«Шантаж»

Шантаж (fb2) - Шантаж (пер. Александр Владимирович Брагинский) 626K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Франсуаза Жиру

«Быть королем — ничто. Когда есть страх…»

Шекспир. Макбет (акт 3, сц. 1)

Она закричала.

В ответ послышался собачий лай. Ночная улица с выстроившимися в ряд машинами была пустынна.

Человек, толкнувший ее, растворился в темноте. Стоя на коленях на влажном тротуаре, она поискала соскочившую туфельку. Из ссадины на ноге сочилась кровь, пачкая разорванный чулок…

Потом ей пришлось стучаться к консьержке, просить извинения, рассказывать о случившемся, ждать, когда сонный муж консьержки спросит у жены, где ключи мадемуазель Клер, у нее украли сумочку; опять эти подонки, ключей нет на доске, значит, взяла уборщица, надо позвать слесаря, лучше всего обратиться в комиссариат полиции, они знают, где такого найти в столь позднее время.

— Сумочки теперь крадут все чаще, — сказал дежурный полицейский. — Просто беда. Неосмотрительно гулять одной по ночам.

— Я не гуляла. Я возвращалась домой. Я…

А если и гуляла — как он выразился? Имеет полное право! Глупая потребность оправдываться перед полицейским… Впрочем, ничего угрожающего тот собой не представлял. Просто разглядывал пострадавшую безразличными глазами спаниеля.

— Если хотите, можете оставить заявление.

В настоящий момент ей нужен был слесарь, кто-нибудь, кто мог бы открыть дверь квартиры.

— В такой поздний час это вам недешево обойдется.

Отодвинув стул, он поднялся, чтобы разглядеть ее с ног до головы.

— Ладно. Попробуем вам помочь…

— Вы опрокинули бутылку, — сказала она.

Он выругался, наклонился. Пиво лилось на пол.

Сидя на лестнице, она ждала приезда «технички».

За дверью слышалось мяуканье кота. С пятого этажа доносились звуки квартета Брамса или квинтета, кто его знает. Внезапно они оборвались, и в воздухе повисла незаконченная нежная музыкальная фраза. Дикари!

Долгое время ночную тишину нарушал только шум в водостоке. Это был старый дом, в котором она снимала квартиру, именовавшуюся в справочниках: «70 кв.м., ориг. план., солнечная стор., все удоб.».

Наконец загорелся свет.

Пока лифт поднимался вверх, она надела туфли, оправила юбку, затянула пояс на плаще. Слесарь нашел, что у клиентки красивые ноги, но заставил подписать счет на 900 франков. Кот, оскорбленный тем, что провел полночи в одиночестве, ускользнул у нее из рук, когда она захотела его приласкать.

— Не бросай меня, Красавчик! Особенно сейчас! — молила она.

Но Красавчик остался непреклонен.

Раздеваясь на ходу, она зажгла всюду свет, даже на кухне, чтобы отогнать все еще терзавший ее страх. Расстегивая бюстгалтер, выслушала автомат-секретаря, стала искать ручку, чтобы записать номер телефона, куда же она запропастилась? Ах, да, осталась в сумочке — она совсем забыла о ней, пока мысленно перебирала украденное. Разве припомнишь все, что находится в дамской сумочке… Даже о пяти тысячах франков, приготовленных для поставщика, который терпеть не мог чеков, она вспомнила не сразу. Да еще о золотом браслете, который таскала уже месяц — надо было починить замок. Жаль…

Пока ванна наполнялась водой, она скрутила свои пепельные волосы, воткнула в них две шпильки, чтобы они держались на затылке, и стала пристально рассматривать круги под глазами.

Пора было позабыть о происшествии. Завтра, конечно, придется предупредить банк о пропаже чековой книжки и кредитной карточки… сменить дверной замок… что еще?

Обрабатывая ссадину на колене, она вспомнила о красном бумажнике. Бутылочка с зеленкой выскользнула у нее из рук на черно-белый кафель и разбилась.

…Они шептались, лежа на узкой постели, которую от соседней комнаты отделяла такая тонкая перегородка, что слышен был храп спящего там мужчины.

— Я не хочу, чтобы ты крал ради меня, — говорила Элизабет. — Не хочу. Тебя рано или поздно поймают.

Парень усмехнулся, сощурив черные глаза. Потом отбросил одеяло и стал рассматривать голое тело девушки.

— Ты похудела, — серьезно сказал он. — Я не хочу, чтобы ты худела. Я хочу, чтобы твои груди всегда были тяжелые, полные и нежные. Я должен тебя хорошо кормить.

Он вытянулся рядом с Элизабет, положил ей на грудь свою голову, одной рукой схватил ее длинные волосы и закрыл глаза.

— Однажды тебя поймают, — повторила девушка, — и отправят в тюрьму, а я умру от стыда.

Он сказал, что в следующем месяце у него появится работа — перевод; что он ненавидит ее, что она жалкая мещанка, что наступит день, когда с нынешней дерьмовой жизнью будет покончено, что он купит ей остров в Греции, где она родит ему семерых детей с хлорофилловыми волосами, так как пищей их будет воздух и солнце, и им не понадобится работать или красть ради хлеба насущного. Он говорил еще другие глупости и уснул, придавив ее своим телом.

…Он долго шел, пытаясь на ощупь под курткой открыть сумочку и вытащить из нее деньги. В первый раз все произошло довольно быстро, и он сумел выбросить сумочку на помойку еще по дороге домой. На этот раз молния никак не поддавалась, и он справился с нею только при свете в комнате. Так он обнаружил пакет с деньгами.

С радостным воплем Пьер подбросил их в воздух, как конфетти. Элизабет молча подобрала деньги, сложила и сунула обратно в пакет. Пьер сказал, что это все ей! Но она отказалась их взять, эти грязные деньги, хватит с нее. Тогда он зажег спичку и поднес ее к одной из купюр. Она набросилась на него с криком, что он сошел с ума.

Теперь она гладила его темноволосую голову, которая покоилась на ее груди, мешая свободно дышать. Во сне рука Пьера расслабилась. Девушке удалось высвободить сначала волосы, потом ноги и выскользнуть наконец из постели. Пьер повернулся на другой бок, не проснувшись. Начало светать.

Сидя на ковре, она долго вглядывалась в его спокойное лицо, которому сон вернул детскую невинность. Это был красивый парень. Ей нравилось прогуливаться с ним рука в руке. Они обращали на себя внимание прохожих, оба затянутые в джинсы… Красив, но безумен. Он вполне мог сжечь билет в 500 франков. Он был способен на все.

Элизабет вспомнила отца, подсчитывающего каждый день выручку, из которой он давал ей одну монету для копилки: помни, надо быть бережливой, Лизи… Она схватила сумочку, вытрясла из нее все содержимое, удивилась чистой расческе — такие всегда казались ей подозрительными, расчесала ею волосы, открыла и закрыла пудреницу, отодвинула, не глядя, бумаги, поиграла молнией, понюхала надушенный платок и подумала: не оставить ли его себе, но Пьер не велел — так, мол, всегда и попадаются, только деньги не пахнут. Она затолкала все в сумочку и, не заперев ее, раскачав на ремешке, выбросила через окно на улицу.

Затем постояла, голая и грустная, у окна, ожидая грузовика с мусорщиками, пока не увидела, как металлические челюсти захватывают то, что им подбрасывают люди в перчатках.

В это утро, вопреки обыкновению, президент Республики опаздывал…

Вместо того чтобы точно в 10 утра войти в зал Совета министров, где члены кабинета ожидали его, стоя за стульями, он появился в 10.17, опираясь на трость, и во время заседания был весьма резок. Располагая в этих стенах прерогативой на иронию, он пользовался ею чаще обычного, не щадя даже своих любимчиков. Одному из них он отказал, несмотря на предварительную согласованность в назначении на пост представленного им кандидата, заявив, что уже имел возможность оценить некомпетентность этого господина на другой должности и что, мол, не считает нужным вознаграждать его за это, вопреки установленному правительством обыкновению.

Реплика: «господин министр юстиции, мы были бы вам весьма признательны, если бы вы следовали тацитовскому лаконизму, как бы затруднительно сие для вас не было», — заставила того вздрогнуть.

Сидя напротив президента, премьер-министр рассеянно следил за короткими руками, терзавшими очки. Когда он вошел к нему в 9.30, тот был спокоен, благожелателен, даже улыбчив. Но все изменилось после того, как секретарь в 10.02 вручила ему записку. Тогда он сказал: «Идите… Я сейчас». Затем премьер-министра весьма заинтриговала записка президента, посланная ему по кругу, где значилось: «Я вас не задерживаю на обед». Другая записка, предназначенная министру внутренних дел, гласила: «Где вы обедаете? Вы можете мне понадобиться».

Премьер-министр проследил взглядом за посланным ответом. В 13 часов президент встал и тотчас вышел своей немного вялой походкой — наследием перенесенного полиемиелита. На людях он обычно не пользовался тростью, которая несколько облегчала ему ходьбу. Однако все знали, что в молодости он победил болезнь, и были небезразличны к такому проявлению мужества.

Премьер-министр и министр внутренних дел расстались, так и не сумев объяснить друг другу, что могло случиться между 10.02 и 10.17 и что так повлияло на распорядок дня президента и его настроение.

Пока на ступенях дворца они отвечали на вопросы журналистов относительно новых мер, предлагаемых для обеспечения безопасности французов, машина марки «рено» без опознавательных знаков, но в сопровождении охраны выехала через ворота на улице Кок и направилась к левому берегу.

Клер открыла ему дверь, и он удивился, найдя ее такой красивой. Усталой, с измученными глазами, но… красивой? По правде говоря, ему на ум пришло другое определение. Сколько же ей лет? 35? 37?

Он захотел обнять, привлечь ее к себе, но она уклонилась.

Резкий свет в большой неуютной комнате, куда он проследовал, удивил его. Воспоминания витали здесь, как тени. Он сел спиной к окну, поглядел на темный силуэт женщины в брюках, которые он прежде запрещал ей носить, четко выделявшийся на белом фоне стены, и отказался от предложенного виски.

— Ах, да, — сказала она, — ты ведь пьешь теперь только французские вина.

Он решил не обращать внимания на эту колкость, сказал, что она нашла самое неподходящее время для звонка, что в другой раз…

— Другого раза не будет, — ответила Клер. — Я позвонила потому, что из-за меня тебе грозит неприятность. Я попробовала дозвониться ночью, но на коммутаторе мне ответили, что тебя запрещено беспокоить. И предложили переговорить с дежурным. Я приняла сильную дозу снотворного. Проснулась только в 10 часов. Я…

Стакан выпал у нее из руки и покатился по пестрому ковру.

Он попросил ее успокоиться и рассказать все по порядку.

Сколько раз он повторял своим сотрудникам, что истинная гигиена, необходимая человеку действия, заключается в забвении прошлого. Для него это было время, где занимала свое место Клер. Запретить себе все, что мешает движению вперед, идти всегда в новом обличии по новому пути, устремив взгляд в будущее! «Ты ненормальный», — сказала ему однажды Клер, спросив, каким он был в молодости. И он ответил: «Зачем тебе это? Тот человек мне неинтересен. Я знаю, кем хочу стать. Остальное…» Способность выключать из памяти все, что могло отразиться на сегодняшнем дне, никогда ему не изменяла.

Однако с той минуты, как Клер неожиданно позвонила ему, он тщетно пытался вспомнить, что это за письмо, которое может ему повредить, если окажется в руках его врагов. Он знал, что молодая женщина была скорее способна преуменьшать опасность, чем ее преувеличивать. Опасность? Она была повсюду. Ведь власть — это постоянный заговор, против которого действует другой постоянный заговор с целью его раскрытия. Плохо, что ему никак не удается найти общий язык с Клер. Она сказала, что ему грозит опасность. От кого? И что это за письмо?

Когда она рассказала, что речь идет о письме из Японии, он начал что-то вспоминать: синие черепицы, лузы для игры в гольф, толпу людей в белом, выходящую из метро. Его сотрудники говорили, что у президента фотографическая память. Но фотография была размытой. Он закрыл глаза, чтобы лучше сосредоточиться. Токио. Номер в отеле «Империал», ночь, когда дежурная на коммутаторе каждые четверть часа звонила ему, говоря по-английски, что линия занята.

А утром, когда он писал письмо, администратор несколько раз напоминал по телефону, что его ждут в холле.

— Я вспомнил. Но твое волнение кажется мне чрезмерным.

Клер посмотрела на него недоверчиво. Эта сила, всегда помогавшая ему исключать все, что должно быть забыто, прежде неизменно ставила ее в тупик. Она предложила ему напомнить текст письма. Тогда он сможет сам судить, права она или нет.

— Если сможешь, было бы хорошо, — сказал он.

Она могла. Она знала наизусть каждое слово, каждую строчку этого письма, она помнила все складки, образовавшиеся от пребывания листка в конверте.

Красавчик запротестовал, когда она спихнула его со стола, освещенного солнцем, чтобы поставить пишущую машинку, и подошел обнюхать туфли гостя. Тем временем она двумя пальцами стала выстукивать текст. Поняв каким-то таинственным образом, что этот мужчина не любит кошек, Красавчик удалился — высокомерный и великолепный сиамский кот, — поблескивая шелковистой шкурой, важно ступая лапами в манжетах.

— Вот, — сказала Клер, подавая лист, вынутый из машинки. — Остальное не имеет значения…

Она нагнулась, чтобы подобрать трость, которую кот сбросил на пол, и взглянула на того, кого прежде называла Кастором. Читая, тот не пошевелился, не нахмурился, сунул листок в карман и спокойно вложил очки в футляр.

— Ты кому-нибудь показывала письмо?

— Нет. Никогда. Я хранила его для… для него. Понимаешь?

Он холодно поднял глаза:

— Я бы понял, если бы ты хранила письмо в сейфе… Лучше всего в Швейцарии.

Он встал.

— Ладно. Только не будем паниковать.

«Что сделано, то сделано, и ничего не изменишь», — повторял он прежде слова Шекспира, предупреждая всякое выражение сожаления или тревоги. В расчет можно принимать только настоящее, с которым надо справиться, — ради будущего…

Она спросила, что ей делать.

— Ничего. Если понадобится, мой секретарь найдет тебя.

Она проводила его до двери, подставила щеку для поцелуя — но на этот раз уклонился он.

Из машины он позвонил министру внутренних дел, обедавшему с журналистами, попросил побыстрее от них отделаться и быть у него к 15 часам.

Когда министр вернулся к столу, метрдотель разносил пирожные с кремом.

— Из членов кабинета у вас лучшая кухня, господин министр, — сказал ему толстяк в очках.

— Можете поверить Эрберу, он знает в этом толк, — заверил его сосед.

Отделаться, отделаться… С этими людьми нужно быть осторожным.

Дружба между президентом и министром была давняя, отмеченная неизбежными в политической жизни шрамами, которые, впрочем, не дали ей прерваться. Каким бы горьким ни казалось второму долгое безразличие первого, ему никогда не удавалось окончательно порвать с ним. Всякий раз, когда его призывали, он мчался, исполненный желания высказать тому свое «фэ» и отказаться от очередного предложения. Но какая-то колдовская сила останавливала его, превращая снова в партнера, соучастника, спутника Солнца.

Случай помог окончательно сломить постоянно возникавшее у него желание вырваться из-под этой власти. В самый разгар избирательной кампании машина «оруженосца» перевернулась, столкнувшись с грузовиком. Позже он узнал, что его партнер примчался ночью за 600 километров, оставив в самый «неподходящий» момент поле боя опасному сопернику. Просидев 48 часов в больнице, пока хирург не сказал: «Вне опасности», он только после этого вернулся к делам, встряхнул свою приунывшую команду, сочинил листовку, в которой намекал, что сей несчастный случай можно толковать и как покушение, составил афишу…

Вечером, после второго тура голосования, когда оба они могли праздновать победу, в больнице раздался звонок:

— Ублюдок несчастный, из-за тебя я потерял тысячу голосов! И долго ты собираешься еще разлеживаться?

Министр пешком дошел до площади Бово и был тотчас введен к президенту. Тот заканчивал легкий обед, на который пришедший взглянул не без вздоха сожаления — его собственные обильные трапезы становились ему в тягость.

Встреченный на «ты», он понял, что его пригласили по личному вопросу. Личная жизнь президента была не из простых. Он знал о ней все, что должно знать министру внутренних дел, располагающему для этого нужными средствами. Однако был удивлен, услышав о Клер и о том, что следует немедленно подключить ее телефон к системе прослушивания. Поскольку он обязан был, если только сие не исходило от премьер-министра, дать министру связи какие-то обоснования, он пожелал узнать, в чем тут дело.

— Неважно, — ответил президент. — Это приказ.

— Ладно. Значит, ты с ней снова встречаешься? — спросил министр, явно задетый тем, что узнал об этом только сейчас.

Брошенный на него взгляд дал ему понять, что переходить эту границу, охраняемую даже от него, не следует.

— Я встречаюсь с кем хочу, — сказал президент. — Вопрос не об этом. Мне надо знать все, что она делала за последние годы, с кем общалась, как живет, имена друзей, расходы — все!

Это можно было выяснить, но все же если бы он сказал — зачем?..

Министр ушел, выслушав рассказ о событиях минувшей ночи, снабженный деталями, которые по его просьбе выяснила у Клер секретарь президента: цвет, форму и, если известно, название фирмы, изготовившей сумочку, подробный перечень содержимого сумочки и красного бумажника, а также имена людей, которые могли знать о том, что в тот вечер у нее была с собой крупная сумма денег.

Что же касается самого письма…

— Несколько строк, написанных мной лично, — сказал президент, — которые ни у кого не должны оказаться в руках!

Последующие дни принесли массу неприятностей мелким жуликам и оказались весьма удачными для полиции. Одна подобранная в кинотеатре сумочка содержала список адресов, позволивших найти убийцу двух женщин, а другая — выйти на крупного мошенника.

С полсотни парижанок, носящих сумочки, похожие на описанную Клер, были вынуждены предъявить свои документы в полиции. Одной из них это весьма не понравилось, и она написала в вечернюю газету. Другая попробовала скрыться — в сумочке оказался револьвер калибра 7,65. Был также найден бриллиант, украденный накануне у известного ювелира женой банкира, пригрозившей, что покончит с собой.

В пятницу вечером, когда Клер заканчивала сборы в дорогу, ей позвонил министр внутренних дел и попросил принять его на несколько минут.

— Я знаю, что вы завтра утром улетаете в Нью-Йорк, но если позволите, я могу заехать немедленно.

Она согласилась, не успев удивиться, что тому известно о ее отъезде. Натянула платье, взбила челку и немного прибрала в большой комнате, которую обставила так, чтобы в организованном беспорядке держать под рукой все нужное для повседневной жизни, отдалив только столик для рисования и полки с рабочими документами. Долгое время эти стены украшали одни афиши, пока успех ее тканей и набивных изделий не позволил купить сначала одну хорошую картину, затем вторую, повергшую ее мать в великое изумление.

Она наполнила судок льдом — этим делом когда-то, оставаясь ужинать, занимался министр внутренних дел, прозванный ею Поллуксом, неизменно бубня при этом, что ему пора, что его ждет Жанна. Засидевшимся гостям Клер готовила невероятные блюда, сервируя стол на кухне.

В конце концов, когда подросли дети, Жанна развелась с ним, повторяя, что можно ревновать мужа к женщине, но не к политике, и пожелав всяческих радостей своей преемнице. Однако Поллукс никем не заменил ее, поняв с годами, что хорошей секретарши и верной прислуги, единолично заправляющей хозяйством, ему вполне достаточно, а остальные супружеские обязанности куда лучше исполняют другие дамы, к которым он мог приезжать в любое время или вовсе не приезжать, если его задерживал Кастор, не подвергаясь при этом головомойке…

Ожидая в глубине одной из тех мрачных зал, в которых в провинции проводятся собрания, Клер доставала блокнот и рисовала Поллукса и Кастора эдакими воробьями, летевшими на помощь терпящим бедствие, или повисшими на ветках грушами, либо убивающими Линсея, которому она придавала облик их противника.

— Почему воробьи? — спрашивал Кастор, который охотнее увидел бы себя в облике орла. — Почему груша?

Миф о Касторе и Поллуксе, который она напомнила, понравился ему лишь наполовину, ибо Поллукс был сыном Зевса, тогда как Кастор… Однако нескольких минут развлечений ему было вполне достаточно, и он убегал к телефону, не дослушав до конца легенду о Диоскурах или какую-нибудь другую, в которой опять был запечатлен на бумаге.

Поллукс… Неужели он стал таким же надутым, как тот? Ожидая, она развеселилась, нарисовав их обоих павлинами, восхищенно взирающими на свои перья, но сходство, которое она прежде улавливала так легко, на сей раз не давалось ей.

Зазвонил звонок. Она скомкала бумажку и бросила ее в Красавчика…

За десять лет он изменился тоже, но меньше, чем Кастор. Был похож на прежнего, только поседевшего Поллукса. Высокий, худой, с тонкими руками, заброшенными за спину, он сохранил облик молодого Поллукса, позирующего больше, чем ему хочется, складывающегося вдвое, когда надо встать, и склоняющего голову в сторону собеседников, которые неизменно были ниже его ростом.

Клер показалось, что он в том же, прежнем сером костюме и в черном галстуке — на удивление сохранившемся, несмотря на прошедшее время. С помощью хорошего портного Кастор обрел своего рода лощеное величие, тогда как в прежние времена носил пиджак, который всегда морщил на спине.

Естественно, в глазах Поллукса она осталась «малышкой Клер», столько лет в молодости потерявшей в ожидании: в провинциальной гостинице, на трибунах Национального собрания, в задней комнате ресторана, в машине. Кто-то приходил или звонил, предупреждая, что Кастор задержится, но непременно придет. Она благодарила и возвращалась к прерванному чтению.

Подчас роль любезного посланника выполнял Поллукс, отдававший дань терпению молодой девушки. Всегда ровное настроение, легкий характер. Он был знаком и с другими симпатиями Кастора, которых тот бросал, а ему приходилось их утешать.

То, что синеглазая «малышка Клер» безропотно соглашалась на такое существование, навязанное ей Кастором, волновало Поллукса в те редкие минуты, когда у него было время об этом думать.

Разговаривала она мало и редко впустую, знала массу вещей: происхождение звезд, названия планет, умела поболтать с детьми… Однажды, когда секретарь Кастора тщетно пытался отыскать и проверить по первоисточнику фразу Фукидида, которой хотел украсить речь патрона, обращенную к преподавателям университета, Клер пришла ему на помощь, сказав, что это цитата из «Пелопонесской войны». Правда, она путала Жюля Ферри с Жюлем Гедом, говоря, что в любом случае это названия улиц.

Теперь ее имя постоянно встречалось в модных журналах. Поллукс посчитал нужным поздравить ее с успехом. Кто бы мог подумать, что ей удастся так преуспеть!

Ох, уж этот дорогой Поллукс! Он что, вообразил ее безутешной Ариадной, брошенной на краю пропасти?

Улыбаясь, он признался, что именно так и думал. Только вот не считал произнесенное ею слово точным.

— «Брошенной»? — подсказала ему Клер. — Как видите, я нашла силы.

Поллукс сделал вид, что восхищен Красавчиком, который позволил ему почесать себя за ушком. Затем они приступили к делу. Браслет Клер был обнаружен старой дамой, утверждавшей, что она нашла его на улице, и передан в комиссариат 6-го округа. Вблизи места нападения были найдены также разбросанные и истоптанные документы Клер.

Один из коммерсантов сказал, что раздавил авторучку, поднимая жалюзи своей лавки. Но никто и в глаза не видел красного бумажника. Можно ли по нему установить владельца? Нет. По содержимому? Тоже нет. Там лежало письмо с фирменным знаком токийского отеля. Если определить почерк писавшего…

Начиная с воскресенья в нескольких газетах появятся объявления с обещанием хорошего вознаграждения тому, что доставит старый, не имеющий ценности бумажник, который «дорог, как память». Посмотрим, что получится. Не надо ничем пренебрегать.

Не хочет ли Клер еще что-нибудь сказать? Ей ничего не приходит на память? Нет, ей нечего добавить к сказанному…

Зазвонил телефон. Мать Клер умоляла ее, раз она летит самолетом, надеть медальон, охраняющий жизнь бесстрашных пассажиров. Куда подевался этот медальон? Остался в сумочке — она совсем о нем забыла, когда перечисляла находившиеся там предметы. Всегда что-нибудь да позабудешь!

— Это лицо вам знакомо? — спросил Поллукс, протягивая журнал, вынутый из портфеля. — Тут справа мужчина, снятый в профиль.

Да, она даже может назвать его имя. Он возглавляет какое-то предприятие.

Друг? Нет. Значит, деловая связь? Скорее всего. Когда встречались последний раз? В Бобуре. Она запомнила, потому что не ожидала его там встретить: экспонированная живопись была не в его вкусе.

Что она знает о нем? У него неблагодарная жена и острые уши. Очень забавно изображает премьер-министра, выступающего по телевидению.

Он продемонстрировал это в Бобуре? Нет, он это делает после ужина, если его попросят.

Стало быть, она с ним ужинает? Нет, они встречались пару раз у общих друзей.

У друзей, откровенно враждебных правительству? Это о них идет речь? Если и враждебных, то не больше, чем другие.

И когда же состоялся их последний ужин? Она не помнит, но может найти дату по записной книжке. Впрочем, нет, книжка тоже находилась в сумочке.

Может быть, в январе? Может быть. На сей счет нечего больше сообщить? Нет, ничего…

Поллукс вытащил из портфеля три странички, напечатанные с обеих сторон, и протянул Клер.

— Что это такое?

— Это о вас.

Пока она читала, он встал и начал разглядывать сине-черно-желтое полотно, ярко выделявшееся на белой стене. Далеко в прошлое ушли те времена, когда он по субботам заглядывал в многочисленные картинные галереи, теснившиеся на небольшой территории Парижа, как лавчонки в сказках об Али-Бабе. Но сейчас, по дороге к Клер, подталкиваемый со всех сторон, он видел, как и тут все изменилось. Все стареет — лучше об этом не думать.

— У вас плохо пишут и еще хуже шпионят, — сказала Клер.

Она встала.

— А теперь прошу извинить, но меня ждут, я опаздываю.

Однако Поллукс не тронулся с места.

— Стало быть, сей господин с острыми ушами — чего я, кстати сказать, не заметил, — был вашим любовником? И вы это скрыли?

В ответ она сказала, что хоть он и министр, но надоел ей и у нее недостаточный запас ругательств, чтобы точнее выразить свою мысль.

Ее любовник? Как это называется в докладной, которую она только что читала? Куда более пикантно! И, в общем-то, более точно!

— Слова не имеют значения, — возразил Поллукс. — У вас были близкие отношения, и позднее вы их возобновили.

Они не виделись много лет, потом случайно встретились: как дела, как поживает мама, говорят, ты женился, я нет, все рисую, перезвонимся… Много позже два-три раза ужинали у знакомых. Откуда было взяться близким отношениям?

— Вы принимали его тут?

— Нет. Никогда.

Заглянув в докладную, Поллукс громко прочел:

— «8 марта интересующее нас лицо направилось в интересующий нас дом, где оставалось с 18.00 до 18.35. Побывало там снова 11 и 15 марта в то же время».

— У «интересующего вас лица» болели зубы, — сказала Клер. — А в доме живет зубной врач. Ваши топтуны идиоты. Они знают все, но не точно.

К тому же, если, допустим, она и принимала его у себя с утра до вечера, какой это может представлять интерес?!..

Поллукс вернулся к картине. Разговор не доставлял ему никакой радости. Надо было быть Кастором, чтобы разработать такую тактику. Когда он возмутился, Кастор с презрением заметил: «Ты не знаешь женщин. Я же, представь себе, их знаю. Ты всегда недооценивал противника. Они на все способны».

Он снова уселся напротив Клер, сделал большой глоток виски и вернулся к делу.

Следующего человека Клер знала еще студентом. Не мешает при этом вспомнить, что его уличили в списывании при подготовке курсовой работы. И он предстал перед судом чести своих товарищей. Да, она слышала об этой истории, не имевшей, впрочем, последствий, раз он стоит теперь во главе предприятия.

Действительно, суд вынес оправдательный приговор, но лишь после того, как он по требованию одного из присяжных подписал признание. Тем самым стал человеком, обязанным им на всю жизнь.

— Хороши же ваши кадры, — сказала Клер. — И много еще таких дел в вашем архиве?

— Идеальных людей нет, — ответил Поллукс. — Знаете имя его товарища?

Нет. Она не знала. Поллукс назвал его.

Фотография этого человека украшала обложку журнала, в котором был снят и ее знакомый, под следующей надписью: «Новая стратегия».

Он был запечатлен в момент своего выступления перед целой гирляндой микрофонов. На внутренних страницах его можно было увидеть в окружении сторонников, в числе которых в профиль, улыбаясь, стоял человек с острыми ушами.

— Ну и что из того? — спросила Клер. — Выходит, он крадет сумочки, когда не ходит к зубному врачу?

— Он приказал украсть вашу сумочку, — ответил Поллукс. — И знаете для чего? Чтобы на вас не пало подозрение.

— Подозрение? В чем?

— В содеянном.

— Да что я такое сделала?

— Вы поведали бывшему любовнику, что располагаете компрометирующим президента документом, и когда он попросил его отдать, вы согласились. Вот что вы сделали!

Васильковые зрачки Клер потемнели от гнева. Они действительно свихнулись, особенно Кастор. Его одержимость мыслью о заговоре была для нее не новостью.

— Но ведь я сама предупредила Кастора, — сказала она, всячески стараясь сдерживаться. — А коли так, зачем мне это было нужно?

— Президент не исключает угрызений совести и ждет исповеди.

«Президент»!

Клер затошнило. Она соскользнула с кресла и положила голову на мрамор столика.

Шло время. Поллукс начал проявлять нетерпение. Он вложил свой платок в руку Клер. Но она подняла к нему бледное лицо с сухими глазами и попросила налить ей что-нибудь покрепче.

— Если он подозревает меня, — сказала она, — то болен куда более серьезно, чем я думала.

— Он подозревает всех. На его месте, кстати, никому нельзя верить, — сказал Поллукс и добавил, стараясь вызвать у нее улыбку. — Отчего, по-вашему, у глав государств всегда есть собаки?

Клер оперлась о протянутую ей руку и поднялась. От выпитого ее щеки порозовели и придали страху какой-то эйфорический характер.

— Послушайте, Поллукс, я скажу вам правду. Ваш друг Кастор полный параноик. Вы знаете, что такое паранойя? Она выстраивает в логический ряд любой бред.

Он вяло запротестовал, вздрогнув при мысли, что может однажды прочесть в газете: «Сенсация. Президент — параноик! Мнение специалистов».

Кастор любил подчас рядиться в одежды Христа.

— Я многое простила ему, — сказала Клер. — Но такого подозрения я ему не прощу никогда.

Поллукс заметил, что в какой-то момент все мы произносим такие слова, но слышать это из уст такой доброй женщины, как Клер, право…

— Доброй? — Она рассмеялась. — Доброй я была в другой жизни!.. Идемте. Мне надо поесть. Приготовлю-ка я омлет.

На кухне, наблюдая, как она взбивает яйца и режет кекс, Поллукс записал номер нью-йоркского телефона, куда тоже можно позвонить насчет новостей о пропавшем бумажнике.

— Там вы не сможете за мной шпионить, — заметила Клер. — И вам не стыдно, Поллукс?

Он ответил, что задавать подобные вопросы министру внутренних дел глупо и что в случае необходимости он вмонтировал бы микрофон в ее кухонный столик.

Она вылила яйца в кипящее масло, убавила огонь и с помощью деревянной лопаточки подтянула уже схваченные жаром края омлета к центру сковородки. Он узнавал присущие ей точные и экономные движения.

— Почему вы так часто ездите в Нью-Йорк? — спросил он внезапно. — Вы ведь там были на рождество?

— Ну, вот опять он за свое… — сказала Клер, перекладывая омлет на тарелку. — Знаете, Поллукс, вы заражены.

Он выразил восторг по поводу омлета, утверждая, что только она и умеет подать его неподгоревшим, и они расстались — опечаленные и одновременно растроганные этой встречей и спустя столько лет.

Тем не менее перед тем, как погасить свет на кухне, она тщательно обследовала кухонный столик.

Приземлившись в субботу на аэродроме Кеннеди, она долго ждала багаж. Затем, пройдя таможню, вышла на ледяной ветер. Желтому такси понадобился час, чтобы доставить ее в отель в нижней части города, где она обычно останавливалась. Администратор узнал ее и вручил записку: Майк ждал ее звонка, чтобы затем заехать за ней.

Ее проводил до лифта темнокожий носильщик, обменявшийся несколькими словами с лифтером. Вся обслуга в Нью-Йорке была цветной: филиппинцы, негры, может быть, мексиканцы.

Те, что работали прежде, заговорили бы о погоде, поинтересовались, какая она в Европе. Филиппинцам на это было наплевать.

Преждевременная весна в Париже украсила тремя лепестками каштан во дворике Альбера I — раннему созреванию дерева способствовала соседняя теплоцентраль.

Отец Элизабет никогда не признавал такого объяснения и, начиная с марта, каждую субботу приезжал посмотреть на свой каштан. Выйдя из метро на станции «Елисейские поля — Клемансо», отец пешком шел по великолепной авеню до Сены.

Но в этом году у него сдало сердце. Тем не менее, когда он запирал в час дня двери книжного магазина, торговавшего также писчебумажными принадлежностями и газетами, его поразила синева неба. Не то, чтобы его охватило прежнее возбуждение, но сосиски в меню соседнего ресторана привлекли его внимание, и он решил после обеда проведать каштан.

Увидев у парапета набережной Элизабет, подставившую лицо солнцу, он замер. Девушка слабо улыбнулась ему.

Он осторожно подошел к ней, как к птице, готовой каждую минуту упорхнуть. Она поцеловала его, сказав, что еще в прошлую субботу ждала его, зная, что в такой прекрасный день он непременно придет.

А он, сбитый с толку, тщетно подыскивал слова, которые надо сказать девочке, сбежавшей из дома, взяв деньги в кассе и назвав его старым ослом.

— Если хочешь, я вернусь, — сказала Элизабет. — Только не спрашивай, почему и где я пропадала все это время.

Он едва удержался, чтобы не ответить: «Вернись, моя Лизи, вернись», но вспомнил, что в последнее время ей не нравилось, когда он называет ее Лизи.

Узнав об их связи с Бетси, она стала называть его по-английски «дэди»[1], словно он был похож на человека, которому подходит такое имя. Услышав как-то, как она его называет, один из клиентов произнес речь об американизации французской молодежи, позорящей нашу культуру, что весьма его озадачило. Затем она стала обращаться к нему по имени. Если же дочь называет своего отца Эрнестом, значит, мир и вовсе перевернулся. «Конец семьи», — сказала одна клиентка, а когда девушка пропала, добавила: «Такая же вертихвостка, как ее мать»…

— Ну, что, папа — да или нет?

— Да, конечно, да, трижды да, моя маленькая фея! И я обещаю тебе…

— Я тоже тебе обещаю.

Он взял ее рюкзак, и они прошлись рука об руку вдоль набережной.

Она сказала, что должна сделать кое-какие покупки, но чтобы он не волновался: она вернется как раз к ужину и будет отныне вставать в пять утра, чтобы получить газеты и разложить их по стеллажам.

Пьер прождал Элизабет два часа на террасе «Флоры», где они обычно встречались, затем обошел все кафе в округе — нигде ее не видели.

Он зашагал домой. Под дверью лежал конверт. Элизабет кратко извещала его о том, чтобы он ее не искал нигде и никогда, что она его боится и что положила все оставшиеся деньги в этот конверт.

Он спустился вниз, купил бутылку водки, вернулся, ополовинил ее и завалился спать. Проснувшись, он по шуму на улице понял, что поздно и что для того, чтобы победить головную боль, ему требуется чашка кофе.

В соседнем бистро было пусто. Официантка за стойкой задумчиво слушала радио. Ставя перед ним чашку, она мило заметила: «Вы сегодня не в себе… Когда вы небритый, то легко можете испугать любого, кто вас не знает». Она предложила ему аспирин, посоветовала запить теплой сладкой водой и согласилась сходить за рогаликами в соседнюю булочную, потому что в это время у них были только пирожные, а она знала, что он предпочитает рогалики.

— Вы очень любезны, — ответил Пьер. — Вы единственное известное мне существо, сохранившее человечность. Кроме матери.

Это была еще статная женщина без возраста и с бесцветными волосами. Он взял ее руку и поцеловал.

Вернувшись домой, Пьер тщательно побрился, надел чистый свитер и даже решил прибрать постель. Когда он стал двигать ее, ножка подогнулась. Наклонившись, чтобы поправить ее, он обнаружил на полу, у самой стены, красный бумажник.

Сидя за угловым столиком на своем любимом месте в ресторане Липпа и поджидая Пьера, Эрбер читал немецкий еженедельник. На часах было 8.35, когда он увидел молодого человека, задержавшегося на некоторое время в дверях. Ему мешала пройти толпа ожидающих свободное место.

Этот церемониал всегда радовал глаз Эрбера. Хозяин, господин Каз, преграждал дорогу всякому, кто пытался проскользнуть в ресторан или в пивную. С картонкой и карандашом в руке он был само воплощение власти. Известные своей надменностью люди окружали его, заискивали, бормоча, что да, через час или полтора, очень хорошо, они вернутся, в то время как завсегдатаи, уверенные, что для них столик найдется обязательно, раскланивались направо и налево с другими завсегдатаями, демонстрируя случайным посетителям презрение избранных. Эрбер любил все, что укрепляло его представления о человечестве.

Пьер сказал, что его ждут, и прошел в святая святых. Эрбер очистил скамейку от груды газет, составлявших его ежедневную порцию наркотиков, и сердечно приветствовал молодого человека.

— Вы хорошо сделали, что позвонили мне, — сказал он. — Я не знал, где вас искать. Где вы, черт побери, обретаетесь? У меня для вас есть работа.

Эрбер выпускал еженедельник «Конфиденциальный листок»: 8–10 розовых страничек, предназначенных для ограниченного числа абонентов, которым «Листок Э.» позволял знакомиться со всякого рода информацией из внутренней и международной жизни. К ним добавлялся превосходный обзор международной печати. Полный проверенных нескромностей и обоснованных предположений, «Листок Э.» пользовался большим спросом, чем другие подобные издания. У Эрбера была надежная сеть информаторов. Про него ходили слухи, что он когда-то работал в разведке — с подобной репутацией он мирился, саркастически улыбаясь.

Он говорил и писал на хорошем французском, изредка греша сленгом. Ему помогал в выпуске «Листка Э.» опытный журналист, вот уже семь лет трудившийся над диссертацией о Гегеле и Фейербахе. Секретарь-машинистка, приехавшая неизвестно из какой страны, но говорившая на пяти языках, и курьер на мотоцикле составляли остальную часть штата.

Толстяк сообщил, что ему нужен человек, чтобы порыться в архиве вдовы известного нациста, который та собралась продать. Поручение было деликатное и могло отнять много времени.

Кто-то сел за соседний с ними столик. Эрбер громко сказал по-немецки:

— Вам знакома свинья, которая уселась рядом с нами?

Пьер повернул голову и встретил равнодушный взгляд соседа.

— Нет.

— Мне тоже. Но теперь я спокоен, что он не поймет, о чем мы говорим. Французы подчас знают английский, но значительно реже немецкий. Ваш немецкий превосходен. Где вы его изучали?

— Сначала в лицее — исключительно, чтобы вызвать ярость отчима, который изрядно надоел мне со своим Сопротивлением…

— Естественно, не каждый имеет столь веские причины, — заметил Эрбер.

— … а затем в университете, но уже с удовольствием, и провел однажды целое лето в Германии. Я удовлетворил ваше любопытство?

— Я не любопытен. Просто люблю точность.

И он пустился в долгие объяснения по поводу того, как Пьеру надлежит действовать и что от него требуется.

— Странным делом вы занимаетесь, — сказал Пьер. — А если обнаружится то, что вам нужно, есть ли у вас уверенность, что я не продам это еще кому-нибудь?

— Я разбираюсь в людях. Вы порядочный парень.

Пьер так звонко рассмеялся, что на них стали оборачиваться.

— Я сказал что-то смешное? — спросил Эрбер.

— Нет. Вы правы. Я порядочный парень, но не все убеждены в этом.

Они договорились снова встретиться через два дня в конторе Эрбера — там Пьер получит авиабилет, командировочные и все, что требуется для успешного выполнения полученного задания.

— Все запоминайте, ничего не записывайте. Сейчас люди слишком много пишут.

— Я охотно съезжу туда. Мне осточертела эта гнусная страна.

— Сразу видно, что вы не знаете других, мой дорогой.

Эрбер огорчился, узнав, что его любимые «наполеоны» кончились, и пустился в сравнительный анализ кондитерского дела разных стран, где ему посчастливилось бывать. Об этом свидетельствовала его комплекция. Лучшее мороженое он находил в Уругвае, конфеты и фисташки — в Константинополе!

— Может, мне эмигрировать? — задумчиво спросил Пьер.

— Ни в коем случае! Разве можно уезжать туда, где вы окажетесь в положении человека, мечтающего о Лувре на берегу залива Рио. Эмигранту всегда плохо, ибо все плохо, когда ты беден и одинок.

— Здесь я тоже беден и одинок. Вот и хочется попробовать еще где-то.

— У себя на родине человек никогда не бывает совсем одинок. Поверьте мне, в четырехразрядном отеле города, где вас никто не знает, на закате солнца совсем невесело. А жалкие меблирашки…

Он задумался и помолчал, а потом сказал:

— И тем не менее к профессии беженца надо готовиться заблаговременно, где бы ты ни жил на земном шаре… Я, кажется, цитирую автора, которого люди вашего поколения не читают?

Соседний столик освободился, и его тотчас заняла пара, поклонившаяся Эрберу. Тот изобразил подобие улыбки и сказал:

— Что это мы углубились в такие мрачные картины? Хотите коньяку, чтобы развеяться? Нет? Тогда… — Он попросил счет.

— А помимо кондитерского дела, чем вы еще занимались в Уругвае и Константинополе? — спросил Пьер.

— Я иногда и сам себе задаю этот вопрос, мой мальчик. Сам. Я, который всю жизнь мечтал о кафедре философии в Кембридже… Садике… собаках, розах…

Пьер встал, чтобы достать деньги. Эрбер схватил его за руку.

— Позвольте уплатить фирме. Вы, кажется, что-то потеряли. Сейчас подниму. — И он наклонился с удивительной для его полноты легкостью. — Скажите, пожалуйста! У вас красный бумажник!

— Да… В общем, нет. Я его подобрал в одном месте…

Эрбер порылся в газетах и сунул под нос Пьера объявление в рамочке.

— Вам решительно везет сегодня. Вы получите большое вознаграждение, — сказал Эрбер, разглядывая потертую кожу на углах бумажника.

— Интересно, кому эта штука так дорога? Там что-то есть? Вы смотрели?

— Письмо, которое начинается словами «Любовь моя».

Эрбер поднял очки на лоб и приблизил письмо к своим круглым глазам.

— Я лишь пробежал его, — продолжал Пьер. — Видно, что автор любит поразглагольствовать.

Эрбер продолжал читать.

— Интересно. Кажется, мне знаком этот почерк. — Он повертел конверт, словно обнюхивая его. — Отдайте мне это письмо. Я проверю и верну его вам во вторник.

— Берите… Мне на их вознаграждение наплевать.

На часах было десять часов вечера.

А в Коннектикуте, на восточном побережье США, было четыре часа дня. Закутавшись в шаль, Клер следила за Майком, скакавшим на серой лошади.

То, что в бумагах Поллукса не оказалось никаких следов Майка, весьма ее позабавило. Майк был ее драгоценным камнем, ее арабским жасмином, ее теплым хлебцем, синей птицей… Майк был ее сыном. Во Франции никто не знал о существовании этого белокурого мальчугана. В Америке никому не было дела до личной жизни этой деловой и решительной женщины и ее ребенка.

В глазах ее друзей Гофманов она была одной из многочисленных сегодня оригиналок, которые хотят детей, но не намерены осложнять свою жизнь мужьями. По крайней мере, они так утверждают.

На самом деле Жюли Гофман знала, что, когда речь идет о Клер, все не так просто. Та сообщила ей главное, когда одиннадцать лет назад попросила пристанища, согласившись быть прислугой, кухаркой, экономкой, бонной — лишь бы получить на несколько месяцев крышу вдали от Франции. Самому же Майку она обещала все рассказать, когда ему исполнится четырнадцать, до этого просила ничего не спрашивать. В колледже у большинства его товарищей были неблагополучные семьи, и все воздерживались от комментариев на этот счет.

Уик-энды он проводил в доме Жюли, у которой была куча детей. Летом Клер приглашала всех их пожить где-нибудь на Средиземном море или в Европе.

В письме из Токио речь шла о Майке. Точнее, о том, как с ним быть.

Клер тогда уже семь лет была любовницей того, кого мы по-прежнему будем называть Кастором. Они познакомились в Лилле, куда тот приезжал провести собрание. Клер оказалась там случайно. Ее рисунки брала иногда местная текстильная компания. Клер, стремясь постичь технологию печати на определенных тканях, провела весь день в цехах фабрики. Вечером директор, которому она очень понравилась, предложил ей посетить выступление Кастора, чьим горячим сторонником он являлся. После собрания в задней комнате, где находился буфет, он не без гордости представил ее великому человеку. Бисквиты были непропеченные, шампанское — теплым, а ветчина при ярком свете казалась зловеще-зеленой. Но там, где был Кастор, всегда происходило что-то необыкновенное.

Он был некрасив, выглядел на все свои сорок пять лет, носил нелепый галстук и потертый костюм, был невысок ростом. Однако к нему тянулись люди.

Услышав фамилию Клер, он спросил, не дочь ли она известного эллиниста, который… и т. д. Да? Какая потеря для Франции — безвременная его кончина, стране нужны такие люди, доброй ночи, мадемуазель, был счастлив…

Уходя, он спросил директора фабрики: «Ваша знакомая живет в Париже? У меня машина. Не хочет ли она, чтобы ее подвезли?»

Она хотела, но вот загвоздка — чемодан. «Пошлите за ним», — сказал Кастор.

— Еще одна попалась, — прошептал шофер сотруднику Кастора, сидевшему впереди.

Но почти всю дорогу Кастор продремал. Когда машина остановилась перед очередным светофором, он открыл глаза и сказал: «Холодно, плед», взял ее руку в свою и снова уснул. Проснулся он уже в Париже. Клер не произнесла и двух слов.

— Сколько вам лет? — спросил Кастор.

— Двадцать.

— Вы хорошо молчите.

Он высадил ее перед домом, не открыв дверцы и не поднеся чемодан.

— До свидания! — кивнул Кастор. — До скорого!

В течение трех дней она вздрагивала при каждом телефонном звонке. На четвертый она услышала: «Здравствуйте. Это я. Поужинаем сегодня вечером?»

Месяц спустя она без всяких объяснений рассталась с женихом, выпускником Высшей административной школы, из хорошей протестантской семьи, служившим в Госсовете, без состояния, традиций, словом, — человеком своего круга, и прослыла в семье и между соседями паршивой овцой.

Кастор ничего у нее не спросил. Она только сказала ему, что отныне свободна. Некоторые страсти подобны огню: они все уничтожают вокруг. Оставшиеся у нее друзья догадывались, что в жизни молодой женщины, всегда одинокой по воскресеньям, появился женатый мужчина, но, получив однажды отпор, в дальнейшем воздерживались от вопросов. Она зарабатывала мало, но достаточно для обеспечения своей независимости. Ни в ком не нуждалась, кроме Кастора, работала главным образом дома, готовая в любое время принять его или последовать за ним. Лишь после разрыва с Кастором она постигла, что такое истинное одиночество, и нашла тысячу и один способ, как обманывать время. Но разве для этого мало и одного способа?

В числе наиболее серьезных ее случайных связей был известный адвокат, к которому она обратилась за советом при составлении первого контракта — свидетельство ее настоящего профессионального успеха. Она была знакома с ним еще со времени избирательной кампании Кастора, которому тот, совсем молодой человек, оказал большую помощь при стычке с противником. Кастор уважал его.

В глазах этого человека она обладала шармом женщины, которую любил боготворимый им деятель. Он нравился ей своим умом. В остальном же что-то в ней сломалось, и ни один мужчина не мог этого починить. Сознавая это, тот не был счастливее, но вел себя предусмотрительнее. Когда он понял, что она симулирует нежность — мужчины не умеют быть слишком вежливы, — то пожелал выяснить отношения и только вызвал слезы: «Это все моя вина! Я разбита».

Она была достаточно умна и понимала, что все у нее идет от головы.

Испытывая запоздалую ревность к Кастору, адвокат стал задавать запрещенные вопросы. Она прогнала его. Он не ушел.

Между ними сохранились нежные отношения. Он был для нее как будто большой теплой печью, к которой можно прижаться в грустную минуту. Для него она осталась самой желанной женщиной, но он повторял, что она подурнеет, если не оставит свои фантазии. По счастью, существуют менее сложные женщины…

— Я не сложная, — протестовала Клер. — Я зачарованная.

Связь с Кастором принесла ей долгое счастье и… любовь. Оставила в ее душе след, который никому другому так и не удалось стереть. Впрочем, ей и самой этого не хотелось. Во всяком случае, это объясняло ее холодность в отношениях с мужчинами, придавало ее любовным связям характер физических упражнений. А что может быть мрачнее физической разрядки даже с самым умелым партнером? Каждое мгновение ее встреч с Кастором делалось настоящим праздником, наподобие церемониала.

Он никогда не скрывал от нее, что не разведется с женой, идеальной супругой. Но Клер ничего и не просила. Слово «идеальная» употребил и Поллукс, когда она однажды спросила о ней. Это была жена политического лидера, о которой можно было только мечтать — умеющая придать своему присутствию при открытии бассейна или школы видимость удовольствия. Ее любили избиратели, уважали противники. Она имела собственное состояние и фамильный дом, была известна во всем департаменте, где баллотировался Кастор, потому что ее отец занимал там пост префекта. Все же она устала от политики, вынужденная сохранять на лице неизменную улыбку. Клер, конечно, желала ей добра — но всего лишь так, как мечтаешь о выигрыше в лотерее, не купив билета. Поставив задачу забыть о ее существовании, Клер в конце концов достигла своей цели. Кастор никогда не рассказывал о ней. По пятницам он отправлялся не к Клер, а в свой избирательный округ, где его ожидала не жена, а мэрия. А в воскресные вечера неизменно звонил Клер.

Забеременев по неосторожности — так, по крайней мере, она думала, — Клер испытала неизъяснимое счастье. Конечно, все должно было осложниться, но маленький Кастор не пугал ее, раз она была нужна большому.

Тем не менее она ничего не сказала Кастору — он как раз вел одну из тех безжалостных битв с очередным соперником, которая требовала мобилизации всех сил. Привычка возникает после первого же поступка. Молчаливое соглашение, присущее любым человеческим отношениям, требовало от нее одного — не создавать ему никаких проблем.

Затем она узнала, что он уезжает на месяц. За поездкой в Японию должно было последовать посещение французских владений в Тихом океане. Он провел у нее ночь перед отъездом и, видя утром, как она с аппетитом ест хлеб с медом, сказал: «Мне кажется, ты располнела? Тебе это к лицу».

Она рассмеялась, сказав, что располнела потому, что ждет ребенка. Сначала он спокойно ответил, что это неприятность; затем потребовал, чтобы она все уладила за время его отсутствия, и, если нужны деньги, он распорядится.

Клер заявила, что и думать об этом не хочет, что она намерена родить. Да к тому же уже поздно. Тогда-то он впервые напугал ее. «Ты что себе вообразила? — кричал он в ярости. — Что я разведусь? Разве тебе не известно, что меня еще никому не удалось шантажировать?!»

Он не хотел ребенка ни при каких условиях. Она отбивалась, умоляла, клялась, что у него не будет никаких забот и тревог.

В дверь позвонил шофер, он беспокоился: дорога в аэропорт могла оказаться забитой, как бы не опоздать.

— Иду, — ответил Кастор.

Он смотрел на Клер с ненавистью, ожидая, когда шофер унесет его чемодан и портфель.

— Если ты не уладишь это дело до моего возвращения, я больше тебя никогда не увижу, — сказал он. — Выбирай!

И ушел, хлопнув дверью.

В конторе, куда Клер принесла свои последние рисунки, нашли, что она плохо выглядит. Привыкнув иметь дело с молодыми женщинами, директриса бросила на нее проницательный взгляд и спросила:

— У вас неприятности?

— Да.

— Могу вам помочь?

— Может быть. Но…

И упала в обморок. Придя в себя, она запретила куда-либо звонить. Ее заставили прилечь и отдохнуть. Она уснула на диване. В последнее время она много спала. Ее разбудили в семь вечера. Она пообещала сообщить потом о себе.

Через день она получила письмо от Кастора. Тот писал, что тщетно пытался до нее дозвониться, что она одна во всем мире понимала его, но ребенок нанес бы оскорбление жене, которого она не потерпит. Ей, конечно, известно о его связи с Клер — доложили доброхоты, но она строго предупредила его. Развод означал бы конец всем его честолюбивым планам, которые вот-вот могли осуществиться. Затем следовали размышления о состоянии дел во Франции, которую он призван спасти, о внутриполитической и международной обстановке, о главных действующих лицах, о людях из его собственной партии…

Он рассчитывал на ум и политическое чутье Клер, которые положат конец пошлому и недостойному конфликту между ними, и повторил, что, если она станет упорствовать в своем капризе, он никогда ее не увидит. Никогда.

Клер получила письмо утренней почтой. Свернувшись на постели калачиком, она трижды перечитала его. На ум шли мысли, которые занимали ее все утро: лететь в Токио первым же рейсом… Посетить Жену Кастора… Принять всю коробку снотворного…

Она просидела взаперти два дня, не вылезая из халата, непричесанная. Когда звонил телефон, она снимала трубку и клала рядом с аппаратом. Иногда выходила на улицу, чтобы купить яблоко, выпить стакан молока. Она без конца слушала пластинку «Любовь и жизнь женщины» и плакала, слушая Кэтлин Феррьер.

На третий день она взяла листок бумаги, вывела по-английски: «Что сделано, то сделано, и ничего не изменить», расписалась и заклеила в конверт. Затем вынула из специально купленного красного бумажника, с которым никогда не расставалась, фото Кастора, сожгла его на зажигалке и вложила в бумажник письмо из Токио. Придет день, и она даст его прочесть сыну или дочери Кастора…

Она тщательно подмазалась, оделась, повесила трубку на аппарат и вышла из дому…

Бросив в почтовый ящик письмо Кастору, Клер вспомнила, что это день ее рождения, что ей 27 лет, и подумала, что сегодня впервые в жизни самостоятельно приняла ответственное решение. Теперь придется подумать, что делать дальше.

Погода стояла теплая и ясная. Она твердым шагом дошла до своего парикмахера и попросила ее постричь.

Следя за Майком, пытавшимся пустить лошадь в галоп — «Мам, смотри, смотри!» — она снова и снова задавала себе вопрос: что бы с ней случилось, если бы Кастор оказался не на Тихом океане, а в Брюсселе, если бы он приехал, если бы Жюли в разговоре по телефону не проявила столько теплоты?

Вероятно, она была бы сегодня тенью тени Кастора, страдая при каждом появлении его на телеэкране, когда он в сопровождении своей идеальной жены принимает немецкого канцлера или китайского премьера. Временами он казался ей смешным, и она радовалась, что свободна и сильна, хотя и застудила сейчас ноги, счастлива от того, что у нее есть это маленькое чудо с такими же, как у нее, пепельными волосами. К черту Кастора! Его эгоцентризм, его паранойю, его противников, его полицию и заговоры! Слава богу, она теперь свободна, и это он освободил ее. Почему газеты никогда не рассказывают о том, что делает власть с человеком и человек с властью?

Настанет день, когда она нарисует об этом комикс для девочек. А почему бы и не для мальчиков?

На большом поле, где раздавались детские крики, прошлое представлялось ей любимым старым платьем, от которого не можешь отделаться до тех пор, пока не убеждаешься, что оно съедено молью. Жаль, но приходится его выбросить.

Майка следовало уберечь от теней прошлого до тех пор, пока он не сможет сам все понять.

…Эрбер провел добрую часть ночи, роясь в своих архивах. Собранные им досье заполняли всю квартиру. Дотрагиваться до них, да и то под его наблюдением, имела право только старая глухая служанка. Архив был его страстью, его рабочим инструментом, его состоянием. Но с тех пор, как подобно нашествию насекомых, бумаги стали загромождать спальню, осторожность подсказывала Эрберу необходимость перевести документы на микропленку. Однако разум воспрещал доверять их чужим рукам, а как тогда осуществить задуманное? Он знал наизусть, где что находится в его архиве, но требовалось известное терпение, чтобы обнаружить в коробках, где были сложены образчики почерков и росписей, то, что он теперь искал. Закутавшись в плед, при свете яркой лампы он провел два дня, сравнивая написанное на разного размера бумажках, прежде чем наконец обнаружил то, что искал.

Это был листок с несколькими строками, которые набросал президент республики во время пресс-конференции. Эрбер подобрал его несколько лет назад. Слова были с сокращениями, написаны поспешно, но это был тот самый почерк!

Он перечитал письмо, которое ему доверил Пьер, и сразу понял, что оно обладает огромной силой. То, что президент писал неизвестной женщине, давало повод не только для сплетен и пересудов. Политический смысл письма мог обернуться под опытной рукой настоящей взрывчаткой!

Эрбер снял фотокопию, спрятав ее под ключ, положил оригинал обратно в красный бумажник и прибег к последней проверке: случалось ли президенту хоть однажды посетить Токио? Письмо было датировано, но без указания года.

Получив через несколько минут подтверждение, он задумался на целых два часа…

Предпасхальные дни вытолкнули французов на дороги: Клер — в «Боинг-747» компании «ЭР Франс» по линии Нью-Йорк-Париж, а Поллукса — в самолет «Мажистер-20», чтобы посетить свой избирательный округ. Там у него был симпатичный домик с натертыми полами, обоями на стенах и пузатыми комодами, доставшимися ему от отца, который, в свою очередь, унаследовал их от своего.

В прежние времена в пасхальное воскресенье и на Рождество, когда 22 члена семьи собирались за большим столом из дерева дикой вишни, уставленного всякими блюдами, дабы отведать запеченного барашка или утку с каштанами, Поллукс неизменно вспоминал деда, читающего молитву. Позднее семья распалась, дети переженились и собирались теперь изредка по случаю чьих-то похорон.

Когда умер депутат от этого округа, а Кастор в поисках человека, способного выиграть на частичных выборах, предложил кандидатуру Поллукса, супруга последнего тут же заявила, что не собирается похоронить себя в этой провинциальной дыре из-за того только, что ее муж здесь родился.

— Что значит провинциальная дыра? — возмутился Кастор. — Мы все вышли из провинциальной дыры, и я не удивлюсь, моя малышка Жанна, узнав, что ваш дедушка тоже ишачил на ферме. А если не он, то прадед!..

Раздираемый на части двумя державами, Поллукс уступил Кастору. Быть может, еще и потому, что жена утомляла его своей бесконечной болтовней. Эту женщину охватывала паника, если пауза затягивалась, и она начинала жужжать, как пчела над вареньем.

— Она очаровательна, но ее надо лишить голосовых связок, — заметил Кастор, когда Поллукс представил ему свою будущую жену.

В те времена Поллуксу слова эти не пришлись по душе. Но позднее он был вынужден признать, что ее речевой поток действительно требовал возведения плотины.

Краткие наезды этой парижанки, занимавшейся — и вполне успешно — модой, производили дурное впечатление на его родной город. Тем более, что вопреки настоятельным советам Поллукса она решительно отказывалась ходить к мессе.

Зато Поллукс был истинное дитя родных мест, хотя тоже уехал отсюда. Однако его семья была там хорошо представлена. Сестры, которых раздражал стиль Жанны, распространили слух о его неудачном браке, и вскоре все его начали жалеть.

Плохая жена? Легко сказать! Она соединила свою жизнь с рассеянным молодым человеком, влюбленным в американское кино, обладателем кучи университетских дипломов, с помощью которых он думал оттянуть момент, когда придется принять дела отца. Спустя десять лет она оказалась женой незаметного депутата, который, похоже, стремился знать по имени всех жителей вплоть до последнего сельского кантона, вплоть до кличек даже их коров и собак. Это выглядело нарушением договора. Поллукс соглашался с нею. Ну и что? Это ведь ненадолго. Ясно, что на очередных всеобщих выборах его лихо прокатят и отберут у него депутатский мандат. Но его, напротив, переизбрали еще большим числом голосов. И Поллукс, которому Кастор так легко помог просунуть свой палец в этот капкан, окончательно смирился со своей судьбой. Отныне ей казалось, что она живет с наркоманом.

Когда она бросила Поллукса, все опять жалели его…

С годами положение Поллукса еще больше упрочилось. Но он знал, что прочное положение существует только у тех, кто его все время укрепляет. С тех пор, как он вошел в правительство, он прилагал для этого все усилия — о чем как раз свидетельствовали его еженедельные приезды, на которые местная пресса неизменно живо откликалась. Хотя он постоянно твердил Кастору, что намерен бросить политику, Поллукс, несомненно, был бы огорчен, если бы его провалили на выборах.

В этот пасхальный уик-энд он строго, от начала до конца, выполнил все свои обязанности, сменил рубашку и костюм, который в действительности существовал в нескольких экземплярах (никто не знал о его обширном гардеробе), и вовремя приземлился на Виллакубле, чтобы поспеть заехать за Клер, вернувшейся из США, и вместе с нею поужинать.

Он отметил слегка взвинченное состояние Клер — оно находило на нее после каждого посещения Нью-Йорка. Да, малышка Клер сильно изменилась. Он же был озадачен не столько тем, что выслушал в течение последних трех дней в адрес правительства, сколько поведением Кастора. Оно было для него загадкой. На прошлой неделе, когда Поллукс как раз был перегружен работой, Кастор дважды вызывал его по пустяковому делу, пускался в метафизические рассуждения о смысле жизни и тщеславии властей предержащих. Слушать это было крайне непривычно. Уходя, Поллукс не мог отделаться от мысли, что старый друг хотел ему что-то сказать, но в последний момент передумал.

— Ему самое время подумать о смысле жизни, — сказала Клер.

Поллукс возразил, заметив, что сейчас для этого самое неподходящее время. Хорошо еще, что история с красным бумажником не имела последствий. Тем не менее Кастор вспомнил о нем сам.

— Я не исключаю, что он захочет вас снова увидеть, — сказал Поллукс.

Васильковые глаза Клер потемнели.

— Мой дорогой Поллукс, передайте ему, что это не взаимно.

Остальную часть вечера она проболтала о США.

— Вам нравится эта страна? — спросил Поллукс.

— Не совсем. Скажем иначе: я люблю одного американца.

Поллукс выразил восторг по этому поводу и пожелал ей удачи в этой любви.

— Я вас с ним познакомлю через четыре года, — сказал Клер и тотчас пожалела о сказанном. Как могла она ослабить бдительность? А Поллукс тотчас задал вопрос: «Четыре года? Почему четыре?»

Она сказала, что устала, что еще не привыкла к разнице во времени и хочет домой. Провожать ее не нужно, она возьмет такси.

— Вы с ума сошли, — возразил Поллукс. — А если у вас снова вырвут сумочку с государственной тайной?

Они распрощались перед ее домом. Клер пообещала звонить, но про себя решила, что больше никогда его не увидит.

На следующий день из Германии вернулся Пьер. Он привез фотокопии документов, интересовавших Эрбера и подтвердивших результаты проводимого расследования. Эрбер щедро вознаградил Пьера и посоветовал купить туфли. Мрачноватый и пылкий парень чем-то волновал его. Кому бы еще сказал он, возвращая красный бумажник, о котором Пьер начисто забыл: «Тут лежит маленькое состояние. Или, если вам угодно, взрывчатка. Спрячьте в надежном месте. Если хотите, в моем сейфе. Но он — ваш».

Эрбер отвел его в ресторанчик в центре Парижа, хозяйка которого, когда было нужно, предоставляла отдельный маленький кабинет.

— Если бы у стен были уши, — начал Эрбер, предварительно со знанием дела составив меню, — то от нас остались бы одни потроха. Но я уже имел возможность убедиться, что их тут нет.

Узнав все, Пьер отреагировал именно так, как Эрбер от него ожидал.

— Этот тип мерзавец! Настоящий мерзавец. Надо опубликовать письмо.

— Охотно. Допустим, я его напечатаю… Но вы подумали о женщине, которой оно адресовано? О ее ребенке, если тот родился?

Пьеру не без сожаления пришлось с этим согласиться.

— Но вы, безусловно, можете поторговаться и получить сумму, которая позволит вам безбедно просуществовать некоторое время. Могу назвать трех заинтересованных лиц.

Пьер резко поднялся. Эрбер сделал такой жест, словно хотел защититься от удара. Но оказалось, Пьер ищет сигареты. Эрбер продолжал.

Во-первых, тот, кто пишет. Но это чревато… У него есть возможности. Затем министр внутренних дел… С ним можно поладить. Старая лиса, знающая свои обязанности. Наконец — но с него и следовало бы начать, — главный противник нашего возлюбленного президента. Вот он.

И он указал на фотографию с надписью, украшавшую в числе других стены кабинета.

— Этот господин мог бы щедро заплатить, если мы пойдем на этот шаг…

Он помолчал и спросил:

— Так мы идем на этот шаг?

— Ни в коем случае, — ответил Пьер. — Никогда.

Официант принес кофе, и они молча ожидали, когда тот уйдет.

— Вот видите, — сказал Эрбер, — вы действительно порядочный парень.

— Не смейтесь. Мне случалось воровать. Может, еще придется этим заниматься. Но шантаж — нет, ни прямо, ни косвенно.

— Можно и вовсе забыть об этом, — спокойно сказал Эрбер. — Какое нам дело!

— Меня оно касается, — возразил Пьер. — Я сын женщины, которая, возможно, получила такое же письмо.

— В самом деле? Расскажите.

Но Пьеру не хотелось рассказывать.

— Она жива?

— Ладно. Вы ведь все равно не отстанете… Да, она жива, если это можно назвать жизнью, — то ли кухарка, то ли медсестра у мерзкого ублюдка, за которого вышла замуж, чтобы у меня был отец, раз настоящий смылся.

— Понимаю. Значит, мы не станем предавать это дело забвению?

— Нет. Мы заставим его заплатить. Но не деньгами. Я хочу его унизить…

В этот момент Кастор не испытывал никакого унижения.

В своем «ДС-10» он летел с официальным трехдневным визитом, неприязненно думая лишь о тех речах, которые ему предстоит произнести и выслушать. Придется ходить без трости, а за последние дни боль обосновалась где-то глубоко в бедре. К тому же он не ждал никаких особых результатов от своего вояжа. В довершение всего эти негодяи возвели монумент, к которому вела длинная высокая лестница. А без возложения венка не обойтись…

Лежа в первом салоне президентского самолета, отделенного плотной шторой от остальной части, где находилась свита, он задремал. Кастор обладал счастливой способностью мгновенно засыпать, что позволяло ему легко переносить разницу во времени.

Он проснулся от возмущения — во сне обнаженная Клер отбирала у него трость. Хотя ему были чужды тайные фрейдистские объяснения, более того, они вызывали у него лишь сарказмы, он испытал неловкость, усмотрев в этом сне некий символ. Но вид стюардессы в короткой юбке, наклонившейся, чтобы поднять упавшую трость, испытанное волнение успокоили его…

Потом он работал. Вызвал к себе секретаря, показал основательно перелопаченный текст подготовленной на завтра речи. По прибытии, отвечая на приветствия, он будет говорить без бумажки. Предупредите переводчика.

Оставшиеся двадцать минут полета он посвятил беседе с женой. Та рассказала ему о слухах, связанных с послом.

— Каким? — спросил он.

— Нашим. Вы знакомы с его женой?

Он встречал ее. Маленькая, весьма аппетитная особа.

— Да, — сказал он. — Она очень мила.

— Так вот, говорят, что такого же мнения нынешний министр иностранных дел… Вы увидите, он станет просить о переводе посла в Берн.

Самый близкий к Парижу дипломатический пост помещался в Берне.

— Посол размазня, но не глуп, — ответил Кастор. — Он откажется.

Президентша вздохнула. Было самое время надеть шляпку. Предмет на голове, который мог в самое неподходящее время улететь или перекоситься, неизменно вызывал у нее беспокойство. Она была из тех женщин, на которых даже киноварь выглядит незаметно. Ярость бушевала лишь в ее душе.

Пилот посадил самолет и теперь выруливал — так, чтобы остановиться как раз напротив ковровой дорожки, расстеленной на бетонке. Президент первым вышел на трап, внизу его дожидалась кучка официальных лиц. Ему пришлось стоя выслушать исполнение гимнов и принять рапорт начальника почетного караула.

Когда он вошел в зал для почетных гостей, боль, дававшая о себе знать в последнюю неделю, стала невыносимой. Но это никак не проявилось на его лице. Однако, когда две девочки поднесли августейшему гостю и его мадам букетики цветов, он не смог наклониться. Вытянувшись, как струна, он лишь слегка потрепал щечку одной из них. Сбитая с толку, та разревелась. Перед тем как сесть в машину, президенту пришлось еще ответить на приветственную речь хозяев.

В резиденции, отведенной им на эти дни и связанной по этому случаю прямым проводом с Парижем, президент узнал, что его ждет весьма срочный телефонный вызов. Он взял трубку, лежа на диване и принимая болеутоляющее, протянутое ему личным врачом. Звонила секретарша.

— Мсье президент, произошла неприятность. Я сочла необходимым…

Две последние пары туфель ему были сшиты по старой мерке, которую давно следовало уничтожить. Супинатор на правой ноге был не того размера. Сапожник в отчаянии, и, зная о болезни, мучившей мсье в последнее время, она решила… Надлежащая пара туфель будет доставлена вечерним рейсом.

По тому, какое облегчение он испытал, Кастор понял, что испугался.

— Я был уверен, что ничего серьезного, — сказал, тоже успокоенный, врач.

«И я. Мой сапожник — осел, у врача — крепкие нервы, у меня — боль в пояснице, а через полчаса возложение венка. Что прикажете делать?»

Президент задержался на несколько минут, пока не начало действовать лекарство, и ценой невероятных усилий выполнил все, что от него требовалось.

Визит прошел без осложнений. На обратном пути он лежа рассматривал французские газеты, писавшие о его поездке. Какого дьявола все эти корреспонденты ездят с ним? Листая иллюстрированный еженедельник, он натолкнулся на фото, сделанное в день прибытия.

Фотограф снял его, стоящего с отрешенным видом перед заплаканной девчуркой, которую уводят прочь. Фото занимало всю страницу и помещалось под заголовком «Горе ребенка». Текст под фото гласил: «Отказавшись поцеловать прелестную девочку, которая приветствовала его от имени своей страны, президент Республики шокировал все население, традиционно приверженное семейным ценностям. Выражением его настроения явилось заявление одной из матерей: «Мне жаль страну, — сказала эта достойная и простая женщина, — президент которой не любит детей»…»

Абсурд какой-то! К счастью, это не так уж страшно. Кастор куда больше опасался намеков на состояние его здоровья. Он перевернул страницу, пробежал по диагонали текст, вернулся назад, обнаружив на сей раз фотографию застывшей в экстазе кинозвезды с новорожденным на руках: «Мама! Лучшая роль за всю ее карьеру…» Актриса слегка смахивала на Клер. Кастор отбросил журнал и снял очки.

Сидевшая напротив жена дремала с открытым ртом.

Он тоже попытался задремать, но в голове у него снова возникли образы, вызывая подавленное волнение. Он увидел, как Клер прикрывает руками свой живот, опасаясь, что он ее ударит.

Самолет тряхнуло, он открыл глаза. Вот уже по крайней мере лет двадцать, как Кастор не видел жену спящей. Он решил, что годы, пожалуй, пошли на пользу этой сухой и терпеливой женщине. Вид ее вызвал у него даже некое подобие нежности. Сколько пришлось вынести его безупречной супруге, и сколько выстрадал он сам по ее вине!.. Ну вот, опять нахлынули воспоминания, словно прорвав плотину. К тому же президентша похрапывала.

Он прикоснулся к ее плечу тростью, чтобы разбудить…

Непочтительное фото не укрылось от внимания Поллукса, тем более что и другая газета тоже писала о странном поведении президента. Но в целом печать отозвалась о поездке неплохо. Поллукс жил в помещении министерства, которое его предшественник отделал парчой. Эта обстановка настолько огорчала его, что он в конце концов перестал обращать на нее внимание. Личные апартаменты были недурны, он сам подыскал в государственных запасниках большую картину Сулажа, вид которой неизменно радовал его глаз при пробуждении. Он вставал в 6.30, в 7.00 слушал по радио новости, поглощая первый завтрак, затем пешком независимо от погоды и времени года отправлялся на полчаса погулять по Елисейским полям в сторону площади Согласия… Ну, а затем начинался обычный цирк.

Как прекрасен был Париж, пока его не заполняли машины, — прекрасен в предрассветные часы в декабре, когда каштаны устремляют вверх свои черные ветви и еще горят фонари, и в ранние часы серенького марта, когда они стоят еще голые, но уже готовые украситься зеленью, и в июне — все в золоте восходящего солнца, пробивающегося через их листву.

В конце авеню Поллукс пересекал ее, шел до Большого дворца и переходил на другую сторону, а потом по авеню Марниньи доходил до своего министерства. Здесь у него был еще час для того, чтобы поработать в одиночестве. То были лучшие минуты дня — он мог спокойно подумать.

В это утро его личный секретарь мадам Селль, работавшая с ним пятнадцать лет, вошла к нему в 8.45 с выражением волнения на своем ухоженном лице.

— Есть новости, господин министр, — сказала она и положила на стол красный бумажник.

Будучи уверен в секретаре, как в самом себе, Поллукс предусмотрительно указал в объявлении ее домашний адрес.

— Однако тут одна загвоздка, — сказала мадам Селль.

И рассказала, что мужчина, принесший вчера вечером бумажник, скрылся, не дав ей вымолвить ни слова.

Красный бумажник, стертые углы… Как могла она не задержать его и не спросить имя? Посмотрела ли она, что внутри? Нет, она не считала себя вправе.

— Хорошо. Я вас позову.

Он открыл бумажник с чувством, которое возникает у мужчины, расстегивающего блузку на женской груди. Наконец-то он все узнает! На вынутом оттуда листе бумаги с помощью вырезанных из газет букв была выклеена надпись:

«КАК ЖАЛЬ СТРАНУ, ПРЕЗИДЕНТ КОТОРОЙ НЕ ЛЮБИТ ДЕТЕЙ».

Он повертел в руках листок, читая его и перечитывая. Это еще что за шутки?!

Ровно в девять у министра собирались на совещание его основные сотрудники. Один уже просунул голову в дверь… Потом ему предстояло ехать в Руасси встречать президента.

Поллукс пригласил всех заходить. Часы на камине в стиле Людовика XVI пробили девять. Он сказал: «Я сейчас» — и вышел через боковую маленькую дверь, связывавшую его кабинет с секретарем. Оттуда он позвонил Клер и попросил заехать в министерство до десяти часов. Она отказалась. Он стал настаивать, она запротестовала, он предложил выслать за ней машину, она ответила, что любит метро, он сказал, что это срочно и важно, но сам он сейчас не имеет возможности приехать к ней, что не задержит ее больше пяти минут. На улице ее будут ждать и тотчас проводят к нему.

Часы пробили без четверти десять, когда секретарь открыла дверь и подала ему условный знак. Поллукс выпроводил всех. К нему ввели Клер.

Он протянул ей бумажник.

— Узнаете?

Клер схватила его. Да, это был именно он.

— Его принесли. Посмотрите, что внутри.

Она развернула листок и рухнула в одно из кресел эпохи регентства, сделанных при Наполеоне III, которыми были уставлены все общественные помещения при Второй Империи (рассеянно отметив про себя, что бархат безобразен). Она перечитала записку.

— Вам понятно, что это означает? — спросил Поллукс.

— Это значит, что в бумажнике находилось письмо, что кто-то его прочел и расшифровал автора, — ответила она.

Но что означает фраза, эта глупая фраза, составленная из букв, вырезанных из газет? Он вырвал листок из ее руки и, так как она молчала, сказал уже совсем иным, отнюдь не добродушным, тоном:

— Клер, мне надоели эти загадки.

Клер встала, стянула пояс на пальто, засунула руки в карманы и ответила:

— Я опаздываю. Покажите это вашему приятелю Кастору, он поймет, в чем дело.

Она толкнула дверь и энергично прошла через кабинет секретаря, едва кивнув мадам Селль…

Неужто это та самая пресловутая Клер, от которой, как говорили, был без ума несколько лет назад президент? У мужчин решительно нет вкуса. Неприметная блондинка, даже не элегантная, в какой-то потешной непромокаемой шляпке и в красных чулках. Ноги, правда, красивые, но что за походка? Невольно напрашивался вопрос, чем она могла его прельстить?

Звонок министра прервал эти размышления. Войдя к нему в кабинет, она глянула в зеркало над камином — отражение ее вполне удовлетворило.

В зале для почетных гостей на аэродроме Руасси, где члены правительства и десятка два других лиц стоя ожидали самолет президента, Поллукс появился последним.

Эта церемония действовала ему на нервы даже тогда, когда у него не было оснований нервничать. Тот факт, что весьма занятые мужчины и женщины должны были всякий раз терять столько времени, когда президент ездил куда-то (а он беспрестанно разъезжал по свету), отдавало каким-то средневековьем. Король и его вассалы. Но таковы были правила действующего протокола: чем большее значение придавал президент своему визиту, тем больше членов кабинета сопровождало его и встречало на аэродроме.

Военный оркестр, красный ковер, впечатления о поездке с улыбкой на губах толпящимся вокруг министрам, заявление перед камерами телевидения. Президент уже шел к машине, когда Поллуксу удалось шепнуть, что им срочно надо переговорить.

— Садитесь-ка в мою машину, — сказал президент.

Эрбер обрушился на Пьера с упреками. Какая неосторожность — самому отвозить бумажник! На что он рассчитывал? Надо было отправить по почте. Да еще и не предупредив!

Пьеру хотелось увидеть женщину, которой было отправлено письмо. И он был явно разочарован. Она представлялась ему совсем иной.

— Это наверняка было подставное лицо, — сказал Эрбер. — Вы долго у нее пробыли? Ведь она может вас опознать. Мне все это не нравится.

Он с трудом влез на шестой этаж, чтобы повидать Пьера, и теперь из-за отсутствия стула сидел на краю кушетки, которая перекосилась от его тяжести.

— У нее поломана ножка, — сказал Пьер. — Она подгибается. Обождите, я исправлю.

Эрбер поднялся, заполнив своей грузной тушей все помещение, и сочувственно наблюдал за усилиями Пьера. Ножка не желала становиться на место.

— Я вижу два выхода, — сказал он. — Уберите три остальные или найдите себе более приличную комнату. Я займусь этим. Пока же…

Он вынул из портфеля две книги и подложил их под кушетку. Тем временем Пьер продолжал задумчиво сидеть на полу, пристально разглядывая то место, где нашел тот красный бумажник. Выпавший, конечно, из сумочки.

Пьер хорошо помнил улицу Гренель, где прятался в тот вечер, ожидая, когда женщина пройдет мимо, потом ее испуганные глаза, когда он…

— О чем вы задумались, мой мальчик? — спросил Эрбер.

Он взглянул на часы. 12.40… Президент уже в курсе дела: он знает, что кто-то заменил письмо листком с буквами и, стало быть, этот кто-то сохранил у себя сам документ.

— Пошли. Посидим в каком-нибудь более веселом месте, — предложил он. — Нет, не надевайте кожаную куртку, пусть лежит в портфеле, я сам ее уничтожу.

— Но у меня нет ничего другого! — воскликнул Пьер.

— Тогда пойдем и купим. Если особу, которую вы видели, спросят, как вы выглядите, будет очень глупо попасться по описанию вашей одежды.

Клер, измученная, покинула помещение, где шли переговоры. Японская фирма, пожелавшая выпускать коллекцию ее белья, добивалась лицензии для изготовления на месте. Переговоры с японцами не походят ни на какие другие — будь то испанцы, шведы, американцы и даже русские. Помимо того, что они велись через переводчика, шли часы и никак не удавалось добиться от них ни «да», ни «нет».

До возобновления переговоров она решила пообедать с коллегами. Одна из них сказала:

— Тебя тут просил к телефону президент республики. Я ответила, что ты на переговорах с принцем Уэльским. Идиотские шутки!

— Это один маньяк, который часто мне звонит, — озабоченно ответила она.

Поглощенная переговорами с японцами, она совершенно забыла об утренней встрече с Поллуксом. Очевидно, возникли новые осложнения. Ей нужно было время, чтобы обдумать свое дальнейшее поведение.

Отец научил ее целеустремленности. Все остальное, говорил он, постигается потом. Плохо, когда пытаешься добиваться сразу разных вещей. Когда она была ребенком, он приводил ей в пример мать, поглощавшую шоколад и все время рассуждавшую о необходимости похудеть. Позднее его примеры стали тоньше. Он учил ее банальным хитростям. Клер не забыла этих уроков, но отдавала себе отчет в том, как трудно порой понять и оценить, чего же ты на самом деле хочешь.

То, что Кастор не побоялся назвать себя, ее раздражало. Неужели он так самоуверен: мол, я позвонил — беги сюда немедленно?!

…Кастор тщетно дозванивался до Клер в этот день. Секретарю ответили, что Клер на переговорах. Но поскольку секретарь требовала отыскать Клер тотчас, ее тревога передалась и человеку, поднявшему телефонную трубку.

В результате президент принял сразу два одинаково нелегких для себя решения: рассказал обо всем Поллуксу, который был в ярости и грозил отставкой, и жене — чтобы упредить таинственного обладателя письма. Кастор никогда не отступал перед лицом опасности, но сделать все это ему было непросто.

В последнем случае он действовал решительно. То есть явился в конце дня к президентше, в занимаемые ею в Елисейском дворце пастельных тонов апартаменты, и, опираясь на трость, объявил:

— Мне надо с вами поговорить… У меня где-то, сам не знаю где, есть незаконный сын от женщины, которую я когда-то любил. Я, как и обещал вам, узнав о ее решении родить, порвал наши отношения. Это было десять лет назад. Ребенок не носит моей фамилии, я никогда его не видел. Никто вообще не знал о его существовании, пока мое письмо десятилетней давности не попало во враждебные мне руки. Поскольку вас могут поставить об этом в известность, я предпочитаю, чтобы вы все узнали от меня… Не плачьте. Мы оба не молоды. Что бы ни случилось, я рассчитываю на вашу поддержку.

Он взял ее руку, поцеловал и вышел.

Хотя уже много лет назад он запретил себе пить, на этот раз, вернувшись к себе, Кастор приказал подать ему виски со льдом, а затем, как было предусмотрено, принял посла СССР.

С Поллуксом все было и проще и сложнее. Когда Кастор сказал ему, что у Клер есть ребенок, тот спросил — чей?

— Как это чей? Мой! — резко ответил Кастор.

Явно уязвленный проявленным к нему недоверием, Поллукс сказал:

— Относительно дальнейших мер вы узнаете от моего преемника.

— Ваш преемник будет назначен тогда, когда я сочту это необходимым. А пока я прошу вас исполнять свои обязанности, господин министр внутренних дел. А они как раз и состоят в том, чтобы охранять главу государства. Неужели я должен вам об этом напоминать?

Это-то и было самое трудное.

Поллукс ничего не мог понять. Незаконный ребенок еще не является преступлением. В чем могут упрекнуть президента? В том, что он никогда им не занимался? Но такого рода отцовство не афишируется. Конечно, Кастору пришлось бы сообщить подробности, объяснять, почему письмо из Токио сегодня явилось для него таким ударом, процитировать, как он выразился, «страшную, страшную» фразу из него. Словом, признать, что совершена ошибка, чего он делать не любил, хотя и вынужден был так поступать.

В своей супруге он был уверен. Разводиться теперь не имело никакого смысла. Разве может она забывать о национальных интересах! Вот как добиться понимания со стороны Клер, коли документ появится в печати?

— Что вы имеете в виду? — спросил Поллукс.

— Об этом я скажу позже, когда придет время.

Поллукс рассказал, что виделся с Клер и что она очень переменилась.

— Если понадобится, мы ее припугнем, — сказал Кастор.

Однако пока до этого не дошло, надо сделать все, чтобы не прибегать к таким мерам. Тем не менее…

— Где находится ребенок? — спросил Кастор.

— Я ничего не знаю о ребенке, — ответил тот, задетый за живое. — Откуда мне знать?

Но он начал догадываться, где находится сын Клер.

— Информируйте меня, — сказал Кастор.

Поллукс доложил, что уже установлено наблюдение за журналистом, чья фраза использована в письме незнакомца.

— Это похвально, — сказал Кастор. — Однако вряд ли они имеют отношение к этому делу. Вы по-прежнему недооцениваете противника, господин министр…

Вернувшись домой, Клер услышала на автоответчике просьбу позвонить президенту по незнакомому ей номеру телефона. Из чего сделала вывод, что ее линия не прослушивается. Воспользовавшись этим, она позвонила Майку, чего никогда не делала из дома. Погода стоит приятная. Его команда выиграла матч по футболу. Когда они снова увидятся? Кобыла Гофманов принесла жеребеночка.

Клер снова включила автоответчик и разделась, чтобы принять душ. И тут позвонили в дверь. Она закрыла кран и натянула халат. Старый ее приятель адвокат обещал к ней заехать, как только отпустит последнего клиента. Она хотела с ним посоветоваться до разговора с Кастором — было очевидно, что новой встречи ей не избежать.

Он приехал усталый, и они посмеялись, что к концу дня бывают в таком состоянии, что просто нет сил подняться с места. Красавчик, любивший гостя, удобно устроился у него на коленях. Сделав над собой усилие, Клер достала кусочки льда и принесла две порции ветчины, купленной по дороге домой.

— У меня нет сил приготовить ужин, — сказала она.

— А у меня нет сил его съесть, — ответил он. — Зачем мы столько работаем? Ты позволишь?

Он снял пиджак, распустил галстук и улегся на диван.

Ей нужно было обговорить с ним две вещи. Первая: каковы права на ребенка у женщины, которая не объявила имени его отца, в том случае, если тот с ним позднее встретится? Второе: какова национальность ребенка, родившегося в США от матери-француженки?

— Ты собираешься завести ребенка, моя прелесть? Поторопись, — ответил он. — Если тебе нужен кандидат в отцы, возьми меня. Мне осточертела моя жизнь.

Она поклялась, что подумает. Нет, ее вопросы касались подруги, которая и т. д. Она подошла к окну, чтобы закрыть шторы.

Как объяснить, почему она при всей своей усталости вместо того, чтобы вернуться на место, подсела к нему на диван. Почему, несмотря на усталость, тот просунул руку под ее халат и нежно погладил голое бедро Клер. Почему, вместо того, чтобы сжать ноги, она позволила ему их раздвинуть, почему другой рукой он развязал галстук и отбросил его, почему Клер расстегнула пуговицы на его синей рубашке, почему Красавчик спрыгнул на пол — короче, как понять, отчего они, при всей своей усталости, неумытые, непредумышленно севшие на этот диван, вдруг отдались наслаждениям, увы, далеко не разделенным при этом?..

Она позвонила Кастору по указанному телефону только в двенадцатом часу. Он подошел сам.

— Нам необходима увидеться, — сказал он. — Завтра невозможно, послезавтра в три пятнадцать я буду у тебя.

— К сожалению, меня не будет дома, — ответила Клер. — В шесть, если тебя устраивает.

Ему это не очень понравилось, но, поняв, что сейчас не лучшее время для спора, он сказал: «Хорошо, очень хорошо» — и повесил трубку.

На другой день мотоциклист в каске оставил охране Елисейского дворца продолговатую коробочку, завернутую в белую бумагу с черными полосами — фирменную обертку известного магазина. Подарок президенту.

Обследованный и признанный безвредным подарок был вручен личному секретарю, которая на другой день приобщила его к другим вещам, подлежащим передаче патрону. Оберточную бумагу она убрала накануне: президент терпеть не мог что-то разворачивать.

— Что это такое? — спросил он.

— Подарок, господин президент.

Она сняла верхнюю крышку, убрала бумагу и обомлела.

— Что такое? — спросил тот, подняв глаза от бумаг.

Она вынула из коробки детскую распашонку.

— Дайте сюда, — бесстрастно попросил президент. — Я понимаю, в чем дело. Нет, не убирайте коробку.

Все это он положил в ящик стола и продолжал чтение. Оставшись один, президент тщательно осмотрел предмет и коробку.

Никаких следов, позволяющих судить об их происхождении.

Он вызвал секретаря.

— Откуда взялся этот подарок? — спросил он. — Не был ли он завернут в какую-либо обертку или пакет?

Да. Но секретарь выбросила эту бумагу.

— Найдите ее, — приказал президент.

Она призналась, что положила ее в специальную коробку, которая сама сжигала содержимое.

— Не было ли марки магазина на этой бумаге?

Да. Ей помнится — марка роскошной бакалеи.

Президент отослал ее, поднял трубку аппарата, который связывал его путем набора трех цифр со всеми членами правительства, управляющим Французским банком, префектом полиции, начальниками штабов и другими высокопоставленными лицами. Министр внутренних дел ответил ему сразу.

— Есть вопрос, — сказал президент. — Продают ли распашонки у Эдиара?

— Я что-то не понял, господин президент, — ответил Поллукс. — Повторите, пожалуйста. Распашонки у Эдиара? Для младенцев… Не думаю, господин президент.

— Я тоже, — ответил президент. — Но проверьте. Я вам все объясню при встрече.

Поллукс некоторое время просидел в замешательстве, потом позвал секретаря.

— Вам знаком магазин Эдиара?

— Который, господин министр?

— Их несколько?

— В Париже их три или четыре.

— Есть ли среди них такой, который торгует распашонками?

— Распашонками?

Она задумалась.

— Разве это такой уж экзотический продукт? — И так как она молчала, он возмутился: — Не знаете? Отлично. Возьмите машину и объездите все эти магазины. К одиннадцати я должен получить ответ.

На сей раз Эрбер был в восторге. Мысль пришла Пьеру, и они тщательно обсудили, как ее осуществить. Эрбер попросил свою секретаршу купить в каком-нибудь магазине распашонку для подарка. У Эдиара он купил коробку любимых замороженных каштанов.

Неузнаваемый в одежде мотоциклиста, Пьер взялся сам доставить подарок.

Эрбер поручил курьеру достать где-нибудь подержанный мотоцикл.

— Заплатите позднее, — сказал он Пьеру. — Или я изыму стоимость его из вашего будущего гонорара. Не имеет значения.

Решительно, ему нравился этот парень. Симпатия же толстяка давала Пьеру столь необходимую ему в его нынешнем состоянии разрядку.

Однажды, когда секретарша объяснялась в его присутствии с патроном на неизвестном ему языке, он спросил:

— Откуда она взялась?

— Из концлагеря, — ответил Эрбер. — Она кандидат экономических наук, ее отец был послом… Очень полезно использовать труд политических беженцев. Обычно они обладают знаниями, которые позволили бы им занять должное место у себя на родине. Но здесь им можно платить ползарплаты, да к тому же они не члены профсоюза.

Пьер возмутился.

— Вы говорите ужасные вещи!

— Ужасные, — смеясь ответил Эрбер. — В какой-то степени я действительно ужасный человек, мой мальчик…

Они сидели в его кабинете, поглощая мороженые каштаны.

— А вы уверены, что полиция начнет поиски с распашонки? — спросил Пьер.

— Если они решат, что это просто уголовное дело, то постараются все разузнать на этот счет. Однако вряд ли… Никто не осудит человека, подарившего президенту детскую распашонку. К тому же он не очень-то доверяет своей полиции. Он станет искать другие пути.

В одной из газет, разбросанных по кабинету, была напечатана фотография президента, вручавшего награду во дворце Дома инвалидов.

— Когда я думаю, что он это делает, пряча в портфеле мою распашонку, я приходу в неистовство, — сказал Пьер.

— Я тоже, — поддержал его Эрбер. — Такая возможность подвертывается редко, и ею надо уметь воспользоваться. Кстати, вы придумали, что сделать в следующий раз?

— Придумаю, — заверил его Пьер. — Меня этот тип вдохновляет. Я его терпеть не могу.

— А мне он даже нравится, — возразил Эрбер. — Работает он вполне профессионально. Если бы вы больше интересовались иностранной политикой, вы бы согласились со мной. Я в восторге от самой игры. Когда так часто выступаешь в роли мыши, прелестно оказаться кошкой.

Ему нужно было закончить очередной «листок», и он попросил Пьера извинить его.

— Мы поужинаем завтра? — спросил он.

— Завтра не могу. Я занят.

— Встреча с издателем? Он предложил вам работу?

— Да. Перевод с немецкого толстой книги.

Пьер сделал пробный перевод три месяца назад, но издатель не спешил с ответом. И вот все начало улаживаться.

— Не дайте себя облапошить, — сказал Эрбер. — Я знаю его. Он плохо платит. Перед тем, как подписать договор, покажите его мне.

Они договорились встретиться послезавтра в новом китайском ресторане на Елисейских полях.

— Признаюсь, я не люблю, когда мои сотрудники работают еще на других, — сказал толстяк.

— Мне хочется сделать что-то серьезное, — ответил Пьер. — Привет! До среды у нас еще много дел.

Он надел каску. А когда закрывал за собой дверь, Эрбер крикнул ему вслед:

— Будьте осторожны на своем драндулете!

Кастор знал женщин куда меньше, чем воображал, хотя их было немало в его жизни. Но он знал Клер. Его подозрительность, которая способна была превратиться в навязчивую идею по самому незначительному поводу, на какое-то время ослепила его. Но в отношении Клер он чувствовал себя на коне.

За десять лет он вычеркнул из памяти все воспоминания о молодой женщине. В этом ему помогла жажда власти, поглотившая все его помыслы. Когда же появилась опасность потерять достигнутое — а это случилось на самом гребне успеха, — у него хватило ума не выставлять свою кандидатуру. Потом возникли непредвиденные обстоятельства, открывшие перед ним новые пути к цели, и эта перспектива полностью захватила его. Подобно одному из Генрихов Шекспира он мог бы сказать: «Просто представить себе трудно, как я взял власть. Бог да простит мне». Однако наступает момент, когда завоеванному положению грозит опасность или оно, по крайней мере, теряет свою привлекательность.

Достигнув вершины власти в стране, он сумел оценить все свое бессилие.

Люди склонялись перед ним, и поскольку он был не лучше других, это его радовало. Но некоторые вещи давались ему непросто или вовсе не желали поддаваться. То, что противилось ему теперь, не имело ни имени, ни лица. Какая-то вязкая масса, из которой руки не могли ничего конкретного вылепить. Подчас для принятия серьезного решения приходится преодолеть множество мелких препятствий. Для такого человека, как он, то есть умевшего говорить, но не располагавшего возможностями влиять на исполнительную власть, результаты, достигнутые за пять лет, не казались такими уж незначительными, отнюдь. Иные поступки требовали смелости, в которой ему нельзя было отказать, другие — хитрости, на которую он был мастак. Однако в любом случае разрыв между тем, что было сделано, и тем, что было задумано, казался ему огромным.

У него было время, чтобы об этом подумать.

Он был теперь меньше занят, и возможностей для чтения стало куда больше, чем во времена, когда он все силы тратил на завоевание господства в своей партии и на завоевание власти. Его ум получил теперь две точки приложения: одна была связана с необходимостью овладеть ситуацией — как и в былые времена, он умел при этом действовать, отсекать, лгать, предвидеть, вести за собой людей, словом, доводить начатое дело до благополучного конца. Механизм принятия решений оставался неприкосновенным и не давал никакого сбоя. Он был слишком высокого мнения о своих обязанностях, чтобы разрешить себе безделье, отпечаток которого могла сохранить история.

Но когда мысль отвлекалась от непосредственных забот и обращалась на общественные перспективы, он мрачнел — и это как раз было для него новым.

Случалось, близкие слышали, как он говорил о том, что большинство мужчин и женщин интересуются теперь лишь улучшением своего быта. Но, удовлетворив насущные потребности, человек не сможет жить без чего-то святого, и все несчастье заключается в том, что люди не знают, как и чем распорядиться. Он вдруг начинал сокрушаться между омлетом и жареным седлом барашка, что в неопределенном будущем Европа, и в частности Франция, окажется поглощенной цветными, которые не захотят подыхать от нищеты у себя дома, зная, что где-то прилавки ломятся от товаров. Перспектива «мирного и непреднамеренного вторжения с помощью личных поступков» представлялась ему совершенно неотвратимой.

Словом, он начинал философствовать о закате Запада. Выступая однажды перед молодежью и демагогически льстя ей, он услышал ропот, свидетельствовавший о том, что в данной аудитории этот прием не проходит. Отбросив написанный текст, он сумел овладеть вниманием зала с помощью одной из тех импровизаций, пустоту которых скрывали четкие формулировки. Но совершив потом акробатический трюк, он должен быть признать, что понятия не имеет о молодежи своего времени, не знает ни одного из ее лидеров, не понимает ни морали ее, ни целей, ни вкусов, ни — хотя это было уже второстепенным — ее языка.

Возвращаясь с того собрания, он разговорился с шофером. Тот немного успокоил его, рассказав, что сын готовится к поступлению в Политехнический институт и доставляет ему, как и дочь, одни радости. Но когда тот же вопрос о молодежи он задал одному из ближайших своих советников, тот стал уклоняться от прямых ответов. Президент переменил тему разговора, а позднее вспомнил, что кто-то рассказал ему о весьма огорчительном поведении отпрысков этого достойного члена Финансового управления.

Он попросил организовать «обед с молодежью». Тщательно отобранные, как и старые дамы, когда он пожелал встретиться со старыми дамами, или врачи, когда ему захотелось пообщаться с ними, восемь мальчиков и две девочки пообедали с ним, сфотографировались, но ему так и не удалось вырвать у них ни единого неожиданного замечания или крика возмущения.

Возвращаясь к себе в кабинет, он обратился к советнику:

— И это французская молодежь?

— И такая тоже есть, господин президент, — рассудительно ответил ему советник, чьи дети были совсем другими.

— Я в их возрасте… — начал было он и осекся. Тогда вокруг шла война. Не хватало еще, чтобы он начал говорить «А в мое время…».

— В их возрасте, — сказал он, — я бы тоже стеснялся.

И внезапно почувствовал себя старым. Война? Похоже, она будет снова. Подсознательно он начал сомневаться в способности культуры победить инстинкты, а стало быть, в самой цивилизации, хотя в публичных выступлениях неизменно говорил обратное.

Одним словом, Кастор переживал трудный момент. Единственное, что его поддерживало, это ненависть к тому, кто в его собственной партии готовился занять его место, соперник, чья ответная ненависть была разве что не сильнее его собственной: ведь к своим всегда испытываешь особую неприязнь. В давние времена при таких обстоятельствах один убивал другого. Теперь приходилось прибегать к более изощренным способам, но они действовали куда медленнее.

Всему этому Кастор как раз уделял значительную часть своего времени, когда внезапно всплыла Клер, а с нею дело о красном бумажнике. Вначале он решил, что тут кроются козни оппозиции, но затем стал подозревать кого-нибудь из анархистов, которыми и воспользовался его потенциальный, давно выражающий нетерпение соперник.

Он ехал к Клер, решив добиться ее поддержки на случай, если письмо появится в услужливых газетах.

На сей раз, открыв ему дверь, она позволила себя поцеловать, но как-то пренебрежительно, и он это сразу почувствовал. Кастор сделал ей комплимент — как она красива! — согласился выпить рюмку вина, которую она ему рассеянно предложила, выразив восхищение по поводу отделки квартиры, которую он помнил… Ты помнишь?

Она весело отвечала ему, забравшись на диван и поглаживая расположившегося в ногах мурлыкающего Красавчика.

Кастор почувствовал, что она готова к обороне, и стал нащупывать в ее позиции слабые стороны.

— Расскажи мне о нем.

— О ком? — спросила Клер.

— О твоем сыне.

О его рождении он узнал когда-то по открытке, в которой рукою Клер была написана фраза из «Короля Лира»: «О боги! Поберегите незаконнорожденных!»

— Он не живет с тобою?

— Нет.

— Как его зовут?

— Как и тебя.

— Как он выглядит?

— Высокий и красивый.

— Значит, он похож на тебя?

— На тебя тоже.

— У тебя нет его фотографии?

— Нет.

— Хорошо, — сказал Кастор. — Очень хорошо.

Он щурится, как Красавчик, собирающийся прыгнуть за птицей, пришло ей в голову. Кастор поморщился от боли.

— У тебя нет аспирина? — спросил он. — С некоторых пор меня снова одолевает боль в ноге.

Такие признания прежде никогда не срывались с его уст. Может, хочет вызвать ее сочувствие?

— При твоей работе это не очень приятно, — сказала она, отправившись за таблеткой и водой.

Слово «работа» всегда не нравилось Кастору. Он предпочитал «мои обязанности» или «моя миссия».

Вернувшись, она прикоснулась губами к его виску — «бедняжка»… Ему понадобилось все его самообладание, чтобы не расслабиться.

— Итак, ты знаешь, в каком состоянии наши дела.

Истории с распашонкой она, оказывается, не знала.

— Я намерен распустить слух, будто мне всерьез досаждают, — сказал он. — Пусть продолжат свои глупые игры, если тут, конечно, не кроется какой-то план… Ну, а как ты поступишь, если они опубликуют это письмо?

— Я? Никак. Да и с чего бы?

— Потому что станут искать, кому я писал, и выйдут на тебя. Мы не афишировали наши отношения, но об этом все же было многим известно. Точно так же несложно установить, когда я ездил в Японию.

По мнению Клер, она сделала все и даже больше того, чтобы никому не доставлять хлопот, что она решила в нужный момент все рассказать сыну — поэтому-то и хранила то проклятое письмо. Если же кому-то придет в голову копаться в этих давних делах, она это как-нибудь переживет.

Кастор заволновался: нет-нет, надо решительно все отрицать! Со своей стороны, он берется доказать, что это фальсификация, подделка его почерка, попытка его скомпрометировать — он привлечет специалистов, и тогда все кончится чистым пшиком, но при условии, если твердо держаться своей версии.

Нет, отвечала Клер. Естественно, скандал ее нисколько не радует, она даже приходит в ужас при мысли, что станет его героиней, более того, что в нем окажется замешан ее сын, но предпринимать она ничего не будет.

Когда Кастор заговорил о национальных интересах, о подарке, который она сделает оппозиции, более того, этой змее подколодной, которая в его собственной партии… она совершенно сбила его с толку, ответив, что ей это все равно. Ответственность она несла только за сына.

Зазвонил телефон, это была секретарша Кастора. Пока он разговаривал, Клер постаралась успокоиться. Вот уже час, как она испытывала неизвестное ей доселе сладостное чувство, оказывая сопротивление Кастору, сознавая, что способна ему противиться, даже когда он сидел напротив, даже когда он произносил: «Ты нужна мне». Она сознательно попыталась доказать себе, что совершенно декасторизована. При этом она понимала, что делает его все более опасным. Неумолимым, каким он умел быть, каким был, когда знал, что его не любят.

Она так напряглась, что не услышала, как он положил трубку и подошел к ней. Когда он взял ее за плечи, она вздрогнула.

— Мне хотелось бы убедить тебя… — снова начал он.

— Попробуй, — ответила она.

Тогда он тронул еще одну струну:

— Если ты согласишься помочь нам, я смогу потом, когда это станет возможным и без ущерба для моего нынешнего положения, признать этого ребенка. Я дам ему свою фамилию.

— Только приготовься, что можешь услышать в ответ: «Мне на это наплевать!» Хотя кто знает? Пусть он все решит сам.

Он спросил, как она к нему относится? Она? Перед ней он никогда не прикидывался, никогда не лгал. Как и она ему… Он спросил, о каком будущем она мечтает для мальчика, которым так гордится?

— Он станет, кем захочет. Я рассчитываю, что он найдет себе занятие по силам.

— Как он учится? — спросил Кастор.

Клер восхитил столь типично французский вопрос.

— Он счастлив, и это главное! Счастлив и умен.

Кастор сказал, что не верит в то, будто бы все великие люди были счастливы в детстве, как утверждает Черчилль. Клер ответила, что у нее никакого желания видеть сына великим человеком. Она хочет этим подчеркнуть, что ребенок растет веселым, здоровым, непослушным, без всяких видимых отклонений от нормы в характере и поведении, хотя по наследству мог заполучить нежелательные неврозы.

Кастор уцепился за слово «неврозы», которого не любил. Она стала подтрунивать над ним, говоря, что поклоннику Шекспира пора бы применять к расшифровке человеческого поведения иной код, иначе он умрет идиотом, и принялась искать книгу о «Гамлете», которая поразила ее.

Хотя их первая встреча прошла натянуто, а начало разговора развивалось и вовсе трудно, Кастор вдруг стал рассказывать ей о премьер-министре, который не способен объяснить стране политику правительства. Клер ответила: «Скажи, чтобы в Бобуре купили полотно Дибенкорна, его там нет». Ему была незнакома эта фамилия. Она показала афишу с изображением картины «Парки в океане» — в пастельных сине-серых тонах. Он стал задумчив. Затем внезапно спросил:

— Как ты живешь? Ты любишь кого-нибудь?

У нее едва не сорвалось с языка, что он располагает полицией для того, чтобы все знать, но сдержалась:

— Сложный вопрос… Нет времени, а может, и неохота. Надо ведь испытывать желание. А ты?

— Я… — Он улыбнулся. — Не знаю, умел ли я когда-либо это делать.

Он нежно поцеловал Клер.

— Спасибо. Я прекрасно провел время. Подумай о том, что я сказал, мы еще увидимся. Не так ли?

Она обещала подумать.

Кастор уехал довольный собой, хотя и не полностью. Партия еще не выиграна. Однако перспектива восстановить старые, пусть и двусмысленные отношения пришлась ему по душе. Клер была спокойной, веселой, с ней по-прежнему хорошо. Почему на свете так мало спокойных и веселых женщин?

Та, что ждала его к ужину, обладала бездной других достоинств, он всегда больше любил охоту, чем ее результат. А теперь в какой-то степени ему нужно было завоевать Клер.

В свою очередь, Клер тоже осталась довольна собой. Видеть Кастора в качестве просителя льстило ее самолюбию. К тому же она сумела сохранить хладнокровие.

В маленькой коробочке на столе среди всякого рода вещей у нее был магнитофон, и она записала почти весь их разговор. Во всяком случае, слова Кастора, которые даст потом послушать Майку, если дело с письмом обернется худо.

Японцы подчас могут быть весьма полезны. Она перемотала пленку, проверила запись, вынула миниатюрную кассету. Завтра она непременно спрячет ее в сейф, чтобы никто не смог выкрасть этот бесценный разговор.

Нет, Кастор совсем не знал женщин. Даже Клер. Люди его поколения не приучились еще подозрительно относиться к маленьким, невинным на вид коробочкам…

На время уик-энда постоянное дежурство в Елисейском дворце осуществлял заместитель генерального секретаря. В маленькой квартирке, состоящей из комнаты и салона (низкие потолки, жалкая мебель), предназначенных для этой цели в одном из крыльев дворца в конце длинного коридора, дежурный мог принимать, кого ему вздумается, но не имел права никуда отлучаться.

В середине салона находился круглый стол, за которым три или четыре человека делали вид, что обедают или ужинают в Елисейском дворце, кухня которого в данном случае была отнюдь не на высоте своей репутации.

Заместитель генерального секретаря был человеком честолюбивым. Этот холодный, как рыба, холостяк, которого семья видела в самом ближайшем будущем премьер-министром, сам ожидал другого — отмены унижающего его слова «заместитель».

Поначалу, когда наступал его черед дежурить, он с удовольствием приглашал сюда, в святая святых, отца и мать, друзей и подруг, отвечая в их присутствии на телефонные звонки (ведь, кто знает, могли позвонить даже из Кремля!), а затем, повесив трубку, продолжать сохранять озабоченный вид и сжатые губы человека, посвященного в государственные тайны.

Но все пресыщает. Он в одиночестве зевал перед телевизором, когда телефонный зуммер около трех часов дня оторвал его от этого занятия. Звонили не из Кремля, а из Белого дома. Судорожно вспоминая свой английский, которым он за дорогую цену овладевал в Гарварде, он понял, что президент США срочно желает переговорить с президентом Французской Республики и просит его с ним связать в самый кратчайший срок. То, что это происходило в отсутствие зрителей, было огорчительно, но ведь подобный шанс подвертывается не каждый день.

Президент обедал за городом, у знакомой, которая имела привилегию обращаться к нему на «ты», привилегию, которую он не предоставлял никому после своего избрания.

С Жижи они познакомились однажды в аэропорту, когда он переживал первую черную меланхолию. Надежды на президентское кресло рушились, и ничто не предвещало такой возможности в будущем. Это был тот самый таинственный случай, когда пассажиров заставляют ждать два часа в зале ожидания, не беря на себя труд ни объяснить причину, ни время задержки. Он оказался рядом с Жижи, их разделяло только кресло, на которое он положил портфель.

Обычно Кастору не очень нравились роскошные женщины высокого роста, а эта красотка, затянутая в кожаные брюки, гордо несла на длинной шее свою маленькую головку. Наброшенное небрежно меховое манто, насколько он разбирался в мехах, показалось ему дорогим. Словом, особа была не в его вкусе.

Когда она доверила ему свой кейс и сумочку из бордоской кожи с пронесенными через таможню сигарами и виски, он был удивлен звуками, которые издавала эта гибкая лиана.

— Не спускайте глаз с моего барахла, — попросила она низким голосом. — Мне надо дозвониться до моего хахаля.

Она вернулась с кипой журналов, грызя шоколад, который протянула Кастору:

— Хотите немного? Это белый. Иначе еще с голоду помрем.

Отвечая, он снял очки — без них он уже не мог обходиться.

— А знаете, мне где-то встречалось ваше лицо, — сказала она.

А так как он, явно забавляясь, смотрел на нее, продолжала:

— Занятно… Обычно такие слова говорят мне.

Спустя час она уже знала, где видела лицо соседа — по телеку, конечно! А он — самое существенное из недолгой жизни соседки, а также строение ее тела, ибо один из брошенных ею журналов был снабжен серией рекламных фотографий, на которых Жижи позировала для одного из крупных ювелиров.

Маленький бриллиант между голыми грудями, колье, перехватывающее талию, с подвесками на бедрах — вот то малое, что придумали хозяева, как они себя называли, нового рекламного агентства, чтобы привлечь внимание к бесценным бриллиантам. Точно так же порой изображают симфонический оркестр, чтобы продать туалетную бумагу. В объективе фотоаппарата, одетая или раздетая, Жижи выглядела богиней.

Кастору даже не пришлось задавать вопросы, чтобы узнать, что родом она из деревни в Руерге, где непонятно по воле какого случая или фантазии генетического кода она появилась на свет — черноволосая с матовой кожей, невероятно длинноногая — среди рыжеволосых и коротконогих братьев и сестер.

Забавная, неглупая, представлявшая собой непонятную комбинацию прозрачного изящества, пропитого голоса и столь же ненасытного, как и ее здравый смысл, аппетита — она была поистине неотразима. Кастор тоже не устоял перед таким шармом, они некоторое время разыгрывали роли любовников, ему даже приходилось прятаться в ее платяных шкафах. Когда она его выставила, то сделала это очень мило.

— Мой серенький, — сказала она, — нам очень весело вместе, но с тобой у малышки Жижи нет никакого будущего.

Кастора это убедило, но он с трагическим видом ответил:

— А есть ли будущее у меня?

Тогда он еще в этом сомневался.

— Ты будешь королем, — сказала Жижи. — Мне об этом поведала гадалка. Он будет королем, а вы не будете королевой, сообщила она мне не далее, как вчера.

Кастор не верил ни гадалкам, ни прорицателям. Но в тот смутный период такое предсказание развеселило его. Жижи сказала также, что ему следует опасаться блондинов с голубыми глазами, что она его никогда не забудет и навсегда останется его подружкой. Может на нее рассчитывать!

Спустя три года в фонд его партии для проведения избирательной кампании по выборам президента, начатой Кастором, поступил чек на крупную сумму. На карточке, сопровождавшей чек, значилась фамилия богатых бельгийских промышленников, а под нею стояло: Жижи.

В тот момент Кастору было не до нее. Но, когда после победы казначей представил ему для подписи благодарственное письмо, он решил было сделать приписку от руки, но затем опомнился и, как всегда, полный подозрений, потребовал досье на особу-дарительницу.

При этом не выявилось ничего сомнительного. Жижи ускорила конец известного богача, прибегнув к некоторым очаровательным излишествам. Он вовремя женился на ней, чтобы посмертно отблагодарить. Теперь она ловко вела свои дела, имея, к вящему неудовольствию Кастора, большие интересы за пределами Франции. Поступок Жижи заслуживал благодарности. Он пригласил ее на обед. Она не изменилась.

Одетая в черное, с волосами под меховой шапочкой, она походит на Нефертити, справляющую траур по Эхнатону, подумал Кастор, глядя на ее профиль, пока она осваивалась в салоне.

— Тебя теперь следует встречать реверансом? — спросила Жижи.

— Да нет же. Только не реверанс.

— Тогда я тебя чмокну.

Не было ничего необычного в том, что Жижи стала частой сотрапезницей на интимных и частных просмотрах, организуемых в маленьком зале Елисейского дворца. В глазах президента эта женщина обладала редким достоинством — верностью. Ради него она могла броситься в огонь. У него было немало союзников, с которыми были пережиты непростые времена, но все они ненавидели друг друга, состязались в праве на его внимание. Совсем другое с Жижи. Она была неизменно естественной, счастливой и смешной, то есть проявляла эти качества именно в той области, в которой ни один его верноподданный не мог с ней состязаться. Располагая правом на откровенность, она никогда не использовала его в разговоре с боготворимым Кастором.

Ни бельгийское состояние, ни картина Брейгеля в спальне, ни молодой философ, пользовавшийся ее благосклонностью и из любви к которому она финансировала заумный журнал, никогда не влияли ни на ее хорошее настроение, ни на умение выглядеть скромной, когда речь шла о вещах, недоступных ее пониманию. Таким образом, всякий раз, когда у Кастора было свободное время, он, не стесняясь, напрашивался к ней в гости, зная заранее, что его хорошо покормят в приятной компании и он отдохнет душой.

В это воскресенье Жижи как раз подавала кофе, когда звонок генерального секретаря вырвал его из состояния расслабленности и покоя. Кастор удалился в библиотеку, находившуюся в распоряжении молодого философа, чтобы спокойно поговорить по телефону. Он вышел оттуда минут через двадцать. В Елисейском дворце дежурному было приказано срочно разыскать тех министров, с которыми президент намерен был провести совещание.

Кастор охватил взглядом изящную группу, состоящую из Жижи и двух ее подруг, расположившихся около камина, в котором горел яркий огонь, молодую пару, сидевшую на диване и державшуюся за руки, розовую блузку горничной, уносившей серебряные блюда, букет цветов, на английский манер поставленный в центре стола. Боже, как все это хрупко! И как легко может быть разрушено!..

Жижи повернула голову, заметила его. Он знаком подозвал ее.

— Мне надо вернуться. Береги себя, малышка.

Она хотела проводить его до машины, но он решительно отказался.

От каких бед он хотел ее предостеречь? Он не сказал. От жестокостей мира, который снова где-то стал бушевать и который ему в числе прочих надлежало усмирить.

Спустя две недели личный секретарь Кастора получила на свое имя машинописное письмо, в котором президенту советовали послушать на другой день периферийную станцию между десятью и десятью тридцатью утра.

В Елисейский дворец ежедневно поступали самые невероятные письма. Они распечатывались, классифицировались, анализировались секретаршей, которая должна была на них отвечать. Подчас, в особо острые периоды, президент получал обзор писем, с которыми его считали нужным познакомить. Но это письмо, адресованное прямо секретарше, не подверглось обычной процедуре.

Ее имя не было известно публике. И она была заинтригована. Сказать президенту? Но ведь ему говорят лишь то, что он желает услышать, все лишнее вызывает у него раздражение. Поскольку же в указанное время он должен был открывать выставку в Большом дворце, она воспользовалась этим, чтобы спокойно послушать самой эту передачу, которая называлась «Свидание в Венеции».

Это была ежедневная игра, победитель или победительница которой выигрывали полет на уик-энд в Венецию. На сей раз им задавали вопросы о знаменитых любовниках. Обычно все проваливались, когда задавался последний вопрос. Действовал классический механизм. Участники передачи звонили на станцию. Номера их телефонов и имена регистрировались, а затем во время самой передачи их вызывали одного за другим для ответа.

В то утро ведущий спросил: «С кем провела две недели Жорж Санд в Венеции — Альфредом де Мюссе, Фредериком Шопеном или Францем Листом? Номер первый, второй и т. д. С Мюссе! Точно. Правильные ответы дали номер 4 и 7. Браво, месье, браво, мадам. Вы уже выиграли по 150 франков. Оставайтесь на проводе, чтобы ответить на второй вопрос… С кем изменила Мюссе Жорж Санд во время пребывания в Венеции — Альмавиво, Казановой или Пагелло? С Пагелло, правильно, месье, браво, месье. Опять верный ответ дал номер 4. Он уже выиграл 500 франков. А вот и третий вопрос. Внимание! После этой поездки в Венецию Жорж Санд была прозвана Сансевериной. Верно ли это? Неверно. Номер четыре ответил правильно на все три вопроса. Браво, месье, мои поздравления, вы выиграли свидание в Венеции. Можете вы сказать, кого называют Сансевериной?

— Разумеется, — ответил номер четыре. — Но прежде мне хочется сделать важное заявление: как жаль страну, президент которой не любит детей, президент Французской Республики…

Слушатели передачи так и не узнали, кто такая Сансеверина. Ведущий передачу оператор автоматически врубил музыку, которой она заканчивалась. Его коллега были взволнованы не меньше. Увидев все это на своем контрольном мониторе, директор станции срочно спустился вниз и взял бразды правления в свои руки.

Победитель передачи еще на проводе? Нет? Он повесил трубку? Как он назвался? Господин Дюжапон. Вызывайте его до тех пор, пока он не ответит.

Прошел час, прежде чем женский голос произнес:

— Вы звоните в кафе. Кто-кто? Господин Дюжапон… Здесь нет такого. Всегда к вашим услугам…

Президент прогуливался по залам Большого дворца в сопровождении министра культуры, хранителя, рассказывавшего ему о тех картинах, которые привлекли его внимание, директора музея и еще трех десятков знатных гостей, державшихся на почтительном расстоянии.

Поллуксу, слывшему любителем живописи, приглашения посылались автоматически. Большой дворец находился вблизи министерства. В то утро он урвал три четверти часа, чтобы заскочить туда.

Познания президента в области французской и иностранной литературы были довольно обширны, а живописи — ничтожны, несмотря на все попытки Клер заинтересовать его ею. Но он обладал, как уже было сказано, зрительной памятью, благодаря которой умудрялся в подходящий момент вспоминать то или иное имя. Увидев полотно с несколькими перпендикулярными линиями в овале, он сказал:

— Скажите, пожалуйста, прекрасный Мондриан.

— Нет, — возразил Поллукс, — это скорее всего Глернер.

Президент поднял брови.

— Господин хранитель музея, рассудите нас. Мондриан это или…

Он запнулся, и Поллукс подхватил:

— … или Глернер?

— …или Глернер, как изволил сказать министр внутренних дел?

— Господин министр хорошо знает живопись, — ответил тот в замешательстве. — Это действительно Глернер, но неопытный глаз может легко сбиться.

Министр культуры осторожности ради отошел от них.

Президент продолжал прогулку, шепнув на ухо Поллуксу: «Не понимаю, какого черта ты делаешь в полиции».

Замешательство присутствующих его позабавило. И он вернулся в Елисейский дворец в хорошем настроении. Тут-то его и ожидала исповедь секретарши.

Через два часа полиция двинулась по следу автора, как было сказано, непочтительных слов. Директор станции был вызван в министерство внутренних дел.

Кафе, из которого звонил Пьер, нашли тотчас. Официантка припомнила, что к телефону действительно позвали господина Дюжапона, что он довольно долго занимал кабину между 9.45 и 10.30, что это был завсегдатай, который приходил обычно один, в разное время, чаше в конце дня, что он высокого роста, брюнет, цвета глаз не помнит и, где живет, не знает, нет, не похож на иностранца, носит джинсы, как все.

После ухода полицейских, которые ее допрашивали, она спросила себя, почему сказала то, чего говорить не хотела. Она все поняла уже с той минуты, как к ней забежала продавщица молочной за кофе для хозяйки и, смеясь, спросила: «Вы слышали типа по радио?», а потом уже со станции ее спросили про некоего Дюжапона. Ну и что с того? Этот высокий клиент, единственный высказывавший ей хоть видимость уважения, не мог быть преступником… Может, слегка психованный, как все они теперь, эти молодые люди, но… Что же такое он сказал по радио? Глупости. Не с чего сходить с ума. До президента ей не было никакого дела. Если же полицейские явятся снова, могут спрашивать сколько угодно, она больше ничего не скажет.

Полицейские явились снова, и она сдалась, потому что те знали свое дело. И теперь она чувствовала себя неспокойно. Ведь отныне полиция будет рыскать в их районе. Вот если бы она знала адрес парня, то могла бы его предупредить.

Хозяин кафе наорал на нее. Был самый час притока посетителей.

На сей раз Пьер развлекся на славу.

Мысль эта пришла ему в голову однажды утром в кафе, где симпатичная официантка оставляла ему рогалики и иногда слушала радио, пока не появлялся хозяин. Пьер вставал поздно, кафе обычно пустовало до полудня.

Эрбер поначалу всполошился: опасно, очень опасно! Но затем уступил при условии, что Пьер будет строго следовать его советам.

Во-первых, ему надо переехать в скромные, но чистые меблированные комнаты, которые он ему подыскал рядом с собой, подальше от этого района. Затем он должен был хотя бы в течение недели не заходить в это кафе вовсе. Таким образом, получив от официантки его приметы (ничего не поделаешь, она все расскажет) и прочесав квартал, полиция обнаружит лишь, что жилец дома номер 12, консьерж которого был им хорошо знаком, переехал как раз в тот самый день.

Далее. Глупо думать, что президент сам читает почту. Надо написать на имя его секретарши. Естественно, Эрбер знал ее фамилию.

Наконец, нужно послать не само письмо, а ксерокопию, сделанную на почте. Марку пишущей машинки, конечно, смогут установить, но найти саму машинку не удастся. Письмо следовало опустить подальше от центра — например, в Нейи. Где находится телефон? В подвале кафе? Это хорошо. Ему не следует сразу вешать трубку после разговора. Потом поболтать с официанткой и, уходя, спокойно сказать: «До завтра». По телефону говорить через платок, чтобы изменить тембр голоса.

Пьер выполнил все в точности.

Сначала эта история прошла почти незамеченной. Только жена генерального секретаря позвонила мужу, сказав, что слышала что-то странное по радио. Но тот велел не беспокоить его по пустякам. Шофер президента, слушая радио в машине, испытал неловкость, но не знал, как поступить. Что касается секретарши, то, упрекая себя за то, что не уведомила президента о письме, и вспомнив посылку с распашонкой, совсем потеряла голову, когда раздался телефонный звонок.

Говорили из фирмы «Марсиаль». Это секретарь президента республики? Они получили заказ на драже к крестинам. Посыльный должен оставить заказ на вахте или они заберут сами?

— Какие еще драже? — спросила она еле слышно… — Для крестин? Я вам перезвоню.

Номер с драже Пьер придумал сам, не посоветовавшись с Эрбером. Это пришло ему в голову, когда он проходил мимо кондитерской, решив тем самым доставить себе еще одно удовольствие. Он предвкушал, как расскажет об этом своему старшему другу.

Они встретились в тот момент, когда по телексам было передано сообщение агентства, что какой-то неуравновешенный тип использовал радиоигру, чтобы высказать обвинения в адрес президента республики. Что ведется расследование.

— Я вам принес драже, — сказал Пьер. — Такие же я отправил секретарше того типа.

Эрбер поглядел на него в полном отчаянии. Решительно милый парень был неуправляемым.

— Я все вру, — сказал Пьер. — Мне только захотелось так сделать.

Но потом он во всем признался.

— В настоящий момент они прочесывают тот район, — сказал Эрбер. — Вы должны поблагодарить вашу официантку.

— Я пошлю ей цветы, — сказал Пьер.

— Послушайте, мой мальчик, не воображайте себя Джеймсом Бондом, ладно? Никаких глупостей. И вообще пора прекратить эти шутки, пока я не разведаю, что там делается.

Он был рад, что Пьер, поглощенный переводом, без всяких возражений согласился дать отдых своему воображению. Теперь им придется реже встречаться. Да и вообще, с какой стати такой человек, как он, участвует в акробатических номерах молодого парня, исполненного совершенно справедливого чувства возмущения? Может быть, для того, чтобы чаще его видеть?

Но затягивать паузу он отнюдь не собирается — ровно столько, сколько нужно для их безопасности…

Все же история с радиопередачей, начавшись с пузырей, стала постепенно обрастать комом.

Воспользовавшись встречей с некоторыми журналистами, президент сказал им, как он любит детей и как ему грустно, что у него их нет, ведь семья — это последнее прибежище современного человека в окружающем его жестоком мире. Но главные причины беспокойства были в другом. Отвергнув версию об анархисте, президент вернулся к теме заговора. Он был уверен, что на радиостанции, где, «как вам известно, господин премьер-министр, у меня одни враги», у того человека были соучастники. Он требовал увольнения директора, которого обвинял в подозрительном попустительстве, несмотря на получаемую субсидию. Всем членам кабинета было запрещено выступать по этой станции. Ее директор запросил аудиенцию у премьер-министра, которую тотчас получил.

— Ничем не могу вам помочь, мой бедный друг, — сказал премьер-министр сердечным тоном. — Запрет исходит не от меня. От него. Он совершенно взбешен этой историей.

— Чего же он хочет? — спросил посетитель.

— Вашей шкуры, — ответил премьер-министр.

— Опять! Полгода назад это было из-за…

— Ничего не поделаешь. Ваша станция раздражает его. К несчастью, именно вас он слушает по утрам, когда бреется.

— И надолго у нас карантин?

— Если бы все зависело только от меня, я бы уладил дело сразу. Кстати, кто от вас сопровождает меня в поездке по Канаде?

В Елисейском дворце директор радиостанции был принят начальником отдела печати.

— Запрет министрам? Не понимаю, о чем вы? — сказал он. — Президенту, сами понимаете, некогда вникать в такие вещи. Побывайте у премьер-министра…

Так в печати появились слухи о конфликтах между президентом и премьер-министром. Конечно, слухи эти должны были рано или поздно прекратиться, но поведение Кастора вызывало беспокойство.

Из итогов расследования Поллукс понял, что виновник радиоскандала и укравший сумочку Клер — одно и то же лицо. Кафе находилось на той же улице, где были найдены документы Клер, и неподалеку от места, где подобрана сумочка. Теперь этот тип ополчился на президента, чей почерк не составлял государственной тайны, хотя и знаком был не каждому. В довершение всего, полагал Поллукс, тот знает фамилию Клер, поскольку все ее документы находились в сумочке. Стало быть, просто устанавливается связь между Кастором и Клер.

Ну и что же? Шантаж? Сам Кастор был уверен, что вражеский лагерь готовится опубликовать документ, который поставит его в затруднительное положение, и настаивал на том, чтобы Поллукс отыскал его сына, дабы «держать на крючке» Клер, если она проявит непослушание. Но Поллукс, убедившийся, что Клер прячет сына где-то в США и что его можно без труда обнаружить, не торопился действовать: зная Кастора тридцать лет, Поллукс понимал, что тот способен на все.

В это воскресенье он отправился в Булонский лес, чтобы хоть немного навести порядок в своих растрепанных чувствах. Какой-то малыш, бросившись за мячом, упал у его ног. Он поднял его, поймал мяч и вернул ребенку. Тот сказал, указав на лоб: «Бо-бо». Поллукс подул на царапину, заявил, что он волшебник и что теперь боль улетела. Малыш перестал реветь, а Поллукс решил повидать Клер.

Он обнаружил ее на стремянке, перекрашивающей кухню, попросил извинения за столь неожиданный визит и робко поинтересовался, не побеспокоил ли ее?

— Конечно, побеспокоил, — ответила Клер. — Но ничего.

Она предложила ему чаю, поручила приглядеть за тостером и спросила:

— Что вы делаете в воскресный день в Париже? А ваши избиратели, Поллукс? Им это не понравится.

Он ответил, что сейчас озабочен другим. То, о чем он собирался с ней поговорить, было куда серьезнее.

Клер привыкла к таким предисловиям. Она была из тех, кому доверяют тайны и спрашивают советов, от которых Она, естественно, воздерживалась. Кто же спрашивает совета, если знает, что не последует ему? Но она умела слушать.

Поллукс начал с размышления о нелегкой доле членов правительства, которым порой приходится действовать вопреки своей совести и убеждениям.

— Полагаю, что они должны либо об этом забыть, либо подать в отставку, — сказала Клер. — Разве есть другие решения?

Поллукс ответил, что существуют вещи посложнее, чем думают те, кто никогда не попадал в подобные ситуации. Если подают в отставку под влиянием шока, не будучи в силах найти компромисс с собственной совестью, — тут все ясно. Другое дело, когда налицо медленная коррозия, прогрессивный распад доверия, ее основ. Миришься, миришься, а потом наступает день, когда чувствуешь себя настолько скомпрометированным, что начинаешь разлагаться тоже.

И в туманных выражениях рассказал ей о случаях, когда сам был вынужден при определенных обстоятельствах поступать сходным образом.

— Бедняжка Поллукс, вы так же годитесь в министры внутренних дел, как в папы римские. Вашему другу Кастору следовало бы подыскать вам другую должность.

Возможно. Но кого бы тот назначил тогда министром внутренних дел? Он лично может еще собой гордиться, ибо предпочитает действенность принимаемых мер всякого рода угрызениям совести, а верность — отвращению. К тому же он должен признать, что на этом посту испытываешь род опьянения, если остаешься равнодушным к своей непопулярности. Горечь тогда смешивается со сладостным ощущением власти.

— Поэтому с вами по-прежнему можно разговаривать, — сказала Клер, — хоть вы и стали полицейским.

Она поняла, что у него с Кастором какой-то конфликт. Но стоило ли переживать по этому поводу — ведь он все равно уступит.

— Единственное, что меня удерживает от отставки, это вы.

— Я?

— Да, вы. Ибо мой преемник непременно сделает то, чего я не хотел бы делать.

Клер ничего не поняла, и он решил идти ва-банк. Американец, которого она любит и к которому так часто ездит, — ее сын. Он догадался об этом, едва только Кастор рассказал ему о существовании так тщательно скрываемого ею ребенка. Найти его? Нет ничего проще. Пока он всячески оттягивает это дело, но Кастор проявляет растущее нетерпение. Похитить? Непросто, но им приходилось делать вещи и почище. Кастор находится в таком состоянии, что от него можно ждать чего угодно.

— Но ведь я ему пообещала почти полное содействие, если скандал выплывет наружу, — сказала Клер.

— И он вам так же почти верит, — ответил Поллукс. — Кстати… Я был откровенен с вами, ответьте мне тем же! Вы ведь никогда не согласитесь утверждать, что мальчик не его сын?

— Конечно.

— Вот видите! Как говорит Кастор, нельзя недооценивать врага. Клер, мой вам совет: уезжайте завтра же! Заберите сына и спрячьте его получше. Я приготовлю вам фальшивые документы. На сегодня главное — выиграть время.

Подумав, Клер решила попросить Гофманов посадить Майка в самолет, летящий в Лондон, где она будет его дожидаться. Там разберемся! Жюли сказала, что перезвонит завтра в пять часов по французскому времени и сообщит Клер номер рейса.

— Хорошо, — сказал Поллукс. — Я ухожу. Или, если хотите, отвезу вас поужинать.

Она предпочла второе — настолько был велик охвативший ее страх.

Они славно поболтали, сидя друг против друга в новом китайском ресторане на Елисейских полях. Клер разоткровенничалась и рассказала ему о причине разрыва с Кастором, о ее бунте против его требования и особо о природе самого требования. О том, что только без Кастора обрела наконец волю, особенно после того, как поняла, что он никогда никого не любил, кроме себя.

Самоутвердиться — это было понятно Поллуксу лучше, чем кому-либо другому, и он лучше кого другого мог оценить ее успех.

Она рассказала, как помогла ей надежная дружба Жюли. А потом само существование Майка подстегнуло в ней стремление добиться чего-то в жизни. «У меня прорезались длинные клыки, — сказала она, показав свои прекрасные ровные зубы. — И я жадно вцепилась в свое дело».

Насколько хорошо она умела работать, понимал, пожалуй, лишь ее основной конкурент. Это был способ существования. В остальном… У нее просто не было времени ни задавать себе вопросы о том, правильно ли она живет, ни полагать, что можно существовать с помощью одного разума. Она делала то, что могла. И по мере сил как можно лучше. Завися при этом только от себя. Какое ей дело до того, что Кастор был и отвратителен и незаменим! Так вот, ни с ним, ни без него — Поллукс может взять эти слова в качестве своего девиза. И он тоже стал рассказывать ей о том, что самое отвратительное в его профессии чаще всего было продиктовано необходимостью.

В вечер своего избрания, взвинченный до предела, хотя и сохранивший видимость спокойствия, Кастор сказал ему: «Блаженство вызывают не аплодисменты при входе, таков уж удел всех, кто входит. Самое трудное, чтобы тебя проводили такими же аплодисментами при уходе». Тогда столь четко выраженное понимание своей ничтожности восхитило Поллукса, наблюдавшего, как Кастора гримируют для выступления по телевидению. Стало быть, он сохранил трезвую голову под фальшивой короной монарха.

Однако постепенно его поведение стало меняться. Не то, чтобы он демонстрировал пресыщенное или жадное честолюбие. Дистанция, которая возникла между ним и остальными, вырытая им пропасть объяснялись не только протоколом, который он, напротив, упростил. Зло было куда более глубоким, словно всюду, где только предоставлялась возможность, он компенсировал преграды, которые возводил собственными политическими действиями, с помощью насмешек и капризов. Окружавшие его куртизаны даже без всякого поощрения с его стороны притупили его бдительность. Его презрение неизменно распространялось на тех, кто ему служил, и сопровождалось нетерпимостью, смешанной с подозрительностью, в отношении всех, кто не сгибал перед ним спину.

Наконец, предательство Поллукса — а это называлось именно так — было вызвано еще тем, что все его в известной мере допустимые и подчас весьма изобретательные проявления твердости, хитрости и способности убеждать, к которым Кастор прибегал в интересах государства, становились совершенно недопустимыми, если ставились на службу интересам лично Кастора. А он все чаще смешивал их.

Поллукс считал, что Кастор вряд ли получит продление своего мандата на очередных выборах. Зато шансы кандидата их же партии, если Кастор согласится ему помочь, могли стать более предпочтительными. Попробовав однажды высказать ему это, как того требовал долг, Поллукс услышал такое, чего прежде никогда не слышал.

Разумеется, он не хотел, чтобы пресловутое письмо было предано гласности. Но если предположить возможность огласки, какое мнение составят французы о Касторе? Весьма привередливые всякий раз, когда речь шла о скандалах, связанных с деньгами, люди были куда снисходительнее в делах личного свойства. То обстоятельство, что политический деятель, не обремененный в свое время правительственными обязанностями, настаивал на аборте и отказался признать свое отцовство, предосудительное для его карьеры, конечно, вряд ли кому понравится, особенно женщинам. Но исповедь Кастора, сделанная с присущим ему талантом, в стиле «то была трудная страница в моей жизни. Отдавая дань двум превосходным женщинам — жене и той, другой, чье самоотречение и т. д.» — позволила бы ему недурно вывернуться из создавшейся ситуации.

Во всяком случае, Поллукс принял решение не участвовать ни в похищении Майка, ни в шантаже Клер. После стольких поступков, моральная сторона которых была более, чем сомнительной, хотя он и не отвергал их в политике, этот рубеж он не мог перейти.

— Как же может Кастор доводить до таких рубежей? — сказала Клер.

Поскольку они могли говорить о Касторе бесконечно, вечер затянулся далеко за полночь.

Китайский ресторан давно опустел. Занят был только еще один столик, за которым сидели Эрбер и Пьер.

Официанты почтительно ждали, когда господин министр внутренних дел даст знак к отъезду. Сидевший спиной к Поллуксу Эрбер всячески старался уловить обрывки разговора между министром и его спутницей. Увы, это были только обрывки!

Однако он без труда узнал имя женщины, которая сопровождала министра. Она часто приходила сюда обедать. Вероятно, ее контора помещалась где-то поблизости.

Столики в ресторане располагались в смежных ячейках таким образом, что, если Эрбер находился спиной к Поллуксу, Пьер имел полную возможность наблюдать за Клер. Он два или три раза оглядел ее, она тоже посмотрела в его сторону, так как чувствовала, что за ней наблюдают. Пьер никак не мог вспомнить, где он уже видел эти глаза.

Провожая Клер до дома, Поллукс посоветовал сказать ее американским друзьям, что, если кто-нибудь ненароком станет их спрашивать про Майка, отвечать, что он… ну, скажем… в Австралии, где проводит летний месяц.

Он не желал удачи агентам Кастора, если тот — чего Поллукс не мог исключить окончательно — наймет их на свой страх и риск.

Охранник проводил Клер до самой двери и дождался, когда она войдет.

— Разве Адриен не работает? — спросил Поллукс шофера. — Сегодня ведь его день.

— Адриен уже неделю, как в отпуске, господин министр, — ответил тот. — Этот его заменяет.

Майк был в восторге. Поездка в одиночестве придавала ему самоуважения. К тому же он скоро увидит мать — чего еще он мог пожелать в жизни?

Раздражала только табличка, своеобразный слюнявчик, с надписью «НБС», который стюардесса потребовала не снимать до конца полета.

Вместе с другим юным французом они тщетно пытались расшифровать эти буквы. Потом спросили взрослого соседа и тот начал изобретать возможные расшифровки. Может, это как-то связано с «ВВО» — «Весьма важная особа»?..

Ничего путного не придумав, взрослый вернулся к своим кроссвордам.

Майк отправился к стюардессам, и вскоре пришел удовлетворенный. Буквы означали: «Несовершеннолетний без сопровождения».

Полет Нью-Йорк — Лондон прошел вполне благополучно.

В аэропорту Хитроу, бросившись в объятия матери, Майк тотчас спросил, знает ли она значение надписи «НБС», от которой его наконец освободили. Клер призналась, что сотни раз видела детей с таким вот слюнявчиком и сотни раз задавала себе вопрос, что это значит, но так ни разу и не удосужилась узнать содержание надписи.

Июль был дождливым, и Лондон показался Майку не таким, каким он его себе представлял. Он заметил, что англичане хорошо говорят по-английски, хотя их язык существенно отличается от его собственного. Засыпал мать вопросами о смешном черном такси, которое везло их в отель Бруна, но не спросил ничего такого, что Клер так боялась услышать. Общаясь с матерью путем недомолвок, он понял, что сейчас ни о чем спрашивать не время. У нее же было право — не лгать ему. Но какую часть правды она могла ему сейчас раскрыть?

Телевизор, который он включил, едва они вошли номер, освободил Клер от необходимости объяснить, отчего они оказались здесь.

Ей пришла в голову одна мысль. Раз уж японцы так настаивали на ее приезде в июле, чтобы на месте присмотреть за материалами, которые они намерены были использовать при выпуске ее коллекции белья, она сообщила им по телефону о согласии приехать немедленно. Через три дня. Иначе не раньше осени.

Решить вопрос оказалось не так просто, требовались разные «согласования», как они выражались, — ее внезапное решение меняло их планы. Вечером она ждала телекс с подтверждением. Он поступил в тот самый момент, когда Майком овладело какое-то необъяснимое беспокойство. Она сказала, что хочет взять его с собой в Японию — ведь занятия в школе окончились. Это не было ложью. Она умолчала только, что они вылетают в Токио под чужими фамилиями, по паспорту, который ей достал Поллукс.

Майк увез с собой из Лондона воспоминание о большом зеленом парке, потоках дождя, маленьких одинаковых домиках, выстроившихся в ряд, крытых пассажах, соединявших улицы, забитые лавочками, в которых мать искала ему вязаный джемпер; о пышных, но грязных памятниках и о скандале, который он вызвал, объявив совершенно несъедобным сладкий мусс, фирменное блюдо в «Уайт Тауере», куда Клер повела его обедать, совершенно забыв, что ее маленький американец предпочитает сосиски с горчицей.

Он был шокирован, узнав, что большое здание, которое они проезжали перед отъездом, оказалось конюшнями королевы и что эта особа одна владела огромным числом лошадей. А в Японии можно будет покататься верхом? Клер пришлось ответить, что она не знает.

В конце июня масса неприятных международных и не менее неприятных внутренних событий целиком поглотила внимание президента и Поллукса. Но были у них и другие, мало кому известные дела. Во время одного из обедов, на которые Поллукс постоянно приглашал журналистов, некий Эрбер, как всегда прекрасно информированный, спросил его:

— Мне сказали, что президент сейчас весьма озабочен семейными делами и что именно ими можно объяснить неудачу его последнего выступления.

— Чистая выдумка, — ответил Поллукс. — У президента есть лишь дальняя родня, а жена его чувствует себя как нельзя лучше. Где вы это узнали?

— В одном из посольств, — ответил Эрбер. — Можете проверить, господин министр. Вам ведь известно, что журналисты люди более информированные, чем члены правительства.

Париж был наводнен агентствами всех мастей из разных стран. От них можно было ждать чего угодно. Не означало ли это, что письмо президента будет использовано за рубежом? Что же касается самого Кастора, то, пребывая однажды утром в относительно спокойном состоянии, он вызвал по внутреннему телефону Поллукса и спросил:

— Так где же ребенок, господин министр внутренних дел?

— Я установил, что он в Штатах, — ответил Поллукс. — Вопрос решится в течение нескольких дней…

— Да ну?! — воскликнул Кастор. — Мои поздравления вашим доблестным сотрудникам! Он там был, но… больше его там нет. У меня собственная разведка. Кстати, вам, конечно, известно, что говорят обо мне в посольствах?

— Да, — ответил Поллукс. — Мне это известно. И я готов доложить, когда вам заблагорассудится меня принять.

— Мне не заблагорассудится, — отрезал Кастор и повесил трубку.

Операция «Отравление», предпринятая Эрбером, возымела свое действие. Он умело вводил яд именно там, где тот лучше всего мог подействовать. Ему помогала при этом его репутация, которую он никогда не ставил под удар распространением, даже устным, непроверенных слухов. К тому же эта новость не выглядела такой уж необоснованной. Он только скрыл свой источник.

Мысль о том, чтобы распустить слух, пришла Эрберу самому, он хотел развлечь Пьера. Милый мальчик внушал ему тревогу. Он работал над переводом, и ему случалось обращаться к Эрберу, в совершенстве владевшему обоими языками, за консультацией. Но однажды утром он пришел в его контору и потребовал письмо из Токио. Бегло прочел его, а на вопрос Эрбера, в чем дело, ответил, что хотел кое-что проверить. И ушел, не вдаваясь в объяснения.

Эрбер тоже перечитал письмо, но так и не сумел понять, чего в нем искал Пьер. Они много раз обсуждали возможности его использования, чтобы «нагадить тому типу», как любил выражаться милый юноша. Затем Пьер словно вовсе забыл про «типа», а в последние две недели, казалось бы, утратил интерес к нему, проявляя весьма вялое внимание к операции «Отравление».

Эрбер стал разъяснять Пьеру суть событий, сотрясавших планету, предостерег от непродуманных суждений. Тут Пьер, к сожалению, преуспевал. До сих пор его взгляды определялись убеждениями мужа матери. Точнее говоря, представляли всякий раз нечто им совершенно противоположное.

— Очень верная и здравая позиция, — заметил Эрбер. — Сознание выявляется в сопоставлении точек зрения, как вам, вероятно, объясняли на лекциях по философии. Но в вашем возрасте этого маловато.

Пьер соглашался. Его разделяли с Эрбером не только 40 лет. За тем был опыт человека, разбирающегося в вопросах культуры и политики. Отнюдь не одобряя эрберовское толкование истории, ибо опыт не передается, вздрагивая от возмущения по тому или иному поводу, Пьер перестал, однако, разделять мир на добрых и злых. И испытывая удовлетворение по этому поводу, Эрбер смутно догадывался, что Пьер от него что-то утаивает. Он это чувствовал кожей.

Во время ужина в китайском ресторане Эрбер, как известно, сумел установить имя красивой блондинки, с которой обедал министр внутренних дел. Запомнил его и Пьер. В то время, когда его сотрапезник на минуту отлучился, он по неловкости опрокинул чашку жасминового чая. Вытирая скатерть, официант сказал, что это продукция той красивой блондинки. Так Пьер полностью установил ее имя и занятия. И теперь он не мог лишь отделаться от мысли, что имя женщины ему откуда-то знакомо.

Память живет по своим законам. Она цензурует, искажает, отсекает, отсеивает, классифицирует, поглощает, уничтожает. Нет ничего другого, что бы так мало поддавалось контролю. Лишь на другой день при переводе слова «ясный», то есть «клер», он вдруг ощутил, что память посылает ему какие-то сигналы. Так он вспомнил, что это имя упоминалось несколько раз в том злополучном письме. Проверив, он не почувствовал, что сколько-то продвинулся вперед. И вообще, разве знал он, каким путем следует идти? Ведь имя Клер было хоть и не самым распространенным, но и не самым оригинальным женским именем.

Он не мог бы сказать, сколько ей лет. Пьер делил женщин на молодых и остальных. Красивой блондинке было, разумеется, не двадцать, но ее нельзя было отнести и к категории остальных. Стало быть, терзавшие его сомнения по поводу возможного совпадения, не были такими уж необоснованными.

Повинуясь одному из своих импульсов, которых так опасался Эрбер, Пьер решил ее повидать. Но куда идти? Он поискал в справочнике и добрался до возможного адреса.

Только когда он поставил свой мотоцикл, мучающий его механизм головоломки наконец сработал. Пьер был на том самом месте, где однажды вечером вырвал из рук женщины сумочку. Он помнил только ее взгляд. В этой сумочке было письмо, адресованное некой Клер. А что, если Клер с ее ясными глазами проживала на этой самой улице? Элементарно, мой дорогой Ватсон!

На его звонок дверь ему открыла прислуга, сказавшая, что мадам говорит по телефону. Пусть он подождет.

Так Пьер попал в большую белую комнату.

Едва она повесила трубку, как он сказал:

— Простите за вторжение… Я работаю для института общественного мнения. Мы ведем анкетирование относительно воспитания детей.

— Я не могу, мсье, я очень занята, — ответила Клер.

Но Пьер настаивал, утверждая, что это отнимет не больше десяти минут. А так как высокий парень ей понравился, она сказала, «Ладно, но не больше».

Когда они поднялись, Клер теперь уже действительно не имела времени, о чем очень сожалела, выяснилось, что она ответила на двадцать вопросов — он ведь записал ответы?

Нет, не следует хлестать детей по щекам. Нет, нельзя заставлять их есть рыбу. Нет, не надо противиться их просьбе не закрывать на ночь дверь комнаты, если они боятся спать в темноте. Да, их надо заставлять дважды в день чистить зубы. Нет, не следует пугать их злым волком, если они дурно вели себя в течение дня. Нет, не надо выбрасывать содержимое их карманов, утверждая, что все это гадость: ведь неизвестно, какое значение имеет для них камень, лента или гвоздь. Нет, их никогда не нужно наказывать, запирая в шкаф. И т. д.

— Вы сами придумали эти глупые вопросы? — спросила, смеясь, Клер.

— Сам. Меня вот запирали, — ответил Пьер.

Клер с трудом выставила его за дверь.

Пьер не удивился, что его вызывают в уголовную полицию.

Обеспокоенный Эрбер обсудил с ним все возможные варианты поведения. Самым опасным было бы уклониться от вызова. Если полиции удалось установить личность человека, говорившего по телефону, лучше всего было признаться в этой глупой шутке, вызванной статьей в журнале. Он рисковал обыском и строгим наблюдением. Ведь полиция явно получила приказ разыскать документ, письмо. Как бы то ни было, оно представляло меньшую опасность, чем бегство.

Полиция, прочесав все здания вблизи кафе, проверила сначала алиби молодых людей высокого роста, брюнетов, и установила, что трое обитателей меблированных комнат, отвечавших этим приметам, выехали отсюда за две недели до инцидента. Получив их имена, полиция, естественно, обнаружила их местопребывание.

— Только никаких ложных алиби, — посоветовал Эрбер. — Если понадобится, скажите, что были у себя дома, как всегда по утрам, и работали после того, как выпили кофе в бистро. Ведь все так и было?

— Да.

Когда Пьер назвал себя, указав, что является переводчиком, в настоящее время работающим по договору с известным издательством, что во вторник 2-го он, по всей видимости, работал у себя, что он сменил квартиру, так как прежняя была слишком шумная, надеясь, что на свой гонорар сможет снять более комфортабельную, его повели в маленькую комнатку, где уже находились два высоких брюнета.

Открылась дверь, и вошла та, которую он ожидал увидеть, ибо Эрбер предусмотрел и такую опасность, официантка из кафе. Ее уже раз вызывали для опознания. Она посмотрела на Пьера тем же безразличным взглядом, что и на других, и сказала: «Нет, среди них его нет».

И Пьер вышел свободным, вежливо спросив разрешения уехать из Парижа, чтобы повидать родителей, проживавших в провинции. Ему разрешили, пусть только оставит свой адрес.

— Вот видите, — сказал он Эрберу, — я был уверен, что она меня не выдаст.

Когда-нибудь он сумеет ее отблагодарить. Он сказал, что это женщина без возраста, занятая с шести утра до шести вечера, но добрая, всего-навсего добрая, и он повторил, что, кроме матери, считает ее самым человечным существом на свете.

— А меня вы кем считаете? — спросил Эрбер.

Пьер улыбнулся и прищурил свои черные глаза.

— Не знаю. Старым подонком. Но я вас все равно люблю.

Он ничего не рассказал ни о том, как обнаружил красивую блондинку по имени Клер, ни о своем посещении ее квартиры.

Полицейские, проводившие допрос и очную ставку, дали прослушать записи ведущему радиопередачи. Но и это не принесло никаких результатов.

Эрбер огорчился, узнав, что Пьер хочет отлучиться из Парижа в тот самый момент, когда оказался в эпицентре циклона. Пьер тоже об этом подумал, но ответил, что давно хочет повидать родителей. И вот, запасясь словарями и прихватив рукопись, солнечным ярким утром он вышел из поезда в Ницце и получил из багажа свой мотоцикл.

Сидя на террасе кафе в ожидании, когда откроют парикмахерскую, где он решил побриться перед тем, как явиться к матери, он задавал себе вопрос: как могут люди жить в Рубэ?

«Меня не будет несколько дней. Можете оставить свой телефон. Я позвоню, когда вернусь. Теперь говорите вы».

Услышав по телефону голос Клер, записанный на ее ответчике, Кастор возмутился, что она его не предупредила. Поистине заставить ее слушаться оказалось не таким уж простым делом.

Она много разъезжала, это верно. В последний раз, когда они виделись, Клер собиралась в Мадрид и объяснила, для чего: по договору она должна участвовать в церемонии открытия каких-то магазинов.

Он же был озабочен слухами о «семейных неприятностях», «неприятностях личного порядка», «дурном настроении, причину которого легко установить» и т. д. Он прекрасно знал, как действует подобный механизм, ибо сам когда-то им пользовался в отношении противника, и понимал, что прекратить слухи невозможно. В лучшем случае, не получив пищи, они сами пойдут на убыль. В худшем придется придумать какое-нибудь «признание» — настоящее, мнимое или приблизительное, но обязательно привязанное к конкретному факту. Как обычно, забыв о том, что отбрил однажды своего министра внутренних дел, когда тот пожелал с ним встретиться, он вызвал его к себе, чтобы упрекнуть в безделье.

Поллукс переждал грозу, а затем доложил состояние дел.

Слухи приобрели настолько упорный характер, что даже сам премьер-министр конфиденциально спросил его, в чем заключаются нынешние заботы президента. Здоровье? Любовная связь? Семья? Он намекнул, что дальний родственник, племянник, носящий ту же фамилию…

— Что нам делать? — спросил Кастор. — Вам ведь прекрасно известно, что политический деятель должен быть сиротой, единственным ребенком, бесплодным, вдовым и сыном сирот-родителей, в свою очередь, единственных детей у своих родителей. Только тогда его оставят в покое с намеками на семью. Можете не сомневаться, я не премину спросить у премьер-министра о его шлюхе-свояченице.

Но все это были одни разговоры. Естественно, что ничего такого он не сделает.

— Было бы недурно, — сказал Поллукс, — если бы президентша выглядела веселее. Многие уже обратили внимание на ее печально рассеянный вид, именно так и было сказано о последнем вечере в опере, когда вы принимали…

— Она терпеть не может пения! — возразил Кастор. — Она может терпеть все, но только не пение.

— Конечно, надо признать, что слушать «Электру» истинное наказание. Кому могла прийти мысль выбрать…

— Мне, — сказал Кастор. — Что вам не нравится в «Электре»?

— Все, — ответил Поллукс. История жизни дочери Агамемнона никогда не волновала его, но сейчас не стоило обсуждать с Кастором достоинства оперы Рихарда Штрауса.

Внутри партии тоже отмечалось беспокойство.

— Все болваны и интриганы, — ответил Кастор. — Ни на кого нельзя положиться.

Этим вопросом он, разумеется, займется.

Все эти укусы — мелочь. Беспокоил колокольчик, который начал звонить, и за всеми этими слухами о «семейных неприятностях» снова вырисовывается содержание письма из Токио. А они как раз топчутся на месте. Расследование после радиопередачи позволило выловить мелкую рыбешку, не имеющую отношения к делу, но которую, однако, можно будет использовать. Свидетель не опознал ни одного из подозреваемых. Расследование продолжается.

Поллукс, однако, ничего не рассказал о молодом высоком брюнете по фамилии Дюжапон, который провел целый день в полиции, день, который он вряд ли быстро забудет. Но у него было железное алиби: в то утро он проводил занятия в школе. Просто, расстроенный допросом, он перепутал дату.

Один осведомитель сообщал, что в районе появилась женщина, которая говорит: «Я знаю, что наш президент любит детей, моя дочь — его дочь, и он приезжает к нам каждую неделю». Психопатка. К тому же у нее нет дочери. Банальная история.

Что еще?

Ничего существенного. К какому выводу приходит Поллукс? Все к тому же. Никакого заговора. Случайная кража. Ловкий вор сумел установить почерк автора письма — воры теперь появились во всех слоях общества, — ему скоро надоест эта игра. Либо он сделает ошибку, либо начнет торговаться.

— Допустим. Торговаться с кем?

— Со мной… Может быть, с Клер.

Конечно, не следует исключать попытки вора выторговать какие-то деньги. Возможно, через газету. Но подобный рисунок поведения свидетельствовал бы о враждебности, которая как-то не вяжется с распашонкой, драже и радиошуткой. Слухи, исходящие якобы из одного посольства, представляют большую опасность.

— Вот именно, — кивнул Кастор.

Он стал взвешивать, прикидывать возможную страну, которая могла быть заинтересована в дестабилизации французского президента.

Их прервал генеральный секретарь, принесший срочную телеграмму о перевороте где-то на Среднем Востоке.

— Ну вот, по крайней мере этот оказался дестабилизированным до меня, — сказал Кастор.

Поллукс встал, чтобы оставить президента с его новыми заботами. Они внутренних дел не касались.

— Где Клер? — спросил президент прежде, чем его министр скрылся за дверью.

— Понятия не имею. За ней уже давно не ведется наблюдения.

— А мой сын?

— Мы его ищем.

— Словом, вы ничего не знаете. Прощайте.

И Кастор перешел к делам на Среднем Востоке. Он впервые сказал «мой сын», если только Поллукс хорошо его расслышал.

Прошло двенадцать дней с тех пор, как Клер покинула Париж.

Свои дела в Токио она закончила за неделю. Майк вел себя благоразумно, всем интересовался, пытался понять, чем, в сущности, занимается его мать.

— Японцы хотят спать на твоих простынях и вытираться твоими полотенцами?

— Не все. Но, надеюсь, многие, — ответила Клер.

Чтобы он лучше понял, чем она занимается, Клер набросала ему рисунок на банной простыне и на тонком платке, чтобы он убедился в разнице результата. Тщательно обдуманные, изящные сочетания тонов могли меняться в зависимости от типа ткани. Наконец, приходится еще думать о размерах, витринах, словом, о куче технических проблем, которые надо решать применительно к местной клиентуре.

Целую неделю, включая воскресенье, Майк терпеливо ждал свою мать, но он уже потерял интерес к олимпийскому бассейну и миниатюрным электронным игрушкам, которые загромождали их номер. На девятый день, заставив его поехать в Киото, чтобы увидеть местный храм, Клер спросила: «Надоело?» Он ответил «да», даже не поглядев в ее сторону.

Майк лежал на животе, сердитый и погруженный в комиксы. Расположившись на соседней кровати, Клер снова и снова прокручивала варианты, которые составляли предмет ее нынешних забот. Долго в Японии они не могли оставаться. В любом месте на земле невозможно жить с ребенком, скрывая его фамилию, естественным образом не внушив ему мысль о грозящей опасности. На днях ей с трудом удалось уладить недоразумение, возникшее перед стойкой администратора.

Так что же делать? Поселиться где-нибудь на краю света, защитившись паспортом, выданным ей Поллуксом? Но ведь тогда придется напугать Майка, заставив его принять новое имя.

Может быть, поехать прямо в домик, снятый ею в Греции, где Гофманы должны были оставить на ее попечение своих детей на время собственной туристской поездки? Сколько времени понадобится людям Кастора, чтобы обнаружить ребенка?

Майк потянулся, спросил время и что они будут делать.

— Мы уедем, я тебе обещаю, — ответила Клер. — Куда ты хочешь? Принеси карту, посмотрим.

Майк сохранил большую складную карту, которую авиакомпании выдают пассажирам на дальних линиях. Он захотел отметить на ней страны, которые уже знал: Америку, Англию, Грецию и Японию.

— А ты живешь…

— Здесь, — ответила Клер.

Это Париж? Нет, Франция.

— Какая маленькая страна. Так вот, я хочу поехать туда, в твой дом.

И вернулся к своим комиксам.

Клер задумалась.

Вернуться, покончить с двойной жизнью, провести хотя бы полтора месяца без самолета, пожить в Париже вместе с сыном, рассказав ему, кто его отец, — разве они оба этого не заслужили? Но она не захотела его излишне волновать и поэтому сказала, что придется изменить фамилию.

Поллукс напугал ее. Она не жалела о своем бегстве в Японию, оно позволило по крайней мере понять, чего она не хочет делать. Но какое теперь принять решение? В этой, такой чужой стране она испытывала одиночество, которое можно ощущать только вдвоем с ребенком. Ей вдруг так захотелось услышать дружеский голос и спросить совета.

— Так куда мы едем? — спросил Майк.

— Во Францию. Но заедем сначала к Жюли. Таким образом ты совершишь кругосветное путешествие, старина.

Она не была готова к новому путешествию. Но по счастью, договор с японцами давал ей весьма прибыльные проценты.

Майк успокоился, и они спустились к администратору, чтобы узнать, когда уходит самолет в Нью-Йорк, заказали билеты, дали телеграмму Жюли, а также позвонили в парижскую контору, где уже стали беспокоиться, не имея от нее известий.

Затем рука в руке отправились за покупками — подарками с маркой «Сделано в Японии» для детей Гофманов.

Вот уже два часа президент стоял на эстраде, не пользуясь тростью.

Позади него члены правительства и официальные лица вставали, садились, как на мессе, пользуясь интервалами между проходами полков. По правую руку от него члены дипкорпуса, послы в полном сборе вели себя точно так же. Президент же воспользовался возможностью, которую ему давал парад 14 июля, чтобы доказать, что «семейные неприятности» не отражаются на его здоровье. И это действительно было замечено. Зато у президентши под изысканной шляпкой был «печально-рассеянный вид», о котором уже начали поговаривать.

Да она же терпеть не может военную музыку, подумал Поллукс, который жалел ее, хотя и не испытывал к ней особой симпатии.

Президент и президентша сохранили ту же манеру поведения во время последовавшего за парадом приема, когда под палящим солнцем две тысячи человек заполнили парк и салоны Елисейского дворца. Он по-прежнему стоял, делясь с корреспондентами своими затаенными мыслями, был полон сдержанного волнения в такой великий день перед телекамерами, высказывал разнообразные оттенки сердечности, мимоходом бросая остроты, которые тотчас подхватывали досужие угодники. Короче, стремился как можно лучше выполнять эту сторону своих обязанностей. Она же, сняв шляпку, не обращала внимания на протянутые руки, хотя ими как раз не следовало пренебрегать. Сейчас она болтала со шлюхой — свояченицей премьер-министра, развлекавшей своим просвечивающим платьем бравых солдатиков, альпийских стрелков, обливавшихся потом в полной форме.

Кое-кто заметил, что президентша скрылась раньше президента, но это все равно было отмечено.

Они сошлись позднее в маленьком салоне, примыкавшем к частной столовой. Ему наконец удалось сесть, а она печально смотрела через окно на развороченную острыми каблуками лужайку.

Метрдотель пригласил их к обеду. Президентша не тронулась с места.

— Что с вами? — спросил президент. — Вам нездоровится?

Она обернулась и ровным голосом сказала:

— Мне все осточертело, вот в чем дело. Осточертело!

— Хорошо, — ответил Кастор. — Но это никто не должен видеть.

Она медленно подошла к камину и сказала:

— Мне кажется, я разобью сейчас вазу.

— Ладно, бейте. Лучше ту, что слева, она безобразнее.

Тогда он услышал то, чего никогда не ожидал услышать из уст своей идеальной супруги, не высказавшей ему за все 35 лет их совместной жизни ни одного упрека. Чего только он не услышал! Всю накопленную годами обмана и унижений молчаливую ярость, подавленные обиды, проглоченные слезы, все неразделенные желания, раздавленные порывы. Все эти 35 лет были тщательно перелистаны все тем же ровным голосом хорошо воспитанной женщины, 35 лет, насыщенных сверхактивностью, если подсчитать, сколько детских садиков она открыла, сколько младенцев перецеловала, хотя говорили, будто рождаемость во Франции невысокая. Ко всему этому следует добавить приемы с чаем, обеды в посольствах, на которых она скучала, и все ленточки, которые ей довелось перерезать. Так вот, коли все это подсчитать, ее можно было бы назвать олимпийской чемпионкой, золотой медалисткой по общественной работе.

— А мне казалось, что это вам нравится! — воскликнул Кастор, воспользовавшись паузой, когда она переводила дыхание.

— Мой бедный друг, — сказала она, — я могла бы воспользоваться вашим языком и сказать — мой бедный олух. Просто я вас любила.

Он посмотрел на эту седеющую даму, слегка располневшую, но, как обычно, изящную в своем не бросающемся в глаза платье.

— Хорошо. А теперь вы меня не любите.

— Теперь мне невыносим даже звук вашего голоса, вашего прославленного голоса.

— Хорошо, — машинально повторил Кастор. — Очень хорошо.

— Перестаньте повторять каждую минуту «хорошо». Иначе я заору!

— Вижу. Ну, а если от всего этого абстрагироваться, что вы намерены делать?

Она вернулась к окну и ответила, стоя спиной, что собирается обсудить с садовником, как побыстрее привести в порядок лужайку, обсудить с поваром наиболее подходящее меню для приема арабского шейха, принять председательницу профсоюза брошенных матерей, подписать ответы на триста писем, полученных ею на этой неделе, но так, чтобы каждый ответ был по существу.

— Ладно, — сказала она, — я буду исполнять свой долг.

— Хорошо, — сказал Кастор. — Очень хорошо.

Она обернулась, и в какой-то момент ему показалось, что она сейчас даст ему пощечину.

— Я буду исполнять свой долг до конца срока вашего пребывания на этом посту, в знак уважения к тем, кто вас избрал. Но затем… Что касается вас, то надеюсь, вы выполните свой долг в отношении ребенка, о котором мне говорили… А теперь пошли обедать, иначе прислуга начнет теряться в догадках.

— Мне наплевать на прислугу, — ответил Кастор.

И, схватив трость, сбросил вазу с камина.

— Если мне хочется что-то разбить, я разбиваю, — заявил он.

В столовой дома, который занимали его родители в Ницце, Пьер увидел по телевизору некоторые кадры парада 14 июля.

Живя у матери, он снова оказался в обстановке постоянной грызни на фоне нежности, к которой они оба издавна были приучены. К его вящему удивлению, человек, которого он всегда называл мужем своей матери или «полковником», пораженный односторонним параличом, потерял дар речи. С той минуты, как он замолчал, бедняга стал безвреден. Его выкатывали теперь на балкон, выходивший на море, и он молчал. Во время парада он начал буквально извиваться при виде президента, которого ненавидел. «Все они одинаковы, — говаривал он в лучшие времена. — Бедная Франция! Подумать только, что ради них мы жертвовали своей шкурой…»

Теперь, впервые за двадцать лет, мать Пьера была свидетельницей согласия между мужчинами.

— Нет, ты видел рожу этого типа? — говорил Пьер.

И тот неистово кивал головой.

Превратившись в старого розовощекого ребенка, с которым проворно обращалась сиделка, полковник мог лишь выражать с помощью неразборчивых звуков свою ярость, которую вызывала в нем эта особа, когда подходила к нему и повязывала вокруг шеи салфетку, говоря: «А теперь мы будем паинькой, съедим наш компотик и отправимся бай-бай». Иногда ему удавалось сбросить тарелку на пол, и это была лучшая минута в его жизни за текущий день.

— Он страдает? — спросил Пьер, пораженный видом поверженного колосса.

— Нет, не страдает. Мы просто капризничаем. Если мы начнем сначала, то получим трепку, — ответила сиделка.

Вместо симпатии, которую, казалось бы, должно было вызывать у него всякое существо, способное унижать полковника, Пьер заявил, что убил бы эту бабу.

— Прошу тебя, не заводись, — сказала ему мать. — Это святая. Не знаю, что бы со мной было без нее.

В прежние времена, когда он приезжал, полковник встречал его неизменным: «Чему мы обязаны?», полагая, что это остроумно. Пьер отвечал: «Если я мешаю, могу уехать». А мать плаксивым тоном подхватывала: «Прошу тебя, не заводись…»

Остальное было так же стереотипно, если не считать деталей. «Ты можешь только заставлять плакать свою мать», — говорил полковник. Однако теперь, пригвожденный к месту, лишенный языка, он был вне игры.

Но роль представителя власти взяла на себя сиделка.

Когда в первое утро Пьер сошел вниз из своей бывшей детской, то услышал: «Значит, мы встаем так поздно?», что заставило его поспешно ретироваться.

Тем временем жизнь наладилась. Возвращаясь с пляжа, он видел, что постель прибрана, окна закрыты, чтобы избежать проникновения удушливой жары, белье лежит проглаженным в комоде, тюбики с зубной пастой и для бритья стоят с завинченными колпачками, умывальник — вымыт до блеска, а в термос налита свежая вода. И, естественно, его ждал завтрак.

Он работал всю вторую половину дня. Услышав в семь часов на лестнице удаляющиеся шаги сиделки, означающие, что путь свободен, что полковник умыт и накормлен, напомажен и уложен спать с рукой на звонке, он откладывал перо и приходил побродить около матери, спрашивал: «Что на ужин?» — и завладевал террасой.

За две недели материнская кормежка, солнце и отдых превратили тощего черного волка в лощеного молодого человека.

Однажды утром, когда он подтаскивал к берегу доску от серфинга, которую хозяин пляжа, его бывший лицейский товарищ, одалживал ему, он увидел подставленные солнцу груди, показавшиеся ему знакомыми.

«Элизабет», — произнес тихо он.

Глаза за большими фарами очков открылись, и Элизабет — это была именно она — поднялась, опираясь на локти. Ах, это ты, как поживаешь? У меня порядок, а у тебя, тоже порядок, обожди, я тебе представлю жениха, мы обвенчаемся в будущем месяце, видишь, это он там на водном велосипеде, нет, меня ждут, привет.

Он сбежал, а вернувшись раньше обычного, столкнулся с сиделкой, когда на кухне стал рыться в холодильнике.

— И вам не стыдно нагружать всей этой работой мать? — спросила она. — Ох, уж эти мужчины! Все одинаковы. Разве вы не видите, как она устает?

— Она обожает жертвовать собой, — сказал Пьер, и был не так уж не прав. Тем не менее он поискал ее. Она читала на террасе полковнику, который иначе отказывался есть.

Прежде Пьер никогда не замечал, что его мать пользуется для чтения очками. Он их тихонько снял.

— Что ты делаешь? — спросила она. — Зачем?

Он взял ее за руку и заставил встать.

— Идем. Я приглашаю тебя в ресторан. Надень красивое платье, чтобы не позорить своего сына.

Но она и слышать об этом не хотела. И как обычно, когда их разговор выходил из избитых фраз, они стали ссориться, в то время, как, лишенный своей газеты, полковник недовольно ерзал на месте. Мать и сын явно готовы были к разлуке, о которой потом станут жалеть.

Пьер сообщил о своем отъезде.

Собрав вещи в чемодан, который стал тяжелее от трех банок варенья, он крепко прижал к себе мать.

— Поцелуй отца перед отъездом, может статься, ты его больше не увидишь.

Он заворчал, сказав, что это еще не повод, но она тихо добавила:

— Он был добр к тебе, малыш, и добр ко мне.

Тогда он послушался. Притронулся губами к исхудавшей щеке, и тут возникла сиделка.

— Значит, мы уезжаем, не простившись? Господи, для чего мы только рожаем детей!

— Чисто случайно. В отношении меня могу заверить, это не было сделано нарочно.

Он схватил чемодан и скатился по лестнице, проклиная себя за то, что опять оставил мать в слезах. По дороге на вокзал он отправил ей три букета незабудок.

В конторе Эрбера Пьер узнал, что толстяк в Швейцарии, где проходит курс омоложения. Оттуда он вернется в конце месяца, потеряв несколько килограммов и с намерением побыстрее наверстать упущенное.

Издательство было погружено в полусон летних отпусков. Он вручил сто страничек перевода машинистке и забрал продолжение рукописи, доставлявшейся из Германии по кускам.

Девушка, которая принимала его, заметила, что он прекрасно выглядит, очень хорошо. И они пошли вместе пообедать. Это была очень милая девушка. Она знала решительно все о литературной жизни Парижа, о которой Пьер не имел ни малейшего представления, и жонглировала именами, которые он никогда бы не смог снабдить фамилиями. Пьер спрашивал, кто такой этот Жорж или Бернар, и она смеялась. Он что, с луны свалился? Зато, когда заговорили о кино, Пьер взял реванш. Он мог назвать имена японских операторов, турецких сценаристов, бразильских актеров второго плана, все фильмы Гриффита и боготворимого им Луиса Буньюэля. Лучшие часы в годы учебы он провел в синематике.

Она два или три раза сказала, что он рассуждает, как Филипп-Андре, он спросил, кто это такой? И узнал, что это весьма знающий парень, с которым она рассталась, так как поняла, что одной привязанности все же маловато.

Она была миленькая, с небольшим прямым носиком и очень длинными, как у матери, волосами. Он спросил, не арлезианка ли она. Нет, она была из Бретани. И пожелала заплатить свою часть по счету.

В тот день у него не было дел, а она вернулась к себе лишь в пять часов. Но никто этого не заметил, потому что издательство напоминало пустыню.

На другой день Пьер упрекнул ее — она оставила на его ночном столике свои сережки.

Жюли проявила догадливость, на которую даже Клер не рассчитывала. Подруги отправились в спальню, освещенную солнцем и хорошо освеженную кондиционером. Клер чихнула и на минуту пожалела о темной и теплой комнате, защищенной от солнца шторами, через которые лишь пробиваются полосы света.

Южный дом с плотными стенами и жалюзи на окнах напоминал им об их юности, времена, когда они проводили каникулы в старом и ветхом доме родителей Клер, с крыши которого во время августовских гроз сыпалась черепица и где не было ванных комнат.

Дом был продан, оливковые плантации тоже, продано и фиговое дерево, под пышными кронами которого можно было обедать вдесятером. Все великолепие кленовых лесов, весь комфорт дома в Коннектикуте, включая бассейн, не шли ни в какое сравнение с ушедшими в прошлое теми летними днями.

Может быть, потому, что Клер и Жюли отбросили в сторону привычные и удобные фразы, присущие обычно их разговорам, и снова были вместе, как во времена своих детских откровений, Клер внезапно вспомнила старый дом, в котором они когда-то говорили друг другу все.

Жюли была настолько резвой и живой, насколько задумчивой и молчаливой оставалась Клер. Первая всегда брала на себя принятие смелых решений и, будучи еще девчонкой, говорила, что станет авантюристкой. Однако она вместо этого стала женой вполне уравновешенного человека и матерью огромного семейства, поглощавшего все ее время. Тогда как Клер превратилась в деловую женщину, родившую вне брака ребенка, чей отец стал президентом Франции и которому грозил теперь скандал. Такова жизнь.

Приговор Жюли был прост и ясен. Клер сошла с ума. Первое: вся история с похищением гроша ломаного не стоит. Государственный деятель не рискнет похитить американского мальчика, пусть даже своего собственного сына. От такого скандала он никогда не оправится. Наверняка самым лучшим было не прятаться с Майком, а, наоборот, как можно чаще появляться с ним на людях. Два: Европа — конченый материк, пригодный разве что для туризма, конченый, как старый дом, оливки. Майк совершенно приспособлен к американской жизни. Вместо того, чтобы увозить его в Париж, почему бы Клер не перебраться со своей фирмой в США, похоронить прошлое, поискать себе достойного мужчину. В ее 38 лет самое время. Надо это сделать до того, как кожа с внутренней стороны бедер станет вялой и дряблой.

Пока Клер изучала внутреннюю сторону бедер — тут ей нечего было пока опасаться, — Жюли продолжала. Три: что бы Клер ни решила, она всегда может рассчитывать на Жюли, в том числе на то, чтобы разговаривать по-французски с Майком, дабы он не забывал свой родной язык.

Клер заговорила о матери, с которой не очень ладила — в конце каждого года та начинала жаловаться на то, что ее дочь не замужем, ты еще увидишь, дитя мое, как печальна одинокая старость, я с тех пор, как твой бедный отец меня покинул…

— Она глупа, — сказала Жюли. — Она всегда была глупой. Я думаю, что твой отец так рано умер, чтобы ему не надо было ее терпеть.

Да, она, конечно, глупа, но может ли Клер ее бросить? Звонить ей что из Парижа, что из Нью-Йорка — одно и то же, только стоит дороже. Если она уедет, у матери появится новое основание хныкать, возразила Жюли, отличавшаяся неизменным здравым смыслом.

Пришел Майк и сообщил, что намерен прыгнуть в воду с верхней площадки и просит мать пойти посмотреть.

— Неужели ты запрешь его в одной из ваших веселых школ, где на гимнастику отводится час в неделю? Сможет ли он еще где-нибудь скакать верхом в твоем халате? — спросила Жюли.

Клер согласилась, что нет. Ей было ясно: она устала, страшно устала.

За обедом обсуждали предстоящую поездку в Грецию, где все семейство должно было встретиться через неделю. Дети ссорились, как обычно, говорили все сразу, кроме упорно хранившего молчание Майка.

Внезапно он спросил по-французски:

— А я куда еду?

— С нами, конечно, — ответила Жюли.

— Ты обещала, что мы поедем во Францию, в твой дом, — сказал Майк, посмотрев на мать. — Ты обещала.

Он встал и с достоинством вышел.

— Вы ему обещали, — строго сказала старшая из дочерей Гофманов и побежала за Майком. Четверо остальных начали хныкать, залаяли собаки. Тогда в первый, а может, и в последний раз в жизни Клер выругалась, прошептала «простите» и разрыдалась.

— Ну, ладно, — спокойно сказала Жюли. — Я давно этого ждала. Дайте Клер спокойно поплакать. А ты сходи и принеси бумажные платки…

Президент ненавидел лето.

Дни, впрочем, проходили спокойнее, как только члены правительства, профсоюзные деятели, журналисты, учителя уезжали в отпуск и основными событиями в национальной жизни становились лесные пожары, пропавшие парусники, пробки на дорогах и загрязнение морей. Кастор ждал «начала сезона», которое обещало быть жарким. Но он стал президентом не для того, чтобы прозябать, и всеобщая психологическая разрядка была ему тем более не по вкусу, что он никогда не имел права надолго отлучаться из Парижа в любой компании, кроме жениной. Но в нынешнем году их вынужденный тет-а-тет рисковал быть отнюдь не веселым.

Под предлогом того, что отношения между двумя «великими державами» внезапно стали более напряженными, как говорят журналисты (лично он не любил такое выражение, так как неизменно спрашивал: а Франция? Разве она не великая держава?), он отправил свою супругу в их фамильный дом и остался в Париже один. Внимание газетчиков было привлечено к слухам о предстоящей перетасовке в кабинете министров, он сам распространил этот слух. Ему нравилось таким образом напоминать членам правительства, сколь эфемерно их положение.

На самом деле он решил дождаться января, но, как обычно, его решение скрывалось до последней минуты. Удивлять было составной частью его таланта.

На сегодня только один министр, повинный в несдержанности выражений, был сменен по требованию премьер-министра, которому наскучило вечно исправлять его промахи. Президенту же нравился этот пылкий человек. Слишком молодой, чтобы его достоинства могли вызвать подозрения, и достаточно молодой, чтобы вызвать к себе уважение. Когда-то он сам открыл ему дорогу в Париж.

После того как премьер-министр сообщил ему об отставке, виновник неуместных заявлений был приглашен к президенту.

Машина высадила его перед Елисейским дворцом, он представился охране и был вынужден пешком пересечь лужайку по скрипевшему под ногами гравию. Он был неглуп и уязвлен тем, что его унизили. Поэтому он вошел в президентский кабинет, куда его пригласили впервые, с недовольным видом. Но президент принял его по-отечески, и бывший министр несколько ободрился. Прощенный за несдержанность своих выступлений, он был приятно удивлен, узнав, что его одобряли по существу, что «старик» пожертвовал им с болью в сердце, что премьер-министры не вечны, не надо отчаиваться, это просто пауза. Ободренный тем, что остается при дворе, он сделал то, что считал нужным сделать, то есть разделал под орех предполагаемого кандидата на пост президента, занимавшего, кстати, немаловажный пост в правительстве.

Но «старика» нельзя было так просто провести. Как ни ласкала его слух спетая песня, он оборвал певца, удержав в памяти лишь то, что Ненавидимый Соперник пользуется благосклонностью министра внутренних дел, которому внутри партии поручено отговорить Кастора выставлять снова свою кандидатуру.

Значит и Поллукс предал его. Даже Поллукс?

Однако подтверждения этим слухам не было. К тому же он в глубине души слишком хорошо знал, в чем заключается искусство отравления мозгов. Он знал также об умении Поллукса находиться со всеми в добрых отношениях, чтобы эти россказни обеспокоили его всерьез. Но интуиция его не подводила, когда он заподозрил Поллукса в том, что тот на стороне Клер. Глупо говорить, что ребенка нельзя найти, когда располагаешь такими возможностями. А так как вечным недостатком Поллукса была недооценка противника, он недооценил и Кастора, полагая, что сможет его провести.

Инспектор, заменивший одного из двух охранников Поллукса, постоянно сопровождавший его, был агентом президента. Таким образом Кастор установил за Поллуксом слежку и знал о его отношениях с Клер. Эти встречи его явно раздражали своим постоянством и интимностью. В прежние времена в их трио Поллукс был запасным, удобным и одновременно полезным другом. Узнав, что теперь между Клер и Поллуксом установились добрые отношения, он сначала рассердился, затем укрепился в своей подозрительности. Слова Поллукса о том, что надо бы похитить мальчика, чтобы держать ее «на крючке», не ускользнули от его внимания. Почему этот болван не сказал ему сразу: мол, ты не можешь так поступить! В твоем положении нельзя допустить, чтобы Клер объявила тебя похитителем ребенка. А тот вместо этого повел себя, как мальчишка. О, одиночество власти! Даже Поллукс не откровенен с ним. Все негодяи, все развращены страхом… А он так мечтал о собеседнике, способном противостоять ему, противоречить, быть откровенным. Кастор действительно так думал, хотя терпеть не мог слов «будет дождь» после того, как сам сказал «будет ясно».

Короче, он установил слежку за Поллуксом и через своего человека узнал часть разговора в машине, когда Поллукс провожал Клер после ужина в китайском ресторане. Это позволило Кастору пойти сильной картой, сказав Поллуксу, что ребенок больше не находится в Америке.

Хорошо. А раз он встал на сторону Клер, почему бы ему не быть на стороне Ненавистного Соперника? Он решил поставить все точки над «i» и пригласил Поллукса на обед. Им накрыли на маленьком столике в сером салоне, единственном без обшивки деревом и позолоты.

Кастор перешел на «ты» и разыграл роль озабоченного человека. Семилетний срок — немалый сам по себе… Кстати, и жена требует, чтобы он отошел отдел… К тому же он чувствует, как стареет… Да, да, стареет, память стала отказывать, рефлексы не те, все более чувствительным стал физический недостаток, все труднее бороться с растущей усталостью… Не пора ли уступить место более молодому, более современному по тону речей и поведению человеку?.. В общем, Поллукс понимает, о ком он говорит. Не пройдет и нескольких месяцев, как тот созреет, чтобы занять его пост, к тому же популярность того растет, по крайней мере, судя по опросам общественного мнения… Что говорят об этом в партии? Кастор просит Поллукса быть абсолютно искренним, он имеет на это право, учитывая их долгую дружбу и понимание национальных интересов. И так далее, и так далее.

Он просил дать ему ответ, и он его получил. Поллукс сказал, что он прав и его слова — свидетельство ясности восприятия вещей и умения предвидеть будущее. Он сказал, что счастлив и чувствует облегчение, узнав о решении Кастора — выражении его ума и здравого смысла.

— Хорошо, — произнес Кастор, прикрыв глаза. — Очень хорошо.

И только после этого произошел взрыв. Значит, то, что ему говорят, правда? Даже Поллукс! Стало быть, заговор внутри партии с целью его обескуражить и подтолкнуть к принятию кандидатуры Ненавистного Соперника получил поддержку старого, самого старого друга, самого верного союзника! Очевидно, его преследуют какие-то жалкие амбиции. Все честолюбцы! Так что ему пообещал тот, другой? Вероятно, пост премьер-министра? Такова должна быть плата за измену. А Франция? О Франции никто не думает, ни тот, ни Поллукс… Все одинаковы. Заняты только своей карьерой, забывают о насущных интересах нации. За кого он себя принимает? Кем бы он стал без него?

Он был груб, бил сильно, жестоко, награждая каждого убийственной характеристикой. Он был мерзок, он был самим собой и закончил словами: «Я вас уничтожу, всех уничтожу!» — сделав тем самым предупреждение, которое подчас у него сопровождалось действиями, привычными, когда противились его воле.

На этот раз Кастор был действительно ранен.

Он почувствовал удар еще сильнее, когда Поллукс вместо того, чтобы его успокоить, перейти к защите, просить прощения, сказал:

— Это ты забыл об интересах нации. Ты хотел меня выслушать — изволь. Я не отказываюсь ни от одного сказанного мною слова. Что касается заговора, я в нем не состою, и тебе это прекрасно известно. Более того, если он не получил размаха, то не без моего вмешательства. Я считаю недостойным ослаблять твою власть в последние месяцы… Да и вообще, нет никакого заговора. Просто ведутся разговоры между людьми, считающими, что если ты выдвинешь свою кандидатуру, то будешь побит. Я тоже так считаю. Об этом я уже говорил тебе несколько месяцев назад.

Кастору выпало пережить пренеприятные минуты, пока Поллукс описывал поведение президента за последнее время — без всякой предвзятости, но и без какого-либо снисхождения. Очень неприятные, ибо, как уже было сказано, Кастор умел признавать свои ошибки, впрочем, по преимуществу старые.

Начав ему отвечать, Поллукс сказал себе: он выбросит меня вон, ну и пусть! Рано или поздно такой разговор должен был состояться.

Но Кастор молча его выслушал и сказал:

— Хорошо. Нам следовало обсудить все это. Ты несправедлив. Но почему ты не сказал мне об этом раньше?

Поллукс ответил, что это и есть самое худшее: никто не берет на себя смелость поговорить с ним, сказать что-то другое, кроме того, что он сам хочет услышать. Ведь тогда можно оказаться в лагере заговорщиков, занимающихся происками.

— Ты считаешь, что я стал невыносим? — спросил Кастор.

И, следуя своему праву говорить правду, Поллукс ответил:

— Ты всегда был невыносим. Немного параноиком, как говорит Клер. Невыносимым и незаменимым параноиком.

— Клер так… действительно так считает? — проворчал Кастор. — Хорошо. Очень хорошо. Стало быть, вы с Клер…

Надо было бы сказать: «…плетете заговор против меня», но он продолжил иначе:

— … теперь в близких отношениях, весьма близких?

— Нет, — ответил Поллукс. — Их лучше назвать теплыми.

— Что слышно по поводу поисков ребенка?

— Я не ищу его, никогда не искал и искать не буду.

Поллукс встал. Его худое лицо сделалось еще более серым, чем обычно.

— Мою отставку ты получишь через полчаса.

— Не веди себя, как олух, — сказал Кастор. — И садись. Нам еще надо о многом поговорить, а я предпочитаю пить кофе за столом.

Когда самолет из Нью-Йорка приземлился в Руасси, из него вышли Клер, Майк и семеро Гофманов. Гофманы отправились в зал для транзитных пассажиров, а Клер с Майком двинулись по длинному белому туннелю.

— Неделя, только неделя, — сказала Клер Жюли, — и мы присоединимся к вам в Греции.

Майка восхитили прозрачные, пересекающиеся переходы. У него уже был некоторый опыт, но этот аэропорт не походил ни на какой другой. Разве что выдача багажа заняла много времени, как и всюду, а пассажиры всюду одинаковы…

Клер приняла лишь одну меру предосторожности: она вернулась под вымышленным именем, предъявив фальшивый паспорт, в который был записан и Майк.

Ранним утром они приехали на улицу Гренель, где Красавчик, издалека учуяв их шаги, как это бывает со всеми кошками, уже ждал у двери. Но едва только они вошли и побросали багаж, как его стало невозможно поймать.

Ставни были закрыты, холодильник — пуст, в нем находились только молоко и печенка для Красавчика. На счетчике ответчика значилось 32 вызова. Становилось жарко. К тому же Клер уехала, бросив малярные работы, так что вид квартиры был довольно живописный.

Открыв окна — нет, Майк, тут нет кондиционера; раскрыв чемоданы — нет, Майк, кошки не реагируют на свист; осторожно, он тебя оцарапает; приняв душ — нет, Майк, здесь нет утренней программы по телевидению, — они отправились за покупками.

Вернулись, когда в доме уже находилась прислуга, и Клер сказала ей:

— Разрешите познакомить вас с моим сыном…

— Меня зовут Майк, а тебя?

Наступил священный момент для ребенка-короля, обладавшего прекрасным аппетитом, да нет же, мадам, я позабочусь об этом сокровище, ты как предпочитаешь есть яйца, моя прелесть, вот уж точно — вылитый мать!

Но когда Майк покончил с корнфлексом и яйцами в мешочек, он сам положил грязную посуду в мойку. Он не привык у Жюли, чтобы его обслуживали.

Наконец он обосновался на высоком табурете перед рисовальным столиком, попросил включить музыку и пообещал не скучать, пока его мать будет отсутствовать.

Клер пренебрегла властным требованием Кастора, настойчивой просьбой Поллукса, дружеским призывом некоторых других, которые извещали об отъезде в отпуск, полным юмора сообщением ее не часто появляющегося любовника. На работе ее ждали куда более срочные и важные дела.

Вернувшись часам к семи, она обнаружила Майка спящим в обнимку с Красавчиком. Этой стороной он тоже был признан. Клер накинула на него одеяло, которое тот отбросил, не проснувшись, подобрала разбросанные ботинки и пустой стакан из-под молока, засунула в конверты пластинки, закрыла тюбики от краски.

Это был непривычный для ее дома беспорядок. Клер еще не вступила в тот возраст, когда страдаешь от беспорядка, вносимого другими, и всячески сокращаешь свой собственный. Однако, прожив долгое время одна, она привыкла к роскоши иметь ванну, которую ни с кем не надо делить, к свету, который гасишь сама, к музыке, которую слушаешь, телевизору, в определенное время включенному, и к еде либо досыта, или никакой.

Жизнь в токийском отеле определялась чрезвычайными и в общем-то временными обстоятельствами. Здесь, у себя дома, невинный беспорядок напомнил ей, что значит жить в однокомнатной квартире, какой бы большой она ни была, с мужчиной, пусть и десяти лет от роду.

Во сне от него исходил приятный здоровый запах. Она не удержалась от соблазна поцеловать его, задвинула шторы, схватила кусок ветчины, съела, управляясь руками. Усталая, но не способная уснуть, пока ее биологический будильник показывал американское время, то есть середину дня, она снова принялась малярить на кухне.

К полуночи, совершенно обессиленная, она приняла снотворное. В шесть утра Майк разбудил ее — свежий и готовый на все.

Он перемазался краской, когда рылся в холодильнике, и теперь не знал, чем отмыться.

В десять минут девятого зазвонил телефон. Майк поднял трубку и сказал «И-йе». Это был Поллукс.

— Наконец-то вы вернулись, — сказал он. — Вы не одни?

— Да. Вам ответил мой сын. Знаете, предпочитаю оказаться в пасти льва, чем бегать от него, пока он не поймает.

— Лев ранен. С этой стороны нет опасности. Я не знал, куда вам позвонить, чтобы сообщить об этом.

Что касается письма, там тоже все тихо. Она сказала, что пробудет в Париже дня три, а затем присоединится к друзьям в Греции и вернется к 1 сентября.

— Что нового у вас?

У Поллукса не было отпуска. Свой довольно длинный уик-энд он намеревался провести в Италии. Ему хотелось посмотреть картины Карпаччо, пока очередная мировая катастрофа не уничтожила их вовсе.

— Не хотите присоединиться? — спросил он.

— Нет, — ответила Клер, смеясь. — У меня в программе Эйфелева башня, могила Наполеона и Дворец открытий. Карпаччо хорош. Созвонимся по возвращении.

Она также пообещала Майку прогулку на катере по Сене. Клер ничего подобного никогда бы не пришло в голову, не будь Майка, который все это требовал по подсказке гофмановских детей.

Прислуга пришла проститься. И она уезжала в отпуск. Как мадам намерена в этом году поступить с Красавчиком, ведь консьержка тоже уезжает? Эта особа обладала умением четко формулировать свои мысли. Она говорила поставщикам о Клер: «Мадам — это машина, которая зарабатывает деньги, чтобы покупать машины», имея в виду оборудование кухни. Клер она заявляла: «Вы умеете делать то, что я умею, но я не умею делать то, что умеете вы».

Она сказала, что охотно взяла бы Красавчика, но тот вряд ли подружится с ее мужем, у которого собачий характер.

— Мы увезем его с собой, — сказал Майк, который больше не расставался с сиамским котом.

— Придется тогда купить специальный мешок для транспортировки животного — с окошечками для обозрения и воздуха, — сказала женщина.

Короче, всем вокруг предстоял трудный день.

Поллукс не был обременен обычными заботами. Он не очень рассчитывал на согласие Клер. Приятные особы, с которыми он проводил подчас, и даже весьма регулярно, свои вечера, были не из тех, кого могла бы увлечь живопись. К тому же там можно было напороться на знакомых. Он полистал блокнот, набрал два телефона — безуспешно! Хорошо. Жребий брошен, он едет один.

В 8.45 секретарша принесла почту. Это была заместительница его постоянной секретарши, которая находилась в отпуске. Ему требовалось досье по одному личному делу, и он с раздражением ждал, когда его принесут.

— Позвоните мадам Селль, — сказал он. — Она вам подскажет, где его найти. Надеюсь, вы знаете, где она?

— О, да, господин министр, — ответила молодая женщина. — Мадам Селль в Венеции. Она оставила свой номер телефона.

Поллукс любил мадам Селль. Он был бы в отчаянии, случись потерять ее. Ни одна женщина не могла похвастаться ни тем, что провела с ним столько часов, ни тем, что была ему столь необходима. Однако при мысли, что он может встретить ее где-нибудь на площади Святого Марка и ему придется разделить ее одиночество, он погрустнел. Часы пробили девять. Надо было думать о другом.

По окончании совещания он задержал начальника канцелярии.

— Когда вы уходите в отпуск? — спросил Поллукс.

— Когда угодно, господин министр. Я ведь холостяк…

Не хочется ли ему прокатиться в Венецию?

— В Венецию в августе? Откровенно говоря, господин министр, я предпочитаю Лозьер. Но могу я знать…

— Нет, нет, ничего…

Нельзя сказать, что он долго оплакивал жену, когда она его бросила, настолько жизнь его упростилась. Но два-три раза в год он понимал, почему люди женятся, даже жалея потом об этом.

В 12.30 он узнал, что министр сельского хозяйства был задержан студентами-демонстрантами и его самолет не вылетел в положенное время. Звонил префект департамента. Обедал Поллукс один, чего с ним никогда не случалось на неделе. Окончательно подавленным он почувствовал себя при виде семги под татарским соусом. Он ведь запретил подавать ему это блюдо, которым его так часто угощали на разных приемах. Но его обычный повар был, как все, в отпуске, а заместитель ничего не знал об этом распоряжении.

Он вызвал своего начальника канцелярии, чья машина уже выезжала из ворот, и тот поспешно поднялся к нему.

— Вы любите семгу под татарским соусом? — спросил Поллукс.

— Когда она хорошая, господин министр.

— Тогда садитесь и ешьте. Вы нужны мне.

Даже убежденные любители одиночества проявляют подчас желание поговорить с кем-нибудь, хотя бы с собственной тенью, умей она говорить.

Его подчиненный повиновался, отменив назначенную встречу. Он так и не понял, зачем министр в течение часа рассказывал о метаморфозах венецианского искусства, освобожденного от византийского влияния, о хроматических кристаллах и космическом построении сюжета карпаччской «Святой Урсулы», а также о волнении, которое вызывает «Буря». Но одно было ясно — министр явно не в своей тарелке и ему срочно необходим отдых.

2 августа розовощекий и похудевший Эрбер испытал живейшее удовольствие, обнаружив в оставленной ему секретаршей почте записку Пьера: «Я зайду за вами во вторник, чтобы вместе пообедать, если… вы найдете работающий ресторан».

Он сделал несколько звонков, и в конце концов нашел столик в достойном для такой встречи заведении.

— Вы превосходно выглядите, мой мальчик! Прекрасно! — сказал он, увидев входящего еще загорелого Пьера, действительно в отличной форме. — Как приятно вас увидеть снова!

Дверца его сейфа была открыта, и он как раз собирался положить туда одно досье и уже стал было его запирать, когда Пьер сказал:

— Отдайте мне письмо, ну, того типа.

— Пожалуйста. Но зачем оно вам?

— Нужно.

Эрбер вынул письмо из сейфа и отдал Пьеру, который положил его в карман.

— Смотрите, не потеряйте, — посоветовал толстяк. — Пошли? Было бы жаль. У меня есть идея, которая может вас позабавить.

— У меня тоже. Пошли. А то у меня сегодня еще одно свидание.

Эрбер пожелал взять такси — выбранный им ресторан находился довольно далеко.

— Садитесь-ка сзади, — сказал ему Пьер, показывая на свой мотоцикл. — Я сам вас отвезу. Только держитесь крепче. Куда нам ехать?

И они покатили.

— Все-таки помедленнее, — попросил Эрбер.

— Ладно уж, папаша, — смеясь, ответил Пьер. — Исключительно ради вас.

Только после выбора меню к Эрберу вернулся его обычный апломб.

— Я вижу, вы не изменились, — заметил Пьер. — Главное для вас — пожрать.

Пьеру хотелось поговорить о своей работе. Он принес несколько страниц перевода, чтобы посоветоваться с Эрбером, они ему никак не давались. Эрбер поднял на лоб очки, чтобы прочесть протянутый ему текст. Обнаружил смысловую ошибку, подчеркнул точный перевод фразы, из которой ушел, однако, ее язвительный смысл. Но помимо этих ошибок, работа была сделана отлично.

— Вы ухватили самое главное — музыку, движение немецкого текста.

Пьер забрал свои листки. Телятина с рисом, которую им принесли, на некоторое время целиком поглотила внимание Эрбера.

— Помните ту официантку? — спросил Пьер. — Ну, из кафе, откуда я звонил?.. Она умерла.

— Как вы об этом узнали?

— Я пошел туда… Мне захотелось ее отблагодарить. Хозяин был один. Он сказал: «Вы спрашиваете мадам Берту? Представьте себе, однажды утром ее нашли мертвой в собственной квартире. Виновники пока не обнаружены. С тех пор не могу найти ей замену».

— Ну и что?

— Ничего.

Эрбер вздохнул. Что делать с этим парнем, способным на всякие глупости?

— Вы думаете, было благоразумно туда ходить?

— Мне хотелось ее отблагодарить.

— Сколько вам лет, мой мальчик?

— Ровно двадцать.

— Я бы сказал — двенадцать. Да нет — одиннадцать.

— Вам неизвестно чувство благодарности. Есть люди, которым хочется сказать спасибо за их поступок.

Он взглянул на часы.

— Ах ты черт! Я опоздаю… Так я вас оставлю… Вы найдете такси. Спасибо! До скорого!

Клер и Майк вернулись с прогулки мертвые от усталости. Майк отмокал в ванне, когда около семи позвонили у входа. Набросив цепочку, Клер приоткрыла дверь и увидела Пьера.

— Не бойтесь, — сказал он. — Вы меня не узнаете? Я приходил в связи с опросом…

— Нет, нет… Этого достаточно!

И Клер захлопнула дверь.

— Кто это был? — крикнул Майк.

— Не знаю. Он ошибся дверью.

— А я думал, не сюрприз ли это? — сказал Майк.

— Какой еще сюрприз?

Он вышел из ванной, наследив как следует на полу.

— Иди, я тебя оботру.

Заворачивая его в полотенце, она увидела подсунутую под дверь бумажку.

— Пошли. Поставим пластинку.

И стала ему объяснять, какие у нее есть пластинки.

— В твоей системе трудно разобраться. Почему у тебя нет каталога?

— Купим его завтра.

— И побольше кассет!

— И много кассет. Постарайся найти свою любимую пластинку.

И пока Майк искал, она подняла записку и прочитала: «Не бойтесь. Я хотел поговорить с вами об одном письме… из Токио. Я скоро вернусь».

Она бросилась к телефону и вызвала министра внутренних дел. Новая секретарша не знала имени Клер и отказалась соединить ее с министром.

— Скажите ему, что речь идет о письме из Токио. И побыстрее, прошу вас.

— Я еду, — бросил Поллукс. — Если он придет раньше меня, задержите его.

Наконец-то произошло то, о чем он все время думал. Он извинился перед посетителем, передал его начальнику канцелярии, потребовал машину. Скорее! Через двадцать минут он был у Клер.

Через двадцать минут Пьер снова приехал на улицу Гренель. Перед дверью стояла министерская машина с флажком, за рулем был шофер. Охранник, Андриен, — он вернулся — стоял, облокотившись на открытую дверцу. Пьер, увидев флажок, прошел мимо дома прямо в соседний. В китайском ресторане он видел Клер с министром внутренних дел. И он понял, что она позвала его. Ну нет, он не попадется на эту удочку.

Пьер обождал некоторое время, вышел из подъезда, снова прошел мимо машины и спокойно удалился. Он поискал работающее кафе, с трудом обнаружил такое. Казалось, весь район погрузился в спячку.

Когда зазвонил телефон, Клер бросилась к аппарату и услышала мужской голос: «Напрасно, мадам, вы якшаетесь с полицией. Тем хуже. Не ждите меня».

Клер стояла ошарашенная.

— Он не придет. Он так сказал. И еще сказал, что напрасно я якшаюсь с полицией.

Поллукс схватил трубку и вызвал шофера. Не проходил ли мимо высокий брюнет, не подходил ли к машине?

— Нельзя сказать, чтоб подходил. Но действительно, мимо прошел, а потом вернулся… высокий молодой брюнет. Минут десять назад… Или с четверть часа.

— Он опознал мою машину, — сказал Поллукс. — Я идиот.

— А что это за машина такая? — спросил Майк. Но не получил ответа. Поллукс снова звонил. А Клер после нескольких дней покоя опять ощутила страх.

— Ты не получишь сюрприз, — сказал ей Майк.

Клер ничего не понимала.

— Его обещал сделать один человек вчера, — спокойно сказал Майк. — У него был сюрприз для тебя.

— Один человек? Вчера?

— Да.

Пока он рисовал в отсутствие матери, позвонили в дверь. Он открыл, и вошел мсье. Какой мсье? Мсье? С обветренной кожей.

— Загорелый, — поправила Клер. — Обветренная кожа — это по-английски.

… Загорелый. Симпатичный. Они поболтали.

— О чем?

— О футболе. Он не знает настоящего — американского.

— Об этом, старина, мы еще потолкуем, — сказал Поллукс.

А помимо футбола? Он спрашивал, целует ли его мама перед сном, умеет ли она готовить варенье из малины, такие вот вопросы, и Майк ему сказал, что с матерью они видятся редко, но в остальном она очень хорошая, что имя отца ему неизвестно, но он его узнает в 14 лет.

— С ума можно сойти, — произнесла Клер. — Отчего же ты молчал?

— Потому что он попросил, сказал: «У меня есть для твоей мамы прекрасный сюрприз, она будет рада».

Он снова поставил пластинку.

— Выключи музыку, — сказал Поллукс. — Ты же видишь, я звоню.

Оскорбленный Майк отправился на кухню. Как ему надоели все эти тайны, он начал нервничать. Вернувшись, он сказал, что нечего есть и что у Жюли все иначе, там холодильник всегда набит. Поглядел недовольно на Поллукса, сел на диван, погруженный в раздумья, и сказал:

— Где я ночую сегодня?

Клер почувствовала приближение бури.

— Мне надо приготовить обед и позаботиться о нем, — сказала она.

Но Поллукс не выразил ни малейшего желания уйти.

Она отвела ребенка на кухню, показав на сковородку, где готовилось, по ее словам, отличное блюдо, приласкала его, сказала, что он будет снова спать в своей постели. И он успокоился.

— Хотите поужинать с нами, Поллукс? — спросила Клер.

— Мне не хочется вас затруднять, — неуверенно ответил тот.

Майк вяло оценил приготовленное блюдо, он устал, и когда его мать сказала ему: иди спать, он не стал противиться и уснул, едва коснувшись головой подушки.

Клер присоединилась к Поллуксу, который зато высоко оценил ее кулинарные способности.

— Завтра он будет другим. Ему давно пора вернуться к нормальной жизни.

Поллукс спросил, когда она намерена покинуть Париж? Билеты заказаны на послезавтра, но лучше бы уехать раньше.

— Я не могу вас отпустить, Клер. Вы нужны мне.

Он объяснил ей, что теперь она единственная может опознать того, кого Майк называет «мсье» и кто, вероятно, похитил у нее сумочку. Теперь всех подозреваемых снова вызовут для опознания. С другой стороны, ее телефон будет прослушиваться, и если «мсье» позвонит снова, ей надо будет подольше держать его на проводе, чтобы они успели установить, откуда он звонит, и задержать. Но это может случиться и через месяц, и завтра. Нет, она не может уехать. Кстати, он тоже.

Но Клер словно с цепи сорвалась. Она сказала, что с детьми в такие игры не играют, во всяком случае, с ее ребенком. Майк расстроен, взволнован, вот отчего он такой противный. Ему нелегко пришлось за последние три недели, теперь все. Ему пора вернуться к нормальной жизни среди Гофманов, увидеть море и ощутить вкус каникул. Оттуда он прямо вернется в США.

— Кстати, я тоже намерена покинуть Францию, — сказала она. — Не насовсем, но так, чтобы работать в основном там.

Она явно приняла окончательное решение.

— Вы можете помешать нам найти письмо. Это ведь и вас касается.

— Мне все равно. Надо уметь выбирать из двух зол.

А то, что этот «мсье» украл у нее пять тысяч франков? И он заговорил о Касторе. На что Клер ответила, что слышать о нем не желает.

— Значит, я вас больше не увижу? — спросил Поллукс.

Увидит, конечно, пусть не волнуется! Ведь ее дела нельзя уладить в мгновение ока. Она снова приедет в сентябре. Клер приняла решение в принципе.

После того как Поллукс наконец уехал, она прибрала квартиру и поставила будильник на восемь часов. Афинский самолет вылетал в 13.10. Они успеют. Лишь бы нашлось два места!

Давненько не было у Поллукса такой скверной ночи! С тех пор, как он едва не погиб в автокатастрофе.

Когда в 7.55 он вышел на авеню Мариньи, то вместо поворота к своему министерству оказался на Фобур-Сэнт-Оноре. Вахтеры Елисейского дворца удивились, увидев министра внутренних дел так рано.

В восемь часов Клер разбудил звонок будильника, Майка не было рядом. Она вскочила. Но Майк спокойно беседовал с Красавчиком за завтраком, который сам себе приготовил.

В 8.10 она узнала, что может получить билеты до Афин на сегодня, выпила кофе с молоком и быстро собрала вещи. Майк проделал то же со своими.

Первым, кого увидел Эрбер, очутившись утром в своей конторе, был Пьер. Открыв дверь, Эрбер попросил его войти.

— Что случилось?

— Я сделал глупость.

Да уж, по правде говоря, это была суперглупость.

— Честное слово, — сказал Эрбер. — Вы все делаете для того, чтобы себя погубить.

Он метался по комнате, обдумывая услышанное.

— Значит, вы крали сумочки, прежде чем познакомились со стариной Эрбером?

— Все из-за девушки…

— Прекрасное оправдание.

— И вообще, черт побери, не такое уж преступление — украсть сумочку у бабы, которая разгуливает с пятью тысячами, — сказал Пьер.

— Этот вопрос можно обсудить, но не сейчас. Глупостью было заявиться к этой бабе, как вы выразились. Вы, часом, там не оставили свой адрес и телефон?

— Я видел ее малыша. Потрясный парень! Только подумать, что он сын того мерзкого типа…

— Вы бы лучше подумали о себе. Вы уже по уши в дерьме, мой друг.

— Поэтому я и пришел к вам так рано. Что мне делать? Смыться? У меня осталась еще тысяча франков. На них далеко не уедешь.

Через час они были на квартире Эрбера, куда никто никогда не приходил. Эрбер запер его, запретив открывать окна и пользоваться телефоном.

— То, что я делаю, я не сделал бы ни для кого в мире, слышите? — сказал Эрбер. — Ни для кого.

— Я знаю, — ответил Пьер.

Эрбер ушел, сказав, что у него на уме несколько вариантов, но он пока не знает, на каком остановиться. Главное в настоящий момент заключалось в том, чтобы Пьера нельзя было обнаружить. Тут его никто не станет искать.

Оставшись один, Пьер стал кружить по комнате. Потом прошел в соседнюю и от нечего делать начал читать одно досье, потом другое, потом третье.

Обалдеть можно от того, как живут люди…

Клер и Майк прибыли в аэропорт Руасси за три четверти часа до вылета самолета. Она сдала багаж, оставив себе только мяукающего Красавчика, упакованного в мешок с иллюминаторами.

У самого выхода на трап двое в штатском подошли к ней и вежливо попросили следовать за ними.

Она тотчас поняла все и сказала: «Позаботьтесь о моем багаже», и отдала билеты.

— Все уже сделано, мадам, — ответил один из них.

— И куда это мы? — спросил Майк.

Клер по-английски успокоила его, сказав, что потом все ему объяснит, пусть чуть-чуть потерпит. Этим господам не обязательно все знать.

В черной машине, которая мчалась по шоссе, она притворилась спящей. Майк вытащил Красавчика из мешка, обнял его и стал с ним беседовать по-английски.

Через несколько километров Клер удивилась: Париж остался в стороне.

— Куда мы едем? Куда вы меня везете?

— Не надо опасаться, мадам, — сказал один из мужчин. — С вами ничего дурного не случится. — И добавил: — Уверяю вас.

Майк еще сильнее прижался к матери. Ну и удивительная страна эта Франция!

— Ты превысил скорость, — сказал он шоферу. — Тебя заставят платить штраф.

И действительно, их засекла дорожная полиция — машину остановили. Один из людей достал удостоверение. Мотоциклист козырнул, и машина поехала с той же скоростью. Нет, правда, удивительная страна!

— У меня дома все платят, — сказал Майк.

— Где это у тебя? — спросил мужчина, сидевший рядом с Майком на заднем сиденье.

— В Америке, — ответил Майк. — Нельзя ли остановиться? Меня тошнит.

— Нет, нельзя, мой дружок, очень сожалею.

— Что-то не кажется мне, что я твой дружок, — заметил Майк.

Клер по-английски твердым тоном попросила его помолчать и потерпеть.

Наконец машина миновала ворота, охраняемые двумя вахтерами, въехала в типично французский парк, прокатила по гравию и остановилась перед пышным зданием XVIII века, механически отметила про себя Клер. Она вылезла из машины, оправив смятое платье. Майк последовал за нею. Красавчик вырвался и исчез.

Клер взяла Майка за руку и вошла в дом.

— Какой большой дом! — сказал Майк. — Больше нашего.

Их провели в прекрасно обставленную комнату, двери которой выходили прямо в парк. Именно из этого парка появился мужчина, опирающийся на трость. Он сказал:

— Наконец-то. Выходит, чтобы повидать тебя, мне следует прибегать к помощи полиции?

— Кто это такой? — спросил Майк.

Кастор взглянул на него.

— Здравствуй, — сказал он.

— Привет. Меня зовут Майком. А тебя?

— Меня? — спросил Кастор. — Меня зовут президентом.

— Это твой дом?

— И мой тоже.

— Значит, тебе известно, где находится ванная, — сказал Майк.

В этот день девушка из издательства напрасно стучала в дверь комнаты Пьера. У них на пять часов была назначена встреча. Она ушла. Снова вернулась в половине восьмого. Они договорились вместе поужинать. И вот Пьера нет. Странный парень. Приятный, хрупкий, немного беспокойный. Ей не нравилось, когда ее надували. Можно сказать до свидания, я ухожу, но вежливо. Ладно, она ему еще отомстит!

Вечер был теплый и светлый. Она прошлась по улице Вожирар, разглядывая витрины лавочек с неизменной надписью «закрыто до 1 сентября» и оказалась на перекрестке улицы Ренн. Там в конце был ресторан Липпа, открытый в августе. Может, встретится кто-нибудь из знакомых? Немного дороговато для нее, куда разумнее вернуться домой. Но охота ли сидеть дома в эти длинные летние вечера?

Она зашла в магазин, купила газету, сигареты и увидела в глубине толстого мужчину, выбиравшего еду. Этого журналиста она немного знала, слегка кивнула, он рассеянно ответил.

«Липп» был забит до отказа. Но если она обождет… Через три четверти часа… Она поискала знакомых — никого! Вздохнув, села ждать на террасе, где как раз освободилось место. Скоро и у нее отпуск, съездит в Бретань к матери. Проводить отпуск в Бретани или Морване стало модным. Подобно поездке в Бангкок. Но ей-то просто больше некуда ехать.

Эрбер обычно питался за пределами дома. В старенькую кухню в глубине коридора он заглядывал только по утрам, чтобы согреть воду для чая. Он взял такси, вернулся домой, нагруженный свертками, и застал Пьера у телевизора.

— И надо же было оказаться у вас, чтобы увидеть все это, — сказал Пьер, выключая приемник. — Пища для дебилов!

— Ну не всегда…

Эрбер порылся в сундуке, нашел посуду, положил копченую семгу на тарелку, колбасные изделия на другую, шоколадный торт на третью и занялся поисками тостера, но безуспешно. Положил в салатницу массу разных фруктов, достал запыленные рюмки, которые вымыл под умывальником и вытер салфеткой-промокашкой. Затем очистил столик от папок, разместил на нем тарелки и пододвинул стулья.

Пьер наблюдал за ним полу растроганными, полунасмешливыми глазами.

— Вы словно отец мне, — сказал он.

— Я забыл купить масло, — сказал тот.

— Всегда что-нибудь забывается, — заметил Пьер примирительно, уселся, сказав, что ему плевать на масло, и предложил лучше распечатать бутылку.

— Здесь душно. Позвольте открыть окно.

— Нет. Я задвину шторы, чтобы зажечь свет. Никогда не знаешь, кто за тобой наблюдает с той стороны улицы.

И Эрбер тщательно задвинул шторы.

— Так какая идея пришла вам в голову? — спросил Пьер.

— Я достал для вас удостоверение личности. На паспорт ушло бы слишком много времени. Но с этим тоже можно разъезжать по Европе.

И он показал ему удостоверение, выписанное на чужую фамилию, но с именем Пьера.

— Где вы раздобыли мою фотографию? — спросил удивленно Пьер.

— У меня много ваших фото. Помните, мы однажды обедали в Булонском лесу? Вы спросили тогда, что у меня в руке?

Эрбер вытащил из кармана фотоаппарат размером с зажигалку и билет до Женевы на первый утренний рейс.

— Есть, конечно, риск. Они могли сообщить ваши приметы на погранпункты. Но не думаю. Они скорее всего будут искать во Франции мелкого воришку, вознамерившегося заработать на письме. Тем не менее мы вам загипсуем ногу. Вы будете ходить с костылями.

— Прекрасная возможность привлечь к себе внимание.

— Вот именно: костыли заметят, а пассажира нет. Стюардесса вам поможет, и вы как миленький пройдете границу.

— А потом? Жизнь в Швейцарии стоит кучу денег.

Эрбер ответил, что это не проблема. Волноваться следует о другом.

В шесть утра молодой человек с загипсованной ногой и с костылями вылез из такси в Орли. Водитель помог ему. В холле какая-то девушка подобрала оброненный им костыль, стюардесса помогла занять место в первом ряду, чтобы он мог вытянуть ногу.

Эрбер дал Пьеру женевский адрес своего старого друга-врача, гипс лучше сразу по приезде снять.

— Но он увидит, что у меня нет никакого перелома.

— Я предупрежу его.

Въезд в Швейцарию прошел так же просто, как выезд из Франции. Расставаясь с Пьером, Эрбер забрал у него токийское письмо и положил в свой бумажник. «Если с вами что-нибудь случится, это будет нашей последней пулей. Но вы сможете выстрелить и в воздух».

В аэропорту Куэнтрен Пьер взял такси и отправился к врачу. Было еще рано, и тот сам открыл ему.

— У меня болит нога… Мне кажется, что надо снять гипс.

— Посмотрим… Идите сюда. — И ввел его в кабинет.

— Ваше имя и адрес? — спросил он, беря карточку.

Пьер назвал свое вымышленное имя и согласно инструкции Эрбера сообщил, что приехал из Франции и ищет тихий пансион, чтобы отдохнуть в течение нескольких дней.

— Их полным полно.

Он освободил ногу от гипса.

— Ваш перелом давно зажил. Но будьте осторожны.

Затем вынул из сейфа несколько банковских билетов и сказал:

— Если будет болеть, примите лекарство. Но не утруждайте ногу.

Пьер положил деньги в карман.

— Хотите пансион с видом на озеро? — спросил врач.

И протянул ему бумажку с адресом.

— Спасибо, — сказал Пьер.

— Вы должны мне 75 франков, — сказал врач. — До свидания, мсье. Не забудьте свои костыли… Я же предупреждал вас об осторожности!

Выйдя из кабинета врача, Пьер встретил молодую женщину, которая проводила его до двери. Он снова оказался на улице, несколько растерянный, и, благоразумно прихрамывая, дошел до остановки такси.

Его высадили перед большим магазином, где он купил маленький чемодан, предметы туалета, немного белья.

Семейный пансион действительно размещался около озера.

Каким мирным казался город, разлегшийся около этой плоской водной глади.

Рано утром Эрбер заехал на квартиру Пьера, чтобы забрать листки с рукописью и переправить их в Женеву. Надо же было парню там чем-то заниматься, а то он так быстро находит себе самые опасные формы развлечения!

Когда инспектор полиции постучал в дверь меблированных комнат, он увидел записку от издательской девушки, тщетно ожидавшей Пьера накануне. Эрбер тоже прочитал записку и аккуратно вернул на место.

Спустя несколько часов другой инспектор полиции явился к матери Пьера в Ницце и застал группу одетых в траур женщин, говоривших шепотом. Мать Пьера сказала, что сын уехал давно. Нет, она не знает, где он.

— Вы же видите, что говорить об этом сейчас неуместно, — сказала возмущенно одна из женщин.

Полковник таки умер.

— Если ваш сын приедет на похороны, скажите ему, чтобы он зашел к нам, — попросил инспектор. — Нам надо у него кое-что узнать.

Чтобы Пьер приехал на похороны, долго будут ждать! Но что он опять натворил?

Тем временем в полицию снова были вызваны молодые, высокие брюнеты, отобранные после радиопередачи. Всех их по распоряжению полиции просили никуда не отлучаться. Некоторым это испортило отпуск, посеяло тревогу в семьях других и уменьшило число почитателей президента.

Информатор Эрбера из уголовной полиции сообщил ему, что вокруг той истории опять пошли волны. Толстяк обрадовался, что его меры оказались столь действенными. Нет, старина Эрбер, как прежде, предусмотрителен и осторожен.

Закончив работу над очередным выпуском «Листка Э.», который переставал выходить в августе между 5-м и 20-м числами, Эрбер навел порядок в переписке, проведал старого друга и стал собираться в дорогу.

С помощью слуги Майк нашел то, что именовал ванной, забыв, как это называется по-французски.

Выйдя оттуда, он вспомнил про Красавчика. Слуга сказал, что животное, вероятно, в парке. И Майк отправился на поиски.

Уставившись в настенный ковер, Клер явно не желала смотреть на Кастора и отвечать на его вопросы.

— Ты сердишься? — спросил он. — Мне не оставалось ничего другого, раз ты отказалась нам помочь.

Он повторил ей уже сказанное Поллуксом. Она одна могла установить личность человека, владевшего письмом из Токио. Всех подозреваемых как раз должны собрать. Поллукс ждал от нее хоть приблизительного портрета.

Нарисовать она, конечно, могла, но при условии, что ее освободят. И тут на пороге с трагическим видом появился Майк.

— Красавчик потерялся! — сказал он.

— Найдется.

— Нет, он пропал.

И от усталости, волнений и страха, вызванного необъяснимыми приключениями, он горько разрыдался.

— Не плачь, — сказал Кастор. — Мужчинам не подобает плакать.

— А ты, — ответил Майк сквозь слезы, — ты вообще мне надоел! Красавчик пропал из-за тебя!

Клер сделала знак Кастору и постаралась успокоить ребенка, пообещав, что Красавчик появится, когда ему этого захочется. Кошки всегда находят дорогу домой.

Кастор ничего не мог понять в этой истории с кошкой. Клер объяснила ему.

— Хорошо. Нет причин устраивать драму.

Майк мрачно поглядел в его сторону.

— Что мы тут делаем? — спросил он мать. — Я хочу уехать.

— Я тоже, — ответила Клер. — Но ты видишь, нас взяли в плен, и этот господин не хочет нас освободить.

— Вот скука-то будет. Тут даже телевизора нет.

— Если хочешь, у тебя их будет сразу три, — сказал Кастор. — И еще лошадь, раз уж ты любишь ездить верхом.

Верховая езда была его подвигом в период выздоровления. Это был единственный доступный ему вид спорта.

— Пошли, — сказал он. — Этим стоит заняться.

Весь персонал был приведен в боевую готовность, и через полчаса Майк уже сидел на лошади, а Кастор с удовлетворением поглядывал на него.

Вернувшись с прогулки, Майк спросил, где находится в этом доме кухня.

— Кухня? Понятия не имею. А что ты собираешься там делать? — спросил Кастор.

— Я голоден.

Кастор тоже был голоден. Шел третий час. Они нашли Клер в салоне. Она не тронулась с места.

— Так ты еще не устроилась? Хочешь, чтобы тебе показали твою комнату?

— Нет, — ответила Клер.

— Хорошо. Очень хорошо.

Дворецкий объявил господину президенту, что кушать подано, и увел Майка мыть руки.

— Он хорошо ездит верхом, но ведет себя запанибрата со слугами, — сказал Кастор.

— Он понятия не имеет, что такое слуги, — ответила Клер. — И, надеюсь, никогда не узнает.

Обед прошел в менее натянутой обстановке, но вдруг Кастор стал расспрашивать Майка, знает ли он историю Франции. Оказалось, что ему не известно ровно ничего, ни одного имени.

— Чему только вас учат в школе? — спросил возмущенный Кастор.

— У нас прекрасная школа, — ответил Майк. — Мы первые по футболу. Я первый по плаванью. Если бы тут был бассейн, я бы тебе показал. Но я видел только жалкий ручей.

Кастор спросил, кем Майк хочет стать, когда вырастет. Тот не знал. Может, космонавтом, а может, будет разводить животных. У отца одного из его товарищей по школе есть ранчо. Отличное местечко!

Ранчо?

— Послушай, что я тебе скажу, — сказал Кастор.

Это была история мальчика, чей отец был булочником в маленьком провинциальном французском городке, — мальчик проявил такие способности в классе, что всегда был первым. Мать говорила: «Ему дорога в политехнический». Но тринадцати лет мальчик заболел. И только сила воли помогла ему не отстать от товарищей и побороть болезнь. Из-за ноги он не смог поступить в политехнический, который был военным учебным заведением, он сдал куда более трудные экзамены в педагогический институт, и, когда он прошел туда первым, его мать плакала от радости.

Клер увидела, как он растрогался, рассказывая поучительную историю сына булочника, который так старался, что стал президентом.

— Президентом чего? — спросил Майк, который перебил его только раз, чтобы что-то уточнить.

— Президентом Франции.

— Франция — маленькая страна.

— Нет, — возразил Кастор. — Это великая страна. Я тебе объясню…

— Как-нибудь потом, — ответил Майк и вышел в парк поискать Красавчика.

— Нельзя сказать, что он плохо воспитан, но у него забавные манеры.

Клер упорно молчала. Она едва притронулась к изысканной пище.

— Когда ты ему скажешь?

— Не знаю. Ты все спутал. Если я объясню ему сейчас, кто его отец, что, по-твоему, он сделает? Бросится тебе на шею? Ты держишь его заложником, пристаешь, заставляешь сидеть прямо перед тремя хрустальными стаканами и шестью серебряными кувертами. Метрдотель его спрашивает, хочет ли мсье шампиньонов, а он не понимает, о чем речь, так как никогда в жизни не видел шампиньонов. Ему хочется быть на море вместе с друзьями, а приходится одному гулять по парку вокруг ручья, в котором ему запретили купаться. К тому же по твоей вине у него пропал кот.

Кастор вздохнул и встал.

— Я не привык общаться с детьми, что поделаешь… Итак, займемся кошкой.

Он вызвал к себе начальника охраны и приказал мобилизовать людей на поиски сиамского кота, находящегося где-то в парке или в ближайших его пределах.

— Слушаюсь, господин президент, — ответил офицер, не моргнув глазом.

— Лучше бы ты отпустил нас, — сказала Клер, — вместо того, чтобы демонстрировать свое могущество. Отпусти нас, я очень прошу тебя…

— Нет, — сухо ответил Кастор.

Майк вернулся, обследовав несколько подстриженных кустарников. Ему было скучно, он нахмурился. Увидев на розового дерева столике шахматную доску, он сказал матери:

— Поиграешь со мной?

— Охотно. Но я не умею. Научишь?

— Зато я умею, — сказал Кастор. — Сыграем в шахматы? А ну-ка, сразимся, мой мальчик.

На этот раз вздохнула Клер. Она оставила игроков наедине и поднялась к себе в комнату. Вещи были разложены и развешаны по местам. Она легла на кровать под балдахином и тихо заплакала.

Когда к пяти приехал Поллукс, Кастор добился некоторого успеха, позволив Майку дать мат в первой партии и выиграв вторую.

— Ты довольно сильно играешь, — сказал Майк. — Но лет через пять я не дам тебе выиграть ни одной партии.

Такое честолюбие наполнило Кастора чувством гордости — Майк и теперь не так уже плохо играл в эту игру королей.

Майк вежливо спросил у Поллукса:

— Он тебя тоже держит заложником?

— Да. Это бандит. Он ужасен.

— Не смей говорить такие глупости, — возмутился Кастор.

— Это чистая правда.

Майк недоверчиво посмотрел на Кастора и запросился к матери, слуга провел его во второй этаж. Он улегся рядом с нею, и тут назревавшая весь день буря разразилась.

— Симпатичный малыш, — сказал Поллукс, следуя за Кастором в кабинет. — Красив, как Клер, и одновременно странным образом похож на тебя.

— Что тут странного?! Это мой сын.

Пошел дождь, и стало темно.

— Лишь бы нашли его кота, — сказал Кастор.

Послышался грохот — похоже, что от ветра упала труба.

Кастор позвонил.

— Скажите мадам, если ее волнует гроза, она может спуститься к нам.

Слуга застал Клер и Майка у окна, промокших и зовущих Красавчика.

— Мы не хотим спускаться вниз, — сказала Клер. — Спасибо.

— Мадам не хочет спускаться вниз, — доложил слуга.

Внезапно дверь из кабинета в парк распахнулась. Кто-то бросился ее закрывать. Зажгли одну, две, три, четыре лампы. Комната снова приняла свой безличный и торжественный вид. Кастор выпрямился, попросил виски и сказал:

— Итак, каковы наши дела, господин министр внутренних дел?

Поллукс вкратце обрисовал принятые им меры. Набросок Клер лишь слабо воспроизводил облик человека, которого она видела. Он был размножен и разослан повсюду, в том числе на погранпункты. Теперь он должен непременно попасться в сети. Но Клер придется обождать до тех пор, пока он не будет пойман.

— Это непросто, — сказал Кастор. — Но мы ее подержим.

Поллукс ввел его затем в курс других, не менее срочных дел. Ширились крестьянские демонстрации. Воздушные диспетчеры грозили начать 15 августа забастовку. Премьер-министр хочет посоветоваться с президентом по какому-то вопросу и ждет его звонка после 17.30. У него тоже есть новости.

Кастор говорил по телефону, когда слуга принес виски и сказал Поллуксу, что начальник охраны хочет видеть президента, кажется, срочно:

— Пусть войдет, — ответил Поллукс. — Президент кончил разговаривать по телефону.

— Он говорит, что не может войти, господин министр.

— Кто не может войти? — спросил Кастор.

— Начальник охраны. Но у него что-то срочное.

— Что еще такое? — проворчал Кастор.

Замызгав грязью бесценный паркет, двое охранников просили принять их извинения, но ступить в таком виде на ковер они просто не могли. Кот забрался на вершину дерева, снять его оттуда пока невозможно: лестница чересчур коротка. К тому же стоит к нему приблизиться, как он перескакивает на другую ветку.

— Что вы предлагаете? Думаю, животное меня тоже не послушается. Где это дерево?

— Метров восемьсот отсюда, господин президент. Мои люди оцепили его. Иначе кот еще где-нибудь спрячется. Эти звери очень подвижны.

— Есть только один способ, — сказал Поллукс. — Пусть его позовет сам Майк.

— Я тоже так думаю, господин министр. Тут есть кое-какой шанс.

Дело оказалось непростым. Кастор поехал с Поллуксом на машине — он хотел все видеть лично. Но, чтобы достичь холма с рыжим столетним вязом, на вершине которого Красавчик выбрал себе убежище, пришлось миновать трясину. Дождь стих, и снова стало светло. В своих летних сандалиях на босу ногу Клер вся перемазалась. Майк кричал: «Где он? Где?»

Окружившие величественное дерево люди отдали честь, в листве на самом верху что-то белело.

Клер снова позвала Красавчика. Майк тоже. Тщетно!

— Я полезу, — сказал Майк.

— Будь осторожен! Не подходи к нему близко.

— Знаю, — ответил Майк, ставший за четыре дня экспертом в обращении с котами.

С лестницы он ступил на ветку и стал взбираться наверх по сучьям. Красавчик, поднявшись на задних лапах, с интересом наблюдал за Майком.

Снизу к ним была обращена дюжина лиц. Время шло.

— Что он там делает? — спросил Кастор.

— Беседует, — ответила Клер.

Майк нежно звал Красавчика, говоря ему всякого рода ласковые слова. Затем умолк и притворился, что смотрит в другую сторону. Прошло две минуты. Кот вытянул сначала одну лапу, затем другую, прыгнул на ветку, на которой стоял Майк, и улегся у его ног.

Майк взял его на руки. Теперь надо было спуститься.

— Он сломает себе шею. И тебя это нисколько не волнует, — сказал Кастор с упреком. Клер не удостоила его ответом. Она видела, что Майк был в замешательстве, не зная, как добраться до лестницы — руки его были заняты. Он позвал:

— Мама, ты меня видишь?

— Да, — спокойно ответила Клер.

— Мне прыгнуть?

— Нет. Не двигайся. Я лезу к тебе.

Когда она оказалась на верхней ступеньке. Майк протянул ей Красавчика, затем спустился, перелезая с ветки на ветку, в то время как его мать добралась до земли. Наконец они все были вместе. Красавчик лизнул своим шершавым языком руку Клер.

— Высоко забрался, — сказал Майк.

— Да, очень.

Майк взял ее за руку, потянул к джипу охраны и сказал шоферу:

— Я хочу, чтобы ты нас отвез, пожалуйста. Я устал.

Начальник кивнул, чтобы они ехали.

Кастор, совершенно ошеломленный, наблюдал за этой сценой. В сопровождении Поллукса он дошел до своей машины и молча сел на заднее сиденье.

— А вы? — обратился он к Поллуксу.

— Ничего, я дойду пешком, — ответил тот. — Мне хочется пройтись.

— Как угодно. Поехали, — сказал Кастор шоферу.

Машина отъехала.

— Видели? — спросил Кастор шофера.

— Да, господин президент. Смелый парень, как и его мать.

— А я разве не смелый?

Шофер поглядел в зеркальце. Сидящим впереди плохо слышно то, что говорят им сзади.

Когда в 8 часов вечера Клер спустилась вниз, Поллукс уже прибыл. Она не перемолвилась с ним ни словом.

— Где он? — спросил Кастор.

— Я его покормила в постели.

— Хорошо, — сказал разочарованно Кастор. — Очень хорошо.

— Постель с балдахином — отличная штука, но вода едва теплая.

Вопреки своему намерению она искупалась и переоделась, потому что изорвала платье.

— Черное идет тебе, — сказал Поллукс, не получив ни ответа, ни улыбки.

Молча они пошли к столу.

Кастор употребил все свое искусство, чтобы разговорить Клер, заставить ее улыбнуться. Он был остроумен, блистал разнообразными знаниями. Он был легкомыслен и одновременно нравоучителен, словом, развлекал, как умел, но Клер сидела, точно каменная, точно Красавчик на дереве.

— Через два-три дня ты будешь свободна, — сказал наконец Кастор. — Стоит ли дуться? Это ведь плохо действует на печень.

— Кто меня выберет, получит то, что заслуживает, — парировала она.

Не имел успеха даже Шекспир. Но упрек ее тронул. Когда-то она умела отгонять от себя всякий призрак печали, особенно если предстояла их встреча.

Его сына хотя бы познакомили с Шекспиром?

Кастор ответил, что, конечно, не имеет никаких прав на ребенка (действительно, никаких, кивнула Клер), и тем не менее он позволит себе удивиться: зачем было увозить его так далеко? Клер сказала, что поначалу нужно было, чтобы Майка с Кастором разделял по крайней мере океан. Иначе она бы не выдержала… Затем… А затем все уладилось благодаря Жюли — ее настоящей сестре, и она могла лишь этому радоваться.

— Я и сама собираюсь перебраться в США.

На дворе прояснилось, но воздух был влажный. Кастор предложил ей пройтись по парку. Она согласилась.

— Значит, он родился в США. И стало быть, может стать там президентом.

Клер ответила, что такое ей никогда не приходило в голову… А, впрочем, действительно… Однако если он будет с нею, то этого никогда не случится.

— Признай, что это было бы забавно!

— Что значит забавно?

Кастор покачал головой. Женщины действительно стали невыносимы. В былые времена, когда им не приходилось рассчитывать на карьеру, они нянчили своих детей, и хорошо поступали! А теперь все озабочены честолюбивыми намерениями! И еще утверждают, что хотят сделать потомство счастливым! Удивительно ли, что из детей вырастают растяпы, лодыри, подхалимы?!..

Генеральный секретарь просил президента позвонить.

Кастор вернулся в дом медленной и тяжелой походкой.

В Женеве Эрбер нашел Пьера в отвратительном расположении духа. Что он делает в этом незнакомом городе под чужим именем? В какой западне оказался? И что это за странный врач? Кто такой сам Эрбер?

Они обедали на воздухе у берега неподвижного озера.

Пьер ненавидел озера. К тому же он никак не мог припомнить строчку из Гёльдерлина, где говорилось, что надо бы разорвать озеро. Трата-тата и разорвать озеро.

— Сколько раз вы говорили — я цитирую, — что вам опротивела наша мерзкая страна, закрываю кавычки, и вам хочется оказаться в другом месте? — спросил Эрбер. — Вот и пользуйтесь этим и не задавайте глупых вопросов! Ресторан отличный. Отель комфортабельный. Край красивый. Надеюсь, денег у вас достаточно, но если нужно еще, могу помочь. Климат тут мягкий — это для вас тоже полезно.

— Деньги, деньги… Я не шлюха!

— Не задавайтесь, мой мальчик! Вы просто мелкий воришка, который должен был бы сейчас сидеть за решеткой.

— Я ненавижу, ненавижу себя, до посинения.

Эрбер предложил пойти в кино. Пьер уже видел фильм — дрянь!

На живопись ему наплевать. Концерт? Почему бы не партия в бридж с двумя старухами, тогда я и вовсе сдохну, сказал Пьер.

С ним было тяжело.

И вообще, что вы тут делаете вместо того, чтобы заниматься своим листком? Мелкой спекуляцией? Или еще чем-то?

— Я питаю к вам дружеские чувства, — сказал Эрбер. — Я думал, вы это поняли.

Пьер резко поднялся.

— К черту! Я возвращаюсь в Париж.

Эрбер не пошевелился. Не произнес ни слова.

— Вы слышите? — Старик оставался неподвижен. — Отдайте письмо.

— Какое письмо?

— Письмо того типа. Отдайте. Оно мое.

— Не кричите, прошу вас. Вы можете уехать или остаться, но в любом случае сядьте. Мы в приличном месте, где меня хорошо знают.

Пьер сел.

— Отдайте письмо, или я сейчас дам вам по морде, — сказал он тихо. — У вас не останется зубов, чтобы грызть сладости!

Эрбер медленно вынул бумажник из кармана пиджака. Пьер выхватил его, вынул письмо, встал и ушел.

— Пьер! — крикнул вслед Эрбер.

Наблюдавший уже некоторое время за столиком метрдотель подошел к нему. Эрбер взял себя в руки.

— Он забыл свою зажигалку, — сказал он, показав на свою. — Счет, прошу вас.

— Но вы уже его оплатили, мсье Эрбер.

Конечно! Где его голова? Сегодня он решительно все забывает!

Он поболтал с метрдотелем. Много приезжих в Женеве? Да, много иностранцев, как обычно. Какая погода стоит в последние дни? В Париже тоже жарко. Пойду пройдусь. До скорого.

Выходя, он увидел немецкого коллегу и поинтересовался последствиями поездки канцлера в Москву и его заявления.

Эрбер вытер платком взмокший лоб.

— Присядьте, — сказал немец. — Вам плохо?

— Ничего. Легкое недомогание. Очень жарко.

Он сел и попросил стакан воды.

Выйдя наконец на улицу, он поймал такси. В отеле увидел, что ключ Пьера не висит на щитке, и постучал к нему.

— Войдите! — крикнул тот.

Ключ был в дверях, Эрбер вошел. Раздетый до пояса Пьер работал за столом.

— Я перевожу. Увидимся позднее? Не разыщете ли вы мне томик Гёльдерлина? Найдется же он в этом проклятом городе?

— Разумеется. Я попробую найти.

Клер мыла голову в своей комнате.

Кастор работал в кабинете, когда пущенный кем-то мяч влетел в его комнату. Один из охранников попросил президента не беспокоиться и убежал. Ему было приказано развлечь Майка, и он дал ему «покидать мяч». Приученный, как и каждый истинный американец, к бейсболу, Майк обладал верным глазом и хорошим броском. Он брал мяч двумя руками, поднимал ногу, раскачивался всем туловищем и бросал с необыкновенной точностью, к великому изумлению охранников. В конце концов он сам стал их учить, и теперь было совсем непонятно, кто кого развлекает.

При виде того, как Майк командует его «гориллами», заставляя их бегать по парку, Кастор испытал минутную гордость. Из состояния задумчивости его вывели мотоциклисты, доставившие два пакета от Поллукса — один для президента, другой — для Клер.

Поллукс сообщал, что вынужден знакомиться с записью всех звонков к ней и почтой, доставлявшейся на улицу Гренель, что он посылает ей письма, в том числе доставленное утром и имеющее огромное значение, что приедет поговорить с ней в середине дня.

Клер спустилась в парк, чтобы подсушить волосы на солнце. Она вынула из конверта два листка, исписанных незнакомым почерком, и прочитала.

«Мадам, однажды мартовским вечером кто-то толкнул вас и вырвал сумочку. Это был я. В тот вечер любимая мной девушка была голодна, вот так. Я больше не люблю ее. Но в этой сумочке еще был бумажник, а в нем письмо из Токио, автор которого мне омерзителен. Его немного подразнили. Это сделал я. В июле к вам заходил человек под предлогом опроса общественного мнения. Это тоже был я. Мне понравились ваши ответы. Мне понравилось ваше лицо, мне понравился ваш взгляд. У вас был печальный, усталый, расстроенный вид, но вы тем не менее приняли меня.

В августе один человек пришел к вам отдать письмо. Это снова был я. Взамен я хотел получить только одно обещание: безнаказанность за кражу сумочки. Дело в том, что у меня есть мать, и я не хочу, чтобы она увидела меня в тюрьме. Но вы вызвали вашего друга полицейского, и я сбежал.

Теперь я за пределами Франции и намереваюсь вернуться. Я предлагаю сделку: вам — письмо, мне — свободу! Если вы скажете «да», я поверю. Если «нет» — прости-прощай!

Я позвоню вам в среду в шесть вечера, чтобы узнать ответ. Если не застану вас дома, буду звонить в то же время каждый день».

В постскриптуме Пьер добавил: «Я вам верну эти пять тысяч франков, непременно верну».

— Ты, конечно, в курсе, — сказала она Кастору.

— Конечно. Все именно так, как я думал, мелкий жулик — анархист, который пытается еще читать мораль.

— Скорее мальчишка, натворивший глупостей. Я припоминаю его… Мальчишка, которого наказывали, запирая в шкаф.

— Меня тоже запирали в шкаф. Но я, как видишь, не стал ни вором, ни шантажистом.

— Так ты принимаешь его условия?

— Разумеется, принимаю!

— Ты даешь слово, что с этим парнем ничего не случится?

— Это уж дело министра внутренних дел. Я командую армией, а не полицией.

Он вышел в парк, чтобы посмотреть на Майка. Теперь партнеры учили того бить по мячу ногой.

— Значит, когда все уладится, я его больше не увижу? — спросил он.

— Увидишь, когда он вырастет и если он сам того пожелает. В тот день, — засмеялась Клер, — тебя будут ждать великие радости!

— Ты жестока. Прежде ты не была такой жестокой.

Подкатила машина Поллукса, и Клер удержалась от ответа, который едва не сорвался у нее с губ.

Было решено, что Клер вернется на улицу Гренель, чтобы ответить на звонок молодого человека, что она назначит ему свидание у себя, что пообещает ему прощение. Поллукс дал слово.

Он стал было выговаривать право посадить двух своих людей на кухне, чтобы в случае чего обезопасить Клер. Но она отказалась — риска, по ее мнению, не было.

— Позвольте, по крайней мере, быть там мне самому.

Она позволила. Он предложил подвезти ее и Майка в Париж.

— Что ты будешь делать с Майком в такую жару в Париже? — спросил Кастор. — Дай ему поиграть тут. Шофер отвезет его вечером.

Это предложение Клер отклонила.

— Тогда останься с ним.

Она была в нерешительности. Сделать ему такой подарок? Чтобы он пробыл еще несколько часов с Майком? В конце концов она сказала:

— Если хочешь…

После обеда она объяснила Майку, что они свободны.

— Ты получил выкуп? — спросил тот у Кастора.

— Пока нет. Но получу.

— Его внесет мой отец?

— Да, — ответила Клер. — Твой отец.

— Как зовут твоего отца? — спросил Кастор.

— Это секрет.

Майк встал, сказал, что пойдет посмотреть, хорошо ли пообедал Красавчик.

— Тяжелый получился выкуп, — сказал Кастор. — Никогда бы не подумал.

— Через неделю ты все забудешь, — ответила Клер.

Он спросил, куда она собирается на следующей неделе, увидит ли он ее в сентябре, действительно ли она решила перебраться в США? Он признался, что там есть прекрасные университеты, что надо бы выбрать для Майка самый лучший, что, если Клер согласна, он будет платить за учебу.

— Может быть, я попрошу тебя об этом, — ответила она. — Там действительно дорого… Пока я как-то выпутываюсь.

Он захотел узнать, кто такие Гофманы, за кого они голосуют, как Клер познакомилась с Жюли, что у них за дом в Коннектикуте…

Кастор играл с Майком в шахматы, когда пришло время ехать.

Клер наблюдала за ними. Ее охватило смутное волнение. Ей вдруг захотелось сказать Кастору, что она обязана ему и худшим, и лучшим, двумя-тремя прекрасными минутами, каких у нее уже наверняка в жизни не будет, что…

Но сдержалась, подумав, что для Кастора она теперь только мать Майка.

Он проводил их. Когда машина исчезла, Кастор вернулся в пустой салон, постоял неподвижно, затем ударил тростью по шахматной доске — фигуры посыпались в разные стороны.

Час спустя президентский самолет доставил его в Париж.

Вечером, около восьми, Эрбер постучал в комнату Пьера. Горничная сказала, что тот вышел. В течение двух дней Пьер был неузнаваем, говорил, что снимет шале в горах, чтобы там спокойно завершить работу, после чего поедет на несколько дней в Англию, хотя ужасно говорит по-английски. Может быть, Эрбер съездит с ним? Извинился за свою несдержанность, и, когда Эрбер пришел с Гёльдерлином, купленным за баснословную цену, сказал:

— Вы по-своему уникальны…

И весь вечер читал ему «гимны», и они долго спорили относительно символического характера реки в творчестве поэта, не переставая искать строчку трата-тата и «разорвал озеро».

Весь следующий день тоже прошел без стычек. Поэтому Эрбер спокойно ждал возвращения молодого человека.

К девяти он начал беспокоиться. Добился, чтобы горничная открыла ему комнату Пьера. Маленький чемодан, рукописные листки исчезли.

Эрбер помчался в аэропорт, где тщетно пытался узнать, улетел ли в Париж молодой человек под таким-то именем. Эти сведения никому не сообщались.

Он вернулся в отель в тщетной надежде увидеть там Пьера, который, сощурив свои черные глаза, скажет ему, смеясь: «Ну что? Долго ли вас дожидаться? Куда мы едем ужинать?»

Позвонив Клер ровно в шесть, Пьер сел на семичасовой самолет. В 8.30 он постучался на улице Гренель. Клер сама открыла ему. Здесь же был и Поллукс, ужинавший с Майком на кухне. На сей раз он благоразумно отослал машину.

— Входите и не бойтесь, вам ничто не угрожает.

— Я знаю. Я вам верю.

Он вынул письмо.

— Вот оно. Можете убедиться.

— Я тоже вам верю, — ответила она.

— Но не прощаете за сумочку?

— Забыто. Всеми забыто. Только не делайте этого снова. Глупо. В конце концов вас запрут в шкаф.

— Ваш сын тут? — спросил Пьер.

— Да.

— Я могу его видеть?

— Нет. И пожалуйста, сразу уйдите.

— Ладно. Тогда до свидания.

— До свидания.

Дверь закрылась. Клер проверила, вернул ли он то самое письмо, а потом присоединилась к Поллуксу и Майку.

— Кто это был? — спросил Майк.

— Один господин. Он принес мне письмо.

— То самое? — поинтересовался Поллукс.

— То самое.

— Что ж, вот и конец этой неприятной истории.

Но тут снова раздался звонок. Клер вздрогнула.

— Вы позволите, я сам открою дверь? — предложил Поллукс.

— Нет, если это он, он еще подумает…

Это был действительно он.

— Прошу прощения. Я хотел позвонить, а кругом нет ни одного телефона — все закрыто.

Клер проводила его к телефону и сказала:

— Валяйте.

Пьер набрал десять цифр и сказал:

— Алло, мама? Нет-нет, все в порядке, не волнуйся. Я могу приехать? До завтра.

Он взглянул на Клер и спросил:

— Можно еще разок?

— Два, если нужно.

Он набрал телефон из двенадцати цифр, спросил господина Эрбера, обождал минуту и сказал:

— Привет, старик… Я в Париже. Тот тип меня больше не интересует, и я его тоже. Я звоню, потому что не хочу, чтобы вас нашли утонувшим в Женевском озере. Кстати, я нашел фразу: «Отбрось желанье, разорви народы и разорви озеро». Прощайте! И, как говорят в романсах, не ищите меня.

Он повесил трубку, взял Клер за плечи, поцеловал в обе щеки и ушел, прокричав: «Спасибо, и до свидания, теперь окончательно!»

Он сбежал вниз, счастливый, как никогда в жизни. Ему нужно было теперь найти, где переночевать, — ключ от его комнаты был у Эрбера. Он порылся в карманах и наскреб ровно столько, сколько нужно на билет до Ниццы. И еще мелочь. Но даже зал ожиданий лионского вокзала казался ему теперь вполне пристойным местом.

Было тепло и влажно. Он решил пройтись до станции метро.

Поллукс выходил из двери дома, когда появился человек и сказал:

— Сюда, господин министр.

Он прошел вверх по улице к Дворцу Инвалидов. Еще не стемнело. И он сразу заметил около эспланады скопление людей. Узнав министра, из толпы вышел человек и подошел к нему.

— Что случилось? — спросил Поллукс.

— Несчастный случай. Он хотел перебежать дорогу и попал под машину.

Около распростертого тела Пьера суетился водитель:

— Но вы же видели сами! Он просто бросился мне под колеса! Господин свидетель! И вы тоже… Прошу, запишите ваши имена!

— Очистите улицу, — приказал Поллукс, — и перегородите движение, вон там…

Когда водитель, возмущенный молчанием «свидетелей», уехал, Поллукс подошел ближе. Он тронул ногой маленький чемоданчик, который выронил Пьер.

— Это его? Вы посмотрели, что там?

— Бумаги, господин министр, — сказал полицейский, заглянув внутрь.

— Переправьте их ко мне.

— А что делать с ним?

— Боюсь, что больше ничего. Отвезите в больницу. Если выживет, посмотрим… Я воспользуюсь вашей машиной.

Перебегал? Как бы не так! Он бежал, дурак! Не могли же они так просто отпустить человека, который осмелился грозить главе государства, они должны были разобраться что к чему…

Прибыв в министерство, он прочитал запись разговоров по телефону Клер и узнал, что самому ему звонил Кастор.

— Так, кто этот тип? — спросил президент.

— Еще не знаю.

И кратко рассказал о происшествии.

— А письмо?

— Клер сожгла его.

— Хорошо, — сказал Кастор. — Очень хорошо.

В маленьком чемоданчике оказался странный для похитителя сумочек багаж. Гранки исследования о немецком романтизме, рукописные странички с пометками Эрбера, томик Гёльдерлина. При Пьере было удостоверение личности. Проверка быстро установила, что молодой человек — переводчик с немецкого и в издательстве уже начали беспокоиться по поводу его отсутствия. Естественно, парижский адрес Пьера им известен, но где он сам, они не знают. Девушка из издательства, отвечавшая на вопросы инспектора, имела все основания так говорить.

Обыск в комнате Пьера никаких результатов не дал, в полицейской картотеке имя его не значилось, он упоминался только среди лиц, которых вызывали по подозрению в инциденте с радиопередачей. Но это не было открытием.

Поллукс уже стал укладывать содержимое маленького чемодана на место, когда из листков выпала желтая карточка, выданная на другое имя, но с фотографией пострадавшего.

Скажите, пожалуйста! А что говорят результаты прослушивания телефона Клер?

Звонил матери… Ладно. Даже у жуликов есть матери. Надо тактично сообщить ей о несчастном случае. Господину Эрберу в Женеву. Проверка установила, что его уже там нет, вернулся в Париж. Консьерж отеля не знал его французского адреса, но речь шла именно об Эрбере, журналисте.

Эрбер! Так, так!..

Поллукс потребовал его досье. Оно оказалось настолько любопытным, что он затребовал другое, секретное. Оказалось, что у господина Эрбера большие связи.

Сидя в своем пустом кабинете, Эрбер раздумывал. Накануне в Женеве звонок Пьера произвел на него действие кинжала, который все еще торчал в его груди.

Что же такое наделал парень, если мог сказать, что тот тип его не интересует больше и я его тоже? Вероятно, заполучив письмо, этот дурачок почувствовал себя вне опасности. Однажды Эрбер узнает, что тот сидит в тюрьме. Если он уже не находится там.

Едва вернувшись в Париж, Эрбер тотчас попросил одного из своих осведомителей узнать, не схвачен ли Пьер парижской полицией? Оказалось, нет. Стало быть, его отпустили, установив наблюдение…

Вполне возможно, что Пьер придет к нему и скажет: «Я натворил глупостей», а на хвосте у него будут двое инспекторов полиции!

В какую-то минуту Эрбер подумал: «Надо бы скрыться». Но этот кабинет был единственным местом, куда Пьер мог позвонить, куда он мог прийти. К тому же старик Эрбер имел запасы…

Он, который с таким тщанием читал газеты от первой страницы до последней (просто трудно себе представить, сколько разного рода информации можно найти в объявлениях, если только умеешь их расшифровать!), изменил этой привычке, так его взволновало происшедшее. Он спустился вниз за газетами и стал их читать, расположившись около телефона.

Когда прозвенел звонок, он вздрогнул. Но это был пресс-отдел министра внутренних дел. Его приглашали на обед. Да, именно завтра, если он, конечно, свободен. Но ведь в это отпускное время все более или менее свободны, не так ли?

Эрбер принял приглашение и позвонил двум коллегам, которые, как и он, принимали участие в министерских приемах. Они отсутствовали. Третий ответил, что приглашен тоже. Значит, ничего серьезного.

Он все еще читал, вырезая некоторые вещи для коллекции, когда внезапно натолкнулся на следующее сообщение: «Преследуемый полицией неизвестный бросается под колеса машины на улице Гренель. Он отправлен в больницу в тяжелом состоянии».

Он позвонил еще одному осведомителю. Может ли он назвать имя парня, которого преследовала полиция и которого сбила машина вчера вечером на улице Гренель. Он стал ждать, сказал, что не вешает трубку.

— Никакая полиция его не преследовала, старина, — услышал он. — Не понимаю, с чего они это взяли. Он сам бросился под машину… Этот парень интересует вас?

— Не очень. Но дело в том, что я проходил мимо и был свидетелем…

— Значит, вам известно, что никто его не преследовал. Не так ли?

— Конечно. Можете сообщить его имя?

— Если не обнаружу его потом в вашем «Листке».

— Ладно уж. Вы меня знаете.

И Эрбер услышал то, чего больше всего боялся. Он объехал все больницы Парижа. Но в этом мире у него не было связей, и ему отказались отвечать.

На другой день он вовремя был на обеде у министра. Обед был превосходный, и он воздал ему должное. Разговор велся исключительно на политические темы, как обычно, и Эрбер показал большую проницательность.

До президентских выборов оставалось чуть больше года. Решение президента станет известно только в октябре. Но уже строились всякие предположения.

— Он выставит снова свою кандидатуру и будет побит, — сказал Эрбер.

— Он не выставит, зная, что будет побит, — сказал другой.

— Если он выставит, то будет переизбран, — сказал министр, — но я могу вас заверить, что пока он не принял решения, И вам известно, что я не занимаюсь интоксикацией печати.

Когда гости стали прощаться, он попросил Эрбера ненадолго задержаться. Поллукс вытащил из кармана удостоверение личности Пьера и спросил:

— Вам знаком этот парень?

— Да, — сказал Эрбер. — Я давал ему подработать.

— Подработать… где?

— В «Листке Э.», господин министр.

— Ну, да, конечно. И что это за человек?

— Очаровательный. Легкий, немного психованный, но прекрасный редактор. Он защитил диссертацию по немецкой литературе, кажется.

— Понимаю. Так вот, вы больше не сможете с ним работать, господин Эрбер. Он умер.

— Умер?! Не может быть!

— Несчастный случай на улице. Один из тех, которые так часто бывают в сумерках на улице…

— Умер, — повторил Эрбер. — Бедняга…

— А вот что еще нашли у него, — сказал Поллукс и вручил Эрберу фальшивый документ. — Вы могли бы сказать, кто мог это сделать для вашего сотрудника?

— Понятия не имею, господин министр.

— Действительно?

— Действительно.

— Хорошо. Как вам угодно. Вероятно, вас вызовут в полицию… Рутина… Я лично хотел вас об этом предупредить.

Он встал.

— Я вас не провожаю. Вы знаете дорогу.

Сидя в такси, Эрбер почувствовал, как кто-то вытащил кинжал из его груди, и ему показалось, что он умирает. Ох, эта боль, которая согнула его вдвое на сиденье. Шофер спросил:

— Вам плохо?

— Ничего. Это от жары. Я опущу окно.

Несчастный парень! Сам бросился в волчью пасть. Отныне он уже никогда не выберется из продолговатого шкафа, в который его заперли. Пусть уж хищники играют друг с другом. Несчастный ребенок, которого он больше не увидит щурящим свои черные глаза, не услышит: «Как дела, старик? Вы заставляете себя ждать!»

Старик… Да, для него старик… А кем же ты был еще, Эрбер? Доктором философии? Мойщиком машин? Торговцем подержанными вещами? Пианистом в кабаре? Литературным агентом и разведчиком?.. Ты был даже красив, да, ты, который давно уже не смотрит в зеркало и закрывает глаза, когда бреется у парикмахера. Ты даже… Но поздно рассказывать свою жизнь. Это следовало сделать раньше. Теперь время не терпит. По его следу идет министр внутренних дел. Правда, в сейфе имеется нечто, чем его можно остановить: фотокопия письма из Токио. Эрбер мог уладить это сразу — моя безопасность в обмен на молчание. Но, согласитесь, господин министр, теперь это ни к чему! Теперь Эрберу абсолютно наплевать на свою безопасность. Он смертельно ранен, и у него осталось лишь одно желание: убивать. Их убивать. Он так и поступит. Но сделает это чисто. Все описав своими словами.

Увидев приехавшего в типографию Эрбера, начальник наборного цеха удивился: на этой неделе они не работали для «Листка Э.».

— Вы не могли бы сделать четыре странички? — попросил Эрбер. — И одно клише.

— Сегодня… Это сложно. Лучше завтра утром.

— Нет, мне крайне нужно сегодня.

Он был хорошим клиентом, платившим всегда в срок.

— Попробую узнать, что можно сделать. Когда будет готов текст?

— Он уже готов, — и Эрбер вытащил документ для клише, который он поставил в макете таким образом, чтобы оно заняло три четверти первой странички. Текст для набора был снабжен всеми указаниями, каким шрифтом набирать: двенадцатым для заголовка, сообщающего о документе, в котором раскрываются неизвестные стороны биографии президента Республики. Такие выражения, как «сенсационный», «разоблачение», «исключительный», были изгнаны из «Листка Э.», что в немалой степени способствовало его популярности. Написанная строгим и безличным языком, присущим «Листку», — никакой полемики, наскоков, инсинуаций, — статья Эрбера, предшествовавшая полному тексту письма из Токио, не оставляла от главы государства живого места. В заключение Эрбер добавлял, что согласно полученному от министра внутренних дел сообщению президент Республики не выставит снова свою кандидатуру на выборах.

Сидя в тесном кабинете начальника цеха, Эрбер ждал, когда будет набрана статья, изготовлено клише и сделана верстка по нарисованному им макету.

Он любил запах, шум, особого рода беспорядок таких стареньких типографий, как эта. Скоро их совсем не останется. Где это он читал о медленной агонии типографии? У Бальзака. Но где? Или у Золя?

Два наборщика тщательно, быстро и безразлично к тому, что было в их руках, как этого требует профессия, выполнили всю работу. Эрбер покинул типографию, где машина начала печатать тираж. Он унес первые экземпляры, естественно, забрав и клише документа.

В глубине его квартиры находилось несколько поленьев. Он снес их к камину и поджег. Затем стал отбирать досье и бросать в камин. Фотографии горели плохо, иные документы тоже, приходилось рвать каждую страничку. Жара стояла невыносимая. Он снял пиджак.

Он вспомнил, что конец типографии описан Бальзаком в самом начале… какого только романа?

Когда звонок в двери прозвенел четыре раза, он вынул старый пистолет, зарядил и только после этого посмотрел через глазок двери, кто пришел.

— Где вы пропадали? — спросил его человек, которому он открыл дверь. — К вам едут с обыском!

И исчез на лестнице.

Значит, у старого Эрбера еще есть друзья. В сейфе лежал запасной паспорт. Только где ключ от сейфа? В пиджаке. А где пиджак? Под грудой досье. Вытаскивая его, он выронил ключ. Он стоял на полу и искал его, когда снова прозвенел звонок. На этот раз дважды.

Уже.

Пусть так. Может быть, даже к лучшему.

История с типографией описана в начале «Утраченных иллюзий»…

Снова звонок.

Когда Эрбер выстрелил в дверь, раздался крик. Он повернул дуло к сердцу. Ему больше не нужно было это сердце.

Пожарные обнаружили истекающую кровью консьержку. Она поднялась к Эрберу предупредить, что по его вине начинается пожар.

Под струями воды погибли многие бумаги, которые не уничтожил огонь. Затем на дверь были наложены печати.

Рано утром тысяча экземпляров «Листка Э.» была помещена на грузовичок для отправки в агентство, занимавшееся его распространением.

Как ни странно, но вся пачка исчезла, когда грузовичок прибыл по назначению. За рулем в этот день был не обычный шофер, но в период отпусков совершенно неизвестно, с кем имеешь дело.

Она загорела, располнела и пропиталась солью после нескольких дней у моря, расслабленная установленным Гофманами режимом — сами убирайте постели, если не сделаете, никто этого вместо вас не сделает, и от этого еще не умирают! Клер начала наконец ощущать простые радости бытия, когда однажды доктор Гофман после поездки в город привез ей кучу старых французских газет.

Лежа на песке, она пробежала заголовки, потом статьи и сунула в свой пляжный мешок, когда Майк, вытянувшийся на подстилке, заявил, что голоден.

После обеда, дав по требованию Жюли детям самим вымыть посуду, она уселась под фиговым деревом с Красавчиком у ног.

— Что происходит в мире? — спросила Жюли. — Мы здесь живем как дикари.

Клер вынула из сумки газету, чтобы рассказать Жюли о зимней моде, снятии эмбарго США на поставки пшеницы, о закладке французской атомной подлодки, увеличении цен на горючее и одном или двух государственных переворотах, когда ее внимание привлекла информация: «Преследуемый полицией, неизвестный бросается под колеса машины на улице Гренель. Он отправлен в больницу в тяжелом состоянии».

Полиция… Улица Гренель… Она посмотрела, от какого числа газета.

— Что происходит? — спросила Жюли.

— Мне нужно позвонить.

Снова, как и в Париже, лицо ее стало насупленным, загар больше не молодил ее, а, напротив, старил. Показав газету Жюли, она сказала:

— Если он так поступил, значит, это убийца. Он никогда не увидит Майка. Никогда!

Но в доме не было телефона.

Когда Клер наконец соединилась с Елисейским дворцом, секретарша Кастора сказала ей, что тот проводит уик-энд в семейном кругу и что не может быть и речи о том, чтобы сообщить ей номер телефона. Если угодно, она может передать. Клер повесила трубку. В семейном кругу… Ну и семейка!..

В министерстве внутренних дел ей сказали, что министр как раз едет в аэропорт, он намерен провести два дня в Венеции. Да, с ним могут связаться и попросят позвонить из аэропорта. Она дала номер телефона ближайшего от дома отеля, откуда звонила, и стала ждать под игривым взглядом дежурного. Разговаривая, он словно раздевал ее. Затем к ней обратился француз, который хотел поговорить об ужасной греческой кухне.

Наконец она услышала голос Поллукса. Он был обеспокоен ее звонком. Что? Она что, совсем голову потеряла? Да нет же, это совсем не тот молодой человек! Как она могла подумать!.. Что Майк? Плохие воспоминания не мешают ей спать? Браво! Я вас целую обоих, до свидания, малышка Клер! Да нет же, вы меня не беспокоите, вам известно… Отдыхайте, и до скорого. Не забывайте своего старого Поллукса.

Клер повесила трубку. Как только она могла подумать!

Она щедро вознаградила игриво улыбающегося дежурного отеля и вернулась домой походкой молодой девушки.

Если поторопиться, то еще можно застать Майка на пляже.

Для купания в августе шесть часов вечера — самое лучшее время.

Примечания

1

«Daddy» — дедушка.

(обратно) Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg