«Иногда Карлсоны возвращаются»

Фридрих НЕЗНАНСКИЙ ИНОГДА КАРЛСОНЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

В основе книги – подлинные материалы как из собственной практики автора, бывшего российского следователя и адвоката, так и из практики других российских юристов. Однако совпадения имен и названий с именами и названиями реально существующих лиц и мест могут быть только случайными.

Дело Кирилла Легейдо. Загадка погибшего летчика

В офисе рекламного агентства «Гаррисон Райт» царит тишина. Тишина, полная солнечного света. Кабинеты пусты; здесь не идут бурные обсуждения, не носятся взад-вперед сотрудники… Да и откуда взяться сотрудникам в офисе в такое время – семь утра? Сияющее солнце ничего не значит: труженики рекламы – не крестьяне какие-нибудь, чтобы вставать с первыми лучами солнца, особенно летом. Люди творческие, наоборот, частенько засиживаются за полночь, а с утра как следует отсыпаются, и осведомленный об этой их особенности Кирилл Легейдо, покойный гендиректор рекламного агентства, бывал не слишком строг в отношении опозданий – при условии, что опоздавший принесет на хвосте ценный креатив.

Но, очевидно, не все в это летнее утро хотят подольше понежиться в постели. По крайней мере, один сотрудник «Гаррисон Райт» поднялся ни свет ни заря… Сотрудник? Издали может показаться, что эта щуплая невысокая фигурка в джинсах и расписной футболке принадлежит юноше. На самом деле перед нами креативный директор Таня Ермилова, которая просто предпочитает стиль нонконформистки и «своего парня». Джинсы, короткие стрижки, свободные рубашки, скрывающие и без того едва намеченную грудь. Косметика – исключительно такая, которая призвана не бросаться в глаза, а скрывать недостатки. А главный Танин недостаток – то, что несмотря на подростковую худощавость и быстроту в движениях, ей давно уже не шестнадцать лет. Честно признаться, ей уже и не двадцать… и не двадцать пять… Ну ладно, откровенность так откровенность: Таня вступила в свой четвертый десяток. Совсем недавно: тридцать один год – как будто бы не старость… И все-таки что-то ушло. Надежда на счастье в личной жизни, может быть? Счастье было рядом так долго: манило, притягивало, вопреки всем препятствиям, сулило радужные горизонты. И как же грубо и больно все рухнуло в один миг…

Если женщина отказалась от создания семьи, она, как правило, больше времени уделяет работе. Не этим ли объясняется столь раннее появление Тани в офисе?

Нет. Дело заключается совсем в другом. Гендиректор «Гаррисон Райт» погиб, разбившись на спортивном самолете, и смерть его до сих пор не нашла объяснения. Смерть человека, который для Тани Ермиловой был самым главным, единственным мужчиной на земле. Таня уверена, что причины гибели Кирилла стоит искать здесь, в офисе родного агентства. В компьютере, в папке, где Кирилл Легейдо хранил файлы, касающиеся рекламных проектов. Исполнительный директор Леонид Савельев уверяет, что папку нельзя открыть, потому что Кирилл никому не сообщил пароля. Но так ли он прав – или нарочно темнит? Поведение Лени, этого финансового гения и черствого, лишенного эмоций сухаря что-то в последнее время вызывает подозрения… Таня хочет проверить все самостоятельно. А это лучше сделать в то время, когда на работе никого нет, кроме нее.

А то, что пришлось встать так рано, для Тани Ермиловой проблема. Опять не выспалась: если бы не экстренная необходимость, с удовольствием придавила бы еще часика два! После смерти Кирилла ее изводит хроническое недосыпание. Вот и сегодня уже трудно сказать, спала она или нет: сколько ни глотай снотворное, результат – не полноценный сон, а тягостный обволакивающий морок, на дне которого продолжают прокручиваться одни и те же мысли. И никаких сновидений… Таня тщетно пытается заснуть по-настоящему, надеясь, что во сне увидит его – живого, остроумного, подвижного, кудрявого, с ясными проницательными глазами. Он способен был обаять любого, он обладал сногсшибательной привлекательностью, его не портила даже полнота. «Карлсон» – прозвище, которое Кирилл сам для себя выбрал и которое стало его вторым именем.

Каким надо быть чудовищем, чтобы убить веселого, доброго Карлсона?..

Таня сидит за своим компьютером в креативном отделе. В комнате темно, верхний свет не включен, только из-за двери пробивается солнечный луч. Щелкая мышью, Таня открывает на экране компьютера папку «локальная сеть». Курсор наводится на нее… В нижнем правом углу монитора электронные часы показывают 07:30.

Таня спокойна. У нее еще есть время... Сделав паузу, она достает из сумки мобильный телефон и, быстро пощелкав кнопками на корпусе, подносит его к уху. С кем она постоянно разговаривает? Кому докладывает о каждом своем шаге? С кем спорит, объясняя истинные мотивы своих поступков? Кто это, такой отзывчивый, готов выслушивать ее в любое время суток? Об этом в агентстве «Гаррисон Райт» не знает никто, кроме самой Татьяны Ермиловой. А она и подавно никому не скажет. Эта тайна принадлежит ей и только ей…

В «локальной сети» обнаружилось несколько папок, названных именами сотрудников. Одна из папок называется «ЛЕГЕЙДО И ЛЕНЯ», еще одна – просто «ЛЕГЕЙДО». Таня наводит курсор на папку «ЛЕГЕЙДО». Возникает надпись: «введите пароль».

– Думаешь, не взломаю? – азартно вопросила в мобильник Таня. – Надо быть крутым хакером, чтоб открыть эту папку, да?

Если бы кто-нибудь посторонний заглянул в помещение креативного отдела в столь ранний час, ему бы это показалось полным сумасшествием: в специально затемненной комнате, за пределами которой сияет летнее утро, молодая женщина разговаривает с пустотой, с призраком, с тем, кого не видно… Но так подумать мог бы лишь тот, кто не имеет отношения к агентству «Гаррисон Райт». А свои давно привыкли, что Таня, что бы она ни делала, периодически ведет перед кем-то отчет. Даже сейчас, одной рукой орудуя мышью, другой прижимает к уху мобильник. Рука обхватывала его со всех сторон так плотно, что его можно было не заметить в таком положении даже при свете дня: одна антенна выдает присутствие маленького прибора. Это достижение техники было постоянным спутником креадира Ермиловой.

– Почему ты меня считаешь такой дурой? – с усмешкой продолжила она. – Ну признай, наконец: я тут умнее всех!

Говоря это, Таня набрала одной рукой какое-то слово.

– Вот и он в это не верил… Думал, я ничего не понимаю в креативе. Думал – не смогу, завалюсь…

Ее пальцы бегают по клавиатуре. Замирают… В окошке «Пароль» – много точек, заменяющих буквы.

– Я думаю, Астрид Лингдрен… Что скажешь? Или только имя? Астрид? Рискнем?

Курсор уничтожает половину точек в окошке. Таня медлит… потом нажимает «Enter». .. Директория открывается. Таня радостно подпрыгивает на стуле.

– Есс! Смотри, с первого раза! Так, открываем папку «французы»…

Она открывает директорию, подписанную «Французы – косметика Do». В ней – снова несколько папок: «креатив», «продакшн», «финансы». Таня наводит курсор на папку «финансы», открывает ее. Несколько секунд понадобилось профессионалу рекламного дела, чтобы просмотреть названия файлов.

– Что и требовалось доказать… нету. Нету! – торжествующе прокричала она в трубку. – Понимаешь – я догадалась! Никто не догадался, а я уже пароль вскрыла и доказательство нашла! Он не взял с французов никакого гарантийного письма, и теперь они вправе не оплатить нам ролик, потому что мы заменили актрису, и ее никто не утверждал! Кирилл бы ему этого не простил – потому что это крах, полное разорение «Гаррисон Райт».

На вершине победы Таня замерла. Ликова-

ние ее сошло на нет – в списке писем она увидела строчку: «1 непрочитанное сообщение от [email protected]»

– Ну вот… И мне письмо пришло… Думаешь, я знаю, от кого? Никто, вообще никто не знает! Эти письма всем нашим приходят!...

Таня медлит, водит курсором возле заголовка письма, не решаясь навести на него стрелку. Почему? Она знает… или предполагает с высокой степенью вероятности, что письмо содержит очередную цитату из детской книги «Карлсон, который живет на крыше». Что в этом такого страшного? Ровным счетом ничего… если не считать, что письма начали приходить сразу после смерти Кирилла Легейдо… Это просто-напросто глупая шутка… злая шутка… Да, конечно, надо быть очень злым человеком, чтобы посылать электронные письма якобы от имени покойника! И все же сейчас, в одиночестве, в темной комнате, Тане стало неспокойно от того, что в списке писем присутствует эта зловещая строчка…

– Кто угодно может рассылать, – упавшим голосом уверяет Таня невидимого собеседника. – Эту его кличку – Карлсон – весь город знает! Хотя смотри… дата письма. Послано, когда он был жив. Почему только сейчас письма приходят?.. Все, думать потом буду, я открываю…

Таня навела курсор на письмо и щелкнула мышью. Но не сразу собралась с духом, чтобы взглянуть на экран и прочесть:

«– Здесь, боюсь, не видно, до чего я красив, – сказал он. – И что я в меру упитанный, тоже не видно, гляди! Он сунул газету Малышу под нос, но тут же рванул ее себе назад и горячо поцеловал свою фотографию, где он демонстрирует пропеллер».

Таня закрыла ладонью глаза, как ребенок, который пытается таким наивным способом спрятаться от того, что его пугает. Потом бросила взгляд на кипу бумаг, наваленных возле компьютера. Да, так и есть, сверху лежит вырезка из газеты. Заголовок статьи: «Карлсон улетел. Самый обаятельный рекламист Москвы погиб в авиакатастрофе». На одной из фотографий – улыбающийся Легейдо в костюме летчика рядом со своим спортивным самолетом. На другой – черная земля и обломки винта.

– Знаешь… я ничего не понимаю… – прошептала Таня в трубку, так тихо, что собеседнику пришлось, должно быть, внимательно прислушиваться. – Совсем ничего. Мне кажется, он где-то тут. Наблюдает. И усмехается, как всегда… Все, до связи!

Она отняла мобильный от горящего маленького уха и нажала на кнопку…

Дело Кирилла Легейдо. «Савельева надо брать!»

В кабинете Кости Меркулова собрались ведущие сотрудники агентства «Глория». Не в первый раз глориевцы помогают прокуратуре разобраться со сложным делом. Вот и теперь Костя привлек старых друзей, чтобы найти, кому выгодно было убить генерального директора «Гаррисон Райт» Кирилла Легейдо…

Убить? А точно ли это убийство? Кирилл Легейдо, летчик-любитель, разбился, войдя в пике на своем спортивном самолете. Авиакомиссия сделала однозначный вывод: ошибка пилотирования. То есть надо понимать, неопытный пилот не справился с управлением… Однако председатель авиакомиссии, неподкупный и суровый Виктор Иоганнович Петров, в личном разговоре с Меркуловым не смог умолчать, что один из экспертов сформулировал особое мнение: причиной аварии могла стать посторонняя примесь в топливе. Однако практического подтверждения этому найти уже невозможно.

Также представлялось крайне подозрительным то обстоятельство, что сразу после аварии бесследно исчез сотрудник аэродрома, инструктор Сергей Воронин. Они с Легейдо обязаны были лететь вместе, но, как было установлено сразу после падения, в самолете находился один только пилот… Прибавьте сюда инспектора экологической милиции Ярослава Кутепова, который незадолго до трагического происшествия зачастил на аэродром, пытаясь всячески добиться его закрытия; прибавьте неизвестного в бейсболке, который с непонятной целью вертелся в день аварии возле ворот и был там зафиксирован камерами слежения… Объедините все перечисленные факты, и вы поймете, что прокуратуре было очень трудно признать естественной эту смерть.

Сейчас глориевцы собрались для того, чтобы поделиться с Меркуловым новыми сведениями, которые им удалось раскопать по делу Легейдо.

– Ну, докладывайте, орлы мои! – покровительственно обратился к ним Константин Дмитриевич.

Частные сыщики менее приучены к дисциплине, чем работники милиции и прокуратуры. Даже в кабинете заместителя Генерального прокурора галдели, пересмеивались, выдвигали версии, фантастические и не очень, делились фактами…

– Птичий базар! – замотал головой Костя. – Давайте по одному. Вот хотя бы ты, Саша…

– Нет, Костя, уволь, – отказался Турецкий.

Что он мог сейчас сказать? Чем поделиться? Он всего-то и успел, что побеседовать с инспектором экологической милиции Ярославом Кутеповым и уяснить для себя, что ясноглазый защитник природы – в душе корыстная сволочь… ну, так в этом особой новости не было! А кроме того, все эти дни Турецкий вплотную общался со вдовой Легейдо, Ольгой – прекрасной блондинкой, которая не слишком скорбела по своему безвременно ушедшему, точнее, улетевшему (пардон!) супругу. Что, если женщина захотела освободиться от нелюбимого мужчины и наняла киллера, который подстроил аварию? Такое сплошь и рядом встречается! Надо ее прощупать? Надо. Он этим и занимается. Но вот доказательства – доказательств пока что никаких…

– Лучше, если от нас всех будет говорить Антон Плетнев, – Турецкий предпочел перевести стрелки на коллегу. – Честь разработки главной версии принадлежит ему.

– Какая там честь, – смутился Антон. – Меня бросили на рекламный бизнес, вот я в нем и копался. И докопался кое до чего…

Обведя аудиторию настороженным взглядом и убедившись, что никто пока не собирается его перебивать и подначивать ехидными вопросами, начал рассказывать все по порядку:

– В общем, дело такое, что в агентстве «Гаррисон Райт» у покойного гендиректора Легейдо был друг, Леня Савельев… Точнее, это Легейдо считал его своим другом. Однако поступки этого Савельева не слишком свидетельствуют о дружбе. Скорее, о том, что он старался поиметь свою выгоду, с одной стороны, а с другой стороны, ограбить родное агентство. И кое-что ему удалось.

Антон снова взглянул – на этот раз прицельно в сторону Меркулова. Константин Дмитриевич слушал его благосклонно, и Антон приободрился.

– Факты свидетельствуют, что упомянутому Леониду Савельеву принадлежит четверть акций «Гаррисон Райт», а после смерти Легейдо он автоматически становится и.о. генерального директора. Учитывая свой финансово-юридический опыт, он явно рассчитывает получить все и свалить в другое агентство. С представителем этого, другого, сетевого агентства он вел переговоры в ресторане «Фазан» сразу после того, как Легейдо разбился на своем самолете. Из этих переговоров следует, что план перейти на работу к этому Стасу Савельев обдумывал уже давно…

– Чем можете доказать? – задал вопрос Меркулов, и Плетнев напрягся, точно студент перед взыскательным экзаменатором.

– Результаты прослушки прилагаются, – не смущаясь, уточнил он. – Я сидел в машине перед «Фазаном», слышимость прекрасная.

– Та-ак. Ну… а дальше?

– Дальше – у Савельева появилась прямая необходимость убить своего начальника. Срочная и неотложная. Случайно или намеренно – об этом, думаю, мы спросим его самого – Савельев допускает серьезный промах: он не взял гарантийное письмо у сотрудников французской фирмы, выпускающей косметику. Без этого письма французы имеют право не оплатить рекламный ролик, который уже создан «Гаррисон Райт». Агентство понесет финансовый ущерб, от которого не сможет оправиться. Как лицо, ведающее финансами, Савельев не мог об этом не знать. Эта правда вскоре выплыла бы наружу, и Легейдо… ну, мне трудно сказать, как он поступил бы с Савельевым. Но, уверен, не очень ласково. Наверняка поломал бы все его грандиозные планы. Таким образом, смерть гендиректора для Савельева выгодна со всех сторон. Невыгоден был ему живой Кирилл Легейдо.

– Каким образом обнаружили отсутствие этого письма? – Меркулов вновь проявил дотошность и въедливость.

– Здесь мне помогла сотрудница «Гаррисон Райт», которой – кровь из носу – хочется разоблачения убийцы. Она-то меня фактически на Савельева и вывела: давно за ним замечала некоторые подозрительные вещи и меня заставила убедиться в его виновности. Она в Легейдо была влюблена… ну и…

Глориевцы слушали и кивали. Одобрительно кивнул сам Меркулов.

– Что ж, по-моему, все четко, все доказательно, – подвел черту Константин Дмитриевич. – Ну что, дети мои? Будем брать Савельева?

Всеобщее радостное гудение подтвердило, что Савельева надо брать, и как можно скорее.

Бодрой толпой они повалили к дверям. Задержать преступника – и никаких гвоздей!

Их остановил пронзительный зудящий звонок: это в кармане Антона Плетнева завибрировал мобильник. Одним движением извлекая эту серо-стальную изящную штучку, так не соответствующую всему могучему мускулистому плетневскому облику, Антон нажал на кнопку:

– Антон Плетнев… Да, Таня. Да, слушаю. Что? Французы? Гарантийное письмо?

Теперь уже прислушивались все.

– А когда?.. А-а. Ну ладно. Раз ты считаешь… Спасибо. До свидания.

Отправив мобильник обратно в карман, Плетнев озвучил для всех присутствующих:

– Сейчас брать не стоит. Таня считает, что надо дождаться демонстрации того проклятого рекламного ролика для иностранных заказчиков. Тогда-то Савельев и раскроется во всей красе. Тогда его можно будет брать, как миленького!

– Ну раз ты так считаешь, Антон… – Костя грузно, несмотря на худобу, опустился в служебное кресло.

– Не я считаю, а креативный директор «Гаррисон Райт» Таня Ермилова. Ей видней.

– Да-а, ну и тебе тоже, я считаю, видней. Ты же у них, можно считать, прописался, разглядел всю обстановку изнутри… Тогда, дорогие мои, сегодняшний выезд отменяется. Но я предвижу, что в ожидании просмотра ролика вы бездельничать не станете. Так что проработайте-ка мне получше этого типа из экологической милиции… как его, Кулешов?.. Извините, точно-точно, Кутепов… А над пленкой из камеры слежения поработают наши компьютерщики. Там все очень мутное, но у них есть программа, позволяющая восстановить лицо так, будто человек у профессионального фотографа снимался… Необходимо выяснить: кому понадобилось ошиваться возле аэродрома в день смерти Легейдо?

Дело Степана Кулакова. Пропавший мальчик

Не стоит думать, будто агентство «Глория» не занималось ничем другим, кроме дела Легейдо. Буквально в тот самый день, когда Костя Меркулов в своем кабинете выслушивал доклад Плетнева о происходящем в агентстве «Гаррисон Райт», в «Глорию» позвонил новый заказчик. Захлебывающийся от волнения женский голос проговорил в трубку, что похищен ребенок… Одиннадцатилетний сын бизнесмена Кулакова. За него требуют выкуп… Женский голос, к концу разговора совсем упавший, попросил приехать срочно.

Для выполнения задания были выделены опытные сотрудники, старые волки сыскного дела: Филипп Кузьмич Агеев и Алексей Петрович Кротов.

– Что-то опять нас на похищение с целью выкупа бросают, – посетовал Кротов. – Помнишь, Филя, тот случай в Сочи?

– А, это когда у мэра города похитили отца и сынишку? – Филипп отлично помнил эпизод, в результате которого была разгромлена организованная преступная группировка, державшая в страхе весь Краснодарский край. – Да, крутое было дело. Поводил тогда нас за нос этот самый Зубр… Ну и мы его с носом оставили!

Садясь в служебную машину, коллеги рассмеялись…

И это был последний раз, когда они смеялись в этот день. Обстановка дома у бизнесмена Кулакова мало располагала к веселью. Все это шикарное двухуровневое жилище, казалось, ходило ходуном от взмахов широких рукавов одеяния, в которое была облачена хозяйка, которая панически бегала по комнате, не в силах оставаться на месте от волнения. «Сусанна», – представилась она, заставляя гадать о национальной принадлежности этого смугловато-бледного цвета кожи, этого маленького подбородка, этих темных губ, этих отчетливо выраженных скул… Кого-то она Кротову напоминала, вот только он не мог уловить: кого именно? Малоизвестную актрису? Фотомодель? Может быть, редкостную экзотическую птицу?

– Как зовут вашего сына? – начал Алексей Петрович.

– Степа. Степан… – Этот безобидный вопрос едва не вызвал у женщины слезы. – Вот его фотографии, я приготовила…

Степан Кулаков? Сочетание имени и фамилии заставляло представить бородатого мужика – косую сажень в плечах. Возможно, когда-нибудь сын крупного бизнесмена таким и станет. Но сейчас со всех фотографий на Кротова и Агеева смотрел огромными глазами худенький, черноволосый, изысканно-нерусского типа, мальчик, которого скорее хотелось назвать не Степаном, а Стефаном… Или даже Стефано: уж больно на итальянца смахивает! Не нужно приглядываться, чтобы увидеть, как он похож на мать. В компании сверстников Степа держится серьезно не по годам, среди взрослых растягивает губы в принужденной улыбке, но ни одна фотография не показывает, что сын Кулакова был беззаботен и счастлив. Впрочем, может быть, он просто не любит фотографироваться?

– А это ваш муж? – Со Степаном и Сусанной на снимках постоянно фигурировал плотный мужчина с такими же, как у мальчика, широкими, густыми, сросшимися на переносице бровями.

– Да. Я ему позвонила. Он обещал приехать, но не знает, сможет или нет. У него важное совещание, переговоры, в общем, что-то такое…

– Ага, понятно. Когда пропал ваш сын?

– Сегодня. Не вернулся из студии…

– Что за студия?

– Студия изобразительных искусств. Степан любит лепить, рисовать… Сейчас в Москве много таких мест, где даже летом дети могут развивать свои способности. Я предлагала Степе путевку в летний спортивный лагерь, но он не захотел. Мы собирались всей семьей съездить на месяц в Грецию, а в ожидании этого Степа решил остаться в Москве. У него тут были занятия…

Сусанна наконец прекратила свою беготню, но внутреннее напряжение сказывалось в том, как выкручивала она свои длинные, точно у пианистки, пальцы. Руки ухоженные, но ногти коротко стриженные, покрыты бесцветным лаком, без навязчивого показного блеска.

– Я понимаю, наверное, вы думаете, что всех богатых детей повсюду привозят и увозят телохранители на личной бронированной машине… Но у нас студия на противоположной стороне дома, в нашем дворе – очень хорошая, солидная, с давними традициями. Степан сам в нее ходит с третьего класса… Игорь был против: считал, что его сыну незачем изучать изобразительное искусство, лучше заняться математикой, экономикой. Но Степа настоял… Он очень хотел заниматься живописью… Но ведь никакой опасности… Двор у нас закрытый!

«Что закрытый, то закрытый», – мысленно подтвердил Филипп Кузьмич, памятуя, с какими трудностями они проникали в этот двор. Ну, теперь многие дома вот так отгораживаются: решетка, замок для магнитного ключа, переговорное устройство… Только вертухаев не хватает! А вертухай в подъезде сидит – спрашивает, кто да зачем, да куда…

– После студии Степа гуляет? Заходит куда-нибудь еще?

– Нет, конечно, нигде не задерживается. Не говоря уже о том, что у него всегда с собой мобильник… В общем, мы думали, это исключает возможность…

– Когда он должен был прийти из студии? – мягко, но настойчиво перебил Кротов.

– В три часа дня. Я в это время могу уделить больше внимания работе… У меня салон флористики: оформление живыми цветами помещений – ресторанов, офисов, гостиниц…

Филипп Кузьмич не удивился бы, если бы Сусанна содержала салон авангардной одежды: одета она очень смело и изысканно. И на личико – будто картинка… Так же, как и Кротову, Агееву пришла в голову мысль, что жена бизнесмена Кулакова ему кого-то напоминает.

– Ну, и что же случилось в три часа дня? – продолжал расспрашивать Кротов.

– Я пришла из салона в пятнадцать минут четвертого. Степы дома не было. Обычно в такое время наша домработница кормит его обедом. Но она сказала, что домой он не заходил. Я позвонила ему на мобильный – и тогда… – Сусанна судорожно сглотнула, как бы загоняя обратно слезы. – Это страшно. Простите… По Степиному телефону мне ответил мужской голос! Незнакомый мужчина сказал, что мой сын у них и чтобы я заглянула в почтовый ящик…

– Что в точности сказал этот мужчина?

– Не могу вспомнить. «Твой сын у нас, загляни в почтовый ящик», примерно так… Я не запомнила… вы понимаете…

Сусанна волновалась, но, кажется, о слезах больше речи не шло. Теперь она, собрав всю свою волю, пыталась помочь частным сыщикам. Она подала Кротову и Агееву письмо в надорванном конверте…

Четверть обыкновенного листа. Отпечатанные на принтере буквы:

«В обмен на жизнь сына 20.000 долларов. Ждите дальнейших указаний. В милицию не обращаться, пожолеете».

Кротов отметил неправильное написание слова «пожалеете». Что это: намеренная игра или убийца действительно плохо знаком с русской орфографией?

– Я не обратилась в милицию, – предупредила вопрос Сусанна. – Я обратилась в ваше сыскное агентство. Слышала о нем много хорошего…

– Когда в вашем доме приносят почту?

– Рано утром, а вообще-то… Я никогда не знала… Надо спросить у консьержки…

– Тогда пойдемте и спросим.

Но они не успели исполнить задуманное. В квартиру ворвался вихрь, ураган, тайфун! Тайфун оказался коренастым мужчиной средних лет с круглой лысеющей головой и кустистыми, сросшимися на переносице бровями, который, не поздоровавшись с незнакомыми гостями, стал орать на Сусанну хрипловатым бранчливым голосом:

– Ну что, блин, добегалась по своим салонам? Вертихвостка! Тысячу раз было говорено: незачем тебе работать! Сидела бы дома и следила за ребенком! Что у нас, денег не хватало? Куда тебя, блин, носит? Не уследила! Кто, спрашивается, виноват?

Представителям частного охранного предприятия нередко приходилось видеть людей, которые потеряли родных и близких или находились в неведении об их судьбе. Лучше, чем кому-либо, глориевцам было известно, что в горе человек не похож на себя самого: бывает, наговорит такого, что после долго раскаивается и не верит – да неужели я мог это сказать? И все-таки неприятно было видеть, как этот мужчина, могучий, как танк, напирает, размахивая руками, на сжавшуюся хрупкую женщину. Страх исказил лицо Сусанны, глаза, и без того большие, стали огромными и засверкали, то ли от гнева, то ли от непролитых слез. В эту минуту Кротов догадался, кого она ему все время так настойчиво напоминала. Ну конечно, вылитая врубелевская «Царевна-лебедь»: очаровательный, плывущий, словно дробящийся облик, пышные, напоминающие крылья рукава…

– Погодите, погодите, Игорь Анатольевич, – остановил Агеев разбушевавшегося отца. – Очень напрасно вы предъявляете претензии вашей супруге. Похищение – дело такое, что тут никто не мог бы предотвратить. Бывает, знаете ли, семья окружит ребенка вооруженной до зубов охраной, которая не спит, не ест, в туалет не ходит, только стережет и стережет, а его из-под охраны уведут. Разные, очень разные случаи бывают!

Игорь Кулаков прислушался к голосу разума… то есть, в данном случае к голосу Агеева, и застыл: тяжело дыша, источая запах злого раздраженного пота.

– Вы кто? Милиция? А, частное сыскное агентство? Ну так ищите быстрее!

– Именно это мы и делаем, – четко, вежливо, не допускающим фамильярности тоном сказал Кротов. – Мой коллега Филипп Кузьмич сейчас спустится к консьержке и выяснит, кто и когда мог бросить письмо в почтовый ящик. А мне позвольте осмотреть комнату мальчика.

Деловой корректный тон произвел впечатление: Игорь Кулаков больше не пытался буйствовать, а позволил жене показать сыщикам все, что они просят.

Одиннадцатилетний Степан Кулаков жил с комфортом: в родительском доме ему принадлежали две немаленькие комнаты. Одна, собственно, та, что и называлась детской, предназначалась для сна и игры, вторая – для приготовления уроков. И там, и там царил неестественный для места обитания мальчишки порядок, очевидно, поддерживаемый матерью и домработницей. Алексей Петрович недовольно цокнул языком: наведение порядка могло ликвидировать улики… Но какие улики могли остаться в комнате, если ребенка, по всей видимости, похитили, когда он шел из студии домой? Никаких, по логике событий… Однако Алексей Петрович Кротов привык работать тщательно. В игрушках и книгах ничего интересного не обнаружилось. А вот рабочая комната заинтересовала Кротова наличием компьютера, оснащенного по последнему слову техники: тут тебе и джойстик, и сканер, и принтер… Рядом с принтером красовалась открытая пачка обыкновенной белой бумаги формата А4. Алексей Петрович достал один лист из пачки, тщательно рассмотрел его…

– На компьютере, кроме Степана, никто не работает?

Выяснилось, что вообще-то никто в доме больше в компьютерах не нуждается. У Сусанны весь учет ведется на работе, в принадлежащей Кулакову фирме «Нейтрон» всеми делами ведают секретари и бухгалтеры: дом для него – место отдыха. Зато для Степы компьютер с выделенной линией – и подспорье в учебе, и игрушка…

– Так, понятно, – коротко бросил Алексей Петрович, вызывая из памяти мобильного номер родного агентства. – Алло, «Глория»? Коля, это ты? Макса сюда, срочно! Нужно, чтобы он тут покопался в одном компьютере. Ну да, по делу о похищении…

Отец и мать недоверчиво поглядывали на компьютер, который вдруг показался источником смертельной опасности, как-то связанной с исчезновением сына. Возможно, этим людям, которые не слишком свободно обращались с современной техникой, пришли на ум какие-нибудь фантастические истории о виртуальной реальности, крадущей детей – в буквальном смысле слова.

Вернулся с первого этажа Филипп Кузьмич Агеев, поговоривший с консьержкой – точнее, с дежурившим в тот день консьержем. Немолодой словоохотливый мужчина, с внешностью полковника-отставника, подробно рассказал, что постороннему в их подъезд никак не проникнуть. Всяким распространителям печатного хлама, вроде рекламных листовок и бесплатных газет, тоже вход воспрещен. Почтальонша из местного отделения связи утром была, по обыкновению, но кроме нее – никто. Консьерж тут работает уже более двух лет, знает в лицо всех жильцов, поэтому вряд ли мимо него проскользнул бы кто-то незамеченный.

– Если только он не гипнотизер, – подмигнул болтливый старикан. – Слыхал я по радио, есть такие, которые могут внушить, что его здесь нет. Вроде как невидимка получается. Войдет такой гипнотизер в квартиру, возьмет что хочешь и поминай как звали. А то бывает еще хуже: поселится, а хозяин его не видит. Только заметит иногда, что вроде еда из холодильника пропадает, или грязные следы, откуда ни возьмись, на полу, или там, к примеру, ванна мокрая…

– Это вы, наверное, радиоинсценировку слушали, – объяснил Агеев, улетучиваясь наверх. В невидимок он не верил. И уж подавно он не верил, что невидимка станет разменивать свои уникальные способности на то, чтобы проникнуть в подъезд элитного дома и подбросить в ящик неподписанный конверт с требованием выкупа. Такой невидимка мог бы запросто обчистить любой банк, вместо того чтобы связываться с чужим мальчишкой…

В квартире Кулаковых Агеева ждал Кротов. Результаты разговора с консьержем ничуть не удивили Алексея Петровича.

– Так что, трясем почтальоншу? – предложил Агеев дальнейший ход действий.

– Почтальоншу? Да нет, зачем? Почтальонша, Филя, сто пудов здесь ни при чем. Если моя догадка верна… Знаешь что, Филя, чеши-ка ты в студию, пока там еще кого-то можно застать. А я тут Макса покараулю.

Оставаясь в неведении относительно того, зачем вдруг в таком деле понадобился компьютерщик, Филипп Кузьмич снова устремился во внешний мир. А Кротов остался и продолжал допытываться у родителей:

– Вам кто-нибудь угрожал в последнее время?

– Да вроде нет, – Кулаков расценил этот вопрос как обращенный к нему. Сусанна в присутствии мужа больше отмалчивалась. «Восточная женщина приучена к покорности», – подумал Кротов, и хотя он не был сторонником исламских традиций в отношениях с женщинами, подумал, что приятно, должно быть, иметь в распоряжении такую красавицу, как Сусанна, да еще и покорную. Правда, похоже, Игорь Кулаков не понимает собственного счастья…

– Странные письма? Подозрительные звонки? – уточнил Кротов.

– Вроде бы никаких.

– Игорь Анатольевич, у вас есть враги?

– Разве только по бизнесу. Но они такими методами действовать не станут. А чтобы двадцать тысяч гринов требовать… Чего-то, по-моему, вряд ли. Потребовали бы уж тогда аннулировать кой-какие контракты, я бы сразу раскусил, откуда ветер дует.

– А может быть, заявление о двадцати тысячах долларов – только для отвода глаз? Могли ваши конкуренты похитить ребенка для того, чтобы повлиять на вас впоследствии? Заставить аннулировать те контракты, о которых вы гово-рите?

– Да кто их знает, – смутился Кулаков. – Это мне в голову не пришло.

– Расскажите мне немного о своем бизнесе.

Кулаков в общих чертах обрисовал происхождение – бизнеса и свое. Родился Игорь Анатольевич в провинциальном, но старинном и не таком уж маленьком городе Волжанске, там и основал в конце восьмидесятых свою фирму «Протон», связанную с производством высокоточной аппаратуры. «Нейтрон» начал бурно развиваться в девяностые. Со временем возникло несколько филиалов фирмы – по всей стране. Кулаков переехал в Москву, где живет и трудится, причем так успешно, что собирается баллотироваться в депутаты Госдумы. О последнем обстоятельстве Игорь Анатольевич сообщил с напускной скромностью и сдержанной гордостью, – словом, как если бы он не слишком хотел во всеуслышание заявлять о своих заслугах, но что же делать, если люди не позволят промолчать…

– Гм, понятно, – пробормотал Кротов, возвращаясь к компьютеру, который, очевидно, продолжал неясным образом его беспокоить. Перебрал, едва касаясь, стопку бумаги и неожиданно спросил:

– Скажите, пожалуйста, а какие у вас отношения с сыном?

– Какие могут быть с ним отношения? – пожал плечами Кулаков. – Нормальные! Как у всех. Мы его жизни учим, он слушается… А при чем тут это?

– Между вами бывали в последнее время серьезные конфликты?

– Конфли… Да при чем тут это? У меня сына похитили, а тут… Не было у нас никаких конфликтов! Мал еще!

– Степа никогда не ссорился с Игорем, – пояснила Сусанна. – Отец все время на работе, все время занят, какие же тут ссоры!

– А как у него было с карманными деньгами? – продолжал расспрашивать Кротов.

Казалось, Кулакова сейчас хватит удар.

– Кого ты вызвала? – переключил он свое раздражение на жену. – При чем тут карманные деньги? Спрашивают всякую ерунду! Мало того, что ты ребенка не укараулила, так еще вызвала на мою голову… уродов каких-то!

В дверь позвонили – требовательно: один звонок, другой, третий… Супруги Кулаковы бросились открывать. Наверное, они подумали, что прибыли новые вести от похитителей – или что сын уже явился в отчий дом, живым и невредимым. Один Кротов предугадывал, какое зрелище сейчас им откроется, и не мог сдержать улыбку. Если на пороге окажется компьютерщик Макс, Игорь Кулаков получит полное право утверждать, что в «Глории» собрались одни уроды… Не только моральные, но и физические. Макс в душе милейший человек, но тому, кто видит его в первый раз, он покажется настоящим чудовищем…

Из региона квартиры, примыкающего к входной двери, донесся короткий изумленный вскрик, и сразу за тем голос, который Кротов распознал безошибочно.

– Макс, – громко пригласил он, – проходи сюда, работать будешь!

Дело Кирилла Легейдо. Куда пропал Сергей Воронин?

Семнадцатилетняя Варя Воронина сидела за столиком летнего кафе, не смея смотреть собеседнице в глаза и сосредоточенно ковыряя заусенец на пальце. При других обстоятельствах она могла бы сейчас чувствовать себя счастливой. Почему бы нет? Солнечный летний день, свежий ветерок доносит запах экзотических цветов – кафе находится на территории одного из прекраснейших мест Москвы, старого Ботанического сада, иначе Аптекарского огорода. Над головой – ветви деревьев, посаженных, быть может, еще во времена Петра Первого, вокруг – клумбы с цветами, поблизости, за оградой из тонких железных прутьев, шумит центральная улица. Варя одета и накрашена по-взрослому, ей можно дать все двадцать. В таком виде она успела уже очаровать молодого симпатичного официанта, который сейчас издали поглядывает на нее. Как же все это могло быть замечательно…

А Варе сейчас стыдно. Очень стыдно! Варя выглядит взрослой, но на деле, как оказалось, она сущий ребенок. И только что она повела себя, как глупый самоуверенный ребенок…

Все началось с того, что у Вари пропал отец. Исчез, не попрощавшись, оставив только странную записку. У Вариной мамы Галины Ворониной не было сомнений: удрал, негодяй, смылся с любовницей! Варе никак в это не верилось: папа – человек порядочный, он любит ее и маму… Но мать продолжала настаивать, что давно заподозрила мужа в измене: он стал холодным и равнодушным. А за месяц до его исчезновения Галина видела Сергея в этом самом кафе на проспекте Мира, вдвоем с какой-то блондинкой… Как она выглядела? Эффектная женщина лет двадцати пяти с длинными волосами, имеющая достаточно вкуса, чтобы вместо голубой одежды, этой униформы блондинок, носить темно-вишневое. Ей идет… Сорокадвухлетняя, изнуренная работой и бытом Галина, конечно, не выдерживала с этой кралей никакого сравнения. Ох уж эти мужики! Выжимают из женщин все соки, чтобы перепорхнуть к другим, еще не выжатым. Знала ведь Галина, еще когда замуж шла, что летчики – народ ненадежный, донжуанистый. Бабы от них млеют. Ее дорогой муженек долго делал вид, что не поддается искушениям, но, в конце концов, раскрылась его кобелиная сущность. И от этого Галина плачет денно и нощно…

Варе было обидно за маму, а кроме того – за себя. Она была почтительной дочерью, однако допускала, что папе надоели мамины скандалы, которые она ему постоянно закатывала, терзая ревностью. Но Варя тут при чем? Как он посмел бросить дочь? Если в жизни папы появилась другая женщина, он должен был объяснить это по-человечески и маме, и Варе. А внезапное исчезновение, записка с ее уклончивой недоговоренностью – все это нехорошо как-то… И Варя решилась действовать. Найти разлучницу-блондинку, чтобы через нее в последний раз встретиться с папой. Чтобы расставить все точки над «i».

И вот, пожалуйста, ее замысел осуществился. Блондинка найдена и даже сама выразила желание побеседовать с Варей, как только узнала, что эта, налетевшая на нее вихрем девушка – дочь летчика Сергея Воронина… А точки над «i» не расставлены. Более того, если пять минут назад Варе казалось, что все предельно ясно, то теперь у нее такое чувство, что она погружается в болото неизвестности. А кроме того, что она вела себя, как идиотка. Зачем она накинулась на блондинку – прямо у здания на другой стороне проспекта Мира, где размещается много офисов; зачем при всем честном народе стала обвинять в том, что она увела Вариного отца?

Внутри Вари до сих пор звучит ее собственный надменный голос, каким она ответила на вопрос блондинки «В чем дело, девушка?»:

«Вы отлично знаете, в чем дело. В том, что некоторые люди присваивают то, что плохо лежит. А некоторые не стесняются брать чужое…»

В отличие от блондинки Варя не могла похвастаться спокойствием: от волнения ее голос срывался, она едва не заикалась. Если она мечтала одержать верх над любовницей отца, сейчас, по крайней мере, эти мечты не реализовывались.

«Девушка, я не понимаю, о чем вы говорите», – все так же вежливо и спокойно отвечала блондинка.

«Не „о чем“, а „о ком“. О моем отце! Взрослая женщина, а обманываете, как маленькая. Типа „не брала я конфету“… – вышла из себя Варя.

«Вы, наверное, ошиблись…»

«Я не ошиблась! Вы блондинка, носите вишневое, ходите вон в то кафе в парке. Месяц назад мама видела вас здесь, – настаивала Варя. – Мой отец – Сергей Воронин. Он не развелся с мамой, даже не поговорил с ней. Записку оставил – и к вам… Это нормально, как вам кажется? Это по-человечески? Жить с чужим мужем, а?»

«Я очень сочувствую вам, но вы меня с кем-то путаете. Я замужем, мы с мужем работаем в одной фирме… Хотите, пройдем к нам в офис, я вас познакомлю. Мы можем вам паспорта свои показать…»

Варя уже сама готова была признать, что ошиблась. Не такие уж это особые приметы – шикарная блондинка, длинные волосы, одевается в вишневое… Да таких в одном этом офисном здании вагон и маленькая тележка!

Однако стоило Варе, пробубнив извинения, пойти прочь, как блондинка сама бросилась ее догонять:

«Девушка! Девушка, погодите! Вашего отца зовут Сергей, да? Он… летчик, кажется? Нам надо поговорить!»

Лицо блондинки выражало такое искреннее участие, что воспоминание об этом заливает Варины щеки краской стыда и вынуждает дергать заусенец, как бы для того, чтобы физической болью заглушить нравственную.

Блондинка совсем не сердится. Теперь, когда они сидят за одним столиком, близко, друг напротив друга, Варя заметила, что эта эффектная красотка не так молода, как показалась вначале. И еще что-то скрывается в этом красивом, добром лице… но что именно, Варя не в силах определить.

– Варя, я действительно знакома с вашим папой. Но это не то, что вы думаете. – Блондинка не оправдывается, не отводит подозрения от себя – она просто сообщает информацию. Участливо, но отстраненно, слишком отстраненно. Так не говорят о любимом… вообще о человеке, который дорог…

– А что же это? – В голосе Вари слышны отзвуки первоначальной враждебной настороженности. Обе женщины заказали по чашечке кофе, но черная жидкость бесполезно остывала в маленьких чашках: разговор, который горше кофе без сахара, отбивал аппетит… Издали за ними наблюдал официант, из которого незадолго до этого Варя выуживала сведения о графике появления блондинки в кафе. Для этого пришлось соврать, что белокурая стерва отбила у нее мужика… Ничего не подозревающий официант волновался за Варю и посылал знаки: мол, помощь не требуется? Варя исподтишка мотала головой: сама разберусь…

– Мы с ним виделись три раза в жизни, – сообщила блондинка. – Один раз – у нас в офисе, потом он просил встречаться здесь. Ему нравилось, что здесь так зелено – оазис природы в центре Москвы… Так что вы сказали о записке? Ваш папа ушел и оставил записку? Что он в ней написал?

Варе не пришлось напрягать память – слова, нацарапанные на помятом листочке в клеточку, она столько раз перечитывала, что они навсегда впечатались в мозг:

– Там было сказано… «Галя!» Мою маму зовут Галина, – уточнила девушка. – «Прости. Сейчас тебе больно, но ты поймешь меня. Я не могу поступить иначе. Поцелуй Варьку. Твой С. В.»

Варя выжидающе посмотрела на блондинку. Та нахмурилась, сдвинула брови. Сейчас ей можно было дать не меньше тридцати.

– Варя, боюсь, что… Одним словом, в записке он говорит не про меня. Вообще не про женщину.

– Ну… это мама решила, что про женщину… – смутилась Варя. Она вспомнила, что сперва тоже не поверила, будто бы в записке говорится о том, что папа ушел к другой. И только настойчивость матери, которая рассказала ей о встречах Сергея Воронина с блондинкой, заставила девушку изменить свое мнение… Но тогда что же происходит с их несчастной семьей? Где сейчас на самом деле ее папа?

– Я даже знаю, почему она так решила. – Блондинка поднесла чашечку к губам, накрашенным недешевой помадой, и безо всякого удовольствия глотнула остывшего кофе. Нервы Вари начинали сдавать:

– Ну, мне-то скажите! Что за тайны, а?

Продолжая теребить пальцы, Варя слишком сильно рванула злополучный заусенец – и готово: на мизинце образовалась продолговатая ранка, стремительно наполняющаяся кровью, как озерцо. Схватив со стола салфетку, Варя попыталась остановить кровотечение, но блондинка ей воспрепятствовала: «Как можно, здесь же все грязное!» Достав из сумочки что-то похожее на толстый белый карандаш, женщина отвернула колпачок и провела по ранке: защипало, как от йода. Потом заклеила поврежденное место пластырем. В ее действиях угадывалась профессиональная сноровка: Варя, дочь медсестры, собравшаяся поступать в медицинский институт, имела об этом представление.

– Варя, – оказав первую помощь, блондинка снова вернулась к трудному разговору, – вы совсем юная… я не хочу вас пугать… просто не имею права… Но вашему папе грозит опасность, очень серьезная.

– Да вы издеваетесь просто! – Варя с трудом удерживалась от слез.

– Нет! Варя, пожалуйста – позвоните срочно своей маме, пусть она приезжает сюда, нам надо с ней поговорить, чем скорее, тем лучше.

– Что, прямо сейчас звонить? – вынимая мобильник, с сомнением спросила Варя.

– Прямо сейчас!!!

Молоденький официант был немало удивлен поведением двух странных особ. Если бы они подрались, не поделив мужика, это бы его не поразило – и не такое видали! Но в кафе творилось что-то из ряда вон выходящее. Сначала эти двое беседовали – вроде как на нервах, но голос не повышали и не ругались. Потом официант на какое-то время выпустил их из поля зрения, отвлеченный своими прямыми обязанностями, а когда снова занял наблюдательный пункт, блондинка перевязывала девице, с которой он раньше познакомился, кровоточащий палец… «Она ее укусила! – нелогично, но убежденно подумал официант. – Вот вампирша!» После чего укушенная симпатичная девушка принялась рьяно названивать по мобильнику… Уж не вызывает ли сюда того самого перца, из-за которого заварилась вся каша? Ни хрена себе перспектива! Втроем они все кафе разнесут… Не-е, чтоб он еще хоть раз дал себя замешать в чужие любовные разборки – фиг вам! Ни за какие чаевые!

Дело Кирилла Легейдо. Технарь на чердаке

Косые лучи утреннего солнца падали сквозь чердачное окно, освещая необычную картину. Кому-то она напомнила бы «Тимура и его команду», а кому-то – другую детскую книгу… Ведь в детских книгах частенько на чердаке происходят разные интересные события. Здесь прячут таинственные предметы. Здесь собираются те, кто не хочет, чтобы об их встречах проведали другие. Ведь чердак – место особенное: здесь так удобно скрываться…

Вот и сейчас чердак одного из полузаброшенных обветшалых московских домов представляет собой подобие тайного штаба. Невысокий и тощий человек, одетый в джинсы и серую рубашку, с бейсболкой, повернутой козырьком назад, сидит на старом деревянном ящике за ноутбуком – ноутбук стоит на другом ящике, рядом лежит мобильный телефон, на его дисплее мигает слово «internet». На мониторе компьютера, медленно загружаясь, постепенно вырисовывалась фотография… «А ничего себе, падла, на морду хорош!» – проворчал себе под нос человек в бейсболке.

Многочисленные женщины, которые в разное время любили Александра Борисовича Турецкого, согласились бы с этим высказыванием – грубым по форме, но абсолютно верным по существу…

Человек открыл еще одну Интернет-страницу – там обнаружилось другое, черно-белое фото Турецкого и текст. Проглядывая служебную биографию этой крайне неприятной ему личности, человек в бейсболке недовольно кривил рот. Следак опытный! Раньше был, по крайней мере… Ну, ничего, проверим – и его опытность, и многое другое…

Совсем недавно у человека в бейсболке была полная возможность проверить. Так сказать, попробовать Турецкого на зуб. Турецкий шел мимо него вдоль тротуара. Шел расслабленно, не торопясь. Улыбаясь своим мыслям. Ничуть не проявляя бдительности. Собираясь, должно быть, хоть немного отдохнуть от бдительности – в эту душистую летнюю ночь…

А человек в бейсболке ждал. Не шевелился. Казалось, он диссоциировался, растворился в ночном воздухе, распался на смутно мельтешащее сообщество бликов и теней. Но это было не так: человек оставался целостным. И – опасным. Он не выпускал Турецкого из пристального, ледяного взгляда. Когда Турецкий приблизился, человек в кустах сделал полшага вперед. Его рука нащупала за поясом брюк пистолет, прикрытый серой летней рубашкой.

Турецкий не спеша двигался мимо…

Человек в бейсболке смотрел ему в спину. Турецкий находился в метре от него. Отличные условия для выстрела! Трудно промахнуться! Так давай же, действуй! Прозвучит выстрел – совсем негромко, по сравнению с выстрелами из ракетниц – излюбленных игрушек полоумных подростков. Из-за того, что во дворе пуляют из ракетниц, жильцы часто ругаются, а на выстрел, может быть, и внимания не обратят. Тем более, время не раннее, а день завтра будний: трудовое большинство уже сны видит вторые. Идеальные условия! Действуй!

Но он не выстрелил. Проявил осторожность! Наверное, он поступил правильно. Хотя сейчас, глядя в это уверенное, с четкими чертами, привлекательное для женщин лицо, он об этом жалел…

Пробегая глазами строчки на мониторе, человек в бейсболке, почти не глядя, быстро и точно занимался своим делом: разбирал и смазывал пистолет. Раздался звонок мобильного – простой звук, похожий на дребезжание старого дверного звонка. Человек вытащил из кармана свой второй мобильный. Посмотрев на определитель, включил связь, но продолжал молчать.

– Здравствуйте, это склад комплектующих? – спросил мужской голос. – У вас уничтожитель для бумаг есть?

– Есть, модель 25-678-джи, – привычно отозвался человек в бейсболке.

– Здравствуй, Технарь!

– Привет!

– Есть работа. Срочная. Платят хорошо.

Типичный диалог. Сколько их уже было? Жора отвечал на такие вопросы автоматически… Но вот сейчас он скажет нечто такое, что от него не ожидают услышать:

– Извини, не могу.

– Жора! Как так – не можешь? Случилось что? – Голос прозвучал до смешного заботливо. – Со здоровьем проблемы?

– Со здоровьем проблем нет, – ухмыльнулся Жора-Технарь. – И не должно быть. Правда же?

– Правда. Трудолюбивому человеку – зачем проблемы?

– И с трудолюбием проблем нет, не сомневайся. Считай – отпуск за свой счет. На себя надо поработать немного.

– Технарь, может, помочь тебе?

– Нет. Ничего серьезного. Сам справлюсь…

Это не первый отказ за последние дни. И, возможно, не последний. Таких специалистов, как Жора-Технарь, на руках носят. Холят и лелеют. Если нужно, чтобы произошел где-то взрыв газа, или у машины вдруг отказали тормоза, или еще какая-нибудь техника принесла гибель человеку, зовут Жору. Всем он нужен, везде без него не обойтись…

«Придется обходиться без меня, – улыбнулся Жора. – Технарь должен разобраться с личным делом».

Под «личным делом» он всегда подразумевал только одно. У его «личного дела» были голубые глаза, сияющая белая кожа, белокурые волосы… Нет, свои волосы у нее, он помнил, темно-русые, но как только она закончила школу, сразу перекрасилась в блондинку. Это его просто с ума свело: это ведь на самом деле был ее истинный цвет, ее детский цвет волос! В первый раз в детском саду он увидел ее именно такой – белокурой и прекрасной, точно королевна из большой растрепанной книги сказок. Забылись унылые подробности окружавшей их детсадовской обстановки, он уже не помнит, какое платье и какой бантик были у той дивной девочки. Помнит только впечатление, которое изменило всю его жизнь. Всю жизнь…

Что он только ни делал, чтобы ей понравиться! Разве что на голове не стоял… Нет, вранье: как раз на голове-то Жора ради нее стоял. И по карнизу, окружающему школьное здание, ходил. И портфель исправно подносил. И цветы на праздники дарил… Ради нее, едва вышел из цыплячьего возраста, связался с уголовниками: чтобы она оценила, какой он мужественный и сильный! Не чета ровесникам! Пусть у них мускулы, а он хлипкий и тощий – зато его сила в другом… Настоящая сила, а не дурная физическая мощь.

Ничего не помогало. Он мечтал о ней, он добивался ее, а ее всегда уводили у него из-под носа. Всегда находился какой-то хмырь, который не любил белокурую красавицу-королевну из растрепанной книги сказок, не любил хотя бы на четверть так же сильно, как любил ее Жора, и тем не менее каждый раз она доставалась не Жоре, а кому-то другому! Словно красавице доставляло удовольствие издеваться над своим верным поклонником. Это превращалось в пытку, сводило с ума.

С этим надо было что-то делать. Жора не мог так дальше жить. И он разберется, уж будьте уверены! А если кому-то не поздоровится – извините!

Заглянув в последний раз в ненавистное лицо, Жора закрыл в ноутбуке одно за другим все окна с биографиями Турецкого. Взвел заряженный пистолет и спрятал его за ремень брюк, под футболку. Конечно, его хлеб – техногенные аварии, но с оружием он тоже обращаться умеет. Уж будьте уверены! И кое-кто скоро в этом убедится…

Дело Кирилла Легейдо. Эксперт Величко выходит на связь

Сегодня, несмотря на летние каникулы, Вася Плетнев поднялся рано. И хотя обычно он бывал не прочь подольше поспать, сегодня вскочил как миленький, за полчаса до звонка будильника, и бросился будить папу. Как же иначе, ведь ему предстоит замечательный день! Поездка на машине – за город, на дачу! Там будет речка, где можно плавать, и зеленая травка, на которой можно загорать, и лес, куда Вася, как заправский турист, пойдет с компасом, чтобы не заблудиться… И компас, и любимая футболка с Бэтменом, и много всякого другого необходимого на природе имущества с вечера уложено в рюкзак. При виде набитого рюкзака, в который как бы заранее вместились все летние впечатления (будет о чем порассказать друзьям в школе!), Васю обуял такой восторг, что он, не сдерживаясь, закричал – громко и ликующе:

– Пап, вставай!

Антон Плетнев недовольно заворочался на своей кровати и натянул на голову простыню. Лично ему предстоящий день не сулил никаких особенных радостей. Работа, работа и еще раз работа! Эх, жизнь моя жестянка, а ну ее в болото… Вот отправит сынишку за город, и снова вести распроклятого взяточника из экологической милиции…

– Вставай, папа, – повторил Вася потише, но с прежней настойчивостью. – Сейчас тетя Катя приедет, а я еще не завтракал…

Летнее солнце бьет в окна. В прихожей, в проеме открытой двери, стоит Катя. Вася возится со шнурками кроссовок. Антон дает последние наставления – крайне необходимые и весьма оригинальные:

– Смотрите, осторожнее там без меня!

Катя рассмеялась:

– Плетнев, я всегда знала, что папы за детей больше всего волнуются! Я скорость не превышаю, правила не нарушаю. Приедем – сразу позвоним.

– Катя, я ж в тебе не сомневаюсь, – смутился Плетнев. – Я так, по привычке… Василий, ты шнурки разучился завязывать?

– Нет, я умею! – недовольно опроверг предположение Вася, который перед этим пытался засунуть два конца шнурка в одну и ту же, слишком тесную для этого, дырочку.

– Тогда продемонстрируй нам умение! – поторопил его Плетнев.

Вася был обижен. Он ужасно не любил, когда ему делали замечания при посторонних, заставляли почувствовать себя неумелым, глупым, маленьким. Особенно в присутствии женщин. А кто, спрашивается, это любит?

– А почему вчера тетя Ира не зашла ко мне сказать «Спокойной ночи»? – пробурчал он себе под нос, чтобы скрыть смущение.

– Вась, ты чего фантазируешь? – недоверчиво хмыкнула Катя. – Как тетя Ира к тебе могла вчера зайти?

– Очень просто! Чай допить, выйти с кухни и зайти ко мне…

– Ты заснул мгновенно, – перебил сына Антон, бросив быстрый взгляд в сторону Кати. – Тетя Ира к тебе заглянула – ты уже спишь…

Ну вот, теперь настала очередь смущаться Плетневу-старшему! Катя – человек прямой и резкий, у нее что на уме, то и на языке. Режет правду-матку по-хирургически! А вдруг она сейчас спросит: «Антон, так значит, моя дорогая подруга Ирка засиделась у тебя вчера допоздна? Или она каждый вечер теперь приходит Васю спать укладывать? Да еще с тобой чаи гонять?» С Кати станется…

– Когда это она ко мне заглянула? – продолжал нудить Васька, который иногда, и Антону это отлично известно, бывал невыносим.

– Вот как ты лег – через пять минут! Это тебе кажется, что ты долго не засыпал. Заснул, как мышь! Пять минут – и все… Тетя Ира домой торопилась, к дяде Саше, – пояснил он больше для Кати, чем для сына.

Катя как будто бы не проявляла интереса к этому вопросу. Наклонившись, стала проверять еще раз содержимое Васиного рюкзака. Но, изучив натуру Ирининой подруги, Антон не был уверен, что Катя не ляпнет чего-нибудь такого, что вогнало бы его в краску.

Тут из комнаты раздался электронный писк и голоса сквозь помехи. Ну точно, прослушка сработала! Антон узнал голос эксперта авиационной комиссии Величко:

– Ярослав Иванович… Ярослав Иванович, здравствуйте!

– Ну все, работа началась! – вздохнул Антон. В его вздохе, откровенно говоря, чувствовалось облегчение: тема Ирининых визитов на сегодня была исчерпана.

– Давай, мы поехали! – заторопилась Катя. – Вася, прощайся и пошли, папа бандитов ловить будет!

Дело Степана Кулакова. Компьютерное открытие

Компьютерная гордость агентства «Глория», виртуоз и ветеран сетей Internet и FIDO, Макс предпочитал работать в условиях максимального комфорта. А потому он до смерти не терпел, если начальство вытаскивало его из любимого массивного кресла – единственный вид мебели, способный вынести Максову тушу. В этом кресле так приятно посиживать перед монитором, роняя на клавиатуру крошки от печенья, сухариков и прочих продуктов, которые лучше всего запивать кока-колой или другим вкусным, хотя и умопомрачительно калорийным напитком. А тут, здравствуйте вам, приказано отправляться в какой-то незнакомый, слишком чистенько прибранный дом, где волком смотрят на каждого, кто нечаянно насорил на персидские ковры… Макс нашарил было в правом переднем кармане своих необъятных штанов подходящий пакетик чипсов с беконом, но раздумал. Как-никак, он здесь представляет любимое агентство, а значит, должен производить безукоризненное впечатление.

Игорь и Сусанна Кулаковы изумленно таращились на это огромное тучное чудовище, заросшее волосами и неопрятной бородой до самых крохотных глазок и облаченное в подобие формы для колхозно-полевых работ. Карманы широченных брюк и балахонистой верхней одежды, которую весьма условно можно было принять за пиджак, выразительно оттопыривались и в них что-то похрустывало.

– Ведите, показывайте! – величественно потребовал Макс. – Где тут у нас машина?

– Машина? – Игорь Кулаков слегка вышел из ступора. – А машина, ага, это… В подземном гараже… А мы что, едем куда-нибудь?

– Да нет! – Макс не мог не поразиться бестолковости большей части рода человеческого. – Я имею в виду комп.

– Ах, компьютер! – первой сообразила Сусанна. – Пожалуйста, сюда, будьте добры… Вот… Он включается вот здесь, через удлинитель…

Макс презрительно взглянул на тетку, которая могла предположить, что он не разберется, как включается компьютер.

– Что смотрим, Алексей Петрович? – поинтересовался он. – Сеть, вирусы или что-то еще?

– Максим, ты можешь найти последние по времени документы, которые уничтожили, не сохраняя? Уточняю: этот документ распечатали…

– Запросто. – В голосе Макса прозвучало снисхождение к немолодому сыщику, который способен одолеть главаря бандитской группировки, но не знает таких элементарных вещей, в которых в нашу техническую эпоху любой школьник разбирается. – Какая версия виндов? А, «экспи», нормально. Сейчас у всех «экспишки» стоят. А я ведь еще помню версию 3.11. Трудно поверить, но факт. Эх, молодость, молодость! – Предаваясь ностальгии, Макс успел нажать на кнопку включения и ждал загрузки операционной системы. – Вот там хреново было: после выключения такие документы фиг найдешь! А в «экспи» – это мы запросто…

Сосископодобные пальцы компьютерщика забегали по клавиатуре, оставляя на чистеньких клавишах жирные пятна. Для глориевцев было в порядке вещей, что Макс оставляет такие пятна везде. Алексей Петрович не мог понять: то ли у него руки постоянно в масле от того, что он берет ими какую-нибудь еду из пакетика, то ли просто Максов избыточный жир пропотевает сквозь кожу? Но сейчас как будто Макс ничего не ел… Не дав Кротову утвердиться во втором предположении, Макс извлек из кармана надорванный пакетик чипсов и запустил туда пятерню.

– Это мы запросто, – утробно чавкал Макс, тогда как руки его ловко и быстро вызвали на экране маленький черный прямоугольник, по которому побежали белые строки. – Это мы в неудаленных поищем. В «экспи», считай, ничего и удалить-то нельзя. Для бандитов и шпиенов хреново, для нас, сыщиков, полезно…

Игорь Кулаков, кажется, обуздал свою вспыльчивость: по крайней мере, уродом Макса не обзывал, как бы он ни заслуживал такого наименования. Смысл происходящего по-прежнему оставался скрыт от бизнесмена, однако он трепетно поглядывал через плечо компьютерщика на экран, который вот-вот выдаст страшную тайну.

– Готово, – внятно произнес Макс, как раз дожевавший порцию чипсов с беконом. – Держите. Оно?

– Оно, – сдерживая торжество, подтвердил Алексей Петрович. Ну вот, он не ошибся!

Родители пропавшего мальчика прочитали на экране:

«В обмен на жизнь сына 12.000 долларов. Ждите дальнейших…».

И все та же смешная описка: «пожолеете».

– Что это значит? – Сусанна обрела дар речи. – Похитители были у нас дома? Они распечатали записку на нашем компьютере?

Ни Макс, ни Кротов ничего не ответили.

– Они… заставили его написать? – понизил голос Кулаков.

Алексей Петрович сосредоточенно рассматривал чистый лист бумаги, извлеченный из стопки возле принтера, и сравнивал его с запиской. Листок с запиской был значительно короче, но его пересекала та же характерная полоса – упаковку, видимо, помяли, когда несли… В сущности, Кротов с самого начала просек, что в картине похищения кроются какие-то неувязки, только с помощью Макса хотел получить подтверждение.

– Думаю, не совсем так. Присядьте, пожалуйста, и не волнуйтесь.

Игорь и Сусанна Кулаковы с недоумением и растущим раздражением смотрели на Алексея Петровича Кротова, который спокойно объяснял:

– В вашу квартиру похитители проникнуть никак бы не смогли. Стражи у вас в подъезде бдительные, мы с коллегами убедились: мимо консьержа и муха не пролетит. Нам пришлось показывать ему свои удостоверения, и то пропустил не сразу. Недаром вы ему платите! Консьерж уверяет, что ни один посторонний, кроме почтальона из местного отделения связи, в дом сегодня не входил. Но почтальон разносила газеты утром, когда мальчик еще был дома… В котором часу Степан ушел в студию?

– К двум, – еле слышно проговорила Сусанна, между тем как сосредоточенные глаза Кулакова наполнялись грозовыми тучами.

– Вот видите, к двум часам… Похитители не стали бы бросать в почтовый ящик требование о выкупе раньше, чем осуществят свой план. Так что вы понимаете, почтальона мы можем исключить…

Алексей Петрович сделал паузу. Бдительно взглянул на лица супругов: кажется, они начинают догадываться… И продолжил:

– Когда я увидел, что бумага, на которой напечатана записка, идентична той, которая лежит возле вашего компьютера, я подумал, что это может быть совпадение. Но наш специалист, – кивок в сторону Макса, который покончил с чипсами и перешел на сухарики «Три корочки» с холодцом, – убедительно доказал, что записка была написана и распечатана здесь, в вашей квартире. Никакой ошибки здесь нет… И какой же напрашивается вывод?

Кротов задал этот вопрос не потому, что ответ был ему неясен, а затем, чтобы родители сами произнесли то, что так нелегко выговорить ему, постороннему человеку. Потому что вслед за этим у родителей возникают другие вопросы: «Куда мы смотрели?», «Почему упустили?», «Неужели наш ребенок на это способен?» – и тому подобное. Чего доброго, начнут еще друг друга обвинять! Алексей Петрович страшно не любит присутствовать при чужих семейных сценах. Он всего лишь частный сыщик, а не психотерапевт.

– Так вы что же, – Игорь Кулаков побагровел, как раскаленный чугун, – хотите сказать, что Степан сам себя похитил?

Кротов развел руками: мол, а что же еще тут можно сказать? Ему было неловко. Макс, напротив, наблюдал за происходящим с интересом, как зритель в театре. Благо, он свою функцию – поиска записки в компьютере – выполнил, а больше от него ничего не требовалось.

– Видите ли, Игорь Анатольевич, – Алексей Петрович дипломатично попытался смягчить резкость высказывания Кулакова, – бывает, что дети совершают такие необдуманные поступки безо всяких корыстных целей. Просто чтобы попугать взрослых, разыграть… обратить на себя внимание…

Но угомонить Кулакова было не так-то легко.

– Ну и где этот паршивец? – заорал он. – Разыгрывает он нас, понимаешь! Внимания ему не хватает! Двенадцать тысяч долларов! Шею сверну!

Кротов предполагал, что Сусанна примется защищать сына. Но женщина, по-видимому, была потрясена не меньше, чем муж. Она прижала руки к груди, будто ее ударили в самое сердце.

– А ведь и правда, – тихонько сказала она, – где сейчас может быть Степа?

– Будем искать по друзьям, – предложил Алексей Петрович. – Э, кстати, – вспомнил он, – что вы там говорили о незнакомом мужском голосе? У него есть взрослые друзья?

– Нет… Я таких не знаю. – Голос у Сусанны был такой убитый, что Кротову невольно становилось жаль ее. Хотя, конечно, если в семье происходят подобные вещи, ответственность ложится на мать…

– У вас нет родственника, к которому мог бы сбежать мальчик? С которым у него особенно доверительные отношения? Может быть, дядя или двоюродный брат?

– Родственники есть, но… Ни один из них не принял бы Степана, не поставив нас в известность. А чтобы разыгрывать нас по телефону – вообразить себе нельзя!

Алексей Петрович призадумался. Ему вспомнился похожий случай, происшедший года два тому назад. Правда, там семья была среднего достатка, а денежная сумма куда скромнее… Тогда испуганным родителям тоже периодически звонил мужской голос – даже разные мужские голоса – требуя выкуп за сына-подростка. Когда четырнадцатилетнего ловкача, захотевшего на вырученные деньги съездить в Америку, изловила милиция, выяснилось, что он останавливал на улице случайных прохожих и просил сказать в трубку определенные фразы, объясняя, что «это такая шутка». Никто не насторожился, никто не заявил в милицию, все соглашались исполнить просьбу. Н-да, немало, оказывается, у нас шутников…

Но, с другой стороны, вариант с шуточками – еще не самый плохой. Хуже, если Степан скооперировался с неустановленным взрослым, которому на самом деле позарез требуются деньги. Получив с Кулакова двенадцать тысяч долларов, жулик поймет, что бизнесмен этого так не оставит и рано или поздно добьется от сына, кто подбил его на мошенничество. А значит, мальчишку-соучастника – слабое звено – в живых оставлять невыгодно. А значит…

А это значит, что «Глорию» Кулаковы все-таки пригласили не зря.

Личное дело Александра Турецкого. Неприятное пробуждение

В это утро Ирина Генриховна Турецкая проснулась с тяжелой головой. Рядом похрапывал муж; лицо у него было задумчивое и сосредоточенное, словно даже во сне он разгадывал загадку очередного преступления, а храп являлся при этом необходимым следственным методом. На потолке играли пробивающиеся из-за штор полосы солнечного света, как будто время перевалило за полдень, но Ирина знала: летнему солнцу доверять нельзя. Ночи сейчас короткие, дни длинные… Электронный будильник на тумбочке подсказывал, что до звонка, возвещающего подъем, остается около часа. Сперва Ирина попыталась еще чуток подремать, но сон, в котором она собирала на фантастическом зеленом лугу отличную темную сладкую вишню для маленького Васьки, сына Антона Плетнева, начисто испарился. А жаль – это было так замечательно,

точно в добром старом детском кино. Самое смешное, что вишня росла прямо в траве, как земляника… Ее сок пачкал босые ноги… Понаслаждавшись удивительным сновидением еще примерно пять минут, Ирина не заметила, как ее мысли постепенно перешли в другую область. Гораздо более напряженную.

О двух Плетневых – старшем и младшем – она в последнее время думала очень часто. Ну, так ведь и заглядывала к ним нередко… Мальчик-сирота, лишенный матери, Вася прямо-таки прикипел к «тете Ире», которая не отказывала ему в заботе и ласке. Что касается Антона, этот сложный, много переживший человек долго скрывал свои чувства, но во время последней их встречи, которая произошла не далее как вчера на кухне плетневской квартиры, признался, что ему трудно без Ирины. Учитывая характер Антона, не привыкшего произносить высокие слова, это было фактически признание в любви!

Но у нее – муж. Единственный и неповторимый Александр Борисович. Которому она отдала более пятнадцати лет жизни. Которого она любила так, как больше никого в мире. Которого она изучила так, как ни одного мужчину в мире. Которого не раз ловила на супружеских изменах… Вот и последний эпизод из этого ряда, который кончился совсем недавно – а может быть, еще не кончился. Турецкий пообещал Ирине, что пойдет с ней в ресторан. Она, конечно, обрадовалась, прихорошилась… И вдруг любимый муж звонит и извиняется: дескать, очень жаль, Иришка, но тут такая ситуация, нужно срочно встретиться с представителем экологической службы. Это касается дела об авиакатастрофе, в которой погиб Кирилл Легейдо… Ну, работа есть работа, за много лет супружества жена сыщика приучилась понимать, что работа для Саши – это святое. Что ж, эколог так эколог, ничего не поделаешь. Ладно, замяли, как-нибудь в другой раз пойдем, на наш век ресторанов хватит… И вот – случайно выясняется, что ни с каким экологом он не встречался. Врет? Откровенно врет! А в каких случаях врет Турецкий – за много лет супружества Ирина приучилась моментально отвечать на этот вопрос. Когда очередную бабу обрабатывает…

При других обстоятельствах Ирина, может, и не слишком переживала бы по этому поводу. Из опыта ей было известно, что любовницы приходят и уходят, а она, законная жена, остается. Не лучше ли потерпеть, переждать? Но любовь Антона Плетнева изменила мироощущение Ирины. Почему она обязана терпеть измены Турецкого? Она себя не на помойке нашла! Ей всего сорок два года, она отлично выглядит, к тому же – несмотря на то, что муж так давно не напоминал ей об этом, она красива и умна. Она еще ой как способна нравиться мужчинам. Почему единственный, кто этого не замечает, ее блудный муж?

Ирина, повернувшись на подушке, уставилась прямо в профиль спящего Турецкого. Профиль остался неподвижен и невозмутим.

«Что-то нехорошее происходит между нами в последнее время, – тихонько вздохнула Ирина. – Он мне врет, я… Я ему тоже зачем-то соврала, что была дома, а на самом деле… На самом деле была у Антона, выслушивала его признания… А когда пришел домой Саша, притворилась, будто сплю… Как же сложно все! И напряжение какое-то нагнетается, будто перед грозой. Жарко, вдали погромыхивает, скоро начнут сверкать молнии, и в кого-то еще они попадут?»

Турецкий улыбнулся. По-видимому, ему снилось что-то хорошее и светлое.

«Новую любовницу видит, – с неприязнью, которую больше не хотелось сдерживать, подумала Ирина. – При виде меня он почему-то так не улыбается!»

Отбросив простыню, Ирина села на супружеской постели, отметив, что правильно вчера перед приходом Турецкого сообразила надеть ночную рубашку, несмотря на жару. Скандалить голышом было бы труднее. А сейчас она намеревалась именно поскандалить. Психологическая наука, которой Ирина Генриховна посвятила немалую часть своего времени, утверждает, что скандал – не метод выяснения отношений, но… Когда доходило до перипетий собственной личной жизни, Ирина Турецкая не считалась с рекомендациями выдающихся психологов. Она не верила, будто худой мир лучше доброй ссоры. Ссора, точнее, ее худшая разновидность, скандал – оружие, которое она в многолетней любви-войне с мужем применяла часто и охотно. Особенно когда речь шла о его изменах…

Лицо спящего приобрело сладострастное выражение. До неприличия сладострастное. Прямо какой-то послеполуденный отдых фавна!

– Турецкий! – сказала Ирина голосом, не сулящим ничего хорошего.

Турецкий чмокнул губами и перевернулся на бок, обратив к жене стриженую гладь русого, с немалой уже примесью седины, затылка. Затылок, в отличие от выдающего блудные помыслы лица, выглядел таким родным и беззащитным, что градус боевого накала снизился.

– Шура, – все еще требовательно, но не так резко, произнесла Ирина.

На этот раз голос супруги пробился сквозь сонную пелену. Взвопив что-то нечленораздельное, Александр Борисович соскочил с кровати и на автопилоте принялся натягивать трусы и брюки – он вчера лег обнаженным, в отличие от жены!

– Что, проспал? – наконец-то Турецкий смог выжать из себя внятные слова.

– Нет, Шура. – В голосе Ирины не осталось и следа предшествовавшего гнева, наоборот, он звучал мягко – подозрительно мягко. – Будильник еще не звонил. Я тебя разбудила, потому что считаю, нам надо поговорить.

Посмотрев на электронные часы, Турецкий замер на одной ноге, со штаниной в руках. Застонал. Рухнул на край кровати. Брюки так и остались не надеты.

– Какого черта, Ирка? Еще семи нет! Я лег в полтретьего ночи, устал, как собака…

Ирина собиралась запальчиво провозгласить, что сама легла не раньше, но спохватилась: ведь вчера, звоня из квартиры Плетнева на мобильник Турецкому, она сказала, что находится дома и сейчас же ложится спать! Людям, непривычным ко лжи, когда они к ней все-таки прибегают, надо постоянно следить за собой, чтобы не ляпнуть лишнего.

И тут же крохотный червячок шевельнулся в сердце: «А ведь до того, как в твоей жизни появился Антон Плетнев, тебе не приходилось врать мужу. Он тебе изменял, зато ты могла чувствовать себя во всем правой и безупречной…»

– Вот-вот, я как раз собиралась обсудить с тобой то, от чего ты так устал, – после небольшого колебания избрала беспроигрышный вариант Ирина.

– А что тут обсуждать? Мою работу, на которой ни сна, ни отдыха измученной душе? – Турецкий тоже завелся. Сбросив полунадетые брюки, он шумно затопал по комнате в одних трусах, что вполне соответствовало погоде. – Вчера срочно пришлось встречаться с этим жуликоватым типом из экологической милиции…

«Не вешай мне лапшу на уши, Турецкий, не встречался ты ни с каким экологом!» Этот крик зародился и умер в груди Ирины, не вырвавшись наружу. О том, что прошлым вечером ее благоверный встречался с кем угодно, только не с типом из экологической милиции, она услышала опять-таки от Антона Плетнева, упоминать которого в данном контексте не рекомендовалось. Да-а, как же тяжела ты, ложь, в супружеских отношениях!

– Хотя бы о работе, – согласилась Ирина. – Шура, я более или менее разбираюсь в твоей работе. Сколько раз я как практикующий психолог консультировала агентство «Глория»! Видела его и с лица, и с изнанки. Работа, не спорю, напряженная. Но разве это причина для охлаждения наших отношений?

– Какое еще охлаждение? А-а, дошло наконец! Так ты устроила весь этот паноптикум потому, что я вчера из-за этого хмыря-эколога не смог повести тебя в ресторан?

– Ресторан – это пустяки, – твердо заявила Ирина, хотя и не считала, что это такие уж пустяки. – Главное – тенденция: ты в последнее время совершенно меня игнорируешь. Ты вечно отговариваешься занятостью, но на самом деле для супружеской любви много времени не надо. Достаточно улыбки, поцелуя, какого-нибудь знака внимания… А ты… Мы вроде бы не хамим друг другу, не ругаемся – просто сосуществуем рядом, как чужие.

– Да? Значит, так? Отлично, буду хамить и ругаться. Надеюсь, такой я тебе понравлюсь больше.

– Не сомневаюсь, Шура, что ты это умеешь, – Ирина попыталась улыбкой разрядить напряженность. – Но этого мало для доверия. Если супруги не умеют общаться, для них и ругань служит формой общения. Но мы-то с тобой вроде были близки? Еще не так давно… до этого дела мы с тобой постоянно разговаривали. Даже на твои служебные темы.

– Ну да, скорее, это ты разговаривала. Наши разговоры мне в последнее время напоминают лекции по психологии, в ходе которых меня потрошат, как курицу.

– Я тебе просто помогаю осознать скрытые мотивы твоих поступков. Как психолог. Что же тут страшного? Я не собираюсь никому выдавать твоих тайн. Я ведь твоя жена, и ты можешь быть со мной откровенен.

– Я и так – с тобой – откровенен, – отчеканил Турецкий.

– Так признайся мне: что такое скрывается в этом деле, из-за чего ты ко мне охладел? Я ведь все чувствую…

– Ох, какие вы, женщины, чувствительные существа! Даже непонятно, зачем ты мне постоянно звонишь и спрашиваешь, где я и чем занимаюсь. Настрой на меня радар своих чувств, и все узнаешь.

– Чувства у меня отлично работают, – увлекшись, Ирина потеряла осторожность, – но и разум пока что есть.

– На что ты намекаешь?

– Ни на что! На твоего странного эколога, который засиделся с тобой в ресторане до двух часов ночи. У него как вообще с сексуальной ориентацией?

На какой-то миг Ирине померещилось, что муж, исполняя свое обещание, начнет хамить и ругаться. Лицо Турецкого покраснело, челюсти сжались; он посмотрел на нее в упор, прищурив глаза, будто собрался пристрелить из черных отверстий зрачков. Ирина ответила взглядом, полным упрямого достоинства, непроизвольно отодвигаясь подальше. Она сжалась на кровати, Турецкий навис над ней… И вдруг!.. В их чреватое экстренными происшествиями молчание врезался истошный улюлюкающий звук – будто включили очень необычную милицейскую сирену! Ира от неожиданности вскрикнула, Саша, подскочив на месте, чертыхнулся… Самое смешное, что никто из супругов в первый момент не узнал этого звука, хотя они слышали его каждое утро, за исключением выходных. Звонил будильник, о котором увлеченные выяснением отношений Турецкие напрочь забыли…

Звонок разрядил обстановку, и в Шуре что-то изменилось. Кажется, он сумел оценить ситуацию и прийти к удачному решению.

– Я все понял, Ириша. Дело, которым занимается «Глория», действительно сложное, требует много времени. Но это, наверное, не самое главное, просто я свинья... Бессовестный свин, который совершенно не уделяет времени жене. Исправляю свою ошибку и готов повести тебя в ресторан. Назначай место и время. Командуй!

Не успела Ирина Генриховна назначить место и время, как снова в утреннюю тишину квартиры Турецких ворвался звонок. На этот раз звонил мобильник Александра Борисовича. Потратив некоторое время на то, чтобы добыть его из-под сваленной вчера кое-как одежды, Турецкий нажал на кнопку приема. Немедленно, не дав сказать «алло», из трубки его огорошили сбивчивой речью. Турецкий нахмурился:

– Антон, я не понял – чья прослушка сейчас сработала? Говори помедленнее…

– И попечальнее, ага! – кипел в трубке голос Плетнева. – Сейчас мы печально упустим подозреваемого! Турецкий, просыпайся, блин! Прослушка инспектора сработала. Эколога Ярослава...

– Так! – наконец-то дошло до Турецкого.

– Ему двое звонили. Один – постарше – нес что-то про Иоганна Себастьяна Баха.

– Ты любишь классику? Не знал…

На другом конце связи наступило краткое, но очень удивленное молчание. Как будто Антон не мог решить, вправду ли Турецкий ничего не понял или издевается над ним. Затем Плетнева прорвало:

– Саш! Проснись уже! Это явно кто-то из авиационной комиссии Иоганыча. Они договорились встретиться. Тут взятка, точно тебе говорю!

– Ну и отлично… Записать надо и заснять, – отдавал распоряжения Турецкий, потирая лоб: и вправду, что-то он несообразительный сегодня… А откуда взяться сообразительности, когда он все еще переживает, проигрывает мысленно разговор с женой? Плюс еще недосып проклятый…

Предоставив мужу общаться с сослуживцем по мобильнику, Ирина вышла в коридор. Пробуждение состоялось, пора начинать новый день. Нас утро встречает прохладой… любимая, что ж ты не рада? А вот не рада, и все тут…

– Сам понимаю, – отрезал Плетнев. – Мне его вести сейчас?

– Веди, конечно… ну, если можешь… – вяло ответил Турецкий, вытягивая шею и прислушиваясь: где Ирка, чем она там занимается? В последнее время жена как-то странно себя ведет… На кухне послышался плеск наливаемой в чайник воды. В дверном проеме мелькнул силуэт Иры. Турецкий, облегченно вздохнув, попытался снова вникнуть в то, что говорил ему Антон.

– Не мочь я не могу…

«Тоже мне стойкий оловянный солдатик!»

– Ну что ты тогда от меня хочешь? – не выдержал Турецкий. – Какая разница, кто какую линию разрабатывает?

– Тебе, кажется, есть разница. – Голос Плетнева приобрел жесткие, почти обвинительные интонации. – Ты у нас разрабатываешь одну линию – линию Ольги. И как разрабатываешь!

– Антон… – в замешательстве промямлил Саша, но Плетнев не позволил ему ничего объяснить:

– Все, командир, отбой!

Ирина, разумеется, не могла слышать, что сказал мужу Антон Плетнев. Однако при взгляде на лицо Шуры в ее сердце зашевелилось неубитое подозрение. В прежние времена у Турецкого тоже бывало похожее выражение лица, при попытке поймать его на измене. В таких случаях он, как правило, бурно возмущался. А будучи пойман с поличным, старался каким-нибудь простым способом загладить свою вину… Турецкий, ты думаешь, ресторан способен загладить то, что ты проводишь время с другой женщиной?

Но, может, никакой другой женщины нет? И причина твоих отлучек – в самом деле работа, сложная и напряженная? Ах, Шурик-Шурик, сколько лет изучает тебя твоя жена – и до сих пор что-то в тебе остается неизвестным…

Дело Кирилла Легейдо. Визит страшного карлсона

К трем часам дня жизнь в агентстве «Гаррисон Райт» затихает: гениальные мозги рекламщиков нуждаются в поступлении свежей порции белков, жиров, а особенно углеводов. Выражаясь проще, – обеденный перерыв! Некоторое время назад агентство провело эксперимент, заключив договор с ближайшим кафе, откуда сотрудникам приносили готовые обеды: думали, что это повлечет за собой экономию сил, денег и времени. Однако эксперимент провалился, потому что кулинарные пристрастия асов рекламного творчества унификации не поддавались. Кто-то обожал китайскую кухню, кто-то не мог полноценно работать в жару без стакана пива, кто-то облюбовал поблизости кафе подешевле, кто-то вообще использовал законный час отдыха для того, чтобы послоняться по окрестностям и, плотоядно облизываясь, купить с лотка исключительно жирный и вредный для здоровья чебурек с неведомо чьим мясом. Обязаловка вызывала всеобщее возмущение и подрывала творческий потенциал… Короче, теперь в пятнадцать ноль-ноль народ разбегается с рабочих мест кто куда.

Таня и Леня обосновались в креативном отделе, в креслах, за одним из низких столиком. Пили чай, заваренный в большом глиняном чайнике.

– Правда, здесь лучше, чем в любой кафешке? В обеденный перерыв – никого. И лица родные кругом, – указала Таня на шаржи на сотрудников, украшающие стену.

В креативном отделе все осталось по-прежнему: и немыслимая расцветка интерьера, и приделанный к стене под самым потолком стул с табличкой «Садитесь, пожалуйста», и стол с компьютером, и проекционный экран, и белая маркерная доска. Вот только среди шаржей на ведущих сотрудников агентства выделяется портрет Кирилла Легейдо в виде Карлсона, обведенный траурной рамкой.

– Ты права… – без особого энтузиазма согласился Леня.

– Кстати о лицах… если можно так сказать… – Таня начала прощупывание противника. – Насколько я помню, Кирилл один подписывал с французами сметы…

– Правильно помнишь, – подтвердил Леня. – Я даже начало съемочного периода пропустил.

– Да, помню, в Аргентину без тебя улетели.

А почему так?

– Тань… ну, несколько проектов мы чуть не завалили… ты не думай, это не к тебе претензия.

– Ну почему не ко мне? – у Тани все-таки обиженно дрогнули губы. – Я же за креатив отвечаю…

– А я – за финансы, – твердо сказал исполнительный директор. – Короче, если б я месяц назад не бросил французов на одного Легейдо, не взялся за новые проекты и не стал нас за волосы из болота тянуть…

– Ясно, – пришла ему на помощь Таня. – Я, в общем, так и думала. Долить тебе еще?

Не дожидаясь ответа, она налила дополнительную порцию благоухающего мелиссой чая в Ленину чашку. Леня едва успел растерянно кивнуть.

– Но к сегодняшней сдаче ролика у тебя вся документация есть? – Таня не оставляла прежней темы.

– Нет, – сокрушенно покачал головой Леня. – Все у Легейдо в директории. Ты, наверное, знаешь, у нас была с ним одна общая, а одна была его, личная.

– И в общей что?

– По французам – ничего. Наверное, все в личной. Но я не знаю пароля. Может, ты знаешь?

При этом он пристально посмотрел на креативного директора. Что означал его взгляд? Подозрение? Или, хуже того, уверенность?

– Что ты! – поспешно открестилась Таня. – Нет! Он меня в финансовые дела никогда не посвящал…

«В самом деле не знает пароля – или прикидывается? Прощупывает меня? Знает, что я заходила в личную папку Кирилла? Надо быть очень осторожной… Пока он сам себя не разоблачит. А это случится совсем скоро…»

В комнату вошел арт-директор, полноватый и бородатый, компенсирующий начальственную солидность облика пристрастием к молодежному жаргону:

– Ребят, на пятьсек отвлеку! Тут вот такое дело… Тань, у тебя тут мой ящик открывается?

Таня кивнула. Арт-директор подошел к компьютеру и открыл почтовую программу. Далее он показал Лене и Тане письмо, пришедшее с адреса [email protected] В письме оказалась всего одна строка – ссылка на интернет-страницу

– И тебе пришло? – не то обрадовался, не то возмутился Леня.

– Это же не письмо, – удивилась Таня.

– Верно мыслишь! – подтвердил арт-директор. – Это круче. Вот, смотрите…

Арт-директор навел курсор на ссылку, нажал на кнопку мыши. Открылась страница в Интернете. Текст с заголовком «Сергей Борисович и Карлсон».

– Сергей Борисович и… – неуверенно озвучил Леня. – Так, кто у нас Сергей Борисович?

– Никто. Персонаж, типа, сетевой литературы. Чувак этот, – толстый арт-директорский палец уперся в экран монитора, – автор то есть, ЛемурЛемур, в Америке живет. Пишет страшилки всякие. Очень классные. И выкладывает их в сети.

– Давно выкладывает? – уточнила Таня.

– Вот эту – год назад выложил. Я тогда Легейдо показал: во, про Карлсона. И он тоже на эти страшилки подсел. Я ЛемурЛемура с института знаю. Дима его звать. Прикольный чувак.

Потрясенная Таня начала читать вслух:

«Жил-был… Как бы назвать его. Сергей Борисович. Дальше он нарисуется сам, под звуки имени. Это старик, похожий на больную птицу или сломанный зонтик. Пижама в рябой коричневый цветочек, красные слезящиеся глаза, большой горбатый нос, как у Гессе, и длинные седые волосы, все желтые от сигаретного дыма.

Но он уже и не помнил, когда курил последний раз. И кем он был до того. И сколько он уже здесь. Днем он видел окно, белую стену, по которой ползла решетчатая тень рамы, и капельницу. Еще он мог видеть свою руку в пижамном рукаве – желтую и высохшую, всю в старческих пятнах. В полдень, когда боль становилась нестерпимой, Сергею Борисовичу кололи лекарство. Через какое-то время боль становилась тупой, но ей на смену приходило то, что он мысленно называл «горками» – чувство обрывающейся тошноты, когда, закрыв глаза, будто летишь вниз, вниз, вниз. А вечером открывали окно и проветривали палату, и Сергей Борисович, открыв глаза, видел, как красное солнце просвечивает капельницу насквозь.

Но этим вечером солнца не было, свет кто-то загородил.

Сергей Борисович открыл глаза и увидел, что в окне сидит большой карлсон.

Карлсон сидел и смотрел на улицу, Сергей Борисович видел его коническую голову, прямой затылок, весь заросший рыжей звериной шерстью, и торчащий из грязной брезентовой спины ржавый винт с погнутыми лопастями. Мощными четырехпалыми лапами карлсон упирался в подоконник; короткие пальцы с квадратными ногтями были все перемазаны мазутом. От карлсона пахло кабаном, соляркой и сапожной ваксой.

– Карлсон», – сказал Сергей Борисович и сам удивился – его голос прозвучал как тихий свист. – Карлсон, когда я умру?»…

– Похоже, – хмыкнул Леня, – тут Карлсон – вроде ангела смерти.

– Заметьте, не Карлсон, а карлсон – везде с маленькой буквы. То есть что-то вроде того, что их, карлсонов, много? – не могла не удивиться Таня.

– Ага, это такой биологический вид сверхъестественных существ. Новейшей генерации. Раньше чаще встречались, типа, домовые, водяные, лешие, инкубы и суккубы там всякие, а в наше время, здрасьте я ваша тетя, карлсоны развелись! Киборги, блин, смесь Пантагрюэля с вертолетом, – арт-директор, по обыкновению, прикалывался, но голос его звучал неподходяще для веселых шуток. – Так, что тут у нас дальше? «Карлсон, оставась неподвижным, медленно повернул голову – голова у него вращалась, как у совы или куклы – и посмотрел на Сергея Борисовича безо всякого выражения. Глазки у карлсона были маленькими и мутными – роговица отслаивалась. Редкие железные зубы торчали из полуоткрытого рта.

«Хр» – сказал карлсон. «Хр. Хр. Х-ррррррр ».

И с его отвисшей нижней губы потекла слюна».

«Карлсон перевалился через подоконник в комнату , – нарочно пропустив несколько строк с особенно мрачными описаниями навестившего больничную палату персонажа, подхватила Таня, – но не упал, а завис в воздухе. Потом карлсон подлетел к Сергею Борисовичу, схватил его за волосы, сдернул с кровати, протащил вдоль комнаты, повалив ненужную уже стойку с капельницей, и прыгнул за окно, в апрель.

Сергея Борисовича обдало теплым воздухом и вечерним мотоциклетным дымом, они все падали и падали вниз, и Сергей Борисович подумал – «Горка». Они почти касались верхушек деревьев, когда падение замедлилось. Высохший Сергей Борисович был легок как мумия, и карлсон полетел, понес его над верхушками больничных тополей» … Не могу я больше это читать!

Отвернувшись от коллег, она вскочила и быстро вышла из комнаты. Недопитая чашка чая с мелиссой осталась на столе.

– Что Кирюха этим сказать мне хотел? – развел пухлыми руками арт-директор. – Не пойму я…

Дело Степана Кулакова. Художественный образ одиночества

Студия изобразительных искусств, которую посещал пропавший мальчик, размещалась на другой стороне обширного, чуть ли не в целый квартал, двора, в полуподвале кирпичного дома. Найти это место оказалось легко: входное отверстие, предварявшее ведущую вниз короткую лесенку, было оформлено, точно ворота сказочного дворца. Башенка, увенчанная многолучевой синей звездочкой, слева и справа – окна, откуда выглядывают люди в старинных одеждах, из земли поднимаются гигантские тюльпаны, фиалки и ромашки на толстых стеблях… Все это выполнено в красках, которые применяются для граффити. Празднично, колоритно, броско. Особенно эта роспись должна радовать глаз посреди безнадежной длинной московской зимы, когда вокруг все так тускло и уныло…

«Если это сделали ученики студии, – подумал Филипп Кузьмич, – не зря они тут занимаются».

Железная дверь несла на себе роспись на темы «Буратино»: сверху – очаг с желто-красными языками пламени, откуда торчат черные поленья, внизу – сам деревянный человечек с золотым ключиком. Посередине – табличка: студия… часы работы… Не приглядываясь, Агеев подергал ручку. Дверь не открылась.

«Вот беда, – подумал Филипп Кузьмич, – опоздал-таки. Занятия окончились, ученики разошлись».

Следуя профессиональному навыку не оставлять без внимания даже самую мелкую мелочь, Агеев присмотрелся к табличке. И здесь его ожидал сюрприз: ну и ну, оказывается, согласно расписанию, по четвергам в студии вообще не бывает занятий! Значит, Степан обманул родителей…

Как давно он их обманывал? И где, скажите на милость, он в это время пропадал?

Поднявшись по ступенькам, Филипп Кузьмич связался с Кротовым. Последовал непродолжительный, но интенсивный обмен мнениями. Закончился он тем, что Алексей Петрович попросил товарища по работе подождать пару минут, пока он перезвонит ему. И Агеев принялся топтаться возле стены, рассматривая подробности настенных росписей. Бабушка, которая вела мимо за руку розово-кружевную внучку, послала в агеевскую сторону подозрительный взгляд.

«Ну вот, – подумал Агеев, – со стороны я – вылитый маньяк. Скажут, ходит здесь, детишек из студии подкарауливает…»

Тем временем в квартире Кулаковых творился ад кромешный. Сам Кулаков устал сердиться и впал в подавленно-злобное состояние, то и дело испуская незаконченные ругательства в адрес сына и прихлебывая из пластмассовой бутылки минеральную воду. Сусанна, как безвольная кукла, осела на диван. Каждое новое открытие сыновней лжи ее буквально добивало. Кротову казалось странным, как она еще жива.

– Ты что, не знала, что они не занимаются по четвергам? – Оказывается, Кулаков совсем не устал: он просто копил силы для новой вспышки гнева. – Тебе что, лень было проверить, где и когда бывает твой маленький говнюк? Тут всего лишь двор перейти – тебе и это лень было? Закопалась в своей флористике?

Сусанна подняла голову, глаза у нее сверкнули. Ей явно не нравилось, когда семейное белье перетряхивалось при посторонних… При одном постороннем, так как Макс благополучно отбыл в агентство, дожевав свой походный запас сухариков. И хотя Кротов старался быть предельно деликатным, он не мог не видеть, что его присутствие усиливает Сусаннину боль.

Что касается Кулакова, уж он-то посторонних не стеснялся. Похоже, он вообще не знал, как стесняются. Это был «новый русский» первоначального, в наше время устарелого типа. Значительную часть таких героев зари дикого российского капитализма отстреляли конкуренты, а те, кто остались в живых, постарались улучшить свои манеры. Вероятно, с деловыми партнерами Игорь Анатольевич разговаривал вежливо, зато дома возвращался в исходное дикое состояние, словно надевал неопрятный поношенный халат.

«Странное дело, – размышлял Алексей Петрович, – вроде бы приличный человек, получил экономическое образование. В криминале не замешан. Насколько известно, не сидел… Даже в депутаты собирается баллотироваться! А вот тем не менее что-то уголовное в нем есть. Что-то есть…»

– Конечно, я ходила в студию, – размеренным голосом, из последних сил стараясь держать себя в руках, объяснила Сусанна. – Конечно, я видела расписание. Но Степа сказал, что летом расписание иногда меняется: в один день Виктория Владимировна прийти не может, зато в другой просит наверстать. Не стала бы я его контролировать каждый раз! Я привыкла доверять своему сыну…

– Виктория Владимировна – это его учительница в изостудии? – уточнил Алексей Петрович.

– Руководительница студии…

– Не могли бы вы позвонить ей? Прямо сейчас?

Мобильный телефон Виктории Владимировны был отключен. Зато она отозвалась по домашнему. Художница Виктория Ганина, подрабатывавшая занятиями с детьми, сейчас уделяла много времени собственной картине, которую готовила для международной выставки. Она была поражена тем, что с одним из ее учеников случилось несчастье. Да, конечно, если надо, она поможет. Она живет в подъезде рядом со студией…

– Сотрудник частного сыскного агентства поднимется к вам, Виктория. Вы не возражаете? – сказал Алексей Петрович, взяв из рук Сусанны трубку. Руки у Сусанны были влажными и холодными.

Виктория не возражала. Голос у нее оказался совсем девчоночий…

Возможно, она выведет Агеева на друзей Степана, у которых он мог укрыться.

Виктория Владимировна Ганина? У Агеева была когда-то соседка по имени Виктория Владимировна, и, поднимаясь на шестой этаж, он против воли представлял, что к нему сейчас выйдет длинная тощая ведьма в седых кудельках и со здоровенным горбатым носом, похожая на престарелого барона Мюнхгаузена. Но художница Ганина, с ходу предложившая называть себя просто Викой, оказалась совсем другой. Дверь Агееву открыла среднего роста, крепко сбитая, но не толстая девушка в джинсах и застегнутой на три верхние пуговицы цветастой рубашке, обнажающей пухленький, очень интимный животик. Художница, видимо, предпочитала дома ходить босиком, и ступни ног у нее были красивые, продолговатые и загорелые. Единственное сходство с бывшей соседкой заключалось в кудрявых волосах, но у Вики они были повязаны пестрой банданой. Все это – и одежда, и девушка – было как будто очень простеньким, но таким, что глаз не отвести. И Филипп Кузьмич подумал, что если Викины картины похожи на свою создательницу, он бы на них с удовольствием полюбовался.

Квартира, хотя и однокомнатная, показалась очень светлой и просторной – может быть, за счет того, что повсюду были открыты окна, развевались белые занавески и гуляли сквозняки.

– Запах краски выдувает, – объяснила Вика.

– А я как раз люблю свежий воздух, – сгалантничал Агеев.

Картину, предназначенную для международной выставки, Филиппу Кузьмичу так и не довелось посмотреть: оправдавшись беспорядком в комнате, художница проводила гостя на кухню. Там, примостившись рядом с ним на конструкции из спаренных диванов – то, что у нас называют «уголок» – долго и бдительно рассматривала удостоверение сотрудника частного охранного предприятия. Свела в одну темную черту густые брови:

– Значит, это правда… То, что Степан пропал…

– Не пропал, а похищен, – констатировал Агеев. – За него требуют выкуп: двадцать тысяч долларов. Правда, есть особые данные: Степан мог похитить себя сам.

– Как это – сам?

– Ну попросту сбежал от мамы с папой и оставил записку с требованием выкупа.

Резким движением Вика заправила под бандану выбившиеся на лоб волосы:

– Это на него не похоже! Я его давно знаю – он честный. Правда… одинокий.

– Что значит «одинокий»? У него не было друзей?

– Друзья у него как раз были. По крайней мере, приятели. В нашей студии. Не в этом дело. Он… внутри себя какой-то одинокий был, понимаете? Неприкаянный. На его рисунках никогда не было солнца. И рисовал он всегда что-то единичное, отдельно взятое: или маленький кораблик среди огромного моря, или крохотный самолет в небе среди облаков, или мухомор, который вырос на краю большой зеленой поляны. А когда я давала своим студийцам задание нарисовать свою семью, Степан нарисовал автопортрет. И такой необычный, в зеленых тонах. Ему плохо удаются лица, но случайно или нарочно, он получился на этом портрете старше лет на двадцать. Странно для его возраста…

– А с кем он общался в студии? Назовите их имена, адреса. – Автопортрет – это все лирика, а Филиппа Кузьмича волновали конкретные факты. – Есть среди них такие, у кого Степан мог бы скрываться?

– Не знаю. Не думаю. Как бы они могли его скрыть у себя дома? Они ведь сами еще дети, у них родители… Разве что где-то есть убежище, о котором знают только они.

– Убежище? Вика, о чем это вы?

– Ну, знаете, как в детских книжках… или как раньше было… Потайное место для детских игр. Какой-нибудь заброшенный подвал, или пещера, или вход в подземный тоннель…

– Трудновато отыскать в современной Москве что-то похожее. У нас каждый подвал теперь запирается на кодовый замок.

– Трудновато, – согласилась Вика.– Особенно в нашем районе. Особенно когда взрослые все время стоят над душой – и правильно делают, вы же знаете, какие сейчас опасные времена! – Тугие щеки художницы покраснели: она с опозданием сообразила, что этот посетитель сидит сейчас у нее на кухне именно потому, что времена нынче опасные. – Но дети есть дети. Шустрые маленькие человечки. Бывает, такое отыщут, что взрослому и в голову не придет.

«А она – фантазерка», – подумал Филипп Кузьмич. Однако версию убежища решил не отбрасывать.

Вика стремительно вскочила и, шлепая по линолеуму босыми подошвами, сбегала в комнату. Вернулась, неся небольшую штуковину в черной кожаной оболочке – похоже на мобильник, только побольше.

– Все адреса и телефоны держу в карманном компьютере, – объяснила она, отщелкивая блестящую кнопку и быстро тыкая в маленький экран черной палочкой. – Так, сейчас подумаю, кто бы мог помогать Степе… может, Фома? Или Емеля? Или Дуня? Или Наум? Или Епифан?

Филипп Кузьмич нередко в молодости испытывал смущение из-за своего необычного, как тогда представлялось, имени. Однако сейчас даже он обалдел:

– А Феофилакта у вас нет? Вы что, детей с нормальными именами в студию не берете?

– Ничего не поделать, такое поколение! Мода на старину… Лично мне даже нравится. Хоть какое-то разнообразие. А что такое, спрашивается, нормальные имена? Разве это нормально, если, куда ни плюнь, кругом одни Саши, Алеши, Андрюши, Сережи?

Адреса и телефоны Феофилактов… то есть студийских друзей Степана Кулакова Агеев собрал со всей тщательностью. То, что хоть один из этих маленьких наблюдательных художников мог что-то знать об исчезновении товарища, казалось более чем вероятным. А вдруг, если постараться, мальчика удастся найти еще до конца суток?

Был и еще один важный момент, который Филипп Кузьмич не мог проигнорировать:

– Степан часто пропускал занятия? Особенно в последнее время?

– В течение последнего месяца – да, пришел всего один раз. Но я не веду отчет о посещаемости. И, в конце концов, сейчас лето… Одни дети уезжают, другие возвращаются. В любом случае, я занимаюсь со всеми, кто хочет заниматься.

– Он как-нибудь объяснил свои пропуски?

– Да. Он сказал, что уезжал за город вместе с папой. Что теперь папа меньше работает и чаще его возит то за город, то в аквапарк… Я ничего не сказала, но обрадовалась. Подумала: наконец-то у Степы налаживаются отношения с отцом!

– А у них были плохие отношения?

– Поймите, я об этом ничего не знаю, – как будто испугалась Вика, – я никогда не выспрашиваю у своих детей то, чего они мне не хотят говорить… – Она называет их «мои дети», отметил Агеев. И у нее это выходит в самом деле по-родственному. – Но я не раз замечала, что у детей богатых родителей есть что-то такое… Может быть, тоска. Может быть, то, что педагоги называют «депривация» – как будто они растут в детдоме! Родители в материальном плане дают им все, даже больше, чем детям надо, но это зачастую ценой утраты элементарного: детско-родительских чувств. Дети богатых растут в какой-то искусственной среде, созданной исключительно для них, поэтому, попадая во внешний мир, теряются. Не знают того, что знают даже дошкольники, выросшие в малообеспеченных или среднего достатка семьях. Не понимают каких-то норм, правил поведения. Они или дичатся взрослых, или вешаются им на шею. Вроде бы недоверчивы, но могут быть, наоборот, слишком… Слишком доверчивыми.

Вика подняла на Филиппа Кузьмича взволнованные карие глаза:

– Поэтому… вот вы сказали о Степане, а мне это как удар в сердце. Где он может быть? Что с ним? Он ведь в чем-то слишком умный, не по годам, а в чем-то – совсем глупый мальчик.

Личное дело Александра Турецкого. Ирина Турецкая и Антон Плетнев

Антон Плетнев сознался самому себе, что был несдержан. Что не следовало ему так откровенно намекать другу и непосредственному начальнику на увлечение блондинкой вдовой, в которой, несмотря на ее красоту, чувствуется какое-то склизкое и опасное двойное дно… Но он просто не мог терпеть дольше! Стоило ему представить Ирину, которая переживает и, наверное, льет слезы в одиночестве, думая, где и с кем сейчас ее Саша, он не мог сдерживаться. Откровенно говоря, просто не хотел…

Нет, он ни на что не претендует. Ирина Турецкая для него – это святыня. Человек опасной профессии, Антон Плетнев привык относиться к женщинам снисходительно, как к существам, которые слабее мужчин физически и вообще во многом уступают представителям господствующего на земле пола. Когда женщина в чем-то его превосходила, это вызывало у Антона подспудное раздражение… Но только не в данном случае! Ирина Генриховна, талантливый психолог и обаятельная, тонко чувствующая женщина, сотворила чудо. Она решительно взялась за Антона, когда он был опустившейся грязной развалиной, которую не узнавали старые армейские друзья. Она аккуратно вскрыла своими научными, хотя и отчасти напоминающими колдовство, методами его заросшую паутиной черепушку, вытащила и разложила по полочкам ее содержимое. И смерть жены, и старые травмирующие воспоминания о боевом опыте, и совсем давние, забытые, казалось бы, навек детские впечатления – весь этот хлам, копившийся в подвале бессознательного, как оказалось, мешал Антону жить. Умелые чуткие руки Ирины Генриховны извлекли все это на белый свет, протерли от пыли, расставили на полках – и то, что давило и пугало, превратилось в благопристойные чистенькие воспоминания. По завершении последнего сеанса Антон, облегченно вздохнув, почувствовал, что свободен. Что он снова возродился для жизни…

…И для любви.

Любви, в первую очередь, к работе. Как оказалось, за время своей тяжелой депрессии Плетнев не утратил прежних навыков, которые пришлись как нельзя более ко двору в агентстве «Глория». Кроме того, Антон заново открыл для себя любовь к сыну, – бедный Вася так намучился, пока его непутевый папка сходил с ума от тоски по маме! Но, помимо всего перечисленного, оставался еще один недоучтенный запас любви, и он предназначался женщине, которая рано или поздно займет для него место покойной жены. По крайней мере, способна занять… С Ириной они все это очень подробно обсуждали на одном из сеансов: что жизнь продолжается; что человек может любить не один раз в жизни, и это не является предательством мертвых; что покойная жена сама не захотела бы, чтобы Антон в память о ней остался одиноким навсегда. Антон обсуждал все эти вопросы, а сам наслаждался голосом своей премудрой психологини. Замечательный у нее голос. Хорошо поставленный, глубокий, женственный…

…И не только голос. Разве Ирина не красавица? Антон не понимает, почему слово «красота» у современных мужчин связывается с обликом ходячих резиновых кукол Барби, таких как Ольга Легейдо, или сопливых десятиклассниц, главные достоинства которых – гладкая, без единой морщинки, кожа и наивные, широко распахнутые, но и пустые глаза. Антона сильнее привлекает такая внешность, как у Ирины. В ней чувствуется ум и обаяние. Конечно, эти достоинства – для ценителя. Большинство нетребовательных мужчин клюют на кукол…

Антон высоко ставил Турецкого, – отчасти еще и за счет его жены. Думал: каким же необыкновенным человеком надо быть, чтобы столько лет удерживать при себе и не разочаровывать такую женщину! Но последние события показали, что Антон обманывал сам себя: не такой уж Сашка Турецкий необыкновенный. Профессионал он, спора нет, отличный, а в остальном… Заурядный мужик в припадке второй молодости, который пренебрегает своей женой ради очередной куклы – Ольги. Если это не так, почему Турецкий соврал жене, что встречался с экологом? Если скрывает, значит, есть что скрывать!

Антону жутко неловко от того, что он ляпнул тогда, наедине с Ириной: мол, Саша с экологом сегодня уже встречался и договорился, что какое-то время его трогать не будет… А вспоминая о вырвавшемся признании, что ему трудно без Ирины, Антон готов колотить себя кулаками по своей глупой башке: это же надо было себе так подгадить! Раньше он мог, по крайней мере, любоваться заглядывающей в его холостяцкую квартиру Ириной, пить с ней чай на грязноватой кухне, наблюдать, как она возится с Васькой… А теперь, пожалуй, она совсем перестанет к нему ходить, и он лишится даже этих невинных радостей.

Все так выходит, будто он нарочно пытается разрушить семью Турецких в своих интересах… А ведь это не так! Он не строит иллюзий: Ирина его не любит. А если так, ему от нее ничего не надо. Ему надо, чтобы она была счастлива. А если Сашка делает ее несчастной, Антон на него злится. Вот злится, и все. И ему плевать, ревность это, работа подсознания или еще что-нибудь.

Дело Кирилла Легейдо. Сбежавший муж

Этот бесконечно долгий, изнурительный день напоминал Галине Ворониной бег с препятствиями.

Нет, утро не сулило никаких неожиданностей: как всегда, Галина встала в половине седьмого, чтобы к восьми быть на работе, в физиотерапевтическом отделении крупной больницы. Ставя на плиту чайник, она прислушивалась: как там Варька, не проснулась ли? Никаких звуков из комнаты дочери не доносилось, и Галина постаралась передвигаться тише: пусть бедный ребенок подольше поспит. На носу вступительные экзамены, а кроме того, Варю подкосила история с отцом… Нет, ну это же надо, каков подлец! У девочки такой сложный возраст, а он не смог выбрать другого момента, чтобы проявить свой природный кобелизм… Галина училась обозначать нейтральным местоимением «он» того, кого в недавнем прошлом назвала бы Сергеем, Сережей. Распространенное имя, очень распространенное, и Галина вздрагивала, когда слышала его на улице, в транспорте или на работе. В первые дни от таких совпадений тянуло в слезы, но теперь Галина овладела собой. Хватит рыдать, хватит впадать в отчаяние. Мало ли на свете женщин, у которых были мужья, а теперь нет? Не она первая, не она последняя.

А может, он все-таки вернется? Нагуляется и вернется? Под крылышко к жене, к ее полезным домашним супам, к ее обвисшему и одрябшему, зато всегда покорному телу… Нет, это вряд ли. В течение последнего года Галина чувствовала, как нарастает между ними охлаждение. Не помогала ни импортная косметика, ни эротическое белье, которое она впервые в жизни надела, пытаясь вернуть мужу утраченный пыл.

«Что с тобой?» – спрашивала мужа Галина, устав от всех этих недомолвок и тщетных усилий. Как милосердного удара, добивающего смертельно раненное животное, она ждала, что Сережа скажет: «Галя, прости, мы прожили с тобой не худшие двадцать лет, но жизнь не стоит на месте, и я полюбил другую…» Скажи он так, Галина приняла бы предназначенную ей участь. Однако он уклонялся от жесткого, но откровенного разговора.

«Да так, Галь, пустяки… Что-то нехорошо себя чувствую. В животе тянет что-то… И вроде бы горло опухло, увеличенные, эти, как их, лимфоузлы… Так просто, не по себе. Наверное, грипп затянувшийся».

«Так поди в поликлинику, обследуйся», – холодно, почти с ненавистью, бросала Галина. Тоже мне, нашел оправдание! Галина хоть и не врач, а все-таки медицинская сестра, насмотрелась на работе на настоящих больных. Чтобы у такого бугая здоровенного, постоянно проходящего осмотры и диспансеризации летчика было что-то не так со здоровьем? Расскажите это кому угодно, только не ей. Конечно, вся причина в чужой бабе…

Вранье – вот что ее убивает! Подлое, мелочное, гнусное вранье! Особенно больно становится, когда вранье раскрывается и на поверхность всплывает неприглядная правда. Он больше не хочет ее как женщину, надо честно себе признаться. Ну, если Галина ему надоела, то и ей надоела такая жизнь! Без ласки, без любви… Пусть только попробует вернуться! Даже если на коленях приползет, разочаровавшись в своей белобрысой прошмандовке, Галина его назад не примет. «Раньше надо было думать! – гордо ответит она. – А теперь ты все равно что умер. И для меня, и для дочери».

На работе, выполняя процедуры, которые врачи прописали на сегодня больным, Галина продолжала крутиться в замкнутом круге своих мыслей. Все равно что умер… Интересно, а было бы ей легче, если бы муж не бросил ее, а действительно умер? И если бы все произошло постепенно, исподволь подготавливая ее к печальному исходу. Сначала плохое самочувствие, потом – анализы, исследования, страшный диагноз, долгие периоды обострения и ремиссии, она носит ему передачки в больницу, Варька вопреки всем медицинским предсказаниям верит, что папа обязательно выздоровеет. Но Сергею с каждым днем хуже и хуже, у него невыносимые боли, окружающие втайне желают ему смерти, хотя бы из сострадания… И – финал: траурная музыка, пышные непахнущие, точно из воска, цветы, родное и неузнаваемое лицо на белой твердой подушке. И сама Галина платочком промокает слезы в уголках глаз. Она – вдова. Пусть вдова, зато – не брошенная женщина. Вдове сочувствуют, на брошенную жену смотрят со смесью жалости и пренебрежения: от хороших жен мужья не уходят! Лучше быть вдовой… Или – не лучше? Ведь сейчас у нее, по крайней мере, сохраняется надежда, что когда-нибудь Сережа придет домой. Но зачем ей эта надежда, если она все равно собирается прогнать его?

Картины, нарисованные воображением, обладали такой мрачной притягательностью, что Галину не сразу вывел из задумчивости скрипучий голос:

– Что это такое? Да стойте же! Вы же сказали, у меня сегодня ультразвук, а сейчас меня ведете в кабинку электрофореза!

– Извините, – спохватилась Галина, – точно, конечно, ультразвук…

– Совсем уже охамели от безделья! – продолжала возмущаться пациентка, старуха в чересчур, не по возрасту, экстравагантном красном костюме и черном, делающем ее похожей на китаянку, парике. – Неужели трудно как следует посмотреть назначения!

Галина могла ответить, что она тут не бездельничает, а вкалывает за гроши. И что от электрофореза никто не умер, так же, как от недополучения одного сеанса ультразвука… Но слезы, которые накопились внутри от семейных неурядиц и исполнения роли вдовы, как раз выбрали миг, чтобы потечь по щекам.

– Красавица моя, что с вами? – Старуха, похожая на китаянку, оказалась отходчивой – ее даже слегка испугала такая внезапная и бурная реакция на ее слова. – У вас какое-то горе?

– У меня пропал муж, – всхлипнула Галина, подготавливая аппарат ультразвука к работе. Именно так: пропал, а не сбежал. Выразиться по-другому у нее сейчас просто не было сил.

Старуха, присев на кушетку, проворно сматывала эластичный бинт со своей безобразной, распухшей, в лиловых пятнах, ноги.

– Соболезную, красавица моя. Да, я понимаю, с ним может случиться все, что угодно… Боже, в какое время мы живем! Но не принимайте так близко к сердцу: все еще может обернуться не так, как вы думаете.

– Неужели?

«Несет сама не знает что, старая карга!» – с неприязнью подумала Галина. Она терпеть не могла обсуждать личные проблемы с посторонними – тем более с пациентами.

– Да-да, поверьте моему жизненному опыту. Я трижды выходила замуж и вот какой сделала вывод: женщина никогда не знает мужчину, с которым живет. А все почему? Потому, что поведение мужчин мы толкуем по-своему, по-женски. Мы приписываем мужчинам мотивы, которых у них нет. Знаете, красавица моя, только живя с третьим мужем, я наконец-то догадалась, что не стоит гадать о том, почему мужчина поступил так, а не иначе. Надо взять и спросить его самого! Это гораздо проще. И, вы не поверите, такие поразительные вещи выясняются…

Согласно кивая головой, стараясь пропускать скрипучую болтовню мимо ушей – что эта болтливая ведьма может понимать в чужой жизни? – Галина наладила аппарат, расположила как следует старухину больную ногу и, посоветовав расслабиться, вышла из кабинки и задернула желтые занавески. Как раз вовремя, потому что ее телефон начал вызванивать начало мелодии, свидетельствующей о том, что Галину вызывает дочь…

– Варюш, ты чего? Что-то стряслось? – Галина знала, что Варя звонит ей на работу только в чрезвычайных случаях. – Ты заболела? Сложности с экзаменами? К тебе кто-то пристал на улице?

– Мам, дай мне сказать! – возмущенно заклокотал в трубке голос дочери. – Я встретила ее! Эту блондинку…

Добавление о блондинке оказалось излишне: едва услышав «ее», Галина сразу поняла, о какой «ней» может идти речь.

– Она сказала, что вам надо встретиться! Как можно скорее! Что это не то, что ты думаешь! И что папе грозит опасность!

У Галины подкосились ноги, но стула поблизости не оказалось, и ей пришлось ухватиться на стену. Холодная, надежная, крашенная масляной краской стена вернула ее в мир реальности.

– Варя, как ты можешь верить этой… этой… Она тебе еще не то наговорит! Наверняка твой драгоценный папочка…

– Ма-а-ма! – простонала Варя. – Не веришь, приезжай сейчас же и разберись во всем сама! Метро «Проспект Мира», напротив Ботанического сада, старое такое здание с современными стеклянными дверьми. Возле дверей сплошные таблички, там много офисов. На вахте тебя будет ждать пропуск на третий этаж. Спросишь… Аллу? – В трубке зашуршало. – Нет, Анну, Анну Замятину. Она говорит, это срочно. Приезжай!

– Но я на работе… – полуобморочно промямлила Галина в телефон, из которого уже доносились короткие гудки. Она с предельной ясностью понимала, что в любом случае сегодня ей не дотерпеть до конца рабочего дня. Даже если бы никуда ехать не пришлось, руки трясутся, в голове пульсируют беспорядочные мысли – ну, какой из нее сейчас медик? Еще нарушит, чего доброго, заповедь «Не навреди»!

Сотрудники физиотерапевтического отделения с пониманием отнеслись к тому, что медсестра Галя должна срочно уехать по семейным обстоятельствам: она пользовалась репутацией человека ответственного и старательного, и если уж отпрашивается, значит, на то есть причины. А когда они увидели, что она понеслась к выходу прямо в белом халате, не замечая, что надо переодеться, решили, что причины действительно серьезные…

Дело Степана Кулакова. Семейные сложности

Сусанна Кулакова больше всего боялась остаться наедине с мужем. Но, проводив до двери Кротова, Игорь не накинулся на супругу, не стал предъявлять претензии за то, что она воспитала ему сына-бандита. Он просто посмотрел на нее, шевеля своими кустистыми бровями, а потом повернулся и ушел. Сусанна услышала, как хлопнула входная дверь, но не стала останавливать Игоря. Зачем? Пусть идет или едет куда угодно. Это бывало с ним нередко, и после он никогда не докладывал ей о том, где был. Считалось само собой разумеющимся, что он, несмотря на брак, сохраняет свою свободу… Пожалуй, он был единственным в их доме человеком, который чувствовал себя свободным.

Оставшись в одиночестве, без мужа и людей из сыскного агентства, Сусанна рассматривала фотографии пропавшего сына. Рассматривала для себя, – терзаясь, всхлипывая, с чувством, будто мозг бьется о неразрешимую загадку. Неужели сыщики правы и со Степой ничего не случилось? Неужели он сам все это придумал, чтобы добыть деньги у отца? Как это было бы хорошо: главное, сын жив, и за одно это ему можно все простить! И как это было бы страшно: ведь если он мог сыграть такую подлую шутку с родителями, значит, рядом вырос чужой человек. Не тому она его учила, не так она его воспитывала! И Сусанна вглядывалась и вглядывалась в мальчишеское лицо, на котором слишком отчетливо выделялись густые, кустистые, мужские уже брови… В этих бровях, во вспышках гнева, в том, как пренебрежительно сын отзывался о ее салоне флористики, – Сусанна усматривала тревожные приметы того, что Степан все больше становится похож на Игоря…

Как может тревожить женщину то, что мальчик похож на своего отца? Наоборот, она должна была бы радоваться тому, что детская миловидность сменяется обликом мужчины, которому она вручила свою жизнь… Может быть, Сусанна не любит Игоря? Да, если по-настоящему, она его никогда не любила. Но ведь почему-то вышла за него замуж? Да, конечно, родители хотели этого брака… Однако если бы Сусанна воспротивилась, ее не выдали бы жениху насильно, зашитой в мешок из овечьих шкур. Хотя в семье и соблюдались некоторые восточные традиции, по шариату никогда не жили; и мать Сусанны, и ее сестры носили современную европейскую одежду, а не паранджу… Пятеро девочек в семье, с ума сойти! Старший аль-Делайми совсем не производил впечатление мужчины, угнетенного тем, что его род остался без наследника: дочерьми он гордился, дал им отличное образование и любил появляться среди гостей в окружении этих дивных пери – одна краше другой! Он совсем не производил впечатление консервативного батюшки, старался держаться как старший друг: если опытный разумный человек, много лет поживший на этом свете, считает, что одна из его дочерей будет счастлива в замужестве за человеком, которого он выбрал, это всего лишь совет, рекомендация… Правда – не стоит обманывать себя! – это был весьма настоятельный совет и крайне весомая рекомендация.

Сусанна навсегда запомнила, как отец шутливо откровенничал относительно своих семейных дел с помощью исторического примера. Он задавал вопрос: чьему рождению больше радовались в гаремах восточных владык – мальчиков или девочек? Обычно несведущий человек отвечает: мальчиков. А вот и нет, торжествующе возражал в таких случаях отец, много принцев – много претендентов на престол, которые после смерти правящего владыки могут ввергнуть государство в пучину смуты или растащить его на куски. Поэтому во дворцах шахов, султанов и эмиров нередко убивали лишних младенцев мужского пола… Зато желанны были девочки: принцессу можно выдать за другого владыку и тем скрепить дипломатический союз.

Осуществляя на практике вышеприведенную восточную хитрость, аль-Делайми укрепил положение своей торговой империи, благоприятным для себя образом пристроив всех своих пятерых принцесс. Конечно, принцесса Сусанна могла бы воспротивиться, – у нее сложилось впечатление, что с Игорем Кулаковым совершенно не о чем поговорить, за исключением курса доллара… Но почему-то ведь она за него вышла? С трудом воссоздавая теперь свои мысли и чувства перед замужеством, Сусанна приходит к выводу, что ей было просто лень… Лень противиться родительской воле, лень искать себе жениха, который мог оказаться куда хуже предложенного отцом – разве браки по любви всегда оказываются счастливыми? А то, что она была еще так молода, не успела осмотреться в жизни, ничего не меняло: для нее, как и для сестер, рано выйти замуж, рано начать рожать детей было главным, заранее предначертанным путем. Самосовершенствование, получение дополнительного образования и прочие спровоцированные европейской средой финтифлюшки имели право существовать только на фоне этого, изначального, непререкаемого.

Свою программу она начала осуществлять с блеском: свадьба, через месяц после свадьбы – беременность, потом – рождение сына. А потом что-то не заладилось. Дело даже не в том, что муж постоянно варился в своем бизнесе, – мужчина не обязан вечно сидеть дома, привязанный к женской юбке! Дело в том, что он оставался таким же деревянно-безразличным, как до свадьбы – как будто больше всего боялся, что вспыхнет и сгорит, если позволит себе добавить в семейную жизнь хоть немного огонька. Единственное, где проявлялся его темперамент, – во вспышках гнева, когда он срывал на жене раздражение за какие-то неведомые ей неполадки с контрактами и партнерами. Рождению сына и наследника Игорь обрадовался, но ненадолго, и впоследствии не уделял Степану никакого внимания. А когда уделял, лучше бы он этого не делал: формы общения Игоря с мальчиком приводили Сусанну в ужас. Взять хотя бы тот случай, когда Игорь подарил семилетнему Степе резиновую куклу: негра с высунутым языком и крупной, реалистично выполненной анатомической деталью, свидетельствующей о принадлежности к мужскому полу. Стоило дернуть куклу за язык, негр недвусмысленно демонстрировал желание оплодотворить всех резиновых негритянок в округе. Демонстрацию этого секрета Игорь сопровождал грубым хохотком и нелестными комментариями в адрес всей женской части человечества… Резинового наглеца Сусанна потом незаметно выбросила. Но как выбросить из головы Степана мнение о женщинах, закладываемое отцом?

Все это объясняло, почему Сусанне, вопреки своим высоким представлениям о материнстве, как-то не хотелось настаивать на зачатии второго ребенка. А ведь она мечтала, исполнив свой долг, принеся мужу наследника, родить для себя еще по крайней мере трех девочек. Чтобы заново, уже по-матерински, пережить свое беззаботное детство – с бантиками, сладостями, походами в театр и цирк, девчачьими секретами… Однако стоило представить, что этим трогательным невинным существам отец станет дарить подобных куколок, и становилось ясно, что девочкам в семье Кулаковых лучше не появляться на свет.

Поняв, что несчастлива в браке, Сусанна переключила все свои чувства на сына. Он сопротивлялся. Материнская нежность его душила в своей сладкой вате: мальчик жаждал самостоятельности. Он терпеть не мог, когда мать контролировала каждый его шаг. Он сердился, он насупливал брови, он становился похож на Игоря… И Сусанна уступала. С материнским молоком она впитала уважение к мужчине. Сын был мужчиной, пусть и маленьким, и она уступала ему… Поэтому ослабила контроль за посещениями студии, за то сейчас проклинает себя.

Не была ли она чересчур щедра, несдержанна в своей материнской любви? Стремясь компенсировать Степану невнимание отца, позволяла практически все… И вот результат! Неужели она вырастила негодяя, который изобрел такой изощренный способ обокрасть родителей?

Не может быть, сказала себе Сусанна. Степан – сложный мальчик, но до такого он сам не додумался бы. Кто-то ему подсказал… Что-то здесь не так… Что-то не так во всем этом исчезновении… Если в исчезновении детей что-то вообще бывает «так»!

Личное дело Александра Турецкого. Анатомия семейной жизни

Избавленная от ежедневной повинности посещения работы, Ирина Турецкая могла уделять немало времени себе. И психологии. Собственно, психологией-то она и зарабатывала, консультируя при необходимости и агентство «Глория», и даже МУР, возглавляемый генералом Владимиром Михайловичем Яковлевым – старым знакомцем Турецкого. Но сейчас, в летней комнате, затененной от утреннего солнца шторами и обдуваемой свежим воздухом из кондиционера, Ирина Генриховна не решала сложные задачи составления психологического портрета преступника или восстановления психики сотрудника милиции, получившего на боевом задании тяжелую душевную травму. Перед ней стоял не менее запутанный и, пожалуй, более ранящий вопрос, касающийся ее собственной семейной жизни. Точнее, семейной жизни ее и Турецкого.

Ирина отпустила мужа на работу, сохраняя вид спокойный и улыбчивый. Однако после его ухода дала волю чувствам. Если все-таки выяснится, что он изменил ей снова, не лучше ли откровенно поговорить с Сашей раз и навсегда? Сказать что-нибудь наподобие: «Если я тебе в самом деле дорога, ты больше не должен мне изменять. В противном случае я оставляю за собой право искать мужчину, который будет любить меня больше, чем ты». Нет, не годится. Звучит так, будто из них двоих именно Ирине захотелось поразвлечься на стороне… Пожалуй, лучше так: «Давай определимся: или я, или все твои бабы. Если я тебе не нужна, давай разведе…» Э, э, стоп!

Развод представлялся Ирине Генриховне чем-то уж чересчур радикальным. Неужели она на самом деле хочет бросить Турецкого? Отправить все, что построено за годы брака, псу под хвост? А как же Нинка? Конечно, девочка подросла, учится за границей, у нее свои тинейджерские друзья и интересы, – но кто может предсказать, как отразится развод родителей на будущей семейной жизни Нины? А на ее отношении к мужскому полу?

Все-таки они, Турецкие – Саша, Нина и она, Ира – это семья. Единое целое. Пока что оно живет, оно находится в относительном равновесии…

«Семья – это группа людей, которые стоят на подносе, а он, в свою очередь, расположен на шаре, – пришла Ирине в голову метафора, которую часто используют специалисты по семейной психотерапии. – Пока люди не двигаются, не шевелится и поднос. Но стоит одному из них сделать шаг в сторону, другие члены семьи, чтобы не упасть, вынуждены для поддержания баланса занять новые места».

«Кто в нашей семье сделал шаг в сторону? Отчего равновесие нарушилось? Может быть, Саша снова начал мне изменять после того, как уехала за границу Нинка? – допытывалась Ирина. – Нет, измены Турецкого – не новость, и то, что дома у него есть дочь, не предотвращало их. Пожалуй, Нина тут ни при чем… А в чем же дело?»

А в чем было дело раньше? В том, что все эти годы Ирина терпела, видя, как Турецкий не может пропустить ни одну красивую женщину? Почему она не бросила его в самом начале, когда догадалась, что он – ходок каких мало? Значит, ее это… устраивало. Ну да, по данным психологии, это – парадоксально, но факт. Как есть на свете «жены алкоголиков», так должен быть – более разнообразный, поэтому достоверно не описанный – тип «жены, которой изменяет муж». Еще один факт: если муж излечивается от алкоголизма, в пятнадцати процентах случаев такие семьи распадаются в течение полугода. Женщине кажется, что она ненавидит пьянство мужа, но с трезвым мужем она не в состоянии жить…

За счет чего получала Ирина свой нравственный выигрыш, который позволял ей жить с Турецким? Во-первых, – безжалостно призналась она себе, – за счет того, что на его фоне можно было чувствовать себя безупречной, чуть ли не святой. Он гуляет – она, точно весталка целомудренная, хранит семейный очаг. Во-вторых, после возвращения и раскаяния он готов был носить жену на руках. Отношения… освежались, что ли? Напоминали о той ранней трепетной фазе влюбленности, когда мужчина и женщина – еще чужие друг для друга, и все, что намечается между ними, способно разорваться в любой момент. В этом чувстве было что-то болезненное, но и сладостное… А в-третьих, как ни стыдно признаться себе самой, любвеобильность Турецкого бывала для Ирины удобна. Она могла когда угодно взять дочку и укатить в Прибалтику, будучи уверена, что Саша без нее не заскучает… Нет-нет, разумеется, она возмутилась бы, узнав, что в ее отсутствие он ей изменил! Но подсознательно она понимала, что оставляет мужа одного, а мужчине трудно без женщины. Особенно мужчине с такой опасной работой…

С Турецкого никто ответственности не снимает: в его возрасте пора бы уж научиться обуздывать свои сексуальные желания! Но в семейной жизни никогда не случается, чтобы виноват был кто-то один: если семья на грани развода, значит, неправильно вели себя оба супруга. Ирина – теперь она видит – допустила ряд ошибок, способствующих тому, чтобы на ее место претендовали другие женщины. Как издевалась она над Сашей! То бывала с ним эмоционально холодна, то насмехалась, то принимала учительскую позу… Молодая была, неопытная. Стремилась постоянно настоять на своем, взять верх над мужем любой ценой. О психологии понятия не имела. Как же грустно, что теперь ничего не изменить…

«Антон Плетнев никогда не создал бы такую семейную жизнь, как мы с Турецким, – закралось соображение. – Он – мужчина прямой и простой: воевать – так воевать, служить – так служить, любить – так любить. А если есть любовь, значит, по его мнению, следующим шагом должна быть нормальная семья. Жена, детишки, крепкий дом, об измене и речи идти не может… Как же его тяготит теперешнее неестественное положение! Фактически признаться в любви чужой жене? Это противоречит его патриархальным установкам…»

Ирина тряхнула головой, растрепав пышные, с утра уложенные волосы. Почему ей все время приходит на ум Антон Плетнев? Почему он ее преследует? Не физически – наоборот, он очень скромен, – а как-то… нравственно, что ли? Его облик постоянно маячит перед ней, чем бы она ни занималась. Причем мало того, что маячит – она, кажется, начинает сравнивать его с Турецким? «А вот Антон на месте Турецкого сделал бы то-то и то-то…» Или наоборот: «А вот Антон никогда бы так не поступил…» Фу, безобразие! Турецкий, какой он ни есть, как-никак ее законный муж. А Антон? Кто ей Антон?

«Антон – мой бывший пациент, – зазвучал внутри Ирины голос – ее собственный, но строгий и профессиональный. – Я помогла ему выкарабкаться из сложной психологической ситуации. Я – женщина. Неудивительно, что, лишенный жены, он обратил внимание на меня. Классическая картина! Во Фрейда тоже влюблялись пациентки. И недаром в Америке введен запрет на личные отношения психотерапевта и пациента в течение, по крайней мере, двух лет после прекращения лечебных сеансов. Правильно! Ничего хорошего из этих отношений не выходит. Вспомнить хотя бы роман Фитцджеральда „Ночь нежна“, где врач-психиатр женился на шизофреничке, а кончилось все трагедией…

Уже хотя бы поэтому у меня с Антоном Плетневым ничего быть не может. Ни-че-го! Существует же этика психолога… элементарная порядочность, в конце концов…»

Профессиональный голос подействовал. По крайней мере, образ Антона Плетнева, который говорит, что ему трудно без Ирины, и смотрит на нее такими душераздирающими собачьими глазами, отступил. На его место Ирина, поднатужась, снова водрузила образ Турецкого. Которого знает как облупленного. Который, между прочим, не так уж плох! Вот, снова начал оказывать жене знаки внимания. И в ресторан они все-таки пойдут – стоило ей настоять на своем… К тому же, а что, если Ирина все себе нафантазировала? Если Турецкий сейчас и впрямь не обманывает жену? Всякие ведь, в самом деле, случались у него на работе ситуации. Ну, не встречался он тогда с представителем экологической полиции, так может, встречался с кем-то другим, насквозь засекреченным. Или очень опасным – и не хотел ее волновать… В конце концов, все мы заложники собственного опыта: мы видим мир через призму своих представлений и закрываем глаза на то, что не вписывается в схему. И поэтому раним чувства своих близких… А вдруг своей беспричинной ревностью она, наоборот, спровоцирует мужа на то, чтобы он отправился искать утешения у другой женщины?

Воспоминание о совершенных ею ошибках в семейной жизни заставило Ирину ощутить чувство вины. Недостаточное для того, чтобы избавиться от воспоминаний об Антоне Плетневе, но достаточное, чтобы пообещать себе быть поласковее с Турецким. Она больше не будет закатывать ему скандалы. По крайней мере… по крайней мере, она очень, очень постарается. А совместный поход в ресторан оживит угасшие чувства и вернет все на свои места.

Дело Кирилла Легейдо. Закоулки экспертизы

Как все-таки меняет облик столицы научно-технический прогресс! Двадцать лет назад прохожие, встретив человека, который, идя по улице, разговаривает сам с собой, решили бы, что он психически болен. Пять лет назад подумали бы о наркотиках. А сегодня на москвичей, которые, идя по улице, общаются с невидимым собеседником, никто и внимания не обращает. Эту революцию в нашем сознании совершил мобильный телефон. На ходу люди назначают свидания, предупреждают о внезапно изменившихся обстоятельствах, обсуждают деловые вопросы. И так поступают не только юнцы, для которых достижения техники – в порядке вещей, но и люди, которым давно перевалило за двадцать.

Вот и сейчас никто не обращал особенного внимания на человека лет сорока пяти, который шел по улице, общаясь с кем-то по мобильной связи. Судя по его полноватой фигуре, костюму и галстуку посреди асфальтовой жары, а также лицу, в которое впечатались следы раз и навсегда усвоенной елейности и подобострастия, это был бюрократ, привыкший играть в аппаратные игры с начальством и таким путем достигший своего теперешнего положения. Говорил он вежливым, нарочито-ласковым и тихим голосом:

– Ярослав Иванович, ну как же вы меня не узнаете! Это Александр Григорьевич… Мы с Вами говорили по поводу Иоганна Себастьяна Баха. ИОГАННА Баха, – подчеркнул имя говоривший, причем елейность мигом изгладилась с лица, которое стало напористым и грубоватым. – Хотелось бы встретиться…

Быстрый взгляд на часы, украшавшие запястье. Внимательное выслушивание сбивчивого ответа собеседника.

– Да… Да, я могу освободиться с работы на полчаса. Всего доброго, Ярослав Иванович!

Человек выключил связь. По его лицу расплылась довольная улыбка.

– Молод ты еще, Ярик, кидать меня, – пробубнил себе под нос тот, кто носил малопримечательное имя Александра Григорьевича Величко. – Поработай с мое на благо государства…

Работу эксперта в авиакомиссии на первый взгляд, не назовешь синекурой. Платят за нее не такие уж великие деньги, а нервотрепки много: цена ошибки слишком высока. Задача экспертов состоит в том, чтобы на основании технических данных решить, что послужило причиной гибели самолета. Неисправность? Взрывное устройство? Ошибка пилотирования? Вынося заключение о том, отчего погиб летчик, члены авиакомиссии держат в руках судьбу живых. Поэтому в комиссию отбираются люди не только высокопрофессиональные, но и честные.

Председатель авиакомиссии Виктор Иоганнович Петров отличался и профессионализмом, и принципиальностью. Наряду с этим он славился среди коллег тяжелым характером. Неудивительно при таком-то отчестве! На самом деле никто из предков Петрова не обитал в Германии: его дед назвал отца в честь немца, с которым они были друзья – не разлей вода. Можно себе представить, что испытал Иоганн Петров, живший в те годы, когда слова «немец» и «враг» были синонимами! И можно себе представить, как двусмысленно поглядывали в сторону Иоганнова сына, не пожелавшего сменить отчество на русопятое «Иванович»… В этих наследственных борениях закалился характер председателя авиакомиссии, который ни разу не позволил ни себе, ни своим подчиненным изменить заключение в угоду кому и чему бы то ни было. Единственным критерием для него была истина.

Александр Григорьевич Величко не отличался столь высокой верностью принципам. Его главный принцип (которым он гордился и который он всячески вдалбливал своим детям) заключался в словах: «Хочешь жить, умей вертеться». Студент Московского авиационного, приезжий из Полтавы, всеми силами души желавший осесть в столице тогдашнего СССР, Санек Величко знал, что отличные оценки еще не гарантируют удачного распределения. Неформальные отношения важней! Поэтому он рано стал нарабатывать связи, искать подходы и подходцы к преподавателям. Изучал их мелкие слабости: одному в канун экзамена притащит бутылку коньяка в стыдливо-черном пакете, другому поможет выкопать картошку на даче. Он умел быть незаменимым… И он добился своего! Сначала московское распределение. Затем хорошее место. Затем… ну, на служебной лестнице ступенек хватает!

Манера умело пользоваться маленькими человеческими слабостями перешла за Александром Величко в профессиональную жизнь. Только, повзрослев, он действовал осмотрительнее. Ни к чему рисковать деловой репутацией из-за мелких подачек или желания быть любезным. Экспертные заключения Величко в подавляющем большинстве случаев были абсолютно верны. А что касается других случаев, то Александра Григорьевича можно было заподозрить в добросовестном заблуждении, только и всего. Никто не скажет, что за это добросовестное заблуждение Величко, с его честным-пречестным выражением лица, отхватил кругленькую сумму. А если и скажет, будет отвечать за клевету. Пока что Величко никому еще не позволил под себя подкапываться.

Главное условие: чтобы Александр Григорьевич пошел на такой опасный поступок, сумма должна быть по-настоящему круглой. А в случае с экспертным заключением по делу разбившегося Кирилла Легейдо она окажется круглой. Величко понял это, едва заглянул в широко раскрытые голубые глаза инспектора экологической милиции Ярослава Кутепова. Люди, которые только стремятся выглядеть честными, по каким-то неуловимым приметам узнают друг друга. Улавливая в мутной душе Кутепова подводные струи собственных корыстных устремлений, Величко понял, что Ярик обещает как следует заплатить ему по той причине, что экспертное заключение поможет голубоглазому инспектору отхватить совсем уж невообразимый куш.

И вот – сорвалось! Ярослав платить не захотел! Величко был убежден, что его нагло обманули, а обманщик, как известно, терпеть не может чувствовать себя обманутым. Ну ничего, Ярик! Узнаешь ты величковскую хватку! Уж кто-кто, а Александр Григорьевич свое возьмет…

Дело Кирилла Легейдо. Вдова-манипуляторша

Ольга Легейдо, став вдовой, продолжала вести себя так же, как если бы ее муж был жив. Не отказывала себе ни в посещении парикмахерской (что, если темные корни волос будут видны – ужас-ужас!), ни в посещении ресторанов… В ресторан она после гибели Кирилла пошла не одна, а с мужчиной – сыщиком из частного агентства, Сашей Турецким. Это ее тоже не слишком смущало. Ольга Легейдо любила мужское общество…

Нет, ее любовь к мужскому обществу не имела ничего общего с сексуальной ненасытностью: в интимном смысле мужчин у Ольги за всю жизнь было раз-два и обчелся. Просто это очаровательное создание со снежно-белой, очень гладкой кожей, правильными чертами лица и темно-голубыми, редкого оттенка глазами очень рано догадалось о силе своей внешности. Еще в детском садике Оленька поняла, что ради ее благосклонности люди противоположного пола готовы совершать ненормальные поступки, приносить дары и выполнять за нее всякие неприятные поручения. На людей одного с ней пола Ольгина красота аналогичного действия не оказывала, а отдельных закоплексованных уродин и старых дев, наоборот, раздражала. Из-за этого Ольга невзлюбила женщин. У нее не было подруг. С мужчинами как-то спокойней…

С мужчинами Ольга неизменно затевала игры. Какие? Это зависело от ситуации, от того, в чем нуждалась Ольга в тот или иной момент. Главное заключалось в том, что мужчина игру улавливал, но был уверен, что затеял ее именно он. И что именно он управляет этой глупышкой, сладкой блондинкой. Почему-то в мужской культуре распространено убеждение, что если у женщины большая грудь, тонкая талия и белокурые волосы, значит, она глупа как пробка. Большинство мужчин считает именно так. И пусть считают! Ольге это на руку… Казалось бы, примитив, а срабатывает! Всегда срабатывало. И этот самый знаменитый Турецкий, несмотря на то, что столько лет был следователем, не лучше других. Только свистни – будет служить на задних лапках и приносить брошенную палочку.

Только на одного человека в мире Ольгины выкрутасы не действовали. И, по досадному стечению обстоятельств, именно этот человек был ее мужем.

Главное, она ведь и выбрала его потому, что ей казалось: этим легкомысленным толстяком так легко управлять! Его детскость, его наивная любовь к небу и самолетам, его постоянно веселое и ровное, без перепадов, настроение, сам избранный им образ Карлсона – все это как будто свидетельствовало о том, что Кирилл Легейдо прост, как две морковки. Правда, он заработал в рекламном бизнесе кучу денег, и уже хотя бы поэтому его трудно назвать идиотом… Ну так что же? Можно быть гениальным бизнесменом, а во всем остальном – тупицей. Кирилл умеет зарабатывать деньги, Ольга умеет их тратить. Ее устраивает такое разделение труда.

На деле все оказалось не так просто – точнее даже, оказалось, что все непросто. Кирилл видел жену насквозь. Он охотно ее одевал и обвешивал украшениями, но при этом, как будто даже с ленцой, пресекал ее попытки совершения более крупных трат. Также замечал, когда она что-то от него скрывала… Ольга переводила все в шутку, но внутри у нее копилось раздражение. Временами она беспричинно психовала, ударялась в слезы. Но семейная жизнь казалась терпимой до поры до времени. Много ли она, на самом деле, видела счастливых семейных пар? Немного; а те, которые и кажутся по виду счастливыми – неизвестно еще, какие у них скелеты в шкафу! И Ольга терпела. Но что-то внутри подсказывало, что рано или поздно любое терпение кончается.

На самом деле началось все с того случая в Венеции – примерно через полгода после того, как они поженились. И ведь самое обидное, что Ольга в тот раз старалась для Кирилла – ну, по крайней мере, для них обоих! В поездку по Италии супруги Легейдо отправились в летнее время, отклонились от определенного гидами маршрута, и вот расплата за авантюру: все гостиницы заняты, номера заказаны за месяц вперед… И тогда Ольге, пустив в ход все свое женское очарование, удалось выбить из менеджера гостиницы номер люкс! С видом на Адриатику! При минимальном знакомстве с итальянским языком! Да-а, это был подвиг…

Едва они заселились в номер, Ольга распахнула балкон и распростерла руки так, словно желала обнять весь этот изумительный пейзаж древнего города. Не потому, что она действительно так восторгалась Венецией и Адриатикой: поведение восторженной сладкой глупышки вошло ей в плоть и кровь, Ольга играла даже наедине с собой, а наедине с мужем – тем более… С сияющей улыбкой Одри Хепберн в роли принцессы из «Римских каникул» Ольга обернулась к супругу. Кирилл, не торопясь распаковывать чемоданы, уселся в кресло и наблюдал за ней сдержанно. Почти снисходительно. Совсем не так должен смотреть преданный муж на ослепительную красавицу-жену!

«Знаешь ли, дорогой Олюнкин, – сказал Кирилл, – я всегда подозревал, что ты – гений манипуляции. Но сегодня окончательно в этом убедился».

Ольга ждала совсем не таких слов. Неудивительно, что она обиделась. Непритворные слезы защипали уголки глаз, размывая подводку.

«Кем же это я манипулирую?» – сдерживаясь, спросила она.

«Всеми. По крайней мере, мужчинами, – изрек Кирилл, развалясь в кресле, и Ольга с ненавистью отметила, как вызывающе некрасиво обтянули брюки его раскинутые в стороны ляжки и объемистый живот. – Тебе хочется, чтобы все мужчины тебе служили, поэтому ты постоянно их используешь. Ты уверена, что женщина может общаться с мужчиной только с корыстной целью, поэтому делаешь это постоянно, вне зависимости, нужно это тебе или не нужно. Это у тебя какая-то даже бескорыстная корысть…»

«Чего же ты хотел бы? – с вызовом бросила Ольга. – Чтобы мы ночевали на улице?»

«Я? Нет. И заметь, я с интересом наблюдал за твоей игрой с менеджером. Но сегодняшний случай – исключительный. А играешь ты постоянно. В чем дело? Ты не представляешь жизни без манипуляции? Тебе кажется, что без этого тебя никто не будет любить?»

Это было уже слишком! И Ольга ударилась в слезы. Слезы лились сами по себе, но Ольга отлично понимала, что заплакать в такой момент, когда нечего ответить, выгодно для нее. И понимала, что Кирилл это понимает. И что для него это – очередная манипуляция… Как же это все было невыносимо! Заласканная дочка и внучка, избалованная всеобщим вниманием красавица никогда не переживала такого унижения!

«Ты сейчас злишься и плачешь, – Кирилл говорил по-доброму, участливо, и от этого Ольге становилось еще обидней, – потому что я попал в цель. Понимаешь, на свете много людей, которые играют в игры. Человек, допустим, играет в сложную натуру, непонятую глупыми окружающими, только потому, что ему трудно налаживать отношения с теми, кого он мог бы полюбить. Играет в женоненавистника, потому что боится, как бы женщина его не отвергла. Играет в алкоголика, потому что только так он может обратить на себя внимание близких… Но во всех этих случаях разоблачение игры приносит человеку облегчение: он понимает, что не связан со своей ролью и отныне может быть просто, по-человечески, счастлив. А если разоблачить манипулятора, он будет злиться и плакать. Именно то, чем ты занимаешься теперь».

Кирилл позволил Ольге как следует отрыдаться и добавил:

«Не сердись, Олюнчик. Мы друг друга стоим. Я еще более бессовестный манипулятор, чем ты. Ты манипулируешь людьми на частном уровне, я – на общественном. У тебя в арсенале – внешность, взгляд, голос; у меня – образы коллективного бессознательного. Ты используешь свои средства в личных целях, а я – даже не для себя, а для толстосумов, которые должны впаривать населению свои товары. Часто – никому не нужные… А для чего же еще, по-твоему, существует реклама?»

Несмотря на эту покаянную, казалось бы, речь, супруги так и не помирились. Спали они, как можно дальше отодвинувшись друг от друга – это позволяла сделать кровать размерами с теннисный корт. А на следующий день все пошло по-прежнему, как будто ничего и не было. Бродили по влажным потемнелым венецианским улочкам, заворачивая в лавчонки, полные безумно странных и безумно дорогих товаров. Кирилл, вероятно, чувствуя вину за вчерашнее, расплачивался не скупясь. Ольга купила брошь и серьги муранского стекла, украшенное перьями лиловое вечернее платье и черно-белую маску с прямоугольным ртом и длинным хищным носом.

«Я буду надевать эту маску, – сказала она Кириллу, – чтобы никто не подумал, что я красивая».

А в душе стукнуло:

«Если бы можно было под этой маской скрыться от него…»

И еще:

«Хоть бы его вообще не стало…»

Дело Степана Кулакова. Неизвестный со шрамом

Если юный Степан Кулаков мало походил на типичного Степана, то его друг Фома Тимохин, наоборот, был вылитый Фома. По крайней мере, Агеев не усомнился бы, что это имя точь-в-точь подходит именно для такого парнишки: худенького, со взъерошенными, морковного цвета, волосами и россыпью светло-коричневых веснушек на длинном подвижном лице. Глаза у Фомы были узковатые, рыжие, быстрые. И – хитрющие!

Старшие Тимохины – отец, мать и семнадцатилетняя сестра – рассмотрев агеевское удостоверение, спросили дружным хором:

– Что он опять натворил?

– Ничего-ничего, – поспешил успокоить их Агеев.

Но ему не верили:

– Как это «ничего»? В прошлый раз приходили из милиции, в этот раз – из частного охранного предприятия… Откуда в следующий раз гостей ждать – из ФСБ?

Агеев поинтересовался прошлыми похождениями Фомы. Оказалось, ничего серьезного… По крайней мере, ничего, имеющего отношения к расследованию. Участковый заловил Фому на том, что этот очаровательный мальчик развлекался, оплавляя спичками пластмассовые кнопки в лифте. В обычном доме эта шалость сошла бы с рук хулигану, но здесь жили состоятельные люди, не согласные терпеть на пульте лифта горелое безобразие.

Фома при воспоминании о своем, как оказалось, не забытом проступке съежился, глаза перестали быть такими бойкими. Надо думать, от семьи и от милиции ему крепко досталось! Да и соседи устроили веселую жизнь – мало не покажется…

– Мы не собираемся Фому в милицию забирать. – Тактику запугивания Агеев счел невыгодной. – Нам нужна его помощь. Он должен помочь спасти человека.

Лицо Фомы разгладилось, но смотрел он на Агеева по-прежнему без особого доверия. Фома Тимохин – не пятилетний несмышленыш, чтобы можно было его вот так подкупить!

– А кого спасать-то?

– Твоего друга, Степана Кулакова. Вы с ним вместе ходите в изостудию.

Фома явно насторожился:

– А что с ним такое?

– Его похитили. Требуют за него выкуп. Нам надо знать: не бывал ли он в каких-то заброшенных местах? Не видел ты его случайно в компании каких-то подозрительных людей?

Рыжий мальчишка весь как-то подобрался, точно наливаясь изнутри чувством собственной значимости: он явно что-то припомнил! Но по каким-то скрытым соображениям поделиться с Агеевым не захотел:

– А где я его мог видеть? Я не бываю нигде. Я только здесь у нас, во дворе и в школе.

Малолетний, но уже сформировавшийся вреднюга Фома, очевидно, не хотел делиться какими-то из своих похождений в присутствии родителей. Поэтому Агеев пошел ему навстречу:

– Фома, а у тебя есть своя комната? Может, пойдем, покажешь?

– А я читала, детей запрещено допрашивать иначе, как в присутствии родителей или детского психолога, – авторитетным тоном вступила сестра. Складывалось впечатление, что обычно она была не прочь накостылять любимому братцу по шее за его повседневные выходки, но считала своим долгом защищать его от всего остального мира.

Кстати, сестру звали совсем просто: Маша.

– А я, глубокоуважаемая Мария, и в мыслях не держал допрашивать вашего брата, – осклабился в ее сторону Филипп Кузьмич. – Где вы у меня видите диктофон или бланк для протокола? Но если бы у меня даже возникла такая дикая мысль, мой допрос не имел бы никакой силы, поскольку я не следователь, а всего-то навсего сотрудник частного охранного предприятия. Мы с Фомой просто побеседуем, как двое взрослых, понимающих друг друга людей. Разве не так?

Фома послушно кивнул.

– Если что, кричи, – озабоченно проинструктировала брата Маша. Видимо, обращение «глубокоуважаемая» ничуть ее не смягчило.

Но родители скорее склонялись на сторону Филиппа Кузьмича. Особенно после того, как услышали о похищении сына Кулакова.

– Ну ты, Мань, уж чересчур, – пробасил глава семьи. – Что ему сделают? Тем более, мы все рядом…

– Если хотите, можно не закрывать дверь, – великодушно предложил Филипп Кузьмич.

Эта мера не понадобилась. Дверь закрыл сам Фома. И превратился из малолетнего хулигана в ребенка. Растерянного, изрядно испуганного. Совсем не настроенного на взрослый разговор.

– А чего я… Я же тут ни при чем… Честно… Мы только выходили за территорию… Ну там погулять, кока-колы купить…

– За какую территорию?

– Со двора.

Ага, все ясно, почему этот шустрый молодой человек косился в сторону родителей и не желал откровенничать при них. У маленьких заложников богатства своих родителей наверняка считается крупным преступлением выход во внешний мир. В общем, объяснимо. По-своему разумно. Учитывая то, что случилось со Степаном.

– Мы просто гуляли… Не компанией, так… Степан один ходил… Надолго… Уезжал, по-моему… Я видел, он возвращался по той улице, где на углу киоск… Подумал, что это, наверное, его дядька…

– Какой дядька?

– Не знаю. Я думал, что это Степкин родственник. Они вроде так близко держались, он его чуть ли не за плечи обнимал…

– Как он выглядел?

– Ну, длинный такой. – Характеристика выглядела сомнительной, учитывая то, что Фома еще не дорос до нормального мужского роста, но приходилось с ней мириться. – Вот тут, – ткнул себе в подбородок, – вмятина такая типа белая. Ну, типа ямка, только не на своем месте.

– Не на своем месте – это где? Слева или справа?

В вопросах «лева» и «права» Фома безнадежно запутался.

– А волосы какие? Глаза?

– Глаза? Не помню. Может, серые… А волосы черные. И вот тут, надо лбом, седое такое пятно, будто он волосы покрасил. Только он не красил.

– А откуда ты знаешь, что не красил? Сейчас многие красят.

– Видно же! – возмутился Фома. – Он, этот мужик, такой… Ну это, как бы объяснить… Вроде того, что такие, как он, волосы не красят. Ну, вроде он десантник или моряк… Ну, типа я так подумал…

Фома не отличался умением излагать свои мысли. В школе наверняка среди отличников по литературе не числится. А вот рисует хорошо. Стены комнаты были увешаны его рисунками: то батальные сцены с разрывами гранат, то какие-то народные праздники. Вот Фома не страдает от внутреннего одиночества: на его картинах – уйма людей, и каждый чем-то да отличается от всех других… Агеев подумал, что в квартире Кулаковых он не увидел ни одного рисунка Степана. Под потолком детской болтается какая-то картонная хренотень, самолетики или что-то вроде, а вот рисунков нет. Почему? Они нарушили бы дизайн?

А может быть, все дело в том, что рисунки служили отражением внутреннего мира Степана? А он ни с кем не хотел делиться даже толикой своего внутреннего мира? Агеев ни разу Степана не встречал, но почему-то сейчас явственно представил его лицо с фотографии, – таким, каким оно могло быть в жизни. Лицо замкнутого мальчика, вступающего в период взросления. Такие молчат, слушаются, а потом вдруг как отколют номер – хоть стой, хоть падай!

– Фома, а постарайся припомнить: Степан называл как-нибудь этого дядьку или нет?

Фома зажмурил рыжие глаза. Вероятно, у него это способствовало процессу припоминания.

– Имя какое-то обычное. Может, Сергей, а может, Андрей. По-моему, Андрей. Точно, Андрей. А больше я ничего не знаю…

Агеев покинул квартиру Тимохиных, ничуть не удовлетворенный показаниями Фомы. Слишком они были дотошными, подробными! Конечно, парнишка занимается рисованием, а это развивает наблюдательность… И все же как-то сомнительно, чтобы он так хорошо рассмотрел, запомнил и описал человека, которого едва видел и который не имел к нему ни малейшего отношения. Описал, кстати, типичного романтического героя, какими их показывают в кино: высокий брюнет, глаза серые, шрам на подбородке. Да еще имя запомнил – самое обычное имя, «Андрей»… Вот так ловкач этот Фома!

С детскими показаниями вообще надо держать ухо востро. Агееву вспомнилось нашумевшее дело маньяка Головкина – «Фишера», который ловил и изощренно убивал мальчиков. Случилось так, что рядом с местом одного из преступлений Головкина заметил свидетель – приятель убитого, отдыхавший с ним в пионерском лагере. Пионер постарался, в деталях описывая портрет убийцы: на вид закоренелый бандюга, со шрамом на лице; на руке татуировка в виде меча, обвитого змеей; с толстым животом, с окающим говором… В общем, примет накидал целую кучу. И ни одна из них не совпала с портретом настоящего Головкина. Когда того поймали, выяснилось, что это худощавый молодой человек, безо всяких татуировок и без выраженных речевых особенностей, не судимый, с высшим образованием, с лишенным шрамов лицом, которое могло показаться привлекательным, если не знать, что оно принадлежит безжалостному убийце. Кстати, саму кличку «Фишер», с которой Головкин вошел в летопись маньяков, придумал тот же самый пионер… Которого, однако, нельзя назвать лгуном. Не то чтобы он сознательно вводил в заблуждение следствие – он просто поверил в собственную фантазию. По его мнению, убийца должен был выглядеть именно так. У детей часто это случается: выдумают какую-нибудь чушь – и сами в нее верят.

Однако других примет в распоряжении Агеева не было. А все остальные дети, которых он успел опросить, не сказали даже того. Поэтому Андрея, сероглазого брюнета со шрамом, следовало принять как рабочую версию.

Дело Кирилла Легейдо. Терзания эколога

Ярослав Иванович Кутепов, тридцатилетний красавец, похожий на эталонного комсомольца с советского плаката, обладал одним качеством, странным для сотрудника экологической милиции. Он совсем не любил природу. Не трогали его сердце ни полет бабочки над цветком, ни величественная гладь моря, ни пылающее небо на закате. Не испытывал он умиления при виде только что вылупившегося птенца, который беспомощно пытается махать кожистыми крылышками, облепленными мокрым слипшимся пухом. Не поражало его великолепие маралов, которые по-рыцарски скрещивают грозные ветвистые рога ради благосклонности оленухи, что стоит поодаль и устремляет на них взгляд темно-карих влажных глаз… Все это было Ярику Кутепову в корне чуждо.

Зато не было ему чуждо ощущение власти, даруемое службой в экологической милиции. О, это блаженное ощущение, когда крупный бизнесмен наливается свекольной злобой, но сделать с тобой ничего не может! А ты стоишь перед ним, такой стройный и красивый, в безупречно вычищенной форме, и, глядя ему в глаза твердо и холодно, точно разоблаченному убийце, перечисляешь ущерб, который нанесло природе принадлежащее данному бизнесмену предприятие. А он перед тобой трепыхается, точно пескарь на сковороде…

Нередко, потрепыхавшись, бизнесмен находил в себе силы сверить дебет с кредитом и решал, что заплатить инспектору экологической милиции выгоднее, чем закрывать предприятие. Такие решения Кутепов одобрял. Потому что заботы о хлебе насущном, и вдобавок о куске масла для этого хлеба, он тоже не был чужд.

До сих пор инспектор экологической милиции не зарывался: брал не со всех, а лишь с некоторых. Брал исключительно тогда, когда знал: в данном случае он может утаить свои махинации от начальства. Ярослав вел себя мудро: папочки с «левыми» делами на работе не хранил. Для этого существовал надежный встроенный сейф в укромном углу его скромной однокомнатной квартирки… В современной Москве редкое явление, когда человек тридцати лет может позволить себе купить жилье: пусть малометражное, пусть не в центре, зато отдельное. Ярослав Кутепов себе это позволить мог. Судите сами об уровне его доходов! А если вдобавок сопоставить покупку квартиры с уровнем кутеповской зарплаты, напрашиваются интересные ассоциации…

Тем не менее ни у кого такие ассоциации не возникали. И Ярослав Кутепов продолжал для всех оставаться честнейшим из работников экологической милиции. Этот образ не ставился под удар. Вплоть до того времени, как Ярославу Кутепову захотелось пополнить свой бюджет, воздействуя на совесть и кошелек администрации одного частного аэродрома.

Дело было, можно сказать, на мази. Обычное дело, из тех, которые Ярослав Иванович проворачивал с неизменным успехом. Аэродром, заложенный пять лет назад, занимал, к несчастью для его летчиков и администрации, отличный кусок земли. На эту землю положила глаз ассоциация, занимающаяся строительством коттеджных поселков. Дальше Ярослав разыграл нехитрую комбинацию. Началом ее – так сказать, шахматным дебютом – стало заявление Кутепова о том, что самолеты, взлетающие с аэродрома, способствуют превышению уровня шума в окружающих жилых районах. В миттельшпиле были совершены более активные действия, направленные на дискредитацию, и – как следствие – в эндшпиле мы имеем закрытие аэродрома. Все должно было пройти тип-топ!

Но все получилось иначе. В расчеты Ярослава Кутепова вкралась ошибка, – а может быть, ошибку ему подсунула непредсказуемая сила, высшая справедливость, которая все расставляет на свои места. Кутепов чувствовал, что правоохранительные органы сели ему на хвост, а значит, он где-то прокололся. «Что же я натворил?» – в ужасе вопрошал себя Ярослав. Ему казалось, что своими действиями он вызвал сход горной лавины, которая навеки похоронит его… Горные лавины являлись частью природы, так нелюбимой Ярославом, что придавало этой избитой метафоре дополнительную горечь.

«Спокойно», – образумил себя Кутепов. Он еще не схвачен, не изобличен, он сидит не в тюрьме, а у себя в кабинете, в главном здании экологической милиции в Москве, возле метро «Баррикадная»… Постойте, спохватился Ярослав, а что же я тут рассиживаюсь, когда в двенадцать у меня назначена встреча с Величко? Хорош жук этот Величко, нечего сказать: вымогает бабло ни за что, считай, просто так! Ведь он не сделал того, что заказывал ему Ярослав? Не сделал… Но заплатить ему придется, не то развяжет язык. А Кутепову это ни к чему…

Повесив пиджак на спинку стула и тем создав видимость, что вышел всего лишь на минутку, Ярослав Иванович Кутепов покинул собственный кабинет.

Эксперт Величко считал себя в данной ситуации невинно пострадавшим. Кутепов пообещал заплатить ему за то, чтобы на авиакомиссии Величко отстаивал версию с бракованным топливом. Дескать, состав содержал летучее соединение. Если предположить его наличие, то в топливной системе могла образоваться воздушная пробка, вследствие чего произошла остановка двигателя – и самолет разбился, едва взлетев… Зачем и кому это надо, Александр Григорьевич отлично понимает: не вчера родился! Кутепову нужно по-любому прищучить аэродром, а если самолеты там заправляют бракованным топливом, то это серьезное основание для санкций… Ну и что, спрашивается, разве Величко не сделал то, что от него требовалось? Сделал! Высказал на комиссии особое мнение. Что из этого получилось, не его дело. Ярик, гони башли!

Но, судя по решительному лицу Ярослава Кутепова, который поднимался по каменной лестнице выхода метро «Китай-город» (встречу назначили на Солянке), инспектор экологической милиции не собирался расставаться с денежками, которые – Величко зуб дает – заплатили ему какие-то другие махинаторы. Клиенты покруче, как пить дать!

– Ярик, я что обещал – сделал, – поприветствовав выбравшегося на белый свет из подземелья метро, проникновенно заявил Александр Григорьевич. – Продавить Иоганыча, чтоб он полностью заключение изменил – я разве обещал? Такого тебе никто не пообещает…

– А я разве обещал выплатить вам всю сумму за то, что заключение вот такое получилось? Ни два, ни полтора? – как и ожидалось, уперся Ярослав.

– Дело твое… – Величко постарался изобразить многозначительный вздох. – Но, знаешь, мир тесен, я с твоим руководством в сауну хожу. А ты с моим – не ходишь…

– Какой же ты, Ярик, жадный, – пробормотал себе под нос Антон Плетнев. – И ты, эксперт Величко – тоже жадный…

К счастью, означенные герои закулисных комбинаций его не слышали. И не видели. Зато Плетнев, сидя в своей машине, отлично видел Величко и Ярослава, которые стояли вдалеке, на другой стороне улицы, и курили, как бы мирно беседуя. Антон сделал несколько фотографий, наведя фотоаппарат на увеличение. А прослушка доносила разговор отчетливо, со всеми интонациями:

– Ну… хорошо… – выдавил из себя Ярослав, как бы сдаваясь.

– О! Давно бы так! – торжествовал Плетнев.

Фотография запечатлела, как Ярослав, озираясь, быстро сует пачку денег Величко. А Величко, чуть придержав Ярослава за рукав, спокойно пересчитывает банкноты. Правда, в целях конспирации он делал это, заслонившись от взглядов прохожих своей папкой, но с наблюдательного пункта Плетнева деньги в его руках были отлично видны…

Дело Кирилла Легейдо. Встреча с соперницей

Галина Воронина так бы и пошла по улице в белом медицинском халате, если бы сотрудники физиотерапевтического отделения не напомнили ей, что надо переодеться. Более того: если бы дело происходило зимой, она, пожалуй, способна была доехать до метро «Проспект Мира», не обратив внимания, что на ней нет шубы. По крайней мере, сейчас, летом, в вагоне метро Галина совершенно не замечала страшной духоты, и лицо у нее было такое, что старик с узловатой тростью уступил ей место. Рассеянно поблагодарив, Галина села. Голова у нее была занята только одним: предстоящей встречей с соперницей.

Соперницей? Но ведь Варя как будто бы сказала, что взаимоотношения Сергея Воронина с эффектной блондинкой – совсем не то, что она думала? Что Сереже угрожает какая-то опасность… Но что за бред, какая опасность? Сергей – профессиональный летчик, он никогда не влезал в финансовые аферы, не связывался с уголовниками. Может, его заставили сделать что-то противозаконное? А может… С замиранием сердца Галина вспомнила, как ее допрашивали в связи с гибелью Кирилла Легейдо. Неужели Сережа в самом деле причастен к загадочному падению самолета, в котором находился директор рекламного агентства «Гаррисон Райт»? И потому сбежал? Все в Галине восставало против этой версии. Раздраженная тем, что муж (бывший муж, поправила она себя) так внезапно, без объяснений, покинул ее, она могла наговорить о нем много ругательных слов, но одного не сказала бы ни за что. Она никогда не назвала бы Сергея убийцей. Кто угодно: подлец, кобель, безответственный тип, но только не убийца!

«Да что я дурью маюсь? – образумливала себя Галина. – Как пить дать, никакой грозящей опасности в помине нет. Ее придумали мой блудный муженек и его блондинистая – наверняка обесцвеченная – стерва. Вот сейчас прихожу я на место встречи, а там они меня поджидают, – и хохочут мне в лицо. Ну ничего! Это еще не самое худшее. Посмотрит Сереженька, как я ей в обесцвеченные космы вцеплюсь!»

Однако, пока Галина шла пешком от метро «Проспект Мира» до искомого серого здания со стеклянными дверьми (лучше было бы подъехать троллейбусом, но она боялась пропустить нужную остановку), ее воинственный пыл изрядно угас. А когда получала пропуск у вахтера, так и совсем улетучился. В облицованном серым мрамором вестибюле все было так строго, так официально, так… многолюдно… Непохоже, чтобы любовница мужа заманила Галину в такое место для выяснения отношений.

Галина поднялась в мягко плывущем, издающем вкрадчивые убаюкивающие звуки лифте на третий этаж. И удивилась: куда она попала? Неужели вернулась к себе на работу? Повсюду люди в белых халатах! И хотя халаты элегантны настолько, как бывает не каждый парадный костюм, все же они явственно выдают принадлежность их обладателей к медицинскому сословию. На всех халатах слева на лацкан нанесен красный значок: круг со стрелкой, направленной косо вверх. Мужской символ... Куда она попала?

Недоумение и растерянность пошли Галине на пользу. В противном случае, она не удержалась бы от проявления эмоций при виде женщины, к которой продолжала испытывать враждебность, как к сопернице. Блондинка вынырнула из бокового ответвления коридора как раз в тот миг, когда Галина окончательно запуталась, не в силах отыскать нужный кабинет... Надо отметить, блондинка выглядела по-другому, чем на улице и в кафе. Там, вместе с Сергеем, она производила впечатление очаровательной, легкомысленной, слегка кокетливой особы. Форменная одежда придавала ей врачебную строгость и значительность... Но, возможно, причина заключалась не в одежде, а в предстоящем разговоре, который не мог не оказаться важным и значительным. Блондинка улыбнулась: улыбка показалась Галине принужденной.

– Вы Галина? Здравствуйте, Галина! Я – Анна. Надо было нам с вами увидеться раньше, но вы же знаете, обет молчания... Если вы тоже медик, мы отлично понимаем друг друга.

– Медик? – Слова казались вязкими и тягучими, застревали у Галины во рту. – Да, я медицинская сестра... Обет молчания, вы говорите?

– Да, но если то, что рассказала ваша дочь об исчезновении отца, правда, врачебная тайна больше не имеет значения.

Дело Кирилла Легейдо. Благие порывы жулика

Ярослав Кутепов долго не мог заснуть. Конечно, при температуре свыше тридцати градусов, которая внезапно обрушилась на Москву, заснуть нелегко, однако у Кутепова для бессонницы имелись особые основания. Его терзало беспокойство, с которым он тщетно пытался расправиться, заклиная себя: «Не думай об аэродроме, не думай…» Однако эти рекомендации имели тот же эффект, что приказ сесть в угол и не думать о белом медведе. Нет, не заснуть! Отбросив насквозь промокшую простыню, он пошел в ванную, открутил на полную мощь оба крана и несколько секунд тупо наблюдал, как струя воды бьет в чугунное крашеное дно, рассыпаясь каплями. В этом человеке, шатающемся, точно пьяный, со вздыбленными, потемневшими от пота волосами и распухшими отечными веками не сразу можно было признать плакатного красавчика – инспектора экологической милиции. Ярослав Кутепов совсем недавно любил свою должность за предоставляемые ею блага. Но сейчас он ее ненавидел – за то, что она ввергла его в теперешние злоключения.

Как это ему вообще взбрело на ум устроить диверсию на аэродроме? Неужели не понимал, насколько это серьезно? На порядок серьезнее всего, чем он занимался до сих пор…

Взвизгнув, Кутепов опустился в ванну. Вода, не горячая, но и не обжигающе-холодная, приняла его в свои объятия. Дневной стресс отступил, жара осталась где-то за окнами. Хорошо-о-о… В голову начали приходить несвойственные Ярославу, какие-то некутеповские мысли. Отчего-то он начал сокрушаться, что ему ни разу не приходилось плавать в реке. Нет, понятно, что папа и мама были не так богаты, чтобы возить дорогого сына к морю, но уж в реке, в подмосковной речушке с каким-нибудь смешным названием, он мог бы побултыхаться? Мог, но не стал. Мешала неприязнь к природе: в детстве родители устроили ему день рождения за городом, и ничего хорошего из этого не вышло. Природа оказалась неприветливой и ехидной особой. Сразу по выходе из дома она обдала Славика холодом, от которого зуб на зуб не попадал, а когда семья добралась до электрички, стало так жарко, что захотелось сбросить вельветовую парадную рубашку, в которую нарядила мама. Ехать в электричке было бы еще туда-сюда, весело, если бы сидеть у окна, но, увы, не одним Кутеповым пришла в голову идея рвануть в то воскресенье прочь из Москвы, так что пришлось полтора часа маяться на ногах, плотно затиснутому между брюк и юбок сомкнувшихся стеной пассажиров. Само посещение мест, вдохновлявших замечательных русских художников Левитана и Шишкина, получилось еще хуже дороги. Папа, хотя и уверял, что отлично знает дорогу, завел их в какие-то дебри, где под ногами предательски хлюпала заболоченная почва, которую взрослые преодолели без труда, а вот Славик ступил в подернутое ряской окно, провалился по щиколотки и едва не потерял новенькую сандалию. Пришлось срочно выбираться на сухое, и обтирать ноги (носки из белых стали грязно-серыми), и в отяжелевших хлюпающих сандалиях плестись по колдобинам и коварно выпирающим из земли корням под аккомпанемент голоса мамы, которая ругала папу за то, что по его вине ребенок простудится и заболеет. Однако Славик не подхватил насморк – по крайней мере, в тот день. Зато, в довершение несчастий, мальчика укусила оса, окончательно побудив возненавидеть загородный отдых… Но ведь это был всего лишь единственный случай! Возможно, побудь Ярослав за городом в другой обстановке и подольше, он мог бы полюбить природу – это странное живое целое, которое он по долгу службы обязан был защищать.

«Только бы мне выкарабкаться, – воззвал Ярослав то ли к себе, то ли к кому-то невидимому, который способен считывать все желания и чувства. – Только бы мне выкарабкаться, а дальше я начну жить по-новому. Я брошу все „левые“ дела. Я не прикоснусь к взяткам. Я полюблю природу. Честное слово!»

То ли это обещание, то ли ванна, то ли одно и другое вместе успокоили Ярослава Кутепова до такой степени, что он почувствовал сонливость. Спеша добраться до постели, пока не отпустило это долгожданное ощущение, он выдернул пробку из сливного отверстия, а вытираться вообще не стал. Рухнув на постель, довольный и влажный, прежде чем отбыть в страну сновидений, Кутепов успел подумать, что жизнь без «левых» дел покажется ему чересчур пресной и бедной, но моментально заверил себя, что ему лишь бы на сей раз выкрутиться, а там со временем можно и вернуться к прежним способам заработка… Почему-то ему представлялось, что Великий Угадыватель Мыслей не способен подслушать это последнее желание, нивелировавшее все благие порывы… Но так или иначе, Ярослав заснул.

И проснулся.

Ему померещилось, будто он проснулся от того, что настырный гном стучит его крохотным стеклянным молотком по голове. Но на самом деле, в ухо настойчиво толкался звонок мобильного телефона. За окном стояла глухая, с фонарями, ночь. Изрыгнув ругательство, Кутепов встал и, с трудом держась на ногах, сделал несколько шагов к стулу, на котором висел его пиджак, а в кармане пиджака – мобильник. Пока Ярослав неловкими со сна пальцами извлекал на белый свет прибор связи, звонок продолжал заливаться соловьем. А это могло означать лишь одно: кому-то он срочно нужен.

Что же это за садист ему спать не дает?

– Кутепов слушает! – простонал в трубку Ярослав. Хотел заорать, но не хватило сил.

В ответ прозвучал голос, который Кутепов надеялся больше никогда не слышать. Полусонное сознание отказывалось воспринимать незначительные слова, произносимые этим голосом; но сам факт, что этот человек звонил Кутепову, доказывал, что для инспектора экологической милиции неприятности не кончились. Все еще только начинается…

Окаменев с трубкой в руке, Ярослав стоял, тупо глядя за окно и не понимая, что ему теперь делать. Спать дальше? Услышав этот голос, он опять лишился сна. Вставать? Но чем он займется среди ночи?

Эх-х, если бы все его трудности заключались только в вопросе «Спать или не спать?» К сожалению, на горизонте вырисовывался гамлетовский вопрос «Быть или не быть?»

Дело Степана Кулакова. Предыстория

За неделю до того, как семья Кулаковых была потрясена известием о пропаже сына, худенький черноволосый человек одиннадцати лет вышел из подъезда своего дома. Куда идти дальше, было отлично ему известно: направо и прямо, в художественную студию, которая летом продолжает работать. Степана в студии ценят: он – способный, так ему говорят... И говорят не из-за того, что его папа – Игорь Кулаков, а потому, что он на самом деле способный. Ведь так сказала сама Виктория Владимировна, а она никогда не врет. Она ловкая и умелая, и у нее все правдивое, – и глаза, и руки, и непослушные волосы, которые она сдерживает то заколками, то косынками. Виктория Владимировна – она такая: быстрая и несдержанная на язык, как мальчишка, но и простая, как мальчишка. Виктория Владимировна знает о нем больше, чем, к примеру, папа, ведь она постоянно видит Степановы рисунки, а папа ими никогда не интересуется. Раньше Степан делился с руководительницей студии тем, что у него накопилось на душе… В последнее время – нет. То ли слишком много всего накопилось, то ли душа, корежась, становится какая-то другая – не та… Мама говорит, что он слишком быстро растет. Может ли от этого быть так плохо?

На дворе – солнечное зеленое лето. То самое лето, о котором мечталось зимой, за партой, в сопровождении надоедливого учительского голоса и бесчисленных легионов никому не нужных формул. Лето настало – и что же? Среди него, желанного, Степана настигла чернейшая тоска…

Виктории Владимировне Степан еще, пожалуй, мог бы рассказать, что ему нехорошо на душе. Маме – уж точно нет. У мамы на все случаи жизни заготовлены ответы, и она только ждет, чтобы прозвучало ключевое слово, чтобы выдать один из них – подходящий вариант. Если с ней поделиться внутренним состоянием, она скажет: «Потерпи, сынок, на твое здоровье плохо влияет город, тебе не хватает свежего воздуха. Совсем скоро папа пойдет в отпуск, и мы поедем в Грецию».

Можно подумать, Степан только и мечтает об этой Греции! Будто он спит и ее видит! Если бы в Грецию собирались вдвоем, только он и мама, это бы еще куда ни шло. Но там будет и папа, а это способно испортить и лето, и море, и музеи под открытым небом, и античные мифы, и что там еще в Греции есть. Наверняка папа с мамой опять будут целыми днями ругаться, как уже было в Турции. Почему-то дома они ведут себя мирно, но оказавшись вместе не на один-два дня, а больше, начинают выяснять отношения. Начинается с какой-нибудь мелочи, – мама что-то забыла взять с собой, папа не заказал какую-то услугу, и продолжает накручиваться, пока об этой мелочи не забудут напрочь. Наругавшись как следует, папа будет уходить в бар, а мама – лежать в номере с мокрыми глазами, принимать таблетки от головной боли и смотреть телевизор. А Степану не удастся толком ни почитать, ни порисовать: придется торчать часами в бассейне или на каком-нибудь тупом детском развлекательном мероприятии, которое его ничуть не развлекает… Нет, на самом деле, некоторые развлекали, но ведь это было год назад. Год назад Степан был не такой, как сейчас. Ребенок был! Сейчас он много чего понял в этой жизни.

Когда люди себя ведут друг с другом так, как его родители в отпуске, они обычно разводятся. Если бы Степан произнес слово «развод» при маме, она испугалась бы или начала на него кричать. А что такого? У него в классе есть ребята, которые живут только с матерью или у которых отчимы. Нормально живут! Никаких тебе скандалов… Вот бы им с мамой так! Но она никогда не бросит папу. Будет страдать, скандалить, глотать таблетки от бессонницы и от головной боли, но от папы она не уйдет.

Почему? Во-первых, он ее не отпустит. Вот уже год только и разговоров, что папа собрался податься в политику, то есть в депутаты. А для политика первое дело – высокий моральный облик. В смысле, выглядеть правильным. Одна из составляющих этого облика – здоровая семья. Любящая жена, сын, который берет с отца пример, и никаких гвоздей. Никаких лишних, отягощающих подробностей. Идеальный дом, идеальный фон. Развод сюда не вписывается.

Во-вторых, папа богатый… Непонятно, почему это важно, но Степан сделал для себя вывод, что богатому труднее развестись, чем бедному. Когда люди расходятся, они обязательно что-то делят. Детей, деньги, фирмы, имущество. А когда имущества много, дележку произвести трудней… Примерно так ему почему-то кажется. Может быть, это и не совсем правда…

А в-третьих, мама не уйдет и сама по себе. Не ушла бы, если бы и могла. Непонятно почему, но Степан догадывается. Мама не так устроена. Она время от времени возила его к дедушке и бабушке, своим родителям, и Степану почему-то становилось грустно от обстановки дома, полного тихой покорности, где дедушка – венец творения, а бабушка ему служит. Мама как будто бы не такая тихая и не такая покорная: может и вспылить, и заплакать… Но в глубине души она очень похожа на бабушку. Степан и злится на нее, и любит ее – такую.

Почему она вышла за отца? Тут Степан смутно подозревает какую-то загадку. Одно время ему вообще казалось, что этот самодовольный человек, для которого все Степановы увлечения – блажь и девчачьи нежности, не имеет никакого отношения к нему. Что это не его папа. Что он вообще в семье приемный ребенок… Теперь он понимает, что эти фантазии – детские глупости. Вроде бы даже всем детям приходит в голову мысль, что они – неродные, что их взяли из детдома… Но на самом деле, почему мама выбрала именно такого, как папа? Чем он ее привлек? А может, раньше он был другим?

Степан всегда считался очень смирным, домашним мальчиком. Это помогало ему избегнуть чрезмерно бдительного надзора взрослых. Из сумки, перекинутой через плечо, торчит папка с листами для рисования, но Степан в студию не пойдет. Нет, пойдет, но – в другой раз… А сейчас – надоело!

Металлическая блямбочка на пластмассовой ручке, отпирающая ворота, имелась в комплекте Степановых ключей, как у любого мальчишки со двора. Решено: сегодня он заменит студию встречей с другом. Могут ведь и у него быть друзья, как у всех остальных! Сейчас он позвонит ему по мобильному, и, если у друга сейчас нет никаких дел, они встретятся.

Его друг – человек необычный. Во-первых, он намного старше Степана, но это им ничуть не

мешает. Так интересно, как с ним, Степану никогда не было ни со сверстниками, ни со взрослыми. Наверное, причина в том, что у них одинаковые увлечения: живопись, литература, путешествия… Степан в свои одиннадцать лет не раз побывал за границей, а Андрей много странствовал по России. Одно из этих странствий подарило ему шрам на подбородке – не страшный шрам, в виде ямочки… Андрей – необычный человек. Он все понимает, с ним всем можно поделиться. В нем есть что-то от Виктории Владимировны, только она все-таки женщина, а Андрей – мужчина. Он не будет ахать и возмущаться, если Степан скажет что-то непредвиденное. Андрей всегда в ровном настроении. С ним легче говорить.

Степан расскажет о том, как ему невыносимо жить в семье, и Андрей наверняка посоветует что-нибудь дельное. Может быть, удастся уговорить его отправиться вместе в большое путешествие по России: старинные города с каменными кремлями, Сибирь, Урал, Дальний Восток… А родителям ничего не сказать. Как будто сына и не было! Может, они и искать его не будут. В последнее время Степан сомневается, что они любят его по-настоящему…

Андрей выслушал этот план и ничего не сказал. Степана на миг прожгло стыдом: вдруг Андрей сейчас поучительно скажет, что это все глупости, что нельзя заставлять волноваться папу с мамой… Ой! Если он так скажет, тогда будет ясно, что он до сих пор притворялся другом. Что взрослый есть взрослый, который защищает интересы клана взрослых, и ему никогда нельзя доверять до конца…

Но Андрей оправдал доверие. Он сказал – задумчиво и спокойно:

– Степан, – он никогда не звал его Степой, только полным именем, как нравилось мальчику, – а ведь ты прав. Ты совсем молодой, а уже такой хороший психолог! В самом деле, лучший способ обратить на себя внимание – заставить родителей поволноваться за тебя. Они совсем забыли, что у них есть сын, только выясняют отношения… Правильно?

Степан кивнул. Ему снова стало легко и уютно, душевный мрак отодвинулся. Нигде ему не было так спокойно и хорошо, как в этой бедно обставленной кухоньке старой квартиры, на табуретке, за столом с одной хромой ногой, под которую была подложена деревяшка.

– Вот и правильно – пусть вспомнят! Только просто уехать – это не дело. Нужно их так встряхнуть, чтобы они объединились в борьбе за тебя. Пускай они подумают, что тебе грозит настоящая опасность.

– А как это сделать?

– Очень просто… То есть сделать непросто, а сама идея проста. Нужно притвориться, что тебя похитили.

Степан задумался. Он опустил голову, созерцая разводы, оставленные на столешнице мокрой тряпкой. К одному из разводов прилипли чаинки, и от этого он стал похож на галактику. Млечный путь… Похитили? Он никогда не думал об этом, даже когда отчаянно злился на своих родителей. Думал: вот было бы хорошо умереть, лежать в гробу, и чтобы над тобой все плакали и жалели о том, кого они потеряли. Глупости, конечно: покойнику-то ведь уже все равно, и он не увидит чужих слез.

А похищение? Похищение – это совсем другое дело. Похищенный может вернуться и получить свою долю внимания. Это – как смерть, но только ее уменьшенный, несерьезный вариант. И потом, ведь на самом деле ничего не случится!

– Нет, ну если ты боишься, давай забудем об этом разговоре, – как сквозь ватную толщу, донеслись до него слова Андрея, заставив встрепенуться:

– Нет, почему? Я не боюсь… А как это… Как это – похищение?

Андрей изложил свой замысел – очевидно, придумывая на ходу: а как же иначе, ведь до того, как Степан сказал о том, что хотел бы уехать, Андрею и в голову не могло прийти никакое похищение! По его словам, все представлялось не таким уж трудным. Нужно всего-навсего состряпать записку с требованием выкупа и исчезнуть. Все то время, что его будут искать, Степан пересидит здесь, у Андрея, благо никто не знает об их дружбе и об этом убежище.

– А деньги? – уточнил Степан.

– Деньги мне не нужны. Тебе тоже, я думаю. Потом мы будем возвращать их твоему отцу по частям. Или сделаем так, будто похитители испугались и бросили чемодан с деньгами…

Что-то жаркое поднималось в Степане – какая-то злая радость:

– А почему не нужны? Очень даже нужны! Получим деньги – поездим по стране! Заодно запутаем следы: пусть меня в Москве поищут…

Теплая большая ладонь Андрея легла мальчику на плечо:

– Что ты, Степан! Это было бы нечестно. Если ты захочешь попутешествовать, я тебя и на свои деньги свожу. Я, конечно, не такой богач, как твой папа, но все деньги у меня – собственные, честно заработанные…

– Не то, что у папы, – заметил Степан. В свои одиннадцать лет он не совсем четко представлял сферу занятий отца, но ему иногда приятно было думать чужими, случайно подслушанными словами, что бизнесмены, разбогатевшие на волне прихватизации, обокрали народ. – Если он нечестно, так и с ним нечестно. Разве не так?

– Нет, – твердо ответил Андрей, – совсем не так. Надо действовать честно всегда и во всем. Даже с людьми, которые этого не заслуживают. Потерять свою честь очень легко, а вернуть очень трудно, даже невозможно. Запомни это.

Степан покраснел. И все равно, в глубине души, он был доволен, что Андрей ответил ему так, а не по-другому. Если бы Андрей предложил ограбить его отца, это было бы проще, но в чем-то хуже… Пришлось бы изменить мнение об Андрее, а этого он не хотел.

И тут же, на этой кухоньке, они принялись договариваться о том, как им разыграть Степановых родителей… Именно разыграть, а не обмануть. Ведь они – Степан и Андрей – честные люди.

Дело Кирилла Легейдо. Горькая правда

Все, что последовало за знакомством с тем, кого она принимала за любовницу мужа, запомнилось Галине как соединение липкого ужаса и полнейшей растерянности. Она даже не пыталась извиниться перед врачом медицинской фирмы «Радикс-М» Анной Анатольевной Замятиной за то, что подумала такую нелепость об отношениях ее с Сергеем Ворониным, пациентом, который обратился в клинику около месяца назад...

– Вообще-то мы специализируемся на расстройствах мужской половой сферы, – объясняла Анна, поглаживая кончиками пальцев историю болезни, – но, кроме того, каждый из нас – квалифицированный врач общей практики... Сергей очень любит вас, Галина! Он переживал из-за того, что ваши отношения расстроились – по его вине; хотел все наладить. Однако как только я его обследовала, возникло подозрение, что его, скажем так, мужские проблемы – симптом серьезного заболевания. Мы назначили анализы...

– О каком заболевании вы говорите?

На самом деле отчаянный Галинин вопрос носил риторический характер: о каком заболевании вы ей толкуете, если Сергей всегда был здоров? Сергей – летчик, их же должны регулярно обследовать... Но Анна отнеслась к ее выкрику с полной ответственностью и, не тратя лишних слов, развернула перед ней вынутый из истории болезни листок.

Медсестра, которая специализируется на физиотерапии, не обязана обладать врачебной квалификацией. Но страшное латинское сокращение «c-r» было отлично знакомо даже ей. С трудом отведя от него взгляд, Галина обратила лицо к небу, точнее, к потолку. Украшенный лепниной потолок показался угрожающим, точно собирался рухнуть и придавить ее и Анну.

– Галина, вам плохо? Что вам дать: корвалол? Нашатырный спирт?

– Спасибо, не надо, – прохрипела Галина. Ей в самом деле было очень плохо, но разве этой беде поможешь лекарствами? – Я все поняла... Пожалуй, я пойду...

– Погодите, я не имею права отпустить вас в таком состоянии...

Но Галина решительно поднялась со стула. Она ни минуты больше не могла оставаться в этом кабинете, где все, казалось, помнило страдания ее мужа – и все бросало ей упрек. Поняв, что Галину не удержать, встала и Анна:

– Позвольте, по крайней мере, вас проводить.

Анна и Галина вышли из стеклянных дверей офисного здания. На блондинке был все тот же белый халат с красной эмблемой на лацкане – кружок и стрела, мужской символ. Анна заботливо поддерживала бледную и растерянную Галину под руку. Женщины остановились на тротуаре.

– Спасибо, доктор… что проводили… я бы сейчас заблудилась совсем в ваших коридорах… – выдавила из себя Галина, впервые за все время посмотрев на Анну с благодарностью.

– Ну что вы, Галина, – Анна была добра и внимательна. – Вы уверены, что в состоянии идти? Хотите вернемся к нам, успокоительного вам дам?

– Что ж теперь… успокаиваться-то… – Слезы ринулись, неудержимые и непрошенные. – Ну почему, почему он мне-то ничего не сказал? Почему все скрывал?

– К сожалению, большинство мужчин поступает именно так. Мы боремся с этим. Направляем к нашим психологам. Сами внушаем, что нельзя замыкаться в себе, что надо бороться…

Мимо, заставив Анну и Галину потесниться на тротуаре, прошла в обнимку парочка – ему и ей лет по семнадцать. Смеются, целуются… Это зрелище чужого счастья резануло Галину чувством неизбывной вины. Ведь было когда-то такое и у них с Сережей… Как же это она его не уберегла?

– Но ведь мы могли… Если бы вовремя поймали…

– Не корите себя, – мягко возразила Анна. – Мужчины идут к врачу, когда уже совсем плохо. Сначала месяца два ждут. Думают – пустяки. Приходят, когда всерьез пугаются. Причем не за здоровье, а за потенцию…

– Ой, я дура! Дура! – Горе выхлестнулось наружу. – Думала, он любовницу завел, вот со мной и не хочет больше… а он… он уже не мог, да?

– Не совсем так, – меж бровей Анны возникла морщинка, – но на самом деле – не лучше. Как бы вам сказать… у мужчины при такой быстро развивающейся онкологической патологии меняются ощущения от секса…

– То есть удовольствия нет от женщины, что ли?

Анна кивнула:

– Только боль.

Галина в ужасе закрыла лицо руками.

– Мужчины так стесняются всего этого, что мы себя называем не «клиника», а «фирма», – продолжала Анна. – Сергей, когда приходил второй раз и третий за подтверждением, не захотел даже в офис подниматься. Поэтому мы сидели там, в кафе.

– А не может быть ошибки в диагнозе? Вдруг не рак?

– Я была бы рада ошибке… Но экспресс-анализ на онкоклетки при такой патологии очень точен. И потом, у него увеличились лимфоузлы…

– Да! Помню! Я думала – шею застудил на сквозняке…

– Я сказала ему, чтоб он немедленно обратился в онкоцентр, вдруг еще можно успеть сделать операцию. А он ответил, что читал справочник, и знает: это уже метастазы, уже бесполезно.

– Так и ответил?

– Да. И возразить мне было нечего. А он улыбнулся так… спокойно…

Галина пошатнулась. Анна поддержала ее. Галина оперлась на ее мягкую, но сильную руку, мимоходом подумав, какая все же ирония – то, что единственной поддержкой в трудную минуту стала для нее та, которую она еще час назад ненавидела и обвиняла во всех грехах.

Две женщины стоят в людском потоке. Мимо идут люди. Парами и поодиночке, молодые и в возрасте, сердитые и радостные. Разные лица можно увидеть на улицах Москвы. Только одного уже не увидит никто и никогда…

«Где мой муж?» – Галина боялась задать себе этот вопрос. Тот вариант судьбы, который совсем недавно стучался в ворота ее наглухо запертого сознания – с постепенным угасанием любимого человека, с затяжной и потому под конец почти не пугающей мыслью о близости смерти, с похоронами и вдовьими слезами, – казался сейчас недостижимой лично для нее вершиной благополучия. По каким следам ей искать Сережу? Доведется ли ей когда-нибудь погоревать у него на могиле?

Дело Кирилла Легейдо. «Стрелка» в московском дворике

С утра Ярослав позвонил на работу и предупредил, что не сможет сегодня прийти из-за проблем со здоровьем. Кажется, это произвело впечатление: за все время работы Ярик Кутепов крайне редко брал отгул, а уж на нездоровье никогда не жаловался. Ему сочувственно предложили взять больничный. Выдавив в трубку умирающим голосом: «Ничего, отлежусь денек и буду как огурчик», – Ярослав бросился одеваться, как на пожар. Одевался, разумеется, не в форму: сегодня он пойдет в город как цивильное лицо, в костюме и при галстуке. Инспектору экологической милиции нельзя светиться рядом с тем человеком, который настырно позвонил ему среди ночи…

Откровенно говоря, вранье о плохом самочувствии не было таким уж враньем: Ярослав не выспался и уже хотя бы потому не мог чувствовать себя нормально. К этой причине добавлялась другая: встреча, ради которой Кутепов готов был пустить под откос рабочий день. Идти на встречу было примерно так же радостно, как на прием к стоматологу… Но если он не пойдет, это будет чревато такими последствиями, что… Нет, он пойдет. Видите, он уже собрался, он уже стоит в прихожей. Он встретится с надоедающей ему человеческой мразью, чтобы разрубить все гордиевы узлы. А когда с этой проблемой будет покончено, Ярослав ляжет спать. Он будет спать долго, при свете солнца или в темноте – все равно. Он выспится от души. И, может быть, когда он проснется, ему покажется, что все, что его угнетало, просто дурной сон!

Встреча была назначена в довольно-таки странном, но знакомом месте: во дворе неподалеку от Садового кольца. Обоим далековато сюда добираться. Зато обоих ничто не связывает географически с этим так называемым московским двориком – шедевром советского градостроительства: с трех сторон, буквой «П», его обрамляет добротный сталинский дом, крашенный в бежевую желтизну, с четвертой подпирает почернелая кирпичная девятиэтажка. Здесь есть газон, разделенный дорожками на несколько неравных многоугольников, рассохшаяся деревянная композиция из стола и двух скамеек, наспех сбитых вечно торчащими и рвущими штаны гвоздями; имеются также три скамейки, стоящие отдельно, а также какие-то гнутые металлические конструкции для детских игр. Место укромное: с утра обитатели сталинки и пятиэтажки не жалуют дворик своим посещением.

Вот и сейчас здесь никого не было – кроме одного-единственного человека. Навстречу Ярославу слегка приподнял от стоявшей на ближайшей дорожке скамейки обтянутый джинсами тугой зад тот, кто назначил ему встречу. Сегодня они оба были одеты не по-рабочему. В Ярославе нельзя было распознать инспектора экологической милиции, а в том, кого звали Пашей – сотрудника аэродрома…

Они коротко тряхнули друг другу руки, сели рядом и заговорили вполголоса. Дворик был пуст, но кто знает, не скрывается ли за одним из окон любопытная старуха, прикованный к креслу инвалид или другой любитель от нечего делать совать нос в чужие дела?

– Паша! – Ярослав с ходу взял быка за рога. – «Надо поговорить» – это вроде ты мне сегодня и сказал? Позвонил, разбудил меня. Еще сказал – «срочно». Ну. Я тебя слушаю.

– Ярик, я все сделал, – с изрядной долей присущей ему наглости высказался Паша. – Как ты просил. Так что с тебя гонорар.

– Ну и что ты сделал? – спросил Ярослав, холодея среди жары в ожидании ответа. Неужели и вправду? И сбылись самые его фатальные предчувствия?

– А ты че, не знаешь что ли? Ну ты даешь… в газетах даже писали.

Он сунул Ярославу потрепанную газету. В глаза бросился заголовок статьи: «Карлсон улетел. Самый обаятельный рекламист Москвы погиб в авиакатастрофе». И фотографии. Страшные фотографии. Несмотря на то, что самого страшного на них нет…

Лицо Ярослава передернулось судорогой гнева и ужаса, начисто лишившей его плакатной привлекательности. Он вскочил было со скамейки, но тут же рухнул обратно.

– Я тебе, придурок, что сказал сделать? – взяв парня за грудки, зашипел ему в самое ухо Кутепов. – За что обещал заплатить?

– За это… типа… как его… диверсию… – вывертываясь из цепких кутеповских рук, пролепетал Паша.

– Мелкую! – застонал Ярослав. Чувства требовали завопить во все горло, однако немые свидетели за окнами заставляли его воздерживаться от слишком бурных изъявлений эмоций. – Мелкую диверсию, урод! Керосин разлить! И мне сразу отзвонить, пока твое начальство не чухнулось, чтоб я приехал, зафиксировал урон окружающей среде. А ты?

– А че… плохо рвануло или че? Рвануло во как… все теперь говорят, закроют нас… – забормотал Паша. Виноватым он не выглядел. Его маленькие темно-серые, почти черные, очень круглые глазки моргали на Кутепова с выражением уверенности в своей правоте.

«Безнадега, – сказал себе Ярослав. – Каким местом я думал, когда позволил себе с ним связаться? Да это же Бивис и Батхед в одном лице!»

– Ты понимаешь, что это мокруха? Понимаешь, или нет? Кретин!

– Не знаю, Ярик, че тебе не нравится, – слегка оскорбился Паша, зло прищурив свои мышиные глаза. – Ты сказал – диверсию. Вот тебе диверсия. Плати давай!

– Имбецил, не наглей!

Ярослав вскочил со скамейки. Так он получил возможность глядеть на Пашу сверху вниз, одновременно то и дело нервно озирая окрестности. Разговор пошел крутой, свидетели ни к чему.

– Короче. – Ярослав выплевывал слова. —

Я тебя не знаю. Забудь мой номер. Будешь звонить – тебе же будет хуже. В ментовку попадешь за хулиганство.

– А ты уверен? – Паша тоже встал, лицом к лицу придвинулся к Ярославу. – А может, тебе самому хуже будет? Ты – организатор… А я – только исполнитель.

Ярослав оценивающе посмотрел на него. Напряжение между ними так и искрило: казалось, эти двое сейчас начнут пробовать друг на друге приемы доморощенного кулачного боя. Кутепов первый справился с собой и произнес спокойно, почти ласково:

– Ладно… мы с тобой оба вспыльчивые. Но отходчивые. Сколько просишь за молчание?

– Вдвое больше, – отчетливо сказал Паша.

– На фига се! – присвистнул Кутепов. – Это я так сразу не соберу…

– Даю тебе два часа! – Дожимая противника, Паша становился еще нахальнее и требовательнее. – Через два часа, ровно, здесь же! А я пока схожу перекушу чего-нибудь.

Паша развернулся и быстро пошел прочь со двора. Ярослав смотрел ему вслед… События принимали форс-мажорный характер. Значит, и он должен действовать форс-мажорно. Чем скорее, тем лучше. Он не пошел бы на этот рискованный шаг, имей он хотя бы крошечную возможность выкрутиться по-другому. Но иной возможности у него нет. Значит, вперед!..

Антон Плетнев сидел в своей машине в соседнем дворе и слушал этот разговор через передатчик. И не только слушал: еще и наблюдал, и фотографировал. От него не укрылась никакая подробность: в своем укрытии он через увеличение разглядел даже заголовок статьи, которой служащий аэродрома шантажировал Кутепова. И… не испытывал никакого следовательского азарта. Вот и доказательства налицо, точно на блюдечке с голубой каемочкой. Кутепов, чтобы добиться закрытия аэродрома, подкупил одного из его работников, чтобы тот устроил диверсию; тупой Паша перестарался малек… Как все просто оказалось… Просто?

– Вот те раз, – сказал себе Плетнев. – И это все? Следствие окончено, забудьте?

Тем временем оставшийся в одиночестве Ярослав Кутепов вынул свой мобильник и набрал номер:

– Алло, прокуратура? Здравствуйте, я хотел бы сделать заявление…

– Ай молодца! – отдал должное кутеповской находчивости Антон Плетнев.

Дело Степана Кулакова. Незабытые тайны

Легко себе представить, что Игорь и Сусанна Кулаковы ждали звонка от похитителя, точно на иголках. Кротов, находившийся рядом, инструктировал их:

– Уважаемые господа родители, только призываю вас: будьте осторожны…

– И главное, не волнуйтесь, – с горькой иронией вставила Сусанна.

– Нет, волноваться можно, – разрешил опытный Алексей Петрович, – это естественно – кто на вашем месте не волновался бы! Но очень прошу: не проговоритесь, что вы знаете о соучастии Степы в собственном похищении.

На побагровевшем, со сдвинутыми бровями лице Кулакова отразилось, что именно этой новостью он был готов огорошить тех, кто затеял с ним грязную игру:

– С какой это радости? Они мне мозги пудрят, а я должен молчать?

– Своим признанием вы можете побудить взрослого похитителя перейти к другому варианту действий. Кто знает, как это отразится на мальчике? Так что во имя жизни и здоровья вашего ребенка еще раз напоминаю: ни слова!

Кулаков угрюмо посопел, но смирился.

– Никого не ругайте, не обвиняйте. Смотрите, не разозлите похитителей. И еще – постарайтесь затянуть переговоры. Просите, чтобы вам дали поговорить с сыном. А я в это время задействую технических специалистов из «Глории»: они попытаются запеленговать телефон, с которого ведутся переговоры.

«Вот именно, что попытаются», – мысленно продолжил Кротов. Шансов мало. Однако клиентам об этом знать не обязательно. Им важно знать одно: агентство «Глория» делает все, что возможно.

Когда звонок от похитителя, по-прежнему пользующегося мобильным телефоном Степана, все-таки прозвучал, Кротов с облегчением убедился, что Кулаков нехотя, но следует его рекомендациям. На кулаковском узком, с немногочисленными поперечными морщинами лбу выступил пот, но говорил он спокойно, сдержанно, слегка глуховато:

– Да, я. Условия? Сначала дайте мне поговорить с сыном. Без этого – никаких условий.

Наступила небольшая заминка, после чего из трубки, поднесенной к уху Кулакова, вырвался пронзительный детский голос. От его надрывности даже Кротову стало не по себе, а уж Сусанна подскочила, словно ее подняло ветром, и выхватила у мужа трубку:

– Да! Да, Степа! Мама здесь!

Не в силах различить слов, Кротов прислушивался к интонациям. Действительно ли ребенок плачет или изображает плачущего? Не разберешь… К счастью, все записывается на диктофон. Пусть потом отслушают специалисты. Не только для анализа голоса: информативными могут стать звуки заднего плана. Шумы стройки или заполненного автомобилями шоссе, гудки отправляющихся поездов, – все это поможет определить место, где держат Степана… Или где этот Степан отсиживается. Кротов поймал себя на неприязни к сыну Кулакова: яблоко от яблони недалеко падает! Папаша – жлоб, а сыночек еще круче: захотел наказать отца на 12 тысяч «зеленых»… Усилием воли Алексей Петрович задавил неприятные мысли. Чужие семейные дела его не касаются: его дело – вернуть ребенка родителям. А там уже они пускай выясняют, где допустили ошибки в воспитании…

Голос Степана исчез так же внезапно, как появился. Сусанна, с алеющей, нагретой трубкой щекой, вернула телефон мужу. Тот сосредоточенно слушал условия выкупа, кое-что переспрашивал. Кротов подумал, что, наверное, у себя на работе Кулаков выглядит точно так же… Но вот в рабочую сосредоточенность проникло что-то другое. Лоб собрался в складки, глаза сощурились.

– Ты кто? – совсем другим тоном спросил Кулаков. – Кто? Я тебя знаю? Ты из Волжанска, да? Лучше скажи! Договоримся по-хоро…

Он медленно опустил руку и разочарованно посмотрел на замолчавший телефон.

– Вы узнали похитителя, Игорь Анатольевич?

– Нет. Я… это… не пойму… Вроде бы нет…

Если сначала на лице Игоря Кулакова не отражалось ничего, кроме разочарования, после вопроса о том, узнал ли он похитителя, ситуация ухудшилась. Кулаков рвал и метал. Снова появившемуся в его квартире Агееву он чуть не швырнул в лицо свой мобильник:

– Мне передали условия выкупа, а вы и не чешетесь! Неужели трудно поймать мальчишку? Какого черта вы такие деньги с нас тянете, а ничего не делаете?

– Хвалиться не стану, но кое-что мы уже сделали, Игорь Анатольевич, – с достоинством ответил Агеев. – Мы выяснили, что ваш сын – не один. Ему помогает – или его на самом деле держит в заложниках – мужчина, примерно лет сорока, брюнет с седой прядью надо лбом, на подбородке шрам, похожий на глубокую ямку. Ваш сын называл этого человека Андреем. Вам это никого не напоминает?

Откровенно говоря, Агеева заставляла волноваться достоверность полученных от Фомы сведений. Он был готов к тому, что Кулаков заявит прямо в лицо, что никаких таких людей со шрамом он не знает, Андреев кругом пруд пруди, а «Глории» он напрасно платит деньги. В лучшем случае, надеялся Филипп Кузьмич, Кулаков поскребет по сусекам памяти и обнаружит кого-то, соответствующего хотя бы одному признаку… Но такой быстрой и очевидной реакции он не ожидал! С Игорем Анатольевичем прямо на глазах произошли пугающие изменения. Он накренился набок, словно получив рану. Лицо его посерело, губы шевельнулись, произнося что-то, чего расслышать не удалось. Как будто потрясение отняло у него голос…

– Вы что-то сказали? – переспросил Алексей Петрович.

Кулаков отрицательно замотал головой: голос все еще не вернулся к нему.

– Но этот человек вам знаком?

Сотрудники агентства «Глория» не сомневались в положительном ответе. С меньшей долей вероятности они предполагали, что Кулаков станет отрицать, будто среди его знакомых затесались хоть какие-то Андреи. Но реальной развязки не предугадал никто. Одолев волнение, Кулаков с наигранной небрежностью спросил:

– Сколько я вам должен?

– Не понимаю, – удивился Алексей Петрович.

– Ну, за все время работы? Суточные, комиссионные и вообще? Вам как удобно: на счет деньги перевести или наличными?

– Продолжаю не понимать, – ответил Кротов довольно-таки резким тоном. – Давайте мы сначала закончим работу, а потом за все сразу рассчитаемся.

– Закончена ваша работа!

Кротов и Агеев остолбенело переглянулись. Потом вдвоем уставились на Кулакова. Не

выдержав этой психической атаки, он отвел глаза.

– Ну да, знаю я этого Андрея как облупленного… Но сыскному агентству тут нечего копать. Это дело личное. Можно сказать, семейное. Теперь я сам найду этого… этих двух мерзавцев, маленького и большого. И разберусь. А ваша, как это в фильмах, миссия выполнена.

– Игорь Анатольевич, – Кротов предпринял еще одну попытку переубеждения, – мы не в фильме. А в жизни не обязательно подобные истории заканчиваются хеппи-эндом. Вы уверены, что справитесь без нас?

– Полностью уверен, – отрезал Кулаков, поворачиваясь к глориевцам спиной.

– Но ваш сын…

– Мой сын! Это мой сын, понятно? И отстаньте от меня! Последний раз спрашиваю: сколько я вам должен?

– Договор с агентством «Глория» заключали не вы, – дотошно сказал Кротов, – а ваша супруга. С ней и будем рассчитываться.

Судя по выражению губ, Кулакову страшно хотелось ругнуться. Но он сдержался и вместо того, удалившись в глубь квартиры, вызвал себе на смену Сусанну. Царевна-Лебедь выплыла к глориевцам, на сей раз в совсем не экстравагантной одежде: черной блузке и серой юбке. Вроде бы трауром это не назвать, но наряд свидетельствовал об угнетенном настроении.

– Госпожа Кулакова, обязан вас предупредить, дело принимает опасный оборот, мы сообщаем в милицию, – все это Кротов выпалил единым духом, но голос его делался тише и тише, пока повелительный жест Сусанны, рубанувшей ладонью по диванному подлокотнику, не прервал его излияние совсем.

Сусанна выглядела по-другому, это невозможно было не заметить. И дело не в одежде, которая подчеркивала возраст и материнскую боль. Дело в другом… В ней прибавилось решимости. Решимости – вопреки всему… Вопреки чему? Приходилось только догадываться…

– Я все знаю, – прошептала она. – Давайте будто бы разорвем договор – для мужа. – Сусанна не назвала Кулакова по имени, и Кротов отметил, что для супружеской жизни это неблагоприятный признак. – Но я вас прошу… Богом молю, вашими детьми, чем угодно – не прекращайте работать! Найдите Степу! Я не завишу в средствах от мужа, я заплачу, сколько вы скажете…

– Вы знаете, кто такой Андрей?

– Впервые слышу.

– И никогда не встречали брюнета с седой прядью надо лбом? Со шрамом на подбородке? Шрам, похожий на ямочку?

Распахнутые глаза Сусанны красноречиво свидетельствовали, что если бы она его знала, то пошла бы к нему и растерзала бы голыми руками. Вырвала бы у него сына…

Снова раздались шаги Игоря Кулакова. Надо было что-то делать. И Кротов решил разыграть комедию для хозяина дома. Бросать это дело он не хотел. Не имел права. Его бы потом всю жизнь мучила совесть.

В поисках Андрея – высокого брюнета со шрамом – следовало обратиться к прошлому Игоря Кулакова. К прошлому не такому уж далекому, но прочно похороненному в провинциальном Волжанске. Такие люди, как Кулаков, не появляются ниоткуда и не исчезают бесследно. Всякий человек оставляет за собою след. А особенно человек, добившийся успеха.

– Есть у нас в Волжанске знакомые? – озабоченно спросил Агеев, в то время как Кротов перебирал картотеку иногородних сотрудников милиции и прокуратуры и прочих лиц, когда-либо помогавших «Глории».

– В Волжанске – никого, – сообщил Алексей Петрович, закончив свое занятие, – но есть в Астрахани. Рукой подать от Волжанска! Валера Блинов, не помнишь такого?

– Что-то припоминаю… Он, кажется, тоже в частном охранном предприятии работает?

– Бери выше! Это частное охранное предприятие теперь ему принадлежит. Да-а, растут, растут люди… Я, помнится, помог как-то раз Валерику распутать одно дело об убийстве. Надеюсь, что и он этого не забыл. Убийство с виду получилось незамысловатое, но были в нем кое-какие скрытые хитрости…

– Ладно, Петрович, – прервал Агеев поток воспоминаний друга, – Блинов так Блинов. Ты с ним свяжись поскорее: мало ли что! Пока суд да дело, мальца можно потерять. Ради кулаковских денег я бы из кожи вон лезть не стал, но тут – ребенок все-таки…

– Будем надеяться, что Степа еще жив.

– Да, будем надеяться…

Между Агеевым и Кротовым, профессионалами своего дела, пролетело молчание, не сулящее ничего доброго. Они хорошо знали, что похитители детей не стесняются брать выкуп за уже мертвую жертву, после чего подбросить изуродованное тельце родителям. Это было тем более вероятно, что у неведомого Андрея с Игорем Кулаковым, по всей видимости, в прошлом имелись личные счеты. То, что Степан разговаривал с отцом по телефону, внушало надежду на благополучный исход, но все могло измениться в любую минуту. Они знали твердо: для Андрея невыгодно оставлять в живых маленького свидетеля.

– Позвони Сусанне, – приказал Кротов, – попроси данные: в каком году ее муж окончил школу, где после этого работал… Словом, этапы большого пути. Облегчи работу Валерке. Чем больше сведений соберем, тем вернее получим то, что нам надо.

Дело Кирилла Легейдо. Взятие с поличным

Двух часов полностью хватило Ярославу, чтобы съездить домой и вернуться обратно с плотненьким увесистым пакетом, завернутым в полиэтилен. В пакете – нет, не кирпич и не резаный картон, а все-таки деньги… Не вся сумма целиком, но достаточное количество зелененьких бумажек, чтобы хотя бы временно заткнуть Паше его слишком широкий рот. Хотя бы до приезда сотрудников прокуратуры… Ярослав Кутепов действовал с поразительным для него самого хладнокровием, точно все страхи, бессонницы и сомнения остались в прошлом. Все должно получиться. У тебя слишком маленькие глаза, Паша с аэродрома, и слишком большой рот. Ты в упор не видишь, что кусок, который ты откусил, тебе не проглотить. Ты слишком глуп, Паша. В других случаях это может быть достоинством, но сейчас это тебя погубит.

Когда Ярослав, разгоряченный быстрой ходьбой по изнывающим на сковородке летнего асфальта улицам, вступил в затененные пределы двора, Паша сидел все на той же скамейке. Двор уже не так безлюден, как в первый раз: за деревянным столом мужики в майках и свободных брюках старомодно забивают козла, на скамейке рядом с детской горкой два парня в модном прикиде и с модной расслабленностью в движениях слушают магнитолу, которая изрыгает русский рэп. Испытующе скользнув взглядом по этой публике, Ярослав присел возле Паши.

– Принес, – почти беззвучно, на одних губах изобразил Ярослав.

– Все? Как обещал? По двойному тарифу? – оживился заскучавший в ожидании Паша.

– Да не вопи ты, деревня! – шикнул Кутепов, и Паша мигом присмирел, понимая, что выделываться в этот животрепещущий момент – себе дороже.

Кутепов, достав из внутреннего кармана пиджака, сунул Паше тот самый полиэтиленовый пакет. А дальше… Дальше мирный, разморенный зноем двор пережил невероятное превращение. Доминошники и рэперы, точно по мановению волшебной палочки, бросили свои занятия, подскочили к работнику аэродрома, скрутили ему белы руки и не слишком ласково поволокли матерящегося Пашу со двора.

Ярослав удовлетворенно улыбнулся. Он испытывал удовольствие, наблюдая, как получает заслуженное возмездие дурак и хам. Значит, сработало! Значит, он все рассчитал верно…

Но что это? Почему его, Ярослава Кутепова, хватают за руки? Наверное, здесь какая-то ошибка… Все должно разъясниться… Как же так, ведь это он в прокуратуру звонил!

Соседний двор, во всем сходный с тем, в котором происходили вышеописанные события, за минуту перед тем был почти пуст, исключая стоящую возле арки бронированную машину и две легковушки. Возле машин стояли двое мужчин: один молодой, высокий и широкоплечий, похожий на отставного десантника; другой седой, худощавый, с внешностью постаревшего аристократа… Одним словом, то были Плетнев и Меркулов, наблюдавшие за успешным завершением нехитрой комбинации.

Оперативники, переодетые в доминошников и рэперов, протащили мимо них упирающегося парня. На его простоватом лице было написано искреннее недоумение, смешанное со злобой, перекошенный рот плевался грязными ругательствами. Следом еще один «доминошник» подталкивал Ярослава, аккуратно заведя тому руку за спину. В отличие от своего собрата по темным делишкам Ярослав не упирался, но говорил громко и недоуменно:

– Подождите… это ошибка… этот преступник будет оговаривать меня, я вас предупреждал! Я только начал проверку аэродрома, он сразу стал меня шантажировать…

– Ярик, а уровень шума на аэродроме? – бросил ему вслед Антон Плетнев. – А мелкая диверсия, керосин разлить? Нехорошо обманывать прокуратуру, Ярик! У нас чуткие уши…

Разоблаченный Ярослав тут же смолк, втянул голову в плечи и затравленно оглянулся на того, кто, оказывается, знал о нем практически все. Антон и Меркулов не могли не улыбнуться. Среди обывателей бытует мнение, что преступники очень умные; о них говорят с неприязнью, но и с завистью, как будто они могут то, на что другие не способны… Тем, кто видит в людях, живущих неправедными доходами, пример для подражания, не мешало бы сейчас взглянуть на Кутепова, который показал свое истинное лицо. Лицо человека хитрого, но вовсе не блистающего умом.

– По соучастию в убийстве ты, может, и не пойдешь, но по превышению должностных полномочий тебе тоже немало светит, – заверил Плетнев инспектора экологической милиции, раздавленного осознанием того, что кончились его блаженные денечки.

После того как бронированная машина с арестованными и спецназовцами уехала, Меркулов и Плетнев остались возле двух своих автомобилей.

– Как ребята работают хорошо… залюбовался просто! – сделал комплимент Плетнев.

– Ну так!

Однако ответ Меркулова прозвучал вяло. И унылые взгляды, которыми обменялись труженики правосудия, мало подходили для победителей.

– Что-то мне не верится, – первым высказался Плетнев.

– И мне не верится, – вздохнул Меркулов. – Не мог этот сопляк аварию подстроить! По технической экспертизе выходит, что двигатель все-таки был исправен. Эксперты говорят, ошибка пилотирования.

Само собой, Константин Дмитриевич принял во внимание именно тот вывод, который преподнес ему возглавляющий авиакомиссию Петров. Старый, грубоватый, с тяжелым характером, искренний и надежный Виктор Иоганнович Петров. «Особое мнение» относительно летучей примеси в топливе, выдвинутое экспертом Величко, показалось слишком натянутым и ему, и Меркулову. Так что и в этом пункте напрасно Ярослав старался, напрасно деньги Величко заплатил…

– А экспертизу останков уже провели? – из намечающейся задумчивости Меркулова вывел очередной вопрос Плетнева. – Или не из чего проводить? Нашли там хоть кусочек?

– Нашли. Из подходящих – фрагмент костной ткани, пять на семь сантиметров.

– Ну и что?

– Ну и все! – досадливо бросил Меркулов. – Тем утром у Легейдо в квартире домработница убиралась…

– Так, понятно, – оценил ситуацию Плетнев. – Ни волос, ни частиц эпидермиса.… А в раздевалке авиаклуба?

– Нет. У него свой летный костюм был, свой шлем. Он в раздевалку не заходил даже. Никаких материалов для сравнения. И кровных родственников нет.

– Не нравится мне все это, – скривился Антон. Что-то его беспокоило, но он не мог понять что.

– А кому нравится? – поддержал его Меркулов. – Пока стопроцентной экспертизы нет, вроде как не умер. Хотя уже похоронили…

Антон задумчиво поковырял землю носком ботинка. И только тут до него дошло:

– Стой, Костя, погоди! Как это так – кровных родственников нет?

– Да очень просто! Ни братьев, ни дядьев, ни теток, ни родителей. Отец умер, когда Кирилл Легейдо учился в школе, мать погибла в автокатастрофе, когда ему было двадцать пять лет…

– Что ты такое придумываешь? Наш Петька Щеткин с этой самой матерью встречался сразу после гибели Легейдо. Говорит, не такая уж старая женщина. Никак не хотела верить, что ее сын погиб…

– Антон, – в голосе Меркулова прибавилось металла, – по-моему, это ты придумываешь. Я не знаю, может, сотрудники «Глории» умеют мертвых с того света допрашивать, но прокуратура первым делом затребовала все данные на Легейдо и нашла… то, что нашла. То, что я тебе сейчас сказал.

Плетнев и Меркулов удивленно уставились друг на друга. Странные догадки одновременно посетили их… Но ни один, ни другой не успели поделиться своими соображениями, потому что в истомную тишину послеполуденного московского двора врезался простой старомодный звонок: «Дз-зынь, дз-зынь…» Звонил мобильник Меркулова.

– Слушаю! Да… Так… Тааак… Понятно. Материалы – ко мне на стол, через полчаса буду. – Нажав на кнопку разрыва связи, Меркулов обернулся к Антону:

– Поехали со мной в прокуратуру. Бред какой-то… Новый подозреваемый появился!

– Поехали! Только Турецкого наберу…

Меркулов уселся на пассажирское сиденье своего автомобиля, Плетнев – за руль своей машины. Щелкая кнопками мобильника, он вызвал номер Турецкого, однако из трубки донесся приятный девичий голос:

«Абонент временно недоступен или находится вне зоны…»

Плетнев, беззвучно чертыхаясь, завел мотор.

Дело Кирилла Легейдо. Призрачная мать

– Петр, стой!

– Петька!

Петр Щеткин, не ожидавший такого внимания к своей скромной персоне, обернулся в сторону, откуда доносились возгласы. Антон Плетнев и Костя Меркулов, задержавшиеся по дороге в прокуратуру, неслись к нему с такими лицами, словно старый знакомый Щеткин был для них самым важным человеком на земле.

– Слушай, откуда ты взял мать?

– Чего? – не понял Щеткин.

– Мать! Щеткин, мать! Легейдину мать!

– Чего-чего? Вы что, ругаетесь?

– Да тьфу ты! – Плетнева обычно возмущала несообразительность коллег. – Ты единственный, кто разговаривал с матерью покойного Кирилла Легейдо…

– Ну разговаривал, ну и что?

– А то, что старушки уже добрых лет пятнадцать нет в живых! – вмешался Костя. – Докладывай, духовидец новоявленный, как ты с ней общался: на спиритическом сеансе?

Уразумев обстановку, Щеткин тяжело поскреб затылок.

– Ничего не понимаю! Она так подробно о сыне рассказывала… И, главное, она мне дала целую линию расследования, назвала имена друзей Легейдо. Я на основе этих сведений в рекламный мир вошел. Так-кого, извините, навидался! Какие же гады эти рекламщики! Друг другу ножки подставляют, клиентов переманивают, подкладывают муляжи бомб, чтобы конкурент испугался…

– А кто тебя вывел на эту мать?

– Да какой-то тип на аэродроме назвал ее адрес. Ну помните, наверное: вдова в истерике, персонал аэродрома в шоке – короче, ад кромешный. Я так понял, что этот тип Ольгу сопровождал… Но, наверное, неправильно: я теперь вспоминаю, он к Ольге и не приближался. В той суматохе трудно было определить, кто есть кто.

– Документов ты у него, конечно, не спрашивал?

– Мой прокол, – сознался Щеткин.

– А выглядел он как?

– Обыкновенно выглядел. Нормально. Среднего роста, лет что-то около сорока, волосы вроде русые, глаза – как будто бы серые… серо-голубые… а хрен их знает…

– Лицом чист, бороду бреет, – подвел Костя неутешительный итог. – Вылитый Владимир Дубровский. В общем, друзья мои, кто-то нас разыграл. Вопрос: кто? И с какой целью?

Возникновение ложной матери интриговало тем, что служило неким лишним, не вписывающимся ни в одну версию звеном. В сущности, и Щеткин, изучая творческий – то бишь сначала научный, потом бизнесменский – путь Кирилла Легейдо, не узнал ничего, что могло бы пролить свет на загадку его смерти. Узнал, что рекламисты постоянно между собой конкурируют, что Кирилла не слишком любили за его успехи, эксцентричность и прочие неудобные качества… Но никаких практических выходов на конкурентов не открыл.

Неудивительно, что Меркулов и Плетнев предпочли двигаться по горячим следам, оставив на потом разрешение загадки с неизвестно откуда взявшейся матерью. Но Щеткин не был так спокоен. Он направился по тому самому адресу, где проживала мнимая мать и где (если верить той же мнимой матери) провел свое детство Кирюша Легейдо.

По домофону откликнулся незнакомый женский голос – глубокий, музыкальный. Узнав, что в квартиру хотят войти люди из частного охранного предприятия, женщина как будто бы удивилась, но пригласила:

– Поднимайтесь. Последний этаж на лифте и один лестничный пролет…

– Помню, – хмуро бросил в домофон Щеткин. – Я тут был.

Он собирался сказать «Я у вас был», но передумал.

Дверь была все та же – обитая старомодным дерматином. А вот встретившая его на пороге женщина ничуть не походила на покойную Легейдо… тьфу ты, то есть на ту, которая представилась матерью Кирилла Легейдо. Эта была маленькая, очень изящная, в круглых очках, сквозь которые она уставилась на Щеткина подозрительно, приоткрыв дверь на цепочку.

– Простите, пожалуйста, здесь Легейдо проживают?

– Проживали, – уточнила женщина. – Но сейчас здесь живем мы. Мы с мужем купили квартиру, уже больше десяти лет назад… Извините, адреса прежних хозяев у меня нет. Ничем вам помочь не могу.

Она попыталась закрыть дверь. Щеткин со всей возможной деликатностью воспрепятствовал. Глаза за стеклами круглых очков стали настороженными.

– Это вторжение в частное жилище, – твердо сказала женщина. – Я буду кричать! Я вызову милицию!

– Не кричите, пожалуйста! А милицию, пожалуйста, можете вызвать… Вот она, – и он предъявил ей удостоверение.

Лицо женщины – по крайней мере его часть, не прикрытая очками – отразило колебания. На секунду скрывшись за дверью, она вернулась, сжимая газовый баллончик. Щеткину такие баллончики были не в новинку: немецкие, с перцем. Прыснет в глаза – мало не покажется. Но и это он принял смиренно.

– Пожалуйста, – стойко заявил он, – можете обрызгать меня с ног до головы из вашего баллончика, но понимаете, неделю назад я у вас тут был.

– Извините, но… Вы что-то путаете. Неделю назад мы с мужем и дочерью ездили на дачу.

– Не верите? Хотите, опишу обстановку в вашей квартире?

И Щеткин начал описывать то, что уцелело в памяти, а на память он не жаловался.

– Я не маньяк, не бандит, не вор!

– Ну и что же вам нужно? – сдалась владелица квартиры.

– Я хочу все выяснить… Только выяснить!

– Хорошо. Так и быть. Входите…

Щеткин вступил в пределы квартиры, и у него закружилась голова. Все так же, как было! Та же кисейная, надуваемая ветром, точно парус, занавеска, тот же книжный шкаф…

– Майринк! – узнал он корешок знакомой книги. – О Праге писал, ведь так?

– Майринка у меня читает муж, – пожала узкими плечами женщина в очках. – А в чем дело? Это что, криминал? Каждого, у кого дома стоит на полке Майринк, арестовывают?

– Что вы, совсем не в этом дело! А Карлсон? Есть у вас книга о Карлсоне?

– Где-то была, только не припомню, в каком ряду… Дочка из нее уже выросла…

Хозяйка квартиры явно не собиралась перерывать книги в поиске самого популярного в России произведения Астрид Линдгрен. Ей вообще, по-видимому, было неспокойно в присутствии этого сыщика, отличающегося странным поведением… Но Петя был уверен, что если бы «Карлсон» нашелся, это было бы то самое издание, которое ему предъявили как любимую книгу Кирюши… Это было слишком!

Без малейшего усилия воли Щеткин перенесся в недавнее прошлое. Он снова видел перед собою в этом же интерьере немолодую женщину, которая рассказывала о своем Кирюше, о его независимом характере, о том, что он с раннего детства шел по жизни особым путем. Рассказывала о его любви к таинственной готической Праге, описанной мистиком Майринком, о его научной работе, которую он бросил, соблазнившись рекламным бизнесом – о той части сложной натуры Легейдо, которую он постарался прикрыть потешной маской Карлсона. То, что сказала ему «мать», получило подтверждение впоследствии, когда Щеткин встречался с коллегами Легейдо. У покойного Кирилла Легейдо не могло быть матери, и все же она была… она была… она…

И тут произошло то, что Щеткин впоследствии вспоминал как один из самых позорных моментов в своем послужном списке. То ли от жары, то ли от нереальности происходящего, то ли от того и другого вместе, – продуваемая ветром комната на последнем этаже дома на проспекте Мира куда-то поплыла, а во рту стало сладко-сладко…

Когда Щеткин пришел в себя, женщина в очках заботливо склонилась над ним, обмахивая цветастым веером:

– У вас повышенное давление? – заботливо спросила она.

– Есть маленько, – согласился Петя, стесняясь признать, что давление у него – как у космонавта.

– Нет-нет, не двигайтесь! Все, что надо, я принесу…

Маленький казус, продемонстрировавший, что милиционер не так уж страшен, заставил владелицу квартиры подобреть. Но, в общем, если Щеткин рассчитывал, что это посещение что-то прояснит, его надежды не оправдались. Хозяйка показала свой паспорт, копию документов на право владения квартирой, – все чисто, не подкопаешься! Щеткин поедом ел себя за то, что не догадался спросить документы у той, кого принимал за мать Кирилла Легейдо… Но ведь ситуация была уж очень неподходящая! Это невежливо, это не по-человечески, – спрашивать документы у скорбящей матери, переживающей безвременную гибель сына!

Одним словом, оставалось покрыто мраком неизвестности, кто так разыграл его. И, главное, зачем?

Дело Степана Кулакова. Замечательный город Волжанск

Игорь Кулаков был в бешенстве. Он достиг высокого положения, можно сказать, зубами выгрыз из судьбы то, что в радужном сне не могло присниться выходцу из провинциального Волжанска. Он приложил бесконечные усилия, чтобы преодолеть препятствия, одно из которых было самым трудным и жестоким. Он пошел на это всего лишь один раз, в интересах дела! В интересах его бурно развивающейся фирмы, в интересах людей, которые ему доверились. Он надеялся, что эта давняя история вместе с ее главным участником никогда не всплывет. Иногда он даже успокаивал себя тем, что участник этой истории давно умер, не вынеся трудностей новой среды. А если и не умер, то никогда не будет беспокоить… А выходит, побеспокоил! И даже слишком!

«Почему я так глупо себя вел с людьми из частного охранного предприятия? – ругал себя Игорь, беспокойно куря и давя длинные окурки в бронзовой пепельнице, изображающей ракушку. – Надо было им все сказать… Ну, не все, но вроде того, что был у меня когда-то друг… убийца… Надо было выдвинуть свою версию, с ходу заморочить всем головы! Так нет же – растерялся, как дурак. Сам не понимал, что за околесицу несу. Отказал им, потому что подумал: самое лучшее, чтобы прекратили все это, не копали дальше. А теперь поздно отказываться от своих слов…»

Но Игорь знал, что он не растерялся. Он испугался, как испугался бы, если бы из глубины приветливого, маленького, покрытого зеленой ряской пруда в его подмосковных владениях всплыл прямо у его ног раздувшийся труп. Даже не один – два трупа, потому что Андрей в воспоминаниях тянул за собой другое тело, и избавиться от этого было нельзя…

Что-то вдруг подняло Игоря с места, какая-то невиданная сила, которой он раньше в себе не ощущал. Инстинкт, точно у хищного животного, чующего за собой поступь охотников… Интуиция властно велела ему проверить, где сейчас Сусанна и чем она занимается. На цыпочках, скользя по паркету неслышными подошвами любимых разношенных тапок, Игорь подкрался к ее излюбленной, затянутой цветами комнате – и прислушался:

– В… году… окончил институт, – смазанно донеслось до него. – Потом… акции предприятия…

Игорь толкнул дверь ногой, вложив в этот удар всю неприязнь к этой неискренности и шпионству в своей семье. Сусанна легонько вскрикнула, оборачиваясь. И даже если бы перед ней не лежали его документы, извлеченные из верхнего ящика комода, Игорь все равно догадался бы о смысле происходящего – по расширенным, потемневшим даже больше обычного глазам Сусанны, по тому, с какой поспешностью она нажала кнопку разрыва связи на своем телефоне…

– Та-ак, – протянул Игорь, загораживая собою дверь, – значит, выдаем сведения на мужа? И кому? Этим типам из охранного агентства? Договорчик-то, конечно, ты не разорвала. Ну, правильно, я и не сомневался… Предательница!

По традиции семьи Кулаковых, Сусанна обязана была зарыдать или начать нервно отругиваться. Игорь изучил ее лучше некуда и заранее ненавидел эти легко краснеющие от слез веки, эти щеки, на которых от волнения проступает темно-багровый румянец… Все это вызывало в нем раздражение, но, по крайней мере, к этому он притерпелся. Но Сусанна повела себя необычно. Она не заплакала, не повысила голос. Она спросила с обезоружившим его прохладным любопытством:

– Игорь, а тебе есть, что скрывать?

– Чего-чего?

– Почему тебя волнует, что я кому-то выдаю элементарные сведения о тебе? Когда родился, когда окончил институт, где работал… Что в этом секретного?

Игорь опешил настолько, что не сразу ответил. Сусанне удалось поставить его в тупик – точь-в-точь, как этим чудакам из охранного предприятия! Но если от чужих людей это еще более или менее объяснимо, то от собственной жены, которая ему известна, как свои пять пальцев… Кулаков рассвирепел:

– Чего тебе от меня надо?

– Мне всего только и надо, чтобы ты сказал, что ты скрываешь! Ты прячешь какие-то свои тайны, а из-за этого может погибнуть наш сын!

И пока Игорь тяжело обдумывал, что бы сказать, заговорила как раньше, поспешно и горячо – по крайней мере, в этой горячности Игорь снова узнавал свою жену:

– Ты меня называешь предательницей? Кого же я, по-твоему, предаю? Молчишь? А вот ты предаешь собственного сына! Ты не хочешь сказать…

– Да заткнись ты! – Сусанна подпрыгнула от громкости его голоса. – Я бы сказал, но ты же знаешь, какая на мне лежит ответственность. Пятно на репутации – и все. А тут такое дело… негладкое… Понимаешь, трудно объяснить посторонним. Все перетолкуют, перекривят, вывернут не в мою пользу…

– Значит есть, что выворачивать! – Сусанну нельзя было сдвинуть с ее убежденности, и – в который уже раз – Кулаков пожалел, что женился на ней. Соблазнился отцовскими капиталами! От другой женщины у него мог быть другой ребенок. Который был бы больше похож на него, и все восхищались бы: «Вылитый Игорь!» Которого никто не похитил бы. Который не дал бы так глупо себя похитить и тем подставить под удар любимого отца… Эх, да чего уж там представлять то, чего нет и никогда не будет!

– Ну да, есть, есть! Это давняя и тяжелая история. Я в ней, если по правде, ни сном ни духом не замешан. Все произошло без меня…

– Кто такой Андрей?

«Спокойнее, Игорь, – призвал себя Кулаков. – Соберись и расскажи то, что можно рассказать». Собственная жена уж никак не имела права его допрашивать, и он мог бы просто хлопнуть дверью и уйти, но, удивительным образом, он чувствовал себя так, будто отвечать необходимо. Будто это генеральная репетиция, тренировка… А где состоится премьера? В кабинете следователя? Чушь! По делу вынесен приговор, и срок давности наверняка кончился…

Все же он ответил:

– Ну, был у меня такой друг. Мы с ним вместе начинали. «Протон» – отчасти и Андрюхино детище. И все было бы нормально, да Андрюха с колеи съехал – убил свою сожительницу. По пьянке. Неизвестно, что ему с пьяных глаз померещилось, только он ее прикончил. Ну, конечно, в нашем городе это было дело громкое. Андрюху на двадцать лет осудили, и с тех пор мы больше не виделись…

Огромные, сверкающие, дробящиеся, точно у врубелевской Царевны-Лебеди, глаза уставились в лицо Игоря, точно желали проникнуть за него и увидеть: что творится в этой голове? Сусанна не собиралась отставать от мужа, пока не выяснит:

– Допустим, Андрей убил. Ну, а ты здесь при чем?

– Да ни при чем я! Пили мы вместе накануне убийства. Мы с Андрюхой и другие ребята наши из «Протона». Я-то никогда облика не теряю, ты же знаешь. А Андрюха, когда мы с ребятами уходили, был здорово пьяненький… Он на меня озлился, конечно. А чем я виноват? Мне что, надо было его всю ночь караулить? Так ведь дурак – он и есть дурак. Если человек сам за собой не следит, кто за ним следить должен? Значит, не надо было пить!

– Но почему было не рассказать об этом сыщикам из агентства?

– Кто их знает, этих сыщиков… Кому бы они растрепали… – бормотал Игорь, чувствуя, что ему не хватает актерских способностей. – К тому же, сама посуди, Андрюху мне жалко. Какой-никакой, хоть и убийца, а все-таки друг. Это я понимаю, он вышел на волю, денег нет, решил, что я ему должен… Как дурак ведь поступил: нет, чтобы прийти и попросить! Я не такой жмот, я бы дал… Но теперь все наладится: я ему отдам деньги, он мне вернет сына… Сусанна, слово даю, сам разберусь! Понимаешь, такая нелепая ситуация…

– Я понимаю только то, – твердо сказала Сусанна, – что твой сын в руках уголовника, алкоголика и убийцы, а ты его покрываешь. Ну, скажи хотя бы мне: что это за Андрей! Назови хотя бы его фамилию! Как его найти?

Ее голос, сначала такой решительный, под конец скатился к слезной мольбе.

– А вот не скажу! Ты все напортишь и напутаешь! Сказано тебе: сам разберусь!

Игорь захлопнул за собой дверь, подумав ожесточенно: «Вот стерва, всю душу мне вымотала!»

О Степане в эту минуту он не думал. Сын воспринимался только в форме грандиозной помехи его планам. И в то же время росло беспокойство: а что, если… А что, если… Страшные картинки постепенно заполняли его воображение: изуродованное детское тело… И рядом – другое тело, которое он надеялся никогда больше не вспоминать… Все это почему-то кружилось перед ним в черно-белом изображении, что придавало картинкам жуткую достоверность. На этих черно-белых фотографиях, которые еще не были сделаны (но, возможно, будут!), резче проступало сходство сына с Игорьком Кулаковым, каким он был в одиннадцать лет… Ядовитая игла уколола бизнесмена в самое сердце. Как будто намеревались причинить вред не этому родному, но все-таки отдельному от него мальчику, – словно собрались расправиться со взрослым Кулаковым. Совершить смертельную операцию, изъять самый главный орган, без которого нельзя…

Игоря Кулакова, каким бы он ни казался скандальным и деспотичным, неправомерно было бы все же назвать полностью равнодушным отцом. Он обеспечивал своими деньгами образование и прихоти наследника. Он, в меру разумения, делился с ним жизненным опытом… Однако самую суть родительской любви, ее сокровенную боль за порожденное маленькое существо, он ощутил только сейчас.

Валерий Блинов, житель славного города Астрахани, не отказался помочь коллегам из «Глории». Им он симпатизировал и сочувствовал: поди-ка поработай частным сыщиком в Москве! Астрахань по сравнению с мегаполисом-столицей – город небольшой, но и здесь столько работы, что, бывает, мозга за мозгу заскакивает… Однако именно сейчас возглавляемое им агентство «Юпитер» временно получило передышку, словно все преступники Астрахани ушли в летний отпуск. А потому, когда от Алексея Петровича Кротова поступила просьба раскопать, не числится ли за бизнесменом Кулаковым каких-либо правонарушений в его родном Волжанске, и вообще, как жил и чем дышал этот человек до своего отбытия в Москву, Блинов согласился.

– Куда-то едешь, Валера? – спросила жена, видя, что муж с вечера укладывает свою походную сумку, смахивающую на рюкзак.

– В Волжанск, Лида, – ответил Валерий, застегивая «молнию» на боковом кармашке, куда всегда клал свое удостоверение главы частного охранного предприятия.

– А зачем? Новенький клиент?

– Скорее, старенький. Старый друг Петрович.

И Лида больше не стала расспрашивать. Несмотря на распространенное отчество, по тону, которым оно было произнесено, жена догадалась, о каком именно Петровиче идет речь. И помнила, что Валера ему многим обязан…

Валерий Блинов – небольшого роста, еще в мае покрывающийся густым до черноты загаром человек с пышными усами, – в прошлом работал следователем прокуратуры. По делам службы неоднократно бывал в Волжанске, и там у него сохранились кое-какие связи. Ну и, кроме того, у него там имелись кое-какие друзья и родственники. Мир тесен! Нет-нет да и пригодится: ты к кому-то обратишься – или к тебе кто-то… Взаимообразно! Нет, пусть кто угодно рвется в столицу, а Валерий Блинов предпочитает мир русской провинции. Здесь он себя чувствует как рыба в воде…

Кстати, о воде: от Астрахани до Волжанска можно было превосходно пропутешествовать по Волге-матушке, наслаждаясь замечательными видами и отличной солнечной погодой. Тем не менее Блинов не избрал этот способ: дело требовало скорости. За скорость «Глория» доплачивала особо. И, кроме того, ему отлично было известно, что Кротов так просто за помощью не обращается. Если бы дело не было срочным и не требовало его постоянного присутствия в Москве, он приехал бы в Волжанск самолично. А потому Блинов, оседлав старого железного коня – «жигуленка», с которым никак не мог расстаться, – отправился в путь по шоссе.

Над шоссе парил зной, знаменитая астраханская степь давила густейшей пылью, и, когда Валера добрался до Волжанска, корка пыли в сочетании с загаром превратила его в коренного жителя Африки. Причем обнаружил он это лишь в вестибюле местного института, готовившего экономистов: случайно взглянул на себя в зеркало – и оторопел. Лицо по цвету почти слилось с черной рубашкой.

– Ек-якорек, – сказал Валера зеркалу, – в таком виде всех студентов распугаешь.

Но сотрудницы деканата экономического факультета оказались не менее испуганы при виде мокрого руководителя частного охранного предприятия, усы которого свисали водорослями. Быть может, они подумали, что из Астрахани Блинов добирался вплавь… Но вне зависимости от того, что они подумали, документы, касающиеся Игоря Кулакова, выпускника 1986 года, они подняли и разрешили ему посмотреть.

– А кто это – Кулаков? – понизив голос, спросила самая старшая из них, с химической завивкой и в алой блестящей кофточке, навевающей мысли о кумачовом знамени и почему-то еще о самоварах. – Преступник?

– Не-а, – объяснил Валера, приступая к чтению. – Жертва.

Сотрудницы деканата переглянулись. В их взглядах читалось: если на жертву собирают такое досье, затрагивая даже студенческие годы, как же дотошно частное охранное предприятие «Юпитер» преследует преступников?

Судя по досье, в Игоре Анатольевиче Кулакове в бытность его студентом ничего криминального не замечалось. Учился на «четверки» и «пятерки», выполнял разовые общественные поручения, аккуратно платил – сделаем скидку на эпоху – комсомольские взносы… Пользуясь полученными от Петровича сведениями, Валерий бдительно просмотрел списки группы, в которой учился Игорь Кулаков – и установил, что на протяжении пяти студенческих лет он имел возможность познакомиться по крайней мере с тремя Андреями. Один из них – Мащенко – прошел с Игорем бок о бок все эти веселые годы, полные зачетов и экзаменов; двое других – Терентьев и Епифанов – проучившись недолго, переводились в другие группы. Взяв на всякий случай на заметку фамилию «Мащенко», Валера Блинов покинул гостеприимные стены учебного заведения, чтобы направиться в прокуратуру.

В прокуратуре его встретили как родного: принялись расспрашивать о состоянии дел в «Юпитере» и заварили персонально для него крепкий чай с хрустящими сушками, обсыпанными маком. Однако вопрос о том, не было ли заведено в период начиная с 1986 года уголовное дело на Андрея Мащенко, сотрудников прокуратуры не порадовал. У-у, это же сколько пыльных архивов поднимать придется!

– Послушайте, – внесла ясность скрюченная артритом, но сохранившая ясные мозги подполковник Шабанова Ариадна Дмитриевна, – да ведь я припоминаю… Это дело Штанько.

Радушие стало принужденным, улыбки начали оползать с лиц. В доме повешенного не говорят о веревке – в милиции и прокуратуре неприлично вести разговор об осужденных сотрудниках. Валера понимающе прищурился: в случае со следователем Штанько удалось довести дело до суда, значит, то, что он творил на рабочем месте, уж вовсе ни в какие ворота не лезло. Не исключено, погорел на взяточничестве или завалил уж особенно громкое дело. Погрешности рангом поменьше удалось бы прикрыть… Ну, не будем изображать из себя невинных овечек: ни для кого не секрет, что корпоративная солидарность в органах внутренних дел частенько выходит боком для простых граждан.

Так что в деле Андрея Мащенко легко могли выявиться нарушения.

– Вы тут пока поищите дело Андрея Мащенко, – сказал Валера, с сожалением отодвигая пакет, где осталось еще немало сушек. – А я еще по городу побегаю. Волка ноги кормят.

Зато – оправдал для себя Валера утрату сушек – Алексей Петрович получит самую что ни на есть полную информацию об Андрее Мащенко. Валера подозревал, что именно он-то Кротову и нужен…

Дело Кирилла Легейдо. Жора-Технарь

Войдя к себе в кабинет, Меркулов первым делом включил компьютер. Рядом с ним на столе лежал новый диск.

– Так я и думал, – пропел себе под нос Костя, глядя, как на экране возникает картинка Windows. – Сейчас мы посмо-отрим, что-о у нас тут тако-ое… Присаживайся, не стой как засватанный, – кивнул он Антону, который топтался у него за спиной. – Увидишь, что нам тут компьютерщики соорудили.

На экране возникла черно-белая картинка: высокий забор, видимый под углом… Антон узнал видеозапись с камеры слежения, установленной над воротами аэродрома. Вот мимо ворот прошел человек в бейсболке – худой, невысокий, неприметный… Вот следующая картинка: тот же человек стоит и курит чуть поодаль.

– Вот молодцы, постарались, – одобрил компьютерщиков Костя.

Изображение рывком приблизилось, стало крупнее в несколько раз. На экране возникла компьютерная модель лица. Меркулов и Плетнев придвинулись вплотную, едва не стукнувшись головами.

– Да это же…

– Жора-Технарь!

Две реплики прозвучали одновременно. И с одинаковым чувством.

– Глазам не верю! – оправясь от первого удивления, высказался Меркулов. – Чтобы Жора-Технарь так по-глупому засветился?! За день до падения самолета, у главного входа, под самой камерой?!

– Точно, он, – признал Плетнев. – Мне Турецкий показывал досье на него.

– Досье на него полно, а судимости – ни одной, – проявил осведомленность Меркулов. – Ни разу не попался…

– Он специализируется по катастрофам, да?

– Автокатастрофы, вертолеты, самолеты, – кивнул Меркулов. – Иногда взрывы бытового газа. Улик – никогда, никаких.

– А откуда его срисовали?

– Свидетель Жору опознал… лет пять назад. Точно, по фотографии, без ошибок.

– И Жора снова сумел уйти?

– Хуже, – вздохнул Меркулов. – Свидетель в своей машине сгорел. По экспертизе – все безупречно – неисправность проводки… У каждого прокурора, Антош, как у каждого врача – свое кладбище…

Антон сердито закашлялся, чтобы скрыть свои чувства. Это дело напоминало ему капусту или луковицу: снимаешь один, другой, третий слой, думая, что вот-вот доберешься до сердцевины, но за каждым слоем возникает новый. Все улики против Паши рассыпались в прах: выяснилось, что он не ответствен за взрыв самолета. Как только с Пашей разобрались, на горизонте возникает Жора – специалист по авариям техники. Как-то очень демонстративно возникает… Новая, прекрасная версия. Но, наученный предыдущим горьким опытом, Антон почему-то не слишком верил и в нее. Боялся поверить. В этом деле слишком много подозреваемых. Слишком много. Точно весь свет ополчился на рекламиста Кирилла Легейдо. А в итоге…

В итоге, пессимистически подозревал Антон, дело окажется не капустой, а луковицей. У капусты возможно добраться до кочерыжки. А что внутри у луковицы? Одна пустота!

«Истина где-то рядом», – припомнил он эпиграф к фантастическому сериалу, который шел по телевидению несколько лет назад. Точнее, знатоки английского сказали Антону, этот эпиграф можно переводить по-разному. Можно еще перевести как: «Истина где-то там». А можно: «Истина не здесь». Хотелось бы ему в конце концов разгадать, где же истина в деле Кирилла Легейдо! Может быть, истина совсем рядом, а глаза Антона смотрят прямо на нее – и не в состоянии разглядеть: настолько она не вписывается в привычные рамки!

Личное дело Александра Турецкого. Меж двух огней

Когда Ольга Легейдо попросила о новой встрече, Турецкий холодно и расчетливо подумал: «Приближается финал игры». Еще недавно его реакция на предложение этой красотки встретиться вызвала бы у него другую, гораздо более эмоциональную реакцию. Честно признаться, вдова гендиректора рекламного агентства была неотразимо привлекательна: стройная фигура, длинные белокурые волосы, разделенные на прямой пробор, великолепная грудь, безупречная молочно-белая кожа, лицо тоскующего ангела… Привлекательность сладкой блондинки увеличивалась ее беспомощностью: из-за смерти мужа Ольга в буквальном смысле выплакала глаза – вследствие постоянного плача потеряла две пары контактных линз. А с ее высокой близорукостью так трудно ориентироваться в окружающем мире! Александр Борисович – ну что вы, зовите меня просто Саша! – охотно вызвался послужить передаточным звеном или, лучше сказать, амортизатором между Ольгой и жестоким миром. Окружить ее заботой. Сводить в ресторан, когда она, удрученная горем, полностью утратила аппетит. Оказывать мелкие, но необходимые в ее положении услуги, ухаживать за ней, как за слепой – самой трогательной и сексуальной слепой на свете. Ольга не осталась равнодушной к его ухаживаниям. Ничего удивительного: всем известно, что любой женщине перед Турецким трудно устоять!

Тем не менее как бы ни бушевали в Турецком мужские гормоны, они никогда не затмевали разума. А разум бывшего следователя генпрокуратуры продолжал свою подспудную работу все то время, что Александр Борисович обихаживал Ольгу.

Во-первых, разум задался вопросом: на самом ли деле Ольга Легейдо так близорука, как прикидывается? Действительно ли ей нужны контактные линзы? Если человек говорит, что потерял ну, как минимум две пары линз из-за того, что приходилось часто их вынимать, – значит, обращается он с ними не очень умело и начал их носить недавно. Следовательно, неизбежен дискомфорт при ношении. Особенно если речь идет о высокой близорукости. Однако после того как Ольга, по ее словам, вставила себе новые линзы, ее голубые глаза остались столь же ясными, как во времена ее вынужденной слепоты. Никакого частого помаргивания, никаких красных прожилок на белках, которые появляются даже у людей, соблюдающих все правила обращения со средствами контактной коррекции.

Во-вторых, как бы ни была удручена Ольга смертью мужа, которую с самого начала считала убийством, она уделяла несообразно большое внимание уликам, способным помочь в изобличении убийцы. Слишком часто – и не всегда умело – она переводила разговор на то, было ли обнаружено что-то подозрительное на аэродроме; зафиксировали кого-то или нет камеры слежения… Создавалось впечатление, что вдова каким-то образом причастна к гибели мужа и пытается выяснить: не осталось ли на месте преступления каких-то мелочей, которые могут ее выдать.

И когда Турецкий сопоставил и осмыслил эти несообразности – все. Как отрезало. Сыщик возобладал в Саше над бабником. С этих пор его не пленяли прелести вдовы. Он, безусловно, не отказался от встречи с Ольгой, но лишь для того, чтобы выяснить: что она скрывает? Больше ни для чего! В конце концов, надо подумать и об Ирине: он ведь твердо обещал супруге завязать с изменами!

Если все обстояло именно так, почему он не признался жене? Почему морочил ей голову экологом, почему повел себя как мальчишка, пойманный на месте преступления, когда Ирина Генриховна попыталась уличить его во лжи? Проблема заключалась в том, что между супругами Турецкими накопилось слишком много взаимного недоверия. Сколько лет длилась эта игра: муж бегает по бабам – жена старается его изобличить… Саша боялся, что если он признается: «Да, я подозреваю, что Кирилла Легейдо могла прикончить его супружница, поэтому втираюсь к ней в доверие, изображая, будто влюблен», – Ирина проницательно сощурится, сожмет губы… Она подумает, что ей все ясно! И даже если ей ничего не ясно, она уверена, что видит своего Сашу насквозь, как на рентгене. Великий психолог, тоже мне! Нет уж, лучше промолчать. Если она такая специалистка по психологии, в том числе и мужской, пусть сама догадается.

Но Александр Борисович и вправду не собирается нарушать супружеский долг! Доказательством чистоты его намерений может служить то, что он назначил Ольге встречу не у нее дома, где неоднократно успел побывать за время расследования, а в агентстве «Глория». Уж здесь точно – никакого интима…

Ольга вплыла в кабинет, где сидел Турецкий, точно белое облачко: белые туфли на высоких каблуках, белый кружевной костюм, нитка жемчуга вокруг шеи, модная ажурная шапочка из переплетенных нитей с нанизанным белым бисером, сверкающая, словно обсахаренная. Просвечивающие юбка и блузка откровенно намекали, что белье под ними – тоже белое и весьма пикантное… До чего же хороша, хоть и лгунья! Соблазнительна, как ванильное мороженое в жару… Надо же, вдова, а в белом. А собственно, чему удивляться: во время посещения ресторана «Фазан», когда и недели не прошло после гибели Легейдо, платье на Ольге было, помнится, темно-бордовое, но никак не черное. Обязательный год траура – это несовременно.

Турецкий еще думал, с чего начать разговор, но для Ольги, видимо, таких колебаний не существовало: подбежав, она без лишних слов бросилась к нему на шею и впилась в его губы поцелуем. Саша оглянуться не успел, как обнаружил, что он и Ольга долго и жадно целуются, стоя возле его письменного стола. И, несмотря на все убеждение, что с супружескими изменами пора завязывать, Саша не мог себе внушить, что поцелуй ему противен. Господин разум вынужденно отступил на второй план, тогда как дружбаны гормоны ликовали, ярились и прыгали, точно обезьянья стая.

До чего же все-таки властвует над человеком физиология! Особенно над мужчиной… Конечно, в интересах работы было бы лучше для сыщиков уметь временно выключать мужские потребности нажатием на какую-нибудь особую кнопочку в районе позвоночника. Но это неосуществимо. И, кроме того, это было бы очень скучно…

– Скажи наконец… что ты хотела у меня узнать так срочно? – силой отцепив Ольгу от себя, Турецкий перешел в наступление. Время поджимало: с минуты на минуту сюда мог вторгнуться Костя Меркулов, Антон Плетнев или еще кто-нибудь из сотрудников агентства «Глория».

– Вот… уже узнала… как ты целуешься… восхитительно!

Ольга поглаживала его грудь и шею, продолжала играть во всепоглощающую страсть. Турецкому не оставалось ничего другого, кроме как подыгрывать ей: если он даст понять, что ему ясны ее планы, она замкнется в своей раковине, и он от нее ничего не добьется. А он хочет раскрыть это убийство!

– Ты можешь узнать больше, – посулил Турецкий, начиная расстегивать на ней блузку.

– Нет, не надо здесь! – поспешно отстранилась Ольга.

Турецкий посмотрел на нее искоса, быстрым цепким взглядом. В сущности, ему это на руку. Не здесь так не здесь. Ей ни к чему знать, что этого «не здесь» никогда не случится.

– Хорошо, тогда сперва давай свои вопросы, – буркнул Турецкий, прикидываясь, будто расстроен тем, что ему обломали кайф. А был ли он расстроен на самом деле… ну, будущим поколениям сыщиков агентства «Глория» об этом знать не обязательно!

– Пойми… Мы с Кириллом давно не любили друг друга… – осыпая лицо Турецкого быстрыми мелкими поцелуями, как бы в обещание будущих наслаждений, Ольга продолжала говорить так же горячо и сбивчиво. – Мы оба были свободны… но мне важно… мне так важно расследовать его гибель…

– Понимаю… – прошептал Турецкий.

Обнадеженная интимностью его шепота, Ольга пошла ва-банк:

– Неужели на аэродроме не было никаких камер слежения?

– Камер? – переспросил, немного отодвигаясь от нее, Турецкий.

И похолодел. Когда он отодвинулся, в поле его зрения попала дверь кабинета. А в дверях… Нет, не Меркулов, не Плетнев! Хуже. Гораздо хуже…

В этот день, которому предстояло столь многое изменить, Ирина проснулась не так, как привыкла – не от звонка будильника, возвещающего, что пора вставать и готовить Турецкому завтрак, а от редкостного ощущения, что она вполне выспалась и чувствует себя бодро и свежо. Сколько времени? Повернув голову, она не обнаружила рядом с собой блаженно посапывающего Турецкого… Фу-у, как здорово! А она уж было подумала, что будильник не зазвонил, муж опоздал на работу и сейчас придется ругаться с самого утра… Судя по циферблату, время уже невозможно было назвать утренним. Очевидно, Саша проснулся сам до звонка будильника и решил дать жене подольше поспать. Что ж, Ира одобряет такое проявление альтруизма. Сегодня ей нужно хорошо выглядеть, а это – как известно любой уважающей себя женщине после сорока лет – невозможно без полноценного, не менее восьми часов, сна.

Сегодня Ирина Генриховна просто обязана выглядеть неотразимой. Ведь в три часа дня они с мужем идут в ресторан…

Вскочив с постели и отбросив простыню, Ира, совершенно голая, побежала в ванную. Зрелище собственной наготы, увиденной мельком в зеркале, вселило в нее оптимизм: для своего возраста она отлично выглядит! Это мнение подтверждалось тем, что как раз накануне они с Сашей отлично занялись любовью. Долго, вкусно, изобретательно. Такого с ними не случалось уже, наверное, месяца два. Только бы и дальше было так!

Турецкий снова стал ее прежним Сашей – ее единственным и неповторимым, таким, от которого она теряла голову. Мысли об измене, терзавшие Ирину совсем недавно, начисто испарились. Саша любит ее! А его отлучки и отговорки связаны исключительно с работой. Частному сыщику трудно приходится: он должен вертеться, как волчок, отрабатывая свои деньги. Ну так ведь ей, жене сыщика, не привыкать? Она знает, в каком стрессе постоянно находится ее бедный муж, поэтому не станет больше ревновать и придираться к нему. Сегодня она будет просто любящей женой. Очаровательной женщиной. Сейчас она примет ванну с душистой солью, чтобы привести себя в тонус. Потом не торопясь, с удовольствием помоет голову. Еще какое-то время уйдет на прическу – можно было бы ради этого наведаться в ближайшую парикмахерскую, но Ирина умеет управляться со своими волосами не хуже парикмахера, да к тому же не хочется два раза выходить из дому в такую жару! Потом она как следует отдохнет. Завтракать уже нет смысла… А потом… потом она наденет… так что же она наденет?

И, полностью позабыв о том, что недавно почти всерьез собиралась разводиться, Ирина принялась обдумывать вопрос, что ей надеть. Раз в кои-то веки обедаешь с Турецким в шикарном месте – значит, надо показать себя во всей красе…

Остановив свой выбор на алом шелковом платье, развевающемся вокруг ее стройных ног, точно языки пламени, Ирина взглянула на часы и заторопилась. Еще не хватало опоздать! На дорогах сейчас такие пробки – пора отпусков, все едут за город… Однако дорожно-транспортная ситуация ей благоприятствовала. Даже более чем: Ирина добралась до агентства «Глория» гораздо раньше, чем рассчитывала. Ну и что же, ничего страшного! Это же «Глория» – все свои люди. Если у них что-то срочное, а Саша не сможет сразу собраться, она тихонечко посидит в уголке, не будет ему мешать…

Проходя через двор к дверям агентства, Ирина заметила человека, который явно собирался войти внутрь. Он был невысоким и щуплым, одет во что-то серо-коричневое, в надвинутой на глаза бейсболке. «Посетитель, – решила Ирина. – Ишь как смущается, не решается войти… Как пить дать, не знает, хватит ли у него денег на частное агентство. Хочет проследить за женой, которую подозревает в неверности…» Ирина усмехнулась своей догадке: у кого что болит, тот про то и говорит! Причина посещения могла быть совсем иной. Вполне возможно, потенциальный клиент агентства «Глория» вообще не женат. Такой робкий, застенчивый… неприметный… Не красавец, не урод – просто никакой. Можно предположить, что он добывает деньги на пропитание малоквалифицированной работой. Вряд ли девушки такому на шею вешаются.

– Извините… вы позволите? – Ирина сделала попытку миновать этого сморчка, который, при его-то худобе, умудрился закрывать собой вход. – Я не на прием, я по личному делу, – улыбнулась она, – пообедать с мужем вместе.

– Я тоже не на прием. – Сморчок в бейсболке галантно распахнул перед женщиной дверь. – Я тут человека жду… посетителя… приятного аппетита!

Ирина, снова улыбнувшись ему, вошла в агентство. До катастрофы осталась пара секунд…

…Турецкий увидел, что на него в упор смотрит Ирина, застывшая у дверей. Ольга тоже обернулась к дверям и отпрыгнула от Турецкого. Лицо у сладкой блондинки при этом стало такое, точно она ждет, что ей сейчас выцарапают глаза, и готовится к обороне. Однако Ирине было не до того, чтобы физически изничтожать очередную соперницу. На ее лице отразилась такая смесь разочарования, презрения и боли, что Турецкий чуть не взвыл. Он успел сделать всего лишь шаг в сторону Ирины, как она развернулась и выбежала из комнаты, со всей силой хлопнув тяжелой дверью.

– Ира!!! – безнадежно закричал ей вслед Турецкий.

Но Ирина, поспешно цокая каблуками, уже растворилось в душном пространстве заполненного летним солнцем двора. Вместо нее в дверях вырисовывался невысокий сухощавый человек в бейсболке…

Дело Степана Кулакова. Славные девяностые…

Все начиналось с дружбы.

И какая же замечательная была дружба между Игорем Кулаковым и Андреем Мащенко! Так, наверное, способны дружить только в юности, когда сердце еще не покрылось защитной коркой, когда легко делятся самым сокровенным… Они отлично дополняли друг друга. Игорь – пробивной, напористый, берущий скорее не умом, а упорством. Андрей – эрудированный и остроумный, любимец женщин, душа компании. В институте вместе шли на экзамены и зачеты, стараясь помочь друг другу подсказками и шпаргалками. У каждого было свое амплуа, позволявшее хорошо учиться: Игорь брал настойчивостью и усидчивостью, Андрей мог заговорить и обаять любого преподавателя. Он вообще-то был скорее гуманитарий, чем технарь, любил работать с людьми, а не с цифрами. Игорь иногда не понимал, каким ветром его занесло в экономический: с его-то общительностью и способностью проникать куда угодно мог бы стать журналистом. Или педагогом – он отлично справлялся с младшими братом и сестрой, а в школьные годы с удовольствием был вожатым: малявки за ним хвостиком бегали! Или даже актером: мужественное лицо брюнета со светло-серыми глазами не портил даже шрам на подбородке, полученный давным-давно, когда Андрюшка с другими мальчишками нырял в Волгу… То, что всем этим заманчивым профессиям Мащенко предпочел скучную цифирь, свидетельствовало о его умении прогнозировать будущее. Приближалось время, когда человек с экономическим образованием будет на коне.

Став молодыми экономистами, Андрей и Игорь тоже решили пробиваться по жизни вдвоем. Вялое функционирование в какой-нибудь государственной богадельне за гроши, способные прокормить лишь нетребовательную старушку, их не устраивало. Время стояло перестроечное, и хотя до полной свободы и дикого капиталистического рынка оставалось еще года три, кооперативы – эти ростки частного предпринимательства – уже разрешили. Родители Игоря и Андрея, люди стопроцентно советские, привыкшие существовать от зарплаты до зарплаты и радоваться повышению аванса на два рубля, отговаривали: деньги деньгами, а как бы не сломить шею? Но друзья, презрев скучные родительские премудрости, смело взяли в аренду часть предприятия, куда их направили по распределению… Дело двинулось успешно. К моменту распада Советского Союза Кулаков и Мащенко, несмотря на молодость, считались видными в городе людьми. Фирма, получившая название «Нейтрон», становилась весьма влиятельной. Планка ставилась высоко: добиться общероссийского значения, открыть филиалы в других городах области! Людей требовалось все больше…

И людей требовалось все меньше.

Здесь нет никакого противоречия: на низовом уровне фирма нуждалась в притоке персонала. Но в руководстве двоим начальникам становилось тесно. Игорь и Андрей расходились во взглядах на стратегию и тактику продвижения в рынок, на отношения с поставщиками и заказчиками. Частенько ругались до хрипоты, что раньше им показалось бы немыслимым… Расхождение в служебных взглядах повело к охлаждению дружбы. Андрей как бы впервые взглянул на Игоря со стороны и заметил, что тот твердолоб, не слишком умен и не умеет признавать свои ошибки. Игорь, напротив, увидел рядом с собой какого-то хамелеона, который сегодня говорит одно, завтра другое и строит компаньону пакости за его спиной.

Тем не менее, они не поссорились. И «Нейтрон» по-прежнему принадлежал им обоим. И внешне отношения оставались прекрасные – с каждодневным общением, с веселыми вечеринками…

Одна такая вечеринка происходила 7 ноября: хотя праздник был сомнительный, особенно для бизнесменов, расправившихся с революционным наследием отцов и дедов, традиционная дата обладала достаточным ореолом, чтобы возбудить желание как следует выпить и закусить. Андрей Мащенко позвал к себе гостей: в первую очередь, конечно, Игоря, но, кроме него, других представителей руководства фирмы: Олега Королева, Мишку Сафиулина, Эдика Биренбойма… Стол был богатый: не было недостатка ни в икре, ни в буженине, ни в красной и белой рыбе… А еще, конечно, в выпивке и разговорах, крутившихся вокруг ситуации в стране и развития производства. А также вокруг шахмат, похода на байдарках трехлетней давности и других мужских увлечений. Андрей помнит этот вечер как сейчас: при свете люстры масляно блестят опустошенные, ожидающие следующей порции тарелки, сверкают бокалы, ярко выделяются веснушки на длинном носу рыжего Королева, Эдька Биренбойм солидно покачивает головой с завидной шевелюрой, густой и курчавой, как у папуаса. Подгулявшие речи, дружеские подначивания, смех… Впоследствии Мащенко настаивал, что разговоры велись исключительно мирно – они не могли спровоцировать выплеск агрессивности. И, что бы там о нем потом ни говорили, выпил он не больше других.

На корпоративном сборище присутствовала в качестве хозяйки дома и Наташа – Наталья Авдеева, студентка медицинского института и официальная невеста Андрея. Была ли она красива? С точки зрения современных стандартов навряд ли: низенькая, полная, в очках. По-настоящему привлекательного в ней были только пышная грудь да русая коса, которую Наташа то укладывала короной вокруг головы, то спускала вдоль спины едва ли не до подколенок. Да еще, стоило ей снять очки, ее глаза сражали неосторожных своим бутылочно-изумрудным цветом и длиннейшими, самой природой загнутыми ресницами… Но, в общем, эта пухлая булочка внешне не шла ни в какое сравнение с бесчисленными волжанскими клеопатрами и мэрилин монро, падавшими к ногам неотразимого Андрюхи. И значит, это не увлечение, а на самом деле любовь!

В отличие от местных клеопатр и мэрилин монро, всеми правдами и неправдами стремившихся заполучить богатенького мужа, чтобы жить на всем готовом, Наташа обладала независимым характером. Она не из тех пташек, которых можно удержать в золотой клетке! Поэтому Наташа не соглашалась расписаться с Андреем, пока не закончит мединститут и не начнет зарабатывать самостоятельно. Однако ее понятия о самостоятельности позволяли ей в ожидании этого светлого времени жить вместе с любимым человеком, уже сейчас создавая для него уют и тепло семейного очага. Поэтому, проводив гостей, Андрей и Наташа остались вдвоем.

Следующий акт драмы известен целиком со слов домработницы Мащенко, Ванды Ивановны Сухих, которая утром восьмого ноября пришла, чтобы навести порядок и прибрать остатки праздничного стола. Андрей и его возлюбленная вечно отсутствовали дома, к тому же аккуратностью не отличались, поэтому содержание домработницы было не прихотью, а насущной необходимостью… Ванда Ивановна, худощавая молодящаяся дама, которой едва исполнилось пятьдесят лет, в прихожей привычно повесила в стенной шкаф верхнюю одежду, надела свой комплект тапочек и прикрыла высокую прическу газовой косынкой, чтобы волосам не вредила пыль. По ее мнению, никакого разгрома, так же как и следов борьбы, в прихожей не было заметно. Вот только сделав два шага, домработница остановилась, потому что под ее подошвой что-то хрустнуло… Удивленная Ванда Ивановна подняла с пола круглые очки со сложными стеклами. Наташины очки были ей отлично знакомы: у близорукой студентки-медички их было две пары, и она их очень берегла!

Почувствовав неладное, Ванда Ивановна прошла длинным коридором в самую большую комнату – в зал, где накануне происходило празднование. Сейчас там царил сплошной бардак: скатерть краем сползла со стола, на ковре – подсохший мазок красной икры, тарелки – в разных углах… Хозяин спал на полу, полусидя, прислонившись к креслу. Вокруг него была составлена ограда из водочных бутылок. А чуть поодаль, возле окна, громоздилось то, что показалось Ванде Ивановне кучей грязного белья. Она еще удивилась: кто и зачем притащил белье в зал? Совсем эти нувориши охамели, нарочно задают ей лишнюю работу!

Приблизившись, домработница поняла: то, что издали выглядело как свернутые простыни, оказалось белыми обнаженными ногами, широко разброшенными в разные стороны… Дальше ей смотреть расхотелось. Но она, с извечным женским любопытством, которое влечет представительниц прекрасного пола даже к страшному и омерзительному, успела еще заметить синее, ни на что не похожее лицо со щелочками глаз и кукольно растянутым ртом… И черно-белый полосатый шарф на шее…

Вот тут Ванда Ивановна по-настоящему испугалась. Осторожно ступая и поминутно оглядываясь в сторону храпящего Андрея Мащенко, она покинула зал. Дверь скрипнула, и домработница застыла на месте, точно пойманная воровка. Но Андрей не проснулся… Торопясь уйти из квартиры, Ванда Ивановна не воспользовалась местным телефоном и, как была, в тапочках по ноябрьской слякоти, накинув только пальто, добежала до ближайшего автомата – эра мобильников еще не настала… Два звонка – в «Скорую» и в милицию. Как полагается.

Прибывшие на место преступления бригады объединенными усилиями не сразу смогли добудиться Андрея. Даже проснувшись, он не выглядел адекватным: блуждающий взгляд, трясущиеся руки, непонимание, что происходит и где он находится… Врачам и милиции трудно было поверить, что перед ними молодой перспективный бизнесмен, употребляющий алкоголь только по праздникам, а не пьяница со стажем, впавший в белую горячку! Когда Андрей понял, что Наташа мертва, от него невозможно стало добиться ничего, кроме рыданий и отчаянных выкриков. А то, что в ее смерти обвиняют его, вообще не доходило до сознания…

Судмедэкспертиза установила, что Авдеева Наталья Николаевна, двадцати двух лет, умерла от удавления петлей. Орудием убийства послужил женский шерстяной черно-белый шарф. На лице, шее и руках – ссадины и другие мелкие повреждения, возникшие в процессе борьбы и самообороны. Под ногтями правой руки – частицы эпидермиса: перед смертью женщина успела оцарапать своего убийцу. Вскрытие принесло еще одну новость: Наташа была беременна… Этим она даже со своими родителями не поделилась!

По факту убийства было возбуждено уголовное дело, главным – фактически единственным – подозреваемым, а потом и обвиняемым по которому стал Андрей Викторович Мащенко. По версии следствия, в тот вечер седьмого ноября веселой компанией сослуживцев было выпито больше, чем следовало, а после ухода гостей хозяин дома добавил еще, о чем свидетельствуют пустые водочные бутылки. Именно этот неудачный момент Наталья Авдеева выбрала для того, чтобы сообщить гражданскому мужу о своей беременности и потребовать заключения официального брака. В состоянии алкогольного опьянения Андрей Мащенко воспринял посягательство на свою мужскую свободу как шантаж. Рассвирепев, он задушил сожительницу ее же шарфом, после чего, удрученный содеянным (а может, не придав значения факту убийства), продолжил пить, пока не вырубился совсем. Конец фильма.

Вопреки всем следовательским ухищрениям Андрей настаивал, что не убивал Наташу. По его версии, события разворачивались следующим образом: к концу вечеринки он почувствовал необычно сильную усталость, почему и выпроводил гостей. Ему так резко захотелось спать, что он не добрался до постели; попытался сесть в кресло, но свалился, а подняться был уже не в состоянии. Дальше он ничего не помнит. О пустых водочных бутылках никакой информации не имеет. Известие о том, что Наташа унесла на тот свет в своем чреве трехнедельный эмбрион, вызвало у него снова такой взрыв отчаяния, что следователю пришлось прекратить допрос… Да если бы она сказала о том, что у них будет маленький, Андрей был бы самым счастливым человеком на свете! Посторонние люди пусть предполагают что угодно, но даже в состоянии полной невменяемости Андрей пальцем не тронул бы ту, которую уже считал своей женой. К тому же, если бы знал о том, что она родит ему сына или дочку… Да он бы ее на руках носил!

Однако на суде следовательская точка зрения возобладала. Человека можно осудить и без признания им своей вины. Тем более что следствие предъявило веские доказательства…

…А, собственно, такие ли уж веские? Алексей Петрович Кротов недовольно морщился, разбирая данные по давно отправленному в архив делу. Получалось, что виновность Мащенко считалась стопроцентной и не вызывала ни у кого сомнений с самого начала. А между тем в деле осталось много странного и непроясненного. Во-первых, нетипично сильное и продолжительное алкогольное опьянение, похожее скорее на отравление каким-то сильнодействующим психотропным препаратом. У подозреваемого должны были, сразу после его обнаружения в квартире, взять кровь на алкоголь и наркотические вещества, благо «Скорая» приехала… Анализ не сделали? Не сделали.

Далее, нечетко выглядела картина преступления: почему труп оказался в комнате, а очки, которые Наташа с ее высокой близорукостью носила постоянно – в прихожей? Теплые шарфы люди обычно тоже в комнатах не держат… Если же по какому-то сложному стечению обстоятельств пьяный, едва держащийся на ногах Андрей повел убивать гражданскую жену в прихожую, каким образом он доставил ее тело по длинному коридору обратно в зал? Наталья Авдеева обладала приличным весом – шестьдесят восемь килограммов. Не пушинка! Те, кто не понаслышке знакомы с транспортировкой покойников, подтвердят, что после смерти эти шестьдесят восемь превратятся в добрые восемьдесят шесть… Однако ни на паркете, ни на коврах следов волочения трупа не отмечено.

И наконец, совсем уж недопустимый прокол: судмедэксперт пишет о частицах эпидермиса под ногтями убитой – что с ними произошло? Отправляли ли их на исследование? Проводился ли генетический анализ? Установлена ли принадлежность их Андрею Мащенко? Судя по тому, что нигде далее эта важнейшая улика не фигурирует – нет, нет и нет. Если Наташа оцарапала своего убийцу, на открытых частях тела Мащенко должны были остаться царапины. Но оперативник, прибывший на место происшествия, ничего о них не сообщает…

Для Алексея Петровича не было новостью, что для многих работников российской правоохранительной системы главное – осудить. Абы кого. Это повышает процент раскрываемости преступлений, что благотворно сказывается на зарплате и отчетности. А тем более, если еще дают взятку со стороны за то, чтобы осудили того, кого надо… Кротов не в первый раз сталкивался с подобными случаями, но они неизменно продолжали его возмущать. Система законности? Система беззакония! Рука руку моет… До чего же противно читать об этом человеку, который честно борется с настоящими преступниками!

Кривосудие возобладало над правосудием. Андрея Мащенко осудили на двадцать лет. Игорь Кулаков, получивший в полное свое распоряжение фирму «Нейтрон», переехал в Москву, не дожидаясь окончания процесса. Там он женился, у него родился сын Степан, который сейчас похищен…

Теперь Алексей Петрович точно знал, кого должна искать «Глория». Он не сомневался, что на его запрос в Главное управление исполнения наказаний о том, освободили ли Андрея Викторовича Мащенко досрочно, поступит положительный ответ. Но собственное желание докопаться до истины продолжало гнать его по следам давнего убийства. Он хотел узнать, что случилось со всеми, кто пировал в гостях у Андрея Мащенко в роковой вечер

7 ноября.

Менеджер по работе с персоналом Олег Королев продолжает трудиться в «Нейтроне». Инженер Михаил Сафиулин пять лет спустя уволился, работает на заводе высокоточной аппаратуры. А вот Биренбойм… главный бухгалтер Эдуард Аронович Биренбойм через год после описанных событий повесился у себя в квартире. Он не оставил предсмертной записки, но самоубийство сомнений не вызвало…

Повесился? Или повесили? Слепая размытая фотография человека, который, склонив голову, висит в коридоре на трубе газового отопления – точнее, почти стоит, касаясь вытянутыми носками пола – не позволяла вынести собственное суждение на этот счет. А местное правосудие что-то слишком безапелляционно назначает убийц и самоубийц, чтобы ему можно было доверять. Во всяком случае, даже если Игорь Кулаков не вешал Эдуарда Биренбойма, след он за собой в провинции оставил длинный и дурно пахнущий. А еще в политику рвется… Ну ловкач!

Если бы речь шла о спасении такого типа, как Кулаков-старший, Алексей Петрович, честно признаться, из шкуры вон не лез бы. Но при чем тут Степан? Мальчику еще не исполнилось двенадцати лет, он не должен расплачиваться за отцовские преступления. А сейчас Степа находится в руках Андрея Мащенко. Андрей должен быть озлоблен гибелью любимой женщины и тем, что его осудили безвинно; он успел набраться в тюрьме уголовной жестокости… Следовательно, он может сделать с сыном своего заклятого врага все, что угодно.

Все, что угодно.

Личное дело Кирилла Легейдо. Сентиментальный финансист

Леонида Савельева в рекламном агентстве «Гаррисон Райт» считали сухарем, лишенным всех чувств, за исключением финансового чутья. В финансах он разбирался отлично. Ходили слухи – и небезосновательные – что если бы не этот худощавый молодой человек, которого очки в тонкой оправе и суховатая, чуть высокомерная манера держаться делали старше, «Гаррисон Райт» вместе со своим чересчур эксцентричным гендиректором вылетело бы в трубу. Собственно, потому его и пытались переманить другие агентства. Переманивали в то время, когда Кирилл Легейдо был еще жив… а после его гибели – тем более.

Вот хотя бы этот напористый и несокрушимый Стас… Крутое агентство возглавляет, нечего сказать! Тотчас после смерти Легейдо назначил Савельеву деловую встречу в ресторане «Фазан», где его каждый официант знает и почтительно зовет Станиславом Павловичем. Для того, кто знает, что в «Фазане» постоянно тусуются видные рекламщики, такое обращение само по себе о многом говорит.

Леня чувствовал себя не в своей тарелке, и совсем не потому, что он не привык к посещению таких шикарных мест. Хотя он из бедной семьи и потребности у него скромные, но в «Фазане» бывать приходилось неоднократно, и в одиночку, и в компаниях… На самом деле, он чувствовал себя не в своей тарелке потому, что должен был сказать:

– Стас… пойми… не могу я сейчас уйти. Все без меня развалится…

– Лень, и ты пойми, – деловито бросил тогда Стас. – На исполнительного директора московского филиала, да еще и с пакетом акций, да с такими перспективами… Я, конечно, попробую это место для тебя подержать, но…

– Стас, спасибо. Но держать место – только лишняя головная боль тебе.

– Такие люди, как ты, на дороге не валяются. – В скупых на похвалу устах Стаса эти слова звучали, как высшее признание достоинства. – Если уж решил переходить…

– Я решил, когда Кирилл был жив. Стас, я очень ценю твое предложение. И мне жаль терять такую перспективу. Но Легейдо на меня всегда рассчитывал. И ребята тоже. Не брошу я их…

Леня произносил эти правильные слова, а в глубине души понимал: на нем свет клином не сошелся. Стас, конечно, человек деловой, ценит савельевские профессиональные качества, но если Савельев откажет, найдет себе другого. Именно потому, что бизнес есть бизнес. И с чем тогда останется Савельев? Во имя дружбы (даже, скорее, прежней дружбы, потому что его единственным истинным другом был Кирилл) отказаться от блестящих перспектив? Теперь, когда Кирилла не стало, вряд ли агентству удастся удержаться на прежней высоте. В нем было что-то особенное. Его идеи всегда срабатывали. Он умел заставить команду загореться, вдохнуть в нее жизнь… А на кого работать Лене теперь? На Таньку Ермилову, которая, конечно, отличный работник, но с Кириллом ей никогда не сравняться? Сам Леня финансист, а не креативщик, его часть – сугубо материальная, он может быть только ведомым, а не ведущим… Короче, очень сложно все!

Эти соображения, варившиеся на дне Лениных мозгов, подстегнули его не принимать окончательного решения здесь, за столиком ресторана. Леня почти дал уломать себя Стасу. Почти… Выпросил у него две недели на размышление.

Антон Плетнев, который, сидя в машине, припаркованной возле «Фазана», прослушивал диалог двух деловых людей рекламного мира, посчитал, что эти две недели – игра в благородство, способ сохранить лицо. Что может серьезно измениться за две недели? Точно так же думал Станислав Павлович, посуливший Савельеву, что, когда он перейдет к нему, станет ездить на машине с шофером, а в ресторанах питаться, если захочет, каждый день. Ну что значат две недели в преддверии таких перемен? Савельев – высококлассный финансист, он сумеет не продешевить, продавая себя!

Один только Леня Савельев знал, что две недели – не пустая отговорка. Когда он сказал Стасу – «надо подумать», это означало, что ему действительно надо подумать на эту тему. Еще раз – а может, и не один раз – задать себе совсем не риторический вопрос: «Что важнее: деньги или дружба?»

Удивительно: в агентстве все (кроме одного Кирилла) считали, что Леня Савельев не имеет привязанностей. Что последнее, в чем его можно заподозрить, – это сентиментальность. Даже дружеский шарж, из числа тех, галерея которых облепляла стены креативного отдела, для Савельева получился совсем не дружественным: на этом рисунке он представал в виде какого-то сморщенного сухаря в очках, ходячей цифры… А вот ведь штука, чувства-то у этой цифры, оказывается, есть! Безэмоциональный финансист, как выяснилось, способен сомневаться… переживать… даже быть сентиментальным. Разумеется, в отсутствие свидетелей…

Леня Савельев всегда чувствовал себя в «Гаррисон Райт» чужеродным началом: его осторожность и расчетливость вступали в противоречие с настроениями местных творцов рекламы, которые походя создавали шедевры, хохотали, говорили на невообразимом сленге, вели себя, точно сборище старых друзей в пионерлагере… Такими их воспитал, можно сказать, создал Кирилл Легейдо. Леня по-своему преклонялся перед Легейдо. И, несмотря на замкнутый характер, полюбил эту, казалось бы, во всем противоположную ему среду. Может, полюбил именно благодаря своему замкнутому характеру? Эти люди – они другие, не такие, как он, но они охотно приняли его в свое безалаберное, восторженное, упоительное сообщество. Найдет ли он что-либо подобное в другом месте? Не коллектив – именно среду, где можно жить?

Вернувшись домой из ресторана «Фазан», Леня испытывал неприятное чувство, будто сделал что-то не так, а что, не может припомнить. Такое бывало в школе после контрольной, когда допустишь не замеченную сразу ошибку в вычислениях, и лишь спустя полдня вдруг ясно представляешь весь ход решения и видишь, что ответ не сойдется. Чтобы отвлечься, Леня достал из холодильника копченой колбасы, нарезал полбатона хлеба и, разместив это все на подносе, уселся перед телевизором. В ресторане он от нервности заказал только зеленый чай… Да и вообще, всякие там рестораны – часть его деятельности, но он их не слишком любит. Недолюбливает есть на людях, со всякими там ножичками и салфеточками, в костюме и при галстуке. По-настоящему он расслабляется после трудного дня вот так, в семейных трусах и майке, нарубывая калорийные и совсем не изысканные продукты. В такие минуты в Лене просыпается его работяга отец…

Колбаса была жесткая, качественная, с высоким содержанием мяса, хлеб – ржано-пшеничный, с затверделой хрустящей черной корочкой. То, что ему по вкусу. Но расслабления не наступало: эту вкуснятину Леня жевал, точно туалетную бумагу. Он щелкал пультом, беспорядочно перескакивая с одной программы на другую, но повсюду натыкался на сплошную муть. То криминальные новости, то глянцевые сериалы, то затертые советские фильмы, снятые на выцветшей пленке. И везде, сплошняком – реклама, реклама, реклама! Поработав в «Гаррисон Райт», Леня приучился отличать хорошую рекламу от бездарной и удивлялся, как много серьезных, казалось бы, бизнесменов вкладывают деньги в сплошное фуфло. Примитивные слоганы, навязчивые вскрики, дебильные, перекошенные улыбками лица, способные скорее отпугнуть от рекламируемого продукта… И это еще по телевидению показывают! В прайм-тайм!

«Вот так пойдешь к Стасу, – сказал себе Леня, – а ведь Стас – ремесленник. Успешный, даже успешнее, чем был Кирилл, но именно ремесленник. Видел я продукцию его агентства… С какой стороны это касается меня, финансиста? Вроде бы ни с какой, а все-таки противно. В рекламе нашего агентства есть всегда какая-то тонкость, сложность, есть игра с потребителем… Или это мне так кажется, потому что привык?»

Леня осознал случайно мелькнувшие у него слова «наше агентство», и на душе стало совсем паршиво. Он выключил телевизор, и комната опустела, будто из нее ушел шумный, раздражавший, но все-таки живой собеседник. Тщательно дожевав последний бутерброд и выковыряв кусочек колбасы, застрявший между зубами, Леня взялся за телефон:

– Да, Стас. Это я, Савельев… Да, привет еще раз. Знаешь, я как следует все обдумал… Не нужно мне двух недель. Ответ отрицательный. Я остаюсь в «Гаррисон Райт».

Дело Кирилла Легейдо. Видеокамера

Что произошло? Где он? Почему так раскалывается голова? Все эти вопросы вспыхивали и погасали в сознании Турецкого, точно искры догорающего в черном небе салюта. Ни на один вопрос он не находил ответа, поэтому все они не оставляли ничего, кроме тягостного недоумения. Последнее, что он помнил, было лицо жены: с расширенными глазами, с губами, гневно сжавшимися в тонкую алую веревочку. Чем закончилась эта сцена? Он же хотел бежать вслед за Ирой, объяснять, что это пустяки, что эта свистушка Ольга для него – всего лишь элемент расследования, он готов был на колени перед женой падать… Упал? Кажется, упал. Но не на колени, а на спину – оценивая свое положение в пространстве, именно к такому выводу пришел Александр Борисович. Какого черта? Неужели Ирка его вырубила, как заправский самбист? Если так, это что-то новенькое в их отношениях: ни одна из предыдущих супружеских ссор не приводила к подобному эффекту!

Есть в медицине такое понятие: ретроградная амнезия. Это значит, что получивший травму человек не помнит событий, непосредственно ей предшествовавших. Вот и Саша Турецкий отлично помнил, как захлопнулась тяжелая дверь за Ириной, однако совершенно не помнил, что в следующий момент дверь снова распахнулась, и из-за нее выступил размытый колебаниями света и тени силуэт в бейсболке. Коротким быстрым движением сложенных в щепоть пальцев силуэт ударил Турецкого в шею, сбоку – и наступила темнота. А вслед за темнотой пришла боль…

Осторожно, крайне осторожно Турецкий приоткрыл глаза. Казалось, голова сейчас лопнет, как воздушный шарик, в который закачали слишком много гелия. Та-ак… Плоховато, братцы. Пространство колеблется. Над ним качается потолок и край стола, он лежит на полу за собственным письменным столом. Рядом слышны голоса Меркулова и Плетнева. Он разобрал произнесенные в бранчливом тоне слова Кости: «Где Турецкого черти носят? Мы без него не справимся…» Хотел откликнуться, но не смог. Язык не шевелился. Горло не повиновалось. Чувство, словно у куклы-марионетки, которой перерезали ниточки…

Голос Плетнева, искаженно-гулкий, доносился, как сквозь толщу воды:

– Я помню, в том досье на Жору-Технаря была одна зацепка… мелкая, конечно, но вдруг? Детская какая-то любовь… девочка из его двора.

– Да, было что-то, – так же подводно пробубнил Меркулов. – Девочка – ему не пара, из хорошей семьи… Потом он ушел в криминал, все связи, конечно, обрубил, а возле нее его видели.

– Знать бы хоть имя этой девочки!

– Сейчас ей лет тридцать должно быть. Посмотри в компьютере у Турецкого, вдруг там имя указано…

Турецкий, лежа на полу, видел, как к нему приближаются кроссовки – гигантские, прямо-таки великанские. Их остромордые рифленые морды походили на крокодильи. В современной версии сказки «Мальчик-с-пальчик» такую обувку мог бы носить людоед. «Сейчас мне на нос наступят», – зажмурился Александр Борисович. Но этого не произошло: человек, обутый в кроссовки, остановился и наклонился над неподвижно лежащим телом. И был это самый необходимый в данную минуту человек: Антон Плетнев.

– Сашка! – всполохнулся Плетнев. – Елки, что…

Продолжения Турецкий не услышал. Все снова провалилось в темноту…

…И тут же Турецкий обнаруживает себя, сидящим на стуле, с мокрым носовым платком на лбу. Меркулов и Плетнев стоят у телевизора. Экран телевизора Турецкому отсюда не виден, зато видно, что к нему подключена мини-видеокамера. Голова по-прежнему гудит, как шаманский бубен, однако тело ему повинуется, а это уже огромный плюс.

– Это… – слабым кивком Турецкий указал в сторону камеры. – Это что?

– Очухался, слава те господи! – проворчал Меркулов. Видно было, что он сочувствует другу, с которым служил на протяжении долгих лет, но при этом не поощряет лежания под столами в рабочее время.

– Это, Саня, камера наша, – объяснил Плетнев. – Она аккуратно около тебя лежала. Кто-то тут похозяйничал. И нам на нашу же камеру послание записал. Смотреть будешь?

Турецкий кивнул, подтверждая: он достаточно пришел в себя для того, чтобы перенести самое худшее.

Но чем окажется это худшее, он пока не знал…

«Ты сделал это из-за меня? Признавайся! Ведь это ты все-таки убил Кирилла! Из-за меня, да?»

Нет ничего удивительного, что вдова задает этот вопрос поклоннику, который следовал за нею всю жизнь, бешено ревнуя ко всем мужчинам, а особенно к законному супругу. Однако предполагается, что в вопросе должно прозвучать негодование. Слезы. Следовательская интонация, на худой конец… Ничего подобного! Ольга Легейдо обращалась к Жоре восторженно, еле сдерживая радостные подвизги. То, что, начиная с подросткового возраста, мужчины соперничали из-за ее прекрасных глаз, было не в новинку для Ольги. Но до ближайшего времени убийств из-за нее не числилось. А ведь убийство – это так интересно! Так романтично!

Жора-Технарь, хмурый мастер терактов, считал себя человеком в высшей степени опасным. Но, вслушиваясь в обожаемый звонкий голос, вглядываясь в незамутненные голубые очи, он понимал, что он сопляк по сравнению с этой женщиной… С этой бывшей надменной девушкой, с бывшей девочкой-куклой, из-за которой он дрался бесчисленное количество раз начиная с детского сада. Ей приятно было иметь в резерве такого преданного бойцового пса, но как партнер Жора – некрасивый, неотесанный, в ранней юности связавшийся с криминалом, – ее не устраивал. Она предпочитала дружить с другими, гулять с другими. Выходить замуж за других… За другого. За этого самого рекламщика с заковыристой фамилией. Чем он ее взял? Говорливостью? Эрудицией? Богатством? Страстью к полетам? Скорее все-таки богатством: несмотря на то, что Легейдо сделал будущей жене предложение в самолете, среди облаков, напоминающих невесту своей белизной, Ольгу не тянуло в небо. Она – женщина земная. В чем-то, не стыдится признаться, даже приземленная. Высокие устремления Кирилла выводили ее из себя. Она не усматривала в его парении в облаках ничего, кроме житейской глупости и неумения ходить по земле. Предъявляла претензии. Пыталась перевоспитывать. Кирилл перевоспитанию не поддавался, в ответ на замечания недовольно ворчал или подтрунивал над собой: вот, безумный Карлсон женился на мещанке! Ольга, не понимающая такого юмора, дулась.

Вот тогда-то ей и потребовался подзабытый поклонник. Который не требовал от нее невозможного. Который не изводил ее своим чувством юмора (возможно, оно у него отсутствовало – тем лучше!). На фоне которого она всегда ощущала себя королевой…

– Не убивал я его, Оль! – Вопреки тому, что Ольге хотелось бы видеть его убийцей, Жора вынужденно придерживался истины. – Ты ж мне всегда запрещала… Ну разве я бы тебя ослушался?

Жора устало махнул рукой:

– А-а, хрен с ним! Виноват не виноват, это убийство на меня повесят. Зуб даю!

– Почему, Жорик? – встревожилась Ольга.

– Да тут хрень такая получилась… С аэродромом… С заказчиком… Сам не пойму: кто ко мне прикопался? Кому это надо? Знаю одно: если пленку из камеры слежения изъяли, мне капец… Ох, прости, Оль!

Извиняться не стоило: Ольга пропустила вольное мужицкое словцо мимо ушей. Точнее, она восприняла его прямой смысл: Жоре грозит опасность.

Кирилла больше нет. Теперь ее мужчина – Жора. Жора, которым она столько времени пренебрегала, а он получал из-за нее синяки и подзатыльники… Теперь ее очередь подставить себя под удар ради него. Если для него представляет опасность запись камеры слежения, Ольга ее добудет. И сделает это так ловко и изящно, как способна только красивая и совсем неглупая женщина…

Турецкий поморщился, потер лоб. Но его терзала не головная боль, которая все не отпускала, а то, что с экрана на него смотрела Ольга. Точно такая же, какой он ее видел меньше часа назад: вся в белом, сладкая и соблазнительная. Только вместо Турецкого рядом с Ольгой импортная техника запечатлела Жору-Технаря. Так они вдвоем и смотрят прямо в камеру, обращаясь к тем, кому адресовали свое послание. Свой, как говорится, прощальный поклон…

– Ты уже включил? – буднично спросила Ольга.

– Да. – Дальше Жора принялся рубить слова четко, точно диктор. – Так, первое. Ее мужа не я убивал. На мне одиннадцать эпизодов за последние три года, но он – не на мне. За день до этой всей истории мне на мобильник позвонили… не знаю, кто, но кто-то шифр мой знал…

– Я знала его шифр, – вмешалась Ольга. – Записала в старом блокноте. Среди телефонов, незаметно. Потом выучила. А недавно стала искать тот блокнот – не нашла.

– Оль, не переживай теперь… Позвонили, сказали – есть работа, встреча с заказчиком у входа на аэродром. Проторчал там полчаса. Засветился перед камерой слежения. Дурак, конечно… Оль, теперь ты…

Ольга нервно переглотнула. Кажется, она покраснела. А может, просто подставила свою нежную щеку солнечному свету, падавшему из окна?

– Саша! Извини, я тебя использовала… Мне нужно было знать, нашли ту запись с камеры слежения или нет.

– Твое счастье, Турецкий, – перебил Жора, – что ты тогда ночью от нее ушел ни с чем. Если б вы свет погасили – я бы тебя там же… Ну, понятно…

– Я еще хочу сказать, – Ольга посмотрела на Жору так откровенно, что Турецкому захотелось зажмуриться: каким же я был идиотом! – Я его знаю с пяти лет. Я ему отказывала три раза…

– Отказывала женой стать! – Жора напористо подчеркнул слово «женой».

– Да. Я его последние восемь лет видеть не хотела… из-за его работы… – словно пыталась оправдаться Ольга.

– Оль, ну чего ты перед ними? – Технарь взял ее за нежное запястье. – Пойдем уже…

– Нет, – спокойно, но настойчиво возразила красавица-блондинка, – я договорю. Это важно для меня. Но сейчас… он говорит, что он не будет больше… Он обещал мне бросить работу.

– Если ТЕБЕ обещал – значит, брошу, – подтвердил Жора.

Он помахал перед камерой билетами и какими-то документами в плотном конверте:

– Через полчаса нас не будет в этой стране. Имена будут другие, все другое… Мой вам совет, сыскари: аккуратнее работайте. Такой парень, как Легейдо…

Ольга бросила на него красноречивый взгляд.

– Такой парень, как Легейдо, не мог вот так просто помереть, – договорил Жора-Технарь. – Если я его не убил за все годы, что она за ним замужем была, – вряд ли его кто-то еще убить мог… Короче, шевелите мозгами. Ваш Жора…

По экрану пошла рябь.

«Больше я ее не увижу. – Турецкий подумал об этом с какой-то долей облегчения. – Нечего сказать, способная дамочка. Ей бы в киноактрисы пойти: и на экране смотрится отлично, и притворяться умеет будь здоров…

А у меня из-за этой притворялы, кажется, рухнула семейная жизнь… Да-а, разыграл ты, Сашка, шахматную комбинацию…»

Когда пленка закончилась, Меркулов и Плетнев переглянулись. Что касается Турецкого, то он не мог поднять голову – и совсем не по причине удара, которым его так ловко вырубил Жора… Главный удар был нанесен не по шее, а по самолюбию. Александр Борисович предвидел, что дорогие друзья и сотрудники не простят ему провала. Так оно и вышло.

– Да-а-а, Саня… – протянул Костя Меркулов, старательно добивая лежачего. – Нет слов! Молодец ты, нечего сказать…

– Сам понимаю, – Турецкий мучительно пытался вложить в свой тон хоть какие-то отголоски юмора. – Мне харакири сделать?

– Совещание! – внезапно взвыл Антон Плетнев, посмотрев на часы. – Через полчаса, у рекламистов… Ролик, французы, Савельев! Все, я поехал!

– Нет, Антон, это я поехал. – Турецкий, неожиданно для всех, резко встал. Травмированное тело откликнулось тошнотой и головокружением, однако то и другое было в рамках переносимого, ему не привыкать. Лучше хоть как-то действовать, участвовать в следственных мероприятиях, чем остаться наедине с Меркуловым и выслушивать его поучения! Саша любил своего друга Костю, но отлично знал, что по мере увеличения возраста и служебного положения занудность у него возросла, а тактичность уменьшилась…

Испрашивая взглядом разрешения, Турецкий молча посмотрел на Антона. Тот индифферентно пожал плечами:

– Командир – ты…

Дело Степана Кулакова. Сумасшедший поезд

Порядок внесения выкупа за похищенного Степана оказался прост, но отличался неопределенностью. Игорю Кулакову предписывалось явиться на Ярославский вокзал и сесть на поезд «Москва – Архангельск», №16, отправляющийся в одиннадцать часов пятьдесят минут. В поезде его будут ждать дальнейшие инструкции.

– Игорь Анатольевич, – настаивал Кротов, – мы не можем брать на себя всю полноту ответственности. Мы обязаны поставить в известность милицию.

Кулаков за одну ночь постарел на десять лет. Он выглядел пассивным и податливым. Но предложение привлечь к делу милицию заставило его вернуться к прежнему тону:

– Да вы что? А если он что-то сделает Степану? Он же велел, чтобы никаких ментов!

– Если он захочет, – спокойно возразил Кротов, – то сделает. Если уже не сделал. Андрей Мащенко очень на вас зол, так ведь?

В сущности, Кротов выходил за пределы профессиональной этики, разговаривая так с клиентом своего агентства. Но ему до смерти надоело, что клиент только и делает, что врет, изворачивается и вместо того, чтобы способствовать освобождению собственного сына, препятствует поимке преступника.

Кулаков испытующе взглянул на Кротова: кажется, сам не помнил, называл он фамилию Мащенко или нет. Вспомнил, что точно не называл, и снова сник.

– Так как же насчет милиции? – скорее не спросил, а потребовал Кротов.

Кулаков бессильно кивнул:

– Привлекайте кого угодно. Только делайте что-нибудь, прошу вас, делайте! Я себе не прощу…

Чего не простит себе Кулаков – давнего преступления или возможной гибели сына – так и осталось невыясненным.

Возглавляющий МУР генерал Владимир Яковлев не нуждался в том, чтобы ему представляли агентство «Глория». А агентство «Глория» не нуждалось в том, чтобы ему представляли молодых, но уже опытных оперативников – Володю Яковлева, сына генерала, и Галину Романову. В помощь этим перспективным сотрудникам выделили группу захвата. Предположительно, у Андрея Мащенко мог быть сообщник… Взять его или самого Мащенко было бы удачей. Случается ведь, что преступники, похищающие детей богатых родителей, так и остаются безнаказанными и пользуются плодами своих неправедных трудов… А тут дело еще осложнялось личными мотивами. Откровенно говоря, мало шансов, что удастся вернуть мальчика живым.

Естественно, отцу об этом не говорили. Кулаков и так был деморализован – страхом за сына, напряжением, недосыпанием, сознанием, что теперь некоторые неблаговидные моменты его прошлого могут стать известны не только ему одному. Он был деморализован даже Ярославским вокзалом, на который вся компания прибыла заблаговременно, – и в ожидании поезда Кулаков шарахался то от бомжей, то от старух с тележками, то от хозяйственных мужиков, волокущих какие-то железные и деревянные громоздкие предметы в направлении пригородных электричек.

«Совсем наш буржуин от народа оторвался, – подумал Филипп Кузьмич. – Так вот при каких болезненных обстоятельствах происходит, высокопарно выражаясь, возвращение к великой сермяжной правде».

Галя Романова ничего такого не подумала. Не отягощенная предыдущим общением с Кулаковым, она сосредоточилась на том, что они должны спасти ребенка. Эта сверхзадача заставляла ее внимательно следить по сторонам, и Галя старательно выискивала своими украинскими, похожими на темные вишни глазами предполагаемого преступника. По телефону сообщили, что Кулаков получит знак в поезде, но возможно, человек, который должен получить от него чемодан с требуемой суммой, уже находится здесь, рядом? И Галя озиралась, отмечая как людей, подпадающих под описание Андрея Мащенко, так и просто подозрительных личностей. Подозрительных набралось – вагон и маленькая тележка: вокзал есть вокзал! А вот приметы Андрея Мащенко оказались, как бы это выразиться, равномерно распределены среди популяции. Попадались сероглазые брюнеты, но невысокие, а также высокие брюнеты, но с черными и карими глазами; раза два мелькнула даже седая прядь надо лбом, но в одном случае она принадлежала молодому парню в дырявых джинсах и с развязными движениями, а во втором – так и вообще почтенной даме. Если Андрей Мащенко явился вместе с ними на Ярославский вокзал, должно быть, он здорово замаскировался!

До отбытия поезда осталось две минуты. Проводницы волновались, хлопали откидной ступенью, торопили уезжающих и провожающих. Нечего делать, пришлось занять свое место в вагоне. Кулаков предусмотрительно занял вместе с сыскной братией целое купе. На посторонний взгляд, это было очень странное купе. Здесь не чувствовалось того воодушевления, которое невольно посещает даже вполне оседлого человека перед дальней дорогой; здесь не размещали в ящиках сумки и чемоданы, не задергивали и не отдергивали занавески, не расправляли на столе салфетку, не ставили на нее бутылку с нагревшейся минеральной водой. Дух путешествия не витал над головами собравшихся здесь. Лица у них были хмурые и скучные, точно они сидели не в вагоне, а в офисе, и до конца рабочего дня оставалось еще добрых пять часов.

Отзвучали вокзальные предупреждения: «Скорый поезд… отправится… с… пути…» – и скорый поезд, покачнувшись, отчалил от Ярославского вокзала. Галя Романова, притулившаяся возле окна, невольно взглядывала на проносящиеся мимо зеленые склоны: уж очень она, южанка, любила лето. Володя Яковлев, сидевший возле двери, изучал коридор. По коридору беспокойно сновало изрядное количество пассажиров, отыскивающих свои места, но непохоже, чтобы кто-то из них стремился передавать Кулакову рекомендации по расставанию с деньгами.

Кулаков сидел на середине полки, прижимая к себе чемоданчик. Агееву, которого в этот день буквально преследовало заимствованное из Гайдара слово «буржуин», представился Мальчиш-Плохиш, который вот так же прижимает к выступающему пузцу чемодан, полный варенья, печенья и… чем его там еще соблазнила проклятая гидра капитализма? Вид у Кулакова сейчас, когда он не следил за своим лицом, сделался суровый, словно он намекал, что объявившемуся Андрею или его сообщнику придется отнимать у него деньги силой. А то и выгрызать зубами…

Ни сообщник, ни сам Андрей, однако же, не объявлялись. А между тем поезд все одолевал и одолевал километры. Выехав за пределы Москвы, вагоны покатили среди ландшафтов Подмосковья. По всем купе проводницы успели проверить билеты и предложить постели, возле туалета образовалась и рассосалась очередь, а похитителей – ни слуху ни духу.

– Так мы, пожалуй, и в Архангельск приедем, – пошутил Кротов. – А что, прекрасный русский город, шедевр северного зодчества. Кто-нибудь из вас там бывал?

Шутка не добавила присутствующим оптимизма. Общий уровень оптимизма в купе убывал обратно пропорционально километрам, отделявшим поезд от Москвы. А что, если приказ сесть на поезд – очередная коварная уловка? Что, если их просто уводят – то есть увозят – подальше от места настоящего действия? Что, если деньги не понадобятся, потому что Андрей Мащенко и не собирался обменивать ребенка на деньги? Но тогда – что же он делает с ним? Никто из присутствующих не делился этими вопросами с остальными, однако все догадывались, что мысли их движутся в одном направлении. Так же, как и поезд…

От резкой пронзительной трели звонка все в купе вздрогнули. Игорь Кулаков весь передернулся, прежде чем запустить руку в карман пиджака и извлечь мобильный телефон:

– Да, я. Андрюха, это ты? Да что же ты творишь, парши… А, что? Где мы находимся? А черт его знает! Завод вроде какой-то справа… Труба? Труба, да, есть, полосатая. Выбросить? Мост? Какой мост?

На этот раз переговоры закончились довольно-таки быстро. Нажав кнопку разрыва связи, Кулаков объявил во всеуслышание:

– Сейчас будет мост. Он… Андрей потребовал, чтобы я выбросил из поезда чемодан с деньгами, когда мы будем проезжать под этим мостом.

Игорь Кулаков, сопровождаемый Агеевым и Кротовым, устремился к тамбуру, придерживая чемодан. Галя и Володя срочно связались с ближайшим постом – одним из нескольких, которые на такой случай были расставлены по ходу следования поезда.

Времени на раздумья не оставалось: мост уже виднелся вдали. Вот сейчас рельсы совершат поворот – и поезд выйдет на финишную для чемоданчика с деньгами прямую… Опытные работники милиции присматривались: ага, склон, под ним – зеркальный извив речушки, чуть дальше – вход в какой-то бетонированный тоннель… Скорее всего, тот, кто им нужен, поджидает в тоннеле. А может, он – среди тех загорелых мужиков, которые пытаются удить рыбу на реке? Высокий склон. Если резко затормозить?.. Эх, неудобно. Страшно неудобно. Тот, кто внизу, в выгодном положении по сравнению с ними: подхватил чемодан – и деру…

Ветер хлестал Кулакова по лицу, когда тот, размахнувшись, послал чемодан в полет по зеленому склону. Позади хлопала дверь: там сотрудники «Глории» и Галя Романова отбивались от проводниц, пытаясь их убедить, что это никакой не теракт и все находится под контролем милиции и прокуратуры. Чемодан продолжал катиться по склону; время от времени очередная неровность почвы отправляла его в короткий полет. Игорь Кулаков, хотя и не примеривался, выбрал, как нарочно, именно тот участок склона, по которому чемодан мог слететь беспрепятственно. Попади он правее, так и остался бы лежать в траве.

За этим полетом снизу наблюдал молодой человек со светлыми, барашковой волнистости, волосами, одетый в полосатую футболку и серые, подкатанные до колен, брюки. В данный момент его волновало одно: выдержат ли замки? Собирать доллары, если бы их разметало по зеленой травке, пришлось бы слишком долго… Однако и сам чемодан, и его замки оказались достаточно крепкими, чтобы донести свое увесистое содержимое до самого низа. Точно послушная собака, чемодан улегся на песок речной отмели возле ног человека с волнистыми волосами, который подхватил его и как можно быстрее бросился выполнять следующую часть обдуманного накануне плана…

Пассажиры поезда №16 «Москва – Архангельск» пережили не самые приятные секунды, во время которых вагоны как следует тряхнуло. Плохо закрепленные сумки попадали на пол, как спелые плоды, напитки выплеснулись из бутылок, большинство пассажиров получило ушибы разных частей тела, а один профессор-историк вставными зубами прикусил себе язык. Как всегда в таких случаях, вспыхнуло общественное возмущение, замешанное на испуге:

– Что там такое? Взрыв?

– Теракт! Чеченцы!

– Крушение! Нам-то повезло, а передние вагоны – в лепешку…

– Рельсы разобрали! Потом сдадут в скупку металлов!

– Да что вы придумываете? Просто какая-то сволочь дернула стоп-кран.

«Сволочи», остановившие поезд, уже вовсю из него эвакуировались. Галя Романова мимоходом порадовалась, что на этом задании она не в форменной одежде: форма предполагает юбку, а Галочка с утра предусмотрительно влезла в джинсы. И все же ей, небольшой и кругленькой, как колобок, нелегко было достигнуть твердой почвы: оказывается, от двери до рельсов без платформы – такая высота! По счастью, Володя Яковлев и Филипп Кузьмич галантно подхватили ее под руки. А дальше Галя уже действовала самостоятельно и грозно ринулась в сторону предполагаемого врага, нащупывая табельное оружие, которое применять не собиралась… но для устрашения оно сгодится. Попутно, правда, смотрела, куда ступает, чтобы случайно не убить противника, свалившись ему в буквальном смысле на голову.

Игорь Кулаков по комплекции мало чем отличался от старшего лейтенанта Романовой, разве что был на голову выше. Однако, прыгая с поезда, он обошелся без помощников. Кажется, все это происшествие влило в него дополнительные физические силы. В сущности, от него не требовалось дальнейших действий – он мог доехать до ближайшей остановки и сесть на поезд в обратном направлении… Но он не хотел оставаться в стороне. Этого он бы просто не вынес.

Группа захвата скатывалась по склону едва ли не с той же скоростью, как и чемодан: этот народ пары-тройки синяков не испугается. Очутившись внизу, они с редкой организованностью, не сговариваясь, разделились на три группы. Первая пошла обшаривать загадочный бетонный тоннель, вторая бросилась к рыболовам, а третья побежала в сторону ближайшего шоссе. Вторая группа вскоре присоединилась к третьей: дачники сообщили им кое-что важное.

Местность здесь была дачная, но не слишком оживленная, и машин на асфальтовой дороге было – раз-два и обчелся. Далеко впереди маячил велосипедист, который сосредоточенно приник к рулю, крутя педали. Судя по коричневой хозяйственной сумке, из которой углом выпирал чемодан, его-то и следовало изловить…

Игорь Кулаков продолжал потрясать глориевцев, превосходя собственные физические возможности. Мало того, что он, ненамного отстав от тренированных членов группы захвата, выбежал на шоссе – он также рванул вслед велосипедисту, намереваясь, очевидно, догнать его на своих двоих. Однако полноватое телосложение, короткие ноги и одышка не оставляли этой затее никаких шансов.

Агеев голоснул. Проносящиеся мимо владельцы собственных транспортных средств его проигнорировали. Они отлично видели, что на обочине собралась пусть небольшая, но подозрительная толпа, и меньше всего хотели оказаться в чем-то замешаны.

– Стой, стрелять буду! – Наконец-то найдя применение табельному оружию, Галя сделала предупредительный выстрел. Велосипедист, спиной чуя губительный свинец, резвее заработал ногами. Второй выстрел Галя сделала по колесам… Эх, промазала! Человек на велосипеде был уже далеко…

– Это вы, что ли, похитителей ребенка ловите? – рядом с ними притормозила зеленая «девятка».

– Мы! Ура! – не удержался от несолидного восклицания опытный опер Володя Яковлев. Наконец-то подоспели помощники с ближайшего поста!

Теперь они наверняка догонят человека с чемоданом, полным долларов…

Дело Кирилла Легейдо. Переговоры с французами

После пережитого испытания Александру Борисовичу трудно было привести себя в порядок. Перед глазами все плыло, голова кружилась так, что легко было вообразить себя мухой, которая ходит вверх ногами по потолку. Однако в любом состоянии Турецкий не мог забыть, что обещал быть на переговорах в агентстве «Гаррисон Райт». А это обещание он обязан исполнить, живой или мертвый. От него зависит, потеряет ли хороший человек веру как в правоохранительные органы, так и в частные охранные агентства. Веру в то, что наши сыщики умеют не только арестовывать невинных людей, но и восстанавливать справедливость… Одним словом, час спустя Турецкий – аккуратно причесанный, бодрый, будто не лежал совсем недавно без сознания, вошел в переговорную рекламного агентства.

Он успел как раз вовремя. За столом рассаживались Леня, Таня, парень копирайтер, бородач арт-директор и двое господ, чем-то похожих друг на друга – первый повыше и потоньше, второй пониже и потолще, оба в дорогих пиджаках. Встретив мужчин с такой внешностью на московской улице, Александр Борисович принял бы их за гостей из Чечни или Дагестана. Однако то, как привычно переговаривались они по-французски, доказывало, что эти смуглые черноволосые мужчины родились в местах, расположенных ближе к Пиренеям, чем к Кавказу. А впрочем, они могут и не быть коренными французами: этнический состав Франции в наши дни довольно пестрый. Де Голль со своим «освобождением» от Алжира здорово подгадил потомкам… От размышлений на национальные темы Турецкого отвлек громкий голос исполнительного директора. Леня обратился по-английски ко всем присутствующим:

– Поскольку не все мы знаем французский, с позволения Жюля и Джима мы будем общаться на английском.

Французы выразили благосклонное согласие, закивав брюнетистыми головами.

Таня, заметив Турецкого, приглашающе махнула рукой:

– Позвольте представить, новый сотрудник моего креативного отдела, Александр Турецкий. Садитесь, Александр!

Двое рекламистов – арт-директор и копирайтер – удивленно переглянулись и вопросительно посмотрели на Таню. Она осталась невозмутима. Французы, почувствовав общее замешательство, напряженно-вежливо улыбнулись. Леня тоже изобразил улыбку, похожую скорее на гримасу:

– Ну что ж, если все в сборе, то начнем.

Леня вставил диск в ноутбук, подсоединенный к проектору. Большой экран на стене вспыхнул синим цветом – изображение появилось не сразу. Зазвучали первые музыкальные такты ролика. Отсветы картинок, которые возникли на экране, легли на лица…

Честно сознаться, Александр Борисович не в состоянии судить, был рекламный ролик хорошим или так себе. Он лишь краем глаза замечал, как молоденькая актрисулька на экране сексуально изгибалась, демонстрируя части тела, цензурно дозволенные к обнажению, вокруг которых вилась мультипликационная цветная лента, демонстрируя негу и ласку косметики «Do»… Несравненно больше его интересовала реакция сотрудников «Гаррисон Райт». А сотрудники «Гаррисон Райт» напряженно и даже несколько затравленно поглядывали на французов. Французы же созерцали происходящее на экране с каменными лицами.

– Леонид, вы не могли бы повторить последние секунды ролика? – по-английски прозвучала в гробовой тишине реплика Жюля, заставившая всех вздрогнуть, как шаги Командора.

Леня кивнул и поспешно нажал на кнопку компьютерной мыши. Вновь зазвучали последние такты музыки.

Женский голос интимно промурлыкал по-русски:

– Косметика Do. Уход от и Do.

– Если можно, – вмешался теперь Джим, – чуть раньше, до пэкшота… да, вот здесь, на крупном плане актрисы. Нажмите на паузу.

На экране застыло девичье лицо. Нежная кожа, мягкая улыбка. С точки зрения Турецкого, не Мона Лиза и не Анджелина Джоли, но ничего себе мордашка, смазливенькая. Во всяком случае, для рекламы косметики она вполне подходит… Однако Жюль, очевидно, придерживался иной точки зрения, потому что заговорил в быстром темпе, почти визгливо:

– Мы утверждали другую актрису… Относительно этого лица мы отмечали, что оно недостаточно гламурно.

– Но это лицо было утверждено вами как бэк ап… – постарался оправдаться Леня.

– Господин Легейдо сумел тогда нас убедить, – возразил настырный Жюль. – Но вы не предупредили нас о форс-мажоре с вашей основной актрисой перед съемками.

– Как? – Леня больше даже не делал попыток улыбаться. – Разве Кирилл не отправлял вам сообщение, что актриса…

– Было одно сообщение, но в непонятной формулировке, – заявил Джим. – Мы не придали ему значения.

– Мы разделяем ваше горе и скорбим с вами о кончине господина Легейдо, – припечатал Жюль, – но вынуждены сказать, что фирма Do не может оплатить этот ролик и продолжать сотрудничество.

– Что ж, это ваше право… – помолчав, ответил Леня. – Однако хочу напомнить вам о гарантийном письме, которое вы предоставили банку, давшему нам кредит в 300 тысяч евро на эти съемки.

– Леонид! – надменно сказал Джим. – Несмотря на трагическую кончину господина Легейдо, мы очень удивлены, что вы, как исполнительный директор, не знаете, что творится в вашем агентстве.

– На этапе подписания сметы господин Легейдо заверил нас, что гарантийное письмо не требуется, – поддержал его Жюль. – Мы не подписывали никакого письма…

– Если у вас есть сомнения, – снова Джим, – вы можете связаться с нашими юристами или обратиться в международный арбитраж.

На Леню было жалко смотреть. Обессиленный, он опустился на стул. Глаза его неподвижно уставились в пол. Прочие сотрудники «Гаррисон Райт» замерли, точно фотограф скомандовал им: «Сейчас вылетит птичка!» Вот только выражения их лиц вряд ли подходили для групповой фотографии…

Нанеся последний удар, французы поднялись с места. И вот тут-то, словно желая подсластить пилюлю, Жюль произнес единственное за все время общения с агентством более или менее русское слово:

– Дозвиданья!

Оба француза вышли из переговорной. Повисла недобрая тишина. И в этой тишине, необычно медленно, словно с трудом проталкиваясь сквозь ее плотность, Таня подошла к городскому телефону, сняла трубку, нажала две кнопки.

– Скажи всем, чтоб зашли в переговорную, – скомандовала в трубку креативный директор. – Да, сейчас. Да, все, кто сейчас в офисе.

Ведущие сотрудники агентства ждали. Турецкий в силах был прекратить происходящее, но ждал и он: во что выльется этот спектакль? В дверях появились несколько парней и девушек – человек семь. Не понимая, очевидно, зачем их вызвали, они нерешительно толпились у входа.

– Ребят, проходите, садитесь! – радушно замахала руками Таня. – Сейчас наш строгий и принципиальный исполнительный директор Леонид Савельев расскажет нам, как он разорил наше агентство…

Леня, продолжавший до сих пор так же убито сидеть на стуле, поднял голову. Действительно ли глаза у него были заплаканы, или это померещилось Турецкому вследствие плохой освещенности переговорной?

– Что? – простонал Савельев. – Таня, ты что говоришь?

– То, что знаю. – Таня рубила наотмашь, сплеча. – В чем уверена. Ты, Ленечка, создал себе якобы безупречное алиби… – Произнося это, Таня шагала с гордо поднятой головой взад-вперед перед экраном, на который до сих пор проецировалось лицо актрисы. По гневному лицу Тани пробегали свет и тень. – Ты всем вокруг говорил, что Кирилл подписывал сметы с французами без тебя. И так могло показаться со стороны, потому что общался с людьми всегда он, а тебя было как-то не видно…

– Таня… это что, и есть твои доказательства? – Леня будто бы не мог поверить своим ушам.

– Да! Еще ты говорил, что все финансовые документы по этой теме – в директории Кирилла, и вскрыть ее ты не можешь.

– Я и сейчас так говорю! – взвился исполнительный директор.

– Не смеши меня! Даже я вскрыла ее за пять минут. И увидела, что там нет ни гарантийного письма в банк, ни уведомления о замене актрисы.

– Ты? Но ты же говорила, что не знала пароля…

Но Таня, не слушая его жалкий лепет, гнула свою линию:

– А раз их там нет, значит, их там никогда и не было. И не по вине Кирилла, а по твоей вине.

– Таня! Все знают, что я всегда был против такого риска! Я всегда брал гарантийные письма…

– Тебя поманили хорошей должностью в крупном агентстве, – упрямо перебила его Таня. – И ты решил тут рискнуть напоследок, потому что наша судьба тебя уже мало волновала? А когда не получилось, договорился с кем надо и устроил падение самолета?

– Абсурд! – Когда Леонид это услышал, мужество как будто вернулось к нему, даже глаза мигом высохли. – Зачем бы мне было Кирилла убивать?

– Затем, чтобы сохранить твою безупречную деловую репутацию. – Таня, как видно, заранее все продумала. – Тебя в рекламе знают только по работе в агентстве Кирилла Легейдо «Гаррисон Райт». Аккуратной, точной, без финансовых рисков…

Леня молча посмотрел на Таню. Она с вызовом глядела ему в глаза.

– Будь Кирилл жив, вся Москва бы уже знала, что это ты нас разорил, – продолжала Таня. – Кто бы тебя взял после этого на самую ничтожную финансовую должность? Никто! Вот потому ты и убил Кирилла…

Арт-директор вскочил с места. Борода у него от возмущения растопырилась, точно банный веник:

– Танюх, ты че, охренела?

– А что? А вдруг она права? – поддержал Таню копирайтер.

– Да стопудняк это бред! – никак не мог успокоиться арт-директор. – Лень, девушка заболела, не обращай внимания…

Таня непроизвольно сжала кулаки, так что ногти впились в ладони. Глаза ее светились в полутьме опасным блеском, точно у приготовившейся к нападению рыси.

– А может, ты с ним заодно? – бросила она в лицо арт-директору.

– Я? Ты мала еще рассуждать, с кем я и за что!

Все начали говорить одновременно, причем на повышенных тонах. Деловое совещание перерастало в безобразную ссору. Копирайтер замахнулся на исполнительного директора. Видя, что ситуация выходит из-под контроля, Турецкий набрал в грудь побольше воздуха и рявкнул:

– Тихо! Всем оставаться на местах! Следователь Турецкий, по поручению генпрокуратуры!

Волшебное слово «генпрокуратура» оказало свое обычное действие: вмиг стало тихо.

– Мы занимаемся этим делом, – без крика, спокойно произнес Турецкий. – Прошу вас всех воздержаться от скороспелых обвинений. Дело расследуется. В нем появились новые обстоятельства. Я обещаю: скоро все станет ясно…

Личное дело Александра Турецкого. Муж в отсутствие жены

Если бы Турецкий мог себе это позволить, после посещения агентства «Гаррисон Райт» он вернулся бы в «Глорию», несмотря на окончание рабочего дня. Он вообще временно стал бы, в буквальном смысле, дневать и ночевать на работе. Но в «Глории» его поджидали Плетнев и Меркулов, а ему как-то не хотелось смотреть им в глаза… А дома придется смотреть в глаза Ирине, что еще мучительнее… Черт, может, снять номер в гостинице? Хотя бы на сутки? По деньгам он может себе это позволить. «Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать», – вспомнилась песня Высоцкого. Саша достал мобильник: не отключить ли его, чтобы и вправду не могли запеленговать? Но мобильник и так не подавал никаких сигналов. Похоже, Александр Борисович Турецкий больше никому не нужен…

Да нет, ерунда. Можно скрыться на сутки, на двое, ну а дальше-то? Все равно придется, рано или поздно, встретиться с женой, друзьями, перед которыми так невыносимо стыдно, будто они поймали его за каким-то неприличным делом… да по существу так оно и есть! Нет уж, придется как следует разобраться и все объяснить. «Или эмигрировать в Аргентину», – усмехнулся Турецкий, направляя автомобиль к дому. Антон и Костя, – они и так уже все поняли. А вот отношения с Ириной нельзя бросать на самотек. Кажется, у нее от этой ее психологической науки совсем крышу сносит, – по крайней мере, в последнее время Иркины реакции стали непредсказуемы…

Стоя в пробках, Турецкий составлял речь. Объяснительно-покаянную. По убедительности доводов и силе эмоционального воздействия она способна была растрогать Нюрнбергский трибунал. Входя в подъезд, Александр Борисович отрабатывал ее завершительную часть… Но стоило открыть дверь своими ключами, как превосходно составленные фразы начисто улетучились. Какая-то особая, снулая, лишенная живого присутствия тишина в квартире доказывала, что Ирины дома нет. Для верности Саша прошел по всем комнатам. Возле шкафа с одеждой – разбросанные платья, на подзеркальнике – ворох косметики: точно, знакомая картина маслом, супружница в спешном порядке собиралась в ресторан… Турецкий сморщился и напрягся, пережидая волну обрушившейся на него боли. Она торопилась… она думала, что опаздывает… такая педантичная, как всегда… она пришла на час раньше! Какое дурацкое совпадение… по времени… с Ольгой…

Дурацкое? Нет, это он дурак! Надо было либо сразу признаваться, выложив Ирине свою версию происходящего, либо получше маскироваться. Зачем было назначать встречу в агентстве? Следовало развести Ольгу и Ирину по разным местам, по разным домам, по разным отсекам мироздания, чтобы полностью исключить их встречу. Тем более на месте, так сказать, преступления, когда Ирина не могла не поверить собственным глазам. Хотя эти глаза видели совсем не то, что происходило на самом деле…

«Легко сказать – полностью исключить встречу, – скептически напомнил о себе предыдущий опыт бабника. – Сколько раз пытался, и никогда не получалось. Мои любовницы рано или поздно становились известны Ирине. По крайней мере, самые долговременные мои любовницы… Но там хотя бы действительно что-то было! А сейчас – из-за чего я страдаю?»

Тоскливо глядя с балкона на небо, в котором копились грозовые тучи, Турецкий не мог не прийти к выводу, что страдает он как раз за предыдущих любовниц. В том числе и тех, о которых Ирина ничего не узнала. Как если бы Ольга, с которой у него ничего не было, стала расплатой за то, что было… «Единожды солгавший, кто тебе поверит?» А он лгал жене не один раз. Он приучил ее к тому, что измена в их супружеской жизни – почти норма. Вот и получай! Александр Борисович яростно саданул кулаком по выходящей на балкон шершавой стене. Ребро ладони украсилось точечными царапинами. Не слишком помогло…

Устрашающие сине-багровые, точно кровоподтеки, тучи навели Турецкого на другие мысли. Где сейчас Ирина? Собственно, эта мысль посетила его, как только он вошел в квартиру, и только рассуждения на тему измены слегка вытеснили ее… Так куда она делась? После сборов в ресторан жена домой не заходила, иначе эта чистюля прибрала бы свое разбросанное бабье хозяйство… Где ее искать – по всей Москве? Хоть бы зонтик с собой прихватила – вот-вот грянет гроза… Но где же она может пребывать столько времени? Он успел уже и отлежаться после столкновения с Жорой-Технарем, и пленку посмотреть, и в рекламное агентство смотаться… А вдруг с Иркой что-то произошло? В то, что жена способна покончить с собой, Турецкий до конца не верил. Но все-таки, а вдруг… В состоянии аффекта? Решила, что если муж, вопреки всем обещаниям и длинному периоду нерушимой супружеской верности, продолжает ее обманывать, то жить ни к чему. Ведь один раз она уже пробовала, после потери ребенка, и хотя говорит, что этот опыт навек отвратил ее от самоубийства, – так ведь это всего лишь ее слова… Турецкий вздрогнул, как будто первая капля ледяного дождя упала ему за шиворот. Но это была иллюзия: хотя тучи неумолимо стягивались, дождь еще не шел.

А что, если?.. Была у Турецкого еще одна догадка относительно того, куда могла пропасть Ирина. И хотя мысль о самоубийстве жены была жутка и невыносима, эта, вторая догадка казалась еще хуже… Видя, что муж упорно изменяет ей, разве не могла Ирина… отплатить ему той же монетой? Такая идея взбрела бы в голову девяти женщинам из десяти. Наверное, человек семь ее бы реализовали. И почувствовали себя отомщенными.

Но к какому мужчине она могла бы пойти? Разве у Ирины был кто-то на примете? Турецкий ощутил такую же беспомощность, какую, наверное, ощущала жена, догадываясь, что муж ей изменяет. Он ведь совершенно не знает ее новых знакомых! Кто-то из психологов… из прежних пациентов… или… Да вот хотя бы Антон Плетнев! Посетившее озарение показалось абсурдным, но в абсурдности заключалась его сила. И, если хорошенько подумать, такое ли оно абсурдное? Да, действительно, Ирина ведь столько возилась с Плетневым, возвращая его пострадавшую психику к норме! Если пациенты привязываются к лечащим врачам, то ведь и врачи обращают на пациентов внимание… Память услужливо подсовывала взгляды – восторженные, и нежные, и в высшей степени мужские, – которые устремлял Плетнев на его жену… Нет, это не бред, в этом есть изрядная доля правды!

Турецкий не мог дальше терпеть. Достав мобильник, он нашел в меню «Контакты» телефон жены… «Аппарат абонента отключен или находится вне зоны действия сети». Телефон Плетнева… то же самое. Это ничего не значит. Ни в том, ни в другом смысле. В самом деле, когда это Ирина ему изменяла? Да еще и с его же сослуживцем? Вероятнее, к сожалению, другой вариант: она спрыгнула в Москву-реку… или шагнула под колеса не успевшего затормозить автомобиля… или, решившись отомстить мужу немедленно, с первым встречным, стала жертвой сексуального маньяка… Завтра в списке происшествий он найдет сообщение о том, что обнаружено тело женщины лет сорока, одетой… А кстати, во что она была одета? Турецкого так поразил ее взгляд, когда она увидела Ольгу, что на одежду он как-то совершенно не обратил внимания…

«Хватит! – мысленно прикрикнул на себя Турецкий. – Я иду ее искать. Куда угодно. Лишь бы действовать!»

Донесшийся из коридора звук открываемой двери показался стуком из загробного мира. Не звякнули ключи в замке – дверь просто открылась; и лишь с опозданием Турецкий вспомнил, что за всеми этими передрягами забыл ее запереть… Сашу точно ветром вынесло в прихожую. Ирина, держась за вешалку, сбрасывала красные туфли-лодочки. Платье на ней было красное, точно костер в кукольном спектакле, а лицо потеряло живые цвета, будто у покойницы. Помада на губах слизана. Тушь размазалась в уголках глаз, потемневших, как небо над Москвой. Если бы Турецкий даже не забыл свою тщательно подготовленную речь, едва вошел в квартиру, при виде этого безмолвного, словно отделенного от мира стеклянной стенкой лица он все равно не сумел бы ее воспроизвести.

– Ира! Наконец-то! Ириш, я так за тебя переволновался… Тут еще гроза начинается, а ты без зонта… Я думал, уж не случилось ли с тобой чего-нибудь…

Этот жалкий лепет не произвел никакого впечатления на Ирину. По крайней мере она ничего не сказала. И на ее лице по-прежнему не отражалось ничего, что могло бы быть истолковано в пользу блудного супруга. Хоть бы гнев, негодование, готовность к скандалу: это позволяло бы надеяться, что поругается и простит, как бывало неоднократно… Так нет же! Полное, нерушимое, отстраненное безмолвие.

В это безмолвие облегчающим душу громом ворвался звук телефонного звонка. Испытывая колоссальное, хотя и временное облегчение, Турецкий схватил трубку.

– Турецкий, добрейший вечер. Я тебя ни от чего не отрываю?

Это был Лимонник. А Лимонника Турецкий готов был выслушать в любое время дня и ночи. Потому что он попусту не звонит…

Дело Степана Кулакова. Еще один похититель

Человек, пойманный с чемоданом, как и предполагали, оказался сообщником Андрея Мащенко. А кроме того – что явилось неожиданностью, – он оказался не кем иным, как преподавателем физики в школе, где учился Степан. Правда, убедившись в том, как он резво ездит на велосипеде, Агеев скорее готов был поверить в то, что этот довольно-таки молодой еще человек – преподаватель физкультуры…

Борис Торкун представлял собой редкий случай, когда человек, не получивший педагогического образования, приходит в школу. Так сложились жизненные обстоятельства: мать хворала, пришлось выбрать рабочее место вблизи от квартиры, которое позволяло бы часто заглядывать к ней… Утешением для Бориса служил тот факт, что школа считалась очень хорошей. Элитной, с давними традициями. К тому же он любил детей… Правда, его собственный кратковременный брак не подарил Борису ребенка, но тем не менее физик был уверен, что детей он любит. Как же иначе? Разве можно не любить то, что свойственно ребенку? Эта способность к искреннему веселью, эти свежие, не запудренные еще взрослыми мозги, эта чистота восприятия… Если бы его бывшая супружница подарила ему сына или дочь, возможно, он не пошел бы на развод так легко. Но, по крайней мере, теперь он может компенсировать отсутствие отцовства, обучая чужих детей.

Школа быстро лишила Бориса иллюзий. Искреннее детское веселье обернулось склонностью к жестоким выходкам в отношении слабых одноклассников и подловатыми шутками, направленными против учителей. Не запудренные взрослыми мозги оказались засорены штампованными фразами из рекламы. А что касается чистоты восприятия, то, хотя Борис из кожи вон лез, выискивая занимательные задачи и интересные факты по своему предмету, школьники усваивали физику с превеликим скрипом и напрягом. Они пялились на формулы, как очень тупые бараны на очень новые ворота. Борис выходил из себя и закономерно чувствовал себя плохим педагогом. Чувство собственной педагогической несостоятельности вело к иным нехорошим чувствам… После трех лет работы в школе Борис Торкун начал ненавидеть этих маленьких зверенышей, еще более глупых, агрессивных и развязных, чем взрослые скоты.

Тем не менее в педагогическом коллективе его ценили – и не только как редкого и перспективного мужчину среди женского царства, но и как превосходного предметника. Кажется, любовь к детям вообще не считается большим достоинством в школах. Когда Борису предложили взять классное руководство, он не отказался: все-таки дополнительные деньги. Он все глубже втягивался в этот мирок, полный сплетен, дрязг, примитивных уловок и тайных желаний. Он жалел, что пришел в школу, но уйти отсюда уже не мог. Прежнюю работу он потерял, найти новую было трудно. А есть, как ни банально, хотелось каждый день…

Все это его не оправдывает. Но это хотя бы частично способно объяснить, почему он не отшил сразу же Андрея Мащенко, который подкатил к нему со своим предложением… Предложение изъять часть денег у богатого папахена одного из учеников в его классе не показалось Борису таким уж кошмарным. Правда, он долго сомневался и колебался: ведь как-никак это – криминал…

– Не такой уж криминал, – уверял Андрей, глядя на Бориса светлыми бесстыжими глазами беса-искусителя. – Я так устрою, что мальчишка сам нам помогать будет. Пусть потом папаша с него деньги требует! А мы растворимся… заляжем на дно…

Как ни удивительно, Борис сразу поверил, что Андрей способен переманить мальчишку на свою сторону и восстановить против отца. В нем было что-то… какое-то обаяние, если понимать это в том смысле, что он способен был «обаять» – зачаровать – любого. Гипнозом каким-то владел, что ли? По крайней мере, на детей его гипноз действовал будь здоров. Вот кому надо было идти в учителя, а совсем не Борису!

Та вечеринка была не слишком веселая, хотя и многолюдная – обычный вечер в школе, посвященный празднику 8 Марта. Детей и взрослых было много, охране за всеми в таких случаях не уследить, и пришедший вместе с Борисом Андрей органично вписался в празднество. Никто не задавался вопросом, кто он такой: все, наверное, думали, что родственник кого-то из ребятишек. А за то время, пока дети и родители веселились, Андрей нашел подход к Степану. Он замкнутый… Но Андрей справился с его замкнутостью, – Борис сообщил ему о Степановых интересах. Классный руководитель все-таки должен знать своих учеников!

Между прочим, Степан был на этом школьном мероприятии с мамой. Сусанна тоже Андрея видела, и, кажется, он понравился ей… Во всяком случае, внушил доверие. Она, кажется, решила, что этот человек относится к педагогическому коллективу – ведь родители не обязаны знать в лицо всех работников школы! Для доверия им достаточно, что человек находится на ее территории…

Кротов и Агеев ничего не сказали Борису, но с удивлением отметили про себя, что если бы на школьный вечер Степан явился вместе с папой, план, по всей вероятности, провалился бы. Или если бы Сусанна описала мужу весь вечер и встреченных в школе людей, особо отметив веселого эрудированного брюнета со шрамом на подбородке. Но, очевидно, ничего подобного в семье Кулаковых не было принято. Как же разобщены люди! Можно ли это вообще назвать семьей?

– Андрей планировал убить ребенка?

– Нет! Что вы! – Лицо Бориса Торкуна выразило испуг, но был ли это страх за себя или за мальчика, сказать невозможно. – Мы не планировали… Я не позволил бы… Но только…

– Что «только»? – прикрикнул на него Кротов.

– Он хотел получить деньги… Теперь, наверное, не получит… Не знаю, что он со Степаном сделает. Вдруг разозлится? Он ведь уголовник, я правильно догадался?

– Раньше надо было догадываться! – не выдержал Кротов. – На сколько вы договорились?

– Пятнадцать часов ровно… Как говорится, ноль-ноль…

Кротов взглянул на часы.

– Времени навалом! – обнадежил он остальных. – Получит он свои «зелененькие»! И милицию в придачу! Поехали! Э-э, тьфу, погодите… А где наши друзья-спецназовцы? Которые в ту бетонную нору полезли?

– Наверное, до сих пор по норам и лазят. По канализации, или что у них там.

– Ну, вы уж как-нибудь предупредите, что мы его взяли!

Пришлось смириться с потерей части человеческого ресурса. Впрочем, и без тех, кто пошли обследовать канализацию, людей оказалось выше крыши… Нет, все-таки слегка пониже крыши автомобиля, куда участники этого марафонского забега набились с трудом. Игорь Кулаков, оказавшись рядом с незадачливым физиком, из которого получился такой же неудачливый похититель, пытался применить к нему меры физического воздействия. Пришлось их рассадить. На это ушло еще несколько минут.

– Ну, все наконец? Едем?

– Едем!

– А теперь, – весело сказал Андрей, – я должен тебя связать. Ты уж потерпи, так надо. Для правдоподобия.

Степан широко улыбнулся: все получилось, как надо, игра вступала в заключительную стадию. Еще один, последний бой – и на экране загорится сияющее Game over… Он, Степан, выиграет у родителей! Это оказалось не очень трудно. Даже весело. Он, конечно, волновался за маму, но бранчливый голос отца в трубке лишил его всякого желания сознаться, что все это – розыгрыш. Страшный, может быть, но – розыгрыш. Он с трудом сдерживался, чтобы не расхохотаться прямо в телефон – и смех все-таки прорывался, но Степан зажимал себе рот, чтобы смех сошел за рыдания. Кажется, папа ничего не понял. А может, чуть-чуть догадался? Иначе почему говорил с ним так сердито?

Нет, не может быть. На самом деле все получилось. Деньги уже сегодня будут у Андрея. А Степана найдут родители… И чтобы все их подозрения испарились, Степан должен будет иметь такой вид, будто ему действительно пришлось многое пережить. Будто ему здесь было очень плохо…

А если по-честному, ему здесь было хорошо. Гулять было нельзя, его могли бы заметить; но Андрей ради него взял на работе отпуск, таскал ему журналы, какие он просил, не запрещал часами играть в игры на карманном компьютере и никогда не говорил, что этими играми он только попусту портит глаза. Вместо обедов с обязательным супом на первое и тефтелей на второе можно было питаться необыкновенно вкусными макаронами из пакетика, которые надо заливать кипятком. А еще Андрей рассказывал ему о том, где он побывал, что повидал. Шутил с ним, играл в шашки и домино, – и оказалось, что играть с живым человеком интереснее, чем с машиной. Они много смеялись… Одним словом, у Степана останутся замечательные воспоминания об этой пустой, словно бы ничейной, квартире в отдаленном районе. Андрей говорит, что это временное жилье, его не жалко бросить. Наверное, так оно и есть. Андрей взял бы на себя слишком тяжелую ношу, принимая беглеца в собственной квартире. Достаточно и того, что он подставил себя под удар, укрывая беглеца. Теперь ведь его по правде могут обвинить в похищении…

– Связывай покрепче, – советовал Степан старшему другу, морщась от сдавливающей его руки толстой бельевой веревки. – Без лажи.

– Откуда только таких выражений набрался? – пожурил его Андрей. – Придется заняться твоим воспитанием…

– Займешься потом. А сейчас связывай так, чтобы я мог сказать, что меня здесь мучили.

Но, несмотря на проявленное в этом пункте мужество, Степан дрогнул, когда Андрей принес из кухни моток широкого серого скотча.

– А это… обязательно?

– А как же, – ответил Андрей с серьезным лицом. – Спросят: почему не кричал, не звал на помощь? Люди кругом, услышали бы… Так что для конспирации – придется.

Заклеивание рта скотчем оказалось на редкость противной процедурой. Хотя обычно Степан не имел некрасивой привычки плеваться, ему тотчас захотелось сплюнуть заполнившую рот жидкую, показалось, что избыточную слюну. А только представить, как эту полоску, сразу стиснувшую лицо, сорвут одним движением… или даже не одним… Ой! Это же страшно больно… Но надо так надо. Андрей лучше знает, как надо.

Степан точно со стороны, будто происходящее его не касалось, наблюдал за Андреем, действия которого становились все более и более иррациональными. Он достал из шкафа скатанное одеяло, расправил его, кнопками и булавками закрепил его на окне. Затем своими сильными руками он легко сдвинул диван с лежащим на нем связанным мальчиком на середину комнаты, прямо под четырехрожковую люстру, растопыривавшую свои пыльные абажуры-колпаки. После этого он вышел в коридор и там исчез. Минута шла за минутой, и Степан уже подумал, что Андрей так неслышно ушел куда-то из квартиры… Но он вернулся. В руках он держал что-то странное – длинный шерстяной шарф. Черно-белый. Кому нужен шерстяной шарф? И зачем? Ведь сейчас лето…

Андрей подошел совсем близко к Степану и наклонился, чтобы заглянуть ему в глаза. Мальчику померещилось – или это было на самом деле? – что взгляд у старшего друга виноватый.

– Степан, ты меня хорошо слышишь?

Вот смешной вопрос! Ведь у него заклеен рот, а не уши… Лишенный возможности подтвердить словами, Степан кивнул – прижал подбородок к обвитому веревками телу.

– Вот видишь, Степан, как иногда сложно все выходит в жизни. Мне ведь было с тобой интересно, я привязался к тебе. Ты это пойми… А сейчас я тебе должен рассказать одну печальную историю. То, что много лет назад, еще до твоего рождения, случилось между мной и твоим отцом…

Андрей видел, как широко раскрылись глаза Степана. Кажется, он что-то попытался сказать, вопреки полосе скотча. Андрей думал, что испытает от этого дикое наслаждение, какое бывает, когда сбывается нечто давно ожидаемое. Ничего подобного! Если бы кто-то посторонний сказал ему сейчас: «Отпусти мальчишку, и ничего тебе не будет», – разве он не послушался бы? Но нет, он мечтал об этом дне долгими лагерными ночами, когда усталость гонит в сон, а перевозбужденный мозг не позволяет заснуть. Он не знал о существовании этого мальчика, он не знал, что Игоряха вообще женился; он только знал, что должен отомстить. Он должен, должен, должен…

Андрей сам удивляется, что у него все получилось. Ведь, если честно, он задумал рискованный план. Куда проще было бы подстеречь сына Кулакова, оглушить его ударом по голове – на физическую силу Мащенко никогда не жаловался и, затолкнув в машину, проделать то, что проделывают, наверное, десятки, сотни обычных киднепперов. Однако Андрей Мащенко не относился к их числу. Для него были важны не столько деньги, – хотя Игоряха, если по-честному, много чего ему задолжал за отнятую часть их общего бизнеса, – сколько возмездие. Сопоставляя все факты (времени было предостаточно), Андрей понял: это Игоряха Кулаков отнял у него самое дорогое и близкое. Не только любимую женщину, не только возможность создать семью, – подорвал его веру в людей. Они же были не разлей вода, Андрюха и Игоряха, два волжанских оболтуса, два отважных бизнесмена, два отчаянных экономиста! И вот, Игоряха предал его. Пусть теперь предательство постигнет его сына. А для этого следовало подойти к Степану как можно ближе… Конечно, был еще запасной вариант жертвы похищения – жена Кулакова; но эта тоненькая смуглая женщина, похожая на подвядший в отсутствие воды фиолетовый гладиолус, не выглядела счастливой в замужестве. Возможно, ее потеря не опечалила бы Кулакова. А ребенок… Все-таки ребенок – это ребенок. Все мы наиболее уязвимы в своих детях.

Все прошло как по маслу. Кто бы мог подумать, что ребенок богатого человека окажется таким доверчивым, одиноким и безнадзорным! Честное слово, в эти дни Андрей не раз задумывался, что мог бы оказаться для этого ребенка лучшим отцом, чем его собственный… Андрей испытывал удовольствие при мысли, что ему так безоговорочно доверяет сын его врага. И в то же время поглядывал на часы, которые тиканьем отсчитывали время, оставшееся до момента истины. Когда истина разверзнется перед ними, она поглотит обоих. Пути назад нет. И Андрею почти хотелось, чтобы часы тикали помедленнее…

Но когда время подошло, и стало ясно, что деваться некуда, на него нахлынуло спокойствие. Он не наслаждается происходящим, он просто совершает то, что должен. Его голос не дрожит и не сбивается, когда он произносит заранее заготовленные фразы:

– Когда-то, Степан, мы с твоим папой были самыми лучшими друзьями…

Личное дело Александра Турецкого. С моста головой…

Ирина не отдавала себе отчет, как вышла из «Глории», как пересекла двор, как пошла по московским улицам, сама не зная куда. Разве ей есть куда идти? Домой? А разве у нее есть дом? То, что наивно представлялось ей общим с Турецким домом, оказалось просто случайным местом, где живут два чужих человека. Она долго в этом сомневалась, но теперь истина ясно обнаружилась. И, наверное, это к лучшему. Горькая правда предпочтительнее приятной лжи.

Ирина не ругала мужа: ругань в адрес Турецкого означала бы какое-то сердечное участие. Просто в душе образовалось оледенение, справиться с которым не могла даже московская летняя жара. Вопрос: «Как нам жить дальше?» даже не вставал, словно не было никакого «дальше». Между ней и Турецким за все эти годы совместной жизни многое случалось! Были и ссоры, и недоразумения, и попытки спать раздельно, и новые упоительные моменты, позволявшие забыть предшествующий раздор… Но что бы ни происходило, общей основой было одно: они вместе, и будут вместе, и должны быть вместе. Они муж и жена. В самом деле муж и жена? Сейчас Ирина в этом сомневается. Как там это говорится в западных фильмах, когда герои венчаются: «Пока смерть не разлучит нас?» Ну вот, а здесь и смерти не нужно. Они и без того уже разлучены. А как иначе назвать ситуацию, когда муж постоянно обманывает жену? Жену, для которой обязан быть самым близким и родным человеком?

Больше всего Ирину уязвляло воспоминание о предшествовавшем психологическом сеансе с самой собой. Она уже и все свои ошибки разобрала с точки зрения психологии, и старалась быть хорошей, и мысленно сулила Турецкому несказанные радости! Она даже сумела уверить себя, что на этот раз Саша ее не обманывает… Фиг! Будто удар в лицо… Нет, она больше не будет себя обманывать, затуманивать свои ясные мозги во имя супружеского долга. У Турецкого его влечение к многоженству – на уровне физиологии: он же – Турецкий! Ну так завел бы себе гарем, вместо того, чтобы обманывать единственную жену! С физиологией бороться бесполезно. Ирина честно пыталась – и проиграла. Пусть теперь другая попытается. А Турецкий – ну, что ж Турецкий! Скатертью дорога! Попутный ветер в спину…

Ирина шла, не замечая дороги, и лишь когда визг тормозов и ругань водителя вывел ее из того состояния, в котором она, как выяснилось, передвигалась довольно-таки быстро. Иначе как объяснить, что Ирина вдруг обнаружила себя на набережной реки Яузы? Ага, самое время подышать свежим речным воздухом пополам со смогом… Ну что ж, гулять так гулять! Не стоит никуда торопиться, сегодня у нее, можно считать, выходной… Перегнувшись, Ира смотрела на мутную, почти черную, казавшуюся неподвижной, воду. На отмелях каменного ложа застыли не нужные никому предметы – какие-то обомшелые балки, обертки от чипсов, пластмассовые бутылки, мелкий зеленоватый сор.

«А что, если… туда? – промелькнула хищная, исполненная враждебного задора мысль. – Утонуть, наверное, не утону, а вот шею сверну – это запросто. Буду лежать там внизу, как дополнительный мусор. Будто меня тоже выбросили. Брошенная женщина – ничего себе каламбур… Брошенная с моста женщина. Не сразу обнаружат, наверное: слишком мало желающих любоваться грязной Яузой в этом месте. Скорее всего, меня выдаст запах. По летнему времени это запросто. Пока меня оттуда извлекут, я раздуюсь и посинею… Нет, с чего мне синеть, я же не утопленница, тут же мелко? Ну ладно, буду зеленая, с багровыми прожилками. И Турецкому придется опознавать меня по платью. Интересно, он вспомнит, что у меня было красное платье с разрезами, или нет? Мужики обычно не слишком интересуются дамскими тряпками…»

Перечисление трупных подробностей доставляло Ирине удовольствие – отвратительное, но щекочущее нервы. Наслаждаясь зрелищем собственной неопрятной смерти, которая должна стать страшным призраком для Турецкого до конца его дней, она вглядывалась в предметы, которые были когда-то кому-то нужны, а теперь гниют там внизу. Запах речной грязи казался ей запахом, который испускают невидимые трупы – трупы надежд, устремлений, радостей. Зрение изменилось: все, что скапливалось там, далеко внизу, приблизилось, будто в объективе телескопа. Пространство, отделяющее ее от реки, перестало быть значительным. Мерещилось, что так легко сделать одно ничего не значащее движение – и оказаться там… Там, где уже не будет ни измен, ни Турецкого, ни страданий… Она ведь уже когда-то была здесь, в этой ничейной зоне, она стояла на рубеже, отделяющем жизнь от смерти. Что же тогда побудило ее выбрать жизнь? Разве не совершила она ошибку? Что ж, ошибки положено исправлять…

– Эй, девушка, с вами все в порядке?

«Надо же, со спины меня еще можно принять за девушку», – подумала Ирина, оборачиваясь. Перед ней стоял человек очень молодой и очень провинциальный – насколько позволяли судить одежда, акцент, напоминающий о Горбачеве, и выражение наивных темных глаз. Нравы и обычаи большого города оставались для него чужды: очевидно, он прибыл в столицу из захолустного поселка, где все друг друга знают. Где просто невозможно не вмешаться, если видишь, что с человеком происходит что-то неладное: ведь этот человек твой близкий! А если даже и не близкий, то все люди братья, разве не так?

Под взглядом этих участливых глаз Ирина смутилась, будто молодой приезжий застал ее голой… Нет, не просто голой, а хуже. Демонстрировать свой раздувшийся зеленый труп, – что может быть непристойнее?

– С вами все в порядке, а, девушка?

Он не перестал называть ее «девушкой», даже увидев морщинки возле глаз и губ. Должно быть, там, откуда он приехал, женщины в возрасте Ирины выглядят исключительно тетеньками. Или бабушками.

– Пока нет, – быстро ответила Ирина, – но сейчас будет. Спасибо вам.

И, оторвавшись от решетки моста, быстрой походкой направилась к пешеходному переходу.

«Совсем ты, девушка, плоха мозгами стала, – ругала себя Ирина. – Какой там раздувшийся труп? Тут же Центральный округ, просто так сигануть с моста не получится – немедленно сбежится толпа. Помешают, удержат… А если даже удастся спрыгнуть, не факт, что разобьешься насмерть. С десятого, двенадцатого этажа люди прыгают, и то не всегда разбиваются, а тут расстояние все-таки поменьше. Поломаешь руки-ноги, попадешь в больницу, там на тебя будут смотреть, как на идиотку… Да-да, на суицидниц-неудачниц всегда так смотрят, я помню… В крайнем случае, если особенно „повезет“, есть перспектива сломать позвоночник и провести в инвалидной коляске еще лет тридцать с лишним. Нет уж, пусть Турецкий прыгает, если он заварил эту кашу, а мне такое счастье ни к чему!»

Состояние холодного равнодушия, подходящее для совершения самоубийства, миновало. Ирине сейчас было отчасти странно: неужели вернулись ее суицидные настроения? Она-то думала, что с помощью психологии и при поддержке Кати преодолела их, и больше они ее не посетят… Вот уж верно: никогда не говори «никогда»!

Дрожа, точно еще чувствуя на своих оголенных платьем плечах липкие прикосновения пахнущей тиной смерти, Ирина вошла в каменный каземат касс кинотеатра «Иллюзион». Она взяла билет, даже не заглянув в афишу: ей было достаточно того, что сеанс начинается через полчаса. В ожидании фильма она сначала бродила по фойе, после ремонта посвежевшему, значительно изменившемуся, но все с теми же фотографиями чересчур, до приторности, красивых черно-белых звезд старого кино; потом взяла за буфетной стойкой стакан белого вина и пирожное-корзиночку. Горько усмехнулась: вместо ресторана… В ресторане платил бы, само собой разумеется, Турецкий, но на вино и сладости у Ирины денег хватало, и она, пользуясь извечным женским способом утешения, заедала семейную трагедию углеводами вплоть до третьего звонка. О чем был фильм, она не заметила: смутно вспоминалось, что на экране метались черно-белые испано-французские контрабандисты, что время от времени зал, едва ли на четверть заполненный, дружно взрывался смехом… Это все не было важно. Важно, что в темноте зрительного зала Ирина получила временную возможность скрыться, исчезнуть, развеществиться, не быть собой. Собственное существование представлялось слишком болезненным, точно обожженная кожа. Полузакрыв глаза и откинувшись на спинку кресла, Ирина старалась насытиться этим отдыхом, необходимым, прежде чем она снова решится выйти во внешний мир.

Внешний мир не сулил ей ничего хорошего. Но он показался Ирине все же чересчур неприветливым, когда она, моргая не то заплаканными, не то заспанными (со стороны не разберешь) глазами, покинула уютное темное чрево кинотеатра. Днем, когда она сюда входила, на улице светило солнце, и район Котельнической набережной обволакивала ватная духота; под вечер небо нахмурилось, ожидая грандиозного ливня, а духоту напрочь выдуло порывами ветра. Прохожие быстро шли, почти бежали, нащупывая в сумках зонтики. Домой идти не хотелось, но надо было срочно искать какое-то прибежище… Катя? Нет, она на даче с Васей… Антон Плетнев? Вот еще новости, с чего она пойдет к Антону Плетневу?.. Вот именно сейчас, когда с Турецким все разладилось, она ни в коему случае не должна к нему идти…

«Почему я должна искать прибежище где-то на стороне? – возмутилась Ирина. – В конце концов, я не бомж, не гостья столицы, я живу в нормальной московской квартире. Имею я право спрятаться там от дождя?»

И, остановив первое попавшееся такси, назвала домашний адрес…

В прихожей – такой родной, знакомой вплоть до малозаметного пятнышка в углу на обоях, и такой чужой – стояли два человека. Два человека, недавно бывших самыми близкими.

– Ира, все не так, как ты думаешь… Это просто по работе… Я все объясню, хоть у Кости спроси… Ир, я же обещал тебе никогда не изменять, а мое слово твердое… Иришка, не молчи! Ну скажи мне хоть что-нибудь!

Но в том-то и беда, что Ирине отныне было нечего сказать этому человеку, который по паспорту продолжал оставаться ее мужем.

Дело Кирилла Легейдо. Капитал для Ворониных

Откровенно говоря, Турецкий опасался снова встречаться с семьей летчика Сергея Воронина. В прошлый раз Галина его чуть с лестницы не спустила, а на этот раз вполне может перегрызть ему горло… Если только это не розыгрыш, не пустые слова! Но нет, информации, полученной из такого источника, Александр Борисович доверял всецело. Факты, которые неминуемо должны были привести Турецкого к Галине и Варваре Ворониным, стали ему известны благодаря Лимоннику, который позвонил ему накануне:

– Турецкий, добрейший вечер! Я тебя ни от чего не отрываю? Саша, я все ж решил – чем черт не шутит – выполнить твою просьбу. Ну, про кредитную историю семьи Ворониных…

Лимонник сделал интригующую паузу. Турецкий явственно вообразил, как он улыбается, расхаживая с мобильником по кабинету и при этом успевая поливать любимые растения. За окнами темнеет, а в углу кабинета лампы, как всегда, светят и греют прорастающие побеги лимонов…

– Да, представь себе, раскопал! Записывай…

Зафиксировав добытые Лимонником сведения, Турецкий некоторое время таращился на собственные записи, как бы не в силах вникнуть в то, что начертала его же рука. Его версия нашла подтверждение! По крайней мере, одна из версий. Все сходится…

Удивило его лишь то, что Галина, которой он немедленно позвонил, не выказывала прежнего раздражения. Наоборот, узнав, кто и зачем звонит, она стала приветлива и выразила желание встретиться как можно скорей. Это не укладывалось в схему. Возможно, она ничего не знала?..

В старый дом неподалеку от метро «Белорусская» Турецкий вошел, перебирая возможные версии событий. Когда Галина открыла дверь, глаза у нее были красными и припухшими, но вела она себя спокойно и благоразумно. Сразу же пригласила в комнату, где за столом сидела высокая и привлекательная девушка, выглядевшая старше своих семнадцати лет. На Галину Варя – кому же здесь быть, как не ей? – походила мало, значит, скорее всего, похожа на Сергея Воронина… Папина дочка. Видно, что очень переживает, но держится более стойко, чем мать. Она, однако, не стремилась завязать разговор с сыщиком, предоставив это Галине:

– Как хорошо, что вы… Александр Борисович?.. Как хорошо, Александр Борисыч, что вы снова к нам пришли! Простите меня за тот случай, я такой дурой тогда была! Думала, лучше всех разбираюсь в своей жизни, думала, никогда не понадобится помощь. А вот понадобилась… Я прошу, чтобы вы помогли мне найти тело моего мужа.

– Тело?!

– Труп. – Это страшное в отношении близкого человека слово Галина произнесла, не дрогнув: очевидно, наедине с собой произносила его неоднократно. – После того, что узнала, я не верю, что Сере… Сережа, – она все-таки поднесла к глазам скомканный платочек, – что Сергей жив.

– Что же вы такое узнали?

– Папа был смертельно болен, – вступила в разговор Варя. – Он об этом не сразу догадался… то есть не сразу обратился к врачу…

– Он обратился в частную клинику, – уточнила Галина.

Так, слово за слово, мать и дочь изложили свою часть запутанной истории. Турецкий, сидя напротив них, не перебивал, только время от времени спрашивал, если что-то не очень хорошо понял. Картина вскоре стала ему ясна.

– Помогите нам, Александр Борисыч, – под конец взмолилась Галина. – Не верю, что милиция как следует этим делом занимается. Вот только ума не приложу, за какие шиши вы будете на вас работать. И при жизни-то Сергея мы не роскошествовали, а теперь, когда остались одни, понятия не имею, как нам вдвоем с Варькой прокормиться на зарплату медсестры…

– Деньги для вас не проблема, – огорошил их Турецкий. Он собирался приберечь свой козырь на тот случай, если окажется, что Галина Воронина как-то замешана в преступлении. Но Галина и Варя выкладывали все как есть, так бесхитростно, что ему было бы противно водить этих и без того пострадавших женщин за нос. – Вы – богатые люди. Или, точнее, скоро ими станете…

Галина и Варя сидят за столом, Турецкий – напротив них. У матери и дочери заплаканные глаза, но они слушают Турецкого спокойно и внимательно. Очевидно, они сразу поверили тому невероятному, что он им открывает… Неудивительно: в последнее время им довелось пережить столько неожиданностей!

– …Да, Галина, на ваше имя – через полгода, а на ваше, Варя, чуть позже, когда вам исполнится восемнадцать, – подытожил Турецкий.

– Такие огромные деньги… – Галина Воронина почтительно понизила голос. – Да я, кроме сберкассы, ни в одном банке не была.

– Через полгода вам придет уведомление, что на ваше имя открыт счет, деньги перечислены в Московский филиал банка, и вы можете распоряжаться ими.

– Но кто открыл этот счет? – спросила Варя. – Папа?

– Судя по тому, что известно о его болезни… о раке, – помолчав, ответил Турецкий, – это, к сожалению, не он.

– А кто тогда? – Галина упорно рвалась к правде. – Александр Борисыч, мы уже ко всему готовы, нам бы просто знать: когда умер, где, как?

– Имя человека, открывшего счет – Гарри Свантесон. Гражданин Чехии. Кто он – я скоро выясню… Нет, вы ничего не должны платить мне. Я и без того занимаюсь данным делом. И раскрыть его – мой долг.

Дело Степана Кулакова. Полосатый шарф

В Москве Андрей Мащенко нашел себе временное пристанище неподалеку от станции «Измайловский парк». Это был широкий, солидный, крашеный в желто-розовый цвет дом, – из числа тех, что строили сразу после войны. Строили основательно, тяжелодумно, даже здесь доказывая преимущества страны, победившей Гитлера, над картонными домиками-скороспелками капиталистического строя. В таких домах обычно высокие потолки, но крохотные балконы, и к тому же давно нуждаются в замене трубы и электричество. За последнее время квартиры в таком устарелом жилом фонде значительно упали в цене. Однако московское жилье есть московское жилье, и сдать квартиру даже в не совсем удачном доме нетрудно. Значит, водятся деньжата у недавно освободившегося Андрея Мащенко, который, выйдя из тюрьмы, на воле не работал ни дня! МУРовцы, тихонько обсуждавшие дело между собой, договорились, что взяв Мащенко с поличным, стоит добиться ответа на вопрос: откуда бабки?

Пожилая женщина в белом платочке, как раз открывшая серую дверь подъезда, шарахнулась к стене, пропуская глориевцев, оперативников и спецназовцев, за которыми тяжело устремился Кулаков. Не связываясь с лифтом, который то ли дремал, как ленивый зверь, то ли давно скончался в своей черной проволочной сетке, обросшей липкой пылью, вся честная компания взлетела на четвертый этаж. Позвонили в дверь квартиры. Ответа не было. Агеев приложил ухо к замочной скважине и услышал слабые отдаленные звуки… Стоны? Плеск воды? Звуки периодически повторялись…

В коридоре послышались шаги. Мигом все отступили к стене, выдвинув на площадку непосредственно перед глазком Бориса Торкуна. Тот глупо улыбался, прижимая к груди чемоданчик.

Все ожидали, что сейчас дверь откроется – и они ворвутся в квартиру. Но вышло по-другому. То ли Андрей Мащенко заметил что-то подозрительное, то ли сработала интуиция, но только дверь осталась заперта. Борис все так же продолжал улыбаться, не смея выйти из предписанной ему роли. А шаги удалялись…

– Ломаем дверь, – приказал Агеев полушепотом.

Возражений не последовало. Трое здоровенных спецназовцев и примкнувший к ним Володя Яковлев объединились в «стенку» и выставили вперед правое плечо. Кулаков суетливо попытался присоседиться пятым по счету, но его не слишком вежливо отодвинули, точно предмет мебели.

– Раз, два… ТРИ!

Дверь, только производившая впечатление крепкой, слетела с петель. Продолжая двигаться по инерции, Володя Яковлев с размаху проскочил короткий коридор и влетел в комнату прямо напротив входа. «Е-о-о…» – непроизвольно вырвалось у него. Последовавшие за Володей Агеев и Кротов ничего не сказали. Но чувства их были идентичны Володиным.

Большая комната содержала все приметы минимального удобства, которое создают нетребовательным жильцам квартирные хозяева. Казалось, тут нарочно собрали давно вышедшую из моды, но все еще относительно крепкую рухлядь: желтый шкаф, покрытый растрескавшимся лаком, с зеркальной створкой; стул с протертым клетчатым сиденьем, откуда выпирает поролон; четырехрожковая люстра – белые матовые колпачки с едва заметными полосками; грубоватая продавленная тахта… В последних двух элементах обстановки наблюдались изменения, которые вряд ли могли быть делом рук даже самого эксцентричного квартировладельца. Тахта выдвинута на середину комнаты – прямо под люстру, с которой свисал шарф. Черно-белый шерстяной шарф. Кротов не верил, что Андрей Мащенко в состоянии был найти и изъять из хранилища вещдоков тот самый шарф, но не сомневался, что он подыскал самый похожий из всех возможных.

Люстра светилась всеми четырьмя колпачками – среди бела дня. И неудивительно: окна в комнате были занавешены байковыми одеялами. То ли Андрей Мащенко опасался, что за происходящим могут следить через окно, то ли нагнетал обстановку… Если последнее, то зря: обстановка и так была самая угрюмая. Даже если не принимать во внимание похожее на личинку тело мальчика, застывшее на тахте…

В первый – и самый страшный – момент всем показалось, что Степе отрубили руки. Но очертания фигуры, завернутой в другое байковое одеяло, копию того, что закрывало окно, показывали, что руки никуда не исчезли, просто они плотно привязаны – так и хотелось сказать, прибинтованы – к туловищу. Поверх одеяла пересекаются веревки, на которых обычно развешивают белье. Рот заклеен широкой полосой серого скотча. Глаза зеркально пусты, словно, устав смотреть на шарф, который рано или поздно затянется на тонкой шее, они обратили свой взгляд внутрь.

Этот шарф как раз собирался снять с люстры Андрей, когда на него набросились сразу трое. Сильный и действительно высокий – не меньше, чем метр девяносто – преступник сделал попытку разбросать нападавших. Но исход схватки был предрешен…

Степан не стонал. Не пытался звать на помощь. Те звуки, которые насторожили глориевцев при входе в квартиру, оказались журчанием протекающего крана. Но в неподвижности и молчании мальчика было что-то более страшное, чем если бы он извивался и кричал.

– Ничего, Степа, – развязывая путы, Агеев одновременно ощупывал мальчика и не находил переломов и вывихов, – потерпи, парень. Главное дело, что живой…

Когда с губ сорвали скотч, Степа не вскрикнул, ни на что не пожаловался, не поблагодарил. Он оставался безучастен к происходящему, словно не видел ни отца, ни своих спасителей из «Глории». Взгляд чернейших глаз был все так же обращен внутрь.

– Не пугайтесь, – бросил Кротов отцу, который топтался рядом, – у него реактивное состояние. Это пройдет. На войне, в плену даже у здоровенных мужиков бывает, а он-то совсем пацан еще!

С Кулакова слетели грубость и спесь. Как ни странно, к Андрею, которому по-прежнему заламывали руку за спину, он обратился жалобно, не угрожая, а чуть не плача:

– Андрюха… я… ну это… Ну меня бы, сволочь, меня! Но его-то за что? Он ведь ребенок…

– У нас с Натуськой тоже был бы ребенок, – торжественно изрек Андрей. Торжественному тону мешало прорывающееся кряхтение боли, но все же прозвучало это эффектно…

Казалось, он давно готовился сказать эти слова. А теперь, когда они, выношенные в следственном изоляторе, в тюрьме, в подвалах кромешного одиночества, наконец, прозвучали, он не знает: а что же дальше? С недоумением оглядывает он эту жуткую комнату, отгороженную от солнца байковым одеялом, видит чужого мальчика, которого чуть не отправил на тот свет тем же способом, каким убили его Натуську, – и не понимает: неужели это все он? Зачем?

Кротов с непонятной для него самого досадой подумал, что если первый срок Андрей Мащенко получил напрасно, то второй будет тянуть заслуженно. И кто скажет, что хуже?

Дело Кирилла Легейдо. Встреча с Прагой

Поездка в Чехию, да еще и летом – нечаянный праздник. Маленькая аккуратная страна, мягкий климат, вежливые гостеприимные жители, знаменитое чешское пиво. И в придачу полный набор туристических достопримечательностей, которые обычно вспоминают, когда речь идет о Праге: Карлов мост, Пражская Венеция, Староновая синагога, переулок Алхимиков... История, запечатленная в готическом камне. Легенда, которую можно увидеть собственными глазами…

Но для Александра Борисовича все эти туристические радости, которые неизменно приводят в восторг отдыхающих, никакого интереса не представляли. Цель его визита была исключительно служебная. Поэтому в самолете он листал не путеводитель, а… известную детскую книжку, купленную по дороге в аэропорт. В руках такого солидного мужчины она выглядела весьма своеобразно, но Турецкому было наплевать, что о нем подумают соседи по салону самолета. На протяжении всего пути он поглядывал то в иллюминатор, то в книгу, которая оставалась открыта на первой странице:

«В городе Стокгольме, на самой обыкновенной улице, в самом обыкновенном доме живет самая обыкновенная шведская семья по фамилии Свантесон. Семья эта состоит из самого обыкновенного папы, самой обыкновенной мамы и трех самых обыкновенных ребят – Боссе, Бетан и Малыша.

– Я вовсе не самый обыкновенный малыш, – говорит Малыш.

Но это, конечно, неправда. Ведь на свете столько мальчишек, которым семь лет, у которых голубые глаза, немытые уши и разорванные на коленках штанишки, что сомневаться тут нечего: Малыш – самый обыкновенный мальчик.

Боссе пятнадцать лет, и он с большей охотой стоит в футбольных воротах, чем у школьной доски, а значит – он тоже самый обыкновенный мальчик.

Бетан четырнадцать лет, и у нее косы точь-в-точь такие же, как у других самых обыкновенных девочек.

Во всем доме есть только одно не совсем обыкновенное существо – Карлсон, который живет на крыше. Да, он живет на крыше, и одно это уже необыкновенно. Быть может, в других городах дело обстоит иначе, но в Стокгольме почти никогда не случается, чтобы кто-нибудь жил на крыше, да еще в отдельном маленьком домике. А вот Карлсон, представьте себе, живет именно там».

«Не совсем обыкновенное существо, – размышлял Турецкий, заложив страницу пальцем. – Да, это верно. Карлсон привлекателен тем, что ведет себя эксцентрично, не так, как все. Шумный толстяк с пропеллером, неуемный обжора, нахал, который беспардонно вторгается в чужой налаженный быт. В книге это выглядит очень мило. А в жизни? Только представить, что рядом постоянно находится человек, может быть, не злой, но по-детски эгоистичный, который действует, повинуясь собственным желаниям и совершенно не считаясь с окружающими. Сколько бед он способен натворить?»

Прилетев, Александр Борисович быстро покинул аэропорт, снабженный такими удобными указателями, что не понадобилось задавать никаких вопросов, и взял такси, чтобы доехать до гостиницы Parkhotel, где для него было уже заказано место. В гостинице, бросив на стул чемодан и приняв душ, он позвонил Богумилу Тесаржу, который отдал двадцать с лишним лет службе в правоохранительных органах ЧССР, а после «бархатной революции» и цивилизованного развода

чехов со словаками ушел на вольные хлеба, сотрудничая с частными детективными агентствами. Связи у него имелись обширные, работоспособность не знала границ, и в предстоящем деле он мог оказаться весьма полезен.

Зная негладкое отношение жителей бывших стран социалистического лагеря к России, пусть даже утратившей статус «старшего брата», Александр Борисович заговорил с Тесаржем по-английски. Но пан Богумил безо всяких постимперских фобий ответил ему по-русски. Говорил он с мягким акцентом, иногда путая слова, но достаточно хорошо, чтобы они друг друга поняли. Уловив суть просьбы, Тесарж сказал, что охотно поможет, и назвал свою цену. Цена в евро была солидная, но она искупалась скоростью выполнения задания. Встречу назначили через два часа. В ожидании встречи Турецкий собирался спуститься, чтобы пообедать, но решил, что к радостям чешской кулинарии он успеет приобщиться позже, а пока стоит отдохнуть и собраться с мыслями. В номере он нашел электроплитку, банку кофе и пачку сахара: на шикарный обед не тянет, но и этого хватит, чтобы заморить червячка.

Потягивая не слишком вкусный, зато горячий и взбадривающий кофе, Александр Борисович возвращался мыслями в Москву, откуда он… сбежал? Похоже на то… Во всяком случае, оставаться рядом с Ириной после того, что было, оказалось трудновато. Супруги Турецкие упорно мучили друг друга: он ее – своими объяснениями случившегося, она его – своим молчанием. Есть ли смысл что-либо объяснять, когда тебе не верят? Когда твоя единственная любимая жена, мать твоей единственной любимой дочери, смотрит на тебя, как Ленин на буржуазию? Может быть, нельзя было уезжать, – наоборот, надо было остаться и не оставлять попыток растопить это ледяное упорство?.. Но служебная необходимость призывала в Прагу. И – теперь-то Турецкий смеет себе сознаться, что служебная необходимость совпала с его чувствами?

Турецкий как бы со стороны наблюдает разыгравшуюся напоследок сцену: он с дорожной сумкой стоит в прихожей. Ира молча стоит рядом, не глядя на него. Нарочно разглядывает настенный календарь, хотя ничего суперзанимательного в картинке (какая-то гористая, затянутая облаками местность) вроде бы не наблюдается.

«Ира! Ты со мной даже не попрощаешься?... Да, я еду в Прагу… Но не развлекаться…если не веришь, позвони Меркулову и спроси».

Он хотел еще что-то сказать, но, быстро подхватив сумку, распахнул дверь и ушел. Просто почувствовал, что бессмысленно. Сколько можно распластываться перед Ириной, чтобы она ступала по нему своими острыми каблуками, как по ковру? В конце концов, есть же и у него своя гордость?

Одним глотком допив кофе, с обожженным языком, Турецкий вскочил и начал одеваться. Времени еще хоть отбавляй, но чем киснуть в номере и перебирать подробности семейного конфликта, лучше он прогуляется по Праге.

Время он полностью потратил на неторопливую прогулку по Карлову мосту. Широкий, справа и слева оснащенный причудливыми изваяниями, он напоминал скорее не мост, а полноценную улицу – пешеходную зону, вроде московского Арбата. Только если Арбат, благодаря усилиям ретивых градостроителей, полностью утратил первоначальный облик, памятный москвичам, то Карлов мост нес неподдельный отпечаток старины. Разглядывая скульптурные группы, ошиваясь среди фотографирующих друг друга парочек, ощущая исторический булыжник под ногами, Александр Борисович наконец-то смог почувствовать себя туристом.

Свернув за мостом налево, Турецкий легко нашел место, которое исчерпывающе описал пан Тесарж. Рябила глаза солнечными зайчиками великолепная Влтава, дети под надзором родителей восторженно кормили лебедей – совсем ручных, откровенно привыкших к подачкам. Седоусый худощавый субъект, который держался в стороне от этого праздника жизни, очевидно, не мог быть никем иным, как Тесаржем… Так и оказалось.

Разговор был кратким и деловым, – возможно, еще и по той причине, что Александр Борисович не знал чешского, а пан Богумил с социалистических времен подзабыл русский. Однако все, что нужно для самостоятельного расследования, Турецкий от него получил. Под конец седоусый чех, неуловимо смахивающий на похоронного агента на пенсии, все же разговорился и посоветовал гостю из России прогуляться по ночной Праге, но непременно ночью, ни в коем случае не в сумерках! Турецкий с вежливостью гостя похвалил Карлов мост. Перейдя на территорию взаимного расположения, Богумил Тесарж поинтересовался, насколько серьезно преступление, которое привело частного детектива в Чехию.

– Преступление… – задумчиво протянул Турецкий. – Знаете, пан Тесарж, трудно это назвать в полном смысле преступлением, хотя некоторые правила жизни он, конечно, нарушил. Но то, что сделал этот человек, повлияло на судьбы некоторых людей сильнее, чем если бы он пошел по какой-то серьезной статье… В общем, если это и не преступление, то изрядное свинство.

Личное дело Александра Турецкого. Когда утешения не помогают

– Ирина Генриховна… Ира, пойми, мы знакомы с тобой и Сашей много лет. Ты меня знаешь – и знаешь, когда я говорю правду. Я не собираюсь тебя обманывать…

Лицо Ирины, умело подкрашенное, выглядит непроницаемым. Только непроизвольно сжимающиеся губы выдают ее истинное отношение к словам Кости Меркулова. Он пригласил ее сюда, в знакомое ему и ей агентство «Глория», чтобы помочь другу. Объяснить, что Турецкий не виноват… или, по крайней мере, виноват совсем не в том, в чем обвиняет его Ирина Генриховна. Лично Константин Дмитриевич считает, что Турецкого стоило бы обвинить в недопустимой халатности и несанкционированных методах ведения следствия… Но об этом им с Турецким предстоит долгий и серьезный разговор. Пусть только он из Чехии вернется!..

– Костя, да, я понимаю, вы с Шурой друзья, – наконец разжимает губы Ирина. – Вы все – и в прокуратуре, и в «Глории» – стоите за него горой. Кажется, это называется «мужская солидарность»?

– Снова-здорово! – В сердцах Костя ударяет себя кулаком по коленке: с годами его вспыльчивость увеличилась. – Неужели ты не в состоянии понять: женщина, с которой ты застала Сашу, – преступница? – Ольга лично никаких преступлений не совершала, но Меркулов в данном случае предпочитал пережать, чем недожать. – Боевая подруга одного из самых опасных специалистов по организации взрывов! Вот видишь, уже служебную тайну тебе выдаю… Ну что тебе еще надо? Чем тебя переубедить?

– Ничем, Костя. Абсолютно ничем. Поздно… Боевая подруга? Да пусть хоть Сонька Золотая Ручка! Хоть Мата Хари! Не будет у нас с Турецким нормальной жизни.

– Ну вот еще глупости! Сколько лет вас знаю, вы – как лейденские банки, постоянно вспыхиваете. Но если уж вместе столько бед пережили, стоит ли расставаться из-за всякой ерунды? Дочка у вас, подумай как следует. Не оправдывай себя тем, что она большая выросла, что ей мама с папой не нужны. Дети всегда тяжело переживают развод родителей, даже когда у них уже свои семьи…

Примерно такой же довод – с дочкой – приводила себе и Ирина. Как психолог, она была полностью согласна с Костей насчет Нинки. От этого на душе стало муторно. Неужели Нинка – последнее, что связывает ее с Турецким? И все, что им остается, – жить ради детей?

Почему-то в России это очень распространенное убеждение: «Жить ради детей». И почему-то это произносится с неизменной гордостью. Мы ненавидим друг друга, обманываем друг друга, зато живем ради детей. Мы живем плохо, зато пусть у детей все будет хорошо… А у них не будет все хорошо! Измученные фальшью и адом взаимоотношений между папой и мамой, дети либо становятся наркоманами, либо бунтуют, либо вырастают с намерением никогда не заводить семью.

Нанесет ли она Нинке душевную травму, если разведется с Турецким? А разве не наносили дочери душевную травму все эти годы измены отца? Конечно, с Ниной никогда не говорили на эту тему, но девочка не могла не замечать нервозности и ссор родителей. До нее могли случайно долетать кое-какие реплики из их перебранок… Если даже она ничего не поняла, тоже не лучше: не понимая, почему мама злится на папу, Нина могла принять происходящее за норму семейного бытия. Любимое чадо уже в периоде полового созревания, через пару-тройку лет попытается строить отношения с молодыми людьми, – вот тогда и выяснится, как сказался на будущей женщине весь этот радиационный фон…

Высказывать все это Меркулову было бессмысленно. Он – сторонник чести и верности между мужчиной и женщиной. Он слишком прямолинеен. Он – не психолог. И, в конце концов, он замечательно относится и к Саше, и к его жене…

– Ладно, Костя, я подумаю. – Ирина поднялась со стула, не потому, что Костя ее в самом деле убедил, а всего лишь для того, чтобы прекратить этот затянувшийся мучительный диалог. – Когда рушится семья, это всегда страшно. Вроде бы кажется, что ничего не осталось, кроме пустой оболочки, а когда эта оболочка начинает рваться, больно, словно режут по живому…

– Вот-вот, и я говорю, подумай. – Костя явно обрадовался: убедил! – Ты, главное, не пори горячку! Помнишь надпись на кольце Соломона: «И это пройдет»? Вот и я тебе напоминаю: все пройдет, все образуется…

В комнату всунулся Антон Плетнев. Он вообще-то несколько раз сюда заглядывал, понуро кивал, когда Константин Дмитриевич азартно требовал подтверждения, что Турецкий не изменял жене, и снова уходил по делам… По делам? А может, он, пренебрегая делами, торчал под дверью, в ожидании, что Ирине потребуется его помощь?

Похоже, так оно и оказалось. При виде Турецкой он встрепенулся, словно предполагая, что она позовет его с собой или попросит о какой-то услуге… Однако Ирина Генриховна, поспешно бросив: «До свидания, Антон» – прошла мимо него, уверенно постукивая по полу каблуками.

Однако вечером ей вдруг снова захотелось услышать его голос… или хотя бы его молчание в трубке… Некоторое время Ирина сражалась с этим неуместным желанием. Потом подошла к телефону, сняла трубку, набрала номер.

– Антон, привет! Да, вот брожу по комнате, не знаю, чем заняться. Сил нет. Ни на что. Жду, что скоро приедет Турецкий, но как подумаю, что ему сказать?.. Не хочется ему что-то говорить… Антон, я запуталась совсем…

– Ира, ты главное, не переживай, – успокоительно прозвучал в трубке солидный плетневский голос. – При такой жаре в городской квартире не только у тебя сил нет… А хочешь, поехали на дачу? Ваську проведаешь! Катя нас захватит на своей машине. Соглашайся, а?

Если бы речь шла о поездке вдвоем с Антоном, Ирина отказалась бы. Но присутствие мальчика и подруги делало отдых за городом совершенно невинным. К тому же, и вправду, как тяжело в этом раскаленном городе, в этом каменном мешке! И Ирина согласилась…

Дело Кирилла Легейдо. Куда улетают Карлсоны

По дорожкам, посыпанным гравием, гуляют парочки, родители с детьми. Звучит чешская речь. Вдалеке, среди крон деревьев, виден купол маленькой православной церкви. Тут их немало, как немало и русских. Чехи к ним лояльны. На русском языке здесь выходят газеты; на русском языке, только с чешскими субтитрами, показывают по телевидению как старые советские, так и современные российские фильмы. Изъясняясь по-русски в уличных кафе и в магазинах, Турецкий не почувствовал никакой неприязни со стороны обслуживающего персонала; с ним даже пытались поговорить на его языке, только вот молодое поколение знает русский совсем не так хорошо, как закаленный принудительным братством СЭВ пан Тесарж… Но, в целом, русским в Чехии быть совсем не плохо.

Правда, конечно, чехом быть здесь лучше.

И иностранец, намеренный остаться на постоянное жительство в Чехии, должен со временем превратиться в заправского чеха…

Турецкий шел по дорожке неспешно, приглядываясь к окружающей обстановке. Вот – лоток с разливным пивом. Вот – палатка, торгующая сувенирами и подделками под чешскую бижутерию; настоящая чешская бижутерия продается только в магазине «Богемия», об этом его уже осведомили, и если он захочет купить для Ирины серьги или брошь, то направится именно туда… Но стоп, не надо об Ирине. Надо думать о деле и только о деле. Вот – маленький прилавок на колесиках под крохотной крышей. К крыше подвешены куклы-марионетки. Тряпичные туловища, гипсовые и тщательно раскрашенные руки и головы. К рукам и ногам кукол тянутся капроновые нити.

Одна из марионеток – человечек с пропеллером за спиной, в клетчатой рубахе – остановила внимание приезжего из России. Турецкий поднял взгляд на продавца, заметил улыбку из-под козырька ярко-желтой бейсболки.

– Простите, я не говорю по-чешски… – начал Александр Борисович на английском языке. – Это Карлсон?

– Да, – ответил продавец, полный, с отрастающей вьющейся бородкой. – Его тут не все узнают. Приятно встретить знатока.

– Пан Свантесон, если не ошибаюсь?

– Совершенно верно. Гарри Свантесон. – Необычное имя вступало в противоречие с внешностью, типичной для заправского обитателя Праги. – Мы с вами знакомы?

– Только заочно.

– Позвольте узнать…

– Пан Свантесон, а правда, что вот та церковь – русская?

– Кажется, да.

– Думаю, вы знаете это точно. Это православная церковь. Единственная в Чехии, где служат заупокойную службу по самоубийцам…

Продавец приподнял козырек бейсболки и удивленно посмотрел прямо на Турецкого. Если бы при этой сцене присутствовали сотрудники рекламного агентства «Гаррисон Райт», пожалуй, было бы не избежать слез, истерического смеха и нервных выкриков. И впрямь, трудно вести себя адекватно при виде того, как мертвые воскресают!

– Кирилл, не волнуйтесь. Я просто хочу задать вам пару вопросов. И, пожалуйста, не делайте глупостей – вокруг люди, дети…

Великолепный, полный солнца и запаха цветов летний день. Турецкий и воскресший Кирилл Легейдо медленно бредут по дорожке. Легейдо толкает перед собой свою тележку-прилавок, марионетки покачиваются на нитках. Среди них есть как традиционные персонажи чешского кукольного театра, так и творения современной фантазии. Король с властным, точно из камня рубленым, профилем, в багряной мантии, украшенной подобием соболиных хвостов. Принцесса: грустное нежное личико, светло-русые волосы волнами просвечивают под ажурным покрывалом, увенчанным короной. Морщинистая смуглая ведьма в черных лохмотьях и остроконечной шляпе. Гурвинек – маленький музыкант из сказки, популярной во времена советского детства. Гарри Поттер – кумир нынешнего подрастающего поколения. Раввин – как же обойтись без раввина в Праге, на родине Голема! И – Карлсон. Слегка чужеродный среди них, но по праву занимающий свое место. Тоже сказочный персонаж.

В представлении марионеток, которое сейчас разыгрывается на аллее, ведущей к православной церкви, у этой куклы особая роль. Карлсон – единственный, чья сказка стала былью. Но сказка должна приносить людям радость. А в данном случае для некоторых она обернулась кошмаром.

– …Я подумал: это можете быть только вы! – объяснял Турецкий. – Все сомнения отпали. Свантесон – это же фамилия родителей Малыша из книги про Карлсона. А когда я собрал воедино все нити, я понял, как вы осуществили свое… свой проект.

– Да, есть у меня такая склонность к дешевым эффектам, – рассмеялся Кирилл Легейдо. – Если серьезно, я бы мог выпутаться из этой финансовой ямы с французами. Мог, но не хотел. Надоело все…

Кирилл Легейдо принадлежал к людям, которые следуют по жизненному пути, выбирая нехоженые тропы, особые головоломные траектории. Так было в школе, когда он, рано выбрав, чем будет заниматься в жизни, на серьезном университетском уровне осваивал одни предметы, а другие начисто игнорировал. Так было позднее, когда он стал филологом и поражал своих наставников смелостью научного поиска. Так было, когда он, бросив научную карьеру, занялся рекламным бизнесом, который делал в России свои первые шаги… Во всех случаях Кириллу было не привыкать к крутым поворотам и резким сменам жизненного сценария. Он был вопиюще эксцентричен, он привык поступать не так, как все. Недаром своим символом, своим талисманом он выбрал Карлсона. Да, этот шведский озорной гоблин не отличается красивой внешностью. Да, он является скопищем качеств, которые не принято демонстрировать в приличном обществе. Зато он умеет летать. И эта свобода полета для него дороже всего.

Когда он догадался, что ушла радость полета, что он отныне скован по рукам и ногам? Когда достиг всего, что, по всеобщим меркам, принято считать вершиной благополучия. Агентство «Гаррисон Райт» заняло свое неоспоримое место в российском рекламном бизнесе. Доходы растут. Конкуренты кусают локти от зависти. Изысканно дорогая обстановка дома. Красавица-куколка-жена. А счастья нет. Почему?

Легко было бы списать все на Ольгу: прошло совсем мало времени после их свадьбы, и Кирилл понял, что она не любит его, никогда не любила. Клюнула на его богатство и положение, продолжая любить того самого «ужасного Жору», которого так ненавидели Ольгины родители. Ну так что же? Ведь и для Кирилла, теперь-то можно сознаться, белокурая прелестница была удачным украшением дома, елкой, которую так приятно и престижно увешивать драгоценностями. Так ли это много значит для современных людей? Если семейная жизнь не удовлетворяла обоих, можно было бы развестись. И хотя он уверен, что Ольга через своих адвокатов стрясла бы с него немалую сумму, он бы на это пошел…

– Значит, Оля решилась все-таки с Жорой сбежать? – перебивает Кирилл Легейдо собственные излияния. – Ну, и хорошо. Хоть кто-то счастлив, блин! Мы с Ольгой друг друга только мучили…

Дело Степана Кулакова. Семейный разговор

То, что Кротов успокоительно назвал «реактивным состоянием», не проходило. Степан оставался все так же неподвижен, и трудно было сказать, что за видения проходили перед его самоуглубленными черными глазами. Он ел и пил, когда ему давали еду и питье, но сам ни разу не показал, что испытывает жажду или голод. С момента освобождения Кулаков не услышал от сына ни слова, ни звука, который свидетельствовал бы хоть о какой-то попытке установить контакт с окружающими. Сусанна настаивала на том, что Степу надо показать врачам, но Кулаков все откладывал и откладывал этот решительный шаг. Кто их знает, этих психиатров, что они вытащат из мозгов его сына! Поэтому Степан продолжал лежать в своей комнате, без голоса, без движения, вытянув руки вдоль туловища, как будто все еще был связан.

Сусанна все время проводила рядом с сыном: поглаживала его ладони, вполголоса разговаривала с ним, как с младенцем, ловила малейшие признаки его физиологических потребностей. Игорь, редко бывая дома (накопилось много срочных дел) избегал заходить в комнату Степана… Почему? Потому, что жалел своего ребенка? Да… Но рядом с жалостью росло что-то, похожее на гнев, словно Степан, назло отцу, притворяется. Кулаков с трудом удерживался от желания ударить его, уничтожить, если он никогда уже не будет здоровым…

Это напомнило о том, как в детстве он ломал игрушки. С самого раннего возраста Игорек знал, что родители его бедные, не могут ему купить все, что он захочет, а потому свои немногочисленные игрушки берег. Подкрашивал, выправлял, чинил. Но когда подходил срок износа, или в процессе игры солдатик или грузовичок получал необратимые повреждения, с каким же удовольствием Игорь его изничтожал! Разносил на кусочки с самоотверженным пылом, как бы мстя родительской бедности, надеясь, что когда игрушек останется уж очень мало, папа с мамой расщедрятся и купят ему новые…

Да разве Андрюха мог это понять? Он вырос в другой семье: может быть, тоже небогатой, но с другим настроем, где любимым детям отдавали все лучшее. Разве мог он понять, что такое для Игоря несбывшиеся возможности? Если бы Андрюха продолжал гнуть свою линию в руководстве «Нейтроном», Игорь каждый день локти кусал бы, представляя, как бы он развернулся, оставшись один. Он и остался один! И дела «Нейтрона» пошли в гору! Пусть ему плюнут в лицо, если это не так!

То, что Сусанна постоянно находилась при Степане, а Игорь избегал встреч с сыном, давало естественную возможность не встречаться мужу с женой. Оба чувствовали, что так лучше. Но рано или поздно им все равно пришлось бы сказать друг другу что-то, кроме стандартных фраз, – и диалог начала Сусанна. Выйдя из детской комнаты, откуда, как обычно (как стало за последнее время обычным, не доносилось ни звука), она посмотрела на мужа черными глазами, в которых еще сохранялся след Степановой самоуглубленности. Как будто мальчик болен тем, чем можно заразиться… Или, скорее, больна вся семья – болен и ребенок…

– Игорь, – Кулаков вздрогнул – до этого жена избегала звать его по имени, – расскажи, как ты убил. Я же все равно об этом знаю. Как это было? Расскажи.

– Зачем?

– Чтобы не мучиться. Я извожусь, представляю неизвестно что…

– А так ты будешь представлять известно что. Зачем тебе это?

Но Кулаков согласился. К чему уж теперь, в самом деле, молчать? А если милиция на хвост наступит (как там срок давности, еще не истек?), можно будет сказать, что Сусанна все выдумала. И вообще, жена не имеет права свидетельствовать против мужа!

Убийство Игорь начал обдумывать с тех самых пор, когда осознал, что у них с Мащенко не заладилось совместное руководство. Дважды он предлагал перекупить у Андрея его долю акций, и дважды натыкался на отказ. За перипетиями борьбы между бывшими друзьями наблюдал Эдик Биренбойм. Именно он, помнится, сказал Игорю наедине:

«Хоть бы он пропал! Какого беспорядка в цифрах наворотил – дебет с кредитом не сходится. Не начальник, а внутренний вредитель».

Сказано было в сердцах. Однако идея, зароненная в упорный кулаковский мозг, дала обильные ветвистые всходы.

Люди просто так не пропадают. Значит, надо сделать так, чтобы Андрюха исчез. Как это сделать? Нанять бандитов? В те годы киллерский рынок не был еще развит так, как сейчас. К тому же в небольшом городе шила в мешке не утаишь: все будут знать, кто убил и за что. Кому выгодно убрать Андрюху Мащенко? Угадайте с двух раз… Как же сделать так, чтобы и Андрея убрать, и репутация не пострадала? Игорь сердито сопел, но продолжал обмозговывать, обмусоливать мысль, которая никак не хотела отстать от него.

И додумался! Прежде, чем Мащенко уберется у него с дороги, нужно убрать кое-кого еще…

Эдик, с которым Кулаков поделился своим планом, сперва замахал руками: «Ты что? Я тебе ничего не советовал! Что ты выдумал?» Игорь гнул свое: ему необходим был сообщник. Конечно, Игорь – мужчина, а Наталья – женщина, но такую увесистую тушу в два счета не одолеть… Исход решило то, что Эдуард был человеком, зависимым от Кулакова, а с таким хозяином, как Мащенко, по мнению главного бухгалтера, на фирме можно было бы ставить крест. Короче, они договорились. Кулаков изложил свой план. Эдик, услышав нечто конкретное, вроде бы успокоился и начал вносить в этот план дельные коррективы. У него вообще был талант, – отличное вИдение ситуации. По шахматам первый разряд имел… И хотя на деле все получилось не совсем так, как рассчитывали, в итоге все сошло, как по маслу…

Собственно празднование дня Октябрьской революции Игорь Кулаков почти не помнит: какие поднимались тосты, какие рассказывали анекдоты… Он был поглощен тем, как бы, поближе к одиннадцати часам, когда все напьются и утратят наблюдательность, подсыпать в рюмку Мащенко клофелин. В те годы редкая желтая газетенка не писала о «клофелинщиках», которые грабят, предварительно одурманив свои жертвы. Лекарство отличное, причем продается в каждой аптеке… Почему было не подсыпать клофелин также Наталье Авдеевой, – ведь так с ней было бы легче справиться? У Игоря было и такое намерение, но Эдик возразил, что экспертиза выявит его содержание в крови трупа, а это будет истолковано в пользу Андрея.

И еще запомнилось Игорю, что Наталья для праздника надушилась какими-то тяжелыми, затхлыми, сладковатыми духами: точь-в-точь мертвечина! Игорь то и дело взглядывал то на ее круглые, бледные, подернутые еле заметным пушком щеки, то на виднеющуюся из декольте ложбинку между грудями, в которой выступил пот, и всячески настраивал себя против нее. Толстуха, уродина! Как Андрюха с ней спит? Как ее вообще земля носит? Устанавливал дистанцию между ней и собой, чтобы легче было убить. Говорят, что легко убить либо совсем близкого человека, которого страстно ненавидишь, либо совсем незнакомого. Просто знакомого – трудно. Ни незнакомых, ни близких Игорь не убивал, а насчет просто знакомых судит по собственному опыту: трудно, но можно.

Напились в то застолье изрядно… Игорь в какой-то момент почувствовал, что у него поплыла голова, но усилием воли вернул ее на место. Эдик вроде бы употреблял воздержанно, обошелся совсем без водки, хотя в другое, спокойное время уж он бы своего не упустил… В общем, наверное, они остались самыми трезвыми из участников застолья. Не считая Натальи. Она вообще не пила – теперь Игорю известно, почему…

– А если бы тогда вам стало известно, изменило бы это что-нибудь в том, что вместе с любовницей Андрея вы убиваете ребенка? – вмешалась Сусанна.

– Нет. Все уже было расчислено. А насчет ребенка, – здесь вы, бабы, ловчите! Когда вам надо, называете то, что у вас внутри сидит, ребенком, а когда хотите сделать аборт, – ах, это еще не человек, это сгусток клеток… Не было там никакого ребенка, ясно? Сгусток клеток был!

«Это он о ком-то другом… о какой-то другой, – сообразила Сусанна. – Я никогда не делала от него аборта…» Опасаясь нарваться на еще худшие разоблачения, она дала себе слово не перебивать…

Дело Кирилла Легейдо. Убийство, которого не было

…Итак, отношения Ольги и Кирилла Легейдо зашли в тупик. Но дело не в браке, который – если воспользоваться расхожей шуткой – оказался браком во всех смыслах. Заноза сидела глубже. Ольга для Кирилла была частью той жизни, от которой он хотел бы избавиться. Жизни активной, наполненной трудом, уважением заказчиков и любовью сотрудников, а на деле – насквозь фальшивой. Принимая заказ на рекламу того или иного продукта, который сам он никогда не купит, Кирилл чувствовал смутное познабливание: разве об этом он мечтал? Он шалил, куролесил, реклама была для него веселым упражнением, ответом на брошенный вызов, и когда ему удавалось способствовать продаже того, что без него никто бы не купил, или расколоть на бабки скуповатого заказчика, он чувствовал такое удовольствие, как если бы выиграл партию в шахматы у чемпиона мира. Он шел к высотам бизнеса играючи.

Постепенно игровой момент рассосался, осталась голая прибыль. Товарно-денежные отношения, чисто по Марксу. И пускай товар, как принято сейчас выражаться, виртуальный, зато прибыль всегда реальная. Значит, если сбросить с того, чем он занимается, романтический флер, получится, что он за бешеные бабки втюхивает простофилям всякое дерьмо, без которого можно обойтись. Вот как Сократ ходил по рынку, и, когда его спрашивали, почему он ничего не покупает, отвечал: «Какое счастье, что на свете столько вещей, без которых можно обойтись!» Кирилл Легейдо в юности видел себя на месте Сократа, а очутился на месте торговца…

Подобные мысли посещали его все чаще и чаще. Наверное, в поисках отдушины Кирилл пришел на аэродром: какой же Карлсон без полета! А может, не только поэтому. Он понимал: в сорок три года жизнь менять поздно, что сложилось, то сложилось, он больше не свободен, от него зависит множество людей… Но когда жизнь изменить нельзя, при том, что она невыносима, остается единственный выход: расстаться с ней. Мысль о самоубийстве не раз приходила в голову Кириллу, и, если вначале она была гипотетической, со временем он стал просчитывать возможности. Он не хотел демонстративно обставлять свой уход, но, если неопытный летчик разобьется, не совладав с управлением, в этом нет ничего особенного, не так ли? Никто даже не заподозрит самоубийство в том, что посчитают несчастным случаем. Может быть, удастся скрыть самоубийство даже от себя самого: просто зазевался, просто рука сорвалась, – при чем здесь заранее обдуманное намерение?

Кирилл не хочет себя оправдывать, просто уверен, что рано или поздно осуществил бы свой план. Но судьба решила по-другому: он встретил другого потенциального суицидника. Человека, у которого для самоубийства были более веские основания, чем пресловутое античное taedium vitae – тоска от бессмысленности жизни…

– Ну да… он улетел, но обещал вернуться, – произнес Турецкий, задумчиво вертя в руках марионетку-Карлсона. Он даже не замечал, что пытается открутить кукле голову.

– Понимаете, какой это был шанс для обоих! – возбужденно продолжал Кирилл, не обращая внимания на тот ущерб, который сыщик наносил его игрушечному хозяйству. – Серега Воронин рассказал про свою болезнь и сказал, что с собой покончит, что не хочет мучиться… Что всю жизнь отдал небу и хочет принять смерть вместе со своим самолетом. Штурвал от себя – и все! Сергей сел в кабину пилота вместо меня…

– Он умер вашей смертью, вы стали жить чужой жизнью, – подвел итог Александр Борисович. – Все гладко. Только вот Леня теперь как же? Его в прокуратуру каждый день тягают. А ведь он вас никогда не предавал и не собирался…

Кирилл замолчал. Принялся перебирать кукол на нитках.

– Я не подумал, – буркнул Легейдо, – надеялся, что он быстрее в это сетевое агентство перейдет. Что у него хоть все в порядке будет. Но я это исправлю. Напишу письмо. Типа, предсмертное.

– И не забудьте Ворониным письмо Сергея переслать. Чего им мучиться полгода?

Легейдо кивнул.

– Я даже всем своим хотел… ну, намекнуть, что ли. Письма эти электронные слал.

«А как оправдывается, – подумал Турецкий, – ну просто нашкодившее дитя. Карлсон, в котором нечаянно проснулась совесть…» Он не испытывал теперь неприязни к Кириллу Легейдо. Скорее, склонен был сейчас пожалеть всех участников этой странной, похожей на кукольный спектакль истории.

– У меня остались в Москве друзья. Настоящие друзья, не имеющие отношения к рекламному бизнесу. Их мало, но они есть… Вы их не тронете, правда?

– А зачем нам их трогать? Что они нам расскажут о вашем мнимом убийстве? Предпочитаю услышать все подробности от жертвы преступления. Тем более что она жива…

– Так вот, сами понимаете, свой план без их поддержки я бы не провернул. Они одобряли. Сказали, что, видно, так будет лучше для всех… А когда узнали, что дело о моем убийстве расследует не только милиция, но и частное агентство, они решили слегка тряхнуть моих старых приятелей-рекламистов…

– Конкурентов?

– Ну да. Пускай поволнуются. Пускай хоть ненадолго выпадут из своего глянцевого мирка, в котором вся красота – сплошная видимость, зато подлости – настоящие. Заодно и вы посмотрите, в каком гадюшнике приходилось работать и жить… А ведь получилось? Скажите, получилось?

Кирилл Легейдо излучал радость всем своим полненьким существом. Сейчас он как никогда походил на Карлсона – настоящего шведского Карлсона, забавника и пакостника, шутки которого иногда бывают злобны…

Турецкий не относился к любителям черного юмора. Но сейчас он не мог не улыбнуться в ответ. Вовсю жарило солнце, над головами плескалась листва аккуратных чешских деревьев. Под ногами прогуливающихся скрипел плотный красноватый песок, которым принято посыпать аллеи.

– Еще вопросы? – благодушно спросил Легейдо. Кажется, только теперь он расслабился и перестал ждать основательных неприятностей.

– Вопрос? Всего один, зато личный.

Легейдо посмотрел на Турецкого с недоумением и в то же время, пожалуй, с пониманием:

– Вы хотите знать, как я себя чувствую в новой жизни?

– Ну, вроде того, – хмыкнул Александр Борисович. – Не жмет, в плечах не давит?

– С чего бы? Этот костюм сшит по моей мерке. Не надо рекламировать дерьмо, не надо расстилаться перед заказчиком. Я свободен, я ничей, – помните, был такой фильм? М-да… А вы ведь не случайно спросили, господин сыщик. Колитесь, как на духу: вы бы тоже хотели круто изменить свой маршрут?

– Да с чего бы? – усмехнулся Турецкий. – У меня маршруты и так будь здоров меняются. Работал в Генпрокуратуре, теперь вот ушел в частное сыскное агентство. Уж чего-чего, а перемен хватает по уши…

– Но чем-то вы все же не удовлетворены. Признайтесь: заела милицейская обстановочка? Или вы вспомнили, что в молодости писали гениальные стихи? Или – семейные трудности?.. Не стесняйтесь, никому не расскажу. Я – могила. И в прямом, и в переносном смысле.

– А от вас ничего не скроешь, проницательный пан Свантесон! Недаром в позапрошлой, дорекламной жизни вы вроде бы занимались какими-то странными вещами… Нейролингвистическим программированием?

– Не совсем, но близко.

– Вот и я смотрю, что близко… Ну, раз уж говорю с трупом, позволю себе рассиропиться. Брожу я тут по прекрасной вашей Чехии и постоянно ловлю себя на мысли: вот вернусь, ох и расскажу домашним об этом готическом чуде! Подарков навезу… И тут вспоминаю, что дома меня никто не ждет. Нет, то есть дома у меня есть человек, который по всем законам должен быть мне самым близким, но этот человек меня не ждет. Наверное, он – то есть она – радуется, что выпроводила… И что говорит о таких случаях нейролингвистическое программирование?

– Нейролингвистическое программирование в данном случае молчит. А мой личный опыт говорит, что чем изводить друг друга, лучше расстаться. Но ведь тут вот какое дело… Не повторяйте моих ошибок: не переступайте через чужой труп. Начать новую жизнь – это все прекрасно, но Сергей… Знаете, каждый день думаю: а если бы я ему не подвернулся, может, он бы и переборол как-нибудь шок от известия, что неизлечимо болен? Может, согласился бы на операцию, лечился бы и выздоровел? Ну ладно, даже если от этого не выздоравливают, может, собрался бы с духом, чтобы пройти свой путь до конца. Потому что чем дальше, тем отчетливей я понимаю: не зря религия осуждает самоубийство. И почему-то мне иногда кажется, что наше самоубийство было двойным… Вот обосновался я тут, подаю записочки в церкви за бедолагу Сергея, а сам думаю: наверняка в России кто-то из моих бывших сотрудников молится об усопшем Кирилле… Усопшем? Или убиенном?

– Это чувство вины.

– Да, у каждого из нас есть своя доля чувства вины… Но не надо его преувеличивать, – спохватился Легейдо. – Как бы то ни было, новая жизнь меня вполне устраивает, и к прежней я не вернусь. А то вышло бы, что Сергей погиб напрасно.

Турецкий не нашелся с ответом. Чешские деревья все так же шелестели зелеными кронами над головой. Люди проходили мимо лотка, но не останавливались, чтобы рассмотреть марионеток: очевидно, большого интереса товар пана Свантесона не вызывал. А может быть, потенциальных покупателей отпугивал вид двух мужчин, которые стояли, опустив взгляд, так понуро, точно вместо лотка с разноцветным игрушечным народцем возле них стоял гроб с покойником.

– Ермилову, креадира моего, теперь затравят, – прервал неловкое молчание Легейдо.

– Креативный директор? – переспросил Турецкий. – Она сама виновата. Выдумала версию и заставила других в нее поверить.

Легейдо задумчиво прикоснулся к фигурке принцессы в пышном платье с грустным лицом. Принцесса закачалась на нитках.

– Нет… это я Ермиловой жизнь сломал.

Дело Кирилла Легейдо. Леня и предсмертная записка

Каждый, кто посетил бы агентство «Гаррисон Райт» в эти судьбоносные дни, подумал бы, что рекламистам привалила какая-то крупная удача. Выгодная сделка, перспектива выхода на новые рынки или что-нибудь еще – привлекательное, точно крем на праздничном торте. Сотрудники вместо того, чтобы работать, бродили из комнаты в комнату, шутили и смеялись.

На самом деле то была парадоксальная реакция на то, что дела «Гаррисон Райт» обстояли хуже некуда. Провал договора с французами должен был разорить агентство. Финансовый гений исполнительного директора мог бы еще помочь как-то выкрутиться, но Леонид Савельев негласно находился под следствием, и хотя никто, кроме Тани Ермиловой, в полной мере не верил, что он способен был убить Легейдо, оптимизма этот штрих тоже не добавлял. Руководство, в лице оставшегося на боевом посту арт-директора, негласно рекомендовало подыскивать другие рабочие места… Короче, рекламисты находились в положении обитателей древнего города. Согласно легенде, в этот город вступил завоеватель и отдал его на разграбление своим войскам. После первых рейдов он призвал командиров и спросил: как ведут себя завоеванные? «Плачут», – ответили ему. – «Ну так ищите получше: у них еще что-то припрятано!» Такой диалог повторялся, пока наконец командиры не сказали, что ограбленные жители смеются. «Тогда седлайте коней, – распорядился полководец. И пояснил: – Если смеются, значит, пора нам уходить, больше с них взять нечего».

Сотрудники «Гаррисон Райт» разделяли эту древнюю мудрость. Когда все потеряно, остается только смеяться. Балагурил бородатый арт-директор. По обыкновению, отмачивал мрачные приколы копирайтер. Рядовые сотрудники шутили, кто во что горазд.

В этой вакханалии похоронного юмора не участвовали только двое: самая верхушка, исполнительный директор Савельев и креативный директор Ермилова. У Лени Савельева, надо полагать, все время отнимали объяснения с правоохранительными органами и тщетные доказательства своей правоты. А почему перестала ходить на работу Ермилова, это ежу понятно: отношение к ней было бы сейчас далеко от дружески-благожелательного. Убил там Савельев Кирилла Легейдо или не убил, это пускай следователь разбирается. Но то, что Таня до расследования взяла на себя роль прокурора, да еще натравила на Леню сыщиков из частного агентства, – такие промахи не прощаются в здоровом коллективе.

Копирайтер, одетый в черную майку, украшенную изображением черепа с сигаретой в зубах, учил очаровательную рыженькую девушку-менеджера сворачивать оригами из листа с отпечатанным на нем договором, когда в офис вошел Леня Савельев. На протяжении пути его следования лица сотрудников вытягивались, на них появлялись натужливые улыбки. Эти улыбки силились выразить радость встречи, но на самом деле выражали, в лучшем случае, соболезнования. А в худшем – настороженность, смешанную с любопытством: не каждый день оказываешься лицом к лицу с убийцей.

– Лень, ну ты как, дружище? – хлопнул по плечу вошедшего арт-директор. Прозвучало это, будто разбитной врач спрашивает неизлечимо больного, как его здоровье.

– Спасибо, живем помаленьку, – сдержанно отозвался Савельев, поправляя очки. Он был действительно благодарен арт-директору: бородач с самого начала не поверил в то, что Леня убил Кирилла, и продолжал делать вид, что это все полная фигня, как-нибудь рассосется! И все-таки лучше бы это «как ты, дружище?» было сказано по-другому. Попроще, без навязчивого бодрячества. Неизлечимо больной не хочет, чтобы его ободряли. Он отлично понимает, что дела его обстоят хуже некуда…

Леня, обычно такой пунктуальный, не отдавал себе отчета, сколько дней прошло с тех пор, как Таня Ермилова при всех объявила его убийцей. Его допрашивали, вызывали, обвиняли; лица тех, кто это делал, слились для него в одну строгую, казенную, служебную физиономию. Даже лицо адвоката вспоминалось с трудом. Чем он занимался в остальное время, вспомнить не мог: формально его оставили на свободе, но собственная квартира напоминала Савельеву камеру предварительного заключения… Нет, скорее, камеру-одиночку, в которую его уже посадили навечно. Со всех сторон давят стены. И никто тебя не слышит, никому ничего невозможно объяснить… А объяснял он постоянно – и вслух, и про себя. Настаивал, внушал, чуть ли не рыдал: те переговоры были ошибкой, он передумал, решил, что не хочет бросать агентство «Гаррисон Райт», в тот же вечер позвонил Стасу и сообщил об этом! Естественно, у него не осталось никаких материальных свидетельств, подтверждающих этот поступок. Что он, сам за собой должен шпионить, что ли? Знал бы, что так обернется, позаботился бы оснастить каждый свой шаг подтверждениями: документами с печатями, диктофонными записями или чем-то еще.

Рано или поздно такая мысль приходит в голову любому невиновному, которого в чем-то обвиняют. Дело в том, что каждый человек живет, не предвидя, что в следующий миг самые обыкновенные его действия могут быть представлены как нечто преступное. Однако такой абсурд случается иногда. И возразить на это обычно бывает нечего. Остается только хлопать глазами и уверять: «Но это же не я, ведь я хороший!» Каждый человек свято верит в то, что он хороший. К сожалению, очень трудно убедить в этом правоохранительные органы…

Леня Савельев не стал делиться с арт-директором этими соображениями. Он был слишком деликатен, чтобы отягощать других тем, что пришлось пережить ему. И хотя он заметил, что копирайтер не поздоровался и продолжает демонстративно держаться в стороне, Леня не испытытал прилива злобы, как ожидал. Странно: сколько раз ему случалось раздражаться, сердиться, негодовать на того же самого копирайтера по самым ничтожным поводам, а сейчас вот повод имеется, да еще какой весомый, а злобы нет. Никакой. Даже когда вспоминает выступление Ермиловой после просмотра неудавшегося ролика Do, когда мысленно видит ее искаженное мальчишеское лицо, ставшее вдруг на секунду таким женственным, он не испытывает ненависти. Только что-то вроде удивления: как же она так могла? Неужели он это заслужил?

– А Таня здесь? – не мог не спросить Савельев.

– Сачкует. Как и ты. Трындец агентству…

Леня вздохнул свободнее. Лично он ничего не имеет против Ермиловой, зато она, видать, против него много чего имеет, поэтому встречаться не хотелось бы.

– Почему сразу трындец? – вяло возразил он. – По-моему, есть еще порох в пороховницах…

– И ягоды в ягодицах, – брутально подхватил арт-директор. – Плавали, знаем. А трындец потому, что… Ну вот ты сегодня работать сюда пришел?

– Лично я – нет, – сознался Леня. – Мне позвонили из частного охранного предприятия «Глория» и сказали, что сегодня после двенадцати к нам в агентство придут, чтобы ознакомить с новыми данными о… ну, в общем, по делу Кирилла…

– Во-во! Ты, по крайней мере, пришел, чтоб тебя ознакомили с новыми данными. А остальные вообще не пойму, какого хрена каждый день таскаются. Вроде доделывают прежние проекты, а проверишь – отдачи никакой, а так, видимость одна. Наверно, нравится в офисе кофе дуть и на знакомые фэйсы таращиться. Да и обзванивать работодателей целой гоп-компанией прикольней… Так когда ты сказал – в двенадцать? Блин, уже без десяти! Надо будет народ в переговорную собрать!

Но в двенадцать Александр Борисович Турецкий (а звонил Лене Савельеву именно он) не осчастливил своим появлением стены «Гаррисон Райт». И в половине первого его все еще не было. Появился он без двадцати час, и в руках держал увесистую дорожную сумку, подходящую для опытного путешественника.

В переговорной собрались все, кроме, конечно, Тани Ермиловой. На Турецкого смотрели опасливо и восторженно, как на какое-то природное явление – к примеру, вулкан, из которого в любой момент может повалить раскаленная лава. От него ждали всего, чего угодно. Вот сейчас он скажет, что Савельева арестовывают. Что у Савельева были сообщники среди сотрудников. Что по этой причине «Гаррисон Райт» закрывается навсегда…

Александр Борисович вышел на самое видное место – к экрану. Поставил на стул свою сумку, которую приоткрыл быстро и стыдливо, чтобы не выставлять напоказ содержимое… Впрочем, если даже паре-тройке человек и бросилось в глаза скомканное нижнее белье и прочие мелочи холостой командировочной жизни, это показалось полными пустяками по сравнению с тем, что на белый свет явилось нечто более любопытное. Сложенный пополам, исписанный крупным почерком лист – и те, кто сидели ближе, могли даже узнать почерк…

– Уважаемые труженики «Гаррисон Райт», – обратился к присутствующим Турецкий, – я вас сейчас ознакомлю с примечательным документом. Это письмо вашего покойного руководителя Кирилла Легейдо…

По комнате прокатился шепот.

– Предсмертное письмо, – подчеркнул Александр Борисович. – Его обнаружила вдова Легейдо и перед тем, как уехать… да, по состоянию

здоровья она уехала за границу, – торопливо пояснил Турецкий, хотя никто его об Ольге не спрашивал, – так вот, вдова отдала этот документ правоохранительным органам. Графологическая экспертиза показала, что почерк принадлежит Кириллу Легейдо, стопроцентное совпадение…

Относительно графологов Турецкий врал, но в принадлежности почерка не сомневался. «Покойный Кирилл Легейдо», ныне Гарри Свантесон, писал предсмертное письмо при нем, советуясь относительно деталей, на дубовом приземистом столе пивного ресторанчика, интерьер которого украшали рыцарские латы, щиты, копья и какое-то еще старинное оружие, – может быть, известные из романов Дюма мушкеты и аркебузы. Странно было вспоминать об этом сейчас, в московской действительности, в оформленной сугубо по-деловому переговорной. Тьфу ты, будто и в самом деле на том свете побывал! Помнится, в какой-то сказке царь велел Иванушке принести ему с того света письмо от покойного отца. Вот Иванушка, то бишь Сашенька, и принес…

Таким образом, содержание письма не представляло ни малейшей неожиданности для Турецкого. Зато для сотрудников «Гаррисон Райт» очень даже представляло. С постепенно проясняющимися лицами рекламисты слушали о том, что их неунывающий гендиректор на протяжении долгих лет страдал депрессией, которую ото всех скрывал. Что угнетенное состояние духа, в конце концов, привело к деловым ошибкам и промахам…

– «…мой исполнительный директор Леонид Савельев не знал, что этого гарантийного письма не существует. – Турецкий заканчивал зачитывать вслух письмо. – Таким образом, вся ответственность за финансовый крах агентства лежит на мне. Ухожу из жизни добровольно. Простите и прощайте». Дата, подпись, – завершил Турецкий.

Несколько секунд все молчали. Потом дружно поднялись с мест, чтобы подойти к Лене. Теперь ему, в порыве корпоративной солидарности, жали руку, обнимали, всячески старались продемонстрировать, что все, что было – недоразумение, в которое никто не поверил. Ни единой минуты. Да что ты, Леня!

– Старик, в тебе сомневаться – себя не уважать, – провозгласил арт-директор. Он разрумянился, вспотел, борода его приняла какое-то особенно благостное выражение и напоминала влажный банный веник.

Копирайтеру, который совсем недавно солидаризировался с Ермиловой, было трудно, как говорят японцы, сохранить лицо. Свое лицо он в буквальном смысле прятал, держась позади всех. Но и он сломался, подошел, необыкновенно скромный, вежливый и тихонький, так непохожий на обычного себя, что только майка с черепом и служила главной чертой сходства:

– Леня… простите меня!

– Ладно, чего уж там, – сказал Леня, снимая и протирая кусочком замши запотевшие очки. – Всех прощаю.

Он взял реванш. Но не почувствовал удовлетворения – так же, как часом раньше не почувствовал ожесточения. Слишком не вписывалось в рамки обыденного существования то, что пришлось ему пережить. Как будто он на время выпал из реальности, сыграл роль невинно обвиненного из фильма Хичкока, – только действие происходило в России в наше время… Киносеанс закончился, – вот, пожалуйста, он снова Леня Савельев, исполнительный директор «Гаррисон Райт», отличный специалист, которого все любят, все ему доверяют. А значит, то, что было, можно забыть…

Забыть? Нет, в глубине души Леня знал, что опыт не прошел бесследно. Теперь он знает, что такое, когда обвиняют в убийстве. Когда друзья, с которыми пуд соли съел, готовы поверить, что он совершил подлость… Он еще не может предвидеть, как отразится на нем это знание. Поселится ли в душе недоверие к людям? Станет ли он жестче? Начнет ли ценить каждый миг обыкновенной, не омраченной чрезвычайными ситуациями жизни? Неведомо. Но что-то намекало Леониду Савельеву, что, пусть внешне ничто не изменилось, внутренне он никогда больше не станет таким, как прежде.

Турецкий положил письмо на стол. Пусть посмотрят, если захотят. Предсмертная записка Легейдо не должна внушать никаких подозрений.

Дело Степана Кулакова. Отчет убийцы

….Выждав, пока место будущего преступления очистится, Игорь и Эдуард вернулись и снова позвонили в дверь Мащенко. Как и рассчитывали, клофелин успел подействовать: Андрюха не вышел взглянуть, в чем дело, а отголоски его могучего храпа проникали даже в прихожую… Куда выбежала Наташа. Успевшая переодеться в халат без нижних пуговиц, который она придерживала возле колен, чтобы не расходился на бедрах.

– Я шапку где-то посеял, – произнес заготовленную фразу Эдуард.

– Поди поищи, – голос у Наташи был обеспокоенный. – Знаете, ребята, хорошо, что вы вернулись: с Андрюшкой чего-то не то. Не нравятся мне его зрачки. Какие-то черепномозговые симптомы… Вы посидите с ним, а я «Скорую» вызову.

– Ага, – согласился Игорь, – щас посидим.

Наташа, не подозревающая, что сейчас к ней в дом пришли совсем другие люди, чем те, которые весь вечер пили с Андреем и клялись в дружбе, повернулась к ним спиной. На вешалке Эдуард с Игорем заранее приметили черно-белый шарф… Вообще-то, на всякий пожарный они прихватили свою удавку, но правдоподобнее, если муж задушит жену первым предметом, который подвернется под руку. Ведь так?

Они репетировали эту сцену три часа подряд! Тем не менее, как и предполагали, Наташа расставалась с жизнью нелегко. Накинул петлю Эдька – он был выше…

– Ты же сам говорил, что Наташа была невысокая, – Сусанна нарушила обещание и снова перебила мужа. – Мог и ты накинуть петлю.

– Мог, – сурово ответил Игорь. – Но накинул – он…

Кулаков готов поверить, что у этой несостоявшейся врачихи был острый разум! Он не покинул ее даже в последние минуты. В первый момент, почувствовав страшное сдавление, Наташа инстинктивно потянулась к шее, но сразу за тем изогнулась и, суча ногами, попыталась повалить своего убийцу. Игорю пришлось ее придерживать, – и она его оцарапала. Не было страха – был азарт борьбы. Но вот наконец Наташа в последний раз приподнялась, вытянув показавшуюся очень тонкой шею, словно хотела стать на цыпочки, и грузно обмякла. По обнажившимся бедрам поползла струйка; лицо налилось синей кровью. Очки в процессе борьбы слетели – они и не искали их… Взяв – один за ноги, другой за плечи – потащили в комнату, поближе к Андрюхе, которого окружили композицией из принесенных с собой бутылок, обрызганных для правдоподобия водкой. Посмотрели пристально: не собирается ли очнуться, – или, того хуже, дуба дать? Что там Наташка говорила о каких-то мозговых симптомах? Но клофелин исправно оказывал свое действие, не больше и не меньше, чем задумано: Андрей тяжело храпел, запрокинув голову, но это был сон, а не обморок и не агония. Трогать его не решились, оставили все, как есть. На протяжении всех этих считанных минут, которые показались Игорю и Эдуарду целыми часами, они оставались в перчатках, так что беспокоиться об отпечатках пальцев не приходилось. На двери был английский замок, защелкивающийся. Хозяева после ухода гостей закрылись изнутри, – все ясно, какой разговор!

Игорю запомнилось, что потом около суток ныли мышцы. Спину ломило, будто мешки с картошкой таскал. Убийство – это, оказывается, тяжелый физический труд. Раньше не знал, теперь будет знать. Нелегко им, убийцам, приходится…

Но Эдьку он не убивал! Эдька сам не выдержал. После того вечера 7 ноября замкнулся в себе, начал пить, а потом вот… наложил на себя руки. Игорь к этому не причастен, но не скрывает, что это самоубийство у него вызвало облегчение. В пьяном виде Эдька звонил Игорю по ночам и возглашал зловещие малопонятные пророчества – что-то типа того, что на на дне мирового колодца он безумство свое проклянет. Пророчество не сбылось: кем-кем, а безумным Игорь себя не считает. Преступником – может быть, но ведь у кого же из крупных российских бизнесменов не найдется таких фактов в биографии? Любого олигарха копни, – получится, что Игорь по сравнению с ним голубь белокрылый… Между ними только та разница, что те, кто сейчас вышли в олигархи, убирали конкурентов чужими руками… Да, он убил. Но сказать, что он безумный – шиш! Если кто и помешался, так это Эдька: видать, шахматные мозги менее стойки, чем обыкновенные…

– А ведь твой сообщник сказал правду, – перебила Сусанна, – но ты его не понял. Сам посуди: вот ты сейчас совершенно заурядно и буднично рассказываешь своей жене о том, как убил беременную женщину. За стеной лежит наш больной сын, который пострадал из-за твоего преступления… Неужели, по-твоему, в этом нет ничего безумного?

Игорь хмыкнул, выражая здоровое презрение к подобным тонкостям.

– Все равно не понимаешь, – констатировала Сусанна. – Тебе стало легче, когда Биренбойм умер, потому что ты боялся, как бы он тебя не выдал. Но он бы тебя не выдал: разве можно было рассчитывать на правосудие в вашем городе? После того что вы сделали с Наташей, ему просто было невыносимо жить…

– Слабак потому что!

– Как я только могла провести столько лет рядом с этим человеком? – риторически воскликнула Сусанна. Смуглые тонкие руки ее взлетели вверх из пышных белых рукавов.

– Слушай, ты, освобожденная женщина Востока! – окрысился Кулаков. – Сама напросилась, а теперь хамишь! Я, между прочим, имел полное конституционное право ничего не рассказывать – ты не следователь, а я не на допросе!

Усмешка сделала темные губы Сусанны ядовитыми и в то же время – Игорь ошеломленно это осознал – влекущими:

– А ты не заметил, что мы впервые, наверное, со свадьбы – разговариваем? Не о бизнесе, не о машинах, не о кухонной технике, не о том, как Степан учится, не о том, куда поехать в отпуск, – разговариваем по-настоящему? Боже, на что похожа наша семья, если муж и жена могут по-настоящему говорить только об убийстве!

Не слыша речи, которая изливалась из этих властительных губ, Игорь приближался, зачарованный их горчайшей сексуальностью. Он хотел ее, – чтоб ему провалиться, он хотел ее, с которой почти двенадцать лет существовал бок о бок во имя коммерческих интересов! Которой заделал ребенка только потому, что так полагалось… Какая же она красивая, когда гневается! Не капризничает, не хнычет, не раздражается по мелочам, – к этому он давно привык, все это ему опротивело… Нет, именно гневается – потому что для гнева есть серьезная причина. Есть, и зачем это скрывать? На какую-то долю секунды Игорю стало так хорошо, что он удивился: ну что ему стоило признаться ей в убийстве раньше? Тогда эти двенадцать лет брака он мог провести не с постылой супругой, а вот с этой восхитительной женщиной…

Не помня себя, он приближался и приближался, пока выставленная вперед рука жены не уперлась ему в грудь. Красивая, длиннопалая, смуглая ладонь. Холодная – даже через рубашку – как рыба. Сусанне было сейчас наплевать, что муж ее хочет. Она-то его не хочет! И не захочет уже никогда…

Дело Кирилла Легейдо. Завершение романа

Таня Ермилова шла по улице. Шла в толпе, отделенная от нее толщей своего несчастья и, по своему обыкновению, говорила в мобильник – тому загадочному человеку, кто, по-видимому, готов выслушивать ее всегда и везде. У Тани дергались и кривились губы, но глаза оставались сухими. Она умеет держать удар, она не любительница плакать на людях. А впрочем, и время слез уже миновало…

– А ты мне говорила: нет, Таня, ты не любишь его, не хочешь его, ты хочешь денег, хочешь рулить финансами, хочешь быть бизнес-леди, хочешь быть крутой. А он тебя обманул, не дал тебе этой должности…

Не прерывая самообвинительной речи, Таня с размаху пнула попавшуюся под ноги пустую жестянку из-под пива. Жестянка, покатившись, несколько раз подпрыгнула на асфальте и замерла, наткнувшись на рекламный плакат. Обычно Таня, бродя по городу, обращала внимание на рекламу, вне зависимости, принадлежала та агентству «Гаррисон Райт» или конкурентам. Прикидывала: профессионально ли выполнено? Можно ли на этом примере чему-нибудь научиться? Но сегодня реклама оставалась ей глухо-безразлична… Как и сама, еще недавно любимая, профессия…

– Ты мне говорила: обмани его сама. Он думает, что ты завалишься на должности креадира? А ты научись этому! Одевайся, как все эти креаторы, думай, как они, стань своей… А помнишь, когда он женился? Ты мне говорила: эта кукла – любимая и единственная, а ты – никто! Но я-то видела, что она не любимая и не единственная, хоть и красавица. Что она мучается с ним, он с ней, а я мучаюсь сама с собой…

Перейдя шоссе и миновав короткий переулок, Таня вошла в свой дом, поднялась на лифте. Пустая квартира. Только ее квартира, только для нее одной… Сначала, сразу после покупки жилплощади, Тане это казалось преимуществом, потом одиночество стало навевать на нее тоску: она охотно разделила бы даже эту крохотную квартирку с любимым! Теперь, после гибели Кирилла, пустая квартира стала пугать: она была населена болезненными мыслями… Заперев дверь на два замка, Таня сняла кроссовки, прошла в комнату и прямо на пол сбросила джинсы, футболку и белье. Теперь, когда она была обнажена, ее никак нельзя стало перепутать с парнем. Тонкая талия, хорошо очерченные бедра, грудь – маленькая, девственная, но дразнящая… Только кому это все нужно?

Таня Ермилова всегда не слишком любила свою женскую сущность. Ей представлялось, что быть женщиной – это значит быть такой, как ее мать: мясистой, занудной, обвешанной хозяйственными сумками, видящей смысл жизни в том, чтобы летом консервировать овощи, половина которых все равно испортится, а зимой поднимать крик из-за того, что кто-то из членов семьи прошелся по только что вымытому полу грязными ногами. И хотя представления о том, какой должна быть женщина, со временем подкорректировались, подростковый бунт против матери сказался в том, что в свои тридцать с лишним Таня продолжала поддерживать юношескую, почти бесполую, худобу и имидж «своего парня». В рекламном бизнесе она была твердым профессионалом, вследствие чего держалась на равных среди мужчин…

Лишь одного мужского утешения она была лишена. В состоянии стресса мужчину обычно тянет напиться. А Таня, хотя, в соответствии с имиджем, могла выпить стакан пива за компанию («За компанию с Кириллом», – больно отозвалось в груди), не испытывала никакой тяги к алкоголю. Поэтому жесточайший стресс ей переходилось переносить на трезвую голову… Что, наверное, к лучшему. Примени она сейчас это средство, кто знает, не стало бы оно для нее приманкой, панацеей от всех бед? Женский алкоголизм, как говорят врачи, менее распространен, чем мужской, зато хуже лечится.

Нет, никакой водки! Никаких успокоительных! Гордость не позволяла Тане убаюкивать бодрствующий разум. А разум ей говорил, что она сама пустила свою жизнь под откос… Сама? Или все-таки сыграло роль стечение обстоятельств? Допустим, все бы обошлось, если бы она не встретила Кирилла, в которого просто не могла не влюбиться… Или если бы Кирилл не погиб, и она, ослепленная несчастьем, не пошла бы в атаку на Леню Савельева… Ох, только об этом не надо! Так распались две составляющие ее прежней жизни. Так она утратила надежду на личное и профессиональное счастье…

«А была ли у тебя надежда на личное счастье? – придирчиво спросила себя Таня. – Да ты же все выдумала! Мертвого Кирилла тебе легче любить, чем живого. Покойнику можно приписать любые чувства, а живой Кирилл тебя не любил… Нет, любил – как младшего товарища… Может быть, как младшего брата. Ценил твои способности, помогал на первых порах, наставлял, делился идеями… Вы были всего лишь коллегами – прекрати врать себе! Если бы ты для Кирилла значила что-то другое, он бросил бы Ольгу ради тебя: да, ты правильно подозревала, он не любил Ольгу… Но нет, он так не поступил. Даже нелюбимая жена была ему важнее тебя.

Не потому ли ты так напала на Леню, что тем самым утверждала свою любовь к Кириллу? Мужчина умер, женщина должна за него отомстить… Извини, но это привилегия жены, на худой конец, любовницы. Ты старалась показать, что Кирилл принадлежал тебе… Но этого никогда не было. Надо с этим смириться. Ты получила то, чего заслуживала. За то, что взяла на себя больше, чем смогла вынести».

Согнувшись под грузом мыслей, Таня прошлепала в домашних тапочках в ванную, включила душ и сунула голову под ледяную воду… Это делалось вовсе не из потребности самоистязания: микрорайон повиновался графику летних отключений горячей воды. Но, может статься, именно холодная вода и подействовала нужным образом. Таня вскрикнула: от спазма мелких мышц на голове сердце ухнуло куда-то в живот. Она стояла на белом кафельном полу ванной, вокруг нее натекала лужа, но на душе становилось все легче и легче.

«Я сейчас как Русалочка, – подумала Таня без самоуничижения, скорее со светлой грустью. – Бедная маленькая Русалочка, которая ради принца влезла в рекламный бизнес… то есть стала человеком, а он все равно ее не полюбил. И ей остается только превратиться в морскую пену… то есть умереть…»

Но умирать на самом деле не хотелось. Вопреки депрессии, вопреки тому, что в агентстве «Гаррисон Райт» ей уже, как видно, не работать – в Тане просыпалось, поднималось, билось колоссальное жизнелюбие. И странное дело, казалось, что ей по-прежнему есть для чего жить! Для кого жить… Как будто человек, ради которого она трудилась, добивалась, дышала, – как будто он где-то есть… Пусть не здесь, пусть не рядом с ней, но уже то, что он где-то существует, возвращало смысл Таниному существованию на этой земле.

Сорвав с крючка полосатое махровое полотенце, Таня вытерла короткие волосы. Тело вытирать не стала – тепло, высохнет и так. Вернулась в комнату, где схватила мобильник, и, с привычной скоростью нажав нужную клавишу, быстро прошептала заключительную часть своего устного романа – замечательного утраченного исповедального романа, о котором так и не узнало читающее и чувствующее человечество:

– Знаешь, Ермилова, я дико боюсь, что как-нибудь поговорю вот с тобой, и меня собьет машина, или вот сейчас, у себя дома, хватит инфаркт от ледяной воды, или я мобильник потеряю, – и не сотру этот бред, и все узнают, что я с тобой разговариваю… хотя… Сейчас меня и так все ненавидят… А мне плевать! Они ничего не понимают. Я верю, что он не умер. Да, Ермилова, считай меня сумасшедшей.

Быстро, чтобы не дать себе времени на колебания, Таня нажала на одну из телефонных кнопок. На дисплее появилась надпись:

«Запись стерта из памяти диктофона».

Личное дело Александра Турецкого. Один, снова один…

Турецкий открыл ключом дверь и со вздохом облегчения скинул с плеча тяжелую дорожную сумку. Наконец-то! Ну и надоела ему за целый день эта лямка, прямо бурлаком на Волге себя чувствуешь… Как уже догадался читатель, Александр Борисович отправился в агентство «Гаррисон Райт» прямо из Чехии, точнее сказать, из аэропорта. Таким образом он убивал двух зайцев: во-первых, подводил черту под опостылевшим делом, во-вторых, откладывал объяснение с Ириной. Откровенно говоря, он не надеялся, что объяснение вообще получится. А что, если он приедет, а она опять будет молчать? Мысль об этом вызывала неприятное – до мурашек по спине – чувство, будто рядом кто-то водил наждаком по стеклу. Можно стерпеть, когда тебя ругают, пилят, даже бьют; но когда к тебе относятся, как к пустому месту, это самое тяжкое испытание!

Чтобы собраться с духом, из «Гаррисон Райт» Турецкий завернул в какое-то полуподвальное кафе, где выпил четыре большие кружки пива. Пиво заметно уступало тому, к которому он привык в Чехии, но должный настрой давало. Поэтому, вваливаясь в полутемную квартиру, Саша был преисполнен решимости… Которой суждено было пропасть понапрасну. Потому что Ирины в квартире не оказалось.

Об этом он мог догадаться, открывая дверь своими ключами. Но яснее ясного об отсутствии жены говорили зашторенные окна. Сквозь шторы пробивался оранжевый закат. Рачительная хозяйка, Ирина неизменно зашторивала окна, если собиралась уйти на весь вечер… Или – уехать? Куда это она без него, интересно, собралась?

«А что, если Ирка не так уж невинна? – вторглась в одурманенное пивом сознание прежняя подловатая мысль, которую сознание трезвое так долго до себя не допускало. – Вечно упрекает меня за измены, вечно выискивает признаки, что у меня появилась какая-то баба… А сама-то? Что-то она к Плетневым зачастила. Говорит, что беспокоится о Васе, но ведь поди ж ты знай, правда ли ходит туда только ради мальчика… Если даже ради Васи, то ведь Антон от этого никуда не исчезает. Я уже предупреждал ее, что рассержусь, но когда она вобьет что-то в голову, ее не переубедить. Упрямая! Вся в меня», – хохотнул Турецкий, испытав прилив гордости, что жена ему досталась такая, как надо, подходящая такому герою, как он.

Все еще потирая надавленное ремнем от сумки плечо, Турецкий встал. Вызвал из памяти мобильника меркуловский номер. Костя откликнулся сразу же:

– Меркулов слушает.

– С приветом из Чехии! – засмеялся Турецкий. Почему-то в последнюю минуту он только и делал, что похохатывал. Может быть, стараясь скрыть от себя, что ему совсем не весело.

– А-а, Саня! – Голос Меркулова потеплел. – Ну как, отыскал, кого хотел?

– Отыскал! Никуда он от нас не делся.

– Значит, дело можете закрывать?

– Закрываем, – хотя Костя не мог его видеть, Турецкий махнул рукой. – Криминала никакого не было, как мы и думали… Подробности при встрече, ладно? Вошел только что, устал, как собака…

Все еще прижимая телефон к уху, Турецкий шел по квартире, заглядывая в темные пустые комнаты. Закат как-то мгновенно погас, оставив серое оледенение, поглощавшее дом, где совсем недавно было спокойно и уютно – так, по крайней мере, представлялось по памяти. Сейчас это место было не расположено к Саше. Совсем не расположено. Чтобы вернуть уют и покой, требовался теплый ужин. И теплая женщина. Где она, его теплая женщина, а?

– Как дома дела? – Меркулов продолжал интересоваться жизнью того, кто больше не являлся его подчиненным. Турецкий почувствовал приступ раздражения: что им всем от меня надо? Почему они все меня воспитывают? Сколько можно?

– Дома? Да не, нормально. – Он снова хотел усмехнуться, продолжая доказывать себе, что весел, но усмешка получилась скверная. – Все как всегда… Иры нет.

– Сань, ну почему «как всегда»? – попытался образумить его Меркулов. – Она, между прочим, спрашивала о тебе. Волновалась.

– И когда это она обо мне спросить соизволила? – Турецкий понимал, что лезет туда, куда заходить не следует, но следовательская неотступность гнала вперед.

– Да вот вчера. Я заехал в «Глорию», мы с Антоном обсуждали…

Точно. Антон Плетнев. Как он и думал… Муж в дверь, а жена в Тверь, или как там назывался водевиль позапрошлого века? Тьфу, пошлость какая!

– Если вы с Антоном обсуждали, то что там моя жена делала, скажи мне, а? И наверняка, когда ты зашел, она там уже была. Давно.

Меркулов догадался, что Турецкий расспрашивает не просто так. Любой бы на его месте догадался:

– Сань… Ты чего? Не сходи с ума!

– Вот, теперь и ты меня параноиком считаешь, да?

– Сань, успокойся! Я сам попросил Иру заехать в «Глорию». Ради тебя, дурака, старался, объяснил ей все в который раз всю ситуацию с Ольгой. Ну, позвони Плетневу, спроси, как было…

– Позвоню, – пообещал Турецкий. – Вот сейчас. А потом спать завалюсь, раз никто меня тут с ужином не встречает.

– Кто тебя мог встретить, если мы все тебя завтра ждали, а?

– Все, отбой, – буркнул Турецкий, нажимая на левую кнопку. Ну, правильно, картина передвижников «Не ждали»! Приезжать надо по расписанию, только тогда, когда тебя ждут. Приезжая вне расписания, ты напрашиваешься на неприятности. Ты можешь узнать то, чего тебе знать, в общем, не хотелось.

Вопреки обещанию, Турецкий не сразу набрал домашний номер Антона Плетнева. Сначала он включил по всей квартире свет. А потом отыскал на кухне бутылку водки. Хранилась она так, на всякий пожарный случай, вроде вторжения непредвиденных гостей. Но разве сейчас – не пожарный случай? «Водка без пива – деньги на ветер», – наполняя первую попавшуюся кружку (даже не стакан), Александр Борисович вспомнил эту мудрость алкоголиков, ошивавшихся в брежневские времена возле пивных ларьков. Алкоголики были правы: пиво, остатки которого плескались в жилах Турецкого, дало с водкой какую-то совсем новую, буквально сногсшибательную комбинацию.

Допив кружку водки, Турецкий обнаружил, что до сих пор держит в левой руке мобильник, и выключил его. Подошел к городскому телефону, набрал номер… Ну вот, сейчас он находится в нужной форме для того, чтобы лицом к лицу встретиться с правдой.

И тем не менее он не нашел, что сказать, когда голос Ирины, такой любимый и родной, прозвучал – оттуда, издалека, из чужой квартиры, из квартиры, принадлежащей чужому мужчине:

– Алло! Алло, слушаю! Не слышно…

Короткие гудки. Турецкий сел на стул, сжимая телефонную трубку в руке. Всем сердцем и всеми нервами он хотел действия. А разум не мог им воспрепятствовать, контуженный смесью водки с пивом…

Личное дело Александра Турецкого. На кухне дома Плетнева

В то время как Турецкий на практике анализировал свои отношения с алкогольными напитками, Ирина и Антон Плетнев сидели на кухне, в ожидании Кати попивая чай со сдобными баранками. Мягко светящаяся под давно не ремонтированным потолком лампа отражалась в темном свечеревшемся окне. На полу стояли собранные рюкзаки. У Ирины затрезвонил мобильник.

– О, Катька! – радостно прокричала Ирина в телефон. – Наконец-то прозвонилась! Это ты сейчас на городской звонила?

– Не, не я… – В голос Кати вклинивались посторонние шумы: гудки машин, чье-то недовольное бормотание.

– Ну вот, минут десять назад – не ты? – пыталась выяснить Ирина. – А мы думали – ты…

– Зато теперь это точно я! – Кажется, Катя собиралась рассердиться. – Ирка, слушай сюда! Я стою в длиннющей пробке. До вас доберусь не раньше двенадцати.

– Так поздно?

– Всего-то минут сорок подождите меня! – возмутилась импульсивная, как обычно, Катя. – Зато спокойно поедем всем караваном, без пробок, ночью! Красота! До дачи за час домчимся!

– Ну ладно, – сдалась Ирина, – будем ждать.

Ирина выключила связь, взялась за свою кружку с чаем. На фарфоровых боках были изображены подсвеченные серебряными извилистыми линиями фиолетовые колокольчики среди черной травы: лунная ночная картинка, она навевает грусть… Потаенная грусть угадывалась и в обращенном на Ирину взгляде Плетнева, только вызвали это чувство отнюдь не колокольчики.

– Ира… тебе так неприятно тут со мной сорок минут сидеть? – робко пробурчал Плетнев.

– Антош, ну что ты говоришь ерунду? – Ирина продолжала изучать фиолетовые цветы на кружке.

– Я не так выразился, – пояснил Плетнев после паузы. – Не то, чтоб неприятно… наверно, неловко, да?

Ирина задумалась. А в самом деле, что же она испытывает? Неловко… он прав, скорее всего.

В этой неловкости есть какое-то ожидание… Ожидание излишних в ее положении сложностей: ведь она не обманывала Турецкого! И не собиралась даже! Еще… никогда… Но если этих сложностей, как-то постепенно наслоившихся между ней и Плетневым, совсем не будет, если даже намек на них отпадет сам собой, не останется ли она разочарована? Да, она не любит Антона. Но почему-то жаль упускать даже нелюбимого поклонника – может быть, всего жальчее упускать именно такого поклонника, который ничего не требует, не добивается, просто смотрит преданным собачьим взглядом и готов ради тебя на все… Эх, а утверждают еще, что женщины моногамны!

Нет, она не имеет права поддаваться этой слабости. Она сильная и умная. Она должна разобраться в их отношениях раз и навсегда.

– Плетнев, кто из нас психолог? По-моему, сейчас – ты… Да, насчет неловкости ты прав, есть немного…

Не в силах усидеть на месте, Ирина встала, сделала несколько шагов. Туда-сюда, и снова – туда-сюда. Кухонька маленькая, особенно не разгуляешься.

– Ситуация какая-то… неловкая. – Почему-то на ногах ей было легче говорить с Антоном, чем сидя. Может быть, потому, что не надо отводить взгляд от его лица? – Вот я пятый день одна. С Турецким не разговариваю. Он непонятно где…

– Он в Праге, – услужливо подсказал Плетнев то, что Ирине отлично было без него известно. – Заканчивает расследование, должен вот-вот прилететь.

– У меня с ним непонятно что, – игнорируя бестактную подсказку, продолжала Ирина свой монолог, который терзал ее на протяжении нескольких дней и вот наконец обратился вовне. – Расстаться – не знаю, смогу ли. Простить – точно не могу. Но с тобой… ну, друзья мы с тобой и все. Было так и будет. Понимаешь?

– Понимаю, Ир, – согласился большой, смиренный, надежный Плетнев. – Давно понял…

Сказав все, что было нужно, Ирина снова присела на табуретку. Снова они с Антоном – друг напротив друга, разделенные лишь столом, на котором стынет полудопитый чай в чашках. Ну что, теперь она может свободно смотреть ему в глаза? Нет? Так в чем же дело? Чего они недоговорили? Что еще осталось между ними? Что еще они не обсудили? Чувства Антона, которые, Ирина хорошо понимает, никогда не станут просто дружескими? Чувства маленького Васи, которому так нужна рядом, – ну, не мама, это невозможно, но хотя бы просто добрая женщина, которая смогла бы заботиться о нем, играть, кормить, любить… Как же это все нелегко!

Повисшую в кухне, точно вязкая паутина, тишину разорвал звонок в дверь. Ира соскочила с табуретки:

– Катька! Так быстро доехала!

Она первой бросилась в прихожую. Антон – за ней. У входной двери Ира и Плетнев оказались почти одновременно. Распахнули ее – и застыли на пороге. Потому что взамен ожидаемой Кати в квартиру ввалился Турецкий. Он пошатывался, волосы были всклокочены. Запаха спиртного Ирина в первый миг не почувствовала, а следовательно, физическое и психическое состояние Саши правильно оценила не сразу: слишком велико было потрясение. Она не ждала увидеть мужа здесь и сейчас. И хотя ничем предосудительным они с Антоном не занимались, Ира с неловкостью почувствовала, как щеки становятся горячими и – наверняка – отчаянно-красными. Точно у провинившейся девочки.

– Саша… – беспомощно пролепетала Ирина.

Дело Степана Кулакова. Печальный рисунок

Степан был здесь. Его личность свернулась, скукожилась, ушла в глубину глухого кокона собственного тела, – но она все еще присутствовала. Какой-то гранью сознания Степан отдавал себе отчет, что его забрали из той ничейной квартиры, из той комнаты, что его перевезли домой… Время от времени он даже пытался выбраться из этого безмолвия, которое он воздвиг вокруг себя, как защиту, но которое все же тяготило его… Ничего не получалось. Он страдал от того, что пришлось превратиться в какого-то безмозглого младенца – но что-то властное давило на него и подсказывало, что в его положении это самое лучшее.

Он все еще жил в ничейной комнате со свисавшим с потолка черно-белым шарфом… Точнее сказать, та комната жила в нем каждой подробностью своей устарелой обстановки. А шарф – он ведь все-таки обвился вокруг его шеи! Иначе почему бы тело стало таким непослушным? Конечно, на самом деле руки у него теперь действуют, и надо бы сорвать с себя шарф, встать на ноги, выйти из комнаты. Вернуться…

Зачем ему возвращаться? Куда? К кому? Старший друг, которому он поверил, оказался чудовищем. По контрасту с ним, родители, которых Степан так жестоко разыграл (и это оказался совсем не розыгрыш…), могли бы показаться добрыми и милыми. Но этого не произошло. Теперь Степан знает, что его отец – точно такое же чудовище. Убийца. Из-за него случилась вся эта история. Мама не так сильно виновата, но она – тоже чудовище, если продолжает жить с убийцей. И сам Степан – небольшое, но перспективное чудовище, которое захотело ограбить родителей. В мире не осталось ни одного человека, которому Степан мог бы доверять, – даже он сам не является таким. Поэтому он предпочел укрыться в темной, но безопасной раковине. Быть человеком слишком опасно – лучше быть моллюском. Если его раковину расколотят, его съедят, но не получат от него даже слабенького отклика…

Все это Степан не переводил на язык слов: если бы перевел, наверное, вышел бы из этого состояния, которое так беспокоило его родных. Если бы он мог высказать это все хотя бы самому себе. его неподвижность превратилась бы в детское притворство. Но Степан так глубоко укрылся от самого себя, что его явные и подсознательные стремления никак не могли войти в согласие. Они предпочитали драться меж собой, даже ценой его рассудка.

Появлявшиеся в поле зрения люди не вызывали у Степана душевного отклика. Это были какие-то неодушевленные куклы из плоти, гигантские шахматные фигуры, передвигавшиеся по черно-белым клеточкам согласно заранее расчисленным правилам, но не способные сойти со своей деревянной доски. Знакомые, незнакомые – какая разница? Все равно, они были теперь для него чужими. Все они не имели к нему никакого отношения, даже мама, которая вдруг сказала:

– Сыночек, мы уйдем от него. Только теперь я понимаю, как же гадко мы жили…

Степан услышал звук, как будто что-то, натянувшись, порвалось. Возможно, то была одна из нитей, удерживавших под потолком собранную им картонную модель самолета времен Первой мировой войны. А возможно, с таким звуком обрываются гнилые ниточки, скреплявшие неудачную семейную жизнь… Сусанна встревоженно повернула голову: она тоже что-то услышала. Но ей не удалось увидеть источник звука…

Со вздохом она начала разбирать живописное хозяйство сына, так и остававшееся нетронутым: ведь в студию он в последний раз не ходил… Измочаленные истончившиеся кисти, протертые до дна ванночки с акварелью. Рисунки – обычно сын не позволял на них смотреть, показывая матери лишь что-то избранное, самое безобидное. А оказалось, что эти рисунки печальны… так печальны… В конце папки с акварельной бумагой оказалось несколько чистых листов. Удивляя мужа, Сусанна прошла по коридору и вернулась с пластмассовым стаканчиком, полным воды.

Попытается и она нарисовать что-то печальное. Возможно, тогда печаль уменьшится. И все встанет на свои места.

Личное дело Александра Турецкого. Свободный полет

Как Турецкий добирался до дома Плетнева, после ему вспоминалось с трудом. Урывками всплывало в памяти, как он в сумерках садится за руль машины, как не сразу соображает, что надо включить фары, как в каком-то переулке, куда завела его карта, из-под колес с возмущенным визгом порскнуло животное, мелкая собака или кошка… Пиво с водкой составили воистину гремучую смесь. Если бы Александру Борисовичу встретился дорожный патруль, не потребовалось бы даже дышать в пресловутую трубочку: можно было за один внешний вид задерживать. Но гаишники, эти асы и разбойники московских дорог, герои анекдотов и криминальных хроник, именно в этот безрассудный вечер не попадались Турецкому на пути. Впоследствии он об этом крупно пожалеет. Лучше бы его задержали! Лучше бы у него отняли машину, посадили бы его в кутузку! Лучше бы, в конце концов, он врезался в столб… В любом из перечисленных случаев он не совершил бы того, что совершил. О чем он до сих пор вспоминает со стыдом и болью. И недоумением: какие демоны сподвигли его на такую выходку?

Честно говоря, исход был предопределен. Он был предопределен еще поездкой в Чехию и разговором с мнимым покойником Легейдо. Черт возьми, накручивал себя Саша, Легейдо поступил как настоящий мужчина! Он не побоялся круто изменить жизнь, которая его не устраивала. А Турецкого разве устраивает его жизнь? Разве устраивает его жена, которая то замыкается в надменном молчании, то изводит мужа беспричинной ревностью… Да, беспричинной! За столько лет Ирине пора бы уже привыкнуть, что ее муж – сыщик, а сыщик должен быть немного артистом и уметь играть разные роли, чтобы спровоцировать преступника. В данном случае, пришлось сыграть роль простофили, которого с ума свели прелести веселой вдовы – вот и все! Ничего же не было, Ирине ведь все объяснили! Но нет, она не верит объяснениям, даже если они исходят от Кости Меркулова. Предпочитает изображать оскорбленную невинность и терроризировать супруга. А сама, стоило ему отлучиться – опять-таки по делам – не постеснялась улизнуть к любовнику… Да, к любовнику! В обычном состоянии Саша тысячу раз взвесил бы все «за» и «против» спорного утверждения, что Антон Плетнев спит с его женой; однако смесь пива с водкой делала сие утверждение фактом, не нуждающимся в доказательствах. А что делает мужчина в таких случаях? Правильно, идет бить морду сопернику. Вот он и пошел…

По лестнице плетневского дома Александр Борисович поднимался с грацией орангутана: алкоголь отразился на координации движений. Возле двери, однако, Турецкий постарался приосаниться и, нажимая на звонок, держался по стойке «смирно». Впрочем, как только открыли, нарушение координации снова дало о себе знать, и в прихожую квартиры Плетнева он буквально впал, зацепившись за коврик у порога, ухватившись за стену и едва устояв на ногах. Теперь ему было на это плевать: зрелище жены и Антона Плетнева, застывших бок о бок, отбивало мысли о собственном внешнем виде. Ну правильно, они вместе! In flagranti, – всплыл в памяти юридический термин. Что и требовалось доказать.

Залившаяся краской жена робко пробормотала его имя. Турецкий молча отодвинул, почти оттолкнул ее, и пошел на Плетнева. Целеустремленно, как бык на красный тореадорский плащ.

– Ты… змееныш… это моя женщина! – Турецкий будто со стороны услышал собственный голос и поразился тому, насколько невнятно он произносит слова. Однако недостатки дикции искупались громкостью исполнения.

– Турецкий, остынь! – потребовал Плетнев, стараясь держаться холодно и спокойно. – Стыдно будет потом!

Запомните раз и навсегда, уважаемые читатели: если вы хотите разъярить злейшего дру… то есть злейшего недруга, который к тому же изрядно пьян, повторите ему эти слова!

– Стыдно? Мне? – взревел Турецкий и со всей силы замахнулся на Плетнева. Но пиво с водкой не улучшили его способностей к драке. Плетнев легко ушел от удара, а в следующую минуту оказался за спиной Турецкого и плотно обхватил его за плечи, не давая повернуться и замахнуться снова. Последовавшая сцена напоминала не то попытку сиамских близнецов разделиться собственными силами, не то борьбу нанайских мальчиков. Ирина, застыв поодаль, со смесью ужаса и изумления наблюдала, как Турецкий пыхтит и тяжело, норовя упасть, вырывается, а Плетнев спокойно держит его. Вмешиваться в поединок она ни за что бы не стала, понимая, что ее вмешательство ожесточит обоих. Закон животного мира: когда могучие самцы дерутся, трепетной самке надлежит держаться в стороне.

– Саша, тихо! – Плетнев попытался еще раз воззвать к остаткам разума Турецкого, не успевшим нынче вечером утонуть в алкоголе. – Саша, все не так, как ты думаешь!

Словно прислушавшись, наконец, к его словам, Саша замер. Обнадеженный Плетнев отпустил Турецкого. В тот же миг, почувствовав себя свободным, тот замахнулся и ударил Антона. Антон не сделал и попытки уклониться от удара или ударить в ответ. Ирина вскрикнула: из разбитой губы Плетнева потекла кровь. Однако и Турецкому торжествовать не пришлось: не рассчитав замах, он сам завалился на бок и ударился скулой о крючок, где висела ложка для обуви.

Некоторое время они оба смотрели друг на друга с разбитыми лицами: только Плетнев твердо стоял на ногах, а Турецкий почти лежал на полу.

– Ну и что? Полегчало тебе? – спросил Плетнев. Он хотел, чтобы это прозвучало сочувственно, но прозвучало раздраженно. Ну, а что, скажете, он не прав? Этот умник надрался, как свинья, ввалился в чужой дом, попытался избить хозяина… У кого угодно терпение лопнет!

Турецкий с трудом поднялся на ноги. Произнес почти трезвым голосом:

– Не-а… не полегчало.

Он смотрел на Ирину. Ирина смотрела на него, – скорее растерянно и сочувственно. Однако в ее замутненном слезой взгляде Турецкому почудилась уклончивость, свойственная нечистой совести.

– Ира. Я ухожу. Плетнев. И от тебя ухожу. Из «Глории». Вы поняли? У-хо-жу!

– Нет. Не поняли, – наставительно, точно с дошколенком разговаривал, произнес Антон. – Проспись сначала.

Турецкий загадочно улыбнулся. Поднял вверх указательный палец:

– Зря не поняли. От этого – не проспишься… Я – улетел. А вернуться – не обещал…

И, пошатываясь, ушел в темноту лестничной площадки.

Оглавление

Фридрих НЕЗНАНСКИЙ . ИНОГДА КАРЛСОНЫ ВОЗВРАЩАЮТСЯ

Дело Кирилла Легейдо. Загадка погибшего летчика

Дело Кирилла Легейдо. «Савельева надо брать!»

Дело Степана Кулакова. Пропавший мальчик

Дело Кирилла Легейдо. Куда пропал Сергей Воронин?

Дело Кирилла Легейдо. Технарь на чердаке

Дело Кирилла Легейдо. Эксперт Величко выходит на связь

Дело Степана Кулакова. Компьютерное открытие

Личное дело Александра Турецкого. Неприятное пробуждение

Дело Кирилла Легейдо. Визит страшного карлсона

Дело Степана Кулакова. Художественный образ одиночества

Личное дело Александра Турецкого. Ирина Турецкая и Антон Плетнев

Дело Кирилла Легейдо. Сбежавший муж

Дело Степана Кулакова. Семейные сложности

Личное дело Александра Турецкого. Анатомия семейной жизни

Дело Кирилла Легейдо. Закоулки экспертизы

Дело Кирилла Легейдо. Вдова-манипуляторша

Дело Степана Кулакова. Неизвестный со шрамом

Дело Кирилла Легейдо. Терзания эколога

Дело Кирилла Легейдо. Встреча с соперницей

Дело Кирилла Легейдо. Благие порывы жулика

Дело Степана Кулакова. Предыстория

Дело Кирилла Легейдо. Горькая правда

Дело Кирилла Легейдо. «Стрелка» в московском дворике

Дело Степана Кулакова. Незабытые тайны

Дело Кирилла Легейдо. Взятие с поличным

Дело Кирилла Легейдо. Призрачная мать

Дело Степана Кулакова. Замечательный город Волжанск

Дело Кирилла Легейдо. Жора-Технарь

Личное дело Александра Турецкого. Меж двух огней

Дело Степана Кулакова. Славные девяностые…

Личное дело Кирилла Легейдо. Сентиментальный финансист

Дело Кирилла Легейдо. Видеокамера

Дело Степана Кулакова. Сумасшедший поезд

Дело Кирилла Легейдо. Переговоры с французами

Личное дело Александра Турецкого. Муж в отсутствие жены

Дело Степана Кулакова. Еще один похититель

Личное дело Александра Турецкого. С моста головой…

Дело Кирилла Легейдо. Капитал для Ворониных

Дело Степана Кулакова. Полосатый шарф

Дело Кирилла Легейдо. Встреча с Прагой

Личное дело Александра Турецкого. Когда утешения не помогают

Дело Кирилла Легейдо. Куда улетают Карлсоны

Дело Степана Кулакова. Семейный разговор

Дело Кирилла Легейдо. Убийство, которого не было

Дело Кирилла Легейдо. Леня и предсмертная записка

Дело Степана Кулакова. Отчет убийцы

Дело Кирилла Легейдо. Завершение романа

Личное дело Александра Турецкого. Один, снова один…

Личное дело Александра Турецкого. На кухне дома Плетнева

Дело Степана Кулакова. Печальный рисунок

Личное дело Александра Турецкого. Свободный полет

Реклама на сайте