«Тайный заговор Каина»

Тайный заговор Каина (fb2) - Тайный заговор Каина (пер. А. Ф. Шумейко) 1722K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Йоханнес Марио Зиммель

Йоханнес Марио Зиммель Тайный заговор Каина

Часть первая ALLEGRO МА NON TROPPO, UN POCO MAESTOSO[1]

Мой брат Вернер спросил наемного убийцу, как он намеревался совершить убийство.

— Как положено, — ответил индус. — Малайским кинжалом. Надежно и быстро. Достаточно одного удара. До сих пор мне всегда сопутствовала удача.

— Отлично, — сказал мой брат.

Они говорили по-английски.

— Обычно я убирал людей, которые лежали в кровати, либо глубоко спали, — мой палач сплюнул наземь.

— Разумеется, так легче, — согласился мой брат.

— Это мое условие, — сказал наемный убийца. — Сон. Очень глубокий сон. С теми, кто пьет, мне справиться значительно легче. Да и для них самих так лучше.

— Виски будет навалом, — обещал мой брат.

— Виски — это хорошо, — сказал наемный убийца.

Он выглядел старше своих лет: худощавый, с дряблыми щеками и мешками под черными глазами. Его зубы были столь же черны. Он часто сплевывал красной от бетеля[2] слюной. Его физическая немощь и явное состояние духовного подъема свидетельствовали о постоянном употреблении гашиша в довольно больших дозах. Этого человека порекомендовал моему брату торговец наркотиками, обитавший в одном из старых районов Каира. Они встретились вчера утром и быстро пришли к согласию. А сегодня ночью они встретились вновь вблизи старого мильного столба на южной оконечности речного острова Рода. Декабрьская ночь была необычно теплой для этих мест, где, как правило, наблюдаются резкие колебания температуры в течение суток. Заговорщики были одеты в легкие плащи.

— Виски и снотворное — это идеальное средство, — задумчиво произнес индус.

— А где мне взять снотворное? — спросил Вернер.

Брату было сорок восемь лет, на пять лет старше меня. Однако, несмотря на значительную разницу в возрасте, мы были очень похожи друг на друга: оба шатены высокого роста и отличного телосложения. У нас одинаковые карие глаза, широкий лоб, узкий нос, толстые губы и выдающиеся скулы.

— Я дам тебе эту коробку, — сказал наемный убийца. — В ней пакетики с порошком, который быстро растворяется и не имеет привкуса. Порошок оказывает действие примерно через десять минут.

— Отлично.

— В коробке десять пакетиков. На бутылку виски вполне достаточно трех. Я предпочитаю спящую жертву.

На темно-синем небе ярко, как в августе, сияли звезды. В призрачном свете луны река, Каир и парусные лодки в старой гавани на южной оконечности острова, а также сфинксы и пирамиды Гизы имели, казалось, зеленоватый оттенок.

Старинный водомер, вблизи которого стояли мой брат и мой палач, находился в саду. Воздух был пропитан ароматом роз, гвоздик и орлеандра. Идеальное место для туристов. К вечеру сад становился безлюдным. Разноцветные прожекторы, спрятанные в кустах, превращали сад в живописное зрелище. Свет луны и множества прожекторов так ярко освещал сад, что легко можно было увидеть любого, кто появлялся здесь ночью. Желавшие остаться незамеченными могли спуститься в подземные каналы, где было много ниш и входов, которые во время большого разлива Нила спасали остров от затопления. Вода выпускалась через каналы и проходы в специальные запруды. В остальное время сад представлял собой идеальное место для тех, кто хотел укрыться от посторонних глаз. Самое подходящее место для сговора с целью убийства.

Я стоял в одной из ниш причала, а внизу, на расстоянии пяти метров, стояли мой брат и его наемный убийца. Я явился сюда примерно за полчаса до их прихода. В руках у них были мощные индийские карманные фонарики, которыми они периодически освещали местность, чтобы убедиться, что поблизости нет свидетелей их тайной встречи. На ногах у меня были кроссовки, поэтому заговорщики не слышали моих шагов, когда я поспешно вышел из ниши и скрылся в укромном месте внутри канала. Когда же они перестали освещать местность фонариками, я воспользовался этим моментом и снова вернулся на прежнее место. Волны мягко бились о причал, кругом царила тишина, и я слышал каждое их слово.

— Ну, говори же, когда? — тяжело дыша, спросил мой брат.

Послышался сдавленный смех индуса.

— Ты очень спешишь?

Я знал, что мой брат действительно спешил.

В начале восьмого века халиф Сулейман приказал построить водомер для определения уровня воды в Ниле. Ранее я был в Каире дважды и посещал остров Рода с его каналами и проходами. В древние времена величина земельной ренты зависела от высоты уровня воды, поскольку разлив Нила являлся важнейшим фактором хозяйственной жизни Египта, ибо от вод этой реки и величины орошаемых площадей зависела судьба урожая. Если уровень воды поднимался на семь делений — это приводило к панике.

Водомер представлял собой большой прямоугольный колодец. В его центре стояла восьмиугольная колонна с древними арабскими мерками, высеченными на ней. Одна из сторон колонны, обращенная к реке, была несколько выше другой. На обеих сторонах виднелась клинопись.

Мой брат и его наемный убийца стояли, облокотившись о стену. Время от времени индус сплевывал красную слюну в колодец либо поверх стены. Его плевки почти долетали до моих ног.

— Так скажи мне, когда? — вновь тревожно спросил мой брат.

— Сегодня не смогу, — послышался ответ. — Мне нужно еще кое-что сделать.

— Завтра? — настаивал Вернер.

— Хорошо. Завтра вечером.

— Во сколько? — Вернер от волнения затаил дыхание. — Мне тоже надо кое-что сделать. Я должен…

— Я буду в отеле ровно в час ночи. Это довольно поздно, но время подходящее. Если ты выпьешь с ним виски в одиннадцать вечера, то я смогу выполнить свою работу через два часа, — невозмутимо сказал мой палач моему брату.

— А как ты незаметно проберешься в отель и как сможешь выйти оттуда?

— Это пусть тебя не волнует, — самодовольно сказал индус и тихо захихикал.

— И все же я хочу знать, — с необычайным упорством настаивал мой брат.

«Я тоже хотел бы знать», — подумал я с тошнотворным чувством предсмертной тоски.

— Ты не хочешь мне сказать?

— О! Не беспокойся. — Индус сплюнул через стенку. — Я пройду через гараж отеля «Империал».

Отель «Империал» расположен на правом берегу Нила, возле моста Семирамиды, ведущему к Гезиру, самому крупному и самому северному острову. Это самый престижный район Каира. Широкий проспект, на котором стоит «Империал», с обеих сторон окаймлен пальмами, джакарандами и цветами лотоса.

Из окон отеля, выходящих на проспект, виден причал вблизи Шепхерда и Гизы для крупных туристских яхт. Отсюда также видны виллы богачей, плавательный бассейн спортивного клуба Гизы, игровые площадки, ипподром, прекрасные андалузские сады, американский госпиталь и миниатюрный живописный дворец. Это резиденция короля Фаруха, где собрана колоссальная коллекция порнографических кинолент, книг, фотографий и предметов искусства.

Я по-прежнему стоял в нише причала и внимательно прислушивался к разговору моего брата с моим палачом. «Если индус действительно явится в час ночи, и все пройдет гладко, — думал я, — то можно будет встретиться с Лилиан в половине второго возле дворца короля Фаруха. Я уверен, она придет туда. У меня будет достаточно времени, чтобы детально объяснить ей все, что нам предстоит сделать. Разумеется, могут возникнуть осложнения. Но я не хочу о них думать». Я решил осуществить свой план во что бы то ни стало.

— Но почему через гараж? — спросил мой брат. Вернер очень много курил. — Гараж хорошо охраняется по ночам.

Я ощутил аромат его сигареты.

— Я знаю, как пройти туда незамеченным, — упрямо сказал индус. — Из гаража к небольшому лифту можно добраться по винтовой лестнице. Постояльцы отеля поднимаются по ней к лифту, оставив в гараже свои автомобили. Там есть также небольшая дверь с выходом на улицу.

— Я знаю, — сказал мой брат. — Стальная дверь, которая запирается на ночь.

— Но сегодня ночью она будет открыта, — смеясь, сказал индус. — Мне знаком один из мойщиков машин.

— Тогда все в порядке. Номер моего люкса… — продолжал Вернер.

— …девять ноль семь, — нетерпеливо перебил индус. — Ты уже говорил мне об этом. Еще вопросы?!

Мой брат промолчал.

— А как насчет трех тысяч фунтов? — снова, хихикая, спросил индус.

Вернер рассмеялся. Мне хорошо были известны все оттенки его смеха. Этот короткий смех выдавал страх Вернера. Затем наступила тишина. И вдруг меня тоже охватил страх. Неужели мой брат изменил свое решение? Неужели он не хочет нанимать этого убийцу? А что, если он не заплатит ему? Тогда рухнет мой последний план. Тогда…

— Извини, — послышался голос брата. — Я совершенно забыл. Разумеется, в таких случаях платят авансом.

— Где же деньги, дружище? — грубо сказал мой палач.

— Вот они, — ответил мой брат.

— Благодарю, дружище.

— Но…

— Что, но?

— Я хочу сказать… Понимаешь, если ты возьмешь деньги заранее, то можешь просто исчезнуть. В конце концов вряд ли я пойду в полицию и заявлю, что мой наемный убийца отказался от своих обязательств.

В ответ послышался булькающий смех. Горящая сигарета брата упала в воду. Он сразу же закурил другую.

— Я непременно приду, — сказал убийца. — Дано честное слово. Это моя работа. Я сказал тебе вчера, что я всегда требую плату авансом. Ты согласился с этим. Но ты же знаешь, всякое может случиться.

— Я и теперь согласен, — нервно ответил мой брат.

— В таких делах необходимо полное доверие! — объяснил его собеседник. — Дай сюда саквояж. Открой его. В нем три тысячи фунтов?

— Да.

— Мелкими, не новыми купюрами?

— Угадал.

Согласно предварительной договоренности, египетские фунты не должны были иметь даже двух последовательных серийных номеров. По всей вероятности, моему брату и его друзьям трудно было по первому требованию получить в банке такие банкноты.

— Я проверю эти купюры позже, и если хоть одна из них окажется фальшивой…

— Они все подлинные! Все! — резко оборвал индуса мой брат.

— В противном случае на меня можешь не рассчитывать.

— Я тщательно проверил все купюры! — крикнул мой брат.

— Теперь отчаливай. Я пойду через десять минут.

— Пока, — сказал Вернер дрожащим голосом. Он был явно взволнован. И я тоже.

— Возможно, мы никогда больше не встретимся, дружище, — смеясь, сказал индус.

Мой брат ушел, не проронив ни слова.

Наемный убийца подождал некоторое время и тоже ушел. Спустя десять минут и я покинул свое убежище.

Стелющийся туман накрыл клумбы и лужайки, и у меня было такое впечатление, словно я шел, погрузившись по колени в зеленую фосфоресцирующую вату.

На мосту острова Эль-Малик я не встретил ни одной живой души. Остров находился на расстоянии двух километров от города. Неожиданно меня охватило беспокойство. Мне пришла в голову мысль, что мой брат вскоре будет убит, если все пойдет по плану. Я старался не думать о тех трудностях, которые могут возникнуть, не говоря уже о том, что мой брат действительно может быть убит следующей ночью. Вскоре я успокоился и мне вспомнились детские годы. В то время у нас с братом была гувернантка. Наши родители разошлись, и мы жили с матерью. У нее была необычная для женщины профессия — редактор утренней газеты. Как только я просыпался, вскрикивая от ночных кошмаров, или плакал днем от испуга, что случалось довольно часто, гувернантка Софи сразу же прибегала ко мне и успокаивала как могла. Она брала меня на руки, гладила по голове своими натруженными руками и говорила мне на своем силезском диалекте: «Думай о чем-нибудь хорошем. Думай об ангелах». Все мои страхи, как по мановению волшебной палочки, мгновенно улетучивались. И вот теперь, шагая по колено в тумане, я слышал, казалось, вновь голос бабушки Софи: «Думай о чем-нибудь прекрасном и тебе не будет страшно». Но в эту декабрьскую ночь я мог думать лишь об одном: через двадцать пять часов будет убит мой брат.

Ровно в час ночи, тихо и медленно открылась дверь номера 907 в отеле «Империал».

Массивные льняные портьеры были задернуты во всех комнатах номера-люкс. Я ждал, притаившись за открытой дверью, ведущей в ванную, смежную со спальней. Входные двери закрылись, издав едва слышный щелчок. Затем послышался приглушенный смех, и я понял, что наемный убийца пришел точно в назначенное время. Он быстро и тихо прошел в гостиную. Я увидел яркий луч карманного фонарика. Яркий луч света блеснул в зеркале ванной. И вот показался индус в темном сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Его лицо было бледным, он непрестанно шевелил челюстями, а глаза лихорадочно блестели. «Будь он повыше ростом, — подумал я, — он неплохо бы смотрелся». Но, увидев, как уверенно он шел по комнате, освещая фонариком все углы, я осторожно снял с предохранителя пистолет, который сжимал в левой руке, так как я — левша. Этот пистолет вместе с десятидюймовым глушителем и шестью патронами я купил вчера на грязной улочке возле мечети Ибн-Тулун.

Я держал в руке пистолет и спокойно наблюдал за поведением убийцы. В конце концов я понятия не имел, на что способен наркоман. Вполне возможно, что мой брат может проснуться, несмотря на то, что он напился виски и принял снотворное. Я, конечно, не знал, будет ли наемный убийца рыскать по всем комнатам номера-люкс, включая ванную и туалет. Я лишь твердо знал одно: до рассвета мне предстоит покинуть Египет.

Индус захихикал, увидев при свете карманного фонарика кофейный столик, на котором в полном беспорядке находились пепельница, пустые пачки из-под сигарет, бокалы, несколько бутылок из-под виски и ведерко со льдом.

Индус направился в спальню. Луч карманного фонарика метался по комнате, пока не уперся в кровать моего брата. Я стоял на цыпочках и ясно видел эту сцену в зеркале.

На стуле рядом с кроватью лежала аккуратно сложенная одежда. Я сам раздел брата и натянул на него желтую пижаму. При виде этой картины убийца снова радостно захихикал и рукой, одетой в перчатку, вытащил остроконечный, со змеевидным лезвием малайский кинжал. Повесив карманный фонарик на пуговицу своего сюртука, убийца быстро стянул простыню с кровати и прикрыл себе грудь, чтобы не запачкаться кровью жертвы. Затем резким ударом рассек моему брату горло. Кровь хлынула на кровать и на все, что находилось поблизости. Индус радостно загоготал, вытер кинжал о простыню и выбежал из комнаты. Через минуту я услышал едва уловимый скрип двери, и все стихло. Я машинально взглянул на часы. Было начало второго. Я вошел в спальню, включил свет и тут же выключил. Мне было достаточно мимолетного взгляда, чтобы оценить обстановку. Лицо Вернера было безжизненно бледным и казалось абсолютно спокойным. Бедняга так и не успел проснуться. Чистая работа. Одного удара оказалось вполне достаточно. Индус стоил тех денег, которые дал ему мой брат.

В гостиной я нашел свое синее пальто из верблюжьей шерсти. Пистолет 38-го калибра не помещался в кармане, поэтому я снял глушитель и вложил пистолет в кобуру, висевшую под мышкой.

На столе стояли две бутылки из-под виски — одна пустая, другая полная. Я взял в руки коробку со снотворным, которую дал индус моему брату прошлой ночью. Вернер успел бросить три пакетика в бутылку, и я воочию убедился в эффективности этого снадобья.

Я заранее заказал билет на самолет компании «Люфтганза», который по расписанию должен был вылететь в четыре часа сорок минут утра по местному времени из международного каирского аэропорта «Новый Гелиополис». Но до аэропорта предстояло еще преодолеть двадцать пять километров, выполнив при этом массу формальностей.

После убийства брата я хотел как можно скорее покинуть Каир, поэтому мне во что бы то ни стало надо было сесть именно на этот самолет, но на пути в Цюрих мне предстояло сделать пересадку в Риме. На моем текущем счету в швейцарском банке числилась приличная сумма. Мне предстояло явиться в этот банк, закрыть текущий счет, остающиеся средства, в большинстве своем должностные вклады, перевести в Буэнос-Айрес и подписать ряд документов.

Самолет авиакомпании «Суис-Эйр» вылетал из Цюриха в Буэнос-Айрес около полудня. Я был абсолютно уверен, что для меня найдется свободное место, так как на международных рейсах места в пассажирских салонах редко бывают заполнены до отказа. У меня были визы в Египет и Аргентину и два международных сертификата о вакцинации. Египет и Аргентина не высылали из своих стран граждан, преследуемых по политическим мотивам. Вот почему я хотел как можно скорее попасть в Буэнос-Айрес, и этот рейс самолета компании «Люфтганза» как нельзя лучше устраивал меня. Я рассчитал, что труп моего брата обнаружат не ранее, чем в девять тридцать утра. Обычно ему звонили в девять часов. В том случае, если брат не отвечал на звонок, служащий отеля являлся в номер. Следующий же рейс самолета намечался по расписанию не ранее полудня. Это для меня было слишком поздно.

Я вскрыл один из пакетиков с индусским снотворным, и вдруг до меня дошло, что я не имею ни малейшего понятия о том, как именно воздействует это средство на человека. Нет, нет и еще раз нет! Я не могу подвергнуть себя такому риску. Мне приходилось терпеть поражение, но я не мог рисковать своей жизнью. Если я приму этот порошок вместе с виски, может наступить смерть. Вместо этого я взял нераспечатанную бутылку виски, сбил с нее сургуч, чтобы впоследствии можно было легко и быстро открыть ее, и положил бутылку в карман пальто. Затем я вышел из комнаты и запер дверь. Я намеревался выбраться из отеля через черный ход, воспользовавшись лифтом, ведущим в гараж позади отеля. Как я ни спешил покинуть «Империал», мне все казалось, что его ярко освещенным коридорам не будет конца. Однако пока, слава Богу, все было хорошо. Неужели все-таки что-то может случиться? Вдруг я услышал голоса, смех и музыку. В одном из номеров справляли вечеринку. Недалеко от меня широко распахнулась дверь и оттуда, шатаясь, вышла девица в блестящем вечернем платье. Она была под стать мне ростом, с темно-рыжими волосами, ниспадающими на плечи, и голубыми, словно лаванда, глазами. Весьма красивая и, очевидно, в доску пьяная. «Повсюду виски, — подумал я. — Мой дорогой брат налакался виски, в кармане моего пальто лежит бутылка виски, и эта миловидная девица пьяна от виски». Когда же она неожиданно упала мне на грудь, я почти не ощутил в ее дыхании запаха алкоголя. От нее пахло духами, молодостью и задором. Мое синее пальто было без пуговиц, но с широким поясом. На этот раз пальто было распахнуто. Девица обхватила мою шею, тесно прижалась ко мне и всунула свой язык в мой рот. Мне стало трудно дышать. Затем она спрятала язык и пробормотала по-английски:

— Наконец-то я тебя поймала. Теперь ты не уйдешь от меня. Ты намерен выполнить свое обещание? Ты же так клятвенно обещал. Идем немедленно!

Я никогда прежде не видел эту девицу и не имел ни малейшего понятия о ней. Она не похожа на обычную шлюху. На ней сверкают весьма дорогие украшения.

— Так ты пойдешь со мной или нет? — дико вскрикнула она, прижимаясь ко мне всем телом. Затем она взяла мои руки и прижала к своей груди.

— Ну?

— Хорошо, — быстро ответил я. — Разумеется, милочка, я сделаю то, что обещал!

Вероятно, она принимала меня за кого-то другого, а может быть, просто была ужасно пьяна. В любом случае, я должен был как можно быстрее смыться.

— Идем, — сказал я.

— Куда? — она не сдвинулась с места.

Не дай Бог, кто-нибудь выйдет из ее номера, тогда…

— Ко мне в комнату.

— Ты просто хочешь надуть меня, как в прошлый раз, и вновь удрать. Но провести меня дважды тебе не удастся!

С этими словами она схватила меня за лацканы пальто и дернула изо всех сил. Правый лацкан оторвался. Я едва сдержался, чтобы не ударить ее.

— Ты в своем уме? — зашипел я вне себя от гнева.

— Извини, я не хотела. Я куплю тебе другое пальто, если ты…

— Здесь? В коридоре?

— Да, здесь в коридоре. Иначе ты улизнешь. Или ты хочешь, чтобы я закричала? — Но едва она открыла рот, как я всунул туда свой язык и прижал ее к себе. Она начала стонать, затем вдруг отпрянула от меня и схватилась руками за мои брюки.

— О! — побледнев, воскликнула. — О Боже! О милый, милый, милый! Неужели это ты?

— Да, — сказал я, опасаясь, как бы она не догадалась, что спутала глушитель пистолета тридцать восьмого калибра, спрятанный в кармане брюк, с моим пенисом.

— О, Господь всевышний! — крикнула она. — О, святая дева Мария! Неужели это правда? Неужели это ты?

— Да, — сказал я, обливаясь холодным потом.

— Сейчас я упаду в обморок, если ты не…

— Пошли, — сказал я и потянул ее за собой. Крепко сжав ее руки, я быстро пошел по коридору, а она, шатаясь и спотыкаясь, почти бегом последовала за мной. «Если кто-нибудь нас увидит, придется притвориться пьяным», — подумал я. Незаметно мы подошли к лифту гаража. Я нажал кнопку.

— Куда ты меня ведешь? — Девица прислонилась к стене, не в силах отдышаться.

— В свой номер, конечно.

Открылась дверь лифта, я втолкнул девицу в кабину, дверь закрылась, и я нажал кнопку четвертого этажа.

— Твой номер на четвертом этаже?

— Да.

— Покажи мне свой…

— Скоро увидишь.

— Я хочу увидеть его сейчас.

— Через минуту мы будем в моем номере.

— Но…

Лифт остановился на четвертом этаже, и дверь открылась. Я с такой силой и злостью толкнул девицу, что она споткнулась и упала. Дверь закрылась, я нажал кнопку спуска в гараж и прислушался. Ни звука. Я был абсолютно уверен, что моя обожательница не ушиблась при падении и сейчас лежит где-нибудь в коридоре, заснув мертвецким сном.

На моих часах была половина второго ночи. Лифт остановился. Не дожидаясь, пока откроется дверь, я вынул пистолет тридцать восьмого калибра и на всякий случай снял его с предохранителя. В гараже никого не было. Снизу доносились голоса, стук и плеск воды. Через секунду я был уже у стальной двери. Ключ торчал в замке.

В Каире этой ночью было холодно. Низкие черные тучи заволокли небо. Собирался дождь. Дул неприятный холодный ветер. Я вышел на площадь, примыкающую к тыльной стороне отеля. Я послюнил палец и поднял руку, пытаясь определить направление ветра. Мой самолет летит с востока, стало быть, ветер будет дуть ему в хвост и если верны мои расчеты, то он должен прибыть строго по расписанию.

В центре площади возвышался внушительный монумент. От него веером расходились десять проспектов. Здания министерств и реконструированный Египетский музей со всех сторон окружали площадь.

Я быстро направился к музею, стараясь держаться в тени, избегая света уличных фонарей, ярко освещавших широкий проспект. Повсюду виднелись цветы, слышалось шуршание широких листьев папоротника и сикоморы, тамариска и пальмы. То тут, то там стояли группы людей и машины с пассажирами. Поблизости бегали ватаги ребятишек, которые, казалось, были непременным атрибутом всех отелей Каира. Один из таких мальчишек настиг меня, когда я выходил из отеля. Он семенил за мной следом. На вид этому маленькому арабу было не более двенадцати лет от роду, но с лица его не сходила циничная улыбка, а глаза смотрели холодным, оценивающим взглядом. Коверкая английские слова, он все с той же улыбкой предложил мне пойти к его сестре, которой было всего лишь десять лет и которая была невинна, как ангел. Он преградил мне путь, но я, не раздумывая, оттолкнул маленького негодяя и обругал его, используя тот небольшой запас арабских слов, которые пришли мне на память. Он ничуть не огорчился и на крайне плохом французском предложил провести меня к сестрам-близнецам, которым также было по десять лет и которые тоже были девственницами. Я хотел ударить его, но он ловко увернулся от моего удара, продолжая следовать за мной. Я завернул за угол музея, подошел к излучине Нила и, перейдя мост Семирамиды, оказался на острове Гезир, конечной цели моего путешествия.

Фасад отеля «Империал» был ярко освещен иллюминацией. Дамы и господа в вечерних туалетах стояли у входа в отель. То и дело подъезжали и отъезжали автомобили. А поблизости бегали стайки мальчишек. Юный сутенер продолжал следовать за мной. Когда я вышел на мост, освещенный множеством ярких фонарей, он спросил меня на почти безукоризненном немецком языке, не хочу ли я познакомиться с его одиннадцатилетним братом. Я пытался ударить его, но он снова увернулся, уверяя меня на хорошем немецком, что еще мне пригодится. Мои удары и проклятия, казалось, не оказывали на него никакого эффекта. Тогда я схватил его, надрал уши и едва собрался отругать, как вдруг рядом со мной остановилась американская машина, направлявшаяся в город. Водитель, белобрысый янки, стриженный под «ежик», высунул голову из автомобиля и приветливо улыбнулся.

— О, мистер, вам не дает покоя этот маленький бесенок? — спросил он по-английски.

Я сказал, что мальчик порядком надоел мне, и я собираюсь доставить его в полицию. Американец улыбнулся и открыл дверцу автомашины.

— О’кей, мистер! Давайте сюда этого змееныша. Я с удовольствием помогу вам передать его в руки полиции.

Это возымело действие. Мальчик рванулся изо всех сил и бросился бежать к излучине реки.

— Премного благодарен, — сказал я американцу. Мы встретились глазами, и он улыбнулся. Вдруг он что-то заметил, и на лице его появилось тревожное выражение.

— Эй! — воскликнул он. — А что случилось с вашим пальто? Неужели это работа змееныша?

Я посмотрел на лацкан, разорванный пьяной девицей в отеле «Империал». Я совершенно забыл об этом инциденте.

— Вы правы, его работа, — поспешил подтвердить я.

— Но вам же нельзя в таком виде ходить по городу, мистер?!

— Неужели это так важно?

— Разумеется! — американец лихорадочно стал рыться в автомашине. — Тут масса всякого хлама. — Он вылез из кабины, держа в руках небольшой отрезок тонкой проволоки. Я хотел было отказаться, но тщетно. — Это займет совсем немного времени. Вот увидите, — уговаривал меня молодой американец.

С обезоруживающей улыбкой он продел проволоку сквозь лацкан, закрепил его на место и завернул конец. Мы стояли почти вплотную друг к другу. «Американцы всегда готовы оказать помощь, — подумал я, — и в этом они, пожалуй, выгодно отличаются от других наций. Впрочем, к черту всех этих доброхотов. Скорее отсюда!» Я поблагодарил незнакомца за оказанную услугу.

— Не стоит. Может вас подвезти?

— Вам же в обратную сторону.

— Ну и что из этого. Я могу развернуть машину.

— Я предпочитаю пойти пешком. Еще раз благодарю вас.

— О’кей! — он сел в машину и поехал.

Я смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду. Я быстро зашагал по мосту. Дойдя до половины длинного моста, я остановился и бросил в Нил ключ из отеля и коробку со снотворным. Здесь, на середине реки, дул сильный восточный ветер. Как только я вышел на остров, я сразу же направился в андалузские сады. У ворот я остановился и огляделся. Убедившись, что за мной никто не следит, я быстро пошел по проспекту в направлении дворца короля Фаруха.

Пальмы по обеим сторонам проспекта, словно сказочные существа, лениво перешептывались между собой при малейшем дуновении ветерка. Было два часа ночи. Я бежал изо всех сил с бутылкой виски в кармане. Участки леса, вплотную подходившие к обеим сторонам проспекта, местами были пронизаны темными тропинками. Я хорошо знал то место, где меня ждала Лилиан, и все же мне пришлось долго продираться сквозь кусты и дикие заросли, пока наконец я не увидел черный «мерседес» с выключенными фарами. Я вынул пистолет из кобуры, обмотал рукоятку носовым платком и, прячась за кустами, подошел к машине. Сильный ветер заглушал мои шаги. Подойдя к левой дверце машины, я осторожно приподнял голову и увидел Лилиан. Она сидела справа на переднем сиденье, пристально глядя на проспект. Она ждала меня согласно нашему уговору. Лилиан была одета в пальто из леопардовой шкуры. У нее были черные глаза с длинными ресницами, выдающиеся скулы, чувственные губы и широкий рот. Я был убежден, что она единственная женщина в мире, которую я страстно и безумно люблю, любил и буду любить. Никогда прежде я не питал к ней столь пылких чувств, как сейчас. Я выпрямился и рванул на себя дверцу. Увидев меня, Лилиан вздрогнула и едва не вскрикнула от испуга. Я проскользнул в кабину и сел за руль.

— Славу Богу, милый, — тревожно сказала она. — Значит, все в порядке. А я уже начала волноваться.

Я ударил ее рукояткой пистолета по голове. Удар был настолько силен, что она даже не вскрикнула. Затем она громко застонала. Я бросил пистолет, схватил ее за волосы и изо всей силы ударил кулаком в лицо. Свободной рукой я извлек свою бутылку виски и откупорил ее. Пальцами другой руки я зажал Лилиан нос. Она стала извиваться, жадно хватая ртом воздух. Я встал на колени между ее согнутыми ногами и вставил бутылку ей в рот. Она извивалась и дергалась, пытаясь освободиться. Ее пальто из леопардовой шкуры распахнулось, а зеленое шерстяное платье порвалось во многих местах. Бутылка стучала о ее зубы, виски стекало по лицу и шее, вымочив ее платье и мои брюки. Несмотря на отчаянное сопротивление Лилиан, мне удалось влить ей в рот виски. Ее тело сразу обмякло. Я вынул бутылку из ее рта. Она стала жадно глотать воздух. Лицо ее страшно исказилось и напоминало мне о той первой ночи, когда она, будучи в моих объятиях, часто и тяжело дышала в состоянии сладострастного возбуждения.

Казалось, прошла целая вечность. Больше всего меня поражало выражение лица Лилиан. Ее лицо всегда выражало самые утонченные душевные и физические муки. Неожиданно Лилиан слегка приподнялась. Я сразу же запрокинул ей голову и снова поднес бутылку ко рту. Она закашлялась и застонала. Я снова сжал ее ноздри и втиснул горлышко бутылки между зубами. Она снова стала извиваться, но силы ее были на исходе. Меня охватило беспокойство: может, одной бутылки недостаточно? Вдруг она дернулась и уперлась головой в окно машины. Я сел за руль, бросил пустую теперь бутылку на дорогу и схватил пистолет.

Лилиан лежала с открытыми глазами, но я видел лишь белки ее глаз. Она что-то тихо бормотала. Косметика на ее лице размазалась, волосы спутались, платье порвалось.

Словно в бреду я услышал музыку. Звуки гитары, барабана и жалобный, печальный зов трубы. Я узнал нашу любимую с Лилиан песню. «Неужели я перенес столь сильное нервное потрясение, что у меня начались галлюцинации? Может, я просто схожу с ума? Но нет. Я не потерял рассудок. Я услышал эту песню лишь потому, что я любил только одну Лилиан», — подумал я и ударил ее по лицу рукояткой пистолета. Она даже не шевельнулась. Через несколько часов она проснется. Я пощупал ее пульс и успокоился. Я хотел было положить ее поудобнее на сиденье, но мне мешал багаж в задней части кабины. Негромкая музыка, печальный голос, поющий нашу любимую песню, снова напомнили мне о прошлом. «Все будет хорошо, Лилиан. Я не хочу убивать тебя. Говорят, люди убивают тех, кого любят, но я не хочу убивать тебя».

Она не просыпалась. В третьем часу ночи я завел машину, включил фары и поехал к мосту Семирамиды. Если полиция остановит нашу машину, то, несомненно, решит, что Лилиан просто напилась виски. Я скажу им, что везу ее домой. Ее голова слегка покачивалась. Я вел машину по кривой дороге, петлявшей в лесу. Она всего лишь пьяна. Моя Лилиан чрезмерно хватила виски. Запах виски пронизывал всю машину, взятую ею напрокат.

Стюардесса приветствовала нас на борту самолета на итальянском и английском языках. Затем она объявила, что мы совершим посадку в шесть вечера в римском аэропорту «Леонардо да Винчи». Стюардесса, молодая, весьма миловидная шатенка, шла между рядами пассажирских кресел. В руке она держала список пассажиров. Весь экипаж самолета сменился в Каире. В салоне первого класса, помимо меня, сидели две пожилые японки в роскошных кимоно и седой министр-негр. Я был единственным пассажиром первого класса, севшим в Каире. Стюардесса, слегка поклонившись, улыбнулась.

— Герр Петер Хорнек?

— Вы удивительно догадливы.

— О, догадаться было нетрудно. Вы единственный немец, севший в наш самолет в Каире. Вы ведь немец, не так ли?

— Да, конечно.

— Чем я могу быть вам полезна, герр Хорнек?

— Я дам вам знать немного позже.

— Хотите что-нибудь почитать?

— Нет, благодарю вас, — ответил я и указал на газету, лежавшую на синем саквояже. — У меня есть что читать. — Она кивнула мне головой, улыбнулась и пошла дальше.

Я раскрыл газету «Штутгартер альгемайне цайтунг», по которой меня должен узнать сотрудник международного агентства новостей «Ассошиэйтед пресс сервис» или сокращенно Эй-Пи-Эс.

Два дня тому назад я звонил в частном порядке в каирское бюро этой газеты. Мне ответил приятный женский голос. Женщина на другом конце провода посоветовала мне купить именно эту газету, которая всегда есть в продаже в отеле «Империал».

— Мы не можем взять у вас материал в Египте, — сообщила она все тем же приятным голосом.

— Понимаю. А в самолете?

— В самолете будет наш человек, если вы сообщите каким рейсом полетите. Он будет держать в руках экземпляр партитуры Девятой симфонии Бетховена.

— Мою партитуру?

— Ту самую, которую вам вручили на торжественном вечере. Вот так.

— Но как она у вас оказалась? — растерянно спросил я. — Ведь я оставил ее у…

— Да, да, вы ее оставили у вашего друга Бориса Мински во Франкфурте.

— Ну и…

— А ваш друг Мински дал ее Гомеру Барлоу, когда узнал о ваших затруднениях, а тот, в свою очередь, передал ее нам. Благодаря этой партитуре вам будет легче не ошибиться в нашем человеке.

Борис Мински и Гомер Барлоу. Мне было приятно слышать эти имена. Я не одинок, вот первое, что пришло мне в голосу. Не одинок!

Телефонный разговор придал мне силы, я решил бороться и действительно боролся весьма успешно. Мой экземпляр всегда можно отличить — уникальное первое издание 1824 года в изящном кожаном переплете, с посвящением на титульном листе Его Величеству королю Пруссии Фридриху Вильгельму Второму. Но есть еще одна особенность, служащая надежным подтверждением того, что именно этот экземпляр я дал Борису Мински: в моем уникальном экземпляре бетховенской партитуры Девятой симфонии с хором, на текст оды «К радости» Ф. Шиллера была допущена опечатка, точнее, во второй строфе хорала оказалась пропущена строка «Все люди будут братьями».

Основные события, оказавшие глубокое влияние на моего брата, Лилиан, Мински и меня, произошли в последние двадцать четыре дня. Я четко помню ту ночь в правлении нашего клуба, тот ужас и боль, которые охватили меня во время разговора по телефону. В считанные секунды я вспомнил о своем прошлом. Три недели и три дня, казалось, вместили всю мою жизнь. В каком-то смысле это было действительно так. Удача означала для меня возрождение. За эти двадцать четыре дня произошло столько ужасных событий.

Я продолжал демонстративно читать свежий номер «Штутгартер альгемайне цайтунг» в ожидании встречи с сотрудником Эй-Пи-Эс, размышляя под мерный гул реактивных двигателей. Вряд ли я когда-нибудь смогу вернуться в Германию. Просто безумие с моей стороны допускать подобную возможность! Поэтому мне хотелось как можно быстрее оказаться в Буэнос-Айресе и забыть обо всем на свете. А счет в швейцарском банке — надежный залог благополучного исхода моей безумной одиссеи. В самом деле. Разве удача не сопутствовала мне повсеместно до сих пор? Но мысли о Лилиан не давали мне покоя. Лилиан упорно не выходила у меня из головы, несмотря на все мои усилия взять себя в руки и перестать думать о ней. Очень жаль, что я не могу взять ее с собой!

Я поехал на северную оконечность острова Гезир, где находился ипподром. Мне тяжело было сознавать, что я должен навсегда расстаться с женщиной, которую так сильно и страстно люблю. И тем не менее разлука с ней была неизбежной. Я хорошо знал территорию ипподрома и все хозяйственные постройки: конюшни, небольшой домик для конюхов и огромный сарай. Работники ипподрома жили за пределами острова, а лошадей кормили не ранее шести часов утра.

Я подъехал на своем «мерседесе» к сараю, выключил мотор и фары, поскольку уличные фонари хорошо освещали местность. Я вынул из багажника моток веревки и одеяло, бросил все это на кучу соломы и пошел к Лилиан. Но перенести ее в сарай оказалось довольно трудным делом, ибо я порядком устал от всего пережитого, от недосыпания и длительного пребывания в пути. Положив мягкое тело Лилиан на одеяло, я на несколько минут сел передохнуть.

Она дышала ровно и спокойно, крепко заснув под воздействием обильной дозы спиртного. Веревкой я связал ноги Лилиан пониже колен, перевернул ее на грудь и связал ей руки за спиной. Когда она проснется, то не сможет развязать веревку, но в состоянии будет позвать на помощь. Вскоре придут конюхи. Я накрыл ее одеялом и приподнял голову. На ее лице ясно был виден синяк как раз в том месте, где я ударил ее пистолетом. Подложив ей под голову большой воротник ее пальто из леопардовой шкуры и убедившись, что она спит непробудным сном, я быстро вышел из сарая, запер двери деревянной крестовиной и поспешил к автомашине. Переехав через мост Семирамиды, я направился к железнодорожному вокзалу, где и оставил свой черный «мерседес».

Было без четверти три. Я поспешно прошел через огромный зал ожидания каирского вокзала и направился в камеру хранения, которая представляла собой множество стальных ящиков, каждый из которых мог вместить небольшой чемодан. Стоимость хранения багажа составляла пять пиастров в сутки. По истечении суток владелец багажа мог получить его в специальном отделении вокзала. Мой брат по прибытии в каирский аэропорт «Новый Гелиополис» положил синий саквояж в одну из таких камер. Теперь необходимо во что бы то ни стало обеспечить сохранность скандального материала. Ведь многое могло случиться даже по пути из аэропорта к железнодорожному вокзалу. Я представляю себе, с каким облегчением вздохнул мой брат, услышав, как щелкнул замок камеры хранения.

Мой брат хвастливо сообщил мне о местонахождении саквояжа. Это случилось во время нашей попойки в номере 907 в отеле «Империал». Причем он сделал это сообщение всего лишь за час до своей насильственной смерти. До тех пор я совершенно не знал о местонахождении синего саквояжа. Мне приходилось рассчитывать на удачу там, где ставкой была сама жизнь. Я воспользовался услугами агентства «Ассошиэйтед пресс сервис», пообещав предоставить им скандальный материал, сообщив каким рейсом полечу и когда смогу передать им сенсационные сведения. Мне удалось ловко надуть брата незадолго до его убийства. Я отлично помню эту сцену. Он был вдрызг пьяный, а я лишь притворялся. Вернер был предельно откровенен со мной, нисколько не сомневаясь, что все его секреты я заберу с собой в могилу. Он даже показал мне ключ от камеры хранения, засмеялся при этом и снисходительно сообщил, что знает о моих тщетных попытках узнать о местонахождении саквояжа.

— Но ты вряд ли сможешь воспользоваться моей откровенностью, братишка, — мычал мой брат. — Это невозможно… Абсолютно невозможно… Друзья… Уф… Мои друзья положили деньги в этот ящик. Нужно иметь голову на плечах. Понятно?.. Не каждому, впрочем, это удается…

Через час мой брат лежал с перерезанным горлом. И к тому времени ключ от ящика был уже у меня. Я открыл ящик, вынул синий саквояж и быстро пошел к своему «мерседесу». Выехав из города, я проехал около пяти километров в направлении аэропорта «Новый Гелиополис» и наконец остановился в эвкалиптовой роще. Ветер стонал и выл среди густых ветвей мощных деревьев.

В синем саквояже был небольшой портативный магнитофон, каким обычно пользуются репортеры, и восемь кассет, где я записал события, приведшие к преступлению, в котором был замешан и я.

Взяв в руки магнитофон, я сразу же проверил все ленты, чтобы убедиться в том, что брат не стер мои записи. Дело в том, что я отдал брату синий саквояж вместе с кассетами накануне нашего приезда в Египет. Следует откровенно признать, что ленты оказались нетронутыми. Вернер наверняка имел на этот счет свои планы. Тот, кто владел этими лентами, приобретал фактически доступ к неограниченной власти.

Я положил магнитофонные кассеты снова в саквояж, затем выбросил в заросли висевшую под мышкой кобуру и тронулся в путь. На шоссе было темно и пустынно. Проехав около трех километров, я бросил глушитель в реку, а еще через несколько минут то же самое проделал с пистолетом, а патронные обоймы я выбросил прямо в поле, не останавливая машины. Я не жаждал власти, я просто хотел уехать в Аргентину. Я хотел обеспечить свою безопасность, начать новую жизнь в новой стране и вместе с тем хотел учесть ошибку своего брата Вернера. Вот почему я предложил магнитофонные записи Эй-Пи-Эс. Конечно, им очень нужен был такой материал, способный вызвать настоящую сенсацию. Они даже подсказали мне, как можно без особых помех пройти таможенный досмотр. Все вышло как нельзя лучше, и вот я лечу в самолете компании «Люфтганза», а синий саквояж лежит рядом со мной. Теперь остается только дождаться человека, которому я должен вручить эти ленты. Но по мере того, как шло время, мною начинало все больше овладевать беспокойство, и все же я упорно продолжал читать газету, которая служила мне опознавательным знаком.

Две японки проснулись, а министр-негр все еще спал. Обе женщины прошли в заднюю часть самолета, где находился туалет. Стюардесса, с глазами как у лани, бегала взад-вперед между рядами кресел. Проходя мимо меня, она спросила:

— Вам кофе?

— Да, пожалуйста, — ответил я.

Она исчезла за занавеской, отделявшей нас от кабины туристского класса. Я заметил сквозь щель, что и там пассажиры начинают пошевеливаться, потягиваться и прохаживаться между рядами. Аромат свежего кофе заполнил пассажирский салон.

Я приехал в каирский аэропорт в начале пятого, оставил «мерседес» на стоянке, ключи от машины бросил сквозь канализационную решетку и пошел в кассу прокомпостировать билет. Узнав, что самолет отправляется строго по расписанию, я направился в багажное отделение, вручив синий саквояж носильщику, ожидавшему меня у выхода. На нем был именно тот номер, о котором сообщила мне по телефону женщина из Эй-Пи-Эс. Этот носильщик был доверенным лицом агентства. Он помог мне доставить в самолет саквояж, минуя таможенный контроль. В противном случае, материал могли конфисковать, а меня посадить за решетку.

— Это вам, герр Хорнек, — стюардесса с приветливой улыбкой поставила передо мной поднос с завтраком. Я снова заглянул в салон туристского класса. Два стюарда и две стюардессы деловито разносили утренний кофе.

— Благодарю вас, — сказал я. — Когда мы прибудем в Рим?

— Согласно расписанию, герр Хорнек. Минут через сорок.

Разница во времени между Каиром и Римом равна одному часу. На моих часах было пять. Я перевел стрелку на час. Скоро мы будем в Риме, а сотрудника Эй-Пи-Эс все еще нет. Меня охватило сильное беспокойство. Я выпил немного крепкого кофе и слегка перекусил. Во время завтрака я с удивлением заметил, что у меня дрожат руки. Черт побери, нервы! Неужели действительно что-то случилось? До прибытия в Рим осталось полчаса. Стюардессы уже начали убирать посуду, как вдруг я услышал за спиной громкие голоса. Я обернулся. В проходе между салонами туристского и первого класса стояли два человека, оживленно говорившие по-английски. Один из них был стюард, другой — высокий блондин, тот самый весельчак-американец, который помог мне избавиться от маленького сутенера на мосту Семирамиды. Именно этот американец привел в порядок мое пальто. В руке он держал старинное издание в кожаном переплете. Я сразу же узнал это уникальное издание, и мое сердце радостно забилось.

— Что случилось? — громко спросил я стюарда.

— Этот джентльмен настойчиво пытается пройти в салон первого класса. Он говорит, что знаком с вами.

— Ну разумеется, мы знакомы друг с другом, — сказал я, помахал рукой и крикнул: — Хэлло!

— Хэлло! — крикнул в ответ американец и помахал партитурой Девятой симфонии Бетховена.

Американец приблизился ко мне.

— Вы тоже летите этим рейсом? — задал я невинный вопрос, соблюдая конспирацию.

— О да! Я наблюдал за вами издали, хотел поздороваться, но стюард не пустил меня в салон первого класса, ссылаясь на строгие правила и небезызвестную чопорность немцев.

— Международные правила, сэр, — вежливо возразил стюард. — Весьма сожалею, — обратился он ко мне. — Мы действительно вынуждены считаться с действующими инструкциями, но если вы знакомы…

— Кстати, господа, нам вскоре предстоит посадка, — вмешалась в разговор стюардесса.

Молодой американец весело подмигнул ей.

— В таком случае, позвольте мне побеседовать с моим другом в оставшееся до посадки время. Искренне сожалею, что причинил вам беспокойство, — обратился американец к стюарду. — Я лечу только до Рима. Через несколько минут я избавлю вас от своего присутствия.

— Все в порядке, сэр, — ответил стюард. — Прошу меня извинить, но правила…

— Конечно, — согласился американец. — Как бы мы обходились без правил. Ну что ж, благодарю вас. Весьма и весьма признателен вам. — Американец сел рядом со мной.

— Ну, наконец-то, — облегченно вздохнул я, когда сотрудник «Ассошиэйтед пресс сервис» вручил мне партитуру Девятой симфонии Бетховена.

— Слишком много проклятых египтян летят этим рейсом. Мне пришлось долго ждать. Я вынужден был сесть в салон туристского класса, ибо салон первого класса пустовал.

— Вы наблюдали за мной в Каире?

— Конечно, — улыбнулся он. — Я ведь должен был убедиться в том, что вы благополучно покинули отель. А в дальнейшем у вас не было недоразумений?

— Нет, — ответил я. У меня слегка закружилась голова. Удача! Мне снова сопутствовала удача. Я поспешно открыл старую партитуру, хотя проверять ее, собственно, не было никакой необходимости.

Американец смотрел в газету, а я машинально изучал партитуру. Четвертая часть. Строка «Все люди будут братьями тогда» отсутствовала в хорале. Да, это был именно мой экземпляр.

— О’кей? — спросил американец.

— О’кей, — ответил я.

Стюардесса обратилась к пассажирам с просьбой пристегнуть ремни и прекратить курение.

Я положил перед американцем свой саквояж.

— А это под вашу ответственность, — сказал я.

— Надеюсь, теперь вы чувствуете себя лучше?

— Еще бы! — воскликнул я и глубоко вздохнул.

Самолет неожиданно накренился, огни в салоне замигали.

— Идем на посадку, — сказал сотрудник Эй-Пи-Эс.

Мы летели в густых облаках, огни все еще мигали, а в ушах ощущалась боль.

Погода в Риме была отвратительная. Шли сильные ливни, колючий северный ветер пронизывал до костей, а ночь была темной, как в преисподней, и лишь аэропорт искрился яркими огнями. Рядом с «Боингом» остановился автобус, который должен был отвезти нас в город. Пассажиры салона первого класса выходили через передний трап, а прочие — через задний. Как только самолет остановился, человек из Эй-Пи-Эс подхватил мой синий саквояж, похлопал меня по плечу, кивнул на прощание головой и поспешил назад в салон туристского класса.

Выйдя из самолета, я почувствовал сильный холод, несмотря на то, что на мне было пальто из верблюжьей шерсти. Другие пассажиры тоже ужасно страдали от холода. Даже японки, одетые в меховые пальто, дрожали как в ознобе. Люди старались быстрее сесть в автобус. Пассажиры салона первого класса имели право первыми сесть в автобус, но я оказался далеко позади всех.

Меня преследовал страх, в толпе я ощущал беспокойство. Я стоял под дождем, дрожал от холода и ждал, ждал посадки в автобус, прижимая спрятанную под пальто партитуру. Транспортные самолеты итальянских, американских и германских военно-воздушных сил ярко освещались прожекторами, огромные автофургоны стояли у грузовых люков, из которых рабочие в блестящих от дождя комбинезонах выгружали контейнеры. На них четко виднелись красные кресты. Это были грузы, предназначенные для Флоренции, где, как известно, и город, и долина реки По подверглись самому ужасному наводнению за последние несколько столетий. Люди, оказавшиеся в районе бедствия, страдали от голода, водной стихии, холода, болезней, приведших к многочисленным жертвам среди населения. В результате этого стихийного бедствия погибли многие сокровища итальянских мастеров эпохи Возрождения.

Внезапный порыв ветра едва не сбил меня с ног. Какой-то седовласый старик схватил меня за руку и втолкнул в автобус. Автобус медленно направился в город. Старик, втолкнувший меня в автобус, снова толкнул меня в бок, пристально глядя своими прищуренными глазами. Затем он вынул из кармана какую-то книжечку и протянул ее мне. Это оказалось удостоверение личности с его фотографией. Я мельком взглянул на документ: «Уильям С. Карпентер, глава бюро Эй-Пи-Эс в Риме». В ответ я слегка откинул полы моего пальто и показал ему партитуру Девятой симфонии Бетховена. Он радостно закивал головой, наклонился ко мне и прошептал:

— Это не мой автобус. Как только он остановится, я сойду и сяду в другой. Я должен лететь в Милан.

Я тупо уставился на него.

— Иначе я бы не смог пробраться к вам.

Он говорил с нью-йоркским акцентом.

— Сейчас я скажу, что ошибся автобусом, и выйду.

— Но почему вы вообще здесь оказались?

— Потому что все пошло прахом, — мрачно сказал он.

— Что значит «пошло прахом»?

— Прошу вас, не так громко.

— Как было условлено, — понизив голос, сказал я, — ваш человек явился ко мне, и я вручил ему саквояж.

— Организовано было неплохо, — сказал Карпентер, — но это был не наш человек.

Я вздрогнул. Автобус качнулся и подпрыгнул.

— Нашего человека остановили по пути в аэропорт «Новый Гелиополис». Его остановил какой-то идиот. Наш сотрудник принял его за жертву автомобильной аварии, они избили его до полусмерти. Сейчас он находится в американском госпитале.

Я, словно в ознобе, стучал от волнения зубами, не в силах произнести ни слова.

Автобус свернул за угол.

— Они, конечно, взяли ваш саквояж, — сказал Карпентер. Лицо его покраснело от гнева.

— Непростительная глупость! — Я отвернулся и окинул взглядом людей, набившихся в автобус. Среди них были две японки, негритянский министр, а все остальные — незнакомые мне лица. Молодого, белобрысого, стриженного под «ежик» американца среди пассажиров не было.

— Парень, которому вы отдали саквояж, исчез сразу же после посадки самолета, — с горечью сказал Карпентер.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Затаился где-нибудь в окрестных местах. Один Бог знает, где он сейчас. Эти парни хорошо знают местность. Я только не могу понять одного: как он узнал вас среди множества пассажиров авиалайнера. Это просто невероятно, непостижимо!

— Я уже встречался с этим американцем в Каире, — вяло сказал я.

Карпентер вздрогнул.

— Встречались? Где?

Я кратко рассказал, как произошла встреча. Карпентер зло выругался.

— Теперь мне все ясно. За вами следили с самого начала, возможно, еще в отеле «Империал». Арабский мальчик умышленно задержал вас на мосту. Мост был, конечно, освещен.

— Видимость была отличной! — я гневно выругался, показав Карпентеру порванный лацкан своего пальто.

— Стоп! — резко прервал меня Карпентер. — Как это случилось? Выкладывайте, живо!

Я рассказал ему о страстной девице, с которой столкнулся в отеле, о встрече с любезным американцем, помогшим мне привести в порядок пальто. Конечно, тогда он мог хорошо разглядеть меня. Холодный, парализующий страх все больше овладевал мной!

— Тонкая работа, — сказал Карпентер. — Эти парни знают, чего хотят.

— Чем занимались ваши люди в Каире? — мрачно спросил я.

— Они пытались связаться по радио с вашим самолетом и своевременно предупредить вас, но из этого ничего не вышло. Египтяне отказались. Наши люди пытались послать радиограмму через итальянцев, но не смогли установить контакт. Египтяне немедленно направили протест в американское посольство.

— Посреди ночи?

— А вы полагаете, что это не столь важно? — проворчал он. — Ну, а дальше как обычно — официальный протест. Они сказали, что наш человек, которого избили до полусмерти, обобрал египетского дипкурьера и в этом деле были замешаны еще несколько наших сотрудников. Курьеру удалось пристрелить одного из них, другие удрали. Такова их версия. Между тем они арестовали всех сотрудников нашего бюро в Каире. Американское посольство в Египте сообщило об этом посольству в Риме, которое известило меня. Вы тут ни при чем. Это наша вина, ибо нам не следовало посылать на это задание одного человека. Теперь остается только молить Бога, чтобы все ограничилось высылкой наших сотрудников, а не то… — он замолчал.

— Почему же они избили вашего человека, а не меня? — спросил я, охваченный паническим страхом. — Почему они не отобрали у меня магнитофонные записи?

— Очевидно, они предпочли обобрать вас на борту самолета, решив, что на мостовой у жертвы больше шансов ускользнуть от них. Теперь вы, надеюсь, понимаете, какие все это может иметь последствия?!

Да, я понимал, что все это значит. У них на руках мои приметы и за мной следят. Все кончено. Прощай, Швейцария, прощай, Аргентина!

— Но ведь вы…

Карпентер не дал мне договорить.

— Мы могли вам помочь только в том случае, если бы у нас был этот материал! Но материал исчез, и мы ничего не можем сделать для вас. Мы не в состоянии защитить вас.

У меня закружилась голова. Люди, огни, ночной мрак — все смешалось. Автобус внезапно остановился, и я упал на сиденье.

— Я искренне сожалею, — сказал Карпентер и шагнул к двери. Когда та открылась, Карпентер выпрыгнул и побежал к другому автобусу, который уже заполнили пассажиры.

Я тоже мог выйти из автобуса, но меня охватил непреодолимый страх. Я выглянул из окна и увидел, как автобус, в который вскочил Карпентер, медленно выехал на шоссе и вскоре скрылся из виду.

Все кончено, я погиб. А может, Карпентер лжет? Может быть, его удостоверение фальшивое? Как я могу быть уверен, что он не лгал мне, а говорил правду? Он вполне мог быть одним из тех, кто… Да нет, черт возьми! В удостоверении ясно написано: «Уильям Карпентер, глава бюро Эй-Пи-Эс в Риме». Кроме того, есть самое неоспоримое доказательство: белобрысый американец исчез вместе с моим саквояжем.

Меня трясло как в лихорадке. Предположим, пьяная девица, которая привязалась ко мне в отеле, работает на них. В таком случае, им было известно все, что там произошло. Вполне вероятно.

Казалось чудом, что я смог покинуть Каир. А может, это вовсе не чудо? Возможно, они хотели, чтобы я убежал. На это намекал Карпентер. Вероятно, они хотят покончить со мной в каком-нибудь другом месте. Но где? Да где угодно! Например, в Риме под шум дождя и завывание холодного, пронизывающего ветра. Мертвых бояться не следует. А я еще жив. Теперь у них в руках мои магнитофонные записи. Но я еще могу говорить. Пока я жив, пока я могу говорить, эти магнитофонные ленты принесут им мало пользы. Им важно прикончить меня, как можно быстрее. Мне это совершенно ясно. Им важно убить меня, и они попытаются это сделать. В этом я ничуть не сомневаюсь.

Я не имел ни малейшего понятия, кому они поручили меня прикончить. Возможно, этот человек находится рядом со мной. Они постараются убрать меня как можно быстрее. Теперь я понял, зачем явился ко мне Карпентер. Он хотел предоставить мне последний шанс, очень маленький, почти ничтожный шанс.

Чья-то рука легла на мое плечо. Я в ужасе вскрикнул, резко подпрыгнул и отшатнулся. Передо мной стоял коренастый карабинер. Его широкое, как у крестьянина, лицо было добродушным и спокойным. «Может, это он?! — подумал я, охваченный паническим страхом. — А почему бы и нет? Вполне возможно…»

Я покачнулся. Партитура упала на пол. Карабинер поднял ее и с улыбкой подал мне. Я совершенно обессилел от страха и желал лишь одного, чтобы как можно скорее закончился этот кошмар. И тем не менее я не хотел умирать!

Старательно подбирая итальянские слова, я, почти не дыша, спросил его:

— Вы говорите по-немецки?

Он отрицательно помотал головой.

— Начальник полиции аэропорта находится здесь?

— Да, сеньор.

— Я должен с ним поговорить, — поспешно сказал я.

К моему удивлению, начальником полиции аэропорта оказался совсем еще молодой человек довольно приятной наружности. У него было смуглое, загорелое лицо и аккуратно подстриженные усики. Его кабинет, ярко освещенный неоновым светом, располагался на втором этаже контрольной башни. Вся обстановка внутри кабинета отвечала современным мировым стандартам. Большое окно выходило прямо на широкую взлетно-посадочную полосу аэродрома, где призывно мигали сигнальные огни. Во мраке римской ночи скользили огромные тени, выл ветер, и тяжелые капли дождя яростно хлестали в окно.

Карабинер остановился у двери с табличкой, на которой было написано: «Майор Альфонсо Джеральди». Несмотря на прошедшее ночное дежурство, майор выглядел довольно бодрым и спокойным, а элегантный мундир плотно облегал его статную фигуру. Я сел напротив него.

— Чем могу служить, герр Хорнек? — Майор говорил на отличном немецком языке. В руках он держал мой паспорт, который я предъявил по его просьбе, когда вошел в кабинет и попросил о помощи.

— Меня зовут вовсе не Хорнек, — ответил я. — Этот паспорт фальшивый. Меня зовут Рихард Марк. Федеральное бюро по уголовным делам в Висбадене объявило международный розыск в отношении меня. В связи с этим прошу вас немедленно арестовать меня и известить государственного прокурора доктора Парадина о моем аресте.

Майор Джеральди пригладил свои усики и бросил взгляд на стол, где лежала партитура Девятой симфонии Бетховена. Рядом лежала раскрытая книга, которую майор читал до моего прихода. Прочитав название этой книги, я был весьма удивлен тем, что молодой майор читал на латыни «Политический трактат Спинозы».

Наконец он взглянул на меня и спросил:

— Вы ведь прилетели из Каира?

— Да.

— Вас разыскивает Интерпол?

— Нет.

— Значит, вас преследуют по политическим мотивам?

— Да.

В это время над полем аэродрома появился заходивший на посадку самолет. Окно задрожало, и я не смог разобрать его слов. Он повторил:

— Между Египтом и Германией нет дипломатических отношений. Поэтому высылка вам не грозит. Почему же в таком случае вы покинули Египет?

— Я был вынужден это сделать.

— Понятно.

— Я направлялся в Аргентину, в Буэнос-Айрес. Через Цюрих. Самолет в Цюрих…

— Отправляется через пятнадцать минут, — сказал майор. — Почему вы не сели в самолет?

— Я боюсь.

— Чего? — вежливо спросил он.

— Что меня убьют.

— Неужели?

— Пожалуйста, посадите меня под арест и держите до тех пор, пока за мной не явятся немецкие официальные лица.

Майор молча смотрел на меня с блуждающей улыбкой на лице.

— Я требую, чтобы меня арестовали, — возмущенно заявил я.

Он по-прежнему молчал.

— Если вы не верите мне и считаете меня идиотом или лжецом, то…

— Я так не считаю, герр Марк, — сказал майор Джеральди.

— Поверьте, я говорю правду.

— Я ничуть не сомневаюсь, что вы говорите правду.

Мои руки и ворот рубашки стали влажными от пота.

— Так вы верите мне?

— Ну, разумеется, герр Марк.

— На каком основании вы верите мне? Вы даже не смотрели список лиц, разыскиваемых за уголовные преступления.

— Смотрел.

— Когда?

— Вчера, — сказал майор.

— Когда? — переспросил я.

— Вчера, примерно в семь вечера, когда разговаривал с доктором Парадином.

— Вы говорили с Парадином? По телефону?

— Нет, я беседовал с ним здесь, в этом кабинете. Он сидел на том же стуле, что и вы, герр Марк.

— Парадин в Риме, — пробормотал я. — Где он сейчас?

— Я здесь, — ответил прокурор Вальтер Парадин. Он вошел через боковую дверь, ведущую в картотеку, на нем, как обычно, была черная тройка. Следом вошли два человека в серых костюмах. Я встал, пошатнулся и едва не упал, успев опереться рукой о стол.

— Здравствуй, Ричи, — сказал Вальтер Парадин. — Где твой брат Вернер?

Не знаю, умышленно ли он задал мне этот вопрос, но у меня мелькнула мысль, что ему были хорошо известны мои отношения с братом. Его прямой вопрос совершенно выбил меня из колеи. Я не мог произнести ни слова. Во рту пересохло, к горлу подкатил горячий комок. Мне почему-то вспомнился отрывок из Библии, который я знал с детства:

Где Авель, брат мой? — воззвал Бог к Каину.[3]

Не знаю, разве я сторож брату твоему? — отвечал братоубийца.

Тогда Господь сказал: Что ты сделал? Голос крови брата твоего вопиет ко мне от земли. И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей…[4]

Набравшись смелости я ответил:

— Вернер мертв!

Парадин молча смотрел на меня. Я встретился с ним взглядом и понял, что нам обоим пришла на ум одна и та же цитата из книги Бытия.

— Твоего брата убили? — спросил Парадин.

— Да, — ответил я.

— Я так и думал, — сказал Парадин.

— Почему?

— А иначе зачем тебе было бежать? — спросил Парадин. — Зачем ты явился сюда, Ричи?

Проклятие Господа словно Дамоклов меч повисло надо мной.

— Вернера убили в отеле «Империал», — поспешно сказал я. — Он лежит сейчас на кровати в номере-люкс 907 с перерезанным горлом. По крайней мере последний раз я видел его там несколько часов назад. Возможно, к настоящему времени его труп уже обнаружили. Мне это неизвестно. А как ты оказался здесь?

Седовласый, внушительный на вид доктор Парадин, несмотря на свои шестьдесят четыре года, имел стройную фигуру. Он носил очки в золотой оправе, которые постоянно сползали на нос. Я хорошо знал его в течение многих лет. Парадин прихрамывал на одну ногу из-за того, что она была короче другой. Даже специальные ботинки не могли скрыть этот недостаток.

— У нас нет посольства в Египте, но консульство функционирует как и прежде. У нас много друзей в этой стране. Поэтому некоторые из наших людей вели за тобой наблюдение, Ричи. — Парадин улыбнулся. Его голубые глаза стали похожи на глаза ребенка.

«Довольно много людей наблюдало за мной в Каире», — подумал я.

— Наши друзья, разумеется, не все знают о тебе, но им удалось узнать, что ты собираешься покинуть Египет, — продолжал Парадин.

Меня тошнило, от слабости кружилась голова. Я едва слышал голос Парадина, словно мои уши были заткнуты ватой.

— Как только наши друзья поняли, что ты намерен покинуть страну, они сразу же установили наблюдение за кассами по продаже билетов на международные авиарейсы. — Парадин говорил громким голосом, но я едва слышал его. — Наши друзья по очереди дежурили у касс. Все они имели при себе твое фото. Вчера утром, когда ты заказывал билет на самолет компании «Люфтганза», одному из наших людей удалось разнюхать, когда и куда ты собирался лететь и под какой фамилией. Наши друзья послали шифрованную телеграмму. Как только я получил их послание, я сразу же приехал сюда, с этими двумя джентльменами.

— Это агенты сыскной полиции?

Парадин кивнул головой. Один из его спутников подошел ко мне и предъявил свое удостоверение.

— Все согласованно с итальянскими официальными лицами, — пояснил детектив.

И сказал Господь: ты будешь изгнанником и скитальцем на земле!

— Наказание мое больше, нежели снести можно, — отвечал Каин, — и всякий, кто встретится со мною, убьет меня. — Всякому, кто убьет Каина, отмстится всемерно. — И сделал Господь Бог Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его.[5]

— Теперь ты намерен отправить меня в Германию? — спросил я Парадина.

— Да, Ричи, и немедленно. — Он поправил свой темно-синий галстук.

— Благодарю, — сказал я Парадину.

— Вы знаете, что вас ожидает по возвращении в Германию? — спросил другой агент.

— Знаю.

— И тем не менее вы благодарите нас?

— Да, — сказал Парадин, не дожидаясь моего ответа. — Все в порядке, Ричи. Можешь ничего не объяснять. Причина мне известна. Ты благодарен нам не только за то, что мы будем охранять тебя от покушений на твою жизнь…

— Верно, не только поэтому, — подтвердил я.

— Твои кассеты украдены. Но ты можешь восстановить свою магнитофонную исповедь. Для этого тебе нужно лишь оказаться в тюрьме, в одиночной камере! — Очки Парадина соскользнули на кончик носа, и он легким движением вернул их на место. — Но сначала, Ричи, ты все расскажешь нам! Всю правду!

— Я расскажу все, но истина будет ужасной.

— Понимаю, — сказал Парадин. — Но я должен узнать правду именно от тебя.

— От меня! Я — свинья и вел себя по-свински.

Парадин кивнул головой.

— Верно, но ты не всегда был таким. Не спорь, я знаю тебя уже двадцать лет. Ты не всегда был негодяем. Ты стал им позднее. Ты не единственный человек, который претерпевает такую метаморфозу. И между прочим, — горько усмехнулся он, — ты, по существу, был вынужден стать свиньей.

— Вот как! И в силу каких обстоятельств? — вежливо поинтересовался итальянский майор.

— А, понимаю, — сказал майор.

Парадин подмигнул ему, затем снова обратился ко мне:

— Оказывается, мы с майором страстные поклонники Спинозы, — он жестом указал на книгу. — Майор даже может читать по-латыни. Ему можно позавидовать.

— Каждый человек чем-нибудь увлекается, не так ли? — сказал майор, покраснев от смущения. — Герр Марк, например, увлекается серьезной музыкой.

— Музыку любят многие, — мрачно ответил я. — Мне знаком профессор Делакорте. Так вот, этот человек — мерзавец и подлец, но тоже любит музыку. Я никогда не мог понять…

— …Почему он тоже обожает Девятую симфонию Бетховена? — спросил Парадин.

— Вот именно!

— Человек — сложное существо, его трудно постигнуть, — сказал генерал-прокурор. — Пока мы ожидали твоего прихода, майор прочитал, вернее сказать, перевел абзац из Спинозы. Этот абзац как нельзя лучше выражает суть нашей беседы. Не будете ли так любезны, майор, перевести этот отрывок еще раз.

Майор кивнул головой, взял в руки книгу, полистал ее, нашел нужную страницу и довольно легко перевел следующие строки: «Я не смеялся, не осуждал, не презирал человека за его поступки, а упорно пытался понять их». Майор положил книгу на стол.

— Чтобы понять поведение человека, нужно знать его прошлое, — сказал я. — Чтобы понять его образ мышления и что человек представляет собой сегодня, нужно знать, о чем он думал и кем был вчера.

— Тебе известно многое, почти все, о тех, кто был замешан в этом преступлении, — сказал Парадин. — И твои данные об их прошлой деятельности — это именно то, что сейчас требуется. Ты совершенно правильно сказал, что только сплав прошлого с настоящим приведет нас к истине.

А истина заключалась в следующем…

…С наступлением ночи я, как обычно, распорядился включить специально приготовленное музыкально-вокальное сопровождение, и в нашем ночном клубе начиналось стриптиз-шоу. Белокурая Ванесса со статной, развитой и гибкой фигурой сразу же принималась за работу. Первая часть ее выступления представляла собой довольно обычное шоу. Девушка не спеша раздевалась под музыку в поисках мнимых блох…

Вторая часть носила сенсационный характер: бесподобная красная свеча Ванессы и поистине дьявольская мастурбация. Публика ревела от восторга! Цены в нашем баре были довольно высокими, но клиенты считали, что деньги уплачены не зря. Зал с зеркальными стенами приятно гармонировал с загадочным красным освещением, небольшими уютными столиками и черными кожаными креслами, где при желании можно было разместиться вдвоем.

Поначалу Ванесса, содрогаясь всем телом и извиваясь словно сладострастная змея, сбрасывала с себя дорогое вечернее платье. В поисках мнимой блохи она снимала длинные, доходящие до локтей, черные перчатки. Затем под музыку шла между столиками, снимая на ходу предметы своего туалета, прибегая иногда к помощи посетителей.

Девушка строила недовольную гримасу, когда воображаемая блоха кусала ее в самые интимные места. Ванесса садилась мужчинам и женщинам на колени, и они разрывали на ней остатки одежды и нижнего белья. Она прерывисто вздыхала, темпераментно всхлипывала и сладко стонала… А иногда строила очаровательное непорочное личико и невинно подмигивала, «стреляя» по сторонам своими голубыми глазками.

Ванесса, натуральная блондинка двадцати двух лет с гибкой талией и потрясающим бюстом, была настоящим сокровищем, жемчужиной нашего роскошного стриптиз-клуба.

Театр стриптиза располагался в центре Франкфурта-на-Майне. В ночном клубе было также два бара со множеством маленьких уютных столиков, танцевальная площадка, освещаемая снизу яркими фонарями и еще одна сцена для артистов стриптиза.

Все они были восхитительны в своем амплуа, но Ванесса всегда вызывала подлинный фурор. Борис Мински, мой партнер, подписал с ней выгодный контракт. Многие статьи этого контракта предусматривали защиту наших прав и санкции в отношении Ванессы в том случае, если она попытается нас покинуть.

— Она не уйдет от нас, — часто говорил я. — В конце концов мы ей существенно помогли в свое время, и она благодарна нам обоим.

— Если мы помогли очаровательной женщине и она хоть чем-то нам обязана — следует быть осторожным вдвойне! — неизменно повторял в ответ Борис.

Обычно мы нанимали артистов всего лишь на несколько недель, поскольку часто меняли программу выступлений в первом зале бара. Я умышленно говорю «первый зал», так как был еще и другой зал с зеркальными стенами и не столь ярким светом. Здесь выступала Ванесса для клиентов с тугими кошельками. Мы раздвигали в стороны черные лакированные столики и кожаные кресла, в результате чего зал вмещал значительно большее количество посетителей. В пятницу и субботу бар был набит до отказа. Сегодня, в понедельник, в самый «бедный» день недели, зеркальная комната была заполнена лишь на три четверти. В то время Франкфурт с его банками, индустрией, туристами, ярмарками и выставками был идеальным местом для такого ночного клуба, как наш. Стриптиз приносил нам огромные доходы.

В зале, куда допускались лишь самые щедрые посетители, мы подавали дорогие напитки с изысканными закусками. А на десерт — несравненную Ванессу. Разумеется, у нас было немало постоянных клиентов и среди них — весьма состоятельная лесбиянка Петра Шальке, безумно влюбленная в Ванессу. Она приходила дважды в неделю, обычно в сопровождении седого, как лунь, модельера. Он шел с гордо поднятой головой, на руках его сверкали золотые браслеты, пальцы были унизаны кольцами с крупными драгоценными камнями, а глаза скрывались за массивными черными очками в роговой оправе. Петра Шальке часто приходила сюда также со своими многочисленными поклонницами, содержанками и друзьями обоего пола. Но большинство наших клиентов были, как мне казалось, нормальными людьми со здоровыми инстинктами и вполне естественными наклонностями.

С началом очередной песни Ванесса принималась тщательно осматривать бюстгальтер и свои увесистые груди в тщетных поисках воображаемой блохи. Очевидно, «блоха» прячется в ее трусиках, решала про себя озабоченная Ванесса и начинала искать неуловимое насекомое у себя между ног…

Вскоре кто-нибудь из состоятельных клиентов, возбужденных откровенным зрелищем, любезно соглашался помочь распаленной Ванессе в ее безуспешных изысканиях, предварительно расстегнув ей бюстгальтер и спустив трусики…

Публика ревела от восторга.

«Как все-таки мила и прелестна Ванесса даже в самом непотребном виде!» — снова и снова думал я, с восторгом наблюдая за эротическим шоу сквозь зеркальную стену своего кабинета. Точнее, зеркальной стена выглядела лишь из зрительного зала, в то время как при взгляде из моего кабинета стена была абсолютно прозрачной, что позволяло мне не только любоваться трепетными прелестями Ванессы, но и своевременно призывать на помощь штатных вышибал, когда разгоряченная винными парами и скабрезным ночным зрелищем публика уже готова была разорвать прелестницу в клочья…

Мы так были загружены работой, что редко ложились спать раньше пяти утра, а чаще всего и в семь. Во время выступления Ванессы мы обычно занимались канцелярской работой. В эту ночь мы были заняты чтением газет в своей небольшой конторке.

Как ни странно, но наша маленькая конторка была без окон, и тем не менее свежий воздух регулярно поступал каждые десять минут благодаря мощному вентилятору. А цветастые обои на стенах безнадежно коробились и отставали. Мы могли бы, конечно, украсить нашу конторку, закупив какую-нибудь новую мебель, но едва я затрагивал эту тему, как Борис всегда находил отговорки.

— А зачем? — с недоумением спрашивал он. И Борис действительно был прав.

В нашей конторке, кроме того, было нестерпимо жарко, да это и понятно: система отопления давно нуждалась в ремонте, но разве это было столь важно? Если кому-то из нас становилось невмоготу, он просто снимал свой пиджак и расстегивал ворот рубахи, что Борис и делал.

Борис Мински, пятидесяти четырех лет, был среднего роста мужчина с длинными ресницами, дряблыми щеками и черными глазами, которые, казалось, оставались грустными даже тогда, когда рот растягивался в широкой улыбке. Его черные волосы блестели, густо смазанные бриолином, а на худом, бледном лице возвышался огромный нос. Запах лавандового масла, исходивший от его тела, ощущался во всей конторке. Он — русский еврей из Каменец-Подольского, что к северо-востоку от Черновиц, вблизи румынской границы. Борис бегло говорил по-немецки, хотя и с явным акцентом.

Наша конторка имела звуконепроницаемые стены, но достаточно было нажать кнопку внутренней селекторной связи и можно было услышать все, что происходило во внешнем баре. Пока все в порядке. Звучала приятная музыка, а Ванесса сидела на коленях Петры Шальке, лесбиянки с мужской шевелюрой, и медленно снимала чулки.

Эта лесбиянка, в накинутом на плечи норковом манто, в течение ряда месяцев упорно домогалась любви Ванессы и была безгранично счастлива, когда Ванесса садилась ей на колени.

Мы постоянно убеждали Ванессу, чтобы она позволяла Петре Шальке делать подобные трюки, ибо это привлекало к нам многих клиентов. Нам просто необходимо было проявить хоть немного человеческого участия!

Сорокапятилетняя лесбиянка деловито возилась с поясом Ванессы и делала это с таким усердием, что даже уколола палец. Ей было больно. Ее свита дружно дула на палец и нежно гладила его. А Петра Шальке со смущенной улыбкой на лице, выражавшем безграничную любовь к своей партнерше, шептала что-то на ухо Ванессе, а та неестественно хихикала и закатывала большие голубые глаза.

— Между прочим, — сказал Мински, — ты мне должен тысячу марок.

Я вытащил из заднего кармана брюк пачку купюр по сто марок, отсчитал десять и вручил Борису. Теперь, когда газеты опубликовали результаты выборов, я узнал, что проиграл пари.

Мелодия неожиданно сменилась, и Ванесса порывисто вскочила. Блоха, очевидно, сидела в той одежде, которая еще была на ней, не считая обуви.

Когда ставилась эта сцена, я говорил Ванессе, что ей следует раздеться к концу первой фонограммы. Ванесса протестовала.

— Мне нужны эти тридцать минут, чтобы подготовить публику к сцене со свечами. Поверь мне, Ричи, никто не будет скучать.

— Да, это так, дорогая, но…

— Пусть делает как хочет, — сказал Борис. — Я думаю, она права.

Да, она была права. Во время исполнения первой части ее программы весьма миловидные девушки в черных мини-юбках с крошечными передничками и шляпками продолжали разносить напитки.

Музыка подошла к концу. В течение нескольких секунд до начала следующей фонограммы Ванесса скользила по залу между столиками, словно змея, раздавая воздушные поцелуи и мимолетные объятия посетителям бара. Непревзойденный талант!

Вновь зазвучала музыка. Ванесса перекатывалась на маленьком коврике в центре зеркального зала, продолжая стонать и рыдать, ибо блоха засела глубоко и ужасно досаждала ей.

В начале четвертой части она уже ползала на четвереньках, высоко задрав свой зад. Дамы и господа, сидевшие в зале, пытались стянуть с нее черные бикини, но Ванесса ловко ускользала.

Мински всмотрелся в публику.

— Кто те двое парней?

— Где?

— Слева за спиной Петры Шальке и ее веселой «подруги».

То были трюкачи из американской кинокомпании, снимавшей фильм вблизи Франкфурта. Они наблюдали за Ванессой с особым, профессиональным интересом. Я сообщил Борису некоторые данные об этих актерах, а также о том, что пригласил их сюда для обеспечения нашей фирме широкомасштабной, бесплатной рекламы, разумеется в том случае, если им понравится номер со свечами.

— Отлично придумано, Ричи, — сказал Борис. — На этом мы можем заработать уйму денег. — Он похлопал меня по плечу и широко улыбнулся, хотя его черные с длинными ресницами глаза сохраняли серьезное и даже грустное выражение.

Я видел, как Ванесса сбросила свои трусики и, найдя, наконец, воображаемую блоху, высоко подняла ее и раздавила двумя пальцами.

Красный свет потускнел, музыка прекратилась, и настал черед хорошо отрепетированной церемонии. Две самые красивые девушки в черных коротких юбках разостлали в центре зала тигровую шкуру, увенчанную натуральной головой тигра. Застывшие глаза зверя сверкали темно-зеленым светом. Девушки сделали реверанс, торжественно проводили Ванессу к тигровой шкуре и, снова сделав реверанс, исчезли.

Ванесса медленно опустилась на колени, встала на четвереньки, оголив икры. Последняя часть ее выступления проходила без музыки. Наступила полная тишина, не считая странных звуков, которые издавала сама Ванесса.

Во Франкфурте хватало горячих точек, но наш район был наиболее опасным. Наши конкуренты завидовали мне и моему другу Борису и в то же время яростно ненавидели, считая нас самыми циничными и бессовестными людьми в этой сфере бизнеса. Мы дорожили такой репутацией и упорно работали, стараясь оправдать ее.

После войны Мински искал свою жену семнадцать месяцев, пока служащий в ратуше города Хоф не сообщил ему, что некая Рашель Мински скончалась в лагере, находившемся недалеко от города, и была похоронена на еврейском кладбище. Мински нашел это кладбище, нашел потрепанную непогодой, перевернутую табличку с выжженной звездой Давида и едва различимой надписью. Имя и даты совпадали. Мински неподвижно стоял перед могилой. Позже он рассказывал мне:

— Стоя там, я уже принял решение покончить с собой, как вдруг пять бабочек запорхали над могилой и мною. Они были такие желтенькие, с черными точками на крыльях. Papilio podalirius — вот как они называются. Был прекрасный солнечный день, незадолго до полудня. Ты понимаешь?

Я не понимал. Тогда он объяснил мне, что с незапамятных времен многие считали бабочку символом бессмертной человеческой души и верили, что, в зависимости от цвета крылышек и времени дня, она является хорошим или дурным предзнаменованием. Бабочки светлой окраски, замеченные незадолго до полудня в солнечный день, предвещали особенно счастливую судьбу.

— Суеверие, конечно, — произнес Борис, — но я всего лишь жалкий еврей, который всегда суеверен, и я сказал себе: «Ты не должен умирать, когда целых пять бабочек вот так порхают над тобой, в такой солнечный день, как раз перед полуднем…». Но если я с собой не покончу, то надо как-то зарабатывать себе на жизнь. И тогда я вспомнил, что в Мюнхене, на Мельштрассе, живет мой троюродной брат, у которого там свое дело. Какой-то янки подкинул меня на грузовике до Мюнхена, и брат дал мне работу.

После войны Мельштрассе стала центром активной деятельности заправил «черного рынка». Девять месяцев работы с братцем в какой-то деревянной хибаре — и тихий учитель Борис Мински, который мечтал исследовать таинственный мир бабочек, превратился в расчетливого, малощепетильного и исключительно удачливого дельца «черного рынка». Прожженные спекулянты всех мастей обращались к нему за советом или, возможно, чтобы просто снискать расположение находчивого и ловкого человека.

Предвидя грядущую денежную реформу, он умело распорядился своим состоянием, переведя все в твердую валюту. Как только обстоятельства позволили, он стал регулярно, каждые две недели, навещать могилу жены в Хофе. На могиле Рашель был установлен надгробный камень из гранита и постоянно лежали свежие цветы. Рядом Борис поставил маленькую скамейку, на которой часто сидел, мысленно разговаривая с женой. Его попытка перезахоронить ее останки на еврейском кладбище в Мюнхене не удалась. Эксгумация была невозможна, потому что гробом для Рашель в свое время послужил всего лишь бумажный мешок. Мински, к тому времени ставший дилером по операциям с металлоломом, жил в трехкомнатной квартире в Богенхаузене, престижном районе Мюнхена, недалеко от того места, где он начинал свою удачную послевоенную деятельность.

Неожиданно Борис Мински получил письмо из санатория «Хорнштайн», расположенного недалеко от Франкфурта-на-Майне. В нем сообщалось, что его жена Рашель Мински, в девичестве Литман, находится там на лечении. Письмо было подписано директором санатория, профессором Петером Моном.

Темноволосая девушка, одетая служанкой, быстро прошла сквозь зеркальную комнату к Ванессе, расположившейся на тигровой шкуре, и, присев в реверансе, предложила ей черную шелковую подушечку. В руке она держала красную свечу. Потом девушка присела снова и выскользнула из комнаты. Подушечку и свечу Ванесса положила рядом с собой.

Сквозь прозрачные зеркала в нашем офисе я наблюдал, как звезда сцены, полузакрыв глаза, начала ласкать свои соски. Я включил репродуктор, усиливающий звуки извне, и услышал, как Ванесса тихо вздыхает. Спустя какое-то время она опустила правую руку и тихие вздохи перешли в более интимные стоны.

— Что это с ней? Она же хрипит. У нее, что, опять?..

— Точно, — ответил Мински, — опять простудилась. На этот раз серьезно.

— Ничего удивительного, — сказал я. — Здесь-то жарко, а в этих чертовых коридорах всегда прохладно и сквозняки такие, что продует кого угодно. А девушка каждый день бегает туда-сюда полуголая. Хорошо еще, что простуда у нее не хроническая, а то ведь могла и воспаление легких схватить в такую-то сумасшедшую погоду.

Погода этой осенью капризничала. Если сегодня было тепло и солнечно, то завтра мог пойти снегопад и ударить мороз.

— Я только что звонил доктору Феллнеру. Эта девушка обходится мне страшно дорого. Господь не допустит, чтобы она заболела гриппом. Феллнер сказал «нет».

— Что «нет»?

— Никакого гриппа. Думается, сегодня она переночует в своей гримерной и не будет выходить на улицу, а завтра он опять заглянет. Он ввел ей антибиотики и прочую чепуху. Как обычно. Эта девушка обходится мне страшно дорого, — повторил Борис. — Но что делать? Мы же все время перестраиваемся! Тот коридор просто нельзя оставлять так как есть! Иначе нам придется переехать, а это обойдется нам дороже, чем услуги доктора Феллнера! — Мински, скупой на деньги, знал, где их нужно тратить.

— Ну, не будет же так вечно, — сказал я. — Только до тех пор, пока Ванесса не достигнет своей цели.

— Надеюсь, это произойдет еще не скоро, — проворчал Мински, с тоской постучав по дереву.

Сквозь прозрачную стену зеркальной комнаты я видел, что дыхание Ванессы стало учащаться; ее высокая грудь вздымалась и опадала. Все присутствующие сидели как зачарованные. Стриженная по-мужски Петра Шальке прижала руки к губам, покусывая костяшки пальцев. Двое специалистов по спецэффектам возбужденно перешептывались.

Затрезвонил телефон, стоящий на письменном столе Мински. Звонил один из его биржевых маклеров в Нью-Йорке. Там как раз было восемь часов вечера, обычное время, когда Борис разговаривал со своим брокером.

«Если я держу брокера, я должен с ним поговорить, — заявил Мински, когда я было запротестовал по поводу телефонных счетов. — Кроме того, я забочусь о твоем бизнесе так же, как и о своем».

Он был прав. Борис всегда был чертовски прав.

Ванесса в зеркальной комнате продолжала валяться на тигровой шкуре, все больше и больше распаляясь. Ее бедра неистово раскачивались, пальцы двигались нежно и мягко. Мински сосредоточенно продолжал говорить по телефону.

Я смотрел сквозь зеркальные стены. Ванесса уже скрежетала зубами. Она проделывала это мастерски и смотрелась очень эффектно. Я уменьшил звук репродуктора, чтобы Борис мог спокойно продолжать телефонную беседу со своим брокером в Нью-Йорке, а сам наблюдал, как Ванесса тянется к красной свече на шелковой подушке, отводит руку, словно стесняясь зрителей, протягивает ее снова и, закусив нижнюю губу, со страстными вздохами продолжает свое представление… Она была очень пластична. Все до самых незначительных мелочей продумано и отрепетировано. Ни одного неловкого или ненужного движения. Ванесса недаром в течение нескольких месяцев брала уроки. Они были недешевы, и за них платил Мински. Но девушка оказалась более чем просто способной ученицей. Конечно, у нее была своя цель, и Ванесса упорно и прямо шла к ней, и все же без природных способностей такого успеха не добьешься.

Из благодушного состояния меня вывел вопль Бориса:

— Не читайте мне лекций, Гольдштейн! Я сказал, продавайте. Все совершенно верно. Конечно, по наивысшей цене! Но быстро. Все должно быть продано к концу года. Деньги переведете в Цюрих. Немедленно!

Ванесса тем временем, окончательно распалившись, схватила с подушечки красную свечу, ввела ее в себя и громко застонала. Громко и хрипло.

«Только бы она не свалилась с гриппом!» — подумал я.

Зрители ответили одобрительным гулом. Борис, перекрикивая шум, просил Гольдштейна не задавать глупых вопросов, а делать ту работу, за которую он ему платит.

— Я хочу, чтобы вы перестали мне возражать. Вы живете в Штатах, а я живу здесь. Я знаю, что я делаю! Хватит. Спокойной ночи, Гольдштейн. — Он положил трубку. — Если и есть что-то более раздражающее, чем глупый христианин, так это глупый еврей. Мне нужен новый брокер!

— Я — глупый христианин. Но я тоже ничего не понимаю.

— Поэтому ты не мой брокер, а мой компаньон. — Сердитое лицо Мински прояснила лукавая улыбка.

— Ты собираешься продавать сейчас, когда наши американские акции на высоте?

— Правильно, сейчас, — ответил Борис и поднялся. Он стал заботливо следить за своим галстуком-бабочкой с тех пор, как у нас обоих вошло в привычку подходить к зеркальному барьеру под конец представления.

Сквозь репродуктор мы могли слышать Ванессу. Она действовала очень убедительно, не спеша приближаясь к самому кульминационному моменту. Она издавала короткие, пронзительные вскрики. Ее рука двигалась в бешеном темпе. В такт своим дьявольским телодвижениям Ванесса взвизгивала как щенок…

«Надеюсь, она не начнет сейчас чихать», — подумал я.

Профессор психиатрии, доктор Мон сидел в просторном кабинете в своей клинике «Хорнштайн». Мон говорил приятным, тихим голосом, движения его были неторопливы, а его выразительные карие глаза неизменно привлекали внимание посетителей. На столе в резной деревянной рамке стояла фотография его жены, а рядом — глиняный кувшин с тюльпанами.

— Что Рашель делала во Франкфурте? — срывающимся голосом спросил Мински.

— Просила милостыню, на пропитание.

Яркие лучи солнца проникали сквозь открытые окна в большую комнату. Мински слышал далекие женские голоса, распевавшие песню. Окна выходили в сад, где, как заметил Мински, работало много пациентов. Несколько картин, написанных пациентами, украшали стены кабинета.

— На пропитание, — автоматически повторил Мински слова профессора Мона, и лицо его помрачнело.

— Какой-то американский солдат привел ее в ближайший полицейский участок. Ваша жена была не в состоянии дать какие-либо показания, даже назвать свое имя она не могла, но в кармане ее платья лежало удостоверение личности на имя Людмилы Шидловской, русской, заключенной концлагеря, хотя на фото было совершенно другое лицо. Ваша жена отлично говорит по-немецки…

— Верно, — ответил Борис. — Рашель родом из богатой семьи, профессор. У нее был учитель немецкого и французского языков. Ее родители весьма состоятельные люди, сейчас их, вероятно, нет в живых. Помню, какой переполох вызвало заявление Рашель о ее намерении выйти замуж за такого бедного парня, как я. — Мински замолчал, и Мон протянул ему сигареты, но тот отказался.

— Ваша жена сильно волновалась. Ее доставили сюда на следующий день.

Мон встал и начал ходить взад-вперед.

— У нас не было о ней никаких данных, за исключением нескольких татуировок на ее руках, но они нам ничего не говорили.

— Разумеется, нет, — подтвердил Мински.

— У нас было несколько подобных случаев, в том числе беженцы. Для опознания мы вызывали их на допросы в алфавитном порядке. Таким образом, две недели тому назад вашу жену звали госпожа «Е».

— Госпожа «Е», — повторил Мински. — Две недели тому назад ее звали госпожа «Е». Я ничего не слышал о ней в течение трех лет и вдруг…

Мон остановился и пристально посмотрел на Мински.

— Я провел много времени с вашей женой. Вначале это был просто профессиональный интерес. После интенсивной терапии ваша жена вспомнила свое имя, откуда она родом, свою свадьбу и ваше имя. А завершил дело Красный Крест. Быстрый прогресс объяснялся тем фактом, что вы направили запросы во множество отделений Красного Креста.

— Но кто же тогда был похоронен вблизи Хофа? — пробормотал Мински.

— Русская женщина, Людмила Шидловская. Мы это уже выяснили. Ваша жена жила в одной комнате вместе с Людмилой Шидловской. Эта, с позволения сказать, комната была отделена тонкой перегородкой от соседнего помещения, в котором лежали двое американских солдат. Одежда обеих пациенток висела на гвоздях, вбитых в деревянную стену. Одиннадцатого ноября, ночью, от сердечного приступа скончалась Людмила Шидловская.

— Откуда вам это известно?

— Красный Крест обнаружил свидетельство о смерти, причиной которой явился порок сердца. Об остальном мы можем только догадываться, — продолжал Мон. — Я не исключаю того, что ваша жена уже в то время страдала психическим расстройством. Она в очередной раз пережила сильное нервное потрясение, когда умерла ее подруга по комнате. Это еще больше усугубило ее болезненное состояние. В темноте ваша жена по ошибке надела платье умершей подруги, затем вылезла через окно и удрала. Она никогда не вспоминала о своем пребывании в госпитале, не рассказывала ни о своей болезни, ни о Людмиле Шидловской. О смерти ее соседки по комнате я узнал только из врачебной документации. Ваша жена никогда не упоминала и о своем бегстве из госпиталя. Скорее всего она не осознавала своих действий. Это всего лишь моя догадка, — продолжал профессор, — но я ясно представляю себе, что произошло в действительности. Врачи и санитары на утренней смене обнаружили труп женщины и рядом пустую постель. На этом основании они пришли, очевидно, к выводу, что исчезнувшая пациентка была выписана из больницы прошлой ночью, к тому же не было и платья, а в оставшейся одежде было удостоверение личности на имя Рашель Мински.

— Но была же фотография!

— К сожалению, не во всех удостоверениях есть фото, — объяснил профессор Мон. — Это удостоверение по-прежнему находилось в регистратуре в Хофе. В документах, найденных в одежде вашей жены, фотографии не было. Таким образом, под именем вашей жены была похоронена другая женщина.

— Да… — пробормотал Борис, пристально глядя на фото, стоявшее на столе. — А как моя жена добралась до Франкфурта?

— Она не помнит. Когда ее допрашивали в полиции, она даже не знала, что она находится во Франкфурте. В тот момент она полностью потеряла ориентацию в пространстве и во времени, что является характерным для многих тяжелых психических заболеваний, хотя может возникнуть и просто в результате сильнейших душевных потрясений и длиться непродолжительное время. Так или иначе, ваша жена полагала, что люди, одетые в мундиры, являются охранниками концлагеря Коломыя.

— Боже мой! — воскликнул Мински. — Значит, она…

— Она все еще очень больна, герр Мински, — мягко ответил Мон.

— Чем именно больна моя жена?

— Это трудно объяснить, но уверяю вас, герр Мински, ее болезнь излечима!

На глазах Мински выступили слезы. Мон замолчал и закурил сигарету. Мински вытер слезы.

— Извините, — смущенно пробормотал он.

Мон положил руку ему на плечо.

— Ваша жена — приятная и спокойная женщина. Она содержится в открытом заведении. Она… одним словом, она до сих пор не знает, где находится, и никого не признает, кроме меня.

— Жена, вероятно, слишком много пережила, — тихо сказал Мински.

— Несомненно. В ее случае выздоровление — очень длительный процесс, и вы должны иметь веру и терпение. Вы готовы к этому?

— А как же иначе, профессор? Вы же единственный человек, которому она доверяет!

Мон согласно кивнул головой.

— За кого она вас принимает?

— Я выгляжу моложе своих лет. Она думает, что я штурмбанфюрер СС по имени Клеппке, — сказал Мон.

Мински вздрогнул.

— Этот самый Клеппке, — вежливо объяснил Мон, — был в Коломые. Он никогда не издевался над вашей женой, а, наоборот, всегда хорошо относился к ней. Хотя это могло плохо кончиться для него, если бы это заметили его друзья и донесли куда следует.

— Откуда вам известно, что он хорошо относился к моей жене? — Голос Мински предательски дрогнул. Несмотря на все усилия, он никак не мог справиться со своей слабостью.

— Она по-прежнему благодарна ему, то есть мне, — сказал Мон.

— За что она вам благодарна?

— За хлеб, — ответил Мон и деликатно отвел взгляд от лица Мински. Он вынул из ящика стола какую-то бумагу и принялся сосредоточенно изучать. — Эсэсовцы придумали себе развлечение: бросали хлеб собакам на виду у голодных узников. Однажды ваша жена сказала: «Если бы я могла осуществить свое желание, то хотела бы стать собакой, поскольку охрана любит собак». Так вот, этот самый Клеппке, очевидно, услышал ее слова и осторожно бросил ее кусок хлеба. В ту минуту он, вероятно, не менее боялся своего начальства, чем узники боялись его. — Мон поднялся из-за стола, подошел к окну и взглянул на залитый ослепительным солнцем сад. — Может, мы пойдем прямо сейчас? — Затем профессор вернулся к столу, открыл ящик, быстро вынул какой-то предмет и положил его в карман своего халата. Мински медленно встал и снова бросил взгляд на фото, стоявшее на столе.

— Нам следует проявлять осторожность, чтобы не расстраивать вашу жену, — сказал Мон.

Когда они шли по длинному, белому госпитальному коридору, профессор проинструктировал Мински относительно того, как вести себя в присутствии больной жены.

— Профессор…

— Я вас слушаю…

— Мне страшно…

— Не бойтесь, она ваша жена. Вы же ее любите, не так ли?

— Да, очень! — сказал Мински и, помолчав немного, добавил: — Там, на вашем столе… фото вашей жены?

— Да.

— Она живет здесь с вами в госпитале?

— Она действительно жила здесь. Ей нравилась эта местность, а ее любимыми цветами были тюльпаны, — сказал Мон. — Она умерла от воспаления легких за несколько дней до прибытия вашей жены.

Рашель Мински прогуливалась в сопровождении медсестры по гравиевой дорожке сада, где росли цветы, овощи и фруктовые деревья. Она шла навстречу Мински и Мону. Врач вышел на освещенную солнцем поляну, а Мински по его совету остался стоять в тени деревьев.

Сад был огромный. Центральную аллею с двух сторон окаймляли цветущие кусты роз, далее тянулись ухоженные ярко-зеленые лужайки. За густыми темно-зелеными кустами благоухающего жасмина Мински заметил аккуратные грядки с овощами. Здесь работало много одетых в больничные халаты женщин, некоторые из них пели. Левее белели стволы фруктовых деревьев, и лишь где-то вдалеке виднелись высокие стены забора. Лето было в разгаре. Мински увидел, как три светло-желтые бабочки взлетели с куста жасмина и закружились над его головой. Он был слегка удивлен тем, что еще помнил их латинские названия. Рашель была уже совсем близко. Мински почувствовал, как дрогнуло и оборвалось сердце. Был короткий миг, когда он хотел повернуться и бежать из этого благоухающего рая, пока жена не увидела его. Но он поборол предательскую слабость и заставил себя взглянуть на Рашель. Ее вид поразил Мински: худое, покрытое морщинами лицо, обрамленное редкими, седеющими волосами, усталый, безразличный взгляд потухших глаз. Мински заметил, что у Рашель не хватает нескольких передних зубов. На ней был полосатый госпитальный халат, висевший мешком на ее предельно исхудавшем теле. Вдруг Мински ощутил, как его лицо и тело стали покрываться холодным потом. Он хотел броситься навстречу своей жене, но Мон встал на его пути. Профессор дал знак медсестре удалиться. Сердце Мински учащенно забилось при виде счастливой улыбки на лице жены, но затем он понял, что она улыбается не ему, а доктору. Казалось, что она не замечает никого, кроме него.

Рашель остановилась, подняла в приветствии правую руку и сказала:

— Хайль Гитлер, капрал.

— Здравствуйте, фрау Мински, — тихо ответил профессор Мон. — Как мы сегодня себя чувствуем?

Мински с невыразимой грустью смотрел, как его жена, некогда покорявшая всех своей красотой, встала по стойке смирно.

— Отлично, капрал, — быстро ответила она, затем хрипло засмеялась. — Разве я не счастлива, капрал? Меня перевели из Коломыи в этот лагерь, а когда я заболела, то кого я встретила в больничной палате?

Мон широко улыбнулся и кивнул головой.

— Да вас же, капрал! — продолжала Рашель. — Ведь вас тоже перевели сюда, и вы даже стали врачом. Я счастлива и постоянно думаю о том, какая я счастливая! — В ее потухших глазах мелькнул страстный огонек, и она пристально посмотрела на врача.

— Но почему вы говорите шепотом, госпожа Мински? — спросил профессор Мон.

— Чтобы не услышали ваши охранники.

— Они никому не скажут. Я уже не раз вам говорил, что они все приличные люди и совсем не похожи на тех, что были в Коломые. Здесь нам нет необходимости говорить шепотом. — Врач сунул руку в карман и, достав оттуда сверток, протянул его Рашель.

«Так вот что он взял из ящика стола!» — мелькнула мысль у Мински. Скрепя сердце, он наблюдал, с каким восторгом жена поцеловала руку Мона.

— Не надо, — мягко, но строго сказал Мон. — Сколько раз я уже вам говорил, что не следует целовать мою руку, госпожа Мински.

— Я буду целовать вам руку, ибо вы даете мне хлеб, — ответила Рашель. — Вы всегда даете мне хлеб, поэтому я буду целовать вашу руку до самой смерти.

Вокруг раздавались звонкие голоса женщин, работавших в этом райском саду, напоенном мягким, душистым ароматом.

Рашель начала поспешно поглощать булочку, роняя крошки из своего беззубого рта.

— Не спешите, госпожа Мински, — увещевал ее врач.

Рашель отрицательно покачала головой.

— Я должна кушать как можно быстрее, — заявила она, — иначе у меня могут отобрать еду или отправить в крематорий, и один Бог знает, что может случиться с вами, капрал. Ведь это против правил. Если с вами что-нибудь случится, я останусь совсем одна в этом новом лагере.

— Но сегодня я привел с собой друга, — осторожно сказал Мон. Повернув голову, он многозначительно взглянул на Мински. — Это прекрасный человек и мой лучший друг. Вы можете полностью доверять ему, госпожа Мински. — Профессор умолк, пристально посмотрев в глаза Рашель. Она, казалось, не слушала его и не обращала никакого внимания на стоящего сзади Мински. Однако профессор Мон, удовлетворенно кивнув головой, продолжал: — Я хотел представить вам его, чтобы вы знали, что теперь у вас два друга, ибо мой друг — это и ваш друг.

С этими словами Мон взял за руку дрожавшего всем телом Мински, вывел его на открытое место и подошел с ним к Рашель. Она пристально посмотрела на мужа своими печальными глазами.

Жена прожевала булочку, проглотила ее и снова подняла руку в приветствии:

— Хайль Гитлер, — пробормотала она.

Мински, не в силах унять нервную дрожь, прошептал на ухо Мону:

— И мне тоже надо говорить «Хайль Гитлер»?

Врач отрицательно покачал головой.

— Мой друг будет теперь часто приходить сюда, — быстро сказал он.

— Жаль, — сказала Рашель.

— Жаль? Почему?

— Жаль, что вы не один дежурите в палате.

— Я всегда здесь дежурю, госпожа Мински! Но мой друг все равно будет приходить сюда. Разве он вам не нравится?

— О, конечно, — поспешно согласилась Рашель. — И он тоже принесет мне еду?

— Да, не сомневайтесь.

— О, как прекрасно! Пусть приходит, — сказала Рашель. — А теперь мне пора приниматься за работу, иначе меня строго накажут.

Врач согласно кивнул головой.

Она снова подняла руку в нацистском приветствии, улыбнулась Мону и мужу и поспешно пошла к грядке с овощами.

Мински долго не мог оторвать взгляд от удаляющейся фигуры Рашель. И только когда жена скрылась за темно-зеленой стеной жасминных кустов, он перевел дыхание и вопросительно взглянул на профессора.

— Что ж, пошли. Я очень рад, что все так прекрасно вышло, — сказал Мон.

— Прекрасно? И вы считаете, что это прекрасно?

— Могло быть гораздо хуже, — мягко сказал профессор, беря Мински под руку.

Пройдя несколько шагов по коридору, Мински остановился.

— Моя жена в палате?..

— Да, разумеется. Видите ли, у нас нет средств, а все здесь стоит больших денег. Вы должны понять… Если бы это зависело от меня…

— В одной палате с другими пациентами? — прервал Мински.

— Да, кроме нее, там есть еще около двадцати женщин.

— Я бы хотел, чтобы моя жена была одна в комнате, — сказал Мински. — Но, может быть, это не положено, или, возможно, ей нельзя быть одной?!

— Нежелательно, чтобы она находилась все время одна в комнате, если бы даже ваша жена не была столь больна, — сказал Мон. — Она целые дни проводит с другими пациентами. Иногда она говорила мне, что хотела бы побыть одна, особенно ночью.

— Так дайте же ей отдельную комнату!

— Это дорого стоит, герр Мински.

— Ну и что же! У меня есть деньги, а со временем их будет еще больше! Мне ничего не надо говорить, профессор, я и сам все вижу. Пройдет еще много времени.

Мон промолчал.

— Я могу работать, — продолжал Мински. — И я буду работать ради моей Рашель, только ради нее. Она должна чувствовать себя здесь как дома, чего бы мне это ни стоило.

— Администрация санатория будет только рада этому, — сказал Мон. — Мы крайне нуждаемся в деньгах. Их всегда не хватает. Но вы правы, пройдет еще много лет, вы должны понять это.

— Я понимаю, — сказал Борис. — Не волнуйтесь, Мински оплатит все счета, в этом не может быть никаких сомнений! Мински поедет во Франкфурт. Мински отлично знает, что он намерен делать во Франкфурте!

Приличная сумма наличных денег плюс выручка от продажи квартиры, юридическое оформление документов перемещенных лиц, разрешение на жительство и лицензия на продажу спиртных напитков — все эти достижения были бы немыслимы без помощи друзей. Теперь Мински направил свою неистощимую энергию в сферу практических инвестиций. Во Франкфурте он открыл бар для американских солдат, который стал излюбленным местом для всех, кто хотел избавиться от удушливой атмосферы солдатских клубов и от своего начальства вместе с женами. Мински назвал свой бар «Солдат Джо». Он нанял оркестр и девушек, исполнявших так называемые эстетические танцы, заключал крупные контракты в долларах, продавал сигареты, бензин и шоколад. Спустя короткое время Мински приобрел репутацию солидного бизнесмена. Члены Ассоциации развития еврейской культуры только ахали, услышав его фамилию.

«Солдат Джо», позднее ставший ночным клубом, не раз вывешивал объявление «Солдатам вход воспрещен».

Друзья Мински, члены военного командования, с которыми он имел дело и которые торговали с ним на черном рынке, приложили максимум усилий для того, чтобы эти ограничения были вскоре отменены.

Мински регулярно вносил плату за пребывание своей жены в санатории «Хорнштайн».

Впервые я встретил Мински, когда приехал в бар «Солдат Джо» в составе патруля военной полиции для проверки документов. В то время я работал у американцев в качестве переводчика. Патрули военной полиции часто посещали ночной клуб Мински и другие подобные заведения для проверки документов солдат и «фройляйн». Запрет на тесную дружбу между ними был снят уже давно, однако немецких девушек по-прежнему шутливо называли «Вероника Биттешон» или сокращенно — «ВБ» — венерические болезни. По приказу начальника военной полиции Мински пришлось вывесить на стене большие плакаты, посвященные болезням половых органов, примерно следующего содержания: «Не будь дураков — с триппером не будешь знаком!» Либо: «Здоровье хочешь уберечь — не заводи случайных встреч!» И так далее.

Мы с Мински стали друзьями, мне ничего не было известно ни о его прошлой жизни, ни о жизни его жены. Но к тому времени, когда я стал его деловым партнером, а наш бар «Солдат Джо» превратился в ночной клуб, я уже знал о нем буквально все. Ночной клуб оказался золотой жилой. Солдаты приходили редко, и теперь не они делали погоду. Большинство наших клиентов составляли немцы и иностранцы.

Благодаря заботам профессора Мона, которого Мински буквально боготворил, Рашель окрепла и чувствовала себя значительно лучше, чем прежде. Она стала более разумно мыслить, хотя, к сожалению, по-прежнему не узнавала мужа, но не боялась и радовалась его приходу, а Мински регулярно навещал Рашель в санатории «Хорнштайн» и стал ее новым другом. И вот, четыре года спустя, наступил тот решающий день, когда на одной из встреч с Мински она узнала его и восприняла это спокойно, без особых эмоций.

Однако вскоре после этого у нее наметился регресс, который свел к нулю достигнутый успех в ее лечении.

Доктор Мон и его сотрудники возобновили интенсивное лечение. Наконец, спустя четыре года, Рашель снова узнала своего мужа. Казалось, что лечение принесло свои плоды.

Рашель выписалась из клиники, но вскоре стало ясно, что она не в состоянии выдержать стрессы и темп быстро меняющегося реального мира. Она нуждалась в отдыхе, спокойствии и безмятежной жизни.

Профессор Мон как-то неожиданно постарел, волосы его поседели, руки дрожали.

Рашель Мински прошла необходимый курс лечения, но нуждалась в постоянном уходе. Теперь Мински имел возможность направить ее в одну из наиболее престижных частных лечебниц, но Рашель упорно твердила:

— Я хочу остаться у профессора в «Хорнштайне».

И она осталась. В эти годы установились связи между русскими евреями и бывшими членами нацистской партии. Профессор Мон должен был уйти на пенсию в возрасте семидесяти лет.

Мински, как и Рашель, будучи убежденным в том, что его жене необходим «свой профессор», узнал, что у доктора Мона есть собственный небольшой домик в районе озера Маджоре, доставшийся ему по наследству. Он и его жена Анна надеялись провести там оставшиеся годы. В последнее время доктор постоянно проводил там свой отпуск в полном одиночестве. Как только Мински узнал об этом, он начал готовиться к отъезду в Швейцарию. Он перевел свои деньги в швейцарский банк, именно там он намеревался эффективно использовать и сбережения профессора Мона.

— Но я не могу уехать отсюда просто так, герр Мински! — горячо возразил профессор, узнав о планах Мински. — Врач не может бросить на произвол судьбы своих пациентов!

— Вам и не надо их бросать, профессор. Но когда вам исполнится семьдесят лет и вы уйдете на пенсию, вы сможете уехать отсюда. Затем вы сможете отправиться в Швейцарию. Вы же хотели поехать туда, не так ли?

— Разумеется, герр Мински, а пока…

— А пока вам нет еще семидесяти лет, я прекрасно вас понимаю. Я долго думал над этим и учел все обстоятельства. У нас будет еще достаточно времени для раздумий.

— Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что мне с Рашель не следует уезжать отсюда до 1968 года. — Борис постучал по столу. — Вероятнее всего, политическая ситуация до той поры не изменится. И будет просто замечательно, когда вы уйдете на пенсию. Если вы позволите, я позабочусь о ваших деньгах.

Мон согласился. Он хорошо знал, как Мински делает свои деньги, знал и то, что ему почти всегда сопутствует удача во всех начинаниях, что он обладает безошибочной интуицией и неизменно честен по отношению к партнерам. Профессор также хорошо знал и меня. Даже слишком хорошо. Ему было известно, что я тоже намеревался последовать за Мински в Швейцарию, учитывая его безошибочный нюх на выгодные дела и не дожидаясь повторения известных исторических событий.

У меня была масса причин для отъезда: моя жизнь с сорок пятого года, мое прошлое, которое Мински называл «моим будущим», заметив однажды:

— Ричи, ты — человек с блестящим будущим, которое у тебя уже было.

Ванесса заканчивала свое выступление на тигровой шкуре. Публика молча сидела в темноте мерцающего красного полумрака, выпучив от изумления глаза, очарованная Ванессой, хриплый голос которой гремел в репродукторе. В какой-то момент она едва удержалась, чтобы не чихнуть. Пока Мински чистил смокинг, я просматривал газету.

Ванесса между тем демонстрировала на тигровой шкуре свои бедра. Опустив голову и распустив свои роскошные белые волосы, она громко и протяжно стонала и всхлипывала. Изогнувшись всем телом, она поочередно ударяла то одной, то другой рукой по тигровой шкуре, либо барабанила по своему плоскому животу.

Я думал о нашей спасительной силе — Международной организации по делам инвестиций. Это международное объединение инвесторов было крупнейшим в мире и представляло собой почти двести инвестиционных фондов. Правление его находилось в Женеве, зарегистрировано было в Панаме, а акции и ценные бумаги котировались в Лондонском банке. Швейцарский банк в Цюрихе проводил операции с наличными деньгами и безналичными.

Из репродуктора послышались звуки, понятные всем народам земного шара — Ванесса приближалась к кульминационному моменту выступления: она то громко всхлипывала, то вдруг затихала, шепча о чем-то непонятном, потом начинала судорожно задыхаться, жадно хватая ртом воздух и наконец падала на тигровую шкуру, содрогаясь всем телом в диком оргазме.

— Как я выгляжу? — спросил Мински, подойдя ко мне.

— Великолепно, — ответил я.

— А мне пятьдесят четыре, — заметил он. — На одиннадцать лет старше тебя. Ты мог бы выглядеть гораздо лучше, но ты не следишь за собой.

— Зато ты делаешь это за двоих.

Мински согласно кивнул и удовлетворенно взглянул на свое отражение в зеркале.

— Я вынужден, поскольку мне приходится думать о всех вас. Я должен быть в форме, есть много фруктов, не курить и не пить.

Ванесса по-прежнему лежала не шелохнувшись. Это тоже входило в ее программу. Наконец она встала. Две девушки, одетые как служанки, принесли горностаевую накидку, покрыли ей плечи и ушли со сцены, захватив с собой свечи, подушку и тигровую шкуру. Свет стал ярче, Ванесса пошла среди столов, глядя на публику широко открытыми голубыми глазами. Время от времени она кокетничала и посылала воздушные поцелуи гостям. Это было бесподобно. Гости, как всегда, молчали, за исключением двух экстравагантных мужчин, которые оживленно о чем-то перешептывались.

— Ты только погляди, какое мы доставили удовольствие людям, каким восхищением горят их глаза, — заметил Мински. — И учти — это всего лишь один акт. Людей почти так же легко сделать счастливыми, как и несчастными, — сказал Мински, некогда мечтавший посвятить свою жизнь изучению бабочек.

Когда мы вошли в зеркальный зал, Ванесса уходила со сцены, словно королева, в горностаевой пелерине, которая в действительности была сделана из крашеного кролика, но при тусклом свете никто не замечал подделки. Публика была в восторге и горячо аплодировала Ванессе, словно оперной примадонне.

— Мало кто из актеров удостаивается подобных оваций! — сказал Мински.

Настало время заняться гостями. Я вышел из кабинета в зал, оглядел возбужденную публику и, не торопясь, подошел к одному из столиков, решив побеседовать с двумя экстравагантными мужчинами.

— Ну что скажете, господа? — спросил я. Они была так заняты своей беседой, что даже не заметили меня.

Как обычно, после окончания первого акта гости шумно обменивались мнениями. Наши девушки в униформе бегали взад-вперед, обслуживая клиентов. Я снова попытался завести разговор.

— Ну, господа, что скажете?

Они по-прежнему не обращали на меня внимания. Высокий блондин пытался убедить невысокого брюнета:

— Нет, Чарли, нет! Поверь мне, есть только одно объяснение, и объяснить это может только она. Я бы не мог так сделать, даже если бы мне предложили миллион долларов!

Коротышка заметил меня первым.

— Фантастика! — сказал он мне. — Примите мои поздравления, герр Марк. Это бесподобно, вам повезло. Это редкостная находка.

— Благодарю вас.

— Неподражаемо, — сказал другой. — Объясните нам, мы сохраним это в тайне. Она пользуется губкой, а?

— Нет, — серьезно ответил я.

Блондин, бывший явно под мухой, возбужденно зашептал:

— Поклянитесь перед Богом, что это святая правда.

— Клянусь, — сказал я, ничем не рискуя, ибо я был проклят уже давно и ничуть не сомневался в том, что мне предстоит гореть в аду.

Блондин пьяным голосом торжественно заявил:

— Если она не пользуется губкой, то это действительно чудо.

— Да, это действительно чудо, — столь же торжественно сказал я и, извинившись перед ними, обещал скоро вернуться и выпить вина в их компании. Это моя обычная отговорка, ибо я весьма редко возвращался к столикам. У меня было слишком много дел.

Разумеется, Ванесса пользовалась губкой, но я не мог признаться в этом. Мой собеседник знал, о чем говорит. Но, когда я поклялся перед Богом, он поверил мне и счел это чудом. Пьяницам не грех и соврать.

Я подошел к другим столикам, сказал гостям несколько вежливых слов, с удовольствием отметив, как споро работают наши девушки, разнося гостям бутылки с шампанским и дорогим шотландским виски. Когда я выходил из зала, направляясь в уборную Ванессы, чтобы поздравить с успехом, я услышал голос Мински.

— А что вы хотели?! Чтобы я лгал вам? Да, верно, она всегда имеет огромный успех у публики.

— Это — феноменально, господин директор.

— Как вы думаете, во сколько она мне обходится?

В коридоре, ведущем к уборным актеров, гуляли страшные сквозняки и было очень холодно. Дом был построен задолго до войны и к ее началу был уже довольно ветхим. Я никак не мог понять, как вообще уцелело это грязное, шаткое здание после бомбежки. На сегодняшний день никакой ремонт и переделки не могли уже спасти положение. Однако эта рухлядь была расположена в очень удобном месте, что всегда немаловажно для ночного клуба или казино. Мой компаньон ни за что не согласился бы переехать в другое здание. А уж Борис Мински разбирался в этом досконально. Я уже собрался постучать в дверь уборной Ванессы, как вдруг услышал голос изнутри. Я прислушался.

— Откровенно говоря, мадам, мне крайне неприятно говорить вам об этом столько раз. Это просто невероятно, но я влюбилась! — Ванесса говорила высоким голосом.

Мы, однако, неплохо натаскали ее, и свою роль она играла превосходно.

— Влюбилась! — глухо сказала Петра Шальке. — В этого грека. Да, где же этот грек?

— В Париже, как вам известно.

— А ты здесь, и он ни разу не приезжал сюда? — В голосе Петры звучали недоверие и едва уловимое презрение.

— Он не может приехать. Он должен…

— Что может быть важнее любви?! Если бы он действительно тебя любил, крошка, он был бы здесь, а не в Париже!

— Он действительно любит меня, — услышал я дрожащий голос Ванессы.

«Бедная Ванесса», — подумал я. Этот грек Панос Митсотакис действительно существовал и действительно находился в Париже, но никогда не приезжал во Франкфурт. Ванесса была бы очень счастлива, если бы он действительно полюбил ее. Когда-то он поспособствовал нашему знакомству с Ванессой. Бедная Ванесса. Даже если Панос не любит ее, она все равно будет утверждать обратное, но только в его отсутствие. Это обычно помогало избавиться от слишком надоедливых поклонников.

«Любовь по-прежнему будоражит души людей, — думал я, — даже если она существует лишь в чьем-то воображении».

Казалось, никакие слова не доходили до сознания Петры Шальке.

— Вот так грек! — с презрением сказала она. — Этот чудесный грек ни разу не был здесь. Какой удивительный и прекрасный человек! Не говори мне больше о мужчинах. Что мужчина может реально сделать для девушки?

— Он может полюбить ее, быть с ней нежным и ласковым, сделать ее счастливой, наконец, — сказала Ванесса дрожащим голосом.

— Я могу сделать все это гораздо лучше! Я могу быть гораздо ласковее и любить намного сильнее, чем любой мужчина! — горячо возразила Петра.

Я стал замерзать в коридоре и принялся разминаться, чтобы согреться, но упорно продолжал слушать.

Петра Шальке владела одним из самых крупных пивных заводов в Германии. Она унаследовала его в 1960 году от «подруги», с которой провела много лет. Эта фрау была очень богата и погибла самым нелепым образом. Имея первоклассного пилота, она предпочитала сама управлять своим самолетом. Но однажды, идя по аэродрому, она поскользнулась на ровном месте, ударилась затылком о взлетную полосу и спустя два дня скончалась. Согласно завещанию Петра Шальке стала единственной наследницей. Родственников у крутой фрау не было, а значит, и не было проблем. Петра унаследовала завод и огромное поместье, помимо целой кучи наличных денег, персонального самолета с пилотом, всевозможных драгоценностей, мехов и морской яхты в придачу. Сначала Петра растерялась и даже немного испугалась неожиданно привалившего ей богатства. Несколько месяцев она сидела тихо, как мышь, не высовывала из дома носа. Затем стала изредка появляться в кругу своих «подружек», а через год все страхи и опасения были забыты, сомнения отброшены, и Петра вернулась к привычному образу жизни.

В течение шести лет наследница-лесбиянка наслаждалась роскошной жизнью и часто выезжала за границу с своими «подругами». Все коммерческие дела велись через управляющих. С недавних пор Петра познакомилась с Ванессой и по уши влюбилась.

— Мадам, — жалобно простонала Ванесса, которой мы посоветовали быть как можно вежливее с нашей состоятельной клиенткой, и она старалась изо всех сил, но иногда срывалась и просто панически боялась даже голоса Петры. Видимо, события в Рамбуйе не прошли для Ванессы бесследно. — Я вам верю, мне крайне неприятно отказывать вам, ибо мне нужна не только нежность, но еще и то, чего нет у женщин.

— У меня есть и это! — не моргнув и глазом, ответила лесбиянка.

Ванесса утратила дар речи от смущения.

— У вас есть… — только и могла вымолвить она, покраснев, возможно, впервые в жизни.

— Полный набор, деточка! Ты еще не знаешь, что такое любовь настоящей женщины! Как ты прекрасна в своей невинности!

От немого изумления у Ванессы отвисла нижняя челюсть, перехватило дыхание, и она, громко глотнув открытым ртом воздух, в изумлении выкатила на Петру свои огромные голубые глаза. Даже такая многоопытная шлюха, как Ванесса, в сравнении с этим чудовищем по имени Петра Шальке выглядела сущим воплощением невинности.

Петра пришла в крайнюю степень возбуждения:

— Я доставлю тебе массу удовольствий! Я буду любящим тебя мужчиной, твоим любящим джентльменом, готовым выполнять все твои желания. Смотри, я встаю перед тобой на колени! — простонала Петра в припадке дикой страсти.

— Не надо, встаньте, пожалуйста, — словно испуганный ребенок пролепетала Ванесса.

— Позволь мне… — Петра всем телом прижалась к обезумевшей Ванессе.

— Не надо… Нет!

— Только один раз, — умоляла Петра.

— Нет! — Ванесса так громко вскрикнула, что я даже вздрогнул и отпрянул от двери. — Оставьте меня в покое! Поднимитесь с колен и не трогайте меня! Уберите руки! Если вы не уберете руки, я так закричу, что все сюда сбегутся!

Ванесса была в ужасе, глаза ее наполнились слезами, руки дрожали, колени подкашивались, бедная девушка едва держалась на ногах.

Я снова вспомнил Рамбуйе. То, что там пережила Ванесса, было похоже на кошмарный сон.

— Милая, дорогая, — сквозь слезы причитала Петра Шальке, — мы поедем, куда ты захочешь, мы объедем весь мир, мы совершим путешествие по морю.

— Убирайтесь!

— Боже, как ты можешь быть такой жестокой! — Петра умоляла, укоряла Ванессу, однако я не слышал ни единого слова угрозы.

Я слышал, как Петра рыдала, а Ванесса всхлипывала.

— Хорошо, я уйду… Но неужели у меня нет никакой надежды?..

— Нет, нет, нет!

Едва я успел спрятаться в темном углу, как дверь распахнулась, и оттуда выскочила обезумевшая лесбиянка.

Дверь захлопнулась перед самым ее носом, и она, спотыкаясь, словно слепая пошла по коридору в направлении зеркального зала.

Я смотрел на нее со странным, непонятным предчувствием того, что эта женщина сыграет важную роль в моей жизни. Я счел эти предчувствия абсурдными, а спустя две недели они оправдались.

Когда я вошел, Ванесса с размазанным по лицу гримом сидела в голубом купальном халате у туалетного столика. Сегодня ночью вместо нее будет выступать другая артистка, а Ванессе придется провести ночь в гримерной. Гримерная Ванессы была самая большая и самая уютная. Матовые стекла окон, закрытые снаружи решеткой, выходили во двор. У стены стояла кровать, покрытая ковровым покрывалом. Ванесса иногда ночевала в гримерной. Рядом покачивалось кресло-качалка, на котором уютно свернувшись клубком, дремала ее любимая кошка — игрунья и баловница Лолита. Пушистого зверька подарил Ванессе Мински. Он же дал котенку имя. Все-таки Борис Мински был начитанным, с университетским образованием человеком. Ванесса украшала стены своей уборной всякой ерундой, какая только могла взбрести ей в голову. В основном афишами и иллюстрациями из книг и журналов. Над кроватью висела страничка из блокнота, на которой было написано несколько слов на греческом языке.

— Хэлло, Ричи, — приветствовала меня Ванесса.

Я дал ей немного времени, и она быстро пришла в себя. Вытерла размазанный по лицу грим, наскоро причесалась и запахнула свой голубой халат. Затем она повернулась ко мне, и жалкая улыбка осветила измученное лицо девушки. Теперь она говорила нормальным голосом, а лицо ее уже не было столь затравленным, как прежде.

— Очень рада тебя видеть, — продолжала Ванесса.

Я поцеловал ее в лоб, поздравил с успехом на сцене и сказал, что публика, как всегда, была от нее в восторге. Эти слова я говорил ей, вероятно, уже сотни раз, и каждый раз она слушала меня с широко распахнутыми, как у куклы, глазами. Она, как всегда, поспешно спрашивала:

— Неужели, Ричи, неужели?

Меня стали называть Ричи с тех пор, как я начал работать у американцев в 1946 году. Они и дали мне это имя, которое прочно пристало ко мне.

— Ты с Борисом тоже наблюдал за мной?

— Да, — соврал я. — Борис интересуется, видела ли ты кого-нибудь из гостей, прибывших из Гамбурга?

Ее лицо помрачнело.

— Нет, а ты?

— И я не видел, — поспешно ответил я.

— А разве у тебя есть знакомые в Гамбурге? Уже две недели я не вижу никого из знакомых, — тихо сказала Ванесса.

— А в ноябре? Пятеро человек присутствовали на двух вечерних представлениях. И все они знакомы с твоей семьей! Один день, Ванесса, только один день, и ты окончательно все выяснишь!

— Да, — сказала она с искаженным от злобы лицом. — Мне достаточно одного дня, чтобы найти его. — Она громко и едко рассмеялась. — Я уже прошла огонь и воду, не так ли?

— Еще бы! Насколько нам известно, твой отец, кажется, недоволен тем, что ты делаешь?

— Это конченый человек, Ричи, — сказала Ванесса, снова улыбаясь. — Я достигну своей цели!

«Я надеюсь, она еще долго не сможет достичь своей цели», — вспомнил я слова Мински, однако утвердительно кивнул головой.

— Несомненно, Ванесса, ты своего добьешься, — заверил я ее.

— А эта Шальке опять была здесь, — прошептала она.

— Я знаю, — сказал я назидательным тоном. — Я стоял за дверью. Почему бы тебе не быть с нею чуть поласковее? Она ведь неслыханно богата.

— Я делаю все, что ты говоришь, — сказала Ванесса, вмиг помрачнев, — но это уже слишком! Эта Петра просто чудовище! Она так вогнала меня в краску, как никто и никогда прежде.

«Рамбуйе, — опять подумал я. — Тогда в Рамбуйе она пережила шок. В результате — ненависть к женщинам, ненависть к своему отцу».

— Она вернется, — продолжала Ванесса. — Ей, кажется, нравится такое обращение.

Мне стало неловко под взглядом Ванессы. Чтобы скрыть свою неловкость, я начал ходить по комнате, и тут я заметил книгу на столике у постели. Там лежали иностранные и местные газеты, журналы, современные книги по физике и эта книга.

«Покойся в мире, Иордан». Я стиснул зубы, прочитав заглавие, написанное крупными черными буквами на белой потертой обложке.

Ванесса встала и подошла ко мне.

— В чем дело?

Я промолчал.

— Я собиралась читать в постели.

— Зачем? — сердито спросил я.

— Потому что это моя любимая книга.

— Любимая книга? Макулатура это — вот что! — сказал я. Кровь ударила мне в голову.

— О, Ричи… — Ванесса снова чихнула.

— Хватит болтать! — грубо сказал я. — Это насквозь лживая книга. Как она у тебя оказалась?

— У меня есть все твои книги, — покорно ответила Ванесса.

— Это дома, а тут?

— Когда… когда я узнала, что мне придется ночевать здесь из-за простуды, я принесла сюда эту книгу. Я часто ее читаю, когда плохо себя чувствую, — прошептала она дрожащим голосом.

— От нее тебе лучше не станет! Черт побери, почему ты не можешь избавиться от моих книг?! Сколько раз я тебе уже говорил. Я не могу видеть эти книги, — не в силах совладать собой, я почти кричал на Ванессу. В эту минуту я думал только о себе, о своих чувствах, своей жизни, своем прошлом, чувствуя только свою боль, я совсем не замечал испуганного взгляда ее огромных детских глаз.

— А когда ты писал «Покойся в мире, Иордан», — робко спросила Ванесса, — тебе тоже было неприятно?

— Это другое дело! — сказал я, стиснув кулаки. — Времена изменились. Возврата к прошлому нет.

— Что же это за жизнь без красоты? — тихо спросила Ванесса.

Неожиданная встреча с книгой, которую я написал сразу же после войны, совершенно лишила меня самообладания.

— К черту жизнь! — бушевал я. — Ничто не вечно. Все меняется. Время, люди… Причем не в лучшую сторону. Мир становится хуже день ото дня… Зачем я это все тебе говорю?.. Разве ты сама не понимаешь? Ты же давно не ребенок.

Не замечая умоляющего взгляда Ванессы, я, не отрываясь, смотрел на первую написанную мной книгу. Проклятую книгу.

Заглавие я позаимствовал из религиозной негритянской песни «Покойся в мире, Иордан». В ней поется о братстве, мире и победе разума.

Я схватил книгу и с яростью швырнул ее о стенку. Мне стало душно.

— Ричи…

— Что еще?! — Я посмотрел на Ванессу. Лицо ее стало бледным, губы дрожали, она выглядела жалкой и несчастной. Я понял, какую я причинил ей боль, и мне стало стыдно той резкости и несдержанности, которые я только что продемонстрировал перед бедной девочкой.

— Ты несчастен, — сказала Ванесса, — поэтому ты так говоришь.

«Черт побери, нужно поскорее сменить пластинку, — подумал я. — А Ванесса действительно была несчастна из-за своего отца, из-за своего грека и даже из-за меня, несмотря на свою привлекательную внешность».

Ванесса была достаточно умна, чтобы не заблуждаться на свой счет. Она знала, что Панос не вернется к ней, и знала об этом давно. Возможно, еще с того самого момента, когда, не желая осложнять его жизнь и мешать его учебе, внезапно покинула Париж и улетела во Франкфурт, даже не попрощавшись с Паносом. Конечно, она знала, что он никогда не вернется, но иногда в глубине души все же вспыхивала искорка надежды, хотя в последнее время это случалось все реже. Может быть, вследствие этой несчастной любви, может быть, из благодарности ко мне, а может быть, по обеим причинам сразу, она относилась ко мне благосклонно, и мы время от времени вместе спали. Я тоже был одинок и тоже заблуждался, как в той притче о разнице между философией, коммунизмом и религией. Философы подобны людям, которые ищут черную кошку в темной комнате. Коммунисты подобны людям, ищущим в темной комнате черную кошку, которой там нет. А верующие ищут отсутствующую черную кошку в несуществующей темной комнате. Причем и философы, и коммунисты, и верующие в один голос утверждают, что давно нашли свою черную кошку.

Ванесса, как и я, а возможно, и многие другие, ничего не имела против такого определения религии.

Ее затаенная грусть тронула меня до глубины души.

— Я говорю чепуху, — стараясь загладить свою вину, поспешно сказал я. — Конечно, будет и красота, и любовь, и твой Панос приедет…

— Да, конечно, — грустным голосом прервала меня Ванесса. — Мой Панос приедет ко мне, повезет меня в Афины как свою жену, у нас будет много детей, и мы проживем счастливо оставшиеся годы.

— Видишь ли, Ванесса…

— Но при условии, — снова прервала она меня голосом, в котором уже ощущались циничные нотки, — если ты не опередишь его и не сделаешь мне предложение. В конце концов ведь мы любили друг друга, но что-то помешало нам. Наверное, твои принципы: начальнику не положено влюбляться в свою подчиненную, верно? Панос и ты! Сколько любви, сколько желаний, я… — она внезапно замолчала, чтобы снова не расплакаться, губы ее скривились в горькой и злой усмешке.

— Перестань.

— Не знаю, как…

— Я сказал, перестань.

— …справиться с таким огромным счастьем, кого выбрать из вас. Мне кажется, я выберу тебя, Ричи…

Она несколько раз чихнула. Я предложил ей свой платок, и она с шумом высморкалась.

— А все потому, Ричи, — продолжала она, — что ты намного проворнее этого Паноса. Как ты сказал только что?

— Сущая чепуха!

Бедная Ванесса. Мы всегда усердно избегали говорить о Паносе и о себе. И вот эта проклятая книга стала источником нашей ссоры.

— Со мной все в порядке, — хрипло прошептала Ванесса и мягко положила руку мне на плечо. — Будь спокоен, я знаю, что ты прав. Я действительно давно не ребенок. Иногда мне кажется, что я никогда и не была им. Я все вижу, все прекрасно понимаю. Мир именно таков, как ты говоришь. Почему бы тебе не написать и об этом? У тебя должно неплохо получиться. Почему бы тебе не написать еще один роман?

Пытаясь помочь мне, утешить меня и в то же время сама нуждаясь в утешении и помощи, Ванесса затронула тему, приведшую меня в ярость.

— Прекратишь ты наконец это надувательство?!

— Надувательство?

— «Покойся в мире, Иордан» — ты, конечно же, совершенно случайно положила эту книгу на стол? А я совершенно случайно снова и снова нахожу эту книгу здесь?!

Я так сильно стиснул свои кулаки, что ногти глубоко вонзились в ладонь. Мне стало дурно.

— Ты знаешь, почему я не пишу и почему я никогда уже не напишу снова!

— Я только знаю, что ты хочешь убедить себя в этом. Но это не так, Ричи!

— Так! — закричал я и ударил по книге. — Я больше не могу писать!

— Ты ошибаешься, — сказала она и, бережно взяв книгу, прижала ее к груди.

— В этом удивительном мире есть только одна истина: я больше не могу писать!

Дверь с шумом распахнулась. Обернувшись, мы увидели Мински. Он стоял у порога, ужасно бледный, взволнованный, едва переводя дыхание.

— Что стряслось? — спросил я сердито.

— Сейчас же идем в контору. Тебя требуют к телефону. Что-то случилось.

— Где?

— Не знаю… — Он потащил меня к двери. Я машинально следовал за Мински, совершенно не понимая, о чем тот говорит и куда меня тащит. В висках у меня стучало, лицо пылало от прилившей крови, но руки и ноги были холодны как лед. Я с трудом тащился за Борисом, тщетно пытаясь, сделав глубокий вдох, восстановить дыхание.

— Кому понадобился Ричи сейчас, в это время? — спросила Ванесса хриплым, простуженным голосом.

— Своей Лилиан Ломбард! — тревожно ответил Мински.

Я стоял словно истукан, не в силах произнести ни слова. Тут я услышал, как Ванесса прошипела:

— Как, его Лилиан?

— Но это совсем не моя Лилиан! — заорал я, совершенно теряя контроль над собой.

— О да! — мрачно улыбнулся Мински. — Если он так кричит, значит, это именно его Лилиан.

— К черту! — снова заорал я, толкнув его в грудь. — Это не моя Лилиан! Для меня она больше не существует! Пойди и скажи ей, что меня совершенно не интересует, что с ней случилось на этот раз! Я не хочу знать! С ней всегда что-то случается. Что же на этот раз?

— Она покончила с собой, — ответил Мински.

Я остолбенел. Ванесса снова чихнула.

— Изволь закрыть дверь, — заорал я. — Ванесса и так простужена. Так ты говоришь, покончила с собой? — Я заметался по комнате, все еще толком не соображая, о чем говорит Мински и что мне следует предпринять.

Мински подошел к двери и резко захлопнул ее.

— Не кричи на меня! — не повышая голоса, сказал Борис.

— Лилиан уже однажды пыталась! — закричал я.

— Дважды! — крикнула Ванесса.

Да, действительно она уже дважды покушалась на свою жизнь. Ванесса хорошо знала и Лилиан, и меня, а я хорошо знал Ванессу.

— Ну, пусть дважды, — неожиданно спокойно сказал Мински. — Но, кажется, в третий раз получилось.

— Именно поэтому она и звонит?

Я почувствовал неприятную дрожь в руках, как будто сотни тонких иголочек одновременно вонзились мне в пальцы. Я попытался сжать кулаки, но руки совершенно не слушались меня.

— Она не может говорить, — сказал Мински. — Только бормочет. Она что-то проглотила… Яд… Я едва мог разобрать. Она чувствует, что умирает, и поэтому она позвонила.

— Почему же именно мне?

— Мне кажется, что, несмотря на все, ты единственный человек, который…

— Заткнись! — раскрытым ртом я хватал воздух, как выброшенная на берег рыба. В следующую минуту меня охватила ярость. На какой-то миг я вспомнил нашу прошлую совместную жизнь с Лилиан. Черт тебя побери, Лилиан. Умри, тогда я буду спокоен!

Когда у меня мелькнула эта мысль, я понял, что Мински, как всегда, прав. Животный страх за жизнь Лилиан охватил меня. Я побежал к двери, распахнул ее и стремглав бросился по коридору к телефону и к своей гибели.

— Нет, нет, не ходи, Ричи! Борис, останови же его! — визжала вдогонку мне Ванесса. — Ричи! Ну, пожалуйста, Ричи, вернись. Эта женщина всегда приносила тебе только несчастье!

Я слышал вопли Ванессы, доносившиеся с другого конца коридора, понимая, что она права. Лучше бы мне сейчас остановиться, вдохнуть наконец полной грудью пронизывающий сквозняк коридора, медленно вернуться в комнату Ванессы и, послав ко всем чертям Мински с его телефонными звонками, а вместе с ним и Лилиан, спокойно сесть в кресло и просидеть в нем до утра. Но я, конечно, не остановился. Я, не оглядываясь, бежал по коридору. Я слышал быстрые шаги за спиной и сердитый голос Мински.

— Ричи! — кричала Ванесса. — Ну, пожалуйста, не уходи! Подумай о том, сколько бед причинила тебе эта женщина!

— Теперь ты видишь сама, что с ним происходит, — уже более спокойно произнес Мински. — Будь умницей, Ванесса! Не теряй голову!

Дверь в уборную со стуком захлопнулась.

Длинный коридор вел к нашей конторке на другом конце этого старого, неудачно построенного дома. Я быстро пересек раздевалку и зеркальный зал, протискиваясь сквозь тесно расставленные столы, грубо отталкивая людей и громко ругаясь. И моя ярость, и проклятия, которые я сыпал направо и налево, продираясь сквозь битком набитый зал, были направлены в адрес Лилиан. Я проклинал ее и вместе с ней свою жизнь, годы, потраченные впустую, мою собственную никчемную жизнь. Некоторые гости с любопытством и изумлением смотрели на меня. Вероятно, у меня был ужасный вид.

Лилиан, Лилиан, несчастная, лживая, бесчестная, любимая Лилиан!

Большинство гостей были «под мухой», оживленно жестикулировали, громко смеялись, болтали, пили, танцевали и затем снова пили. Две пары танцевали, тесно прижавшись друг к другу, при свете красных фонарей. Из репродукторов раздавался бешеный музыкальный ритм. Обычное дело в такие часы.

Я прошел мимо Петры Шальке. Она сидела, опустив голову на руки, и тихо всхлипывала, роняя слезы в бокал с шампанским. Рядом с ней сидел седовласый модельер, обхватив рукой ее талию. Я видел его манжеты с рюшем, золотой браслет на запястье. Я слышал, как он ее успокаивал:

— Не плачь, милая. Таковы все женщины, одно только беспокойство от них. Я знаю, все отлично знаю, моя бедная Менни.

«Так он называет ее Менни? — подумал я. — Лилиан, — умолял я, — не умирай, пожалуйста».

— Извините, — я оттолкнул модельера в сторону, но он даже не заметил меня.

— Боже мой, — продолжал он, — если бы вы только могли любить мужчин, моя бедная, бедная Менни.

Я поспешно открыл дверь в конторку и подбежал к столику, на котором Мински поставил телефонный аппарат. Я прижал трубку к уху.

— Лилиан! — Ответа не было. — Лилиан!

В этот момент снова с обычным шумом заработал вентилятор. Я ругался непристойными словами и орал во все горло.

— Лилиан! Это говорит Ричи! Лилиан! — Но трубка оставалась безмолвной. — Ну, скажи что-нибудь! Где ты?

Вдруг я услышал стон. Я знал Лилиан так, как вообще можно знать женщину, и меня охватил страх. Этот стон не был похож ни на истерию, ни на игру актрисы. Этот стон означал неминуемую смерть.

— Лилиан!

В ответ я услышал хрипение и глухой стук. Я понял: трубка выпала из ее руки. Я надеялся, что у нее не хватит сил повесить трубку. Я поспешно подхватил телефонный аппарат со стола Мински, поставил его рядом со своим и снова прислушался. Стоны стали слабее. Только бы она не повесила трубку, умоляю тебя, Господи, я что-нибудь сделаю, я начну новую жизнь, но пусть она не вешает трубку, Господи, не дай ей умереть. Я обращался с молитвой к Богу очень давно, в детстве, когда хотел, чтобы мать любила меня так же, как брата. Но потом, особенно после смерти отца, я никогда ни о чем не просил Господа. Но сейчас что-то заставило меня молить Бога. Подбежав ко второму телефону, стоявшему на столике возле огромного зеркала, я лихорадочно набрал номер службы информации. Автоответчик женским голосом ответил:

— Информация… Одна минута… Пожалуйста… Информация… Одна минута… Пожалуйста…

Мои часы показывали десять минут четвертого. Была глубокая ночь. Я приложил первую трубку к другому уху. Тихие, отрывистые стоны бесконечно обрадовали меня.

Благодарю тебя, Боже, что она не повесила трубку. Она очень слаба. Она…

Неожиданно в трубке прозвучал усталый девичий голос:

— Справочная… Оператор номер 18, здравствуйте.

— Здравствуйте, оператор, номера моих телефонов: 57-64-32 и 43-12-61. Я боюсь, что на другом конце провода произошла трагедия… Разговор оборвался, хотя связь не прервалась. Вы могли бы узнать, откуда мне звонят?

— Номер вашего телефона 43-12-62? — переспросила оператор уставшим голосом.

— Не «62», а «61»! Номер телефона: 43-12-61! — заорал я.

— Я могла бы вас лучше понять, если бы вы не кричали, сэр.

— Извините.

Стоны в трубке продолжались… Черт тебя побери, Лилиан… Помоги мне, пожалуйста, Боже, сохранить ей жизнь… Лилиан… Лилиан, как бы мы были счастливы с тобой!

— Вызов местный или зарубежный?

— Не знаю! Девушка! Оператор, вы можете сказать, откуда мне звонят?

— Если связь еще не прервана.

Стоны в трубке продолжались…

— Связь не прервана!

— Сэр, подождите, пожалуйста.

Снова стоны… Тишина… Вздох… Тишина… И снова стоны…

Я посмотрел сквозь зеркальную стену кабинета. В баре было полно публики, оживленно танцевавшей под музыку. Петра Шальке все еще грустила. Я видел открытые рты, раскрасневшиеся потные лица, слышал смех и визги. Наблюдая за всем этим, я невольно подумал, что если и есть ад, то гореть в нем совсем не обязательно, достаточно провести вечность в этом баре.

— Алло! — крикнул я. — Алло, оператор!

Никакого ответа. Я понимал, что нужно время, и все же я не мог ждать.

В первой трубке послышались стоны.

Дверь в конторку распахнулась, и из коридора в комнату в голубом халате и в домашних туфлях на высоком каблуке, чихая, ворвалась Ванесса. За ней следовал Мински.

— Она удрала от меня! — оправдывался на ходу Борис.

Ванесса бросилась ко мне, пытаясь вырвать у меня телефонную трубку:

— Я не хочу, чтобы эта женщина снова сделала Ричи несчастным!

— Борис! — взревел я.

Мински бросился к Ванессе, пытаясь оттащить ее от меня. Ванесса царапалась, брыкалась, чихала, кричала, чтобы я положил трубку, и на чем свет проклинала Лилиан.

Во второй трубке я услышал голос оператора.

— Алло, вы у телефона?

— Да.

— Положи трубку! — визжала Ванесса, порываясь ко мне.

— Что-нибудь случилось? — спросила оператор телефонной связи.

— Нет, ничего… Говорите!

— По вашему номеру 43-12-61 звонят из Трювеля.

— Назовите адрес!

Я лихорадочно стал искать глазами бумагу и ручку.

— О, Ричи, Ричи! Я… — Ванесса вдруг пошатнулась, и не успел Мински подхватить ее, как она упала на потертый, старый коврик, у нее началась рвота. Ванесса жадно хватала ртом воздух, чихала, опять открывала рот, судорожно захлебываясь.

— Нервное расстройство, — спокойно констатировал Мински.

Он поддерживал Ванессу, приподняв ей голову. Затем помог Ванессе сесть, продолжая поддерживать ей голову.

— Она ужасно расстроена. Ты только посмотри — зеленая, чистая желчь, потому что она любит тебя, — говорил Борис, отхаживая Ванессу. Та выглядела ужасно. Зеленовато-желтое лицо было искажено гримасой не то боли, не то злобы. Время от времени Ванесса закрывала глаза и лежала неподвижно, только из груди ее вырывалось тяжелое дыхание. К счастью, Мински, отхаживавший ее, действовал как профессиональный медик.

— Алло… Алло… Что там у вас происходит?! — звучал в телефонной трубке голос оператора.

— Все в порядке, оператор. Дайте мне адрес, пожалуйста.

— Мне кажется, лучше вызвать полицию, — нерешительно произнес голос в трубке.

— В этом нет необходимости. Здесь кое-кому стало плохо. Меня зовут Рихард Марк. Я звоню из ночного стриптиз-клуба.

— О! — сказала оператор. — Я себе представляю!

Это сообщение, казалось, развеяло все ее сомнения. Оператор захихикала.

«Вероятно, мы имеем шумную репутацию во Франкфурте», — подумал я в смущении.

— Адрес, пожалуйста…

— Трювель.

Я записал.

— Где он находится?

— В Люнебургской пустоши.

Я записал и это.

— Я дам вам код местности, — сказала оператор, продолжая хихикать. Теперь ее голос звучал бодро, нагло и самоуверенно. — Могу представить, что у вас там за клуб! Конечно, такая девушка, как я, никогда не пойдет…

— Код местности, мисс, пожалуйста!

Оператор сообщила мне код, пренебрежительно добавив:

— Особу зовут Лилиан Ломбард… Трювель, Вальдпроменад, 24.

— Благодарю вас, мисс.

— Всего хорошего.

— Подождите!

— Я вас слушаю?

— В Трювеле есть больница?

— Зачем вам это? А, понимаю… Трювель — административный центр округа…

В другой трубке стоны становились все мучительнее и все реже. Я посмотрел на Ванессу. Она сидела на коврике с жалким, растерянным видом. Мински заботливо поддерживал ее. Лицо Ванессы посерело, а губы посинели.

— Ты тупой болван… Идиот… — сказала мне Ванесса.

— Тихо… Тихо… — успокаивал ее Мински.

— Отъявленный идиот, который способен говорить только глупости, который обманывает и себя, и других. Глупец, который не знает, чего он хочет и что сделает в следующую минуту! Упрямый осел, который стоит на своем, никого не желает слушать, и… которому уже ничто не поможет, — последние слова Ванесса прохрипела с большим трудом и без сил повалилась на руки Мински, запачкав его фрак блевотой.

— Великолепно, — мрачно сказал он. — Просто чудесно… Простуда… Все эти инъекции… А теперь еще и это! Ты понимаешь, что это значит для нас в финансовом отношении?.. Она же не сможет завтра выступать! А может быть, и не только завтра! Вот что меня беспокоит. Я знал, к чему приведет звонок этой Лилиан!

Мински осторожно приподнял Ванессу. Ему это стоило немалых усилий, ибо она была значительно выше его ростом. Он понес ее к потертому, кожаному дивану и положил ее там. Затем укрыл и подложил под голову подушку. Ванесса, совсем ослабев, тихо что-то шептала.

— Так, — мягко сказал Мински. — Так, моя крошка, успокойся, постарайся глубоко вдохнуть и задержать дыхание, потом медленно выдохни. Прикрой глаза, если кружится голова. Лежи спокойно, расслабься и, пожалуйста, помолчи, сделай так ради меня…

— Убери эту подушку, — попросил его я.

— Что ты сказал?

— Убери подушку. Вдруг снова начнется рвота. И положи ее на бок, чтобы она не захлебнулась.

Мински грустно посмотрел на меня и сделал то, что я просил. Ванесса что-то бессвязно бормотала.

Сколько времени надо этим тупицам из справочной службы, чтобы узнать адрес трювельской больницы? Из первой трубки доносились слабые стоны, но я уже не знал, кому сейчас хуже: Лилиан или Ванессе.

— Оператор! — закричал я.

Ответа не последовало.

Мински стоял на коленях около Ванессы, гладил ее по голове и что-то говорил на еврейском языке.

— Что ты ей говоришь?

— Бедная, бедная крошка, — ответил Борис.

В Рамбуйе была глубокая ночь.

— На помощь! Помогите! — в ужасе кричала совершенно голая блондинка, без оглядки бежавшая из старинного замка к высокой ажурной изгороди.

В это время по шоссе, ведущему в Париж, мчался новый «ситроен» с парижскими номерами. За рулем сидел молодой черноволосый таксист, одетый в вельветовые брюки, шерстяной пуловер и кожаную куртку. На голове была клетчатая кепка с козырьком. Он только что отвез пассажира, молодого, хорошо одетого мужчину, который так накачался в Париже спиртным, что едва держался на ногах. Теперь машина возвращалась в Париж. Водитель не спешил, медленно двигаясь вдоль высокой металлической изгороди и с любопытством рассматривая ее кованые замысловатые узоры, заканчивающиеся вверху острыми стрелами. Кованая изгородь опоясывала большой ухоженный парк со старыми дубами и вязами, фигурно подстриженным кустарником, множеством цветочных клумб и зеленых лужаек. В глубине парка виднелся небольшой старинный замок. Водитель такси увидел массивный фасад и террасу. Все было сплошь увито плющом, оставлявшим открытыми только окна и овалы старинных гербов. Две старинные зубчатые башни с бойницами поднимались над этой частью здания. Справа и слева к ним примыкали два крыла из гранита, более поздней пристройки. Сквозь окна со множеством переплетов на широкий газон перед парадным входом лился яркий свет.

От центрального входа замка к ограде парка вела широкая аллея, окаймленная густым, аккуратно подстриженным кустарником. Позади и с обоих боков здания, раскачиваясь на ветру, стонали высокие старые вязы. Их густая, уже начавшая желтеть, листва осыпалась и, подхваченная порывом ветра, долго кружила в воздухе, описывая замысловатые зигзаги и повороты. Сквозь металлическое кружево изгороди парень с любопытством рассматривал это пристанище знатных персон, как вдруг услышал крик. Женский голос в отчаянии взывал о помощи. Таксист быстро развернул машину так, чтобы фары освещали темные участки парка — заросли кустов и боковые газоны. В свете фар он увидел, как по газону к ограде бежит совершенно голая белокурая девушка. Ветер трепал ее длинные белые волосы. Таксист затормозил и выскочил из кабины. Подбежав вплотную к ограде, он неожиданно заметил группу возбужденных людей, стоящих в плохо освещенной части парка, у правого крыла здания. Среди них были две женщины. Одна из них держала в руках обрывок светлой ткани. По всей вероятности, они заметили машину и направленный на них свет фар, и тут же скрылись в своем замке. Через несколько мгновений в окнах замка погас свет, и теперь мрачный парк освещался только светом автомобильных фар.

Нагая блондинка стремительно пересекла длинную зеленую лужайку, обогнула клумбу с кустами роз и, пробравшись сквозь густой кустарник, оказалась у самой изгороди. Она бежала по ту сторону ограды, не переставая взывать о помощи.

— На помощь! Помогите! — в ужасе кричала голая девушка. — Я не могу выбраться отсюда!

Молодой таксист пробежал несколько шагов и стал взбираться на изгородь. Голая девица с противоположной стороны изгороди взбиралась навстречу своему спасителю. Руки и ноги ее дрожали, и она то и дело срывалась.

— Не спешите, — говорил парень. — Осторожно, не ушибитесь. Дайте мне руку! — Он медленно поднял нагую девицу над острыми металлическими стрелами изгороди и помог ей спуститься на землю. У девушки были слегка поцарапаны бедра и грудь. Одна из царапин кровоточила. Таксист бросился к машине за аптечкой.

— Нет… Не надо… — попросила девица.

— Иначе будет заражение крови, — парень стал обрабатывать царапины йодом. Голая девица, стоя в свете фар, вздрагивала и морщилась. Затем молодой человек снял свою кожаную куртку и накинул девице на плечи. Беглянка поблагодарила его взглядом.

— Что теперь? — деловито осведомился парень.

— Прочь отсюда! Подальше от этого места.

— В полицию?

— Нет, не надо в полицию. Я иностранка, а семья Авиньель весьма влиятельна.

Парень молча посмотрел на роскошный замок.

— Да, — сказала девушка. — Это они.

Вокруг было тихо.

— Так куда поедем? — снова осведомился таксист.

— Не знаю, я действительно не знаю.

— Ну что ж, садитесь в машину. По дороге расскажете, что случилось, и мы решим, что делать.

Автомобиль тронулся с места. Некоторое время они ехали молча. Водитель ждал, что странная пассажирка заговорит первой, но он молчала, только ерзала на сидении, стараясь поглубже запахнуться в его кожаную куртку. Помолчав еще несколько минут, молодой человек первым нарушил тишину.

— Я тоже иностранец — грек, и я не хочу иметь из-за вас неприятности, ясно?

Полуобнаженная девица закинула ногу на ногу и промолчала. Парень, искоса взглянув на нее, увидел посиневшее от холода голое колено с двумя синяками и длинной кровоточащей царапиной.

— Вы нарушили закон? — В его голосе звучали сочувствие и жалость.

— Нет, — сказала девушка.

Таксист задумчиво посмотрел на ее ноги. У парня были карие глаза, черные волосы и классический греческий нос.

— Вы мне не доверяете? — спросила девушка. Парень промолчал. По его лицу было видно, что он действительно не доверяет своей странной пассажирке, но беспомощность девушки, и в особенности ссадины и синяки на ее ногах вконец разжалобили его.

— Вы откуда?

— Я немка.

Молодой человек презрительно поморщился.

— Вам не нравятся немцы, не так ли?

— Чепуха. Почему вы так решили?

— Вы — грек. Я отлично понимаю, почему многие люди не любят нас, немцев. Вас можно понять после всего, что произошло.

— Можно понять и простить, — сказал таксист, — но как можно ненавидеть весь народ? Что я знаю о каждом отдельном немце? И разве ваша вина, что вы — немка?

— Так вы любите немцев? Ваше лицо выражает неподдельную симпатию.

— Довольно! Я… Я ничего не имею против немцев!

— Особенно против немок… — многозначительно изрекла полуголая девица, поймав его взгляд и переменив позу.

Парень промолчал, продолжая наблюдать, как девица пытается прикрыться его короткой курткой.

Чтобы прервать молчаливую паузу, парень предложил девице сигарету. Она с удовольствием закурила, глубоко затянулась сигаретой и благодарно взглянула на своего спасителя.

— Мне ужасно повезло, что вы случайно проезжали мимо, — сказала девушка.

Несмотря на то, что оба были иностранцами, они без труда изъяснялись на французском.

— Я вез пассажира, — сказал таксист, — сына какого-то нефтяного магната, чей дворец находится где-то рядом. Молодой человек так нажрался в Париже, что не мог сдвинуть с места свой «ягуар». — Таксист умолк, видимо, не решаясь задать вопрос своей пассажирке, затем кашлянул и смущенно покосился на девушку. — Вас пытались изнасиловать? — осторожно спросил он.

— Именно так, — без смущения ответила девица.

— Кто?

— Две женщины.

Такси чуть не свалилось в кювет. Резко притормозив, водитель с трудом справился с управлением и, снизив скорость, продолжил путь.

— Вы сказали — женщины, я не ослышался? — изумленно спросил парень.

— Мадам Авиньель с подругой, — утвердительно кивнула девушка.

— Понятно… Высшее общество.

— Они явились в мою комнату, когда я крепко спала.

— Вы всегда так говорите?

— Как именно?

— Сбивчиво.

— А… Нет-нет.

— Значит, вы сильно взволнованы, — сказал таксист. — В конце концов изнасилование случается не каждый день.

— Я проснулась и сначала ничего не могла понять, но потом увидела, что кто-то рядом… Это была мадам Авиньель.

— Понятно.

— Я имею в виду, что она лежала рядом со мной.

— Вот оно что!

— Когда я окончательно проснулась и поняла, что происходит, я согнула ноги в коленях и со всей силы ударила ее ногой. Я вскочила и выбежала из комнаты, а две женщины побежали за мной следом. Мне удалось выскочить из дома, но без вашей помощи я бы не смогла выбраться из парка.

— Приятно слышать, — сказал молодой грек.

Он ехал быстро. До небольшого отеля «Ле Тука», где он снимал комнату, оставалось несколько километров. Это был дешевый отель с убогими комнатушками в одном из беднейших районов Парижа недалеко от Северного вокзала. Небольшое трехэтажное здание было построено в девятнадцатом веке и, похоже, с тех пор не ремонтировалось. Со стен пластами осыпалась штукатурка, покатая крыша, крытая красной черепицей, давно и безнадежно протекала во многих местах. Постояльцы верхних этажей с тревогой поглядывали на небо, когда солнце пряталось за свинцовую дождевую тучу. В остальном, здание было довольно крепким и обещало продержаться еще добрую сотню лет. Внутри было шумно, и отовсюду проглядывала нищета. Соседями молодого грека были три темных личности, имен которых никто не знал, а о роде занятий можно было только догадываться. Но все эти недостатки компенсировались одним огромным преимуществом — плата за жилье была невысокой.

— Мадам догнала меня в парке, — сообщила девушка. — Впрочем, ночную рубашку она сорвала с меня еще в замке. — Незнакомка невольно поежилась. — У вас новый «ситроен»?

— Да, — самодовольно ответил грек.

— Знаете ли… — блондинка запнулась. — Я давно не девственница, но такого я еще не видела. Никогда не думала, что такое возможно. Эта ночь была поистине кошмарной!

— Я себе представляю, — посочувствовал молодой грек. — Очевидно, в Германии не меньше порядочных людей, чем в других странах.

— Вы говорите как-то несвязно!

— Я… Я тоже чуточку смущен, — объяснил парень.

— Какое коварство! — не унималась девушка. — Явились, когда я спала. Они выпили по меньшей мере три бутылки шампанского. Эти женщины разделались бы со мной не задумываясь, если бы не вы.

— Ах, вот оно что!

— Я хотела сказать, что дворецкого в доме не было, потому что он должен был отвезти господина Авиньеля в Марсель. Они уехали вчера. Сегодня суббота, не так ли?

— Угадали. А как вы себя чувствуете сейчас?

— О, благодарю вас, значительно лучше, но я, разумеется, не могу возвратиться туда…

Парень опять с сочувствием взглянул на посиневшие голые колени девушки, протянул ей свое кашне и понимающе наклонил голову.

— Завтра я заберу ваши вещи.

— Неужели? — брови девушки удивленно приподнялись, она немного помолчала, затем, благодарно взглянув на таксиста, добавила: — Вы благородный человек.

— Вы тоже.

— О, да, — согласилась девушка. — Я прелестная немка.

— Довольно об этом! Прошу вас! Расскажите лучше мне, как вы очутились в замке Авиньель?

— Я приехала совершенствовать свой французский, — засмеялась девушка. — Вы ведь знаете, для того, чтобы изучить язык, девушки сейчас нанимаются на работу в зарубежные страны. Я тоже приехала с этой целью. Вам это кажется странным?

— Так же, как и то, что вы явились в Рамбуйе.

— Почему вы находите это странным?

— В первой половине семнадцатого века маркиз де Рамбуйе жил во дворце в Париже. — Молодой грек быстро обогнал три машины, доверху груженые товаром. — В течение многих лет он устраивал пышные приемы для наиболее знатных людей Франции. А три столетия спустя в Рамбуйе…

— Откуда вы это знаете? Вы действительно таксист?

— Нет, то есть да. Но только по ночам.

— А днем?

— Изучаю физику в Сорбонне, — ответил Панос Митсотакис.

У Паноса Митсотакиса, родившегося в Афинах, было счастливое детство. Счастливое время продолжалось, однако, всего три года. Отец Паноса, весельчак и балагур, был портным, а мать, хорошенькая женщина, любившая петь песни, помогала мужу в работе. Это была дружная семья. Отец Паноса никогда не занимался политикой, но был убит наповал, попав в засаду.

Молодая вдова, Аглая Митсотакис, спаслась с сыном благодаря тому, что завела роман с немецким ефрейтором, служившим в хозяйственной части. Ефрейтор никогда не приходил без продуктов и всегда играл с Паносом, который быстро научился говорить по-немецки.

Король Георгий Второй, сформировавший новое правительство в Лондоне, постоянно выступал с речами по «Би-Би-Си». Король предрекал поражение агрессора, заверял, что вернется на родину из иммиграции, и угрожал суровыми карами тем, кто сотрудничал с врагом. В Лондоне королю были созданы все условия. Когда же немецким войскам пришлось покинуть Грецию, молодой ефрейтор уехал, оставив Паноса и его мать, а четыре дня спустя погиб, нарвавшись на засаду.

Король Георгий Второй, вернувшись на родину, выполнил данное им в Лондоне обещание: одних подданных он награждал и продвигал по службе, а других сажал в тюрьму либо казнил.

Аглае Митсотакис наголо остригли волосы и заставили пройти по улицам Афин с прикрепленным на груди плакатом. Ее проклинали, плевали ей в лицо и били. Дети, выкрикивая ругательства, бежали за ней, бросая вслед мелкие камешки и гнилые помидоры. На плакате было написано: «Я, Аглая Митсотакис, была шлюхой убийц». Ее малолетний сын не плакал, он серьезно и беспомощно смотрел на то, как издевались над матерью. И хотя мальчик уже умел читать, он не понимал, что означает слово «шлюха». Юный Митсотакис знал немцев, но не знал, что они были убийцами. Он лишь видел, как ненавидели немцев греки. Теперь мальчик тоже ненавидел их, ибо из-за немцев пострадала его мать. Немецкий солдат приходил в их дом как друг, от немецкого убийцы они получали продукты, вина, фрукты. Благодаря этому солдату они не умерли с голоду, остались живы, но были публично опозорены, их презирали и ненавидели другие греки. Мальчик часто и много думал об этом.

Панос никогда не говорил матери о своих мыслях и чаяниях, чтобы не причинять ей еще больших страданий. Не имея возможности ни с кем поделиться своими беспокойными мыслями, он стал еще яростней ненавидеть немцев.

Через полгода после своего возвращения на родину король Георгий Второй отрекся от престола, а король Павел Первый унаследовал трон. Гражданская война продолжалась.

Мать Паноса, сохранившая былую красоту, вновь отрастила волосы и переехала в другой район города, где никто не знал о ее интимных связях с немецким ефрейтором. Аглая работала за стойкой бара, который часто посещали репортеры международных информационных газет, прибывшие в Афины для освещения событий гражданской войны. Аглая снова спаслась от голода, став любовницей корреспондента «Ажанс Франс Пресс». Панос увидел, что никто не считает этого француза убийцей, и полюбил журналиста так же, как любил прежде молодого германского ефрейтора. Мать Паноса снова ликовала и радовалась жизни. Репортер пробыл в Греции два с половиной года, и за это время Панос изучил французский.

Когда мальчик учился в школе, учителя обнаружили в нем исключительные способности и посоветовали матери отправить ребенка в гимназию, но у нее не было средств на продолжение его образования. Наконец, кто-то вспомнил, что ее мужа убили в период оккупации. Аглая получила документ, удостоверяющий геройскую гибель ее мужа, а также небольшую пенсию и стипендию для своего сына на период обучения в гимназии, которую Панос окончил с отличием.

Бывший любовник матери Паноса, французский корреспондент, написал письмо, в котором советовал Паносу поступить в Сорбонну, обещая позаботиться о нем. По приезде Паноса в Париж француз проявил к нему искренний интерес, однако спустя несколько месяцев редакция газеты направила его в Африку, и там, во время мятежа в Конго, француз был убит.

К тому времени Панос произвел благоприятное впечатление на профессоров Сорбонны. Он стал получать стипендию. Чтобы иметь средства на жизнь и на учебу, Панос поступил на работу шофером такси, поскольку не хотел быть обузой для матери, получавшей мизерную пенсию. Он жил скромно, занимаясь днем и работая по ночам. Панос был готов много и упорно работать, лишь бы закончить учебу. Когда глубокой октябрьской ночью он случайно встретился с Бритт Рендинг, ему было двадцать шесть лет.

Мать Бритт, Элизабет, была внучкой основателя компании «Петерсенфиш Каннери», штаб-квартира которой находилась недалеко от гамбургского порта. Его сын модернизировал и расширил фабрику, и вскоре рыбные деликатесы Петерсена стали пользоваться огромным спросом. Отец Элизабет при рождении дочери был состоятельным человеком и владел виллой в Бланкенсе. Элизабет была нервным, хилым ребенком, ставшим затем нервной, невзрачной девушкой с русыми волосами, бледным лицом, большими голубыми глазами, удивленно взиравшими на окружающий мир, и непривлекательной фигурой. Но благодаря состоянию своего отца она привлекала внимание некоторых мужчин.

Одним из таких мужчин оказался Томас Френсис Рендинг, далекие предки которого приехали из Англии. Он был виднейшим представителем старинного дворянского рода из Гамбурга. Во время правления императора семья Рендингов имела огромное состояние, однако в период инфляции и экономического кризиса от него почти ничего не осталось.

Томас Рендинг, привыкший к роскоши, отлично играл в гольф, теннис, крикет и был великолепным мастером верховой езды. Он никогда не знал, что такое тяжелый труд, и не стремился узнать.

Невзрачная Элизабет встретилась с очаровательным Рендингом на приеме в морском клубе и сразу влюбилась в него. Меркантильные расчеты Рендинга взяли верх над его утонченным вкусом к женщинам, и он стал играть непривычную для него роль ухажера. Когда началась война, Рендинг, имевший связи с элитой, стал армейским капитаном и попал в воинскую часть, расквартированную в Гамбурге. Рендинг и Элизабет поклялись друг другу в вечной любви, несмотря на разницу в годах (Рендинг был на десять лет моложе Элизабет). Он заверил ее в том, что это обстоятельство не имеет для него ровно никакого значения. Элизабет охотно поверила ему.

Церемония бракосочетания, состоявшаяся в церкви святого Михаила в Гамбурге, имела поистине аристократический размах. Несмотря на поддержку влиятельных друзей, капитана Рендинга отправили на восточный фронт. Он довольно часто выражал желание участвовать с оружием в руках в героической борьбе германского народа, однако новое место службы оказалось для него роковым.

Во время воздушных налетов английской авиации на Гамбург была разрушена почти половина города и более половины портовых сооружений выведены из строя. Ввиду сложившихся обстоятельств, Рендингу был предоставлен специальный отпуск. Его вилла в Бланкенесе ничуть не пострадала от бомб, а его заводы получили весьма незначительные повреждения. Семья Рендинга, по приглашению матери Элизабет, переехала в имение семьи Петерсон в Черном лесу, а Элизабет осталась в Гамбурге со своим отцом. Рендинг с удивлением констатировал, что его жена сильно изменилась: стала энергичной и деловой женщиной, умело помогавшей отцу в восстановлении работы предприятий на полную мощность.

И, вполне естественно, Рендинг был доволен состоянием дел на его заводах, но ему не особенно нравились происшедшие перемены в поведении жены. И тем не менее определенные личные мотивы побуждали его особенно страстно любить ее. Будучи снова на восточном фронте, Рендинг получил письмо от Элизабет, в котором сообщалось, что она беременна. Отныне капитан Рендинг считал своим долгом любить ее еще сильнее и проявлять о ней особенную заботу. Ее отец, писала Элизабет, настаивал на том, чтобы она тоже переехала в более безопасное место, на виллу в Черном лесу, где она могла бы родить своего ребенка.

Бритт Рендинг родилась весной в частной клинике недалеко от Баден-Бадена.

Элизабет вернулась в Гамбург, оставив своего ребенка на вилле в Черном лесу. Она получила телеграмму с извещением о смерти отца, погибшего во время воздушного налета. Мать Элизабет тяжело заболела и через полгода скончалась. В течение последующих трех лет Элизабет жила в полуподвальном этаже своей виллы в Бланкенесе, каким-то чудом уцелевшей при бомбежке. Британские офицеры жили на верхних этажах. Все эти годы хрупкая и слабая Элизабет работала вместе со своими рабочими в самых тяжелых условиях, стремясь любой ценой восстановить свои фабрики, которые вскоре снова начали выдавать продукцию. Рыбные деликатесы фирмы Петерсена после войны снова стали пользоваться большим спросом. Благодаря умелым финансовым операциям Элизабет удалось сохранить капитал фирмы во время денежной реформы. Она с головой окунулась в работу, тогда как ее маленькая дочь оставалась на вилле в Черном лесу. Бритт лишь изредка виделась с матерью во время ее кратких визитов. И только после возвращения капитана Рендинга она перебралась в Гамбург.

Первая встреча с отцом произвела на Бритт гнетущее впечатление. Она смотрела на него, как на постороннего, беспокойного человека и всячески сторонилась его, посвятив всю свою любовь и привязанность матери. У Томаса Рендинга такое поведение дочери иногда вызывало досаду и недоумение, а иногда и полное безразличие. Желая подчеркнуть, что он хозяин фирмы, Рендинг взял бразды правления в свои руки.

Элизабет неожиданно постарела. Специалисты констатировали болезнь сердца. Хотя, как в глубине души считала и сама Элизабет, причина была не только в этом. Способная, деловая, энергичная женщина в самые тяжелые годы самостоятельно, без какой-либо моральной и материальной поддержки, восстановившая производство, сохранившая и приумножившая капитал фирмы, упустила бразды правления, оказавшиеся в руках ее молодого, но не обладавшего деловой хваткой мужа. Сама же Элизабет осталась не у дел, потеряла цель в жизни. Это и явилось основной причиной ее болезни.

— Для тревоги нет оснований, — сообщил ей врач. — Если вы будете вести себя благоразумно, избегать излишних волнений и перенапряжения, то вы проживете сто лет, мадам.

— Я уже чувствую — это старость, — сказала Элизабет Рендинг. — Особенно в те минуты, когда я думаю о своем муже. Он, молодой, здоровый человек, вынужден терпеть около себя старуху.

Все усилия доктора изменить ее отношение к себе оказались напрасными. Доктор понимал, что это было подсознательное чувство самосохранения. Вот почему он приготовился к продолжительному лечению состоятельной пациентки.

Томас Рендинг, пользовавшийся уважением мужчин и обожанием женщин, отлично понимал те преимущества, которые предоставляла ему болезнь жены. А Элизабет окончательно убедилась в том, что муж никогда не любил ее, а женился на ней только ради денег. Она решила «наказать» его, притворившись неизлечимо больной. Но вскоре муж разгадал ее хитроумный план и стал вести себя более осторожно в своих любовных похождениях. Ее попытки усложнить ему жизнь ничуть не беспокоили его. Хитроумно и тонко, стараясь казаться искренним, он успокаивал Элизабет, уверял ее в своей любви и выражал ей сочувствие в том, что она не может выполнять те обязательства, которые требует общество. Элизабет лукаво просила простить ее и делать все, что ему заблагорассудится.

Рендинг простил ее и делал все, что считал нужным. Присутствие Бритт раздражало отца, так как он понимал, что она считает его своим врагом. И он решил отправить ребенка, которому было десять лет, в один из наиболее элитарных и дорогих пансионов во франкоязычной части Швейцарии.

— Так принято в нашем сословии, — кратко сказал он, когда Бритт, заливаясь слезами, умоляла его позволить ей остаться с горячо любимой мамочкой.

Элизабет хранила молчание.

В швейцарском пансионе Бритт Рендинг встретилась с группой девушек из состоятельных семей. Все они ненавидели или презирали свих родителей, и лишь немногие из сверстниц безумно любили их. Эти девушки, лишенные родительской ласки, выражали свои обиды подчеркнутым цинизмом, снобизмом и подлинной тягой к половым сношениям.

Когда Бритт было тринадцать лет, ее соблазнил шестнадцатилетний мальчик. В четырнадцать лет она соблазнила шестнадцатилетнего подростка, а к пятнадцати годам имела половые сношения с телеграфистом и женатым юристом. Ей было всего лишь пятнадцать, а выглядела на все восемнадцать. От матери Бритт унаследовала большие голубые глаза, но в отличие от нее она имела стройную фигуру, золотистые волосы и пухлые губы. Ее походка, манера разговора, ленивая улыбка — все, казалось, свидетельствовало об ее эротической натуре. Вожделенные взгляды мужчин приятно щекотали ей нервы. Несмотря на свои успехи в сфере секса, Бритт оставалась во власти меланхолии и подавленности даже во время каникул, находясь в Гамбурге рядом со своей любимой мамочкой. В связи с дальнейшим обострением болезни Элизабет не могла переносить ни легких физических нагрузок, ни душевных волнений.

Между тем отец Бритт был назначен консулом в одно из южноамериканских государств. Он продолжал свою успешную деятельность и не терял активности. Несмотря на его крайнюю осторожность в любовных приключениях, они стали достоянием широкой гласности, хотя никто его не упрекал за это. А что, собственно говоря, делать мужчине, у которого вечно больная жена, да к тому же намного старше его? Вскоре и Бритт услышала об интимных связях отца и еще больше возненавидела его. Не желая расстраивать мать, она никогда не касалась этой темы, и поэтому очень удивилась тому, что ее мать сама рассказала ей о похождениях мужа.

Беседа состоялась в саду виллы в Бланкенесе. Мать лежала в шезлонге, а Бритт сидела рядом на зеленой лужайке, с недоверием глядя на нее.

— Да, да, я давно знала об этом, — сказала Элизабет Рендинг. Она говорила тихим голосом, продолжая играть взятую на себя роль.

— Ты знала об этом и молчала? — ужаснулась Бритт.

— Сейчас у него есть только одна пассия — актриса, Айвон Хорн. — Она назвала фамилию любовницы, чтобы продемонстрировать дочери свою осведомленность в этом вопросе. — Он часто посещает ее и всегда ведет себя весьма осторожно, но разве можно что-либо скрыть от хорошего частного детектива?

— Но тогда почему ты… — Бритт неожиданно замолчала. Мать улыбнулась.

— Почему я мирилась с этим? Ты об этом хотела спросить, не так ли?

Бритт молча кивнула головой.

— Я мирилась с этим, потому что решила не обращать на это внимания. Твой отец уверен, что мне ничего не известно, и ты должна поклясться, что никогда не расскажешь ему о нашей беседе. Поклянись!

Бритт поклялась хранить разговор в тайне.

— Ну, вот и хорошо, — с радостью сказала мать. — Видишь ли, твой отец вежливый и тактичный человек, и я хочу, чтобы все осталось по-прежнему.

— Осталось по-прежнему?

— Прошу тебя, не так громко! — На лице матери мелькнула недовольная гримаса. — Я не могу выносить громкие голоса.

— Извини, — сказала Бритт, глядя сквозь слезы на сверкающую гладь реки, на красные, белые и голубые корабли, плывущие вверх и вниз по течению.

— Понимаешь, мне нельзя расстраиваться, а разговор с твоим отцом ужасно расстроил бы меня. Тут ничего не поделаешь. Я действительно люблю твоего отца, несмотря ни на что, и люблю тебя, дорогая… очень люблю. — Жалость к себе охватила ее. — Вот почему я ничего не говорила, — продолжала она дрожащим голосом. — Мне нужно беречь свое сердце.

«Как я его ненавижу, — думала Бритт, — о, как я его ненавижу!»

— У нас тоже были счастливые минуты, — продолжала мать. Теперь она чувствовала себя значительно лучше, чем прежде. — Ничто не вечно, но я довольна. Пока он со мной, я довольна.

Жизнь Бритт сложилась бы иначе, если бы она осознала истинную причину ликующей нотки в голосе матери.

— Но он не покинет меня… никогда! Наши заводы, моя крошка, были построены моим отцом, дедом и мной. Я восстановила их собственными руками. Мой отец поступил весьма благоразумно, настояв на заключении брачного контракта. В случае развода со мной или нарушения супружеской верности твой отец не может претендовать на эти заводы. Как видишь, пока я жива, он останется моим мужем, только моим. Никто не сможет отобрать его у меня до самой смерти. Теперь ты, надеюсь, понимаешь, не так ли?

Бритт молча кивнула головой. Она дрожала от еле сдерживаемой ярости и ненависти к своему отцу, от боли и жалости к своей матери.

Вдали мерцала река, блестели на солнце корабли, тихо скользившие по волнам. Был солнечный, умиротворенный летний полдень. В один из таких летних дней год спустя скончалась Элизабет Рендинг.

В июле, за месяц до кончины матери, Бритт с отличием закончила гимназию и вернулась домой из Швейцарии.

У гроба с телом покойной, выставленного на вилле для прощания, Бритт сказала отцу:

— Ее смерть на твоей совести.

А ровно год спустя второй женой отца стала весьма привлекательная актриса Айвон Хон. Вдовец женился на зеленоглазой брюнетке, по внешности слегка напоминавшей кошку. Обряд венчания проходил в старинной церкви святого Михаила в присутствии членов знатных семей Гамбурга.

Бритт не пошла в церковь, притворившись больной. Когда новобрачные возвратились на виллу, их встретила очень бледная, очень красивая и совершенно здоровая Бритт Рендинг. Это было началом открытой вражды между Бритт и женой ее отца.

Бритт унижала мачеху при каждом удобном случае и часто ставила ее в неловкое и затруднительно положение.

Томас Рендинг, пятидесяти лет от роду, с ревностной страстью любил свою двадцатидевятилетнюю жену. Айвон отлично знала, что она полностью овладела им, и однажды в ультимативной форме потребовала, чтобы Рендинг купил квартиру для своей дочери.

Бритт изучала французский в институте иностранных языков, намеревалась стать переводчиком.

— Либо твоя дочь уедет из этого дома, либо я, — сказала Айвон.

Рендинг не спорил и прямо заявил Бритт, что по ее собственной вине ей следует покинуть родительский дом. Разумеется, сказал он, ее законные права на имущество семьи никоим образом не пострадают.

Бритт не возражала. Было ясно, что она проиграла в споре с мачехой. Дочь переехала в уютную квартиру и с отличием закончила учебу. В день окончания института она узнала, что Айвон родила мальчика.

Теперь положение мачехи было более прочным, чем когда-либо, однако ненависть Бритт к ней и к своему отцу оставалась прежней. Институт иностранных языков посылал своих студентов в зарубежные страны, где они, живя и работая в респектабельных семьях, имели возможность совершенствовать знания по избранному ими языку.

Бритт не было еще и двадцати, когда она написала отцу письмо с просьбой разрешить ей поехать во Францию на один год, где она намеревалась поселиться в семье Авиньелей. Господин Эркюль Авиньель, писала она, один из самых известных в Париже торговцев произведениями искусства. Он имеет квартиру в Париже и замок в окрестностях Рамбуйе.

Отец с радостью дал свое согласие, и Бритт уехала в Париж.

Ранним утром второго октября Бритт и Панос вошли в его номер в отеле «Ле Тукан». Бритт простудилась и чувствовала себя неважно. Сняв кожаную куртку Паноса, в которой она ехала из Рамбуйе, Бритт быстро улеглась на старую, медную кровать.

Молодой грек поставил машину в гараж и попросил сменить его на оставшиеся до конца смены часы, сказав, что он неважно себя чувствует.

Панос извинился перед Бритт за убогий вид его комнаты.

— Что вы! Здесь так романтично и уютно, — заверила Бритт. — Честное слово!.. А что эта греческая фраза означает по-немецки? — Бритт указала на листок бумаги, приколотый шпилькой к стене.

— Здесь говорится: «Человеку не всегда сопутствует удача». Это сказал однажды Эйнштейн, — смущенно ответил Панос.

— Эйнштейн был великим человеком.

— О, да, — согласился Панос.

Вблизи Северного вокзала локомотивы и поезда переходили на запасные пути, лязгали на стыках рельс, пускали клубы пара, пронзительно свистели. Время от времени завывала сирена. А днем было еще более шумно.

Белая краска в комнате поблекла. В углу со стены свисали покрытые плесенью куски отставших обоев. За грязной портьерой виднелась раковина и вечно капающий водопроводный кран. На доске над раковиной находился небольшой газовый рожок. На противоположной стене висела большая полка из старого темного дуба, на ней стояли и лежали книги, некоторые из них, как показалось Бритт, были старинными фолиантами, а одна, небольшого формата, имела потертый кожаный переплет и позеленевшую медную застежку. Под полкой стоял небольшой прямоугольный стол, до предела заваленный книгами и толстыми тетрадями. Две стопки книг возвышались и на подоконнике, по обе стороны от весело цветущей розовой герани. Три стула, потертый плюшевый диван и большое, покрытое пятнами зеркало с внешней стороны гардероба, стоявшего напротив кровати — вот и вся меблировка этой комнаты.

Панос выключил единственную в комнате лампочку, предварительно включив лампу под зеленым абажуром у кровати.

— Теперь просто превосходно, — заявила Бритт и потрогала пальцем замысловатые завитки и стилизованные металлические цветы старинной медной кровати. Одеяло соскользнуло, частично обнажив ее тело, но она не шевельнулась. Панос смотрел на большие груди, одна из которых была смазана йодом. Он кашлянул, отвернулся, закурил сигарету, затушил ее и исчез за портьерами. Вскоре он вернулся, держа в руках выцветшую пижаму.

Панос взял кожаную куртку и пошел к дивану, чувствуя на себе горящий взгляд Бритт. Когда они ехали в машине, он рассказал ей о своей жизни, а она о своей.

Панос многое узнал об этой девушке, с которой он встретился совсем недавно, и которая теперь лежала в его постели. Он был смущен и растерян. Если бы грек ничего не знал о ней, он бы ни минуты не колебался. Панос робко сел на диван. Их взгляды встретились. Бритт улыбнулась и сказал по-немецки:

— Не будь глупцом.

Он встал.

— Сними свою одежду.

Он снял.

— Какой ты красивый, Панос, — сказала Бритт Рендинг, откинув одеяло. — Иди ко мне.

Мимо с шумом проносились поезда, грузовики громыхали по пустынным улицам. Шел тихий, мелкий дождь.

Панос вскочил на ноги. Дешевый белый будильник на ночном столике показывал начало десятого. Тусклый, серый свет пробивался сквозь окно, дождь барабанил по стеклам. Панос посмотрел на Бритт, лежавшую рядом с ним с открытыми глазами.

— Я забыл завести будильник, — сказал Панос. — Мне… мне надо идти на лекции. — Он выпрыгнул из постели.

— Сегодня нет лекций, — сказала Бритт. Она посмотрела на его взъерошенные после сна вьющиеся волосы, затем взгляд ее скользнул вниз. Он покраснел, почувствовав, как реагирует его тело.

— Сегодня суббота, — объяснила она.

— Суббота?

— У нас впереди весь день. Иди ко мне.

— Может, не надо. У меня здесь есть кофе и булочки.

— Потом, — сказала Бритт.

Они завтракали в одиннадцать часов и были невероятно счастливы, весело болтая то на немецком, то на французском языках, и не сводя друг с друга влюбленных глаз.

«Как смешно получилось, — думали они, — что Бритт не может выйти из комнаты, потому что у нее нет никакой одежды».

— Настоящая узница, — сказал Панос.

— Я самая счастливая узница в мире! — весело засмеялась девушка и громко чмокнула парня в щеку.

Панос вопросительно посмотрел на нее.

— Ты счастлива?

— Да, а ты?

— Я тоже, — с серьезным видом ответил Панос, — я тоже очень счастлив.

— С немецкой девушкой?

Он густо покраснел.

— Не надо, — сказал он. — Прошу тебя, не говори так. Я… Я идиот, но я же тебе говорил, как было дело в Афинах…

Она прикрыла ему рот рукой. Он поцеловал ее в ладонь.

— Что ты будешь делать сейчас?

— Что придет в голову! — сказала Бритт. — Мне двадцать один. Никто не указывает мне, что я должна делать. Сейчас мне нужен адвокат.

— Зачем?

— Ты забыл, что я богата. Золотая рыбка! Посмотрим, сколько мне принадлежит отцовских денег. А потом, кто знает. Я могла бы тоже учиться, здесь, в Париже, а может быть, нашла бы здесь работу.

— Почему в Париже? — мягко спросил он.

— Дурачок, — ласково сказала она. — А ты, наверное, думаешь, что должен прекратить занятия в Сорбонне и продолжать учебу в Бостоне? Ну что же, поезжай в Бостон! А как же Принстон? Вот туда тебе действительно надо поехать. Эйнштейн был в Принстонском университете…

— С ума сошла.

— Ну конечно! — засмеялась Бритт. — А ты нет? А все, что случилось с нами, — разве это не безумие?

Они говорили то на французском, то на немецком, и оба без конца смеялись.

— Да, действительно, — согласился Панос. — Мы совершенно сошли с ума.

— А ведь сегодня суббота!

— Верно. Я пойду в гараж и попробую взять на время машину, — сказал Панос. — Я думаю поехать в Рамбуйе и взять твою одежду. А ты между тем приготовишь чего-нибудь поесть. Ты умеешь готовить?

— Не знаю. Меня учили в элитарном швейцарском пансионе.

— Я вернусь самое позднее через два часа. А затем…

— Что затем? — спросила Бритт.

— Сегодня мне вновь придется работать в ночную смену, — робко сказал Панос.

— Завтра воскресенье, — успокоила его Бритт.

— Сегодня я приду поздно, — продолжал Панос. — Очень поздно. Понимаешь, есть тут один человек. Он не говорит по-французски, как я, а только по-немецки. Этот человек регулярно приезжает через каждые два месяца в конце недели и всегда просит меня быть у него под рукой. Он останавливается в «Скрибе». Кроме того, я перевожу для него.

— Что он за человек?

— Он — прекрасный человек, имеет свой бар во Франкфурте и часто приезжает смотреть новейшие номера в некоторых здешних ночных клубах.

— Стриптиз?

— Да. Он говорит, ему нужны иностранные актеры. Он предлагает им работу, ознакомившись с их номерами. А в общем он — приятный человек, дает щедрые чаевые. Его фамилия — Мински.

— В этих трех чемоданах вещи мадемуазель Рендинг. Если бы вы пришли на полчаса позже, я передал бы их в полицию. Я жду с одиннадцати часов. — Эти слова сказал элегантно одетый, седой господин небольшого роста с багровым лицом, типичным для закоренелых пьяниц, и в очках в роговой оправе. Он говорил быстро и резко, стоя в библиотеке на первом этаже замка Рамбуйе. В камине потрескивал огонь. Дверь Паносу открыла служанка и провела его в библиотеку. Там его ждал человек, который при виде Паноса кинулся к нему и, не дав сказать ни слова, громко заявил:

— Меня зовут Жюль Тиссо, адвокат. — Он протянул Паносу удостоверение личности.

Тиссо?

И вдруг Панос вспомнил, где он уже видел это лицо, похожее на лицо гнома: в газетах! Тиссо — адвокат, поведение которого на судебных процессах было сравнимо лишь с сенсационными театральными премьерами.

Свет слабо освещал массивные полки, сплошь уставленные книгами. Ветер бросал капли дождя и намокшие листья в высокие окна замка.

— Месье Тиссо… но почему… при чем здесь полиция?

Жюль Тиссо уже обдумал свой план действий. Он разбирался в людях и поэтому большей частью презирал их. В данном случае он понимал важность сочетания угроз и настойчивости, способных повергнуть в панику этого молодого, неискушенного человека. Натиск, натиск и еще раз натиск. Не дать опомниться этому наивному щенку. Беспардонные методы, быстрота реакции и исключительная наглость помогали Тиссо побеждать и не таких противников. Он грубо ткнул пальцем Паноса в грудь.

— Буду говорить я. Вы уже видели мое удостоверение. А где ваше? — продолжал он. — Что? Не будете ли вы так добры… а может, у вас нет документов?

Панос смущенно вынул свой паспорт.

Месье Тиссо открыл его и насмешливо проворчал:

— Иностранец, понятно, разрешение на временное пребывание. Что вы делаете в Париже?

— Учусь в Сорбонне. Будьте так добры…

Тиссо небрежно махнул рукой.

— Я уверен, что вы знаете, где находится эта женщина.

— Я проезжал мимо в такси и увидел…

— Такси? Вы водитель такси?

— Да.

— У вас, разумеется, должно быть разрешение на это.

— Видите ли, месье, я…

— Молчать! Благодарите Бога, если это дело не кончится для вас плачевно.

— Плачевно? — заикаясь, спросил Панос. — То, что произошло здесь, может иметь плохие последствия только для мадам Авиньель!

Адвокат снял очки и начал протирать их, близоруко сморщив красные, воспаленные глаза.

«Этот молодой парень еще сопротивляется, но довольно слабо», — подумал Тиссо.

— Повторите, пожалуйста, — мягко сказал Тиссо.

— Вы уже слышали. Где мадам Авиньель?

— В отъезде.

— Неправда!

— Молодой человек, я предупреждаю вас. Эта маленькая немецкая проститутка…

Панос стиснул кулаки.

— Прошу без оскорблений, иначе я подам жалобу.

— Именно это я и сделал, — спокойно сказал Тиссо и снова надел очки. Дрова в камине громко потрескивали. Панос дрожал всем телом. Адвокат с удовлетворением отметил это.

— Что вы сделали?

— Вчера вечером я подал жалобу на эту… на мадемуазель Рендинг. От имени моей клиентки мадам Авиньель. Эта молодая особа отплатила вопиющей неблагодарностью за гостеприимство моей клиентки. Да, патология, тут ничего не поделаешь, но мы не можем позволить это во Франции. — Адвокат снова ткнул Паноса пальцем в грудь.

— Если вы вмешаетесь в это дело, то я постараюсь, чтобы вас выдворили из Франции в течение сорока восьми часов. Мне совершенно безразлично, как вы будете объяснять это в Сорбонне или в любом другом университете, если уж на то пошло.

— Вы подали прошение о высылке из страны мадемуазель Рендинг?

— Моя просьба удовлетворена. В подобных случаях наша полиция работает весьма быстро. Вам надлежит сообщить мне, где находится в настоящее время эта молодая особа и ваш адрес. В кухне ждет жандарм, который должен препроводить вас на набережную Инвалидов. А детектив постарается затем, чтобы приказ о высылке из страны фрейлейн был выполнен в срок. У нее в распоряжении сорок восемь часов на то, чтобы покинуть пределы Франции. Если к тому времени она не покинет страну, то будет выдан ордер на ее арест, и тогда вышлют насильно.

Коротышка сделал глубокую затяжку и, не дав Паносу сказать ни слова, продолжал:

— Я ничего не имею против вас, месье, и даже могу позволить вам сомневаться. Но мой вам совет — держитесь от этого дела подальше.

— Поймите же наконец, отец мадемуазель Рендинг — один из богатейших и самых влиятельных людей в Германии!

— Что это значит? — гаркнул Тиссо. — Вы угрожаете?

— Нет… разумеется, нет, но…

— Мне жаль отца. К сожалению, детей не выбирают. Но спектакль, который устроила его дочь прошлой ночью в пьяном состоянии, просто отвратителен. Даже жандарм, которого я вызвал после телефонного звонка мадам Авиньель, сказал…

— Бритт не была пьяной! — крикнул Панос. — Она не употребляет спиртного. Что же касается отвратительного поведения…

Указательный палец Тиссо так сильно ударил в грудь Паноса, что тот отшатнулся назад.

— Не советую вам кричать, понятно? — резко сказал Тиссо. — Фрейлейн была «под мухой». Будучи в таком состоянии, она приставала к мадам Авиньель, которая уже была в постели. Ее поведение можно квалифицировать как…

— Но это ложь!

— Ложь?! Крики мадам о помощи разбудили всю прислугу, а также подругу мадам, графиню де ля Турньер. Их заявления в полицию совпадают с показаниями мадам Авиньель. Это заявления французских подданных — вот так… Если вы не очень глупы, молодой человек, то учтете это и сделаете для себя выводы, лично для себя… Неужели вам наскучило грызть себе спокойно гранит науки и беззаботно дремать на лекциях, получая вполне приличную стипендию?

Панос не обратил внимание на язвительную реплику адвоката и его удивительную осведомленность.

— Но в чем они обвиняют Бритт? Не могли же они сказать, что…

Тиссо подошел к телефону.

— Я сыт вами по горло. Два иностранца пытаются шантажировать. Я думаю, будет лучше, если я сообщу о вас в полицию.

Панос не мог собраться с мыслями. «Заявления в полицию. Умелый адвокат. Все французские подданные. Моя учеба. Приказ о высылке Бритт, а затем и меня. Этого нельзя допустить. Мне нужно выиграть время. Потом что-нибудь придумаю. Только без полиции».

Тиссо уже набирал номер.

— Положите трубку, — спокойно сказал Панос.

Тиссо повернулся и с удивлением посмотрел на молодого грека.

— Стало быть, вы образумились. Я полагаю, вы учли влиятельное положение в обществе семьи Авиньель.

Панос сел на один из трех чемоданов.

— Что с вами?

— Я плохо себя чувствую.

— Могу себе представить, — злорадно сказал адвокат.

— Зовите жандарма, который должен сопроводить меня в Париж.

— Вы стали трезво мыслить, мой друг. — Адвокат положил руку на плечо Паноса.

— Я вам не друг, — ответил грек. — Уберите вашу руку.

Жюль Тиссо, улыбаясь, снял руку с плеча Паноса. «Справедливость превыше всего», — подумал Панос.

Мински не был патологическим скрягой, а всего лишь расчетливым человеком. Он жил в двухкомнатной квартире, которую снимал у вдовы, полагавшей, что ее квартирант работает официантом в ночном клубе.

Я жил на первом этаже уютного старого домика на улице Хампердинк-штрассе недалеко от парка Луизы. Несколько лет тому назад освободился второй этаж виллы, и я попросил Мински взять его в аренду.

— Зачем? — только спросил он.

У него не было машины, но зато было три смокинга и отличный гардероб. Мински стригся у дорогого парикмахера, занимался своим бизнесом в баре одного из лучших отелей Франкфурта, и куда бы он ни поехал, всегда останавливался в первоклассных гостиницах. Его расходы были просто астрономическими.

— Нужно производить благоприятное впечатление, — сказал мне Мински, когда я спросил его о причине столь крупных расходов. — Это часть бизнеса. Полезное вложение капитала. Все это окупится с лихвой.

Как только Мински приезжал в Париж в поисках новых номеров для нашего клуба, он щедро раздавал чаевые, и его всегда с охотой принимали в лучших домах города.

В конце октября Мински прибыл в Париж.

Бритт Рендинг, одетая в элегантное платье, с самоуверенным видом знатной дамы, заняла номер в отеле «Скриб» в девять часов утра. Примерно в одиннадцать она позвонила в номер Мински, назвала себя и сказала, что ей крайне важно встретиться с ним. Может, он зайдет к ней в номер?

— Буду у вас через десять минут, — ответил Мински.

Он явился к Бритт в темно-сером костюме, белой шелковой рубахе, в галстуке в серебристо-серую полоску с перламутровой заколкой. Бритт была одета в огненно-красный пеньюар из креп-жоржетта с красными кружевами поверх красных лифчика и панталон, а на ногах — красные шелковые туфли на высоких каблуках, украшенные красными перьями марабу. Она была сильно накрашена и походила на благоухающий экзотический цветок, обворожительный и манящий, который при ближайшем рассмотрении чаще всего оказывается ядовитым.

— Вы фрейлейн Рендинг, о которой мне говорил шофер такси… — сказал Мински.

— Да, — ответила Бритт. — Садитесь, пожалуйста, господин Мински.

— Панос знает?

— Нет, — решительно и твердо сказала она.

Мински быстро встал.

— Подождите, прошу вас! Панос сейчас спит. Он всю ночь был с вами и к утру очень устал.

— Я тоже, — сказал Мински. — Панос мне рассказал о том, что с вами случилось.

— Сегодня я должна покинуть Францию.

— Панос хочет подать жалобу на эту женщину из… из… ну, вы знаете, откуда. Он хочет, чтобы вы остались у него.

— Я знаю, чего Панос хочет, — сказала Бритт. — Вот почему я уехала, не разбудив его. Желаете коньяк? — Она взяла бутылку из открытого чемодана.

— Я не буду пить, благодарю вас.

— А я выпью. — Она открыла бутылку и налила бокал. Мински с любопытством наблюдал за ней.

— Интересно, какая это марка? — спросил он.

— «Школь», — ответила она, осушив бокал. — Я купила этот коньяк вчера. Думала, может, пригодится сегодня. И наряд тоже.

— Какой наряд?

— Который я надела. Есть магазины, где можно купить самые невероятные вещи. Я подождала ухода Паноса и затем пошла по магазинам. Симпатичный пеньюар, не так ли?

— Весьма. — Мински согласно кивнул головой.

— Собственно говоря, — сказала Бритт, — я решила махнуть рукой на всех этих Авиньелей и Турньеров, и на этого всемогущего адвоката.

— Так не пойдет, — возразил Мински. — Есть германское консульство. Полиция должна услышать вашу версию. Все не так просто, как вам кажется.

— Все очень просто, когда речь идет о таких людях, как Панос и я, например. Адвокат сразу понял это и не мог скрыть своего удовлетворения, даже радости, мгновенно преобразился, стал непривычно вежливым и предупредительным. Мне сразу стало ясно, что именно этого он и добивался. Ни он, ни тем более его клиентка, эта фурия, мадам Авиньель, не стремились довести дело до судебного разбирательства. Зачем ей лишние разговоры, сплетни и пересуды соседей, ведь они наверняка кое о чем догадываются. Конечно, она хотела лишь припугнуть меня и заставить как можно скорее убраться из Франции. Как бы там ни было, я и сама не собираюсь создавать проблемы Паносу. Он должен продолжать учебу.

— Вы его любите? — спросил Мински.

— Какое это имеет значение? — вопросом на вопрос ответила Бритт и снова выпила бокал. — Вы так никого и не нашли для вашего клуба?

— Нет. — Мински пристально посмотрел на нее с растущим интересом и любопытством. — Только одну американку из «Чет Нуар».

— Это ту, которая курит сигареты с мундштуком, — сказала Бритт. — Панос говорил мне об этом, но мне кажется, американка ангажирована еще на три года, верно?

— К сожалению.

— Мне двадцать один год. Примите меня.

— Я уже думал об этом, — серьезно сказал Мински. — Не все от меня зависит.

— Вы предполагали, что я попрошу принять меня на работу?

— Разумеется, после такого приема и учитывая все то, что Панос рассказал мне о вас и вашем отце.

— Да, вы правы.

— Но есть одна проблема: ваш отец. Предположим, он поднимет шум, заявит в полицию, что тогда?

— Не заявит, — сказала Бритт. — Если бы я не была уверена в этом, я бы не просила вас прийти.

Мински одобрительно кивнул головой.

— Мне известно о брачном контракте вашей матери и о том, что ваш отец не сможет претендовать на состояние вашей матери, если будет доказана супружеская неверность. Но это не все. Там должен быть еще один не менее важный пункт.

Бритт с любопытством посмотрела на Мински и сказала:

— Такой пункт есть. В этом самом важном разделе предусмотрено, что этот пункт действителен и в том случае, если доказательство супружеской измены будет предъявлено после смерти матери.

— Понятно. Перед смертью ваша мать дала вам сведения, фотографии и имена свидетелей, которые детективы вручили ей…

— Откуда вам это известно?

— Если бы у вас не было доказательств, вы бы не сидели здесь. Где эти бумаги теперь?

— Хранятся в сейфе в Гамбурге. Мой отец ничего не знает об их существовании.

— Ну, разумеется, не знает.

— Почему вы так уверены?

— Если бы он знал, он бы иначе с вами обращался. Я думаю, суд решит дело в вашу пользу.

— Я знаю, — сказала Бритт. — Я детально все выяснила. Можете быть уверены.

— Не могу быть полностью уверенным, пока не подтвердит мой адвокат, — заявил Мински. — И все-таки почему вы до сих пор не подали в суд? Вы бы уже давно отомстили им!

— Судебный процесс отцу не страшен. Его друзья прекрасно знали, что он делал. Разве они что-нибудь предприняли? Разве они его образумили? — раскрасневшись, хриплым голосом сказала Бритт. — Он принадлежит к избранному обществу Гамбурга, к избранному кругу дворянских фамилий. В их среде это обычное дело, и никогда не выходит за пределы этого круга. Но когда станет известно, что делала его дочь, в то время как он смотрел на это сквозь пальцы, когда о недостойном, позорном ее поведении узнает и открыто заговорит весь город, а не только узкий круг ее приятелей, когда разговоры о вызывающем поведении дочери повлекут за собой намеки о недостойном поведении отца, и об этом будут сплетничать все вокруг, тогда общество не будет стоять в стороне. И тогда уж никто не поможет ему.

— Вы слишком много пьете, — сказал Мински.

— Они будут избегать отца. Вот тогда я подам в суд и разорю его. Я думала о том, как усложнить жизнь моему отцу, но вчера, когда я услышала о вас, я поняла, каким образом можно окончательно разделаться с ним.

Теперь голубые глаза Бритт стали почти черными. Она тяжело дышала.

— Люди идут в ночной клуб со всех концов города, не так ли? — Мински молча кивнул головой, взглянув на нее грустным, восхищенным взглядом. — Туристы из Франции и других стран тоже посещают ваше заведение. Бывают зрители, приехавшие из других городов Германии, верно? — Мински утвердительно кивнул. — Из Гамбурга тоже? — с нетерпением спросила Бритт. Ее глаза светились надеждой.

— Разумеется, — ответил Мински.

— Они увидят меня. Пойдут разговоры! Моего отца заставят молчать. Я смогу показать вам бумаги, как только мы вернемся в Германию. Я скажу ему, чем занимаюсь, где нахожусь и дам свидетельские показания против него, которыми я располагаю. — Она говорила быстро, горячо, едва сдерживая волнение. Зрачки ее расширились, отчего ярко-голубые глаза потемнели, и в них время от времени вспыхивали красные искорки. В эти мгновения белокурая Бритт напоминала дикого зверя, следящего из засады за своей жертвой. — Почему вы так смотрите на меня?

Мински продолжал с нескрываемым любопытством разглядывать девушку.

— Мне кажется, я никогда по-настоящему не понимал, на что способна ненависть, — ответил он.

Бритт самодовольно улыбнулась.

— Теперь вы знаете, — после небольшой паузы сказала она. — Я знала это еще с детства! Я красива, как вы находите? — Мински комично закатил глаза, в то время как его лицо выражало неподдельный восторг. — Я уверена, что смогу сделать все, что делает эта девица в «Чет Нуар». У вас есть мундштук?

— Я… я не курю.

Бритт взяла свечу из канделябра, затем разделась.

— Дверь…

— Я заперла ее, когда вы вошли. Где… где я могла бы…

— На коврике. — Мински потер подбородок.

Несколько минут спустя Бритт, одетая в дамский халат, сидела напротив него.

— Итак, я слушаю вас.

Она застыла в позе ожидания.

— Так вот, — начал Мински, — во-первых: мой адвокат должен гарантировать мне, что ваш отец проиграет этот судебный процесс. Я должен быть основательно уверен в том, что он будет молчать. А до тех пор я не могу обещать вам ничего определенного.

В раздумье Мински теребил рукой свои густые волосы.

— Я должна уехать отсюда! — после недолгого молчания заявила Бритт. — Надеюсь, у вас нет никаких сомнений относительно…

— Сомнения? — переспросил Мински. — Поскольку вам пришла в голову эта мысль, вы непременно предпримете что-нибудь в этом роде если не ради меня, то хотя бы ради чувства собственного достоинства.

— Безусловно, — согласилась Бритт.

Ее тонкое, прозрачное лицо не выражало никаких эмоций.

— Я бы предпочел, — продолжал Мински, — чтобы вы работали на меня. Во-вторых: у вас неплохо получилось, совсем неплохо, но еще многому предстоит учиться.

— С удовольствием, — ответила девушка.

С томным выражением лица она продолжала наблюдать за Мински.

— В-третьих: сможете ли вы играть свою роль, когда на вас смотрят сотни людей?

— А почему бы и нет? — вызывающе взглянула на него Бритт. В ее глазах в который раз, словно у охотящейся пантеры, загорелись багровые огоньки. — Я всегда буду мысленно со своим дорогим отцом и мачехой и смогу выступать на сцене перед публикой. А теперь к вам вопрос: сколько вы собираетесь платить мне? Я не жду никаких банковских чеков от отца, а мне надо на что-то жить.

— А это уже четвертый пункт, — сказал Мински. Он ждал этого вопроса. — Я должен посмотреть, как мы сможем подготовить ваше выступление, разрекламировать вас.

— Кто это — мы?

— Мой партнер, Ричи Марк, и я.

Бритт задумалась.

— Рихард Марк. Кажется, есть писатель с такой фамилией.

— Это Вернер, — быстро сказал Мински. — Он брат Ричи.

— Я имею в виду вовсе не Вернера! Хотя я читала его вещи тоже, я думаю о книге «Покойся в мире, Иордан!» А эту книгу написал Рихард Марк. Это ваш Ричи?

Мински смущенно кивнул головой.

Девушка продолжала:

— Моя мать дала мне эту книгу много лет тому назад. Значит, Ричи написал ее давно.

Мински оттянул воротник рубашки. Он почувствовал, как его лицо медленно покрывается крупными каплями испарины.

Бритт удивленно взглянула на Мински.

— Что случилось? Вы нервничаете? — недоуменно спросила она.

— Ничего подобного, — попытался успокоить ее Мински.

— Ладно, — нахмурилась Бритт. — А почему Рихард Марк больше не пишет?

— А зачем вы хотите работать в моем клубе?

— Понимаю, — сказала Бритт. — У него тоже есть свои причины. Я думаю, мы великолепно сработаемся с вашим партнером.

Мински поднял руку.

— Не торопитесь! Прежде всего я должен встретиться со своим адвокатом. Когда он даст зеленый свет, мы с вами снова встретимся, обсудим все до мельчайших деталей и конкретно поговорим о контракте. А пока я дам вам кое-что, чтобы вы могли существовать. Вы, конечно, намерены оставаться в гостинице, а не во «Франкфуртер Хоф».

— Мне все равно.

— Я заплачу также за ваше обучение. Что вы на это скажете?

Девушка повела плечами.

— Да, конечно.

Борис встал.

— Я уезжаю завтра, а вы когда намерены выехать? — спросил он.

— Как можно скорее.

— Хорошо. — Мински пошел к двери.

— В чем дело? — удивленно спросила Бритт.

— Что вы имеете в виду?

Бритт бросила взгляд на постель, затем на Мински.

— Я думала, как обычно принято…

— У меня не принято, — сказал он и поспешно направился к двери. — Я закажу для вас билет на самолет до Франкфурта и позвоню Ричи, чтобы он встретил вас в аэропорту у справочной. Ждите, пока он не подойдет к вам.

— Благодарю вас, господин Мински, — сказала Бритт. — Вы очень мне помогли.

— Мы еще ни о чем не договорились, и я пока что ничем не помог вам. Почему вы так уверены?

— Я знаю, благодарю вас.

Мински надел шляпу, но, взявшись за ручку двери, вдруг остановился и, обернувшись к Бритт, спросил:

— А как насчет Паноса?

— Я оставила ему письмо, — ответила Бритт. Она выглянула в окно. Шел тихий осенний дождь, а на бульваре Мадлен кипела жизнь.

«Милый, ты сейчас спишь, а я ухожу. На встречу с господином Мински. Не сердись на него, ибо это не его вина.

Я буду работать у него. Он еще ничего не знает, но я уверена, что он примет меня. Я напишу тебе из Франкфурта. Сразу же. Я должна была поехать во что бы то ни стало. А ты должен продолжать свою учебу. У меня, наверное, не будет другой такой возможности разорить своего отца. Тебе этого не понять. Можешь называть меня сумасбродной немкой, злой, жестокой, злопамятной, пропащей девчонкой. Хотя мне очень больно, если ты на самом деле считаешь меня такой. Теперь мы не сможем видеться друг с другом, но ты можешь написать мне. Прошу тебя, Панос! Я буду часто писать. Мы могли бы быть счастливы вместе, правда?

С первым же письмом я вышлю свой адрес. Пиши, хотя бы изредка. Твоя репутация не пострадает от этого, а я буду невероятно счастлива. Благодарю тебя, не знаю, впрочем, за что… За все!

Будь настоящим, преуспевающим мужчиной, Панос. До сих пор я ни за кого не молилась, за исключением матери. Теперь я молюсь за тебя. Обнимаю, Бритт.

P.S.

Я взяла листок со словами Эйнштейна. Ты сможешь написать эту цитату снова, ты же знаешь ее на память. А греческие буквы выглядят так красиво».

Панос уронил письмо. Было почти четыре часа утра. Он сидел у стола, заваленного книгами, на котором лежало прощальное письмо Бритт. Он сидел не шелохнувшись, не в силах собраться с мыслями. Ей не следовало делать этого. Как странно щемит сердце. Никогда раньше у него не было такого ощущения. Черт бы побрал этого Мински! После этого я больше не повезу его в машине! Теперь я не смогу встретиться с ней, она, вероятно, уже в Германии.

Панос приготовил кофе, выпил горячий горький напиток, а через двадцать минут, трезво поразмыслив, пришел к выводу, что нет веских оснований для отказа возить Мински. Мински — великодушный человек, и он тут ни при чем. Виновата эта немка. Я был знаком с Бритт два часа, мы спали вместе. А то, что произошло с ней, возможно, просто случай. Вероятно, адвокат прав — Бритт соврала. Проститутка. Хорошо еще, что все так кончилось. А я чуть было не влюбился. Действительно, хотел помочь ей. Пойти ради нее в суд. Меня бы, возможно, временно отстранили от занятий в Сорбонне! Бедная мама! Я должен написать ей, прежде чем заеду к Мински. Сегодня воскресенье. Бритт? Будь я проклят, если напишу ей хоть раз или хотя бы прочитаю ее письмо. Впрочем, она, вероятно, больше не напишет. Возможно, она холодна, как лягушка, но красива, так красива, что я действительно вначале подумал… Выбросить ее из головы, эту проститутку, даже если она действительно богата. Как я сказал — выбросить ее из головы? Да я уже забыл и думать о ней. Я даже не могу вспомнить, как она выглядит. Панос опустил голову на руки. «Как сильно щемит сердце», — подумал он.

Бритт Рендинг вынула бумаги из сейфа, и адвокат Мински просмотрел их. Он был согласен с Бритт в том, что ее отец проиграет судебную тяжбу. Она подробно написала отцу. В своем ответном письме отец умолял ее не разорять его и оставить в покое. Мы внимательно, до мельчайших подробностей изучили ответ ее отца и, взвесив все за и против, пришли к выводу, что Рендинг не предпримет никаких действий, которые могли бы помешать дочери выступать в нашем клубе. Адвокат был полностью с нами согласен. Два опытных наставника начали обучать Бритт. Они упорно работали с весьма честолюбивой девушкой. За ангельской внешностью голубоглазой красотки скрывались упрямый характер и несгибаемая воля. В первый месяц пребывания во Франкфурте Бритт написала пять писем Паносу. Когда же письма вернулись со штампом «адресат отказался», она перестала писать. Ей было очень грустно, но она не подавала виду. В то время мы с ней были одиноки и тянулись друг к другу. Я сочувствовал ей и даже отыскал для нее небольшую комнату и часто сопровождал ее на вечеринки. Само собой разумеется, мы полюбили друг друга, хотя наша любовь была непостоянной. Любовь двух людей, терзаемых противоречивыми чувствами, двух упрямцев и неудачников. Это скорее была не любовь, а дружба. Бедная Бритт, ей всегда не везло с мужчинами. Она начала восхищаться мной как писателем. Теперь-то я знаю, что именно этот восторг заставлял ее ревновать к любой знакомой мне женщине и прежде всего к Лилиан Ломбард. Бритт говорила, что Лилиан была причиной всего произошедшего со мной. Она ненавидела Лилиан. Бедная Бритт, сколько ненависти было в ней.

После нескольких месяцев упорных занятий Бритт начала выступать в нашем клубе. Сначала в группе с другими девушками, а через несколько недель с собственным номером. Бритт имела блистательный успех. Она стала центральной фигурой стриптиза. Каждый вечер в нашем клубе толпились посетители, и среди них — люди из Гамбурга. Голубоглазая бестия упорно шла к намеченной цели.

Прошло несколько месяцев, и до нас дошли слухи, что Рендинга и его жену часто игнорируют в театре, ресторане, на вечеринках. Очевидно, их не приглашали и на званые приемы в узком кругу. И хотя это были всего лишь слухи, Бритт сияла от счастья.

— Вот видишь, — говорила она, — все идет так, как я рассчитала.

Своему номеру она дала название «Номер со свечой», а Мински присвоил ей артистическое имя по названию одной из своих любимых бабочек — Ванесса.

— Будем звать ее Ванессой, — сказал он мне.

И вот теперь, в этот ноябрьский вечер, когда я ждал сообщения оператора телефонной станции на Трювеля, города в Люнебургской пустоши, о том, есть ли там больница, а Мински между тем оказывал помощь Ванессе, лежавшей в кабинете на диване, я по-прежнему слышал прерывистые стоны. Лилиан Ломбард все еще была жива.

— Алло, — раздался в телефонной трубке далекий голос девушки-оператора, — вы меня слышите?

— Да, говорите!

— Запишите номер телефона больницы.

— Благодарю вас, — сказал я. — Премного вам благодарен.

— Надеюсь, вы успеете, — сказала девушка, и связь оборвалась.

Я лихорадочно стал вращать телефонный диск, набирая названный номер. Руки не слушались, и я поразительно долго не мог справиться с этой простой задачей. Как только я набрал номер, сразу же ответил мужской голос: «Доктор Хесс слушает». Я попросил оказать срочную помощь и, не теряя ни минуты, сообщил доктору Хессу о том, что случилось.

— Имя и домашний адрес?

— Лилиан Ломбард, — начал я. — Вам знакома эта женщина?

— Нет… то есть да… Вальдпроменад, 24, правильно?

Я вздрогнул от неожиданности.

— Откуда вам это известно?

— Некогда объяснять. Немедленно выезжаем. Благодарим за вызов.

— Постойте, — крикнул я, — я тоже еду!

— Это довольно далеко от Франкфурта. Может, вам лучше подождать, пока я вернусь?

— Нет, я позвоню вам из ресторана у автострады.

— Хорошо, до свидания.

Телефон замолчал.

Я взял другую трубку и прислушался: по-прежнему доносились едва слышные стоны Лилиан. У меня отлегло от сердца. Облегченно вздохнув, я осторожно повесил трубку.

Проходя мимо Ванессы, я увидел ее блестящие глаза, на лице было то же выражение, которое появлялось всегда, когда она говорила об отце. Я знал, что сейчас нет смысла говорить о чем-либо.

Борис склонился над картой.

— Вот, — сказал он и указал место на карте.

Я упал духом, когда увидел расстояние от Франкфурта до Трювеля. Мински указательным пальцем показал мне кратчайший путь.

— Поедешь по автостраде на Брауншвейг, затем повернешь на автобан Б-4. Это — кратчайший путь.

— Кратчайший путь, — пробормотала Ванесса. — Четыреста, пятьсот километров, осел!

— Моя машина легко делает сто восемьдесят километров в час, — сказал я. — Это займет немного времени.

— Немного? — спросил Мински. — Льет как из ведра, ожидается туман, а ты говоришь «немного».

Мински все еще разглядывал карту.

— Смотри, — сказал он, — красивая местность. Заповедная зона. На, возьми эту карту.

Я взглянул на него. Очевидно, мой вид был ужасен. Выразительные глаза Бориса внимательно смотрели на меня с тревогой и сочувствием.

— Не знаю, сможешь ли ты вести машину в таком состоянии. Поездка предстоит не из легких. Но тебя ведь все равно не удержишь. — Я утвердительно кивнул. — Поезжай, — сказал Мински. — Я останусь здесь на всю ночь. Надо присмотреть за Ванессой. Звони мне. С автобана. Я буду здесь ждать. — Он помог мне надеть пальто из верблюжьей шерсти.

— Благодарю, — сказал я. — До встречи, Борис. До встречи, Ванесса.

— Ты… Ты… — заговорила она, но Мински остановил ее.

— Ничего, Ванесса. Он иначе не может. Видит око, да зуб неймет. Поезжай, Ричи, поезжай!

Ванесса чихнула.

— Ты действительно идиот! — закричала она. — Давай беги изо всех сил! Беги на свою погибель! Беги!..

Вблизи Касселя дождь прекратился, но густой туман простирался до Геттингена. Затем машина попала в мощные потоки северного ветра. Там, где позволяли условия, я ехал со скоростью сто шестьдесят километров в час. Я простыл, спина болела.

Я дважды звонил в больницу. Лилиан была жива, но в критическом состоянии.

Дважды я звонил Мински, сообщая ему о своих дорожных приключениях. На второй звонок ответила Ванесса.

Когда я свернул на Б-4 и поехал через пущу, пошел снег — мелкие, густые хлопья плотно укрыли землю. При сильных порывах ветра мокрый липкий снег толстым слоем покрывал ветровое стекло, так что несколько раз пришлось останавливаться и основательно работать щеткой. Дорога, покрытая толстым слоем мокрого снега и талой воды, стала опасно скользкой. Ни о каких ста восьмидесяти километрах не могло быть и речи. Не имея права рисковать, я сбавил скорость и ехал очень медленно. Только к утру погода улучшилась, дорога стала менее опасной, и я, несмотря на усталость и тупую головную боль, увеличил скорость до ста километров в час. Было начало восьмого утра. Дорожные знаки по обеим сторонам автострады предупреждали путника, что здесь запретная, военная зона. Навстречу мне катили грузовики. По одну сторону дороги стоял высокий, густой лес, по другую тянулся основательный забор, ограждавший камыш и болото, запах которого обильно наполнял воздух.

Я очень удивился, увидев впереди дорогу, петлявшую среди холмов. Мне казалось, что Люнебургская пустошь должна иметь ровную поверхность, с песчаной почвой редкими строениями и кустарниками. Я же видел обширные леса, а также множество домов в крохотных деревушках.

Я вспомнил, что Пустошь усеяна крупными валунами и собранными в кучи камнями. Но я ничего не видел вокруг, потому что думал только о Лилиан. Неужели она умерла?

Я въехал в Трювель с южной стороны. Шел густой снег. Город сказался больше, чем я думал. Вероятно, тысяч сорок — пятьдесят жителей. Вскоре я увидел первый дорожный указатель «Окружная больница». Я поехал мимо невзрачных домиков, грязных заводов, переехал через старинный мост над бурной рекой и въехал в более опрятную часть города. Парки, вековые деревья, красиво оформленные дома, две большие церкви с высокими колокольнями, огромный дом городской мэрии, построенный из кирпича в готическом стиле, а также много современных зданий и среди них — театр. Уютные старинные коттеджи были всюду: в садах, в новых районах, на широких, спокойных улицах.

Я ехал по дороге, обсаженной деревьями, как вдруг передо мной ярко вспыхнул свет, на какое-то мгновение ослепивший меня. Я прикрыл глаза рукой и сбавил скорость. Впереди простиралась ярко освещенная парковая зона, по периметру которой росли огромные, очень старые дубы-патриархи. Их толстые корявые ветви потемнели от дождя и тяжелых шапок мокрого снега. Внутри ровными рядами росли липы и клены. По обе стороны асфальтированных аллей темнели густые ряды декоративного кустарника. Несколько больших и множество малых клумб были засыпаны бурой прелой листвой. Справа от центральной аллеи я заметил две ажурные беседки и между ними засыпанный снегом фонтан с фигурами играющих в волнах дельфинов. Вероятно, в летний зной здесь было уютно и совсем не жарко. В глубине парковой зоны возвышалось современное шестиэтажное здание, центральный корпус которого соединялся стеклянными галереями с боковыми строениями. Это была современная и, очевидно, весьма дорогая больница.

Я поставил на стоянку покрытую грязью машину и, преодолевая встречный ледяной ветер и снег, направился к главному входу в здание. В просторном, залитом неоновым светом фойе висел телефонный справочник. На табличке у входа крупными буквами было написано: «Окружная больница Трювеля, профессор Клеменс Камплох».

В отделении скорой помощи за столом сидела пожилая медсестра. Не поднимая головы, она кивнула мне, взяла большой журнал, видимо, с именами посетителей, и что-то записала туда. Медсестра попросила меня подождать в приемной — она сообщит о моем прибытии доктору Хессу. За все время медсестра так и не взглянула на меня. Она ушла, не удосужившись ответить на мой вопрос о состоянии Лилиан.

Я, волнуясь, ходил взад-вперед по комнате. Неужели Лилиан умерла? Почему сестра ничего мне не сказала? Почему она избегала смотреть мне в лицо? Я был уверен, что Лилиан скончалась.

Над дверью висело распятие. Я попытался молиться, но не смог. В комнате стоял спертый воздух. Я попытался открыть окно, но мои усилия оказались напрасны. Я закурил сигарету и сразу же потушил ее в пепельнице. Меня тошнило от дыма, сильно болела голова. Я посмотрел сквозь окно и увидел большой, уже знакомый мне парк, засыпанный серым тающим снегом, высокие черные стволы деревьев, скрипящие под порывами ветра потемневшие ветки, на которых, недовольно нахохлившись, сидели мокрые скучные вороны. Отдельные снежинки медленно опускались на их смешные взъерошенные головы. Как-то внезапно потемнело, из набежавшей тучи повалили густые, тяжелые хлопья снега, и густая снежная пелена постепенно скрыла из виду огромный парк.

Вдруг дверь открылась. Я повернулся, надеясь увидеть доктора Хесса, но это был не он, а мой брат Вернер.

Часть вторая MOLTO VIVACE

Брат посмотрел на меня подозрительно.

— Что тебе нужно?

— Подержи этот стул, — попросил я.

— Зачем? — настороженно спросил он.

— Я хочу встать на него.

Брат пожал плечами и помог мне встать на стул.

— Спасибо, — сказал я и со всей силы ударил его в лицо.

Глаза брата в изумлении округлились. Расширившиеся от боли зрачки помутнели, из разбитого носа хлынула кровь.

Ростом я был намного меньше, чем мой брат, и мог дотянуться до его лица только со стула.

Вернер родился в том же году, что и Рашель Мински, и был на пять лет старше меня. У нас обоих были карие глаза.

Брат завопил от боли, покачнулся и едва устоял на ногах. Лицо его исказила злобная гримаса. Брат ударил меня в живот. Я упал со стула и, прижав руки к животу, покатился по полу. Теперь уже вопил я.

— Подлый ублюдок, — сказал Вернер и ударил меня ногой.

Я все помню именно так.

На крик прибежала наша старая Софи, следом за нею мать. Софи взяла меня на руки и, успокаивая, расспрашивала о том, что произошло.

Мать была в халате. По-видимому, это случилось воскресным утром, потому что только в такие дни она не ходила на работу. Разумеется, мать очень рассердилась за то, что ей не дали выспаться.

Прижав носовой платок к разбитому носу хныкающего Вернера, Софи отвела его в ванную. Мать сердито поставила меня на ноги.

— Зачем ты это сделал, противный мальчишка? — кричала она.

Я молча смотрел на мать. Я очень любил ее, хотя никогда не говорил ей об этом. Вот она стоит передо мной, с опухшим после сна лицом, и смотрит бесцветными, как и все ее лицо, глазами…

— Отвечай же! — потребовала мать.

Не ответив, я спросил ее:

— Ты не любишь меня, мама, правда? Ты ненавидишь меня, так ведь?

Я отдал бы все, лишь бы она разубедила меня в этом. Наверное, она очень страдала от постоянных драк между мной и Вернером, уставала от изнуряющей работы в редакции газеты, от неустанной заботы о сыновьях, которых приходилось воспитывать одной, потому что муж оставил ее ради другой, более молодой, женщины всего лишь за три месяца до моего рождения. Спустя полгода он получил согласие на развод и женился второй раз. Теперь я хорошо понимаю, что моя мать так и не испытала настоящей любви. Пытаясь скрыть свои чувства и разочарование, она стала злой и бессердечной.

Я прекрасно помню ее жизненные принципы.

Не болеть. А если заболел, не говорить об этом. Непременно исполнять свой долг. Не жаловаться. Не лениться, ибо Бог накажет за это. Никогда не говорить о своих неудачах. Во всем полагаться только на самого себя.

Это должен, того нельзя.

В то воскресенье мать набросилась на меня:

— Ненавижу тебя? Что за истеричный ребенок! Я люблю тебя, но если ты будешь и дальше так себя вести, то я…

Мать вдруг замолчала, но и сказанного было вполне достаточно.

— Значит, это правда.

Я изо всех сил пытался сдержать слезы, и это делало меня агрессивным.

— Ах ты, наглец! — Бледные щеки матери порозовели. — Ты говоришь мне это вместо того, чтобы объяснить, зачем так жестоко ударил брата!

Я молчал. Мне очень хотелось обнять ее, поцеловать, выплакаться у нее на груди, сказать, наконец, как я люблю ее, а мать осыпала меня угрозами. Мой брат был прав, и от этого я приходил в отчаяние. Но, сдерживая слезы, стараясь нигде, ни перед кем не проявлять слабость, я все яростнее ненавидел своего брата.

Я так ничего и не ответил, и через мгновение мое лицо обожгли две пощечины. Раньше мать никогда не позволяла себе такого. Я смотрел на нее, стиснув зубы. Мне было больно, но я скорее умер бы, чем заплакал.

— Ты гадкий, упрямый осел! — крикнула мать, и слезы брызнули из ее глаз. — Иди в свою комнату и не выходи из нее до завтрашнего утра. Ты понял? Отвечай!

Но я не ответил.

Дверью своей комнаты я хлопнул так громко, как только мог, и, помнится, подумал: «Ну, подождите. Однажды… В один прекрасный день…» Я не имел ни малейшего представления, что я сделаю в один прекрасный день, только знал, что это будет что-то ужасное. По примеру шекспировского Ричарда Третьего я решил стать разбойником.

Софи принесла завтрак и уговорила меня поесть. Я выяснил, что мать приняла снотворное и снова легла в постель, а Вернер ушел смотреть детский фильм.

— Ты поступил плохо, Рихард. Безнравственно. Попросил Вернера помочь тебе встать на стул, а сам ударил его. У него так текла кровь, что весь пол в ванной забрызган.

— Неужели? — Мой завтрак сразу стал вкуснее.

Софи покачала головой.

— Напрасно ты сделал это. Ты ведь хороший мальчик. И я люблю тебя.

— Да. Ты любишь.

— И мать тоже любит тебя.

— Она ненавидит меня! — Слезы навернулись мне на глаза. — Она ненавидела меня еще до того, как я родился! Она хотела избавиться от меня!

— О чем ты говоришь?! — Софи сокрушенно покачала головой.

— Она хотела убить меня! Так Вернер сказал!

— Вернер… За это ты и ударил его?

— Да! А мать ударила меня! И разрешила Вернеру идти в кино. А я должен сидеть в своей комнате. И еще брат сказал, что она любит только его.

— Но это же абсурд!

— Нет! Мама говорила это ему, я сам слышал. И ты хорошо знаешь, она говорила так!

Я поднял пылающую голову и взглянул в лицо Софи. В ее глазах, так же, как у меня, стояли слезы.

Софи жила с нами с тех пор, когда Вернер был еще ребенком. Она вела домашнее хозяйство, и мать доверяла ей. И вот теперь она сказала:

— Твоей матери трудно, Рихард, одной с двумя детьми.

— Наверное, папа ушел из-за того, что и к нему она плохо относилась. Я тоже уйду, когда вырасту. Вернер, Вернер, один только Вернер! Его она любит, а меня хотела убить!

— Нет!

— Поклянись, что не хотела! Ты такая добрая, часто говоришь о Боге, ангелах, и вообще… Поклянись же!

— Ты должен верить мне, если я говорю, что это неправда.

— Это правда, — сказал я. — Если ты не поклянешься…

Бедная Софи. Она старалась убедить меня изо всех сил.

— Я хочу стать музыкантом, когда вырасту. И знаешь, почему? Потому, что когда папа был еще здесь, мама кричала на него за это. Они всегда кричали друг на друга…

— Музыканты! Хуже их нет никого на свете! — возмущенно прошептала Софи.

— И я хочу быть таким же. Я хочу делать людей несчастными.

Отец был профессиональным скрипачом Баварской государственной оперы, в Мюнхене. Он имел право проводить с детьми два дня каждые два месяца, но почти никогда не пользовался этим правом. Он очень редко приезжал во Франкфурт. Напряженная работа, хроническая нехватка денег, частые гастроли делали регулярные визиты невозможными. И все же каждый его приезд был катастрофой. Мать приходила в ярость и всячески поносила отца, ничуть не стесняясь нашего с Вернером присутствия.

Она была рада, что брат отказался ехать с отцом. Я же согласился — и сразу заметил, как обиделась мать. Но я втайне восхищался этим странным человеком — моим отцом. Он был мягким, непрактичным, но вместе с тем чем-то привлекательным и симпатичным, очень вежливым, а иногда даже веселым. Мы очень подходили друг другу. Именно он открыл для меня мир музыки. Он водил меня в оперу и на концерты, о которых я долго потом вспоминал, и эти воспоминания были прекрасны, они были полны гармонии и красоты.

В день рождения, когда мне исполнилось семь лет, отец подарил мне скрипку. Она пробыла у меня только один день. Той же ночью я услышал, как мать вошла в мою комнату и начала что-то искать в темноте. Я притворился спящим, но, как только она ушла, зажег свет. Скрипка исчезла. Потом я услышал треск дерева, которое ломали. Я слишком боялся своей матери, хотевшей убить меня еще до рождения, чтобы встать с постели, только зажал уши руками и больше уже ничего не слышал. Я так боялся ее, что ни словом не обмолвился о скрипке, а отцу сказал, что забыл его подарок в парке. Он грустно посмотрел на меня и покачал головой.

— Понятно, — мягко сказал он.

Мой брат стоял под распятием, висевшим над дверью приемного покоя. Выглядел он неважно. В тусклом свете госпитальных ламп его небритое болезненное лицо казалось зеленоватым. Ввалившиеся щеки, черные круги под глазами, нервно подрагивающие губы… Одет он был в короткий, подбитый мехом плащ.

— Ты… — хриплым голосом сказал я.

Я ожидал прихода врача, а не брата. Последнее время мы с ним виделись от случая к случаю. Одна из встреч произошла два года тому назад. Тогда он был довольным, преуспевающим, самонадеянным человеком, мужчиной дамских грез. У него вышли подряд две книги, обе стали бестселлерами. Я не находил ответа.

— Привет, Ричи! — сказал Вернер.

— Вернер… Как ты попал сюда?

— На машине приехал, — криво усмехнулся он.

— Брось эти шуточки, — сердито сказал я. — Как ты узнал, что Лилиан…

Голос у Вернера был тихий и приятный. Обычно он говорил медленно и солидно, словно читал лекцию. Но сейчас его речь была быстрой, беспокойной и временами бессвязной.

— Мне позвонили по телефону. Из твоего клуба. Какая-то девчушка. Ва… Ва…

— Ванесса?

— Да, она.

— Ванесса позвонила тебе в Бремен?

— Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?

— Да, но… как же… — Я замолчал.

«Ванесса. Черт побери, — подумал я. — Эта ведьма! Эта паршивая ведьма! Она почуяла, что здесь пахнет скандалом. Последние десять лет скандалы случались каждый раз, когда мы встречались с Вернером. Ванесса знала об этом».

— Я очень благодарен этой девушке, — сказал Вернер. Он закурил сигарету, и я заметил, что его руки дрожат. От сигаретного дыма меня снова затошнило.

— Когда она тебе звонила?

— Часов в пять.

«То есть сразу после моего звонка, когда Мински еще спал. Паршивая ведьма!»

— Она сказала, что звонила Лилиан, что она пыталась… — Он замолчал, стряхнул пепел и долго кашлял, прочищая горло. Очевидно, брат волновался, и очень. Так же, как и я.

— Она все мне рассказала, — добавил Вернер.

— И это так сильно подействовало на тебя, что ты прыгнул в машину и примчался сюда?

— А почему бы и нет?

Голос брата стал вызывающе громким.

— Очень трогательно, — язвительно заметил я.

— Не более, чем твоя любовь. В конце концов ты, может быть, вспомнишь: когда-то я был женат на Лилиан.

Если бы он изо всей силы ударил меня, как когда-то в детстве, это было бы не так больно. Да, брат был женат на моей Лилиан. Моей Лилиан? Она любила меня. Да, но она любила и его тоже! Потому что из-за него…

Дверь открылась. На пороге стоял человек в белом халате. Лысеющий, круглоголовый, с бледным лицом, лет пятидесяти, в черных роговых очках, он выглядел очень усталым.

— О, два клиента? — удивился он. — Который из вас герр Марк?

Мы с братом переглянулись.

— Я, — ответили мы одновременно.

— Я доктор Хесс, — сказал он. — А почему… Ах да, вы же братья.

— Как себя чувствует фрау Ломбард, доктор? — спросил я, подходя к нему.

— С кем, с кем из вас я говорил? — мрачно спросил доктор Хесс. Нет, не мрачно, а скорее с испугом. С испугом, который он всеми силами пытался скрыть, но это ему никак не удавалось. Очевидно, доктор переживал сильнейший психический или физический стресс, а может быть, и оба одновременно. Лицо его стало мертвенно-бледным, над верхней губой выступили капельки пота. Хесс молча переводил испуганный взгляд близоруких глаз с одного из нас на другого. У него были жалкие глаза — как у раненого животного, которое вопросительно смотрит на склонившихся над ним людей, пытаясь понять, что они станут делать.

— По телефону вы разговаривали со мной, — сказал я.

— Марк… Марк… — начал он, потирая кончиками пальцев лоб. — Вы — писатель, да?

— Нет. Писатель — мой брат.

— Но разве не вы написали… — пытался вспомнить доктор, беспорядочно суетясь, все время вытирая платком мокрое от пота лицо, хотя в комнате было довольно прохладно.

— Я спрашивал, как себя чувствует фрау Ломбард, доктор! — грубо перебил я его.

Доктор вздрогнул.

«Что происходит с этим человеком? А с моим братом? Почему они оба так разнервничались? Что случилось?»

— Она жива, — быстро ответил Хесс и отвел в сторону взгляд.

— Вы не могли бы рассказать более подробно?

— Нет.

Я пристально смотрел на этого полного, начинающего лысеть мужчину, который ходил по комнате в полной растерянности, безуспешно пытаясь взять себя в руки.

— Почему?

— Пройдите, пожалуйста, со мной.

— К фрау Ломбард?

— К ней сейчас нельзя, — быстро сказал доктор. — В мой кабинет, пожалуйста.

— Что вы собираетесь там делать? — возмутился брат. — К чему вся эта секретность вокруг попытки самоубийства?

— Это не попытка самоубийства, — еле слышно произнес доктор.

— Не попытка? — спросил брат дрогнувшим голосом. — Тогда что же это?

Доктор остановился и, опустив глаза, упорно разглядывал лежащий на полу ковер, как будто увидел его впервые. Затем тихо и очень быстро, почти скороговоркой, произнес:

— Господин Эйлерс вам все сейчас объяснит. Он ждет вас в моем кабинете. — Сказав это, Хесс облегченно вздохнул и оторвал взгляд от пола.

— Кто такой господин Эйлерс? — спросил я.

— Инспектор полиции. — Доктор наконец перестал ходить по комнате и несколько успокоился. — А теперь прошу вас пройти со мной.

В детстве мы жили в доме с плоской крышей, огороженной стеной. На этой крыше росла березка. Должно быть, ветер занес семечко в трещину в стене. Крыша была как раз над нашей квартирой, и мы избрали ее нашим любимым местом отдыха. Во время летних каникул мы с братом проводили там все дни. Нежный зеленый росток, растущий из трещины, ужасно заинтересовал нас.

Мы осторожно расширили трещину, заполнили ее землей и поливали. Побег рос быстро, и вскоре мы с удивлением поняли, что это не просто травинка или куст, а настоящая береза. За два года она выросла на целый метр, а ее грациозный, изогнутый в виде буквы «L» ствол украсился несколькими тоненькими веточками с листочками. Но однажды трубочист, не знавший, что это наше деревце, вырвал его с корнем и бросил во двор.

Мы были ужасно огорчены, а Софи даже заплакала. Прошла осень, кончилась зима, а когда пришла весна, произошло маленькое чудо. Я обнаружил это, забравшись в один из прекрасных мартовских дней на крышу. Из трещины в стене выглядывал новый росток. У нас на крыше снова росла береза.

В то время мы с братом ходили в ближайшую среднюю школу, а мать в редакции назначили заведующей отделом искусств. Прошло уже почти два года с тех пор, как отец умер от сердечного приступа.

Мать отказалась поехать на похороны, Вернер тоже. Но, уступив наконец моим настойчивым требованиям и вызывающему поведению, она в конце концов разрешила мне поехать в последний раз проститься с отцом. Мне было всего двенадцать лет, и поездка стала для меня волнующим приключением.

Отца похоронили на мюнхенском Лесном кладбище. Это были похороны средней руки, не богатые и не бедные. Людей собралось немного. Вдова отца, еще несколько незнакомых мне женщин. Пришли коллеги отца — музыканты. Был чудесный летний день, жаркий и тихий. Кладбищенский покой нарушало щебетание маленьких птичек в кронах высоких старых деревьев, окружавших кладбище. Но я не замечал ничего вокруг. Я стоял рядом с вдовой отца. Она тихо плакала под своей черной вуалью. Я был вне себя от горя, но изо всех сил старался сдерживать слезы.

Отец очень любил Девятую симфонию Бетховена и просил, чтобы струнный квартет сыграл ее третью часть над его могилой. Друзья из оркестра исполнили его волю и сыграли Adagio molto е cantabile.

«Для меня третья часть Девятой симфонии означает… означает преображение, — однажды сказал отец. Сказал он это робко, словно стыдясь своих слов. — Торжественная, благодарственная песнь человека, избавившегося наконец от страданий… Может быть, это песнь смерти…»

Страдания отца закончились. Даже теперь я вспоминаю о нем со смешанным чувством любви и скорби. Моя мать тоже умерла много лет назад. Ее я тоже любил, хотя сейчас не могу вспомнить ее лица. Но лицо отца я представляю вполне отчетливо.

Звуки музыки плыли над кладбищем, нарушая привычную здесь тишину. Молодая вдова взяла меня за руку. Она не разговаривала со мной ни тогда, ни позже. Кто-то дал мне лопату, и я бросил в могилу немного земли, повернулся и пошел прочь. Мне казалось, что в знойном голубом небе среди белых кучевых облаков я вижу своего отца. Я шел среди могильных рядов к выходу и, подняв глаза к небу, шептал: «Я тоже стану музыкантом. Клянусь…»

Музыка — это было замечательно. Конечно, отец у меня тоже был замечательным, что бы там ни говорила мать. И мне было совершенно безразлично, что она скажет на это. Я буду заниматься музыкой, так же, как это делал отец.

На вокзале я успел купить и съесть бутерброд в буфете, до отказа забитом людьми, которые раздраженно толкали друг друга, задыхаясь от запахов горячего кофе и пива. Мне почему-то было неприятно их видеть, хотя сначала эта поездка казалась очень увлекательной. Теперь же я хотел поскорее остаться один. Перед самым отходом поезда я купил в киоске мюнхенскую газету, и, когда поезд тронулся, я, забившись в уголок дивана, стал машинально листать ее, пока мое внимание не привлекло знакомое имя. Имя автора. Это был короткий рассказ — о начале и конце, о жизни земной и жизни вечной — очень трогательный, полный символов рассказ, без излишней сентиментальности. Вернер писал современным стилем, на основе реальных фактов, и это всегда приносило ему успех.

«Вернер написал рассказ! И опубликовал его не в той газете, где работает мать, а совсем в другой!» — Я ликовал.

— Так ты прочитал его? — спросила мать, когда я вернулся домой с газетой в кармане.

— Да, — ответил я. — Мне очень понравилось. — Лицо брата оставалось невозмутимым. — Поздравляю, Вернер! Прекрасный рассказ!

Я редко видел мать в таком хорошем настроении. Щеки ее порозовели, глаза возбужденно блестели. Она даже помолодела на несколько лет.

— Неужели это правда? — не могла поверить она, но голос ее звучал радостно и гордо. На столе у окна лежала дюжина мюнхенских газет. — Какой сюрприз! Вернер, ты осчастливил меня! И представь себе, Рихард, он послал рассказ в газету, не сказав мне ни слова! А сегодня мы получили письмо. Они просят прислать еще, они хотят встретиться с Вернером. О, как я счастлива! — Она в порыве чувств обняла брата.

Я вдруг вспомнил о смерти отца. Но ни мать, ни брат не спрашивали меня о похоронах.

— Вернеру только семнадцать лет! — сияла от счастья мать.

— Похороны были очень достойные… — начал я.

— Твой брат — молодец. Вот мне награда за всю мою заботу о вас!

— Они играли Девятую симфонию, часть третью…

— Вернер собирается вскоре издать свою первую книгу. У него будет куча денег, и мне не придется больше ходить на работу, хотя это и не самое главное. Важно лишь то, что твой брат будет писателем!

— Я собираюсь заниматься музыкой и стать композитором, — сказал я.

— Замолчи! — прервал меня Вернер.

Мать нахмурилась. Я думал, она заплачет. Мать не простила отца даже после его смерти.

— Ты устал с дороги, — вялым голосом сказала она. — Иди в свою комнату и приляг.

Брат улыбался.

Несколько минут спустя, уже в своей комнате, я еще раз с яростью вспомнил, что сегодня похоронили моего отца. Пастор читал слова молитвы: «У каждого свое горе, но надо сохранять бодрость духа…» Сердце мое сжималось от тоски: у меня умер отец! Я тосковал по усопшему и ощущал духовную потребность в нем, мне мучительно хотелось хотя бы поговорить о нем, вспомнить, каким он был при жизни, поделиться своим горем с кем-нибудь, кто знал отца и поддержал бы меня в эти мгновения, но я был совершенно один со своим горем и со своими воспоминаниями. Подойдя к столу, я открыл Библию там, где некоторое время тому назад шелковой лентой были переложены страницы.

И было по прошествии дней,

Принес Каин от плодов земли дар Господу.

И Авель принес также от первородных стада своего и от тука их.

И призрел Бог на Авеля и на жертву его,

А на Каина и на дар его не призрел.

И разгневался Каин сильно, и поникло лицо его…

Я вслух прочел эту фразу. Выдержка изменила мне, из груди вырвались громкие рыдания, и, кое-как добравшись до кровати, я быстро накрыл голову подушкой.

Этот осенний день в конце ноября был темным и мрачным. С утра повалил густой снег, тяжелые хлопья мокрого снега быстро покрыли землю и крыши домов толстым рыхлым покрывалом. Огромные снежные шапки легли на кусты и ветви деревьев, срываясь и падая вниз при резких порывах северного ветра, а через час пошел ливень. Было сыро и очень холодно. Черные, низкие облака, гонимые ветром, неслись по небу. Временами порывы ледяного ветра были так сильны, что громко дребезжала черепица старых покатых крыш и жалобно скрипели высокие деревья, черные стволы которых виднелись за окнами.

В кабинете доктора Хесса горели лампы дневного света, отчего лица четырех мужчин, сидевших в креслах, казались мертвенно-бледными.

Главный инспектор Эрнст Эйлерс, к которому привел нас доктор Хесс, был высоким, статным мужчиной с продолговатым лицом, голубыми глазами и темными блестящими волосами, зачесанными назад. На первый взгляд он казался очень молодым, но вскоре я заметил то, чего нельзя было заметить сразу при ярком, ослепительном свете ламп. Я думаю, он был того же возраста, что и мой брат. У него были ухоженные руки с суживающимися, покрытыми на концах желтыми пятнами, пальцами. Вероятно, он очень много курил, так как закурил одну сигарету от другой, пока мы рассказывали о том, зачем и как пришли к нему. Предусмотрительный, интеллигентный человек. Его внешность, сдержанность, манера говорить — негромко, спокойно, убедительно и временами несколько насмешливо — располагали к нему, что бывает не так уж часто среди полицейских и частных детективов. Мне он понравился. Временами он выглядел сломленным усталостью, и тогда его лицо принимало несчастное выражение.

Мы сняли свои пальто. На мне был смокинг, Вернер носил элегантный голубой костюм. Я чувствовал себя скверно, руки тряслись, и я безуспешно пытался унять эту противную дрожь. Вернер с унылым видом сплел пальцы рук, и я вновь почувствовал что-то необъяснимо странное в его поведении, даже несмотря на то, что мое настроение не слишком отличалось от его.

— Инспектор, — сказал я, пытаясь оставаться спокойным и вежливым, когда Эйлерс на мгновение прервал допрос, — по-моему, мы рассказали вам все. Сообщите ли вы нам, что здесь произошло?

Снаружи, среди шума дождя, послышался приближающийся прерывистый вой сирены, закончившийся тонким визгом.

— Естественно, ваши показания будут проверены, — сказал Эйлерс.

Инспектор также выглядел странно возбужденным; он неоднократно ловил пристальный взгляд круглоголового доктора, устремленный на него.

Вернер гневно взглянул на инспектора.

— Я уже довольно наслушался этого, — порывисто сказал мой брат. — Что вы имеете в виду: показания будут проверены? Это звучит оскорбительно. Почему вы допрашиваете нас? Мы не преступники! Мы хотели бы выяснить…

Зазвонил телефон. Доктор поднял трубку. Его лицо помрачнело, пухлая нижняя губа задрожала.

— Нет, — ответил доктор. — Нет… нет… Это невозможно. Теперь. Здесь… пришли два джентльмена… нет, друзья фрау Ломбард, Рихард и Вернер Марк… — Он приложил ладонь ко лбу и вдруг завопил: — Я же сказал вам, как раз сейчас не могу! — Доктор швырнул трубку и пробормотал проклятие.

Эйлерс задумчиво посмотрел на него и сказал моему брату:

— Вы хотите знать, что здесь происходит. Вполне понятно. Но вы должны также понять меня. Убийство — скверное дело.

Я подскочил.

— Убийство?! Кто убит?

— Сядьте, герр Марк. Никто не убит — если врачи смогут спасти фрау Ломбард. Тогда это будет покушение на убийство. А иначе…

На улице творилось что-то невообразимое. Бушевала настоящая буря. В окна хлестал ветер, дождь барабанил в стекла. От сильных, ураганных порывов ветра стекла в оконных рамах мелко дребезжали.

— Покушение на убийство, — тихо повторил мой брат слова инспектора.

— Вот почему я здесь, — так же тихо произнес инспектор.

— Кто-то… — Я оттянул узел галстука и расстегнул воротник. — Кто-то пытался убить фрау Ломбард?

— Это верная формулировка, — сказал доктор. Он по-прежнему избегал моего взгляда и заглядывал в глаза инспектору.

— Как? Чем?

— Ядовитое вещество «Е-605», — ответил инспектор.

Офис доктора Хесса был довольно просторным. В добавление к офисной мебели он был обставлен частично как спальня. Я заметил у стены мягкий диван, покрытый темным ковром, и старинный шкаф с резными дверцами. Мое внимание привлекли также большой цветной испанский плакат, рекламирующий традиционные бои быков в Памплоне, и один из тех кожаных мешков, которые используются в Испании для вина. Плакат напоминал подобные, висящие в туалетной комнате Ванессы, и я подумал о том, что зачастую разные люди имеют одинаковые склонности. Но насколько люди различаются в действительности?

Известие о покушении на жизнь Лилиан ошеломило меня. Я онемел от ужаса. Мой брат был бледен, как стена, и выглядел так, как будто он умер, сидя в кресле. К тому же он не шевелился.

— Не могли бы вы коротко рассказать об этом деле, доктор Хесс? — попросил Эйлерс.

Хесс встал, покусывая ноготь большого пальца. Он имел вид человека, раздраженного просьбой инспектора и пытающегося скрыть свое раздражение.

— Ну, гм-м… да… — начал доктор, поправляя свои очки в темной оправе.

В общении с доктором почему-то хотелось не церемониться и отбросить всякую вежливость.

— Ну! — довольно грубо вмешался я.

— Итак… — Хесс бросил яростный взгляд на Эйлерса, который в этот момент отвернулся, закуривая. — Итак, после вашего звонка я немедленно поехал на Вальдпроменад, 24, по адресу, данному вами, и там…

— Минутку, — прервал я его. — В разговоре с вами я не упоминал адреса, а назвал только имя Ломбард. Вы сами знали, где она живет. Иначе как бы вы приехали?

— Что скажете? — обратился к доктору Эйлерс, нахмурившись.

Доктор приподнялся в кресле и сжал кулаки.

— Ничего я не знал — он дал мне адрес! — закричал Хесс, и лицо его побагровело.

— Я сказал вам только имя, а вот вы назвали адрес. Помню, это удивило меня тогда. Вы также сказали мне, что не имеете времени для объяснений!

— Это правда? — спросил Эйлерс. Он встал и подошел вплотную к доктору, который оперся на стол. На верхней губе Хесса появились капельки пота.

— Вы назвали адрес?

— Ни слова, инспектор! Герр Марк ошибается.

— Неправда, — спокойно и вежливо возразил я, посмотрев Хессу прямо в глаза.

Он отвел взгляд и уставился на испанский плакат.

— Вы тогда были очень взволнованы, герр Марк, крайне возбуждены. Может, это просто выскользнуло из вашей памяти. Или вы, или доктор Хесс, кто-то из вас ошибается.

— Не я!

— И не я! — крикнул доктор.

Вновь зазвонил телефон. Скривив лицо, Хесс поднял трубку и сразу завопил:

— Боже мой, вы не понимаете? Сейчас это невозможно! Я не… Что? Меня не интересует! Скажите наконец… О, оставьте меня в покое! — Он бросил трубку, потер лоб и произнес ослабевшим голосом: — Извините меня, джентльмены, но, кажется, они думают, что я волшебник.

— Кто так думает, доктор? — любезно спросил Эйлерс.

— Эти… ну… о, эти люди, с коликами в желчном пузыре. Я уже послал двоих коллег. Но они хотят, чтобы приехал еще и я. Как будто я…

— Я думал, вас вызывают в случае крайней необходимости.

— Так и есть. А что?

— Вы являетесь также хирургом?

— Мужчина был… То есть женщина была доставлена в реанимационную на машине «скорой помощи», а затем…

— О, понимаю, — сказал Эйлерс. На его лице появилось выражение усталости и отвращения. — Я уверен, вы были очень возбуждены, — сказал он, обернувшись ко мне. — Должно быть, вы неправильно поняли.

Его грустные глаза не отрываясь смотрели на меня.

— А если нет?

— Тогда неправильно понял доктор.

— Да, — сказал я. — Все верно. Я ошибался. Извините меня, доктор. Продолжайте.

Хесс, вытерев лицо, начал снова.

— Итак, мы приехали на Вальдпроменад, 24. — Голос доктора слегка дрожал. — Дверь была заперта. На звонки и стук никто не открывал. Конечно, пришлось выбить дверь. Ключ торчал в замке с внутренней стороны.

— Кроме фрау Ломбард, в доме никого не было? — спросил мой брат.

Доктор почти умоляюще посмотрел на него.

— Нет, — ответил он. — Фрау Ломбард была одна. Мы нашли ее в постели. На столике у кровати была телефонная трубка, снятая с аппарата. У фрау была одышка, испарина, цианоз, конвульсии, изо рта текла белая пена. В комнате стоял резкий запах чеснока. Я сразу подумал о «Е 605».

— Типичные симптомы? — спросил мой брат, не поднимая головы.

— Да, на последней стадии отравления. Легкие уже обволокла слизь. Должно быть, фрау Ломбард приняла яд за два-три часа до нашего прибытия, предполагаю, перед тем, как лечь в постель. Она заснула и проснулась уже от удушья. Что она сказала вам по телефону?

— Она не могла говорить, только стонала.

— Но вы же мне говорили о попытке самоубийства с помощью снотворного! — торжествующе воскликнул доктор.

— Да… я… это верно… — Я начал заикаться. — Я… Я думал о… о самоубийстве.

— Почему? — резко прервал меня Эйлерс.

— Потому что фрау Ломбард уже дважды пыталась покончить с собой и до этого.

«Мински! Он упоминал о самоубийстве. Может, Лилиан успела сказать ему что-то?»

— Ваше объяснение правдоподобно, — сказал Эйлерс.

Я быстро взглянул на него. Его тонкие губы искривила ухмылка.

— Фрау Ломбард приняла сильный яд. Вы знаете, какой именно?

— Да. Диэтиламид фосфорной кислоты. Для убийства применяется очень редко. Крайне опасный яд. Я немедленно впрыснул атропин. — Хесс протер очки. — В данном случае — противоядие. Внутривенно. Нам придется ввести содержимое около двухсот ампул для того, чтобы ее зрачки опять расширились.

— Сколько времени это займет? — тревожно спросил я.

— День, несколько дней, — ответил Хесс, расхаживая по кабинету и избегая моего взгляда. — Если не будет осложнений.

— Осложнений?

— Хватит, Ричи! — громко сказал мой брат. Он встал, обращаясь к Эйлерсу: — Фрау Ломбард вызывала полицию?

— Нет.

— Врачей? — бросил Вернер в лицо Хессу.

— Нет. Впервые я услышал об этом, когда ваш брат…

— Не странно ли это? — спросил Вернер. — Я имею в виду, если кто-то принимает яд, или его отравляют, и он еще успевает позвонить, следует ожидать, что первыми пунктами, куда этот кто-то позвонит, будут полиция или больница. Верно?

— Согласен, — сказал Эйлерс.

— Тем не менее фрау Ломбард позвонила моему брату. Она должна была знать код региона и набрала его плюс телефонный номер.

— Вы не единственный, кто ломает голову над этим, герр Марк, — сказал инспектор. Он хитро взглянул мне в глаза. — Что вы думаете об этом? — спросил он меня.

— Я… мне это абсолютно непонятно.

— Вы говорите, что не виделись с фрау Ломбард несколько лет?

— Вот именно, — подтвердил я.

— Все верно, не волнуйтесь. Но тогда как фрау Ломбард узнала ваш телефонный номер?

— Она всегда знала это. Мы… она звонила мне… иногда.

— Когда последний раз?

— Не помню… должно быть, семь-восемь месяцев назад.

Эйлерс, не глядя на меня, что-то записывал в блокнот.

— Откуда она звонила?

— Из Парижа. У нее был отпуск, и она звонила, чтобы узнать, как у меня дела.

— Только для этого?

— Да.

— У вас было так принято? То есть часто ли фрау Ломбард звонила вам просто так, без конкретного дела?

Кровь бросилась мне в лицо. «Лилиан. Лилиан. Наша любовь, наша необычная любовь. Что могут понять эти люди, даже несмотря на мои объяснения? Ничего!»

— Да, — согласился я. — Это случалось нередко. Мы были друзьями многие годы.

— Но вы ей никогда не звонили, не так ли?

— Я не знал, где она живет.

— Вы не знали, что она прожила здесь последние два года?

— Нет.

— А вы? — обратился Эйлерс к Вернеру.

— Я знал, — ответил брат.

— Ты знал, что… — начал было я.

— Бремен расположен недалеко отсюда. Я мог бы сказать тебе, братишка. — В голосе Вернера появились злобные интонации. — Но мне никогда не представлялась возможность сказать тебе. Следует вам знать, джентльмены, — по лицу брата скользнула надменная усмешка, — что я и мой брат не контактировали друг с другом по личным причинам.

— Я вижу. Итак, я полагаю, вы останетесь здесь по крайней мере до тех пор, пока не исчезнет опасность, нависшая над фрау Ломбард?

— Определенно, — сказал я.

— Вы и фрау Ломбард не были женаты?

— Нет, но…

— Да?

— Мы жили долгое время вместе. Мы… мы…

— Были любовниками, — сказал инспектор, констатируя факт.

Я кивнул.

— Но это продолжалось…

— Да, — сказал я тихо. — Многие годы.

— Странно, — произнес он и вытащил из кармана медальон на тонкой золотой цепочке. Медальон был примерно дюйм в диаметре. Мне он был хорошо знаком. Это был мой подарок Лилиан.

— Откройте его!

Я взял медальон из рук Эйлерса. Открыл. Когда я дарил медальон Лилиан, в нем была фотография, на которой мы были сняты вместе. Но сейчас передо мной лежала фотокарточка мужчины лет пятидесяти, в очках без оправы, со светлыми усами, густыми белокурыми волосами и длинным шрамом через всю щеку.

Эйлерс сказал мне, чтобы я вынул фотографию и осмотрел с другой стороны. Там были телефонные номера Стрипа, коды районов и номер моего телефона.

— Медальон был на фрау Ломбард, когда мы нашли ее, — объяснил доктор Хесс. — Но эта фотография лежала возле телефона.

— Очень странно, — задумчиво произнес инспектор. — Не так ли, герр Марк?

Я внутренне напрягся.

Но он смотрел на моего брата, а не на меня. На бледном, опустошенном лице Вернера появилось выражение паники, жалкого страха. Но был ли этот ужас связан с Лилиан?

Первая книга моего брата была опубликована, когда ему было девятнадцать лет. Роман «Мост» был с восторгом принят критиками, стал бестселлером и сразу сделал моего брата знаменитым. В книге шла речь о жизни и работе группы людей, занятых сооружением моста.

Я обещал государственному обвинителю, доктору Парадину, говорить правду, чтобы помочь в быстрейшем раскрытии этого преступления, поэтому я не говорю, что книга имела успех потому, что ее издание было разрешено нацистами. Нет, нет… кем бы ни был мой брат, он всегда был превосходным писателем.

Мечты моей матери осуществились, когда книга Вернера была признана «Кляйст Авардом». Через шесть месяцев Вернер был приглашен писать для эсэсовского журнала, издающегося в Берлине. От него потребовали вступления в СС. Брату предложили солидное жалованье, возможность путешествовать и свободу писать. Он, не задумываясь, согласился.

— «Черный корпус» — журнал для элиты, — сказал Вернер по возвращении во Франкфурт. — Он стоит выше бюргерской узости взглядов. Это большая честь для меня. А ты, мама, можешь теперь не работать. Наконец ты сможешь насладиться покоем!

Мать обняла и поцеловала его. Мне же она сказала:

— Вот она, справедливость. Ты принес мне так мало радости, Рихард — я не сержусь на тебя, не твоя вина, что ты унаследовал характер отца, — но мой милый Вернер дарит мне радость, в которой я так сильно нуждаюсь.

Несколько месяцев спустя — я еще ходил в школу (скверный ученик, исключая немецкий и английский языки) — возвратился мой брат в своей изящной черной униформе и с серебряным черепом на черной фуражке.

Это произошло в августе того самого года, когда в Афинах родился Панос Митсотакис.

Инспектор Эйлерс взял у меня медальон на золотой цепочке и попросил нас сопровождать его при осмотре квартиры Лилиан.

Мой брат порывисто поднял голову.

— Зачем? — враждебно спросил он.

Эйлерс задумчиво ответил:

— Попытаемся пролить свет на этот случай. Может быть, вы или ваш брат, поскольку вы оба были знакомы с фрау Ломбард в течение долгого времени, опознаете или найдете что-то, могущее представлять интерес.

— Не думаю, что… — решительно начал мой брат, но был прерван инспектором:

— Вы бы предпочли, герр Марк, чтобы это происшествие осталось нераскрытым?

Вернер вздрогнул и сжал кулаки.

— Я не желаю, чтобы вы говорили со мной таким образом! Я пожалуюсь вашему начальству! — Голос его звенел от ярости.

— Вернер, — сказал я, удивленный его взрывом, — ты с ума сошел? Ведь нужно, чтобы все выяснилось, и как можно скорее. Ты против? Что с тобой происходит?

Казалось, что брат пробудился от страшного сна. Он пришел в замешательство, расслабленно опустился в кресло и вытер платком влажный лоб.

— Простите меня. — Вернер перевел взгляд с меня на Эйлерса. — Возбуждение… в конце концов фрау Ломбард и я были…

— Женаты. Мы знаем. — Эйлерс оставался невозмутимым. — Тем более, по-моему, именно вы должны быть заинтересованы в разгадке случившегося.

— Я заинтересован, конечно. Я так расстроен, что, естественно, не мог сдержать себя. Конечно, я пойду с вами в ее квартиру, если вы, инспектор, считаете, что это необходимо. Пожалуйста, извините меня за эту вспышку.

Эйлерс раздраженно кивнул.

Мы попрощались с доктором Хессом и вышли в коридор. Вокруг сновали санитарки и пациенты. На мгновение я замешкался.

— Что-то не так? — спросил Эйлерс.

— Я забыл шарф, — сказал я и поспешил обратно в кабинет доктора Хесса. Подойдя к двери, я услышал его голос и обрывки разговора. Я остановился и прислушался. По эту сторону двери было отчетливо слышно каждое слово доктора: «…с Эйлерсом. Они поехали на квартиру… Нет, сейчас не годится — необходимо что-то предпринять. Вы должны сделать это, и быстрее… Вы или…» Голос стал тише, тогда я взялся за ручку и открыл дверь. Лицо Хесса было мертвенно-бледным.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мой шарф, — ответил я. — Я забыл его. Вот здесь, на диване. — Я вошел. Доктор последовал за мной. Еще был слышен голос, доносившийся из трубки, лежащей на столе.

— У вас разговор, — сказал я, кивнув в сторону телефона.

Он нерешительно взглянул на телефонную трубку и положил ее на рычаг.

— Что вы слышали?

Я улыбнулся наивности вопроса.

— Уверен, вы сами помните сказанное вами. — Я взял шарф и прошел к выходу. Но у самой двери замедлил шаг и обернулся. — Надеюсь, вы присмотрите за фрау Ломбард. Как вам известно, у меня есть друзья. Если с ней что-нибудь случится, это будет иметь серьезные последствия для вас и для лица, с которым вы только что разговаривали.

Мне было неизвестно, какую роль играл доктор Хесс в этом деле. Я не знал, что он замышлял. Однако моя пустая угроза оказалась действенной. Хесс опустился в кресло у стола и уставился на меня, разинув рот. Он был похож на уродливую морскую рыбу, выброшенную на берег.

— Ну, ты нашел свой шарф? — спросил Вернер, стоя в дверях. Выходя, я столкнулся с ним. Позади него стоял Эйлерс. Что они слышали?

При выходе из больницы нас встретил резкий порыв ледяного ветра. Небо по-прежнему было мрачным и низким. Свинцового цвета тучи плыли, казалось, над самой головой. Уличные фонари все еще горели. Штормовой ветер кружил мокрые листья и ветки, сорванные с деревьев. Тающий снег собирался в грязные лужи.

Повернувшись спиной к ветру, я взглянул на фасад больницы. Старинное здание из красного кирпича было небольшим и аккуратным. Острая покатая крыша из старинной коричневой черепицы. Узкие стрельчатые окна в готическом стиле, украшенные сверху лепными завитками, а по бокам узорами из фигурно выложенного кирпича. Над входом два небольших цветных витража, несомненно, представлявшие художественную ценность, не так давно умело, со знанием дела, реставрированные. Здание имело всего два этажа. Внизу лежали те, кто выздоравливал, на втором этаже была операционная и палаты реанимации. Свет горел почти во всех окнах. «В какой палате лежит Лилиан? Вернулось ли к ней сознание? Лилиан». — Мое сердце сжалось.

— Второй этаж, слева. Шестое окно, считая от конца здания, — угадав мои мысли, кратко сказал инспектор.

Я взглянул на него. Он улыбнулся.

— Благодарю вас, — произнес я.

Мой брат также посмотрел вверх, что вызвало во мне чувство ревности и гнева. Конечно, это было нелепо с моей стороны.

Я встретился с Лилиан, когда еще были живы разум, дружба, понимание, даже честь. Мы поймем все это лишь тогда, когда мир вновь будет лежать в руинах. Может быть. Если, конечно, в этих руинах еще будет теплиться жизнь.

— Где твоя машина? — спросил я брата.

Он указал на новый черный автомобиль, стоящий неподалеку. Я подошел к машине и в нерешительности остановился.

— Мы поедем на служебной машине. — Эйлерс показал на зеленый автомобиль, за рулем которого, читая газету, сидел молодой человек в теплой полушинели. Эйлерс представил нас молодому человеку. Это был его коллега — детектив по имени Роберт Лансинг.

Улицы были оживленнее, чем при моем прибытии. Но прохожих по-прежнему было немного. Несколько неуклюжих фигур в широченных плащах поверх пальто, склонившись вперед, с трудом шли против ветра. Тускло блестели зажженные фары машин, проезжающих с включенными красными габаритными огнями. Они двигались медленно. Ветровое стекло заливали потоки воды вперемешку с комьями мокрого липкого снега. Дорога была очень скользкой. Наш шофер тоже не хотел рисковать, он медленно вел машину в настоящем месиве из грязной воды и серого талого снега.

Уныло смотря в окно, я вновь видел прекрасные виллы и большие сады, зачастую примыкающие к лесу. Голые, блестящие под дождем деревья склонялись под натиском штормового ветра. Опавшие мокрые листья толстым слоем покрывали дорогу. Резкие порывы северного ветра, подхватив их, кружили в вихре вперемешку с мелкими ветками и липкими снежными хлопьями, а затем швыряли в ветровое стекло автомобиля. Несмотря на малую скорость, толстый слой прилипших листьев и потоков замерзающей воды сделал дальнейшее продвижение невозможным. Тихо поругиваясь, наш шофер поднял воротник шинели и выбрался наружу под штормовой ветер и ледяной дождь. Пока он очищал от снега и листьев стекло и крышу, в машине царило напряженное молчание. Эйлерс, казалось, задремал, а Вернер, отвернувшись к окну, пытался что-то разглядеть в туманном сумраке.

— Похоже, шторм дошел и сюда тоже, — сказал Лансинг, устраиваясь за рулем и вытирая платком мокрые лицо и волосы. — Предупреждали о шторме на северном побережье, ожидающемся сегодня к вечеру.

Был ли Эйлерс неонацистом? А Лансинг? Вдруг я содрогнулся от мысли: «А если это не просто уголовное преступление? Лилиан!..» Кровь застучала в моих висках. Лилиан все еще оставалась в опасности, будучи втянутой в какое-то темное, зловещее дело.

Лансинг говорил без умолку, но тут мой брат перебил его.

— Сколько вам лет, герр Лансинг? — спросил Вернер отрывистым тоном.

Брат сидел рядом со мной на заднем сиденье, а Эйлерс — рядом с Лансингом.

— Двадцать восемь. Вы, наверное, думаете, я слишком молод, верно?

— Я не думаю ничего подобного, — сдержанно возразил Вернер. — Я всего лишь поинтересовался вашим возрастом.

— Знаете, — сказал шофер, — некоторые люди чувствуют себя старше, чем отмечено в их свидетельствах о рождении.

— И почему же?

— Мой отец был повешен охранкой… Военный преступник… Мне тогда было десять лет. Обидно, но моего отца выдали. Он мог бы жить в Бонне до сих пор. Это несомненно.

Эйлерс за всю дорогу не проронил ни слова. Он изучал свои ногти, затем начал чистить их с помощью спички.

Я подумал, что, возможно, это и не было провокацией; может, отец Лансинга действительно был повешен охранкой, поэтому его сын ненавидит нацистов. Черт, если б я мог отделить вымысел от правды. Конечно, я всегда слабо разбирался в этом. В детстве я был очень доверчивым, искренне любил мать, боготворил брата. Но когда Вернер несколько раз, обманув мое доверие, посмеялся надо мной, я возненавидел его. Мать же всегда была недовольна мной, что бы я ни делал, и подозревала меня в неискренности, и это сделало меня замкнутым и упрямым. Но больше всех меня обманывала Лилиан, пользуясь тем, что я бесконечно любил ее и доверял ей. А когда я начал понимать, что она лжет, то было уже поздно. Я открыл окно, впуская свежий воздух.

— Закрой окно! — сердито сказал мой брат. — Ты с ума сошел? Я промокну насквозь!

Я посмотрел на брата. Вернер казался даже более потрясенным, чем я, и выглядел совершенно больным. У него тряслись губы. «Интересно, насколько ты виновен в случившемся с Лилиан? Если хоть на каплю, я убью тебя…» Я взял себя в руки, закрыл окно и тут увидел, что Лансинг наблюдает за мной в зеркало заднего обзора. Значит, я не ошибся, у них все было рассчитано? Проверить, кто первый потеряет контроль над собой — я или мой брат?

Я глубоко вздохнул и откинулся на спинку сиденья так, что Лансинг больше не мог следить за мной с помощью зеркала.

— Приехали, — сказал шофер, притормаживая.

Мы остановились у виллы, окруженной огромным садом. Вальдпроменад оказалась тихой улочкой с немногочисленными домами, далеко отстоящими друг от друга. Напротив нас стояло два автомобиля — вероятно, тоже полицейские машины.

Мы вышли из автомобиля. Позади виллы я вновь увидел лес, утопающий в потоках дождя. Мокрый, очень холодный ветер пронизывал насквозь, несмотря на теплое пальто. Я засунул окоченевшие руки в карманы намокшего пальто и подошел к высокой железной ограде, окружавшей особняк. Прямо передо мной была открытая калитка. Рядом с ней — широкие запертые ворота, загораживающие въезд. Во всех окнах виллы горел свет. Где жила Лилиан? Если она занимала более одной комнаты, то куда выходят ее окна и сколько их? Почему Лилиан оказалась прошлой ночью одна в этом большом двухэтажном доме? Где находились остальные жильцы? Кем они были? На одном из двух цементных столбов, расположенных по бокам ворот, был установлен звонок. Ниже его кнопки висела латунная табличка. Наклонившись, я прочитал имя: профессор доктор Клеменс Камплох.

— Камплох? — выпрямившись, я посмотрел на инспектора, чье лицо оставалось бесстрастным. — Камплох? Кто это? Я где-то слышал это имя. — Наконец до меня дошло. — Директор больницы!

Мой брат, стоявший рядом с Эйлерсом, бесстрастно смотрел на меня. Из-за его спины за нами всеми наблюдал Лансинг — столь же бесстрастно.

— Я считал, мы направляемся в квартиру фрау Ломбард!

— Фрау Ломбард проживает здесь. — Эйлерс не сводил с меня глаз.

Очередной порыв ветра обрушился на меня столь внезапно, что мне пришлось схватиться за цементную колонну, чтобы удержаться на ногах.

— Что вы хотите этим сказать?

— Профессор Камплох сдает ей второй этаж.

— Тогда почему здесь нет второго звонка?

— Это относительно небольшой город, — ответил Эйлерс. — Ходят слухи… Фрау Ломбард и профессор Камплох хотят, чтобы их оставили в покое, поэтому она зарегистрирована в полиции как съемщик квартиры и имеет свой телефонный номер. — Эйлерс прошел в ворота. — К счастью, у нее свой номер! Ведь профессор сейчас отсутствует.

Горячая волна ударила мне в голову. Не помня себя, я в два прыжка догнал инспектора и схватил его сзади за плечи.

— Вы имеете в виду, что фрау Ломбард и профессор Камплох — любовники?

Эйлерс кивнул. Зубы мои стучали, я весь дрожал. От холодного ветра, мокрого пальто, насквозь пропитанного ледяной водой, снежных хлопьев, сыпавшихся мне за воротник, или по какой-то другой причине, но я не мог, да и не хотел, сдерживать сотрясавший меня лихорадочный озноб.

— И с каких пор?

— О, должно быть, уже два года. — Я сразу как-то обмяк и убрал руку с плеча инспектора. Он остановился и испытующе взглянул на меня. — Вы действительно ничего об этом не знаете?

— Нет! — Я посмотрел на Вернера. — А ты? — хрипло спросил я. — Ты знал?

— Конечно, Ричи, — ответил мой брат.

Вилла профессора Камплоха имела просторный холл, украшенный зелеными растениями в больших вазонах, среди которых была и финиковая пальма в большом бочкообразном вазоне, стянутом бронзовыми обручами. Из холла широкая лестница с резными перилами вела на первый этаж. Мраморный пол был покрыт персидскими коврами, на стенах висели подлинники работ французских импрессионистов, произведения из Восточной Азии. Особый интерес представляли гравюры Дюрера. Я насчитал их штук восемь, на мой взгляд, все они были подлинными. Вдоль стен стояли скульптурные и резные работы из черного дерева и синие китайские вазы с золотыми драконами. Вокруг прохаживались люди, одни фотографировали, другие расспрашивали строгую полную женщину лет пятидесяти в темно-сером свободного покроя пальто из грубой шерстяной ткани. Ее седеющие волосы были аккуратно зачесаны назад и собраны в небольшой пучок. Женщина сердито хмурила брови и недовольно поджимала губы. Ее раздражали незнакомые люди, снующие из комнаты в комнату, и царивший вокруг непривычный беспорядок. Рядом с пожилой фрау стоял молодой офицер с блокнотом и коренастый пожилой мужчина с бычьей шеей.

— Сколько раз я должна повторять вам? — раздраженно проговорила женщина. — Я не живу здесь. Только профессор и фрау Ломбард. Я прихожу сюда на работу каждый день в девять и ухожу в шесть, кроме субботы. По субботам — в два. Я живу рядом — Кюрвеналь-штрассе, 2. Я ничего не знаю.

— Когда уехал профессор Камплох? — спросил дребезжащий голос, принадлежащий мужчине с бычьей шеей.

— Вчера утром. На симпозиум в Мюнхен.

— Автомобилем?

— Только до Ганновера, затем поездом. Он не любит водить машину. Лекцию он читал прошлым вечером.

— Почему он не полетел самолетом?

— Он не переносит самолетов. И ездит по возможности в спальных вагонах.

— Когда он вернется?

— Завтра, в среду.

— Где он останавливается в Мюнхене?

Домработница, видимо, только что пришла. Она еще не успела снять пальто. Только старомодную черную шляпку, которую держала в руках. Было начало десятого.

— Отель?..

Инспектор Эйлерс прокашлялся. Мужчина с бычьей шеей обернулся. У него были седые редкие волосы; под хитрыми, узкими глазами виднелись тяжелые багровые мешки, напоминающие виноград. Неприятное лицо. Это был инспектор Фегезак. Эйлерс представил нас. Произошло обычное недоразумение, случавшееся на протяжении ряда лет.

— Марк? Писатель? — спросил Фегезак, глядя на меня.

— Да, — сказал Эйлерс.

— Нет, вы спутали меня с братом.

— Тогда почему же вы сказали, Эйлерс… — Замешательство не сделало инспектора привлекательнее. Его глаза напоминали щелки.

— Я тоже пробовал писать, — сказал я. Повторялось обычное недоразумение, которое уже не раздражало меня.

— Вы писали тоже? Я читал несколько книг вашего брата. Вернер Марк… Одна из них даже сейчас в списке бестселлеров журнала «Шпигель», так ведь? Я читаю «Шпигель» постоянно.

Так вот что нравится читателям «Шпигеля».

Мой брат кивнул.

— Да, моя последняя книга только что вышла.

— А вы? — Фегезак вновь посмотрел на меня.

— Я не писал несколько лет.

— А что вы писали?

— Новеллы. Ничего особенного.

Эйлерс что-то шепнул инспектору. Тот согласно кивнул.

— Хорошо, может, осмотрим дом? — сказал Эйлерс, жестом руки приглашая нас. Лансинг ободряюще улыбнулся мне. По лестнице мы вчетвером поднялись на второй этаж.

Оставшись внизу, возле пустого камина, Фегезак продолжал опрос домработницы.

— Во сколько вы ушли отсюда вчера?

— Как обычно, в шесть. Что здесь произошло? Скажете вы мне наконец? И позвольте в конце концов сесть. Я не намерена стоять здесь в мокром пальто до вечера.

Фегезак молча кивнул.

На втором этаже было с полдюжины комнат. Во всех имелись большие окна, в некоторых — балконы. Я увидел поваленные штормом деревья, кружащиеся мокрые листья, темноту и вздымающийся вдоль края имения лес. Отопительная система работала на полную мощность, поэтому в комнатах, обставленных дорогой мебелью, было душно.

— Профессор Камплох, должно быть, богатый человек, — сказал я.

Мой брат молчал. Он шагал рядом со мной, с мрачным видом уставившись в пол.

— Должность, занимаемая им в больнице, хорошо оплачивается. Он также руководит процветающей частной клиникой в городе, — пояснил Эйлерс. — Люди приезжают к нему издалека. Знаменитый врач.

— Сколько же ему лет?

— Пятьдесят девять.

«А Лилиан тридцать девять, — подумал я. — Лилиан — любовница почти шестидесятилетнего мужчины».

Кажется, мой брат угадал мои мысли. Он сказал:

— Лилиан всегда стремилась к спокойной жизни, или ты забыл?

Я бросил на него яростный взгляд. Он ответил мне тем же, и наши взгляды скрестились. Он смотрел на меня дикими, жестокими, полными ненависти глазами, но где-то в глубине его темных расширившихся зрачков таились все те же растерянность и страх.

— Разве нет, Ричи? — со злостью спросил Вернер. — Конечно, так.

Мы прошли за Эйлерсом в библиотеку.

В ней стояло большое фортепьяно, это был старинный инструмент немецкой фирмы «Зайлер». Дорогая стереосистема была встроена возле него в книжную полку. Полированные, сделанные из редкого, очень крепкого и красивого розового дерева полки занимали все стены до самого потолка. Как ни странно, но проигрыватель был открыт, на нем лежала пластинка, другая стояла на верхней полке.

Один стенной шкаф был полностью заполнен грампластинками. Сотнями пластинок, стоящих на полках и перемежающихся тонкими латунными табличками-указателями. По-видимому, Камплох собрал все произведения Бетховена, включая одинаковые, но в исполнении разных оркестров, дирижеров и солистов.

Другие стены занимали полки с книгами. Это была впечатляющая коллекция книг на разных языках, а также медицинские труды и работы искусствоведов и музыкальных критиков, касающиеся творчества Бетховена. Портрет композитора в темной дубовой рамке стоял на фортепьяно. Нижняя полка была заполнена массивными партитурами в кожаных обложках.

— Поклонник музыки, — улыбнулся Лансинг. — Да здравствует Бетховен!

На фортепьяно лежал пыльный конверт. Он, вероятно, был от пластинки, находящейся на проигрывателе. Мне понравилась библиотека, в которой стоял приятный запах курительного табака и кожи. Культурный человек этот профессор Камплох.

— Можете посмотреть все, что вас интересует, — сказал Лансинг, наблюдая за мной. Эйлерс следил за моим братом, который неподвижным взглядом смотрел прямо перед собой. — Здесь уже все сфотографировали и сняли отпечатки пальцев.

В углу я заметил старинный журнальный столик орехового дерева с резными ножками в виде львиных голов. На нем стояла лампа с зеленым абажуром, он был ребристый и формой напоминал дыню. Рядом с лампой лежала небольшая раскрытая книга. Подойдя ближе, я узнал ее. Когда-то она была и в нашей домашней библиотеке, причем то же издание. Хорошо помню, что она стояла в шкафу на средней полке слева. Это была поэма Себастьяна Бранта «Корабль дураков» с гениальными иллюстрациями Дюрера. «Корабль дураков» все еще плывет, какая разница, паруса на нем или турбины?..

Я поднял голову и взглянул на брата. Вернер с отсутствующим видом ритмично раскачивался в кресле-качалке, стоящем возле фортепьяно. На фортепьяно стояла большая партитура в потертом кожаном переплете. Я быстро подошел к инструменту. В следующий же момент партитура была раскрыта. Я переворачивал страницы. Это было одно из старейших печатных изданий произведения, которое так любил мой отец, Девятой симфонии Бетховена, выпущенное в 1824 году и посвященное автором Его Величеству королю Пруссия Фридриху Вильгельму Второму. Страницы были тонкими и пожелтевшими. Первая, вторая, третья часть. Третья, которую играли друзья моего отца на его похоронах. В детстве я так любил и боготворил своего отца. Он был самым близким мне человеком, я мог довериться только ему, хотя виделись мы очень редко. Память об отце не угасла и через многие годы. В память о нем я хотел стать музыкантом, что наряду с моим необыкновенным упрямством вызывало ярость моей матери. Мои занятия музыкой длились недолго и в один прекрасный день, насколько мне помнится, закончились навсегда. Но Девятая симфония Бетховена, так любимая отцом, стала и моей любимой музыкой. Я знал ее досконально, и музыкальную партитуру, и вокальную партию четвертой части.

И вот я с наслаждением и трепетом листал эту старую партитуру. Пожелтевшие страницы приятно шелестели. Вот закончилась любимая отцом третья часть, а вместе с ней и мои мимолетные воспоминания.

Дальше следовала часть четвертая. Читая хорал, я вдруг остановился. Слова Шиллера «Все люди станут братьями» были пропущены в хорале.

Детектив, встреченный нами в холле, показал свои записи инспектору. Быстро взглянув, Эйлерс свистнул сквозь зубы и передал блокнот белокурому Лансингу. Тот бегло перелистал несколько страниц, приподнял брови и посмотрел на Эйлерса. Затем он вернул блокнот молодому детективу, тот спрятал его в карман и, тихо спросив что-то у Эйлерса, вышел. Не опуская бровей, Лансинг посмотрел на меня и Вернера, который с сердитым видом продолжал раскачиваться в кресле-качалке. Вытянув губы, шофер начал насвистывать «Марсельезу».

— Вы всегда проводите допросы подобным образом? — язвительно спросил Вернер. — Какова цель этого глупого визита?

— Я уже объяснял вам, — терпеливо ответил Эйлерс. — По-моему, вы могли бы найти здесь что-нибудь, что помогло бы нам. Вы не заметили ничего необычного?

— Нет, — сказал мой брат и отвернулся.

Детектив согласно кивнул, он, видимо, и не ожидал иного ответа.

— А вы? — Эйлерс закурил сигарету.

— В партитуре четвертой части Девятой симфонии, стоящей на фортепьяно, пропущена строка в вокальной партии.

Эйлерс задумчиво посмотрел на меня.

Подойдя к фортепьяно, он полистал партитуру и нашел соответствующее место. Лансинг заглянул тоже. Наконец Эйлерс произнес:

— Действительно. Что-нибудь еще?

Я пожал плечами:

— Если бы я так же страстно был предан музыке, как профессор Камплох, у меня нашлось бы время закрыть проигрыватель и положить пластинку в конверт, прежде чем уйти. Я также поставил бы на место партитуру. А здесь все так…

Лицо Эйлерса просияло.

— Браво, — перебил он меня. — Вот видите? — обратился инспектор к Вернеру. — Ваш брат очень наблюдательный. Он сразу обнаружил кое-что существенное. Кажется, вы в этом не очень заинтересованы. Но вы измените свое мнение.

— Послушайте… — начал было Вернер, но Эйлерс жестом попросил его помолчать.

— Похоже на то, что, прежде чем уйти, Камплох слушал Девятую симфонию, не так ли? — спросил Лансинг.

— Действительно, — сказал я.

— И как будто у него не было времени спрятать пластинки, верно?

— Может, он забыл? — предположил мой брат.

— Вполне вероятно. Меня интересует, почему? — Эйлерс посмотрел вокруг. — Ведь профессор, кажется, любит порядок.

— Откуда мне знать? — Вернер презрительно хмыкнул и, повернувшись спиной к детективу, уставился на книжные полки.

— Хотели бы вы узнать, почему? Мы только что выяснили.

— Выяснили что? — спросил я.

— Почему профессор все оставил так. Он слушал Девятую симфонию днем раньше, чем наступил субботний вечер. Около одиннадцати. Затем ему позвонили по телефону из Мюнхенского университета и попросили немедленно приехать. Камплох должен был читать там лекцию.

— Но ведь он должен был читать ее не прошлым вечером, а в пятницу.

— Второй лектор заболел, и планы изменились. Камплоху пришлось срочно выехать прошлым вечером. Он упаковал вещи, подготовил лекцию и уехал. Он спешил. Вот все и осталось неубранным.

— Откуда вам это известно? — спросил я.

— Домработница только что рассказала нам.

— Ага, вот что вы читали.

— Да, в маленьком блокноте, — сказал Эйлерс. — Мы ведь тоже заметили странный беспорядок. Теперь у нас есть объяснение. Камплох позвонил домработнице воскресным вечером после одиннадцати и сообщил, что уезжает в понедельник утром. Когда она приехала сюда в девять утра, профессора уже не было.

— Почему она не убрала здесь?

— По ее словам, она боялась что-либо трогать.

— Ну, а Лилиан, точнее, фрау Ломбард? — спросил мой брат.

— Она вернулась лишь прошлым вечером.

— Вернулась?

— Из Тенерифа.

— Тенерифа? — выпалил я в изумлении.

— Да. У Камплоха там есть дом. Вам об этом, конечно, неизвестно.

— Нет.

— А вам?

У моего брата вновь затряслись губы.

— Ну!

— Я знал о доме, но мне было неизвестно, что фрау Ломбард находилась там.

— Она жила там последние три недели, — объяснил Лансинг. — И возвратилась оттуда около семи, сразу позвонив домработнице. Фрау Ломбард сообщила ей о своем приезде и об отсутствии профессора, что ее удивило.

— Удивило?

— Сегодня у Камплоха день рождения, ему исполняется пятьдесят девять. Планировалось, что фрау Ломбард останется в Тенерифе, а Камплох прилетит туда, чтобы провести с ней выходные. Несмотря на его отвращение к полетам, он все-таки воспользовался бы самолетом, из-за большого расстояния.

— Домработница сказала, что фрау собиралась вернуться после Нового года.

— Но она вернулась раньше. По словам домработницы, фрау Ломбард попросила ее не беспокоиться и сказала, что сама приготовит себе поесть, что она и сделала, судя по невымытым тарелкам на кухне. В доме было достаточно еды, — объяснил Эйлерс.

Он прошел в угол библиотеки и открыл дверь, встроенную среди полок. Свет, проникнув в бар, упал на рюмки, бокалы для приготовления коктейля, бутылки, стоящие на стеклянных полках. На верхней полке находились в основном крепкие напитки и несколько ликеров.

— Здесь есть также прекрасный винный погреб, — сказал Лансинг.

— Вина собраны со всей Европы, причем лучшие. Видите, две средние полки и вся нижняя заполнены винными бутылками. — К моему удивлению, Эйлерс оказался настоящим знатоком в области виноделия. — Вон портвейны 20- и 30-летней выдержки, те, что стоят слева в темных бутылках, а дальше три бутылки еще старше — 1907 и 1911 годов. На этой же полке мадера, тоже с десяток разных бутылок. На нижней полке — монастырский кагор, видите, в бутылках такой странной формы, это старинные бутылки из темно-красного стекла. Вон там, у стенки бара, одна покоится в плетеной корзинке, с нее даже не сняли паутину, видимо, совсем недавно доставлена из погреба. А что у нас тут, пониже? — Эйлерс наклонился и стал внимательно рассматривать нижнюю полку бара. — Так, черный мускат, розовый мускат. — Эйлерс взял бутылку и опять внимательно изучил этикетку и пробку, затем рассмотрел содержимое на свет. — Дальше я вижу венгерский токай и шампанское — две бутылки «Мадам Клико». Доктор серьезно подготовился к своему дню рождения, — выпрямляясь, произнес инспектор. — Настоящая коллекция. — Он пристально взглянул на моего брата. — Даже «арманьяк».

— Ну и? — спросил Вернер.

Инспектор вынул из бара бутылку с остатками вина.

— В особенности старый «арманьяк», — сказал он, глядя на черную позолоченную этикетку, — 1875 год. Сделано в Гасконии, как здесь написано. Немецкий импортер — «Федерсон», Бремен. Вы также живете в Бремене, герр Марк, не так ли?

— Да. Ну и что? — со злостью спросил Вернер. Голос Эйлерса прозвучал подчеркнуто вежливо:

— Вы когда-нибудь слышали о такой фирме — «Федерсон»?

— Нет! Никогда! — выкрикнул мой брат.

— Да. Я так и думал, — спокойно заметил инспектор, поставив бутылку на место. — Теперь осмотрим комнаты фрау Ломбард.

Комнаты Лилиан на третьем этаже были почти такими же, как и на втором, за исключением мебели. Они были выполнены в современном стиле, с преобладанием черного и белого цветов: белые ковры, черные обои. После антикварной обстановки той части дома, которая принадлежала доктору Камплоху, жилище Лилиан производило поразительное впечатление. Во всем ощущалась женская рука, хотя царил некоторый беспорядок. Вокруг лежали журналы, газеты, одежда, туфли. Еще чувствовался запах духов Лилиан. Этот до боли знакомый запах воскресил в моей памяти картины тех чудесных лет. Тогда мы знали, что такое счастье, радость, надежда.

— Профессор никогда не был женат? — спросил я, когда мы обходили комнаты. Полицейские деловито фотографировали, снимали отпечатки пальцев, обыскивали шкафы, не обращая на нас никакого внимания. Темнели окна, залитые дождем. В каждой комнате был включен свет.

— Его жена умерла много лет назад. — Казалось, голос инспектора доносился издалека.

Мы находились в туалетной комнате Лилиан. В одном месте валялись ее туфли, в другом — чулок. На туалетном столике возле зеркала горкой лежало содержимое ее сумочки. Серая кожаная сумочка была небрежно брошена тут же, среди баночек с кремами и маникюрных ножниц. На спинке кресла белел атласный халат, казалось, еще хранивший очертания ее тела. Мне стало не по себе.

— Смотрите, — сказал инспектор. — Вот гнездо телефонного коммутатора. Судя по отпечатку на войлоке, оно, мне кажется, должно было бы быть возле окна. Но мы нашли его в спальне. Пройдите, пожалуйста, со мной. — Он уже шел вперед.

В спальне Лилиан был полный беспорядок. Смятая и испачканная постель, перевернутые стулья, разбросанное по полу содержимое ящиков стола; ночные рубашки, фартук, тапочки были рассеяны по комнате.

Инспектор извинился:

— Наши люди и санитары из «скорой помощи»… Мне очень жаль.

Я уставился на испачканную постель. Всего несколько часов назад в ней лежала, задыхаясь и стеная, Лилиан, она звонила мне, опасаясь за свою жизнь. Белый телефон стоял возле кровати.

— Непонятно также, — сказал Эйлерс, заметив, что я смотрю на постель, — почему телефон здесь, а не в соседней комнате?

Ему ответил мой брат:

— А почему бы ему не быть здесь? Вот для него розетка. Несомненно, фрау Ломбард часто пользовалась телефоном в спальне. Иначе зачем ей было ставить розетку?

— Верно. Тогда бы она не устанавливала его в спальне. Она либо хотела позвонить отсюда, либо ждала звонка, потому и перенесла телефон, не так ли? А от кого она могла ждать звонка? В любом случае мы полагаем, что она перенесла телефон перед тем, как ей стало плохо. Для чего?

— Не знаю, — сказал Вернер.

— Скверно, — произнес Эйлерс. Я вновь почувствовал, что он собирается спровоцировать Вернера. И у него получилось.

— Что значит «скверно»? — ощетинился Вернер.

— Я думал, у вас есть какая-то мысль насчет этого.

— Почему у меня? Почему не у моего брата?

— Ваш брат сказал, что не разговаривал с фрау Ломбард несколько месяцев. Вы же, напротив, упомянули о том, что иногда говорили с ней по телефону. Кажется естественным предположить, что, возможно, вы намеревались позвонить или уже звонили ей.

— Я не потерплю подобные намеки! Я не звонил и не собирался звонить ей!

— …а может, фрау Ломбард звонила или собиралась позвонить вам?

— Нет!

— Почему ты кричишь? — спросил я брата. Кажется, Вернер не услышал мой вопрос. Он был слишком взволнован.

— Странно также и то, что она не позвонила вам, — сказал Лансинг.

— Почему?

— Вы живете намного ближе к ней, чем ваш брат, и все еще контактировали с ней. Но она позвонила вашему брату. Вы можете объяснить это?

Мой брат был вне себя от ярости.

— Она не позвонила ни в полицию, ни в больницу, ни доктору. Вы можете объяснить этот факт? — вопросом на вопрос ответил Вернер и яростно взглянул на Эйлерса.

Эйлерс с улыбкой покачал головой.

— Тогда мы будем вынуждены предположить, что фрау Ломбард была охвачена паникой и действовала неразумно.

— Несмотря на это, она успела вынуть из медальона фотографию, прочесть и набрать телефонные номера, написанные на ее обороте.

В этот момент я увидел фотографию в серебряной рамке, стоящую на туалетном столике. На ней, несомненно, был тот же мужчина, что и на фотографии из медальона, только лет на 25 моложе. Я подошел ближе.

— Это Камплох? — спросил я.

— Да. Судя по всему, фотография военных лет.

Узкое лицо, высокий и широкий лоб. Он смотрел, улыбаясь, прямо в камеру. Однако светлые глаза оставались серьезными.

«Совсем как у Мински», — подумал я.

Но выражение глаз молодого профессора было иным. Гладко выбритое молодое лицо, светлые брови, густые светлые волосы и тот же широкий шрам от скользящего пулевого ранения на левой щеке, протянувшийся от подбородка до скулы.

У нижнего угла фотографии помещалась краткая шутливая надпись:

«МОЕЙ ЛИЛИАН, С ЛЮБОВЬЮ И ОГРОМНЫМ СОЖАЛЕНИЕМ О НАВСЕГДА УШЕДШЕМ ВРЕМЕНИ.

Клеменс.»

Я не мог отвести глаз от фотокарточки. Увидев это лицо в первый раз в миниатюре, я был слишком смущен и нервно возбужден, чтобы спросить о том, кто на ней, хотя даже тогда мне показалось, что я где-то встречал этого мужчину. Теперь это чувство усилилось. Я его уже видел! Но где? Когда? Мне не просто казалось, теперь я был абсолютно уверен, что знаю это лицо давно и видел его неоднократно. И хотя на фотографии из медальона и на фотографии, стоящей передо мной, был один и тот же человек, мне было знакомо лицо именно молодого мужчины, то, что сейчас смотрело на меня с фотографии в серебряной рамке. Откуда я знаю его? Эти светлые глаза и особенно этот широкий шрам…

— Вы еще не рассказали нам, как фрау Ломбард… как все это произошло с ней, — послышался голос моего брата. Я оторвал взгляд от фотографии.

— Еще одна загадка, — сказал инспектор. — Профессор всегда заказывал «арманьяк» у «Федерсон» из Бремена. И неизменно два ящика по двенадцать бутылок в каждом.

— Откуда вы знаете?

— Их привезли железнодорожным экспрессом. Вчера около восьми вечера доставила местная фирма. Мы проверили. Их отнесли в подвал. Фрау Ломбард подписала квитанцию. Когда мы обнаружили эти ящики, одной бутылки не было. Вероятно, фрау Ломбард взяла ее с собой наверх. Она выпила бокал вина, возможно, после еды.

— Ей всегда нравился «арманьяк», — внезапно вспомнил я.

— Вы, с вашей сообразительностью, оказались очень полезны, — сказал Эйлерс. — Продолжайте в том же духе. Ваша наблюдательность поразительна.

— И вновь ваш брат, — продолжал провоцировать Вернера Лансинг, — а не вы. К сожалению.

— Как мы видели, в бутылке «арманьяка», которая стоит в библиотеке, вина осталось чуть-чуть, на самом дне. Таким образом, фрау Ломбард открыла новую. И как раз к привезенному «арманьяку» был подмешан яд, — сказал инспектор.

В течение этого разговора я забыл о шторме, бушующем за окном. И теперь мне стали слышны яростные удары дождя о стекло, а в промежутках между ними свист ветра, скрип старых намокших деревьев, приглушенные сигналы автомобилей и снова дребезжание оконных стекол под ударами мокрого штормового ветра.

— Диэтиламид фосфорной кислоты, — чуть помедлив, продолжил инспектор, — в мелкокристаллическом состоянии был растворен во всех двадцати четырех бутылках. Огромное количество. Концентрация яда оказалась очень высокой. Если бы фрау Ломбард выпила больше «арманьяка», спасти ее было бы невозможно. Мы связались с «Федерсон» в Бремене. Похоже, что фирма не присылала этот груз.

— Вы только что сказали… — начал мой брат.

— Я лишь сказал, что профессор всегда получал вино через «Федерсон». Но я не говорил, что они прислали эти последние два ящика. Вы, должно быть, неправильно меня поняли, герр Марк.

Инспектор внимательно оглядел Вернера.

— Но тогда кто… — начал брат.

— Вы подозреваете кого-либо?

Вернер и я отрицательно покачали головами.

— Каким образом? Мы даже не знаем профессора. По крайней мере я не знаю, — добавил я.

— Я тоже, — сказал мой брат.

— Аромат «арманьяка» частично скрывает запах и вкус яда, — сообщил инспектор. — Этот яд дает о себе знать через два-три часа после приема. Он довольно медленно всасывается желудком и поступает в кровь. Согласно заключению нашего эксперта, она, должно быть, выпила это вино между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи.

— Наверное, так и есть. Она звонила мне около трех ночи.

Эйлерс прервал меня:

— Стойте! Когда фрау Ломбард проснулась, она уже страдала от симптомов отравления…

— Минуточку! — вмешался я в его рассуждения.

— Да? — Эйлерс с любопытством посмотрел на меня.

Я вновь взглянул на фотографию, стоящую на туалетном столике. Где же я видел этого мужчину? Еще чуть-чуть, и я вспомню. Сейчас… Нет. Не помню. Это становилось настоящей пыткой. Я медленно произнес:

— Фрау Ломбард выпила отравленный «арманьяк». Но…

— Да? — мягко сказал Эйлерс. — Продолжайте…

…Эта фотография. Этот мужчина. Я в самом деле знал его… Но, в сущности, ведь не предполагалось, что Лилиан будет здесь! Считали, что она находится в Тенерифе! Я поднял взгляд. Все смотрели на меня.

— Она вернулась неожиданно… а профессор Камплох внезапно вынужден был уехать в Мюнхен… Таким образом, если убийца собирался…

— Да? — подстегнул меня Эйлерс. — Ну и? Продолжайте!

— …Значит, кто-то хотел убить профессора, а не фрау Ломбард!

Лицо Вернена стало мертвенно-бледным. Он опустился на стул.

— Нам было интересно, как скоро вы придете к этому заключению, — сказал Лансинг. — И кто сделает это первым, вы или ваш брат. Ваша дедукция оказалась безупречной.

Зазвонил телефон. Трубку поднял Эйлерс.

— Да, — сказал он, — да, он здесь… — Эйлерс замолчал, слушая.

Мой брат, отвернувшись, уставился в пол. Лансинг и Эйлерс также повернулись ко мне спиной. Я в глубоком недоумении вновь посмотрел на фотографию молодого Камплоха. Кто же это? Кто этот человек? И вдруг я понял: когда я видел этого мужчину, его фамилия была не Камплох! Нет, я не был знаком с этим человеком, никогда с ним не встречался. Но я неоднократно видел это лицо и знал его имя. Его звали… звали…

Нет. Я не мог вспомнить.

Мои следующие действия были безрассудными. Я вел себя, как будто был под гипнозом. Я даже не смог бы объяснить, почему я так поступил.

В зеркале туалетного столика я мог видеть, что трое человек позади меня все еще стояли спиной ко мне. Я взял фотографию.

В следующее мгновение открылась дверь, и вошел Фегезак, инспектор с бычьей шеей. Я видел в зеркале, как он наблюдает за мной; он заметил, что я быстро спрятал фотографию в карман пальто. Его глаза превратились в щелки. Конец, подумал я. Мне показалось, я вижу, как его толстые губы скривила усмешка. Обернувшись, я встретился с ним взглядом. Ухмылка исчезла. Он быстро посмотрел на Эйлерса, который только что положил телефонную трубку. Фегезак спросил низким голосом:

— Больница?

— Да, — ответил Эйлерс.

— Я просил Хесса позвонить сюда. Вначале он позвонил в холл.

— Хесс? Больница? — Мое сердце сильно забилось. — В чем дело? Лилиан?

— Она хочет поговорить с вами, немедленно.

— Она… Она… — Я весь покрылся холодным потом. Сердце забилось, затем на мгновение остановилось, оборвалось и укатилось куда-то вниз.

Лицо инспектора выражало понимание и сочувствие. Заметив мое состояние, Эйлерс поспешно произнес:

— Нет! Ей лучше. Большое потрясение. Спрашивает, приехали вы или нет. И хочет немедленно встретиться с вами.

— Но это невозможно, чтобы она уже… — начал Вернер, но тут же осекся на полуслове и замолчал. Посмотрев на него, я поймал себя на том, что мои глаза сузились точно так же, как у инспектора Фегезака. «Ты живешь в Бремене, — подумал я. — Там, откуда привезли „арманьяк“. Отравленный „арманьяк“. К тому же ты время от времени говорил с Лилиан. Да и поведение твое необычно».

— Хесс считает, что, ввиду ее крайнего возбуждения, вашему брату следует встретиться с ней. Он берет ответственность на себя. У нее здоровое сердце. Фрау Ломбард успокоится, как только увидит вашего брата, — пояснил Эйлерс.

— Неужели вам необходимо воспрепятствовать этой встрече? — спросил Лансинг Вернера.

— Я не возражаю, наоборот… — смущенно передернул плечами Вернер.

— А мне кажется, ваше согласие должно быть доказано, — грубо сказал Эйлерс.

— Что это значит?

— Я объясню вам. Вы должны поехать с нами.

— В больницу?

— Да. Мы поговорим там. Только трое из нас, — сказал Эйлерс. Лансинг направился к двери. Он посмотрел на туалетный столик, быстро взглянул на меня и затем на Эйлерса. Инспектор, проходя мимо столика, тоже заметил исчезновение фотографии. Они коротко переглянулись с понимающим видом, как ранее поступил и Фегезак. Я был повергнут в замешательство.

— Идемте, — обратился Эйлерс ко мне.

Казалось, фотография жгла мой карман. У выхода я обернулся. Фегезак остался в комнате. Он вновь улыбался, его глаза превратились в щелки.

Несмотря на то, что на мне было пальто, я почувствовал холод.

Она лежала на кровати. Ее лицо стало восковым, иссиня-черные волосы были взъерошены и влажны, щеки впали, чувственные губы приобрели лиловый оттенок, глаза были закрыты и окружены серыми тенями. Дышала она неслышно, но время от времени из груди вырывался странный булькающий хрип, и тогда ее желтовато-серое лицо искажала гримаса боли: такой я увидел Лилиан Ломбард, одну из прекраснейших женщин, каких я когда-либо встречал в своей жизни. Она лежала под капельницей, за задвинутыми портьерами; прикрытая лампа тускло освещала помещение.

— Лилиан, — начал я, затаив дыхание, как только вошел с доктором Хессом в палату. Он сразу приложил палец к губам, показывая на молодого врача и сиделку, стоявших у кровати. Они вышли, а доктор Хесс остался. Его лысина приобрела зеленый оттенок в тусклом освещении комнаты. В палате стоял смешанный запах лекарств и слабый запах чеснока.

Придвинув к кровати стул, я осторожно опустился на него и склонился над Лилиан, шепча ее имя.

Бескровные губы обнажили в улыбке прекрасные зубы. Она тихо, прерывисто пробормотала:

— Я рада… что ты пришел…

Она узнала меня, хочет меня видеть, я нужен ей! Я был несказанно рад слышать ее голос, хотя он изменился до неузнаваемости: был очень слабым и хриплым. Лилиан с огромным трудом произносила отдельные слова. Я положил ладонь на ее руку, которая была тонкой, нежной и очень холодной.

— Наконец ты пришел.

— Да.

— Ты… ты…

— Помолчи, отдохни. Тебе еще трудно говорить. Я все пойму без слов, все прочту в твоих глазах, — шептал я, гладя ее мягкие волосы.

Доктор Хесс подошел так близко, что его белый халат касался меня. Я с негодованием посмотрел на него. Он ответил мне ничего не выражающим взглядом и остался на месте.

— Ричи…

— Да?

— Я… я должна… сказать тебе… — Ее голова пошевелилась. Иссиня-черные волосы были влажны от пота. Лилиан попыталась открыть глаза, но тут же закрыла их со стоном.

— Не открывай глаза, — поспешно сказал я.

О, глаза Лилиан!

Они были такими же черными, как и ее волосы. Я ни у кого больше не встречал таких больших, прекрасных глаз. Я был без ума от этих любимых, завораживающих глаз. Завораживающих, поскольку я не смог их забыть до сих пор и знаю, что не забуду никогда.

— Мы… не… одни?

— С нами доктор Хесс.

— Попроси его… выйти.

Хесс не шевельнулся.

— Вы что, не слышали? — тихо спросил я его.

Он холодно ответил:

— Я не могу сделать этого, фрау Ломбард все еще в критическом состоянии.

— Вот почему вы уговаривали меня встретиться с ней, да? Вот почему вы сказали инспектору, что в этом нет никакого риска?

— Я ответственен…

Когда я встал, мое пальто распахнулось, и Хесс успел заметить серебряную рамку, выступающую из внутреннего кармана, рамку с фотографией Камплоха, выкраденной мною. Он наверняка увидел ее. Бросив взгляд вниз, я тоже заметил фотографию. Хесс даже не моргнул. Наши лица были очень близко друг от друга.

— Убирайтесь!

— Минуточку!

— Я хочу, чтобы вы убрались отсюда! — яростно прошипел я.

— Я врач! Если кому-нибудь и следует убраться отсюда, так это вам!

— Ах, вот оно что! Инспектор Эйлерс и мой брат дожидаются в вашем кабинете. Если вы выведете меня отсюда, я расскажу им о телефонном разговоре, подслушанном мною. — Я расслышал очень мало, но ему это было неизвестно. Хесс побледнел. В его взгляде мелькнула растерянность, даже паника. Стараясь скрыть свое замешательство, он хотел прикрикнуть на меня, но из груди его вырвался истерический визг:

— Телефонный разговор? О чем вы говорите?

— Только не надо притворяться, — сказал я.

— Да вы сошли с ума!

— Возможно. Интересно, какова будет реакция инспектора.

— Вы наговариваете на меня.

— Вы грязный лжец! — выкрикнул я.

«Если Хесс не вышвырнет меня отсюда после этого, значит, он глубоко замешан в этом деле», — подумал я.

Он не пошевелился.

— Пять минут. Через пять минут вы должны…

— Вон! — произнес я, почти успокоившись.

Он быстро вышел.

Я снова сел. Серебряная рамка вдавилась мне в грудь. Я взял правую руку Лилиан.

— Теперь мы одни, — сказал я. — Что с твоими глазами?

— Они болят. Я не могу открыть их. — Когда она заговорила, запах чеснока усилился. — Ричи…

— Да?

— Я… я плохая… я нехорошая… я ничего не стою… шлюха… Но я… — Ее слова прервал кашель, явно приносящий ей боль. Дыхание Лилиан было неровным. Она замолчала. Ее глаза виновато и умоляюще смотрели на меня. Я приложил палец к ее пересохшим синим губам, давая понять, что ей нужно молчать. Лилиан опустила веки и, казалось, задремала. Но вскоре она продолжила: — Я не могу говорить об этом… это звучит так смешно после всего, что случилось…

— Скажи мне!

— Я… — Она подыскивала слова. — Женщина, не имеет значения, со сколькими мужчинами она жила, многими или нет… всегда есть один мужчина… один, кого она любит по-настоящему… по которому она тоскует. Она не может вынести… если он уйдет от нее… к другой женщине.

«Бесстыдство женщины легкого поведения», — подумал я. Но, с другой стороны, правда. Я вел себя как дурак. Следовало бы отпустить ее руку и убраться от нее по возможности подальше. Но я остался. Я был счастлив, я сошел с ума. Я был влюблен.

— Ты звонила мне, — сказал я. — Мне…

— Ты все, что осталось у меня. Он хотел убить меня, Ричи…

Я вздрогнул. Если мой брат…

— …потому что я сказала, что ухожу от него…

Стены вокруг меня начали вращаться.

— Ты кому-нибудь говорила это?

Она прошептала:

— Наклонись ближе… надо быть осторожными… Клеменс… я боюсь…

— Камплоха?

Она, с трудом сглотнув слюну, кивнула.

— Я боюсь, я в ужасе… яд… он попытается снова… Он очень проницателен… он убьет меня… так он сказал мне…

— Камплох угрожал тебе?

— Не раз.

— И когда последний раз?

— В прошлую пятницу… он позвонил… я была в Тенерифе… Он сказал, ему известно, что у меня там любовник… Это неправда, Ричи, неправда, клянусь!

— Успокойся. Ты не должна волноваться. Продолжай.

— Он потребовал, чтобы я вернулась, и немедленно. В противном случае он пообещал приехать и прикончить меня… Поэтому я сразу вернулась.

— Почему ты так боишься его?

— У него зловещий вид. Ему что-то известно. Его боятся так много людей — политики, полицейские, его доктора; очень многие. Он… он мог убить меня в этом городе, и ему бы это сошло с рук. Он обладает властью… — На лбу Лилиан блестели капельки пота. Она задыхалась. Я оставался неподвижен.

— Лилиан, ты понимаешь, что ты говоришь? Ты не фантазируешь?

— Я… это я во всем виновата… я вернулась, потому что больше не могла переносить страх. Я собиралась забрать свои вещи и уйти от него, несмотря на риск быть убитой. Когда я приехала, его не было. Представь себе, какое я испытала облегчение.

— Но ведь домработница сказала…

— Конечно, я солгала ей.

— То есть у него нет сегодня дня рождения?

— Есть. Он оставил мне записку… о том, что позвонит после лекции… так как у него день рождения. Я собиралась сказать ему, что меня не будет, когда он вернется.

— Вот почему телефон стоял возле кровати.

— Да. Но он не позвонил… а может, я не слышала. Я очень волновалась, поэтому приняла снотворное.

— Куда ты собиралась поехать?

— К тебе.

— Во Франкфурт?

— Я… я не знала, что делать. Наверное, я поехала бы к тебе, Ричи. Скажи, ты бы не прогнал меня?

— А как насчет Вернера? — вместо ответа спросил я. Она открыла свои огромные глаза: зрачки были величиной с булавочное острие, веки дрожали, но она не закрывала их, несмотря на боль.

— Вернер… Он упорно стремился встретиться со мной последние несколько месяцев.

— Он хотел, чтобы ты вернулась к нему?

— Да, но я не хочу… Он говорит, что все еще любит меня, но я ему не верю — у него есть причины, чтобы сделать мне больно. Я говорю правду, Ричи. Верь мне!

— Кто говорит, что я не верю? Закрой глаза.

Она со вздохом опустила веки.

— Тот, кто обманывал так много, как я… лгал бы более изощренно.

— Я верю тебе, — сказал я. Действительно, я верил в те минуты. Это случалось со мной всегда. Сомнения, недоверие приходили позже, всегда позже. Слишком поздно.

— Почему ты считаешь, что Вернер искал встречи с тобой?

— Из-за Клеменса. Я уже говорила тебе, он внушает страх. Он… он сам дьявол — он шантажирует, запугивает, мучает людей.

— Как?

— Ему что-то известно…

— Что?

Она покачала головой:

— Не знаю.

— Он знает это что-то и о Вернере?

— Нет, наоборот, Вернеру что-то известно о нем.

— Что?

— Он не хочет мне говорить, но я подсознательно чувствую. Мне кажется, между ними происходит невидимая борьба, и я помимо своей воли участвую в ней. Я не вынесу этого больше, Ричи… Я знаю, о чем ты думаешь.

— О чем?

— Как я могла… с человеком намного старше.

— Я думал не об этом. — Я солгал. Именно об этом.

— Мне… мне надоела жизнь, когда я повстречалась с ним. Я не решилась вновь обратиться к тебе за помощью. У меня не было средств к существованию, я устала от всего этого. Сойдясь с ним, я беспокоилась лишь о том, что придется жить с ним, как проститутке, жалкой проститутке.

— Прекрати! — громко воскликнул я, напугав ее. — Итак, он в течение нескольких месяцев угрожал тебе.

— Многие месяцы. Я жила все это время в животном страхе… Я убежала в Тенериф… но даже там я не избавилась от его ревности, угроз и своего страха, который пронизал меня всю, проник в каждую клетку. Он не отпускает меня даже ночью. Ричи, если бы ты знал, какие сны мне снятся в последнее время. Я не очень ценю свою жизнь, она достаточно жестоко обошлась со мной, и смерть часто казалась мне привлекательней, чем ничтожное существование. Она меня больше не пугает. Но Камплоха я боюсь, Ричи… В Тенерифе я была одна, но ни на минуту не забывала о нем, а когда вернулась, его здесь не было, какое облегчение, но этот «арманьяк», мне так нравится «арманьяк»…

— Я знаю.

— Наверняка он все тщательно спланировал, да?

— Не настолько — ведь ты жива.

Вдруг она схватила мою руку, ее ногти впились мне в кожу.

— Я еще жива. Но что он сделает, когда вернется? Теперь, когда не удалась первая попытка…

Все было как в кошмарном сне. Мне следовало рассеять опасения Лилиан. Здесь она в безопасности. Но в полной ли? Я должен поговорить с Эйлерсом. Полиция должна взять на себя охрану Лилиан. Но можно ли доверять полиции, если верить словам Лилиан? И вообще: кому здесь можно довериться? В этом городе, где, очевидно, многое скрыто, многое, что известно Камплоху.

— А где Вернер?

— Он тоже здесь, — ответил я. — И в затруднительном положении.

— Почему?

— Полиция подозревает его… — Мне следовало бы попридержать язык. Но было уже поздно. Лилиан широко раскрыла глаза.

— Они думают, что он пытался убить меня? О Господи! — Она задыхалась.

— Нет! Пожалуйста! Успокойся! Я уверен, у него алиби. Когда вернется Камплох, все выяснится. Мы докопаемся до правды. А пока я здесь…

— Ты… ты не бросишь меня?

— Нет, Лилиан, нет. Пожалуйста, успокойся.

— Поклянись, что ты не бросишь меня.

— Клянусь, — сказал я. Мне вдруг вспомнились предубеждения Ванессы, опасения Мински, двадцать лет моего знакомства с Лилиан, которые принесли мне так много горя. А сейчас она взяла мою руку и положила себе на грудь. Я забыл обо всем, все другое исчезло.

— Я… Ричи… я всегда любила только тебя, одного тебя. Ты веришь мне?

— Да, — хрипло произнес я.

Она зашептала:

— Я хочу остаться с тобой, навсегда. Ты еще хочешь меня, несмотря ни на что?

Я чувствовал тепло в груди. Я подумал: «Ты лжешь, обманываешь, играешь свою роль, используешь меня, делаешь из меня посмешище, заставляешь меня отчаяться, но это не имеет сейчас никакого значения».

— Да, — ответил я.

— Все, чего я хочу, — быть с тобой… я боюсь людей. Они испорчены, и они могут сделать больно. Но не ты, Ричи, ты все еще любишь меня, скажи?

А иначе зачем бы я примчался сюда, как только она позвонила? Зачем бы я сейчас сидел здесь? А она? Может, она не любит меня? Но почему я не должен верить ей?

— Ричи… ты все еще… любишь меня?

— Да, — ответил я.

Торжествующая улыбка осветила ее осунувшееся лицо.

— Мы будем вместе, — сказал я. — Мы уедем далеко отсюда. — Я говорил искренне. Швейцария. Безопасность. Мир. Счастье.

— Поцелуй меня, — прошептала она.

Я коснулся ее губ своими.

— Все будет хорошо, — сказал я, выпрямляясь.

— Да, Ричи, да…

Позади меня открылась дверь.

— Сожалею, но ваше время истекло, — послышался голос доктора Хесса.

Я поцеловал холодную руку Лилиан.

— Я буду рядом. Я вернусь. Теперь, — я повысил голос, — теперь я позабочусь о твоей безопасности. Не волнуйся.

— Я постараюсь, — прошептала она.

Ее веки дрожали, лицо исказила гримаса боли. Я нежно провел рукой по ее лбу, холодному и мокрому от пота. Обернувшись, я увидел в дверях силуэт доктора Хесса на фоне ярко освещенного коридора.

— Ну? Вы уходите или мне позвать кого-нибудь, чтобы вас вывели? — прорычал доктор.

— Вывести меня? — взглянув еще раз на Лилиан, оставшуюся неподвижной, я направился к Хессу. И тут я заметил санитара в белом халате и выцветших голубых брюках, стоявшего возле доктора. Это был огромный мужчина с широким сломанным носом, толстыми губами, черными вьющимися волосами и громадными сильными руками. Его лицо, словно вытесанное неумелой рукой из цельной глыбы гранита, было лишено человеческого выражения и казалось абсолютно бесстрастным, почти безжизненным. Портрет завершали узкий низкий лоб, который имел редкое строение — был вогнут внутрь черепа, и серые глаза, подобные оловянным пуговицам.

Каменный истукан, стоящий за спиной доктора, бросил в мою сторону тяжелый взгляд и свирепо ухмыльнулся.

Я бегло осмотрел коридор. Он оказался пуст. Напротив палаты Лилиан находилась открытая дверь служебного лифта. Все произошло так быстро, что я даже не успел вскрикнуть. Санитар сгреб меня и, несмотря на то, что я довольно высок и тяжел, с легкостью затолкнул меня в лифт. Хесс, последовав за нами, нажал кнопку, и лифт начал опускаться.

— Руки, — сказал Хесс.

Гигант вывернул мне руки за спину и потянул их вверх. Я застонал от боли.

— Малейшее движение, и я переломаю вам кости, — сказал он, хихикнув.

Хесс чуть было не запустил руку в мой карман, когда увидел в нем фотографию, выкраденную мной. Вдруг я заметил, что в другой руке он держит шприц. Инстинктивно подняв колено, я ударил его в пах. Он закричал, откинувшись к стене лифта. Санитар что было силы заломил мне руки. От мучительной боли у меня на глазах выступили слезы.

Превозмогая боль, Хесс со шприцем в руках приблизился ко мне. Он явно опасался меня, но в тот момент я тоже боялся его. А еще больше я боялся его шприца.

— Еще мгновение, и эта игла будет в вашей руке. — Выпуклые глаза Хесса за мощными линзами очков приобрели сумасшедшее выражение, когда он потянул серебряную рамку из кармана моего пальто. Внезапно побледнев, он раскрыл рот, судорожно ловя им воздух.

— Что-то не так? — спросил его помощник, продолжая сжимать меня мертвой хваткой.

Хесс ткнул ему рамку. Фотографии человека, известного теперь под именем Камплох, в ней не было. Может, я и наивный, но глупым меня не назовешь.

Лифт внезапно остановился.

— Выходи! — приказал Хесс.

Его помощник вытолкнул меня в ярко освещенное подвальное помещение, выложенное белым кафелем. Воздух был пропитан неприятным запахом дезинфицирующих средств. Я увидел вокруг необычайно много водопроводных кранов, стену с закрытыми металлическими дверями, рефрижераторные трубы, покрытые белым инеем. При взгляде на изогнутые мраморные плиты с водостоками я сразу понял, где мы находимся.

Мощный санитар стянул с меня пальто и перебросил Хессу, который быстро обыскал его. Наглец грубо толкнул меня на пол, навалившись сверху. Хесс отшвырнул мое пальто в сторону и, присев на корточки, начал старательно обыскивать меня. Я сопротивлялся. Мне удалось ударить Хесса ногой, а затем схватить за шею. У него пошла из носа кровь, капли которой падали на мои рубашку и пиджак. Я начал задыхаться от испаряющегося с влажного пола дезодоратора.

— Где фотография? — спросил Хесс.

Я промолчал.

— Ну ладно! — пригрозил он.

Его помощник, осклабившись, отвел назад руку и ударил меня в живот. Толстые губы громилы скривились в усмешке, обнажив крепкие белые зубы совсем близко от моего лица, и тут я вспомнил, где уже видел молодого Камплоха, и неоднократно. На фотографии, принадлежавшей моему другу Гомеру Барлоу. Он с давних пор занимался фотоделом. То же молодое безусое лицо, пристальный взгляд светлых глаз и этот примечательный шрам через всю щеку. На фотографии из медальона Лилиан пожилой профессор носил усы. Камплох отрастил их позже, в зрелом возрасте. И, очевидно, по немаловажной причине.

— Где фотография, ублюдок? — прошипел помощник.

Я продолжал молчать; он ударил меня вновь, и, теряя сознание, я вспомнил о Барлоу, который пел в Берлинской опере. Риголетто, Яго, Папагено: его первые три роли принесли ему широкую известность.

У Гомера Барлоу было счастливое детство. Он был счастлив на протяжении первых трех лет своей жизни. Гомер родился в Бирмингеме, штат Алабама, в семье бедных, но нежных и благочестивых родителей.

Когда ему было шесть лет, во время воскресной службы в переполненной людьми церкви, где отец Гомера работал сторожем, взорвалась бомба. Погибло тридцать шесть негров, среди них одиннадцать детей; восемьдесят семь негров получили серьезные ранения. Взрывом убило священника и родителей Гомера. Гомера не взяли в этот день в церковь, поскольку он был болен.

Расследование показало, что бомба была установлена ку-клукс-кланом. Гомера поместили в государственный приют для сирот. Прошли годы, и он превратился в высокого, здорового, сильного юношу. Он обладал трудолюбием, благородством, был вежлив и благочестив. У Гомера был прекрасный голос, и он любил петь.

Его с любовью называли Крошкой (несмотря на рост шесть футов четыре дюйма), и эта кличка закрепилась за ним.

— Он без сознания, — услышал я чей-то голос.

Меня тошнило, голова раскалывалась от боли. Я осторожно открыл глаза. Мутная пелена стояла передо мной. Мне казалось, что я плаваю в каком-то тяжелом и вязком молочном тумане, он забирался мне в горло, и легкие, тесня грудь и мешая дышать. На самом деле это Хесс и санитар, чьи силуэты я стал различать в мутной пелене, навалились на меня всей тяжестью своих тел, а пары́ дезинфицирующего средства вызвали у меня помутнение рассудка. Я по-прежнему лежал на полу морга. Грубое животное держало меня за руки; Хесс сидел на моих ногах. Кровь на его шее блестела в резком, ярком свете помещения.

— Фотография, — сказал Хесс. — Где она?

Я молчал.

— Ну хорошо. Мы не можем торчать здесь всю жизнь, — сказал доктор. — Если ты надеешься на чью-то помощь, забудь об этом. Никто не услышит твоих криков и не придет тебе на помощь, ни инспектор, ни твой братец. — Хесс криво ухмыльнулся. — Никто не найдет тебя здесь, поверь мне. Никому даже в голову не придет искать тебя в подвале морга. Но ты не волнуйся, я не брошу тебя здесь одного. Даже если ты вообще больше никогда ничего не скажешь, я все равно позабочусь о тебе. — Лицо Хесса скривилось в омерзительной ехидной гримасе. — Сейчас я тебе сделаю небольшую инъекцию. Когда ты очнешься, мы поговорим еще раз. В тихом, уединенном местечке. Держи его, — приказал он бандиту, намереваясь встать.

В этот момент я выплюнул всю слюну, накопившуюся в моем рту, ему прямо между глаз. Он непроизвольно поднял руки, чтобы прикрыть лицо. Я изо всех сил ударил обеими ногами Хесса в живот. Он отлетел к одной из мраморных плит; его очки упали на пол и разбились. Помощник, растерявшись, зарычал. Этот преданный пес Хесса не мог быстро сообразить, что ему предпринять — держать меня или броситься на помощь своему хозяину. Сделав инстинктивное движение в сторону неподвижно лежащего доктора, санитар ослабил хватку. Я с трудом согнул колено и ударил истукана в живот. Удар был не столько сильным, сколько неожиданным. Мой противник, инстинктивно схватившись за живот, на секунду отпустил меня.

В батальоне франкфуртской военной полиции вместе с Гомером Барлоу служил шофером еще один американец, Ли Андерсон. Он был китайского происхождения, но в Америку иммигрировал его дед или даже прадед, а родители Ли и он сам родились уже в Штатах, поэтому китайским осталось лишь имя. Американские японцы, конечно, не могли служить в армии в годы войны, но американцы китайского происхождения имели это право. Андерсон водил тот же джип, он был сменщиком Барлоу. Ли был большим любителем и знатоком различных видов восточной борьбы. Часто, особенно во время ночных дежурств, когда было мало происшествий и вызовов, он показывал нам разные приемы и объяснял различие и сходство разных видов восточных единоборств. Мы применяли их друг на друге, боролись, дурачились и смеялись, но со временем довольно хорошо овладели различными приемами. Тогда я не предполагал, что это серьезно пригодится мне когда-нибудь. Мой мозг, руки, тело действовали рефлекторно. И я, применив давно забытый, как мне казалось, прием восточной борьбы, окончательно вывернулся из-под громадного истукана-санитара. На ближнем столе лежали деревянный молоток, долото, два операционных скальпеля. «Наверное, для вскрытия черепов», — подумал я, хватая молоток и для верности опуская его на голову санитара.

Он, издав свистящий звук, осел и свалился на бок. К этому времени Хесс вновь встал на ноги, но был беспомощен без очков. Я ударил его в челюсть, он упал на кафельную стену. На этот раз он не поднялся.

Прозвенел звонок, и над лифтом зажглась лампочка. Его вызывали сверху. Мне было необходимо немедленно выбраться из подвала. Я поспешно поправил на себе одежду, схватил пальто и бросился к двери с надписью «Выход». Пустая рамка осталась лежать на мокром полу морга. Все мое тело ныло. Я быстро направился вверх; сильно болел живот, боль разливалась по всему телу, отдавая под левую ключицу и в затылок.

Распахнув дверь, я увидел еще один служебный лифт. Вероятно, предназначенный для перевозки невзрачных гробов, сваленных в этой небрежно зацементированной части подвала. Я знал, что обычно гробы вывозят ночью из отдаленной, пустынной части больницы. Может, сейчас именно такой случай — у меня возникла надежда. Закрыв за собой двери лифта, я нажал кнопку. Лифт остановился на первом этаже. Спотыкаясь, я направился вдоль короткого пыльного коридора. Еще одна дверь вывела меня во двор за больницей. Оголенные деревья, мусорные ящики, корзины с пустыми бутылками, коробки. Шел сильный дождь.

Я перебежал под ливнем к фасаду больницы. Мои ноги увязали в промокшей земле, брюки намокли. Небритый, в грязной, растрепанной одежде, пропахшей дезодоратором, я имел, должно быть, неприглядный вид. Но я был рад столь плохой погоде. В затянувшихся сумерках — хотя было уже более десяти часов утра — при сильном ливне было сложно что-либо разглядеть, да и некому, вокруг не было ни души.

Вот автомобильная стоянка. Вот зеленая полицейская машина. Перед тем, как мы покинули особняк Камплоха, я, с позволения Эйлерса, зашел в ванную, где вытащил фотографию из серебряной рамки и сложил ее вдвое. Не найдя подходящего места для рамки, я положил ее обратно во внутренний карман пальто. Во время поездки в больницу я незаметно спрятал фотографию под обивку сиденья. Я подумал, что будет не слишком умно взять фотографию с собой в больницу. Я подозревал доктора Хесса, а также Фегезака, который с насмешкой наблюдал за тем, как я украл фотографию в спальне Лилиан. Хесс разговаривал с Фегезаком по телефону. Сказал ли ему Фегезак о том, что я взял фотографию Камплоха? Вполне возможно. Но Эйлерс и Лансинг также знали о том, что я украл ее. Мне почему-то казалось, что они более заслуживают доверия, нежели Фегезак, в особенности внушал доверие Лансинг. Почему они не отобрали у меня фотографию? Но, с другой стороны, этого не сделал и Фегезак. Вероятно, все они хотели посмотреть, что я сделаю с ней или, напротив, что сделают со мной и с ней.

«Люди испорчены. Они могут делать другим больно». Нечто подобное сказала Лилиан. Я оказался под перекрестным огнем враждующих сторон. Не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы понять, что надвигается большая беда.

Я открыл дверь машины — до этого я умышленно сделал так, что она оказалась незапертой, — достал фотографию и спрятал под рубашку. Я взглянул на больницу. Через ее дверь то и дело входили и выходили люди. Она имела довольно мирный вид. Надолго ли? Эйлерс, его помощник и мой брат находились в кабинете доктора Хесса. Вскоре они обнаружат мое исчезновение. Вспомнив, что окна кабинета доктора выходят на стоянку, я поспешил.

Полицейский автомобиль стоял между черным «мерседесом» Вернера и моим серебристо-серым «тендербердом». В машине брата я увидел чемодан, лежащий на заднем сиденье, и несколько висящих костюмов. Это поразило меня. Должно быть, Вернер собирался надолго задержаться здесь. Или намеревался отправиться в какую-то поездку? Мне повезло, его машина оказалась незапертой. Взяв чемодан и два костюма, я поспешил в свою машину, швырнул вещи Вернера и свое пальто на заднее сиденье и, сев за руль, запустил двигатель. Завизжали колеса.

Стена была забрызгана кровью до двухметровой высоты. Бесчисленные дыры от пуль делали ее похожей на лунный ландшафт. Со временем пятна крови приобрели черный, затем серый, ржаво-красный, зеленый цвет. Стена была забрызгана более чем двадцать лет назад. Дыры от пуль появились в то же время.

Это была одна из четырех стен бара Крошки, расположенного в подвале его виллы в Грюнвальде.

Он купил этот особняк в начале своей многообещающей карьеры оперного баритона. Крошка был влюблен в Берлин, в Грюнвальд, в эту виллу возле Хагенплатц, которая, впрочем, имела жалкий вид, поскольку ремонт проводился здесь от случая к случаю.

Одно время вилла была роскошной резиденцией еврейского банкира. Затем она перешла во владение нацистской знати, людей, принимавших активное участие в организации глобальной войны, которой поочередно владели гестапо, русский комендант Берлина, британец из Эм-Ай-5, и, наконец, она возвратилась в руки немецких евреев.

Банкир-еврей застрелился в Рио-де-Жанейро, и Крошка купил виллу у его сына, ставшего бразильцем и твердо решившего никогда не возвращаться в Германию. Особняк пустовал до тех пор, пока успех Крошки не принес ему средства, необходимые для ремонта. Все было переделано, кроме забрызганной кровью и продырявленной пулями стены.

Гости, входившие в, казалось бы, уютный бар, застывали в изумлении перед этой стеной, так ярко напоминавшей им о прошлом. Некоторые воспринимали это как мистификацию, другие мрачнели, замыкались в себе. Иные возбуждались, становились задиристыми, ввязывались в споры о вине нацистов, русских, поляков, французов, американцев, евреев — число виновных было бесконечно. Крошка выбирал друзей по их поведению при виде стены.

Напротив этой стены на большой деревянной доске висели около двухсот фотографий: мужчины, женщины, дети, в гражданской одежде и в военной форме, — фотографии людей, встреченных Крошкой во время его службы в военной полиции. Примерно в центре доски висела фотокарточка человека, теперь зовущего себя Камплох.

Я вспомнил фотографию и место, занимаемое ею на доске. Я часто видел ее, так как навещал Крошку каждый раз, когда бывал в Берлине. Однажды он рассказал мне историю, связанную с этим человеком. Она была невероятна, поэтому я хорошо запомнил ее. Последний раз я видел фотографию три месяца назад, когда Мински и я приехали в Берлин, чтобы нанять на работу девушку, выступавшую с молодой анакондой.

Теперь было необходимо попросить Крошку опознать личность Камплоха. Звонить из Трювеля по телефону было слишком рискованно. Я не мог оставаться здесь после того, как ко мне попала фотография.

Толстый серый кролик, высунувшись из норы под густым кустом можжевельника, с безопасного расстояния наблюдал за моим переодеванием. Его длинные уши были прижаты к затылку, глаза-пуговки блестели. Я свернул с главного шоссе и по грязной проселочной дороге заехал в лес.

Освободившись от своей испачканной одежды, я выбросил ее в окно автомобиля. Серый пиджак и белая рубашка Вернера подошли мне, как, впрочем, и его туфли. Чемодан был чем-то набит до отказа. Надолго ли Вернер собирался остаться в Трювеле? Или он хотел улизнуть? Лилиан не подозревала его в покушении на свою жизнь. Услышав о Камплохе, я также отбросил всякие подозрения. Я еще раз поверил Лилиан. Теперь она наверняка была слишком больна и слаба, чтобы так запутанно лгать. И все же! В это дело была втянута не одна она. Подозрения главным образом падали на Камплоха. Иначе зачем было нападать на меня? Чем еще можно объяснить поведение доктора Хесса, которому теперь остался единственный способ выйти сухим из воды — исчезнуть? Если даже предположить, что Камплох не пытался отравить Лилиан, что опровергают его угрозы, все же подозрения остаются в силе. Хотя Лилиан могла нечаянно что-то напутать.

Как сказала Лилиан, многие люди в Трювеле желали Камплоху смерти. По ее словам, он шантажирует, запугивает, заставляет всех страдать. Но зачем, как, с помощью чего?

Я должен поговорить с Крошкой. Немедленно.

Неожиданный звук пулеметной очереди заставил меня вздрогнуть. Я инстинктивно пригнулся, вверху пролетел вертолет. Взглянув на кролика, я увидел, что тот остался неподвижен.

И тут мне вспомнились тревожные приметы, встретившиеся на моем пути в Трювель. Войска, участвующие в маневрах. В настоящее время половина государственной территории Люнебургской пустоши представляет собой огромный учебный полигон с размещенными на нем засекреченными, строго охраняемыми ядерными боеголовками, взлетно-посадочными полосами и военно-воздушными базами. Возле Мюдена находится европейский штаб воздушно-ракетных сил, где непрерывно проводятся учения с использованием бомбардировщиков, сверхзвуковых истребителей, танков, ракет, обычных видов вооружения.

Я вытер лицо и руки туалетной водой, немного окропил ею пальто, которое даже после этого отдавало дезинфицирующим средством.

Когда я предпринял меры для выяснения личности профессора Камплоха, мною руководили отнюдь не героические или подобные им возвышенные идеи, а любовь и привязанность к Лилиан. Я стремился защитить ее от человека, бывшего, по моему мнению, убийцей. Возникали также опасения по поводу случившегося со мной в морге больницы. Любовь и страх — вот что руководило мною. Едва ли я нуждаюсь в ореоле героя, ведь я стремлюсь писать только правду.

Я поехал на юг, в сторону автотрассы Гельмштадт-Ганновер, с максимальной скоростью, на какую только мог отважиться на скользкой дороге, намереваясь позвонить Крошке из ресторана, расположенного на трассе.

Я проехал по автотрассе почти двадцать километров, прежде чем увидел ресторан. Он находился возле Меербурга. Вокруг простиралась холмистая, покрытая лесами и снегом местность, холодная и навевающая грусть при виде кружащегося в слабом свете сумеречного дня снега. С юга, со стороны Среднего канала, доносились приглушенные гудки буксирных барж, хриплые свистки сирен.

У ресторана стояли «мерседес» и четыре тягача. Когда я вошел, шоферы тягачей, одетые в свитеры с длинными воротами, кожаные куртки и плисовые брюки, на мгновение подняли на меня взгляды. За вторым столом, спиной к входу, сидели двое мужчин в традиционной одежде бизнесменов, которые не обернулись, когда я вошел.

— Слушаю вас. — Ко мне подошла молодая полная официантка.

— Коньяк, — заказал я. — И пиво.

Девушка фыркнула. Я оставил пальто в машине. Должно быть, от меня пахло туалетной водой. Возможно, она решила, что я пьян.

— И еще я хотел бы позвонить по телефону. На дальнее расстояние.

Я стоял близко к двум мужчинам, похожим на бизнесменов. Один из них носил очки в темной оправе, второй курил сигару. На их столе стоял кофе и лежали бумаги. Они, так и не взглянув на меня, смотрели на бумаги перед собой и не перемолвились ни единым словом.

— Комната с телефоном наверху, — сказала полная официантка. — Вы можете позвонить прямо сейчас. Я засеку время.

Она, подойдя за стойку к автоматическому телефонному счетчику, установила указатель на ноль и, нажав кнопку, кивнула мне.

Путь в комнату с телефоном лежал через коридор, в котором стоял запах готовящейся пищи. Найдя в своей записной книжке телефонный номер Крошки, я набрал его и, услышав повторяющиеся гудки, испугался, что никто не ответит. Наконец послышался женский голос:

— Барлоу!

Это была жена Крошки, в девичестве Эллен Герберт. Крошка женился на ней, удочерив ее дочь, которая уже превратилась в красивую молодую леди двадцати четырех лет. Она изучала германскую филологию в Вольном университете Берлина.

— Эллен, это Ричи Марк.

— Ричи! — У Эллен был низкий, грудной голос, что необычно для миниатюрной, голубоглазой блондинки. — Откуда ты звонишь?

Я объяснил.

Я выглядывал, не подойдет ли кто к двери комнаты. Бизнесмены были теперь заняты оживленной беседой. Вошли еще двое водителей тягачей, и один из них, бросив монету в музыкальный автомат, выбрал мелодию. Меня интересовало, контролировалось ли время моего разговора, и если да, то делала ли официантка лишь это. Мне она была не видна.

— Крошка в Берлине?

— Нет. Он в Лондоне. Кое-что записывает. Мы ждем его послезавтра. Могу ли я чем-то помочь тебе?

Вернулась официантка. Она приняла заказы у зашедших водителей. Один из них похлопал ее по заду, она шутливо дала ему пощечину. Я быстро сказал в трубку:

— Это кажется невероятным, позже я все объясню, но сейчас… — Я описал Камплоха и попросил ее найти на стенде в баре его фотографию, надеясь, что на ней будет его имя.

— Хорошо, подожди.

Двое мужчин, которым, видимо, принадлежал автомобиль, стоящий у ресторана, теперь обернулись и смотрели на телефонную будку. У них были обыкновенные лица, которые не запоминаются надолго. Тот, который курил сигару, сказал что-то второму, кивнувшему в ответ. Мне становилось жарко в закрытой кабине. Стоял сильный запах лука и жира. Мне хотелось открыть дверь. Сколько времени понадобится Эллен? Я занялся разглядыванием стен кабины, покрытых телефонными номерами, рисунками, именами. Кто-то вырезал свастику на деревянной панели возле телефона. Ниже кривыми буквами было нацарапано: «Восстань, Германия!» Под этим какой-то шутник добавил: «Дерьмо!»

— Ричи! — послышался сдавленный голос Эллен.

— Ты нашла фотографию? Как его зовут?

— Да. Но я могла бы сказать тебе, кто…

— Кто он, Эллен? Кто?

— Ну ладно, это Виктор Делакорте. Я уверена, ты помнишь это имя — профессор доктор Делакорте, не так ли? — Вдруг голос Эллен начал затихать, и я уже не мог различить слов. Я весь покрылся потом.

Нет, я не забыл это имя — профессор Делакорте, который был одним из психиатров, ответственных за планирование и осуществление акции массового умерщвления Т-4.

Он составлял анкеты, рассылавшиеся по институтам, занятым изучением нервной системы, выполнял функции эксперта, «тренировал» большое число докторов, инспектировал госпитали, газовые камеры, концентрационные лагеря.

Профессор Делакорте, а теперь Клеменс Камплох, директор трювельской больницы и любовник Лилиан!

В телефонной кабине ресторана стоял сильный запах лука и жира.

— Ричи… ты еще там? — послышался голос Эллен.

— Да…

— Зачем тебе знать о Делакорте? Скажи мне, что случилось! Я боюсь…

«Я тоже», — подумалось мне.

Двое мужчин все еще наблюдали за мной. Один что-то шепнул другому, тот кивнул.

— Для беспокойства нет причин, — сказал я, прочищая горло. — Но окажи мне, пожалуйста, небольшую услугу. Позвони Крошке и скажи ему, что я, кажется, нашел Делакорте.

— Что ты сделал? — было слышно, как она затаила дыхание.

— Скажи Крошке, чтобы он позвонил доктору Парадину во франкфуртский окружной суд. Он может найти номер телефона в справочнике. Могу я надеяться на тебя?

— Конечно. Повтори, пожалуйста, имя.

— Парадин. Крошка его знает. Он работал когда-то переводчиком на пункте военной полиции. Парадин скажет Крошке, что делать дальше. Нам необходимы свидетели.

— Я позвоню прямо сейчас. Может, я могу сделать еще что-то?

— Этого довольно. Я должен ехать. Спасибо, Эллен. Пока. — Я нажал на рычажок телефона, но продолжал держать трубку, делая вид, что продолжаю разговаривать. Официантка что-то писала в блокноте, двое мужчин заполняли чек. Я лихорадочно ожидал, пока они выйдут, что подтвердило бы их незаинтересованность моей персоной.

Эти двое встали. Официантка помогла им надеть тяжелые зимние пальто, и они направились к выходу. Я вышел из кабины, допил в баре свой коньяк и выпил немного пива. Я не спешил. Стоя у стойки бара, я искоса поглядывал в окно, пытаясь проследить за двумя мужчинами, только что вышедшими на улицу. Но, выйдя, они мгновенно исчезли в густой снежной пелене, и я повернулся к официантке, чтобы расплатиться.

Официантка взглянула на телефонный счетчик.

— Удачного путешествия, — глупо произнесла она. Несмотря на щедрые чаевые, она не поблагодарила меня. Лицо официантки было бледное, возможно, она плохо себя чувствовала.

Когда я вышел, снежная буря обрушилась на меня с такой силой, что чуть не сбила с ног. Наклонясь вперед, я с трудом пробирался к машине. Через десять метров уже ничего не было видно. Машину засыпало снегом. Я смахнул его с окон и крыши. Когда я наконец забрался в салон, меня трясло от холода. Я вставил ключ в зажигание и вдруг услышал мужской голос:

— Где фотография?

Я быстро обернулся. Один из двух мужчин, вышедших из ресторана передо мной, заглядывал в открытое с моей стороны окно. Второй, в очках, стоял перед автомобилем, вплотную к нему. Воротник его пальто был поднят, шляпа надвинута на глаза, руки в карманах.

— Ну! — От стоявшего рядом пахло дешевыми сигарами. — Ну, где же фотография? — спросил он.

Я молчал, изо всех сил вцепившись в руль. Мужчина, что-то показав жестом второму, в очках, открыл переднюю дверь машины и сел рядом со мной. Хлопнув дверью, он осклабился.

— Эх, герр Марк, герр Марк, — насмешливо произнес он.

Прекрасная молодая женщина в голубом платье сказала:

— Меня зовут Лилиан Ломбард.

Вскочив, все присутствующие мужчины с восхищением стали ее разглядывать, а Крошка уже подкрадывался к женщине, чтобы привести ее в замешательство своим фальцетом.

— Меня зовут Марк, — представился я. — Чем могу быть полезен, фрейлейн Ломбард?

— Фрау Ломбард, — поправила она. Женщина подскочила на месте от неожиданности, когда Крошка провизжал позади нее:

— Фрау, а не фрейлейн? Какая досада, какая досада!

— Что у него с голосом? — Лилиан была сбита с толку. Она переводила взгляд с Крошки на меня и обратно.

Крошка оставался невозмутимым.

— Я всегда так говорю, — пропищал он.

— Это шутка, — объяснил я. — Розыгрыш.

Лилиан Ломбард, немного смутившись, засмеялась.

— Уф! — Голос Крошки, теперь нормальный, выражал восхищение. — Поглядите, ребята, разве она не прекрасна, когда смеется?

Лилиан Ломбард обернулась ко мне. Казалось, что ее освещенные солнцем глаза сами излучают свет.

— Я секретарь, — сказала она. — Работаю у архитектора. Его фамилия Мейстер. Может, вы слышали о нем?

— Да, слышал, — ответил я. Мейстер оформлял для американцев залы для месс, клубы, кинотеатры, закусочные.

— Наш офис расположен совсем рядом, за углом, — продолжала она. — Я собиралась прийти раньше, но как-то…

Мы застыли, переглядываясь между собой. Она была прекрасна. Я никогда не встречал столь красивой женщины.

— …В любом случае, — продолжала она, — я даже не знаю, можете ли вы помочь мне. Я побывала уже в стольких местах.

— И что же вам нужно? — спросил я.

Американцы по-прежнему не сводили глаз с молодой женщины. Это раздражало меня, хотя я также неотрывно смотрел на нее.

— Я разыскиваю своего мужа, — сказала Лилиан Ломбард.

— Что я слышу? У нее есть муж? — пропищал Крошка.

Я кивнул.

— Как жаль, — заметил он.

Я продолжал стоять, глядя на женщину. У меня возникло чувство, что я мог бы простоять так целую вечность.

— Солдат? — спросил я охрипшим голосом.

— Да, — ответила она. — Пропал без вести. Вы можете помочь мне?

— Попытаемся, — сказал я, нащупывая в кармане блокнот и вытаскивая его, что удалось мне не с первого раза. Обычно мы отсылали подобные запросы в специальный армейский отдел, но в некоторых случаях могли самостоятельно помочь разыскать кому-то мужа, брата, сына. — Фамилия вашего мужа. Звание. Дата рождения. Кто видел его в последний раз.

Глаза у Лилиан Ломбард были грустными. Нет, скорее, они выражали беспомощность, растерянность, отчаяние. Эти глаза. Незабываемо прекрасные глаза. Темные, почти черные, без блеска, с изредка вспыхивающими в глубине зрачков то фиолетовыми, то золотистыми искорками. Глубокие, бездонные, завораживающие. Думаю, тот, кто хоть раз заглянул в них, не сможет забыть эти глаза.

Дежурный подвинул стул:

— Присаживайтесь, мадам.

— О, благодарю вас, — ответила ему с улыбкой Лилиан, садясь.

Отныне я буду мечтать только об этих глазах.

Прозвучал автомобильный гудок. Я слышал звуки шагов и голоса, доносившиеся с улицы, лай собаки, звон подков на ботинках шагающих по мостовой солдат, крики детей и визг автомобильных тормозов, жужжание самолета в небе, свист локомотива — множество разнообразных звуков; однако у меня возникло ощущение, что я наедине с Лилиан и мы одни в целом мире. И позже, намного позже, когда я держал ее в своих объятиях, Лилиан спросила меня: «А помнишь нашу первую встречу… на пункте военной полиции? Мне казалось, что мы одни, единственные люди, только ты и я».

— Не могли бы вы назвать свою девичью фамилию?

— Эльснер… — Она неуверенно взглянула на меня. — Мы поженились лишь потому, что я испугалась беременности. Но я ошиблась.

— В противном случае вы бы не вышли за него замуж?

— Никогда, — твердо заявила Лилиан. — Мне было лишь семнадцать! Я была молода и глупа. Мы ходили вместе в школу. Потом, когда Курт приехал домой в отпуск…

— Я понимаю.

— Нет, я бы не вышла за него, если б не испугалась беременности… Но поскольку я замужем, я не выйду замуж за другого, пока не узнаю, что с Куртом.

— Вы хотите…

— Да… За молодого архитектора. Он также работает у Мейстера. Мы хотим пожениться, и как можно быстрее. Через сколько времени вы сможете что-либо узнать?

— Я лишь надеюсь, что мы сможем помочь вам. Вы же сами сказали, что побывали во многих инстанциях, и безрезультатно.

— Да, к сожалению.

Ее бессердечность, полное равнодушие к судьбе пропавшего без вести мужа неприятно поразили меня.

— Сложно сказать, сколько это займет времени.

— Да-да! — с энтузиазмом подтвердил Крошка.

— Если вы оставите свой адрес, я сообщу вам. — Я был раздосадован.

Она холодно взглянула на меня.

— Штреземанн-штрассе, 156, — наконец сказала Лилиан. — Дом принадлежал моим родителям. Они умерли. Теперь там живут американские офицеры. Мне позволили жить на первом этаже. — В ее голосе не чувствовалось никакой злобы, даже огорчения. Она просто констатировала факт. Я записал адрес.

— Я дам вам знать, — сказал я.

Она была прекрасна, но я больше ей не симпатизировал. Должен заметить, мне по-прежнему нравилась ее внешность, но не манера поведения.

Тонкая, едва ощутимая нить, протянувшаяся между нашими душами, была оборвана, ощущение, что мы с ней совершенно одни в целом мире и никого нет вокруг, бесследно исчезло. Несмотря на то, что я все еще был заворожен ее прекрасными глазами и необыкновенной красотой лица, мне почему-то хотелось, чтобы она поскорее ушла.

Должно быть, вся гамма чувств, и особенно разочарование, отразилась на моем лице, и она заметила это. Взгляд ее стал холодным и безразличным.

— Благодарю вас, — сказала Лилиан. Она быстро, не оглядываясь, вышла на улицу, закрыв за собой дверь.

Двое мужчин, проникшие в мою машину, с ухмылкой осматривали меня. Один из них, в очках, усевшийся рядом со мной, попытался открыть бардачок, но тот был заперт. Я даже не пробовал ему помешать.

— Там?

Я промолчал.

Под моим сиденьем был домкрат. Если б только я мог достать его. Теперь я в их руках.

Мужчина в очках, засунув руку в свой карман, извлек оттуда удостоверение.

— Детектив Гейер, — представился он. — Отдел по расследованию уголовных преступлений. Я вхожу в группу инспектора Эйлерса. Мой коллега Эриксен — тоже. Покажи, Пауль, свое удостоверение герр Марку. — Мужчина, сидящий позади меня, передал мне свой документ. На обоих удостоверениях были фотографии их владельцев, и, насколько я смог различить, документы не были поддельными.

— Как вы попали сюда? — спросил я.

— Инспектор Эйлерс приказал не спускать с вас глаз, — пояснил Эриксен. — Необходимо, чтобы фотография действительно попала к доктору Парадину.

— Что вам известно о Парадине?

— Ну, инспектор с Лансингом допросили в больнице вашего брата. Он упомянул, что продолжительное время вы были знакомы с доктором Парадином.

Я кивнул.

Они допрашивали Вернера. Что им нужно от моего брата? Эйлерс не верит ему. Все время наблюдал за братом, ни на минуту не выпуская его из поля зрения. Конечно, поведение Вернера могло показаться странным. Я тоже заметил это. Но как в глазах Эйлерса выглядел я сам? Возможно, не менее подозрительно, чем мой брат. Никто из них не помешал мне взять фотографию Камплоха, хотя все заметили ее исчезновение.

— Элементарная дедукция подсказывает, что вы собирались отдать фотографию ему, я прав? — спросил Гейер. Он по-прежнему не снимал шляпу.

— Этого хочет и инспектор Эйлерс? Но зачем?

— Сложный вопрос, — сказал Гейер, почесав в затылке. — Вам известно, что многие люди в Трювеле подозревают профессора Камплоха в чем-то ужасном. Но все молчат.

— Вы не пытались установить причину? Возможно, его боятся?

— Ходят слухи, что он платит за молчание, хорошо платит. Рассказывают, что несколько лет назад к нему прямо в клинику явились двое неизвестных — один пожилой, старше самого профессора, другой средних лет. Оба, особенно пожилой, имели весьма жалкий вид. Однако профессор принял их в своем кабинете и беседовал довольно долго при закрытых дверях. Многие говорят, что пожилой приходил к профессору домой и тоже был принят весьма любезно. Ходят слухи, что он был знаком с профессором еще в юности и, возможно, знал что-то, что не должно было стать достоянием гласности. Как бы там ни было, но поговаривают, что вскоре в Гамбурге старик уже владел двумя большими барами в районе порта и дела шли довольно успешно. Сейчас он вроде бы живет в Австралии и владеет целой сетью отелей и ресторанов. — Гейер пожал плечами. — Но это всего лишь слухи. Мы пытались установить истину, однако безрезультатно.

— Это звучит неубедительно. Не думаю, что полиции сложно установить истину в этом деле.

— Однако это так. И мы не все можем. Даже Эйлерс.

— Означает ли это… — начал я.

— Это означает, что нам приказано проверить Камплоха, — прозвучал позади меня голос Эриксена. Закурив сигару, он немного опустил окно. Ворвался холодный воздух, ледяные брызги, запах мокрых прелых листьев и хвои. Шторм крепчал. — Мы всего лишь детективы и не можем без позволения свыше начать расследование, которое может затянуться. Даже если б нам хотелось… Конечно, расследование попытки убийства не может быть прекращено. Может, что-то и получится. — Не докурив и половины, Эриксен с досадой выбросил окурок и поднял стекло.

— Вам, конечно, ясно, что мы будем отрицать факт этой беседы в случае, если вы вздумаете кому-либо сообщить о ней, — сказал Гейер. — В таком случае мы вынуждены будем обвинить вас во лжи. Итак, каковы ваши дальнейшие планы?

— Я направляюсь в Ганновер.

— А куда в Ганновере?

— В аэропорт.

— Зачем?

— Чтобы позвонить и сделать еще кое-что.

— Позвонить доктору Парадину?

— Да.

— Хорошо. Мы проводим вас в Ганновер. Можете также позвонить доктору Парадину. Вы не подозреваетесь в совершении преступления… согласно мнению нашего начальства. Если доктор Парадин даст нам какие-либо указания, мы будем обязаны их выполнить. Отдел по расследованию уголовных преступлений должен предоставить материал государственному обвинителю. Так гласит закон.

Я кивнул.

— Знаете, иногда кажется, что некоторые люди невидимы, — продолжал Гейер. — Пока кто-то не ошибется, как в этом случае с вашей знакомой, фрау Ломбард: не то лицо выпило «арманьяк», другой человек ворует фотографию и знаком с государственным обвинителем, его брат возбуждает подозрения и подвергается аресту…

— Вы арестовали моего брата?

— Угу, — произнес Гейер. — В больнице.

— Почему? На каком основании?

— Пока без оснований. Мы имеем право продержать его двадцать четыре часа без предъявления обвинения. Мы бы хотели изолировать его на это время. Особенно теперь, когда события развиваются так стремительно, и, кроме прочего, исчез еще и доктор Хесс.

Я насторожился, искоса следя за Гейером. Но, как мне показалось, он говорил искренне, не пытаясь в чем-то уличить меня или шантажировать. Похоже, они действительно еще не обнаружили ни доктора, ни его истукана-телохранителя.

— Он исчез? — помолчав, спросил я довольно безразличным тоном.

— Мы разыскивали его повсюду.

— Кто это «мы»?

— Эйлерс, Лансинг, Эриксен, я и ряд других.

— Вы искали в больнице? Где именно?

— В кабинете профессора Камплоха. Допросили его секретарей и врачей. Безрезультатно.

— А в подвале? — спросил я. — Вы осмотрели морг?

Они молча уставились на меня. Их изумление и растерянность были абсолютно искренними.

— Что вы хотите этим сказать? — наконец пробормотал Гейер.

— Так осмотрели или нет?

— Нет, — нехотя признался Гейер.

— А следовало бы, — сказал я. — Может, он там. Во всяком случае, три четверти часа назад он там был.

— Может быть, вы расскажете нам обо всем? — спросил Гейер.

Я рассказал.

Гейер присвистнул.

— Я должен немедленно позвонить Эйлерсу.

— Минутку, — заявил я. — Фрау Лилиан Ломбард в опасности.

— Ее охраняют. По приказу Эйлерса. Вам не следует беспокоиться о ней. Кто такой Камплох?

Я сохранял молчание.

— Вы не хотите нам говорить?

— Я готов рассказать. Но вы собираетесь сейчас звонить в Трювель. А вдруг вас подслушают?

— Это не исключено. — Гейер кусал ноготь.

— У вас в машине есть специальный список?

— Да.

— Найдите в нем доктора Делакорте. Виктор. Профессор.

— Делакорте?

— Да. Его разыскивают как военного преступника. Можете сообщить Эйлерсу номер страницы, на которой он записан. Как бы мимоходом. Думаю, это можно сделать. Я вижу такое все время по телевизору.

— Хитро, — захихикал Гейер. — Мне это нравится. Делакорте, да? И имя мне нравится. Ну, посмотрим. — Он вылез из машины и исчез в снежной буре.

— Как вы нашли меня? — спросил я Эриксена.

— Когда мы уже отчаялись найти вас или доктора Хесса, нам сообщили описание вашей внешности, машины и номер автомобиля.

— Кто сообщил вам номер?

— Лансинг. Он также снабдил нас сведениями о докторе Парадине. Выходя из больницы, мы увидели, как вы выезжали. Вы же нас не заметили.

— Действительно.

— Мы поехали за вами. Вы заправлялись возле Винроде, верно? И спрашивали, какое расстояние до ближайшего ресторана по автотрассе, так? Мы расспросили работника заправки, следуя за вами по автотрассе.

— Я не заметил вас.

— Плохая видимость, — сказал Эриксен. — К тому же вы были погружены в размышления и невнимательны. Вы должны быть осторожнее, иначе с вами может что-нибудь произойти.

Мы ехали в Ганновер. Я сидел за рулем своей машины, Гейер рядом со мной, а Эриксен ехал за нами на голубом «мерседесе». После краткого разговора между ними сразу после возвращения Гейера из ресторана Эриксен пересел в свою машину, оставив Гейера со мной.

Снегопад уменьшился, и я мог ехать быстрее. Теперь мы ехали через Хемелерский лес. Темные стволы деревьев подступали к самой дороге, поэтому видимость была плохой. Я включил фары. Дорога пустовала, никто не ехал навстречу и не обгонял нас.

— Впереди стоянка, где вы сможете остановиться, — внезапно сказал Гейер. — Заедемте туда. Мне очень хочется пить.

Я свернул на стоянку. Здесь деревья росли очень редко, и видимость была намного лучше. Стояли полусумерки. Перед тем, как остановиться, я увидел позади нас фары машины Эриксена. Гейер, выйдя из автомобиля, отошел на несколько шагов в сторону. Эриксен тоже выбрался из «мерседеса».

— В чем… — начал было он, когда мы оба вдруг увидели в руке Гейера пистолет. Лицо Гейера побледнело, его глаза за стеклами очков были широко раскрыты и дико выпучены; казалось, он сошел с ума.

— Выходи! — крикнул он мне. — Выходи или получишь пулю. — Он показал пистолет. — И молитесь Богу, оба!

Сбитый с толку, я вылез из машины.

— Оставь ключи, — приказал мне Гейер. — Обойди машину. Руки вверх. Ты тоже, Пауль. Стойте на месте.

— Ты спятил. — Эриксен был поражен. — Ты сошел с ума, парень. Что это значит?

— Это значит, что вы тупые ослы, вы оба! — Гейер хмыкнул, на мгновение прислушался и, ничего не услышав, расстрелял колеса «мерседеса». Три шины лопнули. — Да. Вот так, — удовлетворенно произнес он. — Теперь грубая сила не понадобится. Вы останетесь здесь. Мне понадобится время. И фотография. — Держа нас под прицелом, он наклонился, открыл дверь машины, вынул ключи зажигания и попытался открыть бардачок. К нему подошел второй ключ. Бардачок открылся, и мы увидели фотографию.

Как только Гейер протянул за ней руку, прозвучали два выстрела. В мгновение ока Эриксен просунул руку в карман пальто и выстрелил через ткань. Гейера ранило в бедро. Издав животный вопль, он повалился на снег. На его брюках выступила кровь.

— Ты, проклятое дерьмо, — сказал Эриксен, доставая пистолет из кармана. — С тех пор, как ты работал на…

Он не успел закончить. Гейер, уже с земли, выстрелил два раза, попав Эриксену в грудь. Сила выстрелов развернула Эриксена, и он упал на землю лицом вниз. Снег вокруг него стал красным. Пятно быстро расплывалось. Я изо всех сил наступил на руку Гейера. Он с воплем выронил пистолет, который я поспешно подобрал. Отбежав ко второму полицейскому, я опустился возле него на колени. Он лежал лицом вниз, и из его груди вырывалось свистящее, хриплое дыхание. Вдруг оно прервалось, и я подумал, что Эриксен мертв, но через минуту снова раздался быстрый свистящий выдох. Я осторожно перевернул его лицом вверх. Он был мертвенно-бледен, глаза закрыты, на посиневших губах выступила розовая пена. Я наклонился и тихо назвал его имя. Эриксен медленно поднял веки и посмотрел мне в глаза. Он узнал меня, губы его шевельнулись и что-то прохрипели. Мне показалось, Эриксен извинялся передо мной за случившееся, хотя это был только предсмертный стон. Затем глаза его подернулись туманной пеленой и остекленели. Эриксен умер. Всего лишь полчаса назад он советовал мне быть осторожней. А теперь он был мертв.

Положив в карман пистолет Эриксена, я вернулся к Гейеру.

— Я не хотел этого, — стонал он, уже сидя, обхватив свои колени. Я пнул его в плечо, и он, закричав, снова упал в снег, странным образом раскинув ноги.

— Да, вы не хотели, — сказал я. — Но вы сделали это.

— Послушайте, послушайте меня…

Я взял у него ключи от машины и пошел к автомобилю.

— Я вынужден был работать на них, у меня не оставалось выбора. Они шантажировали меня.

— Да, да, — произнес я.

— Мы много лет работали вместе, были друзьями, но он бы меня не понял… — Гейер уронил очки в снег. Без них его взгляд был подслеповат, беззащитен. На мгновение задумавшись, я вернулся к нему и с силой наступил на очки, раздавив оправу и стекла.

— Я согласен на все! Даже если меня посадят!

— Не городите чепухи, — сказал я. — От вас ничего не требуют. Вас посадят в тюрьму за убийство в любом случае.

— Бог свидетель, он выстрелил первым! Я не хотел…

— Конечно, не хотели, — согласился я и сел в машину.

— Вы не можете оставить меня здесь! На таком морозе!

— Все же я попробую, — ответил я.

— Сейчас ночь, никто не найдет меня здесь. До утра я истеку кровью и… Ведь я умру!

Я вставил ключ в зажигание и запустил двигатель.

Гейер завопил: «Они доберутся до тебя, ублюдок! Они доберутся до тебя!» Из его глаз брызнули слезы. Через пару секунд я выехал на автотрассу. Вынув фотографию из бардачка, я спрятал ее под рубашкой. И лишь теперь я почувствовал, как стучат мои зубы, а машина петляет по дороге. Мои руки непроизвольно тряслись. Я никогда не испытывал такого страха.

Я проехал мимо нескольких ресторанов и телефонных будок, но не остановился, чтобы позвонить. Мне было страшно. Эриксен погиб. Ему уже нельзя было помочь. Я не думал, что Гейер умрет от потери крови за короткое время. А если и умрет, это будет всего лишь неприятностью. С меня довольно. Теперь я окончательно убедился, что моя жизнь в опасности.

— Ричи? Что произошло? Где ты?

Я облегченно вздохнул. Мне повезло. Доктор Парадин был в своей конторе во Франкфурте, когда я позвонил ему из телефонной кабины в почтовом отделении здания ганноверского аэропорта. Я надеялся, что телефон доктора Парадина не прослушивается. Ведь многие телефонные аппараты в Германии «призваны оберегать нашу юную демократию».

Кратко и точно я рассказал Парадину о случившемся, в особенности о том, где можно найти Гейера и Эриксена. Время от времени он прерывал мой рассказ, давая инструкции. Отбросив сомнения доктора, я убедил его в том, что на фотографии, принадлежащей Крошке, и на моей фотокарточке молодого Клеменса Камплоха одно и то же лицо.

Парадин сообщил мне о том, что уже объявлен розыск Делакорте.

— И, кстати, он покинул мюнхенскую гостиницу два часа назад.

— Черт! Его наверняка предупредили!

— Несомненно, — подтвердил Парадин своим, как всегда, спокойным голосом.

— Но кто?

— А как ты думаешь? Согласно твоему рассказу, подозреваемых много.

Я мысленно перебрал всех, кого можно было подозревать в связях с Камплохом, в том числе почему-то и своего брата. Но Вернер был арестован, и Эйлерс не выпускал его из поля зрения с самого начала пребывания в Трювеле. Лилиан тоже исключалась. Оставался Гейер. Конечно, это был он. Он ходил в бар звонить, когда мы с Эриксеном сидели в машине. Было абсолютно ясно, что звонил он не инспектору, чтобы сообщить ему номер страницы с фамилией Делакорте, как советовал я. Гейер совсем неплохо сыграл свою роль, придя в восторг от моего совета. Он немедленно позвонил Камплоху или кому-то из преданных ему людей и сообщил все, что узнал от меня. Гейер, видимо, получил приказ, как ему действовать дальше, а предупрежденный Камплох предпочел немедленно скрыться.

— Куда он поехал? Он что-то говорил об этом в гостинице? — спросил я Парадина.

— Естественно, сказал, что едет домой. Если ему хоть немного повезло, он уже в Австрии или еще дальше… с помощью авиации.

— Он не любит летать самолетами, — ляпнул я глупость.

— Скорее всего он превозмог свою неприязнь, — ответил Парадин. — Возможно, он еще не пересек границу. Тогда ему не удастся выехать. Описание его внешности и фотография уже разосланы на таможни, в аэропорты, гавани. Конечно, он может сбрить усы, постричься, где-нибудь спрятаться. Даже если он еще в Германии, нельзя быть уверенным, что мы поймаем его. Но мы делаем все возможное. Тебе известно, что он один из последних среди этих господ?

Я знал об этом. Трое других, ответственных за проведение акций массового убийства, уже мертвы. Одного обнаружили в Аргентине. После ареста он отравился в камере. Позже оказалось, что его вынудили принять яд.

Второй — известный гинеколог — застрелился в Гамбурге, перед самым своим арестом. Это также произошло при странных обстоятельствах.

Третьего, арестованного в Баварии, поместили во франкфуртскую тюрьму, где он в присутствии двух судебных чиновников выбросился из окна четвертого этажа. Чиновники растерялись. В туалете на пятом этаже нашли куртку погибшего. Экспертиза установила, что он принял наркотические препараты и поэтому в момент самоубийства находился в полубессознательном состоянии. Да, у Парадина были причины горячо интересоваться делом Делакорте.

— Когда позвонит Крошка?

— Как только ему сообщит об этом жена. Что мне делать с фотографией?

— Мне она понадобится. И очень скоро, — сказал он спокойным, сдержанным голосом. — Когда ближайший рейс во Франкфурт?

Из кабины телефона мне был виден щит с расписанием прибытий и вылетов самолетов. Над щитом висели большие часы.

— Сейчас двенадцать двадцать, — сказал я. — Ближайший самолет вылетает во Франкфурт в час десять дня. Следующий — в час тридцать.

— Хорошо. Через некоторое время позвони мне опять.

Некоторое время спустя я вновь позвонил Парадину.

— У меня новости для тебя, Ричи. Полиция осмотрела все стоянки в Хемелерском лесу. Ни Гейера, ни Эриксена обнаружить не удалось.

— Но я рассказал правду!

— Не кричи. Мы верим тебе.

— Это невозможно! Они должны быть там!

— А почему они должны оставаться там? — спокойно спросил Парадин. — Тебе известно, что в этом деле замешаны многие. Двое детективов могли быть убраны в безопасное место. Особенно Гейер. Он оставался жив, не так ли?

— Да. Но послушай — должны ведь остаться пятна крови на снегу, какие-то отпечатки ног, следы колес, наконец, пробитые шины «мерседеса»!

— Этого следовало бы ожидать, — сказал Парадин. — Но ничего не было обнаружено. До сих пор полиции не удалось найти даже использованные гильзы. Мы имеем дело с очень хитрыми людьми. Они действуют быстро, эффективно и, как ты сам видишь, не оставляют следов. У них прекрасно все организовано. Это серьезный и крайне опасный противник, пожалуйста, Ричи, учти это.

— Но… но как они могли увести машину, — прервал я Парадина.

— Тягачом.

— Но это невозможно за столь короткое время.

— У них было время с того момента, как ты покинул стоянку. Я уверен, они следили за тобой и, может быть, следят и сейчас.

Я похолодел.

— Вот почему я хочу, чтобы ты как можно быстрее вылетел во Франкфурт. Я должен поговорить с тобой, прежде чем ты решишь, что делать дальше. Вылетай самолетом в час тридцать.

— Но ведь есть более ранний.

— Нет! Ты должен лететь на другом самолете, а не на том, на котором отправлена фотография. И ты, и она — два важнейших фактора в этом деле, а ведь ты знаешь, что нельзя класть все яйца в одну корзину. Это единственное фото тех лет, не считая фотографии из коллекции Крошки. Он передал ее нам. У нас же вообще не было никаких материалов, касающихся Делакорте. Вот почему я категорически настаиваю на твоем вылете более поздним рейсом.

— Очень глубокомысленно с твоей стороны.

— Просто разумно. Я распоряжусь, чтобы тебя встречали во франкфуртском аэропорту. — Его голос вдруг стал напряженным.

— В чем дело?

Он вновь произнес спокойным голосом:

— Ничего. Ты нужен мне здесь и сейчас, Ричи, для… по нескольким причинам. У тебя пистолеты двух детективов?

— Да, у меня. Пистолет Гейера без патронов. Во втором осталось четыре патрона.

— Хорошо. И еще: я хочу, чтобы на пути из аэропорта тебя сопровождали люди из полиции, чтобы на этот раз не подвергать опасности твою жизнь.

— В последнее время полиция охраняла меня достаточно, спасибо! — воскликнул я. — Я позабочусь о себе сам.

— Ричи, мы подключили этот разговор на прослушивание. Инспектор Эйлерс слышал все, сказанное тобой. Теперь он хочет поговорить с тобой сам.

— Извините за происшедшее с вами, герр Марк, — послышался голос Эйлерса. — Я полагал, что Гейер и Эриксен наиболее достойны доверия.

— Эриксен доказал это.

— Но Гейер… — хрипло проговорил Эйлерс, — теперь никому нельзя верить… никому вокруг.

— Это правда, что мой брат арестован?

— Да.

— И что фрау Ломбард находится под охраной?

— И это правда. Вам сказали об этом эти двое?

— Да. Гейер звонил вам?

— Когда?

— После того, как они нашли меня; из ресторана.

— Он не звонил мне.

— Но он разговаривал по телефону.

— Несомненно, — вмешался Парадин. — Но не с Эйлерсом.

— Мы догадываемся, кому он звонил. Если он вообще звонил, — произнес инспектор.

— Вероятно, он все-таки говорил по телефону, — вновь послышался голос Парадина. — И, вполне возможно, с людьми Делакорте.

Я согласно кивнул. Это полностью соответствовало моим предположениям.

— А почему вы решили, что он звонил мне? — спросил Эйлерс.

— Из-за доктора Хесса. Я рассказал Гейеру о нем; Парадин не говорил вам об этом случае?

— Говорил. Вы обыскали морг? Он был там?

— Мы нашли доктора Хесса. Но без упомянутого вами помощника.

— И что сказал доктор?

— Ничего, — ответил Эйлерс. — Он был мертв.

— Что-о?

— Удар ножом в сердце. Одним из операционных скальпелей. Чистая работа.

Я вцепился в трубку.

— В чем дело? Эй, Марк, что-то не так?

— Со мной все в порядке.

Перед глазами у меня все поплыло. Выстрел Эриксена. Убийство Хесса. Исчезновение его помощника, равно как и Эриксена с Гейером. Почему не исчез и Хесс?

— Помощник! — наконец произнес я. — Я описал вам его внешность. В больнице нет никого, похожего на него?

— Никого, — ответил Эйлерс. — Его уже разыскивают. В больнице человек с подобной внешностью никогда не работал. Тем не менее проверены все работники. Я сомневаюсь, был ли он вообще санитаром.

— Но я ведь говорил вам…

— Не волнуйтесь!

— Вы что, не соображаете, что я говорю правду?! Зачем мне так бессмысленно лгать?! Что, по-вашему, я убийца-профессионал?! — не в силах сдержать себя заорал я в трубку.

— Нет, я не думаю, что вы выдумали санитара и убили доктора Хесса, — спокойно пояснил Эйлерс. — На скальпеле отпечатков ваших пальцев не было.

— Моих отпечатков? Откуда вы взяли…

— С пыльного конверта Девятой симфонии, который вы брали в руки у Камплоха… ах, у Делакорте, в библиотеке. Итак, отпечатки ваших пальцев на скальпеле не обнаружены. Как и отпечатки пальцев вашего брата.

Я опять перешел на крик:

— А теперь послушайте! С меня хватит! Мне не нравится ваш тон!

— Прошу прощения, — извинился Эйлерс. — Я действительно виноват перед вами.

— Извините меня. Я немного… немного нервничаю.

— Мы все переживаем, — спокойно заверил меня Парадин. — Выпей немного, Ричи, после того, как оформишь документы на рейс. Мы обсудим это подробно, как только ты прибудешь во Франкфурт. И не волнуйся за фрау Ломбард. Она в безопасности.

— Ее охраняют мои лучшие люди, — сказал Эйлерс.

— Вы считали Гейера тоже одним из лучших, — резко возразил я.

— Да, — ответил он. — К сожалению. Никто не жалеет об этом больше, чем я. Я… я вернусь с Лансингом в больницу, и мы присмотрим за ней. Это вернет вам спокойствие.

— Вернуть мне спокойствие не сможет уже никто. Но это лучшее, что можно сейчас предпринять. Я благодарен вам. И… и, пожалуйста, извините меня за вспыльчивость.

— Все нормально. Вас можно понять, — сказал Эйлерс. — Я хотел бы поблагодарить вас, герр Марк, за все, что вы сделали и делаете сейчас.

— Я присоединяюсь к этому, Ричи, — добавил Парадин. — Мы благодарны тебе. Ты хороший парень.

Вот что он сказал мне.

Записывая это, я вспоминаю ужасные вещи, сотворенные мною, и ненавижу себя.

Было начало четвертого, когда я и детектив, встретивший меня во франкфуртском аэропорту, вошли в ярко освещенное здание суда. Снег идти перестал, но небо было темным, угрожающим. Магазинные витрины были освещены; на улицах горели фонари, автомобили и трамваи проезжали с включенными фарами.

Лифт доставил нас на пятый этаж. Мы прошли через казавшийся бесконечным коридор к кабинету доктора Парадина.

В просторной, отделанной деревом приемной мы застали троих, занятых делом, секретарей, один из которых доложил о нас. Буквально через мгновение, прихрамывая, вышел улыбающийся Парадин, простирая ко мне руки.

— Привет, Ричи! — Он похлопал меня по плечу, пожал мою руку. Я поблагодарил детектива, который кивнул и незаметно вышел. Парадин сообщил мне, что фотография, забранная в аэропорту одним из его служащих, уже отправлена в отдел по расследованию уголовных преступлений для изучения. А сейчас он проводил совещание с детективами, экспертами, адвокатами.

— Прошу тебя, Ричи, подожди пару минут. Проходи, пожалуйста. Я жду еще одного гостя. Это не займет много времени, — сказал Парадин, с поспешностью ковыляя в свой кабинет.

Я не видел его уже три года. Казалось, он не изменился. Он выглядел намного моложе своих шестидесяти четырех. Наконец за ним захлопнулась дверь.

Я открыл дверь в комнату для ожидающих, указанную им, и увидел там Мински.

— Добрый день, Борис, — произнес я с удивлением.

— Хотел бы я знать, что доброго в этом чертовом дне, глупый ты осел, — прорычал Мински.

Я никогда не видел Бориса таким расстроенным. Он был бледен; лиловые мешки под его глазами напомнили мне инспектора Фегезака. По-видимому, Мински нечаянно пролил на себя лавандовую воду, которую я использовал после бритья. Вместе мы благоухали, как салон красоты.

— Ты что, спятил? — обиженно спросил я. — Почему ты так разговариваешь со мной?

Мински воздел руки к потолку.

— И он еще спрашивает меня, не спятил ли я, черт возьми! — Я открыл было рот, чтобы сказать что-то, но он оборвал меня: — Помолчи. Мне все известно. Твой друг прокурор рассказал мне.

— О чем? И вообще, почему ты здесь?

— Потому что он позвонил мне и попросил приехать.

— Парадин звонил тебе?

— Ты что, не понимаешь? Да, он звонил мне! Поскольку я твой партнер. Он что-то задумал и хочет поговорить с нами. Поэтому нас и пригласили в контору государственного обвинителя!

— Ладно, только не замочи свои штаны.

— Да ведь ты не знаешь, что случилось! О Господи, Боже мой, это невероятно. Как будто нам не хватало своих забот. Мой друг, мой лучший друг! Неглупый человек — по крайней мере я так считал. И сделал такое со мной. Со мной и с самим собой. Поехал в дождь, в бурю, бросился по зову любимой спасать ее. Это я могу понять. Я не задерживал. Сам понимаю, тут не удержишь. Но что ты натворил, Ричи! Хоть бы на мгновение остановился и подумал о себе, обо мне, о наших планах… Умник! Да я бы задушил тебя!

— Постой, — теперь разозлился и я. — По-твоему, с моей стороны было безумием сообщить Парадину о Делакорте?

— Безумием? Самоубийством, вот чем это было, ты… ты…

— Что ты подразумеваешь под самоубийством? Успокойся, или с тобой может приключиться удар.

— Удар?! Несомненно, меня обязательно хватит удар. А как ты думал! После всего, что ты сделал, после всего, что произошло потом! Удар был бы для меня спасением. Это был бы выход из положения. Я все равно не вынесу этого! Но ты раскаешься, попомни мое слово! Мы собирались проработать еще один-два года. Спокойно, не привлекая ничьего внимания. Мы намеревались съездить в Швейцарию. Но как можно попасть туда? Только не будучи вовлеченными в скандальную историю, в судебные разбирательства, без фигурирования наших имен в газетах. А что сделал ты? Ты все разрушил!

— Но как…

— Сегодня, за ленчем, — продолжал причитать Мински, — я в одиночестве сидел в своем офисе. И тут зазвонил телефон. Я поднял трубку. И услышал измененный, вероятно, благодаря прижатому ко рту носовому платку, голос: «Господин Мински?» «Да», — ответил я. Незнакомец продолжал: «Ты, жалкий грязный еврей, мы порешим тебя и твоего друга. Вы не протянете и недели. Вы еще пожалеете, что не умерли раньше».

— Это был телефонный звонок…

— Звонок? Пять звонков! Разные голоса, различные угрозы. Они угрожали устроить пожар в нашем клубе; установить бомбу во время приема гостей; убить нас; облить кислотой лицо Ванессы. В час они забросили первую зажигательную бомбу через дверь бара. Я был один, и мне чудом удалось потушить огонь.

— Борис!

— Я все еще дрожу. Я потушил огонь, а потом, чтобы избежать необходимости подавать жалобу, сказал полиции, что это была всего лишь шалость подростков.

— И ты не подал ее?

— Я не сумасшедший! Эти негодяи сказали, что убьют нас, если я что-нибудь скажу полиции.

— А, черт!

— Браво, супермен! Все еще не верится? Надеюсь, они пока никого не убили? — Здесь Мински был прав. — Разве мы смогли бы держать клуб открытым, если б я подал жалобу? Полиция начала б всюду совать свой нос. Но это дело не по зубам господам из полиции. И в результате нас пришили бы. Нет, я не сумасшедший.

— Свиньи, — произнес я, — грязные свиньи.

— Не нам обсуждать, кто они, — сказал Мински. — Ты ведь не собираешься жениться на них. От тебя ожидают, что ты выйдешь из этого дела. И ты должен! Если бы я мог, то убил бы тебя, чтобы ты держался от всего этого подальше!

— Не кричи на меня! Я не выйду из игры! Я не могу! В любом случае это делать уже поздно…

— Почему поздно?

— Лилиан в опасности. Я не могу покинуть ее сейчас!

— Нет, только она способна на это, дрянная сука!

— Заткнись, Борис!

— А теперь кто кричит?

Я действительно орал. Я взял себя в руки.

— Мне жаль, что я впутал нас в это дело.

— Ему жаль, ха! — резко ответил Мински.

— А Ванесса знает?

— Никто не знает. Только ты и я. И те… те, кто звонил мне. Ты выйдешь из этого, не так ли? Ричи? Пожалуйста.

— Нет.

Его лицо побагровело.

— Ты не хочешь? Или не можешь?

— Я не могу.

— Понимаю, герой! Глупый герой! Должен гоняться за убийцей-нацистом, любовником своей бывшей…

— Заткнись, или я…

— Ну, продолжай! Ударь меня, ты, идиот!

Я сел, стараясь сдержаться. Орать друг на друга бессмысленно. Наконец я спросил:

— Итак, ты не сделал заявление в полицию, не потребовал найти и наказать виновников поджога, объясняя это шалостью подростков. — Мински согласно кивнул. — И даже не упомянул о Лилиан. Ты ведь не сделал этого?

— Нет! Даже если б я был вмешан в эту грязь, что вышло у тебя с Лилиан, я бы все замял, сделал бы вид, что ничего не слышал и не видел. Единственно разумное решение!

— Разумное? Да этот Делакорте — один из крупнейших военных преступников!

— Ну и что? Это что-то из ряда вон выходящее? Наконец, он что, единственный военный преступник? Ты упрямый осел! Тысячи таких, как он, все еще на свободе!

— Из-за этого человека едва не погибла Лилиан, — порывисто ответил я. — Он закоренелый преступник и вполне может быть приговорен к высшей мере!

— Высшая мера! Ха! — Мински встал в полный рост. Он раскачивался на носках, с побагровевшим лицом и весь мокрый от пота. Мински был разъярен. — Сколько лет дают таким убийцам, как Делакорте? Семь? Девять? А однажды кого-то приговорили к пятнадцати. Он, конечно, подал апелляцию, и через два года приговор был пересмотрен. Семь лет. А бедняга тем временем приобрел то ли диабет, то ли миокардит, и его отпустили домой. Вот как это происходит. И даже Парадин не в силах ничего изменить! — Он глубоко вздохнул. — И никто уже не хочет что-либо менять! Никто! Ни суд, ни юристы, — лишь некоторые ненормальные! Взгляни на Австрию! Дважды против таких, как Делакорте, возбуждалось дело, и дважды суд вынес оправдательный приговор! Дважды! И это не единичный случай. Люди сыты этим по горло! И хватит этого! Закончим. Так нет же, ты, как настоящий идиот, должен…

— Борис! Я повторяю: Делакорте виновен в смерти сотен тысяч людей…

— Ну и?.. Предположим, Парадин поймает его: разве это возвратит жизни этим сотням тысяч?

— О чем ты спрашиваешь? И тебе не стыдно?

— Почему я должен стыдиться того, что вполне разумно? Оживет ли хоть один из этих сотен тысяч? — Он воздел руки. — Это из-за множества погибших, из-за их огромного числа так сложно вынести приговор. Ты можешь представить себе сто тысяч убитых людей? Я нет. Одного человека — да. Например, маленького ребенка, чью мать приговорили пару недель назад к пятнадцати годам. Это вызвало оживление; приговор вызвал всеобщее одобрение. Почему? Потому что люди могли представить — ведьма-мать, убивающая собственное дитя. Но сто тысяч? Это превышает возможности воображения! Да никто и не хочет представить себе это; это… это отталкивающе…

Я ответил:

— Прости меня, Борис. Я не еврей и смотрю на все с другой точки зрения. Но я сделал то, что должен был сделать.

Он гневно возразил:

— То, что я еврей, ничего не меняет!

— Напротив.

— Нет, Ванесса разделяет мое мнение!

— Из-за Лилиан!

— Нет. Из-за того, что боится за тебя. Как и я волнуюсь за тебя, за всех нас!

— Вот оно что: это всего лишь страх!

— А ты не боишься, Ричи? — тихо спросил Борис.

— Я? — переспросил я его. — Я боюсь больше, чем мы вдвоем, вместе взятые.

— И несмотря на это…

— Да, — сказал я. — Несмотря на это. А что Ванесса? Она поверила твоему рассказу о бомбе?

— Не знаю. Кажется. Она очень переживает. Естественно, за тебя и Лилиан. Она буквально не находит себе места, у нее на неделю раньше начались месячные… — Он вытер свой мокрый лоб. — Инстинкт! Сразу после звонка Парадина. У бедной девочки больше ума между ног, чем у тебя в голове!

На какое-то время разговор о делах приостановил наш спор.

— Теперь она не сможет выступать. А ты…

— Сообщил Корабелль? Да. Но ее юная анаконда заболела.

— Черт! Что же нам делать?

— Ага, теперь и ты начинаешь волноваться? Но это же мелочи, недостойные тебя, — с иронией сказал Борис. Затем, более спокойно, продолжил: — Она возьмет анаконду коллеги. Сейчас она тренируется, ведь они еще не знакомы друг с другом. Спасибо, Ричи, большое спасибо.

— Не будь идиотом! — закричал я. — Из-за этой паршивой змеи ты не можешь…

— Змея здесь ни при чем, — серьезно сказал Борис. — Ты знаешь, о чем я. Я обезумел от страха, Ричи. Я не состою в тесных отношениях с Ассоциацией еврейской культуры. Но я знаком с некоторыми евреями, работающими там, и они рассказали мне, что случайно там объявились какие-то пострадавшие лица. Говорят, они служили в СС и за пятьдесят, сто или пятьсот марок готовы выдать местонахождение разыскиваемого нацистского преступника. И как поступает раввин? Он прогоняет их — всех без исключения. Хотя, вероятно, некоторые из них действительно кое-что знали. Раввин — проницательнейший человек, какого я когда-либо встречал! Вот как нам следует поступать, и не только евреям, но всем нам, кто не был убийцей: руки прочь! Но все мои слова пропадают впустую. Ведь ты должен считаться и с Лилиан. Я предчувствовал, что ее звонок принесет нам несчастье. И теперь мы увязли в этом деле по уши.

Открылась дверь.

Вошел мужчина в плаще. Он был высок, строен, на узком лице выделялись необычайно большие, выразительные глаза, седые волосы были взъерошены. Вошедший имел усталый вид.

Борис резко выдохнул:

— Профессор!

Профессор доктор Петер Мон из санатория «Хорнштайн» произнес:

— Меня пригласил сюда доктор Парадин. Привет от вашей жены, герр Мински. Здравствуйте, герр Марк.

— Я попросил прийти профессора Мона, поскольку он и профессор Делакорте были хорошо знакомы в студенческие годы, — сказал доктор Парадин, хромая из угла в угол перед большим столом в своем офисе. — Нам важно то, что мы услышим от него о Делакорте. Важно и для меня, и для вас, господа. — Он взглянул на Бориса. — Понимаю, вы крайне раздражены поведением Ричи, господин Мински.

— Раздражен? Почему? — Мински обиженно пожал плечами.

— Ну, после попытки взорвать ваш клуб…

— Это не была попытка шантажа, доктор Парадин! — вскричал Мински. — Всего лишь шалость! Я уже сказал это полиции.

— Как вы, так и я прекрасно понимаем, что это не было простой шалостью, господин Мински. Вот почему я и пригласил вас прийти сюда.

— Зачем? — фыркнул Мински.

Парадин дружелюбно ответил:

— Очень скоро вы и Ричи понадобитесь мне. Ваша помощь, ваше содействие. Чтобы получить это, мне необходимо убедить вас, что Ричи действовал правильно. — Парадин обвел взглядом всех нас. — Я также хочу, чтобы мы все составили себе правильное мнение о профессоре Делакорте. Объективное, неискаженное представление.

Прошло десять минут с момента прибытия профессора Мона. Украшенный коврами, с облицованными темным деревом потолком и стенами, кабинет Парадина был заполнен книгами. В нем приглушались звуки уличного транспорта, но не частый рев садящихся и взлетающих самолетов. В кабинете было тепло. Напротив стола висела дощечка с надписью из медных букв: «Достоинство человека неприкосновенно. Долг государственных властей — уважать и защищать его».

Парадин, хромая позади этой дощечки и маленького столика, на котором стояла ваза с желтой мимозой, говорил:

— Ознакомлю вас вкратце с ходом событий, господа. Фотография Делакорте разослана по всем аэропортам, таможням, гаваням. Крошка — то есть мистер Барлоу — отозван из Лондона. С завтрашнего дня он постоянно будет находиться здесь с целью опознания. Отпечатки пальцев с партитуры Девятой симфонии из особняка Делакорте уже идентифицированы. Сомнений не остается. Ричи обнаружил именно этого человека. — Он задержался передо мной. — Эйлерс просил передать тебе, что фрау Ломбард чувствует себя намного лучше. Он персонально присматривает за ней. Лилиан передает тебе привет.

Мински недружелюбным тоном произнес что-то на идише.

— Твой брат еще под арестом. Возможно, ты ничего не знаешь, Ричи. Оказывается, он уже был в Трювеле вчера утром.

— Что?

— Это подтвердили два свидетеля, видевшие его.

— Где именно он был?

— На Вальдпроменад. Но это еще ничего не значит. Подозрительно то, что твой брат отказался назвать причину своего пребывания там. Если уж говорить точнее, то он не просто отказывается объяснить причину посещения Трювеля вчерашним утром, он вообще отрицает это, утверждая, что свидетели ошибаются. Может, дальнейшее заставит его изменить позицию.

Лилиан…

Собирался ли мой брат сделать что-то с отравленным «арманьяком» после всего произошедшего? Или с Делакорте? Что ему было нужно от Лилиан? Он умолял ее вернуться к нему. Правду ли сказала мне Лилиан? Поведение моего брата сегодняшним утром, казалось, подтверждало ее слова.

Следующие полчаса мои мысли были сосредоточены на Лилиан. Однако я слышал все, сказанное доктором Моном. В отличие от мерцания звезды эти воспоминания длились всего лишь секунды, но секунды, наполненные воспоминаниями о счастье.

— Делакорте был, несомненно, одним из наиболее одаренных и талантливых психиатров среди своих сверстников. — Голос у доктора Мона был глубоким и неторопливым. — Я уже работал во фрайбургской университетской клинике, в то время как Делакорте продолжал посещать лекции профессора доктора Альфреда Эрика Гоха. Получив ученую степень во Фрайбурге, Делакорте начал работать со мной в больнице. Он происходил из гугенотской семьи. Насколько я помню, у его отца была фабрика в Дуйсбурге.

— Верно, — подтвердил Парадин. — По производству машин для добывающей промышленности.

— По-моему, тот факт, что Делакорте посещал лекции профессора Гоха, имеет решающее значение. Знаете, — продолжал Мон, — кажется нелепым, что Гох, человек неоспоримо порядочный, передал Делакорте знания, которые тот позднее использовал для совершения своих преступлений, знания, оправдывающие убийство в целях милосердия, знания, позволяющие избавлять безнадежных больных, не способных выражать свои желания, а также сумасшедших, находящихся на низшей стадии деградации, когда им уже не присуще желание ни жить, ни умереть.

Так вот как все начиналось: с преданного науке ученого и с одаренного студента по имени Делакорте, с энтузиазмом воспринявшего взгляды своего учителя…

— Точка зрения Гоха, — продолжал Мон, — в действительности близка к взглядам Мартина Лютера. В шестнадцатом столетии в своих «Застольных беседах» Лютер заметил, что двенадцатилетнего сумасшедшего следует утопить, поскольку тот является «плотью, massa carnis, созданной дьяволом, без души…».

Хотя я слышал каждое слово, мои мысли были поглощены Лилиан и воспоминаниями о декабрьской ночи… Вечер в сочельник… Четыре дня непрерывно, не ослабевая шел снег, покрывая белым ковром улицы Франкфурта. Мы были на службе, собравшись на пункте военной полиции, и прихлебывали шоколад, когда Крошка начал поддразнивать меня:

— Тебе известно, что всегда рассказываешь о той голубке, когда выпьешь?

— Голубке?

— Ну да! О той, с огромными глазами! Она еще приходила сюда прошлой весной. В голубом платье. Любовь с первого взгляда! Не притворяйся, я все видел.

— А… — сказал я. — Я знаю, о ком ты говоришь. Любовь… любопытно.

Крошка, выкатив глаза, обнажил зубы в широкой ухмылке. Затем он подмигнул дежурному сержанту и его помощнику.

— А она ничего, да?

— Гм…

— Скажи, ведь она хорошенькая?

— Гм…

— Больше ты ничего не можешь сказать?

— Она хорошенькая.

— А почему ты не встречаешься с ней?

— А почему я должен встречаться? Она сюда больше не приходит.

— Гордость и предрассудки, — сказал Крошка. — Тебе должно быть стыдно.

Той ночью мы пили не только шоколад, мы были пьяны.

Для меня то был беспокойный год, наполненный суетой и ожиданием. Роман я закончил летом. Его взял первый же издатель, которому я предложил.

В октябре Крошка и я отпраздновали получение аванса. Я полностью переписал героиню романа. Теперь она была очень похожа на Лилиан Ломбард. Я был не в силах забыть Лилиан. Бодрствовал я или спал, она стояла перед моими глазами. Несколько раз я даже спутал ее с проходящими мимо женщинами. К нам она больше не приходила. С каждым месяцем мое беспокойство возрастало. Часто я решал сходить к ней на Штреземанн-штрассе, но каждый раз в последнюю минуту терял присутствие духа. Помнится, одна девушка покинула меня в том году, обидевшись, что я несколько раз назвал ее Лилиан. У нее тоже были темные волосы и карие глаза.

— Ты прав, Ричи, — говорил Крошка. — Она больше не хочет иметь с нами ничего общего. Кроме того, сейчас она, наверное, опять замужем.

— Это невозможно! — вскричал я. — Ведь она не развелась. Пока она не установит, что ее муж действительно умер, ей придется ждать! Таков закон! Это… — Я запнулся, увидев, что трое американцев ухмыляются. Крошка поймал меня на слове.

— Ах ты, сукин сын, — сказал я ему.

— Молодой человек, испытывающий неразделенную любовь, — грустное зрелище, — произнес Крошка. Он встал, остальные двое — тоже. — Идем со мной в другую комнату, — сказал он. Там он снял крышку с белой коробки, набитой до отказа консервами, сигаретами, различными бутылками, в том числе с виски.

— Мы решили подарить это твоей девушке на Рождество, — сказал Крошка.

— Моей девушке?..

Я протестовал, но в конце концов мы вышли на улицу, надев тяжелые, подбитые мехом пальто и поставив коробку на пол джипа.

Было поздно. Мы пересекали пустынные франкфуртские улицы, направляясь к тихой Штреземанн-штрассе. Несколько домов возвышались среди расколотых деревьев, походивших на черные гигантские пальцы, протянутые к звездному небу.

Номером 156 оказался трехэтажный особняк, построенный в стиле, популярном в самом начале века. В крошечном дворике, поблескивая огоньками, стояли маленькие рождественские елки. Из ярко освещенных окон доносились смех и голоса. В окнах нижнего этажа света не было.

Крошка остановил машину. Мы по снегу подтянули тяжелую коробку к запертой двери. Рядом с кнопками звонка мы разглядели при свете фар три американские фамилии; ниже их значилась фамилия Ломбард. Крошка позвонил. Я развернулся, чтобы уйти, но он поймал меня за руку.

— Пытаешься ускользнуть, да? Неужели ты струсил, Ричи? Так не годится. — Крошка оскалил свои белоснежные зубы. — А как же мужество, решительность, разумный риск? Вспомни, ведь ты принадлежишь к арийской расе! Нет, ты должен остаться! Мы лишь пожелаем ей веселого Рождества.

На нижнем этаже зажгли свет. Прежде чем я успел что-либо сообразить, Крошка с сержантом бросились обратно к джипу и быстро захлопнули дверцы. Крошка запустил двигатель.

— Пока, Ричи, держись! — крикнул он.

Джип умчался, и мое сердце бешено заколотилось, когда я услышал голос Лилиан с внутренней стороны застекленной двери:

— Да? Кто там?

— Рихард Марк, — в замешательстве ответил я. — Вероятно, вы меня не помните. Я переводчик с пункта военной полиции на Базелер-штрассе. В апреле…

Маленькое дверное окошко открылось. Я увидел ее, освещенную огнями рождественской елки. Платье в цветах, растрепанные черные волосы, блестящие огромные глаза, которые я никогда не смогу забыть.

— Что-то случилось? Какие-то новости о моем муже? — Голос Лилиан прозвучал холодно и неприязненно.

— Нет. К сожалению, ничего. Но вам не следует отчаиваться. Иногда подобное длится долго…

— Зачем же вы разбудили меня посреди ночи?

— Сожалею, что разбудил вас. Мои друзья подшутили надо мной.

— Ваши друзья? Но где же они?

— Они уехали. Это всего лишь шутка. Понимаете?

— Кажется, понимаю. — Ее голос стал скучающим.

— Нет, нет! Мы хотели на Рождество, то есть Крошка хотел…

— Кто?

— Большой негр, я уверен, вы помните его! Он хотел как лучше. Он… Мы… Мы привезли небольшой подарок… Может, это хоть немного улучшит ваше настроение… и настроение вашего жениха… — Последние слова застряли у меня в горле. — Не могли бы вы на минутку открыть дверь, чтобы я передал вам эту коробку?

— У меня больше нет жениха.

— Но вы ведь говорили мне…

— Да, говорила. Но это было в апреле. — Она иронически улыбнулась. — Тогда у меня действительно был жених. Мы жили как семейная пара. И работали на одной фирме.

— Да, я помню.

Она хрипло продолжала:

— У герр Мейстера есть дочь, на два года моложе меня. Мой… мой жених сказал мне в мае, что намерен жениться на ней. Они поженились спустя восемь недель. И теперь он — деловой партнер ее отца. Спокойной ночи, герр Марк.

— Минуточку! — Я придержал маленькое окошко, которое она пыталась закрыть. — Коробка…

— Заберите ее себе.

— Но я не смогу ее унести! Она слишком тяжелая!

— Пожалуйста, уходите, — сказала Лилиан, прищурив глаза.

— Но фрау Ломбард, я действительно…

— Уходите, — повторила она. — Это была интересная шутка. При определенных обстоятельствах я бы посмеялась над ней. Но не сейчас. — Она закрыла окошко. Свет погас.

Я, замерзая, стоял в снегу. Пиная коробку, я сыпал проклятиями. Наконец я нажал кнопку другого звонка, подняв одного из американцев. Я объяснил ему, что привез кое-что для фрау Ломбард, но она, вероятно, уже спит, так что не мог бы он помочь мне?

— Конечно, дружище, конечно. Минутку.

Сосед Лилиан помог мне перенести тяжелую коробку к ее двери. От него пахло виски. Я поблагодарил его.

— Не стоит благодарности. А эта Ломбард ничего, а?

— Угу, — произнес я.

— Ну, пока. И веселого Рождества. — Он запер дверь; свет в доме погас вновь. Стоя возле празднично украшенного рождественского дерева, я вдруг ощутил облегчение. Я задрал голову вверх, навстречу белым снежным хлопьям. Они падали мне на лицо, мелкие, нежные, и я представил себе, что это ласковые поцелуи Лилиан.

Медленно я направился обратно на пункт военной полиции, вновь и вновь подставляя свое лицо снежным хлопьям.

Добрую четверть часа профессор Мон посвятил анализу теории добродетельного умерщвления и практике ее применения Делакорте.

Когда профессор Мон замолчал, Парадин спросил, не мог бы он сообщить еще что-нибудь. Тот ответил утвердительно. Это был список ужасов, наименьшим из которых являлась стерилизация. Среди других методов умерщвления были химические, влияющие на нервную систему, и голодная смерть, не говоря уже об обычных инъекциях. Директором саксонской психиатрической больницы проводился опрос родителей психически больных детей. Согласны ли они с милосердной программой, которая «освободит их ребенка от жизни»? К удивлению директора, более половины родителей дали утвердительный ответ.

В нашу беседу вмешался уличный шум, я потерял нить разговора, и мои мысли опять вернулись к Лилиан.

Мелкие хлопья падали на разрушенную церковь, стоявшую без кровли. Зажженные свечи были сразу задуты ветром. И теперь лишь две из них освещали опустошенный алтарь, грубо вырезанное распятие и изможденную фигуру священника. В эту полуночную мессу церковь была заполнена до отказа. Лилиан в своем поношенном меховом пальто и я в темно-синей шинели армии США стояли рядом, держась за руки.

Через двенадцать часов после того, как я оставил коробку, начиненную бакалеей, под дверью Лилиан, она сама пришла утром на пункт военной полиции. Моя смена заканчивалась в восемь утра. Я спал в своем помещении особняка на аллее Рихарда Штрауса, так как было условлено, что я отработаю двойную смену за Парадина и одного переводчика, бывшего банкира Юджина Река. Их обоих пригласили на сочельник к сестре Река. С Лилиан разговаривал Парадин. Она сказала, что сожалеет о своей грубости со мной и что будет рада пригласить меня на ужин этим вечером. Парадин пообещал передать мне ее слова. Встретившись со мной, он отмел мои возражения и настоял на том, что он отработает за меня две смены.

Точно в восемь вечера в сочельник я стоял у дверей Лилиан. На мне были выглаженная униформа, новые рубашка, галстук и туфли — рождественский подарок Крошки.

На Лилиан было отнюдь не новое и не модное вечернее платье, но выглядела она прекрасно. В ее комнате на первом этаже было очень тепло: жившие выше американские офицеры включили паровое отопление на полную мощность. У них были гости. Слышались крики, смех, женский визг и звон бокалов.

Лилиан обставила свою комнату немногими оставшимися антикварными предметами: темные комоды, шкафы, резные стулья, круглый стол были расставлены со вкусом. В серебряных канделябрах мерцали свечи. Я, хотя никогда не был знатоком и ценителем антиквариата, сразу обратил на них внимание. Канделябры были темно-серого цвета, местами покрыты почти черными пятнами окиси серебра. Но мне казалось, что, будучи начищенными до блеска, они стали бы менее интересными. Один из них был очень простой формы: четыре разветвления, державшие свечи, представляли собой ветви дерева, каждая ветка заканчивалась отверстием, напоминающим дупло, куда и вставлялась свеча. Несмотря на простоту формы, предмет, несомненно, был изготовлен искусным мастером где-то в конце XVIII или в начале XIX века. Но особенно заинтересовал меня второй подсвечник. Я долго рассматривал его, не в силах отвести взгляд. Он изображал какое-то непонятное мифологическое существо с туловищем дельфина и дельфиньей головой, но с физиономией лукавого беса. Кроме того, существо имело длинные кошачьи усы. На его спине сидела прекрасная наяда, свесив по одну сторону дельфиньего туловища свой рыбий хвост. В вытянутой вперед руке она держала трезубец, который и являлся подсвечником для трех свечей. И лицом, и фигурой эта серебряная статуэтка поразительно напоминала Лилиан. Фигура, поворот головы, черты лица, даже форма руки, державшей трезубец, — во всем было удивительное сходство.

— Тебе нравится? — спросила Лилиан, заметив мое пристальное внимание.

— Очень, — не отрывая глаз от серебряной фигурки, кивнул я.

Когда же я признался, что нахожу поразительное сходство между ней и серебряной фигуркой русалки, Лилиан, недовольно нахмурив брови, отрицательно покачала головой. Что-то не понравилось ей в этом сравнении. Я досадливо прикусил язык, проклиная себя за чрезмерную болтливость.

Но не прошло и пяти минут, как Лилиан перестала хмуриться. Она внимательно посмотрела на серебряный канделябр и, весело рассмеявшись, поднялась, чтобы поменять догоравшие свечи.

После праздничного ужина мы стали танцевать при мерцающем свете свечей…

— Я бы хотела посетить полночную мессу, — наконец сказала Лилиан, немного смущенная. — Я даже не помню, когда была там в последний раз. Наверное, лет десять назад.

— Я еще дольше, — ответил я, допивая содержимое своего бокала.

— Ты католик? — спросила Лилиан.

— Протестант. Но я не выполняю обрядов. А ты?

— Даже не знаю… Меня крестили в католической вере, но…

— Понимаю.

— Правда? — спросила она.

Я кивнул.

— Не наполнить ли нам бокалы последний раз?

— За что выпьем?

Мы провозгласили тост за Крошку, затем я предложил выпить и за Лилиан.

— Ты пойдешь со мной на полночную мессу?

— Если ты настаиваешь.

— А тебе не хочется?

— Если ты настаиваешь…

Месса уже началась, нам пришлось стоять сзади. Проповедник читал длинное трогательное письмо мужчины к своему еще не родившемуся ребенку. Любопытно, что я запомнил именно это. Прихожане запели, и Лилиан, сжимавшая мою руку в течение всей службы, взглянула на меня. Выйдя из церкви, мы прогуливались по улицам, а снег продолжал покрывать все вокруг искрящимся саваном. Мы вышли на маленький мост. Когда мы стояли там и целовались, нас окликнул мужской голос, взывающий о помощи. Нам потребовалось немного времени, чтобы заметить кричавшего. Он стоял на коленях возле молодой женщины. Оба выглядели крайне взволнованными.

— Пожалуйста, помогите, — произнес мужчина.

— Что случилось?

— Женщина… беременна… надо отвезти в больницу, понимаете?

Женщина застонала.

— Я останусь здесь, — сказала Лилиан, присев возле молодой женщины. — Посмотри, Ричи, может, рядом есть телефон.

Я добежал до дома, жильцы которого позволили мне воспользоваться телефоном. Позвонив Крошке, я назвал ему адрес, а сам вышел на улицу, дожидаясь его. Крошка хорошо знал Франкфурт, и через пятнадцать минут он подъехал. Мы подобрали Лилиан и молодую пару, и Крошка, осторожно объезжая выбоины, направился в больницу, где роженицу незамедлительно приняли.

— Желаю вам всех благ!.. — благодарил нас мужчина.

— И вам желаю того же, — сердечно ответила Лилиан. — Вам, вашей жене и ребенку. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — сказал Крошка, засовывая в карман мужчине пачку сигарет.

Лилиан и я сели на заднее сиденье джипа. Когда мы приехали на Штреземанн-штрассе, она уже крепко спала, положив мне голову на плечо. Я осторожно достал ключи у нее из кармана и вместе с Крошкой отнес Лилиан в ее комнату. Она что-то пробормотала во сне, но я ничего не смог разобрать. Мы сняли с Лилиан меховое пальто, туфли и, уложив в постель, укрыли ее одеялом. После чего покинули комнату на цыпочках.

На следующий день Лилиан сказала:

— Я хочу, чтобы сегодня вечером ты остался со мной.

Люди проходили мимо, наталкиваясь на нас.

— Я люблю тебя, Ричи, — сказала Лилиан. — Идем, идем быстрее…

В эту ночь я остался у Лилиан. Мы вновь и вновь с неистовством заключали друг друга в объятия. У нас не было спиртного, однако мы оба были пьяны от счастья. Наши руки, наши губы сливались, наши тела, как будто созданные друг для друга, трепетали. Каждый раз, когда Лилиан достигала высшей точки, ее лицо искажала гримаса мучительного наслаждения, поразившая меня в первый раз. Лежа рядом, мы курили, тихо переговариваясь, пока наша страсть, казавшаяся неугасимой, не загоралась вновь. Мы бурно утоляли свою страсть, и вскоре она вспыхивала с новой силой. Наконец, обессиленные, мы заснули, тесно сплетенные друг с другом.

В кабинете Парадина царил полумрак. Мински и профессор Мон были бледны.

— Ты был прав, Ричи, — произнес Мински, — а мудрец-раввин ошибался. Нельзя закрывать глаза, уши и притворяться, что не знаешь о том, что творится рядом с тобой. Мы просто обязаны помочь прокурору Парадину.

— Благодарю вас, господин Мински, — сказал Парадин.

Борис нетерпеливо махнул рукой.

— Моя жена… — сказал он. — Как подумаю о том, что она могла оказаться в руках Делакорте… Вы можете рассчитывать на меня, господин Парадин. Я стыжусь своего поведения и прошу прощения. Я лишь трусливый еврей.

— Не говорите так, — резко ответил Парадин. — Вы отнюдь не трус! У вас столько же мужества, как и у любого другого. И не волнуйтесь так, господин Мински. С этого момента вы, ваши сотрудники и ваш клуб будут под нашей защитой.

— Вай-вай!

Парадин сдержанно улыбнулся и поспешил успокоить моего компаньона.

— Это не то, о чем вы думаете. Мы не собираемся вмешиваться в ваш бизнес. Мы лишь намерены проследить за каждым, кто может причинить вам вред.

Парадин обратился ко мне:

— По-моему, ты хотел вернуться самолетом в Трювель?

— Да, — ответил я. — И как можно быстрее.

— Ты можешь вылететь в любое время, Ричи. Но понимаешь, какому риску ты подвергаешься?

— Да, понимаю.

— Мы можем наблюдать за тобой в Трювеле. Там Эйлерс и Лансинг.

— Я должен вернуться к Лилиан, — ответил я.

— Да, — поддержал меня Мински, — ты должен поехать к Лилиан, Ричи. Теперь я понял это. Оставайся с ней, пока она не выздоровеет. Но ты подвергаешь себя значительному риску, помни об этом.

Мне показалось, я вновь слышу голос Лилиан: «Делакорте многое известно. Его многие боятся — политики, полиция, врачи… Он может убить меня в этом городе безнаказанно…»

— Думаю, мы кое-что знаем наверняка, — сказал Парадин. — Эти трое, ближайшие помощники Делакорте, были убиты своими. Уверен, их убили люди из «Паука».

— Что такое «Паук»? — спросил Мински.

— Наиболее многочисленный и мощный тайный нацистский синдикат. Его преступная сеть включает в себя финансирующие организации, обширную агентуру, тайники, самолеты, корабли, клиники и многое другое. «Паук» оплел своей железной паутиной весь земной шар!

— Вы полагаете, это «Паук» подослал отравленный «арманьяк»?.. — спросил Мински.

— Мне думается, покушение на жизнь Делакорте было организовано людьми, которые не могли более выносить его шантаж… И лишь после неудачной попытки и последовавших за ней событий в дело вмешался «Паук». Нельзя утверждать наверняка, что доктор Хесс погиб от их рук.

Борис весь преобразился. От растерянного, испуганного, отчаявшегося еврея не осталось и следа. Он выпрямился, став значительно выше ростом, всегда бледное лицо его пылало. Глаза горели ненавистью и решимостью. Я с изумлением наблюдал удивительное преображение моего верного друга и компаньона.

— Я сделаю все, чтобы докопаться до истины в этом грязном деле! — решительно произнес Борис.

— Вы правы, господин Мински, это грязное дело. И мы не знаем пока всех, кто замешан в этом деле…

«Похоже, здесь замешана и Лилиан!» — мрачно подумал я.

Вскоре после памятной полуночной мессы я переехал из своей комнаты в особняке на аллее Рихарда Штрауса к Лилиан.

Я писал днем, если дежурил ночью, и по ночам, во время дежурства. Пишущая машинка, подаренная Крошкой, постоянно перемещалась между Штреземанн и Базелер-штрассе. Я работал над второй книгой.

В дни, свободные от службы, я, прежде чем сесть писать, провожал Лилиан на работу. После работы Лилиан всегда заходила на пункт военной полиции, и мы шли домой вместе, взявшись за руки. По вечерам я читал Лилиан написанное за день. Часто ее что-то восторгало или что-то не нравилось: я легко определял это по ее огромным, темным, выразительным глазам. Как правило, я перерабатывал страницы, не устраивавшие ее. Беспрекословно, иногда по нескольку раз, переписывал их, читал Лилиан и снова переписывал, если она недовольно покачивала головой. Хотя часто был не согласен с ней, так как она нередко не принимала именно то, что мне казалось наиболее удачным. Но в итоге оказывалось, что Лилиан, с ее обостренным, интуитивным ощущением фальши, была права. И сегодня, много лет спустя, я считаю это время счастливейшим в моей жизни.

«Покойся в мире, Иордан» был опубликован спустя несколько месяцев.

Даже сейчас я не могу объяснить успех, выпавший на долю этой книги. «Покойся в мире, Иордан» стал настоящим бестселлером. Было продано более ста тысяч экземпляров. Книга была переведена на одиннадцать языков мира.

Нам по-прежнему ничего не было известно о судьбе мужа Лилиан. Мы были почти уверены, что его уже нет в живых. В любом случае, если бы он появился, Лилиан не задумываясь подала бы на развод.

Когда я познакомился с Борисом Мински, мы с Лилиан часто после работы заходили в его бар «Солдат Джо».

У Бориса всегда был хороший выбор вин, ликеров и прочих напитков.

Мински подружился со мной, но оставался вежливым и подчеркнуто корректным с Лилиан. Однажды я спросил его об этом.

— Тебе нравятся роковые женщины, не так ли, Ричи? — спросил он в ответ. — Прекрасные, захватывающие женщины, как Лилиан?

— Да, — твердо ответил я. — Всегда один и тот же тип. Но что ты имеешь в виду, говоря «роковые»?

— Не знаю, верное ли это слово. Я называю их так. Я слышал, что есть виды орхидей, одни из самых красивых, которые, однако, ядовиты. Ты понимаешь, о чем я говорю?..

Через несколько недель он отвел меня в сторону и прошептал:

— Думаю, я ошибался. Она не из ядовитых. С ней все в порядке.

Однажды, когда мы сидели за нашим любимым столиком, зазвучал модный шлягер «Когда я слышу серенаду в голубом…»

Я поднял взгляд. Мински указывал на улыбавшуюся Лилиан.

— Это ты заказала? — спросил я.

Она кивнула, вложив свою руку в мою.

— Но как…

— Крошка, — сказала она. — Я попросила его дать мне ноты. Эта песня звучала на вашем пункте, когда я пришла туда впервые.

— Это наша песня, — произнес я. — За тебя, Лилиан.

— И за тебя, Ричи! Я очень, очень счастлива рядом с тобой.

— Пятьдесят пфеннигов, — строго сказал я.

Она с улыбкой отдала мне деньги. Это была наша игра. Мы часто говорили друг другу о своем счастье, пока однажды Лилиан не заявила: «Я больше не могу слышать это слово. Кто его еще раз произнесет, пускай платит штраф в пятьдесят пфеннигов!»

После этого платили друг другу очень часто. Лилиан посмеивалась и удивленно качала головой:

— Знаешь, Ричи, я рассчитывала собрать значительную сумму за очень короткий срок, когда предложила эту игру, но, как видишь, все мои планы провалились. И я ничуть об этом не жалею.

Действительно, суммы наших выигрышей за месяц всегда оказывались примерно равными. В те навсегда ушедшие дни мы одинаково сильно любили друг друга и одинаково часто признавались в этом.

Глядя друг на друга, мы пили и слушали нашу песню. Мински широко улыбался, хотя его темные блестящие глаза оставались, как всегда, серьезными. Я порывисто поднес руку Лилиан к губам и поцеловал, сказав, что счастлив сегодня как никогда прежде. Затем, достав из своего кармана мелочь, молча положил перед Лилиан.

— Навсегда вместе, — нежно произнесла Лилиан, вновь поднимая бокал.

— Навсегда!..

Самолет, которым я должен был вернуться в Ганновер, вылетал в шесть тридцать вечера. Перед тем, как отправиться в аэропорт, Мински отвез меня на мою квартиру на Хампердинк-штрассе. Я поспешно упаковал чемодан и рюкзак. Мински лихорадочно мне помогал. Мы почти не разговаривали. Я уже упоминал о том, что суеверен, как и все мнительные люди. Оставляя свои книги, курительные трубки в этой мирной квартире, я испытывал странное чувство: мне казалось, что я сюда никогда больше не вернусь.

Мински отправился со мной в аэропорт.

— Тебе все же следовало бы присмотреть за Корабелль.

— Ванесса сделает это за меня. Я позвонил ей и обо всем рассказал, — ответил Мински.

До вылета еще оставалось время. Мы зашли в ресторан. Я заказал двойное виски и, уставший, но полностью владеющий собой, подумал, что, вероятно, сильно напьюсь, прежде чем закончится этот безумный день. Борис, никогда не употреблявший алкоголь, заказал себе сок. Внезапно перед нами предстала Ванесса — в темно-зеленом костюме, норковом пальто и норковом берете, игриво лежащем на ее белокурых волосах. Она прекрасно выглядела и была в приподнятом настроении. Прежде чем мы успели что-либо произнести, она обняла и расцеловала нас.

— Ну! — пробормотал Мински. — Ты тоже сошла с ума?

— В чем дело, Ванесса? — спросил я.

— Что с Корабелль? — поинтересовался Мински. — Кто за ней присмотрит?

Ванесса молча открыла свою сумочку из крокодиловой кожи и вынула свернутый лист бумаги. Она развернула лист, и я увидел напечатанное в черной траурной рамке уведомление о смерти…

— Господи, я так счастлива… — произнесла, заикаясь, Ванесса. Ее грудь под зеленым костюмом вздымалась от волнения. — Вот! — Она передала бумагу мне.

Я прочел: «Le coeur bien gros je vous announce que ma mere cherie Aglaja Mitsotakis, nee Chyranos…»[6]

— Мать Паноса? — вскинул я брови.

— Да, — кивнула Ванесса, — она умерла, после недолгой болезни. Это большой удар для Паноса. Но я получила от него письмо. Господи, я так волнуюсь. Письмо доставили с дневной почтой. Я подумала, что должна показать письмо тебе, Ричи, прежде чем ты уедешь. Я очень спешила сюда. Я… Я должна выпить. Виски мне, пожалуйста! Я так счастлива!.. — продолжала Ванесса. — Я почти не верила, что он… И вот он написал мне!..

— Он не написал, — сказал Борис. — Он лишь прислал тебе отпечатанное уведомление о смерти своей матери.

— Да, но он прислал его. Он бы не сделал этого, если бы не думал обо мне, верно? Он бы не вспомнил мой адрес. И тем более в такое время! Он думал обо мне! Он так любил свою мать. Теперь он остался один в Париже. Сейчас ему нужна помощь, моральная поддержка. В такую минуту он вспомнил обо мне. Я нужна ему. Как вы считаете, следует ли мне вылететь туда немедленно?!

— Ты сошла с ума!

— Почему? Сейчас я все равно не могу работать. Я хочу только сказать ему…

— Ванесса! — Борис схватился за голову. — Ванесса, опомнись! Ты не можешь из-за этого… Даже если он действительно думает о тебе, это лишь еще один довод против того, что ты хочешь сделать! Кроме того, тебя не пустят во Францию. Ты разве забыла, что была депортирована оттуда.

— Но в таком случае… что же мне делать?

— Напиши ему, вырази свои соболезнования. Затем посмотришь, ответит ли он. И потом…

— Конечно, ответит!

— Ну, я не столь уверен в этом.

Женский голос объявил по громкоговорителю начало посадки на рейс 134, вылетающий в Ганновер. Это был мой рейс.

— Борис, ты знаешь его! Прислал бы он мне это, если бы не имел относительно меня никаких намерений?

— Но он не имел их в течение столь долгого времени.

— Но ведь теперь умерла его мать, и он остался совсем один. Никто не может выдержать это.

— Выдержать что? — спросил я.

— Полное одиночество, — ответила Ванесса. Она немного отпила виски. — Как ты полагаешь, Ричи?

— Думаю, ты права, — согласился я, испытывая к ней жалость.

— Вот видишь, Борис! — Ванесса опустила руку ему на плечо с такой силой, что он вздрогнул.

— Но и Борис прав! — сказал я. — Успокойся, Ванесса, и обдумай все до мелочей. Вспомни, ты же сама говорила, что внезапно покинула Францию, даже не попрощавшись со своим возлюбленным. Почему? Ты не желала вовлекать его в судебное разбирательство, ведь он был свидетелем. Ты не хотела осложнять Паносу жизнь и мешать его учебе. — Ванесса согласно склонила свою пушистую белокурую головку. — Теперь же ты хочешь внезапно вернуться в Париж. Но ведь это и сейчас может иметь те же самые последствия, которых ты так опасалась, покидая Францию и Паноса. Не говоря уже о том, что легальный приезд во Францию для тебя невозможен. Ради себя и ради Паноса ты должна быть осторожна. Напиши ему, посмотри, что он ответит. Ты должна уберечься от нового разочарования и, уж конечно, не подвергать риску ни себя, ни кого-либо другого.

Ванесса смотрела на меня своими большими голубыми глазами.

— Я напишу сегодня же. С нарочным!

— Не делай из мухи слона, — произнес Мински исстрадавшимся голосом. — Ты всегда преувеличиваешь.

— Кто преувеличивает? — спросил я.

— Не имеет значения, — сказал Мински, — я уже извинился перед тобой и признал, что я, как и раввин, был не прав.

Ванесса не поняла; она поцеловала меня еще раз. На ее глазах выступили слезы.

— Борис рассказал мне обо всем по телефону, Ричи. Теперь я могу понять тебя… с Лилиан… в самом деле… и если я могу что-нибудь сделать для тебя… для вас обоих. Ведь ты так много сделал для меня.

— Любовь! Силы небесные! — простонал Мински, закатывая глаза.

— Я все сделаю, чтобы помочь вам! Все! — Ванесса взяла меня за руку.

В тот вечер никто из нас и не догадывался, как скоро она сможет помочь мне.

— Очень мило с твоей стороны, Ванесса.

— На самом деле я не думала всего того, что говорила о Лилиан, — пробормотала она. Ванесса смотрела на меня своими блестящими глазами. — Конечно, я подразумевала это. Но это было…

— …перед тем, как ты получила это письмо, — закончил я за нее. — Давай-ка лучше еще выпьем.

— Это была… Я люблю тебя тоже, Ричи. Это была… просто ревность, и ничего больше.

— Вот это новость! — воскликнул Мински.

— Я и впредь не намерена осуждать Лилиан, — пообещала Ванесса. — Ни единым словом. Но будь осторожен, Ричи. У меня… у меня какое-то недоброе предчувствие…

«И у тебя тоже?» — подумалось мне.

— …Мне кажется, с тобой что-то случится, если ты не будешь предельно осторожен.

— Я буду осторожен, — пообещал я. — И я не собираюсь задерживаться надолго. Через несколько дней я вернусь.

— Да? — сказала Ванесса. — С Лилиан?

— Да.

В громкоговоритель произнесли мое имя. Меня срочно просили пройти на посадку. Я порывисто встал.

— Я позабочусь о Корабелль, — сказал Мински. — Мы остаемся здесь, и пусть лучше Ванесса плачет здесь, чем у всех на глазах в нашем клубе.

— Но я не собираюсь плакать! — воскликнула Ванесса, по щекам которой уже текли слезы.

— Конечно, нет, — согласился Мински. Он подал мне руку. — И позвони мне, как только приедешь в Трювель, чтобы я точно знал, где ты.

— Хорошо, Борис.

— Эх, старина Ричи, — сказал Мински, толкнув меня в бок.

— Ты глупый осел, — сказал я, ответив ему тем же. Он обнял Ванессу. Ее мокрая щека коснулась моей. Она еще раз поцеловала меня. Затем Ванесса быстро перекрестила меня.

Несмотря на все предшествующие события и тревожные предчувствия, в том числе и милой моей Ванессы, едва ли я понимал, что этот день, этот вечер, эти несколько часов были моим последним спокойным временем.

Мы летели над толстым ковром облаков, отделявшим ясное, усеянное звездами небо от земли. Полет был успокаивающим, тихим, и я, подумав о том, что по прибытии в Трювель, прежде чем займусь поисками гостиницы, поеду повидать Лилиан, погрузился в воспоминания о дне вчерашнем.

С тех пор, как были опубликованы два моих первых романа — «Покойся в мире, Иордан» и «Никто не одинок», я стал известным и популярным автором, заработав деньги издателю и себе. Я свободно тратил гонорары, но никогда не был впоследствии уверен, на что именно были истрачены деньги. И все же наша с Лилиан жизнь была не слишком роскошной.

Теперь у меня было больше времени для того, чтобы писать. Тем не менее это обстоятельство, казалось, препятствовало мне плодотворно трудиться. Я писал с трудолюбием, но прогресса почти не было. Мой третий роман, пока без названия, затягивался. Несмотря ни на что, я работал каждый день, зачастую перечеркивая написанное. Многое выходило несовершенно, незначительно. Лилиан всегда была моим самым первым и самым строгим критиком. Я читал ей по нескольку страниц, а иногда и одну страницу рукописи. Часто по ее совету я переписывал то, что самому мне казалось вполне приемлемым, а иногда и безупречным. Так было во время создания первого романа, так было и со вторым. Теперь же я не осмеливался прочесть ей даже небольшой отрывок.

Я говорил Лилиан, что хотел бы завершить половину рукописи и лишь затем прочитать ей, хотя раньше я, наоборот, читал ей маленькими отрывками.

Работая над двумя предыдущими книгами, я руководствовался определенным планом — теперь я его не имел. Тогда моя память хранила огромное количество событий. Их приходилось мысленно сортировать, выдвигая на первый план наиболее интересные и значительные и отбрасывая второстепенные. У меня накапливалось столько необходимого для работы материала, что его хватало на неделю интенсивной работы и дома, и во время ночных дежурств в военной полиции. Раньше я знал вечером, о чем буду писать на следующее утро, теперь это случалось лишь изредка. Я отделался от издателя, обещав предоставить ему сначала первую половину романа и лишь затем вторую. Понимая меня, он знал, что не может повлиять на мое решение грубым давлением.

Я, Бог знает почему, предчувствовал что-то недоброе. Скорее всего это был страх. Я уже написал две удачные книги. Смогу ли я создать третью? Да, скорее всего это была постоянная боязнь неудачи; непрерывная мысль: «Писатель ли ты на самом деле? А может, ты написал то, что на кончиках языков у миллионов людей, но для чего можно и не обладать талантом писателя?»

Вскоре мне позвонил издатель. Он ликовал. Право на показ фильма «Никто не одинок» купила французская компания. Естественно, я обрадовался тоже. Лилиан не находила себе места от счастья. Мое самоуважение было частично восстановлено. Лилиан прыгала и танцевала посреди комнаты. Было очевидно, что в тот день я не напишу больше ни строчки. Да и, откровенно говоря, не было смысла продолжать этот бесплодный труд. За неделю было написано всего несколько страниц, которые я ни за что бы не осмелился прочитать Лилиан.

— Идем в постель, — сказала Лилиан. — Давай выпьем и будем любить друг друга.

В квартире не было виски, и я вышел, чтобы купить немного выпить.

— Я прихорошусь для тебя! — крикнула вслед мне Лилиан. Раздевшись сразу после моего ухода, она надушилась, наложила косметику и как раз подводила брови, когда неожиданно раздался звонок в дверь.

Лилиан, полагавшая в возбуждении, что я забыл ключи, подошла на своих высоких каблуках к двери и отворила ее. Испуганно вскрикнув, она тут же отпрянула назад. Снаружи стоял высокий, исхудавший мужчина с бурыми волосами, темными глазами, узким носом и выступающей вперед нижней челюстью. В руке он держал меховую шапку. За плечом мужчины висел рюкзак. На мгновение он застыл в изумлении; затем с ухмылкой удивленно уставился на Лилиан, пытавшуюся прикрыть портьерой свое почти обнаженное тело.

— Кто вы? — запинаясь, с изумлением проговорила Лилиан.

Отворив дверь подъезда, с двумя бутылками виски под мышкой, я как раз услышал его громкий, самоуверенный голос:

— Я Вернер Марк.

От раскатов смеха звенел длинный ряд бокалов, расположенных в линию, чуть пониже массы бутылок, стоявших позади стойки бара. Бар занимал дальний конец фойе отеля «Кайзерхоф» в Трювеле. Оглушительный шум доносился также из банкетного зала.

Бармен поставил передо мной второй бокал. Я уже потерял счет спиртному, выпитому мною в тот день. Но, хотя я много выпил, я не чувствовал опьянения, так было всегда, когда я находился в состоянии возбуждения или сильной усталости, как было и в этот вечер. Кроме того, я продрог. Обогреватель в автомобиле сломался по дороге из Ганновера в Трювель. Я жутко замерз в дороге. С этими дорогими представительскими автомобилями всегда что-то случается. Я уже имел две такие машины, и теперь с меня довольно. Я решил купить в ближайшем будущем обычный, скромный автомобиль. «Но, — думал я, потягивая виски, — ведь я сам знаю, что не сделаю этого». Благие намерения. Они никогда ни к чему не приводят или приводят прямой дорогой туда, куда попасть никто не торопится. Я собирался купить менее дорогую машину последние десять лет. Я также давал себе слово жить менее роскошно, меньше курить, пить, распутничать, наконец, во что-то верить. Никогда не срабатывало. Во мне много плохого, это было очевидно. И я всегда начинал чувствовать себя лучше, как только признавался себе в этом. Это освобождало меня от обязанности действовать.

К примеру, я прекрасно понимал, почему покупаю эти автомобили-люкс. Комплекс неполноценности. Чувство вины. Вздор, сущий вздор. Ведь это очевидно…

В баре в отличие от безликой гостиницы было уютно. Он отделялся от фойе решеткой, густо покрытой вьющимися стеблями, растущими из бесчисленных медных цветочных горшков; открытым оставался только вход. У широкой длинной стойки бара располагались низкие стулья, находившиеся на одном уровне с более высоким полом со стороны бармена. Большое количество маленьких круглых ламп, напоминавших звезды, мерцающие с металлического потолка, создавали уютное освещение.

Инспектор Эйлерс хотел поговорить со мной об убийстве доктора Хесса и обсудить приключившееся с Эриксеном и Гейером. Несмотря на то, что инспектор был слишком занят, он обещал прийти в отель в десять вечера. У меня было скверное самочувствие, казалось, что я никогда не смогу согреться, и я решил, что бар такое же хорошее место для ожидания, как и любое другое. Я принял несколько таблеток аспирина, что было более чем достаточно, но все равно чувствовал, что у меня жар, а я не хотел слечь в постель, особенно сейчас.

Бармен, наполнив мой бокал, поднял свой, предложенный мною, и сказал:

— Благодарю вас. За ваше здоровье, герр Марк.

— И за твое, Пьер.

Во время моих поездок у меня вошло в привычку спрашивать у барменов их имя, немного поболтать с ними, устанавливая дружеские отношения. Большинство барменов настроены дружелюбно и благодаря знанию местных дел могут быть очень полезны.

Кажется, Пьеру я сразу понравился. Он был такого же роста, как и я, но массивней. Почти лысый, с пучками черных волос на висках. Наверное, он их подкрашивал. У Пьера было серое лицо и уставшие глаза. Я разбирался в барменах и барах. Пьер много работал, больше, чем некоторые парни в нашем заведении. Но они были намного моложе. Мы не могли нанимать пожилых людей. Работа в ночном клубе нелегка.

Пьер — его настоящее имя было Макс Крамледер — разговаривал с южным акцентом; по-моему, он был из Баварии. Он проработал многие годы в различных городах Германии, а также в Париже и Риме; и, как обыкновенно случается с подобными странствующими барменами, они заканчивают в таких отелях, как этот. Неплохая гостиница — самая большая в городе, — но тогда это был небольшой город.

Звучала негромкая приятная музыка. Пьер протирал бокалы чуть поодаль. Он говорил, лишь когда я обращался к нему. Я был всего лишь его гостем. Он сообщил мне, что дела плохи. Сезон закончился, и люди пили меньше, причем менее дорогие напитки и предпочитали делать это дома. Я все больше ощущал себя уставшим, но было необходимо дождаться инспектора Эйлерса.

Когда я приехал, он находился в больнице.

— У входа в палату фрау Ломбард постоянно дежурит офицер, — сообщил мне инспектор. Он непрерывно курил и выглядел переутомленным. Для него этот день был таким же долгим и напряженным, как и для меня. — Наш полицейский врач со своим ассистентом присматривают за ней. Кризис прошел, и через несколько дней…

— Могу я… могу я увидеть ее?

— Конечно, — согласился Эйлерс.

Лилиан спала. На несколько мгновений задержавшись у ее кровати, я отошел к окну, за которым темнел уже знакомый мне парк с мокрыми деревьями и нахохлившимися птицами. Облокотившись на подоконник, я быстро написал ей записку, в которой сообщал, где остановился, просил позвонить мне в любое время и обещал приехать к ней на следующее утро. Я добавил также, что ей больше нечего бояться и что я люблю ее. Оставив записку на столике возле кровати, я вернулся в отель.

Неожиданно я вздрогнул от резкого голоса:

— Рихард Марк?

— Да? — обернувшись, я увидел высокого, элегантного мужчину в голубом плаще. Шляпу и перчатки он держал в руке; его светло-пепельные волосы были тщательно причесаны. Очки мужчины поблескивали отраженным светом; широкий шрам от давней раны напоминал толстый черный канат. Ухоженные усы, светло-голубые глаза, широкий лоб, внушительная фигура. Я никогда не встречался с этим человеком, но, конечно, я знал его давно. Злополучная фотография, чуть было не стоившая мне жизни, не приукрасила и не исказила его облик. Она в точности зафиксировала эти незаурядные черты, включая жесткую линию рта, волевой подбородок и пристальный инквизиторский взгляд светлых глаз.

— Профессор Камплох… — выдохнул я.

— Или Делакорте, если вам так больше нравится! — Он слегка поклонился. — Я только что приехал в Трювель. Я слышал, что вы остановились здесь, и поспешил пожать вашу руку! — Прежде, чем я смог воспрепятствовать ему, он завладел моей рукой. Я ощутил быстрое, но крепкое пожатие.

— Но… зачем?

— Вы установили мое настоящее имя, — произнес он твердо, но любезно. — Вы сообщили обо мне полиции. Теперь меня хотят арестовать. Мне хотелось бы поблагодарить вас за это. Вероятно, вы не осознаете, что оказали мне большую услугу, — сказал убийца тысяч невинных людей профессор доктор Делакорте. Я сделал протестующий жест, пытаясь возразить. Однако профессор мягким, но настойчивым движением руки остановил меня. — Я навсегда в долгу перед вами. Вы спасли жизнь женщины, которую я люблю, мой дорогой друг, а также и мою жизнь. А сейчас я хотел бы кое-что прояснить.

Часть третья ADAGIO MOLTO Е CANTABILE

Мой брат всегда отличался бескомпромиссностью и умением прямо высказывать свои мысли, даже если знал, что мысли эти малоприятны для собеседника.

— Я прочитал твою рукопись, — сказал он мне как-то, смачно потягиваясь в свое удовольствие и выставляя напоказ все свои прекрасные здоровые зубы.

Стоял мягкий майский полдень. Листья на деревьях и кустах еще не потемнели и не запылились. Нежно-зеленые, блестящие и липкие от сока лопнувших почек, они радовали глаз и наполняли воздух ни с чем не сравнимым ароматом свежести. Легкий ветерок был прохладным и временами даже холодным. Солнце было еще не настолько жарким, чтобы причинять неудобства; воздух, не потерявший утренней прохлады, был свеж и, смешанный с дневным теплом, особенно приятен. Я насупился. Что за манера портить настроение в начале такого чудного дня?

— Ну и как?

Собственно, я уже знал, что он мне ответит. Вернер искоса посмотрел на меня, прикрыв свои узкие глаза ресницами, так что в какой-то момент они превратились в щелочки.

— Ты действительно хочешь знать?

— Разумеется, — сказал я как можно спокойнее. — Иначе я не давал бы рукопись тебе.

— Хорошо, — сказал брат, и выражение его лица стало твердым и решительным. С таким лицом хорошо говорить или откровенную правду, или откровенную ложь. У меня не было причины подозревать Вернера в неискренности. — Хорошо… Но все, что ты там написал, — бессмыслица. Да ты об этом и сам знаешь.

— Знаю, — согласился я как можно равнодушнее. Мне не хотелось демонстрировать свои чувства перед кем-либо, особенно перед братом. — Но я хотел, чтобы ты подтвердил это.

Мы вели этот разговор в мае. Лилиан по моей просьбе уехала две недели тому назад к друзьям в Таунас. От Лилиан, как и от Вернера, трудно было что-нибудь скрыть. Она видела, что со своей рукописью я потерпел полный провал. Видела глухое и злобное раздражение, которое росло прямо пропорционально моему бессилию. Лилиан никогда не оставалась равнодушной к моим делам. Редкое качество в женщине. Раньше мне это нравилось, но сейчас ее постоянно растущее беспокойство еще больше усиливало мою раздражительность. В своем сочувствии Лилиан стала казаться мне назойливой и бестактной.

Я находился в ужасном состоянии. Днем слишком много пил, ночью почти не смыкал глаз. И совершенно не мог писать. В моем возбужденном мозгу беспрестанно мельтешил рой мыслей. Но как только я пытался перенести их на бумагу, получалась, как верно заметил мой брат, тяжеловесная бессмыслица. Я предпринимал одну за другой отчаянные попытки сосредоточиться и хотя бы привести в порядок свои мысли, пока после очередной неудачи не погрузился в состояние глубокой депрессии. Отношения Лилиан с моим братом тоже не вселяли оптимизма и еще больше усугубляли мое состояние. Мне приходилось выдерживать нападки с обеих сторон. И Лилиан, и Вернер были дороги мне, поэтому я не в силах был разрубить узел, сплетенный их самомнением и жгучей ненавистью. Взаимная ненависть, казалось, нарастала с каждым днем. Лилиан утверждала, что Вернер вел себя подло и низко, что мерзость его действий ни с чем не сравнима, а продажность — главное качество его натуры. Вернер говорил, что Лилиан нечестная и порочная женщина, и что цель ее — настроить меня против него.

Несмотря на яростные протесты Лилиан, я предоставил в распоряжение Вернера комнату в полуподвальном этаже. Не Бог весть какую шикарную, но все-таки это было жилье, в котором он так сейчас нуждался. Все необходимое в комнате было. Простая, но удобная кровать с пружинным матрацем, внушительных размеров письменный стол, пара стульев и настольная лампа. Больше, о чем мог мечтать Вернер в данный момент. К тому же я приготовил для него новую одежду и обувь. Вернер редко поднимался в нашу квартиру, разве только во время обеда, который обычно проходил в полном молчании. Атмосфера за столом временами становилась столь напряженной, что я вздрагивал от незначительного шума или звона посуды. Лилиан не хотела встречаться с ним даже в эти короткие мгновения. Вернер портил ей аппетит. Она говорила, что ее тошнит уже от одного его вида, и неудивительно будет, если во время обеда она вывернет на тарелку все содержимое желудка. После нескольких обедов вместе Лилиан стала уходить, иначе возникали громкие и жаркие споры, и обед становился похож на сборище парламентариев, решающих один из очередных пустых и мелких вопросов. Очевидная зависимость: чем незначительнее вопрос — тем больше шума при его решении. В эти месяцы, полные споров и скандалов, все мы слишком много пили. Естественно, алкоголь подогревал страсти. Мой брат стал главной причиной споров между мной и Лилиан. Лилиан использовала все доступные ей способы, чтобы избавиться от Вернера. Это были и рассудительные уговоры, и слезная мольба, и решительные требования, и неистовые истерики. Кстати, свою борьбу с Вернером Лилиан начинала именно с истерик.

— Вышвырни его вон! — задыхаясь и краснея от гнева, кричала Лилиан. Ее антипатия к Вернеру казалась мне почти неестественной. Я пытался понять Лилиан и не мог на нее слишком сердиться. Ее ненависть была основана на страхе за наше с ней будущее. К тому же она была слишком женщиной и не могла допустить, что я могу питать добрые чувства к кому-либо еще, кроме нее.

— Он пользуется твоим доверием! — тихо говорила она, видя, что крики не достигают цели, и лицо ее при этом было очень несчастным. — Своей ложью и ненавистью ко мне он хочет испортить наши отношения.

— Чепуха! — Я пытался говорить твердо и холодно, стараясь, чтобы в голосе моем не проскочило ни одной нотки сомнения. Лилиан сразу же уцепилась бы за нее. А дальше пошло бы по поговорке: увяз коготок — всей птичке пропасть.

— Нет, это не чепуха! Я тоже ненавижу его. И он это знает. Зачем ты разрешил ему жить здесь? Ну зачем?

Плачущая женщина — зрелище не для слабонервных. Но это еще не все. Плачущая женщина может расшатать нервы любому. Грубые, не страдающие сентиментальностью существа мужского пола при виде плачущей женщины часто готовы падать на колени, обещают золотые горы и бросаются совершать все двенадцать подвигов Геракла. Единственное требование, которое предъявляется женщине, — чтобы она плакала красиво. Лилиан не обладала искусством плакать красиво. Глаза у нее становились красными, лицо мгновенно опухало, из носа, который становился похожим на картофелину, текло. Это помогало мне оставаться твердым.

— Ему некуда идти! Лилиан, ты же сама помнишь, как он пришел. Он пришел и попросил у меня приюта. И он вернулся не с загородной прогулки. Как бы там ни было, мы с ним оба солдаты, и на его долю выпало немало испытаний… И в конце концов он мой брат! — Казалось, я забыл о том, что Вернер был моим злейшим врагом с самого нашего детства. Неожиданное чувство солидарности связало меня с ним. Я вспомнил постоянные разговоры матери о том, что надо помогать своим родственникам. О том, что кровная связь — это самая крепкая связь, данная нам Богом, ее мы не вправе рвать. Я вспомнил, что Вернер очень пригодился мне, когда я сам нуждался в помощи. Конечно, я и тогда понимал, что Вернер помог мне вовсе не из братской любви. Зная, что я любил мать и всегда страдал из-за ее безразличия ко мне, он стремился еще раз доказать, что именно он является ее единственной надеждой и опорой. Но как бы там ни было, вполне вероятно, что брат спас мне жизнь. Я вполне откровенно сказал Лилиан, что ее постоянные нападки будут лишь способствовать усилению моих вновь обретенных чувств к брату. Лилиан посмотрела на меня долгим, отчаянным, полным безнадежности взглядом.

— Посмотришь, чем это кончится, — горько сказала она.

Если б только я мог знать, как безошибочна была ее интуиция.

Во время всех этих передряг мне позвонил издатель. Издатель был очень вежливый человек. После тошнотворных приветствий и многочисленных пожеланий хорошего здоровья, он поинтересовался, как продвигается работа. Но я чувствовал, что цель его звонка иная. И не ошибся. Очень осторожно, но совершенно конкретно издатель выразил сомнение относительно того, что я смогу закончить рукопись к концу июня. По правде говоря, мне оставалось только подтвердить его сомнения, но мое упорство и тщеславие не позволили мне этого сделать.

— Даже если бы вы не позвонили мне больше, я все равно закончил бы рукопись к намеченному сроку! — самоуверенно и заносчиво прошипел я в трубку, вместо того чтобы виновато промолчать.

Я так рычал в трубку, что потом долго не мог успокоиться, вспоминая это. Я представлял, как дернулась его пухлая холеная рука с огромным безвкусным перстнем на безымянном пальце, как, оберегая барабанные перепонки, он отвел трубку подальше от чистого розового уха с растущими внутри волосками, как выпучились от неожиданности его прозрачные, похожие на рыбьи, глаза, и мысленно торжествовал.

Рычать в трубку и потешаться над издателем было намного легче, чем приблизиться к пишущей машинке. Я с ненавистью смотрел на этот аппарат, и он казался мне каким-то адским приспособлением, бьющим по моим бедным нервам всей клавиатурой разом и каждой клавишей в отдельности. А ведь я не всегда так люто ненавидел это орудие труда, превратившееся сейчас в орудие пытки. В послевоенном голодном сорок шестом мой чернокожий друг Гомер Барлоу дарил мне одежду, продукты, консервы, сигареты, спиртное, но самым лучшим подарком была пишущая машинка. Я с удовольствием садился за нее и дома, и во время ночных дежурств в военной полиции. Она была моим верным помощником и другом. Теперь же я пил и ничего не писал. Не было такого дня, когда бы я не был в отличной форме утром, и полностью не спивался к вечеру. В состоянии эйфории я обычно делал заметки, которые не мог разобрать на следующее утро. Начала, окончания, а то и просто обрывки слов громоздились друг на друга и выматывали из меня нервы. Идея, казавшаяся накануне вечером гениальной, утром представлялась бессмысленной и примитивной.

После отъезда Лилиан я пошел к брату. В тот вечер выпили мы изрядно. Бедствия войны и тюремного заключения, казалось, не оставили в его душе никаких следов, хотя мы понимали, что все это не может пройти бесследно и обязательно проявится впоследствии. Вернер поразительно быстро восстановил прежний образ жизни. Он говорил о всех своих переживаниях без ненависти и страха, без горечи и сожаления. Казалось, все это вовсе не затронуло глубин его души, а лишь послужило прекрасным материалом для новых книг. Управление по делам денацификации отдало его под суд. Вернер был осужден. Он хорошо сознавал справедливость наказания, но тем не менее с трудом выносил это бремя. Его издатели либо умерли, либо лишились своих мест, либо им запретили издавать книги. А новые издатели, имевшие лицензии, боялись издавать произведения моего брата даже под псевдонимом.

— Они так напуганы, — сказал Вернер и сделал большой глоток из своего бокала, отчего на горле у него заходил острый кадык. — Пройдет, наверное, лет десять, прежде чем они осмелятся опубликовать хоть один из моих романов. — Вернер опять сделал глоток, поболтал остатками спиртного в бокале и улыбнулся, не подымая глаз. — Не унывай, Ричи!

В мае во время очередной попойки, ощутив особую близость к брату, я показал ему рукопись «Великий холод», которую я никак не мог закончить. Вернер был честен в своей оценке — рукопись ничего не стоила. Мы сидели молча друг напротив друга за столом в моем кабинете. Между нами лежала рукопись. Наступила странная, напряженная тишина. Я раскрыл окно, но не ощутил долгожданной прохлады. Все в природе замерло в тревожном ожидании. И вот налетел прохладный ветерок, сначала еле ощутимый, затем в комнату ворвался сильный порыв холодного мокрого ветра. Далеко на горизонте блеснула молния. В воздухе уже носился запах дождя, и гром прорывался короткими, но резкими раскатами.

«Все мои надежды оказались напрасными, — думал я. — То, что мы сейчас делаем, в будущем тоже будет казаться бессмысленным и нелепым, особенно сочинение романов. Но не было сейчас сил объяснить эти гневные и печальные мысли Вернеру. Да и вообще не имело никакого смысла это делать. Эти откровенные признания вызвали бы у Вернера лишь иронию и презрительное недоумение».

— Ты знаешь, кто ты? — неожиданно спросил Вернер.

— Да, — угрюмо ответил я.

— Это хорошо, — одобрил он. — В таком случае мне будет легче тебе помочь.

— Мне помочь? — Я не понимал, что хочет сказать мой брат.

— Ну да. — Вернер пожал плечами, удивляясь моей непонятливости. — Помочь тебе и себе.

— Каким образом?

Брат протянул мне свой бокал и улыбался все время, пока я наполнял его. Правда, это не была улыбка в полном смысле слова. Казалось Вернер натянул на лицо резиновую маску. Кажется, он обдумывал как выразить мне то, что созрело в его мозгу. Наконец он заявил:

— Тебе разрешают писать, но ты не можешь. Я могу писать, но мне не разрешают издаваться…

Потрясенный до глубины души, я молча смотрел на него.

— Все очень просто, — сказал Вернер, продолжая улыбаться. — Налей мне еще немного виски.

Я не шевельнулся. Он взял у меня из рук бутылку и наполнил бокал до краев. Потом довольно прозаическим тоном спросил:

— Когда срок сдачи рукописи?

— Через восемь недель. — Я не знал, как относиться ко всему, сказанному Вернером. Я был растерян и подавлен.

— Восемь недель… Не слишком много для написания хорошей книги, — сказал он. — Но я думаю, что управлюсь. — Вернер покачивался на стуле, исподлобья глядя на меня. — Ты можешь на это время не подпускать и близко Лилиан?

Кажется, он уже ставил свои условия. Я молча кивнул головой, хотя это вовсе не означало, что я согласен. Я просто был пьян.

— Ты можешь записывать на диктофон интересные мысли, которые возникают у тебя… — сказал Вернер. — Ты говорил, у тебя возникают любопытные идеи, когда ты пьян.

— Да, действительно, — услышал я свои слова, а про себя подумал: — «Восемь недель… Сможет ли он написать? Я-то знаю определенно, что не смогу… Если он каким-то чудом сможет, это меня спасет. А что если это очередной обман?.. Гнусный и подлый обман в его стиле…»

— Исключено, забудь об этом, — сказал я с восторгом и ненавистью.

— Молчи, — мягко приказал Вернер и похлопал ладонью по моей руке. Сделал он это так убедительно, что я действительно замолчал. — Никто не узнает. Даже Лилиан.

— Но это как раз тот один-единственный роман, который ты не сможешь написать. Это антифашистский роман.

— Нет такого романа, которого я не смог бы написать, — улыбаясь ответил Вернер.

Иногда он раздражал меня своей самоуверенностью. Но сейчас я ему поверил сразу.

Приближалась гроза. Фиолетовая туча мгновенно закрыла солнце, день превратился в ночь, несколько тяжелых капель ударили по блестящим светло-зеленым листьям. Затем на мгновение все в природе замерло. Блеснула молния, и белая пелена дождя обрушилась на прогретую весенним солнцем землю. Дождь припустил с такой яростной силой, что мне пришлось вскочить, чтобы закрыть окно. Я вернулся к столу весь мокрый, рубашка прилипла к телу. После ослепительной вспышки молнии последовали оглушительные раскаты грома.

— Я напишу и этот роман, — голос Вернера стал размеренным и холодным. Глаза вновь образовали две узкие щелочки, скулы застыли твердыми комьями. Я знал Вернера, в такие минуты с ним лучше было не спорить. — Я возьму себе половину всех доходов. Мое имя никогда не должно упоминаться. Теперь давай выпьем еще раз и поговорим немного о книге, Ричи.

Через восемь недель я вручил рукопись романа своему издателю. Роман насчитывал пятьсот восемьдесят страниц. Издатель повертел рукопись, порылся в страницах и посмотрел на меня округлившимися глазами. Этого он никак не ожидал, но вслух своего удивления не выказывал, помнил, наверное, как я рычал на него в трубку. В конце октября роман был опубликован. К Рождеству было продано пятьдесят тысяч экземпляров. Через два года цифра составила четверть миллиона. Это был самый крупный мой успех, хотя роман от начала до конца написал Вернер.

— Ты знаешь, а Бог есть, — однажды ночью сказала мне Лилиан. — Все эти жуткие дни я молилась, чтобы ты снова мог писать. Я молилась, чтобы Бог помог тебе, помог нам обоим. И он действительно помог. Теперь я верю в него. И ты тоже должен верить. Ты обещаешь мне это, Ричи?

— Да, — ответил я. — Обещаю…

Из полуподвальной комнаты я слышал стук печатной машинки, которую купил брату. Он всегда работал по ночам, а днем спал. Я сказал Лилиан, что он просто печатает мою рукопись.

Я отодвинул стул и посмотрел на элегантно одетого мужчину, который только что поблагодарил меня за то, что я донес на него в полицию. Виктор Делакорте продолжал держать меня за руку и смотреть прямо в глаза.

Голос диктора снова стал громким, убедительным, энергичным.

— Три миллиона германских граждан стали жертвами воздушных налетов союзников! Разве они погибли легкой смертью? Разве им было легче, чем евреям?

— Позор, — возмущенно сказал Делакорте. — Что это за дурак выступает?

Не успел я ответить, как он повернулся к Пьеру, сияя широкой улыбкой.

— Ах, Пьер! Сколько лет, сколько зим! Как поживаешь? Если можно, арманьяк, пожалуйста.

Я обернулся. Пьер выглядел бледным и возбужденным. Он пристально смотрел на Делакорте.

— Пьер! Неужели ты не дашь мне выпить?

— Да… Конечно… Сию минуту, профессор, — заикаясь, сказал Пьер.

Дрожащими руками он налил арманьяк. Горлышко бутылки отрывисто звякало, ударяясь о тонкий край бокала. Делакорте взял бокал, одним движением руки взболтнул содержимое, оценивающе понюхал его, полюбовался напитком на просвет и, наконец, выпил за наше здоровье.

— Ах, отличный вкус, — прокомментировал он, причмокивая губами, как бы пытаясь удержать во рту приятное ощущение. Потом решительно провел рукой по волосам, поправил воротник рубашки. — А теперь, Пьер, будь добр, позвони в полицию или попроси их прислать кого-нибудь сюда.

— Полиция здесь. — Пьер с трудом проглотил комок, застрявший у него в горле. — Некоторые из них присутствуют на митинге.

— Ну, может быть, ты все-таки попросил бы кого-нибудь из них прийти?

Пьер в отчаянии закашлялся. Этот кашель, вызванный волнением, скверно отразился на его лице, которое покраснело и набрякло. На шее мгновенно вздулись вены, а из глаз едва не брызнули слезы. Он провел рукой по лицу, вытирая выступивший от напряжения пот, вышел из-за стойки бара и поспешно направился в банкетный зал.

— Откуда вам известно, что я донес на вас? — спросил я Делакорте, внимательно наблюдая за выражением его лица.

— А разве не вы? — Делакорте был спокоен и уверен если не на все сто процентов, то уж на девяносто девять точно. — Кто же, если не вы? — В его голосе слышна была насмешка.

— Я.

— Видите ли… — сказал он. — Это же азы… Чистая дедукция. Доктор Хесс позвонил мне сегодня утром в отель в Мюнхене и сообщил о том, что случилось. — Лицо его посуровело. — Бедная Лилиан… Эти мерзавцы чуть… Это чистая случайность. Несчастной женщине просто не повезло, хотя я подозреваю, что она думает иначе. Отравленный арманьяк предназначался, конечно же, для меня. Но теперь я намерен положить конец этому жуткому делу. Я и так ждал слишком долго.

— Доктор Хесс мертв, — сказал я и внимательно посмотрел на Делакорте. Особого впечатления мои слова на него не произвели. Он только молча кивнул головой.

— Знаю, знаю, — заметив мой пристальный взгляд, добавил он. — Ужасно… Эти преступники…

— Преступники? Кто?

— Да те, кто убил его.

— Откуда вам известно, что он был убит?

Делакорте широко улыбнулся. Улыбка шла его суровому, редко улыбающемуся лицу.

— Фрау Талер, моя домашняя хозяйка, сообщила мне. Я позвонил ей, как только прибыл в Трювель, — объяснил он. — Сперва я позвонил к себе домой, конечно, но там никто не брал трубку. Полицейские, которые поджидают меня там, не ответили. Весьма ловко! — Он самодовольно, искренне рассмеялся. — Пойди я домой, меня бы сразу же арестовали, и кто знает, когда я смог бы вас увидеть. А мне непременно надо было вас повидать.

— Меня? — Я чувствовал, что мой мозг отказывается понимать, и как я ни старался выстроить свои мысли в более или менее логической последовательности, у меня ничего не получалось.

— Фрау Талер сообщила мне, что вы проживаете в «Кайзерхофе». Предчувствуя ваш вопрос, скажу — это ей сообщил детектив. Детективы — болтливые джентльмены, как ни странно. Они невольно сообщили ей довольно много подробностей. Гораздо больше, чем выудили у нее, — весело рассмеялся он. — А уж она, в свою очередь, передала их мне.

«Интересно, — думал я, — действительно ли фрау Талер сообщила ему эти подробности, или же, может быть, их передал ему детектив, такой, как Гейер, например?»

— Она также упомянула вашего брата Вернера. Лилиан сообщила мне ужасные вещи о нем… Кошмарный брак! Но вы были первой любовью Лилиан, — улыбаясь, сказал он. — Я уверен, что вы краснеете от стыда.

Я чувствовал, что краснею, но не от стыда, а от ярости. Я не мог сказать ни слова.

— Лилиан часто говорила мне о вас, — продолжал он. — Да, мне многое известно. Лилиан вас действительно любила. Она записала номер вашего телефона на обратной стороне моей фотографии, которая хранилась в медальоне… Было время, когда я действительно ревновал, вы можете себе это представить. Но затем…

Выражение лица у него было хмурое, глаза скользили с предмета на предмет, смотрели невидяще, как будто были повернуты внутрь. Делакорте вспоминал и сразу же давал оценку своим воспоминаниям. Это давалось ему нелегко.

— Я слушаю, — прервал я молчание.

Он встрепенулся, посмотрел на меня пристально, но все равно как-то со стороны, словно пытаясь понять, кто я и кем был для Лилиан.

— Это потом я понял, что для Лилиан вы были чем-то вроде талисмана. Живой талисман… Надеюсь, я не задел ваши чувства? У меня не было такого намерения, извините. Итак, талисман. Лилиан цеплялась за вас, как цепляются за самые светлые воспоминания своего детства или юности. Эти бурные, чудесные послевоенные годы, ее молодость, не так ли? Я могу это понять. У меня тоже есть воспоминания, которые я лелею в себе всю свою жизнь.

Тут мне пришлось выдержать еще одну длительную паузу. Я вспомнил стену, залитую кровью, в доме знаменитого оперного баритона, весельчака и шутника Гомера Барлоу, которая так шокировала его гостей. Вспомнил фотографию Камплоха из его же коллекции. Усилием воли я заставил себя вспомнить те немногие кадры из фильма, увиденные мной в кабинете Парадина, то немногое, что смогли выдержать мои нервы. Интересно, какие воспоминания так лелеяла память профессора Делакорте.

Я терпеливо ждал, пристально всматриваясь в лицо своего собеседника. Наконец мне это надоело. Я задвигался, привлекая к себе внимание Делакорте. Он взглянул на меня удивленно, как будто вдруг поразился, что находится не один. Тем не менее ему ничего не оставалось, как продолжить рассказ.

— Я ревнив, очень ревнив, признаюсь в этом. Но как ни странно, я ревновал Лилиан не к вам. Были и другие мужчины, и у меня есть доказательства. — Он приблизился ко мне. — Выслушайте меня внимательно, прошу вас. Лилиан звонила вам вчера вечером. Не возражайте мне, я это знаю точно. Фрау Талер рассказала мне. Вы спасли жизнь Лилиан, я этого никогда не забуду. Моя любовь к ней весьма глубока и дает мне право говорить с вами об этом. Меня сейчас арестуют, но я пробуду в тюрьме недолго.

Его манера речи напоминала речь генерала, победившего в сражении. Он говорил с упорством и многоречиво о своих чувствах к Лилиан, о необходимости защитить ее…

— Вы будете покровительствовать ей, когда меня не будет, не так ли? Могу я на вас положиться?

Что это было? Наивность? Лицемерие? Нет, вряд ли. Скорее всего это было проявление властолюбия. Однажды он обладал властью, но потерял ее. Он говорил то, что думал. Его ничуть не интересовали мои чувства. Я понимал — они не представляют для него опасности. Я невольно восхищался его хладнокровием.

— Вы можете положиться на меня, — сказал я. — Я никогда не оставляю Лилиан в трудную минуту.

Он схватил мою руку и начал ее трясти.

— Благодарю вас, герр Марк.

Какой-то кошмар! Да, так и было. Боже мой, что случилось с Пьером? Куда подевались эти проклятые полицейские?

— Как вы узнали, что вас должны арестовать? — спросил я почти машинально.

— По радио в автомашине, дорогой друг. Уголовная полиция всегда просит граждан оказать ей помощь в задержании. — Он засмеялся, отчего все его лицо расправилось и буквально засияло, а в уголках глаз и рта образовались морщинки-лучики, придавшие его лицу насмешливое выражение. — И тогда кто-то обязательно хочет помочь, а кого-то никак не могут поймать! — Неожиданно он прервал смех и спросил: — Вы любите Бетховена? Девятую симфонию?

— Как вы узнали…… — Я уже перестал удивляться осведомленности Делакорте и спросил почти машинально.

— Опять фрау Талер… И детективы. Вы заметили отсутствие строчки в четвертой части. Вам действительно так сильно нравится Девятая симфония Бетховена?

Черт побери, мне действительно нравилась Девятая! И я не собирался этого скрывать!

— Значит, я был прав. И я намерен подарить вам партитуру. Думаю, вы не откажетесь…

— Нет, я не смогу принять…

— Я вас прошу! Разумеется, вы примете! После всего, что вы сделали для меня. И еще сделаете в будущем.

— Что вы хотите этим сказать?

Прищуренные светлые глаза профессора уставились на меня. В его взгляде было удивление и одновременно насмешка.

— Ну как же… Лилиан… Вы же обещали.

Он замолчал. Из банкетного зала публика стала стекаться в главное фойе. Разгоряченная спиртным, разодетая публика. Впереди поспешно шли Пьер и два полицейских офицера. И, кажется, они не спешили. Полицейские чувствовали себя неуверенно, вероятно, были напуганы — толпа вела себя буйно.

— Все, — сказал Делакорте и допил арманьяк в своем бокале.

Я увидел атлетически сложенных, суровых на вид молодых стражей порядка в черных рубахах, черных плисовых шортах и в белых до колен гетрах. Парни пытались окриками сдержать толпу. Портье отеля поспешно пробежал к телефону. Полицейских оттесняли в бар. Позади них я рассмотрел красные, возбужденные, искаженные ненавистью лица, которые кричали:

— Руки прочь от профессора!

— Только попробуй сунься, свинья, мы разорвем тебя на куски!

— Заткнись, мы не в Америке!

— Так почему вы его не арестуете, лентяи?

Я отошел. У меня никогда не было стремления стать героем. Пьер, стоявший рядом со мной, тихо выругался.

— Будь проклят этот хаос! Когда я разговаривал с офицерами, кто-нибудь мог подслушать.

Делакорте подошел к полицейским. Они, казалось, были чрезвычайно обеспокоены.

— Профессор… — выкрикнул один из них и неожиданно осекся на полуслове. — Именем закона…

Кто-то толкнул его, и он наткнулся на Делакорте. Кто-то ударил его ногой, он не выдержал и заорал. Сразу же несколько человек набросились на него. Другие пытались помочь ему. Стражи порядка вступили в отчаянную схватку. Молниями замелькали дубинки, кастеты, кулаки. Стоны, крики, проклятия носились в воздухе. Полная женщина без разбору наносила удары по стоявшим поблизости людям огромной сумкой и вопила:

— Вы хотите арестовать нашего доброго профессора!

Несмотря на шум, крики и ругань, я узнал ее голос. Это она была так обеспокоена судьбой своих бесценных туфель, которые, несомненно, еще больше пострадали сейчас, в этой толчее и свалке.

— Молчать! — неожиданно взревел Делакорте.

На несколько секунд борьба прекратилась. Стало совершенно тихо. Какой-то худощавый с острыми чертами лица мужчина протиснулся к Делакорте. Как только я услышал его звонкий высокий голос, я тотчас же узнал его.

— Профессор, я намерен от вашего имени предать это дело полной огласке!

— Кто вы? — спросил Делакорте.

— Ремер, доктор Герберт Ремер. Редактор…

— Ах да, я знаю. Весьма любезно с вашей стороны. Я вам очень благодарен.

— Не стоит. — Редактор неожиданно стал по стойке «смирно» и щелкнул каблуками. — Моя газета полностью в вашем распоряжении.

В толпе послышался ропот.

— Благодарю вас, — повторил Делакорте.

У меня мелькнула мысль, что он недаром встретился со мной в этом отеле именно сегодня. Он предвидел именно такую ситуацию и теперь воспользовался ею. Делакорте громко обратился к толпе:

— Дорогие друзья! Выдан ордер на мой арест. Эти офицеры тут ни при чем! Они исполняют приказ!

— Почему арест? Что вы сделали?

— Какая-то еврейская свинья во Франкфурте…

— Во Франкфурте?.. Еврейская свинья?!

— Во Франкфурте всегда было полно евреев!

— Но это не Франкфурт, это Трювель! Профессор, мы пришли освободить вас!

— Ни шагу вперед! — Полицейский встал на ноги, но полная женщина тут же ударила его своей огромной сумкой по шее. Полицейский не удержался, упал на своего коллегу, едва не сбив того с ног. Опять началось столпотворение. Взорвалась дымовая шашка, и небольшое помещение бара почти полностью заволокло белым дымом. Через минуту раздался еще один взрыв. Послышался звон разбитых вдребезги бокалов и бутылок, находившихся за стойкой бара. Все пригнули головы, отчаянно стараясь защитить лицо от разлетающихся во все стороны бутылочных осколков. Пьер что-то крикнул, но в шуме ничего нельзя было расслышать.

Делакорте закрыл лицо носовым платком, и я моментально последовал его примеру.

— Уходим отсюда! Они убьют нас!

Я, наверное, никогда не смогу понять, как он ухитрился выбраться из наполненной дымом комнаты и к тому же вытащить меня. Очевидно, он хорошо знал расположение комнат в этом отеле. Вскоре мы оказались в каком-то помещении, стены которого до потолка были заставлены ящиками. В помещении никого не было. Делакорте сразу же осмотрелся и закрыл дверь на засов. Лицо его было бледно. Он спасался бегством. В эту минуту я доверился Делакорте. Я забыл свой страх и слепо следовал за профессором по коридорам и служебным помещениям, пока мы не выскочили на узкую улочку. Там стояли машины. Делакорте направился к одной из них. Он был старше меня годами, но крепче, по крайней мере в тот момент. Он буквально насильно втолкнул меня в салон автомобиля.

Взревев двигателем, автомобиль рванулся с места. Громко взвизгнув тормозами, Делакорте лихо развернулся на крошечном пятачке и выехал на шоссе. Он гнал машину, как безумный, не обращая внимания на светофоры и только чудом избегая столкновений с двигающимся навстречу транспортом. На такой скорости машину сильно трясло и казалось, что она вот-вот развалится на части.

— Они не возьмут меня! Свиньи! — шипел сквозь стиснутые зубы Делакорте.

При ударе левым бортом, в случае столкновения с другими машинами, я бы неминуемо погиб, но, как ни странно, я думал лишь о двух пистолетах, оставленных в моем номере отеля. Я взял их у полицейских детективов, стрелявших друг в друга. Один из них умер у меня на руках, другой, раненный в ногу, бесследно исчез с засыпанной снегом автостоянки той же морозной ночью. Я помнил, что в обойме одного из пистолетов оставалось еще четыре патрона. Если бы сейчас пистолет был в моих руках, мне удалось бы остановить этого безумца!

— Делакорте! — завопил я.

Делакорте не ответил. Губы его что-то прошептали, но я не мог разобрать ни единого слова. Казалось, он вообще не замечал моего присутствия. Его бледный лоб прорезала глубокая продольная морщина, лицо выражало крайнее напряжение. Светлые глаза из-за расширившихся зрачков казались почти черными. Он пристально смотрел на освещенное светом фар шоссе, стремительно несущееся нам навстречу. Стрелка спидометра то и дело зашкаливала…

— …Господи, как хорошо, аж мороз по коже… — Это был голос Лилиан: низкий, хриплый, нечеловеческий. Я остолбенел. Я возвратился из путешествия на два дня раньше, чем ожидалось. Было около полуночи. Теплая весенняя ночь благоухала за окнами. Две минуты назад с чемоданом в руках я тихо открыл дверь и бесшумно вошел в наши апартаменты. Я старался не шуметь, чтобы не разбудить Лилиан. В комнате брата горел свет. Он обычно работал по ночам. В гостиной было темно, но в спальне Лилиан горел светильник. Я поставил чемодан и заглянул в спальню. Мой брат энергично корчился, раскачиваясь на коленях перед обнаженной, раскинувшейся на постели Лилиан, которая извивалась всем телом, судорожно сжимая пальцами волосы брата. Ее же волосы разметались по всей подушке. Лилиан стонала, лицо ее было искажено гримасой сладострастия.

— Ну же… Ну…

Я повернулся и пошел к выходу. Наверное, они услышали мои шаги. Собственно, я уже и не таился…

— Кто это? — едва отдышавшись вымолвила Лилиан томным голосом.

— Кто там? — раздался раздосадованный голос брата.

Я громко захлопнул дверь за собой. Шатаясь, словно пьяный, я спустился по лестнице, думая о том, что вряд ли смогу пережить все это. Я хотел пойти к реке, чтобы покончить жизнь самоубийством, но вместо этого пошел во «Франкфуртер Хоф». Швейцар вежливо поздоровался со мной. Я получил широкую известность после выхода в свет второго бестселлера, написанного моим братом Вернером.

В шесть часов утра он пришел ко мне.

— Впусти меня, Ричи, мне нужно поговорить с тобой!

— Убирайся прочь! — твердым голосом, не оставлявшим место для сомнений, прокричал я. — Если ты не уйдешь, я вызову полицию! Убирайся!

— Как скажешь, — вялым тоном ответил Вернер. — Но я хочу, чтобы сперва ты выслушал меня.

— Зачем?

— Два часа тому назад Лилиан… — Вернер замялся. Он молчал очень долго, несколько секунд. И я не выдержал:

— Что случилось с Лилиан?

— Я пошел искать тебя и оставил ее одну. Я звонил ей, она не отвечала. Я бросился назад, у меня было какое-то дурное предчувствие… Она перерезала себе вены.

Пораженный этим известием, я резко поднялся и сел в кровати.

— Она мертва?

— Состояние критическое. Она уже в госпитале. Впусти меня, Ричи! Мне нужно поговорить с тобой! Пусти меня!

В ту ночь, когда Лилиан пыталась покончить с собой, я, пораженный сначала увиденной развратной сценой между братом и моей возлюбленной, а затем страхом за жизнь Лилиан, смягчился. Переступив порог моего номера, Вернер машинально разделся и медленно пересек комнату, пройдя к окну, задернутому плотными шторами. Постояв несколько секунд спиной ко мне, он повернулся, но не поднял глаз, опасаясь встретиться со мной взглядом. Брат был бледен, чрезвычайно взволнован и беспрерывно шагал из угла в угол.

— Она не умрет… — заверял он меня. — Врачи обещали мне… Она потеряла много крови, но она будет жить, Ричи!

Внезапно меня осенила догадка. Как все просто!

— Ты любишь Лилиан? — спросил я Вернера.

— Да, люблю, — неожиданно твердо ответил мой брат и впервые посмотрел мне прямо в глаза.

— Сколько это продолжалось? — Удивительно, но глаза теперь прятал я, а не Вернер.

— Около полугода… А может, немного дольше. — Вернер крепко сжал в кулак ладони, так, что побелели пальцы. — Я знаю, для тебя это был большой удар, Ричи. Могу представить, что ты должен был чувствовать. Это ужасно, но… — Он неожиданно замолчал.

— Я слушаю, — проговорил я. Мне хотелось знать, чем он станет оправдываться в сложившейся ситуации.

— Мне действительно очень жаль! — Вернер сжал кулаки. — Поверь мне, никто из нас не хотел причинять тебе боль. Мы пытались справиться с собой, но это было сильнее нас!

— Красиво говоришь! — съязвил я.

— Не будь таким, Ричи! Я серьезно!

— И я тоже! Я так тронут, что в любой момент могу разрыдаться. Держи наготове носовой платок, чтобы вытереть мои обильные слезы!

Он остановился передо мной, тяжело дыша.

— Ты можешь понять, что значит жить под одной крышей с женщиной, которую любишь? С женщиной, которая любит тебя? Когда каждый взгляд, каждое слово — свидетельство этой любви? Но необходимо все время это скрывать. Следить за каждым движением, контролировать каждое свое слово, каждый взгляд. И так каждый день в течение долгих месяцев. Ты думаешь, с этим легко жить?

— Ужасно, — сказал я. — Вероятно, это было невыносимо. Мне действительно надо было быть менее эгоистичным и посторониться.

— Перестань глумиться! Я же твой брат! Я…

— Самый подходящий момент напомнить, что ты — мой брат.

— Я всего лишь хочу сказать, что ты делаешь невыносимой нашу жизнь: свою, мою и Лилиан… Лилиан не раз говорила тебе, что не любит меня, не так ли?

— Верно, — согласился я, — говорила. Говорила, что ненавидит тебя и что это не слепая инстинктивная ненависть… Она ненавидела тебя за низость и подлость, а доминирующим качеством твоей натуры считала продажность.

Вернер на мгновение опешил, взгляд его стал растерянным и беззащитным, но это длилось лишь считанные секунды. Растерянность сменилась яростью. В глазах брата сверкнули искры ненависти и злобы, но он мгновенно подавил в себе эти чувства.

— Это была самозащита! Но ты был слеп, Ричи, слеп, как летучая мышь! Когда я впервые увидел ее, ты помнишь тот день?..

— Отлично помню.

— С той минуты возникла искра, смесь любви и ненависти, настоящее безумие… Я не могу найти слов, чтобы высказать все это. Когда мы впервые сошлись, она вела себя как безумная… Ричи… Мы слабые существа… Мы ничего не могли с собой поделать.

— Я признаю себя побежденным, — постарался я хоть со стороны выглядеть мужественным.

— Как все просто, — простонал мой брат.

— Так и есть, — сардонически засмеялся я. — Я хочу облегчить твою участь, хотя ты и предатель. Ты предавал меня всякий раз, когда я уходил…

— Сущая правда. — Вернер внезапно пришел в ярость и теперь, дав волю своим чувствам, стремился излить гнев в скоропалительном признании. Бледность его сменилась лихорадочным румянцем, руки дрожали. — Даже когда ты был рядом, мы встречались тайно, в небольших отелях, где нас никто не знал, у моих друзей, за городом… — Вернер судорожно глотнул ртом воздух и замолчал. На мгновение воцарилась гнетущая тишина. И вдруг ее пронзила заливистая птичья трель. Злополучная ночь подошла к концу. Наступил рассвет.

— Но Лилиан находила время и для меня. Надо же, какая любвеобильная! — насмешливо сказал я. — Почему же ты не женишься на ней?

— Что ты сказал? — Вернер неожиданно остановился у окна, занавешенного плотными портьерами. Первые лучи утреннего солнца проникали сквозь узкую щель.

— Тебе следовало бы жениться на Лилиан, если твоя любовь столь непреодолима. Всего лишь через месяц истечет срок, и ее брак может официально быть признан недействительным.

— Ты серьезно?

— Еще бы.

— Ты понимаешь, что тогда ты больше нас не увидишь? Ни Лилиан, ни меня!

— Конечно, понимаю, милейший братец. Неужели ты думаешь, что мы втроем сможем счастливо жить под одной крышей. Тебе лучше убраться отсюда, и поскорее…

— Ты циник…

— Убирайся! — Я больше не мог сохранять видимость спокойствия. Кровь ударила мне в голову, горячо пульсируя в висках. — Не знаю, сильнее я тебя или нет, но если ты сейчас же не уйдешь, то я выбью тебе все зубы, грязный ублюдок, вшивый сукин сын! Проваливай сейчас же!

— Ты пожалеешь о том, что так разговаривал со мной.

Я схватил пепельницу с ночного столика и швырнул ее в брата. Пепельница пролетела совсем близко от головы Вернера, ударилась о стену и разбилась. Вернер молчал, но дышал тяжело и шумно.

— Ты уйдешь сейчас или мне попытаться тебе помочь?

— Попытайся, — прорычал он, вдруг яростно, по-звериному обнажив зубы.

И я попытался.

Он бил меня до тех пор, пока я, едва не потеряв сознание и истекая кровью, не рухнул на пол возле кровати. Он встал надо мной.

— Я предупреждал тебя, Ричи, — сказал он голосом, в котором проскальзывали нотки жалости к себе. — То, что я сделал, доставило мне такие же мучения, как и тебе. Не меньшие… Я не хотел тебя бить, поверь, я хотел…

— Сейчас же убирайся отсюда, ублюдок, — выталкивая кровь сквозь разбитые губы, прошипел я.

— Не могу же я бросить тебя в таком состоянии… — У него еще хватало наглости представлять из себя порядочного человека.

Я вывернулся и, собрав остатки сил, ударил его ногой.

— Я останусь в отеле до тех пор, пока не найду квартиру.

— Но у тебя же дом… — растерянно напомнил Вернер.

— Моей ноги там больше не будет! — выкрикнул я. — Это дом Лилиан. Послушай, ублюдок, я должен прибрать комнату, и, если ты сейчас не уйдешь, я скажу служащим отеля, чтобы они выбросили тебя вон!

Вернер посмотрел на меня долгим, снисходительным взглядом. Выходя из комнаты, он сказал:

— Если бы только знал, как мне жаль тебя…

— Грязная свинья! — бросил я ему вслед.

Когда он закрыл за собой дверь, я вновь упал на пол. Все мое тело казалось налитым свинцом, болела каждая косточка, саднили разбитые губы. Пол, на котором я лежал, был густо измазан кровью. Широкая полоса солнечного света проникала теперь сквозь щель между портьерами, искоса падая на мое избитое тело. А я думал только о том, что она не умрет. Лилиан не умрет! Врач обещал это Вернеру.

В течение последующих двух недель я не получал никаких вестей ни от Лилиан, ни от Вернера. Я продолжал жить во «Франкфуртер Хоф». В конце второй недели Лилиан, по-видимому, стала поправляться. Она несколько раз звонила мне из госпиталя. Как только я узнавал ее голос, сразу же вешал трубку. Так было каждый раз. Если меня не было дома, она передавала, чтобы я немедленно позвонил ей, так как у нее якобы крайне срочное дело. Я не звонил.

Я пил каждую ночь в обществе Крошки в ночном клубе Мински «Солдат Джо». Он очень сочувствовал мне и пытался успокоить. Мински напомнил мне, что он всегда считал Лилиан «ядовитой» и привел русскую пословицу «Курица — не птица, женщина — не человек».

— А ваша жена?

— Есть очень хорошие и очень плохие куры, — загадочно ответил Мински.

Крошка, напротив, посоветовал мне бороться за Лилиан.

— Она любит только тебя. Я знаю вас обоих! Он околдовал ее, помутил ее сознание. Скажи только слово, и я изобью его до неузнаваемости.

— Нет, — отказался я твердо. — Это глупо.

— Я знаю, что она любит тебя. Я знаю тебя и Лилиан с сорок шестого года. Я видел, как она смотрела на тебя во время вашей первой встречи на пункте полиции. Я наблюдал за вами все эти годы. Я не стал бы обманывать своего старого друга, Ричи, — настаивал Крошка. — Она любит только тебя.

— Да, — сказал я с горькой насмешкой. — Она любит меня. И именно поэтому спит с моим братом последние шесть месяцев.

— Давай выпьем еще, — только и смог ответить на это Крошка.

Вот так всегда заканчивались разговоры. Мински и Крошка желали мне добра, но они ничем не могли мне помочь.

В один прекрасный день мой издатель, коренастый смуглый мужчина, пришел ко мне в отель с визитом. Я как раз кутил, и он выпил со мной за столом в полупустом баре. Издатель сообщил мне, что один американец, купивший права на издание «Никто не одинок», хотел, чтобы я переписал либо смягчил два отрывка, касающиеся расовой дискриминации и инцидентов, происшедших в южных штатах Америки.

Как обычно, времени на это отводилось в обрез.

— Я уверен, что вы сможете решить этот вопрос прямо здесь, в отеле, за несколько часов, — сказал он.

Я обещал сделать это и, взяв бутылку виски, пошел в комнату. У меня была копия романа и портативная пишущая машинка. Я переписывал эти отрывки уже, вероятно, десятки раз. Каждый был хуже предыдущего. Я написал эту книгу сам. Я, не Вернер. И тем не менее два года спустя я не мог написать ни единой приличной строчки. Может быть, потому, что был сильно пьян. Это была героическая битва между мной, пишущей машинкой и бутылкой. Выиграла бутылка.

Около четырех часов утра я заказал такси, взял книгу, поехал на квартиру брата и яростно позвонил во входной звонок. Открыв дверь, брат посмотрел на меня словно на привидение, глупо засмеялся и впустил меня в комнату. Брат смеялся по-разному. Я знал все нюансы его смеха; это был смех от испуга.

Я заметил, что в комнате царил беспорядок и было грязно.

— Сколько времени пробудет Лилиан в госпитале? — спросил я хмуро, глядя не на Вернера, а на кучи тряпок, валяющихся по углам.

— Ее уже нет в госпитале, — ответил Вернер каким-то странным, глухим голосом. Я не привык, чтобы он так разговаривал, и посмотрел брату в лицо. Выражение его лица было растерянным и измученным.

— Что ты сказал? — переспросил я.

— Последние четыре дня ее нет в госпитале, — нервно улыбаясь, сказал Вернер.

— Где же она? — Черт побери, мне приходилось вытягивать каждое слово из этого негодяя.

— Ушла.

— Что значит «ушла»?

— Это значит то, что я сказал. Она вернулась только собрать вещи, одежду и прочее, сняла со своего счета деньги и сказала, что собирается отправиться в путешествие. После этого я ее не видел. Она написала тебе письмо, но, говорят, ты отказался его взять.

— Правильно говорят.

— Вон письмо, — сказал брат, указывая на стол в гостиной, заваленный грязной посудой, в которой он готовил себе пищу. — Она оставила его здесь на тот случай, если ты когда-нибудь придешь сюда.

Я вскрыл конверт.

«Дорогой!

Я должна продолжать жить, хотя еще не знаю, как это у меня получится. Я уезжаю из Франкфурта, я должна уехать отсюда. Ты не можешь простить мне то, что я совершила. Я плохая, злая и ничтожная. Извини, Ричи! Поверь! Очевидно, нельзя быть лучше, чем ты есть на самом деле. Я желаю тебе всего самого хорошего, и прежде всего счастья. Ты достоин его. Мы провели вместе чудесное время. Я не знаю, почему я такая, какая есть. Если есть Бог, он должен знать, почему я создана такой, какая есть. По-настоящему поверить в Бога — мое самое большое желание. В то Рождество, когда зародилась наша любовь, я страстно надеялась, что Бог существует. И когда ты снова начал писать, я поверила, что Бог есть. Теперь я больше ничего не знаю. Я лишь знаю, что люблю тебя, Ричи. Одного тебя! Ты можешь смеяться надо мной, проклинать меня, желать мне смерти. Ты можешь думать обо мне все что угодно, делать все, что пожелаешь, называть меня, как хочешь, но это правда. Мне не следовало писать об этом, и тем не менее это правда. Я всегда буду любить только тебя!

Лилиан».

Я уронил письмо.

— Истеричная шлюха! — Что еще я мог сказать?

— Совершенно верно, — согласился Вернер.

— Заткнись! — крикнул я.

— Но…

— Не тебе об этом говорить! Слышишь, не тебе! — Я был в ярости.

— Но ты же сам говоришь, — мягко и как-то вкрадчиво сказал Вернер.

— Это другое дело, — громко, пьяным голосом прервал я его.

— Она меня покинула…

— Она бросила нас обоих, — сказал я.

Брат посмотрел на меня, и на его губах снова заиграла улыбка, но не улыбка тревоги и страха, а улыбка, полная злорадного торжества.

— Итак, мы здесь одни, — сказал он после обоюдного молчания.

— Да, — пришлось согласиться мне.

— Возвращайся домой, Ричи. Теперь, когда Лилиан ушла, ты увидишь, как прекрасно мы сможем работать вместе. Мы забудем о Лилиан. Семья должна быть сплоченной. Что тебя привело сюда? Американский перевод?

— Откуда ты?.. — начал было я и осекся. У Вернера было хорошее чутье, и он отлично знал меня.

— Те самые инциденты на юге? Я всегда считал, что эти отрывки необходимо изменить… Когда ты должен их отдать?

— Самое позднее — завтра. — Скрывать что-то уже не имело смысла.

— Ты пытался переписать их? — спросил он. — И не смог, верно?

Я покачал головой, бросил ему книгу, сел за грязный стол и обхватил голову руками.

— Я на минутку спущусь вниз, — сказал Вернер. — Там у меня два отрывка… Как только я прочитал книгу, я понял, что это не то. Было очевидно, что нам понадобится второй вариант.

У выхода он сказал:

— Я рад, что мы снова вместе. И никакая женщина нас не разлучит.

Я молчал. В ту минуту я думал только о том, как хорошо, что Вернер уже закончил те отрывки. Скорее всего он написал их давно, возможно, сразу после того, как прочел мой роман. Несмотря на всю мою ненависть к брату, я не мог не восхищаться его проницательностью, интуитивным чутьем и его несомненно ярким талантом.

Я был очень уставшим, очень пьяным, но весьма спокойным. Я радовался, что снова нахожусь в своей старой квартире. Когда мой брат вернулся из подвального помещения, я уже спал, положив голову на стол. Позднее, когда я проснулся, в комнате никого не было. Горел свет. На столе лежали два переписанных заново отрывка.

Два переделанных отрывка, аккуратно отпечатанных на машинке, лежали на столе. Из спальни Лилиан доносилось храпение Вернера. Я пошел в свою спальню, упал на кровать и ощутил невероятное блаженство.

Да, верно, я ходил там и сям, валял дурака, продавал по дешевке то, что было мне всего дороже, совершал старые проступки из новых побуждений.

Какая поэзия, каким великим поэтом был Шекспир, каким трусливым и слабовольным был я.

Освещенная красная игла спидометра то и дело зашкаливала. Автомобиль сигналил почти постоянно. Пригнувшись у руля, Делакорте по-прежнему не говорил ни слова. Я держался изо всех, и все же меня бросало в разные стороны, когда Делакорте резко тормозил, совершая крутой поворот на скорости. Я был полон тревожных предчувствий, мои глаза все еще болели от дыма разорвавшейся гранаты. Я чувствовал себя плохо и все же думал о том, как остановить этого безумца. Только бы он хоть немного снизил скорость.

Я не имел ни малейшего представления о том, где мы находились. Мы мчались по широким дорогам, по узким, труднопроходимым улицам, но Делакорте совершенно не обращал внимания на светофоры. Я хотел было выпрыгнуть из машины, но, увидев быстро проносившиеся мимо силуэты деревьев, строений и стремительно несущееся на меня полотно дороги, решил не делать этого. Вдруг я увидел, как он резко нажал на тормоз. Я сразу же нагнулся и сбросил левый ботинок (я левша). Машина неслась к ярко освещенному фасаду большого, старомодного здания. Вот он нажал на сцепление. Я сразу же выпрямился с ботинком в руке и увидел белую вывеску, на которой черными буквами было написано: «Полицейское управление».

— Думаю, я оторвался от них. Теперь нельзя терять ни минуты, может случиться всякое, — сказал Делакорте.

Машина остановилась. Он выпрыгнул и широкими шагами пошел к парадной двери здания. Я поспешил за ним. Дежурный полицейский широко улыбнулся, узнав Делакорте.

— Герр профессор!

— Здравствуйте, — взволнованно сказал Делакорте и машинально пожал руку полицейскому.

Из последовавшей затем беседы я понял, что Делакорте спас жену этого человека. «Профессор неврологии и психиатрии», — подумал я.

— А каково теперь самочувствие вашей жены, герр Гролль?

— Как нельзя лучше, герр профессор!

Полицейский судорожно глотнул, очевидно тронутый тем, что Делакорте даже запомнил его фамилию.

— Я рад, за вас, герр Гролль. А теперь будьте добры сказать мне, где находится управление уголовной полиции. Я действительно хотел бы, чтобы меня арестовали сейчас же.

Однажды поздно вечером, спустя неделю после моего возвращения домой на улицу Штреземанн-штрассе, мне позвонила Лилиан. Она говорила неразборчиво, пьяным голосом. Из трубки доносились смех и танцевальная музыка.

— Прости меня, Ричи, — сказала она. — Извини, прогони своего брата. Он злой человек. Я тоже плохая, но я люблю тебя, Ричи. Прогони его и скажи, когда мне вернуться к тебе.

— Нет.

— Прошу тебя, последний раз, ну пожалуйста.

— Это твой дом, если хочешь прийти, приходи, но тогда уйду я.

— Это уже не мой дом, Ричи. Я продала его. Новые владельцы свяжутся с тобой. Тебе придется платить им за квартиру, если ты решишь остаться там. Я помню, тебе всегда нравился этот дом больше, чем мне, хотя это дом моих родителей и я в нем родилась и прожила всю жизнь. Оставайся там, Ричи. Мне же этот дом больше не нужен. Мне нужен ты. Я хочу, чтобы мы снова были вместе.

— Ты не одна?

— С друзьями. Ужасные люди. Я ужасно устала от их общества. Тоска разрывает мое сердце. Позволь мне прийти к тебе.

— Нет. — Я был непреклонен.

— Ни при каких обстоятельствах?

— Нет, Лилиан, с меня довольно.

— Я не верю, — сказала она. — Я не приду, если ты не хочешь. Но я тебе не надоела и ты мне тоже. Мы никогда не надоедим друг другу. Я не думаю, что мы будем счастливы вдали друг от друга.

— Согласен.

— Но это же конец.

— Не пори чушь.

— Нет, это не чушь. Вот увидишь, мы не сможем разлучиться друг с другом до самой смерти.

— Прощай, Лилиан, — сказал я и повесил трубку.

В эту ночь я уже не мог заснуть. На следующий вечер она позвонила вновь и затем еще. Всю следующую неделю я каждый раз бросал трубку, едва услышав ее голос, и все равно на следующий день с нетерпением ждал ее звонка. Этому безумию следовало положить конец. Я решил изменить номер своего телефона и не предоставлять его в телефонную книгу. На это ушло десять дней, в течение которых Лилиан звонила раз пятнадцать. Каждый раз она говорила пьяным голосом, и наши беседы были похожи одна на другую.

Как только я изменил номер телефона, от Лилиан стали приходить письма. За год я получил не меньше пятидесяти писем, но, не читая, возвращал их отправителю. Ее обратный адрес часто менялся: Гамбург, Дюссельдорф, Берлин, Рим, Париж, Афины, Нью-Йорк, Белград, Лос-Анджелес, Мюнхен.

Я твердо решил покинуть дом Лилиан. Слишком много воспоминаний было связано с ним. Вернер не возражал. Мы с братом переехали в прекрасную виллу на улице Август-Зиберт-штрассе, возле Грюнебург-парка. Мы, как-то не договариваясь и не обсуждая этот вопрос, решили жить вместе. У каждого из нас была своя, отдельная комната, свои дела. Я был знаком со многими девушками, но спустя короткое время порывал с ними отношения либо они бросали меня из-за моего ужасного поведения и тяжелого характера. Последнее случалось гораздо чаще, но, как ни странно, совсем не огорчало меня.

Осенью вышла в свет новая книга Рихарда Марка, в действительности написанная Вернером. Мой издатель отправил меня в лекционное турне по Германии. Почти каждый вечер я читал отрывки из книги в различных городах. К настоящему времени это противоестественное состояние стало для меня обычным делом. Но меня это мало беспокоило. «Мои» книги, издаваемые почти регулярно через каждые восемнадцать месяцев, шумно приветствовались критикой.

Все места в зале в Гамбурге были заняты. Едва я вышел на трибуну, как сразу же увидел Лилиан в середине первого ряда прямо передо мной. Она была модно одета, сильно накрашена, ее блестящие черные волосы зачесаны наверх. Ее огромные, красивые, черные глаза пристально смотрели на меня. Это была самая худшая из прочитанных мною лекций. Пот струился по спине, рубашка моя намокла, и я часто забывал строки из книги. Мне не раз приходилось прочищать горло. Всякий раз, как я поднимал глаза, я встречал устремленный на меня взгляд Лилиан.

После чтения я поспешил из зала, грубо отталкивая людей, протягивавших экземпляры моей книги для автографа. Пробравшись сквозь толпу почитателей моего таланта, большинство из которых были женщины, я быстрым шагом пересек ярко освещенный вестибюль, мраморный пол которого был устлан темно-красным ковром. С силой рванув на себя медную ручку тяжелой двери и очутившись на улице, я с облегчением вдохнул прохладный осенний воздух. Мимо ехало такси. Я поднял руку, машина остановилась, я прыгнул внутрь, такси рвануло с места.

— Здравствуй, Ричи, — сказала Лилиан.

Услышав ее голос, я хотел немедленно покинуть такси, не замечая того, что машина несется на большой скорости по центральному проспекту города. Но Лилиан крепко обхватила руками меня за шею и зажала мне рот жгучим поцелуем. Я невольно ответил на ее поцелуй, чувствуя, как она вцепилась зубами в мои губы. Я ощутил привкус крови, тепло и горечь.

Она гладила меня, а я, сунув руку ей под жакет, обнаружил, что она без бюстгальтера.

— Куда мы едем? — спросил я.

— Ко мне, — прошептала Лилиан, снова целуя меня. Она жила в новом доме на Адольф-штрассе в богато меблированной квартире.

— Это твоя квартира? — спросил я, осматриваясь вокруг, пока она приносила из кухни бокалы и шампанское.

— Да. — Она вручила мне бутылку. — Открой, пожалуйста.

Я открыл и заметил в комнате множество ваз с красными розами и орхидеями.

— Кто твой друг? — спросил я.

— Богатый человек, — ответила она. — Живет в Кельне, но регулярно приезжает по делам в Гамбург. Каждую неделю. По приезде живет здесь. Он постоянно в разъездах. Путешествует по всему миру. Почти всегда берет меня с собой в качестве секретарши, разумеется.

— Понимаю, — сказал я. — Твои письма приходили из разных концов света.

— Да, — сказала она. — Во время этих поездок. — Она, как всегда, была прекрасна. Изменился только ее голос, теперь он стал ломким, хриплым от слишком частого курения, временами с неприятными резкими интонациями.

— Во время этих поездок, — повторил я, мысленно задавая себе вопрос: а как изменился я сам?

— Девушке нужно жить, Ричи, — сказала Лилиан.

— Конечно, — сказал я. — Куда ты девала деньги, полученные от продажи твоего дома?

— Со мной случилось несчастье.

— Несчастье?

— Я встретила молодого человека в Мюнхене. Он был похож на тебя. Нет, на вид он выглядел даже лучше тебя. Но, по существу, он был похож на тебя. У меня была несчастная любовь, у него тоже. Так он говорил. Поэтому мы основали уютный маленький домашний очаг.

У нее появилась какая-то вульгарная манера разговаривать, на лице то и дело появлялась циничная улыбка.

— Он инвестировал мои деньги, сказав мне, что знает, что делает. И он сделал то, что задумал: исчез вместе с деньгами и моими драгоценностями, уехал из страны. Я не имею понятия, где он сейчас находится. А те драгоценности, которые у меня сейчас есть, — они от Томаса. Он крупный магнат из Кельна, женат, двое детей, любит меня до безумия. Он прислал мне эти цветы. Красивы, не так ли?

— Разденься, — сказал я.

— Может, сперва выпьешь что-нибудь? Здесь есть отличное шампанское.

— Я чувствую себя в роли сводника.

— Ужасное чувство?

— Очаровательное… Иди разденься.

Она пошла в ванную, а я налил два бокала шампанского. Она вернулась голая, но такая же красивая, какой она запечатлелась в моей памяти. С улыбкой, вытянув вперед руки, она подошла ко мне в туфлях на высоких каблуках. Обхватив меня за шею, она прильнула ко мне и, тесно прижимаясь, начала целовать меня. Я гладил ее по всему телу. Роскошные черные волосы беспорядочно разметались по плечам. Затем я схватил ее за волосы, откинул голову назад и кулаком левой руки ударил ее в лицо.

Она вскрикнула от боли, отшатнулась назад и споткнулась о кресло. Я оторвал конец шнура лампы. Схватив оба конца в руки и словно обезумев, я начал хлестать ее изо всей силы. Она извивалась на коврике, стонала, но не кричала, а под конец уже лежала без движения. Я залпом выпил два бокала шампанского, схватил бутылку и вылил содержимое на Лилиан, ругая ее самыми отвратительными словами. Она не двинулась с места. Я отбросил электрический шнур в угол и хотел выйти из комнаты. Но у выхода я обернулся и поспешил назад. Я встал около нее на колени и начал гладить и ласкать ее, прося прощения. Она молча поднялась, пошла к себе в комнату и легла в кровать на свою окровавленную спину в похотливой, сладострастной позе. Я не стал раздеваться. Мы страстно обнялись, неистово прижимаясь друг к другу в судорожных объятиях.

Потом мы пили шампанское и уснули, тесно прижавшись друг к другу. На следующее утро Лилиан разбудила меня к завтраку. День был прекрасный, лучи солнца ярко освещали комнату. Лицо Лилиан опухло, один глаз почти не открывался из-за нанесенного мной удара, все ее тело было покрыто синяками. Мои губы вздулись от ее укусов, и мне трудно было есть. После завтрака я оделся и когда вернулся в комнату, Лилиан продолжала сидеть за столом, глядя в окно. Я хотел попрощаться с ней, но не нашел подходящих слов. Я просто долго стоял около нее, пока она наконец не пожала мне руку и молча не кивнула головой. Все было кончено. Я пошел к двери с твердым намерением никогда впредь не встречаться с ней. У двери я остановился, повернулся и сказал:

— Выходи за меня замуж, Лилиан. Немедленно! Давай поженимся и никогда не будем расставаться.

В большой, ярко освещенной комнате стояло несколько письменных столов с канцелярскими принадлежностями. В воздухе пахло табачным дымом. Статный шатен, инспектор Эйлерс выглядел усталым и бледным, но глаза его гневно сверкали. Он нервно курил одну сигарету за другой. Как Эйлерс, так и инспектор Лансинг сняли пиджаки и сидели за письменными столами в рубашках с короткими рукавами, расслабленными узлами галстуков и расстегнутыми воротниками. Перед ними расположились Делакорте в безукоризненном костюме и я.

Мы ждали прибытия судебных исполнителей, вызванных Эйлерсом. Делакорте потребовал немедленно заключить его в городскую тюрьму. Он чувствовал, что содержание под стражей гораздо опаснее, чем тюрьма. Насколько я мог судить из беседы, тюрьма находилась рядом с районным судом, но на значительном расстоянии от полицейского управления.

Лансинг, печатая двумя пальцами, составил необходимый формуляр для ареста Делакорте и перевода его в тюрьму и вручил бумаги Эйлерсу, который их тут же подписал. Читая бумаги, инспектор скорчил недовольную гримасу.

— Так вы же совершенно невиновны, герр профессор!

Делакорте положил ногу на ногу.

— Вы не можете себе представить, что это действительно так, верно? — осведомился профессор. — Впрочем, меня не волнует то, что вы думаете, — поспешил добавить он.

Как только мы прибыли, Делакорте сделал заявление, в котором отвергнул все выдвинутые против него обвинения. И действительно, он представился в качестве «борца Сопротивления, спасшего тысячи человек от смерти путем саботажа исполнения печально известной акции „Т-4“, как только для этого представилась малейшая возможность». Теперь, по его словам, он намеревался доказать это.

— Свидетели, которые давали показания против вас… — превозмогая усталость и гнев, начал Эйлерс.

Делакорте резко прервал его:

— Этих свидетелей заставили дать ложные показания. Неужели вы полагаете, что в то время я мог открыто саботировать? Показания свидетелей были субъективно справедливы, но объективно фальшивы.

— Стало быть, вы не участвовали в селекции?

— Участвовал, и довольно часто. Я вынужден был делать это, чтобы быть вне подозрения. Но я также предотвратил множество человеческих смертей.

— Вы никогда не работали в концлагерях?

— Никогда.

— У нас есть свидетели ваших операций и рентгеновские снимки.

— Эти свидетели, по всей вероятности, ошибаются или намеренно лгут. Я присутствовал на операциях и рентгенотерапии, но только для того, чтобы давать негативный отчет. В конце концов опыты были прекращены, не так ли? И это благодаря мне.

— Документы говорят о другом.

— В то время многие документы были сфальсифицированы. И я тоже это делал! Мне приходилось защищаться. Я играл тогда в очень опасную игру.

— Те письма вы писали вашей жене?

— Я знал, что моя почта просматривается. В соответствии с этим обстоятельством я и писал свои письма.

— А найденные пленки?

— Я их делал по той же причине, — невозмутимо продолжал Делакорте. — Вы не можете представить, какой опасности я тогда подвергался. Смерть грозила мне ежедневно.

— Действительно?

— Да, действительно. У меня был смертельный враг, профессор Альбрехт.

— Это тот человек, который выбросился из окна Франкфуртского суда?

— Он самый. Невероятно честолюбивый человек. Хотел избавиться от меня.

— Как нельзя кстати, что он мертв, — раздраженно прокомментировал Эйлерс.

Доктор только пожал плечами.

— Меня ваше мнение не интересует, инспектор. Теперь меня судить будут другие. К счастью, они будут не столь обидчивы, как вы.

— Герр Парадин…

— Не ему меня судить! Он только мой обвинитель… — перебил Делакорте.

— Вас это сильно беспокоит? — покраснев от гнева, спросил Эйлерс.

— Нет, ничуть, — тихо ответил Делакорте. — У меня есть доказательства. У меня есть также свидетели, которые подтвердят правильность моих утверждений о том, что Альбрехт доносил на меня, что он называл меня противником режима, что…

— Вы были противником режима? — медленно спросил Эйлерс.

— Конечно, инспектор. У вас неважный вид. Что-нибудь случилось?

— Мне плохо, — ответил Эйлерс. — И не только потому, что вы явились в эту комнату. Я уже давно чувствую себя плохо в этом городе.

— Я тоже, — заявил Лансинг. — Хотя, должен сказать, что разговор с вами, профессор, значительно усилил это чувство.

— Вам придется ответить за эту наглость.

— Я в этом убежден, — улыбаясь, сказал молодой инспектор. — Но я должен был сказать об этом, иначе бы меня хватил бы удар. Но мы готовы выслушать вас относительно того, что виноваты не вы, а профессор Альбрехт, с которым вы так доблестно сражались.

— Это сущая правда. Разумеется, вы можете не верить мне, — продолжал Делакорте. — Именно по этой причине я бесследно исчез после войны. Иначе мне никто бы не поверил. И вот я здесь. Теперь я намерен говорить. Но теперь я изложу все в совершенно ином аспекте. Здесь совершенно невозможно стало жить. Невозможно стало дышать в этом царстве несправедливости и коррупции! Вы просто не можете себе представить, герр Марк, насколько изменилось мнение общественности о некоторых господах за последние двадцать лет.

— Мнение тех, кто помогал вам и опекал вас двадцать лет тому назад, — с отвращением прокомментировал Эйлерс.

— Почему мне помогали? Потому, что я знал о них все. Тогда они были кротки и покорны. А сегодня, можете мне поверить, все должно измениться. Нельзя допустить, чтобы меня уничтожили те негодяи, которые считают, что я слишком влиятелен и опасен. Когда я начну говорить, возникнет скандал, который может до основания потрясти Германию! Я также уверен, что вы примете самые строгие меры безопасности для моей защиты. До сих же пор, господа, вы действовали не очень эффективно.

Эйлерс встал. На какое-то мгновение мне показалось, что он хочет ударить Делакорте. Эйлерс злобно смотрел на него, весь красный от ярости.

— Может, вы думаете иначе? — любезно спросил Делакорте. — Что это были за полицейские в отеле «Кайзерхоф»? Вы арестовали человека, бросившего дымовую шашку! А может, их было несколько? И вообще, вы арестовали еще кого-нибудь?

— Многих, — ответил Эйлерс. — Как только мы получили сообщение от управляющего отеля, мы выслали на машинах отряд по борьбе с беспорядками. Извините, герр Марк, за то, что вам пришлось так долго ждать. Я как раз намеревался позвонить вам, когда поступило это сообщение.

— А преступники, конечно, не дождались прибытия машин с полицией, — усмехнулся Делакорте. Ему явно доставляло удовольствие провоцировать Эйлерса. — Благодарю вас, инспектор, теперь я спокоен. — Он косо взглянул на меня. — Я убежден, что и герр Марк тоже не уверен в своей безопасности.

— Довольно скоро вы измените свой тон, — спокойным, ровным голосом сказал Эйлерс.

— Посмотрим, посмотрим. Вы, кажется, не совсем в форме, инспектор. Устали? Беспокоитесь? Могу вас заверить, что я постараюсь создать вам еще больше трудностей и лишь только для того, чтобы показать, что я серьезно намерен очистить Трювель. А теперь позвольте вас спросить: где инспектор Фегезак?

— Вам это ни к чему. Откуда вы его знаете?

— Где он?

Лансинг подошел ближе.

— На автобане Хельмштадт-Ганновер. Там возникли беспорядки.

— Ах, да. Стрельба, Эриксен и Гейер. Ваши офицеры, да?

— Откуда вам известно…

— Птичка мне сообщила. Господа, сейчас, вероятно, слишком поздно, но я бы посоветовал вам по крайней мере арестовать Фегезака, если он, конечно, еще в Европе или в стране, выдающей политических преступников.

— Политических преступников?

— Настоящее имя инспектора Фегезака — Вольдемар Беттгер, бывший оберштурмбанфюрер СС.

Эйлерс пристально посмотрел на Делакорте. Тот спокойно закурил сигарету.

— До сих пор его нигде не могут найти. Его фотографии и приметы находятся в досье уголовного розыска. — Делакорте повернулся ко мне. — Фегезак был в моем доме, когда вы прибыли туда утром, не так ли, мой друг?

— Да.

— Думаю, что он видел, как вы взяли мою фотографию.

— Каким образом…

— Иначе бы он не сбежал. Так вот: ухмылялся ли он, когда вы брали фотографию?

— Да, он ухмылялся…

— Узнаю старика Беттгера. Впрочем, ничего не поделаешь. — Делакорте выпустил облако дыма. — Люди ухмыляются, улыбаются. Различные улыбки по разным обстоятельствам. — Я подумал о брате. Делакорте был прав.

Эйлерс взял с полки толстую книгу, полистал страницы и наконец сказал:

— Вы правы, здесь есть фотография, его приметы. Особые приметы: спазматическая улыбка.

Эйлерс положил открытую книгу на письменный стол и пристально посмотрел на Делакорте. Лансинг поспешно вышел из комнаты.

— Этот самый Беттгер был уже в Трювеле, когда вы прибыли…

— Излишний вопрос, — перебил Делакорте. — Конечно, он был здесь. Именно поэтому я и приехал сюда. Порядочное количество. Право, инспектор, я не хотел бы сейчас их всех называть, поскольку эту игру вам придется играть по моим правилам. Кроме того, у меня есть некоторые соображения на этот счет.

Летом мой издатель послал меня в продолжительное турне, во время которого я посетил Каир. В порту Пирей, близ Афин, стояла океанская яхта известного германского ныряльщика и исследователя. Он был знаком с моими книгами и пригласил меня на вечеринку, устроенную на яхте, узнав, что я нахожусь в Афинах. Всего было приглашено около шестидесяти гостей — политиков, бизнесменов, артистов. И среди них Лилиан в обществе какого-то пожилого человека неординарной наружности, лицо которого хранило глубочайшую печаль.

Лилиан казалась еще красивее, чем прежде. Она приветствовала меня как старого друга и представила меня Захариасу Дамаскиносу, мужчине с седеющими висками и меланхолическим взглядом, одному из богатейших судовладельцев Греции. Я пришел к заключению, что он познакомился с Лилиан несколько месяцев тому назад. Они собирались отправиться в круиз по Средиземному морю. Лилиан и Дамаскинос пригласили меня отправиться вместе с ними. Два дня спустя мы вышли на яхте из порта Пирей. Здесь я должен объяснить характер моих отношений с Лилиан со времени нашей последней встречи.

Придя в тот вечер в ее квартиру на Адольф-штрассе в Гамбурге, несмотря на свое твердое решение никогда впредь с ней не встречаться, я отрывисто сказал:

— Давай поженимся, Лилиан. Немедленно. Давай поженимся и никогда не будем расставаться.

Она завтракала за столом под яркими лучами солнца. На ней был яркий цветастый халат. Лицо ее опухло. Я это ясно помню.

— Нет, — спокойно ответила она.

— Ты не хочешь выйти за меня замуж?

— Нет, — повторила она. — И ты тоже не хочешь этого.

— Зачем бы я тогда говорил об этом? — раздраженно спросил я. — Я же тебя люблю!

— Ты уверен, что ты хочешь жениться на мне? Именно сейчас?

— Я люблю тебя только в данный момент? Это ты хочешь сказать?

— Нет, я уверена, ты любишь меня. И даже очень, — ответила она. — Садись, Ричи. Мы можем поговорить об этом либо сейчас, либо позже.

Я сел.

— Позже?

— Да, — кивнула она. — Мы никогда не поженимся, но мы также никогда не перестанем преследовать друг друга, любить друг друга, встречаться. Никогда, Ричи! Я поняла это вчера вечером.

— Ты с ума сошла!

— Да, — сказала она. — Я ведь безумная. И тебе придется с этим смириться. Я сама об этом не знала. Я не всегда была такой. — На минуту она, казалось, задумалась, затем продолжала: — Я уже не та женщина, которую ты знал, но и ты тоже изменился, Ричи. Больше всего мы любим друг в друге то, что было в нас когда-то. Чистота и былая порядочность в то время, когда я хотела только тебя и не знала других мужчин. Те годы, когда ты писал книги, а не Вернер!..

Я застыл на месте.

— Откуда ты знаешь?

— Он говорил мне, — поспешно ответила она. — Я узнала об этом случайно, только когда увидела рукопись. Твой брат действительно пишет романы вместо тебя, не так ли? Скажи мне, Ричи. Я никогда не обману твое доверие. Я никогда не подумаю плохо о тебе из-за этого. Это правда, не так ли?

— Правда, — признался я. — Я… Я не могу больше писать… В своем письме, — вспомнил я, — ты говорила, что снова поверила в Бога, потому что я снова стал писать. Выходит, это была…

— Ложь, Ричи. Милосердная ложь. Для нас обоих. Я лгала только для того, чтобы не беспокоить тебя. А также потому, что я не хотела понять, что двое людей могут очень любить друг друга, но не жить вместе. Возможно, я думала, что смогу умилостивить Бога своей верой, возможно, я рассудила, что рукопись в конце концов не твоя, а твоего брата, и поэтому когда-нибудь будет опубликована под его собственным именем. Я не хотела примириться с правдой, как видишь. Ты больше не тот человек, которого я полюбила, Ричи. И, один Бог знает, я уже не та женщина, которую ты полюбил. Даже не та, что была в прошлом году.

Я не проронил ни слова.

— Вот видишь, — сказала она. — Ты молчишь.

— Если ты сможешь забыть то, что сделал я, то мне безразлично и то, что сделала ты! И вообще, что бы ты ни сделала, для меня это абсолютно безразлично!

— Поэтому ты избил меня?

— Прости.

— Я заслужила это. И, кроме того, Ричи, если мы сейчас поженимся, ты расстанешься с братом и признаешь публично, что он написал твои последние романы и что ты не опубликуешь следующую книгу потому, что не в состоянии больше писать!

— Обещаю.

— Ну, это ты сейчас так говоришь. Но ты никогда так не сделаешь. Я женщина, я прекрасно знаю и я честнее тебя. Но я не смогла бы сразу ответить, если бы ты спросил меня: «Изменяла бы ты мне, если бы мы поженились?.. Ты никогда не уйдешь от меня?.. Могу я доверять тебе, как прежде?..» Скорее всего я не смогла бы ответить тебе утвердительно. — Она покачала головой. — Нельзя изменить то, что мы сделали. И мы будем продолжать поступать так, потому что не можем ничего с собой поделать. Мне кажется, что только сейчас мы поняли, кто мы есть на самом деле. По крайней мере я. Мне не нравится то, что я узнала. Но я не могу ничего изменить. Кроме того, я не уверена, любишь ли ты самого себя, Ричи.

— Не очень.

— Тогда почему ты не изменил свой образ жизни? Разве так обязательно было связываться со мной? Мы вели себя, как дети. Но теперь мы стали взрослыми. И тем не менее всякий раз, когда думаешь о ком-нибудь другом, становишься сентиментальным и желаешь, чтобы все опять стало так, как было прежде. Но это невозможно, Ричи! Наша любовь стремится в рай, из которого мы давно изгнаны. — Она мягко коснулась моих волос. — Вот почему мы не можем жить вместе. Жизнь сильнее нас. Скоро, очень скоро мы снова расстанемся врагами и тогда уж навсегда. А я не хочу этого. Я очень боюсь потерять тебя навсегда! Вот почему я отказываю тебе.

— Лилиан, ты действительно потеряла рассудок.

— Возможно, но поверь мне, Ричи, чему быть, того не миновать. Я вижу, что сердцем ты тоже это понимаешь. Но ты не хочешь признаться в этом даже самому себе. Но в глубине души ты согласен со мной!

Конечно, я не верил тому, что она говорила, но…

— Когда и где бы мы ни встречались, мы всегда будем погружаться в прошлое, как если бы время было неизменно, словно прошедшее — это настоящее. Мы всегда будем лелеять нашу прошлую любовь, Ричи. — Она подняла руку. — Но только в том случае, если будем помнить те чудесные дни, которые провели вместе, и забудем все то, что знаем друг о друге и каждый о себе. Это единственное, что может длиться всю жизнь, но лишь в том случае, если мы не будем жить вместе постоянно. Я не хочу терять тебя, я хочу любить тебя всю жизнь со свежей страстью, с трепетным ожиданием встречи. Ведь наша жизнь — воспоминания, память о прошлом, бегство в нашу молодость, назад в прошлое; если хочешь, это можно назвать особым видом регрессии.

— Ты ужасная умница, — сказал я.

— Сомневаюсь, что это так, но мне бы хотелось тебе нравиться. Будь мы оба менее путаными, мы бы нашли выход гораздо раньше. Мне не легко говорить об этом, но…

— Ты предпочитаешь распутство жизни со мной, — безжалостно сказал я.

— А ты, — возразила она, — ты предпочитаешь двуличную жизнь?! Ричи, милый…

— Неправда!

— Неужели? Тогда сейчас же позови своего издателя и расскажи ему всю правду. Иди же! А я позову своего друга и расскажу ему о нашем прошлом. Ну, иди же!

Я быстро подошел к телефону и попросил соединить меня с Франкфуртом. Лилиан, сидя за столом, внимательно наблюдала за мной. Мой издатель ответил сразу. Круги и звезды завертелись у меня перед глазами. Чтобы устоять на ногах, мне пришлось ухватиться за стол, на котором стоял телефон. Я не проронил ни слова, положил трубку на место и медленно повернулся. Передо мной стояла Лилиан.

Она обняла меня, очень нежно поцеловала и тихо сказала:

— Я люблю тебя за это тоже. Но теперь ты убедился сам, не так ли? Теперь ты понимаешь, что я права?

Я молча кивнул головой.

— Мы упустили момент, Ричи, — сказала Лилиан. — Мы любим друг друга и будем любить всегда. Но каждый из нас идет своим путем. Каждая наша встреча — праздничное событие, но на короткое время. Зато таких встреч может быть тысячи! Ты знаешь, некоторые типы хотят, чтобы каждый день был праздником.

— Отъявленные неврастеники.

— А мы кто, Ричи? — спросила Лилиан. — Проститутка и мошенник. И оба такие чувствительные, так отчаянно стремимся в потерянный рай… Неврастеники с ярко выраженным регрессивным побуждением.

— Твой друг, который удрал с твоими деньгами, был студентом-медиком? — язвительно спросил я.

— Да, — улыбаясь, ответила она. — Я знала, что ты спросишь об этом. Он многому меня научил. Например, говорить правду о себе. А теперь иди, Ричи. Иди и постоянно возвращайся. Теперь ты понимаешь, что тебе нельзя оставаться здесь, не так ли?

Мне нечего было возразить Лилиан, я понимал, что она права, хотя мне было неприятно и больно признаться в этом самому себе. Ничего не сказав Лилиан, я покинул ее, тихо прикрыв за собой дверь. Я ушел, даже не простившись с ней, с твердым намерением никогда больше не возвращаться, заставить себя навсегда забыть о ней, о нашей любви, о нашем прошлом. Но, конечно же, мне, как всегда, не хватило на это решимости. Недаром я всегда был человеком слабовольным, и прошлое безраздельно властвовало надо мной. Несмотря на то, что я покинул ее, наши отношения остались точь-в-точь такими, как и предсказала Лилиан. Отношения, полные беспокойства и натянутости, страсти и желания, лишенные гармонии мимолетные связи.

И вот мы встретились вновь на яхте греческого миллионера. Лилиан пришла в мою каюту в первую же ночь, и мучительная страсть с новой силой поглотила нас без остатка. Мне показалось странным, что Лилиан не проявляла ни малейшего беспокойства в связи с тем, что нас могут застать врасплох. Впрочем, я почувствовал облегчение и все понял, когда Лилиан рассказала о своем богатом содержателе.

— Он хочет жениться на мне, — заявила Лилиан. — Он решительно настроен жениться на мне, — говорила Лилиан, когда мы валялись в постели.

— А ты? Разве ты не хочешь выйти за него замуж?

— Не знаю, смогу ли я выдержать, — ответила она. — Поверь мне, жить рядом с таким человеком совсем не просто. Он ужасно подвержен депрессии.

— Сумасшедший?

— Можно, вероятно, назвать это и так. Целыми днями не произносит ни слова и только смотрит в пустое пространство. Он говорит, что презирает людей и что есть только одно существо, которое он любит по-настоящему.

— Кто же это?

— Афродита, — ответила Лилиан, истерически рассмеявшись. — Афродита, так зовут его миленькую уточку, обычную домашнюю птицу. Ее символы на каждой простыне, полотенце, салфетке, чашке, столовом приборе — на всем, что находится на борту этой яхты. Повсеместная здесь буква «А» — это его Афродита, богиня любви и красоты.

— Где же эта утка?

— Он очень удручен тем, что не может брать утку с собой, — с притворной серьезностью сказала Лилиан. — Афродита живет на Ривьере, на мысе Ферра. Климат там лучше, чем в Афинах или в любом другом месте. На мысе Ферра у него есть вилла с бассейном для уточки, там за ней ухаживают ветеринар и двое слуг. Дамаскинос регулярно звонит на мыс Ферра. Вот и сейчас, находясь в море, он часто получает радиограммы.

— Зачем?

— Он не может выдержать разлуку с ней, он должен знать, как себя чувствует Афродита, — сказала Лилиан и вновь засмеялась.

Я был обеспокоен тем, как она смеялась.

— Во время нашего последнего путешествия, сразу после того, как он закончил заниматься со мной любовью, он встал и послал телеграмму на мыс Ферра. Он придумал новое вкусное блюдо для Афродиты.

— Во время плавания?

— Именно! Если бы он изобрел это блюдо до отплытия, он не стал бы слать телеграмму, не так ли?

Внезапно, в порыве неудержимой страсти, она обняла меня, прижавшись головой к моей груди.

— Ричи!.. — прошептала она. — О Ричи, почему это непременно должно было случиться с нами? Пойдем ко мне… — прошептала она и, заметив мою нерешительность, быстро взяла меня под руку. — Идем, он постоянно принимает сильнодействующие снотворные.

Два дня спустя, в день рождения пернатой Афродиты, Дамаскинос послал телеграмму на мыс Ферра. Ночью он устроил праздничный банкет, во время которого вдруг заплакал и вернулся в свою каюту. В ту ночь Лилиан снова пришла ко мне.

— Вряд ли ты сможешь жить в таких условиях, — сказал я ей.

— Но я хочу хотя бы попытаться, — ответила она.

Я сошел с корабля в Генуе. Дамаскинос увез Лилиан на мыс Ферра на встречу с Афродитой. Он надеялся, что уточка полюбит Лилиан. «От этого так много зависит», — сказал он мне. Он приглашал и меня поехать с ним, но я решил возвратиться в Германию. Мой брат закончил еще один роман, который я должен был представить своему издателю, словно автором был я.

Когда мы расстались, я дал Лилиан свой незарегистрированный телефонный номер. Теперь она всегда могла позвонить мне в случае необходимости. Это морское путешествие окончательно убедило меня в том, что Лилиан права. Мы были очень привязаны друг к другу. Радость встречи, наша ненасытная страсть — это и есть примирение с разлукой.

Спустя две недели, я прочел в колонке скандальной хроники, что Лилиан Ломбард, постоянная спутница греческого миллионера Захариаса Дамаскиноса пыталась покончить с собой, приняв чрезмерную дозу барбитуратов, и в настоящее время находится в больнице в Ницце.

Я нашел в конце концов эту больницу, позвонил и услышал слабый голос Лилиан. Я едва слышал ее. Наша беседа была краткой.

— Афродита… — только и смогла выговорить Лилиан срывающимся от слез голосом.

— Что с ней?

— Она невзлюбила меня, даже не позволила мне дотронуться до нее. Это было ужасно. Дамаскинос был вне себя от ярости. Я пыталась убежать, но он следил за мной. Тогда… Тогда я решилась на это…

— А теперь?

— О, теперь он стал весьма благоразумен. Он не может допустить скандала. Он дал мне много денег и адрес друзей, имеющих ранчо возле Рио. Я должна отправиться туда и восстановить свои силы. Он подарил мне также драгоценности и, как я уже сказала, дал много денег. Идеальный выход из положения, мой дорогой.

— Лилиан…

— Больше мне не о чем сказать. До свидания, Ричи. Я напишу тебе из Рио. Чао.

Я навсегда сохранил открытку с видом Копакабаны, которую она прислала мне из Рио. «Ричи, милый, Рио чудесен», — гласила размашистая надпись.

Я ждал, сидя на скамейке у входа в контору инспектора Эйлерса. Делакорте с охраной из пяти вооруженных охранников в сопровождении Эйлерса и Лансинга был переведен в тюрьму. Парадину сообщили, что его прибытие ожидается сегодня утром, поскольку Делакорте был арестован в Трювеле, и ввиду обещанных им разоблачений, Парадин, очевидно, намеревался провести расследование прямо здесь.

Запросы относительно местопребывания инспектора Фегезака пока что не дали никаких результатов.

— В таком случае вам, вероятно, придется забыть о нем, — сказал Делакорте. — А сейчас говорю вам до свидания, — сказал он мне. — Вы позаботитесь о Лилиан, не так ли?

— Позабочусь.

— Благодарю вас. Мне сообщили, что в данный момент вся моя собственность конфискована, но инспектор Эйлерс знает, что я подарил вам партитуру симфонии Бетховена. Вы получите ее при первой же возможности.

Я совершенно забыл о Девятой симфонии Бетховена, пока Делакорте не напомнил мне о ней. Эйлерс просил меня подождать его. Он хотел поговорить со мной о брате. Поэтому я сел на скамью у его конторы рядом с довольно миловидной женщиной лет тридцати. У нее были красные, опухшие от слез глаза.

— Извините, — сказала она, — вы герр Рихард Марк, не так ли?

— Да.

Пальто на ней было расстегнуто, и я заметил, что она была беременна.

— Я — фрау Эриксен. Вы были там, когда Гейер… когда это случилось, герр Марк, не так ли?

— Да.

— И вы уверены, абсолютно уверены, что Гейер убил моего мужа?

Я молча кивнул головой.

— А Гейер? Он ранен в ноги?

— Да.

— Но оба они исчезли… — Фрау Эриксен положила руки на свой живот, словно защищая еще не родившееся дитя. Слезы обильно текли из ее красных, опухших глаз. — Зачем? Зачем прятать труп? Я не могу этого понять. Гейер и мой муж были друзьями. Если бы я была полностью уверена, абсолютно уверена, что Пауль мертв, я бы тоже хотела умереть.

— Но ваш ребенок… — начал я.

— Знаю, я должна думать о ребенке. У вас нет абсолютной уверенности, что Пауль мертв, герр Марк? Вы могли ошибиться. Вы могли подумать, что он мертв, но вы могли ошибиться. Разве этого не может быть?

Я не мог выдержать ее умоляющий взгляд и отвел глаза.

— До тех пор, пока его не нашли, есть надежда. Можете говорить, что вам вздумается. Я, конечно, доверяю вам, но вы могли ошибиться. Вы же не врач. Вы просто видели кровь, много крови, правда? И вы подумали, что… Это совершенно непостижимо, но нельзя же быть уверенным! Как вы можете, герр Марк?..

Я слишком устал, слишком боялся лишить эту женщину надежды. Пусть кто-то другой сделает это.

— Разумеется, я не могу быть твердо уверен, — ответил я.

Она взяла меня за руку, благодарно пожала ее и улыбнулась.

— Благодарю! Разумеется, нельзя быть уверенным! Мой муж жив, ранен, конечно, он жив. Они где-то спрятали его. Я говорила об этом и инспектору. Он говорит, что мужа найдут. Его сейчас ищут. Я буду ждать здесь, пока инспектору не сообщат, что Пауль найден.

— Но на это может потребоваться несколько дней, — сказал я. — Вам следует подумать о своем ребенке. Вы, должно быть, устали.

— Инспектор сказал, что я могу лечь отдохнуть на диване в комнате на нижнем этаже. Но со мной все в порядке. Буду ждать здесь столько, сколько смогу. Я чувствую себя намного лучше, раз вы признаете, что могла быть допущена ошибка, что, возможно, Пауль жив.

Я понимал всю безответственность своего поведения. Насколько сильнее будет удар для этой женщины, когда они найдут ее мужа мертвым. Но моя безответственность сделала ее счастливой, хоть на короткое время дала ей силы жить и надеяться. Я вспомнил, что однажды сказал Мински: «Почти так же легко сделать людей счастливыми, как и сделать их несчастными».

Мне часто приходилось ездить в Берлин, где мой роман «Черный» должен был быть экранизирован. Созданный моим братом, роман «Черный» описывал жизнь и приключения американского солдата-негра в Германии. Мой продюсер нанял американского кинорежиссера, имевшего отличную репутацию и значительный международный авторитет. Я должен был написать сценарий. Я поехал в Берлин, чтобы встретиться с продюсером и кинорежиссером. Следовательно, я мог объяснить брату их идею фильма. Написанный Вернером сценарий был с восторгом встречен всеми заинтересованными сторонами.

Будучи в Берлине, я всегда останавливался в отеле «Келшински». Однажды утром мне позвонили из конторки и сказали, что меня хочет видеть какая-то дама, причем перед словом «дама» была странная пауза.

— Как ее зовут? — спросил я, хотя сразу понял, о ком идет речь.

Я был весьма удивлен, увидев Лилиан в фойе. Никогда еще я не видел Лилиан такой неприглядной и жалкой. На ней было старомодное, плохо сидевшее платье. Ее поношенные туфли, небрежно причесанные волосы производили гнетущее и жалкое впечатление. Поборов охватившие меня жалость и отчаяние, я подошел к Лилиан и, взяв ее под руку, повел подальше от входа. Мы шли под любопытными взглядами служащих, направляясь к полупустому, тускло освещенному бару.

Она заказала коньяк.

— А не рано ли для коньяка? — спросил я.

— В последние дни я начинаю рано, — грубо и вызывающе ответила она.

— Это видно по твоей внешности.

— Ну и что? — Голос Лилиан дрогнул, она опустила глаза, нервно теребя в руках салфетку. Помолчав несколько мгновений, она, не поднимая глаз, тихо проговорила: — Ричи, я сломлена. Сломлена и беременна.

Я заметил, что она готова расплакаться.

— Я вела себя как бродяга в последние несколько месяцев. Рио оказался не таким чудесным, как казалось вначале. Потом возник скандал. Ввиду того, что этот человек был сенатором, все дело сильно раздули, и мне пришлось уехать из страны. В Германии я познакомилась с несколькими мужчинами, но и с ними я не нашла счастья.

Официант принес коньяк, Лилиан выпила одним глотком и сказала:

— Драгоценности и деньги я истратила — двое мужчин позаботились об этом. И я дала себе слово, что больше такого не случится. Здесь, в Берлине, я познакомилась с бельгийцем.

Принесли еще коньяк. На этот раз она пила медленно.

— Он хороший парень, необычайно красивый. Ты знаешь, я всегда была неравнодушна к таким красавцам. Ты — единственное исключение. Тебе это известно, не так ли?

— Да.

— Все другие мужчины — свиньи, включая и твоего проклятого брата. Как он себя чувствует?

— Прекрасно.

— Я думаю, он плохо кончит. Остерегайся его, Ричи.

— Почему?

— Я точно не знаю, но я это чувствую. Пожалуйста, обещай мне, что будешь осторожен.

— Хорошо, обещаю.

— Я хочу еще выпить.

— Ты будешь пьяна.

— Я так хочу.

Я попросил официанта принести еще коньяк.

— Двойной, — сказала Лилиан.

— Да, мадам, двойной, сию минуту, — на ходу ответил официант.

— Бельгиец — дерьмо, — сказала Лилиан. — Обещал жениться на мне. Он холост. Я навела справки. Он богат. Владеет текстильными фабриками. Мне пора выходить замуж, не так ли? Ну, так вот. Он регулярно совершал деловые поездки в Берлин. Он говорил о женитьбе, о детях и тому подобное. Он не предохранялся, а я ничего не говорила. Думала, если забеременею, это его подстегнет. Убедившись, что беременна, я сказала ему об этом… С тех пор я его больше не видела.

— Он исчез?

— Нет, он по-прежнему приезжает в Берлин. У меня здесь небольшая квартира, которую он купил для меня, записав на свое имя. Его адвокат сообщил мне, что я должна освободить квартиру к пятнадцатому числу. Если я скажу, что беременна от него, меня обвинят в шантаже. Возможно, мне все-таки удастся добиться своего, как ты считаешь, Ричи?

— Не думаю.

— В таком случае мне надо сделать аборт. Еще есть немного времени. Я знаю доктора в Швейцарии, который однажды уже делал мне аборт. Но у меня нет денег.

— Послушай, Лилиан, — сказал я, взяв ее холодную руку с беспокойными нервными пальцами. — Жизнь можно устроить везде: в тюрьме, в монастыре — все равно где; и всегда, что бы ни случилось, как бы жизнь тебя ни трепала до этого — все можно начать сначала. Останься со мной, я помогу тебе.

— Нет, Ричи, нет. — Лилиан резко вырвала свою руку из моих ладоней. — Лучше дай мне денег.

— Сколько тебе нужно?

— Думаю, не меньше трех тысяч.

Я вынул чековую книжку и выписал чек на десять тысяч марок.

— Ты с ума сошел! — задыхаясь от волнения, крикнула Лилиан.

— Ты забыла?

Она пристально смотрела на чек.

— Никогда.

— Что никогда?

— Мы никогда не сможем быть вместе. Никогда.

Официант принес коньяк. Лилиан казалась слегка пьяной.

— Поедем ко мне? — сказала она.

— Сейчас?

— Да, сейчас. И не будь таким осторожным. Разве это не изумительно, что сейчас мы снова вместе?

— Я отвезу тебя домой, — сказал я. — Но у меня назначена встреча. Я не могу остаться у тебя.

— Разумеется, можешь.

— Нет, сегодня это действительно невозможно.

Она улыбнулась мне вызывающей пьяной улыбкой, похожая в эту минуту на проститутку.

— Давай поспорим.

Я не стал спорить. Она бы все равно выиграла.

Было совсем темно.

— Свет! — приказал Эйлерс.

Три ярких луча осветили девятерых мужчин, стоявших в строю. Они были одеты в голубые мундиры и плащи, все около шести футов ростом, широкоплечие, с каштановыми волосами и карими глазами, высокими лбами, узкими носами, пухлыми губами, возрастом около пятидесяти лет, как и мой брат, стоявший под номером четыре.

Я сидел между Эйлерсом и Лансингом. Впереди сидела старая женщина и прыщеватый юноша.

Спустя немного времени Эйлерс спросил:

— Ну?

Женщина повернулась к нему.

— Извините, — сказала она. — Я его не узнаю. Я не думала, что это так сложно, когда видишь больше двух человек. Они все так похожи друг на друга.

— А что ты скажешь? — спросил Эйлерс молодого человека.

— То же самое, — ответил тот. — Я не уверен.

— Но сегодня утром в разговоре с нашими полицейскими ты вспомнил, что видел этого человека. А когда мы показали его тебе, ты опознал его. — Эйлерс говорил о Вернере.

Прыщеватый юноша продолжал упорствовать:

— Но тогда вы показали нам одного человека, а не девять!

— Совершенно верно, — согласилась женщина.

Было около полуночи. Эйлерс, усталый и подавленный, курил одну сигарету за другой, с трудом подбирая слова.

— Вот, послушайте. Вы говорите, что не узнаете мужчину, которого опознали сегодня утром.

— Верно, — задиристо сказал юноша.

— Не спешите. Вы должны узнать его!

— Нет, — окинув взглядом девятерых мужчин, сказала женщина. — Нет, я не узнаю. Вначале я думала, что это третий номер, теперь же я вообще не уверена.

— Я думаю, что это номер восемь. Но у меня нет твердой уверенности.

— Сегодня утром вы обманули нас, — произнесла женщина. — Вам следовало показать нам подозреваемого не одного, а в соответствующем строю. Тогда бы мы вам сразу сказали, что не можем опознать его. Вы не имеете права вынуждать нас к опознанию. Я консультировалась со своим адвокатом. Мы пришли сюда добровольно, идя навстречу вашим желаниям, и к тому же в глухую полночь.

— Поэтому вам придется отпустить человека, кто бы он ни был, если он не опознан. Против него не может быть выдвинуто других обвинений, — заявил юноша.

— Вы тоже советовались с вашим адвокатом? — спросил Лансинг.

— Это общеизвестно, — дерзко ответил молодой человек.

— Стало быть, вы отказываетесь участвовать в опознании?

— Да, — разом ответили они.

Лансинг отпустил мужчин, прожекторы выключили, включили мягкий комнатный свет.

— Между тем вы слышали, что профессор Камплох разыскивается за военные преступления? — вежливо спросил Эйлерс.

— Да! — ответили женщина и молодой человек.

— Где вы слышали об этом?

— Все говорят об этом, — не задумываясь, ответила женщина.

— По радио, — ответил юноша.

— Кто-нибудь намекал, что вам не следует опознавать подозреваемого в связи с этим делом? Угрожал вам кто-нибудь или обещал что-нибудь?

— С меня довольно! — возмущенно крикнула женщина. Она встала, и я увидел, что, помимо того, что она была старая, она была еще и очень толстая. — Мой адвокат, доктор Таррон, свяжется с вами. Я не намерена мириться с этим! — Она резко поднялась и вышла из комнаты в сопровождении своего компаньона, лениво и нагло шагавшего за ней следом.

Мы наблюдали за тем, как они выходили из комнаты. Эйлерс затушил свою сигарету, наступив на нее ногой. Лансинг отчаянно выругался.

— О, прекрати, — с досадой сказал ему Эйлерс.

Перед построением в кабинете Эйлерса я снова подробно рассказал о своих приключениях в госпитале с доктором Хессом и на автобане с Эриксеном и Гейером. Утром мне предстояло подписать отпечатанное на машинке заявление. У здания конторы Эйлерса я заметил фрау Эриксен. Она уснула прямо на скамейке.

Эйлерс широко зевнул.

— Ваш брат будет освобожден. Сейчас мы не можем предъявить ему обвинение, ибо мы не можем доказать, что вчера утром он был в Трювеле.

— Зачем вы просили этих людей прийти снова? — спросил я.

— Ваш брат просил провести опознание по всем правилам. Это его право. То, что имело место сегодня утром, действительно не совсем правильно. Поскольку у наших служащих не было времени, — добавил Эйлерс.

— Я уверен, что те двое узнали его, — сказал я.

— Конечно. Я убежден, что они сразу узнали его среди девяти остальных мужчин, так же, как и утром, когда он был один. Об этом красноречиво свидетельствовало выражение их лиц. Но что толку? Без их опознания мы ничего не сможем доказать.

— Они боятся. Они не хотят впутываться в это дело, — сказал Лансинг.

— Сейчас полгорода боится, поскольку никто не знает, кто будет следующей жертвой Делакорте.

— И вы ничего не можете поделать с этими двумя лжецами?

— Ничего. Ваш брат умный, — горько сказал Эйлерс. — Делакорте умный. Гейер умный. Все они умные.

— Не все, — сказал Лансинг. — Хесс был не так уж умен.

— Действительно. Хесс вел себя глупо. Но его помощник-санитар, который никогда не работал санитаром, умен. А те, кто стоят за ними, у них деньги и власть. — Эйлерс смотрел в пространство. — Фегезак тоже умен. — Эйлерс встал. — Я вздремну немного. Если что-то случится, я внизу, в комнате. Дел еще по горло. Спокойной ночи, герр Марк.

— Спокойной ночи, инспектор.

— Лансинг, вы позаботитесь о фрау Эриксен? Проследите, чтобы она спала на кушетке. Достаньте ей одеяло.

— Будет сделано.

— А завтра я попытаюсь сказать ей, что ее муж мертв, — пробормотал Эйлерс и, шаркая ногами, пошел к двери. — Хотя скорее всего послезавтра, если его найдут к тому времени.

— А возможно, пройдет еще неделя, — сказал Лансинг.

— Возможно, — согласился Эйлерс. — Черт побери, как я скомкал свою жизнь. Почему я не стал видным нацистом? Либо германским героем. Почему мы здесь? Мы тупые ослы! Представьте себе, какое положение мы занимали бы сегодня!

— Вероятно, сидели бы за решеткой, как Делакорте, — произнес Лансинг.

— Я бы не возражал против того, чтобы посидеть за решеткой с такой осведомленностью и властью, — возразил Эйлерс. — Я и вы, Лансинг, имеем один недостаток. Мы слишком сильно ненавидим нацистов. Это ненормально. Нормальные люди не чувствуют к ним такой ненависти в наше время. Нам следовало бы тщательно прочистить свои мозги.

— Эх, лучше всего это проделал бы Делакорте, — ухмыльнулся Лансинг. — Со знанием дела, очень профессионально. Вполне вероятно, мы стали бы самыми любимыми его пациентами.

— Я серьезно, — сказал Эйлерс, сжимая губы. — Судьба вашего отца травмировала вас.

— А вас?

— Нацисты заперли меня на три года. У других была еще худшая участь, и все же сегодня они мягче и мудрее. Но не я! Но можно действительно погибнуть, если все так воспринимать. Часто даже моя жена не выдерживала. — Эйлерс сделал несколько глубоких затяжек и резким движением погасил наполовину выкуренную сигарету. Лицо его оставалось суровым и даже немного вызывающим. Затем, задумавшись на мгновение, он медленно покачал головой, как бы отгоняя мрачные воспоминания. — Сейчас я пошлю человека в отель, чтобы забрать те пистолеты, герр Марк, — снова обычным голосом сказал он. Затем провел руками по глазам, молча кивнул мне головой и открыл дверь. На пороге он столкнулся с моим братом, который тут же извинился. Эйлерс прошел мимо, не сказав ни слова.

— Хэлло, Ричи, — сказал Вернер. Он по-прежнему был одет в плащ, подбитый мехом. — Мы пойдем, с вашего позволения? — Он бросил презрительный взгляд в сторону детектива. — Вы закончили эти дела, не так ли?

— Да, — сказал Лансинг.

— Где ты остановился? — спросил у меня Вернер.

— Отель «Кайзерхоф».

— Тогда пошли, — весело сказал он, — я страшно устал. Это хороший отель? — Я молча кивнул. — Значит, я тоже там остановлюсь.

Полуобняв меня за плечи, как любящий брат после долгой разлуки, Вернер направился к выходу. Лансинг, обернувшись, проводил нас долгим пристальным взглядом.

Выйдя на улицу, Вернер остановил такси.

— Отель «Кайзерхоф», — сказал он шоферу и резким движением захлопнул дверцу.

Вернер занял комнату, смежную с моей. В фойе отеля было очень холодно. Окна и двери были открыты. Несмотря на холод и постоянный сквозняк, в фойе все еще ощущалось присутствие слезоточивого газа. Служащие отеля деловито занимались уборкой. Пьер, бармен, ползал на коленях за стойкой бара, собирая куски разбитого стекла и бутылки, лежавшие в луже алкоголя. Запах алкоголя ощущался даже сильнее, чем запах газа. Можно было опьянеть, только вдыхая эти пары.

Увидев меня, Пьер крикнул:

— Наконец-то, герр Марк. Уже несколько лет здесь не было такого оборота. Страховая компания оплатит ущерб. Солидная прибыль для меня. — Бармен с трудом встал и вытащил из-под стойки бара бутылку шотландского виски. Приведя в порядок пиджак и отряхнув от пыли брюки, Пьер вытер мокрой салфеткой руки, обтер бутылку виски и со сдержанной улыбкой подошел ко мне. — Вы позволите? За счет отеля!

— У вас и без меня хлопот хватает.

Пьер согласно кивнул и все так же несколько смущенно улыбаясь, негромко произнес:

— Именно поэтому! Все будет оплачено за счет страховки. Под это дело я могу списать еще несколько бутылок. Несколько бутылок я дам также служащим отеля. Трудно определить, сколько бутылок было разбито в действительности. Я сочту оскорблением, если вы не отведаете этого шотландского виски! — Он протянул мне бутылку, завернутую в белую шуршащую салфетку.

— Боже упаси, — сказал я и взял бутылку. Затем я представил своего брата.

— Я рад, что встретился с вами, — сказал Пьер. — Лед и содовая? Я пришлю в вашу комнату. Боюсь, что сейчас у нас здесь не совсем уютно.

Неожиданно раздался голос клерка из приемной:

— Герр Марк! — Когда мы обернулись, он быстро добавил: — Герр Вернер Марк!

Вернер пошел к конторке, где стоял высокий, худощавый мужчина в черном кожаном пальто. Он коротко что-то сказал Вернеру, тот молча кивнул головой и снова подошел ко мне. Мне показалось, что он чем-то расстроен и напуган не меньше, чем утром.

— Что случилось? — спросил я.

— Мне надо кое-куда пойти, — поспешно сказал брат. — Думаю, это не займет много времени.

— Послушай, уже за полночь. Что хочет этот человек?

— Мне нужно с ним кое-что обсудить.

— Сейчас?

— Да, сейчас, — быстро проговорил Вернер. — Подожди меня. Выпей и оставь мне чуть-чуть. — Его смех казался неестественным. — Вот тебе мой саквояж, отнеси его, пожалуйста, в мою комнату. Вот ключи. Не засыпай. У меня есть что тебе рассказать.

Не успел я вымолвить слово, как Вернер направился к мужчине в кожаном пальто. Оба поспешно вышли из отеля.

— Ваш брат неважно себя чувствует? — поинтересовался бармен.

— Почему вы так решили?

— Он выглядит совершенно больным, вам не кажется?

Я молчал.

Через несколько минут, после того, как я отнес чемодан Вернера в его комнату, Пьер принес поднос с шотландским виски, льдом и содовой.

— Выпейте со мной, — сказал я и принес из ванной бокалы.

Пьер молча приготовил напиток, опустил в бокалы кусочки льда, не торопясь осушил свой бокал и, поблагодарив меня кивком головы, вышел из номера, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Когда Пьер ушел, я налил себе еще бокал, плюхнулся в удобное кресло и сбросил ботинки. Будучи чрезвычайно усталым, я собирался уже лечь спать, но раздался телефонный звонок. Мне сообщили о прибытии в отель офицера полиции, которому необходимо меня видеть. Я пригласил его подняться в свой номер. Тщательно завернув пистолеты Гейера и Эриксена в платки, офицер положил их в две сумки. Я предложил ему выпить, но он вежливо отказался.

Я позвонил в госпиталь. Ответил детектив. Когда я спросил, что делает фрау Ломбард, он сказал, что она читала мою записку, ждала моего визита и чувствует себя хорошо.

Я позвонил Мински в «Стрип», сказал ему, где я остановился и дал ему номер своего телефона.

— У тебя все в порядке?

— Да. Как чувствует себя Ванесса?

— Она в паре с Корабелль. Они все еще репетируют с анакондой. Я уверен, номер у них будет о’кей. Ванесса намерена написать Паносу. У нас здесь есть также два детектива. Они находятся в баре. Мне, в самом деле, так гораздо спокойнее. Пока все тихо. А что нового у тебя?

— Делакорте в тюрьме.

Я вкратце рассказал ему, что произошло.

— Ричи, — сказал Мински, — когда я слушаю тебя и думаю о нас, о нашем будущем, у меня возникают самые зловещие предчувствия.

— У меня тоже.

— Ты сам понимаешь, в какое дело мы впутались. Выбраться из него теперь так просто не удастся ни тебе, ни мне. Ричи, мой мальчик, ни твой Парадин, ни кто иной не в силах предотвратить нависшую над нами опасность. Поэтому пусть не дремлет твой инстинкт самосохранения. Я заклинаю тебя, будь осторожен, будь хитер, ни на миг не расслабляйся.

— Я знаю, Борис, и чувствую опасность так же остро, как и ты. Я сделаю все возможное, чтобы не лишиться головы, по крайней мере раньше времени.

— Что ж, тогда пока, Ричи.

Я спокойно сидел в кресле, время от времени наполняя свой бокал и прислушиваясь к завыванию ветра. Примерно в час ночи я стал гадать, куда девался Вернер. А к двум часам ночи я был совсем пьян, а брат все не возвращался. Он пришел только в три часа и вошел без стука. Лицо его было мертвенно-бледным, губы плотно сжаты. Он сбросил пальто на кушетку, приготовил себе виски, выпил залпом, налил еще, после чего упал в кресло, пристально глядя на меня.

— Ричи, мой мальчик, — сказал он, положив ноги на стол. — Это было долгое путешествие изо дня в ночь. И путешествие еще не кончилось. Фактически оно только начинается.

— Что ты хочешь этим сказать? — Я почувствовал, что ум мой прояснится, если я выпью еще, но на этот раз только чистого неразбавленного содовой виски.

— Итак, — сказал Вернер, — стало быть, Делакорте в тюрьме.

— Откуда тебе известно, что его зовут Делакорте?

— Я же отсутствовал некоторое время, не так ли? Надеюсь, ты заметил, что оставался здесь некоторое время один? — Брат смерил меня презрительно-насмешливым взглядом. — Пока ты тут проводил время в обществе очаровательной собеседницы, — Вернер взглянул на почти опустевшую бутылку виски, — у меня произошла интересная встреча.

— С человеком в кожаном пальто?

— И с ним, и с другими. Так что, Ричи, мой мальчик, извини, но это значит, что для тебя есть работа. Очень много работы. И очень трудной.

— Не понимаю.

— Выпей еще. Тебе нужно выпить, и мне тоже. Я никогда не оказывался в таком кошмарном положении. Только ты можешь мне помочь. И ты поможешь. Ты вытащишь меня из этой ямы, в которой я очутился, освобождая Делакорте.

— Откуда?

— Из тюрьмы, идиот. Его надо вытащить оттуда, и чем скорее, тем лучше. И сделать это предстоит тебе!

— Я позвоню, чтобы тебе прислали врача, — сказал я.

— Мне врач не нужен, милейший братец. Я в полнейшем здравии и уме. Ты сделаешь все, о чем я тебе сказал. Это не легко и небезопасно. Но ты справишься с этим. Ты сделаешь это. А если нет, то сам окажешься в тюрьме за мошенничество. Неоднократное злостное мошенничество!..

Вдруг зазвонил телефон.

Мински, сидя за письменным столом в «Стрипе», заканчивал писать записку, которая должна была быть доставлена вместе с красивой темно-коричневой норковой шубой, купленной для Рашель по случаю двадцатипятилетней годовщины их свадьбы. Он намеревался посетить санаторий «Хорнштайн» и провести там целый день со своей женой, которая часто выражала желание иметь норковую шубу, но прежде Мински игнорировал это ее желание.

— Зачем Рашель нужна норковая шуба? — часто спрашивал он меня. — Объясни мне зачем, и я сейчас же куплю ей эту шубу.

Я не мог привести достаточно веский аргумент, зато Ванесса мгновенно убедила Бориса в необходимости этой покупки.

— Нет и не может быть на это достаточно веских оснований, Борис. Ты просто любишь Рашель, у тебя есть деньги, и ей нравится норка! Так подари же ей шубу без всяких оснований, а только из любви к ней.

Мински поцеловал Ванессу в лоб.

— Ты прелесть! Всегда нужно просить совета у женщин.

Теперь желание Рашель было выполнено. Мински с удовольствием взглянул на дорогую шубу, лежавшую на потрепанной кожаной кушетке. Затем он посмотрел на Ванессу, одетую в черное вечернее платье. Она сидела за моим столом, поглощенная сочинением письма Паносу, а рядом с ней лежал французский словарь. Мински улыбался, но глаза его, как всегда, оставались серьезными. Ванесса хотела написать лишь краткое письмецо, а дописывала теперь уже пятый лист почтовой бумаги.

Прищурив глаза, Мински посмотрел сквозь зеркальную стену в зал. Корабелль, очень похожая на Ванессу, такая же высокая, белокурая, голубоглазая, танцевала с Петрой Шальке. Лесбиянка тесно прижимала к себе полуобнаженную девушку.

Корабелль была добродушной девушкой, но не очень смышленой. Как только Ванесса оказывалась не в состоянии работать и ее заменяла Корабелль, Петра Шальке начинала забавляться с этой девушкой. Ванесса надеялась, что Петра полюбит Корабелль, а ее оставит наконец в покое, но эти надежды оказывались напрасными. Как только Ванесса появлялась, Петра Шальке снова переключалась на нее.

Выступление Корабелль с анакондой проходило гладко. Однако при исполнении ряда похотливых поз в обнаженном виде Корабелль ощущала невыразимое волнение. После выступления Корабелль с радостью отправляла анаконду в переносной террариум, находившийся в гримерной Ванессы.

Мински вглядывался в тускло освещенный угол, где сидел друг Петры Шальке Тонио Принц. Седовласый модельер в очках с темной оправой, золотыми браслетами на запястьях, сидел рядом с двумя молодыми людьми, блондином и шатеном. Обоим, вероятно, не было еще и двадцати одного года, но Мински пускал их, поскольку оба являлись новыми «друзьями» модельера. В основном говорил Тонио Принц, парни же, как правило, помалкивали, позволяя модельеру ласкать себя беспрепятственно.

Неожиданно шатен встал и направился в туалет. Мински посмотрел на часы, было половина третьего ночи. Тонио Принц положил руку на плечо блондина, а другую ему на колени. Блондин не возражал. Во время разговора Тонио медленно поднимал руку все выше и выше. Неожиданно его рука наткнулась на нечто продолговатое, твердое и гладкое. Модельер цепко ухватился за вожделенный предмет своей страсти, который на ощупь казался подозрительно холодным. Неожиданно «пенис» блондина энергично зашевелился, а из-под стола донеслось грозное шипение.

Вздрогнув всем телом, Тонио в ужасе опустил глаза, отчаянно вскрикнул, вскочил как ужаленный, покачнулся и потерял сознание. Тем временем любовник модельера бросился прочь. От неожиданности Петра Шальке потеряла дар речи.

— На помощь! — в ужасе закричал Мински.

Ванесса мгновенно выбежала в коридор.

— Змея! — опомнившись, завопила Петра Шальке, убегая в направлении гримерных.

Возникла паника.

Корабелль схватила анаконду, которая угрожающе извивалась и шипела.

— Предоставьте это мне! Я справлюсь сама! — словно помешанная кричала она, в то время как охранник бросился ей на помощь.

Мински и Петра Шальке опустились на колени рядом с неподвижным телом модельера. Мински перевернул его на спину и пошлепал по щекам. Тот открыл глаза и на его мертвенно-бледном лице стал медленно проступать едва заметный румянец.

Блондин уже был на полпути к уборным, когда его заметил охранник.

— Держи его, — завопил он.

Парень побежал быстрее, охранник — за ним. Он настиг парня, который уже подбегал к уборным, и ударил его по шее ребром ладони. Парень как подкошенный рухнул на пол и застонал.

— Где этот шатен? — заорал Мински.

Охранник побежал по коридору и вскоре вернулся.

— Через окно номера семь… — отрывисто вымолвил он. — Дверь и окно открыты… Он выпрыгнул…

— Номер семь — моя гримерная! — крикнула Ванесса.

— В таком случае я знаю, как здесь появилась анаконда, — гневно сказал Мински. — Дверь открыта, окно открыто, холодный сквозняк. Помните, здесь было теплее?.. И вот анаконда снова здесь. — Мински посмотрел на Тонио, который уже стонал и метался из угла в угол.

Охранник обратился к Тонио:

— Когда вы познакомились с этими двумя парнями?

— Сегодня… Они пришли в мой салон.

— Как их зовут?

— Детлев и Ганс.

— Что еще вы можете о них сообщить?

— Я ничего не знаю, — застонал модельер и, приподнявшись, посмотрел на анаконду, которая под влиянием ласковых рук Корабелль успокоилась и притихла.

— О Боже, мне так плохо. Прошу вас, ребята, дайте мне скорее что-нибудь выпить! — простонал Тонио.

Петра Шальке налила в бокал шампанского и протянула обезумевшему модельеру. Он прильнул дрожащими губами к бокалу, пролив половину на свой темно-синий смокинг.

Охранник наклонился и ухватил блондина за лацканы.

— Твое имя, сынок? — спросил он.

Парень стиснул зубы. Охранник тряхнул его и грубо толкнул к стойке. Парень вскрикнул. Приблизившись к нему, охранник грубо схватил блондина за руки и резким движением заломил их за спину. Парень взвыл от боли.

— Чего ты так испугался? — Охранник выкручивал ему руки, а парень только хрипел и тяжело дышал. Не в силах больше терпеть адскую боль, блондин кивком головы указал на стойку.

Под стойкой охранник неожиданно обнаружил металлический ящик с часовым механизмом, оказавшийся сверхмощной миной замедленного действия.

— Если эта мина взорвется, от «Стрип-клуба» не останется камня на камне, — скороговоркой пробормотал охранник. — Это ты принес ее сюда?

Парень молчал.

— Я тебя спрашиваю! Это ты принес сюда этот ящик?

Блондин продолжал молчать.

— Я умираю… — простонал Тонио. — Помогите, я умираю, ребята, я умираю…

Петра Шальке нежно погладила его, а Корабелль погладила затихшую анаконду.

— А я хотел оставить здесь норковую шубу, — сказал Мински. — Двадцать пять тысяч марок!

Охранник криво усмехнулся и сказал парню:

— Если ты сейчас же не признаешься, кто принес этот ящик, то тебе придется очень пожалеть об этом.

— Эта свинья смылась!.. Он просто свинья, проклятый ублюдок! — в сердцах простонал блондин.

— Твой друг?

— Я больше ничего не скажу.

— Мы все равно узнаем, лучше скажи сам.

— Не скажу! — Он выпрямился с ожесточенным выражением лица.

— Хорошо, — сказал охранник и на минуту ослабил хватку.

Парень дернулся, пытаясь сбежать. Охранник схватил блондина за плечи, круто повернул его и ударил в лицо. Парень взвыл от боли.

Тонио Принц, все еще лежа на полу, тоже застонал:

— Ребята, что вы делаете?!

Парень явно сник. Охранник быстрым шагом прошел в нашу конторку и, схватив телефонную трубу, стал набирать номер. Дверь оставалась открытой, и в фойе было слышно, как он просил прислать минеров.

Юноша внезапно упал на пол.

— Как тебя зовут, сынок?

— Ганс Эйлерс, — сквозь слезы ответил парень.

— Эйлерс? Не твой ли отец?..

Лицо блондина исказилось от ненависти.

— Да, — ответил он. — Мой отец — инспектор полиции в Трювеле…

— …Парень сказал, что он сын инспектора Эйлерса… — задыхаясь, произнес Мински.

Пока я общался по телефону с Мински, брат налил себе виски, задумчиво глядя на меня.

— …Из Трювеля, — продолжал Мински. — Эйлерс, ты знаешь его?

— Да.

— Он действительно работает в полиции?

— Да.

Мой брат ухмыльнулся, но эта ухмылка, как он ни старался, не могла скрыть испуг.

— Тебе не стоит осторожничать в своих ответах, дорогой братец, твой друг так громко кричит, что мне слышно каждое его слово, кроме того, мне все известно об этом.

— Неужели?

— Конечно. Или ты думал, что человек в кожаном пальто явился ко мне, чтобы показать мне достопримечательности Трювеля? Думаешь, он возил меня на экскурсию?

— Кто там с тобой? — спросил Мински.

— Мой брат.

— Повесь трубку, — потребовал Вернер. — Мне нужно с тобой поговорить!

— Послушай, Борис. Я должен повесить трубку. Мой брат…

— Что-нибудь случилось?

— Гм… — произнес я.

— Ты не можешь сказать?

— Нет.

— Боже, какой тут бардак! Если бы ты видел! Послушай, Ричи, мне страшно.

— Мне тоже.

— Если такое повторится, я больше не выдержу. Знаешь, я хотел тебе сказать…

— Завтра я сам тебе позвоню, — прервав Мински, поспешно сказал я. — Возможно я приеду, и мы все обсудим на месте. У меня есть идея.

— На сегодня хватит! — резко сказал брат, приподнявшись в кресле.

— Спокойной ночи, Борис, — быстро попрощался я и повесил трубку.

Я смотрел на Вернера, который с ухмылкой поднял бокал.

— За твое здоровье, братец.

— Ты знал об этом?

Он молча кивнул головой.

— Это всего лишь предупреждение, чтобы ты уразумел, что они настроены серьезно. Эти сосунки провалили все дело. Представляешь, что бы произошло, если бы твой Мински ничего не обнаружил?!

— Убийство — любимое развлечение твоих друзей, не так ли?

— Думаю, что так, — ответил Вернер. — А теперь поговорим о тебе. Либо ты поможешь Делакорте бежать из тюрьмы, либо сам очутишься там.

— Верно, — согласился я, — а ты сядешь вместе со мной.

— Мне все равно, — ответил Вернер. — У меня нет выхода. Со мной все кончено, но при этом я нахожусь в более выгодном положении, чем ты, поскольку у меня нет выбора, понятно?

— Нет. Кто тебя шантажирует и с какой целью?

— Я объясню позднее. Ты согласен с тем, что должен выполнить мою просьбу? Ведь иначе тебе не миновать тюрьмы!

— Я понимаю, — ответил я и налил себе виски. Я всегда знал, что рано или поздно Вернер станет шантажировать меня.

История Крошки началась когда он женился на Элен, белокурой немецкой девушке, став широко известным баритоном. Блистательное начало его карьеры послужило завязкой моего романа «Черный», в котором описаны приключения негритянского солдата в Германии. Вскоре мой роман был экранизирован. К тому времени Крошка имел уже большой успех в ролях Риголетто, Яго, Папагено на сцене Берлинской оперы, сумев купить себе дом в Грюнвальде. Фильм по моему роману «Черный» завоевал крупные призы на ежегодном Берлинском кинофестивале.

— Да, мой мальчик, ты дважды обманул общество. Разумеется, я могу доказать, что именно я написал все твои последние романы и сценарии по ним. У меня все еще хранятся рукописи, написанные моей рукой. Да, я уверен, что тебе не миновать тюрьмы… — говорил Вернер безапелляционным тоном.

— Нам обоим, — сказал я.

В последние несколько часов у меня возникло ощущение, что пол колеблется у меня под ногами и вот-вот внезапно разверзнется подо мной и я полечу в бездну.

— Нам обоим, — согласился брат, снова наполнив наши бокалы.

Было половина четвертого, снова пошел дождь. Крупные тяжелые капли громко застучали в оконное стекло.

— Когда тебя начали шантажировать?

— В последние шесть месяцев. — Он выпил. — Понимаешь, Делакорте становился несносным человеком. Была создана группа для его устранения. К сожалению, покушение провалилось. Его смерть избавила бы нас от многих огорчений. Теперь же Делакорте, как полагают, будет пытаться убедить своих палачей вырвать его из тюрьмы, угрожая тем, что в противном случае расскажет все, что знает о них. И это не пустые угрозы с целью шантажа. Поверь, я знаю его достаточно хорошо. Делакорте обладает огромным объемом сведений. И он даст им ход, если в ближайшее время не будет освобожден из тюрьмы. Он уже заложил Фегезака, чтобы продемонстрировать свою осведомленность. Это первое предупреждение. За ним могут последовать другие, гораздо более серьезные разоблачения. Так вот, Ричи, дружок, ты понимаешь теперь, что у тебя будет много помощников… Ты, я и «Паук»…

— Одну минуту, — сказал я. — В чем заключается твоя задача?

— Подготовить похищение Делакорте. Я как нельзя лучше подхожу для этой операции. Хорошо известно, что я знаком с Лилиан. Я должен был встречаться с ней, следовать за ней, чтобы нас видели вместе. Важно было тогда, чтобы нас видели в Трювеле, а это помогло бы скрыть мои здешние дела.

— Стало быть, твоя любовь к Лилиан была всего лишь игрой?

— Конечно.

— Не может быть!

— Слово чести. — Он засмеялся. — Ты говорил с ней в госпитале. Она поверила в то, что я снова хочу жениться на ней?

— Она полагает, что ты лжешь, что твоя вновь обретенная любовь вызвана другими причинами… Стало быть, вчера ты был в Трювеле?

— Конечно.

— А те двое свидетелей, которые видели тебя, но не могли опознать?

— Их запугали, — пожал плечами Вернер. — «Паук» пользуется весьма эффективными методами.

— Теперь я убеждаюсь в этом на своем личном опыте.

— Твое счастье, что я разговариваю с тобой. Они бы много не говорили. Они бы кое-что сделали. Они многое сделали за последние несколько часов, не так ли? А ведь это только начало.

— Что ты делал в Трювеле?

— Ничего. Все вышло не так, как хотелось.

— В таком случае, что же ты должен был делать?

— Они узнали, что отравленный арманьяк был предназначен Делакорте.

— Кто «они»?

— Несколько человек — не обязательно одни и те же, их имена мне не известны. Они шантажируют меня.

Вернер говорил взволнованно и серьезно. Я верил всему, что он говорил. Ни на мгновение у меня не возникла мысль о том, что Вернер лжет.

— «Паук» хочет, чтобы Делакорте выехал из Германии, а он категорически отказывается, ссылаясь на отравленный арманьяк. Мне пришлось убеждать Делакорте в крайней опасности его нынешнего положения.

— В таком случае, вероятно, «Паук» приготовил этот напиток?

— Вначале и я так подумал, но «Паук» бы не ошибся. Они бы узнали, что Делакорте придется выехать заранее, чтобы заменить заболевшего коллегу, а также то, что Лилиан возвратится раньше времени. Выяснить все это для них не составило бы особого труда. Однако отравленный арманьяк появился, когда Делакорте уже не было в Трювеле, а Лилиан как раз покинула Тенериф и приехала домой. «Паук» никогда бы не допустил такой примитивной ошибки.

— Зачем ты положил в автомобиль чемодан и одежду?

— В случае подозрений полиции, я всегда мог ответить, что еду в Эккернферде.

У брата был там коттедж. Он часто ездил туда писать. Оставался на несколько дней, а иногда и недель. Но об этом я вспомнил только сейчас.

— Представляешь, как я себя чувствовал, когда твой… твой партнер позвонил в ту ночь и сообщил, что Лилиан отравилась.

— Это было написано у тебя на лице, когда ты прибыл в госпиталь, — сказал я. — Ты и сейчас выглядишь не лучше.

Вернер насмешливо взглянул мне в глаза.

— Но теперь это не имеет ничего общего с Лилиан. Черт побери, Ричи! Я не стал бы шантажировать родного брата, если бы у меня был другой выход.

— Что ж, спасибо за родственные чувства и заботу, хотя бы и в такой форме! — Я картинно приложил ладонь к груди, благодаря брата.

— Оставь свои идиотские насмешки. Тебе придется делать то, что я требую. Полиция подозревает меня, за мной наверняка следят, а ты чист. Тебя они подозревают меньше всего. Парадин — твой друг. Тебе будет легко вытащить Делакорте.

— А как я, по-твоему, смогу сделать это?

— Тебя проинструктируют.

— И это все? Я всего лишь должен вызволить его из тюрьмы?

— Да, всего лишь это.

— Но ты же говоришь, они хотят, чтобы он покинул Германию?

— Как только он выйдет из тюрьмы, дальнейшие действия я беру на себя.

— А я останусь в стороне?

— Конечно, как только Делакорте окажется на свободе, ты получишь от меня рукописи романов. Я не намерен шантажировать тебя в дальнейшем. Это не в моих интересах. Сам понимаешь. Конечно, если Делакорте сбежит из тюрьмы. В противном случае у меня не будет иного выхода, как предоставить суду рукописи в качестве доказательства твоей вины. «Паук» просто-напросто заставит меня это сделать.

— А кто даст гарантию, что ты говоришь мне правду? Что ты вернешь мне рукописи, как обещаешь?

— Ну подумай сам! Если я не верну рукописи, ты заявишь в полицию, когда Делакорте будет еще находиться на территории Германии. Кроме того, «Паук» настаивает на том, чтобы рукописи были отданы тебе.

В этом был смысл. Тем не менее я спросил:

— Так ты обещаешь?

— Я ничего не могу гарантировать. Всегда существует возможность провала. Послушай, я не сказал тебе самого главного. Если ты откажешься, то ты и твой друг Мински не проживете и недели. Надеюсь, ты веришь мне, учитывая то, что случилось с Эриксеном и тем идиотом, доктором Хессом.

Не было никаких оснований не верить ему.

— Кто убил Хесса? В морге с ним находился телохранитель-санитар. Этот мнимый санитар был членом «Паука»?

— По-видимому, так.

— Зачем нужно было убирать Хесса?

— Я полагаю, Хесс не мог оставаться в клинике после всего, что он проделал с тобой, и особенно после твоего бегства.

Я задумался.

— Если меня схватят…

— Не схватят.

— Предположим, операция сорвется. В конце концов твоя миссия в Трювеле тоже провалилась. Что тогда?

— Тогда ты прогоришь, — нетерпеливо ответил брат. — Но это всего лишь один из вариантов. Если же ты откажешься помогать сейчас, то с тобой будет покончено сразу же. Можешь не сомневаться. Как видишь, у тебя есть выбор. И совсем мало времени на размышления. Итак, твое слово?! — нетерпеливо сказал Вернер.

Я взял бокал и медленно отпил несколько глотков, обдумывая его слова.

Ни при каких обстоятельствах я не должен принимать участие в осуществлении плана, который дал бы возможность Делакорте, убийце, повинному в смерти многих людей, избежать законного наказания! Но, с другой стороны, ничто не должно случиться ни с Лилиан, ни с Мински, ни с Ванессой, ни со мной. Мог ли я полагаться на Мински? Он ловкий, он может составить хитрый план. Но сейчас мне нельзя пререкаться с братом. Вернер требует незамедлительного ответа.

В моем усталом, одурманенном алкоголем мозгу начал созревать определенный план. Предстоящие действия должны быть следующими. Я делаю вид, что согласен с требованием Вернера помочь освободить Делакорте из тюрьмы. Если это удастся, Вернер передаст свои рукописи мне. Затем мне придется подумать над тем, как помешать Делакорте покинуть пределы Германии, и таким образом создать впечатление, что моего брата постигла неудача. Вследствие чего «Паук» расправится не со мной, а с Вернером.

Но в данный момент это всего лишь благие пожелания. Подумав еще немного, я решил, что смогу найти выход при условии, что мне будет сопутствовать удача.

— Ну?! — спросил Вернер.

Чтобы выглядеть более убедительным, я не должен был соглашаться сразу и поспешно.

— Никак не возможно, Вернер!.. Я просто не могу пойти на это!

— Тогда ты попадешь в тюрьму, и это не самое худшее, что может с тобой случиться в ближайшее время.

Я вскочил и стал ходить из угла в угол. Я льстил, я просил, я угрожал сообщить в полицию о его и о моих преступлениях.

Он подошел к телефону, набрал номер… В последний момент я выбил трубку из его руки…

Мы пили и отчаянно спорили. Я ни за что не соглашался выполнить требования брата. Он собрался уходить.

— Ладно, ничего не поделаешь. Скоро сам увидишь, на что они способны.

Я заставил себя подождать до тех пор, пока Вернер не открыл дверь.

— Стой! — крикнул я.

Он обернулся. На лбу у него выступили капли пота. У меня тоже. Пот заливал глаза.

— Согласен, — выдохнул я.

Кажется я убедил его в своей искренности. Я пытливо всматривался в лицо Вернера, но оно было неподвижным и непроницаемым, как маска.

— Конечно, ты постараешься обмануть меня, — произнес Вернер.

Я невольно вздрогнул. Несомненно, Вернеру с его проницательностью не составляло большого труда догадаться о направлении моих мыслей. Но дело, видимо, было в ином. Неужели я так и не научился скрывать свои чувства, и все, что я думаю и чувствую, как в детстве, написано у меня на лице, которое в этот момент, очевидно, было не столь бесстрастным и непроницаемым, как у брата.

— Можешь трясти головой, сколько угодно, — улыбнулся он, — конечно, ты попытаешься меня обмануть, я попытался бы сделать то же самое. А сейчас ты просто хочешь выиграть время. Тебе нужно время, чтобы успеть посоветоваться с Мински. Не тревожься понапрасну. Иного выхода нет ни у тебя, ни у меня, ни у Мински!

Я молчал.

— Разумеется, они хотят быть уверены в тебе, пока Делакорте не вырвется из тюрьмы.

— Быть уверенными во мне? Что ты имеешь в виду?

— Ты должен купить себе диктофон.

— Диктофон у меня есть.

— Ты будешь записывать все, что произойдет с тобой. Абсолютно все, понимаешь? Ты будешь передавать мне кассеты через определенные промежутки времени. Если ты попытаешься обмануть меня, если ты не сделаешь так, как положено, я выполню все свои угрозы. И не забудь: больше пожизненного срока нам с тобой не дадут. Все ясно?

Я молча кивнул.

— С тобой свяжется человек. Будешь делать все, что он скажет. Отныне он твой хозяин. Отныне ты будешь вести настоящую двойную жизнь. Ты будешь работать на этого человека, но будешь вести себя так, словно его нет на свете. У тебя есть причина находиться здесь — Лилиан. У тебя есть основания поехать во Франкфурт — твой «Стрип-клуб». Это чрезвычайно важно. Твоя дружба с Парадином и твои связи с полицией весьма полезны. Все это обеспечивает свободу передвижения, свободу действий, дает возможность выиграть время. Поэтому они и выбрали тебя, Ричи.

— Что собираешься делать ты?

— Еще не знаю, приказ я получу через несколько часов. Мы в одной лодке, Ричи, и неразлучны, как сиамские близнецы. — Вернер мрачно улыбнулся.

И это должно было случиться. Когда они были в поле, Каин восстал против Авеля, брата своего, и убил его…

— А ты вполне уверен, что я смогу носить свою норковую шубу зимой на озере Маджоре? — с сомнением спросила Рашель Мински.

— Ты можешь носить ее, когда пожелаешь, Рашель, — ответил Мински. — Кроме того, состоятельные люди на зиму едут в Санкт-Мориц. Если ты хочешь, мы тоже отправимся туда.

— Много ли в Санкт-Морице людей?

— Да, порядком, — спокойно сказал Мински.

— Тогда, боюсь, мне…

— Профессор тоже будет там!

Рашель, успокоившись, молча кивнула головой.

— Да, если он будет там, то мне не о чем беспокоиться.

— Вот видишь. — Мински печально улыбнулся, как он улыбался всегда, когда смотрел на Рашель, стараясь внушить ей, что счастлив только с ней.

Они медленно прохаживались по парку санатория «Хорнштайн». С тех пор, когда он впервые явился сюда, Рашель частично восстановила свое душевное равновесие, хотя все еще не могла жить вдали от профессора Мона. Она была оживленной и веселой, модно одевалась, хотя выглядела старше своих сорока восьми лет. Рашель медленно прохаживалась под руку со своим мужем под голыми деревьями по узким тропинкам, усыпанным желтыми листьями и местами покрытым снегом.

Мински вспомнил, как жарким летним днем он впервые после долгих лет разлуки увидел свою Рашель, воскресшую из мертвых. Тогда в этом парке цвели деревья, благоухали розовые кусты на многочисленных клумбах, а над цветущими кустами жасмина, стеной отделявшими парк от огородных грядок, порхали всевозможные бабочки, латинское названия которых Мински, к своему удивлению, все еще помнил. Он стоял за спиной профессора Мона и с нарастающим ужасом отчаянно смотрел на приближающуюся к ним Рашель, которая в упор смотрела на него, совсем не узнавая.

Этот цветущий райский сад и исхудавшее, отчужденное лицо Рашель сейчас предстали перед Мински настолько зримо, что он испытал точно такое же чувство панического страха и отчаяния, какое он испытывал на этой аллее в тот яркий летний полдень много лет назад. Мински на мгновение остановился, глубоко вдохнул морозный воздух и, возвращаясь к действительности, обвел растерянным взглядом темные стволы деревьев с редкими шапками снега на ветвях. В это зимнее утро небо было серым и пасмурным, дул холодный восточный ветер, а вокруг кружили лишь вороны.

Красивые волосы Рашель были тщательно вымыты и причесаны. В санаторий постоянно приходил парикмахер. По случаю очередной годовщины их свадьбы Рашель хотела выглядеть нарядно. Ее взгляд выражал глубокое умиротворение. Рашель была рада видеть мужа, а его подарок был ей очень приятен.

— Моя норковая шуба, — сказала она, нежно гладя по мягкому меху.

— Очень красивая шуба, — согласно кивнул Мински, — и очень идет тебе. Ты в ней выглядишь, как королева. Я рад, что тебе понравился мой подарок.

— Она, вероятно, ужасно дорогая, — сказала Рашель, благодарно улыбаясь.

— Гм… — промычал Мински.

Рашель тоже преподнесла ему подарок — подушку. Она потратила много часов, вышивая любимую бабочку Мински, «Ванессу атланта», по иллюстрированной книге, которую ей дал прочитать профессор Мон; Мински был тронут до слез.

— Борис, когда мы уедем из Германии?

— Скоро, — улыбнулся Мински, с тревогой думая о событиях последних двух дней. — Как только профессор Мон уйдет на пенсию, мы поедем в Швейцарию.

— Я думаю, нам следует поторопиться, — сказала Рашель.

Мински молча кивнул головой, вспомнив о мине с часовым механизмом.

— Я никогда не была в Швейцарии, Борис.

— Тебе там понравится, это красивая страна, Рашель, ты немного поправишься, там другой климат.

— Я ем вполне достаточно, Борис, но, кажется, все напрасно. Я по-прежнему худая.

— Здесь да, — ответил он. — А в Швейцарии…

— Buon giorno. Come sta? — спросила Рашель.

— Что это означает? — переспросил Мински.

— Grazie, non се male! E te? — ответила за него Рашель.

— Что это значит? — изумился Мински.

— «Как ты себя чувствуешь», — улыбаясь, перевела Рашель свою первую фразу и продолжила: — «Хорошо, благодарю тебя. А ты?» Я изучаю итальянский каждый день. Профессор Мон дал мне книги, я готовлюсь к поездке на озеро Маджоре, я уже многому научилась. Я смогу говорить с местными жителями. А как же ты?

— Там говорят по-немецки.

— Большинство говорит по-французски. Я умею говорить по-французски, сейчас я изучаю итальянский. Ты хочешь послушать еще немного?

Мински удивленно и счастливо кивнул головой.

— Guido va nel gabinetto da bagno e prende una doccia fredda.

— Рашель, хватит! Мне страшно! Неужели ты столько знаешь?!

— Я знаю больше! — гордо сказала Рашель. — Значительно больше. Давай поедем в Швейцарию. Я хочу поехать на озеро Маджоре.

— Только представь себе, Ричи, она уже изучает итальянский. Она счастлива. Она с нетерпением ждет отъезда. Конечно, я был весьма осторожен, стараясь скрыть свою тревогу. — Мински взволнованно ходил из угла в угол в конторе «Стрипа», гримасничал и шумно дышал, как всегда, когда был сильно расстроен. — В этом санатории, Ричи, так мирно и спокойно, как в раю. А мы здесь в ужасном бедламе. Интересно знать, что нас ожидает.

«Очень скоро ты все узнаешь», — печально подумал я.

— Так мирно, так спокойно… Когда я прохаживался в саду с моей Рашель, я, да простит меня Господь, вдруг захотел тоже жить там, рядом с ней. Гулять каждый день по парку. Только бы не вспоминать прошлого и не думать о настоящем. Они счастливее нас, Ричи, поверь мне. — Мински на мгновение задумался. — Конечно, влияние профессора нельзя отрицать. Он с нами обедал. Приятный, праздничный обед. Он удивительный человек, Ричи, он беседовал с Рашель на итальянском, я не понял ни слова. Он говорит, что у нее превосходное произношение. Что ж, у нее всегда были способности к языкам, даже в Каменец-Подольском. А мы теперь в таком неприятном положении. Нам надо быть предельно осторожными.

Снова и снова Мински останавливался у старой, кожаной кушетки, которую он украсил подушкой с вышитой бабочкой. Было около четырех часов пополудни. Когда становилось тихо, мы слышали шаги детективов и их приглушенные голоса. Четыре приятных молодых человека круглосуточно охраняли «Стрип». Они также оказали мне большую помощь в отношении репортеров.

Я прибыл в три часа дня, когда полдюжины журналистов-мужчин и хорошенькая девушка, ожидавшие у здания клуба, застали меня врасплох, и я не успел скрыться через черный ход.

Пресса как-то пронюхала о предотвращении взрыва мины с часовым механизмом в «Стрипе». Полицейское управление также сообщило прессе об аресте в ту ночь разыскиваемого военного преступника Делакорте, который под именем Камплох ранее был директором госпиталя в Трювеле. Мое имя нигде не фигурировало, но первый же репортер, прибывший в Трювель, опросив служащих отеля «Кайзерхоф», вскоре узнал о моей причастности к этому делу.

Мне не удалось избежать встречи с журналистами и репортерами газет, журналов, телевидения и радио. Несмотря на мой категорический отказ отвечать на их вопросы, они фотографировали меня, Парадина и его коллег, когда они прибыли в отель. Они последовали за мной в госпиталь, когда я навестил Лилиан; потом они сопровождали меня в аэропорт Ганновера, откуда я вылетел во Франкфурт. В газетах, вышедших в полдень, уже появились снимки и сообщения об этом событии, о котором сообщили и все радиостанции.

Репортеры, внезапно окружившие меня у здания «Стрипа», тоже делали снимки, хватали меня за рукава и тащили в разные стороны; они кричали и предлагали дать им эксклюзивное интервью. Я не менее громко посылал их к чертям, а они фотографировали меня, когда я орал, широко открыв рот и угрожающе подняв кулак, что, как мне кажется, очень пришлось им по душе, поскольку репортеры окружили меня еще теснее и дружно защелкали фотоаппаратами. Я схватил чей-то фотоаппарат и бросил его на землю. Если бы детективы, наблюдавшие за клубом, не пришли мне на помощь, мне бы пришлось вступить в рукопашную схватку. Они втащили меня в здание клуба, а репортеры остались на улице. Некоторые из них пошли искать Ванессу, плакаты с обнаженным телом которой были развешаны по всему зданию «Стрип-клуба». Я сразу же позвонил ей.

— Пусть они приходят, Ричи! — сказала она. — Я так ждала этой возможности. Я расскажу им интересную историю. Пусть все знают, что я Бритт Рендинг! Я искренне надеюсь, естественно, что это в конце концов доконает моего дорогого папашу.

— А Панос? Ты совсем недавно писала ему. Ты хочешь, чтобы он прочитал о твоей работе в «Стрипе»? Тогда подари репортерам несколько своих рекламных репродукций.

— О! — громко и испуганно выкрикнула она. — Я как-то об этом не подумала, черт побери, какая досада, ведь была такая возможность…

— Что ж, не все хорошие вещи приходят в одной упаковке. Так ты выпроводишь этих парней?

— Конечно, Ричи. Я… Я хочу поблагодарить тебя. Как хорошо, что ты позвонил и напомнил о Паносе. А то я вечно оказываюсь в нелепом положении.

— Вот именно! — сказал я.

— Мне не всегда сопутствует удача, — согласилась Ванесса.

Мински удалось войти в клуб незаметно для репортеров, дежуривших снаружи. Я выслушал до конца его рассказ о визите к Рашель.

«Теперь, — думал я, — он поймет мои проблемы».

— Тебе вряд ли понравится то, что я сейчас скажу, Борис.

Мински серьезно посмотрел на меня.

— Опять нервотрепка, — отрешенно сказал он. — Мне следовало бы все предвидеть. Так, в чем дело?

Зазвонил телефон, и я вздрогнул как ужаленный.

— Твои нервы действительно на пределе, — сказал он и, взяв трубку, спросил: — Ванесса? Что случилось?

Он внимательно выслушал ее, похвалив за то, что она столь ловко избавилась от репортеров.

Я сидел за своим старым письменным столом. Мои ладони стали влажными от пота. Звонок телефона с пугающей ясностью напомнил о звонке сегодня утром в трювельском госпитале. С большим букетом роз я отправился с визитом к Лилиан. Напротив ее палаты, в небольшой комнатке сиделки, с трубкой в зубах сидел седоватый полный детектив, охранявший вход в палату Лилиан. Два часа назад он сменил своего коллегу, дежурившего в ночную смену. Рядом с палатой Лилиан находился служебный лифт, ведущий в морг.

— Как себя чувствует фрау Ломбард?

— Доктор сообщил, что весьма доволен прогрессом, достигнутым в ее лечении. Он осматривал ее час тому назад. Однако по возможности ее нельзя волновать. Мы сообщили ей, что профессор Камплох арестован по политическим причинам, в связи с его нацистским прошлым. Ни слова о массовых убийствах, ни слова о его настоящем имени. Доктор просит вас даже не упоминать об этом.

— Хорошо. Как она восприняла весть об аресте Камплоха?

— Довольно спокойно, казалось, она почувствовала облегчение. Разве это не странно? В конце концов он был ее любовником в течение двух лет… Ах, извините меня. Какой я бестактный. Я и не подумал, что вы…

— Забудьте об этом. Вы должны понять — фрау Ломбард боялась Камплоха, полагая, что он отравит ее, если она с ним порвет.

Детектив как-то странно взглянул на меня.

— Конечно, — согласился он, — это нужно помнить.

Мне не понравился его ответ.

— Что вы хотите этим сказать? — насторожился я.

— Только то, что я сказал. Мы, мужчины, никогда не… — начал он, как вдруг зазвонил телефон. Детектив взял трубку и передал ее мне.

— Это вас. Ваш партнер из Франкфурта, герр Мински.

Он пошел к двери, чтобы продолжить дежурство у входа в палату Лилиан. Я стоял вблизи окна небольшой комнаты. Непрерывно шел мелкий, холодный дождь. Я видел луга, поля, густой лес за госпиталем.

— Слушаю, — опасливо сказал я. Мне казалось невероятным, что Мински позвонит мне сюда. И действительно, это был не Борис. Я услышал голос, который уже слышал однажды, но не мог вспомнить, где именно.

— Во время нашей беседы называй меня иногда Борисом, иначе разговор у нас не получится. Понял?

— Хэлло, Борис, — подчинился я, размышляя об оригинальности их идеи позвонить мне сюда, так как было бы слишком опасно звонить в отель. Это также свидетельствовало о том, что я находился под постоянным наблюдением. Хотя это не было для меня неожиданностью. Последние дни я все время ощущал, что за мной следят. И этот наглый звонок в госпиталь, где был установлен постоянный полицейский пост, и самоуверенный тон говорившего только подтверждали сказанное ранее Вернером: они самоуверенны, высокопрофессиональны, неуязвимы и крайне опасны.

— Твой брат советовал тебе следовать нашим указаниям, да?

— Да, он мне говорил об этом.

— Я полагаю, ты знаешь, где находятся Черные ворота?

— Нет.

— Это доисторическая груда камней на пустоши к югу от города. Совсем безлюдная и очень ровная, легко обозримая местность. Рядом проходит дорога. Купишь себе карту местности. Оставишь машину на дороге и пойдешь к каменной горке, понял?

— Да.

— «Да, Борис», черт бы тебя побрал!

— Да, Борис, — послушно поправился я.

— Будь там в девять вечера. Приходи один и, конечно, без оружия.

— Да, Борис.

— За тобой все время следят. Не пытайся заняться двойной игрой. Не обсуждай это ни с кем. Тебя предупредили. Второго предупреждения не будет, понятно?

— Все понял, Борис.

— Кстати, насчет Бориса, ты встречаешься сегодня с ним, не так ли?

— Еще не известно.

— Не говори глупости, ты, конечно, все хорошо знаешь. Мы учли, что ты собираешься довериться ему и наблюдаем за ним тоже. Так что можешь ему рассказывать, что хочешь. На этот раз даже такой ловкач, как он, вряд ли выйдет сухим из воды.

Я невольно восхищался выдержкой этого человека. Он говорил не торопясь, с полнейшим равнодушием. Я кажется знаю этого парня — мне знаком этот голос. Если бы я только мог вспомнить, где однажды уже слышал его.

— Садись в тот же самолет, в котором ты летел вчера. В половине второго. Тогда ты сможешь вылететь тем же самолетом из Франкфурта. Из аэропорта поедешь прямо к Черным воротам.

— А что делать потом?

— По своему усмотрению. Но помни, ты рискуешь всем — собой, Лилиан и твоим другом Мински.

Я молчал.

— Ты понял меня?

Сейчас больше всего на свете мне хотелось послать его ко всем чертям и бросить трубку. Но я, словно находясь в гипнотическом сне, продолжал слушать и подчиняться его приказам.

— Да, Борис, — механически ответил я.

— Отлично, тогда до девяти. Приходи вовремя и попрощайся со мной, как положено.

— Пока, Борис.

— Вот и умница. Соображаешь уже быстрее. Хотя и не так быстро, как твой писака-братец. До встречи в девять! — раздался наглый смешок и связь прервалась.

— Вашему другу нужно было многое сказать вам, не так ли? — любезно спросил детектив.

— Да, — ответил я.

— О мине с часовым механизмом в прошлую ночь?

— Верно, о ней.

Он дружески улыбнулся.

— Теперь, вероятно, вы могли бы посетить фрау Ломбард, — предположил детектив и подал мне мой букет роз.

Сдержанно кивнув, я взял цветы и вошел к Лилиан.

— Я позову сиделку и попрошу ее принести вазу, — сказал мне детектив.

— Все это чепуха, сплошные глупости… — едва сдерживая рыдания, говорила Лилиан.

— Не понимаю!.. — настойчиво твердил я.

— О чем я тебе однажды сказала? О том, что мы не можем жить вместе, что мы не можем быть счастливы, живя под одной крышей, — объясняла Лилиан.

Она все еще была очень бледна, но лицо ее уже не имело мертвенного оттенка, глаза снова стали томными и блестящими, волосы причесаны, губы накрашены. Судя по всему, Лилиан чувствовала себя намного лучше. Я молил Бога защитить ее. Теперь же, глядя на нее, я благодарил Всевышнего с глубокой признательностью, хотя мне крайне неприятна набожность, которую вопреки своей воле я временами проявлял.

— Конечно, все это чепуха, — согласил я. — Забудь об этом, с этим покончено.

— Неужели? Действительно? И ты можешь забыть все, что я причинила тебе?

Я молча кивнул головой.

— Даже то, что я вышла замуж за Вернера?

— Мы с тобой знаем, почему ты так поступила, — сказал я. — Между прочим, брак оказался непрочным.

— Он все еще здесь, Ричи?

Я молча кивнул головой.

— Я не желаю его видеть, — сказала она, повысив голос и еще больше округлив глаза. — Я не желаю видеть его ни при каких обстоятельствах! Ни здесь, ни в другом месте, нигде!

— Лилиан, — сказал я, стараясь успокоить ее.

Эта неожиданная вспышка гнева удивила и в то же время утешила меня.

— Тебе и не надо его видеть. Ты вольна не встречаться с тем, с кем не желаешь, включая и Камплоха.

— Камплох, — монотонно повторила она.

Последовала долгая пауза. Я слышал, как капли дождя барабанили по стеклам окон, и думал о предстоящих этой ночью неприятностях. Меня охватывал страх, но мне удавалось скрывать это.

— Камплох, — повторила она снова. — Я была любовницей военного преступника. Ведь так?

— Похоже на то, — нерешительно ответил я.

— Ему не выйти из тюрьмы, не так ли?

— Я в этом не сомневаюсь.

— Я страшно боюсь его, после того, что он сделал.

— Что ты имеешь в виду?

— Арманьяк.

— Ах, да! Понимаешь, нет полной уверенности, что это дело его рук. Возможно, кто-то другой пытался отравить вовсе не тебя, а самого Камплоха.

— Не меня?! Ты считаешь, что отравленный арманьяк предназначался не мне, а?.. — Она вся напряглась, приподняв с подушки голову и опираясь на локти. — Кто же?..

— Не имею понятия. Один из многих людей, ненавидевших его за то, что он шантажировал их. Ты же сама сказала, что он пользовался властью над многими людьми. Вероятно, некоторые из них собрались вместе и решили…

— Я не верю в это, Ричи. — Голова ее расслабленно упала на подушку.

Я с нежностью и грустью смотрел на ее прикрытые веками глаза, бледное лицо и капельки пота на лбу. Осторожно сжав ее холодные, влажные пальцы, я тихо пробормотал:

— Так, кажется, считают и в полиции.

Дверь открылась, и появился детектив в сопровождении сиделки. Она поставила розы в вазу с водой, дружелюбно улыбаясь и восторгаясь цветами.

— О, да, — сказала Лилиан, — они прекрасны.

Сиделка и полицейский ушли.

— Сколько еще времени тебе предстоит пробыть здесь? — спросил я.

— Доктор говорил, что несколько дней. Для полной уверенности. Но не больше. Неужели меня по-прежнему нужно охранять?

— Вероятно, так.

— Интересно бы знать, почему?

Вот именно, почему? Делакорте в тюрьме. Какую цель преследовал Парадин, оставив здесь детектива? Я решил узнать это у него самого.

— А ты что, возражаешь против охраны? — поинтересовался я у Лилиан.

Она неопределенно пожала плечами. Но страх, затаившийся в глубине ее огромных темных глаз, говорил о том, как сильно она боится. Я не был полностью убежден, что причиной ее страха был именно профессор Камплох, но боялась она давно и очень сильно, в этом не могло быть сомнений.

— Положение, вероятно, по-прежнему остается неясным, несмотря на то, что Камплох находится в тюрьме. Они обязаны опекать тебя после всего, что случилось.

— Когда я уеду отсюда, они будут продолжать за мной наблюдение?

— Не думаю… — помотал я головой, хотя в действительности я этого не исключал.

— Осталось еще несколько дней. А что потом мне делать, Ричи?

Что может случиться через несколько дней? Возможно, через несколько дней я окажусь за решеткой, а может, даже погибну. Тем не менее я спокойно сказал:

— Потом ты поедешь ко мне. Разумеется, после того, как заберешь свои вещи с виллы.

— Приеду к тебе во Франкфурт?

Я молча кивнул головой.

— Ричи, случилось что-нибудь? У тебя беспокойный взгляд! Что тебя беспокоит?

— Ничего, — сказал я. — Наоборот, я думаю о том, как я счастлив, что мы опять вместе. Сентиментальные мысли.

— Дорогой Ричи, — сказала она, — я смогу быть тебе хорошей женой. Клянусь, я буду тебе хорошей женой. — Она схватила мою руку и приложила к своей груди.

Меня снова и снова охватывал страх при мысли о том телефонном разговоре. Я вспомнил свою старую няню, когда я был еще ребенком.

«Думай о чем-нибудь хорошем, когда тяжело на душе», — всегда советовала мне она.

— Понимаешь, мы не собираемся оставаться во Франкфурте. Мы уезжаем из Германии.

— Скоро?

— Да, скоро.

— Куда ты намерен ехать?

— В Швейцарию. Озеро Маджоре. Мински тоже едет. У нас давно возник этот план. Не беспокойся, денег у нас хватит. Мы отлично заживем в Швейцарии.

— На озере Маджоре?

— Ну да, разве ты не хочешь поехать в Швейцарию?

— Я поеду куда ты только пожелаешь, Ричи, — сказала Лилиан. — Как прелестно — озеро Маджоре. Когда ты думаешь ехать?

— Скоро. В следующем году. Возможно, летом. Это зависит в некоторой мере от политической ситуации. Но самое позднее — осенью.

Я был поражен, как легко срывались эти слова с моих губ. Кто мог бы сейчас сказать, что я вообще приеду в Швейцарию? Либо, что мой план, который пока что представлял собой запутанный клубок разрозненных мыслей, осуществится? И даже если бы мне удалось освободить Делакорте, то разумнее всего было бы ожидать, что мой брат не отдаст мне свои рукописи до тех пор, пока не будет уверен, что Делакорте действительно покинул не только тюрьму, но и Германию. Я вполне допускал, что он вообще ни при каких обстоятельствах не намерен возвращать мне эти рукописи. Оставаясь в его руках, они всегда могли служить верным средством шантажа и угроз. Разве это не было достаточным основанием, чтобы заставить меня сразу же сообщить Парадину и заявить в полицию? Даже если бы мне удалось предотвратить побег Делакорте и каким-то образом обмануть Вернера, все равно это закончилось бы судом, на котором мне, вполне возможно, великодушно простили бы мою вину и наказали бы только брата, но скорее всего осудили бы нас обоих. Даже если бы меня оправдали, разве «Паук» не отомстил бы мне тогда? Я помнил слова Вернера, что тюремное заключение — не самое страшное, что ожидает меня в ближайшее время в случае неповиновения, и прекрасно сознавал, что брат абсолютно прав.

Такие мысли будоражили меня, и порою мной овладевала томительная безысходность. Я чувствовал волнение и отчаяние, смешанное с надеждой, все то, что ощущает игрок, боящийся проиграть и одновременно надеющийся на крупный выигрыш.

— Я хотела бы жить в Швейцарии, — страстно сказала Лилиан. — С тобой, под ярким солнцем, у воды. Подальше от всего этого.

— Скоро мы там будем, — заверил я ее, думая о встрече у Черных ворот. — Очень скоро, только верь мне, Лилиан!

В это же самое время Борис Мински описывал новую жизнь на озере Маджоре своей жене Рашель в саду санатория «Хорнштайн».

Я оставил свой автомобиль в гараже отеля для техосмотра. В вестибюле отеля я купил карту местности. Один из служащих сообщил мне, что Парадин просил позвонить ему в номер 412.

Услышав мой голос, он сразу же попросил меня зайти к нему.

— Но я уезжаю во Франкфурт.

— Именно поэтому ты мне и нужен. Это займет немного времени.

— Хорошо, я через минуту буду, — ответил я и повернулся к клерку: — Мой брат у себя?

Тот взглянул на щиток с ключами.

— Нет, он вышел, герр Марк.

— Не оставил ли он мне записки?

— К сожалению, нет.

Я засунул купленную карту Трювеля во внутренний карман своего пальто и пошел к Парадину.

В его номере, полном табачного дыма, повсюду лежали папки и официальные документы. Эйлерс и молодой человек с длинными белыми волосами встали со стульев, когда Парадин, хромая, направился ко мне для рукопожатия.

— Хорошо, что ты пришел так скоро, Ричи. Как себя чувствует фрау Ломбард?

— Хорошо, благодарю тебя, — ответил я, несколько раздраженный присутствием посторонних. Серое лицо Эйлерса имело страшно усталый вид, с черными кругами под глазами. Пепельница перед ним до краев была наполнена окурками. Его рукопожатие оказалось более слабым, чем у молодого блондина.

— Ольсен, — представился тот.

Молодой человек имел приятную, открытую внешность, густые белые волосы, продолговатое лицо с умными серыми глазами и волевым подбородком.

— Герман Ольсен — один из моих людей. Отныне он будет присматривать за тобой, Ричи.

— Я буду вашей тенью, — подмигнув мне, сказал Ольсен.

— Всегда рад вас видеть, — широко улыбнулся я.

— Отныне вы часто будете меня видеть. — Он повернулся к Парадину. — Я вам еще нужен здесь, шеф?

— Нет, можете идти.

Ольсен поднял руку, прощаясь с нами, и вышел из комнаты.

— Так ты думаешь лететь во Франкфурт, Ричи? — спросил Парадин.

— Да, — ответил я. — Мне надо поговорить с Мински относительно клуба. Он сильно обеспокоен.

— Ну, это понятно, — равнодушно прокомментировал Эйлерс.

— Ты не возражаешь, если Эйлерс поедет с тобой? — спросил меня Парадин. — Ему тоже нужно во Франкфурт.

— Да, конечно, его сын… — сказал я и тут же осекся.

— Все в порядке, — произнес Эйлерс. Голос его дрогнул, и он поспешно отвернулся к окну. Эйлерс, казалось, готов был заплакать.

— Мы поедем, как только вы будете готовы, — сказал я.

— У меня теперь уйма времени, — сказал Эйлерс так тихо, что я едва расслышал его слова.

— Что это значит?

— Это значит, что шеф полиции отстранил на время Эйлерса от его обязанностей, — пояснил Парадин и, обратившись к Эйлерсу, добавил: — Вам следовало бы взять отпуск. Вы и так работаете на износ и, учитывая то обстоятельство, что ваш сын сейчас в тюрьме, а жена ушла от вас…

— Жена ушла от вас? — удивленно спросил я.

Эйлерс молча кивнул.

— Да, — продолжал Парадин. — Ему сейчас очень тяжело. Я знаю, что тебе тоже нелегко, но Эйлерсу нельзя сейчас подолгу оставаться наедине с самим собой. Ты ему нравишься, Ричи. Я остаюсь здесь, поэтому обещай мне, что поддержишь Эйлерса в это трудное для него время.

— Разумеется, — ответил я, остро ощущая, что я презренный предатель, которому доверяют друзья.

Йохан, восемнадцатилетний сын офицера тюремной охраны Столлинга, так отзывался о своем отце:

— Мой старик с каждым днем становится все глупее и глупее. Это невероятно.

— Должно быть, стыдно иметь такого отца, — заметил его друг.

— Я и стыжусь, — ответил Йохан. — Он глупый осел. Ну, я выскажу ему все, что думаю. Он ничего уже не говорит о моем поведении в школе. Он не хочет расстраивать мать, вступая со мной в полемику. Так он говорит. Конечно, мать больна, она меня любит и переживает за меня и сестру, но дело тут совсем в другом. Старик перестал придираться ко мне, потому что видит, какой позор я должен терпеть по его милости. Это свидетельствует о том, что он сознает свою вину. Если бы у меня было хоть немного денег, я давно бы ушел из дому. Я ужасно разочарован и в своем старике, и в своей матери, хоть мне и жаль ее. Она постоянно болеет, постоянно лежит в кровати и постоянно жалуется. Я стараюсь как можно меньше бывать дома, но иметь таких родителей, это, конечно, большое бремя!

Ганс Эйлерс был вполне достоин Йохана в его отношении к своему отцу. Он презирал отца с детства, а теперь еще и ненавидел его.

— Мой старик? Это дряхлый, старый дурак! Меня тошнит от его унылой болтовни. Я больше не могу его слушать. Я бы желал, чтобы он умер сегодня, а не завтра. Мать получала бы довольно приличную пенсию. Конечно, это не такое уж богатство, но мы могли бы прожить на это до тех пор, пока я не стал бы нормально зарабатывать. У нас есть дом. В стране существует вполне эффективная политика страхования жизни. Мой старик — мешок с дерьмом.

Мински покусывал нижнюю губу, беспрестанно качая головой. Я сидел на старой кожаной кушетке, глядя на него. Я рассказал ему все. Он слушал, не прерывая меня.

— Нет, — наконец сказал он. — Нет, Ричи, тебе не удастся это сделать. — Голос его звучал дружески, но весьма решительно. — Даже если твой брат будет шантажировать тебя, ты не сможешь выполнить то, что он требует.

— Но тогда он пойдет в полицию…

— А ты попадешь в тюрьму. Или ты предпочитаешь помочь убийце тысяч ни в чем неповинных людей вырваться из тюрьмы?!

— Тебе легко говорить, — сказал я. — Ты — вне опасности. Тебе не угрожает перспектива очутиться за решеткой. До сих пор ты даже не знал, что мои книги написал мой брат.

— Разумеется, я знал, — ответил Мински. — Или ты думаешь, я полнейший глупец? За кого ты меня принимаешь?

— Но если ты знал, тогда почему ты никогда не упоминал об этом?

— Потому что я люблю тебя, Ричи. — Мински улыбался, а глаза, его, как всегда, оставались печальными и серьезными. — Потому, что я не хотел смущать тебя. Я мягкосердечный, глубоко эмоциональный человек. Вот почему я говорю тебе, что ты не можешь помочь Делакорте улизнуть из тюрьмы. Я никогда бы не начал этот разговор, если бы ты был способен помочь этому негодяю. Кроме того, Ричи, ты ведь сам начал это дело. Ты опознал Камплоха на фотографии, ты установил его подлинное имя. У тебя было достаточно времени, чтобы все обдумать и вовремя остановиться. А теперь вспомни, как ты отнесся к моему требованию немедленно прекратить расследование и выпутаться из этой паутины, пока не поздно. Теперь же я требую от тебя оставаться верным своим принципам. Тебе, именно тебе нельзя участвовать в спасении убийцы тысяч людей. Впрочем, зачем я говорю тебе все это? Ты же сам прекрасно понимаешь, что я прав.

Я подошел к полке и, налив себе виски, залпом выпил и стал расхаживать по комнате.

— Что ты советуешь мне предпринять?

— Прежде всего не говорить так громко и поверить мне, что я тебе желаю только добра.

— Извини.

— А теперь сядь. Твои бесконечные передвижения по комнате действуют мне на нервы.

Я молча повиновался.

— Ну, продолжай.

— Надеюсь, ты не веришь тем небылицам, которые рассказал тебе брат?

— Конечно, нет, — пробормотал я.

— Если так, то остается лишь одно: пойти к Парадину и обо всем рассказать, в том числе и о том, что Вернер шантажирует тебя тем, что написал твои книги.

— Замечательное решение! — вспылил я.

— А если будешь орать, — сердито заявил Мински, — я заявлю сам. Чем не выход?

— Я давным-давно мог рассказать обо всем Парадину, но у меня нет никаких доказательств! В отсутствие брата я даже не смогу доказать, что это он написал мои книги! Рукописи у него, но он их никогда не покажет при таком повороте событий. Он скажет, что это лишь месть с моей стороны, что я хочу разорить его, что я просто выжил из ума! — Я осушил бокал, поднялся, налил и снова выпил. — Какой шантаж?! Вернер просто будет все отрицать! А «Паук», по крайней мере на время, воздержится от каких-либо мер против него, но не забудет обо мне. Это уже не просто шантаж или пустые угрозы. Ты знаешь, что они на все способны, и тут Вернер абсолютно прав: они слов на ветер не бросают!

— Все равно, — сказал Мински, — доктор Хесс убит, те двое детективов исчезли, ты ведь своими глазами видел, как они стреляли друг в друга. Мне же постоянно угрожают по телефону. Кроме того, эта мина с часовым механизмом в «Стрип-клубе». Смотри, сколько мы имеем доказательств. Все это зафиксировано в полицейских протоколах. Неужели это ничего не значит?

— Это доказывает лишь то, что есть люди, весьма заинтересованные в защите интересов Делакорте. Об этом Парадин знал еще двадцать лет тому назад. Но кто эти люди, вынуждающие моего брата шантажировать меня, не знает никто!

— Гм… — Борис угрюмо посмотрел на меня.

— Это ловушка, понимаешь? Только помогая им освободить Делакорте из тюрьмы, я смогу узнать, что они собой представляют. Формально ты прав: мое участие в освобождении Делакорте недопустимо и даже аморально — я ведь сам опознал его и добился его ареста, но сейчас я должен продолжать сотрудничать с «Пауком» либо делать вид, что сотрудничаю, иначе мне никогда не выбраться из этого порочного круга.

Борис долго молчал и наконец сказал:

— Боюсь, что ты прав. Они действительно все тщательно продумали. Раз они позволяют тебе все обсуждать со мной, значит сила на их стороне. — Мински сделал короткую паузу. — Я еврей, следовательно, о том, что я ненавижу фашизм, можно легко догадаться. И тем не менее они позволяют тебе советоваться со мной. — Мински тяжело вздохнул. — Меня загнали в тупик. — Борис пожал плечами. — Хорошо, я согласен с тобой. Пока что тебе придется сотрудничать с ними. Но, Ричи, мы должны быть начеку, чтобы Делакорте не ускользнул от нас безвозвратно. Ведь если он действительно сбежит, мы оба будем преступниками, настоящими преступниками!

— Согласен, Борис. Возможно, я виноват перед тобой. Я втянул тебя в эту историю. И для тебя это гораздо опаснее, чем для меня — арийца.

Неожиданно зазвонил телефон. Мински взял трубку, и я тут же заметил, как он побледнел.

— Профессор, случилось что-нибудь с Рашель?

Я вскочил на ноги. Он жестом попросил меня не двигаться с места. Его испуганное лицо побледнело еще больше.

— Да… — отрывисто сказал он. — Да… Нет… Нет… Да… Рашель ранена?.. Да, я вам верю… Со мной все в порядке, благодарю вас, профессор, благодарю вас…

Он бросил трубку на рычаг и затравленно посмотрел на меня.

— Что случилось, Борис?

— Свиньи, — тяжело дыша, сказал Мински. — Подлые, грязные свиньи.

— Кто? Что случилось? Скажи мне наконец!

— Теперь я знаю, почему они так уверены во мне!

— Борис! Прошу тебя, скажи мне, что случилось!

— Звонил профессор Мон. Он сообщил мне, что полчаса назад Рашель нашли в саду… Без сознания… Ее сбили с ног… Оглушили…

— Что?

— …Она ничего не помнит, за исключением того, что кто-то ударил ее сзади по голове.

— В саду?

— Да. На одной из боковых аллей. Я знаю это место. Там заканчивается парк и начинаются длинные ряды фруктовых деревьев. Она хотела немного прогуляться в своей новой шубе, и когда она шла…

— Но кто же это мог сделать?

— Профессор говорит, что это мог сделать кто угодно. Любой посетитель санатория мог легко пройти в сад через большой парк. Это мог быть также любой пациент. Профессор говорит, что в таком месте, как «Хорнштайн», организовать покушение не сложно.

«Покушение можно организовать не только в психиатрической клинике, — подумал я, — но даже в обычном госпитале. Уж я-то знаю».

— Напасть на нее мог и кто-то из медперсонала, хотя профессор считает это маловероятным. Он знает своих людей. И тем не менее он уже известил полицию. Впрочем, мало шансов, что виновного найдут. — Мински сокрушенно пожал плечами. — Практически никаких…

— Твоя жена получила серьезную травму?

— Слава Богу, нет. Но она потеряла много крови. Шоковое состояние… Она пролежала на холодной земле по меньшей мере полчаса. Профессор Мон лично позаботится о ней. Через несколько дней она уже сможет ходить. Но мне страшно подумать, что может случиться с ней, если я не соглашусь на условия этих негодяев?! — простонал Мински. — Я в ловушке, Ричи!.. Если я пойду против них, они убьют мою Рашель, и никакая полиция в мире мне не поможет. Вот почему «Паук» позволил тебе быть со мной до конца откровенным. Теперь я для них не представляю никакой опасности. — Он обреченно посмотрел на меня. — А раввин — умный человек, в конце концов он оказался прав. Нам не следовало впутываться в это дело. Ни в коем случае! Но мы впутались, и теперь нам придется платить по счету.

Результаты закончившейся на днях избирательной кампании НДП дали мне возможность проверить предсказания Мински относительно численности партии. Я вспомнил карту, на которой были отмечены эти данные, и обнаружил, что он был фантастически точен в своем предвидении. Они достигли наилучших результатов там, где некогда было наибольшее число нацистов.

Офицер Столлинг был, вероятно, восхищен этими результатами. Иногда мне нужна была его помощь: стричь мне ногти на левой руке, поскольку я левша. Он выражал озабоченность по поводу хрупкости моих ногтей, считая, что это вызвано недостатком в организме кальция, и об этом следует сообщить врачу во время его очередного посещения тюрьмы. Затем Столлинг цитировал политические прогнозы НДП и комментировал состояние экономики. Он был особенно счастлив, что вступил в эту партию именно в период ее образования. В прежние годы этим часто хвалились нацисты.

— Герр Рихард Марк, подойдите, пожалуйста, к справочному бюро. — Голос девушки эхом отозвался по всему зданию аэропорта.

Я только что прибыл из Франкфурта. В руках у меня находилась синяя дорожная сумка, а в ней лежали небольшой диктофон и десять кассет, которые я привез из «Стрипа». На магнитофонных лентах была записана джазовая музыка. Теперь вместо того, чтобы покупать новые ленты, я буду использовать эти кассеты для записи своих сообщений Вернеру.

Детектив Ольсен направился к газетному киоску, а я поспешил к справочному бюро, где работали три девушки и один мужчина. Они постоянно были заняты, ни секунды не сидели без дела и заполняли большие толстые журналы, складывали в папки какие-то документы, вели деловые разговоры, звонили по телефону.

— Я Рихард Марк, — произнес я, когда мужчина в голубом мундире протянул мне телефонную трубку.

— Вас вызывают, герр Марк.

Я взял трубку… Мимо меня сновали люди, разговаривали стюардессы, трезвонили телефоны. Величаво прошествовал огромный иссиня-черный негр в белоснежном мохнатом пальто из верблюжьей шерсти. Парочка подростков целовалась, прощаясь у газетного киоска. Я весь напрягся, медленно поднося к уху телефонную трубку.

— Марк у телефона, — сказал я.

Я сразу узнал голос, который слышал сегодня утром в госпитале, голос, который я слышал еще и раньше, но не мог вспомнить, где именно.

— Путешествие прошло хорошо? Прекрасно. Герр Мински в полном здравии? Отлично. Сейчас половина восьмого. У вас достаточно времени, чтобы успеть в назначенное время к Черным воротам…

Тучная женщина, стоявшая рядом со мной, громко спорила со стюардессой.

— …Мой пудель хорошо воспитан!

— Сожалею, мадам, животных запрещено брать в пассажирский салон. Я могу лишь повторить то, что вам уже сказали в билетной кассе.

— Мою собачку везти в грузовом отсеке?! Ни за что!

— А иначе нельзя, мадам.

— А как же я повезу Путци в Вену?

Прикрыв свободное ухо рукой, я произнес в трубку:

— Мне будет нелегко успеть к назначенному сроку.

— Почему?

— Я не один.

— Ах, вы имеете в виду того человека, который сопровождает вас. Он вас не будет беспокоить. Это наш человек.

В глазах у меня потемнело, и я слегка покачнулся. Мне стало страшно. Положение казалось безвыходным. Я одинокий и слабый человек, а их много и у них — сила. Есть ли у меня вообще какой-нибудь шанс? По всей вероятности, нет. Казалось, я попал в ловушку, из которой мне никогда не выбраться.

«Но я не сдамся!» — подумал я, охваченный внезапной яростью. Если мне суждено оказаться в преисподней, то вместе со мной туда попадут и мои враги. Я потяну их за собой.

Я плотнее прижал руку к свободному уху.

— Ответьте мне! Как я доберусь с Путци в Вену? — визжала дама с пуделем.

— На поезде, мадам.

После короткой паузы я срывающимся от волнения голосом спросил:

— Что вы сказали?

— Я сказал, это наш человек. А вы думали, мы любители?

Я поискал глазами Ольсена. Он как раз покупал газету.

— Сейчас он покупает «Вечернюю гамбургскую газету», не так ли? — сказал незнакомец.

— Да, но для меня это еще не доказательство. Вы можете находиться где-то поблизости и наблюдать из телефонной будки.

— Хорошо. Задайте ему вопрос.

— Какой?

— Вчера профессор приходил к вам в отель. Он хотел изучить вас получше. Мы договорились, что если он останется доволен, то преподнесет вам подарок, который будет служить опознавательным знаком. Он преподнес вам подарок, не так ли?

Я на некоторое время онемел от волнения, а дама с пуделем все продолжала скандалить.

— Поразительно, как из ничего можно создавать неразрешимые проблемы. Собака имеет все необходимые ветеринарные справки. Ей куплен отдельный билет!

— Я уже несколько раз вам объяснила, таковы правила. Мадам, вы отрываете меня от дела.

— Это просто безобразие! Если какая-нибудь кинозвезда захочет провезти своего четвероногого любимчика, то проблем не будет! А мы, рядовые граждане…

— Мы не делаем исключений ни для кого, и для кинозвезд тоже. У нас есть инструкция, согласно которой мы…

— Вы просто не хотите.

— Прошу внимания! «Пан-Америкэн» объявляет отправление.

— Мадам, пожалуйста, джентльмен разговаривает по телефону, а мы ему мешаем.

— Так! Я требую…

Я плотнее прижал трубку к уху.

— Подарок уникальный! — донесся откуда-то короткий смешок. — Правда, кое-чего не хватает, но от этого он еще более ценен, не так ли? Спросите своего сопровождающего о пропущенных словах. Для этого мы и проводим акцию. Если он сообщит вам недостающие слова, вы сделаете то, что он скажет. На этом пока все.

Связь прервалась, а я стоял в мучительном оцепенении, продолжая прижимать телефонную трубку к уху. Сознание мое внезапно помутилось, и, казалось, стоит мне только пошевельнуться, я тут же лишусь чувств.

Голос диктора снова объявил об отправлении самолета «Пан-Америкэн». Я все еще стоял, прижимая к уху телефонную трубку. Мозг мой словно заволокло туманом, мне по-прежнему казалось, что если я сделаю шаг или просто пошевелюсь, то тут же потеряю сознание. Я снова взглянул в сторону Ольсена и, сделав над собой усилие, протянул трубку мужчине в голубом мундире, машинально поблагодарив его.

Лицо тучной дамы стало пурпурным от гнева. Две стюардессы тщетно пытались успокоить ее. Я оглянулся, пытаясь увидеть пуделя, но его уже нигде не было…

Детектив Ольсен раскрыл газету, когда я медленно подошел к нему и спросил:

— Каких слов не хватает?

— «Все люди будут братьями», — быстро ответил он, как ни в чем не бывало и добавил: — Вы пойдете первым. Встретимся на автостоянке у вашей машины. Мой автомобиль стоит рядом.

Я шел, словно плыл по воздуху, не в силах поверить тому, что услышал. Я вышел на улицу, где дул холодный ветер, и направился к автостоянке. Когда я открыл дверцу машины, Ольсен подошел ко мне сзади.

— Вам известен какой-нибудь ресторан в Ганновере? — спросил он меня.

— Нет.

— Отель?

— «Интерконтиненталь».

— Хорошо. Я должен звонить по телефону через каждые шесть часов.

— Кому?

— Парадину. Я позвоню ему и скажу, что вы поужинали в «Интерконтинентале», а затем пробыли некоторое время в баре. В конце концов вы вернетесь поздно. — Он бесцеремонно вручил мне сверток. — Сандвичи… Вам захочется есть в дороге.

Я взял сверток.

— А как же вы?

— Я уже поел. Вы найдете дорогу к Черным воротам?

— Да, я изучил карту, купленную сегодня утром в отеле.

— Вам нельзя ехать прямо к ним на машине. Оставьте машину с ключами зажигания на дороге. Я отгоню ее в сторону.

— Зачем?

— Чтобы никто не видел. Не беспокойтесь. Когда вы вернетесь, ваш автомобиль будет стоять на прежнем месте.

— Что значит «когда я вернусь»?

— У Черных ворот вы пересядете в другую машину и совершите небольшое путешествие. — Ольсен коротко рассмеялся. — Я буду ждать вас. Потом мы вернемся в Трювель. Все учтено. — Он повернулся и пошел к своей машине.

— Одну минуту!

Ольсен остановился и вопросительно посмотрел на меня.

— Вы считаетесь одним из лучших инспекторов управления? — спросил я.

— Да, я имею две благодарности за выполнение заданий особой сложности плюс знак отличия, — ответил Ольсен и посмотрел мне прямо в глаза. Ни единая черта не дрогнула в его невозмутимом лице.

— И Парадин считает вас своим человеком?

— А как же!

— Сколько времени вы работаете у него?

— Три года.

— И все это время работали против него?

— Всегда, — любезно подтвердил он. — Причем ни у кого никогда не было и тени сомнения в моей лояльности.

— Хочу спросить только из любопытства, зачем вы это делаете?

Его ответ заставил меня задуматься.

— Чехи повесили моего отца, объявив его военным преступником.

Эти слова напомнили мне об отце инспектора Лансинга, повешенного поляками.

Ольсен едва заметно кивнул головой.

— Когда я обратился по поводу работы, я сказал им, что хотел бы искупить вину моего отца. Они были поражены…

Я помню ужасно жаркий летний день, когда мы с Вернером возвращались из Берлина, где мне вручили награду и денежный приз за роман «Черный».

— Проклятое шампанское, — сказал Вернер. — Страшно болит голова.

— У меня тоже, — произнес я.

Мы много пили прошлой ночью и мало спали. Вернер повернулся, достал из сумки на заднем сиденье бутылку пива, термос со льдом и два бокала. Он бросил несколько кубиков льда в бокалы, налил пиво и подал один бокал мне.

— Ужасно жарко, — сказал я.

— Только не от пива, — сказал брат. — Пей.

Я жадно осушил бокал.

Вернер снова наполнил бокалы.

— Пару бокалов — и мне станет лучше. Возможно, я съем что-нибудь, ужасно хочется есть… И еще, Ричи, мой мальчик, настало время сказать друг другу «прощай».

— Почему «прощай»?

Вернер вытер с губ пивную пену.

— Все имеет свой конец. Можешь считать это последним нашим совместным путешествием. Береги себя, братец, желаю тебе удачи.

Я мельком взглянул на него.

— Это шутка или ты все еще пьян?

— Ни то, ни другое. «Мертвые не плачут».

— Что?

— «Мертвые не плачут». Как ты думаешь, это хорошее название? Я лично не уверен. И кое-кто тоже так считает. А ты как думаешь?

— О чем это ты?

— О моей книге. — Вернер снова наполнил пивом бокал уже из другой бутылки. — Все помешались на заглавии: издатель, редактор, продавцы книг…

Резко притормозив, я снизил скорость до пятидесяти километров.

— Ты написал книгу? — тихо спросил я. Пот заливал мне глаза, прилипшие ко лбу волосы мешали видеть дорогу, но я судорожно сжимал руль, не в силах оторвать руки.

— Именно об этом я и говорю, — спокойно ответил Вернер. — Я полагаю, что сейчас наиболее подходящее время для разговора с тобой, именно сейчас, после твоего успеха в Берлине, до прибытия во Франкфурт и до того, как ты прочтешь «Биржевые ведомости».[7] Там будет помещена аннотация моего романа. Планируется шумная рекламная кампания. Не знаю, хорошо ли это. Я ведь только начинаю. Это мой первый роман после слишком долгого молчания. И мне кажется, излишняя шумиха вокруг давно забытого имени может только повредить. Но мой издатель думает иначе, он считает, что широкая рекламная кампания просто необходима. Новый Вернер Марк после стольких лет молчания. Он говорит, что это будет настоящая сенсация. Первый действительно объективный военный роман. Он полагает, это как раз то, что сейчас нужно публике.

— Кто твой издатель? — спросил я, внимательно следя за дорогой. Воздух над поверхностью автобана, казалось, кружил и пенился.

— Он говорит, что времена изменились. Вернер Марк снова необходим обществу. Он вложил уйму денег в рекламу и уверен, что роман явится событием года. Это хорошая книга, даже если я говорю «так себе». Я писал ее два года.

— Когда?

— Одновременно с работой над «твоим» романом. Я работал очень напряженно. К настоящему времени написана половина второй книги. — Голос Вернера звучал дружески и чуть-чуть озабоченно. — Извини, Ричи, но мы не могли бы продолжать так вечно, не так ли? Когда я предложил тебе свои услуги, у тебя все равно не было другого выхода, иначе ты ни за что бы не согласился. Заметь, все эти годы я честно выполнял свои обязательства, невзирая ни на какие обстоятельства. И хотя временами было невыносимо и мы ненавидели друг друга, все же мы держались вместе. Я нужен был тебе, ты нужен был мне. Но то были другие времена. И если времена изменились, значит, так должно быть, а иначе издатели вряд ли заинтересовались бы моей книгой.

— Их много, таких издателей?

— Да, и я выбрал лучшего, самого подходящего. Я должен писать для себя, а не тайным образом для кого-нибудь другого. Понимаешь, все это было мне крайне неприятно. И если я сам предложил эту сделку, то только потому, что, равно как и у тебя, у меня тогда не было другого выхода.

Казалось, руль в руках дрожал, и у меня невольно возникла мысль, что переднее левое колесо плохо закреплено и вот-вот сорвется с оси. От этой мысли меня прошиб пот, капли падали со лба, стекали по лицу и падали на грудь.

Вернер снова налил в бокал пива.

— Если хочешь, я сам поведу машину, — сказал он. — А ты сможешь тем временем что-нибудь выпить.

— Отлично, — сказал я внезапно охрипшим, беззвучным голосом. — Значит, это конец.

— Конец, Ричи. Извини, но я уверен, ты понимаешь, что теперь моя работа выходит на первый план, не так ли? И хотя я в отличной профессиональной форме, ты же знаешь, я, слава Богу, никогда не терял ее, мне нужно интенсивно работать, ведь так много потеряно времени. Я долгое время помогал тебе, думаю, ты согласен с этим. Я был хорошим братом, не так ли?

— Ты был хорошим братом, — согласился я.

— Я намерен съехать с нашей квартиры.

— Когда?

— В течение ближайших дней, мой издатель нашел для меня уютную квартиру в Бремене.

В соответствии с указаниями Ольсена я остановил машину на дороге, огибавшей на расстоянии полукилометра пирамиду из камней. По другую сторону дороги темнел густой лес, в котором было множество тропинок. Молчаливая и тревожная ночь плыла над затаившейся, притихшей пустошью. Время, видимо, подходило к девяти. Яркий диск луны оторвался от чернеющей кромки леса и забирался все выше и выше, луна уже светила в полную силу. Но четко видимый ковш Большой Медведицы еще не перевернулся на хвост. Я немного подождал, сидя в машине, затем вышел и остановился у радиатора, пытаясь в ярком лунном свете сориентироваться, в каком направлении мне следует идти.

Было тихо и очень темно, когда я, оставив машину, подошел к каменной пирамиде, стоящей на пустоши, лишенной деревьев и кустарников. Луна, всю дорогу ярко светившая над краем темного леса, зашла за длинную тучу. Исчез острый блеск звезд. Ветер утих, черные облака закрыли небо. Ни единый звук не нарушал тяжелую, мрачную тишину, царившую вокруг. Несмотря на отсутствие ветра, было очень холодно. Сырой, промозглый холод забирался за воротник пальто. Пальцы даже в перчатках застыли и онемели. Я ускорил шаг, чтобы согреться. Легкие заполнил холодный воздух, удушливо пахнущий солоноватой водой, торфом и болотом.

Черные ворота состояли из трех монолитов, два из которых находились на земле, а третий, самый длинный из них, покоился горизонтально на подпорках. Я потрогал один из камней: он был холодный и мокрый. Вдалеке закричала ночная птица. Я ждал. Как я ни напрягал зрение, абсолютно ничего не мог различить в темноте. Я вздрогнул от неожиданности, услышав за спиной голос, приказавший мне:

— Стоять, ни с места. Не поворачиваться. Руки вверх.

Я сделал, как мне приказали.

Незнакомец, стоявший сзади, расстегнул мое пальто в поисках спрятанного оружия. Довольный результатами обыска, он сказал:

— Можешь опустить руки и повернуться.

Я повернулся и увидел перед собой молодого человека в черном кожаном обмундировании. Высокий лоб, тонкие губы. Близко посаженные глаза на продолговатом лице с любопытством рассматривали меня.

— Имя?! — сказал он.

— Вам известно, кто я такой, — ответил я. — Кто вы?

Последовала продолжительная пауза, во время которой глухую тишину пустоши вновь прорезал тревожный крик ночной птицы.

— Я вожак стаи.

— Как вас зовут?

— Я вожак стаи. Мое имя знать необязательно. Ложись! — приказал он. Мы бросились на мокрую землю пустоши.

Со стороны дороги послышался шум автомобильного мотора. В беспокойных лучах фар я увидел очертания своей машины. Огни выключили. Позади моей машины остановилась другая. Из нее вышел человек, подошел к моему автомобилю, сел в кабину и отъехал в сторону.

«Ольсен», — подумал я.

— Куда он увел мою машину?

— В сторону от дороги. На одну из лесных тропинок. Когда вы вернетесь, она будет снова на прежнем месте. Теперь следуйте за мной.

Протестовать и сопротивляться было бессмысленно. Я покорно приблизился к незнакомцу. Мы шли минут пятнадцать, пока, наконец, не вошли в рощу, где среди деревьев стоял джип.

— Садитесь впереди, — сказал незнакомец.

Он вытащил черный кусок материи. Когда он ее развернул, оказалось, что это длинная лента.

— Я должен завязать вам глаза. И без шуток, — предупредил он меня. — Не вздумайте выкинуть какой-нибудь трюк. Я за вами наблюдаю.

И вновь протестовать и сопротивляться было бессмысленно. Я покорно приблизился к вожаку стаи, и он крепко завязал мне глаза.

Я судорожно вцепился в сиденье, когда он нажал сцепление. Джип подпрыгнул, скользнул по камням, корням деревьев, ямам. Меня подбросило. Падая, я невольно схватился за кожаный рукав своего спутника. Затем дорога стала ровнее. Спустя минут двадцать машина остановилась. Парень снял с меня повязку. Вслед за своим провожатым я вылез из джипа и с любопытством осмотрелся. Передо мной было мрачное подземелье. Вход в него был окружен старыми деревьями с толстыми стволами. Густая стена непроходимого кустарника, окружавшего убежище с трех сторон, и толстый ствол поваленного дерева служили прекрасной маскировкой. Я увидел несколько мотоциклов, прислоненных к деревьям.

— Следуйте за мной, — сказал парень.

Я молча последовал за незнакомцем. Мы вошли в подземелье и стали спускаться по бетонной лестнице куда-то вниз. Было по-прежнему темно, я двигался на ощупь, держась рукой за шершавую холодную стену, местами влажную от плесени и сочащейся влаги. В конце лестницы я споткнулся на выщербленной ступеньке, но крепкая рука не дала мне упасть. Пройдя еще несколько метров по темному, узкому коридору, я услышал скрип открывающейся двери. После непроницаемой влажной тьмы яркий свет на мгновение ослепил меня. Мы вошли в комнату, освещенную тремя керосиновыми лампами.

— Смирно! — пронзительно крикнул кто-то.

Девять парней в возрасте от шестнадцати до восемнадцати лет, сидевшие за длинным столом, вскочили и стали по стойке «смирно». Мой спутник тоже стал по стойке «смирно», резко выбросил вперед правую руку и крикнул: «Дойчланд!»

Девять рук взметнулись вверх. Девять глоток крикнули: «Дойчланд!»

Когда глаза привыкли к полумраку мигающего света, который в первые мгновения ослепил меня, я увидел пострадавшие от непогоды стены, с темными пятнами сырости и плесени. Возвышавшаяся перед нами стена была украшена двумя флагами и расписана руническими знаками и стилизованными соколами. Над флагами готические буквы, написанные белой краской, провозглашали: «Честь и преданность».

В углу стояло несколько высоких, узких барабанов, выкрашенных в черные, белые и оранжевые цвета, имитирующие пламя. Парни были одеты в свитеры, кожаные куртки, короткие френчи, брюки, которые обычно носят гаражные механики, и прочные ботинки.

— Внимание! — обратился мой спутник к ребятам. — Это — Рихард Марк. Вам уже говорили, почему он здесь. Мы приветствуем его!

Девять парней, стоявших за столом, крикнули:

— Хайль!

Я молча кивнул головой.

— Садитесь!

Парни с шумом сели.

— Теперь герр Марк будет очевидцем того, как эффективно мы боремся с предателями и трусами, — объявил командир отряда.

Он выкрикнул:

— Гиппель!

Добродушный на вид юноша с кудрявыми волосами вскочил с места. Он был бледен и, казалось, напуган.

Вожак резко спросил:

— Кто ты, Гиппель?

— Я трусливая свинья, командир. — Голос паренька дрогнул, он замолчал, ссутулился и низко опустил голову, разглядывая что-то на цементном полу.

— Громче!

— Я — трусливая свинья! — громко крикнул юноша, явно готовый заплакать.

— Чего заслуживает трусливая свинья?

— Наказания, командир.

— Ну?

— Прошу наказать меня, — в отчаянии крикнул парень, еще ниже наклонив кудрявую голову.

На лицах юношей появилось смущение, смешанное с тревожным ожиданием.

— Стоять прямо! Смотреть в глаза своим товарищам! Они уже знают, что ты трус. Эта трусливая свинья покинула вчера в беде своего товарища Ганса Эйлерса во Франкфурте, как вам всем известно, — продолжал вожак стаи.

Парни молчали.

— Брюки долой, Гиппель! — приказал он. — На стол!

Я стал свидетелем странной и непонятной формы пыток: приложив начищенный до блеска ботинок к нижней части живота парня, энергично чистили его щеткой, затем прикрепляли липкий пластырь таким образом, что когда его удаляли, то волосы на лобке сдирались, вероятно, вместе с кожей.

— Ну, трусливая свинья, — сказал вожак стаи. — Встать!

Юноша соскользнул со стола. Он шатался.

— Ты хочешь что-нибудь сказать? — спросил вожак.

Гиппель, чуть не плача, пробормотал:

— Благодарю за заслуженное мной наказание. Я прошу дать задание… Я смогу доказать, что я больше не трусливая свинья.

— Тебе еще представится такая возможность, — раздался резкий голос.

— Смирно!

Ребята вновь вскочили на ноги.

Я обернулся.

Опираясь на десятого парня, по лестнице спускался коренастый мужчина в очках, одетый в серый костюм.

Парни приветствовали новоприбывших криком: «Дойчланд!»

— Дойчланд! — Инспектор Гейер, застреливший выстрелом в упор Пауля Эриксена, отдал честь.

Парню, на которого тяжело опирался Гейер, было восемнадцать лет. Это был атлетически сложенный юноша с бессмысленным выражением на широком лице.

Гейер почти нежно обхватил одной рукой плечи юноши, в другой руке он держал трость.

— Добрый вечер, герр Марк, — улыбнулся мне Гейер.

— Добрый вечер, — ответил я.

— Как видите, мне очень повезло. Пули не нанесли серьезной травмы. Прошли насквозь через обе ноги, не задев кости. Огромная удача. И врач хороший.

— Должно быть, хороший, — сказал я. — У вас есть здесь телефон?

— Телефон? Ах, понимаю, вы узнали мой голос, когда я звонил вам!

— Верно.

— Так вот, мне поручена эта акция. А телефона здесь нет. Но с помощью моего Йенса, — он нежно погладил парня по щеке, — я пока что с делами справляюсь. В пустоши есть несколько ферм. Там есть телефоны. — Гейер широко мне улыбнулся.

Я сломал его очки в заснеженной зоне отдыха Хемелерского леса. Теперь он носил очки в стальной оправе. Его глаза за стеклами очков были выпуклы, как у лягушки.

— Сесть, — приказал он.

Парни сели.

— Посты расставлены?

— Яволь! — доложил вожак стаи.

— Тогда продолжайте здесь, а я проинформирую герр Марка. Мы вернемся. — Гейер приказал мне жестом следовать за ним и заковылял к лестнице, по-прежнему опираясь на Йенса. Следуя за ним, я стал взбираться наверх.

На лестничной площадке Гейер пинком ноги открыл стальную дверь. Мы вошли в комнату без окон, освещенную единственной лампой. Там стоял стол, заваленный бумагами и заставленный тарелками с едой, два стула, кровать, на полу несколько бутылок пива и виски. У входа справа находилась деревянная вешалка, на одном крючке которой висел черный блестящий плащ, на другом мотоциклетный шлем. Мое внимание привлекла длинная стойка для оружия, стоящая вдоль противоположной стены, которая, однако, была пуста, зато в углу лежали два пулемета. На койке у стены сидел верзила с толстыми губами, с широким перебитым носом, черными кудрявыми волосами и бесстрастным лицом каменного истукана. Его маленькие свинцовые глазки буравили меня злым взглядом. Истукан ухмыльнулся мне. Это был тот самый «санитар», который по указанию доктора Хесса повел меня в морг Трювельского госпиталя, хотя вовсе не был работником госпиталя.

— Эй! — приветствовал он меня.

— Вы убили доктора? — спросил я в ответ.

Он молча кивнул головой и снова ухмыльнулся.

— Убил его, — подтвердил он, — убил его. Одним из тех ножей. Очень легко. Раз — и быстро покончил с ним. Убил его. Ха, ха, ха. — Он засмеялся булькающим смехом.

— Прекрати, Шерр! — резко сказал Гейер.

Шерр умолк, закрыв рот рукой.

— Закрой, пожалуйста, дверь, Йенс. — Голос Гейера звучал теперь мягко.

Парень исполнил просьбу.

Великан сел на койку и, моргая, пожаловался Гейеру:

— Этот человек ударил меня по голове!

— А меня пнул ногой, — ответил Гейер, — но это было вчера, Шерр. Теперь он об этом сожалеет, не так ли, герр Марк? — спросил он меня.

Я промолчал.

— Вот видишь, Шерр? — сказал Гейер. — Не сердись на него за это. Ведь вы с доктором тоже не слишком любезно обошлись там, в больничном подвале. Вы начали первыми, а он вынужден был защищаться. — Гейер говорил спокойно и медленно, четко выговаривая слова и делая длинные паузы, подобно тому, как разговаривают с умственно недоразвитыми. — Но это все прошло. Забудь об этом. Герр Марк теперь на нашей стороне. Понимаешь?

Великан мрачно пожал плечами.

— Все в порядке, герр Гейер, — промычал он и чуть ослабил свой цветастый галстук. Его руки были густо покрыты волосами.

«Сильное и глупое животное, как раз то, что нужно Гейеру и его людям», — подумал я.

— Зачем вы убили доктора? — спросил я.

— Самозащита, — ответил верзила. — После того, как вы смылись, он хотел пойти в полицию. Я решил ему помешать и задержал его. Он очень рассердился. У него нервы были не в порядке. А они продолжали звонить, чтобы подняли лифт. Доктор схватил один из тех ножей, тогда я взял другой.

— Хорошо, Шерр, достаточно. Такой же случай произошел со мной и несчастным Эриксеном. Он тоже выстрелил первым.

— С одной стороны, это, конечно, так… — с оттенком сарказма сказал я. — Между прочим, где его тело? И машина?

— Вы слишком много задаете вопросов, — недовольно сказал Гейер и мягко тронул за руку сидевшего рядом с ним парня. — Можешь спуститься пока вниз, Йенс, мой мальчик. Ты мне сейчас не нужен.

Парень направился к выходу. Когда он открывал и закрывал дверь, я услышал, как внизу бесновались остальные члены группировки.

— Где Эриксен? — спросил я.

— Испарился, — ответил Гейер. — Маловероятно, что его когда-нибудь смогут найти.

— Его жена ждет ребенка, — пробормотал я.

— Знаю. — Гейер взял со стола сандвич, с удовольствием откусил и стал жевать, не прерывая беседы. — Вы голодны? Берите. Не желаете? Да, его жене трудно, но что я могу поделать?

— Он же был вашим другом.

— Неужели вы думаете, я хотел его смерти? — Одним пальцем он пытался подхватить ускользающий кусочек сосиски. — Мне это ужасно не нравится — стрелять в друга. Но какой у меня был выход? И хватит об этом! — Гейер прожевал бутерброд и тщательно вытер пальцы бумажной салфеткой. — Вы же были свидетелем, сами отлично все видели и понимаете, что ничего другого мне не оставалось. На моем месте вы сделали бы то же самое.

— Никогда я не оказался бы на вашем месте.

— Как знать… — ухмыльнулся Гейер.

— Как вам удалось замести следы в Хемелерском лесу? Полиция ничего не обнаружила. Не нашли ни пятен крови, ни следов автомобильных колес. Ничего. Как вам удалось так чисто сработать?

— Вы действительно хотите знать? Что ж, отлично, я расскажу вам… Автофургон для легковушки Эриксена плюс снегоуборочный джип, который, собственно, и замел все следы. Как видите, все очень просто. Именно там я намеревался отобрать у вас фотографию.

— А фургон находился там именно на тот случай, если бы вам пришлось застрелить Эриксена, меня или нас обоих?

Великан засмеялся. Звук его смеха напомнил мне блеяние овцы. У него, казалось, был жуткий характер. Меня поразил какой-то странный блеск его глаз, хотя пьян он не был.

— Важнее всего быть готовым ко всякой случайности, плюс хорошая, умелая организация таких, например, ребят, как эти. Таких много. Обычно мы не пользуемся ими при выполнении столь важных заданий, но в чрезвычайных ситуациях они готовы выполнить любую нашу просьбу. Отныне вы с Шерром будете работать вместе. И, может быть, станете друзьями, верно? Ты понимаешь меня, Шерр?

Верзила ухмыльнулся и кивнул головой.

— Не похоже, чтобы он был пьян, но чем-то все же вы его накачали. Видно по глазам. Транквилизаторы, наркотики, что вы ему дали? — спросил я.

— Довольно неплохое средство. Верно, Шерр, ты чувствуешь себя хорошо?

— Прекрасно, прекрасно.

— Мы не можем допустить, чтобы Шерр нервничал. Он должен чувствовать себя хорошо и спокойно, так же, как он чувствовал себя в добрые, старые времена. Всегда спокойный, в хорошем настроении. Ты почти всегда бываешь в хорошем настроении, не так ли, Шерр?

— Ха, ха, ха.

— Ты отлично несешь службу и всегда готов выполнить наш приказ, не так ли, дружок?

— Когда? — спросил я. — Где?

— В тюрьме в Трювеле, — объяснил Гейер. — Шерр работает там тюремщиком.

Я с удивлением посмотрел на Шерра.

— Но в таком случае детективы должны знать его. Я подробно описал им внешность подставного санитара. — Я повернулся к верзиле. — Неужели никому, знавшему вас, не пришло в голову, что это были вы?

Шерр разразился неудержимым смехом.

За него ответил Гейер.

— У него довольно примечательная внешность. Не заметить сходство довольно трудно, почти невозможно. Конечно, детективы заметили его и допросили. — Гейер самодовольно ухмыльнулся. — Но у Шерра железное алиби на то время, о котором идет речь. Разумеется, мы позаботились об этом.

— И какие же вы приняли меры?

— Вы слишком любопытны. Я сказал — алиби. Будьте уверены, тут не подкопаешься. Безупречное, твердое, неопровержимое алиби. Полиция претензий не имеет. Хотя…

— Я вас слушаю.

— Насколько я могу судить, они собираются ни на минуту не оставлять его в покое, чтобы понаблюдать за вашей реакцией. Вы сейчас, может быть, и поражены сходством, но также вполне вероятно и то, что герр Шерр не тот человек, который вынудил вас спуститься в подвал госпиталя. Тот человек не был столь силен, не был похож на негра, волосы его не столь кудрявы. Если вы хорошенько подумаете и постараетесь вспомнить все до мельчайших подробностей, то поймете, что я прав. Ясно?

Я молча кивнул головой.

— Трювельская тюрьма примыкает к зданию суда. Через несколько дней Парадин, несомненно, попросит вас присутствовать на процессе. Это даст вам возможность хорошенько присмотреться.

Шерр снова громко рассмеялся. Очевидно, он находился под влиянием наркотиков.

— Мы обязаны устроить побег Делакорте из тюрьмы. Те ребята, что находятся внизу, а также в случае необходимости и ребята из других отрядов, придут к нам на помощь. Хотя мне совсем не хочется использовать их в этом деле. Я рассчитываю на вашу искреннюю помощь и надеюсь, что все пройдет четко и быстро, без лишнего шума. У Шерра есть уже готовый план, конечно, он нуждается в доработке. Во время нашей следующей встречи уладим все проблемы. Я смогу найти вас в любое время, позвоню и сообщу о месте и времени встречи. Ясно?

Я снова молча кивнул.

— Еще один вопрос, — сказал Гейер. — У нас здесь нет секретов. Ваши дела хорошо известны. Хорошо также известно, что делал я. Вы знаете, что делал Шерр. Но не все. За последние несколько месяцев деятельность тюремного персонала подвергалась тщательному расследованию со стороны министерства юстиции. За прошедшие полтора года несколько узников получили ранения, трое умерли после заключения в штрафной изолятор, предназначенный для нарушителей тюремного режима. Пока что расследование ничего не дало. Узники боятся, что охрана покрывает друг друга. Одним из тех виновных охранников, фактически самым рьяным, был присутствующий здесь наш дорогой Шерр. У нас есть тому доказательства, не так ли Шерр?

— Верно, инспектор, — улыбаясь, сказал верзила, хотя улыбка его на этот раз скорее была похожа на гримасу испуга.

— Умница. Он всегда прекрасно понимает, когда я шучу, а когда шутки в сторону, верно, дружок?

Шерр быстро кивнул кудрявой головой.

— Точно так же у нас есть свидетельские показания против вас, герр Марк. Теперь вы понимаете, что все это значит?

— Разумеется.

— Помоги мне убрать со стола, — сказал Гейер Шерру, который сразу вскочил на ноги, готовый оказать услугу.

Гейер отодвинул в сторону бутылки и бумаги и развернул карту.

— Смотрите. Вот здесь здание суда, а здесь — тюрьма. Сейчас Шерр объяснит нам свой план.

Тюремщик, сознавая всю значимость своей персоны в этом рискованном предприятии, медленно, неуклюже, но гордо начал свою речь. Как часто случается с врожденными тупицами, он оказался коварным и интуитивно проницательным. По существу, его план представлял собой схему, включавшую четыре основных момента.

В ясный, холодный ноябрьский день я ходил по улицам Франкфурта и, погрузившись в воспоминания, пытался восстановить в памяти свое прошлое.

Бывший пункт военной полиции превратился в магазин игрушек. В его витринах было выставлено множество различных игрушек, в том числе и игрушечное оружие. Самое разнообразное по назначению и размерам, от охотничьих ножей и ружей до современного вооружения Бундесвера, включая миниатюрные подводные лодки и ракеты с ядерными боеголовками.

На улице Штреземанн-штрассе, где я так долго жил с Лилиан, я увидел незнакомые имена на почтовых ящиках недалеко от входа. Там играли две маленькие девочки и мальчик. Я повернулся, чтобы уйти. Солнце ослепило меня, и на глазах выступили слезы.

Полуразрушенной церкви, где мы с Лилиан присутствовали на полуночной мессе, уже не было, на ее месте стояла новая, современная церковь, суровая и безобразная. Я спросил о пасторе Мартене, и мне сообщили, что он недавно умер в госпитале. Затем я нашел узкий мост через железнодорожные пути, где мы впервые поцеловались с Лилиан в канун Рождества.

Спустя десять дней после того, как мы с Вернером вернулись из Берлина, он переехал в Бремен. Я знал его новый адрес, но мы не писали друг другу и не звонили по телефону. Книга Вернера уже вышла из печати и была восторженно принята критиками. Снова вернувшись в город, я прошел мимо книжных магазинов, в витринах которых были выставлены экземпляры «Мертвые не плачут», на которых красовался портрет Вернера.

«За первые шесть недель было продано пятьдесят тысяч экземпляров, — гласили рекламные объявления. — Книга года!»

«Хвалебные отзывы критиков и эффектная реклама дадут возможность продать к Рождеству еще пятьдесят тысяч! — рассуждал я. — В эту осень не было издано ни одной книги Рихарда Марка».

Я подошел к ночному бару «Солдат Джо», но заведение было закрыто. Когда я попытался открыть дверь, она оказалась запертой.

Вдруг я ощутил боль в ногах, меня знобило, и я подумал, что не следовало заходить так далеко. Остановив такси, я сообщил шоферу свой адрес.

У моего дома стояла спортивная машина итальянской марки. В последних лучах заходящего солнца я увидел Лилиан. Она сидела за рулем и курила.

Когда я положил ей руку на плечо, Лилиан не вздрогнула, а медленно подняла голову.

— Хэлло, Ричи.

— Хэлло, — сказал я. — Ты давно ждешь?

— Очень давно, — ответила она, — но это не имеет значения. Где ты был, Ричи?

— Гулял по городу.

— Я должна поговорить с тобой. Для этого я и приехала во Франкфурт. Я сама должна рассказать тебе, объяснить, чтобы ты понял.

— Что понял?

— Почему я собираюсь выйти замуж за твоего брата, — ответила Лилиан.

— Что ты собираешься сделать?

— Выйти замуж за твоего брата, — спокойно повторила она.

Воздух задрожал от шума пролетавшего над нами самолета. Я взглянул на яркую серебристую птицу на фоне кроваво-красного неба с заходящим на западе солнцем.

— Может, войдем в дом? — спросила Лилиан.

— Ах, да, конечно, — очнулся я. — Разумеется. Да. Извини меня. — Я помог ей выйти из спортивной машины. Она была одета в нарядную, модную накидку из белой шерсти.

Я открыл калитку и пошел впереди Лилиан, ступая по мягкому ковру разноцветных листьев.

Внутри было темно. Мы вошли в мою комнату на нижнем этаже. Я хотел было раздвинуть шторы и включить свет, но Лилиан сказала:

— Не надо.

— Ты снимешь свое пальто?

— Меня знобит.

В комнате было тепло, отопление включено.

— Хочешь выпить?

— Нет, благодарю.

Она села на широкую кушетку, стоявшую у камина, и, поджав под себя ноги, нервно закурила еще одну сигарету. Я бросил пальто на спинку стула и сел рядом с ней.

— Я мог бы разжечь огонь в камине, — предложил я.

— Нет, не надо, — тихо сказала Лилиан. — Тебя не было здесь три месяца. Никто не мог связаться с тобой целых три месяца.

— Верно, — сказал я.

Через день после отъезда моего брата я отправился в путешествие по маршруту Мадрид, Ницца, Рим, Каир, Дакар, Капри. Нигде я долго не задерживался и много пил. Я посещал бары, ходил на выставки, на бой быков, бодрствовал ночами, а днем высыпался. Я ничего не делал неделями, месяцами, только развлекался. Но это не приносило мне облегчения. Это не был отдых, скорее мое существование походило на болезненный бредовый полусон-полуобморок, цепко держащий меня в своих объятиях. Нервы, не получающие полноценного отдыха ни днем, ни ночью, были напряжены до предела. В то время у меня появилось новое ощущение — боязнь закрытого пространства. Этот болезненный страх заставлял меня избегать толпы, испытывать муки в самолете, покидать ресторан в разгар трапезы. Однажды я чуть не потерял сознание, застряв на десять минут в лифте отеля в Риме. И лишь насмешливый и любопытный взгляд десятилетнего мальчишки, стоявшего у противоположной стены рядом с матерью и младшей сестрой, заставил меня взять себя в руки. Но все равно я покидал кабину лифта, едва переставляя подгибающиеся в коленях ноги и вытирая платком взмокший лоб. Я поменял отель, потом из Италии отправился в Грецию, затем в Египет, но избавиться от этой мучительной фобии так и не смог. Фактически меня никогда уже не покидал этот страх. Я смутно помню те три месяца, прошедшие с тех пор, как брат уехал от меня. Никто и ничто не привлекало моего внимания, включая и Лилиан. Первый мой адрес, «Кастеллана Хилтон» в Мадриде, она узнала от моего издателя. С тех пор каждый отель сообщал ей мой очередной адрес. Она звонила мне по телефону, писала письма, слала телеграммы. Я выбрасывал их, не читая, так как знал, что в них содержалась просьба вернуться к ней либо разрешить Лилиан приехать ко мне. Но у меня не было желания встречаться с ней, выслушивать ее жалобы и выяснять отношения.

— За всем этим скрывается другая женщина, — утверждала она во время одного из телефонных разговоров.

— Нет, у меня никого нет.

— Что же тогда случилось с тобой?

— Спроси моего брата, — ответил я и дал ей его новый адрес.

После этого я не получал больше ни писем, ни телеграмм, не было и телефонных звонков. Мое путешествие превратилось в алкогольный кошмар. В конце концов я стал принимать бензедрин и прочие стимулирующие средства. Я не помнил женщин, с которыми спал, городов, которые посещал. Я не помнил, что делал, а о том, где бывал, я узнавал позднее только по счетам отелей и авиационным билетам. На Капри я перенес первый сердечный приступ; после этого я пришел в себя и вернулся во Франкфурт.

Пепел сигареты Лилиан упал на ее пальто. Она даже не заметила этого.

— Конечно, ты должен был понять, что со мной произошло что-то не совсем обычное, раз я так настойчиво преследовала тебя.

— Я понял.

— Но не обратил внимания.

— Именно это случилось и со мной, как тебе известно.

Она молча кивнула головой.

— Судьба, — сказала Лилиан. — То, что случилось с нами примерно в одно и то же время, вероятно, было предопределено судьбой.

— Конечно, — согласился я. — Разумеется, такова была судьба. Все, что случается с нами, предопределено судьбой. Сами мы со своими желаниями, мечтами, расчетами и планами ничего не стоим. Как видишь, судьба вертит нами, как ей вздумается, а нам остается лишь сетовать на нее за жестокость или благодарить за благосклонность. Это она наделила нас с тобой какими-то особыми свойствами, подобными магнитному притяжению, которые привязывают нас друг к другу.

Я поднялся и подошел к окну, выходившему в мрачный сад. Затем остановился у небольшой картины Утрильо. Я внимательно всматривался в нее, повернувшись спиной к Лилиан.

— Тебе известно, что я была любовницей Герфельда?

Это мне было известно. Герфельд, весьма состоятельный человек, стальной магнат Рура. Лилиан была создана для роскоши, она всегда тяготела к богатству, блестящей светской жизни, хотя не любила признаваться в этом и временами, как мне помнится, пыталась побороть это в своей натуре, самозабвенно отдаваясь работе. К сожалению, подобного энтузиазма хватало ненадолго.

— Герфельд хотел развестись со своей женой и жениться на мне.

Она продолжала что-то рассказывать о себе. О чем-то спрашивала меня, но я уже не слышал Лилиан. Ее голос доносился издалека, подобно рокоту волн, а мои мысли были далеко отсюда.

Утрильо был таким же пьяницей, каким стал сейчас я, но он был еще и великий художник, мучимый недугом, который лечил во многих клиниках и психиатрических больницах, пока наконец, после длительного пребывания в госпитале, не прекратил пить. По мнению многих экспертов, это подорвало выразительность его великого таланта.

— Ты вообще-то слушаешь меня?

— Конечно, Лилиан.

В комнате стало совсем темно.

— Мне скоро исполнится тридцать. Разве могу я дальше так жить?

— А что случилось?

— Жена Герфельда затеяла бракоразводный процесс.

— Вот как! — удивленно сказал я и повернулся лицом к ней.

— Это случилось именно тогда, когда ты готовился к путешествию. Вот что я хотела тебе сказать, но ты не пожелал даже выслушать меня.

— Не хотел.

— Ну, так вот, я встречалась с несколькими адвокатами после того, как жена Герфельда узнала об измене мужа. Произошел ужасный скандал — я никогда не смогу вернуться в Дюссельдорф. Вот почему я писала тебе и звонила по телефону, но ты не отвечал мне. Ты даже не хотел выслушать меня, — повторила она печально.

— Извини, — сказал я, думая о том, как странно сложились обстоятельства: в тот раз, единственный раз в жизни, я не смог бы ей помочь, а она не смогла бы простить меня, так как всегда была абсолютно уверена во мне. Но я ничего не говорил, зная, что она будет отрицать все, сказанное мной.

— Ты дал мне всего лишь адрес своего брата, — продолжала Лилиан. — И он помогал мне. — В голосе Лилиан послышались трагические нотки.

— Чем он тебе помог?

— Он нашел для меня другого адвоката, объяснившего, что меня оклеветали, что я не разрушала брачных уз Герфельда и что я в действительности собиралась выйти замуж за Вернера. Ты знаешь, каковы были его условия, Ричи? Он сказал мне, что его адвокат мне поможет, если я соглашусь выйти за него замуж. Он любил меня с самого начала, со времени нашей первой встречи. Это были его слова. Теперь, по его словам, он в состоянии жениться на мне, теперь он свободен в финансовом отношении. Ты понимаешь, что он имеет в виду. В конце концов я даже представить себе не могла, что вы разделитесь. Только после того, как его книга стала бестселлером…

— Да, — сказал я, — да, конечно.

— Я говорю тебе правду. Мы обещали говорить друг другу правду всегда, не так ли? Вернер сказал, что он прекрасно понимает, что я не люблю его, это ему неприятно, но в настоящее время его чувства не принимаются во внимание, главное, помочь мне выпутаться из этого опасного инцидента с магнатом и его женой и поправить мое материальное положение. Я слушала и не могла поверить в искренность его слов. Но он действительно хочет мне помочь. Ты знаешь, Ричи, мое отношение к Вернеру. И сейчас я чувствую себя очень виноватой за прежнее недоверие и даже ненависть к нему. Мне хотелось бы искупить свою вину. Возможно, со временем я смогу полюбить его. Он… Он самый великодушный человек. Я буду пользоваться полной личной свободой, пока буду состоять с ним в браке и не покину его. — Лилиан на мгновение замолчала, переводя дыхание, затем тихо сказала. — Он знает, что здесь я встречусь с тобой. Практически это он послал меня. Он считает, что будет лучше, если я лично поговорю с тобой.

— Конечно.

— Ты циничный и жестокий, — сказала Лилиан. — Но если бы ты был там… Если бы захотел выслушать меня и попытался помочь.

— Ну?

— Всего этого не случилось бы.

— Разумеется, нет, — ответил я. — Тогда бы мы поженились. Но именно этого мы никогда не хотели и не намеревались делать. Вспомни, ты сама настаивала на том, что это невозможно, и в конце концов убедила меня в этом. Тогда мы любили друг друга и могли пожениться, теперь же я конченый человек, абсолютно не имеющий никаких перспектив…

— Ты достоин презрения.

— И ты тоже, — сказал я. — Вот почему мы любим друг друга. Продолжай, Лилиан. Значит, трюк удался.

Она погасила сигарету. Между тем стало так темно, что я видел только ее силуэт.

— Герфельд понимал, что его жена имела преимущество. Было довольно трудно изъять жалобу, но Герфельд — влиятельное лицо. Он остается со своей женой, я — выхожу замуж за Вернера. Пятого декабря, в Бремене.

— Поздравляю, — сказал я. — Та машина у входа — подарок Герфельда или уже Вернера?

— Герфельда. Разве это имеет какое-нибудь значение?

— Имеет, — ответил я. — Вернер хорош в постели?

— Великолепен, — быстро ответила она.

— А теперь вдобавок он зарабатывает уйму денег, а в будущем их будет еще больше.

— Верно.

— А мое будущее выглядит мрачно. — Я невольно подумал о том, что она получила удовольствие от этой сцены.

— Весьма мрачно, Ричи.

— Женщина нуждается в защите, — продолжал я. — Ей нужен мужчина, на которого она может положиться и в финансовом положении, и в постели, а не пьяница, который не может явиться по ее первому зову.

— Ты — свинья, — сказала Лилиан. — Ублюдок. Ты хорошо знаешь, что я всегда любила только тебя и что эта свадьба окажется всего лишь фарсом! — Она вскочила на ноги, поспешно сняла пальто, сбросила нижнее белье и снова упала на кушетку.

— Подойди ко мне, Ричи, докажи мне, что это будет всего лишь фарс.

Я сделал три шага, отделявшие меня от нее.

Мы прижались друг к другу. Мы молча соединялись друг с другом снова и снова, пока наконец Лилиан не выскользнула из моих рук. Я лежал, не шевелясь, на кушетке, совершенно обессиленный, сердце колотилось в груди, и ломило в висках. Я услышал шаги, стук закрываемой двери, затем стук каблуков по усыпанной гравием дорожке, шум открываемой двери и пуск автомобильного двигателя. Я прикрыл глаза и лежал, не шелохнувшись, затаив дыхание, словно на дне глубокого колодца, слушая затихающее вдали шуршание автомобильных шин. Наконец наступила долгожданная тишина.

Она уехала не попрощавшись.

В декабре она вышла замуж за моего брата в Бремене. Читая в газете заметку об этом событии, я невольно подумал: как сильно я любил Лилиан и как сильно она любила меня. Теперь все это в прошлом. Я освободился от тяжких оков. Мой брат, как когда-то в юности, вовремя пришел мне на помощь. Не было уже боли и ярости, не было ни зависти, ни ненависти к Вернеру. Я почувствовал полное успокоение.

Вожак стаи, снова завязав мне глаза, отвез назад к Черным воротам. Я стал удивительно хорошо ориентироваться в полной темноте. Вблизи Черных ворот я услышал знакомый крик ночной птицы, который больше не казался мне загадочным и тревожным. Привычный крик старого обитателя здешних болотистых лесов. Пошел ледяной дождь. Дождевые капли, казалось, замерзали на лету. Я ускорил шаг и вскоре оказался на шоссе. На обочине дороги я нашел свой автомобиль и ключи зажигания. Возвращаясь назад, я заметил огни другой машины, следовавшей за мной. Вероятно, моя тень — Ольсен.

Ровно в полночь я вернулся в свой отель в Трювеле. Фойе было безлюдно. Пьер как раз закрывал бар, но согласился принести мне виски, льда и содовой. Когда он вышел из моей комнаты, я разорвал конверт с письмом, который вручил мне портье. Я узнал почерк Лилиан. Записка была короткая: «Со страстным желанием и любовью. Лилиан». Самая желанная записка.

Я приготовил себе большую порцию напитка, снял пиджак и ботинки и начал запись первых десяти лент, предназначенных для брата.

«Четверг, 24 ноября, я, Рихард Марк, делаю эту запись в отеле „Кайзерхоф“, Трювель… Это хроника преступления, которое я намерен совершить».

В старом сейфе нашей конторы в «Стрипе» хранились удивительные вещи. Почти девятьсот отпечатанных на машинке страниц, которые трудно прочитать, ввиду множества исправлений, обозначений, вырезанных чисел, вставных предложений и слов; двадцать два начала одного и того же романа примерно на тридцати страницах. Эти бесполезные, безрезультатные страницы воплотили плод духовных исканий.

Не поступало никаких сообщений ни от Лилиан, ни от моего брата. Я пренебрег своими друзьями и большинство из них потерял. Я сильно похудел, пил в основном в баре «Солдат Джо», часто просыпался в чужой постели, девушка, лежавшая рядом, была совершенно незнакома мне за исключением воспоминаний о последних часах. Имей я денежные средства, я был бы избавлен в какой-то мере от той нищеты, которая неумолимо засасывала меня, хотя и очень медленно, почти незаметно, так как книги Вернера, написанные для меня, продолжали пользоваться успехом и пока что приносили весьма солидную прибыль. Сам же я был ни на что не годен, влачил незавидное, достойное сожаления существование и ясно представлял себе, что меня ожидает в недалеком будущем. И так как мои доходы ощутимо уменьшились, я переехал в уютную, меньшую по размерам квартиру в тихом доме возле парка Луизы.

Вскоре до меня дошли слухи, что мой издатель окончательно отказался от меня, как от прогоревшего автора, человека из массы обычных писак, не представлявшего серьезного интереса. Он выражал мне глубокое сочувствие, заверял в преданности, утешал меня, но несомненно было одно — на меня он больше не рассчитывал.

Я совершенно потерял самоуважение. Каждый вечер я, как правило, посещал бар Мински. Я не терпел одиночества, не мог оставаться наедине с собой в своей новой квартире, но скопление людей я тоже не переносил. В то время меня очень терзала моя болезнь, и я уходил, как только начинали прибывать первые посетители. На музыкальном автомате я обычно проигрывал записи песен Дорис Дей, навевающие приятные воспоминания о моей жизни с Лилиан.

Однажды, напившись, как обычно, я швырнул бокал с виски в музыкальный автомат и вывел его из строя. Мински промолчал. Он принес мне другой бокал, укоризненно качая головой. Мне пришлось испортить несколько чеков, прежде чем я выписал разборчиво один на имя Мински, после чего я с трудом поднялся и, покачиваясь, направился к выходу. В течение последующих трех дней я не выходил из квартиры, стараясь как можно больше написать.

Едва я понял, что даже двадцать вторая попытка будет такой же бесполезной, как и все предыдущие, как вдруг раздался звонок у двери. Это был весьма взволнованный, смущенный Мински. Несколько минут он печально обозревал беспорядок, царивший в квартире. Затем, решившись, наконец начал:

— Ричи, я не могу быть рядом с тобой и наблюдать, как ты изматываешь себя. — На его черных, с длинными ресницами глазах, казалось, выступили слезы.

— Я не изматываю себя.

— Нет, конечно, нет, но, когда в следующий раз я приду, здесь вырастут маргаритки.

— Ну и что? Кого это беспокоит? — задиристо сказал я, однако в глубине души испытывая острую жалость к себе.

— Меня, — ответил Борис.

— Тебя? Черт побери, с какой стати?

— Тебя не было в баре несколько дней, в течение которых я просто не находил себе места. Я все время думал и боялся, что с тобой что-нибудь случилось. Мне больно и обидно видеть тебя таким, потому что я люблю тебя. Не спрашивай, почему. Не знаю. А теперь скажи мне, сколько денег осталось у тебя? Или ты не знаешь?

— Думаю, что семьдесят-девяносто тысяч. А в чем дело?

— У меня есть к тебе предложение.

— Какое?

— Я пришел сюда не как добрый самаритянин. Я хочу расширить свой бар. Ты знаешь, я хочу сделать из него прекрасный клуб. Я ищу партнера. Как ты смотришь на то, чтобы стать моим партнером?

— А хочу ли я?

— Как раз это я и пришел узнать. Почему бы нет? Подумай сам. Разве это так позорно? Почему ты так смотришь на меня? Эй! Что это значит?

— Ты так быстро все решил? Это из жалости ко мне? — спросил я.

— Никто не питает к тебе жалости, — покачал головой Мински. — Пожалей сам себя, — сурово глянул он на меня. — Очень жаль. А что делать? У меня мало времени. Не хочешь…

— Почему ты предлагаешь это мне? Конечно, из жалости, почему же еще! — сказал я сквозь зубы.

— Достаточно того, что ты сам себя все время жалеешь. Хватит об этом. Я пришел к тебе совсем с другим. У меня серьезное, всесторонне обдуманное деловое предложение. Я же тебе сказал, что ты мне нравишься. Кроме того, в наше время еврею не совсем удобно владеть ночным клубом, да к тому же большим. Я хотел бы иметь партнера арийского происхождения. Я уже давно думаю об этом. Ты красивый, умный ариец, я действительно мог бы гордиться тобой и… — Он замолчал и умоляюще взглянул на меня своими выразительными темными глазами.

— Знаешь что, Мински? Пусть мой издатель поцелует меня в зад! Я бросаю писать! Я принимаю твое предложение!

— Наконец-то! — облегченно вздохнул тот. И тут мы оба неожиданно разразились громким и довольно глупым смехом, который, однако, был для меня в тот момент наилучшим лекарством. — Сегодня вечером я покажу тебе план клуба. В следующем году будем его реконструировать. Тогда и решим некоторые юридические формальности и прочее. Только при одном условии.

— Ну?

— Ты больше не напишешь ни строки, — сказал Мински. — Возьми с собой запас одежды и отправляйся завтра же в Баварию, туда, где есть снег, и восстанови свои силы. Мне не нужен компаньон-призрак, нам предстоит тяжелая работа.

Я поехал в Гармиш-Партенкирхен. Снег, солнце, красивые пейзажи, чистый воздух, никаких забот. Я спал, катался на лыжах, загорал на солнце и выздоравливал. Загорелый и отдохнувший, я вернулся во Франкфурт в начале января. Первую ночь я провел в своей квартире. Неожиданно зазвенел телефон. Я взял трубку.

— Ричи, наконец-то! — послышался голос Лилиан.

— Вот твоя партитура, — сказал прокурор Парадин. — Лансингу она больше не нужна. Я не вижу причин держать ее здесь.

Он вручил мне партитуру Девятой симфонии Бетховена в кожаном переплете. От досады на себя у меня подступил комок к горлу, и я судорожно глотнул.

— Садись, пожалуйста, Ричи. Мне надо обсудить с тобой кое-что.

Я сел в резное с высокой спинкой кресло, стоящее за старинным столом, украшенным резьбой. Парадин занимал большую, уютную комнату на четвертом этаже здания окружного суда, возвышавшегося над новыми домами, старинными зданиями в стиле барокко и церквями Трювеля.

Холодное, тусклое солнце освещало комнату, обставленную резной мебелью темного дерева.

Худощавый, седовласый мужчина, которого я хорошо знал уже много лет, одетый, как обычно, в черный костюм, ходил, прихрамывая, по комнате.

— Ты еще не видел Крошку?

— Нет. Он уже прибыл?

— Уже был здесь, опознал Делакорте и подписал свидетельские показания.

— Где он остановился?

— В том же отеле, где и ты. Он приехал вчера вечером. Тебя еще здесь не было. Он просил меня сказать тебе, чтобы ты встретился с ним в баре отеля в двенадцать. Он хотел бы позавтракать с тобой.

Парадин поправил очки в золотой оправе, которые вскоре снова соскользнули вниз, на кончик носа.

— Возможно, я сумасшедший, — с задумчивым видом продолжал он, — но у меня свое мнение о таких людях, как Делакорте. Я думаю, он рассчитывает на то, что ему помогут бежать из тюрьмы. — Парадин посмотрел на меня. Я спокойно выдержал его взгляд, но успел крепче ухватить партитуру, которая чуть не упала с коленей.

— Из тюрьмы? — с деланным удивлением спросил я.

— И не только это. Из Германии тоже. Я это чувствую.

— Какие у тебя основания для подобных подозрений?

— Его поведение. У него постоянно надменный вид. Его ответы наглые и вызывающие. Аргументы его защиты — данные против него сфабрикованы, в основном им самим, поскольку, мол, так сложились обстоятельства, но это не может служить доказательством его вины, ибо он в конце концов был борцом Сопротивления. Он все время подчеркивает это, рассчитывая, что этот факт труднее всего будет опровергнуть. Ты, вероятно, уже слышал об этом в управлении полиции, не так ли?

Я молча кивнул головой.

— Я думаю, он тянет время. Сначала он хотел сообщить о разного рода людях, а теперь он тянет резину. Почему? Вероятно, ждет, что я допущу какой-нибудь промах. Но я этого не сделаю. Я думаю, что он нас водит за нос, пока его друзья готовятся к решительным действиям. Что ты думаешь о моем предположении?

Этот вопрос не имел особого смысла. Мне нужно было взять себя в руки. Парадин доверял мне. Ведь мы знакомы с давних пор, а такая дружба обычно не знает предательства. Это была дискуссия между друзьями… Впрочем, между друзьями ли?..

— Твой горький опыт отношений с друзьями Делакорте научил тебя быть осторожным и подозрительным.

— Возможно, — произнес я. — Но кто поможет ему бежать? Те люди, которые боятся его? Если это практически возможно, в чем я сомневаюсь…

— Мы вскоре это выясним. Я думаю, только «Паук», по существу, располагает людьми и организацией, способными устроить подобное. Ситуация, вероятно, изменилась настолько, что у обеих групп есть теперь общие интересы. «Паук», вероятно, хочет, чтобы Делакорте покинул Германию, поскольку он причиняет им немалое беспокойство. Те же, кто опасаются Делакорте, его ведь боятся и ненавидят многие, ты сам неоднократно говорил об этом, тоже хотят этого. Теперь я еще больше убежден в том, что этот добряк доктор намекнул им: если вы, как можно быстрее, не освободите меня из тюрьмы, то я выдам других! Таких вещей «Паук» не потерпит. Конечно, им ничего не стоило бы заставить Делакорте, даже находящегося в тюрьме, замолчать, но профессор не рядовой преступник, он слишком крупная фигура как в прошлом, так и в настоящем. С такими поступают именно так, как и задумано: освободить из тюрьмы и дать возможность, покинув пределы Германии, исчезнуть навсегда. И знаешь кто, по существу, подсказал мне эту мысль?

— Кто?

— Ты сам, Ричи.

— Я?

— Ну да, — любезно улыбаясь, ответил Парадин. — Ибо все, во всяком случае, очень многое, что касается тебя, очевидно, не имеет смысла.

— Неужели?

— Я хочу сказать, что все это дело от начала и до конца явный подлог.

— Что именно?

— Комедия, которую разыграл с тобой Делакорте. Он, видите ли, приходит в отель, чтобы поблагодарить тебя. За что? За то, что ты разоблачил его?

— За то, что я спас жизнь его Лилиан!

— Ах, вот оно что! И он даже просил тебя позаботиться о ней, не так ли? Тот, кто ревновал даже мужчин, не имеющих никакого отношения к Лилиан, тот, который хорошо знал, что ты давно знаком с ней и далеко к ней не равнодушен.

— Он говорил, будто Лилиан сказала ему, что я стал для нее всего лишь сентиментальным воспоминанием, не более.

— И при этом она хранила номер твоего телефона в своем медальоне. А когда оказалась на пороге смерти, то позвала именно тебя. Сентиментальные воспоминания! Этот человек не глуп! Я готов поверить, что она действительно говорила ему подобные вещи, но он никогда в это не верил. Делакорте — хитрый старый лис. К тому же не забывай, он опытный врач-психиатр с многолетней практикой. Такие, как он, обладают незаурядными актерскими способностями. Это все игра, хитрая, расчетливая игра.

— Но на каком же основании…

— Основание есть, — невозмутимо продолжал Парадин. — Весьма веское основание. Я знаю, это звучит нелепо, но, увидев эту странную партитуру, я готов был поклясться, что у него было основание отдать ее тебе.

Как невероятно близок он оказался к истине! Делакорте никогда не делает опрометчивых шагов. Он умеет размышлять, планировать, сдерживать себя и выжидать. Если бы я знал о нем чуточку больше. Единственное, в чем я уверен, так это в том, что он крепко любит Лилиан. Но это мало что разъясняет.

— Почему ты все еще держишь Лилиан под охраной?

— А почему я охраняю тебя, Ричи? — спросил он. — Потому, что я не хочу, чтобы с любым из вас что-нибудь случилось.

— Понятно. Между прочим, ты доволен Ольсеном?

— Очень.

— Приятный человек, не так ли?

— Очень приятный! Как прошел твой обед в «Интерконтинентале»?

— Отлично.

— Меня беспокоит еще одно обстоятельство, Ричи. Я не могу понять, но мы в конце концов узнаем, почему тебе отведена в этом деле ключевая роль. Пока что я не могу даже разгадать, в чем, собственно, твоя миссия заключается. Но все указывает на то, что я прав. И ты должен признать, что поведение Делакорте было более чем странным.

— Да, — согласился я, в упор глядя на Парадина. — Да, ты совершенно прав.

— Ольсен будет охранять тебя, но этого не достаточно. Ты сам должен быть предельно осторожным, Ричи. Пообещай, что ты сразу же сообщишь мне, как только заметишь что-нибудь необычное.

— Обещаю.

— В ближайшее время обязательно должно случиться нечто серьезное.

— Почему?

— Потому что я решил провести некоторые изменения, — ответил Парадин. — Они касаются твоего вопроса: можно ли практически помочь кому-нибудь бежать из тюрьмы.

Я невольно вздрогнул. Надеясь, что Парадин ничего не заметил, я старался поскорее скрыть свое замешательство.

— Стало быть, ты кое-что изменил в тюремном режиме, — спросил я, думая о том, как мне следует себя вести. Эта мысль лихорадочно сверлила мой мозг. Поразмыслив несколько мгновений, я решил, что теперь мне следует казаться спокойный, но любознательным.

— Вчера я провел там три часа, — продолжал Парадин. — Я все тщательно исследовал, внутри и снаружи.

— И что же?

Прокурор пожал плечами.

— Именно сейчас многие тюремщики находятся под следствием.

— В связи с чем?

— Понимаешь, на днях были выдвинуты обвинения в избиении узников, в результате которых несколько человек погибло. Некоторые охранники были отстранены от работы, а те, что дежурят сейчас, возможно, ни в чем не виноваты.

«Если бы ты только знал», — подумал я.

— Я думаю, побег маловероятен, но я действительно обнаружил одно слабое место.

Я промолчал.

— Видишь ли, Делакорте содержится в левом крыле тюремного здания. Ночью дежурят два охранника. У каждого из них есть четыре ключа, дающие им возможность патрулировать внутри тюрьмы и снаружи. Это слишком опасно. Если один из них в какой-то момент будет находиться снаружи и подвергнется нападению, то пропадут сразу четыре ключа.

— Понимаю, — сказал я.

Я внимательно слушал объяснения Парадина. Моя заинтересованность и внимание были вполне искренними, несмотря на то, что все это было мне хорошо известно. Именно это объяснял Шерр мне и Гейеру.

— Отныне один охранник остается внутри, другой патрулирует снаружи. Таким образом внешний охранник будет иметь только один ключ от ворот в ограде. Просто, не так ли? Я думаю, теперь это понятно всякому.

— Я тоже так думаю, — сказал я.

— Вот почему у меня такое предчувствие, что с тобой должно что-то случиться. Если что, сразу же звони мне, Ричи.

— Разумеется, — ответил я, а про себя подумал: «Я должен немедленно сообщить Гейеру об этих изменениях».

Прости, Парадин, но это была единственная мысль, пришедшая мне в голову в тот момент.

Я обедал с Крошкой в отеле.

Вернулись многие репортеры, и в ресторане было шумно. Вернера в отеле я больше не видел.

«Интересно бы знать, где он сейчас находится?» — мельком подумал я.

— Я хотел бы видеть Лилиан, — сказал Крошка. — Но сегодня вечером я улетаю в Берлин.

— Мы могли бы сходить сегодня в госпиталь, — сказал я, — если ты уже свободен.

Он молча кивнул головой. У Крошки была внушительная фигура, одет он был в тщательно подогнанный, отлично сшитый синий костюм, великолепную рубашку из тонкого и очень дорогого голландского полотна, отлично подобранный галстук. Одет он был безукоризненно и выглядел достаточно эффектно, как и подобает звезде оперной сцены, любимцу публики. Но все равно это был уже не прежний Крошка, всегда готовый пошутить, счастливый и довольный. Это был уже даже не тот Крошка, которого я встретил три месяца тому назад в Берлине. Теперь он выглядел усталым, встревоженным и озабоченным. Вполне возможно, что постороннему взгляду это было незаметно, но я, знающий много лет его неутомимую, неунывающую, шутливую и остроумную натуру, сразу ощутил его тревогу и внутреннюю напряженность.

— Что случилось, Крошка? — спросил я его.

— А по мне видно?

— Да.

Он не торопясь резал мясо, а я думал, что этот человек, родом из бедной семьи в Алабаме, теперь был знаменитой оперной звездой, талантливым артистом, состоятельным, но не счастливым. Я знал его более двадцати лет. Знал о его детстве в бедной семье американских негров. Помнил его рассказ о ужасной смерти родителей и брата в горящей церкви. Он первым назвал меня Ричи и первым, намного раньше меня самого, понял, как сильно мое чувство к Лилиан.

Сидя напротив старого друга, шутника и выдумщика, черного и белозубого Гомера Барлоу, я точно знал, что несмотря на блестящую карьеру и успех, славу и богатство, которое принесло ему долгожданное будущее, самые счастливые часы его и моей жизни уже в прошлом.

На черном блестящем лице Крошки ярко сверкнули белки глаз. Он пристально посмотрел на меня.

— С тобой что-нибудь случилось? У тебя неважный вид, какие-нибудь проблемы?

— Нет, все хорошо. Здесь не мешало бы улучшить освещение, не ресторан, а морг.

— Ну в таком случае, Ричи, выше голову, — сказал Крошка, подняв бокал с вином. — За третью мировую.

— Чтобы ее никогда не было, — добавил я, тоже подняв бокал.

— Она будет, — задумчиво сказал Крошка. — Будь счастлив с Лилиан.

— Теперь мы вместе, и мы уедем из Германии, — сказал я так, словно мои желания могли осуществиться от многократного упоминания. — Мы поедем в Швейцарию.

— Зачем?

— Я хочу жить в мире и спокойствии.

— Спокойствии? — с горечью вымолвил Крошка. — В следующий раз уже не будет спокойствия ни для кого и нигде. Вот почему я остаюсь в Берлине. Разницы никакой… — Он сделал паузу. — Это хорошее вино. Возьмем еще бутылочку, Ричи?

— Хорошая мысль, — согласился я. — Помнишь, как ты переходил на фальцет, когда речь шла о бутылке?

— Да, но как давно это было, — ответил Крошка.

Мариенкирхе в Трювеле имела массивную башню, крыша которой была покрыта зеленоватой паутиной. Будучи вначале церковным зданием, построенным в готическом стиле, во второй половине четырнадцатого века оно было дополнено боковыми нефами храма и часовнями, и здание церкви стало почти равным по ширине и длине. В шестнадцатом веке ее орга́н в стиле барокко, а в пятнадцатом веке резные украшения алтаря и рисунки считались одним из выдающихся произведений искусства той эпохи. Ризница имеет ковчег из позолоченного серебра с изображением готической церкви. Есть там две купели, готические свечи и украшенные резьбой места для хора. Темно между рядами кресел, мало людей в церкви. Тусклый дневной свет пробивается сквозь остроконечные, парящие в вышине окна из стали и стекла. В церкви пусто и очень тихо. Только время от времени раздается стрекотание сверчка, поселившегося где-то в углу у алтаря. На одной из длинных резных скамей, ближе к выходу, сидят двое мужчин, один из них, молодой, одет в черный кожаный плащ.

— Вы уверены, что поняли все? — спросил я командира отряда, сидевшего рядом со мной.

По моей просьбе Ольсен связался с Гейером, который, в свою очередь, организовал эту встречу.

— Вполне, — ответил он. — Мы узнаем, когда Шерр будет патрулировать снаружи. А до тех пор не будем обсуждать в деталях. Вы отлично справились с заданием. Мой товарищ будет доволен.

— Я хотел бы покончить со всем этим, — сказал я, думая о том, что это только начало.

— Мы тоже хотим этого. — Вожак стаи склонил голову на руки, сложенные на спинке стоящей перед ним церковной скамьи. Мимо прошли женщина и мужчина. Не поднимая головы, он проводил их долгим пристальным взглядом. Новые посетители направились вглубь церкви и остановились у алтаря. Минуту спустя командир выпрямился.

— Когда надо будет, мы свяжемся с вами. Выйдете через десять минут. — Он встал и направился к выходу.

Покидая наконец Мариенкирхе, я прошел мимо женщины, стоявшей в нефе. Она наклонилась вперед и, обратив лицо к алтарю, плакала, беззвучно шевеля губами. Фрау Эриксен. Жаль, что ее отчаянная молитва тут бессильна.

«Прошло уже более двух дней, как умер ее муж, — думал я. — Интересно знать, куда они действительно дели его тело?»

— Ричи, наконец-то! — Это был голос Лилиан, который я услышал по телефону в тот вечер, в январе. — Уже три дня я звоню тебе.

— Меня не было дома.

— Можно мне прийти к тебе?

— Где ты находишься?

— Здесь, во Франкфурте, в отеле.

— Одна?

— Да.

— А где Вернер?

— В Голливуде. Он там уже месяц и пробудет еще долго. По его последнему роману будет снят фильм. Он пишет сценарий.

— И он не взял тебя с собой?

— Нет.

— Почему?

— Наш брак не удался. — Она хрипло засмеялась. — Мы решили расстаться на некоторое время, а затем снова попытаться жить вместе. Если ничего не выйдет, тогда мы разведемся.

— Кто виноват?

— Мы оба, — сказала Лилиан. — Я вышла за него замуж, потому что он хотел этого. — Она помолчала минуту, о чем-то задумавшись, затем тихо сказала: — Правда, у меня все равно не было другого выхода. И я искренне поверила, что он хочет помочь мне. Вернер казался мне таким великодушным, и я все время чувствовала свою вину перед ним. Ты же знаешь, Ричи, я была очень благодарна твоему брату, пыталась привыкнуть и полюбить его, но вскоре почувствовала, что Вернеру безразлично, люблю я его или ненавижу. Он хотел добиться моего согласия на этот брак совсем не для того, чтобы спасти меня. Он хотел этого только для того, чтобы причинить тебе боль. Он ненавидит тебя.

— Не может быть!

Лилиан никогда не понимала иронии.

— Вернер только хотел разлучить нас с тобой. Вот почему он настаивал на нашей свадьбе. Мне и раньше иногда казалось, что причина его настойчивости именно в этом, но я запрещала себе так думать. Теперь-то я знаю это наверняка. О Ричи, почему тебя там не было! Все было бы иначе, если бы ты помог мне в то трудное время.

— Я настоящая свинья, да?

— Не будь циником. Я приехала во Франкфурт потому, что… — После короткой паузы она продолжила. — Потому что больше не могла терпеть. Я должна видеть тебя, позволь мне прийти к тебе, Ричи.

— Ты с ума сошла. Ты, должно быть, думаешь, что по-прежнему можешь делать все, что хочешь?

— А разве нет? — мягко сказала она.

Я бросил трубку. Хотя знал, что Лилиан сделает так, как захочет. И мне никуда от нее не скрыться.

Спустя полчаса зазвонил звонок у двери. Я медленно подошел к столу, взял пачку сигарет, медленно вынул одну и не торопясь закурил. Затем прошел через всю комнату к окну, повернул кресло и уселся спиной к двери. Я медленно курил и смотрел в окно, хотя понимал, что веду себя нелепо и смешно. Рано или поздно, все равно придется открыть, ведь Лилиан всегда добивается своего. Закрыв глаза, я упрямо заставлял себя задремать, но всякий раз проклятый звонок выводил меня из сонного оцепенения. Он звенел минут пятнадцать, прежде чем я открыл дверь. Передо мной стояла Лилиан. Она была одета в пальто на шиншилловом меху. Ее черные волосы были зачесаны вверх, а лицо сильно накрашено, ее губы искривились в презрительной улыбке.

— Я не хочу, чтобы ты была здесь, — сурово сказал я.

Она вошла в холл.

— Ты слышала, я не хочу, чтобы ты приходила сюда! Если ты сейчас же не уйдешь отсюда…

— Да? — спросила она, расстегнула пальто и томно улыбнулась. — Что тогда будет? Ты побьешь меня, как однажды побил, помнишь?

Я пристально смотрел на нее, не проронив ни слова.

— Какая великолепная возможность отомстить брату, — продолжала она.

Я открыл входную дверь.

— Вон! — грубо сказал я, глядя ей прямо в глаза.

Она подняла плиссированный подол платья — там были только чулки и маленький поясок с подвязкой. Лениво улыбаясь, она была похожа на проститутку, натуральную проститутку. Я закрыл дверь.

Когда я проснулся на следующее утро — голова раскалывалась от большой дозы виски, Лилиан уже ушла. На столе, рядом с кроватью, лежала записка со словами: «Пока мы живы».

Громко выругавшись, я неожиданно с яростью ударил кулаками в подушку, издающую сильных запах духов Лилиан.

— Я так рад, что вы снова вместе, — сказал Крошка.

Мы пили виски в баре отеля перед отъездом Крошки в аэропорт и возвращением в Берлин.

В тот день мы посетили Лилиан в госпитале. Она выглядела великолепно и чувствовала себя вполне сносно. Только временами сухой раздирающий кашель мешал ей говорить и дышать, и тогда лицо Лилиан приобретало мученическое выражение и становилось серовато-желтым. Но она уверяла, что наш визит нисколько не утомляет ее, и была искренне рада видеть Крошку, которого знала уже более двадцати лет и всегда с удовольствием слушала арии из итальянских опер в его исполнении. Крошка вручил ей миниатюрный проигрыватель и несколько пластинок с песнями Дорис Дей. Лилиан была очень тронута вниманием Крошки. Мы слушали пластинки и вспоминали. Теперь Крошка свободно говорил по-немецки и почти без акцента.

— Я часто думаю о пункте военной полиции, — сказал Крошка. — Когда Лилиан впервые пришла туда, она была одета в голубое платье, с лентой в волосах. Я хорошо помню, что она приехала на велосипеде. Мой дружок Ричи тогда работал над своей первой книгой. Теперь он знаменитый писатель.

— Который больше не пишет!

— Теперь, когда Лилиан снова с тобой, ты будешь писать. — Он повернулся к Лилиан. — Сколько времени ты еще пробудешь в госпитале?

— Еще несколько дней.

— В таком случае сразу поезжай в Швейцарию, как ты и планировала. И побыстрей. Сейчас смутные времена. И здоровье твое пойдет на поправку. Там чудесный климат, горный воздух, чистый и абсолютно прозрачный. В позапрошлом году я провел там почти всю зиму.

Лилиан с улыбкой смотрела на него и согласно кивала головой.

Врачи просили меня не говорить Лилиан всю правду о Делакорте. Но она со страхом расспрашивала меня о Вернере. Я сказал ей, что он уехал в Бремен, но должен скоро вернуться. Он все еще нужен Парадину.

В битком набитом, душном баре я спросил:

— В чем дело, Крошка? Все еще боишься грядущей войны?

— Наверное, а впрочем, забудь о моем страхе. Может, я ошибаюсь. Будем надеяться. Давай еще выпьем. Пьер, повторить!

Я бросил взгляд на Ольсена, читавшего газету за соседним столом. По бару медленно шел мальчик-портье, неся в руках объявление с моим именем. Отвечая на мой вопрос, он сказал, что меня просят к телефону. В телефонной будке было жарко. Из трубки доносился запыхавшийся голос Ванессы.

— Ричи! Ричи! Я так взволнована, что не нахожу слов. О Боже, Ричи…

— Ванесса! Успокойся!

— Ты первым должен узнать. Борису я еще не звонила.

— Где ты?

— Дома, я еще не работаю. А пять минут тому назад пришла телеграмма из Парижа! От Паноса! У него есть дело в университете во Франкфурте, и он хочет зайти ко мне на следующей неделе. Он прибывает во вторник, в шесть вечера. О Боже, Ричи! Едет Панос!

— Превосходно, — сказал я. — Я рад за тебя.

— Я знала, что так будет! Я хорошо знаю Паноса, и в один прекрасный день… я так счастлива.

Я несколько раз повторил Ванессе, как рад за нее, а она тем временем твердила одно и то же. Недобрые предчувствия охватили меня.

Когда я возвращался к Крошке, меня остановила молодая пара, которую я уже видел раньше. Не мог бы я представить их Гомеру Барлоу? Они хотели взять у него автограф. Крошка с обычной для него любезностью одним росчерком пера написал свое имя на карте вин, принесенной Пьером. Уходя, Крошка заметил:

— Так молоды, такая любовь, такая наивность.

— И такое счастье, — добавил я.

— Да, — согласился Крошка. — Надеюсь, ничто не сможет разлучить их с крошечным мгновением счастья, которое выпало на их долю. Такие мгновения бывали и у нас.

Самолет Крошки вылетел вовремя. Я уже хотел сесть в машину на автостоянке в аэропорту, когда ко мне подошел Ольсен, мой верный постоянный спутник.

— Сразу за Гифхорном, по правую сторону от дороги, вы увидите ферму. Дом под красной черепицей. Вокруг небольшой палисадник с кустами роз. Слева от дома растет старый тополь, сзади хозяйственные постройки и гараж. Перед входом на ферму лежит огромный гранитный валун. Ошибиться невозможно, одинокая ферма, вокруг кукурузное поле, а дальше за ним лес. Оттуда поедете со скоростью шестьдесят километров, считая в то же время до шестидесяти. Затем остановитесь и ждите.

— Кого ждать?

— Шефа, он хочет поговорить с вами. — С этими словами Ольсен повернулся и пошел к своей автомашине, а я сел в свою и, заводя двигатель, вспомнил, что однажды сказала Лилиан: «Очевидно, никто не сможет стать тем, чем он не является. Не знаю, почему я такая, какая есть. Если есть Бог, он должен знать, почему он создал меня такой…»

Склонившись над рулем своей машины и наблюдая за фарами Ольсена в зеркале заднего вида, я размышлял о том, что если есть Бог на свете, то это он сделал Ольсена предателем. Все от Бога. Ольсен — предатель, а его отец — военный преступник, повешенный чехами, — оправдание Ольсеном своего предательства. Если, конечно, он не лгал. Я предал и собираюсь предать вторично. Предательство — грех, имеющий наибольшее число оправданий. Вали все на Бога, у которого есть свои необъяснимые причины мирового беспорядка.

Ольсен, доверенный офицер, будучи предателем, облегчил мне путь к предательству. И все же все эти доводы не убедительны. Я ехал по безлюдным поселкам. Вот Гифхорн, вот домик фермера. Серый гранитный валун уютно устроился у самых ворот. Похоже, он обосновался здесь еще со времен ледникового периода. Крытая черепицей крыша, вдали чернеющая полоса хвойного леса. Я снизил скорость, притормозил и закурил сигарету. И почти сразу же услышал шаги. При тусклом красном свете сигнальных огней я узнал того крепкого юношу, которого Гейер звал Йенсом. Он поддерживал Гейера. Оба были одеты в кожаные пальто. Я открыл дверцу в пассажирской части машины. Гейер скользнул на сиденье. От него пахло духами.

— Следуй за нами на джипе, — приказал он Йенсу и, обернувшись ко мне, добавил: — Поезжайте, постоянная скорость — шестьдесят километров.

Я поехал.

— А вы проделали это прекрасно, — продолжал Гейер. — Узнали о новом порядке дежурства.

— Добрый вечер, — сказал я.

— Добрый вечер, — с удивлением ответил он.

— Как ваши ноги?

— Два-три дня — и я смогу ходить, только с тростью. Примите мои комплименты, вы действительно проделали это блестяще. Знаете ли, я снова начинаю себя чувствовать молодым. И вот работа с теми ребятами, как в старые, добрые времена в Вене перед аншлюссом! Как вам нравится Йенс? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Замечательный парень, лучше, чем он, не встречал никого. Преданный, честный и… — Он прокашлялся. — Мы держим связь с Шерром. Сообщили о новом графике дежурства. Согласно этому графику Шерр будет дежурить послезавтра днем. В понедельник у него будет ночное дежурство, но это слишком рано для нас. Нам еще нужно закончить приготовления.

— Что вы имеете в виду? «Слишком рано для нас»? Сколько времени вы намерены еще ждать?

— Мы должны закончить подготовку, — упрямо сказал Гейер. — Поспешность в таком деле — гарантия провала. Мы знаем, что нам делать. Я понимаю ваше нетерпение, желание поскорее покончить с этим делом, выбросить из своей памяти навсегда, но сейчас вам не мешало бы тоже тщательно подготовиться к ответственному заданию.

— Какому, например?

— Не будьте столь любопытны. Скоро все узнаете, — проворчал он.

«С четверга в течение недели Шерр будет на ночной смене. Он сменяет своего коллегу в девять тридцать на внешнем посту. В ночь с первого на второе декабря».

Впереди дорога делала широкий, длинный поворот.

Внезапно полотно дороги ярко осветилось. Я нажал на тормоз и в зеркале заднего вида заметил фары идущей за мной машины. Вероятно, это был джип Пенса. Он часто мигал фарами. Сигнал тревоги.

Я выехал с поворота.

Яркие огни машины на другой стороне дороги были направлены на двух мужчин, одетых в белые пальто, которые стояли посреди дороги.

Я узнал белые каски полицейских, портупеи и пистолеты.

Один полицейский поднял белую с красными краями дубинку, приказывая остановиться.

— Черт побери, — выругался Гейер.

Мое сердце учащенно забилось.

«Вот оно, — подумал я. — Конец. Предположим, я дам деру. У полицейского будет достаточно времени, чтобы отскочить…»

Взревел акселератор. Машина рванулась вперед. Но тут Гейер наклонился и выключил зажигание. Машина остановилась прямо у ног двух полицейских офицеров.

Часть четвертая PRESTO

— У тебя жалкий вид, Ричи, — сказал мне брат. — Что это за выражение страха, смешанное с чувством вины? Твое душевное смятение написано у тебя на физиономии. Заметить это ни для кого не составит труда. В таком виде нельзя попадаться на глаза кому бы то ни было. Ты не ребенок. Нужно научиться держать себя в руках.

На следующее утро после возвращения Крошки в Берлин я увидел Вернера в фойе гостиницы. Он вернулся из Бремена по пути к Парадину. Я заперся в своем номере и сделал последнюю запись.

— Ты тоже неважно выглядишь, — сказал я Вернеру.

— Я знаю. Парадин также отметил это, — согласился брат. — Парадин недолюбливает меня. Ему нравишься ты. Мне он абсолютно не доверяет. Каждое мое слово, любой мой поступок вызывают у него подозрение. Странно, но он тоже не умеет скрывать свои чувства. Вы знакомы более двадцати лет, и он всегда симпатизировал тебе. Но, похоже, он не доверяет ни одному из нас. Я слышал, там готовятся какие-то изменения в твоем деле?

— Да, — согласился я, думая о своей ночной поездке с инспектором Гейером.

— Может, вернемся к диктофону?

— Я уже включил его.

— Тогда давай послушаем.

Я запер дверь и перемотал ленту на начало записи. Вернер немного послушал и с досадой махнул рукой. Я остановил диктофон.

— В чем дело?

— Это никуда не годится, — сердито сказал он. — Судя по этим записям, тебе не стоит идти к Парадину, а нам не стоит даже пытаться что-то делать. Нужно больше деталей. И не только о том, что происходит сейчас. Моим боссам нужен подробный отчет.

— Хорошо. Я дам вам такие подробности, что ты сможешь написать о них отдельную книгу.

Вернер рассмеялся.

— Между прочим, зачем ты принес так много записей? — спросил он.

— Они лежали в сумке, и я не стал их оттуда вынимать.

— Твое подсознание должно работать постоянно, — улыбаясь, заметил Вернер. — Тебе нужно исповедоваться. Исповедуйся, Ричи. Исповедуйся. Эта сумка запирается?

— Да.

— Отдавай мне каждую ленту, когда она будет записана полностью. И записывай только на двух дорожках. На четырех получится слишком долго. А оставлять наполовину записанную ленту где-то здесь слишком рискованно.

Я все сделал согласно инструкции. Пока я летал в Каир, о чем был составлен подробный отчет, мои записи у меня никто не украл, иначе «Ассошиэйтед Пресс Сервис», заполучив их, сделала бы на них сенсацию, и я находился бы сейчас где-нибудь в Буэнос-Айресе, а не писал бы эти строки в тюремной камере. Но то, что я напишу для Парадина, — это бомба, которая, хоть и ненадолго, даст преимущество тому, кто все узнает.

Они хотели убить меня сразу же после моего возвращения, чтобы я уже никогда никому ничего не мог сообщить. И они в действительности пытались прикончить меня, а не просто сымитировать покушение на мою жизнь, как это было в Трювеле двадцать шестого ноября в 10.40.

Той ночью, когда нас остановили два полисмена, инспектор Гейер внушал мне, что необходимо быть очень пунктуальным.

Как только мой автомобиль вырулил на платформу, я увидел их: один стоял прямо передо мной, а другой приблизился откуда-то сбоку. Я опустил стекло, решив, что мне конец.

«Меня поймали — все кончено. Почему Гейер выключил зажигание? Мы бы еще смогли улизнуть!» — беспорядочно думал я.

— Добрый вечер, коллега, — сказал Гейер. — Вы точны, это очень приятно.

— Вы тоже вовремя!

Полицейский с любопытством посмотрел на меня.

— Он собирался дать деру, даже если бы мы не успели отскочить, верно? — оскалился полицейский, приблизив свою ухмыляющуюся физиономию к боковому стеклу.

— Да, — усмехнулся Гейер, — он настоящий дикарь. Нет, правда, вы отличный водитель, и реакция у вас молниеносная, — сказал он, хлопая меня по спине. — Конечно, при других обстоятельствах все это очень бы пригодилось. Но пока я в машине — все ваши действия контролирую я. И право принятия решений остается за мной. — Инспектор повернулся к полисмену: — Вам бы лучше побыстрее снять ваши мундиры и убраться отсюда.

— О’кей. Пока.

По пути к машине мужчины сняли свои белые мундиры, под которыми оказалась гражданская одежда.

— Теперь мы можем двигаться дальше, — сказал Гейер и, довольный, засмеялся.

— Очень смешно, — проворчал я, трогая машину.

— Необходима проверка. Должны же мы знать, как вы отреагируете, правильно? — Он глубоко затянулся. — Знаете, я словно на двадцать лет помолодел. Прекрасная тренировка для мозга и тела после многих лет вынужденного безделья. — Гейер довольно засмеялся.

Зеркало заднего вида осветилось автомобильными фарами — кажется, это был Йенс.

— У вас помощников, похоже, как чертей в преисподней, — сказал я.

— О, да, — согласно кивнул бывший инспектор. — И чертенят тоже всегда сколько угодно под рукой. Сами видели, — довольно хмыкнул он. — Даже больше, чем нужно. Не беспокойтесь. Каждый хочет урвать кусок от пирога. Не берите в голову, все будет в порядке.

— Не обманет ли нас Парадин? — спросил я и рассказал Гейеру о подозрении государственного прокурора.

— Думаете, он подозревает вас? — после паузы спросил Гейер.

— Я не уверен, но это вполне возможно. В конце концов поведение Делакорте было довольно необычным.

Гейер рассмеялся.

— Это не лишено смысла. Как вы сами понимаете, с его стороны не могло последовать никаких необдуманных действий. Все его действия, так же, как, к примеру, и ваши, всегда под нашим контролем. Мы хотели сосредоточить на вас некоторое внимание. Парадин тяжело болен. Тут вопрос времени. Теперь мы должны отвести от вас все подозрения.

— И как Вы собираетесь это сделать?

— Ну, он рассчитывает, что с вами что-то случится. Что-нибудь и случится. — Инспектор открыл окно и глубоко вздохнул. — Воздух на пустоши просто замечательный.

— И что же должно произойти со мной? Что вы планируете?

— Убийство, — с притворным смущением сказал Гейер.

Трювель построен на пяти холмах. Административные учреждения, суд и тюрьма стоят на одном из них. В средневековье административные здания были городскими домами. Готические ворота и шпили на крышах, нумерация с геральдическими фигурами, гербовые щиты, открытая сводчатая галерея, которая, как гласят легенды, только однажды была использована для открытого судебного разбирательства. Тюрьма была построена уже в девятнадцатом столетии. Административные здания, снаружи датированные шестнадцатым веком, с бронзовыми фигурами и горгульями, выглядят очень живописно. Булыжная мостовая узка и круто уходит вниз. И, следовательно, на этом участке всегда очень тесное движение. Напротив официальных учреждений стоит прекрасное старое здание с остроконечной крышей — городская библиотека, богатая редкими книгами и средневековыми манускриптами.

Суббота была ясным холодным днем с бледным солнцем. Ровно в 10.42 я ступил на тротуар перед зданием суда. Заурчал мотор. Ко мне приближался серый «пежо» с забрызганными грязью номерами. Я сделал еще три шага и, когда из быстро уходящей вниз машины раздались пулеметные очереди, бросился на мостовую. Я думал, что меня расстреляют, и просто оцепенел от ужаса, когда услышал, как пули ударяются в стену позади меня. Меня всего осыпало осколками кирпича и булыжника. Пулеметные выстрелы перемешались с воем сирен и истерическими воплями женщин. Краем глаза я увидел большой мебельный фургон, двигавшийся с другой улицы и перекрывший почти всю дорогу. Преследовать «пежо» было невозможно.

Через час я сидел напротив Парадина, который, пристально осмотрев меня, не нашел ни одной раны, просто небольшой шок. Я нервно сжимал и разжимал руки и дрожал мелкой дрожью.

Вместе со мной и Парадином в комфортабельно обставленном офисе государственного прокурора сидели моя тень — Ольсен и инспектор Лансинг. Остальные офицеры опрашивали нескольких взволнованных жителей Трювеля — свидетелей этой попытки террористического акта. Из фасада здания было извлечено несколько пуль, сделаны фотографии, а полиция основательно допрашивала меня.

Заявление Ольсена было таким же туманным, как и мое. Он уже собирался пересечь улицу вслед за мной, когда на нее вырулил «пежо». В машине, как ему показалось, было два человека. Заглянуть внутрь машины он не смог — солнце слепило глаза. Определить номера автомобиля было просто невозможно.

— Я уверен, что те ребята ждали специально герр Марка, — возбужденно сказал Ольсен, как будто это была попытка покушения на его жизнь.

— Не огорчайтесь, Ольсен, — сказал Парадин. — Еще вопросы, Лансинг?

— Да, еще один, — ответил инспектор.

Он повернулся ко мне:

— Когда вы бросились на тротуар? Вернее, я хочу спросить, почему вы сделали это?

— Я увидел, как в открытое окно автомобиля поднимают оружие. Вот тогда я и упал на землю. — Гейер довольно точно объяснил мне тот момент, когда я должен был упасть, потому что сразу же после этого командир открыл огонь. И я не мог увидеть, кто вел машину.

— Вы видели того, кто в вас стрелял?

— Нет.

— У вас великолепная реакция, герр Марк.

— Было бы лучше, если бы я отреагировал медленнее? — сердито и раздраженно спросил я.

— Простите меня, — мягко сказал Лансинг. — Вы все еще взволнованны, я все понимаю. Больше вопросов нет.

— Тогда оставьте нас, пожалуйста, вдвоем с герром Марком, — заговорил Парадин. — Он сказал, что у него есть что-то важное для меня. Ольсен, будьте поблизости.

— Да, шеф. — Тот поднялся. — Мне в самом деле очень жаль, — добавил он.

— Да ради Бога, — натянуто ответил я. — В конце концов в этом нет вашей вины.

Лансинг и Ольсен вышли.

— Ну? — Очки Парадина соскользнули с носа, но он тут же водрузил их на место. Его глаза пристально посмотрели на меня сквозь стекла. — Что ты должен мне сказать, Ричи?

Я исподтишка бросил взгляд на часы. Парадину должны позвонить в десять минут двенадцатого. Это значит, что я должен водить его за нос еще три минуты.

— Меня подташнивает. Могу я попросить стакан воды?

Я получил воду и медленно ее выпил.

— Ну, Ричи?

— Да. Мне сегодня позвонили утром… В отель.

— Кто?

— Без понятия. Он не представился.

— А ты не узнал голос?

— Нет. — На самом деле я сразу же понял, с кем говорю. Распознать собеседника не представляло теперь для меня сложности. Это был голос командира. — Мужской голос сказал мне, что, обвиняя Делакорте, я совершил серьезное преступление. Что я должен умереть. Но что я смог бы избегнуть этой участи, если бы я…

Зазвонил телефон.

Ровно одиннадцать десять. На этих ребят можно положиться.

Парадин поднял трубку, и почти сразу же его глаза превратились в узенькие щелки. Он поправил очки и протянул мне трубку, сам же потянулся за другой, которую прижал к уху.

— Да? — спросил я.

Это был голос командира.

— Ну так что, мы вам слишком много пообещали? Итак, вы все равно пошли в здание суда. Все там рассказали, не так ли? Можете не отвечать. Мы и так все знаем. Но это уже не имеет значения. И не советую вам особенно обольщаться насчет своей ловкости или надеяться на везение. Все это ничего общего не имеет с сегодняшним случаем. Мы просто хотели подкрепить этим наше предупреждение, о котором вы, конечно же, уже рассказали Парадину.

— Я ничего не говорил! — изобразил я задыхающийся голос, судорожно сглатывая.

По-моему, все было правдоподобно, искренне, никакого притворства, ни единой фальшивой нотки. Удивительно, но я прекрасно играл свою роль.

— Ну, тогда расскажите, — хмыкнул голос в телефонной трубке. — Парадин все равно сейчас слушает. Если вам хочется пожить еще немного, тогда настраивайтесь на худшее. Потому что в следующий раз мы будем стрелять в вас. Герр Парадин тем временем может осуществить свое желание. Пока.

Мы с Парадином положили трубки.

— Это был тот самый человек, который звонил мне сегодня утром в гостиницу, — сказал я.

— Да?

Я утвердительно кивнул.

— Так, и что же этот человек сказал сегодня утром? — спросил Парадин. Он продолжал пристально смотреть на меня, и я почувствовал себя неловко под его взглядом.

— Он сказал, что меня приговорили к смерти за…

— Да. Ты мне это уже рассказывал. Продолжай.

Мне не понравился тон Парадина.

— И он сказал: «Вы можете компенсировать ваши действия».

— Он употребил именно эти слова?

— Именно эти.

Парадин рассмеялся.

— Я не думаю, что это очень смешно, — взбесился я.

— Извини.

— В тебя еще просто не стреляли! Ничего, подожди! Ты тоже у них на мушке. Подожди, придет и твоя очередь! Посмотрим, как ты тогда посмеешься!

— Ну, обо мне не беспокойся. Для меня такие звонки — обычное дело. За последние двадцать лет я много чего повидал, а наслушался и того больше. Были звонки и с подобными предупреждениями, были угрозы и посерьезней. Ко всему со временем привыкаешь. В самом деле, они решили просто попугать тебя. Ничего, ты же можешь компенсировать свои действия. — В голосе Парадина звучала явная ирония. Но, несмотря на насмешливый тон, глаза его смотрели серьезно и тревожно. — И как же?

— Он не сказал. Он сказал мне приготовиться. Мог ли я услышать это и не рассказать тебе о контакте? — Я махнул головой, как бы указывая на невидимый контакт. — Ты же видишь, тот человек заранее знает, что и как я сделаю. И вот налицо первые результаты. Но ты, правда, и предсказывал что-то в этом духе, — небрежно добавил я. Я надеялся, что это прозвучало небрежно.

— Ты хочешь сказать, что, когда я изменил график дежурств в тюрьме, я этим предсказал, что нечто должно произойти?

Я кивнул, отхлебывая воду из стакана. По непонятным, независимым от меня причинам у меня на лбу выступили капли пота.

— И сразу же что-то случилось, — задумчиво сказал Парадин и кивнул. — Очень быстро. — Он твердо посмотрел на меня. — Можно даже сказать, слишком быстро.

Сейчас я должен был разгневаться. Я вскочил.

— Что ты этим хочешь сказать? Именно я выдал тебе Делакорте, а теперь ты подозреваешь меня? Это неслыханно! Это…

Последовало довольно долгое молчание, которое было нарушено стуком в дверь.

— Войдите, — сказал Парадин.

Вошел Шерр, тюремный сторож, со скоросшивателем в руке. С того времени, как я приготовился к подобной случайной встрече с Шерром, я ни на минуту не терял самообладания, но, следуя указаниям Гейера, в данную минуту смотрел на него широко открытыми глазами.

Шерр, не обратив на меня ни малейшего внимания, передал Парадину свою папку и вышел.

— Что случилось, Ричи? У тебя такой вид, словно ты встретил привидение.

— Этот человек…

— Тюремный сторож. Наполовину негр.

— Да, совершенно верно.

— Не он ли тот человек, что напал на тебя?

Сначала я неуверенно пожал плечами, затем, изобразив растерянную задумчивость, отрицательно покачал головой.

— Ты уверен, что это не тот человек?

— Абсолютно уверен, — ответил я. — Тот человек был не такой высокий и не такой здоровый. И волосы у него не были такими курчавыми. У него было узкое лицо. Нет-нет, этот не мог быть тем человеком, хотя сходство есть. И в первые мгновения мне показалось… Но нет, это точно не он. Просто я никак не могу забыть железную хватку того верзилы. По-видимому, я все еще в шоке.

— Да, да, — согласился Парадин, и опять пристально взглянул мне в глаза.

Наступило долгое молчание.

— Ричи, — в конце концов заговорил Парадин, — я твой друг. В настоящий момент, я думаю, твой лучший друг. Поверь, у меня есть все основания утверждать это.

— Ты подозреваешь меня, — упрямо сказал я. — Почему?

— Потому что очень многие обстоятельства, связанные с тобой, выглядят весьма странно, согласись. Мы однажды уже обсуждали это, Ричи, мы довольно долго были друзьями. Прошу тебя, подумай. Ты больше ничего не хочешь сказать?

— Сказать?

— Может, что-нибудь беспокоит тебя? Тебя никто не шантажирует?

— С чего ты взял?

— Тебя никто не шантажирует? — повторил Парадин свой вопрос.

— Конечно же, нет. Угрожать — да, но ты об этом знаешь.

— Я не это имею в виду.

— Тогда я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

Он приблизился ко мне и заглянул прямо в глаза.

— Я имею в виду не угрозы, телефонные предупреждения и мнимое покушение на твою жизнь, Ричи. Я говорю о шантаже, именно о шантаже. Это одно большое театральное представление, — сказал Парадин. — Я не знаю, какую роль ты в нем играешь. Но, боюсь, не самую приятную. Ричи, не было ли у тебя в прошлом чего-нибудь такого, за что тебя могли бы шантажировать?

— Нет.

— Ты уверен?

— Я уверен.

В эти мгновения я презирал себя, как никогда в жизни.

— И ты не объяснишь мне, почему Делакорте так странно вел себя с тобой?

— Объяснить? Я просто не знаю.

«План Гейера был хорошим планом», — думал я.

Делакорте зашел в бар гостиницы. Вежливо меня приветствовал. Преподнес в подарок Девятую симфонию Бетховена. Все это привлекало ко мне внимание. Все это обязывало меня перед Гейером, пока план полностью не развернулся. Той ночью, когда я вез Крошку в аэропорт, мы с Гейером обсудили все в деталях. Если бы в последнюю минуту произошли какие-либо изменения, я бы узнал об этом уже через Ольсена. До начала действительной попытки освобождения Делакорте я должен быть изолирован и пребывать в полном бездействии, находясь под постоянным надзором Парадина и полиции.

«Неплохой план, — с завистью и восхищением подумал я. — А тем временем мой брат, нет, все они могли безо всяких помех организовать все что угодно».

— Ты мне нравишься, Ричи. Мы знаем друг друга с военных лет. В суровые и тяжелые послевоенные годы мы были рядом и всецело доверяли друг другу. И сейчас мне непонятно и обидно, что ты перестал доверять старым друзьям, — вздохнул Парадин. — Мне очень жаль, что ты… что ты находишься в таком неприятном положении. Я еще смог бы как-то тебе помочь, если бы ты решил сейчас мне все рассказать.

— Я рассказал все, — раздраженно проворчал я.

— Я ожидал совсем другого рассказа, — заметил Парадин, пожимая плечами. — Ты, конечно же, понимаешь, что потом я уже буду не в состоянии помочь тебе.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, — окончательно рассердился я.

— Нет, конечно, нет, — примирительно сказал Парадин. На его лице внезапно появилось выражение усталости и презрения. Он отошел от меня и замер, наклонив голову, пренебрежительный и уязвленный.

— Если мне опять позвонят, если эти люди захотят, чтобы я что-то сделал, я немедленно информирую тебя, — вызывающе заявил я.

— Да, — сказал Парадин, поворачиваясь ко мне спиной. — Да, действительно, Ричи. Ты сразу доложишь мне. Я знаю, что могу положиться на тебя. Теперь я знаю это наверняка.

«Гейер со своими друзьями все блестяще продумали», — с горечью подумал я.

Я почувствовал гнев и восхищение, замешательство и страх. Я полностью осознавал, что меня использовали, как приманку.

В субботу утром Ванессе доставили двадцать пять розовых гвоздик. Торговец цветами вложил записку: «Très cordialement, Panos».

С букетом в руках, смеясь и плача, Ванесса протанцевала через всю квартиру. Потом она позвонила Мински и на одном дыхании рассказала ему о цветах, присланных Паносом. Мински ответил, что счастлив за нее. («Но я, конечно же, знал, что она доставит нам еще немало беспокойства», — сказал он мне при нашей следующей встрече.) Ванесса попыталась дозвониться в Трювель, но меня в гостинице уже не было. Я уже находился на пути к зданию суда, где и была сымпровизирована попытка покушения на мою жизнь.

Ванесса не имела привычки пить днем, но в этот день она решила открыть маленькую бутылочку шампанского. Два бокала кое-как помогли ей восстановить самообладание. Тут кто-то позвонил в дверь. Ненакрашенная, в одном халате, она пошла открывать. В дверях стояла очень привлекательная брюнетка и смотрела на Ванессу зелеными глазами, в которых было что-то кошачье. Айвон Рендинг, вторая жена отца Ванессы, не сильно изменилась с того времени, когда Ванесса в последний раз ее видела. Она выглядела расстроенной, полной страстного стремления к примирению.

— Привет, Бритт, — сказала она. — Извини, что я без приглашения. Можно войти?

Ванесса, застигнутая врасплох, пробормотала:

— Да, конечно, заходи, пожалуйста. Извини — я еще не одета. Что случилось? Что-нибудь с отцом?

Айвон переступила порог, неуверенно прикрыла за собой дверь и, мельком оглядев жилище Ванессы, растерянно остановилась у входа.

— Да. Нервное расстройство. Вчера его поместили в одну из гамбургских клиник.

— Проходи, пожалуйста, садись, — сказала Ванесса, жестом указывая на низкую, покрытую ярким ковром тахту.

Айвон Рендинг стянула свой оцелотовый плащ. Ванесса заметила, что под обильным слоем искусно наложенной косметики кожа мачехи стала бледной. Айвон села на тахту и скрестила свои красивые ноги. Из золоченого портсигара она извлекла сигарету и стала ее мять дрожащими пальцами.

— Расстройство? — переспросила Ванесса, удивленная тем, что ее огорчила эта новость.

— В последнее время он не очень хорошо себя чувствовал. Не так уж трудно догадаться, почему. — Айвон выдохнула сигаретный дым. — Теперь ты добилась своего.

В ее голосе не было уже ни осуждения, ни обиды, только безразличие и страшная усталость.

— Как это произошло? — неохотно спросила Ванесса.

— Репортеры, — ответила мачеха. — Они не оставляли его в покое. Они следовали за ним в его офис. Они ждали его перед нашей виллой. Все происходило точно так, как ты рассчитала. Ведь ты давно наметила этот план, не так ли, Ванесса? Они не давали твоему отцу ни минуты покоя. Они постоянно нас фотографировали. Это те же самые репортеры, которые тогда приходили к тебе.

— Я вышвырнула их всех вон.

— Мы поступили точно так же. Но они все время возвращались. Они звонили. Они угрожали. Вчера один из них сказал твоему отцу, что у него имеется достаточно фотографий, чтобы написать сенсационную статью, даже при условии, что ни один из нас — в том числе и ты — не скажет ни одного слова. Этот репортер работает в каком-то журнале. А через час твой отец… — В глазах у Айвон заблестели слезы. — Бритт, этот человек сказал, что у него есть твои фотографии — из клуба! Если эта история появится в печати, для нас все будет кончено.

— Я давно ждала этого, — сказала Ванесса.

— Я прошу тебя, подумай о своем отце. Ему нельзя волноваться — это убьет его. Бритт, он же твой отец. Я знаю, ты ненавидишь меня и моего сына, но своего отца…

— Его я тоже ненавижу.

— Но он уже не тот человек, каким ты его помнишь. Он очень болен… Это только тень того, кто когда-то был твоим отцом! Неужели ты думаешь, что в Гамбурге не говорят о твоей профессии? И что твой отец не пытается положить этому конец?!

Ванесса взглянула на свою прекрасную мачеху. Она давно мечтала об этом мгновении: мысль о реванше поддерживала ее много лет. И теперь, когда этот момент наконец настал, она почувствовала себя неуверенной и напуганной. Она скользнула взглядом по розовым гвоздикам. Панос приезжает во вторник.

Ее охватила паника.

— Когда эта статья должна быть опубликована?

— Без понятия. Возможно, через неделю или около того.

— А можно ли каким-нибудь образом не допустить публикации статьи? — внезапно спросила Ванесса. Было заметно, как она нервничает.

Айвон в крайнем изумлении уставилась на нее.

— Я… Ты хочешь помешать публикации?

— Да.

Айвон вскочила с тахты, бросилась к Ванессе и попыталась ее обнять. Но Ванесса оттолкнула ее и, тряхнув головой, отбросила волосы.

— Не прикасайся ко мне! Я делаю это не для тебя! Я делаю это для себя! Скажи мне, ты уже виделась со своим адвокатом?

— Да.

— Ну и что он сказал?

— Он сказал, что если человек, у которого ты работала, выразит протест против публикации твоих фотографий…

— Мински? Он может это сделать?

— Мой адвокат сказал, что согласно новому закону ты как бы продала или сдала в аренду свое тело этому…

— Мински.

— Да. Ну так вот. Для публикации твоих фотографий в журнале, кинофильме или где-нибудь необходимо согласие Мински. Пожалуйста, Бритт, ты должна позвонить ему. Ты можешь воспользоваться моими драгоценностями, моими мехами, всем, чем только захочешь. Я откажусь от наследства, только позвони Мински. Если он выразит протест, они не смогут опубликовать твои фотографии, тогда не будет и статьи. Но тебе нужно поспешить…

— Заткнись, — хрипло сказала Ванесса.

«Панос. Он не должен увидеть в журнале эти злосчастные фотографии. Я не смогу больше притворяться. Это никогда не приходило мне в голову! — думала она. — О, Боже! Я надеюсь, Мински все поймет…»

Ванесса быстро подошла к телефону, который стоял около вазы с розовыми гвоздиками…

В сопровождении Ольсена я еще затемно выехал из Трювеля. В это воскресное утро рассвет наступал медленно. Наконец начало светать. На небосклоне все шире разливался желтоватый отблеск далекого солнца, быстро гасли и без того уже бледные звезды. Луна в вышине окончательно поблекла и сиротливо висела над посветлевшей дорогой. Не спеша, но уверенно выступали из сумерек серые окрестности — травянистое поле по левую сторону, дорожные указатели, узкая полоска подсолнуха справа от дороги. Солнце время от времени бросало быстрые яркие лучи сквозь стадо бегущих облаков. Восточная половина неба все быстрее и быстрее наливалась отсветом невидимого, но уже близкого солнца. И вот его малиновый диск появился над горизонтом и стал все быстрее и быстрее подниматься над чернеющей полоской далекого леса. Восточная часть небосклона стала с каждой минутой все больше покрываться легкими пушистыми облаками, которые прямо на глазах становились все больше и плотнее. Промелькнул дорожный указатель. Я сбавил скорость…

Мински нервно потер лоб. От вынужденной бессонницы у него образовались мешки под глазами. После бессонной ночи в «Стрип-клубе» у него было время только принять душ и переодеться для полета в Ганновер. Мы сидели в ресторане аэропорта и завтракали. Ольсен, как всегда, сидел за соседним столиком. Борис должен был скоро вернуться во Франкфурт. В ходе телефонного разговора этой ночью мы решили, что осталось еще несколько вопросов, которые лучше обсудить наедине.

— Я не могу поехать во Франкфурт, — сказал я. — Я должен остаться здесь. Ты приезжай сюда, я тебя встречу.

— Хорошо, Ричи.

Мински заказал еще кофе.

Ольсен делал вид, что читает газеты. В ресторане было много людей, которые делали то же самое. Я был напуган и встревожен. Каждый мой нерв был натянут в ожидании. Я ждал четверга, в четверг был запланирован побег. Сегодня было только воскресенье.

— Итак, Ванесса уверена, что Панос все еще любит ее. Так уверена, что обещала своей мачехе никогда больше не выступать в нашем клубе. Но я уже говорил тебе по телефону… Благодарю вас… — Официант принес Мински кофе. — Я не понимаю женщин. Полночи она плакала… Мол, мы должны освободить ее от контракта немедленно. Она выплатит любую неустойку. Но она больше не будет исполнять этот танец со свечами. — Фыркнул Мински, пытаясь скрыть свои чувства. — Я нашел это достаточно разумным. Вот почему я не смог взять грех на душу и сказать ей «нет».

— Ты сказал «да»?

Борис глубоко вздохнул и кивнул.

— Я сказал «да». А также позвонил моему адвокату и послал телеграмму в журнал. Они больше не собираются публиковать фотографии Ванессы. Эту проблему она может вычеркнуть. А мы можем вычеркнуть Ванессу.

Занятый своими мыслями, я сказал:

— Ты собираешься поехать в Париж и найти там новый номер? Ты всегда так делаешь.

— Да, может быть, — грустно ответил Мински.

— А как насчет Корабелль?

— Мы, конечно, можем использовать ее номер с анакондой, но что такое этот номер по сравнению с танцем со свечами? Ричи, у меня такое ощущение, словно я потерял собственную дочь.

— Это в самом деле очень плохо. Но если Паносу действительно нужна Ванесса, она больше не сможет выступать в клубе.

— Вот поэтому я и сказал «да». Она обняла меня и поцеловала, а я должен поцеловать тебя за нее и еще Бог знает за что, но теперь, Ричи, у нас нет Ванессы. — Он слегка наклонился ко мне, обдав меня слабым запахом лаванды, и добавил: — Все летит к чертям, Ричи. И это только начало. Поверь мне. Я чувствую это. Все, что мы создали с таким трудом, рушится прямо на глазах. Я чувствую, как надвигается опасность. Но кое-что мы еще можем сделать. Должны сделать. Иначе нас уничтожат. Мне не хочется говорить об этом здесь. Давай уедем куда-нибудь. Поговорим лучше где-нибудь на свежем воздухе.

Сопровождаемые Ольсеном, мы вышли из ресторана. И тут же еще несколько человек вышло из ресторана. Возможно, они тоже сопровождали нас. Пока мы ехали в зоопарк, я рассказал Мински о самых последних событиях. Он очень серьезно все выслушал и несколько раз глубоко вздохнул.

Мы шли вдвоем по дорожке между вольерами для дикого кабана и оленя, но так и не увидели ни одного животного. Животных вообще не было видно. Прогуливались парочки, были дети, катающиеся на самокатах, дети, играющие в мяч, смеющиеся, бегающие, и был Ольсен, следующий за нами на разумном расстоянии.

Мински начал разговор.

— Мне не по себе от всего этого. Мы находимся в весьма затруднительном положении.

— Как Рашель? — спросил я.

— Лучше. Но она сильно простудилась, очень долго пролежала в этом саду. Сейчас все присматривают за Рашель. По мере возможного. Но в данный момент я больше беспокоюсь за тебя. Я пришел к заключению: они хотят каким-то образом очернить тебя, что автоматически поставит тебя под подозрение после побега Делакорте.

Приманка. Я был не только приманкой, но еще и козлом отпущения.

— А теперь слушай и попытайся отнестись к этому спокойно. Это все выглядит довольно плохо для всех нас, но для тебя особенно. Причина одна, Ричи, — ты уже настроился на то, что все идет неправильно.

— Да, — согласился я, — я тоже думал об этом.

— Тогда ты должен исчезнуть.

— Куда?

Мински остановился, снял шляпу и задумчиво пригладил волосы.

— Мы должны подумать спокойно и рассудительно. Они рассчитывают, что мы станем нервничать, начнем метаться из стороны в сторону. Если мы будем достаточно находчивы, то сумеем их перехитрить. Если же удача отвернется от нас — такое с каждым может случиться, — тогда ты и Лилиан будете вынуждены покинуть страну… Это в том случае, если ты захочешь взять ее с собой.

— Даже не хочу слушать. И никогда больше при мне так не говори. Ничего теперь не может случиться такого, что заставило бы меня расстаться с ней.

— Как знать. — Мински неопределенно пожал плечами, пряча глаза, чтобы не встречаться со мной взглядом.

— Я ничего не буду делать без Лилиан! — многозначительно воскликнул я.

— Я верю тебе, даже если ты не будешь кричать, — сказал Мински, подозрительно оглядывая прохожих. — Ричи, ты знаешь, если тебя поймают, тюрьма надолго станет твоим домом.

— Твое положение ненамного лучше, — парировал я.

— Против меня нет прямых улик. Они еще должны будут доказать, что я что-то знаю обо всем этом. Ты же мне ничего не говорил.

— Ну, совсем не обязательно что-то говорить, — сказал я.

— Ладно, давай вернемся к тебе. Чтобы быть готовым к любому повороту событий, тебе необходимо иметь фальшивые паспорта. Для тебя и Лилиан.

Он был прав. Он всегда был прав.

— И где же я возьму эти фальшивые паспорта?

— Я позабочусь об этом. Я знаю одного человека во Франкфурте. Он заменяет паспорта с истекшим сроком на действующие. Для этого мне нужны фотографии. Я принес с собой фотоаппарат. В машине мы сделаем несколько снимков. Или на шоссе, если нам удастся ускользнуть от этого соглядатая. Фотоаппарат я оставлю тебе. Нужно будет сделать пару снимков Лилиан. Сегодня же. Затем ты должен будешь рассказать ей всю правду. Как ты думаешь, сможешь ты сделать это?

Я с трудом сглотнул и кивнул.

— Ты можешь доверять Лилиан?

Я снова кивнул.

— Если ты не уверен, то всему конец. Ты знаешь это. Именно это меня больше всего и беспокоит. Мы знаем, как ей можно было доверять раньше.

Я умоляюще взглянул на Мински.

— Не нужно, Борис. У меня, к сожалению, хорошая память. Но это все в прошлом. Сейчас все по другому… У меня есть все основания надеяться, что все будет иначе.

— Да? Это почему же?

— Потому что сейчас она действительно хочет быть со мной. Я знаю это. Если я ошибаюсь насчет Лилиан, тогда мне прямая дорога в тюрьму, впрочем, туда я как раз и попаду. И мне тогда абсолютно все равно, каким образом!

— Это пустые разговоры, — назидательно сказал Мински.

— Извини, сейчас я не могу позволить тебе сомневаться в ней.

— Ричи, — проворчал Борис, — выродок ты несчастный. Я не хочу с тобой больше разговаривать. Или вы оба проскочите, или…

— Или меня поймают, а Лилиан удерет одна! — Я был в ярости. — Именно об этом ты все время думаешь и сейчас собираешься сказать мне это, не так ли?

Проходящие мужчина и женщина с любопытством посмотрели на нас.

— Извини, — смущенно пробормотал я, — продолжай, Борис. Нервы уже действительно на пределе.

— Именно это меня и беспокоит, — просто сказал он. — Хорошо, предположим, Лилиан можно доверять. С этим покончено. Не будем больше возвращаться к этому. Раз ты чувствуешь, что должен доверять ей, значит, так тому и быть. Итак, ты сфотографируешь ее. Пленку пошли мне сегодня вечером. Срочной посылкой. Ты можешь послать ее со станции. Тому человеку понадобится три дня, чтобы изготовить паспорта. С визой в Египет или в другую какую-нибудь страну — можешь выбирать сам. Я думаю, лучше туда, где ты будешь гарантирован от выдачи.

— А если Аргентина?

— Аргентина? Прекрасно! Тебе также понадобится международный сертификат о прививке от оспы. Мой человек тоже достанет это для вас. О чем ты думаешь?

— Ничего особенного, — солгал я. Я спрашивал себя, могу ли я на самом деле доверять Лилиан. В конце концов я пришел к решению, что с этого момента мне придется ей доверять.

Это был первый день, когда Лилиан наконец разрешили на несколько часов встать с постели. С виллы Делакорте принесли ее одежду. Она была одета в костюм от Шиммеринга. Я вытащил фотоаппарат, который дал мне Мински, и сфотографировал Лилиан, сказав, что хочу сделать несколько снимков в качестве сувенира на память о ее пребывании в больнице. Фотоаппарат был компактным, дорогим и относительно легким в обращении. Для полной уверенности я сделал четыре снимка, постоянно прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь. Детектив продолжал наблюдать за комнатой Лилиан из комнаты для сиделок, находящейся напротив. После того как я спрятал камеру, Лилиан сказала, как само собой разумеющееся:

— Значит, ты думаешь, мы должны покинуть страну?

Я уставился на нее в крайнем изумлении.

— Поставь пластинку, — сказала она. — Тогда мы сможем поговорить, не беспокоясь о том, что нас подслушают.

— И что же ты хочешь сказать мне?

— Есть кое-что, — ответила она.

Я выбрал пластинку. Через мгновение довольно громкий голос Барбары Стрейзанд наполнил комнату.

Лилиан с серьезным видом взглянула на меня:

— Я вижу, ты рассчитываешь, что нам в крайнем случае придется бежать, раз уж ты решил запастись фальшивыми паспортами.

— С чего ты взяла?

— Парадин был здесь.

— Опять?

Парадин и человек из его управления опять допрашивали Лилиан, и я мог только догадываться, какие сведения они хотели получить от нее.

— Да, опять. Он пришел один, чтобы поговорить со мной о тебе.

— О чем именно?

— Он интересовался, что могло побудить тебя принять участие в освобождении Камплоха из тюрьмы, — сказала Лилиан Ломбард.

Прочитав еще раз то, что я написал, шокированный и изумленный, я понял, что Лилиан, моя любовь, самый главный персонаж этой книги, единственная осталась без биографии. Это, конечно, можно объяснить довольно просто. До этого дня я оставлял без внимания ее происхождение, ее детство, ее родителей, события, определившие ее характер и ее жизнь в целом. Я никогда ни о чем не спрашивал ее, а сама она мало рассказывала о себе. Я спрашивал себя, не интуитивно ли я избегал расспросов о прошлом Лилиан, а если так, то разве есть что-нибудь такое, касающееся ее, что бы я знал, но не упомянул уже здесь? Разве только то, что она по собственной инициативе развелась с Вернером. Той же осенью она примчалась ко мне во Франкфурт, заявив, что Вернер — сущий дьявол, что она любит только меня, и в конце концов мне пришлось через несколько часов посадить ее на поезд, следующий в Рим.

Она пробыла в Риме целый год, пока все дела, связанные с ее разводом, не закончились благополучно. Затем была целая неделя со мной во Франкфурте, а затем быстрый отъезд в Лондон и новый любовник. На этот раз она была за границей полтора года, пока не вернулась во Франкфурт снова к тому, так сказать, единственному, который никогда ее не покинет. Какой же я был дурак: я порвал свои отношения с любящей женщиной только ради того, чтобы месяц побыть с Лилиан. Месяц спустя в «Стрип-клубе» она познакомилась с богатым испанцем, который забрал ее с собой в Испанию.

За последние два года я очень редко слышал ее голос. Она не писала писем — это было в порядке вещей для нее, — только два-три раза позвонила. Первый из этих звонков был из Парижа. Последний — от Лилиан, находившейся при смерти, хрипевшей и стонавшей в приступе удушья. И если бы не девушка из справочной, я никогда бы не узнал, где умирает моя Лилиан. По этой же причине я до самого последнего момента ничего не знал о существовании Делакорте.

— Ричи, у тебя не найдется огонька? — спросила Лилиан, доставая сигарету.

Я зажег спичку и дал ей прикурить. Она затянулась и продолжила:

— Парадин сказал мне, что Камплох — это Делакорте, или кто он там на самом деле.

Я вскочил. Спичка догорела и обожгла мне пальцы. Я выбросил спичку и начал дуть на пальцы. Лицо Лилиан ничего не выражало, голос был спокойным.

— Я не знала, Ричи. Клянусь, я абсолютно ничего не знала. Парадин вроде бы поверил мне. Как ты думаешь, он действительно верит мне?

— Я не знаю вообще, чему он верит, но я верю тебе, Лилиан!

— Я знаю, — улыбнулась она.

— Для тебя, должно быть, довольно ужасно узнать это…

— Да, довольно ужасно, — кивнула она. — Но Парадин преподнес мне это довольно мягко. Он был очень тактичен. Затем он говорил о тебе. Мне показалось, он беспокоится за тебя.

— Он что?!

— Ты ему очень нравишься. Но он ведет себя как-то подозрительно по отношению к тебе. И все же он, как мне кажется, не слишком доверяет тебе.

Я помню, в этот момент Лилиан показалась мне какой-то равнодушной. Могла ли она в самом деле контролировать себя до такой степени? Или она была настолько хладнокровной, настолько бесчувственной? «Довольно ужасно…» — вот что она только что сказала.

— Лилиан, — начал я, — я знаю, ты чувствуешь себя неважно после этого визита Парадина. Я все понимаю. Кстати, когда он приходил сюда?

— Сегодня утром, Ричи, у меня уже было достаточно времени, чтобы поплакать и снова успокоиться. Я уже больше никогда не увижу Камплоха, разве только свидетелем в суде, если будет такая необходимость. Он теперь будет преследовать меня только во сне, и это будет, как всегда, ужасно. Нет ни малейшего сомнения, что мне будет страшно даже подумать о нем. Но я справлюсь со всем этим…

«Что-то здесь не так», — подумал я.

— Скажи, Ричи, у Парадина есть причины подозревать тебя? — продолжала Лилиан.

Это был подходящий момент, чтобы открыться Лилиан. И если она должна предать меня… Но нет, она позвонила мне, когда была при смерти. Она любила меня. Да, я должен сказать ей всю правду.

Да, Парадин прав в своих подозрениях. Я поднялся и перевернул пластинку. Дождался, пока снова заиграет музыка, и только потом рассказал Лилиан, что произошло. Я говорил быстро, не вдаваясь в подробности. Лилиан курила и молча слушала. Только один раз она кивнула, словно была в курсе дела. Я прервал свою исповедь и удивленно взглянул на нее. Почему мой взволнованный сбивчивый рассказ не вызвал у нее ни малейшего удивления? Когда я спросил ее, она пояснила:

— Пока я находилась здесь, у меня было достаточно времени, чтобы подумать над этим. Я ожидала чего-то в этом роде.

— Но понимаешь ли ты меня? Я оказался вовлеченным во все это. Я связан по рукам и ногам.

— Да, я понимаю, — заверила она меня. — У Парадина, должно быть, тоже было время подумать. Из нашей беседы я заключила, что он пришел к тем же выводам. Он думает, что тебя кто-то шантажирует.

— А он не говорил, кто? И чем? Как он считает? Вспомни, Лилиан, возможно, он случайно обмолвился или намекнул в разговоре.

— Нет. Я прямо спросила его, но он сказал, что не знает. Он сказал, что это может быть просто притворство. Он хотел знать мое мнение. Я ответила, что очень расстроена из-за Камплоха и что Парадин может думать что угодно, поскольку ты действительно чем-то огорчен. Он был очень тактичен и извинился за вызванное во мне беспокойство. Потом он предупредил меня, что я подвергаю себя значительному риску в случае, если ты согласишься принимать участие в освобождении Камплоха. Он сказал также, что ты подвергаешь опасности и свою жизнь, и мою, впутавшись в это дело. Парадин, видимо, и затеял весь этот разговор в надежде, что мне удастся заставить тебя отказаться от этой затеи или по-крайней мере убедить тебя довериться ему. Я обещала оказать содействие. Он поблагодарил, и на этом наша беседа закончилась. Но я уверена — он остался доволен или хотя бы поверил мне.

— И что же ты собираешься делать? — спросил я охрипшим голосом. — Теперь ты знаешь все.

— Глупенький, я сделаю все, что ты захочешь. Надеюсь, все закончится хорошо, ну а если нет, все равно останусь с тобой и буду с тобой, куда бы ты ни отправился.

— Ты хоть представляешь себе, что нас ожидает? Может, нам придется бежать, недели, месяцы в бегах, погони, постоянный страх. Сможешь ли ты перенести все это?

— Нет ничего, что я не смогла бы перенести, если я буду с тобой. — С этими словами Лилиан бросилась мне на шею и горячо поцеловала. Ее бездонные огромные глаза серьезно смотрели на меня. — Ну что бы я делала без тебя? Можешь ты мне сказать?

— Жила бы спокойно и мирно… Без меня… — ответил я.

— Без тебя мне нет покоя, — сказала Лилиан довольно высокомерно, как мне показалось. Но в этот момент я не мог анализировать интонацию ее голоса. Мне было достаточно ее слов.

Мы снова поцеловались, и пьянящий вкус ее губ придал мне смелости и решительности, возродив надежду на успех. Я открыл глаза и посмотрел на дверь. Там с наглым выражением лица стоял Ольсен.

— Как ты посмел войти сюда без стука! — зарычал я.

— Я постучал. Вы просто не слышали. Прошу прощения, мадам. — Он поклонился Лилиан.

— В любом случае, что ты тут делаешь? — резко спросил я.

— Я сменил моего коллегу. Он вышел ненадолго выпить кофе. Вас к телефону, герр Марк. Я надеюсь, вы простите мне это вторжение, — улыбнулся он Лилиан. Она нервно кивнула.

— Кто? — спросил я.

Он только ухмыльнулся.

Я прошел в комнату отдыха сиделок и поднял трубку. Это был голос Гейера.

— Ну как, во всем сознался?

— Я не…

— Прекрати, — голос звучал угрожающе, — пока ты сегодня утром проводил время со своим другом, Мински, Парадин проводил время с твоей Лилиан, а ты сейчас заводишь пластинки в ее комнате, чтобы вас не подслушали. Понимаешь, Марк, ты можешь планировать со своими друзьями все что угодно, но, если это будет расходиться с нашими планами, возможны неприятности. И не только у тебя. Фрау Ломбард в следующий раз не отделается такой маленькой порцией яда. Ясно тебе?

— Да.

Я услышал, как он смеется.

— И как тебе в голову пришла такая безумная идея — предать нас, а если не получится, то бежать, одному или со своей любовницей, и быть постоянно под угрозой покушения на свою жизнь? Что-что, а это я тебе обещаю!

Я молчал.

— Мой тебе совет: пусть подобные нелепые затеи не рождаются больше в твоей голове. Иначе не долго тебе носить ее на плечах. А сейчас возвращайся в гостиницу, — продолжал Гейер. — Иди в свою комнату. Там твой брат ждет не дождется тебя. Ему необходимо что-то тебе сообщить.

Связь прервалась. Я положил трубку. Единственное, что я знал наверняка, так это то, что над моей жизнью нависла смертельная опасность.

Вернер, бледный и осунувшийся, нервно курил, как всегда, когда сильно волновался. Он сидел на стуле в моем номере.

— Я должен разъяснить тебе наш план, — сказал Вернер. Он вдруг смял и выбросил недокуренную сигарету.

— Ты что, боишься? — спросил я.

— Да. А ты нет?

Я промолчал.

— Только полные идиоты могут не бояться в такой ситуации, — сказал Вернер, зажигая другую сигарету. Мне стало интересно, в самом ли деле он боится? Я, можно сказать, был почти готов поверить в это.

— Теперь слушай: Делакорте собирается сменить место пребывания в четверг вечером.

— Я понял… Шерр. Ключи. Гейер. Командир и его команда. А я что должен делать?

— Молодец, — сказал Вернер. — Ты всегда такой послушный? Лилиан собираются выписать из больницы во вторник.

— Откуда ты это знаешь?

— А ты не знаешь? Парадин устал от нее. Он даже не смог поговорить с ней как следует. У них в самом деле везде свои люди! Можно быть спокойным за человека, если только хорошо знаешь всех его друзей.

«Да, — подумал я, — я уверен, что это касается и тебя».

— После того, как выпишут Лилиан, ты должен помочь ей упаковать вещи и тому подобное. Затем вы оба должны покинуть Трювель и уехать во Франкфурт. Парадин не доверяет тебе. Вот почему ты должен быть во Франкфурте во время побега Делакорте. Пусть они держат тебя там под наблюдением. А они в любом случае должны сделать это. И сосредоточат все свое внимание на тебе, позабыв на время про тюрьму и про меня.

— Разве Парадин не доверяет тебе?

— Он доверяет мне, даже слишком! Но слишком многое говорит против меня, так что он даже не может предположить, что я способен на что-то еще. Ты для него — головоломка. Ты уже заметил это, правда?

Я кивнул.

— Прекрасно. В четверг вечером вы должны быть в «Стрип-клубе». В половине десятого в тюрьме происходит смена караула.

— Я знаю.

— В десять часов, если все пойдет гладко, Делакорте будет уже на свободе. Меня об этом известят по телефону и…

— Где ты будешь в это время?

— В Бремене, конечно. В своем номере. Меня тоже не должно быть в Трювеле. В конце концов я тоже под наблюдением. И только когда Делакорте будет свободен, я смогу покинуть Бремен. Вот тогда-то и начнется моя работа. Сразу, как только я получаю известие о побеге, я звоню во Франкфурт человеку, который принесет тебе рукописи. Правильно?

— Верно.

— Это довольно объемистая пачка. Мой человек принесет ее в «Стрип-клуб».

— Но это может привлечь внимание.

— Нет, не привлечет. Он подъедет на фургоне для доставки покупок и заказов на дом. Шампанское и тому подобное… Просто поздняя доставка. Рукописи будут в коробке. Ты на месте проверишь их достоверность и полноту объема.

— А если их не будет?

— Они будут.

— Хорошо. Ну, а если все-таки их не будет?

— Ты поднимешь тревогу. Позвонишь Парадину и так далее. Ты позвонишь ему, если не получишь до половины одиннадцатого. Но ты позвонишь ему в любом случае, хорошо?

— Хорошо, позвоню.

Вернер встал и начал мерять шагами комнату. Пепел с его сигареты падал на пол. Он этого не замечал.

— А что будет, если я обо всем доложу Парадину?

Он резко остановился. Его губы исказила презрительная ухмылка.

— Если ты сделаешь это, братишка, — сказал Вернер, — то жить тебе останется немного. Совсем немного. Лилиан будет первой. И очень даже быстро. Я хочу, чтобы тебе это было совершенно ясно, потому что мы уже просчитали подобную возможность. Ты, наверное, уже успел это заметить. Я надеюсь, ты веришь мне?

— Да, — сказал я. — Ничего другого не остается.

«И все же я должен сделать это, — подумал я. — В любом случае и несмотря ни на что я должен сделать это. Я должен представить все так, словно в том, что операция провалилась, виноват один только Вернер. И у меня уже появилась идея, как это можно сделать».

— Как Лилиан? — спросил меня брат.

— Прекрасно.

— Она все еще говорит, что ни при каких обстоятельствах не хочет видеть меня?

Я кивнул.

— Плохо, плохо, — скорчил он гримасу и потер подбородок. — Если бы я только знал, почему она так боится меня?

— Боится?

— Да, боится, — подтвердил он. — Ты сам посуди. Здесь может быть только одно объяснение. Она меня боится. Но почему?..

Вскоре он ушел. Я выключил диктофон, думая, что нужно всего лишь немного удачи, чтобы со мной, Лилиан, Мински и Рашель не случилось ничего страшного. Если мой план рухнет, у меня не останется ничего, кроме надежды на побег.

Возвращаясь в гостиницу, я извлек пленку из фотоаппарата Мински, и сейчас она была уже на пути во Франкфурт.

У меня вдруг возникло необъяснимое чувство оптимизма. Не найдя убедительной причины для этой моей внезапной уверенности, я приписал все тому, что я только что увидел, как сильно боится Вернер.

Я записал последние события в самых мельчайших подробностях, во всем следуя указаниям Вернера. Проговорив с диктофоном почти два часа, я аккуратно спрятал ленту с записью в сумку, которую, в свою очередь, уложил в чемодан. Ключ от чемодана я спрятал в карман и вышел из комнаты. Я должен был перекусить. Как только я вышел из лифта, кто-то окликнул меня по имени. Это был Пьер, бармен, махавший мне рукой из-за стойки своего бара. Я подошел к нему. В баре было несколько человек. Мягкая музыка наполняла небольшое интимное помещение.

Пьер светился от радости.

— Герр Марк, я кое-что хочу показать вам! Посмотрите сюда, — сказал он.

Мы стояли на входе в большой обеденный зал. За столом в дальнем конце комнаты я увидел инспектора Эйлерса и блондинку, лет примерно сорока — его жену. Они, видимо, были слишком счастливы друг с другом, чтобы заметить нас.

— Они снова вернулись друг к другу, — сказал Пьер, довольно улыбаясь. Он, должно быть, заметил немой вопрос в моих глазах, потому что сразу начал объяснять:

— Вы знаете, герр Марк, что когда я заканчиваю свою работу здесь, то иду обычно в другой бар. У меня много друзей, и мы встречаемся, чтобы поговорить о том о сем и выпить. Это только завязка сюжета, как вы понимаете. Совсем недавно я обнаружил здесь главного инспектора Эйлерса в хорошем подпитии. Я отвозил его домой пару раз. Он из тех парней, что обычно уединяются — только пьют и курят, не бреются и не выходят из бара до поздней ночи. Как вы знаете, люди не очень жаловали его за политические взгляды. Но после того, как от него ушла жена, а его сын попал в беду, все стали жалеть его. Однажды вечером он сказал мне, что во всем виноват только сам. То, что он ненавидел нацистов и постоянно охотился за ними, не вызывало у окружающих ничего, кроме неприязни и антипатии. Он ничего не замечал вокруг, уйдя с головой в свою борьбу и свою ненависть. А когда, наконец, очнулся, то увидел, что остался совершенно один. Никто не сочувствовал ему, никто не разделял его взглядов. Он вызывал лишь брезгливость и жалость, и только у самых добросердечных соседей. Но особенно болезненно он ощущал потерю самых близких ему людей — жены и сына. Он почувствовал, что его борьба и его ненависть, вся его жизнь лишены смысла. Когда он осознал это, ему осталось только стать таким, как все, или покинуть страну, которую он так любил. И поскольку в своей фанатичной борьбе и ненависти он не потерял окончательно разум и инстинкт самосохранения, то выбрал первое. Ну, короче говоря, он обещал мне держать рот на замке. Все, чего я хотел, так это чтобы к нему вернулась жена. Но он боялся даже просить ее об этом, ну я и сделал это за него. Результат перед вашими глазами. Два человека счастливы — что может быть лучше!

— Все правильно, — сказал я. — И Эйлерс не собирается больше выступать против неонацистов?

— Конечно же, нет. Он же интеллигентный человек. Он просто слегка заблуждался насчет своей работы. А теперь он увидел свет — просто путь, по которому каждый человек — и вы, и я — где-то и когда-то проходит сам, без посторонней помощи, и который имеет свой смысл только для этого человека. И тогда он перестает казаться смешным и несчастным. Так много хочется сделать, но уже слишком поздно: времена изменились, и то, что раньше казалось первостепенным, сейчас перестало быть важным.

— И то, что здесь нацисты, тоже не важно?

— Да нет, герр Марк, — стал убеждать меня Пьер, — я не это имел в виду. Я хотел сказать, что это не важно, потому что то, что уже произошло, изменить нельзя. — Он улыбнулся, счастливый, но уставший. — Разве я плохо сделал? Два счастливых человека…

Пьер, улыбаясь, смотрел на счастливую пару. Глаза его потемнели, в них сверкнула предательская влага. Вероятно, это были слезы гордости и умиления.

— Три, — поправил я его, — ты забыл себя.

— Верно, три, — кивнул он. — Они пообещали, когда закончат ужинать, зайти в бар чего-нибудь выпить. Я был бы очень рад, если бы вы тоже пришли, герр Марк.

— С удовольствием.

— Мы устроим небольшой праздник.

— Со счастливым концом.

В эту ночь мне так и не удалось уснуть, и я попутно записал еще одну ленту. Когда я закончил записывать, уже наступило утро.

Ей хотелось бежать к нему, целовать его, обнимать его, но он шел к ней, а она, казалось, не может даже пошевелиться. Как парализованная, она стояла, не шелохнувшись, с широко открытыми голубыми глазами, ее светлые волосы свободно ниспадали на плечи. На ней было леопардовое пальто поверх шерстяного платья песочного цвета, в руке она держала маленькую сумочку из крокодиловой кожи. Панос Митсотакис, в сером костюме и голубом плаще, выглядел стройнее, чем год назад, когда Ванесса видела его в последний раз. Его черные глаза выражали крайнее замешательство. Ванесса дрожащими губами изобразила улыбку. Митсотакис тоже улыбнулся. Теперь он уже стоял перед ней. Она обхватила Паноса руками и спрятала свою голову у него на груди.

Он гладил ее волосы, шептал ее имя, а потом они долго стояли, глядя друг на друга, не в силах произнести ни слова. Ванесса почувствовала, как ее глаза наполняются слезами. Она засмеялась неестественным, истерическим безудержным смехом. Он засмеялся в ответ нервно и тоже ненатурально. Она взяла его руку, они вдвоем подняли его чемодан и, не говоря ни слова, пошли к ее машине. Ванесса молча вела машину. Панос то и дело откашливался, поправляя галстук и отбрасывая назад свои густые черные волосы. Наконец Ванесса нарушила молчание:

— Волнуешься?

— Да, — ответил Панос.

— Я тоже. Ты все равно не можешь волноваться так, как я. Ты ел?

— Нет.

— Замечательно. Я приготовила для нас обед.

— Тебе не следовало делать этого. Ресторан…

— Ресторан? Ничего подобного! У меня небольшая квартирка, Панос, я надеюсь, она тебе понравится. — К Ванессе вернулось ее самообладание. Она мельком взглянула на него. — Ты хорошо выглядишь.

— Бритт! Смотри! Этот автобус!

— Ты действительно хорошо выглядишь, — продолжала Ванесса. — Лучше, чем год назад. Как дела в Сорбонне? — Пошла плохая дорога, и Ванесса была вынуждена сосредоточиться на управлении машиной. — Ты все еще живешь в нашей гостинице?

— Нет.

— Но ты же получил мое письмо?

— Да, конечно. Они… они пересылают мне всю почту.

— Я так рада, Панос. Так счастлива, что ты все-таки приехал. Я скучала по тебе!

Он был в явном замешательстве.

— Ты должна простить меня, Бритт!

— Но я уже простила…

— Я не это имел в виду. Я был… у меня… это… Я сейчас тебе все объясню. Я очень многое должен тебе объяснить.

— Позже, — сказала Ванесса, отводя взгляд. — Позже ты все объяснишь, Панос. У нас будет много времени.

Он замолчал.

У Ванессы была небольшая, модно обставленная квартира. Пока она сама занималась обедом, Панос потягивал мартини. Наконец Ванесса появилась на пороге, сделала реверанс и протянула к нему руки:

— Monsieur est servi!

Она повела его в бело-розовую столовую. На маленьком столике в серебряном ведерке стоял магнум[8] с шампанским. Вино было отличное, и Панос похвалил ужин.

Ванесса вся светилась.

Но, не съев и половины своего ужина, Панос положил нож и вилку.

— Что такое? — встревожившись, спросила Ванесса. — Ты себя неважно чувствуешь?

Он покачал головой.

— Тогда что такое? Тебе не нравится то, что я приготовила?

— Все очень вкусно, но я…

— Что?

— Мне не следовало приезжать сюда. Нужно было сказать тебе все в аэропорту. Но я не решился, ты была так взволнованна и так прекрасна, а я так давно не видел тебя. — Панос опустил глаза и стал разглядывать тканые узоры полотняной скатерти. — Мне нельзя было приезжать к тебе. Я не собирался делать этого. Это была ошибка. Теперь все стало вдвойне сложнее.

— Что стало сложнее?

Он не ответил.

— Панос!

Молодой грек залпом выпил бокал шампанского.

— Это все недоразумение, — хрипло проговорил он. — Ужасная ошибка. Я… это была моя вина, Бритт… Я ехал в Германию с намерением прояснить ситуацию и просить у тебя прощения. А вместо этого все еще больше усложнилось и запуталось. И с каждой минутой мне становится все труднее сделать то, для чего я, собственно, и приехал, — Панос тяжело вздохнул и, подняв голову, смущенно взглянул в огромные потемневшие глаза Ванессы. — Я приехал объяснить тебе…

— Объяснить что?

— Бритт, то письмо — некролог моей матери…

— Да, я получила извещение о смерти твоей матери. Так в чем дело? Говори же!

— Он был послан тебе по ошибке. Ты вообще не должна была получать его.

— Тогда зачем же ты послал его мне? — Ванесса вся сжалась в предчувствии надвигающейся катастрофы.

— Я не посылал.

Голос вдруг перестал слушаться ее, и Ванесса, сделав над собой невероятное усилие, хрипло спросила:

— Хорошо, а кто же тогда послал?

— Жоржетта, — Панос посмотрел на Ванессу моргающими глазами.

— Кто такая Жоржетта? — беззвучно прошептали губы девушки.

— Моя жена, — ответил Панос.

Примерно в это же время мы с Лилиан прибыли в мои апартаменты во Франкфурте. Метрах в тридцати вниз по дороге припарковался автомобиль, который, как я успел заметить, следовал за нами по всему автобану. Поскольку было еще светло, я увидел внутри машины двух человек, но не узнал их. Очевидно, у Ольсена был выходной. Меня немного успокоило, что Парадин отправил присматривать за нами новых людей. Надежные офицеры, не предатели, как Ольсен. Почему бы им не быть честными и преданными своему делу? Мне очень хотелось, чтобы на этот раз все оказалось именно так. В конце концов Парадин не мог быть окружен одними только предателями.

За день до того, как мы уехали из Трювеля, Парадин еще раз вызвал меня в свой офис.

— Фрау Ломбард завтра выписывают из больницы, — сказал он мне. — Я полагаю, она сразу же захочет уехать отсюда.

— Да. Я обещал ей, что на всякий случай отвезу ее во Франкфурт. Если ты не возражаешь, конечно.

— А почему я должен возражать?

— Ну, может, она еще нужна здесь.

— Я и так довольно много разговаривал с ней на всевозможные темы. Я разговаривал с ней даже в воскресенье.

— Знаю, — сказал я.

— К сожалению, мои старания, похоже, ни к чему не привели. Нулевой результат. Нет смысла еще раз беседовать с ней. Пусть собирается и как можно скорее отправляется отсюда подальше.

Парадин раздраженно поморщился, сделав несколько шагов по комнате. В последнее время он хромал все сильнее и чаще останавливался, чтобы отдохнуть. Затем он вплотную подошел ко мне. Он остановился и взглянул мне прямо в глаза. Я открыто и спокойно встретил его взгляд. Полезный прием, который я хорошо усвоил.

— Ричи, — сказал Парадин. — Это твоя последняя возможность облегчить свою душу. Ты же видишь, что сейчас просто небольшое затишье перед бурей. Оно не протянется долго, пока наконец что-нибудь не случится, и тогда будет уже слишком поздно. Тогда я уже ничем не смогу тебе помочь. Ну?

— Что ну?

— Почему ты не доверяешь мне? Я обещаю тебе сделать все, что только в моих силах, чтобы защитить тебя и помочь тебе, что бы ты ни сделал. Я обещаю, Ричи!

— Мне нечего добавить.

— Ричи, мы довольно долгое время знаем друг друга. Ты… ты нравишься мне. Будь благоразумен. Я уверен — ты не в одной компании с ними. Нет. Несомненно, ты что-то задумал. Остановись и трезво оцени обстановку. Ведь ты ничего не сможешь сделать один. Переходи на мою сторону.

— А я не на другой стороне.

— Да, я надеюсь, что ты не в их компании. Я очень надеюсь на это, Ричи!

— Мне просто очень жаль, что наши дружеские отношения испортились, но я ничего не могу сделать. Ты забываешь, что именно я вывел вас на Делакорте.

— Я этого не забываю, — тихо ответил Парадин. — Это единственное, что я постоянно помню. Ты действовал настойчиво, последовательно и очень смело. Ведь у нас не было абсолютно никакого компромата на Делакорте. Я все помню, Ричи. Тебе удалось переубедить даже Мински, а уж ему-то совсем ни к чему было впутываться в эту историю, подвергая такому риску себя, свою больную жену и свое прибыльное дело. Конечно, разоблачение Делакорте — целиком твоя заслуга. Но в настоящий момент это обстоятельство может свидетельствовать как за, так и против тебя. Тебя можно было бы обвинить в соучастии при попытке освободить Делакорте, представив это, как стремление реабилитировать себя.

— Ты все еще веришь, что это произойдет?

— Я уверен в этом сейчас даже больше, чем когда-либо.

Я вспылил:

— Хватит об этом. Ты можешь меня упрекнуть, что я хоть что-нибудь, пусть даже мелочь, сделал не так?

— Нет, ни в коем случае.

— Тогда я прошу тебя оставить меня в покое! И еще! Мне до смерти надоел этот ваш соглядатай, назойливый, любопытный, вечно сующий свой нос в мои дела! Я имею в виду Ольсена! Я больше не хочу, чтобы за мной наблюдали! Мне это надоело!

— Ты должен предоставить мне решать, нужно тебя охранять или нет!

— В таком случае, я могу идти?

— Можешь идти, — пренебрежительно сказал Парадин, поворачиваясь ко мне спиной.

Я вышел, думая о том, что Парадин чувствует сейчас именно то, на что рассчитывали Гейер со своим начальством.

Остаток понедельника я провел в отеле, записывая для Вернера свою исповедь во всех подробностях. Ночью я отдал ему последние четыре из десяти кассет, а также диктофон и голубую сумку. Он бегло проверил ленты и остался доволен.

— Итак, ты уезжаешь завтра. Вместе с Лилиан. Удачи тебе. Но мне просто интересно, что же ты надумал, чтобы сбить меня с толку в самый последний момент?

— Если ты не пришлешь свои рукописи в «Стрип-клуб» в половине одиннадцатого в четверг, то очень быстро об этом узнаешь.

— Ты же знаешь, что я хотел сказать на самом деле, — засмеялся мой брат. — Даже если ты что-то там придумал, у тебя все равно ничего не выйдет, Ричи, последнее слово останется за мной.

— Если ты оставишь меня в покое, то и я оставлю тебя в покое, — грубо отрезал я.

— Очень остроумно с твоей стороны, братишка. Но ты не ровня не только тем парням, но даже мне, коли на то пошло. Если ты будешь вести себя спокойно — все будет хорошо. Но я, конечно же, не собираюсь учить тебя, что тебе делать. Ты давно вынашиваешь свой план и твердо решил осуществить задуманное. Мне неизвестно, в чем он заключается, но в любом случае тебя ожидает провал. Ты еще не раз вспомнишь мои слова, братишка.

Я бросил на Вернера разъяренный взгляд.

— В гневе ты просто ужасен, — ядовито рассмеялся Вернер. — Ты так агрессивен, что я временами просто опасаюсь приближаться к тебе.

Он все смеялся, когда я выходил. «Беспокойный смех», — подумал я.

— Передай Лилиан мой покорнейший поклон, — крикнул он мне вслед.

Я спустился в бар, чтобы в последний раз выпить с Пьером, который, похоже, действительно сожалел о моем отъезде.

— Я часто буду думать о вас, герр Марк. Я сегодня купил одну из ваших книг. И даже начал уже читать. Великолепно!

— Какую книгу?

— «Черный», — не задумываясь, ответил Пьер. — Вы ведь получили за нее премию, не так ли? И за фильм тоже, да? Я смотрел эту картину, когда она только вышла. Превосходно, честное слово, просто великолепно!

Этой ночью я спал как убитый. На следующее утро, запаковав вещи, уплатив по счету и щедро раздав чаевые, я покинул гостиницу.

Я забрал Лилиан из больницы, и в сопровождении охраняющего ее детектива мы отправились на виллу на Вальдпроменад. У него же были и ключи, найденные у Лилиан той ночью, когда она поступила в больницу. На вилле было холодно. Я помог Лилиан упаковать несколько больших чемоданов. Детектив, низенький немногословный человек, был рядом и тоже помогал. Я не мог спокойно смотреть, как Лилиан перебирает свои многочисленные шмотки и тщательно их укладывает, и попытался завязать разговор с молчаливым детективом. Вскоре выяснилось, что он был другом Пауля Эриксена.

— Как там фрау Эриксен?

— Ну, за нее-то можно не беспокоиться.

— А от ее мужа по-прежнему ничего нет?

— Ни весточки. Я уже не уверен, что его когда-нибудь удастся найти, — сказал офицер. — Мы с сестрой сейчас присматриваем за его женой.

В конце концов на моей до предела загруженной машине мы выехали с виллы. Багажник еле закрылся, и еще много чемоданов лежало на заднем сиденье. Лилиан всю дорогу клевала носом и проснулась, когда мы уже прибыли в Кассель. Тем временем стемнело. А поскольку у нас с самого утра во рту не было ни крошки, мы решили остановиться и перекусить сандвичами и кофе, приготовленными еще в отеле. После чего мы почувствовали себя немного лучше и продолжили наше путешествие.

Когда мы оставили позади значительную часть пути, я заметил еще один автомобиль, вынырнувший из темноты и преследовавший нас на безопасном расстоянии. Уже на подъезде к Франкфурту мне показалось, что я узнал машину Ольсена. Он хорошо знал, что мы направляемся во Франкфурт, и безо всякого труда рассчитал время нашего прибытия. Все, что ему было нужно, это дождаться выезда с автобана. Весь оставшийся путь я время от времени поглядывал назад и несколько раз замечал автомобиль Ольсена, следовавший за мной на значительном расстоянии. Прибыв на место, я занялся багажом, на некоторое время забыв о своем конвое. Когда багаж Лилиан был выгружен из моей машины, я уже не видел автомобиля Ольсена. Зато ниже по дороге припарковалась еще одна машина с двумя детективами. Ночью во Франкфурте дул сильный ветер, но было не холодно. Я освободил машину от всех чемоданов, кроме двух, которые я оставил в салоне. Один был мой, другой принадлежал Лилиан. Эти чемоданы пригодятся нам в случае побега.

Лилиан решила не распаковывать чемоданы ночью. Она очень мало говорила, но, когда наши глаза встречались, она улыбалась. Она казалась счастливой.

— Я должен пойти в клуб, — сказал я ей. — А что ты собираешься делать?

— Принять ванну, — ответила она. — А потом добраться до постели. Когда ты вернешься, Ричи?

— Поздно, может быть, даже очень поздно. — Мы с Мински должны слишком многое обговорить. — Я оставлю тебе ключи. Запрись изнутри, но не оставляй ключ в замке, чтобы я мог войти. И ни в коем случае никому не открывай. И не отвечай на телефонные звонки. Если буду звонить я, то подожду три гудка, затем положу трубку, а потом позвоню опять.

Лилиан кивнула, зевая.

— Кажется, тебе лучше сразу пойти спать, — заметил я.

— Завтра, нет, послезавтра, будет четверг. Ты думаешь, мы будем?..

— Нет.

— Но ты не вполне уверен?

— Нет.

— Не делай такое лицо, Ричи. Ты что, боишься?

— Есть немного.

— А я — нет. Теперь, когда мы вместе — впервые за все эти годы мы ведь правда вместе, Ричи? — я совсем ничего не боюсь. Ты уверен, что получишь эти паспорта?

— Я должен верить, что все пройдет без осложнений. Уверенность и спокойствие — сейчас самые верные мои помощники.

— Тогда, что бы ни случилось, все равно мы будем вместе. Ричи, поцелуй меня.

Я поцеловал ее нежные, теплые, трепетные губы. Все мое существо переполнилось нежностью, когда она прижалась ко мне своим телом.

— Скажи, что любишь меня, — прошептала она.

— Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, — прошептала она. — Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…

Я запер дверь снаружи. Когда моя машина тронулась с места, из машины, припаркованной ниже по дороге, вышел один человек, а другой повел машину следом за мной. Подъехав к повороту, я увидел автомобиль Ольсена. Он сам сидел за рулем. Остановившись у следующего светофора, я уже мог видеть оба автомобиля.

— Твоя жена? — спросила Ванесса.

— Да. — Панос представлял собой воплощение горя. — Это была ужасная ошибка. Я не хотел обидеть тебя, Бритт. Когда я обнаружил, что Жоржетта послала тебе некролог, было уже поздно. — Панос теперь говорил по-французски и очень торопился. — Я обнаружил это, только когда получил твое письмо. Я улетел в Афины на похороны матери. Жоржетта взяла отпечатанный некролог, положила в конверт и написала адрес, который нашла в моей записной книжке. Она показывала мне конверт и спрашивала, правильно ли написаны имена адресатов, которым она должна отослать некрологи. Но я был так расстроен в то время — я очень сильно любил свою мать…

— Откуда же твоя жена взяла мой адрес? В конце концов ты всегда возвращал мои письма. — Ванесса уже говорила странно спокойным голосом.

— Это правда, но в то время, в течение тех первых нескольких недель, я собирался написать тебе. Я был очень несчастлив, когда ты ушла от меня. Я не мог писать. Я ненавидел тебя за то, что ты оставила меня, и в то же время стремился к тебе. Я знаю, это — безумие…

— Это не безумие, — мягко сказала Ванесса. Она налила себе в бокал шампанского. — Налить тебе еще?

— Нет, спасибо.

— Очень плохо, — сказала Ванесса. — Я имею в виду, что обед пропал зря. Пусть по-крайней мере хоть шампанское не пропадет. — Она залпом выпила шампанское и снова наполнила бокал. — Итак, это написала твоя жена. И как давно вы женаты?

— С мая.

— Шесть месяцев?

— Да. Я… я не мог больше оставаться один. Я встретил Жоржетту зимой. Она училась в Сорбонне. Ее отец — доктор медицины.

— И где вы сейчас живете?

— У Жоржетты небольшая квартира напротив Нотр-Дам.

— Хорошее соседство. — Ванесса испытующе посмотрела на него. — Ты уже больше не водишь такси, не так ли?

Панос покраснел.

— Жоржетта унаследовала эту квартиру от умершей тети. Она не богата, если ты это имела в виду.

— Но и не бедна тоже.

— Нет, и не бедна тоже. Ее отец — преуспевающий доктор медицины. Он каждый месяц посылает ей чек. Но я не живу за ее счет. Я тоже кое-что зарабатываю. Я даю частные уроки студентам по физике, математике и химии. У меня много студентов. Я довольно неплохо зарабатываю, Бритт.

— Я рада за тебя, — сказала Ванесса. — А зачем ты послал мне эти гвоздики?

— Я… я хотел что-то сделать. Как-то загладить свою вину. Я знал, что очень виноват перед тобой, а тут еще это недоразумение с письмом. Я очень сожалею о случившемся… и Жоржетта тоже очень сожалела, когда обнаружилось, что произошло. Она не ревнива.

— Это ей ни к чему.

— Она просит тебя простить ее.

— За что?

— Ну, мы… она… мы, должно быть, обидели тебя, расстроили тебя. Боже мой, ты, должно быть, подумала, что я…

— Да, именно это я и подумала, — улыбнулась Ванесса. — А что, по-твоему, я еще могла подумать? Все это время мне так хотелось верить… — тихо сказала она и, как бы очнувшись, спокойно посмотрела на его смущенное побледневшее лицо. — Но теперь кое-что прояснилось.

— Ты очень хорошо все это восприняла, — сказал он. — Я боялся, что…

— Если бы ты только знал… Это правда, что у тебя какие-то дела здесь в университете? Или ты приехал сюда только из-за меня?

— Нет. Это правда. Меня попросили прочитать здесь лекцию. Несколько профессоров прочитали мою статью о работе, которой я сейчас занят. Она произвела на них впечатление. Это большая честь для меня… — Панос, успокоенный тем, что Ванесса не устраивает сцен, говорил быстро, перескакивая с французского на немецкий. «Она не плачет. Она не кричит. Она — просто девчонка. А я — славный парень. И я не уклонялся от этой встречи с ней». — Университет оплатил билеты на самолет и номер в гостинице. Наверное, я должен позвонить им и сообщить, что я уже прибыл. Можно мне на минутку воспользоваться твоим телефоном, Бритт?

— Конечно, — ответила Ванесса. — Тебе также лучше позвонить и вызвать такси, чтобы уехать отсюда. Ты, должно быть, устал. Тебе нужно отдохнуть перед завтрашней лекцией.

В его глазах появилось удивление.

— Ты хочешь выгнать меня? Сейчас?

— Да, — сказала она. — Именно это я и хочу. А ты ни в чем не виноват. Я все понимаю. Было очень любезно с твоей стороны приехать сюда и все объяснить, но теперь, я думаю, тебе лучше уйти. Телефон в гостиной, телефонный справочник тоже.

Он позвонил, куда хотел, затем надел пальто в маленькой прихожей, постоял некоторое время в раздумье и вернулся к Ванессе, все еще сидящей за обеденным столом.

— Прощай, Бритт, — сказал Панос, протягивая ей руку.

Ванесса слабо ее пожала.

— Пока, Панос, — сказала она, глядя в сторону. — Удачи тебе. И твоей жене. Я буду «держать кулаки», чтобы завтрашняя лекция прошла успешно.

Он поцеловал ее волосы, нежно погладил их и пошел к двери. Дверь закрылась за ним. Ванесса сидела, не двигаясь. Наконец она поднялась и стала убирать со стола. Она отнесла все на кухню, машинально надела фартук и принялась мыть посуду и тщательно вытирать ее. Затем она вернулась в комнату и подошла к столу, на котором еще стояли начатая бутылка шампанского, бокалы и овальное блюдо. В тот момент, когда она подняла блюдо, раздался телефонный звонок. Ванесса вздрогнула и бессильно опустилась на стул. Блюдо выскользнуло из ее рук и разбилось. Осколки со звоном разлетелись по полу. Ванесса растерянно посмотрела на осколки и истерически рассмеялась.

— Хорошо, — сказал Мински. — Пусть так и будет.

Мы сидели в нашем офисе «Стрип-клуба». Борис только что рассказал мне историю, которую услышал от Ванессы час назад. Сама Ванесса, одетая в элегантное черное декольтированное платье, сидела в зеркальной комнате в обществе Петры Шальке. Бритт разрешила трогать и ласкать ее. И мужеподобная лесбиянка так и светилась от счастья. От Бориса я узнал, что Ванесса была пьяна, но это не бросалось в глаза. Я бы даже не заметил. Не было только Тонио Принца. Происшествие со змеей здорово расстроило его. Возможно, он до сих пор не пришел в себя.

Через прозрачное с одной стороны зеркало было отлично видно, как на сцене появилась превосходно сложенная блондинка Корабелль. У нее был номер с анакондой. Обнаженная девушка становилась чрезвычайно возбуждающей, благодаря чувственным движениям змеи. Это было превосходно, но танец Ванессы со свечами не имел себе равных.

— И это ее рассмешило? — спросил я Мински.

— Смех был, конечно, истерическим, — объяснил Борис, — слишком много выпила.

— Бедняжка.

— Да, бедняжка, моя лапочка, — страстно сказал Мински. — Послушай, а чего ты ожидал? Достаточно провести хотя бы один день и ночь с этим бездельником. Да, ночь, должно быть, была потрясающая. С одной стороны; Ванессу можно понять. Она ничего не слышала о нем целый год. А тут это извещение о смерти. И какое извещение! Любой нормальный человек сразу бы понял, что-то не так.

— Но Ванесса не нормальный человек, — сдержанно сказал я. — Мы все знаем, через что она прошла. Ей никогда не везло с мужчинами. Всегда одна, покинутая всеми. Своего отца ненавидит. И вот появляется мужчина, который фактически спасает ее, оказывает помощь в затруднительной ситуации, мужчина, которого она любит, возможно, впервые в жизни, с которым Ванесса счастлива. Но согласитесь, с ее стороны было неразумно строить какие-то иллюзии насчет Паноса, продолжая выступать здесь. Хотя она и приняла все возможные меры предосторожности, чтобы он ничего не узнал о ее работе в клубе.

— Если бы у нее было немного здравого смысла, то она бы…

— Здравого смысла у Ванессы никогда не было. Другая женщина отреагировала бы совсем иначе. Логичнее, разумнее. Бритт еще ребенок и всегда им останется. Если ты не знал этого, то почему сам обращался с ней, как с ребенком? Признайся, ты часто следуешь ее советам, как бы нелогичны и абсурдны они ни были. Сразу же выполнил ее просьбу и добился запрещения публикации фотографий ее номера. Будь честным, Борис. Ты тоже считал, что Панос может вернуться к ней.

— Возможно… — пробормотал Борис. — Если бы я был на ее месте. — Он внезапно остановился. — Хорошо, Ричи. Ты прав. В конце концов, что мы знаем о женщинах? Ничего, абсолютно ничего. Как бы там ни было, все же судьба к ней несправедлива. Она еще так молода, а уже столько разочарований. Это непостижимо — жить ради мести. Сколько в ней накопилось ненависти, в таком-то возрасте. И снова такое разочарование, такой удар. Это ужасно. Уж кто-кто, а Ванесса этого не заслужила.

— Что она собирается теперь делать?

— Не говорит. Но, когда я увидел ее с Петрой Шальке…

— Она пьяна.

— Не в этом дело. Здесь — другое. Ее жестоко обидели. Что-то произошло сегодня вечером, — сокрушенно покачал он головой. — А со всем этим что делать? — Мински рассеянно показал на антикварную партитуру Бетховена. — Представляешь, она каким-то образом выпала, когда я разгружал автомобиль. Я нашел ее на заднем сиденье.

— Храни ее в безопасном месте, — ответил я. — Это ценная вещь, и я не хочу оставлять ее в квартире. Тем более что не имею представления, как долго я буду отсутствовать. Давай лучше вернемся к нашему вопросу.

— Да, я говорил с этим человеком. Паспорта — первоклассные, будут завтра. Но стоят целое состояние. Ты получишь то, что хотел. Но даже с такими паспортами ты далеко не убежишь.

— Почему это?

— Да потому, что Парадин обязательно предупредит все пограничные службы аэропорта. Возможно, тебе придется уезжать срочно и не окажется подходящего самолета или поезда. Тогда ты будешь вынужден нанять автомобиль, а это лишние осложнения. — Мински открыл шкаф и положил в него партитуру.

Я смотрел на сцену.

«Корабелль — отличная акробатка», — подумал я.

Рука Петры Шальке исчезла в декольте платья Ванессы. Мински наблюдал за этой сценой.

— Ванесса разорвала в клочья все афиши в своей комнате и дала мне вот это. — Он показал лист бумаги, на котором Панос когда-то написал греческими буквами: «Нет в жизни счастья». — Говорит, что с нее достаточно мужчин, — печально объявил Борис. — А эта женщина, Шальке, добилась своего.

— Ванесса действительно собирается?..

— Да. Она так сказала. У нее есть для нас сюрприз. — Он почесал затылок. — Нам нужно ее подождать.

Ванесса пришла через полчаса.

— У меня мало времени, — заявила она.

Танец Корабелль подошел к концу. Завсегдатаи клуба пили и веселились. Петра Шальке сидела за столиком и улыбалась улыбкой победителя. Наконец-то она добилась своего. Смешанное выражение восторга и триумфа не сходило с ее лица.

— Я не могу заставлять Петру долго ждать, — хриплым голосом сказала Ванесса. — Предложите девушке выпить. Виски, пожалуйста.

Я налил ей виски. Она залпом осушила бокал и поставила для новой порции.

Мински покачал головой и молча отодвинул ее бокал на другой конец стола. Ванесса недовольно нахмурилась и упрямо протянула руку за бокалом. Сделав резкое движение, она потеряла равновесие и неуклюже плюхнулась на стул.

— Мне нужно много виски, вы понимаете, мальчики.

— Не делай этого, Бритт, — сказал Мински. — Ты не должна это делать. Иди и хорошенько выспись. Все пройдет.

— Что пройдет?

— Горе, которое причинил тебе Панос.

— Кто такой Панос? — спросила Ванесса. — Не припоминаю такого имени. Я вообще ничего не помню, что было, и не желаю вспоминать. Я лучше расскажу вам, что будет, мальчики. — Она виновато улыбнулась Мински. — Борис, я собираюсь в путешествие. В следующем месяце. Мы уже все решили. Планируется отличная поездка. У Петры прекрасная яхта. А сейчас мне нужно к ней вернуться. Вы знаете, она очень мила. Очень. А относиться к лесбиянкам с предубеждением, по-моему, глупо. — Она поднялась, чтобы уйти, но покачнулась и неловко присела на стул. — Не могу заставлять ее долго ждать. Поэтому я должна прямо сейчас все сказать, не откладывая. Борис, ты прости меня.

— За что?

— Вчера, когда этот человек был здесь, я подслушивала у твоей двери.

Мински побледнел. Мои руки вспотели.

— Какой человек?

— Давай не будем разыгрывать спектакль, — сказала она. — Человек, который принес поддельные паспорта для Ричи и Лилиан.

— В самом деле, Ванесса… — начал я, но Мински сделал мне знак замолчать.

— Ты не сердишься, что я подслушала? Я делала это только потому, что беспокоюсь о тебе и Ричи.

— Очень хорошо, что ты слышала, — сказал Борис. — Я не только, не сержусь, я даже рад, что ты все знаешь. Я уверен, что ты умеешь молчать, когда нужно, и полностью доверяю тебе. Ты беспокоишься о нас, Ванесса. Это показывает, насколько ты нам преданна. Мне очень жаль, что ты покидаешь нас. Может, останешься?

— Нет, — быстро ответила Бритт. — А сейчас послушай. Этот человек сказал, что Лилиан и Ричи подвергаются опасности быть схваченными пограничниками, даже если они поедут автомобилем. Ведь так?

— Да, это так. Ты хочешь им чем-то помочь, детка? — Мински был совершенно спокоен.

Ванесса молча кивнула.

— Ричи, — Ванесса снова наполнила бокал, — ты знаешь, как я к тебе отношусь. Но я тебя больше не ревную. Я желаю тебе счастья и хочу, чтобы ты был в безопасности. Итак: Петра сейчас так переполнена счастьем, что готова выполнить любое мое желание. Если это будет в ее силах. Я вам скажу больше, она была тронута скромностью моей просьбы.

— Какой просьбы? — спросил Борис.

— У Петры есть личный самолет, не так ли? — Бритт отпила из бокала. — «Бонанза». Достаточно большой для шести человек. Современный. И, кроме того, с пилотом.

— Да, и что?

— Ну, я спросила, могу ли я взять самолет и пилота. Не в подарок, а как игрушку. Я сказала ей, что люблю летать и мне очень хочется похвастаться самолетом, как будто он мой. Петра была довольна. Она сказала, что просто счастлива исполнить любое мое желание, ей так приятно видеть меня веселой и довольной. Пока я с ней, самолет в моем распоряжении в любой час дня и ночи. Она назвала меня своей малышкой. — Ванесса рассмеялась. — Петра сказала, что полиция и таможня в аэропорту знают ее пилота. Его зовут Уол. Достаточно позвонить ему, и он будет готов к вылету уже через час. Вы слышали — самолет в моем распоряжении. Я могу взять любого из моих друзей, кого пожелаю. У меня уже есть телефон пилота. Одно условие — все мои друзья должны иметь действительные паспорта. Петра немедленно даст пилоту соответствующие указания. Так или иначе, я думаю, он будет рад любимому делу. Ричи, ты и Лилиан сможете улететь через час после того, как дадите мне знать. С комфортом и не подвергаясь опасности. Хорошо я сделала или нет?

— Ты прелесть, — сказал я.

Она подошла ко мне и поцеловала в губы.

— Я знаю, — сказала Ванесса. — Я самая прелестная девушка в мире. Петра тоже так считает. — Она взяла со стула норковое боа. — Я должна возвращаться к ней. Пока, мальчики.

Она быстро ушла.

— Что вообще происходит? — Голос Мински дрожал. Он взглянул на меня. — Что ты думаешь об этом?

— Ты знаешь, в ту ночь, когда Лилиан позвонила сюда, когда все началось, Петра Шальке была в гримерной Ванессы. У меня еще тогда появилось странное чувство, что она сыграет в моей жизни важную роль. Не правда ли, странно?

— Очень странно, — сказал Мински. — Боже, избавь от такой правды. У меня тоже предчувствие, ты знаешь, о чем я говорю.

Было почти четыре часа утра, когда я вернулся в свою квартиру. Лилиан проснулась, и я рассказал ей о поддельных паспортах и о предложении Ванессы. Лилиан некоторое время находилась под впечатлением от услышанного.

На душе у меня было неспокойно, я думал об охраняющих нас детективах. К тому времени рядом с домом новые сотрудники припарковали автомобиль. Новая смена. Автомобиля Ольсена я не видел.

В эту ночь мы с Лилиан снова были вместе. Впервые за последние два года. Как и раньше, мы качались на волнах нежности и страсти и заснули только на рассвете, тесно прижавшись друг к другу. Была среда, тридцатое ноября. Большую часть дня мы провели дома и выходили только поесть. Из ресторана я позвонил Ванессе. Мне повезло, она была дома. Сегодня Бритт уже познакомилась с пилотом и совершила полет над Франкфуртом. Было очень весело, пилот оказался прекрасным парнем.

— Между прочим, завтра я собираюсь переехать к Петре, — заявила она и дала мне адрес своей новой подруги.

В ту ночь я снова пошел в «Стрип-клуб». Ванессы и Петры Шальке там не было. Домой я вернулся рано. У нас была еще одна ночь сладких контрастов любви — страсти и нежности. Наконец-то я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Мински передал мне поддельные паспорта с настоящими визами в Египет и Аргентину и международные сертификаты о вакцинации. Паспорт Лилиан был на имя Анджелы Диркин, мой — на имя Петера Хорнека.

Четверг, не отмеченный событиями спокойный день, был по-зимнему пасмурным. Лилиан и я вышли на прогулку. Из дома мы выскользнули через заднюю дверь, которая вела в сад, отделенный от парка Луизы только маленькой калиткой. Она была всегда закрыта, но у всех жильцов от нее был ключ. Парк был большой, но в вечернее время плохо освещался. Казалось непостижимым, почему за этой стороной дома никто не наблюдал. Я пришел к такому выводу после того, как несколько раз пройдя через один и тот же выход, никого не встретил на соседней Форстхауз-штрассе. И только позднее я узнал, как хорошо просматривалась вилла. Но к тому времени это уже не имело значения.

Для проверки мы с Лилиан опять прошли через заднюю дверь и еще раз убедились, что за ней наблюдения не было.

Я позвонил Ванессе из телефона-автомата.

— Ты знаешь, возможно, мне понадобится сегодня самолет. Уже довольно поздно. Но, может быть, мои друзья захотят отправиться в Швейцарию, в Цюрих. Хотя это еще не точно. Дело в том, что они не уверены, когда им ехать и ехать ли вообще. Смогла бы ты попросить пилота? Как его имя?

— Уол.

— Может быть, ты попросишь его приехать в аэропорт к девяти вечера?

— О’кей, Ричи. Сколько будет пассажиров?

— Двое: мужчина и женщина.

— Пилот не будет задавать им лишних вопросов, если их паспорта в порядке.

— Паспорта в порядке. И еще: если до полуночи или до часа ночи никто не придет, он может возвращаться домой. Мы не слишком многого хотим?

— Да нет. Сегодня пилот сказал мне, что его жизнь — сплошное ожидание. Философский взгляд. Уол не будет возражать.

— Я могу быть уверен?

— Конечно.

— А ты, как твои дела?

— Отлично, Ричи. Просто превосходно.

Я вышел из телефонной будки.

— Ну что? — спросила Лилиан, и ее руки крепко сжали ладони.

— С девяти часов самолет в нашем распоряжении, — ответил я.

Около восьми вечера я оставил Лилиан дома и пошел в клуб. Она должна была позвонить мне из телефона-автомата в случае, если обнаружит что-нибудь подозрительное. Телефоны в клубе не прослушивались. Здание было старое, телефонный кабель проложен так, что подсоединиться к нему было невозможно. Выходил я через центральный вход и, отъезжая, заметил, что за мной едет автомобиль. Ольсена я не видел. Он работал по сменам и сегодня, очевидно, отдыхал.

В этот ранний час «Стрип-клуб» был почти пуст. Мински и я сидели в офисе и ждали. Ровно в девять тридцать я сказал: «Они начинают».

В девять двадцать после того, как в камере погас свет, заключенный Делакорте, используя флягу, сетку для волос и пижаму, создал видимость, что кто-то лежит на кровати под смятым одеялом. Он был одет в гражданскую одежду. Галстука на нем не было. Шнурков в ботинках тоже. Его камера, под номером 19, была расположена на первом этаже в левом крыле старой тюрьмы.

Все, о чем я сообщаю, мне рассказал впоследствии сам Делакорте.

Приблизительно минут пять заключенный терпеливо ждал, пока Шерр откроет дверь. В носках, держа обувь в руках, Делакорте прошел в слабо освещенный коридор. Шерр беззвучно закрыл за ним дверь, и они поспешили к следующей двери, которая была обита железом. Преодолев и это препятствие, Делакорте оказался в темном дворе.

— Подожди в тени, — прошипел Шерр.

Через минуту заключенный проскользнул за ним в открытую дверь.

Шерр запер дверь изнутри и через железные ворота направился в застекленную башенку на третьем этаже центрального здания. Он вошел в нее ровно в девять тридцать. Сержант встретил его испытующим взглядом. Шерр вернул три ключа и получил от него еще один, с которым он должен был перейти к следующему участку своего обхода. Этот ключ открывал дверь в высокой стене, которая окружала тюремный двор. За ней находилась другая стена, еще более неприступная. Тянулась она вокруг всего здания тюрьмы. Напротив главного входа находились массивные ворота для въезда грузовиков, рядом с которыми была расположена небольшая комната охраны.

Шерр прошел к выходу. Охранник открыл ему дверь. Дежурный в комнате охраны дремал. Шерр поспешил к стене, окружавшей левое крыло, и открыл ворота. Он быстро шагнул во двор и тихо свистнул. Сразу же бесшумно подошел Делакорте. Вместе они прошли через ворота и остановились в тени.

Тотчас же, согласно плану, на дороге возле тюрьмы внезапно начался переполох. Престарелый охранник, ругаясь и размахивая дубинкой, выбежал на шум, который создавали десять дерущихся подростков. В это время Шерр и Делакорте быстро пересекли хорошо освещенный двор и вышли за ворота. Слева от них остался охранник, все еще бранивший подростков. А справа стоял маленький грузовик из прачечной Оскара Хипелла. Оба побежали к нему. Шерр, добежав первым, распахнул дверь. Делакорте запрыгнул внутрь. Водителем был тот самый молодой человек, который был так варварски наказан за свою трусость тонкогубым командиром в лесном бомбоубежище. Теперь он искупал свою вину, выполняя опасное задание, требующее мужества и быстроты реакции. И он надеялся, что после успешного его выполнения никто из товарищей уже не напомнит ему о позорном наказании и не посмеет назвать его трусливой свиньей и предателем. Второй молодой человек закрыл двери грузовика, как только оба беглеца оказались внутри. Автомобиль исчез прежде, чем престарелый охранник смог отогнать дерущихся парней на приличное расстояние от тюремной ограды. Ругаясь, он возвратился в комнату охраны и поднял трубку надрывающегося телефона.

— Что это там за гвалт перед входом? — спросил сержант.

Охранник доложил.

— Ты разогнал эту шайку?

— Да, конечно, сержант. Всего лишь несколько парней. Ничего особенного. Они уже убрались.

— Ну, тогда все в порядке.

Грузовик остановился на тихой улочке рядом с катафалком. Шерр и Делакорте, одетые в хорошо подогнанные костюмы, пальто и шляпы, вышли из машины. Старую одежду оставили в грузовике, который сразу же отъехал.

Задние двери катафалка были раскрыты настежь.

— Хайль! — раздался шепот юноши. Услышав его приветствие, Делакорте недовольно поморщился и поспешил забраться внутрь катафалка. Через секунду другой молодой человек, немного постарше, сел за руль. Катафалк отъехал. Юноша, открывший беглецам двери, почтительно сказал:

— Итак, пока все идет по плану. Командир ждет вас у Черных ворот. Я должен передать вам вот это. — Он достал несколько документов, два паспорта, медицинские свидетельства, конверты с немецкими марками, швейцарскими франками, египетскими фунтами. Делакорте все внимательно осмотрел.

— Отлично, — наконец сказал он.

— А здесь, — продолжал юноша, — два чемодана. Этот — для вас, — указал он Делакорте на один из них. — Здесь все необходимое: расческа, носовой платок, бумажник, ручка, записная книжка, смена белья и мелочь. Положите, пожалуйста, эти вещи в карман.

Было без четырнадцати минут десять. Они поехали в сторону вересковой пустоши. Свет фар скользнул по груде каменных мегалитов. Шерр и Делакорте вышли из машины.

— До свидания, парни. И большое вам спасибо, — сказал бывший заключенный.

— Хайль, — последовал ответ.

На этот раз профессор снисходительно улыбнулся и кивнул головой, прощаясь со своими юными спасителями. Затем повернулся и быстро, несмотря на тяжелую ношу, пошел в сторону Черных ворот. Делакорте пошел к тому месту, где кто-то сигналил и мигал фарами, и увидел «мерседес». Дверь была закрыта. Командир, одетый в гражданское и теплую полушинель, не говоря ни слова, поднял руку.

— Прекрати эту чепуху! — сказал Делакорте, задыхаясь. Он еле тащил свой чемодан. — Великолепная работа! — продолжал он. — Действительно великолепная!

— Не говорите так, еще рано, — ответил командир и открыл для него заднюю дверь. — Пока все шло гладко, четко по плану. Вы прибыли точно в намеченное время. Как пойдет дальше — будет видно. Не спешите давать оценку, мы лишь на полпути.

— Вернер приедет встречать нас? — спросил Делакорте.

— Нет, мы должны ехать в Бремен.

— В Бремен? Но…

— Планы изменились, — коротко пояснил командир. Было семь минут одиннадцатого.

Двадцать восемь минут одиннадцатого.

— Еще две минуты, — сказал я, — и я позвоню Парадину.

— Не переживай так, — проворчал Мински, вытирая со лба пот. — Ты всегда так спешишь. Дай человеку десять минут. Бог знает, где он задержался.

Конечно, Мински был прав, десять минут не играли роли. Но интуиция подсказывала мне, что случилось что-то непредвиденное, и мой план дал осечку.

Зазвонил телефон.

— Да?

— Ричи! — запыхавшись, прокричала Лилиан. Голос ее дрожал.

— Что случилось?

— Пожалуйста, приезжай побыстрее. Здесь — человек с пакетом.

Я слушал ее совершенно спокойно, так как внутренне уже был готов к подобному повороту событий.

— Почему он у тебя? Отчего он не пришел сюда?

— Он сказал, что смог прийти только ко мне. Ты должен его увидеть. Он утверждает, что не может встретиться с тобой ни в клубе, ни где-нибудь в другом месте, только здесь, у меня. Пожалуйста, приезжай немедленно. Он хочет передать тебе пакет. Ты должен проверить. Я не знаю, что… Что там должно быть.

— Откуда ты звонишь?

— Из телефона-автомата. Этот человек со мной. Мы прошли через парк…

Я услышал какой-то шум, потом голос Ольсена.

— Добрый вечер.

— Это твоя работа?

— Герр Марк, вы все еще думаете, что мы идиоты, — пожаловался Ольсен. — Как и следовало ожидать, ваш дом охраняется. Часть дома, выходящая в парк, — тоже. Это моя сторона. Я дежурю по очереди с напарником. Сегодня ночью — моя очередь. С помощью нескольких отмычек я вошел внутрь. Полицейские снаружи ни о чем не догадываются. Именно поэтому вы должны прийти сюда. Я не могу показаться в клубе. Приходите и взгляните на пакет. Поторапливайтесь. Мне бы хотелось поскорее с этим покончить!

Это звучало вполне разумно, но что-то здесь было не так. В моей квартире был автоматический «американский» замок!

— Как вы попали в мою квартиру?

— Я позвонил. Леди узнала меня. Вы говорили ей, что я детектив.

Это правда. Что я ей не сказал, так это то, что он за детектив.

— Я сказал ей, что мы перехватили пакет — это ее успокоило. Сейчас она снова начала беспокоиться. Сомневается, что поступила правильно.

— Дай мне поговорить с ней.

— Ричи…

— Не волнуйся. Все в порядке. Я тебе все объясню.

— Но, Ричи…

— Позже. Я все объясню позже. Дай мне поговорить с ним снова.

Лилиан передала трубку Ольсену.

— Возвращайтесь назад в квартиру, — сказал я. Я не был уверен, но эти рукописи должны были быть у меня! — Идите домой. Я скоро буду. Но послушайте! Если что-нибудь случится с леди…

— Не сходите с ума! Что, вы считаете, может с ней случится? Это моя работа, и чем быстрее я ее сделаю, тем лучше.

— Скоро увидимся, — сказал я и положил трубку.

— Что случилось? — спросил обеспокоенный Мински. Я вкратце пересказал ему телефонный разговор.

— Не нравится мне все это, — сказал он быстро.

— Мне тоже, но что делать?

— Да, сейчас ты должен пойти туда. Нужно разобраться в ситуации. Такой способ наименее опасен для них. Очень важно, чтобы ты получил эти рукописи. Пусть там, какая разница где. Хотя мне кажется, за этим кроется какой-то обман. И с Лилиан как быть? Могу я что-нибудь для тебя сделать?

Я взглянул на часы.

— Сейчас только половина одиннадцатого. Если я не свяжусь с тобой в одиннадцать… Хотя нет. Это, должно быть, займет больше времени. Если что-то случится и я или Лилиан не позвоним до половины двенадцатого, тогда звони Парадину. Он — в курсе. Сразу же, Борис. Ты знаешь номер телефона?

— Да.

— Просто позвони и скажи, что ты обеспокоен, что, может быть, что-то случилось. Он поймет. Только обязательно сделай так, как я тебя прошу. — Я поднялся и надел пальто. — Как только Парадин узнает об этом, он поднимет тревогу. Но я не думаю, что что-нибудь случится. По крайней мере надеюсь на это. Им сейчас нужно выиграть время.

Я протянул руку Мински.

— Желаю удачи, — сказал он тихо.

Было тридцать восемь минут одиннадцатого.

Я покинул клуб через задний двор. Прошел подвал, примыкающий к дому, черный ход и гараж. На улице я остановил такси. Слежки не было. Я расплатился с таксистом и прошел немного назад, чтобы на всякий случай сбить со следа наблюдателей. Вошел в парк и быстро зашагал по сырой земле к изгороди. Пройдя через калитку, я направился к ближайшей двери виллы. Вошел, запер за собой дверь и, бесшумно двигаясь, прошел по коридору и постучал в дверь своей квартиры.

Ее немедленно открыла Лилиан.

— Слава Богу, что ты пришел так быстро.

— Что случилось?

— Ничего не случилось. Я просто рада, что ты здесь.

Суетливый Ольсен, одетый в темный костюм и пальто, стоял рядом. Я выключил свет, подошел к окну и, немного раздвинув тяжелые шторы, посмотрел в сторону Хампердинк-штрассе. Внизу на улице туда-сюда прогуливался одинокий мужчина.

Я закрыл шторы и включил свет. На ковре лежал достаточно вместительный пакет.

— Ты сам его донес?

— Да. Чертовски тяжело, — сказал Ольсен. Из кармана он достал маленький складной нож и передал мне. Я встал на колени, перерезал шнурок и содрал оберточную бумагу. Рукописи. Я узнал аккуратный и мелкий почерк своего брата. Четкие записи с многочисленными исправлениями. Да, это были рукописи!

Я посмотрел на Лилиан и улыбнулся.

Потом я взглянул на часы. Семь минут двенадцатого.

— Удовлетворен? — спросил Ольсен.

Я кивнул.

— Хорошо. — Он вытащил из кармана пачку сигарет, предложил Лилиан и мне. Лилиан взяла одну.

— Нет, спасибо, — сказал я.

Ольсен опустил руку в карман, по-видимому, за спичками. Я в тот момент склонился над рукописями. Наконец-то я их получил. Я чувствовал глубокое облегчение. После этого все случилось очень быстро. В руках Ольсена оказались бутылка и какая-то белая тряпка. Пока я поднимался, он плеснул тошнотворно-приторную жидкость на тряпку, пнул меня ногой и, как только я упал, прижал влажную тряпку к моему лицу. Задыхаясь, я судорожно пытался вдохнуть, тем самым втягивая в себя еще больше хлороформа. Почувствовав острую боль, похожую на укол иглы, я потерял сознание.

Через некоторое время я пришел в себя. Голова раскалывалась. Горло пересохло. Я лежал на ковре. Электрический свет причинил мне такую сильную боль, когда я открыл глаза, что я снова быстро закрыл их. Когда я попытался сесть, комната поплыла у меня перед глазами. Тошнота и головокружение не давали думать. Мысли путались и обрывались. Это сопровождалось чередованием острой и тупой головной боли, не говоря уже о резкой боли в глазах. Невероятным усилием воли я попытался собрать воедино свои мысли. Пока что мне это не удавалось. Я попытался позвать Лилиан, но смог выдавить только хриплые звуки. Я с трудом приподнял голову и, прикрыв рукой глаза, посмотрел на часы. Было без тринадцати минут четыре часа утра.

Я пролежал без сознания четыре часа.

Четыре часа.

Страх, подобно электрическому разряду, пронзил все мое существо. Что могло произойти за четыре часа, пока я валялся тут на ковре подобно тюку, набитому соломой? Где Лилиан, что с ней?! Где рукописи Вернера?

Паника придала мне силы. Превозмогая острую боль в затылке, я дополз до письменного стола и, держась за него обеими руками, тяжело поднялся на ноги. Шатаясь, я прошел в гостиную. Платья, туфли, пальто были разбросаны по комнате. Показалось, будто не хватает наших двух чемоданов. Лилиан не было! Ольсен! Он же был один. Один ли? Может быть, после того как меня ударили, другой вошел в квартиру через парк. Они избили Лилиан и взяли ее с собой как заложницу.

Я, покачиваясь, вошел в ванную и подставил голову под струю воды. Вода брызгала во все стороны. Я повернул голову и стал пить. Меня вырвало. Я снова попил. Холодная вода помогла. Кофе… Я с трудом дошел до кухни, поставил кипятиться воду. Пока вода грелась, я переоделся. Выпив обжигающий и очень крепкий кофе, я почувствовал себя лучше, в голове прояснилось.

Итак, они обманули меня. Они забрали Лилиан! Где она? Где она сейчас? У них в запасе было четыре часа. Если побег Делакорте прошел согласно плану, это время увеличилось на два дополнительных часа.

Я должен найти Лилиан! Это, вероятно, означает, что придется покинуть Франкфурт, покинуть Германию. Мне нужно позвонить. Но не отсюда.

Я закончил одеваться и открыл ящик стола, где хранил поддельный паспорт, медицинское свидетельство, немецкие и американские банкноты. Все это еще было на месте. Фальшивый паспорт Лилиан я отдал ей раньше. Как можно быстрее я засунул деньги и документы в карман и стал упаковывать вещи для поездки.

Пять минут пятого.

Я оставил горящим свет и бесшумно покинул квартиру, пройдя вниз по ступеням к задней двери. Шел сильный дождь. Через несколько минут я вымок до нитки, но это подействовало на меня отрезвляюще. На улице под струями холодного дождя и порывами холодного ветра я чувствовал себя гораздо лучше, чем несколько минут назад, лежа на ковре в теплой комнате. Я шагал по мокрой земле. Временами порывы штормового ветра были настолько сильны, что я останавливался, чтобы восстановить дыхание. Больших усилий стоило мне дотащить дорожную сумку через сад и парк к телефону на Фортхауз-штрассе. На улице не было ни души. Я набрал номер аэропорта. Мне ответил усталый мужской голос. Запрос был передан, и я получил нужную информацию. Да, «Бонанза», принадлежавшая фрау Петре Шальке, улетела. Первая остановка — в Бремене, затем в Цюрихе. Сколько пассажиров? Двое: мужчина и женщина.

— Вы не могли бы их описать?

— Сейчас, понимаете…

— Пожалуйста, как они выглядели?

Последовала небольшая пауза, затем мужской голос произнес:

— Женщина была темноволосой, мужчина — молодой, блондин…

— Достаточно. Благодарю вас.

Я повесил трубку. Лилиан и Ольсен.

Только она знала, что пилот ждет в аэропорту. Она ушла с Ольсеном добровольно. Но почему? Для кого она сделала это? Лилиан! Я громко застонал. Она лгала и предавала меня все это время. Но это же было бессмысленно. У нее не было причин так поступать.

«Ведь она была на грани смерти. И тогда она позвонила мне, только мне». — Я цеплялся за эту мысль, как утопающий за соломинку.

Она умоляла взять ее с собой, не бросать. Возможно, ее заставили. У Ольсена, несомненно, должен был быть пистолет. Вероятно, пилоту угрожали, приставив пистолет.

Чепуха! Но в противном случае как все объяснить? Полицейский патруль с воющей сиреной и включенной мигалкой на большой скорости приближался к телефону-автомату. Испугавшись, я пригнулся. Машина проехала мимо.

Я позвонил в «Стрип-клуб». Ответил Мински.

— Это Ричи.

Ответа не последовало.

— Бог мой, Борис, ты слышишь меня?

— Откуда ты звонишь? Где ты? В Цюрихе? — с трудом проговорил он.

— Цюрих, черт! Я здесь, во Франкфурте.

— О Боже… Что с тобой случилось?

— Что со мной случилось? — переспросил я. Слышна была тихая музыка, игравшая на первом этаже.

— Почему ты все еще здесь? Лилиан позвонила и сказала, что вы готовы к вылету, что ты уже в самолете.

— Она так и сказала?

— Да. Она солгала?.. Великолепно!..

— О’кей, когда она позвонила?

— Сразу после полуночи. Я не беспокоился. Ведь ты сказал, что до половины двенадцатого позвонишь сам или позвонит Лилиан. Она позвонила чуть позже, голос был уверенный, спокойный, ничего настораживающего. Я думал, с тобой все в порядке и ты летишь в Цюрих. Она говорила, вроде бы что-то произошло в Трювеле, поймали Гейера и пару других. Они стали давать показания. Вот почему ты должен был уехать. Это ей сообщил Ольсен. Он слышал все это по полицейской рации. Лилиан сказала, вы берете его с собой, даете ему шанс. Ради Бога, Ричи, что произошло?

Пока я рассказывал все Мински, мое негодование и злоба перешли в неистовый гнев. Теперь я уже не обманывал себя насчет того, что ее предательство можно оправдать угрозами и насилием вооруженного Ольсена.

— Я должен выяснить, что случилось с Лилиан. Пока, Борис.

— Подожди! Ты в западне? Куда ты собираешься? Послушай меня, Ричи! Ты не можешь…

— Нет, могу. И я сделаю!

— Что с Порадином?

— А что с ним?

— У тебя до сих пор был шанс, но если…

— Тогда зачем ты дал мне все эти документы?

— Но ты же не собираешься пойти на безрассудство?!

— Нет, сейчас слишком рискованно.

— Что делать мне?

— Ждать, пока все гости разойдутся. Затем ты можешь сообщить детективам в «Стрип-клубе» и еще одному снаружи, что я исчез. Что ушел около двух, обещая вернуться. Уходи как можно позже, чтобы дать мне время.

— Дашь о себе знать, Ричи?

— Я позвоню тебе. Нет, я пришлю телеграмму. Если все будет о’кей, то в ней будет сказано: «Прибыл благополучно. С пожеланиями, Ричи». Если нет, то текст будет таким: «Прибыл благополучно. С наилучшими пожеланиями, Ричи». Сможешь запомнить? «С пожеланиями» и «с наилучшими пожеланиями».

— Идиот. Послушай меня, оставайся на месте и звони Парадину.

— Ни за что.

— О Боже, и когда… когда я услышу о тебе?

— Я еще пока не знаю. Как только это будет возможно. «С пожеланиями» — хорошо, «с наилучшими пожеланиями» — плохо. О’кей?

— О’кей, ты говоришь! Как я смогу помочь тебе, если будет сказано: «С наилучшими пожеланиями»? Что я смогу сделать?

— Я должен идти. Будь осторожен, Борис, — сказал я и повесил трубку.

Было двадцать пять минут пятого. По-прежнему шел дождь. В здании аэропорта было тихо. Многие стойки были закрыты. Несколько пассажиров, сидя и лежа на мягких диванах, спали. У меня вдруг закружилась голова и я сел. В эту минуту мне все было безразлично. Пусть хватают прямо здесь. «Вот только не могу понять, зачем Лилиан предала меня», — вяло подумал я. С этой мыслью я и заснул. Проснулся я только через час, удивившись, что не упал со скамьи. В зале стало оживленнее. Я поднялся и с трудом дотащился до информационного табло. Швейцарский самолет прибывает из Нью-Йорка в шесть часов утра и отправляется в Цюрих в шесть тридцать. Это был мой самолет. Через десять минут я купил билет, сделал отметки о проверке багажа и сидел в ресторане. Я пил кофе и пытался съесть хотя бы булочку. Дождь лил по-прежнему. Самолет приземлился по расписанию. Многие вышли во Франкфурте.

Таможня и паспортный контроль остались позади. Я чувствовал себя очень спокойно и необычайно уверенно. Несомненно, это было следствие наркотика, который я просто вынужден был принять.

Дождь в Цюрихе не шел, но было холодно и ветрено. После приземления я сразу же узнал расписание. За полчаса до посадки в Цюрихе самолет авиакомпании «KLM» вылетел в Каир, а через четверть часа вылетал лайнер «РАА» в Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айрес.

У стойки авиакомпании «KLM» я узнал, что Анджела Диркин приобрела билет на каирский самолет. Служащий не мог сказать мне, улетела ли она одна. «Мы были очень заняты. Самолет был заполнен до отказа», — сказал он.

— Когда следующий рейс в Каир? — спросил я.

— Вечером, в восемь тридцать.

Мне повезло: самолет авиакомпании «Сабена» вылетал в половине одиннадцатого утра. Я забронировал место. Сейчас мне трудно объяснить, почему я так поступил. Я все еще любил Лилиан больше жизни, зная наверняка, что она предала меня.

У меня возникла мысль, что, может быть, Лилиан предала меня под угрозой. На самом деле она все еще любит меня. Лилиан — жертва шантажа. Я догадывался, что в ее жизни есть какие-то темные пятна, мне неизвестные. Я решил помочь ей во что бы то ни стало. Лилиан нужна мне, просто необходима. Я должен разыскать ее.

Затем меня охватил безграничный гнев, горькая обида и разочарование. Я никак не мог найти объяснение предательству Лилиан. Что или кто заставил ее сделать эту подлость? Необходимо в этом разобраться, даже если мне это будет стоить жизни.

Египетский таможенник в аэропорту «Гелиополиса» был типичным арабским крестьянином: высокого роста и крепкого телосложения. У него были миндалевидные глаза с густыми ресницами, низкий лоб, выступающие скулы и толстогубый рот. Он занялся тщательной проверкой моего багажа.

— Откройте, пожалуйста, — сказал таможенник по-английски с сильным акцентом.

Египтянин обыскал мой бритвенный прибор. Нетерпеливый пассажир, стоящий позади меня, протестовал против такой задержки. Я заметил, как он несколько раз заглянул мне через плечо. Я оглядел себя, но ничего необычного, что могло бы вызвать интерес незнакомца, не увидел. Аэропорт был огромный, прибывало много людей. Жара угнетала. Фальшивый паспорт лежал перед таможенником. Внезапно он потерял ко мне всякий интерес.

— Все в порядке, можете идти, — сказал он.

Я быстро застегнул «молнию» на чемодане и прошел дальше. Я миновал паспортный контроль и понес багаж к выходу. Решил остановиться в отеле и начать поиски Лилиан. Полиция, отели, дома для приезжих. Я сознавал, что, возможно, она и не прилетала в Каир, или ее уже нет здесь, но считал такие поиски необходимыми.

На выходе я буквально столкнулся с ними.

— Привет, — сказал Гейер. Он ходил с тростью, все еще прихрамывая.

— Мы чуть не потеряли тебя, — сказал светловолосый Ольсен. — Но наш друг из таможни отлично поработал. Задержал тебя, пока мы не прибыли. — Ольсен взял мой чемодан левой рукой и подошел вплотную ко мне. Его правая рука оставалась в кармане. — Ты, конечно, знаешь, что это не только для того, чтобы пощекотать тебе ребра?

— Да, — ответил я.

— Хорошо. Не торопись, — продолжил Ольсен. — Поверни направо, к месту парковки. Видишь тот желтый «плимут»? Дела сейчас идут не очень хорошо. Имей в виду, я волнуюсь и эта вещь может легко сработать.

Я быстро оглянулся. В непосредственной близости никого не было.

Гейер приблизился ко мне. Я почувствовал, как что-то твердое уперлось с правой стороны под ребра.

— Иди дальше. Спокойно и без шума.

Ситуация была вполне подходящая, чтобы перейти на «ты». И Гейер, давно ждавший момента свести со мной счеты, торжествовал.

Я не возражал. Обливаясь потом под палящим египетским солнцем, я шел, захваченный вооруженными людьми.

Ольсен был за рулем. Гейер, с пистолетом на коленях, сидел рядом со мной на заднем сиденье желтого «плимута». Мы ехали по широкой и очень пыльной дороге выжженной солнцем страны. За окном мелькали глиняные лачуги и небольшие дома. Потом я увидел деревню.

Мужчины, женщины и дети, одетые в тряпье, работали на полях. У них были ручные орудия, которые, несомненно, сохранились еще с первобытных времен. Изможденные буйволы тащили бороны и плуги.

Тридцать минут назад мы покинули «Гелиополис». За это время никто не проронил ни слова. Проклятая жара! Даже открытые окна машины не приносят облегчения. Я снял пиджак. Рубашка прилипла к спине.

— Зимний урожай, — внезапно заметил Гейер.

— Что это?

— Сажают, чтобы собрать урожай зимой. Плодородная земля, короткий вегетационный период. За год собирают три урожая. Однажды я был здесь во время сбора урожая сахарного тростника.

«Вероятно, он был здесь сразу после войны», — подумал я.

— Куда вы меня везете?

— Увидишь.

— Ты собирался следовать за нами повсюду, не так ли? — сказал Ольсен. — Догнал нас довольно быстро, — хмыкнул он, обращаясь к Гейеру.

— Ну и тип, — улыбнулся Гейер, играя пистолетом. — Несдержанный тип, быстро теряет голову. Такой же, как и его брат, упрямый. Только намного глупее. Я сразу понял, а ты не хотел в это поверить. Кто прав сейчас?

— Трудно поверить, что кто-то может быть таким глупцом, — покачал головой Ольсен.

— Где мой брат? Где фрау Ломбард? Где Делакорте? — спросил я. Мне стало дурно.

— Слишком много вопросов, — упрекнул Гейер. Толстые линзы его очков сверкнули. — Всему свое время. Ты все узнаешь. Не теряй самообладания. Сейчас это особенно ценное качество.

— Ты слышал, Марк? Молчи. Гейер не любит нервных. Они иногда теряют голову. Вот как Шерр, например.

— Что с ним? — Я совершенно забыл о медлительном тюремном надзирателе.

— Он мертв, — ответил Ольсен. — Он помешался, хотел бежать, рассказать все полиции. И все из-за того, что «Бонанза» задержался на пару минут. К тому же все должны были ждать нас около небольшого леса в аэропорту Бремена.

— Вы вдвоем с фрау Ломбард прилетели в Бремен?

— Конечно, с кем же еще? Шерр был идиотом. Абсолютно ни о чем не нужно было беспокоиться. У всех были отличные поддельные паспорта. Хотя фрау Ломбард воспользовалась тем, что ты ей дал, там фотография лучше. — Ольсен засмеялся.

— Что случилось потом с Шерром?

— Он стал беспокоиться, нервничать, шуметь. — Гейер быстро поднял свой пистолет. — Он хотел сбежать. У меня не была выбора.

— Ты хочешь сказать, что застрелил его?

— Естественно. Что еще мне оставалось делать?

— В «Бонанзе» освободилось место, — заметил Ольсен. — Ведь в салоне и без него было тесно. Нас было пятеро. Шестеро, включая пилота. И багаж.

— Где вы его убили? — спросил я.

— В лесочке. Труп скоро найдут. Я только немного прикрыл труп ветками и листьями. Боже, упокой его душу, он действительно был простофилей. Я никогда не смогу понять, как он вытащил Делакорте из тюрьмы без особых затруднений. Я больше всего беспокоился на этот счет.

— Тюрьма была его домом, — сказал Ольсен. — Он знал ее, как свои пять пальцев. Что меня удивляет, так это то, как он прикончил доктора Хесса в госпитале.

— Все очень просто. Громадная физическая сила, минимум мозгов. Вполне вероятно, он прикончил Хесса случайно. Глупый ублюдок, — ответил Гейер. — Мы пообещали, что у него здесь будет место. Это было бы для него идеально.

— Где вы пообещали ему место? — спросил я.

Он проигнорировал мой вопрос.

— Хорошо, что он мертв. С ним было бы слишком обременительно. К тому же он — убийца. Тот заключенный в тюрьме был тоже на его совести.

На совести Гейера, насколько я знал, за последнее время было уже две жертвы, а весь его послужной список был гораздо обширнее. Но я, учитывая сложность ситуации, в которой оказался, предпочел промолчать.

Между тем мы подъехали к роще пальмовых деревьев. Внезапно стало немного прохладнее. Я увидел несколько белых вилл, окруженных прекрасными, ухоженными садами с апельсиновыми и лимонными деревьями, усыпанными зреющими плодами. Росли яркие цветы.

Мы свернули с главной дороги к желтому дому с плоской крышей и окнами, закрытыми зелеными ставнями. Высокая стена окружала весь сад. Когда мы подъехали к железным воротам, Ольсен коротко посигналил. Из маленького караульного помещения вышел араб и открыл ворота. Потом он махнул нам рукой. Ольсен остановился на изогнутой дороге под галереей с высокими колоннами и балконом.

— Выходи, — сказал Гейер, тыча в меня пистолетом. Входную зеленую дверь открыл угрюмый молодой человек, одетый в костюм цвета хаки.

— Все идет достаточно гладко, — сказал он по-немецки.

— Куда? — спросил Гейер.

— В гостиную. — Молодой человек кивком указал на дверь.

Он пошел впереди нас, постучал и открыл дверь. Мы вошли в большую комнату, меблированную в стиле «гиппендейл». Ярко светила люстра. Стулья и кушетки окружали мраморный столик, сервированный для чая. Возле камина стоял высокий мужчина в белом тропическом костюме, с тщательным пробором в светлых волосах, с усами и глубоким шрамом от левого края рта до скулы.

— Добро пожаловать, — сказал доктор Делакорте.

Малолетний египтянин, мальчик-слуга, одетый в белое, налил нам охлажденный чай. Испытывая жажду, я выпил сразу всю чашку, в то время как Делакорте пил освежающий напиток маленькими глотками.

— Я надеюсь, путешествие было приятным, — сказал он. — Конечно, вам понадобится более подходящая одежда, герр Петер Хорнек.

— А как сейчас зовут вас? — язвительно спросил я.

— Я уверен, что вам нет необходимости об этом беспокоиться.

— Где я?

— К сожалению, я не могу вам этого сказать.

— Не можете или не хотите?

— Не могу. Я тоже был доставлен сюда из аэропорта.

— Двумя типами с пушками?

— Разве? Нет, моими друзьями, — сказал Делакорте, учтиво склонив голову.

— Где Лилиан? Где мой брат?

— Я не знаю. Я действительно не знаю. — Он поднял свою руку, делая успокаивающий жест. — Не расстраивайтесь! Слишком жарко, чтобы волноваться. И это ничего не изменит. Когда и как вы уйдете отсюда — это зависит не от вас и не от меня. За нас сейчас решают другие.

— Ваши друзья.

— Да. — Он прочистил горло. — Вы должны попытаться понять, что было бы достаточно рискованно оставить вас на свободе сразу же после моего освобождения. Кто знает, что вы можете сделать в таком возбужденном состоянии?

— Этот дом принадлежит «Пауку», не так ли?

— Прошу прощения, я не понимаю, о чем вы говорите.

— Вы очень хорошо понимаете, ох, как хорошо! Вас не заботит, где остановилась Лилиан? — спросил я резко.

Он изменился в лице, закусил губу. Не думаю, чтобы это была игра.

— Я задал вам вопрос, — настаивал я.

Он поднялся, повернулся ко мне спиной и подошел к окну.

— Наоборот, я очень беспокоюсь. Лилиан… Лилиан была ценой, которую я должен был заплатить за мою свободу, — сказал Делакорте, сжимая и разжимая при этом руки.

Я верил каждому его слову. Сейчас Делакорте не было смысла обманывать меня. Его действительно волновала судьба Лилиан. И он в самом деле полностью зависел от своих спасителей.

Я поставил чашку на стол. Мои руки дрожали.

Он не обернулся.

— Я расскажу вам. Сначала о том, как я был освобожден… — Он вкратце сообщил мне об освобождении из тюрьмы. — Я не выдам секрета, если скажу, что Лилиан, ваш брат, Гейер, Ольсен и я прибыли вместе из Бремена в Каир.

— Я уже знаю это.

— Во время полета я имел достаточно времени, чтобы поговорить с Лилиан и вашим братом. Все очень просто. Лилиан всегда любила вашего брата. Она обманывала меня с самого начала. Я подозревал многих мужчин, потому что она была такой искусной интриганкой. По отношению к вам она меня даже не обманывала.

— Я не понимаю.

— Я просил вас присмотреть за ней в отеле перед моим арестом. Я был убежден, что вы любите Лилиан, как и убежден в том, что она не любит вас. Я уверен, что вы что-то значите для нее, но не мог понять, насколько это серьезно. В любом случае я не ревновал к вам. Лилиан часто говорила о вас, как говорят о хорошем старом друге, преданном маленьком мальчике или верной маленькой собачке. Пожалуйста, сидите! Я не хочу обидеть вас. Мы оба были обмануты, если хотите знать, Лилиан никогда не была способна бросить Вернера. Да и Вернер не оставил бы ее.

— Они вам так сказали?

— Да, в самолете. — Лицо Делакорте было бледным, он явно страдал. — Лилиан сказала, что презирает меня с того момента, когда узнала, кем я был. Я внушаю ей отвращение. Она приходит в ужас при мысли, что я ее когда-то любил. — Его рука прошлась по воздуху так, как если бы он хотел стереть эти мысли. — Конечно, это бесполезный разговор. Вы ее знаете. Я знаю, вы ее любите, несмотря ни на что. — Он закончил и повернулся ко мне спиной. — Да, я знаю, чувства ваши не изменились. Даже после того, что она вам сделала. Женщину не перестают любить из-за того, что она шлюха.

Я чувствовал себя больным и крепко сжимал голову обеими руками.

Два дня назад она была в моей постели, нагая, задыхающаяся от похоти. В Трювеле она умоляла меня держать Вернера подальше от нее. Искусная актриса, если только Делакорте сказал правду.

Но было ли это правдой?

— Мы должны быть вместе. Навсегда. Я люблю тебя, Ричи. Ты знаешь, что я всегда любила только тебя одного, — говорила Лилиан.

Никто не заставлял ее говорить это. Но, может быть, сейчас ее просто вынудили многое сделать и сказать? Не было необходимости лгать и предавать меня! Лилиан не могла быть опытной лгуньей, такой превосходной актрисой, такой умелой проституткой. Я отказывался верить, что она способна на такое дело. И опять не давала мне покоя, неотступно сверлила мой мозг мысль, что Лилиан, будучи на пороге смерти, позвонила мне, не Вернеру, который находился ближе, а именно мне. Ведь тогда она не могла притворяться, и никто не мог ее шантажировать в тот момент.

Делакорте подлил мне чая.

— Я узнал правду во время полета. И был поставлен перед выбором.

— Выбором? — Я снова почувствовал слабое головокружение. Слишком многое испытал, физически и морально.

Делакорте пожал плечами.

— Видите ли, мой друг, мне предложили возглавить неврологическую клинику — не имеет значения где. У меня будут огромные возможности, почти безграничные фонды, все необходимое для исследований. Здесь требуются квалифицированные люди. Я получу это место при условии, что откажусь от Лилиан. Совершенно. Никогда не увижу ее снова. Таковым было условие. Если же я не соглашусь с этим… — Он приостановился.

— Да, что тогда?

Он медленно продолжал:

— В самолете мне сказали, в случае, если я не соглашусь — и в этом не было сомнений, — меня силой доставят из Египта обратно в Германию.

— Мой брат сказал вам это?

— Да. Он, должно быть, очень влиятельный человек.

«Он также великий игрок в покер, но ты не знаешь этого, ты, бедный идиот. Бедный идиот? Но я также не мог справиться с Вернером», — подумал я.

— У меня была возможность испытать решительность вашего брата и его друзей. После всего я опять свободный человек, человек с перспективой новой карьеры.

Моя голова раскалывалась. Головокружение усилилось.

— О’кей, — сказал я. — Итак, вы бросите Лилиан именно по этой причине.

— Да, — сказал он.

Делакорте, несомненно, становился выше, а комната уменьшалась. Могла ли кружиться люстра?

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Не очень.

— Это жара. Выпейте еще чая. — Он протянул мне чашку. Я покорно выпил. Мои члены отяжелели. Я пытался подняться, но не смог.

— Вы почувствуете себя лучше, если будете сидеть, — сказал Делакорте. — Да, я бросил Лилиан. У меня же не было выбора.

— Я не верю вам, — пробормотал я, с большим трудом произнося слова.

— Это — несчастье, — сказал он. — Но я говорю правду. А вы еще поверите мне, о, да, еще поверите.

Я снова опустился на стул. Внезапно я увидел лицо Делакорте, которое приблизилось ко мне. Все вокруг расплывалось и мелькало перед глазами. Устрашающе огромный рот Делакорте вырисовывался прямо передо мной.

— Сейчас я попрощаюсь с вами. Я не думаю, что мы когда-нибудь встретимся. По крайней мере надеюсь, что нет.

— Попрощаемся?

— Вы невнимательны и непонятливы. Слишком нервны. Я бросил крошечную, сильнодействующую пилюлю в ваш чай. Сейчас вы уснете…

— Я…

— Не беспокойтесь. Я сказал, вы уснете. Не умрете. Более того, два великолепных доктора позаботятся о вашем здоровье. Вы должны благодарить за это Лилиан.

— Лилиан…

— Она настаивала на этом. У вашего брата и его друзей были другие планы насчет вас. Но она считала, чтобы избежать осложнений, вы должны на некоторое время исчезнуть из виду. Вы понимаете, она спасла вам жизнь. Необыкновенная женщина. Она ведет себя, как сумасшедшая. Можно было подумать, что вы были ее любовником… — Его лицо было похоже на горы, рот — на ущелье, а зубы — на каменные валуны. — Это лечение полезно, особенно для людей с потрепанными нервами. Еще раз говорю, ничего плохого с вами не произойдет… Все будет зависеть от вас. Вы будете…

Второй раз за последние двадцать четыре часа я потерял сознание. В моей памяти почти стерлись события последних дней.

Я помню, что всякий раз, когда я просыпался, передо мной была одна и та же мебель, стоявшая с противоположной стороны в пустой комнате. Человек в белом халате неизменно сидел возле кровати. Серый свет освещал комнату через зарешеченное окно. На двери не было ручки. Няня, иногда симпатичная, иногда непривлекательная, приносила поднос с едой и кувшином апельсинового сока. Я был очень слаб. Только с ее помощью я мог приподняться, сесть и хоть немного поесть. После еды мне давали три пилюли. Через десять минут я погружался в новый глубокий сон без сновидений.

— Какой сегодня день? — спросил я однажды у доктора. Весь персонал говорил по-немецки.

— А какое это имеет значение? — ответил он.

Он был прав. Это не имело никакого значения. До сегодняшнего дня я не знаю, где я был и что со мной происходило. С трудом я вспомнил свое имя и кто я такой. Но меня ничто не интересовало. Сон — хороший друг; могла ли смерть быть такой приятной?

Однажды я получил какой-то белый порошок вместо обычных пилюль, и молодой доктор сказал: «Самое время вам снова проснуться».

— Какой сегодня день? — снова спросил я.

— Среда, — ответил он.

— А число?

— Шестое декабря.

— Когда меня сюда привезли?

— Второго. В прошлую пятницу.

Я получал все меньше и меньше медикаментов, и наконец на восьмой день я уснул, хотя и беспокойно, но зато без снотворного. В течение следующих трех дней меня тщательно обследовали и признали, что я слаб, но тем не менее в хорошем состоянии. Три дня отличной еды и прогулки с помощью няни в прекрасном ухоженном саду виллы почти вернули мне хорошее самочувствие.

Одиннадцатого декабря, вернувшись с прогулки, я обнаружил свою дорожную сумку и пальто. Я быстро все проверил. Бумажник, фальшивый паспорт, деньги, билет на самолет — все было на месте.

Я сидел на кровати и думал о Гейере, Ольсене, Лилиан и Вернере. Достаточно ли было времени, чтобы они успели исчезнуть? Меня здесь держали пять дней, даже больше, предоставляя им эту возможность. Но я ошибался на этот счет. Через час дверь открылась, и, дружелюбно улыбаясь, вошел Ольсен, одетый в костюм цвета хаки.

— Рад тебя снова видеть, — сказал он. — Собирай вещи. Мы уезжаем.

— Куда?

— В Каир.

— По чьему приказу?

— Не задавай слишком много вопросов. Мне приказали доставить тебя туда. Именно это я и собираюсь сделать.

Я быстро собрал вещи. Мы вышли. На вилле, казалось, больше никого не оставалось. У входа стоял знакомый желтый «плимут». Ольсен бросил мою дорожную сумку на заднее сиденье. Стояла дождливая, унылая погода. Перед самым аэропортом Ольсен свернул на широкую дорогу, которая, судя по знакам, вела в Каир.

— Ты везешь меня к моему брату?

— Я везу тебя в отель «Империал», — ответил он. — Там ты получишь новые инструкции. Сегодня я скажу тебе «прощай», и мы никогда больше не встретимся.

Впереди показались башни нескольких мечетей. Мы ехали по уродливому пригороду Каира. На пыльной дороге дети в лохмотьях играли пустыми консервными банками.

— Ты остаешься в Египте?

— Да. Не так давно мне предложили перевестись сюда.

— Это предложение «Паука»?

Ольсен пожал плечами.

— Я понимаю, подвернулась удобная возможность, — сказал я. — Для Гейера тоже. Ему ведь тоже нужно было исчезнуть из Германии. Он уже уехал?

— Да.

— С другим заданием, да? Что-то вроде обучения мальчиков? Старый педераст!

Ольсен добродушно рассмеялся.

— Ольсен, здесь много работы?

— Да. Им нужны специалисты. Мы оба говорим по-французски и по-английски. Теперь нам придется выучить еще и арабский.

Мы ехали по дальним пригородам Каира. Он, очевидно, хорошо знал дорогу. Внезапно Ольсен сказал:

— Слушай, Марк, ты мне нравишься. Ради Бога, не разыгрывай из себя героя. Не стоит этого делать. В твоей ситуации у тебя нет никаких шансов. Делай, что от тебя потребуют.

— Это зависит от того, что от меня потребуют.

— Герой. Я знаю. Ты пожалеешь об этом, вспомни мои слова.

Мы въехали в город: железнодорожная станция, Майдан эль Тахрир, Нильский Корнич, мост Семирамиды, ведущий к острову Гезир, а затем Шеферде. Ольсен подъехал к отелю «Империал».

Сейчас, когда я пишу, я ловлю себя на мысли, что думаю о толпах иностранцев, застигнутых войной врасплох. О тех, кто не успел покинуть Египет. Они заполнили «Империал», «Хилтон» и другие роскошные отели Каира. Израильские самолеты с грохотом проносились над опустевшими улицами столицы, люди толпились в бомбоубежищах. В эти минуты война велась в пустыне. Очень странное для меня ощущение…

Швейцар взял мой багаж.

— Почему вы поселили меня именно здесь? — проворчал я.

— В большом отеле ты в безопасности, — объяснил Ольсен. — А денег у нас для тебя предостаточно.

Я вышел из автомобиля.

— Будь умным, Марк. Помни, что я тебе сказал. Только так ты сможешь выжить, — добавил он перед тем, как уехать.

Я подошел к администратору.

— Мое имя — Хорнек. Петер Хорнек, — резко сказал я.

— О да, мистер Хорнек, — улыбнулся клерк. — Мы ждали вас. — Он посмотрел на план гостиницы. — Ваш номер — девятьсот семь, — сказал он, вызывая коридорного.

Из окна моего номера, большого и удобного, открывался вид на Нильский Корнич, мост Семирамиды и остров Гезир. Первое, что я сделал, едва переступив порог своего номера, это послал Мински телеграмму, как и обещал. В ней говорилось: «Прибыл благополучно. Наилучшие пожелания. Ричи». Как мы договорились, это означало — я в беде. Я не мог даже представить, чем он может мне помочь, но я надеялся на то, что он что-нибудь придумает. Борис наверняка находился под наблюдением Парадина. В этом случае о телеграмме сообщат прокурору по моему месту жительства. Для Парадина в этом не много пользы, так как Германия и Египет разорвали дипломатические отношения. В любом случае Египет не выдавал обвиняемых в преступлениях, аналогичных моему.

Только я положил трубку, как зазвонил телефон.

— А, наконец-то, вот ты где. — Это был голос моего брата.

— Да, я здесь, — ответил я. — А ты где находишься?

— В отеле. Я тоже здесь живу.

— А где…

— В другом отеле. Не по телефону. Мне нужно с тобой поговорить. Не обязательно в отеле, лучше в другом месте.

— Почему нет?

— Слишком мало времени прошло с момента твоего прибытия.

— Но это…

Он резко прервал меня:

— Ты сможешь подойти к Египетскому музею через пятнадцать минут?

— Конечно, музей рядом с отелем.

— Хорошо. Я буду ждать тебя в зале номер сорок два.

В Египетском музее были собраны образцы культуры, датированные начиная с древнего царства до римских времен. Его экспозиция считалась одной из лучших среди известных музеев мира.

Мой брат ждал меня на скамье, установленной перед диоритовой скульптурой фараона Хефрена, которую доставили сюда из его усыпальницы.

В зале номер сорок два, к которому примыкала ротонда, было несколько человек: престарелая американская пара, несколько англичан, немецкая семья с двумя детьми. Я сел рядом с братом. Казалось, он был весь напряжен.

— Мы не будем обсуждать последние события, — сказал он. — Только настоящее положение дел и что необходимо предпринять.

— Хорошо, — согласился я. Я собирался спровоцировать Вернера, надеясь, что он проговорится. Кроме того, я должен выиграть время. Физически я чувствовал себя не совсем нормально. Мне необходимо было восстановить силы.

— Мои боссы хотели покончить с тобой сразу же после твоего прибытия. Лилиан смогла этому помешать. Это она сообщила о возможности спасти тебя, встретив в аэропорту. Профессор рассказал тебе о Лилиан? О Лилиан и обо мне? — В этот момент голос Вернера стал еще более настороженным.

— Да, рассказал, — ответил я.

— А ты?

— Я не поверил.

— Почему?

— Много причин.

— А профессор поверил этому?

— С готовностью. Похоже, этот вариант вполне устраивал Делакорте. Впрочем, вы не оставили ему другого выбора. Со мной совсем другое дело. Я требую встречи с Лилиан. Хочу поговорить с ней наедине.

— Нет вопросов.

Я встал.

— Что случилось? — удивленно спросил Вернер.

— Если все так просто, то нет смысла в этой беседе. — Я блефовал.

— И что ты собираешься делать?

Я был готов к этому вопросу.

— У меня в Каире есть друзья. — Как бы я хотел, чтобы они на самом деле были! — Мои друзья видели Гейера и Ольсена. Я понимаю, что у всех вас новые имена, которых я не знаю, но это не имеет значения. Они — свидетели моего похищения. К тому же мои друзья подслушали беседу, о содержании которой я ничего не могу сейчас сказать. Ничего серьезного со мной не должно произойти. — Я действовал интуитивно, используя методы своего брата. Любопытно, клюнет ли он на эту наживку. Я говорил и наблюдал за Вернером. Казалось, он сомневался — верить мне или нет. — Поэтому мои друзья послали телеграмму моему адвокату с условным сообщением — ожидать дальнейших указаний.

— Адвокату? Между прочим, моя новая фамилия — Штейнберг, Томас Штейнберг.

Полный пожилой мужчина с каталогом в руке сел на скамью рядом с Вернером. Мы встали и начали медленно прохаживаться по огромному залу от статуи к статуе.

— Мой адвокат во Франкфурте. Я делал магнитофонные записи не только для тебя, но и для него. До самого последнего момента. Я передал их ему той ночью, когда я уезжал. Мы условились, что адвокат передаст эти ленты в полицию, если не получит от меня или моих друзей телеграмму в течение трех дней. — Я очень надеялся, что эта ложь поможет мне и они не убьют меня сразу. Без сомнения, влияние Лилиан небезгранично.

— Ты лжешь, — заявил Вернер. Я безразлично пожал плечами. — Хорошо, предположим — это правда…

— Это — правда, — твердо сказал я.

— …и чего ты хочешь этим добиться?

— Безопасности. Я уверен, твои шефы будут очень недовольны, если ленты попадут в полицию. — В возбуждении я сделал то, что впоследствии оказалось роковой ошибкой. Я добавил: — Но у вас еще есть время. Я послал ему телеграмму, как только приехал в отель. Он будет ждать еще три дня. Послушай, что ты хотел мне сказать?

— Ты должен исчезнуть. Покинуть Египет.

— Куда я должен уехать?

— В Аргентину. Во всяком случае, это твоя вторая возможность. По крайней мере так мне сказала Лилиан. Ты не можешь здесь оставаться.

— Я этого и не хочу. Я поеду в Аргентину, но только вместе с Лилиан.

— Она не поедет с тобой.

— Вот пусть она сама мне об этом и скажет.

— Почему?

— Потому что я тебе не верю.

— После того, что рассказал Делакорте? Ты веришь Лилиан? Профессор недолго боролся за свою любовь, — презрительно сказал Вернер.

— Я убежден, твоя угроза отдать его в руки немцев была блефом. Согласись.

Он усмехнулся.

— Но это сработало.

— Только с Делакорте. Ты не можешь это проделать со мной. Я требую разговора с Лилиан.

— Она не поедет с тобой. Никогда.

— Ты хочешь сказать, она останется с тобой?

— Конечно, — настаивал он. Его лицо дернулось. Я невольно ощутил приступ жалости к нему. Он любил Лилиан. Внезапно я понял это.

— Какие у тебя планы?

— Разные. У меня много дел. Для начала, братишка, займемся твоими лентами. В безопасном месте.

— Ты их спрятал? Зачем?

— Каждый, у кого они есть, обладает огромной властью. На лентах имена тех, кто участвовал в этом последнем деле. Парадин хотел бы арестовать этих людей, но у него нет против них никаких улик. Он их от нас и не получит. Вместо этого мы соберем новые доказательства их вины. Эти люди будут в наших руках.

— Шантаж — вот каким бизнесом ты занимаешься.

— Очень выгодное дело, — согласно кивнул брат. — Заставляет двигаться современный мир. И мы отлично в этом разбираемся. Наша организация становится все более могущественной. Она не имеет дела с такими, как этот профессор. Мы участвуем в международной политике, в веселой, захватывающей игре. Меня тоже шантажируют, ты это знаешь. Я хранил твои магнитофонные записи, чтобы быть уверенным на сто процентов в возвращении компрометирующих меня доказательств. Я предполагал, и это подтвердилось, что организация ими воспользуется. Как только мне вернут компрометирующие документы, я стану равным партнером в этой организации, партнером, которого нельзя шантажировать, которому нельзя давать грязную работу, партнером для выполнения важных поручений. — Его лицо пылало. — Я останусь здесь до тех пор, пока не закончится дело с тобой, пока мои бумаги не будут мне возвращены. Я нужен в других местах.

— Какого рода деятельностью ты занимаешься?

— Я когда-то принадлежал к корреспондентскому корпусу. Сейчас я хочу вернуться к моей старой работе. Кое-что готовится, братишка, включая весь мир. Ты знаешь, мы все знаем это. Но на этот раз мы непосредственно участвуем в этом деле, мои товарищи и я.

— Твои товарищи. В том числе Гейер и Ольсен — убийцы и предатели.

— На сегодняшний день имеет значение только одно: полезен человек или нет. Эти двое — у них свой круг обязанностей. У меня — свой. Я всегда был хорошим военным корреспондентом. Романы! Они меня измучили. Зачем нужны книги в современном мире? Нет, если человек может писать так, как я, он должен использовать свой талант, чтобы достичь вершин власти! Весь Ближний Восток станет полем моей деятельности.

Я начинал раздражаться все больше и больше, тогда как брат казался уверенным и целеустремленным.

— Что произойдет, если я не поеду в Аргентину без Лилиан? — спросил я.

— Тебя убьют, — ответил Вернер.

— В этом случае мой адвокат передаст магнитофонные ленты в полицию.

— Я не верю в существование этих лент.

— У тебя будет шанс в этом убедиться.

Мимо прошла американская пара. Мужчина сказал: «Довольно, мне надоела вся эта чертовщина. Я хочу выйти отсюда и выпить бутылку пива. И сейчас же». Его жена, рассерженная, бежала за ним.

— Почему ты хочешь избавиться от меня любой ценой?

— Потому что ты всегда стоишь между мной и Лилиан. Только поэтому.

Мое сердце бешено забилось. Так вот в чем дело.

— Я хочу, чтобы ты ушел с моего пути. Чтобы она больше не видела тебя ни при каких обстоятельствах. Я хочу, чтобы она была моей.

— Не так громко, — предостерег я его. — Я по-прежнему требую разговора с Лилиан.

— Никогда.

— Ты слышишь меня? Ты скажешь ей об этом и дашь мне знать, где я смогу с ней встретиться. Не думай ни секунды, что ты одержал победу. Итак, ты позовешь ее?

Последовало долгое молчание. Наконец он нерешительно сказал:

— У меня сегодня важное дело. Я не увижу ее до конца дня.

— Я смогу встретиться с ней в любое время. Я буду ждать в отеле. Хорошо?

Снова долгое молчание.

— Мы еще встретимся, — сказал Вернер, повернулся и быстро пошел к выходу. Я чувствовал, что я впервые победил, хотя победа была небольшой.

Так называемая Каирская Башня, высотой сто восемьдесят метров, расположена на острове Гезир. В ней находятся бар и ресторан, которые совершают полный оборот вокруг своей оси всего за полчаса. Вид сверху захватывающий: Каир и его дворцы, мечети, цитадели, река с ее островом и кораблями, сфинкс и пирамиды в пустыне. Все достопримечательности ночью ярко освещены. Незабываемое зрелище.

Перекусив в ресторане, мы с Лилиан зашли в бар. Говорили только об обычных вещах. Лилиан, элегантная, в черном платье, выглядела очень усталой. Но, как ни странно, это делало еще еще более прекрасной. Мой брат позвонил в отель около шести и сообщил, что я могу встретиться с Лилиан в половине седьмого в Башне. Он был смехотворно скрытен насчет того, в каком отеле она живет.

— Где вы остановились? — спросил я Лилиан, как только мы вошли в лифт Башни.

— Рядом с пирамидами, в «Мена-Хауз».

Я был поражен, до чего спокойными были мы оба в тот момент. Лилиан заговорила первой.

— Ты знаешь, как все случилось, — сказала она, заставляя себя улыбнуться. Ее голос был вялым. Сейчас Лилиан смотрела на яркие огни Каира. Улыбка ее исчезла. — Делакорте рассказал тебе кое-что, а твой брат дополнил историю.

— Да.

— Мне жаль, Ричи.

— Тебе не о чем жалеть, — заметил я безразлично. — Такое случается. Я уже видел подобное несколько лет назад.

— Я — проклята, — сказала Лилиан.

— Давай не будем говорить об этом.

— Хорошо, — согласилась она. — Давай будем честны друг перед другом.

— Давай.

— Но не жалуйся впоследствии. Не обижайся. Ты сам просишь об этом.

Официант подал напитки. «Арманьяк» — для Лилиан, виски — для меня. Мы выпили. Когда она стала говорить, ее голос осекся.

— Мне было бы легко быть сентиментальной. Но у нас осталось мало времени. Поэтому скажу тебе прямо: с того момента, как я впервые встретила твоего брата и оказалась с ним в постели, я уже не в силах освободиться от него. Не то чтобы я не пыталась…

Я жадно глотнул виски.

— Он и я… Мне трудно объяснить. Вернер делал для меня все, вообще все. Он всегда доказывал, что…

— А ты?

Она посмотрела на меня, ее глаза были широко открыты.

— Я боюсь, что я бы сделала то же самое для него. Ты будешь ужасно разочарован, но мы всегда обещали быть честными друг перед другом.

— Ты не совсем честна.

— Что ты имеешь в виду?

— Насколько я тебя понял, ты говоришь только о сексе. Это что, самое важное в жизни женщины?

— Я не знаю. Надеюсь, что нет. Но я не могу ничего поделать, когда Вернер рядом. И никогда не смогу.

— А каков Вернер как человек?

— Много лет назад, Ричи, после войны, ты олицетворял мою мечту. Я восхищалась тобой. Это было до того, как я узнала о существовании Вернера.

— Что-то должно остаться в тебе. — Я говорил неуверенно, подыскивая правильные слова. Я предполагал, что, возможно, у меня есть шанс. — Чувства, которые были у тебя ко мне, все еще живы — иначе ты бы не возвращалась ко мне так много раз. У тебя не было бы моего номера телефона, и ты позвонила бы Вернеру, а не мне, когда была отравлена в Трювеле, в доме Делакорте, ты позволила бы им убить меня, и мы не сидели бы здесь сейчас. Мы…

— Остановись.

— Это правда, не так ли?

Ее потемневшие огромные глаза были широко открыты, лицо — неподвижно.

— Это правда? — настаивал я.

Она опустила ресницы, руки ее дрожали, когда она поднимала фужер.

— Мы с Вернером братья. Тебе нужны мы оба. Я считаю, несмотря на все сказанное тобой, постель не всегда самое главное. Не всегда. Не сейчас, — сказал я, мягко сжав ее руку. — Не сейчас. Ты согласна?

Она посмотрела на меня и кивнула. В ее глазах стояли слезы.

— Я сумасшедшая, — сказала Лилиан. — Это безумие, ты знаешь. Уходи, Ричи, уходи от меня настолько далеко, на сколько сможешь. Я приношу тебе несчастье.

— Я не хочу уходить, — ответил я твердо. — Без тебя. Ты поедешь со мной…

— Нет.

— …в Аргентину.

— Нет, Ричи! Я не хочу уезжать с тобой. Пожалуйста, не говори больше об этом. Я только в очередной раз предам тебя.

— Там не будет Вернера.

— Но потом я снова оставлю тебя — уйду к нему. Я действительно проклята. Я знаю, это звучит нелепо, но я не могу найти других слов. Ты знаешь, что я имею в виду. Я не могу с собой справиться.

— Лилиан, — напомнил я ей, — Вернер совершил преступление. И на одном не остановится. Он — человек, приносящий зло.

— Я все это знаю. Вернер мне обо всем рассказал. Я знаю о нем гораздо больше, чем ты. Он так уверен во мне, что ему доставляет радость рассказывать мне о таких ужасных вещах… Я знаю — он дьявол, и знаю это давно. Поэтому и говорю, что я проклята. И пока я жива, мне никогда не вырваться из этой западни. Меня не интересует, что он делает, что делал, что собирается делать и где я буду с ним жить. Лицом к лицу с неведомыми опасностями — это все мелочи по сравнению с тем восторгом, который я испытываю в его жгучих объятиях. Я говорю совершенно откровенно.

— Неприятно, — сказал я, — но, слава Богу, честно. — Я заметил недоверие в ее глазах. — Почему ты на меня так смотришь?

— Потому что ты выслушал меня спокойно, потому что не рассвирепел и не сердишься на меня. — Она сжала руками виски. — Я не могу это вынести. Я занималась такими отвратительными вещами всю жизнь, а последние несколько недель — особенно. Я сама себя презираю. А ты все еще любишь меня. Мне жаль вас обоих, Ричи.

— Да, — ответил я. — Я всегда буду любить тебя. Это уже не зависит от меня, это дано нам свыше. Не только мне, но и тебе, я уверен, тоже. Ведь в самые критические моменты жизни мы всегда возвращаемся друг к другу. Существуют вещи, которые неизменны. Физическое влечение, которое ты чувствуешь к Вернеру, однажды неизбежно исчезнет. Тогда у тебя появится ненависть и отвращение к нему. Чувства, которые связывают нас, не умрут, даже когда мы состаримся. В этом мое преимущество. Именно поэтому я лучше брата. И именно поэтому ты поедешь со мной в Аргентину.

— Никогда.

— Сейчас я не буду настаивать. Подумай о том, что я тебе сказал. У меня мало времени, всего лишь день или два. За это время ты все решишь в мою пользу.

— Если бы я была уверена… Если бы я была уверена, что смогу без него, — прошептала Лилиан.

— Человек может научиться забывать, если ему помогут, — сказал я.

— Забыть, Ричи? Я ни о чем не могу думать. Я слишком много выпила. Дай мне время, Ричи. Еще немного времени. — После короткой паузы она продолжила: — А если я решу остаться с ним, ты примешь мое решение?

— Да.

— И ты не будешь меня больше пытать, требуя выяснения причин?

— Это для тебя пытка?

— Мучительная.

— Когда я тебя увижу?

— Я еще не знаю. Я больше ничего не знаю.

— Когда ты дашь о себе знать? — настаивал я.

— Скоро, — прошептала Лилиан, закрывая рукой глаза. — Скоро…

— Все, достаточно! — Нас резко прервал голос Вернера. Я посмотрел вверх. Лилиан заплакала, стараясь сдержать рыдания. Совсем близко от нас стоял мой брат. Его глаза блестели.

— Что ты имеешь в виду… — начал я, но он прервал меня:

— Заткнись. У тебя было предостаточно времени для разговора. Она идет со мной. Я ее забираю домой.

— Это я забираю ее домой, — сказал я, приподнимаясь и готовясь к драке.

— Ты не думаешь, что это зависит от Лилиан? — спросил Вернер, набрасывая ей на плечи норковую накидку. От его прикосновения Лилиан вздрогнула. Когда она встала, в ее глазах стояли слезы. Казалось, Лилиан едва держится на ногах. Вернер поддерживал ее за талию.

— Спокойной ночи, Ричи, — прошептала Лилиан, оборачиваясь и незаметно кивая мне в то время, когда выходила, опираясь на руку брата.

Я не двинулся с места.

Я шел по Андалузскому саду, освещенному множеством маленьких прожекторов. Воздух этой теплой ночи наполнился ароматом цветов. Нетвердо державшийся на ногах пьяный, бормоча что-то себе под нос, направился в мою сторону. Я пытался уклониться, но он все-таки врезался в меня.

— Извини, приятель, — пробормотал он. При этом пьяный вложил в мою руку клочок бумаги и пошел дальше.

Я вышел на мост Семирамиды, где, оглядевшись вокруг и убедившись, что меня никто не видит, при свете фонаря прочитал записку. В ней говорилось: «Немедленно позвоните в „Ассошиэйтед Пресс Сервис“. Пользуйтесь только общественным телефоном. Назовите свое настоящее имя». Ниже был указан номер телефона.

В отеле я отыскал номер «Ассошиэйтед Пресс Сервис» в телефонной книге. Он совпадал с номером в записке. Я позвонил из общественного телефона, мне ответил женский голос.

— Это Рихард Марк.

— О, да, мы ждем вашего звонка.

— Я не совсем понимаю, почему… — начал я.

— Мистер Марк, сегодня вы отправили телеграмму Борису Мински во Франкфурт. Он позвонил своему другу — Гомеру Барлоу в Берлин, тот связался с нашим корреспондентом Кларком Уотсом в Бонне. Борис просил оказать вам всю возможную помощь, описал вас и назвал отель, в котором вы остановились. Наш человек сумел передать вам эту записку. А сейчас скажите, как мы можем вам помочь? Если вы расскажете нам…

— Это довольно длинная история, — сказал я.

Неожиданно ворвался мужской голос:

— Будьте предельно кратким и точным.

На всю историю у меня ушло около пятнадцати минут.

— Чертовски хорошая история, — сказал мужской голос, когда я закончил. — А также опасная.

— Если вы мне поможете, я подарю ее вам, — ответил я.

— Одной вашей истории недостаточно. Но, если бы у нас были те ленты, которые вы записали для брата…

— Я их достану, — быстро пообещал я. — Пройдет немного времени, и они будут у вас.

Я не имел понятия, как мне удастся это сделать. Но я понимал, что люди из «Ассошиэйтед Пресс Сервис» будут заинтересованы в моей безопасности, только если они надеются на сенсацию. Ленты были важны для них. Они согласились по моей просьбе наблюдать за Лилиан, Вернером и мной. Сотрудники постараются проверить, следят ли за мной. Я, в свою очередь, обещал доставить ленты, подписать любые необходимые письменные показания и публикации и разрешил себя сфотографировать.

— Вы хотите ехать в Аргентину, это верно?

— Не один, — сказал я.

— Конечно, нет. С миссис Ломбард. Но именно туда вы хотите ехать?

— Да.

— Хорошо. Вам необходимо будет звонить нам несколько раз в день. Леди, которая подойдет к телефону, проинформирует вас о всех изменениях. До своего отъезда вы передадите нам ленты. Обо всем остальном позаботится наш офис в Буэнос-Айресе. После этого мы можем атаковать «Паука». Вам это подходит?

— Полностью.

— О’кей, мы сделаем свою часть работы, вы — свою и передадите нам ленты.

— Естественно, — ответил я, абсолютно уверенный, что я это сделаю. Мои намерения были правильными, но их исполнение — неудачным.

В понедельник утром я позвонил в «Ассошиэйтед Пресс Сервис». Ответил тот же женский голос:

— У нас есть некоторая информация. Если за вами, вашим братом или миссис Ломбард следят, то это делают профессионалы. Наши люди ничего не заметили. Ваш брат прошлой ночью остался в «Мена-Хауз». Вышел оттуда сразу после десяти сегодня утром. — Я почувствовал приступ боли и ревности. — Как дела у вас? Что с лентами?

— Вы должны дать мне время.

— Хорошо. Звоните еще.

Весь день я не выходил из отеля. Лилиан позвонила около семи. Говорила она хриплым голосом, как будто была пьяна.

— Я не могу, — сказала Лилиан. — Пожалуйста, попытайся понять. Я не могу ехать с тобой. И я больше тебя не увижу. Я не выдержу еще одной такой ночи. Прости меня. Пожалуйста, прости меня.

— Вернер сейчас с тобой?

— Нет.

— Не лги.

— Да, он здесь.

— Дай мне с ним поговорить.

Голос моего брата заставил меня вздрогнуть.

— Наконец ты это услышал. Теперь ты откажешься от нее.

— Нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Давай встретимся в баре Башни, я тебе все расскажу.

— В баре через полчаса.

Я приехал на такси. Вернер был пунктуален. Он расположился у того самого окна, где вчера вечером сидела Лилиан.

— Прежде всего, что касается магнитофонных лент и адвоката во Франкфурте — ты блефуешь. У моих друзей везде есть свои люди. Ты послал телеграмму Мински, а не адвокату.

— Мински должен их известить. — Я лгал, проклиная себя за то, что упомянул об этой телеграмме.

— Не очень убедительно.

— Но верно.

— Я обсудил это с моими коллегами. Они также уверены, что ты лжешь, и готовы к этому. Что еще ты хочешь мне сказать перед отъездом в Аргентину?

— Я собираюсь уехать, но не в Южную Америку.

— А куда?

— Я собираюсь вернуться в Германию.

— В Германию? Добровольно?

— Да, — сказал я. — Я вернусь к Парадину, и он посадит меня в тюрьму. После этого я ему все расскажу.

Вернер побледнел.

— Ты никогда этого не сделаешь. Ты не сумасшедший. Ты никогда не рискнешь оказаться на несколько лет в тюрьме.

— Лилиан остается с тобой. Мне на все наплевать. Но я получил бы огромное удовлетворение, расправившись с тобой!

— Я чувствую к тебе то же самое, — парировал Вернер.

— Как только я заговорю, схватят многих членов вашей организации. В Германии и здесь. Тебя они, конечно, не выдадут. Но в конце концов очередь дойдет и до тебя. У них везде есть свои люди. В том числе агенты для подобных дел. — Я резко встал и вышел.

В эту ночь я не мог заснуть. Я был очень напуган. Если они действительно не поверили моему рассказу об адвокате во Франкфурте, значит, пробил мой час.

Во вторник утром я снова позвонил в «Ассошиэйтед Пресс Сервис».

— Ваш брат и леди что-то затевают, — сообщил женский голос. — Леди наняла «мерседес». Она купила чемоданы, одежду и как будто готовится к путешествию. Наш человек шел за ней и вашим братом до моста Гезир, где они потратили довольно много времени на тщательные поиски места для парковки «мерседеса». В конце концов они остановились на узкой дороге среди деревьев, в стороне от авеню, ведущей от моста ко дворцу короля Фаруха. — Она подробно описала это место. — Женщина несколько раз потренировалась, разворачивая автомобиль на дороге. Один из наших людей подслушал, как ваш брат сказал ей, что она должна ждать его, как бы поздно он ни пришел. Во время его встречи с вами могут возникнуть неожиданные осложнения.

— Что такое? Встреча со мной? — меня охватил страх.

— Я всего лишь информирую вас о том, что удалось узнать нашим людям. Мы не можем защитить вас. Вы также не можете обратиться в полицию, так как у вас нет доказательств, что вам угрожают. Нам очень жаль, но вы вправе рассчитывать только на себя.

— Я понял. Пожалуйста, продолжайте.

— Ваш брат встретился с индусом в старой части Каира. Мы полагаем, что они заключили сделку и договорились об условиях. Наш человек услышал, что они собираются встретиться еще раз и обсудить детали.

— Когда? — спросил я. — Где?

— В среду, завтра, в одиннадцать часов. Возле моста на самой южной точке острова Рода. Вы знаете это место?

— Да, я там буду.

— Будьте осторожны! И постарайтесь достать для нас ленты. Они нам необходимы, нам нужны доказательства, нам нужны вы как свидетель.

Я в очередной раз пообещал предоставить им ленты, еще не зная, как я это сделаю. Затем женский голос детально обсудил дальнейшие планы. Я не мог передать материалы людям «Ассошиэйтед Пресс Сервис» в Египте, но они устроят так, что в моем самолете будет их человек, если я сообщу им заранее, каким рейсом полечу. Мы условились, что меня узнают по партитуре Бетховена. Я описал ее.

Этой ночью я услышал, как мой брат и нанятый им индус собирались убить меня.

Я возвратился в отель поздно и уже собирался ложиться спать, как позвонила Лилиан. Она говорила ясно и прямо.

— Ричи, я решила остаться с тобой.

— Что? — Удивленный, я упал на постель.

— Я собираюсь остаться с тобой. Я думаю об этом целыми днями. Мое решение — окончательно. Я не могу быть с Вернером. Я все время думаю о том, что ты мне сказал в баре Башни — о физическом влечении и о том, что мы становимся старше. Я не могу оставаться с ним и не хочу. Ты все еще любишь меня, Ричи?

Ловушка. Новая ложь. «Будь осторожней сейчас, — предостерег я себя. — Она говорит это, чтобы усыпить мою бдительность. Все соответствует плану Вернера. Я должен быть умнее хотя бы сейчас».

— Ричи!

— Да.

— Почему ты ничего не говоришь?

— Я… Я просто прихожу в себя. После того, как…

— Забудь, что я тебе говорила. Я изменила свое решение. Мы уедем в Аргентину вместе.

— Когда?

— Скоро. Как только я расскажу Вернеру.

— Он еще ничего не знает?

— Нет. Я хотела сначала сказать тебе. Я боюсь… Боюсь говорить с Вернером. Это естественно. Но я поговорю с ним завтра.

— Завтра? Когда?

— Я еще не знаю. Я уеду с тобой. Неужели это не самое главное?

— Да, конечно.

— Я позвоню тебе завтра. После разговора с ним. Я люблю тебя, Ричи! Больше, чем его. Я теперь это знаю. Доброй ночи, дорогой!

Сон покинул меня в эту ночь.

Следующий день был днем лихорадочной деятельности. На грязной узкой улочке недалеко от мечети Ибн-Тулун я купил себе пистолет 38-го калибра. Специальный полицейский с глушителем и с шестью патронами в обойме. Я заказал билет на самолет, вылетающий из «Гелиополиса» в четыре сорок утра в Рим и далее в Цюрих. Перед отъездом необходимо было посетить банк в Цюрихе, чтобы подписать различные документы для перевода моего счета в Буэнос-Айрес.

Я снова позвонил в «Ассошиэйтед Пресс Сервис» и уверил их, что получу ленты с записями этой ночью. Я предполагал, что мой брат будет хранить ленты при себе до тех пор, пока ему не понадобится обменять их на те документы, которыми его шантажировал «Паук». Я рассчитывал, что обмен произойдет сегодня вечером, поскольку он говорил мне, что обменяет ленты, как только все уладит со мной. Я знал, что Вернер с Лилиан уезжают сегодня. Но если он покинет Каир, не совершив обмена, следовательно, ему придется взять записи с собой. Я нервничал, доведенный до отчаяния событиями последних дней, волновался и временами приходил в замешательство. Логически рассуждать, казалось, было невозможно.

Если все пойдет по плану, если наемный убийца пунктуален и выполнит свою работу на совесть, я смогу встретиться с Лилиан возле дворца короля Фаруха в половине второго ночи. Я полагал, что она будет там. У меня также останется время, чтобы разобраться с некоторыми важными деталями, чреватыми серьезными осложнениями. Впрочем, сейчас я не хотел думать об этом, чтобы бесповоротно решиться на план, единственно спасительный для меня.

— Ричи? — услышал я в телефонной трубке вкрадчивый голос Лилиан.

— Да, Лилиан?

— Вернер здесь со мной в отеле. Я все ему рассказала.

Было пять часов вечера пятнадцатого декабря. Я сделал над собой усилие, чтобы побороть предательскую дрожь в голосе.

— Все?

— Да. Он воспринял это удивительно хорошо. — Ее голос прервался. — Он не вопил, не бесновался, не бранил меня на чем свет стоит. Он был очень спокоен. Зато я настолько измучилась и чувствую такое опустошение… Мне нужно как следует выспаться, Ричи… Собираюсь принять снотворное…

— Когда я смогу увидеть тебя? Мне бы хотелось…

— Завтра, Ричи… Пожалуйста, постарайся понять… Мне нужно выспаться. Я не могу продолжать… Я…

Трубку взял Вернер. Голос моего брата был сдержан и мужественен.

— Браво, братишка. Я ничего не могу поделать, кажется, ты победил.

— Похоже, — согласился я.

— Лилиан действительно нужно выспаться. Я тут присмотрю за ней, а начиная с завтрашнего утра за ней будешь присматривать уже ты! Я уезжаю.

— Уезжаешь?

— Я ведь говорил тебе об этом. Я должен уехать отсюда.

— Когда?

— Сегодня ночью. Послушай, давай поужинаем вместе. Кто знает, увидимся ли мы когда-нибудь еще. Согласен?

Вот оно что! Превосходная программа!

— Хорошо, — сказал я. — Когда?

— Что, если около девяти часов вечера? У меня есть время до полуночи, чтобы как следует выпить. Это подходит тебе?

— Конечно. Дай мне еще раз поговорить с Лилиан.

— Зачем?

— Я хочу ей кое-что сказать.

— Да, Ричи? — В ее голосе был испуг.

— Спасибо, Лилиан. Спасибо тебе, — сказал я и повесил трубку.

Приближалась полночь. Тяжелые занавеси в моем номере были плотно задернуты. Тускло поблескивали ночные светильники. Мы с братом сидели в удобных креслах, расстегнув воротнички рубашек, с бокалами в руках у круглого вращающегося кофейного столика на изящной ножке. Пепельница, пустые пачки из-под сигарет, несколько бутылок виски, содовая и ведерко со льдом — все находилось в полном беспорядке.

— Брат — всегда брат, — сказал Вернер, с трудом произнося слова. — Я понял это только сейчас. Я даже не могу ненавидеть тебя из-за того, что ты забираешь у меня Лилиан. Мы братья, верно? Странные братья, но все равно — братья. Даже женщина, которую мы оба любим, не встанет между нами, верно?

— Верно.

— Это причиняет боль, поверь мне. Чертовски трудно контролировать себя. Очень трудно. Теперь Лилиан — не для меня. Больше не для меня, Ричи. Чертовски подходящий случай, чтобы напиться, как в старые добрые времена…

Все было тщательно продумано. К десяти вечера мы покончили с ужином. Сейчас мы пили отменное виски у меня в номере. В этот вечер Вернер был щедр на угощения. Шесть бутылок превосходного шотландского виски — достаточная доза даже для более выносливых пьяниц, чем мы с Вернером.

— Позвоним Лилиан? — спросил я.

— Кому?!

— Лилиан. Ты не думаешь, что нам нужно позвонить ей?

— Она спит.

— Может быть, и нет. Я хотел бы сказать ей, что мы с тобой по-дружески выпиваем. Что ты простил нас обоих.

— Нет, не звони ей. Я уверен, она спит. Давай не будем беспокоить ее.

«Беспокоить ее, когда она упаковывает свои чемоданы», — подумал я, а вслух сказал:

— Все в порядке. Давай выпьем за нее! — Я лихо наполнил наши бокалы. Вскоре он должен будет подсыпать в мой бокал снотворное.

— За Лилиан!

— За Лилиан! — повторил Вернер.

— Ты говоришь, что уезжаешь. Куда ты собираешься? — спросил я.

— В Суэц. Побуду там некоторое время… Важная работа. — Он был уверен в себе.

Я вспомнил отличную дорогу от «Гелиополиса» через пустыню в Суэц.

«Если мне повезет, ты никуда уже не поедешь, дорогой братец», — подумал я.

Из предосторожности я навел справки и обнаружил, что Вернер уже оплатил свой счет в «Империале». Багаж был доставлен на главную железнодорожную станцию, чтобы создать впечатление отъезда поездом. Настоящий багаж, наверное, находится в багажнике «мерседеса». Если он готовит меня для наемного убийцы, то покинет отель перед самым его приходом. Брат, конечно же, позаботился о своем алиби.

— А как твой главный козырь — магнитофонные ленты? — спросил я. — Ты возьмешь их с собой?

— С собой? Я не сумасшедший.

— Хорошо. Но ты не можешь их оставить здесь, не так ли? — настаивал я.

— Почему нет, если они в надежном месте? Давай еще выпьем, сегодня очень важный день. Я собираюсь вручить им ленты сегодня ночью, а они отдадут мои документы.

— Здесь, в Каире?

— Здесь, в Каире, — ответил Вернер. — Перед тем, как я покину город. — Он казался довольно пьяным, в то время как я симулировал опьянение. Он, очевидно, думал, рассказывая мне все это, что уже ничем не рискует, ведь я буду мертв еще до начала этих событий. — Все организовано надлежащим образом. Я всегда методичен, всегда…

Я подумал, что лучше не требовать выдачи лент в этот момент. Я снова наполнил наши бокалы. Мы выпили виски, как это было в тот душный пасмурный день, когда Вернер предложил написать книгу для меня; как это было в Трювеле, когда он шантажировал меня рукописями своих книг. Я бросил пустую бутылку из-под виски в корзину для бумаг, открыл другую бутылку, затем поднялся и пошел в ванную, оставив дверь в соседнюю спальню открытой. Не включая света, я встал перед зеркалом, и спустил воду в сливном бачке. Мой брат быстро залез в карман, и я увидел в зеркале, как он вытащил коробочку, открыл ее и извлек три маленьких пакетика. Вернер высыпал порошок в бутылку, которую я только что открыл. Он поставил бутылку на стол, взял свой бокал и расслабился в кресле. Я возвратился в комнату и допил виски. Бокал моего брата был наполовину пуст.

— Долить? — спросил я.

— Я сначала покончу с этим, — ответил он.

— О’кей. — Я налил себе из бутылки. Я чувствовал, что Вернер смотрит на меня, пока прикуривает сигарету. Его руки, как ни странно, совсем не дрожали. Очень хладнокровный убийца. Я наклонился над столом, чтобы поставить бутылку и, симулируя опьянение, ударил ею о доверху заполненную пепельницу, содержимое которой высыпалось на брюки Вернера. Он громко выругался и поднялся, поставив свой бокал на круглый столик. Я извинился и поспешил в ванную за полотенцем. Вернувшись, я встал на колени перед Вернером, который пытался очистить запачканные брюки.

— Подожди, — сказал я, — холодная вода — превосходное средство… Натяни ткань… — инструктировал я его. Вернер наклонился вперед, послушно выполняя все мои указания. Я держал полотенце в правой руке и быстро стирал пепел с брюк брата. — Хорошо натягивай ткань… — говорил я отрывистым голосом. Вернер наклонился еще ниже.

Пока я правой рукой очищал пепел с брюк, моя левая рука лихорадочно нащупывала одну из ручек под столом. Столик был устроен так, что поворачивался вокруг своей оси. Я бесшумно повернул столик на сто восемьдесят градусов, продолжая давать Вернеру дальнейшие указания. Все получилось очень просто. Он, вероятно, ничего не заметил, ведь моя левая рука намного проворнее правой.

— Порядок, — удовлетворенно проговорил я и опустился в кресло.

После того как столик повернулся на сто восемьдесят градусов, уготованное мне виски со снотворным оказалось прямо перед Вернером, тогда как бокал брата оказался на месте моего. Количество напитка в бокалах было примерно одинаковым.

— Твое здоровье, — сказал я, поднимая бокал.

Мы выпили. С глубоким удовлетворением я наблюдал, как мой ни о чем не подозревающий братец отпил виски из ловко подмененного мной бокала. Я вспомнил отравленный чай Делакорте, предложенный мне на вилле, близ «Гелиополиса».

Рассыпал пепельницу я умело. Все было бы гораздо труднее, не владей я одинаково хорошо обеими руками. Уже через несколько минут речь моего брата стала невнятной и его глаза мгновенно потускнели. Самое время вызвать его на откровенность, ведь он уверен, что жить мне осталось недолго.

— Эти ленты… — начал я. — Твои друзья, наверное, прослушают их перед тем, как отдать документы?

— Естественно, они должны быть уверены, что я их не подведу… Я получу свои бумаги сегодня же ночью… По-моему, нам нужно выпить еще…

— За тебя, мой славный брат, — согласился я, поднимая бокал.

Я с удовольствием наблюдал, как Вернер поглощал напичканное снотворным виски. Вернер откровенно усмехался мне в ответ, вероятно, не сомневаясь, что это последняя ночь в моей жизни.

— А что если тебя обманут? — неожиданно спросил я. — Предположим, они не вернут тебе документы?

— Не беспокойся, братец. Сегодня ночью я не только получу все бумаги, но еще и успею от них избавиться перед своим отъездом в Суэц. — Он самодовольно рассмеялся, полагая, что я обречен на верную смерть. — Ты знаешь, где спрятаны твои кассеты?

У меня отвисла челюсть, а спина покрылась испариной.

Вернер с неизъяснимым злорадством извлек из кармана ключ.

— Посмотри… — Он едва ворочал языком. — Ты знаешь, что это?

— Не имею понятия… — одними губами ответил я.

— Ключ от камеры хранения на вокзале. Ленты там! Можешь не сомневаться. Нужно всего лишь открыть замок и… — Неожиданно Вернер лишился чувств и повалился на пол. Ключ выпал из его руки…

Я поспешно встал с кресла, подобрал ключ и, раздев Вернера, оттащил его в спальню… Мои часы показывали пять минут двенадцатого. Я выключил свет, перешел в ванную и затаился.

Ровно в полночь дверь номера девятьсот семь отеля «Империал» открылась медленно и бесшумно…

Я услышал хихиканье, затем луч фонаря отразился в зеркале ванны. Наемный убийца моего брата пришел вовремя.

Сегодня я знаю, что организация «Паук» смотрела сквозь пальцы на намерение Вернера убить меня. Я абсолютно уверен: будь он жив — он не смог бы избежать шантажа этой клики. Вернер не получил бы документы даже в обмен на мои магнитофонные записи. Слишком многое подтверждает невозможность такого обмена. Мы оба, я и Вернер, находились под наблюдением более опытных специалистов, чем персонал «Ассошиэйтед Пресс Сервис». Они предусмотрели возможность несостоявшегося убийства. В моей жизни много ярких воспоминаний, не многие из них приятные. Я с особой злобой вспоминаю, как «Паук» ловко провел меня, после того как наемный убийца выполнил свою работу. Я помню этого типа из номера на моем этаже, ярко-рыжего, якобы пьяницу, который сорвал лацкан с моего пальто. Эта примета сделала меня легко узнаваемым для дружелюбного американца, подстриженного под ежик, которого я встретил на мосту Семирамиды. Ему я позже ошибочно передал те драгоценные ленты. Я вспоминаю слова шефа бюро «Ассошиэйтед Пресс Сервис» в аэропорту «Леонардо да Винчи»: «Совершенная организация. Эти парни по-прежнему самые лучшие…»

В понедельник мне разрешили увидеться с моим первым посетителем. Офицер Столлинг проводил меня в комнату для посетителей. Я увидел Бориса Мински, заметно постаревшего. Он стоял с опущенной головой, его лицо было бледным, проступали мешки под глазами. Обычно хорошо одетый, он выглядел сейчас как человек, который сильно отчаялся. Его серый костюм был неглажен, рубашка — измята. Борис поднял голову, взглянул на меня и улыбнулся. Глаза Мински, как и всегда, оставались серьезными.

— Привет, Ричи!

— Борис!

Охранник сказал, что мы должны сесть лицом друг к другу, положив руки на стол.

— Я рад, что смогу снова навещать тебя, — сказал Борис, когда мы уселись.

— Я тоже, но что-то произошло. Ты болен?

Он посмотрел на меня, затем сказал:

— Я не хотел говорить тебе, но это так очевидно, и раз ты спросил… Рашель умерла.

— Борис!

— Сидеть! — приказал мне охранник. — Я сожалею, герр Марк, но вы должны сидеть.

Я сел.

— Рашель умерла? Но как такое может быть? Когда? Когда она умерла?

— Пятого декабря, — ответил Мински.

Пятого декабря меня усыпили в том доме, неподалеку от Гелиополиса.

— Но как? От чего она умерла?

— Помнишь, как на нее напали в саду?

— Да.

— Она пролежала на холодной земле около получаса. Голова была не сильно повреждена. Она поправлялась очень быстро. Но потом Рашель простудилась, а мне не сказала. Хотя антибиотики могли бы ей помочь, все это перешло в пневмонию. В тот день, когда ты уехал из Франкфурта, я переехал в санаторий «Хорнштейн» и оставался с ней до последней минуты. Временно клуб пришлось закрыть. Профессор и сиделки делали все возможное. Два дня она находилась в бреду. Никого не узнавала, даже меня. Но я был с ней до конца. — Его голос замер.

Я молчал.

Охранник опустил глаза и смотрел на свои руки.

Наконец, с трудом подбирая слова, я сказал:

— Борис, ты знаешь, что я чувствую. Это ужасно. Я так сожалею… Я…

— Ты можешь не искать слов, я знаю. Я сам не могу их найти. Давай не будем говорить об этом. Ничего не поделаешь. Я похоронил ее восьмого.

Бабочка села перед Мински.

— Agrotis prónuba, — автоматически произнес он, глядя на нее. — Сильно устала.

Бабочка вспорхнула.

Последовало долгое молчание.

— Что ты делал последние шесть месяцев? — спросил я, решив говорить о том, что не имеет отношения к Рашель.

— Работал. Много дел в клубе. Я нашел замену для Ванессы — в Гамбурге. Превосходная девушка. Не ее вина, что дела идут хуже. Все дело в общем деловом климате.

Внезапно я забыл про свое сомнительное положение, видя Мински съежившимся разбитым человеком, тенью друга, которого я знал так хорошо.

— Как Ванесса? — спросил я. — Ты слышал о ней?

— Присылает живописные почтовые карточки со всего света. Адресованы нам с тобой. «Обнимает и целует». Кажется, она счастлива, на самом деле очень счастлива.

В плотно зарешеченное окно комнаты посетителей внезапно ворвался солнечный свет. Бабочка, привлеченная светом, ударилась о стекло, упала. Снова неуверенно поднялась только для того, чтобы повторить попытку.

— Счастлива? — Я презрительно фыркнул. — Ерунда! Она не может быть счастлива с женщиной!

— Поверь мне, она счастлива — возможно, первый раз в жизни. Ванессе больше не нужен мужчина. Что бы с нами ни случилось, Ванесса — единственная, кто оказался счастлив. А ты, Ричи?

— Я не могу жаловаться, — ответил я. — Со мной обращаются хорошо. Здесь очень приятные люди.

— А как твой судебный процесс?

— Точная дата еще не установлена, — ответил я. — Парадин решает этот вопрос. Я хорошо потрудился, записывая для него все, что произошло.

— Я знаю. Он рассказал мне.

— Весь этот беспорядок напоминает снежный ком. Может пройти несколько месяцев… Только предварительные слушания… Даже после того, как огласят приговор, я им буду нужен на других процессах как свидетель. До сих пор никто не уверен, что со мной произойдет. Против меня даже еще не выдвинуто обвинение.

— Тебе все зачтут, я уверен, — сказал Мински.

— Я тоже так считаю, — согласился я. — На следующей неделе я встречусь лицом к лицу с Лилиан.

— Парадин это мне тоже сказал, — сообщил Борис.

Лилиан, ожидая расследования, находилась под стражей во Франкфурте. Египетские власти выдали ее в марте. С ней ничего не произошло после той ночи, когда я оставил ее связанную в конюшне возле беговой дорожки на острове Гезира. Кроме того, она находилась в особом состоянии, вызванном употреблением наркотиков. За мной тогда следили. Они знали, где Лилиан. Тем не менее организация «Паук» сознательно оставила ее в покое. Казалось, что «Паук» удовлетворен убийством моего брата. Все это дело выглядело как еще один вечный треугольник.

Я хотел знать, на что рассчитывала Лилиан. Я плохо спал, ожидая встречи с ней. Мне было интересно, как она выглядит, что она скажет, как относится ко мне. Возможно, я обвинил ее несправедливо. Возможно, мой брат не рассказал ей всей правды в Каире. Возможно, она не знала, что Вернер готовился убить меня. Так много смягчающих обстоятельств, которые могли бы оправдать ее. Так много обстоятельств.

— Ой вэй! — сказал Мински.

— Что ты сказал?

— То, как ты выглядишь, когда думаешь о Лилиан.

Я молчал.

— Знаешь, у тебя есть все основания страшно ненавидеть эту женщину.

— Да, — сказал я. — Я также знаю, что всегда буду любить ее. Всегда. До смерти.

Мински что-то пробормотал. В мою сторону он не смотрел.

— А какие у нас были планы, не так ли? — Мински пожал плечами.

— Конечно, были, — продолжил я. — Ты все приготовил так тщательно, все рассчитал.

— Рассчитал… — повторил Борис, на губах появилась грустная улыбка. — Рассчитал… Слава Богу, что я просчитался!

Солнце проникало в комнату, и маленькая бабочка все еще билась об оконное стекло. Она падала оглушенная, но тем не менее продолжала свои тщетные попытки вырваться на волю.

«В конце концов, — подумал я, — она останется на подоконнике и умрет».

Мински сказал, что так и будет.

Примечания

1

Музыкальный темп, используемый в первой части Девятой симфонии Бетховена. Подобно симфонии, роман написан в сонатной цикличной форме и состоит из четырех частей, каждой из которых предпослан тот же самый музыкальный темп, что и каждой из четырех частей Девятой симфонии Бетховена: I. Allegro ma non troppo, un poco maestoso; II. Molto vivace; III. Adagio molto e cantabile; IV. Presto. Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Бетель — смесь пряных листьев перца бетель с семенами пальмы арека и небольшим количеством извести. Используется как возбуждающая нервную систему жвачка.

(обратно)

3

Каин — первенец прародителей человечества Адама и Евы, убивший младшего брата Авеля, когда жертва, принесенная Богу Каином, была отвергнута, а жертва Авеля — благосклонно принята и в знак Божьей милости испепелена небесным огнем. Превосходство жертвы Авеля перед жертвой Каина приписывается апостолом Павлом его вере: «Верою Авель принес Богу жертву лучшую, нежели Каин». В ином толковании убийство произошло из-за женщины. Вначале побеждал более сильный Авель, но Каин умолил брата пощадить его, и, когда тот сжалился, убил Авеля, поразив брата в предписанное для заклания жертвенного животного место — горло, заклав Авеля точно так же, как тот накануне заклал своего любимого агнца.

(обратно)

4

Согласно «Апокалипсису Моисея», в день, когда был убит Авель, земля отказалась принять тело невинной жертвы, вытолкнув труп из могилы на поверхность в знак того, что не может принять его до тех пор, пока не будет возвращен ей первый сотворенный из нее. Поэтому Авель был погребен лишь после смерти отца своего и праотца человечества — Адама. По иному преданию гроб Авеля и ныне покоится непогребенным близ Дамаска. Образ Авеля как невинной жертвы рассматривается христианской традицией в качестве прообраза Иисуса Христа, жертва Авеля — как символ евхаристии (причащения), его гибель — как предвестие смерти Христа на кресте.

(обратно)

5

Чтобы Каин не был убит в изгнании, Бог наделил его отметиной в виде выросшего на лбу безобразного рога. Каин в течение семисот лет претерпел семь наказаний и, согласно преданию, был убит седьмым потомком Адама — слепым Ламехом, когда тот, введенный в заблуждение своим сыном, принявшим Каина за зверя, сразил братоубийцу выстрелом из лука. Поняв, что убил не единорога, а Каина, Ламех в страшном гневе убивает своего сына. По иному преданию, Каин погиб лишь во время всемирного потопа, очистившего землю для новой жизни.

(обратно)

6

«С величайшим прискорбием уведомляю вас, что моя горячо любимая мать Аглая Митсотакис, урожденная Ширанос…» (фр.).

(обратно)

7

«Биржевые ведомости» — газета германских издателей.

(обратно)

8

Магнум — бутыль для вина на 2,5 литра.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ALLEGRO МА NON TROPPO, UN POCO MAESTOSO[1]

Часть вторая MOLTO VIVACE

Часть третья ADAGIO MOLTO Е CANTABILE

Часть четвертая PRESTO Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg