«Опасные тропы»

Иван Цацулин Опасные тропы

Часть первая Шаг к пропасти

Глава первая

Куда ни посмотришь — всюду еловый лес. Черные стволы деревьев, кое-где мелкая поросль, поломанная, полузасохшая. Под ногами чавкает зеленоватая жижа, болотные испарения мешают дышать.

Ни птицы, ни зверя. Тихо. Сумрачно.

Два человека в форме американских солдат в походном снаряжении, с оружием вышли на опушку. Грязные, небритые.

— Здесь, — сказал один из солдат по-русски. Сбросил вещевой мешок, повесил на ветку автомат.

— Мокрень тут, — заметил другой, среднего роста, коренастый, с темным румянцем на щеках.

— Ничего, подстелим плащ-палатки, отдыхать-то все разно придется не больше полутора часов.

— А может, пройдем еще немного вперед, а?

— Нет, нельзя, сержант приказал расположиться именно здесь.

Кое-как устроились на отдых.

— Спать не приказано, рядовой Кныш, — предупредил первый солдат.

— Уснешь тут… — пробурчал Кныш, — да и есть хочется чертовски.

— У тебя что же, кореньев не осталось, что ли?

— В горло не лезут, — сказал Кныш, — целую неделю — одни гнилые корешки! Хоть бы кусок хлеба…

Его собеседник хрипло рассмеялся:

— Ты же знал, на что шел… Хочешь жить — сумей выжить. В наших условиях в этом вся штука, приятель.

— Выживу!

— А я не сомневаюсь, — солдат завернулся в плащ-палатку и повернулся к напарнику спиной. — Слушай, Кныш, как только почуешь — сержант идет, толкни. Боюсь, не задремать бы. Так ты смотри.

— Не трусь, толкну.

Кныш лег навзничь, закусил травинку в зубах и стал смотреть в хмурое, затянутое облаками небо. Нахлынули мысли, как всегда смутные, беспокойные. Страшно хотелось есть, но есть было нечего. Питались вот уже три недели, как и полагалось по инструкции, исключительно тем, что удавалось найти: остатками не выкопанных с прошлого года овощей, кореньями растений, птицами, если их удавалось подстрелить. Пили тухлую воду из луж, болотную. А выжить надо! В конце концов, прошли же до него, Степана Кныша, тысячи парней подобное испытание — ничего, живы. Почему же он должен быть слабее их?

Сержант все не шел. Степан смотрел в пасмурное небо и думал о своей жизни: не о будущем, о котором он не имел ни малейшего представления, а о прошлом, приведшем его в этот глухой лес среди болот и рек американского штата Северная Каролина. Зачем он здесь? Разная у людей бывает судьба, и жизнь по-разному складывается. У одних жизнь ровная, как ниточка, спокойная, определенная от рождения до самой смерти; у других она полна превратностей, неожиданных поворотов, взлетов и падений. Но есть люди, у которых жизни, в том смысле, как ее обычно принято понимать, строго говоря, нет: короткое прошлое — несуразное, изуродованное по чьей-то вине, прожитое в муках и приведшее к будущему, которое неизвестно каким будет и будет ли вообще. Степан Кныш принадлежал к последней категории людей. Он родился на шахте. Его дед рубал уголь в Донбассе. Отец поставил на этом деле точку: окончил финансовый техникум и засел в конторе. Ни мозолей, ни угольной пыли на ладонях у него не было. Отец вечно возился с бумагами, читал книжки, слыл трезвенником, лебезил перед начальством и был не прочь иногда прихвастнуть перед женой, матерью Степана, своей житейской смекалкой, которую он по ошибке называл умом. Жил в собственном домике, в достатке, — чего только у него не было: коровки, поросятки, куры, своя бахча… Флигелек на усадьбе всегда сдавался — тоже доход немалый.

В сорок первом старший брат Степана ушел в армию, вслед за ним призвали и зятя — инженера.

Война налетела огненным вихрем, гитлеровцы, не считаясь с потерями, бросали на восточный фронт все новые и новые танковые дивизии, стремительно продвигались к Донбассу. Старший Кныш растерялся. Его мучил один-единственный вопрос — как быть с хозяйством, с домом. Он остро чувствовал нарастающую угрозу своему благополучию.

А фронт неумолимо приближался. Народ стал эвакуироваться. Кныш сказался больным и заперся в своей усадьбе: здесь решил переждать события, никуда не двигаясь. Не бросать же хозяйство.

Вскоре явились гитлеровцы. Через неделю Кныша вызвали в гестапо и обвинили в связи с партизанами, с пристрастием допрашивали: почему остался, где сейчас находятся старший сын, зять и дочь. Степан был тогда слишком мал и, естественно, не мог разобраться в том, что происходило перед его глазами. Мог ли он тогда подумать, что это решается и его судьба! Он видел отца почерневшим, потерянным, испуганным насмерть, но был еще слишком мал для того, чтобы осознать страшную истину — отец трус и шкурник.

Кныш-старший быстро усвоил, что жить хорошо, спокойно, богато можно и при немцах, лишь с одним условием — надо заслужить их доверие. Кныш отправился на прием к немецкому коменданту, а через два дня после этого визита вступил в должность директора шахты, немецкого директора той самой шахты, на которой отец и дед его честно рубали уголь. В те годы Степан, семилетний ребенок, почувствовал на себе груз презрения: у сверстников не было для него иного имени, кроме клички «предатель». Степан не плакал и не жаловался отцу: кругом шла война, и далеко на фронте, и тут, на шахте, люди гибли в борьбе с гитлеровцами, и инстинктивно всей детской душой он был с ними, с ребятами-обидчиками, но это следовало тщательно скрывать ото всех. Он замкнулся в себе, стал угрюмым.

К весне сорок третьего фронт от Сталинграда перекинулся далеко на запад. Старший Кныш ошибся в расчетах — потоки гитлеровских танков и самолетов оказались вовсе не несокрушимыми, а громкие заявления Геббельса по поводу того, что земли, захваченные у Советского Союза, навечно останутся немецкими, — демагогией. Кныша угнетал, сводил с ума прежний вопрос: как приспособиться к жизни и дальше, куда теперь податься? На сторону русских, советских, вряд ли возможно: к этому времени на его счету имелось немало преступлений против народа — каторжный режим труда, установленный им на шахте в угоду захватчикам; помощь гитлеровцам в угоне в рабство советских людей; выдача гестапо нескольких партийных активистов, оставленных для ведения подпольной работы на оккупированной территории…

Гитлеровцы решили сохранить преданного им человека — пропуск на Запад Кнышу-старшему они вручили. В беженца ему все-таки пришлось превратиться, только бежал он не на восток от врага, а на запад от своих. Бежал вместе с гитлеровцами, надеялся на чудо: армии вермахта остановятся, выровняют фронт — об этом каждый день говорилось в сводках германского верховного командования, — а потом снова перейдут в наступление. Но чуда не произошло, и вместе с отцом и матерью маленький Степан Кныш очутился в Западной Германии, на чужбине, без средств к жизни, без родины.

Американская зона оккупации. Семья Кныша скиталась по лагерям для перемещенных лиц. И тут отец думает лишь о том, как бы любой ценой устроиться поближе к начальству, и здесь он льстит, подличает, ходит в активе, предает товарищей. Боясь возвращения на родину, всеми силами старается не допустить репатриации других. Это было невыносимо. И через несколько лет Степан сбежал из семьи, некоторое время беспризорничал, потом устроился на завод в Кёльне. Работал слесарем, старался побольше читать, изучал немецкий и английский языки, увлекался спортом и много думал о родине, о шахте, о бесконечно милых ему ребятах, с которыми когда-то целыми днями играл на улице.

Шли годы. Степан вырос, возмужал, посуровел. Несколько раз посетил его отец, звал к себе, болтал о «политической» эмиграции, намекал на какую-то карьеру, хныкал, упрекал в неблагодарности; однако Степан отмалчивался, с отцом было ему душно, он презирал его за подлый, трусливый характер, осуждал за свою загубленную жизнь. Но отец не отступал, у него были свои виды на парня. И наконец он перешел в наступление — вмешались друзья из так называемого «Народно-трудового союза» (НТС), пришли в движение какие-то темные силы, и совершенно неожиданно для себя Степан очутился без работы: с завода его уволили, даже не объяснив причину. Он «гранил мостовые» в поисках работы, но его никуда не принимали. Сбережения иссякли быстро. Пришлось голодать. Снова появился отец, с насмешливой улыбкой, торжествующий. Степан тогда не понял еще роли отца в выпавших на его долю новых испытаниях, но ехать с ним «работать» в лагеря перемещенных категорически отказался. «Щенок!»— злобно бросил рассвирепевший папаша.

Оставаться в Кёльне было бессмысленно, да и за квартиру платить уже нечем. Продав кое-какие вещички, Степан подался в Рур. Потом добрался до Дюссельдорфа — работы для него не оказалось и там. Кое-как перебиваясь, доехал до Гамбурга, мечтал устроиться на верфях или в порту, но, кроме случайной работенки, ничего не нашлось. Миновало несколько лет бездомных и голодных скитаний. Пришлось ни с чем вернуться в Кёльн. Бродил ожесточенный, с вечной мыслью о том, как и где хоть немного поесть. Ночевал на вокзалах, в парках, под мостами. Так существовать далее было невозможно, он это отчетливо чувствовал. Что же делать?

Наступил канун Пасхи. Степан бродил по залитым весенним солнцем улицам города и напрасно шарил в своих карманах — в них не было ни пфеннига. День казался бесконечным, наверное, еще потому, что он мог рассчитывать пообедать лишь завтра, у собора. В Кёльне есть православный собор, внушительный, с выкрашенным синей краской куполом. Каждый год на первый день Пасхи молебен в соборе служит сам епископ. После молебна все приглашаются «вкусить трапезу»: пообедать под открытым небом. Во главе праздничной трапезы восседают епископ и наиболее важные из верующих. Степану раньше не раз приходилось видеть эту сцену «единения русских православных душ», и всякий раз он задавал себе вопрос: а за чей, собственно, счет демонстрирует епископ свою «любовь к ближнему»? И теперь он рассчитывал наесться досыта именно после богослужения, у собора, поэтому с нетерпением ждал наступления следующего дня. Мог ли он думать, что уже через несколько часов жизнь его круто переменится, закружит в невидимом потоке, понесет неизвестно куда и наконец выбросит на заболоченную землю американского штата Северная Каролина, у стен зловещего форта Брэгг!

Все происходило как обычно: молебен служил самозваный епископ, переметнувшийся к гитлеровцам пройдоха, отлученный от православной церкви патриархом Московским; за столами восседали бежавшие от расплаты за измену родине бывшие гитлеровские бургомистры, полицаи, власовцы… Степан Кныш с остервенением жевал все, что подавали.

Вот там все и началось… За праздничным столом у собора он встретил Аггея Чурилина, упитанного, наглого. Он хорошо знал этого парня, по крайней мере тогда он был в этом уверен.

Семья Чурилиных до революции имела в России большое имение близ Калуги, свою торговлю зерном в городе, баржи на Оке, деньги в банке. В семнадцатом Чурилины лишились и добра, и капиталов. Большая прежде семья будто растаяла. Чурилиных можно было встретить в самых различных уголках молодой Советской республики — и в должности счетоводов, письмоводителей, и на посту начальника районной милиции. Сначала их не знали, потому что повсюду они были пришлыми, маскировались, скрывали свое прошлое; потом правду об их былой жизни не хотели знать, поскольку миновало много лет, подросли новые поколения людей, в глаза не видевших помещиков, купцов, успевших позабыть даже о кулаке, ликвидированном как класс. Считалось, что, как и все, Чурилины — советские граждане, и всё тут. Но дело обстояло не так. С годами звериная злоба не утихала ни у деда, ни у отца Аггея: они не переставали мечтать о своих хоромах, об огромном яблоневом саде, о батраках. Чурилины не примирились, лишь ожидали «перемен».

Ожидания бывших помещиков, казалось, оправдались — банды закованных в танковую броню гитлеровцев неудержимо рвались «нах Остен», к Москве, к берегам Волги. Красная армия отступала. Но Чурилиным не повезло: в момент, когда они пробирались в расположение гитлеровской части, их накрыло прямым попаданием снаряда. Чей был снаряд — советский или немецкий, кто знает. Во всяком случае, из всей семьи случайно уцелел только Аггей. Немцы схватили его и вместе со всякого рода «подозрительными» бросили в один из своих концлагерей не то в Польше, не то в Белоруссии. Там и пришлось Аггею пробыть почти все годы, пока длилась война. Он жил, не зная, оставят ли его в живых завтра, не каждый день имел даже корку хлеба, жадно мечтая во что бы то ни стало выжить. Много раз рассказывал он Степану свою историю… Колючая проволока, сторожевые вышки с пулеметами, эсэсовцы с собаками, казни каждый день — расстрелы, виселицы. И оркестр из заключенных, игравший во время казни марши и мазурки.

Несчастные люди, брошенные гитлеровцами в лагеря уничтожения, ненавидели своих палачей, мечтали о мести, о свободе, презирали убийц, но Аггея Чурилина беспредельная жестокость этих негодяев поражала иным: в ней он видел нечто от «сверхчеловеков» и потому восхищался ею.

Степан Кныш этого не понимал, он не знал, что это был психический вывих, явившийся следствием не только ужасных лет, проведенных Аггеем в гитлеровском концлагере, но и еще раньше заботливо воспитанной в нем ненависти к советским людям. Аггею не было жаль их, более того — зверства гитлеровцев он воспринимал как месть советским людям, лишившим богатств его родных, сгоревших в огне той самой войны, о которой они так долго мечтали.

Когда война окончилась, Аггей попал в лагерь для перемещенных лиц за Рейном. О жизни там он предпочитал не распространяться, что наводило Степана на размышления. Но как бы то ни было, он сумел вырваться оттуда и очутился в Кёльне, на заводе, бок о бок со Степаном. К тому времени был он уже высоким, статным парнем, с серыми, всегда настороженно-чужими глазами. На заводе они подружились, вернее, у них сложились те отношения, когда один чувствует свое беспредельное превосходство над другим и испытывает непреодолимое желание как-то выражать это свое мнимое превосходство, а второй до поры до времени терпит такое поведение «друга». В данном случае жертвой своеобразной дружбы был Степан Кныш.

Работать Аггей не любил. Он трудился только потому, что надо же было на что-то жить. Потом незаметно он исчез.

Прошло несколько лет, и вот они опять встретились — за пасхальным столом, в обществе отщепенцев, изгоев и предателей. Был Аггей тщательно побрит, хорошо одет, держался замкнуто. Степан так и не узнал, где Чурилин находился все это время, чем занимался.

— Отощал ты, — сказал Чурилин, с обычной своей насмешливой улыбкой разглядывая старого приятеля. — На мели сидишь?

Степан без особой охоты рассказал, как он мыкался, — надо же было о чем-то говорить.

— Не волнуйся, я тебе помогу, — неожиданно заявил Чурилин.

Чем и как хотел он помочь — об этом ничего внятного не сказал, лишь одолжил Степану денег, устроил его на квартиру у своих знакомых и велел побольше сидеть дома, дожидаться, когда за ним придут. Ничего еще не понимая, Степан поблагодарил Чурилина за поддержку и почти счастливый стал обживать крохотную каморку, в которой тот его поместил. Ждать пришлось довольно долго. Аггей появился лишь недели через три и потащил Степана на свидание с человеком, которому, по его словам, Степану следовало бы обязательно понравиться. Что это за человек, какую работу он может дать, об этом Чурилин предпочел умолчать.

Беседа была ничем не примечательна: просто Степан без конца отвечал на вопросы лысого незнакомца. Однако молодой Кныш не был настолько наивен, чтобы вообразить себя на исповеди; о своих личных симпатиях и антипатиях предпочел не особенно распространяться. Ему, видимо, удалось приглянуться, во всяком случае, в тот же вечер он вместе с Аггеем выехал на юг Западной Германии, в «Институт по изучению истории и культуры СССР». Здесь они пробыли полгода.

Их считали друзьями и напарниками, старшим был всегда Чурилин. Он умел втираться в доверие к начальству, у него были приятельские отношения с влиятельными в институте лицами, какие-то свои тайны, о которых он никогда не проговаривался. Степан Кныш отдавал себе отчет о характере их взаимоотношений, был настороже. О Советском Союзе они никогда между собой не беседовали: для Аггея Чурилина «родина» представлялась слишком отвлеченным понятием, больше того — чем-то таким, что, по его мнению, могло бы лишь помешать ему строить ту жизнь блестящего космополита, о которой он мечтал; для Степана родина ассоциировалась с самым дорогим и милым его сердцу, и он не хотел разговаривать о ней с Аггеем Чурилиным, чтобы не давать тому повода к циничным, кощунственным выпадам против страны, породившей их.

Подчинялся институт «Американскому комитету освобождения от большевизма», и сотрудники его занимались тем, что изо дня в день составляли именные карточки на военных, хозяйственных и общественно-политических деятелей Советского Союза. Кого только не было в этих списках — артисты, писатели, директора заводов, секретари райкомов партии и комсомола.

— Зачем нужны эти сведения? — спросил однажды Степан «приятеля».

— Для того, чтобы в «день икс» уничтожить всех этих людей, — охотно пояснил Чурилин.

— Уничтожить!? В «день икс»?

— Ну да, когда начнется война, командиры будут иметь у себя на руках копии этих списков и заранее будут знать, кого надо ликвидировать в районе действия их подразделений.

— Вот как!

Чурилин пожал плечами:

— Что же тут особенного, чудак? Гитлер еще за несколько лет до начала войны на Востоке составил такие же вот списки.

Кныш был ошеломлен.

— Значит, мы составляем картотеку для командиров войск, которые там, в Советской России, будут…

— Не обязательно командиры регулярных частей, — перебил Чурилин. — Гитлер, готовясь к войне против Советов, заранее, еще в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, создал специальные «эйнзацгруппы» для уничтожения советских активистов, интеллигенции. Так же поступит и штаб НАТО.

Все время пребывания Кныша в «институте» его тщательно проверяли. К чему, к какого рода деятельности его готовили? И хотя прямо с ним никто не говорил, он отлично понимал — из него хотят сделать шпиона. Степан старался не думать о будущем, сознавая, что сейчас поздно отступать, что прояви он теперь недовольство, его уничтожат. Приходилось таиться, замыкаться, лгать. Теперь он наконец понял, почему его уволили с работы на заводе, почему обрекли на голод, лишения, а потом подсунули старого дружка. Вожаки из «Народно-трудового союза» стремились превратить его в орудие своей мести против страны, которой они изменили, против народа, который они предали. Степан понял это слишком поздно.

Аггей Чурилин, не сказав ни слова, опять куда-то уехал.

Однажды Степана привезли в помещение американской разведки — он должен пройти «медицинский осмотр». Его положили на кожаную кушетку, опутали проводами, идущими к нему от нескольких приборов… Пневмограф следил за изменением дыхания, сфигамнометр фиксировал давление крови, кардиограф снимал работу сердца, термометры следили за температурой… Затем его провели в другой кабинет, снова уложили на диван и снова спеленали проводами… От его тела провода тянулись к большому ящику, в котором вращался валик с широкой бумажной лентой. Над валиком — стеклянные узкие, длинные трубки, наполненные чернилами и смонтированные на одной оси с пишущим прибором. Это — «лай-детектор». Степану объяснили: если он будет давать ложные ответы — в линии, которую прочерчивает на бумажной ленте пишущий прибор, появится излом, он будет разоблачен. Вопросы следовали один за другим с непостижимой быстротой, «врачи» стремились не дать ему времени на обдумывание ответов.

После незначительного перерыва — новые вопросы, по которым Кныш догадался, что ему стали доверять, — теперь уже шла проверка быстроты и точности его реакции: имелось в виду уточнить его профессиональную пригодность к работе, на которую его прочили.

После «медкомиссии» события завертелись, как в калейдоскопе. Уже через два дня Кныша на самолете отправили за океан. Доставили в Вашингтон и поселили в отеле «Гамильтон», в номере, окна которого выходили на задворки. На улице показываться нельзя. Вскоре его перевезли в штат Северная Каролина, в лагерь десантных войск «Футбрейк». Здесь он должен был научиться прыгать с парашютом. Двенадцать прыжков с вышки и десять с самолета. Из «Футбрейка» перебросили в школу разведчиков — это всего в сорока километрах от Вашингтона, в штате Мэриленд. Сельский покой, тишина, неподалеку поселок с несколько странным названием — Поупс-вилл.

В классах, что помещаются на втором этаже здания школы разведчиков, — приемники и передатчики, тетради с кодами, шифрами. Занятия — до позднего вечера. Здесь Степан Кныш усвоил радиодело, овладел шифром.

Затем его поселили в одиноком домике в лесу в штате Вирджиния. Тут надлежало научиться метко стрелять и «отработать» подрывное дело. А через два месяца — снова лагерь десантных войск «Футбрейк», занятия топографией, хождение по азимуту, опять по четыре часа в день работа с рацией, вождение автомобиля, лекции о Советском Союзе и о методах работы советской контрразведки. Однажды привезли легенду — описание жизни человека, за которого ему придется выдавать себя там, куда его скоро перебросят. Целых три месяца он старательно зубрил эту свою «биографию», вживался в образ человека, которого ему придется изображать. Агентурное задание рассчитано на полтора года, премия — десять тысяч долларов. Но его все еще не отправляли, не разъясняли задание, не сообщали явку. Он, естественно, понятия не имел о том, что проведение операции, в которую его включили шефы разведки, задерживалось по причинам, от них не зависящим. Он оказался как бы в вынужденном простое, и тогда-то было принято решение послать его в «войска особого назначения». Так Степан Кныш очутился в форту Брэгг.

Все началось с принятия «плана икс».

«Икс» в математике означает неизвестное — любой школьник может подтвердить, что это так. Гитлер «днем икс» называл тот день, в который вермахт по его приказу неожиданно и вероломно нападал на ту или иную страну. Так «день икс» оказался зашифрованной датой начала кровопролитий, смерти ни в чем не повинных людей, угона их в рабство. Слово «икс» приняло с тех пор зловещий смысл. В американском толковании кодированный термин «план икс» перестал быть чем-то сугубо секретным, даже, пожалуй, наоборот, приобрел известность: он стал включать в себя подготовку особых войсковых частей для ведения «специфических» боевых действий в тылу армий стран социалистического лагеря в случае возникновения новой мировой или сколько-нибудь крупной войны вообще, хотя бы и местного значения. В форту Брэгг обосновалась «армия особого назначения», по другому — «77-я группа войск особого назначения», или, иначе, «корпус бойцов освобождения». Там, в форту Брэгг, американская разведка занимается тренировкой всякого сброда, для них в значительной мере предназначается картотека советских граждан, подлежащих уничтожению. Ведь диверсанты должны будут действовать далеко впереди войск НАТО, одетые в форму солдат и офицеров Советской армии, — точь-в-точь как действовал в свое время «учебный полк Бранденбург» — созданная Гитлером диверсионная дивизия. Подчеркивая эту преемственность, американцы даже не изменили названия — их части убийц и провокаторов тоже называются бранденбургскими.

Отдыхая на опушке влажного елового леса, на ветвях которого гроздями мутного жемчуга поблескивала вода, Степан размышлял о пережитом им в форту Брэгг.

Глава вторая

Степан Кныш отлично помнил о том изумлении, которое охватило его, едва он попал сюда. Слышалась русская, украинская, польская, чешская, венгерская, немецкая речь, по-английски здесь не говорили. Парни, одетые в американскую военную форму, были все как на подбор — здоровяки, один к одному, по сравнению с ними он выглядел заморышем.

Предстояло пройти все три фазы обучения, установленные для питомцев форта Брэгг. Первый, самый продолжительный период, показался Кнышу не очень тяжелым: сказалась подготовка, полученная в разведывательной школе, — двенадцать недель на изучение средств связи, по четыре на овладение легким и тяжелым оружием и на курс по проведению подрывных работ. Степан Кныш, вызывая острую зависть своих коллег по диверсионному подразделению, шел впереди. Но когда дошла очередь до медицинской подготовки, положение изменилось — тут у него преимуществ не было. Пришлось основательно потрудиться, чтобы освоить теоретический курс, а потом ехать в далекий Техас и там, в форте Бруи, проходить практику в военно-медицинском центре. Целых восемь месяцев ушло на это.

Затем началась вторая фаза обучения: изучение теории и практики воздушных и комбинированных десантных операций, освоение всяческих приемов военной хитрости, с помощью которых предстояло добиваться победы над «врагом» в странах, из которых различными путями эти парни попали сюда. Кроме того, пришлось опять заниматься топографией и совершенно новыми для Степана «учебными» предметами: организацией диверсионных отрядов из местного населения, предварительной тренировкой на «умение выживать». Систематически проводились занятия по тактике.

И, наконец, наступила третья, последняя фаза обучения. Представители из Управления особых методов ведения войны и администрация форта Брэгг провели тщательный отбор солдат. Большую роль при этом играли знание языка, страны, быта народа, среди которого придется действовать, умение приспособиться к местным условиям, к климату и тренировка на выносливость. Кныш был признан годным для полного завершения курса шпионско-диверсионных наук в форте Брэгг. Теперь обучение проводилось уже в составе подразделения, точно такого, каким его предполагается забросить в глубокий тыл на территорию Советского Союза.

Диверсионное подразделение было направлено на север штата Северная Каролина и целых три недели «действовало» в суровых условиях гор. Затем их посадили в самолеты. Над штатом Колорадо, в районе форта Карсон, их сбросили на парашютах — начались семинедельные занятия в крайне суровых условиях: на большой высоте, в снегу, было очень холодно. Из Колорадо после изнурительных учений пришлось пешком возвращаться в форт Брэгг. Путь немалый! Снова десантные операции, проведение подземных и подводных взрывов, и наконец последнее — завершающий трехнедельный курс на «умение выжить» в болотистой местности, в районе форта Леджен, без пищи, без какого-либо подобия крова… Но вот и эти три недели кончаются. Солдаты пробираются уже на сборный пункт своего диверсионного подразделения, откуда они возвратятся в форт. Теперь, когда все позади, Степан Кныш хорошо знает, кого и зачем готовят американцы в форту Брэгг.

Их оденут в форму солдат Советской армии и забросят на советскую землю. Они будут выдавать себя за своих: ведь русский язык для них родной, а в карманах у них будут отлично сделанные липовые воинские документы. Как предполагают стратеги из военного министерства США, в далеком советском тылу их встретят с доверием, и тогда они нанесут удар, коварно, с той самой «хитростью», которой их обучали: взорвут важные промышленные объекты, железнодорожные пути, склады, разрушат линии связи, подготовят места для высадки десантов регулярных войск, соберут и передадут командованию ценную информацию, выделят, когда это потребуется, для регулярных войск НАТО «живые карты» — проводников, превосходно знающих местные условия. Да мало ли что могут сделать благополучно заброшенные в советский тыл вышколенные диверсанты и террористы, недаром же в форте Брэгг американские военспецы читают лекции об опыте вооруженной борьбы против советской власти банд Махно, Антонова… Кныш внимательно слушал эти лекции, и у него возник вопрос, который нельзя было задать никому: а почему это советские люди пойдут в банды американских диверсантов? Почему они не расправятся с ними, как когда-то расправились с теми самыми бандитами, опыт которых ныне старательно передают американские инструкторы в форте Брэгг?

Задачи, которые поставлены перед диверсионными отрядами и группами американским командованием, и тактика боевых действий этих отрядов на советской территории заранее обрекали диверсантов на уничтожение. Так, важнейшей задачей диверсионных отрядов будет не допустить использования той или иной местности советскими войсками. Что же для этого приказано сделать Степану и другим диверсантам из «корпуса освобождения»? Минировать дороги, разрушать фабрики и заводы, устраивать пожары, отравлять воду в реках и колодцах, с помощью бактериологического оружия вызывать эпидемии заразных болезней — тифа, чумы, холеры, — чтобы народ советский вымирал. Трудно представить себе, чтобы нашлись среди советских людей такие, которые стали бы пособниками своих же убийц. Забросить отряды диверсантов на советскую землю штабу НАТО частично удастся, и эти звери в человеческом облике смогут натворить много бед, но их все-таки обязательно уничтожат, и недолго им придется, используя всякого рода «военные хитрости», передвигаться из одного района в другой.

А тактика действий диверсионных отрядов? Она рассчитана на проведение боевых операций в какой-то почти необитаемой стране, но никак не в СССР и не в густонаселенных государствах Восточной Европы. И боевые действия и передвижение должны осуществляться ночами, днем же диверсантам предписано отсиживаться в лесах и горах и лишь «небольшими дозорами вести разведку». Тактика диверсионных отрядов предусматривает налеты, засады, диверсии и рейды.

Налеты должны производиться на «стационарные» объекты, то есть на промышленные предприятия, электростанции, колхозы и совхозы. В район предполагаемой операции заранее будет засылаться агентура, линии связи предполагается уничтожить заблаговременно, дороги, где нужно, следует заминировать, и тоже, понятно, не в последний момент. Кроме того, планируется организация «отвлекающих действий». Как будто все гладко, однако Кныш отлично понимал, что это, так сказать, «только в теории»! В самом деле — стоит грянуть войне, как любые сколько-нибудь важные объекты будут поставлены под надежную военную охрану, для вылавливания диверсантов наверняка будут созданы истребительные батальоны, весь народ пойдет против заброшенных к нам банд. Обольщая себя иллюзиями насчет восстаний и бунтов советских людей, по существу, против самих же себя, деляги из военного министерства США, так же как это в свое время случилось с Гитлером, допускают огромную ошибку, рассчитывая, что заброшенные ими на советскую или польскую, чешскую, венгерскую землю шпионы и убийцы окажутся на положении партизан — народных мстителей. Только люди далекие от реальной действительности могут строить такие планы. Все это Кныш как-то органически понимал, чувствовал. Скрывая злорадную ухмылку, он подумывал и о другом: а кто знает, сколько среди «специально отобранных солдат» в форту Брэгг имеется людей, готовых перейти на сторону Советов, в лагерь «красных», туда, где находятся их родные, друзья по прошлой жизни, по детству, по крови. Ведь не все они здесь по доброй воле; для того, чтобы завербовать их, было пущено в ход все: ложь, провокации, угрозы, клевета, подкуп, убийства…

Особое место в тактике американских «бранденбуржцев» занимают диверсии. В этом деле имеется огромный опыт времен Первой и Второй мировых войн. Страшно заманчиво — послал несколько отщепенцев без роду без племени, а они тайком и в самый нужный момент пустят на воздух советские железнодорожные мосты, заводы, электростанции. Инструкторы в классах — Степан это отлично помнит, — решительно утверждали, что в США уже имеются атомные заряды с небольшим тротиловым эквивалентом, которые могут переноситься одним человеком. Такие атомные заряды предполагается дать и на вооружение диверсионных отрядов, чтобы сподручнее было разрушать важные объекты. По замыслу американского командования, «бойцы корпуса освобождения» из форта Брэгг должны будут огромное внимание уделить и такой форме диверсии, как отравление населения Советского Союза и демократических государств Восточной Европы и Азии ядами и заражение их эпидемическими болезнями. Капля яда (бутолина) в какой-нибудь водоем — и масса трупов! И снова — Кныш не мог сейчас не подумать об этом, — просчет поджигателей новой войны — этот чудовищный, злодейский «метод» диверсий таит в себе опасное противоречие. Дислоцированное в форту Брэгг подразделение «особо отобранных лиц» называется «корпусом бойцов освобождения». Но вот наученного искусству убивать бойца-«освободителя» сбросят с парашютом где-нибудь над Смоленской или Калужской областью с приказом напустить на людей тиф, холеру. Массы женщин, детей, ни в чем не повинных граждан — тех самых, об «освобождении» которых без конца болтают по американскому и западногерманскому радио, должны будут погибнуть, умереть в ужасных муках. Что же скажут народы о злодеях и на какую же поддержку местного населения могут надеяться такие «партизаны» «мэйд ин ЮСА» (сделанные в США)? Их будут уничтожать, как тифозных вшей, — Степану Кнышу это ясно.

Проведение рейдов по тылам противника — это тот самый очередной метод ведения боевых действий диверсионными отрядами, ради которого Степану пришлось последние три недели терпеть голод, жажду, лишения.

Особенность рейда — длительные переходы, требующие исключительной физической подготовки, выносливости и умения переносить лишения. Учиться терпеть лишения, пройти курс на «умение выжить» Степану, как и многим до него, пришлось в районе форта Леджен. Завтра кончался этот проклятый «курс», заставивший парня подбирать на полях случайно не замеченную фермером полусгнившую брюкву, пытаться ловить рыбу в ручье и разыскивать «питательные» корешки в лесных зарослях.

Неподалеку под чьими-то ногами захлюпала болотная жижа. Между хилыми стволами черных, точно обгоревших, елей показалась высокая фигура мужчины — сержант явно спешил. Кныш толкнул напарника, и тот моментально сел. Сержант издали делал знаки, по которым можно было понять, что следовало поторопиться. Солдаты с нетерпением ждали, что им скажет сержант, — они боялись, не придумал ли командир диверсионного отряда, в котором они проходили обучение по «третьей фазе», какое-нибудь новое испытание: от этой мысли им было не по себе.

Сержант не стал задерживаться возле них.

— Пошли! — скомандовал он и добавил всего лишь одно слово: — Радиограмма.

Сержант не отличался многословием, но все же удалось кое-что из него вытянуть. Оказалось, что его задержали на командном пункте отряда в ожидании какого-то важного приказа. Наконец приказ поступил по рации. Сержант презрительно сплюнул, — он не очень-то уважал этих парней. Степан Кныш должен немедленно выйти на поляну по ту сторону реки, где его ожидает вертолет. Надо торопиться.

Они спешили изо всех сил. У Степана на сердце было очень невесело, — он уже видел себя в роли «спасителя» с ядом и бациллами.

Кныш стоял навытяжку. За ничем не покрытым деревянным столом сидел крупный, плечистый мужчина. На фоне серых бетонных стен помещения комендатуры он казался особенно хмурым и каким-то бесцветным. Степан, конечно, не знал, что ему довелось встретиться с одним из самых опытных и «везучих» работников разведки, Патриком Смитом. Но вообще-то он догадывался, что это не рядовой инспектор.

Смит внимательно разглядывал стоявшего перед ним парня.

— Сегодня отдыхайте, примите человеческий облик, — сказал он, — а завтра утром вас переправят в Вашингтон, в отель «Гамильтон». Там я проинструктирую вас. А через неделю вас встретят на аэродроме возле Стамбула и перебросят на Восток. Через турецко-советскую границу вы проникнете в Армению. Перед самым переходом советской границы, в Карсе, вам скажут, не будет ли каких-либо изменений в задании. Условия старые. — Жестом Патрик Смит отпустил Кныша.

Глава третья

В стамбульском аэропорту Степана встретил Аггей Чурилин — он-то и оказался уполномоченным Патрика Смита, которому разведка поручила перебросить Кныша в Советский Союз.

Степан уже перестал удивляться умению старого знакомого изменять свою внешность, манеры, походку, даже голос: то задумчиво-дружеский, то холодно-безразличный, а порой злобный. Красивый, подтянутый, он производил на Степана впечатление приготовившегося к прыжку зверя. Степан так толком и не понял, какую, собственно, роль на этот раз отвела американская разведка Чурилину и почему он должен не только организовать переход им границы, но и собственными глазами убедиться в том, что его не сцапали тотчас пограничники. Ведь для этого Чурилину придется рисковать собственной шкурой, вместе с Кнышом нелегально пробраться в Советскую Армению, а затем ухитриться невредимым возвратиться на Запад, чтобы лично доложить Патрику Смиту о благополучной заброске очередного лазутчика на советскую землю. Было во всем этом что-то непонятное. Ясно лишь одно: до поры до времени оба они выступают в одной роли — агентов разведки, которым надо проникнуть в Советский Союз. А практически переброской их через границу займутся резидент американской разведки в Турции Бидл и его люди.

Стамбул. Дворцы и белые минареты виднелись на крутых холмах у синих вод Босфора. Речные трамваи-ширкеты сновали вдоль и поперек, совершали рейсы между Галатой и Ускюдаром на азиатском берегу пролива.

Чурилин и Кныш сидели в каюте американского военного катера. Наступали сумерки. У низкого берега крутился мусор с причалов, гнилые апельсины, огрызки, корки. С берегов доносились монотонные причитания — пели, не то веселились, не то кого-то хоронили. Потом их посадили в закрытую машину и доставили на станцию Хайдар-паша. Поезд, готовый к отправлению на Анкару, стоял под парами. Их провели в двухместное купе, и тотчас появился человек, о котором они были заранее предупреждены, — высокий, откормленный, с черными масляными глазами. Он назвал себя; имя у него оказалось длинным, сложным, непривычным, кончалось на «оглу». Так они и называли его между собой — «оглу», остальное не запомнили. Оглу сообщил, что с ним они пройдут специальную подготовку, с ним же будут и переходить границу.

Новость о «специальной подготовке» Чурилину и Кнышу не понравилась, хотя, привыкшие скрывать свои чувства, они и виду не подали. В эту ночь уснуть Степану не удалось, он понимал, что настают решающие дни, что приближается финиш, и страшно боялся, а вдруг все получится совсем не так, как мечтал на протяжении долгих последних лет. От мысли, что он как-то может выдать овладевшие им чувства и тогда всему конец, ему становилось страшно.

Утром прибыли в Анкару. Оглу смотрел в окно вагона и ждал, когда перрон опустеет. Потом сели в ожидавший их закрытый автомобиль. Оглу уселся рядом с шофером. Машина рванулась вдоль застроенной белыми домишками улицы, выскочила на широкий, тенистый бульвар Ататюрка, повернула налево, проскользнула через центральную анкарскую площадь Улус Мейданы и пошла вдоль извилистой полупустынной улицы с не подходящим к ней наименованием — Анафарталарджаддеси, что значит проспект имени Анафарталар. Затем автомобиль завилял по узким уличкам старого города и наконец остановился возле калитки, у которой прохаживался часовой. Турецкий это был солдат или американец — разобрать не представлялось возможным, поскольку в турецкой армии введена американская форма. Приезжих провели в небольшую комнатку и предложили отдыхать. Как тотчас выяснилось, любезность эта носила несколько своеобразный характер — покидать дом, в котором их поместили, запрещалось. На следующее утро придется ехать дальше, но куда именно — не сказали.

Время шло страшно медленно. Не раздеваясь, валялись на кроватях, молчали, перелистывали брошенные на стол американские журналы, думали каждый о своем.

Поздно вечером снова появился Оглу и подтвердил — отъезд назначен на утро, а пока можно «прокатиться» по городу. Их опять усадили на заднее сиденье закрытого автомобиля, запретив опускать боковые стекла. Машина медленно пошла той самой дорогой, которой Чурилин и Кныш ехали сюда накануне. В витринах магазинов полыхали электрические огни. На фасаде кинотеатра огромные красочные ковбои бросали лассо, мужчина в маске кого-то душил. На площади под мощным фонарем красовались огромные часы с белым циферблатом, на автобусных остановках в железных загородках толпились люди, сновали украшенные шашечными полосками такси… Автомобиль, постепенно набирая скорость, двигался по бульвару Ататюрка, миновал Сары кешек (желтый дворец) и помчался по направлению к Чанкая, туда, где помещается резиденция президента Турции — тогда им был Джалал Байяр, — и почти рядом с ней — американское посольство.

Справа показалось обширное строение с небольшими колоннадами и верхним этажом, напоминающим палубу корабля. От улицы строение было отделено металлической решеткой, в которой виднелись широкие ворота. В глубине поднимались деревья, густые заросли кустарника обрамляли усадьбу с обеих сторон.

— Советское посольство, — тихо сказал Оглу.

Чурилин и Кныш промолчали.

Миновав посольский квартал, автомобиль продолжал еще довольно долго продвигаться вперед, несколько раз останавливался. Оглу и шофер выходили размяться, любовались звездами, точно посыпанным золотистой пудрой небом. «Пассажиры» сидели в машине безмолвные, растерянные, им ни разу не предложили выйти подышать свежим ночным воздухом. Прогулка завершилась без происшествий, она лишь усилила тревогу Степана.

Из Анкары выехали утром. Поезд шел на восток. По соседству расположились Оглу и человек в длиннополом клеенчатом пальто, должно быть, агент эмниет мюдюрю (управления безопасности). Поезд шел пустынной местностью, иногда взбирался на самые гребни гор, делал зигзаги. С верхушек горных хребтов по обе стороны отлично просматривались узкие, глубокие долины, то уныло-серые, то бездонно-синие. На огромных расстояниях не встречались ни люди, ни животные.

Ночью прибыли в большой город Кайсери с текстильными фабриками, построенными с помощью Советского Союза еще при Ататюрке, ценившем хорошие отношения с великим северным соседом.

И на следующий день поезд продвигался среди бесконечных горных хребтов, безлесных, серых, часто нырял в туннели. Смешанный с угольной пылью дым от паровоза проникал в вагоны, пришлось плотно закрыть окна, но и это мало помогало.

Оглу появился, только когда подъезжали к Эрзеруму. Снова последними покинули состав, прошли перроном, но на этот раз автомобиль их не поджидал.

— Арабаджи! — крикнул Оглу.

Один из стоявших в стороне извозчиков хлестнул лошадь и подкатил к вокзалу.

— Как в старой России, — шепнул Кныш.

Он, конечно, не видел старой России, но кое-что читал о ней, и в его представлении она неизменно вставала в образе мордастых урядников, городовых и подстриженных в кружок извозчиков, облаченных в черные длиннополые одежды, по покрою напоминавшие поповские рясы.

В Эрзеруме извозчиков было много, они разъезжали и парами и тройками, обязательно почему-то с колокольчиками, с разноцветными тряпками на дугах, с цветными лентами, вплетенными в конские хвосты.

От вокзала уходила широкая, плохо мощеная пыльная улица. Босые, в рваных рубашонках дети стайками сбились у обочины, клянчили у приезжих монеты или хотя бы кусок хлеба. Их было тут очень много, изможденных, в язвах, с в кровь изодранными ногами.

У отеля «Сакарья» пассажиры покинули пролетку и поднялись по лестнице на второй этаж, в контору.

Отель — угрюмое, приземистое здание, лестница сложена из толстостенных метровой ширины каменных плит, но комната, в которой их поселили, оказалась просторной, с большими светлыми окнами и высокими, на русский лад, кроватями, покрытыми легкими пикейными одеялами с взбитыми подушками на них.

— Отдыхайте, пожалуйста, — нараспев сказала горничная, пожилая женщина, на чистом русском языке.

Чурилин ничего не ответил, он был испуган и рассержен не на шутку: почему же тут знают, что они русские? Молчал и Кныш. Женщина, орудуя тряпкой, рассказывала о себе. Она с Кубани, правда, давно ушла оттуда, еще в молодости. Жил там один молодой турок, и Марфа — так звали женщину — сошлась с ним и ушла на его родину, в Эрзерум. Возможно, все это она наскоро придумала, кто знает.

Чурилин был недоволен.

— Романтику развела… — шипел он после ухода женщины. — Постели — как для купцов первой гильдии…

Кныш упорно отмалчивался, думая о своем заветном, тайном.

Глава четвертая

И снова — дорога на Восток. От Эрзерума до Саракамыша на целых триста километров тянется узкоколейка, проложенная русскими еще в тысяча девятьсот шестнадцатом году, в разгар Первой мировой войны — тогда шли а этих местах жестокие бои.

Паровоз «кукушка», крошечные, будто игрушечные вагончики с матовым изображением полумесяца на стеклах окон. Всю ночь продвигались высокогорным плато. Вокруг, посеребренные лунным светом, бушевали степные травы.

От Саракамыша на восток шла нормальная, широкая колея. Два часа езды, и агенты Смита очутились в Карсе. До советской границы оставалось всего пятьдесят километров. Город — скопление невзрачных каменных домишек среди серых гор, лишенных растительности, красок.

С разрешения Оглу Чурилин и Кныш отправились на прогулку. Городишко оказался небольшим. Вырвавшись из гранитных теснин, неширокий Карс-чай с шумом катил свои волны посередине города, журчал меж камней, в изобилии нагороженных вдоль и поперек русла. На берегу виднелся двухэтажный особнячок с палисадником, в котором произрастало несколько чахлых деревцев. Пара скамеек у трухлявого штакетника, бледно-синяя краска на ставнях окон, — в этом домике когда-то помещалась уездная управа, тут царские чиновники вершили дела. Поодаль — армяно-грегорианский храм, разграбленный завоевателями, заколоченный досками. На утесах, из-за которых рвется на простор торопливый Карс-чай, видны доты, оттуда на долину, на город наведены пушки и пулеметы. Туда же, к дотам, убегают рельсы конно-железной дороги — конки, оставшейся тут в наследство от старой России. Конкой пользуются главным образом офицеры гарнизона крепости, расположенной на высокой скале над Карсом.

Вечером Оглу и Чурилин куда-то ушли. Степан остался в гостинице, сидел у открытого окна. Душно, голову, точно обручем, сжали — начиналась горная болезнь: сказывалась непривычка к высоте в два с половиной километра над уровнем моря. Степан тщательно скрывал боль. Он догадывался, что «специальная» подготовка будет проходить в горных условиях, и боялся быть отставленным, а ведь без этой подготовки его, видимо, не рискнут послать через границу, туда, на территорию Советского Союза. И он терпеливо молчал.

В Карсе Кныш получил подтверждение задания разведки. Резидент Центрального разведывательного управления в Турции Элиас Бидл, совершая очередную поездку в район горы Арарат, решил сам дать напутствие питомцу форта Брэгг. Разговор происходил с глазу на глаз. Однако, как вскоре убедился Степан, насчет характера его будущей работы на территории Советского Союза Чурилин был отлично осведомлен, чего он и не старался скрывать. Что бы это могло означать?

В Карсе же Кныш получил свое шпионское снаряжение, включая портативную рацию и радиомаяки для наводки самолетов на цель. Затем его, Чурилина и Оглу посадили в американские джипы и отправили на северо-восток от озера Чилдыр, в турецкую пограничную зону.

Подготовка к переходу советской границы заняла еще около двух недель. Таких гор и пропастей Степан нигде не видел. В сопровождении Оглу агенты Смита лазали по скалам, совершали восхождения на крутые пики, спуски в ущелья и тренировались в пользовании специальной аппаратурой, которая должна была помочь им незаметно проскользнуть на территорию Советского Союза.

Наконец настала ночь, когда они отправились в путь. Их сопровождал турецкий офицер-пограничник, отлично знавший местность. Всю ночь лил дождь, шумели невидимые бесчисленные потоки, несущие с вершин камни. В кромешной тьме шли долго, карабкались по скалам. Потом вышли в небольшую лощину и направились точно на восток. Местность несколько изменилась, теперь чередовались холмы и долины. Турок-пограничник о чем-то поговорил с Оглу и пошел обратно, на свою заставу. Тяжелые рюкзаки резали плечи, на подъемах тянули назад. Степан чувствовал, как с каждым шагом в его сердце, в его мозг все глубже проникает пронзительно острое чувство страха, страха и стыда — нестерпимо жгучего, мешающего дышать. Родина, милая Родина, о которой он так мечтал все эти годы на чужбине, тут, совсем рядом, а он шел к ней как враг! Дойдет он или погибнет от пули советского пограничника? Что ждет его — жизнь или позорная смерть? И как быть дальше, что делать с этими людьми, идущими рядом с ним? Если они каким-либо образом догадаются, о чем он думает и чего хочет, его труп останется гнить среди этих пустынных нагорий.

Они уже не шли, а ползли так, как еще недавно Степана учили в форту Брэгг. Непогода бушевала, и в кромешной темноте трудно было что-нибудь разглядеть на расстоянии даже двух-трех шагов. Но Оглу прекрасно знал местность и вовремя подал знак остановиться: впереди были заграждения, а за ними — об этом Степану не раз говорили в разведывательной школе, — контрольно-следовая полоса, широкая, аккуратно взрыхленная, на которой обязательно отпечатается след не только человека, но даже лисицы, зайца.

Несколько отошли назад и стали торопливо готовить ту специальную аппаратуру, которой их снабдили. Наполненные водородом баллоны подняли их над землей — всего на три-четыре метра — и перенесли через сооруженные советскими пограничниками препятствия: так агенты Патрика Смита оказались на территории Советского Союза. Они опустились на землю, поспешно пустили миниатюрные воздушные шары в свободный полет и снова стали красться все дальше на восток, через равнину. Кныш с нетерпением ждал очередного сигнала проводника — предстояло таким же образом, при помощи запасных баллонов с водородом, переправиться еще через один ряд заграждений и новую контрольно-следовую полосу. Оглу очень спешил — рассвет должен был застать их далеко отсюда. Потом, уйдя километров на пятнадцать в советский тыл, они отлеживались целый день в пещере, о существовании которой Оглу, видимо, давно знал. Между скал, далеко внизу, виднелось глубокое ущелье, полное сиреневой тишины. На вершинах гор иногда возникали фигуры чабанов, отары овец ползли по склонам, временами оттуда доносился собачий лай, который очень тревожил Степана. Он понимал, что взять след колхозные волкодавы не смогут: подошвы сапог нарушителей границы тщательно обработаны химикатами, но собаки ведь могут просто почуять присутствие чужих людей и нанести нежелательный визит в пещеру. Однако все обошлось благополучно. С наступлением темноты тронулись в путь. Оглу, должно быть, хорошо знал дорогу, шел уверенно. Маскировались, стороной обходили редкие поселки. Лишь через несколько дней вышли к пробитому в горах шоссе. Настала пора расстаться. Первым ушел Оглу, он повернул обратно. При встрече с представителями властей он должен был предъявить липовое командировочное удостоверение, где значилось, что он находится в этих местах с целью проверки состояния отар на кочевках. В карманах Чурилина и Кныша лежали бумажки, состряпанные разведкой Бидла, из которых следовало, что они — представители райкома комсомола отдаленного района и тоже командированы сюда по служебным делам.

Аппаратура-новинка как будто не подвела, прокрасться через границу удалось. Однако лазутчиков не оставляло чувство неуверенности и страха.

Степана терзали сомнения. Вот он здесь, на родине, а что же дальше, что надо делать, как поступить? Если его поймают, тогда конец, а главное — прахом пойдут все его мечты о будущей жизни, чистой и честной. Пойти с повинной? Но к кому, где и когда? И поверят ли ему? Он пришел на советскую землю вместе с двумя врагами и преступниками, и что же — он задержал их? Нет, один уже скрылся неизвестно куда, другой скоро вернется за рубеж, а пока сидит вот тут рядом с ним и сделает все, чтобы уничтожить его, как только заподозрит неладное…

Чурилин что-то негромко напевал, был доволен тем, что задание выполнено успешно и доллары потекли на его текущий счет в банке.

Степана неожиданно поразил язвительный смех Аггея Чурилина.

— Ты что? — удивился Кныш.

Чурилин криво усмехнулся.

— Страдаешь? Думаешь, не вижу? Против своих воевать заставили, да? А какие они тебе свои? Люди — везде люди. И не вздумай дурить, я за тебя поручился, сам знаешь… — Сказал с угрозой: — А если что — в живых тебе не быть, достанем!

Степан почувствовал, как в нем нарастает злоба, кулаки сами сжались до боли в суставах. Хотелось вскочить на ноги, выкрикнуть ругательство, схватить негодяя… Но нет, он не имел права ни раскрывать пока свои намерения, ни рисковать в этом пустынном краю. Бросил сердито:

— Не мели вздора, Аггей.

Чурилин сказал назидательно:

— При нашем занятии чувствительным быть нельзя, ты это хорошенько запомни.

— Запомню, — с угрозой буркнул Кныш и тут же с досадой спохватился: все-таки не удержался.

Он почувствовал, как Чурилин настороженно, будто сбоку, стал присматриваться к нему.

На попутных машинах добрались наконец до железнодорожной станции. Чурилин сходил за билетами. Поезд из Еревана на Москву должен был пройти только под утро. Закусив в буфете, перебрались в негустую тень росших неподалеку от полотна тощих тополей и растянулись на траве.

— Скоро нам придется расстаться, — глуховато напомнил Чурилин.

— Уже?

— Как приказано, забыл разве? Я ж тебе говорил — моя задача ограниченная: доставить тебя в сохранности, а самому назад, за кордон.

— Когда же отправишься?

— Скоро… я тогда скажу. Только ты уйдешь первым, я — потом.

— На этой станции?

— Нет, что ты!.. — усмехнулся Чурилин. — До Ростова проводить тебя придется. А уж оттуда той же дорогой в Карс. Так вот, слушай внимательно: встретимся на вокзале в Ростове… — Аггей назвал день. — Это будет наша последняя встреча. Если не приду до восьми вечера, уходи, не жди больше. Дальше действуй так, как тебе приказано. — Он остро взглянул на Степана. — Вот твой билет. Поезд придет — разбужу, езжай первым.

Чурилин умолк, будто задумался о чем-то. Степана по-прежнему мучили сомнения. Ростов! Стало быть, у него есть еще возможность осмотреться, подумать, набраться смелости… А там, как только встретятся на вокзале — придется действовать.

Незаметно Кныш уснул.

Его разбудил лязг буферов, голоса. Он вскочил, не соображая, где находится. С гор веял свежий ветер, от которого сухо шелестели листья. Поезд отправлялся. Чурилина нигде не было видно. Где же он? Но долго раздумывать над этим Кныш не мог — колеса вагонов на его глазах приходили в движение. Взвалив на себя снаряжение, он в последнюю минуту успел найти нужный вагон.

— Нельзя, никак нельзя, — с сожалением произнесла проводница, молодая еще женщина. — Ни одного свободного места нет, честное слово.

— А мой билет? — удивился парень.

— На следующий поезд. Придется вам подождать.

На следующий поезд? Чурилин, наверное, ошибся и вручил ему не тот билет, свой. Кныш вернулся на прежнее место, под тополя, но Чурилина и там не было. Только тогда до его сознания дошло: напарник предпочел обманом ускользнуть от него!

Последние вагоны скрылись за поворотом — в одном из них находился Аггей Чурилин. Где-то неподалеку он, конечно, выскользнет из тамбура, притаится за насыпью и уйдет в сторону границы. Но почему он догадался, что старый приятель помешает ему вернуться на ту сторону, на Запад? Помешает доложить о выполненном задании и получить доллары, заработанные на его судьбе?

Кныш долго размышлял. Все получилось не так, как он предполагал ранее. И именно теперь настал час решений, час действий. Полностью освободиться от страхов, разобраться в сомнениях он так и не сумел, однако главное представлялось ясным.

С первым же поездом он покинул станцию, но поехал не в Тбилиси, а в обратном направлении, и к вечеру прибыл в Ереван, взял такси и попросил отвезти его в Комитет государственной безопасности.

…Потом самолетом добрался до Ростова. В тот самый день, назначенный Чурилиным, до вечера проторчал на вокзале. Аггей так и не появился. Видимо, он тогда, не мешкая, прямиком пошел за кордон. Наверное, у них все было заранее условлено с Оглу, и проводник поджидал его на пути. Перестраховались, прохвосты!

Через несколько дней Кныш сидел в кабинете полковника Соколова на площади Дзержинского в Москве и обстоятельно рассказывал о том, что заставило его прийти с повинной. Полковник весьма интересовался обучением в форту Брэгг и встречей там с человеком, пославшим Степана Кныша нелегально в Советский Союз.

Докладывая генералу Тарханову, Соколов убежденно произнес:

— Это действительно был Патрик Смит. Безусловно он — и приметы сходятся, и сроки.

— Возможно… — генерал задумался. — Форт Брэгг… та-ак, десанты! — в голосе его слышался гнев. — Что вы предлагаете, Иван Иванович? Я имею в виду Кныша.

— Предлагаю дать ему возможность искупить невольную вину перед родиной.

— Конкретнее, — генерал испытующе посмотрел Соколову в глаза.

— Кныш послан к нам с агентурным заданием. Под фамилией Мухина он должен был добраться до Сосновска и осесть там. Рацией его заблаговременно снабдили, но предупредили, что он обязан ждать, когда резидент разведки сам установит контакт с ним. Пароль: «Вам привет от дяди Сени». Я полагаю, Кныш-Мухин должен немедленно отправиться в Сосновск и легализоваться там, как это было запроектировано в разведке. Рано или поздно или «дядя Сеня», или его подручный придут на связь с ним, и тогда мы получим возможность сорвать какую-то операцию, разработанную, очевидно, Смитом.

— А вас не смущает бегство Чурилина? — спросил Тарханов.

— Само по себе — да, но в отношении использования нами Кныша — нет. Ведь они расстались до того, как Кныш пришел к нам с повинной.

— Я согласен, пусть Кныш едет в Сосновск, — сказал Тарханов. — О Чурилине пограничники еще ничего не сообщали?

— Нет, товарищ генерал.

— Теперь вернемся к Смиту, — продолжал Тарханов. — Судя по некоторым фактам, он получил какое-то поручение от своего начальства, для выполнения которого ему потребовалось, в частности, перебросить к нам Кныша с рацией. С того дня, когда он в форту Брэгг разговаривал с Кнышем, прошло немало времени… Где же сейчас Смит? Вы думали об этом, Иван Иванович?

— Да, товарищ генерал, — отозвался Соколов. — Посылая людей в помощь себе, Смит, естественно, не должен был долго задерживаться в Штатах.

— Вывод, вывод, Иван Иванович!

Соколов в раздумье вскинул густые брови.

— Его появления надо ждать со дня на день.

— А если он уже проник на нашу территорию? — с едва заметной досадой сказал Тарханов.

— Воз-мож-но… — начиная догадываться, согласился полковник. — Если руководство операцией поручено лично Смиту, то…

Тарханов усмехнулся:

— Этот вариант следует проверить немедленно, — приказал он. — Кое-какие материалы я вам вручу сегодня же, они помогут вам. А Кныша не задерживайте, отправьте его, и побыстрей, да подумайте о том, чтобы как-то не расшифровать его: если дядя Сеня догадается, что парень работает с нами, дело может принять плохой оборот.

— Будет исполнено, товарищ генерал, — и полковник покинул начальника управления.

Глава пятая

К вокзалу Красногорска поезд из-за рубежа прибыл утром. Пассажиры поспешно покидали вагоны, всем хотелось как можно быстрее покончить с неизбежными при переезде границы формальностями и ехать дальше — теперь уже по территории Советского Союза.

Машинист, пожилой поляк, выглянул с паровоза и цепким взглядом окинул перрон: все, как обычно, — пестрая толпа пассажиров, туристы и командированные, иностранцы и русские, наряды пограничников контрольно-пропускного пункта, спокойные и внимательные люди в зеленых фуражках. Присутствие пограничников было совершенно естественно, машинист это хорошо понимал, — через Красногорск ежедневно проходят десятки поездов с людьми и грузами, на станции должен быть порядок. Нет, оснований для беспокойства взгляд машиниста не зафиксировал. Он обернулся к своему помощнику и тихо произнес:

— Вам пора, Ян.

Тот молча направился к двери.

— Он должен быть здесь ровно через два часа, — в голосе железнодорожника чувствовалась озабоченность.

Ян снова ничего не сказал: сейчас не время болтать о том, о чем было заранее договорено.

Он покинул паровоз, одетый в обычный для помощника машиниста изрядно поношенный и в меру замасленный костюм из черной ткани. В руках у него ничего не было. Он не спеша прошел по перрону, через служебные ворота направился к перекинутому через пути высокому мосту, ведущему в город. В манерах и поведении не было ничего такого, что выделяло бы его из множества иностранных железнодорожников, прибывающих каждый день в Красногорск со своими поездами. Как и он, они обязательно хотели побывать в городе, одни шли в магазины и рестораны, другие — просто осмотреть город, посетить места жестоких боев с гитлеровскими захватчиками летом 1941 года. И никто не стесняет их передвижения, не следит за ними.

Резидент разведки, предложивший именно такой метод заброски Яна Войцеховского на советскую территорию, знал, что делал. Теперь осталось не обращать на себя излишнего внимания горожан и не сбиться с пути. Бывать в Красногорске раньше Яну не доводилось, и тем не менее расспрашивать кого-либо нечего было и думать, идти на явку надо руководствуясь планом города, основательно изученным накануне. Необходимо лишь проверить, не сбился ли он с пути. Ага, вот улица имени Дзержинского, в стороне от нее — Советская, а там, дальше, будет бульвар, надо обогнуть костел… И Ян уверенно направился вперед. Он шел довольно долго. За костелом начиналась нужная ему длинная улица с маленькими домиками, скрытыми в тени садов, в буйной зелени деревьев и зарослях сирени и акаций. Ян посмотрел на номер — Мицкевича, 73 — и уверенно нажал на кнопку звонка. Из-за двери женский голос спросил:

— Кто?

Он тихо ответил:

— Ян Войцеховский.

— К кому?

— К панне Ядвиге.

Загремели цепочкой, открывая дверь.

Офицер контрольно-пропускного пункта, стройный, сероглазый Федор Иванович Клюев, служил в Красногорске уже не один год. Повседневная, полная суеты и хлопот жизнь пограничной станции имела свои закономерности, которые он хорошо изучил.

Наблюдательность, чутье чекиста на контрольно-пропускных пунктах нужны ничуть не меньше, чем на заставах, а может быть, и больше. На заставах любой человек, попытавшийся перейти границу, — нарушитель, и его надо немедленно задержать. А через контрольно-пропускные пункты ежедневно проезжают сотни людей. И среди этого потока людей надо уметь распознать врага или нарушителя пограничного режима. А враги и нарушители стараются как можно лучше замаскироваться, часто и документы у них безупречные, и вещи в полном порядке. Нужно иметь опытный глаз, чтобы по какой-то, порой незначительной, детали разгадать человека, пытающегося незаконно пересечь государственную границу.

В это утро капитан Клюев обратил внимание на сошедшего с польского паровоза помощника машиниста. У Клюева была натренированная память на лица, и при одном взгляде на Войцеховского он мог поручиться, что тот прибыл в Красногорск впервые. Само по себе это обстоятельство, конечно, ровно ничего не значило, несколько странным показалось другое — Войцеховский отправился в город один, тогда как обычно «новички» знакомились с Красногорском в компании с теми из поездной бригады, кто уже бывал здесь. И хотя Ян Войцеховский пошел один, дороги он ни у кого почему-то не спрашивал. Вниманием капитана Клюева это было зафиксировано как-то подсознательно, интуитивно. Когда же через два часа Ян Войцеховский возвратился, Клюев не мог не заметить разительной перемены в его поведении: от былой уверенности ничего не осталось, двигался он медленно, как-то смущенно, то и дело останавливался. А так как до его появления к вокзалу подошел новый состав, он, видимо, не знал, к какому паровозу ему направиться, и внимательно разглядывал номера. Это уже серьезно насторожило капитана Клюева: чтобы помощник машиниста не знал своего паровоза — такого ему еще не приходилось видеть! Как бы невзначай Клюев поравнялся с растерявшимся железнодорожником и посмотрел ему в лицо — перед ним был не Ян Войцеховский, а человек, которого он никогда не видел. Клюев решил проследить, что будет дальше. Незнакомец приблизился наконец к нужному ему паровозу и что-то тихо сказал. Из окошка выглянул машинист.

— Это ты, Ян, — приветливо сказал он, — молодец, что не опоздал.

Незнакомец спокойно поднялся на паровоз, но теперь Клюев был абсолютно уверен, что это вовсе не тот человек, которого он видел два часа назад уходящим в город.

— Вы не ошиблись? — спросил Клюева начальник контрольно-пропускного пункта в Красногорске подполковник Михаил Емельянович Шелест.

— Нет, не ошибся, — уверенно сказал Клюев, — я хорошо рассмотрел и того и другого, они даже ничуть не похожи.

Шелест на минуту задумался.

— Вот что, — произнес он наконец. — Берите мою машину— и быстро на границу. Там, у моста, вы снимете с паровоза фальшивого помощника машиниста и доставите его сюда. Ну а с машинистом поговорят наши друзья — польские пограничники.

— Разрешите выполнять, товарищ подполковник? — вытянулся Клюев.

— Выполняйте. Наряд солдат возьмите на посту у моста.

— Слушаюсь, товарищ подполковник. — Капитан Клюев повернулся и быстро вышел.

Он понял, что задерживать нарушителя на станции начальник не хотел — поезд должен отойти как обычно, без всякого шума.

Шелест поднял трубку телефона и попросил майора КГБ Спорышева срочно зайти к нему. Действовать надо было немедленно. Необходимо принять срочные меры, чтобы найти того, кто прибыл из-за кордона под видом помощника машиниста и остался в городе.

Майор Спорышев, средних лет коренастый блондин, с зачесанными назад волосами, как всегда спокойный и рассудительный, пробыл у Шелеста недолго.

— Ну что ж, — задумчиво произнес он, выслушав сообщение пограничника, — я доложу своему руководству, и меры к розыску мы примем немедленно. Возможно, нам поможет нарушитель, которого сейчас задержит капитан Клюев.

— Вряд ли… — усомнился Шелест.

— Не захочет говорить? — Спорышев поднял брови.

Шелест почти сердито сказал:

— Мы с вами не знаем, какова будет ценность того, что он нам скажет.

— Вы, Михаил Емельянович, опасаетесь, что они заранее подумали…

— …О том, чтобы он в случае провала не мог выдать их? Вот именно, — закончил Шелест.

Подполковник постучал косточками согнутых пальцев по столу.

— Все это не так просто, майор. Хотя я и уверен, что пропавший Ян Войцеховский скоро будет обнаружен.

— Почему вы так думаете? — поинтересовался Спорышев.

— Судите сами, — Шелест встал и подошел к карте пограничного района, обслуживаемого контрольно-пропускным пунктом, — сидеть Войцеховскому в Красногорске незачем, это совершенно ясно. Очевидно, он имеет задание уехать в наш тыл. И он постарается уехать как можно скорее.

Майор Спорышев задумчиво произнес:

— Хочется верить, что мы найдем и схватим этого человека. Но схватим мы его при попытке покинуть город, так сказать, под открытым небом! А ведь где-то в нашем городе имеется неизвестное нам убежище, в котором его до поры до времени прячут.

— Вот явку-то вы и должны разыскать, — твердо сказал Шелест.

Было условлено, что после проверки на КПП факта подмены помощника машиниста задержанный будет тотчас передан в распоряжение Областного управления государственной безопасности.

Операцию по снятию с паровоза лжежелезнодорожника капитан Клюев провел аккуратно. «Эрзац» Яна Войцеховского оказался трусливым и туповатым парнем. На первый же вопрос капитана: «Вы советский гражданин?» он ответил утвердительно и назвался Сигизмундом Васюкевичем.

Машинист яростно сосал сигарету — понимал, что стоит составу миновать железнодорожный мост, как на той стороне придется иметь дело со своими, польскими пограничными властями и вряд ли удастся отвертеться от ответа.

Поскольку личность Васюкевича была установлена, его передали в распоряжение майора Спорышева.

Первая же беседа с задержанным дала майору важные сведения. При допросе выяснилось, что по национальности Сигизмунд Васюкевич поляк, в Советском Союзе проживает давно, принял советское гражданство, вместе с братом работал под Москвой, в лесничестве. Парень производил впечатление недалекого человека. Газет он почти не читал и о событиях в мире представление имел весьма смутное. О существовании специальной конвенции, разрешающей польским гражданам свободно репатриироваться на родину, он не слышал, а уехать на родину очень хотелось. На вопрос Спорышева, почему же он не обратился в соответствующие органы с просьбой о разрешении на выезд, Васюкевич, запинаясь и краснея, признался, что когда-то совершил преступление, за которое был советским судом осужден, отбывал наказание.

— Но это обстоятельство не может служить препятствием к репатриации на Родину, — недоверчиво заметил Спорышев.

— Не может?! — глаза парня округлились в крайнем удивлении. — А он говорил… — и Васюкевич умолк.

— Кто он? Что он вам говорил? — допытывался майор, но задержанный упорно молчал. Он, очевидно, боялся замешать в свои дела брата Казимира — лесничего, который в ближайшее время возвращается в Польшу «по всем правилам», официально. Не сказал он ни того, кто и к кому направил его, ни того, где и у кого проживал в Красногорске. Что же касается рабочего костюма железнодорожника, то подтвердил, что действительно получил его сегодня утром, однако кому этот костюм принадлежал раньше, он будто бы понятия не имеет. Парень всячески вилял, ссылался на провалы памяти, незнание города. По-видимому, кто-то сумел убедить его в том, что для него существует лишь один путь возвращения на родину — нелегальный, — и что в случае задержания пограничниками с него лично советские власти строго не спросят. В Красногорске с Васюкевича взяли большие деньги за то, чтобы устроить на паровоз под видом помощника машиниста Яна Войцеховского. О подлинном Яне Войцеховском, вместо которого он явился на станцию, Васюкевич ничего не знал и теперь убивался, что все его деньги пропали. «Под контрабандиста работает, — подумал Спорышев о хозяине явки. — Парня, кажется, одурачили». Но показания Васюкевича нуждались в тщательной проверке. Васюкевич был озлоблен провалом и, не таясь от Спорышева, зло ругал себя за то, что струсил в момент появления на паровозе советского пограничника и сразу же «раскололся».

Отправив задержанного в камеру, Спорышев хотел было идти обедать, но неожиданно получил приказание оставаться на месте и ждать телефонного звонка в КПП, от подполковника Шелеста.

Глава шестая

Шелест заговорил было о том, что за долгих шестнадцать лет пограничной службы на Камчатке и Курилах он не видел столько коварства и подлости со стороны врагов его Родины, сколько в Красногорске всего зa три года, но взглянул на часы и быстро поднялся с места:

— До отхода поезда на Москву остается десять минут.

— Я помогу Клюеву, товарищ подполковник, — предложил офицер Крапоткин.

— Да, да, идите…

— Слушаюсь, — Крапоткин стремительно вышел.

Шелест подошел к окну кабинета — отсюда как на ладони был виден перрон и поезд, готовый к отходу на Москву.

Капитан Клюев нервничал — через несколько минут поезд уйдет, а Ян Войцеховский все еще не появлялся. Неужели выводы, к которым пришел начальник КПП, ошибочны? Нет, не может быть! Нельзя Войцеховскому скрываться в Красногорске — риск! Ему обязательно следует поторопиться. К тому же вряд ли ему известно о том, что произошло с заменившим его на паровозе Васюкевичем. Задержание произведено буквально за одну минуту до того, как поезд пересек государственную границу, на территории пограничной зоны посторонние люди эту операцию видеть не могли.

Однако время шло, а Войцеховского не было.

До отхода поезда осталось три минуты, перрон опустел, и капитан с испугом вдруг подумал: «А может быть, я проглядел, и он сейчас спокойно расположился уже в каком-нибудь купе? Я мог и не узнать его, ведь он переоделся».

До отхода поезда осталась одна минута. И тут Клюев наконец-то увидел человека, сегодня утром покинувшего польский паровоз в промасленной одежде железнодорожника. Теперь тот был в ничем не примечательном костюме. Соломенная шляпа, перекинутый через плечо старенький пыльник, небольшой дорожный чемодан в левой руке. И все-таки это был он!

«Правая рука у него свободна», — отметил Клюев и пошел навстречу.

Поезд трогался. Войцеховский быстро сбежал по деревянной лестнице к перрону. Поезд уже шел. Войцеховский бросился к вагону, но неожиданно почувствовал сильный рывок назад. Он обернулся: перед ним стоял капитан-пограничник, худощавый и строгий, тот самый, которого сегодня утром он видел на другом перроне, с противоположной стороны вокзала. Что это — случайность или провал? Он снова рванулся, но последний вагон был уже далеко.

— В чем дело? — возмутился Войцеховский.

— Прошу, — капитан сделал приглашающий жест.

Обращать на себя внимание публики не имело смысла. Войцеховский огорченно пожал плечами и со страдальческим выражением лица зашагал рядом с Клюевым. Позади шел другой капитан, с длинными черными усами, а на обоих концах перрона стояли солдаты в зеленых фуражках — наряды пограничников с КПП. О бегстве сейчас нечего было и думать.

Сначала он предъявил довольно потрепанный паспорт, выданный милицией еще в ноябре 1953 года… По паспорту значился он жителем Москвы — Макаровым Леонтием Ильичом. С фотокарточки смотрели на Шелеста наглые, чуть навыкате глаза человека, который сейчас сидел перед ним. Предъявил он и служебное удостоверение одной из столичных хозяйственных организаций, в коем значилось, что работает гражданин Макаров в отделе снабжения. А еще бумажка удостоверяла: послан Макаров в город Красногорск в командировку.

Держался он спокойно, не выражал бурного возмущения, не заявлял резких протестов против задержания, хотя и было заметно, что инцидент ему весьма неприятен.

Шелест снова и снова внимательно рассматривал документы задержанного — подлинные они или очень уж искусно сфабрикованы? Но на этот вопрос могла ответить лишь экспертиза.

Подполковник аккуратно сложил документы и положил их на стол, перед собой. На холеной, гладко выбритой физиономии Макарова-Войцеховского появилось выражение удивления и недовольства.

— Надеюсь, вы удовлетворены? — обратился он к подполковнику.

Шелест сухо произнес:

— Мы вынуждены проверить ваши документы, гражданин.

Раздраженно Макаров спросил:

— По какому, собственно, праву вы меня задерживаете? Из-за вас у меня пропал билет до Москвы…

Подполковник резко возразил:

— С билетом дело поправимое, а задержали… значит, нужно — здесь ведь пограничная зона.

— Я могу наконец быть свободен?

— Пока нет… Вот проверим ваши документы, и поедете куда следует…

Макаров резко встал.

— Вы обязаны объяснить мне, в чем меня обвиняете! — произнес он взволнованно.

— Ни в чем пока не обвиняем.

— Так в чем же дело? — глаза Макарова выражали удивление. Неожиданно он хлопнул себя рукой по лбу и рассмеялся: — Простите, товарищ подполковник, уж не считаете ли вы меня, чего доброго, нарушителем границы? Может, я для вас сейчас какой-нибудь агент империалистической разведки, а?

Шелест строго сказал:

— Не волнуйтесь, разберемся. Проверка много времени не займет.

Макаров огорченно пожал плечами:

— Тут какое-то недоразумение, товарищ подполковник.

На этом беседа кончилась.

Личный досмотр задержанного особых результатов не дал — в чемодане, кроме пары белья, зубной щетки и туалетного мыла, ничего не оказалось; в карманах, за исключением носового платка с вышитой золотистым шелком стрелой на синем фоне, абсолютно ничего не было.

Документы передали в лабораторию, но Шелеста не оставляло беспокойное чувство: надо, обязательно надо сделать еще что-то. Но что?

Погруженный в свои мысли, мучительно пытаясь поймать все время ускользавшую догадку, Шелест чисто механически через каждые несколько минут задавал капитану Клюеву один и тот же вопрос:

— А вы не ошиблись, уверены, что задержанный нами Макаров и Ян Войцеховский одно и то же лицо?

И каждый раз капитан твердо отвечал:

— Можете не сомневаться, товарищ подполковник, я ж его утром рассмотрел как следует.

В таком случае, этот лже-Макаров тянет. Зачем? Ведь он отлично понимает, что будет изобличен. Стало быть, ему нужно выиграть время? Для чего? Вряд ли он захочет в ближайшие дни объяснить это, но раз он стремится получить нужное ему время, задача пограничников КПП — как можно скорее выяснить его личность. И тут одни документы всего не скажут, нужно что-то другое, то самое, над чем Шелест сейчас ломал себе голову.

Вдруг он возбужденно поднялся с места и снова принялся разглядывать обнаруженные при Макарове вещи.

— Та-ак, — вслух рассуждал Шелест, — будем исходить из того, что этот гражданин не Макаров, а прибыл к нам сегодня утром из-за кордона. Здесь, в городе, он имел явку, на которой его снабдили советскими документами и одеждой… Но посмотрите, капитан, на носовой платок… Что вы замечаете?

Клюев смущенно молчал: платок как платок. Шелест озабоченно продолжал:

— Ведь при нем оказался единственный носовой платок, вот этот — с золотой стрелой на синем фоне. Взгляните, он смят и неопрятен, им пользовались по крайней мере недели две-три. Так что же, вместе с другими вещами на явке вручили этому субъекту и грязный носовой платок? Сомнительно.

— Значит, этот платок был у него еще до того, как он прибыл в Красногорск, — произнес Клюев, начиная догадываться, в чем дело.

— Вот именно, — подтвердил Шелест, — это, по-видимому, единственная вещь, с которой он не расстался, переходя границу. Спрашивается — почему? В таких обстоятельствах случайностей не бывает.

События развивались в обычной для таких историй последовательности: тщательно проведенная экспертиза установила, что с паспорта москвича Леонтия Макарова была аккуратно удалена фотография и на ее место искусно наклеена новая карточка того, кто был задержан пограничниками КПП. На запрос в Москву был получен ответ, что месяцев пять назад у служащего Л.И. Макарова был похищен паспорт.

Теперь задержанного можно было передать в Управление госбезопасности — пусть там ведут следствие.

Шелеста крайне интересовали результаты химической обработки вещей нарушителя. Химическая экспертиза не заставила себя ждать: на платке был обнаружен кодированный текст. Однако расшифровать его пока не удалось.

Кто же этот человек? Что за сообщение вез он из-за кордона? Кому оно предназначалось? В характере текста можно было не сомневаться, он мог содержать только какое-то приказание разведки. Но какое и кому? И почему для доставки его адресату потребовалось специально посылать человека?

Поскольку появление на советской территории неизвестного было связано с попыткой нарушения границы Васюкевичем, ведение следствия и по этому делу поручили майору Спорышеву.

Лже-Макаров появился в кабинете спокойный, но явно настороженный. Присутствие Шелеста определенно сбивало его с толку, не давало ему возможности сразу же определить — раскрыт он или еще нет, и в зависимости от этого принять решение о линии поведения на следствии. На этот раз он начал с протеста, но Спорышев резко прервал его:

— Перестаньте! Почему вы, Ян Войцеховский, пытались с чужими документами уехать в глубь советской территории?

— В глубь советской территории?! Нет, это уж чересчур! Я еду домой к жене, к детям, в Москву, а не куда-то «в глубь»…

— Пора кончать комедию… — И Шелест зачитал выводы экспертизы и телеграмму из Москвы.

Неизвестный опустил голову и затих.

— Ну что же, будете теперь говорить? — спросил Спорышев.

— Да… — казалось, он с трудом разжал губы.

Но через минуту уже говорил довольно связно. Да, товарищи начальники правы, никакой он не Макаров, а действительно Ян Войцеховский, помощник машиниста с польского паровоза. На паровоз не вернулся — хотел съездить посмотреть Москву, только и всего. Документы ради этого случая купил у неизвестных.

Спорышев спокойно перебил его:

— Итак, признаете, что вы — Ян Войцеховский и хотите…

— Со следующим же поездом выехать отсюда домой, в Польшу. Вернусь на мой паровоз; машинист, наверное, проклинает меня, ведь ему одному пришлось управляться тогда с паровозом.

Стало быть, он уверен, что фокус с заменой его Васюкевичем не разгадан.

— Но как же вы поедете без документов и вашей спецодежды? — с деланой наивностью произнес Шелест. — Куда вы их дели?

Задержанный пожал плечами:

— Мой рабочий костюм остался у тех, кто взамен одолжил мне одежду для поездки в Москву, затрудняюсь указать адрес, ведь я не знаю расположения города… А документы? Остались на паровозе.

— Ну, костюм ваш мы вам поможем найти, — заметил Шелест. — На нем имеются какие-нибудь приметы?

Задержанный на минуту задумался:

— Левый рукав прожжен папиросой, — наконец ответил он, — вот тут… Но вы, конечно, не найдете мой костюм.

— Зачем же унывать? — Шелест говорил подчеркнуто серьезно. — Унывать рано. Итак, костюм остался неизвестно где, а документы на паровозе?

По знаку подполковника капитан Клюев вынул из шкафа костюм, тот самый, в котором задержанный уходил со станции.

— Покажите-ка левый рукав, — приказал Шелест. — Все правильно — прожжен папиросой. Вот видите — и нашли мы ваш костюм. И даже очень быстро. — Он с нескрываемой насмешкой посмотрел задержанному в лицо. Тот сразу обмяк и сидел растерянный, тяжело дыша.

— А вот и служебное удостоверение Яна Войцеховского, оно было у человека, посланного на паровоз вместо вас. Кстати, польский железнодорожник Войцеховский к нам не приезжал, он находится в больнице вот уже больше месяца. А этот документ был у него похищен.

— Кто вы и зачем пробрались на советскую территорию? Отвечайте, — приказал майор Спорышев.

После продолжительной паузы задержанный хрипло сказал:

— Вам удалось сцапать меня… Но я не буду давать показаний.

— Посмотрим, — Спорышев приказал увести его.

С этой минуты для майора Спорышева настало поистине время испытаний: арестованный явно тянул, на каждом допросе послушно брал лист бумаги и не спеша, с никому не нужными подробностями описывал обстоятельства своего провала в Красногорске. Над такими «показаниями» он мог трудиться целый день. Спорышев мечтал о той минуте, когда сможет наконец предъявить ему обвинение не только в нелегальном переходе границы, но и в шпионской деятельности, но для этого приходилось ждать результатов расшифровки написанного особыми чернилами текста на носовом платке. Однако шифр упорно не поддавался, и его пришлось отправить специалистам в Москву. Затем неожиданно в Москву пришлось препроводить и самого иностранного лазутчика. В предписании, полученном на сей счет из Центра, указывалось, что следствие поручено вести полковнику Соколову.

Глава седьмая

В начале июня погода установилась сухая, жаркая. За окном кабинета, над просторной площадью имени Дзержинского, с утра до позднего вечера висело солнце, раскаленное добела. Это было в то время, когда москвичи обычно мечтают о тенистой зелени загородных дач или о пляжах на берегу Черного моря. Но полковнику Соколову не до отдыха. Секретный код, примененный некой иностранной разведкой, был все-таки раскрыт, и текст, обнаруженный на платке, расшифрован. Послание адресовано Патрику Смиту. Это сразу же насторожило и Соколова, и начальника управления: они знали, Патрик Смит — крупный разведчик, пустяками не занимается. Тот факт, что задержанный пограничниками в Красногорске агент направлялся к нему, заставлял с особым вниманием отнестись ко всему этому делу. Содержание текста на платке было кратким:

«Дорог каждый час. Операцию форсируйте всеми средствами. Скунса использовать только для помощи пану Юлиану».

Дорог каждый час! Сейчас это в одинаковой мере относилось и к Соколову — враги спешат, их надо немедленно обезвредить. Но кто они? Где? Что это за операция?

Где-то пока беспрепятственно орудует враг по кличке «пан Юлиан», и из-за кордона в помощь ему направлен Скунс — лазутчик, которого схватили в Красногорске. Скунс, конечно, тоже кличка, и довольно мерзкая, — так называется зверек, который водится в Северной Америке. В просторечии зверька этого обычно именуют вонючкой. Все это Соколов помнил еще с юношеских лет, когда с увлечением перечитывал богато иллюстрированные тома «Жизнь животных» Брэма.

Какое же конкретно было задание у пана Юлиана и Скунса? И почему последнего направили не непосредственно к агенту Юлиану, а к Патрику Смиту? Совершенно ясно, что дело тут вовсе не в том, чтобы передать шифрованную инструкцию, ее-то Смит наверняка давно получил, а в чем-то ином. В чем же? Ответ на все эти вопросы мог дать доставленный из Красногорска Скунс, но тот продолжал упорно молчать. Однако теперь, после того как шифр был раскрыт, положение изменилось. Всесторонне продумав материалы дела, полковник позвонил по внутреннему телефону и велел привести Макарова-Войцеховского на допрос.

— Пора кончать, Скунс, — сухо сказал полковник, как только арестованный опустился на стул. Агент наклонил голову и принялся рассматривать свои ногти: видимо, он хотел собраться с мыслями. Соколов спокойно продолжал:

— Молчанием вы только усугубили ваше положение. Вы ошибочно полагали, что для нас важнее всего установить вашу личность, выяснить ваше имя, но для нас это сейчас не имеет первостепенного значения, тем более, что имен вы, наверное, столько переменили на своем веку… Вряд ли и сами помните теперь, как вас звали в детстве… Для нас было важнее получить доказательства того, что вы являетесь агентом иностранной, или, как вы в Красногорске иронизировали, империалистической разведки, и пробрались в нашу страну как шпион. Мы с самого начала понимали, что это так, и взывали к вашему благоразумию, но вы молчали, почему-то не захотели воспользоваться шансом, который у вас был.

— Был… — почти беззвучно прошептал человек у стола.

— Да, был… — Соколов сделал на последнем слове ударение. — Теперь такого шанса у вас нет, мы установили не только вашу принадлежности к иностранной разведке, но и задание, с которым вас перебросили на нашу территорию. Для того, чтобы предать вас суду, нам уже не обязательны ваши признания. Вот и все, что я хотел сообщить вам. До суда можете отдыхать в камере. — Полковник взялся за телефонную трубку.

Скунс явно нервничал, даже вскочил на ноги.

— Я буду давать показания, — хрипло произнес он.

Полковник с усмешкой посмотрел на него.

— Слушаю вас. Уточните задание, с которым вы посланы к нам.

— Я не знаю задания. Верьте, я говорю правду!

— Много же времени потребовалось вам для того, чтобы дать мне столь ценное показание.

— Но это так — клянусь вам!

— Клятвы ваши — товар не ходовой. Сначала клялись, что вы Макаров, потом клятвенно же уверяли, что вы — Ян Войцеховский, сейчас… Мы зря только теряем время. Даю вам последнюю возможность облегчить вашу участь… Скажите, когда и где вы должны были встретиться со Смитом, прежде чем отправиться к пану Юлиану?

Скунс бросил на полковника удивленный взгляд.

— Вы и это знаете… — прошептал он упавшим голосом.

— Как видите, знаем.

— Пятого числа этого месяца на станции метро «Красные ворота». Если бы пятого свидание почему-либо не состоялось, то на следующий день, в два часа, в музее в Останкино. Ко мне должен был кто-то подойти.

— От Патрика Смита?

— Да. Что последовало бы дальше, не знаю. Я получил приказ добраться до Москвы — и только.

— Сегодня седьмое июня. — Соколов с ненавистью посмотрел на шпиона: так вот почему тот молчал, он спасал от провала Смита или кого-то из его людей, поджидавших Скунса вчера в Останкино.

— Затем вас связали бы с резидентом разведки паном Юлианом?

— Да. Но я даже рад, что мне не пришлось с ним работать.

— Почему же?

— Пан Юлиан — страшный человек. В разведке о нем ходят легенды… Он может уничтожить, убить за малейший промах, особенно если почувствует, что подчиненный ему агент попал под подозрение. Пан Юлиан коварен и хитер. — В голосе Скунса слышались профессиональное восхищение резидентом и страх перед ним.

— Задание!

— О задании вам мог бы сказать только пан Юлиан, он старший, он и знает… Вам, полковник, придется сначала поймать его, а потом уж судить меня за соучастие в его преступлениях. — Скунс закрыл глаза и устало опустился на стул. — К сожалению, я не могу помочь вам, я не имею никакого представления о том, где находится Юлиан, — в Поволжье, на Урале, а может быть, в Донбассе или в Сибири.

— Поменьше нахальства, Скунс, — холодно сказал Соколов. — Что вы знаете о сфере деятельности резидента пана Юлиана? Я порекомендовал бы вам быть подальновиднее и поискреннее.

Скунс задумался.

— А почему бы и нет? — произнес он наконец. — Собственно говоря, вреда я вашей стране еще не принес, а пользу… Во всяком случае, прошу учесть мое стремление быть вам полезным… Я буду откровенен.

— Продолжайте, я вас слушаю.

Почти шепотом Скунс сказал:

— Юлиан работает на одном из ваших металлургических заводов. — И инстинктивно оглянулся — он трусил.

На металлургическом заводе! Вот она, наконец, ниточка, которой так не хватало следствию. Под какой же личиной он скрывается на заводе? Скунс решительно утверждал, что этого он не знает и что в лицо пана Юлиана никогда не видел. В этом ему можно было, пожалуй, поверить. Должно быть, правду сказал он и насчет местопребывания резидента. Осложнять свое незавидное положение ложью в этом вопросе шпион вряд ли рискнул бы, о своей голове он как-никак, беспокоился.

Соколов докладывал начальнику управления о ходе следствия. Генерал, склонив тронутую сединой голову над письменным столом, делал пометки в своем блокноте.

— Вы все-таки полагаете, что Скунс начал говорить правду? — спросил он наконец и откинулся в кресле.

Соколов осторожно ответил:

— Во всяком случае, его показания заслуживают внимания.

— Вы провели необходимую работу?

— Да. — Полковник снова открыл папку с бумагами. — Вот список наиболее важных заводов.

— И что же?

— Я познакомился с тем, какую продукцию выпускают эти заводы, какие специальные работы на них ведутся… Иностранная разведка много дала бы за то, чтобы получить сведения о некоторых из них…

— Но резидент пан Юлиан действует на одном заводе, — прервал генерал, — и мы должны найти его. Что вы предлагаете?

— Резиденту на заводе нужен помощник. К нему направили Скунса, он не дошел. Можно предполагать, что они пошлют нового агента.

После продолжительной паузы начальник управления сказал:

— Что же, думаю, вы правы. Иностранная разведка пронюхала о чем-то, что их весьма заинтересовало, и вот налицо шпионская операция. А раз к операции приступили, они будут ее продолжать. Однако вряд ли нового агента они пошлют через контрольно-пропускной пункт. Немедленно предупредите пограничников.

— Слушаюсь.

— Все материалы о заводах оставьте у меня, — приказал генерал и задумчиво продолжал — он, очевидно, хорошо замаскировался.

Соколов заметил:

— Скунс характеризует пана Юлиана как весьма опытного агента, не брезгующего никакими средствами.

— И нам теперь известно, что этот субъект активно действует. Надо найти его, — произнес генерал.

— Мы придем к нему по следам его нового помощника. — Казалось, Соколов был уверен в своих выводах.

— Возможно, возможно… — генерал недовольно поморщился. — Вы же понимаете, что только на этом мы не можем строить расчеты. К вечеру подготовьте ваши предложения.

— Слушаюсь, — полковник быстро вышел из кабинета начальника.

Глава восьмая

Прошло немало времени, но дело вперед не подвинулось. Показание Скунса повисло в воздухе — металлургических заводов в нашей стране великое множество и каждый из них, взятый в отдельности, мог представлять определенный интерес для иностранных разведок. На одном из них сидит лазутчик пан Юлиан. Но на каком именно, какой секрет норовит украсть, за кого себя выдает, как он выглядит, — ничего этого известно пока не было. Да и вообще утверждение Скунса могло быть просто выдумкой. Что касается Оглу и Чурилина, сопровождавших Мухина из-за кордона на советскую территорию, то выяснилось, что в возвращении одного из них на ту сторону наши пограничники не сомневались. Второму, видимо, удалось уйти незамеченным.

Степан Кныш поселился в небольшом городке, определенном для него иностранной разведкой, сообщил по радио о благополучном закреплении и стал ждать задания, с которым к нему кто-то должен прийти. Он уже начал думать, что о нем забыли, но полковник Соколов не сомневался: настанет час, в который враги «оживут». И он оказался прав. От Мухина пришло срочное донесение. Вчера кто-то позвонил ему на работу и посоветовал заглянуть в почтовый ящик на двери квартиры, в которой он проживал. Голос был незнакомый. Вечером, возвратившись с работы, Мухин обнаружил в ящике письмо без почтового штампа, написанное печатными буквами, из которого узнал: скоро к нему явится человек «оттуда», предъявит платок с золотой стрелой на синем фоне. Мухину приказывалось беспрекословно выполнять распоряжения новоявленного шефа.

Опять золотая стрела! Что это — случайность? А если это то, что полковник Соколов ожидал, — продолжение операции, ради которой пытались забросить к нам Скунса? Скорее всего, так оно и есть. Но при этом выходило, что Скунс сказал тогда не все: платок с изображением золотой стрелы на синем фоне был не только носителем шифра, но и паролем! Что же может в таком случае означать появление с этим же самым паролем нового агента? И какая тут может быть связь с паном Юлианом? Ведь поблизости от пункта, в котором проживает Мухин, никаких металлургических заводов нет, а значит, и пан Юлиан находится где-то в ином месте. Какая же связь между ним и новым человеком «оттуда»? Кроме того, если речь идет только о новом помощнике пана Юлиана, то почему в его распоряжение передают других агентов?

Что касается Мухина, то теперь Соколову было ясно, что в течение значительного времени вражеская разведка чего-то выжидала, и все это время он находился под наблюдением людей Смита.

Но главное сейчас заключалось в другом: является ли человек «оттуда» новым помощником пана Юлиана, присланным взамен Скунса? Значительное расстояние между местопребыванием Мухина и ближайшими к нему металлургическими заводами заставляло в этом предположении усомниться. Тут что-то было не то. Кто же придет к Мухину? И какое все это имеет отношение к операции Патрика Смита?

Время тянулось мучительно медленно. Однако ни на следующий день, ни через неделю к Мухину почему-то никто не пришел. Не появлялись вновь и посыльные от «дяди Сени».

Аэростат стремительно несло на восток. Темная бездна распростерлась внизу более чем на тридцать километров. В глубине ночного неба мерцали далекие звезды. Было страшно холодно. Воздушный шар все продолжал подниматься.

С помощью таких шаров американцы систематически исследуют «струйные течения», вихревые потоки воздуха на большой высоте. Вихревые потоки имеют иногда ширину до тысячи километров, скорость ветра достигает порой шестисот километров в час. «Струйные течения» в верхних слоях атмосферы идут с запада на восток, что и наводит американских разведчиков на соблазнительную мысль — использовать их в своих целях. Вот и этот летящий на восток аэростат был поднят в воздух с горного плато в Баварии. Однако на этот раз кроме различной аппаратуры к аэростату прикреплена герметически закрытая кабина с облаченным в меха человеком в ней.

В полной темноте аэростат быстро приближался к советской границе. Пассажир настороженно смотрел вниз, на скрытую ночной темнотой и сплошной облачностью землю, и, казалось, снова слышал голос Патрика Смита. Смит заранее остановил на нем свой выбор. В случае провала Скунса именно он должен был отправиться в помощь пану Юлиану. Скунс не прошел дальше Красногорска, таким образом, наступила очередь Крысюка.

Поскольку сумма вознаграждения обещана большая, Крысюк не возражал. Крысюку сообщили пароль, явки. Предстояло совершить путешествие по воздуху. Что же, и эта затея Смита Крысюку понравилась: высоты он не боялся, а аэростат имел огромное преимущество перед другими способами преодоления советской границы, способами, чреватыми опасностью попасть в руки пограничников. Путешествовать на аэростате шпиону было безопаснее, чем на самолете: он может подняться на высоту, недосягаемую пока что даже для лучших истребителей; полет шара бесшумен, а почти полное отсутствие на нем металлических предметов позволяет лететь в заданном направлении не обнаруженным локационными установками.

Крысюк сидел согнувшись. За высокими бортами кабины бушевал ледяной вихрь. Холод стратосферы — вот то, чего раньше Крысюк не принимал в расчет и что он теперь почувствовал на себе. Но сейчас об этом думать было уже поздно — чудовищной силы ураган увлекал его все дальше на восток. Аэростат бросало вниз и вверх, Крысюку иногда казалось, что герметическая кабина с ним вот-вот оторвется и он упадет в бездонную пучину… Однако в этом движении аэростата вместе с вихрем и заключались залог успеха и спасение Крысюка.

Время шло. Крысюк посмотрел на светящийся циферблат часов: советская граница осталась уже позади. Он старался представить, что его ожидает там, внизу.

Прошло несколько часов полета, — в действие снова вступила автоматика: аэростат пошел на снижение. И было самое время, скоро начнет светать.

Земля стремительно приближалась. Небольшая река, лес, поле…

Крысюк внимательно следил за приборами. Вот осталось 200 метров, 100, 50, 20… Пора! Он открыл люк кабины и с силой выбросил за борт якорь. Канат натянулся, и аэростат затрепетал на месте.

Крысюк спешил, он понимал, что дорога каждая минута, — скоро рассвет, его могут обнаружить. Чемодан и рюкзак со снаряжением были осторожно опущены с помощью веревки на землю, после чего Крысюк сбросил с себя меховую одежду и остался в форме офицера Советской армии. Затем он быстро спустился на покрытую высокой травой полянку и сильным ударом ножа перерубил канат. Огромный корпус воздушного шара вздрогнул и, набирая высоту, пошел на восток, — теперь он уходил в свободный полет.

А через четверть часа Крысюк вышел из леса на проселочную дорогу. На перекрестке он постоял в раздумье, сверился с картой и компасом и уверенно зашагал к линии железной дороги, которая должна проходить примерно в десяти километрах от этого места. Он очень спешил. Груз, состоявший из шпионского снаряжения и оружия, давал себя чувствовать.

Крысюк шел проселком, тянувшимся через мелколесье. Скоро на востоке заалел горизонт, кусты лозняка и молодые березы стояли, обильно покрытые ночной влагой, будто инеем. Сильная роса кое-где уже поднималась легким предутренним туманом. Пернатая живность разноголосым пением встречала наступающий день.

Позади затарахтела повозка. Крысюк сошел на обочину дороги. Седенький, древний старик правил довольно резвым жеребцом.

— Что же это вы пешком, товарищ офицер? — старичок остановил лошадь.

Надо было выкручиваться. Крысюк широко улыбнулся.

— Ничего, дедушка… На побывке я… Гостил тут, у друзей, да вот, вишь, не дал председатель колхоза коня — капризный у них там председатель-то…

— Значит, с Крылатовки идете: у них председатель шибко с норовом, — старик укоризненно покачал головой.

— С Крылатовки, точно, — охотно подтвердил Крысюк: это селение значилось на имевшейся у него карте.

Старик оказался человеком добрым и бесхитростным… Он ехал встречать внука-студента из города. На станцию Крысюк въехал на его повозке.

Эту станцию Крысюк покинул с первым же поездом: для него не имело значения, куда именно ехать, главное — как можно скорее и подальше убраться из этих мест, где аэростат, чего доброго, могли и заметить или, еще хуже, захватить, тогда его, Крысюка, будут искать, о нем будут расспрашивать, поинтересуются и тем, кто и каким образом появился на станции, допросят словоохотливого старичка, «подбросившего» его к железной дороге…

Припрятав в надежном месте снаряжение, Крысюк появился в Сосновске. Теперь он был уже не в форме старшего лейтенанта, а в поношенном коричневом костюме. На почте его ждало письмо до востребования. Крысюк предъявил паспорт на имя Игоря Васильевича Блистанова и получил его. Автор письма не рассчитывал на скорое прибытие Крысюка — он писал впрок, так сказать, на всякий случай. Крысюк довольно ухмыльнулся, он всегда чувствовал себя спокойнее, зная, что о его пребывании где-либо хотя бы временно не знают даже свои. Решил немного отдохнуть и выждать. Изучил на вокзале расписание поездов, явился затем в гостиницу и, предъявив командировочное удостоверение, выданное облпотребсоюзом города Чебоксары старшему инспектору Блистанову, получил отдельную комнату. Теперь до вечера можно было отдыхать, без помех обдумывая создавшуюся ситуацию.

Вечером тайком Крысюк подобрался к домику, в котором проживал монтер городской электростанции Мухин. У того была какая-то девушка. Через некоторое время она уехала на велосипеде. Провожая гостью, Мухин вышел на улицу и при этом дважды прошел так близко от притаившегося в густой тени деревьев Крысюка, что тот слышал его дыхание.

Затаившись, Крысюк размышлял… Вот он — тихий угол. Здесь ему помогут, введут в курс местной жизни, а главное — по рации немедленно свяжут с разведывательным центром. Он благополучно прибыл, и, хотят они того или нет, а доллары на его текущий счет им придется перевести, как условлено в контракте…

И все же Крысюк не пошел к Мухину. Свойственное зверю чутье удержало его: нет, он не знал, каким стал агент Смита Степан Кныш за время нахождения в этой стране, и не спешил доверить ему свою жизнь. Что-то удержало его. Что? Он сам пытался разобраться в этом. Может, девушка? Что общего у Мухина с ней? Связь, дружба? А если настоящая любовь? Сам Крысюк не испытал такого чувства, но от других не раз слышал: на влюбившегося агента полагаться опасно.

Крысюк вернулся в гостиницу, отправил кому-то письмо до востребования и в ту же ночь покинул Сосновск.

Глава девятая

Задержание Скунса в Красногорске сразу же поставило перед работниками органов государственной безопасности крайне неотложную задачу — установить, кто такая пани Ядвига, у которой тот был на явке. Но найти хозяйку явочной квартиры пока никак не удавалось. Скунс клятвенно заверял — и, безусловно, лгал, что не может припомнить адреса или местоположения дома, в котором он нашел в Красногорске пристанище. Сигизмунд Васюкевич оказался исключительно недалеким, он и в самом деле, при всем его желании, ничем не мог помочь чекистам… Его встретила женщина и куда-то долго вела… А может, и не долго вовсе, а так ему показалось, он же спешил, нервничал, боялся, а в таком состоянии, как известно, минуту за час принять можно. Васюкевич не смог даже толком дать описание внешности встретившей его женщины: не то она молодая, не то пожилая, не то русоволосая, не то блондинка, — кто ее знает… С Васюкевичем побились некоторое время и отпустили на родину, в Польскую республику.

Агент иностранной разведки, проникший на один из наших заводов, пока что никак себя не проявлял. Однако и генерал Тарханов, и полковник Соколов отлично понимали, что затишье означало лишь одно: засланный на нашу территорию враг притаился для того, чтобы затем в полной тайне завершить задание пославшей его разведки.

Безграничная любовь к родине, к своему народу, сознание долга, хладнокровие, целеустремленность, терпение — вот те качества, без которых нет подлинного чекиста. Тарханов, Соколов и их люди обладали этими качествами в полной мере. Они не бездействовали в ожидании, пока враг сам обнаружит себя, упорно искали его. Они внимательно изучили, чем могли заинтересовать иностранную разведку наши важнейшие предприятия, тщательно продумали и приняли меры к охране ряда объектов по специальному списку. В управлении генерала Тарханова скрупулезно рассматривались любые сведения, которые так или иначе могли иметь отношение к операции Патрика Смита.

И вот наконец поступило новое сообщение от Мухина — он доносил о двух кодированных радиограммах: одну он принял для «дяди Сени», другую — передал в разведцентр от его имени. Личного контакта с Мухиным агент Патрика Смита пока не установил: первую шифровку радист оставил на указанном ему месте, в тайнике. Когда и кем она оттуда была взята — узнать, к сожалению, не удалось. А с шифровкой для разведцентра дело обстояла так — мужской голос по телефону и на этот раз предложил ему заглянуть в почтовый ящик. Там Кныш обнаружил шифровку и написанное на машинке распоряжение немедленно передать ее на известной ему волне.

Надо откровенно признать, Тарханов и Соколов основательно понервничали, пока специалисты бились над расшифровкой текста обоих посланий. Они боялись потерять драгоценное время. Ведь трудно было бы предположить, что человека, именно для связи переброшенного из-за границы, замаскированного и старательно оберегаемого, вдруг ни с того ни с сего побеспокоили по пустякам. Предчувствия не обманули. Содержание радиограмм оказалось важным. В первой сообщалось о том, что агент почему-то не перешел советскую границу в указанном ему пункте и не был на явке у пани Ядвиги. Резидента спрашивали, своевременно ли были агенту-связнику вручены интересующие разведку материалы. В ответной радиограмме чувствовалось явное беспокойство: «Аист» лично вручил связнику разведданные, и тот просил передать, что если не удастся почему-либо уйти за кордон там, где приказано, он постарается воспользоваться вторым вариантом. Но сумеет ли он осуществить свой замысел? Резидент просил немедленно проверить это, ведь при связнике — важные документы, и попадись они в руки чекистов — может быть сорвана вся операция.

Опять какой-то ребус, уравнение со многими неизвестными. Но Соколов и Тарханов обязаны в этой головоломке разобраться.

Поскольку снова всплыло имя Ядвиги, можно было предположить: речь идет все о той же операции, которой занимаются Патрик Смит и его резидент пан Юлиан. Теперь было ясно и другое — операция эта проводится разведкой в том районе, куда заблаговременно заброшен Кныш-Мухин. Что же это за операция? И другой вопрос: кто такой в действительности пан Юлиан? Вопросов возникало много. Но было известно, что до сих пор Патрик Смит занимался главным образом «космическими» делами, однако в районе, где иностранная разведка поселила Мухина и где, по-видимому, действует «дядя Сеня», нет ничего, имеющего хотя бы отдаленное отношение к космосу.

В своих показаниях Скунс утверждал, что направлялся к резиденту разведки по кличке пан Юлиан и что тот притаился на металлургическом заводе. Полковник Соколов установил — в районе, откуда в разведцентр послана шифровка, находится завод «Красный Октябрь», которому до сих пор полковник особого значения не придавал — предприятие сравнительно небольшое и ничем не примечательное. Но теперь положение могло измениться — может быть, именно на этом заводе и засел иностранный лазутчик. Да, но завод-то ничем не выделяется и к космосу не имеет никакого отношения! Снова пришлось приняться за изучение «Красного Октября»: что на нем могло привлечь к себе внимание шпионов? По мнению генерала Тарханова, интерес для Смита могла представлять главным образом работа инженера Шаврова, далекая от завершения, однако весьма важная по замыслу. О том, чем занимается инженер Шавров, полковник Соколов давно знал, но как занятию чисто теоретическому, особого значения не придавал.

И генерал Тарханов и полковник Соколов отлично понимали: если уж проведение операции поручено возглавить Патрику Смиту, значит, в зарубежной разведке придается ей первостепенное значение.

Поэтому перекладывать борьбу с опытными врагами на плечи местных органов государственной безопасности они поостереглись. Посылка туда оперативного работника из Центра тоже представлялась известным риском— приезд такого человека мог обратить на себя внимание агента Смита, насторожить его и усложнить или провалить все дело.

После обстоятельного обсуждения этого вопроса на оперативном совещании начальник управления принял решение: ехать на «Красный Октябрь» придется лично полковнику Соколову, посмотреть, разобраться в обстановке… Над тем, как ехать, следовало подумать дополнительно, пока было ясно лишь одно — придется прибегнуть к какой-то маскировке, абсолютно необходимой для успеха дела. И продумать ее надлежало со всей тщательностью. Предстояла схватка с врагом хитрым, коварным и… невидимым. В этих условиях действовать надо «не числом, а умением», вот почему генерал Тарханов остановил свой выбор на полковнике Соколове, имевшем богатый опыт работы в КГБ, человеке умном, проницательном, мужественном. А пока в управлении будут разрабатывать во всех деталях план посещения им завода, Соколову необходимо съездить в Красногорск, повидаться со Спорышевым и начальником контрольно-пропускного пункта подполковником Шелестом, обстоятельно побеседовать с ними, выяснить кое-какие детали по делу, проинструктировать их.

Он выехал скорым поездом, идущим в сторону границы, одетый в штатское. В купе был один. Курил и размышлял о предстоящем деле. С неожиданной досадой подумал о том, что если бы не постоянные происки иностранной разведки, ушел бы он давно «в гражданку» и стал бы преподавать студентам свой любимый предмет — историю, недаром же он в свое время окончил исторический факультет, получил степень кандидата наук. Однако жизнь сложилась иначе — и в мирное время приходится отбивать атаки врагов, атаки неожиданные и опасные. Чего, собственно, добиваются они, господа с Запада? К чему стремятся? Им нужна новая война, господство над миром. Об этом кричат не только недобитые гитлеровцы в ФРГ, но и фашисты в Америке. Много миллионов человеческих жизней унесла прошлая война, а новая, только она начнись — опустошит планету ядерными взрывами, невиданной силы атомной радиацией; не будет при ней ни фронта, ни тыла, и адские силы истребления всего живого на земле трудно уже будет остановить.

Соколов посмотрел в окно. Там, еле различимые в ночной темноте, виднелись уснувшие селения, поля, а горизонт, казалось, придвинулся к самому оконному стеклу…

Новая — атомная, ракетная и термоядерная война… Опаленная чудовищным огнем безжизненная земля. Устремив в темноту остановившийся взор, полковник в волнении шептал стихотворение поэта из уничтоженной американцами Хиросимы — «Песок шестого августа». Он по-своему любил это мрачное произведение случайно оставшегося в живых японца, этот трагический гимн праху людей, превращенных в песок взрывом атомной бомбы. И сейчас, в минуты раздумий, он с затаенным гневом повторял:

Я боюсь наступить на этот песок, Словно это — Клеточки тела живого. Он струится, шуршит у ног То умолкнет, то шепчет снова…

Те, кто мечтают о безраздельном господстве над всем земным шаром, хотели бы в прах и тлен превратить нашу советскую землю. Это известно всем, но значительно меньше знают о другом… Задолго до того, как напасть на какую-либо страну, в нее засылают шпионов, убийц, диверсантов. Так делал Бисмарк, готовясь к вторжению во Францию, Наполеон — в Германию, кайзер — в Россию, Гитлер — на территории многих стран, особенно в Советский Союз… У американских разведывательных органов «работы» по горло: шпионаж на земле и в воздухе, лживая пропаганда, печатная и по радио дезинформация и клевета — все пущено в ход. На незримом фронте, ни на минуту не прекращаясь, идет война не на жизнь, а на смерть, и он, полковник Соколов, — солдат этого фронта.

Поезд стремительно мчался на запад. Было уже поздно. Полковник Соколов выключил в купе свет и лег спать. И последнее, о чем он сейчас подумал: как приятно встретиться со старым другом, Мишей Шелестом, вместе с которым когда-то отбивали нападение гитлеровских банд на границе. Были с ними тогда испытанные боевые друзья Егор Брянцев и Ефрем Ельшин, только те погибли смертью храбрых, отдали свои жизни за Родину возле самого Красногорска в первые же дни войны, а вот Соколов с Шелестом как-то уцелели и прошли с нашей армией с запада на восток при отступлении, и с востока на запад при наступлении, когда громили и уничтожали гитлеровцев, гнали их до Берлина. Хорошие были парни Брянцев и Ельшин, жаль — не увидели победы.

Глава десятая

Поздняя осень давала себя знать: пронизывающая сырость поднималась от мокрой земли; влажный воздух тяжелыми каплями оседал на лицах; сизый, как дым, туман струился меж кустарников, не спеша поднимался к низкому мутному небу. От Буга набегали порывы холодного ветра.

Подполковник Шелест озабоченно взглянул на свою спутницу… Часа два назад они уже проходили как раз этими местами, тогда он смалодушествовал и увел ее прочь. Показывал обожженные артиллерийским огнем стены крепости, рассказывал, кто и где отбивался от окруживших цитадель гитлеровских войск, сводил ее в музей обороны крепости, показал реликвии… Знал, что ведет себя глупо, и все же не мог иначе — дочь Егора Брянцева приехала неожиданно сегодня утром и сразу же потащила его сюда. Вот она идет рядом с ним, стройная русоволосая девушка с невероятно голубыми глазами на бледном лице и строго сжатыми губами. Шелест даже не мог себе представить, что у Егора такая взрослая и к тому же такая красивая дочь… Он привык думать о погибших товарищах как о живых, привык, несмотря на прошедшие годы, чувствовать их рядом с собой, и только сегодня неожиданно понял, что, в сущности, этого мало, очень мало. Вечные дела по службе, долгие годы на Курилах — все некогда, а где-то шла жизнь вот этой девушки, дочки Егора Брянцева, и ему все недосуг было поинтересоваться, как она шла, эта жизнь, счастливо ли складывалась. Знал: был у Егора еще и сын, но где он, и кем стал, — о том ему неизвестно. Слышал — живут у близких родственников, и успокоился. А теперь вот стыдно перед этой уже взрослой девушкой. А главное, не хватило у него сегодня душевных сил привести ее туда, где погиб отец, и сказать: «Вот здесь». Он понимал, что произнести эти слова придется, и все мучился, как бы причинить ими поменьше боли ей, Егоровой дочке. Сквозь сырой туман и наползающую синь с реки он еще долго водил бы ее вокруг да около, но она круто повернулась и направилась туда, где виднелись обвалившиеся, заросшие высокой травой окопы. И он понял — иного выхода нет. Ссутулившись, повел к одному из них, обмелевшему и заброшенному, как и все другие. Девушка шла следом, все медленнее. Шелест молча обернулся: расширенными глазами она смотрела туда, вперед, и скорбно поднятые густые черные брови еще сильнее оттеняли мертвенную бледность ее лица. Он нахмурился и, шагнув на бруствер окопа, хрипло сказал:

— Здесь…

— Отец…

Она опустилась на колени и погладила тяжелую от влаги, холодную землю. Слезы беззвучно падали на дно окопа, туда, где, не думая ни о жизни своей, ни о смерти, лежал когда-то ее отец, командир-пограничник Егор Брянцев и отстреливался от немцев, где он сложил голову, защищая Родину, близких и ее — свою дочь.

— Аня… — Шелест хотел сказать что-то в утешение, но понял, что слова сейчас не нужны; тяжело ступая, ушел в сторону: пусть поплачет, легче станет. На сердце у него было скверно.

Прошло много времени, а она все не поднималась с колен. Шелест тихо приблизился, тронул девушку за плечо.

— Вы ведь тоже были здесь? — произнесла она каким-то чужим, посуровевшим голосом, и Шелест понял: она хочет услышать от него о том, как это произошло. Осторожно поднял ее, заговорил:

— Оттуда, из-за реки, беспрерывно била по заставе фашистская артиллерия. На пограничников обрушили фугасные бомбы с самолетов, нас обстреливали из всех видов оружия — гитлеровцы стремились подойти к крепости с этой стороны, а мы мешали. Когда в помещении заставы находиться было уже невозможно, бойцы отошли сюда, взорвали за собой мост и встали здесь насмерть… Смерть тогда тут кругом была, — Шелест широко, с отчаянием взмахнул рукой. — Гибли пограничники, но не сдавались. Меня ранило, опомнился уже в цитадели, товарищи туда «эвакуировали», а через несколько часов с оружием в руках с боем пробивалась наша группа на восток, к своим… — Шелест закашлялся, выговорил хрипло: — А отец твой… из этого самого окопа отбивался до последнего патрона… Тяжело раненного, схватили его гитлеровцы и расстреляли вот тут, где мы сейчас стоим.

Она с тоской посмотрела вокруг. Справа возвышались остатки земляных укреплений старой крепости, внешние обводы, слева местность понижалась к реке, скрытой отсюда поросшими травой невысокими холмами; позади, вдалеке, еле различался город с серой лентой грунтовой дороги, с тремя ветлами на повороте. А еще ближе, у края тропинки, — столбик с прикрепленной к нему дощечкой, на которой большими буквами выведено: «Пограничная зона. Вход без специального разрешения воспрещен».

Будто про себя, Аня шепнула:

— Тяжело раненного — добили… Звери!

Шелест сурово произнес:

— Ты должна гордиться своим отцом — он погиб, но не отступил.

— Горжусь… Но мне так тяжело, так тяжело, Михаил Емельянович! — слезы залили ее лицо, погасили блеск глаз.

Подполковник сказал:

— Памятник отцу твоему и его товарищам готовим, обелиск. Вот тут, на месте их смерти, и поставим.

— Спасибо вам, Михаил Емельянович.

— Мне-то за что ж спасибо? Народ так решил. Вот и Ваня Соколов, старый друг твоего отца… Слышала о таком?

— Соколов Иван Иванович, историк, как же, знаю, у меня и фотография есть, в альбоме, вместе с папой снят.

— Историк! Был историк, да давно весь вышел, — усмехнулся Шелест. — Соколов нынче полковник, отделом в Комитете государственной безопасности командует. Так вот, говорю, и он — как только приехал, прямо сюда.

— Разве Иван Иванович в Красногорске?

— Несколько дней уже, в командировку приехал. Я тебя с ним сегодня же познакомлю. Может, вместе с ним и поедешь обратно…

Аня промолчала, с напряжением всматривалась в приметы местности, точно на всю жизнь хотела запечатлеть их в своей памяти. Сквозь слезы, с тоской и будто удивляясь, сказала:

— Смотрю вокруг: луга, перелески, рядом — чистая широкая река…

Шелест сурово перебил:

— А река-то эта не так давно была красной от крови наших, советских людей.

— Это ужасно, — содрогнувшись, будто от озноба, продолжала Аня. — Сейчас здесь так спокойно… Почти невозможно представить себе, что произошло тут в те страшные дни… когда мой отец был еще жив, когда он лежал вот в этом окопе и понимал: спасения ждать неоткуда, жить осталось совсем немного. Ведь он понимал это?

— Понимал, — глуховато подтвердил Шелест. — Егор понимал другое: стоять надо насмерть и как можно больше убить фашистов. Все мы тогда думали только так.

Аня с необычной для нее жалостливостью выговорила:

— Наверное, вспоминал и о нас с мамой, он любил нас…

— А с мамой что? — уже догадываясь, спросил подполковник.

— Ее убили на моих глазах.

— Немцы?

— Нет. Бандит Крысюк.

— Как это случилось? — Шелест запоздало пожалел, что завел разговор о ее матери.

— В июне сорок первого отец отправил нас к знакомым на Западную Украину…

— Помню. И Ефрем Ельшин своих куда-то отправил, жену с сыном.

— Ельшины уехали на Волгу, а потом в Сибирь, — устало пояснила Аня, — а мы — на Западную Украину, поселились в двух шагах от границы. А через две недели — война, гитлеровцы оккупировали наш район, и началось такое… Многие ушли от грабежей и насилий в лес, в партизанский отряд Ржавского. Потом случилась беда — предал Ржавского его брат — Крысюк.

— Брат? — переспросил Шелест.

— Да, сводный брат. Молодой парень. Сначала-то он тоже был с партизанами, только недолго. Ночью как-то пришел в село, к своей дивчине, — немцы и схватили его. Крысюк не выдержал, все, что знал, — рассказал, стал изменником Родины. Он же и помог немцам расправиться с Ржавским — подстроил ему ловушку. Ну а после того окончательно продался немцам, сделали они его начальником полиции нашего района. В виде особого доверия гестаповцев допросы Ржавского вел лично Крысюк, он же сам и повесил его.

— Какая сволочь! — с ненавистью бросил подполковник.

— Кто-то донес Крысюку, что в селе скрывается жена командира Красной армии, и ночью он со своей бандой налетел… Меня люди успели спрятать, а маму он захватил… Так и осталось навсегда перед моими глазами то, что я видела в ту страшную ночь: у порога, в луже крови, — моя мать, а над ней с револьвером в руке Крысюк — зверского вида, пьяный.

— Гадина! — сказал сквозь зубы подполковник. — Рассчитались с ним партизаны?…

— Не успели. В сорок втором сбежал куда-то и как в воду канул.

— Ну, коли не сдох от партизанской пули, где-нибудь на помойке у американцев околачивается тот Крысюк, — с тихой яростью заметил Шелест и взглянул на девушку…

Стало быть, малышкой росла Аня у тех простых и честных советских людей, что спасли и приютили ее в украинском селе, и лишь после того, как прогнала Советская армия со своей священной земли гитлеровскую нечисть, попала в семью дяди своего, Василия Фомича — старшего брата отца. Но ведь у офицера Егора Брянцева был еще сын, с ним-то что сталось? Помнится, его до войны отправили то ли в пионерский лагерь куда-то, то ли к родственникам. Как можно мягче Шелест осведомился об этом. И снова запоздало пожалел.

Василий Фомич Брянцев как родного сына воспитал племянника, дал ему образование, но немного больше года назад случилось несчастье: во время командировки, где-то в тайге, напали на молодого инженера сбежавшие из мест заключения уголовники… Сын Ефрема Ельшина — Виталий, вместе с которым он работал на Дальнем Востоке, рискуя жизнью, спас тогда друга. Однако тот вскоре умер от ран. Виталий Ельшин после этого случая оставил Дальний Восток, перевелся работать на завод, где директором Василий Фомич Брянцев. Много раз пыталась Аня расспрашивать его о подробностях нападения на ее брата в тайге, о том, как он, Виталий, вступился за него, отбил, на себе тащил в нанайское стойбище… Но Ельшин не любит говорить об этом, он без содрогания не может вспоминать о случившемся в глуши охотской тайги.

Незаметно для Ани Шелест увел ее от «Егорова окопа», пообещав еще не раз вместе с ней прийти сюда. Спросил, что за человек молодой Ельшин. Аня коротко сказала:

— Инженер-металлург, знающий, старательный.

— А как человек? — допытывался Шелест.

Она пожала плечами, вынула из сумочки небольшую фотокарточку, протянула ее подполковнику. С фото смотрел ничем не примечательный блондинистый парень, худощавый, с чуть прищуренными строгими глазами.

— Гм… — Шелест неопределенно пожевал губами. — Вы с ним друзья?

От него не ускользнуло смущение девушки. Будто оправдываясь, она сказала:

— Он — единственное, что у меня осталось на память о моей семье… Он рисковал жизнью, спасая моего брата… Да и у него никого здесь нет.

— А мать? — спросил подполковник.

— Она осталась где-то на Дальнем Востоке.

Щелест спросил прямо:

— Он вас любит, да?

Она нагнула красивую голову, отвернула от него не просохшее еще от слез лицо, тихо, сдержанно ответила:

— Да, он меня любит.

— А вы его? — Шелест сам не понимал, как это у него вырвалось, получилось не очень тактично.

Аня задумалась и неуверенно шепнула:

— Я тоже.

Однако ни гордости, ни душевного чувства в ее словах он не заметил. Ей, видимо, просто льстит, что в нее влюблен этот парень, способный инженер. С неуклюжей шутливостью Шелест попросил:

— Не забудь пригласить на свадьбу.

Она испуганно качнула головой:

— Свадьба? Да, да, Виталий так настаивает…

Глава одиннадцатая

Вечером подошел длинный товарный состав. Начальник станции просил Шелеста учесть его просьбу — поезд со срочным грузом должен уйти за границу без задержки.

— А когда мы задерживали? — недовольно проворчал начальник контрольно-пропускного пункта и наказал своим офицерам с особым вниманием произвести досмотр платформ, вагонов, груза, — вспомнил просьбу полковника Соколова.

Хвост состава уходил далеко от вокзала, в кромешную темноту позднего вечера. С беззвездного неба беспрерывно моросил дождь. Наряды пограничников под командой капитанов Клюева и Крапоткина проводили проверку, как всегда, аккуратно и быстро. Ничего подозрительного в товарных вагонах обнаружено не было. Часть состава представляла собой серию открытых тяжелых платформ, доверху нагруженных рудой. Пограничникам пришлось вооружиться щупами. Все как будто в порядке. Состав можно было, пожалуй, отправлять, тем более железнодорожное начальство ходило поблизости и умоляло не задерживать, — поезд и без того пришел с опозданием. Капитан Крапоткин, чернявый, худой, погладил усы, подумал и приказал пограничнику со служебно-розыскной собакой Балетом обойти вокруг поезда. Сначала собака бежала спокойно. По мере того как приближались к хвосту состава, становилась все беспокойнее, наконец у одной из платформ с рудой остановилась, понюхала воздух и, повизгивая, забегала взад и вперед. Капитан Крапоткин выхватил у одного из солдат щуп и занялся проверкой сам. Скоро щуп на что-то наткнулся. Теперь было ясно — под рудой оборудован тайник. Судя по реакции собаки, там прятался человек.

Несколько пограничников лопатами раскапывали руду. Тайник был устроен из досок и кусков фанеры. Нарушитель не стал дожидаться, когда с верхней доски уберут последний ком руды: он стремительно поднялся и прыгнул к краю платформы.

— Руки вверх! — скомандовал капитан Крапоткин.

Нарушитель — среднего роста, щуплый мужчина с искаженной злобой физиономией. Дула автоматов смотрели на него черными точками. Огромная овчарка с хриплым лаем рвалась с поводка у самых его ног.

Капитан Крапоткин повторил приказание. Злобную гримасу точно кто смахнул, на лице нарушителя вмиг появилось выражение растерянности и угодливости. С ненужной, подчеркнутой суетливостью он поднял руки и все тянул их вверх, как будто хотел что-то достать с близкого ночного неба. Не опуская рук, спрыгнул на землю. Оружия при нем не оказалось. Капитан Клюев сам осмотрел тайник и обнаружил в нем узелок с продуктами и книгу.

Капитан Крапоткин немедленно по телефону сообщил о нарушителе на КПП и получил распоряжение подполковника Шелеста без промедления доставить «трофей».

Когда в кабинет начальника контрольно-пропускного пункта ввели невзрачного вида мужичонку с крошечной головкой на длинной шее, там находились полковник Соколов и Аня Брянцева. Доложив о выполнении приказания, капитан Крапоткин положил на стол стопку бумаг и книгу.

— Что это? — спросил Шелест, придвигая находку к себе.

— Библия и выписка из книг религиозного содержания, — пряча в усы усмешку, пояснил Крапоткин. — Федор Иванович под рудой нашел. А вот и паспорт этого гражданина.

— Посмотрим… — Шелест принялся рассматривать документ. — Суздалев из Пермской области. Та-ак… Какие еще у вас документы имеются, гражданин?

— Никаких, — с испугом ответил задержанный.

Подполковник иронически посмотрел на него:

— Не запаслив. За границу пробираетесь, и без справочек? Как же так? Ведь там на слово не поверят.

Щупленький человек неожиданно закатил глаза, тоненьким голоском ханжески заголосил:

— Человек как создание Господа Бога нашего очищению подлежит и доверию душевному… В Священном Писании сказано…

— Не юродствуйте! — рассердился подполковник. — Кто вас послал, к кому? С каким заданием?

Человек испугался, замельтешил:

— Да что вы, товарищ начальник! Сектант я, субботник.

Шелест сурово прервал:

— А по мне, хоть сам воскресник, извольте отвечать на вопросы, гражданин Суздалев.

Суздалев захныкал:

— Мы исстари по скитам жили… Лес дремучий, уральский…

— И куда же это вы решили из леса дремучего уральского податься?

— Глаголют братья: «Сатана грядет, с огнем адским, с шумом и рыканьем…» В Евангелии сказано: «Идите смело и остановите врага».

Аня внимательно разглядывала задержанного. Обернулась к полковнику Соколову, с которым уже успела за этот день подружиться, шепнула:

— Юродивый какой-то… Его бы в психиатрическую лечебницу.

Соколов усмехнулся:

— Почему?.. Он вот говорил о скитах, а вы, поди, «На горах» и «В лесах» Мельникова-Печерского вспомнили?

Аня смущенно покраснела:

— Честное слово, вспомнила.

Шелест тем временем продолжал допрашивать нарушителя:

— Где и кто помог вам спрятаться в платформе с рудой, устроить тайник?

Но тот, будто и не слыша, продолжал дискантом:

— И воссияет свет братской любви над миром…

Полковник Соколов строго сказал ему:

— Довольно балаган разводить! Вас спрашивают: кто вы, где жили, чем занимались, кто и к кому послал вас?

Мужичонка остановил на нем умоляющий взгляд, снова захныкал:

— С детства на ноги болесть пала, потому немощен я, к движению не способен был. Всю жизнь в таежном селе, в глухомани, смысл Священного Писания постигал. Никого и ничего не знаю я…

Начальник КПП сурово прервал:

— Так и не скажете, кто помог вам спрятаться в руде? Может быть, тоже субботники? Не примечал их что-то в наших краях.

— Смысл Священного Писания постигал… — продолжал бормотать задержанный. — К движению не способен был…

Шелест с веселой насмешкой осведомился:

— Постигли, видать, смысл Священного Писания, и сразу задвигались? То из деревни ни ногой, а тут за тысячи километров маханули! И как только дорогу к нам нашли… Ну, рассказывайте все, как есть.

Нарушитель прибег к прежней увертке: поднял глаза к потолку, напевно тоненьким голоском заныл:

— Неверие проникло в сердца людей… в Евангелии сказано…

— Евангелие оставьте в покое и отвечайте по существу! — приказал Шелест, начиная сердиться.

Аня сказала Соколову шепотом:

— Ей-богу, он психически ненормален.

— Возможно, возможно, местному начальству виднее, — усмехнулся Соколов.

Нарушитель продолжал свое:

— За границей любимого отечества нашего мыслил я найти учеников себе, приверженцев секты.

— Да ну? — удивился Шелест. — А скажите-ка мне, как это вы собирались тех учеников себе вербовать, не зная иностранных языков, а?

Суздалев растерялся.

— Заранее ответа не придумали? — подполковник тихо рассмеялся.

— В Евангелии на сей счет, по-видимому, разъяснений нет, — улыбнулся Соколов.

Шелест опять обернулся к Суздалеву.

— Итак, по вашим словам, вы сектант-старовер, всю жизнь вашу безвыездно жили в глухой лесной деревушке, потом загорелись желанием направить на путь истинный кого-то по ту сторону границы и с этой целью пытались уйти за кордон. Так я вас понял?

— Истинно так, товарищ начальник.

— Суета мирская, смотрю, и вас заела, раб божий. Эдакий стиляга!

Суздалев с изумлением обозревал свое видавшее виды, измятое в тайнике, грязное пальтишко.

— Шутите, товарищ начальник, — проговорил он не очень уверенно.

— Ничуть. — Шелест приказал Крапоткину: — Проверьте.

— Слушаюсь! — Капитан, ловко просунув руку под пальто задержанного, резким движением потянул за «плечики» и подал их начальнику. — Почти и не были пришиты, товарищ подполковник.

Шелест вспорол материю, и на стол посыпались бумажки.

Потухшим голосом, выгадывая время, нарушитель будто декламировал:

— В Евангелии…

— Прекратить! — сурово приказал Шелест, и тот затих, настороженно исподлобья осматриваясь.

На некоторое время воцарилось молчание. Шелест бегло осматривал документы и передавал их полковнику Соколову.

— Все ясно. Вот и второй экземпляр паспорта.

Нарушитель решил переменить тактику.

— Что вам ясно? Что? — истерически завопил он. — В чем вы меня обвиняете?

— Помолчите, — оборвал его Шелест. — Что нам ясно? — Он зло прищурился. — Во всяком случае, ясно, что вы зря корчите из себя слабоумного. Ни в каких скитах вы не постились, в годы войны очутились в гитлеровской Германии…

— Я не служил в армии.

— В советской — возможно, но у немцев-то вы служили, из документов это понять нетрудно. Так-то, раб божий. Дальше, Урал вы приплели напрасно. И вы — не Суздалев, а Дергач, родом с Волыни. Кстати, вы здесь, у нас, уже второй раз, гражданин Дергач.

— Да? — Соколова все более заинтересовывал этот субъект.

Шелест пояснил:

— Год назад он проезжал через наш город под видом репатриированного.

— Вы ошибаетесь, — возразил Дергач. — Пальто это я купил на рынке.

— Когда?

— Всего неделю назад.

— Допустим. Но вот билет от Свердловска, где вы последнее время жили, до Калининграда.

— Я ничего не знаю!

— Возможно, возможно… Ведь пальто вы купили всего неделю назад. Но вот другой билет, уже от Калининграда к нам сюда, и он приобретен в кассе калининградского вокзала позднее. Как же он попал к вам, да еще оказался припрятан вместе с другими документами, от которых вы открещиваетесь?

— Не знаю, ничего я не знаю, — скороговоркой забормотал Дергач. — Зачем мне собирать какие-то старые билеты?

Шелест насмешливо передернул плечами:

— Это уж вам лучше знать, гражданин.

— В самом деле, зачем ему старый билет? — с недоумением обратилась Аня к полковнику Соколову.

— Ну, это объяснить просто, — улыбнулся полковник. — Дергач не явился на условленное свидание с кем-то в Калининграде или где-то в его окрестностях и боится быть обвиненным в невыполнении приказа своего хозяина… Он отлично знает, что за такие штучки по головке не погладят, наоборот, можно вовсе остаться без головы. Вот он и вынужден таскать этот использованный железнодорожный билет в качестве доказательства того, что в Калининграде он был, но выполнить приказ не имел возможности. За кордоном народ недоверчивый, этот билет Дергачу просто необходим.

Теперь Соколов был почти уверен, что в радиограмме разведцентра речь шла о Дергаче, который почему-то не явился на условленную встречу в районе Калининграда и вынужден был прибегнуть ко «второму варианту»— зарыться с чьей-то помощью в руду, надеясь таким образом улизнуть из Советского Союза. Соколов вспомнил о просьбе, по-видимому, пана Юлиана, тщательно проверить, не попал ли агент-связник в руки чекистов. Использованный железнодорожный билет от Свердловска до Калининграда помог Соколову понять многое.

— Значит, так: в Калининграде не удалось проскользнуть, решили попытать счастья у нас? — произнес Шелест, продолжая рассматривать обнаруженные документы. — Задание выполнили, надо возвращаться?

— Какое задание, товарищ начальник, нигде я не был…

— Ну, ну, перестаньте врать, да еще так неумно: у меня же в руках ваш липовый паспорт на имя Суздалева, а в нем черт знает сколько отметок о вашем проживании в различных городах. Тут и Ташкент, и Тбилиси, и Баку, и Иркутск… И все в разных концах страны. Эк вас носило! А еще плели здесь о лесах дремучих уральских… Та-ак, посмотрим, что в ней, — Шелест взял со стола отобранную у задержанного автоматическую ручку. — Э-э, да она у вас без чернил. — Он быстро вынул из ручки гуттаперчевый баллончик, посмотрел на свет электрической лампы. — Тут что-то есть. — Вскрыл баллончик и вынул из него микропленку. — Вот все и ясно — какие-то снимки, чертежи, цифры. — Повернулся к Крапоткину. — Еще раз произведите личный обыск и передайте в областной отдел госбезопасности, теперь пусть с ним там разговаривают.

— Слушаюсь, — козырнул капитан и приказал задержанному идти.

— Я все равно ничего не скажу, — крикнул Дергач новым для него, грубым и злобным голосом.

— Только без истерик! — прикрикнул Шелест. — Идите!

Уже с порога Дергач, задыхаясь от душившей его злобы, предупредил:

— Показаний давать не буду. Слова из меня не выжмете.

Дверь кабинета за ним захлопнулась. Соколов пристально из-под мохнатых бровей посмотрел на Аню, пошутил:

— Зря мы с вами Мельникова-Печерского вспомнили, а?

— Выходит, так. Второй раз вижу в лицо гнусного врага. Крысюк, и вот этот… Дергач. Михаил Емельянович, — обратилась она к Шелесту, — я, пожалуй, пойду к себе, отдохну.

— Правильно, поздно уже. Мы с полковником еще задержимся, а вам пора. Капитан Клюев, — приказал он, — проводите Анну Егоровну к моей машине.

— Слушаюсь, — и капитан Клюев с обычной для него доброй улыбкой повернулся к девушке.

Когда они вышли, Соколов озабоченно сказал:

— Дергача надо немедленно отправить в Москву, в распоряжение Комитета государственной безопасности, — насколько я понимаю, он-то мне и нужен.

— Выходит, ты мечтал об этой встрече? — удивился Шелест.

— Именно, мечтал; этот прохвост — ключ к важному делу, которым я давно занимаюсь.

— Ключ, говоришь? — усомнился Шелест.

— Думаю, что да. Ну, ты оставайся, а я пойду к начальнику областного управления, надо кое о чем условиться — ведь не сам же себя этот Дергач посадил в тайник, а поверх засыпал рудой, кто-то же помог ему в этом. До завтра, Миша. — Он крепко пожал приятелю руку и покинул помещение КПП.

На улице было темно. С деревьев падали холодные капли недавно прошумевшего дождя.

Он шел и думал… События последних нескольких часов создали совершенно новое положение. Предположение о том, что резидент иностранной разведки обосновался на заводе «Красный Октябрь», постепенно перешло в уверенность. Лесник Васюкевич, брат того парня, которого отсюда, из Красногорска, некая пани Ядвига пыталась под видом помощника польского машиниста Яна Войцеховского переправить за границу, много лет работал тоже в непосредственной близости от этого металлургического завода. Пани Ядвигу майор Спорышев до сих пор не нашел, что же касается старшего Васюкевича — сведения о нем не оставляли желать лучшего: честный человек, участник битвы под Сталинградом, имеет правительственные награды. Так что в отношении его сомнений не было. Важнее другое: нашелся кто-то, кого установить, к сожалению, районное отделение КГБ не сумело, кто «организовал» всю эту аферу с переправой младшего Васюкевича через советскую границу, чтобы таким образом сделать незаметным появление на нашей территории Скунса. Из этого факта вытекали по крайней мере три важных обстоятельства. Человек, сумевший убедить Сигизмунда Васюкевича в том, что иначе репатриироваться на родину он не сможет, связан с агентом иностранной разведки в Красногорске пани Ядвигой, ведь та лично встретила молодого поляка и отправила в дорогу. Проводилась вся эта операция специально для того, чтобы помочь Скунсу пробраться на нашу территорию. А известно, что Скунс шел к человеку Смита на заводе, пану Юлиану. Не справедливо ли предположить, что сам же пан Юлиан и организовал это дело, заморочив голову Васюкевичу-младшему? К сожалению, назвать имя того человека Васюкевич категорически отказался, опасаясь за жизнь своего старшего брата. Ну и затем, ясно, что человек, поддерживавший тесный контакт с домиком лесника — а молодой Васюкевич жил у своего брата, — должен, естественно, проживать где-то поблизости от этого домика, а стало быть, и неподалеку от завода «Красный Октябрь». Совокупность фактов не оставляла сомнений: человеком этим был именно резидент разведки на «Красном Октябре». Сегодняшняя встреча с Дергачом подтвердила не только это, но и другое, что в какой-то мере было неожиданным: пан Юлиан действовал активно и дело, которым он занимался, пользовалось исключительным вниманием Патрика Смита. Почему, какое оно имеет отношение к «космическим» проблемам — оставалось пока неясно. В основном все это было понятно полковнику Соколову еще до приезда в Красногорск. События сегодняшнего дня поставили его в несколько непредвиденное положение. Так, в Комитете было решено, что на «Красный Октябрь» отправится лично Соколов. Сегодня неожиданно выяснилось, во-первых, что с недавнего времени директором завода там работает Василий Фомич Брянцев, родной брат Егора, отца Ани, а в семье Брянцевых Ваню Соколова знали издавна. Правда, знали как специалиста-историка, преподавателя вуза, к тому же с ним давно не встречались, но все же… Затем — ничего не подозревавший Шелест сегодня представил его Ане Брянцевой не только как старого друга ее отца, но и как ответственного работника Комитета, как полковника КГБ, приехавшего в Красногорск в командировку. Откуда же Шелесту было знать, что этим он ставит Соколова в затруднительное положение? Однако теперь, когда Аня знает, кто он такой, надо что-то придумать. Что именно? А ехать на «Красный Октябрь» необходимо как можно скорее: никто не мог поручиться за то, что агент Смита в Красногорске не следил за Дергачом и не заметил, что того постигла неудача. А если это так, пан Юлиан будет об этом знать в ближайшее время и ускорит операцию на заводе. Рисковать нельзя — как можно скорее на «Красный Октябрь»! Как все-таки быть с Аней? Соколов твердо решил: раз уж скрыть от нее все он не может, остается одно — сделать ее своей помощницей. Завтра утром надо поговорить с ней.

Глава двенадцатая

Аня пробыла в Красногорске несколько дней. Посещение мест, где проходил фронт, окоп, в котором сражался и погиб ее отец, сердечное отношение к ней подполковника Шелеста и полковника Соколова, старых боевых товарищей отца, произвели на девушку неизгладимое впечатление. Запомнились ей и другие встречи, особенно с Дергачом. Зловещие эти встречи вселили неосознанную тревогу в сердце Ани: оказывается, в мире, ее окружающем, не так спокойно, как ей представлялось. Девушке неожиданно пришлось приобщиться к той самой тайной войне, о которой она слышала, но в которую не очень верилось. Как-то сама собой возникла внутренняя потребность быть строже, подтянутей. Беседа, которую имел с ней полковник Соколов, доверие, оказанное ей, закрепили состояние внутренней собранности Ани и сознание серьезности положения. Соколов, естественно, не посвящал ее в подробности шпионской операции, он просто сказал, что в связи с важным оперативным заданием должен посетить «Красный Октябрь», и откровенно поделился трудностями, возникшими при этом. Беседа приняла форму делового обмена мнениями. Аня предложила свой план: в Красногорске она его встретила случайно, он — научный работник, историк, возвращался из поездки за границу; у него сейчас творческий отпуск; как старого друга отца она пригласила его посетить ее и семью Василия Фомича Брянцева; он сначала отказался, но потом согласился в ближайшее время приехать. Так она скажет дома, подготовит его приезд на завод. Соколову план Ани понравился. Единственное, над чем ему пришлось подумать, — стоит ли раскрывать свое настоящее лицо, свое служебное положение Василию Фомичу. Аня считала это совершенно необходимым и, после размышлений, Соколов был вынужден с ней согласиться. Но условились, что с Брянцевым Соколов объяснится сам, когда приедет.

Дни выдались солнечные. Свежий ветер гнал над самой землей легкие паутинки. Чистые, в густой зелени улицы заводского поселка дышали покоем и счастьем. За высоким забором — территория «Красного Октября», обширные цехи, дворы, склады.

В лесу появились наконец грибы. После работы Аня хватала корзину и убегала в недалекую рощу. Убегала одна, она с детства привыкла к одиночеству, к тому же после возвращения с границы нужно было о многом подумать, многое понять, как-то осознать. Ни одним словом не намекнула она о возникшем у нее интересе к делу, ради которого Соколову необходимо приехать сюда, но мысль об этом деле не давала ей покоя… Раз уж полковник КГБ, начальник одного из отделов Комитета бросает все и едет на «Красный Октябрь», — стало быть, что-то серьезное. Полковник не хочет, чтобы кто-нибудь знал о том, что он чекист, и взял с нее твердое обещание никому не говорить об этом. Она, конечно, не скажет, но ведь это значит, что где-то поблизости враг, а она не знает, кто он, что делает. Больше того, она даже не чувствует его, и после встречи с «рабом божьим» там, на КПП, уже не удивляется этому — враг хитер. Она не удивляется своему неумению почуять чужого, лишь начинает немножечко презирать себя за чрезмерное простодушие, за доверчивость. В эти дни ей очень хотелось поговорить с кем-то, может, с Василием Фомичем или с Виталием, излить душу, но слово, данное полковнику, вынуждало к молчанию. А мысли, тревоги, сомнения требовали одиночества. Виталий никак не мог понять, что с нею происходит. Так было и сегодня, в воскресный день.

Дом директора завода напоминал дачу. Посетитель прежде всего попадал на обширную веранду, на противоположном конце которой — всегда открытая дверь в небольшой сад, а направо — двери в комнаты. Веранда, как обычно в летнее время, была чем-то средним между гостиной и домашним клубом. Вот уже часа два инженер Ельшин томился на диване, перелистывая «Огонек». Ельшин — еще молодой человек, в светло-сером костюме, с аккуратно повязанным галстуком. У него уверенные неторопливые движения человека, знающего себе цену. Время тянулось медленно, а Ани все не было, и ожидание ее наконец основательно наскучило Ельшину. Он почувствовал себя не очень удобно: ребусы разгаданы, кроссворды решил, журнал успел прочесть от корки до корки, а ее все не было. По веранде то и дело проходили Зинаида Савельевна, жена Василия Фомича, Анина тетка, с детства заменившая ей мать, домашняя работница Брянцевых — Степанида, лет шестидесяти, морщинистая, вечно брюзгливая, ее сынок Пашка-инвалид, длиннорукий верзила с застывшим в неподвижной гримасе уродливым лицом — результат контузии на фронте. Пашка-инвалид всегда молчит, он мало что понимает в окружающем его мире, лишь следуя наставлениям матери, упрямой и сварливой Степаниды, научился кое-что делать. Пашка по состоянию здоровья нигде не работает и находит утешение, помогая матери в доме Василия Фомича Брянцева. И вот все они нет-нет да и пройдут через веранду, бросая взгляд на инженера. Ельшину постепенно становится не по себе, он все чаще смотрит на часы, на кусочек улицы, видный с того места, на котором он расположился. Все же не выдержал, сказал с обиженным видом Зинаиде Савельевне:

— Скоро два, а ее нет. Ну разве же так можно? Как маленькая. Вы бы повлияли на нее, Зинаида Савельевна.

— Надоело скучать? — усмехнулась Зинаида Савельевна, полная, с бледным, иссеченным морщинами лицом, с густой проседью в волосах. — А ты б тоже — корзиночку в руки да в компании с Аней по грибы… Вот и некогда было бы скучать. Да разве тебя в лес затянешь? Тебе только по тротуарам передвигаться, — она с добродушной насмешкой окинула фигуру Ельшина.

— Образование дает манеры… э-э… так сказать, воспитанность, а она ведет себя как-то странно.

Зинаида Савельевна поправила:

— Образование дает человеку не манеры, а знания. А насчет твоих переживаний, Виталий, с ней самой поговори, я в эти ваши дела не вмешиваюсь. В Аню верю, она взрослая и серьезная девушка.

Ельшин сконфузился, забормотал:

— Да разве я что… Да я…

Забавляясь растерянным видом Ельшина, Зинаида Савельевна подняла трубку зазвонившего телефона:

— Ты, Василий? Скоро дома-то будешь? Десятый раз слышу… Хоть бы помылся с дороги, а то прямо по цехам пошел. Думаешь, если ты директор, то так и должен поступать? Да не выговор тебе, а только замечание пока. Дал бы хоть посмотреть на себя, какой след на тебе Москва оставила. Постарайся поскорее быть.

Ельшин тихо, взволнованно произнес:

— Душевный вы человек, Зинаида Савельевна…

— Чудак ты такой! — рассмеялась женщина. — А вот что тебя беспокоит, никак не пойму?

— Как приехала Аня из Красногорска, будто подменили ее, замкнутая стала, меня избегает… все какого-то Ивана Ивановича поджидает. Случилось там у нее что-нибудь, что ли?

— Сочиняешь, Виталий. И не случилось ничего, и тебя она вовсе не избегает. А Иван Иванович Соколов — старый друг нашей семьи, ученый-историк, к нему ее ревновать вроде бы ни к чему.

Ельшин хотел возразить, сказать, что он и не ревнует, что его лишь беспокоит поведение девушки, но разговор был прерван неожиданно возникшим шумом. У обочины остановился заводской грузовик. Из кабины выскочил подвижной худой парень в синем бостоновом костюме, с измызганным коричневым портфелем в руках. Быстро поднялся на веранду; всем лицом, худощавым, загорелым, приветливо улыбнулся:

— Зинаиде Савельевне почтение. Со счастливым возвращением хозяина завода…

Зинаида Савельевна недовольно прервала:

— Всегда-то вы так, товарищ Михеев, нескладно у вас как-то получается. И не хозяин он, а директор, и не с фронта вернулся, а с совещания в Москве. Что с ним там могло приключиться? Берегись трамваев, троллейбусов — и жив будешь.

Михеев помялся с ноги на ногу, потом повернулся назад, к грузовику, махнул видавшим виды портфелем:

— Давай, ребята, заноси.

Двое рабочих внесли на веранду чемоданы. Михеев пояснил:

— Василий Фомич просил доставить.

— Ставьте сюда, потом разберемся. — Зинаида Савельевна озабоченно огляделась вокруг, удивленно сказала: — И куда это Степанида делась? Ведь на кухне сгорит все. — Быстро ушла.

Рабочие появились снова, на этот раз они тащили что-то, старательно завернутое в парусину. Михеев смешно сморщил нос, огляделся:

— Куда бы эту штуку запихнуть?

— Что это? — поинтересовался Ельшин.

— На ощупь — картина в раме, — пояснил Михеев.

— Картина? — заинтересовался инженер. — Пусть тащат на кухню, после Василий Фомич сам разберется.

— И то правда, — согласился Михеев.

Закончив свое несложное дело, рабочие ушли. Михеев мялся на веранде.

— Послушайте, Виталий Ефремыч, — обратился он наконец к Ельшину, — вы, видать, давно тут дрейфуете, не встречали в здешних широтах Дусю?

— Ваша Дуся, Семен Сидорович, дрейфует с кем-нибудь в другом месте, — иронически отозвался инженер.

— Уж и обиделся, чудак-человек, — примирительно заговорил Михеев. — Ну, раз так, я пошел… Адью, как говорят испанцы. — Через минуту зашумел мотор грузовика.

Ельшин презрительно скривил губы, пожал плечами:

— При чем тут какие-то испанцы? Осел! — Снова посмотрел на часы и на улицу: Ани не было.

Ельшин встал и ушел в садик. А буквально через минуту появилась Аня, в белом простеньком платье и стареньких туфельках на босу ногу, с корзиной, полной грибов. Осмотрелась, смешливо фыркнула и скрылась в одной из комнат.

Степанида, сутуловатая, жилистая, показалась из сада. Она шла в сопровождении своей племянницы, той самой Дуси, о которой недавно спрашивал Михеев.

— Штоб ему лихо было, погадать и то не дает, — ворчала Степанида. — Пошел теперь шнырять по саду, как мартовский кот.

Дуся, румяненькая, вся какая-то кругленькая, с ясными серыми глазами на старательно обработанном косметикой красивом лице, с бровями-ленточками, с тщательно уложенными в модную прическу белокурыми волосами, вздохнула.

— Любовь! Я его понимаю, товарища Ельшина. Страсть — это, знаете, Степанида… Я вот тоже страдаю…

— Знаю я его любовь — Аня, почитай, родная дочка директору нашему, вот оно Ельшину-то и лестно…

Пашка-инвалид, появившийся как обычно незаметно и неожиданно, что-то залопотал. Дуся зябко съежилась.

— Чевой-то он?

— Со мной, видать, согласный. — Старуха обратилась к сыну: — Ступай себе, Пашенька, у нас тутотка бабьи разговоры, тебе без интереса.

Придурковатый Пашка будто понял: так же незаметно, как и появился, исчез.

— Горе мое, — вздохнула старуха. — И за что мне такой крест!

Дуся сто раз слышала эти жалобы старухи на судьбу, знала, что, собственно, жалуется она так, по привычке, сына своего любит, жалеет: чтобы был он при ней, в присмотре, выписала его сюда из родной деревни, где тот жил после возвращения из госпиталя. Поэтому на слова старухи Дуся не обратила внимания. А та продолжала ворчать:

— Родимец его побери, только карты легли как след… Зря не веришь.

Дуся заулыбалась:

— В век космоса, и карты? Что ты, тетя? Мы ракету на Луну послали, а ты с гаданием.

— А мне и невдомек, что ты к Луне причастна, — съязвила Степанида.

— Так что там на картах-то было? Что на сердце-то? — засмеялась Дуся.

— На сердце опять же казенный дом, — успокоила Степанида.

— А чем дело кончилось?

— Собственными хлопотами.

— Вот видишь, чепуха какая! Собственными хлопотами! Уж я ль не хлопочу, а он на меня и не смотрит.

Старуха задумалась, пожевала губами:

— Приворожила бы я ево к тебе, да не дано мне этого. Гадать могу, от боли любой вылечу, потому с докторами была запросто, как вот с тобой… Взять хочь бы малярию — лютая болесть… Их двенадцать разных маляриев-то: ходячая и лежачая, видимая и невидимая…

— Ну на кой мне знать, какая бывает малярия, скажи, пожалуйста! Ты мне насчет Алеши Шаврова что-нибудь присоветуй.

Степанида бросила на нее мрачный взгляд.

— Не нравится мне это… Какая-то ты ровно ошалелая. Девка — сахар-рафинад, всем взяла, и что тебе в Алешке Шаврове? Свет на нем клином сошелся, што ль?

Дуся пригорюнилась, шепнула:

— Сердцу не прикажешь, нравится он мне.

— О жисти думать надо бы, — рассердилась тетка. — Пора ведь.

— О жизни и думаю…

— Ну и что с того? Знаю я его, Шаврова-то твоево: крутой характер, наплачешься ты с ним. Он захочет по-своему, а ты — по-своему.

— Уж я с ним как-нибудь управилась бы.

— Степанида-а-а! — послышался голос Зинаиды Савельевны. — Куда ты пропала? Ведь сгорит все…

— Иду, иду, тут я, — отозвалась Степанида, обратилась к девушке: — Ты, Дусенька, погоди капельку, мигом возвернусь.

— Ладно уж, — согласилась Дуся и, как только старушка скрылась за дверью, вынула из сумочки помаду, пудру, зеркало и принялась за туалет, напевая:

Я вам песенку спою про пять минут, Эту песенку мою пускай поют…

Помолчала, подумала о чем-то своем и снова:

В пять минут решают люди иногда Не жениться ни за что и никогда, Но бывает, что минута Все меняет очень круто, Все меняет раз и навсегда!..

Задумчиво повторила:

— Все меняет раз и навсегда! Если бы так…

— Дуся, Евдокия Александровна! — у входа на веранду, сжимая под мышкой портфель, появился Михеев.

— Как вам не стыдно, напугали. — Дуся и в самом деле несколько оторопела от неожиданности. — Не думала, что вы станете за мной шпионить, Семен Сидорович.

— Да что вы! — ужаснулся парень. — Просто сердце по вас покою не дает.

— Нашли место для деликатного разговора! — закапризничала девушка.

— Так пойдемте отсюда, машина за углом, посажу вас в кабину, а сам — за руль.

— Машина… — Дуся язвительно рассмеялась. — Служебный грузовик приспособили… Самый подходящий для меня экипаж!

— Я ж говорю, в кабину вас посажу, — забормотал смущенный Семен. — И какие у вас тут дела?

— Степанида — моя тетка по маминой линии. Забыли?

— Да, помню. Только все равно она осколок прошлого. Заморочит вам голову ворожбой, глупостями разными.

Услышав шаги, Дуся испуганно сказала:

— Сюда идут! Подождите возле машины…

— А гулять со мной пойдете? — допытывался парень, пятясь к двери.

— Пойду, пойду, — она спешила отделаться от него.

Степанида торопливо вынырнула на веранду, распаренная, встрепанная.

— Задала она мне жару. А все ты с твоим Алешкой Шавровым виновата. Давай-ка палец, посмотрю. Што с ним?

— Пустяки, на рояле в клубе упражнялась, вот суставчик и распух. Пройдет.

Старуха выпрямилась, сердито посмотрела на племянницу, покачала головой:

— На роялах, скажи ты… Чем Алешу Шаврова взять вздумала! Настырная ты у меня, Дуська. Как што задумаешь, вынь да положь, а по-твоему штоб было. — Схватила палец, зашептала над ним.

— Да брось ты, право, — рассмеялась Дуся.

— Зря не веришь, — обиделась старуха. — Сейчас пройдет, вот увидишь. Это у меня быстро. Ну иди, а то сам сейчас приедет, а у нас ничего еще не готово.

Дуся чмокнула тетку в щеку и выскочила на улицу, повернула за угол — у грузовика нервно курил Семен Михеев, судорожно прижимая к себе осточертевший ему портфель.

Аня появилась на веранде приодетая, причесанная, в других туфлях.

— Виталия здесь не было? — спросила она.

Степанида с досадой махнула рукой:

— Как не быть, вон по саду концы дает, глазищами зыркает.

— И за что вы его невзлюбили, — с досадой сказала Аня, но старуха, ничего не ответив, скрылась в комнатах. Девушка подошла к двери в садик, крикнула: — Виталий! Где ты?

— Иду-у! — Ельшин одним прыжком оказался около нее. — Аня… Ну зачем ты так мучаешь меня? — он схватил ее руки, покрыл их поцелуями.

— Успокойся. — Она почувствовала свою невольную вину перед этим парнем, страдающим от чрезмерной любви к ней.

— Мы должны быть наконец вместе, я не могу так, без тебя… — вырвалось у него.

— Почему ты нервничаешь?

— Ты не веришь, что я люблю тебя? — он ожидал ее ответа, как приговора. — После возвращения из Красногорска ты стала иной. Что-то произошло?

Она пожала плечами:

— Нет, ничего.

Он с облегчением произнес:

— Я опасался, не случилось ли чего такого, что отдалило бы тебя от меня.

Аня с удивлением посмотрела на него:

— Разве такое могло случиться?

— Кажется, я сказал чепуху, — признался он. — Это оттого, что я просто потерял голову, Анечка. — Ельшин попытался привлечь ее к себе.

— С тобой сегодня определенно что-то стряслось, — сказала она, отодвигаясь от него.

— Ты так думаешь?

— Уверена. Я же отлично чувствую, чудак. Говори откровенно, в чем дело?

Казалось, он борется с самим собой. Потом, решившись быть откровенным, заговорил:

— Ты знаешь, я очень ревнив…

— Да? — Она с удивлением вскинула брови. — Уж не к Пашке ли инвалиду ревнуешь меня?

— Нет… — ему явно трудно было продолжать начатый ею разговор. — К Шаврову. Вы с ним вечно шушукаетесь.

— К Алексею Ивановичу? — она несколько смущенно рассмеялась, опустилась на диван. — Какие основания ревновать меня к нему?

Ельшин с потерянным видом мерил веранду у самого дивана: шаг туда, шаг обратно. Выговорил с хрипотцой:

— У тебя с ним какие-то тайны.

Аня внимательно посмотрела на Виталия, этот разговор был для нее неожиданным, неприятным и чем-то беспокоил, чем — она, пожалуй, и сама еще толком не знала.

— Мы с Василием Фомичом тут всего полгода, — заговорила она, стараясь быть спокойной. — Как ты знаешь, я работала сначала в экспресс-лаборатории. Потом дядя создал новую маленькую лабораторию…

— Кажется, с единственным сотрудником, — заметил он.

— Да, ты угадал, — я единственная сотрудница этой новой лаборатории и занимаюсь исключительно опытами инженера Шаврова. Естественно, мы с ним систематически встречаемся и беседуем по вопросам производства. Только и всего. Тебя интересует, чем, какими опытами занимается Шавров?

Ельшин отошел к столу, закурил.

— Все, что ты сказала, я, конечно, знаю и понимаю — это смешно, но, когда я вижу вас вместе, мне становится не по себе, я чувствую, как во мне просыпается Отелло, — он попытался шутить. — Что же касается опытов Шаврова, поверь, они меня не интересуют. Раз уж твой дядя засекретил их и доверил только тебе заниматься проверкой результатов работы инженера Шаврова, я принципиально ими заниматься не собираюсь. Меня просто беспокоит, что ты бываешь больше с ним, чем со мной.

— Раньше было наоборот.

— Как это понять?

— До моего приезда сюда, на завод, ты часто бывал с ним, ведь вы, кажется, дружили.

— Смею думать, эта дружба много дала Шаврову, — самодовольно улыбнулся Ельшин.

— Он не раз говорил мне, что ты отличный инженер, — заметила Аня.

— Настоящей дружбы у нас не получилось: Шавров слишком много мнит о своей персоне, — сказал Ельшин с прорвавшимся раздражением. — Но сейчас меня огорчаешь ты, — он протянул к девушке руки и страстно заговорил: — Я все время думаю о тебе, я места себе не нахожу… Квартиру я получил… — он опять попытался обнять ее.

— Возьми себя в руки, Виталий.

— Давай распишемся, — настаивал Ельшин. — Я люблю тебя…

— Возьми себя в руки, — уклончиво сказала она. — Вон Пашка-инвалид на нас глядит, неудобно, — она отодвинулась от него на противоположный конец дивана.

Ельшин сказал презрительно:

— Пашка-инвалид! Он же идиот, что он может понимать!

— Ты груб, Виталий, — сухо оборвала Аня. — Не следует так отзываться о человеке, пострадавшем на фронте.

— Да, да, ты права, извини… — он сел рядом с ней. — Я нервничаю. У тебя совсем не остается времени для меня: то Шавров, то какой-то подполковник Шелест, а теперь с часу на час надо ждать неведомого Ивана Ивановича. Приедет — тебя от него не оторвать, ты же сочтешь своим долгом развлекать ученого мужа.

— Ну, договорился до абсурда. — Аня почти рассердилась. — Иван Иванович — друг моего отца. Что касается Шаврова… — Она стала серьезной и озабоченной: — Я ведь ничего не знаю ни о нем, ни о его прошлой жизни, семье…

Ельшин пренебрежительно махнул рукой:

— Какая у него семья! Человеку с его неуживчивым характером семьей обзавестись трудно. Лет десять назад без памяти влюбился в одну красавицу, собирался жениться на ней, а она до свадьбы умерла от скоротечной чахотки. Редкий случай. Романтическая история. С тех пор Шавров на вашего брата и смотреть не хочет, хотя кое-кому это не очень нравится.

— Ты опять за свое! — вырвалось у нее с досадой.

— Прости, больше не буду, Пашку-инвалида беру в свидетели, — он снова постарался перевести разговор в шутку.

Она сказала, точно не слыша его:

— После посещения развалин легендарной крепости, после того, как я побывала на месте гибели моего отца, снова пережила смерть мамы, — во мне что-то надломилось… Мне все кажется, что чего-то в моей собственной жизни я еще не понимаю, в чем-то не разбираюсь, ошибаюсь, а вот в чем именно, пока не знаю. — Ее голос прозвучал жалобно, беспомощно.

Ельшин промолчал, задумался.

Брянцев приехал в сопровождении начальника административно-хозяйственного отдела Гришина. Директор завода принадлежал к той категории людей, возраст которых определить мудрено: ему можно было дать и сорок пять и шестьдесят. Среднего роста, коренастый, с лицом, о котором в книжках иногда пишут, что оно «будто вырезано из дерева», с коротко подстриженными волосами, обильной щетиной на щеках и подбородке, с невыразительными глазами, неторопливыми движениями. Одет он был в поношенный недорогой костюм, измятый в дороге. Гришин — полная противоположность директору: высокого роста, солидный, с мощной гривой зачесанных назад волос; сильная седина шевелюры выгодно оттеняла эдакую холеную пунцовость лица и придавала всей его фигуре важность, которой так недоставало Брянцеву. Гришин походил скорее на художника начала века, чем на начальника АХО. Это было не случайно: внешность, манеры остались от того далекого прошлого, когда Гришин мечтал стать архитектором. Он окончил вуз, приобрел «художественные» замашки — дело было только за талантом, а таланта-то у него и не оказалось. Отсутствие дарования какое-то время компенсировалось умением угодничать, лавировать, ладить с начальством, но настал час, когда Гришину пришлось срочно переквалифицироваться в административного работника: командовать уборщицами и дворниками оказалось менее сложно, чем быть архитектором.

— А-а… вот ты где! А я тебя разыскивал, нужен был, — сказал Брянцев Ельшину.

Поздоровались. Аня поцеловала дядю в щеку, кивнула Гришину. Брянцев поднял трубку телефона:

— Дежурного… Директор говорит. Найдите инженера Шаврова и попросите приехать ко мне… Да, да, домой. — Положил трубку, проворчал: — Вместе и обсудим этот вопрос, не откладывая.

— Какой вопрос, Василий Фомич? — поинтересовался Ельшин.

— Жалуется на меня товарищ, и, между нами говоря, правильно жалуется. Предшественник мой его в черном теле держал, я стал директором — тоже не балую. А в результате страдает важное дело.

— По-видимому, Шаврову мало того внимания, которое вы ему систематически уделяете? — догадался Ельшин.

— Неужели? — негодующе обратился к директору Гришин. — Вот ведь до чего неуживчивый человек!

Брянцев посмотрел исподлобья на собеседников, сказал устало:

— А зачем ему с нами уживаться? Дело-то действительно страдает. И какое дело! — повернулся к Ельшину: — Ты с опытами инженера Шаврова знаком, Виталий?

— Немножко, понаслышке, Василий Фомич, Раз секрет — мне ни к чему в него нос совать, — в голосе Ельшина слышалась сдержанная обида.

— Засекретить-то я его засекретил, да и забыл о нем, — досадуя на себя, признался Брянцев. — Ну, теперь все пойдет иначе, я в Москве слово дал.

Ельшин с готовностью произнес:

— Если моя помощь потребуется, только скажите, Василий Фомич, сил не пожалею…

— Спасибо, Виталий, может и потребуется твоя помощь. — Обернулся к Ане — А что мать?

— К встрече готовится, — улыбнулась девушка.

— Пойду, нагряну коршуном, — засмеялся Брянцев. Сказал Гришину: — А вы, Тарас Ильич, подождите пока, я быстро…

Гришин решил не мешать молодым людям, прошел в садик. Но разговор у Ани с Ельшиным что-то не клеился, а тут еще Пашка-инвалид без толку мотался взад и вперед, как всегда молчаливый, с погасшими глазами дегенерата. Потом появился инженер Шавров. Аня оживилась:

— Сейчас я скажу Василию Фомичу о вашем приходе, — и быстро скрылась за дверью.

— Присаживайся, Алеша, — по-хозяйски предложил Ельшин, но Шавров отказался.

Небольшого роста, просто одетый: брюки под ремешок, украинская рубашка с распахнутым воротом; темноволосый, кареглазый, невидный, даже, пожалуй, щуплый. Шаврова можно было бы отнести к той категории обычных, ничем не примечательных людей, которых издавна принято именовать середняками, если бы не нечто в облике, что выделяло его: крупные и даже несколько резкие черты лица, умный взгляд, уверенные движения. В этом человеке сразу же бросались в глаза незаурядный ум, воля, сильный характер.

— Как живем-можем, Алексей Иванович? — иронически обратился к нему Ельшин.

— Благодарю, не жалуюсь.

— Вот и неправда, жалуешься, и высоко жалуешься, аж в Москву. А то ли было бы обратиться ко мне за помощью, глядишь, может я кое-что и смог бы сделать… И как специалист авторитет имею, и в сем доме не чужой.

— Ну зачем же вам утруждать себя, — неопределенно усмехнулся Шавров.

— Зазнался, Алеша, — огорчился Ельшин. — Я к тебе, как друг…

Шавров недобро взглянул на Ельшина:

— Что-то не понимаю я вас, Виталий Ефремович… Слишком часто слышу от вас о нашей дружбе, а вот когда она была — не припомню.

— До чего же ты ершист, честное слово, — примирительно сказал Ельшин. — Вознесся, теперь и дружба моя тебе не нужна. Боишься, к славе твоей хочу примазаться? Мне твоей славы не нужно, да и не видно пока славы этой. Может, все твои опыты кончатся пшиком, еще ничего не известно. А забывать о той помощи, что я тебе оказывал, — нехорошо, Алеша.

Шавров помрачнел.

— Вы — инженер со стажем, я — без году неделя, из простых сталеваров, вуз окончил без отрыва от производства, все это так, — заговорил он со сдержанным гневом, — однако это еще не дает вам права демонстрировать ваше несуществующее превосходство надо мной, болтать о вашей мифической помощи мне.

Как бы развивалась эта беседа, сказать трудно, ее прервал Брянцев, радушно встретивший молодого инженера. Вскоре на веранде появился Гришин, неспешный, важный.

— Василий Фомич, — произнес он, осматриваясь, — где же хваленая картина, привезенная вами из Москвы? Что-то не вижу ее. Мне интересно, я ведь сам в некотором роде художник…

Брянцев шутливо ударил себя по лбу:

— Совсем забыл! Виталий, картину тебе привез. Перед самым отъездом нагрянул твой дружок, художник Васильев, и передал в подарок тебе эту вещь, на память.

Ельшин растроганно сказал:

— Спасибо вам, Василий Фомич. А Васильев — молодец. Я его творчество уважаю.

— Чего там уважать, не понимаю. Так — мазня какая-то. А где она? Ее увез Михеев, куда же он ее дел?

Откуда-то подала голос Степанида:

— А чевой-то тут в тряпке завернуто?

— Где?

— Да вот, около плиты.

Брянцев заглянул за дверь.

— Она и есть. Картину к огню поставил, ну и ну.

— От Сеньки иного и ожидать было нечего, — пренебрежительно заметил Гришин. — У него на уме только глупости.

Картину Ельшин с кухни притащил, но открывать не стал.

Вошла Зинаида Савельевна, предложила накрывать на стол в гостиной: к вечеру посвежело, того и гляди пойдет дождик. Брянцев пригласил Шаврова в свой кабинет для делового разговора. Ельшин снова уселся на диване с «Огоньком». Гришин нерешительно топтался рядом.

— Как подвигаются дела на любовном фронте? — вежливо осведомился инженер.

— Тише вы, ради бога! — испугался Гришин.

— Здесь же вашей жены нет, — рассмеялся Ельшин.

— Ну, знаете, Виталий Ефремович… — обиделся Гришин.

Ельшин добродушно рассмеялся:

— Не надо трусить, Тарас Ильич, вам это не к лицу! Внешность благообразная, солидная, а храбрости маловато. Так как же с той, заезжей?

Гришин заискивающе понизил голос:

— При моем жаловании трудно добиться успеха, Виталий Ефремович.

— Не прибедняйтесь, дачку вон какую отгрохали…

— Нашли о чем вспоминать, — жалобно сказал Гришин. — То было совсем другое время, а сейчас вот нет и полсотни рублей — сводить знакомую в ресторан.

Ельшин погрозил пальцем:

— Опять под деньги подговариваетесь? Сколько вам еще?

— Боюсь и просить, я у вас и так в долгу, как в шелку.

— Бросьте жеманничать… Сколько все-таки? Только, чур, ни одной живой душе ни слова, а то пойдут разговоры.

— Понимаю, Виталий Ефремович. Мне как-то неудобно…

Ельшин смеялся сквозь зубы, с присвистом.

— Старый плут, — зашептал, озорно сверкая глазами, — ведь знает, что по дружбе не откажу, а кокетничает, как та заезжая балерина. Сколько?

— Мне бы пару сотенных, — еле выговорил Гришин, млея от счастья и преданности.

— Пару, так пару, — произнес Ельшин неожиданно деловым тоном. — Я вам доверяю. Придет время — рассчитаетесь. Давайте так договоримся: завтра к вечеру приезжайте на рыбалку, там я вам и деньги вручу.

— Это куда же приехать?

— Вы лесничего Васюкевича знаете?

— Встречаться не приходилось, а так — слыхал о нем.

— Так вот, хотите деньги получить, приезжайте на рыбалку. Озерко там есть одно превосходное, а под вечер рыба клюет неплохо.

— Не думал, что вы рыболов заядлый, — уважительно сказал Гришин. — Обязательно буду. И захвачу кое-чего по малости, — легко щелкнул себя по крахмальному воротничку.

Ельшин настойчиво сказал Гришину, не глядя на него:

— А теперь вам следовало бы уйти отсюда, Тарас Ильич.

— Почему? — удивился Гришин.

— На рыбалке узнаете, — уклонился от ответа Ельшин. — Идите, идите.

— Я хотел вместе с Шавровым…

— Его наверняка оставят обедать, а вам задерживаться не следует. Идите.

— Если вы настаиваете, — покорно согласился Гришин, протягивая руку на прощание.

Через минуту Гришин скрылся за поворотом улицы.

Ельшин принялся наконец за присланную ему приятелем из Москвы картину: осторожно освободил ее от парусины, внимательно осмотрел.

Глава тринадцатая

Обед получился на славу. Зинаида Савельевна вообще отличалась хлебосольством, а тут к тому же два важных обстоятельства: возвращение из командировки мужа и присутствие Шаврова, о котором она слышала много хорошего от Ани. Обед в данном случае — понятие относительное, по времени это скорее был ужин, — уже стемнело.

Зинаида Савельевна и Василий Фомич усердно потчевали, Ельшин и Шавров, как будто забыв о недавней размолвке, ели, шутили. Ничто не предвещало неприятностей. Но они все-таки начались. Выходившая куда-то по делам Степанида между прочим сообщила о брошенном за углом грузовике.

— Какой еще там грузовик? — удивился Брянцев.

— Наверное, тот самый, на котором приезжал Михеев, — высказал предположение Ельшин. Казалось, он только и ждал этого разговора, хотя старался не подать вида, сидел, помешивая ложечкой в стакане давно остывший чай.

— А где же он сам? — осведомился Василий Фомич.

— Надо полагать, где-нибудь в соседней рощице убеждает вашу секретаршу Дусю принять сердце и руку. Хотя на успех он вряд ли может рассчитывать.

— Почему же? Он неплохой человек, — заметила Зинаида Савельевна.

— Почему? — с насмешливой улыбкой переспросил Ельшин. — Ну, на этот счет нам исчерпывающие сведения может дать Степанида, великий маг и чародей, толкователь судеб. Спросите-ка ее, зачем Дуся к ней ходит. Отмалчиваетесь, Степанида, не выдаете профессиональной тайны? — он язвительно расхохотался. — Ну так я скажу.

Брянцев шутливо произнес:

— Интересно, что там у них за заговор…

— Не дает девушка вашей Степаниде житья форменным образом, требует, чтобы Степанида приворожила к ней Алешу.

Все с любопытством посмотрели на Шаврова. Настала та весьма тягостная и неприятная минута, когда ничего предосудительного не сделавший человек остро чувствует себя униженным и как бы уличенным в чем-то постыдном.

Утихшее было раздражение, вызванное разговором с Ельшиным, с новой силой захватило Шаврова, но он постарался сдержаться, сказал спокойно:

— Перестаньте паясничать, Виталий Ефремович.

— А на меня-то за что обижаться? — прикидывался простачком Ельшин. — Честное слово, не вру, сам случайно слышал. Да вот спросите Степаниду.

Аня отлично поняла: Ельшин нарочно разыгрывает эту сцену, чтобы унизить Шаврова в ее глазах, заставить его потерять самообладание, рассердиться. А сам Ельшин тут вообще ни при чем, он так и останется умным, выдержанным, выставив Шаврова неуравновешенным чудаком. И она не вытерпела, крикнула:

— Виталий, перестань дурачиться!

Ельшин только разводил руками, показывая, что, мол, он-то здесь абсолютно ни при чем.

Брянцев басил:

— Это треба разжеваты… Степанида, скажи-ка, правду ли нам тут говорит Виталий Ефремович? Просила тебя Дуся приворожить к ней товарища Шаврова?

Степанида с досадой махнула рукой, сказала сердито:

— Ходит, родимец, в холостых, девичье сердце смущает.

Брянцев даже подскочил:

— Неужели правда? А ведь газеты читает моя секретарша, на лекции ходит, и на тебе, в ворожбу ударилась?

Шавров чувствовал себя в глупейшем положении.

— Гм… я и не знал, — смущенно пробормотал он.

Ельшин был в ударе, весь сиял — замысел более или менее удался.

— Смотри, Алеша, Семен пылает ревностью и вызовет тебя на дуэль, а скорее всего, ухлопает из-за угла, — заговорил совершенно серьезно.

— Перестань, — просила Аня.

— Если сумасбродной девчонке фантазия в голову взбрела — при чем же здесь Алексей Иванович? — заметила Зинаида Савельевна, бросив на Ельшина неодобрительный взгляд.

Брянцев шутливо крутил головой:

— Дуся, бестия такая, не ожидал…

Ельшин снова подчеркнуто серьезно обратился к Шаврову:

— Я тебе по-дружески — не играй с огнем… Кто знает, что этот Михеев на почве ревности может выкинуть!

— Тебе, товарищ дорогой, не инженером бы быть, а штатным сплетником, сидел бы да сочинял черт-те что, у тебя это здорово получается, зря талант пропадает, — с досадой произнес Шавров, обращаясь к Ельшину.

Вмешался Брянцев, сказал неодобрительно:

— Зачем же принимать всерьез, Алексей Иванович, Виталий Ефремович пошутил…

— Разные бывают шутки, — стараясь быть спокойным, ответил Шавров, — эта его шутка мне что-то не нравится.

— А я и не шутил, — Ельшин откинулся на спинку стула и насмешливо смотрел на присутствующих. — Мое дело было предупредить инженера Шаврова, а там пусть как знает, — он передернул плечами и встал.

Шавров хотел сказать еще что-то резкое, но заметивший это Брянцев жестом остановил его:

— Сцепились из-за пустяка, — примирительно сказал он, — бросьте…

Ельшин поблагодарил хозяйку за обед и, заявив, что хочет насладиться творчеством своего старого друга, художника Васильева, ушел на веранду, к картине. А еще через несколько минут у стола остались только Аня и Шавров. Он не раз порывался встать и удалиться, но каждый раз девушка под различными предлогами задерживала его.

— Мне пора, — Шавров наконец решительно поднялся с места и протянул девушке руку.

Но она снова не отпустила его.

— Куда вы спешите? Побудьте еще немного. Вы обиделись на Виталия Ефремовича?

Шавров попытался отшутиться:

— Как же я могу обижаться на вашего жениха, Анна Егоровна? Не смею.

— Зовите меня лучше Аней.

— Хорошо… Аня, — голос инженера дрогнул.

— А откуда вы знаете, что Виталий мой жених?

— Об этом весь завод в курсе — ваш жених личных тайн иметь не хочет, секретов из своей любви не делает.

— Любви… — Аня задумчиво перебирала косы, тихо заговорила после непонятного молчания: — Давайте о вас… Я часто думаю — какой вы молодец: получили диплом инженера без отрыва от производства! Трудно вам было — и работать, и в институте учиться, и о новом думать, о таком думать… Ваша идея гениальна!

— Ну уж… — запротестовал Шавров.

— Да, да, гениальна. Давно хочу спросить, да все не решаюсь: почему вы не принялись за учебу раньше, почему так и не перешли на очное отделение?

— Обстоятельства не позволили, — с грустью признался Шавров.

— Семейные?

— Да.

— А может, при желании смогли бы? И дела ваши продвинулись бы вперед значительно раньше.

— Желания одного было маловато. Посудите сами: на границе погиб мой старший брат, начальник пограничной заставы, на моих руках осталась его семья, малыши. Мечтал об учебе, да нельзя было.

— Вот оно что? — удивилась Аня. — Вы, очевидно, потому и не… — она смущенно умолкла.

— Не женат, хотите вы сказать?

— Да, да… Впрочем, я слышала о какой-то романтической истории… — она почти испугалась, заговорила смущенно: — Извините меня, пожалуйста.

— Ничего, Аня… все бывает. — Шавров посмотрел ей в глаза: — Это вам обо мне Ельшин наболтал? — против его желания получилось не иронически, а резко, с оттенком неприкрытой враждебности.

— Кажется, он, — призналась Аня. — И вы напрасно так относитесь к нему, он вам друг. Он способный инженер, и ваша дружба…

С той же резкостью он перебил ее:

— Какая там дружба, не было у нас никакой дружбы, это все он, ваш Виталий, зачем-то придумал. Разные мы с ним люди.

Аня возмутилась:

— Вы несправедливы к нему! Виталий хороший товарищ, ценный специалист…

— Вы действительно так думаете? — настойчиво спросил он.

Тихо, почти шепотом, Аня сказала:

— Поймите, Виталий — сын Ефрема Ельшина, боевого друга моего отца! Они вместе сражались, вместе погибли…

— Понимаю, — с грустью произнес Шавров. — Ельшину вы вроде бы предопределены судьбой, — он невесело рассмеялся.

— Странный вы человек, — Аня явно пыталась переменить тему разговора, отвлечь его от мыслей о Ельшине.

Шавров пожал плечами, все так же с грустью признался:

— Я на самом деле странно себя чувствую в вашем присутствии.

— Всегда? — тихо спросила она.

— Всегда, а особенно сегодня. Взволновали вы меня чем-то глубоко, а чем — сам не пойму.

— Простите меня… Очевидно, тем, что спросила о сугубо личном…

— Н-не знаю… Может быть. О личном я никогда ни с кем не говорил.

— Извините меня, Алексей Иванович.

С выражением внутреннего удивления Шавров сказал:

— Не знаю почему, только я не хочу, чтобы вы верили басням насчет моей романтической истории в прошлом. Это Виталий Ефремович сочинил как недостающую деталь к моей неполноценности. — Взволнованным шепотом Шавров произнес: — Хочу, чтобы вы, Аня, знали правду.

Девушка вся подалась в его сторону.

— Я выслушаю вас не из женского любопытства, — вырвалось у нее.

— Так вот, лет двадцати от роду довелось мне выручить, пожалуй, даже спасти, одну девушку.

— Она была очень красива?

— Да, очень. Между нами ничего, ну ничего не было. Она во всех отношениях настолько была выше меня, что, очевидно, это исключало возможность каких-либо чувств к ней с моей стороны. Я просто видел, что она красавица, умна, мила — и все. Видел, понимаете? Но ничего к ней не питал. Она была привязана ко мне. Потом, действительно, умерла… Я и сейчас не могу без волнения вспомнить об этом… И оставила мне письмо, о котором вы позволите мне не говорить…

— Вам тяжело? — с волнением спросила Аня.

— Да, мне все кажется, что в ее смерти виноват и я… Прошло много лет, и я встретил другую девушку. В ней не было ничего особенного, но я полюбил ее, хотел связать с ней свою жизнь, и…

— Что же помешало?

Он грустно улыбнулся:

— Если ранее я не понял душу девушки, которая любила меня, то теперь другая девушка не поняла мою душу. И я решил остаться одиноким. Так спокойнее, — он снова пытался шутить.

— Да за вас пойдет любая девушка!

— А я не хочу, чтобы любая. Я мечтал о большой любви… и, кажется, опоздал. А чтобы ко мне пристраивалась равнодушная душа — не хочу. Ну вот и вся моя исповедь. Разрешите мне теперь откланяться, пора, — он крепко пожал Ане руку и, пожалуй, несколько поспешно вышел.

Аня прошла на веранду — там возле присланной ему из Москвы картины сидел Ельшин.

— Любуешься? — Аня подошла и встала рядом. — А я ничего особенного в ней не вижу… Незамысловатый пейзаж, деревья, речка, рыболов…

Ельшин осветился улыбкой, радостью, благодушием, он не мог глаз оторвать от полотна.

— Художника Васильева надо уметь воспринимать, — с пафосом объяснил он, — и я умею… Шавров ушел?

— Ушел.

— Несносный человек, — Ельшин заговорил с неожиданным раздражением. — Его «новаторские» идеи житья не дают. На Василия Фомича в Москву пишет. А потом приходит и лезет за стол! Гадость какая-то…

— Шавров волнуется о важном деле…

— О деле! — Ельшин всплеснул руками. — Какой ты еще непосредственный ребенок! Впрочем, незачем забивать тебе голову.

Удивленно, с недоверием, она сказала:

— Но ведь ты же говорил мне, что Шавров…

— Говорил! — Ельшии горестно покачал головой. — По доброте моей стремлюсь видеть в нем хорошее, а он сам себя подводит. Характер у него мерзкий, неуживчивый, важное дело так и норовит на склоку сбить!

— Почему же он так поступает? — спросила она ровным, без интонации голосом.

Ельшин в задумчивости зашагал по веранде:

— Много еще в человеке сидит всякой гадости от старого быта… Пережитки… Не скоро их еще выкорчуем, разве что при коммунизме. Возомнил он о себе, орденов захотел. Дорого нам будет стоить его честолюбие.

— Не замечала в нем этого, — возразила Аня. — И чем он тебя беспокоит — не пойму, Виталий.

Ельшин обнял ее за плечи, привлек к себе.

— Если бы дело было во мне, разве стал бы я волноваться? Не во мне дело, а в твоем дяде, Василии Фомиче. Не понимаешь? А между тем все просто. Василий Фомич, конечно, в этом не признается и самому себе, но ведь по сути дела Шавров, преследуя свои личные цели, так сказать, объективно ставит директора завода в тяжелое положение.

Аня сказала холодно:

— Думаю, за дядю бояться не следует.

— Ну, не скажи! Впрочем и не это меня возмущает: интересы государства пострадать могут! Страна до сих пор не получила результатов продолжительных и, кажется, дорогостоящих опытов Алеши Шаврова. И все из-за несносного характера товарища изобретателя!

Аня возразила:

— Опыты он почти довел до конца.

— Да? Не знал. — Ельшин на минуту задумался. — Я ему в этом на слово не поверю, опять подведет Василия Фомича, будет его поносить.

— Можешь не верить, только справка о конечном результате опытов инженера Шаврова уже лежит в сейфе директора.

Но Ельшина этот вопрос не интересовал, он снова занялся картиной.

— Я думаю, следовало бы сказать Василию Фомичу и Зинаиде Савельевне, что мы с тобой хотим в ближайшие дни пожениться, — сказал он.

— И куда так спешить? — возразила девушка. — Я еще должна подумать.

— О чем? — вскинулся он, пораженный. — Разве ты об этом до сих пор не думала? Или ты совсем не любишь меня? — в голосе его она услышала отчаяние. — Мы должны быть вместе, и как можно скорее. Почему ты всегда держишь меня на расстоянии?

— Ты становишься несносным, Виталий.

— Если бы наши с тобой отцы…

— Не тронь их священную память, — резко прервала она.

— Я сейчас же скажу твоим о том, что мы решили пожениться, — он вскочил на ноги.

— Нет! — она жестом остановила его.

Супруги Брянцевы одновременно появились на веранде, как будто их звали. Однако ничего сказать им Ельшин не успел — у домика неожиданно послышался шум, крики.

— Что там? — спросил Василий Фомич.

— Сейчас посмотрю, — Ельшин с готовностью бросился на улицу.

Аня продолжала молча стоять у стола, бледная от волнения: вот и наступил момент окончательного решения ее судьбы — Виталий сегодня не уступит, и она не знала, на что решиться.

Сильный свет с веранды пробивал сгустившуюся вечернюю тьму, и в освещенной полосе, у входа, появился растерянный Ельшин.

— Что же это? Что же это? — бессмысленно бормотал он.

— В чем дело? Что там случилось? — забеспокоился Брянцев.

— Несчастье с Шавровым…

— Что? — Аня отчаянно вскрикнула и выбежала из дома.

— Жив он? — встревожился Брянцев.

— Кажется, еще жив. Под машину попал.

— Какой ужас!.. — Зинаида Савельевна не могла придти в себя.

— Сенька Михеев его… — Ельшин передернул плечами и принялся вызывать по телефону «скорую помощь».

— Да почему ты подозреваешь Михеева? — удивился Брянцев. — Он же муху обидеть не в состоянии, а не то что…

— А я вовсе и не подозреваю, в толпе говорят, будто Михеев нагнал Шаврова на своей трехтонке, той, что стояла за углом вашего дома. Он, очевидно, поджидал, когда Шавров выйдет отсюда. — «Скорая» наконец ответила, Ельшин опустил трубку на рычаг. — Ну, я к нему.

— Идем, быстро, — скомандовал Брянцев.

Ушли. Зинаида Савельевна осталась одна. Доносился неясный людской говор, отдельные выкрики. А вот и «скорая» — раздался ее резкий сигнал. На пороге вдруг возникла коренастая фигура, из-под густых бровей пристально смотрели острые серые глаза.

— Здравствуйте! — произнес прибывший.

— Ваня, ты? — всматриваясь в гостя, Зинаида Савельевна шагнула навстречу полковнику Соколову. — Приехал?

— А где же Василий Фомич? — пожимая ей руку, спросил Соколов.

Она неопределенно махнула рукой:

— Там…

— Что-нибудь произошло? — спросил он, прислушиваясь к шуму.

— Несчастный случай.

— С кем?

— С инженером Шавровым.

— Вот как? — он на мгновение замер на месте. Потом произнес спокойно: — Надо и мне пойти, возможно, потребуется моя помощь.

Он сбежал с веранды и исчез в темноте.

Глава четырнадцатая

Ход шпионской операции повернулся к полковнику Соколову новой, и, следует признать откровенно, — неожиданной стороной. Прежде всего следовало разобраться в событиях. Действительно, на инженера Шаврова налетела грузовая машина, но по счастливой случайности отделался он легко. Чей был грузовик и кто сидел за рулем — сразу установить не удалось. Поскольку, как оказалось, в милиции имелось несколько писем с предостережениями о возможности покушения на инженера со стороны Михеева на почве ревности, Михеева задержали. В доме Брянцева атмосфера была гнетущая. Василий Фомич казался удрученным — он уважал и ценил Шаврова. Аня немедленно отправилась в больницу: она считала себя обязанной, как ближайшая сотрудница пострадавшего, в тяжелые минуты его жизни быть рядом с ним. Страшно переживал Ельшин: и от того, что случилось с Шавровым, и, по-видимому, от ревности и беспокойства за девушку, которую сильно любил, — он не скрывал этого. Зинаида Савельевна хотя и расстроилась, хлопотала по хозяйству, приезд Ивана Ивановича кое к чему ее обязывал, в грязь лицом ударить перед гостем ей не хотелось. Как тени, мелькали помрачневшая, необычно молчаливая Степанида и ее сын — неуклюжий, сутуловатый, длиннорукий, обросший волосами, нечесаный, с потухшим взглядом преждевременно выцветших глаз. Соколов возвратился поздно. Посидели, поговорили. «Историк» не скрывал усталости, желания спать, смущенно извинился за слабость, вызванную непривычной для него, научного работника, обстановкой: хождения, тревоги, неприятности. Перед сном прошли в кабинет хозяина, и здесь, к удивлению Василия Фомича, его гостя покинули и сонливость и усталость — он попросил рассказать ему об инженере Шаврове все, что Брянцеву известно, а затем и о сути изобретения, над осуществлением которого талантливый инженер упорно трудился! Брянцев с искренним недоумением посмотрел на Соколова — странное у историка любопытство к проблемам металлургии, — и мягко, но решительно отказался на эту тему разговаривать. Полковнику пришлось молча протянуть директору завода свое служебное удостоверение. Тот погрузился в размышления, молчал довольно долго, потом заговорил. И вот что он рассказал.

Промышленность требует все больше металла… Заводы выпускают мощные турбины высотой в многоэтажный дом, машины весом в десятки и сотни тысяч тонн, колоссальные стальные конструкции… Массивность и величественность этих изделий поражает воображение. Но перед наукой встают все новые задачи, и одна из важнейших — повысить прочность металла и одновременно снизить вес металлических конструкций. За последние сорок лет в этом направлении удалось добиться многого: значительно снизился, например, вес двигателей, в восемь — десять раз возросла прочность чугуна и легких сплавов, прочность стали сейчас составляет двести килограммов на один квадратный миллиметр, и недалеко то время, когда она увеличится еще вдвое. Взаимозависимость прочности металла и веса изделий из него совершенно очевидны — чем больше прочность металла, тем меньше нужно «вколачивать» его в то или иное изделие.

В результате проведенных учеными опытов стало ясно — прочность чистых металлов, без каких-либо подсадок, должна быть выше той, которая сейчас считается выдающейся, предельной, и не в десятки раз выше, а в тысячи. В тысячи раз! Паутинка из такого металла сможет выдержать многотонный груз. От чего же зависит прочность? От внутренней структуры металла. Тут все решает атом. Установлено, что металл по большей части кристаллизуется в кубической системе, а атомы располагаются по углам куба. Однако в повседневной практике кристаллическая структура металла не соответствует научной теории, поскольку в кристаллической решетке имеются различные несовершенства, названные учеными дислокациями. Эти несовершенства возникают в самом начале обработки металла, еще при литье. Почему? Потому, что процесс кристаллизации из расплавленного металла с дислокациями, «кое-как», требует меньших затрат энергии, чем процесс без дислокации, так сказать, по всем правилам науки. Вот и получается металл, который при определенном количестве дислокаций имеет минимальную прочность. Прочность эту необходимо повысить. Что же для этого надо?

Наука точно ответила на этот вопрос: металл должен быть без дислокаций, без тех катастрофических несовершенств при кристаллизации, к которым человечество привыкло на протяжении тысячелетий, с того самого дня, когда еще в бронзовом веке была получена первая плавка. В лабораториях были получены, правда, в крайне мизерном количестве, образцы «чистого» железа, выдерживающего растяжение не в двадцать килограммов на квадратный миллиметр, а тысяча четыреста килограммов! Эта прочность весьма близка к той предельной, которую высчитали ученые-теоретики. Металл, полученный по методу обработки без дислокаций, с совершенной кристаллизацией, отличается не только сверхпрочностью, но и сверхлегкостью.

Брянцев продолжал: металлу без дислокаций с совершенной кристаллизацией суждено в ближайшем будущем занять решающее место в промышленности. Однако способы получения такого сверхпрочного и в то же время сверхлегкого металла пока что неведомы, и опыты за стены лабораторий не вышли. Алексей Шавров вот уже несколько лет занимается опытами по получению сверхпрочного металла и добился существенных успехов. Сначала его работа не была засекречена, но потом на заводе спохватились — это было еще до перевода сюда директором Брянцева.

Полковник Соколов теперь понял: так вот в чем дело, вот почему иностранная разведка приказала своему шпиону Патрику Смиту заняться скромным и, казалось бы, ничем не примечательным заводом «Красный Октябрь». Для тех, за океаном, кто живет подготовкой новой мировой войны, осуществление идей Шаврова открывает невиданные перспективы, в первую очередь, конечно, в военной области. Скудные материалы, с которыми Соколов был знаком и раньше, к сожалению, не дали ему возможности своевременно и правильно оценить значение работы Шаврова.

— Ты, Василий Фомич, кажется, помалкивал об опытах инженера Шаврова? — со сдержанным гневом сказал полковник Соколов.

Брянцев спокойно пояснил:

— Я здесь всего полгода… Но полагаю, мой предшественник был прав… Зачем же кричать на весь Союз, да еще раньше времени? Задача научиться управлять кристаллизацией металла — действительно… — Брянцев умолк, подыскивая нужное слово, — необыкновенна, грандиозна, но ведь неизвестно, сумеет ли Шавров решить ее до конца.

— Но ты же сам говоришь, что Шавров многого добился…

— Да, конечно, — согласился Брянцев.

— Ты слишком перестраховывался и по сути дела скрывал от нас истинное положение вещей. А тем временем иностранная разведка принялась активно собирать данные о работе Шаврова.

— Не может быть! — Брянцев был поражен.

— Факт! У недавно задержанного на пограничном контрольно-пропускном пункте агента иностранной разведки оказались заснятые на микропленку материалы о совершенно необычном металле, как я понимаю, о бездислокационном металле инженера Шаврова. Притаившийся на вашем заводе враг почему-то именует его броневой сталью.

— Такое название металлу Шаврова было присвоено с самого начала, — пояснил Брянцев.

Соколов продолжал:

— Шпион показал, будто секретные материалы ему передал работающий на вашем заводе другой агент иностранной разведки по кличке «Аист». Мы пока не знаем, играл ли «Аист» в данном случае только роль связника или именно он и выкрал данные об опытах инженера Шаврова. Это надлежит выяснить.

— Для этого ты сюда и приехал?

— Боюсь, что моя задача окажется сложнее, — хмуро сказал Соколов. — Полагаю, количество людей, которым разрешен доступ к материалам о броневой стали, строго ограничен? Кто бы мог выкрасть вот эти сведения, погляди?

Брянцев внимательно просмотрел снимки, произнес, успокаиваясь:

— Они давно устарели.

— Не имеет значения.

— Опыты инженера Шаврова по их характеру делятся на циклы… Это, конечно, условно… К каждому такому циклу разрешен доступ лишь строго ограниченному количеству проверенных людей.

— Один из этих «проверенных» людей — агент иностранной разведки, — напомнил полковник.

— Да, да, — Брянцев бросил на него растерянный взгляд. — Я, понимаешь, никак не могу примириться с этой мыслью.

— Придется примириться, — с беззлобной суровостью произнес Соколов. — Да еще делать вид, что ничего не случилось, — это к тебе категорическое требование. Надо взять себя в руки.

— Возьму! — пообещал Брянцев. — К тому циклу, результаты которого ты сейчас держишь в руках, доступ имели сталевары Сухов и Гриценко, инженеры Кожин и Горбачев, техник Глухов… — Брянцев минуту подумал и решительно заключил: — Больше никто, ручаюсь.

— Один из них работает на иностранную разведку, — опять заметил Соколов. — И мы должны установить, кто именно.

Брянцева угнетало свое:

— Но эти сведения… — начал он с надеждой и смущенно умолк.

— Не результативные, хочешь ты сказать? Это не имеет значения: любые технические начинания враг может сам довести до конца. К тому же нет никаких сомнений в том, что резидент разведки на твоем заводе…

— Резидент? — побледнел директор завода. — Ты оговорился?

— Нет, я не оговорился, — неумолимо подтвердил полковник. — Получив, по-видимому, от «Аиста» сведения о начале работ инженера Шаврова, враг специально заслал сюда своего резидента — это мы знаем точно, так же как и его агентурную кличку. Но кто он, под какой маской орудует на заводе, с какого времени, предстоит выяснить. Теперь о «нерезультативности» вот этих устаревших сведений. В этом ты, Василий Фомич, допускаешь ошибку.

— Какую?

— Ошибаешься в значении успехов инженера Шаврова. По-твоему, они пока несущественны, а вот вражеские агенты — другого мнения.

— Ты не связываешь всю эту шпионскую затею с покушением на Шаврова? — спросил Брянцев.

— Н-нет. Покушение на убийство из-за ревности — явная выдумка, — ответил Соколов. — Больше того, открою тебе тайну: никакого покушения и не было. Простая случайность. Подвыпивший шофер из соседнего района. Это установлено твердо. Сегодня, признаюсь, выяснением этого дела мне и пришлось заниматься, меня это весьма интересовало.

— А как же Михеев? — удивился Брянцев. — Он же еще сидит в милиции.

— Придется пока подержать парня… Судя по анонимкам на него, кому-то очень уж нужно свалить именно на Михеева ответственность за что-то такое, что должно было случиться с Шавровым. Понимаешь? Произошел, в сущности, несчастный случай, но автору анонимок и он на руку. Так вот, надо будет посмотреть, кому и зачем все это потребовалось.

— Понятно… — протянул Брянцев.

— Хочу предупредить тебя, Василий Фомич: о нашем разговоре — ни звука. Даже Зинаиде Савельевне — ни слова; доверяю ей, но ведь человек иногда взглядом, жестом невольно может выдать важное, а враги где-то рядом с нами, здесь, и мы их не знаем.

— Ясно, — согласился Брянцев. — А Аня?

— С ней я поговорю, — уклонился от прямого ответа Соколов.

Глава пятнадцатая

Начальник АХО завода Тарас Ильич Гришин в отсутствие жены на свой лад развлекался. Памятуя об обещании Ельшина одолжить ему «пару сотенных», он не терял времени даром. Когда в дверь его квартиры настойчиво постучали, на грязном, без скатерти, столе громоз— дились батареи пустых, полупустых и еще не тронутых бутылок, груда использованных тарелок, остатки колбасы, консервов. Правая сторона комнаты была отгорожена занавеской, за которой имелся «черный», запасной ход. По всей квартире были развешаны и расставлены вдоль стен картины, примитивные, аляповатые, — творчество самого Гришина. Наличие этих картин и их обилие должны были свидетельствовать о причастности незадачливого начхоза к искусству.

Стук, негромкий, но настойчивый, повторился.

— Кого-то черт принес, — недовольно сказал Гришин своей очередной подруге и, подтолкнув ее за занавеску, сунул ноги в домашние туфли, поправил расстегнутую на груди сорочку, подошел к двери. Заспанным голосом спросил:

— Кто там? — услышав ответ, заспешил с запорам, открыл. — Вы, Виталий Ефремович?

Ельшин перешагнул через порог.

— О тебе вспомнил, решил не мучить до завтра. — Он качнулся.

— Неужели деньги принес? — радостно заюлил Гришин. — Чудная у вас душа, настоящая русская натура…

Ельшин несколько раз икнул, направился к столу, потянулся к водке. Буркнул:

— Обещал же.

— Так давайте, — засуетился Гришин.

— Сначала выпьем. — Ельшин пьяно ухмыльнулся и брякнулся на диван, с которого только что сбежала гостья Гришина, притаившаяся за занавеской, вышиб пробку из бутылки, стал поспешно наливать в стакан водку.

— Да вы пьяны! — взвизгнул Гришин. — Ко мне нельзя, я занят. — Он бросил на Ельшина рассерженный взгляд и тотчас осекся — перед ним сидел совершенно трезвый человек, такой знакомый и в то же время какой-то новый — чужой, с высокомерным и злым выражением лица.

Нагнувшись к самому уху Гришина, Ельшин злобно шепнул:

— Бабу убрать немедленно, сейчас не до этого!

Еще ничего не понимая, Гришин запротестовал:

— Я вам не позволю.

С силой притянув Гришина за ворот сорочки к себе, Ельшин свистящим шепотом приказал:

— Молчать! Поскорее выпроводите ее, — он кивнул на занавеску.

Гришин моментально скрылся за занавеской; вскоре стукнула дверь.

— Ушла, — сообщил хозяин квартиры, — но я…

— Развратничаете на мои деньги, вижу, — резко и зло перебил Ельшин. Отпил из стакана водки, сплюнул.

Гришин возмутился:

— Виталий Ефремович!.. Я верну вам все деньги.

— Пока ваша супруга сидит на даче и занимается флоксами, вы здесь продолжаете развратничать. Это факт, и возмущаться вам ни к чему.

— Но вы не смеете так…

Ельшин фыркнул:

— Не валяйте дурака, вы должны мне уже почти две тысячи. Где же вы возьмете такую сумму? Вот вам еще — тут триста, берите.

Гришин оторопел.

— Я вам не позволю, мое достоинство… — начал он.

— Молчать! Берите деньги и перестаньте кривляться, — грубо оборвал Ельшин. — Садитесь. — Гришин неловко, бочком сел к столу. — Теперь поговорим о делах. На Шаврова совершено покушение, он в больнице, без сознания. На почве ревности его хотел убить этот влюбленный дуралей из отдела снабжения, Михеев. Трехтонкой действовал. Михеев задержан, сидит в милиции.

— Не может быть! — удивился Гришин. — Когда я возвращался от Брянцевых, я повстречал Семена и Дусю — они гуляли… Да нет, не мог он пойти на преступление!

— А они тоже заметили вас? — озабоченно спросил Ельшин.

— Как же! Я еще заговорил с ними, шутил.

— И они отвечали вам?

— А как же!

— Гм… — Ельшин задумался. — Михеев будет теперь ссылаться на вас… Ведь ему нужно установить своё алиби, чтобы доказать невиновность, оправдаться.

Гришин широко улыбнулся.

— Вы затем и пришли? Пусть это вас не беспокоит, Виталий Ефремович, я же сам видел… Он никак не мог совершить преступления.

Ельшин сказал холодно:

— Вы ни-че-го не видели. Поняли? Ничего!

— Что за тон! — оскорбился Гришин. — Вы думаете, если я вам должен… Возьмите ваши деньги и уходите к черту!

— Спокойнее! — с угрозой произнёс Ельшин. — Мы теряем нужное нам время. Деньги! Знаете, почему я давал их вам? Потому, что иначе вы, агент разведцентра по кличке «Архитектор», в результате чрезмерной склонности к легкой жизни, вину и женщинам давно запутались бы, пустились бы на мелкую уголовщину и очутились бы в тюрьме. А вы мне нужны, я берег вас для сегодняшнего дня.

Гришин в ужасе отпрянул.

— Убирайтесь! Это провокация.

— Не тряситесь, вам нечего бояться. Вот фотокопия подписки, которую вы дали Патрику Смиту, когда он завербовал вас. Тогда же он присвоил вам кличку «Архитектор», в полном соответствии с вашим образованием.

— Я ничего не знаю… Вон отсюда, вон! — Гришин в смятении шагнул к двери.

Но голос Ельшина остановил его:

— На место, Архитектор! Продолжим разговор. Техник Глухов, агентурная кличка «Аист», в паре с которым вы работали до сих пор, никогда не говорил вам, что он ждет свидания с резидентом разведки по кличке «пан Юлиан»?

— Убирайтесь! Вас подослали чекисты.

Ельшин усмехнулся.

— Вы великолепно играете, Архитектор, но все это ни к чему. Отвечайте на мой вопрос, это очень важно не только для меня, от этого зависит ваша жизнь.

— Что-о? — Гришин в ужасе воззрился на собеседника.

— Отвечайте ж, — потребовал Ельшин.

— Если вы подосланы, я от всего откажусь, — устало заметил Гришин, — Глухов как-то говорил мне: пан Юлиан где-то тут, рядом, и должен прийти на связь с ним. Больше я ничего не знаю.

Ельшин холодно произнес:

— Резидент пан Юлиан — это вы. Я должен был явиться к Глухову и по поручению Патрика Смита сказать ему об этом, однако сложились непредвиденные обстоятельства, и я решил выждать, не пошел к Глухову и тем, слышите, господин резидент, спас вам жизнь. Цените. Пан Юлиан— новая агентурная кличка, которую вам дал Патрик Смит.

— Я ничего не понимаю, — обессилев от страха, признался Гришин.

— Сейчас поймете. Глухов говорил им о том, что, придя на связь с ним, новый резидент разведцентра предъявит ему…

Тихо, растерянно Гришин сказал:

— Платок с паролем.

— Вот он. По приказу Смита вручаю его вам, хотя и с некоторым опозданием по не зависящим от меня обстоятельствам.

— Золотая стрела на синем поле, правильно… — Гришин был потрясен. Неожиданная мысль наполнила его радостью: — Значит, я резидент? Сколько же мне теперь будут платить?

— Много, очень много. Вы сможете жить, ни в чем себе не отказывая.

— Но кто же вы?

— Временный представитель разведцентра. Не удивляйтесь, в разведке не принято удивляться… Вы знаете, что это такое — представитель разведцентра? Объясню. Это тот, кто волен над вашей жизнью в прямом смысле слова, и чьи приказы вы, пан Юлиан, обязаны выполнять беспрекословно. За неповиновение у нас существует одно наказание — смерть.

— Знаю. — Гришин невольно отпрянул.

— Сейчас я даю вам первый боевой приказ. На выполнение его у вас имеется… — Ельшин посмотрел на часы, — всего час-полтора.

Думая о чем-то своем, Гришин спросил:

— Почему же вы до сих пор не приходили ко мне?

— Приказ действовать и пойти на агентурную связь с вами я получил только час назад.

Гришин с недоверием нахмурился.

— Мы же были вместе…

Ельшин с нетерпением пояснил:

— Этот приказ любезно доставил мой будущий родственник — Брянцев. Инструкция разведки была написана на холсте под красками, на уголке той картины, которую он привез мне из Москвы.

— Значит, художник Васильев…

— Липа. Миф. Расчет Смита на простоту и на доверие Брянцева ко мне полностью оправдал себя. Итак, обстоятельства изменились. Мы не должны терять ни минуты. Обращаю ваше внимание — ни минуты! Начнем с того, что вы ликвидируете «Аиста».

— Я н-не могу… — оторопев от неожиданности, сказал Гришин.

— Спорить нам некогда. Вы убьете его, пан Юлиан, это мой приказ, и он должен быть выполнен немедленно.

Гришин бормотал растерянно:

— У меня голова идет кругом…

— Выпейте немного, поможет… — Ельшин налил в стакан водки и подал Гришину, тот залпом выпил. — Сейчас вы поймете, в чем дело… Глухов, наверное, хвастал перед вами, что ему удалось заснять на микропленку важные материалы и передать их агенту разведцентра?

— Да, он как-то упоминал об этом.

— А агент тот при попытке уйти за кордон попал в лапы пограничников.

Из груди Гришина вырвался стон, он побледнел и схватился за сердце.

Ельшин продолжал:

— Органы государственной безопасности разберутся, конечно, что было заснято на пленку, и заставят говорить агента-связника, у которого они эту пленку изъяли. Тогда они неминуемо придут сюда и схватят Глухова.

— Боже мой! — в ужасе шепнул Гришин.

— Дошло наконец? — Ельшин холодно продолжал: — Тогда они придут сюда, схватят Глухова, а он не захочет погибать один, постарается выторговать свою жизнь в обмен на вашу, пан Юлиан. И вам конец, господин резидент; получать от разведки большие деньги, наслаждаться прелестями жизни будет некому. Понимаете теперь, в чем дело? Глухов провалился, и его арест — дело времени. А когда его арестуют, он выдаст вас.

Казалось, только в эту минуту Гришин осознал угрожающую ему опасность.

— Ну нет, на это я не согласен, — зловещим тоном произнес он. — Глухов провалился, он пусть и погибает, а я еще поживу!

— Как видите, мой приказ вызван крайней необходимостью, — заметил Ельшин.

— Да, иного выхода нет, — согласился Гришин. Он злобно и скверно выругался.

— Но и это еще не все, пан Юлиан… — озабоченно продолжал Ельшин, — боюсь, что чекисты уже напали на след. Слушайте меня внимательно… В Красногорске схвачен агент-связник и, сами о том не ведая, вы оказались в смертельной опасности… В Красногорске же как раз в то время находился зачем-то некий ученый, историк Соколов. Случайность? Сегодня вечером этот научный работник прибыл сюда, к Брянцевым, погостить. Тоже случайность? А если тот историк вовсе и не историк, а работник органов безопасности?

— В таком случае…

— В таком случае он приехал распутать это дело и найдет Глухова. Поняли? А если Глухова арестуют — ваша песенка спета. — Ельшин посмотрел на часы: — Вам пора двигаться. Давайте-ка выпьем перед делом. Та-ак… Ах, Аист, Аист — неудачник, подвел нас крепко. А я столько надежд на него возлагал! Знаете, Архитектор, а мне нравится ваше умение чувствовать, когда пахнет гарью. — Ельшин неожиданно ухмыльнулся. — Вы, наверное, уже соображаете, как бы посподручнее пырнуть вашего приятеля ножом? Зря. Мы обделаем эту операцию без всякого риска. Возьмите вот этот перстень, наденьте на палец, вот так, зайдите под любым предлогом к Глухову домой, сообщите ему, например, о покушении на Шаврова, но чтобы вас у него ни в коем случае никто не видел. Лучше всего — вызовите его на улицу… А перед тем как расстаться, осторожно поверните камень внутрь, вот так… и крепко пожмите вашему приятелю руку. Обязательно крепко, а чтобы он не обратил внимания — сделайте это как бы в шутку.

Гришин настороженно рассматривал перстень.

— Тут кончик иглы…

— Микрошприц, — пояснил Ельшин. — При пожатии руки он сделает свое дело безукоризненно. Ранка абсолютно незаметная, а через десять минут Глухов тихо скончается от разрыва сердца. Да не вздумайте болтаться возле его дома! Со шприцем обращайтесь осторожно, в вашей смерти я не заинтересован. Утром вы вернете его мне.

— Понял. Ну, я иду.

— Обождите минутку. У меня для вас есть второе важное задание. Оно касается секретаря директора, Петуховой.

— Вопрос ясен — буду говорить, что я никого не видел. Могу же я и забыть об этой встрече, мне скоро на пенсию.

— Нет, нет, — резко сказал Ельшин, — мы поступим иначе… Скажите, вам нравится эта девушка?

— Секретарша? Я об этом как-то не думал.

— Зря, — резко заметил Ельшин, — разведчик обязан обо всем думать. Слушайте же — утром вы отправитесь к ней и выразите свое сожаление, сочувствие. Женщины ее типа любят, когда им сочувствуют… Она бредит заграничными вещичками, купите ей что-нибудь недорогое… Постарайтесь сблизиться с ней. Вы на такие дела большой мастер, вот и проявите таланты.

— Она обязательно будет требовать, чтобы я подтвердил факт встречи с ними.

— Ну конечно! В расчете на это я вас к ней и посылаю.

— Я опять ничего не понимаю, — развел руками Гришин.

— Учитесь работать, пан Юлиан. Учитывайте психологию вашей жертвы. Расположите девушку к себе, когда же она обратится к вам со своей просьбой — уклонитесь от ответа, надо, мол, подумать, вспомнить, действительно ли вы их видели далеко от места покушения на Шаврова. И предложите ей решить этот вопрос вечером, на прогулке, у домика лесничего Васюкевича.

— Опять этот поляк! Но я не знаком с ним.

— Не имеет значения, я его предупрежу, человек он обязательный. Дусе останется только отправиться с вами на прогулку. Ну, а оставшись с ней наедине, вы потребуйте…

Гришин даже просиял:

— Уж я знаю, чего от нее требовать.

— Не то, не то, — недовольно сказал Ельшин. — Вы снова забываетесь, это опасно для вас… Вы потребуете у нее слепок ключей от сейфа директора завода. В сейфе хранятся сводные данные о броневой стали Шаврова, их надо оттуда взять. И чтобы Дуся обязательно сама помогла вам, открыла кабинет…

— А если она откажется и заявит на меня?

— Не бойтесь, на все согласится. Вы скажите ей, что-де в сейфе лежит еще не прочитанная Брянцевым докладная записка о ваших упущениях по службе и что наличие этого документа грозит вам увольнением.

— А если она не поверит?

— Важно поскладнее соврать, а уж поверит она или нет, — это ее дело, — с раздражением сказал Ельшин. — Ключи от сейфа или слепки с ключей — немедленно. Предупредите: если она откажется, то вы скажете следователю, что не видели их, и тогда ее возлюбленный получит лет десять тюрьмы, а её осудят за участие в покушении на Шаврова. И тогда ей уже не видать, как своих ушей, ни Шаврова, ни Семена. Вдобавок пообещайте ей денег. Ну, отправляйтесь, вас ждет Глухов. Помните: если не уничтожите его сейчас, вы погибли. Мы должны опередить чекистов. Я уйду отсюда попозже.

Посмотрев на перстень, Гришин глухо, с хрипотцой выдавил:

— Иду.

Хлопнула за Гришиным входная дверь. Ельшин остался один, наедине со своими мыслями. «Мое счастье, что задержанный на контрольно-пропускном пункте агент никогда не видел меня и никто не знает, что пан Юлиан и я — одно и то же лицо. А сегодня я выбиваю большой козырь из рук чекистов — Аиста. Я получу передышку, правда, наверное, непродолжительную… За это время надо успеть со всем покончить».

Скрипнула дверь, появился Крысюк-Блистанов.

— Дело сделано, пан Юлиан?

Ельшин свирепо прервал:

— Нет, еще рано.

— Затяжка опасна, так ты провалишь задание.

Ельшин отшатнулся, точно его ударили:

— Не твоего ума дело! — Выругался.

Крысюк-Блистанов продолжал ворчать:

— Все сроки прошли, пан Юлиан… А вдруг с документами сорвется?

Ельшин холодно прервал:

— Дня через два я приду на полянку с Брянцевой… Приглашу ее погулять… Там постараюсь на время отдалиться и передам тебе последние документы по броневой стали. Следи за нами. Как только материалы будут у тебя, не задерживайся здесь ни минуты. Понял? Ни минуты.

Крысюк недовольно буркнул:

— Не волнуйся, не подведу, не первый раз. А ты останешься тут любовь крутить? Смотри, как бы ее мать не раскусила твою «любовь»… Тогда тебе несдобровать.

— Перестань болтать ерунду, — оборвал Ельшин. — Нет у нее матери, в сорок втором году застрелил ее гитлеровский полицай Крысюк.

Блистанов спросил с испугом:

— Крысюк?

— Да, твой однофамилец, должно быть, — с деланым безразличием подтвердил Ельшин. — Ты об этом ничего не знаешь?

— Н-не знаю… Откуда же мне знать?

— Ну, не знаешь, и ладно, так и запишем, — хмуро усмехнулся Ельшин. — Итак, я приду с Брянцевой погулять, там красиво, она цветы любит.

Блистанов неожиданно злобно улыбнулся:

— Пускай приходит…

— Что, страшно стало? — с издевкой произнес Ельшин. — Испугался — узнать может? Не исключено. — И сухо, резко сказал: — Предупреждаю — пальцем не тронь ее. Не послушаешь, пеняй на себя, убью, как собаку. Цацкаться не буду. Без нее мне не удастся выполнить задания — овладеть нужными документами. Понял? Заруби на носу: мешать будешь — не взыщи, прихлопну.

— Пан Юлиан, а может, все-таки убрать ее от греха… Зачем тебе эта девка?

— Не твоего ума дело, — рассердился Ельшин.

— А вдруг она меня признает?

— Трясешься? Ну и герой! Она же тогда маленькая была, да и ты иначе выглядел. Да и не обязательно тебе попадаться ей на глаза. Ты лучше думай о деле. Вот что — завтра придет к тебе Гришин, мой агент. С ним — девушка, секретарь директора завода. Сыграй перед ними роль поляка-лесничего так, чтобы ни он, ни она не заметили обмана.

— Понятно.

— Помни, я завел себе двойника. Убедил агента Архитектора, будто пан Юлиан — его новая кличка и что именно его Патрик Смит назначил своим резидентом здесь. Этот ничтожный тип страшно обрадовался.

— Зачем ты это сделал?

Ельшин деловито объяснил:

— Видишь ли, агент Скунс на условленную встречу в Москве не явился. Позже стало известно, что он попал в руки пограничников в Красногорске. А Скунс знал, что шел на связь с паном Юлианом и, конечно, не утаил этого при допросе, полагая, что его откровенность безвредна и лишь может облегчить ему участь. Но, на мою беду, недавно в том же Красногорске провалился и агент-связник, у которого чекисты обнаружили посланную мной микропленку. Работники КГБ получили серьезные козыри. Они могут явиться на завод, если уже не явились, — есть у меня подозрение… В этих условиях оставаться «паном Юлианом» мне невыгодно, пусть уж им будет Гришин. В случае чего, пока с ним возятся, я сумею скрыться.

— Ты не доверяешь этому субъекту?

— Разве таким можно доверять? Но сегодня он свое сделает… Мне придется о нем крепко подумать.

— Ты боишься его или за него?

— Он уже успел основательно «наследить» в течение каких-нибудь нескольких часов — пошутив с секретарем директора и ее возлюбленным, обязательно наследит сейчас, выполняя мое задание, и безусловно оставит следы, доставая документы из сейфа директора завода.

— Так, может, шлепнуть его, не ожидая полного провала? — предложил Крысюк.

— Наоборот, пусть он до конца сыграет роль пана Юлиана, благо она ему ужасно нравится, — ухмыльнулся Ельшин. — Мне это только на руку.

— Он же, сволочь, выдаст тебя, — не сдавался Крысюк.

— Не успеет. Ну, отправляйся к себе и жди, да осторожно, вот-вот должен вернуться Гришин. Не хочу, чтобы он увидел тебя здесь. Да и мне пора уходить.

— Все понятно, пан Юлиан.

Снова слабо звякнула дверная цепочка, наступила тишина.

Глава шестнадцатая

Сначала события, связанные с «покушением» на Шаврова, развивались, по мнению Ельшина, нормально, но вскоре заставили его основательно всполошиться…

Пал прохладный осенний вечер. Аня отдыхала на веранде. Зинаида Савельевна сказала ей:

— Переоделась бы, Виталий скоро придет.

Аня молча встала и не спеша направилась к себе. Степанида с помощью своего всегдашнего помощника Пашки-инвалида занималась уборкой. Неожиданно в сопровождении Сени Михеева пришла Дуся.

— Здравствуйте, тетушка, — пропела она от двери. — Можно?

— Что уж, раз пришла, проходи, — заворчала старуха. — Што стряслось?

Дуся положила на стол сумочку, сверток газет, обратилась к Михееву:

— Семен Сидорович, вы меня за углом подождите.

— Пошто гоняешь Сидорыча? — сердито заметила Сте-панида. — Пусть бы тут побыл.

— Что вы, тетушка, как можно, — Дуся вскинула вверх густо накрашенные ресницы. — Это же меня компрометирует! Бог знает чего могут подумать. Нынче девушки какие-то развязные, вульгарные… Фу!.. Не могу же и я такой быть!

А Степанида не унималась:

— И все-то ты с газетами… Глаза потеряешь, а всего не узнаешь, милая.

— Как же без газет? Разве можно… Надо быть в курсе, ни одного дня не пропускаю — читаю. Будущему мужу за меня краснеть не придется.

— Опять ты о нем, о Шаврове! — рассердилась Степанида. — Эх-ма, неугомонная! А што — никак отпустили Сидорыча из тюрьмы-то?

— Отпустили, — подтвердила Дуся.

— И я думала — ну какой же он убивец! — запоздало удивлялась старуха.

Дуся зло сказала:

— Подписку о невыезде взяли, следствие еще будут вести. Нашлись подлецы — ревность ему приписали… Только ничего у них не выйдет, у меня свидетель есть, что Сеня тут ни при чем.

— Вот и хорошо, — согласилась тетка. — Ну, сказывай, што у тебя приключилось?

— Палец вот разболелся, работать мешает, а у тебя травы разные… Можешь вылечить?

Степанида заважничала:

— Я все могу, потому с докторами была запросто, как вот с тобой. К завтраму настой приготовлю, зараз боль снимет. Ох уж ты мне, стрекоза перламутровая.

Дуся неожиданно засмущалась, спросило тихо:

— Ты мне скажи, правда или нет, будто ваша Аня от Шаврова не отходит? Часто она у него в больнице бывает?

Степанида многозначительно поджала губы:

— Раз на раз не приходится.

— Дипломатию разводить начала, — с досадой сказала Дуся. — Я и сама давно чувствовала: споется с ней Шавров. Так, значит, и есть.

Степанида примирительно заметила:

— Пора бы тебе определяться по-серьезному, годы-то не назад, а вперед идут. — Осматривая Дусю, Степанида продолжала свое: — Ишь ты, завсегда разряженная, платье-то крымдышиновое… Ну, ступай, ступай, а то скоро сам пожалует, оголодал небось.

— Заждался, Евдокия Александровна, — послышался с улицы голос Михеева.

— Иду, иду, — девушка чмокнула Степаниду в щеку и выпорхнула с веранды.

Старуха проводила ее взглядом, подошла к двери, вздохнула, по привычке посмотрела на небо, прислушалась к переливам девичьих голосов неподалеку.

— Распелись — к дождю, не иначе.

Пришел Ельшин. Поднимаясь на веранду, осведомился иронически:

— Чего это ты на луну уставилась?

— Месяц, батюшка, великое дело. Я, может, всю жизнь по месяцу определяю.

— Скажите пожалуйста! — рассмеялся Ельшин. — Аня не приходила?

— Давно дома. Позвать, что ли?

— Не надо пока… — Ельшин помялся. — Степанида, поищи-ка там, в шкафчике, чего-нибудь… — щелкнул себя по шее, — и закусить.

— Выпить захотелось? Да ты и так, кажись, того…

— Ничего и не «того», так, пустяки, — рюмку пропустил. Тащи, тащи, нездоровится мне.

— Погоди минутку, — Степанида вышла, следом за ней потянулся и Пашка-инвалид. Вскоре она появилась:

— Вот тебе и горючее, Виталий Ефремыч, — Степанида поставила на стол водку, сказала понимающе: — Убиваешься? А тово не поймешь — молодость без любви — ни, ни, не бывает. А при любви — и горести, это уж обязательно!

Принимаясь за бутылку, Ельшин обратил внимание на Пашку, тот лопотал что-то бессвязное.

— Что-то твой… несмышленыш разволновался так?

— Это он радуется.

— Чему?

— Да, вишь ты, Сеньку из тюрьмы выпустили, как он есть в эфтом деле не замешанный, — словоохотливо сообщила старуха.

Ельшин перестал жевать бутерброд, спросил настороженно:

— Кто сказал?

— Да сам он у меня был, вместе с Дусей… Так и так, говорит… Под расписку, што ль, отпустили.

— И давно они были здесь?

— Да как тебе прийти — минут за десять, не боле. Веселые такие!..

— Гм. Веселые… Это, конечно, хорошо, что веселые. Ну, я пойду, мне что-то шибко нездоровится. За водку спасибо.

Ельшин бросил на тарелку кусок недоеденной колбасы и ушел. Пашка-инвалид продолжал лопотать, пускал слюни — его распирали переживания.

— Виталий, что ли, был? — поинтересовалась Зинаида Савельевна, появившаяся на веранде.

— Кто ж еще? Он. Убивается, мучается ужасть как! — затараторила Степанида. — Заболел даже мужик.

— С чего же это он так?

— Известно, от любви. И чего это со свадьбой-то не слыхать, а?

— Я в их дела не вмешиваюсь, — махнула рукой Зинаида Савельевна.

— И до чего же может довести человека любовь, будто от малярии какой почернеет, похудеет, — бормотала старуха. — Эх-ма, Виталий непутевый, — захватила тряпку и исчезла.

Хозяйка осуждающе посмотрела на нее.

Появилась принаряженная Аня. И в то же самое время на пороге показался полковник Соколов. По виду — дачник: на руке — пыльник, в руке книга.

Здороваясь, Соколов осведомился:

— Василия Фомича еще нет?

— Перестройка промышленности, перестройка завода — три дня из цехов не выходит, — недовольно сказала Зинаида Савельевна.

— Постепенно наладится, — успокоил ее Соколов.

— Проголодались, поди, Иван Иванович, после прогулок-то? — забеспокоилась хозяйка. Не слушая возражений, вышла распорядиться.

Соколов подошел к Ане.

— Как Шавров?

Девушка вскинула на него счастливое лицо.

— Через несколько дней выпишется из больницы.

Взяв девушку под руку, Соколов прошел с ней в отведенную ему комнату, повесил пыльник на гвоздик, заговорил с уважением:

— Крепкий мужик — инженер Шавров, другой на его месте, пожалуй, так легко не отделался бы. И чудесной души, говорят, человек. Правильно это, а? Откровенно скажи, мы с тобой, Аня, друзья… Не только от своего имени спрашиваю. Шелест вот в письме тоже твоей судьбой интересуется… Ну, говори.

Аня шепнула сквозь слезы:

— Не знаю… не знаю я.

Соколов облегченно вздохнул:

— Зато теперь я знаю… — погладил девушку по голове. — Вот теперь я спокоен за тебя.

Аня нежно произнесла:

— Алексей… Я во всем, во всем помогу ему! Он такой…

Полковник осторожно перебил:

— А как же Виталий?

Девушка тихо ответила:

— Н-не знаю, дядя Ваня, не могу же двоих любить!

— И незачем, — улыбнулся полковник Соколов. — Выбор твой одобряю. Ну а Алексей… он как к тебе относится?

Аня вытирала полные слез глаза.

— Не знаю, ничего он мне не говорил.

— А мне вот сказал… Боится, в годах, говорит, разница.

— Так и сказал? Не может быть! — вспыхнула Аня.

— Что же, я врать буду? Факт, так и сказал.

— А вы?

— Я, что же. Неудобно как-то малознакомому человеку сказать, что он чудак, но, между нами, я ему намекнул, пусть обижается, если хочет.

Аня шагнула к полковнику Соколову, прильнула к плечу.

— Вот и чудесно, — поддержал ее Соколов. — Не плачь, все утрясется, и, наверное, раньше, чем окончится мой отпуск, так что у меня имеется шанс погулять на твоей свадьбе. Да, давно хочу спросить тебя — ты Виталия с детских лет помнишь?

— Очень смутно.

— И до приезда сюда никогда с ним не встречалась?

— Ни разу.

— Ну а фото его тех времен у тебя есть?

— Групповое.

— Изменился Виталий с тех пор?

— По тому фото судить трудно, да и его там еле видно в третьем ряду.

Соколов переменил тему разговора.

— Ты, кажется, собиралась стать женой Виталия…

— Нет, — Аня смутилась, говорила с трудом. — Я его не любила, он объяснялся, настаивал, рассказывал о боевом прошлом наших отцов, о большой дружбе наших семей тогда, до войны…

— Понимаю… — задумчиво произнес полковник, — психическая атака.

— Мне казалось, да и сейчас кажется, что Виталий любит меня, и я почти согласилась выйти за него. Выйти… — она на мгновение умолкла, подняла на него глаза. — А потом я поняла, что люблю Алексея Шаврова, — продолжала Аня, — и вот не знаю, что делать. Мне стыдно смотреть Виталию в глаза, — она поправила стоявшую на столе фотокарточку Ельшина.

— Ты перепутала фото. Здесь должна быть другая карточка, — тихо сказал Соколов и протянул ей снимок.

— Кто это? — удивилась Аня.

— Это инженер Виталий Ельшин, — твердо сказал полковник.

Ее расширенные, наполненные ужасом глаза остановились на фото там, на столике:

— А это? Кто же он?

— Пока не знаю. Но скоро обязательно узнаю, — пообещал Соколов.

— Где же Виталий? — еле слышно спросила она.

— Не беспокойся, жив. Работает в Хабаровске. У него семья.

Обессиленная, она опустилась на стул.

— Вот что, — продолжал полковник, — предупредить тебя я обязан: будь с тем, кто выдает себя за Виталия Ельшина, начеку. Ты не должна и виду подавать, что знаешь правду, иначе он догадается, насторожится…

— Обещаю… — прошептала Аня.

— Верю. А вон и Василий Фомич приехал.

— Извините, дядя Ваня, — девушка быстро покинула комнату.

Брянцев прямо прошел к гостю, поздоровался, устало подсел к столу.

— Ты вроде бы с лица сдал после приезда из Москвы, — пошутил Соколов.

— Сдашь, брат! По-новому все дело ставим, по-новому жить начинаем. Раньше на неполадки будто в перевернутый бинокль смотрели — далеко они и маленькие, а как велели нам партия и правительство в бинокль как положено взглянуть, мы и ахнули — завод образцовый, а с технологией не все в порядке… Представляешь мое положение?

— Смутно представляю.

— То-то и оно! Тебе простительно, ты ведь у нас кандидат исторических наук и к технике не привержен, а с меня рабочие ой как спрашивают, и спрашивают, не когда прекратила свое существование Византийская империя, а почему, например, у нас слабо еще внедряются в производство ценные рационализаторские предложения, почему мы «новыми» марками называем сорта стали, которые плавим не один год уже.

Немного помолчали.

— Что же ты им отвечаешь?

Брянцев сердито поднял брови:

— Я ведь не оратор тут, а директор. Отвечать-то не словами надо, а делом. С меня не красноречие спрашивают. Так-то, товарищ ученый, — закончил он шутливо.

— Письмо сегодня получил, из Москвы переслали, от Шелеста, — сказал Соколов.

— Что пишет?

— Приветы… Вспоминает, конечно, о любимых его Курилах, о Камчатке… На КПП у него куча забот-хлопот. Старая пословица «Солдат спит, служба идет» ныне не годится. В наше время та служба, когда солдат не спит, а бодрствует…

— А у тебя как? — осторожно осведомился Брянцев.

— И успехи есть, и неудачи. Михеева посоветовал освободить.

— Правильно, зачем же парня мучить, коль он невиновен, — согласился Василий Фомич.

— Кроме того, надо спутать врагу карты, заставить его сделать неверный шаг. А враг — опытный, хитрый и жалости не знает. Чтобы опередить меня, он не остановился перед уничтожением своего же агента — «Аиста».

— Ты думаешь, что техник Глухов и есть «Аист»? И что его убили, да еще и свои же?

— Да. Раньше я это предполагал, поскольку скоропостижная смерть при некоторых обстоятельствах всегда вызывает подозрение… Сегодня я уже не предполагаю, а знаю — Глухова убили. Больше того, я приблизительно знаю, как именно его убили и кто его убил.

— Мне можно присутствовать? — спросила Аня. Она успела привести в порядок заплаканное лицо.

— Да, Аня, — разрешил Соколов. — Условимся, товарищи: о том, что я вам говорю, — никому ни слова.

— Может, ты расскажешь поподробнее? — нахмурился Брянцев.

— Подробностей пока мало, — начал полковник. — Вечером кто-то вызвал Глухова на улицу и о чем-то беседовал с ним. А через несколько минут Глухов скоропостижно скончался от разрыва сердца…

— Бывает и так, — недоверчиво заметил Василий Фомич.

Соколов спокойно продолжал:

— По моей просьбе врач-эксперт произвел тщательный осмотр трупа и обнаружил почти незаметный укол шприцем, после чего уже без особого труда нам удалось установить, какой именно был введен яд и его свойства… Оказалось, после введения в организм этого яда человек погибает именно через десять минут и именно от разрыва сердца, так что сомнений быть не может. Вывод экспертизы: на пальце убийцы было кольцо, снабженное специальным микроскопическим шприцем — на вооружении иностранных разведок и это имеется.

— Рукопожатие? — ужаснулась Аня.

— Значит, Глухова таки убили… — казалось, Брянцеву было трудно в это поверить… — Но почему?

— Это нетрудно объяснить: потому, что резидент иностранной разведки, обосновавшийся у тебя на заводе, каким-то образом узнал о том, что шпион Дергач с пленкой схвачен на контрольно-пропускном пункте, и правильно заключил, что рано или поздно мы узнаем, от кого он получил секретные сведения, и тогда арест Глухова неминуем. А Глухов мог бы выдать других, немало рассказать нам. И вот — резидент убрал своего же агента. Но меня очень интересует не столько этот факт, сколько другое: почему убийство произошло после твоего, Василий Фомич, приезда из Москвы.

— Ты думаешь, тут есть какая-то связь? — нервничая, спросил Брянцев.

— Безусловно, но какая — пока не знаю. Впрочем, скоро и это нам станет ясно. Возможно, сегодня же. Как только схватим врага, кое-что прояснится.

— Интересно, когда же и где мы его схватим?

— В твоем кабинете, на заводе.

— Что-о? — Брянцев застыл на месте. — Кто он, что он будет делать в моем кабинете?

— В свое время все это ты увидишь и узнаешь. Впрочем, могу тебе сказать: не зная о том, что справка о последних, итоговых опытах инженера Шаврова хранится в спецчасти, враги думают, что она спокойно лежит в твоем сейфе, в кабинете, и дожидается их.

Брянцев побледнел.

— Но она действительно там.

— Как так? — с яростью спросил Соколов.

— Сегодня я перечитывал ее, хотел поработать над ней вечерком и не сдал в спецчасть. Я сунул ее в сейф, под бумаги.

— Нельзя терять ни минуты! — Соколов бросился к выходу. В это мгновение зазвонил телефон.

— Ельшин… — с облегчением произнес Брянцев, — он задержал кого-то.

В тот вечер Дуся допоздна была на работе. Она сидела за своим столиком. Дверь в кабинет директора завода была широко открыта, и через нее туда из ярко освещенной приемной вливались потоки электрического света. Дуся, настороженно прислушиваясь, в сотый раз перебирала бумаги. Потом встала, переступила порог кабинета, тихо окликнула:

— Тарас Ильич, вы что-то долго копаетесь.

До нее донесся хриплый голос Гришина:

— Сейчас открою. Вот и готово! — в углу кабинета вспыхнул свет электрического фонарика. Хрипло, с тревогой, Гришин приказал девушке: — Дусенька, иди в приемную, посиди там, да следи за коридором, не нагрянул бы кто.

Поспешно, судорожными движениями Гришин принялся вынимать из сейфа бумаги и в беспорядке швырять их на стол.

— Ладно, — согласилась Дуся, — послежу, чтобы вам не помешали. Только вы кладите все как было, чтобы Василий Фомич не заметил.

Гришин лихорадочно рылся в документах.

— Хорошо. Иди.

Дуся ушла на свое место.

— Ага, вот она… — Гришин отложил в сторону один из документов и сгреб в охапку разбросанные по столу бумаги.

Неожиданно в приемную вошел Ельшин. Спросил с удивлением:

— Вы еще работаете, Дуся, почему так поздно?

— Задание. Задержалась, — Дуся заметно растерялась.

Гришин перестал шелестеть бумагами, подумал: «Зачем он явился? Боится, один не справлюсь? А я уже…»

— Василий Фомич здесь? — спросил Ельшин.

— Нет, он дома, — ответила Дуся.

— Как дома? А кто же там? — Ельшин одним прыжком очутился у порога кабинета.

— Никого там нет, — уцепилась за него Дуся, пытаясь закрыть дверь. Но это ей не удалось, Ельшин оттолкнул ее и вбежал в кабинет.

— Я вам все объясню… — говорила девушка в смятении.

Ельшин включил свет.

— Та-ак… Взломан сейф с секретными документами! Гришин, это вы? Чем вы здесь занимаетесь?

Дуся, окончательно растерявшись, хлопнула за собой дверью, возвратилась в приемную. Еле слышно Гришин сказал:

— Вот нужный вам документ. Берите.

Ельшин сунул бумагу в карман.

— Возьмите себя в руки! — приказал он. — Девчонка играет комедию, она предала вас. Здание оцеплено.

Красные от вечных выпивок глаза Гришина в страхе округлились.

— Что же мне делать? — спросил он.

— Отпираться поздно, вы попались с поличным, — спокойно сказал Ельшин. — Молчите до утра, а там я что-нибудь придумаю. Если заговорите, вы пропали. А теперь ничему не удивляйтесь. — Он страшным ударом свалил Гришина с ног, оторвал веревку от штор и умело связал своему агенту руки. Поднялся, подскочил к двери, ударом ноги открыл ее, крикнул: — Товарищ Петухова, оставаться на месте. — Быстро подошел к телефону, снял трубку: — Соедините меня с райотделом государственной безопасности… Дежурный? Говорит инженер Ельшин, с «Красного Октября». В кабинет товарища Брянцева забрался начальник АХО Гришин, вскрыл сейф. Он без сознания, я его легонько стукнул. Приедете? Хорошо. Жду.

После этого Ельшин позвонил на квартиру Брянцева.

— Гражданка Петухова, оставаться на месте, — приказал он Дусе. В его голосе слышались злоба и торжество. — Сейчас за вами приедут из КГБ.

Ельшин возвратился в кабинет и зачем-то плотно прикрыл за собой дверь.

Брянцев в сопровождении полковника Соколова появился минут через десять.

— Что случилось, Виталий? — спросил Василий Фомич.

— Гришин забрался в ваш сейф, я случайно накрыл его… Пособницей шпиона была ваш секретарь. Я уже сообщил в райотдел, сейчас приедут.

Дуся несмело сказала:

— Да никакой он не шпион, докладную насчет промахов по службе искал, только и всего.

— Дело дрянь, — директор соединился по телефону с райотделом. — Брянцев говорит. Знаете уже? Преступник, видимо, подобрал ключи. Это инженер Ельшин вам звонил… И я говорю — молодец, задержал преступника. — Положил трубку и стал запихивать в сейф документы. — Обыщи его, Виталий… Не успел ли этот прохвост что-нибудь стащить.

Ельшин с готовностью выполнил просьбу директора, склонился над Гришиным, ощупал, вывернул карманы.

— Не успел, — заключил он и ударил Гришина ногой в бок. Тот постепенно приходил в себя, открыл глаза, икая от страха, забормотал:

— Я все скажу… Все… Я не виноват, я искал докладную…

Ельшин строго прервал:

— Говорить с вами будут в райотделе КГБ, как положено. — С нарастающей тревогой Ельшин следил за Соколовым, который без лишних слов внимательно осматривал помещение.

Брянцев искал среди бумаг на столе и в сейфе справку о последних опытах Шаврова по броневой стали, однако ее не было.

— Какой документ разыскивали вы в моем сейфе? — спросил он Гришина.

— Докладную…

Ельшин громко расхохотался.

— О служебных его промахах — корчит из себя идиота!

— И давно ты, сукин сын, состоишь в агентуре иностранной разведки? — зло осведомился Брянцев.

— Давно… Я все скажу… только жить… я жить хочу! — голос Гришина сорвался, перешел в крик.

— Ваша агентурная кличка? — Соколов в упор разглядывал ползавшего у его ног врага.

— Моя кличка? Пан Юлиан.

— Каков гад! — Брянцев сплюнул даже. — Я тебя за человека считал, а ты…

Брянцев брезгливо скривился и обратился к Ельшину:

— Не зря, выходит, ты мне постоянно твердил о бдительности: враг был рядом, а я не видел, не чувствовал!

Соколов зачем-то вышел в приемную, к Дусе. Приехали люди из райотдела КГБ, Гришина поставили на ноги.

Брянцев снова потребовал от Гришина возвратить похищенную им секретную справку, но тот упорно отмалчивался. Разозлившись, Брянцев вплотную приблизился к нему и в ту же минуту с удивлением вскричал:

— Э-э, да ты для храбрости водочки хватил!

Когда Гришина уводили, тот истерично выкрикнул:

— Я все скажу, все!

Представители райотдела произвели личный обыск всех присутствовавших; не избегли обыска ни Ельшин, ни Соколов, по указанию которого эта операция и была проделана, а между тем справки нигде не было.

Мрачный, разбитый Брянцев снова и снова перебирал документы в надежде найти справку.

— Не трудись зря, — сказал Соколов, — ее здесь нет.

— А где же она? Кто похитил ее? — Брянцев за эти несколько минут постарел на десять лет.

Соколов пожал плечами.

— Это мы обязаны выяснить.

— Тебя что-то смущает? — спросил Василий Фомич.

— Почему инженер Ельшин оказался тут раньше нас с тобой? Зачем он здесь появился? Куда же девалась справка, которую Гришин искал в твоем сейфе?

С надеждой в голосе Брянцев сказал:

— Обо всем этом он сам скоро расскажет. Видел, как он позеленел от страха? На первом же допросе расскажет. И, пожалуй, хорошо, что шпионская эпопея наконец-то кончилась. А то знаешь, Ваня, на душе погано: работаешь, сил не жалеешь, в труде стараешься разглядеть светлую даль, а под ногами — нечисть.

Соколов ответил неопределенно:

— Поживем — увидим.

Резко зазвонил телефон.

Соколов быстро поднял трубку.

— Да, я. Слушаю, — пояснил Брянцеву: — Из райотдела. Что вы говорите? Та-ак, понимаю, сейчас буду, — бросил трубку на рычажок, повернулся к Брянцеву: — Осмотр местности, вот тут, вокруг, ничего не дал: справки нигде нет, она будто испарилась. И второе, Гришин по дороге в райотдел скончался. Остановилось сердце.

Брянцев всплеснул руками.

— С перепуга, наверное.

— Врач подозревает, что он был отравлен, что яд находился в вине, которое Гришин выпил накануне. Ясно теперь?

— Ни черта не ясно! — растерялся Брянцев. — Кроме того, что он нам уже ничего не скажет.

— В этом весь фокус… За Глуховым — Гришин. Враг действует ловко и решительно. Он снова оставил меня у разбитого корыта. Но мы должны во что бы то ни стало найти и обезвредить его.

Глава семнадцатая

Шаврова выписали из больницы.

И вот он лежит на диване, на знакомой нам веранде в доме Брянцева. Свисает забинтованная рука. Рядом, на стуле, книга. Возле дивана в напряженной позе застыл тот, кто присвоил себе имя Виталия Ельшина. Он чувствует, всем своим существом чувствует в кармане перстень, тот самый, который недавно возвратил ему Гришин. Перстень будто жжет Ельшину сердце, выбивает испарину на лоб. Вот она — возможность покончить с изобретателем броневой стали. «Нет, нет, нельзя, — почти с отчаянием размышляет он, — зачем Шаврова привезли именно сюда? А если это ловушка? Тогда я погиб. Может, я зря нервничаю, мне просто мерещится слежка? Почему я вбил себе в голову, что Соколов не ученый, а чекист? Странно, разве сумела бы обмануть меня Зинаида Савельевна, она органически не умеет врать, я по ее глазам понял бы, кто такой Соколов… Надо будет припугнуть этого историка — пусть он катится отсюда, не смущает меня. С Шавровым придется повременить — сейчас опасно. А вдруг все это проделки чекистов, того же Соколова, и он в эту минуту откуда-нибудь подсматривает за мной?..» — Ельшин резко повернулся и ушел в сад.

На веранде появились супруги Брянцевы.

— Спит? — Василий Фомич кивнул в сторону дивана.

— Снотворного пришлось дать, всю ночь не спал.

— Хорошо, что я, по совету Вани, привез Шаврова к нам. Куда ему, холостяку, домой в таком состоянии? Рано еще. А Аня где?

— Скоро будет, — Зинаида Савельевна немного поколебалась, потом, решившись, шепотом сообщила: — Не отходит она от него.

— Анна Егоровна… Аня… — сквозь сон произнес больной.

— И он даже во сне о ней помнит, — с удовольствием заметила женщина.

— Парень хороший, слов нет, самородок… Но как же тогда с Виталием? Нескладно получается… Сын старого друга семьи…

— Сердцу не прикажешь.

Василий Фомич прошел к себе. Следом за ним ушла и Зинаида Савельевна.

— Аня… — Шавров проснулся.

В дверях возникла фигура Михеева.

— Разрешите, Алексей Иванович?

— Пожалуйста, заходите, я сам здесь гость. Вы, слышал, из-за меня пострадали.

— Было недоразумение, не стоит вспоминать. Разрешите поздравить с выходом из больницы, с поправкой, так сказать.

— Пока еще не очень поправился, как видите. Да вы проходите, чего это возле двери стоите? Садитесь.

Семен прошел к столу, осторожно присел на краешек стула.

— Виталия Ефремовича ищу. У меня к нему срочное дело, уточнить кое-что надо… Я от товарища Ельшина срочное задание, по дружбе, так сказать, получил…

— Если не секрет, какое же?

— Вам, конечно, могу сообщить по секрету: просил меня помочь ему подготовиться к свадьбе… через недельку, с Анной Егоровной. Впрочем, об этом на заводе почти все знают — у Виталия Ефремовича тайн нет, такой уж он открытый человек.

— Открытый человек… — прошептал Шавров сухими губами.

Не спеша вошел Соколов, подошел к дивану.

— Добрый день, Алексей Иванович. Э-э, да вам плохо… — Сердито сказал Михееву: — Человек только что из больницы, а вы…

Тот растерянно откланялся.

— Так я пойду.

— Домой хочу, — заговорил Шавров, — мне на чужих свадьбах плясать рано.

Порозовевшая, повеселевшая, на веранду быстро вбежала Аня. Спросила тревожно:

— Что случилось?

— Алексея Ивановича тут сейчас порадовали: Виталий Ельшин собирается через недельку жениться на тебе. На весь завод раззвонил… — Соколов бросил на девушку лукавый взгляд и удалился в комнаты, мягко прикрыв за собой дверь.

— На весь завод раззвонил, — тихо повторила она, — зачем ему это понадобилось? — Решительно тряхнула головой, подошла к дивану: — Неправда это, неправда… Не будет этого, Алеша… С тобой я навсегда… Если ты хочешь…

— Милая… — Шавров притянул ее к себе, глядя девушке в глаза, не в силах выразить того, что переполняло его сердце.

Сосредоточенный, вернулся Соколов.

— Нагулялся я сегодня, еле ноги держат. Ну, вы, кажется, все-таки договорились?

— Дядя Ваня…

— Только о нашем уговоре помнить. Поняла?

— Да. Я буду осторожна.

— Смотри, не подведи. Да вы пошли бы в комнаты. Покажи ему наконец сорочки, которые ты для него купила. Идите, идите… — помог Шаврову подняться, выпроводил их с веранды. Затем расставил на столе шахматы и принялся над ними колдовать, кого-то поджидая.

Ельшин не заставил себя долго ждать.

— О чем задумались, ученый муж? — с присущей ему насмешливой улыбочкой осведомился он. — О судьбах мира?

Не поднимая головы от шахматной доски, «ученый муж» отозвался:

— О судьбах мира полезно бы подумать и вам.

— Я человек дела, я не размышляю, а борюсь за этот самый мир, насколько мне позволяют мои скромные возможности, — выспренность была в манере этого человека, ею он подменял искренность.

— Вы имеете в виду схватку с Гришиным? — поинтересовался Соколов.

— С агентом иностранной разведки по кличке пан Юлиан. — Помолчав, спросил вкрадчиво: — Возвращаетесь в Москву?

— Да, скоро уезжаю… Пора, творческий отпуск кончается, да и в учебный год надо будет включаться.

— Вы, конечно, довольны поездкой в наши края?

— Очень, — с чувством подтвердил Соколов, — повидал старых друзей… Откровенно говоря, прямо-таки не хочется уезжать отсюда!

— А я на вашем месте удрал бы в Москву без оглядки. И чем скорее, тем лучше.

— Почему? — удивился Соколов.

— Хотя бы потому, что следственные органы могут заинтересоваться некоторыми странными… совпадениями, — Ельшин хихикнул. — Например, почему Гришин убил техника Глухова именно в тот вечер, когда сюда приехали вы… Потом история со справкой. Вы появились в кабинете Василия Фомича, и документ будто испарился. Заметьте, все эти события разыгрались, когда сюда приехали вы, до вашего появления у нас тут было спокойно, никаких происшествий. Странно все это, и весьма, не правда ли? Сами собой напрашиваются выводы… В общем — все это требуется как-то объяснить.

Соколов внутренне улыбнулся: допекло! Находясь в доме Брянцева, он своим присутствием мешает Ельшину развернуться, и тот сейчас выдал себя, показал, что ему необходимо спешить. Полковник отлично понимал, что именно заставило сидящего перед ним человека затеять эту игру с запугиванием. Он спокойно сказал:

— Боюсь, вы не за того меня принимаете, я скромный специалист по древней истории…

Ельшин язвительно рассмеялся.

— Гришин тоже был скромным начальником АХО, а на деле вон кем оказался!

— Неужели вы всерьез так думаете обо мне? — возмутился Соколов. — Хотя…

— Вот именно, «хотя»… Говорят, в соседнем районе нашли убитого… Не слышали? Странно. Вы же все время путешествуете по округе… Кто-то кого-то убил, проделав эту операцию с исключительной жестокостью, так, чтобы жертву невозможно было опознать. Но не беспокойтесь, следователи распутают и это преступление!

— С какой же стати мне бояться следователей? — удивился Соколов. — То, о чем вы тут говорили, может быть, и интересно и важно, но не для меня, я же собираюсь уезжать домой и через несколько дней забуду обо всех здешних событиях.

Вошла Степанида, в открытую ею дверь донеслось негромкое пение Ани.

— Аня? Что это она распелась? — не удержался Ельшин.

— А оттого, што весело ей с Алешкой-то Шавровым, — на свой лад объяснила старуха. — Любовь, будто малярия — прилипчивая.

— Не мели вздора, — смутился Ельшин, и снова повернулся к Соколову: — Еще один вопрос к вам, Иван Иванович… Как думаете, почему Гришин умер по дороге в райотдел?

— Н-не знаю… Специально не интересовался. Но в общем-то, мне кажется, понятно. Человек уже не молодой… Попался, понял, что придется крепко отвечать, ну и не выдержал. Сердце, говорят, сдало.

— Гм… Возможно, и так… — Ельшин о чем-то задумался, а может, сделал такой вид. — А это что за бумажка? — внезапно спросил он, увидев на краю стола свернутый пополам бланк.

— Телеграмма Василию Фомичу, давеча почтальонша принесла, — неожиданно вспомнила Степанида. — Срочная. От твоей матери.

Ельшин порывисто схватил телеграфный бланк, пробежал глазами и мгновенно преобразился.

— От мамы, — сказал он Соколову с радостным возбуждением. — Собралась наконец, милая… С дороги телеграфирует. Ведь сколько раз я ее звал — все не ехала, а теперь вот… Ура! Молодец мама. — Он нагнал на лоб морщины, что-то соображая, прикидывая. — Так и есть, через пару деньков будет здесь.

— Поздравляю, — искренне произнес Соколов. — Жаль, не доведется с вашей мамашей встретиться.

— Почему?

— Я, пожалуй, завтра утром уеду в Москву.

В глазах Ельшина на мгновение появилась какая-то искорка, и тотчас исчезла — он был уверен, что шантаж удался.

И Соколов, и Степанида покинули веранду, пан Юлиан остался один. И теперь, когда играть было не перед кем, он почувствовал — нервы сдали. «Зачем едет сюда эта старуха? — в крайней тревоге размышлял он. — Почему Брянцев не сказал мне о том, что пригласил ее погостить? А если это ловушка? Впрочем, приезд матери настоящего Виталия Ельшина в любом случае будет разоблачением, это же ясно. Мне все кажется, что кто-то держит меня под ударом и не отпускает ни на минуту. Да, надо кончать завтра; послезавтра будет уже поздно. Утром отсюда отчалит этот историк, я нагнал на него страху, а вечером…» — Он все-таки убедил себя в том, что Соколов — безобидный простак.

Рано утром Соколов уехал. Провожали его Брянцевы всей семьей. Ельшин в это время был у домика лесничего.

Густые заросли кустарника, рощи атласно-белых берез, пахучие травы до пояса. Тишина.

Крысюк появился неслышно. Впрочем, это в его манере, такая уж у него профессия.

— Что у тебя, пан Юлиан, такая постная физиономия, что-нибудь случилось? — спросил он с явной тревогой.

— Ты внимательно осмотрел местность вокруг? — вместо ответа спросил Ельшин.

— Да, поблизости ни души. Что-нибудь произошло?

Пан Юлиан вздохнул с облегчением:

— Кажется, не выследили.

— Документ с тобой? — спросил Крысюк.

Пан Юлиан резко обернулся к нему:

— Нет, сегодня нельзя. Если при мне найдут справку — конец. Придется отложить до завтра. Слушай: сию минуту уходи отсюда. Если все обойдется, встретимся тут завтра, обязательно завтра. А теперь уходи, я не хочу, чтобы нас видели здесь вместе.

— А если завтра нам помешают?

— Тогда через три дня в Харькове.

— Как, разве ты уходишь? Не рано ли? — с сомнением сказал Крысюк.

— Завтра с вечерним поездом сюда приедет мать Виталия Ельшина.

— Ясно, — сочувственно сказал Крысюк. — И все же ты зря трясешься, сегодня вполне мог бы вручить мне справку, никто тебя съесть, как видишь, не собирается, все тихо, спокойно.

— Я все время чувствую возле себя чекистов, а обнаружить не могу, — будто оправдываясь, признался пан Юлиан. — А тут еще приезд матери Ельшина… Представляешь?

Но Крысюк сочувствовать не стал.

— Если ты и завтра не передашь мне справку, то считай — задание разведки ты не выполнил и все твои фокусы здесь были ни к чему, — в его голосе пан Юлиан почувствовал скрытую угрозу. — И еще вот что: за каким чертом тебе понадобилось ликвидировать Гришина? Я почти уверен, что этим ты очень осложнил свое положение.

— Не твое дело! — пан Юлиан в бешенстве сжал кулаки. — Впрочем, могу объяснить, раз ты не способен сам понимать простые вещи… У меня не было иного выхода. Разве ты забыл: нас же с тобой предупредили, что в кабинете Брянцева его схватят чекисты. А я знал — как только Гришина возьмут, он выдаст меня.

С ноткой восхищения Крысюк произнес:

— И ты все-таки послал Гришина на задание…

— Это же был единственный способ открыть сейф директора завода, и я рискнул. Но я заранее позаботился о том, чтобы Гришин никогда не заговорил. Я рассчитал точно. Мы ведем войну, и на войне без жертв не бывает. Однако я не хочу, чтобы и мы с тобой стали жертвами. Мне надо исчезнуть отсюда, и сейчас у меня единственная проблема — во что бы то ни стало достать настоящий советский паспорт.

Почти мечтательно Крысюк сказал:

— Где-то сейчас ходит тот, кого ты, пан Юлиан, шлепнешь и в чью шкуру влезешь.

— Не болтай об этом, я суеверен, — неожиданно злобно произнес Ельшин, — уходи. Справку получишь от меня завтра на этом же месте.

Крысюк что-то проворчал, повернулся и скользнул за деревья.

А после работы Ельшин снова был у домика лесника — отменять условную встречу с Аней побоялся.

Вышагивал по полянке. Время шло. Солнце заметно сдвинулось к горизонту.

Снова вспомнил то, что неоднократно говорил ему Крысюк об Ане.

— Чую, погубит тебя эта девчонка.

Крысюк любит каркать, и хотя пан Юлиан делал вид, что не обращает внимания на мрачные прогнозы напарника, они, по правде сказать, здорово действовали ему на нервы.

Когда Аня вышла на полянку, он лежал на траве с карандашом в руке, углубившись в какие-то вычисления.

— Как здесь прекрасно! — восторженно произнесла девушка. — Чья это хижина?

— Это изба лесника Васюкевича, он в ней жил.

— Жил?

— Ну да, недавно уехал на родину. Кстати, Иван Иванович тоже уехал? В Москву?

— Да, сегодня утром… — девушка присела рядом. — Виталий, нам надо поговорить.

— Догадываюсь, — нарочито невесело отозвался он. — А может, мы сначала погуляем так, без серьезных разговоров?

— Не возражаю.

— Тогда пошли.

Углубились в будто настоянный солнечным светом белоствольный лес. Собирали поздние цветы, скромные, с легким запахом поля, чуть-чуть приторно-горьковатые, неяркие. Молчали. Так же молча возвратились на прежнее место, у домика лесника.

— Свежо становится. — Ельшин набросил на плечи Ане свой пиджак.

Он страшно нервничал, ему казалось, что именно в эти минуты, именно в этом месте должно решиться что-то чрезвычайно важное и он должен сделать нечто страшное и необходимое. Действительно ли обстановка вынуждает его к опасной активности или можно спокойно переждать те несколько часов, которые еще остались до ночи, до сегодняшней ночи, в которую он навсегда покинет и завод «Красный Октябрь», и людей, среди которых жил, как притаившийся волк. Не зная, на что решиться, он нервничал.

Если бы он смог заглянуть в ее душу! Аня изо всех сил старалась не выдать отвращения, гнева и ужаса, душивших ее. Кто он, этот человек, едва не ставший ее мужем? И он, этот негодяй и преступник, сумел сыграть на ее самых благородных чувствах, на священной памяти погибших отца и брата. Вот когда поняла она, как бывает трудно сдержаться.

Сели на прежнее место.

— Ну что ж, начнем объясняться? — криво усмехнулся он. — Или отложим?

— Погоди, вот причешусь немного, — сказала Аня, — у тебя нет расчески?

— В кармане, — отвернулся с обиженном видом: он играл, пытаясь выгадать время, чтобы решить, как следует поступить дальше.

Аня пошарила по карманам пиджака, расческу не нашла, вынула бумажник, открыла — на руку ей упал перстень. Он не заметил, как внимательно она рассматривала неожиданную находку, как повернула камень, увидела шприц, как темнело, наливалось кровью и злобой ее красивое, чистое лицо. Внезапно она подняла голову — он смотрел на нее чужими и страшными глазами.

— Виталий, откуда у тебя этот перстень?

Все вышло как-то не так, как следовало, но думать об этом было поздно, все равно он заметил ее волнение.

— Перстень? Что? Ах, это… Нашел недавно, — ответил он с деланым спокойствием.

— Где нашел?

— Кажется, у заводских ворот.

— «Кажется»… Можно подумать, что ты каждый день находишь такие вещи… — нет, нет, она никак не могла взять себя в руки, да и поздно, его не проведешь.

— В чем дело? — он передернул плечами. — Нравится — возьми.

«Боже мой, — с отчаянием думала она, — ведь я почти любила этого человека! А может, все это какое-то страшное недоразумение?»

Ельшин встал, потянулся.

— Объясни, наконец, в чем дело?

Аня сказала медленно:

— Этим перстнем был убит техник Глухов… Как же он мог попасть к тебе?

Приближаясь к Ане, Ельшин с напускным удивлением произнес:

— Что за вздор!..

— Не подходи! — крикнула она. — Не подходи! Чей это перстень и как он попал к тебе? Отвечай!

— Анечка, милая, неужели ты можешь в чем-то подозревать меня?

— Если ты ни в чем не виноват, иди со мной к прокурору, дай показания. — Где-то в глубине души она отдавала себе отчет в том, что ведет себя не так, глупо, но к стыду и ужасу своему, остановиться уже не могла.

Он грубо крикнул:

— Дура, отдай! Или я… — неожиданно прыгнул вперед и схватил ее за руки. Однако ей удалось вырваться и отшвырнуть перстень в сторону.

— Чекисты найдут его и спросят с тебя! — крикнула она.

Умелым движением он заломил ей руки за спину и стянул поясом.

— Неужели ты враг? — произнесла она ошеломленно. И опять подумала, как все глупо, ведь она же знала, просто ей сейчас было обидно за свою поруганную доверчивость и стыдно за прежнюю дружбу с этим подонком.

— Сама виновата, что так получилось, — он как-то странно захихикал, вытирая пот с искаженной страхом физиономии, и надвинулся на нее.

— Не подходи, подлец! — она отскочила от него, напрягаясь, чтобы освободить связанные руки.

А он все надвигался не спеша и страшно, злобный и торжествующий.

— Негодяй!.. — не спуская с него широко раскрытых глаз, она отступила, приближаясь к зарослям кустарника, росшего по краям поляны. Он по-кошачьи тихо подвигался вслед за ней, почти нагнал ее, потом настороженно посмотрел в заросли прямо перед собой и медленно отступил назад. Сказал растерянно:

— Вы, оказывается, не уехали?

В двух шагах от него, с поднятым пистолетом в руке, стоял полковник Соколов.

— Без вас я уехать никак не мог, пан Юлиан, — сухо сказал он. — Стойте спокойно, поднимите руки вверх. Живо! Учтите, мне ваша жизнь не очень дорога, при малейшем сопротивлении — пристрелю.

Шпион отшатнулся и повел глазами по сторонам — там были вооруженные люди. Он поднял руки.

— Обыскать его! — приказал полковник.

Он быстро развязал Ане руки. Враг стоял перед ним бледный, но, должно быть, на что-то еще надеялся.

— Я ничего не понимаю. Очевидно, вы перестарались, — заговорил он, обращаясь к Соколову. — В наши с Аней дела вы не вмешивайтесь, они вас не касаются. Я требую…

— Чтобы я предъявил вам пароль? Пожалуйста.

— Золотая стрела на синем фоне… — наглое выражение будто стерли с физиономии врага.

— Да, нашли в вашем тайнике. И справка была там. — Соколов с интересом рассматривал изъятые у Ельшина документы. — Ого, вы уже не инженер завода «Красный Октябрь», а корреспондент столичной газеты… Бежать собрались?

Аня тем временем разыскала перстень и вручила полковнику.

Вот теперь, кажется, пан Юлиан отчетливо понял, что проиграл. Эта девчонка ловко его отдала прямо работникам КГБ. А он-то воображал, что играет ею как хочет, воображал, что прогулкой с ней удачно прикроет последнюю встречу со связным от Смита.

Глава восемнадцатая

Обстановка, в которой был произведен арест агента иностранной разведки, способствовала тому, что об этом никто на заводе ничего не узнал. Чтобы как-то объяснить людям неожиданное исчезновение инженера Ельшина, был издан соответствующий приказ по заводу об откомандировании его в столицу. Во всяком случае, Василий Фомич Брянцев сумел создать у окружающих впечатление, что все в порядке. Но только — на заводе, а в доме положение оказалось сложнее. Слишком долго лже-Ельшин считался женихом Ани, почти членом семьи, и вдруг — он враг! И Василий Фомич, и Аня, знавшие правду об этом человеке, были страшно подавлены. В доме Брянцева воцарилась тягостная обстановка невысказанного и невыплаканного горя. Зинаида Савельевна попыталась хоть кое-что выяснить у мужа, но тот каким-то абсолютно новым для нее тоном потребовал распросы о Ельшине прекратить и даже имени его больше не произносить. Ничего не понимая, Зинаида Савельевна в недоумении разводила руками и жаловалась Степаниде. Степанида, по обыкновению, ворчливо занималась делами по дому. Бессмысленно поводя пустыми, безжизненными глазами, за ней, как автомат, двигался Пашка-инвалид, ее сын и всегдашний помощник, — один он, кажется, не способен был понять, что в доме стряслось нечто важное.

Полковник Соколов хорошо понимал, какое большое значение имеет арест пана Юлиана, ведь операция разведки против инженера Шаврова преследовала цель завладеть его изобретением по получению металла фантастической прочности и, судя по всему, была звеном в «космической» операции, которую проводил Смит. Разрубить это звено — значило нанести сильнейший удар по всей затее иностранной разведки. Однако ни полковник Соколов, ни его руководитель генерал Тарханов не били в литавры, они по опыту знали, что обольщаться успехами опасно, возможны всякие неожиданности. К тому же срыв планов разведки в отношении завода «Красный Октябрь», весьма важный сам по себе, не предопределял провала всей шпионской атаки Смита. На искренние поздравления майора Русакова, капитана Пчелина и других своих ближайших помощников Соколов осторожно отвечал: «Не спешите, всякое еще может случиться».

Надлежало не мешкая вести следствие по делу «пана Юлиана», однако нельзя было забывать о судьбе инженера Шаврова. О нем следовало побеспокоиться в первую очередь: насколько после ареста пана Юлиана на «Красном Октябре» стало безопасно, пока судить было трудно. Могло быть и так, что кое-кто из вражеской агентуры там еще остался с заданием заниматься Шавровым, в таком случае дело могло кончиться плохо. Шаврова следовало немедленно перебросить в надежное место. К тому же «Красный Октябрь» явно не соответствовал тому размаху, с которым должны были вестись опытные работы по получению сверхпрочных металлов. Известный строитель космических кораблей инженер Ландышев, которого начальник управления познакомил с работами Шаврова еще до ареста пана Юлиана, был о них самого высокого мнения.

Благодаря его стараниям будущее ранее никому не известного инженера Алексея Ивановича Шаврова определилось очень быстро: в его ведение в ближайшее время должны были поступить экспериментальный завод и отлично оборудованные лаборатории по соседству с секретным заводом-гигантом, руководителем и главным инженером которого был Ландышев.

Шаврова срочно отозвали с «Красного Октября» вместе с теми немногими рабочими и инженерно-техническими работниками, что ему помогали. Свадьбу справлять времени не осталось, ограничились небольшим торжеством в семейном кругу, и Аня уехала вслед за мужем. Кошмар, связанный с образом лже-Ельшина, остался там, в тенистом заводском поселке. Впереди все должно было быть светлым и радостным, полным труда и неомраченного счастья с любимым человеком.

Зинаида Савельевна советовала Ане забрать с собой Степаниду, но Аня не знала, можно ли ей брать с собой кого-то еще на новое место работы. Степанида на прощание сокрушалась, Пашка-инвалид бессмысленно поводил ничего не выражающими белесыми глазами, топтался возле Ани, трогательно пытаясь как-то услужить ей.

Полковник Соколов заблаговременно подумал о том, чтобы ненароком не выдать Мухина. Степан Кныш оказал ему немалую помощь в раскрытии вражеской агентуры на заводе. Какое новое поручение даст ему иностранная разведка?

Время шло, а дело подвигалось слабо.

Первые допросы пана Юлиана ничего не прояснили, он решил разыгрывать оскорбленную невинность. Такой оборот дела замедлял следствие, время уходило на проверку и перепроверку того, что говорил арестованный. Эти данные тщательно анализировались, но не давали почти никаких результатов. Вот и сегодня полковник Соколов, прежде чем конвойные ввели в его кабинет пана Юлиана, долго и основательно готовился к очередному допросу. Он вспомнил совет одного из западноевропейских контрразведчиков и устало усмехнулся: арестованного следует заставлять многократно повторять придуманную версию событий, обстоятельства, связанные с его жизнью и работой, подготовленную для него в разведке автобиографию, сведения о «родных». При каждом новом рассказе он будет сбиваться в каких-то деталях, на что следователь ни в коем случае не должен обращать его внимания, понуждая задержанного снова и снова повторять свои выдумки. В итоге он запутается окончательно. При таком методе допроса расчет делался и на психологию вражеского агента, понимающего, что его жизнь зависит от того, насколько складно и убедительно он ложь сумеет выдать за правду. В конце концов он сам начинает сомневаться в правдоподобии им же рассказываемого и, пытаясь как-то подправить свои показания, отходит от первоначальной версии. Следователь должен не упустить этот момент и вовремя забросать врага кучей заранее подготовленных перекрестных вопросов, меняя их темы и тон, предпочтительнее в таком случае не спрашивать, а утверждать. И, пожалуй, главное, — перед тем как приступить к перекрестному допросу, необходимо своего «партнера» всесторонне изучить, дабы иметь возможность заблаговременно определить характер своего следовательского подхода к нему: чем воздействовать на него — грубостью, иронией, или, наоборот, вежливостью и даже мнимым сочувствием; добиться истины угрозами или посулами, или тем и другим одновременно. И избави бог от поспешных предположений или каких-либо выводов, основанных на впечатлении от личности арестованного. Страшная вещь — впечатление! Говорят, один крупный криминалист признался: самое прекрасное впечатление произвела на него женщина, которая, как потом оказалось, отравила своих детей для того, чтобы получить за них страховку.

Рекомендации известного контрразведчика с Запада, о котором Соколов сейчас вспомнил, к сожалению, в данном случае не подходили: резидент не желал говорить, а ограничившись весьма куцей версией, решительно отказался от ее повторений, разыгрывая из себя безвинно обиженного, честного советского человека, считавшего излишним даже оправдываться. Это была, конечно, нехитрая игра, но все же ловить его на неточностях не представлялось возможным — он не лез из кожи вон, чтобы Соколов поверил ему. Рассчитывать на то, что он напутает в анкетных данных, было бы наивно, да Соколову это и не было нужно, — он же знал, что перед ним не инженер Виталий Ельшин, а вражеский лазутчик. Да и изучить противника для того, чтобы определить способы подхода к нему, не так-то просто: нет для этого ни времени, ни возможностей, а встречи в доме Брянцева тут помочь не могли, ведь агент разведки всегда носил маску, всегда и во всем.

На этот раз полковник подготовился к встрече особенно тщательно. Разговор начался так, как если бы он был первым.

— Кто вы, кто направил вас в Советский Союз, где, когда и каким образом вы пробрались на советскую территорию, с каким заданием вас послали к нам? — Соколов положил перед собой чистый бланк протокола допроса. — Назовите вашу настоящую фамилию.

Шпион прищурил глаза, спокойно ответил:

— Вы же знаете, моя фамилия Ельшин.

Полковник почувствовал, как этот чужой человек внутренне напрягся. Он, конечно, догадался, что о фамилии его спросили неспроста.

— Вы, безусловно, понимаете, что откровенность и искренность могут облегчить вашу участь, — сказал Соколов, — и я предоставил вам возможность быть правдивым, но вы не воспользовались этим. Ну что ж, дело ваше. Я со своей стороны считаю необходимым разъяснить вам, что играть с вами в прятки мы не намерены. Вы не инженер Виталий Ефремович Ельшин, этот факт подтверждается документами, — он вынул из лежащей на краю стола папки несколько бумажек и протянул их арестованному. — Так что петь прежнюю песню вам нет никакого смысла. Больше того, если вы будете продолжать лгать, то лишь усугубите свою вину перед законами нашей страны.

Арестованный бросил беглый взгляд на документы и откинулся на стуле. Видно было, что он заранее предвидел возможность такой ситуации, но не знал, как ему быть. Впрочем, следователю это могло и показаться.

— Будете говорить? — спросил Соколов.

Арестованный точно очнулся от сна.

— Вы все-таки докопались, что я не Ельшин, — глухо произнес он.

— Мы давно знали это, — заметил полковник. — Итак, ваша настоящая фамилия?

— Она ничего не даст вам.

— Будете давать показания?

Арестованный молчал.

— Вы переоцениваете значение для нас ваших показаний, — Соколов усмехнулся. — Мы знаем о вас достаточно для того, чтобы предать вас суду. От ответа вам все равно не уйти, пан Юлиан. Рассудок все-таки должен был подсказать вам правильную линию поведения на следствии, ведь решается ваша судьба.

Физиономию шпиона исказила насмешливая гримаса.

— Я хорошо знаю, что живым отсюда не выйду, и просто не хочу облегчать вам работу, полковник. — Он на минуту задумался. — Вы меня обязательно расстреляете, — он обеими руками сжал лоб. — Впрочем, может быть, вы и правы. Искренность спасет мне жизнь? — он вопросительно посмотрел Соколову в лицо.

— Я ничего не могу обещать вам, решать будет суд, — сухо пояснил полковник. — Суд при разборе вашего дела, естественно, все учтет.

— Хорошо, буду говорить. Пишите: я прибыл сюда для того, чтобы достать ту справку, которую вы нашли в моем тайнике. Вот и все.

— Не сказал бы, что вы поняли до конца свое нынешнее положение, — полковник положил на стол ручку и выпрямился. — Вы, по-видимому, решили сказать нам то, что мы знаем и без вас: обнаруженная у вас секретная справка о работах инженера Шаврова изобличает вас в шпионской деятельности, независимо от того, заблагорассудится вам признать этот факт или нет. — Он снова взялся за ручку: — Вы признаете, что были переброшены в Советский Союз для разведывательной работы в качестве резидента иностранной разведки под кличкой пан Юлиан?

— Признаю, — и, будто убеждая самого себя, шпион передернул плечами и проворчал: — отпираться нет смысла.

— Ваше задание? Конкретно в отношении инженера Шаврова: ограничивалось ли оно только работами Шаврова и им лично?

Резидент испытующе взглянул на Соколова: кажется, он пришел в себя и с обычным для него нахальством решил торговаться.

— Просто так я вам ничего больше не скажу. Если вы гарантируете, что меня не приговорят к смертной казни, я выложу все карты на стол… Только в этом случае! А я мог бы рассказать о таких вещах, которые вам и не снились.

Преодолевая нарастающее раздражение, полковник Соколов сурово сказал:

— Мы с вами не на базаре, а в Комитете государственной безопасности.

— Меня можно обменять, — настаивал шпион.

Соколов не смог скрыть насмешки.

— Вы, наверное, полагаете, что в разведке примут вас с распростертыми объятиями и наградят за то, что вы провалили задание и попались с поличным!

— Я вел себя осторожно и осмотрительно, — с нескрываемой гордостью произнес пан Юлиан.

— И все-таки провалились. Вам казалось верхом ловкости ваше появление в кабинете Брянцева. Но если допустить предположение, что вы заранее знали о предстоящем аресте Гришина, тогда ваше поведение представлялось совсем в ином свете, не так ли? И я установил, что вы действительно заранее узнали о том, что ваш агент провалился. С патриотизмом у вас не вышло. Затем вы понимали, что без труда мы установим настоящую причину смерти Гришина, и тогда, естественно, сам собой встанет вопрос: где же тот, кому отравленный Гришин должен был передать похищенные им документы немедленно по выходе из здания заводоуправления, передать их прежде, чем умрет. Где же и кто этот человек? Поблизости от Гришина никто, кроме вас, замечен не был.

— И все же я перехитрил вас, — неожиданно сказал арестованный. — Вы это чертовски ловко придумали с Дусей Петуховой… Но я вовремя узнал, что после встречи с Гришиным у домика лесничего, пообещав ему помочь разыскать в сейфе директора завода интересовавший его документ, она тотчас отправилась в райотдел КГБ. Остальное мне было ясно, и что ожидало Гришина, я отлично понимал. Единственно, чего я в тот момент недооценил — это беседы с вами, ведь я в самом деле принимал вас за научного работника. Меня душил смех, когда вместе с Гришиным в райотдел забирали и Дусю, а она играла при этом, как на сцене, — он невесть отчего повеселел, воспоминания оживили его, придали ему бодрости. — Скажите, полковник, я, конечно, понимаю, что здесь вопросы задаете вы, но все же скажите, как вы узнали, что именно я резидент иностранной разведки на «Красном Октябре»? Почему вы не поверили Гришину?

И так как полковник ничего ему не ответил, продолжая внимательно слушать его разглагольствования, он ответил сам себе:

— Ах, да, Скунс… Вы, наверное, допрашивали и его, и он сказал, к кому шел… Потом Аист… А Гришин — весь его облик не соответствовал роли резидента в разведке: слишком уж он был жалок, пьяница, распутник. Вы все это учли, а я — нет.

Признание вырвалось у него как-то непроизвольно: видимо, он и в самом деле ранее не подумал об этом несоответствии между образом Гришина и названной им должностью в разведке, которую якобы занимал. Любому мало-мальски опытному работнику КГБ бросилось бы в глаза это несоответствие. Операция была слишком серьезна, чтобы разведка могла доверить ее выполнение первому встречному, опустившемуся прощелыге. Мысль об этом мелькнула в голове Соколова еще там, в кабинете Брянцева. А расхваставшийся шпион не подумал об этом, превращая Гришина в своего двойника, и лишь теперь спохватился. Но и сейчас, решив давать показания, он ничего не сказал такого, о чем Соколову не было бы известно заранее. Однако полковник не хотел мешать ему, его даже забавляла наивная игра этого человека, мечтающего во что бы то ни стало прощупать своего следователя и как-то выяснить, что органам госбезопасности известно о его преступной деятельности и чего следует ожидать. Он определенно стремился как-то успокоить себя.

— Хотел бы обратить ваше внимание, гражданин полковник, на то обстоятельство, что я, собственно, не принес никакого вреда вашей стране, — заговорил он. — О судьбе Виталия Ельшина я не имею ни малейшего представления… Просто мне были вручены его документы — и все! Я пытался похитить секретную справку с завода, это так, но ведь справка-то у вас в руках! На предыдущих допросах вы несколько раз говорили об убийстве мной Глухова и Гришина — внесу ясность в этот вопрос: я не поручал Гришину уничтожать Глухова-Аиста… Сколько угодно можете утверждать иное, но это бездоказательно, всего-навсего ваши предположения, за которые судить меня нельзя. Я не убивал Гришина, он, очевидно, с перепуга сам покончил с собой, в детали этого дела у меня нет настроения вникать, поскольку после того, как Гришин был схвачен вами в кабинете Брянцева, он находился в вашем распоряжении, а не в моем, и отвечать за его судьбу должны вы и сотрудники из райотдела, а не я, не правда ли? Ничего плохого не замышлял я и против Ани Брянцевой, я пошутил — только и всего, наши с ней отношения вполне допускали такие, может быть и нелепые, шутки, вы сами осведомлены об этом, полковник, не так ли? Незачем приписывать мне несуществующие преступления и добиваться от меня ложных показаний. Подобьем итог, гражданин полковник: я должен отвечать за нелегальный переход советской границы, попытку разведывательной деятельности, вот и все. Я понимаю — за это мне грозит суровое наказание, но ведь в мирное время разведчика не принято лишать жизни. Я прошу вас обменять меня; не беспокойтесь, полковник, никто на Западе не будет мешать этой сделке, — шпион самодовольно ухмыльнулся.

Капитан Пчелин старательно записывал все в протокол. Полковник Соколов спокойно рассматривал сидящего перед ним врага. Колоссальным усилием воли полковник сдерживал гнев — ведя следствие, надо держать себя в руках. Возможно, этот прохвост умышленно ведет себя столь нагло, стараясь выбить своего противника из равновесия, бывает и такое.

— Скажите, — обратился он к арестованному, — каким образом очутилась у вас секретная справка о работах инженера Шаврова?

— Очень просто… Я ведь знал, что Гришина сейчас схватят чекисты. Сообщил ему о том, что он провалился, попался с поличным, забрал у него справку и приказал молчать об этом в надежде позднее как-то выручить его.

— О чем вы ему сказали?

— Конечно, я хотел успокоить его. Я искренне надеялся как-нибудь выручить его впоследствии.

— Впоследствии!.. — Соколов с нескрываемой насмешкой вскинул серые суровые глаза на вражеского лазутчика. — Я вижу, вы не хотите воспользоваться моим советом и давать правдивые показания.

— Что вы этим хотите сказать? — насторожился шпион.

— Что своими баснями тут вы основательно отягощаете ваше и без того незавидное положение. Вы действительно взяли у Гришина похищенный им секретный документ и приказали ему молчать, обещая вырвать его из рук правосудия, избавить от законного возмездия, но это не было искренне с вашей стороны, ведь вы же знали, что ему оставалось жить считаные минуты.

— Откуда же я мог знать это?

— Вы знали это потому, что именно вы и постарались предварительно отравить его.

— Нет, нет, это неправда, я ничего не знал…

— Нет, это правда, пан Юлиан. Вот акт вскрытия, а вот заключение экспертизы… Как ни старательно вымыли вы в тот вечер стакан, остатки яда в нем обнаружены. Того самого яда, от которого погиб ваш агент Гришин.

— Но при чем здесь я? Я не несу ответственности за то, что пил Гришин.

— Не валяйте дурака, пан Юлиан, вы отлично понимаете, в чем тут дело. Вы, зная заранее о провале Гришина и боясь, что он выдаст вас, перед тем как послать его на задание, отравили его. Вот еще акты экспертизы, посмотрите, на стакане, на бутылке обнаружены отпечатки ваших пальцев. Вы в тот вечер были у Гришина и пили вместе с ним. Впрочем, то, что вы были у Гришина примерно за два часа до того, как послать его в кабинет Брянцева, это нами установлено точно. Вы отлично знаете, конечно, значение отпечатков пальцев, но ничего поделать не могли — не могли же вы в присутствии Гришина надеть перчатки, он сразу понял бы, что вы задумали. Мы нашли и выброшенную вами ампулу из-под яда, — и на ней ваши отпечатки. Вы убили Гришина — это обстоятельство установлено, а почему вы его ликвидировали, — вы сегодня объяснили мне: потому что знали о предстоящем аресте Гришина. Мне остается напомнить вам, пан Юлиан, о наказании за убийство по нашим советским законам.

Пока полковник Соколов говорил, с арестованным произошла разительная перемена: теперь он отчетливо понял, какая смертельная опасность ему грозит. Физиономия его стала бледной, ничего не осталось от прежней развязности, тело, только что вихлявшееся, стало неподвижным; лишь глаза, остановившиеся, потерявшие выражение, уставились на бумаги, акты и заключения экспертиз, подвинутые к нему полковником.

Полковник спокойно продолжал:

— Итак, обстоятельства смерти Гришина ясны — его уничтожили вы. Теперь возвратимся к Глухову, Аисту. Он умер тотчас после визита к нему Гришина, умер тоже от яда, правда, от другого яда. Несмотря на принятые Гришиным меры предосторожности, его свидание с Глуховым было замечено. Эксперты установили и орудие убийства — микрошприц. Мы искали это орудие убийства, и вот оно на столе, перед вами; это тот самый микрошприц, который мы с помощью Ани Брянцевой изъяли у вас. Больше того — в нем обнаружены остатки того самого яда, от которого погиб Глухов. Все предельно ясно, не правда ли? И Глухова убили вы. Почуяв опасность, вы, шпион и убийца, принялись сами себе отгрызать лапы. Как видите, резвиться у вас нет оснований.

— Вы желаете услышать от меня признание в приписываемых мне преступлениях? — хрипло спросил арестованный.

— Это ваше дело, — не скрывая брезгливости, сказал полковник. — Я все же советовал бы вам прекратить игру в прятки и дать правдивые показания.

— Что же вы хотите еще узнать от меня?

— Я повторяю свой вопрос: каким образом в вашем тайнике очутилась секретная справка?

— Я уже говорил…

— Вы умолчали о главном, о том, каким образом этот документ оказался в вашем тайнике. Вас снова интересует, в какой мере мы осведомлены о том, что произошло в кабинете Брянцева в тот поздний вечер.

— Ничего загадочного не произошло: я взял у Гришина документ и спрятал в карман, — вражеский лазутчик прилагал страшные усилия к тому, чтобы взять себя в руки, оправиться от ужаса, овладевшего им от предчувствия смертной расплаты за совершенные им злодеяния.

— Где находился этот документ в момент задержания Гришина? — настойчиво спросил полковник.

— Я уже сказал — у меня в кармане.

— Его там не было, — резко возразил Соколов. — По моему указанию сотрудники райотдела тщательно обыскали тогда вас, документа при вас не обнаружили. Куда же он делся?

— Они могли и не заметить его у меня в кармане, — не очень уверенно возразил арестованный.

— Не заметить несколько страниц машинописного текста? Неважного же вы о нас мнения, — полковник саркастически усмехнулся. — Документа во время обыска при вас не было, хотя вы взяли его у вашего сообщника всего за несколько минут до того. Вы ждали появления сотрудников райотдела и хорошо понимали, что иметь в такую минуту похищенную Гришиным справку при себе опасно. Это же улика, и от нее следовало избавиться немедленно. Все это было вами продумано прежде, чем вы отправились по следам Гришина на завод. Завладев справкой, вы подошли к окну и выбросили ее. Здание заводоуправления расположено на расстоянии всего нескольких метров от забора, которым обнесена заводская территория, и выбросить документ за забор, то есть за пределы заводской территории, не составляло для вас никакого труда.

— Ничего я не выбрасывал, все это плод вашего воображения, — глухо сказал припертый к стене «Ельшин».

— Нет, выбросили. Шнуром от оконной шторы прикрепили документ к мраморному пресс-папье с директорского стола и вышвырнули в окно. Там, за заводским забором, мы и нашли это пресс-папье. Вот еще акт экспертизы: на нем обнаружены отпечатки ваших пальцев. Куда же исчезла секретная справка? Мы самым внимательным образом обыскали прилегающую к заводу территорию, но справки там, у забора, не было. Объясните, как же она все-таки очутилась в вашем тайнике? Молчите? Ну так я сам вам скажу, как обстояло дело… Все было заранее продумано и условлено: вы не просто швырнули документ за окно, чтобы, скажем, через полчаса пойти к тому месту и подобрать его, нет, за забором находился ваш помощник, он быстренько освободил бумагу от груза и вместе с документом скрылся. Вот почему мы не нашли тогда справку. Потом он вам ее передал. Правильно я излагаю ход событий?

Арестованный обрел наконец свой прежний развязно-нахальный вид.

— Вы чертовски умно разобрались во всем этом, — со скрытой насмешкой согласился он, — и я не понимаю, что же вы хотите от меня, полковник?

— Разобраться во всем этом не составляло особого труда, — холодно заметил Соколов. — И вы отлично знаете, что я от вас хочу. На заводе остался ваш агент, тот самый, которому вы выбросили тогда документ, так?

Пан Юлиан молча кивнул.

— Я хочу, чтобы вы назвали нам его. Под какой личиной он действует на «Красном Октябре»?

— Я вас понял, полковник. Вы правы, как резидент разведки я мог бы дать весьма ценные для вас показания… Раскрыть своего ближайшего помощника на «Красном Октябре» и дать вам возможность арестовать его. Я мог бы… — пан Юлиан неожиданно усмехнулся, в его устремленных на Соколова глазах появилось выражение злобы, — ведь мне надо спасаться.

— Каким же образом вы собираетесь спасти вашу шкуру? Мороча мне голову?

— О нет! Искренностью. Вы требуете от меня только правды: так получайте ее — мой человек на заводе остался, и вам никогда не удастся добраться до него. Задание разведки против Шаврова… Обо всем этом и еще кое о чем важном для вас я дам показания, но лишь при одном условии: мне будет сохранена жизнь. Дайте мне такие гарантии, и я все скажу. А знаю я много. Принимаете мои условия?

— Вот что, — сурово сказал полковник Соколов, — если вы действительно хотите позаботиться о своей судьбе, то прекратите вашу игру и начинайте давать показания, если не хотите — не будем тратить зря время. — Он нажал кнопку звонка и приказал вошедшему секретарю:

— Вызовите конвойных.

— Слушаюсь, — секретарь вышел.

— Ваши ультиматумы тут — наглость и глупость, — продолжал Соколов. — Вы напрасно надеетесь, что мы будем вступать с вами в сделки. Вам должно быть ясно: мы располагаем достаточными материалами для того, чтобы предать вас суду за шпионаж и убийства, и мы это сделаем. А ваши тайны мы раскроем и без вас. Вы не захотели воспользоваться моим советом и проявить искренность на допросах — советский суд, наверное, учтет и это.

Вошли конвойные, тихо лязгнуло оружие.

— Уведите его! — приказал полковник. Арестованный медленно поднялся и, тяжело ступая, пошел к двери.

Полковник Соколов ни на минуту не забывал о том, что интересовало его все время: человек, только что сидевший перед ним, организовал появление в Красногорске Сигизмунда Васюкевича и находился в прямом контакте с замаскировавшимся там другим вражеским лазутчиком, известным нашим органам государственной безопасности под именем пани Ядвиги. Однако допрашивать об этом пана Юлиана пока было явно бесполезно, он упорно не хотел давать показаний. Надо было оформлять дело для направления в суд. Возможно, он все-таки одумается. Однако уже следующий день внес в развитие событий неожиданные изменения.

Глава девятнадцатая

Майор Спорышев из Красногорского областного управления государственной безопасности настойчиво искал явочную квартиру, с которой пытались переправить за кордон одураченного Сигизмунда Васюкевича. Скунса снова доставили в Красногорск, однако он клялся и божился, что никак не может припомнить адреса этой квартиры. Без сомнения, Скунс лгал, но Спорышеву от того, что он отлично понимал это, легче не было. Скунс перестраховывался, боялся мести бывшего своего начальника по разведке, вилял, лгал, поездки с ним в закрытой легковой автомашине по тихим улицам Красногорска ничего не дали. Спорышев и его люди проделали огромную работу по проверке чуть ли не сотни Ядвиг, но в конце концов убедились, что этим путем тоже добиться успеха вряд ли возможно: по бумагам все проверенные Ядвиги не внушали никаких сомнений, к тому же не было точно известно действительное имя интересующей Спорышева женщины — Ядвига она или это всего лишь условная кличка. Да и трудно было ожидать, чтобы тщательно законспирированный в Красногорске агент иностранной разведки заранее не побеспокоился о надежности советских документов.

Поиски явочной квартиры и самой «пани Ядвиги» очень долго не давали результатов, зашли в тупик. Однако задержание пограничниками контрольно-пропускного пункта Дергача дало в руки Спорышева ту самую ниточку, которую он так долго искал. Дергач, поняв, что он с треском провалился, перестал запираться и не только рассказал о встрече с Аистом, вручившим ему микропленку, но и об обстоятельствах, связанных с его попыткой перебраться за кордон на платформе с рудой. Дергач понимал, что отказ от показаний осложнит его положение — все равно чекистам не составит особого труда установить, где именно, на какой станции его запрятали в руду. Теперь Спорышеву нужно было лишь время для того, чтобы найти исполнителей этой преступной затеи. Снова в дело оказалась замешанной все та же «пани Ядвига». Значит, она неустанно работала на операцию, проводимую Патриком Смитом, о важности которой Спорышев был достаточно хорошо осведомлен.

Активное и настойчивое следствие привело Спорышева ва улицу Мицкевича — там, за тихим густым палисадником, в уютном домике он нашел наконец пани Ядвигу, оказавшуюся женщиной средних лет, вызывающе красивой, с несколько надменным выражением больших бледно-голубых глаз. Убедившись, что арестованная не спешит давать чистосердечные показания, Спорышев не стал тратить время на длительные беседы с ней: каждый час был слишком дорог. Некоторые обстоятельства из ее биографии натолкнули его на мысль прежде всего собрать о ней исчерпывающие сведения, и не только в Красногорске, но и по соседству, у польских товарищей. Мысль оказалась правильной, а результаты запросов таковы, что пани Ядвигу вместе со всеми материалами о ней немедленно отправили в Москву, куда ее и привезли в тот самый день, когда происходил известный читателю очередной допрос пана Юлиана.

Весь вечер просидел полковник Соколов за изучением присланных из Красногорска документов и уже на следующее утро вызвал арестованную на допрос. На этот раз он прекрасно знал, с кем ему придется иметь дело.

Полковник Соколов отодвинул в сторону папку с документами и погрузился в размышления. Стук в дверь заставил его очнуться: в кабинете появилась Ядвига Станкевич. По его предложению она опустилась в кресло перед столом, с подчеркнутым достоинством.

— Я требую освободить меня! — она гордо вскинула голову: полковник увидел глаза, полные слез, и скорбное выражение лица; подбородок женщины дрожал от обиды и сдерживаемых рыданий.

— Я ни в чем не виновата, поверьте мне, — заговорила она мягким, «от души», голосом. — Я вдова одного из героев освобождения Польши… Мои мать и отец, сестры и братья, мой муж пали в борьбе за освобождение Польши от гитлеризма… Потеряв все, я сохранила честь и все эти годы жила среди родственников моего любимого Яна. Я никогда никому не сделала зла… И вот меня хватают, бросают в тюрьму! За что? Или в нашей стране нет справедливости? За что со мной так обращаются?

— Разве с вами не беседовали, не сказали, за что вас арестовали? — вежливо спросил полковник Соколов.

Женщина сделала неопределенный жест.

— Какой-то бред… Я ничего не поняла. Какой-то сумасшедший, которого будто бы нашли в груде железной руды… Спрашивали о каком-то Смите, даже не объяснили, кто он такой. Я решительно ничего не понимаю, тут просто недоразумение. В юности я чудом, одна из всей семьи спаслась от карателей, а вот теперь меня не щадят…

— Вы напрасно волнуетесь, — сухо сказал полковник. — Если случилось недоразумение, мы исправим нашу ошибку. Я читал ваши показания майору Спорышеву, вы хотели бы что-нибудь добавить к ним?

Женщина пожала плечами.

— Н-нет… Еще раз заявляю вам, я ничего не знаю, ни в чем не виновата, не понимаю, что от меня хотят, за что меня преследуют… Я требую освободить меня, немедленно освободить!

Полковник холодно прервал ее:

— Надеюсь, вы не станете прибегать к истерике, — на губах его появилась насмешливая улыбка. — Мне некогда долго останавливаться на событиях из вашей биографии, да и не это сейчас меня интересует. Поэтому я должен буду в этом вопросе, так сказать, поставить точки над «i». Играть в прятки нет смысла — мы знаем о вас если и не все, то во всяком случае очень многое. Вы упомянули здесь о случайности, благодаря которой вам удалось спастись из рук гитлеровцев… Это было в сорок третьем году?

— Да.

— Так вот, никакого чуда, к сожалению, не произошло: семья польских патриотов Лещинских была полностью уничтожена.

Женщина страшно побледнела и протестующе подняла руку, но полковник, будто не замечая ее жеста, продолжал:

— Это прискорбный, но абсолютно достоверный факт.

— Кто же, по-вашему, я? — негодующе спросила женщина.

— И по-моему, и вообще вы — Инга Мейер, немка, родились и жили до войны в польском городе Гдыня, в те времена его называли Данцигом, вот почему вы отлично владеете польским языком, без акцента говорите на нем.

— Это слишком… Я советский человек! — вспыхнула женщина.

Соколов спокойно продолжал:

— Гитлеровцы решили воспользоваться этим обстоятельством, и вы, еще совсем юная, очутились на работе в гестапо.

— Матка бозка! — протестовала женщина, ломая руки.

— Прекратите эту комедию, — брезгливо поморщился Соколов. — Вам поручили сыграть роль юной польской патриотки, и, надо признать, вы выполнили задание неплохо… С документами Ядвиги Лещинской вам удалось проникнуть в ряды борцов за освобождение Польши. «Жертву гитлеровских карателей» приняли в партизанском отряде радушно, и вы приступили ко второй части вашей операции. Вам помогла ваша внешность. Командир партизанского отряда «Железный Ян», — в голосе полковника послышалось сожаление, — влюбился в вас, и очень скоро вы стали его женой, из Ядвиги Лещинской превратились в Ядвигу Станкевич. Пользуясь безграничным доверием и любовью Яна Станкевича, вы сумели заманить его в ловушку, и он попал в лапы гестапо, где и погиб вместе с несколькими своими товарищами. Вас снова послали к партизанам, однако вы предпочли на этот раз не рисковать — вы ведь отлично знали, что кое-кто из партизан вам не доверял и предупреждал «Железного Яна» быть с вами поосторожнее.

Тогда для вас было придумано другое дело — вас направили работать в один из лагерей уничтожения, начальником которого был садист Яльмар Крафт. Теперь вы стали женой Яльмара Крафта. О, вы были любящей и преданной женой нацистского негодяя — ведь у вас с ним было единство взглядов, симпатий, стремлений. В затее с посылкой вас в концлагерь крылась дьявольская провокация: вы, как и ранее у партизан, продолжали выдавать себя за женщину польской национальности и своим поведением как бы подавали пример другим женщинам-полькам идти по вашему грязному и подлому пути. Но вы перестарались — слишком уж чудовищные преступления творились в лагере уничтожения, чтобы вы могли послужить образцом для потенциальных предателей. Вы, наверное, и до сих пор с удовольствием вспоминаете о веселых днях, проведенных вами с гауптштурмфюрером Крафтом: не проходило дня, чтобы ваш возлюбленный не уничтожал заключенных. Помните — играл оркестр из заключенных поляков, евреев, русских, над залитой кровью землей разносились звуки Штрауса и под эту музыку вешали людей? А рядом в обнимку с гауптштурмфюрером стояла молоденькая женщина, его жена, выдававшая себя за польку, — это были вы.

— Ложь! Все это ложь! — вскрикнула арестованная. — Вы не имеете права верить клевете моих врагов. Я помню, как они возненавидели меня, — им казалось, что там, в отряде, я отняла у них любимого руководителя, они нашептывали на меня Яну, говорили ему разные гнусности обо мне…

— Не надо мелодрам, — сказал полковник Соколов. — Вы же понимаете: я не стал бы говорить об этом, если бы не располагал абсолютно достоверными документами. Так-то, Инга Мейер.

— Я не предавала его! — напряженно произнесла она. — Кто может свидетельствовать против меня? — Должно быть, она переменила тактику. — У вас нет свидетелей…

— У нас есть свидетель вашего предательства, — прервал ее Соколов.

— Где он?

— Он здесь, — спокойно сказал полковник, подвигая к себе папку с бумагами.

Она делано рассмеялась.

— Очередной донос все тех же моих недоброжелателей?

— Нет, — Соколов медленно покачал головой.

— Так кто же он? — в нетерпении вырвалось у нее.

— Ваш муж, обманутый и преданный вами «Железный Ян». — Полковник протянул ей фотокопию документа. Она в ужасе отшатнулась. — Да, да, ему удалось перед самой казнью переслать товарищам в отряд письмо, — оно у меня в сейфе, — в котором он сообщил и о том, кто вы в действительности, и о том, что его и других партизан предали на смерть и мучения вы, Инга Мейер, подосланная к ним под видом польской патриотки Ядвиги Лещинской. Ян рассказывает в своем письме о том, как тогда, в гестапо, вы окончательно сбросили маску, — ведь вы были уверены, что об этом никто не узнает и к ответу вас не призовут. Ян имел неосторожность полюбить вас и погиб, но в своем предсмертном письме он просил разыскать вас и наказать — смертью за смерть. Вот оно, это письмо, что же вы не читаете его?

— Нет, нет. — она съежилась в кресле, как от страшного удара. — Если то, о чем вы говорили, правда, за это меня могут судить только в Польше…

— Почему? Вы же не полька, а немка. И подданная вы не Польской республики, а Советского Союза. Но в данном случае я не хочу определять, кто именно должен судить вас за прошлые преступления, пока я говорил об этом исключительно с целью подвести черту под вашей биографией, — вы должны понять, что пытаться морочить нас ни к чему, мы знаем, кто вы.

— Чего вы хотите от меня? — она пыталась успокоиться, прийти в себя.

— Вы будете давать показания?

— Да.

— Расскажите об обстоятельствах, при которых вы расстались с Яльмаром Крафтом.

— Была война… в сорок пятом лагерь пришлось ликвидировать, коменданта Крафта послали в армию… С тех пор я о нем ничего не знаю.

— Кто завербовал вас в американскую разведку и послал на советскую границу в Красногорск?

— Вы ошибаетесь… я хотела быть с родными Яна…

— Разве вы сами не чувствуете, насколько ваша ложь отвратительна?

— Я ничего не знаю ни о какой иностранной разведке.

— Затем меня интересует такой вопрос: какие отношения были у вас за последние годы с западногерманской шпионской службой генерала Гелена? Вы будете говорить?

— Да… Но я хотела бы услышать от вас, в чем вы меня обвиняете… — Она говорила с трудом, ее била нервная дрожь.

— Вы хотели бы услышать конкретные вопросы? Ну что ж, перейдем к конкретным… Скажите, к кому шел Скунс, прибывший в Красногорск под видом машиниста Войцеховского? Кто послал к вам Сигизмунда Васюкевича для подмены Скунса?

— Меня просил об этом какой-то поляк, — еле слышно призналась она.

— Не какой-то, а резидент иностранной разведки в одном из пунктов нашей страны. Его кличка — пан Юлиан, — Соколов заметил, как при упоминании этого имени она вздрогнула. — Вам придется рассказать нам, сколько времени продолжалась ваша совместная с паном Юлианом разведывательная деятельность против Советского Союза. Хочу предупредить — вилять, утаивать не следует, мы все равно все проверим и уточним. Это для нас тем более нетрудно; ведь и сам пан Юлиан нами арестован…

Инга Мейер стремительно вскочила на ноги. Она смотрела на полковника Соколова с ужасом в широко раскрытых глазах.

— Майн гот! — почти прошептала она. — Нет, нет, вы не могли найти его.

— Почему же не могли? — Соколов усмехнулся. — Только вчера я допрашивал его, и он сидел в том самом кресле, в котором сейчас сидите вы. Вот протоколы допросов, — он показал на папку, лежащую на краю стола. — Именно потому, что дело, связанное с преступной деятельностью этого субъекта, веду я, и вас прислали ко мне.

— Нет, нет, не может быть, — шептала она в отчаянии. — Яльмар! Нет, нет, вы не могли арестовать его.

— Так пан Юлиан и Яльмар Крафт одно и то же лицо? Я подумывал об этом, — с удовлетворением сказал полковник. — Вы подтверждаете это?

— Да, — устало произнесла Инга Мейер, — теперь скрывать это бесполезно. — Она снова опустилась в кресло, минуту подумала, затем истерично крикнула: — Нет, вы не арестовали его, я вам не верю!

Соколов вынул из папки фотокарточку и протянул женщине.

— Можете убедиться, вот он — пан Юлиан, ваш бывший муж.

— Почему же бывший? — Инга Мейер взяла фото и тотчас дико вскрикнула.

— В чем дело? — нахмурился Соколов.

Мейер сосредоточенно смотрела на него.

— Зачем вы хотели обмануть меня? Яльмар на свободе. О, как я счастлива! Я чувствовала… Он слишком опытен… — она швырнула на стол фотокарточку. — Я не знаю этого человека. Кто он? Почему вы назвали его паном Юлианом? Мне плохо. Прошу вас — прикажите увести меня отсюда.

Полковник молча нажал кнопку звонка, вызывая конвой.

Первое свидание с Ингой Мейер оказалось очень важным. Интуитивно, чисто подсознательно он и сам, до этой встречи, чувствовал какую-то фальшь и в положении, и в поведении человека, еще недавно выдававшего себя за Виталия Ельшина, но никак не мог понять, что же кажется ему неестественным в этом субъекте. Уже беглое изучение присланных майором Спорышевым документов о пани Ядвиге помогло ему понять то, что так его мучило: этот человек — не резидент иностранной разведки на заводе «Красный Октябрь». Еще раньше полковника Соколова смущала точно установленная непосредственная связь резидента иностранной разведки на «Красном Октябре» с агентом Ядвигой в Красногорске, — обычно в шпионской практике таких вещей не бывает. Когда же ему стало известно, что Яльмар Крафт — муж этой самой Ядвиги, все стало на свое место. Лже-Ельшин никак не мог быть паном Юлианом, поскольку он определенно не был Яльмаром Крафтом: доподлинно известно, что последний гораздо старше его по возрасту. Соколов решил проверить свои выводы на Инге Мейер, и его расчет оказался правильным.

Соколов «перестраховался», сделал так, что Инга Мейер увидела того, кто выдавал себя за Юлиана, — она снова подтвердила, что этот человек ей неизвестен, и сомневаться в правдивости этого ее заявления явно не имелось оснований.

Итак, предчувствие не обмануло Соколова: то, что некоторые работники его отдела ошибочно хотели бы считать концом операции по ликвидации опытного и опасного врага, на самом деле было только началом ее. В этом света совершенно по-новому выглядело и хвастливое заявление лже-Ельшина о том, что он задание разведки в отношении инженера Шаврова выполнил. Он, конечно, преувеличивает, но по крайней мере часть поручения разведки — похитить данные о работах советского инженера по получению сверхпрочных металлов — он действительно выполнил. И полковник Соколов, и генерал Тарханов не могли не признать: вражеская разведка, введя их в заблуждение, подсунув им своего агента под видом резидента, сумела выиграть время. Все надо было начинать сначала и в значительно худших условиях: где сейчас Яльмар Крафт, под какой маской скрывается и чем занимается — неизвестно. Где и как его искать? Дальше, теперь Соколову было ясно, что судьба документов, найденных в тайнике лже-Ельшина, сложнее, чем это представлялось сначала.

Глава двадцатая

Инга Мейер разоблачила арестованного: он, оказывается, не только не Виталий Ельшин, но и не пан Юлиан. Так кто же он и почему снова выдает себя за другого, хотя на этот раз подобное самозванство может ему дорого обойтись? Следовало, не теряя ни минуты, попытаться все-таки выяснить личность этого человека. Однако тщательная проверка ничего не дала: ни по делам, ни по картотекам он до сих пор не проходил; имея на своем счету немало преступлений, как-то оставался до сих пор «чистеньким». Тогда Соколов решил немедленно проверить мелькнувшее у него подозрение…

Капитан Пчелии возвратился от Мухина и вручил начальнику его письменное заявление: на предъявленном ему фотоснимке тот опознал своего старого знакомого Аггея Чурилина, которого знал еще по Западной Германии и с которым вместе переходил советскую границу. Так вот на какую роль так долго и старательно готовили этого предателя молодчики из Центрального разведывательного управления!? Вот почему он сбежал от своего «приятеля» как только пробрался на советскую территорию! Впервые за последние дни полковник удовлетворенно улыбнулся. Яльмар Крафт чувствует себя сейчас в безопасности, уверен, что провел КГБ. Ну что ж, тем лучше, пусть он занимается самообманом.

Новый допрос.

— Гражданин Чурилин, объясните, почему вы назвались резидентом иностранной разведки по кличке пан Юлиан? — задал первый вопрос Соколов.

Полковник заметил, как дрогнули мускулы на лице арестованного, как выражение растерянности появилось в его глазах. Он соображал, что это значит, — ведь его уже не спрашивали о фамилии, к нему обратились, назвав ее.

Затем растерянность сменилась улыбкой торжества:

— Вы озадачены тем, что я не стал вилять, отнекиваться, а с самого начала откровенно признался, кем являюсь в разведке и какое поручение выполнял на «Красном Октябре»? Но ведь это же ясно: я хотел иметь побольше шансов спасти мою жизнь. Прошлый раз я говорил вам — примите мои условия…

— Прошлый раз я уже говорил: вы совершили тягчайшие преступления в нашей стране, гражданин Чурилин, и этих преступлений достаточно, чтобы судить вас по всей строгости советских законов, — прервал Соколов. — Так что не следует возвращаться к этому. Я еще раз спрашиваю вас: почему вы выдавали себя за резидента? Вы должны бы знать, что положение резидента усугубляет вашу вину и тяжесть вашей ответственности.

— Вы мистифицируете меня.

— Я не намерен заниматься шутками, — резко сказал полковник. — Соблаговолите дать показания и вразумительно ответить на мой вопрос.

— Я отказываюсь понимать вас, — удивляясь, ответил Чурилин. Он действительно не понимал. Соколов терпеливо повторил. Чурилин стоял на своем.

— Кто назначил вас резидентом на «Красный Октябрь» и дал шпионскую кличку? — спросил полковник.

— Патрик Смит.

— Когда и где это произошло?

— Во время моего свидания с ним в Западной Германии. Только тогда я понял, для чего меня заставили учиться на металлурга, получить диплом инженера.

— Вы виделись со Смитом здесь, в Советском Союзе?

— Да, я встретился с ним один раз.

— И он дал новое поручение?

— Нет, повторил старое.

— Для чего же в таком случае требовалась эта встреча? Зачем было рисковать?

— Так было условлено ранее. Кроме того, во время нашей последней встречи Смит кое-что уточнил.

— Где имела место эта встреча и что именно он уточнил?

— Ни того ни другого я вам не скажу — ведь вы не захотели принять мои условия.

Соколов неодобрительно заметил:

— Вы почему-то не обратили внимания: все то, о чем я вас спрашиваю, направлено на то, чтобы изобличить вас в пока что непонятной мне лжи. Вы не резидент пан Юлиан, для нас сейчас это ясно. А поскольку вы настаиваете на своем, мне, естественно, необходимо уточнить детали. Вернемся к основному… Вы упорствуете… Отлично. Мы можем обойтись и без ваших признаний. Так вот — резидент пан Юлиан вел враждебную нашему Советскому государству деятельность задолго до того, как вас перебросили к нам. Больше того, вас и послали в помощь резиденту пану Юлиану. Так и быть, открою вам секрет: мы точно знаем прошлое подлинного пана Юлиана, его подлинное имя, возраст… Одним словом: он — это не вы, а вы — не он. Этот факт в дальнейшей проверке не нуждается. Итак, позиции, с которых вы пытались выступать тут с вашими требованиями, вообще несостоятельны.

Полковнику пришлось не раз повторить свои доводы, и с каждым разом он убеждался, что Чурилин не притворно, а вполне искренне не понимает его, не верит ему, и в конце концов Соколов раскусил хитрость разведки.

— Я, кажется, начинаю понимать, в чем дело, — устало произнес он. — Я верю вам, то есть я верю в то, что вы добросовестно заблуждаетесь.

— Что вы хотите сказать? — осторожно осведомился Чурилин.

— Вас одурачили, как мальчишку, а вы вообразили себя героем! Вы вообразили, что шеф разведки захочет обменять вас как неоценимого своего сотрудника, а на самом деле использовали вас исключительно для того, чтобы вами, вашей жизнью прикрыть другого шпиона, того, кто действительно представляет настоящего резидента на «Красном Октябре».

— Вы думаете… — у Чурилина перехватило дыхание.

— Не думаю, а абсолютно уверен… Они проделали с вами ту же самую шутку, что вы с Гришиным: сделали вас двойником пана Юлиана. Но тут имеется существенная разница — вы сделали это экспромтом, а с вами проделали этот фокус по заранее разработанному плану, вас на эту роль долго готовили. В разведке тщательно продумали, как лучше, умнее обеспечить успех операции, и ради этого заранее обрекли вас. Разве вам самому это еще не ясно?

— Они одурачили меня… Мне плохо, разрешите глоток воды. — Однако пить он почти не мог.

Соколов видел, что творилось с этим человеком: он был морально уничтожен, он верил каждому слову полковника и в то же время инстинктивно боялся ловушки, нужно было дать возможность ему продумать положение, в котором он очутился, и полковник велел увести его.

Но не прошло и двух часов, как Соколову доложили, что арестованный просит вызвать его на допрос. И вот он опять сидит в том же кресле и уныло говорит:

— У вас манера делать странные открытия, пока я нахожусь в камере. Так может случиться, что вам вообще не о чем будет со мной беседовать.

— Такая возможность не исключена, — согласился Соколов.

— Знаю. А это будет означать, что у меня исчезнет последний шанс побеспокоиться о себе. Поэтому я решил сказать все, что знаю.

— Давно пора. — Полковник сделал знак капитану Пчелину начинать запись протокола допроса. — Итак, вспомним о вашей встрече со Смитом… Где она состоялась, что именно Смит уточнил в данном вам задании?

Чурилин сидел, сгорбившись, положив руки на колени, упершись взглядом в одну точку. Заговорил он с трудом, глухим голосом, часто останавливался, то ли желая получше продумать ответы на задаваемые ему вопросы, то ли вспоминая обстоятельства, при которых он совершал свои преступные дела.

— Моя встреча со Смитом имела место вскоре после того, как меня перебросили через советско-турецкую границу на северо-восток от города Карса… Еще на Западе мне было приказано приехать в Ленинград и явиться по адресу, который я сейчас уже не помню. Как меня и предупредили, мне открыла пожилая, обрюзгшая женщина, одетая в старую, порванную мужскую пижаму. Может, вам не нужны эти подробности?

— Ничего, ничего, продолжайте, — разрешил полковник. — Вы обменялись паролями?

— Я не уверен, что это был пароль. Я ей сказал, что пришел от отца Геронтия на исповедь к пастырю, который должен дожидаться меня в ее квартире. Кто такой отец Геронтий, понятия не имею. Женщина молча повернулась и скрылась за дверью, оставив меня на лестнице. Я уже подумал, что допустил какую-то ошибку, и не был уверен, следует ли мне дожидаться, однако минут через пять щелкнул ключ и та же женщина пригласила меня войти. В коридоре она указала на одну из дверей. Я вошел в комнату, там ожидал меня Смит. — Чурилин опять умолк.

— Продолжайте, — сказал полковник. — Что же уточнил Смит в задании?

— Он назвал завод, на который мне следует устроиться, рассказал о сообщении Аиста относительно работ инженера Шаврова… несколько раз повторил, что задание должно быть выполнено во что бы то ни стало, и дал мне план действий на ближайшие дни. Мне было приказано появиться на заводе с настоящими, а не с липовыми документами. Эти документы я был обязан добыть сам. Но Смит подсказал мне, что именно я должен делать.

— Отправиться на Дальний Восток, войти в доверие к Виталию Ельшину, выкрасть его документы и с ними заявиться на «Красный Октябрь».

— Да, он подходил по профилю… я имею в виду образование. Кроме того, были какие-то другие соображения, о которых Смит не счел нужным сказать.

— Кража документов у советского человека и была тем первым делом, с которого началась ваша деятельность в СССР?

— Да, это так. В полночь я был на вокзале, купил билет на дизель и уехал в Москву. В тот же день я приобрел билет на самолет и вылетел на Дальний Восток. Там я разыскал Виталия Ельшина, познакомился с ним, мне же предстояло по заданию разведки вжиться в его образ, а для этого вовсе нелишне было как следует узнать его характер, склонности, привычки, вкусы, его прошлое, его планы на будущее. Он оказался доверчивым и не мешал мне изучать его. Потом Ельшина направили в Хабаровск, и Смит заверил меня, что теперь я смогу спокойно действовать на «Красном Октябре». Ведь у меня даже командировка на этот завод на имя Ельшина была самая настоящая.

— Все настоящее, кроме фотографической карточки и вас самих?

— Да, вы правы.

— Втереться в семью директора завода вам тоже велел тогда Смит?

— Нет, это было уже позднее, ведь сначала там директором был другой человек.

— Ну, хорошо, вернемся к вашей встрече со Смитом, — сказал Соколов. — Что именно он уточнил в его задании вам?

Чурилин поднял голову, в его глазах полковник увидел растерянность.

— Смит сказал мне, — глуховато заговорил он, — что поблизости от меня, то есть от завода «Красный Октябрь», действует его человек, что он выполняет поручение разведки, не имеющее никакого отношения к моему, и приказал мне, когда тот, не известный мне человек, меня о чем-нибудь попросит, оказать ему помощь. Смит предупредил меня, что, возможно, впоследствии мне тоже придется прибегнуть к помощи его агента, и что иногда он, Смит, через него будет давать мне указания.

— Та-ак… И вы не раскусили этого фокуса? — спросил Соколов.

— Нет.

— Смит назвал вам кодированную кличку таинственного незнакомца?

— Он сказал только, что для меня тот агент будет «дядей Сеней».

— А потом он фактически превратился в вашего помощника?

Чурилин отрицательно покачал головой.

— Нет, я никогда не видел его и не знаю, кто он.

— Но разве вы не чувствовали его возле себя?

— Я чувствовал, что он где-то поблизости и что ему известен каждый мой шаг. Через него я потом получил приказ Смита стать своим в семье нового директора, воспользоваться случайностью — в свое время семьи Брянцевых и Ельшина дружили, а на Дальнем Востоке Виталий Ельшин в экспедиции, рискуя жизнью, спас брата Ани Брянцевой. Ельшин сам как-то рассказывал мне об этом случае, но тогда я не придал ему никакого значения, откуда же мне было знать, что потом Брянцевы приедут на «Красный Октябрь».

— А почему вы знаете, что распоряжения, получаемые вами через «дядю Сеню», действительно исходили от Смита? — осведомился полковник.

— Я как-то не сомневался в этом. На Западе со мной был подписан контракт, очень выгодный контракт…

— Надеюсь, теперь этот контракт с разведкой уже не кажется вам выгодным?

— Да, конечно, теперь другое дело… — согласился Чурилин. — Но в то время… Много долларов на мой текущий счет в банке Вашингтона… В контракте было ясно сказано, что я назначен резидентом, а не рядовым агентом. А я знал, что янки даром денег не платят.

— Вас загипнотизировал выгодный контракт, — брезгливо произнес Соколов. — Впрочем, вы продали себя иностранным разведкам задолго до подписания контракта. Но вернемся к вашему пребыванию на заводе… Итак, вы утверждаете, что не встречались с подсунутым вам Смитом помощником?

— Да, с ним у меня даже связи не было.

— Уточним — связь была, но вы хотите сказать — односторонняя: когда ему было нужно, он вас без труда находил. Так?

— Да, так.

— Он звонил вам по телефону?

— Нет, я ни разу не слышал его голоса. Он писал мне, писал коряво, печатными буквами и, мне казалось, левой рукой. В Ленинграде Смит сообщил мне, что в помощь мне из США будет прислан Скунс. В Красногорске Скунс провалился…

— И взамен его к вам направили другого? — догадался Соколов. — Кто же он и как пробрался к вам?

Чурилин рассказал о Крысюке все, что знал.

— Крысюк, Крысюк… — Соколов потер лоб, вспоминая. — Он ничего не говорил вам о гибели матери Ани Брянцевой?

— Да, как-то рассказывал… Он боялся, что девушка узнает его.

Полковник с досадой подумал о том, что хотя о возможной заброске вместо Скунса другого агента он подумал своевременно, все же должного внимания этому вопросу не уделил: снова понадеялся на пограничников. А оказывается, вот, прибыл новый агент по воздуху, прибыл не только на роль помощника: он каким-то путем сразу же установил контакт с «дядей Сеней».

— Неужели вы не догадывались о подлинной роли Крысюка? — усомнился Соколов. — Он же был прислан не столько для того, чтобы вы командовали им, сколько для того, чтобы через него настоящий резидент пан Юлиан имел возможность командовать вами!

— Да, они обманули меня, — Чурилин жадно выпил стакан воды и отсутствующим взглядом посмотрел вокруг. — Я оказался идиотом и проиграл жизнь… Мою жизнь.

— Но предварительно вы загубили не одну чужую жизнь! — сурово напомнил полковник. — Итак, кто же подобрал выброшенную вами из окна кабинета Брянцева секретную справку о работе инженера Шаврова? Крысюк-Блистанов?

— Нет, тот категорически отказался идти со мной на эту операцию.

— Почему? — удивился полковник.

— Он ссылался на опасность неожиданной встречи с Аней, она могла опознать его, и тогда все сорвалось бы.

— И вы поверили ему? — полковник с недоверием посмотрел на арестованного. — Разве проживая в районе по документам Блистанова, Крысюк нигде не появлялся, боясь неожиданной встречи с Аней Брянцевой?

Чурилин пояснил:

— Крысюк упорно твердил, что если он встретит Аню, то будет вынужден в интересах дела убить ее. Я боялся подобного поворота событий, потому что хорошо понимал: в таком случае неизбежно внимание следственных органов будет в какой-то мере привлечено и к моей особе — ведь я был с ней дружен.

— Ясно. И что же предложил вам ваш «помощничек»? Прибегнуть к помощи «дяди Сени»?

— Да.

— Стало быть, не Крысюк, а «дядя Сеня» прятался за забором и ожидал, когда вы выбросите ему в окно документ?

— Да.

— Когда же справка была возвращена вам? — спросил Соколов.

— Через день. Мне отдал ее Крысюк. Я попросил его передать «дяде Сене» мою благодарность за содействие.

— Теперь-то вы понимаете, что не вы, а пан Юлиан организовал и провел всю эту операцию?

— Да, понимаю. Он, очевидно, хотел лично убедиться в подлинности документа, в важности его содержания.

— Гм… Возможно. Что же вы сделали, получив от Крысюка справку?

Чурилин передернул плечами.

— Переснял ее на микропленку, которую затем должен был вручить Крысюку.

— Зачем?

— Именно Крысюк должен был доставить этот документ за границу.

— Куда конкретно?

— Я не считал себя вправе допытываться, излишняя любознательность порой обходится дорого, вы сами понимаете… Мне казалось, что он будет переходить границу на юге и постарается пробраться в Карс.

— Почему вам так казалось? — насторожился Соколов.

— Крысюк неоднократно расспрашивал меня о подробностях, связанных с моим переходом советской границы, интересовался всерьез местностью, трудностями… Выспрашивал о проводнике, которого мы с Кнышем называли Оглу. Я тогда подумал, что это неспроста, что ему приказано идти тем же путем.

— Пользовались ли вы радио для связи с разведцентром?

— Нет, ни разу. На все время проведения операции против Шаврова мне было запрещено выходить в эфир.

— И у вас не было человека, который по вашему поручению мог бы передать по радио шифровку? — допытывался Соколов.

— Нет, да и необходимости в таком человеке у меня не было, — со всей возможной искренностью ответил Аггей Чурилин.

Итак, Степана Кныша в свое время подбросили в качестве агента по радиосвязи все тому же Яльмару Крафту, «дяде Сене» — ведь только от него «Мухин» получал редкие поручения.

— Объясните, зачем вам потребовалось похищать справку из сейфа директора завода? Разве не проще было сфотографировать ее и положить обратно, чтобы никто ничего не заметил? — спросил полковник.

— К сожалению, это было исключено, — пробормотал Чурилин.

— Почему?

— Гришин проник в кабинет Брянцева, заверив Дусю Петухову, что ему необходимо взять оттуда докладную относительно его промахов по службе. Изъять эту несуществующую докладную, а вовсе не фотографировать ее. И самое главное — у меня не было времени, ведь ещё до того как пойти на завод в тот вечер, я уже знал — Дуся была в райотделе, и понимал, что Гришину подготовлена ловушка.

— От кого вы узнали о визите секретаря директора в райотдел?

— Через Крысюка меня предупредил об этом «дядя Сеня».

— То есть резидент, который фактически руководил и вами, и всей этой преступной затеей на заводе «Красный Октябрь», — уточнил полковник. — Скажите, кто приказал вам уговорить Сигизмунда Васюкевича ехать в Польшу нелегально, запугать его, обмануть?

— Вы знаете и об этом! Мне посоветовал Аист.

— Техник Глухов, которого вы с Гришиным потом ликвидировали? Та-ак. Понятно. А кто же снабдил Васюкевича явкой в Красногорске? Знали ли вы кого-нибудь там?

— Нет, я лично в Красногорске никого не знал, — признался Чурилин. — Аист посоветовал мне обратиться через него к «дяде Сене», и тот помог. Аист сообщил Васюкевичу адрес человека в Красногорске сразу же после свидания с «дядей Сеней».

— Стало быть, до появления Крысюка с резидентом поддерживал связь Аист?

— Да.

— Почему же вы сами не попытались повидаться с этой таинственной личностью?

— Мне это было категорически запрещено Смитом. Он сказал, что в противном случае я могу провалить и себя и его, то есть того, о ком я слышал лишь как о «дяде Сене», не имеющем ко мне и моим делам никакого отношения.

— Вы и сейчас так думаете?

— Нет, сейчас я так не думаю, они одурачили меня и обрекли на смерть, — уныло признался Чурилии. — Но я надеюсь, советский суд учтет мое чистосердечное признание, тем более что задание разведки мне не удалось выполнить: справка осталась у вас, а Шавров жив.

— Это дело суда, — строго сказал полковник. — Скажите, куда скрылся Крысюк? Какое у него задание?

— Этого я не знаю. Он получил указания в разведке, о которых мне не сообщал.

— Ну что ж, на сегодня хватит, — произнес Соколов. Чурилина увели. Полковник Соколов стал готовиться к докладу генералу Тарханову.

Допрос Аггея Чурилина дал много нового, и прежде всего подтвердил существование Яльмара Крафта в качестве особо тщательно законспирированного резидента иностранной разведки на заводе «Красный Октябрь».

Срочный перевод инженера Шаврова на новое место пришелся как нельзя кстати — не только потому, что он получил возможность развернуть работу в масштабах, о которых совсем недавно не мог и мечтать, но и потому, что это избавило его от смертельной опасности, угрожавшей ему, останься он на заводе Брянцева: там продолжал пока находиться враг, и рисковать было бы непозволительно. Поскольку выяснилось, что Чурилин, сам того не ведая, играл роль двойника Яльмара Крафта, история с похищением секретного документа из сейфа директора предстала в новом свете: Чурилин выкинул его не помощнику своему, а начальнику, фактическому руководителю — Крафту. Объяснения Чурилина в этой части его показаний выглядели крайне наивными. Тот держал у себя документ некоторое время, конечно, не для того, чтобы убедиться в важности содержания его. Так зачем же? Совершенно ясно — он стремился завладеть справкой, чтобы переснять ее на микропленку. Почему же справка оказалась в тайнике Чурилина? С помощью Крысюка она была возвращена, чтобы он не догадался о роли, отведенной ему в этой операции. Он должен был твердо верить, что Крысюк всего лишь его помощник и связник, а «дядя Сеня» — услужливый коллега по шпионажу. Как же должен был поступить в дальнейшем Чурилин как резидент? Отослать документ начальству за кордон, хотя бы с тем же Крысюком. Но он не отослал, спрятал, потому что к этому времени решил уйти за кордон сам, явиться к начальству с важными документами в руках. Это для него имело огромное значение. Но почему же Крысюку нужен был обязательно снимок, сделанный Чурилиным, а не Крафтом, который он имел полную возможность получить несколько раньше? Сейчас и это стало понятно: у Чурилина не должно было возникнуть ни малейших сомнений в его резидентском назначении. Соколов отчетливо представил себе цель стараний Крафта: если Чурилин провалится, он будет держать себя в соответствии со шпионской должностью, обозначенной в контракте, а чекисты из КГБ будут уверены, что им удалось схватить пана Юлиана. И если бы не Инга Мейер, понятия не имеющая об этой игре в двойники и потому назвавшая Крафта, обман, возможно, и удался бы. Ареста Инги Мейер и создавшейся в связи с этим ситуации Яльмар Крафт не предвидел. Он, наверное, и сейчас воображает, что в КГБ о его существовании ничего не известно. Пусть воображает до поры до времени.

Полковник Соколов вынужден был честно признать, что помешать вражеской разведке он сумел лишь отчасти. Объяснялось это и чисто объективными причинами, однако старый чекист не любил уходить от ответственности, считал крайне опасным для дела искажение истины.

В этот день Соколов получил несколько важных сообщений, заставивших его призадуматься. Что же нужно было предпринять немедленно? Об этом следовало прежде всего посоветоваться с начальником управления.

Полковник по привычке поправил галстук, пригладил непокорные, падавшие на лоб пряди волос и покинул свой кабинет.

— Что предпринять немедленно? — Тарханов откинулся на спинку кресла и в упор посмотрел на Соколова. — Я внимательно выслушал твой доклад и скажу откровенно, Иван Иванович, мне кажется, ты немножко растерялся. — Пытливо поглядел в суровые, немигающие глаза полковника, чуть чуть усмехнулся. — Понимаю, получилось как в старой сказке: «На горе стоит дуб, на вершине дуба подвешен сундучок, в сундучке том утка, в утке золотое яйцо, а в золотом яйце…» Помнишь, наверное? Так и тут получается: искали на заводе «Красный Октябрь» резидента иностранной разведки, нашли, арестовали, можно бы и успокоиться, однако на поверку вышло иначе: одного поймали, а оказалось, что надо ловить теперь еще троих, и ловить немедленно, не поймаем — худо будет, и нам с тобой и вообще. — Генерал не спеша поднялся, неожиданно нахмурился, задумчиво потер лоб, подошел к карте Советского Союза, занимавшей почти всю стену.

Соколов ждал. Он хорошо знал своего начальника: вот и сейчас Тарханов анализирует, взвешивает, вслух размышляет — такая уж у него привычка.

Тарханов, высокий и стройный, как юноша, снова обернулся к полковнику:

— Я знаю, арест Чурилина не ввел тебя в заблуждение, Иван Иванович, чутье чекиста подсказало тебе, что это еще не конец операции… Теперь мы видим — впереди еще много дела, и дела сложного. Результаты работ инженера Шаврова по броневой стали не должны стать достоянием иностранной разведки, ибо тогда его мысль и труд обернутся против нашей Родины.

Надо признаться, на Чурилина мы потратили времени немало. Нет, я не виню тебя, Иван Иванович, так уж получилось. Я имею в виду иное. Мы должны принять в расчет: пока мы с ним возились, враг имел возможность заблаговременно принять какие-то меры и предосторожности и по обеспечению успеха всей шпионской операции. Для этого они и подбросили нам фальшивого резидента… Повторяю — о том, что враг выиграл время, мы не должны забывать. Но он все-таки просчитался, Чурилин не смог до конца сыграть отведенную ему роль, и в этом, Иван Иванович, и твоя заслуга — арест Инги Мейер ты сумел должным образом использовать. На это враг наверняка не рассчитывал — провал «пани Ядвиги» вряд ли был разведкой заранее принят в расчет. Об этом мы тоже не должны забывать, это для нас плюс. Теперь давай думать, что надо делать…

Главная наша задача — не допустить того, чтобы кассеты с пленкой попали за кордон. Каким образом мы можем решить эту задачу? Подумаем… У кого именно находился сейчас пленка? Можно с уверенностью предположить: у Крафта, у Крысюка и, возможно, у Патрика Смита. Основной вопрос, который все это время стоит перед нами, — могут ли эти люди вручить хоть одну из трех кассет какому-то иностранцу, занимающему в нашей стране официальный пост, для отсылки ее за границу? Мы предприняли серьезные меры к тому, чтобы сорвать такую возможность. И появись Крафт, Смит или Крысюк в поле нашего зрения, — они были бы немедленно схвачены. Они так и не появились. Почему? Потому что заранее учли опасность. К тому же каждый из них отлично знает: ценность для своих хозяев он представляет до тех пор, пока обладает кассетой с материалами по броневой стали! Вот почему ни один из трех не поспешил на связь с теми, кто мог бы облегчить им выполнение основного в задании — передать разведке пленку с микроснимками работ Шаврова.

Итак, Патрик Смит нами изолирован. Попыток его встретиться с кем-либо не отмечено. Он затаился и чего-то ждет. Чего он ждет? Можно быть уверенным: такой опытный шпион, как Смит, не будет сидеть сложа руки. Ему же нужно так или иначе доставить агентурные материалы за океан. Следовательно, что-то он делает. Что именно? Это мы с тобой обязаны выяснить, не теряя ни минуты. А для этого, очевидно, в первую очередь Смита следует найти. Задача сложная. Со Смитом мы имеем дело не первый раз, однако ни разу даже не видели его. У нас есть лишь словесный портрет его по показаниям Мухина и Чурилина, этого мало. По понятным причинам ни одного из названных мной людей мы не можем использовать для поисков Патрика Смита. В первую очередь надо найти человека, через которого можно было бы прийти к этому матерому шпиону, — сказал генерал.

— Именно это я и имею в виду, — согласился полковник Соколов. — Такой человек есть — Чистяков, он же Битюгов, выявленный нами истинный пособник гитлеровских оккупантов. На нем много крови советских людей. От ареста его мы пока воздержались, поскольку выяснилось, что он связь со Смитом продолжает поддерживать, через него-то я и рассчитываю прийти к Патрику Смиту.

— Знает Смита в лицо?

— О, да. Они знакомы еще с того времени, когда вместе работали в гестапо на оккупированной советской территории. Тогда они встречались по несколько раз в день.

— Но, помнится, вы говорили мне, что Чистяков скрылся?

— Скрылся, товарищ генерал, точно. Но мы нашли его, а он, я уверен, сможет привести нас к Патрику Смиту. Сейчас надо бы подослать к Чистякову нашего человека, и пусть он его спугнет…

— Понятно. Что же, не возражаю, действуйте, Иван Иванович, — сказал Тарханов. — А теперь давайте вернемся к настоящему пану Юлиану. Как вы полагаете, он все еще сидит на «Красном Октябре»?

— Не уверен, что Яльмар Крафт находится именно на самом заводе, — сказал полковник. — Но пока он где-то там. Почему я так думаю? — Соколов пояснил: — Мухин обслуживал непосредственно «дядю Сеню» и часть операции, которой тот занимался. Даже отослав куда-то Крысюка, тот все же не передал по радио сообщения в разведцентр о том, что задание им успешно выполнено. Как же это понимать?

Дальше. Мухин был послан в тот пункт, где он сейчас проживает, на роль радиста к «дяде Сене», Яльмару Крафту. Логично предположить, что, как только «дядя Сеня» приготовится покинуть данный район, Мухин уже не будет ему нужен, Мухину предложат на всякий случай перебазироваться подальше от тех мест. Однако и на этот счет никаких указаний он еще не получил. Что же это значит? Яльмар Крафт — чрезвычайно хитрая и коварная бестия: опасаясь каких-либо неожиданностей, притаился, не спешит бежать к своим хозяевам с выкраденными им секретами, как пес с костью в зубах. Он знает цену осторожности. Найти его не так-то просто: если имеется хоть какой-то словесный портрет Смита, то с Крафтом обстоит еще хуже. Инга Мейер категорически отказалась дать описание его внешности, она явно жалела, что допустила оплошность, назвав его имя и тем самым дав в наши руки важную нить, а Чурилин, так тот даже и не подозревал о его существовании. Между тем Крафт живет и действует.

— Все это верно, — сказал Тарханов, — однако за констатацией фактов я не вижу конкретных предложений, а мы не имеем права на пассивность.

— Я работаю над планом операции по выявлению и задержанию Крафта, — сообщил Соколов. — Разрешите доложить завтра.

— Разрешаю, обсудим завтра, — согласился начальник управления. — Ну а что можно сказать о Крысюке? Чем больше я размышляю, тем больше прихожу к выводу — именно Крысюку мы должны уделить самое острое внимание. Поясню мою мысль… Всем опытом преступной деятельности на территории нашей страны и Смит, и Крафт в какой-то степени приспособлены к тому, чтобы затаиться и выжидать, они привыкли к этому. У Крысюка такого опыта нет, он, так сказать, разовый командированный. Это первое. Дальше. Зачем, собственно, разведка перебросила к нам такого субъекта, как вышколенный в форту Брэгг Крысюк? Чтобы помочь Чурилину похитить документы или убить инженера Шаврова? Конечно, нет, для таких дел у Патрика Смита нашлись бы другие подонки, взять хотя бы известного тебе гитлеровского прихвостня Чистякова.

— Итак, повторяю, в помощь Чурилину Крысюка перебрасывать к нам из-за океана не имело смысла. Зачем же его послали? Он не скрывал этого от мнимого пана Юлиана, а тот, в свою очередь, не скрыл от нас: взять у Чурилина пленку и уйти с ней за кордон. Обращение его за пленкой к Чурилину было фокусом, он ведь знал от Крафта: Чурилину угрожает провал, и сам Чурилин уже собрался смываться подальше от «Красного Октября»… Пленку он, конечно, получил от самого Крафта. Отсиживаться Крысюк не приспособлен, да и зачем ему отсиживаться? Скорее всего, он пробирается сейчас к границе. В какую сторону он мог направиться? На север или на восток? Сомнительно, тут невыигрышны для него географические условия. На запад? Побоится, могут случайно узнать, и тогда ему конец. Остается юг, граница с Турцией или Ираном. Потом ведь Крысюк никого и ничего не знает… — Тарханов опять умолк, бросил на полковника вопросительный взгляд.

— Абсолютно ясно — переход им границы должен быть заранее подготовлен, — сказал Соколов.

— И подготовлен еще тогда, когда он пробирался на советскую землю, ведь разведка не могла заранее знать, сколько времени потребуется Крафту и Чурилину на то, чтобы овладеть документами по броневой стали.

— Пограничники предупреждены нами, — напомнил полковник.

— Очертя голову Крысюк к границе не бросится, — Тарханов подумал, произнес решительно: — Где-то там, на нашем кавказском юге, должна быть у него явка, где-то там встретится он с человеком, которому приказано доставить его за кордон. Об этом надо основательно подумать, Иван Иванович.

— В некоторые места, куда предположительно Крысюк может пожаловать, мы дали указания органам государственной безопасности, — сказал полковник Соколов. — Особо мы выделили Черноморск.

— Почему Черноморск? — спросил генерал.

— Есть причины, Виктор Васильевич, — продолжал полковник. — Вы, наверное, помните, там давно уже под фамилией Сойкин живет старший брат скрывшегося Чистякова, из Павла превратившийся в Парамона. По настроению он будет похлеще своего младшего брата. Возможно, он связан с иностранной разведкой, только мы этого не замечали.

— Вполне возможно, — заинтересовался Тарханов.

— Всего час назад, — продолжал Соколов, — я получил из Черноморска сообщение капитана Жгенти. Городской отдел КГБ поручил ему наблюдение за Парамоном Сойкиным, и Жгенти установил, что за последнее время в домик Сойкина тайком, ночью дважды приходил некий Энвер Газиев. Газиев — азербайджанец, геолог, работает на Крайнем Севере, проводит отпуск в одном из санаториев Черноморска, прежде никогда у Сойкина не бывал.

— Н-да… — задумчиво протянул Тарханов. — Какие у него могут быть секреты с Чистяковым-старшим? Зачем ему понадобилось прятаться? Надо срочно выяснить, Иван Иванович. Еще что у тебя?

— Второе важное обстоятельство: у Чистякова-младшего, кстати, человека уже в годах, есть приятель, некий Галаган Яков Борисович, отпетый мерзавец. Сегодня Галаган вылетел в Черноморск. Установлено — вылетел экспромтом и без путевки.

Генерал посмотрел на часы.

— Сегодня же в Черноморске должен быть майор Русаков. Сейчас же вызовите его ко мне, я сам проинструктирую его. Обеспечьте ему билет на самолет.

— Слушаюсь, товарищ генерал, — полковник Соколов поспешно вышел из кабинета начальника управления.

О Чистякове он пока еще многого не знал…

Часть вторая Расплата

Глава двадцать первая

Для Чистякова, о котором напомнил Тарханову полковник Соколов, борьба против советской власти была как бы целью всей его жизни. Папаша Чистяков навсегда вложил в мозг и сердца обоих сыновей, Павла и Евгения, ненависть ко всему советскому, неизбывную тоску по прошлому, убежденность, что они — бывшие питерские богатеи, орловские помещики — ограблены народом, обездолены. Он заронил в них мечту о возвращении любыми способами какой-то новой феерической жизни. Сыны грезили о своих собственных выездах, о тенистых аллеях, обширных прудах, полных зеркальных карпов, о деньгах без счета и веселой жизни, обо всем том, за что их отец, по вырвавшемуся у него признанию, «погубил несчетно душ».

Но когда же такой день настанет? Ждать становилось невтерпеж. И в годы коллективизации Чистяков сорвался — снова подался на юг, восстановил старые связи, создал кулацкую банду, опять, как и в молодости, свирепствовал. Банду его ликвидировали. Но Чистякову удалось скрыться и как ни в чем не бывало явиться домой. Однако на этот раз не сошло с рук — органы государственной безопасности всерьез заинтересовались им: кто он, откуда. Чистяков понял — это конец. Думать о бегстве было поздно. Ожидая, что за ним вот-вот придут, он напутствовал напоследок своих выкормышей. Как только его возьмут, они должны скрыться, скрыться немедленно, — с ним все равно кончено, а их затаскают, возьмут на заметку и жизни не дадут. Оказывается, Чистяков обо всем подумал раньше: он вручил ребятам липовые документы, дал им явки к своим дружкам-приятелям. И когда к Чистякову явилась милиция, он встретил пришедших спокойно, попросил лишь разрешения побыть немножко у тела скоропостижно скончавшейся жены. А Евгений и Павел исчезли, как в воду канули.

Евгений под другой, понятно, фамилией появился на юге, это был профессиональный бандит и грабитель. Сферой его деятельности стали курорты Черноморского побережья. В его преступлениях бросались в глаза два обстоятельства: политическая окраска их, террор против советских и партийных работников и изощренное зверство. Милиция, агенты уголовного розыска шли по его следам, но ему вовремя удавалось скрыться. И когда, казалось, бандюгу уже настигли, он оказался… в домзаке, то есть в тюрьме. Вообще-то это трюк не новый: должным образом подготовившись, отправился на базар, залез к зазевавшейся женщине в кошелку и тут же «попался». Вот и все. Пока милиция пыталась разобраться, кто этот воришка, что заставило его пойти на преступление и не надо ли ему помочь стать человеком, все усилия попавшегося были сконцентрированы на одном — как бы не выйти из домзака до тех пор, пока уголовный розыск перестанет искать его поблизости от этих мест.

Уголовный мир давно уже дал ему кличку «Барин». А в тюрьме, маленькой, заштатной, произошло событие, наделившее Барина новой кличкой и по-новому повернувшее его жизнь. Произошло это так.

В общей камере, куда поместили Барина, сидела уголовная мелкота, хулиганы. В дальнем углу устроился довольно уже пожилой человек, выдававший себя за аджарца, почти не говоривший по-русски. Никто не знал, за что его взяли. Но главное, он действовал на нервы претендентам на роль вожаков, не обращая на них никакого внимания и как бы «выпадая из ансамбля» трусливых, лебезящих перед ними всех остальных подследственных. Этого терпеть было никак нельзя, и претенденты на роль вожаков шпаны решили с таким положением покончить. Ночью, во время сна, на обитателя дальнего угла накинули рваный армяк и, набросившись скопом, принялись избивать. Барин мечтал спокойно отсидеться, но камера предварительного следствия не оправдала его надежд, чего доброго, такую же баню могли как-нибудь устроить и ему, ведь и он не хотел склонять голову перед новоявленными «большими Иванами». К тому же Барин органически не терпел, чтобы кто-то хозяйничал, когда он тут. Словом, пришлось вмешаться. Он расшвырял их как котят, расшвырял со свирепостью, которая сначала показалась просто деревенской неотесанностью. При этом он даже рта не открыл. Здоровенные мужики описывали в воздухе замысловатые траектории и больно шмякались о пол или стены, не успев еще сообразить, в чем дело. Он постоял, поиграл мускулами, потянулся и пошел на свое место. Старик-аджарец встал на колени и, смотря на него с нескрываемым восторгом, с уважением произнес: «Бу — адам!» («Это — человек!»), покачал головой и тихо, с удивлением сказал: «Нэ кадар адам!» («Вот это человек!»). С этой минуты его стали называть Адамом Адамычем — шутливо-иронически. Кто-то даже поинтересовался, где же его Ева.

Одно время Барин серьезно размышлял над тем, чтобы установить с собранными здесь уголовниками «деловые отношения». Они были разными людьми: те — малограмотны, невежественны, избравшие профессию воров и бандитов потому, что им нравилось «шикарно» жить, пьянствовать, развратничать, а для этого надо было воровать и убивать, — и они воровали бы и убивали независимо от социального строя страны, в которой подвизались; при этом они, сознавая себя бандитами, не видели в том ничего плохого. Барин же, щеголь и трезвенник, пытался убедить себя в том, что он вовсе не бандит, а дворянин, сознательный враг и Советской страны и советских людей, ведущий, так сказать, войну в одиночку. Все это — фальшь, ложь, но дворянчик Чистяков в отличие от них нуждался в фиговом листке, таково уж у него воспитание! Без «идеи» он не мог даже грабить и убивать. Барин владел несколькими иностранными языками, следил за прессой, не забывал изо дня в день заниматься с гирями — возил их даже с собой в чемодане, — и отдавал должное искусству грима, позволявшего ему порой весьма основательно изменять внешность. Он скрытен и до предела недоверчив. Вот почему никто из бандитов, сидящих здесь, не знал его в лицо.

Итак, было время, когда, помня заветы отца, белогвардейца Викентия Чистякова, Барин раздумывал над тем, как бы связаться с уголовниками и использовать их в своих целях, — ему по-прежнему мерещились банды повстанцев, на которых погорел его незадачливый папаша. Правда, пока от мысли до дела расстояние сохранялось вполне приличное.

Прошла неделя. Адам Адамыч решил, что он достаточно «отдохнул». Как-то ночью встал, посмотрел на насторожившихся сожителей.

— Не пищать! — предупредил он, сопроводив свои слова выразительным жестом, подошел к окну, одним толчком вышиб ржавую, давным-давно сгнившую решетку и нырнул в образовавшийся проем. Его примеру последовал тот, кто выдавал себя за аджарца. Они скрылись в тихой ночной тьме. Чутко прислушиваясь, обитатели камеры долго еще сидели молча — никто из них на волю не захотел.

Когда в городке поднялась тревога, человек с двумя кличками был уже далеко. Его спутник оказался не аджарцем, а турком, но занятый своими мыслями Адам Адамыч даже не спросил, каким образом тот очутился в этих местах, на территории Советского Союза.

Они все дальше уходили в горы.

— Бенимле бирлекте (вместе со мной)… — шептал турок, забегая вперед.

Адам Адамычу было все равно, «бенимле» так «бенимле», приведет же он его куда-нибудь, где можно будет наконец отдохнуть, выспаться и потом уже подумать о том, что делать дальше. Однако получилось не так, как он рассчитывал.

На третьи сутки они добрались до глухого ущелья, у самого выхода из которого в заброшенной хижине турка поджидал человек. Незнакомец встретил их настороженно и явно без энтузиазма. Отведя турка в сторону, сердито выговаривал ему за приход с «чужим», выспрашивал, доставлены ли по назначению какие-то документы. Говорили по-немецки. Адам Адамыч владел этим языком довольно сносно, понимал их. Турок промышлял контрабандой и, по-видимому, кое-чем посерьезнее; его белобрысый, молодой еще собеседник на русского не походил. Турок рассказал немцу — в национальности незнакомца Адам Адамыч почему-то не сомневался, — о событиях, свидетелем которых ему довелось быть в камере предварительного заключения. Немец внимательно слушал, пожал плечами, сказал сухо:

— Посмотрим, посмотрим… Такому субъекту вряд ли можно доверять. А вам надо возвратиться к морю… Найдите возможность переправиться. В нейтральных водах вас встретит яхта… — он вручил турку пачку банкнот, и тот, даже не попрощавшись со своим недавним спутником, исчез. Когда затихли его шаги, немец неожиданно любезно сказал по-русски, с заметным акцентом:

— Прошу, как это по-фашему… к нашему шалашу, господин Чистякоф. Балфан ушёль, мы будем говорийть… Я дафно мечталь увидеть вас. — И строго, с угрозой сказал: — Пора кончайть, как это… балофать. Для фас у нас есть настоящее дело.

— Кто вы? — спросил Адам Адамыч с интересом.

— Я есть инженер Крюгер… Бодо Крюгер. Работаю ф России по контракту, как специалист, скоро меня фозфращают на родину, ф Германию. — С усмешкой добавил: — Ф Советском Союзе много сфоих инженероф, они думают обойтись без нас.

— Я же не инженер, — пожал плечами Адам Адамыч.

Немец — тощий, бледный, с выпирающими скулами, сердито засопел:

— Мы с фами ни есть дети. Зачем нам валяйть дурака? Мы фас изучаль. Мы берем фас на свою служпу, даем фам деньги, много денег…

Разговор закончился быстро. Бодо Крюгер, прикрываясь дипломом инженера и контрактом на использование его в Советском Союзе в качестве специалиста, на самом деле являлся одним из резидентов абвера — военной разведки Гитлера, которую в то время возглавлял Канарис. Крюгер без труда завербовал экс-дворянина, оставив за ним кличку «Адам Адамыча». Новому агенту было приказано немедленно ретироваться из мест, где его знали и где усиленно разыскивала милиция. Ему приказали уехать на Урал, пробраться там по подложным документам в интересующие немецкую разведку учреждения, а потом — поближе к западной границе и ждать там начала войны. Ему дали деньги, адреса, по которым он был обязан посылать шпионские донесения.

Адам Адамыч сделал в точности, как ему было приказано. В сорок первом он уже притаился в Минске, там и встретил оккупантов, разыскал Крюгера — тот занимал высокий пост, и упросил не посылать его хотя бы временно в тыл Красной армии, дать «поработать» в гестапо. Его просьбу уважили. Вот когда дворянчик Евгений Чистяков пил кровь ненавистных ему советских людей, сколько хотел! Он лично пытал, невзирая на пол и возраст, сам вешал и расстреливал. Теперь он не сомневался: заветы папаши-белогвардейца выполнит, и как только Гитлер покончит с Советским Союзом, он, прислуживая оккупантам, сумеет получить из их рук свое поместье с прудами, зеркальными карпами, необъятным тенистым садом, нищими мужиками, покорными бабами.

Но и на этот раз получилось не так. После разгрома под Москвой гитлеровцев сокрушили под Сталинградом, а несколько позже — на Курской дуге. Один за другим следовали «котлы», в которых гибли крупные части вермахта. Фашистов вышибали с советской земли, вгоняли в могилы… Гестаповец Чистяков понял, что ставка на Гитлера оказалась битой.

В сорок четвертом его перебросили в тыл Советской армии и приказали возглавить резидентуру абвера, но к тому времени от шпионской сети почти ничего не осталось. Снова — пути-дороги, снова скитания по липовым документам; прежний Адам Адамыч умер, по стране нашей бродил затравленный волк, уставший, опустившийся. Так прошло несколько лет. И вот снова Адам Адамыч воскрес— ему передали привет от Бодо Крюгера, дали задание и деньги, но и у Крюгера были новые хозяева: архивы абвера вместе с картотекой агентуры гитлеровский генерал— шпион Рихард Гелен — продал американцам. Адам Адамыч ожил, у него появилось занятие, вполне отвечавшее его характеру, устремлениям, опыту долгих лет. Снова деньги, снова острое чувство смертельной опасности, злобная радость утоленной мести при «удаче» — выкраденной тайне, проведенной диверсии или тайном убийстве по заданию «оттуда».

Жил он в поселке неподалеку от станции Расторгуево, и на калитке его дачи было тушью выведено корявым почерком: «И.В. Битюгов, пенсионер». А ниже следовала приписка чернильным карандашом: «Во дворе злая собака». Но к тому времени, когда Тарханов и Соколов вспомнили об этом субъекте, он неожиданно исчез, ушел от жены и детей, даже не попрощавшись, — они никогда не знали, что он за человек, перед ними он разыгрывал честного труженика.

Глава двадцать вторая

Адам Адамыч был чуть ли не единственным агентом, с которым «невидимка» Патрик Смит иногда встречался — его он давно знал, в нем чувствовал родственную себе натуру зверя, ему доверял — этот не пойдет с доносом. В этом человеке был неиссякаемый источник ненависти и жили затаенные мечты, осуществление которых без подлержки с Запада было бы немыслимо. Еще задолго до исчезновения из Расторгуева в укромном местечке имел Адам Адамыч продолжительную беседу с «чиифом», которую, может быть, ждал все смрадные годы своей жизни. Выслушав Смита, он почувствовал: «Вот оно — дождался!» С пенсионером Битюговым пора кончать. Предстояло серьезное дело. Но для окончательной операции нужны были люди, готовые на все. Хотя бы двое, но такие, у которых «мосты сожжены». Он предвидел такую ситуацию, и приказание Смита не застало его врасплох. По крайней мере один из двух нужных людей у него уже был, некий Яшка Галаган.

Галаган — человек с двумя лицами. Когда-то он окончил вуз, получил музыкальное образование, потом основательно увлекся физкультурой, долгие годы упорно тренировался, укреплял мускулатуру, получил спортивный разряд по лыжам. В начале Великой Отечественной войны, будучи зеленым юнцом, попросился в летную школу, получил звание пилота, однако, поднявшись за облака и внимательно осмотревшись, пришел к выводу, что летное дело — не его стихия, на земле спокойнее, и постарался пристроиться к штабу своего подразделения. Здесь он ухитрился от полетов искусно уклоняться. Любил поболтать, говорил красно и главным образом о том, какой он несчастный: душа рвется в бой с фашистами, а начальство не пускает, держит как незаменимого в штабе, поручает заниматься, правда, неотложными, нужными делами, но все же не может понять его настоящего призвания.

Не успела война окончиться, как Галаган поспешил перейти «на гражданку» — его влекло к себе искусство. Однако оказалось, что без талантов, одним «нахрапом», тут многого не добьешься, и тогда Яшка Галаган срочно переквалифицировался в специалиста… по организации и проведению массовок. Со стороны может показаться странной такая «профессия», но Яшку это обстоятельство ничуть не смущало, он создал целую теорию «правильного, рационального и в высшей степени культурного проведения советских массовых мероприятий», с его легкой руки возникла целая иерархическая лестница такого рода «работников», и от рядового специалиста по «советским массовкам» до Яшки Галагана расстояние было примерно такое же, как от сельского католического пастора до римского папы. И, конечно же, он был уже не Яшка, а Яков Борисович. Высокого роста, спортивного телосложения, с гладко выбритым, холеным лицом, с вихляющей «элегантной» походкой, одетый всегда с иголочки и по последней моде, держался он с непостижимым апломбом и имел — бог знает как и кем — созданную ему репутацию этакого «профессора от массовок». Он по-прежнему любил поболтать, но теперь это уже никому не казалось недостатком, поскольку все понимали, что хорошо подвешенный язык — его «орудие производства». Однако применительно к новым условиям изменилась и тема его разговора. Респектабельный Яков Борисович, в отличие от Яшки, не плакался, а проникновенным тоном повествовал о различных боевых эпизодах, в которых он якобы лично участвовал, и без конца говорил о своих «научных» идеях.

Он отлично понимал, что его «профессия» просто так — фу-фу, а тратить время на получение настоящей — не захотел, как-никак ему было уже сорок, а это обстоятельство обязывало дорожить каждым днем. Главное — хорошо, с блеском и шиком жить. Галаган без устали шатался по подходящим учреждениям, искал друзей и простаков, устанавливал связи и в служебных кабинетах, и за бутылкой коньяка в ресторанах. О, он умел развернуться! Состоял в штатах сразу нескольких организаций, «работал» по трудовым соглашениям и без оных, с оплатой из рук в руки. Он усвоил приторно-вежливый тон и необходимую, по его мнению, политическую терминологию — и то и другое для маскировки.

Что же руководило всей его деятельностью, что стимулировало его жизненную активность? Неистребимая жажда денег, стремление урвать их где только можно, и по возможности побольше, — этим он и занимался с утра до поздней ночи. Но странное дело, в семье об этом и понятия не имели, жена каждые две недели с нескрываемой досадой пересчитывала очередную получку.

Яков Борисович зарабатывал много, но дорогостоящих вещей не покупал, ни автомобилем, ни дачей не обзавелся. Вино почти не пил. И все же деньги текли у него между пальцев, как вода, что понуждало его целыми днями «крутиться» все по новым учреждениям, встречаться все с новыми людьми, заключать все новые соглашения и просто сделки. И лишь очень немногие сумели заглянуть в подлинное нутро этого всегда отлично одетого «парня-рубахи», тароватого на похвалы, посулы, улыбки. Только, может быть, два-три человека были осведомлены о принципах, которыми всю жизнь руководствовался Галаган. Этих принципов было два и определялись они одной его страстью — к женщинам. Это были «версаль» и «бекицер».

«Версаль» означал напускную вежливость, лицемерие, тщательно маскируемую демагогию. «Версаль» — этап подготовительный к основному. Основной — «бекицер». Скорее, не теряй ни минуты, бросайся на жертву!

Однако Яков Борисович упустил из виду, что точно такими же «принципами» могут руководствоваться и другие и что пресловутые «версаль» и «бекицер» могут быть применены и к нему самому. А именно это и случилось.

С очередной юной красавицей он познакомился у одного из приятелей. Стол ломился от бутылок, разговаривали о загранице — все было, как любил выражаться Галаган, «комильфо». Его новая знакомая оказалась женой почтенного, но, к сожалению, старого годами генерала. Яков Борисович, не теряя времени, принялся за дело. Он ворковал самым обворожительным тембром, усердно подливал ей вина, клялся в бескорыстной дружбе, однако, к его удивлению, не подвинулся ни на шаг, — женщина весь вечер с подчеркнутым уважением говорила о муже. Яков Борисович морщился, но все же что-то в ней было такое, что зацепило его за душу и неудержимо влекло. Он просто потерял голову.

Стали встречаться почти ежедневно. Театры, концерты, рестораны — пути-дорожки эти были знакомы Якову Борисовичу до тошноты — и все по «версалю», однако на этот раз до «бекицера» было что-то далеко. Молодая красавица держала его от себя на расстоянии. Он выходил из себя, сердился, пытался понять, в чем, собственно, дело, давал зарок больше не видеть ее и… не мог. К великому неудовольствию Яшки Галагана, «версаль» пришлось распространить и на мужа новой знакомой, втереться к нему в доверие, расположить, очаровать. Довольно скоро Яков Борисович заключил, что это ему удалось: он стал своим человеком в доме, почтительно млел, созерцая висящий в шкафу генеральский мундир, подобострастно поддакивал неприветливому старику-солдафону.

Генерал явно смотрел сквозь пальцы на невинные шашни своей молодой супруги и этим самым ободрял домогательства по уши влюбившегося Якова Борисовича. И все же время шло, а перемен не предвиделось. Незаметно для себя Галаган успел спустить в ресторанах все свои накопления и даже израсходовать значительную сумму казенных денег. Раньше он таким пустякам не придавал значения, рассчитывая не сегодня, так завтра урвать где-нибудь «пару тысяч» рублей, но сейчас он как бы очутился в цейтноте: женщина забирала у него не только деньги, но и время, необходимое для того, чтобы добыть эти деньги. А она все манила и манила его, томно улыбалась, выражала желание иметь то одну, то другую ценную вещь. Разыгрывая перед ней роль мужчины, который все может, он ни в чем ей не отказывал, залез в долги. Порой Яков Борисович приходил в ярость, но отступить уже не мог, слишком поздно, затраты должны были оправдать себя. Одна мысль, что он может оказаться в дураках, приводила его в исступление. Ему казалось, что вот-вот наступит подходящий момент и тогда — «бекицер», и уж потом он возьмет свое, а заодно с избытком покроет и все расходы за счет старика-генерала, этого старого колпака, неосторожно обзаведшегося молодой и красивой женой.

Деньги, деньги — больше их у Якова Борисовича не было, и он тщетно ломал голову, где бы достать их. Трудно сказать, как развивались бы события дальше, что именно придумал бы Галаган, чтобы покончить наконец с безденежьем, если бы не неожиданный случай.

Как-то вечером в квартире раздался звонок, жена пошла открывать дверь и через минуту оттуда послышались веселые восклицания: приехал племянник Галагана, долгие годы работавший в Арктике. В первую минуту Яков Борисович расстроился — срывалось свидание с прельстившим его «объектом», но уже через час успокоился, а мысль усиленно заработала: в разговоре выяснилось, что племянник имеет при себе довольно значительную сумму. Галаган ломал голову над тем, как бы выудить у этого родственника побольше, конечно — взаймы. А выудить следовало поскорее, парень в Москве проездом, задержится всего на несколько дней, сделает кое-какие покупки и отправится к семье, на Украину. Но в ту же ночь размышления Яшки Галагана приняли совсем иное направление: в кожаном ремне родича гостеприимный хозяин обнаружил целую пачку аккредитивов на предъявителя.

В эту ночь Яшка Галаган не спал, думал, и к утру понял, что принцип— «скорей, хватай, набрасывайся» — должен немедленно найти совсем иное применение, чем прежде. Все его мысли были с племянником. Шатались по столице, приобретали всякую всячину для родителей парня, для заждавшейся невесты, а Галаган черев кожу ремня видел спрятанные там в потайном кармашке аккредитивы на предъявителя: на те деньги можно было бы не только безбедно повеселиться, но и приобрести отличный автомобиль… Он с таким упорством думал о деньгах племянника, что в конце концов ему стало казаться, что это его собственные деньги и что лишь по какой-то странной случайности они лежат в чужом кармане.

В воскресенье погода выдалась хорошая, как по заказу. По предложению Якова Борисовича всей семьей отправились отдыхать на канал. Родича захватили с собой, да и что ему было делать одному в Москве, где он никого не знал. За несколько минут до отхода электрички Галаган, взглянув в окно, неожиданно увидел предмет своей любви — сопровождаемая мужчиной, которого он, Галаган, никогда раньше не видел, женщина быстро прошла в соседний вагон. С кем она? Яков Борисович почувствовал, что упускает счастье из рук и виной всему деньги, будь они прокляты! Он сидел со сжатыми кулаками, еле дыша от охватившего его бешенства.

Народу на канале в тот день было довольно много. Яков Борисович и тут нашел приятелей. Отдыхали, купалась, играли в домино. Потом откуда-то появилось вино, легкое, виноградное, — за ним водка. Мужчины подвыпили основательно. Юноша из Арктики, с непривычки сильно захмелев, принялся угощать компанию. Потом кому-то стало плохо, кто-то предложил погулять, и все разбрелись. Исчезли среди густо разросшегося по берегу кустарника и дядя с племянником. Яков Борисович возвратился к жене и дочке часа через два. Вид у него был заспанный.

— А где же Виктор? — спросила жена.

Галаган удивился: как, разве парень не возвратился к ним, пока он прилег вздремнуть?

Решили, что Виктор, по примеру дяди, уснул где-нибудь под деревом, и всей компанией долго ходили по лесу, искали, кричали, звали, но, увы, безрезультатно. Все не на шутку всполошились, а больше всех в смятении был Яков Борисович.

Виктор наконец появился — растерянный, жалкий. И только теперь признался родственникам в том, что были у него аккредитивы на очень большую сумму денег, а вот теперь нет ничего: пока спал захмелевший, обчистили его. В лесу, совсем недавно. Номеров аккредитивов он, понятно, не помнил, а записать их не догадался, в голову не пришло. Яков Борисович убивался, кажется, больше пострадавшего. Так и уехал парень домой, к родным и невесте ни с чем.

Телефонный звонок женщины, которую он обожал, оживил Галагана, встряхнул его, вернул к повседневной реальности. И еще лучше он себя почувствовал, услышав приглашение посетить ее в тот вечер, она будет одна, совершенно одна. Вот он, миг, которого он так долго дожидался! Теперь — «бекицер»! Яшка Галаган своего не упустит, скорей набрасываться… Наконец-то!

Уже стемнело, когда он позвонил у знакомых дверей. Открыл генерал. Это неприятно удивило гостя. Не подавая вида, как он раздосадован, прошел в гостиную и лишь там учтиво осведомился насчет очаровательной хозяйки квартиры.

— Я с ней не знаком, — угрюмо ответил старик. — Вот завтра приедет, тогда и познакомлюсь.

Ничего не понимая, Яков Борисович с удивлением посмотрел на него. Старик пояснил, что квартира эта снималась на время у хозяев, которые на все лето уезжали из Москвы и завтра возвращаются домой.

— Позвольте, а эта женщина… — растерялся Яков Борисович.

— Ах, эта! — усмехнулся старик. — Так она вовсе не жена мне.

— Как же так, товарищ генерал…

— Я не генерал, — тихо произнес старик.

— Так кто же вы, черт бы вас побрал? — с тихим бешенством спросил Галаган.

— Меня зовут Адам Адамыч.

И впервые Яков Борисович с ужасом заметил, что его собеседник вовсе еще не старик, — на его глазах он как бы выпрямился, помолодел, во взгляде появилось выражение беспредельной жестокости и холодной злобы, по которому он тотчас почувствовал: перед ним чужой и страшный человек. Яшке Галагану стало не по себе.

— Что вы здесь делаете? — спросил он только для того, чтобы что-то сказать, не зная, как следует поступать дальше, и остро чувствуя приближающуюся опасность.

— Я дожидался тут вас, пора поговорить о делах, — спокойно ответил Адам Адамыч.

— Вы, кажется, издеваетесь надо мной… Или решили пошутить?

Адам Адамыч презрительно посмотрел на стоявшего перед ним Якова Борисовича.

— У меня нет времени для шуток, — строго произнес он. — Цветы поставьте в вазу, они вам больше не пригодятся. И не прыгайте, ключи от дверей у меня в кармане.

— Что вы от меня хотите? — вырвалось у Якова Борисовича.

— Оформить вас как агента иностранной разведки. Вам придется написать обязательство, вот бумага, перо…

— Вы с ума сошли! — в отчаянии прошептал Галаган.

— Ладно, перестаньте валять дурака, — Адам Адамыч зло сверкнул глазами. — Впрочем, я даю вам на размышление десять минут. Можете поверить, больше вам не понадобится. Садитесь! — Адам Адамыч, как тисками, сжал локоть Галагана и заставил его опуститься в кресло. — Советую вам, артист, не сердить меня, — Адам Адамыч хрипло засмеялся, — с любыми спорами я обычно кончаю быстро, — он сделал красноречивый жест.

— Вы шантажируете и запугиваете меня, — запротестовал Галаган.

— Какой артист! — Адам Адамыч покачал головой. — У нас с вами есть несколько минут… Так и быть, я покажу вам один любительский фильм.

Он быстро подошел к окнам и задернул шторы, отчего в комнате стало совсем темно. Что-то зашелестело, зашуршало, в углу вспыхнул свет. Адам Адамыч возился у киноаппарата.

— На белой стене будет отлично видно, — насмешливо заметил он. — Смотрите.

Ужас приковал Яшку Галагана к месту… Он увидел себя в вагоне электрички — это было в тот воскресный день… Потом перед ним прошли эпизоды отдыха и пьянки на берегу канала. Вот он встал и потянул за собой племянника Виктора, они углубились в лес…

— Довольно, прекратите! — простонал он.

— Почему же? — Адам Адамыч глумился над ним. — Вот сейчас вы тащите своего юного родственничка к крутому обрыву, вы заранее съездили сюда и подыскали это местечко… Смотрите же! Вот вы уже на краю обрыва. Вы здорово напоили парня, но он внезапно почувствовал что-то зловещее в вашем поведении, у него пропал хмель, он старается отойти подальше от опасного места… Не вышло у вас. Но вот вы успокоили его. Он хочет отдохнуть, уснул. Черт возьми, вам же надо спешить, того и гляди, кто-нибудь помешает. Смотрите же — что это вы делаете с вашим милым родственничком?.. Ах, вас заинтересовал его ремень с потайными карманами. Та-ак… что это вы оттуда вынимаете? Аккредитивы. Молодец, не растерялись: были ваши — стали наши… Ну а теперь можно и припрятать их, чтобы на следующий день возвратиться сюда и взять. Сейчас я покажу, как вы проделали эту операцию.

— Я уничтожу вас, негодяй! — Галаган вскочил на ноги.

Бурная реакция гостя не произвела никакого впечатления на Адам Адамыча. Невидимый в темноте, он выключил аппарат.

— Дерзости я прощаю вам первый и последний раз, — заговорил он спокойно. — Вы вор и, между нами, довольно подлый вор. И, заметьте, вы покушались на убийство парня. У меня несколько копий этого фильма, и одну из них я в любой момент передам куда следует. Вас посадят, и надолго. Вас сошлют туда, откуда вы вернетесь, если вам посчастливится вернуться, старым, больным, опозоренным, никому не нужным и ничего не имеющим. Сегодня я подарю вам жизнь и свободу при условии беспрекословного повиновения мне. Вам придется подписать обязательство и работать под моим руководством, Артист. Кстати, ваше время истекло: если я сейчас возьму со стола эту бумагу, вы погибли. Не бойтесь, многого я от вас не потребую, вы будете вести прежний образ жизни, получать деньги за каждое выполненное вами задание разведки. Поймите — назад вам хода нет. Пишите.

И Яшка Галаган стал с этой минуты не только вором, но и предателем, врагом родины. Адам Адамыч выследил и перехитрил его. И вот теперь, после встречи со Смитом, Чистяков понял, что для выполнения поручения разведки ему нужен именно такой пройдоха, как Артист. И Яков Борисович отправился на юг.

Однако для «окончательной» операции требовался и второй человек. Как-то под вечер отправился Адам Адамыч со станции Расторгуево в продолжительную «командировку». Жена не удивилась — она привыкла к частым отлучкам мужа, к его якобы активной общественной деятельности. Адам Адамыч всегда говорил чересчур доверчивой женщине, что жить ему осталось не так уж много и что изменять своему долгу, замыкаться в пределах дачного участка он не хочет, что его единственная мечта — отдать всего себя народу. Жена вытирала мокрые от умиления глаза и благоговейно внимала примеру поразительного патриотизма.

В метро и троллейбусе Чистяков пересек всю Москву, на Савеловском вокзале купил билет и в поезде местного сообщения отправился дальше. На одной из станций вышел, пересел в автобус. Сошел на пустынной остановке, по привычке зорко осмотрелся и быстро зашагал в сторону от шоссе. Скоро извилистая тропинка привела его к одинокой, окруженной высоким забором дачке, со всех сторон скрытой деревьями, густым кустарником. Адам Адамыч отпер калитку — здесь он был дома. Именно тут находилось его настоящее логово. Понятно, в этих краях у него была другая фамилия и другое «лицо», о пенсионере И.Г. Битюгове здесь никто никогда не слышал.

Через час он снова покинул дачу. На этот раз он спешил к автобусной остановке. Никто не узнал бы теперь в нем того представительного мужчину, что совсем недавно на этой же остановке вышел из автобуса. Уголовник с большим стажем, он отлично знал цену гриму и давно овладел искусством основательно изменять свою внешность. Сейчас он «играл под старичка», выходца из деревни: мятый и грязный картуз, рубаха навыпуск, подпоясанная стареньким крученым пояском, поношенные яловые сапоги, кургузенький пиджачишко с обтрепанными полами и порванными петлями. Опирался он на гладко отполированную временем толстую суковатую палку. Адам Адамыч направлялся в Краснополянский район.

Было уже довольно поздно, когда он добрался до нужного ему места. Автобус побежал дальше по шоссе, к Москве, а он через заводской поселок направился к парку.

Народу в парке гуляло много. Чистяков не спеша прошелся взад-вперед и скоро очутился у танцплощадки. Под радиолу танцевали вальсы, все было благопристойно. Адам Адамыч расположился поблизости на пенечке. Совсем рядом грудастая баба в деревенском, полном сборок платье, лузгала семечки, вздыхала, зевала. Посмотрела на незнакомого старичка, сплюнула пренебрежительно, проговорила:

— Нет у нас мущинов самостоятельных, скушно.

— И всегда так? — осведомился он.

— Да не… Рази б я стала сюды ходить? Да ни в коем разе!

На танцплощадке как-то по-новому зазвучала музыка, новая пара плавно шла по кругу — ладный парень в военной форме без погон и симпатичная девушка в модном платьице.

— От нечистый дух! — завосхищалась баба парнем. — Ишь как дает! Ну да недолго ему прыгать с ней-то!

Она оказалась права, буквально через несколько минут у входа на танцплощадку послышался шум, кто-то непристойно ругался, кому-то грозил…

— Пришел… — шепнула баба с семечками.

Проследив за ее взглядом, Адам Адамыч увидел худощавого паренька с искаженным злобой лицом, с решительным видом направлявшегося к центру танцплощадки. Девушка, что шла в паре с военным, испуганно бросилась в сторону, все шарахнулись кто куда. Теперь посреди танцплощадки остались только двое, грудь к груди.

— Што, бригадмил, пользуешься своим положением? — тихо, но так, что все слышали, спросил хулиган.

Парень в военной форме смолчал.

— Последний раз говорю, Володька: будешь у меня под ногами путаться — пришью.

— Вот что, — спокойно заговорил военный, — коли выпил, закусывать надо. Будешь хулиганить — не взыщи, отправим в милицию. А угрозами не бросайся, слишком часто что-то ты мне грозишь. Не угодить бы тебе опять туда, откуда тебя совсем недавно выпустили, — он повернулся и отошел. Противник зловеще молчал, смотрел ему вслед, зло прищурившись.

— Он что ж — из тюрьмы недавно? — догадался Адам Адамыч.

— Гришка-то Ножевой? — баба снова принялась за семечки. — Угу…

— Ну вот, а говорила, что нет настоящих мущинов… — усмехнулся Чистяков. — Вот они — сразу два и один другого стоит.

Баба покосилась на старичка, смахнула с подбородка шелуху.

— Эти-то? Две большие разницы! — Подумала, произнесла уверенно: — Гришка его обязательно зарежет, потому — озлобился Гришка в тюрьме-то, а таперича Клашка замешалась, никак они ее не поделют.

— Он что же, зазря сидел, что ли? — спросил Чистяков.

— Зазря!.. — баба чему-то возмутилась, уставилась на незнакомца выпученными глазами. — Да кто ж тут не знает, што Гришка — убивец? Его и кличут не иначе как Ножевым. Гришка Ножевой. — И снова убежденно закончила: — Зарежет ён его, как пить дать.

— Вы что же, в свидетели идти собираетесь? — спросил Адам Адамыч. Женщина даже подскочила от испуга:

— Не приведи бог, его же дружки потом разделаются.

— А чего же ходишь сюда?

— Да так, любопытно все-таки, — баба зябко передернула жирными плечами.

Из дальнейших расспросов узнал Адам Адамыч все о Гришке Ножевом, и о бригадмильце, недавно демобилизовавшемся из Советской армии, и о его невесте Клаше, девушке с модной прической, которая, к несчастью, понравилась уголовнику Ножевому. В ту ночь поздно возвратился Чистяков в свою берлогу, а потом зачастил в Краснополянский район, как зверь, вынюхивал Гришкины следы, крутился незаметно возле танцплощадки в заводском парке. И однажды случилось такое.

Любопытная баба, встречавшая его теперь как старого знакомого, шепнула, замирая от ужаса:

— Седни, обязательно седни… Вот увидишь.

— Так его нет, Гришки-то… — дурачком прикинулся Чистяков.

— Приятель какой-то, што ль, у него объявился, пьют седни аж с самого утра.

— Сама видала?

— А то нет… Девки-хабалки к окну липнут, ну и я, значица, одним глазком…

— Приятеля-то видала?

— Не. Он в святом углу притулился, с улицы не видать.

Адам Адамыч про себя усмехнулся: он-то знал, кто и для чего спаивает Гришку Ножевого.

Демобилизованный парень снова танцевал со своей невестой, снова шум и гам возникли у входа, но на этот раз события разворачивались иначе. Ссора перешла в драку. Гришка Ножевой схватился со своим противником, рычал, матерился.

Адам Адамыч так и прилип к загородке, окружающей площадку. Баба стояла рядом, тряслась от страха. Взглянула на старичка:

— Милицию, што ль, покликать?

— Позови, — ответил Адам Адамыч, не в силах оторвать взгляда от того, что происходило перед его глазами, — он ждал.

Спотыкаясь, баба метнулась куда-то в сторону, запричитала. Люди сгрудились вокруг дерущихся. Становилось ясно, что хулигану не справиться с противником, в руке Гришки неожиданно сверкнул нож, и в тот же миг бригадмилец упал навзничь и затих. Гневный крик раздался над парком и много рук протянулось к убийце. Гришка поднял окровавленный нож:

— Не подходи, убью!

На танцплощадке творилась невообразимая суматоха, многие в страхе разбегались, но группа парней плотным кольцом окружила преступника. У входа опять зашумели — подоспела милиция. Неожиданно погас свет, стало абсолютно темно. Ножевой почувствовал, как кто-то с силой выхватил его из смертельного круга, незнакомый голос шепотом скомандовал:

— За мной, быстро, или ты погиб!

Не разобравшись, Гришка взмахнул ножом, но тащивший его куда-то незнакомец с такой силой сжал руку, что нож выпал.

— Дурак, говорю, спасайся, — шепнул неизвестный. — За мной!

Выбежали на проселочную дорогу. На обочине с погашенными фарами стояла «Волга». Бежавший рядом человек рывком открыл дверку:

— Садись, скорее!

Ножевой повиновался. Машина рванулась вперед и помчалась по направлению к шоссе.

— А-а… сволочи, купили, выдать хотите! — заметался Гришка Ножевой.

— Молчи, щенок! — тихо сказал неожиданный спаситель.

Он сказал это таким тоном, что Гришка мигом притих; по своему тюремному «опыту» он слишком хорошо знал, кто мог говорить вот так, с безграничным презрением: тот, для кого убить так же легко, как прикурить папиросу. Он умолк.

Автомобиль остановился на лесной дороге. Вышли. Рядом виднелась дача за высоким забором, среди сосен с одной стороны и густого подлеска — с другой. Адам Адамыч открыл калитку, и они вошли во двор.

— Здесь будешь жить пока, — сказал Адам Адамыч. — Помни, без меня погиб бы.

— Знаю.

— То-то… Ты все понял? — он остановился, устремив жестокие глаза на Ножевого.

— Да, — робея, ответил тот.

— Мое слово для тебя отныне закон.

— Знаю.

Гришка действительно знал, что попадись он за совершенное им сегодня преступление, — не отвертеться. Жив ли бригадмил?.. Если нет — расстрел обеспечен.

Так бандит Ножевой стал ближайшим подручным старого волка. Теперь было с кем идти по заданию Патрика Смита.

Глава двадцать третья

Времени, дорогого времени, ушло уже много, а конца операции по поимке Смита и его пособников пока не было видно.

Соколов, с помощью Ани, не оставившей прежней работы и на новом предприятии, внимательно изучал историю изобретения Шаврова на заводе «Красный Октябрь» — он должен был знать все, что относилось к броневой стали. У него не выходила из головы мысль: «Все меры к обнаружению Яльмара Крафта — пана Юлиана и Крысюка приняты, однако результатов пока не дали. А что если им удастся переправить за границу копии с украденной из сейфа Брянцева справки?» Эта мысль была невыносима. К тому же не так давно было получено сообщение от Мухина: «дядя Сеня» зашевелился, послал в разведцентр шифровку. Специалисты в Комитете много бились, а потом решительно заявили, что расшифровывать эту абракадабру значит зря тратить время — в ней нет никакого смысла; очевидно, разведцентру важен не смысл шифровки, а самый факт получения. И действительно, Кныш быстро получил ответ на переданную им радиограмму, но ответ тот был адресован не пану Юлиану, а непосредственно ему: приказывалось надежно припрятать рацию и остальное снаряжение, срочно отправиться в Ростов. В день и час, точно определенные в радиоприказе разведцентра, в буфете ростовского вокзала к нему подойдет человек из управления разведки. Пароль — носовой платок с золотой стрелой на синем фоне. В распоряжение этого человека он, Мухин, и поступает. Кто придет к нему в Ростове? Какое задание разведки Кныш получит? Имеет ли все это отношение к операции по броневой стали? Пока об этом можно было только гадать. Однако одно уже ясно — готовится новая шпионско-диверсионная затея. Была в этой истории и другая огромной важности сторона: Яльмар Крафт уже не нуждался в Мухине как в радисте и рвал с ним даже ту призрачную связь, какую вынужден был поддерживать до сих пор, а это могло означать, что он готов покинуть место, где прятался довольно долгое время. Рано или поздно это и должно было случиться, не для того же была разыграна сложная драма с кровью и переодеванием, с засылкой агентуры из-за океана, чтобы, овладев в конце концов материалами по броневой стали, сидеть с ними на «Красном Октябре», тем более что и Шаврова там уже не было.

Полковник хорошо понимал, что борьба с иностранной разведкой по проводимой Смитом шпионской операции вступает в иную фазу; теперь необходимо было срочно поймать и обезвредить ее агентов, о которых кое-что уже было известно. Но никому не было ведомо, где и под какой маской, выдавая себя за советских людей, они прячутся, и какие еще варианты операции попытаются осуществить.

В самый последний момент, когда полковник Соколов уже собирался идти с докладом к Тарханову, зазвонил телефон — на проводе Черноморск. Выслушав сообщение майора Русакова, полковник с облегчением произнес:

— Наконец-то!

Теперь можно было отправляться к начальнику управления. Соколов собрал в папку бумаги и плотно закрыл за собой дверь.

Недели за две до этого в Черноморске появился средних лет щеголеватый мужчина с импортным чемоданом в руке.

Ласково плескались о берег морские волны, над нагретым асфальтом струился раскаленный воздух, у входа на городской пляж цвели белые юкки. Прибывший немножко потолкался у вокзала — он был «дикий» и искал комнату, в которой мог бы поселиться за сходную плату. Он не хотел забираться далеко от моря, в горы, и, усевшись в такси, направился к центру города. Здесь он рассчитался с шофером и не спеша направился в сторону моря. Импортный чемоданчик ослепительно сверкал лаком, человек — улыбкой, приготовленной на всякий случай. Он шел, не останавливаясь, лишь время от времени присматриваясь к эмалевым табличкам на углу улиц да номерам домов. Ни в один из этих домов не зашел. Таким образом добрался до чудесного зеленого уголка в двух шагах от городского пляжа, по соседству с прекрасной многоэтажной гостиницей в обрамлении пальм, довольно уверенно свернул в один из заросших виноградом двориков. На скамейке сидели парень и девушка, занятые каким-то важным разговором.

— Извиняюсь, — бодро начал мужчина, — я приехал сюда отдыхать и нуждаюсь в комнате. Не сдает ли кто-нибудь у вас?

Девушка нерешительно сказала:

— Н-нет…

Парень недружелюбно молчал.

Щеголеватый незнакомец не собирался ретироваться. Он поставил на землю свой чемодан и принялся вытирать со лба пот носовым платком, очень большим, расшитым странными вензелями, изображениями индийских пагод, башен с куполами и острыми шпилями.

— А может быть, все-таки я мог бы у кого-нибудь снять комнатушку? — допытывался он. — За платой не постою…

Девушка спросила:

— Вы один?

— Конечно, один. А что, разве это имеет какое-нибудь значение?

— Имеет… У нас сдают не комнаты, а койки, понимаете? Платят, так сказать, за человеко-койку, а в каждой комнате можно ведь поставить две-три койки. А вот одному…

— Брось ты, Лиза, — перебил свою подругу парень. — Ты ведь отлично знаешь, что у вас здесь никто ничего не сдает. — Он обернулся к пришельцу и пояснил: — Здесь вокруг проживают преподаватели различных школ города…

— А что, если я начну взывать к чувству гуманности обитателей этого райского уголка и стану умолять их приютить меня? — заулыбался незнакомец. — В самом деле, чем же я виноват, что приехал один? Человек я неженатый… — шутливо пожал плечами. — Право, мне следовало бы посочувствовать.

Девушка нерешительно сказала:

— Мы-то с мамой не сдаем, вот если вы попробуете с Антониной Васильевной договориться…

— Антонина Васильевна? Чудесно! — обрадовался незнакомец. — Как пройти к ней?

— Вон та дверь, в самом углу, — пояснила Лиза. — Антонина Васильевна тоже учительница, немецкий преподает, женщина уже пожилая.

— Пожилая? Это даже хорошо, — игриво усмехнулся мужчина и, подхватив свой чемодан, уверенно направился к указанной двери.

— Зачем зря человека гоняешь, — укоризненно заметил Лизин приятель. — Антонина Васильевна никого к себе не пустит, сама ведь знаешь.

Молодые люди беседовали еще по крайней мере час и совсем уж забыли о незнакомом мужчине, когда неожиданно услышали его голос.

— Не беспокойтесь, уважаемая Антонина Васильевна, — беззаботно, веселым тоном говорил он. — Учту ваши пожелания, и, верьте мне, все у нас будет комильфо. — Он шел уже без чемодана, в пижаме, с мылом и полотенцем к умывальнику, прикрепленному к столбику среди деревьев плодового садика. Подошел к молодым людям, оценивающе посмотрел на них, сказал любезно: — Вот все и устроилось, у вас, Лиза, рука легкая… Спасибо. Меня, между прочим, зовут Яков Борисович, будем знакомы. — Небрежно махнул рукой парню и прошествовал дальше, торжествующий, вызывающе-беззаботный.

В паспорте, который Галаган в тот же день отдал на прописку, не значилось у него ни жены, ни детей.

Вот когда развернулся Яшка Галаган! Разве могли провинциальные учительницы Антонина Васильевна Андреева и ее приятельница и соседка Дора Ефимовна, мать Лизы, устоять против столичного «версаля» в исполнении такого непревзойденного актера, как Яшка Галаган! Он угощал их тортами, конфетами, «женскими» сортами вин, часами играл с ними в карты и ни разу не позволил себе пошлости, развязности, которая могла бы оскорбить их, женщин уже в возрасте. Он регулярно ходил на пляж, купался и загорал, но, странное дело, не завел ни одной скороспелой «подруги» и не шатался невесть где по ночам. Он подчеркнуто скромно относился к Лизе, в то же время изо дня в день проявляя к ней все большее внимание, грустно, думая о чем-то своем, смотрел на нее, затаенно, почти виновато, улыбаясь. И Дора Ефимовна в глубине души уже видела его своим зятем — ну разве можно сравнить этого знающего себе цену, умного и богатого москвича с техником из горплана Володей Саранским, тем самым парнем, что весьма неприветливо встретил появление здесь блистательного Якова Борисовича? Боевые эпизоды следовали за описанием роскошных банкетов, приемов в Кремле, доверительных бесед с деятелями искусства, известными всей стране.

— Этот хлыщ заливает, а вы уши развесили, — откровенно злобно говорил Володя Саранский, но у Доры Ефимовны акции парня теперь не котировались, она его не слушала и всячески старалась помешать встречам Лизы с ее старым другом. Лиза категорически заявляла, что выйдет только за Володю, — дай вот он получит комнату от горжилотдела. Дора Ефимовна со слезами умоляла дочь не спешить, перечисляла ей великолепные качества московского гостя и обращала внимание дочери на его материальную обеспеченность, положение: Володя «так и зачахнет» в Черноморске, тогда как Яков Борисович, как орел, парит в столице. Галаган делал вид, что не понимает, какую бурю он поднял в спокойной ранее семье Златкиных, продолжал изо всех сил угождать старушкам, с каждым днем все выше поднимая свой авторитет в их глазах.

Вчетвером как-то отправились на озеро Изумрудное, затерянное среди заросших лесом кавказских гор. Катались на лодке, обедали в ресторане на берегу. Галаган, как всегда, был обворожителен, рассказывал приличные анекдоты, угощал… Казалось, он и не помышлял о том, чтобы перейти все-таки к «бекицеру». Но сомневаться в этом мог лишь тот, кто не знал его настоящей физиономии, его преступного нутра, его связей с Адам Адамычем.

Лиза обратила внимание на пожилого, сутуловатого мужчину, который, стараясь оставаться незамеченным, в то же время внимательно наблюдал за ними. Галаган, должно быть, инстинктивно почувствовал взгляд этого человека на себе, неожиданно обернулся и нервно сказал Лизе:

— Нахал, как он вас рассматривает… В старое время за такие взгляды вызывали на дуэль, — принужденно рассмеялся.

— А я привыкла к этому, ничего особенного, — храбро солгала Лиза: ей почему-то не хотелось, чтобы Галаган насторожился. И она оказалась права — он моментально успокоился.

Затем гуляли по окрестным, заросшим кустарником холмам, и Лиза могла бы поклясться, что заметила того же незнакомца, беседующим с Яковом Борисовичем. Впрочем, возможно, они и не разговаривали вовсе: встретились и разошлись. И все же ей упорно казалось, что незнакомец что-то сказал Галагану. Домой вернулись уже вечером, уставшие, довольные. А на следующий день Галаган предложил повторить прогулку, на этот раз на Орлиные скалы. Никто от экскурсии не отказался, Антонина Васильевна лишь попросила отложить поход на денек: у нее были дела в школе. И опять почувствовала Лиза, как весь напрягся, насторожился Галаган. Что всполошило его? Какой подвох почудился ему в невинной просьбе квартирной хозяйки?

Никто и не подозревал, что для Галагана наступал момент, когда он должен был выполнить приказ своего новоявленного шефа, Адам Адамыча. Галаган был очень осторожен, явно нервничал, хотя и не сомневался, что «хвоста» за собой из Москвы не притащил. Он не сомневался в этом потому, что ни на минуту не забывал: он занят выполнением, в сущности, первого агентурного поручения, и потому просто не успел еще попасть в поле зрения КГБ. Он ошибался — за ним зорко следили, и даже его как бы случайную встречу с Парамоном Сойкиным у Изумрудного озера не только заметили, но и засняли на кинопленку.

Автобус проскочил мост и остановился. Из него вышел только один человек — майор Русаков. Заправленная в брюки рубашка-апаш, легкие туфли, соломенная шляпа, фотоаппарат через плечо, словом, Русаков абсолютно ничем не отличался от тысяч граждан, отдыхающих на Черноморском побережье Кавказа. Набитый экскурсантами автобус побежал дальше и вскоре скрылся за поворотом. Русаков всей грудью вдохнул насыщенный ароматом цветов воздух, залюбовался привольем. Здесь было безлюдно и тихо. В двух шагах — низкий берег ласкового моря. От гор до берега — несколько десятков метров, и все это пространство покрыто шелковисто-мягкой, буйной зелени травой. Влево от автобусной остановки — широкий распадок, сужающаяся на горизонте долина, там и сям поросшая кустарником. Посередине долины, разбившись на добрую дюжину протоков, лениво катит свои волны тот самый неглубокий ручеек, через который построен мост у автобусной остановки. Поближе к взгорью, вдоль долины, протянулась выбитая в податливой почве колея проселочной дороги, с отпечатками тележных ободов и автомобильных шин. Вот по этой-то дороге и направился майор Русаков. Прошел так километров не менее семи, а интересовавшего его ущелья не было. Русаков начал было сомневаться — уж не перепутал ли он чего-нибудь, однако вскоре понял, что ошибки нет: долина неожиданно резко сузилась, проселочная дорога незаметно исчезла, уступив место тропинке, круто забиравшей вверх, горы справа поднялись над головой высоко-высоко, заслонили солнце. Ручей сперва бурлил, а потом стал все сильнее реветь глубоко внизу. Ущелье густо заросло вековыми кленами, вязами, по склону кустарник — земли не видно. Здесь было сыро и холодно, во всяком случае, в рубашке-безрукавке Русаков почувствовал себя весьма неуютно. Тропинка петляла меж мощных стволов деревьев, пробегала через обнажившиеся с годами корневища и вела все дальше. Потом она круто повернула вниз и уперлась в подвесной пешеходный мостик, переброшенный в этом месте от правого берега к скалам в самом центре неширокой долины, в которую снова превратилось ущелье. Внизу — беспорядочное нагромождение гигантских каменных плит, среди которых бежали десятки ручейков, — они вытекали из небольшого бассейна, в который с шумом низвергался водопад. Русаков стоял посредине подвесного мостика, любовался открывшимся видом и отогревался на солнце, которое уже не загораживали горы. Вправо от мостика, над первым водопадом, находился второй, узкой струей вода там летела с огромной высоты. Вот они — прославленные черноморские водопады!

В этом месте ущелье кончалось тупиком. Вокруг, обильно заросшие деревьями, поднимались к небу крутые скалы, на вершины которых Русаков мог смотреть, лишь до боли задрав кверху голову. Там, у голубой кромки неба, кое-где горы обрушивались в ущелье и меж деревьев проступали белые и серые пятна обнаженных пород — известняка, гранита.

Над водопадами нависали отвесные чудовищной крутизны каменные стены, на сотни метров уходящие ввысь, — Орлиные скалы. Где-то тут, на Орлиных скалах завтра Галаган постарается завершить операцию. Какую? Об этом можно было лишь гадать. Но, несомненно, желание совершить прогулку сюда возникло у Галагана в результате свидания с Сойкиным. Сойкин, конечно, указал Галагану какое-то конкретное место здесь, где тот или кого-то встретит, или что-то найдет. Вот это-то место Русакову и хотелось заранее определить, чутьем угадать, и угадать без ошибки, — ошибка может дорого стоить. Надо было воспользоваться преимуществом перед посланцем Адам Адамыча: тот не посмеет появиться здесь раньше времени и придет сюда лишь под прикрытием ничего не подозревающих женщин. Правда, у него определенное преимущество — он-то по крайней мере знает, что ему нужно на Орлиных скалах. Русаков об этом мог только догадываться.

В глубокой задумчивости обозревал майор суровые горы — какое место облюбовал Парамон Сойкин? Для этого надо было обойти вокруг водопадов по самому верху, изучить местность… Но прежде всего следовало прийти к выводу о том, каким образом намерен Галаган осуществить задуманное преступление и куда приведет он своих доверчивых приятельниц? Вряд ли можно предположить, что Галаган рискнет потащить пожилых женщин на прогулку по крутым скалам и пропастям — это было бы слишком подозрительно. Нет, конечно, он до последней минуты не отойдет от «версаля», ни словом, ни жестом не даст повода в чем-либо заподозрить его. Приглашение на Орлиные скалы он с самого начала постарается оправдывать именно отсутствием особых трудностей и красотой панорамы. Конечно же — красотой панорамы! Без этого просто нельзя обойтись. И, конечно, Сойкин или кто-то еще не могли не подумать об этом. Стало быть, и надо вот сейчас найти такое место.

Со своей позиции на подвесном мостике Русаков внимательно осматривал подножия гор, особенно тех, на крутых склонах которых виднелись обрывы и оползни. Потом майор вернулся на приведшую его сюда тропинку и сквозь колючие заросли стал пробираться все выше и выше. Как ему и говорили, гребень горы полого спускался и вскоре уперся в широкую долину, подковой примыкавшую к Орлиным скалам с востока. Русаков миновал непроходимые кручи, подходившие отсюда к верхнему водопаду, и по отчетливо заметной тропе снова поднялся на вершину гор: далеко внизу блестела чаша воды, а из темного отверстие на противоположной стороне падала вниз мощная струя.

Этот день майор Русаков целиком посвятил изучению Орлиных скал, основательно устал, зато, как ему казалось, место, намеченное Сойкиным для предстоящей экскурсии Галагана, нашел. Для задуманного «пикника» лучшего на Орлиных скалах места и не сыскать: почти в самом начале одной из ведущих сюда тропинок площадка из каменных плит размером пять квадратных метров, на краю обрыва. Здесь жутковато, зато вид отсюда открывался превосходный на всю долину, до самого Черного моря. С площадки была видна серебряная морская гладь, стремительно мчащиеся глиссеры, пенные буруны за ними. Под развесистыми дубами можно укрыться от солнечного зноя. Действительно, очаровательное место, о чем лишний раз свидетельствовали многочисленные надписи, нацарапанные на каменных плитах, вырезанные на коре деревьев.

Возвращался в Черноморск майор другой дорогой. Рабочий день остался позади, Русаков испытывал чувство удовлетворения. Он шел, размышляя, что привело его в Черноморск, что предшествовало этой неожиданной поездке.

В связи с поисками Патрика Смита и его подручных было, в частности, усилено наблюдение за кое-кем. В числа этих заинтересовавших полковника Соколова лиц оказался и Галаган. Подозрения в отношении его основывались главным образом на факте тщательно маскируемой им связи с пенсионером Битюговым, личность которого к этому времени была уже достаточно ясна.

Галаган и те, кто направил его на лазурные берега Черного моря, такого не предвидели, к тому же по прибытии на место Галаган сразу же допустил ошибку — очень неумело принялся искать встречи с Парамоном Сойкиным. А после того как встреча состоялась, у Русакова исчезли последние сомнения в том, что Галаган приехал в Черноморск именно по заданию Патрика Смита, хотя, возможно, сам-то он и понятия не имеет о существовании Смита.

Возникал вопрос — с какой целью Патрик Смит и Адам Адамыч направили Галагана в Черноморск? Для встречи с Крысюком? Сомнительно, чтобы тот появился здесь во время «пикника». А если такая встреча запланирована, то к чему было огород городить с Орлиными скалами? Если бы Крысюк с разведданными по броневой стали находился где-то в Черноморске, то почему бы ему не встретиться с Галаганом так, как это недавно сделал Сойкин? Нет, здесь что-то иное. И чем больше Русанов размышлял, тем больше, казалось ему, он понимал суть шпионской операции, порученной Галагану. Постепенно все стало на свои места, надо было готовиться к контрудару. Но как? Русакову необходимо было знать, как будет вести себя Галаган на «пикнике», необходимо наблюдать за ним, чтобы установить — не попытается ли он заморочить женщинам головы и на их глазах, например, взять из тайника подложенные туда документы. Необходимо было не только внимательно следить за Галаганом, но и деликатненько помешать ему в таком случае. Все это так, но как осуществить это? Притаиться поблизости и следить за мерзавцем? Немыслимо, недопустимо. Мешать-то Галагану следует именно «деликатненько»: если он заметит слежку — провал обеспечен. Арестовать его тотчас после прогулки? А если при нем никаких шпионских материалов не окажется? А если вообще вся эта затея с прогулкой придумана для проверки — есть или нет слежка за Галаганом? Тогда что? Нет, так нельзя. Вывод напрашивался сам собой: надо, чтобы кто-то из трех женщин последил за ним. Этой женщиной могла быть только Андреева — человек серьезный, участница Великой Отечественной войны. С другой стороны, существовала опасность: если Андреева не сумеет сыграть и Галаган что-нибудь почувствует, заподозрит — он примет невинный вид и затея Русакова кончится ничем. Он не хотел признаться себе: кончится опять же провалом, — ведь его задача не пугать Галагана, а установить точно, зачем он сюда прислан, и поймать на месте преступления. Однако, сколько Русаков ни думал, иного выхода не видел, приходилось обращаться к Андреевой. Без помощи капитана Жгенти Русаков и в этом деле обойтись не мог. Этот скромный и энергичный грузин сумел быстро завоевать симпатии майора. Ираклию Жгенти, как и Сергею, не было еще и тридцати, и в органах он работал не так уж давно, однако успел проявить себя умным и бесстрашным чекистом. К тому же дело, которым Жгенти занимался последнее время, имело непосредственное отношение к операции Патрика Смита. Полковник Соколов полагал, что Крысюк придет-таки к Парамону Сойкину, и поручил Жгенти присмотреть за этим отставным бухгалтером. А тут еще откуда-то взялся Энвер Газиев, — кто он и что ищет у Сойкина? Итак, в первую очередь следовало посоветоваться со Жгенти.

Встретились «на нейтральной почве», в квартире одного из сослуживцев капитана. Уже пожилая, в меру полная, с типично русским лицом, обильной проседью в волосах, но все еще бодрая, подтянутая, со смелым взглядом Андреева слушала майора Русакова с интересом и удивлением.

Русаков откровенно сказал:

— Мы нуждаемся в вашей помощи, Антонина Васильевна. Вы заранее должны знать, что эта помощь сопряжена с риском.

В глазах женщины вспыхнул огонек, упрямые складки сурово прочертили резкие линии на озабоченном лице.

— Я готова, говорите, что надо делать, — спокойно сказала она.

— Спасибо, — майор пожал женщине руку. — Теперь меня беспокоит другое — сумеете ли вы перед лицом врага не выдать себя, ничем не показать, что вы знаете о том, что он не тот, за кого себя выдает?

— А кто он?

— Ваш жилец.

Женщина вздрогнула, в ее глазах отразилось величайшее изумление.

— Яков Борисович? Не может быть… Он такой культурный, обходительный, — ей не хотелось верить.

Русаков сказал:

— У нас имеются основания подозревать Галагана в государственной измене. Во всяком случае, нам ясно, что в Черноморск его послали по указанию одной иностранной разведки. Ведь не затем, чтобы развлекать вас, морочить вам голову напускной галантностью? Как вы думаете?

— Что я должна делать? — осведомилась Андреева, она была еще растеряна.

— Я знаю, вы смелый человек, — продолжал Русаков, — и потому надеюсь на ваше самообладание. Нельзя, чтобы Галаган заметил вашу настороженность…

— Да, да, я понимаю, — согласилась Андреева. — Не беспокойтесь, я сумею не выдать себя.

Русаков долго еще беседовал с Андреевой, старался, чтобы она не забыла ничего из его наставлений.

Галаган имел основания сказать, что все было «комильфо», — прогулка удалась на славу. Гуляли, собирали цветы, заводили патефон, который не поленился притащить Яков Борисович, пили легкое, «женское» вино… Московский работник «культурного фронта» держался великолепно, в меру скромно, рассказывал остроумные истории, ухаживал за Лизой, несколько раз намекнул, что, вполне возможно, вернется в столицу не один, а с избранницей сердца, и танцевал понемногу даже с обеими учительницами. Ближе к вечеру собрались домой. Пошли по маршруту, предложенному Галаганом. Лиза возражала — придется проходить по кручам, темными ущельями, а уже вечер, — но Дора Ефимовна, конечно, как всегда, поддержала Якова Борисовича. Как только спустились примерно на четверть километра, Галаган принялся шарить по карманам и наконец испустил комически-горестный крик: там, на месте их недавнего отдыха, случайно осталась его записная книжка с адресами и телефонами нужных ему московских знаменитостей. Конечно, назад идти чертовски не хочется, но иного выхода нет, придется. Впрочем, он обернется быстро. И Галаган стремглав бросился по крутой каменистой тропе к площадке, той самой, которую накануне осматривал Русаков. Можно было диву даться, видя, с какой сноровкой мчался «специалист по массовкам» вверх, — камешки брызгали из-под его ботинок во все стороны. Задыхаясь, влетел на площадку. Мгновение постоял, послушал и склонился над большим плоским камнем. Выпрямился радостно-возбужденный — есть! — и в тот же миг почувствовал, как сзади схватили его железной хваткой, кто-то вырвал у него из руки металлическую кассету с пленкой. Он дико вскрикнул, в отчаянии рванулся к краю площадки. Но его оттащили прочь.

— Вы арестованы, гражданин, — слегка гортанно сказал капитан Жгенти.

Так вот почему Андреева сегодня так следила за ним! Она помешала ему достать пленку раньше, вынудила возвратиться сюда… Его провели, он погиб… Ошеломленный, он бессильно рухнул на землю. Падая, увидел брезгливо склонившегося над ним человека, — это был майор Русаков. В руке он крепко держал кассету, в которой был спрятан снимок со справки.

Никто на площадке не заметил, как лучик вставшего на кромку горизонта солнца отразился в чем-то блестящем в самой глубине кустарника по ту сторону Орлиных скал, над верхним водопадом. Притаившийся там человек поспешно спрятал бинокль в футляр и ринулся прочь, будто за ним гнались с собаками. Он мчался, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая, стремясь подальше уйти отсюда.

Сообщение об аресте Галагана было послано в Москву ночью, а утром майор Русаков доложил об этом полковнику Соколову по телефону. Тот с удовлетворением произнес:

— Наконец-то…

Глава двадцать четвертая

Парамон Сойкин, в прошлом бухгалтер одного из санаториев, проживал в собственном неказистом домишке на окраине Черноморска. Жил старик замкнуто, с соседями не водился, вечно озлобленный и грубый, часто под хмельком. Был у старика сын средних лет, тоже Парамон и тоже бухгалтер. О сыне отзываются люди хорошо. Органы государственной безопасности давно обратили внимание на старика Сойкина и установили, что настоящая его фамилия Чистяков, а имя — Павел. Оказалось, он старший брат Адам Адамыча. О младшем органам КГБ было известно: бандит, служил гитлеровским оккупантам, где-то затерялся, возможно погиб. Так думали до недавнего времени. Когда же заинтересовались всерьез проживавшим в Расторгуеве пенсионером Битюговым, ситуация коренным образом изменилась: факты говорили — гестаповский прихвостень жив и активно работает на одну из иностранных разведок. После того как он исчез, бросив на произвол судьбы семью, больше не нужную ему для маскировки, в Черноморск было дано указание присмотреть за его братцем — не появится ли у Адам Адамыча желания посетить его. Поручено это дело было Ираклию Жгенти. Молодой чекист сумел засечь визиты к Парамону Сойкину, вернее, к Павлу Чистякову, одного из отдыхающих в Черноморске. Это был выше среднего роста смуглый мужчина, гибкий, быстрый в движениях, всегда настороженный. Он называл себя Энвером Газиевым, азербайджанцем. Что общего могло быть у этого заезжего человека с бывшим бухгалтером и почему посещает он его тайком? Как только Русаков прилетел в Черноморск, Жгенти показал ему странного приятеля Парамона Сойкина. Теперь под наблюдение пришлось взять и Газиева.

Галаган был отправлен в Москву. Туда же майор Русаков отослал и «трофей», изъятый у него. Теперь можно было не сомневаться: Галаган приезжал сюда за микроснимками по броневой стали, очевидно, для Смита. В управлении давно знали о том, что снимки со справки Шаврова увез с собой Крысюк. Следовательно, кассета, прежде чем попасть под тот плоский камень, предварительно побывала у Крысюка. Возможно, он и сам где-нибудь поблизости притаился. Русакову очень хотелось схватить негодяя. Полковник Соколов приказал усилить наблюдение за Сойкиным и Газиевым, постараться выяснить, обнаружат ли они провал Галагана и как будут вести себя после этого.

На следующий день, еще до обеда, Парамон Сойкин пожаловал на пляж, где «отдыхал» Газиев, не спеша разделся и, забирая саженками, поплыл в море — там, неподалеку, плескался его знакомый. На какой-то миг они встретились на гребне волны и тотчас разошлись. Успели ли они что-нибудь сказать друг другу — Жгенти не заметил. Сойкин возвратился на берег, немного полежал на песке, степенно оделся и ушел. Но ни Русаков, ни Жгенти не сомневались: Сойкин появился здесь с целью сообщить что-то Газиеву или дать ему какое-то приказание. Во всяком случае, за подозрительным знакомым Сойкина надо смотреть в оба.

Вечер застал Русакова в лесу, неподалеку от Орлиных скал, — Жгенти утверждал, что, по его наблюдениям, если Газиев сегодня покинет Черноморск для какой-то неотложной встречи, он пойдет в эту сторону, как делал уже раза два.

Однако часы шли, а Газиева не было. Подумав, что он лишь зря теряет время, майор вдруг увидел Энвера Газиева: оглядываясь и озираясь, тот как бы скользил между мощных стволов деревьев, поднимаясь все выше. Они шли навстречу друг другу — Сергей и подозрительный знакомый Сойкина, и если последний не заметил Сергея, то объяснялось это, по-видимому, тем, что он явно опасался слежки за собой, шел, то и дело оглядываясь, хотел убедиться, что не тянет «хвост». Нежелательной встречи с кем-либо он, должно быть, не ожидал: к водопадам, особенно с этой стороны, почти не ходят, к тому же смеркалось — в это время отдыхающие обычно ужинают или, во всяком случае, стремятся быть в городе, а отнюдь не в такой глуши. Русаков притаился за большим камнем, и проскользнувший мимо него Газиев ничего не заметил. «Куда он спешит, да еще в такой час? — подумал майор. — Какое у него может быть тут дело? Неужели Ираклий оказался прав?» Вдруг кто-то тронул майора за локоть — рядом стоял капитан Жгенти.

Газиев вскоре свернул влево, пересек широкую лесную поляну и снова стал стремительно продвигаться мелколесьем. Он уходил в глубь гор. Вот когда Русакову пригодились его спортивная подготовка, занятия альпинизмом.

Вскоре стало совсем темно, и лишь по шелесту впереди можно было следовать за заинтересовавшим их человеком. Но настала минута, когда никаких звуков не было слышно, — в лесу стояла тишина. Чекисты замерли на месте. Может быть, Газиев тоже остановился и прислушивается, чтобы еще раз убедиться, что за ним не следят? Может быть, он уже обнаружил их присутствие и спрятался за соседним деревом, готовый к нападению? Все может статься. Прошло минут десять, лесное безмолвие ничто не нарушало. Куда же делся Энвер Газиев? Чекисты опять двинулись вперед и вдруг увидели его среди покинутых разрушенных каменных строений — очевидно, когда-то здесь жил горец, переселившийся потом в долину, а заброшенное жилище его пришло в запустение. Русаков и Жгенти вышли на площадку перед обвалившимся домом, и тут до них донеслись неясные голоса. Прислушались — разговаривали в башне, серой массой поднимавшейся рядом, на краю ущелья. Сделав знак капитану оставаться на месте, Русаков с крайней осторожностью приоткрыл массивную дверь и проскользнул внутрь. Сверху, между досок над головой, сочился слабый свет. Разговаривали двое — у одного, наверное Энвера Газиева, отчетливо пробивался акцент, типичный для обитателей кавказского юга, второй говорил по-русски тоже не без запинки, по интонации его можно было принять за украинца. Русаков прислушался.

— Мы ждали вас у Сойкина, но вы не пришли на явку, — говорил Газиев. — Почему вы вызвали меня сюда?

— Я не люблю приходить туда, где меня ждут. Откуда я знаю, не взяли ли чекисты вашу явку под наблюдение, — угрюмо ответил собеседник Газиева.

— Ого, вы осмотрительны, — протянул Газиев, ему неприятно было предположение насчет того, что у Сойкина могли заметить и его. — Хвала Аллаху, я обнаружил бы слежку. Скажите, почему вы потребовали у Патрика Смита в помощь вам именно меня?

— Не ваше дело, — послышался резкий ответ. — Впрочем, пожалуй, скажу… Вам пришлось тащить сюда, в Советский Союз, от самого Стамбула двух наших агентов. Помните их?

— Машалла! Помню.

— Один из них занимался как раз теми разведданными, что я должен доставить в Карс. Недавно его схватили чекисты…

Так вот оно что! Конечно же там, наверху, находился Крысюк! И, судя по его словам, он знает о провале Чурилина, может быть, даже видел, как его арестовали…

— Недавно его схватили чекисты, — продолжал Крысюк, — и теперь его дело, как это будет по-вашему, по-турецки, яман, кажется?

— Яман, чок яман! — сокрушенно зацокал собеседник Крысюка.

Значит, Энвер Газиев никакой не азербайджанец! Это же турок, проводник Чурилина и Кныша, прозванный ими «Оглу».

— Незадолго до ареста он рассказывал мне о своем переходе границы, вы сумели перебросить их гладко, вот я и вспомнил… — не очень охотно пояснил Крысюк.

Майор Русаков соображал, как бы связаться сейчас с капитаном Жгенти и схватить преступников, но то, что он услышал затем, изменило его планы.

Турок сказал:

— Вы должны вручить Бидлу пленку лично? Неужели вы так и таскаете ее при себе?

— Не тряситесь, улики при мне нет, — грубо ответил Крысюк. — Сперва я хотел уйти за кордон немедленно и пробрался в Армению. Поболтался там и понял, что могу погореть без толку… Пленку спрятал в надежном месте, связался со Смитом и айда сюда.

— Зачем?

— Смит захотел лично получить разведывательный материал. Если бы это удалось, он предложил бы какой-то новый способ перехода границы… Но из этого ничего не вышло, — Крысюк грязно выругался.

— Значит, вы должны были передать кассету с пленкой Смиту?

— Да, через человека, специально присланного им из Москвы.

— Ну и что же?

Крысюк заговорил злобно, с яростью:

— Я положил кассету в тайник, который мне указал Сойкин.

— Ну? — с беспокойством выдохнул Оглу.

— Вчера, когда этот человек вынул кассету из тайника, его схватили чекисты.

— Что-о? — испуганно шепнул турок.

— Я видел это собственными глазами, — глухо продолжал Крысюк. — Наверное, тем щеголем чекисты занимались еще в Москве… Но они не могли видеть, как я прятал туда кассету… иначе они там же, у тайника, арестовали бы меня. Это же ясно. Вот почему я и вызвал тебя, Ахмед. Два дела есть. Первое — на всякий случай связь с Сойкиным надо рвать, и немедленно. Понял?

— Да.

— Второе — ты получил приказ Смита переправить меня через границу. Откладывать теперь нельзя, надо спешить, пока и мы не схвачены чекистами.

Но Оглу еще не мог опомниться:

— С москвичом встречался только Сойкин, — продолжал он озабоченно. — Да… хорошо, что вы не были ни разу у него.

— У меня были предчувствия… Я к предчувствиям своим отношусь со вниманием, они меня еще ни разу не подводили.

«А сейчас подвели», — подумал Русаков с удовлетворением. Ему было ясно, о какой пленке идет речь наверху. Соколов оказался прав. Крафт вручил Крысюку микропленку и поручил доставить ее за границу, в Карс, но тот не смог выполнить это приказание — на пути стали советские пограничники. Смит хотел завладеть пленкой сам, но и это ему не удалось… И вот Крысюк тут, его можно схватить хоть сейчас. Русаков ничуть не сомневался: вдвоем с Жгенти они справятся с преступниками. Но что даст арест Крысюка? Ведь для полковника Соколова самым главным было во что бы то ни стало отобрать у него секретные разведданные. Однако, как выяснилось из разговора наверху, второй кассеты с пленкой при Крысюке нет, он ее припрятал где-то в Армении, чтобы забрать из тайника по пути к границе, перейти которую он надеялся с помощью Оглу-Ахмеда. Можно ли быть уверенным, что, будучи арестован, Крысюк сразу признается и укажет место, куда он припрятал пленку? А возможно и другое — он кому-то, да тому же Смиту, дал точные координаты тайника и, пока с ним будут возиться в КГБ, пленка окажется в руках этого матерого врага. Ищи ее тогда!

— Когда мы отправляемся? — спросил Крысюк.

— Спешить нельзя.

— Струсил?

— Одной храбрости мало, — обиделся турок. — Вы же пытались сунуться к границе, ну и что — перешли? — Ахмед снова по привычке зацокал. — В Карс нам идти пока нельзя, рано. Не беспокойтесь, я вас к мистеру Бидлу доставлю, но не раньше сентября.

— О’кей… — Крысюк, кажется, окончательно успокоился.

Ахмед продолжал:

— На этой бумажке адрес, по которому вы должны отправиться сегодня же. Там вы будете ожидать меня. Мне нужно подготовиться к переходу, я задержусь еще здесь.

— Что вы тут забыли? — с ноткой недоверия осведомился Крысюк.

— Мне надо жениться, — серьезно пояснил Ахмед. — В моей стране говорят: «Кто пьет в долг — будет пьян дважды», для второго варианта мне необходима жена, бай Крысюк, будем пить в долг. А теперь нам надо распрощаться. Гюле-гюле, прощайте. — Наверху послышалось движение.

Русаков выскочил из башни и притаился поблизости, рядом с Жгенти. Что делать дальше? Арестовать лже-Газиева? Нет, с ним спешить не следовало, иначе порвется нить к тайнику с пленкой. Да и бежать из Черноморска он явно не собирался. Главное сейчас — не упустить из виду Крысюка. Следовать за шпионом по пятам прямо из этой заброшенной башни. Медлить было нельзя. Условившись с капитаном о последующем, майор Русаков устремился вслед за Крысюком, а Жгенти пошел «сопровождать» Ахмеда, возвращавшегося в Черноморск.

Крысюк шел со звериной осторожностью, и майору потребовалось немало умения остаться незамеченным. Так они добрались до маленькой станции километрах в десяти от города-курорта. Приняв соответствующие меры, Русаков уже поздно ночью возвратился в Черноморск.

Глава двадцать пятая

С юго-запада, со стороны турецкой границы, наплывали бесформенные громады облаков, то иссине-черных, то белых, дышащих холодом. Выше облаков слоилась темная хмарь, сквозь которую не могли пробиться солнечные лучи. Сергей Русаков стоял возле здания пограничной комендатуры — он прибыл сюда совсем недавно, — и со вниманием осматривался вокруг. В Армении он второй раз, тогда он ничего толком не видел, кроме красивых из разноцветного туфа домов на улицах Еревана, да и мысли его тогда были всецело заняты соревнованиями штангистов, в которых он принимал участие. Теперь иное дело — он оказался в Армении по службе, с оперативным заданием, и не в столице республики, а на ее окраине. Он должен был все видеть для того, чтобы иметь отчетливое представление об условиях, в которых действует враг и в которых его надо и перехитрить, и победить.

Здание комендатуры стояло на склоне холма. Прямо перед ним, выше по склону, лепилось несколько каменных домиков для офицерского состава и, немножко в сторонке, — подсобные помещения. У самого входа в комендатуру раскачивалось хилое деревце — рябина, с крошечными, пожухлыми листочками, иссохшими на резком ветру. Эта рябина, посаженная начальником пограничного участка майором-украинцем, была единственным деревцем на всю приграничную округу.

Тут, в горах, уже стояла осень, с ощутимым холодом и ранним сумраком. От вершин к самой долине сбегали желтые полосы — ячменные поля. Ячмень — по-тюркски арпа — с древнейших времен был единственной культурой, которую отваживались сеять здесь местные жители. С ним в этих краях связано все, от него зависело само существование людей. На раскаленных камнях очага пекли лепешки из ячменной муки, из нее же приготовлялись и другие блюда, скудные и невкусные. Урожаи арпы означали возможность существовать, неурожаи — голодную смерть. Вот почему с этим именем связано все самое значительное: им названо и большое озеро неподалеку от третьей заставы, и река, что берет свое начало в том озере и, прорвавшись сквозь каменные преграды, долго бежит затем вдоль границы до встречи с полноводным Араксом. Над желтыми полями созревшего ячменя парят орлы, их тут много.

Позади комендатуры, с той ее стороны, куда не выходило ни одного окна, горы круто обрывались угрюмой долиной, по ту сторону которой поднимались высокие каменные исполины, покрытые снегом. Где-то там, в нескольких километрах от помещения комендатуры, петляют междугорьем дозорные тропы пограничников. В правом углу безжизненной хмурой долины в бинокль можно рассмотреть небольшой холмик с деревянным памятником-надгробием на нем. Это памятник красноармейцу-пограничнику Жукову, погибшему там в двадцать третьем году. Никто сейчас не знает ни его имени, ни откуда он был родом, но память о подвиге Жукова жива до сих пор, имя его бессмертно.

В те годы пограничных застав было и этих местах мало, разбросаны они были одна от другой на значительных расстояниях, и людей служило на них — раз-два и обчелся. А из-за границы, из-за этих вот мрачных холмов, банды нападали на мирных советских жителей, на горные кочевки, убивали людей, угоняли скот. Кочевки — сложенные из подобранных поблизости камней изгороди-заборы, куда на ночь чабаны загоняют отары овец, в которых живут летом и сами, готовят незамысловатую пищу, спят. У кочевок ночами не прекращаются волчий вой, рев обезумевших от голода и злобы зверей, лай рассвирепевших пастушьих псов-волкодавов, сильных, огромных, обросших густой шерстью.

Доставив в комендатуру срочный пакет, Жуков вечером верхом возвращался к себе на заставу, проехал благополучно Чертовы ворота, уж был почти дома, как вдруг услышал подозрительный шорох слева, со стороны границы. Красноармеец понял — нарушители, — и не колеблясь повернул коня навстречу врагам. Он увидел: к развалинам кочевки Ордоклю, той самой, на которую смотрел теперь Русаков, еле различимые в вечернем сумраке, пробирались люди, чужие люди. Единоборство с пришедшими из-за кордона бандитами не входило в его задание, но иначе красноармеец Жуков поступить не мог. Навстречу ему раздался выстрел, пуля взвизгнула где-то совсем рядом. Сорвав с плеча винтовку, Жуков с ходу ответил… Завязалась перестрелка. Жуков не давал возможности бандитам прорваться дальше в наш тыл. Он не знал и не пытался узнать, сколько перед ним врагов, — это для него не имело никакого значения — банда не должна пройти! Его тяжело ранили, но он, не обращая на это внимания, продолжал сражаться. Турки бесновались, выстрелы трещали не умолкая, выбивали из камней вокруг красноармейца искры. Одна из вражеских пуль смертельно поразила героя в голову — Жуков затих, винтовка выпала из его рук. Торжествуя, банда рванулась вперед, но было уже поздно: на выстрелы подоспели отряды пограничников, и бой разгорелся снова. Прорвавшуюся банду уничтожили, в ней оказалось тринадцать человек. Жукову считать их было некогда, задачу, поставленную ему сердцем, он выполнил. Слава герою!

Над желтыми ячменными полями величаво парили орлы. Стояла непривычная для Русакова тишина, почти абсолютная, до звона в ушах. Мрачные тени перемещались вдоль долины, делали ее зловещей. Там, за линией границы, синели валы тяжелых застрявших на далёких Чужих увалах облаков. Затененный ветреный день, серый безлесный камень вокруг делали местность непривлекательной, с непривычки нагоняли тоску. Сергей на минуту вспомнил Москву, ее шумные, полные движения и света проспекты и улицы, родных, потом мысленно вернулся к недавнему, к событиям, предшествовавшим его появлению в Армении.

Вскоре после ареста Галагана была отмечена еще одна встреча Крысюка с Ахмедом, именовавшим себя Энвером Газиевым. Встретились они в горах. Оба вели себя осторожно, разошлись быстро. О чем они говорили — узнать не удалось. Тотчас после этой встречи Крысюк уехал в Кобулети и поселился на частной квартире под видом «дикого», без путевки, отдыхающего. Он чего-то явно ожидал. Энвер, он же Ахмед, которого наши органы безопасности уже сравнительно давно знали под именем Оглу, как и прежде, целыми часами валялся на пляже, жарился на солнце, шатался по ресторанам, заводил знакомства с женщинами…

В Черноморск прилетал полковник Соколов, выслушал подробный доклад майора Русакова и капитана Жгенти, наметил план дальнейших действий: как бы ни вели сейчас себя Крысюк и его напарник, рано или поздно они все равно должны будут отправиться в дальнейший путь, их же ждут в Карсе, чего доброго — свидания с ними, может быть, ожидает сам Элиас Джексон Бидл, уполномоченный ЦРУ в Турции. А чтобы добраться до Карса, лазутчикам потребуется снова перебраться через советскую границу. Где и как? На первый вопрос можно было приблизительно ответить: наверное, там, где Оглу знакомы все тропки по его прежним визитам в нашу страну. Но это, конечно, сугубо предположительно. Каким способом шпионы попытаются осуществить свою затею — пока что гадать было трудно. Но главное заключалось в том, чтобы не позволить им улизнуть за кордон, для чего следовало меры принять заблаговременно. Однако в Армению их пропустить необходимо; там Крысюк спрятал пленку, полученную от Яльмара Крафта, — а без пленки этой ни он, ни Оглу в Карс не отправятся. Пока у них нет при себе пленки, не имело смысла и арестовывать их. Это придется сделать позднее, в Армении.

Была произведена перестановка сил. Теперь капитан Ираклий Жгенти отправился в Кобулети с заданием не спускать глаз с Крысюка, а Сергею Русакову поручили заняться Оглу.

Вскоре произошло два на первый взгляд ничем не примечательных события: лже-Энвер нашел себе подругу и в то же время среди отдыхающих появилась еще одна пара влюбленных супругов — в помощь Сергею полковник Соколов прислал его жену Женю, младшего лейтенанта госбезопасности. Русаковы — чета симпатичная и общительная — без особых трудностей сумели познакомиться с Энвером и его приятельницей. Она оказалась армянкой, звали ее Гаяне. Женщина замкнутая и как бы обиженная чем-то на весь свет; красотой не отличалась. Почему Оглу «прикрепился» именно к ней? Через некоторое время Жене удалось узнать о не лишенных интереса фактах: у Гаяне имелся маленький, грудной ребенок, Энвер предложил ей стать его женой. Первым побуждением Жени было предупредить молодую женщину не доверяться Энверу, но она вовремя сдержалась: кто знал — не сознательно ли Гаяне участвует во всей этой комедии с женитьбой, к тому же, насколько поняла Женя, предостерегать молодую армянку не сближаться с почти не знакомым ей человеком было уже поздно, та слишком доверчиво отнеслась к нему — ведь он предложил ей хоть сейчас идти в загс!

Очередной ход Оглу озадачил майора Русакова — зачем тому потребовался младенец? Русаков поручил жене осторожно выяснить, кто и откуда эта женщина, узнать хоть что-нибудь о ее прошлой жизни, но все попытки Жени выполнить это поручение ни к чему не привели, Гаяне не хотела о себе ничего говорить, а с лица ее при этом не сходило скорбное выражение. Вскоре вместе с «мужем» она выехала… в Кобулети. Можно было предположить, что там предстоит новая тайная встреча двух разведчиков, однако на этот раз ни Крысюк, ни Оглу вовсе не хотели делать секрета из своего общения, наоборот, уже через час по приезде в Кобулети Оглу познакомил свою «супругу» со «старым другом», отрекомендовав его ей вымышленной фамилией. Теперь они целыми днями были вместе. Такая неосторожность показалась майору Русакову подозрительной. К сожалению, открыто показаться в Кобулети он сам не мог: заметив его, враги могли бы заподозрить неладное и выработать какой-то новый план действий, а это было нежелательно. Русакову пришлось оставаться до поры до времени в тени.

Попойки и прогулки двух «приятелей» в Кобулети продолжались сравнительно недолго, вскоре Ираклий Жгенти растерянно сообщил о том, что «молодожен» нигде не появляется, молодая женщина почти не выходит из дома, в котором они снимают комнату, а Крысюк ведет прежний образ жизни холостяка. Русаков, почувствовав неладное, поспешно выехал в Кобулети. Поезд пробегал красивым черноморским побережьем, за окном играли бирюзовые волны, точно зеленый шелк, шелестели вокруг листья пальм и магнолий, но Русакову было не до живописной природы, его терзали сомнения и беспокойство.

Все было в точности так, как сообщал капитан Жгенти: соседям Гаяне сказала, будто муж ее тяжело болен, — не встает с постели. С обыском идти не следовало, только дело загубить можно, надо придумать что-нибудь поискуснее, и Русаков придумал. На базаре случайно столкнулись Гаяне и Женя Русакова. Гаяне вроде бы даже обрадовалась, повела молодую женщину к себе. Женя спешила, не ушел бы автобус, ведь она тут всего на часок, с экскурсией. Беседа шла за чаем. Гаяне без умиления о «муже» и говорить не могла — не посмотрел, что с ребенком, женился, все по закону оформил. Младенец посапывал рядом в плетеном корытце. Как бы между прочим Женя осведомилась, а где же он, муж-то? Гаяне ответила: уехал к дяде в Азербайджан, есть там такое село — Кара-су, вот туда и уехал, а ей велел здесь дожидаться. Сказала Гаяне, и тотчас спохватилась: приказал Энвер об отъезде его ни одной душе не обмолвиться. Женя рассмеялась — ей-то что за дело до того, куда он поехал, она через четверть часа обратно в Черноморск отправится. Гаяне провожала ее до самой стоянки, убедилась, что ее знакомая села в автобус, и лишь тогда облегченно вздохнула, заспешила домой, к младенцу. За ней наблюдали люди Ираклия Жгенти.

Майор Русаков встретил Женю на следующей остановке автобуса, предчувствие его оправдалось — Оглу сделал следующий ход. И теперь Русаков отчетливо понял — заранее разработанный иностранной разведкой сценарий, по которому «работают» Оглу и Крысюк, ни им, ни полковником Соколовым до конца так и не прочитан, что-то в нем есть такое, о чем они еще не сумели догадаться. В самом деле — при чем тут селение Кара-су и каким образом проживает там дядя Ахмеда, и почему шпион Оглу отправился в то селение?

Ответ на запрос в райотдел КГБ пришел немедленно: Энвер Газиев в Кара-су был, но выехал оттуда к дяде Исмаилу, знатному чабану колхоза. Дядя — Исмаил Газиев — кочует с колхозной отарой в Северной Армении, в горах Гукасана. Райотдел уточнил место кочевки старика. Майор Русаков посмотрел на карту и поспешил на вокзал — колхозная отара щипала травку у самой линии советско-турецкой границы! Так вот что было надо лазутчику! Само по себе Кара-су его, естественно, не интересовало — слишком далеко от границы, но оттуда ему разрешили отправиться в Армению, на кочевку к дяде, в этом-то вся суть.

Русаков снова стоял в коридоре поезда, который на этот раз шел меж голых бурых гор, поднимался на перевал, вез его в Армению; майор пытался понять, что к чему. В самом деле, с какой целью Оглу занимается опасными экскурсиями? Чтобы уйти за кордон? Но он не может бросить Крысюка, ведь у того пленка, без которой ни один из них в Карсе не нужен! А пленку где-то спрятал Крысюк, ему бы и искать ее. К тому же, если предположить, что Оглу отправился вместо него сюда за пленкой, то почему же заранее разведка разработала для Оглу вариант с Кара-су? Ведь о том, что Крысюк припрятал микропленку где-то в Армении, и сам Оглу узнал совсем недавно, во время свидания с Крысюком в заброшенной башне. Нет, тут что-то было не то. Но что же? Зачем иностранной разведке потребовалось посылать Оглу в пограничный район?

В Ленинакане Русаков покинул поезд и направился в штаб пограничного отряда, а оттуда в сопровождении офицера-пограничника поспешно выехал в горы, на север. Газик мчался на предельной скорости. Сначала ехали по плоской, как стол, равнине, но уже через какой-нибудь час пробирались ущельями, затем снова целиной, бездорожьем по нагорьям, расположенным на высоте двух с половиной километров над уровнем моря. Скалы, груды как будто высыпанных из гигантского мешка камней, альпийские луга. Пустынно, безлюдно. Под низким небом в воздухе замерли орлы с раскинутыми в стороны крыльями. Их тут много. Из далеких ущелий неожиданно вырывались огромные остервенелые псы-волкодавы и с хриплым лаем злобно набрасывались на автомобиль.

В пограничной комендатуре Русакова встретили отлично, угостили солдатским обедом. На третью заставу было решено ехать следующим утром. Майор еще в штабе погранотряда в Ленинакане расстался со своим гражданским костюмом, облачился в форму лейтенанта-пограничника — его появление не должно было обратить на себя чьего-либо нежелательного внимания.

И вот он получил возможность немного отдохнуть, осмотреться. Позади него — здание пограничной комендатуры и домики для семей офицеров. За зданием комендатуры поднимаются горы все выше, будто стремятся добраться до самого неба. Русаков знал: за ними снова долины, ущелья, новые хребты и дальше — Грузия. А если смотреть прямо перед собой, на юг и немножечко на юго-восток, — перед глазами встанет вся красавица армянская земля с ее высокими седыми горами, заоблачными пастбищами, с серебряными, полными форели, водами озера Севан, с двухглавым красавцем Араратом, с огромной долиной, полной солнца, цветов и винограда, широкими каналами средь хлопковых полей, с городами и селениями, окруженными высокими тополями и древними развалинами дворцов и храмов; с вздыбившимся на восток горизонтом, уходящим в самое поднебесье и кончающимся четырехглавьем горы Арагац.

Из-за кордона, из Турции и Ирана, или, на языке пограничников «из сопредельных стран», с вожделением смотрят на богатую Армению резиденты иностранных разведок, лезут шпионы и диверсанты. Один из них, Ахмед Оглу, находился сейчас здесь, поблизости. Рано утром придется выехать на третью заставу, к старшему лейтенанту Щелкову.

Глава двадцать шестая

Старший лейтенант Щелков за несколько дней до это-то возвратился из отпуска, который он провел в доме родителей в далеком отсюда, но всегда близком ему небольшом городке Воротынске, что находится неподалеку от Калуги.

Этот отпуск имел особое значение для молодого офицера — любимая им девушка перешла на последний курс института и в будущем году он поедет уже не к ней, а за ней, и привезет ее сюда, на заставу. Он даже боялся подумать, какое это будет счастье, когда она поселится вместе с ним здесь, в бревенчатом домике. Да и не стоило пока что думать об этом, суровая служба пограничника требовала от Щелкова суровой собранности. Возвратившись на заставу, он принял дела от своего заместителя по строевой части лейтенанта Ерицяна и поинтересовался, не было ли за время его отсутствия каких-либо происшествий; по словам Ерицяна, их не было.

Они сидели у покрытого зеленой материей стола в канцелярии и чем-то напоминали братьев: оба молодые, оба одного роста, среднего, с волевыми лицами, уверенными движениями, только один — русоволосый, другой — по-южному чернявый.

Ерицян жаловался на старого пограничника Лукьянова… Всем был хорош солдат, а как до демобилизации остались считаные месяцы, с ним что-то приключилось, охладел к службе, на стрельбы ходит — точно повинность выполняет, не старается. У Ерицяна возникло сомнение, можно ли его по-прежнему посылать в наряды старшим. Щелков внимательно слушал: конечно, это страшно неприятно, придется с Лукьяновым основательно поговорить, но в общем-то болезнь известная — пришел паренек на границу в полной уверенности, что тут за каждым бугорком, за каждой кочкой по нарушителю притаилось, и дни и ночи ждал этой встречи с врагом, думал и передумал, как этих самых нарушителей брать будет, как его потом за такой подвиг начальство наградит и отпустит на десять суток домой на побывку, и как в родном селе его появление вызовет восторг и трепет у родных, знакомых. Поди, и девушка там есть у Лукьянова, Однако шли месяцы, потом годы, а предлога отличиться на охране границы так и не представилось. Того больше — даже посмотреть на нарушителя не довелось. Скажи такое в деревне, пожалуй, и не поверят, засмеют, ротозеем назовут. До демобилизации оставалось совсем немного, и уж надеяться отличиться не приходилось, вот и развинчивались у некоторых «все гайки». Явление это опасное — граница есть граница, всякое может случиться.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите спросить, — обратился к Щелкову Ерицян.

— Слушаю.

— Вчера вечером наряды пошли по новым маршрутам… Что заставило вас изменить их? Может, я допустил какую-нибудь оплошность, пока вы были в отпуске?

Щелков посуровел.

— Изменилась обстановка, — пояснил он. — Вчера комендант участка сообщил всем начальникам застав, что с той стороны за нашей границей в последнее время ведется усиленное наблюдение.

Ерицян передернул плечами.

— На участке нашей заставы ничего подобного не отмечено. Вы в этом могли и сами убедиться, товарищ старший лейтенант.

— Это ровно ничего не значит, мы могли и не заметить, а возможно, просто до нас очередь не дошла, — сказал Щелков. — Рисковать нельзя. В случае если наблюдение за нами было, — надо спутать им карты. Вот почему я изменил маршруты нарядов. Понятно?

— Так точно, товарищ старший лейтенант, понятно.

— Не исключено, что иностранная разведка готовит переброску своего агента, — продолжал начальник заставы, — так что глядеть надо в оба. А как у нас с тылом? Не появились поблизости от границы новые люди?

— Да нет, в общем-то без перемен. Командированных нет, на кочевках чабаны все те же, мы их знаем по прошлым годам. Вот только к Исмаилу Газиеву племянник приехал.

— Что за племянник, ты проверил?

— Так точно, проверил. В отпуск прибыл с Крайнего Севера, к дяде, ну а поскольку дядя на кочевке, и он сюда… Разрешение колхоза имеется.

— А твое?

Ерицян с недоумением посмотрел на начальника.

— Я не видел оснований запрещать пребывание на кочевке племянника такого проверенного человека, как Исмаил Газиев, — сказал он.

— Да, да, конечно, — согласился Щелков. — Только присматривать за этим человеком следует.

— Присматриваем, — заверил Ерицян, улыбнувшись. — Только ничего подозрительного не заметили. Племянник старика Исмаила — его зовут Энвер — близко к границе не подходит, бродит возле кочевки, любит ходить гулять к озеру.

— В наш тыл… — у Щелкова поднялись брови. — Он что же, рыбной ловлей занимается, что ли?

— Да нет, просто так. Старик справку мне показывал, а в ней врачи пишут, что больному Энверу Газиеву необходим свежий горный воздух, — легкие у него слабые, к туберкулезу предрасположен человек. Вот он и дышит нашим горным воздухом.

— А что ж он к нам на заставу не пришел? — недоверчиво спросил Щелков.

— Я попытался выяснить это у старика. Говорит, сам не знает, возможно, боится, как бы чего не подумали, все-таки граница, а может, стесняется.

— Стесняется… — Щелков строго сдвинул брови. — Не постеснялся с Крайнего Севера аж на самую границу пожаловать!

Ерицян горячо сказал:

— Я запрашивал… с места работы ответили, что инженер-геолог Энвер Газиев действительно выехал в отпуск, а вот куда — не сообщили.

— А не рано ли вы, товарищ лейтенант, успокоились? Надо проверить более основательно. Утром поедете в район, свяжетесь с отделом государственной безопасности.

— Слушаюсь.

Офицеры разошлись. Утром Ерицяну никуда ехать не пришлось, отпала необходимость, но об этом потом.

В тот же день старший лейтенант Щелков случайно услышал разговор двух солдат-пограничников. Один из них был тот самый Лукьянов, о котором говорил лейтенант Ерицян, другой — новичок Косточкин. Щелков на минутку присел на кучу бревен, завезенных недавно для постройки нового помещения кухни. С другой стороны разместились не заметившие его Лукьянов и Косточкин, только что вернувшиеся из наряда с границы. Солдаты закуривали.

— Возьми, — послышался голос Косточкина.

— Что у тебя? А, «Беломор»! Нет, это нам не подойдет. Я уважаю махорочку.

— Ну, как знаешь…

После короткого молчания Лукьянов сказал:

— Я, брат, замечаю, задумчив ты шибко… Отчего бы это, а? — он хрипло рассмеялся. — Небось о крале своей думаешь, скучаешь, не отвык еще?

— Ага, скучаю, — простодушно признался Косточкин.

— Я же сразу обнаружил в тебе мужскую слабость, — Лукьянов наконец раскурил свою самокрутку, до старшего лейтенанта донесся едкий запах махорки. — Нас не проведешь, сами были молодыми. Так как ее величать-то?

— Надя, — не очень охотно буркнул Косточкин.

— Надежда, значит. Что ж, подходящее имя. Символ, так сказать. Только это смотря на что будешь надеяться.

— На счастье, — тихо сказал Косточкин.

— А ты знаешь, какое оно бывает — счастье-то? — насмешливо осведомился Лукьянов. — Дурак ты, брат, вот что я скажу тебе откровенно. Счастье свое ты в деревне оставил, и станет оно тебя дожидаться или в другие руки уплывет — неизвестно.

— Ну, это ты, Лукьянов, брось. Моя Надя…

— В том-то и дело — не твоя она, а своя собственная, — рассмеялся Лукьянов. — Красивая, поди?

— Очень.

— Ну и, значит, много не пройдет, чья-нибудь окажется, такой в девках ходить природой не дозволено, это уж точно. Промашку ты, брат, дал. Тебе надо было окрутить ее допрежь отъезда на заставу.

— Я и хотел жениться, да она такое условие поставила…

— Отслужишь, мол, и тогда… Годика через три-четыре? — ехидно перебил Лукьянов. — Знаем мы эти штучки!

Новичок упрямо произнес:

— Авось и раньше поженимся. Это уж теперь от меня зависит. По условию, выходит, не я ее, а она меня ждет.

— Брось голову морочить, — презрительно сказал Лукьянов. — Проморгал девку, вот и ищешь лазейку.

Косточкин пропустил насмешку мимо ушей.

— Скажи, Борис, — послышался его голос — если, к примеру, задержишь нарушителя, начальник на побывку домой отпустит?

— Обязательно, такой порядок на всех заставах.

— Ну вот, когда поеду по литеру на десять суток, тогда и женюсь, — облегченно вздохнул Косточкин.

— Суду все ясно! — Лукьянов расхохотался. — Значи-ца, так: поймаешь шпиона или там диверсанта, тогда и в загс?

— Точно, — подтвердил новичок.

Задыхаясь от смеха, Лукьянов сказал:

— Ну и простак же ты, Косточкин, как я погляжу. Обвела она тебя, брат, вокруг пальца. Хитра!

— Ты меня не обижай… — угрюмо попросил новичок. — И о ней такое зря болтаешь.

— А ты, брат, на меня не обижайся, — серьезно произнес Лукьянов. — Сначала-то я думал: умный ты. Выходит, ошибся, — он с сожалением прищелкнул языком. — Не женишься ты на своей Наде, факт.

— Ну, ну, высказывайся, — с досадой усмехнулся Косточкин. — Не напрасно, видать, тебя в стенгазете прорабатывают.

— Ну уж и рассердился, вот чудак! — с притворной кротостью проворчал Лукьянов. — В стенгазете все ефрейтор Горюнов… Невзлюбил он меня, ну и придирается, а нам с ним до демобилизации-то недели три осталось.

— За что же он тебя невзлюбил? — недоверчиво спросил Косточкин.

— А за самостоятельность. Я, брат, никому не позволю себе на ногу наступить. И учить меня нечего, я тут, на границе, пуд соли съел, каждый камешек знаю на десять километров кругом. Прослужишь с мое — тогда поймешь, что к чему. Ты спроси того же ефрейтора Горюнова, задержал он за три года службы хоть одного завалящего нарушителя? Нет, не задержал.

Косточкин с неожиданно возникшей в нем тревогой спросил:

— Это почему же так получается?

— Не идут шпионы через участок нашей заставы.

— Что ж так, местность, что ли, неподходящая?

— Почему неподходящая? Местность как местность. Смотря на чей вкус: иные пробираются через границу равниной, там сподручнее, сады и виноградники у самой линии границы, рукой подать… Окромя того каналы оросительные, опять же кусты, заросли разные, а у нас тут…

Косточкин задумчиво протянул:

— Да, здесь другое дело…

Снова заговорил Лукьянов:

— Я ж тебе сказал — смотря на чей вкус… На какой расчет… В долине, к примеру, многолюдно, границу проскочил — и сразу среди людей исчез, как иголка в сене. А у нас тут, видал горы, во-он какие! Голые.

— Высоко, — согласился новичок.

— Высота — врагу не помеха, — назидательно сказал Лукьянов. — Ущельев да скал у нас и не перечесть, нарушители могли бы найти, где спрятаться.

— Так почему же мимо идут? — удивился Косточкин. — Может, тебя стесняются?

— Наверно, ждали, когда Петя Косточкин приедет. Теперь пойдут косяками! Если бы мы переловили, на твою долю ни одного не осталось бы. Так и пришлось бы тебе в холостяках оставаться.

— Ну, брось, я ж тебя всерьез спрашиваю: в чем секрет?

— Испугался? — усмехнулся Лукьянов. — Так и быть, скажу: боятся они нас. Такая слава о нас создалась — непроходимая застава. Офицеры рассказывают — прежде тут немало диверсантов да шпионов шло, а что толку? Все равно ни один не прошел. Видать, поняли там, за кордоном: уж лучше оставить нас в покое. Так получается — у соседей идут, а у нас нет. Тут до нас с тобой дело сделано крепко. Понимаешь?

— Вроде начинаю соображать, — Косточкин явно пал духом.

Солдаты ушли отдыхать. Старший лейтенант еще некоторое время оставался на месте, размышляя над случайно услышанным разговором. Сначала он хотел подняться, как только ребята заговорили, но понадеялся, что они не станут задерживаться, а потом показываться им было просто неудобно, чего доброго, могли подумать, что он занимается подслушиванием.

«Дело до нас крепко сделано! Кое в чем Лукьянов, возможно, и прав, но настроение его опасное, вредное, действует он на новичков определенно отрицательно, надо будет немедленно самому заняться парнем, поговорить с ним по душам, призвать к разуму, к долгу», — размышлял начальник заставы.

Щелков и сам много думал над тем, о чем недавно говорил Лукьянов: почему за три года его службы на этой заставе не отмечено ни одного нарушения границы? Ведь на соседних заставах нет-нет да и случится такое! В чем дело? Боятся? Это, конечно, чепуха. Так в чем же? А может, самое худшее! Через участок его заставы агенты зарубежных разведок идут, а пограничники Щелкова их не видят? Начальнику заставы незачем было бы заниматься догадками, если бы он знал о встрече, состоявшейся незадолго до этого в Кобулети. А произошло там вот что.

Как-то Крысюк обратился к Энверу с просьбой скорее отправиться на квартиру, которую Оглу снимал, и подождать там его — необходимо поговорить с главу на глаз. Что-то в голосе Крысюка показалось турку странным. Оставив Гаяне с ребенком на берегу моря, новоявленный папаша отправился домой. Крысюк, пообещав прийти следом, продолжал разыгрывать из себя курортника и развлекать жену приятеля. Со всей осторожностью Оглу приблизился к своей резиденции — ничего подозрительного вокруг не было. С облегчением вздохнув, он вложил ключ в замочную скважину н рванул дверь на себя. Затем по привычке закрыл дверь на щеколду, переступил порог затененной шторами комнаты. В следующий же миг он рванул из кармана брюк пистолет: в углу, за столом, сидел незнакомый мужчина и в упор смотрел на него.

— Не прыгайте, как эпилептик, — брезгливо сказал незнакомец. — За револьвер взялись слишком поздно: если бы я имел желание, мог бы уже десять раз прикончить вас, пока вы ввалились сюда, обернулись…

— Кто вы? — приходя в себя, спросил Оглу. Он постарался рассмотреть человека, так неожиданно появившегося здесь, в запертой им самим комнате: средних лет, плотный.

— Крысюк послал вас сюда для того, чтобы дать мне возможность поговорить с вами, — продолжал незнакомец.

— Он сейчас придет сюда, — сказал зачем-то Оглу.

— Нет, он не придет, а будет прохаживаться по улице, так приказал ему я, — сухо оборвал пришелец и протянул вперед руку: в ней был носовой платок, синий, с вышитой золотом стрелой от каймы до каймы.

— Я — Смит, — назвал себя неожиданный посетитель.

Все еще не опуская пистолета, Оглу приблизился к нему, стал пристально его рассматривать. Наконец он убедился — перед ним действительно «чииф». Это казалось не только странным, но и страшным, значит, случилось что-то необычное, иначе Смит не пошел бы на такой риск.

— Садитесь, — приказал Смит, — мы не должны терять времени.

Оглу спрятал в карман пистолет и опустился на стул.

— Вам пора двигаться. Парамон Сойкин в свое время передал вам вариант перехода советско-турецкой границы, разработанный мной, не так ли? — Смит говорил по-английски.

— Йес, — подтвердил разведчик, — и я следую вашим указаниям. Разве я допустил ошибку, сэр?

— Пока нет, но… Одним словом, я счел необходимым перед началом операции лично повидать вас, проинструктировать.

— Слушаю, сэр.

— Итак, как я и предполагал, нам придется все-таки прибегнуть к заранее разработанному мной плану, в соответствии с которым мы превратили вас в азербайджанца Энвера Газиева. Сегодня же ночью вы уйдете из этого дома, из этого городка.

— Каким образом, сэр?

— Таким же, каким я проник к вам, — без улыбки пояснил Смит. — Через Парамона Сойкина вам было мной приказано поселиться именно здесь… Вы допустили ошибку, не придав этому обстоятельству значения, Ахмед. — Турок хотел возразить, но Смит резким жестом не дал ему сказать ни слова. — Я всегда исхожу из того, что или я или те, с кем я работаю, попали на подозрение к чекистам, — он неожиданно засмеялся каким-то странным, хлюпающим смехом, не похожим на человеческий. — Поэтому я стараюсь быть предусмотрительным. Вы видите там заброшенный чулан? Вы допустили ошибку, не осмотрев его. Впрочем, вряд ли вы обнаружили бы в нем потайной ход, которым я проник сюда. Я потом покажу вам, как им пользоваться. О нем никто не знает, даже хозяйка дома. В восемнадцатом году на Кавказе было неспокойно… Сюда пробрались джентльмены из английской Интелидженс Сервис, они нуждались в хорошей конспиративной квартире с тайным ходом.

— И англичане проделали подземный ход… — догадался турок.

— В большой овраг, в колючие заросли держи-дерева. Но вы ошибаетесь, ход прорыли не англичане, а красноармейцы, их потом расстреляли в том же овраге. Обеспечение тайны в разведке — первая заповедь, это вам следует знать, Ахмед. Итак, вы отправитесь в селение Кара-су. Что там делать и как вести себя, вы знаете.

— Да, Парамон Сойкин…

— Вот и отлично. Но следует учесть: вашего почтенного дядюшки, по-видимому, еще нет в селении — именно на это я рассчитываю… Вам придется получить разрешение в правлении колхоза и отправиться к нему на кочевку, смотрите, вот сюда, к границе… — Смит развернул на столе небольшую карту на полотне и ткнул в нее пальцем.

Оглу недовольно поджал губы, но не сказал ни слова. Смит продолжал:

— Возьмите вот этот пакет и изучите его содержимое, тут подробное наставление, как вести себя на границе, на кочевке вашего знатного дядюшки, и что следует делать. Мне задерживаться здесь для разговоров на эту тему слишком долго было бы рискованно. Скажу лишь главное — задание вы лично выполняете до конца, в Карсе вас встретит Бидл и вы вручите ему пленку.

— Нет! — турок спокойно встретил резкий взгляд «чиифа»: так вот зачем Смит лично пожаловал сюда! — Я только проводник.

— Вам будет уплачено с учетом изменения задания.

— Нет.

— Нам не следует ссориться, — сухо сказал Смит. — Отказываясь выполнить мой приказ, вы сильно рискуете. Я понимаю ваше нежелание менять профессию проводника, на ваш взгляд она менее рискованна, но вы должны понимать, что рано или поздно это должно было случиться.

Оглу всегда был уверен, что нелегальный переход границы — это одно, а занятие шпионажем к тому же — совсем иное, и в случае провала он может легко потерять на этом деле голову. Однако Смит требует от него невозможного и угрожает. Самое страшное — Смит прав, если он откажется, попытается увильнуть, ему несдобровать. Бидл в Турции всесилен, у него тяжелая рука.

— Но ведь Крысюк… — Оглу хотел выяснить, почему в Карс он пойдет один, но Смит грубо оборвал:

— Чем будет заниматься Крысюк — не ваше дело.

— Значит, мне можно было и не жениться, — Оглу попытался шутить.

Смит возразил:

— Нет, почему же? Второй вариант тоже нам потребуется, только с незначительными поправками. Ваша «жена» свое еще сделает. Поэтому приказываю вам быть с ней понежнее, повнимательнее. Ни в коем случае не возбуждайте в ней подозрений! Условьтесь встретиться в Ереване, к примеру, в гостинице «Севан». Настанет день, вернее ночь, в которую и они с Крысюком уйдут отсюда тем же путем, что и мы с вами.

— Куда уйдут?

— Этого вам не следует знать. Разве вы забыли, Ахмед: в разведке чем меньше знаешь, тем лучше? Или вы собираетесь ревновать Крысюка к вашей «жене»? — Смит с любопытством вскинул глаза на собеседника, отчего тот смутился.

— Я слушаю вас, сэр, — произнес он.

— Перед вашим уходом Крысюк вручит вам кассету с микропленкой, — сказал Смит. — Вы передадите ее Бидлу, лично ему.

Оглу в возбуждении поднялся на ноги:

— Шайтан-олсун! — прошептал он не то в удивлении, не то в страхе, — неужели этот ишак таскает при себе пленку! Он же говорил — в Армении…

— Не суйтесь в детали операции, которые вас не касаются! — строго сказал Смит, хотя в душе отлично понимал, что в данном случае турок прав. — Из инструкции, которую я вам вручил, вы уясните себе маршрут и линию вашего поведения после того, как я покину этот дом. Вам потребуются портативная рация и бесшумное оружие — и то и другое вы найдете у самого выхода из подземного коридора в овраг. И запомните: первый сигнал о прибытии в район третьей заставы вы подадите между часом и половиной второго ночи, второй — о готовности к переходу — дадите, когда не будет луны. В документах вы найдете соответствующие вычисления, шифр, волну… У вас есть при себе яд?

— Да, конечно, — Оглу осторожно притронулся к вороту рубашки. — Цианистый калий.

— Покажите ваше снадобье, — Смит протянул руку. Оглу вынул ампулу и положил ему на ладонь, Смит опустил ее в карман. — Так будет лучше, я не заинтересован в вашей смерти, — сказал он почти добродушно.

— Что это значит, сэр?

— Вам предлагают жить, а вы недовольны? — делано удивился американец. — Хорошо, я объясню вам… Материалы, которые вы обязаны переправить через границу, слишком важны, чтобы можно было рисковать ими. Полагаться на ваши нервы я не могу. Вы должны сделать все возможное и даже невозможное, но пленку в Карс доставить… — он умолк, задумался. Оглу в нетерпении ждал, что Смит скажет дальше, но ведь не мог же тот сказать этому турку, что его преследуют провалы и что именно потому и пришлось в пожарном порядке усложнять операцию и мчаться сюда. Говорить об этом Ахмеду никак не следовало, перед ним Смит должен быть умным и сильным, только так, иначе новая неудача обеспечена.

— У вас есть оружие — убейте всякого, кто встанет на вашем пути, — опять заговорил Смит. — Выполнив задание, вы получите большие, очень большие деньги — аккордно. Будете обеспечены на всю жизнь.

Наконец-то «чииф» заговорил о том единственном, что вообще интересовало турка, о деньгах. Перед открытыми глазами Оглу блестящим видением мелькнули кипы банкнот, зеленых, с портретами американских президентов, доллары; он как бы слышал сейчас их упругий шелест, ощущал их кончиками пальцев…

— За это стоит рискнуть… — прошептал Оглу возбужденно. — Я согласен.

— Я знал, вы благоразумны, — Смит критически осмотрел его. — Еще раз напоминаю, всякого, кто будет мешать, — убейте, — снял с руки часы, протянул Ахмеду. — Вручите их Бидлу, так условлено… Часы вы передадите Бидлу в доказательство того, что кассету с пленкой действительно получили от меня и ту самую, какая им нужна. Бидл должен быть уверен, что ему не подсунули черт-те что. Ему хорошо знакомы мои часы, вот эти самые.

Пряча часы, Оглу спросил:

— Почему вы выбрали для меня такой маршрут, сэр? Мне не приходилось там раньше бывать. Не в дядюшке же, которого вы мне придумали, дело, не правда ли? Поверьте, сэр, я спрашиваю не из праздного любопытства.

— Законный вопрос, — Смит опять развернул карту. — Смотрите… Бидл — опытный и предусмотрительный разведчик, еще года три тому назад он зарезервировал на всякий случай именно этот участок границы для особо важной операции. Тогда же было решено советских пограничников на этом участке не беспокоить.

— Иншалла! Они, наверное, воображают, что их боятся, перестали и думать, что их когда-нибудь потревожат! — Оглу возбужденно закрутил головой.

— Да, конечно, мы рассчитываем именно на это, — согласился Смит. — Внимание пограничников должно быть ослаблено постоянным благополучием на их участке, и вы сумеете этим воспользоваться, я уверен.

Смит ушел. Ахмед принялся лихорадочно готовиться к поездке в Кара-су.

Старший лейтенант Щелков об этой встрече, к сожалению, понятия не имел.

Глава двадцать седьмая

Ночью в горах основательно посвежело, и к утру от туч ничего не осталось. Холод струился на скалы с близкого неласкового неба. Понуро шумела под резкими порывами ветра пожухлая, покрытая ранней изморозью трава в долине.

На третью заставу Русаков добирался верхом, на привыкшей к здешней крутизне лошади. Переодетый в форму лейтенанта с зеленой фуражкой на голове, он выглядел заправским пограничником. Кому же бросится в глаза появление его на заставе?

Тропа круто повернула налево, и перед Русаковым открылась большая долина, по-местному — «дере», уходящая на несколько километров в сторону границы. У самого поворота к долине шумел ручеек, совсем неглубокий, светлые струи его деловито переворачивали камешки, которыми было забито русло. А чуть-чуть подальше пришлось переезжать второй ручей, пошире и поглубже, с удивительно синей, невыносимо холодной водой. Ручей протекал неподалеку от заставы, и Русаков увидел полдюжины солдат без рубашек, с полотенцами склонившихся над водой, — они совершали свой утренний туалет. О ручьях этих Русакову рассказывали в комендатуре — в них водилось много форели и названия их, ничего не говорящие ему и непривычные, звенели так же, как их упругие струи.

Начальник заставы поджидал Русакова: еще ночью комендант предупредил его об этом визите. Молодой, румяный, весь как бы налитый энергией и жизнью, этот русский парень произвел на майора самое прекрасное впечатление. А через несколько минут появился и заместитель начальника, смуглый, худощавый, стройный, с походкой горца, лейтенант Арсен Ерицян. Офицеры удалились в канцелярию— так скромно на заставах называют комнату, которая в гражданских учреждениях именовалась бы не иначе как кабинетом начальника.

Естественно, рассказывать о затеянной иностранной разведкой операции не имело смысла, Русаков ограничился тем, что поведал Щелкову и Ерицяну о находящемся на их участке границы лазутчике, называющем себя Энвером Газиевым. Сюда турок прибыл или для того, чтобы организовать переход ее вместе с Крысюком, или удрать самому. Поскольку Русаков не знал о новом приказе, который Энвар недавно получил лично от Смита, он, естественно, должен был исходить из того, что слышал собственными ушами, — из беседы Ахмеда с Крысюком в заброшенной башне неподалеку от Черноморска. По той версии выходило, что Ахмед обязан переправить Крысюка в Карс, — и только. Однако позднее и у Соколова, и у Русакова появились в этой версии сомнения, вызванные не совсем понятной экскурсией Ахмеда в Кара-су и тем обстоятельством, что Крысюк и он разделились. На первый взгляд в этом как будто ничего загадочного не было: просто Оглу принялся за подготовку задуманной им операции с переправкой Крысюка, только и всего. Но так могло казаться лишь на первый взгляд. В самом деле, если сам Ахмед смог появиться в здешних краях в качестве племянника чабана Исмаила Газиева, кочующего с колхозной отарой возле линии границы, то кто же даст разрешение на приезд сюда Крысюку? Никто не даст: ни колхоз, ни пограничные власти. И Оглу, и Крысюк хорошо понимают это. Так в чем же дело, с какой же целью разыгрывается спектакль с племянником? Факты говорили о том, что Крысюк в данном случае ни при чем. Следовательно, удрать за кордон попытается один Ахмед, а значит, пленка уже у него, без нее спешить в Карс ему незачем. В связи с этим возникал важнейший вопрос, ответ на который следовало получить срочно, — каким образом Ахмед хочет осуществить свою затею? Облачиться в шкуру барана, приблизиться на четвереньках к самой линии границы, за контрольно-следовую полосу, затаиться среди камней и при первой возможности сбежать? Такие случаи бывали на советской границе. Тут уж, конечно, дело пограничников — смотреть в оба. Но кто мог дать гарантию, что разведчик Патрика Смита не придумал чего-нибудь другого? Такого, что дало бы ему преимущества перед пограничниками. Накануне отъезда сюда майор имел обстоятельный разговор с полковником Соколовым, — один за другим они перебрали ряд вариантов, пока остановились на том, который представлялся им наиболее вероятным. Оглу и его партнеры там, за границей, и прежде всего Бидл, очевидно, задумали всю операцию в расчете перехитрить пограничников. Первостепенной задачей Русакова было выяснить, ведет ли Оглу наблюдение за нашей границей, расположением пограничных нарядов, пытается ли он визуально изучать как саму границу, так и охрану ее. Ерицян сообщил, что племянник Исмаила Газиева ни на заставе, ни вблизи контрольно-следовой полосы, тянувшейся вдоль границы, ни разу не появлялся. Наряды, несущие службу в нашем тылу, видели его неоднократно с книгой в руках возле кошары или на прогулке где-нибудь километрах в пяти от границы. Русаков отлично понимал, что бездеятельность врага — лишь кажущаяся, имеющая целью усыпить бдительность пограничников; можно было не сомневаться, что ни одного часа зря он здесь не пробудет, риск слишком велик. В любой момент он может поставить его, Русакова, перед свершившимся фактом — выкинет какой-нибудь заранее подготовленный трюк и удерет, — об этом было просто тяжело подумать! Вариант, на котором остановились Соколов с Русаковым, с каждой минутой представлялся все более реальным, а если это так, то без Русакова хитрость врагов, чего доброго, могла бы и увенчаться успехом. Русаков поделился с обоими офицерами своими соображениями. Вместе они разработали план действий и еще раз пересмотрели маршруты пограничных нарядов. Вставал законный вопрос: какова роль Исмаила Газиева, прикочевавшего сюда с колхозной отарой из соседнего Азербайджана? Щелков и Ерицян знали старого чабана в течение нескольких лет, знали как неутомимого труженика, честного человека. Исмаил помнил времена царизма и феодального бесправия и искренне был предан советскому строю, власти трудящихся, ни в чем предосудительном никогда замечен не был. Так какова же роль его лично во всей этой истории, сознательно он помогает врагу или служит прикрытием ему, не отдавая себе в этом отчета? И Щелков, и Ерицян в один голос утверждали, что, скорее всего, старый Исмаил — жертва, и Русаков был склонен с ними согласиться. У него зрела смелая мысль.

Настала для Русакова страдная пора — надлежало самым тщательным образом изучить участок заставы, территорию, на которой решил действовать враг. Прав оказался полковник Соколов, послав сюда именно Русакова: майор был молод, силен физически, закален спортом, и для него это поручение по плечу. После обеда он в сопровождении лейтенанта Ерицяна отправился на границу.

Подъем всё нарастал, сочная трава осталась ниже, ее сменили альпийские луга с буйным разноцветьем, за ними — россыпи каменных, будто вытесанных природой, плит с острыми гранями: они устилали подступы к гребню гор, до которого было теперь несколько десятков метров. Ноги скользили, идти становилось все труднее, да и воздух с каждым шагом делался все более разреженным. А они шли и шли к верху, к самой линии границы, и наконец поднялись к пограничному столбу. Он стоял тут врытый в землю, полосатый, отделял нашу Родину от сопредельной страны, от Турции, и в обе стороны от него на расстоянии каких-нибудь ста метров виднелись другие пограничные столбы, точь-в-точь такие же. Пограничный холм, покрытый камнями, цветами и луговой травой, некруто опускался в небольшую и узкую долину, за которой поднимались другие такие же горы-близнецы, и были те земли не наши, а чужие. Вот они — рядом! Нет тут меж пограничных столбов ни рва, ни стены, но уже сделать хотя бы один шаг за этот полосатый столб — значит оказаться за границей, на иностранной территории. Русаков внимательно смотрел вперед: так вот как она выглядит отсюда — Турция! Не было поблизости видно ни селений, ни строений, ни одной живой души.

А холмы на западе чем дальше, тем громоздились все выше, один над другим, и в далеких просветах между ними над чужими долинами и ущельями показались тяжелые фиолетовые наплывы облаков. Быстро вечерело. Усилился ветер. Вдоль незримой линии границы Русаков и Ерицян спустились в распадину и стали взбираться на следующий горный хребет, еще более высокий и дикий. Русакову казалось, что на это у них ушло немного времени, но когда он с половины склона обернулся и взглянул на вершину, на которой они с лейтенантом недавно стояли у полосатого столба, его глазам предстало непривычное зрелище: передние рваные края туч уже надвинулись на самую кромку противоположной горной гряды. А на том месте, где они недавно стояли, распласталось темное облако, пронзенное снизу кроваво-красными лучами заходящего, невидимого отсюда солнца. Стало мрачно, зловещие блики пали на долину до самой заставы. Русаков поспешил за Ерицяном, уже взошедшим на гребень.

Если с западной стороны долины виднелись пологие, округлых форм, покатые холмы и долины, то теперь взору Русакова предстали высокие, абсолютно голые, лишенные растительности горы, острыми пиками поднимающиеся кверху, разделенные узкими, глубокими ущельями. Майор подошел к краю обрыва и посмотрел вниз — он стоял у пропасти. Ерицян подтвердил: глубина — полкилометра. На противоположной стороне, наискосок от Русакова, виднелось нечто, напоминавшее естественную квадратную террасу. Как пояснил лейтенант, место это называлось Могилой Магомета, а там, немного правее, — Орлиные скалы.

Майор даже вздрогнул, услышав это название, хотя здесь оно представлялось оправданным, — орлы в этом краю не такая редкость, как в окрестностях Черноморска. Непроходимое место! Но Русаков давно уже знал, что на границе такие непроходимые на первый взгляд места считаются наиболее уязвимыми, во всяком случае, начальник любой заставы отлично понимает, что враг именно здесь меньше всего рассчитывает на встречу с солдатами в зеленых фуражках.

Контрольно-следовая полоса круто поднималась из долины и как бы падала в пропасть-ущелье. Вдоль КСП шла дозорная тропа, она круто взбиралась из долины, откуда только что пришел майор Русаков, и по почти отвесной стене спускалась вниз, на дно пропасти, пересекала неширокую речку, исчезала на склоне противоположного горного хребта. Вдоль тропы не росло ни деревца, ни кустика. Какой же это поистине адский труд идти по такой тропе дозором! Точно угадав мысли Русакова, лейтенант Ерицян сказал:

— Через каждые два часа пограничные наряды идут этой вот тропой, спускаются в ущелье и после встречи там с пограничниками соседней заставы тем же путем возвращаются обратно, для того, чтобы через сто двадцать минут повторить этот свой поход…

Он мог бы сказать еще: так и в ночную темень, и в дождливую слякоть, и в мороз, и при сбивающем с ног вихре. И чем хуже погода, тем выше должна быть бдительность наших пограничников: именно тогда чаще всего следует ожидать встречи с врагами на границе. Тяжела и опасна служба пограничника!

Велики просторы нашей Родины, и вокруг всей ее необъятной территории проходит гигантское кольцо пограничной охраны. Знаешь ли ты, читатель, что это такое? Вот в эту самую минуту, как и во всякую другую, впрочем, на пространстве от Балтийского моря до Камчатки, от Белого моря до границ с Ираном и Турцией и от Карпат до вер-шин Тянь-Шаня, не смыкая глаз, несут службу солдаты и офицеры пограничники; и в эту самую минуту пограничники лежат где-нибудь меж камней или, замаскировавшись в кустарнике и, не обращая внимания на холод, пронизывающий тело, прослушивают и просматривают местность, готовые в любую секунду грудью встретить проникшего на нашу священную землю вооруженного врага, старательно обученного убивать.

А КСП, знаешь ли ты, что это такое? Контрольно-следовая полоса шириной в несколько метров, со старательно взрыхленной и обработанной землей, так чтобы на ней обязательно остался след врага, к каким бы ухищрениям он ни прибегал при переходе границы. Модницы не ухаживают так тщательно за своим маникюром, как пограничники за поверхностью КСП. КСП — это прежде всего земляная лента. Но как быть там, где нет земли? Земли нет, а контрольно-следовая полоса должна быть! На участке третьей заставы сплошной камень, с землей тут плохо. Однако Русаков видел, и даже не одну, а целых две широких контрольно-следовых полосы, одну у самой линии границы, другую на расстоянии километра от нее, ближе к заставе. Он знал, что это прежде всего тяжкий солдатский труд: на не имеющие ни начала, ни конца КСП земля привозится издалека, из тыла, на лошадях, и уж только после этого она становится в строй по охране границы. Ее постоянно смывают и уносят дожди, сдувают ветры и вихри, обнажая природный камень, давая возможность шпионам и диверсантам с меньшим риском пробраться в нашу страну. А солдаты снова и снова доставляют на заставу землю для КСП, через горы и кручи, бездорожьем, через разбушевавшиеся реки и перевалы. А теперь представь себе, читатель: такие вот контрольно-следовые полосы тянутся по всему колоссальному пограничному кольцу Советского Союза.

Глава двадцать восьмая

Сопровождаемый лейтенантом Ерицяном майор Русаков в последующие два-три дня исходил и излазил окрестности вдоль и поперек. Спускался в глубочайшие ущелья, поднимался на покрытые ранним снегом пики. Теперь он мог анализировать действия врага с пониманием обстановки. Но ни его личная разведка, ни наблюдения пограничных нарядов особых результатов не дали — Ахмед продолжал вести себя пассивно и границей как будто вовсе и не интересовался. Однако этого никак не могло быть, тут крылась какая-то очередная загадка, разгадать которую майор Русаков был обязан, и как можно скорее. Долго так продолжаться не могло, лазутчик обязательно выбросит какой-нибудь номер, и тогда будет поздно. Русаков снова и снова продумывал сложившееся положение, возможные ходы врага, и наконец принял решение. Щелков и Ерицян, с которыми он счел полезным для дела посоветоваться, поддержали его план.

События начали развиваться уже на следующий день. К полудню конная группа добралась до Ячменного озера. Никогда не видело оно ни рыбацких сетей, ни лодок, рыба плескалась на приволье, лишь гагары да зобастые прожорливые пеликаны спокойно плавали по его синей глади.

— Вот он, — показал один из пограничников.

Русаков поднес к глазам бинокль — сомнений не было, в окуляре был виден сидевший на камешке старый знакомый по Черноморску Энвер Газиев; он читал, а скорее всего, делал вид, что читает книгу, мелкие волны лизали берег у самых его ног.

Напоив лошадей, пограничники скрылись в горах. Оставив наряд вести наблюдение за лазутчиком, майор поскакал на заставу. Старший лейтенант Щелков с нетерпением ожидал его.

Надо было посылать за Исмаилом, его племянник находился сейчас от кочевки далеко и не мог заметить посещение стариком погранзаставы. И все же Русаков колебался: правильно ли он собирается поступить, не сорвет ли этим важную операцию? Но Щелков советовал немедля пригласить колхозного чабана для беседы: он был в нем уверен.

Однако вызывать колхозника не пришлось: пока они собирались послать за ним, он пришел сам.

Исмаил был стар, но движения его оставались по-молодому порывистыми, а взгляд открытым и чистым. Он вошел с достоинством. Русаков приветствовал его, пригласил сесть. Щелков сказал:

— Наш друг, — он кивнул в сторону старика-чабана, — оставил свою отару под присмотром собак и пришел к нам. У него есть срочное дело.

— Мы слушаем вас.

Газиев немного помолчал, степенно погладил длинную бороду, сказал требовательно:

— Я хочу, чтобы вы, начальники, верили каждому моему слову. — Он повернул лицо к Щелкову. — Уже много лет прихожу я в ваши места с отарой, разве поступил я когда-нибудь плохо?

— Нет, — согласился начальник заставы, — вы ни разу не поступили плохо, отец, никогда не нарушили порядка на границе.

Майор Русаков твердо сказал:

— Мы верим каждому вашему слову, отец, — он чувствовал, что старому колхознику можно доверять.

Старик поклонился.

— Я шел к вам, начальники, — продолжал он. — Я много думал… Надо спешить, а то плохо будет, так я считаю.

— О чем говорите вы? — спросил майор, хотя начал догадываться, что привело Исмаила Газиева на заставу.

Чабан продолжал:

— Много дум прошло через мою старую голову за последние дни, и наконец я вспомнил поговорку: «Тот, кто хочет украсть минарет, найдет и чехол на него». Не чехол ли он ищет, подумал я, и мне стало стыдно, и я пришел к вам… Недоброе задумал он…

— О ком вы говорите, отец? — спросил Русаков.

— О человеке, который называет себя сыном моей сестры.

— Что-нибудь случилось?

— Н-не знаю… Иногда мне кажется, что страшное от меня на расстоянии одного дыхания… Случилось ли что-нибудь, ты спрашиваешь? Да, что-то случается каждый день… Но я не хочу быть бестолковым стариком. Слушайте — ко мне приехал гость…

— Ваш племянник?

Исмаил отрицательно покачал головой.

— Н-нет… Он все лжет, это чужой человек. Он привез бумажки, в которых сказано: там, где он работает, одна половина года — день, другая — ночь. В бумажках написано: инженер Энвер Газиев болен, у него плохие легкие и ему нужен горный воздух. Он привез мне дорогие подарки и долго умолял не сердиться на сестру, говорил, что она скоро приедет ко мне… Он привез мне письмо от нее. Он все лгал, — старик поднял глаза и в упор посмотрел Русакову в лицо. — И его гнусная ложь сказала мне много о судьбе моей несчастной сестры… Этот чужой человек рассчитывал на то, что старый чабан из Кара-су ничего не знает о том, что случилось в Крыму…

— Что же там случилось? — мысли старика были сбивчивы, и Русакову хотелось помочь ему найти нужную для беседы нить. — Кто же человек, приехавший под видом вашего племянника?

Из беседы с Исмаилом Русаков выяснил следующее.

У старика была сестра, значительно моложе его, по имени Зульфия. В начале тридцатых годов она вышла замуж за человека, которого в семье Газиевых называли не иначе как «чужим», скверным, и компанию он водил с такими же прощелыгами, как сам. Был тот человек родом из Крыма, туда же увез он и Зульфию. Там родился у них мальчик Энвер. В сорок первом году в Крым ворвались гитлеровцы, а из Малой Азии в помощь им приехали турецкие офицеры, пантюркисты и принялись сколачивать из разного отребья карательные отряды для борьбы с советскими партизанами, для зверских расправ над проживавшими в Крыму русскими, украинцами… На службу к гитлеровцам пошел и зять Газиевых, он «работал» в гестапо и пролил немало крови наших людей. Когда гитлеровцам пришлось удирать из Крыма, он бежал вместе с ними. Видимо, он подался в Стамбул. Жену прихватил с собой, но с сыном обстояло иначе, — дело в том, что к началу войны маленький Энвер находился у родственников в Днепропетровске, откуда был эвакуирован в далекий Томск. Там он остался и после войны. О судьбе родителей его своевременно осведомили. Учился Энвер в Томске, потом в Ленинграде стал инженером. Работал где-то на Крайнем Севере. В Кара-су от него пришло одно-единственное письмо, лет пять тому назад.

На вопрос майора Русакова, почему же Исмаил усомнился в подлинности своего племянника, старик ответил: его гость исходит из предположения, что в далеком от Крыма азербайджанском селении Кара-су ничего не знают о том, что случилось с семьей Зульфии; если его послушать, никаких происшествий в годы войны у нее и не было, просто отец с матерью в конце концов не сошлись характерами и развелись, отец теперь проживает где-то в Узбекистане, а мать — с ним на Севере. Исмаил знал, что это ложь. Гость даже привез ему письмо от матери, от Зульфии, и дорогие подарки, но Исмаил отлично понимает, что и то и другое к его несчастной сестре не имеет никакого отношения. Затем. В бумагах написано, что Энвер очень болен, однако Исмаил не обнаружил у своего гостя никаких признаков слабости, наоборот, тот произвел на него впечатление человека абсолютно здорового, сильного, закаленного спортом. Так появились сомнения, и старый чабан начал следить за Энвером — тот осторожно выспрашивал, где Исмаил повстречал пограничные наряды, дозоры, но интересовался этим как бы между прочим. Исмаил пожаловался, что по приезде племянника не имеет покоя ни днем ни ночью.

Русаков спросил:

— А ночью почему?

— Не спится парню. Тихо так встает и уходит с кочевки.

— Куда уходит?

— Н-не знаю… Раз только заметил, шел к озеру.

— В тыл, значит?

— Да… Спрашивал я у него: куда, говорю, по ночам шатаешься? Лечение, отвечает, того требует. Врет все. Так не лечатся. Теперь уходит по ночам, только когда думает, что я сплю.

— Вы раньше когда-нибудь видели Энвера?

— Нет, не довелось. Да… А теперь, вижу, насторожился он, мне верить перестает, боится меня.

— Может быть, это вам кажется?.. — Русаков старался говорить так, чтобы старик не обиделся.

Исмаил хмуро усмехнулся:

— Нет, товарищ начальник, не кажется мне, а так оно и есть. Мне, старику, тоже иногда бывает нужда ночью из кочевки выйти, да и отару от волков беречь надо… Вчера только я на порог, он как закричит: «Ты зачем? Ты куда?» «А ты, — спрашиваю, — чего тут, на холоде, торчишь?» А он отвечает: «Себеп вар», по-русски — «есть причина». Себеп вар! Понимаешь!

Русаков не понимал.

— Что ж в этих словах странного? — спросил он, недоумевая.

Исмаил сказал с укоризной:

— Язык наш, азербайджанский, тебе изучать надо, товарищ начальник.

— Это, конечно, правильно, — согласился майор, — но вы все-таки объясните, в чем дело-то?

Старик пояснил:

— Азербайджанец не скажет «себеп», азербайджанец скажет «сабап». Слово «есть» по-нашему будет «бар», а не «вар». Азербайджанец не скажет «мерхаба», по-русски «здравствуйте», азербайджанец скажет «мархаба», скажет не «бен», по-русски «я», скажет «мен». А Энвер нет-нет да и спутает, когда забудется. Но я делаю вид, что не обратил на это внимания.

Старший лейтенант Шелков заметил:

— Он же долго жил и работал на Севере, среди русских… может и забыл родной-то язык, так бывает.

Старый чабан строго посмотрел на него.

— А я так думаю, свой родной язык он не путает.

— Где же говорят на таком языке? — спросил Русаков.

Исмаил протянул руку в сторону границы:

— Там, по ту сторону вот этих гор… Это же турецкий язык! Откуда же моему племяннику Энверу знать турецкий? В Томске или Ленинграде он к нему до такой степени привыкнуть не смог бы!

Майор поинтересовался, не заметил ли Исмаил Газиев, имеется у его гостя оружие при себе или нет. Оказалось, Исмаил успел подумать об этом и теперь определенно утверждал, что никакого оружия у его лжеплемянника нет.

Расстались офицеры со старым колхозным чабаном сердечно, сказав, что постараются выяснить личность его гостя. И Русаков, и Щелков, конечно, полностью доверяли колхознику Газиеву, но им хотелось быть уверенными, что притаившийся возле него враг при всей его хитрости не сможет выведать у старика, знают ли пограничники, кто он, иными словами, «засыпался» он или нет, — Исмаил этого сам толком не знал.

После беседы с Исмаилом Русакову стало понятно, почему иностранная разведка подготовила для своего агента вариант с превращением его в азербайджанца Энвера Газиева: очевидно, бывший гестаповец, зять старого чабана, пошел в услужение иностранной разведке, и там воспользовались его прошлым. Отщепенец вряд ли подумал при этом, что своим поведением он, возможно, обрекает сына на смерть. Судьбу Энвера Газиева следовало выяснить немедленно, и Русаков принял к этому срочные меры.

Два обстоятельства обратили на себя внимание Русакова: утверждение чабана, что у «Энвера» нет при себе оружия, и отсутствие у него острого интереса к границе. Естественно, майор Русаков ни одной минуты не сомневался, что такой человек, как Оглу, без оружия обойтись не может. Стало быть, еще до встречи со своим «дядей» он оружие припрятал где-нибудь поблизости, в этом можно было не сомневаться. Какое это оружие, и только ли оно укрыто им в тайнике? Выяснить это — первостепенная задача. Можно было бы проследить за очередной ночной прогулкой лазутчика, но не было времени ждать, следовало действовать, не теряя ни минуты. Подчеркнуто не проявляя интереса к границе, опытный враг стремился усыпить бдительность пограничников третьей заставы, но Русаков разгадал его хитрость. Для того, чтобы убедиться в справедливости вывода, к которому он пришел, надо было срочно найти тайник, и пришлось в ту же ночь прибегнуть к помощи служебно-розыскной собаки. После долгих и упорных поисков пограничникам удалось обнаружить его в расщелине скалы под большим камнем. Очень осторожно тайник вскрыли: в рюкзаке — рация, рядом, в свертке — пистолет системы «Вальтер», немецкий парабеллум, и тут же, в чехле, автомат бесшумного боя американского производства. Тайник привели в прежнее состояние и ушли. Русаков тотчас связался с полковником Соколовым. Замысел врага становился все яснее, но мучал вопрос о пленке: у Крысюка она или у Ахмеда Оглу? Полковник Соколов высказал предположение, что где-нибудь есть второй тайник, устроенный Оглу так, чтобы всегда быть у него под рукой. Если версия относительно намерения врага, к которой они пришли, верна, то такой тайник обязательно должен быть. И верно — на следующую ночь второй тайник был найден, а его содержимое не оставляло никаких сомнений в намерениях Оглу. Полковник Соколов снова предупредил Русакова: до самого последнего момента иностранный лазутчик ни в коем случае не должен был обнаружить, что попал в капкан. И вот наступила развязка.

Обе радиограммы были благополучно переданы. Поскольку времени на отправление каждой из них требовалось крайне мало, Оглу был уверен, что засечь его рацию не успели. Теперь он ждал условленного часа.

В полночь, прислушавшись, лазутчик убедился, что Исмаил спокойно спит, тогда он тихонько выскользнул из душного каменного помещения. В лицо пахнул холодный ветер. Собаки, по приказу Исмаила не трогавшие этого человека, упорно не хотели привыкать к нему и теперь при виде его сердито зарычали. Оглу выругался сквозь зубы — еще не хватало ему ввязываться сейчас в схватку с такими грозными противниками! К тому же их свирепое ворчание могло, чего доброго, разбудить Исмаила. Оглу почел за лучшее поскорее выбраться за сложенную из огромных серых камней ограду, внутри которой отдыхала отара.

Отойдя на некоторое расстояние, он остановился, прислушался — порывы ветра не донесли до его слуха ничего подозрительного, ни единого шороха. Он двинулся к ближайшему тайнику, шел напряженно, всем существом готовый к встрече с врагом, к смертельному удару. Оглу знал. что дозоры регулярно передвигаются по тыловым маршрутам, но он привык видеть их на солидном расстоянии от этих мест; очевидно, начальник заставы очень уж доверяет своему старому приятелю, колхозному чабану, и считает излишним посылать своих людей туда, где тот поселился. Оглу усмехнулся; поистине, за кордоном знали, каким «дядей» прикрыть его пребывание здесь!

Вот и тайник! В нем хранилась всего одна вещь, но такая, которая была нужна ему больше всего, без которой теряло смысл все задуманное им. Все в порядке — лазутчик с облегчением вздохнул. Теперь он двинулся ко второму тайнику, в расщелине скалы, почти на самом берегу Ячменного озера.

Тишину ночи время от времени нарушал лишь хрустальный звон горных ручейков. Ночь стояла непроглядно темная.

И вдруг чуткое ухо вышедшего на тропу зверя уловило какие-то неясные звуки — Оглу замер на месте, прислушался. Сомнений не оставалось — на его пути человек. Он закрывал ему проход ко второму тайнику, до которого оставалось всего несколько шагов! Идти обходным путем значило опоздать и сорвать намеченную на эту ночь согласованную с Бидлом операцию. Это был бы конец, ведь Оглу даже не знал, что в таком случае следовало бы делать, поскольку Смит никаких инструкций с учетом подобной ситуации почему-то не дал. Оглу вспомнил слова Смита: «У вас есть оружие, убейте всякого, кто станет на вашем пути». Но в том-то и дело, что в данный момент при нем не имелось никакого оружия. Как же быть?

Оглу зажал в руке поднятый с земли камень и стал продвигаться вперед. С каждой минутой звуки становились отчетливее, и скоро он с удивлением понял — кто-то разговаривает. Странно. Ночью, в таком месте… Кто бы это мог быть? Пограничники? Но Оглу хорошо знал некоторые незыблемые заповеди пограничной службы, среди которых первое, пожалуй, место занимала маскировка, — солдаты в наряде, прослушивая и просматривая местность, должны сами оставаться незамеченными, иначе враг обнаружит их и обойдет или, наоборот, внезапно нападет и уничтожит, чтобы расчистить себе путь.

Привыкшие в темноте глаза Оглу дали ему возможность, наконец, в нескольких шагах от себя увидеть человека, который, сидя на земле, что-то бормотал. Приблизившись к нему вплотную, Оглу прислушался.

— Тоже мне — отличник… — доносилось до него, — воображает о себе, задается, а такие зеленые, как Петя Косточкин, готовы на него богу молиться… Конешно, Лукьянов всегда неправ, Лукьянов и то, Лукьянов и сё, вот ефрейтор Горюнов — другое дело! А спросить — видал этот отличник хоть одного нарушителя? Не видал. Лукьянов им плох, Лукьянов разболтался, дремлет в наряде… А ежели меня от этой скуки в сон шибает — тогда што?

— О, шайтан, сын паршивой собаки! — бешено прошипел турок и оглушил сидящего перед ним пограничника камнем по голове. Человек как-то странно кувыркнулся носом вперед, автомат отлетел в сторону. Оглу в два прыжка миновал тропу и выскочил к знакомой расщелине; следовало спешить, он отлично знал, что в наряды по одному человеку не посылают, где-то рядом должен быть другой солдат, который может обнаружить его и начать преследовать.

Вот и тайник — тут оружие бесшумного боя, боеприпасы… Оглу стал разбирать завал, расшвыривал камни во все стороны, маскировать тайник было уже ни к чему, он все равно больше никогда не придет сюда. И вдруг похолодел — в тайнике ничего не было! Он даже пошатнулся, как от удара. В следующую секунду Оглу подумал, что случайно ошибся, не там ищет, и ему стало легче. Однако такое предположение пришлось отбросить: самое тщательное изучение места показало — тайник цел, но рация и оружие из него исчезли. Оглу стало страшно. Он отлично понимал — здесь побывали пограничники, и побывали совсем недавно, ведь в прошлую ночь всё находилось под этими камнями. Нашли или выследили? Судя по болтовне Лукьянова, случайно нашли, иначе они организовали бы ему засаду, в которую, конечно, таких, как этот глупый и болтливый сын шайтана, не послали бы. Увязывают ли они эту находку с ним, «племянником» Исмаила Газиева? По-видимому, нет, иначе они немедленно явились бы на кочевку и арестовали его, да и слежки за собой он не обнаружил. А раз так, следовало рискнуть все-таки провести операцию и сегодня же пленку в Карс доставить.

Он снова взглянул на светящийся циферблат своих часов и изо всех сил бросился к озеру — в его распоряжении оставалось всего несколько минут. Запыхавшись, забрался на вершину утеса. И в ту же минуту послышался легкий рокот моторов — невидимый в эту глухую ночь самолет перевалил через приграничные горы и появился над темной гладью Ячменного озера. Оглу привел в действие сигнальный фонарь: яркий, невидимый со стороны луч вонзился в темное ночное небо.

Пилот самолета должен отчетливо видеть сильный луч для того, чтобы пролететь почти на бреющем полете прямо над Оглу. Последний в считаные секунды должен успеть ухватиться за специально сброшенное приспособление, нечто вроде воздушной сети, в которую он влетит, и тогда через десять минут — Карс.

Рокот мотора нарастал с непостижимой быстротой, вот сейчас настанет то мгновение, которого шпион так страстно ждал все эти дни, — и тогда он спасен! И вдруг — да, да, именно вдруг до него донеслись совершенно иные звуки — по воздуху будто хлестнули бичом, с пронзительным свистом и завыванием. Оглу с ужасом понял: над его самолетом появились советские реактивные истребители. Над озером беззвучно вспыхнули сброшенные с истребителей «люстры», залившие все вокруг мертвенным светом — русские искали вражеский самолет, нарушивший границу… Значит, они ожидали его, подготовили ему ловушку? Оглу оцепенел, сжимая в руках теперь ненужный фонарь. Бежать, скорее бежать отсюда, куда-нибудь подальше от этого страшного места. Он стремительно повернулся, и тотчас отшатнулся назад, не веря своим глазам, — вокруг стояли люди в форме пограничников, один из них с пистолетом, направленным ему в грудь, шел прямо на него. «Ни с места, не шевелиться!» — услышал он команду, и голос идущего к нему человека показался знакомым… Он остро всмотрелся в его лицо и понял: погиб! Это же приятель по черноморскому пляжу Сергей Русаков! Значит, за ним следили все это время! Вот и настала минута, которой он так страшился…

«Люстры» над Ячменным озером ярко горели, где-то высоко, невидимые, бороздили ночное небо советские истребители, самолет-нарушитель растерялся, снизился до бреющего и развернулся, летчик, должно быть, хотел улизнуть ущельем, но для такого маневра у него не было уже ни времени, ни пространства… Самолет рванул на запад и, как слепой, с размаху врезался в прибрежную скалу. Взметнулся столб огня, прогудел и замер взрыв. А Русаков все шел, Оглу казалось, что он идет к нему целую вечность. И те другие вокруг, лейтенант Арсен Ерицян, начальник заставы Щелков, солдаты-пограничники… А за ними — ненавидящие глаза старого колхозного чабана…

— Руки вверх! — резко приказал майор Русаков. Оглу пожалел, что уже не может отделаться от улики — выбросить в озеро кассету с пленкой…

Вот и конец! И ни выстрелов, ни грозных пограничных овчарок с оскаленной пастью, — ничего нет и не нужно. И все-таки он уйдет от них, и заодно перехитрит Смита… При этой мысли губы шпиона искривились в болезненной гримасе. А Русаков все шел к нему и зорко следил за каждым его движением. Шпион знал — сейчас этот чекист рванет свободной рукой за ворот его рубашки, чтобы изъять ампулу с ядом, ту самую, что он отдал недавно Смиту. И все-таки он обманул их всех — и этих советских, и американца…

Над озером стало тихо, только «люстры» все еще горели и, медленно снижаясь, заливали окрестность почти дневным светом. Русаков подошел вплотную к человеку, за которым так долго следил.

— Руки, поднимите руки! — повторил свой приказ майор.

Лазутчик остановил на нем безжизненный взгляд и неожиданно рухнул к его ногам. Русаков склонился над Оглу — тот был мертв. В специальном прорезиненном мешочке, прикрепленном к его телу, Русаков нашел кассету с пленкой — переправить ее за кордон врагам так и не удалось.

Прибывший из штаба отряда врач установил: шпион отравился цианистым калием, ампула которого была «вмонтирована» в полость зуба. К такому способу покончить с собой иностранные разведчики прибегают за последние годы нередко, и майор Русаков выругал себя за то, что вовремя не подумал о возможности такого исхода дела. Он срочно доложил обо всем полковнику Соколову, и тот поздравил его с успехом: задача не дать переправить за границу пленку решена успешно. Полковник приказал Русакову немедленно выехать в Ереван и там ждать дополнительных указаний. Дело в том, что и Крысюк и Гаяне из Кобулети скрылись, и есть предположение, что одновременно с первым Смит приступил к выполнению и какого-то другого варианта операции — очевидно, у Крысюка где-то припрятана еще кассета с пленкой.

Глава двадцать девятая

Чуть ли не каждый день из-за Буга налетали осенние косые дожди, будто пулеметными очередями хлестали помутневшую поверхность реки. По улицам Красногорска ветер гнал пожелтевший лист. Густые раньше кустарники по берегам Буга посветлели, обнажили холмы и овраги. Безлюдно и тихо вокруг, сколько не всматривайся — пограничные наряды все равно не заметишь: притаились они, замаскировались. Они тебя видят, ты их — нет.

По ту сторону границы, за рекой, тоже расположены пограничные наряды. Пограничники двух сопредельных стран, Советского Союза и Польской Народной Республики, расположенные друг против друга — не враги, а союзники и братья, стерегут границу от общих врагов — агентов империалистических разведок, образуют как бы двойную надежную заградительную сеть, через которую шпионам и диверсантам пробраться трудно, на какие бы ухищрения они ни пускались.

В пограничном Красногорске они пытаются использовать в своих целях и легальный переезд по железной дороге. Здесь они не таятся, не ползут на животе, надев предварительно на руки коровьи копыта, тут они щеголяют в отличных костюмах.

В вечерних сумерках подошел пассажирский с той стороны, на перрон хлынули толпы людей. Каждому из них надо было без задержки оформить документы на въезд в Советский Союз. Таможенники и пограничники контрольно-пропускного пункта немедленно принялись за дело. У Шелеста после напряженного рабочего дня разболелась голова. Проглотив таблетку пирамидона, он принялся за деловые бумаги. Михаил Емельянович любил читать, знал толк в художественной литературе, и стоило ему приняться за такие вот служебные документы, как он постепенно «закипал». Ну и язык, ну и стиль: «Обстановка… На данные сутки транспортных средств ожидалось»… Вот так день за днем, месяц за месяцем — «на данные сутки». Казенщина! Шелест любил своих людей, народ у него в самом деле с красивой душой, а как начнут писать — штамп: «Конкретными данными о предполагаемом нарушении границы КПП не располагал». У Шелеста от такого чтения пересыхало в горле: «конкретными данными», ужас, а не стиль!

Сколько бы так сидел подполковник Шелест, трудно сказать, он привык находиться на своем «объекте» допоздна, однако сегодня получилось иначе. Требовательно зазвонил телефон: на проводе полковник Соколов.

— Здравствуй, Иван… — заговорил Шелест, — предупреждение от тебя получил. Хорошо, так и сделаю, не беспокойся. Об исполнении доложу без задержки, — и, еще не опустив трубку на рычажок, поднялся с места: операция предстояла серьезная. Вспомнил по привычке далекие Курилы, на которых провел целых шестнадцать лет, вздохнул: ей-ей, там было не так суматошно.

Шелест нажал на кнопку звонка, вошедшему дежурному приказал срочно вызвать к нему офицеров Крапоткина и Клюева.

Рано утром пришел московский поезд. Пассажиры разбрелись по залам красавца-вокзала, угощались в просторном, полном света ресторане, искали в киоске последние книжные новинки.

В зале, где оформлялись документы на выезд за границу, толпились люди, к окошку, за которым сидел офицер-пограничник, стояла плотная очередь. Зал переходил в широкий коридор, в конце которого — двухстворчатая дверь, ведущая на перрон, к поездам, отбывающим за границу. Переступивший порог этой двери мог считать себя уже «уехавшим», поскольку больше бумаг на выезд у него не спрашивали, а расстояние от вокзала до границы составляет всего восемьсот метров.

С поезда сошел человек, рослый, какой-то нескладный; одет в поношенный дешевенький костюм и яловые сапоги, на голове — старая кепка, низко надвинутая на лоб. Глаза закрывали темные очки в простой жестяной оправе. Все имущество этого человека составлял небольшой деревянный чемодан, с отполированными временем боками. Прибывший прошелся по перрону, постоял в очереди к окошку, сдал на оформление документы и отошёл в сторонку. Потоптавшись некоторое время, пошел в справочное бюро — поезд, с которым он предполагал отбыть в Польшу, скоро отходил. Приезжий поспешил в зал, где таможенники производили досмотр вещей. С нетерпением следил, как медленно продвигается очередь. Настала наконец минута, когда и он со своим чемоданом подошел к столу таможенника. Досмотр занял две-три минуты: кроме пары белья, полотенца и зубной щетки, в чемодане ничего не было. Работник таможни отодвинул чемодан и с нескрываемым подозрением посмотрел на стоявшего перед ним человека.

— Придется произвести личный досмотр, — произнес он, поджав губы.

— Це не можно, я протестую против обыска, это есть унижение моего достоинства, — пассажир начал нервничать. — Я есть поляк, возвращаюсь на родину, вы не имеете права…

— Имеем право, — перебил его таможенник. — Досмотр на границе принят во всем мире. Но раз вы возражаете, давайте пройдем к начальнику и там решим этот вопрос.

Не глядя на пассажира, таможенник направился к лестнице, ведущей на второй этаж. Нескладный гражданин нерешительно потоптался на месте, потом взял свой видавший виды чемодан и пошел вслед за ним. Поднялись на площадку второго этажа, свернули в коридор. Нескладный увалень настороженно озирался: вокруг никого не было, коридор был определенно пуст. У одной из дверей таможенник постучал, услышав «можно», сделал знак следовавшему с ним гражданину пройти вперед — таможенник попался вежливый. Гражданин в темных очках рванул на себя дверь, шагнул в большую светлую комнату и в тот же миг почувствовал, как его крепко схватили за руки. Он отшатнулся назад, напряг все мускулы — напрасно. Повел глазами — два офицера-пограничника стояли по бокам, и в ту же минуту увидел, как откуда-то сзади появились солдаты с автоматами и выстроились у двери. Из-за стола поднялся подполковник Шелест.

— Обыскать его! — приказал он.

— Я есть поляк, я защищал Россию, сражался с Гитлером, — бурно запротестовал пассажир, — я есть раненый на фронте…

Шелест холодно перебил:

— Мы вынуждены задержать вас. Будет дано указание — немедленно отправим вас в Польшу, а сейчас… Уведите его, — приказал он.

Его вывели на улицу и посадили в автомобиль, с обеих сторон сидели пограничники. Это были капитаны Кропоткин и Клюев. Машина промчалась по улицам Красногорска и свернула в сторону, к небольшому полевому аэродрому. В конце взлетной полосы стоял готовый к отлету самолет. Автомобиль остановился, задержанному предложили выйти. Подошел майор Спорышев.

— Принимайте задержанного, товарищ майор, — сказал ему капитан Клюев. — Вот его документы.

— Хорошо. — Спорышев подошел к задержанному и быстрым движением сорвал с него темные очки. Посмотрел в выцветшие серые глаза — в них ненависть и страх.

Задыхаясь, задержанный опять начал шумно протестовать.

— Прекратите ломать комедию, — брезгливо сказал Спорышев. — Поднимайтесь по трапу в кабину, — и подтолкнул его к самолету. У открытой дверцы пассажирской кабины показался еще один мужчина, молодой, с военной выправкой.

— Быстрее! — приказал он задержанному.

Спорышев поднялся в самолет вслед за ним. Дверца захлопнулась. Пограничники отошли к автомобилю, и прежде чем покинуть аэродром, подождали, пока моторы самолета взвыли и он после короткого разбега поднялся в воздух.

Снова машина промчалась улицами Красногорска, теперь уже по направлению к вокзалу. Офицеры выскочили из автомобиля и быстро поднялись в кабинет начальника пограничного контрольно-пропускного пункта. Подполковник Шелест тотчас по телефону доложил полковнику Соколову: операция прошла удачно.

Ветер разогнал тучи над Москвой, и в окна нежарким теплом, золотистым светом вливалось солнце. Оно как бы издевалось над ним, задержанным. Там, на вокзале в Красногорске, он с вожделением смотрел на заветную дверь, ведущую на перрон: за ней были успех и свобода, надо было суметь лишь сделать несколько последних шагов. Увы, он не сумел их сделать, не смог перешагнуть порог той двухстворчатой двери. И теперь его привезли в Москву, на площадь Дзержинского.

Через несколько часов его вызвали на первый допрос. Исподлобья озираясь, он вошел в кабинет. За столом сидел тот самый человек, который встретил его на борту самолета в Красногорске и сопровождал в Москву. Задержанный уже знал: имя этого человека — капитан Пчелин, так называл его другой сопровождавший, майор Спорышев.

Капитан жестом пригласил садиться, оторвался от бумаг, которые просматривал, пододвинул к себе бланк протокола допроса.

— Ваше имя, фамилия? — он с явным любопытством посмотрел на того, кто сидел теперь перед ним, опустив глаза.

На мгновенье подняв голову, тот неохотно ответил:

— Васюкевич Казимир, там же сказано, — он заметил: документы, сданные им в окошко в зале оформления в Красногорске, лежали сейчас на столе перед чекистом.

— Я спрашиваю ваше настоящее имя, — спокойно пояснил капитан Пчелин.

— Повторяю — я есть поляк Казимир Васюкевич, процювал лесничим в Московской области, возвращался на родину, в Польшу, — теперь задержанный смотрел прямо в глаза человеку, который его допрашивал, по выражению его лица хотел следить за его мыслями, вовремя догадаться об очередном вопросе…

— Вы настаиваете на этой версии? В таком случае, может быть, вы сообщите нам, когда и каким образом вы воскресли из мертвых? — вежливо поинтересовался капитан и протянул ему несколько бумаг: — Вот, можете ознакомиться — почти год назад Казимир Васюкевич был зверски убит и зарыт в лесу, в том самом, где он «процювал». Вот соответствующие акты опознания, вскрытия…

— Не может быть… Васюкевич — я.

— Нет, — Пчелин иронически улыбнулся, — с этой версией придется покончить, лесничего знали слишком много людей, и вы должны понять: настаивать на вашей легенде просто глупо. Вот здесь дело покойного Васюкевича, в котором имеются фотоснимки — вы даже не похожи на него. Экспертиза, произведенная еще в Красногорске, установила также, что ваши фото наклеены весьма искусно на документы Казимира Васюкевича. Итак, настаивать на этой версии бесполезно. Еще раз повторяю вопрос: ваше настоящее имя?

Вдруг Пчелин с изумлением откинулся на спинку стула: с задержанным произошла странная метаморфоза — его физиономия мгновенно деформировалась, углы губ опустились, лоб покрылся густой сетью глубоких морщин, глаза потухли, стали безжизненными и весь он превратился в иного человека, будто его подменили. Случилось что-то странное, но что именно? Пчелин вздрогнул и бросил взгляд на дверь: на пороге стоял полковник Соколов.

— Пашка-инвалид?.. — с удивлением произнес полковник, входя в кабинет.

— Я, — задержанный повел в его сторону безжизненным взглядом.

Полковник прошел к столу, сел сбоку, сказал Пчелину:

— Продолжайте, товарищ капитан.

— Итак, кто же вы? — повторил свой вопрос Пчелин, он догадался, в чем дело.

Тот указал пальцем на полковника:

— Они знают…

— Давайте кончать и эту комедию, — сказал Пчелин. — Вот показания Степаниды Сафроновой. Она утверждает, что вы не сын ее Павел, а совершенно неизвестный ей человек. Ее заставили назвать вас сыном под угрозой. Ей сказали, что если она не согласится на эту комбинацию, уничтожат ее настоящего сына, который будто бы находится в руках американских властей. Как мы установили, сына Степаниды Сафроновой в действительности давно нет в живых, он «на всякий случай» ликвидирован, очевидно, по вашей же просьбе, ведь его смерть давала вам возможность чувствовать себя в безопасности, тем более что в поселке завода настоящего Павла Сафронова никто не знал, достаточно было свидетельства самой Степаниды. Вот ее показания, можете ознакомиться.

— Нет, нет, неправда, — возбужденно и невнятно забормотал задержанный. — Вы сами придумали всю эту историю и заставили мою бедную мать подписать. Я — Павел Сафронов.

— На этой легенде вы окончательно погорели, — вмешался полковник Соколов. — Пора бы понять это, Крафт. Слушайте меня внимательно. В поисках врага там, на «Красном Октябре», я шел к вам не от Степаниды Сафроновой, а от вас самих. Да, да. В конце концов мне стало ясно: иностранную разведку информирует агент, близкий к семье Брянцевых. Это был не лже-Ельшин, вообразивший себя резидентом разведки, а кто-то половчее, кто направлял и деятельность самого Ельшина, пользуясь возможностью быть обо всем осведомленным, в то же время не привлекая к себе внимания вследствие какого-то удачного прикрытия. Кто же был ближе всех других к семье директора Брянцева? Такими людьми были Степанида и вы. Подозревать Степаниду оснований не было, но вас… Вы превосходно играли, Крафт, но никого другого все равно не было! Я проверил возникшее у меня подозрение, дал возможность посмотреть на вас людям, близко знавшим Павла Сафронова. Все они категорически заявили, что вы не Павел Сафронов. К этому времени мне стало известно, кто мог сообщить подставному резиденту о визите Дуси Петуховой в районный отдел КГБ и о том, что Гришин попадет в ловушку, когда явится в кабинет Брянцева. Человеком этим были вы. Петухова оказалась сообразительной и осторожной, сразу же сообщила, что и после ареста Ельшина вы следили за ней. Так вы сами попали под наблюдение. Остальное ясно, не правда ли, Крафт? Даже когда мне было известно, что вы не тот, за кого себя выдаете, к Степаниде Сафроновой я не обратился. Зачем без крайней нужды пугать вас? Что она могла бы мне сказать? Что вы не ее сын? А мы и без нее это знали. Сказать нам, кто вы на самом деле, она, конечно, не могла, ей самой это было неизвестно. И все же Степанида Сафронова пришла к нам и дала соответствующие показания. Она почувствовала, что вы как-то изменились, стали нервничать, и поняла — собираетесь бежать за кордон. А как же с вашим обещанием вернуть ей сына? Вы поставили новое условие, приказали ей немедленно вернуться в деревню и там ждать. Она правильно поняла: вы боитесь помех с ее стороны и хотите от нее отделаться. Вот тогда-то она и пришла к нам и все чистосердечно рассказала. Мы посоветовали ей уважить вашу просьбу, уехать, иначе, чего доброго, вы могли бы найти другие способы избавиться от нее. Она уехала. Вы очень этому обрадовались и тотчас дали тягу, будто бы тоже в деревню. Вы отправились в Красногорск.

Крафт сидел неподвижно, молчал.

— Ну, хватит разыгрывать из себя идиота, — сказал Пчелин. — И эта, вторая, ваша легенда сдохла. Начинайте давать показания, штурмбаннфюрер Яльмар Крафт.

— Вы ошибаетесь, — внешность задержанного снова претерпела изменение, точно кто смахнул с его физиономии маску дегенерата. — Я не знаю никакого Крафта. Хорошо, я вам скажу… Моя фамилия Дженкинс, я англичанин, журналист из Лондона. Границу перешел нелегально, хотел без помех изучить жизнь за «железным занавесом», в Советском Союзе, и затем беспристрастно рассказать о ней на Западе. К сожалению, в данный момент я ничем не смогу доказать вам, что я журналист Дженкинс, поскольку мой английский паспорт находится в моей бывшей квартире, в заводском поселке.

— За обоями, которыми оклеена комната Степаниды? Вы ошибаетесь, Яльмар Крафт… — прервал его полковник Соколов. — Товарищ капитан, покажите Крафту его английскую липу.

Капитан Пчелин вынул из папки паспорт на имя Дженкинса и протянул задержанному. Тот быстро сказал:

— Вот видите, я же вам говорил…

— Должен вас предупредить, Крафт, вы сильно проигрываете, занимая такую позицию. Разве вам не понятно, что вы провалились, раскрыты? — резко заговорил полковник Соколов. — Зря пытаетесь морочить нам голову, не хотите быть искренним. Вы не можете не понимать, что разоблачены и пойманы. Вы ведете себя неразумно, Яльмар Крафт.

— Но я решительно настаиваю на том, что я есть английский журналист Дженкинс. И мой паспорт в ваших руках.

— В наших руках и другой паспорт, согласно которому вы не англичанин Дженкинс, а поляк Васюкевич, — заметил Пчелин. — Чему же верить? А мы знаем, кто вы на самом деле, и предлагаем вам прекратить игру в прятки и начать давать показания.

— На этот вопрос я иного ответа дать не могу, — упрямо сказал задержанный.

— Ну что ж, раз он настаивает на своей третьей легенде, дайте ему очную ставку, — произнес Соколов, обращаясь к капитану Пчелину.

Пчелин нажал кнопку звонка и тотчас в кабинет ввели женщину, при виде которой Крафт вздрогнул.

— Яльмар! Значит, это правда, они все-таки схватили тебя, — в голосе женщины слышался неподдельный ужас.

— Ты предала меня, Инга! — Крафт в бешенстве готов был ринуться на нее с кулаками.

— На место! — гневно крикнул капитан. — Семейные сцены вы имели возможность устраивать несколько раньше. Уведите ее! — приказал он.

Ингу Мейер увели.

— Ну, с вас, кажется, достаточно, — сказал Пчелин, обращаясь к Крафту, — или вы станете утверждать, что и вашу жену никогда в глаза не видели?

— Да, я — Яльмар Крафт, — устало произнес немец. — Мне пришлось поневоле задержаться в Советском Союзе, когда армии Гитлера откатились на Запад…

— Вы, должно быть, решили угостить нас легендой номер четыре, — усмехнулся полковник. — Не спешите, с нас достаточно того, что вы признали свое подлинное имя. Товарищ капитан, предъявите Яльмару Крафту ордер на его арест.

Пчелин протянул Крафту документ:

— Ознакомьтесь. Вы уже не задержанный, а арестованный, — сказал он.

— Здесь ничего не сказано о том, какие, собственно, преступления мне приписываются, — Крафт положил на стол ордер на арест. — Если бы вы меня выслушали… Обстоятельства сложились так…

— Перестаньте болтать насчет обстоятельств, — с гневом сказал Соколов. — Почти двадцать лет вы работаете в разведке, считали шпионаж вашим призванием… Нам известно, вы сумели проявить себя, вас высоко ценят на Западе. Однако… Вы, конечно, знаете русскую пословицу: «Сколько веревочка не вьется, а конец будет». Но поговорим о том, в чем вы обвиняетесь. Сейчас товарищ капитан разъяснит вам это. — Соколов поднялся и ушел.

Крафт вопросительно смотрел на сидящего против него офицера.

— Вы, Яльмар Крафт, — резко сказал Пчелин, — обвиняетесь в убийстве и шпионаже. Ну, ну, не напускайте на себя растерянность, сегодня вы достаточно поломались. Вы убили поляка Казимира Васюкевича для того, чтобы иметь возможность по его документам уехать из Советского Союза.

— Я не убивал Васюкевича. Вы не докажете этого, — перебил Крафт.

— Поляк-лесничий убит и зарыт в глухой части леса, а документы его оказались у вас, они нужны были вам для того, чтобы попытаться удрать за кордон, это не догадка наша, а факт, ведь именно их вы сдали на контрольно-пропускном пункте в Красногорске, — спокойно продолжал Пчелин. — В смерти Васюкевича вы были заинтересованы непосредственно, чего же тут доказывать.

— Повторяю, я не убивал лесничего.

— Кто же его убил?

— Человек, которого вам не удастся поймать.

— Его фамилия?

— Крысюк… Это он… поляка, а потом…

— Но вам, Крафт, не удастся свалить все на какого-то Крысюка, — возразил Пчелин. — Может быть, вы выдумали его, ведь вы на выдумки большой мастер. Поэтому, если Крысюк реально существующая личность, то вам, пожалуй, не следовало бы радоваться тому, что он до сих пор разгуливает на свободе. Как вы знаете, за убийство в нашей стране полагается смертная казнь, и вам от нее не уйти, Яльмар Крафт.

Крафт слабо улыбнулся.

— Ловко вы хотите заставить меня указать вам, где следует искать Крысюка! Этого вы от меня не дождетесь.

— По этому вопросу посоветуйтесь с самим собой, — с усмешкой возразил капитан, — речь идет о вашей жизни, она вам ближе, чем мне, не правда ли? Имейте в виду, в таких случаях опаздывать с показаниями не рекомендуется, иначе они теряют смысл и для нас, и для вас. Поняли, Крафт? Но поговорим о преступлениях, за которые вам придется отвечать перед советским народом… О вашей преступной деятельности в период войны я уж и не говорю, это разумеется само собой, вы убивали, вешали, расстреливали, — за все ответите. Но сейчас я касаюсь только того времени, в течение которого вы по заданию иностранных разведок сидели на заводе, где директором Брянцев… Вернемся к убийству лесничего Васюкевича, от которого вы открещиваетесь.

— Это — Крысюк, а не я, — хрипло перебил Крафт.

— У нас имеются доказательства, что Крысюк действовал по вашему указанию, поскольку не он, а именно вы являлись резидентом разведки на заводе Брянцева и действовали под кличкой «пан Юлиан», не так ли?

— Нет, нет, — Крафт в отчаянии начал жестикулировать, — все это ваши выдумки, вы хотите осудить меня на смерть за убийство, которое я не совершал, хотите осудить меня на смерть за шпионаж, которым я не занимался. Вы придумали мне кличку.

— Перестаньте же кривляться, — спокойно сказал Пчелин, — Выпейте лучше воды, придите в себя. Право, я полагал, что у вас нервы покрепче! Шпионажем вы занимались, резидентом были… Вот прочтите показания Инги Мейер, «пани Ядвиги», вашего агента в Красногорске.

— Вы, очевидно, запугали ее, и она наговорила все, что вам вздумалось ей внушить.

— Вы забыли, Крафт, я говорил о доказательствах, я имел в виду отнюдь не показания вашей жены шпионки Мейер, — продолжал Пчелин. — Вы — шпион, подлый и опасный шпион. Вы пытались отрицать все, хотя отлично понимаете, что ваша карта бита. Ну, как хотите, такое поведение зачтется вам на суде. Хорошо же, прочтите вот этот акт экспертизы, он свеженький, составлен сегодня. Читайте же!

— Я плохо вижу, — вызывающе сказал Крафт.

— Бравируете? Очень глупо… Ну, так и быть, я скажу вам, о чем свидетельствует этот документ. Дужки ваших очков оказались полыми, внутри них обнаружена пленка с записью итогов работы инженера Шаврова над броневой сталью. Ну, ну, не нервничайте, я еще не кончил: на стеклах ваших темных очков обнаружены микроснимки формул Шаврова по броневой стали. Признаться, вы нас удивили, — ведь уж очень фокус-то с бородой: шпионские сведения на стекла очков наносили еще в период Первой мировой войны.

— Что вы от меня хотите? — задыхаясь от ужаса, прошептал Крафт.

Пчелин прибрал документ в папку.

— А теперь последний раз спрашиваю — будете или нет давать показания?

После мучительных колебаний Крафт с трудом выдавил:

— Буду, пишите.

— Итак, поговорим о вашем задании и об обстоятельствах, при которых вы это задание получили, — капитан позвонил. В кабинет вошла стенографистка, села за столик рядом, вопросительно взглянула на Пчелина.

— Говорите, — приказал тот Крафту, и бывший штурмбаннфюрер начал говорить; сейчас он думал только о том, чтобы попытаться как-то спасти свою жизнь, торговаться возможностей у него не имелось, оставалось рассчитывать на искренность, к которой он себя заранее не подготовил, и Крафт заговорил возбужденно, быстро, ему было что поведать органам государственной безопасности.

Поздно вечером полковник Соколов докладывал начальнику управления. Генерал Тарханов внимательно выслушал краткий отчет о поимке пана Юлиана и о его первых показаниях.

— Крафт утверждает, что снимков на микропленку было сделано четыре? — задумчиво спросил Тарханов.

— Так точно, Виктор Васильевич, — подтвердил Соколов.

— Следовательно, наши предположения подтверждаются… Три экземпляра в наших руках, остается последний, он у Смита или Крысюка.

— Крысюку удалось скрыться от людей капитана Жгенти, — с досадой заметил полковник. — Где прячется Патрик Смит, нам тоже пока не известно.

Генерал Тарханов внимательно посмотрел ему в лицо.

— Молодежь нажимает? — сказал он понимающе. — Порой и вам, Иван Иванович, начинает казаться, что я слишком уж осторожничаю? Ну, ну, не отказывайтесь— я же вижу. Я отлично понимаю хотя бы капитана Пчелина: идет он по следу уже разоблаченного нами врага — Яльмара Крафта, знает, что перед ним убийца многих наших советских людей в концлагере, резидент иностранной разведки, опасный шпион, знает, что может в любой момент схватить негодяя, и все-таки вынужден крепиться, терпеть, сопровождать его от завода «Красный Октябрь» до самого Красногорска! Приятного в этой ситуации мало. Конечно, мы могли бы схватить «пана Юлиана» еще в заводском поселке, в доме Брянцева, когда он там разыгрывал из себя идиота Пашку-инвалида. Но мы с вами не имели права идти на такой риск. Почему? Мы знали, что микропленка с расчетами инженера Шаврова по броневой стали у «пана Юлиана» имеется, но не знали, где именно он ее спрятал. Мы понимали, что он постарается переправить ее за кордон, но не знали, что он для этого предпримет. Постарается ли шпион сам удрать за рубеж и явиться с пленкой к своим шефам, или просто передаст ее другому агенту? Мы не знали этого до последнего момента, когда, уже в Красногорске, стало совершенно очевидным: он ни с кем, и с ним никто связи не установил. Больше ждать было нечего, ясно, что пленка при нем и никому до перехода границы он ее вручать не собирается. Только тогда мы получили моральное право задержать его, доставить в Москву, предъявить ему обвинения…

Подобную же тактику приходится проводить и в отношении Крысюка. Убийца и шпион, он должен понести суровое наказание. Но ведь нас-то он прежде всего интересует как агент разведки, располагающий последним экземпляром микропленки с данными по броневой стали! Где он припрятал ее, мы опять-таки не знаем, не так ли, Иван Иванович? Вы, возможно, захотите мне напомнить о разговоре Крысюка с Оглу в каменной башне? Но развитие событий показало, что в той беседе Крысюк почему-то не говорил Оглу всей правды… В результате чего-то, о чем мы пока не знаем, один экземпляр пленки был вручен Оглу, по-видимому, в Кобулети, и сам Оглу был кем-то направлен в район Ячменного озера с приказанием перейти там советскую границу. Но меня сейчас больше интересует другое — ведь во время беседы в заброшенной башне Крысюк утверждал, что пленку он припрятал где-то в Армении. Об этом не следует забывать. А оказалось, по крайней мере один экземпляр находился у него под рукой. Тут что-то не так, и полагаться на заверения Крысюка мы не можем. Возможно, в его словах нет ни грана правды.

Конечно, мы могли бы схватить Крысюка и приятельницу Оглу Гаяне еще в Кобулети, но к чему это привело бы? К провалу. Ведь мы не знаем, где припрятана пленка. Рассчитывать на то, что Крысюк заговорит после того, как мы его арестуем, и захочет отдать нам пленку, — дело рискованное. Во-первых, нельзя заранее быть полностью уверенными, что он дастся нам живым; во-вторых, он может затянуть с показаниями, а тем временем другой агент разведки успеет завладеть пленкой и улизнуть, и мы даже знать об этом не будем. А случись такое — успехи наши в операциях по поимке Оглу и Крафта потеряли бы всякое значение, мы провалили бы все дело, нанесли бы государству непоправимый вред, мы с вами заслужили бы наказание, степень которого мне сейчас даже трудно определить.

У нас с вами есть только один выход: как и Крафта, схватить Крысюка в последний момент, когда он попытается удрать с пленкой за границу или кому-то передать ее на советской территории. Что нам нужно сделать сейчас, ни откладывая ни на минуту: разыскать Крысюка и ту женщину… Откровенно говоря, я в толк не возьму, на кой черт она ему понадобилась. Но раз уж она с ним как-то связана, и ее трогать пока не следует. Разыскать — и только. Стать на след. Вы запросили сведения о ней?

— Да, — сказал полковник Соколов, — ничего предосудительного за ней ранее не отмечалось… Обманул один прохвост, бросил с ребенком. Она страшно переживала предательство любимого человека… Оглу зачем-то искал себе именно такую женщину и сумел заморочить ей голову. Она понятия не имеет о настоящем лице как своего «мужа», так и его дружка — Крысюка, считает их обоих честными людьми. О гибели Оглу не знает, Крысюк скрыл это от нее. Таковы выводы Русакова, Жгенти и товарищей из Армении.

— И они, конечно, предлагают провести профилактику? — осведомился Тарханов.

— Так точно, товарищ генерал, — подтвердил Соколов. — Высказывают предложения установить с ней контакт, раскрыть ей глаза, предостеречь. Возможно, она даже могла бы оказать нам какую-то помощь…

Тарханов отрицательно покачал головой. Сказал с грустью:

— Я товарищей понимаю, но идти на такой риск не имею права. Какая уж тут профилактика! А вдруг в полученных нами сведениях есть неточность? А представьте себе, им удалось завербовать ее. Ведь мы с вами не знаем, зачем она им вообще потребовалась! Тогда она поможет, но не нам, а Крысюку. К чему это может привести, я только что говорил. Нет, на такой риск нам права не дано, Иван Иванович. Теперь о Патрике Смите… Его надо найти и арестовать во что бы то ни стало и как можно скорее. Хватит ему резвиться.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, утвержденный вами план частично уже выполнен, — сказал Соколов. — Скрывшийся из Расторгуева Чистяков обнаружен неподалеку от Москвы…

— Вы все-таки рассчитываете через этого мерзавца придти к Смиту?

— Крепко рассчитываю, товарищ генерал. Долго обойтись без своих помощников Патрик Смит не сможет, в этом я уверен, и на этом построен весь наш план.

— Ну и как? Рассказывайте.

Полковник приступил к обстоятельному докладу…

Глава тридцатая

В купе, кроме Степана Кныша, ехали еще трое: девушка, служащая в каком-то московском учреждении, бывший летчик и руководитель строительной организации на юго-западе столицы. Девушка старательно прихорашивалась перед дорожным зеркальцем, а когда встречалась взглядом со Степаном, делала строгие глаза и вообще всем своим видом стремилась выразить неприступность и равнодушие. Степана эта наивная игра забавляла.

Летчик и строитель всю дорогу играли в шахматы с переменным успехом: оба большие, грузные, шумливые, от души радовались тому, что вырвались в отпуск, проведут на юге бархатный сезон. И все-таки отрешиться от повседневных дел они никак не могли, постоянно делились наболевшим, что мучило каждого из них еще совсем недавно. Кныш вышел в коридор и остановился у окна, напротив полуоткрытой двери. Из купе слышался хрипловатый басок летчика.

— Над линией фронта тянем, вижу — с мотором что-то неладно… А цель найти и отбомбиться нужно. Что тут делать? Мой второй говорит — давай как-нибудь поосторожней, беда, мол. Да ведь на всякую беду страха не напасешься, смерти бояться — на свете не жить. Перемахнули через фронт, осмотрелись, все в порядке, над целью… Ну что же — шандарахнем? Ну и шандарахнули, небу жарко стало. Зенитки как взяли нас в оборот, аж засумневался я… Думаю: «Защекочут до смерти… Собьют, только кости мои загремят». А жить как хочется, сказать невозможно, до смерти жить хочется! Думаю, непременно прорваться надо. Как удалось уцелеть — до сих пор в толк не возьму.

— Не защекотали, значит? — слышался голос строителя.

— Страхом отделался, — признался летчик.

Летчик не хвастался: на лацкане его пиджака Степан заметил звезду Героя Советского Союза.

Девушка прошлась мимо Степана и раз и два, как бы невзначай косила в его сторону выразительными глазами, поводила плечиками. Мысли Степана переключились на Ростов, и он вспомнил, как когда-то Аггей Чурилин назначал ему там свидание, на которое сам и не собирался приходить. Где был Чурилин и что делал в Советском Союзе? Вспомнил, как к нему приезжал капитан Пчелин с фотографией Чурилина, пришлось тогда помочь органам государственной безопасности установить личность этого человека; и Степан понял, что Аггея арестовали. Естественно, он не мог допытываться, при каких обстоятельствах схватили его бывшего напарника, но чувство удовлетворения испытал огромное — одной гадиной будет меньше. А теперь вот опять Ростов и предстоящая встреча в вокзальном буфете. Кныш снова и снова перебирал в памяти наставления, полученные от полковника Соколова… Полковник оказал ему великое доверие — остальное зависело от него самого…

Стоя у окна в коридоре вагона, он размышлял о том, как аккуратнее связаться с сотрудниками органов государственной безопасности в Ростове, что они будут где-то поблизости от него, в этом он не сомневался.

А колеса все отстукивали по рельсам, а соседка все курсировала взад и вперед, и Степану даже стало жалко ее. На горизонте виднелись шахтные терриконы — поезд шел через Донбасс.

— Не хотите ли закурить? — неожиданно послышалось рядом.

Кныш быстро обернулся. Крепкого сложения пожилой мужчина, с жесткими чертами лица и серыми неулыбчивыми глазами протягивал ему пачку «Казбека».

— Благодарю, не курю, — ответил Кныш.

Не убирая коробки, собеседник настойчиво сказал:

— Иногда одну выкурить бывает полезно… Прошу, — и в ту же минуту другой рукой вынул из кармана носовой платок: на синем фоне мелькнула золотая стрела.

Степан не выдал охватившего его волнения: полковник Соколов был прав, за ним следили! Что же они знают о нем? Но дело сложнее — зачем им понадобилась эта встреча здесь? Ведь его ждут в Ростове… Однако уклоняться от контакта с этим человеком значило бы навлечь на себя подозрение. Все эти соображения промелькнули в голове Степана в течение секунды. Без колебаний взял он с безразличными видом из коробки папиросу, заранее положенную сверху.

— Благодарю, — и сунул ее в рот.

Через несколько минут прошел в туалетную комнату, вскрыл мундштук папиросы: как он и предполагал, там находилось шифрованное распоряжение Смита. Мухину приказывалось вслед за человеком, вручившим ему шифровку, покинуть поезд, не доезжая Ростова, и следовать за ним. Там он будет ждать прихода Смита, от которого непосредственно и получит дальнейшие приказания. Такой поворот событий осложнял дело: куда и зачем Смит заманивает его? Почему неожиданно отменена встреча в Ростове? Распоряжение, полученное вот сейчас, в поезде, ставило Степана в положение, которого он не смог предвидеть заранее, — терялась связь с полковником Соколовым и его людьми. Мучило и другое — поверят ли ему, что исчезновение его по пути в Ростов произошло не по его инициативе? Все это следовало продумать за несколько минут, осторожность подсказывала: медлить с решением опасно, это могло насторожить подосланного Смитом человека. Кныш внимательно осмотрел свое лицо перед зеркалом и лишь после этого решительно шагнул в коридор — теперь он был таким, каким его учили быть в форту Брэгг, — решительным, бесстрастным, настороженным, враждебным всем и вся. Человек от Смита — это был Адам Адамыч — стоял у окна и курил. Когда Кныш проходил мимо, он бросил вслед ему только одно слово — название станции, на которой, как тотчас догадался Степан, им следовало сойти с поезда.

Поздний вечер. Над станцией повисли тучи угольной пыли и дыма. Множество железнодорожных путей расходилось во все стороны лентами тускло отсвечивающего при свете фонарей металла. Мигали семафоры. Степан сел на скамейку неподалеку от вокзала и стал ждать — собранный, готовый к любой неожиданности. Он не заметил, как на той же станции сошел с поезда еще один пассажир — капитан Пчелин. Через полчаса появился Адам Адамыч, прошел мимо, обронил билет. Степан поднял, посмотрел— до Москвы, — и пошел справляться, когда будет нужный ему состав. Адам Адамыч будто испарился: больше он не видел его ни на станции, ни в поезде до самой Тулы. Потом все повторилось сначала — угощение папиросой в коридоре, у окна, новая шифровка Смита. Вслед за Адам Адамычем, держась от него на некотором расстоянии, Кныш окончательно расстался с поездом в Серпухове. Они проследовали через весь город, вышли на шоссе, свернули на проселок и там, среди низкорослых зарослей, елей и сосенок, увидели «Волгу»— в машине дремал парень с лицом, напоминавшим хорька, и злыми глазами под нависшими красными веками пропойцы.

— Садитесь, — сказал Адам Адамыч, распахнул дверцу, и Кныш молча швырнул на заднее сиденье свой чемоданчик.

Адам Адамыч сел за руль. Машина рванулась с места и стала пробираться к шоссе. Шла со скоростью более ста километров в час. Потом неожиданно свернула вправо и принялась вилять, видимо, водитель хорошо знал все стежки-дорожки. Затем выбрались на бетонку и снова пошли на предельной скорости. Кныш не был знаком с местностью, не знал, сколько времени еще придется ехать, запомнить же все встречавшиеся по пути ориентиры было просто немыслимо. Он сидел, внешне безучастный ко всему. За все время пребывания на территории Советского Союза он ни разу не испытывал нужды в оружии, но сейчас, очутившись в компании агентов Патрика Смита, не отнимал руки от пистолета, привезенного им с собой из Штатов, — теперь тот мог пригодиться ему в любой момент, Кныш это чувствовал. Он и не подозревал, что его поездка в «Волге» тщательно фиксируется сотрудниками госбезопасности, что куда-то мчавшийся автомобиль передается от одного поста наблюдения другому.

Наконец приехали на спрятавшуюся в лесу дачу, загнали машину в сарай.

— Идемте, — пригласил Адам Адамыч. — Вот тут пока и будете жить, — сказал он, когда они вошли в небольшую комнатку, в которой стояли две койки. — На второй Гришка спит.

Кныш понял, что так зовут парня с физиономией хорька.

— Когда приедет Смит? — это были первые слова, сказанные им за всю дорогу.

— Не знаю, — Адам Адамыч бросил на гостя неприязненный взгляд, и тот понял: он не доверяет ему и не рад, что вынужден был привезти его в свое логово.

Медленно потекли дни — одинаковые, скучные. Высокий забор, казалось, закрывал весь мир. Деревья к осени теряли свежесть, частые дожди барабанили в окна, в этом году лета как будто и не было — сыро, прохладно, муторно. Степан целыми днями валялся на койке и вспоминал: точь-в-точь так же нудно и неопределенно было там, в далеком штате Мэриленд, накануне заброски его в Советский Союз. Но тогда согревала тайная светлая мечта, а теперь абсолютная неизвестность и опасения глухо терзали душу. Он жил тут, как в пустыне, не вступая ни в какой контакт с этими неизвестными ему людьми, к которым, кроме ненависти и отвращения, ничего не чувствовал. Они много пили, однако никогда не были по-настоящему пьяны. Степан не пил вовсе. Адам Адамыч каждый раз, как Кныш отказывался от угощения коньяком или водкой, зло щерился и в бешенстве сжимал кулаки, он так и не смог понять, что за человек перед ним. Как-то, будто в шутку, затеял возню в надежде намять гостю бока, но из этой затеи ничего путного не вышло: даже Адам Адамыч справиться с ним не смог. К тому же оказалось — шуток парень не понимает, он решительно объявил, что в случае повторения «нападения» на него просто перестреляет своих любезных хозяев, и если не сделал этого сразу же, то исключительно в силу нежелания марать о них руки, сказал это, как и все, что он говорил, без улыбки; и Адам Адамыч понял: так оно и будет.

Дни текли, а Смит не приходил. Однажды Адам Адамыч появился возбужденный и уединился с Гришкой Ножевым. Степану удалось подслушать их разговор. Из слов бандита он узнал — при попытке удрать за кордон провалился в Закавказье «турок». Из того, что об этом человеке говорил Адам Адамыч, стало ясно — речь идет о том, кого они с Чурилиным в свое время прозвали «Оглу». Провал Оглу привел к необходимости провернуть заблаговременно подготовленный разведкой какой-то второй вариант, которым и занят сейчас Крысюк. А в помощь Крысюку Смит посылает Адам Адамыча с Ножевым и этого новенького: парень прошел хорошую выучку в форту Брэгг.

Спустя немного Адам Адамыч вручил Мухину новую записку от Смита, из которой следовало, что отныне Степан поступает в подчинение к своему хозяину.

— Завтра ночью снимаемся с якоря, — сказал старый бандит.

Кныш читал и перечитывал записку Патрика Смита — положение осложнялось… Принять участие в попытке банды Крысюка уйти за кордон? А где уверенность, что он сумеет помешать Крысюку? А если эта попытка лазутчика и бандитов удастся? Тогда он вместе с ними очутится на чужой земле и возврата на родину уже не будет: второй раз советская власть ему на слово не поверит… А Патрик Смит, поймать которого он давно мечтал, останется где-то здесь творить свое подлое дело. Дальше — удалось ли чекистам обнаружить встречу его с Адам Адамычем в поезде и место, куда его привезли, вот эту дачу? А если не удалось? В таком случае он мог превратиться в слепое орудие в руках банды Смита. Надо что-то предпринять, и немедленно.

— Я никуда отсюда не двинусь, — спокойно сказал Кныш.

У Чистякова даже глаза на лоб полезли от удивления и злости:

— Как это?

— А очень просто, — Кныш с откровенной издевкой посмотрел на него. — С управлением разведки у меня подписан контракт, и в нем ни слова не сказано о том, что всякий встречный может объявлять себя моим начальником и распоряжаться моей жизнью. До ваших со Смитом личных отношений мне нет никакого дела. Я и так отступил от условий контракта и от указаний разведцентра, приехав сюда вместо Ростова. Я ждал здесь Смита. Пока он не придет и я не поговорю с ним, никуда не поеду.

— Но ведь он и зовет тебя к себе, — грубо сказал Чистяков.

— А откуда мне это известно? — возразил Кныш. — Отправляться куда-то приказываете мне вы, а не он. Зачем — не знаю, куда — не знаю. Нет, так не пойдет, это не соответствует контракту. А согласитесь, речь идет о моей голове, — Кныш сумел остаться хладнокровным. — По крайней мере я должен знать, куда еду и где именно ожидает меня Смит. — Степан отошел к койке и лег.

Адам Адамыча душила злоба, однако затевать ссору с парнем из форта Брэгг он остерегался. Можно не сомневаться, тот быстро пустит в ход и револьвер и нож, а на своем настоит, не поедет. И вообще, чем все это тогда кончится — неизвестно. К тому же парень прав, у него контракт. Он свяжется с разведцентром и получит новое задание, а Чистяков за такой оборот дела получит головомойку от Смита.

— Хорошо, — сказал он примирительно, — я скажу вам, куда мы едем и где ждет нас Патрик Смит…

И сказал, иного выхода он не видел.

Через день они добрались до Внуковского аэропорта и поднялись на борт ТУ-104, отлетающего на юг. Когда самолет набирал высоту, Степан направился к вешалке, чтобы повесить свой пыльник, и там лицом к лицу встретился с капитаном Пчелиным. Кныш ждал встречи и заранее к ней подготовился — теперь в КГБ знали об операции по крайней мере не меньше, чем он сам. Он видел, как капитан Пчелин прошел в рубку пилотов, и понял — к радисту.

Глава тридцать первая

Читатель, в моих руках маленький фотоснимок, всего четыре на восемь. Я привез его с пограничной заставы капитана Вепринцева. На снимке, в квадрате изящной и вместе с тем строгой металлической ограды, — два надгробия-обелиска — могилы пограничников, павших в схватках с вооруженными нарушителями границы, агентами империалистических разведок.

На ограде, рядом с калиткой, прикреплен большой портрет Владимира Ильича Ленина. На обелисках, в обрамлении траурных лент, — портреты павших героев. На могилах и у подножия обелисков, на которых выгравированы имена славных сынов советского народа, — букеты цветов, венки с трогательными надписями на лентах от воинских подразделений, коллективов заводов и колхозов района. На переднем плане снимка перед оградой — небольшие клумбы со скудной растительностью: почва на участке заставы такая, что на ней ничего не растет. По ту сторону могильной ограды — пустынная равнина, на которой небольшие кусочки земли, заросшие густой и жесткой солончаковой травой, перемежаются с большими пространствами абсолютно голой, без единой травинки, безжизненно-серой, сухой и растрескавшейся почвы. А еще дальше тянется по горизонту темная грива могучей растительности. Снимок слишком мал и не может дать полного представления о местности, на которой расположена застава, но я знаю, что грива эта — широкая, в несколько десятков метров полоса камышей вдоль берега реки Аракс. Камыш высокий, как молодой лес, непроходимо густой. Аракс — река пограничная, по другую ее сторону — Турция. За рекой, на северо-запад от заставы, совсем рукой подать, вздымается к безоблачному небу легендарный двуглавый Арарат. Отсюда Арарат не кажется элегантным красавцем, созданным самой природой, каким его видят из Еревана и Эчмиадзина, Армавира и Октемберяна. С юга Большой Арарат от вершины до основания изуродован колоссальной трещиной, будто сказочный исполин мечом нанес рану библейской горе, и с тех пор темнеет на ее теле этот зловещий шрам. Если смотреть на Арарат с заставы Вепринцева, — слева от него бурые, абсолютно безлесные горы; на востоке, вдалеке, равнина сливается с задернутым дымкой горизонтом, на крайних флангах которого видна Кульпа, не то гора, не то сопка, и — вполнеба массив Арагаца. Территория заставы равнинная, покрытая чахлой растительностью. Поблизости, в сторону тыла, — невысокие увалы, седые, местами покрытые зеленым мхом, а дальше за ними — большое селение в садах, с аллеями высоких тополей, с каналами, полными свежей воды. Колхозники из селения — частые гости на заставе, пограничники — в колхозе.

Рано утром в колхоз приехал из Еревана инспектор Водхоза. Поскольку в правлении еще никого не было, отправился он домой к члену правления Котомцеву Илье Лукичу, представился, показал документы, предъявил командировочное удостоверение.

— Перво-наперво, — сказал Илья Лукич, — надо на заставу идти, с начальником согласовать: как-никак около границы придется вертеться.

— Правильно, — охотно согласился командированный, — я хоть и на пару дней, а правила нарушать не будем. Идемте.

Инспектор Водхоза — среднего роста, уже в возрасте, крепкого телосложения — оставил свой дорожный чемодан и вышел на улицу.

— Асмик, я тут с товарищем из Еревана на заставу пройдусь, — громко сказал кому-то Котомцев и, выйдя вслед за гостем, пояснил: — Приемная дочка у меня, мы ведь с ней одни теперь остались, товарищ Христофоров.

Христофоров внимательно посмотрел на хозяина… Илья Лукич был из тех стариков, которые, кажется, живут могучими соками земли, и оттого сильны и кряжисты, как столетние дубы, не болеют до самой смерти и не теряют бодрости духа ни при каких невзгодах.

Инспектор участливо поинтересовался, почему это «теперь» старик и его приемная дочка остались одни. Оказалось: единственная дочь старика, работавшая в этом же селении учительницей, недавно умерла. Никто и не подозревал, что у нее рак.

Помолчали. Христофоров и его спутник открытым полем направились к помещению заставы.

— Безлюдно тут, спокойно… — заметил приезжий.

Котомцев усмехнулся:

— Это как сказать… Пограничная полоса, одним словом.

— Пограничников-то не видно…

— А чего им тут делать? Местность, что стол, — ровная, любую кочку, не то што человека, за километр видно. Наряды, я смекаю, нужны в скрытных местах, там того и гляди гостя с той стороны встретить можно.

— И часто пытаются переходить?

— Нам не докладывают, а бывает, не без того: граница, — солидно разъяснил Илья Лукич.

Во дворе заставы, под утренним солнышком, усевшись на скамейке, молодой пограничник, с увлечением перебирая лады баяна, негромко напевал:

Услышь меня, хорошая, Услышь меня, красивая, — Заря моя вечерняя, Любовь неугасимая…

— Ефрейтор Чадов, — с непонятной грустью сказал старик, — по Асмик моей тоскует. Срок службы у него кончается, а как им быть, так и не решили… Из-за меня все…

Христофоров понимающе кивнул: бросать приемного отца девушка не хочет, значит, душевная.

— Костя, — обратился Котомцев к пограничнику, — капитан Вепринцев у себя?

Ефрейтор Чадов вскочил на ноги, вытянулся почему-то перед стариком.

— Никак нет, Илья Лукич. Да вон старший лейтенант Кравцов, можете к нему обратиться, — указал он.

Котомцев и Христофоров оглянулись: неподалеку возле молодого деревца возился заместитель начальника заставы — Кравцов делал растеньицу марлевую перевязку.

— Ветры у нас тут сильные, вот и поломало, — пояснил Котомцев.

Старший лейтенант выслушал прибывших и посоветовал подождать немного капитана Вепринцева; вопрос следовало согласовать только с ним.

Котомцев и Христофоров направились к скамейке. Командированный с явным интересом осматривался по сторонам.

— Хорошо-то здесь как! — произнес он удовлетворенно. — Прелесть! А тишина!.. Помню, танковый бой, ад кромешный, а у меня в ушах вот такая тишина… Контузия…

— Вы что же, из военных будете? — поинтересовался Котомцев.

— Да, полковник в отставке. В войну довелось танковой бригадой командовать. Ну а после войны демобилизовался, народное хозяйство подымать надо было. Специализировался по водному хозяйству, вуз окончил, некоторое время в Средней Азии работал, потом вот сюда перебросили, к вам.

— И семью в Ереван привезли?

— Везти-то некого, — мрачно признался Христофоров. — Я ведь до войны в Западной Белоруссии жил, у самой границы. Ну и… — он со вздохом умолк.

— Неужто все погибли?

— Один остался, как перст, — глухо сказал полковник. — Долго так и жил — бобылем. А вот как в Ереван приехал, семьей обзавелся. Хорошую такую женщину встретил. Дети пошли…

— Вот и хорошо, — вздохнул Котомцев, — а то вот я остался в старости один, будто старый гриб на болоте. Тяжело.

— Почему ж так получилось?

— Я ведь тоже раньше не тут жил… Семью немцы за связь с партизанами извели. Оставался сын Леонид, да Варя, дочка. Варя вот померла, а Леонида несколько лет тому назад убили… Кто, за что — только гадать можно, — склонив голову, рассказывал Илья Лукич.

Христофоров с сожалением покачал головой, сказал участливо:

— Искренне сочувствую вашему горю, в бою терять людей жалко, а после войны — во сто крат тяжелее. К сожалению, бандиты и по сей день не перевелись…

— Бандиты? — старик с сомнением качнул головой. — Чую — тут другая причина, потому надо знать, кто такой мой Леонид был, — и, видя, что гость слушает его с напряженным вниманием, Котомцев продолжал: — Несколько орденов, не считая медалей, имел мой сын… Немецкий знал хорошо, а как началась Великая Отечественная война, выдал себя за фольксдойча, то есть за русского немца, и по заданию партизанского штаба проник на службу в гестапо, в канцелярии работал. Гитлеровцы считали его за своего, не таились. Много пользы принес мой Леонид. А тут такое приключилось… В сорок третьем, накануне боев на Курской дуге, один из работников партизанского штаба перешел к немцам…

— Предатель, — не удержался полковник. — Как же так?

— А так, не разглядели, да и новенький он у них был. Хорошо, о Леониде ничего узнать не успел… Издавна известно — змея один раз в году шкуру меняет, а предатель — каждый день. Много горя нашим принес, много наших людей из-за него погибло. Вот тогда-то по доносу того иуды и мою семью извели. А подробно насчет Леонида он не успел прознать. Наши норовили и так и этак поймать гада, только не было им удачи. Правду, видно, говорится: «Кому сгореть, тот не утонет». Только и наши не лыком шиты были… дали моему Леониду задание из-под земли найти злодея. А где он и какой тот изменник — Леониду не ведомо… Он и так и сяк, а найти иуду не может. И такая тоска моего Леонида взяла!.. Это же понимать надо.

— Как не понять! — горячо откликнулся гость.

— А тут вдруг от самого Гиммлера уполномоченный приехал, Вернер по фамилии. Числился тот Вернер у немцев большим специалистом по русским партизанам, а задача у него была такая: разгромить и уничтожить партизан в немецком тылу и этим помочь гитлеровскому командованию разбить Советскую армию на Курской дуге.

— Высокого полета птица! — присвистнул Христофоров.

— Еще бы! Вот и предложил мой Леонид партизанскому руководству выкрасть Вернера, чтобы судить его, как военного преступника. Конечно, дело опасное, только ведь известно: смерти бояться — на свете не жить. Вернер без охраны ни шагу. На том и попался… Организовал ему «охрану» Леонид, и очутился тот Вернер в руках партизан, в овраге.

— Великолепно! — не удержался полковник. — Молодец!

Но Котомцев, как бы не слыша его, продолжал:

— Смотрят наши — где же Вернер-то?

— То есть как это «где»? — инспектор был явно удивлен.

— А так, очень даже просто — стоит перед ними в мундире эсэсовского офицера старый знакомый, их же бывший штабист, собственной персоной.

— А-а… понятно, — заулыбался Христофоров, — замаскированный под русского гитлеровец из колонистов, они нашим языком владели не хуже нас с вами. Немцы на такие фокусы часто шли.

— Ошибаетесь, товарищ Христофоров, — возразил старик. — Стало нашим ясно: их штабист и Вернер — одно и то же лицо. Вот он откуда стал специалистом по советским партизанам, гад! Кое-какие показания он дал, а как судить его стали, объявил себя и не русским и не немцем, а американским офицером, выполнявшим специальное задание союзного командования. И документы предъявил.

— Черт возьми! — не удержался Христофоров. — И что же с ним?

— Передали его наши, куда следует, а там связались с союзниками и установили, что настоящее его имя — Патрик Смит… Когда-то он действительно работал в американской разведке, да давно уже перешел на службу к врагу. Что они там с ним сделали, не знаю, слышно было — расстреляли за измену.

— Собаке собачья смерть, — с облегчением произнес гость.

— За операцию с Патриком Смитом и наградили моего сына тогда орденом Красной Звезды.

— Заслужил честно — прямо скажу.

— А вот и начальник заставы, — поднялся с места Котомцев.

Капитан Вепринцев, стройный, подтянутый, приветливый, внимательно ознакомился с документами приезжего, испытующе, очевидно по привычке, оглядел его с ног до головы, сказал: «Что ж, у меня возражений нет», — и быстро ушел в канцелярию.

Котомцев с приезжим возвратились в селение. Илья Лукич послал приемную дочку на розыски Аракеляна.

— Зачем он вам потребовался? Что за человек? — поинтересовался гость.

— Не мне он нужен, а вам, — Аракелян у нас ведает водным хозяйством, — пояснил Котомцев. — Вот с ним вам и придется дело иметь. А насчет того, какой он человек, можно сказать одно, — золотой души, один из наших лучших колхозников. Всю жизнь по заграницам маялся, горб гнул, а потом вернулся на родную землю и трудится, от работы не оторвешь. Труженик. И душевный он, смирный.

— Смирный, говорите? — зачем-то переспросил приезжий.

— Смирен пень, да что в нем проку… Нет, Симон другим славен: кому надо — последнюю рубашку отдаст, с себя снимет и отдаст! Потому на чужбине нужду познал, почем фунт лиха, знает. А у нас, нечего греха таить, есть еще и такие, что и сыты, а глаза голодные, мало таких осталось, а встречаются.

— Пережитки это.

— Само собой, только наш Симон иного склада, справедливый, чувствительный…

— Чувствительный? Гм…

Асмик с удовольствием бросилась выполнять поручение отца, оно давало ей возможность лишний раз встретиться с закадычной подругой Майей, женой Симона. Майя оказалась дома, у нее был грудной ребенок, и молодая мать хлопотала возле него.

Обе неподдельно обрадовались встрече. Внешне, да и по характеру, подруги были совсем непохожи. Асмик — небольшого роста, круглолицая, с рдеющим румянцем на щеках, белизну которых не мог прикрыть даже летний загар, с широко открытыми на мир бездонными глазами, доверчивая, ласковая. Майя — прямая ей противоположность: высокая, успевшая уже располнеть, с невыразительным лицом, недоверчивым взглядом настороженно прищуренных глаз, всегда замкнутая, немногословная. Возможно, их связывала известная общность в судьбе — как и Асмик, Майя рано осталась без родителей.

Майя обещала немедленно разыскать мужа и прислать его к Илье Лукичу. При виде такой готовности подруги Асмик шутя поддразнила ее: сразу, мол, видно, как она влюблена в Симона, раз с такой прытью спешит к нему, должно быть, соскучилась, — с утра не видела. Но Майя шутку не приняла.

— Ты же знаешь, для меня Симон всё, — сказала она с глубокой грустью. — Говорят, в дочки ему гожусь, а я что-то годов его не чувствую, уж очень он добрый да ласковый. И честный, милый, это же все знают. Люблю я его, а быть с ним приходится мало — как сделали Симона ответственным за состояние каналов, ему совсем не до меня.

— Счастливая ты, — вздохнула Асмик.

— Придет время, и ты с Костей будешь счастлива, — сказала Майя, — ну, я побежала. Скажи — сейчас пришлю.

Глава тридцать вторая

Аракелян вскоре появился. Старик Котомцев познакомил его с Христофоровым. Инспектор водхоза с интересом разглядывал стоявшего перед ним колхозника. Аракеляи был, пожалуй, одного с ним возраста, до черноты загорелый, весь какой-то легкий — на движения, поступь, жесты. Втроем они весь день провели в поле, отдыхали в тени на берегу оросительных каналов, утоляли жажду сочными колхозными арбузами, свежим виноградом. К вечеру, усталые, но довольные проделанной за день работой, вернулись в селение. Аракелян пригласил к себе и инспектора, и старика Котомцева; Майя, жена Аракеляна, заранее накрыла на стол, все было готово к приему гостей, но Илья Лукич от угощения отказался и предложил решить, где эти дни будет жить командированный из Еревана товарищ.

— Желаете остановиться у меня — милости прошу, — сказал он, — хотите у товарища Аракеляна, тоже можно, у него дом просторный, на две половины.

Аракелян предложил Христофорову поселиться у него, поскольку приехал тот по вопросу, которым в колхозе занимается именно он, Симон Аракелян. Христофоров некоторое время колебался, неудобно-де как-то стеснять людей, особенно докучать Илье Лукичу: у него еще горе свежее, а тут чужой человек… Симон поддержал Христофорова, чуткость приезжего ему понравилась.

— Ну, смотрите, вам виднее, — согласился старик. — В таком случае оставайтесь здесь, отдыхайте, а завтра встретимся.

— До завтра, — инспектор пожал Котомцеву руку, и тот ушел домой.

Гостю дали умыться и пригласили к столу.

— Вы как наши армянские кушанья? — обратилась к нему Майя.

— Ем с удовольствием.

— Прошу отведать моего вина, — Аракелян взялся за кувшин.

— Спасибо, не откажусь, — повеселел Христофоров, — мне бы сюда чемодан мой от деда — там кое-что есть…

— Вон ваш чемодан, в углу стоит, — сказала Майя.

— Вот это дело! — Христофоров потер руки от удовольствия. — Тут у меня для такого случая найдется и покрепче.

Он вынул из чемодана бутылку «Столичной».

— Давайте-ка, друзья, выпьем за здоровье молодой хозяйки. Понимаю, понимаю, вам лично нельзя — младенец… Ясно. — Разлил водку по стаканам, себе и хозяину. — Ну, поехали, — и привычно опрокинул стакан. Слегка поморщился. Аракелян не отставал.

Закусили. Христофоров налил по второму.

— А теперь выпьем за вашу счастливую семейную жизнь, — предложил он взволнованно, но Аракелян попросил повременить.

Христофоров согласился.

— Откровенно говоря, — сказал он, — я чувствую себя сейчас не очень важно.

— Почему? — удивился хозяин.

— Как-то близко принял я к сердцу горе Ильи Лукича… То сына убили, а недавно дочь умерла — такое перенести нелегко…

Майя утирала повлажневшие глаза.

— Я от всей души его жалею… и Симон — тоже…

Христофоров резко махнул рукой, произнес с горечью:

— Все мы жалеем на словах. А вот на деле что получается? Сидим, выпиваем, а там старый человек убивается… Рассказал он мне давеча: на Асмик смерть приемной матери подействовала страшно, сны ей какие-то снятся, мерещится всякая чепуха… Ей бы старика поддержать, а тут ее поддерживать надо.

— Асмик — подруга моей жены, — заметил Аракелян.

— Да? Вот видите, друзья, нехорошо получается. Ну, выпьем, Симон, еще по одной — за такого труженика, как вы, можно. — Снова выпили, закусили.

— Ему много нельзя, — Майя с беспокойством посмотрела на мужа.

— А мы больше и не будем, все, — Христофоров развел руками. — Мне, право, неудобно: там горе у хороших людей, а мы тут… Послушайте, Симон, разве мы с вами не можем управиться одни? Пусть бы ваша супруга пошла к подруге. Честное слово, не могу чужого горя видеть.

— Товарищ прав, — обратился Аракелян к жене, — иди к Асмик. Только возьми с собой ребенка.

— Хорошо, — согласилась молодая женщина, — я через часок вернусь.

— А вы не спешите, — засмеялся Христофоров, — мы из-за стола не скоро встанем.

Взяв ребенка, Майя ушла.

— Ну, по последней, — предложил инспектор. Появилась новая бутылка «Столичной».

Опять пошли в ход стаканы. Аракелян хмелел.

— Нежная у вас душа, полковник, — сказал он с каким-то странным выражением в голосе.

— Возможно, — Христофоров отставил стакан в сторону, закурил, хмуро усмехнулся. — Вообще-то я тоже иногда чувствовать могу. Мне, например, показалось, что вам хотелось со мной о чем-то поговорить, но при жене вы этого сделать не можете. Пришлось выпроводить вашу супругу. Теперь вы, Симон, получили свободу действий, не теряйте времени. Я вас слушаю.

Аракелян в изумлении откинулся на спинку стула:

— Как вы могли догадаться? — язык у него слегка заплетался.

— Я же не слепой, вижу, — сидите и мучаетесь.

— Оттого Майя и не хочет, чтобы я пил… Как только выпью, так и начинает меня… — сказал Аракелян с тоской.

Христофоров налил еще водки.

— Выпейте и успокойтесь, — участливо произнес он. — Со мной можете быть до конца откровенным, не бойтесь.

— А я и не боюсь ничего, — хозяин отодвинул от себя опять опустевший стакан. — Ну, хватит, больше — ни капли.

— Правильно, — одобрил гость, — давайте лучше побеседуем.

— Тяжело мне, ох, тяжело, джан… — Аракелян пьяно покрутил головой.

— Вижу, Симон… Отчего бы это?

— Ты вот чужой человек, а видишь, — с надрывом продолжал Аракелян, — а Майя — жена, а ни черта-то толком не понимает. А объяснить я ей не могу… Спрашивать будет — что я ей отвечу? На всем свете она у меня одна…

— Таиться не надо — легче будет, — посоветовал приезжий. — Давайте, выкладывайте, чем могу помогу, — шутливо потрепал хозяина по плечу.

Что-то в его голосе, очевидно приказной тон, которым заговорил Христофоров, заставило Аракеляна насторожиться.

— Тайн особых у меня нет, товарищ полковник, — сказал он уклончиво.

Христофоров, казалось, внезапно потерял к нему всякий интерес, зевнул даже, буркнул невзначай:

— И все-таки что-то же мешает вам жить спокойно…

Аракелян неожиданно подался к нему всем телом, дрожа от непонятной злобы, заговорил:

— Жизнь моя покалечена, оттого и плохо мне. Вам, полковник, как советской власти говорю… Разве виноват я… Сам все забыть хочу…

Христофоров внимательно присматривался к собеседнику. Рассмеялся:

— Да вы, Симон, кажется, хватили лишку…

— Прошлое душит меня, полковник, половину жизни там прожил… в Канаде. Несколько лет назад сюда приехал. Одни порядки, другие…

— А если отбросить философию и туман, к старому потянуло? Так? Это бывает, и даже часто. Есть из-за чего мучиться! Тем более — все равно без толку…

— В чужих странах разным приходилось заниматься…

— Торговлишкой, спекуляциями? Что ж огорчаться — там иначе нельзя.

— Вот, вот, вы-то понимаете… И с голоду умирал, и из кабаков сутками не выходил. Бежал от такой жизни сюда, думал, кончено со старым, а иногда так мутит — места себе не нахожу. Стыдно! Перед самим собой стыдно, а вы — «откройся»! Что я могу сказать колхозникам? Не поймут они моего нутра; гнилой человек, скажут.

— С пережитками капитализма в самом себе боретесь? — гость пожал плечами, произнес загадочно: — Пословицу армянскую забыли: «Не спускайся в яму по чужой веревке»?

— Да, да, по чужой веревке… — Аракеляна угнетало свое: — Тысячи людей вернулись на родину, иные всю жизнь прожили за границей, и ничего, а я… Порой кажется — не доверяют мне колхозники наши…

— Это вам просто кажется — доверие вы трудом завоевали, Симон. Но я могу помочь вам, дать дельный совет.

— Какой совет?

— Набраться мужества и сбросить с себя шелуху. Тогда не надо будет бояться даже Майи.

— Жену-то я не боюсь, я для нее все, она за мной на край света пойдет, — похвастал Аракелян. — Дело не в боязни, уважение ее не хочу потерять.

— Понимаю. Но я утверждаю, Симон, если вы не найдете в себе мужества, ваше раздвоенное состояние не доведет вас до добра. Вы сами это знаете.

— Что же я должен делать?

— Немного. Первым делом пойти куда следует и честно рассказать все о себе, о своем прошлом.

Аракелян снова остановил возбужденно горящие глаза на спокойном лице гостя, сказал с усмешкой:

— В моем прошлом не было ничего достойного внимания советских властей, джан.

— Ай-яй, Симон, — укоризненно покачал головой приезжий, — мы же условились разговаривать по-честному…

— Я что-то вас не пойму, полковник…

— Перестаньте вилять, товарищ Аракелян, — иронически сказал Христофоров, — отлично понимаете. Но если хотите, я подскажу, о чем вам следовало бы заявить советским органам безопасности… Так, мол, и так — перед репатриацией жил я вовсе не в Канаде, а в городе Нью-Йорке и занимался там, конечно, не сельским хозяйством, а…

Аракеляна точно пружиной подбросило, он зловеще наклонился над столом, уперся в него руками.

— Ложь! Клевета! — яростно прошипел, брызгая слюной. — Как вы смеете, я к вам всей душой, а вы…

Приезжий спокойно смотрел на бесновавшегося хозяина. Ни смущения, ни страха не отразилось на его лице.

— Чего ты шумишь, джан? — произнес он. — Перестань прыгать и перемени тон. Садись! И не вздумай грозить мне — это невежливо, я же гость в твоем доме, ну и к тому же я вооружен.

Не спуская с него глаз, Аракелян опустился на стул. Хмель с него слетел.

— Вы стали слишком нервным, джан, — насмешливо продолжал Христофоров. — Вы, конечно, понимаете, откуда я? Так вот, гражданин Аракелян, вы дали нам неверные сведения о себе с самого начала. Беситься теперь нечего, сами виноваты. Неужели вы думали, что мы о вас ничего не узнаем?

— Что же страшного вы обо мне узнали? — Аракелян определенно взял себя в руки.

— Представьте себе, немало. Нам, например, известно, что родились вы не за границей, а в Советском Союзе… Дальше, — известно, что, проживая в Нью-Йорке, вы работали в синдикате преступников и имели кличку «Черный голубь».

— Что?.. Ложь! — Аракелян бросился на Христофорова и схватил его за горло. Тот с трудом оторвал его от себя, тогда Аракелян прыгнул к стене, у которой стояла детская кроватка.

Христофоров хрипло сказал:

— Сядьте вы, черт вас побери! Пока будете искать оружие, я успею всадить в вас целую обойму. — Резко приказал: — Садитесь, и без фокусов, живо!

Аракелян, озираясь, неуверенно сел на стул.

— Кто-то хочет погубить меня, но из этого ничего не выйдет, — злобно произнес он. — Меня оклеветали, полковник.

— Перестаньте играть хоть со мной-то, — сухо сказал инспектор. — Смешно, ей-богу… Возьмите себя в руки и не шумите зря, мне необходимо поговорить с вами.

— Я не хочу слушать ваших выдумок! — с гневом произнес Аракелян.

— У вас прекрасная выдержка. Ну, еще немного, и я кончу, я все-таки хочу помочь вам.

— Перестаньте издеваться надо мной, или я не посмотрю на ваше оружие, — пригрозил хозяин.

— В США вы попали из Западной Германии, — будто не слыша его, продолжал Христофоров. — Мы знаем и о том, как вы очутились в Германии: в тридцать девятом поселились у границы с Польшей, вам же снились доллары и марки. Вы искали хода туда, ну а когда началась война… Впрочем, не буду останавливаться на ваших похождениях в годы, когда весь наш народ боролся с гитлеровским нашествием… В сорок пятом вы очутились в лагере перемещенных, выдали себя за попавшего в плен советского офицера… Там, в лагере, с вами произошла презабавная история, Симон: вы встретили угнанную гитлеровцами из Советского Союза армянку Розу и женились на ней. Потом она надоела вам и вы убежали за океан, бросив ее с ребенком, вашим ребенком, Симон, в ужасных условиях. Кстати, были вы тогда не Симон Аракелян, а Гурген Гаспарян. Не так ли?

— Вы дьявол! — растерянно прошептал хозяин. — Но я честно тружусь на земле моих предков.

— Люди, уважения которых вы добились обманом, не знакомы с вашей настоящей биографией, они понятия не имеют, что вы даже не Аракелян, а профессиональный убийца Гаспарян из синдиката… Так-то, колхозный труженик! — Христофоров явно издевался. — И не вздумайте снова бросаться на меня… Зная ваше умение отправлять людей на тот свет, я не выдержу, буду стрелять без предупреждения. А на выстрелы соберется народ. Нам с вами это ни к чему, Гаспарян.

Гаспарян в отчаянии махнул рукой, сказал безразличным тоном:

— Покушаться на вашу жизнь я не буду, не волнуйтесь, мне это невыгодно, полковник.

Христофоров насмешливо прищурился, бросил загадочно:

— Что верно, то верно, — невыгодно.

— Вы приехали арестовать меня?

— Допустим.

— Пожалуйста, я не окажу сопротивления.

— Какая овечка!

— Так что же вам от меня нужно? — с недоверием спросил Аракелян.

— Я хочу, чтобы вы наконец поняли, что вы в моих руках. Разве это не так, Гурген Гаспарян?

— Вы добиваетесь от меня… какой-то услуги? — с недоверием прошептал Гаспарян.

— Ты чертовски догадлив, Черный голубь, — ухмыльнулся Христофоров, переходя на «ты».

— Чего же вам от меня надо?

— Ты поможешь мне перейти границу, и тогда никто ничего о тебе не узнает.

Гаспарян в изумлении отшатнулся.

— Что? Это провокация! Я никогда никому не помогал нарушать советскую границу.

— А теперь поможешь мне, — Христофоров, казалось, забавлялся растерянностью хозяина. — Лучшего проводника я не желаю. Ты же отлично знаешь здешнюю местность, это для меня очень важно.

— Я сейчас позову сюда пограничников, — злорадно крикнул хозяин.

Гость передернул плечами.

— И тогда сразу же превратишься из Аракеляна в Гаспаряна, — спокойно заметил он. — Тогда тебе конец, а я только разведу руками и обвиню тебя в провокации с целью завоевать себе авторитет. Все это вместе может стоить тебе жизни, Черный голубь.

Гаспарян был удивлен и растерян.

— Кто вы и кто прислал вас ко мне? — пугливо спросил он.

— Излишний вопрос, — холодно возразил приезжий. — Я действительно инспектор Водхоза из Еревана Христофоров. Мне необходимо уйти за кордон, и ты должен помочь мне в этом.

— Нет, — Гаспарян в бешенстве сжал кулаки. — Я не хочу иметь с вами ничего общего. Уходите от меня сейчас же, я не стану выдавать вас, но и помогать вам не желаю, я советский человек, я не тот, каким был там… за границей.

— Вот что, советский гражданин, — насмешливо заговорил Христофоров, — мне нравится твое мужество. Но ты не забывай армянскую поговорку: «Собаки ссорятся — прохожему повезло». В данном случае «прохожими» могут оказаться чекисты. Понял? Давай-ка не будем ссориться. Слушай внимательно… Акклиматизироваться тебе тут не удается, так зачем маяться? Ты уйдешь со мной туда, а за помощь мне тебе будет уплачено долларами… Много долларов, Черный голубь. Договорились?

— Нет, я уже сказал, уходите из моего дома!

— Сколько ты хочешь? Назови сумму сам, — спокойно предложил гость. — И запомни, если я действительно уйду отсюда ни с чем, ты погиб.

— Убирайтесь вон! — сказал хозяин, зло стиснув зубы. — За мое прошлое я отвечу, дадут по заслугам — отсижу, зато потом всю жизнь буду честно и спокойно работать. Гурген Гаспарян во мне умер.

— Можно и так… Не хочешь идти со мной — оставайся… Вот деньги в советской валюте, возьми. Можешь не считать — тут много, очень много. И живи, как знаешь, я мешать не буду.

— Да уберешься ты наконец отсюда! — взревел Гаспарян. — Я могу убить тебя, негодяй. — Он подскочил к Христофорову и встряхнул его за плечи.

— Ты стал неосторожен, Черный голубь, — хладнокровно сказал тот. — Разве так можно? Если бы я в тебе не нуждался, ты уже был бы на том свете. Ты же знаешь, как это делается, сам прежде стрелял без промаха, не вынимая пистолета из кармана. Ай-яй… Ну как хочешь… Я хотел с тобой по-хорошему — не получилось, придется иначе.

— Не запугивайте — я отвечу за мое проклятое прошлое, а сейчас уходите, не вводите меня в искушение расправиться с вами. Я сейчас же пойду в райотдел КГБ и все расскажу о себе, тогда вам не придется больше шантажировать меня.

Приезжий встал, потянулся, сказал спокойно:

— Ладно обойдусь без тебя, ты способен рассердить святого. Разреши выпить на дорогу стаканчик…

— Вы глумитесь надо мной!

— Зря шумишь, Гаспарян-Аракелян, я ухожу. Но помни — как только за мной закроется эта дверь, тебе уже не удастся бежать за кордон — ни завтра, ни послезавтра, никогда… В этом я могу поклясться.

— А я не собираюсь бежать.

— Тогда тебя арестуют через несколько часов, и арестуют, конечно, не только за преступления в далеком прошлом.

— Больше за мной ничего нет. Убирайтесь!

— Не спеши, Гаспарян. Тебя арестуют и осудят на смерть за зверское убийство, которое ты совершил не в Америке, а здесь, на территории Советского Союза, и совсем недавно.

— Что? — взревел Гаспарян. — Кто вам сказал такую чушь?

— Патрик Смит. Он велел мне в случае необходимости напомнить тебе об этом мокром деле.

— Патрик Смит лжет!

— Нет, — покачал головой Христофоров. — Вот, смотри… — он выхватил из бокового кармана фотоснимки и бросил их на стол. — Разве это не ты набросился на свою жертву? Схватил его за горло, затем… Ты мастерски расправился с ним… Вся эта история заснята, как в кино.

Гаспарян перебирал снимки, шептал в изумлении и страхе:

— Но… там же никого не было. И ночь.

— Не мели вздора, — презрительно произнес Христофоров, — Патрик Смит заранее побеспокоился о том, чтобы был свидетель твоего преступления, с помощью инфракрасных лучей он добился отличных результатов. Как на киноленте! Так-то, Гаспарян, как говорят в Чикаго, «не аукай, пока не вышел из лесу». И теперь Патрик Смит взял тебя за горло, — в голосе Христофорова послышалось притворное участие. — О, я хорошо знаю Смита, у него железная хватка.

— На этот раз он сел в лужу, Патрик Смит, — гневно сказал Аракелян. — Я действительно разделался с тем прохвостом, но за него меня казнить не станут.

— Ты в этом уверен, Черный голубь?

— Безусловно… Так и быть, я расскажу вам об этом моем последнем деле…

— Не трудись, — остановил Аракеляна приезжий. — Мне все известно: твои боссы не хотели с тобой расставаться, ты повел себя несдержанно, настаивал, угрожал им. Ты полагал, что уж после этого-то они не захотят удерживать тебя. Это была твоя серьезная ошибка, и ты скоро понял, что единственное спасение — как можно скорее покинуть Америку. Ты спешил изо всех сил, и тебе удалось получить советские документы. Представляю, как ты радовался!

— Я действительно радовался, — подтвердил Аракелян с вызовом.

— Но ты помнишь, что случилось потом? Тебя пригласили в некий офис и там поставили условие: по приезде в Советский Союз ликвидировать одного предателя, во время войны служившего в гестапо, принесшего союзникам много вреда.

— Я отказался.

— Сначала… Ты даже сослался на советские суды, говорил, что они одни могут выносить тот или иной приговор. Однако твое красноречие не помогло — тебе ответили, что это не твое дело и что, если ты откажешься выполнить поручение, будешь немедленно разоблачен перед советскими властями. Ты увидел, что выхода у тебя нет, и согласился. Так было дело, Черный голубь?

— Иначе меня убили бы там же, в том проклятом офисе, — хрипло произнес Аракелян. — К тому же мне показали протокол тайного собрания узников концлагеря, осудившего изменника на смерть.

— И ты расценил убийство этого человека не как террористический акт, а как военный подвиг, — ухмыльнулся Христофоров.

— Да.

— Великолепно… Теперь я расскажу тебе о том, что произошло дальше. Я намерен рассказать тебе о самом важном, Черный голубь, о том, чего ты до сих пор не знаешь… Как только ты высадился на советской земле, тебя встретил человек, тот, который следил за твоей будущей жертвой, знал его в лицо. Пришло время, когда он показал тебе его и ты сделал свое дело. Не так ли, Черный голубь?

— Да, так, и я не побоюсь признаться в этом. В конце концов, одним изменником стало меньше!

— Ты уверен в этом? — гость зловеще ухмыльнулся. — Придется внести ясность… Так вот, американская разведка давно следила за тобой и решила использовать тебя в своих целях, протокол узников концлагеря не был поддельным, поддельным было имя осужденного предателя.

— Что?! — Аракелян в смятении уставился на гостя.

— В том протоколе было имя Патрика Смита. А он — великий разведчик. Это он и решил твоими руками уничтожить человека, который мешал ему тут, на советской территории, мог выследить и выдать его органам безопасности. Тебе назвали, конечно, не Смита, а другое имя… А когда ты приехал в Советский Союз, на встречу с тобой явился агент разведки, он-то и указал тебе того, кого необходимо было убрать с дороги Патрика Смита. Ловко, не правда ли, Черный голубь?

— Этого не может быть… — стонал Аракелян. — Вы лжете…

— Перестань скулить, сам виноват, вынудил меня сказать тебе правду. Если уж Патрик Смит взял кого за горло, будь уверен, не отпустит. А знаешь, кого ты убил тогда? Пора узнать. Коммунист, офицер, отважный человек… И если бы не твое коварство и не твоя квалификация, тебе бы с ним не удалось справиться, нескольких наших он схватил и передал в руки чекистов запросто… Посмотри на снимки, он тебе никого не напоминает? Вглядись в него повнимательнее… Его звали Леонид Котомцев.

— Сын Ильи Лукича? — в ужасе спросил Гаспарян.

— Да.

— Но я же не знал!

— Этого ты доказать не сумеешь, Черный голубь. Ты убил Леонида Котомцева по приказу Патрика Смита, у них были старые счеты, Котомцев знал Смита в лицо, мог выдать его, разоблачить, но ты помог Смиту, пошел на убийство, а в этой стране убийство карается высшей мерой наказания — расстрелом.

— Какая дьявольская ловушка! Будь проклят Патрик Смит, — скрежетал зубами Гаспарян.

— Не причитай! — деловито сказал Христофоров. — Пора переходить к делу, ты же видишь: Патрик Смит взял тебя за горло и иного выхода у тебя все равно нет. Скоро возвратится твоя жена, а мы еще ни о чем не договорились.

— Кто вы?

— Это тебя не касается. Хозяин у нас с тобой один — Патрик Смит. Он настоящий разведчик, против него мы с тобой щенки. И не вздумай набрасываться на меня, снимки размножены и в любой момент будут отправлены в КГБ. А когда их там получат, тогда ты сам узнаешь вкус свинца, Черный голубь. Но у тебя есть выход: ты пойдешь со мной и получишь много долларов. Заодно кончатся и твои переживания, ты станешь жить, как тебе вздумается. Соглашайся, не медли, завтра будет уже поздно.

— Вы предлагаете бросить все и бежать?

— Во-первых, не бежать, а уйти, во-вторых, не «бросить все», а взять с собой и Майю с ребенком. Довольно с тебя брошенной Розы Гаспарян с дочкой. Ты должен объяснить жене, что оставаться здесь не можешь… Ты же сам говорил, она для тебя готова на все! Ну, очнись, приди в себя, Черный голубь. Понимаю, тебе тут было уютно, как клопу в ковре, но с этим все равно теперь покончено, тут уж мы с тобой ничего поделать не можем, так хочет Патрик Смит.

— Будь он проклят! — Гаспарян сидел у стола, опустив голову на руки. — Когда вы хотите переходить границу? — спросил он наконец.

Губы Христофорова дрогнули в еле заметной улыбке: Гаспарян сдался.

— У нас нет времени на подготовку, — сказал он. — День и час уже назначены, и мы должны успеть.

— Что же требуется от меня?

— Провести меня к Араксу.

— Но вы сказали… с Майей? Ребенок ведь может выдать нас.

Холодные, как у змеи, глазки Христофорова остановились на Гаспаряне.

— А кто вам сказал, что мы должны таиться? — возразил он. — Вот карта прилегающего к заставе района… Скрытые места подходов к линии границы, естественно, тщательно охраняются. А вот здесь местность открытая, и на ней мы можем встретить лишь отдельные наряды пограничников. Не так ли, Черный голубь?

— Да, конечно.

— Вот мы и пойдем открытым полем. Тут-то пограничники нас ждать не будут.

Аракелян с нескрываемым удивлением посмотрел па Христофорова.

— Пограничники в наряде вооружены винтовками, автоматами, гранатами… — заметил он.

— Знаю. Мы тоже будем вооружены, и не хуже их, — сказал Христофоров. — Оружие я переправил сюда заранее, оно в двух шагах от твоего дома.

— Мы пойдем вдвоем?

— Нет. На рассвете я должен встретиться с моими людьми, их пятеро. Четверо пойдут с нами к границе с оружием в руках. Тебе понятен мой замысел, Черный голубь? Мы пойдем на вооруженный прорыв. Там, в открытом поле, нам повстречаются пограничные наряды, но каждый раз нам придется иметь дело только с одним нарядом в составе двух человек, то есть каждый раз нас, отлично вооруженных и готовых на все людей, будет в три раза больше, чем пограничников. На нашей стороне также неожиданность и еще кое-что… Впрочем, скажу: мы пойдем, прикрываясь женщинами и детьми. Для пограничников это будет ново — в женщин и детей они стрелять не станут. Итак, шестеро против двоих — неужто мы не справимся? Не верю. Решающее значение будет иметь и быстрота нашего продвижения к Араксу, стоит замешкаться, и мы окажемся в кольце пограничников.

— Аракс… — в голосе Аракеляна слышалось сомнение. — Недалеко отсюда в него впадает река Раздан и потому в районе заставы Аракс полноводный, широкий…

— Не страшно, — махнул рукой Христофоров. — Лишь бы добраться до берега, а там нас будут ждать лодки с той стороны. Важно — не сбиться в пути, а это будет зависеть от тебя.

Скрипнула калитка.

— Майя… — шепнул Аракелян.

— Сегодня ты должен поговорить с ней, — напомнил Христофоров.

— Да, да, обязательно, — Аракелян был в смятении, — а пока ни слова.

— Ладно, я подожду до утра, а утром ты мне скажешь, согласна ли она пойти с нами.

Глава тридцать третья

Исчезновение Крысюка и Гаяне из Кобулети было обнаружено с большим опозданием. Жгенти осмотрел комнату Гаяне и нашел подземный ход, через который они скрылись, но, кроме неприятных переживаний, это ему уже ничего не дало. Были приняты меры к тому, чтобы со всей возможной осторожностью установить местопребывание Крысюка и Гаяне, но и это ни к чему не привело — они будто испарились. Создалось исключительно трудное и сложное положение: нужно было найти их немедленно, но так, чтобы они не обнаружили слежки, это, естественно, замедляло розыски, а времени не было — каждая потраченная впустую минута могла привести к провалу. Было установлено, что на железной дороге, ведущей из Грузии в Армению, Крысюк не появлялся. Куда же он делся? Неискушенный человек может сказать: да куда угодно, на все четыре стороны. На самом же деле положение было иным: Крысюку необходимо уйти за кордон для того, чтобы вручить пленку резиденту иностранной разведки, нетерпеливо поджидавшему его в Карсе. Стало быть, Крысюк должен был стремиться перейти советскую границу именно на юге, а не в каком-то другом месте. О том, что он именно так и собирался поступить, свидетельствовали и его упорное продвижение на юг, и связь с Оглу, специализировавшимся на изучении советской пограничной полосы по соседству с Турцией. Гибель Оглу, вполне понятно, ставила Крысюка в затруднительное положение. Однако разыгранный разведкой вариант с Оглу свидетельствовал о том, что и другой вариант, непосредственно с Крысюком, заранее тщательно отработан. Какой это вариант, что придумала иностранная разведка — это необходимо разгадать. И Тарханов, и Соколов решили: появления Крысюка следует ожидать в Армении. Очевидно, поездом он благоразумно не воспользовался, а отправился туда или на легковой автомашине, или автобусом через курортные места восточных районов республики.

Майор Русаков сел в Ленинакане в поезд и отправился в Ереван. Народу в вагоне — раз-два и обчелся, никто не мешал Русакову размышлять на досуге над ходом событий, строить планы действий на ближайшие дни, а может быть, и часы. Русаков понимал, почему его послали в столицу Армении, — дело, конечно, не в том, что местные оперативные работники из Комитета государственной безопасности менее, чем он, способны обезвредить врага, менее его опытны, а совсем в ином: Русаков следил за Крысюком еще в Черноморске, знал его в лицо, а это обстоятельство в данном случае имело огромное значение.

День выдался солнечный. За окном купе виднелись обширные поля с работающими на них тракторами. Горы здесь отступили далеко от полотна железной дороги; на востоке они становятся все выше и выше и где-то очень далеко закрывают горизонт четырехглавьем Арагаца. Покрытое солнечными пятнами и перемещающимися тенями от облаков нагорье поражало своим величием: впечатление было такое, словно находишься у самого подножия созданной природой гигантской лестницы, ведущей в скрытое дымкой глубокое небо. На далеких вершинах гор лежали багровые тучи. Справа от полотна картина была иная: железная дорога тут проходит у самой линии советско-турецкой границы вдоль неширокой пограничной реки Ахурян, на расстоянии нескольких метров от рельсов — пограничные заграждения, вышки… Поезд часто проходил мимо селений, и Русаков видел невысокие строения из серого камня с плоскими крышами, на которых растет трава или сложены целые стога соломы и сена. Возле домов копошились куры, резвились телята, бродили собаки…

Южнее станции Агин ландшафт несколько изменился — горы покатыми увалами почти вплотную подошли к дороге, в узких долинах желтели полосы ячменя и овса. Вдоль линии железной дороги тянулись без конца, и грудами и целыми горами, скопления черных, будто обожженных адским пламенем камней. По узкой долине и суровому нагорью столбами перемещалась пыль, то и дело скрывая от взоров ставший безрадостным горизонт. Ветер здесь буквально бесновался злым, оголтелым ураганом. Но скоро поезд пошел на юго-восток, и майор Русаков как бы очутился в другой стране — теперь перед ним расстилалась цветущая Араратская долина, покрытая зеленью садов, виноградников, полями хлопчатника… Поезд остановился у вокзала. Русаков сел в поджидавшую его машину и отправился в Комитет государственной безопасности. Белые и светло-желтые дома из цветного туфа, стройные, ажурно-легкие, радовали глаз, придавали армянской столице праздничный вид. Искусные армянские каменщики, монтажники, архитекторы, скульпторы и художники создали город невиданной красоты — с тенистыми улицами, обширными, широкими мостами, повисшими над рекой Раздан, с наполненными музыкой парками.

Розыски Крысюка подтвердили — он в Ереване, снял комнату на проспекте Абовяна. Схватить его не представляло труда, и находились горячие головы, предлагавшие «не тянуть волынку», но полковник Соколов напомнил: нужен не Крысюк сам по себе, а кассета с данными государственной важности. А что он будет иметь ее при себе, можно быть уверенным, только захватив Крысюка в момент перехода границы. Но где и когда он попытается незаметно проскользнуть за кордон?

Было совершенно очевидно: в городе преступнику долго задерживаться нет смысла. Так оно и оказалось. Вскоре поздно вечером Крысюк покинул свое убежище, остановил первое попавшееся такси… Однако где же Гаяне? Куда он ее дел? Жива она или от нее уже отделались, как от лишней свидетельницы?

Такси промчалось по ночным улицам Еревана и вырвалось на отличное загородное шоссе. Как только такси, увозившее Крысюка, удалилось на незначительное расстояние, за ним пошла другая машина, в которой сидели майор Русаков и подполковник Акопян.

Стоял темный и теплый осенний вечер. Воздух, напоенный ароматом трав и цветов, буквально звенел от цикад. Машина шла с потушенными фарами — на дороге, кроме мчавшегося впереди такси, никого не было. Несколько раз шофер такси полностью выключал освещение, и тогда его автомобиль пропадал в темноте.

— Проверяет, хочет убедиться, что за ним не гонятся, — говорил подполковник, имея в виду Крысюка.

Из опасения наезда расстояние между автомобилями пришлось увеличить. Проехали таким образом километров тридцать. Такси снова растворилось в кромешной тьме, а через несколько минут огни его фар неожиданно вспыхнули перед самым капотом машины чекистов. Подполковник Акопян не растерялся, нашел предлог остановить такси: по номеру — машина та самая, однако, кроме водителя, в ней никого не было. Шофер с досадой сказал, что пассажир, которого он только что вез, сначала хотел ехать в районный центр, почти к самой границе, да вдруг раздумал, взял да и вылез вон там, среди дороги, сказал — надо зайти сначала к приятелю в ближайшее селение. И в селение приехать на такси почему-то не захотел. Чудак, однако на чай дал не скупясь.

Такси ушло назад к Еревану, Русаков и Акопян тихо поехали дальше, проехали место, где, по словам шофера такси, он недавно оставил своего пассажира, — там никого не было, Крысюк предпочел дальше продвигаться пешком полем, тропками. Куда он шел: прямо к линии границы или где-то здесь должен сначала забрать кассету с пленкой?

— В штаб погранотряда, — приказал своему шоферу-чекисту подполковник Акопян. — И поскорее!

В те же часы в Комитете госбезопасности в Ереване было получено сообщение от трактористов-колхозников одного из селений, расположенных значительно севернее: перед заходом солнца они заметили трех неизвестных, маскировавшихся в тени оросительного канала. По внешнему виду — не местные. Продвигались в южном направлении, спешили. Что трактористы обнаружили их— вряд ли заметили.

Из штаба погранотряда подполковник Акопян и майор Русаков приехали в комендатуру пограничного участка. Комендант, майор Арутюнов, после обстоятельного разговора с начальником погранотряда казался весьма озабоченным. Втроем они стояли у висящей на стене карты района погранполосы.

— Вот что не дает мне покоя, — майор Арутюнов показал на карте. — Не вздумали бы нарушители проскользнуть на ту сторону где-нибудь здесь. — Обращаясь к Русакову, пояснил: — Сплошные сады и виноградники до самой границы, в них искать опытного нарушителя, что иголку в стоге сена. Есть и еще одно обстоятельство, благодаря которому нарушителей участок именно этой заставы может привлечь… На месте сами увидите.

И Русаков действительно имел возможность непосредственно на месте убедиться, насколько важно то «обстоятельство», которое имел в виду комендант Арутюнов.

Вот и застава старшего лейтенанта Рахматуллина. Они прибыли сюда вскоре после рассвета. Солнце плавало в утренней дымке. Слева, чуть-чуть на юг, на сопредельной территории, поднимается красавец Арарат. Как всегда — чистое, ярко-белое снежное поле продольной полосой покрывает его вершину. Гряда Ардаганских гор беспрерывной цепью тянется по закордонной земле от Арарата на север, и лишь в одном месте их ровная линия нарушается поднявшимся ввысь треугольником, горой Кульпа. Вдоль гор тянется сюда, с севера на юг, широкая лента реки Аракс. Дальше на юг, там, у заставы Вепринцева, Аракс многоводен, бурлив, а тут он проходит близ заставы еле заметной водной полоской. Огромное, будто вымощенное беспорядочно набросанным камнем, пространство тянется от самого подножия закордонных гор к нашему пологому берегу — старое русло Аракса. Весной оно заполняется горной водой и тогда рвется на цветущие просторы Араратской долины, а сейчас… Попробуйте сейчас простым глазом разыскать Аракс. Где-то тут острова, но теперь, осенью, их выжженная солнцем тощая растительность ничем не отличается от трав и худосочных кустарников побережья. Бесконечно широкое, усеянное серым камнем поле.

По участку заставы протекают мощные каналы, несущие воды красавицы Раздан. Темно-зеленые плантации хлопчатника и виноградники тянутся по самому берегу пограничной реки. За полями и виноградниками — тенистые сады большого селения, а немного дальше в наш тыл — развалины древней армянской столицы, крутые холмы, неожиданно возникающие посередине плоской равнины, с подземными ходами, пещерами… Вот здесь, в покрытой ныне буйной зеленью долине, в течение многих веков потоками текла кровь талантливого и трудолюбивого армянского народа в освободительных войнах с персами, турками, византийцами. Где-то тут бились дружины легендарного Ары Прекрасного с войском ассирийской царицы Семирамиды… И сюда же рвутся с той стороны границы наемники, агенты иностранных разведок. Здесь, на месте, Русаков отлично понял, почему смущает покой майора Арутюнова участок границы старшего лейтенанта Рахматуллина, — место для любого нарушителя заманчивое! Не собирается ли Крысюк именно здесь попытать счастья, кто знает.

Русаков идет по двору заставы. Широкий квадрат, обнесенный невысоким забором, и обычные для пограничной заставы строения, разбросанные среди персиковых и абрикосовых деревьев. Яблони, любимое в Армении дерево пшат, аллея молодых тополей, созвездие цветов под окнами домов… Русаков поднимается на вышку и видит в стереотрубу сонно передвигающихся людей и одинокое неприглядное здание пограничного поста на той, турецкой, стороне Аракса. Еще рано, но зной и влага делают свое — между нашей заставой и величественным Араратом повисла пелена струящегося, дрожащего и колеблющегося воздуха. В небе, над самой границей, парят залетевшие с гор орлы.

Наступает ласковый южный вечер. Спал дневной зной. Длинные тени легли на землю. У заставы в две шеренги выстроились пограничники на боевой расчет. Старший лейтенант Рахматуллин четко ставит задачу каждому: возможна попытка прорыва на ту сторону.

Заставу Рахматуллина Русаков покинул поздно. «Газик» шарил по дороге фарами. Справа, в кромешной тьме, угадывалась громада недалекого Арарата. Русаков возвращался в комендатуру погранучастка.

Ефрейтор Чадов демобилизовался. Завтра ему надлежало выехать в штаб отряда. Сегодня он попросил капитана Вепринцева разрешить «напоследок» сходить в наряд. Капитан разрешил. Чадов с каким-то особым трепетом шел сегодня за дежурным в канцелярию, слушал, как тот докладывал начальнику заставы: наряд в составе ефрейтора Чадова и рядового Подгороднего к несению службы на границе готов… Начальник заставы, как всегда подробно и ясно, определил цель, стоящую перед нарядом, маршрут, проверил вооружение солдат — в порядке ли оно, ладно ли пригнано, не будет ли выдавать бойцов при движении лязгом и стуком… Спросил:

— Вопросы есть?

— Вопросов нет, товарищ капитан, — четко ответил ефрейтор Чадов.

— Повторите приказ.

Чадов повторил. Начальник заставы разрешил идти. Выйдя из помещения, пограничники привели оружие в боевую готовность. Как всегда, это на заставе уже стало традицией, — подошли к металлической ограде, внутри которой находились могилы погибших в схватке с врагом, и почтили память товарищей минутой молчания.

Вот и конец службе. Через несколько дней он будет дома, в Москве, на тихой Малой Калужской улице, где родился, жил, работал по соседству на заводе-орденоносце «Красный пролетарий»… Перед глазами вставали милые образы стариков-родителей, отца, всю жизнь проработавшего на том же заводе, матери, вечно занятой хлопотами по хозяйству, — семья большая, обо всех надо позаботиться. Чадов представлял себе, как он скажет об Асмик, о своей любви к ней… Старика Котомцева они, конечно, возьмут с собой, а это связано с кое-какими трудностями. Но силой воли ефрейтор заставил себя не думать сейчас ни о чем личном: отвлекаться посторонними мыслями во время несения службы на границе нельзя и опасно, он это слишком хорошо знал. Красивый, ладный, он шел по указанному капитаном Вепринцевым маршруту размеренным и в то же время неслышным шагом опытного пограничника, по привычке всматриваясь и прислушиваясь. На некотором расстоянии позади следовал рядовой Подгородний. Дошли до Серых камней, рассредоточились и залегли.

Осень давала себя знать — заметно посвежело, глубже стало ночное небо, прохладный ветерок нет-нет да и сорвется с высоких гор, обдаст свежестью, прошуршит по сухой земле… Всю ночь выли шакалы.

Прошла проверка. Чадов отдал короткий рапорт беззвучно появившемуся начальнику заставы и снова весь обратился во внимание. Раз что-то проползло по рукаву — фаланга, много их здесь. Резкий, бесшумный взмах руки… Темь стояла в эту ночь плотная.

Так и прошла последняя служба в наряде — без происшествий. Тем же порядком возвращались солдаты на заставу.

Неожиданно где-то позади, несколько на восток, ночную тишину вспорол выстрел, за ним еще… Пограничники замерли на месте, прислушиваясь. Какую-то секунду ничего не было слышно, затем снова донеслись выстрелы. Ефрейтор Чадов знал — в том направлении несет службу наряд в составе ефрейтора Соловьева и рядового Канышева. Между ними и контрольно-следовой полосой, что идет вдоль берега Аракса, больше никого нет.

— Идем на помощь! — приказал ефрейтор Чадов и стремительно бросился в том направлении, откуда слышались выстрелы. Подгородний последовал за ним. Снова было тихо, как будто ничего и не случилось, но Чадов и его напарник знали, что эта тишина обманчива. И они были правы.

Глава тридцать четвертая

Майя с ребенком не вернулась домой, заночевала у Асмик……

— Как быть? — растерянно шагая по комнате, спрашивал Аракелян. — Я пойду за ней.

— Нет, джан, — усмехался Христофоров. — Не придет, значит — судьба!

Он боялся отпустить Гаспаряна: предоставленный на какое-то время себе, тот мог наделать глупостей, остаться, например, с женой у Котомцева. Отсутствие же его жены на ход задуманной операции не очень влияло.

Глубокой ночью Христофоров и Аракелян покинули дом. Отойдя немного от селения, остановились. Христофоров куда-то ушел, но уже через несколько минут вернулся. За ним следовали трое вооруженных автоматами мужчин, а немного погодя к ним присоединились Крысюк и Гаяне с ребенком на руках.

— Ты пойдешь впереди нас, — приказал Христофоров Аракеляну, — и если на твоем пути окажутся наряды пограничников, дашь нам знать, откроешь по ним огонь немедленно, понял? С тобой пойдет вот он, — указал на Кныша. — С ним можешь никого не бояться.

— Хорошо, — согласился Аракелян, и в сопровождении «Мухина» исчез в темноте.

Собрав остальных возле себя, Христофоров скомандовал:

— Теперь — вперед! До Аракса расстояние пустяковое. Один-два наряда пограничников остановить нас не в состоянии, мы просто в упор расстреляем их. Главное для нас, запомните это, — быстрота. Мы должны не дать пограничникам опомниться. Надо, чтобы они не успели окружить нас. Порядок следования вам известен. Гаяне, когда будет нужно действовать, я подам тебе сигнал. Не забудьте, мы идем на вооруженный прорыв, и дисциплина у нас должна быть военная… Вы понимаете, что я хочу сказать, не правда ли?

Гаяне пошла впереди. Крысюк заранее убедил женщину: любимый супруг ждет ее на той стороне Аракса. Обстоятельства сложились так, что из Советского Союза ему пришлось бежать на чужбину, но без нее он не мыслит своей жизни и теперь ожидает жену на том берегу реки. Гаяне поверила, особенно после того, как Крысюк вручил ей письмо, заблаговременно написанное Энвером, в котором тот требовал от нее послушания их общему другу. У женщины не возникло никаких подозрений, она и представить себе не могла, что может понадобиться врагам ее родины для какой-то коварной цели. Она хотела только одного — дойти до мужа и убедить его возвратиться назад, в СССР. Известие о том, что эти чужие люди идут на вооруженный прорыв границы, намерены стрелять в пограничников, ошеломило ее и напугало.

— Иди, — приказал ей Христофоров, и она пошла.

Следом за женщиной двинулись Христофоров и Крысюк, за ними Ножевой, замыкал банду Адам Адамыч.

— Не пыхтеть! — зло шипел Христофоров на своих спутников. — Убью!

Гаяне потеряла представление о времени и расстоянии. Неожиданно раздался оклик:

— Стой! Стой, говорю, стрелять буду!

— Чего молчишь, дура? Крикни ему, что я велел, ну!.. — тормошил женщину сзади Христофоров. — Ну же! — в его руке сверкнул нож.

— Стрелять буду! — раздалось спереди еще раз.

— Крикни ему, или я тебя придушу… — шепнул Гаяне Крысюк и так рванул ее за руку, что ребенок пронзительно заплакал.

— Не стреляйте, не стреляйте! — в ужасе вскрикнула Гаяне, — это я, Майя. — Ребенок заливался плачем. — Я ищу Костю Чадова, с Асмик плохо.

— Стой, стрелять буду! — повторил пограничник, однако не стрелял, потому что появление женщины да еще этот пронзительный детский крик совсем сбили его с толку: как же можно стрелять в женщину с младенцем? Тем более — Майю, за которую себя сейчас выдавала Гаяне, пограничники прекрасно знали. А Гаяне, продолжая продвигаться по направлению к реке, как заведенная повторяла все одну и ту же фразу, заучить которую ее заставили Христофоров и Крысюк, называла имена Асмик и ефрейтора Чадова.

— В чем дело? — послышался тот же голос пограничника, но странное дело — сам солдат так и не появился, будто растаял в темноте, да и голос его непонятным образом не усиливался, а замирал, становился тише.

Христофоров дал очередь из автомата, прошептал:

— С одним нарядом покончено, — хотя отнюдь не был в этом уверен. — Скорее к реке, скорее… Что вы плететесь, как дохлые клячи… Живо!

Где-то впереди раздались выстрелы. Пришлось залечь. Ребенок кричал не переставая, пули взвизгивали поверх голов. Но пограничники в темноте не видели банду и, очевидно, понятия не имели, сколько у них врагов. По крайней мере Христофоров был в этом убежден и отдал приказ отползти в сторонку, уйти из-под обстрела.

— Где же наши люди? — настороженно спросил Крысюк, имея в виду Аракеляна и Кныша.

— Прорываются к Араксу, иначе мы уже повстречали бы их, — пояснил Христофоров.

— Почему же они не предупредили нас о нарядах пограничников?

— Потому, что они их не видят, так же как не видим и мы.

— Разбираться будем, когда уйдем за кордон, — поддержал Христофорова Адам Адамыч, не показывая, сколь сильно напуган он словами Крысюка.

— Вперед! — хрипло скомандовал Христофоров.

Банда снова пустилась бежать к реке, соблюдая установленный вожаком порядок.

— Не могу больше… — прошептала Гаяне в ужасе: она понимала, происходит нечто страшное, такое, о чем она раньше и думать не смела… Надо вот сейчас что-то сделать, прекратить этот кошмар. Она, кажется, догадалась, зачем понадобилась им, да еще с младенцем. — Я не могу больше!.. — Она спотыкалась, падала.

— Эй, парень, — злобно шепнул Христофоров Ножевому, — заставь ее идти, или, клянусь…

— Да я ее… — Ножевой грязно выругался и кинулся к женщине. — Беги быстрее, ну! — он поднял руку, норовя ударить ее ножом, однако в тот же миг отлетел в сторону.

— Идиот! — сквозь зубы произнес незаметно появившийся Кныш. — Она же нам нужна, а ты…

Ножевой подобрался для прыжка на него, но не посмел, — Христофоров спросил Кныша:

— А где тот? — он имел в виду Аракеляна.

— Идет сюда, — Степан неопределенно как-то махнул автоматом.

— Ты узнал меня, Мухин? — неожиданно спросил Христофоров.

— Да, узнал.

— Скоро мы с тобой опять будем там… — шепнул Христофоров, но в этот самый миг снова раздался грозный оклик:

— Стой! Кто идет! — голос на этот раз был определенно другой, и это успокоило вожака банды — он уверовал в свое предположение: с первым нарядом, очевидно, удалось покончить без особых хлопот.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул пограничник, но не выстрелил.

Христофоров торжествовал, его план оказался удачным: не может советский солдат, будь он хоть сто раз пограничником, стрелять в женщину с ребенком!

И опять странность — пограничник почему-то не появился перед бандой, не поставил себя под пули, а голос его будто и не приближался вовсе, а, наоборот, удалялся. На какой-то миг Христофорова кольнуло тревожное чувство, но размышлять было некогда, время отсчитывалось сейчас на секунды. К тому же он отлично помнил: на пути к Араксу банда может встретить всего два-три наряда. Значит, этого пограничника-невидимку необходимо расстрелять, только и всего, маскироваться теперь уж все равно ни к чему. Он быстро шел во весь рост и палил из автомата. Крысюк, Ножевой старались ни в чем от него не отставать, хотя им так и не удалось увидеть ни одного пограничника.

— Второй наряд ликвидирован, — с удовлетворением прохрипел Христофоров. Он не сомневался — от дружного автоматного огня солдат не мог уцелеть, он, конечно, давно свалился в какую-нибудь канаву. Но не искать же убитого!

Со всех ног бросились в направлении Аракса, до него оставалось, наверное, уже недалеко. Крысюк и Ножевой волоком тащили за собой упиравшуюся Гаяне с орущим младенцем на руках. Бандиты спешили к линии границы. Христофоров не знал о том, что по приказу начальника заставы капитана Вепринцева основная плотность пограничных нарядов с вечера до пяти ноль-ноль сосредоточена именно вдоль самого берега Аракса, там, куда он так стремился прорваться. Не знал он и другого: пограничные наряды, расположенные вдоль контрольно-следовой полосы по берегу реки, слышали приближавшуюся стрельбу и не могли не понять: враг идет на вооруженный прорыв. Поскольку на вооруженный прорыв шли из нашего тыла, пограничные наряды продвинулись несколько навстречу нарушителям и пошли на сближение с бандой. Впрочем, и еще кое о чем весьма важном Христофоров не знал.

— Мы продвигаемся слишком медленно… — рычал он. — Быстрее! Эй, вы, шевелитесь, или я не дам за ваши шкуры и цента, нас могут нагнать…

Он был уверен, что спереди путь уже расчищен.

— Что вы делаете… — стонала Гаяне. — Я не могу больше!..

— Иди, иди, и пусть ребенок твой погромче орет. Ты же видишь, в женщин и детей они не стреляют, — старый гестаповец Чистяков дулом автомата подтолкнул ее вперед.

— Нет, я не пойду! — пронзительно крикнула она.

Прижав к себе ребенка, Гаяне неожиданно бросилась на землю, закричала:

— Бандиты прячутся за мной, стреляйте! — она всем телом прижималась к земле. В эту страшную ночь она как никогда почувствовала, что это ее родная земля, и у нее хотела найти защиту.

Ножевой попытался повторить свой старый маневр, схватить женщину, но случилось такое, чего Христофоров не ожидал — Кныш огнем своего автомата отсек Гаяне от банды.

— Мухин, прочь! — крикнул Христофоров, он понял происшедшее по-своему: — Не распускай нюни!

Ножевой рванулся было к Степану, но в тот же миг отлетел от него и рухнул замертво от удара прикладом. На какую-то долю минуты Христофоров растерялся.

— Мухин, что это значит? — с угрозой произнес он, поднимая оружие.

— Это значит, что вы арестованы, — из темноты шагнул к нему Аракелян. — Бросьте оружие, или я застрелю вас, как бешеную собаку. Ну, быстро!

— Руки вверх! — это подоспел наряд ефрейтора Чадова.

Крысюк мгновенно ринулся в сторону, однако уйти ему не удалось: дорогу преградил Степан Кныш.

— Чего ты мечешься! — грубо, с насмешкой сказал он. — То бежал сюда, теперь бежишь отсюда. Не выйдет. Замри и не двигайся, понял? А эту игрушку отдай мне, тебе она больше не пригодится, — и он вырвал из рук бандита оружие.

Все это произошло в течение какой-то секунды. Адам Адамыч в смятении пятился, он отчетливо понял: попали в ловушку, но что делать, не знал, для принятия решения требовалось хоть немного времени, а его-то как раз и не было. Старый стервятник почувствовал, как отчаяние лишает его сил… Неужели настала та минута, о которой он всегда старался не думать, минута, когда решается его судьба, вернее, кончается его жизнь? Затравленно озираясь, он все пятился, страстно желая растаять во тьме, скрыться. Он видел, как под направленными на него автоматами Аракеляна и Чадова бросил оружие Христофоров, как поднял вверх руки Крысюк, слышал, как чей-то суровый голос произнес:

— Вот мы и встретились, Патрик Смит. Вы арестованы.

Чистяков инстинктивно вжимался в ночную мглу, все еще надеясь спастись… Сильные руки выбили у него оружие и подтолкнули к тем, с кем он пришел сюда. Он споткнулся, чуть не упал, а когда поднял голову, увидел — кругом стояли пограничники, суровые, молчаливые: две цепи солдат сомкнулись, и в их стальном кольце оказались теперь те, кто с таким шумом рвались в эту ночь к границе.

Он видел, как рослый офицер — то был майор Русаков — тщательно обыскивал Крысюка.

— Ну как? — спросил кого-то тот же суровый голос.

Майор Русаков сказал:

— Кассета здесь. Возьмите, товарищ полковник.

— Последняя, — с удовлетворением заметил полковник Соколов, пряча кассету в карман. Затем, подойдя к Аракеляну, сказал: — Поздравляю с успехом, подполковник Давтян. А за Патрика Смита, — махнул рукой в сторону Христофорова, — особое спасибо. Спасибо и вам, товарищ Кныш, от души благодарю за помощь.

— Кныш… Черный голубь, — в смятении прошептал Патрик Смит: только сейчас он понял — его провели! Мухин предал его, переметнулся на сторону Советов, а Гаспарян, не этот чекист, а тот, настоящий, сразу же догадался, что другой кончик веревки, которой хотели насмерть связать его там, в Штатах, — в руках Смита, и как только приехал на родину, передал этот кончик Комитету государственной безопасности. И вот провал: не было и истории с Леонидом Котомцевым, ему просто ловко морочили голову. Он воображал, что организовал операцию, в то время как на самом-то деле сам являлся объектом операции советской контрразведки.

— Черный голубь… — бессмысленно бормотал Смит, не в силах скрыть охвативший его ужас.

— Мы знали, что рано или поздно вы придете к нему, — усмехнулся полковник Соколов, — и, как видите, подготовились к приему. Ну вот и окончилась ваша «последняя операция», Патрик Смит, и окончилась весьма скверно для вас.

Пограничники капитана Вепринцева обыскивали задержанных, собирали оружие. Тьма быстро рассеивалась, близился рассвет.

Москва 1959–1966 гг.

Оглавление

Часть первая Шаг к пропасти

  Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

Часть вторая Расплата

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg