«И в сердце нож. На игле. Белое золото, черная смерть»

И в сердце нож. На игле. Белое золото, черная смерть (fb2) - И в сердце нож. На игле. Белое золото, черная смерть (пер. Александр Яковлевич Ливергант,Сергей Борисович Белов) 2166K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Честер Хаймз

Честер Хаймз И в сердце нож. На игле. Белое золото, черная смерть

Предисловие (Сергей Белов)

Детективные романы в США и Англии сочиняются, как правило, людьми, достаточно далекими от криминальной действительности. Исключений сравнительно немного. И такие авторы были некогда связаны с органами юстиции или полиции или с частным сыском. Так, отец-основатель «крутого детектива» Дэшил Хеммет какое-то время работал в частном детективном агентстве Пинкертона, мастер полицейского романа Джозеф Уэмбо служил в полиции Лос-Анджелеса, а его коллега Дороти и по литературе и по охране общественного порядка Дороти Унак трудилась в полицейском управлении Нью-Йорка. Американский писатель Честер Хаймз, однако, резко выламывается из этой благопристойной традиции. В состязании между «полицейскими» и «ворами», что берет свое начало едва ли не от сотворения мира, вызывая повышенный интерес «болельщиков». Хаймз играл за команду уголовников со всеми вытекающими последствиями. Но обо всем по порядку.

Родился будущий мастер детективной прозы в 1909 году в Джефферсон-Сити, штат Миссури. С малых лет он проявлял обостренное чувство независимости и нежелание подчиняться чужой воле. Учился в школах Сент-Луиса, Миссури и Кливленда, штат Огайо. Быстро схватывал школьную премудрость и столь же быстро пускал в ход кулаки. По малейшему поводу и без оного. Не давал спуску ни чернокожим сверстникам, ни белым, напрасно ожидавшим от него смирения и повиновения. По окончании школы поступил в университет штата Огайо, откуда его, впрочем, быстро отчислили.

Академическая карьера кончилась, началась криминальная. Юный Честер зарабатывал на жизнь работой в отелях Кливленда, где главной его обязанностью было доставлять проституток гостям и следить, чтобы девицы не проникли в отель со стороны и исправно платили положенный процент боссам. Кроме того, Честер был завсегдатаем многих игорных заведений Кливленда и нередко выигрывал. Однако этим его несоблюдение правил поведения в респектабельном обществе не ограничивалось. Дважды его привлекают к уголовной ответственности — сначала за похищение партии оружия, которую, впрочем, продать так и не удалось, а второй раз за подделку чека. Оба раза, правда, он отделывается испугом — суд выносит условные приговоры, принимая во внимание среди прочего и юные лета правонарушителя, и сложную обстановку в его семье, где отсутствие денег сочеталось с постоянным выяснением отношений родителей правонарушителя. Однако в третий раз выйти сухим из воды Честеру не удается. В 1928 году он совершает дерзкое вооруженное ограбление, и на сей раз уже Фемида оказывается неумолима. Приговор гласил «от двадцати до двадцати пяти лет лишения свободы», причем условно-досрочное освобождение Хаймз получил, когда отсидел в тюрьме штата Огайо семь с половиной лет.

Собственно, в тюрьме-то и родился Хаймз-писатель. Вот как вспоминал он об этом в своей автобиографии «Качество боли»: «Когда передо мной уже забрезжил свет свободы, я приобрел пишущую машинку и стал учиться на ней печатать. Я читал рассказы Хеммета из журнала „Блек маек“, и мне показалось, что могу написать не хуже. Когда мои рассказы увидели свет, то другие заключенные пришли к тому же выводу. Все было очень просто. Я писал о том, как бывает на самом деле». Его рассказы стали появляться в американской периодике с 1934 года, и, по словам автора, это сильно помогло ему выжить — ни тюремщики, ни уголовники не смели дать волю своим садистским импульсам по отношению к человеку, который не просто что-то там пишет, но и печатается в журналах, которые читает вся Америка. Загадочное, почти мистическое благоговение перед теми, кто владеет искусством художественного слова, вообще присуще грубым и жестоким — от представителей криминального дна до просвещенных тиранов всех времен и народов, обожающих покровительствовать союзам писателей, строго, впрочем, спрашивая с последних.

После выхода на свободу в 1936 году Хаймз пытается отыскать свое место в американской реальности, но у него это плохо получается. Он покидает Огайо, переселяется в Лос-Анджелес, где снова и снова его третируют как представителя второсортной расы, хотя делается это достаточно корректно, с соблюдением всех правил социального ханжества. В 1944 году Хаймз с чемоданом рукописей переезжает в Нью-Йорк, но и в столице издательского бизнеса США чувствует себя не в своей тарелке. «Нью-Йорк меня не отверг, и от этого мне стало еще больней, — писал он в автобиографии. — Это может показаться парадоксом, но я не кривлю душой. Ото всех прежних обид мне было плохо, но в Нью-Йорке на меня впервые посмотрели как на нормального человека, и от этого стало еще больнее».

Шум и ярость, переполнявшие душу Хаймза, нашли свое выражение в его романах, посвященных драматической судьбе черного человека в Америке, где всем заправляют белые. «Если заорет, отпустим» (1945), «Война в одиночку» (1947), «Кто первым бросит камень» (1952) вызвали, как говорится, неоднозначную реакцию в прессе. Любопытно, что эстеты находили прозу Хаймза отменной, но люди политически ангажированные, напротив, встречали его книги в штыки. Романы Хаймза конца 40-х — начала 50-х полные горечи и обиды, населенные отчаявшимися, неистовыми персонажами раздражали коммунистов и консерваторов, вызывали недовольство белых южан и чернокожих собратьев. Тем, кто вроде бы должен был увидеть в книгах Хаймза свое, понятное, родное, отождествить себя с героями и ситуациями сюжетов, романы казались «грязными», «непристойными», «порочащими черную расу», «издевающимися над идеями добра и правды». Ситуация чужого среди своих и своего среди чужих (те, кто хвалили книги Хаймза, делали это по своим, не вызывавшим у него симпатий резонам) угнетала писателя. Постоянно напоминала о том, что он для всех «посторонний».

В конце концов Хаймз обращается за иностранным паспортом в госдепартамент, получает его — возможно, не в последнюю очередь потому, что его романы подвергались разносу в коммунистической прессе, и 3 апреля 1953 года покидает США на борту океанского лайнера, взявшего курс на Гавр. Как выяснилось, он покидал Америку навсегда. Он будет долго жить в Париже, потом переедет в Испанию, где и проживет до смерти, последовавшей в 1984 году, но в Америку не вернется, хотя в 60–80-е годы прославится как мастер детективной прозы, и эта слава, в свою очередь, повысит «продаваемость» его «серьезных» романов, рекламируя которые, издатели будут делать упор на их яростный мир секса и насилия, «покруче, чем у Спиллейна».

Детективным писателем Хаймз, впрочем, стал едва ли не случайно. В 1957 году к нему обратился Марсель Дюамель, который вел в издательстве «Галлимар» знаменитую криминальную «черную серию». В те годы французская публика буквально упивалась американскими гангстерскими фильмами и детективными романами, где бушевали роковые страсти, где было много крови и, конечно же, находилось место и для тайны. В известном смысле французские издатели не так уж и ошибались, помещая на титуле очередного криминального шедевра слова «перевод с американского», и мало кто из французских поклонников Чейза знал, что этот английский сочинитель, писавший исключительно об Америке, посетил эту страну, когда уже прославился своими жестокими мелодрамами с американским колоритом.

Честер Хаймз выполнил заказ Дюамеля за две недели. Обосновавшись во второразрядному парижском отеле, он сочинил роман «Из любви к Имабель», который в том же 1957 году был опубликован, а год спустя получил престижную «Гран при» за полицейский роман. В последующие два года Хаймз пишет и публикует еще четыре крутых детектива — кстати сказать, практически все его произведения криминального жанра, за исключением «Слепого с пистолетом», были первоначально опубликованы во Франции. Слава нового корифея детектива быстро доходит и до родины писателя, однако, несмотря на очень высокий рейтинг Хаймза у знатоков и теоретиков этого жанра, «Гран при» французов так и остается его единственной престижной наградой. Он так и не удостоился в США ни премии Эдгара По, ни Гроссмейстерского приза, хотя, безусловно, имел на это все основания. Что ж, американский литературно-детективный истеблишмент нанес писателю очередную обиду, словно подтверждая обоснованность его претензий к родине. Правда, и профессиональные читатели, и те, кто берется за книгу удовольствия ради, с интересом следили за детективным творчеством Хаймза, и уже в 70-е годы стал нарастать поток литературоведческих исследований о нем, от докторских диссертаций до монографий.

Честер Хаймз стал первооткрывателем новых детективных территорий. Он не просто познакомил читателей с криминальной жизнью нью-йоркского Гарлема, но сделал это так, что его «гарлемские истории» стали интересны неграм и белым, ими зачитывались в Америке, и в Старом Свете, в Африке, Азии и Австралии. Хаймза ценят и те, кто обожает детективные загадки, и те, кто убеждены, что в хорошем криминальном романе помимо напряженной интриги и традиционного «кто убил?» должно быть «кое-что еще».

Детективное творчество Хаймза (а всего он написал девять романов) вроде бы вполне укладывается в канон «крутого детектива», основы которого закладывали Хеммет и Чандлер, а в 50-е годы в нем работали такие популярные и не похожие друг на друга мастера, как Росс Макдональд и Микки Спиллейн, Бретт Холлидей и Ричард Пратер, Джонатан Крейг и Стивен Марло.

Гарлем Честера Хаймза выступает неплохим дополнением к Лос-Анджелесу Росса Макдональда и Реймонда Чандлера и Сан-Франциско Дэшила Хеммета. Впрочем, в детективной прозе Хаймза существует и иное измерение, выводящее его гарлемские романы за достаточно узкие рамки литературно-детективной игры.

Дело в том, что Честер Хаймз — как и его старший коллега по детективному цеху Реймонд Чандлер — был прежде всего отличным писателем, способным через описания и диалоги передать куда больше художественной информации, чем необходимо и достаточно для того, чтобы криминальный сюжет успешно развивался и любители острых ощущений не зевали над страницами. Гарлем Хаймза привлекает не просто красочностью описаний, надолго врезающихся в читательское сознание. Хаймз наделен даром двойного видения. Он зорко подмечает мельчайшие подробности быта, делает их рельефными и колоритными, и в то же самое время способен взирать на происходящее с вольтеровской иронией. Это проявляется и в том, как Хаймз выстраивает сюжетные коллизии и, конечно же, в том, как действуют его главные герои, детективы Джонс и Джонсон, более, впрочем, известные под кличками Могильщик и Гробовщик.

Герой-расследователь занимает, как правило, центральное место в детективе и то, что иные писатели систематически позволяли себе обходиться без него (Патриция Хайсмит, Джулиан Симонс, Дик Френсис) — воспринимается, скорее, как исключение, подтверждающее правило. В большинстве своем сочинители детективных историй стараются создать образ обаятельного, проницательного, победительного персонажа, которому нипочем все преграды, которые возникают между ним и ответом на вопрос «кто это сделал?». Добившись того, что их герой вызывает читательские симпатии, такие авторы чаще руководствуются принципом «от добра добра не ищут» и если уж придумывают нового героя, то скорее потому, что старый и так поработал на славу. Честер Хаймз, впрочем, сохранил верность тому дуэту, который появился в его первом романе «Из любви к Имабель». Однако создавая этот грозный дуэт, он не пошел по дорожке, проторенной его предшественниками.

Классический детектив в центр сюжета выдвигал фигуру «интеллектуала со странностями», гениального дилетанта, который обращал свой взор к криминальной реальности скорее из любопытства, и с помощью методов дедукции приводил мир в порядок. Именно так действовали Огюст Дюпен Эдгара По, лорд Питер Уимзи Дороти Сейерс, мисс Марпл и Эркюль Пуаро Агаты Кристи (и полицейское прошлое последнего было, конечно же, условностью). Крутой детектив выдвинул таких обаятельных «одиноких стрелков», как Филип Марло Чандлера, Лy Арчер Росса Макдональда, Тревис Макги Джона Макдональда, побеждавших и крутых злоумышленников, и очаровательных представительниц слабого пола.

Честер Хаймз, однако, не стремится угодить читателю, не собирается делать своих героев «приятными во всех отношениях». Эти парни внушают чувство безудержного страха гарлемским бандитам, но и читатели не могут отделаться от ощущения дискомфорта, необъяснимой тревога, когда те выходят на сцену. И дело не в их крутых поступках. В их облике нет и намека на привлекательность в добрых голливудских традициях. Вот как характеризуется в романе «Белое золото, черная смерть» Могильщик, провалявшийся три месяца на больничной койке после того, как в него стреляли бандиты, а затем столько же приходившего в себя дома и лишь теперь явившийся к своему шефу лейтенанту Андерсону для дальнейшего прохождения службы: «Если не считать шрамов от пуль, скрытых одеждой, и рубца с палец на затылке, где первая пуля опалила волосы, Могильщик выглядел как и прежде. То же темно-коричневое бугристое лицо, те же, тлеющие как угли, красно-коричневые глаза, та же крупная нескладная фигура чернорабочего на литейном заводе, та же темная мятая шляпа, с которой он не расставался ни зимой, ни летом, тот же черный шерстяной костюм, под которым угадывались очертания длинноствольного с никелированной рукояткой, отделанной медью, револьвера 38-го калибра…» Под стать ему и его напарник. Ниже читаем: «Насколько помнил лейтенант Андерсон, его асы-детективы с одинаковыми револьверами, способными и разить наповал, и разбивать непослушные головы, всегда выглядели как два фермера-свиновода, оказавшиеся в Большом Городе в выходной день».

Впрочем, нескладность, неуклюжесть, медлительность Могильщика и Гробовщика — это видимость, которая, как и положено видимости, больше скрывает, чем выявляет сущность. Когда надо, и тот, и другой действуют быстро, решительно и проявляют завидную смекалку.

В романах Хеммета и Чандлера полицейские изображались людьми жестокими, отвечавшими на насилие насилием и не очень-то соблюдавшими букву закона. В полицейских сериалах Эда Макбейна и Делл Шаннон труды и дни представителей органов охраны порядка изображаются с неподдельной симпатией, и та грязь и кровь, с которой приходится ежедневно иметь дело детективам, словно не пристает к главным героям. Честер Хаймз, которого, кстати сказать, трудно заподозрить в особых симпатиях к американской полиции и который отлично знал жизнь в ее криминальном аспекте, постоянно эпатирует читателей (которых тогда, в 50–60-е годы еще можно было чем-то удивить и возмутить!): он словно позволяет живой жизни заняться эстетическим самооправданием, и это, конечно же, дает впечатляющий художественный эффект.

Персонаж детективного романа, занимающийся расследованием, — безусловно, лицо героическое, ибо одерживает победы, несмотря на неблагоприятно складывающиеся обстоятельства. Честер Хаймз постоянно подчеркивает, что его персонажи — герои трагические, ибо вынуждены действовать и мире, сотканном из противоречий, примирить которые практически невозможно. Как чернокожие, они давным-давно успели понять, что являются чужими в Америке, где всем верховодят белые. Как полицейские, они должны поддерживать закон и порядок в Гарлеме, где нелюбовь к закону и презрение к порядку, что называется, вошли в плоть и кровь обитателей, где для слишком многих остро стоит проблема выживания, ради чего все средства хороши, а полицейский — всегда враг, даже если он лично к тебе не имеет никаких претензий. Могильщик и Гробовщик тем самым оказываются между двух огней — чтобы оберегать гарлемцев от бандитов, убийц, насильников, им приходится быть гораздо более крутыми, чем самый крутой из их оппонентов-уголовников, но именно это вызывает к ним боязливо-неприязненное отношение тех, кого они защищают. Разумеется, и на белое начальство надежды нет. Оно решает свои проблемы, и прежде всего старается поддерживать имидж безупречного служения обществу, что, учитывая разгул преступности, с одной стороны, и назойливость ищущих жареные факты газетчиков, с другой, сделать совсем не просто. Чтобы ловить бандитов, действующих «поверх законов», детективам приходится постоянно лавировать между правилами и инструкциями, свято соблюдая которые нельзя поймать и расколоть даже последнего карманника. Впрочем, им постоянно надо помнить и о самом главном враге — собственном темпераменте, который норовит выйти из-под контроля. Когда они сталкиваются с очередным проявлением наглости, беспредела, у Гробовщика начинают вздуваться жилы как веревки, а изуродованное лицо Гробовщика сотрясает тик. Некогда один подонок плеснул ему в лицо кислотой, и, несмотря на все пересадки, остались следы и на лице, и в душе. С тех пор Гробовщик особенно часто стал давать волю рукам, и его напарнику приходится следить, чтобы тот не наломал дров.

Лейтенант Андерсон, белый начальник Могильщика и Гробовщика, очень ценит своих сотрудников, но далеко не всегда оказывается в состоянии понять их установки. Для честного служаки Андерсона закон необходимо поддерживать всегда и везде, и его порядком задевает то равнодушие, которое Могильщик и Гробовщик выказывают к уличным проституткам и содержательницам публичных домов, если те хорошо, без обмана обслуживают клиентов. Андерсон не понимает, почему его подчиненные сквозь пальцы смотрят на деятельность подпольных лотерейщиков, которыми кишмя кишит Гарлем, несмотря на все усилия полиции закрыть этот рэкет. Но Могильщик и Гробовщик не проявляют халатности. Просто они успели понять, что жизнь слишком сложно устроенная штука, чтобы всерьез пытаться ее выправить по каким-то рецептам и правилам, навязанным извне. В конце концов, если люди хотят удовольствий, пусть развлекаются. Они видят свой долг в том, чтобы оберегать гостей и жителей Гарлема от насилия, и тут уже не ведают снисхождения к нарушителям закона.

Насилие они понимают достаточно широко. Они объявили священную войну не только бандитам и убийцам, но и мошенникам всех мастей, способным с помощью красивых речей, задевающих священные струны, выманить у людей те последние крохи, которые не под силу отобрать даже бандиту с ножом.

То, что воры, бандиты, насильники, убийцы плохи — самоочевидно. Но особую опасность в романах Хаймза представляют проповедники всех мастей, которые умело торгуют «опиумом для народа» и не только не подвергаются преследованиям, как наркодельцы, но даже напротив пользуются определенным благоволением властей. Этими людьми, однако, движут совершенно корыстные мотивы, и не случайно движение «назад в Африку» в романе «Белое золото, черная смерть» возглавляет только что отсидевший свое рецидивист Дик О’Хара, ставший преподобным О’Мэлли. С голого по нитке — умелому рубаха, сострил один из персонажей Салтыкова-Щедрина. Сладкий Пророк Браун из романа «Большой золотой сон» действует именно по этому принципу — и стал миллионером. А в романе «Слепой с пистолетом» воинствующие гуманисты всех мастей и вовсе ставят бурлящий Гарлем на грань катастрофы.

Детективное творчество Хаймза парадоксально. Казалось бы, автора волнуют совершенно конкретные вопросы, не дающие покоя совершенно конкретным представителям одного из национальных меньшинств большой и могучей страны, причем ситуация, о которой идет речь в его романах, за последние десятилетия заметно изменилась, и на первый план вышли проблемы иного плана. Тем не менее образ мира, созданный Хаймзом, обрел вневременные и вненациональные черты, не только не утратил свою злободневность, но приходится особенно ко двору к эпохе конца тысячелетия.

Национальный вопрос, как известно, — одна из самых болевых и взрывоопасных проблем, которая может только угрожать общественному спокойствию и процветанию, ибо одной логики и здравого смысла тут подчас недостаточно. Кроме того, этот самый пресловутый национальный вопрос нередко оказывается еще и дымовой завесой, ширмой, предлогом, позволяющим нефам обманывать негров, евреям наживаться на проблемах евреев, русским жестоко эксплуатировать русских, при этом твердя о своем неуемном патриотизме.

Хаймз строит свой опасный и неукротимый мир так, что читатель конца XX века отлично узнает себя и свою среду обитания, даже если он живет в России, Израиле или просвещенной и политически корректной Западной Европе. Возникает тут и поначалу кажущееся невозможным отождествление читателя с антигероическими детективами Гробовщиком и Могильщиком. Возможно, это случается не в последнюю очередь и потому, что победы даются им с невероятным трудом, но из этих отдельных побед складывается впечатление общего проигрыша. Вот характерная цитата из романа «Слепой с пистолетом». «Детективы переглянулись. Их черные волосы были подернуты сединой, и они заметно располнели в талии. Их лица были в шрамах и ссадинах, полученных во время службы в гарлемской полиции. С тех пор как двенадцать лет назад они стали детективами первого класса, их больше не повышали. Прибавки к зарплате не компенсировали роста цен. Они еще не выплатили пай за свои квартиры. Их машины были куплены в кредит. И тем не менее они не взяли ни у кого ни цента. Их долгая полицейская карьера была одним сплошным сражением. Когда они не получали синяков от бандитов, им доставались шишки от начальства. Теперь оно мешало им делать дело, причем не в первый раз».

Гробовщик и Могильщик в каком-то смысле продолжают традицию «грустного детектива», начатую Чандлером и продолженную Россом Макдональдом. Но если Филип Марло и Лy Арчер переживают драмы на личном фронте — семейная жизнь ни у того, ни у другого не сложилась, и драматизм их ситуации лишь подчеркивался чужими проблемами, к которым они оказались причастными в ходе своей профессиональной деятельности частных детективов, то Могильщик и Гробовщик уже обретают трагические измерения. Семейная жизнь у них вроде бы как раз в порядке — оба женаты, имеют дочерей, и никаких особых конфликтов дома не возникает. Но от романа к роману нарастает ощущение общей безысходности, неуклонно надвигающейся катастрофы, которую не предотвратить.

Честер Хаймз пробовал самые разные подходы, чтобы запечатлеть реальность в ее противоречивой полноте. Любопытно, однако, что именно в детективном жанре он по-настоящему обрел себя, заговорил во весь голос. Сочиняя гарлемские криминальные сказки, он избавился от той предвзятости и желания учить уму-разуму, что были характерны для его «серьезных романов». Когда исчезла «ангажированность», художник обрел полную свободу для самовыражения. Что же касается самого детективного жанра, то он задал верную тональность, которая помогла сработать «эффекту отчуждения», необходимому, чтобы люди, погрязшие в обыденном, сумели взглянуть на свою жизнь без предубеждений, словно впервые.

И в сердце нож (пер. с англ. С. Белова)

Глава 1

14 июля, среда, четыре часа утра. Гарлем. США. Седьмая авеню своей пустотой и чернотой напоминала склеп, где если кто и бывает, то разве что привидения.

Цветной человек украл мешок с деньгами.

Это был небольшой белый парусиновый мешочек, перевязанный шнурком. Он лежал на переднем сиденье «плимута», стоявшего бок о бок с другой машиной недалеко от входа в бакалейный магазин «А&Р», расположенный в средней части квартала между 131-й и 132-й улицами. «Плимут» принадлежал управляющему бакалеей. В мешке была мелочь для сдачи. Вдоль всего тротуара стояли большие сверкающие машины, и управляющий был вынужден сделать двойную парковку — он хотел отпереть магазин и положить деньги в сейф. Он не собирался напрасно рисковать и идти по ночному Гарлему с мешком денег в руках.

Когда управляющий подъезжал к магазину, возле него обычно дежурил цветной полицейский. Полицейский и сейчас караулил коробки и ящики с консервами и прочими припасами. Их доставил к магазину фургон, и теперь они были свалены на тротуар.

Но управляющий был белым. Он не верил в безопасность в Гарлеме, даже когда рядом полицейский.

И правильно делал.

Пока он стоял у дверей и вынимал из кармана ключ, а полицейский находился в двух шагах от него, вор бесшумно подкрался к «плимуту», сунул свою длинную черную руку в окно и схватил мешок.

Управляющий оглянулся в тот самый момент, когда вор, сделав свое грязное дело, крадучись и согнувшись, проводил отступление.

— Держи вора! — крикнул управляющий, исходя из общего убеждения, что в это время только вор может ошиваться у машин.

Не успели эти слова сорваться с его губ, вор задал стрекача. На нем была потрепанная темно-зеленая тенниска, слинялые синие джинсы и заляпанные грязью парусиновые туфли. В сочетании с цветом кожи и темным асфальтом это делало его почти невидимым.

— Где он? — крикнул полицейский.

— Вон там! — раздался голос откуда-то сверху.

И полицейский и управляющий услышали эти слова, но вверх не посмотрели. Увидев, что темное пятно исчезло за углом 132-й улицы, они не сговариваясь одновременно ринулись в погоню.

Голос принадлежал человеку с третьего этажа. Он стоял у единственного освещенного окна во всем квартале, состоявшем из пяти- и шестиэтажных домов.

Из-за его спины, из невидимых глубин квартиры, слабо доносились звуки джаза. Саксофон охотно откликался на топот ног по мостовой, басы пианино поддакивали сухой барабанной дроби.

Силуэт в окне стал укорачиваться: человек все дальше и дальше высовывался, наблюдая за погоней. То, что сначала казалось фигурой высокой и худой, превратилось в приземистого коротышку. Силуэт все продолжал укорачиваться. Когда полицейский и управляющий свернули за угол, человек высунулся из окна по пояс.

А потом, словно две волны, в комнатном свете очертились его ягодицы, и ноги взмыли вверх. Какое-то мгновение в желтом прямоугольнике они чернели, а потом исчезли, когда их хозяин начал стремительное падение.

Человек и в полете продолжал «высовываться», отчего его тело медленно перевернулось в воздухе. Он пролетел мимо окна, на котором черным было выведено: «РАСПРЯМИСЬ И ЛЕТИ! ЯБЛОКИ ЛЮБВИ ПОЛЕЗНО СМАЗЫВАТЬ СНАДОБЬЕМ ПАПЫ КУПИДОНА.

МАЗЬ АДАМА — ПАНАЦЕЯ ОТО ВСЕХ ЛЮБОВНЫХ НЕДУГОВ».

Рядом с ящиками и коробками стояла длинная большая корзина со свежим хлебом. Большие мягкие ноздреватые батоны, завернутые в вощеную бумагу, были уложены аккуратными рядами, словно ватные тампоны. Человек упал спиной на матрас из мягкого хлеба. Батоны взлетели, словно брызги, а он погрузился в мягкую булочную пучину.

Наступила полнейшая тишина. Теплый предутренний воздух словно застыл.

В освещенном окне наверху никого не было. На улице ни души. Вор и его преследователи растаяли в гарлемской ночи.

Время шло.

Затем хлебная поверхность медленно зашевелилась, один батон встал торчком и вывалился через край корзины. За ним последовал второй, раздавленный. Казалось, хлебное варево стало закипать.

Человек выбирался из корзины, словно призрак из могилы. Сначала показалась голова, потом плечи. Он ухватился руками за края корзины, туловище приняло вертикальное положение. Затем он осторожно поставил ногу и пощупал носком тротуар. Тротуар выдержал. Тогда он переместил центр тяжести на эту ногу. Тротуар и на этот раз не подкачал. Человек перебросил через край корзины вторую ногу и встал.

Первым делом он поправил сползшие с носа очки в золотой оправе. Затем похлопал по карманам брюк, проверяя, не пропало ли чего. Все было на месте: ключи, бумажник, Библия, платок, нож с убирающимся лезвием, а также бутылочка настойки, которую он принимал от нервов и несварения желудка.

Он лихорадочно стал отряхивать одежду, словно батоны прилипли к брюкам и рубашке, а потом приложился к бутылочке. Лекарство было горько-сладким и отнюдь не безалкогольным. Он вытер губы тыльной стороной ладони.

Затем он глянул вверх. Окно было по-прежнему освещено, но оно показалось ему похожим на жемчужные врата.

Глава 2

Южанин орал хрипатым басом: «Давай, дружище, давай скорее к Иисусу-у-у!» Его мясистые черные пальцы летали по клавишам большого рояля с поразительной быстротой.

Сузи Окей лупил в барабан.

Поросенок дул в саксофон.

Большая шикарная гостиная квартиры на Седьмой авеню была набита битком родственниками и друзьями Большого Джо Пуллена, кончину которого они собрались оплакать.

Мейми Пуллен, вдова в черном, следила за подачей напитков.

Дульси, теперешняя жена приемного сына усопшего, Джонни Перри, бесцельно бродила по комнате, выполняя чисто декоративные функции, а его прежняя жена Аламена пыталась чем-то помочь.

Куколка, цыпочка из кордебалета, влюбленная в брата Дульси Вэла, пришла на людей посмотреть и себя показать.

Чарли Чинк Доусон, влюбленный в Дульси, вообще не должен был здесь находиться, но пришел.

Прочие оплакивали покойника по доброте душевной, по пьянке, а также потому, что царившая в комнате духота этому никак не мешала.

Сестрицы во Христе из Первой церкви Святого Экстаза всхлипывали, причитали и вытирали красные глаза платками с черной траурной каймой. Официанты вагонов-ресторанов превозносили добродетели скончавшегося шефа. Содержательницы публичных домов обменивались воспоминаниями о бывшем клиенте. Профессиональные игроки заключали пари, попадет он в рай с первой попытки или нет.

Кубики льда позвякивали в больших высоких стаканах с бурбоном, имбирным элем, кока-колой, ромом, джином с тоником. Все ели и пили. И еда и выпивка были бесплатными.

Воздух напоминал по густоте гороховый суп, от сизого табачного дымя, аромата дешевых духов, запаха потных тел, алкоголя, жаркого, гнилых зубов можно было рехнуться.

Между роялем и этажеркой с телевизором и радиолой стоял покрашенный бронзовой краской гроб. Подковообразный венок лилий украшал его, словно шею лошади, выигравшей Кентуккийское дерби и совершающей теперь круг почета. Мейми Пуллен сказала юной супруге Джонни Перри:

— Дульси, я хочу с тобой поговорить.

— Господи, — фыркнула Дульси. — Неужели, тетя Мейми, вы не можете оставить меня в покое?

Худая, длинная, изможденная годами тяжкого труда фигура Мейми в черном шелковом платье, шлейф которого волочился по полу, окаменела от решимости. У Мейми был такой вид, словно ее окатило всеми водами на земле и тем не менее не запачкало грязью.

Она решительно схватила Дульси за руку, отвела в ванную и закрыла дверь на задвижку.

Куколка внимательно следила за ними через комнату. Покинув Чарли Чинка, она подошла к Аламене и отвела ее в сторонку.

— Видала?

— Что видала? — не поняла Аламена.

— Мейми отвела Дульси в сортир и заперла дверь.

Аламена уставилась на нее с любопытством и спросила:

— Ну и что?

— Что это у них завелись за секреты?

— Откуда мне знать?

Куколка нахмурилась, из-за чего наивное выражение, обычно не сходившее с ее лица, исчезло. У нее была коричневая кожа, стройная фигура и неплохая смекалка, которую она скрывала за глуповатой миной. На ней было оранжевое шелковое платье в обтяжку, а бижутерия могла утянуть ее на дно, случись ей оказаться в воде. Она танцевала в кабаре отеля «Парадиз», и вид у нее был преуспевающий.

— Это просто смешно — в такой момент, — сказала она и лукаво осведомилась: — А Джонни что-нибудь получит по наследству?

Аламена воздела брови. Не имела ли Куколка виды на Джонни?

— Спроси у него сама, солнышко, — посоветовала Аламена.

— Зачем? Я лучше спрошу Вала.

Аламена зловредно улыбнулась:

— Осторожнее, подруга. Дульси очень следит за девочками своего брата.

— Эта стерва лучше пусть занимается своими делами. Она так виснет на Чарли, что это просто неприлично!

— Теперь, когда умер Большой Джо, у нее только прибавится прыти, — сказала Аламена, и на лицо ее упала тень.

Когда-то она была такой же, как Куколка, но десять лет сделали свое дело. Она по-прежнему выглядела очень неплохо в фиолетовом шелковом платье с высоким воротом, но глаза говорили, что их хозяйке уже на все наплевать.

— Вэл не годится против Джонни, а Чарли не дает Дульси покоя и рано или поздно доиграется.

— Вот этого-то я и не понимаю, — озадаченно проговорила Куколка. — Чего это он так выставляется? Разве что он хочет завести Джонни.

Аламена вздохнула, и пальцы ее затеребили воротник платья.

— Надо, чтобы кто-то сказал ему: у Джонни в черепе серебряная пластинка и она, похоже, сильно давит ему на мозги.

— Разве можно что-то втолковать этому желтому негру? — возразила Куколка. — Ты только посмотри на него.

Они проводили взглядом крупного желтокожего мужчину. Он пробирался к двери, расталкивая гостей так, словно его что-то разъярило. Потом он вышел и хлопнул дверью.

— Притворяется, что недоволен тем, что Дульси и Мейми заперлись в сортире, а на самом деле он просто хочет убраться от нее подальше, пока не пришел Джонни.

— Почему бы тебе не догнать его и не смерить ему температуру? — коварно предложила Аламена. — Ты весь вечер не выпускала его руки.

— Меня совершенно не интересует этот любимец пьяниц, — сказала Куколка.

Чинк работал барменом в Университетском клубе на Восточной 48-й улице. Он неплохо зарабатывал, общался с гарлемскими пижонами и мог иметь десятки таких, как Куколка.

— С каких это пор он тебя не, интересует? — саркастически осведомилась Аламена. — С тех пор как он ушел и хлопнул дверью?

— Так или иначе, мне надо найти Вала, — буркнула Куколка. Она отошла от Аламены и вскоре удалилась из квартиры.

Мейми Пуллен сидела на опущенной крышке унитаза и говорила:

— Дульси, детка, держись подальше от Чарли Чинка. Я очень за тебя волнуюсь.

Дульси скорчила рожицу своему собственному отражению в зеркале. Она стояла прижавшись к краю раковины, отчего ее облегающее платье соблазнительно натянулось на круглых ягодицах.

— Я стараюсь, тетя Мейми, — сказала она, похлопывая по своим желто-оранжевым кудряшкам, окаймлявшим ее оливковое личико, похожее на сердечко. — Но вы же знаете Чарли. Он постоянно маячит у меня перед глазами, хоть и знает, что мне до него нет дела.

Мейми скептически хмыкнула. Она не одобряла нынешнюю гарлемскую моду на чернокожих блондинок. Ее тревожные старческие глаза уставились на вызывающую пестроту Дульси: переливающиеся всеми цветами радуги туфли на высоченном каблуке, ожерелье из розового жемчуга, часики с брильянтами, браслет с изумрудом, еще один тяжелый браслет из золота, два брильянтовых кольца на левой руке и рубиновое кольцо на правой. Розовые жемчужины в серьгах походили на окаменевшие и увеличенные до невозможности икринки.

Окончив осмотр Дульси, Мейми изрекла:

— Могу сказать одно, милочка: зря ты так сегодня расфуфырилась…

Дульси яростно взметнула свои глаза с длинными ресницами, но, натолкнувшись на критический взгляд старухи, тут же их опустила, уставилась на простые мужские туфли Мейми, видневшиеся из-под черного длинного шелкового платья.

— Чем плох мой вид? — воинственно осведомилась Дульси.

— Твоя одежда ничего в тебе не скрывает, — сухо заметила Мейми и, прежде чем Дульси успела что-то ответить, спросила: — Что произошло между Джонни и Чинком у Дики Уэллса в прошлую субботу?

Над верхней губой Дульси показались капельки пота.

— Все одно и то же. Джонни так меня ревнует, что когда-нибудь он на этой почве рехнется.

— А зачем ты его подзуживаешь? Разве обязательно вертеть задом перед первым встречным мужчиной?

Дульси изобразила праведное негодование.

— Мы с Чинком дружили еще до того, как я познакомилась с Джонни. Я не понимаю, почему я не имею права с ним поздороваться. Джонни, между прочим, не забывает своих прежних пассий, а у нас с Чинком вообще ничего не было…

— Детка, ты же не хочешь сказать, что весь сыр-бор разгорелся только потому, что ты поздоровалась с Чинком?

— Хотите верьте, хотите нет, но это так. Я, Вэл и Джонни сидели за столом, а потом подошел Чинк и спросил меня: «Ну что, твоя золотая жила еще не иссякла?» Все в Гарлеме знают, что Чинк зовет Джонни «моей золотой жилой», и если у Джонни в башке было бы хоть две извилины, он бы только посмеялся. Но он вскочил, вынул ножик и стал орать, что научит сукина сына правилам хорошего тона. Тогда и Чинк вытащил ножик. Если бы их не разняли Вэл, Джо Тернер и Цезарь, Джонни бы наломал дров. А так ничего не случилось, если не считать поваленных столов-стульев. Никто ничего бы не заметил, но нашлись истерички, которые подняли жуткий крик: им показалось, что вот-вот начнется настоящее кровопролитие.

Вдруг она хихикнула. Мейми вскинула голову и строго заметила:

— Ничего смешного тут нет.

Дульси помрачнела.

— Я не смеюсь, — сказала она. — Я боюсь, Джонни его убьет.

Мейми окаменела. Прошло несколько десятков секунд, прежде чем она заговорила. В ее голосе был страх.

— Он сам тебе это сказал?

— Все и без слов ясно. Я это почувствовала.

Мейми встала и обняла Дульси за талию. Они обе дрожали.

— Надо обязательно его остановить, детка!

Дульси снова обернулась к зеркалу, словно вид себя в нем придавал ей силы. Она открыла свою розовую соломенную сумочку и начала поправлять грим. Рука с помадой дрожала, когда она подкрашивала себе рот. Закончив, она сказала:

— А как его остановишь? Как бы самой на тот свет не отправиться!

Рука Мейми соскользнула с талии Дульси.

— Господи, — сказала она, непроизвольно ломая руки, — скорее бы приехал Вэл.

— Уже четыре двадцать пять, — сказала Дульси, взглянув на свои часики. — Джонни сам будет с минуты на минуту. — И спустя мгновение добавила: — Ума не приложу, где Вэл.

Глава 3

Кто-то громко забарабанил в дверь.

В квартире был такой шум, что стука никто не услышал.

— Откройте дверь! — донесся крик.

Кричали так громко, что Мейми и Дульси услышали через закрытую дверь ванной.

— Кто это? — удивилась Мейми.

— По крайней мере, ни Джонни, ни Вэл, — ответила Дульси.

— Может, какой-то алкаш?

Кто-то из пьяных гостей сказал голосом комедианта с эстрады:

— Ричард, открой дверь!

Так называлась популярная в Гарлеме песня, название которой возникло из скетча двух черных артистов из театра «Аполло», где пьяный негр приходит домой и требует, чтобы слуга Ричард отворил ему дверь.

Другие пьяные гости захохотали.

Аламена пошла на кухню.

— Посмотри, кто там, — велела она Сестренке.

Та подняла голову от раковины, в которой мыла тарелки.

— От этих алкашей меня уже тошнит.

Аламена окаменела. Сестренка была нанята помогать по дому и не имела права критиковать гостей.

— Веди себя прилично, — осадила ее Аламена, — и не забывайся. Открой дверь, а потом убери эту грязь.

Сестренка окинула взглядом перевернутую вверх дном кухню, злодейски сверкнув своими раскосыми глазами. Стол, портки, а также весь пол были заставлены пустыми и полупустыми бутылками — из-под виски, джина, рома, кока-колы, приправ, а также сковородками, кастрюлями и тарелками с едой — в одной из кастрюль виднелись остатки картофельного салата, в другой полуразвалившиеся куски жареной рыбы, в третьей — жареной курятины, в четвертой — свиные отбивные. Были там и противни с бисквитами и остатками пирога, и таз, где в мутной воде плавали кусочки льда. Повсюду, на полу, на столе, на полках, валялись недоеденные куски пирога и бутерброды.

— Такое мне в жизнь не убрать, — пожаловалась Сестренка.

— Иди открывай, — резко сказала Аламена. Сестренка с трудом проталкивалась через галдящую пьяную толпу в гостиной.

— Кто-нибудь откроет или нет? — кричал голос из-за двери.

— Иду! — крикнула Сестренка. — Потерпи немного.

— Ну-ка пошевеливайся, — отозвался голос.

— Там за дверью, наверное, холодище, — пошутил кто-то из пьяных.

Сестренка подошла к двери и, не открывая ее, крикнула:

— Ну что ты так стучишь — хочешь дверь сломать, что ли? Кто там?

— Преподобный Шорт! — был ответ.

— А я царица Савская, — отозвалась Сестренка, согнувшись от смеха и колотя себя по бедрам. Она обернулась к гостям, чтобы и те посмеялись. — Говорит, что он преподобный Шорт.

Кое-кто из гостей дико заржал.

Сестренка повернулась к дверям и сказала:

— А ну-ка еще раз назовись, только не говори, что это сам святой Петр пожаловал за Большим Джо.

Три музыканта продолжали наяривать вовсю, безучастно глядя в пространство, словно видели землю обетованную за рекой Иордан.

— Повторяю: я преподобный Шорт, — сказал голос.

Сестренка внезапно перестала смеяться и осерчала:

— Хочешь, скажу, почему я сразу поняла, что ты не преподобный Шорт?

— Очень хочу, — сердито отозвался гость.

— Потому что преподобный Шорт уже здесь, — торжествующим голосом объявила Сестренка. — Стало быть, ты кто-то другой.

— Господи Боже, — отозвался ее собеседник. — Дай мне терпение! — и нетерпеливо забарабанил в дверь опять.

Мейми Пуллен открыла дверь ванной.

— Что происходит? — спросила она, высунув голову. Увидев перед входной дверью Сестренку, она осведомилась у нее: — Кто пришел?

— Какой-то алкаш. Говорит, нахал, что он преподобный Шорт, — доложила Сестренка.

— Я и есть преподобный Шорт! — взвизгнул человек за дверью.

— Этого не может быть! — отрезала Сестренка.

— Ты часом не напилась, дорогая? — спросила у нее Мейми, направившись в комнату.

Аламена крикнула из кухни:

— Это, наверное, Джонни решил пошутить.

Мейми подошла к двери, отпихнула Сестренку и открыла дверь.

Через порог переступил преподобный Шорт. Он шатался, словно собирался вот-вот упасть. Его худое лицо с пергаментной кожей искажала гримаса ярости.

За очками в золотой оправе полыхали огнем красноватые глаза.

— Батюшки святы! — ахнула Сестренка. Ее лицо посерело, глаза засверкали белками так, словно она увидела призрак. — Это и правда преподобный Шорт.

— А я что говорил! — прошипел тот.

Рот у него был как у зубатки. Заговорив, он обрызгал слюной Дульси, которая подошла и стала рядом с Мейми, положив ей руку на плечо.

Она сердито отпрянула и вытерла лицо маленьким черным кружевным платочком — то была единственная деталь ее туалета, указывавшая на траур.

— Хватит на меня плевать, — фыркнула Дульси.

— Он не нарочно, — примирительно сказала Мейми.

— Грешник, объятый дро-о-ожью! — выводил Южанин.

Преподобный Шорт вдруг дернулся так, словно у него начинался припадок. Собравшиеся смотрели на него с интересом.

— Стоит трепещет, дядя Джо-о! — вторил Южанину Окей.

— Мейми Пуллен, если вы не велите перестать им коверкать замечательный спиричуэл, клянусь Всевышним, я не произнесу проповедь на похоронах, — проскрежетал преподобный Шорт срывающимся от злости голосом.

— Они хотят выразить свою благодарность, — выкрикнула Мейми, пытаясь перекрыть и музыку, и общий гвалт. — Большой Джо вывел их на путь к успеху, когда они выпрашивали на чай, играя в притоне Эдди Прайса. А теперь они провожают его в путь на небеса.

— Так на небеса не провожают, — отозвался преподобный охрипшим от криков голосом. — От их воплей скорее мертвые восстанут из гробов.

— Ладно, сейчас я их остановлю, — пообещала Мейми и, подойдя к оркестру, положила свою черную морщинистую руку на мокрое плечо Южанина. — Все было отлично, мальчики, а теперь немного передохните.

Музыка прекратилась так внезапно, что в наступившей тишине явственно послышался шепот Дульси:

— Почему вы разрешаете этому грошовому проповеднику вмешиваться в ваши дела?

Преподобный Шорт посмотрел на нее с нескрываемой злобой.

— Прежде чем упрекать меня, сестрица Перри, стряхните грязь с ваших юбок, — проскрежетал он.

Молчание сделалось напряженным.

Сестренка воспользовалась тишиной и спросила громким пьяным голосом:

— Скажите, преподобный, как вы оказались за дверью?

Напряжение как рукой сняло. Все захохотали.

— Меня вытолкнули из окна спальни, — сообщил преподобный, еле скрывая злобу.

Сестренка схватилась за живот и принялась было хохотать, но, увидев лицо преподобного, осеклась.

Кое-кто тоже было рассмеялся, но тут же умолк. Гробовое молчание, словно саван, окутало пьяную компанию. Гости, выпучив глаза, таращились на преподобного. Их рты хотели смеяться и дальше, но сознание говорило: тпру! С одной стороны, лицо преподобного искажала ярость, понятная в человеке, которого выпихнули из окна, но с другой стороны, на его теле не было признаков падения с третьего этажа на бетонный тротуар.

— Это сделал Чарли Чинк, — проскрежетал преподобный.

— Кто-кто? — ахнула Мейми.

— Вы шутите? — резко спросила Аламена.

Первой опомнилась Сестренка. Она издала пробный смешок и одобрительно пихнула преподобного в бок.

— Ну, вы даете, — сказала она.

Преподобный ухватился за ее руку, чтобы не упасть.

На ее лице написалось идиотское восхищение одного шутника перед другим.

Мейми яростно обернулась к ней и влепила пощечину.

— Марш на кухню! — велела она. — И не смей больше брать в рот ни капли!

Лицо Сестренки сморщилось, словно черносливина, и она заплакала в голос. Это была крепкая, как лошадь, крупная молодая женщина, и ее плачущая физиономия придавала ей совершенно идиотский вид. Она ринулась было на кухню, но споткнулась о чью-то ногу и пьяно грохнулась на пол. На нее, впрочем, никто не обратил внимания, ибо преподобный Шорт, лишившись в ее лице опоры, тоже начал падать.

Мейми успела подхватить ёго и усадила в кресло, приговаривая:

— Посидите отдохните и расскажите, что с вами стряслось.

Он схватился за сердце, словно оно причиняло ему дикую боль, и сказал еле слышно:

— Я пошел в спальню, чтобы подышать свежим воздухом. А пока я стоял у окна и смотрел, как полицейский гонится за вором, сзади подкрался Чарли Чинк и вытолкнул меня из окна.

— Боже! — воскликнула Мейми. — Он пытался вас убить?

— Вот именно!

Аламена посмотрела на дергающееся от ярости лицо преподобного и уверенно сказала:

— Мейми, он просто пьян.

— Ничего подобного, — запротестовал преподобный. — Я в жизни не брал в рот ни капли пагубного зелья.

— А где Чинк? — спросила Мейми, озираясь по сторонам. — Чинк! Эй, кто-нибудь! Разыщите Чинка.

— Он ушел, — сообщила Аламена. — Он ушел, когда вы с Дульси заперлись в сортире.

— Этот проповедник все придумал, — сказала Дульси. — Потому что они с Чинком повздорили из-за гостей.

— А чем плохи мои гости? — спросила Мейми преподобного.

Она спрашивала Шорта, но за него ответила Дульси:

— Он сказал, что здесь не должно быть никого, кроме прихожан, а также собратьев Джо по ложе. А Чарли напомнил, что Джо был профессиональный игрок…

— Я не говорил, что Большой Джо никогда не грешил, — возвестил преподобный звучно, словно с кафедры, совсем забыв, что он жертва покушения. — Но он двадцать лет работал поваром на Пенсильванской железной дороге и являлся членом Первой церкви Святого Экстаза. Таким и видит его Господь.

— Но здесь все его друзья, — смущенно возразила Мейми, — те, кто работал с ним, кто был с ним все эти годы…

Преподобный Шорт поджал губы.

— Не в этом дело. Нельзя окружить его этим развратом и грехом и надеяться, что Господь призовет его к себе.

— Это в каком смысле? — вспыхнула Дульси.

— Оставь его, — посоветовала Мейми. — Только еще ссоры нам не хватало.

— Если он не перестанет делать грязные намеки, Джонни ему задаст, — пробурчала Дульси вроде бы только для ушей Мейми, но ее услышали все.

Преподобный Шорт посмотрел на нее со злобным ликованием.

— Угрожай сколько угодно, Иезавель, но от Всевышнего не утаить, что из-за твоей бесовщины Джо Пуллен раньше времени оставил сей мир.

— Ничего подобного, — возразила Мейми. — Ничего не раньше времени. Он уже много лет засыпал с сигарой во рту. Когда-то он должен был ею подавиться и задохнуться.

— Если вы готовы слушать этого горе-проповедника, то на здоровье, — сказала Дульси. — Но с меня хватит. Я пошла домой. Можете так и сказать Джонни, когда он придет и спросит, где я.

В наступившем молчании она вышла и хлопнула за собой дверью.

— Жаль, здесь нет Вэла, — вздохнула Мейми.

— Этот дом — притон убийц! — воскликнул преподобный.

— Не надо так говорить, даже если вам не по душе Чарли Чинк, — сказала Мейми.

— Господи! — вспылила Аламена. — Если бы он и правда выпал из окна, то лежал бы на тротуаре мертвый! Преподобный Шорт окинул ее невидящим взглядом. В уголках рта собралась пена.

— Я вижу нечто ужасное, — пробормотал он. — Ужасное видение.

— А вот это правда, — согласилась Аламена. — У вас одни сплошные видения.

— Я вижу человека с ножом в сердце, — упорствовал преподобный.

— Давайте-ка я дам вам рюмочку на сон грядущий и уложу в постельку, — предложила Мейми, — а ты, Аламена…

— Хватит ему пить, — оборвала та Мейми.

— Господи, да перестань же! Лучше позвони доктору Рэмси и попроси приехать.

— Он не болен, — отозвалась Аламена.

— Я не болен, — подал голос преподобный Шорт.

— Он просто пытается устроить скандал.

— Я ушибся, — сказал Шорт. — Вы бы тоже ушиблись, если бы вас выбросили из окна.

Мейми взяла Аламену за руку и попыталась увести.

— Пойди позвони доктору.

Но Аламена стояла на своем:

— Полно ребячиться, Мейми Пуллен! Если бы он выпал из окна, то разве смог бы подняться на третий этаж? Он еще скажет, что упал на колени Всевышнему.

— Я упал в корзину с хлебом, — сообщил преподобный Шорт.

Гости облегченно рассмеялись. Теперь им стало ясно: преподобный шутит. Даже Мейми не удержалась от улыбки.

— Ну, теперь вам все ясно? — спросила Аламена.

— Преподобный, как вам не совестно нас обманывать, — сказала Мейми негодующим тоном.

— Не верите — сходите посмотрите на корзину, — предложил преподобный.

— Какую корзину?

— Ту, в которую я упал. Она на тротуаре перед входом в бакалею. Господь поставил ее, чтобы избавить меня от гибели.

Мейми и Аламена переглянулись.

— Я пойду взгляну, а ты вызови доктора, — сказала Мейми.

— Я тоже хочу взглянуть.

Взглянуть захотели все.

Громко вздохнув, словно покоряясь воле безумца, Мейми пошла первой. Дверь спальни была закрыта. Открыв ее, Мейми воскликнула:

— А свет-то горит!

С нарастающим волнением она подошла к окну и глянула вниз. К ней подошла и Аламена. Остальные с трудом втиснулись в небольшую комнату. Немногим счастливчикам удалось просунуть голову над плечами Мейми и Аламены.

— Ну что, есть там корзина? — спросил кто-то сзади.

— Увидели, да?

— Какая-то корзина и правда стоит, — сказала Аламена.

— Но вроде хлеба в ней нет, — дополнил мужчина, выглядывая из-за ее плеча.

— Она не похожа на хлебную корзину, — сказала Мейми, близоруко вглядываясь в утренние сумерки. — Скорее, эта из тех корзин, в каких уносят покойников.

К тому времени острое зрение Аламены приспособилось к потемкам.

— Это действительно хлебная корзина. Но в ней лежит человек.

— Пьяный! — облегченно вздохнула Мейми. — Его-то и увидел преподобный и решил немного поморочить нам голову.

— Не похож он на пьяного, — возразил мужчина. — Он лежит прямо, а пьяный лежит скрючившись.

— Господи! — испуганно воскликнула Аламена. — Из него торчит нож!

Мейми испустила долгий протяжный стон.

— Господи, защити нас! Ты не видишь его лица, детка? А то я такая старая, что ничего не могу разобрать в потемках.

Аламена обняла Мейми за талию и медленно отвела ее от окна.

— Это не Чинк, — сказала она. — Это, кажется, Вэл.

Глава 4

Гости ринулись к двери, чтобы поскорее оказаться внизу. Но не успели Аламена и Мейми выйти, как зазвонил телефон.

— Кто это так поздно? — удивилась Аламена.

— Спускайся, я сниму трубку, — сказала Мейми.

Аламена молча вышла.

Мейми зашла в спальню и сняла трубку с телефона на ночном столике.

— Алло! — сказала она.

— Вы миссис Пуллен? — спросил мужской голос, причем такой неотчетливый, что она так и не разобрала, кто это.

— Да.

— Перед вашим домом лежит покойник.

Мейми была готова поклясться, что в голосе послышалась усмешка.

— Кто вы? — подозрительно спросила она.

— Никто.

— Ничего в этом смешного нет, это не повод для шуток.

— Я не шучу. Не верите — подойдите к окну и убедитесь.

— Почему, черт возьми, не позвать полицию?

— А может, вы бы не хотели, чтобы об этом узнала полиция?

Внезапно разговор утратил всякий смысл для Мейми. Она попыталась собраться с мыслями, но так устала, что у нее гудела голова. Сначала преподобный Шорт выкинул фортель, потом выяснилось, что Вэл лежит с ножом в груди. А Джо лежит в гробу. Этого ли не достаточно, чтобы рехнуться.

— Почему, черт возьми, я могу не хотеть, чтобы об этом узнала полиция? — свирепо спросила она.

— Потому что он из вашей квартиры.

— Откуда вам это известно? Я его у себя сегодня не видела.

— Зато я видел. Я видел, как он выпал из вашего окна.

— Что? А, так это преподобный Шорт. И вы видели, как он падал?

— Ну да. А теперь лежит в корзине у бакалеи. Он погиб.

— Ничего подобного. Он даже не ушибся. Преподобный Шорт поднялся обратно.

Собеседник промолчал, и она продолжала:

— Это не Шорт, это Вэл. Вэлентайн Хейнс. Его зарезали ножом.

Она подождала ответа, но в трубке было лишь молчание.

— Алло! — крикнула она. — Алло! Вы слушаете? Если вы такой приметливый, как же вы этого не заметили?

Она услышала тихий щелчок.

— Подлец повесил трубку, — пробормотала она себе под нос. — Странно все это — ни в какие ворота не лезет.

Мейми постояла некоторое время, пытаясь понять, что к чему, но мозги упорно отказывались работать. Затем она подошла к туалетному столику и взяла коробку с нюхательным табаком. Понюшка немного привела ее в порядок, и острое чувство паники прошло. Из уважения к гостям она не нюхала табак весь вечер, хотя обычно постоянно прибегала к этому средству.

«Господи, если бы был жив Джо, он бы знал, что делать», — подумала она, медленной шаркающей походкой двинувшись в гостиную.

Комната была заставлена грязными стаканами, тарелками с остатками еды, пепельницами, полными тлеющих окурков. На вишневом ковре была невообразимая грязь. Сигареты прожгли дырки в обивке стульев, оставили отметины на столешницах. На рояле лежала тлеющая сигарета. Это было похоже на ярмарку, когда уехал цирк. Пахло смертью, ландышами, едой, потом, и все это в совокупности создавало в душной комнате невообразимую атмосферу.

Мейми проковыляла через комнату и остановилась у бронзового гроба, где лежал ее супруг.

Большой Джо был одет в кремовый летний костюм, светло-зеленую крепдешиновую рубашку, шелковый коричневый галстук с ангелами и подковообразной заколкой с брильянтами.

Его крупное широкое коричневое лицо было чисто выбрито, от большого рта лучами разбегались морщины. Похоже, ему недавно был сделан массаж. Жесткая седоватая курчавая шевелюра Джо была после его смерти коротко острижена, и теперь он был тщательно причесан. Это сделала Мейми. Она же обрядила его в последний путь. Руки Джо были сложены на груди так, что виднелись алмазный перстень на левой руке и масонский с печаткой на правой.

Мейми сняла кольца, положила их в глубокий передний карман своего длинного черного шелкового платья, которое волочилось по полу. Затем закрыла гроб.

— Ну и поминки! — сказала она вслух.

— Он отошел в мир иной, — скрипучим голосом произнес преподобный Шорт.

Мейми вздрогнула. Она его не заметила.

Он сидел ссутулившись в пухлом кресле, уставясь в противоположную стену.

— А что вы думаете?! — вспыхнула она. Смерть Вэла заставила ее забыть всю светскость. — По-вашему, я бы похоронила его и живым?

— Я это видел, — произнес преподобный Шорт, не обращая внимания на ее слова.

Она удивленно уставилась на него.

— Это вы про Вэла? — догадалась она.

— Женщина, полная похоти и блуда, поднялась из геенны огненной и ударила его ножом в сердце.

Не сразу Мейми поняла смысл его фразы.

— Женщина?

— Вы это видели?

Мейми почувствовала, как комната накренилась.

— Да смилуется Господь, — сказала она.

Она вдруг увидела, как Большой Джо в гробу, рояль, а также телевизор с радиолой начали медленно возноситься к небесам. Темно-красный ковер тоже стал подниматься, он раскинулся перед ее взором словно бескрайний вишневый океан, куда она и рухнула лицом вниз.

— Грех, похоть, мерзость перед лицом Всевышнего, — прохрипел преподобный Шорт, а потом добавил уже шепотом: — Она всего-навсего шлюха, о Господи!

Глава 5

Автоматический лифт стоял на первом этаже, и большинство скорбящих гостей не стали дожидаться, пока он поднимется, а ринулись вниз по лестнице. Но их уже успели опередить.

По обе стороны корзинки с трупом стояли Дульси и Чинк и смотрели друг на друга. Чинк был крупным желтым мужчиной, несмотря на молодость уже сильно располневший. На нем был бежевый летний костюм. Он склонился над корзиной.

Первый из гостей услышал, как Дульси воскликнула:

— Тебе незачем было его убивать.

На что Чинк ответил страстно:

— Даже из-за тебя? — Но тут он осекся и процедил сквозь зубы: — Замолчи и оглохни.

Она больше не сказала ни слова, пока гости не окружили корзину, высказываясь насчет того, кто в ней находится:

— Это же Вэл!

— Если это не он, то тогда святой Петр.

Аламена протиснулась поближе, чтобы лучше разглядеть покойника. Официант вагона-ресторана сказал:

— Убили вроде бы одним ударом, причем прямо тут…

Голос за спиной Аламены отозвался:

— Не иначе. Больше крови нет нигде.

Покойник вытянулся во всю длину на матрасе из мягкого хлеба так, словно корзина была предназначена именно для него. Левая рука, на которой сверкало золотое кольцо, лежала ладонью вверх на груди, под ней виднелся черный вязаный шелковый галстук и песочного цвета шелковая летняя рубашка. Правая рука лежала ладонью вниз, прикрывая среднюю пуговицу оливкового габардинового пиджака. Ступни смотрели носками вверх и врозь, выставляя напоказ резиновые подошвы почти не ношенных легких английских туфель.

Нож вонзили чуть ниже левого нагрудного кармана пиджака, из которого высовывалась белая полоска носового платка. Нож был с костяной ручкой и кнопкой, выбрасывающей лезвие, — таким охотники свежуют дичь.

Рубашка, галстук и пиджак были в пятнах крови. Кровь попала и на вощеную бумагу, в которую были завернуты батоны, и на бок плетеной корзины. На тротуаре крови не было.

На лице застыло выражение крайнего удивления. Слегка выпученные глаза уставились куда-то чуть выше ног. Лицо было красивое, с гладкой коричневой кожей, и его черты слегка напоминали лицо Дульси. Голова была непокрытой, с курчавыми черными, обильно напомаженными волосами. После обмена репликами наступила гробовая тишина: всем стало ясно, что убийство было совершено прямо здесь.

— Какой у него удивленный вид! — сказала, глядя в пространство, Дульси.

— Ты бы тоже удивилась, если бы тебе в сердце всадили нож, — мрачно отозвалась Аламена.

Внезапно у Дульси началась истерика.

— Вэл! — закричала она. — Вэл, милый, я ему покажу…

Она бы упала на грудь покойнику, если б Аламена быстро не оттащила ее в сторону, а там уже гости занялись ею, не пуская к корзине.

Она отбивалась от них и кричала:

— Отпустите меня, сволочи! Это мой брат, и один гад за это ответит.

— Бога ради, замолчи! — прикрикнула на нее Аламена.

Чинк уставился на нее, лицо его было искажено гримасой ярости. Аламена замолчала и взяла себя в руки. Из дверей соседнего дома появился цветной полицейский.

Увидев толпу, он выпрямился и начал приводить в порядок свою форму.

— Что случилось? — спросил он громким, но неуверенным голосом. — Кто-то пострадал?

— Даже очень, — фыркнул остряк из толпы.

Полицейский протиснулся к корзине и уставился на труп. Воротник его синей форменной рубашки был расстегнут, и от него разило потом.

— Кто его зарезал? — спросил блюститель порядка.

— Какой ты любопытный! — высоким фальцетом отозвался Поросенок.

Полицейский поморгал, потом вдруг улыбнулся, обнажив ряд желтых зубов.

— Ты не с эстрады, дружище?

Все взгляды устремились на него. В сером рассветном полумраке лица превратились в темные пятна. Всем хотелось знать, что он будет делать.

Но полицейский стоял ухмыляясь и не делал ровным счетом ничего. Он не знал, что делать, и не очень из-за этого волновался.

Где-то вдалеке послышалась сирена. Толпа стала таять.

— Всем оставаться на месте, — скомандовал полицейский.

На Седьмой авеню замигал красный глаз патрульной машины. Она со скрежетом развернулась и сделала двойную парковку. С противоположной стороны выскочила вторая, а из-за угла, со 132-й улицы, и третья, чуть было не столкнувшись со второй. Четвертая вылетела на Седьмую со 129-й и, визжа сиреной, помчалась совсем в другую сторону.

В пятой патрульной прибыл белый сержант из участка.

— Никому не расходиться, — зычно распорядился он.

К этому времени из окон стали высовываться полуодетые жители окрестных домов. Кое-кто выбежал на улицу.

Сержант приметил белого человека в белой рубашке с короткими рукавами и брюках хаки, стоявшего чуть поодаль.

— Вы работаете в этой бакалее? — спросил его сержант.

— Я управляющий.

— Тогда откройте магазин. Мы соберем там подозреваемых.

— Я протестую, — заявил управляющий. — Меня сегодня обокрал черномазый прямо у меня на глазах, а полицейский его не смог задержать.

Сержант уставился на цветного полицейского.

— Это был его дружок, — донес управляющий.

— А где он сейчас? — спросил сержант.

— Понятия не имею. Мне пришлось вернуться, чтобы открыть магазин.

— Вот и открывайте, — буркнул цветной полицейский.

— Если что-то пропадет, отвечать буду я, — добавил сержант.

Управляющий молча пошел открывать.

К обочине в конце квартала незаметно подрулил черный седан, и из него тихо вышли двое высоких чернокожих в черных костюмах. У костюмов был такой вид, словно в них спали. Чернокожие вышли и зашагали к месту происшествия. Слева пиджаки у них оттопыривались. Сверкающие ремни портупеи пересекали перед синих рубашек.

Один из них с обожженным кислотой лицом задержался у дальнего края толпы, второй прошел вперед.

Внезапно кто-то громко крикнул:

— Смир-рно!

— Рассчитайсь! — добавил второй.

— Детективы Могильщик Джонс и Гробовщик Джонсон по вашему приказанию явились, генерал, — пробормотал Поросенок.

— Господи! — ахнул Чинк. — нам только не хватало этих головорезов.

Сержант сказал, подмигнув белому полицейскому:

— Ведите их в магазин, Джонс и Джонсон. Вы-то знаете, как с ними обращаться.

Могильщик мрачно на него покосился.

— Для нас они все одинаковые, комиссар, — буркнул он, — черные, белые, голубые, пегие. — И, обернувшись к толпе, добавил: — А ну вперед, братцы кролики.

Пока полицейские загоняли в стойло подозреваемых, к магазину подъехал и затормозил большой кремовый «кадиллак» с откидывающимся верхом. Сейчас, впрочем, верх был опущен. На каждой дверце было изображено по игральной карте. В уголках каждой из них были нарисованы соответственно пики, черви, трефы и бубны. Каждая дверца была величиной с дверь амбара.

Одна из дверец распахнулась и из «кадиллака» вылез человек. Он был высок Ростом, но его шесть футов не производили особого впечатления из-за покатых плеч и длинных рук. На нем был серо-голубой шелковый костюм, светло-желтая шелковая рубашка, на галстуке было вышито оранжевое солнце на синем утреннем небе. Туфли начищенные, темно-коричневые, на резиновой подошве, заколка для галстука в виде маленькой десятки червей — с опаловыми червами. Три кольца, в том числе массивный золотой масонский перстень, алмаз желтой воды в золотой оправе, а также большой пестрый камень неизвестной разновидности, также в золотой оправе. Запонки — золотые квадратики с брильянтовыми глазками. Столь большое количество золота он носил на себе не из тщеславия. Он был профессиональным игроком, и это был его портативный банк, которым можно было воспользоваться в случае крайней необходимости.

Голова его не была покрыта. Курчавые подернутые сединой волосы были коротко острижены. В рассветном сумраке его крупное узловатое лицо напоминало, что его хозяин повидал виды. Посредине лба виднелся сизый чуть вздутый шрам, от которого отходили ответвления, напоминавшие щупальца осьминога. Это придавало ему выражение постоянного неудовольствия, способного перейти в ярость. Это впечатление усиливали карие мутные глаза, в которых тлели угольки, готовые вспыхнуть настоящим пожаром.

У него был вид крепкого, крутого, уверенного в себе человека, которому сам черт не брат.

— Джонни Перри! — воскликнули, или пробормотали, или произнесли про себя все собравшиеся здесь гарлемцы. Его знали и потому побаивались.

Дульси помахала ему рукой из магазина.

Джонни подошел к полицейским, стоявшим у дверей. Походка у него была пружинистая, и ступал он на носки, словно боксер на ринге. Полицейские слегка занервничали.

— Что стряслось? — спросил он сержанта.

Наступила мимолетная пауза.

Затем сержант кивнул в сторону корзины на тротуаре:

— Человека убили. — Казалось, слова эти исторг из него огонь, загоревшийся в глазах вновь прибывшего.

Джонни посмотрел на корзину, подошел и пристально уставился на труп. Минуту-другую он стоял как вкопанный. Когда он вновь подошел к дверям, лицо его приобрело фиолетовый оттенок и щупальца осьминога, казалось, ожили. Глаза тлели, словно промокшая древесина, прежде чем загореться ярким пламенем. Но в голосе были те же ровные интонации игрока:

— Кто его убил?

Сержант посмотрел ему в глаза и ответил:

— Мы пока не знаем. А вы?

Джонни выбросил вперед левую руку, потом быстро убрал ее в карман. В другой карман пиджака он сунул правую руку. Он промолчал.

Дульси протиснулась к витрине и постучала по стеклу.

Джонни бросил на нее взгляд, затем сказал сержанту:

— Там моя жена. Выпустите ее.

— Она в числе подозреваемых, — безучастно отозвался тот.

— Убили ее брата, — пояснил Джонни.

— Вы можете увидеться с ней в участке. Сейчас подъедет машина, — все так же безучастно сообщил сержант.

В мутных глазах Джонни заплясали язычки пламени.

— Отпустите ее, — сказал Могильщик. — Он сам ее приведет.

— А его кто, черт возьми, приведет? — рявкнул сержант.

— Мы с Эдом, — сказал Могильщик.

На Седьмой авеню показался первый из полицейских фургонов. Сержант распахнул дверь бакалеи и сказал:

— Ну ладно, давайте их выводить.

Дульси оказалась третьей. Она стояла, а полицейские обыскивали двоих мужчин перед ней. Один из полицейских попросил ее сумочку, но она бросилась мимо него в объятья Джонни.

— Джонни, — повторяла она сквозь рыдания, пачкая его костюм помадой, краской для ресниц и орошая его слезами.

Он обнял ее с нежностью, неожиданной для человека его наружности.

— Не плачь, детка, — сказал он. — Я найду эту сволочь.

— Лучше залезайте в фургон, — сказал один из белых полицейских, подходя к Дульси. Могильщик жестом руки велел ему отойти. Джонни повел Дульси к своему «кадиллаку» так, словно она сделалась инвалидом.

Из магазина вышла Аламена и, пройдя к «кадиллаку», села рядом с Дульси. Никто не сказал ей ни слова.

Джонни завел мотор, но перед ним как раз остановилась машина от коронера. Из нее вышел помощник коронера с черным чемоданчиком и двинулся к трупу. Из подъезда вышли двое полицейских, а с ними Мейми Путчей и преподобный Шорт.

— Идите к нам! — крикнула им Аламена.

— Слава Богу! — произнесла Мейми и, медленно протиснувшись между машинами, села на заднее сиденье «кадиллака».

— Преподобный Шорт! — крикнула Аламена. — Вам тоже есть местечко!

— Я не поеду с убийцей, — проскрежетал он и заковылял к только что подъехавшему второму фургону.

Полицейские как по команде посмотрели сначала на него, затем на «кадиллак».

— Снимите с меня ваше проклятье! — пронзительно крикнула Дульси, снова впадая в истерику.

— Замолчи, — велела Аламена.

Джонни, не глядя по сторонам, двинул машину вперед, и сверкающий «кадиллак» поехал. Маленький черный седан с Гробовщиком и Могильщиком следовал за ним.

Глава 6

Предварительный допрос проводил другой сержант — детектив Броди из отдела по расследованию убийств, а помогали ему участковые детективы Гробовщик и Могильщик.

Допрос проводился в звуконепроницаемой камере без окон на первом этаже участка. Гарлемский преступный мир называл ее «Стукачиным гнездом». Поговаривали, что, каким бы крутым ни было яичко, стоило ему повариться в этой камере, из него вылуплялся стукач.

Трехсотваттовый прожектор был направлен на деревянную табуретку, наглухо приклепанную к доскам пола в центре комнаты.

Сиденье было до блеска отполировано брюками и юбками тех, кому пришлось отвечать здесь на вопросы детективов.

Сержант Броди сидел поставив локти на большой обшарпанный стол, стоявший у стены возле двери. Стол находился за пределами круга света, в котором поджаривались допрашиваемые.

У одного конца стола примостился полицейский стенографист с блокнотом в руке. Гробовщик маячил длинной призрачной тенью в углу. Могильщик стоял у другого конца стола, водрузив ногу на единственный пустой стул. Оба детектива были в шляпах. Главные действующие лица, родные и близкие Вэла — Джонни и Дульси Перри, Мейми Пуллен, Аламена, преподобный Шорт и Чинк Чарли, — находились в следственном отделе этажом выше.

Прочих загнали в «коровник» в подвале и выводили по четыре человека.

Вид покойника и поездка в полицейском фургоне выбили хмель из многих голов. Усталые разноцветные лица мужчин и женщин выглядели под прожектором зловеще, словно африканские военные маски.

После того как записывались их имена, фамилии и адреса, сержант Броди задавал обычные в таких случаях вопросы безучастным полицейским голосом:

— Не ссорился ли кто-то на поминках? Не дрался? Никто при вас не упоминал Вэлентайна Хейнса? Кто из вас видел, как уходил Чарли Чинк Доусон? Когда? Один или нет? Когда ушла Дульси? До него или после?

Кто из вас видел, как уходила Дульси Перри? До того или после того, как вернулся преподобный Шорт?

Сколько времени прошло между возвращением преподобного Шорта и тем, когда все пошли посмотреть на корзину? Минут пять? Больше? Меньше? Кто-нибудь уходил в этом промежутке? Были ли у Вэла враги? Никто не питал к нему злобы? Не было ли у него неприятностей?

Среди задержанных было семь человек, не присутствовавших на поминках. Броди поинтересовался, не видели ли они, как кто-то падал с третьего этажа, не проходил ли кто-то мимо этого дома, не проезжал ли на машине. Никто ничего не видел. Все клялись, что были дома в постелях и вышли на улицу, лишь когда приехали полицейские.

— Никто из вас не слышал никаких выкриков? — продолжал допрос Броди. — Не слышали ли шума машины? Или вообще каких-то подозрительных звуков.

Ответы на все эти вопросы были отрицательными.

— Ладно, — прорычал он. — Все вы крепко спали сном праведников, видели во сне ангелов небесных, ничего не видели, ничего не слышали, ничего не знаете. Отлично…

Каждому из допрашиваемых Броди предъявлял нож, извлеченный из тела убитого. Никто его не опознал.

В промежутках между вопросами и ответами было слышно, как скрипит перо стенографиста, изводящего лист за листом.

Когда вводили очередную группу, содержимое карманов каждого вываливали на стол. Сержанта интересовали только ножи. Если лезвие оказывалось длиннее двух дюймов, разрешенных законом, он вставлял их в ложбинку между крышкой стола и верхним ящиком и легким нажатием ломал их. По мере того как допрос продолжался, в ящике росла горка сломанных лезвий.

Покончив с последней группой, Броди взглянул на часы.

— Два часа семнадцать минут, — подвел он итог, — а выяснил я всего-навсего, что в Гарлеме живут столь респектабельные люди, что руки у них всегда чистые.

— А что вы ожидали? — спросил Гробовщик. — Что кто-то возьмет да расколется?

— Мне прочитать стенограмму? — спросил стенографист.

— Ну ее к черту. В отчете коронера сказано, что Хейнса убили там, где и был обнаружен его труп. Но никто не видел, как он туда прибыл. Никто точно не помнит, когда Чинк ушел из квартиры. Никто не знает, когда ушла Дульси. Никто точно не может сказать, выпадал преподобный Шорт из окна или нет. Ну, можно в это поверить?

— Почему бы нет, — сказал Гробовщик. — Это Гарлем, а в нем всякое бывает. Гарлемцы совершают нелепые поступки по самым невероятным причинам.

— Мы, гарлемцы, готовы поверить во что угодно, — сказал Гробовщик.

— Вы надо мной не смеетесь?

— Нет, просто пытаемся объяснить вам, что эти люди не такие простачки, — сказал Гробовщик. — Вы хотите найти убийцу? Отлично. Я верю, что это мог сделать любой из них, только вот надо найти улики.

— Ладно, — вздохнул Броди. — Давайте сюда Мейми Пуллен.

Гробовщик ввел в комнату Мейми Пуллен, поставил свободный стул у стола так, чтобы она могла опереться на него рукой, а также повернул прожектор, чтобы тот не бил в глаза.

Первое, что бросилось в глаза Броди, — это черное шелковое платье, шлейф которого волочился по полу, — форма хозяек публичных домов в двадцатые годы. Затем его взгляд упал на мужские ботинки, видневшиеся из-под платья, остановился на платиновом кольце с брильянтом в два карата на ее скрюченном коричневом пальце, потом задержался на белом яшмовом ожерелье, опускавшемся почти до пояса, с черным ониксовым крестиком. Затем сержант уставился на коричневое старое морщинистое лицо, на котором страх и горе оставили свой след, на стянутые в пучок прямые седоватые волосы.

— Это сержант Броди, тетушка Мейми, — пояснил Могильщик. — Он должен кое-что у вас спросить.

— Здравствуйте, мистер Броди, — сказала она, протягивая через стол свою узловатую правую руку без колец.

— Скверное дело, — отозвался сержант, пожимая руку.

— Смерть одна не ходит, — отозвалась Мейми. — Так было всегда. Умирает один, потом другой и так дальше. Похоже, так угодно Всевышнему. — Затем она подняла голову, чтобы взглянуть на полицейского, который был с ней так учтив, и воскликнула: — Господи, да это же маленький Джонс! Я помню, когда ты еще мальчишкой бегал по 116-й улице. Я не знала, что это тебя зовут Могильщиком.

Могильщик смущенно улыбался, словно мальчишка, которого застали, когда он воровал яблоки.

— С тех пор я маленько вырос, тетушка Мейми…

— Как бежит время! Как говорил Большой Джо, его не догонишь. Тебе сейчас лет тридцать пять.

— Тридцать шесть. А это Эд Джонсон, мой партнер.

Гробовщик вышел из укрытия. Мейми чуть не ахнула, увидев его лицо.

— Боже, что… — начала она и осеклась.

— Один подонок плеснул мне в лицо кислотой, — сказал Гробовщик, пожимая плечами. — Профессиональный риск, тетя Мейми. Я как-никак полицейский. Без этого нельзя…

— Я помню, читала об этом в газетах, только не знала, с кем именно это случилось. Я все больше сижу дома. Выходила только с Джо, но теперь вот его не стало… — Затем она добавила с чувством: — Надеюсь, того, кто это сделал, посадили в камеру, а ключ выбросили.

— Его давно похоронили, — буркнул Гробовщик.

— Эду пересаживают кожу с бедра, — пояснил Могильщик. — Но на это нужно время. Не меньше года, говорят.

— Ну а теперь, миссис Пуллен, — твердо сказал сержант, — я бы хотел услышать от вас, что же произошло в вашей квартире вчера вечером, а точнее, сегодня утром.

— Расскажу, что знаю, — вздохнула она.

Когда она закончила свой рассказ, сержант сказал:

— Ну что ж, по крайней мере, теперь хоть понятно, что произошло в вашем доме после возвращения преподобного Шорта и до того, как обнаружили труп. Кстати, как по-вашему, он действительно выпал из окна спальни?

— Ну да. А то зачем же ему было говорить, что он выпал, если бы он никуда не выпадал? Да и как он мог оказаться за дверью? Разве что выскользнул незамеченным.

— Но вам не кажется это странным? Выпал из окна третьего этажа…

— Ничего странного, сэр. Он человек болезненный, и у него еще бывают трансы…

— Он эпилептик?

— Нет, религиозные трансы. Его посещают видения…

— Какие?

— Да всякие! Он рассказывает о них в своих проповедях. Он вылитый пророк, Иоанн Богослов.

Сержант Броди, будучи католиком, ничего толком не понял, и Могильщик стал объяснять:

— Иоанн Богослов — пророк, который видел семь завес и четыре всадника Апокалипсиса. Гарлемцы очень уважают святого Иоанна. Это единственный пророк, который в своих видениях увидел выигрышные номера. Апокалипсис — это Библия гадалок и предсказателей, — добавил Могильщик.

— И не только это, — возразила Мейми. — Святой Иоанн видел, как прекрасен рай и как ужасен ад.

— Хорошо, но вернемся к убийству. У Чинка были какие-то основания пытаться убить преподобного Шорта, — спросил Броди, — кроме того, что тот был пророком?

— Нет, сэр, абсолютно никаких. Просто от падения у преподобного помутилось в голове и он не очень соображал, что говорит.

— Но до этого у них с Чинком, кажется, была ссора?

— Да никакая это не ссора. Просто преподобный и он не сошлись во взглядах на тех, кого я пригласила на поминки. Но это вообще-то не их дело!

— А что за раздоры были между Дульси и Шортом?

— Да ничего особенного. Просто преподобный считает, что Дульси надо беречься от греха, а она постоянно его осаживает. Но я-то думаю, что он тайно в нее влюблен и очень этого стесняется, ведь он как-никак проповедник, а она замужняя женщина.

— В каких отношениях преподобный был с Джонни и Вэлом?

— Они уважали намерения друг друга — вот и все.

— Сколько времени прошло между уходом Дульси и вашим заходом в спальню?

— Да нисколько! — уверенно отвечала Мейми. — Она еще не успела спуститься.

Броди задал еще несколько вопросов насчет гостей, но ситуация с Вэлом не прояснилась.

Тогда Броди зашел с другой стороны:

— Вы не узнали того, кто звонил вам, когда вы уже увидели покойника?

— Нет. Голос был далекий и невнятный.

— Но так или иначе звонивший знал, что в хлебной корзине лежит труп?

— Нет, все было не совсем так. Тот, кто звонил, и словом не обмолвился насчет Вэла. Он говорил о преподобном Шорте. Он видел, как выпал из окна преподобный, и решил, что он помер. Потому-то он и позвонил.

— Откуда он мог знать, что тот помер, если он не подходил к корзине?

— Не знаю, сэр. Он, похоже, просто решил, что раз человек упал с третьего этажа, так и помер. Особенно если лежит и не шевелится.

— Но, согласно показаниям потерпевшего, преподобный Шорт встал и поднялся в квартиру сам.

— Не знаю. Я рассказываю, как все было. Кто-то позвонил, сказал насчет покойника, а когда я сказала, что это Вэл, то человек тут же повесил трубку. Видать, удивился.

— Это не Джонни?

— Нет, сэр. Тут уж я могу сказать точно. Его голос я бы обязательно узнала.

— Он ваш крестный сын или пасынок?

— Ни то, ни другое. Но мы относились к нему, как к сыну. Когда он вышел из тюрьмы…

— Из какой?

— Из тюрьмы штата Джорджия. Он там отсидел…

— За что?

— Убил человека, который избивал его мать… Своего отчима. Они жили в гражданском браке. Его мать была беспутной особой, но Джонни вырос хорошим мальчиком. Ему дали год каторжных работ.

— Когда это случилось?

— Он вышел на свободу двадцать шесть лет назад. Пока он сидел, его мамаша уехала с другим мужчиной, а мы с Джо как раз собирались на север. Мы и захватили его с собой. Тогда ему было двадцать лет.

— Значит, сейчас ему сорок шесть.

— Ну да, а Джо нашел ему работу на железной дороге.

— Официантом?

— Нет, на кухне. Джонни не мог обслуживать клиентов из-за шрама.

— Из-за какого шрама?

— Из-за того, который он получил в драке, когда еще сидел. Он подрался с другим заключенным. Они играли в карты, и тот сказал, что Джонни обманом выиграл у него никель. А Джонни всегда был честный, как не знаю кто. Вот они и взялись за кирки…

— Когда он открыл здесь свой игорный клуб?

— Клуб «Тихуана»? Лет десять назад. Большой Джо дал ему денег. Но до этого у него было другое, маленькое игорное заведение.

— Он женился на Дульси, когда открыл клуб «Тихуана»?

— Нет-нет, он женился на ней всего полтора года назад. Это было второго января прошлого года. А до этого он был женат на Аламене.

— Он официально женат на Дульси или просто с ней жил? — Броди понимающе посмотрел на Мейми.

Она выпрямилась на стуле:

— Все совершенно законно. Мы с Большим Джо были свидетелями. Они поженились в Сити-Холле[1].

— В Гарлеме тоже женятся, — мягко напомнил хмыкнувшему было сержанту Могильщик. Сержант почувствовал себя на тонком льду и сменил тему:

— Джонни обычно носил при себе много денег?

— Не знаю.

— А сколько у него в банке? Сколько вложено в недвижимость?

— Не знаю, сэр. Большой Джо, может, знал, но мне не говорил.

Сержанту пришлось оставить эту тему.

— Не могли бы вы тогда мне сказать, что за важный вопрос вы обсуждали с Дульси… с миссис Перри, до того важный, что вы для этого заперлись в ванной?

Мейми растерянно посмотрела на Могильщика. Тот сказал:

— Мы ничего не имеем против Джонни, тетя Мейми. Нас не интересует ни его клуб, ни его доходы, ни что-то другое в этом роде, это все заботы федерального правительства. Мы просто пытаемся понять, кто убил Вала.

— Господи, для меня это тайна тайн. У Вэла не было ни одного врага во всем мире.

Сержант оставил это без комментариев и спросил:

— Так вы с Дульси говорили не о Вэле?

— Нет, сэр. Я просто спросила у нее о размолвке, что произошла между Джонни и Чарли Чинком в клубе Дики Уэллса в субботу вечером.

— Из-за чего? Из-за денег? Из-за игорных долгов?

— Нет, сэр, Джонни страшно ревнует Дульси. Рано или поздно из-за нее он кого-нибудь убьет. А Чинк считает, что для женщин он — дар небес. Он постоянно вертится вокруг Дульси. Люди говорят, что просто так, но…

— Какие люди?

— Вэл, Аламена, да и сама Дульси. Но поди разбери, что на уме у мужчины, когда он вертится вокруг женщины. А Джонни такой горячий, такой необузданный, что я боюсь, не ровен час, будет кровопролитие.

— Какую роль во всем этом играл Вэл?

— Вэл всегда был миротворцем. И поддерживал Джонни. Большую часть времени он тратил, чтобы уберечь его от неприятностей. Но и он ничего не имел против Чинка.

— Значит, враги Джонни — это враги Вэла?

— Нет, сэр, я бы так не сказала. Вэл не из тех, у кого есть враги. Он и с Чинком всегда прекрасно ладил.

— Что за женщины у Вэла?

— Никакой постоянной женщины у него нет. По крайней мере я о такой не слыхала. Хотя бывали у него увлечения. Последней вроде была Куколка. Он говорил, что никому не даст себя захомутать.

— Скажите мне вот что, миссис Пустей. Вам не показалось ничего странного в позе убитого?

— Ну, я не знаю. — Она наморщила лоб. — Вроде нет. Близко я не подходила. Видела из окна. Но ничего такого…

Сержант пристально на нее посмотрел.

— А вам не показалось странным, что он лежал с ножом в сердце?

— Это вы в том смысле, что, мол, странно, что его зарезали? Ну да, это, конечно, странно. Кому могло взбрести в голову убить Вэла?!

— Если бы на его месте оказался Джонни, вас бы это не так удивило?

— Нет, сэр.

— И еще. Вам не показалось странным, что он лежит в той самой хлебной корзине, куда незадолго до этого упал из вашего окна преподобный Шорт?

Впервые за это время в ее глазах показался страх.

— Да, сэр, — прошептала она, схватившись рукой за стол. — Очень даже странно. Одному Господу известно, как он там оказался.

— И еще убийце.

— Да. Но имейте в виду одно, мистер Броди. Джонни, может, не пылал любовью к своему шурину, но терпел его из-за Дульси. И он бы не позволил никому его обидеть — и сам бы никогда на него не поднял руки.

Броди вынул из ящика орудие убийства и положил на стол.

— Вы когда-нибудь видели этот нож?

Она посмотрела на нож скорее с любопытством, чем со страхом.

— Нет, сэр.

Сержант оставил и эту тему.

— А когда у вас похороны?

— Сегодня в два часа.

— Ладно, можете идти. Вы нам очень помогли. Она медленно встала и протянула руку сержанту с чисто южной учтивостью.

Сержант к этому не привык. Он представлял собой закон. Люди по ту сторону стола обычно находились и по ту сторону закона. Он так смутился, что вскочил, повалил стул и начал трясти ее руку, покраснев, как свежесваренный рак.

— Надеюсь, ваши похороны пройдут как надо, миссис Пуллен… Я хотел сказать, похороны вашего мужа.

— Спасибо, сэр. Нам остается лишь опустить его гроб в могилу и надеяться на лучшее.

Гробовщик и Могильщик почтительно проводили ее до выхода, распахнув перед ней дверь. Шлейф длинного платья Мейми волочился по полу, подметая пыль.

Сержант Броди не вздохнул. Он гордился, что никогда не вздыхает. Но он поглядел на часы с таким видом, словно ему очень хотелось бы вздохнуть.

— Двадцать минут одиннадцатого. Думаете, к ленчу управимся?

— Давайте поскорее, — буркнул Гробовщик. — Я не спал ночь и помираю с голоду.

— Тогда тащите проповедника.

Увидев отполированное сиденье табуретки в кругу ослепляющего света, преподобный Шорт остановился на пороге и вздрогнул, как овца, в которую вонзили нож.

— Нет, — прохрипел он, пятясь в коридор. — Я туда не пойду.

Двое полицейских в форме, доставивших его из камеры для задержанных, схватили преподобного под руки и силком ввели в комнату.

Он сопротивлялся, делая такие движения, словно танцевал балетную партию. На его висках вздулись вены. Глаза за золотыми очками выпучились, как у жука под микроскопом, кадык прыгал, как поплавок на волнах.

— Нет-нет, здесь витают призраки христиан-мучеников! — вопил он.

— Давай, дружище, входи и кончай представление, — буркнул один из конвоиров, грубо толкая его. — Здесь христианами и не пахло.

— Да-да! — хрипел Шорт, — я слышу их стенания. Это застенок инквизиции. Я чую запах крови невинно убиенных мучеников.

— Это потому, что у тебя шла носом кровь, — сострил второй полицейский.

Его подняли под мышки в воздух, отчего его ноги задергались словно у марионетки, и, пронеся по комнате, усадили на стул.

Трое инквизиторов стояли не шелохнувшись и глядели на него. Стул, на котором сидела миссис Пуллен, снова превратился в подставку для ноги Могильщика. Гробовщик удалился в свой темный угол.

— Цезари! — хрипел преподобный.

Полицейские стояли справа и слева от него, положив руку на плечо.

— Кардиналы! — вопил тот. — Господь — мой пастырь! Я страшусь…

В его глазах появился безумный блеск.

На лице сержанта не дрогнул ни один мускул, он лишь сказал:

— Здесь только мы, цыплятки, преподобный.

Тот, подавшись вперед, стал-, вглядываться во тьму, пытаясь разглядеть темный силуэт.

— Если вы сотрудники полиции, то заявляю: Чарли Чинк умышленно вытолкнул меня из окна, чтобы я погиб, но Всевышний поместил Тело Христово, чтобы смягчить мое падение…

— Это была корзина с хлебом, — поправил сержант.

— Тело Христово, — упорствовал преподобный.

— Ладно, преподобный, хватит ломать комедию, — сказал Броди. — Если вы хотите сказать, что психически больны и не отвечаете за ваши поступки, так это ни к чему. Никто ни в чем вас не обвиняет.

— Его заколола Иезавель. Дульси Перри. Заколола ножом, который вручил ей Чарли Чинк.

Броди чуть наклонился вперед.

— Вы видели, как он передавал ей нож?

— Да.

— Когда?

— На следующий день после Рождества. Она сидела в машине, возле моей церкви. Она думала, что ее никто не видит. Он подошел, сел рядом, вынул нож и показал, как им пользоваться.

— А где находились вы?

— Смотрел в щелочку окна. Я понял, что она приехала в мою церковь совсем не за тем, чтобы отдать какую-то старую одежду на благотворительные цели.

— Она и Джонни были прихожанами вашей церкви?

— Они считали себя таковыми, потому что Большой Джо был членом секты, но они никогда не приходили. Им не нравилось пребывать в святом экстазе.

Могильщик понял, что Броди в замешательстве, и поспешил на выручку:

— В этой церкви прихожане, когда входят в экстаз, начинают кататься по полу.

— С чужими женами, — добавил Гробовщик.

Лицо Броди как-то обмякло, а стенографист разинул рот и перестал писать.

— Они не раздеваются, — пояснил Могильщик. — Просто катаются по полу в конвульсиях — поодиночке и парами.

Стенографист был явно разочарован.

— Кгм-кгм, — прокашлялся Броди. — Значит, когда вы выглянули из окна, то увидели, что в корзинке с хлебом лежит Вэл с ножом в груди. Вы поняли, что это тот самый нож, который Чарли Чинк вручил в свое время Дульси Перри, так?

— Хлеба там тогда не было, — заявил преподобный.

— Что же там было? — спросил, моргая, Броди.

— Белый человек и цветной полицейский. Они погнались за вором.

— А, это вы, значит, видели, — облегченно проговорил Броди, решив, что теперь ему есть за что ухватиться. — Значит, вы видели, как совершилось убийство?

— Я видел, как она его зарезала, — заявил преподобный.

— Вы не могли это видеть, потому что она еще была в квартире.

— Тогда я не видел, правильно. Меня вытолкнули из окна. Я увидел это, когда уже вернулся обратно в комнату.

— В какую?

— В ту, где стоял гроб.

Броди посмотрел на него, наливаясь краской.

— Слушайте, преподобный, мы собрались не шутки шутить. Мы расследуем убийство.

— Я не шучу, — сказал тот.

— Ладно, значит, вам все это пригрезилось?

Преподобный выпрямился и негодующе посмотрел на Броди.

— Мне было видение.

— И в нем вас вытолкнули из окна?

— Оно меня посетило уже после того.

— Видения бывают у вас часто?

— Постоянно, и они всегда говорят правду.

— Ладно, как же она его убила?

— Она спустилась на лифте, а когда вышла на улицу, там в корзине, куда я упал, лежал Вэлентайн Хайнс.

— Вы же сказали, там не было корзины.

— Сперва не было, но затем Тело Христово превратилось в корзину с хлебом. Он лежал в корзине, а она вытащила нож и вонзила в него.

— Что он там делал?

— Лежал и ждал, когда она выйдет.

— Чтобы она его зарезала?

— Он не ожидал, что она его ударит ножом. Он понятия не имел, что у нее есть нож.

— Нет, этот номер не пройдет. Лучше скажите, не уходил ли кто из квартиры — по-настоящему, не в видении, а пока вы были внизу?

— Мои глаза застилала пелена. Я понимал, что надвигается видение.

— Ладно, преподобный, я вас отпускаю, — сказал Броди, оглядывая содержимое карманов преподобного, лежащее на столе. — Но для человека, именующего себя проповедником Священного писания, вы не очень-то помогаете нам.

Преподобный Шорт не шелохнулся.

Броди толкнул Библию, бумажник, связку ключей и платок через стол по направлению к владельцу. Бутылка, однако, вызвала его интерес. Он открыл ее, понюхал, удивился, затем поднес к губам, попробовал и сплюнул на пол.

— Господи! — воскликнул он. — Персиковый бренди и настой опия. И вы это пьете?

— Успокаивает нервы, — пояснил преподобный Шорт.

— И вызывает видения? Если бы я хлебнул такого, у меня тоже появились бы видения. — Обернувшись к полицейским, Броди с отвращением сказал: — Уведите его.

Внезапно преподобный Шорт завопил:

— Не отпускайте ее! Арестуйте! Сожгите! Она ведьма. Она действует по научению дьявола. А Чинк ее сообщник.

— Мы ею займемся, — обещал один из полицейских, уводя Шорта. — У нас есть специальное местечко для ведьм и колдунов тоже, так что смотрите!..

Преподобный вырвался из их объятий и упал на пол. Он стал кататься по полу, молотить руками и ногами, на губах у него появилась пена.

— Теперь я понял, что такое святой экстаз, — сказал Броди.

Стенографист хихикнул.

— Похоже, у него сейчас появится видение, — скачал Могильщик с невозмутимым лицом.

Броди уставился на него, но тот замолчал.

Полицейские взяли Шорта за руки и за ноги и вынесли его из камеры. Вскоре один из них вернулся за собственностью преподобного.

— Он псих или притворяется? — спросил Броди.

— Похоже, и то, и другое, — сказал Могильщик. — Вообще-то, может, что-то в его бреднях и правда, — сказал Могильщик. — Я помню, что все пророки в Библии были либо эпилептики, либо психи.

— Кое-что из им сказанного я готов принять, — буркнул Броди. — Мне только не нравится, как он это выразил.

— Кто следующий? — спросил Могильщик.

— Давайте первую жену Джонни, — сказал Броди.

Аламена вошла кротко, нервно теребя высокий воротник платья, словно девочка, которая хорошо помнила, как ее здесь высекли за плохие отметки.

Она села на табурет в кругу света, положив руки на колени. Украшений на ней никаких не было.

— Как вас звать? — спросил Броди.

— Просто Аламена.

— Ладно. Быстро расскажите мне про Вэла и Дульси.

— Тут особенно нечего рассказывать. Пару лет назад она стала петь в кабаре Смолла, через полгода заарканила там Джонни. И накрепко. Вэл пришел на свадьбу сестры — и так в семье и остался.

— Кто были кавалеры Дульси до замужества?

— Она их быстро меняла, все выбирала… Искала золотую жилу.

— Как насчет Вэла? Он тоже искал золотую жилу?

— Зачем? Ему уже застолбили участок.

— Он помогал в клубе? — спросил Броди.

— Не то чтобы помогал… Короче, Джонни никогда не доверял ему свои деньги.

— Так что же произошло между Дульси, Бэлом, Джонни и Чинком?

— Вроде бы ничего.

— Так-так. У Вэла были враги?

— Не было. Он не так устроен.

Лицо Броди пошло пятнами.

— Черт, но не сам же он всадил себе нож в сердце?

— Такое тоже бывало, — заметила Аламена.

— Не тот случай. Это уже ясно. Он не был ни пьян, ни под действием наркотиков. Конечно, это пока предварительное заключение, все покажет вскрытие, но почему он оказался в корзине в это время суток?

— Может, его ударили ножом и он в нее упал?

— Нет, его зарезали, как раз когда он в ней лежал. По состоянию хлеба он явно понимал, что в корзине уже кто-то до него побывал. Может, он даже видел, как падал в нее из окна преподобный Шорт. Вот я и хочу задать один простой вопрос. Почему он спокойно там лежал, почему позволил кому-то наклониться и вонзить в него нож и не оказал ни малейшего сопротивления?

— Он не ожидал, что такое может сделать друг. Он, возможно, решил, что с ним хотят пошутить, — отозвалась Аламена.

Все три детектива внутренне напряглись.

— Думаете, это друг? — спросил Броди.

— А вы так не думаете? — отозвалась Аламена, пожимая плечами и слегка разводя руками.

Броди вынул из стола нож. Аламена спокойно посмотрела на него, словно видела сотни таких ножей.

— Это он?

— Похож.

— Вы его раньше видели?

— Вроде нет.

— Вы бы узнали его?

— В Гарлеме все ходят с ножами. Как их отличишь?

— Такие ножи в Гарлеме очень у немногих, — возразил Броди. — Это нож ручной работы, шеффилдской стали, сделанный в Англии. Его можно купить в Нью-Йорке лишь в одном месте — «Аберкромби и Фитч», Мэдисон-авеню. Он стоит двадцать долларов. Разве может обычный гарлемский бандит поехать в центр Нью-Йорка за импортным охотничьим ножом, выложить двадцатку и оставить его торчать в теле жертвы?

Лицо Аламены приобрело странный желтоватый оттенок, а в ее темных глазах появился страх.

— Почему бы нет? — прошептала она. — Как говорится, мы в свободной стране.

— Вы свободны, — отрезал Броди.

Они молча, не шелохнувшись, смотрели, как Аламена встала, оправила платье и странной напряженной походкой лунатика вышла из камеры.

Броди вынул из кармана трубку и пластиковый кисет. Он долго набивал ее, потом чиркнул кухонной спичкой о край стола и стал раскуривать трубку.

— Кто это полоснул ее по горлу? — спросил Броди сквозь клубы дыма, держа трубку во рту.

Гробовщик и Могильщик старались не смотреть друг другу в глаза. Вид у них внезапно сделался смущенный.

— Джонни, — наконец сказал Могильщик.

Броди напрягся, но тотчас же расслабился.

— Она подавала на него в суд?

— Нет, дело обставили как несчастный случай.

Стенографист перестал смотреть в свои бумаги и уставился на них.

— Она сказала, что он просто валял дурака. Шутил…

— Хорошие шутки, — заметил стенографист.

— Почему? — удивился Броди. — Почему он это сделал?

— Она слишком к нему прилепилась, — пояснил Могильщик. — Ему нравилась Дульси. А Аламена его не отпускала.

— Она все еще его не отпускает?

— Ну да. Он чуть не перерезал ей горло и теперь привязан к ней на всю жизнь.

— Странный способ привязать к себе человека.

— Наверное. Но это Гарлем. Здешние люди рады, что еще живут.

Глава 7

Затем вызвали Чинка.

Он заявил, что начал вечер с маленькой дружеской игры в покер у себя в квартире. В половине второго игра кончилась, и на поминки он приехал в два часа ночи. Он ушел без пяти четыре, ибо у него было назначено свидание с Куколкой в соседнем доме.

— Перед уходом вы не посмотрели на часы? — спросил Броди.

— Я сделал это в лифте.

— Где был преподобный Шорт, когда вы уходили?

— Преподобный? Черт, я не заметил. — Он немного помолчал, словно припоминая, потом сказал: — Кажется, стоял возле гроба, но я могу и ошибиться.

— Что происходило на улице, когда вы вышли?

— Да ничего. У бакалеи стоял цветной полицейский, охранял коробки и ящики. Может, он меня припомнит.

— С ним кто-нибудь был?

— Разве что призрак.

— Ладно, дружище, давайте-ка оставим комедию и перейдем к фактам, — раздраженно буркнул Броди.

Чинк доложил, что ждал Куколку в вестибюле, но, когда они поднялись на второй этаж, где была ее квартира, она что-то раскисла, и тогда он пошел за марихуаной к знакомому, который жил на той же улице.

— Где? — спросил Броди.

— Угадайте сами, — предложил Чинк.

Броди пропустил вызов мимо ушей.

— На улице были какие-то прохожие? — спросил он.

— Когда я вышел, то увидел, что из дома появилась Дульси. И тотчас же мы увидели тело Вэла в корзине.

— А до этого вы видели корзину?

— Да. В ней был самый обыкновенный хлеб.

— Когда вы встретили Дульси, вокруг не было никого?

— Нет.

— Как она себя повела, увидев труп брата?

— Закатила истерику.

— Что она сказала?

— Не помню.

Броди предъявил ему нож.

Чинк признал, что примерно так же выглядел нож, торчащий в груди Вэла, но сказал, что до этого его не видал.

— Преподобный Шорт показал, что на следующий день после Рождества вы передали этот нож Дульси возле его церкви и показали, как им пользоваться, — сказал Броди.

Потное желтое лицо Чинка побледнело так, что сделалось похожим на грязную простыню.

— Этот сукин сын напился допьяна своим чертовым зельем, — прорычал Чарли. — Я не давал Дульси никакого ножа, а этот вижу в первый раз.

— Но вы преследовали ее по пятам, как кобель, — сказал Броди. — Об этом говорят все.

— За это не вешают, — буркнул Чарли.

— Нет, но вы вполне могли убить ее брата, если он вам мешал, — сказал Броди.

— Вэл не мешал, — пробормотал Чарли Чинк. — Если бы он так не боялся Джонни, то помог бы мне.

Броди вызвал полицейских в форме.

— Задержите его, — распорядился он.

— Я хочу вызвать моего адвоката, — заявил Чарли. — Пусть вызывает, — разрешил Броди и спросил полицейских, задержали ли они Куколку Гривес.

— Давным-давно, — последовал ответ.

— Ведите сюда!

На Куколке было платье, выглядевшее как замаскированная ночная рубашка. Она села на табуретку под прожектором и закинула ногу на ногу так, словно ей нравилось быть в этой камере в обществе трех детективов.

Она подтвердила показания Чинка, только, по ее версии, он пошел не за марихуаной, а за бутербродами.

— Разве вас плохо покормили на поминках? — удивился Броди.

— Мы разговорились, а от этого у меня появляется аппетит.

Броди спросил, в каких она отношениях с Вэлом, на что Куколка сказала, что они помолвлены.

— И вы принимали у себя другого мужчину в такое время суток?

— Ну и что? Я ждала Вэла до четырех, а потом решила, что он бегает за юбками. — И, хихикнув, она добавила: — Что можно гусю, можно и гусыне.

— Теперь его нет — или вы это забыли? — спросил Броди.

Куколка вдруг сразу утратила беззаботность и сделалась, как положено, скорбящей.

Броди поинтересовался, не видела ли она кого-нибудь, когда ушла с поминок. Она припомнила цветного полицейского и белого управляющего бакалеей, который только-только приехал. Управляющего она узнала, потому что бывала в этом магазине, а с полицейским просто была знакома. Оба с ней поздоровались.

— Когда вы в последний раз видели Бэла? — спросил Броди.

— Он заходил ко мне примерно в половине одиннадцатого.

— А на поминках он был?

— Нет, он сказал, что поедет из дома. Я позвонила мистеру Смоллу и отпросилась на вечер, чтобы побывать на поминках. Я ведь обычно работаю с одиннадцати до четырех. Потом мы с Вэлом сидели и разговаривали до половины второго.

— Вы уверены насчет времени?

— Ну да. Он посмотрел на часы и сказал, что уже полвторого и ему надо идти. Он хотел до поминок побывать в клубе у Джонни, а я сказала, что съела бы жареного цыпленка…

— Вам не нравится, как готовит Мейми Пуллен?

— Очень даже нравится, просто я проголодалась.

— Вы всегда голодны?

Она хихикнула:

— От разговоров мне жутко хочется есть.

— Куда же вы поехали за цыплятами?

— Взяла такси и отправилась в «Колледж Инн», на углу 151-й и Бродвея. Мы провели там около часа, потом Вэл поглядел на часы и сказал, что уже полтретьего, ему надо к Джонни и мы увидимся через час на поминках. Мы взяли такси, он высадил меня у Мейми, а сам поехал дальше.

— Какой у него рэкет? — спросил Броди.

— Рэкет? Никакого. Он джентльмен.

— Враги?

— Не было. Разве что Джонни…

— Почему Джонни?

— Джонни могло надоесть, что Вэл все время рядом. Джонни странный. И страшно вспыльчивый.

— А как насчет Чинка? Вэла не раздражала фамильярность Чинка с его невестой?

— Он об этом не догадывался.

Броди показал ей нож. Она сказала, что видит его в первый раз.

Броди отпустил ее.

Следующей ввели Дульси. С ней был адвокат Джонни Бен Уильямс.

Бен был сорокалетний коричневый слегка располневший человек с аккуратно уложенной прической и большими усами. На нем был двубортный серый костюм, очки в роговой оправе и строгие черные туфли делового человека из Гарлема.

Броди опустил привычные вопросы и сразу спросил Дульси:

— Вы первой обнаружили тело?

— Вы не обязаны отвечать на этот вопрос, — быстро сказал ей адвокат.

— Это еще почему? — рявкнул Броди.

— Пятая поправка, — напомнил адвокат.

— Это не комиссия по расследованию антиамериканской деятельности, — отозвался Броди. — Я могу задержать ее как главного свидетеля, и тогда ей придется отвечать большому жюри, если вы на это напрашиваетесь.

— Ладно, ответьте ему, — сказал адвокат после небольшой паузы, как бы поразмыслив, после чего он умолк, полагая, что честно отработал свои деньги.

Дульси сообщила, что, когда она вышла из дома, у корзины уже стоял Чинк.

— Вы уверены? — спросил Броди.

— Я не слепая. Я потому-то и подошла узнать, на что это он уставился, — и увидела Вэла.

Броди оставил на время эту тему и поинтересовался, как она начинала свою карьеру в Гарлеме. Ничего нового он не услышал.

— Ваш муж платил ему жалованье? — спросил Броди.

— Нет, он просто вынимал деньги из кармана и давал взаймы, когда Вэл просил. Иногда он давал ему выиграть. Ну и я помогала как могла…

— Давно он помолвлен с Куколкой?

— Помолвлен! — саркастически воскликнула Дульси. — Он просто давно бегает за этой стервой.

Броди оставил эту тему и стал задавать вопросы о рэкете Вэла, о его врагах и о том, были ли у него при себе в тот день большие деньги. Он также попросил ее описать, какие при нем были ценности. Она сказала про наручные часы, золотое кольцо и запонки. Это соответствовало тому, что было обнаружено на покойнике. Дульси сказала, что в бумажнике и правда могло быть только тридцать семь долларов.

Затем Броди взялся прорабатывать вопрос времени. Если верить Дульси, Вэл ушел излома часов в десять. По ее словам, Вэл хотел посмотреть шоу в театре «Аполло», где оркестр Билли Экстайна выступал вместе с братьями Николс. Он пригласил ее тоже, но у нее была назначена встреча с парикмахером. Поэтому он решил заехать в клуб, взять Джонни, а потом уже ехать на поминки.

Она же вернулась домой в двенадцать часов ночи с Аламеной, которая снимала комнату этажом ниже в том же доме.

— Сколько времени вы с Мейми провели в ванной? — спросил Броди.

— Полчаса. Может, больше, может, меньше. Когда я посмотрела на часы, было четыре двадцать пять. Тогда-то и начал колотить в дверь преподобный Шорт.

Броди показал ей нож и повторил, что сказал о нем преподобный Шорт.

— Этот нож вам дал Чарли Чинк? — спросил он.

Адвокат подал голос, сказав, что ей не стоит отвечать на этот вопрос.

Дульси вдруг разразилась истерическим смехом и лишь минут через пять настолько пришла в себя, что смогла произнести:

— Ему бы следовало жениться. А то смотрит на этих катунов каждую субботу и мечтает сам побарахтаться.

Броди покраснел.

Могильщик хмыкнул:

— А я-то думал, проповедник церкви Святого Экстаза просто обязан кататься по полу вместе с сестрицами во Христе.

— Большинство из них и катается, — призналась Дульси. — Но у преподобного Шорта так часто бывают видения, что он если и катается, то с призраками.

— Ладно, пока все, — сказал Броди. — Я вас отпускаю под залог в пять тысяч долларов.

— На этот счет не волнуйтесь, — поспешил успокоить Дульси адвокат.

— А я и не волнуюсь, — отозвалась Дульси.

Джонни опоздал на пятнадцать минут. Его адвокат стал улаживать вопрос об освобождении Дульси под залог, а Джонни отказался отвечать на вопросы без своего юрисконсульта.

Не успел Броди задать свой первый вопрос, как адвокат передал ему письменные показания двух помощников Джонни, Кида Никеля и Пони, согласно которым Джонни ушел один из своего клуба «Тихуана» на углу Мэдисон-авеню и 124-й улицы. Вэл, по их словам, на вечер в клубе так и не появился.

Не дожидаясь вопросов, Джонни сообщил, что последний раз видел Вэла в девять часов вечера накануне у него на квартире.

— Как вы относились к шурину, который брал деньги и ничего не делал? — спросил Броди.

— Мне было все равно, — отвечал Джонни. — Она так или иначе давала бы их ему. Мне хотелось, чтобы она к этому не имела отношения.

— Вас это не раздражало? — спросил Броди.

— Мне было все равно, я уже сказал, — повторил Джонни равнодушным голосом. — Он был ни то ни се — ни жулик, ни честный трудяга. Он не умел играть, не умел сводничать. У него не было своего рэкета. Но я не имел ничего против того, чтобы он был под рукой. Он всегда был готов пошутить, посмеяться.

Броди предъявил нож. Джонни взял его, открыл, закрыл, повертел в руках и вернул.

— Хорошая штучка, — сказал он.

— Вы раньше этот нож видали? — спросил Броди.

— Если бы видал, то купил бы себе такой же.

Броди передал ему слова Шорта насчет Дульси, Чарли Чинка и ножа. Когда он закончил, на лице Джонни не отразилось никаких чувств.

— Этот проповедник спятил, — сказал он все так же равнодушно.

Он и Броди обменялись холодными невозмутимыми взглядами.

— Ладно, дружище, можете идти, — сказал Броди.

— Хорошо, — сказал Джонни, вставая, — только не называйте меня «дружище».

— Как же прикажете вас называть, мистер Перри? — удивился сержант.

— Все вокруг зовут меня Джонни — чем плохо?

Броди встал, посмотрел на Могильщика, потом на Гробовщика. — Ну, кто у нас кандидат в убийцы?

— Можно попробовать выяснить, кто купил нож, — сказал Могильщик.

— Это мы уже сделали утром. «Аберкромби и Фитч» год назад закупили шесть таких ножей и пока не продали ни одного.

— Ну, это не единственный магазин в Нью-Йорке, где продаются охотничьи принадлежности, — возразил Могильщик.

— От этого все равно мало толку, — подал голос Гробовщик. — Пока мы не поймем, почему его убили, мы не найдем убийцу.

— Дело непростое, — сказал Могильщик. — Полные потемки.

— Я не согласен, — сказал Броди. — Уже одно нам понятно: убили его не из-за денег. Значит, дело в женщине. Шерше ля фам, как говорят французы. Но это не означает, что убила его не женщина.

Могильщик снял шляпу и почесал макушку.

— Мы в Гарлеме, — сказал он. — Другого такого места на всей земле не сыскать. Гарлемцы все делают не так, как остальные. Сам черт их не разберет. Вот, например, жили-были двое трудяг, двое отцов семейств, так они повздорили и порезали друг друга в баре на углу Пятой авеню, около 118-й улицы, — не могли решить, Париж ли во Франции или Франция в Париже.

— Это еще что! — рассмеялся Броди. — Двое ирландцев в Адовой кухне[2] поспорили и застрелили друг друга, потому как не сумели договориться, ирландцы произошли от богов или боги от ирландцев.

Глава 8

Аламена сидела на заднем сиденье «кадиллака», Джонни и Дульси спереди, а адвокат примостился рядом с Аламеной.

Проехав совсем немного, Джонни подрулил к обочине и обернулся, чтобы видеть одновременно и Дульси и Аламену.

— Слушайте, женщины, я хочу, чтобы вы помалкивали обо всем этом. Мы едем к Толстяку, и не вздумайте поднимать там волну. Мы понятия не имеем, кто это сделал. Ясно?

— Это Чинк, — решительно сказала Дульси.

— Ты этого не знаешь.

— Черта с два не знаю.

Джонни уставился на нее так пристально, что она заерзала на сиденье.

— Если ты знаешь, кто это сделал, то должна знать и почему он это сделал.

Она откусила кончик наманикюренного ногтя и сказала с угрюмым вызовом:

— Нет, не знаю!

— Тогда заткнись и помалкивай. Пусть этим занимаются легавые. Им за это платят.

Дульси заплакала.

— Тебе наплевать, что его убили, — сквозь слезы проговорила она.

— Ничего не наплевать, просто я не хочу, чтобы это повесили на того, кто ни в чем не виноват.

— Ты всегда изображаешь из себя Иисуса Христа, — прохныкала Дульси. — Почему мы все должны терпеть от этих полицейских, если я знаю: это сделал Чинк?

— Потому что это мог сделать совсем другой. Вэл всю свою жизнь на это напрашивался. Да и ты, видать, тоже.

Наступило молчание. Джонни по-прежнему смотрел в упор на Дульси. Она откусила еще кончик ногтя и отвернулась. Адвокат крутился на сиденье так, словно в брюки ему заползли муравьи. Аламена безучастно смотрела на профиль Джонни.

Джонни снова взялся за руль, включил мотор, и машина плавно поехала.

У «Домашнего ресторана» Толстяка был узкий фасад. Стеклянная витрина была занавешена шторами, неоновая вывеска изображала мужчину, похожего на гиппопотама.

Не успел большой «кадиллак» остановиться, как его уже окружила стайка полуголых тощих негритят. Они выкрикивали: «Джонни Четыре Туза! Джонни Перри Рыбий Хвост!»

Они дотрагивались до «кадиллака», до сверкающих фар с таким благоговением, словно это был не автомобиль, а алтарь.

Дульси выскочила из машины и, расталкивая детей, быстро направилась к стеклянным дверям, сердито стуча каблучками.

Аламена и адвокат двинулись куда медленней, но и они даже не подумали улыбнуться детям.

Джонни не торопясь выключил зажигание, положил в карман ключи, поглядел на ребятишек, поглаживающих машину. На лице его по-прежнему было написано бесстрастие, но в глазах засверкали довольные искорки. Он вышел из машины, оставив верх откинутым под палящими лучами солнца, и попал в окружение детворы. Озорники теребили его за пиджак, путались под ногами, мешая ему войти в ресторан.

Он похлопал по головкам девчонок и мальчишек и, прежде чем войти, порылся в кармане, вытащил гору мелочи и бросил на мостовую. Детвора устроила кутерьму, ловя и подбирая монеты.

В ресторане было прохладно и так темно, что Джонни снял черные очки. Его обдало неповторимым ароматом виски, духов и шлюх, отчего он сразу расслабился.

Настенные лампы мягкими пятнами высвечивали ряды бутылок на полках бара, где всем заправлял чернокожий гигант в белой спортивной рубашке. Увидев Джонни, он застыл, перестав вытирать полотенцем стакан.

Трое мужчин и двое женщин на высоких табуретах у стойки обернулись, чтобы поздороваться с Джонни. В них безошибочно угадывались профессиональные игроки и их подруги-проститутки.

— Смерть одна не ходит, — с сочувствием произнесла представительница гарлемского полусвета.

Джонни стоял полностью расслабившись.

— На повороте легко разбиться, — сказал он.

Они все говорили одинаковыми глухими монотонными голосами. Так было принято У людей их ремесла.

— Жаль Большого Джо, — сказал один из игроков. — Его нам будет не хватать.

— Это был настоящий мужчина, — заметила вторая проститутка.

— Это точно! Верно! — закивали другие.

Джонни через стойку обменялся рукопожатием с гигантом барменом.

— Как дела, Малыш?

— Вот стою и попискиваю, Папаша. — Он повел рукой со стаканом. — Что будем пить, Папаша? Заведение угощает.

— Принеси-ка нам кувшин лимонада. Джонни повернулся к арке, что вела в обеденный зал.

— Увидимся на похоронах, Папаша, — сказал бармен ему в спину.

Джонни не ответил, потому что уткнулся в живот загородившего путь субъекта, напоминавшего воздушный шар, который оказался в стратосфере и обнаружил, что она на несколько сотен градусов горячей, чем хотелось бы. На нем была старомодная белая шелковая рубашка без воротничка, застегнутая на пуговицу-запонку с брильянтами, и черные шерстяные брюки. Он был такой тучный, что ноги казались сросшимися воедино, а брюки напоминали юбку. Его круглая коричневая голова смахивала на буек и была чисто выбрита. Ни единого волоска не виднелось на его лице, шее, подбородке, ноздрях, ушах, бровях, веках. Создавалось впечатление, что его голову как следует ошпарили кипятком, словно свиную тушу при разделке.

— Ну что, все обыгрываешь нас, Папаша? — просипел он, протягивая большую влажную руку.

— Пока карты не розданы, грех роптать на судьбу, — сказал Джонни. — А потом уж поглядим, что у нас на руках.

— И начнем торговлю. — Субъект опустил голову, но его огромный живот заслонял от его взора ступни в фетровых башмаках. — Очень жаль, что не стало Большого Джо.

— Потеряли вашего лучшего клиента? — предположил Джонни.

— Знаешь, а ведь Большой Джо никогда здесь не обедал. Он приходил поглядеть на курочек, поговорить о еде. — Толстяк помолчал и добавил: — Но это был человек.

— Джонни, Бога ради, поскорей, — крикнула из зала Дульси. — Похороны начнутся в два, а теперь уже почти час. — Она не сняла темных очков и в своем розовом шелковом платье выглядела очень по-голливудски.

Зал был маленький, и восемь квадратных кухонных столиков, покрытых красно-белой клетчатой клеенкой, стояли на полу, густо усыпанном опилками.

Дульси уселась за столик в углу между Аламеной и адвокатом.

— Сейчас я вас покормлю, — сказал Толстяк. — Ты небось помираешь с голоду.

— Как всегда.

Джонни с удовольствием ощущал под подошвами туфель опилки и думал о том, как хорошо ему жилось в Джорджии, пока он не убил того человека.

В дверном проеме, что вел в кухню, показалась голова повара. Он крикнул:

— Привет, Папаша.

Джонни помахал ему рукой.

За тремя другими столиками сидели клиенты — сплошь игроки и проститутки высшего класса. Других сюда не пускали. Все прекрасно знали друг друга. Они говорили вслед проходившему Джонни:

— Жаль, что Большого Джо больше нет.

— Игра продолжается, хотя и нет банкомета.

О Вэле не было сказано ни слова. Было известно, что его убили, но неизвестно, кто это сделал. Это было дело Джонни, Дульси и полиции, и никто не собирался совать сюда свой нос.

Джонни сел. Официант подал меню, а Малыш принес и поставил на стол большой кувшин с лимонадом, в котором плавали куски лимона и кубики льда.

— Я хочу «Сингапур», — сказала Дульси, а когда Джонни на нее косо посмотрел, добавила: — Тогда бренди с содовой. От холодных напитков у меня расстраивается живот.

Официанты принесли тарелки, ножи, вилки, салфетки, стаканы, Аламена подала адвокату меню. Он с улыбкой стал его читать:

«Главные блюда:

Хвост аллигатора с рисом.

Запеченный окорок — сладкий картофель и суккоташ[3].

Потроха — капуста и окра.

Цыплята с клецками — рис или сладкий картофель.

Жаркое на ребрышках.

Свиные ножки.

Шейные хрящики с мамалыгой (горячие лепешки или кукурузный хлеб).

Гарниры:

Капуста — окра — черная фасоль — рис — кукуруза в початке „суккоташ“ — огурцы и помидоры.

Десерт:

Домашнее мороженое — сладкий пирог с картофелем — персиковый пирог — арбуз — пирог с черной смородиной.

Напитки:

Чай со льдом — пахта — шалфеевый чай — кофе».

Но, подняв голову, адвокат увидел мрачные лица своих спутников, и его улыбку как ветром сдуло.

— Я еще не завтракал, — сказал он официантке. — Я бы съел яичницу с мозгами и лепешки.

— Да, сэр.

— А мне жареных устриц, — сказала Дульси.

— Устриц сейчас нет, не сезон, — сказала официантка, бросив на Дульси слегка иронический взгляд.

— Тогда цыпленка с клецками. Но только ножки! — надменно сообщила Дульси.

— Да, мэм.

— А мне ветчины, — сказала Аламена.

— Да, мэм, — отозвалась официантка и, глядя на Джонни с телячьей преданностью, спросила: — А вам как обычно, мистер Джонни?

Он кивнул. Его завтрак неизменно состоял из большой тарелки риса и четырех кусков жареной свинины. Все это он обильно поливал сортовой черной патокой. Кроме того, ему всегда подавали тарелку с восемью домашними лепешками, каждая в полтора дюйма толщиной.

Он шумно и молча жевал. Дульси выпила три бренди с содовой и сказала, что есть не хочет.

Джонни перестал жевать, чтобы сказать:

— И все-таки ты поешь.

Она лениво клевала еду на своей тарелке, поглядывая на других обедающих, прислушиваясь к обрывкам их разговоров.

Из-за дальнего стола поднялись двое. Официантка стала убирать посуду. В зал вошел Чинк с Куколкой.

Она переоделась в розовое полотняное платье. На ней были большие черные очки в розовой оправе. Дульси уставилась на нее, источая ненависть. Джонни выпил подряд два стакана лимонада.

В зале воцарилось молчание.

Внезапно Дульси встала.

— Ты куда? — спросил Джонни.

— Хочу поставить пластинку. Что, нельзя?

— Сядь, — ровным голосом приказал он. — И не валяй дурака.

Дульси села и снова стала грызть ноготь.

Аламена теребила высокий ворот платья и смотрела в тарелку.

— Скажи официантке, — посоветовала она Дульси. — Она поставит.

— Я думала поставить песенку Ролла Мортона «Я хочу, чтобы маленькая девочка меня полюбила».

Джонни поднял голову и посмотрел на нее. В его глазах бушевала ярость.

Дульси подняла свой стакан, чтобы спрятать за ним лицо, но рука ее дрожала, и она пролила бренди себе на платье.

С другого конца зала Куколка громко сказала:

— В конце концов, Вэл был мой жених.

Дульси напряглась.

— Ты лживая дрянь! — крикнула она в бешенстве.

Джонни грозно на нее посмотрел.

— На самом-то деле его и убили, чтобы он на мне не женился, — сказала Куколка.

— Его от тебя тошнило, — сказала Дульси.

Джонни ударил ее по лицу так, что она полетела со стула и осела на пол у стены.

Куколка пронзительно расхохоталась.

Джонни откинулся на стуле так, что тот закачался на задних ножках.

— Пусть эта стерва — помолчит, — сказал он.

К столику подковылял Толстяк и положил свою пухлую руку Джонни на плечо.

Малыш вышел из-за стойки бара и застыл в проходе.

Дульси молча встала с пола и села обратно на стул.

— Пусть лучше твоя помолчит, — отозвался Чарли Чинк.

Джонни встал. Вокруг заскрипели стулья — все, кто сидел рядом со столиком Чарли, сочли за благо убраться подальше. Куколка вскочила и бросилась на кухню. Малыш подошел к Джонни.

— Тихо, Папаша, — сказал он.

Толстяк проковылял к столику Чинка и сказал:

— Бери ее, уходи и больше никогда сюда не показывайся. Ишь заявился на мою голову…

Чинк встал. Его желтое лицо потемнело и распухло.

Куколка вышла из кухни и присоединилась к нему. Уходя, он обернулся и бросил через плечо Джонни:

— Мы еще поговорим, дружок.

— Давай поговорим сейчас, — ровным голосом отозвался Джонни, двинувшись в его сторону. Шрам на его лбу ожил, заиграл щупальцами. Малыш заслонил ему дорогу:

— Об этого ниггера не стоит и руки марать, Папаша!

Толстяк пихнул Чинка в спину.

— Тебе повезло, гаденыш, ох как повезло, — просипел он. — Сматывайся, пока везение не кончилось.

Джонни посмотрел на часы, потеряв интерес к Чинку.

— Пора, похороны уже начались, — возвестил он.

— Мы все придем, — сказал Толстяк, — но ты давай вперед, ведь ты там второй человек.

Глава 9

Черный сияющий лаком катафалк испускал жар, как печка. Он стоял перед Первой церковью Святого Экстаза на углу 143-й и Восьмой авеню. Тощий черный мальчуган, сверкая белками глаз, дотронулся рукой до раскаленного крыла и тотчас же ее отдернул.

В закрашенных черной краской окнах церкви, ранее бывшей супермаркетом, отразились три черных «кадиллака»-лимузина и вереница роскошных машин, гуськом расположившихся за «кадиллаком», словно куры-несушки за петухом.

Люди всех цветов и оттенков кожи в пестрых одеждах запрудили улицу, чтобы поглазеть на сливки гарлемского преступного мира, почтившего своим присутствием похороны Большого Джо. Черные женщины защищались от палящего солнца яркими зонтиками и зелеными козырьками.

Эти люди угощались красными арбузами, выплевывали черные семечки и потели под вертикальными лучами июльского солнца. У многих в руках были большие винные и пивные бутылки и бутылки поменьше — с шипучкой или кока-колой, приобретенные в соседней засиженной мухами бакалее. Они лизали покрытые шоколадом брикеты мороженого, подававшиеся с тележки, уплетали сандвичи с жареной свининой и кидали обглоданные косточки на мостовую веселым кошкам и собакам, а крошки нахальным гарлемским воробьям.

Ветер гонял мусор по грязной улице, пускал пыль в глаза, пачкал лица. Громкие голоса, раскаты смеха, колокольчики уличных торговцев сливались со звуками заупокойной службы из открытых дверей церкви и гулким летним грохотом автомашин на улице.

Получился отменный пикник.

Потные полицейские на лошадях, пешие полицейские с расстегнутыми воротниками форменных рубашек, а также патрульные машины с опущенными стеклами управляли толпой.

Когда Джонни поставил свой длинный «кадиллак» на отведенное место и вылез вслед за Дульси и Аламеной, по толпе прокатился легкий гул. То здесь, то там вслух называли его имя.

В церкви было жарко, как в духовке. Грубые деревянные скамейки были до отказа заполнены друзьями Большого Джо — там собрались игроки, сутенеры, проститутки, официанты вагонов-ресторанов, поборники Святого Экстаза, масоны — они пришли проводить его в последний путь и теперь поджаривались на медленном огне.

Джонни со своими женщинами протиснулся вперед. Они уселись рядом с Мейми, Сестренкой и теми, кто должен был нести гроб, — были там белый стюард из вагона-ресторана, Великий Магистр ложи, к которой принадлежал Большой Джо, разодетый в роскошную красно-белую золоченую форму, седой плоскостопый официант, известный как дядя Джин, и два дьякона из церкви Святого Экстаза.

Гроб Большого Джо, уставленный корзинами с розами и ландышами, занимал почетное место перед кафедрой проповедника. Над гробом летали зеленые мухи.

За гробом, на кафедре метался преподобный Шорт, словно под его ногами был не пол, а раскаленная плита.

Его костлявое лицо горело религиозным жаром, и с него градом лил пот, стекавший за целлулоидный воротничок на черный шерстяной костюм. Очки в золотой оправе запотели. Пиджак и брюки были в пятнах пота.

— И сказал Господь, — верещал он, отмахиваясь от зеленых мух, что норовили сесть ему на лицо, и брызгая слюной, как садовая лейка. — «Тех, кого Я люблю, Я упрекаю и наказываю». Вы меня слышите?

— Слышим! — отвечали хором прихожане.

— Так проявите усердие и покайтесь…

— …покайтесь…

— Я обращаюсь к Книге Бытия…

— Бытия…

— Господь создал Адама по образу и подобию своему…

— По образу и подобию…

— Я ваш проповедник и хочу рассказать притчу…

— Проповедник расскажет притчу…

— Вот лежит в гробу Большой Джо Пуллен, такой же человек, как и Адам, так же созданный по образу и подобию Господа…

— Большой Джо… по образу и подобию Господа…

— Адам родил двух сыновей, Каина и Авеля.

— Каина и Авеля.

— Каин восстал против своего брата и вонзил ему нож в сердце и убил его.

— Иисус Спаситель… убил его…

— Я вижу, как Спаситель покидает небеса, одевается в одежды вашего проповедника, лицо Его становится черным, Он грозит перстом нераскаявшимся грешникам и говорит: «Кто с мечом придет, тот от меча погибнет».

— От меча погибнет. Спаситель…

— Я вижу, как Он грозит перстом и говорит: «Живи Адам сейчас, он бы ныне лежал в гробу и его звали бы Большой Джо Пуллен».

— Смилуйся, Господи…

— И был бы у него сын Авель…

— Сын Авель.

— И он женился бы на дочери Каина.

— На дочери Каина.

— И я вижу, как Он выходит и говорит…

— И говорит…

Брызжа слюной, разевая свой рыбий рот, он ткнул своим дрожащим пальцем в сторону Дульси:

— Я слышу, как Он вопрошает: «О сестра Каина, зачем убила ты своего брата?»

Гробовое молчание окутало, словно саваном, разгоряченное собрание. Все взоры устремились на Дульси. Она заерзала на скамье. Джонни быстро вскинул глаза на проповедника, и шрам у него на лбу снова ожил.

Мейми привстала с места и крикнула:

— Это не так, вы же знаете, это не так!

Тогда в углу вскочила сестрица, простерла руки к потолку, растопырила пальцы и завизжала:

— Господи, смилуйся над бедной грешницей!

В церкви начался бедлам. Поклонники Святого Экстаза повскакивали с мест и, повалившись на пол, стали кататься в конвульсиях.

— Убийца! — неистово визжал преподобный Шорт.

— Убийца! — хором вторили ему прихожане.

— Неправда! — кричала Мейми.

— Распутница! — визжал преподобный.

— Распутница! — вторил хор.

— Лживый подлец! — обрела наконец дар речи Дульси.

— Пусть покричит! — ровным голосом отозвался Джонни. Его лицо было непроницаемо.

— Прелюбодеяние! — верещал преподобный.

При упоминании прелюбодеяния собрание и вовсе обезумело.

Братья и сестры добавили жару: перекатываясь с боку на бок, они молотили руками и ногами и с пеной у рта вопили:

— Прелюбодеяние!

Мужчины и женщины катались по полу. Скамейки трещали. Церковь шаталась. Гроб ходил ходуном. Запахло потными телами. «Прелюбодеяние! Прелюбодеяние!» — взывали религиозные безумцы.

— Я ухожу! — объявила Дульси, вставая с места.

— Сядь, — приказал Джонни. — От этих святош можно ждать чего угодно.

Церковный органист заиграл «Роберту Ли», чтобы как-то восстановить порядок, а толстый официант запел высоким тенором «Дорога длинная лежит передо мною…».

Услыхав про длинную дорогу, фанатики стали подниматься с пола. Они отряхивали одежду, смущенно поправляли сдвинутые, а где и поломанные скамейки, а органист играл «Кати свои воды, Иордан».

Но преподобный Шорт уже не был властен над собой. Он сбежал с кафедры и, оказавшись перед гробом, стал тыкать пальцем в Дульси. Тогда два помощника хозяина похоронного бюро повалили его на пол и держали, придавив коленями, пока он не успокоился. Затем траурная служба пошла своим чередом.

При звуках гимна «К Тебе, Господь» собравшиеся встали с мест и вереницей двинулись мимо гроба, чтобы в последний раз взглянуть на бренные останки Большого Джо Пуллена. Последними подошли родственники, а когда гроб накрыли крышкой, Мейми Пуллен упала на него с криком:

— Не уходи, Джо, не оставляй меня одну!

Хозяин похоронного бюро с трудом оттащил ее от гроба, а Джонни обнял за талию и повел к выходу. Но владелец похоронной конторы потянул его за рукав:

— Не уходите, мистер Перри. Вы понесете гроб.

Джонни передал Мейми на попечение Дульси и Аламены.

— Будьте с нею, — распорядился он.

Затем он присоединился к остальным пятерым. Они подняли гроб, пронесли его по проходу мимо полицейского кордона и погрузили на катафалк.

Собратья Большого Джо по ложе стояли на улице в полном параде: алые мундиры с золотом, голубые брюки с золотыми лампасами. Впереди шел оркестр ложи.

Оркестр заиграл «Пришествие Иоанна», и люди на улице стали подпевать.

За марширующими братьями двинулась и похоронная процессия.

Дульси и Аламена сидели по обе стороны от Мейми в первом из трех черных лимузинов. Джонни ехал за третьим из них в своем огромном «кадиллаке» с открытым верхом.

Через две машины от него ехали в голубом «бьюике» Куколка и Чарли Чинк.

Оркестр играл старый похоронный марш в ритме свинга, трубач посылал в раскаленный гарлемский воздух высокие ясные аккорды. Толпа была наэлектризована до предела. Люди входили в экстаз, пританцовывая. Они двигались в самых разных направлениях — вперед, назад, кругами, зигзагами, покачиваясь под воздействием синкопов. Они шли по мостовой, по тротуарам, протискивались между стоявших машин. Порой начинали кружиться парочки, но чаще каждый танцевал сам по себе, иногда и не в такт, но, подчиняясь магии музыки, в конечном счете они двигались вместе с процессией.

Процессия прошла по Восьмой авеню до 125-й улицы, двинулась на восток к Седьмой авеню, свернула у отеля «Тереза» и пошла в северном направлении к мосту на 155-й улице в сторону Бронкса.

На мосту оркестр остановился, масоны тоже, процессия стала редеть. За мостом Гарлем кончался, и туда двинулись лишь главные участники. Они отправились в долгий путь по Бронкс-парк-роуд мимо зоопарка к кладбищу «Вудлоун».

Проигрыватель, встроенный в катафалк, начал играть пластинку с органной музыкой. Процессия прошла в арку и оказалась на огромном кладбище. Вскоре они окружили свежевырытую могилу с горой желтой глины. Шестеро мужчин выгрузили гроб из катафалка и поместили его на приспособление, с помощью которого гроб медленно опустился в могилу. Орган на пластинке заиграл «Опускается твоя колесница», и толпа скорбящих стала с завываниями подпевать. Преподобный Шорт, уже полностью овладев собой, стоял у могилы и хриплым речитативом читал молитву.

Когда гроб опустился на дно могилы, Мейми зарыдала и попыталась сама последовать за гробом. Внезапно Дульси зашаталась, стала оседать и чуть было не рухнула в могилу. Аламена обхватила ее за талию, но Чарли Чинк подошел сзади и, вовремя подхватив Дульси, уложил ее на траву. Джонни увидел это краем глаза, сдал Мейми на руки одному из дьяконов и двинулся в сторону Чинка. Лицо его пожелтело от злости, а шрам опять ожил, щупальца осьминога запрыгали.

Увидев Джонни, Чинк попятился и попытался выхватить нож. Но Джонни сделал выпад и левой ногой заехал Чинку по правой голени. Острая боль заставила Чинка согнуться пополам. Не давая ему опомниться, Джонни ударил Чинка правой рукой в ухо, а когда тот полетел на землю, попытался левой ногой ударить ему по голове, но промазал и попал по плечу.

Затем, увидев в руках могильщика лопату, Джонни выхватил ее и ударил, метя лезвием по шее Чинка. Крошка-Великан из ресторана Толстяка успел схватить Джонни за руку.

В результате удар пришелся плашмя по затылку, отчего Чинк полетел в могилу и упал на гроб.

Затем Крошка-Великан и с полдюжины помощников разоружили Джо и отвели его подальше от Чинка.

Там его взяли в кольцо темные личности, его дружки по клубу. Толстяк просипел:

— Черт побери, Джонни, хватит нам покойников. Зря ты так рассвирепел.

Джонни, отмахиваясь от их сдерживающих рук, стал оправлять растрепанную одежду.

— Я не хочу, чтобы этот ублюдок полукровка до нее дотрагивался, — сообщил он своим привычным ровным голосом.

— Господи, да она же грохнулась в обморок, — сказал Толстяк.

— Даже если бы отдала Богу душу, — отчеканил Джонни.

Друзья только покачали головами.

— На сегодня с него хватит, шеф, — заметил Кид Никель. Ему здорово досталось.

— Я больше его не трону, — пообещал Джонни. — Где там мои женщины? Я отвезу их домой.

Он двинулся к своей машине. Тут же прекратилась музыка. От могилы убрали лебедку. Могильщики стали закапывать гроб. Собравшиеся молча побрели к своим машинам.

Мейми, сопровождаемая Дульси и Аламеной, подошла к машине Джонни и села на заднее сиденье. За ней последовали Аламена и Сестренка.

— Господи, господи, — горестно произнесла Мейми. — Это не жизнь, а сплошные неприятности. Но ничего, я не долго задержусь в этом мире.

Глава 10

После похорон процессия распалась, каждый поехал своей дорогой. Машина Джонни, не доезжая до моста, за которым начинался Гарлем, угодила в пробку. Болельщики разъезжались с «Янки стэдиума» после бейсбола.

Он и Дульси, а также другие известные гарлемские сводники, игроки, проститутки жили в комплексе Роджер Моррис на шестом этаже. Дом стоял на углу 187-й улицы в Эджком-драйв, и из него открывался вид на стадион «Поло Граундс», реку Гарлем и улочки Бронкса за рекой.

В семь вечера роскошный «кадиллак» Джонни остановился у комплекса Роджер Моррис.

— Я слишком далеко ушел от сборщика хлопка в Алабаме, чтобы тащиться обратно на Юг, — сказал он.

Все в машине посмотрели на него, но только Дульси спросила:

— Это ты о чем?

Джонни промолчал.

Мейми стала подниматься, отчего ее суставы затрещали.

— Вылезай, Сестренка, — распорядилась она, — мы возьмем такси.

— Зайдите к нам поужинать, — сказал Джонни. — Сестренка с Аламеной приготовят поесть…

Но Мейми покачала головой:

— Мы с Сестренкой едем домой. Только меня еще тут не хватало.

— Мы будем только рады, — сказал Джонни.

— Я не хочу есть, — сказала Мейми. — Я хочу поехать домой и лечь спать. Я страшно устала.

— Сейчас не надо оставаться одной, — сказал Джонни. — Лучше побыть на людях.

— Со мной будет Сестренка, Джонни, и я страшно хочу спать.

— Ладно, я вас отвезу, — сказал Джонни. — Пока у меня есть машина, вам не придется ездить в такси.

Никто не пошевелился. Тогда Джонни сказал Дульси:

— Вы с Аламеной вылезайте. Я не сказал, что повезу еще и вас.

— Мне осточертели твои окрики, — надувшись, проговорила Дульси, вылезая из машины. — Я тебе не собачка.

Джонни грозно на нее посмотрел, но не сказал ни слова.

Аламена вылезла, а Мейми перебралась на переднее сиденье. Сев рядом с Джонни, она прикрыла рукой глаза, чтобы как-то забыться, — день выдался жуткий.

По дороге домой и Мейми и Джонни молчали.

Когда они подъехали и Сестренка вылезла из машины, Мейми подала голос:

— Джонни, ты очень уж суров с женщинами. Ты хочешь, чтобы они держались, как мужчины.

— Просто я хочу, чтобы они делали то, что им велено, и то, что надо.

— Так и поступают большинство женщин, — отвечала Мейми с протяжным и грустным вздохом, — только у каждой из них есть свои способы.

Некоторое время они сидели и молча глядели на прохожих, сновавших по тротуару в наступающих сумерках.

Это была улица контрастов: матери-одиночки, жившие одними молитвами, баюкали своих младенцев, жирные черные рэкетиры проезжали в разноцветных сверкающих автомобилях с откидным верхом, с кошельками, набитыми долларами, и с подружками в золоте и брильянтах, работяги стояли в подворотнях и рассуждали о том о сем громко, никого не боясь, — здесь их не услышат белые хозяева, — хулиганы-подростки готовились к большой драке и накачивались марихуаной для храбрости. Никому не сиделось в душных квартирах-клетушках, все искали спасения от жары на жарких улицах, где было больше выхлопных газов от машин, чем воздуха.

Наконец Мейми сказала:

— Не убивай его, Джонни. Послушай меня, старуху: это совершенно ни к чему.

Джонни ответил, глядя на поток машин:

— То ли он от нее не может отстать, то ли она сама его подзуживает. Во что прикажете мне верить?

— Все не так просто, Джонни, ты уж меня послушай. Все не так просто. Ты придираешься к пустякам. Он просто любит повыпендриваться, а ей нравится немного внимания…

— Он будет хорошо смотреться в гробу, — буркнул Джонни.

— Ты послушай меня, старуху, — повторила Мейми. — Уделяй ей побольше внимания. У тебя много дел — твой клуб и все такое прочее, а у нее нет ничегошеньки…

— Тетя Мейми, она точь-в-точь как моя мамаша. Пит работал не покладая рук, но она была недовольна и только и знала, что крутила романы с другими. Мне пришлось убить его, иначе он бы убил ее за все эти дела. Но я всегда знал, что не права-то она, моя мать…

— Я понимаю, Джонни, но Дульси не такая. Она ни с кем не крутит романы, и ты уж будь к ней снисходительней. Она совсем девочка. Ты же это знаешь.

— Не такая уж она девочка, — отозвался Джонни споим ровным голосом, по-прежнему не глядя на Мейми. — И если она не крутит с ним роман, тогда выходит, он крутит с ней роман. Третьего не дано.

— Прояви терпение, Джонни, — проговорила Мейми. — Поверь ей.

— Бог свидетель, как я хочу ей верить, — сказал Джонни. — Но ни ей, ни кому-то другому не сделать из меня посмешище. Уж это точно. Я не из тех, кто откармливает лягушек для змей.

— Джонни, хватит нам покойников, — жалобно проговорила Мейми, всхлипывая и утирая слезы черным кружевным платочком. — Не убивай его. Неужели тебе этого мало?..

Впервые Джонни обернулся и посмотрел на нее.

— Я понимаю, что тогда ты не мог удержаться, — сказала Мейми… — Когда убил того человека. Но больше не надо. — Она пыталась скрыть свой страх, но ее голос был слишком напряжен и говорила она чересчур быстро.

— Вы не об этом, — сказал Джонни. — Вы имели в виду Вэла.

— Я о нем ничего не говорила.

— Но подумали.

— Я о нем вовсе не думала, — поспешила возразить Мейми. — Просто мне кажется, слишком много уж пролито крови и…

— Можете не стесняться того, о чем вы думали, — ровным голосом сказал Джонни. — Можете назвать Вэла по имени. Да, его закололи ножом вот здесь, на тротуаре. Ну и что? Меня это не пугает.

— Ты знаешь, что я хотела сказать, — упрямо проговорила Мейми. — Я не хочу, чтобы из-за нее опять пролилась кровь, Джонни!

Он посмотрел ей в глаза, но она отвела взгляд.

— По-вашему, это я его убил? — спросил Джонни.

— Я этого не говорила.

— Но подумали?

— Ничего такого я не сказала, и ты это знаешь.

— Я не о том, что вы сказали. Я хочу понять другое: почему вы уверены, что это я его убил?

— Джонни, — плачущим  голосом проговорила Мейми. — Я и в мыслях не держала, что это сделал ты.

— Я не об этом, тетя Мейми. Скажите мне: из-за чего, по-вашему, я мог его убить? Меня не интересует, считаете вы меня виновным или нет, меня интересует другое: по какой причине я мог его убить?

Она посмотрела ему прямо в глаза и ответила:

— Я не вижу такой причины. И это святая правда.

Наступила пауза.

— Джонни, в этой нашей жизни надо давать людям столько, сколько ты от них просишь взамен, — сказала Мейми. — И тот, кто не рискует, не выигрывает.

— Знаю, — сказал Джонни. — Это старое правило игроков. Но я каждый день провожу по восемь часов у себя в клубе. Выходит, восемь часов меня нет дома. А это значит, у нее полно возможностей водить меня за нос.

Мейми протянула свою старческую сухую руку, чтобы взять ладонь Джонни, но тот убрал свою руку.

— Я не прошу снисхождения, — резко сказал он. — Но я и не хочу ни с кем воевать. Если она без него не может, пусть уходит. Я его за это не убью. Но если он ей ни к чему, пусть оставит ее в покое. Я готов проиграть. Все игроки время от времени проигрывают. Но я не потерплю, чтобы меня обманывали.

— Я тебя понимаю, Джонни, — сказала Мейми. — Но ты должен научиться доверять ей. Ревнивец не выигрывает никогда.

— Рабочий человек не может играть, а ревнивый не может выиграть, — произнес Джонни давнюю игроцкую поговорку, потом добавил: — Если все на самом деле так, как вы думаете, ни с кем не случится ничего плохого.

— Пойду лягу спать, — сказала Мейми, медленно выбираясь из машины. Затем, не закрывая дверцу, она спросила: — А кто произнесет проповедь на его похоронах? Ты не знаешь проповедника?

— Пригласите Шорта, — предложил Джонни. — Он обожает проповедовать на чужих похоронах…

— Может, ты с ним поговоришь?

— Ни за что. После всего, что он сегодня нес!..

— Пожалуйста! — попросила Мейми. — Хотя бы ради Дульси.

Джонни ничего не ответил, и Мейми тоже промолчала. Когда она скрылась в подъезде, Джонни завел мотор и медленно поехал к Первой церкви Святого Экстаза на Восьмой авеню.

Преподобный Шорт жил в задней части церкви, там, где раньше был склад. Парадная дверь не была заперта, Джонни вошел без стука и направился по проходу мимо сдвинутых и поломанных скамей. Дверь, что вела в спальню преподобного Шорта, была приоткрыта. Окна фасада были на три четверти закрашены изнутри черной краской, но в церковь проникало достаточно света, чтобы высветить золотые очки преподобного, смотревшего в щелку.

Затем очки исчезли, а дверь закрылась. Когда Джонни обогнул кафедру и подошел к двери, он услышал, как щелкнул замок.

Джонни постучал и стал ждать. Его окутывало гробовое молчание.

— Я Джонни Перри, преподобный, — сказал он. — Мне надо поговорить с вами.

Изнутри раздался такой шорох, словно там забегали крысы, затем послышался скрипучий голос преподобного Шорта:

— Не думайте, что я вас не ждал.

— Вот и хорошо, — сказал Джонни. — Я насчет похорон.

— Я знаю, зачем вы пришли, и я готов к этому, — проскрежетал преподобный.

День выдался для Джонни тяжким, и нервы его были на пределе. Он подергал за ручку: дверь была заперта.

— Откройте, — резко сказал он. — Как можно говорить о делах через закрытую дверь?

— Меня так не проведешь! — прохрипел преподобный, не собираясь отпирать дверь.

Джонни нетерпеливо стал дергать за ручку.

— Послушайте, проповедник, — сказал он, — меня прислала Мейми Пуллен. Я вам за это заплачу, так какого черта вы валяете дурака?

— Значит, я должен поверить, что набожная христианка Мейми Пуллен прислала вас… — начал было хрипеть преподобный, но Джонни, потеряв всякое терпение, стал пытаться выбить дверь.

Угадав его намерения, преподобный заговорил сипящим высоким голосом, в котором яду было больше, чем у гремучей змеи:

— Не вздумайте сломать дверь!

Джонни отдернул руку от дверной ручки, словно это и была гремучая змея.

— В чем дело, преподобный? У вас там женщина?

— Ах вот что вас интересует. Вы, значит, пришли за убийцей…

— Господи, вы что, рехнулись? — спросил Джонни, совершенно потеряв над собой контроль. — Неужели мне стоять весь вечер под дверью и слушать этот бред?

— Бросьте оружие, — крикнул Шорт.

— У меня нет никакого оружия. Вы совсем спятили? — Джонни услышал щелчок — похоже, преподобный готовился к бою.

— Предупреждаю! Бросьте оружие! — прохрипел Шорт.

— Ну и черт с вами, — рявкнул Джонни и повернулся, чтобы уйти. Но тут шестое чувство предупредило его об опасности, и он упал на пол, прежде чем выстрел из двустволки 12-го калибра проделал в верхней части двери дыру с тарелку.

Джонни упруго вскочил с пола, словно был резиновый, и ударил в дверь плечом с такой силой, что вышиб ее с грохотом, напоминавшим раскат от выстрела дробовика. Преподобный бросил двустволку и вытащил из кармана нож, причем так быстро, что лезвие заблестело в его руке еще до того, как ружье упало на пол.

Джонни же, продолжая двигаться по инерции, схватил левую руку с ножом преподобного, а правой ударил его в солнечное сплетение. Золотые очки слетели с лица Шорта, как птичка с ветки, а сам он рухнул навзничь на неубранную белую железную кровать. Джонни упал на него, как ягуар с дерева, и, отобрав нож, стал душить поверженного противника.

Обхватив колени и поясницу преподобного, Джонни всей тяжестью тела навалился на противника. Близорукие глаза преподобного полезли из орбит, словно бананы из кожуры. Он видел только багровый шрам на лбу у Джонни, который бешено водил щупальцами. Осьминог словно норовил схватить добычу. Но преподобный не выказывал никаких признаков страха. Джонни чуть было не сломал тощую шею поверженного супостата, но вовремя спохватился. Он глубоко вздохнул, и все его тело вздрогнул©, словно от удара током. Он отнял руки от горла преподобного, выпрямился и, не слезая с него, уставился на посиневшее лицо Шорта.

— Слушайте, — медленно проговорил он. — Неужели вы хотите, чтобы я вас прикончил?

Преподобный смотрел на него и ловил ртом воздух. Когда он наконец наладил дыхание, то сказал с вызовом:

— Меня убить нетрудно. Но ее это не спасет. Полиция все равно выведет ее на чистую воду.

Джонни слез с кровати, встал на ноги, наступив при этом на очки преподобного. Он сердито отпихнул йогой их останки и снова уставился на проповедника, лежавшего в том же положении.

— Я хочу задать вам один-единственный вопрос, — произнес он ровным голосом игрока. — Ну зачем ей убивать родного брата?

Преподобный злобно посмотрел на него и прошипел:

— Сами знаете зачем!

Джонни словно окаменел; он стоял и смотрел на преподобного. Наконец он сказал:

— Вы чуть было меня не ухлопали. Но я закрою на это глаза. Вы назвали ее убийцей. Я и это готов забыть. По-моему, вы все-таки не псих, а потому я вас спрашиваю последний раз: с какой стати ей было убивать?

В близоруких глазах преподобного была ничем не разбавленная злоба.

— Это могли сделать только двое, — прошелестел он тонким злобным голосом. — Она или вы. Если это не вы, стало быть, она. Если вы не можете понять, зачем она это сделала, пойдите и спросите у нее. А если вам кажется, что, убив меня, вы спасете ее, то давайте убивайте.

— Карты у меня скверные, — сказал Джонни. — Но игра есть игра.

Он повернулся и пошел, огибая скамейки, к выходу из церкви. Через верхнюю часть окон фасада пробивался свет уличных фонарей и освещал ему дорогу.

Глава 11

Было восемь часов вечера, но все еще светло.

— Поедем прокатимся, — сказал Могильщик Гробовщику, — посмотрим на пейзаж. Полюбуемся на коричневых курочек в розовых платьицах, подышим ароматом маков и марихуаны.

— И послушаем воркование наших голубков стукачей, — добавил Гробовщик.

Они ехали в южном направлении по Седьмой авеню в маленьком черном, видавшем виды седане. Могильщик, сидевший за рулем, пристроился за большим грузовиком, а Гробовщик внимательно следил за тротуаром.

Субъект, ошивавшийся у входа в парикмахерскую мадам Помадки, помахивал бумажками с выигравшими номерами подпольной лотереи. Увидев, что на него из машины в упор глядит Гробовщик, он сунул бумажки в рот и стал жевать их, словно это были тянучки. Двигаясь под прикрытием грузовика, они застали врасплох марихуанщиков, стоявших у бара на углу 126-й улицы. Восемь молодцов хулиганского вида, в черных брюках в обтяжку, соломенных шляпах с разноцветными лентами, остроносых туфлях, ярких рубашках и темных очках, очень напоминали стайку экзотических кузнечиков-переростков. Они уже выкурили одну самокрутку и собирались пустить по кругу вторую, как один из них крикнул:

— Атас! Кинг-Конг и Франкенштейн!

Тот, кто курил самокрутку, проглотил ее так быстро, что не успел потушить. Огонь опалил ему пищевод, и он согнулся пополам в приступе кашля.

Один из молодцов, по кличке Джиголо, крикнул:

— Спокойно, без паники. Главное, чтоб мы были чистыми!

Ребята поспешно побросали свои ножи на тротуар у бара, один из них проворно сунул две оставшиеся самокрутки в рот, готовый в случае необходимости проглотить их.

Могильщик мрачно ухмыльнулся, глядя на кашлявшего.

— Я бы мог врезать ему по животу, и он наблевал бы улик ровно на год тюряги.

— Как-нибудь в следующий раз мы покажем ему этот фокус, — сказал Гробовщик.

Два наркомана заколотили пострадавшего приятеля по спине, остальные стали преувеличенно громко обсуждать проблему проституции — исключительно с научной точки зрения. Джиголо с вызовом смотрел на детективов.

На нем была шоколадного цвета соломенная шляпа с желтой в голубой горошек лентой. Когда Гробовщик поднес к правому лацкану руку, тот сдвинул шляпу на затылок и сказал:

— Хрен им, ребята, мы с вами чистые, как стеклышки!

Могильщик медленно проехал дальше, не останавливаясь, и в зеркало увидел, как молодой человек вытащил из-за щеки мокрые самокрутки и стал дуть на них, чтобы поскорее высушить.

Они доехали до 119-й улицы, свернули в сторону Восьмой авеню, проехали по ней дальше и остановились у обшарпанного жилого дома между 126-й и 127-й улицами. Пожилые чернокожие расположились на стульях и табуретках у стены дома, прямо на тротуаре.

Детективы поднялись на четвертый этаж по темной лестнице. Гробовщик постучал четыре раза с десятисекундным интервалом между каждым стуком.

С минуту за дверью было тихо. Потом дверь вдруг приоткрылась внутрь на пять дюймов. Замок не щелкал, дверь удерживали снизу и сверху два железных стержня.

— Это мы, Мамаша! — сказал Могильщик.

Тогда дверь открылась полностью. За ней обнаружилась маленькая худая седая чернокожая женщина. На вид ей было лет девяносто. Одета она была в длинное черное платье до полу. Она отступила в сторону, а когда сыщики прошли в темный холл, снова закрыла за ними дверь.

Затем они молча проследовали за ней в конец холла. Она открыла дверь и сказала:

— Он там.

Гробовщик и Могильщик вошли в маленькую спальню и прикрыли за собой дверь.

На краю кровати сидел Джиголо. Его щегольская шляпа была сдвинута на затылок. Он сидел и кусал ногти. Коричневое лицо его лоснилось от пота, зрачки были расширены.

Гробовщик сел перед ним, оседлав единственный в комнате стул с прямой спинкой, а Могильщик посмотрел сверху вниз и сказал:

— Ну что, герой, нагероинился?

Джиголо пожал плечами. Под желтой рубашкой заходили худые плечи.

— Не волнуй его, — сказал Гробовщик. Но затем доверительно спросил у Джиголо: — Кто грабанул деньги вчера, дружок?

Джиголо задергался так, словно ему в штаны кто-то сунул раскаленную кочергу.

— У Бедняка вообще-то завелись деньжата, — быстро и еле слышно проговорил он.

— Какие деньги? — спросил Могильщик.

— Монеты.

— А бумажки?

— Бумажек я не видел.

— Где его сейчас можно найти?

— В бильярдной Туза-Валета. Он на бильярде помешан.

— Ты его знаешь? — спросил Могильщик Гробовщика.

— Гарлем полон таких Бедняков, — сказал тот и обратился к стукачу: — Какой он из себя?

— Худой, черный. Спокойный такой. Держится в тени. Выглядит примерно как Деревенщина, до того как его посадили.

— Как он одет? — спросил Могильщик.

— Как я сказал. Старается не светиться. Ходит в старых джинсах, в тенниске, в парусиновых туфлях. Вид у него обтрепанный.

— Партнер?

— Утюг. Вы его знаете?

Могильщик кивнул.

— Но он вроде ни при чем, — сказал Джиголо. — Сегодня его что-то не было видно.

— Ладно, приятель, — сказал Гробовщик, вставая. — Брось ты героин, пока не поздно.

Джиголо опять задергался.

— А что мне делать? Если кто-то узнает, что я для нас стучу, мне и на улицу-то высунуться будет страшно. Тут уж головой не покачаешь… — Джиголо имел в виду старую гарлемскую шутку про двоих чернокожих, устроивших драку с бритвами. Один из них сказал: «Нет, ты меня не порезал», на что второй ответил: «Если не веришь, то покачай головой — она у тебя отвалится».

— От героина у тебя башка скорей отвалится, — сказал Гробовщик.

Выходя, он сказал старушке:

— Хватит потчевать Джиголо, а то от героина он сыграет в ящик, и очень скоро.

— Господи, а что, я — доктор? — захныкала та. — Откуда мне знать, сколько им нужно. Я продаю им столько, за сколько они платят. Я же сама его не ем.

— Все равно хватит его кормить, — сказал Гробовщик. — Мы ведь почему тебя еще не прикрыли — потому что ты наших голубков обслуживаешь.

— Если бы не голубки стукачи, вы бы вообще оказались без работы, — возразила Мамаша. — Если вам чего не скажут, так вы сами в жизнь не догадаетесь.

— Ну хотя бы разбавляй героин содой, — посоветовал Могильщик. — И выпусти нас из этой дыры поскорей, нам некогда.

Она обиженно зашаркала по темному холлу, а потом беззвучно открыла три тяжелых замка на двери.

— Эта карга действует мне на нервы, — пожаловался Могильщик, усаживаясь за руль.

— Тебе нужен отпуск, — сказал Гробовщик. — Или слабительное.

На это Могильщик только хмыкнул.

Они доехали до пересечения 137-й улицы и Леннокс-авеню, вылезли из машины напротив «Савоя» и стали подниматься по узкой лестнице на второй этаж, где была бильярдная Туза-Валета над баром «Хлопковая коробочка».

Сперва был отгорожен закуток деревянной стойкой. За ней сидел лысый коричневый толстяк в зеленых очках, в шелковой рубашке без ворота и черной жилетке с дешевой золотой цепочкой. Он сидел на высоком табурете у кассы, оглядывая время от времени шесть бильярдных столов в длинном узком зале.

Когда Гробовщик и Могильщик поднялись на площадку второго этажа, он приветствовал их низким басом, каким обычно говорят владельцы похоронных бюро:

— Здравствуйте, джентльмены, как поживает полиция в этот прекрасный летний день?

— Отлично, Туз, — отвечал Гробовщик, оглядывая столы. — В эту жару грабежей, драк и убийств куда больше, чем в обычную погоду.

— От жары люди делаются нервными, — отозвался Туз.

— Сущая правда, — сказал Могильщик. — А что делает Валет?

— Отдыхает, как обычно, — сказал Туз. — По крайней мере, так говорят люди.

Валет был прежний хозяин бильярдной, и скончался он ровно двадцать один год назад.

Тем временем Могильщик обнаружил того, кто был им нужен, за четвертым столом и двинулся туда по узкому проходу. Он присел у одного края стола, а Гробовщик у другого.

Бедняк играл в пул по двадцать центов очко с ловким мулатом и уже проигрывал сорок долларов.

Они как раз устанавливали шары для новой партии. Разбивать должен был Бедняк, и он мелил свой кий. Он покосился сначала на одного детектива, потом на другого и снова принялся мелить кий. Он делал это так долго, что его партнер запальчиво сказал:

— Кончай тянуть, давай разбивай. У тебя на кие столько мела, что хватит на три партии.

Бедняк поставил шар-биток на место, долго водил кием взад-вперед по подставке из пальцев и ударил так неловко, что чуть не порвал концом кия бильярдное сукно, оставив на нем длинную белую полосу. Шар-биток еле-еле покатился вперед и слегка дотронулся до пирамиды.

— Мальчик нервничает, — заметил Гробовщик.

— Плохо спал, — отозвался Могильщик.

— Лично я не нервничаю, — сказал партнер Бедняка.

Он ударил так, что положил в лузы сразу три шара. Он набрал сто очков без перерыва, за один прием, и, когда это случилось, остальные игроки оставили свои партии и подошли посмотреть на это чудо.

Ас бильярда гордо поглядел на детективов и сообщил им:

— Ну что, видно теперь, что я не нервничаю?

— Ты, видать, новичок в Гарлеме, — ответил Гробовщик.

Когда маркер поставил мешочек со ставками на стол. Гробовщик встал со стула и взял его.

— Деньги мои, — сказал ас бильярда.

К компании подошел и Могильщик, а Бедняк и ас оказались между ним и Гробовщиком.

— Не бойся, друг, — сказал он асу. — Мы только поглядим, что это за денежки.

— Самые обыкновенные американские деньги, — фыркнул ас. — Вы что, никогда их не видали?

Гробовщик открыл мешок и высыпал его содержимое на стол. Монеты в десять, двадцать пять и пятьдесят центов образовали сверкающую гору на зеленом сукне. Был там и комок бумажных долларов.

— Ты в Гарлеме новичок, — повторил он асу.

— Он здесь долго не задержится, — уверил партнера Могильщик. Отделив бумажный комок от серебряной горки, он сказал: — Вот твои деньги, парень. Бери их и кати в другой город. Ты слишком ловкий для нас, гарлемских сыщиков-простофиль. — А когда ас открыл рот, чтобы возразить, Могильщик грубо добавил: — И помалкивай, а то проглотишь зубы.

Ас положил деньги в карман и мгновенно растаял. Бедняк помалкивал.

Гробовщик стал набирать пригоршни мелочи и класть обратно в мешок. Могильщик тронул за плечо Бедняка:

— Пошли, парень. Прокатишься с нами.

Гробовщик прошел вперед. Толпа расступилась.

Они посадили Бедняка в машину на переднее сиденье между собой, отъехали за угол, где Могильщик снова остановил машину.

— Выбирай, что хочешь, — предложил ему Гробовщик. — Год в федеральной тюрьме Оберн или месяц в местной каталажке.

Бедняк покосился на него своими грязноватыми глазами и спросил с интонациями уроженца Джорджии:

— Это как понимать?

— А так, что ведь это ты ограбил управляющего бакалеей на Седьмой?

— Нет, сэр, я и близко к этой бакалее не подходил. Я честно заработал эти деньги — чистил обувь у станции подземки на 125-й улице.

Могильщик взвесил на руке мешок.

— Да здесь добрая сотня долларов, — сказал он.

— Мне просто повезло. Давали четвертаки и полтинники, — сказал Бедняк. — Можете спросить людей.

— Пойми, парень, одну простую вещь, — сказал Могильщик. — Если ты украл больше тридцати пяти долларов, это считается крупной кражей, а стало быть, тяжким преступлением, и за это полагается от года до пяти федеральной тюрьмы. Но если ты готов нам помочь и признаешься в мелкой краже, судья тоже пойдет тебе навстречу: ведь ты экономишь государству расходы на процесс с присяжными, на назначение тебе адвоката и так далее. Тогда ты получишь месяц исправительных работ. Так что думай сам.

— Я ничего не крал, — упрямился Бедняк. — Я заработал деньги, чистил обувь…

— Боюсь, что патрульный Харрис и управляющий расскажут другую историю на завтрашнем опознании, — сказал Могильщик. — Лучше помоги нам.

Бедняк стал усиленно размышлять. На лбу, под глазами и на плоском носу появились капельки пота.

— А как я могу вам помочь? — наконец спросил он.

— Кто был в машине Джонни Перри, когда он проехал по Седьмой авеню за несколько минут до того, как ты украл мешок? — спросил Могильщик.

Бедняк фыркнул носом так, словно до этого сдерживал дыхание.

— Я вообще не видел машины Джонни Перри, — сказал он с явным облегчением.

Могильщик нагнулся, включил зажигание и завел мотор.

— Плохое у тебя зрение, парень, — сказал Гробовщик. — Это обойдется тебе в одиннадцать месяцев.

— Клянусь Господом, я два дня уже не видел «кадиллака» Джонни, — сказал Бедняк.

Могильщик вырулил на середину улицы и повел машину в сторону полицейского участка на 126-й улице.

— Я говорю правду, — хныкал Бедняк. — На всей Седьмой тогда не было ни души.

Гробовщик поглядывал на пешеходов, на тех, кто стоял на тротуаре или сидел на крылечках и ступеньках. Могильщик смотрел на дорогу.

— Честное слово, на Седьмой не было ни машин, ни людей, — скулил Бедняк. — Только подкатил тот тип из бакалеи, да еще стоял полицейский. Он там всегда стоит.

Могильщик подъехал к тротуару и притормозил перед самым поворотом на 126-ю.

— Кто был с тобой? — спросил он.

— Ей-богу, никого.

— Плохо твое дело, — изрек Могильщик, снова наклоняясь, чтобы включить мотор.

— Погодите, — сказал Бедняк. — Я правда отделаюсь месяцем?

— Это зависит от того, какое у тебя было зрение в четыре тридцать утра и насколько хорошая память сейчас.

— Я ничего не видел, — сказал Бедняк. — Я схватил мешок и дал деру. Где уж тут что увидеть. Но может, Утюг что-то углядел. Он прятался в подворотне на 132-й.

— А где ты был?

— На 131-й. Мы договорились, что, когда подъедет тот тип из бакалеи, Утюг станет кричать «караул», чтобы отвлечь полицейского. Но он не пикнул, и мне пришлось все сделать одному и бежать.

— Где сейчас Утюг? — спросил Гробовщик.

— Не знаю. Я его сегодня не видел.

— А где он обычно околачивается?

— В бильярдной у Туза. Или внизу, в «Коробочке».

— А где он живет?

— У него комната в отеле «Маяк» на углу 123-й и Третьей авеню. А если его там нет, значит, он на работе. Щипет цыплят у Голдстайна на 116-й улице — иногда они работают до двенадцати.

Когда они подъехали к участку, Бедняк спросил:

— Вы не обманете? Если я признаюсь, то получу только месяц, да?

— Все зависит от того, что увидел твой дружок, — сказал Могильщик.

Глава 12

— Не люблю я этих чертовых тайн, — сказал Джонни. Его мощные мускулы напряглись под желтой рубашкой, когда он с грохотом поставил на стол стакан с лимонадом. — Это уж точно, — добавил он. — Не люблю.

Он сидел подавшись вперед в самом центре зеленого плюшевого дивана, поставив ноги в шелковых носках на ярко-красный ковер. Вены на висках набухли, словно корни деревьев, а шрам на лбу напоминал клубок сердитых змей. Его темно-коричневое бугристое лицо было напряжено и покрыто испариной. Глаза в красных прожилках тлели недобрым огнем.

— Я уже тысячу раз тебе говорила: понятия не имею, почему этот черномазый проповедник распускает обо мне эти небылицы, — сердито повторила Дульси. Она посмотрела на его напряженное лицо и поспешила перевести взгляд на что-то менее мрачное.

Но в этой цветастой комнате ничто не успокаивало нервы. Светлая мягкая мебель с обивкой горохового цвета плохо гармонировала с ярко-красным ковром.

Это была большая комната. Два окна смотрели на Эджком-драйв и одно на 159-ю улицу.

— Мне надоели твои вопросы, а тебе, наверное, уже надоели мои ответы, — пробормотала Дульси.

Стакан с лимонадом треснул в руке Джонни. Он швырнул на пол битый стакан и налил лимонаду в новый.

Дульси сидела на желтой оттоманке лицом к комбайну. Телевизор и радиола — на этажерке перед закрытым камином.

— Ты чего дрожишь? — спросил Джонни.

— Здесь адский холод, — пожаловалась Дульси.

Она сидела в одной комбинации, с голыми руками и ногами. Ногти на руках и ногах были покрыты ярко-красным лаком. На ее гладкой коричневой коже показались мурашки, но над верхней губой скопились камельки пота, подчеркивая едва заметные усики. За ее спиной, в окне, вовсю работал большой кондиционер, а на батарее крутился вентилятор, обдавая ее волнами холодного воздуха.

Джонни осушил стакан и поставил его на стол с аккуратностью человека, который очень гордится тем, что ii любых обстоятельствах держит себя под контролем.

— Ничего странного, — заметил он. — Ты бы взяла да оделась.

— В одежде слишком жарко.

Джонни налил себе еще лимонаду и залпом осушил стакан. Он словно опасался, что у него перегреются мозги.

— Учти, детка, я не спятил, — сказал он. — Я хочу знать три простые вещи.

— Это для тебя они простые, — жалобно произнесла Дульси.

Его жаркий взгляд подействовал на нее, как пощечина.

— Я ума не приложу, почему преподобный Шорт так меня ненавидит.

— Послушай, детка, — ровным тоном продолжал Джонни. — Объясни, ради Бога, почему Мейми вдруг начинает тебя защищать, хотя я и в мыслях не держал подозревать тебя? Это мне непонятно.

— Откуда мне знать, что творится в голове у тети Мейми, — запальчиво сказала Дульси.

Увидев, как лицо его вновь потемнело от ярости, словно летнее небо от грозы, Дульси сделала большой глоток из стакана с бренди и поперхнулась.

Спуки, черный спаниель, лежавший у ее ног, попытался вскочить ей на колени.

— И перестань так много пить, — сказал Джонни. — Ты напиваешься и несешь что ни попадя.

Она стала озираться с виноватым видом, куда бы поставить стакан, двинулась к телевизору, поймала недовольный взгляд Джонни и поставила стакан на пол.

— И перестань держать эту псину на коленях, — не унимался Джонни. — Мне надоело, что ты вся в собачьей слюне.

— Брысь, Спуки, — сказала Дульси, сталкивая собачку с колен.

Спуки угодила лапой в стакан с бренди и опрокинула его.

Джонни посмотрел на расплывающееся на ковре пятно, и на лице его заиграли желваки.

— Все знают, что я человек разумный, — продолжал он. — И я хочу знать всего-навсего три простые вещи. Во-первых, почему проповедник рассказал в полиции историю о том, как Чинк дал тебе этот нож.

— Джонни! — воскликнула Дульси, закрывая лицо руками.

— Пойми меня правильно. Я не сказал, что поверил этому. Но даже если этот сукин сын тебя ненавидит…

В это время на телеэкране пошла реклама, и четыре хорошеньких блондиночки в свитерах и шортах запели рекламную песню.

— Убери этот чертов телевизор! — рявкнул Джонни.

Дульси встала и убрала звук, но квартет блондинок продолжал свою веселую пантомиму. На лбу Джонни стали набухать вены.

Внезапно Спуки залаяла, словно гончая, которая загнала на дерево енота.

— Перестань, Спуки, — крикнула Дульси, но было уже поздно.

Джонни вскочил с дивана как безумный, опрокинул столик и кувшин с лимонадом и ногой ударил собаку в бок. Та взлетела в воздух и задела красную стеклянную вазу с искусственными розами, стоявшую на зеленом полированном столике. Ваза ударилась о батарею, разлетелась вдребезги. Бумажные розы усыпали ковер, а нашкодившая собака, поджав хвост и громко тявкая, удрала на кухню. Стекло соскользнуло с покачнувшегося столика и разбилось о лежавший на боку кувшин. Осколки смешались с кубиками льда в большой лимонадной луже на ковре. Джонни повернулся и, стараясь не угодить в лужу, вернулся на диван с видом человека, который очень гордится тем, что в любых обстоятельствах держит себя под контролем.

— Слушай, детка, — сказал он Дульси. — У меня большое терпение, у меня здравый смысл, но я хочу знать…

— Три простые вещи, — тихо пробормотала Дульси.

Он глубоко вздохнул и пропустил ее слова мимо ушей…

— Я хочу знать, с какой стати этот чертов проповедник мог такое придумать.

— Ты готов верить всем, кроме меня, — буркнула Дульси.

— И почему он твердит, что это сделала ты, — продолжал Джонни, не отреагировав на ее реплику.

— Черт, ты действительно думаешь, что это я?

— Да не в этом дело, — отмахнулся Джонни. — Меня волнует другое: почему он убежден, что это ты? Какие у него причины думать, что ты тут замешана?

— Ты говоришь о тайнах, так вот и я тут вижу кое-какие тайны, — заговорила Дульси с истерическими нотками в голосе. — Как это случилось, что ты не видел Вэла вчера вечером? Он точно сказал мне, что обязательно заедет в клуб и вместе с тобой приедет на поминки. Если бы он туда не собирался, то не стал бы меня осуждать в обратном. Разве это не тайна?

Джонни задумчиво на нее посмотрел. После паузы сказал:

— Если ты будешь возникать с этой дурацкой идеей, нам всем будет плохо.

— Ну а зачем тогда ты лезешь ко мне с этим идиотским предположением, будто это я убила его? — перешла в атаку Дульси.

— Меня не волнует, кто его убил, — отозвался Джонни. — Его Нет — и дело с концом. Меня волнует другое: что это за страшные тайны вокруг тебя? Ты-то не умерла и пока что остаешься моей женой. И мне хочется знать, почему посторонние люди могут думать о тебе такое, что мне в голову не приходило, а ведь как-никак я твой муж…

Из кухни появилась Аламена. Она безучастно посмотрела на осколки и черепки. Она так и не переоделась, только надела красный моющийся фартук. Собака выглянула из-за ее ног, пытаясь угадать, не прошла ли гроза, но, решив, что пока что нет, сочла за благо не высовываться.

— Вы так и будете сидеть и препираться до утра или что-то съедите? — равнодушно осведомилась Аламена, словно ей было совершенно наплевать, будут они есть или нет.

Какое-то время они оба молча на нее смотрели. Затем Джонни встал.

Считая, что Джонни не видит, Дульси быстро взяла стакан, который опрокинула Спуки, и наполнила его до половины бренди из бутылки, стоявшей за телевизором.

Джонни шел уже на кухню, но внезапно обернулся и не останавливаясь выбил у нее из руки стакан. Бренди выплеснулся ей в лицо, а стакан, описав в воздухе дугу, упал на пол и разбился.

Быстрым движением, словно кошка, ловящая рыбу, она ударила его по лицу кулаком правой руки. Удар получился сильным, и у Джонни на глазах показались слезы.

Охваченный яростью, он обернулся к ней и, схватив за плечи, стал трясти так, что у нее застучали зубы.

— Женщина! — произнес он совсем другим голосом. Казалось, он исходил из самых его глубин и подействовал на нее возбуждающе. — Женщина!

Дульси вздрогнула и как-то обмякла. Глаза у нее сделались влажными, рот тоже, и внезапно она тесно прижалась к нему.

Джонни тоже вдруг стал мягким, как аптечная вата, и, прижав ее к себе, стал целовать ее нос, рот, шею, впадины возле ключиц.

Аламена повернулась и прошагала на кухню.

— Ну почему ты мне не веришь? — проворковала Дульси в его бицепсы.

— Я хочу верить, детка, — сказал Джонни. — Но это так непросто.

Ее руки упали по бокам, он разжал объятья, сунул руки в карманы, и они пошли на кухню.

С левой стороны холла были две спальни, разделенные ванной, справа — столовая и кухня. Дальше начинался коридор. В его конце был выход на черную лестницу. В кухне был также выход на служебный ход.

Втроем они уселись на пенопластовые крытые пластиком табуретки за стол, накрытый красно-белой клетчатой скатертью, и стали ужинать. На столе стояли дымящееся блюдо с окрой, капустой и свиными ножками, миска с черной фасолью и тарелка с кукурузным хлебом.

Была там и бутылка с бурбоном, но женщины к ней не проявили интереса, а Джонни осведомился, не осталось ли лимонаду.

Аламена вынула большую бутылку из холодильника и налила в стеклянный кувшин. Ели они молча.

Джонни поливал содержимое своей тарелки острым красным соусом из бутылочки, на этикетке которой два ярко-красных рогатых чертенка отплясывали в языках пламени. Он съел две полных тарелки, шесть кусков хлеба и выпил полкувшина лимонада.

— Здесь адова жарища, — пожаловался он, встал и включил большой вентилятор на потолке. Потом вынул зубочистку из баночки, стоявшей среди бутылок и бутылочек с приправами, и начал ковырять в зубах.

— Что толку от вентилятора, когда ты налопался этого соуса? — фыркнула Дульси. — Когда-нибудь ты сожжешь себе все кишки и никаким лимонадом не зальешь пожара в животе.

— Кто произнесет проповедь на похоронах Бэла? — спросила Аламена.

Джонни и Дульси молча на нее уставились.

— Если бы я не почуял, что этот сукин сын будет стрелять, — заговорил Джонни, — я бы сейчас с вами не сидел.

— Ты имеешь в виду преподобного Шорта? — спросила Аламена. — Он в тебя стрелял?

Джонни не обратил внимания на ее вопрос и снова взялся за Дульси:

— Но не это меня беспокоит, а другое. Почему он это сделал?

Дульси продолжала молча есть. На лбу у Джонни набухли вены.

— Слушай, девочка, — сказал он, — я хочу понять: почему?

— Господи! — взорвалась Дульси, — если мне придется отвечать еще и за этого психа, то лучше уж сразу отдать Богу душу.

В этот момент в дверь позвонили. Спуки залаяла.

— А ну перестань, Спуки, — велела Дульси.

Аламена встала и пошла к двери.

Затем вернулась и молча села за стол.

В дверях стояла Куколка.

— Не надо церемоний, — сказала она. — Я почти что член семьи.

— У тебе нервы как у бронзового истукана, — крикнула Дульси, вставая из-за стола. — Но ничего, я тебя сейчас заставлю заткнуться.

— А ну-ка сядь и замолчи, — прикрикнул Джонни.

Дульси на мгновение замялась, словно размышляя, не ослушаться ли его приказа, но затем решила не спорить и села. Но если бы взгляды убивали, Куколка упала бы замертво.

Джонни, слегка повернув голову к дверям, спросил:

— Что ты хочешь?

— То, что мне причитается, — ответила Куколка. — Мы с Вэлом были помолвлены, и я хочу часть его наследства.

Джонни уставился на нее. Дульси и Аламена тоже.

— А ну-ка повтори еще раз, — попросил Джонни. — Что-то я не уловил.

Куколка махнула рукой, отчего на руке ее сверкнул брильянт в золотой оправе.

— Если вам требуется доказательство, то вот кольцо. Он мне подарил его при помолвке.

Дульси громко и презрительно рассмеялась.

— Если это подарок Вэла, — сказала она, — то это не брильянт, а стекляшка, можешь быть уверена.

— Заткнись, — сказал ей Джонни, а затем обратился к Куколке: — Мне не нужно доказательств. Я тебе и так верю. Ну и что?

— А то, что как его невеста я имею право на часть наследства, — сказала Куколка.

— Он оставил нам только этот большой мир, — сказал Джонни.

Глуповатое личико Куколки нахмурилось.

— Он ведь оставил какую-то одежду, — сказала она.

Дульси снова расхохоталась, но, увидев выражение лица Джонни, замолчала. Аламена опустила голову, чтобы скрыть улыбку.

— А ценные вещи? Часы, кольца и все такое? — не унималась Куколка.

— Это не к нам, — сказал Джонни. — Все забрала полиция. Иди к ним. Расскажи, что к чему.

— Обязательно расскажу, — пообещала Куколка.

— Меня это не беспокоит, — отрезал Джонни.

— А как насчет десяти тысяч, которые ты хотел ему дать, чтобы он смог открыть винный магазин? — спросила Куколка.

Джонни замер. Его тело словно превратилось в мрамор. Он уставился на нее и смотрел, пока она не стала переминаться с ноги на ногу. Наконец он сказал:

— Ну так что?

— Я все-таки была его невеста. А он мне говорил, что ты обещал ему десять тысяч на магазин. Выходит, у меня как у вдовы есть кое-какие права…

Дульси и Аламена молча и с любопытством уставились на Куколку. Джонни тоже не спускал с нее глаз. Ей стало невмоготу под их изучающими взглядами.

— Когда же он тебе это сказал? — поинтересовался Джонни.

— На следующий день после смерти Большого Джо. Позавчера. Мы с ним обсуждали, какой у нас будет дом, и он сказал, что ты обещал ему десять тысяч.

— Ты в этом уверена? — осведомился Джонни. Интонации у него были все те же невозмутимые, но вид сделался озадаченный.

— Еще как! — сказала Куколка. — Готова поклясться на могиле моей матери.

— И ты ему поверила? — не отставал Джонни.

— Почему бы нет. Он сказал, что Дульси выбьет эти деньги из тебя.

— Ах ты сволочь, — крикнула Дульси, и не успел Джонни глазом моргнуть, как она вскочила со стула и бросилась на Куколку.

Тогда и он проворно вскочил из-за стола и растащил их, ухватив каждую за шиворот.

— Тебе это так не пройдет, — кричала Куколка, на что Дульси плюнула ей в лицо. Джонни толкнул ее так, что она полетела через всю кухню. Затем она схватила острый как бритва кухонный нож и ринулась в атаку. Джонни отпустил Куколку и обернулся навстречу Дульси. Он схватил ее за запястье левой рукой и, повернув кисть, заставил выронить нож.

— Если она не уберется, я ее прикончу, — бушевала Дульси.

Аламена спокойно встала, прошла к входной двери и закрыла ее, затем вернулась, села и равнодушно произнесла:

— Она уже ушла. Она прочитала твои мысли.

Джонни снова сел за стол. Из-за плиты вышла Спуки и стала лизать босые ступни Дульси.

— Отстань, Спуки, — сказала Дульси и тоже села.

Джонни налил себе стакан лимонаду.

Дульси налила полстакана бурбона и выпила залпом. Джонни молча за ней наблюдал. Он был настороже, но на лице его было удивленное выражение. Дульси поперхнулась, в глазах ее показались слезы. Аламена уставилась в свою тарелку.

Джонни поднес ко рту стакан с лимонадом, передумал, вылил лимонад обратно в кувшин и наполнил стакан на треть виски. Но пить не стал. Он лишь уставился на него. Никто не произнес ни слова.

Затем он встал, так и не выпив виски, сказал: «Ну вот, еще одна чертова тайна» — и вышел из кухни, мягко ступая ногами в носках.

Глава 13

В восьмом часу вечера Гробовщик и Могильщик подъехали на своей машине к магазину Голдстайна на 116-й улице, между Третьей и Лексингтон-авеню.

Фамилия хозяина была выведена тусклыми золотыми буквами над грязной витриной. Под прямым углом к ней торчала вывеска с изображением цыпленка, на которой значилось: КУРЫ.

На тротуаре у магазина стояли одна на другой, в шесть рядов, куриные клетки, связанные воедино цепочками. Те, в свою очередь, были прикреплены к специальному приспособлению на стене магазина. Почти все клетки были пустые.

— Голдстайн не доверяет своих курочек этим ребятам, — заметил Гробовщик, когда детективы вылезли из машины.

— Разве он не прав? — отозвался Могильщик.

В самом магазине также было полно клеток — уже с курами. Мистер и миссис Голдстайн, а также юные члены их семейства продавали кур запоздалым покупателям, в основном владельцам гриль-баров, ночных клубов и кафе.

К ним направился мистер Голдстайн, потирая руки, словно пытаясь отмыть их в скверно пахнущем воздухе.

— Чем могу быть полезен, джентльмены? — осведомился он. Голдстайн всегда вел дела честно, с законом неприятностей не имел и потому не знал детективов в лицо.

Могильщик вынул из кармана свой жетон и показал Голдстайну.

— Полиция, — сообщил он.

Мистер Голдстайн побледнел:

— Разве мы делаем что-нибудь не так?

— Нет-нет, вы оказываете обществу большую услугу, — успокоил его Могильщик. — Просто мы ищем парня по прозвищу Утюг. Он у вас работает. Вообще-то его фамилия Ибсен.

— Ах, Ибсен, — облегченно вздохнул мистер Голдстайн. — Он ощипывает кур в служебном помещении. — Тут его снова охватило беспокойство: — Вы не собираетесь его арестовать? А то у нас сегодня уйма заказов и…

— Мы только хотим задать ему несколько вопросов, — успокоил его Могильщик.

Но мистер Голдстайн не успокоился.

— Только, пожалуйста, не задавайте ему слишком много вопросов, — попросил он. — Ибсен, видите ли, не в состоянии думать о нескольких вещах сразу. К тому же, похоже, он выпил…

— Мы не будем его утомлять, — пообещал Гробовщик.

Детективы прошли через входную дверь в служебное помещение. Спиной к двери у разделочного стола стоял голый по пояс мускулистый широкоплечий парень. Пот градом катил с его черных-пречерных плеч. Его руки работали, как шатуны паровоза, мокрые куриные перья летели в большое ведро на полу.

Парень работал и напевал подвыпившим голосом.

На столе в ряд на спинках лежали куры, уткнув голову под крылышко, воздев лапки вверх. На ножке у каждой виднелась бирка.

От упаковочного стола к широкоплечему подошел молодой человек в очках. Он равнодушно покосился на детективов и спросил подозрительным тоном, ткнув в сторону большого плимутрока без бирки с краю:

— Что там делает вон тот цыпленок, Ибсен?

Ибсен повернулся к очкарику. В профиль его голова напоминала утюг — выдававшаяся вперед нижняя челюсть образовывала с плосконосым лицом и покатым лбом угол градусов в тридцать.

— Вон тот? — переспросил он. — Так это цыпленок мисс Клайн.

— Почему на нем нет бирки?

— Она еще не решила, будет брать заказ или нет. Она пока не пришла.

— Ладно, — сварливо отозвался очкарик. — Работайте, Ибсен, у нас заказов невпроворот, некогда разговаривать.

Парень повернулся к столу, и опять его руки заработали, как шатуны паровоза. Он снова запел. Детективов, стоявших у двери, Утюг не приметил.

Могильщик незаметно показал в сторону двери. Гробовщик ответил кивком согласия. Оба беззвучно удалились.

Когда они оказались в зале, мистер Голдстайн оставил клиента и подошел к ним.

— Я рад, что вы его не арестовали, — сообщил он, снова умывая руки воздухом. — Он хороший работник — и главное, очень честный.

— Да, мы уже обратили внимание, что вы ему доверяете, — сказал Гробовщик.

Они сели в машину, отъехали чуть дальше, остановились и стали ждать.

— Готов поспорить на пинту виски, он его прикарманит. — сказал Могильщик.

— Тоже мне пари! — фыркнул Гробовщик. — Этот парень спер столько кур, что сам на четверть превратился в цыпленка. Я готов поспорить, что он украдет цыпленка прямо из яйца и не повредит скорлупы.

— Скоро мы все увидим.

Они чуть было его не упустили. Утюг вышел через заднюю дверь и появился на улице из проулка перед машиной.

На нем была просторная оливкового цвета куртка армейского образца со шнурками снизу, а на голове армейский же картуз, надетый задом наперед, козырьком назад. От этого его сходство с утюгом сделалось еще более отчетливым. Собственно, у него был такой вид, словно он попытался проглотить утюг и тот застрял у него под нижней челюстью.

Он вышел на Лексингтон-авеню и пошел по ней слегка пошатываясь, стараясь не задевать прохожих. Он насвистывал «Рок круглые сутки».

Детективы двигались за ним в машине. Когда парень свернул на 119-ю улицу и пошел на восток, они объехали его, остановили машину, вылезли и загородили ему дорогу.

— Каким ветром тебя сюда занесло, Утюг? — спросил Могильщик. Тот попытался понять, кто это такой. Его большие мутные, слегка раскосые глаза никак не могли поймать Могильщика в фокус. Когда же наконец это случилось, обнаружилось, что Утюг сильно косит.

— Почему вы ко мне пристаете, ребята? — спросил он пьяным голосом и опять пошатнулся. — Я ничего такого не сделал.

Гробовщик протянул руку и быстрым движением расстегнул молнию на куртке Утюга до самого низу. Заблестела черная мускулистая грудь, но там, где полагалось быть животу, показались черные и белые перья.

В уютном гнездышке у живота лежала курочка, мирно скрестив желтые лапки, сунув голову под крылышко и очень напоминая покойника.

— Что ты делаешь с курицей? — спросил Гробовщик. — Нянчишь ее?

— Курица? — удивился Утюг. — Какая курица?

— Ладно, только не пудри мне мозги пудрой с доброго старого Юга, — предупредил его Гробовщик. — Я тебе не Голдстайн.

Могильщик чуть подался вперед и длинным пальцем приподнял куриную голову.

— Мы про этого цыпленка тебя спрашиваем, — пояснил он.

Курица нахохлилась и испуганно посмотрела на детективов сначала одним глазом, потом повернула голову и поглядела другим.

— Ну прямо как моя теща, когда я ее бужу, — признал Могильщик.

Внезапно курица заквохтала и стала бить крыльями, пытаясь освободиться из плена.

— Ну вылитая теща, — подтвердил Могильщик.

Курица оттолкнулась от живота Утюга и прыгнула в сторону Могильщика, неистово кудахтая и махая крыльями, словно обидевшись на сравнение.

Утюг повернулся и пустился наутек, выбежав на середину улицы. На нем были грязные парусиновые туфли, похожие на те, что носил Бедняк. Он летел, словно черная молния.

Не успел Утюг пуститься бежать, Гробовщик уже достал свой длинноствольный поблескивающий никелем револьвер, но его обуял такой приступ смеха, что он никак не мог крикнуть: «Стой». Наконец он обрел дар речи, крикнул: «Тпрру, дружок» — и трижды выстрелил в воздух.

Из-за курицы Могильщик вытащил свой револьвер — такой же, как у Гробовщика, — чуть позже, чем его партнер. Кроме того, ему пришлось огреть курицу по голове — она была нужна как вещественное доказательство. Когда же он поднял голову, то увидел, что Гробовщик выстрелил еще раз и попал Утюгу в правую туфлю. Пуля 38-го калибра оторвала подметку, а Утюг поскользнулся и проехался на заду. Оказалось, что, хоть подметка и отлетела, нога цела и невредима, хотя Утюг упал, решив, что его ранили.

— Убивают! — вопил он. — Полицейские убивают!

Стала собираться толпа.

Подошел, помахивая револьвером, Гробовщик. Он взглянул на ногу Утюга.

— Вставай, — сказал он, хватая его за шиворот. — На тебе нет ни царапинки.

Утюг осторожно поставил ногу на мостовую и обнаружил, что она и правда цела и невредима.

— Значит, меня ранили куда-то в другое место, — продолжал он упрямиться.

— Никуда тебя не ранили, — сказал Гробовщик, взяв его за руку и толкая по направлению к машине. — Поехали отсюда, — сказал он Могильщику. Тот поглядел на толпу зевак и сказал:

— Да, нам пора.

Они посадили Утюга на переднее сиденье между ними, курицу бросили на заднее и поехали по 119-й улице на восток, к заброшенному пирсу на Ист-ривер.

— Ты можешь получить тридцать дней в каталажке, — сказал Могильщик. — А можешь получить назад своего цыпленка и идти домой его жарить, — сказал Могильщик, — все будет зависеть от тебя.

Утюг посмотрел сначала на одного детектива, потом на другого и сказал:

— Я не знаю, о чем вы, начальник.

— А ну кончай прикидываться дядей Томом, — сказал Гробовщик. — Так будешь говорить с белыми. На нас это не действует. Мы знаем, ты человек темный, но не полный болван. Поэтому отвечай как есть, понятно?

— Да, начальник.

— Я разве тебя не предупреждал? — удивился Гробовщик.

— Кто был в машине с Джонни Перри, когда он рано утром ехал по 132-й перед тем, как Бедняк ограбил бакалейщика? — спросил Могильщик.

Утюг прищурился, подумал и ответил:

— Не понимаю, о чем вы, начальник. Я никого не видел. Я все утро крепко спал в своей постели, а потом пошел на работу.

— Ладно, парень, — сказал Могильщик, — раз так, то ты заработал свои тридцать дней…

— Начальник, клянусь… — начал было Утюг, но Гробовщик его перебил:

— Слушай, сука, мы уже взяли Бедняка, и завтра утром он пойдет в суд. Он показал, что ты стоял в подворотне на 132-й улице недалеко от Седьмой авеню. Так что мы все про тебя знаем. Мы знаем, что Джонни Перри проезжал как раз в это время по 132-й улице. Мы не хотим повесить на тебя эту кражу, нам только надо знать, кто был в машине с Джонни Перри.

На плоском лице Утюга выступили капли пота.

— Начальники, — сказал он, — я не хочу неприятностей с Перри. Лучше уж отсижу месяц.

— Не бойся, — успокоил его Могильщик. — Нас интересует не Джонни, а тот, кто с ним сидел в машине.

— Он ограбил Джонни — отобрал две тысячи и смылся, — солгал Могильщик. Обман подействовал.

Утюг присвистнул.

— Я так и понял, что там неладно, раз они остановились так, словно не хотели, чтобы их кто-то видел.

Гробовщик и Могильщик обменялись взглядами. Сидевший между ними Утюг тупо смотрел то на одного, то на другого.

— Тогда все встает на свои места, — сказал Могильщик. — Они с Вэлом остановились на 132-й незадолго до того, как Бедняк ограбил бакалейщика. — Он снова обратился к Утюгу: — Они вместе вышли из машины или только Вэл?

— Начальник, я видел только то, что рассказал. Клянусь… — забормотал Утюг. — Когда Бедняк дал деру, а бакалейщик и полицейский припустились за ним, из окна выглянул один тип, а когда они свернули за угол, он высунулся еще дальше, чтобы посмотреть, куда они делись. Тут-то он и вывалился из окна. Ну, я, понятно, стал уходить по Седьмой — не хватало мне только, чтобы набежали легавые и стали задавать всякие вопросы.

— Ты не заметил, сильно он ушибся? — спросил Могильщик.

— Нет, я решил, что он разбился насмерть, — сказал Утюг. — Ну и удрал от греха подальше. Я ведь не такая шишка, как Перри. Полиция запросто могла сказать, что это, мол, я вытолкнул его из окна, доказывай им потом…

— Ты меня огорчаешь, парень, — сказал без тени улыбки Могильщик. — Полицейские не такие мерзавцы.

— Мы бы с удовольствием отпустили тебя с твоим цыпленком домой, — сказал Гробовщик, — но штука в том, что сегодня утром зарезали Вэлентайна Хейнса, и мы вынуждены задержать тебя как главного свидетеля.

— Понятно, — смиренно сказал Утюг. — Этого-то я и боялся.

Глава 14

В четверть одиннадцатого вечера Гробовщик и Могильщик решили навестить Чарли Чинка.

Но сперва им пришлось посостязаться в беге наперегонки с молодым человеком, продававшим кошек за кроликов. Старушка покупательница посмотрела на лапку, заподозрила неладное и обратилась в полицию.

Потом им пришлось допрашивать двух пожилых школьных учительниц с Юга. Они приехали на летние курсы в Нью-Йоркский университет, остановились в отеле «Тереза» и отдали свои деньги человеку, представившемуся местным детективом и вызвавшемуся положить их сбережения в сейф.

Они оставили машину у бара на углу 146-й улицы и Сент-Николас-авеню.

Окно комнаты Чинка на четвертом этаже выходило на Сент-Николас-авеню. Он выбрал для комнаты черно-желтую гамму и обставил ее в ультрасовременном стиле. Ковер был черным, стулья желтыми, тахта покрыта желтым покрывалом, комбайн — телевизор плюс радиола — был черным снаружи и желтым изнутри. Шторы были полосатые, черно-желтые, а комод и туалетный столик черными.

У проигрывателя лежала стопка пластинок — джазовая классика. Проигрыватель работал: Кути Уильямс исполнял соло на трубе в «Садись на поезд» Дюка Эллингтона. На подоконнике открытого окна вовсю крутился большой вентилятор, втягивая в комнату выхлопные газы, пыль, жаркий воздух, а также громкие голоса проституток и пьяных, толпившихся перед баром внизу.

Чинк стоял у окна в свете настольной лампы. Его лоснящееся желтое тело было совсем обнажено, если не считать голубых боксерских трусов. Из-под трусов виднелся край большого красно-лилового шрама — след ожога кислотой.

Куколка стояла в центре комнаты и отрабатывала танцевальные па. На ней не было ничего, кроме черного лифчика, черных нейлоновых новых трусиков и красных туфель на высоком каблуке. Она стояла спиной к окну, глядела на свое отражение в зеркале на туалетном столике. Она там отражалась как раз до начала ляжек и на фоне тарелок с остатками обеда, принесенного из ресторана на первом этаже, — фасоль и тушеные потроха — выглядела так, словно ее тоже подали к столу в виде кушанья — только без ног. Под просвечивающими трусиками на ягодицах отчетливо виднелись три шрама.

Чинк рассеянно смотрел на ее покачивающиеся ягодицы и говорил:

— Не могу этого понять. Если Вэл и правда думал получить от Джонни десять тысяч и не вешал тебе на уши лапшу…

— Что с тобой? — вспылила Куколка. — По-твоему, я уже не в состоянии понять, когда мне говорят правду, а когда нет?

Чуть раньше она рассказала Чинку о своем разговоре с Джонни, и теперь они прикидывали, как бы лучше на него надавить.

— Сядешь ты наконец или нет? — прикрикнул на Куколку Чинк. — Не могу сосредоточиться…

Он замолчал и посмотрел на дверь. Куколка застыла на месте, не доделав пируэт.

Дверь тихо открылась, и в комнату вошел Могильщик. Пока Чинк и Куколка стояли и дивились, он подошел к окну и опустил жалюзи. Тут же в комнату вошел и Гробовщик, прикрыл дверь и оперся о нее.

Могильщик примостился на столике у окна, там, где стояла лампа.

— Продолжай, друг, — сказал он. — Так что ты там говорил?

— Почему вы вламываетесь ко мне без спроса? — взъярился Чинк. Его желтое лицо потемнело от злости.

Вентилятор бился о жалюзи и страшно шумел. Могильщик протянул руку и выключил его.

— Что ты сказал, парень? — спросил он. — Я не расслышал.

— Он недоволен, что мы не постучались, — пояснил Гробовщик.

Могильщик развел руками.

— Твоя хозяйка сказала, что у тебя гостья, но мы решили, что в такую жарищу вы вряд ли будете заниматься чем-то этаким…

— Послушайте, легавые, — завопил Чинк с перекошенным от ярости лицом. — Вы переступили мой порог без спросу, а это все равно, как если бы вломились ко мне грабители. Я имею право вынуть пистолет и продырявить вам головы.

— Не очень разумное желание для человека, которого первым обнаружили на месте убийства, — сказал Могильщик.

Гробовщик подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и, порывшись под стопкой носовых платков, извлек «смит-вессон» 38-го калибра.

— У меня есть на него разрешение! — запальчиво выкрикнул Чинк.

— А то как же — твои белые дружки в клубе, где ты поишь их виски, охотно оказали тебе такую услугу.

— Да, а теперь я попрошу их заняться вами, черномазые легавые.

Гробовщик положил «смит-вессон» обратно и начал было: «Послушай, сволочь», но Могильщик его перебил:

— Ладно, Эд, не надо так сердиться. Ведь эти двое не какие-нибудь черные негритосы, как мы с тобой.

Но Гробовщик уже так разозлился, что не воспринял шутку. Он продолжал кричать Чинку:

— Ты выпущен под залог, но ты главный свидетель. Мы тебя можем упрятать в любой момент обратно за решетку. Мы пошли тебе навстречу, а за это ты нагло врешь. Не хочешь говорить здесь, так поговоришь у нас в «Стукачином гнезде».

— Значит, если я протестую против вашего хамства здесь, в моей комнате, вы можете отвести меня в участок и хамить там совершенно безнаказанно, — злобно проговорил Чинк. — Да после этого ты и есть чудовище Франкенштейна, которому на людей начхать.

Обожженное кислотой лицо Гробовщика исказила гримаса ярости. Не успел Чинк закрыть рот, как он сделал два шага в его сторону и врезал ему так, что тот полетел на тахту. Гробовщик двинулся к тахте, чтобы отлупить его револьвером, но Могильщик схватил его за руку.

— Это я, Могильщик, — сказал он примирительным голосом. — Не надо калечить парня. Послушай меня, Эд.

Потихоньку лицо Гробовщика обмякло, желание калечить и убивать оставило его.

— Он дерьмо и подонок, — продолжал Могильщик, — но не надо его убивать.

Гробовщик сунул револьвер в кобуру, молча вышел из комнаты и постоял в коридоре. По его лицу текли слезы. Когда он вернулся, Чинк сидел на тахте и мрачно курил. Могильщик ему втолковывал:

— Если ты соврал насчет ножа, то мы тебя распнем, парень.

Чинк молчал.

— Отвечай, гад! — крикнул Гробовщик.

— Я ничего не знаю ни о каком ноже, — буркнул Чинк. Могильщик не смотрел на своего партнера. Куколка забилась в угол кровати и сидела на краешке с таким видом, словно та в любой момент могла взлететь на воздух. Внезапно Гробовщик спросил ее:

— Какой рэкет вы замышляли с Вэлом?

Куколка подскочила так, словно кровать действительно взорвалась.

— Рэкет? — тупо переспросила она.

— Ты прекрасно знаешь, что такое рэкет, — не отпускал ее Гробовщик. — Тебе ли не знать!

— Это вы в том смысле, торговал он наркотиками или нет, да? Нет, он никогда ничего такого не позволял.

— На что же вы, птичка, собирались жить? На твое жалованье хористки иди ты собиралась еще немного подрабатывать на стороне, крутя зарницей?

Куколка была слишком напугана, чтобы изобразить возмущение. Она слабо возразила:

— Вэл был джентльменом. И еще Джонни обещал дать ему десять тысяч на винный магазин.

Чинк обернулся к ней, источая жгучую ненависть. Но детективы молча смотрели на нее, внезапно окаменев.

— Я сказала что-то не то? — испугалась она.

— Нет, это мы уже слышали, — сказал Могильщик, покосившись на Гробовщика.

— Она это все сочинила, — быстро сказал Чинк.

— Заткнись, — оборвал его Гробовщик.

— Мы все никак не можем взять в толк, с какой стати? Джонни настоящий игрок и на такой блеф не поддастся.

— Ну, во-первых, Вэл — брат Дульси, — гнула свое Куколка. — А кроме того, что плохого в винном магазине?

— А то, что Вэлу все равно не дали бы лицензии, — пояснил Могильщик. — Он отсидел год в тюрьме штата Иллинойс, а согласно закону штата Нью-Йорк лица с уголовным прошлым не имеют права на такие лицензии. Джонни и сам сидел, а значит, не мог открыть магазина на свое имя. Стало быть, им нужен был бы кто-то третий, на имя которого и был бы открыт магазин. Прибыль пришлось бы делить, и ни Вэлу, ни Джонни не удалось бы забирать все себе.

Могильщик объяснял, а глаза Куколки расширялись, пока не превратились в чайные блюдца.

— Он мне поклялся, что Дульси обещала достать ему деньги. А я знала, что он не врет. Он был у меня на крюке.

Следующие полчаса детективы допрашивали Куколку и Чинка о прошлом Дульси и Вэла, но ничего нового не обнаружили. Уже уходя, Могильщик сказал:

— Не знаю, в какую игру ты играешь, киска, но, по крайней мере, ты отвела все подозрения от Джонни. Он, конечно, парень крутой и может убить под горячую руку, но Вэла зарезали с холодным расчетом. К тому же раз известно, что он хотел вытрясти из Джонни десять тысяч, убивать его Джонни — все равно что оставить на месте преступления свою визитку. Джонни не такой простачок.

— Ничего себе! — воскликнула Куколка. — Я объясняю, почему Вэла мог убить Джонни, а вы переворачиваете все вверх тормашками и говорите, что именно поэтому он тут ни при чем!

— Лишнее свидетельство глупости всех легавых, — хмыкнул Могильщик.

Детективы вышли в холл, закрыв за собой дверь. Коротко переговорив с хозяйкой, они направились к двери и вышли.

Чинк и Куколка молчали, пока не услышали, как хозяйка запирает парадную дверь. Но детективы, выйдя из квартиры, тотчас же в нее вернулись. Пока хозяйка запирала дверь, они расположились у двери комнаты Чинка. Через тонкую деревянную перегородку им было прекрасно слышно все, что говорилось в комнате.

Чинк вскочил и стал кричать на Куколку:

— Какого хрена ты рассказала им о десяти тысячах! Идиотка!

— Да ну тебя! — отмахнулась от него Куколка. — По-твоему, я должна была выходить за нищего?

Чинк схватил ее за горло и приподнял с тахты. Услышав, как чье-то тело гулко ударилось об пол, детективы переглянулись. Гробовщик вопросительно поднял брови, но Могильщик покачал головой. Вскоре они услышали сдавленный голос Куколки:

— За что ты хочешь меня убить, мерзавец?

Чинк отпустил ее и подошел к холодильнику за бутылкой пива.

— Ты выпустила гада из ловушки, — упрекнул он Куколку.

— Если не он убивал, то кто же? — удивилась она, но, заметив выражение его лица, только и сказала: — Ой!

— Кто бы ни убил, роли сейчас не играет, — сказал Чинк. — Мне надо знать одно: что он знал про Джонни.

— Я тебе сказала все, что мне известно.

— Слушай, дрянь, если ты что-то скрываешь… — начал Чинк, но она его, перебила:

— Это ты от меня что-то скрываешь. Я рассказала все, что знаю.

— Свои подозрения лучше держи при себе, — угрожающе буркнул Чинк.

— Я буду молчать, — пообещала она и тут же пожаловалась: — Ну почему мы с тобой ссоримся? Нас же не волнует, кто убил Вэла, верно? Наше дело — придумать, как вытрясти из Джонни деньги. — В ее голосе появились доверительные и даже любящие нотки: — Милый, продолжай на него давить, он не выдержит и поддастся.

— В этом можешь не сомневаться, — пообещал Чинк. — Я буду давить на него, пока не выдавлю его нервы.

— Только не перетруждайся, милый, — сказала Куколка, — потому что с нервами у него как раз порядок.

— Этот мерзавец меня не пугает, — отозвался Чинк.

— Ой, ты посмотри, который час! — воскликнула Куколка. — Мне надо бежать. Я и так опаздываю.

Могильщик кивнул головой в сторону двери. Оба сыщика на цыпочках подошли к ней, а хозяйка тихо их выпустила.

— На днях мы получим ответ из Чикаго, — сказал Могильщик. — Интересно, что они там раскопали.

— Не опоздать бы, — вздохнул Гробовщик.

— В цепочке нет одного звена, — сказал Могильщик. — Что Вэл раскопал про Джонни и почему это стоило десять тысяч. Если бы мы знали, все бы стало на свои места.

— Да, но, пока цепочка не связана, собачка бегает на воле, — сказал Гробовщик.

— Что бы нам не помешало, так это как следует напиться, — сказал Могильщик другу, а тот потер свою обожженную кислотой щеку и сказал негромко:

— Это святая истина.

Глава 15

В 23.32 Джонни остановил свой сверкающий «кадиллак» на Мэдисон-авеню, вылез и, свернув за угол, направился по 124-й улице, а там прошел в дверь и поднялся по своей личной лестнице на второй этаж в клуб.

На черной стальной двери было выведено «Тихуана».

Он нажал кнопку справа от ручки, и тут же в отверстие в букве «у» появился глаз. Дверь отворилась, и Джонни вошел в кухню трехкомнатной квартиры.

Худой лысый коричневый человек с мягкими повадками, в штанах цвета хаки и линялой фиолетовой рубашке «поло» сказал:

— Плохи дела, Джонни. Две смерти одна за другой.

— М-да, — отозвался тот. — Как идет игра, Набби?

Набби ткнул культяшкой левой руки, ампутированной выше кисти, в ладонь правой и сказал:

— Нормально, Никель за всем приглядывает.

— Кто выигрывает?

— Я не смотрел. Я принимал ставки на сегодняшние бега в Йонкерсе.

Джонни принял ванну, побрился и переоделся в розовую рубашку и светло-зеленый шелковый костюм.

На стене зазвонил телефон. Набби хотел было снять трубку, но Джонни остановил его:

— Я отвечу.

Звонила Мейми Пуллен. Она хотела узнать, как чувствует себя Дульси.

— Допилась до бесчувствия, — сообщил Джонни. — Я оставил с ней Аламену.

— А ты как?

— Пока живой. Ложитесь спать и не беспокойтесь.

Когда Джонни повесил трубку, Набби сказал:

— Ты что-то не в форме, босс. Почему бы тебе не отправиться в свое гнездышко? А мы уж приглядим за делами.

Джонни молча двинулся к своему кабинету в первой из двух спален, слева от кухни. Там был старомодный письменный стол с убирающейся крышкой, маленький круглый столик, шесть стульев. Комната напротив содержала в себе большой стол и являлась запасным игорным залом.

Джонни аккуратно повесил свой пиджак на вешалку рядом со столом, открыл сейф и вынул пачку денег, перевязанную коричневой бумажной лентой, на которой было написано: «1 000 долларов».

За кухней была ванная, а затем холл заканчивался входом в большую гостиную с трехоконной лоджией, выходившей на Мэдисон-авеню. Окна были закрыты и шторы задернуты.

Вокруг большого обитого сукном круглого стола сидело девять человек. Они и играли в карточную игру под названием «скин».

Кид Никель тасовал только что распечатанную колоду. Это был приземистый коротыш с коротко стриженными волосами, красными глазами и лицом в оспинах. На нем была красная шелковая рубашка.

Джонни вошел в комнату, бросил на стол пачку и сказал:

— Я займусь сам, Кид.

Кид Никель встал и уступил ему свой стул.

Джонни похлопал рукой по пачке:

— Вот свежие денежки, никем не запачканные.

— Эх, мне бы они достались, — ухмыльнулся Дурной Глаз Льюис.

Джонни стасовал колоду. Сидевший справа от него Караул снял.

— Кто тянет? — осведомился Джонни. Трое игроков вытащили из колоды по карте, показали их друг другу во избежание совпадения, а потом выложили перед собой рубашкой вверх.

Джонни потребовал по десять долларов за участие в игре. Теперь нужно было сказать «да» или «пас». Все трое сказали «да».

В «скине» масти значения не имеют. Бубны, червы, трефы и пики равны между собой. Все дело в достоинстве карты. В колоде карты тринадцати достоинств — от туза до короля. Следовательно, в игре участвуют тринадцать карт. Каждый выбирает себе карту. Когда из колоды открывается карта того же достоинства, игрок проигрывает. Его карта отправляется на «свалку». Она «падает».

Смысл игры в том, чтобы твоя карта упала позже, чем карты твоих соперников. Если игрок, скажем, выбирает семерку, а карты прочих достоинств выйдут по два раза до того, как появится следующая семерка, игрок получает весь банк.

Джонни бросил на стол верхнюю карту из колоды лицом вверх. Она упала перед Доком, сидевшим напротив Джонки. Это была восьмерка.

— Моя беда, — сказал Дурной Глаз.

— Моя беда — только смерть одна, — отозвался Док. — Давайте ваши деньги.

Игроки передали ему ставки.

Джонни выровнял колоду и поместил ее в специальную коробочку, открытую с одной стороны, с отверстием для большого пальца, чтобы можно было выталкивать карты.

Себе он сдал тройку.

Зашелестели карты, они шлепались на стол лицом вверх в дымном освещении, и воздух то и дело оглашался тихими проклятьями. Всякий раз, когда карта падала, игрок платил проигрыш и выбирал новую карту из колоды.

Тройка Джонни так и не «упала» ни разу за всю сдачу. Он поставил двенадцать раз по десять долларов и заработал сто тридцать.

Вдруг в комнату, размахивая пачкой денег, ввалился Чарли Чинк.

— А ну-ка пропустите мастера! — сказал он пьяным голосом.

Сидевший спиной к двери Джонни и не подумал обернуться. Он перемешал колоду, выровнял ее и положил на стол.

— Сними-ка, — сказал он одному из партнеров.

Игроки поглядели на Чинка, потом на Джонни, потом вообще перестали глядеть по сторонам.

— Не понимаю, почему мне не дают поиграть? — удивился Чарли.

— Все, у кого есть деньги, имеют право на игру, — ответил Джонни, — Пони, уступи место игроку.

Пони встал, и на его стул плюхнулся Чинк.

— Сегодня мне должно повезти, — сказал Чинк, швыряя пачку денег на стол перед собой. — Я хочу выиграть десять тысяч. Что, друг Джонни, готов ты расстаться с такой суммой?

Снова игроки посмотрели сперва на Чинка, потом на Джонни, а потом уставились на свои карты.

На лице Джонни не дрогнул ни один мускул. Голос его тоже не изменился.

— Я играю только на выигрыш, парень, — сказал он. — Это знают все. В моем клубе ты можешь играть, пока у тебя есть деньги, а если выиграешь, все останется у тебя. Ну, кто тащит? — спросил он партнеров.

Никто не протянул руку к колоде.

— Не надо меня пугать, — сказал Чинк и вытащил карту из-под низу.

Джонни объявил, что ставка — сто долларов. Когда Чинк внес деньги, у него осталось лишь девятнадцать долларов.

Джонни открыл даму. Док сказал «да».

Чинк поставил десятку против дамы.

Выпала вторая дама.

— «Черный червяк гложет мне сердце», — пропел кто-то из игроков.

Чинк забрал десять долларов Дока.

Джонни сдал себе тройку пик.

— Молния не бьет дважды в одно место! — изрек Дурной Глаз Льюис.

— Не надо молнии, дружище, — сказал Караул. — Мы в самом центре грозы.

Джонни открыл двойку треф Доку, который, как проигравший, имел право выбирать карту.

Док, скривившись, уставился на двойку.

— Пусть лучше меня укусит в задницу боа-констриктор, чем я поставлю хоть цент на черномазую двойку, — наконец сообщил он партнерам.

— Пасуешь? — спросил его Джонни.

— Ни за что! — отозвался Док. — Ставь деньги, желтый, — сказал он Чинку.

— Это обойдется тебе в двадцать долларов, — сказал тот.

— Деньгам не больно, — сказал Док, отсчитав две десятки.

Джонни передал Доку пятнадцать долларов и начал метать карты. Игроки брали их в молчании. Напряжение нарастало. Джонни и Чинк выигрывали.

— Иду против тебя, игрочок! — сказал Джонни Чинку.

— Ставь деньги, — отвечал тот.

Джонни сказал «сто долларов». Чинк принял вызов. У него еще оставались деньги.

Джонни бросал на стол карту за картой. Вены набухли у него на лбу и висках, снова ожил шрам-осьминог. Чинк сидел бледный, лицо его превратилось в желтый воск.

— Продолжим, — сказал Джонни.

— Ставь деньги, — просипел, теряя голос, Чинк.

Джонни не сводил глаз с оставшихся у Чинка долларов. Он было вытащил карту из колоды, потом быстро загнал ее назад.

— Еще, игрочок? — спросил он.

— Заказывай, — отвечал тот.

Джонни предложил пятьдесят долларов.

Чинк взял двадцать девять, остальное вернул.

Джонни выбросил на стол карту. Семерка бубен сверкнула под лампой и упала рубашкой вверх.

— Покойники падают лицом вниз, — хмыкнул Дурной Глаз.

Кровь прилила к щекам Чинка, на лице заиграли желваки.

— Проиграл? — спросил Джонни.

— Откуда ты знаешь? У тебя что, карты меченые? — глухо спросил Чинк.

— Проиграл, конечно, — повторил Джонни. — Это и уже понятно.

Лицо Чинка сделалось пепельно-серым. Джонни перевернул карту, лежавшую перед Чинком. Это была семерка пик.

Джонни потянул к себе кучку денег.

— Ты передернул, — сказал Чинк. — Передернул. Ты увидел, что это семерка, когда вытащил ее из колоды.

— Скажи это еще разок, — попросил Джонни. — Только потом тебе придется доказать сказанное.

Чинк безмолвствовал.

— Играешь быстро — в кармане чисто, — сказал Док.

Чинк встал и молча удалился.

После этого Джонни стал проигрывать. Он проиграл весь свой выигрыш и еще семьсот долларов из банка. Затем он встал и сказал Никелю:

— Замени меня, Кид.

Он прошел к себе в кабинет, вынул из сейфа револьвер 38-го калибра и сунул за пояс, слева от пряжки, потом надел свой зеленый пиджак. Перед уходом он сказал Набби:

— Если я не вернусь, пусть Кид возьмет деньги с собой домой.

Пони зашел на кухню спросить, не нужен ли он, но Джонни уже и след простыл.

— Ох уж этот Чинк, — сказал Пони. — По нитке ходит.

Глава 16

Дверь открыла Аламена.

Чинк сказал:

— Мне надо с ней поговорить.

— Ты спятил, — сказала Аламена.

Черный спаниэль у ног Аламены яростно залаял.

— Что ты разлаялась, Спуки? — заплетающимся языком проговорила Дульси из кухни.

Спуки никак не могла уняться.

— Лучше не мешай мне, Аламена, — сказал Чинк, проталкиваясь мимо нее, — предупреждаю по-хорошему. Мне надо поговорить.

Но Аламена стояла не шелохнувшись и не пускала его.

— Дура, Джонни ведь дома, — сказала она.

— Ничего подобного, — возразил Чинк. — Я только что видел его в клубе.

— Ты у него был в клубе? — удивленно спросила Аламена, и зрачки ее расширились.

— А почему бы и нет? Я не боюсь Джонни.

— С кем это ты там разговариваешь, Мена? — поинтересовалась Дульси, с трудом ворочая языком.

— Ни с кем, — отрезала та.

— Это я, Чинк, — подал голос Чарли.

— Ах, это ты, — продолжала Дульси, с трудом выговаривая слова. — Тогда входи — или уходи. А то моя Спуки волнуется.

— Черт с ней, с твоей Спуки, — буркнул Чинк и, отпихнув Аламену, вошел в кухню.

Аламена закрыла входную дверь и тоже пришла на кухню.

— Если Джонни вернется и застанет тебя здесь, он тебя прикончит, — предупредила она Чинка.

— К черту Джонни, — вспыхнул Чинк. — У меня про него есть такое, что стоит мне рассказать — и он запросто может загреметь на электрический стул.

— Расскажешь, если доживешь, — уточнила Аламена.

Дульси пьяно хихикнула.

— Меня боится Джонни, — пояснила она Чинку.

И Аламена и Чинк уставились на нее. Она сидела на табуретке, закинув ноги на стол. На ней была только комбинация.

— И не стыдно подсматривать, — хихикнула она, поймав взгляд Чинка.

— Если бы ты не была пьяной, я бы тебе показала, — сказала Аламена.

Дульси сняла ноги со стола и попыталась сесть прямо.

— Ты просто злишься, что Джонни на мне женился, — с пьяным лукавством произнесла она.

Аламена сразу угасла, отвела глаза.

— Ты бы вышла и дала нам поговорить, — сказал ей Чинк. — У меня важное дело.

— Я пойду в гостиную, посмотрю, не подъедет ли Джонни, — сказала Аламена со вздохом.

Чинк пододвинул к себе табуретку, но не сел, а только поставил на нее ногу. Когда он услышал, что Аламена пошла в гостиную, то быстро подошел к двери кухни, закрыл ее и вернулся на место.

— Слушай меня внимательно, — сказал он. — Или ты достанешь мне десять тысяч, что обещала Вэлу, или я устрою скандал.

— Бах! — вдруг крикнула Дульси. Чинк вздрогнул. Дульси захохотала. — А ты напуга-ался! — пьяно проговорила она.

— Я пришел не шутки шутить, — с угрозой в голосе произнес Чинк. Его лицо пошло красными пятнами.

Вдруг, словно забыв об его присутствии, Дульси стала неистово чесать голову. Потом вскинула взгляд на Чинка и, увидев его негодующее лицо, пояснила:

— Это все блохи от Спуки. — Чинк заиграл желваками, но Дульси не заметила этого. — Спуки! — крикнула она. — Пойди посиди у мамочки на коленях! — Собака подошла к ней и стала лизать ее босую ступню. Дульси подобрала Спуки и усадила к себе на колени. — Это одна из твоих черных блошек, да? — спросила она, наклоняясь к собаке, чтобы та могла лизнуть ей лицо.

Резким движением Чинк скинул собаку на пол так, что она ударилась о ножку стола и забегала по кухне, жалобно тявкая и не зная, как убраться.

— Ты будешь меня слушать или нет? — сказал Чинк, задыхаясь от злости.

Лицо Дульси потемнело. Она попыталась встать, но Чинк положил руки ей на плечи и усадил обратно.

— Не смей бить мою собаку, — крикнула Дульси. — Я никому этого не разрешаю. Я тебя за это убью…

— Замолчи, — перебил ее Чинк. — И послушай меня.

Тут в кухню ворвалась Аламена и, увидев, что Чинк схватил Дульси за плечи, не давая ей встать, сказала:

— Оставь ее, ниггер, в покое. Разве ты не видишь, что она пьяна?

Чинк убрал руки и буркнул:

— Я просто хочу, чтобы она меня выслушала.

— Это твоя проблема, — сказала Аламена. — Ты же лучший друг пьяниц. Вот и сделай так, чтобы она протрезвела.

— Хочешь, чтобы тебе еще разок перерезали горло? — злобно осведомился Чинк.

Она спокойно выслушала это и сказала:

— Такому, как ты, это не удастся. И я больше пятнадцати минут караулить у окна не буду. Так что объясняйся поживей.

— Ты вообще можешь не караулить, — сказал Чинк. — Мне это не нужно.

— Не волнуйся, ниггер, я делаю это не ради тебя. Пойдем, Спуки, — позвала Аламена, вышла из кухни и отправилась на свой наблюдательный пост. Собака вышла за ней следом.

Чинк сел и вытер пот со лба.

— Слушай, киска, ты не так уж пьяна, — сказал он.

Дульси снова хихикнула, только на этот раз получилось у нее немного натянуто.

— Ты сам пьян, если считаешь, что Джонни даст тебе десять тысяч, — сказала она.

— Не он их мне даст, а ты, — поправил ее Чинк. — А ты возьмешь деньги у него. Хочешь, я объясню тебе, киска, почему ты это сделаешь?

— Погоди, сперва я сниму с себя сотенные бумажки, какие, по-твоему, на мне растут, — отозвалась Дульси, с каждой минутой все сильнее трезвея.

— Есть две причины, почему ты это сделаешь, — продолжал Чинк. — Во-первых, его зарезали твоим ножом. Тем, что я подарил тебе на Рождество. И не говори, что ты его потеряла. Я-то знаю, куда он делся. Ты не носила бы его с собой, если бы не собиралась пустить в ход. Ты боялась, что Джонни его увидит.

— Нет-нет, — отозвалась она. — Ничего у тебя не выйдет. Это твой нож. Ты забыл, как рассказывал, что человек из твоего клуба по фамилии Бернс привез из Лондона два таких ножа. Ты их мне показывал. И он еще сказал, что один нож для тебя, а другой для твоей подружки, если ты слишком заиграешься своим ножом. Я берегу тот, что ты мне подарил.

— Ну-ка дай взглянуть.

— Сначала дай взглянуть на твой.

— Ты же знаешь, что я не ношу его с собой. Слишком он большой.

— С каких это пор ты не носишь?

— Я никогда его не носил. Он у меня в клубе.

— Отлично. А мой на берегу морском.

— Я не шучу.

— Если ты думаешь, что я шучу, то ты сильно ошибаешься. Я могу достать нож в любой момент. А если ты от меня не отстанешь, то я могу тебя им зарезать. — Весь хмель выветрился из ее головы.

— Не угрожай мне, — сказал Чинк со злобной гримасой.

— Сам не угрожай.

— Если твой нож у тебя, почему же ты не рассказала легавым о моем ноже?

— Чтобы потом Джонни взял мой нож и перерезал горло сначала тебе, а потом и мне? — пылко осведомилась Дульси. 

— Если ты так боишься, почему же ты от него не избавишься? Почему ты ждешь, чтобы Джонни нашел его и начал резать им тебя?

— И чтобы ты потом настучал, что Вэла зарезали моим ножом, да? Нет, милый, я не такая дура.

Лицо Чинка потемнело, но он сдержал свою ярость.

— Ладно, предположим, нож был не твой, — сказал он. — Я-то знаю, что твой, но допустим, это не так.

— А ну-ка все хором, — перебила его она. — Вранье!

— Это не вранье. Вы с Вэлом хотели вытрясти из Джонни десять тысяч. Я это точно знаю.

— А я точно знаю, что пили мы с тобой не из одной бутылки, — сказала Дульси. — Ты, видно, пил золотистое пиво, что тебе всюду мерещится золото.

— Лучше послушай, что я тебе скажу, — продолжал Чинк.

— Слушаю, слушаю, — сказала она, — но ничего разумного пока не услышала.

— Я не утверждаю, что план придумала ты, — сказал Чинк. — Но ты была готова его выполнить. Это точно. А это означает лишь одно. Вы знали о Джонни кое-что такое, что и правда стоит десять тысяч. Иначе у вас не хватило бы духу заикаться о них.

Дульси рассмеялась театральным смехом. Получилось очень неестественно.

— Что же такое мы могли знать о Джонни?

— Сейчас расскажу. Я не знаю, что именно вы знали, но знали — а это главное. Ну а в сочетании с ножом, который якобы хранится у тебя, но ты его не хочешь показать, получается, что один из вас явно мог убить. Не знаю, кто именно. И знать не хочу. Если тебе это до лампочки, черт с тобой. Ты говоришь «пас», и я иду к Джонни. Если он будет грубить, я пойду к двум гарлемским детективам. Одного зовут Могильщик, другого Гробовщик. Понятно? Джонни — парень крутой, но они еще круче.

Дульси встала, пошатываясь, подошла к буфету, налила в стакан на два пальца бренди и выпила не разбавляя. Она пошатнулась и, чтобы не упасть, плюхнулась на другой стул.

— Слушай, Чинк, — сказала она. — У Джонни и без того проблем хватает. Если ты будешь на него давить, он взбеленится и убьет тебя, даже если за это ему придется гореть в аду.

Чинк попытался сделать вид, что его это не пугает.

— Джонни не дурак, дорогая. У него в голове серебряная пластинка, но это не значит, что он готов жариться в аду из-за меня или кого-то еще.

— Все равно у Джонни нет таких денег. Вы все думаете, у Джонни есть сад, а в нем деревья, на которых растут доллары. Он не лотерейщик. У него только клуб, где играют по маленькой.

— Не так уж по маленькой, — возразил Чинк. — А если у него таких денег нет, пусть их одалживает. И вообще ему мало помогут его деньги или связи, если я подниму вонь.

— Ладно, — сказала Дульси, обмякнув. — Дай мне два дня.

— Если ты готова достать деньги через два дня, то можешь достать их и завтра, — ответил Чинк.

— Ладно, завтра, — уступила Дульси.

— А половину сейчас.

— Ты прекрасно знаешь, что Джонни не станет держать дома пять тысяч.

— Ну а как насчет тебя? — не унимался Чинк. — Неужели ты столько не наворовала?

Она посмотрела на него с презрением.

— Я бы зарезала тебя за такие слова, если бы ты был настоящим мужчиной. Но о такого, как ты, и мараться не хочется.

— Не морочь мне голову, киска. У тебя кое-что явно припрятано. Ты не из тех, кто допустит, чтобы их в один прекрасный день прогнали в чем мать родила.

Дульси хотела было возразить, но передумала.

— У меня есть долларов семьсот, — призналась она.

— Ладно, я возьму семьсот, — согласился Чинк.

Она встала и, пошатываясь, пошла к двери. Он тоже встал, но Дульси предупредила его:

— Не ходи за мной, ниггер.

Он хотел было пойти за ней, но передумал и сел на табурет. Аламена услышала, как Дульси вышла из кухни, и пошла посмотреть, в чем дело, но Дульси крикнула:

— Не волнуйся, со мной все в порядке.

Вскоре Дульси вернулась в кухню с пачкой долларов. Она бросила их на стол и сказала:

— Вот, ниггер, все, что у меня есть.

Он начал было подбирать деньги, но от вида зеленого пятна на красно-белой скатерти Дульси охватил приступ тошноты, и, не успел Чарли Чинк забрать добычу, Дульси согнулась над столом, и ее стало рвать прямо на доллары.

Внезапно в кухню ворвалась собака и стала страшно лаять на дверь черного хода. Собака услышала, как в замочной скважине неслышно повернулся ключ.

Чарли схватил Дульси за руки и усадил на табурет, страшно ругаясь. Потом подобрал перепачканные в блевотине доллары и стал отмывать их под краном.

В кухню вбежала Аламена. Ее лицо сделалось серым.

— Это Джонни! — прошептала она, прижимая палец к губам.

Чинк пожелтел так, словно у него давно уже была желтуха. Он стал запихивать мокрые банкноты, с которых капала вода, в карманы, но руки его дрожали, и он никак не мог с ними совладать. Затем он стал испуганно озираться, словно был готов выпрыгнуть в окно.

Дульси расхохоталась.

— Ну, кто кого испугался? — проговорила она сквозь смех.

Аламена испуганно и сердито поглядела на нее, взяла Чарли Чинка за руку и повела к выходу.

— Ради Бога, заткнись, — прошептала она Дульси.

Собака продолжала неистово лаять.

Затем на черной лестнице послышались голоса.

Как только Джонни повернул ключ в замке, Гробовщик и Могильщик возникли буквально из ниоткуда. Те, кто был в кухне, услышали, как Гробовщик окликнул Джонни:

— Минуточку, не могли бы мы поговорить с вами и вашей супругой?.

— Не надо так кричать, — сказал Джонни. — Я не глухой.

— Это у нас профессиональное, — пояснил Могильщик. — Полицейские говорят гораздо громче, чем игроки.

— У вас есть ордер? — спросил Джонни.

— Зачем? Мы хотим задать несколько вопросов, но по-дружески, — пояснил Могильщик.

— Моя жена пьяна, а я не в настроении, — сказал Джонни.

— А ты не напрасно хорохоришься? — спросил его Гробовщик.

— Я не хорохорюсь и не поднимаю волну. Просто я устал, — сказал Джонни. — На меня давят со всех сторон. Я плачу деньги адвокату, чтобы он объяснялся за меня в суде. Если у вас есть ордер, забирайте нас, если нет, оставьте в покое.

— Ладно, Джонни, — сказал Гробовщик. — День сегодня у многих трудный.

— Пушка у тебя при себе? — спросил Могильщик.

— Да. Лицензию показать?

— Нет, я знаю, она у тебя есть, — отозвался Могильщик. — Просто я хотел тебе сказать: не волнуйся.

— Ладно, — буркнул Джонни.

Тем временем Аламена вывела Чинка из квартиры и закрыла за ним дверь. Джонни вошел в кухню.

Аламена мыла клеенку. Собака лаяла. Дульси истерически хохотала.

— Оказывается, это папочка, — заплетающимся языком проговорила Дульси. — А я-то думала, это мусорщик.

— Она пьяна, — быстро сказала Аламена.

— Почему ты не уложила ее спать? — спросил он.

— Она отказалась.

— Если Дульси не хочет баиньки, ее никому не загнать в постельку, — сообщила Дульси.

Собака лаяла.

— Ее стошнило на клеенку, — объяснила Аламена.

— Поезжай домой, — сказал Джонни. — И забери с собой эту шавку.

— Пошли, Спуки, — сказала Аламена.

Джонни взял Дульси на руки и отнес в спальню.

У лифта к Чинку подошли Гробовщик и Могильщик.

— Дрожишь, — заметил Могильщик.

— И вспотел, — добавил Гробовщик.

— Простудился, — пояснил Чинк.

— Это точно, — согласился Могильщик. — Самый верный способ простудиться — это валять дурака с чужой женой, да к тому же в доме ее мужа.

— Я занимался своими делами, — сообщил Чинк. — Почему бы и вам, полицейским, так не поступить?

— И это благодарность за то, что мы тебя спасли? — удивился Могильщик. — Мы же задержали его и дали тебе удрать.

— Хватит толковать с этим гадом, — жарко произнес Гробовщик. — Если он скажет хоть слово, я выбью ему все зубы.

— Только пусть сначала все-таки поговорит, — сказал Могильщик. — А то без зубов он будет шамкать и нам его не понять.

На этаже остановился лифт. В него вошли все трое.

— Это нападение? — спросил Чинк.

Гробовщик ударил его в солнечное сплетение. Могильщику пришлось вмешаться, чтобы его партнер не наломал дров. Когда Чинк вышел из лифта между двоих детективов, он держался за живот так, словно боялся, что тот выпадет.

Глава 17

Чинк сидел на табуретке под прожектором в «Стукачином гнезде», где детектив Броди из отдела по расследованию убийств допрашивал его накануне утром.

Но теперь его допрашивали гарлемские детективы Могильщик Джонс и Гробовщик Джонсон, и это было не одно и то же.

Пот градом катил по его восковому лицу, а его бежевый костюм можно было хоть выжимать. Он глядел на кучку мокрых банкнотов на столе больными, красными глазами.

— Я имею право на адвоката, — сказал Чинк.

Могильщик сидел на краешке стола перед ним, а Гробовщик таился в тени.

— Уже пять минут третьего, и пора бы нам получить ответы на наши вопросы.

— Но я имею право на адвоката, — умоляющим тоном произнес Чинк. — Сегодня утром сержант Броди сказал, что при допросе может присутствовать адвокат.

— Послушай, парень, — сказал Гробовщик. — Броди — из центрального управления и расследует убийства, как предписывает закон. Если за это время еще кого-то ухлопают, тем хуже для жертвы. Но мы с Могильщиком — деревенские сыщики из Гарлема, и нам не нравится, когда в нашей деревне кого-то убивают. Глядишь, укокошат кого-то из наших. Поэтому мы стараемся сделать так, чтобы людей поменьше убивали.

— А времени у нас в обрез, — добавил Могильщик.

Чинк вытер лицо платком.

— Если вы думаете, кто-то может убить меня… — начал он, но Гробовщик его перебил:

— Если бы тебя убили, я бы и пальцем не пошевельнул…

— Спокойно, Эд, — подал голос Могильщик, а затем обратился к Чинку: — У нас к тебе всего один вопрос, но нам нужен честный ответ. Ты действительно дал Дульси нож, которым зарезали Вэла? Преподобный сказал правду?

Чинк выдавил из себя усмешку:

— Говорят вам, я впервые слышу об этом ноже.

— Потому что, если ты действительно дал ей нож, — мягко продолжал Могильщик, — а Джонни нашел его и убил Бэла, он и ее убьет, если мы не вмешаемся. Это ясно, как Божий день. А потом, глядишь, он и до тебя доберется.

— Вы, полицейские, думаете, что Вэл был черным Дилинджером или Аль Капоне, — сказал Чинк с ухмылкой, но его зубы стучали изо всех сил.

Могильщик перебил его опять, продолжая говорить мягко, вкрадчиво:

— Мы знаем, у тебя есть кое-что на Дульси, иначе она бы тебя и на порог не пустила в дом Джонни и не рискнула бы толковать с тобой тридцать три минуты по часам. И она бы не дала тебе семьсот двадцать долларов, чтобы ты помалкивал. — Он потрогал мокрую кучку долларов, потом убрал руку и вытер ее платком. — Грязные денежки-то! Кто из вас их облевал?

Чинк попытался ответить взглядом на взгляд, но не выдержал и отвел глаза, уставившись на большие плоские ступни Могильщика.

— Есть две возможности, — продолжал тот. — Либо ты дал ей нож, либо узнают, что Вэл знал о ней такое, что позволило ему требовать десять тысяч с Джонни. Вряд ли ты узнал это после нашей с тобой беседы: мы следили за тобой и знаем, что от себя ты поехал в клуб Джонни, а потом сюда, к нему домой, чтобы увидеть Дульси. Поэтому ты, скорее всего, знаешь о ноже.

Могильщик замолчал и стал ждать ответа Чинка.

Чинк безмолвствовал.

Внезапно без слов Гробовщик выступил из темноты и ударил Чинка по затылку ребром ладони. Удар оглушил Чинка, заставив его податься вперед, и Гробовщик подхватил его под мышки, чтобы тот не упал.

Могильщик проворно выскочил из-за стола и надел наручники на лодыжки Чинка, еле-еле застегнув их. А Гробовщик закинул руки Чинка за спину и тоже надел на них наручники.

Молча они открыли дверь, подняли Чинка со стула и подвесили его на двери за скованные наручниками лодыжки, спиной к двери, так что засов вонзился ему в позвоночник.

Затем Могильщик наступил носком на левую подмышку Чинка, Гробовщик на правую и они одновременно нажали.

Чинка не оставляла мысль о десяти тысячах, которые он получит от Дульси, он исполнился решимости вытерпеть пытку. Он попытался закричать, но явно опоздал. Язык вывалился наружу, и он никак не мог его убрать. Глаза полезли из орбит. Он стал задыхаться.

— Можно снимать, — сказал Могильщик.

Чинка сняли, поставили на ноги, но стоять он не мог. Он покачнулся и стал падать лицом вперед, но Могильщик вовремя подхватил его и усадил на табуретку.

— Ну, говори, — сказал Гробовщик. — Выкладывай все начистоту.

— Ладно, — сказал Чинк, делая судорожное глотательное движение. — Нож ей дал я.

Обожженное лицо Гробовщика исказила судорога. Чинк машинально отпрянул, но Гробовщик только сжал и разжал кулаки.

— Когда ты дал ей нож? — спросил Могильщик.

— Тогда, когда сказал преподобный, — признался Чинк. — Один из членов нашего клуба, мистер Бернс, привез его из Лондона и подарил мне на Рождество, а я подарил ей.

— Зачем? — удивился Гробовщик.

— Ради хохмы. Она так боится Джонни, что я решил: это будет неплохая шутка.

— Шутка неплохая, — согласился Могильщик. — Ты бы это понял, когда нож оказался бы у тебя меж лопаток.

— Я думал, она сумеет утаить его от Джонни, — буркнул Чинк.

— Откуда ты знаешь, что он его нашел? — спросил Гробовщик.

— Учти, мы не в угадайку тут играем, — напомнил Могильщик.

Они сняли с рук и ног Чинка кандалы и оформили арест по подозрению в убийстве.

Затем они попытались найти мистера Бернса, чтобы тот подтвердил историю с ножом. Но дежурный в Университетском клубе, куда они позвонили, сообщил, что сейчас мистер Бернс где-то в Европе.

Они поехали на дом к Джонни и долго звонили в дверь. Никто не открыл. Они зашли с черного хода. Могильщик слушал, прижавшись к двери ухом.

— Тишина, как в могиле, — сообщил он.

— Что же случилось с собакой? — осведомился Гробовщик.

Сыщики переглянулись.

— Входить без ордера на обыск опасно, — сказал Могильщик. — Если он убил ее, нам придется прикончить его. Ну а если они там оба в добром здоровье, а мы вломимся, будет жуткий скандал. Он подаст жалобу, и нас, чего доброго, переведут в патрульные.

— Очень бы не хотелось, чтобы Джонни убил свою старушку и попал на электрический стул из-за такой мрази, как Чарли Чинк, — сказал Гробовщик. — Она вполне могла убить Вэла, но если к тому же Джонни узнает, что нож ей дал Чинк, за жизнь ее я не дал бы и ломаного гроша.

— Чинк мог наврать, — предположил Могильщик.

— Если он наврал, тогда лучше бы ему исчезнуть с земного шара, — прорычал Гробовщик.

— Давай лучше зайдем с парадного хода, — предложил Могильщик. — Если Джонни залег в засаде, то нам проще действовать оттуда. Там прямой коридор.

Дверь была обшита с низа, верха и боков стальными полосами, и выбить ее было невозможно. Кроме того, на ней было три замка.

Гробовщик затратил семь минут, работая тремя отмычками, прежде чем ему удалось открыть ее.

Они встали по обе стороны двери с взведенными револьверами, а Могильщик отворил ее ногой. В темном холле было тихо.

— Цепочка снята, — сказал Могильщик. — Значит, его нет дома.

— Не надо рисковать, — сказал Гробовщик.

— Что за глупости! Джонни не псих, — сказал Могильщик и вошел в холл. — Джонни, ты где? Это Могильщик и Гробовщик, — негромко сказал он и, нащупав выключатель, щелкнул им.

В глаза им бросился большой висячий замок на главной спальне. Гробовщик закрыл входную дверь, они тихо подошли к спальне и, прижавшись к двери, стали слушать. Из спальни доносились звуки музыки. По радио шла ночная джазовая программа.

— По крайней мере они живы, — сказал Могильщик. — Джонни не стал бы запирать труп.

— Значит, он что-то вынюхал — или просто распсиховался, — сказал Гробовщик.

— Давай осмотрим квартиру, — предложил Могильщик.

Они обошли комнаты, перешли в кухню. Комнаты были не убраны. Ковер в гостиной был по-прежнему усеян осколками стекла.

— Похоже, они тут повоевали, — хмыкнул Гробовщик.

— Ей, видать, досталось, — отозвался Могильщик.

Спальни на другой стороне холла были разделены ванной, из нее в каждую из них вели двери. Та, что вела в маленькую спальню, которую обычно занимал Вэл, была приоткрыта, вторая заперта на задвижку. Могильщик отодвинул засов, и они вошли.

Шторы были опущены, и в комнате было темно. Только горела шкала радиоприемника.

Гробовщик включил свет.

Дульси лежала на боку, подтянув колени, спрятав руки между ног. Она сбросила простыню, и ее голое темное тело поблескивало, словно было из металла. Она беззвучно дышала, но лицо было покрыто потом, а в уголках рта скопилась слюна.

— Спит, как младенец, — сказал Могильщик.

— Пьяненький младенец, — поправил Гробовщик.

— Ну и перегар, — повел носом Могильщик.

На ковре у кровати лежала пустая бутылка из-под бренди, а рядом опрокинутый стакан в мокром пятне.

Гробовщик подошел к окну, за которым находилась пожарная лестница, и распахнул шторы. Железная решетка за окном была тоже на замке.

Гробовщик вернулся к кровати.

— Как, по-твоему, спящая красавица знает, что ее заперли? — спросил он.

— Трудно сказать, — отозвался Могильщик. — А ты что думаешь?

— Мне сдается, Джонни что-то задумал, причем он толком сам не знает, что именно. Он рыщет где-то, что-то ищет, а ее запер на всякий случай, вдруг найдет что-то такое…

— Думаешь, ему известно про нож?

— Если да, то тогда он ищет Чинка, — сказал Гробовщик.

— Ладно, посмотрим, что она нам скажет, — буркнул Могильщик, тряся Дульси за плечо.

Она проснулась и стала сонно тереть лицо рукой.

— Проснись, сестренка, — сказал Могильщик.

— Уходи, — пробормотала она не открывая глаз. — Я же отдала тебе все, что у меня было. Почти все. — Тут она хихикнула: — А этого тебе не получить, ниггер. Это только для Джонни.

Гробовщик и Могильщик переглянулись.

— Ничего не понимаю, — сказал Могильщик.

— Может, нам ее забрать? — предложил Гробовщик.

— Можно, конечно, только если выяснится, что мы ошиблись и у Джонни против нее нет ничего, кроме ревности…

— Что, по-твоему, обычная ревность? — перебил его Гробовщик. — Запирать жену на замок — это, выходит, обычная ревность?

— Для Джонни — обычная, — подтвердил Могильщик. — А если он заявится домой и увидит, что мы вломились в его квартиру и арестовали его жену…

— По подозрению в убийстве, — опять перебил друга Гробовщик.

— И даже это не спасет нас. Отстранят от службы как пить дать. Мы же не подобрали ее на улице. Мы вломились в ее дом, причем в этом доме нет признаков совершенного преступления. Даже если речь идет об убийстве, нам все равно нужен ордер.

— Значит, нам надо найти Джонни. Пока он не нашел то, что ищет, — сказал Гробовщик.

— Да, и причем побыстрей, потому как время не ждет, — отозвался Могильщик.

Сначала они посетили гараж на 155-й улице, где Джонни держал свой «кадиллак», но Джонни там не оказалось. Затем они проехали мимо его клуба. Окна были темные, дверь заперта.

Они прочесали кабаре, игральные заведения, ночные кафе. Они говорили, что ищут Чарли Чинка.

Бармен отеля «Парадиз» сказал:

— Я сегодня вообще Чинка не видел. По-моему, он в тюрьме. Вы там его не искали?

— Черт! Заглянуть в тюрьму никогда не приходит в голову полицейским, — усмехнулся Могильщик.

— Может, он поехал домой? — предположил наконец Гробовщик.

Они снова оказались в доме Джонни, позвонили в дверь. Когда им никто не открыл, они вошли тем же способом. Все было, как и в тот раз.

Дульси спала в той же позе. Все так же играло радио.

— Четыре часа, — сказал Гробовщик, взглянув на часы. — Ничего не попишешь, пора закругляться.

Они поехали в участок, подали отчет. Дежурный лейтенант попросил их не уходить, пока не прочитает их донесение.

— А может, надо было все-таки задержать жену Перри? — сказал он.

— Без ордера никак нельзя, — ответил Могильщик. — Мы не можем проверить историю с ножом, что рассказал Чарли Чинк. И если он солгал, она может подать на нас в суд за необоснованный арест.

— Подумаешь, — фыркнул лейтенант. — Она что, миссис Вандербильт?

— Может, она и не миссис Вандербильт, но Джонни Перри в Гарлеме кое-что да значит, — сказал Могильщик. — Да и к тому же они живут не в нашем участке.

— Ладно, я позвоню в их участок и попрошу, чтобы послали двух ребят, — сказал лейтенант. — Пусть арестуют Джонни, когда он вернется. А вы отправляйтесь спать. Вы заслужили отдых.

— Есть какие-нибудь новости из Чикаго насчет Вэла Хейнса? — спросил Могильщик.

— Пока никаких, — ответил лейтенант.

Когда они вышли из участка, небо было в тучах. На улице было жарко и душно.

— Похоже, будет ливень, — сказал Могильщик.

— Пускай, — отозвался Гробовщик.

Глава 18

Когда зазвонил телефон, Мейми Пуллен завтракала. Перед ней стояла тарелка, полная вареного риса и жареной рыбы, и она макала домашнюю лепешку в смесь растопленного масла и патоки.

Сестренка позавтракала часом раньше. Она наливала Мейми кофе из кофейника, кипевшего на плите.

— Пойди сними трубку, — распорядилась Мейми. — Не стой как столб.

— Что-то я сегодня никак не могу прийти в себя, — проворчала Сестренка, направляясь из кухни в спальню.

Когда она вернулась, Мейми отхлебывала из чашки черный кипяток, которым было впору ошпаривать кур.

— Это Джонни, — сказала Сестренка.

Мейми встала из-за стола. У нее перехватило дыхание.

Она была одета в красный полинявший фланелевый халат и ботинки Большого Джо. На голове у нее был черный чулок, завязанный узлом и‘свешивавшийся на затылок.

— Что ты так рано? — удивилась Мейми. — Или ты не ложился?

— Я в Чикаго, — пояснил Джонни. — Я вылетел туда рано утром.

Мейми задрожала всем своим старческим тощим телом, телефон в ее руках заходил ходуном.

— Верь ей, сынок, — пробормотала она в трубку. — Верь ей. Она тебя любит.

— Я и так верю, — ровным голосом отозвался Джонни. — Больше, чем я, верить нельзя.

— Оставь ее в покое, — пробормотала Мейми. — Она твоя, чего же тебе еще надо?

— Вот этого я и не знаю. Вот это я как раз и хочу выяснить.

— Не стоит копаться в прошлом, — отозвалась Мейми.

— Скажите, в чем дело, и я перестану копаться.

— Что тебе сказать, сынок?

— То, в чем вся загвоздка. Если бы я знал, то не полетел бы в Чикаго.

— Что ты хочешь узнать?

— Я хочу узнать, за что, она думает, я готов заплатить десять тысяч долларов.

— Ты напрасно, Джонни, — простонала в трубку Мейми. — Это все выдумала Куколка. Если бы Вэл был жив, он бы сказал тебе, что она все выдумывает.

— Может быть, но он умер. А значит, мне самому придется разбираться, врет она или нет.

— Но Вэл, наверное, что-то тебе говорил. — Сухая грудь Мейми содрогалась от еле сдерживаемых рыданий. — Он тебе что-то должен был сказать, иначе… — Тут она поперхнулась, словно проглотила слова, которые могли вот-вот вылететь наружу.

— Что иначе? — ровным голосом осведомился Джонни.

Она судорожно глотала воздух, но наконец сказала:

— Наверное, ты поехал в Чикаго вовсе не потому, что Куколка что-то там наплела.

— Ну а вы? — спросил Джонни. — Вы-то не выдумываете. Так почему вы все время заступаетесь за Дульси?

— Просто мне хочется, чтобы все жили мирно, — отвечала Мейми. — Мне не хочется, чтобы опять лилась кровь. Что было, то быльем поросло, теперь она принадлежит только тебе, ты уж мне поверь.

— Вы мне только добавили загадок, — отозвался Джонни.

— Никаких загадок не было и нет. По крайней мере с ее стороны.

— Ладно, пусть это я напустил туману, — уступил Джонни. — Оставим это. Я звоню по другому поводу. Я запер ее в спальне.

— Господи! Это еще зачем? — воскликнула Мейми.

— Слушайте меня внимательно, — ответил Джонни. — Спальня заперта на замок. Ключ от него на кухонной полке. Поезжайте к ней, дайте ей что-нибудь поесть, а потом опять заприте.

— Господи, твоя власть, — охнула Мейми. — И сколько же ты намерен держать ее под замком?

— Пока не разгадаю все загадки. Надеюсь сделать это сегодня.

— Имей в виду одно, сынок. Она тебя любит.

— Угу, — буркнул Джонни, и связь прекратилась.

Мейми быстро надела свое черное длинное платье, свои собственные мужские туфли, положила за нижнюю губу добрую порцию нюхательного табака и взяла с собой табакерку.

Небо было черным-пречерным, словно при солнечном затмении, горели фонари. Ни пылинки, ни бумажки не пролетало по улице — воздух словно застыл. Люди шествовали медленно и безмолвно, словно призраки. Да и кошки с собаками перебегали от мусорного бака к мусорному баку чуть не на цыпочках, словно опасаясь, что их услышат. Пока Мейми не поймала такси, она чуть было не задохнулась от выхлопных газов, стелившихся по улице.

— Скоро польет как из ведра, — сообщил ей цветной таксист.

— Дай-то Бог, — отозвалась Мейми.

У Мейми были свои ключи, но она долго провозилась с замками, потому что Гробовщик с Могильщиком так и оставили дверь незапертой, и Мейми впопыхах сначала заперла дверь, думая, что открывает ее, и лишь потом исправила ошибку.

Когда наконец она проникла в квартиру, то решила немного посидеть на кухне и унять дрожь в руках. Затем взяла с полки ключ и открыла дверь в спальню со стороны холла. Она машинально зафиксировала в сознании тот факт, что дверь из ванной в спальню открыта, но и не подумала воспользоваться этим.

Дульси все еще спала.

Мейми накрыла ее простыней, убрала бутылку и стакан. Чтобы немного отвлечься от мрачных мыслей, она стала убирать квартиру.

Без десяти двенадцать, когда она мыла пол в кухне, началась гроза. Мейми закрыла шторы, убрала швабру и ведро, села за стол и, наклонив голову, начала молиться.

Раскаты грома разбудили Дульси. Она встала, вышла из спальни и побрела на кухню, испуганно зовя собаку:

— Спуки! Где ты? Ко мне!

— Спуки здесь нет, — подала голос Мейми, поднимая голову.

Увидев ее, Дульси вздрогнула:

— Это вы?! А где Джонни?

— Разве он тебе не сказал?

— Чего?

— Что он летит в Чикаго.

Ужас отразился в глазах Дульси, и лицо ее стало бледно-желтым. Она упала на табурет, но тут же встала, вынула из шкафа бутылку бренди и стакан и выпила не разбавляя, чтобы унять дрожь. Но она по-прежнему дрожала. Тогда она встала, взяла бутылку опять и налила себе еще полстакана. Она уже пригубила бренди, но, поймав взгляд Мейми, снова поставила стакан на стол. Рука ее так дрожала, что стакан застучал об эмалированную поверхность стола.

— Оденься, детка, ты вся дрожишь, — сочувственно проговорила Мейми.

— Мне не холодно, тетя Мейми. Мне страшно, — призналась Дульси.

— Мне тоже, но все равно оденься. Так ходить неприлично.

Дульси молча встала, пошла в ванную, где надела желтый фланелевый халат и в тон ему шлепанцы.

Затем она взяла стакан и осушила его, задохнулась и долго не могла прийти в себя.

Мейми снова взялась за табакерку.

Они молча сидели, не глядя друг на друга.

Дульси налила себе еще.

— Не надо, детка, — проговорила Мейми. — Это никогда и никому не помогает.

— А ты нюхаешь табак, — напомнила Дульси.

— Это не одно и то же, — возразила Мейми. — Табак очищает кровь.

— Похоже, ее забрала Аламена. Я имею в виду Спуки, — добавила Дульси.

— Неужели Джонни тебе ничего не сказал? — удивилась Мейми, а когда новый раскат грома заставил ее вздрогнуть, простонала: — Господи, это прямо конец света!

— Я не помню, что он говорил, — призналась Дульси. — Последнее, что я помню, — это как он прокрался на кухню с черного хода.

— Ты была одна? — спросила Мейми.

— С Аламеной. Она, наверное, и забрала к себе Спуки. — Затем внезапно смысл вопроса Мейми дошел до Дульси: — Господи, тетя Мейми, вы думаете, я шлюха? — воскликнула она.

— Просто я пытаюсь понять, почему ни с того ни с сего Джонни полетел в Чикаго.

— Чтобы проверить насчет меня, — с вызовом проговорила Дульси, осушая стакан. — Зачем же еще? Он всегда за мной следил. Других дел у него нет — только следить за мной. — От раската грома затряслись стекла в рамах. — Боже, не могу слушать этот гром, — сказала она, вставая. — Пойду лягу.

Взяв бутылку и стакан, Дульси удалилась в спальню. Она приподняла крышку телерадиокомбайна и поставила пластинку, затем легла в постель и укрылась с головой.

Мейми последовала за ней и уселась на стул возле кровати.

Заглушая шум дождя, колотившего в окна, в комнату ворвался голос Бесси Смит:

Когда пять дней подряд гремит гроза, Когда пять дней подряд гремит гроза, То, значит, надвигается, То, значит, надвигается, То, значит, надвигается беда.

— Почему он все-таки тебя запер? — спросила Мейми.

Дульси протянула руку и приглушила звук радиолы.

— Что-что? — переспросила она.

— Джонни запер тебя на замок. А потом позвонил мне из Чикаго и попросил выпустить тебя.

— Ничего странного. Он меня и к кровати привязывал, — отозвалась Дульси.

Мейми тихо заплакала.

— Детка, что происходит? — спросила она. — Почему он вдруг ни с того ни с сего полетел в Чикаго?

— Ничего не происходит, — угрюмо буркнула Дульси. Потом добавила: — А вы знаете про нож?

— Про какой нож?

— Про тот, которым зарезали Вэла, — прошептала Дульси.

Снова грянул гром, и Мейми опять вздрогнула. Дождь лупил в окно изо всей силы.

— Чарли Чинк подарил мне такой же, — сообщила Дульси.

Затаив дыхание, Мейми выслушала рассказ Дульси о двух ножах, из которых Чинк один подарил ей, а второй оставил себе. Затем она так глубоко вздохнула, что вздох очень напомнил стон.

— Слава Богу, теперь ясно, что это сделал Чинк, — пробормотала Мейми.

— Я это все время говорила, — отозвалась Дульси, — но никто мне не верил.

— Но ты можешь это легко доказать, — сказала Мейми. — Покажи свой нож полиции, и тогда станет ясно, что Вэла зарезали ножом Чинка.

— Но у меня его нет, — призналась Дульси. — Потому-то мне так страшно. Я всегда держала его у себя под бельем, а недели две назад гляжу — его нет. А спросить, куда делся нож, я побоялась.

Лицо Мейми сделалось пепельно-серым и как-то съежилось. Взгляд стал измученным и больным.

— Его мог взять и не Джонни, — сказала она.

— Вот именно. Но кто — Аламена? Не знаю, зачем ей могло это понадобиться. Может, она просто не хотела, чтобы Джонни его нашел. А может, чтобы иметь кое-что против меня.

— К вам еще ходит уборщица, — напомнила Мейми.

— Она тоже могла взять нож…

— На Аламену не похоже, — проговорила Мейми. — Ты мне скажи, детка, кто у вас убирает, и я заставлю ее вернуть нож…

Обе женщины обменялись испуганными взглядами.

— Нет, тетя Мейми, мы просто обманываем сами себя, — сказала Дульси. — Это сделал Джонни.

Мейми посмотрела на нее, и по ее дряблым морщинистым щекам покатились слезы.

— Детка, неужели Джонни мог убить Вэла? — спросила она. — Из-за чего?

— В том-то вся и штука. Я не знаю.

Дульси почти вся ушла под простыню, но и теперь она не могла заставить себя взглянуть Мейми в глаза. Она отвела взгляд.

— У него не было причин ненавидеть Вэла, — сказала она. — Джонни его любил.

— Скажи мне правду, детка.

— Если он что-то и узнал про Вэла, — прошептала Дульси, — то не от меня.

Пластинка кончилась, и Дульси снова ее поставила.

— Ты не просила у Джонни десять тысяч, чтобы избавиться от Вэла? — спросила Мейми.

— Господи, нет, конечно! — крикнула Дульси. — Эта шлюха нагло врет.

— Ты от меня ничего не скрываешь? — спросила Мейми.

— Я могу спросить то же самое у вас.

— То есть?

— Как мог Джонни что-то узнать, если вы ему ничего не говорили?

— Я правда ничего не говорила, — сказала Мейми. — И Большой Джон тоже. Он узнал об этом перед самой смертью — он просто не успел бы никому рассказать.

— Но кто-то же ему сообщил…

— Может, Чинк?.

— Нет. Чинк тоже не знал, — Сказала Дульси. — Чинку известно только про нож, потому он и хотел содрать с меня десять тысяч, сказал, что если он не получит денег, то все сообщит Джонни. — Дульси разразилась истерическим смехом. — Какая разница! Если Джонни узнает о том самом…

— Перестань смеяться, — крикнула Мейми и залепила ей пощечину. — Джонни его убьет, — добавила она.

— И на здоровье, — злобно отозвалась Дульси. — Если он не узнает о том самом, тогда все не так страшно.

— Но ведь должен быть какой-то выход, — сказала Мейми. — Неужели Господь не покажет нам свет? Убийством ничего не решишь…

— А вдруг он уже все знает? — пробормотала Дульси.

Снова кончилась пластинка, и снова Дульси поставила ее.

— Господи, неужели ты не можешь поставить что-нибудь другое? — простонала Мейми. — От этой песни мне делается не по себе.

— А мне она нравится, возразила Дульси. — Как раз по настроению.

Они сидели и слушали завывание певицы и раскаты грома за окном.

Время шло, Дульси то и дело прикладывалась к бутылке, и уровень бренди в ней стремительно понижался. Мейми нюхала табак. Время от времени кто-то что-то спрашивал и кто-то безучастно отвечал.

Никто не звонил ни в дверь, ни по телефону.

Дульси снова и снова ставила одну и ту же пластинку.

— Господи, скорее он вернулся бы и убил меня, раз уж у него так чешутся руки, — тоскливо проговорила она.

Загремел замок парадной двери, и вошел Джонни.

Он показался в спальне в том же самом зеленом шелковом костюме и розовой рубашке, в которой был накануне в клубе. Только рубашка была несвежей и мятой. Правый карман пиджака бугрился от пистолета 38-го калибра. В руках у него ничего не было. Глаза горели как угли, но взгляд был усталым, на седеющих висках, словно корни деревьев, выступали вены. Шрам на лбу набух, но осьминог пока дремал. Джонни был небрит, и седые волоски в щетине выделялись на темной коже. Лицо было непроницаемо.

Увидев Дульси и Мейми, он хмыкнул, но ничего не сказал. Обе женщины с испугом наблюдали за его движениями. Он выключил проигрыватель, затем подошел к окну, распахнул шторы, поднял раму. Дождь кончился, и дневное солнце отражалось в окнах противоположного дома.

Наконец он подошел к кровати, поцеловал Мейми в лоб и сказал ровным голосом:

— Спасибо, тетя Мейми, можете ехать домой.

Мейми не шелохнулась. Она с испугом посмотрела на него своими старческими глазами с голубоватыми белками, но его лицо оставалось непроницаемым.

— Нет, — сказала она. — Раз уж я здесь, давай поговорим.

— О чем? — удивился Джонни.

Мейми посмотрела на него в упор.

— Ты разве меня не поцелуешь? — с вызовом спросила Дульси.

Джонни поглядел на нее изучающим взглядом, словно в микроскоп, и сказал ровным тоном:

— Сначала протрезвей.

— Не надо делать ничего такого, Джонни, — сказала Мейми. — Умоляю тебя на коленях!

— Чего не делать? — спросил Джонни, не отводя глаз от Дульси.

— Не надо смотреть на меня так, словно я распяла Иисуса Христа, — плачущим голосом сказала Дульси. — Делай, что задумал, только не смотри так.

— Я не хочу, чтобы ты считала, что я воспользовался твоим пьяным состоянием, — сказал Джонни. — Протрезвеешь, тогда разберемся.

— Сынок, послушай… — начала было Мейми, но он ее перебил:

— Сейчас я хочу спать. Вы думаете, человек может жить без сна? Напрасно…

Он вынул пистолет, положил его у подушки и начал снимать пиджак. Мейми встала со стула.

— Отнесите на кухню, — попросил он, передавая ей почти совсем пустую бутылку и стакан.

Она молча взяла их и вышла. Джонни складывал одежду на стул, на котором сидела Мейми. Его тяжелое мускулистое тело было покрыто шрамами. Раздевшись догола, он поставил будильник на десять и улегся рядом с Дульси. Она погладила его, но он ее отпихнул.

— Во внутреннем кармане пиджака десять тысяч сотенными, — сказал он ей. — Если это то, что тебе так необходимо, бери и уматывай, пока я не проснулся.

Мейми еще не успела уйти, а Джонни уже крепко спал.

Глава 19

Когда Чинк вошел в квартиру, где снимал комнату, зазвонил телефон. Чинк был грязный, небритый, а у его бежевого костюма был такой вид, будто в нем спали.

Желтая кожа лица Чинка была как пергамент.

Под его мутными глазами виднелись большие синяки.

Чтобы добиться освобождения под залог, его адвокат внес все деньги, что Чинк получил от Дульси. Теперь он чувствовал себя, словно побитая, обиженная собака. Его отпустили, но он не мог понять, не лучше ли ему было вообще остаться в тюрьме. Если полицейские не задержали Джонни, ему лучше было бы куда-нибудь смыться, но нигде в Гарлеме он не мог почувствовать себя в безопасности. Теперь, когда он раскололся, все будут настроены против него.

— Тебя к телефону, Чинк, — крикнула хозяйка.

Он вошел в спальню, где она держала телефон с замочком на диске.

— Алло, — сказал он недовольным голосом и сделал гримасу, чтобы хозяйка не стояла рядом и не подслушивала.

— Это я, Дульси, — услышал он голос в трубке.

— Ох! — только и сказал он, и его руки задрожали.

— Я достала деньги.

— Что? — сказал Чинк таким голосом, будто кто-то сунул ему в живот пистолет и предложил поспорить, заряжен он или нет. — Его арестовали? — непроизвольно вырвалось у Чинка, прежде чем он успел спохватиться.

— Арестовали? — В ее голосе зазвучало подозрение. — Это еще почему? Разве что ты настучал про нож.

— Ты прекрасно знаешь, что я не стучал, — крикнул он в трубку. — Я не такой дурак, чтобы лишиться десяти тысяч. Просто я его весь день не видел.

— Он летал в Чикаго, проверить насчет нас с Вэлом.

— Откуда же у тебя десять тысяч? — поинтересовался Чинк.

— Не твое дело.

Он заподозрил ловушку, но мысль о десяти тысячах заглушила чувство предосторожности. Надо было держать себя в руках. Его так и распирало ликование. Всю жизнь он мечтал стать большим человеком, и вот до счастья было рукой подать. Надо только правильно разыграть хорошие карты.

— Ладно, — сказал Чинк. — Мне плевать, как ты их добыла — украла или зарезала его, главное, деньги у тебя.

— У меня, — подтвердила она. — Но если хочешь получить их, покажи мне нож.

— За кого ты меня принимаешь? — вспылил он. — Приноси деньги — и потолкуем о ноже.

— Нет, приезжай ко мне — получишь деньги, если покажешь нож.

— Я еще не совсем спятил, — крикнул Чинк. — Я не боюсь Джонни, но зачем же самому нарываться на неприятности? Это твой хвост в капкане, так что изворачивайся сама.

— Слушай, у меня все спокойно, — сказала Дульси. — Его нет, и раньше чем завтра вечером он не вернется. У него уйдет весь завтрашний день, чтобы выяснить все, что он хочет. А когда он вернется, меня уже не будет.

— Я ничего не понимаю, — буркнул Чинк.

— Значит, ты не такой смышленый, как я думала. Когда он наведет все справки, то поймет, почему Вэла не стало…

Внезапно Чинк стал соображать, что к чему.

— Выходит, это ты…

— Какая разница, — перебила его Дульси. — Когда он вернется, меня не будет. Только’ я оставлю ему сувенир…

Чинк вдруг просиял:

— А, так ты хочешь, чтобы я в его доме…

— В его собственной постели, — подтвердила Дульси. — Сукин сын ревновал меня, и совершенно напрасно. А теперь вот я ему за это отплачу.

— Мы ему вместе отплатим, — злобно усмехнулся Чинк.

— Ну так поторапливайся.

— Буду через полчаса.

Дульси отключила телефон в спальне и говорила с телефона на кухне. Повесив трубку, она пробормотала:

— Ну что ж, ты сам напросился, солнышко.

Когда Чинк вышел из лифта, Дульси уже смотрела в глазок и открыла, прежде чем он успел позвонить. Под халатом у нее ничего не было.

— Входи, солнышко, — сказала она. — Теперь мы тут хозяева.

— Я знал, что рано или поздно до тебя доберусь, — хохотнул Чинк и попытался ее ухватить, но она извернулась и сказала:

— Отлично, но не надо мешкать.

Чинк заглянул на кухню.

— Если ты боишься, можешь обыскать всю квартиру. — усмехнулась Дульси.

— Кто боится? — окрысился он.

Маленькая спальня, в которой жил Вэл, была рядом с кухней, а затем через ванну была большая спальня, за которой располагалась гостиная.

Дульси повела было Чинка в комнату Вэла, но он прошел дальше, заглянул в гостиную, затем замешкался у двери в большую спальню. Дульси заперла ее на тот самый висячий замок, каким недавно воспользовался Джонни.

— Что там? — спросил Чинк.

— Там жил Вэл.

— А почему замок?

— Полицейские заперли. Если хочешь, можешь сломать дверь и посмотреть.

Он засмеялся и вошел в ванную. Ванна наполнялась водой.

— Сначала я приму ванну, — пояснила Дульси. — Если, конечно, ты не против.

— Ты баба первый сорт, — сказал он, беря ее за руку и толкая по направлению спальни Вэла, а там укладывая на кровать. — Я знал, что ты настоящая баба, но не подозревал, что такая…

Он начал ее целовать, но она сказала:

— Дай сперва вымыться. А то я вся потная.

Чинк расхохотался, словно только что удачно пошутил.

— Настоящая стопроцентная баба, — сказал он и вдруг спохватился: — А где деньги?

— А где нож?

Чинк вынул из кармана нож. Дульси показала на конверт на стойке.

Он взял его одной рукой, по-прежнему держа в другой нож, и вытряс на покрывало кровати банкноты. Она тихонько вынула нож из его ладони и сунула в карман халата. Чинк не обратил на это внимания. Он уткнулся носом в деньги, словно свинья в помои.

— Убери их и раздевайся, — сказала Дульси.

— Пусть лежат — приятно посмотреть, — отозвался Чинк.

Она присела за туалетный столик и массировала лицо, пока он не разделся.

Вместо того чтобы забраться под покрывало, Чинк остался лежать на нем, время от времени осыпая себя долларами, будто падающими листьями.

— Приятного времяпрепровождения, — сказала Дульси и вышла в ванную, прикрыв за собой дверь. Ей было слышно, как Чинк то и дело разражался приступами хохота.

Она же быстро перелезла через ванну и вошла в большую спальню. Джонни спал на спине, закинув одну руку на одеяло, а другую спрятав на животе. Он тихо похрапывал.

Дульси затворила дверь в ванную, быстро прошла к радиоприемнику и поставила его так, чтобы он включился через пять минут. Затем она быстро оделась в красный брючный костюм — прямо на голое тело, накинула поверх него халат и вернулась в ванную. Ванна уже наполнилась чуть не до краев. Дульси выдернула затычку, закрыла кран и пустила душ.

Затем она вышла в холл, прошла на кухню, взяла с полки кожаную сумочку и вышла через черный ход.

Спускаясь по лестнице, она плакала и не заметила, как столкнулась с двумя полицейскими в форме. Те расступились, давая ей пройти.

Глава 20

В комнате заорало радио. Оркестр играл рок-н-ролл. Джонни проснулся так, словно его укусила змея, выскочил из постели и схватил пистолет.

Затем он понял, что это радио. Он смущенно хмыкнул и заметил, что Дульси уже встала. Он пощупал внутренний карман пиджака левой рукой, не выпуская пистолет из правой, и обнаружил, что конверт с десятью тысячами исчез.

Он машинально похлопывал рукой по пиджаку на стуле, но глаза его были устремлены на пустую кровать. Он часто дышал, но лицо оставалось непроницаемым.

— Ушла, — пробормотал он. — Выходит, проиграл.

Радио так орало, что он не услышал, как открылась дверь в ванную. Джонни поймал какое-то мелькание краем глаза и резко обернулся.

В дверях стоял Чинк в чем мать родила. Глаза его были как блюдца, рот широко открыт.

Они уставились друг на друга в оцепенении.

Затем на висках Джонни вены набухли так, что казалось, еще немного — и они лопнут. Осьминог ожил на лбу, и щупальца устроили такую пляску, словно собирались спрыгнуть со лба. В мозгу взорвалась бомба.

Дальше Джонни уже ничего не помнил.

Он стал стрелять в грудь, живот, голову Чинка и нажимал на спуск, пока не расстрелял всю обойму. Затем он подбежал к распростертому телу и стал его топтать, пока два зуба не вонзились ему в пятку. Тогда он нагнулся и стал лупить по лицу Чинка рукояткой пистолета, превращая его в кровавое месиво.

Он не ведал, что творил.

Первое, что он осознал после всего этого, — это то, что его держат за руки двое полицейских в форме, что труп Чинка лежит на полу, частично в спальне, частично в ванной, и что душ поливает пустую ванну.

— Пустите, я оденусь, — ровным голосом сказал Джонни. — Вы же не потащите меня в тюрьму нагишом.

Полицейские отпустили его, и Джонни стал одеваться.

— Мы позвонили в участок, и они вызвали ребят из «убийств», — сообщил один из них. — Никому звонить не будете, пока они еще не подоспели?

— А зачем? — ровным голосом спросил Джонни.

— Мы услышали выстрелы, а задняя дверь была открыта, вот мы и вошли, — сказал второй полицейский извиняющимся тоном. — Мы думали, вы стреляете в нее.

Джонни промолчал. Когда он полностью оделся, приехали сотрудники отдела по расследованию убийств. Они оставались с ним до приезда сержанта Броди.

— Вы его убили, — сказал Броди.

— Похоже, убил, — отозвался Джонни.

Для допроса его отвезли в участок на 116-й улице: этим делом занимались Гробовщик и Могильщик, а они работали в этом участке.

Как и тогда, Броди сидел за столом в «Стукачином гнезде». Могильщик примостился на краешке стола, а Гробовщик затаился в тени.

На часах было 20.37, на улице еще не стемнело, но в камере все равно окон не было.

Джонни сидел на табуретке под прожектором в центре комнаты, лицом к Броди. Вертикально падающий свет причудливо очерчивал шрам на лбу и вены на висках. Но большое мускулистое тело Джонни было расслаблено, а на лице ничего не отражалось. У Джонни был вид человека, сбросившего с плеч тяжкую ношу.

— Почему вы не хотите, чтобы я рассказал то, что мне известно? — ровным тоном осведомился он. — Если вам этого не будет достаточно, можете продолжать допрос.

— Ладно, говорите, — разрешил Броди.

— Начнем с ножа, — сказал Джонни. — Я нашел нож у нее в ящике недели две назад. Во вторник. Я решил, что она купила его, чтобы в случае чего защититься от меня. Я положил его в карман и взял с собой в клуб. Затем я стал думать, как поступить, и решил было вернуть на место, но он попался на глаза Большому Джо. Если она так меня боялась, что держала в ящике под бельем охотничий нож, каким свежуют добычу, на здоровье, думал я. Но Большому Джо нож приглянулся. Он сказал, что хотел бы иметь такой, и я ему его отдал. С тех пор ножа я больше не видел. Потом вы выложили его на этот вот стол и сказали, что этим ножом убили Вэла и что преподобный видел, как Чинк давал этот нож Дульси.

— Вам не известно, что делал с ножом Большой Джо? — спросил Броди.

— Нет. Он только сказал, что боится носить его с собой. Не дай Бог, говорит, выйду из себя, выхвачу его и зарежу кого-нибудь. Он говорил, что этим ножом можно запросто отсечь человеку голову, даже если захочешь только легонько пометить его.

— Вы когда-нибудь такие ножи видели? — спросил Броди.

— Точно такие — нет. Похожие видал. Но вот точно такие — не приходилось.

Как и в тот раз, Броди вынул из ящика стола нож и подтолкнул его через стол к Джонни.

— Это и есть тот самый нож?

Джонни наклонился вперед и взял его.

— Да, но я понятия не имею, как им могли убить Вэла.

— Это не тот нож, которым убили Вэла, — сказал Броди. — Этот нож обнаружили в вашем кухонном шкафу с полчаса назад. — Он выложил на стол второй нож. — Вэла зарезали вот этим.

Джонни смотрел то на один нож, то на другой и молчал.

— Что вы можете сказать по этому поводу? — спросил Броди.

— Ничего, — ровным голосом произнес Джонни.

— Не могло так случиться, что Большой Джо когда-нибудь забыл его у вас в доме, а кто-то нашел и положил на полку?

— Если и забыл, то я про это слышу впервые.

— Ладно, нам все понятно, — сказал Броди. — Теперь вернемся к Вэлу. Когда вы видели его в последний раз?

— Без десяти четыре, когда я вышел из клуба. Я выигрывал, и партнеры никак меня не отпускали, вот я и припозднился. Вэл сидел в машине и ждал меня.

Броди удивленно посмотрел на него.

— Почему он не зашел в клуб?

— Ничего странного в этом нет, — ответил Джонни. — Он любил вот так сидеть в моем «кадиллаке» и слушать радио. И у него, и у нее были запасные ключи. Так, на всякий пожарный случай. Я никогда не пускал его за руль. Он сидел в машине часами. Он вроде как чувствовал себя большим человеком. Уж не знаю, сколько он тогда просидел. Я не спрашивал. Он сказал, что был у преподобного Шорта и хочет мне кое-что передать. Но было уже поздно, и я боялся, что поминки вот-вот закончатся…

— Он сказал, что говорил с преподобным Шортом? — переспросил Броди. — В такое время ночи — или даже утра?

— Да, но меня тогда это не удивило, — ответил Джонни. — Я велел ему погодить и рассказать мне позже, но не успели мы доехать до Седьмой авеню, Вэл сказал, что ему не хочется ехать на поминки. Он сказал, что уезжает утренним поездом в Чикаго, а там, мол, видно будет. Поэтому он попросил, чтобы я его выслушал, потому что это важно. Я притормозил и остановил машину возле дома Большого Джо. Вэл сказал, что был у преподобного в церкви, если это можно, конечно, назвать церковью. Это было в два часа ночи, и у них вышел долгий разговор. Но не успел Вэл продолжить, как я заметил типа, который пробирался по улице, прячась за машинами. Я понял, что он задумал ограбить бакалейщика. Я сказал Вэлу: погоди, сейчас будет комедия.

Рядом с бакалейщиком стоял цветной полицейский, Харрис, а из окна спальни Большого Джо кто-то высовывался — тоже, видать, решил поглядеть на комедию. Тип вытащил мешок из машины бакалейщика, но тот увидел и вместе с патрульным побежал его догонять.

— Это нам известно, — перебил его Броди. — Что произошло после того, как преподобный Шорт вернулся в квартиру?

— Я понял, что это преподобный, только когда он вылез из корзины, — пояснил Джонни. — Потеха, и только. Он вылез и стал отряхиваться, как кошка, которая угодила в навозную кучу. Когда я понял, кто это, я сообразил, что он перебрал своего зелья — смесь бренди и опиума. Потом он еще разочек приложился к бутылке и пошел обратно. Он ступал осторожно и то и дело отряхивался — кошка, да и только.

Вэл тоже посмеялся. Сказал, что пьяных ангелы носят. Тогда я решил, что можно неплохо схохмить. Я велел Вэлу лечь в корзину, а сам отправился в ночное кафе Окорока, откуда позвонил Мейми и сказал, что в хлебной корзине под ее окнами покойник. Кафе Окорока на углу 135-й и Леннокс-авеню, и на звонок у меня ушло бы никак не больше пяти минут. Но какая-то цыпочка говорила по телефону, и я боялся, что, когда я дозвонюсь, кто-нибудь уже обнаружит Вэла и шутка пропадет.

— Как вы добрались до кафе? — спросил Броди.

— На своей машине. Доехал до 135-й и развернулся. А когда позвонил Мейми, то оказалось, что Вэла убили. Мейми сама сказала мне по телефону.

— Когда вы ехали по Седьмой, выходил ли кто-нибудь из дома? Никто не попался вам на улице?

— Ни души.

— Вы назвались, когда звонили Мейми?

— Нет, я попытался изменить голос. Если бы она меня узнала, шутка пропала бы.

— Но вы уверены, что она вас не узнала?

— По-моему, не узнала, — сказал Джонни. — Хотя, конечно, не поручусь.

— Ладно, с этим все ясно, — сказал Броди. — А зачем вы ездили в Чикаго?

— Пытался понять, что хотел мне рассказать Вэл перед смертью, — сказал Джонни. — После того как Куколка заявилась ко мне и сообщила, что Вэл собирался получить с меня десять тысяч и открыть винный магазин, я решил узнать, что же такое было ему известно, за что я выложил бы десять тысяч. Он не успел мне сказать, а стало быть, мне пришлось разбираться самому.

— Ну и что, выяснили? — спросил Броди, чуть подаваясь вперед.

Могильщик тоже подался вперед, а Гробовщик шагнул из темноты.

— Да, — ровным голосом ответил Джонни, и лицо его не изменилось. — Вэл был ее мужем. Он, похоже, хотел десять тысяч, чтобы уехать. С Куколкой…

Трое детективов слушали в таком напряжении, словно пытались уловить сигнал тревоги.

— Вы собирались дать ему деньги? — спросил Джонни.

— Как видите, нет, — ответил Джонни.

— Это была его идея или ее?

— Понятия не имею. Я не Господь Бог.

— Она могла бы достать деньги для него, если бы он попросил или заставил? — не отставал Броди.

— Не знаю.

— Она могла его убить?

— Не знаю.

— Что делал в вашем доме Чарли Чинк? Он пришел шантажировать из-за ножа?

— Не знаю.

— По всей маленькой спальне были разбросаны сотенные бумажки — всего на десять тысяч долларов, — сказал Броди. — Он пришел, чтобы их получить?

— Вы знаете, что он получил, — отозвался Джонни.

— Но это ваши деньги? — продолжал свое Броди.

— Нет, ее, — возразил Джонни. — Я привез их ей, когда вернулся из Чикаго. Если от меня ей были нужны только они, что ж, пожалуйста. Мне легче было одолжить для нее десять тысяч, чем убить ее.

— Куда, по-вашему, она могла податься?

— Понятия не имею. У нее есть своя машина. «Шевроле» с откидным верхом. Я подарил ей его на Рождество. Она могла поехать куда угодно.

— Ладно, Джонни, на сегодня все, — сказал Броди. — Мы вынуждены арестовать вас по обвинению и непредумышленном убийстве и по подозрению в убийстве умышленном. Можете позвонить адвокату. Вдруг ему удастся добиться вашего освобождения под залог.

— Зачем? — спросил Джонни. — Сейчас я хочу одного: немного поспать.

— Спать лучше дома, — сказал Броди. — Или по крайней мере в отеле.

— Мне и в тюрьме будет спаться неплохо, — сказал Джонни. — Не то что тогда, в первый раз.

Когда Джонни увели. Броди сказал:

— Похоже, она главная героиня. Неужели она убила своего законного мужа, чтобы он не мешал ей жить припеваючи? А затем, выходит, она устроила ловушку для незаконного мужа, чтобы он убил Чарли Чинка и тем самым сел на электрический стул вместо нее.

— А нож? — напомнил Гробовщик.

— Либо у нее были оба ножа, либо этот она получила от Чинка и перед уходом нарочно оставила на кухне, — сказал Броди.

— Но зачем ей оставлять нож там, где его найдут? — удивился Гробовщик. — Если она и правда заполучила второй нож, проще от него избавиться. Тогда на Джонни точно повесили бы убийство Вэла. Ему было бы невозможно доказать, что он подарил нож Большому Джо, — тот ведь уже умер. Если бы не второй нож, дело Джонни было бы совсем скверно.

— Может, Джонни нашел второй нож и сам его выложил? — предположил Могильщик. — Джонни из них самый сообразительный.

— Надо было сделать, как я предлагал, и арестовать ее вчера, — сказал Гробовщик.

— Что толку гадать, надо брать ее сейчас, — сказал Могильщик.

— Ладно, — сказал Броди, — а я пока прочитаю ваши отчеты.

— Пусть только вас не пугают плохие слова. Их там полным-полно, — сказал Гробовщик с серьезным видом.

— Да, — столь же серьезно заметил Могильщик, — и поосторожнее с действующими лицами, а то они в любой момент готовы ожить и пырнуть вас ножом, стоит только отвернуться.

— А! — отмахнулся покрасневший Броди. — Вы, ребята, будете гоняться за самой сексапильной курочкой в Гарлеме. Я вам очень завидую.

Глава 21

Когда они пришли, Мейми гладила одежду, выстиранную с утра Сестренкой. В кухне стоял пар от двух больших утюгов, накалявшихся на электрической плите.

Они рассказали Мейми, что Дульси исчезла, а Джонни убил Чарли Чинка и теперь находится в тюрьме.

Мейми села и заплакала.

— Господи, я так и знала, что будет еще кровь, — проговорила она.

— Куда она может поехать теперь, когда Вэла и Чинка нет в живых, а Джонни за решеткой? — спросил Могильщик.

— Одному Богу известно куда, — простонала Мейми.

— Может, к преподобному?

— К преподобному Шорту? — испуганно переспросил Могильщик. — Это еще зачем?

Мейми удивленно посмотрела на него:

— Как зачем? С ней случилась беда, а он служитель Господа Бога, Дульси в глубине души очень религиозна. Она вполне могла обратиться к нашему Создателю в горькую минуту.

— Если это так, то остается надеяться, что преподобный не спятил окончательно, — буркнул Гробовщик.

Пять минут спустя они уже крались на цыпочках по темной церкви. Дыра от выстрела в двери, что вела в комнату преподобного, была заделана куском картона, загораживая свет. Из комнаты доносился скрипучий голос Шорта. Сыщики бесшумно подкрались к двери и стали слушать.

— Но, Господи, зачем вы его убили? — раздался приглушенный женский голос.

— Ты блудница, — проскрипел преподобный Шорт. — Я должен спасти твою душу. Я убил твоего мужа. Теперь я предам тебя в руки Господа.

— Чистый псих, — громко сказал Могильщик.

Внезапно в комнате раздался шорох.

— Кто там? — по-змеиному просвистел преподобный Шорт.

— Полиция! — крикнул Могильщик, прижимаясь к стене возле двери. — Детективы Джонс и Джонсон. Выходите с поднятыми руками.

Не успел он договорить, как Гробовщик кинулся к выходу, чтобы зайти сзади и блокировать окна комнаты Шорта.

— Вам ее не получить, — проскрипел Шорт. — Отныне она принадлежит Господу.

— Нам нужна не она, — сказал Могильщик. — Нам нужны вы.

— Я орудие Всевышнего, — пояснил преподобный.

— Я в этом и не сомневаюсь, — ответил Могильщик, он отвлекал преподобного, давая время Гробовщику добежать до окон. — Наше дело доставить орудие Господа целым и невредимым в руки правосудия.

Грянул выстрел из дробовика — внезапно, без предупреждающего клацания затвора, и в центре двери образовалась дыра.

— Мимо! — прокомментировал Могильщик. — А ну-ка еще разок из другого ствола!

В комнате опять послышался шорох, и Дульси взвизгнула. Тут же со двора грянули два выстрела из револьвера 38-го калибра.

Могильщик развернулся и ударил в дверь левым плечом. Дверь распахнулась, и он влетел в комнату, размахивая рукой со своим револьвером 38-го калибра. Преподобный Шорт перегнулся через стул, пытаясь поднять с пола дробовик, нашаривая его левой рукой. Правая безжизненно свисала вдоль тела.

Могильщик подался вперед и ударил преподобного по затылку рукояткой длинноствольного поблескивающего никелем револьвера с такой силой, чтобы оглушить его, не повредив мозга. Когда же преподобный упал со стула на пол, Могильщик переключился на Дульси. Она лежала на кровати на спине, привязанная за руки и за ноги к изголовью и изножью. На ней были только брюки от красного костюма. Из впадины между грудей торчал нож. Она глядела на Могильщика огромными перепуганными насмерть глазами.

— Плохо мое дело? — спросила она шепотом.

— Не думаю, — сказал Могильщик и, приглядевшись к ней, заметил: — Ты слишком хороша собой. Плохо дело уродливых и старых.

Гробовщик сдирал проволочную решетку с окна. Могильщик подошел к окну и поднял раму. Гробовщик залез в комнату.

— Ну что, надо отправлять голубков в больницу, — сказал Могильщик.

Преподобного Шорта отправили в психиатрическое отделение больницы «Бельвю» на углу Первой авеню и 29-й улицы. Ему сделали укол, и, когда детективы пришли к нему подводить итоги расследования, он вел себя тихо и вполне вменяемо.

Вместе с Гробовщиком и Могильщиком приехал и сержант Броди. Он сел у кровати и начал допрос. Рядом с ним сидел стенографист.

С другой стороны кровати сидел Гробовщик, уставившись в табличку на кровати. Могильщик примостился на подоконнике и смотрел на снующие по Ист-ривер буксиры.

— Несколько мелких вопросов, преподобный, — жизнерадостно начал Броди. — Во-первых, почему вы его убили?

— Господь повелел мне это сделать, — тихо и спокойно отозвался Шорт.

Броди посмотрел на Гробовщика, но тот не заметил его взгляда. Могильщик проявлял живой интерес к буксирам.

— Большой Джо Пуллен выяснил, что Вэл ее муж и они живут в грехе, хотя ей положено было жить уже с Джонни Перри, — начал преподобный.

— Когда он это выяснил? — спросил Броди.

— Во время последнего рейса, — спокойно отвечал преподобный. — Он собирался поговорить с Вэлом — велеть ему убираться в Чикаго, там тихо оформить развод и исчезнуть. Но Джо Пуллен не успел поговорить: он скоропостижно скончался. Когда я пришел помочь Мейми с похоронами, она мне все это и рассказала. Она спросила у меня совета. Я сказал, что сам этим займусь, поскольку я как-никак был духовным наставником ее, Большого Джо, а также Дульси и Джонни Перри, хотя они не ходили в мою церковь. Я позвонил Вэлу, сказал, что хочу с ним поговорить. Он ответил, что ему некогда разговаривать с разными там проповедниками. Мне пришлось объяснить, о чем у нас будет разговор. Тогда он сказал, что приедет ко мне в церковь вечером по время поминок. Мы договорились на два часа ночи. Похоже, он собирался что-то со мной сделать, но я был начеку и сразу его предупредил. Я дал ему двадцать четыре часа, чтобы убраться из города. В противном случае я обещал все рассказать Джонни. Он согласился. Я был рад, что все так получилось, и поехал к Мейми скрасить ее последние часы с бренными останками ее супруга. Там-то Господь и повелел мне его убить.

— Как это случилось? — мягко поинтересовался Броди.

Преподобный Шорт снял очки, отложил их в сторону, провел рукой по худому лицу, затем снова надел.

— Я нередко получаю повеления от Всевышнего и никогда не оспариваю их. Я был в гостиной, где стоял гроб с останками Большого Джо, и вдруг почувствовал, что меня тянет в спальню. Я понял, что Господь пожелал, чтобы я исполнил Его волю, Я пошел туда, закрыл дверь. Тогда я почувствовал желание посмотреть вещи Большого Джо.

Гробовщик медленно обернулся в его сторону. Могильщик забыл про буксиры на Ист-ривер и тоже посмотрел на него. Стенографист оторвал взгляд от блокнота и снова опустил его.

— Мне попадались безопасные бритвы, потом попался нож. Господь повелел мне взять его. Я взял, а затем Он приказал мне подойти к окну и выглянуть на улицу. Я подчинился. Затем Господь повелел мне упасть из окна…

— Помнится, вы раньше говорили, что вас вытолкнул из окна Чарли Чинк, — сказал Броди.

— Так мне тогда показалось, — тихим, спокойным голосом отозвался преподобный Шорт. — Но позже я осознал: это сам Господь послал меня… Я испытывал желание ринуться вниз, но что-то меня удерживало, вот Господь и решил меня подтолкнуть. Он же поставил эту хлебную корзину, чтобы смягчить удар.

— Раньше вы говорили, это было Тело Христово, — снова напомнил Броди.

— Верно, — признал Шорт, но с тех пор я пообщался со Всевышним и понял: то был хлеб. Когда я очутился в корзине и понял, что цел и невредим, мне стало ясно: Господь уберег меня от гибели, ибо, по Его замыслу, я должен совершить нечто — я не знал, что именно. Я спрятался в вестибюле внизу и ждал, когда же Господь надоумит меня, что делать. Я стоял сокрытый от посторонних взоров.

— Вы небось решили чуток отлить, верно? — спросил Гробовщик.

— И это тоже было, — признал Шорт. — У меня слабый пузырь.

— Не удивительно, — буркнул Могильщик.

— Пусть продолжает, — сказал Броди.

— Пока я ждал, что Господь меня надоумит, я увидел, как по улице идет Вэлентайн Хейнс. Я понял, что Господь хочет, чтобы я что-то сделал с ним. Я стоял и смотрел. Вдруг он подошел к корзине и лег в нее, словно решил поспать. Он лежал, словно покойник в гробу. Тут-то мне все стало ясно. Я открыл нож, спрятал его в рукав и вышел на улицу. Вэл увидел меня и сказал: «Я думал, вы там, на поминках». Я ответил: «Нет, я ждал тебя». «Зачем?» — удивился он. «Чтобы убить тебя во имя Господа», — сказал я, нагнулся и ударил его ножом прямо в сердце.

Броди обменялся взглядами с Гробовщиком и Могильщиком.

— Ну что ж, теперь все понятно, — заметил сержант и, повернувшись к Шорту спиной, цинично заметил: — Понятное дело — уцепиться за свое безумие.

— Я не безумен, а свят, — отозвался преподобный.

— Ясно, — сказал Броди и, обратясь к стенографисту, распорядился: — Подготовьте экземпляр его показаний, чтобы он расписался.

— Будет сделано, — отозвался тот. Закрыл блокнот и быстро удалился.

Броди позвонил конвоиру и вышел из камеры с Гробовщиком и Могильщиком. В коридоре он обернулся к Могильщику и сказал:

— Вы правы: в Гарлеме люди совершают невероятные поступки по невероятным мотивам.

Могильщик только хмыкнул.

— Он действительно псих? — спросил Броди.

— Бог его знает, — отозвался Могильщик.

— Это зависит от того, что, по-вашему, означает быть психом, — уточнил Гробовщик.

— Он был сексуально озабочен и хотел замужнюю женщину, — сказал Могильщик. — Когда смешивается воедино секс и религия, получается безумие.

— Если он будет придерживаться этой версии, то выйдет сухим из воды, — сказал Броди.

— Да уж, — с горечью произнес Гробовщик. — Если бы карты легли чуть иначе, Джонни Перри загремел бы на электрический стул.

Дульси попала в гарлемскую больницу. Рана оказалась неглубокой, нож застрял в грудине. Но она была готова платить, и ее оставили полежать.

Она позвонила Мейми, и та немедленно к ней приехала. Дульси рассказала все и вдосталь выплакалась у нее на плече.

— Но почему ты раньше не избавилась от Вэла, детка? — спросила Мейми. — Почему ты его не прогнала?

— Я не спала с ним, — сказала Дульси.

— Ну и что! Он был твоим мужем и жил в одном доме с тобой.

— Мне его было жалко, — призналась Дульси. — Он был такой никчемный, но мне все равно было его жалко…

— Господи, — простонала Мейми, — ну почему ты не рассказала полиции, что у Чинка второй нож? Почему ты подстроила, чтобы Джонни его убил?

— Наверное, надо было рассказать, — согласилась Дульси. — Но тогда я совсем запуталась.

— Ну а почему ты не пошла и не призналась во всем Джонни? Почему не спросила у него совета? Он ведь твой единственный заступник.

— Пойти к Джонни? — рассмеялась Дульси, и в ее голосе послышались истерические нотки. — Ну как мне было рассказывать такое Джонни? Я-то думала, это он убил Вэла.

— Он бы тебя выслушал, — сказала Мейми. — Ты просто плохо его знаешь, детка.

— Не в этом дело, — проговорила Дульси сквозь слезы. — Выслушать он, может, и выслушал бы. Но уж возненавидел бы меня — это точно.

— Не плачь, — сказала Мейми, поглаживая ее волосы. — Все уже позади.

— Вот именно — все позади, — горько сказала Дульси. Она закрыла лицо руками и горько зарыдала. — Я люблю этого негодяя. Но как мне это доказать?

Утро выдалось жаркое. Дети играли на улице.

Адвокат Бен Уильямс добился освобождения Джонни под залог. Из гаража прислали его «кадиллак» прямо к тюрьме. Джонни вышел, сел за руль, рядом с ним сел его адвокат, а водитель, пригнавший машину, устроился сзади.

— Мы добьемся отмены обвинения в непредумышленном убийстве, — сказал адвокат. — Тут не о чем беспокоиться.

Джонни завел мотор, и огромный «кадиллак» медленно тронулся.

— Я беспокоюсь совсем о другом, — сказал Джонни.

— О чем же? — спросил Бен Уильямс.

— Тебе не понять.

Чернокожие дети бежали за «кадиллаком», любовно-благоговейно касались его и кричали:

— Джонни Четыре Туза! Джонни Перри Рыбий Хвост!

Джонни приветственно вскинул левую руку.

— Попробуй мне втолковать, — сказал адвокат. — Я как-никак твой мозг.

— Как может выиграть ревнивец? — спросил Джонни.

— Доверившись своему счастью. Ты прекрасно это знаешь. Ты же игрок.

— Что ж, дружище, — сказал Джонни, — дай Бог, чтобы ты оказался прав.

На игле (пер. с англ. А. Ливерганта)

Глава 1

— Ведь ты мне друг, а? — спросил великан.

Его плаксивый голос завывал, точно пила, которой пилили сучковатое сосновое полено.

— Кому нужен друг ростом с небоскреб? — пошутил карлик.

— Говори, друг или нет? — не отставал великан, исполинского роста негр-альбинос с розовыми глазками, потрескавшимися губами, изуродованными ушами и густыми, курчавыми, кремового цвета волосами. Он был в белой майке, засаленных черных брюках, подвязанных веревкой на поясе, и в синих холщовых туфлях на резиновой подошве.

Карлик изобразил на лице крайнюю озабоченность, оттянул рукав и посмотрел на светящийся циферблат ручных часов. Двадцать две минуты второго ночи. Время еще есть.

У карлика было сморщенное, крысиное личико грязно-желтого цвета, темнее, чем у альбиноса, и маленькие бегающие глазки-бусинки. В отличие от великана, он был одет в синюю льняную рубашку, шерстяной костюм, до блеска начищенные штиблеты, а на голове у него красовалась черная шляпа с бледно-оранжевой лентой.

Его бегающий взгляд на мгновение остановился на веревке, которой был подпоясан великан и которая находилась на уровне его глаз. При желании великан мог стереть его в порошок, но карлик его не боялся. Ростом-то он с небоскреб, а мозгов — кот наплакал.

— Ты же знаешь, старый Джейк тебе друг. Закадычный друг. — Карлик говорил низким, хриплым голосом, почти всегда из осторожности шепотом.

Белое, в шрамах лицо великана помрачнело, и он, насупившись, оглядел тускло освещенный квартал Риверсайд-драйв. Справа за стеной тянулись большие погруженные во мрак здания — ни одного освещенного окна; слева чернел парк: в темноте проступали очертания деревьев и скамеек, пахло цветами и недавно политой травой. Вдалеке вырисовывался массивный памятник Гранту[4] Но ни парк, ни памятник не интересовали великана.

Внизу, за парком, проходило Западное шоссе, по которому в сторону Уэстчестерского округа проезжали, поблескивая фарами, редкие машины, а за шоссе мерцал Гудзон, на противоположном берегу которого, примерно в миле отсюда, начинался уже другой штат — Нью-Джерси. Но великана не интересовало и это: Нью-Джерси, Древний Рим — какая разница!

Он положил свою огромную, величиной с окорок ладонь на худенькое плечико приятеля, и карлик под ее весом согнулся в три погибели.

— Брось мне голову дурить, — сказал великан. — Тебя послушаешь, так ты всем «закадычный друг». Мне-то ты друг, настоящий друг? Говори!

Карлик с раздражением повел плечами, и его глаза-бусинки, пробежав по могучей белой руке, остановились на бычьей шее великана. Тут только он сообразил, что, кроме него и этого громадного придурка альбиноса, на темной улице нет ни души.

— Послушай, Мизинец, разве Джейк тебя хоть раз подвел? — с чувством спросил он. Великан тупо заморгал, словно ему что-то привиделось. Изрезанные шрамами желваки задвигались, словно копошащиеся под землей черви, изуродованные уши навострились, а из-под толстых, разъехавшихся в гримасе, потрескавшихся губ сверкнул, словно маяк в ночи, ряд золотых зубов.

— При чем тут «подвел — не подвел», — огрызнулся он и совершенно машинально сдавил плечо карлика еще сильнее.

Карлик взвыл от боли, метнул было взгляд на встревоженное лицо великана, но тут же поднял глаза еще выше — на уходящий в небо купол Риверсайдской церкви с двадцатиэтажный дом. В его глазах мелькнул страх.

— Друг — это тот, кто из беды выручит, — бубнил свое великан. — В огонь и в воду пойдет.

Вдали завыла сирена. Приближалась пожарная машина.

«В огонь и в воду…» Тут только карлика осенило.

— Отпусти меня, кретин! — закричал он. — Мне пора. Надо бежать.

Но великан и не думал его отпускать:

— Бежать ему надо. Разбежался! Останешься здесь, ты мне нужен. Скажешь им, что я тут ни при чем.

— Кому «им», кретин?

— Пожарным, кому ж еще. Скажешь, что моего папу собирались ограбить и прикончить.

— Черт! — Карлик еще раз попытался вырваться. — Ничего твоему Гасу не грозит, пойми ты, придурок.

Но великан еще крепче стиснул карлика за плечо и вдобавок легонько обхватил ему горло двумя пальцами, большим и указательным.

Карлик завизжал, как свинья в мешке. Его охватила паника, маленькие черные глазки-бусинки вылезли из орбит.

— Отпусти меня, ублюдок паршивый! — завопил он, тыкая своими крошечными кулачками в могучую грудь великана. — Ты что, оглох? Не слышишь сирену? Нельзя, чтобы нас с тобой на этой богатой улице вместе видели. А то заметут как пить дать. Я уже три раза сидел, с меня хватит!

Великан опустил голову и придвинулся к карлику вплотную. Шрамы на его грязно-белом лице извивались, точно змеи на сковороде. Все его тело тряслось, ноздри раздувались, а глаза, которыми он поедал карлика, были похожи на раскаленные угли.

— Теперь понял, почему я говорил тебе про огонь и воду? — угрожающе прошипел он.

В это время, разрывая ночную тишину оглушительным воем сирены, в конце улицы показались пожарные и полицейские машины.

Тут карлик, перестав колотить в грудь, стал вдруг лихорадочно выуживать из карманов какие-то бумажные пакетики и один за другим засовывать их в рот. Вскоре лицо его побагровело, он начал задыхаться.

Пожарные на ходу попрыгали с машин и, размахивая топориками, бросились к церкви. Одни врывались внутрь с фасада и разбегались по погруженному во мрак главному нефу высотой в двести пятнадцать футов, натыкаясь на скамьи и колонны и ища глазами загоревшиеся балки, а другие огибали церковь справа и слева, пытаясь проникнуть в нее с противоположной стороны.

Капитан пожарной службы уже стоял на улице перед церковью и отдавал в мегафон приказы.

На пороге храма появилась фигурка церковного сторожа, который все это время скрывался в нише, за огромными входными дверьми.

— Это он дал ложную тревогу, — крикнул сторож, показывая пальцем на исполина-альбиноса.

Капитан увидел сторожа, но что тот сказал, не расслышал.

— Уведите из опасной зоны этого человека! — гаркнул он.

Двое полицейских выскочили из патрульной машины и схватили сторожа за руки.

— Эй, друг, отойди в сторону, — крикнул один из полицейских.

— Вы что, не слышите, что вам говорят? — проворчал сторож. — Вот тот верзила дал сигнал тревоги.

Полицейские отпустили сторожа и направились к великану.

— Что здесь происходит? — гаркнул второй полицейский. Ты зачем душишь эту козявку?

— Он мой друг, — огрызнулся великан.

Лицо полицейского стало наливаться краской.

Карлик захрипел и закатил глаза.

Полицейский перевел взгляд с великана на карлика, по-видимому решая, кого из них бить. Выбрать было сложно, вид был подозрительный у обоих.

— Признавайтесь, ребята, кто из вас дал сигнал тревоги? — спросил полицейский.

— Он, — ответил церковный сторож, снова показывая на великана.

Полицейский еще раз смерил сторожа взглядом и решил позвать капитана пожарной службы.

— Мы задержали человека, который дал тревогу, сэр, — доложил он.

— Спросите его, где горит, — отозвался капитан.

— «Горит»?? — Великан сделал вид, что не понимает, о чем идет речь.

— Ничего не горит! — не выдержал сторож. — Говорю же вам: никакого пожара нет.

Полицейские переглянулись. «Пожарные, значит, приехали, а пожара нет». Один из них по ассоциации замурлыкал песенку Луи Армстронга[5] «Мяса полно, а картошки-то нет».

Рассвирепев, капитан бросился на великана с кулаками.

— Это ты вызвал пожарную команду? — закричал он дрожащим от бешенства голосом, выставив вперед челюсть.

Великан отпустил Карлика:

— Расскажи им, как было дело, Джейк.

Карлик бросился было бежать, но кто-то из полицейских в последний момент поймал его за шиворот.

— Я сам видел, это он, — подтвердил церковный сторож.

Капитан резко повернулся к нему:

— А раз видел, почему не остановил? Ты что, не знаешь, сколько стоит городу поднять по тревоге пожарные машины?

— Погляди на него, — сказал сторож. — Такого остановишь!

Все поглядели на великана и сразу поняли, что сторож имел в виду. Один из полицейских вытащил фонарь и, посветив им великану в лицо, обнаружил, что это негр с белым лицом и белыми волосами. Негра-альбиноса он видел впервые.

— Ты кто, черт возьми, такой? — не без удивления спросил полицейский.

— Его друг, — ответил великан, показывая на карлика, которого по-прежнему держал за шиворот второй полицейский. Карлик отчаянно вырывался.

— Господи, да это же черномазый?! — воскликнул капитан, не веря своим глазам.

— И точно черномазый. Надо же! — сказал первый полицейский. — А с виду — белый. Обхохочешься.

Улучив момент, карлик вырвался, обежал капитана и бросился на другую сторону улицы, чуть не попав под колеса резко затормозившего автомобиля, который на большой скорости несся к церкви.

Два высоких, широкоплечих негра в одинаковых темных старых шляпах и в помятых черных летних костюмах, как по команде, хлопнув дверцами, выскочили с двух сторон из машины, маленького черного седана, и бросились на карлика. Один негр, Эд Джонсон по кличке Гробовщик, крепко схватил карлика за руку, такую худенькую, что казалось, она вот-вот оторвется, и развернул его к себе лицом.

— Это Джейк, — сказал второй негр, Сэм Джонс по кличке Могильщик.

— Посмотри на него, — сказал Гробовщик.

— Он съел все, что у него было, — заметил Могильщик.

— Съел, но переварить не успел, — откликнулся Гробовщик, заламывая карлику руки.

Могильщик ударил карлика в живот.

Карлика вырвало.

Могильщик вынул носовой платок и расстелил его на мостовой.

Карлика вырвало на платок пережеванными бумажными пакетиками, а также вареным языком и маринованным укропом.

Вдруг карлик упал и потерял сознание. Гробовщик перенес его с мостовой на газон, а Могильщик аккуратно свернул носовой платок с блевотиной и вложил его в толстый коричневый конверт, который сунул в боковой карман.

Оставив карлика лежать на газоне, они направились к столпившимся возле церкви полицейским и пожарным выяснить, что произошло.

— Джейк все тебе расскажет, командир. Он мой друг, — твердил альбинос капитану пожарной службы.

— Джейк молчит как рыба, — сказал Могильщик.

Великан тупо уставился на него.

— Он недоумок, не видишь, что ли, — подал голос один из полицейских.

Теперь великан стоял в окружении нескольких полицейских и пожарных.

— Чтобы, ответить на мой вопрос, большого ума не надо, — сказал капитан, сверля альбиноса воспаленными глазами. — Говори, приятель, зачем вызвал пожарных?

По скулам великана, точно слезы, текли крупные капли пота.

— Пойми, командир, — заныл он. — Мне отца спасать надо было. Его хотели убить и ограбить. Что мне было делать…

Могильщик и Гробовщик переглянулись.

— Где? — спросил Могильщик.

— Этот альбинос работает на управляющего жилым домом в трех шагах отсюда, — вступил в разговор церковный сторож.

— Управляющий — мой отец, — сказал великан.

— Заткнитесь вы все, дайте мне его допросить, — взревел капитан и придвинулся к великану вплотную. Капитан был шести футов роста, но макушкой доставал альбиносу только до подбородка. — Я хочу знать, как ты здесь оказался и почему вызвал пожарных. Только не прикидывайся дурачком: прекрасно ведь знаешь, что эта церковь старинная и в ней проведена сигнализация.

— Он же тебе все объяснил, — сказал Гробовщик.

Капитан пожарной охраны пропустил его слова мимо ушей. От злости он так сильно стиснул зубы, что над лиловым подбородком вздулись желваки.

— Чего ж ты тогда не позвонил в полицию? Почему нажал на кнопку «пожар», а не на кнопку «полиция»? И почему именно в церкви? Почему, наконец, просто не позвал на помощь?

Великан изобразил недоумение. Его плоское светлое лицо стало подергиваться. Розовым языком он облизнул бесцветные губы.

— Эта кнопка была ближе всего, — сказал наконец он.

— От чего?! — рявкнул капитан.

— От его дома, надо понимать, — сказал Могильщик.

— Не лезь не в свое дело! — оборвал его капитан.

— Если речь идет об убийстве или ограблении, это наше дело, — возразил Могильщик.

— И вы поверили этому придурку? — с презрением спросил полицейский.

— Это ведь несложно выяснить, — сказал Гробовщик.

— Для начала я выясню, какого черта он нажимал на кнопку «пожарная тревога» и устроил весь этот переполох, — сказал капитан и, протянув руку, хотел было схватить великана за шиворот, но не смог: майка обтягивала его мощное тело, а потная белая кожа была слишком скользкой. В результате капитан так и остался стоять, выбросив вперед руку, словно собирался ударить альбиноса в грудь.

— Кто хочет ограбить твоего отца? — быстро спросил Могильщик.

— Африканец и моя мачеха, они между собой сговорились, — захныкал великан.

Капитан толкнул его в грудь:

— Но ты же знал, что никакого пожара нет.

Великан беспомощно осмотрелся по сторонам, однако на помощь ему никто приходить не собирался.

— Нет, командир, не знал. Точно я этого не знал, — сказал он и, заглянув капитану в глаза, извиняющимся тоном добавил: — Но сам я пожара не видел.

Не выдержав, капитан изо всех сил ударил альбиноса в живот. С таким же успехом он мог ударить кулаком по колесу грузовика.

Не испытав ни малейшей боли, великан с удивлением уставился на капитана.

— Зачем ты его бьешь? — спросил Гробовщик. — Он же говорить не отказывается.

Капитан пожарной службы не обратил на его слова никакого внимания.

— Берите его, ребята, — распорядился он.

Один из пожарных схватил великана за правую руку, и капитан во второй раз ударил его в тугой, пружинящий живот.

Великан хрюкнул и левой рукой взял капитана за горло.

— Эй, ты, полегче! — крикнул Могильщик. — Так ведь и задушить недолго.

— Не вмешивайся, — предупредил его полицейский, вытаскивая пистолет.

Капитан выпучил глаза и высунул язык.

Один из пожарных ударил великана по спине топориком. Изо рта великана вырвался звук, похожий на мокрый кашель.

Занес топор и другой пожарный.

В последний момент Могильщик успел перехватить у него топор и одновременно выхватил из-за пояса длинноствольный никелированный револьвер 38-го калибра. Просунув ствол между пальцами великана, он попытался разжать их. Почувствовав боль, альбинос стиснул кадык своей жертвы еще сильнее. В глазах капитана потемнело.

Наконец пальцы альбиноса разжались, и капитан упал.

После этого страсти разгорелись не на шутку.

Пожарный вырвал из рук Могильщика свой топор и замахнулся: еще секунда, и он раскроил бы Могильщику череп, но тут в темноте блеснул револьвер Гробовщика.

— Не теряй голову, приятель, — предупредил он пожарного. — А то потеряешь жизнь.

Пожарный взмахнул топориком и ударил великана по затылку.

Великан закричал, как взбесившийся жеребец, и начал драться. Стоявшего справа от него пожарного он ударил локтем в челюсть, отправив его в нокаут, а левой рукой уложил двух пожарных с топорами.

Тогда пожарные, перехватив топоры за лезвие и размахивая деревянными топорищами, пошли в атаку. На великана посыпался град ударов, и на его нежной белесой коже загорелись красные рубцы. Великан отбивался отчаянно, и перед ним, как во время побоища, образовалась целая груда тел, сбитых с ног его могучими кулаками. Но пожарные продолжали наступать. Великан не проявил никаких признаков усталости, только лицо его потемнело, из белого стало черно-синим.

Церковный сторож бегал вокруг и, сокрушенно заламывая руки, призывал рассвирепевших пожарных к христианскому смирению.

— Успокойтесь, джентльмены, — повторял он. — Простите ближнего своего.

Могильщик и Гробовщик тоже делали все возможное, чтобы остановить потасовку.

— Эй, хватит! — говорил Могильщик.

— Пусть с ним полиция разбирается! — уговаривал Гробовщик.

Но их никто не слушал.

Изловчившись, один из пожарных ударил великана по ногам, и тот упал. Пожарные окружили его и стали выкручивать ему руки, но ничего не получалось: под потной, покрытой лиловыми кровоподтеками кожей перекатывались твердые как камень бицепсы. Схватить альбиноса было не легче, чем вымазанную жиром свинью на ярмарке.

Великан встал на четвереньки, рывком вскочил на ноги, стряхнув с себя пожарных, точно собака — капли воды, и, вобрав голову в плечи, под градом ударов бросился бежать.

— Вот сукин сын, откуда только силы берутся, — пожаловался один из пожарных.

Великан пересек улицу и, прыгнув на траву, случайно наступил лежавшему без сознания карлику на живот. Изо рта Джейка фонтаном брызнула рвота. Но никто этого не заметил.

Великан перемахнул через капот пожарной машины и побежал дальше, еще больше оторвавшись от своих преследователей.

— Держи его! А то уйдет! — закричал полицейский.

Могильщик и Гробовщик бросились великану наперерез.

Великан остановился как вкопанный и затравленно уставился на них. Избитый, в кровоподтеках, с окровавленным лицом, он в этот момент был похож на израненного пикадорами быка.

— Будем брать? — спросил друга Гробовщик.

— Черт с ним, пусть убегает, — откликнулся Могильщик. — Убежит — его счастье.

Они расступились и пропустили великана.

Полицейские и пожарные, обогнув с обеих сторон пожарную машину, бросились в погоню. Автомобиль чернокожих детективов, маленький черный седан, стоял на противоположной стороне улицы, боком, а рядом были припаркованы две патрульные полицейские машины.

Великан вскочил на капот седана, а оттуда перепрыгнул на крышу черно-белого патрульного джипа. Установленный на пожарной машине прожектор на какое-то мгновение выхватил из темноты его застывшую, напряженную, нелепо скрюченную фигуру.

И тут совершенно машинально один из полицейских вытащил пистолет и прицелился в великана. В ту же секунду, как по команде выхватив свой длинноствольный вороненый револьвер, Гробовщик ударил им по пистолету полицейского. Пистолет выстрелил. Великан взмыл в воздух и, ломая сучья, исчез в листве парка.

От звука выстрела и вида падающего с машины великана все на мгновение замерли. У всех промелькнула одна и та же мысль: альбинос убит. Каждый реагировал на это по-своему, но оцепенение на какую-то долю секунды охватило всех, и полицейских, и пожарных, и детективов.

Молчание прервал Гробовщик:

— Нельзя убивать человека только за то, что он дал ложный сигнал тревоги, — сказал он стрелявшему.

Но полицейский не собирался убивать великана и поэтому воспринял упрек Гробовщика близко к сердцу.

— Ты бы молчал! — огрызнулся он. — Кто убил человека только за то, что тот воздух испортил, а?

Изрезанное шрамами лицо Гробовщика перекосилось от ярости. Эта история, единственное позорное пятно на его биографии сыщика, никак не шла у него из головы.

— Ты врешь, ублюдок! — закричал он, и в темноте угрожающе блеснул вороненый ствол его револьвера.

— Ты что, спятил, Эд? — крикнул другу Могильщик; он успел схватить револьвер за дуло и отвести ствол в сторону, а самого Гробовщика повернуть к себе лицом. — Держи себя в руках. Это же шутка.

— Эти двое черномазых совсем спятили, — прохрипел полицейский, которого, в свою очередь, крепко держали за руки сослуживцы.

— Никакая это не шутка, — буркнул Гробовщик, но сопротивляться Могильщику, который оттащил его в сторону, не стал.

В свое время Гробовщик действительно убил человека, но не за то, что тот испортил воздух, а потому, что попытался плеснуть сыщику в лицо духами. Гробовщик выстрелил, решив, что во флаконе не духи, а кислота: однажды его уже обливали кислотой, о чем свидетельствовали многочисленные шрамы на лице. Могильщик понимал, что спорить с белыми полицейскими бесполезно: в полиции ведь знали, как в действительности было дело, и перевирали эту историю нарочно, чтобы Гробовщика подразнить.

Перепалка продолжалась не больше минуты, но за это время великан успел уйти. Со стороны Риверсайд-драйв парк был ухоженным и хорошо просматривался, однако, плавно спускаясь под гору, туда, где проходила шестизарядная Западная автомагистраль, а за решеткой тянулась железная дорога, по которой из Нью-Йорка шли товарные поезда, превращался в настоящие джунгли.

Полицейский услышал, как великан продирается сквозь густой кустарник, и закричал:

— Он побежал к реке!

Погоня возобновилась. В историю об ограблении и убийстве не поверил никто.

— Пусть сами его ловят, — не без злорадства сказал Могильщик.

— Пусть, я не против, — откликнулся Гробовщик. — Он так далеко оторвался, что им его все равно не поймать.

Могильщик снял фетровую шляпу и отер ладонью пот, выступавший из-под коротко остриженных курчавых волос.

Они обменялись взглядом людей, привыкших за много лет совместной работы понимать друг друга с полуслова.

— Думаешь, тут что-то есть? — спросил Могильщик.

— Попробуем выяснить. Вот будет фокус, если за то время, пока разыгрывалась вся эта комедия, кого-то действительно грабили и убивали.

— Представляю, какой тогда подымется шум.

Гробовщик подошел к газону, посмотрел на карлика, нагнулся и пощупал ему пульс:

— Ну, что скажешь про своего дружка, Джейк?

— Он никуда отсюда не денется. Еще успеешь с ним поговорить, — сказал Могильщик. — Пошли. Ведь не исключено, что этот полоумный верзила по кличке Мизинец говорит правду.

Глава 2

К этому времени Риверсайд-драйв окончательно пробудилась ото сна. Из выходящих на улицу темных окон высовывались похожие на привидения испуганные жильцы; квартиры окнами во двор, наоборот, были ярко освещены, как будто только что началась война.

Дом, который искали детективы, оказался девятиэтажным кирпичным зданием со стеклянными дверьми, за которыми виден был тускло освещенный вестибюль. Дверь была на ночь заперта. Рядом с блестящей хромированной табличкой «Управляющий» торчала кнопка звонка. Гробовщик уже протянул к звонку руку, но Могильщик, покачав головой, его остановил.

Несмотря на то что улица была забита пожарными и патрульными машинами, полицейскими в форме и пожарными в касках, выглядывавшие из окон жильцы смотрели на двух чернокожих с нескрываемой опаской.

Гробовщик заметил это и сказал:

— Они, наверное, приняли нас за взломщиков.

— А за кого, по-твоему, они должны принять двух цветных, которые забрели ночью в белый район? — усмехнулся Могильщик. — Если б я в это время суток увидел в Гарлеме двух белых, то наверняка решил бы, что они блядей ищут.

— И был бы прав.

— Не больше, чем жильцы этого дома.

Справа от подъезда за железной оградой протянулась в обход дома узкая бетонная дорожка. Ограда была заперта.

Могильщик схватился за верхнюю перекладину, поставил ногу на среднюю, подтянулся и перелез через ограду. Гробовщик последовал его примеру.

Откуда-то сверху послышался злобный шепот, но сыщики решили им пренебречь.

Пройдя по бетонной дорожке футов сто, они увидели подвальное зарешеченное окно, откуда, отражаясь фиолетовым квадратом на стене соседнего здания, пробивался свет. Сыщики на цыпочках подошли к окну и, встав на колени, заглянули внутрь.

Комната была забита скарбом, оставшимся от многих поколений квартиросъемщиков. Чего здесь только не было! По стенам громоздились комоды, высокие и низкие, а между ними стояли мраморные статуэтки, напольные часы, декоративные тумбы в виде жокея на лошади, пустые клетки для птиц, аквариум с разбитым стеклом и три изъеденные молью чучела, два — беличьих и одно, полинявшее, — совы. У окна стоял круглый обеденный стол, окруженный ветхими стульями и покрытый выцветшей красной шелковой занавеской. В простенке между двумя дверьми, одна из которых вела на кухню, а другая — в спальню, возвышался старинный орган, на котором были расставлены фарфоровые безделушки. Напротив органа, один на другом, стояли два телевизора, а на верхнем — еще и допотопный радиоприемник. Почти вплотную к этой пирамиде, чтобы можно было не вставая включать и выключать телевизор, были придвинуты диван и два кресла, из которых торчала вата. На крытом линолеумом полу лежали вытертые циновки.

На низком комоде стояла лампа синего цвета, а на обеденном столе — красного. В душном воздухе едва слышно стрекотал стоящий на высоком дубовом комоде маленький вентилятор.

Телевизор был выключен, а радио работало. Шла программа для полуночников, из металлического динамика раздавался голос Джимми Рашинга. «Старая, как мир, любовь в сердце моем…» — пел он.

На диване, вполоборота, повернув голову к столу и похотливо улыбаясь, сидел с бутербродом в руке молодой негр в грязно-белой чалме и в длинном пестром балахоне.

Вокруг стола, сжимая в руке высокий стакан с темным ямайским ромом, танцевала хорошенькая мулатка в платье, очень похожем на мешок с прорезями для рук и головы. Это была высокая, худощавая женщина с узкими бедрами сборщицы хлопка и большими, налитыми грудями кормилицы. Она шаркала босыми ногами по циновке и вздрагивала всем телом. Спереди из ее «мешка» то и дело показывались худые острые коленки, сзади, точно у курицы, что откладывала яйца, — узкие, подрагивающие ягодицы, а сверху, словно рыльца голодных поросят, выглядывали готовые выпрыгнуть наружу тугие груди.

У мулатки было длинное скуластое лицо с плоским носом, тяжелым подбородком и узкими желтыми глазами. На плечи падали густые, волнистые, густо смазанные бриолином черные волосы. Танцуя, она время от времени строила африканцу глазки.

Могильщик постучал в окно.

Мулатка вздрогнула и вылила ром на шелковую занавеску.

Первым увидел сыщиков африканец. Его зрачки побелели.

Затем, повернувшись к окну, заметила их и мулатка. Ее большой широкий рот с полными губами скривился от злобы.

— Убирайтесь отсюда, черномазые, а то полицию вызову, — закричала она глухим, срывающимся голосом.

Могильщик вынул из бокового кармана пиджака кожаный, на войлочной подкладке бумажник и показал ей свой полицейский жетон.

Мулатка помрачнела.

— Черномазые легавые, — злобно сказала она. — Только и умеете, что шлюх гонять. Чего вам надо?

— Войти, — сказал Могильщик.

Она посмотрела на стакан рома с таким видом, словно не знала, для чего он нужен, а потом, помолчав, сказала:

— Вам здесь делать нечего. Мужа все равно дома нет.

— Ничего, с тобой поговорим.

Она повернулась к африканцу. Тот заерзал на диване, явно собираясь ретироваться.

— Ты тоже останься. Поговорим с вами обоими, — сказал Могильщик.

Мулатка снова повернулась к окну и, прищурившись, окинула сыщиков быстрым взглядом:

— А он-то вам зачем сдался?

— Где дверь, женщина? — оборвал ее Гробовщик. — Вопросы будем задавать мы.

— Сзади, где ж еще, — буркнула она.

Сыщики пошли в обход дома.

— Давно я не видел такой хорошенькой киски, — заметил Гробовщик.

— А мне такой и задаром не надо, — заявил Могильщик.

— Не зарекайся.

Сыщики спустились по ступенькам в подвал, к выкрашенной в зеленое двери. На пороге, уперев руки в боки, их поджидала мулатка.

— Что-то случилось с Гасом, да? — спросила она. Впрочем, тревоги в ее желтых глазах не было. Зато был грех.

— А кто такой Гас? — спросил Гробовщик, остановившись на последней ступеньке.

— Это мой муж, управляющий.

— А что с ним могло случиться?

— А я почем знаю? Это уж вас надо спросить. Не зря же вы здесь ночью шастаете… — Она осеклась, ее желтые глазки-щелочки злобно блеснули: — Только бы эти белые скупердяи не обвинили нас в воровстве. Специально, чтоб мы не смогли уехать в Гану, — добавила она своим глухим, развязным голосом. — С них ведь станется.

— В Гану?! — воскликнул Могильщик. — В Африку? Вы уезжаете в Гану?

На ее лице появилось самодовольное выражение:

— Говорю же, в Гану, сколько можно повторять.

— А кто это «мы»? — поинтересовался Гробовщик, выглядывая из-за плеча Могильщика.

— Я и Гас, кто ж еще.

— Пошли в квартиру, там разберемся, — сказал Могильщик.

— Если думаете, что мы что-то украли, то вы пришли не по адресу, — сказала мулатка. — Нам чужого не надо.

— Пошли, пошли.

Она резко повернулась на каблуках и двинулась по ярко освещенному коридору с побеленными стенами, вобрав голову в квадратные костистые плечи и вертя маленькими крепкими ягодицами, которые, точно головастики, сновали у нее под платьем.

У стены, рядом с шахтой лифта, стоял массивный темно-зеленый сундук, на котором значилось: «Пароход „Королева Мария“. Не кантовать». Ручки сундука были перевязаны веревкой.

Сыщики переглянулись. С каждой минутой становилось все интереснее.

Оказалось, что забитая рухлядью квартира домоправителя выходила прямо в вестибюль. Войдя, они увидели, что африканец сидит на кончике стула со стаканом рома в руке и дрожит мелкой дрожью.

Радио было выключено.

Мулатка повернулась закрыть за собой дверь, и тут в дверях кухни появилось чудовище.

У обоих сыщиков от ужаса зашевелились на голове волосы.

Сначала им показалось, что это львица. У зверя была золотистая шерсть, огромная голова, стоящие торчком уши и сверкающие глаза. Таинственный зверь зарычал, и только тогда стало ясно, что это не львица, а громадная собака.

Гробовщик выхватил револьвер из кобуры.

— Она не укусит, — с презрительной улыбкой процедила мулатка. — Привязана цепью к плите.

— Вы что, с собой ее везете? — не скрывая удивления, спросил Могильщик.

— Это не наша собака. Ее хозяин — негр-альбинос по кличке Мизинец, он на Гаса работает.

— Мизинец, значит. Не твой ли он сын? — ввернул Могильщик.

— Мой сын! — Мулатка взорвалась. — Сколько ж мне, по-твоему, лет? Да он, если хочешь знать, старше меня.

— Почему ж тогда он называет твоего мужа отцом?

— А я почем знаю? Никакой Гас ему не отец. Муж где-то подобрал его и над ним сжалился.

Гробовщик незаметно толкнул Могильщика в бок, показав ему глазами на четыре коричневых чемодана из искусственной кожи, которые стояли у стены под обеденным столом.

— А где Гас? — спросил Могильщик.

Мулатка опять насупилась.

— Откуда я знаю. Пошел, наверное, на пожар поглазеть.

— А он случаем не за наркотиками отправился? — сделал предположение Могильщик, вспомнив карлика Джейка.

— Гас?! За наркотиками?! — Мулатка задохнулась от возмущения. — Нет у него такой привычки. Нет и никогда не было. К чему он привык, так это в церковь ходить. — Она помолчала и добавила: — Наверное, спустился в каптерку за сундуком, а его кто-то в коридор выставил.

— У Гаса, говоришь, такой привычки нет? А у кого есть? — не отставал Гробовщик.

— У Мизинца. Он героин употребляет. Я точно знаю.

— А откуда у него на героин деньги?

— Почему ты меня об этом спрашиваешь?

Могильщик перевел взгляд на перепуганного африканца.

— Что этот человек здесь делает? — внезапно спросил он.

— Это африканский вождь, — с гордостью сказала мулатка.

— Охотно верю, но на мой вопрос ты не ответила.

— Он продал Гасу ферму.

— Какую еще ферму?

— Соевую плантацию в Гане, куда мы едем.

— Твой муж купил у африканца соевую плантацию? — недоверчиво переспросил Гробовщик. — Что-то не верится.

— Покажи ему паспорт, — сказала африканцу мулатка.

Африканец выудил паспорт из складок своего балахона и протянул его Могильщику.

Могильщик не обратил на паспорт никакого внимания, зато Гробовщик взял его и, прежде чем вернуть владельцу, долго с любопытством изучал.

— Я одного не пойму, — сказал Могильщик и, сняв шляпу, почесал голову. — Откуда у вас такие деньги берутся? Твой муж на зарплату домоуправляющего покупает в Гане плантацию. Мизинец героином балуется…

— Откуда деньги у Мизинца, я понятия не имею, — сказала мулатка. — А у Гаса незаконных доходов нет. Его жена умерла и оставила ему в Северной Каролине табачную ферму, а он ее продал.

Могильщик и Гробовщик опять переглянулись.

— А я думал, его жена — ты, — сказал Могильщик мулатке.

— Да, сейчас — я, — с победоносным видом ответила та.

— Выходит, он — двоеженец?

— Уже нет. — Она захихикала.

Могильщик покачал головой:

— Везет же людям.

С улицы послышался рев моторов, пожарные машины возвращались в гараж.

— Где был пожар? — спросила мулатка.

— Пожара не было, — ответил Могильщик. — Это Мизинец дал ложный сигнал тревоги. Он хотел вызвать полицию.

Из узких желтые глаза мулатки сделались величиной с миндаль:

— Вот как? А зачем ему понадобилась полиция?

— Говорит, что вы вместе с этим африканским вождем грабили и убивали его отца.

Ее лицо приобрело землистый оттенок, а африканец, вскочив на ноги, как будто его укусила в задницу оса, начал что-то быстро лопотать в свое оправдание на непонятном гортанном английском языке.

— Да заткнись ты! — в сердцах перебила его мулатка. — Гас сам с ним разберется. Альбинос поганый! Сколько мы ему добра сделали, а он, скотина, подгадить нам норовит. Да еще накануне отъезда!

— А зачем ему было на вас наговаривать?

— А затем, что он африканцев на дух не переносит. Завидует им. У него ведь кожа ни то ни се, даром что негр.

Могильщик и Гробовщик, не сговариваясь, покачали головами.

— Давайте разберемся, — сказал Могильщик. — Сегодня ночью альбинос по кличке Мизинец дал ложный сигнал тревоги, сообщил, что горит Риверсайдская церковь, в результате чего сюда съехалась половина всех нью-йоркских пожарных и вся полиция района. Спрашивается, почему он это сделал?

— А все потому, что нефов с темной кожей не любит, — съязвил Гробовщик.

— Почему же, интересно, он невзлюбил нефов с темной кожей? От жары, что ли?

В этот момент раздался длинный, пронзительный звонок в дверь. На кнопку жали с таким остервенением, как будто пытались вдавить ее в стену.

— Кого еще черти принесли? — буркнула мулатка.

— Может, это Гас? — предположил Гробовщик. — Может, он ключ потерял?

— Если этот придурок снова пожарных вызвал, пусть лучше мне на глаза не попадается, — пригрозила мулатка.

Она вышла в вестибюль и в сопровождении обоих сыщиков поднялась по лестнице к входной двери.

Сквозь стекло они увидели наряд полиции.

Мулатка распахнула дверь.

— Чего вы тут забыли? — крикнула она.

Белые полицейские с интересом оглядывали чернокожих сыщиков.

— Жильцы жалуются, что возле дома ошиваются двое подозрительного вида цветных, — громко, с вызовом сказал один из полицейских. — Вам об этом что-нибудь известно?

— Подозрительные цветные — это мы, — сказал Могильщик, предъявляя свой полицейский жетон. — Это мы здесь ошиваемся.

Полицейский покраснел.

— Простите, ребята, — сказал он. — Наша вина: надо было сначала эти жалобы проверить.

— Бывает, — сказал Могильщик. — В такую жару мозги ни у кого не работают.

Могильщик и Гробовщик ушли вместе с полицией и отправились в сторону церкви посмотреть, что с Джейком. Но его на газоне не было. Сидевший в патрульной машине полицейский сообщил, что карлика увезли в больницу.

Пожарные уехали, но у тротуара еще стояло несколько патрульных машин: полицейские безуспешно прочесывали парк в поисках альбиноса-исполина по кличке Мизинец.

Гробовщик взглянул на часы:

— Двенадцать минут третьего. Эта история уже битый час длится.

— Бары закрылись, — сказал Могильщик. — Надо бы, прежде чем сдавать дежурство, заглянуть в Долину, ты не находишь?

— А как же Джейк?

— Никуда твой Джейк не денется. Давай-ка сперва прокатимся — посмотрим, что еще в этом пекле творится.

И они вразвалочку направились к своему маленькому черному седану. Со стороны их можно было принять за двух фермеров, которые впервые приехали в столицу.

Глава 3

В полицейский участок они вернулись только в половине четвертого утра.

А все из-за жары.

Даже в половине третьего ночи Долина, район Гарлема в низине, к востоку от Седьмой авеню, напоминала раскаленную сковороду. Асфальт нагрелся и разбух, от него в воздух подымался нестерпимый жар, а атмосферное давление прибивало этот жар обратно к земле — как крышку от стоящей на огне кастрюли.

Цветное население Долины бодрствовало даже в это время суток — в перенаселенных многоквартирных домах, в ночных барах, в борделях, вело жизнь, приправленную пороком, болезнями и преступлениями.

Над этой раскаленной сковородой в жарком, неподвижном воздухе низко стоял густой, терпкий запах шашлыка, опаленных волос, выхлопных газов, гниющего мусора, дешевых духов, немытых тел, разрушенных зданий, собачьих, крысиных и кошачьих испражнений. Запах виски и блевотины. Запах бедности — застарелый и высушенный.

Полуголые люди сидели у открытых окон, толпились на черных лестницах, шаркали взад-вперед по тротуарам, носились по черным улицам на разбитых машинах.

Из-за жары невозможно было спать, из-за разлитого в воздухе греха — любить, из-за шума — мечтать о прохладных водоемах и тенистых аллеях. В ночном воздухе надрывались, стараясь перекричать друг друга, бесчисленные радиоприемники, оглушительно визжали возившиеся на улицах кошки; тишину разрывали истерический смех, какофония автомобильных гудков, грубые ругательства, громкие споры, истошный визг поножовщины.

Бары закрылись, и пили поэтому прямо на улице, из горлышка. Мучась от жары, хлестали дешевое крепкое виски, еще больше мучились от жары и шли драться или воровать.

Могильщик и Гробовщик столкнулись с массой крупных и мелких преступлений.

Грабители вломились в супермаркет и украли пятьдесят фунтов парной говядины, двадцать фунтов копченой колбасы, двадцать фунтов куриной печенки, двадцать девять фунтов маргарина, тридцать два фунта топленого жира и один телевизор.

Какой-то пьянчуга забрел в похоронное бюро и отказывался уйти, пока его не обслужат «по первому разряду».

Мужчина зарезал женщину за то, что та «не давала, ну хоть тресни».

Женщина зарезала мужчину, который, как она уверяла, пребольно наступил ей на мозоль.

Во второразрядном ресторанчике на углу Восьмой авеню и Сто двадцать шестой улицы завязалась драка. Началась драка с того, что в задней комнате ресторана во время игры в кости один негр набросился с ножом на другого. Тот не долго думая выскочил на улицу и вооружился обломком железной трубы, которую, прежде чем пойти играть в кости, он предусмотрительно припрятал в мусорном баке. Негр с ножом, увидев, что его обидчик возвращается с железной трубой, вскочил и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, ретировался в противоположном направлении. Тогда его приятель бросился с бейсбольной битой на негра с трубой. После этого негр с ножом вернулся и пришел на помощь нефу с бейсбольной битой. Увидев, что двое напали на одного, из кухни, размахивая топором, выскочил повар, тоже негр, после чего между нефом с ножом и поваром завязалась ожесточенная схватка один на один.

Когда Могильщик и Гробовщик вбежали в ресторан, спертый воздух сотрясался от криков и звона холодного оружия.

Не вступая в разговоры, Гробовщик рукояткой пистолета стал бить по голове негра с ножом. Тот, пошатываясь, выбежал из ресторана и, прижимая к груди нож, который он боялся пустить в ход, забормотал:

— У меня голова крепкая — не пробьешь…

Левой рукой Могильщик стал хлестать по лицу нефа с бейсбольной битой, а правой — размахивать пистолетом, разгоняя собравшуюся на тротуаре толпу.

— Разойдись! — кричал он.

— Получай, красноглазый! — кричал Гробовщик. — Чтоб в следующий раз руки не распускал!

Со стороны Могильщик и Гробовщик ничем не отличались от дерущихся и зевак: у них были такие же воспаленные глаза, такие же сальные, потные и злые лица. Как и большинство обитателей Гарлема, оба они были высокие, широкоплечие, подвижные, решительные. Их лица, как и у любого пьянчуги из Гарлема, были испещрены шрамами и рубцами. На лице Могильщика видны были следы от многочисленных ударов тяжелыми предметами, а лицо Гробовщика было покрыто густой сетью шрамов от швов, наложенных после ожога кислотой.

Отличались сыщики, во-первых, тем, что у них было огнестрельное оружие, а во-вторых, потому что в Гарлеме их все знали и называли «хозяевами».

Воспользовавшись всеобщим замешательством, повар юркнул обратно на кухню и спрятал топор за плиту, а негр с железной трубой сунул свое оружие под брючину и быстро, словно участвуя в соревновании инвалидов по бегу, заковылял к выходу.

Вскоре страсти улеглись, и Могильщик и Гробовщик, не сказав ни слова и даже не обернувшись, сели в машину и поехали в полицейский участок.

Перечитав то место в их рапорте, где жена управляющего объясняла, почему Мизинец вызвал пожарных, лейтенант Андерсон недоверчиво спросил:

— И вы этому поверили?

— Да, — ответил Могильщик. — Я буду верить в эту версию, пока не появится другая, более убедительная.

Андерсон покачал головой:

— Хорошенькие же у этих людей мотивы для преступлений.

— Их мотивы ничем не хуже любых других, если вдуматься, — рассудительно сказал Гробовщик.

Лейтенант вытер потный лоб грязным носовым платком.

— Ты рассуждаешь, как будто ты не полицейский, а психиатр, — сказал он. Могильщик подмигнул Гробовщику.

— «Белый — дело делай», — продекламировал он первую строчку школьного стишка.

— «Мулат — сам не рад», — подхватил Гробовщик.

— «Черный — сиди в уборной», — закончил Могильщик.

Лейтенант Андерсон покраснел. Он привык, что его лучшие детективы постоянно над ним подсмеиваются, но каждый раз немного смущался.

— Может, вы и правы, — помолчав, сказал он. — Но эти преступления стоят налогоплательщикам денег, и немалых.

— Что верно, то верно, — согласился Могильщик.

Гробовщик сменил тему:

— Его поймали, не знаешь?

Лейтенант Андерсон покачал головой:

— Кого только за эту ночь не поймали: бродяг, гомиков, шлюх вместе с клиентами. Даже монаха-отшельника одного где-то откопали, а вот Мизинца — нет.

— А ведь такого, как Мизинец, найти не сложно, — сказал Могильщик.

— Да, верзиле-альбиносу трудно превратиться в чернокожего карлика, — улыбнулся Гробовщик.

— Ладно, пошутили — и хватит, — сказал Андерсон. — Что там с этим торговцем наркотиками?

— Это один из основных поставщиков героина цветному населению. Но парень он не глупый и Гарлем старается обходить стороной, — объяснил Могильщик.

— Когда мы увидели, что Джейк задыхается, то сразу сообразили, что он попытался проглотить героин, и приняли меры. Улики налицо, — продолжал Гробовщик.

— В конверте, — уточнил Могильщик, кивком головы показывая на стол. — Он хотел проглотить пять или шесть упаковок героина, эксперты смогут сами в этом убедиться.

Андерсон приоткрыл толстый коричневый конверт, который в качестве вещественного доказательства предъявили сыщики, вытряхнул оттуда сложенный носовой платок и развернул его.

— Бр-р! — воскликнул лейтенант, отшатнувшись от стола. — Ну и вонь!

— Сам торговец воняет еще сильней, — успокоил его Могильщик. — По мне, лучше убийца, чем торговец наркотиками.

— А что там еще? — спросил Андерсон, брезгливо ткнув карандашом в развернутый платок.

Гробовщик хмыкнул:

— Он ведь в тот вечер не одними уликами питался.

Андерсон нахмурился:

— Я, конечно, понимаю, вы хотели как лучше. Но нельзя же людей, даже если это преступники, бить ногой в живот для получения вещественных доказательств. Вам известно, что этого типа увезли в больницу?

— Не волнуйся, такой, как он, жалобу писать не станет, — сказал Могильщик.

— Это не в его интересах, — поддержал друга Гробовщик.

— Вы забыли, что вы не в Гарлеме. Это здесь вам все сходит с рук, а в других районах у вас могут быть неприятности.

— Могу поручиться, что у этой истории последствий не будет, — сказал Могильщик. — Если я ошибаюсь, то готов съесть содержимое этого платка.

— Кстати о еде, — спохватился Гробовщик. — Мы же с тобой еще не обедали.

Мейми Луиз была больна, а в другие ночные забегаловки и закусочные идти не хотелось. В конце концов решено было пообедать в ночном клубе «Настоящий мужчина» на Сто двадцать пятой улице.

— Люблю рестораны, где пахнет женским потом, — изрек Гробовщик.

На улицу выходил бар, а кабаре находилось сзади и предназначалось только для членов клуба; стоило членство два доллара. Детективы предъявили свои полицейские жетоны и были приняты в члены «Настоящего мужчины» бесплатно.

В кабаре было жарко, шумно, в нос ударил терпкий запах пота. Помещение за плюшевой занавеской было так мало и переполнено, что сидевшие за соседними столиками касались друг друга спинами. Лица плавали в тусклом свете, словно в людоедской похлебке, — видны были только глаза и зубы. На стене, под самым потолком, красовались почерневшие от дыма изображения обнаженных красоток, а ниже, вперемежку с фотографиями великих джазистов с их автографами, были развешаны рисунки многочисленных гарлемских знаменитостей. На задней стене — без особого, впрочем, эффекта — работал вентилятор.

— Ты хотел, чтобы пахло женским потом? — спросил Могильщик. — Пожалуйста.

— Одного запаха мне мало, — усмехнулся Гробовщик.

— Я заплачу только за два виски, слыхали! — истошно кричал какой-то псих. — Больше я ничего не пил. А кто у вас украл еще три — понятия не имею!

За танцплощадкой, на которой могли поместиться, да и то с трудом, две пары ног, лоснящийся от пота негр в белой шелковой рубашке что было сил колотил по клавишам крошечного пианино, а худая, гибкая негритянка в огненно-красном вечернем платье, с голой спиной танцевала между столиками, громким голосом пела: «Мани-мани-мани» — и, извиваясь змеей, то и дело задирала юбку, под которой у нее ничего не было. Всякий раз, когда ей протягивали деньги, она выразительно раскланивалась и вместо «Мани-мани-мани» принималась петь «О, дадда, мани мейкс ми фил со фанни».

Хозяин кабаре усадил детективов за угловой столик в глубине комнаты, убрал грязную посуду и широко улыбнулся, продемонстрировав многочисленные пломбы на все вкусы:

— Мое правило: живи сам и давай жить другим. Что будете заказывать, джентльмены?

В этот вечер можно было заказать жареного цыпленка, ребрышки и рагу по-новоорлеански.

Детективы выбрали рагу по-новоорлеански из свежей свинины, куриных потрохов, вымени и гигантской креветки со стручками бамии и сладким картофелем, с двадцатью семью видами всевозможных приправ, соусов и трав — фирменное блюдо этого заведения.

— Даю гарантию: рагу по-новоорлеански вас как следует остудит, — похвастался хозяин.

— Надеюсь, не до посинения? — буркнул Могильщик.

Хозяин вновь продемонстрировал многочисленные и разнообразные пломбы и коронки.

Покончив с рагу, они заказали по здоровенному ломтю ледяного арбуза с черными косточками.

В это время на танцплощадку вышли четыре упитанные смуглые девицы и начали, повернувшись к залу спиной, в унисон вихлять бедрами; когда они выбрасывали вперед ноги, крепкие лоснящиеся ягодицы под купальниками перекатывались, точно стофунтовые мешки с коричневым сахаром.

— Брось мне ножку — подержаться! — крикнул кто-то.

— Такая ножка не долетит — слишком много весит, — подал голос Гробовщик.

В душном, переполненном кабаре началось форменное безумие.

Искушение было слишком велико, и Гробовщик, не удержавшись, набрал полный рот арбузных косточек и начал ими плеваться, целясь в голые ляжки танцовщиц. До танцплощадки было не меньше пятнадцати футов, и, пока Гробовщик пристрелялся, несколько косточек угодило в затылок сидящих вокруг сцены завсегдатаев, так что с трудом удалось избежать скандала. Некоторые из пострадавших полезли было в драку, но тут Гробовщик наконец пристрелялся, и косточки начали попадать в цель. Девицы, то одна, то другая, словно ужаленные, принялись подпрыгивать на месте и хвататься за голые ляжки. Собравшиеся же решили, что так задумано, и громко зааплодировали.

Кто-то, не выдержав, вскочил и экспромтом исполнил песенку «Оса в трусах».

Но тут одна из девиц, после того как очередная косточка угодила ей в кремовую ягодицу, сообразила, в чем дело, и повернулась к зрителям.

— Какой-то подонок стреляет в меня арбузными косточками! — заявила она, злобно сверкая глазами. — Сейчас выясним, кто это.

Остальные трое тоже осмотрели косточку, после чего все четверо сбежали в зал и с остервенением домработницы, которая, стоя на коленях, драит пол, стали продираться между столиков, разыскивая того, кто заказал арбуз.

Могильщик не растерялся и быстро убрал со стола тарелки с арбузными корками и спрятал их под стол, поэтому Гробовщик, хотя арбуз заказывали только они одни, обнаружен не был.

Когда наконец танцы возобновились, Могильщик облегченно вздохнул.

— Кажется, пронесло, — сказал он.

— Пошли скорей, пока нас не поймали, — сказал Гробовщик, вытирая губы тыльной стороной ладони.

— Нас?! Чтобы нас — и поймали?! — вскричал Могильщик.

Хозяин проводил детективов до двери и наотрез отказался брать с них деньги. Напоследок он хитро подмигнул, давая этим понять, что целиком на их стороне, и сказал:

— Мой девиз: живи сам и давай жить другим.

— Верно, только не думай, что ты нас купил своим новоорлеанским рагу, — процедил, выходя из кабаре, Могильщик.

Когда они вышли на улицу, было почти пять утра. Их дежурство кончилось час назад.

— Давай-ка еще раз поищем Гаса, — предложил Могильщик.

— Зачем? — удивился Гробовщик.

— На всякий случай.

— Вечно ты перестраховываешься! — пожаловался Гробовщик.

Было пять минут шестого, когда Могильщик, проехав мимо дома на Риверсайд-драйв, в котором они побывали несколько часов назад, развернулся и остановил машину на противоположной стороне улицы, недалеко от памятника Гранту. Из-под низкого, обложенного тучами неба пробивался серый рассвет, и уже работали разбрызгиватели, поливавшие порыжевшую траву на газоне парка.

Детективы уже собирались выйти из машины, как вдруг увидели африканца, который вышел из дому, ведя на длинной тяжелой цепи громадную собаку. Надетый на собаку железный намордник напоминал забрало средневекового рыцаря.

— Сиди и не двигайся, — шепнул другу Могильщик.

Африканец посмотрел по сторонам, а затем пересек улицу и углубился в парк. В серой осенней листве его белый тюрбан и разноцветный балахон как-то особенно бросались в глаза.

— Если бы мы не были в Нью-Йорке, — первым нарушил тишину Могильщик, — его можно было бы принять за вождя зулусов, который вышел поохотиться со своим ручным львом.

— Пойдем за ним? — спросил Гробовщик.

— С какой стати? Чтобы посмотреть, как его собака нужду справляет?

— Но ты ведь сам хотел поискать Гаса?

Друзья замолчали. Они неподвижно сидели в машине, не сводя глаз с двери дома, откуда вышел африканец. Прошло несколько минут.

— Может, заглянем к мулатке? — прервал молчание Гробовщик. — Поглядим, что у нее делается.

— Не вижу смысла. Если Гаса еще нет, ничего, кроме грязного постельного белья, ты там не увидишь, — возразил Могильщик. — А если он дома, его может заинтересовать, какого черта мы среди ночи врываемся в его квартиру, да еще когда наше дежурство кончилось.

— Какого же тогда дьявола мы снова сюда приезжали? — вспылил Гробовщик.

— Говорю же, на всякий случай. Интуиция.

Оба замолчали.

На ведущей в парк лестнице снова появился африканец.

Гробовщик взглянул на часы. 5.27.

Собаки с африканцем не было.

Они с любопытством следили за тем, как африканец перешел улицу и нажал на кнопку звонка. Потом повернул ручку двери и вошел внутрь. Они переглянулись.

— И как, по-твоему, надо это понимать, черт возьми? — спросил Гробовщик.

— А так, что он от собаки избавился.

— Но с какой целью?

— И, главное, каким образом?

— Ты меня спрашиваешь? — сказал Гробовщик. — Откуда я-то знаю? Я ведь не ясновидящий.

— Ладно, черт с ним, поехали домой, — неожиданно решил Могильщик.

— Ты только на меня, старик, не рычи. Ты же сюда ехать надумал, а не я.

Глава 4

Мизинец заглянул в окно прачечной на углу Двести двадцать пятой улицы и Уайт-Плейнз-роуд. Внутри, на дальней стене, висели часы. Три часа тридцать три минуты утра.

На небе сгустились тяжелые, свинцовые тучи. Воздух, как всегда перед грозой, был неподвижен и раскален. Сверху, над извивающейся Уайт-Плейнз-роуд, завис едва заметный в предрассветных сумерках мрачный, массивный метромост. Улицы были абсолютно пусты. Стояла мертвая, какая-то неестественная тишина.

На то, чтобы добраться сюда, в Бронкс, из Манхэттена с Риверсайд-парк, у него ушло больше часа — и это при том, что часть пути он проёхал на дрезине, на которую вспрыгнул на Центральном вокзале, зато потом пришлось долго плестись по бесконечным улицам спящего города, всякий раз прячась, если кто-то попадался на пути.

Теперь ему стало немного спокойнее. Однако он продолжал, словно в лихорадке, дрожать всем телом.

Он повернул на восток, в сторону итальянского квартала.

Вскоре многоэтажные жилые дома уступили место окрашенным в пастельные тона итальянским виллам с садиками и статуэтками святых. Затем виллы стали появляться реже, потянулись огороды и заросшие травой пустыни, где спали бродяги и паслись козы.

Теперь он был у цели: в конце незастроенной еще улицы, на пустыре, куда сваливали мусор, стоял небольшой одноэтажный коттедж с розовыми оштукатуренными стенами и несообразно высокой остроконечной крышей. Находился коттедж за металлической оградой, в глубине сада, заросшего сорняками, выжженной травой и увядшими цветами. В нише над входной дверью виднелось беломраморное распятие. Христос был как-то особенно худ, изможден и вдобавок сильно загажен птицами. В других нишах стояли увитые плющом, аляповато раскрашенные фигурки святых, которых так любят итальянские крестьяне.

Мизинец перемахнул через забор и пошел вокруг дома по извивающейся среди высоких сорняков тропинке, старательно обходя попадавшиеся ему на пути бетонное корыто с налитой для птиц водой, статую Гарибальди и большую декоративную вазу с искусственными розами.

За домом находился большой задний двор, окруженный высоким деревянным забором. Задняя дверь коттеджа выходила прямо на увитую виноградными лозами беседку: из пыльной листвы выглядывали тяжелые кисти крупного лилового винограда. У забора, рядом с курятником и крольчатником, примостился полусгнивший сарай, откуда за Мизинцем печальными мудрыми глазами наблюдала привязанная к тумбе коза. За сараем раскинулся большой умирающий от жажды и хозяйской нерадивости огород, зато вдоль забора, за гаражом из рифленого железа, буйно росла политая и ухоженная конопля.

Мизинец остановился в темноте возле беседки и прислушался. Затем глубоко, со свистом втянул в себя воздух, и по его щекам побежали слезы.

Теперь музыка звучала как-то особенно громко и вызывающе, причем к пианино, по клавишам которого били изо всех сил, присоединился еще какой-то странный звук, как будто то ли скребли, то ли постукивали по деревянной стиральной доске.

Оба чердачных окна были подняты; в левом окне, с того места, где находился Мизинец, виден был черный бок пианино, на котором стояли керосиновая лампа и початая бутылка джина. Мизинец присмотрелся: в окне возникла и потянулась к бутылке черная рука с толстыми, скрюченными пальцами; бутылка исчезла, после чего музыка изменилась: раньше играли двумя руками, причем басы перемежались с высокими регистрами, теперь же правая рука бездействовала, зато левая пробегала по всей клавиатуре, с силой ударяя по клавишам.

Но вот рука с бутылкой появилась снова, потом исчезла, а бутылка осталась — количество джина в ней заметно поубавилось. Опять забасили нижние регистры, а высокие постукивали им в унисон, точно капли дождя по рифленой крыше.

Затем, с противоположной стороны, появилась другая рука, и бутылка исчезла опять. Снова зазвучали басовые ноты, постукивание прекратилось. Потом рука и бутылка появились вновь, а скрежещущий звук, словно терли по стиральной доске белье, заметно усилился, участился.

В правом окне видны были раскачивающиеся под музыку мужчины в рубашках с короткими рукавами и тесно прижимавшиеся к ним женщины с голыми черными плечами: Несмотря на постоянные сбои ритма, пары танцевали медленно, плавно — кто «бэр-хаг», кто «Джорджиа-грайнд». Блестящая черная кожа танцующих переливалась в тусклом, мерцающем желтом свете керосиновой лампы.

— Маса Мизинец, — послышался вдруг у него за спиной тихий тоненький голосок.

От неожиданности Мизинец даже подпрыгнул на месте и резко повернулся.

В темноте проступило маленькое черное личико с огромными сверкающими в темноте глазами. На худенькой босоногой фигурке мешком висел залатанный мужской свитер.

— Ты что это не спишь, парень? — бросил в темноту Мизинец.

— Пожалуйста, сэр, пойдите наверх и купите у Небесной для дяди Бада две порции небесного порошка.

— А почему ты сам не хочешь пойти?

— Я бы пошел, только ведь она мне не продаст. Скажет, мал еще.

— Почему ж тогда дядя Бад не сходит?

— Ему плохо, вот он меня и послал. Он опять веру утратил.

— Ладно, давай деньги.

Мальчик протянул ему два зажатых в потной ладошке долларовых банкнота.

Мизинец обогнул беседку и постучал в заднюю дверь коттеджа.

— Кто там? — раздался изнутри чей-то срывающийся голос.

— Это я, Мизинец.

В прихожей на мгновение вспыхнул свет, щелкнул замок, дверь распахнулась, и в дверном проеме возникла фигура дряхлого, седого как лунь старика в синей холщовой ночной рубахе. В правой руке старик сжимал поблескивавшую в темноте двустволку.

— Как дела, Святой? — вежливо приветствовал его Мизинец.

— Скрипим понемножку, — еле слышно ответил старик. Впечатление было такое, будто он стоит не рядом, а на другом конце комнаты.

— Я хотел подняться наверх к Небесной.

— Ноги есть — подымайся. — Казалось, голос старика доносится из подвала — такой он был низкий, далекий.

Мизинец почтительно хмыкнул и, пройдя через кухню, поднялся по задней лестнице на чердак. Небесная, бесформенная, одетая в какое-то тряпье, восседала на высоком, похожем на трон стуле, подальше от света.

У ее ног на носилках лежал больной.

Небесная была целительницей, и Мизинец не осмеливался заговорить с ней, пока она ворожит.

— Все будет у тебя хорошо, — мурлыкала она своим старческим, надтреснутым голоском, в котором слышалась еще мелодичность. — Все будет хорошо — главное, веру обрести.

Она раскачивалась на стуле под размеренную, ритмичную музыку.

— Я обрел веру, — слабым голосом отозвался лежавший на носилках больной.

Небесная сползла со стула и опустилась перед носилками на колени.

Ее худая, прозрачная, похожая на клешню рука поднесла к лицу больного серебряную ложечку с каким-то белым порошком.

— Вдыхай! — велела она. — Вдыхай небесный порошок в самое сердце.

Больной приподнял голову и послушно, четыре раза подряд, глубоко, с каждым разом все глубже, вдохнул порошок полной грудью.

Небесная снова опустилась на свой трон.

— Теперь ты поправишься, — торжественно пропела она.

Мизинец терпеливо ждал, пока целительница соизволит обратить на него внимание. Прерывать сеанс строго запрещалось.

Небесная гордилась тем, что исцеляла старинными, испытанными методами: прибегала к помощи старомодных пьющих джин музыкантов, заставляла своих пациентов танцевать старомодные медленные танцы.

Это считалось первой стадией исцеления, которую Небесная называла «деинкарнацией».

Коротышка Ки появился пятнадцать лет назад, а Стиральная Доска Уортон гораздо позже. И тот и другой давно пережили свое время. Коротышка Ки был виртуозным пианистом, а Стиральная Доска Уортон сидел рядом с ним, зажав между ногами стиральную доску, и бренчал на ней кроличьими костями. Оба пили джин. Только им, во всей «небесной клинике» разрешалось пить джин. Они вообще жили в свое удовольствие, зато Небесной приходилось трудиться изо всех сил, исцелять больных, которые приходили к ней за «небесным порошком» — кокаином.

— Чего тебе, Мизинец? — неожиданно спросила она.

Альбинос вздрогнул, он не подозревал, что Небесная его увидела.

— Ты должна помочь мне, Небесная, — прохрипел он. — Я попал в беду.

Она подняла на него глаза:

— Тебя избили.

— Как ты заметила в такой темноте?

— Белизна с тебя сошла, вот и заметила, — буркнула Небесная и, спохватившись, добавила: — Если тебя отделала полиция, проваливай. Я с фараонами связываться не намерена.

— Это не полиция, — уклончиво сказал Мизинец.

— Тогда потом поговорим. Сейчас мне некогда.

— Я к тебе еще по одному делу. Мальчишка просит две порции небесного порошка для дяди Бада.

— Я молокососам кокаин не продаю, — отрезала она.

— Так это ж для дяди Бада. Хочешь, я сам ему передам.

— Давай деньги, — с нетерпением сказала Небесная.

Он протянул ей два доллара.

— Я, к твоему сведению, больше кокаином по доллару не торгую. Тем более глубокой ночью. — И, вытащив откуда-то из-за пазухи маленький бумажный пакетик, Небесная протянула его Мизинцу: — Передашь это Баду и скажешь, что одна порция стоит теперь два доллара. Всего за доллар исцелиться хотят, — проворчала она, — не понимают, что цены с каждым днем растут.

— И еще, — нерешительно проговорил Мизинец. — Мне самому наркотик нужен. Смерть как нужен.

— Вот и ступай к своему дружку, — отрезала Небесная. — Он тебе ссудит.

— Он мне больше не друг. Он за решеткой.

Небесная заерзала на троне.

— Только не говори мне, что ты вместе с ним в переделку попал. Если тебя разыскивает полиция, я сама тебя выдам, учти.

— Когда Джейка забирали, меня рядом не было, — уклончиво сказал Мизинец.

Небесная пристально смотрела на него, как будто видела в темноте.

— Так и быть, — смягчилась она, — спустись вниз и возьми из кролика таблетку. Но только одну — там двойная порция. И смотри закрой кролика как следует. Шприц у меня в ящике.

Когда Мизинец направился к двери, Небесная крикнула ему вдогонку:

— И не думай, что тебе удалось меня провести. Я еще с тобой разберусь. Будет время — поговорим.

— У меня тоже к тебе разговор есть, — сказал Мизинец.

Лежавший на носилках подергивался в такт музыке.

— Мне хорошо, — пропел он голосом новообращенного. — Господи, как мне хорошо. Небесная, я обрел веру. Истинную веру.

Левой рукой Коротышка Ки что было сил колотил по басам, а пальцы правой, едва касаясь клавиш, бегали взад-вперед по всей клавиатуре. Стиральная Доска Уортон барабанил обеими руками по своей доске, утробно урча, словно боров в окружении свиней. В неподвижном душном воздухе стоял терпкий запах пота, распухших лимфатических желез.

Но Мизинцу было безразлично, что играют; чем пахнет. Он с трудом сдерживал слезы, думая только о том, как бы поскорее сесть на иглу. Он спустился по лестнице и прошел по коридору на кухню.

В темноте маячила фигура Святого с двустволкой.

— Я сейчас вернусь, — сказал Мизинец. — Небесная послала меня в крольчатник.

— Какая мне разница, кто тебя куда послал, — отозвался Святой, отпирая дверь. Его голос звучал как из преисподней.

Негритенок в мужском свитере ждал Мизинца в беседке. Он смотрел на пышные гроздья винограда, но сорвать хотя бы одну ягоду не решался.

— Ну что, маса Мизинец, принесли? — робко поинтересовался он.

Мизинец вытащил из кармана бумажный пакетик.

— Вот, отдашь дяде Баду и скажешь, что теперь это стоит вдвое дороже. Небесная предупредила, что даром никого исцелять не собирается, так ему и передай.

Мальчик нехотя взял порошок. Он знал: дядя Бад побьет его за то, что он принес ему только одну порцию, но делать было нечего.

— Да, сэр, — сказал он, повернулся и растворился во мраке.

Когда мальчик ушел, Мизинец направился к крольчатнику, продел между прутьями руку, одной рукой схватил кролика за уши, а другой ловко отлепил у него между ног изоляционную ленту и выдернул похожую на затычку в умывальнике длинную резиновую пробку с маленькой металлической ручкой.

Кролик не шелохнулся: он не мигая смотрел на Мизинца огромными, расширенными от страха глазами. Мизинец сдавил кролику живот, и оттуда выпала маленькая металлическая капсула. Мизинец сунул капсулу в карман брюк и заткнул кролика пробкой.

Интересно, есть ли у Небесной другие тайники? Хотя он был ее племянником, единственным живым родственником, она никогда ничего ему не говорила. Скорее этого кролика съест, чем выдаст свои секреты!

В кухне он опять обменялся любезностями со Святым.

— Пойду в комнату Небесной, на иглу сяду.

— По мне, хоть на раскаленную сковороду садись, — проворчал, будто из дымохода, Святой. — Я тебе не священник, чтобы передо мной исповедаться.

Мизинец знал, что Святой прикидывается: если не предупредить его, куда идешь, он такой крик поднимет — на всю жизнь запомнишь.

Трясущимися от возбуждения руками он выдвинул верхний ящик бюро. Игла для инъекций лежала среди множества шприцев, термометров, булавок, заколок, щипчиков, ножниц, шнурков и старомодных бутылочек с разноцветными ядами, которых хватило бы, чтобы отравить целый полицейский наряд по борьбе с наркотиками. В углу, на столе с мраморной крышкой, стояли спиртовка, старенький чайник для заварки и поднос с грязными пробирками. Чайная ложка торчала из сахарницы, стоявшей на ночном столике у кровати.

Мизинец зажег огонь спиртовкой и прокалил на пламени иглу. Затем высыпал из алюминиевой капсулы в чайную ложечку белый порошок кокаина и героина, растопил его на огне, набрал жидкость в шприц и, держа иглу в правой руке, вколол еще совсем теплый наркотик в вену левой.

— А… — едва слышно произнес он, чувствуя, как наркотик всасывается в кровь.

После этого Мизинец потушил под спиртовкой огонь и положил шприц обратно в ящик.

Двойная порция подействовала моментально. В кухню он возвращался словно по воздуху.

Мизинец знал, что Небесная еще не освободилась, и решил пока перекинуться словами с ее старым охранником.

— Ты когда это чревовещать научился, Святой? — спросил он.

— Слушай, парень, я свой голос так давно выблевал, что сам не знаю, где он теперь, — ответил Святой. Казалось, он говорит из комнаты, где Мизинец только что побывал. Неожиданно он рассмеялся своей же собственной шутке: «Ха-ха-ха». Впечатление было такое, будто смех раздается откуда-то со двора.

— Смотри, если каждый день блевать, можно и совсем голоса лишиться, — сказал Мизинец.

— А тебе-то какое дело? Я что, собственность твоя, что ли? — обидевшись, проворчал Святой замогильным голосом.

Наверху Коротышка Ки вновь импровизировал левой рукой, а правой, вероятно, держал за горлышко бутылку джина. Стиральная Доска Уортон, должно быть, трясется под музыку, гремя, точно скелет, костями, и ждет, когда надо будет вступить самому.

Мизинец прислушался к равномерному шарканью ног по деревянному полу у себя над головой. Теперь все опять стало ясно. Он знал, что ему делать. Только бы не опоздать.

Глава 5

Наконец клиенты разошлись.

Небесная сидела на кровати в розовой ночной рубашке с оборками и кружевами. Парик она еще не сняла, и на плечи спадали длинные вьющиеся, отливающие в темноте синевой искусственные волосы.

Она была так стара, у нее было такое сморщенное, высушенное, изрезанное морщинами личико, что она походила на обезьяну. Белки у нее отливали эмалью, зрачки были цвета выцветшей охры с белыми пятнышками; во рту же красовались идеально подогнанные белоснежные искусственные зубы.

В молодости лицо и руки Небесной были черными, однако за пятьдесят лет каждодневного втирания отбеливающего крема заметно посветлели, приобрели цвет свиной кожи. Тощие локти, торчавшие из-под коротких рукавов ночной рубашки, были лиловыми, а пальцы восковыми и такими хрупкими, что казались прозрачными.

В одной руке, отставив, как положено, мизинец, она держала чашку дымящегося чаю «сассафрас», а в другой — маленькую изящную пенковую трубку с длинным искривленным мундштуком и резной головкой. Небесная курила марихуану — мелко толченные корешки конопли — единственный порок, которому она предавалась.

Мизинец сидел рядом, на обитом зеленой кожей табурете, и нервно теребил свои похожие на окорок белые руки.

В тусклом свете стоявшего у постели ночника с розовым абажуром разбитое белесое лицо Мизинца окрасилось в экзотический цвет какого-то неведомого морского чудовища.

— С чего ты взял, что они собираются его прикончить? — спросила Небесная низким, слегка надтреснутым голосом.

— Чтобы заполучить его ферму в Гане, — плаксиво отозвался Мизинец.

— Ферму в Гане! — пренебрежительно хмыкнула она. — Если у Гаса есть ферма в Гане, то у меня — место в раю.

— У него действительно есть ферма. Я сам бумаги видел.

— Даже если у него и есть ферма, во что я ни за что не поверю, как можно заполучить эту ферму, убив его? Объясни мне.

— Да он ведь жене эту ферму завещал.

— Жене! Она такая же его жена, как ты — его сын. Если они его пришьют, ферма перейдет к его родственникам — если таковые найдутся.

— Она — его жена. Честное слово. Я видел свидетельство о браке.

— Все-то ты видел. Ну ладно, убили они его, и что дальше? На ферме ведь они все равно жить не смогут — туда легавые первым делом нагрянут.

Мизинец понял, что номер с фермой не прошел, и решил переменить тактику:

— Не из-за фермы убьют, так из-за денег. Заберут его денежки и смоются.

— Деньги, ты тоже скажешь! Я слишком стара и у меня слишком мало времени, чтобы выслушивать всю эту дребедень. У Гаса в жизни гроша ломаного не было.

— Нет, деньги у него есть. Много денег. — Мизинец отвернулся, голос у него переменился: — Его жена, та, что в Северной Каролине жила, в Файетвилле, умерла и оставила ему большую табачную плантацию. Гас эту плантацию продал и разбогател.

Небесная затянулась, затем, опустив трубку на колени, отпила из чашки и с издевкой посмотрела на Мизинца своими старыми выцветшими глазами:

— Скажи лучше, зачем ты мне голову дуришь? — заметила она, выпуская из легких дым.

— Я тебе голову не дурю. И не думал даже.

— А чего ж тогда несешь ахинею про какую-то там жену, ферму, про наследство? Ты, видать, не в себе.

— Да это чистая правда, — сказал Мизинец, отводя глаза. — Клянусь.

— Клянется он! Сколько я знаю Гаса, он никогда себя брачными узами не связывал. Если же ты думаешь, что на свете найдется хотя бы одна идиотка, которая оставит ему что-то после своей смерти, то ты ничего в женщинах не смыслишь.

— Одна вещь у него все-таки есть, — доверительно сообщил Мизинец. — Он взял с меня слово, что я никому не скажу, но что они ищут, я знаю.

Небесная ядовито улыбнулась:

— Чего ж ты тогда сам у него эту вещь не отнимешь, раз она такая ценная? Тебе бы, нищему, она пригодилась, а? — В ее голосе зазвучали иронические нотки.

— Не могу ж я Гаса грабить. Он единственный, кто не причинил мне зла.

— Раз ты так его оберегаешь, забрал бы у него эту вещь — пусть бы они тогда тебя, а не его грабили и убивали.

На лице Мизинца появилось выражение полного отчаяния. По лбу струился пот, в глазах стояли слезы.

— Ты вот сидишь тут и шутишь, — укоризненно проговорил он своим плаксивым голосом, — а его, может, уже и в живых нет.

Небесная медленно поставила чашку на ночной столик, опустила трубку на колени и испытующе посмотрела на альбиноса. Что-то его явно тревожит. И тут, к своему удивлению, она неожиданно поняла, что Мизинец говорит совершенно серьезно.

— А я разве плохо с тобой обращалась? — притворно-ласково произнесла она. — Разве я не относилась к тебе, как к родному сыну?

— Конечно, мэм, конечно, — с готовностью согласился он. — Но ведь Гас меня приютил, сыном называл.

— Разве я не повторяла тебе, что ты мой единственный наследник? — настаивала она. — Разве я тебе не говорила, что после моей смерти все мое будет твоим?

— Верно, но сейчас-то ты мне не помогаешь.

— У тебя не должно быть от меня никаких секретов. Бог тебя за это накажет.

— Никаких секретов у меня от тебя нет, — плаксивым голосом проговорил Мизинец. Вид у него был затравленный. — Просто я дал слово молчать.

Она подалась вперед и пристально, в упор посмотрела на него своим гипнотическим взглядом.

— Эта вещь в сундуке?

В этот момент ее глаза были похожи на два огненных шара.

— Нет, я ее видел не в сундуке.

— В мешке?

Он почувствовал, что долго сопротивляться не сможет.

— Нет, не в мешке.

— Спрятана в доме?

Он отрицательно покачал головой.

— В чулане?.. Под полом?.. В стене?

От ее жгучего взгляда у него закружилась голова.

— Нет, там тоже нет.

— С собой носит? — догадалась она.

— Да, мэм, в поясе. — Выдерживать на себе ее испепеляющий взгляд он был больше не в силах. На ее желтом, сморщенном, как чернослив, лице изобразилась глубокая мысль.

— Значит, драгоценности, — заключила она. — Он украл драгоценности. Бриллианты?

Мизинец подался вперед и глубоко вздохнул.

— Это не драгоценности. Это карта, — произнес он. — Карта закопанных в Африке сокровищ.

Ее глаза, казалось, сейчас выскочат из орбит.

— Карта сокровищ! И ты до сих пор, как ребенок, веришь в закопанные сокровища?

— Я понимаю, это звучит смешно, но дело обстоит именно так, — упрямо повторил он. Небесная еще раз устремила на него пронзительный взгляд, от которого он сник окончательно.

— Ты сам-то эту карту видел? — спросила она после паузы.

— Да, мэм. Сокровища закопаны на берегу реки, в том месте, где река впадает в море.

— На берегу реки! — Ее глаза сверкнули. Мозг лихорадочно работал. — А откуда он эту карту взял?

— Не знаю. Она у него всегда была.

Ее глаза сузились:

— Когда он тебе ее показывал?

Мизинец ответил не сразу:

— Вчера вечером.

— Только ты один знаешь про эту карту?

— Его жена и африканец тоже знают. Гас собирался отдать ее грузчикам, которые должны были сегодня утром приехать за сундуком. Хотел отправить эту карту в Гану, чтобы здесь ее не украли. Но я знаю: эта женщина и африканец собираются убить Гаса и забрать карту до прихода грузчиков — может, они его уже убили.

— Почему ж тогда ты не остался с ним и не защитил его?

— Я ему предлагал, но он отказался — сказал, что у него дела. И ушел — неизвестно куда. Вот я и дал сигнал пожарной тревоги.

— На какое время вызваны грузчики?

— На шесть утра.

Небесная вытащила из-за пазухи старинный амулет с часами на тонкой золотой цепочке. Часы показывали 5.27.

Она вскочила с кровати и начала быстро одеваться. Первым делом она сорвала с головы черный парик и вместо него напялила седой.

— В ящике бутылка с зеленой жидкостью, — сказала она. — Можешь воспользоваться. Это тебя успокоит, а то ты от кокаина какой-то дерганый стал.

Пока Мизинец кололся, она поспешно оделась, не обращая на него никакого внимания.

Поверх многочисленных нижних юбок Небесная надела широкое платье, черные туфли на низком каблуке и длинные, до локтя, черные шелковые перчатки. Маленькую, тоже черную соломенную шляпку она приколола к седому парику длинной металлической заколкой.

— Иди заводи машину, — велела она Мизинцу.

Подождав, пока тот черным ходом выйдет во двор, она взяла большую расшитую бисером сумку, достала из чулана черно-белый в полоску зонтик от солнца и спустилась на кухню.

Святой тоже уже был готов: он облачился в черный форменный костюм шофера и водрузил на голову старомодную фуражку двадцатых годов, которая была ему так велика, что сваливалась на глаза.

— Ты все понял? — резко спросила она.

— Да, я слышал ваш разговор, — ответил Святой своим замогильным голосом. — Если Гас на вырученные денежки сумел ферму купить, то везет он туда уж никак не корм для цыплят, можешь мне поверить.

— Кажется, я знаю, что это, — сказала Небесная. — Только бы не опоздать.

— Тогда поехали.

Она вышла на улицу. Святой прихватил стоявшую в углу двустволку и последовал за ней, предварительно закрыв и заперев дверь. Он вдоволь накурился марихуаны и был, как говорится, на седьмом небе.

Хотя уже начинало светать, Мизинца видно не было. Его было слышно. Вцепившись обеими руками в створки ворот гаража, он стоял на коленях и, пытаясь подняться, хрипло и тяжело дышал. Мышцы у него на шее, руках и груди вздулись, вены напоминали корабельные канаты.

— Здоров как бык, — сказал Святой.

— Тсс, — прошептала Небесная. — Он еще слышит.

В этот момент Мизинец слышал как никогда хорошо, он слышал каждое их слово, как будто они громко кричали. Голова работала как часы. «Она дала мне смертельную дозу», — пронеслось в мозгу. Сознание покидало его, в этот момент он ощущал себя потерпевшим кораблекрушение пароходом, который медленно погружался на дно. Наконец колени у него подогнулись, и он рухнул головой вперед, на грязный каменный пол гаража. Как к нему подошли Небесная и Святой, он уже не слышал.

Святой вошел в гараж и, повернув выключатель, осветил стоявший внутри черный «линкольн-континентэл» 1937 года.

Они молча переступили через лежащего на их пути Мизинца и подошли к машине. Небесная села назад, а Святой положил двустволку на пол, под переднее сиденье, и пошел открывать двойные ворота.

Машина выехала на грязную дорогу и, подпрыгивая на рытвинах и ухабах, со скоростью пятьдесят миль понеслась через заброшенный пустырь. Садовник в нижней рубахе и в соломенной шляпе доил привязанную к дереву козу и на проехавший мимо черный лимузин внимания не обратил —, привык, а вот молочник и мусорщик, уже приступившие к работе, проводили глазами промчавшийся автомобиль с некоторым удивлением: выехав на покрытые щебенкой улицы, Святой увеличил скорость до семидесяти — семидесяти пяти миль в час.

Глава 6

Святой неподвижно сидел в «линкольне», не сводя глаз с подъезда дома, где жил Гас. Машину он поставил на том самом месте, откуда меньше часа назад отъехали Могильщик и Гробовщик.

Небесная пошла в дом искать Гаса. История про закопанные сокровища, которую рассказал Мизинец, показалась Святому сомнительной. Про себя он решил, что Гас работает на контрабандистов, занимающихся провозом бриллиантов, а возможно, и золота.

Небесная предположила, что Гас носит ценности с собой. Святой же придерживался на этот счет другого мнения: свой капитал, будь то картина или драгоценности, Гас наверняка хранит в сундуке. Раз контрабандисты прибегли к услугам старого Гаса, значит, они ему доверяют. А где, как не в сундуке, провозить запрещенный товар? Ведь ни одному даже самому догадливому сыщику, самому опытному таможеннику никогда не придет в голову, что контрабандист воспользуется старым обшарпанным сундуком. На этом-то, вероятно, и решено было сыграть. Какой же нормальный человек заподозрит, что контрабанду по старинке провозят в сундуке?

Обдумав все это, Святой решил во что бы то ни стало сундуком завладеть.

На Небесную он ишачил без малого тридцать лет, был ее телохранителем, поваром, сиделкой, шофером, приживалом — всю грязную работу всегда брал на себя. А до этого был ее любовником, одним из немногих. Когда же она бросила его, он, точно бездомный пес, остался при ней. Единственное чувство, которое он к ней испытывал, была ненависть, но расстаться с ней он не мог — уйти ему было некуда, и она это знала.

Поэтому Святой и решил перебежать ей дорогу, завладеть имуществом Гаса и смыться. «Я убегу, а она пусть расхлебывает», — прикидывал он.

Тут он заметил, что у подъезда остановился крытый транспортный фургон. Вместо привычного «Рейлуэй-экспресс» на зеленом брезенте большими буквами значилось «Экми-экспресс».

Из кузова вылезли двое белых мужчин в полосатых фирменных рубашках и синих бейсбольных кепках, один — худой и высокий, а второй — коренастый, среднего роста. Оба чисто выбриты, без очков. Больше ничего Святому в глаза не бросилось.

Грузчики покосились на «линкольн-континентэл» — остальные стоявшие перед домом машины были пусты. Впрочем, старый негр в форменной фуражке подозрений у них не вызвал.

Когда грузчики повернулись к нему спиной и направились к подъезду, Святой кисло улыбнулся: «Думаю, я такой же старый осел, как Гас. С одной стороны, конечно, обидно, зато с другой — мне это только на руку».

Дождавшись, пока они вошли в подъезд, Святой включил зажигание. «Надо будет этим фургоном заняться. Конечно, не тут, прямо под окнами, — местность открытая, да и потом, какой-нибудь любопытный как пить дать смотрит сейчас на „линкольн“ из-за занавески и думает: что, интересно, делает здесь этот черномазый в такой ранний час? Только бы Небесная не нарушила мои планы».

А Небесная в это время сидела на спинке дивана в гостиной управляющего, направив на жену Гаса и африканца дуло револьвера 38-го калибра. В подъезде раздался звонок.

— Пойду открою, — сказала мулатка. — Это, должно быть, Гас.

Она стояла рядом с сидевшим за столом африканцем, куда попятилась, когда в квартиру с револьвером в руках ворвалась Небесная.

— Чем языком болтать, нажми-ка лучше кнопку домофона, — сказала Небесная, показывая дулом пистолета на входную дверь. — Пусть войдут, тогда и узнаем, кто это.

Мулатка неохотно двинулась к двери, шаркая по полу голыми ступнями, и нажала на кнопку домофона. Снаружи щелкнул замок. На мулатке было все то же похожее на мешок платье, только оно было сильно измято, как будто она каталась в нем по полу. Лицо было сальное, а узкие желтые глазки злобно поблескивали.

— Тебе все равно ничего не обломится, — буркнула она Небесной своим низким, с хрипотцой голосом. — Так и знай.

— Возвращайся к столу и заткни пасть, — огрызнулась Небесная, и дуло револьвера, который она не выпускала из рук, описало в воздухе угрожающую дугу.

Мулатка, шаркая голыми ступнями, вернулась к столу и опять заняла свое место рядом с африканцем.

Подавшись вперед и опустив плечи, словно подтаявшая восковая кукла, африканец, выпучив побелевшие от ужаса зрачки, не сводил взгляда с направленного на него револьвера. Казалось, он находится под гипнозом.

Все трое с нетерпением ждали звонка в дверь. В наступившей тишине слышно было только тяжелое, прерывистое дыхание.

Но грузчики, увидев стоявший в коридоре возле лифта сундук, решили хозяев не будить и понесли его, даже не позвонив в дверь.

Святой видел, как из подъезда выносили большой темно-зеленый корабельный сундук, обвешанный и обклеенный необходимыми для перевозки бирками и ярлычками, ставили сундук в кузов фургона, закрывали дверцы. Перед тем как сесть в машину, грузчики снова покосились на стоявший у дома черный «линкольн».

Сделав вид, что он их не замечает, Святой высунулся из окна и задрал голову, как будто слушал, что ему кричат из окна третьего этажа.

Грузчики тоже задрали головы, но ничего не увидели.

— Слушаюсь, мэм, — крикнул Святой подобострастным, лакейским голоском. — Еду, мэм.

И с этими словами, объехав фургон, Святой медленно, со скоростью двадцать пять миль в час, покатил по Риверсайд-драйв.

Грузчики поднялись в кузов, водитель завел мотор, и фургон, набирая скорость, поехал за «линкольном».

Следя за фургоном в зеркало заднего вида, Святой тоже прибавил скорость, но потом притормозил: расстояние между ним и грузовиком, чтобы не вызывать подозрений, должно было то увеличиваться, то опять сокращаться.

Он понимал, что затеял опасную игру, ведь, ко всему прочему, он был один. Но он был очень стар, всю жизнь прожил на острие бритвы и смерти не боялся. Дело он задумал, конечно, рискованное, но надеялся на то, что его никто не знал. Кроме Мизинца и Небесной, никто не знал даже его настоящего имени; в последние годы мало кто видел его при свете дня. Если он выполнит задуманное и скроется, только эти двое поймут, чья это работа, однако, где он скрывается, не смогут сказать даже они.

Сообразив, что грузчики направляются в центр, он вновь прибавил скорость и постепенно от фургона оторвался. Когда же расстояние между «линкольном» и фургоном достигло двух кварталов, он подъехал к яхт-клубу на Семьдесят девятой улице и, свернув на боковую аллею, остановился в парке под раскидистыми деревьями. Когда фургон проехал мимо, Святой вновь выехал на Риверсайд-драйв и, держась за хлебовозом, двинулся следом за грузчиками, пока фургон не свернул на Семьдесят вторую улицу.

С Семьдесят второй фургон повернул на Девятую авеню, которая шла на юг, проходя под Гудзоном через туннели «Линкольн» и «Холланд». В это время Десятая авеню уже была забита грузовыми машинами, отчего задача Святого упрощалась: у транспортного фургона «Экми-экспресс» было только одно боковое зеркало заднего вида — слева, поэтому, чтобы оставаться незамеченным, Святой держался правее и по возможности за какой-нибудь машиной.

На Пятьдесят шестой улице фургон повернул к реке, и «линкольн» на несколько секунд оказался в поле зрения грузчиков; однако затем фургон снова поехал на юг, вдоль эстакады, по которой проходила Центральная нью-йоркская железная дорога, и автомобиль Святого для них опять скрылся из виду.

Вдоль широкой, мощенной кирпичом улицы по всей длине реки тянулись бесконечные доки, у причалов стояли громадные океанские лайнеры. Под эстакадой ровными рядами выстроились тысячи грузовиков и трейлеров. Ведущая на набережную узкая улица была запружена направляющимися в порт машинами.

Когда над верфью появились трубы «Королевы Марии», фургон внезапно свернул к бровке и притормозил за черным «бьюиком», стоявшим примерно в пятидесяти ярдах от выхода на пристань.

Произошло это так неожиданно, что Святой не успел остановиться за фургоном, и припарковаться пришлось перед «бьюиком».

Фургон, «линкольн» и «бьюик» стояли под знаком «остановка запрещена», и двое полицейских, медленно проехавших мимо в патрульной машине, со значением посмотрели в их сторону, но, поскольку одна из машин была транспортным фургоном, а за рулем черного «линкольна» сидел шофер в фуражке и форме, полицейские решили санкций к нарушителям не применять и двинулись дальше.

Двое сидевших в «бьюике» мужчин в темных костюмах и в соломенных шляпах проводили патрульную машину угрюмым взглядом, после чего один из них, тот, что сидел справа, открыл дверцу и двинулся по тротуару к выходу на пристань. Это был широкоплечий черноволосый человек с обрюзгшим желтым лицом и большим животом, в черном застегнутом на нижнюю пуговицу однобортном пальто.

Впрочем, «бьюик» Святого не интересовал, он внимательно следил в зеркало заднего вида за грузчиками в фургоне.

Водитель «бьюика» сидел неподвижно, его правая рука лежала на руле, а левая свисала из открытого окна.

Когда толстяк поравнялся с «линкольном», он вдруг изменил направление и с удивительной для его массивной фигуры ловкостью мягко, по-кошачьи подскочил к машине. Левой рукой он уперся в крышу, а правую, расстегнув пальто, сунул за пазуху. Револьвера, крупнокалиберного короткоствольного с шестидюймовым глушителем, за распахнувшимся пальто видно не было, со стороны казалось, что толстяк, просунув голову в приоткрытое окно «линкольна», разговаривает с седым негром-шофером. Не говоря ни слова, он поднял револьвер и прицелился Святому прямо в лоб. Его неподвижные темные глаза решительно ничего не выражали.

Внезапно где-то сзади послышался глухой голос:

— Хватай их — или буду стрелять!

Толстяк не заметил, как едва заметно шевелятся у Святого губы, и машинально обернулся. Его голова ударилась о дверцу машины, а соломенная шляпа упала на сиденье.

Святой мгновенно протянул руку к лежавшей под сиденьем двустволке.

Толстяк резко повернулся назад и, выпучив глаза, уставился на направленное на него дуло ружья.

Оба выстрелили одновременно.

Еле слышный — из-за глушителя — сухой щелчок револьверного выстрела потонул в оглушительном ружейном залпе.

От ужаса Святой выстрелил сразу из двух стволов.

Лицо толстяка исчезло, а сам он отлетел от «линкольна» на несколько ярдов — двустволка была заряжена двенадцатикалиберными патронами.

У грузовика, стоявшего под эстакадой посреди улицы, почему-то погасли задние габариты.

В воздухе запахло порохом и горелым мясом. Водитель «бьюика» высунулся из окна и разрядил в «линкольн» свой автоматический пистолет, который держал в правой руке.

Несколько пуль пробили крышку багажника, треснуло боковое зеркало.

Сам же Святой не пострадал, только его седые курчавые волосы встали торчком, точно гвозди, к которым сверху поднесли магнит.

Где-то невдалеке пронзительно, раскатисто завизжала женщина.

У Святого голова шла кругом.

Послышались громкие голоса, автомобильные гудки, заливистые трели полицейских свистков, глухой топот ног.

Обе машины, «линкольн» и «бьюик», сорвались с места одновременно.

Слева в это время их объезжал трейлер, а навстречу, со стороны доков, ехало такси. По тротуару бежали носильщики и портовые рабочие, сквозь толпу протискивался полицейский в форме, с пистолетом в руках.

У Святого потемнело в глазах. Мозг отказал, он ехал совершенно машинально, как бежит лисица, за которой гонятся собаки.

Слева от него был грузовик, впереди — такси; оценив обстановку, он резко вывернул руль вправо и въехал на тротуар. Бегущие по тротуару люди бросились врассыпную, чтобы не попасть под колеса рванувшемуся вперед «линкольну» и следующему за ним по пятам, бампер в бампер, «бьюику».

У входа на пристань носильщик выгружал из такси чемоданы и складывал их на четырехколесную тележку. К «линкольну» носильщик стоял спиной и увидел автомобиль только тогда, когда тот врезался в тележку. Носильщик взмыл в воздух, не выпуская чемодана из рук, как будто торопился на идущий по небу поезд, другие чемоданы разлетелись в разные стороны, как испуганные птицы, а тележка покатилась по пристани и нырнула в море. Носильщик, перевернувшись в воздухе, упал ногами вперед на ехавший за «линкольном» «бьюик», сделал еще одно великолепное сальто и приземлился на чемодан — черная физиономия перепугана, глаза выпучены, улыбка широкая, белозубая.

Впереди, напротив въезда в гавань, была узкая улочка. Святой, обнаружив ее, резко повернул руль, совершенно забыв про идущий слева от него трейлер, тот самый, который Он только что объезжал по тротуару. Маневр Святому удался, но он проскочил так близко от трейлера, что грузовик передним бампером едва не помял «линкольну» левое заднее крыло, а сам «линкольн», вильнув вправо, чуть было не врезался в бетонный парапет железнодорожной эстакады.

Водитель грузовика в последний момент нажал на пневматический тормоз, по сухому кирпичному покрытию зашуршала резина, отчаянно взвыл гудок. Но «бьюик», который свернул налево вслед за «линкольном», все это не спасло — трейлер врезался в него на полном ходу. Раздался скрежет металла, а следом — оглушительный крик и топот ног.

Трейлер перевернул «бьюик» на крышу и проехал по нему передними колесами. Сотни людей, окончательно потеряв голову, неслись со всех сторон к месту аварии.

А Святой был уже далеко.

Аварии он не видел, не слышал даже грохота столкнувшихся машин. Он ехал в сторону центра по совершенно пустой улице. По привычке он глянул в зеркало заднего вида. Сзади тоже было пусто.

В том месте, где произошла авария, транспорт был остановлен, две тут же подъехавшие полицейские машины перегородили набережную. Про «линкольн» в первый момент забыли, а когда начали опрос свидетелей, Святой уже миновал Сорок вторую улицу. Никто из свидетелей не обратил внимания на марку машины, никому не пришло в голову записать ее номер, описания внешности водителя не совпадали.

Подъехав к въезду в туннель «Линкольн», Святой вдруг обнаружил, что попал в пробку. Все три полосы были плотно забиты машинами, и свернуть в боковую улицу было невозможно.

Он подъехал вплотную к стоявшему впереди рефрижератору и заглушил мотор. Теперь вместо панического ужаса Святой испытывал злорадство, потаенный страх. То, что он убил человека, нисколько его не волновало. «Думали черномазого дурня голыми руками взять», — бормотал он себе под нос.

С ним произошла неожиданная перемена, он почему-то вспомнил про легендарного дядюшку Тома, старого чернокожего чудака, шута, над которым смеялись белые, подобострастного седого негритоса, жившего чужим умом.

Перед шлагбаумом сгрудившиеся у въезда в туннель машины то и дело останавливались, и во время одной из таких остановок Святой опять спрятал двустволку под сиденье, а соломенную шляпу толстяка поднял и перекинул назад.

Въезд в туннель напоминал вход в подземный ракетодром во время войны: рядом со сторожевыми будками на мощных мотоциклах сидели полицейские в сапогах и в защитных шлемах; за шлагбаумом стояли черно-белые патрульные машины.

Охранник, взяв со Святого пятьдесят центов за въезд, махнул ему рукой, чтобы тот проезжал, но тут один из полицейских слез с мотоцикла и направился к «линкольну».

— Что это у тебя за дырки на крыше багажника, приятель?

Святой улыбнулся, обнажив гнилые желтые зубы, и хитро прищурил водянистые воспаленные глазки.

— Дыры от пуль, сэр, — с гордостью ответил он.

— Что?! — Полицейский не ожидал такого ответа, он думал, Святой начнет выкручиваться. — Дыры от пуль, говоришь?

— Так точно, сэр. Они самые.

Полицейский смерил Святого суровым взглядом:

— Ты сам, что ли, стрелял?

— Нет, сэр. Наоборот, в меня стреляли, сэр.

Охранник не мог сдержать улыбки, а полицейский насупился:

— Кто стрелял?

— Мой хозяин, сэр. Мистер Джефферс. Его работа.

— И в кого же стрелял твой хозяин?

— В меня, сэр. Он в меня всегда стреляет, когда выпьет лишнего. Зато не бьет, хи-хи-хи.

Охранник, не выдержав, громко загоготал, но полицейскому все это явно не нравилось.

— Откати в сторону и подожди, — приказал он, показывая пальцем на стоянку для полицейских машин.

Святой въехал на стоянку. Сидевшие в патрульных машинах полицейские с любопытством его разглядывали.

Полицейский, который задержал Святого, зашел в застекленную будку и изучил список разыскиваемых машин. «Линкольна» среди них не было. Минут пятнадцать он с недовольным видом листал какие-то бумажки, а затем спросил охранника:

— Как думаешь, задержать его?

— За что? — удивился охранник. — Самое большое преступление, на которое старикан способен, — это украсть бутылку виски у своего хозяина.

Полицейский вышел из будки и махнул Святому рукой — можно ехать.

В результате Святой попал в Джерси-Сити только в четверть восьмого.

Свернув с бульвара на первом же повороте, он поехал на север по разбитым портовым улочкам. Теперь он ехал медленно, аккуратно, соблюдая знаки, и до моста Джорджа Вашингтона добрался только через час. Переехав через мост, он попал в Манхэттен, а еще через пятнадцать минут через реку Гарлем вернулся обратно в Бронкс.

Перед домом Небесной он выбросил из машины шляпу убитого, опять вытащил из-под сиденья двустволку, перезарядил ее и спрятал.

«Посмотрим, куда теперь подует ветер», — сказал он вслух.

Была половина девятого утра. Впрочем, часы в машине не работали, не было у Святого и наручных часов. Время его не интересовало.

Глава 7

Могильщик крепко спал.

Его разбудила жена:

— Тебя к телефону. Капитан Брайс.

Могильщик протер кулаками глаза. Когда он работал, то всегда был начеку. «Один раз моргнешь — убьют», — как-то пошутил по этому поводу Гробовщик. «А два раза моргнешь — похоронят», — отпарировал Могильщик. Дома же Могильщик, наоборот, совершенно расслаблялся. Жена даже прозвала его соней.

Еще не вполне проснувшись, он взял трубку и сердито буркнул:

— Слушаю.

Капитан Брайс любил порядок. С людьми, которые служили под его началом, он никогда дружбы не водил, любимчиков не терпел. Брайс был начальником полицейского участка в Гарлеме, поэтому Могильщик и Гробовщик ему подчинялись, хотя из-за ночных дежурств видели капитана довольно редко.

— Умер Джейк Кубански, — сообщил равнодушным голосом Брайс. — Мне приказано привести вас обоих в девять утра к специальному уполномоченному.

Могильщик сразу же проснулся:

— Гробовщик извещен?

— Да. Жаль, что нет времени, встретиться и поговорить — приказ я получил только что. Так что приедете прямо на Сентр-стрит.

Могильщик посмотрел на часы. Десять минут девятого.

— Слушаюсь, сэр, — сказал он и повесил трубку.

Жена с тревогой посмотрела на него:

— У тебя неприятности?

— Пока не знаю.

На свой вопрос она ответа не получила, но приставать с расспросами у них в семье было не принято.

Могильщик и Гробовщик жили в районе Астория, на Лонг-Айленд, в соседних домах. Гробовщик уже ждал друга в своем новеньком «плимуте».

— Сейчас нам с тобой дадут прикурить, — сказал он.

— Ничего, прикурим, не впервой, — ответил Могильщик.

В рубашках с короткими рукавами были все: специальный уполномоченный, его заместитель, инспектор, отвечающий за работу сыскного отдела, помощник окружного прокурора, заместитель старшего медэксперта, капитан Брайс и лейтенант Андерсон из гарлемского полицейского отделения, а также трое пожарных и двое полицейских из тех, что ночью приехали на Риверсайд-драйв по ложному сигналу тревоги.

Разбирательство проходило в большой совершенно пустой комнате, в пристройке Центрального управления, на противоположной от него стороне улицы. Началось разбирательство в 9.55. Сейчас было 11.13.

Все три окна выходили на юг, на Сентр-стрит, и солнце палило нещадно. В комнате нечем было дышать.

В связи со смертью Джейка Гробовщику и Могильщику было предъявлено обвинение в «необоснованной жестокости».

Первым взял слово заместитель старшего медэксперта. Вскрытие, сообщил он, показало, что Джейк умер от разрыва селезенки, вызванного сильными ударами в область живота. По мнению экспертов, Джейка били в живот ногами или же каким-то тяжелым тупым предметом.

— Так сильно я его не бил, — подал голос Могильщик, который присел на подоконник.

Гробовщик, стоявший в дальнем углу комнаты прислонившись к стене, промолчал.

Специальный уполномоченный, призывая к тишине, поднял руку.

Лейтенант Андерсон прочитал вслух письменный отчет Гробовщика и Могильщика и предъявил переснятые страницы журнала, куда был записан рапорт.

Капитан Брайс объяснил, что Гробовщик и Могильщик ведут ночное патрулирование по его приказу; в их задачу входит объезд всех «горячих» точек Гарлема.

Трое пожарных и двое полицейских хоть и неохотно, но подтвердили, что были свидетелями того, как Гробовщик заломил Джейку назад руки, а Могильщик ударил его ногой в живот.

А потом Могильщик и Гробовщик выступили в свою защиту.

— Ничего предосудительного мы не делали, — начал Могильщик. — Часто торговцев наркотиками приходится брать прямо на улице, когда они сбывают свой товар. Либо их приходится задерживать, когда товар еще у них в кармане, либо полицейский должен доказать, что видел, как происходила купля-продажа. Если же торговец видит, что его вот-вот возьмут и избавиться от товара он не успеет, он сует наркотик в рот и глотает его. Все они носят с собой слабительное, которое принимают вскоре после ареста, в результате чего улики выходят через задний проход…

Уполномоченный улыбнулся.

— Бывает, точно знаешь, что они сбывали наркотик, видишь даже, как это происходило, но доказать ничего не можешь, — продолжал Могильщик. — В таких случаях мы с Гробовщиком бьем их в живот, чтобы вызвать рвоту, прежде чем они успеют принять слабительное и избавиться от улик.

На слове «избавиться» уполномоченный улыбнулся снова.

— Сегодня мы избиваем торговца наркотиками, — заметил помощник окружного прокурора, — а завтра будем бить в живот шофера, который ведет машину в нетрезвом состоянии.

— А почему бы и нет, тем более если он насмерть сбил человека? — сказал Могильщик охрипшим, срывающимся голосом.

— Вы забываете, что вы не солдаты, а полицейские, — напомнил Могильщику помощник окружного прокурора. — Ваше дело — следить за порядком, а наказывать нарушителей будет суд.

— Порядок — но какой ценой? — вставил Гробовщик, а Могильщик глухо добавил:

— Вы что ж, полагаете, что если дать преступникам волю, то в городе наступит порядок?

Помощник окружного прокурора покраснел.

— Я не о том, — резко сказал он. — Вы убили человека по подозрению в мелком правонарушении и к тому же не в целях самообороны.

Наступило гнетущее молчание.

— По-вашему, значит, торговля наркотиками — мелкое правонарушение? — спросил Могильщик, слезая с подоконника.

При звуке его низкого, хриплого голоса все находившиеся в комнате повернулись в его сторону. От гнева вены на шее у него вздулись, на висках пульсировали жилы:

— Каких только преступлений не совершают наркоманы: кражи, насилия, убийства… Сколько загубленных жизней… Сколько отличных парней сломались на этой привычке… Всего три недели на игле — и жизнь, считай, кончена… Господи, этот проклятый наркотик убил больше людей, чем Гитлер. А вы еще говорите «мелкое правонарушение». — Голос Могильщика звучал так глухо, будто он говорил сквозь вату.

Лицо помощника окружного прокурора покраснело снова.

— Джейк был всего-навсего мелким разносчиком.

— «Мелким разносчиком»?! — взревел Могильщик. — А кто еще, интересно, торгует этой отравой? Через мелкого разносчика все дела и делаются. Он-то, мерзавец, людей и губит. Собственными руками. Это он заглядывает людям в глаза накладывает им в руку яд. Это из-за него люди хиреют, превращаются в собственную тень. Из-за таких, как он, мальчишки становятся ворами и убийцами, а молоденькие девчонки идут на панель. Ведь наркотики денег стоят, и немалых! Тут не захочешь — убийцей станешь.

— Смотрите, что получается, — сказал Гробовщик, пытаясь хоть как-то разрядить обстановку. — Все мы знаем, как орудуют акулы наркобизнеса. Наркотик — в основном героин — они покупают за границей, его вывозят из Франции, из Марселя, по цене пять тысяч долларов за килограмм. Воспрепятствовать вывозу наркотика французы, как видно, не в состоянии. Героин доставляется в Нью-Йорк, где оптовики выкладывают за него уже не пять, а пятнадцать, даже двадцать тысяч долларов. Американские федеральные власти тоже не способны этому противодействовать. После этого торговцы разбавляют героин лактозой или хинином, и из восьмидесятипроцентного он делается в лучшем случае двухпроцентным, а его продажная стоимость соответственно возрастает до полумиллиона долларов за один килограмм. Все это, впрочем, вы и без меня знаете. Спрашивается, как мы, Могильщик и я, можем этому помешать? Только одним способом: обезвреживать торговцев наркотиками на нашем участке в Гарлеме. Без травм, само собой, не обходится…

— …и без убийств, — добавил помощник окружного прокурора.

— В данном случае убийство — случайность, — попытался оправдаться Гробовщик. — Кстати, еще неизвестно, отчего Джейк умер. В этой суматохе его могли и затоптать.

Уполномоченный взглянул на него:

— Что за суматоха?

— Пожарные пытались поймать поджигателя, но он скрылся.

— А, знаю… — Уполномоченный перевел взгляд с лейтенанта Андерсона на краснолицых пожарных.

— Мы этих детективов накажем, — заявил помощник окружного прокурора. — Полиция в Гарлеме бесчинствует — к нам поступает много жалоб.

Уполномоченный сложил пальцы пирамидой и откинулся на стуле.

— Дайте нам время провести более тщательное расследование, — сказал он.

— Какое вам еще нужно расследование? — недовольным голосом проговорил помощниц окружного прокурора. — Они же сами признались, что били Джейка.

Уполномоченный помолчал, а потом сказал:

— Вплоть до дальнейших распоряжений Джонс и Джонсон из полиции увольняются. Капитан Брайс, — добавил он, повернувшись к капитану, — отберите у них полицейские жетоны и вычеркните их имена из списков.

Губы на распухшем лице Могильщика побелели, а пересаженная кожа у Гробовщика под глазом стала нервно подергиваться.

— И все из-за этого ублюдка, — сказал, жмурясь на солнце, Могильщик лейтенанту Андерсону, когда они втроем вышли на улицу.

— Ничего не поделаешь, очередная газетная кампания — летом ведь новостей мало, вот журналистов и охватил очередной приступ человеколюбия, — утешил друзей лейтенант Андерсон. — Не волнуйтесь, скоро эта история забудется.

— Хорошенькое человеколюбие, — съязвил Могильщик. — Если убивают для острастки несколько цветных — это в порядке вещей, но попробуйте хоть пальцем тронуть белого подонка, который героином торгует.

Лейтенант Андерсон поморщился: хоть он и привык к подобным высказываниям своих подчиненных, это замечание показалось ему особенно обидным.

Глава 8

Святой долгое время провел в гараже, прежде чем набрался смелости войти в дом.

Дыры от трех пуль он зашпаклевал и покрасил быстро высыхающей черной эмалью. Но оставались еще две глубокие вмятины на кузове и длинная царапина на левом заднем крыле, скрыть которые было невозможно. Кроме того, у него треснуло левое зеркало заднего вида, а запасного не было, поэтому пришлось снимать оба, и треснувшее левое, и целое правое, и закрашивать следы от болтов, но дыры на месте шурупов бросались в глаза все равно. Проблемы не было только с номерными знаками: у Святого были припасены несколько номеров, все фальшивые, и нью-йоркский номер он заменил на коннектикутский.

После этого он решил было перекрасить всю машину целиком или, по крайней мере, верхнюю часть кузова, но вскоре пыл у него прошел, и Святой занервничал снова. Если он будет волноваться, Небесная это заметит, и тогда ему несдобровать, поэтому он решил идти в дом и во всем повиниться.

Скорее всего, она уже его хватилась. Двадцать пять лет она распоряжалась им, как своей собственностью, и теперь, когда он, беспомощный и бездомный, попал в переделку, бегать от полиции в одиночку, прятаться он не станет — в случае чего отвечать они будут вместе. В конце концов, идея с сундуком принадлежала ей, а он только выполнял задание.

И Святой крадущейся походкой двинулся по тропинке к дому, пряча двустволку за спиной, как будто выслеживал врага.

Закрыта, да и то неплотно, была только внутренняя дверь. Святой насторожился. Когда же он заглянул на кухню, то от удивления даже зажмурился. Небесная сидела на кухонном столе, пила чай «сассафрас», курила марихуану и была явно довольна жизнью. В первый момент Святой подумал, что она нашла то, что искала, и в глазах у него потемнело от злости, но затем он сообразил, что это маловероятно. Он переступил через порог и закрыл за собой дверь.

В кухне было два окна, сбоку и сзади, но оба из-за жары были наглухо закрыты ставнями, поэтому дневной свет пробивался только сквозь жалюзи на внутренней, выходившей на задний двор, двери. Покрытый черно-белой клеенкой кухонный стол был вплотную придвинут к боковому окну. Газовая плита стояла у задней стены, а под вторым окном стояла заправленная армейским одеялом койка Святого.

Небесная была в том же самом широком черном платье, что и накануне. Она сидела на краю стола положив ногу на ногу и демонстрируя кружевные оборки своих многочисленных нижних юбок. В одной руке она держала трубку, а в другой — как всегда, отставив мизинец — чашку горячего чая. Рядом с ней на столе лежала ее черная вышитая бисером сумка, а черно-белый полосатый зонтик стоял в углу.

На холодильнике работал маленький электрический вентилятор, который разгонял терпкий запах жженых листьев конопли и нежный аромат чая «сассафрас».

Небесная с любопытством взглянула на Святого из-за дымящейся чашки.

— Явился наконец, — процедила она.

Святой кашлянул.

— Как видишь, — буркнул он.

Напротив Небесной за столом сидел Мизинец, который был настолько выше ее, что казалось, будто у стола, взобравшись на стул, стоит богатырского сложения карлик. Мизинец перевел взгляд с Небесной на Святого.

— Ты Гаса видел? — спросил он Святого своим плаксивым голосом.

— Сказала же: все сейчас расскажу, — огрызнулась Небесная.

Святой не мог понять, что она затеяла, и решил поэтому пока помолчать. Он сел на койку, рядом положил двустволку и, нагнувшись и сунув под кровать руку, достал оттуда ржавую железную коробку, где хранилось все его имущество. Из кармана брюк он извлек ключ, свисавший с пояса на длинной медной цепочке, и вставил его в огромный висячий замок, на который была заперта коробка.

Две пары глаз внимательно следили за каждым его движением, но Святой этого не замечал. У него была своя собственная спиртовка, своя чайная ложка, свой шприц — чужим он не пользовался.

Они молча следили за тем, как он смешал порцию героина с порцией кокаина, зажег под спиртовкой огонь, поднес ложку с порошком к пламени, набрал наркотик в шприц. Укол пришелся в левую руку, чуть повыше запястья. Когда игла вошла в вену, его желтые гнилые зубы обнажились в зверином оскале, а когда вышла — вялый, мокрый рот приоткрылся, издав едва слышный вздох облегчения.

Небесная допила чай и, глубоко затягиваясь сладким дымом марихуаны, в упор смотрела на Святого, дожидаясь, пока наркотик на него подействует.

— Что с сундуком? — спросила она наконец.

Святой обвел глазами комнату, как будто рассчитывал найти сундук здесь. Никакой истории в свое оправдание он не придумал, да и взгляды, которые он украдкой бросал на Небесную, ничего ему не говорили: со стороны она выглядела совершенно спокойной, даже равнодушной, однако по опыту он знал, что это ничего не значит. Придется выдумать все от начала до конца. Мало того что он упустил этот проклятый сундук, он еще вдобавок пристрелил какого-то брюхастого подонка, и тут уже ничего не попишешь. Ну и наплевать, черт возьми, стар он, чтобы волноваться по пустякам.

Облизнув пересохшие губы, Святой пробормотал:

— Мы с тобой пошли по ложному следу. В сундуке ни черта не было. Грузчики приехали, взяли его, отвезли на пристань и там оставили. Я поехал за ними, но, увидев, что в сундуке ничего нет, подумал, что произошла ошибка, и погнал назад, к тебе, но тебя уже не было. Вот я и решил, что ты уже нашла то, что искала, если вообще было что искать.

— Я тоже подумала, что мы с тобой только время зря потеряли, — загадочно произнесла Небесная.

Разбитое лицо Мизинца скривилось от злобы:

— Вы искали карту Гаса. Потому и вкололи мне такую дозу. Вы с самого начала хотели выкрасть у Гаса карту сокровищ, вот и подговорили жену его убить.

— Никто твоего Гаса не убивал, — спокойно возразила Небесная. — Я сама видела, как он разговаривал с грузчиками, когда…

— Видела живого Гаса?! — воскликнул Мизинец, таращась от ужаса.

— Не только видела, но и касалась его рукой, — продолжала Небесная, не обращая никакого внимания на слова Мизинца. — Когда грузчики приехали за сундуком, он отправил вместе с ними свою карту.

Мизинец недоверчиво уставился на нее.

— Ты видела, как Гас давал им карту сокровищ?! — тупо переспросил он.

— А что ты так удивляешься? Ты же сам говорил, что он собирался отправить карту в Гану по почте.

— Но ведь я-то думал, что его уже в живых нет, — пробормотал, окончательно растерявшись, Мизинец.

Святой переводил остекленевшей взгляд с одного на другую. Он не верил своим ушам.

— Сейчас-то его, может, и убили, — сказала Небесная, — но, когда я туда приехала, он был жив. А Джинни и африканец складывали вещи. Джинни убирала квартиру — сегодня ведь должны были въехать новые жильцы.

Мизинец был потрясен. Он разинул рот — хотел что-то сказать, но тут с улицы послышался автомобильный гудок.

— Это Анджело, — равнодушным голосом сказала она, окинув Мизинца и Святого быстрым, проницательным взглядом.

Вид у обоих сделался почему-то вдруг виноватый, затравленный.

Небесная криво улыбнулась.

— Сидите тихо, — сказала она. — А я пойду узнаю, что ему в такую рань понадобилось.

— Но ведь сегодня ж не его день, — плаксивым голосом произнес Мизинец.

Святой бросил на него злобный взгляд.

— Конечно, нет, — так же спокойно сказала Небесная, слезая со стола.

Переднюю дверь всегда держали на запоре, поэтому она вышла сзади и по тропинке обогнула дом. Ее длинная юбка цеплялась за высокую высохшую траву, к подолу приставали шипы и колючки, но Небесная всего этого не замечала.

За рулем сверкающей черной спортивной машины с белыми матовыми дисками на колесах сидел смуглый черноволосый крепыш в голубой соломенной шляпе с серой шелковой лентой, в зеленых солнечных очках в толстой оправе фирмы «Полароид», в темно-сером чесучовом костюме, в белой шелковой рубашке и вязаном темно-вишневом галстуке. Это был Анджело, местный детектив, сержант полиции.

Когда он увидел Небесную, его скуластое загорелое лицо расплылось в широкой белозубой улыбке.

— Как успехи, Поднебесная? — весело спросил он.

— Как обычно. — Она положила руку в длинной черной перчатке на приоткрытую дверцу машины и с недоумением посмотрела на сержанта. Ее черная приколотая к седому парику соломенная шляпка переливалась на солнце, точно откормленный таракан.

— Ты в этом уверена? — Сержант явно что-то скрывал.

— На что ты намекаешь?

— Я из отделения, — сказал он. — Как только увидел ордер на арест, сразу к тебе. По старой дружбе.

Небесная всмотрелась в темно-зеленые стекла очков в надежде увидеть его глаза, но увидела лишь свое отражение. Она испытала неприятное предчувствие и на всякий случай огляделась по сторонам — нет ли за ними слежки.

В вилле напротив, единственной в квартале, не считая дома Небесной, жила многодетная итальянская семья, которая настолько привыкла к тому, что у ворот Небесной чуть ли не каждый день останавливается роскошный спортивный автомобиль, а в ее доме, особенно по ночам, творится что-то и вовсе непонятное, что уже давно перестала обращать на все это внимание. Сейчас никого из итальянцев видно не было.

— Хватит говорить загадками, — сказала Небесная. — Выкладывай, зачем приехал.

— Слушаюсь, — хмыкнул сержант. — Так вот, сегодня утром, примерно в половине седьмого, в районе гавани из двустволки был убит человек. — Он внимательно следил за Небесной из-под затемненных стекол, но выражение ее лица не изменилось. — Как свидетельствуют очевидцы, сидевший в машине выстрелом из двустволки уложил наповал стоявшего на тротуаре. Возле трупа был найден короткоствольный крупнокалиберный револьвер с глушителем, из которого недавно стреляли. По мнению полиции, вооруженный револьвером пытался пристрелить сидевшего в машине, по нарвался на пулю сам. Револьвер с глушителем выдает в нем профессионала. Как бы то ни было, — с расстановкой добавил он, выжидая, как отреагирует Небесная, — убийце удалось скрыться.

Небесная никак не отреагировала.

— А я-то тут при чем? — только и сказала она.

Анджело пожал плечами:

— Какая-то темная история. Описания машины, в которой сидел убийца, да и самого убийцы противоречивы. Удалось, правда, установить, что это черный лимузин, но какой марки, никто не заметил. Вместе с тем один свидетель утверждает, что в машине сидел маленький, щуплый негр с седыми курчавыми волосами, в старомодной фуражке шофера.

— Так вот ты куда клонишь! — взвилась Небесная. — Красиво, ничего не скажешь.

— Никуда я не клоню. Все это сплошные домыслы. Пока известно одно: на машине остались следы от пуль. Дело в том, что сзади стояла еще одна машина, где сидел друг убитого. Увидев, что его приятель упал, он открыл огонь по передней машине и всю ее изрешетил. Это единственная улика, которой располагает полиция.

— А что со вторым бандитом? — помолчав, спросила она. — Он тоже скрылся?

— Нет. Тут, надо сказать, убийце повезло. Второй бандит погнался за ним на «бьюике», столкнулся с грузовиком и тоже отправился на тот свет.

Лихорадочно соображая, как вести себя дальше, Небесная, словно в задумчивости, прикрыла свои водянистые, с желтоватым отливом глаза.

— Их кто-нибудь опознал? — спросила она, выдержав паузу.

— Бандитов? Пока нет. Но я же тебе говорю, оба они — профессиональные преступники и опознать их будет несложно.

— Ладно, — вздохнула она. — Уговорил. Сколько это будет стоить?

Анджело не торопясь вытащил из нагрудного кармана черный кожаный портсигар, извлек оттуда маленькую черную манильскую сигару и медленно поднес к ней французскую золотую зажигалку фирмы «Фламминер». Казалось, он позирует фотографу из модного журнала.

— Значит, так, — изрек он наконец, — поскольку за ложный сигнал тревоги разыскивается еще и твой любимый племянник, думаю, что полторы тысячи — это не так уж много. Заодно заплатишь мне за следующий месяц. Раз пошла такая стрельба, кто знает, что с нами со всеми через месяц будет.

— Две тысячи! — ахнула она. — Тогда уж лучше забирай их обоих. Хоть сейчас увози. Они вдвоем таких денег не стоят.

Анджело выпустил дым и улыбнулся:

— Ты, видно, плохо меня поняла. Полиция ведь копать будет. Что ж, по-твоему, они настолько наивны, что думают, будто во всей этой истории замешан только один старый негр?

Она не спорила. Спорить было бесполезно.

— Пойду посмотрю, есть ли у меня такая сумма, — буркнула Небесная и направилась к дому.

— Уж, пожалуйста, посмотри хорошенько. И поторопись, — крикнул сержант ей вдогонку.

Она остановилась как вкопанная.

— В твоих краях прячется один беглый преступник, — пояснил Анджело. — За его поимку отвечаю я. Очень скоро начальство начнет задавать вопросы, и я, черт побери, должен знать, как на них отвечать.

Небесная двинулась по тропинке к дому, снова цепляясь длинной юбкой за траву и колючки. Привязанная к забору коза громко блеяла от жажды, и Небесная, остановившись, ее отвязала. Пройдя через выжженный солнцем сад, ступая прямо по сгнившим овощам, она заглянула в гараж. Одного взгляда на «линкольн» было достаточно.

«Думал, что это сойдет ему с рук», — буркнула она про себя, а затем вслух добавила:

— А я оказалась права, черт возьми.

Она вернулась в дом и вошла в свою комнату.

Святой и Мизинец исчезли.

Небесная встала на колени перед комодом, достала связку ключей, выбрала из нее один и открыла им нижний ящик. Под ящиком находился встроенный сейф. Она повернула диск кода и открыла маленькую прямоугольную дверцу. Затем выбрала из связки другой ключ, открыла внутреннее отделение сейфа, набитое пачками банкнотов, взяла две верхние пачки, заперла все три замка и вышла из комнаты.

У дверей ее ждал высокий, очень худой, броско одетый негр в модном летнем костюме «палм-бич» и в твердой соломенной шляпе с красной лентой. Небесная быстро спрятала деньги под платье.

— Сейчас у меня небесного порошка нет. Скелет, — сказала она. — Позже приходи.

— Но мне сейчас нужно, — не отставал Скелет.

— Говорю же, сейчас нет, — отрезала Небесная и, оттолкнув его, вышла на улицу.

Скелет потащился за ней.

— А когда будет? — спросил он.

— В час, — бросила она через плечо.

Скелет посмотрел на часы.

— Сейчас только полдесятого. Три с половиной часа, значит, ждать, — ныл он, идя следом за ней по тропинке.

— Проваливай, — огрызнулась Небесная.

Скелет перевел взгляд с Небесной на сидящего в машине детектива. Анджело слегка повернул голову и сделал ему знак большим пальцем. Скелет повернулся и пошел по улице, ускоряя шаг. Когда он свернул на пустырь, Анджело, следивший за Скелетом в зеркало заднего вида, повернулся к Небесной.

— Ушел, — сказал он.

Тогда Небесная вынула из-под платья две пачки банкнотов и положила их сержанту на ладонь. Анджело тщательно пересчитал деньги, даже не глядя по сторонам и не принимая никаких мер предосторожности. В каждой пачке было по десять стодолларовых кредиток. Убедившись, что все правильно, он небрежно сунул деньги во внутренний карман пиджака.

— Скоро на «ягуар» накопишь, — съязвила Небесная.

— Смотри не сглазь, — откликнулся Анджело.

Взревел мощный мотор, и сержант, на большой скорости въехав задним ходом в переулок, развернулся и умчался.

«У Мизинца ведь был ключ, — вспомнила она. — Как бы этот ключ у него отобрать?»

Вместо того чтобы вернуться на кухню, она пошла к крольчатнику проверить, не взял ли Мизинец в ее отсутствие еще одну дозу двойного наркотика. Кролик лежал в углу клетки и смотрел на нее расширенными от ужаса глазами. Она притянула к себе кролика за уши и вынула у него из заднего прохода пробку. Три капсулы с кокаином и героином, которые еще должны были оставаться, отсутствовали.

«Теперь понятно, почему он нес такую околесицу, — подумала она. — Должно быть, не в себе был — по небу летал».

Она сунула кролика обратно в клетку и медленно направилась в сторону кухни, держа пробку в руке.

«Сделаю вид, что ничего не знаю, — решила она, — и посмотрю, что он после двойной порции еще выкинет».

Глава 9

Подвального помещения в доме не было. Виллу строили итальянские эмигранты, которые не привыкли к холодным нью-йоркским зимам и которым такая роскошь была не по карману.

Дом делился на две части: в одной были комната Небесной и кухня, а другая состояла из большой гостиной, которую обычно держали на запоре, и крошечной задней комнатки, которую Небесная использовала под ванную.

Из кухни через небольшую прихожую, которой тоже никогда не пользовались, на чердак вела разборная лестница, под которой находился подпол.

Вернувшись на кухню, Небесная, не обращаясь ни к кому в отдельности, громко произнесла:

— Можете выходить, его нет.

Низ разборной лестницы отъехал в сторону, и в отверстии в полу появилась покрытая паутиной курчавая голова Мизинца. На его разбитом лице, расписанном всеми цветами радуги — от темно-фиолетового до густо-желтого — застыло выражение полного идиотизма. Альбинос был настолько широк в плечах, что в люк не проходил, и, чтобы вылезти, ему пришлось просунуть сначала одну руку, а затем другую. В эти минуты он походил на какое-то пробудившееся от спячки доисторическое животное.

Затем из люка появились сначала двустволка, а следом, словно повиснув на ней, и сам Святой.

Мизинец развернул лестницу в прежнее положение и, подойдя к Святому, встал с ним рядом, как будто искал у него моральной поддержки.

Оба старались не смотреть Небесной в глаза.

— Невинные овечки! Люди с чистой совестью так себя не ведут, — не удержалась от колкого замечания она.

— Какой смысл на рожон-то лезть, — тупо отозвался Святой.

Небесная извлекла свои старинные часы с амулетом:

— Без четверти десять. А что, если мы, все втроем, съездим сейчас в порт проводить Гаса и Джинни?

Ее слова произвели эффект разорвавшейся бомбы.

У Святого внезапно разыгрался острый сердечный приступ: глаза закатились, слюнявый рот приоткрылся, наружу вывалился язык. Схватившись левой рукой за сердце, он, качаясь, зашаркал к своей койке, не выпуская при этом из правой руки двустволку.

В это же время у Мизинца начался эпилептический припадок. Он рухнул на пол и забился в конвульсиях. На руках и ногах судорожно вздувались и подергивались мышцы, на губах выступила пена.

Чтобы не попасть в живую мясорубку из разбросанных по полу громадных рук и ног. Небесная предусмотрительно выбралась из опасной зоны и спряталась за газовую плиту.

Мизинец уставился в одну точку, спина его напряглась, ноги судорожно вздрагивали, а руки, точно крылья взбесившейся мельницы, рассекали воздух.

Небесная с восхищением за ним наблюдала.

— Знай я, что ты такие кульбиты умеешь выделывать, ты бы уж давно мне в исцелениях помогал, — сказала она.

Увидев, что Мизинец сыграл лучше, чем он, Святой поднялся со своей койки, тараща глаза и судорожно двигая челюстью.

— Никогда бы не подумал, — с завистью пробормотал он себе под нос.

Небесная повернулась к нему:

— Ну, как твое сердце?

Святой отвел глаза.

— Сильно прихватило, — сказал он. — Бывает. Сейчас уже лучше.

Он решил, что теперь самое время улизнуть — пусть Мизинец старается за двоих.

— Пойду заведу машину, — сказал он. — Как бы не пришлось везти его к врачу.

— Давай, — сказала Небесная. — А я останусь при нем.

Святой бросился к гаражу, по-прежнему не выпуская из рук заветной двустволки. Подойдя к «линкольну», он поднял капот и отсоединил распределитель зажигания, а затем сел за руль и стал заводить мотор.

Хотя Мизинец громко скрежетал зубами, до Небесной донеслись характерные звуки вхолостую щелкающего стартера, и она сразу же поняла, что Святой вывел машину из строя. Она терпеливо ждала.

Наконец пробегающие по телу судороги стихли, и Мизинец, выгнув спину, застыл на полу. Небесная переступила через него и заглянула в его выпученные глаза. Зрачки так расширились, что глаза стали похожи на докрасна раскаленные металлические шары.

Тут вошел Святой сказать, что машина не заводится.

— Оставайся дома и присмотри за Мизинцем, — распорядилась Небесная, — а я возьму такси и поеду на пристань.

— Положу-ка я ему на голову льда, — спохватился Святой и полез в холодильник.

Небесная промолчала. Она взяла свою черную вышитую бисером сумку и черно-белый полосатый зонтик и вышла через заднюю дверь.

Телефона у нее не было. Если кому-то нужен был ее товар, он мог прийти и приобрести его за наличные — никаких предварительных заказов и покупок в кредит. Полиции она выплачивала ежемесячную мзду, и поэтому ее не трогали. Небесная умела обезопасить себя от любых неожиданностей.

Она раскрыла зонтик, по заросшей сорняками тропинке обошла дом и, выйдя за ворота, зашагала по пыльной, залитой солнцем улице в сторону стоянки такси.

Крадясь точно индеец из племени ирокезов и по-прежнему сжимая заряженную двустволку в правой руке, Святой перебегал от окна к окну, наблюдая за тем, как Небесная, никуда не сворачивая и не оглядываясь назад, удаляется в направлении Уайт-Плейнз-роуд. 

Убедившись, что Небесная уже не вернется, Святой вошел на кухню и сказал лежавшему на полу эпилептику:

— Ушла.

Мизинец тут же вскочил.

— Мне надо рвать когти! — воскликнул он своим плаксивым голосом.

— Рви. Что тебе мешает?

— Цвет кожи. Меня задержит первый же фараон. Я ведь в бегах, ты забыл?

— Раздевайся, — сказал Святой. — Сейчас что-нибудь придумаем.

Больше всего на свете ему хотелось поскорей остаться одному.

Небесная шла прямо только до тех пор, пока ее могли увидеть из дома, а потом тут же свернула в переулок и по параллельной улице двинулась в обратном направлении.

Поблизости от нее, на той же стороне улицы, но в соседнем квартале, жила бездетная итальянская пара, ее близкие друзья. Муж недавно открыл продуктовую лавку и большую часть дня отсутствовал.

Когда Небесная вошла, жена итальянца была на кухне, она цедила и разливала по бутылкам вино.

Небесная попросила разрешения посидеть на чердаке. Она это часто делала. Из чердачного окна хорошо просматривался ее дом, и, когда ей хотелось проверить, чем в ее отсутствие занимается Святой, она приходила к соседям и часами просиживала у них наверху. Пожилые итальянцы специально для нее даже поставили у окошка кресло-качалку.

Небесная поднялась по лестнице, открыла ставни и откинулась в кресле.

На чердаке было жарко, как в парилке, но Небесную это не смущало: жару она любила и никогда не потела. Тихонько покачиваясь взад-вперед на качалке, она приступила к наблюдению за своим собственным домом, находившимся в глубине соседнего квартала.

Через час Святой сказал Мизинцу:

— Ты уже высох, надень на себя что-нибудь и уходи.

Но переодеться Мизинцу было не во что, одежда Святого ему не годилась: он был его вдвое больше, а его собственные черные брюки и майка, которые он с себя снял, были испачканы кровью и грязью.

— Что ж я надену? — спросил он.

— Посмотри в свадебном сундуке, — посоветовал Святой.

Свадебный сундук стоял на чердаке, под маленьким слуховым окном.

— Возьми стамеску, он заперт, — крикнул снизу Святой, когда Мизинец стал подыматься по лестнице.

В кухне стамески не оказалось, в гараж идти Святой не захотел, а Мизинец не мог — он был абсолютно голый, поэтому вместо стамески пришлось вооружиться кочергой.

Это был допотопный корабельный сундук с куполообразной крышкой, перетянутой деревянными обручами. На сундуке лежал толстый слой пыли, и, когда Мизинец вставил кочергу в старый ржавый замок, пыль, которая в косых солнечных лучах очень напоминала искрящиеся конфетти, поднялась в воздух. После ночного сеанса все окна, чтобы днем в доме было не так жарко, позакрывали, и теперь внутри к запаху пыли примешивался терпкий запах пота, оставшийся после танцев. Лицо Мизинца покрылось испариной. Падающие на пыльный сундук капли пота были похожи на чернильные брызги.

— Эй, с меня краска слезает! — в панике крикнул Мизинец стоявшему внизу Святому.

— Не слезет, — успокоил его Святой. — Это излишек. Основная краска останется.

С неожиданной поспешностью Мизинец надавил на кочергу, и замок отлетел. Альбинос поднял крышку и заглянул в сундук.

В сундуке, который в доме назывался «свадебным», хранилась одежда, оставшаяся от бывших любовников Небесной. Мизинец стал в нем рыться, перебирая брюки, рубашки и полотняные трусы, но все ему было мало. Судя по всему, Небесная предпочитала мужчин невысоких, стройных. После долгих поисков Мизинец наткнулся наконец на старомодные, узкие внизу и широкие в талии, летние брюки «палм-бич», которые носил если не плотный, то, во всяком случае, достаточно высокий мужчина. Он влез в полотняные трусы до колен, а сверху натянул брюки «палм-бич», которые на нем смотрелись как бриджи для верховой езды. Затем он занялся поисками рубашки и вскоре обнаружил красную трикотажную фуфайку, в которой в начале тридцатых годов щеголял, должно быть, какой-то тогдашний модник. Фуфайка тоже была ему маловата, но она растягивалась, и он хоть и с трудом, но смог ее натянуть. А вот подходящей обуви Мизинец так и не нашел, и пришлось снова надевать старые синие холщовые туфли.

— А шляпа где? — спросил Святой, когда Мизинец, закрыв сундук, спустился вниз.

Пришлось снова лезть на чердак и рыться в вещах. Единственным подходящим по размеру головным убором оказалась белая соломенная шляпа с черной резинкой, широкой болтающейся лентой и высокой конусообразной, как у мексиканских крестьян, тульей.

— Посмотри, нет ли там темных очков, — крикнул снизу Святой.

Очков оказалось много, коробка из-под обуви была доверху набита ими, но почти все они тоже были Мизинцу малы, и пришлось довольствоваться неказистой белой целлулоидной оправой и уродливыми синими стеклами.

Когда Мизинец наконец спустился вниз, Святой придирчиво оглядел его с ног до головы.

— Даже родная мать тебя б не узнала, — сказал он, гордясь своей работой, и напоследок предупредил: — Только не стой на солнце — а то станешь фиолетовым.

Небесная не верила своим глазам. Она перестала раскачиваться в кресле и подалась вперед.

По двору ее дома шел самый черный негр на свете, а уж она на своем веку повидала немало негров. Этот же был таким черным, что на солнце его кожа, точно влажный только что положенный асфальт, приобретала какой-то фиолетовый оттенок. Мало того что это был самый черный на свете негр — это был еще и самый модный негр. Со времени фестивалей негритянских песен она ни разу не видела, чтобы цветной был так разодет.

Шел он очень быстро и чем-то — пожалуй, походкой — неуловимо напоминал ее давнего любовника по кличке Черныш, хотя у этого негра ноги были гораздо толще, чем у Черныша. В точно такой же, как у него, красной фуфайке ходил когда-то Коротышка Кейнз… А эта шляпа, большая, соломенная, с резинкой и высокой тульей… Эти солнечные очки в белой оправе, с синими стеклами… Такую шляпу носил только один человек — Шепелявый Шеппард.

«Господи! — воскликнула она, вдруг узнав, кто это. — Да это ж Мизинец! Выходит, он рылся в моем свадебном сундуке!»

Ее ум лихорадочно заработал… Итак, Мизинец изменил внешность. От него многого можно было ожидать, но что он так исхитрится… Изменил внешность и решил проверить тайник — в этом можно было не сомневаться.

Она вскочила с такой поспешностью, что качалка перевернулась. Старая итальянка стала уговаривать ее остаться попробовать домашнего вина, но Небесная как ошпаренная вылетела из дому, обогнула его и из-за зеленой ограды увидела, как мимо прошествовал переодетый Мизинец. Ее он, по счастью, не заметил.

Сложив зонт, чтобы не привлекать к себе внимания, она устремилась за ним.

Мизинец подошел к станции метро «Уайт-Плейнз-роуд» и по ступенькам поднялся на перрон. Задыхаясь от быстрой ходьбы, подбежала к турникету и Небесная. Она сделала вид, что Мизинца не узнала, и прошла в конец платформы.

Зато Мизинец ее узнал. Узнал и весь затрясся от ужаса. Спрятаться было некуда. У него оставался единственный шанс: вести себя так, словно ничего не произошло. Все с интересом наблюдали за ним. Повернула голову в его сторону и Небесная. Он встретился с ней глазами, спрятанными за синими стеклами. С минуту она с любопытством разглядывала его, но затем, притворившись, что не узнает, отвернулась и стала смотреть на приближающийся поезд.

Мизинец ехал во втором вагоне. Небесная — в пятом; оба стояли — на остановке каждый должен был успеть подойти к дверям и убедиться, не выходит ли другой. Но друг друга они не видели.

Так они доехали до «Таймс-сквер». Мизинец выскочил на перрон в последний момент, перед самым отходом поезда. Когда Небесная увидела его на платформе, было уже поздно — двери захлопнулись. Она заметила, что он остановился и, когда ее вагон проехал мимо, посмотрел прямо на нее.

Она вышла на станции «Тридцать четвертая улица» и вернулась на «Таймс-сквер», но Мизинец исчез. И тут только она поняла, что он попробовал ее перехитрить: на «Таймс-сквер» он решил сойти на тот случай, если она его все же узнала, — чтобы запутать следы. Думает, что теперь он в безопасности. Но тайник ведь может быть только в одном месте — в квартире на Риверсайд-драйв.

Она поймала такси и велела шоферу ехать как можно быстрее.

Шофер откинулся на сиденье и посмотрел на нее в зеркало заднего вида. «Надо же, — подумал он, — еще не махнула на себя рукой. Упустить боится. Раньше, бабуля, думать надо было».

Небесная попросила таксиста остановиться возле Риверсайдской церкви. Она вышла, расплатилась, но таксист не уезжал; сделав вид, что списывает показания счетчика, он внимательно посмотрел ей вслед. «Странно, — подумал он. — Заставила меня гнать как на пожар, а оказалось, всего-навсего в церковь ехала».

«Эти старухи совсем спятили — думают, все им обязаны», — с раздражением пробормотал он и выжал сцепление.

Небесная подождала, пока такси скрылось из виду, а затем перешла улицу, спустилась в парк и села на скамейку, откуда, если только Мизинцу не взбредет в голову рыскать по парку и искать ее, она могла бы незаметно наблюдать за входом в квартиру. Только она села, в церкви ударил колокол. Небесная вынула из кармана часы-амулет проверить, не отстают ли они. Часы показывали ровно полдень.

Глава 10

Ровно в полдень Гробовщик выехал на Бродвей и поехал в сторону Гарлема.

— Что прикажешь делать двум уволенным из полиции детективам? — спросил он друга.

— Постараться вернуться обратно, — отрезал Могильщик своим низким, с хрипотцой голосом.

Всю оставшуюся дорогу он не проронил ни слова — сидел и молча злился.

Была половина первого, когда они входили в гарлемское полицейское отделение, чтобы сдать капитану Брайсу свои полицейские жетоны.

Выходя, они остановились на ступеньках, наблюдая за тем, как по улице мимо полиции снуют негры, жители Гарлема, каждый раз шарахаясь, когда навстречу им шли направлявшиеся в отделение белые полицейские.

Раскаленное солнце стояло в зените.

— Первым делом надо найти Мизинца, — сказал Могильщик. Если он признает, что Джейк торговал героином, а не просто хранил наркотики, наше с тобой положение улучшится.

— Надо еще, чтобы он захотел говорить.

— «Захотел говорить»! А с чего ты взял, что он будет молчать?! Все мы любим поговорить по душам. Неужели среди дружков покойного Джейка не найдется ни одного, кто бы согласился рассказать о нем?

Через четверть часа они остановили машину перед домом на Риверсайд-драйв.

— Узнаешь? — спросил Гробовщик, выходя из машины.

— Это их работа, сразу видно, — сказал Могильщик.

Собака лежала перед железными воротами, ведущими на задний двор. Лежала на боку, спиной к воротам, разбросав лапы. Казалось, она спит. Вертикальные лучи солнца падали на ее густую желтовато-коричневую шерсть.

— На такой жаре она может заживо свариться, — сказал Гробовщик.

— Или замертво.

Собака была в том же, что и накануне, железном наморднике и в медном ошейнике с длинной цепью.

Детективы, не сговариваясь, подошли ближе.

Когда они приблизились, собака приоткрыла лихорадочно блестевшие глаза, и у нее из горла вырвалось глухое, как далекий раскат грома, рычание. Однако она даже не пошевелилась.

Из грязной открытой раны у нее на голове сочилась кровь, вокруг вились большие зеленые мухи.

— Некачественная работа, — заметил Могильщик.

— Может, африканец поторопился поскорей вернуться в дом?

Могильщик нагнулся и взялся за цепь возле самого ошейника. Большая часть цепи была под собакой. Он легонько потянул, и собака медленно, с трудом поднялась, как верблюд, сначала на задние, а потом на передние лапы. Поднялась, покачнулась и вяло огляделась по сторонам.

— Еле жива, — сказал Гробовщик.

— Будешь тут еле жив, если лупят по голове, а потом еще в реку бросают.

Собака покорно поплелась за детективами, которые вернулись к подъезду и позвонили в звонок под фамилией управляющего. Ответа не последовало. Гробовщик подошел к почтовым ящикам и нажал на несколько кнопок домофона наугад.

Задвижка, отодвинувшись, щелкнула с громким, продолжительным гудением.

— Все кого-то ждут.

— Наверное.

— Слушай, а что, если там засада? — сказал Гробовщик, когда они спустились по ступенькам в подвал.

Оба они были без формы, в рубашках с короткими рукавами; сегодня утром, выходя из дома, они впервые не взяли с собой пистолеты.

— Не забудь, пожалуйста, — хрипло проговорил Могильщик, чувствуя, что вновь начинает злиться, — что из полиции мы уволены и пользоваться оружием не имеем права.

— Разве такое забудешь? — g горечью сказал Гробовщик.

Сундука в коридоре не было — на это они обратили внимание сразу.

— Похоже, мы опоздали.

Могильщик промолчал.

В квартире управляющего на звонок никто не ответил. Могильщик взглянул на допотопный врезной замок, передал цепь, на которой держал собаку, Гробовщику и вытащил из кармана брюк перочинный нож.

— Только бы внутри не было задвижки, — проговорил он, открывая лезвие с отверткой.

— Скажи лучше: только бы нас никто не застукал, — поправил его Гробовщик, с опаской озираясь по сторонам.

Могильщик вставил отвертку между дверным косяком и замком, медленно отодвинул собачку замка и распахнул дверь.

Оба даже вскрикнули от ужаса.

Посреди комнаты на голом линолеуме в неестественной позе лежал с перерезанным горлом африканец. Рана уже перестала кровоточить, и кровь запеклась в углах рта, отчего покойник сильно смахивал на вурдалака.

Кровь была повсюду: на мебели, на полу, на белом тюрбане и смятом балахоне убитого.

В течение нескольких секунд слышны были только прерывистое дыхание детективов да гудение неизвестно где находившегося вентилятора.

Затем Гробовщик потянул за цепь, затащил собаку в комнату и закрыл входную дверь. Щелчок захлопнувшегося замка вывел их из оцепенения.

— Да, убийца шутить не любит, — веско проговорил Могильщик. Он больше не злился.

— Сколько я на своем веку повидал трупов — не сосчитать, а каждый раз оторопь берет, — признался Гробовщик.

— Меня тоже. Звери, а не люди.

— Скажи лучше, что делать будем? — сказал, задумавшись, Гробовщик.

— Искать убийцу.

В это время собака незаметно шагнула вперед, и Гробовщик, опустив глаза, вдруг увидел, что она нюхает перерезанное горло и лижет кровь.

— Отойди, черт тебя побери! — закричал он, дергая за цепь. Собака подалась назад и съежилась.

Тут только они обратили внимание, что вся комната была перевернута вверх дном: циновки разбросаны, ящики комода выдвинуты и опустошены, а их содержимое вывалено на пол; чучела птиц и зверей выпотрошены, статуэтки расколоты, материя на диване и стульях исполосована, а обивка вырвана и свисает клочьями; оба телевизора и радиоприемник взломаны, корпус органа продавлен.

Не сказав ни слова, Гробовщик привязал цепь к дверной ручке и вместе с Могильщиком пошел осматривать квартиру, стараясь переступать через лужи крови. Из гостиной дверь вела на кухню и в спальню, за которой находилась ванная комната. Везде царил такой же беспорядок. Вернувшись в гостиную, они вновь остановились перед окровавленным трупом.

Атмосфера была тем более жуткой, что где-то поблизости безостановочно жужжал электровентилятор. Могильщик нагнулся и скользнул глазами по полу под испачканной кровью, разбитой мебелью. Вентилятор лежал под обеденным столом, за треснувшим телеэкраном. Могильщик нащупал в стене розетку и выдернул штепсель.

Наступила тишина. Время было обеденное, и подвал опустел.

Казалось, каждый из них слышит не только дыхание другого, но и его мысли.

— Если жена управляющего говорила про Мизинца правду, зарезать африканца мог он, — высказал Гробовщик свою мысль вслух.

— Сомневаюсь, — возразил Могильщик. — Что ему было здесь искать?

— Ты меня спрашиваешь? А мулатка? Такие кошечки глотки резать умеют.

— Предположим, но для чего ей обыскивать собственную квартиру? — сказал Могильщик.

— Мало ли зачем… Чего только из-за этой жары не сделаешь. Может, она решила, что ее муж что-то от нее прячет.

— Зачем ей было убивать африканца? Мне показалось, они заодно. Он спал с ней, это ведь сразу видно.

— Даже не знаю, что и думать, — честно признался Гробовщик. — Ясно одно: кто-то что-то искал, но не нашел.

— Да, это очевидно. Если б нашел, по крайней мере, одно место в комнате уцелело бы — мы бы видели, где поиски прекратились.

— Верно, но что, черт возьми, было такого уж ценного в квартире, ради чего пришлось пойти на убийство? Что могло быть у старого чернокожего управляющего, сам подумай?

Могильщик задумался: не было ли убийство совершено из ревности?

— Ты считаешь, управляющий — старик? А из ревности он не мог убить африканца? А может, он обнаружил, что африканец и его жена что-то против него замышляют?

— Вряд ли. Насколько я понимаю, Гас — человек немолодой. А старики, известное дело, редко идут на риск.

— С чего ты это взял?

— Как бы то ни было, вопросов тут чертова прорва, — сказал Гробовщик.

Не сговариваясь, они сделали шаг в сторону трупа. Переступив через лужу крови, Гробовщик скорчил гримасу, щека у него начала подергиваться.

Могильщик поднял руку африканца, держа ее двумя пальцами, большим и указательным, за запястье. Поднял и уронил. Хотя кровь свернулась, тело еще не окоченело.

— Чем это можно объяснить? — спросил Гробовщик.

— Возможно, тем, что сейчас очень жарко. В такую жару трупное окоченение наступает далеко не сразу.

— А может, все дело в том, что его недавно убили?

Они переглянулись, пораженные одной и той же мыслью. Казалось, из окна пахнуло ледяным холодом.

— Думаешь, своим приходом он помешал поискам? И поэтому его замочили?

— Похоже, — сказал Гробовщик.

— А раз так, когда мы пришли, убийца мог еще поиски не закончить…

— Или убийцы. Их ведь могло быть несколько.

— А значит, они, и это вполне вероятно, прячутся где-то здесь, в подвале.

Гробовщик ответил не сразу. По его лицу пробежала судорога, начался тик.

Несколько секунд они простояли неподвижно, затаив дыхание и напряженно вслушиваясь в тишину. С улицы доносились едва слышный шум машин, далекая корабельная сирена — тысячи приглушенных, неразличимых звуков огромного города, которые обычно не замечаешь. Над головой застучали по коридору женские каблучки, загудел подымающийся наверх лифт. А в подвале было тихо: на солидной Риверсайд-драйв были в основном жилые дома, и в этот час большинство жителей, взрослые и дети, разошлись на обед.

И Могильщик и Гробовщик пытались представить себе расположение подвала, в котором они были всего один раз. Спустившись сюда ночью, они обратили внимание, что прачечная находится справа от заднего входа и выходит в коридор, идущий параллельно задней стене здания. За дверью, ведущей в прачечную, был лифт, затем — подымавшаяся в передний холл лестница, дальше — вход в мастерскую и, наконец, дверь в квартиру управляющего, а напротив тянулась белая глухая оштукатуренная стена кладовой, вход в которую находился с противоположной стороны. Был в доме и задний холл — он, по всей видимости, шел параллельно переднему вдоль всего дома и соединялся с ним боковыми проходами. Оба детектива заметили также, что за передним холлом находится дверь в котельную.

— Будь я вооружен, я бы чувствовал себя куда увереннее, — признался Могильщик.

— А у меня такое чувство, что мы с тобой делаем из мухи слона, — откликнулся Гробовщик.

— И все-таки давай примем меры предосторожности, — сказал Могильщик. — Человек, который перерезал этому парню глотку, шутить не любит.

Гробовщик снял цепь с ручки двери, приоткрыл дверь и выглянул наружу.

— Смех, да и только, — сказал он. — Вроде бы считаемся не робкого десятка, а боимся высунуть голову в коридор одного из самых благополучных жилых домов города.

— По-твоему, это тоже признак благополучия? — хмыкнул Могильщик, показывая пальцем на запекшуюся кровь. — Посмотрим, как ты будешь смеяться, если тебе отстрелят голову.

— Черт, не можем же мы сидеть взаперти, точно крысы в подвале, — сказал Гробовщик и широко распахнул дверь.

Могильщик отскочил в сторону и прижался спиной к стене, а Гробовщик остался стоять в дверном проеме.

— Ты напоминаешь мне испанского капитана у Хемингуэя, — с отвращением процедил Могильщик. — Этот капитан вообразил, что все солдаты противника погибли, и решил атаковать блиндаж в одиночку. При этом он бил себя в грудь и громко кричал: «Выходите!», чтобы доказать, какой он смелый. И знаешь, чем это кончилось: один из солдат вылез-таки из блиндажа и убил его наповал.

— Посмотри сам, похож этот коридор на вражеский блиндаж? — засмеялся Гробовщик.

За дверью в обе стороны тянулся ярко освещенный, чисто вымытый и абсолютно пустой коридор с белыми оштукатуренными стенами. Дверь в прачечную была открыта, а двери в мастерскую и котельную закрыты; из-за расположенной под потолком вентиляционной решетки не раздавалось ни звука. Тихо, как в склепе. Мысль о том, что где-то здесь в засаде притаились убийцы, показалась Гробовщику смехотворной.

— Пойду посмотрю, что там делается, — сказал он, выходя в коридор.

Но Могильщик был по-прежнему настороже.

— Не ходи, ты же невооружен. — И тут его осенило: — Давай-ка лучше пошлем на разведку собаку.

Гробовщик с грустью посмотрел на раненое животное.

— С таким намордником она и мухи не обидит.

— Это поправимо, — сказал Могильщик, подошел к собаке, снял с нее намордник и отстегнул цепь.

Затем он вытолкнул собаку в коридор, но та повернула к нему морду и жалобно на него посмотрела — просилась обратно в квартиру. Тогда Могильщик осмотрелся по сторонам, в поисках какого-нибудь предмета, который можно было бы бросить, но все вокруг было перепачкано кровью, поэтому он снял шляпу и швырнул ее в противоположный конец коридора, под дверь котельной.

— Взять! — приказал он.

Но собака почему-то поджала хвост и, повернувшись, затрусила на кухню. Слышно было, как она лакает воду из блюдца.

— Надо бы позвонить в полицию, — сказал Могильщик. — Телефон в квартире есть, ты не обратил внимания?

— Есть. На кухне.

— Нет, там внутренний.

Гробовщик вышел в коридор и осмотрелся.

— Вон у той двери телефон-автомат. У тебя есть десять центов?

Могильщик порылся в карманах:

— Да, нашел.

Это был телефон-автомат старого образца, с трубкой, подвешенной к стене на высоте пяти-шести футов. Могильщик зашел за угол, поднял трубку и бросил монету, а затем приложил трубку к уху в ожидании длинного гудка.

— Пойду в мастерскую, запасусь парочкой гаечных ключей или какими-нибудь еще тяжелыми предметами, — сказал Гробовщик, направляясь к мастерской.

— А не лучше ли подождать, пока приедет полиция? — буркнул через плечо Могильщик.

Но Гробовщика трудно было переспорить. Он распахнул дверь в мастерскую и заглянул внутрь, шаря рукой по стене в поисках выключателя.

Удар был такой силы, что ему показалось, будто у него в голове разорвалась бомба.

Услышав длинный гудок, Могильщик поднес указательный палец правой руки к цифре «семь» на телефонном диске, но тут до него донесся глухой звук, какой бывает, когда бьют тупым предметом по черепу. Ошибиться Могильщик не мог: этот звук он слышал далеко не впервые. Он резко повернул голову и прислушался: за ударом последовало вроде приглушенного хлопка.

Поворот головы его и спас: пуля, которая должна была попасть ему в висок, попала в телефонную трубку и вдребезги разбила ее, сам же Могильщик отделался ожогом — ему опалило затылок.

Гангстеру следовало отдать должное: огнестрельным оружием он владел виртуозно. Стрелял он из «деринджера», короткоствольного крупнокалиберного револьвера с отпиленным стволом и глушителем, из такого же, которым был вооружен убитый Святым толстяк. Услышав, как Гробовщик открывает дверь в мастерскую, он вышел из котельной и прицелился Могильщику в голову, подложив под дуло локоть левой руки. А поскольку из «деринджера» промахиваются даже самые меткие стрелки, в левом кулаке у него на всякий случай был зажат полицейский кольт 38-го калибра.

У Могильщика разом онемели левая рука и вся левая сторона лица — ощущение было такое, будто его ударил копытом мул. Но контужен он не был. В следующую секунду он рванулся вперед, точно вылетевшая из часов пружина, и, согнувшись в три погибели, метнулся к открытой двери в квартиру управляющего.

На гангстера он даже не взглянул: его глаза, ум, напрягшиеся мышцы, все пять чувств сконцентрировались только на одном — как бы спастись. И тем не менее у него в мозгу каким-то образом запечатлелось лицо бандита: мертвенно-бледное, с бесцветными губами, ощерившимся ртом, маленькими желтыми зубками и громадными, похожими на мишени в тире, глубоко запавшими глазами с расширенными черными зрачками. Лицо наркомана.

Гангстер выбросил вперед левую руку и выстрелил из полицейского кольта 38-го калибра.

Пуля попала в Могильщика, когда тот находился на вираже, почти параллельно полу. Она вошла ему под левую лопатку и вышла на три дюйма выше сердца.

Могильщик, словно раненый кабан, издал горлом хриплый звук и рухнул лицом вниз. Однако сознание не потерял. Он почувствовал, что его щека касается гладкой холодной поверхности линолеума, и понял, что находится уже в квартире. Быстрым, судорожным движением, отнявшим у него последние силы, он, точно кошка, перевернулся на спину и поднял левую ногу, пытаясь захлопнуть ею входную дверь. До двери нога не дотянулась и зависла в воздухе. Последнее, что мелькнуло перед его затухающим взором, были его собственная нелепо задранная вверх нога и дуло направленного на него полицейского кольта.

«Твоя песенка спета, Могильщик», — успел — без страха и сожаления — подумать он и погрузился во мрак.

Накачавшийся наркотиками гангстер шагнул вперед и уже собирался разрядить свой кольт в неподвижно лежащее тело, но тут второй гангстер, который стоял в дверях мастерской, закричал:

— Ты что, черт побери, совсем, что ли, спятил — из обеих пушек палить?!

Первый, тот, что явно был на игле, пропустил его слова мимо ушей. Ему не терпелось выпустить в свою жертву еще одну пулю.

И вдруг невдалеке раздался женский крик. Истошный, душераздирающий крик. Только чернокожая могла кричать так громко, с таким неподдельным ужасом. Гангстер за всю свою жизнь ни разу не слышал такого пронзительного крика, и это вывело его из равновесия.

Он подпрыгнул на месте и бросился бежать, сам толком не зная куда. Промчавшись по коридору, он угодил в объятия второго гангстера, и между ними завязалась потасовка.

Посреди коридора стояла чернокожая служанка, она только что спустилась на лифте в подвал. Перед ней на полу лежала перевернутая корзина с грязным бельем, которая выпала у нее из рук. Служанка застыла как вкопанная, с широко разинутым ртом, по величине и по форме напоминавшим страусиное яйцо. Рот девушки был раскрыт настолько широко, что видны были кончики задних зубов и белый язык, прижатый к нёбу, похожему на кроваво-красные сталагмиты. Жилы у нее на шее вздулись, как канаты. Выпученные глаза были устремлены в одну точку. Крик, который безостановочно рвался наружу из ее глотки, был надрывным и совершенно непереносимым.

Второй гангстер высвободил левую руку и дважды наотмашь ударил первого по физиономии.

В расширенных зрачках первого гангстера на мгновение мелькнуло сознание, а затем от ужаса они расширились еще больше.

Кольт 38-го калибра он спрятал в кобуру под пиджак, «деринджер» сунул в правый боковой карман, после чего понесся вверх по лестнице с такой скоростью, будто за ним гнались привидения.

— Наширялся, а теперь бегаешь как безумный! — крикнул ему вдогонку второй гангстер. — Из дома выходи шагом, не беги!

Глава 11

«Королева Мария» отплывала ровно в полдень.

Работники судоверфи говорили, что никогда еще при отплытии океанского лайнера не было столько накладок.

Во-первых, столкнулись два буксира, которые должны были помочь «Марии» сняться с якоря, в результате чего один из стоявших на палубе моряков, человек физически крепкий, вылетел за борт, а капитан одного из буксиров подавился вставной челюстью.

Во-вторых, с пристани свалились в воду два дородных бизнесмена, праздновавших отъезд своих жен, а также одна толстая дама, которая провожала дочь, и пароходу, прежде чем их выловили, пришлось подавать назад.

Кроме того, толпа смела полицию, не пускавшую провожающих за турникеты; то и дело вспыхивали потасовки, несколько человек затоптали. Всего в порту в то утро собралось шесть с половиной тысяч человек: полторы тысячи пассажиров на борту и пять тысяч провожающих на пристани. С буксиров раздавались заливистые свистки, с борта лайнера выкрикивались громкие команды, шесть с половиной тысяч глоток хором кричали «до свидания» — шум стоял такой, что можно было разбудить мертвецов на кладбище.

По мнению руководства порта, все эти накладки были вызваны чудовищной жарой. Гроза прошла стороной, небо было безоблачным, нещадно палило солнце.

В такой суматохе никто, разумеется, не обращал на Мизинца внимания. В порту, как всегда, у всех на уме были далекие страны и экзотические народы, поэтому Мизинца принимали за африканского политика, за кубинского революционера, за заклинателя змей из Бразилии или же за самого обыкновенного чистильщика обуви из Гарлема.

А Мизинец искал сундук.

Пока на пристани творились все эти беспорядки, он незаметно зашел в пакгауз в самом конце верфи и стал осматривать сложенный там груз.

За этим его и застал вернувшийся в пакгауз охранник.

— Ты что здесь забыл, приятель? Тебе здесь делать нечего.

— Я ищу Джо, — ответил Мизинец, вертя головой и пританцовывая как полоумный.

Мизинец, как и все цветные, хорошо знал, что, если вести себя по-дурацки, любой белый сочтет тебя безвредным идиотом.

Охранник посмотрел на Мизинца, с трудом сдерживая улыбку.

Мизинец сильно вспотел, и в тех местах, где с него сошла краска, появились фиолетовые подтеки. Подтеки были на красной фуфайке, на груди и под мышками, а также сзади, на светлых брюках «палм-бич». Ручейки пота сбегали по его лицу, собирались на завязанной под подбородком шляпной резинке и капали на пол.

— Какого еще Джо? — спросил охранник.

— Носильщик Джо. Неужели не знаешь?

— Посмотри наверху, где хранится пассажирский багаж, — здесь носильщики не работают.

— Спасибо, сэр, — сказал Мизинец и потащился на второй этаж.

— Видал? — спросил первый охранник второго. — Черномазого в белой соломенной шляпе и в красной фуфайке?

Второй охранник послушно посмотрел вслед Мизинцу.

— У него вместо пота — чернила, — сказал первый охранник.

Второй охранник только снисходительно улыбнулся.

— Честное слово, — сказал первый охранник. — Посмотри на пол. Видишь, что с него натекло?

Второй охранник посмотрел на фиолетовые пятна на сером бетонном полу и недоверчиво хмыкнул.

— Что, не веришь? — Первый охранник разозлился. — Пойди тогда сам на него посмотри.

Второй охранник закивал головой — верно, мол.

Первый охранник немного успокоился:

— Я и раньше слышал, что у чернокожих вместо пота чернила, — сказал он. — Но вижу впервые.

Сундук Мизинец заметил сразу, как только подошел к секции с багажом, предназначавшимся для погрузки в трюм. Сундук стоял в стороне от уже сгруженных на тележку чемоданов и тюков.

Мизинец даже не подошел к сундуку. Он полюбовался им издали.

Теперь предстояло найти африканца.

Для этого он зашел под железнодорожную эстакаду и, спрятавшись за бетонной стеной, стал следить за уходящими с пристани. «Отыскать африканца в толпе будет несложно, — размышлял Мизинец. — Он сразу бросается в глаза — как муха в стакане молока».

Мизинец простоял без толку целый час. Ждать надоело. Если африканец и провожал Гаса и Джинни, он, вероятно, уже ушел.

Тогда Мизинец решил поехать на квартиру, которую снимал африканец. Может, домохозяйка что-нибудь про него знает?

Жил африканец на углу Сто сорок пятой улицы и Восьмой авеню. Добраться туда было несложно — только бы по дороге полиция не сцапала! Мизинцу вдруг пришло в голову, что из-за фиолетовых подтеков на одежде он обращает на себя внимание. Кроме того, у него было только пятнадцать центов, и взять такси, даже если бы водитель согласился его подвезти, он не мог.

Пока он все это обдумывал, ему на глаза попался обвешенный рекламными щитами старик, который, еле волоча ноги, шел вдоль пристани и с печальным видом заглядывал во все попадавшиеся ему на пути бары и закусочные. За сегодняшнее утро Мизинец в общей сложности вколол себе четыре двойных порции наркотика, и голова у него теперь работала превосходно.

На рекламных щитах, висевших у старика на груди и на спине, Мизинец прочитал следующее объявление:

БУРЛЕСК МИСТЕРА

БЛИНСКИ Джерси-Сити

50 бесподобных красоток 50

10 непревзойденных мастериц стриптиза 10

6 умопомрачительных комиков 6

НЕЗАБЫВАЕМОЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ

Внизу какой-то остряк приписал красным фломастером: «Такое и Пикассо не снилось».

Мизинец внимательно осмотрел старика. Видавшая виды соломенная шляпа, красный нос картошкой, седая щетина, обтрепанные манжеты висящих мешком брюк и разбитые ботинки с отстающими подошвами — при ходьбе одна из них болталась и хлопала под щитом. «Безработный из Хобокена, не иначе», — решил про себя Мизинец.

Он перешел улицу и догнал старика.

— Тут у тебя правда написана? — спросил он, пританцовывая, как полагалось истинному сыну пяди Тома. — Я только что из Миссисипи и хочу знать, это правда?

Старикан поднял на него свои слезящиеся, бесцветные глаза.

— Что правда? — переспросил он пропитым голосом. Мизинец облизнул фиолетовые губы большим розовым языком:

— Правда, что белые женщины голышом бегают?

Старикан хмыкнул, обнажив желтые, цвета куриного помета, кривые зубы.

— В чем мать родила! — заверил он Мизинца. — У них к тому же и растительность сбрита.

— Да ну?! Вот бы на них посмотреть! — воскликнул Мизинец.

Это навело старика на мысль. Он с раннего утра шатался по пристани, рекламируя товар мистера Блински водителям грузовиков и портовым рабочим, и в закусочную не зашел ни разу — с этими щитами его туда не пускали.

— Подержи-ка эти штуки, — сказал он Мизинцу. — А я зайду в бар, там у меня друг работает, может, он тебя на стриптиз сводит.

— Давай, — согласился Мизинец и помог старику снять через голову оба щита.

Старикан побежал в ближайшую закусочную, а Мизинец — в противоположную сторону и на первом же перекрестке свернул за угол. Там он остановился и надел щиты на себя. Ходить в них было нелегко: они жали в подмышках и торчали спереди и сзади, точно модные теперь плавательные пузыри, — зато под щитами фиолетовых разводов на фуфайке и брюках видно не было. Придерживая щиты локтями. Мизинец бодро направился через Коламбус-серкл к станции метро «Бродвей».

Он вышел из метро на углу Сто сорок пятой улицы и Леннокс-авеню и тут же сбросил с себя раскрашенные доски. В Гарлеме они были ему не нужны.

Мизинец свернул на Восьмую авеню и подошел к подъезду рядом с баром «Серебряная луна».

— Эй! — окликнул его чей-то голос.

Мизинец обернулся и увидел старую негритянку, которая поманила его пальцем. Он подошел.

— Не ходи туда, — предупредила старуха. — Там двое белых фараонов.

Старуха никогда Мизинца в глаза не видела, но у черного населения Гарлема существует неписаное правило: предупреждать друг друга, если поблизости находятся белые полицейские. Кого разыскивает полиция, значения не имело.

Мизинец огляделся, нет ли рядом патрульной машины. Он весь напрягся, подобрался, готовый в случае чего быстренько ретироваться.

— Они в штатском, — пояснила старуха. — Сыщики. И приехали в самом обыкновенном «форде».

Мизинец покосился на стоявший у подъезда «форд»-седан и, даже не поблагодарив старуху, быстро зашагал по Восьмой авеню. Его посвежевшие от наркотиков мозги работали как часы. «Скорее всего, фараоны заявились сюда в поисках африканца, — рассуждал он. — Тем лучше». Плохо только, что они хватились его слишком рано. А это означает, что африканец натворил что-то, чего он, Мизинец, еще не знает.

Удалившись от дома на два квартала, Мизинец решил, что теперь он в безопасности и можно пойти в бар. Но тут он вспомнил, что у него нет с собой денег, и решил отправиться на Сто тридцать седьмую улицу, где его друг под вывеской табачного магазина держал воровской притон, в котором торговцы наркотиками сбывали школьникам старших классов марихуану и уже разбавленные порошки героина.

Его друга звали Папаша, это был старый негр с белыми, похожими на проказу пятнами на сморщенной коричневой коже. В маленькой, тесной табачной лавке нечем было дышать, однако на Папаше был толстый коричневый свитер и черная касторовая шляпа, так низко надвинутая на глаза, что она касалась дужек черных дымчатых очков. В первый момент Папаша Мизинца не узнал.

— Чего тебе, приятель? — подозрительно щурясь, спросил он тоненьким, дребезжащим голосом.

— Ты что, ослеп, — сердито сказал Мизинец. — Не узнаешь? Это же я, Мизинец.

Папаша внимательно посмотрел на него сквозь дымчатые очки.

— Да, верно, рожа у тебя, как и у Мизинца, кирпича просит. Да и ростом ты не меньше. Только вот почему ты почернел, никак не пойму. В черничном отваре, что ли, выкупался?

— Я покрасился. Меня легавые ищут.

— Тогда уходи отсюда, — испуганно проговорил Папаша. — Ты что, хочешь, чтобы меня за решетку посадили?

— Не бойся, никто не видел, как я сюда зашел, — возразил Мизинец. — И потом, меня же невозможно узнать, ты сам только что в этом убедился.

— Ладно, говори, зачем пришел, и проваливай, — проворчал Папаша. — С тебя краска ручьями течет, поэтому долго ты так не проходишь, не думай.

— У меня к тебе просьба. Пошли испанца на угол Сто сорок пятой улицы. Пусть встретит африканца и предупредит его, чтобы тот не возвращался домой — его полиция ищет.

— Гм! А как, интересно, он узнает этого африканца в лицо?

— Да это проще простого. На голове у африканца будет полотенце, а поверх штанов — разноцветные простыни.

— А что тот африканец натворил?

— Ничего он не натворил. Он так всегда одевается.

— Да я не о том. Что он такого сделал, что его полиция разыскивает?

— А я-то откуда знаю? — Мизинец даже обиделся. — Просто не хочу, чтобы его сцапали, вот и все.

— Дело в том, что Испанец сейчас на винте, — сказал Папаша. — Так наширялся, что простыню от платья не отличит. Может вместо твоего африканца какую-нибудь старуху остановить.

— А я-то думал, ты мне друг, — плаксивым голосом проговорил Мизинец.

Старик посмотрел на его перемазанное фиолетовой краской нахмуренное лицо и передумал.

— Испанец! — крикнул он.

Из задней комнаты вышел очень худой, черный, как вакса, парень с вытянутой, похожей на яйцо головой и косящим взглядом карих, с расширенными зрачками глаз. Одет он был так же, как любой гарлемский подросток: белая майка, джинсы, спортивные тапочки. Вот только волосы у него почему-то были не короткие и курчавые, а длинные и совершенно прямые.

— Чего тебе? — спросил он резким, неприятным голосом.

— Говори ты, — велел Папаша Мизинцу.

Мизинец описал Испанцу ситуацию.

— А что, если легавые его уже поймали? — спросил Испанец.

— Тогда рви оттуда когти — и все дела.

— Ладно, — сказал Испанец. — Давай бабки.

— Расплачусь сегодня вечером у Небесной, — пообещал Мизинец. — Если меня не будет, обратись к Святому: я оставлю ему для тебя десятку.

— Договорились, старичок, — сказал Испанец. — Только смотри, чтобы мне не пришлось искать тебя.

Испанец вытащил из кармана дымчатые очки, надел их, сунул обе руки в задние карманы джинсов, распахнул ногой дверь и вышел на улицу.

— Ты только на него особенно не рассчитывай, — предупредил Мизинца Папаша.

— Да я и не рассчитываю, — сказал Мизинец и вышел вслед за Испанцем.

Но пошли они в разные стороны.

Глава 12

«Меня не обманешь, — проворчал Святой, выкапывая спрятанную под полом гаража бутылку нитроглицерина. — Корчит из себя невинную овечку. Думает, Святого легко провести. Слава Богу, я эту лису не первый день знаю».

Работая, он все время что-то бормотал себе под нос. Он ужасно спешил, хотя с этой штукой приходилось быть настороже. Мизинец ушел всего пять минут назад, но, когда вернется Небесная, он не знал, а до ее возвращения надо было успеть все сделать и сбежать.

«Пойду, говорит, провожу Гаса. Так я тебе и поверил! За всю жизнь ни разу слова правды не сказала, сука паршивая. Могла, кстати, и в полицию на меня заявить, с нее станется. Ей это выгоднее, чем сбывать ворованное».

Нитроглицерин был налит в зеленую бутылку, плотно заткнутую резиновой пробкой, чтобы туда не попал воздух. Бутылку эту Святой закопал в гараже пятнадцать лет назад, еще до того, как Небесная под влиянием своего тогдашнего любовника, который почему-то Святого невзлюбил, впервые стала подумывать о том, как бы от него избавиться.

«Ты хочешь от меня избавиться — пожалуйста, — бубнил он. — Но сначала придется заплатить за двадцать пять лет безупречной службы».

В свое время он завернул бутылку в кусок старой камеры, перевязав ее изоляционной лентой. Земля за пятнадцать лет осела, и бутылка оказалась глубже, чем он ожидал. Сначала он копал яму лопатой, поминутно измеряя ее глубину деревянной складной линейкой. Бутылка была закопана на глубине двух футов. Выкопав ямку глубиной двадцать дюймов, Святой отложил лопатку и вооружился столовой ложкой, однако, прежде чем он нащупал сверток, пришлось выкопать еще десять дюймов земли, что оказалось делом непростым — столовой ложкой особенно не покопаешь. Время шло. Он буквально обливался потом, в старомодном шоферском пиджаке с галунами и в форменной фуражке он чувствовал себя как в парилке.

Откопав сверток, он начал медленно, осторожно счищать с него ложкой грязь.

За долгие годы изоляционная лента и камера пришли в полную негодность и при первом же прикосновении рассыпались, как гнилая пробка. Боясь разбить бутылку ложкой, Святой работал теперь с особой осторожностью.

«То-то старая ведьма обрадуется, — бормотал он. — Вернется домой — а я уже на том свете. Даже хоронить не придется. Только прах развеять, и все».

Наконец блеснуло зеленое стекло бутылки. Когда он осторожно, дюйм за дюймом, вынимал ее из ямы, верхушка гнилой пробки отвалилась и осталась только та ее часть, что застряла в горлышке. Затаив дыхание, он вынул бутылку наружу и только тогда с облегчением вздохнул.

Заряженная двустволка лежала рядом, на бетонном полу гаража. Держа бутылку нитроглицерина в правой руке, он, дотянувшись до двустволки, взял ее в левую руку и медленно, точно тяжеловес, отрывающий от земли тонну металла, поднялся на ноги.

Чтобы нитроглицерин не пропал на солнце, он сунул бутылку под пиджак, поближе к сердцу, и на несгибающихся ногах, боясь споткнуться о кочку, двинулся к дому через выжженный солнцем, заросший сорняками сад. Пот струился из-под фуражки, заливал глаза. В эти минуты он был похож на канатоходца, балансирующего на проволоке над Ниагарским водопадом.

Подойдя к кухонной двери, он прислонил двустволку к стене и, приоткрыв дверь правой рукой, протиснулся внутрь левым боком, чтобы по случайности не ударить бутылку о дверной косяк. Войдя на кухню, он осторожно прикрыл за собой дверь и огляделся по сторонам, соображая, куда бы поставить бутылку. «Лучше всего — на стол», — решил он и установил бутылку в самом центре покрытого клеенкой стола.

Теперь надо было возвращаться в гараж за еще одним свертком, где хранились электрическая дрель со сверлом, снабженным алмазным наконечником длиной три восьмых дюйма, а также запал длиной двенадцать дюймов и четверть дюйма резиновой трубки.

Сверток находился в целлофановом пакете, а сам пакет был припрятан в старой подвешенной к потолку автопокрышке. Дрелью и огнепроводным шнуром он запасся через одиннадцать лет после того, как закопал в гараже бутылку с нитроглицерином, во время второй крупной размолвки с Небесной. Эта размолвка произошла оттого, что Небесная сделала вывод: если бы не Святой, который постоянно болтается у нее под ногами, она смогла бы завести нового, постоянного, любовника.

Он вышел из кухни всего на несколько минут, но за время его отсутствия туда, открыв головой дверь, проникла коза; она подошла к столу и стала с аппетитом уплетать клеенку. Проев в клеенке дыру шириной в несколько дюймов, коза медленно тянула клеенку на себя. Бутылка сдвинулась не меньше чем на шесть дюймов от центра и уже приближалась к краю стола, но, по счастью, не падала.

Коза уже собиралась отхватить очередной кусок клеенки, как вдруг услышала за спиной грубый окрик. Она медленно повернулась к Святому, окинула его ледяным взглядом своих прозрачных желтых глаз, а затем вновь решила продолжить трапезу.

Святой поднял двустволку и прицелился козе в голову.

— Пошла отсюда, — дрожащим от злобы голосом проговорил он, — или я отстрелю тебе твою поганую башку!

Он чувствовал, как от напряжения ему на ладони из-под рукавов сбегают ручейки пота, но стрелять не решился.

Коза снова повернула голову и взглянула на него. Она не знала, что стрелять Святой боится. Судя по его виду, он готов был выстрелить, и она ему поверила.

Сохраняя полное спокойствие, она с достоинством вышла из кухни, распахнув дверь головой. А он не посмел даже дать ей ногой под зад.

Когда коза удалилась, Святой поставил бутылку нитроглицерина в центр стола, рядом положил сверток с дрелью и запалом, а сам сел на койку, вытащил из-под нее свою заветную коробку, снял висячий замок, вынул спиртовку и чайную ложечку и, чтобы немного успокоиться, набрал в шприц героин. Руки у него тряслись, рот ходил ходуном, однако он не проронил ни звука.

«А-ах!» — промычал он, втыкая иглу в вену над запястьем, после чего убрал все вещи обратно в коробку, запер ее, затолкал под койку и застыл в ожидании действия героина.

«Интересно, где она берет наркотик? — опять забормотал Святой. — А мне-то какая разница? Эта пронырливая сука может распятие из-под Христа выкрасть, и тот даже не заметит. — Он захихикал. — Ничего, старый Святой себя в обиду не даст».

Постепенно руки у него дрожать перестали, голова прояснилась. Теперь он ощущал себя игроком в кости, который способен набрать «четверку» с первого раза.

Он встал, раскрыл сверток и привернул к электрическому сверлу дрель с алмазной головкой. Держа дрель в правой руке, он сделал шаг к койке, взял в левую руку двустволку и отправился в комнату Небесной.

Войдя, он положил двустволку на пол перед комодом, а затем вынул из розетки шнур ночника и вставил вместо него провод от дрели.

С внешним замком он справился без труда, просверлив вокруг него несколько дырок, пока не отвалился щиток. Затем он начал сверлить дырку в сейфе, в дюйме от наборного диска. Стальная дверца поддалась туго, и алмазная головка сточилась почти до основания, однако дырку просверлила.

Теперь предстояло самое сложное. В дырку три восьмых дюйма шириной он вставил резиновую трубку толщиной четверть дюйма и стал заталкивать ее внутрь, пока кончик трубки не коснулся задней стенки сейфа. Остаток трубки, длиной около фута, свешивался снаружи, и Святой его отрезал, а на кончик, торчащий всего на дюйм, надел бумажную воронку.

Проделав все это, он опять пошел на кухню, взял бутылку нитроглицерина и вернулся обратно. Поддев кончиком булавки гнилую пробку, он откупорил бутылку и, с величайшей осторожностью, закусив от напряжения язык, тонкой струйкой вылил нитроглицерин в воронку, после чего поставил пустую бутылку на пол и издал глубокий вздох облегчения.

Настроение у него поднялось. Главное — позади. Он снял с конца резиновой трубки воронку и на ее место надел запал. Подобрал с пола дрель и пустую бутылку, но затем раздумал: «Какого черта?!»

Он поднял заряженную двустволку и только чиркнул о коробок спичкой, как услышал, что кто-то топчется возле кухонной двери. С двустволкой наперевес он вышел на кухню и опять обнаружил там козу. Внезапно рассвирепев, он схватил ружье за ствол и начал было колотить козу прикладом по голове, но одумался.

«Ты хочешь зайти — заходи», — со зловещим видом пробормотал он и широко распахнул перед козой дверь.

Коза окинула его оценивающим взглядом, а затем медленно вошла внутрь и огляделась по сторонам, словно была здесь впервые.

Злобно хихикая, Святой вернулся в комнату Небесной и зажег спичку. Коза из чистого любопытства увязалась за ним и, просунув голову ему между ног, с интересом наблюдала, как вспыхнул запал. Святой не заметил, что коза последовала за ним в комнату. Как только запал занялся, он развернулся и бросился бежать. Решив, что за ней гоняйся, пустилась наутек и коза. Но — в противоположную сторону, а когда Святой это увидел, было уже поздно: он столкнулся с козой и головой вперед рухнул на пол.

— Коза, берегись! — крикнул он, падая.

Святой забыл поставить на предохранитель двустволку, которую он по-прежнему держал дулом назад, ведь козу он бил прикладом.

Когда он упал, приклад ударился об пол и ружье, сразу из двух стволов, выстрелило крупной дробью в сейф, где в данный момент находилось полпинты нитроглицерина.

По странной случайности на воздух взлетели только три части дома: передняя, задняя и верхняя. Переднюю часть унесло через дорогу, и такие предметы домашнего обихода, как кровать, столы, комод и раскрашенный от руки эмалированный ночной горшок, врезались в стену дома напротив. Многочисленные платья Небесной — некоторые были куплены еще в двадцатые годы — перелетев через забор, устлали улицу многоцветным волшебным ковром. Задняя часть дома, а с нею кухонная плита, холодильник, столы и стулья, койка Святого и его заветная коробка, а также посуда и вся кухонная утварь перелетели через забор и оказались на пустыре, благодаря чему облюбовавшие этот пустырь бродяги в течение полугола жили припеваючи и кормились со всеми удобствами. Железную крышу гаража снесло и отбросило футов на сто, и «линкольн-континентэл» остался стоять под открытым небом. Что же касается верхней части дома, в том числе и чердака вместе с пианино, троном Небесной и свадебным сундуком, то все это поднялось на воздух, и грохот взрыва давно уже стих, а старенькое пианино все еще тихонько что-то играло само по себе.

Передняя дверца сейфа была взорвана и улетела на пустырь вместе с плитой, а задняя, стальная, лопнула в нескольких местах, точно бумажный пакет, по которому, предварительно надув его, изо всех сил ударили кулаком. Сейф же как таковой вылетел в сад, в воздух, точно листья во время урагана, взвились обрывки стодолларовых кредиток. Через несколько часов люди подбирали их в десяти кварталах от места взрыва, а некоторые, пытаясь их склеить, провозились с долларами всю зиму.

Зато пол почему-то остался цел. В результате взрыва с него смело весь сор, бумажки, булавки, иголки: нигде не осталось ни пылинки, но сам пол, и деревянный настил и линолеум, совершенно не пострадал.

Куда унесло Святого и козу, сказать трудно, однако, куда бы их ни унесло, улетели они в одном направлении, ибо два ассистента из Медицинской экспертизы Бронкса, как ни бились, не смогли отличить козьи останки от человеческих — а ничего, кроме обгоревших кусочков мяса, ни от козы, ни от Святого не осталось.

На свою беду, Святой никогда раньше не взрывал сейфов. В противном случае он бы знал, что для уничтожения сейфа, где хранила свои сбережения Небесная, нужна не бутылка нитроглицерина, а чайная ложка.

Глава 13

Небесная сидела в парке напротив Риверсайдской церкви и думала, как выйти из создавшегося положения. «Если Мизинец в ближайшее время не объявится, — решила она, — я вернусь домой и скажу Святому, что сама все нашла, тогда уж Мизинцу не отвертеться».

Вдруг она услышала выстрелы. Пистолетный выстрел — это пистолетный выстрел, его ни с каким другим не спутаешь, и Небесная, которая за свою долгую жизнь привыкла к пистолетной стрельбе, ошибиться не могла.

Она заерзала на скамейке и стала вертеть головой во все стороны.

Затем до нее донесся истошный женский крик. «Что ж, в этом есть своя логика, — с присущим ей цинизмом подумала она. — Когда мужчины стреляют, женщины кричат».

Приходили ей в голову и другие, менее отвлеченные, мысли. «Если в доме кого-то убили, — прикинула она, — то лучше держаться отсюда подальше».

В это время из подъезда вышли двое мужчин. Небесная находилась от них на почтительном расстоянии и черты их лиц разобрать не могла, тем более что у них на глаза были надвинуты шляпы. И тем не менее было в этой парочке что-то запоминающееся.

Один был толстяком, с круглым, сальным, не смуглым лицом. Широкоплечий, он, как видно, обладал большой физической силой. На нем был темно-синий дакроновый однобортный костюм. Своего спутника он держал под руку и как будто даже слегка его подталкивал.

Второй, наоборот, был худ, с белым, как бумага, изможденным лицом и темными кругами под глазами. Даже издали видно было, что это кокаинист. На нем был светло-серый летний костюм. Он еле волочил ноги и дрожал, словно от озноба, всем телом.

Они вышли из дому, завернули за угол и сели в «бьюик» защитного цвета, ничем не отличавшийся от любого другого автомобиля этой же модели. Разобрать номер машины Небесной не удалось, но номера были нью-йоркские — это она заметила.

«Ценная информация, — подумала она. — Ее можно будет неплохо продать. Подождем, что будет дальше».

Ждать пришлось недолго. Не прошло и двух минут, как к дому подкатили две патрульные машины, а еще через пять минут вся улица была запружена полицейскими автомобилями, среди которых были и два фургона «скорой помощи». Полиция оцепила дом.

Теперь можно было подойти поближе. Она увидела, как из подъезда кого-то вынесли на носилках и быстро погрузили в «скорую помощь». Третий санитар шел рядом, держа в руке бутылку с плазмой. Завыла сирена, и «скорая помощь» умчалась.

Небесная узнала лежавшего на носилках.

— Могильщик, — прошептала она.

По спине у нее пробежали мурашки.

Следом из дому вышел Гробовщик; его поддерживали под руки два санитара, а он пытался вырваться. Хоть и не без труда, санитарам удалось усадить его во вторую «скорую», и Гробовщика увезли тоже.

Небесная уже начала выбираться из толпы, как вдруг услышала поблизости чей-то голос:

— Там еще один… африканец, с перерезанной глоткой.

Небесная заторопилась. Когда она отошла немного в сторону, к дому подъехали два больших черных лимузина, набитые детективами в штатском, из уголовной полиции города.

Да, как выяснилось, она располагала ценной информацией. Сверхценной. За такую никаких денег не жалко. Не жалко даже глотку перерезать.

Небесная быстрым шагом двинулась в сторону Бродвея, пытаясь поймать такси. Она была так потрясена увиденным, что забыла даже раскрыть зонтик, с помощью которого сохранялся натуральный цвет кожи.

Только когда такси остановилось, когда она села на сиденье, а шофер включил зажигание, она вновь почувствовала себя в безопасности.

Теперь необходимо было как можно скорее избавиться от Святого и от пробитого пулями черного «линкольна» — а то беды не миновать.

Когда она подъезжала к дому, то увидела, что ее улица забита пожарными и полицейскими машинами, каретами «скорой помощи», а также бедно одетыми людьми, в основном итальянцами и чернокожими, которые, рискуя получить солнечный удар, толпились под раскаленным полуденным солнцем, чтобы удовлетворить свое болезненное любопытство.

«Весь город сошел с ума, — подумала она. — Что богатые, что бедные».

Когда такси подъехало ближе, она вытянула шею, ища глазами свой дом. Но дома не было. Из окна машины за сгрудившейся у ворот толпой виднелся совершенно пустой, если не считать переливающегося на солнце черного «линкольна», палисадник. Дом словно по волшебству исчез.

Она велела таксисту остановиться, не доезжая до полицейского оцепления, и подозвала прохожего.

— Что там случилось?

— Взрыв! — захлебываясь от возбуждения, ответил ей смуглый работяга без шляпы по-видимому, итальянец. Дышал он так тяжело, словно не мог удержать обжигающий воздух в легких. — Дом взорвался. Погибли хозяева, пожилая пара, святые, говорят, люди были. Ничего от них не осталось. Наверное, пожар вспыхнул…

За ее реакцией итальянец не следил; он, как и многие другие вокруг, шарил по земле руками и подбирал какие-то обрывки бумаги.

— Красиво, ничего не скажешь, — прошептала она, а затем, уже громче, обратилась к таксисту: — Посмотри, что они там ищут.

Таксист вышел из машины и попросил какого-то парня показать ему бумажку, которую тот только что подобрал. Это был обрывок стодолларового банкнота. Таксист отобрал у него находку и понес Небесной. Парень, забеспокоившись, побрел за ним.

— Сотенная, — пояснил он. — фальшивые деньги небось печатали.

— Это конец, — пробормотала Небесная.

Оба, и таксист и парень, с изумлением уставились на нее.

— Верни ему этот хлам, — сказала она таксисту. Она сразу же поняла, что Святой попытался взорвать сейф. Впрочем, это ее нисколько не удивило. «Атомную бомбу, что ли, он подложил? — подумала она. — Тоже мне шутник нашелся».

Таксист сел за руль и подозрительно посмотрел на нее:

— Вы, значит, в этот самый дом ехали?

— Не валяй дурака, — огрызнулась она. — Не могу ж я ехать в дом, которого нет.

— Хотите, может, что-то сообщить полиции? — настаивал таксист.

— Я хочу, чтобы ты развернулся, отвез меня на Уайт-Плейнз-роуд и высадил у входа на спортивную площадку.

В это время дня спортивная площадка, где не было ни единого деревца, пустовала. Ямы для прыжков и металлические горки раскалились от жары. Нагрелась от солнца и спинка скамейки, на которую откинулась Небесная, однако она этого не заметила.

Она вынула трубку, набила ее мелко растолченными корешками конопли, которая хранилась у нее в клеенчатом кисете, и закурила от старой, с выбитыми золотом инициалами зажигалки. Затем раскрыла черно-белый зонтик, переложила его в левую руку, в правую взяла трубку и глубоко затянулась сладким, едким дымом марихуаны.

Небесная была фаталисткой. Если бы она когда-нибудь читала рубай Омара Хайяма[6], ей бы, возможно, вспомнилось сейчас следующее четверостишие:

Рука на небесах расписывает судьбы, Изящен почерк, безупречен слог; Поститесь, умничайте, Лейте слезы — Перечеркнуть не сможете тех строк.

Но Хайяма она не читала и думала поэтому совсем о другом:

«Ну вот, опять все начинать сначала. Ничего, стоять с протянутой рукой все же лучше, чем протянуть ноги».

Жизнь научила Небесную не плакать. Кому нужна плачущая шлюха? — а ведь она была шлюхой, с этого начинала. Пятнадцатилетней девчонкой она убежала из лачуги издольщика, где ютилась ее семья, и стала проституткой, потому что была слишком сообразительна и ленива, чтобы мотыжить пшеницу и собирать хлопок. Сводник, соблазнивший ее и надоумивший бежать из дому, объяснил ей, что ее «товар», в отличие от пшеницы и хлопка, на рынке не залеживается. Она не могла вспоминать о нем без улыбки. «Большой был болван, хотя и славный… Славный-то славный, а вышвырнул меня коленом под зад, прямо на улицу. Другие, впрочем, оказались не лучше…»

«Что же, от времени любой товар портится, — цинично подумала она, — не только хлопок или пшеница…»

Зато потом, став целительницей, она вышла в люди, ни в чем себе не отказывала, вместо потрохов и свиных хвостов лакомилась свиными котлетками да бифштексами. Тут уж она стала хозяйкой положения, теперь не ее гнали в шею, а она сама, когда любовники ей надоедали, беспардонно выставляла их за дверь.

Небесная выбила трубку и спрятала ее в сумку. Ее желтые зрачки расширились, застыли, темная морщинистая кожа пошла розовыми пятнами.

Когда она подымалась по Уайт-Плейнз-роуд, ей начало казаться, что серые стены домов переливаются на солнце разноцветными бликами. За последние двадцать лет она ни разу не накуривалась до такого состояния. Ей чудилось, что она плывет по воздуху, однако голова у нее, как всегда, работала прекрасно.

«Вероятно, я с самого начала ошиблась в расчетах, — решила она. — Почему, черт возьми, я вбила себе в голову, что это партия героина?»

«Какая там, к черту, карта сокровищ! Пираты и сокровища остались в прошлом веке».

«А вдруг все-таки карта? Могла же какая-то банда закопать сокровища и отметить это место на карте… Но о каких сокровищах идет, черт возьми, речь? И потом, как эта карта могла попасть в руки олуха Гаса, бестолкового старого управляющего?»

От марихуаны мысли ее плясали, точно лихие танцоры под зажигательную музыку. Она зашла в супермаркет и заказала в закусочной чашку черного кофе.

— Простите, вы случайно не манекенщица? — спросил ее сидевший рядом мужчина, на которого она поначалу не обратила никакого внимания.

Небесная бросила на него рассеянный взгляд. Похож на коммивояжера, из тех, что таскаются по домам с каталогами.

— Да, позирую дьяволу за сходную цену, — буркнула она.

Мужчина покраснел.

— Извините. А я подумал, что вы работаете манекенщицей в каком-нибудь рекламном агентстве. — И он закрылся газетой.

Это был дневной выпуск «Джорнэл Америкен», и ей в глаза сразу же бросился крупный заголовок:

ДВОЕ ГАРЛЕМСКИХ ДЕТЕКТИВОВ УВОЛЕНЫ ЗА ЖЕСТОКОСТЬ

Под заголовком были помещены фотографии Могильщика и Гробовщика, которые абсолютно ничем не отличались от парочки гарлемских грабителей. Такие фотографии печатаются обычно в рубрике «Их разыскивает полиция».

Прежде чем коммивояжер сложил газету, Небесная успела просмотреть заметку.

«Значит, Джейка убили. Возле Риверсайдской церкви. Тогда-то Мизинец, наверное, и дал сигнал пожарной тревоги».

Мысли путались. Она мучительно пыталась вспомнить все, что говорил ей Мизинец, как он выглядел, как держался. Кое-какая догадка у нее возникла, но до разгадки было еще далеко…

Небесная неожиданно вскочила на ноги. Коммивояжер испуганно отпрянул от стола, но она расплатилась, выбежала из магазина и заспешила к ближайшей стоянке такси.

Когда такси остановилось напротив Риверсайдской церкви, она, заплатив по счетчику, раскрыла свои старинные часы-амулет. Часы показывали тридцать семь минут четвертого.

Она огляделась по сторонам. Патрульные машины уехали, полиции не было — правда, в стоящем у подъезда черном седане сидели какие-то люди.

От мысли, что, возможно, она уже опоздала, у нее начало сосать под ложечкой.

Она раскрыла зонтик и, держа его в левой руке, повесила вышитую бисером сумку на локоть правой, подхватила свободной рукой длинную юбку и, слегка ее приподняв, поплыла по улице в сторону дома.

У входа дежурил белый полицейский, высокий, плечистый парень. При виде Небесной он вытаращил от удивления глаза.

— Куда это вы, мэм? Сюда нельзя, — остановил он ее и, подумав, добавил: — Если здесь проживаете — дело другое.

— А что произошло? — удивилась она. — Карантин, что ли?

— А вы по какому вопросу, раз здесь не проживаете?

— Собираю средства на дом для престарелых, — вежливо разъяснила она. — На чернокожих стариков.

Но полицейский попался дотошный.

— А лицензия у вас есть? — поинтересовался он. — Или, на худой конец, какое-нибудь удостоверение, чтобы знать, кто вы такая будете.

Небесная удивленно подняла брови:

— Какое еще удостоверение? Я ведь спонсор, финансирую строительство.

— Боюсь, вам придется прийти еще раз. Сейчас в доме обыск, и посторонние не допускаются.

— Обыск?! — Небесная изобразила на лице ужас. — И что же ищет полиция? Уж не труп ли, зарытый в подвале?

Полицейский улыбнулся. Небесная напомнила ему героиню популярной пьесы.

— Не труп, а сокровища, — уточнил он.

— Господи помилуй! — ахнула она. — Что ж это творится?!

Полицейский улыбнулся еще шире:

— Кошмар, правда?

Она повернулась к выходу.

— Что ж, если клад найдете, не забудьте про престарелых негров.

— Можете быть спокойны. — Теперь он смеялся в голос.

Небесная зашла в соседнее здание и расположилась в вестибюле у окна, наблюдая за тем, что происходит в доме Гаса. Проходившие мимо жильцы с любопытством ее разглядывали, но она не обращала на них никакого внимания.

«Ясно одно: если тайник в доме, полиция его обнаружит. Но почему тогда его не нашли те два гангстера? Они-то знали, зачем приходили».

Голова у нее шла кругом.

«Господи, знать бы еще, что ищешь, — совсем было бы хорошо», — подумала она.

В это время к дому подъехал крытый фургон с буквами «ОЗЖ» на брезенте.

«Это еще что такое?»

Из кабины выпрыгнули и вошли в дом два рыжих молодца в кожаных перчатках и длинных белых плащах.

Через несколько минут они вернулись обратно, ведя на цепи Шебу, собаку Мизинца.

И тут вдруг ее осенило. Как же она раньше не догадалась?! Сколько времени потеряно зря!

Теперь все встало на свои места.

Собаку посадили в фургон с буквами «ОЗЖ» на брезенте и увезли. Небесную подмывало броситься за машиной, позвать собаку, предъявить на нее права. «Чистое безумие! — урезонила она себя. — Собаку все равно не получишь, а за решетку как пить дать угодишь!» Она мысленно сравнила себя со стоящим на берегу человеком, который видит, как волны уносят его друга, а сделать ничего не может.

Она попыталась сообразить, что означает «ОЗЖ». «Отделение»… Нет, вряд ли в полиции есть особое отделение, которое занимается надзором за домашними животными. Ведь ловить бездомных собак может любой полицейский, без всякого отделения. И тут она догадалась: Общество защиты животных. Где-то она слышала про такое.

Небесная выбежала из подъезда, направилась на Бродвей и вошла в первый попавшийся бар. Найти номер телефона манхэттенского отделения Общества защиты животных было делом нескольких минут.

В трубке раздался вежливый женский голос.

— Я слышала, вы продаете бездомных собак, — сказала Небесная. — Я хотела бы приобрести собаку.

— Как правило, тех собак, что к нам поступают, мы не продаем, — разъяснил вежливый голос. — Мы подыскиваем им подходящих хозяев, с которых берем два доллара на нужды общества.

— Вот и прекрасно. Я готова внести два доллара. У вас в данный момент есть на примете собака, которую вы бы хотели пристроить?

— Да, есть, а какую вы бы сами хотели?

— Мне нужна большая собака. Величиной с льва, — сказала Небесная.

— Такие у нас редко бывают. — В вежливом голосе прозвучало сомнение. — Кроме того, нам далеко не безразлично, кому мы отдаем животных. Не могли бы вы сказать, для чего вам такая большая собака?

— Видите ли, у меня дом в Нью-Джерси, недалеко от Хобокена, а место это — может, слышали — не самое спокойное. Участок у меня большой, огороженный, так что собаке привольно будет. Кормить ее буду мясом, костями — этого добра хватает.

— Насколько я понимаю, вам нужен сторожевой пес?

— Именно. И чем больше, тем лучше. Наша последняя собака была ростом с теленка. Немецкая овчарка. Его бандиты убили.

— Вы сказали «его». А если это будет сучка?

— Не важно. Главное, чтобы побольше.

— Знаете, вы вовремя позвонили. Через несколько дней нам должны привезти очень большую собаку. Будьте любезны, продиктуйте мне вашу фамилию и адрес.

— Только через несколько дней! — В голосе Небесной прозвучала постная безысходность. — А я так надеялась взять собаку сегодня. Понимаете, я уезжаю на две недели в отпуск и хотела оставить в доме сторожа с собакой.

— Нет, сегодня, боюсь, это невозможно, мы же еще должны их проверить… хотя… подождите… не вешайте, пожалуйста, трубку…

Небесная вцепилась в трубку обеими руками. Через минуту в трубке послышался вежливый голос:

— Алло, вы слушаете?

— Да, конечно.

— Не исключено, что вы сможете получить собаку уже сегодня, как вы и хотели. Сделаем для вас исключение… Буквально только что пришли… Вы не перезвоните мне через час? Хорошо?

— Хорошо, — сказала Небесная и положила трубку.

Она посмотрела на часы. Три минуты пятого.

Ровно в пять она снова набрала тот же номер, однако вежливый голос, извинившись, сказал, что за это время пришли из полиции и собаку увели.

Только сейчас Небесная впервые поняла истинный смысл выражения «собачья жизнь».

Глава 14

Гробовщик чуть не плакал от ярости. На его обезображенном ожогами лице застыла гримаса невыразимого и беспомощного бешенства.

«Сволочи поганые, — бормотал он сквозь стиснутые зубы. — Ублюдки, сукины дети, паразиты, скоты, недоноски, прохвосты, сифилитики! Наширялись, говноеды, и стреляют безоружному в спину из своих самодельных пушек. Ничего, мы еще с вами разберемся…»

Он говорил сам с собой.

На стене в самом конце ослепительно чистого больничного коридора висели часы. Двадцать шесть минут третьего.

«Вот ведь как бывает, — с горечью думал он. — Нас уволили за то, что мы избили сбывавшего наркотики ублюдка, а не прошло и трех часов, как Могильщика подстрелил вооруженный наркоман».

У Гробовщика из глаз лились слезы, они струились по избороздившим его лицо шрамам, и казалось, что плачет сама кожа.

Медицинские сестры и практиканты обходили его стороной. Но хуже всего было то, что он себя чувствовал виноватым. «Если б я не поторопился, послушался Могильщика и дождался ребят из уголовной полиции, Могильщик мог бы избежать пули».

А Могильщик лежал за закрытой белой дверью на операционном столе. Он был на волосок от смерти. Понадобилось переливание крови, а в больнице имелась всего одна пинта крови его группы. Такая кровь была только в Бруклинском Красном Кресте, и туда уже выехала полицейская машина в сопровождении двух мотоциклистов. Быстрее их по забитым транспортом городским магистралям не мог бы проехать никто — но времени было в обрез.

Гробовщику сказали, что его группа Могильщику не подходит.

«Ну вот, даже этим я не могучему помочь, — думал он. — В одном можешь быть уверен, старина: если ты отправишься на тот свет, они последуют за тобой».

У него у самого на затылке, за левым ухом, была громадная шишка величиной с гусиное яйцо, а голова раскалывалась от невыносимой боли, шедшей откуда-то из-под глаз. Врачи сказали, что у него сотрясение мозга, и попытались уложить его в постель. Однако он отбивался с какой-то слепой, почти неуправляемой яростью, и в конце концов от него отстали.

В больницу они попали первоклассную, оборудованную по последнему слову техники, и Гробовщик не сомневался: если только Могильщика можно спасти, он спасен будет. И тем не менее ужасно злился — прежде всего на самого себя.

Увидев в конце коридора свою жену и жену Могильщика, подымавшихся по лестнице, он вскочил и бросился в противоположную дверь, которая вела в процедурную, пустую и темную.

Жене Могильщика он боялся посмотреть в глаза, не хотелось встречаться и со своей женой. Его дочка находилась в летнем лагере в Кэтскилских горах, и дома, по счастью, сейчас никого не было. «И на том спасибо», — подумал он.

В операционную женщин не пустили. Они стояли в коридоре за дверью, с застывшими, как у деревянных идолов, коричневыми лицами. Жена Могильщика то и дело подносила к глазам носовой платок. Обе молчали.

Гробовщик осмотрелся по сторонам. Дверь напротив была заперта. Он подошел к окну процедурной и поднял приспущенное матовое стекло. Прямо под окном оказалась пожарная лестница. Он вылез из окна и начал спускаться вниз. Из соседнего корпуса на него с любопытством смотрели студенты-медики. Гробовщик их не заметил. Спустившись на первый этаж, он спрыгнул на асфальтированную дорожку, ведущую на задний двор, к запасному входу.

Гробовщик вышел на улицу и направился на Риверсайд-драйв, где стояла его машина. Он был без шляпы, полуденное солнце палило нещадно, и перед глазами все плыло. Голова болела так, будто у него было воспаление мозга.

Через полчаса он притормозил перед своим домом в Астории, на Лонг-Айленде. Как он доехал, ему и самому было непонятно.

В больнице ему дали успокоительную микстуру. «Одна чайная ложка каждый час» — значилось на бутылке. Перед тем как войти в дом, он вытащил флакон с микстурой из кармана и швырнул его в мусорный бак.

Начал он с того, что пошел на кухню и поставил на огонь кофеварку «Сайлекс», насыпав в нее столько кофе, сколько не пил за неделю. Затем разделся, сложил одежду на стуле у кровати, пошел в ванную, отыскал в аптечке бензедрин, положил под язык две таблетки и запил их, подставив ладонь под льющуюся из крана воду. Из ванной он услышал, что кофе закипает, побежал на кухню и потушил под кофеваркой огонь.

После этого он опять вернулся в ванную и принял контрастный душ. От ледяной воды захватывало дыхание, стучали зубы, в тело впивались иголки. Голова раскалывалась на части, в глазах рябило, зато вялость, расслабленность прошли.

Он растерся полотенцем, пошел в спальню, надел длинные, в обтяжку трусы, нейлоновые носки, легкие черные туфли на эластичной подошве, брюки от только что купленного темно-серого летнего костюма и темно-синюю шелковую рубашку с воротничком на пуговицах. Галстук он надевать не стал — «может помешать, когда буду вытаскивать револьвер».

Кобура висела на задней стороне двери встроенного бельевого шкафа, а в кобуре лежал сделанный по специальному заказу длинноствольный никелированный револьвер 38-го калибра, который наводил ужас на весь Гарлем. Гробовщик вынул револьвер из кобуры, повертел барабан, привычным движением выбил пять патронов, после чего револьвер прочистил и смазал, а затем перезарядил, вставив в последнюю камеру трассирующую армейскую пулю и оставив пустой камеру под курком — чтобы револьвер не выстрелил, если вдруг придется действовать им как дубинкой.

Положив револьвер на кровать, он снял с крюка кобуру, достал из шкафа банку тюленьего жира, смазал им толстую подкладку кобуры, вложил револьвер в кобуру, чистым носовым платком отер излишки жира, бросил носовой платок в корзину с грязным бельем и накинул наплечный ремень, к которому пристегнул кобуру, после чего надел на левое запястье часы с секундомером.

Теперь предстояло выбрать дубинку. Их у него в комоде хранилась целая коллекция, и Гробовщик подобрал дубинку из мягкого свинца, с оплеткой из воловьей кожи и с ручкой из китового уса. Ее он опустил в набедренный карман, специально для этого предназначенный.

В левый карман брюк он положил перочинный нож, а в задний, после минутного размышления, сунул и пристегнул к поясу тонкую, плоскую охотничью финку с рифленой резиновой рукояткой, в ножнах из мягкой свиной кожи.

«Осталось только живой воды выпить — знать бы только, где такая течет», — мрачно пошутил он сам с собой.

Теперь можно было надевать пиджак. Он специально выбрал этот костюм, потому что по размеру он был у него самый большой; кроме того, пиджак был сшит с таким расчетом, чтобы под ним на плечевом ремне поместилась кобура.

В левый обшитый изнутри кожей карман пиджака Гробовщик опустил коробку с патронами, а в правый, тоже кожаный, — несколько патронов с трассирующими пулями.

Одевшись, он пошел на кухню и выпил две чашки крепчайшего, обжигающе горячего кофе, который на пустой желудок произвел эффект ледяной воды, вылитой на раскаленную конфорку. От кофе Гробовщика чуть не вывернуло наизнанку. Он с утра ничего не ел, но бензедрин убил аппетит, оставив во рту сухой отвратительный привкус. Но этого привкуса он тоже не замечал.

Когда Гробовщик уже был в дверях, раздался телефонный звонок. Несколько секунд он колебался — подойти к телефону или нет, но в конце концов все же вернулся в спальню и снял трубку.

— Джонсон слушает, — сказал он.

— Говорит капитан Брайс, — раздался голос на другом конце провода. —  Вами интересуется лейтенант Уолш из уголовной полиции. Хотите моего совета? Не лезьте вы в эту историю. Сидите дома. Пусть это дело полиция расследует. Имейте в виду: если вы опять нарветесь, я вас вытаскивать не буду. — Он сделал паузу и добавил: — И никто не будет.

— Да, сэр, — откликнулся Гробовщик. — Вас понял. Лейтенант Уолш, сэр.

— Кстати, кровь из Бруклина доставили, — сказал капитан, помолчав.

Гробовщик прижал трубку к уху, но от волнения задать вопрос не решился.

— Пока жив, — сказал капитан Брайс, словно читая его мысли.

— Да, сэр, — отозвался Гробовщик.

Не успел он положить трубку, как телефон зазвонил снова.

— Джонсон слушает.

— Эд, это лейтенант Андерсон.

— Как дела, лейтенант?

— Это тебя надо спросить.

— Он все еще держится, — сказал Гробовщик.

— Я сейчас туда еду, — сказал Андерсон.

— Какой смысл? Он ведь все равно никого не узнает.

— Согласен. Подожду. — Последовала пауза. — Не лезь в это дело, Эд. Я все понимаю, но лучше держись в стороне. Сейчас ведь у тебя никаких прав нет, поэтому ты хоть на уши встань — только хуже будет.

— Да, сэр.

— Что? — Андерсон удивился. Никогда раньше Гробовщик не говорил ему: «Да, сэр».

Но Гробовщик уже повесил трубку. Он набрал номер уголовной полиции Уэст-Сайда и попросил к телефону лейтенанта Уолша.

— Кто его спрашивает?

— Эд Джонсон.

Через минуту в трубке послышался спокойный, солидный голос:

— Джонсон, я хотел бы знать, что вы обо всем этом думаете.

— До того, как мы обнаружили труп африканца, я об этом ничего не думал. По правде говоря, мы не знали даже, с какого боку к этой истории подступиться. Ну а когда они подстрелили Могильщика, ситуация изменилась. Их вроде бы было двое…

— Это нам известно, — перебил его лейтенант Уолш. — Двое профессиональных гангстеров. Наши ребята всю квартиру перевернули вверх дном, но ничего найти не удалось, абсолютно ничего. Из-за чего был убит африканец, как вы считаете? Если б мы знали хотя бы это, уже было бы проще.

— Полагаю, из-за героина. Из-за партии героина.

— Мы об этом думали. Ребята из отдела по борьбе с наркотиками уже работают в этом направлении. Но ведь партию героина, даже неразбавленного, не так-то легко спрятать. По-настоящему ценная партия героина, такая, ради которой идут на убийство, никак не может быть, вместе с упаковкой, меньше футбольного мяча. А такой сверток ребята наверняка бы нашли.

— Но ведь это мог быть не сверток, а ключ от тайника, где героин прячут.

— Ключ от тайника? Не знаю, как ребята, а мне это в голову не пришло. Возможно, вы и правы. Поделюсь вашей догадкой с коллегами. Впрочем, они собираются искать до тех пор, пока не убедятся, что в квартире ничего нет.

— Кроме героина, мне ничего в голову не приходит.

— Понятно. Кстати, как вы думаете, что случилось с управляющим и его женой? Гас и Джинни Харрис — так их, кажется, зовут? С ними и с их подручным, бывшим боксером по кличке Мизинец?

— Гас и Джинни должны были сегодня днем отплыть на «Королеве Марии», а Мизинец скрывается от полиции.

— Верно, у них были на сегодня билеты, но на пароход они не явились. Все трое где-то прячутся.

— Не могут же они прятаться вечно.

— Почему ж, могут — если на дне реки лежат.

Гробовщик промолчал. Все, что он обязан был рассказать, он рассказал.

— Пока вроде бы все, Джонсон. Не пропадайте. Вы нам можете понадобиться в самое ближайшее время. И еще, Джонсон…

— Да, сэр?

— Не лезьте вы в это дело. Предоставьте его нам, хорошо?

— Да, сэр.

Гробовщик пошел на кухню и налил себе холодной воды из холодильника. В горле у него пересохло.

Затем он пошел в гараж, сунул испачканный краской комбинезон, оставшийся после ремонта, в большой мешок, положил этот мешок в багажник, сел в машину и подъехал к дому Могильщика на той же улице.

Он знал, что входная дверь заперта, поэтому обогнул дом и с помощью отмычки открыл кухонное окно. Теперь он двигался с такой легкостью, что буквально не чувствовал тела. «Убью — и не замечу», — подумал он.

Соседские дети, мальчик и девочка, игравшие во дворе напротив, с укором смотрели на него.

— Зачем ты без спросу лезешь в дом мистера Джонса? — крикнул ему мальчик, а затем громко позвал мать: — Мама, мама, к мистеру Джонсу грабитель забрался!

Как раз когда Гробовщик занес ногу, чтобы перелезть через подоконник, в дверях соседнего дома появилась женщина.

Он кивнул ей, и она улыбнулась в ответ. На этой улице жили одни негры, и взрослые хорошо знали друг друга; дети же редко видели детективов, которые обычно днем отсыпались.

— Это друг мистера Джонса, — объяснила женщина детям. — Мистер Джонс тяжело ранен, — добавила она, как будто детям это могло быть интересно.

Гробовщик запер окно изнутри, вошел в спальню и открыл встроенный шкаф. На дверце, на таком же, как и у него, крюке, в такой же кобуре лежал точно такой же длинноствольный никелированный револьвер 38-го калибра. Он вынул револьвер, машинально покрутил барабан — проверить, заряжен ли, а затем сунул его дулом вниз за пояс брюк так, чтобы ручка револьвера была слева.

«Почти все готово», — вслух произнес он и поморщился от очередного приступа головной боли.

Из спальни он прошел в гостиную, порылся в столе, нашел лист почтовой бумаги и написал на нем:

«Стелла, я взял пистолет Могильщика. Эд».

Взял записку и положил ее на туалетный столик.

Гробовщик уже собирался уходить, когда ему в голову пришла неожиданная мысль. Он подошел к стоявшему у кровати телефону, снял трубку и снова позвонил в уголовную полицию.

Когда к телефону подошел лейтенант Уолш, Гробовщик спросил его, что случилось с собакой управляющего.

— С собакой? Ах да. Ее отвезли в Общество защиты животных. А что?

— Я вдруг вспомнил, что собака тоже пострадала, и хотел узнать, оказали ли ей помощь.

— Вот об этом я спросить забыл, — сказал лейтенант Уолш. — Кстати, вам случайно не известно, откуда у нее на голове рана?

— Мы с Могильщиком видели, как сегодня утром африканец водил ее в парк, к реке, но домой вернулся без нее. Было еще совсем рано, шестой час утра. Мы не придали этому значения и, где собака, расспрашивать его не стали. Когда же мы вернулись на Риверсайд-драйв в районе часа, собака уже лежала у калитки с пробитой головой.

— Все ясно, — сказал Уолш. — Как там Джонс, не знаете?

— Пока дышит. Полчаса назад был еще жив.

— Понятно.

Они положили трубки одновременно.

Гробовщик позвонил в больницу.

— Скажите, как состояние детектива Джонса? — спросил он, назвавшись.

— Тяжелое, — ответил ему ледяной женский голос.

От сильного головного спазма перед глазами опять все поплыло.

— Это мне известно, — процедил Гробовщик сквозь стиснутые зубы, пытаясь сдержать вновь подкатившую к горлу ярость. — Сейчас хуже, чем было?

Голос немного смягчился:

— В данный момент он находится в кислородной палатке и впал в кому. Мы делаем все, что в наших силах.

— Я знаю, — сказал Гробовщик. — Спасибо.

Он положил трубку, вышел из дому через переднюю дверь, захлопнул ее за собой и сел в «плимут».

Завернув за угол, он притормозил у аптеки купить лактозу. Гробовщику нужно было четыре с половиной фунта, но у аптекаря нашлось всего три, и Гробовщик попросил его разбавить лактозу хинином.

Аптекарь от страха и удивления выпучил глаза.

— Это я своего друга разыграть решил, — пояснил Гробовщик.

— А, понятно.

— Аптекарь немного успокоился и, ухмыльнувшись, добавил:

— Между прочим, смесь лактозы с хинином хорошо при простуде помогает.

Гробовщик попросил аптекаря хорошенько завернуть покупку и все швы на свертке залепить скотчем.

Из аптеки он поехал в Бруклин и остановился возле спортивного магазина. Там он купил квадратный ярд прорезиненного шелка, в который с помощью продавца еще раз завернул сверток с лактозой. Швы они заклеили резиновым клеем.

— Теперь даже на дне моря не промокнет, — с гордостью сказал продавец.

— Это мне и надо, — отозвался Гробовщик.

Еще он купил небольшую холщовую хозяйственную сумку синего цвета, куда положил сверток с лактозой, а также приобрел очки с темно-зелеными стеклами и мягкий шерстяной шотландский берет — на размер больше, чтобы не задевал шишки на затылке.

Теперь, если бы не оттопыренный нагрудный карман и обезображенное тиком и болью лицо, он был бы похож на битника из Гринвич-Виллидж.

— Желаю удачи, сэр, — сказал продавец.

— Спасибо, сегодня удача мне пригодится как никогда, — откликнулся Гробовщик.

Глава 15

Это было одно из тех больших, солидных четырехэтажных зданий, каких так много на Сто тридцать девятой улице, между Седьмой и Восьмой авеню, с известняковыми фасадами, ионическими колоннами и массивными входными дверьми красного дерева, с узором ручной работы и хрустальными покрытыми черной эмалью панелями. Сбоку от дома тянулась аллея к бывшему каретному сараю, перестроенному теперь под гараж.

Много лет назад, когда здесь жили нувориши, улица считалась престижной; затем, в двадцатые годы, один расторопный чернокожий, агент по продаже недвижимости, продал старые особняки преуспевающим неграм, и в Гарлеме этот район прозвали «Страйверс-роу»[7].

Но во время Великой депрессии тридцатых годов на преуспевающих негров, как стая саранчи, посыпались невзгоды, они обнищали и съехали, а особняки превратились сначала в доходные дома, а затем — в публичные.

Гробовщик остановил «плимут» перед домом, вышел, открыл заднюю дверцу и, потянув за цепь, вывел из машины громадную собаку. Она опять была в наморднике, однако теперь рана на голове была аккуратно перебинтована, и вид у собаки был более пристойный.

Ведя собаку на цепи, он обогнул здание и позвонил с черного хода. Дверь была двойная, внешняя — заперта, зато внутренняя, ведущая на кухню, — широко распахнута.

— Господи, да это ж Гробовщик! — воскликнула толстуха в пестром кимоно. Она отперла дверь, но, увидев собаку, испуганно отшатнулась: — А это еще что?

— Собака.

Толстуха подняла брови. Волосы у нее были выкрашены хной под цвет глаз, а усыпанная веснушками кожа покрыта толстым слоем пудры «Макс Фактор» и бесцветным кремом от загара. Звали толстуху Рыжая Мэри.

— Она не кусается? — спросила Рыжая Мэри. Голос у толстухи был такой, словно у нее в горле что-то застряло, а из-под густо накрашенных сальных губ выглядывали испачканные помадой золотые зубы.

— Рада бы, да не может, — сказал Гробовщик, протискиваясь мимо толстухи на кухню.

Кухня была суперсовременной и ослепительно чистой. Молодая шлюха, еще активная и конкурентоспособная, мечтает о мехах и бриллиантах. А шлюха старая, утратившая активность и конкурентоспособность и превратившаяся либо в беззубую грымзу, либо в богатую домовладелицу, мечтает о подобной кухне. Здесь были все технические усовершенствования, которые только можно себе представить, в том числе белые крытые эмалью электрические часы над плитой.

Гробовщик взглянул на часы. Двадцать три минуты пятого. Времени оставалось не много.

Сбоку, на небольшом, тоже покрытом эмалью столике стоял телевизор с корпусом из светлого дуба, а на телевизоре — радиоприемник. Телевизор работал, но звук был выключен.

За большим белым кухонным столом на металлическом стуле сидел, подперев голову руками, широкоплечий сутулый мужчина с короткими курчавыми рыжими волосами, растущими вокруг лысины, точно репейник.

— Только что по радио передали, что Могильщика подстрелили, а вас обоих уволили из полиции, — сообщил он.

Эта информация его явно устраивала — впрочем, не настолько, чтобы рисковать вставными зубами.

Гробовщик остановился посреди кухни и немного ослабил цепь, на которой держал собаку.

— Значит, так, — сказал он. — Если не хотите неприятностей, говорите, где мне найти Мизинца. И поживей. — Голос у него срывался, как будто в горле першило, по лицу пробегала судорога.

Мужчина посмотрел на него, потом вновь опустил глаза на бутылку виски, стоявшую перед ним на столе, и кончиками пальцев погладил горлышко бутылки.

У него было широкое, плоское лицо, грубая красноватая кожа и маленькие слезящиеся красные глазки. Звали его Рыжий Джонни. Он мог знать, где находится Мизинец.

На нем были белая шелковая рубашка с открытым воротом, красно-зеленые подтяжки, светло-коричневые габардиновые брюки, желто-белые кроссовки, а на пальцах, как и у всякого преуспевающего сводника, много золотых колец: одно кольцо было с каким-то огромным дымчатым камнем, другое — с желтым бриллиантом в три четверти карата, а третье, печатка, представляло собой раскинувшую крылья золотую сову с рубиновыми глазами.

Он переглянулся с Рыжей Мэри, стоявшей слева, за спиной у Гробовщика, а затем растопырил толстые пальцы и уставился на кобуру, выпиравшую из-под пиджака детектива.

— Мы чисты, — пробормотал он. — От капитана мы отмазались, а ты нам теперь не указ.

— И не знаем мы никакого Мизинца, — подхватила Рыжая Мэри.

— Вам же будет хуже, — сказал Гробовщик. Он пытался взять себя в руки, но ничего не получалось: челюсть от тика ходила ходуном, щека подергивалась. — Прятать Мизинца вам нет никакого резона. Просто вы меня, как всякого полицейского, ненавидите. И пользуетесь тем, что меня уволили. Но это с вашей стороны большая ошибка.

— Почему ж ошибка? — спросил Рыжий Джонни, пренебрежительно скривив губы.

— Тебе ведь уже за пятьдесят, — сказал Гробовщик. — Из них тринадцать лет ты просидел за решеткой по мокрому делу. Сейчас, не спорю, дела у тебя идут неплохо. Ты приобрел под бордель отличный дом, а бывшую шлюху сделал содержательницей. Я вам обоим цену знаю. Она ведь тоже свое отсидела за то, что в свое время малолетнюю проститутку ножом чуть не убила, а когда вышла на волю, работала на сводника по кличке Красавчик, которого прирезали за игру в очко краплеными картами. Теперь-то у вас у обоих полный порядок, не жизнь, а малина. Шлюх полно, да и в клиентах недостатка нет. Гребете деньги лопатой. Полицию вы купили, сидите и в ус не дуете. Но одну ошибку вы совершаете.

— Повторяешься. Какую ошибку?

Гробовщик опустил поводок, и цепь упала на пол.

— Я ведь не шучу, — сказал он.

Рыжий Джонни скрестил на груди руки и откинулся на стуле. Теперь его взгляд был направлен на пояс Гробовщика, из-за которого торчал второй пистолет.

— А я тебе еще раз говорю, — начал было он, — что ты никакого права не имеешь врываться ко мне в дом. И отвечать на твои вопросы я не обязан…

— Только не трогай его, Джонни, — предупредила, подойдя к столу, Рыжая Мэри.

— А я его не трогаю, но и себя трогать не дам. Я уже один раз ему сказал: никакого Мизинца я знать не знаю, и пусть он катится к…

Рыжий Джонни так и не договорил, куда Гробовщик должен был «катиться», ибо тот, с искаженным от судороги лицом, опустил правую руку за пазуху. Рыжий Джонни тут же, поняв, точно зверь, что ему угрожает опасность, привстал, резко повернул голову, следя глазами за рукой противника, и левым локтем машинально прикрыл лицо от удара. Но он не уследил за левой рукой Гробовщика, которая внезапно вылетела вперед с зажатым в ней револьвером Могильщика, и дуло со всего размаха врезалось Рыжему Джонни прямо в приоткрытый рот.

Удар был такой силы, что передние верхние зубы провалились Рыжему в рот, два нижних, как пробка от шампанского, вылетели наружу, а сам Джонни рухнул вместе со стулом навзничь, глухо стукнулся затылком об пол, а взлетевшими в воздух ногами врезался снизу в крышку стола. В результате стоявшая на столе бутылка виски подпрыгнула на шесть дюймов в воздух и, опустившись, вдребезги разбила стакан.

Страшный грохот перепугал, собаку. Перескочив через голову лежавшего на полу Джонни, она метнулась в соседнюю комнату. Джонни же решил, что собака хочет перегрызть ему глотку, и попытался закричать, но из разбитого рта не вылетело ни звука, выступила только кровавая пена.

Гробовщик, впрочем, всего этого не видел. Резко повернувшись на каблуках, он направил револьвер в живот Рыжей Мэри, и та в ужасе застыла, выбросив вперед правую руку, откинув назад левую и балансируя толстым, рыхлым телом на одной ноге. Получилась сногсшибательная пародия на «Лебединое озеро».

Но никто не смеялся. Лицо толстухи было искажено от ужаса, а у Гробовщика, похожего в этот момент на убийцу-маньяка, — от тика и ярости.

Скрипнул стул — это Рыжий Джонни скатился с него, хватаясь обеими руками за горло и делая судорожные движения ртом.

В голове у Гробовщика бушевал пожар, ему вдруг почудилось, что Рыжий Джонни потянулся за пистолетом, и он с разворота ударил его ногой в челюсть.

— Ух! — хрюкнул Рыжий и лишился чувств.

В это время дверь в соседней комнате распахнулась, и собака, со звоном волоча за собой цепь, побежала по коридору.

Рыжая Мэри, чтобы не потерять равновесие, вцепилась пальцами в стол, но рука соскользнула, и она тяжело свалилась на пол.

Откуда-то из глубины дома послышался женский крик.

Гробовщик стоял посреди кухни с длинноствольным никелированным револьвером в одной руке и с дубинкой в другой. Вид у него при этом был такой, как будто с ним только что провели сеанс шоковой терапии.

На экране телевизора в бешеном темпе, положив локти на плечи друг другу, танцевали трое сумасшедших. Их сплюснутые фигурки бегали взад-вперед, они закатывали глаза и разевали рты — и все это без единого звука.

Неожиданно Гробовщик почувствовал, что голова у него прояснилась, остался только тоненький, едва слышный свист в ушах.

Он вложил дубинку в нагрудный карман, заткнул револьвер за пояс, нагнулся и перевернул Рыжего Джонни на живот.

— Господи, не убивай его, — взвыла Рыжая Мэри. — Я все тебе расскажу.

— Дай ложку и заткнись, — рявкнул Гробовщик. — Он сам все мне расскажет, скотина.

Она отползла на четвереньках от стола и достала из кухонного шкафа чайную ложку.

— Неси ее сюда, — велел Гробовщик, опускаясь перед Рыжим Джонни на колени и приподымая ему голову.

Рыжий Джонни проглотил язык. Гробовщик вставил ему чайную ложку в рот и с ее помощью вытащил наружу кончик языка, который попытался ухватить другой рукой. От крови язык был такой скользкий, что удержать его пальцами было почти невозможно, но наконец это удалось, и язык встал на место. По пальцам Гробовщика на пол стекала кровь, изо рта Джонни вывалились четыре выбитых зуба.

— Эй, ты, придерживай ему теперь язык ложкой, пока он не раздышится, — крикнул он Рыжей Мэри и, передав ей ложку, встал, подошел к раковине, смыл водой кровь с рук и вытер их кухонным полотенцем. Маленькое пятнышко крови осталось на рукаве рубашки, но его он смывать не стал.

Гробовщик вернулся к лежавшему на полу Джонни и склонившейся над ним Рыжей Мэри.

— А теперь я буду задавать вопросы, — сказал он.

— Я сама тебе отвечу, — сказала Мэри. — Нет, пусть отвечает он. Если «да» — кивнешь головой. Ты меня слышишь?

Рыжий Джонни кивнул головой.

— А если «нет» — отрицательно покачаешь головой, ясно? И больше ошибок не допускай.

Рыжий Джонни кивнул снова.

— Ему больно, — сказала Рыжая Мэри.

— И хорошо, что больно, — отозвался Гробовщик. — Наркотики сбываете?

Рыжий Джонни утвердительно кивнул.

— Ничего мы не сбываем, — попыталась оправдаться Рыжая Мэри. — Просто некоторые клиенты, те, что этим делом побаловаться любят, приносят наркотики с собой.

— А не приносят, так здесь покупают, — вставил Гробовщик.

Рыжий Джонни отрицательно покачал головой.

— Смотри, если врешь…

— Упаси Бог, — взвыла Рыжая Мэри. — Мы сюда торговцев не пускаем. Наши клиенты приносят наркотики с собой. Некоторые колются, но нерегулярно, разбавленным героином. Настоящих наркоманов среди них нет. Большинство травку курят. Да и то не по привычке, а чтобы кайф словить. Нет, такими делами мы не промышляем. Наш бизнес — девочки.

— Мизинец ведь наркоман.

— Да, но…

— Пусть Джонни ответит.

Рыжий Джонни утвердительно кивнул головой.

Гробовщик отступил на шаг — по полу растекалась лужа крови.

— Пусть Господь проклянет меня, если я лгу, но Мизинец сюда не за этим приходит, — сказала Рыжая Мэри. — Наркотики и выпивка его не волнуют. Он девочками интересуется…

— Постоянная у него есть?

— Откуда? Разве таким уродом кто увлечется? Он как Иисус — всех их любит одинаково.

— Сегодня он здесь был?

Рыжий Джонни отрицательно покачал головой.

— А вчера вечером?

Снова отрицательный ответ.

— Где он живет, знаешь?

Та же реакция.

— Ты ведь порывалась сама все рассказать — рассказывай, — сказал, обращаясь к Рыжей, Гробовщик.

— Мы про Мизинца ничего не знаем, вот тебе крест… Сюда он приходит с девочкой побаловаться, и, Господь свидетель, лучше б он куда-нибудь в другое место ходил. Мне его деньги не нужны, а от его рожи меня воротит.

— Где он еще бывает, не знаешь?

— Где еще? — Рыжая Мэри попыталась было уклониться от ответа, но, украдкой взглянув на Гробовщика, поняла, чем это чревато, и залопотала: — Мне только одно место известно: спортзал Малыша Блэки. Один раз я слышала, как Мизинец говорил, что только что оттуда. А у кого он еще бывает, я понятия не имею. А ты, Джонни?

Рыжий Джонни отрицательно покачал головой.

— Ладно, — сказал Гробовщик, — я специально привез сюда собаку Мизинца. Пройду с ней по всему борделю — пусть принюхается. Если окажется, что ты соврала…

— Господь свидетель… — заверещала было Мэри, но Гробовщик ее перебил:

— Ладно, слыхали. Интересно, почему это все старые потаскухи так чтят Господа Бога?

— Не Бога, — совершенно серьезно возразила Мэри, — а Иисуса.

Гробовщик так и не понял, что она хотела этим сказать. Он распахнул дверь и, двинувшись по коридору, стал звать собаку.

— Она здесь! — раздался откуда-то сверху женский голос.

Гробовщик поднялся по лестнице и, заглянув в одну из спален второго этажа, увидел, как чернокожая шлюха в неглиже кормит собаку через намордник шоколадными конфетами. Собака урчала от удовольствия.

Гробовщик поднял с пола цепь и вывел собаку обратно в коридор. Он шел наугад, даже не зная толком, что ищет. Поиски, как и следовало ожидать, закончились безрезультатно; из комнат в адрес Гробовщика сыпались отборные ругательства: он отрывал девушек от работы.

— Мать твою! — взвилась одна из проституток, когда ее белый клиент, увидев в дверях высокого негра с громадной собакой, неожиданно растерял весь свой любовный пыл. — Сколько времени понадобилось, чтобы распалить этого ленивца, — и на тебе…

Гробовщик увидел в холле телефон-автомат и позвонил в больницу.

Там все было без изменений.

В кухне, через которую он проходил на обратном пути, ни Рыжего Джонни, ни Рыжей Мэри уже не было.

Обойдя растекшуюся по полу лужу крови, он вышел с заднего хода, опять обогнул дом и, никого не встретив, вернулся к машине. Весь квартал словно вымер.

Посадив собаку на заднее сиденье и сев за руль, Гробовщик посмотрел на часы. Без девяти пять.

Неожиданно его охватил панический страх. А что, если он ищет иголку в стоге сена? Напрасно тратит время? Время же сейчас было на вес золота.

Глава 16

Малыш Блэки был низкорослым, лысым, похожим на старую обезьяну негром. Обнаженный до пояса, он стоял посреди маленького душного спортзала. В полумраке видны были его большие, как у женщины, дряблые, похожие на тыквы груди с красными сосками. Вялые мышцы, точно тряпки, повисли у него на костях, а брюхо у Малыша было таких размеров, словно он собирался родить тройню.

Продев большие пальцы рук под грязные подтяжки, которые поддерживали неглаженые, висящие мешком брюки с оттопыренными карманами, он жевал кончик сигары и наблюдал за тем, как два шоколадного цвета парня обмениваются ударами, прыгая по грязному брезентовому настилу.

— Подожди минутку, Эд, — сказал он Гробовщику и засвистел в свисток, висевший у него на груди.

Боксеры перестали колотить друг друга и повернулись к нему.

Малыш нырнул под канаты и, отведя в сторону одного из боксеров, встал в стойку.

— Смотри, — сказал он и, даже не выплюнув сигары, ударил левой рукой парня в лицо.

Когда тот автоматически закрылся, Малыш сымитировал удар правой в живот; парень опустил правое плечо и собирался ударить Малыша обводящим хуком справа, но Блэки, опередив его, нанес ему молниеносный удар левой в челюсть. Парень сел на ринг и тупо уставился на Малыша.

Блэки повернулся к другому боксеру:

— Понял, как это делается?

Второй парень молча кивнул.

— Попробуй.

Парень нанес ему резкий удар левой в голову, но Малыш ушел от удара, нырнул под перчатку противника и, тоже левой, ударил его по корпусу, а когда парень, слегка нагнувшись, опустил левую руку и попытался нанести встречный удар правой, но замешкался, Малыш прямым ударом правой в челюсть отправил его в нокдаун.

Сплюнув желтую от табака слюну прямо на ринг, он перелез через канаты и подошел к Гробовщику.

— Сопляки! — пожаловался он, окинув Гробовщика тусклым взглядом своих печальных карих глаз. — Эти цыплята, похоже, никогда из скорлупы не вылупятся.

Когда-то Малыш Блэки был чемпионом мира по боксу в легком весе. Ходили слухи, что он промотал больше миллиона на женщин и «кадиллаки» и, судя по всему, не жалел об этом.

— Все вы, старики, одинаковы, — возразил Гробовщик. — Ворчите, недовольны. Разные эти цыплята бывают — одни получше, другие похуже. Не всем же быть такими, как ты.

— Может, ты и прав. — Малыш посмотрел, как юные боксеры, помогая друг другу, с трудом подымаются на ноги. — Зачем пожаловал?

— Мизинца ищу.

Блэки почесал лысину.

— Не ты один. Только что, минут десять назад, сюда приходила какая-то девица, тоже его искала. Глазищи желтые — как у кошки.

Гробовщик весь напрягся. Опять задергалась от тика щека.

— Она была одна?

Малыш Блэки не смотрел на Гробовщика, но перемену в голосе почувствовал.

— Понимаешь, — сказал он. — Заходила-то она одна, но, увидев ее, я подумал: «Неспроста Мизинца такая сучка ищет — не иначе что-то замышляет», и поэтому, когда она ушла, я выглянул в окно. Смотрю, она садится в машину, а с ней вместе двое белых, на вид — настоящие уголовники…

Гробовщик почувствовал, как у него сжалось сердце, перехватило дыхание. «Напал я все-таки на ваш след, гады», — мелькнула радостная мысль. Кровь вновь бросилась ему в голову, судорогой свело лицо.

— Ты их разглядел? — спросил он Малыша срывающимся от волнения голосом.

— Не особенно. Пойдем посмотрим, может, они еще здесь.

Они подошли к закопченному, засиженному мухами окну и выглянули на Сто шестнадцатую улицу.

— Машина — серый «бьюик», — произнес Малыш Блэки. — Малолитражка.

Высунувшись из окна, они пробежали глазами ряды припаркованных у бровки автомобилей.

Солнце находилось на юге, и улица лежала в тени. По широким тротуарам взад-вперед сновали чернокожие, одетые в светлую, летнюю одежду. Из-под головных уборов различных фасонов и размеров виднелись лоснящиеся от пота черные лица, из холщовых рукавов платьев и рубашек торчали черные руки.

На мостовой, за пустым рефрижератором, примостилась двухколесная тележка, груженная ломтями арбуза, которые были упакованы в целлофан со льдом и покрыты влажными джутовыми мешками от солнца. Сбоку на тележке от руки было написано: «САХАРНЫЙ АРБУЗ ИЗ ДЖОРДЖИИ», причем буква «С» была изображена шиворот-навыворот. Сзади на тротуар капала с тележки вода.

Еще дальше какой-то старик торговал шербетом в стаканах. На маленькой тележке лежала глыба льда, покрытая мокрой газетой, а вокруг были расставлены разноцветные бутылочки. За тележкой на тротуаре стоял открытый лоток, с которого продавались жареные сосиски; на лотке, точно солдаты на параде, выстроились большие запотевшие бутылки с ледяной водой, подкрашенной апельсиновым сиропом.

Бары и закусочные отгородились от улицы спущенными жалюзи. На вывесках у входа в кинотеатр из огромных револьверов перестреливались кровожадного вида гангстеры, а перед кинотеатром, подставив шоколадные спицы под струю бьющей из пожарного крана ледяной воды, визжали ребятишки в набедренных повязках.

Гробовщик оставил собаку в машине, и теперь она высунула голову наружу и, тяжело дыша от жары, озиралась по сторонам. Вокруг «плимута» посмотреть на громадного зверя собралась небольшая толпа. Несмотря на то что собака была в наморднике, зеваки держались от нее на почтительном расстоянии.

Какой-то мальчуган поднял на руки свою дворняжку, чтобы та полюбовалась на большую собаку, однако зрелище это удовольствия дворняжке не доставило.

Серого же «бьюика» видно не было.

Малыш Блэки покачал головой:

— Наверное, уехали.

Где-то внизу, в баре, заиграла пластинка. На грязном окне жужжала большая навозная муха.

— Значит, говоришь, ты их не разглядел? — снова спросил Гробовщик, стараясь скрыть разочарование.

— Толком нет, — признался Малыш. — Эти двое — самые обыкновенные уголовники. Один, если мне не изменяет память, — тощий, с белым, болезненным лицом, судя по лицу, наркоман. Другой — толстый, светлый, скорее швед какой-нибудь, чем итальяшка. Оба в соломенных шляпах и в дымчатых очках. Знаешь их?

— Похоже, это те самые ублюдки, что стукнули меня и подстрелили Могильщика.

Малыш Блэки прищелкнул языком.

— Бедняга Могильщик. Думаешь, выживет?

В голосе Малыша сочувствия не было, но не потому, что он Могильщика недолюбливал; наоборот, Могильщик был ему симпатичен; просто, как и всякий немолодой уже человек, Блэки радовался, что умирает не он, а кто-то другой.

Гробовщик все это хорошо понимал.

— Пока трудно сказать, — буркнул он.

— Жаль, что ничем не могу тебе помочь, старина. Девица была модно одета, в светло-зеленом костюме…

— Я ее знаю.

— Больше я ничего не заметил.

— Спасибо, в таких случаях важна любая мелочь. А самого Мизинца ты не видел?

— Последние несколько дней — нет. Что от него хотят эти уголовники?

— То же, что и от меня.

Малыш Блэки мельком взглянул на Гробовщика.

— Не повезло этому орангутангу, — сказал он. — Если б не кожа, Мизинцу на ринге не было бы равных.

— А что у него с кожей? — рассеянно спросил Гробовщик. В этот момент он думал о жене управляющего — ему в голову вдруг пришла одна идея.

— Синяки на теле остаются — вот что, — ответил Малыш. — Пальцем ткнешь — уже синяк. Посмотреть на него на ринге — живого места нет, а на самом деле — как огурчик. Помню, остановил как-то судья бой, а Мизинец даже не…

— У меня мало времени, Малыш, — перебил его Гробовщик. — Не подскажешь, где его можно найти?

Блэки почесал свою лоснящуюся от пота лысину.

— Где-то на Риверсайд-драйв у него, кажется, берлога есть.

— Знаю, но ведь сейчас он в бегах.

— Правда? Тогда ничем не могу помочь. — Малыш прищурился и испытующе посмотрел на Гробовщика: — Тебя, значит, ни о чем спрашивать нельзя, да?

— Не в том дело, Малыш, — сказал Гробовщик. — Просто у меня сейчас времени нет.

— Я слышал, что у него где-то в Бронксе тетка живет, — помолчав, сказал Малыш. — По кличке Небесная. Когда-нибудь слышал о такой?

Гробовщик задумался:

— Имя знакомое. Слышать-то слышал, а вот встречаться не приходилось.

— Много потерял: говорят, она родилась в один год с Колумбом. Целительница. И содержит притон.

— Наркотики?

— Героин.

В раскалывающейся от боли голове мысли бегали, точно муравьи на раскаленной сковороде. «Все в этом деле начинается и кончается героином», — подумалось Гробовщику.

— И где же она ворожит? В собственном храме?

— Чего не знаю, того не знаю. — Малыш Блэки покачал головой. — По словам Мизинца, денег у нее куры не клюют, но ему она каждый цент считает. Наверняка есть у нее какой-то шалман.

— А где, не в курсе?

— Где-то в этих краях, надо полагать.

— Легко сказать «в этих краях» — весь же Бронкс не обойдешь!

Малыш Блэки решил наконец расстаться со своей сигарой. Он выплюнул окурок на пол и стал выковыривать табак, забившийся между редких, кривых зубов.

— Ее адрес Папаша может знать, — сказал он после паузы. — Знаешь такого? И где его найти тоже знаешь?

— Да, — сказал Гробовщик, направляясь к двери. — Пока.

— Только не говори ему, что это я тебя надоумил.

— Не скажу.

Все это время Малыш Блэки незаметно разглядывал своего гостя. От его умных старых глаз ничего не могло скрыться — ни револьверы, ни дубинка. «Дело пахнет керосином», — решил он.

Когда Гробовщик уже вышел на лестницу, Малыш окликнул его:

— Постой. У тебя на рубашке кровь.

Его подмывало спросить, чья это кровь, но задавать такой вопрос впрямую было рискованно.

Гробовщик даже не взглянул на рубашку.

— Да, — сказал он не останавливаясь и не оборачиваясь. — То ли еще будет.

Глава 17

Марихуана, в отличие от опиума и кокаина, вызывает бешеный аппетит.

Небесная только что разговаривала с Папашей, и после его рассказа об очередной бредовой идее Мизинца ей вдруг безумно захотелось съесть что-нибудь такое, чего она никогда раньше не пробовала. Она так проголодалась, что была совершенно не в состоянии думать, не могла представить себе, что еще выкинул этот тип.

Спустя двадцать пять минут она вышла из машины у входа в маленький грязный ресторанчик под вывеской «Домашняя кухня», где у нее был знакомый повар. Ресторан находился за магазином, где, если верить рекламе, можно было приобрести «ДАРЫ МОРЯ — ВОСТОЧНЫЕ СЛАДОСТИ».

Небесная заказала полдюжины сырых устриц в раковинах, бутылку черной патоки, три сырых яйца и стакан простокваши.

Хозяйке ресторана, толстой высокой негритянке, пришлось, чтобы выполнить ее заказ, посылать официанта в «Восточные сладости». Она стояла перед столиком Небесной и смотрела, как та поливает патокой устрицы и смешивает сырые яйца с простоквашей.

— Если б я тебя не знала, дорогая, — сказала хозяйка ресторана, — я бы решила, что ты залетела.

— Верно, залетела — только в другом смысле, — сказала Небесная, а про себя подумала: «Так далеко, как я, еще никто не залетал».

Вдруг она вскочила и, вылетев пулей из ресторана, побежала по дорожке к ограде, где ее вырвало. Вырвало чем-то таким, чего не стали бы нюхать даже самые голодные собаки. Вернувшись, она заказала жареного цыпленка.

— Я же говорю, залетела, — сказала толстуха негритянка.

Покончив с цыпленком, Небесная отодвинулась от стола и раскрыла свою черную вышитую бисером сумочку. Помимо косметики в сумке лежали бумажник с пятью стодолларовыми, тремя десятидолларовыми и двумя однодолларовыми кредитками, горсть гремящей на дне мелочи, трубка и кисет с марихуаной, брелок с тринадцатью ключами, стрелявший пулями «дум-дум» револьвер 38-го калибра с отпиленным дулом, в виде совы, длиной всего в один дюйм; острый как бритва нож с костяной ручкой, колода гадальных карт с надписью: «Небесная — целительница», три пахнувших лавандой носовых платка с вышитыми на нем инициалами, три французские заколки, похожие на миниатюрные бусы из медвежьих зубов, фотография негра с прилизанными волосами и лошадиными зубами, с надписью: «Чуче от Хучи» и подделанный значок заместителя шерифа.

«Теперь я даже не шлюха, — с горечью проговорила она. — Я — никто».

Она не думала ни о Святом, ни о взорванном сейфе, ни о том, что у нее нет больше дома. Она была слишком стара, чтобы горевать.

Время — вот что тревожило ее больше всего. Дорога была каждая минута. «Либо я в самое ближайшее время отправлюсь на тот свет, либо за решетку, — подумала она. — Если легавые еще не опознали пробитый пулями „линкольн“, то вот-вот опознают. Если до утра я не добьюсь успеха, будет поздно. До начала следующего дня необходимо исчезнуть отсюда».

После разговора с вежливой дамой из Общества защиты животных Небесная догадалась, что сыщик, который забрал собаку, ищет Малыша. Она же, наоборот, искала Малыша в надежде найти собаку.

На очереди был визит к Малышу Блэки.

Она наняла старый «меркьюри», принадлежавший бандитского вида негру, который занимался частным извозом без лицензии. Это был тощий, долговязый парень, с подвижным, нервным лицом, какой-то черно-бурой кожей и живыми красными глазами. Он курил марихуану, а потому, по мнению Небесной, заслуживал всяческого доверия.

Когда она вышла из ресторана и села на заднее сиденье, долговязый, накурившись травки, мирно посапывал за рулем.

— Развернись и поезжай в сторону Леннокса, — распорядилась Небесная.

Долговязый отжал сцепление и мастерски развернулся прямо из правого ряда.

— Я знаю, водить ты умеешь — каждый раз можешь мне свое искусство не демонстрировать, — съязвила она.

Долговязый ухмыльнулся ей в зеркало заднего вида, чуть не сбив при этом женщину с коляской, которая переходила дорогу.

Только они миновали поворот на Восьмую авеню, Небесная совершенно случайно заметила, что из проезжавшего по противоположной полосе «плимута» высунулась та самая собака, которую она искала.

— Шеба! — завизжала она. — Разворачивайся!

Долговязый, который накурился до одури, от этого пронзительного крика совершенно потерял голову. Он знал, что его зовут не Шеба, но не знал, кто такая Шеба. «Впрочем, — подумал он, — старая ведьма испугалась Шебы, и этого достаточно».

И, даже не повернув головы, он с остервенением стал вертеть руль влево.

Завизжали тормоза. Закричали люди. Две ехавшие сзади машины столкнулись. Мчавшийся навстречу городской автобус так резко затормозил, что пассажиры попадали со своих мест.

«Меркьюри» накренился и, не вписавшись в поворот, въехал на тротуар. Какой-то инвалид, подпрыгнув, как кенгуру, метнулся к двери закусочной. Проповедник в черной сутане с криком «Господи, помилуй и спаси!» сбил с ног пожилую даму.

Передним бампером «меркьюри» опрокинул деревянный лоток с религиозной литературой, и на тротуар высыпались двадцать четыре «штакета» с марихуаной.

Но долговязый ничего этого не видел. Он доверял судьбе и своему автомобилю.

— Езжай за той машиной! — закричала Небесная.

— За какой?! — На улице действительно машин было много.

— Она свернула на Восьмую!

В этот момент он уже проскочил поворот на Восьмую авеню и ехал в правом ряду со скоростью пятьдесят миль в час, однако все это не помешало ему сделать еще один совершенно умопомрачительный разворот, «подрезав» такси и проскочив перед самым носом у крытого фургона. Зашуршали шины, послышались ругательства, однако «меркьюри», чуть не оседлав старый седан с откидным верхом, до отказа набитый женщинами и детьми, уже мчался по Восьмой авеню. Женщины, сидевшие в седане, громко заголосили от ужаса.

Где-то сзади раздалась заливистая трель полицейского свистка.

— Не останавливайся! — закричала Небесная.

— А я разве останавливаюсь?! — буркнул долговязый через плечо и, впритирку объехав седан, нажал на педаль газа.

— Смотри, куда едешь, черномазый псих! — крикнул вслед ему водитель седана, многодетный отец с глазами навыкате.

Но «меркьюри», оторвавшись, уже догонял «плимут» Гробовщика.

— Это он! — заорала Небесная, — Не подъезжай слишком близко!

— Черт, тогда я лучше его обгоню, — откликнулся долговязый.

Гробовщик обратил внимание на обогнавший его старый, побитый «меркьюри». В другое время он взял бы на себя обязанность дорожного полисмена и догнал бы нарушителя, но сейчас времени не было.

«Очередной лихач, какой-нибудь чернокожий Стерлинг Мосс, испытывающий машину перед гонками. В Гарлеме таких полно. Накурятся травки и носятся как безумные на своих колымагах. — Ему показалось, что, кроме водителя, в „меркьюри“ никого нет. — Черт с ним, если сам не разобьется, все равно рано или поздно в полицию попадет», — подумал Гробовщик и выбросил «меркьюри» из головы.

Когда он подъехал к табачной лавке Папаши, «меркьюри» скрылся из виду.

Как и у табачных магазинов компании «Юнайтед тобэкко сторз», входная дверь в лавчонку Папаши была выкрашена в ярко-красный цвет. Папаша, правда, называл свое заведение «Риюнайтед тобэкко сторз»[8], и ничего нельзя было с этим поделать.

Шторы на витрине были задернуты.

Гробовщик взглянул на часы. Семь минут седьмого. Тень от доходного дома напротив падала на табачную лавку. «Что-то рановато они сегодня закрылись», — подумал Гробовщик, и от тревожного предчувствия у него засосало под ложечкой.

Он вышел из машины, подошел к двери и подергал ее. Заперта. Какое-то шестое чувство подсказывало ему, что надо бы стереть с ручки двери свои отпечатки пальцев, сесть в машину и уехать — здесь ему делать нечего. Он ведь уволен из полиции и, как любое гражданское лицо, расследовать преступление не имеет права, тем самым он нарушает закон. «Позвони в полицию, сообщи им о своих подозрениях, сам же ничего не предпринимай», — шепнул ему внутренний голос.

Нет, этого он допустить не мог. Он ведь в это дело замешан, влез в него с головой. Назад, как самолету, пролетевшему над океаном больше половины пути, возврата нет. Он вспомнил про Могильщика, но отогнал эту мысль, так она была мучительна. Он вдруг поймал себя на том, что уже привык к сверлящей головной боли и привкусу во рту, как будто страдал этим всю жизнь.

Он глубоко вздохнул и огляделся по сторонам, нет ли поблизости полиции, а затем достал перочинный нож, открыл лезвие с шилом и стал ковырять им в дверном замке.

Через минуту дверь открылась — уходя, ее просто захлопнули. Гробовщик зашел внутрь, закрыл за собой дверь, защелкнул замок и, пошарив по стене рукой, нащупал выключатель.

Ничего неожиданного он не увидел.

За стеклянным прилавком лежало тело Папаши. Во лбу у него зияла дыра с запекшейся, почерневшей кровью, а кожа вокруг, примерно на дюйм в диаметре, была опалена порохом. Гробовщик поддел носком ботинка плечо убитого и слегка приподнял тело, чтобы виден был затылок. На шее, под волосами, в том месте, где, выйдя из черепа, застряла пуля, виднелась небольшая твердая опухоль.

«Чистая работа, — совершенно равнодушно подумал он. — Ни крови. Ни шума. Кто-то поднес пистолет с глушителем ко лбу Папаши и спустил курок. Пистолет находился от него всего в нескольких дюймах, но Папаша почему-то этого не заметил. И поплатился».

Лавку явно обыскали — поспешно, но тщательно.

Полки, ящики, коробки, пакеты были выдвинуты, раскрыты, вывернуты, а их содержимое разбросано по полу. Среди нераспечатанных блоков сигарет, сигар, спичечных коробков, зажигалок, кремней, газовых баллонов, трубок и мундштуков то тут, то там валялись аккуратно сложенные упаковки с героином и тщательно свернутые «штакеты» — каждая сигарета с марихуаной была величиной с подводную лодку. В спертом, вонючем воздухе до сих пор слабо пахло порохом.

Переступая через разбросанные по полу предметы, он подошел к внутренней двери и, открыв ее, проник в чулан, где стояли два подбитых войлоком стула с прямыми спинками. От дыма марихуаны в комнате щипало глаза. И здесь тоже все было перевернуто вверх дном.

По всей вероятности, искавшие не нашли того, чего искали.

«Погибло уже двое. А Могильщик?.. Кто бы это мог быть: дешевые гарлемские шлюшки, промышляющие продажей наркотиков? Или какие-нибудь цветные подонки, готовые за доллар пришить первого встречного? Но каким образом они в эту историю замешаны? Нет, это дело рук профессиональных убийц, наемных гангстеров какого-то мафиозного синдиката…»

О том, что случилось со Святым, Гробовщик, естественно, даже не подозревал, иначе бы он знал, что в этой истории уже насчитывается не два трупа, а целых пять.

Он задумался, не стоит ли, пока не поздно, отступить. Пусть с этими убийствами разбирается уголовная полиция или же отдел по борьбе с наркотиками. А если сами не справятся, пусть армию вызывают.

Но тут ему пришло в голову, что, если он сообщит об убийстве Папаши в полицию, его задержат, станут допрашивать, а начальство поинтересуется, какого черта он влез в эту историю, ведь его предупредили о последствиях.

«Это им вряд ли понравится, Эд», — заговорил сам с собой Гробовщик.

А с другой стороны, они ведь все равно его выследят. Да он и не пытался скрываться — где только нет его отпечатков пальцев! Они найдут свидетелей, которые подтвердят, что он здесь был. Словом, один вариант плох, а второй еще хуже.

Он опять подумал о Могильщике. Придется теперь срабатываться с новым партнером — если, конечно, его возьмут обратно в полицию. Без Могильщика гарлемский преступный мир вздохнет свободно. Ему вспомнилось, как Могильщик поймал бандита, который плеснул ему, Гробовщику, в лицо кислотой, как Могильщик прострелил этому подонку оба глаза. Чтобы другим неповадно было. Нет, если сейчас он отступит, этого ему не забудут.

В этой лавке делать больше нечего. Все, что мог, он уже выяснил.

«Раз я сам их найти не могу — пусть они меня ищут», — подумал он, вышел на улицу и захлопнул за собой дверь.

Возле «плимута», открыв заднюю дверцу, стояла девочка лет двенадцати и пыталась выманить собаку наружу. Но просунуть руку в машину и потянуть за цепь девочка боялась — она стояла поодаль на тротуаре и говорила: «Шеба, Шеба, ну, иди сюда».

Это Гробовщику показалось странным: девочка знала имя собаки, но с самой собакой была незнакома.

Раздумывая над этим, Гробовщик краем глаза увидел, что на противоположной стороне, на углу Восьмой авеню и Сто тридцать седьмой улицы, стоит и смотрит в небо какой-то парень. Смотрит с таким видом, будто на небе было что-то необычно интересное.

— Не дразни собаку, — сказал Гробовщик девочке и захлопнул дверцу машины.

Девочка повернулась, убежала, и Гробовщик тут же про нее забыл.

Он обошел машину, как будто собирался сесть за руль. Открыл дверцу, но затем, сделав вид, что передумал, снова ее закрыл, повернулся и направился на противоположную сторону Восьмой авеню.

На перекрестке показались две машины, и пришлось подождать, пока они проедут.

Парень повернулся и медленно, словно прогуливаясь, двинулся по Сто тридцать седьмой улице в сторону Сент-Николас-авеню.

На углу находился маленький продовольственный магазин. Гробовщик направился к магазину, хотя знал, что в шотландском берете, зеленых очках и в костюме он мало похож на жителя Гарлема, вышедшего купить съестного к обеду. Но чтобы нагнать парня, не вызвав у него подозрений, надо было наметить какую-то конкретную цель — угловой магазин, например.

Парень ускорил шаг. Это был черный как вакса, худой как спичка подросток с продолговатой, похожей на яйцо, головой и длинными прямыми черными волосами. На нем была белая майка, джинсы, полотняные туфли и дымчатые очки. От всех остальных гарлемских подростков этот отличался только тем, что следил за Гробовщиком. Обычно гарлемские подростки старались держаться от Гробовщика подальше.

Чем ближе они подходили к Сент-Николас-авеню, тем больше становилось вокруг жилых домов. Время было обеденное, и к запаху пота и выхлопных газов примешивался запах стряпни. Полураздетые люди стояли в подъездах, сидели, развалившись, на ступеньках: в окнах верхнего этажа переливались на солнце обнаженные черные тела; блестели длинные грязные женские волосы, по шее стекал бриолин.

Обитатели Сент-Николас-авеню только и ждали, чтобы что-то произошло, поэтому, когда Гробовщик крикнул парню: «Стой!», все навострили уши.

Парень побежал. Он бежал по тротуару, ловко уворачиваясь от шедших навстречу прохожих.

Гробовщик на бегу вытащил из-за пояса револьвер Могильщика, потому что он мешал ему, однако дать предупредительный выстрел в воздух не решился — боялся привлечь внимание полиции. С каких это пор он стал бояться полиции! Смех, да и только. Смешного, впрочем, было мало.

Бежал он тяжело, с трудом подымая ноги, словно подошвы прилипали к асфальту. Хорошо еще, что туфли были легкие, на каучуке, но в костюме, с двумя револьверами и дубинкой особенно не побегаешь, да и голова была как паровой котел, каждый шаг отзывался острой болью в затылке.

В отличие от него худой, проворный парень бежал легко, свободной, пружинистой походкой, ловко маневрируя среди высыпавших на улицу зевак.

Зрительские симпатии разделились.

— Беги, парень, быстрей! — кричали одни.

— Лови его, дед! — отзывались другие.

— Ох уж эти мне черномазые! Украдут, а потом гоняйся за ними! — прокаркала какая-то толстая старуха.

— Смотри пушку не потеряй, приятель! — крикнул пробегавшему мимо Гробовщику какой-то тип, накурившийся марихуаны.

Двое мужчин выскочили из машины, стоявшей на углу Сент-Николас-авеню, и бросились ловить парня в белой майке. Они ничего против него не имели — просто захотелось принять участие в общем веселье.

Парень вильнул вправо, и один из шутников, растопырив руки, бросился, как в бейсболе, ему наперерез. Парень нагнулся и нырнул ему под руку, но второй мужчина успел подставить ему ножку.

Парень со всего размаху полетел на асфальт, ссадив себе кожу на руках и ногах. Подбежал Гробовщик.

Теперь шутники решили вступиться за парня; самодовольно улыбаясь, они повернулись к Гробовщику, и один из них кривляясь произнес:

— Какие проблемы, ветеран?

В этот момент у обоих вытянулись лица: один увидел направленное на него дуло пистолета, а другой узнал в «ветеране» Гробовщика.

— Господи, да это же Гробовщик! — прошептал первый.

Каким образом жители оживленной улицы услышали его слова, осталось загадкой, но как бы то ни было, собравшаяся вокруг толпа стала редеть. Ретировались, разбежавшись в разные стороны, и шутники.

Когда Гробовщик, нагнувшись, схватил парня за майку и рывком поднял его на ноги, улица уже опустела; лишь самые любопытные с опаской выглядывали из-за стены углового дома.

Гробовщик схватил парня за локоть и повернул его к себе лицом. На него не отрываясь смотрели большие черные глаза с расширенными зрачками. Ужасно хотелось схватить пистолет Могильщика за дуло и проломить мальчишке череп.

— Слушай, глазастый, — сдавленным голосом проговорил Гробовщик. — Пойдешь назад к машине. Ты — впереди, я — сзади. А если вздумаешь бежать, получишь пулю под лопатку.

Парень двинулся назад той неуверенной, подпрыгивающей походкой, какая бывает после марихуаны. С его разбитых локтей капала на тротуар кровь. На этот раз за ними наблюдали молча, без комментариев.

Они перешли Восьмую авеню и остановились возле «плимута». Собаки внутри не было.

— Кто ее увел? — еле ворочая языком, спросил Гробовщик.

Парень взглянул на искаженное судорогой лицо Гробовщика и ответил:

— Небесная.

— А не Мизинец?

— Нет, сэр. Небесная.

— Ладно, тебе, значит, виднее. Обойди машину и садись вперед, рядом со мной — поедем поговорим без свидетелей.

Парень послушно повернулся, чтобы обойти машину, но Гробовщик снова схватил его за локоть.

— Ты ведь хочешь со мной поговорить, правда, сынок?

Парень еще раз взглянул на искаженное судорогой лицо Гробовщика и выдохнул:

— Да, сэр.

Глава 18

— Вот здесь, — сказала Небесная долговязому.

Он остановил «меркьюри» перед гарлемской больницей, прямо у выкрашенного в красный цвет пожарного крана, заглушил мотор и провел пальцем за ухом, нащупывая припасенный окурок «штакета».

— Ты что, псих? — возмутилась Небесная. — Отъехай от пожарного крана. Хочешь, чтобы тебя легавые сцапали?

— Пожарного крана? — Долговязый повернул голову и, выпучив глаза, уставился на пожарный кран. — А я его и не заметил.

И он как ни в чем не бывало завел мотор, отжал сцепление и проехал немного вперед, на свободное место.

— Следи, чтобы собаку не украли, — сказала ему, выходя, Небесная.

Она не слышала, как он сквозь зубы пробормотал: «Кому сдалась твоя собака», перешла через улицу и исчезла за стеклянной дверью чистенькой, беленькой аптеки при больнице.

Аптека уже закрывалась, но Небесная объявила белому продавцу, что до завтра она ждать не может.

Она попросила принести ей большую упаковку ваты, бутылку хлороформа, скальпель, длинные, до локтя, резиновые перчатки, прорезиненный фартук до пола, клеенку и большой эмалированный таз.

— Вы забыли хирургические щипцы, — сказал продавец.

— Мне щипцы не нужны.

Продавец оглядел ее с ног до головы, Небесная, как всегда, не расставалась с вышитой бисером сумкой и зонтиком от солнца, на этот раз нераскрытым. Вид старой негритянки показался продавцу подозрительным, и он постарался ее запомнить на тот случай, если к нему обратится полиция.

— Предоставьте это хирургам, — серьезно сказал он. — В городе есть специальные больницы, где в случае необходимости делают подобные операции.

Он решил, что она собирается делать аборт. Небесная сразу же сообразила, на что он намекает.

— Это моя дочь, — сказала она. — Я все сама сделаю.

Продавец пожал плечами и завернул покупки. Небесная расплатилась, взяла сверток и ушла.

Когда она вернулась к «меркьюри», собака жалобно скулила — то ли от жажды, то ли от голода. Небесная села в машину, положила сверток на пол и погладила собаку по голове.

— Теперь уже недолго, — сказала она ей и велела долговязому ехать на Сто двадцать пятую улицу.

— Подожди, сейчас вернусь, — сказала она, когда подъехали ко второразрядной гостинице, находившейся в квартале от железнодорожной станции.

Через криво повешенную стеклянную дверь виден был длинный, узкий коридор с вытертым линолеумом под ногами и рваными обоями на стенах. Внутри пахло мужской мочой, женским потом, засохшей блевотиной и самыми дешевыми на свете духами. На обрывках обоев были начертаны надписи, которые бы вогнали в краску продавцов неприличных открыток на Монмартре.

В конце коридора, под лестницей, за старой деревянной стойкой стоял стул с мягким сиденьем, за которым на стене висела доска с совершенно одинаковыми дешевыми ключами. На стойке стоял колокольчик, сбоку, на стене, была кнопка, а под ней надпись:

«НОЧНОЙ звонок».

Ни в коридоре, ни за стойкой не было ни души.

Небесная похлопала перчаткой по колокольчику, но тот не издал ни звука. Она подняла его и заглянула под купол — язычок отсутствовал. Она надавила большим пальцем на кнопку ночного звонка. Безрезультатно. Тогда ручкой зонтика она изо всех сил ударила по колокольчику. Раздался звук, похожий на пожарную сирену.

Спустя несколько минут, не раньше, дверца в стене приоткрылась и оттуда показался кряжистый негр средних лет с прыщавым лицом, покрытой лишаем головой и мутными карими глазами. Из-под раскрытой на груди рубашки без воротничка виднелась могучая мохнатая грудь.

Прыщавый тяжело подался вперед и облокотился обеими руками о стойку.

— Что прикажете, мадам? — заговорил он нараспев на удивление хорошо поставленным голосом оперного певца.

Впрочем, удивляться Небесная давно уже перестала.

— Мне нужна тихая комната с надежным замком, — сказала она.

— У нас все комнаты тихие, — заявил прыщавый. — Что же касается надежности, то здесь вам будет надежней, чем у Христа за пазухой.

— У вас есть свободные номера?

— Да, мадам, у нас всегда есть свободные номера.

— Догадываюсь, — буркнула Небесная. — Подождите, я схожу за вещами.

Она вышла, расплатилась с долговязым, одной рукой взяла собаку за ошейник, другой — сверток и вернулась в гостиницу. Прыщавый ждал ее на лестнице.

Он хромал на одну ногу — вероятно, после полиомиелита, и по лестнице подымался точно паук. Небесная терпеливо следовала за ним.

На втором этаже за одной из дверей громко ссорились:

— Да ты знаешь, с кем говоришь, черножопый ублюдок?

— Заткнись, шлюха поганая. На себя посмотри: у тебя кожа цвета кошачьей мочи!

За другой дверью слышался грохот кастрюль. Пахло требухой и вареной капустой.

За третьей дверью шла драка: трещала мебель, падали на пол предметы, раздавалось шарканье ног, тяжелое дыхание, а затем все эти звуки перекрывал пронзительный женский голос:

— Ну, погоди, гад…

А владелец гостиницы ковылял себе по ступенькам, не обращая на весь этот шум никакого внимания, как будто был абсолютно глух.

Они медленно поднялись на третий этаж, и прыщавый, открыв дверь одним из одинаковых десятицентовых ключей, сказал:

— Ну вот, мадам. Это самый тихий номер в гостинице.

Комната выходила на Сто двадцать пятую улицу. Был час пик. Через открытое окно врывался шум транспорта. Прямо под окном находился бар «Белая роза», оттуда рвался истошный голос Джея Хоникса. За стенкой орало включенное на полную мощность радио.

Обстановка комнаты состояла из кровати, одного стула, комода, шести вбитых в стену гвоздей для верхней одежды, а также ночного горшка и умывальника с двумя кранами.

Небесная прошлась по комнате и покрутила краны. Холодная вода шла, горячая — нет.

— Кому в такую жару нужна горячая вода? — могучим баритоном пропел прыщавый, прижимая к лицу грязный носовой платок.

— Я беру эту комнату, — сказала Небесная, бросая сверток на кровать.

— С вас три доллара, — сказал прыщавый.

Небесная отсчитала ему три доллара мелочью.

Прыщавый поблагодарил, подергал замок, давая этим понять, что он вполне надежен, и захромал прочь.

Она закрыла за ним дверь, заперла ее изнутри и задвинула задвижку. Затем положила сумку и зонтик на кровать рядом со свертком, скинула шляпу и парик, села на кровать и сняла туфли и чулки, после чего, босая и лысая, встала снова.

Собака опять заскулила.

— Сейчас, милая, потерпи, — сказала Небесная. Она вынула трубку, набила ее мелко растертыми корешками конопли и прикурила от золотой зажигалки. Собака положила голову ей на колени, и Небесная стала ласково ее гладить, глубоко затягиваясь дымом марихуаны.

Кто-то постучал в дверь, и послышался вкрадчивый, ласковый голос:

— Эй, старичок, дай курнуть, а? Будь другом.

Небесная даже не пошевелилась. Через некоторое время тот же человек, но уже не вкрадчивым, а резким, раздраженным голосом проговорил за дверью:

— Ну и жмот же ты, приятель. Вот попадешь легавым в лапы, тогда узнаешь.

Небесная докурила трубку и убрала ее. Затем закатала юбку, обнажив свои тощие, птичьи ноги, и подколола ее булавками выше колен. Сняла шелковые перчатки, вместо них натянула резиновые, после чего надела через голову длинный прорезиненный фартук и тщательно завязала его сзади.

Затем взяла упаковку ваты, бутылку хлороформа и села на стул у открытого окна.

— Иди сюда, Шеба, — позвала она.

Собака подошла и ткнулась мордой в ее голые ноги.

Небесная накинула поводок на щеколду, оторвала кусок ваты, полила ее хлороформом и ткнула собаке в нос. Шеба резко мотнула головой и сорвала поводок со щеколды. Небесная кинулась за собакой, поймала ее за загривок и сунула пропитанную хлороформом вату под намордник. Собака протяжно взвыла и рванулась к окну. В последний момент Небесная, подняв волочившийся по полу поводок, оттащила собаку от окна, схватила открытую уже бутылку с хлороформом и вылила ее содержимое собаке на нос. Вой прекратился. Собака судорожно глотнула воздух и, раскинув лапы, повалилась на пол. Разинула пасть, уставилась в одну точку, передернулась и замерла.

Небесная быстро расстелила клеенку посреди комнаты, поставила на нее эмалированный таз, втащила Шебу на клеенку, положив ее таким образом, чтобы голова свешивалась в таз, рассекла ей скальпелем горло, после чего подняла ее за задние ноги, чтобы кровь стекала в таз побыстрей.

Потом вылила наполнившийся кровью таз в умывальник, пустила воду, поставила пустой таз обратно на клеенку и стала собаку потрошить.

Работа была не из приятных: кровь, грязь, вонь. Она вспорола собаке живот и стала копаться в кишках. Запах стоял такой, что Небесную дважды вырвало прямо на собачьи внутренности. Но она продолжала работу.

Внизу в баре по-прежнему играла пластинка, за стеной орало радио. С улицы доносились громкие голоса, гудки застрявших в пробке машин. По тротуару сновали чернокожие обитатели Гарлема, бары были переполнены, в кафе напротив выстроилась очередь.

От спертого, вонючего воздуха, запаха крови, хлороформа и собачьих внутренностей мог задохнуться любой нормальный человек. Любой — но не Небесная. Ради денег она была готова на все.

Окончательно убедившись, что в собаке, кроме крови и кишок, ничего нет, она бросила скальпель на искромсанный труп и вслух произнесла: «Красиво, ничего не скажешь».

Потом с трудом доползла до окна, рухнула на стул, положила руки на подоконник и с наслаждением, полной грудью вдохнула горячий, пропахший бензином воздух улицы.

Потом встала со стула, сняла окровавленный фартук, накрыла им Шебу, стянула резиновые перчатки и бросила их рядом. Клеенка была залита кровью и испачкана грязью, виднелись пятна крови и на линолеуме.

«Ничего, приходилось делать кое-что и похуже», — подумала Небесная.

Она подошла к умывальнику, вымыла руки, шею, ноги. Вынула из сумки чистый носовой платок, надушила его и протерла им лысую голову, лицо, шею, руки и ноги. Затем напудрила лицо, натянула на голову седой парик и черную соломенную шляпку, села на кровать, надела чулки и туфли, опустила юбку, взяла сумку и зонтик и вышла из комнаты, заперев за собой дверь и спрятав ключ в карман.

Выходя из гостиницы, она столкнулась с прыщавым.

— Вы забыли собаку, — пропел он.

— Я еще вернусь.

— А она в ваше отсутствие спокойно будет себя вести? Впервые за тридцать лет в голосе Небесной прозвучали истерические нотки: — «Спокойно»?! Да это самая спокойная собака в городе!

Глава 19

Первым делом Гробовщик и парень в белой майке по кличке Испанец отправились в Бронкс посмотреть на то, что осталось от дома Небесной. Улица была оцеплена, и эксперты до сих пор что-то искали в развалинах. Гробовщик все понял с первого взгляда.

После этого в сопровождении Испанца Гробовщик совершил экскурсию по злачным местам Гарлема. Будучи посыльным Папаши, Испанец имел доступ всюду, и Гробовщик этим воспользовался.

Толкая парня перед собой дулом направленного ему в спину револьвера и заставляя его звонить в звонок и называть пароль, Гробовщик врывался во все самые низкопробные гарлемские притоны, шалманы и вертепы, где «торчали», «садились на иглу», «забивали косяки», «дули», «кумарили» и «ширялись», где продавцы и потребители наркотиков собирались, чтобы покурить, поколоться, посмотреть стриптиз и послушать джаз.

Он входил, держа в каждой руке по длинноствольному револьверу, и в глазах его стояла смерть.

Он заставал врасплох популярных джазовых, всемирно знаменитых эстрадных певцов, интеллектуалов — белых и черных, крупных общественных деятелей обоего пола, которые прожигали жизнь вместе с рэкетирами и картежниками, шлюхами и ворами — отбросами общества. И тех и других неудержимо манили «жидкое небо» и «голубой ангел», попойки и групповой секс «под винтом».

Ему попадалась наркоманы тихие и наркоманы буйные, «респектабельные» дамы, которые заливались слезами; напыщенные хлыщи, которые угрожали ему высокими покровителями; те, кому было наплевать, поймают их или нет, и те, которые не сомневались, что в крайнем случае смогут откупиться.

Его приход сеял панику, вызывал ужас, возбуждал гнев. Скрывавшиеся от полиции при его появлении выпрыгивали из окна, владельцы заведений кричали, что вызовут полицию, их жены прятались под кроватью, а одурманенные наркотиками головорезы угрожали ему оружием.

Он укрощал буйных и успокаивал тихих. Он не состоял в подразделении по борьбе с наркотиками, он вообще не состоял в полиции, у него даже не было полицейского жетона, и врываться в питейные заведения и притоны он никакого права не имел. Он действовал по праву сильного — и безуспешно.

Он оставлял за собой истерику, истошные вопли, разбитые головы и расквашенные носы, однако так ничего и не добился, ничего нового не узнал. Ровным счетом ничего.

Никто не желал признаваться, что в этот день видел Мизинца. Никто не признавался, что видел мулатку с желтыми кошачьими глазами, в зеленом костюме и в сопровождении двух белых гангстеров. Никто понятия не имел, кто такая Небесная. Никто ничего не знал. А задержать их, выбить из них информацию в участке он сейчас возможности не имел.

А между тем он знал, что далеко не все говорили ему правду. После разговора с Малышом Блэки сомнений не было: Джинни, жена управляющего, и двое белых бандитов колесят по Гарлему с той же целью, что и он. Возможно, они опережали его; возможно, он опережал их; не исключено даже, что их дороги пересекались — и не один раз. Но он так нигде их и не застал; больше того, оставалось неясным, кто кого опережает — они его или он их. Несколько раз он возвращался в места, откуда только что выехал, и устраивал там засаду — безрезультатно.

Было уже одиннадцать часов вечера. Он сидел в своем «плимуте» на Сент-Николас-авеню, напротив парка. Хотя Испанец находился как минимум в двух футах от него, на соседнем сиденье, Гробовщик чувствовал, как тот дрожит всем телом. Слышно было, как у него стучат в темноте зубы. Хмель от марихуаны выветрился, и теперь парень был охвачен неподдельным ужасом.

Пошарив в темноте, Гробовщик нащупал ручку радиоприемника и включил его, чтобы послушать одиннадцатичасовые новости.

Приторный мужской голос с интонациями популярного диктора коротко сообщил о событиях в стране, о «холодной войне», о том, что делается в Африке, о борьбе за гражданские права, а также о драке двух киноактеров в Марокко.

Гробовщик слушал невнимательно, однако приторный баритон так действовал на нервы, что начинала трястись челюсть. В голову словно забивали молотком гвозди. Хотя дымчатые очки он давно снял, в глазах рябило по-прежнему.

Он пытался сосредоточиться, но мысли носились в голове, точно загнанные лошади по кругу. «Действуй по принципу: тебя не трогают — и ты не трогай», — нашептывал ему внутренний голос, однако такая логика вызвала у него приступ слепой ярости. Он мысленно представил себе, как перестреляет этих подонков одного за другим.

«Хватит парить в небесах, сынок, — приструнил сам себя Гробовщик, чувствуя, что начинает бредить. — На земле дел хватает».

Им предстояло съездить еще в одно заведение, которым заправляла тертая дамочка по кличке мадам Грош. Подступиться к ней было непросто, и Гробовщик решил оставить этот визит напоследок. Если и там его подстерегает неудача, значит, положение безвыходное.

— Ты сказал, что дашь мне на билет в Чикаго, — послышался из темноты хриплый, срывающийся голос.

— Дам, — рассеянно ответил Гробовщик, а у самого в голове мелькнуло: «Парень, наверное, думает, что это очень дорого».

— А я смогу заехать домой взять вещи?

— Ну конечно, — машинально ответил Гробовщик, хотя вопроса как такового не слышал. Чикаго ассоциировалось у него с двумя гангстерами, за которыми он охотился. — Этих подонков растереть в порошок мало, — помолчав, добавил он.

Испанец погрузился в молчание.

— «…когда карета королевы Елизаветы помчалась по мосту…» — продолжал бубнить диктор. Гробовщику послышалось: «когда королева Елизавета помочилась под мост», и он задумался, зачем она это сделала.

— Ты зайдешь со мной ко мне в комнату? — просительно пробормотал Испанец.

— Это еще зачем?

— А то они меня подстерегут и убьют. Сам же знаешь, что убьют. Ты обещал, что защитишь меня. Сказал: «Если поводишь меня по бардакам, никто тебя пальцем не тронет». А теперь подставляешь… — Его голос задрожал.

Гробовщик откинулся на сиденье, вяло повернулся к парню и дал ему увесистую пощечину.

Голос смолк, послышалось глухое сопение. По радио передали, что дежурный полицейский обнаружил в гарлемской табачной лавке тело Папаши.

— «…скончался от пулевых ран, полученных сегодня утром во время перестрелки в подвале жилого дома на Риверсайд-драйв… — услышал вдруг Гробовщик и похолодел. — Сыщик Джонс, известный в Гарлеме по кличке Могильщик, работал в паре с другим знаменитым сыщиком — Эдом Джонсоном по кличке Гробовщик. Сегодня утром оба сыщика были временно отстранены от службы в полиции за нанесение телесных повреждений задержанному по подозрению в распространении наркотиков Джейку Кубански, который скончался от травмы в местной больнице. Стрелявший (или стрелявшие) в Джонса пока не найдены. Это сообщение мы получили из уголовной полиции…»

Гробовщик — совершенно машинально — протянул руку и выключил радио. Как будто ничего не было.

Услышанное не укладывалось в голове. Он сидел не двигаясь, не дыша. И только спустя минуту осознал смысл происходящего.

— Вот такие дела, — вслух произнес он.

Испанец не слушал радио. В этот момент он думал только о себе:

— Ты ведь отвезешь меня на вокзал, а? Посадишь на поезд?

Гробовщик медленно повернул голову и посмотрел на него. Лицо детектива ходило ходуном, зато движения были замедленные, как у лунатика.

— Ты такой же, как они, — проговорил он срывающимся голосом. — Сегодня ты еще куришь травку, а через месяц-другой колоться начнешь. Ради наркотиков воровать будешь, грабить и убивать, как они.

Голос у Гробовщика становился все громче, а Испанец, напротив, с каждым его словом словно бы уменьшался в размерах.

— Я никого не ограбил, — заскулил он, забившись в угол машины. — И ничего не украл. Я просто работал на Папашу. И никому ничего плохого не сделал.

— Покамест я тебя не убью, — сказал Гробовщик. — Но и отпустить не отпущу. Ведь ты единственный из их банды, кого мне удалось сцапать. Если же нам с тобой и у мадам Гром ничего не обломится — я тебе не завидую. Вылезай.

Гробовщик вышел из машины и, обходя ее, вдруг испытал странное чувство, как будто из парка за ним кто-то следит. Он ступил на тротуар, повернулся направо и, почти одновременно развернувшись и выхватив из промасленной кобуры револьвер, окинул взглядом противоположную сторону улицы, вдоль которой тянулся низкий каменный парапет, а за ним, на горе, за скалистой, поросшей густым кустарником территорией парка, мерцали огоньки Гамильтон-террас.

По тротуару прогуливались парочки, а в парке на скамейках еще сидели пожилые люди в рубашках с короткими рукавами и полотняных платьях. С наступлением темноты жара не спадала, и уходить домой не хотелось. Как Гробовщик ни вглядывался в погруженные во мрак каменистые дорожки парка, ничего подозрительного он не заметил.

— Мне уже привидения мерещатся, — вслух проговорил он, спрятал револьвер обратно в кобуру и, подталкивая Испанца в спину, направился к стеклянной двери жилого дома.

Это был старый, но хорошо сохранившийся дом с лифтом. Мадам Грош, Гробовщик запомнил это, жила на последнем этаже. Входная дверь оказалась на замке. Гробовщик пробежал глазами по списку жильцов и в конце концов нажал кнопку домофона против таблички «Дж. С. Дуглас. Доктор медицины».

Услышав в микрофон голос доктора, Гробовщик быстро затараторил:

— Доктор, осмотрите меня. Я вляпался в историю.

— Успеется, — отрезал доктор. — Завтра утром приходите.

— Завтра будет поздно. У меня свидание. Я заплачу, чего боитесь? — Гробовщик старался говорить погрубее.

— А кто вы такой? — поинтересовался доктор. — Эд Томпсон, — ответил Гробовщик, назвавшись именем знакомого сводника.

— За ночь, Эд, я все равно тебя не вылечу. Два дня как минимум.

— Дайте мне, черт возьми, все лекарства сразу. Связался сдуру с одной блядью — от нее и подцепил. Не убивать же ее теперь?

Слышно было, как доктор хмыкнул, а потом сказал:

— Ладно, Эд, подымайся, попробую тебе помочь.

Замок, щелкнув, открылся. Гробовщик распахнул дверь и втолкнул Испанца в вестибюль. Они сели в лифт и поехали на последний этаж.

Дверь мадам Грош была покрыта черным лаком и находилась прямо против лифта.

— Бывал здесь? — спросил Испанца Гробовщик.

— Да, сэр, по поручению Папаши. — Парень дрожал всем телом, как будто и ему тоже померещились привидения.

— Звони, — сказал Гробовщик, а сам отошел в сторону и прислонился к Стене.

Через некоторое время, далеко не сразу, изнутри со слабым хлопком приоткрылся глазок. Испанец увидел в нем свое собственное сплюснутое отражение.

— Чего тебе, парень? — Женский голос за дверью был злой, раздраженный.

— Это я, Испанец, меня Папаша послал.

— С того света он тебя, что ли, послал? Говори, зачем пришел.

Гробовщик понял, что свалял дурака.

— Мы вдвоем, — сказал он, подходя к двери. Он по-прежнему был в берете, и мадам Грош поэтому его сразу узнала:

— Господи, Эд, это ты? Какими судьбами?

— Поговорить надо.

— Чего ж тогда сам не позвонил? Зачем взял с собой этого сопляка?

— Для страховки.

— Ладно, пущу тебя, но не как полицейского, учти.

— Меня из полиции уволили. Ты что, не знаешь?

— Слышала.

На двери было два замка, нижний и верхний. Оба действовали совершенно бесшумно, и Гробовщик даже не заметил, как мадам Грош их отперла.

— А этот босяк пусть на лестнице подождет, — поставила условие она.

— Нельзя, он — мой талисман.

Мадам Грош окинула Испанца брезгливым взглядом и отступила от двери, чтобы тот, входя, нечаянно к ней не притронулся.

По обеим сторонам широкого короткого коридора находились две закрытые двери, двустворчатая стеклянная дверь посередине вела в гостиную, а слева куда-то уходил узкий коридорчик. Из гостиной доносились приглушенные мужские и женские голоса, звуки джаза. В квартире, точно в церкви, стоял слабый запах ладана. Все дышало подчеркнутой респектабельностью.

Заперев за ними оба замка, мадам Грош впустила их в правую дверь, и Гробовщик, вслед за Испанцем, очутился в маленькой гостиной, которая использовалась совсем для других целей. Вдоль стены, за низким стеклянным столиком для коктейлей, на котором были веером разбросаны порнографические журналы, находилась низкая кушетка, снабженная всевозможными устрашающего вида ремнями. Напротив кушетки стояли два кресла с подставкой для ног недвусмысленного назначения. Под окном, между телевизором и радиоприемником, был установлен кондиционер. В трехъярусном книжном шкафу стояли неприличные статуэтки, а на стене, друг против друга, висели две написанные маслом обнаженные натуры: грудастая негритянка и богатырского сложения негр, которого богато одарила природа. Кондиционер был выключен, и в воздухе стоял сладковатый запах опиума.

Мадам Грош вошла в комнату вслед за ними, заперла дверь и дежурно-похотливым взглядом окинула искаженное судорогой лицо Гробовщика.

Это была полногрудая аппетитная креолка с томным взглядом сонных карих глаз, с черными затянутыми в пучок волосами и пробивающимися над верхней губой черными усиками. На ней было ярко-красное вечернее платье с открытой спиной и глубоким вырезом, черные туфли на высоком каблуке, на шее и на пальцах переливались драгоценности. На вид мадам Грош было никак не меньше сорока пяти, однако сохранилась она отлично. Впрочем, тембр ее голоса совершенно не соответствовал ее томному взгляду.

— Что тебе надо, Эд? Предупреждаю заранее: публика у меня приличная, уголовщиной и не пахнет.

— Пришел задать тебе пару вопросов, — сказал Гробовщик хриплым голосом. — Не вздумай только мозги мне пудрить.

От внезапно нахлынувшей ярости ее лицо почернело.

— А не много ли ты на себя берешь, черномазый ублюдок… — начала было она, но тут в дверь постучали.

— Это я, Джинни, — послышался из прихожей ровный, без модуляций голос. — Интересно, кто-нибудь меня отсюда выпустит?

— Одну минутку, милочка, — мгновенно переменив тон, сказала мадам Грош и двинулась было к двери, но тут вдруг обнаружила, что у нее запрокинута голова, в спину уперлось колено, а к горлу приставлено лезвие ножа.

— Выглянешь наружу и позовешь ее сюда, — прошептал ей на ухо Гробовщик, подтащив ее за волосы к двери и немного опустив колено, чтобы она могла двигаться.

Мадам Грош не шелохнулась. Ее лицо превратилось в черно-серую маску, вены на висках пульсировали, точно артезианские насосы. За эту минуту она постарела лет на двадцать.

— Ты сильно рискуешь, — процедила она сквозь стиснутые зубы. — В гостиной сидят мой телохранитель Самец и муж. У мужа в кармане пушка сорок пятого калибра, а в ящике комода припрятан дробовик с отпиленным стволом. С ними Рамсей, он тоже вооружен. Тебе мало?

— Я давно подозревал, что Рамсей подкуплен, — прохрипел Гробовщик.

— Правильно подозревал.

— Да, но тебе-то я перерезать глотку всегда успею.

Кивком головы он сделал Испанцу знак, чтобы тот открыл дверь, но парень от ужаса не мог рукой пошевелить. Его расширенные тусклые зрачки уставились в одну точку, лицо приобрело землистый оттенок.

— Никого я звать не буду, — прошипела мадам Грош.

— Тогда прощайся с жизнью, — сказал Гробовщик и еще дальше запрокинул ей назад голову.

Мадам Грош покосилась на Испанца, а затем, повысив голос, сказала:

— Сейчас, Джинни, иду.

Скрипнула ведущая в гостиную дверь, и из прихожей раздался мужской голос:

— Что такое, детка? Самец, пойди посмотри, что там делается. — Последнюю фразу он произнес тише.

Гробовщик перехватил волосы мадам Грош зубами, освободившейся левой рукой выхватил из-за пояса револьвер Могильщика, а правой по-прежнему прижимал к ее горлу нож.

Когда она сдвинулась с места, сдвинулся с места и он — в этот момент они были похожи на чудовищных сиамских близнецов.

Мадам Грош подошла к двери, приоткрыла ее и громким голосом, чтобы муж слышал, сказала:

— Все в порядке, милый. Это я гостей пускала. — А затем, понизив голос, добавила: — Джинни, зайди сюда.

Джинни увидела через дверь застывшее лицо Испанца и заколебалась, но затем все же вошла.

В ту же секунду Гробовщик захлопнул ногой дверь, отшвырнул от себя мадам Грош, приставил лезвие ножа к горлу Джинни и, закинув ей назад голову, зажал рот локтем другой руки.

Она почувствовала острие ножа, в рот забился рукав его рубашки, а прямо перед глазами мелькнуло громадное дуло револьвера, зажатое в могучей черной руке. У нее подогнулись колени, и она стала оседать на пол.

Мадам Грош быстро шагнула к двери, открыла ее и вышла в прихожую. Самец стоял под дверью и хотел заглянуть внутрь, но она прикрыла за собой дверь и тихо сказала:

— Не мешай им, — после чего повернулась на каблуках и крикнула: — Позовете меня, когда будете уходить.

Затем ее шаги удалились, и двустворчатая дверь в гостиную закрылась.

Зубы у Испанца стучали от ужаса, как кастаньеты.

— Встать! — гаркнул Гробовщик в ухо Джинни.

Мулатка выпрямилась и попыталась что-то сказать, но только мотнула головой, отчего ее длинные черные блестящие волосы забились ему в рот.

— Молчать? — прохрипел он, задыхаясь от густых надушенных грязных волос.

Их тела тесно прижимались друг к другу, и они оба одновременно испытали острое, невероятно сильное вожделение.

— Раздень ее, — приказал Гробовщик Испанцу.

Ей показалось, что его голос дрожит от страсти, и она решила, что он собирается ее изнасиловать.

— Не надо… — пробормотала она, снова мотнув головой. Испанец тупо уставился на Гробовщика.

— Раздеть? — отозвался он, словно не понимая, чего от него хотят.

— Да, раздеть! Сними с нее эти вонючие тряпки, — процедил Гробовщик сквозь стиснутые зубы. — Ты что, женщину никогда не раздевал?

Испанец приблизился к Джинни, дрожа всем телом, как будто ему велели отобрать львенка у львицы. Но она не сопротивлялась, вяло подняла сначала одну ногу, затем другую. В полной тишине он снял туфли и чулки. Слышно было только, как тяжело дышит Гробовщик и как громко стучат у Испанца зубы. Парень так долго возился с ее модным габардиновым костюмом и бежевым бельем, что молчание сделалось непереносимым.

Когда Джинни была наконец раздета донага, Гробовщик ее отпустил.

Она повернула голову и тут только поняла, кто устроил ей засаду.

— Это ты! — резким, лающим голосом выкрикнула она.

— Да, я.

Она упала на колени и обхватила его ноги:

— Пожалуйста, только не делай мне больно!

— Проклятье! — взревел он и, схватив ее за волосы, потащил на кушетку.

Она набрала в рот воздуха, хотела закричать, но не решилась. Полный, чувственный рот исказила гримаса.

Он перевернул Джинни на спину и внимательно осмотрел ее кожу — нет ли следов от уколов… Следов не было.

— Привяжи ее, — приказал он Испанцу.

Испанец двигался как робот.

— Достань у нее из сумки пудреницу, — велел Гробовщик, когда Джинни была привязана к кушетке, а затем нагнулся, снова схватил ее за волосы, откинул ей назад голову и провел по горлу ножом, оставляя тонкий кровавый след.

Джинни боялась пошевелиться, вздохнуть. В подернутых слезами выпученных глазах, сквозил дикий ужас.

— Дай сюда пудреницу, — сказал Испанцу Гробовщик и поднес зеркальце к глазам Джинни: — Посмотри на свое горло.

Она увидела кровь и потеряла сознание.

Он отшвырнул пудреницу и, задыхаясь от бессильной злобы, сказал:

— Чужой крови вы не боитесь, не то что своей собственной!

А затем стал бить ее по щекам, пока она не пришла в себя.

Он знал, что перегнул палку, перестарался, что ведет себя непростительно, но выслушивать ложь ему надоело.

Она лежала неподвижно, глядя на него со страхом и ненавистью.

— А в следующий раз я тебе нож по рукоятку в глотку вгоню, — пригрозил он.

По ее телу пробежала дрожь, как будто кто-то занес ногу над ее могилой.

— Ладно, — сказала она. — Я все расскажу. Расскажу, как найти то, что ты ищешь. Ты ведь этого от меня добиваешься?

Гробовщик молча поедал ее глазами.

— Мы поделимся, — продолжала она. — Все разделим на три части: тебе, твоему партнеру и мне. Можешь и меня взять в придачу. Я тебе понравлюсь, уж ты мне поверь. Такому научу, что тебе и не снилось. Вы легавые, вам бояться нечего. Они вас не тронут, вы же сами можете их пристрелить.

Ему вдруг стало ужасно обидно.

— Господи, неужели на этой проклятой земле нет ни одного честного человека?! — буквально взвыл он. А затем едва слышно добавил: — Значит, по-твоему, раз я легавый, значит, меня можно купить, да? Ошибаешься, красотка. От тебя я хочу получить только одно — правду. И ты скажешь мне всю правду, иначе я сейчас так тебя вот этим ножом разукрашу, что ни один мужчина к тебе на пушечный выстрел не подойдет, ясно? Имей в виду, я не шучу.

— Они убьют меня.

— Они тебя все равно убьют, если сначала не убью их я.

Ровно через двадцать три минуты он знал всю историю, от начала до конца. Покамест приходилось верить ей на слово.

Гробовщик взглянул на часы. Без трех минут двенадцать.

Он развязал Джинни и велел ей встать и одеться.

Теперь ему было известно как никогда много. Всего этого он раньше не знал, хотя, если то, что она ему рассказала, правда, его предположения оправдывались. Если же она соврала, им всем конец — и ему и им.

Пока она одевалась, он прислушивался к доносившимся из гостиной звукам музыки. Пластинка играла в гостиной и раньше, но он ее не слышал.

Лестер Янг исполнял соло на саксофоне. Мелодию Гробовщик не помнил, но почерк мастера он узнал сразу. У него засосало под ложечкой. В мелодии слышался смех приговоренного к смерти. Смех сквозь слезы. Негритянский смех.

Ему вспомнились тридцатые годы. Великая депрессия. Тогда они с Могильщиком учились в полицейской школе на Сто двенадцатой улице и ходили в «Аполлон» послушать Лестера с группой «Каунт-Бейзи». Лестер играл на саксофоне, Хершел Эванс — на трубе. Мастер, одно слово. Лучше Янга не играл никто!

— Я готова, — сказала Джинни.

— Открой дверь и позови мадам Грош.

Когда мадам Грош вошла в комнату, Гробовщик внимательно ее оглядел и, убедившись, что та не вооружена, сказал Джинни:

— Выходи первая, а я за тобой. А ты, — добавил он, обращаясь к Испанцу, — пойдешь последним и, если увидишь кого-нибудь с пушкой, кричи во всю глотку.

Мадам Грош презрительно поджала губы:

— Если б мы хотели тебя убить, то давно бы убили. У нас тебе ничего не грозит.

Гробовщик молча спрятал нож, заткнул за пояс револьвер Могильщика и снова посмотрел на нее.

— Могильщик умер, — сказал он и, вздохнув, добавил: — А вот ты — жива.

Потом махнул рукой, и они цепочкой вышли из комнаты.

Мадам Грош стояла в дверях и, когда Гробовщик проходил мимо, тихо сказала:

— Я тебе этого не забуду.

Он не ответил.

Когда они спускались на лифте, он чувствовал, как обоих, и Джинни и Испанца, буквально трясет от страха.

«За свою жизнь трясутся, а на чужую им наплевать», — со злобой подумал он.

Перед тем как подойти к машине, он на минуту остановился в подъезде и, сжимая в руке револьвер, осмотрел улицу. На всякий случай — вооруженной засады он не боялся. Если Джинни говорила правду, бандиты теперь находились отсюда далеко. Но меры предосторожности принять стоило — жизнь научила Гробовщика, особенно в минуту смертельной опасности, на слово не верить никому.

Никого и ничего подозрительного на улице не было.

Обратно к машине они двинулись в том же порядке, в каком выходили из притона мадам Грош. Гробовщик сел вперед, а Джинни и Испанец — назад, причем парень — с краю.

«Могильщика бы сюда», — почему-то вдруг подумалось Гробовщику.

Больше эта мысль ему в голову не приходила.

Глава 20

До места они доехали всего за семь минут, и то не спеша. Спешить теперь было некуда.

На Сент-Николас-авеню Гробовщик развернулся, выехал на Сто двадцать пятую улицу и повернул на запад, в сторону Гудзона.

Здесь еще тянулись негритянские кварталы. В барах с неоновыми вывесками гремела музыка, по тротуару болтались, громко переругиваясь, бродяги. Перед кафе «Даун-бит» толпились гомосексуалисты, что-то оживленно обсуждая своими бархатисто-нежными голосами; возле бильярдной «Попс-парлор» жестикулировали любители покурить травку. А дальше, за забором, тянулась погруженная во мрак строительная площадка.

Со Сто двадцать пятой улицы Гробовщик свернул на Бродвей, затем опять на запад; на Сто двадцать четвертую улицу, поднялся по крутой Клермонт-авеню, объехал Интернешнл-хаус, снова свернул к реке — выехал на Риверсайд-драйв, прямо рядом с церковью.

Всю дорогу он внимательно следил в зеркало заднего вида, нет ли хвоста, но никто за ним не следил.

И на том спасибо.

Гробовщик остановил «плимут» перед домом Гаса и, потушив фары, некоторое время просидел в машине, наблюдая за улицей. Все было тихо, с реки дул слабый ветерок. Машины стояли по обеим сторонам, хотя со стороны парка стоянка запрещалась. Выходя из автомобиля. Гробовщик держал пистолет наготове — мало ли что.

Следом за ним вышли Испанец и Джинни. Опять выстроившись цепочкой, они подошли к дому, и Джинни собственным ключом открыла входную дверь.

Гробовщик пропустил их вперед, вошел сам, сказал: «Ждите здесь», направился к шахте лифта, вызвал лифт на первый этаж. Когда кабина остановилась, он открыл дверь, заглянул внутрь, потом закрыл дверь кабины и внимательно осмотрел дверь шахты. Дверь как дверь — ничего примечательного. Пол кабины находился на одном уровне с полом коридора, а дверь лифта — вровень с дверью шахты.

После этого Гробовщик вернулся назад, сказал: «Ладно, пошли», и они из вестибюля спустились в коридор цокольного этажа. Свет в коридоре, как полагалось, горел, но Гробовщик на минуту остановился и прислушался. Он вновь увидел дверь в квартиру управляющего, мастерскую, лестницу, лифт, прачечную, а также дверь, выходившую на задний двор. Не было слышно ни звука, тишина стояла не только внутри, но и снаружи. Его взгляд на мгновенье задержался на приставленной к стене, прямо под огнетушителем, лесенке. Должно быть, она стояла здесь и утром — просто он ее не заметил.

В конце коридора у стены были свалены дешевые старые чемоданы, сундуки и мебель нового управляющего, но в квартиру он с семьей не въехал — дверь была опечатана полицейской печатью.

Гробовщик достал свой перочинный нож и сорвал им печать. Джинни открыла ключом дверь, переступила через порог и включила свет.

— Господи помилуй! — вскричала она, отпрянув. — Что это значит?!

За то время, что Гробовщика здесь не было, в квартире ничего не изменилось — не было только трупа африканца.

— Это значит, что твоему дружку перерезали глотку, — сказал Гробовщик.

Джинни расширившимися от ужаса глазами смотрела на почерневшую, запекшуюся кровь на полу и стенах. У Испанца опять застучали зубы.

— Какого же черта вы так перепугались? — съязвил Гробовщик, обращаясь к ним обоим одновременно. — Это ведь чужая кровь, не ваша.

Джинни позеленела, ее могло вырвать в любой момент.

— Неси ключи, быстро! — крикнул он ей.

За ключами надо было идти на кухню. Джинни подобрала юбку и, держась за стены, как на корабле в шторм, пошатываясь, пошла по коридору.

Когда она вернулась со связкой ключей. Гробовщик сказал Испанцу:

— Останешься здесь.

Испанец покосился на запекшуюся кровь, окинул взглядом разгромленную квартиру, и его лицо приобрело какой-то немыслимый для чернокожего светло-серый оттенок.

— Это обязательно?

— Дело твое, хочешь — ступай домой.

Испанец остался.

Гробовщик вытолкнул Джинни в коридор, запер Испанца в квартире, а затем подошел к ведущей во двор задней двери и закрыл ее на засов. Джинни ждала его у лифта, без него она боялась сдвинуться с места.

— Стой тут, — распорядился Гробовщик, садясь в лифт.

— А ты меня не бросишь? — На ее лице появился испуг.

— Не бойся, — сказал Гробовщик и захлопнул дверь шахты у нее перед носом.

Подымаясь наверх, он слышал, как она что-то кричит ему снизу, но не обратил на это никакого внимания.

Он вышел из лифта на первом этаже и, сбежав по ступенькам, столкнулся с Джинни, которая подымалась ему навстречу.

— Ты куда это, детка? — спросил он, разворачивая ее в обратном направлении.

— Если ты думаешь, что я… — начала было она, но Гробовщик грубо перебил ее, схватив за локоть:

— Чем болтать, показывай, где вырубается эта штука. — И он ткнул пальцем в сторону лифта.

— Ладно, ладно, мог бы и повежливей разговаривать, — проворчала мулатка, но спорить не стала.

Она показала ему короткий квадратный ключ от шахты лифта.

— Нажмешь на кнопку — и лифт встанет, — сказала она. Гробовщик сбежал в подвал, открыл ключом дверцу в шахте и нажал кнопку на распределительном щите.

— Имей в виду, того, что ты ищешь, здесь нет, — предупредила Джинни. — Они мне рассказывали, что в шахте тоже искали. — Она говорила негромко, но не шепотом.

Гробовщик заглянул в черный провал шахты.

— Заткнись. Посвети-ка мне лучше.

— Внутри есть лампочка. Выключатель где-то здесь, на выступе.

Он нащупал в темноте маленький выключатель, и, осветив бетонный колодец глубиной в шесть футов, на дне зажглась голая лампочка, от которой по залитому маслом полу тянулся к розетке длинный шнур.

В центре колодца из темноты возник массивный стальной блок с пружинистым амортизатором, а сзади него — электрический мотор и катушка с тросом, рядом с которым помещались распределительный щит и рычаги для регулировки кабины.

Гробовщик спрыгнул в шахту, подобрал какую-то грязную, засаленную тряпку и, стерев пыль с двух медных табличек на моторе и под рычагами, изучил инструкцию. С помощью одного из рычагов можно было подымать и опускать кабину, если та застрянет между этажами.

Дернув рычаг на себя, он опустил кабину на три фута, затем вылез из колодца и, оставив внизу свет, захлопнул дверцу шахты.

Затем, нажав на кнопку на распределительном щите, он снова включил электромотор и спустил лифт в подвал. Теперь пол кабины находился на три фута ниже подвального помещения, и можно было, поднявшись на дверь шахты, перелезть оттуда на крышу лифта.

Он взял стоявшую у стены лестницу, приставил ее к сетке шахты и поднялся наверх.

— Видишь? — крикнула снизу Джинни, затаив дыхание.

Он ничего не ответил, просунул голову и плечи под сетку, поднялся на последнюю ступеньку лестницы и, подтянувшись, вполз на животе на крышу кабины.

— Нашел? — с тревогой переспросила она.

— Заткнись ты! — огрызнулся он, шаря рукой в поисках синей холщовой сумки. Наконец нащупал, подтянул ее к себе поближе, а затем перевернулся на спину, вытащил оба револьвера и в тусклом, пробивающемся снизу, из-под кабины, свете осмотрел их. Оружие было в полном порядке.

А затем, по-прежнему лежа на спине и подталкивая сумку локтем, медленно, дюйм за дюймом, пополз обратно ногами вперед.

— Ее там нет? — спросила Джинни. От волнения голос у нее срывался и хрипел.

— Заткнись, слышишь! Дай поискать! — злобно крикнул он. Ее хриплый срывающийся голос действовал ему на нервы.

Наконец он нащупал ногами лестницу. Теперь снизу просматривалась вся нижняя часть его тела, не видны были только голова, шея и руки с револьвером. В этот момент он и сбросил вниз, на пол, синюю холщовую сумку.

— Он нашел ее! — громко закричала Джинни и нырнула в лифт.

Секундой позже Гробовщик, по-кошачьи перевернувшись в воздухе, спрыгнул с лестницы на пол.

И тут же перед ним, сбежав по ступенькам, вырос тот самый тощий бандит с изможденным лицом наркомана.

Оба выстрелили одновременно. Гробовщик стрелял из револьвера Могильщика левой рукой, да еще от бедра, чего он терпеть не мог. Тощий же стрелял правой рукой через левое плечо, из «деринджера» с глушителем, а в левой руке у него был зажат полицейский автоматический пистолет.

Сухой хлопок «деринджера» с глушителем потонул в громовом раскате длинноствольного револьвера 38-го калибра.

Пуля 38-го калибра с медной насадкой угодила тощему прямо в рот, откуда фонтаном брызнула кровь и посыпались зубы, а пуля 44-го калибра, выпущенная из «деринджера», проделав дырку в рукаве Гробовщика, чиркнула ему по левой руке, повыше локтя. Кожу обожгло словно раскаленным утюгом.

Прежде чем второй бандит, толстяк, сбежал с лестницы, Гробовщик, широко расставив ноги и подавшись вперед, чтобы не упасть, успел выпустить в тощего еще две пули, отчего тот, подпрыгнув, исполнил в воздухе данс-макабр.

Пытаясь притормозить и выстрелить одновременно, толстяк выбросил вперед руку с автоматическим пистолетом 38-го калибра и выпустил две пули — одну в потолок, другую в огнетушитель. Гробовщик же, выстрелив из двух револьверов сразу, вогнал толстяку в брюхо две пули.

В следующее мгновение с головы Гробовщика, точно ракета, плавно взмыл в воздух шотландский берет, а секундой позже выпущенная сзади пуля 45-го калибра в медном цилиндре угодила ему в лопатку и сбила с ног.

Когда Гробовщик свалился лицом вниз, в дверях прачечной с армейским кольтом 45-го калибра в руке появился еще один бандит. Но выстрелить в третий раз он не успел — из всех дверей, щелей и углов высыпались детективы в штатском, поднялась стрельба, и третий бандит, изрешеченный сразу тринадцатью пулями, рухнул рядом с Гробовщиком.

Вся перестрелка продолжалась двадцать семь секунд.

В воздухе плавал синий дым, в узком коридоре стоял удушливый запах пороха, в ушах звенело от оглушительной пальбы.

Два бандита, наркоман и толстяк, лежали рядом. Тощий скончался на месте, а толстяк, у которого вывалились внутренности, с простреленной печенью и разорванной селезенкой, был еще жив. Один из детективов, склонившись над ним, пытался его допрашивать, но умирающий только тяжело стонал.

Другой детектив вытащил Джинни из лифта и надел на нее наручники, а третий вывел из квартиры Испанца. Всего полицейских было девять: трое из уголовной полиции, трое из отдела по борьбе с наркотиками (ОБН) и еще трое, специализирующихся на марихуане.

Гробовщик, скрипя зубами от боли и опираясь на левую руку, попытался встать на ноги. Двое детективов помогли ему подняться, а третий подошел к телефону-автомату в конце коридора и, позвонив в ближайшее отделение, вызвал две санитарные машины и две кареты «скорой помощи».

— Я цел, — сказал Гробовщик. — Где мой револьвер?

Револьвер Могильщика он по-прежнему держал в левой руке, а вот собственный выронил, когда в лопатку попала пуля 45-го калибра.

Один из детективов, улыбнувшись, расстегнул ему пиджак и вложил револьвер обратно в кобуру, а револьвер Могильщика Гробовщик сам засунул себе за пояс. Детектив застегнул ему пиджак на нижнюю пуговицу и перевязал раненую руку.

Капитан из отдела по борьбе с наркотиками подкинул на руке синюю холщовую сумку и вопросительно посмотрел на Гробовщика.

Но с вопросом его опередил лейтенант уголовной полиции:

— Как ты догадался, что сумка на крыше кабины?

— Ничего он не догадался, — обиделся капитан ОБН. — Просто нашел. Мы, между прочим, там тоже искали.

— Рассказывай, — хмыкнул Гробовщик. — Я ведь сам сегодня днем эту сумку сюда подбросил. С этого начал.

— Выходит, это была приманка?

— Вроде того. Это единственное, что мне пришло в голову.

С минуту все молча разглядывали его покрытое ожогами, искаженное судорогой лицо. Зрелище было не из приятных.

— У меня идея, — сказал детектив из подразделения по борьбе с марихуаной (ПБМ). — Один раз они уже попали на удочку — возможно, попадутся во второй. На улице за памятником Гранту сидит в машине с шофером Бенни Мейсон и наблюдает за домом в полевой бинокль. Мы ведь этого Мейсона давно пасем.

— Да, и она тоже сказала, что Мейсон будет где-то поблизости, — припомнил Гробовщик, показывая на мулатку глазами.

— А ты сам как считаешь? — спросил капитан.

— Пусть она с этой сумкой в руках пойдет по улице, только не к машине, а в противоположном направлении. Мейсон попытается сумку отобрать и…

— И что дальше? — перебил его лейтенант. — В сумке-то ничего нет. А отягчающие улики как же?

Детектив улыбнулся:

— А мы туда что-нибудь положим. Мы ведь, со своей стороны, тоже готовили засаду и прихватили с собой небольшой сверток с двумя килограммами чистого героина. Положим героин в сумку…

— …и пусть Мейсон эту сумку берет?

— Вот именно. Должны же мы оправдать надежды мистера Мейсона.

— Тогда надо торопиться, — сказал лейтенант. — А то через две минуты вся улица будет забита полицейскими машинами.

— Мистер Мейсон сейчас «на винте», и ему на полицию наплевать, но особенно тянуть действительно не стоит.

Второй детектив из ПБМ достал сверток с героином; из сумки вынули лактозу, вместо нее положили героин, после чего сняли с Джинни наручники.

— Не пойду, — сказала она.

Все уставились на нее тем же неподвижным взглядом, каким обычно смотрят на задержанного полицейские, если тот отказывается подчиняться.

— Что ей вменяется в вину? — спросил один из детективов.

— Укрывательство, — ответил Гробовщик.

— И убийство, — совершенно спокойно, не шелохнув бровью, добавил лейтенант. — Это она убила африканца.

— Я не убивала! — завопила Джинни. — Ложь это! Гнусная ложь!

— У нас есть доказательства, — тем же ровным голосом возразил лейтенант.

— Клевета! Подставить хотите!

— Старая песня. На суде оправдываться будешь — может, там тебе и поверят.

— Подонки! — выдохнула она.

— Дайте мне тридцать секунд, и я ее успокою, — сказал Гробовщик. Джинни мельком посмотрела на Гробовщика, и у нее тут же пропала охота качать права.

— Ладно, давайте вашу проклятую сумку, — сказала она.

Глава 21

Когда Джинни вышла из подъезда, в темных открытых окнах застыли тени, издалека доносился переливающийся в ночной тишине вой сирены, однако поблизости никого не было.

Мулатка повернулась и быстро пошла в сторону Риверсайдской церкви. Сумку она старалась держать от себя подальше, будто в ней лежал не героин, а начиненная микробами бомба.

В это же время в четырех кварталах к северу, там, где посреди улицы напротив парка стоял памятник Гранту, от бровки, с выключенными фарами, отъехал длинный черный «линкольн». Приборная доска не горела, в кабине было темно; в слабом свете уличных фонарей можно было, да и то с трудом, разобрать силуэты двух мужчин в черных шляпах на переднем сиденье. Орлиные черты лица мужчины, сидевшего от шофера справа, были скрыты за массивными черными очками, а лицо шофера в фуражке издали походило на круглое белое пятно.

«Линкольн» набрал скорость, но почти тут же притормозил, пропуская выехавшую из-за церкви полицейскую машину со слепящим, точно адское пламя, ярко-красным сигнальным фонарем на крыше.

Джинни видела, что «линкольн» едет за ней, и метнулась в сторону спасительной полицейской машины. Однако до патруля было довольно далеко, и мулатка бросилась бежать, как вдруг из подъезда соседнего дома раздался ласковый, с хрипотцой голос:

— Детка.

От неожиданности Джинни вздрогнула всем телом, повернула голову и, резко остановившись, стала всматриваться в темноту.

— Это я, Небесная, — вновь раздался надтреснутый приторный голосок.

Джинни замерла на месте.

— Какого черта тебе надо? — злобно прошипела она.

В это время мимо пронеслась полицейская машина, на мгновенье осветив их лица ярко-красным вращающимся фонарем, и резко затормозила у следующего дома. Полиция не обратила на них внимания.

— Иди сюда, детка. У меня для тебя кое-что есть, — позвала Небесная, стараясь говорить как можно более ласково. Джинни сразу поняла, что Небесной нужно. «Пусть старая ведьма подавится этой сумкой», — решила мулатка.

Она резко повернулась и вошла в темный подъезд.

— Держи, — тем же вкрадчивым голосом проговорила Небесная, вонзая Джинни в сердце длинный, острый как бритва нож.

Джинни, не издав ни звука, даже не вздохнув, замертво рухнула на землю, а Небесная выдернула сумку из ее скрюченных пальцев и, выбежав из подъезда, заторопилась в том же направлении.

Все произошло как в сказке. Только что по тротуару с синей сумкой в руке бежала молодая женщина в зеленом костюме, а спустя минуту с точно такой же сумкой в ту же сторону спешила старуха в длинном черном платье и в черной соломенной шляпке.

Детективы, которые наблюдали за улицей из стоявшего у входа в парк черного «крайслера», не знали, что думать. Шофер Бенни Мейсона насторожился.

— Должно быть, они поменялись сумками, — сказал он хозяину.

Бенни направил на сумку свой мощный полевой бинокль:

— Ерунда, просто она отдала сумку кому-то другому.

В это время двое полицейских выскочили из патрульной машины и, перекрыв видимость детективам в штатском, ворвались в подъезд дома, где пряталась Небесная. В какой-то момент на улице не оказалось ни одного полицейского.

«Линкольн» набрал скорость. От бровки отъехал и устремился за ним черный «крайслер». В конце улицы показался вращающийся сигнальный фонарь еще одной стремительно приближающейся патрульной машины. Кругом, разрывая ночную тишину, выли сирены — со всех сторон на Риверсайд-драйв съезжались полицейские машины, санитарные фургоны, кареты «скорой помощи».

— Быстрей! — скомандовал Бенни.

«Линкольн» пересек улицу по диагонали, резко затормозил перед Небесной, и ей навстречу с большой черной дубинкой в руке выскочил из кабины шофер.

Краем глаза Небесная видела, как «линкольн» остановился и из него выпрыгнул человек, но шаг не замедлила. Обе сумки — свою, вышитую бисером, и холщовую синюю — она несла в левой руке, а в правой вместо черно-белого зонтика, который куда-то подевался, завернутый в черный платок пистолет 38-го калибра с отпиленным дулом, напоминающим по форме совиную голову.

Не поворачиваясь и даже не останавливаясь, она подняла пистолет и выпустила четыре пули «дум-дум» шоферу в живот.

— Господи помилуй! — воскликнул Бенни и, быстрым, плавным движением выхватив из кармана автоматический «вальтер» 38-го калибра, дважды выстрелил в открытую дверцу машины.

Одна пуля попала Небесной в левый бок ниже ребер и застряла в позвоночнике, а другая пролетела мимо. Старуха упала боком на мостовую. Пошевелиться она не могла, однако сознание не потеряла и отчетливо видела, как Бенни Мейсон вылезает из машины, делает несколько шагов в ее сторону и целится ей в голову.

«Красиво, ничего не скажешь», — успела подумать она, прежде чем пуля вошла ей в висок.

Бенни Мейсон выхватил из ее разжавшейся руки сумку и, бросившись к машине, сел за руль. Вокруг него в темноте мерцали сигнальные фонари патрульных машин, голова кружилась от заливистого воя сирен. Перед глазами все мелькало, плыло. Он тронулся с места с открытой дверцей.

«Линкольн» врезался в перегородивший ему дорогу «крайслер». Оттуда выскочили детективы и окружили машину Мейсона. Мейсон схватил сумку и попытался ее выбросить, но один из детективов, опередив его, просунул в открытое окно руку и схватил его за запястье.

— Тебе предстоит долгий путь, сынок, — сказал Мейсону детектив.

— Свяжитесь с моим адвокатом, — сказал Бенни Мейсон.

В подвал дома Гаса набилось с десяток полицейских в форме, которым абсолютно нечего было делать.

С Гробовщика сняли пиджак и вставили ему правую раненую руку за ворот рубашки. В ожидании «скорой помощи» детективы разорвали рубашку на спине и чистым носовым платком, действуя им как тампоном, попытались остановить кровотечение. От потери крови лицо Гробовщика бледнело с каждой минутой.

Никто не знал, чем кончилась история с синей сумкой, и лейтенант уголовной полиции решил отложить допрос Гробовщика до тех пор, пока ему не обработают рану. Поэтому все стояли и молча ждали «скорую помощь».

Но Гробовщику хотелось поговорить.

— Вы, значит, тоже предположили, что они сюда вернутся? — поинтересовался он.

— Ничего мы не предположили, — возразил лейтенант. — Мы это сами подстроили. Мы же знали, что ты рыщешь по всему городу, а они сидят у тебя на хвосте. Такая погоня могла продолжаться всю ночь. Поэтому необходимо было заманить тебя сюда — мы ведь тоже понимали, что они пойдут за тобой.

— Выходит, это вы меня сюда заманили? Каким же образом?

Лейтенант покраснел:

— Ты уже знаешь, что Могильщик жив?

Гробовщик потерял дар речи.

— Жив?! Но ведь по радио передавали…

— В этом-то и состояла наша хитрость. Мы специально сообщили по радио о смерти Могильщика, зная, что тогда ты обязательно попробуешь их сюда заманить и убить. Ты уж на нас не обижайся.

— Жив! — Все остальное Гробовщик пропустил мимо ушей.

Из его воспаленных, красных глаз ручьем лились слезы. Он плакал навзрыд и не стыдился этого. «Умереть мне на этом месте!» В голове у него творилось такое, будто мозги поджаривались на медленном огне. Но это его не волновало.

— Теперь уж он выживет, — произнес он вслух. Лейтенант похлопал его по здоровому плечу с такой осторожностью, будто оно было сделано из шоколадной глазури.

— Другого способа прикрыть тебя у нас просто не было, — сказал он. — Не можем же мы бросаться лучшими людьми. — Лейтенант едва улыбнулся. — Разумеется, мы не ожидали, что все кончится таким спектаклем.

Гробовщик улыбнулся.

— Я тебя понял, приятель, — сказал он. — Но спектакль, по-моему, еще продолжается.

И с этими словами Гробовщик, ко всеобщему удивлению, вдруг упал и потерял сознание.

Глава 22

Шел третий час утра. Патрульные машины, санитарные фургоны и кареты «скорой, помощи» уехали, и респектабельная улица, если не считать черных лимузинов, где притаились сыщики в штатском, да солидных машин, принадлежащих жителям окрестных домов, опустела и вновь погрузилась в тишину.

В доме побывали и уехали медэксперты, и шесть трупов были увезены в морг. Толстяк умер еще до приезда медэкспертов и был отправлен на вскрытие. Умер он, так ничего и не сказав. Сейчас на тех местах, где расстались с жизнью шесть человек, оставались лишь пятна запекшейся крови.

Испанец сидел в тюрьме, и теперь его жизни ничего не угрожало.

Только в подвале жилого дома на Риверсайд-драйв еще продолжалась активная деятельность: шли допросы, снимались показания, стенографировались жуткие подробности, которые должны были повергнуть в страх будущие — и, надо надеяться, более благополучные — поколения.

Обеденный стол из квартиры управляющего вынесли в коридор, и вокруг него, на перепачканных кровью стульях, расселись лейтенант уголовной полиции, капитан из отдела по борьбе с наркотиками, а также детектив из подразделения по борьбе с марихуаной. Чуть поодаль пристроилась стенографистка, которая вела протокол.

Гробовщик сел напротив. Его отвезли в больницу «Политэкник клиник», где извлекли из плеча пулю и перевязали рану. Лейтенант уголовной полиции отобрал у него оба револьвера, дубинку и охотничью финку. В больницу его сопровождал полицейский. Формально Гробовщик находился под арестом по обвинению в убийстве и утром должен был предстать перед судом магистратов.

Врачи попробовали уложить его в постель, но он наотрез отказался и вернулся в подвал дома на Риверсайд-драйв. Вместо окровавленной рубашки на нем была теперь заправленная в брюки больничная сорочка, а раненая рука висела на черной хлопчатобумажной перевязи. Забинтованное плечо издали напоминало горб.

— Прямо кровавая баня, — сказал капитан из ОБН.

— Огнестрельное оружие — бич двадцатого века, — глубокомысленно заметил лейтенант уголовной полиции.

— Ладно, перейдем к делу, — нетерпеливо сказал капитан. — История ведь еще не кончилась.

— Давай-ка, Эд, послушаем твою версию, — сказал лейтенант.

— Я начну с жены управляющего и повторю то, что она говорила мне. Кое-что я уже сообщал в письменном рапорте. Можете, если хотите, сравнить и сопоставить.

— Валяй.

— По ее словам, ей было известно только одно: исчез Гас. В половине двенадцатого ночи, оставив в квартире ее и африканца, он куда-то ушел, сказав, что вернется через час, но так и не вернулся.

— А где был в это время Мизинец?

— Она сказала, что последний раз видела Мизинца часов в пять вечера. О том, что он дал ложный сигнал пожарной тревоги, она узнала от нас.

— Стало быть, Мизинца поблизости не было?

— Неизвестно, может, и был. Просто жена управляющего его не видела. Когда же она узнала, что Мизинец скрывается от полиции, а Гас куда-то пропал, она забеспокоилась, как быть с собакой. Ее они с собой не брали, Гас ее никуда не пристроил, а про Общество защиты животных мулатка понятия не имела. Она собиралась, если Мизинец объявится, вызвать полицию. Под утро, когда ни Мизинец, ни Гас не появились, она послала африканца утопить собаку в реке.

Как раз в это время мы с Могильщиком сидели в моей машине перед домом и видели, как африканец уводил собаку в парк. Когда он вернулся один, без собаки, нам пришла в голову мысль, что он мог ее утопить, но, в конце концов, нас это не касалось, больше ничего подозрительного мы не заметили и поэтому уехали, африканца не допросив. А вскоре после нашего отъезда приехала Небесная, с которой мы разминулись буквально на двадцать минут.

Старуха пришла без десяти шесть и сказала, что ищет Гаса. Джинни, так звали жену управляющего, уверяет, что заподозрила недоброе, но больше ничего из Небесной вытянуть не смогла. Потом, в шесть часов, раздался звонок. Джинни понятия не имела, кто это мог быть, но тут вдруг Небесная вытащила из сумочки пистолет и велела Мулатке нажать на кнопку домофона, открыть входную дверь и сидеть тихо. Вероятно, старуха рассчитывала, что звонивший зайдет прямо на квартиру. Но это были грузчики, они взяли стоявший возле лифта сундук и ушли. Когда Небесная выглянула в коридор и обнаружила, что сундука нет, она, не сказав ни слова, выбежала из дома. Больше Джинни ее не видела.

— А какова дальнейшая судьба сундука? — спросил лейтенант.

— Джинни уверяет, что ей о сундуке больше ничего не известно.

— Ладно, сундуком мы займемся завтра.

— Что-то я плохо понял, кто куда уезжал, — сказал капитан. — Джинни с Гасом, управляющим, должны были ехать в Гану. Они купили у африканца соевую плантацию.

Капитан присвистнул:

— Где ж они взяли столько денег?

— Если верить Джинни, первая жена Гаса умерла и оставила ему табачную ферму в Северной Каролине, а он эту ферму продал.

— Все это есть в твоем первом рапорте, — с нетерпением сказал лейтенант. — Скажи лучше, какое отношение имеет ко всей этой истории африканец?

— Никакого. Он вообще тут ни при чем. Когда сундук унесли, а Гас не объявился, Джинни, разволновавшись не на шутку, послала африканца, через полчаса после ухода Небесной, на поиски мужа. Африканец ушел, было уже поздно, и Джинни начала одеваться. Из-за сундука им надо было на пристань заранее.

— По правилам, они должны были доставить сундук на пароход не в день отплытия, а накануне, — вставил капитан.

— Верно, но она этого не знала. Больше всего ее беспокоило отсутствие Гаса, и она очень рассчитывала, что африканец вскоре найдет его и на пароход они успеют. Но африканец не возвращался. Только она кончила одеваться, как в квартиру заявились двое бандитов, те самые, что ездили потом с нею по Гарлему. Войдя, они сказали, что Гас попросил их отвезти ее на пристань. Она им поверила, оставила африканцу записку, а бандиты снесли вниз ее вещи и усадили к себе в машину. За руль сел толстый, а тощий, наркоман, сел назад рядом с Джинни и, достав пистолет, заявил, что ее муж попал в беду и что они везут ее к нему.

— А ей не показалось странным, что эти люди вооружены?

— Не знаю. Мне она сказала, что приняла их за сыщиков.

Лейтенант покраснел.

Гробовщик продолжал:

— Они привезли ее в Гринвич-Виллидж, в квартиру окнами на железную дорогу, на верхнем этаже дома без лифта, на Десятой улице, связали ее, заткнули ей рот кляпом и привязали к кровати. Сначала обыскали ее вещи, а потом вынули кляп изо рта и спросили, что она сделала с товаром. Она ответила, что не понимает, о каком товаре идет речь. Тогда они снова заткнули ей кляпом рот и начали ее мучить.

Реакция слушавших резко изменилась. На лицах появилось выражение, какое бывает, когда рассказывают о бессмысленной жестокости.

— Благородные души! — воскликнул капитан.

— Когда они вынули у нее изо рта кляп во второй раз, она взмолилась о пощаде, — продолжал Гробовщик. — Сначала сообщила им, что Гас «товар» заложил, а потом, сообразив, что такой ответ их не устраивает, сказала, что муж отвез товар в Чикаго и там продал. Тут, вероятно, они окончательно убедились, что Джинни не в курсе дела. Один из них пошел в соседнюю комнату и кому-то — скорее всего, Бенни Мейсону — позвонил по телефону, а когда вернулся, они снова заткнули ей кляпом рот и ушли — вернулись в квартиру Гаса и устроили там повальный обыск.

— И убили африканца.

— Нет, тогда, думаю, они его не убивали. Дело в том, что квартиру они, по моим расчетам, обыскивали дважды, а между обысками ездили за инструкциями к шефу.

— А он, конечно же, отослал их обратно и велел им найти товар любой ценой, — подхватил капитан. — Еще бы! Если в упаковке действительно было два килограмма героина, «товар» стоил больших денег.

— Да. Когда они вернулись, африканец, должно быть, находился в квартире либо пришел уже во время обыска — как бы то ни было, это стоило ему жизни.

— Думаешь, они пытались заставить его говорить?

— Кто знает? Во время обыска мы с Могильщиком их накрыли — с этого и начались большие гонки. Кстати, если бы я послушался Могильщика и до прихода полиции не высовывался, мы никогда бы не сообразили, что тут без героина не обошлось.

— Не скажи, — возразил капитан. — Наша служба располагала сведениями, что сюда из Франции переправлена партия героина. Правда, мы не знали, когда героин придет и в чем его доставят. Французы потеряли след контрабандистов где-то между Марселем и Гавром.

— Мы этим всю прошлую неделю занимались, — заговорил детектив из подразделения по борьбе с марихуаной. — Вели работу вместе с портовой полицией — в строжайшей тайне. Весь прибрежный район обыскали.

— Как выяснилось, не весь, — сказал Гробовщик. — Но об этом позже. Так вот, на квартиру в Гринвич-Виллидж бандиты вернулись вместе с Бенни Мейсоном. Когда они в очередной раз вынули у Джинни изо рта кляп, с ней началась форменная истерика. Потом она рассказала мне, что Бенни подсел к ней и стал ее утешать. Он даже вызвал врача, который дал ей транквилизатор.

— Какого врача?

— Она не сказала, а я не спросил. Когда врач ушел, Бенни пообещал ей, что ее не тронут, если она согласится сотрудничать. В общем, расположил ее к себе: уселся рядом с ней на стуле верхом, разоткровенничался…

— …а сам задумал ее убить, — вставил капитан.

— Да, но она, по глупости, его не раскусила. Он же рассказал, что возглавляет крупный наркосиндикат, что на него работают люди, которые провозят из-за границы героин, и что Гаса он иногда использовал в качестве передаточного звена или гонца, поэтому у него и нашлись деньги на ферму в Гане. Джинни была потрясена: она же верила в брехню Гаса о первой жене и наследстве. Мейсон на это и рассчитывал: он хотел, чтобы Джинни припомнила все, что говорил и делал в последние дни Гас. Еще Мейсон рассказал, что он проверил Гаса самым тщательным образом и убедился, что тот не наркоман, просто хочет на наркобизнесе руки нагреть. Джинни с ним согласилась, но, к чему он клонит, не поняла. Он сообщил ей, что в полночь Гас получил партию героина, которая стоит больше миллиона, и должен был передать товар дальше, по цепочке, в сундуке, который увезли в порт в шесть часов утра.

— Получил от кого? — спросил капитан.

— Мейсон сказал Джинни, что героин был провезен в страну на французском пароходе.

— Да, на этой неделе в нью-йоркской гавани действительно стал на якорь французский пароход. Мы его подвергли тщательному осмотру.

— Осмотр не мог ничего дать, поскольку упаковку наркотика сбросили с борта парохода в маленькую моторную лодку, которая позавчера, около одиннадцати вечера, прошла не останавливаясь под носом корабля.

— Мои люди наблюдали за лодкой в ночной бинокль — в нее ничего с борта не сбрасывали, — сказал детектив из ПБМ.

— Возможно, сверток уже находился в воде. Я ведь повторяю только то, что, по словам Джинни, сказал ей Мейсон. Бенни послал Гасу карту с Джейком, торговцем наркотиками, из-за которого нас с Могильщиком отстранили от службы.

Представители городской полиции смутились, но детективы из отдела по борьбе с наркотиками и из подразделения по борьбе с марихуаной ничего не заметили.

— На карте указывалось точное место, куда должны были выбросить с лодки сверток, — это на берегу реки, в парке, в десяти минутах ходьбы отсюда. Лодка должна была проплыть не останавливаясь. Бенни знал, что Гас подобрал сверток, потому что, во-первых, за управляющим следил человек Мейсона и видел, как тот дожидается на берегу, и, во-вторых, когда лодка вернулась в гавань, береговая полиция тщательно обыскала ее, однако ничего не нашла.

— Господи, эта моторная лодка у нас уже давно на заметке! — воскликнул детектив из ПБМ. — Она принадлежит таксисту по имени Скелли. Он ночной рыбной ловлей увлекается. — Детектив повернулся к одному из своих агентов: — Скелли и всех, кто его знает, задержать.

Агент бросился к телефону.

— Бенни сказал, что, когда его люди овладели сундуком, героина там не было, — продолжал Гробовщик, — и Джинни решила, что Гас присвоил наркотик и бежал, ведь героин стоит больших денег. Он куда-то ушел часов в одиннадцать вечера и больше не появлялся, что показалось ей странным: близких друзей, где бы он мог заночевать, у мужа не было, идти ему было некуда. Но Бенни ответил, что Гас героин не присваивал и не убегал, что его нашли, что Гас ранен и не в состоянии говорить и что, по всей видимости, его кто-то ограбил.

— Но ведь сверток, прежде чем за ним приехали люди Мейсона, пробыл у Гаса шесть часов, — удивился лейтенант. — Не было ли это со стороны Бенни опрометчиво?

— Нет, у Гаса сверток был в полной безопасности. Во-первых, люди Мейсона установили за управляющим слежку; во-вторых, Гас должен был на следующий же день отплыть в Африку, поэтому идея подложить наркотик в сундук себя оправдывала. Кроме того, Бенни ничем не рисковал: за квартирой управляющего всю ночь следил его человек, который видел, что Гас вернулся в квартиру после встречи на берегу и что после этого никто из дома ни с каким свертком не выходил. Он видел, как приходили после пожарной тревоги мы с Могильщиком, как пошел гулять с собакой, а вернулся без нее африканец; видел он и Небесную, когда та рано утром ненадолго заходила в квартиру. Нет, Бенни мог быть уверен, что сверток с героином никто из квартиры не вынес.

Детективы переглянулись.

— Значит, сверток и сейчас здесь, — сказал лейтенант уголовной полиции.

— Это исключается, — возразил капитан. — Мы весь дом прочесали вдоль и поперек. Другие жильцы, уверен, не имеют к этому делу никакого отношения. Мы же собственноручно проверили всех на входе, осмотрели в кладовке каждый сундук, каждую коробку, всю старую мебель. Мастерскую буквально перевернули вверх дном, разобрали топливную форсунку, стиральные машины, выгребли золу из мусоросжигателя, заглянули в канализационную трубу, даже камеры из двух автопокрышек вынули. Во что превратили квартиру управляющего, вы видели сами. При таком обыске иголка бы нашлась, не то что сверток.

— Бенни прекрасно отдавал себе в этом отчет. Такой сверток не спрячешь, поэтому избавиться от него Гас мог, только передав его кому-то в доме.

— А Мейсон не говорил, большой это был сверток? — полюбопытствовал детектив из ПБМ.

— Говорил: в свертке было пять килограммов восьмидесятидвухпроцентного героина.

Все присутствующие присвистнули одновременно.

— Ничего себе! — хмыкнул лейтенант уголовной полиции.

— Сейчас посчитаем, — оживился детектив из ПБМ. — За килограмм чистого наркотика он платит примерно пятнадцать тысяч долларов. То есть около семидесяти пяти тысяч за сверток. Потом разбавляет героин лактозой и, таким образом, имеет с каждого килограмма порядка полумиллиона долларов, а значит, два с половиной миллиона за сверток.

— Иными словами, мотив для убийства имелся, — сказал лейтенант.

— И все-таки куда делся героин? — отозвался капитан из отдела по борьбе с наркотиками.

— Именно этот вопрос Мейсон и задал жене управляющего, но Джинни ничем не могла ему помочь. Она сказала, что Гас не водил дружбы с жильцами, скорее даже не ладил с ними.

— Ничего удивительного, — сказал капитан. — Он же местом управляющего не дорожил.

— Затем Бенни спросил ее про Мизинца, и она рассказала все, что про альбиноса знала, но подробности жизни Мизинца Мейсона, как вы догадываетесь, не интересовали. Он хотел знать только одно: мог ли Мизинец взять у Гаса сверток и припрятать его где-то в доме. На это Джинни ответила, что лучше дождаться, пока Гас сможет говорить, и спросить об этом его самого — ведь она ни мужа, ни Мизинца с полуночи не видала. Тогда Мейсон признался, что, не найдя в сундуке свертка, его люди Гаса убили, а труп сбросили в реку.

— Что-то не верится, — сказал детектив из ПБМ и, повернувшись к капитану, спросил: — А ты веришь?

— Конечно, нет, черт побери! Какой им был смысл убивать Гаса, пока не найден пятикилограммовый сверток с героином?

— Мне тоже так кажется.

— Где же тогда Гас?

— Кто знает!

— Может, он прячется где-то в доме? — предположил лейтенант уголовной полиции.

— Нет, — отрезал капитан.

— Тогда, может, Бенни сказал правду?

— Нет, скорее всего, он просто пытался мулатку запугать, — заметил лейтенант.

— И запугал не на шутку, — сказал Гробовщик. — А потом предложил ей пять тысяч, если она поможет найти Мизинца.

— Щедрый какой! — сказал детектив из ПБМ.

— Тогда-то она перешла на их сторону, — продолжил свой рассказ Гробовщик. — Ведь теперь, когда Гас был мертв и когда замаячили пять тысяч от Мейсона и ферма по наследству, она могла выйти замуж за африканца. Она же не знала, что того уже нет в живых. Тут она напряглась и припомнила, что до вчерашнего дня сундук стоял не в коридоре, а в кладовке. В коридор его перетащили накануне, она обратила на это внимание. А тяжелые вещи, как правило, таскал у них Мизинец. Поэтому она высказала предположение, что сверток мог быть у Мизинца.

Но Мейсон эту гипотезу отверг. Мизинца, как и Гаса, он тщательно изучил и пришел к выводу, что альбинос придурок и не будет знать, что с таким количеством героина делать. На это Джинни возразила, что Мизинец колется сам и мог взять героин для собственных нужд. Но следивший за домом видел, как Мизинец, прежде чем дать сигнал пожарной тревоги, выходил из подъезда в драной майке, под которой даже носовой платок невозможно было спрятать. А обратно он с тех пор не возвращался.

Тогда Джинни вспомнила про приход Небесной и объяснила Мейсону, что Небесная — тетка Мизинца и что она под видом исцеления верой торгует героином. Тут Бенни, в свою очередь, припомнил, что Небесная вышла из квартиры вскоре после отъезда фургона с сундуком, и признал, что Джинни, возможно, права: Небесная и Мизинец могли быть заодно и Мизинцу — кто заподозрит придурка? — старуха могла поручить выкрасть сверток.

После этого они посадили Джинни в машину и все вместе поехали в Бронкс искать Небесную. Но оказалось, что дом Небесной взорван, а сама Небесная куда-то пропала. Правда, они узнали, что произошло со Святым, и увидели изрешеченный пулями «линкольн». Выяснилось, что человек, которого Святой пристрелил в гавани, был подручным Бенни, и ситуация стала понемногу проясняться.

— Мы в курсе дела, — кивнул лейтенант уголовной полиции. — После того как парень по кличке Испанец опознал труп Небесной, мы связали убийство в порту с кражей героина. Что же касается убийства в порту, то мы получили рапорт о машине Святого патрульного полицейского в туннеле «Линкольн».

— Так вот, побывав в Бронксе, Мейсон и его люди решили, что Небесная овладела свертком и взорвала свой дом, чтобы убрать Святого и запутать следы…

— В действительности же старикан просто попытался взорвать ее сейф, — сухо сказал лейтенант. — Это установили эксперты.

— Да, Мейсон тоже довольно скоро это понял. Ведь его люди целый день следили за домом Раса, и один из них вспомнил, что Небесная рыскала здесь уже после того, как был ранен Могильщик. Из этого Бенни заключил, что выкрасть героин ей не удалось. Тогда-то и начались поиски Мизинца.

— С этого момента мы и установили слежку за всеми вами, — сказал лейтенант. — Поэтому сейчас нет необходимости вдаваться в подробности.

— У меня к тебе всего один вопрос, Эд, — сказал детектив из ПБМ. — Почему они не засекли тебя, когда ты прятал сумку на крыше лифта?

— Они меня видели, но не узнали. Дело в том, что в дом я не входил. Я зашел в соседнее здание, поднялся на чердак и по крыше перешел сюда. Сумку я сбросил в шахту лифта с самого верха. Кроме того, на мне был комбинезон маляра, а синюю сумку я положил в большой перепачканный красный мешок, который остался у нас дома после ремонта. С этим же мешком в руках я вышел на улицу — тем же путем, что и вошел.

— Ты, конечно, молодец и заслуживаешь похвалы, — сказал капитан. — Но где, черт возьми, героин?!

— Ты единственный из нас, кто знал Мизинца, — сказал Гробовщику детектив из ПБМ. — Думаешь, он на это способен?

— Трудно сказать, — ответил Гробовщик. — Я тоже считаю его придурком. Но ведь и Аль Капоне был придурком.

— Из всего этого следует только одно, — сказал капитан. — Это дело еще далеко не закончено. Мы еще попотеем — шутка ли, два с половиной миллиона!

— Да, для нас эта история только начинается, — сказал детектив из ПБМ.

— А вот у меня предчувствие, что мы все-таки найдем героин, — вдруг сказал Гробовщик.

— Предчувствие? Какое предчувствие? — удивился лейтенант уголовной полиции.

— Если скажу, вы будете смеяться.

— Смеяться?! — не скрывая своего раздражения, хмыкнул лейтенант. — Хорошенький смех! В этом деле уже насчитывается одиннадцать трупов, по Нью-Йорку гуляют пять килограммов героина, а мы все никак не раскачаемся. А ты говоришь — смеяться. Ты в своем уме? Ну-ка выкладывай, какое у тебя там предчувствие!

— У меня предчувствие, что Гас вернется и скоро мы узнаем, где героин.

Наступила мертвая тишина. Все, как один, застыли на месте и тупо уставились на Гробовщика.

Молчание прервал детектив из ПБМ.

— Как видишь, никто не смеется, — сказал он Гробовщику.

Глава 23

— У подъезда остановился фургон «Рейлуэй-экспресс», — доложил дежуривший у входа сыщик. — По-моему, они сюда что-то привезли.

— Быстро расходимся, — шепотом скомандовал лейтенант уголовной полиции.

— Если хотите моего мнения, то надо убрать из коридора стол, — сказал Гробовщик.

Детективы с изумлением на него посмотрели, но сделали так, как он предлагал. Стол и стулья быстро отнесли обратно в квартиру управляющего и разделились на две группы. Одни скрылись в квартире, другие — в прачечной в конце коридора. Затаив дыхание, детективы прислушались, но звука шагов не услышали. Хлопнула входная дверь, и наступила тишина.

Потом, спустя несколько секунд, в коридоре скрипнул линолеум и послышался слабый стук, как будто на пол осторожно опустили какой-то небольшой предмет.

Распахнув двери, детективы, с пистолетами наготове, ринулись было в коридор, но тут же замерли на месте, словно перед ними выросла невидимая стена.

Возле лифта, склонившись над большим темно-зеленым корабельным сундуком, стоял черный как вакса великан. Самый черный и самый большой человек на свете.

Детективов потряс не только цвет кожи и исполинский рост нефа, но и то, как он был одет. На нем была форма компании «Рейлуэй-экспресс», но костюм был ему настолько мал, что пиджак не застегивался, рукава доходили лишь до середины руки, а брюки едва прикрывали икры. Лилово-черные ноги были обуты в синие полотняные спортивные тапочки на резиновой подошве, а из-под сбившейся на затылок форменной фуражки торчали курчавые, тоже лилово-черные, волосы.

Великан вздрогнул, его маленькие розовые глазки забегали, и он пустился наутек.

— Стой! — крикнули несколько человек одновременно.

Но великан остановился лишь после того, как раздался голос Гробовщика:

— Бежать некуда, Мизинец! Ты окружен!

— Мизинец! — воскликнул лейтенант уголовной полиции. — Господи, неужели это Мизинец?

— Он покрасился, — пояснил Гробовщик. — На самом деле он альбинос.

— Бывает же такое, — вырвалось у детектива из ПБМ.

— Это еще не все, — предупредил его Гробовщик.

Детективы окружили Мизинца, и лейтенант уголовной полиции защелкнул на его запястьях наручники.

— Теперь мы во всем разберемся, — сказал он.

— Сначала надо открыть сундук, — предложил Гробовщик. — Давай ключ, Мизинец!

— У меня ключа нет, — плаксивым голосом сказал Мизинец. — Ключ у африканца.

— Тогда придется взламывать.

Полицейский принес из мастерской лом и открыл замок.

Первое, что они увидели, подняв крышку, был ворох грязного белья, а под бельем лежал труп небольшого седого нефа с маленьким, сморщенным, смышленым лицом. На седом нефе был чистенький синий хлопчатобумажный комбинезон и высокие резиновые сапоги.

Все заговорили одновременно!

— Это Гас, — сказал Гробовщик.

— У него сломана шея, — сказал детектив из ПБМ.

— Это уже двенадцатый труп, — подсчитал лейтенант уголовной полиции.

— Может, героин внизу под телом? — предположил детектив из ПБМ.

— Ерунда, — возразил капитан из отдела по борьбе с наркотиками. — Неужели бы тогда Бенни Мейсон этот сверток не нашел? Сундук ведь находился у него несколько часов.

— Сбылось твое предчувствие? — спросил Гробовщика лейтенант.

— Отчасти да.

— Как же ты догадался?

— Скоро узнаешь.

— Зачем ты убил его? — спросил лейтенант у Мизинца.

— Не убивал я, — опять заныл Мизинец. — Его прикончили африканец и эта женщина.

— Зачем же тогда ты принес сюда труп? — спросил Гробовщик.

— Чтоб их наказали, вот зачем, — проговорил Мизинец своим высоким плаксивым голосом. — Они убили моего папочку я должны быть наказаны.

Гробовщик повернулся к лейтенанту:

— Теперь понял, почему я догадался? Даже если б Мизинец знал о героине, зачем ему было давать пожарную тревогу? Нет, тревогу он дал только по одной причине — чтобы жену Гаса и африканца обвинили в убийстве.

— Это их рук дело, — твердил Мизинец. — Я точно знаю.

— Ладно, об этом потом, — перебил его лейтенант. — Рассказывай лучше, где ты сундук нашел?

— На пристани, где же еще. Они собирались погрузить сундук на пароход и сбросить тело в океан, чтобы никто не знал, что они с ним сделали. Но я им помешал.

— Этого мы и не сообразили, — сказал лейтенант. — Когда Бенни узнал, что в сундуке, кроме трупа, ничего нет, он велел отвезти сундук на пристань.

— Давайте сначала выясним, что альбинос сделал с героином, — с нетерпением сказал детектив из ПБМ. — Сейчас каждая минута дорога.

— Не все сразу, — Сказал Гробовщик.

— Африканец и жена управляющего мертвы, Мизинец, — спокойно сказал лейтенант. — И нам известно, что они Гаса не убивали. Остаешься только ты.

— Мертвы? Оба?! Точно?

— Абсолютно, — сказал Гробовщик. — Мертвей не бывает.

— Давай-ка рассказывай, зачем ты их убил, — сказал лейтенант.

Мизинец взглянул на труп, и на его розовые глазки навернулись слезы:

— Я не хотел… Папа, я не хотел тебя убивать… — заныл он, обращаясь к трупу, после чего умолк, сначала посмотрел на лейтенанта уголовной полиции, затем на другие застывшие белые лица. Наконец его взгляд упал на обезображенное, измученное черное лицо Гробовщика. — Гас уезжал в Африку, а меня с собой брать не хотел. Я его просил, умолял, а он ни в какую. Эту желтоглазую шлюху он с собой брал, а меня, своего приемного сыночка, — нет.

— Поэтому ты его и убил?

— Я не хотел его убивать. Но он меня вывел из себя. Последний раз я его попросил перед тем, как он пошел рыбу ловить…

— Рыбу ловить?

Все почему-то напряглись.

— В котором это было часу? — быстро спросил лейтенант.

— Где-то, наверное, в полдвенадцатого. Надел свои высокие сапоги, взял удочку и пошел ловить угрей. Это-то меня и взбесило: угрей ловить по ночам он готов, а меня выслушать — нет. Тогда я дождался, пока он вернется, и стал снова его упрашивать. А он мне говорит: «Убирайся, оставь меня в покое. Не приставай со своими глупостями».

— А угрей он поймал?

— Поймал — пять здоровенных черных рыбин. Уж не знаю, как он успел, но угри лежали у него в сетке. Наверное, он их еще раньше отловил и на берегу припрятал — угри-то совсем дохлые на вид были.

— Большие, говоришь?

— Большие. Фунта два-три, не меньше.

— Угри, нашпигованные героином. Неплохо придумано, — сказал детектив из ПБМ. — Такое может прийти в голову только французам.

— А что Гас делал, когда ты с ним в последний раз разговаривал? — продолжал осторожно выспрашивать Мизинца лейтенант.

— Что-то искал в сундуке. Он его открыл и внутрь заглянул, я опять стал его просить, чтобы он взял меня с собой, а он поворачивается и говорит: «Пошел вон». Я тогда его встряхнул — не сильно, чтобы он меня выслушал, — смотрю, а у него шея сломана.

— После этого ты положил труп в сундук, сверху набросал грязного белья из прачечной и вынес сундук в коридор. А потом пошел и дал сигнал пожарной тревоги, чтобы в убийстве обвинили жену Гаса и африканца.

— Они в душе хотели его убить, — сказал Мизинец. — Если б не эта случайность, они б его все равно убили. Из-за карты. Я сам слышал, как они между собой сговаривались его убить. Собственными ушами слышал, Богом клянусь.

— Из-за карты? Ты эту карту видел?

— Гас дал мне ее перед тем, как идти рыбу удить. Там, говорит, показано, где в Африке сокровища зарыты. Слово с меня взял, что никому не скажу.

Детективы молча переглянулись.

— А Джинни и африканец знали об этой карте? — спросил лейтенант.

— Наверное. Из-за этого и убить его хотели.

Лейтенант повернулся к Гробовщику:

— Ты этому веришь?

— Нет, конечно. Он это выдумал, чтобы себя оправдать.

— Давайте вернемся к угрям, — сказал детектив из ПБМ. — Скажи, Мизинец, где были угри, когда ты с ним разговаривал?

— На полу, возле сундука лежали. Он бросил их на пол, когда вошел.

— И что ж ты потом с этими угрями сделал?

— Что сделал? Я решил, что, если они останутся, будет ясно, что он уже с рыбной ловли вернулся.

— Да-да. Но что ты с ними сделал?

— С угрями этими дохлыми? Выбросил я их.

— Куда?! Куда выбросил?!

— Куда? В мусоросжигатель, куда ж еще? Там было полно бумаги всякой, мусора. Я бросил туда угрей и сжег их.

Детектив из подразделения по борьбе с марихуаной буквально зашелся от смеха:

— Сжег! Три миллиона сжег! — Он закашлялся, из глаз у него лились слезы.

Мизинец непонимающе уставился на него.

— Это ж были дохлые угри, — плаксивым голосом проговорил он. — Таких и в пищу не употребишь.

Детективы захохотали так, будто в жизни не слышали ничего смешнее.

Мизинец, обидевшись, надул губы.

— А почему он отказывался взять тебя с собой в Африку, Мизинец? — полюбопытствовал Гробовщик. — Наркотики употребляешь?

— Нет, не в наркотиках дело. То, что я ширяюсь, его не волновало. Он говорил, что для Африки у меня слишком светлая кожа. Африканцы, говорит, не любят, когда у цветных светлая кожа, и убьют тебя.

— Интересно, что на все это скажет суд? — сказал лейтенант уголовной полиции.

Глава 24

Гробовщик был признан невиновным.

По дороге домой из суда они с женой заехали в больницу к Могильщику, но повидать его не удалось. Он был уже вне опасности, но в это время отдыхал, и их к нему не пустили.

А в дверях больницы они столкнулись с лейтенантом Андерсоном, который тоже приехал навестить Могильщика.

Они сообщили ему, что Могильщику лучше и что он спит, и все вместе зашли в маленький французский бар на Бродвее, во французском квартале.

Гробовщик, у которого поднялось давление, позволил себе две рюмки коньяка, и жена на этот раз ничего против не имела. Себе она заказала бокал «дюбонне», а Андерсон, за компанию с Гробовщиком, выпил пару рюмок «перно».

— Больше всего в этой истории меня огорчает отношение к полицейским, как мы с Могильщиком. Никто почему-то не верит, что основная наша цель — обеспечить безопасность жителям города. Другой вопрос, как мы добиваемся этой цели. Все почему-то считают, что нам доставляет удовольствие ругаться, стрелять, пускать в ход кулаки и дубинки.

Жена погладила Гробовщика по его большой, мозолистой руке:

— Пусть думают что хотят. Занимайся своим делом и не обращай вниманий.

Андерсон решил переменить тему.

— Специальный уполномоченный наверняка примет во внимание, что ты помог распутать это дело, — сказал он с одобрительной улыбкой.

— Это все ерунда, — сказал Гробовщик. — Главное, что Могильщик остался жив.

Белое золото, черная смерть (пер. с англ. С. Белова)

Глава 1

Голос из динамика вещал:

— Каждая семья, независимо от количества членов, вносит тысячу долларов. Вас привозят в Африку, дают пять акров плодородной земли, а также плуг и семена, — и все, подчеркиваю, бесплатно. Правда, придется заплатить за коров, кур и свиней, но очень и очень немного. Никто не собирается на вас нажимать.

Перед длинным столом, за которым сидел говоривший, колыхалось море черных лиц — восторженных, мечтательных, серьезных.

— Какая красота! — воскликнула крупная негритянка, с глазами, сверкавшими, словно звезды. — Мы возвращаемся в Африку!

Ее высокий, худой муж покачал головой и благоговейно произнес:

— Через четыре столетия, подумать только!

— Тридцать лет готовила на этих белых. Неужели это правда?! — выкрикнула маленькая сгорбленная старушка.

Лощеный оратор с честным серьезным лицом услышал ее слова и не замедлил отозваться:

— Конечно, правда! Подходите, записывайтесь и вносите тысячу долларов. И получите билет на первый же пароход!

Вперед протиснулся старик с седой шевелюрой и ворчливо проскрипел:

— Долго же нам пришлось ждать.

Две юные хорошенькие негритянки взяли бланки, ослепительно улыбаясь.

— Ты только вспомни, сколько времени понадобилось евреям, чтобы уйти из Египта, — сказала одна.

— Жернова Господни мелют медленно, но верно, — откликнулась вторая.

Это был великий вечер для собравшихся здесь цветных гарлемцев. После долгих месяцев гневных проповедей, бичевавших жестокость и лицемерие белых и превозносивших до небес обетованную африканскую землю, молодой священник, преподобный Дик О’Мэлли, наконец приступил от слов к делу. Он зафрахтовал три парохода и теперь записывал желающих отправиться на них к родным африканским берегам.

Собрание проводилось в том уголке гарлемской Долины, возле железной дороги, где недавно были снесены трущобы застройки, чтобы на их месте воздвигнуть новый жилой квартал. Около тысячи человек собралось на пустыре среди обломков железобетона, камней, куч хлама, среди собачьего помета и битого стекла, тряпья и кустиков полыни.

В темном летнем небе полыхали зарницы, предвещая грозу. Воздух был пропитан пылью, потом, выхлопными газами автомобилей. Сильно воняло от окружающих трущоб, перенаселенных по случаю сноса зданий, призванного разрешить жилищную проблему. Но ничто не могло омрачить праздника собравшихся. Их окрыляла надежда, их распирала вера в счастливое будущее.

Все было четко организовано. Стол оратора был задрапирован полотнищем с надписью: «НАЗАД В АФРИКУ — ПОСЛЕДНИЙ ШАНС!» За ним, возле плакатов с изображением кораблей, стоял бронированный фургон. Его задние дверцы были распахнуты, и у них несли караул двое темнокожих в форме цвета хаки и вооруженных револьверами на портупее. На другом конце площадки стоял грузовичок с громкоговорителями на крыше. Молодые люди в джинсах в обтяжку и теннисках бродили с неулыбчиво-значительным видом, готовые вышвырнуть любого, кто посмеет нарушить порядок.

Впрочем, для многих, уверовавших в преподобного О’Мэлли, это был еще и пикник. То здесь, то там мелькали бутылки с пивом, вином и виски, и кто-то, не утерпев, пускался в пляс. Черные лица озарялись белозубыми улыбками. Глаза говорили, тела обещали, души предвкушали — что именно, не знал никто.

В центре площадки была выкопана яма, в которой тлели поленья, накрытые железной решеткой. На этом гриле медленно поджаривались длинные ряды свиных ребрышек. Жир шипел, падая на угли, поднимая ввысь едкий пахучий дым. Время от времени четверо работников длинными железными крюками переворачивали свинину. Шеф-повар в белом колпаке и белом халате поливал ребрышки горячим соусом из черпака на длинной ручке. Две женщины в белом, похожие на медсестер, сидели за кухонным столом, накладывая на бумажные тарелки свинину, и, добавляя хлеб и картофельный салат, продавали по доллару порция.

Аппетитный дразнящий аромат свинины заглушал все трущобные миазмы. Мужчины в рубашках с короткими рукавами, женщины в легких платьях и полуголые дети добродушно толкались, поглощали пряное угощение и швыряли объедки на землю.

Заглушая гул транзисторов, раскаты смеха, отдельные выкрики, в динамиках гремел голос преподобного О’Мэлли:

— Африка — наша родина, и мы туда возвращаемся. Хватит нам собирать хлопок для белых, хватит нам питаться салом с кукурузными лепешками…

— Верно, верно…

— Полюбуйтесь вот на это, — продолжал О’Мэлли, указуя на деревянный щит на проволочном ограждении. Там сообщалось, что через два с половиной года на этом месте воздвигнут жилой комплекс, и указывались цены квартир, которые были не по карману никому из собравшихся. — Вам придется ждать два года, прежде чем вы поселитесь в этих клетушках, если, конечно, сумеете скопить денег, а потом вносить высокую квартплату. К тому времени те, кто переедут в Африку, будут снимать уже второй урожай. Там вы будете жить в своих собственных домах и разводить огонь только для того, чтобы приготовить пищу, а не согреться в стужу. Там не будет стужи, там всегда будет солнце. Там у нас будет свое, черное, правительство, свои лидеры…

— Здорово! Отлично!

Доллары лились рекой. Люди с сияющими глазами делали ставки на надежду. По очереди они подходили к столу, вносили по тысяче и расписывались в ведомостях. Охранники забирали деньги и складывали их в открытый сейф в броневичке.

— Сколько? — шепотом осведомился О’Мэлли у секретарши.

— Восемьдесят семь, — также шепотом отозвалась та.

— Сегодня — последний шанс, — снова загрохотал в динамиках голос О’Мэлли. — На следующей неделе я еду в другие города, чтобы дать возможность всем нашим черным собратьям вернуться в родные края. Господь сказал, что кроткие унаследуют землю. Мы слишком долго были кроткими, теперь пора нам получить причитающееся наследство.

— Аминь, преподобный О’Мэлли. Аминь!

Печальные пуэрториканцы из соседнего Испанского Гарлема, а также алчущие бедняки из черного Гарлема, у которых не нашлось тысячи долларов, собрались за высоким проволочным ограждением. Вдыхая дразнящий запах жаркого, они мечтали о том дне, когда и они смогут победоносно вернуться в родные края.

— Кто это говорит? — спросил один из них.

— Это коммунист-христианин, проповедник, который поведет наших назад в Африку.

У обочины стояла патрульная машина. Двое белых полицейских на переднем сиденье косо поглядывали на сборище.

— Откуда у них, интересно, разрешение на собрание?

— Спроси что-нибудь полегче. Лейтенант Андерсон велел оставить их в покое, и точка!

— Страной нынче управляют черномазые.

Они зажгли сигареты и стали курить в угрюмом молчании.

Внутри ограждения дежурили трое черных полицейских. Они перешучивались со своими собратьями, обменивались улыбками, и вид у них был вполне добродушный.

Улучив момент, когда оратор замолчал, чтобы перевести дух, к его столу подошли двое цветных в темных мятых пиджаках, под которыми угадывались револьверы в кобуре. Охрана возле бронемашины пришла в состояние боевой готовности. Молодые вербовщики привстали со своих мест.

Но дюжие молодцы вежливо улыбнулись.

— Мы детективы из окружной прокуратуры, — сказал один из них О’Мэлли извиняющимся тоном и вместе со своим напарником показал удостоверение. — Нам велено доставить вас туда для допроса.

Молодые вербовщики проворно вскочили на ноги.

— Эти белые не могут оставить нас в покое, — злобно сказал один из них. — Теперь они натравливают на нас наших братьев.

Преподобный О’Мэлли жестом велел им сесть обратно и спросил новоприбывших, есть ли у них ордер.

— Нет, но если вы пойдете с нами по доброй воле, это избавит вас от массы хлопот, — сказал один, а второй добавил:

— Можете не торопиться и докончить выступление, но я очень советую вам поговорить с окружным прокурором.

— Ладно, — спокойно сказал О’Мэлли. — Попозже.

Детективы отошли в сторону. Все вздохнули с облегчением. Один из вербовщиков заказал себе порцию жаркого.

Теперь в центре всеобщего внимания оказался мясной фургон, въехавший на пустырь. Его пропустили добровольцы-охранники, несшие караул у ворот.

— Вовремя приехали, — крикнул черный повар белому шоферу. — А то у нас кончается свинина.

Вспышка молнии осветила две улыбающиеся белые физиономии на переднем сиденье.

— Погоди, мы только развернемся, — крикнул с южными интонациями тот, кто сидел рядом с шофером.

Фургон подъехал к самому столику. Это не вызвало ни у кого беспокойства. Грузовичок развернулся, потом дал задний ход, прокладывая дорогу в толпе.

Не обращая внимания на эту помеху, преподобный О’Мэлли продолжал свою речь:

— Эти проклятые белые южане четыреста лет заставляли нас на них ишачить, а когда мы попросили расплатиться, погнали нас на север. А эти чертовы северяне в нас не нуждаются… — Но он так и не докончил. Он поперхнулся посреди фразы при виде двух белых в масках, появившихся из фургона. В руках у них зловеще чернели автоматы. — А! — вскрикнул он, словно кто-то ударил его в живот.

Затем на мгновение воцарилось молчание. Возникла немая сцена. Взгляды были прикованы к двум черным отверстиям — автоматным дулам, откуда вот-вот могла появиться Смерть. Руки-ноги оцепенели. Мозги засохли.

Затем голос, принадлежавший человеку, словно только что покинувшему миссисипскую глубинку, предупредил:

— Всем замерзнуть, иначе каюк!

Чернокожие охранники у бронемашины инстинктивно вскинули руки вверх. Преподобный О’Мэлли стал тихо сползать со стула под стол. Дюжие негры-детективы, как и было приказано, мигом замерзли.

Но молодой вербовщик, сидевший с краю и жевавший свинину, увидел, как тает в воздухе его мечта, и протянул руку к карману брюк, где у него был пистолет.

Раздалась автоматная очередь. В воздух, словно птицы из кошмарного сна, взлетели свиные ребрышки, человеческие зубы и мозги. Дико взвизгнула женщина. Молодой человек, лишившийся половины головы, стал оседать на землю.

— Сукин сын, падла, — выругался миссисипец.

— Он бы выстрелил, — виновато ответил ему стрелявший.

— Твою мать! Бери деньги — и отчаливаем. — Огромный детина в маске повел над толпой автоматом, словно брандспойтом, и спросил: — Кто еще хочет помереть?

Тела окаменели, шеи окоченели, взгляды застыли, но в то же время толпа подалась назад, словно сама земля начала двигаться. Сзади, в конце площадки, паника обрела голос, стала издавать звуки, похожие на взрывы хлопушек.

Из фургончика вылез помощник водителя, помахивая еще одним автоматом, и толпа словно вовсе растворилась.

Двое угрюмых белых полицейских выскочили из своей машины и ринулись к забору посмотреть, что стряслось. Но они увидели только беспорядочное топтание и кружение толпы.

Трое цветных полицейских внутри ограждения, вытащив револьвер, пытались пробиться сквозь толпу, но она медленно оттесняла их назад, увлекала с собой.

Бандит, ранее пустивший в ход оружие, забросил автомат на плечо и, подойдя к бронемашине, стал кидать деньги из сейфа в джутовый мешок.

— Боже правый! — взвизгнула женщина. Черные охранники попятились, не опуская рук и не препятствуя белым налетчикам. Дик по-прежнему прятался под столом. На столе валялись перепачканные в крови зубы погибшего. Цветные детективы превратились в изваяния.

За ограждением белые полицейские кинулись к своей машине. Зарычал мотор, сирена, покашляв и постонав, завыла в полный голос, а машина, развернувшись, поехала к воротам.

Трое цветных полицейских стали стрелять в воздух, пытаясь расчистить себе дорогу, но только усилили панику. Черная штормовая волна захлестнула их.

Белый налетчик собрал все восемьдесят семь тысяч и прыгнул в фургончик. Взревел мотор. Второй налетчик тоже запрыгнул в машину и захлопнул за собой заднюю дверцу. Помощник водителя сел уже на ходу. В ворота въехала патрульная машина, вопя сиреной, третируя черные фигуры, как бесплотные призраки. Черный толстяк взлетел в воздух, словно гигантский футбольный мяч. Негритянка, задетая бампером, закрутилась волчком, словно дервиш в экстазе. Люди бросились врассыпную и, уворачиваясь от машины, сталкивались, падали, сбивая друг друга.

Тем временем образовалась просека для мясного фургончика. Белые полицейские посмотрели на белого водителя и его помощника, а те на них. После обмена взглядами полицейские поехали дальше, ловить черных преступников. Белые налетчики преспокойно выехали на улицу.

Двое черных охранников забрались в бронемашину на переднее сиденье. Двое цветных детективов вскочили на подножки с пистолетами в руке. Дик вылез из-под стола и устроился в задней части машины, рядом с пустым сейфом. Мотор ожил, напомнив окружающим, что такое «кадиллак» мощностью четыреста лошадиных сил. Бронемашина дала задний ход, потом двинулась было к воротам, но притормозила.

— За ними? — весьма нерешительно спросил водитель.

— Ну да, скорее! Не дайте им уйти! — крикнул один из детективов.

Но водитель по-прежнему колебался:

— Они же вооружены до зубов.

— … твою мать! — крикнул детектив. — Живо, они уходят!

Мясной фургон проскочил мимо такси, выехав на Лексингтон-авеню, помчался на север. Бронемашина ревела, как дикий зверь. Мясной фургончик скакал вдалеке, как заяц. Патрульная машина двинулась наперерез броневику. Перед ней выросла насмерть перепуганная женщина. Водитель резко крутанул руль, чтобы избежать столкновения, и угодил в яму, где жарилась свинина. Из пробитого радиатора повалил густой пар, с шипением оседая на раскаленные угли. Еще одна вспышка молнии высветила бедлам.

— Боже, земля разверзлась! — ахнул один чернокожий.

— И тогда мы увидели ад! — в тон ему откликнулся другой.

— Стой, стрелять буду! — вопил полицейский, выбираясь из разбитой машины. С тем же успехом он мог бы приказать молнии.

Бронемашина же тем временем пропахала дорогу к воротам, подгоняемая криками: «Держите их! Ловите бандитов!» Скрежеща шинами, она вылетела на Лексингтон-авеню. Один из детективов свалился с подножки, но его подбирать не стали. Мощный автомобиль наращивал скорость, рев мотора слился с раскатом грома. За броневиком пристроилась еще одна патрульная машина.

Постучав в стеклянную перегородку, О’Мэлли передал охраннику на переднем сиденье обрез и автоматическую винтовку. Детектив на подножке справа присел, левой рукой держась за борт, а в правой сжимая кольт 45-го калибра.

Бронемашина летела с дикой скоростью. На перекрестке со 125-й улицей загорелся красный свет. С запада шел огромный дизельный грузовик. Броневик отчаянно ринулся на красный и проскочил в волоске от дизеля.

Шутник на углу весело крикнул:

— Ну, сукины дети, расшалились!

А когда полицейская машина затормозила, пропуская грузовик, добавил:

— А эти вот послушные мальчики!

Шофер броневика выжимал скорость из мотора-работяги, приговаривая: «Ну давай шевелись!» Но мясной фургон скрылся из вида. Вопли полицейской сирены делались все глуше и глуше.

Фургон свернул налево, на 137-ю улицу. На повороте задняя дверца открылась, из рук белых автоматчиков выскользнула на мостовую кипа хлопка. Фургон резко затормозил и дал было задний ход, но в этот момент из-за угла с ревом выскочил броневичок, неотвратимый, как возмездие. Мясной фургон непостижимым образом не останавливаясь изменил направление и ринулся вперед как на крыльях.

Откуда-то из недр фургона заполыхала автоматная очередь, и пуленепробиваемое лобовое стекло броневика покрылось звездами, застилая обзор водителю. Он с трудом объехал кипу хлопка, решив, что у него начинается белая горячка. Охранник стал просовывать ствол винтовки в специальную прорезь на лобовом стекле, но из фургона прогремела еще одна автоматная очередь и задняя дверь захлопнулась. Никто не заметил, что детектив, примостившийся на подножке бронемашины, исчез. Еще мгновение назад он там был, а теперь его как ветром сдуло.

Цветные жители окрестных домов, вышедшие на улицу из душных квартир, стали поспешно ретироваться, толкаясь и сбивая друг друга у дверей. Кое-кто нырял в подвалы.

Один юморист крикнул из безопасного подвала:

— В Гарлемскую больницу, и поскорее.

Другой юморист из подвала напротив добавил:

— Но сначала в морг.

Мясной фургон стал уходить в отрыв от бронемашины. У него был такой мощный мотор, что можно было доставлять мясо в Нью-Йорк из Техаса без заморозки.

Издалека донесся слабый отзвук полицейской сирены, словно взывавшей: «Погодите! Подождите меня!»

Снова вспыхнула молния. И не успел грянуть гром, как хлынул ливень.

Глава 2

— Черт побери, да это же Джонс! — воскликнул лейтенант Андерсон, вставая из-за стола в кабинете капитана, чтобы пожать руку своим лучшим детективам. И слова, и растянутые в улыбке губы могли бы показаться притворными, но теплое выражение его бледного худого лица и приветливый огонек в глубоко посаженных голубых глазах ставили все по местам. — Добро пожаловать домой!

Могильщик Джонс, стиснув худую маленькую кисть лейтенанта своей огромной мозолистой ручищей, весело осклабился.

— Вам надо посидеть на солнышке, лейтенант, а то вас, чего доброго, примут за призрака, — сказал он, словно последний раз говорил с шефом только вчера, а не полгода назад.

Лейтенант снова сел на место, пристально оглядывая Могильщика. Настольная лампа с зеленым абажуром придавала лицу лейтенанта покойницкий оттенок.

— Не изменился! — подвел итог наблюдению лейтенант. — Нам вас не хватало, Джонс.

— Хорошего человека так легко не свалишь, — подал голос Гробовщик Эд Джонсон из глубины комнаты.

Могильщик вышел на дежурство впервые с тех пор, как его подстрелили ребята Венни Мейсона, слишком близко к сердцу принявшего потерю большой партии героина. Три месяца Могильщик провел в больнице, отчаянно сражаясь со смертью, а потом еще три месяца дома, окончательно приходя в себя. Если не считать шрамов от пуль, скрытых одеждой, и рубца с палец на затылке, где первая пуля опалила волосы, Могильщик выглядел как и прежде. То же темно-коричневое бугристое лицо, те же, тлеющие как угли, красно-коричневые глаза, та же крупная нескладная фигура чернорабочего на литейном заводе, та же темная мятая шляпа, с которой он не расставался ни зимой, ни летом, тот же черный шерстяной костюм, под которым угадывались очертания длинноствольного с никелированной рукояткой, отделанной медью, револьвера 38-го калибра, изготовленного по особому заказу на основе револьвера 44-го калибра. Револьвер, как всегда, висел на кобуре слева под мышкой.

Насколько помнил лейтенант Андерсон, его асы-детективы, с их одинаковыми револьверами, способными и разить наповал, и разбивать непослушные головы, всегда выглядели, как два фермера-свиновода, оказавшиеся в Большом Городе в выходной день.

— Надеюсь, это вас не очень озлобило? — поинтересовался лейтенант.

Обожженное кислотой лицо Гробовщика задергалось, места, где кожа была пересажена, пошли пятнами.

— Понятно, лейтенант, — буркнул он. — Хотите сказать: не озлобило, как меня, да? — Поиграв желваками, он добавил: — Лучше быть злым, чем мертвым.

Лейтенант покосился на него, но Гробовщик глядел прямо перед собой. Четыре года назад хулиган плеснул ему в лицо кислотой, после чего Гробовщик быстро заработал репутацию человека, охотно пускающего в ход револьвер.

— Можете не извиняться, — буркнул Могильщик. — Нам платят деньги за то, чтобы мы жили, а не умирали.

В зеленом свете лампы лицо лейтенанта сделалось лиловым.

— Черт! — воскликнул он. — Вы же понимаете — я на вашей стороне. Я знаю, что такое Гарлем. Я знаю, что такое ваш участок. Это и мой участок. Но комиссар считает, что вы отправили на тот свет слишком многих в этом районе… — Андерсон поднял вверх руку, чтобы его не перебивали. — Да, конечно, кругом бандиты и вы стреляли обороняясь. Но вас то и дело вызывают на ковер, а кроме того, на три месяца отстраняли от работы. Газеты и так уже попискивали насчет того, что полиция бесчинствует в Гарлеме, ну а теперь к ним присоединились и общественные организации.

— Это белые полицейские бесчинствуют, удаль показывают, — проскрежетал Гробовщик. — А мы с Могильщиком не изображаем из себя крутых ребят. Это нам ни к чему.

— Мы и так крутые, — пояснил Могильщик.

Лейтенант Андерсон стал двигать бумажки на своем столе и уставился на свои руки.

— Я-то понимаю, но они только и ждут зацепки, чтобы повесить на вас всех собак. Мне ли вам объяснять. Я только прошу быть поаккуратнее. Не надо зря рисковать. Не арестовывайте без улик, не применяйте силу, если того не требует самооборона, и главное, стреляйте только в крайнем случае.

— А преступники пусть делают что хотят, — вставил Эд.

— Комиссар считает, что есть разные способы борьбы с преступностью, кроме применения силы, — сказал Андерсон, еще больше покраснев.

— Пусть тогда заглянет сюда и нам расскажет, — отозвался на это Эд.

На шее Могильщика набухли вены, он проскрипел:

— Здесь в Гарлеме среди цветных — самый высокий уровень преступности. И есть три выхода. Заставить преступников отвечать за свои фокусы — этого вы не хотите. Второе: платить людям как следует, чтобы они могли жить честно, — этого вы опять же не хотите. И тогда остается третье: махнуть на них рукой. Пусть пожирают друг друга.

Из дежурной части донесся взрыв брани, визги женщин, шарканье ног — только что приехала машина после облавы на публичный дом, где были в ходу и наркотики.

Из селектора на столе раздался голос:

— Лейтенант, пройдите в дежурную, у нас гости из Цирка Большой Лизы.

Лейтенант щелкнул переключателем и сказал:

— Буду через пару минут, а пока, Бога ради, успокойте их.

Затем он поглядел на своих детективов:

— Ну и ну! Еще только десять вечера, но, судя по отчетам, с утра происходит черт-те что. — Он стал просматривать листки рапортов, зачитывая обвинения. — «Муж убил жену топором за то, что она сожгла его отбивную… Один мужчина застрелил другого, демонстрируя ему перестрелку, свидетелем которой стал… Один мужчина зарезал ножом другого, потому что тот пролил вино на его новый костюм… Мужчина застрелился в баре, играя в русскую рулетку… револьвер 32-го калибра. Женщина нанесла мужчине четырнадцать ножевых ранений в живот… причины неизвестны… Женщина обварила кипятком соседку за то, что та заговорила с ее мужем. Мужчина арестован за то, что угрожал взорвать станцию подземки: он вышел не на той станции и не мог получить назад свой жетон».

— И все цветные, — перебил его Гробовщик.

Андерсон пропустил это мимо ушей и продолжал:

— «Мужчина, увидев незнакомого человека в своем собственном костюме, перерезал ему горло бритвой… Мужчина в костюме индейца племени чероки раскроил белому бармену голову самодельным томагавком. Мужчина арестован на Седьмой авеню — охотился на кошек с собакой и дробовиком… Двадцать пять человек задержано при попытке выгнать белых из Гарлема».

— День Независимости как-никак, — вставил Могильщик.

— День Независимости, — повторил лейтенант Андерсон и тяжело вздохнул. Он оттолкнул от себя отчеты и отцепил бумажку, прикрепленную скрепкой к нижнему углу журнала. — Вот ваше задание на сегодня. От капитана.

Могильщик присел на стол и свесил голову, а Гробовщик по привычке остался у стены в глубине комнаты, где свет не падал на его лицо. Он так всегда делал, когда ждал непредвиденного.

— Вам велено охранять Дика О’Мэлли, — сообщил Андерсон. Оба детектива вопросительно уставились на лейтенанта, но не перебивали, давая тому возможность самому докончить шутку.

— Десять месяцев назад он освободился из федеральной тюрьмы Атланты…

— Кто в Гарлеме не знает об этом? — сухо обронил Могильщик.

— Очень многие не знают, что бывший заключенный Дик О’Хара — это преподобный Дик О’Мэлли, лидер нового движения «Назад в Африку».

— Ближе к делу, шеф.

— Он попал в переплет. Синдикат проголосовал за его устранение, — сказал Андерсон так, словно делился секретной информацией.

— Ерунда! — отрезал Могильщик. — Если бы синдикат решил его убить, он бы сейчас уже тлел в могиле. — Может быть.

— Что значит «может быть»?! В Гарлеме всегда есть с десяток подонков, готовых отправить на тот свет кого угодно за сотню долларов.

— О’Мэлли убить не просто, очень не просто.

— Просто убить любого, — возразил Гробовщик, — потому-то мы, полицейские, и ходим с оружием.

— Не понимаю, — сказал Могильщик, рассеянно похлопывая себя по правому бедру. — Эта крыса донесла на своих прежних хозяев, занимавшихся страховым рэкетом. Из-за него большое жюри осудило тринадцать человек, в том числе одного из наших — лейтенанта Брендона из Бруклина.

— Черная овца! — неосторожно брякнул Андерсен.

— Это точно, — сухо отозвался Могильщик, вперив взор в Андерсона, отчего тот покраснел и промямлил:

— Я не в том смысле.

— Я понимаю, что вы не в том смысле, но вы не понимаете, в каком я смысле.

— Ну так что вы думаете?

— Я думаю — зачем он это сделал?

— За вознаграждение, — сказал Андерсон.

— Точно. В мире полно людей, готовых на все ради денег. Он решил, что ухватит полмиллиона — десять процентов от общей суммы, скрытой от налогов. Он рассказал, как они скрыли от правительства пять миллионов долларов. Семеро из тринадцати отправились за решетку, в их числе и сам стукач. Он так распелся, что рассказал и про себя: оказалось, он тоже не платил налогов. Поэтому и его посадили. Он отсидел тридцать один месяц, а теперь вот вышел. Уж не знаю, сколько сребреников ему отвалили.

— Около пятидесяти тысяч, — сказал Андерсон. — Причем он все их вложил в свое дело.

— Мы с Могильщиком неплохо распорядились бы пятьюдесятью тысячами, — подал голос Гробовщик из темноты. — Но мы служим в полиции, и нам эти проценты не светят — все отберут в какой-нибудь фонд.

— Об этом после, — сказал Андерсон. — Главное — не дать им его укокошить.

— Значит, синдикат решил разделаться с этим крысенком, — сказал Могильщик. — Они сказали: «О’Мэлли может сбежать, но спрятаться не сумеет». Но О’Мэлли не побежал, а если и спрятался, то за Библией. И он жив-здоров. Вот я и хотел бы знать, почему это он сделался такой важной птицей, что его должна защищать полиция, почему синдикат за десять месяцев так и не разобрался с ним.

— Ну, во-первых, многие в Гарлеме, причем люди уважаемые, серьезные — священники, политики, лидеры различных негритянских организаций, — полагают, что Дик делает много хорошего. Он выкупил закладную на старую церковь, он стал инициатором движения «Назад в Африку».

— Настоящее движение «Назад в Африку» не желает иметь с ним ничего общего, — перебил лейтенанта Гробовщик.

— И эти люди осаждали комиссара с просьбой приставить к нему охрану из полиции. Они убедили комиссара, что, если сюда пожалуют белые убийцы и застрелят его, поднимется черный бунт.

— И вы во все это верите? Вы всерьез думаете, что они убедили комиссара в этой чуши? В том, что синдикат целых десять месяцев никак не может его убить?

— Может, этим людям понадобилось так много времени, чтобы убедиться в его пользе для Гарлема.

— Это другое дело, — согласился Могильщик. — Это одна причина. Но как насчет других?

— Комиссар умолчал о них. Он далеко не всегда раскрывает душу мне и капитану, — ответил лейтенант с легким сарказмом.

— Ну да. Лишь когда ему мерещатся кошмары насчет того, как мы с Могильщиком убивали этих невинных бедняг, — сказал Гробовщик.

— «Наш долг — отнюдь не вопрошать, но делать — или умирать», — процитировал Андерсон.

— Все это было, да сплыло, — отозвался Могильщик. — Вот начнется новая война, тогда и скажете это.

— Ладно, давайте к делу, — сказал лейтенант. — О’Мэлли готов с нами сотрудничать.

— Почему бы и нет?! Ему это не стоит ни гроша, а может спасти жизнь. О’Мэлли — подонок, но не дурак.

— Мне будет совестно нянчиться с этим уголовником, — сказал Гробовщик.

— Приказ есть приказ, — сказал Андерсон. — Может, все и не так, как вы думаете.

— Мне неохота слушать от таких, как он, проповеди, что преступление не окупается, — сказал Гробовщик, вставая.

— Вы знаете историю о блудном сыне? — спросил Андерсон.

— А как же?! А вы знаете историю об упитанном тельце? — в свою очередь спросил Гробовщик.

— То есть?

— Когда вернулся блудный сын, они стали искать упитанного тельца. Обыскали все, но без толку. Они пошли к блудному сыну извиниться, но когда увидели, какой он упитанный, то зарезали его и съели вместо тельца.

— Отлично, только это как раз не должно случиться с нашим блудным сыном, — без тени улыбки сказал Андерсон.

Зазвонил телефон. Андерсон снял трубку.

— Капитан? — услышал он громкий веселый голос.

— Лейтенант.

— Не важно. Я только хочу вам передать, что земля разверзлась и мы увидели ад, — сказал голос и сообщил адрес места, где проходило собрание участников движения «Назад в Африку».

Глава 3,

— И тогда Иисус сказал: «Джон, если есть что-то хуже неверной женщины, это неверный мужчина».

— Неужели он сказал такое?

Они стояли перед кирпичным фасадом большой Абиссинской баптистской церкви. Мужчина рассказывал женщине сон, что видел накануне. Во сне он вел долгий разговор с Иисусом Христом.

Это был невзрачного вида человек в синей спортивной рубашке, поверх которой были черно-белые полосатые подтяжки, прикрепленные к старомодным широким коричневым брюкам. У него была внешность вечно обманутого мужа.

Она же была ревностной прихожанкой — судя по тому, как поджимала губы. Взглянув на нее, можно было с уверенностью сказать: душа ее уже спасена. На ней была широкая черная юбка и розовая блузка. Лицо ее осветилось праведным негодованием, когда ее собеседник сказал:

— А я взял да спросил Иисуса: «Кто же больший грешник: моя жена, заведшая шашни с этим человеком, или этот человек?» Иисус ответил: «А почему ты спрашиваешь Меня об этом, Джон? Ты случайно не задумал чего-то недоброе?» А я Ему в ответ: «Что Ты, Господи, я их и пальцем не трону, но этот человек женат, я не отвечаю за то, что может выйти между ним и его супругой». А Иисус мне на это: «Не волнуйся, Джон, все будет в порядке».

Внезапно вспышка молнии высветила еще одного мужчину, который стоял на коленях прямо за ревностной прихожанкой. В руке у него была безопасная бритва. Зажав лезвие между большим и указательным пальцем, он так аккуратно вырезал кусок юбки, что женщина и не заметила этой операции. Сперва он взялся за край юбки левой рукой и сделал разрез снизу до того места, где юбка начинала обтягивать ее ягодицы. Затем он тем же манером разрезал ее комбинацию. Зажав правую часть юбки с комбинацией большим и указательным пальцем левой руки, он вырезал полукруглый кусок и небрежно отшвырнул его к церковной стене. В результате операции обнажилась черная ягодица в розовых шелковых трусиках, а также задняя часть массивной черной ляжки над закатанным бежевым шелковым чулком. Женщина и понятия не имела, что с ней происходит.

— «Тот, кто совершает прелюбодеяние, будь то мужчина или женщина, нарушает одну из заповедей Отца Моего, — сказал Иисус. — Как бы сладок ни был этот грех».

— Аминь, — отозвалась женщина. Ягодицы ее слегка затрепетали, когда она представила себе этот страшный грех.

За ее спиной коленопреклоненный начал отрезать левую часть юбки, но дрожание ягодиц заставило его проявить больше осторожности.

— Я сказал Иисусу: «В этом-то и беда христианства. Все приятное — грех», — сообщил Джон.

— Господи, это святая правда! — воскликнула женщина, наклоняясь вперед, чтобы весело хлопнуть по плечу брата во Христе. В руке коленопреклоненного остались левая часть юбки и комбинации.

Теперь миру предстали нижние части обеих мощных ягодиц в розовом, а также черные массивные ляжки. Они были такими массивными, что сами по себе напоминали ягодицы человека, стиснутого тисками греха. В этом «кармане» покоился кошелек, подвешенный на тесемках, поднимавшихся через трусики к талии, вокруг которых и были обвязаны.

Затаив дыхание, но уверенной рукой, словно нейрохирург, выполняющий операцию на мозге, коленопреклоненный стал срезать тесемки.

Джон подался вперед, ласково дотронулся до плеча сестры во Христе.

— Господь сказал мне так: «Прелюбодействуй, если очень хочется, Джон. Но будь готов жариться за это в адском огне!»

Сестрица захихикала и снова хлопнула Джона по плечу.

— Он пошутил. Он готов простить нам лишь один грех! — И она повела дрожащими ягодицами, чтобы, похоже, подчеркнуть милосердие Христово.

Тут сестрица почувствовала, что у нее тащат кошелек. Стремительно развернувшись, она ударила коленопреклоненного по лицу.

— Мерзавец! Ты решил меня обокрасть, да?! — крикнула она.

Вспышка молнии озарила и вора, тотчас же отпрыгнувшего в сторону, и гневно заходившие ходуном черные ягодицы в розовых трусиках. Грянул гром. И тут же полил дождь.

Вор бросился бежать. Не успела сестрица кинуться за ним в погоню, как тот выскочил на проезжую часть улицы, где и угодил под невесть откуда взявшийся мясной фургон. Бедняга пролетел метров десять по воздуху, а потом попал под колеса. Машину резко подбросило, шофер потерял контроль. Фургон выехал на тротуар, сбил телефонный столб, волчком завертелся на мокром асфальте и кончил тем, что врезался в бетонное ограждение.

Сестрица побежала к изуродованному трупу вора и выхватила из его скрюченных пальцев свой кошелек. Она не заметила фар бронемашины, которая неслась сквозь ночь и тьму, словно сдвоенная комета. Перед водителем вдруг возник мощный розовый зад крупной негритянки, склонившейся над чем-то, весьма напоминавшим труп. Водитель еще раз подумал, что у него белая горячка. Но попытался объехать видение, не снижая скорости на мокром асфальте. Ничего хорошего из этого не вышло. Машина затряслась и запрыгала так, словно танцевала шимми, выскочила на полосу встречного движения, где в борт ей врезался грузовик, шедший в южном направлении.

Сестрица, крепко прижимая к себе кошелек, ринулась прочь. Возле Лексингтон-авеню мужчины, женщины и дети столпились вокруг еще одного цветного покойника. Он лежал на мостовой, а дождь совершал последнее омовение. Он лежал на животе перпендикулярно к тротуару, выбросив одну руку в сторону, другую прижимая к себе. Пол-лица было снесено автоматной очередью. Его оружие исчезло.

Чуть дальше, поперек улицы, стояла полицейская машина. Один из патрульных стоял под дождем возле трупа. Другой сидел в машине и звонил в участок.

Сестрица во Христе бежала по противоположной стороне улицы, стараясь проскользнуть незамеченной. Но дюжий чернорабочий в комбинезоне увидел ее, отчего глаза у него вылезли на лоб, а рот широко открылся.

— Женщина! — позвал он неуверенно, но поскольку она не отозвалась, то крикнул еще раз: — Женщина, у вас виден зад.

— Не суй нос не в свои дела! — зашипела она злобно.

Он попятился, почтительно приподняв кепку:

— Я-то что! Это ваша задница…

Она продолжала свой путь, больше волнуясь, что у нее промокнет прическа, чем стесняясь выставленного напоказ зада.

На углу Лексингтон-авеню пожилой старьевщик, из тех, что шастают по ночным улицам, подбирая макулатуру и прочий хлам, пытался погрузить в свою тележку кипу хлопка. Дождь потоками стекал с его мятой шляпы, превратив его потрепанный голубой комбинезон в темно-синий. Маленькое высушенное личико окаймляли густые вьющиеся седые волосы, придавая ему весьма добродушный вид. Кроме него, на улице никого не было, ни души. Все остальные столпились вокруг убитого. Поэтому, увидев стремительно приближающуюся к нему крупную женщину, он вежливо спросил:

— Мэм, если вам не трудно, не могли бы вы помочь мне погрузить этот хлопок в тележку?

Он не видел ее задней части и потому был удивлен весьма враждебной реакцией.

— Что за пакость ты затеял? — спросила она, злобно глядя на старьевщика.

— Никакую не пакость. Просто я хочу погрузить кипу хлопка на тележку.

— Хлопок! — негодующе фыркнула женщина, подозрительно уставившись на кипу. — Как тебе не стыдно — старый человек, а хочешь обмануть меня и завладеть моим кошельком. Неужели я выгляжу такой дурочкой, что готова на это клюнуть?

— Нет, мэм. Но если бы вы были настоящей христианкой, то не говорили бы так лишь потому, что старый человек попросил вас помочь ему с хлопком.

— Я-то и есть настоящая христианка, сукин ты сын, — отрезала женщина. — А вы, мерзавцы, только и думаете, как бы меня обокрасть. Но я не столь наивна! Я знаю, что кипы хлопка не валяются в Нью-Йорке на каждом шагу. Если бы не прическа, я бы тебе показала, старый жулик!

Да, тяжелым выдался сегодняшний вечер для старьевщика. Сперва он с приятелем обнаружил бутылку, как им показалось, наполовину наполненную виски, и не успели они присесть на крылечке, чтобы воздать должное напитку, его приятель воскликнул: «Нет, дружище, это не виски, это моча!» А после того как он на последние деньги купил бутылку вина, чтобы привести в порядок желудок, полил дождь. А теперь вот эта стерва называет его жуликом.

— Только дотронься до меня, я тебя всего разукрашу, — пообещал он, сунув руку в карман.

Женщина отпрянула, а он повернулся к ней спиной, что-то бормоча себе под нос. Он не видел ее промокшие теперь алые трусики и черные ляжки, когда она побежала дальше и скрылась в одном из домов.

Вскоре рядом с ним притормозила патрульная машина, и полицейские стали задавать негру обычные вопросы:

— Послушай, дед, ты тут не видел никаких подозрительных личностей?

— Да нет, только безумная баба пробегала — злилась, что намочила прическу.

Шофер только ухмыльнулся, но его напарник рядом подозрительно покосился на плотно набитый джутовый мешок.

— А что там у тебя внутри, дед, не покойник? — спросил он.

— Это хлопок, сэр.

— Хлопок? — Это заинтересовало полицейских.

— Да, сэр. Хлопок.

— Где же ты раздобыл кипу хлопка в этом городе?

— Нашел, сэр.

— Нашел? Что ты нам морочишь голову? Где нашел? Отвечай!

— Прямо здесь!

— Прямо здесь? — недоверчиво повторил полицейский. Он медленно вылез из машины. Вид у него был угрожающий. Он пристально посмотрел на мешок, потом нагнулся и пощупал его, сунув пальцы в прорехи джутовой упаковки. — Черт, и правда хлопок, — сказал он, выпрямляясь. — Кипа хлопка. Как она тут оказалась?

— Не знаю, босс. Я ее нашел тут — и все дела.

— Наверно, свалилась с грузовика, — предположил водитель из машины. — Ладно, это не наше дело, пусть сами разбираются.

Полицейский, стоявший у машины, сказал:

— Значит, так, дед. Тащи этот хлопок в участок и там его сдай. Владелец может его искать.

— Слушаюсь, босс, только я не могу погрузить его. Больно уж он тяжелый, этот мешок.

— Сейчас я тебе помогу, — сказал полицейский, и вдвоем они забросили мешок на тележку.

Старьевщик покатил ее в сторону участка, а полицейский сел в машину, и они поехали туда, где лежал труп.

Глава 4

Когда Гробовщик и Могильщик прибыли на пустырь, где проходило собрание участников движения «Назад в Африку», место было уже оцеплено полицией. Угрюмые чернокожие толпились под дождем в окружении блюстителей порядка. Патрульная машина все еще дымилась в яме, а у полицейских в черных непромокаемых плащах был зловещий вид. Обожженное кислотой лицо Гробовщика исказилось тиком, у Могильщика на шее набухли вены.

Труп молодого вербовщика лежал лицом вверх в ожидании судмедэксперта. Он должен был констатировать смерть, после чего за дело принялись бы сотрудники отдела по расследованию убийств. Но они еще не приехали, и работа стояла.

Гробовщик и Могильщик подошли к убитому и коротко глянули на останки того, кто еще недавно был жив и полон надежды. Детективы почувствовали себя так же беспомощно, как и остальные чернокожие, стоявшие под дождем.

— Жаль, на его месте не оказался О’Мэлли, — буркнул Могильщик. Дождь падал на его шляпу и с широких опущенных полей стекал на мятый черный костюм.

— Вот что бывает, когда полиция миндальничает с бандитами, — отозвался Гробовщик.

— Да. Мы-то знаем, что за всем этим стоит О’Мэлли, но наше дело отыскать того, кто нажал на спуск.

Они подошли к толпе, и Могильщик спросил:

— Кто тут у вас главный?

Вперед вышел второй вербовщик. Он был без шляпы, его мрачное черное лицо сверкало под дождем.

— Наверное, я, — сказал он. — Остальные разбежались.

Детективы отвели его в сторону и попросили рассказать, что же произошло. Толку от него было не много.

— Наша организация состояла из О’Мэлли, двух секретарш, меня и Джона Хилла, которого убили. Нам помогали и добровольцы, но только мы были в штате.

— А охрана?

— Те двое, что были в бронемашине? Их прислали с нею из банка.

— Из какого?

— Африканский банк из Вашингтона.

Детективы переглянулись, но воздержались от комментариев.

— Как тебя зовут, сын? — осведомился Могильщик.

— Билл Девис.

— Сколько классов окончил?

— Я учился в колледже — в Гринсборо, штат Северная Каролина.

— И все еще веришь в дьявола? — спросил Гробовщик.

— Оставь его, — сказал Могильщик. — Он рассказывает, что знает. — Обернувшись к Биллу, он спросил: — А эти цветные детективы из прокуратуры, ты их знаешь?

— Первый раз увидел сегодня. Я сразу заподозрил неладное. Но преподобный О’Мэлли спокойно к ним отнесся, а все решения принимает он.

— Спокойно к этому отнесся, — повторил Могильщик. — Думаешь, это все подстроено?

— Тебе не пришло в голову, что они были в сговоре с О’Мэлли, чтобы помочь ему удрать с денежками?

Сначала молодой человек не понял, о чем речь. Потом ужаснулся:

— Как вы можете даже предполагать такое, сэр? Преподобный О’Мэлли — человек кристальной честности. Он фанатично предан своему делу.

Гробовщик вздохнул, а Могильщик спросил:

— Ты видел корабли, на которых твои собратья должны были отплыть в Африку?

— Нет, но мы все видели переписку с пароходной компанией. Афро-Азиатская линия, с подтверждением годового фрахта, о котором просил О’Мэлли.

— Сколько он заплатил?

— Общая сумма определялась количеством пассажиров. Сто долларов за человека. Не думаю, что корабли были такие большие, как показано на плакатах, но мы должны были нагрузить их целиком и полностью.

— Сколько денег вы собрали?

— Восемьдесят семь тысяч от желающих уехать, но кроме того, мы кое-что получили и от других мероприятий — церковных собраний, продажи жареной свинины…

— И эти четверо из мясного фургона забрали все?

— Только те восемьдесят семь тысяч, которые были внесены подписчиками сегодня. Но только их было пятеро. Один сидел в фургоне за баррикадой.

Детективы навострили уши.

— За какой баррикадой? — спросил Могильщик.

— Точно не могу сказать. Было плохо видно, что там, в фургоне. Какой-то ящик, покрытый мешковиной.

— Какая фирма поставляла вам мясо? — спросил Гробовщик.

— Не знаю, сэр. Это не входило в круг моих обязанностей. Лучше спросите повара.

Послали за поваром, и он возник промокший насквозь и взъерошенный. Белый колпак сполз на ухо. Его бесило все: бандиты, ливень и патрульная машина, свалившаяся в его яму. Глаза его были красными, и вопрос о фирме он воспринял как личное оскорбление.

— Не знаю, где гуляли эти ребрышки после того, как их отрубили от свиной туши, — сказал он сердито. — Меня наняли, чтобы я их пожарил. К этим белым я не имею никакого отношения и не знаю, сколько их было, — на мой взгляд, слишком много.

— Отпустим нашего собрата, — сказал Гробовщик. — Ему пора.

Могильщик записал официальный адрес О’Мэлли, который и без того знал, и в завершение допроса спросил вербовщика:

— В каких отношениях вы находились с мистером Мишо и возглавляемым им движением «Назад в Африку»?

— Ни в каких. Преподобному О’Мэлли не было необходимости с ними сотрудничать. Он сильно недолюбливал Луиса Мишо. Я не уверен, что он вообще с ним хоть раз говорил.

— А тебе не пришло в голову, что все наоборот — что Мишо не желал иметь ничего общего с О’Мэлли? Ты не подумал, что он мог знать об О’Мэлли нечто такое, что заставило его не доверять О’Мэлли?

— Вряд ли, — возразил Билл Девис. — С какой стати ему не доверять О’Мэлли? Я думаю, он просто ему завидовал. Преподобный О’Мэлли считал, что организация Мишо слишком медлит. Нам надоело ждать, мы ждали слишком долго.

— И ты тоже собирался вернуться в Африку?

— Да, и по-прежнему собираюсь. Главное, вернуть назад деньги. Вы нам поможете их вернуть?

— Если не сможем, сын, то поднимем такой скандал, что они нас всех отправят в Африку.

— И совершенно бесплатно, — буркнул Гробовщик.

Молодой человек выразил благодарность и побрел к своим собратьям, стоявшим под дождем.

— Что скажешь, Эд? — спросил Могильщик.

— Синдикат тут ни при чем, по крайней мере преступный синдикат.

— А какие еще существуют синдикаты?

— Откуда мне знать? Я не ФБР.

Некоторое время они молчали. Дождь лил как из ведра, а они думали о восьмидесяти семи тысячах, о семьях, что поставили свои кровные деньги на мечту. Эти деньги им достались нелегко. Многие копили их всю жизнь. Многие зарабатывали их тяжким трудом, черной работой. Никто не мог позволить выбросить их коту под хвост.

Гробовщик и Могильщик не считали этих людей простофилями. Они прекрасно их понимали. Эти люди хотели обрести дом — точно так же, как американские отцы основатели. Гарлем был городом бездомных. Те, кто здесь жил, покинули Юг, потому что Юг не был их домом. Одних отправили на север южане в отместку за введение законов о десегрегации. Другие же уехали сами, надеясь, что на севере будет лучше. Но и там они не обрели родины. Тогда они стали с надеждой смотреть за океан, на Африку, где черные были сами себе хозяева. Африка стала для них землей свободы, которую они с гордостью могли назвать родиной, ибо в ней покоились кости их предков. В ней жили потомки тех же общих предков, в ней оставались их корни.

— Короче, первым делом надо разыскать Дика, — подал голос Могильщик. — Если он не имеет к этому налету никакого отношении, то, по крайней мере, может знать, кто это сделал.

— Да уж, лучше ему знать, — мрачно сказал Гробовщик.

Но Дик знал об этом не больше, чем они. Он потратил уйму времени, чтобы основать Движение, и денег угрохал немало. К церкви он обратился, чтобы спастись от синдиката. Он решил, что если станет проповедником и пустит деньги, что получил в награду за донос, на общественные нужды, то синдикат дважды подумает, прежде чем решится убрать его. Но синдикат не проявил к нему никакого интереса. Дик долго и мучительно ждал расплаты, пока не вычислил, что синдикат просто решил не впутываться в расовые проблемы. Больше Дик причинить им неприятностей не мог, и его, похоже, оставили в покое.

Идея учредить движение «Назад в Африку» возникла у Дика, когда он прочитал биографию Маркуса Гарви, нефа, организовавшего первое такое движение. Он узнал, что Гарви собрал больше миллиона долларов. Его посадили в тюрьму, но многие его сторонники решительно не верили в его виновность и по-прежнему считали его своим лидером. Дика не волновал вопрос о том, виновен или нет Гарви. Главное, что многие по-прежнему ему верили. В этом-то и заключается искусство настоящего мошенника: заставлять простофиль верить несмотря ни на что.

Тогда-то Дик и основал свое собственное движение «Назад в Африку». Только он решил, что, когда соберет миллион, немедленно смоется — сам отправится в Африку. С такими деньгами там можно неплохо пожить. Дик нанял двух бандитов на роль детективов. Им было положено изъять деньги, когда те будут собраны. Тогда их не придется класть в банк и они всегда будут под рукой.

Дик не мог взять в толк, откуда появились белые налетчики. Сначала он решил, что их нанял синдикат. Потому-то он и спрятался под столом. Но когда он увидел, что их интересуют только деньги, то понял, что синдикат тут ни при чем. Тогда он решил догнать их и вернуть отобранное.

Но когда они вроде бы нагнали фургон, налетчики исчезли. Впрочем, может, это к счастью — к тому времени его отряд понес потери. Никто из охранников серьезно не пострадал, но одного из детективов Дик потерял при погоне. Осмотр поврежденного фургона никак не прояснил ситуацию, а водитель грузовика, с которым столкнулся их броневик, оказался назойливым склочником и страшно мешал.

Времени было в обрез, и Дик велел своей команде разбежаться и собираться ежедневно в три часа утра в задней комнате бильярдной на Восьмой авеню. Что касается пропавшего детектива, то Дик обещал разобраться, что с ним стряслось.

— Надо еще посмотреть, почему исчез этот сукин сын, — мрачно сказал О’Мэлли.

При себе у него было пятьсот долларов. Это на первых порах достаточно. Кроме того, у него хранилось пять тысяч на счету под чужой фамилией в банке, работавшем круглосуточно. Это на случай внезапного побега. Дик не знал, где искать пропавшие восемьдесят семь тысяч. Но рано или поздно появится ниточка. Ведь это Гарлем, где все черные дружно ненавидят всех белых, и кто-нибудь что-нибудь да видел. Его волновало другое: насколько осведомлены о его делах полицейские. Он понимал, что они с ним церемониться не станут и лучше им не попадаться, пока он не отыщет деньги.

Но сперва надо попасть к себе домой. Взять пистолет и кое-какие документы — фальшивый контракт с пароходной компанией, а также поддельные бланки и бумаги движения «Назад в Африку». Из-за них можно было снова загреметь за решетку.

Дик дошел до бара на Седьмой авеню — под предлогом необходимости позвонить в полицию, а там, не привлекая к себе внимания, сел в такси. Доехал до церкви Святого Марка, расплатился, вылез. Церковь была заперта, как он и предполагал. Но можно было укрыться под аркой и понаблюдать за многоквартирным домом «Дорренс Брукс», где он жил.

Наблюдал он долго. Дом имел форму буквы V, выходя и на 138-ю улицу, и на Сент-Николас-авеню. Из-под арки Дик видел вход в него и обе улицы. По соседству не обнаружилось ни полицейских патрульных машин, ни лимузинов гангстеров. Не шныряли вокруг и подозрительные личности. Через стеклянную дверь Дик видел вестибюль — все спокойно, ни души. Но пустота тоже настораживала.

Дик обогнул церковь, вошел в скверик на западной стороне Сент-Николас-авеню, напротив его дома, спрятался за каким-то сарайчиком и стал наблюдать за своими окнами на четвертом этаже. В гостиной и столовой горел свет, но ни разу не промелькнула зловещая тень. Дождь все лил, Дик промок до нитки.

Шестое чувство шепнуло ему позвонить домой из телефона-автомата, чтобы звонок нельзя было проследить. Он вышел на 145-ю улицу и позвонил из угловой будки.

— Алло! — раздался в трубке ее голос, показавшийся ему странным.

— Айрис, — прошептал Дик.

Стоявший рядом с Айрис Могильщик со значением стиснул ей запястье. Он уже объяснил ей, что сказать, если позвонит Дик, и пожатие означало, что шутить он не намерен.

— Ой, Бетти! — крикнула она. — Тут полиция ищет…

Могильщик врезал ей так, что она полетела на пол и приземлилась на четыре точки. Ее платье задралось, обнажив черные кружевные трусики и желтые ляжки.

Гробовщик подошел к ней. Он горой возвышался над поверженной женщиной, кожа на его лице дергалась, прыгала, как живот змеи над огнем.

— Ты хитрая стерва…

В это время Могильщик кричал в телефон:

— О’Мэлли! Мы просто хотим получить кое-какие сведения… — но тот уже повесил трубку.

На шее Могильщика набухли вены, когда он набирал номер участка.

В этот момент Айрис мягко, как разъяренная кошка, поднялась с пола и ударила по лицу Гробовщика. Ослепленная яростью, она сочла, что затрещину ей отвесил именно он.

Это была крепкая молодая женщина с желтой кожей и восхитительной фигурой. Она не носила пояса, и ее покачивающиеся ягодицы сводили мужчин с ума. У нее было овальное личико с высокими скулами, большой в красной помаде рот, карие в крапинку глаза за длинными ресницами. Этой секс-бомбе было тридцать три года, и она повидала виды. Сил в ней было хоть отбавляй, и затрещина получилась звонкой. Чисто рефлективно Гробовщик бросился на обидчицу и, ухватив ее за горло обеими ручищами, перегнул назад.

— Полегче, дружище! — крикнул Могильщик, но сразу смекнул, что на Эда накатила такая волна бешенства, что он уже не слышит. Могильщик бросил телефон и, подскочив к Гробовщику, ударил Эда по затылку ребром ладони за какую-то долю секунды до того, как тот успел сломать ей горло.

Гробовщик упал вперед, увлекая за собой Айрис, но его руки отпустили ее горло. Могильщик поднял его и, держа за подмышки, оттащил к дивану. Затем подобрал с пола Айрис и усадил ее на стул. Глаза у нее сделались огромными от страха, на горле виднелись отметины, которым суждено было вскоре превратиться в синяки.

Могильщик стоял, смотрел на них и слушал, как трещит телефонная трубка. Доигрались, думал он. Ох уж эти стервы полукровки! Затем он вернулся к телефону, переговорил с участком и попросил выяснить, откуда звонил О’Мэлли. Не успел он повесить трубку, как его вызвал Андерсон:

— Джонс, берите Джонсона и отправляйтесь на угол 137-й улицы и Седьмой авеню. Обе машины разбились, а люди разбежались, но там два трупа, и должны быть какие-то следы. — Помолчав, он спросил: — А тут как дела?

Могильщик посмотрел на обмякшее тело Эда, потом на пылающие яростью глаза Айрис и сказал:

— Все спокойно, лейтенант.

— Я пошлю человека, чтобы он за ней присмотрел. Прибудет с минуты на минуту.

— Отлично.

— И помните, о чем я говорил. Никакого насилия! Никого не надо калечить, если этого можно избежать.

— Не волнуйтесь, лейтенант. Мы все равно как пастухи с ягнятами.

Лейтенант повесил трубку.

Гробовщик очнулся и как-то по-овечьи посмотрел на Могильщика. Никто не сказал ни слова.

Затем подала голос Айрис:

— Я добьюсь, чтобы вас, легавые, выгнали с работы, чего бы мне это ни стоило.

Гробовщик собирался что-то ответить, но его опередил Могильщик:

— Ты вела себя не очень любезно, но и мы хороши. Так что давай забудем об этом и начнем все сначала.

— Хрен вам, а не сначала! — огрызнулась она. — Врываетесь ко мне в дом без ордера, арестовываете меня, применяете насилие, а потом говорите «начнем все сначала». По-вашему, я кретинка, да? Даже если я виновна в убийстве, вам это так даром не сойдет.

— Восемьдесят семь цветных семей, таких, как ты и я…

— Не таких, как я!

— …из-за этого налета потеряли все, что сберегли за долгие годы труда…

— Ну и что? А теперь вы потеряете вашу хренову работу.

— Поэтому если ты готова оказать нам содействие и деньги будут найдены, то получишь награду — десять процентов от общей суммы, то есть восемь семьсот.

— Долбаный легаш! Ну на хрена мне эти бабки? Дик мне дороже в десять раз.

— Его песенка спета. Так что забудь о нем и лучше переходи на сторону победителей.

Она коротко, злобно хмыкнула.

— Это вы, что ли, мордовороты, победители?

Затем она встала и подошла к дивану, где все еще сидел Гробовщик, внезапно размахнулась и ударила его кулаком по носу. Из ноздрей Эда хлынула кровь, глаза наполнились слезами, но он и бровью не повел.

— Мы квиты, — сказал он и полез за носовым платком.

В дверь постучали. Могильщик открыл и впустил белого детектива, присланного на смену. Никто не сказал ни слова.

— Пошли, Эд, — сказал Могильщик.

Тот встал, и они двинулись к дверям. Эд прижимал к носу окровавленный платок.

Глава 5

Дождь уже перестал, мокрые тротуары снова заполнились людьми. Казалось, они бродят в надежде найти что-нибудь смытое дождем с небес. Детективы прошли пару кварталов к своему маленькому черному повидавшему виды седану с форсированным двигателем. Дождь неплохо его умыл.

— Зря ты так разгорячился, Эд, — сказал Могильщик. — Еще секунда, и ты бы ее укокошил.

Гробовщик отнял платок от носа и обнаружил, что кровь больше не идет. Он молча сел в машину. Он был огорчен тем, что мог вовлечь Могильщика в неприятности. За себя он не волновался.

Могильщик понимал, что творится на душе у Эда. С тех пор как подонок плеснул Гробовщику в лицо кислотой, тот начисто утратил снисхождение к уголовникам. Он вспыхивал как порох и в такие моменты бывал просто опасен. Но черт возьми, мрачно думал Могильщик, а что тут может быть еще? Эти цветные уголовники начинают уважать цветного полицейского, только когда дашь им по башке дубинкой или всадишь в них пулю-другую. Впрочем, рано или поздно Эд доиграется…

Грузовики стояли все там же, теперь под охраной полицейских в форме и окруженные обычной в таких случаях мрачной толпой, но детективы проехали дальше, к трупу. У тела псевдодетектива они обнаружили сержанта Уайли из отдела по расследованию убийств. Он говорил с сержантом из участка, вид у него был усталый. Это был невозмутимый седовласый человек в темном летнем костюме. Выглядел он словно профессор.

— Все уже закончено, — сказал он им. — Ждем машину в морг. Знаете этого? — показал он на труп.

Гробовщик и Могильщик пригляделись. Могильщик сказал:

— Не из наших краев, верно, Эд?

Тот кивнул.

Сержант Уайли коротко изложил суть дела. Удостоверения личности нет. Лишь фальшивые корочки сотрудника прокуратуры, а также фальшивый полицейский жетон. Еще недавно это был здоровенный верзила, но теперь на мокром уличном асфальте он казался очень маленьким — и очень мертвым.

Они подошли к другому трупу, осмотрели его и молча переглянулись.

— Сбит мясным фургоном, — пояснил Уайли. — О чем-то вам говорит?

— Нет. Это вор-карманник. Похоже, случайно попал под колеса. Настоящее имя Лет Гибсон, но местные зовут его Летун. Чаще всего работал с партнером. Надо его отыскать. Вдруг наведет на след.

— Найдите, — попросил Уайли. — И если чего узнаете, сообщите.

— Надо посмотреть машины.

— Давайте. Здесь больше смотреть нечего. Мы уже взяли показания у водителя грузовика, который врезался в броневик, и отпустили его. Он только рассказал нам, что собой представляли те трое, что были в машине.

— Еще свидетели есть? — спросил Могильщик.

— Вы же знаете этот народ, Джонс. Все разом ослепли.

— Что можно ждать от людей, к которым относятся как к невидимкам, — грубо вставил Гробовщик.

Уайли не отреагировал на эту реплику и заметил:

— Кстати, у этих колымаг форсированные двигатели. У броневика мотор от «кадиллака», а у мясного фургона — от «крайслера-триста». Я записал их номера и разослал дальше. Об этом можете не беспокоиться.

Сержант Уайли остался ждать труповозку, а детективы подошли к разбитым машинам. Кузов бронемашины был посажен на раму «кадиллака» выпуска 1957 года, но это ничего не объясняло. Мясной фургон имел двигатель от «крайслера», и его можно было постараться вычислить. Они переписали номера машин и двигателей в слабой надежде, что найдется гараж-мастерская, где обслуживались эти машины, хотя, конечно, особо полагаться на это не приходилось.

Толпа зевак стала понемногу редеть. Полицейские, охранявшие разбитые машины до появления тягачей, выглядели усталыми и скучающими. Дождь не ослабил жару, а лишь увеличил духоту. Детективы чувствовали, как с них градом катит пот.

Время шло, и им не терпелось поскорее сесть на хвост Дику, но нельзя было упускать мелочей и здесь, и потому они тщательно осмотрели машины снаружи и изнутри с карманными фонариками.

На борту мясного фургона смутно различалась надпись: «Бр. Фрей. Мясопродукты высшего качества. Зап. 116-я улица, 173», но детективы знали, что по этому адресу такой фирмы нет. Затем фонарик словно высветил глубины сознания Гробовщика, ибо тот воскликнул:

— Гляди!

Не успев глянуть, Могильщик уже понял по интонации: Эд увидел что-то важное.

— Хлопок! — воскликнул он. Детективы стояли, глядели друг на друга и безмолвно обменивались мыслями.

За болт на внутренней стороне борта зацепилось несколько волокон хлопка. Детективы залезли в кузов и подвергли его доскональному осмотру.

— Хлопок-сырец, — сказал Могильщик. — Давно я такого не видел.

— Да ладно тебе! Ты вообще никогда не видел хлопка. Ты же родился и вырос в Нью-Йорке.

— Я видел в школе, — усмехнулся тот. — Когда мы изучали сельхозпродукцию Америки.

— Зачем хлопок фирме, поставляющей мясо?

— Судя по мотору, они очень боялись, что у них испортится мясо, пока они его доставят в магазин. Только что это, интересно, за мясо?

— Хлопок! — размышлял вслух Гробовщик. — Шайка белых бандитов — и хлопок. И то и другое в Гарлеме…

— Пусть с этим разбираются криминалисты, — сказал Могильщик, спрыгивая на мостовую. — Ясно одно: я не собираюсь бегать ночь напролет в поисках мешка с хлопком — или того, кто его собрал.

— Пошли к приятелю Летуна, — сказал Гробовщик.

Гробовщик и Могильщик были реалисты. Они прекрасно понимали, что у них нет второго зрения и слуха. Поэтому они широко пользовались услугами стукачей, среди которых были и уголовники, и честные налогоплательщики. Они так ловко работали со своими «источниками», что ни один стукач не знал о существовании другого и лишь немногие были известны миру именно в этом качестве. Но без стукачей большинство преступлений так и осталось бы нераскрытыми.

Итак, детективы начали опрос тех «источников», кто имел дело с мелкими жуликами. Они понимали, что эти люди не помогут им разыскать Дика, по крайней мере сегодня. Но зато они могли выйти на очевидцев, на тех, кто видел, как и куда разбегались белые налетчики.

Для начала они зашли в отель «Маленький рай» Большого Уилта на углу 135-й улицы и Седьмой авеню и немного постояли у стойки круглого бара. Они выпили по два виски и Поговорили о налете.

Табуретки у бар и ближние столики были заполнены броско одетыми людьми разных цветов кожи и профессий, готовых платить за кондиционер и профессиональные улыбки цыпочек барменш. Толстый черный управляющий отказался взять деньги за виски, и детективы не возражали. Они могли себе это позволить: в «Раю» дела велись честно.

Затем они перекочевали в заднюю часть ресторана, к оркестру, разглядывая танцующие черные и белые парочки, слушая, как переговариваются валторны и саксофоны.

— Где-то в этих джунглях валяется ключ к нашей загадке, — сказал Гробовщик. — Только где его искать?

— Да, это все равно как на улице: тротуары говорят на своем языке, но его никто не может расслышать.

— М-да, — согласился Гробовщик. — Не придумали еще алфавит.

— Да уж если бы мы научились понимать этот язык, то живо разгадали бы все преступления на белом свете.

— Пошли-ка лучше, — сказал Гробовщик. — А то джаз уж больно разболтался.

— И дело не в том, что он много говорит, — подхватил Эд, — а что ты не знаешь, что делать с его словами.

Они оставили парочки судорожно обниматься, разгадывая речи саксофонов, и пошли к своей машине.

— Жизнь, конечно, прекрасна, да многовато вокруг подонков, — молвил Могильщик, усаживаясь за руль.

— И не говори, — откликнулся Гробовщик. — Как собак нерезаных.

Они свернули на 132-ю улицу возле нового жилого комплекса, остановились в темном уголке, вырубили мотор, выключили фары и стали ждать.

Минут через десять к ним подошел стукач. Это был сутенер с блестящими волосами, в белой шелковой рубашке и зеленых шелковых брюках. Он сидел рядом с детективами в баре, повернувшись к ним спиной, и разговаривал с коричневой блондинкой. Он быстро открыл заднюю дверцу и нырнул в темную машину. Гробовщик обернулся к нему и спросил:

— Летуна знаешь?

— Да. Он вор, но за последнее время ничего такого не делал…

— С кем он работает?

— С кем работает? Понятия не имею. Вроде бы один.

— Подумай хорошенько, — резко сказал Могильщик не оборачиваясь.

— Не знаю, босс. Как перед Богом, не знаю…

— Слышал, что случилось на 137-й? — продолжал допрос Гробовщик.

— Слышать слышал, но не видел. Говорят, синдикат отнял у Дика сто тысяч, какие он собрал с тех, кому не терпится вернуться в Африку.

Все это звучало вполне искренне. Гробовщик отпустил его с миром, напоследок сказав:

— На досуге подумай о Летуне.

— Давай порыщем на Восьмой, — предложил Могильщик. — Летун ведь кололся.

— Да, я видел следы, — отозвался Гробовщик.

Их следующая остановка была на углу Восьмой и 112-й улиц в грязном занюханном баре. Здесь собирались наркоманы, алкоголики, бродяги — словом, вся гарлемская шушера. Тупик для проституток, западня для бедных честных трудяг, рассадник преступности. На перекрестке стояли проститутки с пустыми глазами и обменивались непристойными репликами с наркоманами. Воры и грабители маячили в темных подворотнях, выжидая своего часа. Но грабить было некого, разве что друг друга. Дети бегали по грязной улице, захламленной гнилыми овощами, невывезенным мусором, обшарпанными контейнерами для мусора, битым стеклом, собачьим дерьмом, — эти чертенята носились с дикими криками, озорничали и уворачивались от тех, кто пытался их поймать. Пойманным оставалось лишь молиться и надеяться на снисхождение. Их безучастные матери стояли в дверях и судачили о мужьях, их работе, голоде и нищете, долгах и богах, религиях и детях, недугах и бедах, о том, как не везет в лотерею и какие сволочи белые. Рабочие валкой походкой возвращались по домам. Полные смутной злобы, они ругались под нос, им страшно не хотелось возвращаться в свои квартиры-душегубки, но больше деться было некуда.

— Стать бы мне Господом на одну только секундочку, — сказал Могильщик срывающимся от ярости голосом.

— Ясное дело, — отозвался Гробовщик. — Ты бы застил бетоном матушку-землю, а белых превратил бы в свиней.

— Но я не Господь, — вздохнул Могильщик и первым вошел в бар.

Места у стойки были все заняты. Алкоголики, немолодые шлюхи, измотанные трудяги, накачивавшиеся спиртным, чтобы ощутить себя настоящими мужчинами. За столами сидели пьяные, многие дремали, уронив голову на руки.

Детективов не узнал никто. У них был преуспевающий и трезвый вид. По бару прокатилось легкое оживление. Запахло свежими денежками! Волна алчности захлестнула пьяниц. Они зашевелились, стали озираться, чтобы не упустить момент поклянчить на выпивку.

Могильщик и Гробовщик облокотились на стойку в ожидании, когда к ним подойдет кто-то из двух дюжих барменов.

— Ты только полюбуйся, — сказал Гробовщик, кивая на объявление у бара..

Могильщик поднял голову и прочитал: «Наркоманов не обслуживаем».

— За что их так? — удивился он.

— Ничего удивительного, — отозвался он. — У этих бедолаг все равно нет денег на виски.

К ним подошел толстый и лысый бармен. Плечищи у него были как у лесоруба.

— Что вам, джентльмены? — спросил он.

— Ты что, друг, спятил? — удивился Гробовщик. — Какие здесь могут быть джентльмены?

У бармена было плохо с юмором.

— Все мои клиенты — джентльмены, — отозвался он.

— Два бурбона со льдом, — сказал Могильщик.

— Двойных, — добавил Гробовщик.

Бармен обслуживал их с той отработанной учтивостью, что приберегал для состоятельных клиентов. Он выбил чек и выложил на стойку сдачу. Затем глаза его заблистали при виде чаевых в полдоллара.

— Спасибо, джентльмены, — сказал он и, пройдя к столикам, мигнул красивой желтой проститутке в дальнем конце. На ней было облегающее красное платье.

Она непринужденно отъединилась от какого-то недотепы, которого тщетно пыталась расшевелить, и двинулась к стойке. Без лишних слов она втиснулась между Гробовщиком и Могильщиком и обняла своими крупными голыми желтыми руками их за плечи. От нее пахло немытыми подмышками, дешевыми духами и постелью. Обдав их перегаром виски, она спросила:

— Не желаете посмотреть на девушку?

— Где тут девушка? — осведомился Гробовщик.

Мгновенно убрав руку с его плеча, проститутка переключилась на Могильщика. Завсегдатаи бара с интересом следили за игрой, ожидая результата.

— Позже, — отрезал Могильщик. — Сперва я хочу кое-что сказать подручному Летуна.

— Подручному! — фыркнула девица. — Лобой сам хозяин.

— Хозяин он или подручный, мне все одно надо с ним переговорить.

— Сперва побудь со мной. А я ему все передам.

— Нет, сначала дело!

— Не будь таким, солнышко, — сказала она, касаясь рукой его ноги. — Что может быть лучше постели. — Она щупала ему ребра, обещая блаженство. Внезапно ее пальцы наткнулись на что-то твердое, застыли, а потом ощупали кобуру, в которой был револьвер 38-го калибра. Она отняла руку, словно дотронулась до горячей сковородки. Тело ее напряглось, глаза расширились, а лицо ее постарело лет на двадцать. — Ты из синдиката? — спросила она напряженным шепотом.

Могильщик извлек из правого кармана пиджака бумажник и раскрыл его. Жетон сверкнул под лампой.

— Нет, я сам по себе, — сказал он.

Гробовщик смотрел на двоих барменов. На него с Могильщиком смотрели все в баре. Проститутка попятилась, рот ее превратился в алый шрам.

— Отстаньте от меня, — взвизгнула она. — Я порядочная дама.

Теперь взгляды завсегдатаев уставились в стаканы, словно на донышках были ответы на все вопросы, уши захлопнулись, словно дверцы сейфов, руки окоченели.

— Охотно поверю в это, если ты скажешь мне, где он, — проговорил Могильщик.

Бармен сделал движение, и в руке у Гробовщика сверкнул револьвер. Бармен застыл.

— Где кто? — завизжала проститутка. — Я не знаю, кто вам нужен. Сижу здесь, занимаюсь своим делом, никого не обижаю, а тут входите вы и начинаете ко мне приставать. Я не уголовница, я честная христианка. — Голос у нее был хриплый от выпитого.

— Пошли, — сказал Гробовщик.

Один из пьяниц проснулся и вышел из бара через несколько минут. Он нашел детективов в машине, припаркованной в темном углу трущобного квартала на 113-й улице. Он быстро залез на заднее сиденье, как и предыдущий стукач.

— А я-то думал, ты надрался, Братец, — сказал Гробовщик.

Братец был старик с грязными растрепанными курчавыми волосами, подернутыми сединой, водянистыми глазами, когда-то карими, а теперь сильно осветлевшими, и кожей, цветом и фактурой напоминавшей сушеный чернослив. Его мятый старый летний костюм вонял мочой, блевотиной и собачьим дерьмом. Он действительно был алкоголиком, выглядел совершенно безобидным, но был их лучшим стукачом, потому что никто не принимал его всерьез.

— Нет, босс, сидел и ждал, — ответил он плаксивым заискивающим голосом.

— Ждал, когда удастся напиться?

— Точно так, босс, точно так.

— Знаешь, с кем он работал?

— С Летуном большей частью. Они всегда работают на пару.

— Воруют, — резко поправил его Гробовщик. — Отбирают кошельки. Грабят женщин.

— Ну да, босс, у них это и называется работой.

— Ну и как они это делают? Хватают кошелек и дают деру или отбирают силой?

— За что купил, за то и продаю, босс. Люди говорят, что у них это называется «святой сон».

— Святой сон? Это еще что за чертовщина?

— Говорят, они сами это придумали. Они выбирают прихожанку, из тех, что носит кошелек под юбкой. Лобой гипнотизирует ее, словно змея птичку, — рассказывает ей свой святой сон. А Летун тем временем подкрадывается сзади, встает на колени, вырезает кусок юбки бритвой и срезает кошелек. Говорят, срабатывает отлично.

— Век живи — век учись, — сказал Гробовщик, а Могильщик спросил:

— Ты кого-нибудь из них сегодня вечером видел?

— Только Лобоя. Он был какой-то ошарашенный, перепуганный. Зашел к Хайдженксу уколоться, потом спустился в бар выпить винца. А затем в спешке убрался. Очень уж был взволнован и суетился.

— Где живет Лобой?

— Не знаю, босс. Где-то рядом. Хайдженкс должен знать.

— А эта шлюха, она делает вид, что владеет им с потрохами?

— Вешает лапшу на уши, босс, набивает себе цену. У Лобоя есть баба, только где-то в другом месте.

— Ладно, где найти Хайдженкса?

— В баре на углу, босс. Пройдете через бар, увидите дверь. Пройдете ее, увидите дверь с надписью: «Кладовая». Войдете, увидите гвоздь, на нем тряпка. Нажмете на гвоздь два раза, потом раз, потом три. Сзади откроется потайная дверь. Войдете, подниметесь по лестнице, подойдете к двери. Постучите три раза, потом раз, потом два.

— Так сложно? Похоже, там магазин наркотиков.

— Чего не знаю, того не знаю. Но уколоться можно.

— Ладно, Братец, бери пятерку и иди надирайся. Забудь о нашем разговоре, — сказал Гробовщик, вручая ему банкнот.

— Благослови вас Господь, босс, — сказал Братец. Он заерзал на заднем сиденье, пряча бумажку. Потом добавил своим плаксивым голосом: — Только будьте осторожны!

— А то как же, — сказал Могильщик. — Умирать нам рановато.

Братец хихикнул, вылез из машины и растаял в темноте.

— Придется попотеть, — сказал Могильщик. — Хорошо бы не зазря.

Глава 6

Дик не знал, что с ним говорил Могильщик, но знал, что в трубке раздался голос полицейского. Он выскочил из телефонной будки так, словно она загорелась. Дождь все еще шел, но О’Мэлли и так промок. Сквозь пелену дождя он увидел такси, спускавшееся с холма по Сент-Николас-авеню, и остановил его. Он забрался в машину и, наклонившись к водителю, проговорил: «На вокзал Пенн, и поскорее».

Дик выпрямился, чтобы вытереть капли дождя с лица, и его резко отбросило назад. Молодой черный водитель рванул машину так, словно это была ракета на небеса. Дик не возражал. Чем быстрей, тем лучше. Он сейчас так отставал от событий, что скорость создавала впечатление, что он наверстывает упущенное. Он надеялся, что может доверять Айрис. Впрочем, другого выбора у него не было. Пока она хранит его документацию, он в безопасности. Но полиция, конечно же, установит за ней наблюдение, скоро увидеться им не удастся. Он не знал, что именно полиция имеет против него, и эта неизвестность угнетала не меньше, чем потеря денег.

Что и говорить, грабеж был ловко задуман и смело выполнен. Возможно, все потому так удачно и получилось у налетчиков, что они пошли на риск. Правда, для такой малой суммы налет был слишком уж хорошо продуман и организован. Он был спланирован так, словно речь шла о миллионе долларов. Восемьдесят семь тысяч можно было получить куда более простым способом. Но может, это все штучки синдиката? Может, они хотели не только ограбить, но и подставить его? Но если это синдикат, почему они не пристрелили его?

Не успел Дик прийти к какому-то выводу, как машина подъехала к вокзалу.

Дик подошел к ряду телефонных будок и позвонил миссис Джон Хилл, жене того молодого вербовщика, которого застрелили при налете. Дик не помнил ее, только знал, что она была его прихожанкой.

— Вы одни, миссис Хилл? — спросил он измененным голосом.

— Да, — осторожно ответила та и испуганно добавила: — А кто это?

— Преподобный О’Мэлли, — сказал он уже своим голосом.

В ее голосе появилось явное облегчение.

— Преподобный О’Мэлли! Как я рада, что вы позвонили!

— Я хотел бы выразить соболезнование. У меня нет слов, чтобы передать, как я бесконечно огорчен случившимся. — Он говорил как полный идиот, но для нее это должно звучать нормально.

— Преподобный О’Мэлли, вы так добры…

Он понял, что она плачет. Отлично!

— Могу ли я вам как-то помочь?

— Я бы хотела, чтобы вы произнесли проповедь на похоронах.

— Разумеется, миссис Хилл. Можете быть спокойны на этот счет. Но извините за вопрос: вам не нужны деньги?

— Спасибо, но муж был застрахован, кое-что мы скопили, да и детей у нас нет.

— Если вам что-то нужно, не стесняйтесь — скажите. Кстати, полиция очень вам докучала?

— Они были у меня, но спрашивали только, как мы жили, как работали и еще о Движении. Я охотно рассказала им все, что об этом знала. — Слава Богу, ты не знала главного, подумал он. — Потом они ушли. Это были белые, и им было наплевать. Я так обрадовалась, когда они ушли.

— Увы, моя дорогая, надо быть готовыми к такому отношению. Потому-то и возникло наше Движение. Признаться, я понятия не имею, кто были те наглые бандиты, что застрелили вашего достойного… честного мужа. Я их разыщу, и Бог воздаст им за все. Но я буду действовать один. Нельзя доверять белой полиции.

— Я понимаю. 

— Они постараются непременно мне помешать.

— Ну почему все белые такие?

— Лучше об этом не думать. Надо относиться к этому как к факту и постараться перехитрить их. Но мне понадобится ваша помощь, миссис Хилл.

— Преподобный О’Мэлли. Я рада это слышать. Я вас поняла. Я сделаю все, чтобы вы отыскали этих мерзких убийц и вернули деньги.

Спасибо, что мир полон дураков и дур, подумал О’Мэлли, а вслух сказал:

— Спасибо, миссис Хилл! У нас общая цель! Я вам доверяю целиком и полностью.

— Ваше доверие не будет использовано в недостойных целях.

Он усмехнулся ее высокопарной фразе, но она говорила от чистого сердца.

— Мне важно не иметь дела с полицией, пока я буду вести расследование. Они не должны знать ни где я нахожусь, ни о том, что мы с вами работаем вместе над поимкой убийц. Они не должны знать ни о нашем разговоре, ни о том, что я посещу вас.

— Я буду нема как рыба, — серьезно пообещала она.

— Думаете, они еще сегодня к вам наведаются?

— Вряд ли.

— Тогда через час я буду у вас. Ваша квартира станет штабом, откуда мы и будем вести расследование. Договорились?

— Преподобный О’Мэлли! У меня прямо руки чешутся, чтобы сделать хоть что-то для поимки этих мерзавцев. Что толку сидеть и лить слезы.

— Да, миссис Хилл, мы изобличим негодяев, и Господь их покарает. Вы не задернете шторы перед моим приходом?

— Хорошо. И я еще выключу свет, чтобы никто вас не видел.

— Выключите свет? — Это его испугало. Он представил, как входит в темную квартиру, где в засаде сидят детективы. Затем Дик понял, что миссис Хилл не подкачает. — Отлично, — сказал он. — Прекрасно. Я позвоню, прежде чем зайти, и, если у вас будет полиция, вы скажете: «Заходите», а если нет, то скажете: «Преподобный О’Мэлли, все в порядке».

— Все так и скажу, — возбужденно проговорила она. — Только они не придут.

— Мало ли что может случиться, — возразил Дик. — Запомните только, что нужно сказать. Я позвоню через час.

— Запомню! До скорого свидания!

Дик повесил трубку. По его лицу катил градом пот. Он только сейчас понял, какая в будке духота.

Дик отыскал большой мужской туалет и заказал душ. Он разделся и передал свой костюм черному служителю, чтобы его погладили, пока он будет принимать душ. Теплые иголочки приятно кололи тело, смывая страх и отчаяние. Затем Дик включил холодную воду и почувствовал, что рождается заново. Усталость как рукой сняло. О’Хара так легко не сдается, весело подумал он. Подумаешь, потерял восемьдесят семь тысяч. Это ерунда, пока в мире есть дураки.

— Костюм готов, шеф, — доложил служитель, прерывая его мечтания.

— Спасибо, дружище!

Дик вытерся насухо, оделся, заплатил, прибавив на чай, и присел на табуретку чистильщика обуви, читая, пока тот надраивал ему башмаки, о налете и себе самом в утреннем выпуске «Дейли ньюс». Настенные часы показывали 2.21.

Миссис Хилл жила в комплексе Риверторн, недалеко от Гарлем-ривер, к северу от 135-й улицы. Она явно с нетерпением ждала его прихода. О’Хара знал этот тип: молодая, считает себя хорошенькой, красивее этих белых женщин, желает преуспеть, подсознательно хочет белых мужчин и в то же время ненавидит их за то, что они мешают ей преуспеть и не признают ее превосходства над белыми женщинами. Ей осточертело унылое существование, и, если нет возможности купить свой дом в пригороде, лучше бросить все и уехать в Африку, где ее, вне всякого сомнения, оценят по заслугам. Такие бабы его не волновали, но им можно было доверять.

Дик подошел к стоянке такси. Две пустые машины с белыми шоферами проехали мимо. Тогда цветной таксист заметил его замешательством, проигнорировав белых пассажиров, подобрал его. Белый полицейский на стоянке сделал вид, что ничего не заметил.

— Белый таксер в Гарлем ни за что не поедет, — сообщил Дику водитель.

— Значит, они лишают себя заработка, а я лично плакать из-за этого не намерен, — отозвался Дик, на что таксист только хихикнул.

На 125-й улице Дик велел шоферу остановиться. Он позвонил миссис Хилл, и та сообщила, что все в порядке. Как только Дик позвонил снизу, она тотчас же нажала кнопку, отпиравшую замок на входной двери. Дик поднялся на лифте на седьмой этаж. Она ждала его на пороге квартиры, погруженной в темноту.

— Я так за вас беспокоилась, — сказала она. — Я думала, вас задержала полиция.

Он одарил ее теплой улыбкой и, похлопав по руке, прошел в квартиру. Она закрыла входную дверь и тоже вошла. Какое-то время они стояли в темной прихожей, касаясь друг друга.

— Можно включить свет, — сказал Дик. — Все в порядке.

Она щелкнула выключателем — возникли очертания комнаты. Занавески были задернуты, шторы опущены, и квартира выглядела именно так, как Дик и предполагал. Из гостиной вел сводчатый проход в маленькую столовую, за которой виднелась прикрытая дверь в кухню. С другой стороны была дверь в спальню и ванную. Полированная дубовая мебель с претензией на дороговизну — такая обычно продается в рассрочку. Вдоль одной из стен гостиной стоял узкий диван, который можно было превратить в постель, что и было сделано. Постель уже была застелена.

Увидев его взгляд, она смущенно сказала:

— Я думала, вы сперва захотите поспать.

— Весьма предусмотрительно с вашей стороны, — отозвался Дик. — Но сначала нам надо поговорить.

— Ну конечно, — с ликованием в голосе произнесла она.

Если что и удивило Дика в квартире, то ее хозяйка. Она действительно оказалась хороша собой. Овальное коричневое лицо, черные вьющиеся волосы. Томные оленьи глаза, маленький вздернутый носик, легкий черный пушок над верхней губой. Широкий чувственный рот, тонкие розовые губы, внезапная улыбка, обнажающая ровные белые зубы. Яркий синий шелковый пеньюар подчеркивал все изгибы и округлости соблазнительного тела.

Дик сел за маленький круглый столик, отодвинутый в сторону, когда готовилась постель, и жестом пригласил хозяйку сесть напротив. Затем он заговорил с торжественной серьезностью:

— Вы сделали все, что нужно для похорон?

— Нет, морг пока не отдает тело, но я собираюсь поручить все похоронному бюро мистера Клея. И еще хочу, чтобы траурная церемония состоялась в вашей — нашей — церкви, а вы произнесли проповедь.

— Конечно, миссис Хилл. К тому времени я надеюсь вернуть украденные деньги, и тогда день скорби станет также днем благодарения.

— Зовите меня Мейбл, — вдруг сказала женщина.

— Хорошо, Мейбл. Я хочу, чтобы завтра вы пошли в полицию и выяснили, что им известно обо всем случившемся. Это поможет нашему расследованию. Вы будете моей Матой Хари, — добавил он с чарующей улыбкой, — разведчицей во имя Господа.

Ее лицо тоже осветилось улыбкой — мягкой и доверчивой.

— Я так волнуюсь, преподобный О’Мэлли, — сказала она, невольно наклоняясь к нему.

В ее позе была такая безграничная преданность, что Дик заморгал. Господи, думал он, покойник еще не успел остыть, а эта стерва уже его забыла.

— Рад слышать это, Мейбл, — сказал он и, взяв ее руку в свои, заглянул ей в глаза. — Я очень на вас надеюсь.

— Я сделаю для вас все, — пообещала женщина.

Ему пришлось проявить немало сил, чтобы сохранить сдержанность.

— Сейчас мы преклоним колена и помолимся за спасение души вашего бедного покойного мужа.

Внезапно ее жар угас, и она опустилась на колени рядом с ним.

— О Господи, Спаситель и Повелитель, упокой душу нашего собрата Джона Хилла, отдавшего жизнь во имя нашего общего блага — возвращения домой в Африку.

— Аминь, — прошептала вдова. — Он был хорошим мужем.

— Ты слышишь, Господи, он был хорошим мужем и честным человеком. Возьми его и упокой, Господи, и смилуйся над его вдовой, которой суждено остаться в нашей юдоли слез, без верного супруга, готового выполнять ее желания и утолять жажду ее плоти.

— Аминь, — прошептала женщина.

— И даруй ей, Господи, новую жизнь и нового мужа, ибо жизнь должна продолжаться наперекор смерти: ведь жизнь вечна, Господи, а мы всего лишь люди.

— Да, да, — воскликнула женщина. — Вот именно!

Дик решил, что пора кончать нести ахинею, а то он и опомниться не успеет, как эта баба затащит его в постель. Ему же хотелось лишь одного — вернуть деньги. Поэтому он сказал: «Аминь!»

Они поднялись с колен, и Мейбл спросила, не желает ли он чем-нибудь подкрепиться. Дик сказал, что съел бы омлет, тосты и кофе выпил, Мейбл отвела его в кухню, где усадила на табуретку за чистенький столик, а сама стала готовить еду. Кухня была в тон остальной квартире: электрическая плита, холодильник, кофейная машина, кухонный комбайн — все электрическое, яркой расцветки и весьма гигиеничное. Дик завороженно следил за ее колышущимися формами под синим шелковым неглиже, когда она проворно двигалась по кухне, наклонялась, доставая из холодильника яйца и сливки, делая несколько вещей одновременно, покачивая бедрами, переходила от плиты к столу.

Но когда она села напротив него, то застеснялась и не могла вымолвить ни слова. От смущения ее гладкие коричневые щеки словно зарделись. Еда была отличной: хрустящий бекон, мягкий омлет, твердые коричневые блестящие от масла тосты, английский мармелад и крепкий черный кофе эспрессо с густыми сливками.

Дик распространялся о достоинствах ее покойного мужа, о том, как его будет не хватать Движению, но постепенно его охватывало нетерпение: скорее бы уж она отправилась спать. Он с облегчением вздохнул, когда Мейбл поставила посуду в мойку и удалилась в спальню, застенчиво пожелав ему спокойной ночи.

Он немного подождал и, решив, что она заснула, чуть приоткрыл дверь спальни. Он прислушался к ее ровному дыханию, затем включил свет в гостиной с тем, чтобы лучше ее разглядеть. Если бы она проснулась, он бы сделал вид, что ищет ванную. Но она крепко спала, зажав левую руку между ног, а правую положив на обнажившуюся грудь. Он прикрыл дверь, подошел к телефону и набрал номер.

— Будьте добры Барри Уотерфилда, — сказал он и услышал в ответ сердитый мужской голос:

— Сейчас уже поздно звонить постояльцам. Звоните утром.

— Я только сейчас приехал, — пояснил Дик, — а рано утром, в пять сорок пять, уезжаю в Атланту. У меня для него важное сообщение.

— Ну, погодите, — сказал человек, а вскоре в трубке раздался второй, подозрительный голос:

— Кто это?

— Дик.

— О!

— Слушай и молчи. За мной гонится полиция. Я сейчас у вдовы одного из наших, Джона Хилла, которого сегодня застрелили. — Дик сообщил номер телефона и адрес. — Об этом не знает никто, кроме тебя. Звони только в крайнем случае. Если трубку снимет она, скажи, что это Джеймс. Я ее предупрежу. Сегодня сиди тихо. Теперь повесь трубку.

Когда Барри повесил трубку, Дик услышал щелчок, подождал, проверяя, не подслушивает ли кто, затем, удовлетворенный, сам повесил трубку и пошел спать. Он выключил свет и лег. В голову разом бросилось множество мыслей, но он быстро разогнал их и наконец уснул.

Ему снилось, что он бежит через темный лес, объятый страхом, но затем увидел среди деревьев луну. Оказалось, что деревья очертаниями напоминают женщин с грудями, как кокосовые орехи. Внезапно он провалился в яму, где что-то теплое и влажное обняло его, и он почувствовал блаженство…

— Преподобный О’Мэлли! — услышал вдруг Дик. Свет из спальни высветил ее фигуру в ночной рубашке с кружевными оборками. Одна пышная грудь выскочила наружу. Женщина дрожала, лицо ее было в слезах.

Дик был потрясен ее видом — особенно после того, что ему приснилось: не посягнул ли он на нее во сне? Он вскочил на ноги и обнял ее. Теплая мягкая плоть сотрясалась от рыданий.

— Я видела страшный сон!

— Ничего, ничего, — говорил он, прижимая ее к себе. — Сон — это всего лишь сон.

Она освободилась из его объятий и села на диван, закрыв лицо руками и глухо говоря сквозь ладони:

— Мне приснилось, что вас тяжело ранило, а когда я поспешила вам на помощь, вы посмотрели на меня так, словно я вас предала.

Он сел рядом и стал нежно поглаживать ее по руке.

— Я никогда такого не подумаю, — сказал он, считая про себя количество поглаживаний. Ни одна женщина не устоит против сотни таких поглаживаний. — Я всецело вам доверяю. Вы никогда не причините мне вреда. Напротив, вы принесете мне радость и счастье.

— Преподобный, мне так неловко, — пробормотала она.

Мягко, не переставая считать, он уложил ее на постель и сказал:

— Прилягте и перестаньте мучиться дурацким сном. Если со мной что-то случится, значит, такова воля Божья. А теперь повторяйте за мной: если с преподобным О’Мэлли что-то случится, такова воля Божья.

— Если с преподобным О’Мэлли что-то случится, такова воля Божья, — послушно повторила она полушепотом.

— Мы все должны покоряться Божьей воле.

— Мы все должны покоряться Божьей воле.

Свободной рукой он раздвинул ее ноги.

— Божью волю надлежит исполнить, — сказал он.

— Божью волю надлежит исполнить, — повторила она.

— Такова Божья воля, — внушал он, словно гипнотизер.

— Такова Божья воля, — повторила она как в трансе.

Когда он вошел в нее, она была уверена, что это Божья воля, и воскликнула:

— A-а! Хорошо!

Глава 7

Могильщик вел машину на восток от 113-й улицы к Седьмой авеню, и Гарлем поворачивался другой стороной. Через несколько кварталов начиналась северная окраина Центрального парка и лагуна в форме почки. К северу от 110-й улицы был район шикарных баров и ночных клубов — «Шалимар», «Красный петух», «Колодец Дикки», отели «Тереза», «Парадиз», а также Национальный мемориальный книжный магазин, салоны красоты (парикмахерские), ресторанчики (домашняя кухня), похоронные бюро, церкви. Но здесь, возле 113-й улицы, Седьмая авеню в это время ночи была безлюдна, старинные ухоженные жилые дома стояли с потухшими окнами.

Гробовщик позвонил из машины в участок. Трубку взял лейтенант Андерсон и на вопрос, есть ли новости, сказал:

— Ребята из «убийств» вышли на цветного таксиста, который посадил троих белых и одну цветную женщину у «Маленького рая» и отвез их в Бруклин — на Бедфорд-авеню. По его словам, мужчины не из тех, что заходят в «Парадиз», а женщина — самая обычная проститутка.

— Дайте его адрес и фирму, на которую он работает.

Андерсон сообщил ему необходимые сведения, предупредив:

— Этим занимаются «убийства». На О’Хару у нас нет ничего. А что у вас?

— Едем в притон Хайдженкса, хотим пощупать человека по имени Лобой, вдруг он что-то да знает.

— Хайдженкс? Это тот, что работает на Роджера Морриса?

— Он перебазировался на Восьмую. Почему ребята из ФБР не накрыли его? Кому он платит?

— Понятия не имею. Я всего-навсего лейтенант полицейского участка.

— Ну ладно, ищите нас там в случае чего.

Они доехали до 110-й улицы и повернули на Восьмую авеню. Около 112-й улицы они нагнали старьевщика, который катил груженную доверху тележку.

— Дядюшка Бад, — сказал Гробовщик. — Немного потрясем его?

— Зачем? Он ничего не скажет. Он хочет еще пожить.

Они припарковались и пошли в бар на углу 113-й улицы. У стойки стояли мужчина и женщина. Попивая пиво, они беседовали с барменом. Могильщик проследовал к двери с надписью «Туалет», открыл ее и вошел. Гробовщик застыл. Бармен бросил быстрый взгляд на дверь туалета и, подойдя к Гробовщику, стал протирать и без того безукоризненно чистую стойку полотенцем.

— Что будете пить, сэр? — спросил он. Это был худой, высокий человек с покатыми плечами, тонкими усиками, редеющими волосами и светлой кожей. У него был очень опрятный вид в белом костюме и черном галстуке — слишком опрятный для этих джунглей, подумалось Гробовщику.

— Бурбон со льдом, — сказал Гробовщик и добавил: — Две порции. — Бармен вздохнул с облегчением.

Когда бармен подавал стаканы, Могильщик вышел из туалета.

— Вы, джентльмены, здесь новички? — сказал бармен.

— Мы-то нет, а ты, видать, да, — буркнул Могильщик, на что бармен безучастно улыбнулся.

— Видишь отметину на стойке? — спросил его Могильщик. — Я сделал ее десять лет назад.

Бармен посмотрел на стойку. Она была украшена инициалами, именами, рисунками.

— Какая отметина?

— Давай покажу, — сказал Могильщик и двинулся к концу стойки. Бармен двинулся туда же — любопытство победило осторожность. Могильщик показал на единственное не разукрашенное место на стойке. Бармен уставился, куда показывал клиент. Мужчина и женщина у стойки замолчали и с любопытством смотрели на бармена и Могильщика.

— Ничего не вижу, — пробормотал бармен.

— Посмотри получше, — сказал Могильщик и сунул руку в карман.

Бармен склонился к стойке, вглядываясь в деревянную поверхность.

— Все равно ничего не вижу, — сознался он.

— Тогда посмотри сюда, — сказал Могильщик.

Бармен поднял голову и увидел дуло длинноствольного револьвера 38-го калибра. Глаза бармена чуть не вылезли из орбит, а сам он позеленел.

— Смотри, смотри, — сказал Могильщик.

Бармен судорожно сглотнул, но не смог ничего сказать. Парочка у стойки, решив, что это налет, растворилась в ночи. Это случилось как по волшебству. Только что они стояли у стойки — и вдруг исчезли.

Посмеиваясь, Гробовщик вошел в туалет, открыл дверь кладовой и нажал на гвоздь, на котором висела грязная тряпка. Гвоздь был кнопкой, включившей сигнал в холле наверху, где сидел часовой, углубившись в комикс. Часовой поглядел, не загорелась ли красная лампочка, означавшая, что в баре чужие, но все было в порядке. Тогда он нажал кнопку, и дверь в кладовке отворилась с легким жужжанием. Гробовщик приоткрыл дверь в бар и поманил Могильщика, затем кинулся к потайной двери, чтобы та не захлопнулась.

— Спокойной ночи, — сказал Могильщик бармену.

Бармен собирался что-то ответить, но в голове у него вспыхнули молнии, и он увидел Млечный Путь, а потом уже провалился в черноту. Алкоголик, заглянувший в бар, увидел, как Могильщик огрел бармена по голове и, повернувшись на одной ноге, вылетел опрометью на улицу. Бармен сполз за стойку. Могильщик стукнул его нежно, так, чтобы тот лишь потерял сознание. Не оглядываясь на поверженного, он бросился к туалету, откуда последовал за Гробовщиком в потайную дверь в кладовой, затем по лестнице на второй этаж.

На втором этаже не было лестничной площадки и дверь была шириной с лестницу. Спрятаться было негде.

Уже на лестнице Могильщик взял Гробовщика за рукав:

— Лучше обойтись по-тихому. Пушки могут наломать дров.

Гробовщик кивнул.

Когда они оказались у двери, Могильщик постучал условным стуком и встал перед зеркалом, чтобы его было видно изнутри.

За дверью они углядели маленький холл — столик, заваленный комиксами, над которым была полка с отделениями. Туда посетители клали свои пушки, прежде чем их пускали в притон. У стола стояло стеганое кресло — в нем коротали время часовые. На левой части двери было несколько гвоздей. Верхний включал сигнал, означавший, что полиция устроила налет. Часовой, моргая, уставился на Могильщика, поднеся палец к гвоздю. Он не знал его в лицо.

— Кто вы такие? — спросил он.

Могильщик показал жетон.

— Джонс и Джонсон, детективы из участка.

— Что вам надо?

— Поговорить с Хайдженксом.

— Проваливайте, легавые, таких тут нет.

— Хочешь, чтобы я стал стрелять в дверь? — вспыхнул Гробовщик.

— Не смеши меня, — отозвался привратник. — Дверь непробиваемая, и выбить ее тоже нельзя.

— Спокойно, Эд, — обратился Могильщик к напарнику, а затем сказал часовому: — Ладно, сынок, мы подождем.

— У нас сейчас маленькое молитвенное собрание с согласия Всевышнего, — пояснил часовой. Но вид у него был обеспокоенный.

— А кто тут Всевышний? — резко спросил Гробовщик.

— Не ты, — огрызнулся часовой.

Наступило молчание. Затем они услышали какое-то движение, и голос спросил:

— Что там, Джо?

— Какие-то черномазые сыщики из участка.

— Я еще посмотрю на тебя, Джо, — проскрежетал Гробовщик, — и мы увидим, кто из нас черномазее.

— Можешь взглянуть хоть сейчас! — Джо явно расхрабрился в присутствии хозяина.

— Заткнись, Джо, — велел тот. Затем они услышали легкий шорох: похоже, глазок приоткрылся.

— Мы детективы Джонс и Джонсон, — сказал Могильщик. — Нам нужна кое-какая информация.

— Того, кого вы спрашивали, здесь нет, — сказал Хайдженкс.

— Это не важно, — сказал Могильщик. — Нам нужен Лобой.

— Зачем?

— Он мог кое-что видеть при налете, когда ограбили группу Дика О’Хары.

— Он замешан?

— Он не замешан, — отрезал Могильщик, — но он был в районе 137-й улицы и Седьмой авеню, когда столкнулись грузовики.

— Откуда вы знаете?

— Его партнер попал под машину налетчиков и погиб.

— Тогда… — начал было Хайдженкс, но часовой перебил его:

— Не говори легавым ничего, босс…

— Заткнись, Джо. Когда мне понадобится твой совет, я к тебе обращусь.

— Мы все равно отыщем Лобоя, даже если для этого нам придется выбить дверь. Так что если он здесь, то вышлите его на пару слов: вы окажете большую услугу нам и себе тоже.

— В это время он скорее всего в колыбельке у Сары, на 115-й улице в Испанском Гарлеме. Знаете, где это?

— Сара наша старая подруга.

— Еще бы, — хмыкнул Хайдженкс. — Во всяком случае, я не знаю, где он живет.

На этом разговор окончился. Благодарности за сведения высказано не было, да ее никто и не ждал. Работа есть работа.

Они поехали на 110-ю улицу мимо ухоженных домов, выходящих на северную окраину Центрального парка и лагуну. Там жили наиболее состоятельные цветные семьи. Это была тихая улица — Кафедральная аллея, названная в честь Кафедрального собора Иоанна Богослова, самой красивой церкви в Нью-Йорке, выходившей на нее. Ее западная часть у церкви была заселена белыми, но цветные оккупировали тот отрезок, что выходил к парку.

Выехав на Пятую авеню, они оказались на площади, за которой начинался Испанский Гарлем. Улица сразу сделалась грязной, населенной пуэрториканцами всех оттенков кожи. Дома были так забиты людьми, что казалось — еще немного, и стены лопнут под напором человеческой плоти. Английский язык сменился испанским, а цветные американцы — цветными пуэрториканцами. Когда детективы оказались на Мэдисон-авеню, они были уже в пуэрториканском городе с пуэрториканскими традициями, пуэрториканской едой, где на магазинах, ресторанах, конторах красовались испанские вывески, предлагающие пуэрториканские товары и пуэрториканские услуги.

— Говорят, Гарлем — трущоба, — подал голос Могильщик. — Но эти места во сто раз хуже.

— Да, но когда пуэрториканец становится достаточно респектабельным, его принимают как белого, а негр всегда останется негром, — заметил Гробовщик.

— Пусть в этом разбираются антропологи, — хмыкнул Могильщик, сворачивая на Лексингтон-авеню.

Сара занимала верхний этаж в кирпичном доме, знавшем лучшие времена. Под ней жила такая многочисленная пуэрториканская семья или клан из столь многих семей, что квартиры не могли вместить их всех сразу, и, пока одни пили, ели, готовили еду, спали и занимались любовью, другие ждали на улице своей очереди. Радио орало там день и ночь. В сочетании со смехом, криками, перебранками оно заглушало все те звуки, что могли исходить из притона Сары. Как эти семьи сводили концы с концами, оставалось загадкой, никого, впрочем, не интересовавшей.

Могильщик и Гробовщик вылезли из машины и двинулись к дому Сары. Никто не обратил на них ни малейшего внимания. Они были мужчинами, а Сару интересовали только мужчины — белые, черные, желтые, коричневые, уголовники и честные люди. Сара только не допускала к себе женщин: она говорила, что не потерпит никаких извращений. Она платила кому надо за охрану. Все знали, что она стучит в полицию, но она стучала и на полицию.

Когда детективы вошли в тускло освещенный подъезд, им в нос шибануло запахом мочи.

— Чего не хватает американским трущобам, так это сортиров, — сказал Гробовщик.

— Вряд ли они помогут, — отозвался Могильщик, вдыхая запахи прогорклого масла, спермы, кошачьей мочи, собачьего пуканья, а также прокисшего вина и черного табака.

Стены были изрисованы надписями похабного содержания.

— Не удивительно, что у них рождается столько детей, — заметил Гробовщик, глядя на эти высказывания. — Они ни о чем другом не думают.

— О чем бы ты думал, если бы жил здесь?

Они молча поднялись наверх. К шестому этажу вонь поубавилась, стены стали менее разукрашенными, а пол борделя был вообще почти чистым.

Они постучали в крашенную красной краской дверь. Ее сразу же, без подглядывания в глазок, открыла улыбающаяся пуэрториканка.

— Милости прошу, сеньоры, — пропела она. — Вы попали куда надо.

Войдя в вестибюль, они уставились на крюки на стенах.

— Нам надо поговорить с Сарой, — сказал Могильщик.

Девушка махнула рукой в сторону двери:

— Проходите. Можно обойтись и без нее.

— Нам нужна именно она. А ну-ка, киска, будь паинькой и приведи нам ее.

— А кто вы? — Улыбку девицы как ветром сдуло.

— Полиция! — Оба детектива сверкнули своими жетонами.

Девица сделала гримасу и быстро юркнула в большую гостиную, оставив, дверь за собой открытой. Это была приемная, как ее называла Сара. Пол был покрыт красным линолеумом. По стенам стояли кресла и стулья. Кресла для клиентов, стулья с прямыми спинками для девочек. Но девочки либо сидели на коленях у клиентов, либо носили им еду и выпивку.

Девочки были в коротких платьицах, открывавших все их прелести, и туфлях на высоком каблуке разных цветов. Они были светлокожими пуэрториканками с волосами всех мыслимых оттенков — от брюнеток до блондинок — и весело порхали по комнате, рекламируя свой товар.

У задней стены ярко освещенный музыкальный автомат играл что-то испанское. Две парочки танцевали. Остальные сидели, ели, попивали виски с содовой, приберегая силы для Главного.

За автоматом виднелся узкий коридор, где были рабочие кабинеты — спальни. Еще дальше ванная и кухня. Темно-коричневая домашнего вида женщина жарила цыплят, накладывала картофельный салат, смешивала коктейли, зорко приглядывала за тем, кто как расплачивается.

«Колыбелька» Сары состояла из двух соединенных квартир. Вторая служила ей резиденцией.

— Если бы наш народ не прижимали, чернокожие произвели бы сенсацию в деловом мире — у них потрясающие организаторские способности, когда речь идет о делах незаконных.

— Этого-то и боятся белые, — отвечал Гробовщик.

Из задних комнат возникла Сара и двинулась к ним. Девицы трепетали перед ней, как перед королевой. Это была миловидная негритянка с белыми волосами, завитыми в кудряшки-пружинки. У нее было круглое лицо, широкий плоский нос, толстые темные ненакрашенные губы и ослепительная белозубая улыбка. На ней было черное атласное платье с длинными рукавами и глубоким декольте. На запястье сверкали платиновые часы, усыпанные брильянтами, на безымянном пальце обручальное кольцо с брильянтом с добрый желудь. На шее у нее была цепочка, а на ней несколько ключей.

Сара подошла, улыбаясь только ртом. За стеклами без оправы глаза были холодные как лед. Она прикрыла за собой дверь.

— Привет, ребята, — сказала Сара, по очереди пожимая руки детективам. — Как поживаете?

— Отлично, Сара. Дела идут вовсю. А у тебя? — спросил Могильщик.

— Тоже вовсю. Только у уголовников есть деньги, и они тратят их на девочек. Зачем пожаловали?

— За Лобоем, — коротко сказал Могильщик.

— А что он натворил? — спросила она уже без улыбки.

— Не твое дело, — буркнул Гробовщик.

— Полегче, Эдвард, — предупредила она его.

— Дело не в том, что он натворил, Сара, — примирительно сказал Могильщик, — нас интересует, что он видел. Мы хотим просто поговорить с ним.

— Я понимаю. Но он сейчас нервный какой-то…

— Наширялся, — вставил Гробовщик. — Впрочем, тебе это не в диковинку.

Сара снова посмотрела на него в упор.

— Не груби мне, Эдвард. А то я сейчас вышвырну тебя отсюда.

— Ладно, Сара, не заводись, — сказал Могильщик. — Все не так, как ты думаешь. Сегодня на О’Хару совершили налет.

— Слышала по радио. Но неужели вы такие идиоты, что подозреваете Лобоя…

— Нет, мы не такие идиоты. И плевать нам на О’Хару. Но пропали восемьдесят семь тысяч, честно заработанных цветными людьми. Мы хотим их вернуть.

— Ну а при чем тут Лобой?

— Похоже, он видел налетчиков. Он работал в районе, где их машина врезалась в барьер и они разбежались.

Она бросила на него холодный изучающий взгляд, потом сказала с внезапной улыбкой:

— Понимаю. Я сделаю все, чтобы помочь бедным цветным.

— Верю, — буркнул Гробовщик.

Не говоря ни слова, она удалилась в «приемную» и закрыла за собой дверь. Вскоре она вернулась с Лобоем.

Детективы отвезли его на 137-ю улицу и велели рассказать все, что он делал и видел, прежде чем убрался из района.

Поначалу Лобой упрямился:

— Ничего не знаю, ничего не видел, и у вас на меня нет никаких улик. Я весь день проболел и лежал дома в постели. — Он был такой пьяный, что говорил заплетающимся языком и чуть не засыпал на полуслове.

Гробовщик стал лупить его по щекам, пока на глазах Лобоя не показались слезы.

— Не имеешь права драться. Я скажу Саре. Я ни в чем не виноват.

— Я просто пытаюсь привлечь твое внимание, вот и все, — сказал Эд.

Внимание он привлек, но этим все и закончилось. Лобой признал, что мельком видел водителя машины, сбившей Летуна, но не мог описать, как тот выглядел.

— Он был белый, а для меня все белые на одно лицо.

Он не видел, как налетчики вылезали из разбитого грузовичка. Бронемашину он вообще не увидел. Когда она подъехала, Лобой уже перепрыгнул через железную ограду церкви и несся по 136-й улице в сторону Леннокс-авеню.

— А куда побежала женщина? — спросил Могильщик.

— Я не смотрел, — признался Лобой.

— Какая она из себя?

— Не обратил внимания. Большая, сильная…

Они отпустили его. Был уже пятый час утра. Детективы приехали в участок усталые, злые и ничего так и не выяснившие. Лейтенант Андерсон сказал, что у него никаких новостей нет. Телефон Дика прослушивался, но никто не звонил.

— Лучше бы мы поговорили с таксистом, который вез троих белых в Бруклин, чем тратить время на Лобоя, — буркнул Могильщик.

— Не корите себя понапрасну, — сказал лейтенант. — Идите лучше домой и отоспитесь.

Он и сам имел бледный вид. Ночь выдалась жаркая — как-никак День, точнее, ночь Независимости, когда в преступлениях больших и малых недостатка не было и быть не могло.

Ему осточертела преступность, ему обрыдли и полицейские, и воры, ему надоел Гарлем и его цветные обитатели. Лейтенант хорошо относился к цветным — они, в конце концов, не виноваты, что родились цветными. Он был привязан к своим асам-детективам: без Гробовщика и Могильщика он был как без рук. От них зависела его карьера. Лейтенант был в участке вторым после капитана и главным, когда капитан не дежурил. Без Гробовщика и Могильщика лейтенанту было бы не справиться с ночной сменой. Гарлем был крутым местом, и, чтобы хоть как-то справляться с уголовным элементом, нужно было вести себя круче, чем преступники. Андерсон понимал, почему гарлемцы так круты, грубы и озлобленны. Наверное, и он сам вел бы себя так же, окажись он на их месте. Он понимал все беды сегрегации. Он сочувствовал цветным в его участке, во-первых, и вообще всем цветным, во-вторых. Но сейчас они все ему обрыдли. Андерсон хотел только одного: поскорее попасть в свой тихий уютный дом в Квинзе, поцеловать свою белую супругу, поглядеть на своих белых детей, а потом лечь в постель на белые простыни и заснуть.

Поэтому, когда зазвонил телефон и развеселый голос пропел: «Там, где растут кукуруза и хло-опок!», Андерсон полиловел от злости, рявкнул: «Ступай в цирк, клоун» — и бросил трубку.

Детективы понимающе улыбнулись. Они не слышали голоса, но догадались, что позвонил какой-то псих.

— Со временем привыкнете, — пообещал лейтенанту Могильщик.

— Сильно сомневаюсь, — проскрежетал тот. Гробовщик и Могильщик отправились по домам. Они жили на одной улице в Астории, Лонг-Айленд, и ездили на работу и обратно в одной из своих личных машин.

Служебную машину, потрепанный черный седан с форсированным двигателем, они держали в гараже участка. Но сегодня, когда они хотели поставить ее в гараж, оказалось, что машину украли.

— Приятная неожиданность, — сказал Гробовщик.

— Я скажу тебе одно, — отозвался Могильщик. — Я и не подумаю заявлять об этом.

— Совершенно незачем, — согласился Гробовщик.

Глава 8

На следующее утро в восемь часов грузовик с открытой платформой остановился на Седьмой авеню.

Там раньше был универмаг, но теперь у дома появился новый арендатор и затеял переоборудование, оградив место высоким дощатым забором.

Это вызвало в округе немалые пересуды. Одни говорили, что на месте магазина будет бар, другие — ночной клуб. Но «Маленький рай» был совсем рядом, и потому знающие люди исключили такой вариант. Кто-то сказал, что здесь самое место для парикмахерской или даже кегельбана. Нашлись болваны, предположившие, что это очередное похоронное бюро, как будто их и так в Гарлеме не было на каждом шагу. Люди информированные заявляли, что видели, как ночью в здание ввозили офисную мебель, и что здесь будет штаб-квартира гарлемского филиала республиканской партии. Но самые главные авторитеты сообщили, что великий баскетболист Уилт Чемберлен, купивший кабаре Смолла, откроет здесь банк, чтобы было где хранить деньги, хлынувшие к нему рекой.

Когда рабочие стали убирать ограждение, собралась небольшая толпа. Когда же они закончили, толпа запрудила улицу. Гарлемцы, большие и маленькие, молодые и старые, сильные и слабые, калеки и слепцы, мужчины и женщины, глазели разинув рты.

— Ну и ну! — воскликнул толстяк парикмахер из салона на этой же улице, выражая вслух то, что думали все вокруг. — Надо же такое придумать!

Удивляться и впрямь было чему. Взорам собравшихся открылся ослепительно сверкающий фасад из стекла и стали. Над огромной витриной протянулся белый транспарант, на котором черными буквами было выведено:

ШТАБ-КВАРТИРА ДВИЖЕНИЯ «НАЗАД НА ЮГ»

Торопитесь! Записывайтесь!

1000 долларов первой записавшейся семье

Огромная витрина была украшена яркими плакатами-картинками. На одних чернокожие в комбинезонах, напоминавших костюмы из итальянского магазина, грациозно склонялись над кустами, на которых росли большие вафельные конусы с мороженым. Чернокожие молодцы сияли белозубыми улыбками. На других чернокожие, одетые в том же итальянском стиле, окучивали кукурузу — казалось, впрочем, что они танцуют кекуок. Их головы были подняты к небу, рты открыты: они явно пели спиричуэл. Была там картинка, изображавшая развеселый отдых после тяжелого трудового дня. Чернокожие лихо отплясывали твист перед аккуратным рядом коттеджей. Чресла изгибались, отбрасывая причудливые тени, зубы сверкали в лучах закатного солнца. Чернокожий в полосатом пиджаке играл на банджо. Старики одобрительно взирали на пляску, хлопая в ладоши и качая опрятными белыми головами. На другом плакате высокий белый, с гривой белых волос, белыми усами, белой эспаньолкой, в черном костюме и с черным галстуком-шнурком, излучая розовым лицом братскую любовь, раздавал стоявшим шеренгой и радостно ухмылявшимся чернокожим банкноты из толстенной пачки. Надпись внизу гласила: «Зарплата — раз в неделю». Были там плакатики поменьше, изображавшие продукты питания и гигантов-животных с соответствующими надписями: «Цыплята-великаны», «Молочные поросятки», «Ямс — вам-с!», «Папашино жаркое на вертеле, мамашино рагу», «Кукурузное виски», «Пахта», «Всем патокам патока», «Овсянка-кормилица».

Этот праздник обильной пищи, веселья и высоких заработков перебивался фотомонтажом «Несчастная Африка». Голод в Конго, племенные войны, грех, пороки, болезни выглядели еще кошмарнее на фоне подборки «Счастливый Юг», где упитанные улыбающиеся чернокожие сидели за столами, которые ломились от еды, или разъезжали в автомобилях размером с добрый пульмановский вагон. Черные дети учились в ультрасовременных школах со стадионами и бассейнами, пожилые чернокожие в костюмах от братьев Брукс и платьях от Сакса с Пятой авеню шли в церковь, как две капли воды похожую на собор Св. Петра в Риме.

Внизу был белый транспарант с черными буквами:

БЕСПЛАТНЫЙ ПРОЕЗД, ВЫСОКИЕ ЗАРАБОТКИ!

ПРЕДОСТАВЛЯЕТСЯ ЖИЛЬЕ!

1000 ДОЛЛАРОВ КАЖДОЙ СЕМЬЕ ИЗ ПЯТИ ЧЕЛОВЕК, СПОСОБНЫХ СОБИРАТЬ ХЛОПОК

И никто не обращал внимания на маленький плакатик, скромно притулившийся в углу: «Разыскивается кипа хлопка».

Внутри стены были увешаны похожими плакатами и лозунгами. Хлопковые кусты из папье-маше и стебли кукурузы из бамбука украшали интерьер. В центре экспозиции гордо высилась искусственная кипа хлопка с медной табличкой, на которой было выгравировано: «Наш последний рубеж».

У стены стоял огромный письменный стол с табличкой, где значилось: «Полковник Роберт Л. Калхун». Сам полковник восседал за столом, курил длинную тонкую сигару и добродушно поглядывал в окно на собравшуюся толпу гарлемцев. Он точь-в-точь походил на человека с плаката, что так щедро расплачивался со сборщиками хлопка: то же худое ястребиное лицо, та же львиная седая грива, те же пушистые ниспадающие усы, та же седая эспаньолка. На этом сходство заканчивалось. Его голубые глаза были холодны как лед, и он был прям как палка. Но одет он был в такой же черный костюм, с галстуком-шнурком, а на безымянном пальце его левой руки был массивный золотой перстень с инициалами.

На краю стола сидел молодой блондин в замшевом пиджаке и покачивал ногой. У него был вид выпускника университета штата Миссисипи.

— Ты будешь с ними говорить? — спросил он хорошо поставленным голосом с легким южным акцентом.

Полковник вынул изо рта сигару и посмотрел на кончик пепла. Движения у него были размеренные, вид невозмутимый. Говорил он медленно, взвешенно, с южным акцентом, таким густым, как патока зимой:

— Нет, сынок, пусть еще побурлят. Цветных не надо торопить, когда надо, они сами придут.

Молодой человек глянул в щель между плакатами в витрине. Вид у него был обеспокоенный.

— Мы не можем ждать вечность, — недовольно сказал он.

Полковник ослепительно улыбнулся, но глаза по-прежнему излучали холод.

— Куда ты торопишься, сынок? Тебя ждет девушка?

Молодой человек покраснел, потупил взор и виновато признался:

— От такого сборища ниггеров мне делается не по себе.

— Ничего страшного, сынок, — сказал полковник. — Помни: это ради их же блага. Учись думать о черных с любовью и состраданием.

Молодой человек саркастически улыбнулся, но промолчал.

В задней части зала стояли рядом два стола с табличками: «Прием заявлений». За столами сидело двое чернокожих клерков. Они бесцельно перекладывали бланки, чтобы чем-то себя занять. Время от времени полковник кидал на них одобрительные взгляды, словно желая сказать: вот смотрите, до каких высот вы, ребята, поднялись. Но у его помощников все равно были виноватые лица, словно у отцов, которых застали за потрошением копилок их малышей.

На улице, на тротуаре и мостовой, чернокожие выражали праведное негодование:

— Это же Бог знает что! Такое — да в Гарлеме!

— Да покарает их Господь!

— Эти долболобы сами не знают, чего они хотят. То они отправляют нас на север, чтобы от нас избавиться, то начинают заманивать обратно.

— Поверь белым, и ты из «кадиллака» окажешься в канаве.

— Так мы им и поверили! Скорее я поверю мокасиновой змее.

— Сейчас я войду и скажу этому полковнику: «Хотите, значит, чтоб я вернулся на Юг?» Он ответит: «Ну да, друг мой». Я спрошу: «А голосовать разрешите?», и он ответит: «Голосуй сколько хошь, только бюллетеней не бросай», а я скажу: «И позволите жениться на вашей дочке?»

Окружающие покатились со смеху. Но одному шутнику это показалось мало, и он сказал:

— Так что ты не идешь? Полковник тебя ждет не дождется.

Смех прекратился.

— Слушай, я же не делаю всего того, что должен был бы, — смущенно сказал остряк.

— Погодите, вот узнает об этом преподобный О’Мэлли, тогда он им покажет, — сказала крупная пожилая негритянка.

Но преподобный О’Мэлли был уже в курсе. Барри Уотерфилд, фальшивый детектив, позвонил ему и рассказал, что к чему. По распоряжению О’Мэлли он должен был посетить полковника.

Барри был широкоплеч, чисто выбрит, коротко острижен. Когда он еще боксировал на ринге, ему перебили нос. На его темно-коричневом лице сохранились и другие отметины, полученные им за годы карьеры телохранителя, вышибалы, грабителя и, наконец, убийцы. У него были маленькие карие глазки, едва видневшиеся из-за шрамов, и два золотых передних зуба. Его легко было опознать, что ограничивало возможности его использования, но Дику сейчас выбирать было не из кого.

Барри побрился, причесался, надел темный деловой костюм, но не утерпел и добавил пестрый галстук, изображавший оранжевый закат на фоне зеленых джунглей.

Когда, продравшись через толпу, он подошел к помещению организации «Назад на Юг», люди перестали болтать и уставились на него. Никто не знал Барри, но он надолго запоминался тем, кто его однажды видел.

Барри направился к столу полковника и сказал:

— Полковник Калхун, я мистер Уотерфилд из движения «Назад в Африку».

Голубые глаза полковника уставились на Барри, оглядывая его с головы до пят. Полковник сразу понял, что это за птица. Он вынул сигару изо рта, и его зубы ослепительно сверкнули.

— Чем могу быть вам полезен, мистер… как ваше имя?

— Барри Уотерфилд.

— Чем могу быть тебе полезен, Барри?

— Видите ли, мы собрали группу хороших людей, желающих вернуться в Африку…

— В Африку? — в ужасе воскликнул полковник. — Мой мальчик, вы сошли с ума. Вырывать с корнем из родной почвы этих бедняг? Не делайте этого — ни в коем случае!

— Видите ли, сэр, это обойдется нам недешево. — Барри продолжал стоять, полковник не предложил ему сесть.

— Целое состояние, друг мой, — согласился полковник, откидываясь на спинку кресла. — И кто же будет платить за это дорогостоящее безумство?

— В том-то и все дело, сэр. Вчера вечером мы собрали всех желающих уехать, они внесли деньги, но какие-то бандиты их у нас отобрали. Восемьдесят семь тысяч. — Полковник тихо присвистнул. — Вы, наверно, об этом слышали, сэр?

— Нет, мой мальчик, не слышал. Я слишком занят нашей филантропией. Но мне очень жаль этих несчастных, хотя, возможно, это в конечном итоге случилось ради их же блага. Я недоволен тобой, друг мой. Честный негр, а сбиваешь с толку своих собратьев. Если бы ты знал с наше, ты бы и не помыслил о том, чтобы посылать их в Африку. В этих чужих краях их ожидают болезни и голод. Самое подходящее для них место — наш Юг. Мы любим наших черных и печемся о них.

— Вот об этом-то я хотел поговорить с вами, сэр. Наши бедняги собрались уезжать, но раз они не могут вернуться в Африку, тогда им лучше поехать на Юг.

— Вот именно, мой мальчик. Присылай их сюда, и мы о них позаботимся. Их настоящий дом — счастливый Юг.

Молодые чернокожие клерки, усиленно внимавшие разговору, были потрясены, когда Барри ответил:

— Вынужден с вами согласиться, сэр.

Молодой блондин стоял у окна, вглядываясь в бурлящую толпу. Теперь он видел ее в ином свете. Негры больше не казались ему опасными, это были наивные, простодушные люди, и он с трудом сдержал улыбку, думая, как легко все сработает. Затем он что-то вспомнил, и чело его нахмурилось. Он подозрительно покосился на Барри. Этот черномазый был слишком уж податлив.

Но полковник не ведал никаких сомнений.

— Доверься мне, сынок, — сказал он, — и мы не оставим в беде твоих людей.

— Я-то вам верю, — сказал Барри. — Я знаю: вы не подкачаете. Но наш руководитель О’Мэлли не одобрит моего прихода, если о нем узнает. Он ведь человек опасный, сэр!

Из-под белых усов полковника сверкнули белые зубы, и Барри вдруг подумал, что этот белый сукин сын слишком уж какой-то весь белый. Полковник же продолжал как ни в чем не бывало:

— Не волнуйся, сынок, мы разберемся с этим негром и положим конец его антиамериканской деятельности.

Барри наклонился вперед и понизил голос:

— Видите ли, сэр, сейчас у нас восемьдесят семь крепких, здоровых, работящих семей, готовых сняться с насиженных мест. Они только хотят знать, готовы ли вы заплатить им их премиальные.

— Их премиальные все равно что у них в кармане, так им и передай. — Полковник покатал сигару во рту и обнаружил, что она потухла.

Он небрежно швырнул ее прямо на пол и вынул новую из серебряного портсигара, что держал в нагрудном кармане. Затем он подрезал ее конец ножничками, которые извлек из кармана рубашки, сунул в рот и стал перекатывать, пока конец как следует не отсырел. Барри и блондин одновременно поднесли свои зажигалки. Полковник предпочел огонек Барри.

— Я узнал, что хотел, сэр, — сказал Барри. — У нас готово к отъезду более тысячи семей, и я продам вам весь список.

На мгновение и полковник и блондин окаменели. Затем полковник блеснул улыбкой:

— Если я не ослышался, мой мальчик, ты сказал «продам»?

— Поймите меня правильно, — начал Барри тихим хриплым голосом. — Конечно, я хочу, чтобы мне кое-что перепало за риск. Ведь этот список — для нашего внутреннего пользования. У нас ушли месяцы, чтобы найти и завербовать всех этих крепких, здоровых людей. Узнай они, что я передал список вам, сэр, они могут поднять бучу, хотя это делается для их же блага. А я хотел бы немного отойти от дел, если вы меня правильно понимаете, сэр.

— Еще бы, мой мальчик, — сказал полковник, попыхивая сигарой. — Я люблю откровенность. Сколько же ты хочешь за список?

— Я думаю, пятьдесят долларов за семью недорого, сэр?

— Ты хоть и негр, а мне нравишься, — сказал полковник. Блондин открыл рот, собираясь что-то сказать, но полковник не обратил на него никакого внимания. — Я понимаю положение дел и не хочу подвергать тебя опасности — зачем тебе еще раз приходить сюда и рисковать быть замеченным этими цветными. Вот что мы сделаем. Ты доставишь мне список сегодня ночью. Я буду тебя ждать у Гарлем-ривер, у выхода из подземки в сторону стадиона «Поло Граундс». Я буду в машине. Там мы и рассчитаемся. Тебя никто не увидит — там темно и безлюдно.

Барри заколебался, разрываясь между алчностью и чувством вины.

— Неплохо придумано, но я боюсь темноты, сэр, — признался он.

— Темнота не кусается, мой мальчик, — хмыкнул полковник. — Это только негритянский предрассудок. Ты будешь как у Христа за пазухой, честное слово.

— Ну, если вы даете слово, сэр, то, конечно, тогда со мной ничего не приключится, — отозвался повеселевший Барри. — Буду ровно в полночь!

Полковник махнул рукой, отпуская посетителя.

— И вы поверили этому… — начал было блондин.

Впервые полковник нахмурился в знак неудовольствия. Молодой человек разом осекся.

Выходя, Барри краем глаза увидел в витрине объявление: «Разыскивается кипа хлопка». Зачем, удивился он.

Никто не знал, где ночует дядя Бад. В любое время ночи он появлялся на улицах Гарлема со своей тележкой, вглядываясь в темноту: не попадется ли что-то стоящее. У него был редкий нюх на ценное старье, иначе он не смог бы заниматься ремеслом старьевщика в Гарлеме, где никто никогда не выбрасывает то, что можно еще продать. Но дядя Бад ухитрялся находить такое старье и зарабатывать его продажей себе на кусок хлеба. На рассвете он возникал на одном из складов вторсырья, где белые люди с жилистыми шеями и бегающими глазками платили ему гроши за те тряпки, бумагу, бутылки, что он собирал за ночь. Летом он спал прямо в своей тележке. Обычно он ставил ее в укромном уголке на какой-нибудь задрипанной улочке-, где никого не удивишь зрелищем старьевщика, спящего в своей тележке, укладывался на тряпье, покрывавшее его товар, и засыпал. Ничто не могло потревожить его сон: ни шум машин, ни брань мужчин, ни визг детей, ни сплетни женщин, ни вопли полицейских сирен, ни даже пробуждение мертвых.

В эту ночь его тележка была нагружена хлопком, и он откатил ее к улочке возле моста Трайборо, поближе к складу мистера Гудмана.

Рядом с ним остановилась патрульная машина с двумя белыми полицейскими.

— Что там у тебя? — спросил один из них.

Дядя Бад остановился и, почесав затылок, медленно ответил:

— Что там, босс? А бумага, картон, матрас, бутылки, тряпки разные…

— Восьмидесяти семи тысяч часом нет? — сострил полицейский.

— Нет, сэр. Но я бы от них не отказался.

— Что бы ты с ними сделал?

Дядя Бад снова почесал затылок.

— Купил бы себе новую тележку. А потом подался бы в Африку. — И добавил себе под нос: — Туда, где не будет белых сукиных детей с их дурацкими расспросами.

Конца полицейские не слышали и, рассмеявшись над началом, уехали.

Дядя Бад устроился у реки, возле брошенного грузовика, и лег спать. Когда он проснулся, солнце уже было высоко. Примерно в то время, когда Барри входил в контору полковника Калхуна, дядя Бад подходил к складу мистера Гудмана. Там, за забором, виднелись горы металлолома и деревянные строения, вмещавшие прочий хлам. Дядя Бад остановился у ворот, рядом с одноэтажной деревянной коробкой, где была контора. С той стороны забора бесшумно подошла огромная черная гладкошерстая собака величиной с дога и уставилась на старьевщика через проволочные ворота желтыми глазами.

— Хорошая собака! — сказал дядя Бад.

Собака смотрела немигающим взглядом.

Из конторы вышел небритый, плохо одетый белый, отогнал и посадил на цепь собаку. Затем подошел к воротам.

— Ну что там у тебя, дядя Бад?

— Кипа хлопка, мистер Гудман.

— Кипа хлопка? — испуганно спросил мистер Гудман.

— Ну да, — гордо сказал дядя Бад, показывая на мешок. — Настоящий хлопок из Миссисипи.

Мистер Гудман отпер ворота и вышел посмотреть на хлопок. Хлопок был в джутовой упаковке, но он просунул руку в прореху и вытащил несколько волокон.

— Откуда ты знаешь, что он из Миссисипи?

— Миссисипский хлопок я вижу за милю, — сказал дядя, — я его столько насобирал…

— Его что-то не очень видно, — заметил мистер Гудман.

— Я его нюхом чую, — сказал дядя Бад. — Пахнет негритянским потом.

Мистер Гудман повел носом.

— А что в нем такого особенного?

— От пота он только лучше делается.

К ним подошли двое цветных в комбинезонах.

— Боже, хлопок! — воскликнул один.

— Плачешь по родным местам? — спросил его напарник.

— Нет, по твоей мамаше, — откликнулся первый.

— Осторожней, дружище, — предупредил второй.

Мистер Гудман знал, что они шутят.

— Давайте его на весы, — распорядился он.

Кипа весила четыреста восемьдесят семь фунтов.

— Я дам тебе пять долларов.

— Пять долларов! — негодующе воскликнул дядя Бад. — Этому хлопку цена тридцать девять центов фунт.

— Это было во время первой мировой войны, — сказал мистер Гудман. — Теперь его раздают бесплатно.

Двое работников молча переглянулись.

— Задаром ничего не отдам, — упорствовал дядя Бад.

— Где я продам эту кипу? — осведомился мистер Гудман. — Кому нужен необработанный хлопок? И на патроны не годится. Да и в аптеку его не возьмут вместо ваты.

Дядя Бад хранил молчание.

— Ладно, десять долларов, — сказал мистер Гудман.

— Пятьдесят, — упрямился дядя Бад.

— Mein Gott![9] Он хочет пятьдесят долларов! — обратился мистер Гудман к своим работникам. — Я за медь плачу меньше!

Работники стояли сунув руки в карманы и безучастно молчали. Дядя Бад молчал упрямо. Все трое были настроены против мистера Гудмана. Он почувствовал себя неловко, словно его застали с поличным при мошенничестве.

— Раз хлопок твой, так и быть, пятнадцать долларов.

— Сорок, — буркнул дядя Бад.

— Я что, твой отец, чтобы давать тебе деньги просто так? — вопросил мистер Гудман, махая руками. Трое цветных обвиняюще смотрели на него. — Вы думаете, я Абрам Линкольн, а не Абрам Гудман? — Цветные не оценили шутку.

— Двадцать! — в отчаянии бросил мистер Гудман, поворачиваясь, чтобы идти в контору.

— Тридцать, — сказал дядя Бад.

Работники приподняли кипу, словно спрашивая, вернуть ли ее дяде Баду или оставить.

— Двадцать пять, — сердито фыркнул мистер Гудман, — и мне надо провериться у врача.

— Продано! — возвестил дядя, Бад.

Глава 9

В это время полковник закончил беседу с Барри и принялся за завтрак. Его прислали из ресторанчика, специализировавшегося на домашней кухне. Похоже, полковник демонстрировал цветным, подглядывавшим в щелки между плакатами, что они могли бы есть на завтрак, если бы записались собирать хлопок на Юге.

Ему подали чашку овсянки, обильно политой маслом, яичницу из четырех яиц. Шесть жареных домашних сосисок, шесть домашних бисквитов, каждый в дюйм толщиной, разрезанный вдоль и смазанный маслом, и кувшин сортовой патоки. Возле доверху наполненной тарелки стоял высокий стакан — бурбон с содовой.

Наблюдая, как полковник уплетает овсянку, яичницу и сосиски, черные на улице испытали легкую ностальгию. Но когда они увидели, как он поливает еду патокой, их охватила страшная тоска по Югу.

— Я бы не прочь ездить туда обедать, — сказал один. — Только ночевать бы не оставался.

— От этой жратвы у меня брюхо сводит, — признался второй.

Билл Девис, молодой вербовщик Дика О’Мэлли, вошел в контору полковника, когда тот отправлял в рот густо политую патокой очередную порцию овсянки, яичницы, сосисок. Он застыл перед столом полковника с прямой спиной и целеустремленным видом.

— Полковник Калхун, я — мистер Девис, — представился он. — Я из организации преподобного О’Мэлли «Назад в Африку». Мне хотелось бы переговорить с вами.

Полковник устремил на Девиса свои голубые очи, продолжая работать челюстями мерно и невозмутимо, словно верблюд. Но изучал он нового гостя дольше, чем Барри Уотерфилда. Прожевав, он запил еду глотком бурбона, откашлялся и сказал:

— Заходите через полчаса, когда я позавтракаю.

— Я скажу вам прямо сейчас то, что хотел сказать, — возразил Билл Девис.

Полковник снова посмотрел на него. Блондин, стоявший в отдалении, приблизился. Клерки занервничали.

— Чем могу быть полезен, мистер… как вас там?

— Меня зовут мистер Девис, и я буду краток. Так вот: убирайтесь из этого города.

Блондин стал обходить стол, и Девис приготовился было врезать ему, но полковник остановил молодого человека жестом.

— Это все, что ты хотел сказать, сынок?

— Да, и я вам не сынок, — отрезал Билл Девис.

— Я понял, — сказал полковник и снова вернулся к еде.

Когда Билл вышел на улицу, черная толпа расступилась, пропуская его. Они не знали, что он сообщил полковнику, но все равно были на его стороне. Он выложил этому белому, что думает. Это вызывало уважение.

Полчаса спустя появились пикетчики. Они маршировали по Седьмой авеню со знаменами движения «Назад в Африку» и с плакатами: «ПРОКЛЯТЫЕ БЕЛЫЕ, УХОДИТЕ! ЧЕРНЫЕ, ОСТАВАЙТЕСЬ!» Пикетчиков было человек двадцать пять, и сотни три к ним присоединились. Образовав кружок возле конторы полковника Калхуна, они скандировали: «Белый, уходи, пока не поздно. Белый, уходи, пока не поздно». Там был и Билл Девис, он стоял между двух пожилых цветных.

Со всех сторон к дому стали стекаться чернокожие. Запрудив тротуары, толпа выплеснулась на мостовую. Движение остановилось. В воздухе запахло грозой. Черный юноша схватил кирпич и уже собирался запустить им в витрину, но один человек из движения «Назад в Африку» схватил его за рукав и отобрал снаряд.

— Не надо, мы за мир, — сказал он.

— Почему? — удивился юноша.

Ответа не последовало.

Внезапно воздух огласился воем сирен. Они выли все громче и громче, словно грешники, сбежавшие из ада. Подъезжали полицейские патрульные машины.

Первая патрульная проложила путь сквозь толпу и, скрежеща тормозами, остановилась на полосе встречного движения. Двое полицейских, в форме и с револьверами выскочили из машины с криками: «А ну пошли! Очистить улицу! Марш отсюда!» Затем толпу прорезала еще одна патрульная машина и со скрежетом остановилась. Затем третья, четвертая, пятая. Из них выскакивали белые полицейские с револьверами, двигаясь словно танцовщики в балете «Если ты черный, то пошел вон».

Толпа сделалась агрессивной. Полицейский толкнул чернокожего. Тот размахнулся, чтобы ударить обидчика. Вмешался второй полицейский.

Толпа сбила с ног женщину. «Убивают! Караул!» — завизжала она. Толпа хлынула на ее голос, увлекая за собой полицейских.

— Падлы, сволочи! — вопил молодой чернокожий, выхватив нож.

На место прибыл капитан в фургоне с динамиками.

— Сотрудникам полиции немедленно вернуться к своим машинам! — грохотал его голос. — Немедленно. А вы, граждане, соблюдайте порядок!

Полицейские ретировались. Опасность миновала. Кое-кто из толпы весело улюлюкал. Мало-помалу мостовая очистилась. Машины и автобусы, растянувшиеся вереницей на десять кварталов, наконец продолжили путь. Пассажиры за окнами с любопытством взирали на чернокожих, запрудивших тротуары.

Капитан подошел к Биллу Девису и двум его товарищам.

— Согласно закону штата Нью-Йорк, линия пикета может состоять лишь из девяти человек, — сказал он. — Будьте добры уменьшить количество ваших людей.

Билл поглядел на своих спутников. Те кивнули. Билл буркнул: «Ладно» — и отдал соответствующие распоряжения. Капитан зашел в здание и, подойдя к полковнику, попросил его предъявить лицензию. Бумаги полковника были в порядке. Он получил разрешение от нью-йоркских властей заниматься вербовкой поденщиков для организации «Назад на Юг», штаб-квартира которой была в Бирмингеме, штат Алабама.

Выйдя на улицу, капитан оставил с десяток полицейских блюсти порядок, а также две патрульные машины, чтобы не было помех уличному движению. Обменявшись рукопожатием с Биллом Денисом, он сел в фургон и убыл.

Толпа стала расходиться.

— Я знала, что преподобный О'Мэлли этого так не оставит, — сказала одна женщина.

— Только непонятно, победили мы или проиграли, — отозвалась ее спутница. Вид у нее был растерянный.

— Ну, теперь нашей работе крышка? — спросил блондин полковника, на что тот, жуя сигару, отозвался так:

— Это хорошая реклама, сынок.

Настал полдень, и двое цветных клерков выскользнули через задний вход перекусить.

Позже перед конторой полковника возник один из служащих мистера Гудмана. Он постоял, дивясь блеску стекла и стали. Он вымылся, побрился и разоделся во все лучшее, словно коротая время перед субботним свиданием. Внезапно его взгляд упал на объявление: «Разыскивается кипа хлопка». Он вздрогнул и двинулся в дом. Один из пикетчиков схватил его за руку:

— Не входи, дружище. Это все вранье.

— Я и не собираюсь на Юг. Я там в жизни не бывал. Но я хочу кое о чем их спросить.

— О чем же?

— Правда ли, что у тамошних курочек такие большие ноги, — сказал он, указывая на картинку.

Его собеседник согнулся пополам от смеха.

— Давай, приятель, спроси того типа, а потом скажи мне, что он тебе ответил.

Работник вошел, подошел к столу полковника и снял кепку.

— Полковник, я тот, кто вам нужен. Меня зовут Джош.

Полковник и не пошевельнулся, но бросил на него привычный ледяной взгляд. Рядом стоял блондин.

— Чем же ты можешь мне быть полезен, Джош? — наконец улыбнулся полковник.

— Я могу достать вам кипу хлопка, — сказал тот.

Возникла немая сцена. Полковник застыл, так и не поднеся сигару ко рту. Блондин окаменел вполоборота к окну. Затем медленно, не меняя выражения лица, полковник сунул в рот сигару и затянулся. Блондин молча уставился на Джоша и сделал шаг вперед.

— Вам ведь нужна кипа хлопка? — спросил Джош.

— Где же ты ее достанешь, дружок? — ровным тоном осведомился полковник.

— У нас есть кипа хлопка на складе вторсырья, где я работаю, — пояснил Джош.

Блондин разочарованно вздохнул.

— Сегодня утром нам ее продал старьевщик, — продолжал Джош, надеясь на сделку.

Блондин опять напрягся. Но полковник, напротив, излучал спокойствие и дружелюбие.

— Он часом ее не украл, Джош? Нам ворованное ни к чему.

— Дядя Бад не ворует. Он где-то ее нашел, — сказал Джош.

— Нашел кипу хлопка? — недоверчиво осведомился полковник.

— Запросто. Он всю ночь ищет-рыщет, подбирает разный хлам. Где здесь украдешь кипу хлопка?

— А утром, значит, продал ее вам?

— Да, хозяину, мистеру Гудману. Но я могу ее вам добыть.

— Когда?

— Сейчас у нас никого нет. Мы закрываемся в субботу рано, и мистер Гудман уходит домой. Могу привезти ее вам сегодня вечером.

— Каким образом?

— У меня есть ключ. Можно и не беспокоить мистера Гудмана.

— Значит, так, — сказал полковник, попыхивая сигарой. — Мы подберем тебя в нашу машину в десять вечера у станции подземки на 125-й улице. Можешь туда подойти?

— Конечно! — с готовностью отозвался Джош, но затем заколебался: — А сколько вы мне заплатите?

— Сколько ты хочешь? — спросил полковник.

— Сто долларов.

— Договорились.

Глава 10

Айрис лежала на диване в гостиной и читала журнал «Эбони», заедая чтение шоколадом. После налета ее стерегли круглосуточно. Ночевала с ней сотрудница полиции, потом сидел детектив. Теперь с ней дежурил другой детектив. Ему было велено не спускать с нее глаз. Он следовал за ней по пятам из комнаты в комнату и не разрешал запираться в ванной, откуда убрал бритвы и прочие острые предметы.

Он сидел в кресле, листал книгу У. С. Роджерса «Пол и раса». Кроме этой в доме было еще две книги: Библия и «Жизнь Маркуса Гарви». «Пол и раса» его не интересовали, равно как и Маркус Гарви, да и Библию он уже читал.

Детектив скучал. Задание ему не нравилось. Но капитан считал, что Дик рано или поздно попытается установить контакт с Айрис. Телефон прослушивался, и телефонисткам было дано указание отслеживать все звонки. В полуминуте езды от дома стояла полицейская машина с радиотелефоном и четырьмя детективами. Капитан жаждал Дика так, как грешники в аду хотят холодной воды.

Айрис отбросила журнал и села. На ней было шелковое платье, подол которого задрался, обнажив гладкие желтые ляжки над коричневыми нейлоновыми чулками.

Из рук детектива выпала книга.

— Почему бы вам не арестовать меня — и дело с концом? — осведомилась Айрис вульгарным низким голосом.

Этот голос действовал детективу на нервы. От ее вульгарной чувственности ему делалось не по себе. Он был добропорядочный семьянин, любящий муж, отец троих детей, и ее надушенное похотливое тело оскорбляло его пуританскую душу. В его воображении начинали возникать разные картины, и это внушало ему чувство вины. Но он держал себя в руках.

— Я выполняю приказ, мэм, — кротко отозвался он. — Как только вы пожелаете явиться в участок, я вас туда отведу…

— Иди ты… — огрызнулась она.

Детектив был сутулым, лысеющим рыжеволосым человеком средних лет. Маленькое морщинистое личико и огромные красные уши придавали ему сходство с обезьяной. Белая кожа была усыпана коричневыми веснушками. Это был участковый детектив, и вид у него был какой-то неухоженный.

Айрис бросила на него оценивающий взгляд и сказала:

— Если бы ты не был таким уродом, мы бы могли неплохо скоротать время в постели.

Детективу подумалось, что именно из-за его внешности капитан и отправил его на это задание, и его самолюбие получило укол. Но он улыбнулся и сказал:

— Я могу надеть на голову пакет.

Она было ухмыльнулась, потом напряглась. В глазах загорелись огоньки.

— Договорились, — сказала она, вставая с дивана.

— Я пошутил, — встревоженно отозвался детектив.

— Я пойду раздеваться, а ты войди в спальню в пакете, так чтобы были видны только глаза и рот.

— Мне не положено, — виновато улыбнулся сыщик.

— Ну смотри, — сказала она. — Такие, как я, на дороге не валяются.

Его лицо загорелось. У него был вид маленького мальчика, которого застали за чем-то нехорошим.

— Будьте благоразумны, мэм. Наблюдение рано или поздно кончится, и…

Она резко повернулась на каблуках и двинулась на кухню.

Она покачивала бедрами, словно проститутка, рекламирующая свой товар. Сыщик слегка заволновался: а вдруг она выйдет с пистолетом. Но она вышла с коричневым бумажным пакетом. Айрис попыталась нахлобучить пакет ему на голову, но детектив отпрянул, словно в руках у нее была змея.

— Я просто хотела примерить, — сказала она и примерила пакет себе на голову. — Ты что, педрила?

Это задело его за живое, но он утешил себя мыслью о том, что в иных обстоятельствах он бы показал этой желтой стерве, кто он такой.

Она проскользнула мимо, искоса посмотрев на него, и легко задела бедром. Затем покачала ягодицами и помахала пакетом над головой, как приманкой. И скрылась в спальне.

Он заколебался: пойти за ней или нет? Эта стерва слишком много о себе понимала. Не одна она знает толк в любви! Его жена, например… Тут он перебил себя: об этом лучше не надо. В конце концов он сдался и пошел в спальню. Приказ есть приказ…

Она сидела и ножничками вырезала в пакете отверстия для глаз. Он почувствовал, как у него запылали уши. Он стал оглядываться в поисках телефона, но такового не обнаружил.

Тем временем она вырезала отверстие для рта. Он никак ей не воспрепятствовал, а перевел взгляд на ее широкий чувственный рот. Она облизнула губы и высунула кончик языка.

— Это уже выходит за рамки, мэм… — запротестовал он.

Она пропустила реплику мимо ушей, оглядывая его голову. Затем прорезала отверстия для ушей, приговаривая: «Большие ушки — большие… сам знаешь что». Уши его горели ярким пламенем. Она посмотрела на свое рукоделие. Он тоже посмотрел.

— Тебе надо дышать, малыш, — проворковала она и вырезала отверстие для носа.

— Выйдите отсюда и ведите себя как следует, — проговорил он заплетающимся языком.

Она подошла к маленькому столику с проигрывателем, поставила медленный, томный блюз и стала покачиваться в такт музыке, прищелкивая пальцами.

— Мне придется применить силу, — предупредил он.

Она обернулась к нему и, раскинув руки в стороны, двинулась на него:

— Давай, папочка, накажи меня хорошенько!

Он повернулся к ней спиной и остановился на пороге. Она же, подойдя к зеркалу, стала снимать серьги, потом ожерелье, потом провела рукой по волосам, насвистывая под музыку и не обращая на него внимания. Затем она сняла платье. Он обернулся посмотреть, чем она занимается, и остолбенел.

— Не смейте! — крикнул он.

— Ты не можешь запретить мне раздеваться в моей спальне!

Он подошел, взял стул и, поставив его в дверях, плюхнулся на него с решительным видом, потом повернулся к ней профилем так, чтобы не выпускать ее вовсе из поля зрения.

— Пожалуйста, раздевайтесь, — буркнул он.

Она повернула зеркало так, чтобы он мог видеть ее отражение. Затем сняла через голову комбинацию. Теперь на ней был лишь лифчик и маленькие черные кружевные трусики.

— Если страшно, иди домой, — съязвила она.

Он заскрипел зубами и уставился в пространство. Айрис сняла лифчик, трусики и воззрилась на себя в зеркало. Она поддерживала груди ладонями и легко поглаживала их пальцами. На ней были лишь пояс, нейлоновые чулки и туфли на высоком каблуке. В этом наряде она выглядела куда более голой, чем если бы на ней и вовсе ничего не было.

Детектив судорожно сглотнул. От шеи и выше он был объят яростью и негодованием, но от шеи и ниже его снедало совсем иное пламя. Огонь обжигал некоторые части его тела. Казалось, еще немного — и пламя вырвется наружу. Сороконожки и муравьи ползали по его интимным местам. Он ерзал на стуле, ибо сидеть не было никаких сил. Брюки стали слишком узкими, пиджак тоже. Голова пылала, во рту пересохло.

Ловко, словно танцовщица в стриптизе, Айрис сняла одну туфлю и швырнула ему на колени. Он судорожно отбросил ее в сторону. Затем она сняла вторую туфлю и отправила туда же. Он вовремя удержался от того, чтобы не впиться в туфлю зубами. Сняв чулки и пояс, Айрис двинулась к нему с явным намерением повесить их ему на шею.

Детектив вскочил на ноги, как чертик из коробки, проскрипев:

— Это уже чересчур.

— Ничего подобного, — сказала она и подступила к нему вплотную. Он попытался оттолкнуть ее, но она прижалась к нему, обвив его ногами, прижимаясь животом. Горячий аромат женского тела стал обволакивать детектива, лишая чувств.

— Чертова шлюха, — простонал он, толкая ее к кровати. Стягивая пиджак, он бормотал: — Я покажу тебе педа!

Впрочем, ему хватило ума повесить кобуру с револьвером на ручку двери с той стороны. Затем он опять обернулся к ней.

— Давай, не бойся, педрила! — поддразнивала она его, развалившись на кровати, слегка расставив ноги и нацелив на него сноп груди с коричневыми сосками — ни дать ни взять та самая Большая Шлюха, что живет в воображении всех пуритан.

Он расстегнул молнию брюк, снял их. Теряя пуговицы, стал расстегивать рубашку. Раздевшись, он хотел было нырнуть в нее, как в море, но она замахала руками.

— Сначала надень пакет, — сказала Айрис, поднимая его с пола и по ошибке надевая на голову детективу задом наперед. — Хоп!

На мгновение ослепленный, он поднял руки, чтобы сорвать его, но она его опередила и надела пакет правильно, так что виднелись только его глаза, рот, нос и уши.

— Вперед, малыш! — хрипло проговорила Айрис.

Тут-то и зазвонил телефон.

Он выскочил из постели, словно за ним гнались фурии, весь его жар словно ветром сдуло. Впопыхах он перевернул стул, все еще стоявший в дверях, ударился лодыжкой и врезался в дверной косяк. С его губ срывались проклятья, его белое худое сутулое тело и рыжая голова мотались из стороны в сторону, и он двигался так неуклюже, что напоминал восставшего из могилы мертвеца.

Гибким неуловимым движением Айрис открыла потайную дверцу столика у кровати, схватила трубку второго телефона, крикнула что есть мочи: «Помогите!» — и повесила трубку.

Детектив так торопился, что не услышал ее голос. Он добежал до телефона в гостиной, задыхаясь, сказал: «Говорит Гендерсон», но их уже разъединили. Он еще стучал по рычагу, а она тихо надела спортивный халат, взяла в руки туфли. «Алло! Алло!» — кричал он в трубку, а она босиком вышла из спальни, закрыла за собой дверь и, пройдя на кухню, вышла из дома через задний ход.

— Абонент повесил трубку, — услышал детектив холодный голос телефонистки. Он сразу понял, что звонили из патрульной машины. Он ринулся к двери, схватил кобуру, попытался открыть дверь. Она была заперта. Он ужаснулся. Стрелять в замок он не решился — можно было попасть в мерзкую бабу. Но в любой момент сюда могут пожаловать его коллеги из патрульной машины, и тогда позора не оберешься. Он попробовал выломать дверь, но она оказалась прочной. Плечо у него заныло. На голове у него по-прежнему был бумажный пакет.

Вскоре в квартире и впрямь появились детективы. Они услышали, как плачущий женский голос позвал на помощь: Бог знает что могло произойти в этой чертовой квартирке, но они были ко всему готовы. Они открыли дверь отмычкой и ворвались в квартиру. В гостиной никого не было. Они двинулись дальше и остановились, словно наткнувшись на невидимую стену.

В холле они увидели совершенно голого человека с бумажным пакетом на голове. В руке у него был пистолет в кобуре. Он неистово колотился в запертую дверь плечом.

Неизвестно, кто первый из них разразился хохотом.

Айрис босиком спустилась по лестнице. Спортивный халат из темно-коричневого габардина закрывал ее фигуру так, что нельзя было предположить, что под ним у нее ничего нет. У парадной двери она надела туфли и выглянула на улицу. Неподалеку стояла машина с урчавшим мотором. Хорошо одетая женщина вышла из машины и зашагала к подъезду. Айрис следила за ней, как проститутка или неверная жена. Мужчина проворковал: «Пока, милая», женщина помахала рукой и исчезла.

Айрис направилась к машине и, открыв дверцу, плюхнулась на сиденье, где совсем недавно сидела та женщина. Человек покосился на нее и сказал: «Привет, милая» — так, словно вернулась та, с которой он только что распрощался. Это был красивый человек с шоколадной кожей и в сером шелковом костюме, но Айрис лишь мельком взглянула на него.

— Поехали, папочка, — сказала она.

Он выехал на Сент-Николас-авеню и деловито осведомился:

— Бежишь — к кому-то или от кого-то?

— Ни то, ни другое, — отозвалась она и, когда они проезжали церковь на 142-й улице, сказала: — А теперь налево, на Конвент.

Он так и сделал. Машина ехала в гору и, миновав Гамильтон-террас, оказалась на тихой Конвент-авеню, к северу от Городского колледжа.

— Сюда, — распорядилась Айрис и, когда машина, свернув на Конвент-авеню, поравнялась с большим многоквартирным домом, сказала: — Приехали. Очень хорошо, папочка.

— А лучше не будет? — спросил он.

— Попозже, — сказала Айрис и вылезла.

— Вернешься? — крикнул он вслед, но Айрис не расслышала.

Она уже неслась через улицу, потом влетела в подъезд опрятного дома с двумя автоматическими лифтами. Один из них стоял на первом этаже. Айрис, вскочив в него, поднялась на четвертый, а там направилась к квартире задней части холла. Серьезный человек в черных подтяжках, белой рубашке и обвисших черных брюках открыл дверь. Держался он солидно, как дьякон.

— Чем могу помочь, молодая леди?

— Я хочу видеть Барри Уотерфилда.

— Вряд ли он захочет видеть вас. У него уже есть одна молодая леди, — осклабился открывший.

— Отойди, — бросила Айрис, отпихивая его с дороги, — и не подглядывай в замочные скважины. — Она прошла к комнате Барри, но дверь была заперта, и ей пришлось стучать.

— Кто там? — раздался женский голос.

— Айрис. Вели Барри открыть.

Дверь открылась, и за ней возник Барри в фиолетовом шелковом халате. Он сам закрыл дверь за Айрис. В кровати, накрывшись простыней до подбородка, лежала желтая девица.

Стул был завален одеждой, и потому Айрис уселась прямо на кровать, не обращая внимания на девицу.

— Где Дик? — спросила она Барри. Тот, поколебавшись, ответил:

— С ним все в порядке. Он в безопасном месте.

— Если боишься сказать где, напиши, — велела Айрис.

— А как ты сбежала? — Он все еще колебался.

— Не твое дело, — огрызнулась Айрис.

— За тобой точно нет хвоста?

— Не смеши меня! Если бы ты понадобился легавым, они бы сцапали тебя давным-давно, больно уж ты глуп. Скажи, где Дик, и дело с концом.

— Я ему позвоню, — пробормотал Барри, двинувшись к двери.

Она было двинулась за ним, но бедро ее ощутило прикосновение руки девицы, и она лишь сказала:

— Передай, что я к нему еду.

Он молча вышел и запер дверь снаружи.

— Он у Мейбл Хилл, — быстро зашептала девица в постели, — у той, что живет в комплексе Риверторн. — И она назвала улицу, дом и номер квартиры.

— Мейбл Хилл? Не та, что была замужем за Джоном Хиллом, которого пристрелили? — спокойно спросила Айрис.

— Она самая, — прошептала девица.

Айрис не выдержала, и лицо ее исказила гримаса ярости.

В этот момент в комнату вернулся Барри и посмотрел на нее.

— Что с тобой? — спросил он.

— Дозвонился до Дика? — ответила она вопросом на вопрос. У Барри не хватило умения притвориться, и она поняла, что он лжет, когда услышала:

— Дика не было, но он просил передать, что сам мне позвонит. Он сменил крышу.

— Спасибо и на этом, — сказала Айрис и встала.

Девица под простыней сказала:

— Погоди, я тебя подброшу. У меня внизу машина.

— Еще чего! — сказал Барри и грубо толкнул ее назад в постель.

Айрис открыла дверь, обернулась, сказала Барри: «Чтоб ты провалился, ублюдок!» — и хлопнула дверью изо всех сил.

Глава 11

Дик не покинул квартиры Мейбл, но натерпелся страху. В десять часов к Мейбл пожаловали два детектива для нового допроса. Дик спрятался в шкафу. Без оружия, запертый, он чувствовал себя голым. Он слушал их разговор, опасаясь, что оставил какие-то следы, указывающие на его присутствие в квартире. У него уходила душа в пятки, когда он думал, что они могут устроить тут обыск. Он покрылся испариной в душном шкафу. Пыль лезла ему в нос, и он закусил губу, чтобы ненароком не чихнуть.

Позже заявился мистер Клей из похоронного бюро. Дик как раз был в спальне и быстро залез под кровать. Вдова и Клей так долго обсуждали финансовые вопросы, что Дику показалось, что они собираются не хоронить Джона Хилла, а выгодно продать кому-то его тело.

Затем Мейбл снова превратилась в безутешную вдову и стала оплакивать свою горькую судьбу, проливая такое количество слез, какого хватило бы на целый приход. Единственным способом избавиться от этого наводнения оказалось утешение в постели. Ему пришлось утешать ее столько раз, что он пришел к выводу: не погибни Джон Хилл от налетчиков, он скончался бы в постели от этой бабы. А впрочем, может, она вела себя так именно потому, что ее обожаемый муж скончался? Вдруг это такая странная реакция на его смерть? Или прорвался скрытый комплекс шлюхи? Если смерть мужа разбудила в ней такое, то ему, Дику, похоже, надо проявлять осторожность. Или он исключение? Раз он ее пастырь, то должен ее пасти, так, что ли? Или она считает, что если согрешит со священником, то Бог ее простит, и чем сильней согрешит, тем больше будет Его снисхождение? Или просто у нее зуд в одном месте? Короче, Дику до смерти надоела эта страстная баба, и он проклинал на чем свет стоит Джона Хилла за то, что тот дал себя подстрелить.

Он уже был готов завыть волком, но вдовица, к счастью, настолько успокоилась, что нашла в себе силы поехать с похоронщиком в морг за телом мужа. Это позволило Дику связаться с Барри и двумя другими уголовниками и договориться о разборке с полковником этой ночью. Поэтому, когда вдова вернулась в истерическом состоянии, он был готов оказать ей достойную встречу.

Потом он разгуливал по квартире в трусах, угощаясь виски с содовой, а она копошилась на кухне — возможно, принимала что-то возбуждающее. Тут-то и зазвонил телефон.

Это был Барри. Он сообщил, что Айрис с цепи сорвалась и хочет его отыскать. Дику не хотелось видеть Айрис и тем более не хотелось, чтобы она нашла его, — за ней мог быть приставлен хвост. Если уж полиция ее сцапает, то пусть это случится до того, как она разыщет его или узнает его местонахождение, тогда им из нее не выбить никаких сведений. К тому же она чересчур ревнива, а он был сыт по горло вдовицей.

Оказалось, что Мейбл, сделав себе лимонаду, тихонько примостилась на диване и прослушала весь разговор.

— Я рада, что она не заявится сюда, — сказала она.

— Ревность — большой грех, — сказал Дик.

На мгновение ему показалось, что она опять устроит истерику, но она посмотрела на него как на свою собственность и сказала:

— Преподобный О’Мэлли, помолитесь вместе со мной.

— Позже, — отрезал Дик и встал, чтобы налить еще виски.

Он доставал лед из холодильника на кухне, когда позвонили в дверь. Кубики льда взлетели в воздух, словно перепуганные птицы. Ему некогда было их подбирать. Он пихнул ванночку для льда назад в холодильник, захлопнул дверцу и вылил виски в мойку. Затем ринулся к стенному шкафу напротив ванной, где висела его одежда, на ходу махнув рукой Мейбл. Там он нашел старый револьвер 32-го калибра, принадлежавший Джону Хиллу, и теперь, схватив его с полки, сжимал в дрожащей руке.

Мейбл растерялась. Она не поняла по его жесту, надо ли открывать или, напротив, затаиться.

В дверь звонили снова и снова так, словно звонивший знал наверняка, что Мейбл дома. Она решила открыть дверь. Хотя бы на цепочку. Даже если полицейские пришли за О’Мэлли, он ведь не сделал ничего дурного. Он только хотел вернуть деньги беднякам.

Она отперла замок, кто-то попытался вломиться, но помешала цепочка. В проеме двери Мейбл увидела перекошенное от ярости лицо Айрис.

— Открой эту чертову дверь, — сипло проговорила Айрис сквозь влажные губы.

— Его здесь нет, — не без вызова проговорила Мейбл. — Я имею в виду преподобного О’Мэлли, — добавила она.

— Я начну кричать, сюда явится полиция, и ты им это повторишь, — пригрозила Айрис.

— Если он тебе так дорог, — начала Мейбл, отпирая дверь, — то входи. — Она широко распахнула дверь, пропустила Айрис и снова ее заперла на замок и цепочку.

Айрис прошла по квартире, словно собака, выслеживающая дичь.

— Он слышал все, что ты сказала, — крикнула вслед ей Мейбл.

— Чертовы стервы, — пробормотал Дик и вылез из шкафа весь в испарине, с револьвером в руке. — Ну почему ты такая? — обратился он к Айрис, заглядывавшей в ванную.

Она развернулась, и, когда увидела его в трусах, глаза ее почернели, а лицо исказилось гримасой ревности. Значит, он спал с этой дрянью!

— Ах ты сволочь! — закричала она, брызжа слюной. — Ты убираешь меня, чтобы залезть в постель к этой бабе!

— Заткнись! — угрожающе буркнул Дик. — Мне нужно было спрятаться.

— Спрятаться? Между ног этой шлюхи?

С порога гостиной Мейбл сказала:

— Преподобный О’Мэлли пытается вернуть отнятые деньги. Он не хочет, чтобы полиция все испортила.

— Ты, наверное, и в постели зовешь его преподобным! — напустилась на нее Айрис. — Когда у тебя рот не занят…

— Я не такая, как ты, — возразила Мейбл. — Я занимаюсь любовью, как завещал Господь…

Айрис бросилась к сопернице, норовя впиться ногтями ей в лицо. Халат распахнулся, и под ним показалось голое тело. Мейбл схватила ее за запястья и прокричала с вызовом:

— У меня будет от него ребенок.

Мейбл не могла оскорбить Айрис сильнее, ведь та была бесплодна. Айрис осатанела. Она плюнула Мейбл в лицо, стала лягать ее ногами и старалась вырваться. Но Мейбл была сильнее. Она тоже плюнула в лицо Айрис, выпустив ее руки, вцепилась ей в волосы. Айрис расцарапала шею и плечи Мейбл и разорвала ее пеньюар. Мейбл в свою очередь выдернула ей с корнями прядь волос, и от боли у Айрис потемнело в глазах.

Дик схватил Айрис за воротник халата левой рукой, по-прежнему сжимая в правой револьвер. Он не успел убрать его и теперь боялся бросить на пол. Айрис дернулась, и ее халат остался в руках Дика, а сама она оказалась совершенно голая, если не считать туфель. Теперь Дику было не за что ее ухватить. Тогда он попытался заставить Мейбл разжать руки, вцепившиеся в волосы Айрис, но Мейбл была в такой ярости, что остановить ее было невозможно.

— Разойдитесь, чертовы бабы! — заорал Дик и ударил револьвером по рукам Мейбл.

Он попал ей по пальцам, а заодно Айрис по голове. Та завопила и украсила его ребра восемью красными полосами. Он ударил ее в живот свободной левой рукой, потом схватил Мейбл за пеньюар, чтобы оттащить от Айрис. Пеньюар остался у него в руке, и Мейбл тоже оказалась в чем мать родила. Айрис царапала ее, как кошка, из царапин сочилась кровь. Мейбл пригнула голову Айрис и укусила в плечо. Пальцы у нее не действовали. Айрис завопила, и вдруг взгляд ее упал на револьвер в руке Дика. Она выхватила его и стала стрелять в Мейбл, пока не опустел барабан.

Все случилось так внезапно, что Дик сперва не понял, что это убийство. Он слышал грохот выстрелов, видел удивленную гримасу боли на лице Мейбл, когда та, отпустив голову Айрис, стала медленно сползать на пол. Но все это было как в каком-то сне.

Затем пришло понимание. Осознание случившегося взорвалось в его мозгу, как бомба с часовым механизмом. Мозг пронзила паника, он начал действовать. Дик ударил Айрис в грудь кулаком левой руки, а потом правой в шею. Она упала. Затем босой ногой он ударил ее в живот, а когда Айрис согнулась пополам, ударил ее по затылку ребром ладони, отчего она упала лицом вниз. Внезапно паника начала усиливаться, словно один взрыв вызывал другой. Перепрыгнув через распростертую Айрис, он ринулся к шкафу за одеждой, затем остановился и подобрал с пола револьвер, выпавший из руки Айрис. Он и не посмотрел на Мейбл, понимая, что она мертва. Он вообще старался не думать об этом. Вдруг понял, что в револьвере нет пуль, во-первых, и что он все равно чужой, во-вторых. Тогда Дик разжал пальцы так, словно револьвер был раскален добела, и тот упал на пол.

Затем он бросился к шкафу. Он не мог повернуть рукоятку двери. Половина мозга изрыгала проклятия, вторая — возносила молитвы. Он опасался, что еще немного, и здесь будет полиция. И до стрельбы было достаточно криков, чтобы мертвые восстали от вечного сна. Дик понимал, что в этом благопристойном доме кто-то уже позвонил в участок. Пора было сматываться, и поскорее. Иначе каюк! Вот-вот заявится полиция. Но сперва надо было одеться. В этом респектабельном негритянском квартале всегда найдется ублюдок патрульный, который может остановить его, заподозрив неладное. А он даже не вооружен.

Дик попытался быстро одеться. Скорее, скорее, сигналил мозг. Но пальцы не слушались. Семь столетий ушло, чтобы застегнуть рубашку, и еще лет триста, чтобы завязать шнурки.

Дик подскочил к зеркалу, проверить, нет ли предательских следов борьбы, но, хотя лицо его и посерело, а глаза почернели, никаких царапин не обнаружилось. Что лучше: съехать на лифте на пять этажей, а потом пройти остаток пути пешком или воспользоваться пожарной лестницей и уйти через крышу? Дик не знал, как устроены эти дома, на одном ли уровне крыши жилого комплекса и можно ли по ним уйти. В глубине сознания копошилось смутное ощущение какой-то утраты. Потом он осознал, что это Айрис. Страх шептал ему: пойди в комнату и добей ее, пусть замолчит навсегда.

Он двинулся было в гостиную, но тут в дверь забарабанили. Он подбежал на цыпочках к окну в ванной, выходившему на пожарную лестницу, быстро открыл его и не колеблясь вылез на лестницу. Размышлять было некогда. Он не чувствовал под собой ног, когда спускался по железным перекладинам лестницы. Глаза его обшаривали окна.

Пожарная лестница выходила на маленькую частную улицу, и его могли заметить или те, кто на ней находился, или обитатели квартир. Будучи на полпути вниз, Дик заметил край занавески, высовывавшейся из открытого окна. Не долго думая он нырнул в окно. Это была точно такая же квартира, как и та, в которой он был раньше. В спальне, куда он попал, не было никого. Он двинулся, ступая на носки и моля Бога, чтобы в квартире никого не было. Впрочем, даже если там свадебный пир, его это не остановит. Он вышел в холл. Из кухни доносилось женское пение. Дик проследовал к входной двери. Она была заперта на замок и закрыта на цепочку. Он попытался открыть ее, не производя шума. Затаив дыхание, он повернул замок, снял цепочку. Его закрутило в водовороте летящих секунд. Пение прекратилось. Он быстро открыл дверь и пробежал через лестничную площадку к служебному входу. Он как раз успел закрыть дверь, как женский голос воззвал: «Генри? Ты где?»

Он ринулся вниз по лестнице, словно пикирующий бомбардировщик, и остановился, лишь когда оказался в подвале. Он услышал шаги за дверью и попытался сделать невинное лицо и сочинить историю, как он здесь оказался. Но шаги смолкли. Осторожно он приоткрыл дверь, заглянул в подвал. Никого. Он двинулся в направлении, откуда послышались шаги, и подошел к двери. За ней был короткий лестничный пролет и железная дверь с замком. Он отпер его и, приоткрыв дверь, выглянул в щелочку.

Он увидел 113-ю улицу. По ней разгуливали цветные жители района в летних костюмах. Двое уписывали арбуз из фургона, где их держали на льду. Вокруг тележки мороженщика собрались дети, угощаясь наструганным мороженым, политым разноцветным сиропом из бутылок. Другие дети играли на улице в мяч. Женщины громко переговаривались. Ругаясь на чем свет стоит, по тротуару, шатаясь, брел пьяный. Слепой нищий, постукивая палочкой, шел по кромке тротуара, громыхая мелочью в оловянной кружке. Собака какала на тротуаре. У церкви на ступеньках, в тенечке, сидели негры и обсуждали взаимоотношения белых и черных.

Дик вышел из дома, перешел улицу и вскоре растворился в гигантском черном море, имя которому Гарлем.

Глава 12

Когда Гробовщик и Могильщик явились на дежурство в восемь вечера, лейтенант Андерсон сказал:

— Вашу машину обнаружили на углу 163-й улицы и Эджком-драйв. Вам это что-нибудь говорит?

Гробовщик прислонился к стене в темном углу, где лейтенант не мог видеть выражения его лица, но Андерсон услышал нечто похожее на фырканье. Могильщик уселся на лейтенантов стол, почесывая подбородок. Со спины не видна была кобура его револьвера под пиджаком, зато чуть согнутые плечи выглядели еще мощнее. Он помолчал и хмыкнул:

— Мне это говорит, что ее украли. А ты что думаешь, Эд?

— Или украли, или она уехала сама.

Андерсон недоуменно переводил взгляд с одного на другого:

— Так украли или нет?

— Ну а если украли? — снова хмыкнул Могильщик.

— Неужели это сделали наши цыплятки? — спросил Гробовщик.

Лейтенант слегка покраснел и покачал головой. Он не всегда понимал юмор своих асов-сыщиков, и порой это ставило его в тупик. Ему было ясно одно: они не придавали значения пропаже машины: когда они чуяли след, атмосфера вокруг мигом делалась наэлектризованной.

Так и случилось, когда он сказал:

— Мы арестовали женщину Дика О’Хары по обвинению в убийстве.

Оба сыщика окаменели и промолчали. Они понимали, что сейчас услышат историю. Они замерли в ожидании.

— Ее арестовали в квартире того самого Джона Хилла из движения «Назад в Африку», которого вчера убили. Жена Хилла Мейбл получила пять пуль. Когда приехала полиция, она уже скончалась. Обе женщины были совершенно голые, в синяках и царапинах — похоже, они сильно подрались. Соседи вызвали полицию еще до стрельбы — когда они услышали женский скандал. На полу нашли револьвер 32-го калибра. Из него недавно стреляли. Похоже, это и есть оружие убийства, но сейчас с ним разбираются баллистики. Отпечатки пальцев Айрис были на рукоятке, отчасти они смазаны отпечатками пальцев мужчины. Не исключено, что это и есть Дик О’Хара. Ребята из «убийств» проверяют его по картотеке, и скоро мы будем все знать наверняка.

Гробовщик и Могильщик обменялись взглядами, но промолчали.

— Айрис утверждает, что Дика в квартире не было. Часом раньше она покинула свою собственную квартиру — якобы чтобы увидеть Дика, но клянется, что его там не застала. Она сбежала из-под надзора, пойдя на хитрость, — вы еще об этом услышите. Она утверждает, что между ней и Хилл вышла размолвка, она вырвала револьвер у нее из руки и он случайно выстрелил. Она говорит, что скандал произошел по личным мотивам и не имеет никакого отношения к налету. Причин размолвки она не назвала.

Детективы переглянулись, словно их одновременно осенила одна и та же идея.

— Хотите побеседовать с ней? — спросил Андерсон.

Детективы опять переглянулись, и Могильщик спросил:

— Сколько времени прошло между стрельбой и появлением патрульных?

— Две с половиной минуты.

— Этаж?

— Седьмой, но лифт там скоростной, и он успел бы спуститься и уйти до появления полиции, — сказал Андерсон, догадавшись, о чем подумали его асы.

— Вряд ли, если он был тоже раздет.

— А в этом районе на улицу выходят как следует одевшись, — добавил Могильщик.

— Целиком и полностью, — заключил Эд.

— В ванной было открыто окно, выходящее к пожарной лестнице, — сказал Андерсон, — но никто не видел, как он спускался. — Он взглянул на отчеты перед ним и продолжал: — Женщина с четвертого этажа сказала: кто-то открывал ее входную дверь, а когда она вышла посмотреть, цепочка была снята. Из квартиры ничего не пропало. Окно на пожарную лестницу было открыто, но хозяйка сказала, что сама открывала его. Отпечатки, которые могли остаться на дверной ручке, были стерты: приходил и уходил ее сын, а подоконник она сама протерла тряпкой.

— В этом районе обожают чистоту, — сказал Могильщик.

— Благодаря чему Дик и смылся вчистую, — сострил Гробовщик.

— Это неизвестно, — сказал Могильщик. — Потолкуем с ней.

Ее доставили из камеры, где она сидела в ожидании понедельника и решения суда о своей дальнейшей судьбе, в комнату для допросов, известную в преступном мире под названием «Стукачиное гнездо».

Это была звуконепроницаемая камера без окон, в центре которой стояла прибитая к полу табуретка. Со всех сторон на нее были направлены лампы, в свете которых даже черный-пречерный негр делался прозрачным.

Но сейчас, когда охранник доставил Айрис, в комнате горел только верхний свет. Дверь снова закрылась, и щелкнул замок. У табуретки поджидал ее Могильщик. Затем она увидела силуэт Гробовщика, смутно вырисовывавшийся в сумрачном углу. Его обожженное кислотой лицо походило на карнавальную маску, которую надевают, чтобы напугать детей. Ее охватила дрожь.

— Садись, детка, и рассказывай, — сказал Могильщик.

— В этой дыре я не скажу ни слова. Тут все в микрофонах, — фыркнула она, продолжая стоять.

— Зачем нам микрофоны? Мы с Эдом и так запомним все, что ты скажешь.

Гробовщик шагнул вперед с видом убийцы, восставшего из мертвых.

— Садись, тебе говорят, — прохрипел он.

Айрис села. Гробовщик подошел к ней, а Могильщик включил лампы. Она заморгала. Гробовщик уже собирался дать ей пощечину, но увидел ее лицо, и рука его застыла в воздухе.

— А ты красавица! — сказал он.

Ее кожа, еще недавно гладкая, желтая, надушенная, теперь переливалась всеми цветами — от черного до оранжевого. Шея распухла, одна грудь казалась раза в два больше другой, лицо, шея, плечи были испещрены красными полосами, скрывавшимися под платьем, а волосы ее были словно вымыты в реке Стикс.

— Бывает и хуже! — буркнул Могильщик.

— Что значит хуже? — осведомилась Айрис, щурясь от яркого света. Казалось, синяки и царапины были нарисованы на ее прозрачной коже.

— Ты и вовсе могла сыграть в ящик.

— Это, по-вашему, хуже? — слабо передернула она плечами.

— Ладно, ты еще жива, — подал голос Гробовщик, — и можешь заработать восемь тысяч семьсот наградных, если нам поможешь.

— А как насчет этого долбаного обвинения? — решила поторговаться Айрис.

— Это твой ребенок, — сказал Могильщик.

При слове «ребенок» Айрис поморщилась. С этого-то все и началось.

— Оно не долбаное, — возразил Гробовщик.

— Но все равно обвинение, — сказала Айрис.

— А как Дик? — спросил Гробовщик.

— Если бы я знала, где этот гад, то сказала бы, уж не сомневайтесь.

— Но ты же приехала к нему на свиданку.

Она подумала, потом, похоже, приняла решение.

— Он там был. В одних трусах. Иначе с чего бы мне распсиховаться и пристрелить эту стерву вдову? Но я не помню, как он сбежал. Он стукнул меня, и я упала без сознания. — И, помолчав, добавила: — Ума не приложу, почему он меня не убил.

— Как ты сбежала из-под надзора?

Она внезапно рассмеялась, и ее синяки и царапины приобрели несколько иные очертания. Так бывает с картинками, которые под одним углом выглядят невинными, а под другим оказываются непристойными.

— Такое может выкинуть только белый, — сказала она.

— Если это не имеет отношения к налету, можно об этом и забыть, — хмыкнул Гробовщик.

— Это наша личная размолвка.

— Мы хотим знать другое, детка: в чем состоял фокус в этой афере с движением «Назад в Африку»?

— Вы что, только сегодня родились, что спрашиваете?

— Мы все знаем. Но хотим, чтобы ты это подтвердила.

К Айрис снова вернулась прежняя самоуверенность.

— А мне что за это будет? — осведомилась Айрис.

Гробовщик подошел к ней ближе и проскрежетал:

— А ты подумай, может, догадаешься.

Она взглянула туда, откуда раздавался его голос, но свет мешал ей его разглядеть, и это особенно пугало.

— Дик хотел взять деньги и дать деру, — начала она. — Но сперва поработать и в других городах. Он заказал бронемашину. Охранники были его люди. А агенты-вербовщики и секретарши ничего не знали. Детективы должны были задержать его и конфисковать деньги — якобы до разбирательства. Поскольку все остолопы не сомневались в его честности, бояться было некого. Его навели на эту идею успехи Маркуса Гарви…

— Это мы знаем, — перебил ее Могильщик. — Нас интересуют имена, описания внешности и так далее.

Она дала им адрес Барри Уотерфилда, он же Детка Джек Джонсон, он же Папа Трах. Охранников бронемашины звали Четыре-Четыре и Фредди, а настоящих имен и фамилий она не знала, как не знала их адресов. Это были люди Дика, возможно, еще по тюрьме, и он не выставлял их на всеобщее обозрение. Покойника, сыгравшего роль второго детектива, звали Элмер Сандерс. Он был, как и все остальные, из Чикаго.

Сыщики услышали, что хотели, и Гробовщик помягчел, но Могильщик спросил:

— А он часом не решил надуть своих ребят, подстроив налет?

Немного поразмыслив, она ответила:

— Нет, судя по тому, как он это воспринял, вряд ли.

— Кто они, по-твоему?

— Вроде бы из синдиката. Больше некому.

— Синдикат тут ни при чем, — отрезал Могильщик.

— Тогда не знаю. Больше он никого не боялся. Правда, всего он мне не рассказывал…

На это Могильщик криво улыбнулся.

— Что у тебя есть на Дика? — спросил Гробовщик.

Она посмотрела туда, откуда за лампами раздавался этот голос, и снова почувствовала озноб. Наконец она односложно сказала:

— Доказательства.

Сыщики окаменели, словно надеясь услышать эхо, но напрасно.

— Хочешь, чтобы мы его взяли? — спросил Могильщик.

— Хочу.

— Ну, готовься.

— Я готова.

Сыщики заглянули к лейтенанту Андерсону, попросив его приставить хвост к Барри Уотерфилду. Затем Могильщик сказал:

— Мы напустим наших голубков на Дика. Если они что-то разнюхают, то перезвонят вам, а вы дайте знать нам.

— Ладно, — сказал лейтенант. — А я велю держать наготове две машины с ребятами на всякий пожарный случай.

— Пожарного случая не будет, — сказал Гробовщик, и они ушли.

Они стали опрашивать всех своих голубков. Они получили массу сведений о неразгаданных преступлениях и разыскиваемых преступниках, но ровным счетом ничего о Дике О’Харе. Информацию они решили приберечь на потом, но всем своим стукачам дали одно-единственное задание: разыскать О’Хару, а потом позвонить лейтенанту Андерсону, передать информацию, повесить трубку и исчезнуть.

Работа шла медленно, мучительно, но иного выхода не было. В Гарлеме живет полмиллиона цветных и так много разных норок и дырок, что в них терялись и трущобные крысы.

Барри позвонил Дику в квартиру Мейбл Хилл из бара на углу Сент-Николас-сквер и 155-й улицы ровно в десять вечера. Он дал три звонка, потом вдруг встревожился. Шестое чувство подсказало: в доме полиция и они выслеживают, откуда звонок. Он бросил трубку, словно это была змея, и поспешил к выходу. Официантка, подняв брови, удивленно посмотрела ему вслед. Он кинул пятьдесят центов на стойку за тридцатипятицентовое пиво и быстро вышел на улицу, озираясь в поисках такси. Он поймал одно, шедшее в сторону центра, и сказал:

— Высадите меня на 145-й у Бродвея.

Когда они свернули на 145-ю, он услышал вой полицейской сирены и увидел машину, мчавшуюся в сторону бара Боумана. Над его верхней губой выступили капельки пота.

Бродвей — улица пограничная. Чернокожие прочно заселили район к востоку от нее, но западная часть еще заселена пуэрториканцами и остатками белых. Барри вылез на северо-западной стороне перекрестка, быстро дошел до 149-й и свернул к Гудзону. Он зашел в опрятный небольшой жилой дом и поднялся на третий этаж. Ему открыла та светло-коричневая, почти белая девица, которая валялась в кровати, когда пожаловала Айрис. Не успев закрыть дверь, она выпалила:

— Айрис убила Мейбл Хилл сразу после того, как от нас ушла. Здорово, да? Ее сцапали. Только что сказали по радио! — Голос ее звенел от волнения.

— А Дик? — напряженно спросил он.

— Он успел уйти. Его ищут. Дай я сделаю тебе выпить.

Барри обвел взглядом квартиру. Она была вполне уютная, но ему было не до уюта. Дик явно пытался связаться с ним, а его не было.

— Отвези меня домой, — приказал он.

Она было надулась, но, увидев его лицо, быстро пришла в себя.

Пять минут спустя цветной детектив Пол Робинсон, приставленный с Эрни Фишером следить за Барри, увидел, как он вышел из машины у дома, где жил, и быстро стал подниматься по лестнице. Пол сидел в черном «форде» с обычным манхэттенским номером, припаркованном на другой стороне улицы. Пол связался по радиотелефону с лейтенантом Андерсоном и сказал:

— Он вошел.

— Продолжать наблюдение, — распорядился Андерсон.

Когда Барри вышел из лифта на четвертом этаже, на площадке стоял молодой человек, собиравшийся ехать вниз. Это был Эрни Фишер. Он стоял здесь уже два часа, притворяясь, что собирается спускаться, всякий раз когда подъезжал лифт. Но на сей раз он и впрямь спустился. Выйдя на улицу, он сел в двухцветный «шевроле», стоявший у входа, и связался по радиотелефону с напарником.

Тогда Пол вышел из своего «форда», перешел улицу и вошел в дом, не посмотрев на своего партнера. Он занял место на посту у лифта на четвертом этаже, делая вид, что собирается ехать вниз.

Солидный хозяин квартиры сообщил Барри, что ему звонил несколько раз мистер Блумфилд и просил передать, что если Барри раздумал покупать машину, то он уже нашел другого покупателя. Барри бросился к телефону и позвонил мистеру Блумфилду.

— Блумфилд, — ответил голос, не имевший к этому имени никакого отношения.

— Мистер Блумфилд, мне нужна машина. Я хочу довести сделку до конца. Я ходил собирал деньги.

— Приезжайте ко мне в офис, — сказал голос, и связь оборвалась.

— Еду, мистер Блумфилд, — сказал Барри после того, как связь разъединилась — исключительно для ушей хозяина квартиры.

Барри зашел к себе, нацепил кобуру с кольтом 45-го калибра и надел просторный черный шелковый спортивный костюм, скрывавший кобуру.

На лестничной площадке он увидел молодого человека, нетерпеливо нажимавшего на кнопку лифта. Он не вызвал у Барри ни подозрений, ни дурных воспоминаний. Они поехали вниз вместе. Молодой человек вышел первым, быстро спустился по ступенькам, вышел на улицу и перебежал через дорогу. Барри мигом забыл о его существовании.

От тротуара отъехал «шевроле», а Барри сел в такси, занявшее освободившееся место. Машина двинулась в сторону центра, к 125-й улице. «Шевроле» держался впереди. Черный «форд» ехал сзади на расстоянии квартала.

У 125-й улицы Эрни наугад свернул налево, в сторону Восьмой авеню. Такси резко свернуло направо. «Форд» приблизился к нему.

Барри увидел черный «форд» в заднее стекло. Он велел шоферу резко притормозить у бара. «Форд» просвистел мимо, водитель и не взглянул на такси, а на развилке взял влево.

Барри велел своему шоферу развернуться и взять на восток. Его не смутило появление «шевроле» у Восьмой авеню — таких «шевроле» в Гарлеме сотни — «кадиллаки» бедняков. По его приказанию такси свернуло направо и остановилось у отеля «Тереза» на Седьмой авеню. «Шевроле» проследовал в сторону 125-й улицы.

Отпустив такси, Барри вошел в вестибюль отеля и попросил швейцара вызвать ему другое такси. Он и не заметил, как у бара напротив остановился черный «форд». На этой улице всегда стояло много машин. Такси доехало до 116-й улицы и резко повернуло направо. «Форд» проехал прямо. По 116-й улице со стороны Леннокса двигалось немало машин, и среди них попалось несколько «шевроле».

Такси остановилось на красный свет у Восьмой авеню, и среди машин, шедших на север, было несколько «фордов». Гарлем кишел черными «фордами» — «линкольнами» бедняков, и Барри не придал этому никакого значения. Когда зажегся зеленый, он велел таксисту свернуть направо и притормозить. Черного «форда» рядом не оказалось. «Шевроле» проехал через Восьмую авеню.

Пол сделал двойную парковку за углом на 117-й улице и быстро прошел пешком назад, на Восьмую авеню. Он увидел, как Барри вошел в бильярдную. Тогда Пол пересек Восьмую, не спуская глаз с бильярдной, и остановился на противоположной стороне. В бильярдной было полно чернокожих, накачавшихся спиртным и наркотиками. Барри мало чем выделялся — разве что одет был получше. Вокруг него стали виться шлюхи.

Через минуту «шевроле» выехал на Восьмую со 119-й и, проехав на юг, остановился около 116-й. Эрни совершил двойную парковку за парочкой так же запаркованных машин.

Пол перешел улицу, сделал вид, что собирается зайти в бильярдную, потом якобы передумал и зашагал по 117-й, притягивая, как магнит, шлюх со всех сторон.

«Шевроле» отъехал, завернул за угол 116-й, сделал двойную парковку. Эрни позвонил лейтенанту Андерсону и сообщил: «Он зашел в бильярдную на Восьмой» — и дал название бильярдной с номером дома.

— Следите дальше, — сказал Андерсон и позвонил Могильщику и Гробовщику.

Глава 13

Радиотелефон зазвонил, когда детективы беседовали со слепым. Тот говорил:

— В этом танке сидели пятеро белых. Одно это уже меня насторожило. Когда он остановился, человек с эспаньолкой, что сидел спереди, наклонился к шоферу и помахал рукой цветному, который ошивался у станции метро. Когда дверца хлопнула, я обернулся и сделал снимок. Надеюсь, получилось.

Гробовщик вступил в связь с лейтенантом. Тот сказал:

— Они наблюдают за ним. Он в бильярдной на Восьмой, — и сообщил название бильярдной и номер дома.

— Едем, — сказал Гробовщик. — Все будет по-тихому.

— Это ваш ребеночек, — сказал лейтенант. — Понадобится подмога, зовите.

— Расскажешь потом, Генри, — сказал Могильщик слепому.

— О чем речь, — сказал тот и вылез из машины, надевая темные очки.

Езды до Восьмой было пять минут, но Могильщик уложился в три с половиной, не прибегая к помощи сирены. Пол сидел в «форде» напротив бильярдной. Он сказал, что Барри внутри, а Эрни стережет с заднего хода.

— Помоги ему, — сказал Могильщик, — а мы зайдем с этого конца.

Они заняли место отъехавшей машины Пола и стали ждать.

— Думаешь, он там общается с Диком? — спросил Гробовщик.

— Я не думаю, — поправил его Могильщик. — Я жду.

Время шло.

— Если бы мне платили по доллару за каждый час, что я прождал этих подонков, — сказал Гробовщик, — я бы взял большой отпуск и поехал удить рыбу.

— Ты мазохист, — хмыкнул Могильщик. — Если чего я не выношу в рыбалке, так это ожидать, когда клюнет.

— Да, но зато рыба в тебя не выстрелит.

— Слушай, Эд, если тебе не нравится опасная работа, иди собирать налоги.

Теперь уже хмыкнул Эд Гробовщик.

— Нет уж, только не в Гарлеме. Здесь нет работы опасней, чем собирать налоги, дружище.

Они надолго замолчали, размышляя о причинах, по которым гарлемцы не платят налогов. И еще они думали о восьмидесяти семи тысячах, отнятых у этих бедняков.

— Попадись мне этот сукин сын, я бы взял кочергу и ворочал дерьмо в его заднице, пока он не вернул бы все до цента, — сказал Гробовщик.

— С дерьмом у него будет туговато, — заметил Могильщик. — Теперь в моде жратва, от которой не бывает дерьма.

Из бильярдной выходили одни, входили другие. Кого-то сыщики знали, кого-то нет, но никто из них им не был нужен.

Так прошел час.

— Думаешь, они смотались? — спросил Гробовщик.

— Откуда мне знать? — отозвался Могильщик. — Скорее всего, они затаились и ждут, как и мы.

К бильярдной подъехала машина и встала во второй ряд. Это был черный «линкольн» четвертой модели, столь же неуместный в этом районе, как и Пресвятая Дева.

Из «линкольна» вышел цветной шофер в форме и проследовал в бильярдную. Почти тотчас же он вышел обратно, сел за руль и включил мотор. Внезапно из бильярдной вышел Барри. Некоторое время он стоял осматриваясь по сторонам. Гробовщик тотчас же как сквозь землю провалился, а Могильщик так тщательно стал разыскивать знакомых у дверей подъездов на их стороне улицы, что Барри мог видеть лишь его затылок, каковой мало чем отличался от прочих черных затылков. Вполне удовлетворенный, Барри постучал по двери, и из бильярдной вышел еще один тип и сел рядом с водителем. Затем из дверей пулей выскочил Дик и, протиснувшись между двух запаркованных машин, сел в «линкольн» сзади. За ним Барри. Лимузин рванулся как ракета, но вынужден был притормозить у светофора на 125-й улице.

Могильщику пришлось разворачиваться, а к тому времени лимузин уже исчез.

— Надо просить подмоги, — сказал Гробовщик.

— Поздно, — буркнул Могильщик, швыряя вперед машину мимо словно застывших других автомобилей. — Надо иметь еще пару глаз.

— Куда мы едем? — спросил Гробовщик.

— А черт его знает, — отвечал Могильщик.

— Тьфу! — с отвращением проговорил Гробовщик. — Вчера мы потеряли машину, а сегодня человека.

— Главное, не потерять жизнь, — крикнул Могильщик сквозь шум и рев уличного движения.

— Притормози! — попросил Гробовщик. — А то такими темпами мы окажемся в Олбани.

Гробовщик притормозил у тротуара около 145-й улицы.

— Ладно, давай подумаем, — сказал он.

— О чем, черт возьми? — поинтересовался Гробовщик.

Они оказались примерно в том месте, где ему когда-то плеснули в лицо кислотой. Нахлынувшие воспоминания взвинтили его нервы, лицо задергалось в тике.

Могильщик взглянул на него и отвел взгляд. Он понимал, что чувствует его друг, но сейчас надо было действовать. Он сказал:

— Слушай, они ехали в ворованной машине. Почему?

— Спешили на свидание или сматывали удочки, — отозвался Гробовщик. Он снова пришел в себя.

— Где бы ты назначил свидание, если бы не был напуган? — спросил Могильщик.

— Под мостом, — сказал Гробовщик.

— Мы-то с тобой, по крайней мере, не напуганы, — сказал Гробовщик.

На переднем сиденье «линкольна» они приметили тех двоих, что накануне были в бронемашине. За рулем сидел тот же тип, что и вчера. Это был опытный автомобильный вор, и «линкольн» был им украден. В конце Бредхерст-авеню он потушил фары и свернул, остановив машину между двух опор метромоста через 155-ю улицу.

— Вы, ребята, держите машину под присмотром, а мы подождем здесь, — распорядился Дик. Ребята осторожно вылезли, памятуя о винтовках на полу, и растворились во тьме.

Дик вынул из внутреннего кармана пиджака большой конверт и вручил Барри со словами:

— Вот список. — Он попросил стенографистку из отеля «Тереза» составить его по телефонным справочникам Манхэттена, Бронкса и Бруклина. — Пусть разговор ведет он. Мы будем держать вас под наблюдением.

— Мне это не нравится, — признался Барри. Он был напуган и сильно нервничал, не понимая, чего можно ждать от полковника. — Он же не заплатит за это пятьдесят штук, — продолжал Барри, осторожно беря конверт и запихивая его во внутренний карман, где уже лежал кольт.

— Конечно, не заплатит, — сказал Дик. — Но ты не спорь. Отвечай на его вопросы и возьми то, что он тебе предложит.

— Слушай, Дик, я ничего не понимаю. Какое это имеет отношение к нашим восьмидесяти семи тысячам?

— Понимать буду я, — холодно отозвался Дик. — И отдай мне твою пушку.

— Я что — пойду к этому психу безоружным?! Ну, это уже слишком!

— Что с тобой может случиться? Мы будем держать вас под наблюдением. Ты будешь как у Христа за пазухой.

— Он сказал мне то же самое, — вдруг вспомнил Барри, расставаясь с оружием.

— Он сам не понимал, насколько был прав, — отозвался Дик, вынимая кольт из кобуры и засовывая в правый карман пиджака.

Некоторое время они молчали и размышляли каждый о своем, потом из темноты возникли подручные Дика и сели на переднее сиденье.

— Они там, наверху, — сказал водитель, уверенно бросая большую машину в темноту, словно был снабжен прибором ночного видения.

Ночь прорезали фары грузовиков, работавших по расчистке территории старого стадиона за мостом и станцией метро. Однажды черный лимузин полковника оказался высвечен фарами одного такого грузовика, но он не выглядел чем-то неуместным — здесь часто собирались архитекторы и банкиры, обсуждая план будущих застроек на месте стадиона. «Линкольн», впрочем, старался особенно не привлекать внимания и наконец остановился за большим грузовиком, оставленным на ночь.

Подручные Дика подобрали винтовки и вылезли из машины, разместившись по обе ее стороны. У них были автоматические винтовки с телескопическим прицелом.

— Ну, — сказал Дик, — давай и не психуй.

Барри покачал головой, словно стряхивая дурные предчувствия.

— Мамочка такому меня не учила, — сказал он и вылез. Дик вышел с другой стороны. Барри обогнул грузовик и двинулся вперед. Его черный пиджак и серые брюки тотчас же растворились во тьме. Дик подошел к одному из стрелков.

— Что-нибудь видно? — спросил он.

В телескопическом окуляре Барри превратился в полсилуэта, разделенного на четыре части. Линии видоискателя сходились на его спине. Стрелок вел его через потемки.

— Черные на черном, — ворчал он, — но ничего, сойдет…

— Нельзя, чтобы его подстрелили, — сказал Дик.

— Все будет в порядке, — отозвался стрелок.

Барри остановился. Рядом с ним возникли еще два силуэта. Все они напоминали обезьян. Стрелки расширили поле обзора, чтобы туда попал и лимузин с его пассажирами. Глаза их постепенно привыкли к темноте.

В слабом мерцании отраженного света кое-что можно было различить. Блондин был за рулем, а рядом с ним полковник, по бокам у Барри оказалось двое белых, потом подошел еще один, обыскал его и взял конверт, который передал полковнику. Тот не глядя сунул его в карман. Внезапно двое схватили Барри за руки и заломили их ему за спину. Третий снова шагнул к нему.

Когда сыщики подъехали к зловещей черной зоне под мостом, Могильщик выключил фары. В слабом свете огней грузовиков территория выглядела как лес из железных свай и опор, несших вахту наподобие часовых в призрачной тьме. Кожа на щеке Гробовщика непроизвольно дергалась. Могильщик почувствовал, как ему стал тесен воротничок.

Он остановил машину в темном месте, но не выключил мотор.

— Надо бы зажечь фары, — сказал он.

— Я и так все вижу, — сказал Гробовщик.

Могильщик молча кивнул и вытащил свой длинноствольный никелированный револьвер 38-го калибра и первые три патрона заменил трассирующими. Гробовщик вытащил свой револьвер, точь-в-точь напоминавший пушку Могильщика, и один раз крутанул барабан. Потом положил револьвер на колени. Могильщик убрал свой в боковой карман пиджака. Они сидели в темноте и ждали звуков, которые могли никогда и не раздаться.

— Где хлопок? — спросил полковник Барри. Вопрос прозвучал резко, как пощечина.

— Хлопок? — удивленно повторил Барри, и вдруг в голове у него что-то щелкнуло. Он вспомнил маленький плакатик в витрине конторы полковника. Господи, пронеслось у него в голове. Ужас охватил его с головы до пят, он не знал, что ответ может спасти ему жизнь, и потому выпалил первое, что пришло на ум:

— Он у Дика.

Все случилось как-то сразу. Полковник махнул рукой. Белые подручные повисли на Барри. Третий выхватил из-за пояса охотничий нож. Барри рванулся в одну сторону, отбросив человека, державшего его за правую руку. И в тот же момент ночную тишину разорвал громкий выстрел из модной автоматической винтовки, а за ним второй — и так быстро, что напомнил эхо от первого.

Стрелок рядом с Диком прострелил сердце тому, кто оказался перед Барри. Но крупнокалиберная пуля, пройдя насквозь, угодила затем в. Барри, застряв где-то возле ключицы. Стрелок номер два поразил белого, державшего Барри за левую руку: пуля прошла через легкое и рикошетом от ребра угодила в бедро. Все трое упали.

Белый с ножом повернулся и бросился наутек. Огромный лимузин прыгнул, словно гигантская кошка, сбил его и, переехав, словно кочку, стал отъезжать.

— В машину! — завопил Дик, имея в виду: «Стреляйте в машину!»

Но стрелки поняли выкрик как команду сесть в машину и ринулись к «линкольну».

— Мудаки! — крикнул Дик и побежал за ними.

Могильщик, находившийся на расстоянии трехсот ярдов от места перестрелки, бросил машину вперед, разрезая темноту светом фар и крича в радиотелефон:

— Всем патрульным! Оцепить район стадиона «Поло Граундс».

«Линкольн» на двух колесах объезжал трейлер, когда его высветили фары машины сыщиков. Гробовщик высунулся из окна и выстрелил трассирующей пулей. Она прочертила длинную светящуюся дугу, но «линкольн» проскочил мимо, и пуля улетела в темноту, вонзившись в ни в чем не повинную землю. Между машиной сыщиков и «линкольном» оказался грузовик.

— Подожди, подберем Барри! — крикнул Дик своему шоферу.

Тот нажал на тормоза, и машину занесло, но она остановилась. Дик выскочил из нее и кинулся к куче тел. Белый человек, которого переехало машиной полковника, корчился в агонии, и Дик на ходу раскроил ему череп рукояткой кольта. Затем он стал вытаскивать Барри из-под белых.

— Нет! — кричал Барри, изнемогая от боли.

— Бога ради, ключ! — кричал Дик.

— Хлопок… — прошептал Барри, и кровь хлынула из его носа и рта. Крупное тело обмякло в объятьях смерти.

Могильщик так резко объехал грузовик, что машина чуть не перевернулась, а Гробовщик послал еще одну трассирующую пулю вдогонку «линкольну». Он метил в бензобак, но угодил в заднее ветровое стекло, отчего загорелась крыша. «Линкольн» летел теперь как ракета и начал вилять из стороны в сторону. Гробовщик выстрелил еще раз и пробил заднюю дверь. Он продолжал стрелять в темноте, а «линкольн» наращивал скорость.

Могильщик остановил машину, вышел и побежал в сторону Дика с револьвером в руке, а потом остановился. Гробовщик выскочил с другой стороны, собираясь выстрелить последней пулей. Но в этом не было необходимости. Дик заметил их. И еще он заметил, что «линкольн» уехал. Он бросил оружие и поднял руки. Ему хотелось жить.

— Ты посмотри, какая встреча, — приговаривал Могильщик, подходя к нему с наручниками.

— Приятный сюрприз, — вторил ему Гробовщик.

— Мне надо позвонить адвокату, — пробормотал Дик.

— Всему свое время, радость моя, — сказал Могильщик.

Глава 14

Был час ночи. Ребята из «убийств» приехали и уже уехали. Судмедэксперт констатировал четыре смерти. Трупы повезли в морг. Ни лимузина полковника, ни «линкольна» так и не задержали. Их искали по всему городу. Семнадцать патрульных машин, оцепивших район стадиона, вернулись к исполнению своих обычных обязанностей. Работники, расчищавшие территорию стадиона, снова вернулись к своим делам. Город жил, дышал и спал, как всегда. Люди лгали, воровали, убивали, а также молились, пели, смеялись, занимались любовью. И еще рождались и умирали. Пульс города Нью-Йорка оставался прежним.

Но те, кто поверил в авантюру Дика, ворочались в постелях, гадая, получат ли они назад свои доллары.

Дик же сидел на табуретке под лампами в «Гнезде». В ярком свете он казался хрупким и прозрачным. Его гладкое коричневое лицо сейчас напоминало фиолетово-оранжевую физиономию накрашенной и напудренной шлюхи. 

— Я хочу увидеться с моим адвокатом, — в сотый раз повторил он.

— Твой адвокат сейчас спит, — отвечал как ни в чем не бывало Гробовщик.

— Он рассердится, если мы его разбудим, — добавил Могильщик.

Лейтенант Андерсон отдал им Дика на растерзание. Детективы были в отличном настроении. Все вышло так, как они хотели.

Но Дику было не до шуток.

— Напрасно вы так кипятитесь, — сказал он. — У вас против меня лишь подозрения, и я имею полное право видеть адвоката.

Гробовщик отвесил ему пощечину, придав ладони чашевидную форму, из-за чего пощечина вышла гулкой, как разрыв хлопушки. Голова Дика мотнулась в сторону.

— Кто говорит об убийстве? — словно не замечая этого, сказал Могильщик.

— Нас интересует только одно: кто взял деньги, — сказал Гробовщик.

Дик выпрямился и глубоко вздохнул.

— Потому что мы хотели бы вернуть их тем беднякам, которых ты надул, — сказал Могильщик.

— Черта с два надул, — огрызнулся Дик. — Все было совершенно законно.

Гробовщик врезал ему по уху с такой силой, что Дик согнулся, словно был из резины, а Могильщик отвесил ему вторую пощечину. Они лупили его с двух сторон, пока в голове у Дика не помутилось. Тогда они дали ему передохнуть, после чего Могильщик сказал:

— Поехали по новой.

В ярком свете глаза Дика сделались оранжевыми. Он прикрыл веки. Из уголка рта потекла струйка крови. Он облизал губы и вытер тыльной стороной ладони рот.

— Вы применяете насилие, — сказал он, с трудом ворочая языком, — но я живой. А это главное.

Гробовщик двинулся к нему, но Могильщик взял его за рукав:

— Полегче, Эд…

— Полегче с этим сукиным сыном? — взорвался тот. — Полегче с этой долбаной сволочью?..

— Мы полиция, — напомнил Могильщик, — а не суд.

— Закон существует для того, чтобы защищать невинных, — сказал Гробовщик, но волю рукам не дал.

— Слышал, парень? — хмыкнув, обратился Могильщик к Дику.

Дик собирался уже что-то ответить, но, похоже, передумал.

— Вы тратите время зря, — сказал он вместо этого. — «Назад в Африку» — честное движение, а насчет этой перестрелки могу сказать одно: я проходил мимо и хотел помочь умирающему.

Гробовщик повернулся и подошел к стене. Он шлепнул по ней ладонью с такой силой, что шлепок напомнил выстрел. Если бы не Могильщик, он в два счета свернул бы шею этому сукину сыну. У Могильщика на шее набухли вены.

— Дик, ты нас не доводи, — сказал он срывающимся голосом. — А то мы отходим тебя револьверами, пока ты не испустишь дух, и пойдем под суд.

Судя по выражению лица, Дик ему поверил, но промолчал.

— Мы догадываемся, что это за движение. Мы подняли досье ФБР на Четыре-Четыре и Фредди. Мы получили данные из округа Кук на Барри и Элмера. И твое тюремное дело у нас тоже имеется. Мы знаем, что денег у тебя нет, иначе бы тебя и след простыл. Но у тебя есть ключ…

— Какой ключ? — спросил Дик.

— Тот, что отворяет дверь, за которой деньги.

— Я невиновен, — сказал Дик, качая головой.

— Слушай, падла, — прохрипел Могильщик, — ты все равно сел, и крепко. У нас есть доказательства.

— От кого?

— От Айрис.

— Если она сказала вам, что «Назад в Африку» — мошенничество, то она лживая сука, и я так ей это и скажу.

— Договорились, — сказал Могильщик.

Через минуту в камере появилась Айрис, а с ней лейтенант Андерсон и двое белых детективов.

Она подошла к Дику, взглянула ему в глаза и сказала:

— Он убил Мейбл Хилл.

Лицо Дика исказила ярость, он кинулся на нее, но белые детективы вовремя его удержали.

— Мейбл поняла, что «Назад в Африку» — сплошное надувательство, и собиралась рассказать об этом полиции. Она потеряла мужа, потеряла деньги и хотела свести счеты с этим… — Она говорила так, словно сама верила этому.

— Лживая шлюха! — крикнул Дик.

— Когда я заступилась за него, она набросилась на меня, — продолжала Айрис. — Я стала защищаться. Он схватил меня сзади, вложил в руку револьвер и выстрелил. Когда я пыталась отобрать у него оружие, он сбил меня с ног, а сам убежал.

Дик позеленел. История получилась убедительная. Он понимал, что если она повторит ее в суде, скорбным голосом, запинаясь, глядя в пол, одетая в черное, то ей поверят. Тем более, что у него было криминальное досье, а у нее нет. Он вообразил электрический стул в Синг-Синге, а на нем себя.

— Сколько они тебе заплатили? — только и спросил он ее.

Пропустив вопрос мимо ушей, она продолжала:

— Поддельные документы, которые подтверждают, что «Назад в Африку» — жульничество, спрятаны в нашей квартире, под переплетом книги «Пол и раса». Пока, говно, — сказала она Дику и повернулась, чтобы уйти.

Белые детективы переглянулись, потом уставились на Дика. Андерсон был явно смущен.

— Ну как, приятель? — скрипучим голосом спросил Дика Гробовщик.

Могильщик двинулся к двери с Айрис. Передавая ее конвоиру, он подмигнул ей. Сначала она удивилась, потом подмигнула в ответ, и конвоир ее увел.

Дик совсем увял. На лице его появилось выражение не боли и не страха, а безнадежности, как у приговоренного к смерти, который вот-вот отправится на электрический стул. Ему бы не помешал сейчас священник.

Андерсон и белые сыщики удалились, не глядя на Дика. Оставшись наедине с Диком и Гробовщиком, Могильщик сказал:

— Давай ключ — и забудем про убийство.

Дик взглянул на него как бы издалека. Он словно потерял интерес к происходящему.

— А ну вас, — только и сказал он.

— Тогда дай нам восемьдесят семь тысяч, и мы вообще все забудем.

— Отстаньте.

Они вызвали конвоира и велели увести Дика в камеру.

— Сдается мне, мы что-то упустили, — сказал Могильщик.

— Похоже, но что? — отозвался Гробовщик.

Они были в кабинете Андерсона и говорили об Айрис. Как обычно, Могильщик примостился на краю стола лейтенанта, а Гробовщик держался в тени у стены.

— Ей теперь не отвертеться, — сказал лейтенант.

— Может быть, — согласился Могильщик. — Но перепугала она его лихо.

— А что толку?

Могильщик в ответ только грустно посмотрел, а Гробовщик признал:

— Толку никакого.

— Как неприятно смотреть, когда люди бросаются друг на друга, как хищники, — сказал со вздохом лейтенант.

— А что вы хотите? — подал голос Могильщик. — Пока есть джунгли, будут и хищники.

— Помните негра-таксиста, который подобрал трех белых и одну цветную женщину у бара «Парадиз», сразу после того, как разбились грузовики? — спросил Андерсон, меняя тему.

— И отвез их в Бруклин? Надо бы потрясти его…

— Бесполезно. Ребята из «убийств» уже возили его в морг. На всякий пожарный. И он опознал троих убитых. Он их и вез.

Могильщик привстал, Гробовщик отделился от стены. Какое-то время они молча размышляли, над услышанным, потом Могильщик сказал:

— Это должно что-то прояснить, но не проясняет.

— Похоже, и у них денег не было, — сказал Гробовщик.

— Кто же они такие?

— Откуда мне знать? Я не видел тех, кто успел удрать, — сказал Гробовщик.

Андерсон стал листать отчеты у себя на столе.

— «Линкольн» нашли пустым на Бродвее, у 125-й улицы, там, где проходит мост метро. Внутри было две винтовки. А на машине следы от ваших пуль.

— И что?

— Стрелков не нашли, но ребята из «убийств» кое-что разнюхали. Мы знаем, кто они, и далеко эти парни не уйдут.

— Не беспокойтесь, птички не улетят, — сказал Гробовщик.

— Они не перелетные птицы, а тюремные пташки, — добавил Могильщик, — и пора им возвращаться домой.

— А нам идти поесть, — подхватил Гробовщик. — Мой желудок посылает сигналы тревоги.

— Верно, — согласился Могильщик. — Как заметил Наполеон, женщина думает сердцем, а мужчина желудком. А нам надо очень крепко подумать.

— Как фамилия этого Наполеона? — рассмеялся Андерсон.

— Наполеон Джонс, — сказал Могильщик.

— Ладно, Наполеон Джонс, поешьте, только не забывайте о преступном мире, — напомнил лейтенант.

— Благодаря преступности у нас есть чем платить за еду, — сказал Гробовщик.

Они отправились к мамаше Луис. Она переделала мясную лавку с крошечным кафе в заднем помещении в лихой гриль-бар, работавший всю ночь. Мистер Луис отдал Богу душу, а его место занял лощеный шикарно одетый молодой негр с блестящими распрямленными волосами. Английский бульдог, державший мистера Луиса на привязи, был все там же, но его обязанности были давно исчерпаны, и он явно тосковал по короткой толстой фигуре мистера. Луиса, которого с таким удовольствием пугал. Новый хозяин был из числа тех, кого на привязи не удержать ни бульдогу, ни кому-либо еще.

Сыщики сели за столик в углу так, чтобы видеть весь зал.

Справа от них был гриль, где священнодействовал шеф-повар в белом, слева — музыкальный автомат игравший что-то Рэя Чарльза.

Молодой друг мамаши Луис лично решил обслужить почетных гостей.

— Добрый вечер, джентльмены, что бы вы хотели заказать? — спросил он самоуверенным тоном.

— А что у тебя есть? — спросил Могильщик, поднимая голову.

— Ребрышки, ножки, цыплята — все жаренное на гриле, а еще свиной сычуг и потроха, а также тушеная капуста с ушками и хвостиками…

— Если бы у свиней было только мясо, вы бы остались не у дел, — перебил его Гробовщик.

Молодой человек сверкнул белозубой улыбкой.

— У нас есть ветчина, кукуруза с солониной, свиные головы с черной фасолью…

— А что вы делаете со щетиной? — осведомился Гробовщик.

Молодой человек стал проявлять признаки раздражения.

— Все, что пожелаете, джентльмены, — сказал он с натянутой улыбкой.

— Поменьше хвастайся, — порекомендовал ему Гробовщик.

Улыбка молодого человека угасла.

— Значит, принесешь нам по двойной порции ребрышек, — быстро проговорил Могильщик, — а с ними черной фасоли, рису, икры, капусты с луком и помидорами, а на десерт по хорошему куску яблочного пирога и мороженое. Договорились?

Молодой человек снова заулыбался:

— Значит, легкая закусочка?

— Ну да, нам надо подумать, — сказал Гробовщик.

Молодой человек ушел, виляя бедрами.

— Мистер Луис, наверное, ворочается в могиле, — предположил Гробовщик.

— Черт, скорее он ухлестывает за каким-нибудь ангелочком в женском обличье, раз уж спасся от этого бульдога.

— Если он попал в рай.

— Все, кто носил юбку, были для него ангелочками.

Ресторанчик был заполнен в основном молодежью, косившейся на сыщиков, когда те разглядывали их, наивно полагая, что эти зеленые юнцы и понятия не имеют, кто они такие. Внезапно они обратились в слух.

— Прес, — определил Могильщик, прислушиваясь. — И Суитс.

— И еще Рой Элдридж, — добавил Гробовщик. — А кто на басе?

— Не узнаю. И гитару тоже, — признался Могильщик. — Просто я отстал от жизни.

— Что это за пластинка? — спросил Гробовщик у молодого человека, стоявшего рядом с автоматом, — он-то и заказал этот номер.

Его девица покосилась на них своими темными глазищами так, словно они сбежали из зоопарка, но молодой человек важно ответил:

— «Смеяться, чтоб не плакать». Иностранная.

— Черта с два, — сказал Гробовщик.

Никто не стал ему перечить. Сыщики молчали, пока не появился официант с тарелками. Стол ломился от еды. Могильщик усмехнулся:

— Похоже, надвигается большой голод.

— Ничего, нас просто так не возьмешь, — отозвался Гробовщик.

Официант подал три вида соуса — «Красный дьявол», «Сестренкин братишка» и «Западно-Виргинский уксус», а также тарелку с желтым кукурузным хлебом и блюдечко с домашним маслом.

— Бон апети, — сказал он на ломаном французском.

— Мерси, мусью, — отозвался Гробовщик.

— Черный француз! — заметил Могильщик, когда официант удалился.

— Ох уж эта Гражданская война, — сказал Гробовщик. — Из-за нее нас и выгнали с Юга.

— А теперь белые хотят начать вторую гражданскую, чтобы выгнать нас на Юг.

Больше они не разговаривали. Все их внимание поглотила еда: они поливали жареные ребрышки соусами, со смаком обгладывали кости. Шеф-повар глядел на благородных клиентов и радовался всей душой.

Когда они наелись, из кухни вышла мамаша Луис. Она была похожа на аэростат на двух ногах, увенчанный головой-буйком. Круглое черное лицо под пестрым платком лоснилось от пота, но тем не менее поверх черного шерстяного платья у нее был еще толстый свитер. Она говорила, что, с тех пор как уехала с Юга, все не может согреться. Ее предками были беглые невольники, которые, присоединившись к племени южных индейцев, положили начало новой расе, известной под названием «гичи». Ее родным языком было сочетание хрюкающих и хрипящих звуков. По-американски она говорила с акцентом. Пахло от нее, как от тушеного козла.

— Как дела, страшные фараоны? — весело приветствовала сыщиков мамаша Луис.

— Отлично, мамаша Луис. А ты как?

— Мерзну, — призналась она.

— Неужели и твоя новая любовь не может тебя согреть? — удивился Гробовщик.

Она метнула взгляд на надменного денди, ослепительно улыбавшегося двум дамочкам за ближним столом.

— Женщины вроде меня берут, что посылает Господь, и не ропщут, — сказала она.

— Раз ты довольна, то и нам грех жаловаться, — сказал Могильщик.

В дверь просунулась чья-то голова и что-то сообщила молодому красавцу, который подбежал к сыщикам и сказал:

— Вами интересуется ваше начальство.

Они вскочили и, не расплатившись, исчезли.

Глава 15

— На складе вторсырья нашли труп — это там, где 125-я улица переходит в мост Трайборо, — сказал Андерсон.

— Ну и что? — отозвался Гробовщик.

— То есть как это так «ну и что?»? — вспыхнул лейтенант. — Вы разве уже на пенсии? Поезжайте разберитесь. Вам пора бы знать, что убийство — это преступление. Равно как грабеж.

— Слушаюсь, — сказал Гробовщик, чувствуя, как у него запылали уши.

— Ну что, попало от начальника? — хмыкнул Могильщик, выводя машину на оживленную магистраль.

— Да, босс осерчал.

— Это тебе хороший урок. Убийство надо уважать!

— Вы меня уговорили, — сказал Гробовщик. Группу из «убийств» возглавлял сержант Уайли. Его ребята собирали отпечатки рук-ног, щелкали вспышками. Молодой розовощекий помощник судмедэксперта прикреплял на труп бирку и весело насвистывал.

— Старые друзья, укротители львов! — приветствовал их сержант. — Не пугайтесь, песик сдох.

Они посмотрели на труп пса, бегло осмотрелись.

— Что у вас тут? — спросил Могильщик.

— Еще один труп. Пятый за ночь, — сказал Уайли.

— Значит, вы посетили спектакль на стадионе?

— Спектакль! Когда я туда приехал, там было четыре трупа. Единственный живой актер достался вам.

— Можем его подарить.

— Зачем? Если вам он не понадобился, какой мне от него толк?

— Может, вас он полюбит больше.

Уайли улыбнулся. У него был вид профессора политологий из университета, но Гробовщик с Могильщиком уважали его как крепкого смекалистого сыщика.

— Давайте разберемся, — сказал Уайли, направляясь к складу, где было обнаружено тело. — В бумажнике у него была карточка соцстраха, где он обозначен как Джошуа Пивин, проживающий по адресу: Западная 112-я. Удар ножом в сердце. Вот и все, что нам известно.

Гробовщик и Могильщик тщательно осмотрели склад. Проход от двери, потом три боковые ответвления. Склад забит хламом до потолка из рифленого железа. Все свободное пространство — маленький пятачок у задней стены, в конце главного прохода.

— Кто-то что-то забрал, — заметил Гробовщик.

— Кому что-то может отсюда понадобиться? — спросил Уайли, махнув рукой в сторону расплющенных картонных коробок, старых книг и журналов, радиоприемников, швейных машин, ржавых инструментов, потрепанных манекенов и горы металлолома.

— Человека убили из-за чего-то, не из-за собаки, — заявил Гробовщик.

— А может, это преступление на сексуальной почве, — предположил Могильщик. — Что, если он пришел сюда с белым мужчиной? Такое бывает…

— Думал об этом, — сказал Уайли. — Но вот собака почему?

— Он вполне мог убить собаку, если думал, что это поможет замести следы, — сказал Гробовщик.

— В Гарлеме — да такая скрытность? — Уайли недоуменно поднял брови.

— Он вполне мог это сделать, если бы дело того стоило, — повторил Гробовщик.

— Может быть, — согласился Уайли. — Но есть тут одно «но». В кармане у покойника мы нашли кусок мяса — похоже, отравленный. Мы его отдадим потом криминалистам. Так что собака уже была кем-то отравлена. Если, конечно, у него не было изначально двух кусков такого мяса. Хотя, спрашивается, зачем?

— Меня смущает вон тот пустой пятачок, — признался Могильщик. — Откуда пустое место, когда все забито хламом? Что же это было — может, что-то сбросили с фургона? Нечто, что вполне может оказаться на складе утиля? Например, запасное колесо.

Уайли на это лишь покачал головой.

— Вряд ли. Они могли обронить пистолет, винтовку, но ничего такого, что можно было бы здесь продать. Ничего такого, что заполнило бы вон то пустое пространство. Вы, похоже, пошли по ложному следу.

— Есть только один способ во всем разобраться, — сказал Могильщик.

Уайли кивнул. Дверь конторы была уже открыта его людьми, но ничего заслуживающего внимания они не обнаружили. Они позвонили оттуда домой мистеру Гудману в Бруклин. Тот был ошарашен.

— Всегда все случается именно со мной! — причитал он. — Такой хороший мальчик, такой честный. Мухи не обидит.

— Мы хотели бы, чтобы вы приехали и сказали нам, что пропало со склада.

— Пропало? — возопил мистер Гудман. — Не хотите ли вы сказать, что Джош погиб, защищая мою собственность? Он не был таким идиотом!

— Мы хотим сказать одно: приезжайте и посмотрите.

— Вы думаете, воры позарились на мое добро? Что же они украли? Брильянты? Слитки золота? Рубиновые ожерелья? Вы видели мой утиль? Только другой утильщик может заинтересоваться моими ценностями, да к тому же ему потребуется грузовик, чтобы увезти товару на девять долларов.

— И все-таки мы хотели бы, чтобы вы приехали и взглянули, мистер Гудман, — терпеливо повторил Уайли.

— Mein Gott! В такую позднотищу! Говорите, Джоша убили?! Бедняга. У меня сердце кровью обливается. Но думаете, я могу его воскресить, в два часа ночи? Я не воскрешаю мертвых. А если пропал какой хлам, так глядите сами. Вы думаете, я так разбираюсь в этой рухляди, что могу понять, что там пропало? Хлам есть хлам. Если кто-то и взял какую-то рухлядь, так большое ему спасибо. Если кто-то вывез целый грузовик барахла, это и так будет видно. А впрочем, может, там побывал какой-то псих? Ищите психа и найдете того, кто ко мне залез. Из-за вас проснулась моя Рива. Она теперь волнуется, что мне придется ехать глубокой ночью туда, где бродят психи-убийцы. Она сама безумная! Отправьте тело Джоша в морг, а я заеду в понедельник подтвердить, что он — это он.

— Нам очень важно, что вы…, — Но Гудман уже положил трубку. — Мистер Гудман, мистер Гудман, — крикнул Уайли, но связь разъединилась. В трубке послышался голос телефонистки. Уайли обернулся к Могильщику с Гробовщиком, сказал: «Он повесил трубку» — и сам сделал то же самое.

— Надо послать за ним машину, — сказал Гробовщик.

— На каком основании? — удивленно спросил Уайли. — Чтобы доставить его сюда из Бруклина, мне надо получить судебный ордер.

— Есть много способов снять с кошки шкуру, — сказал Могильщик.

— Только не говорите об этих способах, пожалуйста, мне, — отозвался Уайли, направляясь на двор. — Разрешите мне побыть в неведении.

Они немного постояли у трупа собаки. Розоволицый помощник судмедэксперта прошел мимо, весело напевая.

Гробовщик и Могильщик переглянулись. Уайли заметил это и сказал:

— Такова жизнь.

— Одни умирают, другие рожают, — согласился Могильщик.

Подъехала санитарная машина из морга, и в нее погрузили два трупа — человека и собаки. Уайли созвал своих людей. Он собирался уехать.

— Дарю вам эту загадку, — сказал он на прощание.

— Подарок принят, — сказал Гробовщик. — Спите спокойно.

Оказавшись одни, сыщики тщательно обошли всю территорию. Гробовщик сказал:

— В любом другом месте было бы сразу видно, если что-то украдено. Здесь же сам черт ногу сломит.

— Хватит думать и гадать. Поехали за Гудманом.

— Правильно, — кивнул головой Гробовщик.

Они заперли склад, выключили свет и медленно двинулись через двор к воротам. Когда они стали переходить улицу, чтобы сесть в свою машину, стоявшую на противоположной стороне, из-под моста, словно призрак, возник силуэт. Они толком не разобрали, что это, но бросились бежать: годы работы в полиции научили их кое-чему, и среди прочего — твердому убеждению, что если что-то зашевелилось в темноте, то жди беды. Увидев, что на них несется большая черная машина, они упали на мостовую. Ночную тьму прорезали вспышки, и тишину разорвала автоматная очередь. Над их головами просвистели пули, а черная машина умчалась. Затем гул мощного мотора стих в отдалении, и снова воцарилась тишина. Черный призрак исчез, словно его никогда и не было.

К этому времени они уже вытащили свои револьверы, но продолжали лежать на мостовой, выискивая глазами живую мишень. Таковой не обнаружилось. Затем они подползли к своей маленькой машине и под ее прикрытием встали, по-прежнему поглядывая, не шевелится ли новая черная тень. Они и сами превратились в тени, когда бесшумно заползали в машину. Они тяжело дышали и все еще озирались по сторонам. На мосту над их головами по-прежнему виднелась медленно движущаяся цепочка огней от машин, но внизу царила темнота.

— Доложи шефу, — сказал Могильщик.

Гробовщик связался по радиотелефону с участком и рассказал о происшествии лейтенанту Андерсону. Он изложил только факты.

— Но почему? — удивился Андерсон.

— Понятия не имею, — признался Гробовщик. — У нас нет ничего — ни описания машины, ни тех, кто в ней сидел, ни номера — и никаких предположений.

— Не знаю, что вы задумали, но будьте осторожней! — предупредил лейтенант.

— Разве полицейский может быть осторожным?

— А помочь вам не нужно?

— Разве что поскорее отправиться на тот свет? — буркнул Гробовщик и тут же почувствовал предупреждающее пожатие руки напарника. — Мы едем в Бруклин, к хозяину этой помойки.

— Ну, давайте, раз вам так невмоготу, но только полегче. Бруклин не наш район, и вы можете устроить нам всем веселую жизнь.

— Мы будем нежными, — пообещал Гробовщик и отключил связь.

Могильщик нажал на стартер, и машина поехала по темной улице. Он думал, хмурился и наконец сказал:

— Эд, мы что-то упустили.

— Это точно. Упустили шанс попасть на тот свет.

— Тебе разве это ни о чем не говорит?

— Говорит о том, что, пока я еще жив, надо уходить из полиции.

— Все так бессмысленно, что за этим кроется глубокий смысл, — гнул свое Могильщик. — Только какой?

— Ты правда веришь в эту чушь? — поинтересовался Гробовщик.

— Я все думаю: ну с какой стати кому-то нужно нас убрать только потому, что погиб негр с помойки?

— И что надумал?

— Тут дело нечисто… Непонятное убийство…

— Я этого не вижу. Разве что тут какая-то связь с тем налетом. Да нет, это ерунда. В Гарлеме вечно кого-то убивают. Почему среди них не оказаться нам с тобой?

— Нет, тут дело нечисто, — повторил Могильщик и умело вогнал машину в бурный транспортный поток.

Когда они приехали к мистеру Гудману, тот еще не спал. Убийство Джоша сильно его расстроило. Он был в халате, из-под которого выглядывала ночная рубашка, и вид у него был взъерошенный. Однако ехать с сыщиками он по-прежнему не желал.

— Что толку мне осматривать склад? Какой вам от этого прок? Собаку я держал только для того, чтобы разные бродяги не ночевали на моей территории, а старьевщики вроде дяди Бада не таскали у меня утиль, чтобы продать кому-то еще.

— Послушайте, мистер Гудман. Вчера вечером восемьдесят семь цветных семей при налете потеряли свои сбережения…

— Да, как же! Читал в газете. Они хотели вернуться в Африку. Ну а я хочу в Израиль, где никогда не бывал. Нет, что толку мечтать о больших яблоках на заморских яблонях. Здесь же каждый свободен…

— Вы правы, мистер Гудман, — перебил его Могильщик, сохраняя терпение. — Но мы полицейские, а не философы. Нам надо лишь узнать, что пропало с ваших складов. И мы не можем ждать до понедельника, потому что за это время кто-то еще будет убит.

— Раз надо, так надо, — смиренно произнес мистер Гудман и с горечью добавил: — Куда катится наш мир, если человека убивают из-за какого-то хлама, не говоря уж о бедной собачке?

Он провел их в гостиную, а сам стал одеваться. Войдя к ним уже полностью одетый, он заметил:

— Рива очень недовольна.

Сыщики оставили это заявление без комментариев.

Сначала мистер Гудман не заметил никаких пропаж. Все было вроде бы нормально.

— Стоило будить человека ночью и тащить его через весь город, — жаловался он.

— Но на этом пустом пространстве что-то явно было, — не сдавался Гробовщик. — Зачем вы оставили это пространство?

— Разве это преступление? Я всегда оставляю место — на всякий случай. Неужели беднягу Джоша убили за то, что я оставил здесь свободное пространство? Нет, вы мне скажите, кто из нас ненормальный? — И вдруг он вспомнил: — Здесь была кипа хлопка.

Гробовщик и Могильщик окаменели. Их ноздри задрожали, как у собак, взявших след. В их головах, словно молнии, засверкали догадки.

— Утром сюда заявился дядя Бад с кипой хлопка, — продолжал мистер Гудман. — Я положил ее сюда, а потом и забыл о ней. Кто станет помнить о какой-то кипе хлопка, когда вокруг подоходные налоги, водородные бомбы, черные революции? Дядя Бад, старьевщик…

— Мы знаем дядю Бада, — сказал Гробовщик.

— Тогда вы должны понимать, что он отыскал эту кипу во время своего ночного обхода. — Мистер Гудман пожал плечами и развел руками. — Я не могу спрашивать у каждого старьевщика квитанцию.

— Мистер Гудман, это-то мы и хотели узнать, — сказал Могильщик. — Мы посадим вас на такси и заплатим за потраченное время.

— Я не хочу денег, — возразил тот. — Я хочу другого: узнать, кому взбрело в голову убивать человека из-за кипы хлопка. Mein Gott! Кипа, хлопка!

— Мы и сами хотели бы это узнать, — сказал Могильщик и двинулся к машине.

В половине четвертого утра сыщики были уже в участке и обсуждали новости с лейтенантом Андерсоном. Тот распорядился, чтобы дядю Бада разыскали и доставили для допроса. Тем временем они пытались вычислить, что же произошло.

— Вы уверены, что этот хлопок был в фургоне налетчиков? — спросил Андерсон.

— Мы обнаружили в нем волокна хлопка-сырца. Дядя Бад нашел кипу на 137-й улице и продал ее Гудману. Кипа пропала, работник Гудмана убит. Таковы факты, — сказал Могильщик.

— Но что ценного в этой кипе?

— Вдруг это улика, которая может указать на тех, кто устроил налет? — предположил Могильщик.

— Да, но собаку убили еще до появления Джоша и его убийцы. Может, и хлопок к тому времени исчез?

— Верно. Но факт остается фактом: кто-то очень хотел заполучить хлопок и был готов убивать, лишь бы не оставить свидетеля, который рассказал бы, кому попал хлопок или кто им интересовался.

— Ладно, хватит играть в угадайку, надо найти хлопок, — сказал Гробовщик.

Могильщик посмотрел на него, словно желая сказать: вот и отыщи!

Посреди молчаливой паузы зазвонил телефон. Андерсон снял трубку, сказал: «Да… да… угол 119-й и Леннокс… Да… продолжайте» — и повесил трубку.

— Нашли тележку, — полувопросительно-полуутвердительно сказал Могильщик, а лейтенант Андерсон добавил:

— Но без дяди Бада.

— Все верно, — подал голос Гробовщик. — Он небось уже в реке.

— Так, — свирепо отозвался Могильщик. — Этот чертов хлопок губил черных на Юге, а теперь губит и на севере.

— Кстати, вспомнил, — сказал Андерсон. — Дэн Селлерс из машины девять ноль говорил, что видел вчера сразу после аварий грузовиков, как цветной старик грузил хлопок на тележку. Возможно, это и был дядя Бад. Они допросили его и велели сдать хлопок в участок. Дэн помог погрузить кипу. Но старик так и не появился.

— Очень своевременная информация, — сказал Могильщик.

— Только сейчас вспомнил, — буркнул Андерсон, покраснев. — Впрочем, мы и не думали о хлопке.

— Это вы не думали, — уточнил Гробовщик.

— Кстати о хлопке. Что вы думаете о полковнике Калхуне, который открыл шикарное бюро на Седьмой авеню по найму сборщиков хлопка? — спросил Могильщик. — Называется это движение «Назад на Юг».

— Оставьте его в покое, — сказал Андерсон, с любопытством покосившись на Могильщика. — Может, это выглядит глупо, но тут все по закону. Капитан беседовал с ним, видел его лицензию и прочие документы. Все в порядке. И у него влиятельные друзья.

— Не сомневаюсь, — отрезал Могильщик. — У всех южных полковников влиятельные дружки на севере.

Андерсон потупил взор.

— Люди из движения «Назад в Африку» пикетировали его контору, — сказал Гробовщик. — Они не хотят этого дерьма в Гарлеме.

— Черные мусульмане пока не возникали, — напомнил Андерсон.

— До поры до времени.

— Нашел когда открыть контору, — буркнул Гробовщик. — Не успели грабануть деньги у тех, кто хотел вернуться в Африку, как он начинает вербовать сборщиков хлопка — добро пожаловать на Юг. Он доиграется.

Андерсон пролистал отчеты на столе и сказал:

— Вчера в десять вечера он позвонил и сказал, что у него украли машину — она стояла у его конторы. Проживает он в отеле «Дикси» на 42-й улице. Мы направили к конторе патрульную машину, но помещение было заперто на ночь. На всякий случай мы позвонили в отель. Администратор сказал, что Калхун вернулся домой в половине одиннадцатого и не покидают свой номер. С ним его племянник.

— Какая машина? — спросил Могильщик.

— Черный лимузин, сделанный по спецзаказу. Шасси «феррари». Номер бирмингемский, штат Алабама. Оставьте его в покое. У нас и без него дел хватает.

— Хлопок растет на Юге, — задумчиво сказал Могильщик.

— А табак на Кубе, — отозвался Андерсон. — Ступайте по домам и поспите. То, что должно было случиться, уже случилось.

— Уходим, босс, — сказал Могильщик. — На сегодня все. Но не пудрите нам мозги. Фокусы только начинаются.

Глава 16

Шесть дней в Гарлеме творится что-то несусветное, но на седьмой, в воскресенье утром, люди молятся Богу. А те, кто лишен религиозного чувства, лежат в постелях. Проститутки, сводники, азартные игроки, уголовники, рэкетиры наверстывают упущенное, отсыпаясь или занимаясь любовью. Но люди набожные встают пораньше, надевают все самое лучшее и идут в церковь. Бары закрыты. Магазины тоже. На улицах ни души, если не считать прихожан, идущих в церковь. И не дай Бог к ним привяжется пьяница — с него живо слетит вся чернота.

Все воскресные газеты поместили сообщение об аресте преподобного Д. О’Мэлли, лидера движения «Назад в Африку», по подозрению в мошенничестве и убийстве. Снова была пересказана история налета, и газетные полосы украсились портретами Дика, его жены Айрис и Мейбл Хилл.

Как следствие церковь на 121-й улице, между Седьмой и Леннокс-авеню, где служил преподобный О’Мэлли, была заполнена его сторонниками и просто любопытными. Оказалась там и горстка ирландцев: прочитав о Дике в «Нью-Йорк таймс», где не было помещено фотографий, они решили, что речь идет об одном из них.

Службу вел преподобный Т. Букер Вашингтон, не имевший никакого отношения к своему знаменитому тезке и однофамильцу. Сначала он помолился за участников Движения, затем за возвращение их денег, потом за грешников, праведников, ложно обвиненных и, наконец, за всех чернокожих, ставших жертвами несправедливости.

Затем он начал воскресную проповедь, спокойно, с достоинством и сочувствием рассказав о налете и о трагической кончине молодых Хиллов, прихожан этой церкви и активистов Движения. Ему внимали затаив дыхание. Потом священник честно и открыто поведал о необъяснимых трагических обстоятельствах, возникших в жизни святого человека, преподобного О’Мэлли. Поистине сам Господь ниспослал ему, словно Иову, это суровое испытание, дабы проверить крепость его веры, стойкость и мужество — ради великих дел, каковые суждено ему вскоре свершить.

— Аминь, — сказала прихожанка.

Преподобный Букер Вашингтон удостоверился в правильной реакции слушателей, прежде чем перейти к более тонким материям.

— Всю свою жизнь этот благородный альтруист испытывал на себе жестокость и предубеждение белых, против которых он восстал во имя каждого из вас.

— Аминь! — воскликнула та же прихожанка уже громче, и эхом ей было несколько робких «аминей».

— Я знаю, преподобный О’Мэлли не виновен ни в каких преступлениях, — возвысил голос Букер Вашингтон, позволяя страсти прорваться сквозь скорбно-суровые интонации. — Я бы и сейчас доверил ему и свои деньги, и свою жизнь.

— Аминь! — воскликнула все та же прихожанка, вставая с места. — Он хороший человек!

Зал стал закипать. Женская часть аудитории бурно выражала согласие.

— Он посрамит лживых обвинителей, он воздаст им по заслугам, — гремел Букер Вашингтон.

— Освободить его! — завизжала женщина.

— Закон освободит его! — бушевал преподобный Букер Вашингтон. — О’Мэлли вернет наши деньги и поможет нам покинуть эту страну тиранов и вернуться в любимую Африку.

Собравшиеся повскакали со своих мест, выкрикивая «аминь» к «аллилуйя». В их разгоряченном воображении О’Мэлли предстал великомучеником, жертвой несправедливости белых, отважным и благородным лидером.

— Всемогущий Господь разобьет его оковы, и он придет, чтобы даровать нам свободу, — закончил свою пламенную речь преподобный Букер Вашингтон.

Представители движения «Назад в Африку» ему верили. Они хотели ему верить. Иного выбора у них не было.

— А теперь мы начинаем сбор пожертвований, чтобы оплатить работу адвоката преподобного О’Мэлли, — уже спокойно сказал преподобный Букер Вашингтон. — И попросим брата Самнерса передать эту скромную сумму тому, кто ныне оказался в своем Гефсиманском саду.

Было собрано пятьсот девяносто семь долларов, каковые брату Самнерсу надлежало передать преподобному О’Мэлли. Полицейский участок, где находился под стражей О’Мэлли в ожидании решения суда, был в нескольких кварталах от церкви. Брат Самнерс возвратился с посланием от О’Мэлли еще до окончания службы. Его буквально распирало чувство собственной значимости, когда он взошел на кафедру, чтобы огласить то, что поручил ему любимый пастырь.

— Преподобный О’Мэлли в своей темнице воссылает молитвы за всех вас, его дорогих сторонников, — за всех нас, за скорейший возврат наших денег, а также за наш переезд в Африку. Он говорит, что в десять утра в понедельник состоится судебное заседание по его вопросу, после чего он снова обретет свободу и вернется к вам, чтобы продолжить свою работу.

— Защити и освободи его Господь! — воскликнула одна прихожанка, и хор голосов воскликнул за ней: «Аминь!»

Собрание закончилось, и прихожане расходились, исполненные веры в преподобного О’Мэлли, а также удовлетворения своей собственной щедростью, воплотившейся в пятьсот девяносто семь долларов.

На многих столах в Гарлеме в этот день появились жареные куры с клецками или свинина со сладким картофелем, а преступный мир отдыхал.

По воскресеньям Гробовщик и Могильщик всласть отсыпались и редко вставали до шести часов вечера. Воскресенье и понедельник были у них выходными, если они не работали над чем-то срочным. Дело о налете они решили отложить до понедельника.

Но Могильщику приснилось, что слепой рассказал ему о том, как видел кипу хлопка, которую провезли по Седьмой авеню и втащили в дом, только вот проснулся он прежде, чем успел услышать, в какой. Какое-то воспоминание стучалось, чтобы попасть в его сознание. Теперь он понимал, насколько это важно, но тогда не обратил на него должного внимания. Некоторое время он лежал, тщательно вспоминая все, что они делали. Он так и не вспомнил того, что хотел, оно так и не достучалось до его мозга, но Могильщиком овладело сильное ощущение, что если он сможет припомнить это, то постучит ответ на все вопросы.

Он встал, накинул халат, пошел в кухню и вынул из холодильника две банки пива.

— Стелла! — крикнул он жене, но она куда-то ушла. Он выпил одну банку и стал бродить по квартире, держа в руке вторую. Он всматривался в глубь себя, прочесывая дебри памяти. Сыщик без памяти, говорил он себе, все равно что мясо без картошки.

Его две дочери были в летнем лагере. В квартире стояла тишина, как в гробнице. Он зашел в гостиную, сел, пролистал воскресный выпуск «Сентинела», гарлемской газеты, выходящей два раза в неделю и посвященной местным новостям. Почти всю первую полосу занимал рассказ о налете. Там были фотографии О’Мэлли, Айрис, а также Мейбл и Джона Хилл. Рэкетирское прошлое О’Мэлли, а также его тюремные дни получили самое подробное освещение. Было отмечено, что синдикат приговорил его к смерти. История его движения «Назад в Африку» изобиловала самыми рискованными подробностями, зато одноименная организация Л. Г. Мишо изображалась в весьма уважительных тонах. О Маркусе Гарви, которому первому пришла в голову эта блестящая идея, сообщались такие факты, о которых сам он и не подозревал. Могильщик стал листать газету дальше, и его внимание привлекла реклама Коттон-клуба с фотографией Красотки Билли, исполняющей экзотический танец «коттон»[10]. Опять этот чертов хлопок, с отвращением подумал Могильщик и отбросил газету.

Он подошел к телефону в холле, откуда просматривалась вся квартира, и позвонил в участок лейтенанту Бейли, дежурившему сегодня. Бейли сказал: нет. Машину полковника не нашли, дяди Бада не обнаружили. Двух стрелков Дика не отыскали.

— Нет, нет и еще раз нет, — подытожил лейтенант.

— Ну что ж, зубы не кусаются, когда снята голова, — сказал Могильщик.

Тут ему позвонил Гробовщик и сказал, что его жена Молли ушла с женой Могильщика Стеллой и он сейчас подойдет.

— Только давай не будем говорить о преступлениях, — сказал Могильщик.

— Ладно. Пойдем-ка в управление, немного поупражняемся в тире. Я только что почистил свою старушку пушку.

— А может, выпьем виски, повеселеем и двинем в город с супругами? — предложил Могильщик.

— Годится. Почему бы немного не повеселеть.

Не успел Гробовщик положить трубку, как телефон снова зазвонил. Это был лейтенант Бейли. Движение «Назад в Африку» собиралось пройти маршем по Седьмой авеню, а это могло означать беспорядки.

— Вы бы с Эдом подъехали, — попросил лейтенант. — Вас там знают.

Могильщик перезвонил Гробовщику и попросил его заехать за ним, так как Стелла забрала машину. Гробовщик погудел с улицы, когда Могильщик заканчивал переодеваться. Он сел в серый «плимут» напарника, и они поехали в Гарлем. Через сорок пять минут после звонка они уже быстро преодолевали гарлемские воскресные заторы, продвигаясь по Седьмой авеню на север.

На тротуаре возле одного из кафе стоял самозваный проповедник и призывал сограждан верить Иисусу.

— Двух путей нет и быть не может, — истошно вопил он. — Если ты не с Иисусом, то ты с Сатаной!

Несколько набожных цветных стояли и слушали. Но большинство праздных прохожих, по-видимому, выбрали Сатану и проходили мимо.

Напротив гарлемское отделение «Черных мусульман» проводило митинг у Национальной мемориальной книжной лавки, где размещалась штаб-квартира организации Мишо. Витрина офиса была залеплена плакатами: «Проклятые белые! Белые жрут собак! Нет Бога, кроме Аллаха! Черные, объединяйтесь!»

Сбоку была сооружена платформа с микрофонами. Ниже, чуть в стороне, стоял открытый черный гроб с надписью: «Останки Лумумбы». В гробу были фотографии Лумумбы при жизни и после смерти, а также черный костюм, якобы бывший на нем в час кончины, и прочие принадлежавшие ему предметы. По краю тротуара стояли флагштоки с флагами всех государств Черной Африки.

На тротуаре плотной толпой сгрудились сотни чернокожих. По обочине выстроились полицейские патрульные машины, и блюстители порядка в полной форме расхаживали взад-вперед по улице. Черные мусульмане в красных фесках выстроились перед книжным магазином, освободив на тротуаре узкую тропинку, как того требовала полиция. Из динамиков доносился голос оратора: «Белые, четыреста лет вы эксплуатировали нас бесплатно. Теперь настало время платить…»

Гробовщик и Могильщик не остановились. Подъезжая к 130-й улице, они увидели, как по той стороне в их направлении движется процессия. Через пять кварталов она столкнется с митингом черных мусульман, и начнется черт-те что. Уже кое-кто из сторонников О’Мэлли собирали силы на 129-й улице для атаки на демонстрацию. Патрульные машины стояли у тротуара по всей улице. Полицейские стояли рядом.

Сыщики сразу поняли, что толпа в основном состоит из нанятых хулиганов. Они оглашали воздух воинственным хохотом и вели себя вызывающе. В походке их было что-то зловещее, то там, то здесь поблескивали ножи. Возглавлял процессию полковник Калхун, в черном сюртуке и черной широкополой шляпе. Его серебряная грива, усы и бородка сверкали под полуденным солнцем. Он как ни в чем не бывало курил сигару. Он шел с прямой спиной, и в его высокой худой фигуре чувствовалась хозяйская покровительственность. Так обращается человек с детьми, которые бывают временами непослушными, но не в состоянии сделать ничего плохого. Блондин держался в арьергарде.

Гробовщик сделал двойную парковку, после чего сыщики вышли на скверик в центре Седьмой авеню и оценили ситуацию.

— Ты дуй на 129-ю и приведи в чувство тамошних мальчиков, а я разберусь с этими вашими братьями, — сказал Могильщик, на что Гробовщик ответил: «Есть!»

Могильщик прислонился к деревянному телефонному столбу, а Гробовщик перешел улицу и встал лицом к бетонному ограждению сквера.

Когда демонстрация дошла до перекрестка со 130-й улицей, Могильщик вынул свой длинноствольный револьвер 38-го калибра, весело сверкнувший на солнце, и дважды выстрелил в столб.

— А ну-ка очухайтесь! — крикнул он во всю глотку.

Среди молодчиков в процессии началось легкое замешательство.

Дальше по улице дважды грохнули выстрелы. Это Гробовщик выпустил два заряда в бетонное ограждение, и его голос прозвучал словно эхо: «А ну назад!»

Боевики, готовившие нападение на демонстрацию, попятились. Гарлемцы были убеждены, что Гробовщик и Могильщик могут застрелить и глазом не моргнуть, если ты нарушил правила. Те, кто в этом сомневались, не решились проверить свои сомнения на практике.

Но полковник Калхун двинулся дальше через 130-ю не оборачиваясь. Когда он дошел до невидимой черты, Могильщик выстрелил и сбил с него шляпу. Полковник медленно вынул сигару изо рта, обдал ледяным взглядом Могильщика, но медленно повернул и пошел за шляпой. Когда он поднял ее, новый выстрел выбил ее у него из рук. Она полетела на тротуар, а полковник, не оборачиваясь на Могильщика и не прибавляя шагу, двинулся за ней. Не успел он поднять ее, как третий выстрел выбил ее на 130-ю улицу.

Молодчики топтались на месте, боясь двинуться за полковником и не решаясь попросту разбежаться, когда вокруг свищут пули. Блондин по-прежнему хоронился где-то сзади.

— Отделение, напра-во! — крикнул Могильщик. Все повернулись направо, но никто не двинулся. — Марш!

Хулиганы свернули направо, на 130-ю, и зашагали к Восьмой авеню. Они миновали полковника, который стоял на середине мостовой, изучая дырки в шляпе. Пройдя полквартала, наемные бросились врассыпную. Первое, чему учит жизнь гарлемского хулигана, — это не торопиться удирать.

Толпа на 129-й стала было поворачивать в сторону Восьмой авеню, чтобы перехватить убегавших, но Гробовщик прочертил перед ними двумя выстрелами воображаемую линию и скомандовал: «Стоять!»

Полковник некоторое время разглядывал простреленную шляпу, а местные жители, успевшие собраться поглазеть на спектакль, стали над ним смеяться. К полковнику подошел блондин, они повернули в сторону Седьмой авеню и зашагали под смех и улюлюканье цветных, двинувшихся за ними следом. Черные мусульмане провожали их взглядами, но не осмеливались нарушить приказ Гробовщика. Потом они расслабились и стали хохотать.

— Вот сукины дети, — восхищенно сказал один чернокожий. — Вот черти, мать их! Они тебе что угодно отстрелят, если ты переступишь черту, какую они начертили в уме.

— Нет, ты видел, как этот белый осел бегал за своей шляпой? — подхватил второй. — Могильщик запросто отстрелил бы ему башку, если б он пересек линию.

— Я видел, как Грободел срезал жирок с пуза одного типа, который сделал лишний шаг.

Тут балагуры расхохотались, похлопали друг друга по плечу и, довольные, разошлись.

Белые полицейские поглядели на Гробовщика и Могильщика с уважением, какое оказывают обычно укротителю львов и тигров. Они же отправились к телефону-автомату, откуда позвонили лейтенанту Бейли.

— На сегодня все, — доложил Могильщик.

— Слава тебе, Господи, — облегченно вздохнул лейтенант. — Мне только бунтов не хватало в мое дежурство.

— Ничего страшнее грабежей и убийств сегодня не ожидается, — успокоил его Гробовщик. — Комиссара беспокоить вряд ли придется.

Бейли пропустил это мимо ушей. Он знал: оба сыщика в свое время отстранялись от службы за то, что комиссару казалось «неоправданным применение насилия и жестокости». Он также знал, что цветным полицейским в Гарлеме приходится быть жесткими, чтобы снискать уважение цветных правонарушителей. Втайне он был на их стороне. Но официально соблюдал нейтралитет.

— Ну что ж, опять на хлопок! — сказал Гробовщик, когда они возвращались к машине.

— Ты как знаешь, а я нет, — возразил Могильщик. — Мне хочется немного понарушить закон. А то все удовольствие достается другим!

— Точно! Поставим-ка по пятерке на лошадку!

— Это, по-твоему, нарушать закон? Лучше завалимся с нашими дамами в такой ресторанчик, который без лицензии содержит давно разыскиваемый преступник, и будем пить ворованное виски.

— Годится, — хмыкнул Гробовщик.

Глава 17

Телефон зазвонил в 10.25 утра. Могильщик спрятал голову под подушку. Стелла ответила сонным голосом. Абонент, напротив, сонным никак не был.

— Это капитан Брайс. Я хотел бы поговорить с Джонсом.

Стелла стащила подушку с головы мужа.

— Тебя капитан! — крикнула она.

Муж нащупал трубку, приоткрыл глаза.

— Джонс слушает, — пробормотал он. Три минуты он слушал быстрый отрывистый голос капитана, а потом напряженно и совершенно не сонно бросил: «Понял» — и, не успев положить трубку, выскочил из кровати.

— Что стряслось? — робко осведомилась жена. Ее всегда пугали эти утренние звонки.

— Дик сбежал. Убито двое полицейских. — Могильщик надел трусы, майку и стал натягивать брюки.

Жена тоже вскочила с постели и двинулась на кухню.

— Кофе хочешь?

— Некогда, — буркнул он, надевая чистую рубашку.

— Растворимый, — , отозвалась она и исчезла на кухне. Надев рубашку, Могильщик присел на краешек кровати и стал натягивать носки, а потом надел ботинки. Затем пошел в ванную, умылся и расчесал короткие курчавые волосы. Его небритое лицо излучало угрозу. Он понимал, что вид у него бандитский, но что поделаешь! Бриться некогда. Он завязал черный галстук, снял кобуру с револьвером с крюка в шкафу. Затем выложил револьвер на столик и приладил кобуру на плече. Затем взял револьвер и покрутил барабан. В нем всегда было пять патронов, курок стоял против пустой камеры. Шторы были все еще задернуты, и длинноствольный револьвер, поблескивая в свете трех настольных ламп, сам по себе выглядел весьма зловеще. Могильщик сунул его в кобуру, а потом начал набивать карманы прочими необходимыми в его работе предметами: короткая кожаная дубинка с рукояткой из китового уса, наручники, блокнот, фонарик, ручка, а также обитая кожей металлическая коробка с защелкивающейся крышкой, с пятнадцатью запасными патронами, которую он всегда носил в боковом кармане. Кроме того, он с Гробовщиком всегда держал лишнюю пару коробок с патронами в бардачке служебной машины.

Могильщик стоял у стола на кухне, пил кофе, когда с улицы ему погудел Гробовщик. Стелла напряглась, по ее гладкому коричневому лицу пошли пятна.

— Береги себя, — сказала она.

Он обошел стол, поцеловал ее и сказал:

— Я всегда берегу себя.

— Так уж и всегда, — недоверчиво отозвалась жена. Но его уже след простыл. Крупный, грубый, небритый человек в черной шляпе, мятом черном костюме, бугрившемся слева от кобуры с револьвером.

Гробовщик выглядел точно так же. Они были сделаны по одной мерке, отлиты из одной формы, если не считать обожженного кислотой лица Гробовщика, которое дергают тик в моменты нервного напряжения.

Вчера, воскресным днем, у них ушло сорок пять минут, чтобы доехать до Гарлема. Сегодня они уложились в двадцать две.

— Масло подлили в огонь, — только и сказал Гробовщик.

— Пламя будет жарким, — отозвался Могильщик.

Погибло двое белых полицейских, и здание участка походило на штаб, планирующий захват Гарлема. По всей улице стояли полицейские машины. Там были машина комиссара, машина главного инспектора, шефа отдела по расследованию убийств, судмедэксперта и помощника окружного прокурора. Там же стояли патрульные машины из центра, а также из всех гарлемских участков. Движение было перекрыто. Полицейских согнали столько, что они, не помещаясь на тротуарах, запрудили мостовую и ждали распоряжений.

Гробовщик поставил машину у подъезда к частному гаражу, и сыщики проследовали в участок. Высокое начальство собралось в кабинете капитана. Дежурный лейтенант внизу сказал: «Проходите, вас хотят видеть».

Когда они вошли в кабинет, все головы повернулись в их сторону. На них таращились так, словно пожаловали сами преступники.

— Нам нужен Дик О’Хара и его двое подручных. Живыми! — холодно бросил комиссар, не поздоровавшись. — Это ваша территория, и я предоставляю вам полную свободу действий.

Они молча уставились на комиссара.

— Разрешите мне обрисовать им ситуацию, сэр, — сказал капитан Брайс.

Комиссар кивнул. Капитан отвел их в следственный отдел. Белый детектив встал из-за стола в углу и подал капитану стул. Другие детективы покивали Гробовщику с Могильщиком, но никто не произнес ни слова. Между ними и прочими детективами участка не было особой любви, но и открытой вражды тоже не было. Кому-то не нравилось, что их так высоко ценит местное начальство, кто-то им завидовал, молодые чернокожие детективы перед ними благоговели, но никто не проявлял чувств открыто.

Капитан Брайс сел за стол, Могильщик по привычке присел на него. Гробовщик взял стул с прямой спинкой и сел напротив капитана.

— Дика везли в суд, — начал капитан. — А с ним еще тринадцать человек. Фургон подали на задний двор — заключенных стали выводить из камер в наручниках по двое, как обычно. Двое полицейских наблюдали за погрузкой — водитель и его помощник, а двое конвоиров выводили подопечных из здания участка и вели их через двор к фургону. На улице, перед участком, собралось с тысячу сторонников Дика. Они скандировали: «Нам нужен О’Мэлли! Нам нужен О’Мэлли!» — и пытались прорваться в участок через парадный вход. Они выходили из-под контроля, и я послал двух человек на улицу, чтобы призвать их к порядку. Начался шум, беспорядки. Одни начали швырять камнями в окна, другие загораживали выезд на улицу мусорными баками. Я послал двоих с заднего двора расчистить выезд на улицу. Как только они открыли ворота, толпа набросилась на них и обезоружила, а потом хлынула во двор. Именно в этот момент Дик и появился на дворе, прикованный наручниками к Мэку Брозерсу, обвиняемому в убийстве. Тут-то толпа его и увидела. Шестеро задержанных были уже погружены в фургон. Затем, по словам одного из заслуживающих доверия заключенных, который выглянул из окна камеры — все полицейские были уже на улице — перед участком, сдерживали бунтовщиков, — конвоиры закрыли и заперли черный ход, оставив двух полицейских у фургона. В этот момент на забор заднего двора забрались двое вооруженных людей и застрелили полицейских. Они были в полицейской форме и потому сначала не привлекли внимания. Потом они спрыгнули во двор, посадили Дика в фургон, заперли двери, сами залезли в кабину и выехали со двора. — Капитан замолчал и поглядел на сыщиков, ожидая их реакции, но они молчали.

Капитан продолжил: — Люди из толпы облепили фургон, кто-то вскочил на капот, на передний бампер, остальные толпились вокруг, крича: «Дорогу О’Мэлли! Дорогу О’Мэлли!» Фургон выехал на улицу. Толпа и вовсе обезумела, но наши сотрудники пользовались только дубинками, они не могли стрелять в людей, фургон уехал. Потом мы нашли его через квартал от участка. В нем никого не было. Похоже, они пересели в машину, которая ждала их там. Всех остальных задержанных мы выловили в считанные минуты.

— И того, к которому был прикован Дик? — спросил Гробовщик.

— И его. Он бродил по улице по-прежнему в наручниках.

— Все было неплохо организовано, но им еще и повезло, — заметил Гробовщик.

— Толпа была тоже неплохо организована, — отозвался капитан.

— Наверное, но вряд ли одно связано с другим.

— Скорее всего, там были подосланные агитаторы. Им вовсе не обязательно было знать о налете, — сказал Гробовщик. — Они могли надеяться освободить О’Мэлли и так.

— Крестовый поход, — хмыкнул Могильщик. — За правое дело.

— У нас три сотни задержанных, — кисло заметил Брайс. — Хотите с ними потолковать?

Могильщик покачал головой и осведомился:

— За что их задержали?

Капитан Брайс побагровел от гнева:

— За соучастие, черт возьми! За соучастие в подготовке побега и убийстве. За подстрекательские действия. Двое полицейских погибло! Я арестую всех чернокожих сукиных сынов в Гарлеме.

— И нас с Могильщиком тоже? — осведомился Гробовщик, а кожа на его щеке запрыгала, как змея на сковородке.

— Черт, не обижайтесь! — мгновенно остыл капитан. — Эти психи, сами того не зная, помогают заговорщикам, а из-за них убивают наших людей. Вы тоже, наверное, готовы на все…

— А на что готовы вы? — спросил Могильщик. Он почувствовал, что Гробовщик смотрит на него, и легонько покачал головой. Он знал, что Гробовщик читает его мысли и с ним полностью согласен.

— На все, — выпалил капитан. — Если вы кое-кого из этих подонков отправите на тот свет, я вас прикрою.

Могильщик покачал головой:

— Комиссар хочет их живыми.

— Я не о них, — неистовствовал капитан. — Стреляйте в прочих подонков, если будут мешать.

— Спокойнее, капитан, — сказал Гробовщик.

Могильщик предупреждающе покачал головой. В комнате воцарилось молчание. Все обратились в слух, но Могильщик наклонился к капитану и спросил так, что слышал его только Брайс:

— Вы готовы даже на то, чтобы отдать нам Айрис? Если она, конечно, от вас не ушла?

Капитан тотчас же отрезвел. Вид у него сделался загнанный. Он отвел взгляд от глаз Могильщика.

— Это уж чересчур, — пробормотал он. — Вы сами это знаете. — Помявшись, он добавил: — Не могу, даже если бы очень захотел. Ее уже зарегистрировали. Я обязан отдать ее дело в суд. Если она не предстанет перед судом, официально это будет рассматриваться как побег.

— Она еще у нас? — гнул свое Могильщик.

— Все они пока у нас, — сказал капитан. — Слушания отложены. Но это не меняет дела.

Снова наклонившись к капитану, Могильщик сказал:

— Дайте ей удрать.

Капитан трахнул кулаком по столу и крикнул:

— Нет, черт возьми. И кончен разговор.

— Комиссар хочет Дика и двоих убийц, — настойчиво шептал Могильщик. — У вас было две ночи и один день, чтобы разыскать его мальчиков, — у вас и всей нашей полиции. Но вы их не нашли. А нас только двое. Что же вы хотите от нас?

— Сделайте что можете, — еле выдохнул капитан.

— Мы их найдем, — сказал Могильщик, — но по счету платить будете вы.

— Я поговорю с комиссаром, — сказал капитан, вставая.

— Не надо, — возразил Могильщик. — Он скажет «нет», и точка. Вы должны принять решение самостоятельно.

Капитан снова сел. Он немного подумал, а потом, глянув в глаза Могильщику, спросил:

— Вам самим-то очень нужен Дик?

— Очень, — сказал тот.

— Если сможете сделать так, чтобы она исчезла, а я бы об этом не узнал, — в добрый час, — сказал наконец Брайс. — Но если заварится каша, расхлебывать ее будете вы сами.

Могильщик встал. На его шее набухли вены. Глаза налились кровью. Ярость ослепляла его, и он не видел уже капитана.

— Я этого не сделал бы ни для кого — только для моих черных собратьев, — выдавил он из себя скрипучим голосом.

Он повернулся и зашагал от стола, к нему присоединился Гробовщик. Они быстро вышли из комнаты следственного отдела, мягко прикрыв за собой дверь.

Они взяли в гараже свою машину, после чего поехали в универмаг Блумстайна, на 125-й улице, и проследовали в отдел женской одежды. Могильщик купил красное платье четырнадцатого размера, пару темных чулок, а также белую сумочку. Гробовщик приобрел пару позолоченных босоножек седьмого размера, а также ручное зеркальце. Сложив покупки в мешок, они отправились в «Дом красоты» Розы Мерфи на 145-й улице, где купили косметику и темный парик. Сложив и эти приобретения в пакет, они вернулись в участок.

Все большое начальство разъехалось — кроме шефа отдела по расследованию убийств. Но Гробовщику с Могильщиком он был ни к чему. Большинство патрульных машин отправилось на задания, но улица была по-прежнему перекрыта и никто не мог пройти на территорию квартала или покинуть ее, не пройдя сквозь полицейский кордон.

Могильщик поставил машину у участка, и они с Гробовщиком вошли в здание с пакетами в руках. Они прошли через все отделы, пока не оказались у клетушки начальника местного изолятора.

— Пришли Айрис О’Мэлли в комнату допросов и дай нам ключ, — сказал Могильщик.

Его собеседник вяло протянул руку за ордером.

— Ордера у нас нет, — сказал Могильщик. — Капитану сейчас некогда их выписывать.

— Без ордера не могу, — воспротивился главный тюремщик.

— Тогда дай нам ключ от «коровника», — сказал Гробовщик. — Мы займемся ребятами из Движения О’Мэлли.

— Вы же знаете, что без ордера и это нельзя, — отвечал начальник. — Что с вами сегодня?

— Ты что, с луны свалился? — спросил Могильщик. — Капитан с ног сбивается, ты это понимаешь?

Главный тюремщик покачал головой. Он не желал отвечать за побеги.

— Ну так позвони капитану, — проскрежетал Гробовщик. — Не можем же мы стоять тут целый день.

Начальник изолятора связался с капитаном по селектору и спросил, можно ли разрешить Джонсу и Джонсону допрашивать задержанных, что находится в «коровнике».

— Пусть допрашивают, кого хотят, — рявкнул капитан, — и больше ко мне не приставайте.

Завтюрьмой приуныл. Теперь ему надо было оказывать сыщикам содействие, чтобы не испортить с ними отношений.

— Айрис О’Мэлли хотите видеть сначала или потом?

— Сначала, — сказал Могильщик.

Зав дал им ключ и позвонил своему подчиненному на ярус, где сидела Айрис, велев доставить ее в «Гнездо».

Конвоир доставил ее, ушел, и тогда, заперев за ним дверь, Гробовщик с Могильщиком посадили ее на табуретку и направили лампы. Ссадины и царапины успели подсохнуть, и синяки почти сошли, но кожа по-прежнему была всех цветов радуги. Без косметики она выглядела какой-то бесполой. На ней была темная тюремная форма, но без номера, поскольку она еще не прошла через большое жюри.

— Хорошо выглядишь, — сказал Гробовщик.

— Скажи это своей мамочке.

— Дик сбежал, — сказал Могильщик.

— Вот везунчик, — отозвалась она, щурясь от света.

Могильщик выключил все лампы, кроме одной, чтобы свет не ослеплял ее, но и не позволял скрыться в тени.

— Ты хотела бы сбежать? — спросил ее Могильщик.

— Очень даже. А вы бы хотели меня трахнуть? Оба? Одновременно?

— Где? — спросил Гробовщик.

— Как? — спросил Могильщик.

— Здесь. А как — это уж моя забота.

— Шутки в сторону, — начал было Могильщик, но она перебила его:

— Я не шучу.

— Тогда секс в сторону. Где прячется Дик?

— Даже если б знала, все равно бы не сказала. По крайней мере за просто так.

— Мы тебя отмажем, — сказал Могильщик.

— Хрен-то! Вы и себя отмазать не можете. Впрочем, я все равно ничего не знаю.

— А ты могла бы поискать?

Она хитро улыбнулась:

— Могла бы, только если бы вышла отсюда.

— Это понятно, — сказал Могильщик.

Айрис метнула на него взгляд и спросила:

— А что я с этого буду иметь?

— Скорее всего, свободу, — отвечал он. — Когда мы возьмем Дика, он за все ответит. Двоих его головорезов мы поджарим за убийство наших ребят, а его самого — за Мейбл Хилл. Поможешь нам их отыскать, деньги — получишь десять процентов от восьмидесяти семи тысяч.

Ее глаза бегали. Прочитав ее мысли, Гробовщик сказал:

— Учти, киска, если ты нас надуешь, то помрешь. Мы вынем тебя из-под земли и прикончим.

— И не надейся на пулю, — пообещал Могильщик. В свете лампы, бившей ему в спину, лицо его приобрело зловещий садистский оттенок. — Если не понятно, могу растолковать.

Ее всю передернуло.

— А если я его не найду?

— Арестуем и повесим на тебя побег из-под стражи.

— Грязные сволочи! — яростно крикнула она.

— Лучше быть грязным, чем Мертвым, — сказал Могильщик. — Ну что, договорились?

— Если б я только могла, — вспыхнула Айрис, — я бы тебе кое-что откусила.

— Но ты не можешь. Ну, договорились?

— Договорились. Ты, мерзавец, знал, что этим все кончится. — Немного помолчав, Айрис сказала: — Может, вы просто меня изнасилуете — если я не найду Дика, а?

— Найди его, и у тебя появятся более радостные перспективы, — сказал Могильщик.

— Найду, — буркнула Айрис.

Глава 18

— Покрась себя в черную негритянку и не задавай лишних вопросов, — велел Могильщик. — В пакете ты найдешь все, что нужно, — одежду, краску, косметику и деньги. Насчет краски не волнуйся, она смоется.

Он включил все лампы, и они с Гробовщиком, заперев за собой дверь, вышли. Обнаружив в пакете зеркало, Айрис взялась за дело. Некоторое время Гробовщик стоял и прислушивался. Было маловероятно, что она станет орать и звать на помощь, но он хотел в этом лично удостовериться. Затем он отправился наверх и стал ждать, когда придет Могильщик с ключом от «коровника». Они вошли в него и допрашивали задержанных до тех пор, пока им не попалась молодая негритянка по имени Лотус Грин. По возрасту и росту она походила на Айрис. Они заполнили на нее карточку и взяли в «Гнездо» для дальнейших расспросов.

— Что вы от меня хотите? — возмущалась она. — Я и так все рассказала…

— Ты нам понравилась, — сказал Гробовщик.

Тогда она их удивила:

— Придется заплатить. С незнакомыми мужчинами я за так этого не делаю, — брякнула она.

— Разве мы не познакомились? — удивился Гробовщик.

Он стоял с ней у двери, выслушивая ее объяснения, почему их знакомство нельзя считать достаточным, а Могильщик пошел за Айрис. Она была готова — черная как смола негритянка в дешевом красном платье.

— Эти говенные сандали мне велики, — пожаловалась она.

— Не ругайся и держись с достоинством, — сказал ей Могильщик. — Ты набожная негритянка Лотус Грин и мечтаешь и надеешься вернуться в Африку.

— Боже мой!

Он провел ее мимо настоящей Лотус, каковую Гробовщик ввел в комнату.

— Сейчас мы посадим тебя в «коровник», а когда полицейский вызовет Лотус Грин, ты выйдешь, — инструктировал Могильщик. — Дуйся и на вопросы не отвечай.

— Это нетрудно! — пообещала Айрис.

Гробовщик запер настоящую Лотус, сказав, что только слетает за деньгами, а сам присоединился к Могильщику. Они отправились к капитану и попросили разрешения взять с собой на допрос Лотус Грин, из Движения Дика.

— Она видела, в какую дверь вошла та женщина, которую в ночь налета обокрали, — пояснил Могильщик. — А вот номер дома не помнит. Вдруг та женщина видела налетчиков.

Капитана интересовали не налетчики, а Дик. Он заподозрил нечистое, но решил не связываться.

— Ладно, — бросил он. — Сейчас ее приведут ко мне — и забирайте. Только помните главное задание.

— Тут все главное, — отозвался Могильщик, протягивая капитану карточку на Лотус Грин.

Они пошли к заведующему следственным изолятором.

— Хотим еще немного поработать с Айрис. Если стерва заупрямится, чуток подержим ее в темноте. Если начнет вопить и звать на помощь, не пугайтесь. Мы проверим, чтобы она ничего не могла с собой сделать.

— Я не знаю, что вы там делаете в «Гнезде», и знать не хочу, — отрезал тот.

— Вот и отлично! — отозвался Могильщик. Сыщики заняли позицию у «коровника». Увидев, что конвоир ведет Айрис под видом Лотус к капитану, они спустились еще на этаж и, взяв из «Гнезда» настоящую Лотус, отвели ее назад в «коровник».

— Я все жду и жду, — пожаловалась она.

— А что тебе еще здесь делать? — удивился Гробовщик. Отведя ее, сыщики вернулись к капитану, получили Айрис и вывели ее из участка. Они сели в машину и поехали.

— Теперь мы сами себе хозяева, — сказал Гробовщик.

— Да, мы сиганули в костер, — согласился Могильщик.

— Ну что, сестренка, где тебя высадить? — обратился Гробовщик к Айрис.

— На углу.

— На каком?

— На любом.

Они остановились на углу Седьмой авеню и 125-й улицы, напротив отеля «Тереза». Они хотели, чтобы все местные стукачи видели, как она выходит из машины. Они понимали, что никто ее не узнает, но на всякий случай решили ее продемонстрировать.

Гробовщик обернулся к ней и сказал:

— Когда увидишь Дика, то тебе надо…

— Если увижу Дика, — поправила Айрис.

Он пристально посмотрел на нее и сказал:

— Только без фокусов, это не поможет.

Она промолчала, а он продолжил:

— Когда увидишь Дика, то скажешь, что знаешь, где кипа хлопка.

— Что? — не поняла она.

— Знаешь, где кипа хлопка. Пусть он ее заберет. Когда узнаешь, где он, вели ему подождать тебя, а сама свяжись с нами.

— Вы уверены, что я должна сказать про кипу хлопка? — недоверчиво переспросила Айрис. — Я правильно поняла, кипа…

— Она самая.

— А как с вами связаться?

— По одному из этих телефонов. — Гробовщик записал номера их домашних телефонов. — Если нас не будет, скажи, кто звонил, мы отзвоним.

— Хрена! — отозвалась она.

— Ладно, тогда перезвонишь через полчаса, и тебе скажут, куда нам позвонить. Скажи, что звонит Абигайль.

— Эд, ты нам прибавил мороки, — тихо прошептал Могильщик.

— Ты можешь придумать что-то получше?

— Нет, — признался Могильщик, немного помолчав.

— Ну, пока, — сказала Айрис и добавила себе под нос: «Черные суки», вышла из машины и зашагала по 125-й на восток.

Могильщик вывел машину на Седьмую, и они поехали на север.

Айрис остановилась перед магазином «Юнайтед тобэкко» и наблюдала за их машиной, пока та не скрылась из вида. У магазина было пять телефонных будок. Айрис быстро вошла в одну из них и набрала номер. Осторожный голос ответил:

— Радиомастерская Холмса.

— Я хочу поговорить с мистером Холмсом.

— Кто говорит?

— Его жена. Я вернулась.

Через мгновение другой осторожный голос спросил:

— Солнышко, ты где?

— Здесь, — ответила Айрис.

— Как ты оттуда выбралась?

«Да уж, ты бы дорого дал, чтобы это узнать», — сказала она про себя, а вслух спросила:

— Ты не хочешь купить кипу хлопка?

Ответом было долгое зловещее молчание, затем голос сказал:

— Скажи, где ты, и мой шофер за тобой приедет.

— Не беспокойся, — ответила Айрис, — я торгую хлопком.

— Только не торгуй бедой. — В голосе послышалась смертельная угроза.

Айрис повесила трубку. Выйдя из будки, она осмотрелась. По обе стороны улицы вереницей были припаркованы машины. Как всегда, движение было оживленным. В черном «форде» не было ничего такого, что бы выделяло его из всех остальных машин. В нем не было никого, и казалось, вряд ли скоро будет. Она не заметила и двухцветного «шевроле», стоявшего чуть дальше. Но когда она пошла по улице, за ней потянулся хвост.

Могильщик и Гробовщик приехали на своей маленькой черной машине с форсированным двигателем в гараж на 155-й улице и оставили ее для осмотра. Сами же сели на метро и доехали до Коламбус-серкл, где Бродвей пересекает 59-ю улицу.

Они шли по Коламбус-авеню мимо ломбардов и магазинов подержанной одежды, потом зашли в магазин Каца, где приобрели черные очки и кепки. Могильщик — клетчатую, а Гробовщик красную с длинным козырьком. Когда они вышли из магазина, то выглядели как два гарлемских наркомана.

На Бродвее в бюро проката машин они взяли черный грузовик без каких-либо знаков и надписей. Агент оформил документы, только когда они оставили большой залог. Он взял деньги и ухмыльнулся, явно принимая их за гарлемских рэкетиров.

— И эта развалюха поползет? — осведомился Могильщик.

— Полетит стрелой! — воскликнул агент. — «Кадиллаки» будут уступать ей дорогу.

— Это точно! — сказал Гробовщик. — Если бы у меня был «кадиллак», я бы так и поступил.

Они сели в кабину и поехали.

— Теперь я понимаю, как выглядит мир в глазах наркомана, — сказал Могильщик, сидевший за рулем.

— Жаль, нельзя перекраситься в белых, — сказал Гробовщик.

— Почему, старый Канадец Ли перекрасился в белого, когда играл на Бродвее в шекспировской пьесе. И если он мог сойти за белого, то мы и подавно.

Механик в гараже не узнал их, и Могильщику пришлось помахать у него перед носом полицейским жетоном.

— Ну и ну! — сказал он. — Когда я вас увидел, то первым делом побежал запереть сейф.

— И правильно сделал, — сказал Могильщик. — Мало ли кто пожалует в таком драндулете.

Они попросили механика снять радиотелефон из их служебной машины и установить его в грузовике. На это ушло сорок пять минут, и Гробовщик позвонил домой. Его жена сказала, что никакая Абигайль не звонила ни ей, ни Стелле, зато из участка звонили каждые полчаса: их разыскивали.

— Скажи им, что понятия не имеешь, где мы, — сказал Гробовщик. — Тем более что это святая правда.

Теперь они смогли принимать в грузовичке все полицейские звонки. Всем патрульным группам было поручено обязательно вступить с ними в контакт и велеть вернуться в участок. Кроме того, патрульным были даны инструкции задержать стройную черную женщину в красном платье по имени Лотус Грин.

— Сейчас уже, наверное, эта желтая киска давно смыла черную краску, ей ведь страшно не нравится быть черной.

— И красное платье переодела, — подхватил Могильщик.

Они подъехали к бару «Белая роза» на углу 125-й и Парк-авеню, напротив станции метро, поставили машину за двухцветным «шевроле». Эрни сидел в будочке чистильщика обуви и смотрел в сторону парка. На навесе будочки виднелась надпись: «Чистка обуви „Американский легион“». Двое пожилых белых чистили обувь цветным. Через дорогу, между опорами метро-моста стояла другая будочка с надписью: «Чистка обуви „Отец небесный“». Двое пожилых чернокожих чистили обувь белым.

— Демократия в действии, — заметил Гробовщик.

— От головы до пят.

— У пят, — поправил Гробовщик.

Эрни увидел, как они входят в бар, но и виду не подал. Они вошли в бар, словно два бродяги, решившие промочить пересохшее с похмелья горло. Они заказали пиво. Вскоре и Эрни вошел в бар, протиснулся к стойке и тоже заказал пива. Белый бармен поставил на стойку открытую бутылку и стакан. Эрни стал наливать не глядя и пролил пиво на рукав Могильщика. Обернувшись к нему, он сказал:

— Извини, не посмотрел.

— Это написано на большинстве могильных памятников, — отозвался Могильщик.

Эрни захохотал, а потом чуть слышно пробормотал:

— Она у танцовщицы Билли, на 115-й улице.

— Не обращай внимания, сынок, — сказал громко Могильщик, — я пошутил. Живи дальше.

Проходивший мимо них бармен оглядел обоих, размышляя над последней фразой. Сколько ни работай в Гарлеме, думал он, никогда не выучишь язык этих черных.

Гробовщик и Могильщик выпили пиво и заказали еще. Эрни допил свое и вышел из бара. Гробовщик подошел к автомату и позвонил домой. Абигайль по-прежнему не звонила, но из участка продолжали названивать. Бармен украдкой подслушивал, но Гробовщик не сказал ни слова, а слушал донесение жены и лишь в конце буркнул ей: «Живи дальше». Психи, подумал бармен не без удовлетворения.

Не допив пива, они вышли и сели в грузовик.

— Вот бы подключить ее тамошний телефон, — сказал Гробовщик.

— Оттуда она звонить не будет, — возразил Могильщик. — На это у нее ума хватит.

— Надеюсь, у нее хватит ума сохранить себе жизнь, — хмыкнул Гробовщик.

Билли была дома одна, когда Айрис постучала молотком с медной рукояткой в ее черно-желтую отлакированную дверь.

Билли открыла дверь на цепочке. На ней были желтые шифоновые шаровары поверх черных кружевных трусиков. И белая шифоновая блузка с длинными рукавами и черепаховыми запонками на манжетах. Вид у нее был очень обиженный. Ногти ее изящных голых ног танцовщицы сверкали алым лаком. Как всегда, она была накрашена, словно вот-вот собиралась выйти на сцену. У нее был вид любимой наложницы султана в гареме.

В щелочку она увидела неправдоподобно черную негритянку. В дешевом красном платье она напоминала горничную в выходной день.

— Вы ошиблись дверью, — сказала Билли.

— Это я, — сказала Айрис.

— Кто я? — У Билли расширились глаза. — Голос вроде знакомый, но все равно не узнаю.

— Я, Айрис.

Билли некоторое время оглядывала ее, затем разразилась истерическим хохотом.

— Господи, ты прямо как Топси из «Хижины дяди Тома». Что с тобой стряслось?

— Отвори дверь и впусти меня, — огрызнулась Айрис. — Я и без тебя знаю, на кого похожа.

Все еще хохоча, Билли впустила Айрис, снова заперла дверь и наложила цепочку. Затем, глядя, как Айрис устремилась к ванной, она двинулась за ней со словами:

— Поняла! Ты была в тюрьме!

Когда Билли вошла в ванную, Айрис уже намазывала лицо очищающим кремом.

— Как видишь, была, да сплыла!

— Ну и ну! — сказала Билли, усаживаясь на край ванной. — Кто же тебя выпустил? В газетах писали, ты заложила Дика, а теперь он удрал.

Айрис схватила чистое полотенце и стала неистово тереть лицо, чтобы понять, сошла ли краска.

— Сволочи! — сказала она. — Они хотят, чтобы я навела их на Дика.

— И ты это сделаешь? — ахнула Билли.

— Еще как! — фыркнула Айрис, стягивая с себя красное платье.

Билли вскочила на ноги с криком:

— Я тебе не помощница. Мне всегда нравился Дик.

— Бери его, солнышко, — отозвалась Айрис, сдирая чулки. — Я меняю его — на платье.

Билли с негодованием удалилась, а Айрис, оставшись в чем мать родила, начала всерьез отскребать черноту. Вскоре вернулась Билли и бросила на ванну охапку одежды. Окинув критическим взором тело Айрис, она сказала:

— Ну и досталось тебе, детка. У тебя такой вид, словно тебя изнасиловали трое каннибалов сразу.

— Это было бы забавно, — пробормотала Айрис, втирая в лицо крем.

— Возьми «Понде», — посоветовала Билли, подавая ей другую баночку. Зачем зря переводить «Шанель»…

Айрис молча взяла баночку и продолжала обрабатывать кремом руки, ноги, шею.

— Ты и правда ее убила? — осведомилась Билли. Айрис перестала растираться и, обернувшись, вперила взор в Билли.

— Не задавай идиотских вопросов. Еще не родился тот человек, из-за которого я бы стала убивать. — В ее голосе послышались нотки, от которых Билли стало не по себе. Но ее одолевало любопытство.

— И все же вы с ней…

— Заткнись, — рявкнула Айрис. — Я не знала эту стерву.

— Тебе нельзя здесь оставаться, — сказала Билли, которая явно не верила Айрис. — Они посадят и меня, если найдут тебя здесь.

— Не будь такой ревнивой стервой, — отозвалась Айрис, густо намазанная кремом. — Никто не знает, что я здесь, даже Дик.

Билли улыбнулась своим мыслям и, успокоившись, спросила:

— Как же ты собираешься увидеть Дика после того, как заложила его?

Айрис расхохоталась, словно услышала неплохую шутку.

— Я придумаю хорошую историю насчет того, где найти те деньги, что он потерял. За деньги Дик готов простить все.

— Деньги его Движения? Господи. Они же теперь унесенные ветром!

— Знаю без тебя. Но я хочу спалить этого мерзавца.

Билли снова улыбнулась своим тайным мыслям.

— Ну и ну, — сказала она. — Как ты говоришь! Можешь его снять, — добавила она, имея в виду крем. — Я покрашу тебя в коричневый цвет, и ты будешь как новенькая.

— Ты прелесть, — машинально отозвалась Айрис, сосредоточенно размышляя, почему Дику так позарез нужна кипа хлопка.

Пожирая глазами ее нагую фигуру, Билли сказала:

— Перестань меня соблазнять.

Глава 19

В понедельник гарлемский «Сентинел» вышел в середине дня. Гробовщик купил газету в киоске у метро на Лексингтон-авеню в половине второго, чтобы было что почитать во время ленча. Абигайль не звонила, а Пол только что проехал мимо, подав условный знак, что Айрис по-прежнему находится у Билли.

Сыщики хотели поесть там, где их не заприметят свои, во-первых, и где, во-вторых, они не покажутся ни к месту в своих кепках и черных очках. Решено было пойти к Пятнистому, на 116-ю улицу. Там было кафе, хозяином которого был негр с белыми пятнами на коже и супругой-альбиноской.

Пятнистый многие годы оплакивал свою судьбу, говоря, что выглядит как переросшая овчарка, а потом примирился с судьбой и открыл ресторанчик, где подавали ветчину, фасоль и рис. Ресторанчик расположился между церковью и фабрикой по производству тары, боковых окон у него не было, а передние были так плотно занавешены, что дневной свет туда совершенно не проникал. Цены там были слишком невелики, а порции, напротив, слишком большие, чтобы хозяин мог еще позволить себе день-деньской освещать зал электричеством. Его темный ресторанчик привлекал тех, кто укрывался от всеобщего внимания, приверед, которых тошнило от вида мух в еде, бедняков, надеющихся за свои гроши получить побольше, наркоманов, не выносивших яркого света, и слепых, которым было все равно, темно или светло вокруг.

Сыщики заняли столик в задней части зала, напротив двух работяг. Пятнистый принес им рис, фасоль, ветчину, нарезанный стопкой хлеб. Выбирать здесь не полагалось.

Гробовщик отправил в рот полную ложку и задохнулся.

— От такой еды зубы загорятся, — сказал он.

— А ты полей горячим соусом, и будет не так жарко, — посоветовал один из работяг совершенно серьезным тоном.

— Когда на дворе такая жарища, от этой еды делается прохладнее, — сказал второй. Весь жар уходит в желудок, а все остальное охлаждается.

— А что делать с желудком? — спросил Могильщик.

— Господи, да что у тебя за жена! — удивился работяга.

Могильщик крикнул, чтобы им принесли пива. Гробовщик вынул газету и разделил ее на две части. Через черные очки он не видел ничего, кроме заголовков.

— Что хочешь? Серединку или конец-начало?

— Ты собираешься читать в потемках? — спросил Могильщик.

— Попроси у Пятнистого свечку, — сказал работяга с непроницаемым лицом.

— Обойдемся, — сказал Могильщик. — Я одно слово читаю, а два угадываю.

Он взял середину газеты, разложил ее на столе. Сверху оказалась страница с объявлениями. Его внимание привлекло объявление в рамке: «Срочно требуется кипа хлопка. Телефон Томкинс… звонить до 19.00». Он передал газету Гробовщику. Никто не проронил ни слова. Работяги заинтересовались, но Могильщик перевернул страницу, прежде чем те успели что-либо на ней углядеть.

— Ищете работу? — осведомился самый разговорчивый из двоих.

— Угу! — сказал Могильщик.

— В этой газете ничего не найдешь, — отозвался тот.

Сыщики промолчали. Потеряв надежду удовлетворить свое любопытство, работяги поднялись и ушли. Гробовщик и Могильщик молча очистили свои тарелки.

— Десерт подать? — спросил Пятнистый, подойдя к столику.

— А что у тебя?

— Пирог с черной смородиной.

— Нет, здесь слишком темно для черной смородины, — сказал Могильщик. Детективы расплатились и ушли.

С улицы Гробовщик позвонил домой, но от Абигайль по-прежнему не было никаких известий. Затем он позвонил по телефону из объявления. Голос с южным акцентом сказал:

— Бюро организации «Назад на Юг». Говорит полковник Калхун.

Гробовщик повесил трубку.

— Полковник, — обронил он Могильщику, когда они снова сели в грузовик.

— Лучше помолчать и размышлять про себя, — отозвался Могильщик. — Они могут прослушивать наши разговоры.

Проехав станцию метро на 125-й улице, они увидели двухцветный «шевроле» Фишера у кафетерия. Эрни подал сигнал, что Айрис все еще там. Они поехали дальше и увидели, что по улице с палочкой бредет слепой. Завернув за угол, они остановились на Мэдисон-авеню.

Вскоре с ними поравнялся слепой. Он продавал церковные календари. Гробовщик высунулся из кабины и окликнул его:

— Эй! Покажи-ка мне календарик!

Слепой, осторожно ощупывая дорогу палочкой, подошел к краю тротуара. Вытащив из сумки календарь, он сообщил:

— Там есть все святые, и праздники, и числа из Апокалипсиса, и еще в какие дни надо рождаться и помирать. — Понизив голос, он добавил: — Там фотография, о которой я вам раньше говорил.

— Как ты нас вычислил? — прошептал Гробовщик.

— Элони показал.

Удовлетворенный, Гробовщик громко осведомился:

— А сны тут не объясняются?

Прохожий услышал вопрос и остановился узнать ответ.

— Тут есть целый раздел о снах, — сказал слепой.

— Я возьму один календарь, — сказал Гробовщик.

— И я тоже, — сказал прохожий. — А то мне вчера приснилось, что я белый.

Они отъехали, свернули на 127-ю, проехали на восток и остановились. Гробовщик дал Могильщику снимок. Там был отчетливо виден черный лимузин, за рулем блондин, рядом полковник Калхун, сзади вырисовывались три белых силуэта. К машине подходил ныне покойный Джош, Он весело улыбался.

— Теперь он у нас на сковородке, — сказал Могильщик.

— Эта картинка, может, его и не поджарит, но попугает здорово.

— Так или иначе, хлопок ему не достался.

— Ну и что? Он вполне мог успеть забрать деньги, а кипа хлопка — просто лишняя улика, не больше. Он мог убить парня, только чтобы не платить ему, — возразил Могильщик.

— А сегодня дать объявление о хлопке? Давай-ка все же потрясем его, а хлопок отыщем позже.

— Сначала надо взять Дика, — сказал Гробовщик. — Полковник не убежит. За его спиной не какие-то жалкие восемьдесят семь тысяч, а весь этот сволочной белый Юг. Он играет по крупной — что там ему один налет.

— Слепой сказал — посмотрим, — отозвался Гробовщик, и они вернулись к «Белой розе».

Пол ждал их у стойки, попивая кока-колу. Они протиснулись к нему. Он говорил тихо, но не скрываясь:

— Нас перевели на другое дело. Капитан Брайс не знает, что мы работаем на вас, и мы не скажем, но теперь нам велено вернуться в участок. Эрни ждет, чтобы вы его сменили. Она там затаилась, но это не значит, что она никому не звонила.

— Понял, — сказал Могильщик. — Живи дальше.

— Слушаюсь, — сказал Пол.

К ним подошел бармен с понимающим выражением лица. Опять эти психи, думал он. Но они ушли ничего не сказав. Он понимающе покивал головой, словно с самого начала этого и ожидал. Сыщики отправились на 115-ю улицу, где Эрни сидел в машине и, делая вид, что читает газету, наблюдал в зеркальце за входом в дом Билли. Гробовщик просигналил ему, и тот уехал.

На углу Леннокс-авеню был бар с телефоном. Они поставили машину так, чтобы оказаться позади Айрис, если та выйдет и станет звонить. Могильщик вылез из машины и стал работать домкратом у правого заднего колеса, время от времени оглядываясь на подъезд. Гробовщик, ссутулившись и натянув на самый нос свою красную кепку с длинным козырьком, побрел к бару. Вид у него был что надо. По их расчетам, Айрис скоро должна была начать действовать.

Но она вышла, уже когда стало темнеть. К этому времени люди стали покидать свои квартиры, где спасались от дневной жары, и тротуары были полны прохожих. Айрис быстро зашагала сквозь толпу так, словно эти люди и вовсе не существовали.

Теперь ее руки и лицо были гладкие, темно-коричневые, бархатистые, словно кожа дорогой сумочки. На ней были шелковые розовые брюки и шелковая голубая блузка Билли. На голове был рыжий парик, который Билли надевала во время своих некоторых номеров. Ее бедра покачивались, как шлюпка в штормящем море, но холодное надменное лицо не советовало лелеять напрасных надежд.

Это весьма удивило Могильщика, когда он завел свой грузовик и двинулся вдогонку. Айрис явно хотела, чтобы ее видели! Она и не взглянула на телефон-автомат, возле которого крутился Гробовщик, а взяла курс на север. Она шагала по Леннокс-авеню быстро, не оглядываясь. Гробовщик вернулся в грузовичок, и они двинулись за Айрис, отставая от нее на квартал.

Затем Айрис свернула на восток, дошла до церкви О’Мэлли. Дверь была заперта, но у нее имелся ключ.

Могильщик остановил грузовик за углом, на Леннокс-авеню, они выскочили, но Айрис как сквозь землю провалилась.

— Проверь черный ход, — бросил Могильщик и поднялся по ступенькам к главному входу в церковь. Заперто. Могильщик обвел взглядом окна. Гробовщик потолкался у задней двери. Она тоже была заперта. Тогда он занял наблюдательный пункт на кирпичном заборе, отделявшем двор церкви от двора соседнего жилого дома.

Из укрытия под кафедрой все трое слышали, как в замке повернулся ключ, как хлопнула дверь, снова ключ повернулся в замке и по деревянному полу зацокали ее каблучки.

— Это она! — с облегчением выдохнул Дик.

— Тебе сильно повезло, — сказал человек с маслянистыми волосами. В руке у него был кольт 45-го калибра. Глядя на Дика, он похлопывал стволом кольта по левой ладони.

Дик был привязан к спинке одного из круглых стульев. По его лицу катился пот, казалось, Дик плачет. С тех пор как семь часов назад ему позвонила Айрис, он находился в этом положении. Его руки были закинуты за спинку стула.

Второй бандит лежал на кровати с закрытыми глазами. Казалось, он спит.

Они молча слушали, как шаги, усиленные электроникой, прогрохотали у них над головой, но куда больше насторожили их какие-то звуки у входа.

— За ней хвост, — сказал один из головорезов. Это был коренастый светло-коричневый негр с редеющими прямыми волосами, чуть раскосыми карими глазами и неприятным слюнявым ртом. Пока все слушали, он сплюнул на пол.

Шаги наверху обогнули кафедру, остановились. У двери все стихло.

— Айрис дело знает, — сказал Дик, слизывая языком капли пота. — Она пройдет через стену и потеряет их.

— Хорошо бы она потеряла их раз и навсегда, — подал голос бандит с койки.

Они услышали, как отворилась потайная дверь в стене, соединявшей церковь с жилым домом, потом она закрылась, и снова наступила тишина.

Стоявший бандит похлопывал стволом кольта о ладонь, словно в замешательстве.

— Зачем ты поверил этой суке? Она уже один раз заложила тебя полиции.

Пот попал в глаза Дику, он заморгал.

— Я ей не верю, но она обожает деньги, а потому будет помалкивать.

— Иначе ты останешься без головы, — напомнил бандит с кровати.

— Скорее бы она возвратилась, — сказал стоявший. — А то здесь как в парилке.

— Но зато безопаснее! — с отчаянием в голосе произнес Дик.

— Пока не отыщем деньги, лучше побыть здесь, а не шататься Бог знает где. Об этом тайнике не знает ни одна живая душа.

— Кроме Айрис и тех, кто его построил, — сказал бандит с кровати и сплюнул.

— Его построили белые, — произнес Дик не без превосходства. — Думали, тут будет склеп.

— Это еще что такое? — подозрительно спросил стоявший.

— Усыпальница для святых, например…

Бандит покосился на Дика, потом обвел взглядом комнату, словно видел ее впервые. Маленькая, со звукопроницаемыми стенами комнатка, попасть в которую можно было через заднюю часть органа. В одной из стен ниша, там серебряная икона и изображение Христа и Девы Марии. Два круглых стула, кровать, холодильник с запасом еды и выпивки. Грязные тарелки на столике свидетельствовали, что однажды здесь уже ели.

Одна стела была целиком занята звукоулавливающей электронной системой. Если включить ее на полную мощность, можно было слышать, как крадется церковная мышь. Напротив — стойка с двумя винтовками, двумя обрезами и автоматом. Дик очень гордился тайником. Он оборудовал его, когда ремонтировал церковь. Здесь он чувствовал себя в полной безопасности. Но бандит, который стоял, особого энтузиазма не испытывал.

— Дай-то Бог, чтобы белые забыли о тайнике, — сказал он. — И твоя стерва не привела сюда легавых. Здесь мы в такой же безопасности, как в гробу.

— Честное слово, мы тут в безопасности, — сказал Дик.

— Мы тебя взяли, детка, чтобы получить денежки, — спокойно отозвался бандит на кровати. — Мы решили так: свяжем тебя, а потом продадим тебе твою собственную жизнь за восемьдесят семь тысяч. Ясно? Устраивает?

— Фредди! — воззвал Дик к бандиту на кровати, но в ответ получил лишь пустой взгляд. — Четыре-Четыре! — обратился он к стоявшему с кольтом, но и тот на него посмотрел столь же безучастно. — Вы должны мне верить, — умоляющим голосом проговорил он. — Я никогда вас не подводил. Дайте срок.

— Даем, — сказал Фредди, подошел к холодильнику, вынул банку пива и хлопнул дверцей. — Но небольшой.

Со стены Гробовщик видел, как Айрис выглядывает из-за шторы, в квартире первого этажа соседнего жилого дома. Он увидел ее не столько зрением, сколько шестым чувством. В комнате был полумрак, и она вырисовывалась лишь силуэтом, да и то какое-то мгновение. Именно эта стремительность и подсказала ему, кто там: кому еще взбредет в голову тайно выглядывать из-за шторы в это время?

Он сразу понял, что Айрис прошла через стену. Как, не столь важно. Он понял, что она не только узнала его тогда, но с самого начала решила их обхитрить. Ловкая стерва, даже слишком ловкая! Он задумался, что же делать: в открытую вломиться и взять ее или дать ей возможность сделать свой ход. Он отправился совещаться с Могильщиком.

— Пусть погуляет, — сказал Могильщик. — Она же не в состоянии все время прятаться. Она не невидимка. Так что пусть она погуляет. Может, она даст нам о себе знать.

Они вернулись к машине, подъехали к бару, откуда Гробовщик позвонил домой. Жена Молли сказала, что Абигайль не звонила, зато звонил Андерсон, который заступил на дежурство, и очень просил позвонить.

— Позвони, — распорядился Могильщик.

— Верните Айрис, пока я дежурю, и я попробую вас прикрыть, — сказал Андерсон. — Иначе завтра вас найдут и ваша карьера в полиции будет окончена. А может, дело вообще пойдет в суд. Капитан Брайс в ярости.

— Он обо всем знает и обещал не мешать, — сказал Гробовщик.

— Мне он рассказал все иначе. Он доложил комиссару, что вы ее увели самовольно, и пышет злобой.

— Он бесится, потому что мы немного его надули, а теперь хочет спасти свою шкуру за наш счет.

— Так или иначе, он готов на все.

Некоторое время они провели в напряженном молчании.

— Думаешь, она может дать деру?

— У нас и без нее забот хватает, — сказал Могильщик. — А времени нет.

— Поехали к Билли.

— Она туда больше не вернется. Лучше пойдем в церковь.

— Она и туда не вернется, — сказал Гробовщик. — Она туда пошла, чтобы сбить нас со следа.

— Может, да, а может, нет. Дик просто так не поставит тайную дверь. Там, похоже, есть кое-что любопытное.

— Наверное, ты прав, — сказал Гробовщик после паузы.

Они поставили машину на 122-й улице и осмотрели задворки церкви. Ее задний двор был отделен кирпичной стеной от усеянных гаражами задних дворов соседних домов. Сыщики осмотрели стену, потом замок черного хода. Заглянули в окошко, но в церкви царил мрак.

Затем Гробовщик и Могильщик двинулись по узкой дорожке вдоль боковой стены. Кирпичное строение было в хорошем состоянии. Другим боком церковь примыкала к жилому дому.

— Если они там устроили тайник, то, конечно, оборудовали его звукоуловителем, — рассуждал вслух Могильщик. — Не станут же они держать круглые сутки часового?

— Ну так что будем делать? Ждать, пока она не выйдет?

— Она вернется в церковь через потайной ход. Может, уже вернулась.

Сыщики задумчиво смотрели друг на друга.

— А что, разумно! — отозвался Могильщик, разуваясь.

Они зашли с фасада, и, когда на улице не оказалось прохожих, подошли к двери, и Гробовщик начал ковырять замок. Со стороны они походили на двух алкашей, решивших помочиться у церковных дверей. Открыв дверь, Гробовщик уселся на плечи Могильщику, и они вдвоем проникли внутрь, прикрыв за собой дверь.

В убежище ничего не изменилась. Дик был по-прежнему привязан к стулу. Четыре-Четыре поил его пивом из банки. Пиво проливалось по подбородку Дика, капало на брюки.

— Ты что, глотать разучился? — сердито осведомился Четыре-Четыре, похлопывая себя пистолетом по бедру. Фредди лежал на кровати с закрытыми глазами.

Внезапно они услышали, как открылась парадная дверь.

Четыре-Четыре поставил банку с пивом на стол, переложил кольт в левую руку, а правую согнул в локте. Фредди сел, опустил ноги на пол и слушал, разинув рот. Кто-то вошел и закрыл за собой дверь.

— У нас гость, — сказал Фредди.

По центральному проходу послышались шаги.

— Сыщик, — сказал Четыре-Четыре, оценивая поступь.

Фредди подошел к стойке и спокойно взял обрез. Шаги обогнули кафедру, затем приблизились к органу. Фредди смотрел на лесенку словно в трансе.

— Большой мальчик, — сказал он. — С двух мужиков. Не пойти ли мне наверх и не укоротить ли немного?

— Укороти на голову, — хохотнул Четыре-Четыре.

— Вы же не оставите меня тут связанным, — проскулил Дик.

— Ни за что, дружище, лучше уж пустим пулю в затылок, — успокоил его Фредди.

Грузный гость подошел к органу, постоял, словно раздумывая, потом медленно двинулся дальше, как бы внимательно осматривая все, что попадалось по пути. Электроника позволяла им слышать его тяжкое дыхание.

— Толстячок, и сердечко не того, — сказал Четыре-Четыре.

— Зато кишка не тонка, — возразил Дик. — Заявился сюда один.

— У меня есть лекарство для его кишок, — сказал Фредди, помахивая обрезом.

Гость обогнул кафедру, остановился, затем вернулся в зал, двинулся вдоль стены. Они услышали, как он простукивает костяшками пальцев стены. Он искал потайную дверь. Внезапно тайник потрясли жуткие удары — гость простукивал пол рукояткой револьвера.

— Приглуши звук, — рявкнул Четыре-Четыре. — А то эта сука услышит себя же в нашей системе!

Фредди покрутил ручку, и грохот превратился в нормальное постукивание. Оно продолжалось, пока весь пол не был проверен. Затем наступило долгое безмолвие: гость вслушивался. Потом шаги направились к двери, но на полпути человек остановился, и раздался легкий шум, словно он приложил ладони к полу.

— Что он там делает? — спросил Четыре-Четыре.

— А я почем знаю? Может, закладывает бомбу с часовым механизмом, — отозвался Фредди и рассмеялся собственной шутке.

— Оторвет тебе задницу, тогда посмеешься, — буркнул его напарник.

Они услышали, как сыщик щелкнул замком и вроде бы вышел, захлопнув за собой дверь.

— Пора бы твоей суке вернуться, — процедил Четыре-Четыре.

— Скоро вернется, — отозвался Дик.

— И пусть возвращается не с пустыми руками, а то тебе придется читать молитвы на наших похоронах, — предупредил Фредди и снова захихикал.

— Засохни! — сказал Четыре-Четыре.

Глава 20

Айрис вернулась, исполненная спокойствия. Она не сомневалась, что хвоста нет и ей удалось обмануть Могильщика с Гробовщиком. Она знала, где хлопок и как его достать. Теперь она могла вертеть Диком как угодно. И она не сомневалась, что тот, в свою очередь, справится со своими головорезами.

Дик и его приятели слышали, как она вошла.

— Это она, — с облегчением вздохнул Дик. Фредди встал с кровати и снова взял обрез. Четыре-Четыре загнал патрон в патронник кольта и снял его с предохранителя. Оба напряженно молчали.

Дик прислушивался к ее шагам. Он почувствовал в ее поступи уверенность и сказал:

— Она с уловом.

— Ее счастье, — буркнул Фредди.

— Я имею в виду, она знает, где искать товар, — пояснил Дик, опасаясь, что его не так поняли, но ответа не получил.

Могильщик лежал ничком между двух скамеек, дыша в черный платок, подсунув под себя револьвер. Его черный костюм растворился в темноте, и Айрис не заметила его, проходя мимо. Когда она стала взбираться на возвышение, он прополз по центральному проходу к двери, чтобы впустить Гробовщика. Он надеялся, что звуки ее шагов заглушат его перемещение. Но его услышали.

— Кто там с ней? — дернулся Четыре-Четыре.

— Собачка, — захихикал Фредди, но, глянув на напарника, мигом осекся.

Она тихо постучала по органной трубе, чтобы ее впустили. Четыре-Четыре нажал кнопку, и стенка раздвинулась, открыв взору небольшое квадратное помещение за трубами органа. Он нажал вторую кнопку, и стальной люк открылся на лестнице, показались ее золотые сандалии и ноги в шелковых брючках. Когда показались ее соблазнительные ягодицы, он снова нажал кнопку, и дверь за ней захлопнулась. Затем он поднял кольт и нацелил на Айрис.

Она оказалась в комнате и обернулась лицом к троице. На нее, словно Медуза Горгона, смотрел кольт. Она окаменела, только веки чуть раздвинулись и глаза попытались выскочить из орбит. Затаив дыхание, она уставилась в лицо Фредди, но не увидела сочувствия. Она перевела взгляд на привязанного к стулу Дика, пот катил градом по его искаженному страхом лицу. Затем ее взгляд упал на обрез в руках Фредди и, наконец, на его лицо садиста.

К горлу подступила тошнота, ее закачало как на волнах, и она стиснула зубы, чтобы не лишиться чувств. Страх был так велик, что у нее случился оргазм. Всю жизнь она искала острых ощущений, но от этого радости не получила.

— Кто с тобой? — спросил Четыре-Четыре.

Она дважды сглотнула, прежде чем сумела заговорить.

— Никого, — выдавила она хриплым шепотом.

— Мы слышали посторонние звуки.

— За мной не было хвоста, — прошептала она. Над верхней губой собрались капли пота, глаза ее превратились в средоточие ужаса. — Там нет никого, клянусь. Прошу вас, верьте мне. Не убивайте. Я не обманываю.

— Расскажи им все, да побыстрее, — пробормотал насмерть перепуганный Дик.

— Они в хлопке, — сказала Айрис.

— И без тебя знаем, — отрезал Четыре-Четыре. — Где хлопок?

Айрис судорожно сглатывала, словно невидимая рука душила ее. Наконец она пробормотала:

— Не скажу, вы же меня убьете…

Быстрым движением, от которого она вздрогнула, Фредди поставил второй стул рядом с Диком и резко скомандовал:

— Садись!

Четыре-Четыре заткнул за пояс кольт и подобрал с пола под стойкой моток нейлоновой веревки.

— Руки за спинку стула, — велел он и ударил ее по лицу связкой, поскольку она не торопилась подчиниться. Затем она заложила руки за спинку стула, и он начал ее привязывать.

— Расскажи им все, — умолял Дик.

— Расскажет, — успокоил его Фредди.

Четыре-Четыре привязывал ее стул к стулу Дика, спинка к спинке, когда они услышали на улице свист. Они застыли, вслушиваясь, но свист прекратился. Четыре-Четыре закончил связывать стулья, но тут они услышали, как открылась дверь в церкви. Раздались мягкие звуки, словно вошло большое животное на мягких лапах, и дверь опять закрылась.

— Надо взглянуть, — слегка заикаясь, сказал Четыре-Четыре, и веки его чуть дернулись.

Слюнявый рот Фредди полуоткрылся и губы задрожали. Он взял из-под кровати еще один кольт, загнал патрон и щелкнул предохранителем. Движения были порывисты, но руки не дрожали. Он сунул пистолет за пояс, а в правую руку взял обрез.

— Пошли, — сказал он.

Могильщик и Гробовщик заняли позицию у противоположных стен, когда из-за органа возник Фредди, поводя из стороны в сторону обрезом, словно охотник на кроликов.

Гробовщик упал на пол, но Фредди увидел метнувшуюся тень, и тишину церкви разорвал грохот выстрела из обреза 12-го калибра. Заряд дроби выбил большой кусок из спинки скамьи, под которой укрылся Гробовщик. Могильщик выстрелил трассирующей пулей. Ее траектория высветила Фредди, который упал на пол, но не успел уклониться от пули, пробившей воротник его рубашки, а также Четыре-Четыре, выскочившего из укрытия с кольтом в руке.

Могильщик тоже упал на пол, а потом пополз, словно краб. От скамьи над его головой полетели щепки, когда Четыре-Четыре всадил в нее несколько пуль из кольта. Некоторое время слышалось копошение в потемках. Затем часть органа запылала, подожженная трассирующей пулей.

Гробовщик выглянул через пять рядов от того места, где заряд из обреза пробил дыру в спинке скамьи, но на возвышении у кафедры никого не обнаружил. Зато он увидел макушку, высовывавшуюся из-за первой скамьи центрального прохода, и выстрелил трассирующей пулей. Она прошла через шевелюру и ударила в кафедру. Гробовщик упал на пол, а бандит завопил.

В зареве от горящего органа возникла фигура с пылающими волосами и кольтом в руке. Могильщик высунул голову. Снова грянул выстрел из обреза и пробил дыру в скамье, за которой он скрывался, а церковь задрожала от грохота. Могильщик упал на пол и пополз по-пластунски, удивляясь, как это ему посчастливилось уцелеть. Пули из кольта крошили скамейки вокруг, и он не осмеливался поднять голову. Лежа на животе под скамейкой, он вглядывался в сторону стрелявшего и наконец увидел, как в зареве от начинающегося пожара возникли очертания ног в брюках. Он аккуратно прицелился и выстрелил. Пуля угодила в ногу, которая переломилась, словно сухая палка, а штанина загорелась. Вопли впились тысячью иголок в темноту, пожирая тишину, словно пламя древесину.

Горящий силуэт рухнул на пол между двух скамей, и Могильщик послал в него еще две пули. Пламя вспыхнуло с новой силой. Умирающий судорожно схватился обеими руками за стойку с книгами, она не выдержала, и на него полетели молитвенники.

Бандит с горящей шевелюрой лежал в проходе, лихорадочно пытаясь затушить этот пожар обожженными руками. Гробовщик вглядывался в пространство, выискивая жертву в алом зареве и водя стволом револьвера.

Дым наполнял убежище. Пленников обуял ужас. Они мерзко сквернословили, пытаясь дотянуться друг до друга.

— Продажная сволочь! Падла! Сутенер! — визжала Айрис, и глаза ее были как у перепуганной кобылицы.

— Стукачка, шлюха, убью! — вопил Дик.

Они были связаны по рукам и ногам, но все же ступнями касались пола и норовили ударить ими друг друга. Стулья раскачивались, ерзали по цементному полу, мускулы натянулись, как канаты, на шеях набухли вены, грозя вот-вот лопнуть. Тела изгибались, груди вздымались и опускались, из раскрытых ртов вырывалось тяжкое дыхание. Казалось, они занимаются любовью в экзотической позе. По лицу Айрис тек пот, смешиваясь с краской. Парик упал на пол. Дик выгибался на стуле, норовя двинуть Айрис об оружейную стойку. Ножки ее стула оторвались от пола, и нечеловеческим усилием Дик повалил и ее, и себя. Айрис дико завизжала. Дик упал лицом вперед, ударившись лбом о цементный пол. Она навалилась на него сверху. Потом они перевернулись, и теперь она уже оказалась внизу, обдирая о цемент лоб и щеки. Айрис сучила ногами, чтобы оттолкнуться от стены, а Дик извивался, словно в экстазе, чтобы прокатить ее лицом по полу еще раз. Они раскачивались из стороны в сторону, пока стулья не разъединились и мужчина и женщина не откатились друг от друга, обессилевшие, неподвижные. Если раньше комнату сотрясали раскаты выстрелов, то теперь звукоуловители фиксировали вой пожара, в тайник вовсю валил дым. Ругаться уже не было сил, и Дик с Айрис лежали, глотая дым и задыхаясь.

Наверху же, в церкви, пламя от погибшего бандита наконец высветило Могильщику фигуру второго с горящей шевелюрой. Он лежал за одной из передних скамей. Могильщик тщательно прицелился между ножек скамей в видимую ему часть противника и нажал на спуск. Пуля угодила в живот. Бандит взревел, как смертельно раненный зверь, и встал, стреляя наугад из кольта. Его вопли достигли неимоверной силы, отчего сыщики ощутили противную горечь во рту. Гробовщик всадил ему пулю в грудь. Одежда запылала. Вопль вдруг оборвался, и бандит стал тяжело оседать, застыв у скамьи в коленопреклоненной позе, словно в предсмертной молитве. Он был объят огнем.

Гробовщик же, нацелив на него револьвер, кричал:

— Встань, сволочь, и умри как мужчина!

Кафедра и орган, весело потрескивая, горели, высвечивая святых, печально смотревших на происходящее с витражей. С улицы послышался вой сирены. К церкви подлетела первая патрульная машина.

Могильщик и Гробовщик пробежали через огонь босиком и, подбежав к органу, заколотили по его стенке обожженными ногами. Но стальная дверь не шелохнулась.

Когда приехала полиция, сыщики перезарядили револьверы и стали палить в пол, чтобы отыскать секретный замок. Снизу доносились вопли, дым обволакивал сыщиков. К ним присоединились их коллеги, и все вместе изо всех сил пытались открыть дверь, но это случилось, лишь когда прибыли первые пожарники с топорами и ломами.

Оттолкнув пожарников, Могильщик прошел первым, за ним Гробовщик. Он поставил стулья обратно — с привязанными пленниками. Айрис смотрела на него, задыхаясь от дыма, по лицу ее текли слезы.

Прежде чем развязать ее, Могильщик наклонился и спросил:

— Ну, сестренка, где хлопок?

За его спиной толпились пожарные и полицейские, они кашляли и что-то кричали ему сквозь густой дым.

— Освободите их и вынесите отсюда, — распорядился сержант в форме. — А то они задохнутся.

Айрис смотрела в пол, пытаясь придумать линию поведения.

— Какой хлопок? — спросила она, выгадывая время.

Могильщик наклонился так, что их лица почти соприкоснулись. Глаза его были кроваво-красными, на шее набухли вены. Его небритое лицо искажала гримаса ярости.

— Ты бы ни за что не пришла сюда, если бы не знала, — прохрипел он, кашляя и ловя ртом воздух. Он поднял свой револьвер и уставил ей в глаза.

Гробовщик вытащил свой револьвер, удерживая пожарников и полицейских на расстоянии. Его обожженное кислотой лицо неистово дергалось, в глазах было бешенство.

— Не скажешь — останешься здесь, — сказал Могильщик.

Наступило молчание. Никто не верил, что он может ‘ ее убить, но никто не вмешивался из-за Гробовщика. Тот, казалось, был готов на все.

Айрис посмотрела на обожженные ступни Могильщика, потом украдкой взглянула в его красные глаза. Она поверила.

— Билли с ним танцует, — шепнула она.

— Взять их, — бросил Могильщик, и они с Гробовщиком поспешили уйти.

Глава 21

Танцплощадка Коттон-клуба находится вровень со столами гостей и служит также эстрадой для представлений. Сзади были занавешенные двери, которые вели в гримерные.

Когда Гробовщик и Могильщик украдкой выглянули из-за шторы, то увидели, что клуб заполнен хорошо одетыми людьми, белыми и цветными, сидевшими за столиками, покрытыми белоснежными скатертями, их глаза сверкали, как хрусталь, а лица казались причудливо-экзотическими в свете свечей.

Вовсю работало пианино, саксофон соблазнительно завывал, контрабас на что-то тихо намекал, труба требовала, гитара умоляла. Голубое пятно прожектора сверху, над головами гостей, высвечивало в голубой дымке коричневое тело. Билли, которая почти обнаженной танцевала вокруг кипы хлопка. Ее тело изгибалось, а бедра трепетали так, словно она лениво занималась любовью. Время от времени ее сотрясали конвульсии, она судорожно бросалась на кипу, начинала тереться о хлопок животом, переворачивалась, терлась ягодицами, голые груди неистово тряслись. Влажный алый рот Билли был раскрыт и судорожно ловил воздух, белые зубы сверкали в синем свете. Ноздри трепетали. Она отдавалась хлопку.

В зале царила мертвая тишина. Женщины следили за танцем с завистью и томлением. Мужчины взирали на Билли с вожделением, закрывая глаза, чтобы прятать мелькающие там мысли. Охваченная жгучим желанием, Билли повалилась на хлопок. Женщины в зале непроизвольно содрогались, снедаемые страстью. По залу разлилась атмосфера блуда.

Танец подходил к кульминации. Бедра, все тело Билли извивались с нарастающей быстротой. Как следует поработав с хлопком, она повернулась к залу, раскинула руки и в последний раз покачала чреслами, простонав: «О-о-о! Папочка хлопок!»

Вспыхнул свет, загремели аплодисменты. Гладкое тело Билли сверкало, покрытое испариной, словно мечта сладострастника. Груди приподнялись, соски, словно указующие персты, были направлены в публику.

— А теперь, — слегка задыхаясь, проговорила она, когда овации стихли, — я хочу продать эту кипу хлопка с аукциона, а выручку передам в Фонд помощи актерам. — Она с улыбкой посмотрела на нервного белого молодого человека, который сидел со своей девушкой за одним из ближайших столиков. — А если кому-то страшно, то лучше уйти домой. — Молодой человек покраснел, в зале захихикали. — Кто готов заплатить тысячу долларов? — осведомилась Билли.

Воцарилось молчание.

— Тысяча долларов! — сказал кто-то сзади с южным акцентом.

Взгляды устремились на голос. Худой белый человек с серебристой шевелюрой, белыми усами и бородкой, в черном костюме и с галстуком-бабочкой сидел за столиком с молодым блондином в белом смокинге.

— Сволочь! — сказал Гробовщик, но Могильщик сделал знак, чтобы он замолчал.

— Джентльмен со старого Юга! — воскликнула Билли. — Вы, наверное, полковник из Кентукки?

Человек встал и отвесил поклон.

— Полковник Калхун из Алабамы к вашим услугам.

Кто-то в зале захлопал в ладоши.

— Ваш брат, полковник! — радостно вскричала Билли. — Ему тоже понравился хлопок. Встань же, братец!

Встал большой крупный негр. Цветная публика покатилась со смеху.

— Сколько ты предлагаешь, братец? — спросила Билли.

— Он готов заплатить пятнадцать сотен, — крикнул какой-то остряк.

— Пусть отвечает сам, — оборвала шутника Билли.

— Я ничего не предлагаю, — отозвался здоровяк. — Просто вы мне велели встать, и я встал.

— Ну а теперь садись, — распорядилась Билли.

Чернокожий застенчиво сел.

— Торг начался, — провозгласила Билли. — Эта прекрасная кипа алабамского хлопка идет за тысячу долларов, а может, и я с ней в придачу. Другие предложения?

Молчание.

— Жмоты, — фыркнула Билли. — Последний шанс. Ну, закройте глаза, вообразите, что это я. Раз, два, три — продано. Подумать только, сколько актеров от этого выгадали. — Она бесстыдно подмигнула. — Полковник Калхун, прошу выйти и получить.

— Что получить-то? — крикнул еще один остряк.

— А ты угадай, тупица, — хихикнула Билли.

Полковник встал, прошел к эстраде, высокий, прямой, уверенный в себе южанин, и вручил Билли десять стодолларовых купюр.

— Мне выпала высокая честь, мисс Билли, приобрести этот хлопок из рук красавицы негритянки, которая, возможно, и сама родом из наших прекрасных мест…

— Ни в коем случае, полковник, — перебила его Билли.

— …и тем самым сделать доброе дело для талантливых негритянских актеров, — закончил полковник.

В зале раздались аплодисменты.

Билли подбежала к кипе и стала выдергивать из нее пряди хлопка. Полковник тотчас же напрягся, но быстро пришел в себя, когда она подбежала к нему и украсила этими прядями его шевелюру.

— Отныне я делаю вас Королем Хлопка, полковник, — сказала она. — Пусть этот хлопок принесет вам богатство и славу.

— Спасибо, — сказал полковник, галантно улыбаясь. — Я уверен, так оно и будет. — Он сделал знак в сторону двери — напротив той, где стояли Гробовщик с Могильщиком. Тотчас же оттуда появились двое цветных работников с тележкой, погрузили на нее кипу хлопка и увезли.

Гробовщик с Могильщиком кинулись на улицу, хромая совершенно одинаково, словно близнецы-утята. Работники погрузили кипу хлопка в открытый грузовик, затем к ним неспешно приблизился полковник, что-то сказал и сел в свой черный лимузин.

Гробовщик и Могильщик уже сидели в своем грузовичке.

— Значит, он нашел свой лимузин, — сказал Гробовщик.

— Готов поспорить, он и не был украден.

— Это ежу понятно.

Когда фургон отъехал, они не таясь последовали за ним. Фургон проехал по Седьмой авеню и остановился у офиса полковника. Могильщик проехал дальше и свернул на аллею, что вела к ремонтному гаражу, закрытому на ночь, а Гробовщик стал возиться с замком двери, словно гараж был его. Он еще ковырял в замке, когда подъехал лимузин, остановившись за фургоном. Гробовщик открыл замок и поднял дверь, когда полковник отпер дверь своего офиса и работники стали заносить туда хлопок. Могильщик поставил машину в гараж и встал рядом с Гробовщиком. Они постояли в темноте, приводя в боевую готовность оружие, наблюдая, как работники вкатили тележку с хлопком в офис и свалили его в центре комнаты. Они видели, как полковник расплатился с ними и что-то сказал блондину. Когда работники удалились, он опять что-то сказал блондину, тот прошел к лимузину, а полковник потушил свет, запер офис и проследовал за ним.

Когда они отъехали, сыщики перебежали через улицу. Гробовщик стал работать над замком офиса, Могильщик его заслонял.

— Ты скоро? — спросил Могильщик.

— Скоро. Это обычный замок.

— Постарайся побыстрее.

Тут же замок щелкнул. Гробовщик повернул рукоятку, дверь отворилась. Они быстро вошли, заперли дверь и проследовали к шкафу, где хранились метлы. Там было жарко, и они начали покрываться испариной. В руках они сжимали револьверы. Ладони сделались мокрыми. Им хотелось перекинуться словом-другим, но нельзя было рисковать. Они ждали, чтобы полковник лично извлек деньги из кипы хлопка.

Ждать им долго не пришлось. Минут через пятнадцать в замке повернулся ключ, дверь открылась, в офис вошли двое, заперли за собой дверь. Голос полковника сказал:

— Опусти шторы.

Шторы на витрине и дверях были опущены, и щелкнул замок. Затем щелкнул выключатель, и замочная скважина в шкафу обрела очертания.

— А снаружи свет не увидят? — тревожно осведомился голос.

— Никакого риска, сынок, все закрыто, — сказал полковник. — И вообще чего таиться — мы платим за это помещение.

Послышался шум, похоже, кипу переворачивали.

— Дай мне нож и приготовь сумку, — сказал полковник.

Нащупав в темноте ручку двери шкафа. Могильщик изо всех сил стиснул ее, но потянул, лишь когда услышал, как нож режет хлопок.

В щелочку они видели, как полковник сосредоточенно работает ножом, а потом раздвигает разрезы крюком. Блондин стоял рядом, внимательно смотрел на полковника и держал в руках сумку. Затаив дыхание, Гробовщик и Могильщик следили, как разрастается рана в кипе. Выдранный хлопок полковник бросал на пол рядом, и образовалась уже внушительная куча. Полковник покрылся испариной. Блондин не сводил с него глаз, и на его лице появились хмурые морщины.

— Ты режешь с той стороны? — спросил он.

— Ну конечно, — сдержанно отозвался полковник, и лишь выражение лица и поспешность движений выдавали его растущую тревогу. Блондин учащенно дышал.

— Пора бы уже добраться до денег, — сказал он.

Полковник прекратил раскопки. Он сунул руку в проделанное отверстие, чтобы измерить его глубину. Потом он выпрямился и уставился на блондина невидящим взглядом. Вид у него был задумчивый.

— Невероятно! — наконец сказал он.

— Что? — выдавил из себя блондин.

— Денег там нет.

Блондин открыл рот и так застыл. Он издал такой звук, словно его ударили в солнечное сплетение.

— Этого не может быть, — выдохнул он. Внезапно полковник набросился на кипу хлопка с ножом так, словно это было живое существо и он решил его убить. Он колол ножом и рвал крюком хлопок, лицо его побагровело, на губах проступила пена. В голубых глазах сверкало безумие.

— Говорят тебе, там нет денег, — прошипел он блондину, словно тот был в этом виноват.

Могильщик открыл дверь шкафа и вышел. Длинноствольный револьвер, зловеще поблескивая, был нацелен в сердце полковнику.

— Дело дрянь, — сказал он. Гробовщик вышел вслед за ним.

Полковник и блондин застыли на месте. Полковник первым взял себя в руки и спросил:

— Что все это значит?

— То, что вы арестованы, — пояснил Могильщик.

— За что? За то, что готовим хлопок к завтрашнему собранию?

— Когда вы устроили налет на собрание участников движения «Назад в Африку», вы спрятали деньги в кипе хлопка, потом ее потеряли. Мы никак не могли понять, почему этот хлопок так возрос в цене.

— Ерунда, — сказал полковник. — Если вы считаете меня причастным к ограблению, то валяйте арестовывайте, но я подам на вас и ваш город в суд за необоснованный арест.

— При чем тут ограбление? — удивился Гробовщик. — Мы арестовываем вас за убийство.

— За какое убийство?

— За убийство работника склада вторсырья по имени Джошуа Пивин, — пояснил Могильщик. — Он привел вас на склад Гудмана, узнав, что вы ищете кипу хлопка, и вы его убили.

— Ну что ж, пусть Гудман попробует доказать, что это его хлопок, — с саркастической улыбкой отозвался полковник. — Известно ли вам, что такого хлопка миллионы акров?

— Не волнуйтесь, — сказал Могильщик, — докажем. Волокна от этого хлопка остались на складе Гудмана, там, где убили его парня.

— Какие волокна? — повысил голос полковник.

— Вот эти! — сказал Могильщик, поднимая с пола хлопковые пряди.

Полковник увял. У него в одной руке по-прежнему был нож, а в другой крюк, но он с трудом контролировал себя. Блондин же покрылся испариной, и его бил озноб.

— Бросьте инструменты, полковник, — велел Гробовщик, поведя револьвером.

Полковник швырнул нож и крюк в проделанную им дыру в кипе.

— Подойдите к стене и встаньте, — продолжал Гробовщик.

— Не бойся, малыш, мы не вооружены, — презрительно бросил полковник.

Лицо Эда задергалось.

— И попрошу без хохмочек, — предупредил он.

Белый человек прочитал в его глазах предупреждение и подчинился. Могильщик обыскал обоих и доложил, что оружия нет.

— Ладно, обернитесь, — разрешил Гробовщик. Те подчинились.

— И не забывайте, кто тут мужчины, — напомнил он.

Полковник и блондин промолчали.

— Вас видели у станции метро на 123-й улице, когда вы подбирали в машину Джошуа, — продолжил Могильщик.

— Там был только слепой, — непроизвольно вырвалось у блондина.

Полковник стремительно развернулся и ударил его по лицу. Гробовщик хмыкнул, вынул из внутреннего кармана фотографию и подал полковнику.

— Слепой вас увидел и сфотографировал на память.

Полковник долго смотрел на снимок, потом вернул. Рука его не дрожала, но ноздри побелели. Он спросил:

— Неужели из-за этого снимка меня осудят?

— Мы не в Алабаме, а в Нью-Йорке, — напомнил Гробовщик. — В Гарлеме белый убил цветного. У нас есть доказательства. Мы передадим их черной прессе и черным политическим организациям. А после этого никакой суд присяжных не посмеет вас оправдать и ни один губернатор не отважится вас помиловать. Понятно?

Полковник побелел как мел, лицо его съежилось. Он спросил:

— У каждого есть цена. Назовите вашу.

— Скажите спасибо, что после этого у вас остались зубы и челюсти, — сказал Могильщик. — Но раз вы задали прямой вопрос, то я даю на него прямой ответ. Восемьдесят семь тысяч.

Блондин снова открыл рот и залился краской. Но полковник только пристально посмотрел на Могильщика, пытаясь понять, шутит он или нет. На его лице написалось недоверие, потом удивление.

— Невероятно! Вы хотите вернуть им деньги?

— Именно. Пострадавшим семьям!

— Невероятно. Это потому, что вы негры и они негры, да?

— Именно.

— Невероятно! — Полковник говорил так, словно получил главный сюрприз в его жизни. — Если это так, то ваша взяла. А что я с этого буду иметь?

— Двадцать четыре часа, — сказал Могильщик.

Полковник уставился на него так, словно увидел ребенка о четырех головах.

— Вы сдержите слово?

— Да. Джентльменское соглашение.

На лице полковника появилось подобие улыбки.

— Джентльменское так джентльменское, — отозвался он. — Я дам вам чек.

— А мы подождем здесь, за закрытыми шторами, пока утром не откроются банки и вы не принесете наличные, — сказал Могильщик.

— Я пошлю моего ассистента, — сказал полковник. — Вы ему доверяете?

— Вопрос в другом: доверяете ли вы ему? — отозвался Могильщик. — На карту поставлена ваша жизнь.

Глава 22

Прошел вторник. Полковник Калхун как в воду канул. Могильщик и Гробовщик тоже исчезли. Их искала вся полиция. Грузовичок обнаружили на 155-й улице возле кладбища, но в нем никого не оказалось. Жены были в отчаянии. Лейтенант Андерсон лично возглавлял поиски.

На самом деле они бросили грузовик, дохромали до отеля «Линкольн» на Сент-Николас-авеню, принадлежавшего их старому приятелю, заказали соседние номера и завалились спать.

Утром в среду они сели в такси и прибыли в участок. Они были в тапочках, с забинтованными ступнями.

Капитан Брайс увидел их и полиловел. Казалось, его сейчас хватит удар. Он не пожелал с ними разговаривать. Он даже не мог на них смотреть. Велев им ждать в следственном отделе, Брайс позвонил комиссару. Детективы смотрели на Могильщика с Гробовщиком, сочувственно улыбались, но помалкивали, опасаясь брякнуть что-то не то.

Когда приехал комиссар, их вызвали к капитану. Комиссар излучал холод, но держал себя в руках. Они стояли, а он сидел и читал их отчет. Затем он пересчитал сданные ими деньги — ровно восемьдесят семь тысяч.

— Мне нужны факты, — сказал он с видом человека, которому нужны совершенно определенные факты.

— Как это полковник Калхун сбежал, когда вы охраняли его?

— Вы не совсем верно прочитали наш отчет, сэр, — сказал, с трудом сдерживая себя, Могильщик. — Мы ждали его возвращения, чтобы поймать на месте преступления. Но когда они стали открывать дверь, племянник что-то ему сказал, они бросились к лимузину и уехали. Мы пытались их догнать, но у них оказалась слишком мощная машина. Больше мы их не видели. Наверное, на замке было какое-то приспособление, показавшее, что его открывали чужие.

— Какое такое приспособление?

— Мы не знаем, сэр.

Комиссар нахмурился.

— Почему же вы не подключили к погоне полицию? У нас есть специальные подразделения, неплохо подготовленные для решения таких задач… Или вы иного мнения? — иронически спросил он.

— Так-то оно так, сэр, — сказал Могильщик. — Но эти подразделения не поймали двух подручных Дика, хотя у них было два дня до того, как эти подонки напали на участок, убили двух полицейских и освободили Дика.

— Мы решили, что лучше попробовать самим, — добавил Гробовщик с бесстрастным выражением лица. — Мы решили, что рано или поздно они вернутся за деньгами и угодят в нашу засаду.

— Вы провели там целый день.

— Да, сэр, но это не важно, — отозвался Могильщик.

Капитан сердито прокашлялся, но не сказал ни слова. Комиссар, багровый от гнева, повысил голос:

— В нашей полиции не место тем, кто любит эффектные позы!

— Мы нашли Дика и двух его головорезов, так? — жарко заговорил Могильщик. — Кто вернул Айрис? Мы. Кто нашел деньги? Мы. Кто нашел улики против полковника? Мы. За это нам и платят зарплату. Какие же тут эффектные позы?

— Но как вы все это проделали?! — снова вспыхнул комиссар.

— Мы поступили так, как считали лучшим в сложившихся обстоятельствах, — заговорил быстро Могильщик, чтобы Гробовщик не успел наломать дров. — Вы же сказали, что предоставляете нам свободу действий.

— М-м-м! — простонал комиссар, проглядывая их отчет. — А как хлопок попал к этой танцовщице?

— Не знаем, сэр, мы ее не спрашивали, — сказал Могильщик. — Разве Айрис не созналась? Ее ведь допрашивали вчера весь день.

— Айрис ничего не сказала, — смущенно отозвался капитан. — И мы ничего не знали о Билли.

— Где она живет? — спросил комиссар.

— Недалеко, на 115-й улице, — сказал Могильщик.

— Доставьте ее сюда, — велел комиссар.

Капитан отправил за ней двух белых детективов, радуясь, что так легко отделался.

Билли не успела накраситься, как она красилась для сцены, и потому вид у нее был юный, скромный, даже невинный — как у многих лесбиянок. Ее полные, мягкие губы были естественного розового цвета, глаза без туши выглядели ярче, меньше и круглей. На ней были черные полотняные брюки, белая блузочка, и, глядя на нее, никак нельзя было сказать, что это исполнительница эротических танцев. Держалась она раскованно.

— Это был просто каприз, — сказала она. — Я ехала мимо моста посмотреть на мою яхту и увидела, как дядя Бад мирно спит в своей тележке. Его белая шевелюра напомнила мне хлопок, я остановилась и спросила, не может ли он достать кипу хлопка для моего танца «коттон». Он сказал: «Дайте пятьдесят долларов, и я достану хлопок, мисс Билли». Я дала ему деньги — знала, что клуб мне возместит расходы. И в тот же вечер он доставил хлопок.

— Куда? — спросил комиссар.

— В клуб, конечно, — недоуменно ответила Билли. — Зачем мне кипа хлопка дома?

— Когда? — спросил Могильщик.

— Не знаю. — Ее порядком раздражали идиотские вопросы. — До моего прихода в десять. Он оставил хлопок у входа на сцену, и мне пришлось велеть перетащить его ко мне в уборную.

— Когда ты после этого виделась с дядей Бадом? — спросил Гробовщик.

— Нам незачем было видеться. Я же ему заплатила.

— Но ты его потом видела? — не унимался Могильщик.

— Да с какой стати?

— Подумай, — сказал Могильщик. — Это важно.

Она подумала, а потом ответила:

— Нет, с тех пор не видела ни разу.

— Тебе не показалось, что с хлопком что-то уже делали? — спросил Гробовщик.

— Откуда ей знать? — удивился Могильщик.

— Я вообще впервые в жизни видела настоящий хлопок, — призналась Билли.

— Как об этом узнала Айрис? — спросил комиссар.

— Даже не знаю. Она вроде как слышала мой телефонный разговор. Я прочитала объявление в «Сентинеле» и позвонила. Мне ответил человек с южным акцентом. Сказал, что он полковник Калхун из организации «Назад на Юг» и хлопок ему нужен был для собрания. Я решила, что он хохмит, и спросила, где же он собирается проводить собрание. Когда он сказал — на Седьмой авеню, я совсем убедилась, что он шутит. Я сказала, что у меня самой хлопковое собрание в Коттон-клубе на Седьмой авеню, и пригласила его прийти. Он согласился. Я-то, конечно, пошутила, когда запросила за хлопок тысячу долларов…

— Где была Айрис, когда вы говорили по телефону? — спросил комиссар.

— Я думала, она еще в ванной, но она, похоже, прокралась в гостиную бесшумно, босиком. Я была в гостиной, сидела на диване, спиной к столовой. Она вполне могла подслушивать незаметно для меня. — Она снова улыбнулась своим мыслям. — Очень похоже на Айрис. Я бы и так ей все рассказала, но она предпочла подслушивать.

— Вы не знали, что она сбежала из тюрьмы? — мягко спросил комиссар.

Наступило молчание, зрачки Билли расширились.

— Она сказала мне, что детективы Джонс и Джонсон выпустили ее искать Дика. Я этого не одобряла, но, в конце концов, это не мое дело.

Воцарилось гробовое молчание. Комиссар тяжело посмотрел на капитана, тот потупил взор. Гробовщик хмыкнул, но Могильщик сидел с серьезным выражением лица.

Билли заметила все эти странные перемены и спросила невинным голосом:

— А что это за кипа хлопка?

— В ней было восемьдесят семь тысяч долларов, похищенных у Дика, — пояснил весело Гробовщик. — Они были спрятаны внутри.

— О-о-о! — простонала Билли, падая на пол, но Могильщик успел ее подхватить.

Прошла неделя. Гарлем прочно занял первые страницы бульварных газет. Сексапильные девицы, обезумевшие убийцы, а также южные полковники и психи-детективы как могли развлекали почтеннейшую публику. Кровавые описания убийств и грабежей изображали Гарлем преступным адом. Дик О’Хара и Айрис проглатывались нью-йоркцами на завтрак вместе с овсянкой, обоим были предъявлены обвинения в мошенничестве и убийстве второй степени. Айрис вопила со страниц газет жирными черными строками заголовков, что ее надула полиция. Движение «Назад в Африку» состязалось с движением «Назад на Юг» за газетное пространство и читательские симпатии.

Погибшие стрелки были явно великими мастерами своего дела, и Могильщика с Гробовщиком все вокруг поздравляли с тем, что им посчастливилось уцелеть.

Полковнику Калхуну и его племяннику Рональду Компсону было предъявлено обвинение в убийстве Джошуа Пивина, рабочего из Гарлема. Но штат Алабама отказался выдать их нью-йоркской фемиде на основании того, что убийство нефа не составляет преступления по законам Алабамы.

Семьи поборников О’Мэлли устроили митинг в поддержку Гробовщика и Могильщика на том самом месте, где недавно были ограблены. Шесть свиных туш были пущены на жаркое, и детективам были вручены памятные карты Африки. От Могильщика потребовали речи. Он встал, посмотрел на карту и сказал:

— Братья, карта эта постарше меня. Если вы хотите попасть в эту вашу Африку, то это возможно только через могилу.

Никто не понял, что он имел в виду, но все равно он удостоился аплодисментов.

На следующий день оба детектива были упомянуты в приказе комиссара как проявившие исключительную отвагу и выдержку, но повышений не получили.

Владелец похоронного бюро Г. Исходус Клей всю неделю только и знал, что хоронил. Это оказалось столь прибыльным занятием, что он выдал своему шоферу и помощнику Джексону премию, каковая позволила последнему жениться на своей невесте, с которой он состоял в незаконной связи уже шесть лет.

Тихим вечером в среду Гробовщик, Могильщик и лейтенант Андерсон сидели в кабинете капитана и пили пиво.

— Не понимаю полковника, — говорил лейтенант. — Что он хотел — развалить Движение О’Мэлли или просто их ограбить? Кто он — борец за идею или просто вор?

— Он борец, — сказал Могильщик. — За то, чтобы чернокожие только и знали, что собирали хлопок на Юге.

— Да, полковник считал Движение таким же антиамериканским, как большевизм, и хотел уничтожить его любой ценой, — сказал Гробовщик.

— То есть, грабя, он совершал патриотический поступок? — иронически спросил Андерсон.

— А разве не так? — удивился Гробовщик.

Андерсон покраснел.

— Господи, вы же не знаете, что это за тип, — примирительно сказал Могильщик. — Он был готов вернуть им эти деньги, если бы они поехали на Юг и год-другой пособирали хлопок. Он же просто благодетель.

Андерсон понимающе кивнул и сказал:

— Понятно. Потому-то он и спрятал деньги в кипу хлопка. Это символ.

Могильщик уставился на Андерсона, потом на Гробовщика, но тот тоже не понял, что имел в виду лейтенант.

— По крайней мере, нам было проще их отыскать, — сказал Гробовщик.

— То есть? — спросил Андерсон.

— То есть? — эхом отозвался Гробовщик. Вопрос задел его за живое.

— Потому что так уж мы устроены, — нашелся Могильщик.

Тут уж лейтенант заморгают в замешательстве, а Гробовщик хмыкнул.

— Я хочу есть, — сказал Могильщик, чтобы положить конец. Мамаша Луис в их честь поджарила опоссума и подала к нему яме, капусту, окру и оставила их одних наслаждаться.

— Повезло, что эти южане дали полковнику столько денег, чтобы вербовать сборщиков хлопка, а то мы бы искали эти денежки и по сей день, — заметил Гробовщик.

— Да уж, хлопот было бы побольше, — согласился Могильщик.

— А как он вообще это вычислил? — осведомился Гробовщик. — Неужели, по-твоему, он сразу не смекнул, что с хлопком кто-то повозился? Чего-чего, а хлопок он знает.

— Может, нам надо было отправиться за ним?

— Но мы же вроде как вернули украденное. Как мы объясним еще восемьдесят семь тысяч?

— Но давай узнаем, куда он делся.

Через два дня они получили подтверждение от «ЭР ФРАНС», что авиакомпания продала билет Париж — Дакар старому чернокожему с паспортом на имя Бада Коттона.

Они связались с префектурой в Дакаре.

КАКОЙ ИНФОРМАЦИЕЙ РАСПОЛАГАЕТЕ НА СТАРОГО НЕГРА ИЗ США… ПРИБЫВШЕГО В ДАКАР ЭР ФРАНС. Джонс. Гарлемское отделение полиции Нью-Йорка.

Ответ не замедлил:

НЕВЕРОЯТНО, НО ФАКТ. МСЬЕ БАД КОТТОН КУПИЛ 500 ГОЛОВ СКОТА, НАНЯЛ 6 ПАСТУХОВ, 2 ПРОВОДНИКОВ, 1 ЗНАХАРЯ. УЕХАЛ ГЛУБИНКУ, ЖЕНЩИНЫ ПАДАЮТ ОБМОРОК… ПРЫГАЮТ МОРЕ. Г-н префект Дакара.

…НА МЯСО ИЛИ МОЛОКО?.. Джонс. Гарлем.

МСЬЕ, ЧТО ЗА ВОПРОС? ЧТОБ ЖЕНИТЬСЯ! НА ЧТО ЕЩЕ? Префект Дакара.

СКОЛЬКО ЖЕН МОЖНО КУПИТЬ ЗА 500 КОРОВ? Джонс. Гарлем.

МСЬЕ БАД КОТТОН ИМЕЕТ МНОГО ДЕНЕГ. КУПИЛ 100 ЖЕН СРЕДНЕГО КАЧЕСТВА. ТЕПЕРЬ ИЩЕТ ЭКСТРА КЛАССА… Префект Дакара.

НЕМЕДЛЕННО ОСТАНОВИТЕ ЕГО. ПОМРЕТ, НЕ УСПЕВ ИСПРОБОВАТЬ. Джонс. Гарлем.

КОГДА УМИРАЕТ МУЖ, ЖЕНЫ — ЛУЧШИЕ ПЛАКАЛЬЩИЦЫ. Префект Дакара.

— Ну что ж, по крайней мере хоть дядя Бад попал в Африку, — сказал Гробовщик.

— Старый хрыч ведет себя так, словно только что приехал из Африки, — отозвался Могильщик.

Примечания

1

 Сити-Холл — здание муниципалитета.

(обратно)

2

Адова кухня — район Нью-Йорка.

(обратно)

3

Суккоташ — блюдо из зеленых бобов и кукурузы.

(обратно)

4

Улисс Симпсон Грант (1822–1885) — американский генерал, во время Гражданской войны 1861–1865 гг. — главнокомандующий армией северян.

(обратно)

5

Луи Даниел Армстронг (1900–1971) — американский трубач и джазовый певец, автор джазовых песен.

(обратно)

6

Омар Хайям (ок. 1048–1122) — персидский поэт, математик, философ; известен философскими четверостишиями (рубаи).

(обратно)

7

Букв. «Дома старателей».

(обратно)

8

То есть не «Объединение табачных магазинов», а «Новое объединение табачных магазинов».

(обратно)

9

Мой Бог! (нем.)

(обратно)

10

«Коттон» по-английски и означает хлопок.

(обратно)

Оглавление

Предисловие (Сергей Белов)

И в сердце нож (пер. с англ. С. Белова)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

На игле (пер. с англ. А. Ливерганта)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

Белое золото, черная смерть (пер. с англ. С. Белова)

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3,

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg