«Под псевдонимом «Мимоза»»

Под псевдонимом «Мимоза» (fb2) - Под псевдонимом «Мимоза» 1158K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Арина Коневская

Арина Коневская Под псевдонимом «Мимоза»

Часть I. На изломе

Глава 1. Лед и пламень

Если жизнь наша выстраивается не по направлению ко Христу, а еще каким-то боком, значит мы обмануты дьяволом.

Протоиерей Дмитрий Смирнов

— Так это вы, Игорь Иванович? Ах да, вы всех опередили. Гм… вам одному по секрету — уже тридцать пять. Нет-нет, сегодня никак. Вот завтра милости прошу! Весь Отдел соберется, — прощебетала Мария Силантьевна, иронически улыбаясь в трубку. А на другом конце провода Игорь Антонов, ее назойливый шеф не отступал:

— Что ж, Снежная королева, не притомилась еще от одиночества-то, а? У тебя, Марьюшка, не только хладный ум, но и льдина вместо сердца! Неужто никто не растопил ее до сих пор, а?

— Увы, Игорь Иваныч, бедная я! И замуж-то никто не берет, — с притворным вздохом отвечала она.

— А я бы взял!

— Да ну? Что ж вы раньше-то помалкивали, Игорь? Мы бы с вами давно уж свадьбу сыграли! — рассмеялась Маша.

— Не ожидал, что ты сразу согласишься, насмешница бессовестная! — угрюмо пробормотал он, вешая трубку.

Отмечать дни своего рождения профессор Мария Ивлева не очень-то любила, а сегодня была особенно не в духе. Но вовсе не от разговора с Игорем, ее давним «воздыхателем». В скверное настроение Машу повергли совсем другие звонки. Те, что раздались накануне вечером в ее одинокой квартире. И сейчас она жаждала одного — успокоиться, окунувшись в звенящую тишину «неприсутственного дня». Лишь здесь, в глубине институтского особняка Маша могла почувствовать себя защищенной от треволнений внешнего мира. Закрывшись в собственном просторном кабинете, профессор Ивлева восседала за массивным письменным столом, доставшимся Институту в наследство еще от графов Воронцовых. А за сумрачным окном хмурилось декабрьское утро середины 80-х, и с неба не переставая валил мокрый снег.

Институт Академии наук притаился в лабиринте Арбата внутри старого воронцовского дома с колоннами. Возникший на заре сталинской эпохи, он слыл одним из самых загадочных учреждений. И сегодня в бывшем «Институте красной профессуры» непостижимым образом сохранялись невидимые простому глазу следы навсегда ушедших поколений. Какие-то странные флюиды, неведомые современной науке, пронизывали его атмосферу до сих пор. Они притягивали и завораживали тех, кому дано было улавливать дух прошлого и в то же время предчувствовать таинственные веяния будущего. К таким редким представителям рода человеческого принадлежала и Мария.

Профессор Ивлева, как говорят в народе, была «из молодых да ранних». Ее недавно вышедшая в свет книга о влиянии массмедиа на подсознание человека вызвала острый интерес в академических кругах. И успеху Марии Силантьевны теперь завидовали многие ее научные собратья. А институтские приятельницы злословили весьма по-женски: «Машка-то зарвалась совсем! Небось в академики метит, а сама-то, папенькина дочка, так в старых девах и застряла, ха-ха!»

Но Мария вовсе не выглядела эдаким «синим чулком». Ее большие серые глаза на красивом аристократичном лице излучали обаяние. Густые каштановые волосы, спускавшиеся до плеч, изящная фигура — весь ее облик производил приятное впечатление.

И в данный момент она едва успевала отвечать на звонки поклонников. Невзирая на дурное настроение, молодая профессорша обещала коллегам устроить завтра в отделе праздничное застолье: с тортом из «Праги» и неизменным «Киндзмараули», доставленным прямо из Тбилиси Гией Ломидзе — смертельно влюбленным в нее аспирантом.

Вернувшись к вечеру домой, Маша распечатала пачку «Мальборо» и, нервно закурив в ожидании подруги, выставила на стол бутылку «Наполеона». И верная Алевтина, едва переступив порог, уловила ее угнетенный взгляд:

— Что стряслось, Маш? Опять кто-то звонил?

— Ах, Аля! Ты же знаешь — с тех пор как меня в советники к «серому карди» прочат, что-то вокруг завертелось такое странное, а что именно — не пойму! Ну, садись скорее! Вот вчера опять этот тип звонил из Серпухова — уже в пятый раз! Сколько ни убеждала его, что ни о каких лекциях не договаривалась с ним, а он гнет свое — будто я еще в прошлом году твердо ему обещала — просто чушь какая-то!

— Может действительно так, а ты забыла?

— Да Ты что, Аля? Пока что я в своем уме! А представляется он как замдиректора какого-то НИИ, и настырно так приглашает прокатиться с ним по окрестностям, монастыри мне показать якобы хочет. С чего бы это, а? Гм, но что особенно странно — в те же самые дни всегда названивает угадай-ка кто?

— Мадам Редозуб? Правда?! Ой, Машка, вот теперь мне ясно, почему ты так взвинтилась! Ведь эта змея подколодная перед гибелью Игната так кругами вокруг нас и ходила, все пыталась нас с ним где-нибудь «засечь», а мне как бы невзначай своего гинеколога предлагала! Ну не наглость ли? Ведь мы с ней были едва знакомы!

— Твое счастье, Алька, что едва! Со мной, увы, совсем иначе было!

* * *

Ника Редозуб, миниатюрная брюнетка с темно-карими навыкате глазами и красиво завернутой на затылке косой, приветливо встречала гостей, шелестя по огромной прихожей подолом длинного сиреневого платья. Муж ее, Яша, известный в Москве адвокат по «мокрым делам», был высок, слегка грузноват, но еще вполне пригож для своих шестидесяти лет. Прожив с Никой всю свою жизнь, Яша тем не менее чувствовал себя совершенно свободным от супружеских обязательств: обеспечивая жену «сверх головы», он давно уже преследовал других женщин, абсолютно не скрывая этого ни от кого. И супруга относилась к такому положению вещей весьма спокойно: среди присутствующих вращался постоянный любовник Ники — знаменитый Разунов, написавший маслом вереницу ее портретов. В свои сорок пять хозяйка дома проявляла активный интерес и к другим мужчинам. И тому, кто ей особо нравился, не стеснялась откровенно изъявлять свою однозначную благосклонность. Однако в этот вечер главным объектом внимания красавицы Ники оказалась, как ни странно, женщина, приглашенная ею специально для Юрия Власовича.

Молодая профессорша Ивлева, переступая порог роскошной квартиры Редозубова в Козицком переулке, ни о чем не догадывалась, хотя и ощутила где-то в глубине себя неприятный холодок. Однако и отказаться от приглашения было не совсем удобно, поскольку с недавних пор Ника снабжала ее недоступным простому смертному «самиздатом», которым бредила тогда наша интеллигенция. И в связи с особым интересом Маши к оккультной литературе ей вовсе не хотелось портить отношения с ее непосредственным «источником», поставлявшим то Гурджиева и Кастанеду, то Блаватскую или Шри Раджниша.

Окунувшись в атмосферу оживленного «фуршета», входившего тогда в моду, Маша заметила в глубине гостиной известного всему миру Разунова, профессора Царецкого, балерину Олашвили и к великому своему удивлению — давнего своего воздыхателя и начальника Игоря Антонова. Переплывая от одного гостя к другому Яша и Ника Редозубы старались поддерживать в компании тонус веселого оживления. Среди публики, развлекавшейся скабрезными анекдотами, кое-где раздавался приглушенный смех. «Они давно успели вдохнуть глоток свободы», — невольно подумалось Марии Силантьевне. И в сей момент к ней неожиданно подскочила хозяйка дома, держа в изящных руках, унизанных перстнями, маленький поднос с красовавшейся на нем рюмочкой ликера:

— Ах, вот ты где, Маша! Выпей-ка, наконец, за мое здоровье!

— Но я не пью, Ника Леопольдовна! Вы уж простите великодушно! — попыталась увернуться Ивлева.

— Ну и ну! Ты что, обидеть меня хочешь? Это же моя фирменная «сливянка» собственного производства!

Заставив гостью подчиниться своей воле, Ника слегка заметно ухмыльнулась и направилась к старинному «Бехштейну», собираясь исполнять романсы. Но в тот же миг раздался шум резко затормозившей машины.

— О, — воскликнула она, — должно быть, это сам Юрий Власович! — и легко выпорхнула из гостиной.

Судя по реакции публики, высокого гостя ожидали многие: на лицах отразилось некоторое возбуждение, и даже воздух в зале вдруг как-то наэлектризовался.

— Приветствую вас, друзья! О, да тут все свои! — явившись на пороге и слегка прихрамывая продвинувшись вперед, произнес лысоватый стареющий «босс» в массивных очках на квадратном лице. Светло-серый костюм элегантно сидел на его плотной фигуре, подчеркивая тяжеловесную значительность своего обладателя. Он же, бросив в сторону присутствующих небрежный взгляд и успев заметить, что те внезапно замолчали, мягко проронил: — Продолжайте, друзья!

Тут же к нему подскочил Яша и провел высокого гостя в кабинет. Минут через десять хозяин дома появился вновь и пригласил на разговор к Юрию Власовичу Виктора Давича — редактора популярного журнала, недавно прибывшего в Москву из Киева и успевшего снискать известность.

В тот же момент к Маше приблизилась Ника Леопольдовна, и подхватив ее под-руку быстро повела в сторону кабинета. Не успев вымолвить ни слова, Ивлева оказалась перед очами «серого кардинала», которого знала только по портретам да по телевизору. И слегка оторопела, узрев его, развалившегося на черном кожаном диване вместе с Давичем.

Пристально взглянув на вошедшую, Юрий Власович взбодрился:

— Марья Силантьевна? Прошу садиться. — И указал молчавшей Ивлевой на кресло у стола.

Онемевшая от непредвиденной встречи, Маша впала в странное какое-то оцепенение и механически подчинилась. По всему телу прошел озноб, а ноги ее отяжелели.

— Вы — сильный профессионал, а нам сейчас именно такие как вы и нужны — молодые, широко образованные. Ведь сами видите — старая эра уже на ладан дышит, предстоит перестройка: идеологию менять будем, — в корне! Больше свободы дадим, пойдем к многопартийности. Как вы-то к этому настроены?

— Я? Нормально, я же — беспартийная, — пролепетала Маша.

— Мы отбросим закосневшие догмы на свалку истории, — продолжал «серый».

— Будем внедрять общечеловеческие ценности, а не взирать на мир с замшелой «большевистской кочки»! — вторил ему Давич, плотоядно взглянувший на Машу.

— Сами понимаете, что за сложное дело Вам предлагаем — эта работа филигранная. Ну как, Марья Силантьевна, согласны с нами вместе потрудиться, а? — неожиданно громко спросил Юрий Власович.

Ивлевой показалось, что все здесь происходящее — сон. И пространство кабинета, как бы удлиняясь, поплыло перед ней в тумане. Она бессильно вздохнула:

— А если я не справлюсь?

— А вы не спешите, Марья Силантьевна, я вас не гоню, обдумайте мое предложение на досуге. Ну а сейчас, кстати, чем заняты?

— Массовым сознанием, — автоматически промолвила она.

— Вот и замечательно! Как раз то, что нам нужно! Вот и займитесь этим в ключе новой идеологии! — властно прочеканил «босс». Слегка рассмеявшись, он медленно поднялся с дивана и протянул Маше руку на прощанье, добавив: — Ну а теперь расслабьтесь и получите удовольствие!

Его потная ладонь неприятно скользнула по ее коже, вызвав внутреннюю дрожь. А редактор Давич посмел даже взять ее за локоть под видом сопровождения до двери и прошептал:

— А вы, Мария, намного моложе, чем я представлял…

Как сомнамбула пошатываясь, двинулась она по коридору, что случайно заметил Игорь Иванович, мгновенно подскочив к ней:

— Что с тобой, Маша? Тебе плохо? Ника, Ника, скорее! — позвал он хозяйку.

— Ах, не волнуйтесь за нее, Игорек, это пройдет! — приближаясь, сказала она совершенно спокойно и повела молчавшую Марию в дамскую комнату. Опрыскав ее лицо какими-то резкими духами, Редозуб прошептала:

— Это у тебя от волнения — первый-то раз с Юрием Власовичем говорить — не фунт изюму съесть! Сейчас вызову тебе машину, погоди чуток, вот прими-ка еще это!

Но на сей раз Маша, пришедшая в себя, категорически отклонила предложенную ей розоватую таблетку. А Игорь Антонов, ревниво следивший за нею, на сей раз вызвался сопроводить ее до дома.

Он был чрезвычайно уязвлен решением «босса» и не мог понять: ну почему Маша? Почему Юрий Власович одарил вниманием не его — маститого члена-корреспондента, а эту едва оперившуюся девицу? Да, она бесспорно талантлива, но… скорей всего, «простофиля» Машенька здесь ни при чем. Это «рандеву» с боссом ей, конечно, Колобок устроил — с детских лет этот «проныра» Метельский за ней увивается, — к такому выводу пришел размышлявший по дороге Антонов и пытавшийся узнать у Ивлевой, зачем Юрий Власович вызвал ее на разговор, но безуспешно — Мария упорно молчала…

* * *

Мадам Редозуб поначалу вовсе не была законченной «злодейкой», как представлялось Маше Ивлевой и Але Маевской. Окончив консерваторию по классу вокала, Ника отказалась от карьерной стези, а ведь могла бы далеко пойти — с ее-то внешностью и красивым контральто. Но из-за мужа Яши, категорически настроенного против ее самостоятельности, ограничила себя преподаванием в музучилище. И первые десять лет их супружества были довольно гармоничными: он лоснился от гордости своей красавицей-певицей, выступавшей на домашних вечеринках тогдашнего «высшего света», она же наслаждалась вниманием высокопоставленных мужчин.

Обладая от природы добрым сердцем, Ника охотно помогала бедным знакомым и даже тайком от мужа опекала детский дом. Проявляла искреннюю щедрость к тем, кто попадал в беду. Но, отпраздновав свое сорокалетие, стала испытывать приступы зависти к тем женщинам, кто был моложе. Особенно к тем, кому сопутствовал хоть какой-то успех. К тому же, охмуренная модным поветрием, начала увлекаться колдовскими делишками. Связалась даже с гадалкой, которая позже стала неоднократно появляться в программе «Третий глаз». И в голове Ники, и без того пребывавшей в эйфории от внешнего блеска, вообще все смешалось. Теперь ей доставляло особое удовольствие испытывать власть над теми, кто никак не подозревал о силе воздействия пресловутых «приворотных» и подобных им зелий…

К Маше Ивлевой Ника питала двойственное чувство: с одной стороны, жалела профессоршу, иссушившую мозги наукой и растратившую молодость непонятно на что, ведь поклонников-то, чтоб увивались вокруг Марии, вроде бы не было. Ходили, правда, слухи, что Игорь Антонов неровно дышит. Но к члену-корреспонденту Антонову Ника и не думала ревновать. Тщеславная, она всегда метила в настоящих знаменитостей — вот Разунов был популярен действительно. На Западе ему заказывали свои портреты даже главы государств, и нигде в выставках и деньгах он недостатка не испытывал, хотя и слыл у нас отъявленным русофилом. Поэтому высоким притязаниям супруги адвоката художник соответствовал вполне. С другой стороны, карьерные перспективы Маши, особенно проявленный к ней интерес «небожителя» Юрия Власовича, больно задевал самолюбие мадам Редозуб. И даже представив Ивлеву партийному боссу, тем самым угодив ему, она ревниво продолжила слежку за наивной профессоршей — старой девой, далекой от светских интриг.

* * *

Вспоминая подробности того злополучного вечера, Мария Силантьевна сказала Алевтине:

— Нисколько не сомневаюсь теперь, что Редозуб мне тогда в ликер что-то добавила, может, даже капли психотропные. А я-то — сплошной наив!

Оставив Алю ночевать в гостиной, Маша долго сидела в своем кабинете, перелистывая семейный альбом. Вот дед с бабушкой накануне Первой мировой: он — в форме выпускника реального училища, она — в наглухо закрытом платье с изящным кружевным воротничком. А на крошечной потертой карточке — тонкое удлиненное лицо, это брат дедушки — Володя в форме семинариста. «Он ведь был архиерей, — не раз шептала внучке бабушка Фаина, — его в Перми в 19-м году расстреляли, и никто не ведает, где его могила. — При этих словах она начинала всхлипывать, продолжая: — Вот праведник-то истинный был! Таких людей, внученька, теперь нигде больше нет! Царствие ему небесное!» А вот отец — полковник, только что вернувшийся с фронта. Его светлые волосы и простое крестьянское лицо выдают в нем уроженца северных краев. А мама — утонченная темноволосая студентка с бантом-бабочкой на шее. Вот они уже вдвоем такие радостные — только что отпраздновали окончание отцом Дипломатической академии.

Так уж сложилось, что родители Маши постоянно пребывали за границей, а дочь их оставалась в Москве на попечении деда и бабушки. И с раннего детства главным человеком в жизни девочки стал дедушка Иван Гаврилович, любивший ее беззаветно. После войны он занимал высокую должность в Министерстве путей сообщения, часто ездил по стране. И когда Машенька чуть подросла, стал брать ее с собой в командировки — благо, что в его распоряжении всегда было служебное купе. Эти поездки и зимой, и летом сызмальства открывали Маше необъятность и красоту родных просторов. Но во многих городах и весях врезались ей в память на всю жизнь жуткие картины послевоенной разрухи: особенно — сидящие вдоль тротуаров и на вокзалах безногие, безрукие бывшие солдаты, просившие милостыню — потом все они куда-то пропали. Вспоминая их, она всегда плакала. С тех пор сердце девочки навсегда было ранено народной бедой.

Однажды она случайно услышала слова деда, обращенные к бабушке Фаине:

— Знаешь, что воспитательница-то про Машку говорит? Заберите ее лучше из садика! Ребенок-де совсем не приспособлен: ее все обижают, а она молчит, все детям отдает, все игрушки! Всех жалеет — собаку хромую увидит — тут же в слезы! Как же она жить-то будет в этом волчьем мире, наша Мимоза, а? Ведь овца беззащитная! И самой-то ей ничего не надо…

— Не беспокойся, Ваня! На себя посмотри — тебе ведь тоже для себя самого ничего не надо — только для других и живешь, а? Бог милостив, не пропадет наша Мимоза, — ответила тогда Фаина мужу, тяжело вздохнув. И с тех пор «домашние» стали звать Машеньку Мимозой или ласкательно — Мими.

А вот на этом фото — Маша на каникулах в Лопатинске у тети Клавы: сидит с удочкой на берегу рядом с вихрастым Димкой-соседом — ее первой любовью. А вот — последняя ее любовь: высокий юноша с пасмурным лицом — отдаленно схож с молодым Рахманиновым, как казалось ей когда-то. Он стоит под большим зонтом, а Мимоза в длинном пальто — рядом, робко прислонившись к нему.

При жизни деда и бабушки целомудренная внучка ни с кем не встречалась, в отличие от своих раскрепощенных сверстниц. Лишь много лет спустя, выдержав суровый экзамен в аспирантуру, Мими позволила себе немного развеяться. Так очутилась она в Ленинграде и направилась в вожделенный Эрмитаж, где в тот момент открылась первая у нас в стране выставка Пикассо из частных собраний. Остановившись у «Франсуазы», Маша услышала за своей спиной голос:

— Как он препарирует женскую сущность, а?

— Вы меня спрашиваете? — живо обернулась Мими.

— Хотел бы спросить…извините, может помешал? — деликатно продолжил незнакомец, выразительно взглянув на девушку. Она же сильно смутилась, увидев перед собой высокого юношу, слегка улыбавшегося ей.

— Да нет, что вы, — пролепетала Маша и быстро перешла к другой картине. А он медленно последовал за нею. Потом она снова обернулась, и он тут же поспешил признаться:

— Не подумайте, девушка, что я намерен вас преследовать. Мне интересно лишь узнать, нравится вам все это или нет?

— Нет, не нравится!

— Но почему? Вот посмотрите, какими острыми углами он муки ее интеллекта показал. Или вы не считаете Пикассо великим художником?

— Не считаю, — отрезала Маша и поспешила выйти из зала. Но упрямый незнакомец подскочил к ней в гардеробе и не совсем уверенно произнес:

— Я… я хотел бы с вами познакомиться, но не знаю, с чего начать!

— Так и начинать не стоит, раз не знаете! — отпарировала она уже на выходе.

С неба валил мокрый снег, заставивший Мимозу мгновенно ощутить весь неуют поздней ленинградской осени.

— В такую погоду лишь волки по улицам гуляют. Может, зайдем с вами в «Север», неплохо бы сейчас и кофе попить, а? Меня кстати зовут Максим, а вас?

— Меня? Маша, — почему-то сдалась она, и они дружно двинулись в сторону Невского.

Возвращались в Москву в одном вагоне: чтобы не упустить Мимозу, Максим поменял свой билет. Почти каждый вечер теперь они бродили по бульварам, иногда заглядывая то в чебуречную, то — в кино. Говорили о самом сокровенном. И Маша потеряла голову. Когда он почему-либо не звонил ей в условленное время, она начинала сходить с ума.

Максим оканчивал аспирантуру МАИ, готовился к обсуждению своей диссертации. По этой причине весной они виделись все реже и реже. Но поначалу это не беспокоило Мимозу, ведь Максим успел предложить ей руку и сердце, как и подобало благовоспитанному юноше. И на «интим» вовсе не претендовал. Но однажды за целую неделю не позвонил ни разу, и это обстоятельство взорвало Машу. Собравшись с силами, она заявила ему, что все между ними кончено. Лишь тогда он примчался просить прощения…

Когда до свадьбы оставались считанные дни, сердобольная Мими оставила припозднившегося Максима на ночь у себя. Безумно влюбленная, она решилась на это из страха за него.

Проводив его утром до метро, Мимоза долго потом бродила по улицам. Она была в смятении… Интимная близость представлялась ей совсем иначе. То, что произошло между нею и Максимом, оставило горький осадок в душе: словно это был не ее любимый Максим, а кто-то чужой и жестокий. Ее сжигал теперь ужасный стыд — и перед ним, и перед самой собою. Ей померещилось, что она сама, Маша, превратилась вдруг в какое-то грязное животное. Ощутила себя навсегда оскверненной. И резко охладела к нему, особенно в тот момент, когда он выказал циничное недоумение по поводу ее сохранившейся невинности…

Но свадьба-то уже была «на носу» — ко дню торжества из Вены собирались прилететь родители. Однако… Максим исчез. И обескураженной невесте пришлось сообщить отцу, что все отменяется.

Она не помнила, сколько ночей не смыкала глаз, когда душевная боль переросла в тупое отчаяние. Ее сознание разрывали противоречия: то она вспоминала их романтичные прогулки и в дождь, и в снег, то с ужасом переживала вновь подробности той злополучной ночи, пытаясь вытравить из своего сердца «этого мерзавца». Однако такую великую любовь напрочь вырвать из сердца ей было не под силу. И она безутешно задавалась вопросом: как Максим мог стать таким? Почему? Откуда в нем столько мерзости? Неужели вообще между мужчиной и женщиной все та-ак происходит? Еще раз что-либо подобное я просто не переживу! Гм… а ведь мама у него милая, интеллигентная, в «менделеевке» преподает… Временами страдание Мимозы казалось ей самой невыносимым. И если внешне она все же пыталась быть «в форме», то внутренне — медленно умирала: все опостылело ей… Боль, стыд, унижение ожесточили поначалу ее сердце. И оно покрылось тонкой ледяной корой. Лишь постепенно углубляясь в осознание случившегося, Маша признала и собственную свою вину: значит, совершила тяжкий грех, уступив Максиму. И была настолько слепа от страсти, что не сумела распознать в нем предателя…

* * *

Сия история кому-то показалась бы банальной, но в душе девушки она произвела фундаментальный переворот. С тех пор ее кроткий нрав удивительным образом соединился с железной волей: задумывая совершить что-либо, она становилась непреклонной. Именно эта черта характера стала причиной ее одиночества. Мимоза раз и навсегда решила: замуж выходить — это не для нее! Ведь настоящей-то любви на этом свете нет — одни только иллюзии. И брак собственных родителей представлялся ей далеко не безоблачным. И жизнь бабушки Фаины с дедом Иваном была отнюдь «не сахар». Ведь бабушка почему-то не уставала повторять подраставшей внучке:

— Учись, Мими! Какой бы муж тебе ни попался — не сиди дома, как мать твоя и я, грешная! Будь самостоятельной, нам, женщинам тоже нужна свобода!

Вскоре научным руководителем Марии Ивлевой согласился стать профессор Нилов. Что за невероятная это была удача, она поняла лишь много лет спустя. Кем же был Конрад Федорович? Сын московского профессора-востоковеда, он с юных лет изучал китайский и фарси. А после революции оказался вместе с родителями во Франции, продолжив образование в Сорбонне. Не раз вспоминая о Париже, он поведал Маше о своем природном любопытстве ко всему тайному, что привело его в те далекие годы в масонскую ложу. Пройдя через обряд посвящения, он вскоре убедился, что идеалы вольных каменщиков ему, православному, совершенно чужды. И Нилов остановился, не желая подниматься вверх по масонской лестнице. Но и отстраняться совсем не стал, поскольку старался и далее проникать в сокровенную жизнь «братьев», твердо решив для себя: чтобы бороться с неприятелем, надо вскрывать его тайны, как вспарывают нарыв. И Нилову, зараженному азартом исследователя, это удавалось довольно долго…

По возвращении на родину в конце 1920-х годов занимавшийся историей тайных учений и сообществ, молодой ученый был привлечен к работе в Наркомат иностранных дел, чему посодействовал его родной дядя, слывший известным специалистом по криминалистике и высоко ценимый большевиками. Одновременно Нилов начал чтение лекций для узкого круга особо доверенных лиц, собиравшихся в старинном особняке с колоннами — в «Институте красной профессуры». И вскоре это учреждение оказалось «в фаворе» у самого вождя. Поскольку Сталина чрезвычайно волновал вопрос о тайных силах в мировой политике, он проявил значительный интерес и к молодому скромному профессору. С тех пор за Ниловым раз в месяц в арбатский переулок стал заезжать черный «студебеккер» и отвозить его на Ближнюю дачу генсека…

В стенах Института Конрад Федорович продолжал трудиться всю свою жизнь. В последние годы среди его учеников появилась Мария Ивлева. Именно в ней увидел старый профессор свою преемницу. Ведь и для нее графский особняк в лабиринте Арбата всегда сохранял притягательный ореол храма науки, но не только: он оставался хранилищем нераскрытых тайн, где тени его прежних обитателей тихими ночами свободно разгуливали по залам и коридорам. И звуки их голосов в кромешной тьме гулким эхом возносились к высоким лепным потолкам. Иногда Мимозе снился карнавал прежних его насельников, где графини и кавалергарды истово кружились в едином хороводе с дворниками и чекистами в кожаных куртках.

* * *

А поначалу старенький Конрад Федорович казался ей слишком старомодным: больше говорил о церкви, чем о науке. Даже спросил как-то Машу, давно ли она перечитывала Экклезиаста, и поймав ее растерянный взгляд, лишь тихо покачал головой. Библия в старинном кожаном переплете досталась ей по наследству — бабушке Фаине под страхом смерти удалось сохранить ее как реликвию — единственное, что осталось в семье от убиенного епископа… И вскоре Мимоза стала ежедневно погружаться в содержание Великой книги. Но вникала в нее лишь умом — как при чтении «Илиады» либо «Доктора Фаустуса». Душа же и дух ее витали в ином измерении…

Однажды вечером возвращаясь из ИНИОНа, Мария спустилась в метро. В вагоне было пусто. Усевшись поудобнее, она спокойно достала Библию из сумки, затем перевернула очередную страницу Евангелия. И вдруг ощутила легчайшее дуновение воздуха, коснувшееся ее лица, а перед глазами мелькнула тончайшая темная пелена, как паутинка. И внезапно над нею нависла чья-то тень. Она хотела поднять глаза вверх, но не смогла: что-то сильно придавило голову. «Что это со мной? Ведь рядом никого нет», растерялась Мими. Взглянув вниз, заметила мужские туфли, они показались ей необычными — узконосые, темно-коричневые, с каким-то налетом старины. «Такие сейчас никто не носит — этак век восемнадцатый», — пронеслось в мозгу. И вдруг она стала молиться, как могла, отчаянно взывая: «Господи, помоги мне, спаси мя! Сделай что-нибудь!»

И с огромным усилием подняла голову: незнакомец, неподвижно застывший над нею, поразил своим видом: его удлиненная узкая фигура в темно-синем плаще, черном берете, слегка надвинутом на белокожем лице, была настолько эфемерной, что казалась сотканной из воздуха. Лишь черные его глаза весьма ощутимо излучали неземную, нечеловеческую злобу. Он смотрел на Машу в упор, не шелохнувшись, плотно сжав змеино-узкие губы.

«Иностранец! У нас таких нет… да и на человека он мало похож… инопланетный, что ли… а я-то ему зачем?» — лихорадочно соображала Мимоза, вдруг снова увидев перед собой проплывающую пелену. Но лучи от «черного существа» постепенно слабели. Скосив глаза в сторону, она заметила в его прозрачной руке портфель странной закругленной формы. Незнакомец достал из него белую книжицу и поднес ее близко к машиному лицу. Она прочла название, отпечатанное красными буквами: «I wait for you». И в тот же миг раздался голос машиниста: «Станция Шаболовка». Подняв глаза, Маша никого больше не увидела. «Космический пришелец» бесшумно исчез, будто его и не было.

Обескураженная Мимоза выскочила, не помня себя, из метро и жадно вдохнув глоток холодного воздуха, стремглав бросилась бежать. У дверей своего подъезда с опаской оглянулась — не преследует ли он ее…

«Кому рассказать — кто поверит? Никто! Но ведь это дей-стви-тель-но было. Решат, что Ивлева-то свихнулась — вот смеху-то в институте будет: мол, ее уже инопланетяне преследуют, ха-ха!» — думала Мими, пытаясь прийти в себя после жуткой встречи. Ведь ни во что мистически-потустороннее она раньше серьезно поверить не могла, ни в какую иную реальность. Хотя ей припомнилось вдруг: два года назад, увлекаясь опытами по книге Шри Раджниша, она зажгла ночью свечу и взглянув в зеркало, вскрикнула от ужаса, на миг увидев там… чужое отражение. Но постаралась тут же уверить себя, мол, ей это просто померещилось — от свечного пламени нарисоваться может что угодно… Ведь вся действительность тогда воспринималась ею под знаком непоколебимого диалектического материализма. Однако случившееся сегодняшним вечером настолько потрясло Машу, что расколов ее сознание, напрочь перевернуло картину мира в ее пытливой голове!!!

В машиной памяти всплывали образы «черного человека». Вот к Моцарту являлся же некто — «Реквием» заказать. А у Чехова — черный монах, а у Томаса Манна… — пыталась припомнить она. Да ведь это не просто фантазии художников, это было на самом деле, да! Вот и на меня вышел «черный человек» в метро. Смятенная этой мыслью, она снова стала молиться: «Господи, помоги мне! Вразуми меня! Спаси и сохрани…»

Мария осознала, что единственным, кто смог бы ее понять и поверить ей, был Нилов. Но он недавно умер. Ей вспомнилась вдруг Кирсановка: яблоневый сад, старый дом с покосившимся крыльцом. В просторной комнате с занавешенными окнами царила таинственная тишина. В углу перед иконой Божией Матери Одигитрии теплилась лампада. Тяжело больной Конрад Федорович полулежал на узком диване, укрытый теплым пледом. Подозвав Машу поближе и жестом указав на этажерку у стены, еле слышно проговорил:

— Видите? Там над двумя книгами синяя такая папка — это для вас, Мария! Когда прекратите гнаться за призраками, тогда и раскройте ее — там нечто интересное для вас, документы еще с 20-х годов и по сей день засекреченные, и вообще много всего. Но никому об этом ни слова! — ведь знаете, какой у нас первый-то отдел? И не проговоритесь Антонову — он-то больше всех заинтересован. Гм, да и дома-то у себя не храните, лучше бы у того, кто от науки далек. Господь вас вразумит…

Та самая синяя папка теперь хранилась на антресолях у подруги детства Софки Янгель, которой содержание папки было неизвестно, да и вовсе неинтересно — выпускницу Гнесинки волновала только музыка…

«Вот и настал час открыть ее, вплотную заняться… Но времени-то совсем нет, — подумала Ивлева. — А ведь Конрад Федорович-то предупреждал, что спешка — это от дьявола! Нет, надо сначала все взвесить… Да он тогда еще в последний раз сказал так грустно: “Не забывайте, деточка, — чтобы что-то найти, нужно что-то потерять“… И Маше тогда показалось, что многое в ее жизни уже потеряно.

* * *

Через месяц Мимозе позвонил Леонид Метельский — бывший ее однокурсник. Со студенческих лет ему нравилась только она. Именно нравилась, поскольку для любви он просто был не создан — с его холодным сердцем и неприглядной внешностью. Полноватый и маленький Леня, по прозвищу Колобок, с детства ощущал себя обиженным судьбой. Но учился всегда с легкостью на одни пятерки. И возмужав, с горечью осознал, что ни одной симпатичной девушке он «просто так» никогда не будет интересен. И тогда же решил: «Я создан для карьеры». Сильный интеллект и выдающаяся работоспособность Ленчика сделали свое дело: к тридцати пяти годам он поднялся на недосягаемую для его сверстников высоту, став помощником секретаря ЦК партии — по сути, второго человека в стране. Метельский и до сих пор не был женат, делал Маше предложение неоднократно. Она же старалась сохранить с ним только приятельские отношения, как и со всеми другими воздыхателями. И догадалась, наконец, что именно Метельский «сосватал» ее «серому кардиналу». Ведь Колобок был настолько упорным в достижении своих целей, что до сего дня не терял надежды «заполучить» Ивлеву в жены во что бы то ни стало. С сим намерением он и решил приблизить Машу к окружению своего «заоблачного» шефа, нашептав ему о чрезвычайных дарованиях молодой профессорши.

— Собирайся-ка, Машер, на ковер — через три дня шеф ждет тебя к двум часам! Да не вздумай робеть перед ним, он скромняг-то не очень жалует! Если что, я тебя подстрахую, ясно?

— Уж куда яснее, Ленчик! Я ведь догадалась, что свиданье-то у Редозубов именно ты подстроил.

— А если и так, сама же потом будешь благодарить меня, Машер!

Очутившись в просторном кабинете на Старой площади перед приподнявшимся из-за стола грузным боссом, Мимоза слегка поежилась. Но вмиг сосредоточившись, пожала протянутую ей липковатую руку «небожителя».

Кинув на Ивлеву тяжелый взгляд из-под квадратных очков, Юрий Власович приступил к делу:

— Нам прежде всего надо показать истинную роль некоторых деятелей партии и культуры, — как вы на это смотрите, Мария Силантьевна? Ну, серию передач сделать, в журналах осветить, а?

Слушая ее внимательно, «серый карди» одобрительно кивал:

— Да-да, верно, все, что под запретом было — и бунинские «Окаянные дни», епископа Евлогия, Шульгина, Замятина. А про самиздат-то не забыли? — Надежду Мандельштам, Гинзбург-Аксенову?

Удивляясь соглашательской реакции патрона, Маша осмелилась произнести:

— Не пора ли, Юрий Власович, перестать из Сталина «козла отпущения» за все большевистские грехи делать и наконец-то к неприкасаемой фигуре Ильича перейти и к другим тоже? Ведь подлинную их роль в истории надо скрупулезно исследовать, прежде чем дешевые журналистские ярлыки навешивать?

— Ну насчет Ленина я с вами категорически не согласен! Его письма, комментарии-то о расстрелах церковников — вещи взрывоопасные, да и история с Инессой Арманд… Рано еще об этом, люди наши не поймут. А вот о Бухарине что-то положительное, да и о Троцком, разумеется, стоит подумать, а?

— О Троцком?! Положительное?! — не выдержала Мария и взорвалась, — ведь именно он вместе со Свердловым начинал ликвидацию казачества! Гм… а в Петрограде не с благословения ли «иудушки» Троцкого «красный террор» разразился, когда десять тысяч лучших, образованнейших русских интеллигентов и дворян были расстреляны без суда и следствия?!

В сей миг «босс» впал в такую неописуемую ярость, что надолго замолчал, подумав: ах вот ты какая девица «вумная», ну погоди, интеллигентка, ты у меня еще попляшешь! А вслух, еле сдерживая себя, произнес:

— Ваша запальчивость, товарищ Ивлева, мне понятна, но могу на этот счет с вами и поспорить…Но не здесь и не сейчас…

Затем он долго еще говорил, что необходимо привлекать наш народ к современной западной культуре. Постоянно рекламировать технические достижения Запада, его успехи во всех сферах.

— Ну а главная наша задача — раскрывать ужасы сталинизма — до полнейшего умопомрачения! И обязательно осмеивать военных, ведь армия, вот увидите, скоро совсем не нужна станет — против кого воевать-то нам? Ведь врагов таких, как раньше были, у нас теперь нет.

Такая откровенность потрясла Ивлеву, и она посмотрела на него с неподдельным изумлением.

— Да, тяжелая миссия нам с вами предстоит. Надо подробнее все это обсудить после отпуска. Метельский известит вас, — завершил беседу патрон.

Когда Маша медленно покидала сановный кабинет, ноги не подчинялись ей, заплетаясь одна за другую. Лишь в секретариате, когда к ней подскочил Метельский, ей удалось унять внутреннюю дрожь.

— Ну, Машер, не так страшен черт, согласна? С шефом всегда договориться можно, поверь мне — матерому функционеру, — с довольной усмешкой сказал Колобок, — ну а со мной иметь дело — сплошное удовольствие, не так ли? В отпуск-то к закордонным предкам двинешь как всегда? Созвонимся, Машер?

Ну и обстановочка! Стены давят, будто потолок вот-вот рухнет, сам воздух от напряжения звенит. Будто кругом все невидимой какой-то стальной паутиной затянуто. Похоже, что этот монстр из ума выжил? Что на самом-то деле замыслил? Куда клонит? — размышляла Маша, пытаясь сбросить с себя омерзительный осадок от визита к боссу.

О таком крутом повороте она раньше и подозревать не могла.

* * *

На венском вокзале Мимозу встречали родители: оба худые, похожие на два тонких деревца с недавно облетевшей листвой. Как постарели, а я о них так мало думаю! — кольнуло в ее дочернем сердце.

Жили они в Гринциге — старинном аристократическом квартале, разделяя просторный особняк с соседями — тоже семьей нашего дипломата. Отец Силантий Семенович был сотрудником при ООН, редко бывал дома. Мать Елена Ивановна писала маслом натюрморты и ландшафты, проводя свободное время на природе. Изредка муж присоединялся к ней — он был художником-любителем. Маша не унаследовала родительской тяги к живописи, хотя разбиралась в ней довольно сносно и охотно бродила по галереям и выставкам. Гулять по великому городу могла часами — от Штефанплац к Бельведерскому дворцу с его роскошным парком либо от Шведенплац через мост к театру «Одеон». Иногда с любопытством разглядывала фасады домов и нарядную пеструю толпу на знаменитой Кертнерштрассе. Так провела она первые дни отпуска, слегка окунувшись в уютную атмосферу австрийской столицы. Но не надолго.

Однажды утром Маша увидела из окна соседку — супругу советника Лаврина, спешащую к маленькому «фольксвагену». Столкнувшись с советницей через день во дворе, полюбопытствовала:

— Куда это вы, тетя Лера, так рано ездите? Уж не на рынок ли?

— Да нет, Машенька, не догадываешься? На службу, в церковь езжу, милая, — призналась соседка.

— В католическую?

— Да что ты, деточка, — в нашу! Ты разве не знаешь, что в храм Святого Николая еще в 1899 году сам царь на освящение приезжал?

— А где эта церковь-то, далеко?

— Ах, детка, ты и этого не знаешь! Да рядом с нашим посольством. Поедем со мной в воскресенье — сама увидишь, — с готовностью предложила тетя Лера.

Услышав о желании дочери пойти в церковь, отец согласился спокойно, но Елена Ивановна сказала:

— К чему это тебе, Мими? Ты еще молодая. Это нам, старикам, уже нечего терять — нас не уволят и в Инту не сошлют. Правда, Силантий? А вот ты, Машенька, всю карьеру себе испортишь!

— Да Машка ведь у нас — беспартийная! К тому же, Леночка, сейчас другие времена, вот увидишь — скоро все будет можно! Оставь дочь в покое, пусть идет! — увещевал супругу Силантий Семенович.

Когда Мими вместе с советницей входили в церковь, каждение уже началось, и прихожане замерли в низком поклоне. Потом голоса певчих взлетели высоко к самому куполу и устремились вниз, наполняя все внутреннее пространство невидимой силой, обволакивающей всех молящихся. Маша заметила, что с правой стороны к ней стала боком приближаться высокая дама. В ее орлином профиле, крупных брильянтовых серьгах и черных волосах, уложенных короной на горделивой голове, чудилось что-то инфернальное. Инстинктивно отодвинувшись от нее, Мария смотрела на закрытые врата алтаря. Внезапно они открылись — началась «Херувимская песнь», о которой она до сих пор понятия не имела. Через минуту стала задыхаться, ощутив, что земля уходит из-под ног. Крепкие руки тети Леры успели подхватить ее и прислонить к колонне. К горлу подступила дурнота.

— Мне бы выйти, — жалобно пролепетала она.

— Терпи! — тихо приказала советница.

Наконец прихожане двинулись к причастию. И когда «бриллиантовая незнакомка» отдалилась от Маши, ей как-то сразу полегчало. По окончании службы она стояла вместе с тетей Лерой на крыльце, которая раскланивалась со всеми. Мимо них проплыла и «бриллиантовая дама» в сопровождении пожилого грузного спутника, приветливо кивнув.

— Кто она? — нервно спросила Мими, остро всматриваясь в орлиный профиль.

— Это — княгиня Орликовски с мужем.

— Княгиня?! А кто они вообще?

— Как кто? Прихожане постоянные, почему они тебя интересуют, а?

— Со мной что-то странное случилось, тетя Лера, когда она ко мне приблизилась! Вы разве не заметили?

Советница недоуменно пожала плечами:

— Нет-нет, деточка, этого не может быть! А вот почему в обморок во время «Херувимской» падают, я тебе потом объясню! — строго сказала она и заботливо взяла Машу под руку.

По дороге домой советница медленно произнесла:

— Никогда ни на кого не думай, будто кто-то на тебя порчу навел и тем более в церкви, где ты перед самим Господом стоишь! Знаешь ли, отчего ты в обморок чуть не свалилась? — от грехов своих нераскаянных! Так бывает иногда с «новоначальными». Гм, на исповедь тебе нужно, деточка, слышишь?

— Ах, тетя Лера, боюсь я… гм… да и молитв-то, кроме «Отче наш», не знаю вовсе. Вот профессор мой, покойный Конрад Федорович, верующим был, но мало говорил со мной о вере. А вот недавно открылось мне, что неведомые человеку силы действительно есть, да-да, здесь же на земле!

— Скажешь тоже — «силы неведомые»! Знаешь ли, как они на самом-то деле называются, а? Очень просто — бесовскими! А ты, судя по всему, уразумела так, что если дьявол существует, то и Бог, наверное, тоже? Значит, к вере как бы «от противного» идешь — с «черного хода». Гм, и так бывает, но это все же лучше, чем в безбожницах ходить! Расскажи-ка обо всем священнику, не медли! Знаешь, как наш отец Варсонофий глубинно исповедует?

О том, что было через неделю в храме Св. Николая, Маша вспоминала сквозь туман. Потом спросила тетю Леру об игумене Варсонофии, кем он раньше был?

— На подлодке служил, болел долго… по воле Божией постриг принял. Ну, а в Вену к нам попал, наверное, потому, что языки знает и вообще очень образован. Но это всего лишь мои мирские догадки, не более того…

* * *

Мария приближалась теперь к тому сокровенному переживанию, давно забытому. К тому, что в раннем детстве вызывало в ней душевный трепет. Вспоминала, как вместе с бабушкой Фаиной и тетей Клавой ходили из Лопатинска в ближнюю деревеньку Старый Ручей, где на высоком холме стоял светлый с голубыми куполами храм. И тот весенний день, когда все говорили друг другу: «Христос воскресе!»

«Как могла я столько лет без этого жить?! Свято верить в диамат-истмат?!» — теперь эта мысль ужасала ее….

* * *

Перемену в душевном состоянии дочери родители вскоре заметили и деликатно дали понять, что желают побольше узнать о ее московской жизни. И Маша наконец решилась поговорить с отцом о своем новом назначении. Силантий же Семенович, будучи уже много лет советником при ООН, был политиком весьма искушенным, чтобы сразу понять, откуда «ветер дует». И удивился чрезвычайно.

— Пойдем-ка, Мими, прогуляемся, — сказал он вдруг, молча обведя глазами стены и телефон, — погода сегодня отличная!

— Просто замечательная, папа! — усмехнулась дочь, разыскивая зонт в коридоре.

Беседу продолжили под проливным дождем.

— Наши «бонзы»-то застолбить себе хотят то, что пока еще государству принадлежит, понимаешь, Мими? — стать совершенно открытыми собственниками, то бишь капиталистами жаждут! Ведь и золото партии уже давно за рубеж переправляют. А для чего? Да чтобы потом присвоить. Если страну нашу хорошенько тряхнуть — вниз головой подвесить, ну тогда все возможно будет…

— Да как же это, папа?

— Ну к примеру, можно команду наверху поменять, что, кстати, наш генсек неподражаемый уже начал. Хаос потом спровоцировать. Под лозунгом свободы и демократии, «под шумок» насадить во власть частный капитал. Вот увидишь, скоро нечто подобное случится, может, и Союза не будет, и страна расколется на части!

— Да это же уму непостижимо, папа! Ты действительно в этом уверен?!

— Ну, эдак процентов на семьдесят, я ведь многого даже тебе, Машенька, рассказать-то не могу, — твердо произнес Ивлев и, вздохнув, добавил: — Твоя должность, гм… странно как-то — овце беспартийной в ЦК предложили? Может, им нужны сейчас такие, кто за власть бороться не будет, ну, «лошади рабочие», а? Вообще-то откажись-ка ты, дочь! Уходи оттуда, иначе все равно съедят, слышишь?

— Я и сама так думаю, папа! Только из Академии уходить жаль.

— Конечно, но твоя ситуация может стать опасной. Лучше б тебе даже в Москву не возвращаться, а? Нам с матерью уже ничто не грозит, в лагерь не загонят, — не те теперь времена!

— Ты это что, серьезно, паа?! Да как же… гм… нет, я без России жить не смогу! — взволновалась не на шутку Мария, растерянно глядя на отца. А он тихо проговорил:

— Ну, Мими, успокойся, придумаем что-нибудь…

* * *

В воскресенье после литургии Маша дождалась игумена. Поведав о своих делах, просила у него совета.

— Да стоит ли вам, Мария, жизнью из-за должности рисковать? А если все же не отступите, то ради чего?

— Ну в общем, отец Варсонофий, я изучаю, как мысли писателей, ученых, политиков влияют на людей, как проникают в сознание общества.

— Что ж, тема-то очень нужная, ведь необходимо знать, какими идеями будет охвачен наш народ. Но учтите, Мария, что прежде надо бы подумать о спасении своей души, а потом — о судьбе народа.

— А что же может важнее-то быть, чем судьба родины, батюшка Варсонофий? — удивленно воскликнула Маша.

— Ну если вкратце сказать, то родина человека ведь на небе, а не на грешной земле. А если он родину-то земную выше Небесной родины вознесет — что тогда будет? Суета сует и томленье духа.

— Гм, а как же, отец Варсонофий?

— Вдумайтесь-ка, если у вас идея спасения России на первом плане стоит, то Бог-то на второй план отодвигается, не так ли? Вам решать — бороться ли сейчас за справедливость самозабвенно или прежде всего к жизни духовной обратиться. Ну, как батюшка Серафим Саровский сказал: спасайся сам, и вокруг тебя спасутся и другие!

Эти слова игумена глубоко взбудоражили Машу, вызвав в душе острое несогласие с ним. Но что-то все же остановило ее от возражений ему.

«Да как же так, — думала Мими, бредя по темным венским улицам, — почему я сначала о своем собственном спасении печься-то должна, а не о служении родине?! Разве это угодно Богу? Разве отдавать свои силы на благо ближних — не долг христианина? Разве при этом Господь непременно на второй план отодвинут будет? Не вмещаю того, что игумен говорит! Видимо, я не доросла еще».

Через неделю Маша рассказала отцу Варсонофию о встрече с «черным пришельцем», столь потрясшей ее, до сих пор не дававшей покоя. Выслушав ее со вниманием, игумен спросил:

— А вы не припомните, что предшествовало той встрече-то? Ведь демоны просто так, без причины никогда не являются людям! Не упоминали ль при ком-то вслух о враге рода человеческого?

— Да нет, батюшка… а, впрочем, ну, не я сама, а в моем присутствии, да, было так, — и в памяти Мимозы вспыхнула вдруг сцена с выходкой Ники Редозуб, однажды в окружении гостей воскликнувшей, что ее идеал — это тот, кто самому Богу вызов сделал. И в тот же миг лицо черноокой красавицы будто молнией озарилось, и она предложила, как бы в шутку, тост за Люцифера, а гости засмеялись и выпили.

— И вы, Мария, тоже?!

— И я в первый миг засмеялась. Ну по инерции. Из стадного чувства — это меня гложет до сих пор! Но пить не стала, это же так мерзко было — надо было встать и сразу уйти, как только я опомнилась! Но я просто промолчала, чтоб хозяйку не обидеть, думая, что она не совсем понимает, кто такой Люцифер.

— А ведь это был момент соглашательства с сатаной! Вот бес-то за вами и погнался. Меня лишь одно теперь удивляет, как вы живы-то тогда в метро остались. Гм… вот к чему человекоугодие-то ведет! И еще не пойму, как вы Библию-то, Библию вознамерились в метро читать?!

С поникшей головой Маша еще долго слушала игумена. А он говорил: кто не раскаялся в грехах своих, тот лишается благодатной защиты Святого Духа, тот становится открытым демонскому стрелянию. И чем более одарен человек, тем с большим азартом бросаются на него демоны. Они жаждут подчинить его их воле.

«А ведь это и обо мне, — подумала Мария, — речь не об одаренности, нет, а о моем тогдашнем дурном увлечении».

Еще в юности Мимоза разделяла расхожее мнение наших высоколобых интеллигентов о православии, не видевшими в нем за церковными обрядами ничего духовного — мол, это — для «простецов». И вслед за многимии знакомыми Маша соблазнилась восточной экзотикой, гонялась за самиздатом. И не только: несколько раз она даже пыталась под руководством «гуру» медитировать по методу Шри Раджниша, якобы открывавшему выход на контакт с Космическим Разумом. Это были упражнения по «глубинному погружению» со свечой и зеркалом в темноте. И поначалу ей действительно казалось, что она проникает в нечто таинственное, однако вскоре перед ней забрезжили жутковатые очертания призраков. Потрясенная, она в ужасе отпрянула от зеркала. С того момента она напрочь отказалась от йоговских и дзен-буддистских «заморочек».

«Как могла я тогда клюнуть на все эти приманки и с ведьмой Никой общаться? — а все из-за дурного любопытства, из-за книг… ведь это страшный мой грех…» — мучительно размышляла Ивлева. До отъезда своего в Москву она еще не раз приходила к священнику на исповедь. А потом они просто беседовали, и нередко он говорил о событиях грядущих:

— В Кремле соборы откроют, народ в церкви ломиться начнет, всей семье царя-мученика Николая молиться будет. А на месте бассейна «Москва» Храм Христа Спасителя восстановят.

— Возможно ли в такое поверить, отец Варсонофий?! — поражалась Мими предсказаниям игумена.

* * *

Соседи неожиданно пригласили Ивлевых отпраздновать приезд сына Антона. Огромная гостиная Лавриных была залита светом от антикварных люстр. Лицо хозяина, Сергея Денисовича, засияло радостью, когда к гостям вышел Лаврин-младший.

— Давненько ты, Антон, не навещал родителей. Уж года три? — спросил Силантий Семенович.

— Уже пять лет. А ты Маша, часто приезжаешь? — полюбопытствовал дипломат.

— Да уж почаще, чем вы, — сказала она, с интересом взглянув на сильно постаревшего Лаврина-младшего.

Черты лица его выдавали мужественный характер, но глаза смотрели на мир с какой-то неизъяснимой скорбью. С тех самых пор, как внезапно ушла из жизни его жена Вера, он посвятил себя воспитанию двух сыновей-близнецов, теперь уже оканчивающих университет. А тетя Лера призналась как-то Машеньке, что смерть невестки — Божие наказание за ее, Лерины, грехи. И слова добродетельной советницы казались Мимозе чересчур странными: это ведь таинство, и почему кто-то вдруг умирает, ведает один только Господь…

Гости просидели за изысканным столом Лавриных до полуночи, обсуждая события в Африке и Европе, а о том, что происходило у нас, старались говорить иносказательно, озираясь на стены…

* * *

На следующий день Антон позвал Машу прогуляться по центру. Заглянули в современное кафе «У Эйнштейна», потом прошли до Штефанплац. И Лаврин-младший неожиданно спросил:

— Так ты помощником у «серого» будешь, это правда?!

— Но я хочу отказаться от этого, только не знаю пока, каким образом, — созналась Ивлева.

— Я бы тоже постарался выскользнуть из лап сего «монстра» — ведь борьба за близость к нему нешуточная пошла. Трудно даже представить, какое тут переплетение интересов, и кто вокруг него теперь танцует — от цэрэушников до моссадовцев. Ведь от указов Юрия Власовича старая идеология обрушится. Ну а что вместо нее провозгласят, так теперь уж ясно — безбрежную демократию и свободу. Ха-ха! Вот лапшу-то народу на уши понавесят! Но ничего не поделаешь, ведь грядущие у нас перемены спланированы уже на мировом уровне давно. Скорее всего, и Союза не будет, одни обломки останутся.

— Вы действительно так думаете, Антон Сергеич?!

— Мне нечего думать, Маша, увы! Я знаю, — со вздохом произнес он, — Ты же не станешь отрицать, что именно «закрытые структуры» определяют политику во всем мире, ведь так?

— Ну если говорить о неомасонских ложах в Европе — об этом я слышала, и о таких как Бнай-Брит — но они слишком закрыты, или Бильдербергский клуб и тому подобные, — простому смертному их тайны недоступны.

— Вот именно это я имею ввиду, госпожа профессор! И становиться пешкой в схватке за власть между «монстрами» — явно не для тебя! Ты все-таки женщина.

— Мне страшно от ваших слов, Антон Сергеич! И ведь отец-то в том же духе вещает, мол, оставайся здесь, в Вене, и нечего тебе сейчас в Москве делать, представляете?

— Остаться здесь? Да это в твоем случае — «соломоново решение»! Всегда считал Силантия Семеновича мудрым человеком! Понимаешь ли, Маша, в какую заоблачную сферу ты уже взвилась, а ведь это — клетка, западня, ну и дверца-то из нее за тобой захлопнулась! Эй, да ты не пугайся, что так говорю, — почти захлопнулась, почти… Ведь оттуда уже никого назад так просто не выпускают. У тебя есть единственный шанс — уносить ноги немедленно. И ведь оформить-то все можно вполне легально!

— Но я не могу представить себе жизнь вне родины, — растерянно промолвила она.

— Ты лирику-то эту оставь! Я тоже не представлял, но знаешь, как моя мама говорит: на все воля Божия! А в твоем случае речь не об эмиграции даже. Если Силантию Семенычу, как отцу, не совсем удобно твоим устройством заниматься, то для моего отца и меня это совсем не трудно!

— Потрясающе! Это действительно можно? Спасибо, Антон Сергеич!

— Пока что не за что. Начинай-ка готовиться к тихому исчезновению из Москвы. В ноябре я постараюсь там быть, но если не смогу — вот тебе номер, наизусть выучи! В любом случае, когда тебе позвонит Трофим Трофимыч, сразу беги на улицу к автомату, ясно?

— Конспирация необходима, господин Штирлиц? — засмеялась Маша и тут же осеклась, уловив суровый взгляд Лаврина-младшего.

* * *

Тетя Лера всегда болезненно переживала расставание с сыном. Лишь через две недели после его отбытия в Южную Африку она вновь обрела способность к общению. И в день Преображения Господня после литургии приняла, наконец, приглашение князей Орликовски на обед, куда и направилась в сопровождении Машеньки.

Семья потомственных русских эмигрантов обитала на одной из старинных узких улочек вблизи Южно-Тирольской площади в огромной квартире с двумя анфиладами комнат, живописным эркером и застекленной цветными стеклами верандой. Здесь все дышало антикварной роскошью. Гостей встретила дочь хозяев — тридцатилетняя Зинаида. Она была похожа на студентку — короткая стрижка, брюки. По-русски говорила с легким акцентом. Сопроводив дам в гостиную, скорее напоминавшую музей, тут же представила им своего дядю — графа Вадима Корфа, прибывшего из Мюнхена навестить родственников.

Вадим Ильич, родной брат хозяйки дома — княгини Ольги Ильиничны, был воистину хорош собой: осанист, подтянут, и с таким же, как у сестры, орлиным профилем. Высокий лоб обрамляли густые волосы с проседью, а голубые глаза, отливавшие стальным блеском, обличали в нем властолюбца.

Мгновенно оценив Марию Силантьевну как объект, достойный его «сиятельного» внимания, Корф принялся ухаживать за дамами с французской галантностью. Предложив им ознакомиться с семейными реликвиями — висевшими на стенах портретами предков, он кратко пояснял, кто из них и чем когда-либо прославился. Затем громко приказал племяннице:

— Неси-ка нам, Зиночка, шампанского!

Но на пороге гостиной уже стоял князь Орликовски с бутылкой в руках, а следом за ним вошла и княгиня с подносом, уставленным закусками. Хотя по церковному уставу в тот день полагалась только рыба, Машу поразило многообразие морепродуктов: тут были и гигантские лобстеры, и мидии, и навахи, и чипирони — совсем неизвестные ей обитатели моря. Но главным было общение, ведь потомки белоэмигрантов — особая каста, о которой простой советский человек знал лишь понаслышке да кинофильмам.

Неожиданно граф Корф обратился к Маше:

— Знаете, Мари, я скоро буду в Москве, кстати, впервые. Не хотел бы показаться навязчивым, но не могли бы вы уделить мне немного времени? Я мечтаю попасть в те места, что у вас иностранцам не показывают.

— Безусловно, Вадим Ильич! Для вас, как неофита, найдется много интересного.

Беседа продолжилась и после десерта, когда Корф подвинул свое кресло к расположившейся на диване Мимозе. К ее крайнему удивлению, он оказался наслышан о научных направлениях ее родного института. Затем спросил как бы невзначай:

— А вы, Мари, как к теме масонства относитесь?

— Ну, Вадим Ильич, не знаю, читала кое-что, но о современных масонах у нас мало что известно, мне, по крайней мере.

— А побольше узнать не хотели бы?

— Почему бы нет? При возможности не отказалась бы…

— А если я просветить вас могу, не откажетесь выслушать простого смертного?

— С превеликим интересом, Вадим Ильич! — ответила Мими, не скрывая своего недоумения.

— Я сам, дорогая Мари, состою в ложе «Экклесия вест» уже много лет — так сложилось. Ольга, сестра, всегда была против. Но что поделаешь? Разные у нас представления. Хотя в церковь и я по праздникам захожу. Только здесь, в Европе, нет у нас, православных, истинного единения душ. Понимаете ли? А среди масонов очень разные люди встречаются, но объединяться-то они умеют ради торжества справедливости, да еще как! Вот и в Москве подобные нам братья есть, и время такое — их время приближается, — в этот момент граф прервал свой монолог, пристально взглянув на Ивлеву, будто пытался прочесть на лице профессорши либо степень ее осведомленности, либо интереса. Но она, и бровью не поведя, спросила:

— А какое такое время, Вадим Ильич?

— Время больших перемен. Когда Россия станет, наконец, свободна от коммунистов, от диктата их партии. И вы сможете, ни от кого не прячась, ходить на литургию. За границу все будут спокойно ездить… — расписывал он, — понимаю, Мари, из-за железного занавеса вам трудно вообразить, что такое настоящая свобода. Но поверьте — это вполне достижимо! И вы, как интеллектуалка, вскоре сможете это прочувствовать.

— Каким же образом, Вадим Ильич? Когда такой рай наступит?

— Вот окажусь в первопрестольной, познакомлю вас кое с кем, и вашей иронии поубавится. Мы организуем ваш приезд в Париж, с программой нашей ознакомим.

— О, Вадим Ильич, я просто польщена вашим доверием, но для меня сие весьма неожиданно. Да и вы меня-то совсем не знаете! — с легкой улыбкой произнесла Маша.

— А вот в этом, Мари, вы очень заблуждаетесь: нам ведь известно, кто был ваш учитель, и мой покойный отец, кстати, был с ним знаком. Мы знаем о вас вполне достаточно.

При таких странных словах графа сердце Мимозы дрогнуло: вот оно что! — она была действительно ошарашена, и чувство непонятной тревоги охватило ее. И на лице графа тоже промелькнула тень, но он с улыбкой продолжил беседу:

— Ну о парижских ложах вы, конечно, слышали, и о том, что мы собираемся возобновить их в Москве — догадываетесь? Расскажу подробнее, когда приеду. Вы телефон свой можете дать, Мари?

Когда Ивлева протянула ему свою визитку, он картинно улыбнулся:

— О, мадам профессор! А вас КГБ не арестует за связь, как они выражаются, с «эмигрантской сволочью»?

— Наоборот, граф! Благодаря знакомству с вами мой престиж в глазах этого всемогущего ведомства мгновенно взлетит, — иронично спрогнозировала Маша. А Корф при этом неожиданно откланялся и быстро удалился. Князья же Орликовски еще долго беседовали с гостьями…

Как странно, — думала Мими, оказавшись, наконец, дома и укладываясь спать, — откуда Корф знает, что я — ученица Нилова? И вообще — что значат все его бредни о масонах? Что это — розыгрыш какой-то? Ну а кто такие господа Орликовски на самом-то деле? По стилю их жизни кажется, будто они унаследовали по меньшей мере миллион, а дочь их в сувенирной лавке продавщицей трудится. Странно. И еще удивительно, что кроме отца моего, три человека — дипломат, игумен и вот теперь сей непонятный граф — говорят о грядущих у нас переменах. Они, живущие на Западе, почему-то знают о якобы готовящемся у нас перевороте, а миллионы наших людей и понятия о том не имеют… А мне-то как быть? Видимо, Антон Сергеич прав, но… главное… как понять волю Божию? — за эту мысль зацепилась она как за соломинку, проваливаясь в сон…

* * *

Оказавшись вновь в грохочущей Москве после респектабельной Вены, Мимоза ощутила себя в родной стихии. «Да, мы живем в страшной суете и неустроенности, — думала она, — но это — моя жизнь!»

В институте ее ждал сюрприз: дирекция предложила ей трехдневную командировку в Тбилиси вместо заболевшего Игоря Антонова. Скрепя сердце, пришлось согласиться. С нею вместе полетел еще один сотрудник — индолог Растов. И сразу по прибытии в грузинскую столицу они «приземлились» в ресторане на торжественном приеме в честь участников симпозиума.

С Растовым Мария оказалась рядом в первый раз. Он выглядел весьма странно, даже жутковато: с наголо бритой головой и неподвижными, словно у покойника, блекло-серыми глазами, как будто стеклянными. Держался этот «йог» — как мысленно окрестила его Мими — очень чопорно, явно демонстрируя свое превосходство над окружающими. «Непонятно, в чем», — тут же подумала Маша, которую, однако, его молчаливая надменность вполне устраивала. Вокруг них незнакомая публика резво наполняла бокалы. Растов и Мария пили только минералку и кофе. Но под конец ужина она вдруг почувствовала, что не может встать — тяжесть какую-то чугунную в ногах и… потеряла сознание. В больнице, лишь приоткрыв глаза, узнала испуганное лицо аспиранта Гии Ломидзе.

— Наконец-то, Мария Силантьевна! Вам лучше? Мы предоставим вам уход на высшем уровне, — взволнованно лепетал аспирант, но Маша, к его несказанному удивлению, громко возопила:

— Умоляю, Гия, срочно обеспечьте мне обратный рейс, срочно!!!

По возвращении в Москву, Мимоза могла поведать о происшедшем только Алевтине Маевской. И обсудив подробности тбилисской командировки, подруги сошлись во мнении, что перемена климата вряд ли стала причиной приключившегося с Машей несчастья. Скорей всего, здесь сыграло свою роль нечто иное: может, странное соседство «йога», а может и что-то другое. Так и осталось непонятным, связано ли происшедшее с тем фактом, что Мимоза оказалась в Тбилиси вместо своего начальника — членкора Антонова.

* * *

Ивлева знала Игоря Ивановича давно — с тех самых пор, как стала аспиранткой профессора Нилова. Под его же руководством в те годы начинал работу над своей докторской и Антонов. Раннее свое детство он помнил смутно: начало войны, прощание с отцом, уходившим на фронт, эвакуация в жаркий Ташкент, мельканье лиц и полустанков. А после Победы — мучительно длинная дорога домой, возвращение в мрачный холодный дом на Самотеке. Там, в недрах многолюдной «коммуналки», кишащей клопами и тараканами, кипела бурная жизнь. Но в просторной комнате с лепным потолком, где обитали Игорек с матерью, царила грустная тишина. Отец Игоря так и не вернулся с войны — пропал без вести. А мама, надеявшаяся на чудо, ждала его многие годы, тайком от сына плача по ночам. Она трудилась секретаршей в близлежащем министерстве, изредка постукивая вечерами на машинке, когда брала работу на дом — ведь денег им вечно не хватало. А сын, жалея ее, изо всех сил готовился к экзаменам, поступив сразу после школы в университет. Там он окончательно убедился, что умом своим превосходит всех вокруг — не только однокурсников, но и профессоров. Сие беспрецедентное открытие честолюбивого Игорька совпало с наступлением «Оттепели». Крушение «кумира всех народов» несло с собой порыв раскрепощения в интеллигентской среде. Московский воздух был пронизан токами надежд, будоражащих людские души. Студенчество устремлялось в Политехнический в жажде услышать Евтушенко и Ахмадуллину, Рождественского и Вознесенского… да и прочих «идолов» новой эпохи. «Толстые» журналы были нарасхват, театры переполнены… Как жить дальше? Где она, правда? — наряду со сверстниками задавался вопросом после ХХ съезда партии и юный Антонов. На одном с ним курсе учились отпрыски партийных «бонз», видных ученых, артистов. Ему же, вечно голодному юнцу, они казались пришельцами из другого, сказочного мира. Эти баловни судьбы разъезжали в собственных «авто», крутили романы с легкомысленными девицами на родительских дачах, иногда снисходительно приглашая Игоря на вечеринки. А он, сознавая свое интеллектуальное превосходство, ощущал себя значительнее, достойнее этих счастливчиков, и все чаще задумывался: почему так? Где же наша хваленая справедливость, где принцип — каждому по труду?! И в душе студента Антонова болезненно разрасталась жгучая зависть к «этим ничтожествам». Неуклонно созревало решение — любыми путями вырваться «наверх». Ведь он с детства мечтал, чтобы мать его не стояла в вечных очередях, чтобы жили они в отдельной квартире с собственным телефоном…

Игорь был на последнем курсе, когда на одной из пирушек встретил Алису — красивую блондинку с филфака. Перед ее скромным обаянием провинциалки и незаурядным живым умом устоять не смог. Они гуляли по бульварам, потом он пригласил ее в театр… потом Алиса по собственному почину оставила его ночевать у себя в общежитии. Тогда и узнал Игорь, что не был ее первой любовью. И это весьма покоробило его выдающуюся гордыню. Но разгоревшаяся страсть к девушке не позволяла ему сразу отказаться от нее — они встречались еще несколько месяцев, до тех пор, пока Алиса не объявила ему, что беременна. Для Антонова — гром среди ясного неба! И не задумавшись ни на секунду, он произнес:

— Сколько у тебя недель? Ну, так за чем дело стало? Иди к врачу! Жениться я не могу, уж прости, в одной комнате с мамой живу, понимаешь?

Рыдающая Алиса развернулась и ушла, не проронив при этом ни единого слова, и вмиг исчезла с его горизонта.

Никого не удивило, когда вскоре выпускник МГУ, «краснодипломник», плавно перешел в аспирантуру академического института. Его вступительный реферат понравился профессору Нилову — так Игорь стал его учеником. И вскоре подал заявление в партию. Однако через несколько дней был вызван в отдел кадров. Там ожидал его невысокий мужчина с плоским, невыразительным лицом и въедливыми глазами. Тут же предложил выйти на бульвар, прогуляться:

— Вы, Игорь Иваныч, очень перспективный юноша, но мы вас поддержим при одном условии — помогите и нам! Нас интересует окружение вашего профессора Нилова, — вкрадчиво проговорил «гэбист».

— Это что же, вы хотите, чтоб я стукачом стал? А если я не согласен, тогда что? — с вызовом воскликнул Игорек.

— Тогда вам придется оставить мечты о карьере — у вас же незаконный сын! Девушка тут же подаст на вас жалобу в партбюро — и все: адью, аспирантура!

Едва опомнившись от шока, Игорь заикаясь еле вымолвил:

— К-как-кой сын?! Я… я понятия не имею… Может, и не мой вовсе.

— Что ж, нам не составит труда доказать — ваш или нет, — иронично заметил тот…

Не долго упираясь, Антонов согласился. Правда, про Нилова ничего «жареного» тайному ведомству донести не смог — нечего было! Так что по отношению к своему профессору совесть его аспиранта осталась чиста. А постоянным сотрудником института он стал благодаря собственным научным успехам.

Отмечая с приятелями защиту своей кандидатской в «Арагви», Игорь на радостях слегка перебрал и пошатываясь, столкнулся в гардеробе с эффектной, экстравагантно одетой женщиной, оторопело вытаращив на нее глаза. Уловив его реакцию, красотка снисходительно усмехнулась:

— Ручка есть? Записывай, — и бойко продиктовала полупьяному Игорьку свой номер…

Ляля оказалась актрисой Ермоловского театра и очень скоро предложила новоявленному кандидату наук переехать к ней в однокомнатную квартиру на Преображенке. И он обрадовался, хотя и не был в нее влюблен. Его привлекала лялина чувственно-призывная внешность и раскованность. А появление с нею в приятельском кругу или ресторане неизменно притягивало к ней вожделеющие мужские взгляды, что постоянно тешило его непомерное тщеславие. К тому же острота ощущений, переживаемая с Лялей в интимной сфере их бытия, подтолкнула Игоря к женитьбе на ней. Актриса тоже не испытывала к нему глубоких чувств, но считала, что ей уже «пора». Они быстро расписались в районном загсе, и Ляля прописала новоявленного супруга у себя.

Игорь не был от природы ни злым, ни корыстным. И к деньгам относился даже с некоторым пренебрежением. И пессимистом не был. Но иногда накатывала на него хандра либо, наоборот, он вдруг взрывался и начинал придираться к жене без всякого повода, срываясь на крик. И однажды вечером она указала ему на дверь. Он безропотно поехал ночевать к матери на Самотеку. А когда вернулся на следующий день за вещами, то Ляли и след простыл. Гардероб был пуст, а на столе — записка: «Прощай, Игорек! Я не вернусь. Можешь здесь остаться. Твоя бывшая жена».

И он остался, окунувшись «с головой» в работу. Тем временем в институте открылась вакансия завотделом, но при обсуждении его кандидатуры на партбюро ему мягко указали: мол, разведенец ты — так не пойдет.

Жениться по расчету, да еще второй раз Игорю не хотелось, но и в рядовых сотрудниках засиживаться — нет, это не для блестящего Антонова! Тогда же и состоялось его новое знакомство. Ему позвонила Ника — подруга бывшей его супруги. В гостях у четы Редозубов Игорь неоднократно бывал вместе с Лялей, которая с большим успехом пела дуэтом с красавицей-хозяйкой. Теперь же Ника Леопольдовна, осведомленная о положении Антонова, загорелась желанием устроить его жизнь. Ведь влиять на судьбы окружающих доставляло супруге адвоката неизъяснимое наслаждение: манипулировать людьми — в этом не было ей равных! Она с азартом переставляла своих знакомых, как фигурки на шахматной доске. И узнав о житейском провале молодого ученого, не преминула с живостью убедить его:

— Почему бы вам снова не жениться, Игорек? У меня для вас есть девушка «на выданье», правда, не красавица, увы! Но это ведь не должно вас тормозить, говорят же в народе — «с лица не воду пить», не правда ли? А с нею вам откроются немыслимые горизонты! Это — дочь самого Тиличенко. Кстати и ей самой предоставлена в пользование цековская машина с личным водителем. И вообще она очень мила — не пожалеете, дорогой!

Нора оказалась полной противоположностью Ляле: блеклая, худосочная, тихая, но элегантно и дорого одетая. Казалось, что сознавая собственную некрасивость, она внутренне сгорает от желания заполучить себе какого угодно, но законного супруга. А при взгляде на Игоря в ее глазах засиял восторг. Ему же померещилось, что своим видом он сразил ее наповал. Не сомневаясь в силе собственного мужского обаяния, Антонов, не мешкая, решился на сватовство. Они слетали в свадебное путешествие во Францию, и по возвращении Игорь Иванович незамедлительно занял вожделенную им должность…

Нора Тиличенко, окончив Строгановку, работала на художественном комбинате — занималась оформлением рекламы. Судя по всему, ей нравилось ежедневно пребывать среди своей братии, а вечерами бродить по выставкам либо «тусоваться» в богемных кругах. А благоденствовали они в роскошной квартире на Сивцевом Вражке, куда к ним почему-то редко кто заглядывал. Как-то придя домой раньше обычного, Игорь весьма удивился, обнаружив в прихожей куртку и туфли Норы. Что это она так рано, не заболела ли? И не сняв пальто, быстро прошел на кухню, в столовую и наконец, отворив дверь в спальню, застыл на пороге: на их супружеском ложе поверх одеяла обнаженная Нора слилась в самозабвенном поцелуе с длинноволосой девицей… Ну уж такое представить себе и вынести надменно-брезгливый Антонов никак не мог! Пригрозив Норе рассказать обо всем ее отцу, он добился, что вину за развод она возьмет на себя — а она особо и не возражала…

Однако и после такого «казуса» вездесущая Ника Редозуб продолжала удерживать Игоря Ивановича «на крючке». Постоянно опекала, доставая ему пропуск то на модный спектакль, то на великосветский юбилей. Но однажды среди бела дня позвала его поговорить «по душам» в загородный ресторанчик. В эти часы в зале сего заведения, буйного по вечерам, никого, кроме официантов, не было. Заказав коньяк, Ника как-то сморщилась, искоса посмотрев на него, и неожиданно властным тоном сказала:

— Теперь, Игорек, настал час и вам услужить мне, вы готовы?

— Постараюсь, Ника Леопольдовна, чем смогу, — настороженно улыбнувшись, ответил он.

— Так вот, — при этих словах она вынула что-то из крошечного пакетика и протянула ему, продолжив: — вы должны Мите Голоскову — он же ваш приятель, вот этот шарик незаметно в стакан подбросить — неважно с чем: с водой, вином, соком… Это все — больше ни о чем не прошу! — с деловитой сухостью закруглилась светская львица.

Обомлевший Антонов долго молчал, неподвижно сидя с зажатым в кулаке темно-бордовым комочком. Мысли Игоря смешались, перескакивая с одного на другое — «что же это она — совсем с ума сбрендила? Я — травить его должен? Убивать?!» Наконец, опомнившись, он в замешательстве промямлил:

— Вы что, серьезно? Не может быть! Митю? За что?! И почему я, именно я?

— Что, до сих пор не поняли — «раз назвался груздем, полезай в кузов»! Вы уже давно «в разработке»!

— В какой еще разработке? Без меня меня женили, что ли?

— Да успокойтесь, Игорек! Никто вас в третий раз насильно женить не собирается. Но не забывайте, что вы — мой должник, ну и не только мой — сами знаете чей, какого ведомства! Или запамятовали за давностью лет, а? Но вот «они» ничего никогда не забывают…

— Но за что, Ника? Ну не могу же я отравить человека — это же безумие!

— Ах, Игорь, кто же говорит об отраве? Это вовсе никакой не яд, поверьте! К тому же мгновенно растворяется в любой жидкости без всякого следа. Ну уж если так настаиваете, то могу пояснить: ваш ученый секретарь слишком много на себя берет, а в последние месяцы совсем распоясался, не в свои дела лезет! Ему не помешает слегка отдохнуть, чуть-чуть поболеть, поразмыслить на досуге. Сей шарик вызовет лишь легкую простуду и вялость, а врач его на больничный отправит, чтоб отлежался. Ничего особенного, ясно? Учтите, что это — приказ!

— Но от кого?

В ответ Ника глухо молчала. Потом встрепенувшись, усмехнулась:

— Между прочим, сам Юрий Власович хочет с вами познакомиться.

При упоминании имени цековского «босса» Антонов вздрогнул, но все же попытался еще сопротивляться:

— Не понимаю, это все же розыгрыш? Мне что, уже к психиатру пора?

— Если приказа не исполните, тогда действительно в психушку загремите, гм… в лучшем случае. И вообще нам пора заканчивать разговор, — и мадам Редозуб перешла на еле слышный шепот. — Если откажетесь, запомните, вас самого тут же уберут — моргнуть не успеете…

Эту ночь Игорь Иванович провел без сна, сидя на полу в пустой квартире на Преображенке, оставленной ему актрисой. Холодея от страха, думал, как будет опускать сей жуткий шарик в митин бокал.

Вскоре он зашел в кабинет ученого секретаря, озабоченно кричавшего что-то по телефону. Когда Голосков положил трубку, Антонов бодро предложил:

— Слушай, Мить, зайдем сегодня в «стекляшку», — шеф тему докторской моей одобрил наконец!

— Поздравляю, Игорек! Это дело надо отметить, ясно, но… сегодня жена за мной заехать обещала, не получится, — вздохнул он, извиняясь. Однако заметив погрустневший взор приятеля, засомневался:

— А знаешь, может мы здесь… того, сегодня директора нет, посидим с тобой, а? Мой «зам» враз за вином сгоняет?

Повеселевший Антонов тут же категорично заявил:

— Перестань, грех — эксплуатировать подчиненных. По такому случаю я и сам сбегаю, жди — я мигом!

И через полчаса приятели, закрывшись в митином кабинете, распечатали бутылку «Каберне». Отвечая на бесконечные звонки, Голосков по старой своей привычке то и дело отворачивался при разговорах к окну. Так что Игорю Ивановичу не составило особых усилий незаметно вынуть из кармана заготовленный коварный шарик и бросить его в стакан Мити. Потом Игорь несколько недель подряд в страхе названивал приятелю, но тот лишь однажды обмолвился, что на ногах перенес грипп, а теперь, мол, осложнение какое-то — слабость, силы будто убывают. И Антонову показалось, что все вроде обошлось, как Ника и предрекала — вроде не смертельно…

В тот год он впервые заметил Ивлеву, спросил о ней Нилова. Профессор сказал ему, что более талантливой аспирантки у него еще не было. Эти слова учителя укололи честолюбца Антонова до глубины души, в то же время пробудив острый интерес к Маше. Теперь при виде ее Игоря охватывало странно-щемящее чувство — какой-то трепет легкий…

Прошло несколько месяцев. По институту поползли слухи, что ученый секретарь — в академической больнице, говорят, что при смерти. Но узнав об этом, Антонов не пошел к нему — не смог…

А Ника все чаще стала приглашать Игоря на свои вечера и однажды познакомила его с «железной старухой» Зоннэр и генералом Зверогоновым, успевшим прославиться в роли ярого разоблачителя Сталина. Потом его представили гордой Казимире из Литвы: «Об этой Жанне д’Арк весь мир еще услышит», — предрекла мадам Редозуб. С этими страстными «демократами» Антонов сошелся мгновенно, почуяв за их спиной мощную неведомую силу, И с той поры возле него завертелся вдруг бледнолицый аспирант Зверогонова — скромняга Кирюша Рюшенков.

Карьера Игоря как по маслу вошла в совершенно новую колею: его имя замелькало то в «Новом мире», то в «Аргументах и фактах», и постепенно он обретал известность как яркий публицист. Его лицо стали узнавать по телевизору рядом с академиками Сахаровым и Лихачевым. А сам он, едва успев защитить докторскую, был единодушно избран член-корреспондентом Академии наук.

Вернувшись с похорон Мити Голоскова в свою новую кооперативную квартиру на проспекте Вернадского, Игорь Иванович долго сидел в кабинете с закрытыми глазами, подавленный чувством дикой тоски. Его взбудораженный мозг разъедал тот самый темно-бордовый комочек, подкинутый им в стакан приятеля: «Но не от этого же он умер, с тех пор столько воды утекло. И давно уж говорили, что у Мити рак. Но у меня-то выбора не было! Эта ведьма Ника однозначно произнесла мне приговор, если не послушаюсь… Да, мирная жизнь лишь кажется такою, а в ней ведь — всегда война: если не ты убьешь, так тебя уничтожат»… Антонов сознавал, что совершил тогда страшную подлость… «А если б воспротивился — давно бы в могиле лежал», — рассуждал он наедине с собой, постепенно опорожняя бутылку «Наполеона»…

В голове членкора роились мириады мыслей, и вдруг из каких-то глубин подсознания выплыл образ Маши Ивлевой: вот оно что — ее люблю! Никого кроме нее мне не нужно! — и он удивился этому открытию. Ведь раньше думал, что влечет его к ней просто так. Но притяжение это пробуждало в нем жизненные токи: в ее присутствии он загорался изнутри, чувствуя, что еще жив, жива его душа— ведь не старик же он, ему и пятидесяти еще нет! А с ней, с Машей, он бы горы свернул! И никак не мог забыть столь высокого мнения Нилова о ней. Неуклонно росло и любопытство: в чем машин секрет? Такая очаровательная умница, дочь известного дипломата, а замуж не вышла. И ему, весьма известному теперь не только ученому, но и депутату… гм… постоянно «накручивает нос»! Но Игорь Иванович— не из тех, кто привык отступать. Нет! К тому же у него постоянно всплывало подозрение, что именно Мария Силантьевна унаследовала тайный архив учителя. И Антонов неоднократно пытался выведать у нее, не оставил ли ей Нилов каких-либо бумаг. Но безуспешно…

Улегшись в изнеможении на диван, член-корреспондент не мог остановить своих мрачных размышлений: «Скорей всего, она не сможет полюбить меня. Ведь я — мерзавец! Всю жизнь изворачивался, лгал! — Разве не вранье — в партию вступать? Говорить, что предан идеалам коммунизма, ха-ха! А правда-то… вот — в «Архипелаге ГУЛАГ», она — там, если верить, конечно, Солженицыну, чудовищная правда… Гм, а «лапшу-то на уши» кто народу навешивает, кто? Да те самые, что на черных «Волгах» разъезжают и за высокими заборами давно в коммунизме сами-то купаются! А молодежь давно прозрела, но в комсомол вступает: попробуй-ка не вступи — всю дорогу тебе перекроют. Ведь и я ненавидел этот лживый комсомол, партию эту презирал, а — вступил! Иначе бы всю дорогу двор бы подметал. Ха-ха, — у этих безмозглых толстомордых паразитов, у наглых «слуг народа»! А я их все же уважать себя заставил— лекции мои в райкомах и горкомах слушают, книги мои издают. А я уважаю только труд, всю жизнь вкалываю, как папа Карло. Но к сему еще и талант нужен, а он, говорят, — от Бога! А вот в Него я поверить не могу: где же Он, где: ау-у!! Когда миллионы детей голодных, войны, если б Он существовал, то жизнь на земле не была б столь ужасной — ох, здесь я словно Иван Карамазов думаю. Только он в Бога все-таки верил, не то, что я, он лишь страдания невинных существ принять не мог. Гм… а я — и не верю, и не принимаю! Вот бы мне все же в него поверить! — сокрушенно вздохнул пьяный Игорь, — тогда б и покаяться смог, и о морали порассуждать! И на идеалы братства и равенства уповать. Гм… а ведь коммунисты врали всегда и до сих пор врут, и живут себе припеваючи… Мерзость кругом… Вот с такими гигантами, как Андрей Дмитриевич да Лихачев, мы их и повергнем ниц! Сметем толстомордых этих с лица земли

* * *

По приглашению Казимиры — восходящей звезды литовской «демократии» — Антонов прибыл на международный симпозиум в Вильнюс в сопровождении профессора Ивлевой и переводчицы Али Маевской. Так Маша и Алевтина впервые оказались рядом — в одном гостиничном номере. А вечером Игорь Иванович, столь нелюбимый Мимозой начальник, пригласил молодых сотрудниц поужинать с ним в ресторане «Неринга». Им пришлось согласиться, ведь отказ, чего доброго, мог повлечь за собой лишние неприятности…

По Институту ходили всевозможные слухи о личной жизни этого бонвивана. Будто женат был на актрисе, сбежавшей от него к знаменитому барду, потом — на художнице, оказавшейся лесбиянкой…

Теперь же, слегка отдалившись от богемы, он слыл завидным холостяком, и ничуть не стесняясь, пользовался напропалую сим привлекательным статусом, обещая очередной молоденькой жертве жениться на ней. И от девиц у него не было отбоя…

Ощущая на себе пронзительные взгляды Антонова, Мимоза быстро поняла, что из этих ресторанных посиделок ничего доброго не выйдет. И действительно, член-корреспондент так напился, что не мог встать из-за стола. И Маше с Алей пришлось просить литовских коллег о помощи. Те весьма охотно дотащили московскую знаменитость до гостиницы, деликатно распрощались, и тогда настал для девушек жуткий момент: Игорь неожиданно стал упираться, не желая заходить в свой номер. И бессвязно бормотал:

— Не пойду один ни за что! Холодно у меня… в постели снег, девицы, я к вам хочууу!

Не долго думая, Мимоза сообразила, весело воскликнув:

— А мы сами к вам пойдем, согласны, Игорь Иваныч? Мы с товарищем Маевской вас согреем!

— Вы?! Ме-няя… гм… согреете? Ха-ха, ну девки, вы даете! Так пошли же скорей! — и член-корреспондент щелкнул замком, вкатившись в комнату. Маша и Аля бойко вошли за ним вслед. А он, упав на диван, начал срывать галстук с шеи и попытался стянуть с себя свой элегантный пиджак. В тот же миг Мими прошептала:

— Вы так устали, Игорек, отдохните минутку, мы сейчас.

И Антонов не успел опомниться, как был покинут девушками, громко захлопнувшими за собой дверь его «люкса».

— Ой, Мария Силантьевна, что ж теперь будет?! — спросила в смятении Аля.

— А ничего не будет. Вот увидите, — успокоила ее Мими.

В тот же вечер Алевтина неожиданно призналась Маше, что давно хотела рассказать ей о последнем своем разговоре с директором института — Игнатом Трояновым. Алевтина была его референтом-переводчиком и не только: с академиком Трояновым ее связывали особые отношения, о чем в те времена непрестанно шептались в институтских кулуарах.

Аля говорила на трех языках свободно и сопровождала директора во всех его загранкомандировках. Она была настолько притягательной, что вряд ли кто на месте Игната Петровича, даже самый последний «сухарь», смог бы устоять перед ее недюжинным обаянием. И в первый же вечер их совместной поездки Алевтина отдалась Троянову самозабвенно. А он — он был счастлив! Насколько может быть счастлив пятидесятилетний мужик, ослепленный страстью.

Алевтина и раньше вызывала сильные чувства у многих мужчин. Да и сама воспламенялась мгновенно против собственной воли, если кто-либо нравился ей. Какая-то особая, незащищенная женственность Алевтины нередко повергала ее во власть бурных эмоций. Однако увлекалась сама все же ненадолго. Скорее всего потому, что несмотря на свои 29 лет, продолжала мечтать о принце. Таковым и показался ей Троянов. Она влюбилась в него безоглядно, не задумываясь о том, что он прочно женат. Ее страсть оказалась настолько выше разума, что она не могла сдерживать своего волнения даже во время Ученых советов при взгляде на Игната Петровича.

Однажды теплым сентябрьским днем они сидели за столом в саду на алиной даче в Мамонтовке. Воздух был напоен ароматами зрелой осени, вызывавшей безотчетную грусть. Игнат с тревогой посмотрел на похорошевшую и слегка располневшую Алевтину. Она, опустив глаза, призналась, что ждет от него ребенка. Троянов вздрогнул и тяжело вздохнул:

— Ты только не переживай, Аленька! Но надо чуть подождать. Ну… гм… а если со мной что случится, выходи замуж!

— Да это как же так?! За кого? И что с тобой случится?!

— Послушай, любимая моя, ненаглядная! Мне дали понять — там, наверху, что я слишком много знаю! А это — сигнал, понимаешь?

— Нет, Игнаша, ничего не понимаю! Ну, перестанешь быть директором, ну и что? Если и в дворники пойдешь — все равно я буду с тобой, хоть в Сибири, хоть на Луне! Ты же — мой единственный! — и Алевтина, придвинувшись к нему вплотную, страстно обвила его шею своими тонкими руками.

Он же как-то неловко стал отстраняться от нее, и сжав ее руки в своих, медленно заговорил:

— Когда гляжу на тебя, Аля, то и поверить не могу, что ты меня так любишь. Это просто невероятно! Ты была моей мечтой. Я ведь и понятия не имел, что такое счастье бывает! Но на земле недолго длится, увы…

— Что случилось? Тебя убить хотят? За что?!

— За то же, что и Голоскова, нашего ученого секретаря. Ты ведь его помнишь?

— Да-да, молодой еще был, энергичный такой, веселый. Все еще тогда говорили, мол, «сгорел» на работе.

— Он нашего духа был, русского…. родом с Рязанщины. Наши позиции, русские, отстоять пытался — такой славный был мужик! Понимаешь, о чем я?

— Не совсем. Его что, отравили, что ли? Я что-то такое слышала.

— Скорее всего, что так. Но доказать ничего не удалось. И еще помнишь Колю Самарова из Отдела естествознания? Тоже так внезапно умер. И Прохор Никулин… тоже.

— Но, Игнаша, если ничего не доказано, то, может, это — случайные совпадения, а?

— Ты же знаешь, милая, что ничего случайного в этом мире не бывает. Они просто слишком много понимали. Вот посмотри на Машу Ивлеву — о-очень сильна, а пройдет года два, и ее в порошок сотрут. Она, пожалуй, единственная из русских-то настоящих осталась, но и ей, увы, несдобровать! Хоть она и дочь Силантия Ивлева, но удержаться не сможет. Нет. Так что ты, Аленька, когда меня не станет, выходи замуж! Поняла наконец-то, о чем речь?

Но Аля понимать не хотела да и не могла. Будучи сугубо земной, типичной Евой, она пришла в ярость:

— Как ты можешь так спокойно обо всем этом говорить?! А как же я?! Как наш ребенок?! Ты должен бороться за наше будущее, а не складывать покорно руки. Не молчать, а звонить во все колокола! Ведь не бывает безвыходных ситуаций! Видно, перевелись настоящие-то русские мужики — слабаки одни кругом, и ты — такой же!!!

Троянов с удивлением смотрел на нежную Алевтину, столь круто вдруг преобразившуюся, а она постепенно сникла и горько заплакала:

— Прости, Игнаша, я не хотела… гм… такого наплела тебе. Прости меня, гусыню глупую. — И пламя гнева, возгоревшееся в ней, погасло.

Как и предчувствовал Троянов, это дачное свидание оказалось для них последним. На следующий день он улетал в Софию на конгресс, но оттуда не вернулся: самолет, заходя на посадку, потерпел крушение.

Аля Маевская вскоре ушла в декрет, родила дочь Агнию. Злые языки поговаривали, конечно, что ребенок этот — от Троянова. Но когда через год она вернулась в институт, сплетни как-то сами собой прекратились.

Оказавшись в командировке наедине с Ивлевой, Алевтина вспомнила о словах Троянова, прозвучавших в их последнюю встречу и навсегда врезавшихся в память. «Быть может, — подумала вдруг Маевская, — то, что говорил тогда Игнат, послужит теперь предостережением для этой молодой успешной профессорши? А вдруг Мария Силантьевна ни о чем таком опасном для нее даже не подозревает?»

Но профессор Ивлева не слишком удивилась откровению переводчицы. Главной реакцией Маши на признание Маевской явилось чувство глубокой благодарности за то, что Аля не промолчала, а открыла свою душу ей — тогда еще малознакомой сотруднице. С тех пор у них не было секретов друг от друга.

Вскоре по приезде из Вильнюса они отправились, захватив с собой маленькую Агничку, на станцию Озерное, где недавно началось восстановление Покровского монастыря. Передав посылку из Вены от игумена Варсонофия тамошнему настоятелю — архимандриту Артемию, Мария просила его крестить Алевтину с дочерью. Сама же Машенька, став крестной матерью Агнички, испытала благоговейный трепет. С тех пор она часто приезжала к отцу Артемию…

* * *

Однажды поздним вечером сняв трубку, Мимоза вздрогнула, услышав знакомый властный голос:

— Добрый вечер, Мари!

— Вадим Ильич? Какими судьбами?

— Только прилетел в Шереметьево, у меня — всего два дня. Могли бы вы, госпожа профессор, уделить чуток внимания вашему покорному слуге?

— Охотно, Вадим Ильич! Если завтра, скажем, часа в три. Может пообедаем с вами в Доме ученых, а? Я приглашаю.

В ресторане на Пречистенке, как всегда, в этот час было тихо. По углам сидели несколько одиноких завсегдатаев, а в середине зала столы были свободны. Официантка приветливо кивнула Ивлевой:

— Что закажете сегодня, Мария Силантьевна?

— А сегодня мой гость решает, — сказала Маша, вопросительно взглянув на графа.

Меню элитарного заведения приятно удивило европейского гурмана. И он не преминул начать разговор с обескураживающих для Мимозы комплиментов:

— Вы не поверите, Мари, но мне многие уже завидуют: ведь у нас в газетах пишут, что у могучего партбосса в Москве появилась ученая советница — суперинтеллектуалка, совсем молодая, а? Когда же я кому-либо говорю, что знаком с вами, мне по-настоящему никто и не верит!

— Ах, Вадим Ильич, это явно не про меня! И босса-то я лишь раз один видела — все больше по портретам да по телевизору, — заперечила изумленная Маша.

— Видимо, утечка информации спецслужб, не иначе. Да, жизнь играет нами, Мари! А вообще-то странно, похоже, что вокруг вас какие-то интриги, а? — задумчиво произнес Корф.

— Навряд ли, Вадим Ильич! А я часто вспоминаю, как мы отмечали в Вене праздник Преображения в доме вашей сестры. Кстати, как она и Зина поживают? — поспешила сменить щекотливую тему Мими.

— О, прекрасно, Мари. Вот увидите, как лет через пять в этот праздник 19 августа что-то произойдет. Событие, которое изменит ход истории, — тихо сказал граф, загадочно улыбнувшись.

— Что за событие? Вы заинтриговали меня, Вадим Ильич!

— Пока сам знаю не много, но в Москве что-то начнется и приведет к освобождению России, — таинственным шепотом продолжал Корф, — и вам, Мари, выпала честь посодействовать этому!

— Это каким же образом? Вы говорите загадками, граф! Это что — мистическое пророчество или тщательно разработанный и суперзасекреченный план? — с неподдельным любопытством вопрошала Маша, пытаясь придать тону разговора некоторую вальяжность.

— И то, и другое. Но об этом рано еще говорить. Вас же я хотел бы познакомить кое с кем из наших. Вы не возражаете, если я телефон ваш другу своему дам?

— Лучше бы наоборот, Вадим Ильич! Оставьте мне телефон, когда освобожусь — позвоню вашему другу. Сейчас у меня жуткий цейтнот!

— Конечно, Мари. Я ведь настаивать не вправе, — слегка разочарованно сказал он. И передавая Ивлевой листок с номером, спросил:

— А это правда, Мари, что ваш профессор Нилов со Сталиным общался?

— Не знаю, Вадим Ильич, ведь я с Конрадом Федоровичем редко виделась, и при мне он таких тем не касался. Никогда…

После обеда они прошлись по Гоголевскому бульвару. Граф тоже посетовал на нехватку времени, но усиленно приглашал в Париж и Мюнхен. И проводил, наконец, Мимозу до ворот институтского сквера.

* * *

В субботу в полдень за Ивлевой заехал Метельский, и уже через час они въезжали в ворота дачного поселка, укрывшегося в сосновом бору. Между домами разбегались в разные стороны асфальтированные дорожки, вдоль которых торчали высокие фонари.

— Сначала к тебе, Машер, заглянем, посмотришь, что к чему, — предложил Колобок.

Небольшой с виду дом оказался внутри просторным. Обстановка гостиной напоминала номер-люкс провинциальной гостиницы. Однако кабинет с внушительной библиотекой и дорогой массивной мебелью свидетельствовал все же о высоком положении проживавших здесь время от времени партийных функционеров. Впечатляла и огромная кухня с набитым до отказа холодильником, длинной угловой скамьей, огибавшей обширный стол, что явно предназначалось для многолюдных застолий… От всего этого повеяло каким-то тлетворным духом казенного гедонизма… Через два часа зашел Леня-Колобок. И они, пройдя лес по диагонали, приблизились к двухэтажному особняку. Оттуда выскочил охранник, кивнул Леониду, но у Маши попросил пропуск.

— Что, Машер, не нравится тебе здесь? Вы там в вашей Академии к строгим порядкам не приучены, сибариты, — усмехнулся Метельский.

— Не преувеличивай, друг мой! У нас тоже пропуска проверяют. Но не с такими каменными рожами… Гм… здесь все как-то напряженно, атмосфера гнетущая, понимаешь?

В этот момент они входили в кабинет патрона, который пристально взглянув на Машу, жестом отпустил Метельского, и с вежливой иронией полюбопытствовал:

— Слышал, что в Тбилиси туго вам пришлось. Давление, да? А теперь — в порядке?

— Спасибо, Юрий Власович. Теперь о‘кей!

— Переутомились, не иначе? Давайте договоримся сразу — работать без авралов. Если не успеваете — предупреждайте, я ведь тоже человек, пойму, — проявив видимость участия, сказал шеф. — Хотелось бы мне о религии с вами потолковать, вы сами-то как — в Бога верите?

— Да, я в Бога верю, — напрямик ответила Мария.

— Ах вот оно что! По стопам учителя своего знаменитого пошли? В церковь ходите? Поэтому вас и в партию не приняли?! — язвительно улыбнулся он.

— Я и сама в ее ряды не рвалась, Юрий Власович!

— Ясно, значит вы — «контра»? — засмеялся босс.

— Не совсем, Юрий Власович! Просто кое-с чем согласиться не могу. Ну разве не странно: в храм ходить у нас вроде бы можно, а попробуй-ка на самом деле пойди? Сразу изгоем станешь, ведь так?

— Ну, Мария Силантьевна, вы-то уж на изгоя никак не тянете, — усмехнувшись, вставил он.

— Как сказать, Юрий Власович! Интересно, что при Сталине таких беспартийных, как Нилов, в Академию наук допускали. Правда, веры своей не скрывать дозволялось только корифеям, как он или академик Павлов. Ну а теперь-то, не ясно ли, что без религии мораль у нас вообще исчезнет? Не пора ли перевести воспитание на духовные рельсы, а? — тогда и экономика постепенно наладится.

— Не подозревал, что вы так наивны, Мария Силантьевна! А как же приоритет базиса перед надстройкой? Вы что же, фундамент истмата не признаете?

— Не признаю, Юрий Власович! Помните ли, что именно обожаемый вашим Ильичом Лев Толстой, кстати, говорил? Мол, революцию прежде всего надо делать в душе человека!

«Вот наивная идеалистка!» — подумал босс, но не желая «задирать» профессоршу, вслух сказал:

— Слова-то, конечно, красивые, но такого наши люди не поймут. У нас ведь все знают — от голодного добра не жди: сначала желудок — потом мораль!

— Ну материализм-то в мозги народа сколько десятилетий подряд молотком вбивали! Но если б было так, как вы про народ говорите, тогда бы он и войну выиграть не смог.

— А что такое народ, кстати? Я такого понятия не признаю: есть отдельный человек, личность! — вставил «серый кардинал».

— Теперь, правда, другое поколение личностей пришло — потребителей, — съерничала Мими, — и что-то изменить, что-то сдвинуть в их сознании можно разве что через религию и культуру. Или вы, Юрий Власович, считаете, что и менять-то ничего не надо?

— Ну вы уж чересчур на меня нападаете, Мария Силантьевна! Я — материалист, конечно, до мозга костей, и в этом вы мое сознание ничем не перевернете. Хотя в Бога — верю! И Владимир Ильич верил, и даже со своей Надеждой Константиновной венчался. А у Сталина икона в малом кабинете висела, в Кремле, он ночами перед нею молился — втайне от всех. А на Ближней-то даче под аккомпанемент Жданова даже молитвы с соратниками своими распевал.

— Как интересно — я этого не знала! Однако, Юрий Власович, если вы в Бога верите, значит, и в бессмертие души — тоже?

— Вот уж это — полная чушь! В это я поверить никак не могу, уж увольте! А впрочем, — религия — штука тонкая. И нам нужно подготовить к ней людей: мы запустим к нам, к примеру, американских миссионеров — пусть на стадионах выступают, Библию народу бесплатно раздают. А индусы пускай книжки свои кришнаитские на улицах распространяют. Люди заинтересуются, начнут из любопытства читать — так то их сознание раскрепостить можно, а? Кришнаиты очень экзотичны, будем их всячески поддерживать…

«Он из ума выжил, не иначе — это он от невежества своего дикого или..?» — ужаснулась Маша, и глаза ее расширились. Но сдержавшись, спросила:

— Вы действительно так считаете?! А как же наша церковь?

«Вот святоша-то», — подумал он с неприязнью, но вслух проговорил:

— Наша церковь, милая Мария Силантьевна, ни на что не способна — она в Средневековье застряла!

— Простите, Юрий Власович, но с этим я согласиться не могу, — мрачно произнесла Мими и, слегка помедлив, добавила: — точно не помню, кто из великих французов сказал — Гюго или Шатобриан, что «нашествие идей может быть опаснее нашествия варваров». Вам так не кажется, Юрий Власович?

«Храбрая девица! Ишь ты, еще и возражать посмела, ей бы хвост прикрутить не мешало!», — решил патрон, но вслух произнес:

— Вы обстановку в стране должны оценивать трезво, — и в голосе шефа зазвучали металлические нотки. — Не возражаю, если вы мне доклад и по вашей церкви представите. Но учтите, сегодня у нас установка на полную свободу мнений!

— А я вовсе не против так называемого «плюрализма». Но и при свободе мнений необходимо выделять приоритеты, не так ли?

— Вот тут вы правы, Мария Силантьевна. Вот в следующий раз о приоритетах с вами и поспорим, — засмеялся босс и серьезно вдруг проговорил, — учтите только, товарищ Ивлева, мы ломаем не Советский Союз, мы ломаем тысячелетнюю парадигму русской истории!

Эта последняя фраза, произнесенная боссом, заставила Машу внутренне содрогнуться и навсегда врезалась в ее память…

За дверью уже стоял Метельский.

— Могу я, Ленечка, сейчас домой уехать? — спросила смятенная Мими.

— Ты что, Машер, с ума сошла? Иди, прогуляйся, мозги проветри, я потом позвоню. А в Москву только завтра вечером двинем. — И Колобок с недоумением взглянул на нее.

Бредя наугад как сомнамбула, Маша чуть не столкнулась с пожилой женщиной. «Знакомое лицо», — подумала она и вежливо поздоровалась. Та кивнула в ответ. «Да это же академик Яровская — теперь понятно, кто у него в советниках по экономике, — догадалась Маша и решила поспрашивать Метельского — кто вообще плотно окружает босса.

Очутившись, наконец, внутри своей казенной дачи, Мимоза, разыскав коньяк, залпом опорожнила рюмку. И сознание ее прояснилось до боли: «ведь это тупик. Нам только американских сектантов да колдунов всех мастей не хватает! Он же сам — враг! Смотрит на меня, как удав на кролика! Кто-то им, конечно, управляет, но кто? Мои-то идеи он в гнусных целях использовать хочет. Значит, работая с ним, вопреки своей воле стану “рогатому“ служить?! Что мне делать? Протестовать — смешно! В психушку задвинут! Увольняться — поздно, сразу замолчать навек заставят. Прав был отец Варсонофий! Что я наделала! И Антон мне все популярно разъяснил, а я… в западню и угодила! Надо немедленно бежать отсюда, но куда? Кто меня теперь отпустит? Я ведь узнала слишком много… Где же выход, Господи?»

«Помоги мне!» — так взывала Мария в отчаянии, забившись на кожаном диване в углу роскошного кабинета. Часа через три она очнулась от звонка Метельского, предложившего ей прогуляться по лесу. Они медленно вышли за ограду цековских дач.

— А босс тобой доволен, Машер, — с удовлетворением произнес Колобок.

— Да ты что, Ленчик, я же ему возражать посмела!

— Вот и молодец — ему ведь надо истинное мнение сотрудников знать, а не по принципу — «чего изволите»! Только одно меня тревожит: он, как мне кажется, Машер, заподозрил, — уж не сталинистка ли ты?

— Ах Лень, ты же знаешь, что нет. Я ведь заповедь «не воссоздай себе кумира» помню! Да и дедушкиных братьев тогда расстреляли: одного в 1919 году, другого — в 1938-м — ни за что! Дед двоюродный 15 лет в лагере отсидел.

— Прости, Машер, я про это не знал!

— Эх, Ленчик, ты-то ведь понимаешь, что генсек — сложнейшая фигура мировой истории и, пожалуй, самая загадочная в нашем веке. Вот объясни-ка мне, почему при Сталине миллионы людей готовы были за родину жизнь отдать, а?! Дух аскетизма царил в народе! А после его смерти, начиная с хрущевских времен, все постепенно размывалось. Какой мутный поток многообразия идей на нас хлынул! А все — через литературу и кино. И миллионы стали утопать в этом грязном и мощном потоке. И я тоже, и ты! Разве не так?

— Согласен, Машер! Но мы должны, наконец, ковать новую идеологию теперь-то, или нет?

— Ту, что твой шеф предлагает? Ведь он вроде бы русский человек, родом из глубинки, с Ярославщины, а православие просто презирает! Ну на что ему эти кришнаиты-то сдались? Это ли не маразм? Да еще и Троцкого возвеличить решил! Ты просто не можешь понять, что это самоубийственно!

— Погоди-ка, Машер! Ведь ты, когда у него на Старой площади-то была, подписалась под программой, ведь так? Что ж теперь-то кулаками машешь?

— Но там написано-то иное! Так, в общих чертах, расплывчато… А скажи-ка мне, Лень, уж не задумали ль, «меченый» с «серым» весь этот бедлам вдвоем? Кто еще-то план сей перестройки-перетряски обсуждал, и где? Ты не знаешь?

— Никто… Гм… и обсуждать не собирается. А зачем? Твой вопрос, Машер, меня удивляет — с каких это пор у нас спрашивали, чего наш народ хочет, а?

— Но Леня, сейчас речь идет о кардинальном повороте, понимаешь? Гм… или я совсем сбрендила? Мне увольняться надо, не могу я больше так!

— Не сходи с ума, Машер! Тебе должно быть ясно, что обратной дороги нет. Ни для кого — даже для такой папенькиной дочки, как ты!

— Понимаю, но…такое мне не под силу. Я доверяю тебе, Лень, по старой памяти, надеюсь, что не выдашь меня. Ведь планы «серого» — просто дикость какая-то! Если их в жизнь проводить, знаешь, что случится? Страна впадет в хаос! Полный разброд в умах… Гм… да что говорить — кошмар какой-то!

— Ты преувеличиваешь, Машер! Ведь для шефа главное — создать основы открытого общества, свободу предпринимателям дать. А иначе-то мы загнием окончательно! Конечно, без потерь и ошибок не обойтись — ведь без них перестройка невозможна! И «патрон» — единственный из всех цековских «бонз», кто взирает на мир не зашоренными «от лапши» глазами. В трезвости его намерений я не сомневаюсь, — так попытался Колобок переубедить Мимозу.

— Но я не представляю, каким образом, например, государственный аэропорт или рудник в частные руки перейдут? Какой «процесс», как выражается наш генсек, гусак надутый, пойдет?! И еще… гм… для тебя, Леня, в первую очередь, не безразлично — что с партией-то будет, ты подумал? Мне-то даже лучше, если КПСС наконец-то в Лету канет, а ты сам-то представляешь, куда денешься, когда ЦК закроют? У тебя что — счет в швейцарском банке? Где гарантии, что волна народного гнева не сметет и тебя в придорожную пыль за компанию с твоим всесильным боссом?!

— Ах, Машерхен, у тебя и фантазии! Может, тебе действительно к психиатру пора?! — с крайним удивлением воскликнул Колобок.

— Эх, Леня-Ленчик, чего-то даже ты, премудрый такой, не просекаешь, увы!

— А именно?! — спросил он с обострившимся вдруг интересом.

— Опасности момента, мой друг! На Западе многие говорят, что СССР развалится, — откровенно сказала она, тяжело вздохнув.

— Ну уж, это сказки, ха-ха! Хотя за предупреждение твое, спасибо, Машерхен! Я подумаю, ну а ты завтра к Юрию Власовичу не желаешь ли еще раз зайти? Ну, если соображения какие новые возникнут — звони! Я всегда готов тебя сопровождать, и не только к шефу… ты же знаешь!

— Нет-нет, что ты, Ленечка, не надо! — ужаснувшись такой перспективе, пролепетала Мими.

* * *

В понедельник, встретившись, как обычно, с Алей на Гоголевском бульваре, Маша призналась ей, что твердо решила исчезнуть из Москвы, только не знает еще, каким образом… Странные звонки не дают покоя, но не это главное…

— Ну не станешь же ты заявление «по собственному желанию» подавать — смертный приговор самой себе подписывать?! — взбудоражилась подруга. — Надо, чтоб «комар носа не подточил»! Может, в Озерном скроешься у архимандрита, а? Но ведь туда еще незаметно просочиться нужно, а это…

— Нет-нет, Аленька! Под удар отца Артемия и сестер подставлять? Нет! Буду искать другие пути.

* * *

В среду был «неприсутственный» день в институте, и Мария, сломя голову, понеслась в Озерное. В полутемном храме дождавшись отца Артемия, в смятении горько раскаивалась в грехе гордыни и легкомыслии своем…

— Так ты куда же, Мария, бежать-то надумала? — озабоченно воскликнул архимандрит.

— На сегодня для меня, батюшка, один выход — за границу пробираться. Это отец мой уговорил меня, а друзья обещали помочь.

— Как же так, насовсем?!

— Нет, отец Артемий! Я же понимаю, какой грех, ради безопасности своей родину-то бросать! Насовсем? Такого я и представить не могу! Я вернусь, я чувствую это. Благословите на дорогу, батюшка!

* * *

Теперь ей оставалось только ждать известий от Антона Лаврина. «Может, мне самой позвонить этому Трофиму Трофимовичу?» — терзалась она сомнениями. И в один из поздних вечеров, не взирая на дождь и порывистый ветер, выскочила на улицу. Оглядевшись вокруг, быстро направилась к будке у безлюдного подъезда.

— Добрый вечер, я — Мария Силантьевна, — прошептала в трубку, подавляя нервную дрожь.

И услышав в ответ уверенный баритон, успокоилась. С этого момента все закружилось как во сне.

В четверг Мимоза мысленно прощалась с родным Институтом. Ее вызвал в свой кабинет Игорь Иванович и настойчиво расспрашивал о встречах с «серым кардиналом». Потом норовил сопроводить до дома, но ей, как всегда, удалось уклониться от настырного бонвивана. Ближе к вечеру встретилась на Гоголевском бульваре с Алевтиной, горько вздыхавшей. Передала ей ключи от квартиры и телефон Трофима…

А глубокой ночью уже мчалась в «волге» по Ленинградскому шоссе. Внезапно дорогу перегородил милицейский уазик.

«Все! Это конец!» — молнией сверкнуло в ее голове и захолонуло сердце…

— Ваши документы! — потребовал «мент». Трофим одновременно с водителем молча вынули свои удостоверения.

— А пассажирка?

Судорожно порывшись в сумке, Мими достала дрожащими руками свой новехонький диппаспорт.

Взглянув на фото и громко прочитав: «Лаврина Мария Силантьевна», «мент» взял под козырек:

— Счастливого пути!

И «волга» снова стремительно понеслась из пустынной ночной Москвы в неизвестное будущее. А в ушах Мимозы серебристым эхом еще долго звенела ее новая фамилия: Лаврина, Лаврина…

Глава 2. «Госпожа чужбина»

Малые тайны перерастают в большие, а большие — в величайшие.

Преп. Иустин (Попович). Философские пропасти

Холодным ноябрьским утром в мюнхенском аэропорту Машу встречал Антон Сергеевич, столь искусно устроивший ее побег и даже успевший «подарить» ей свою фамилию вместе с фиктивным свидетельством о браке. Объяснив дальнейший путь следования и проводив до поезда, Лаврин вручил ей конверт с дойчмарками и нужными адресами. Прощаясь на перроне, старался взбодрить беглянку шутками и обещал поддерживать с нею постоянную связь.

Очутившись на безлюдном перроне Ильштетта под сетью мелкого дождя, Маша Ивлева-Лаврина неуверенными шагами двинулась в сторону возвышавшегося невдалеке собора, очертания которого едва наметились в тумане. На одной из темных узких улочек, примыкавших к соборной площади, в старинном доме проживала Анита Эйман. Молодая доцентша крепко пожала машину ладонь, искренне улыбнувшись. Ее стрижка «под мальчика», массивные очки на простоватом, слегка курносом лице и открытый взгляд мгновенно вызвали симпатию Мимозы. И в просторной, заваленной книгами квартире Аниты она сразу обрела спокойствие. Фроляйн Эйман недавно защитила в местном католическом университете диссертацию по творчеству Льва Толстого, бывшего ее кумиром, и усердно старалась теперь говорить по-русски:

— Гаспадин Лаурин много сказаль мине о Вас, садис позалуста!

— Ich bedanke mich herzlich fьr ihre Sorge, Frau Eimann, — пролепетала в ответ Мими.

— Мозно просто Анита и на «ти», и лучче по-русски — хоцю тренировать, мозет в Москва поеду скоро. А тебе место есть, я узе гавариль с насым уни-президент Зобковиц. Ти соглясна русский язык преподавати? — бойко протараторила фроляйн.

И профессор Ивлева-Лаврина стала медленно погружаться в жизнь провинциального университетского городка, прижавшегося у подножия баварских Альп.

Кафедральный собор в центре Ильштетта периодически наполнял всю округу мощным органным звучанием Баха и Букстехуде, а внутреннее его убранство благодаря творениям Кранаха и Дюрера, вызывало у Маши благоговейный трепет. Строгий, не утерянный до сего времени, католический дух пронизывал средневековую атмосферу городка. Над притаившимися вблизи холма домиками четырнадцатого века возвышался старинный замок-музей, окутанный тонким романтическим ореолом. Вдоль окраин резво несла свои воды веселая речка Ильталь, по берегам которой росли дикие сливы и яблони, теснились кусты ежевики и малины.

Анита явно сочувствовала Ивлевой и даже из деликатности своей ни разу не полюбопытствовала, что за обстоятельства вынудили профессоршу бежать из СССР. Немецкую девушку сближали с Машей интерес к истории и литературе и, несмотря на ее молодость — нелегкий жизненный путь.

Анита родилась в простой семье, где родители пьянствовали беспробудно. И девочку вскоре определили в интернат при монастыре. Но в ее открытой детской душе постепенно созревало отвращение к церкви, порожденное лицемерием ее воспитательниц-монахинь. С их повседневной ложью прямодушная от природы Анита примириться так и не смогла. И оказавшись, наконец, за пределами монастырских стен, воспринимала разговоры о религии с глубокой иронией. Фроляйн Эйманн была твердо убеждена, что человек может быть нравственным и безо всякой веры. А главные жизненные ценности усматривала в справедливости, доброте и готовности помочь ближнему. Особенно взволновали Машу рассказы Аниты об Ирландии, где побывала она по линии Красного Креста в пору жестокой гражданской войны. Это как-то даже возвысило юную доцентшу в глазах Мимозы. К тому же ей импонировало целомудрие фроляйн, до сих пор сохранившей невинность, что в университетской среде, даже католической, вызывало немалое удивление.

Зарождению их дружбы способствовала не только любовь Аниты к русской культуре, но и ее особые интересы. Она собиралась выступить на советско-германском симпозиуме по теме «ненасилия», основанной на идеях Ганди и Толстого. Однако вникать в проблемы советской жизни Аниту заставляла более глубинная причина. Пребывая в Ирландии, сама того не ведая, она вызвала интерес к своей персоне со сторооны BND[1]. Искусно воздействуя на патриотические чувства фроляйн Эйманн, сотрудники сей деликатной организации без особого труда вовлекли ее в свои сети. Отсюда и подготовка к поездке в Москву велась многосторонне: помимо курсов тхе-квон-до, Анита изучала азы разведдеятельности. Но об этом при всей своей честной натуре поведать Маше, конечно, не могла.

Что касается Марии, то ее статус «гостевого профессора» никто сомнению не подвергал, к тому же, положение супруги дипломата лишь укрепляло «законность» ее проживания в Германии. Мимозе оставалось лишь гадать, что за связи задействовал Антон Сергеевич для ее плавного водворения в баварскую провинцию.

Весьма неожиданно фрау Лаврина удостоилась внимания со стороны ее нового шефа — профессора Карла Бестрема, пригласившего их вместе с Анитой на семейный обед. Графы Бестремы обитали в старинном родовом поместье в пяти километрах от Ильштетта. На пороге трехэтажного особняка их встретила графиня Консуэло — высокая, элегантная, приветливая. Ее большие карие глаза излучали доброту и незаурядный ум.

Непринужденно улыбаясь, хозяйка познакомила Машу и Аниту с сидящим в глубоком кресле грузным стариком. Это был пастор Бохен — известный советолог. Казалось, что он покрыт вековой пылью, как и все кругом: и длинный рояль с пожелтевшими клавишами, и этажерки, и гобелены, и огромная люстра со свечами. В такой уютной обстановке Мимоза охотно вступила в беседу с человеком, весьма осведомленным о происходящем в СССР…

Вскоре графиня Конси предложила всем перейти в столовую, где граф-профессор ожидал их. Он был очень высок и «поджар», с высохшим породистым лицом арабского скакуна, с проседью в темных волосах, спадавших ему на плечи. Молниеносно в комнату вторглись двое мальчишек с огромной пушистой дворнягой, с шумом разместившейся под столом. Затем все дружно встали и хором пропели «Vater unser»[2], и атеистка Эйманн в том числе. После того приступили к трапезе, оживленно нахваливая жаркое из дикого кабана с артишоками — кулинарный шедевр графини Конси.

«Как хорошо! — подумалось Маше в этот миг, — хотя верят ли эти люди в Бога — трудно сказать, но традиции — в них великая сила, она дает человеку высокий тонус бытия. А у нас…», — и она горько вздохнула.

Говорили за столом обо всем понемногу, но главной темой была предстоящая свадьба старшей дочери Моники. Сам Бестрем вовсе не испытывал восторга от того, что любимая Мони переедет скоро в Париж, но жениха — французского инженера Пьера Готье — очень даже одобрил, как человека чрезвычайно обаятельного. При этих словах отца глаза Моники заблестели от радости, и она весело защебетала со своей кузиной Софи, которой тоже предстояло вскоре выйти замуж… за принца — главу крошечной европейской страны.

Неожиданно в дверях появился длинный белобрысый парень и, скромно извинившись за опоздание, подсел к столу. Профессор Бестрем незамедлительно представил Маше своего незадачливого родственника — Фредди Рабсбурга. Удивленная Ивлева-Лаврина взглянула на Аниту, которая, уловив вопрос подруги, быстро прошептала:

— Да-да, тот самый Рабсбург, мой студент.

Странным образом Бестремов до сего дня связывали многочисленные узы с потомками императорской фамилии — такими как юная герцогиня Софи и Фредди Рабсбург. И если происхождение Софи сулило ей в будущем вступить в брак с главой карликового княжества, то дочь графа, Моника, могла позволить себе породниться с «простым смертным» французом. Тем не менее на ее свадьбу приглашены были более трехсот гостей-аристократов со всего света. При оживленном обсуждении подробностей предстоящей церемонии удостоились приглашения на свадебный пир и Анита с Марией.

После обеда все расположились в гостиной. Моника и Софи курили Мальборо, к ним присоединилась графиня Конси. Но Маша отклонила их призыв, поскольку давно бросила сию вредную привычку. Ее мысли невольно перенеслись в Вену, в памяти всплыл образ графа Корфа. Внезапно рядом с нею оказался Бестрем:

— Давно ли вы, фрау Лаурин, встречались с профессором Новьевым?

— Вам, господин Бестрем, известно о моем знакомстве с этим выдающимся человеком? — с едва уловимой иронией воскликнула Мими.

— Ну вы же работали с ним в одном Институте, не так ли?

— Да, но он уже лет семь, как эмигрировал. Кажется, он теперь в Германии?

— Да, я с ним не раз встречался в Мюнхене — потрясающе интересный человек. Гм… ведь он летчиком был — настоящий русский патриот. Вот уж поистине неисповедимы пути Господни! Ведь он против нас, немцев, воевал, а теперь именно у нас себе убежище нашел! А какие жуткие вещи про КГБ рассказывал: как его же боевые друзья-летчики доносили друг на друга — уму непостижимо! Гм… ну а вы-то сами как к нему относитесь?

— Я? С глубоким почтением, — ни секунды не задумавшись, ответила Мария.

— Так вы тоже диссидентка?

— Нет, господин профессор, я всего лишь беспартийная.

— Однако странно, как же вам карьеру-то сделать удалось?

— Сама удивляюсь, господин Бестрем. Ведь я действительно всегда в Институте «белой вороной» была. Но палки в колеса мне никто не вставлял.

Легко засмеявшись, граф поднялся со стула, уступая место пастору Бохену. Весь облик известного профессора-советолога — крупная голова, массивный подбородок, густые брови с проседью, низко нависшие над глубоко посаженными, молодо блестевшими глазами, — выдавал недюжинную силу старика.

— Так мы не договорили с вами, фрау профессор, как там у вас перестройка и гластност, а? — пробасил он, отчеканивая слова, давно набившие оскомину у Маши.

— У нас, господин пастор, очень многие думают, что это — очередная дешевая пропаганда, не более того.

— А вы, вы сами так не думаете?!

— Нет, господин Бохен, не думаю! За всей этой болтовней на сей раз что-то скрывается, ну, гм… готовится что-то непонятное. Мне кажется, что у нас действительно грядут перемены.

— Так радоваться надо, фрау Лаурин! Наконец-то во главе СССР появился настоящий демократ!

— Настоящий де-ма-гог! Простите, что не могу согласиться с вами, господин пастор. Я ведь знаю не только речи и «писания» нашего генсека. Но и некоторые его дела-делишки, — твердо произнесла Маша, удивив старика.

— Что ж, ваша открытость мне импонирует, фрау Лаурин. Вы ведь патриот своей страны, верно? — спросил Бохен, ехидно улыбнувшись.

— Ну такому громкому званию я не соответствую, господин пастор. Конечно, хочу скорее домой вернуться, но из-за командировки мужа не могу.

— Ах, так вот в чем причина вашего появления в Ильштетте! А я-то думал, вы от преследований КГБ из Москвы сбежали, — простодушно заявил старик, ужаснув Мимозу своим откровением.

— Что вы, господин Бохен! Кому я нужна? Я так далека от всякой политики, — промолвила беглянка с замиранием сердца.

— Но прекрасно разбираетесь в вопросах идеологии, не так ли? — не унимался лукавый старик.

— Вы просто льстите мне, господин пастор, — в ответ ему улыбнулась Маша, пожав плечами…

* * *

Повышенный интерес Бестрема и его окружения к профессору «Лаурин» озадачил ее. И Маша не преминула спросить Аниту — всех ли иностранных преподавателей приглашает ее шеф в свой дом? И получив отрицательный ответ, встревожилась.

А причин для беспокойства было немало. Ведь полгода тому назад, оказавшись в ближнем кругу члена Политбюро, Мария посвящена была в его некоторые тайные установки. Их разглашение грозило смертью. Но Маше чудом удалось ускользнуть из лап «серого кардинала». И даже здесь, в тихом Ильштетте, висевшая над ней угроза преследования не исчезла окончательно.

Страх Мимозы усугублялся и воспоминаниями о судьбе ее предшественника — профессора Степана Краснова, которому было предложено два года назад стать помощником того же самого Юрия Власовича, но он категорически отказался. И вскоре скончался в академической клинике во время операции. А через месяц в подмосковном пансионате была убита его аспирантка Нина Грекова, прибывшая туда на симпозиум. Преступника не нашли до сих пор… А странная смерть ученого секретаря Голоскова, случившаяся незадолго до гибели академика Игната Троянова в авиакатастрофе? — Это все — случайности? Их лица, всплывая в машиной памяти, вызывали содрогание в ее душе и неизбывный вопрос: почему погибли эти люди? Неужели все это — череда случайностей?!

Вращаясь в кругу рафинированных аристократов, профессор Ивлева-Лаврина старалась отвлечься от тревожных дум. Но интуиция подсказывала: граф Бестрем знает о ней гораздо больше, чем кажется на первый взгляд. Мимозе оставалось лишь тешить себя надеждой, что горячая «рука Москвы» со временем остынет. Она догадывалась и о том, что Антон Сергеевич, ее благодетель и фиктивный муж, — не простой советник нашего посольства в далекой Африке. Вероятно, он обладает особыми международными связями, что позволило ему вполне легально устроить Машу в столь уютном баварском гнезде.

В данный момент ее тревожила предстоящая свадьба графской дочери. Ведь появление «на публике» было рискованным для нее. Однако Мимозе хотелось взглянуть на это торжество. «Да и кого там можно встретить?» — думала она.

В огромном зале старинной ратуши, куда после венчания молодых съехался весь бомонд, Маша плавно двигалась по зеркально блестевшему паркету. Поздравляя молодоженов, она невольно почувствовала на себе пристальные взгляды окружающих. В этот день Мария Силантьевна выглядела просто замечательно в светло-сером длинном платье, на фоне которого иссиня-сиреневым блеском переливалось ее фамильное аметистовое ожерелье, унаследованное от бабушки Фаины. Среди гостей Мими хотела разыскать Аниту, но не успев сделать и трех шагов, услышала за спиной вкрадчивый голос:

— А вы прекрасно выглядите, браво, Мари!

От прозвучавшей русской фразы Маша оцепенела. Потом резко покачнулась на высоченных каблуках, но все же устояла. И снова застыла, не в силах обернуться. Однако этого и не требовалось — перед нею уже возвысилась монументальная фигура.

— Что ж не узнаете старых друзей, Мари? Какими здесь судьбами? — воскликнул Корф.

Да, это был именно он — тот самый русский аристократ. Рядом с ним стояла привлекательная девушка, в которой Маша не сразу признала племянницу графа Зину. Настолько та была искусно обработана лучшими визажистами Европы, что от скромной продавщицы сувенирной лавки не осталось и следа: ясно было, что девица — «на выданье».

— Рада вас видеть… гм… вот уж не ожидала, — еле выдавила из себя Мимоза, в замешательстве глядя на них.

— Чему ж тут удивляться? Мы все здесь оплетены родством, все мы — братья! А вот вас, Мари, встретить в Ильштетте действительно невероятно! — заметил он, обращая к Маше вызывающе-вопросительный взгляд.

— Ах, Вадим Ильич, ничего особенного в этом нет, я ведь здесь как «гостевой профессор», а граф Бестрем — мой здешний шеф.

— О, прекрасно! А знаете ли, мы с вами здесь — не единственные русские, — торопливо промолвил Корф и, слегка бесцеремонно взяв Машу под руку, потянул ее за собой. Сопротивляться было уже поздно, когда граф подвел Ивлеву к невысокой черноволосой, гладко причесанной даме. На отвороте ее темного строгого костюма блистала старинная бриллиантовая брошь замысловатой формы.

— Ваше высочество! Позвольте представить вам соотечественницу — профессор Мария Ивлева, — отрекомендовал Мимозу Корф, почтительно склонив голову.

— Очень рада! Мария Владимировна, — приветливо произнесла претендентка на российский престол, — сдержанно улыбнувшись.

Так вот она какая — Великая княгиня, — пронеслось в голове Маши, до сих пор имевшей весьма поверхностное представление о «Кирилловичах». Вспомнилось почему-то лишь одно обстоятельство: дедушка этой дамы — Великий князь Кирилл был одним из первых Романовых, кто отрекся от царя Николая, присягнув на верность Временному правительству.

— Вот неожиданность какая, ваше высочество! — не преминула Мария высказаться с легкой иронией, — даже не знаю, как обращаться к вам. Ведь я, недостойная, впервые вижу столь близко представителя царской фамилии — это огромная честь для меня!

— Ну что вы, госпожа Ивлева! Смущение вам, госпожа профессор, не к лицу. Мне приятно было познакомиться. Если будете в Мадриде, милости прошу к нам! Надеюсь, граф сопроводит вас. Не так ли, Вадим Ильич?

И Корф, приложившись к руке «высочества», суетливо распрощался с Машей и растворился в толпе.

Тем временем в зале зажигались люстры, камерный оркестр наигрывал Шуберта и Мендельсона вперемешку с вальсами Штрауса. Разговоры гостей, уже впитавших в себя не один бокал шампанского, обретали все больше непринужденности, а официанты сновали между ними во все более убыстряющемся темпе свадебного кружения. И этот момент Мими сочла самым подходящим, чтобы сбежать от многоликой толпы. Однако внезапно была остановлена преградившей ей дорогу и радостно улыбавшейся Консуэло. Графиня держала под-руку высокого, слегка сутуловатого господина в светлом костюме. Серые глаза незнакомца пристально остановились на лице Мимозы.

— Не убегайте от нас, фрау Лаурин! Позвольте представить вам друга нашей семьи, — поспешно воскликнула графиня Бестрем.

— Ме-ня зо-вут Вильгельм Герлинг, я — из-да-тель, — медленно произнес он и взглянул на Машу с любопытством.

— Вы говорите по-русски? — удивилась она.

— Неть, толко у-чусь, — отчеканил Герлинг и по-немецки продолжил: — от Консуэло наслышан о вас. Я ведь еще ни разу так прямо с русскими не общался. Если позволите, приглашу вас как-нибудь на кофе?

Согласно кивнув ему и обнявшись с Конси на прощанье, профессор Ивлева опрометью выскочила на площадь. И в сумерках жадно вдохнула в себя холодный влажный воздух баварской зимы.

* * *

Поздним вечером фроляйн Эйманн разразилась потоками красноречия:

— Еле ноги унесла с этого сборища! Ненавижу аристократов! И цто они из себя строять? Селовек це не виновать, в какой семье родилься, соглясна?

— Кто же спорить будет, Анитхен! Никто себе родителей сам не выбирает!

— Карашо есе, цто у нас в Германии титули дворянски офисиально нисего не знацатся. А есе лучче в Австрии — там они вообсе отменени. Видис, какая я социалистка: от каздого по способностьям — каздому — по труду. Так долзно быти и толко так! — резко бросившись в кресло, возопила юная доцентша.

— Эту самую установку нам с детства и внушали, как верх справедливости! Но помнишь, Анитхен, евангельское? — посмотрите на лилии полевые, на птиц небесных, которые не трудятся, не прядут, а Господь одевает их получше царя Соломона?

— Ах, Мари, да я до сих пор этого признати не могу, как Ти не крути — это все равно несправетливое! Прости менья. Но твайя релихия мозьги Тебье затемьняеть! — с упорством возразила фроляйн и молча откупорив бутылку Кьянти, выставила на стол нехитрое угощенье. Потом медленно погрузилась в воспоминания об ужасах междоусобной ирландской войны.

Поздней ночью Маша вдруг вернулась к началу их разговора:

— Что же аристократов касается, то для меня они — существа экзотические. Но они очень разные: Бестрем — профессор, а княжна Зина — дочь моих венских знакомых, работает продавщицей. Ей-то высокий титул только жить нормально мешает. А потомок нашего выдающегося фельдмаршала Барклая де Толли шофером был. Так что Бог им судья!

— Верно, Мари, они — разние. Но их всех, сеходнья там плясавших, цто-то такое невидимое все равно обидиньяль!

— Может быть, родство? — заикнулась Мими и с улыбкой добавила: — А может все-таки — масонство?

Реакция фроляйн Эйманн на эти слова оказалась для Маши весьма неожиданной: подруга вмиг помрачнела и тихо бросив, — мозет быти! — спешно удалилась к себе.

* * *

Утром при переходе улицы Ивлева встретила Корфа. Они спустились в «Colosseum», полуподвальное кафе на центральной площади, где в полутемном зальчике царила таинственная тишина.

— А ведь я ваш должник, Мари! Сегодня угощаю я, в знак благодарности за Дом ученых, помните? — медленно усаживаясь за двухместный столик, проговорил он, молниеносно доставая что-то из своего нагрудного кармана и подавая Ивлевой. Это была половинка потемневшей старинной монетки — такую же на мюнхенском перроне вручил ей несколько месяцев назад Антон Лаврин и просил Машу всегда носить ее с собой, объяснив при этом:

— Если кто-то когда-нибудь предъявит тебе другую половинку — этому человеку можешь доверять!

Ивлева усмехнулась тогда — ну прямо как в шпионском романе. Неужели нельзя ничего поостроумнее придумать? Теперь же она потеряла дар речи. А граф тем временем заказал морской салат и бутылку «божоле», потом прошептал:

— Избегайте лишних контактов, Мари, особенно с Бестремами и их окружением.

— Но почему именно с ними? Они такие… интересные, — пролепетала Мимоза растерянно, пытаясь вернуться к реальности.

— Объяснять слишком долго, — промолвил он и неожиданно громко продолжил, протягивая ей свою визитку: — Ах, Мари, никаких возражений не принимаю! Вы просто обязаны нас навестить — Зинаида от вас в восторге!

Они просидели в кафе не более получаса и разошлись в разные стороны.

* * *

Анита все реже появлялась дома. Видимо, подготовка к Москве шла полным ходом. И Маша могла спокойно погружаться в работу. Однако узнав об освободившейся квартире при университете, перебралась туда, не желая злоупотреблять гостеприимством немецкой подруги. Так, Мимоза постепенно обретала почву под ногами. Казалось бы, чем плоха перспектива получить здесь постоянную ставку профессора? Ведь даже сейчас, на «гостевой» основе ее зарплата, по сравнению с родным Институтом, была астрономической: она могла бы уже сегодня купить себе приличную машину. Но мечтала лишь о том, чтобы скорее вернуться в Москву. Проходя по улице, она высоко вздымала голову к небу на звук каждого пролетавшего мимо самолета, долго глядела ему вослед и думала: придет час, и я полечу домой!

Встреча с графом Корфом, так ужаснувшая Ивлеву в переполненном зале ильштеттской ратуши, при повторном общении с ним в «Colosseume» потрясла ее еще сильнее. Ведь половинка заветной монетки, представленная Вадимом Ильичем Маше, означала его глубинную связь с Антоном. А подброшенная ей за столиком визитка поражала воображение.

…Так кто же такой Herr Korf? — недоумевала она, — он ведь не может быть просто знакомым дипломата Лаврина и одновременно — президентом всемирно известного мюнхенского концерна «Лайерс».

И не только профессору Ивлевой-Лавриной, но и всему ближайшему окружению Корфа не могло и присниться, кто же он таков на самом деле.

В действительности Вадим Ильич был воспитанником и ближайшим помощником Льва Петровича Маричева — могущественного секретаря ЦК КПСС, еще в сталинское время бывшего организатором Спецотдела разведки. Отдел этот подчинялся непосредственно только главе государства, т. е. лично генсеку.

* * *

Лев Маричев был человек поистине фантастической судьбы. Сын мелкого провинциального чиновника, он сумел в середине 1920-х годов экстерном окончить университет и попасть на стажировку в США. Обладая абсолютной памятью и телепатическими способностями, был привлечен чекистами, подвизавшимися в изучении явлений сверхъестественных. Тех, которые наука объяснить не могла. И вскоре был отправлен в Тибет, где познакомился с Рерихами… Путешествуя в горах, встречая необычных людей, сталкивался с невероятным. Провел два года в буддийском монастыре. Постепенно его возможности возросли настолько, что для него не составляло труда не только видеть на расстоянии, но и воздействовать, например, вызвать кого-либо к себе…издалека. Да, он действительно мог читать чужие мысли и нередко предвидеть будущие события. По возвращении его в Москву он был представлен Сталину, и вскоре генсек приблизил к себе этого уникального молодого человека.

С середины 1930-х Маричев возглавил Отдел спецразведки, в недрах которого проводились многосторонние научные изыскания. Именно в то время возникли зачатки генной инженерии, психотроники и нейролингвистики. В свои суперзасекреченные лаборатории Лев Петрович привлекал самых талантливых биологов, физиков, врачей. Параллельно, в те же годы он курировал «Институт красной профессуры», где и познакомился с профессором Ниловым — будущим учителем Маши… К тому же Маричев, думая о благе государства, самолично подбирал кадры в свой глубоко законспирированный Центр, выискивая особо одаренных детей — отпрысков дворянских фамилий. Так попал в руки Маричева рано осиротевший Вадим — сын графа Ильи Корфа, скончавшегося в Париже.

Добрый и прямодушный от природы, мальчик целиком поддался влиянию Льва Петровича, который также не смог остаться равнодушным к доверчивому беззащитному сироте. Не имея собственных детей. Маричев глубоко привязался к отпрыску древнего графского рода. И повзрослевшего Вадима отправил учиться по собственным стопам — сначала в Америку, затем — в Сорбонну, а завершал юноша свое образование в Мюнхене. Тайно он продолжал посещать и Москву, периодически обучаясь всевозможным новшествам на курсах спецподготовки Разведцентра.

Когда Вадиму исполнилось 27 лет, Лев Петрович возымел на него далеко идущие виды. Прежде всего необходимо было создать «легенду», чтобы отвлечь внимание вражеских спецслужб от подлинных деяний Корфа. Именно с этой целью Вадим был внедрен в «Экклесия вест», что не составило особого труда — членство в «Ложе» он унаследовал от своего отца. К тому времени молодой граф-разведчик успел прослушать курс по истории тайных обществ у профессора Нилова. Поэтому, упоминая еще в венском разговоре с Машей имя ее покойного учителя, Вадим Ильич ничуть не покривил душой. Однако тогда в Вене это был лишь «флер» светского аристократа.

С недавних пор Корф стал владельцем мюнхенской фирмы «Лайерс», в засекреченных лабораториях которой велись исследования по психофармакологии. Но с внешней стороны фирма занималась производством лекарств и медоборудования. Она была поистине детищем Льва Маричева: для осуществления своих невероятных целей цековский «зубр» задумал объединить усилия западных биохимиков, фармацевтов, генетиков с достижениями ленинградского Института мозга. А также — использовать результаты изучения космических и земных паранормальных явлений, полученные в военных НИИ. Эти многопрофильные труды возглавляли теперь его уникальные воспитанники. Среди них особое место занимал Вадим.

С юношеских лет его тренировали считывать информацию на расстоянии, обучали разным методам гипноза. Он даже занимался астрологией у знаменитого Вронского. Однако затворником Корф не стал. Лев Петрович решил окунуть своего «птенца» в стихию живого общения с людьми разных кругов и стран, чтобы тот впоследствии мог успешно вести дела и разбираться в реальной политике. Юный Вадим много путешествовал и заводил разнообразные знакомства, необходимые ему в будущем.

С давних пор появилась у него в Мюнхене и постоянная подруга — Ютта Мирбах. Впоследствии она стала известным пластическим хирургом. Но с этой красавицей-немкой Вадим встречался теперь нечасто — жениться не собирался. Да если бы и захотел, то не смог бы без одобрения своего благодетеля. А Маричев после смерти Сталина обрел еще большее могущество и возымел почти неограниченную скрытую власть над партийной верхушкой. Достичь этого Льву Петровичу удалось благодаря тому, что он владел тайным досье на каждого из партийных «боссов». Главная же его сила проистекала из глубиннейших международных связей с «сильными мира сего». И все его проекты и задумки проводились в жизнь командой его преданнейших воспитанников.

Любимый его «птенец» Вадим прошел в подмосковном интернате жестокую школу по особо разработанной программе со сверхнагрузками — и на детский организм, и на мозг. Наряду с курсом точных наук, Корф изучал историю мировой культуры, и со временем стал известным на Западе коллекционером живописи и страстным меломаном. Но самое главное и затаенное состояло в том, что он был воспитан абсолютно преданным России человеком. Именно любовь к своему отечеству служила мощным источником его энергии при выполнении многотрудных заданий — иногда чрезвычайной сложности.

Личность графа Корфа поистине являлась почти чудом — его создавала команда Маричева многолетними усилиями. И можно ли было теперь заподозрить такого блистательного современного аристократа-бизнесмена в причастности к нашей разведке?! А с Антоном Лавриным Вадима связывали сугубо служебные отношения. Поэтому Мария Силантьевна и оказалась объектом их двойной опеки… по приказу Маричева.

Весь же казус состоял в том, что отец Ивлевой — Силантий Семенович, будучи нашим представителем при ООН, осмелился просить всемогущего Льва Петровича о спасении своей дочери, о чем, конечно, Мимоза и помыслить не могла. Пребывая в академической среде, молодая профессорша не могла себе представить, каков реальный расклад внутри правящей верхушки. К тому же намертво связанной и за пределами отечества с «сильными мира сего».

Интересы сего международного сверхзакрытого и сверхмогущественного слоя всегда были и, скорее всего, так и останутся непонятными большинству простых смертных, населяющих многострадальную нашу планету. Отсюда и собственные размышления Мимозы, отнюдь не ясновидицы, над происходящими событиями не могли привести ее к их глубинному пониманию. Но, к ее счастью, успех борьбы между «серым кардиналом» и могущественным стариком Маричевым за судьбу профессора Ивлевой в сей момент оказался на стороне последнего…

* * *

Вилфред Герлинг был единственным сыном регенсбургского нотариуса, сухого и чопорного, подавлявшего неизменной холодностью свою тихую супругу и тщедушного отпрыска. Поэтому юный Вилли постоянно страдал от одиночества. Прирожденный интеллектуал, он мечтал поначалу стать писателем, но разочаровавшись в самом себе, решил заняться издательским делом. Тем паче, что от родителей унаследовал немалое состояние. А теперь и его собственные труды приносили приличный доход.

Женился Герлинг рано на подруге детства — хрупкой романтичной Нанни. Ей доверял он свои сокровеннейшие мысли, которым она всегда трепетно внимала, а главное — была предана ему безмерно. И внезапная смерть жены от попавшей в горло крошки печенья надолго выбила его из колеи. Но трагедия Герлинга состояла не в том, что он потерял любимую женщину, поскольку любил он только самого себя; а в том, что его самого никто больше не любит. И Вилли закрылся от внешнего мира, как улитка в своей раковине. Иногда жажда кислорода все же выталкивала его к людям. Тогда он вытягивал свою тонкую шею наружу, но коварный ветер мирских соблазнов заставлял его тут же прятаться обратно, снова забиваться в свою уютную улиточную норку. Однако знакомство с Марией на свадьбе графской дочери заставило Вилли все чаще искать встречи с нею. И вскоре он осознал, что увлекся русской профессоршей. Ее недюжинное обаяние пробудило в его одинокой душе давно дремавшее желание, почти неосознанное — вновь обрести любовь. Он размечтался, и ради того, чтобы она его полюбила, готов был почти на все — даже на публикацию ее книги, совершенно неподходящей профилю его издательства. Когда же фрау Лаурин отказалась от его предложения по поводу книги, Герлинг был просто ошеломлен. И даже уязвлен до глубины своей надменной арийской души. От досады решил забыть столь взволновавшую его чужестранку.

Однако встретив ее вновь у Бестремов, вмиг растаял. И его чувство не ускользнуло от интуиции чуткой Консуэло, которая, недолго думая, решила помочь старому другу семьи. Ее смущало лишь одно: ведь фрау профессор — замужем. И графиня, отведя гостью в сторону. не преминула спросить:

— Дорогая фрау Лаурин, не слишком ли вам здесь одиноко, в нашей-то глуши? Скучаете по своим родным, а?

— Что вы, графиня! Здесь такая сказочная тишина, да и занятий-то у меня столько — времени нет скучать! И вы меня опекаете, и Анита, добрая душа!

— Как же так? А муж? Я слышала — он где-то далеко. Я бы без Карла и недели не смогла прожить, — призналась сентиментальная Конси.

— Гм… может, это покажется вам странным, но я давно уже свыклась с тем, что мы с Антоном вынуждены жить на расстоянии. Может, потребность свободы во мне сильнее всего? И муж мой меня, такую эгоистку, терпит, — живо пролепетала Мими.

— Сколько же лет вы женаты? — удивилась графиня.

— Почти десять, — быстро нашлась Маша и тут же добавила, желая сменить щекотливую тему, — знаете, Конси, я стараюсь как-то об этом не думать, а просто положиться на волю Божию.

— Что ж, Мари, так-то, наверное, разумнее всего, — со вздохом промолвила графиня в недоумении. Лишь одно стало ясно ей: для Вилли не все еще потеряно. И к концу вечера, как бы невзначай, обратилась к нему:

— Ты не проводишь ли сегодня фрау Лаурин, Вилфред?

Очутившись в машине, они всю дорогу молчали: Герлинг — от страха потерять расположение Марии, а она — от растерянности, поскольку впервые заметила его неравнодушие к ней. И лишь у дверей ее апартамента Вилли спросил:

— А вы бывали, фрау Лаурин, когда-нибудь в Регенсбурге? Это — моя родина. Там такой знаменитый собор, музей Кеплера — это совсем недалеко. Может, составите мне компанию? Съездим туда как-нибудь, а?

— От вашего предложения, господин Герлинг, трудно отказаться, — почему-то с легкостью согласилась она.

* * *

Род Бестремов вел свое исчисление с тринадцатого века. Помимо древней связи с орденом доминиканцев, он издавна примыкал и к масонским кругам Европы. Отсюда и знакомство графа Карла с «парижанином» Корфом, и с претенденткой на российский престол — великой княгиней Марией Владимировной. Поэтому просьба русского графа — позаботиться о его знакомой профессорше — была охотно воспринята семьей баварского аристократа. И президент местного католического университета князь Зобковиц, будучи одновременно и тайным магистром немецкой ветви «Экклесия вест», безоговорочно предоставил «фрау Лаурин» ставку «гостевого профессора», минуя все формальные сложности, обычно сопутствующие приглашению иностранных ученых. И если бы Мимоза знала об истинных причинах всеобщего к ней благоволения в Ильштетте, то не удивлялась бы ни расположению к ней молодого Рабсбурга, ни юной герцогини Софи, ни даже пастора Бохена. Ведь непосвященные просто не могли представить, что провинциальный Ильштетт был тайным гнездом, где рождались и оперялись «птенцы», выраставшие нередко в птиц высокого полета европейской, а иногда и мировой политики. Здесь находилась «кухня», где апробировались новые рецепты.

Бестремы были связаны родством со многими испанскими и французскими дворянами, но особенно тесно — с Рабсбургами, кои издавна возглавляли «черную аристократию» Европы.

Внешне исповедуя христианство, «черные аристократы» являлись на самом-то деле служителями каббалы. Они считали, что именно Люцифер станет победителем над богом добра в борьбе за власть над миром. Сие поверье исповедовалось с незапамятных времен коленом Дановым в Хазарском каганате…

На протяжении веков сии аристократы притягивали к себе через масонские ложи не только простых священников, но и кардиналов — ведь их щупальца проникали даже в Ватикан. Отсюда и не удивительно, что пастор Бохен, а иногда и епископ Ильштеттский нередко посещали графскую семью. Тем более, что в начале 80-х годов папа Иоанн Павел II в своей булле дал разрешение католикам участвовать в тайных обществах…

А в гостиной Бестремов на высокой каминной полке появился в начале 60-х годов согнутый крест очень странной формы. Именно такой и был разрешен Вторым Ватиканским собором. Сей зловещий символ стали выносить властители римского престола к толпам верующих католиков на площади Святого Петра… А народ не подозревал, что невольно поклоняется знаку «зверя, выходящего из моря»… Не замечали искаженности креста и гости Бестремов, которые нередко с бокалом кампари уютно располагались для бесед перед камином.

Единственным человеком, кто спросил — что же это за крест такой странный? — оказалась русская профессорша. Подойдя вплотную к камину, Мария с недоумением взглянула на Бестрема, и тот мгновенно пояснил:

— Это, дорогая фрау Лаурин, подарок нашего любимого пастора Бохена, он привез его мне когда-то из Ватикана.

— Интересно, а что же он все-таки означает — дань модернизму в искусстве или…? — не унималась Маша.

— Вы угадали, фрау профессор — ведь иначе-то и быть не может! — живо нашел ответ лукавый хозяин дома.

* * *

Мария Силантьевна не ведала, что попала в круг аристократов по просьбе Вадима Ильича, и что для них сия просьба оказалась весьма кстати. Так, Карлу Бестрему был интересен стиль мышления фрау Лаурин, непривычный для немцев. А графиню Конси разговор «по душам» с иностранкой также развлекал немало.

Однажды Консуэло неожиданно заехала за Машей, предложив ей прогуляться по окрестностям. Оказавшись в живописной деревне Розенхайм, дамы расположились на террасе, выходящей прямо к берегу Дуная. Красота открывшихся перед ними далей и шум мягких речных волн способствовали доверительному настрою собеседниц. И Конси захотелось вдруг поведать профессорше сокровенную свою мучительную тайну, о которой она еще никому не решалась рассказать:

— Вы часто, дорогая Мари, восхищаетесь нашим Ильштеттом, мол, идиллия, да и только. Но на самом-то деле здесь все не так, как кажется, увы! Представьте себе, я даже пыталась отсюда, из рая этого, убежать в небытие, раствориться совсем.

— Как убежать? Куда?! — непонимающе воскликнула Мимоза.

— Очень просто — в мир иной.

— Значит вы… гм, Конси, вы собирались… покончить с собой?!

— Да, увы! Я узнала, что у Карла есть другая женщина, его бывшая студентка. И все… все потеряло для меня смысл — совсем! Даже дети, — тяжело вздохнула графиня.

— В это трудно поверить, Конси, может — сплетни завистников, а? Так ведь часто бывает, — сочувственно пробормотала Мими.

— Да нет. Не сплетни. Прежде чем снотворное принять, я проверила эти слухи. Увы! Но представьте себе, Мари, в тот момент, когда я достала таблетки, случилось необъяснимое! В комнате моей, наглухо запертой и темной, кто-то вдруг взял меня за плечо и четко приказал: не смей! Все пройдет. Этот голос был какой-то нездешний. Не из нашего мира. Гм, но он был! Можете поверить? Вот я и… не посмела. Теперь — все в прошлом. Только горечь осталась в душе. Никак не пройдет. Гм… иногда так больно! А Карлу я так ничего и не сказала, даже не знаю почему. Ведь он, наверное, обо всем догадался. Вы думаете, это правильно? — спросила графиня, смущенная собственной откровенностью.

— Мне кажется, да, Конси. Иногда нас, женщин, спасает от неверного шага наша интуиция. Со мной тоже случилось нечто подобное когда-то, — грустно заметила Маша.

— Вам тоже изменял муж?

— Это был не муж, а любовь моей юности. Я боялась выйти за него, уж слишком сомневалась. Но встречались мы долго. А когда стало ясно, что у него кто-то есть, ну, я тоже ему ничего не сказала, просто не смогла.

Теперь Консуэло посмотрела на Мимозу с сочувствием и, слегка помедлив, проговорила:

— А знаете, Мари, ведь участь наша решается вовсе не на Земле, нет. Вы-то верите в невидимые силы, ну, в мистику вообще?

— Я верю, что есть сила Божия. А мистические явления возможны, но толковать их боюсь, — тихо ответила профессорша.

— Слава Богу, Мари, что вы понимаете меня! Ведь с тех пор, как кто-то невидимый спас меня, я пытаюсь проникнуть в тайну судьбы. Это потрясающе интересно! И с друзьями мы говорим на подобные темы. Гм… я приглашу вас как-нибудь, не пожалеете!

— Спасибо, Конси. Но я-то далека от познания таинственных явлений. У меня ведь на первом плане — научный подход!

— Уж в этом-то я и не сомневаюсь, фрау профессор! Но не к судьбе же?! Можно ли загадку судьбы наукой измерять? — возбужденно спросила графиня.

И Маша засмеялась в ответ:

— Ни в коей мере, Конси! — И помрачнев, добавила: — Ведь жизнь любого из нас в руках Господа. А Промысел Божий не может открыться тленному уму человека, никогда…

* * *

В этот вечер граф Бестрем был возбужден в ожидании гостей. Среди них главную роль играла некая Лиз Лукель. Именно ей предстояло сегодня исполнить особый ритуал. Входя в гостиную, эта высокая цыганистая дама окинула присутствующих рассеянно-небрежным взором. Ее длинное иссиня-черное платье и зеленый блестящий тюрбан на крупной голове придавали ей экзотическую театральность. Легким кивком приветствуя собравшихся, она тихо промолвила:

— Благоденствие да будет с вами!

Засуетившийся хозяин усадил ее в огромное старинное кресло, как трон возвышавшееся над столом, со словами:

— Все готово, дорогая Лиз. Только Вилли и Фредди еще на подходе.

И в тот момент, когда издатель с юным Рабсбургом переступали порог, граф стал быстро занавешивать шторы, а Консуэло внесла длинную свечу, поставив ее на этажерку возле стены. Затем выключила люстру, с которой свисала цепочка с серебряными колокольцами. А на середине стола лежали какие-то странные фигурки, коробочки и кубики.

Освещаемая лишь бликами пламени от камина, гостиная погрузилась на миг в таинственную тишину, внезапно нарушенную предложением хозяина встать всем вокруг стола. Затем, слегка помедлив, он тихо, но с некоторым пафосом произнес:

— Возьмемся за руки, друзья!

И присутствующие, соединенные сплетеньем рук, медленно опустились в кресла. Тогда фрау Лукель поднялась со своего «трона», приблизилась к этажерке и зажгла свечу. Сам Бестрем в этот момент щелкнул пальцами, и по комнате поплыл туман, окутывая гостей ароматом ладана. Одновременно тихо зазвучала g-moll-ная баховская фуга из «Хорошо темперированного клавира».

Маша сидела между Консуэло и принцем Фредди. Интуитивно уловив смятение профессорши, графиня крепче сжала ее ладонь, а юный Рабсбург вообще застыл, будто окаменев. Мимозе на миг показалось, что она валится куда-то вниз. В глазах ее зарябило, и перед ней в полутьме поплыли мельчайшие, словно пылинки, огоньки и тихо зазвенели колокольцы, кубики зашевелились, а фигурки, к изумлению Мими, стали сами подпрыгивать над столом…

Напряжение, царившее в зале, постепенно возрастало. С высокого кресла наконец раздался глуховатый голос Лиз, сильно откинувшей голову назад:

— Уже скоро, сейчас, вот он… Альберт, скажи, что нас ждет?

На стене, противоположной камину, отразилась тень, воздух над столом всколыхнулся, и гостиную пронзил легкий, едва ощутимый порыв ветерка. А из уст фрау Лукель раздался басовитый голос:

— Мы, немцы, вместе будем, но не радуйтесь.

После долгой паузы Лиз опять вкрадчиво спросила:

— Скажи, Альберт, кому здесь угрожает что-то?

В этот миг блестевший на голове ее тюрбан еще сильнее качнулся назад, и она провещала басом:

— Тому, кто пришел издалека, издалече кто приплыл…

Наступила гробовая тишина. В неизъяснимом внутреннем порыве Маша стала вдруг произносить про себя: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящие Его. Яко исчезает дым, да исчезнут…»

И сидевшие за столом внезапно расцепили руки, а Лиз писклявым голосом завопила:

— Он уходит… он, Альберт… ушел совсем!!!

Оцепенение, в котором пребывали гости, постепенно спадало. Лица их оживлялись и обретали естественное повседневное выражение. Наконец они стали медленно выходить из-за стола. Неподвижно сидела с закрытыми глазами лишь одна инфернальная Лиз. Все заметили это, когда Бестрем откинул тяжелые шторы и погасил свечу. К фрау Лукель осторожно подошла сердобольная Консуэло и, тронув ее за плечо, прошептала:

— Лиз, а Лиз? Очнись скорей, мы ждем тебя! Слышишь?

Но мадам-медиум оставалась невменяемой. И тогда граф Бестрем громко обратился к гостям:

— Дамы и господа! Прошу всех на ужин!

Гости охотно последовали призыву хозяина, дружно устремившись в столовую. Вслед за ними вяло поплелась и Лиз Лукель, с трудом очнувшаяся от транса.

* * *

За ужином Бестрем с любопытством взглянул на Марию:

— Что, фрау профессор, вы впервые на таком сеансе? Уж не подумали ненароком, что угодили в лапы оккультистов, а?

— Нет, граф. Я и задуматься не успела, когда чья-то неведомая тень повергла меня в трепет, и кубики взлетевшие, и колокольцы. Гм… вообще-то все потустороннее нам, простым смертным, недоступно, но… заманчиво. Однако меня поражает, что вы ничего не боитесь! — оживленно откликнулась Мими, наивно посмотрев на присутствующих.

— Как не боимся, фрау Лаурин? Мы все страшимся прикосновений к тайне бытия. Не правда ли, дамы и господа? — воскликнула Конси. — Но жажда хоть чуть-чуть приблизиться к этой тайне просто неустранима в нас. Такова уж наша грешная природа.

— Ах, дорогая Консуэло! Мне кажется, вопрос фрау Лаурин обращен к страху несколько иному, а именно — к опасности впасть в соблазн, т. е. через вызов духов и призраков всяких прощупывать тайны мироздания. А сие-то что значит, а? В конечном-то счете это означает — скатиться в тривиальный спиритизм, который кстати, Томас Манн столь презрительно называл «воскресным развлечением для кухарок». Уж простите меня великодушно! — с тонкой иронией заметил Вилли Герлинг.

— Да, Вилфред, ваша мысль мне близка. И даже более того, мне кажется, что сообщение с миром иным — душами умерших, вызывание духов и тому подобное — куда страшнее, чем безобидные «развлечения кухарок», это — игра с огнем! И ваш любимый Томас Манн, побывав на таком химерическом сеансе, кстати, заметил, что узрел там язычки гееннского пламени, но сыт ими по горло! — поддержала издателя Мимоза.

— Так как же, дорогая фрау профессор, вы отрицаете такие явления как телекинез, ясновидение, телепатия? Я-то слышал, что в изучении сего, именно вы, русские, — впереди планеты всей! А чему мы сейчас свидетелями были, а? Не соприкоснулись ли с загадочным, необъяснимым пока еще, но реально существующим миром? — пристально взглянув на Машу, спросил слегка взбешенный хозяин дома.

— Все названное вами, граф, бесспорно существует. Но приближение к нему простого смертного — залет птички в дьявольскую сеть! Есть такая русская поговорка: коготок увяз — всей птичке пропасть.

— Значит, вы, фрау Лаурин, принципиально против познания паранормальных явлений и вообще — всякой мистики?!

— Отнюдь. Но формы познания, как мне кажется, должны быть какими-то иными. Эта тема чрезвычайно сложна, и научный подход к ней вполне оправдан. Есть же такие лаборатории и во Франции — слышала я, — и у нас. Но изыскания должны проводиться на духовной основе — без этого все потеряет смысл.

— Абсолютно согласен с фрау Лаурин: если ученый приступает со своими приборами к таким объектам, как фантомы, призраки и т. п., то он должен быть человеком духовно просвещенным! — поддержал, в свою очередь, Марию издатель, и вздохнув, добавил, — уж если не совсем верующим христианином, то хотя бы религиозно образованным, ведь так?

— Что ж, дорогие гости! Все это чрезвычайно увлекательно, так волнует наше воображение. Но я предлагаю перейти снова в гостиную… гм, на кофе с коньяком! — бодро воскликнул хозяин дома.

* * *

Вспоминая подробности прошедшего вечера, Маша не могла отделаться от ощущения, что ее окунули там в какой-то липкий жуткий аквариум. А под утро ей приснился узкий монастырский двор, посреди него — огромный стол палисандрового дерева, на его поверхности — какие-то изящно прочерченные знаки, а вдоль них — волнистая линия: вот она зашевелилась и стала подползать все ближе и ближе к ней. Да это же змея! — от пронзившей ее догадки Маша мгновенно проснулась в холодном поту. «Где-то я все это видела, ну да, конечно, вчера у Бестремов! А этот сломанный крест на камине?», — и медленно приходя в себя, Мимоза осознала, в какой ярости был граф Бестрем от ее высказываний.

«Ах, зачем я выступила “на арене без намордника“, навлекла на себя гнев начальства! Но можно ли было промолчать? Ведь эта черноокая ведьма Лиз не иначе, как бесов вызывала?! Ну а Вилли — вот молодец-то, уловил самую суть!»

Уже через день в его сопровождении Маша вошла в Регенсбургский собор. Потом они сидели в ресторанчике на дунайском берегу. Он поведал о своей юности, несостоявшихся мечтах и трагически погибшей Нанни. Говорили и о литературе, приятно удивившись, что любимым романом для них обоих был «Доктор Фаустус».

— А что побудило вас, Вилфред, учить русский? — спросила Мими.

— О, знаете, Мари? Меня подвигло к этому высказывание одного из героев Манна: есть только два народа на земле, которые способны достигать высшей духовной ступени — это немцы и русские. Ну и симфонии Чайковского, конечно. Потом я стал Достоевского читать: да, те пространства души, какие он раскрывает как никто другой — они меня заворожили…

Всеми силами пытался Герлинг растопить лед недоверия к себе со стороны рафинированной русской профессорши. Но она больше молчала, удивленно посматривая на него… К досаде влюбленного издателя, их беседа так и не вышла за рамки приятельского общения.

А Маша вспоминала их свидание все же с каким-то странным волнением. Она понимала, что очень нравится Герлингу. И ей приятно было осознавать, что сила ее женского обаяния еще не совсем утрачена…

Вскоре фрау Лаурин была вызвана на разговор профессором Бестремом, сделавшим ей обескураживающее предложение — лететь в Италию на конгресс, посвященный истолкованию мистических явлений:

— Я ведь не случайно позвал вас, фрау профессор, к нам на сеанс и убедился вполне, что у вас есть собственный оригинальный подход к оценке трансцендентного.

— Но я, — поначалу пыталась возразить она, однако, тяжело вздохнув, согласилась. Ведь отказ от командировки мог вконец испортить отношения с шефом, что было бы сейчас весьма некстати…

* * *

Приземлившись солнечным весенним днем в римском аэропорту, Маша впервые в жизни ступила на итальянскую землю и через два часа она уже стояла у крепостной стены древнего города Аквила. Отсюда, с высоты птичьего полета. открылась перед ней живописнейшая панорама — прямо дух захватывало! В долине простирались поля, покрытые коврами цветущих маков, а на востоке за кое-где разбросанными деревушками синела яркая полоска моря. А вечером в ресторане отеля участники Конгресса собирались на торжественный ужин. И Машу провели к столу немецкой делегации, где рядом с нею расположились двое — старенький профессор из Дармштадта и тучный господин средних лет из Гамбурга. Когда толчея улеглась, и публика расселась по своим местам, на середину зала бойко выскочил аббат Дженаро — главный устроитель сего грандиозного мероприятия. Приветствуя по-английски всех собравшихся, он весело призвал гостей отведать кулинарные шедевры местной кухни. Между столами засновали шустрые официанты, загудели на разных языках голоса. Вскоре Ивлева уловила и обрывки родной речи: справа от нее за длинным столом чинно восседали соотечественники. Но на их столе, кроме советского флажка посередине, ничего не было.

«Странно, — подумала Мими, — у нас вино по бокалам разливают, уже и лазанью принесли». А слева раздавались громкие реплики американцев, стол которых просто ломился от яств, и многие из них успели выпить и развеселиться. «Воррэй камбьярэ!» — кричали они. Справа же доносились жалкие возгласы соотечественников на плохом итальянском, отчаянно пытавшихся привлечь к себе официантское внимание. Но… русских явно игнорировали. Лишь в тот момент, когда из-за стола резко поднялся хмурый мужчина с надменным лицом и с презрением взглянув вокруг, демонстративно покинул зал, к советскому столу резво подбежал падре Дженаро с извинениями. Но… было поздно. Вслед за знаменитым художником Разуновым — его-то Маша вмиг узнала, — плавно вышла и его спутница, миниатюрная брюнетка.

— Это не интеллигентно, — промолвил гамбургский толстяк, утирая салфеткой рот, и добавил, — к русским можно по-разному относиться, но так примитивно демонстрировать игноранс? Гм, неужели Дженаро сам это придумал?

— Вполне возможно, — иронично прошепелявил старичок из Дармштадта, — кто их, этих иезуитов-то, разберет?!

«Надо было всем нашим вслед за Разуновым вскочить и уйти, громко хлопнув дверью, — с досадой подумала Мими: ну что они сидят-то как барашки на закланье? Ведь здесь смирение — ни к чему! Оскорбили-то не лично их. Нет, а как представителей великой державы! Да так по наглому, да еще на глазах у всех, и у соседей-американцев! Нет у наших никакого чувства достоинства — распинаются перед Западом, как Горби со своей Раисой! Да еще публика эта у нас выездная — всегда одни и те же лица!»

Наконец, взгляд Маши остановился на двух опустевших стульях, только что оставленных Разуновым и его дамой, облик которой кого-то мучительно напоминал. Поначалу Мимоза никак не могла сообразить, кого именно. Но сердце сжалось, когда в мозгу блеснула догадка: да это же Ника Редозуб!

Вмиг все смешалось в душе Марии: и страх быть узнанной Никой — приятельницей «монстра» Юрия Власовича. И ярость от возмущения поведением наших, униженных «принимающей стороной». И досада от собственного бессилия. Ведь Мимозе оставалось лишь одно — смиренно досиживать вечер в кругу немецких коллег.

В следующие, наполненные суетой дни, Маша не успевала ни о чем подумать. Лишь на обратном пути в самолете вспоминала она сухонькую маленькую монахиню в светло-голубом — это была сама мать Тереза, сказавшая несколько приветственных слов с высокого подиума — и зал взорвался аплодисментами. Кругом замелькали фигурки монахинь в бело-синих покровах, резко выделяясь на фоне коричневых сутан иезуитов и оранжевых одежд буддистов.

Собственный доклад Маша посвятила Даниилу Андрееву — странному ясновидцу и визионеру ХХ века. Свою «Розу мира» он написал в сталинское время, сидя в заточении во Владимирском централе. Его необычайные видения раскрывали сложнейшие структуры инобытия… «Несмотря на удаленность от православия, — думала Мария, — это оригинальнейшее произведение заслуживает внимания и ждет своих истолкователей». И действительно, загадочная фигура современного русского мистика вызвала оживленный интерес у западных теологов, забросавших профессора Ивлеву разнообразными вопросами. А падре Дженаро — хитрый иезуит, соизволил рассыпаться комплиментами в ее адрес.

Может, оттого и остался у Маши какой-то странно-неприятный осадок в душе…

Но с особой остротой врезался в память разговор с поэтом Валей Никишовым. Они познакомились в фойе после его выступления — он читал свои стихи о мистической природе смерти. Мимоза оценила талант романтичного юноши и его застенчиво-честный взгляд, располагавший к откровенности, и смело пошла «в атаку»:

— Как же так, Валентин, почему вчера в траттории никто из вас не вскочил вслед за Разуновым? Выходит, что над нами, русскими, можно так безнаказанно насмехаться?! Почему вы так безропотно «проглотили» это унижение?!

— Ну, не знаю, Мария… гм, я лишь из уважения к аббату Дженаро, понимаете? Давно его знаю, и в голову прийти не могло, что он нарочно такой дешевый спектакль закатит! А остальные… все мы здесь, кроме великого художника, конечно, от шефа нашего зависим — от профессора Усенского. Знаете его? — такой длинный с рыжеватой бородой, он — гибкий такой, да и сам-то всего боится! Для него главное — на плаву удержаться, чтобы и дальше юную свою супругу по заграницам возить, — видели рыженькую такую в кудряшках рядом с ним? И она, музыковедша, тоже выступать будет — он ей доклад мистический уже написал. Ну, а профессор Готман — замечательный старик, вся наша интеллигенция от его телевизионных лекций балдеет! Но одряхлел так, что еле дышит — ему ли сейчас до мирской суеты?! А другие — да все словно в ступоре были… А Разунову-то что? Он привык с «сильными мира сего» якшаться, ему на нас всех — плевать с высокой колокольни. Он тут же в Рим и укатил со своей брюнеткой. Вот молодец — не нам чета! — тяжело вздохнул Никишов.

— А зачем же аббату отношения-то с нами портить? Я слышала, что он с нашим атташе по культуре на короткой ноге? Что за всем этим стоит? Похоже, что вчерашний инцидент — вершина какого-то айсберга? У вас, Валя, нет ощущения, что в атмосфере словно сгущается что-то. Я ведь в Москве уже года два не была. Не могу судить, а вы?

— Я? Не знаю, ведь от политики я далек. Но нагнетание какое-то в московском ареале, пожалуй что есть. Ведь и жизнь-то теперь наша так переменилась — все вверх дном!

Мимозу же теперь непрестанно терзала мысль о том, узнала ли ее в траттории коварная Ника, а если да, то что же дальше?

* * *

В первый же день по возвращении Маши из Рима на пороге ее апартамента появилась Анита, сообщив, что вечером летит в Москву:

— Знаешь, Марихен, в насей группе — офисеры бундесьвера и дазе один генераль!

— Ну и ну! Так вас и проверять-то на границе не будут! — воскликнула Мими и решила рискнуть:

— А не сможешь ли ты, Анитхен, мне синюю папку от подруги моей привезти?

И фроляйн Эйманн сразу согласилась, ведь «помохать» ближнему всегда было ее неизбывным призванием…

Мысль о том, что папка Нилова может пролежать на софкином чердаке еще лет десять и затеряться совсем, приводила Машу в содрогание… Наконец, через две недели Анита снова возникла в дверях с долгожданным пакетом в руках и восторженно прощебетала:

— Ти не представляесь, Марихен! Нас принималь как родние. А менья и в Ясную Полянь возили на могилю Тольстого. Там я плякала дольго… А в музее там льюди — просто зольотие. Осень добрие — савсем без вигоды, понимаесь?

— А где симпозиум-то был?

— Как где? В Комитет защити мира. Там столько интерес било, виступаль один партийный нацальник, казется Дольский. И сказаль, цто мезду армяни и азербадзани — настоясий бой. Он хотель остановити миром, ненасильем — нисего не полючилось — ужас! Льюди гибли!

— Да, Анитхен, это — про Карабах, я по радио Свобода слышала…

— А знаесь, кого я в самолеть виделя — не угадай! Это тощно бил тот красивий гаспадин, он с тобой есе в ратусе здоровалься на свадьбе, помнись? Я ему нисего не сказаля. Ведь он менья незнакомий. В Мюнхен с нами летель, а я подумаля — нисего удивительного: он, етот граф и раньсе в Москве бивал. Ти сама мне рассказиваля.

— Неужели он? Интересно, что он там делал, гм… но этого нам с тобой, Анитхен, не узнать, — повеселев, Маша облегченно вздохнула: наконец-то ей стало ясно, почему Корф давно не отвечал на ее звонки.

— Да, аристократи — дельо темное, — иронически промолвила фроляйн, не скрывая своей устойчивой неприязни к сей возвышенной человеческой породе.

* * *

Рейсом Москва — Мюнхен граф Корф возвращался с похорон своего шефа-благодетеля Маричева. Лев Петрович умер скоропостижно — он был просто очень стар. И Вадим Ильич представлял, конечно, что рано или поздно, но это все-таки случится. Однако был потрясен.

Впервые в жизни Корф растерялся. Ведь все его прежнее существование определялось мощной рукой дяди Лео. Все дела особой степени сложности направлялись непотопляемым цековским «зубром», который вовсе не собирался умирать. И Вадим вдруг ощутил, как почва уходит у него из-под ног: ведь он теперь — один, и связь его с Москвой оборвалась внезапно.

Ведь Маричев так и не подготовил себе преемника — именно в этом заключалась теперь беда графа-разведчика. Поскольку Вадим всегда оставался лишь соратником-исполнителем своего уникального шефа, то в первый момент действительно не знал, что делать с проектами дяди Лео: удастся ли Корфу вести их самостоятельно или придется тихо «уносить ноги», бесследно исчезнуть, испариться с поля «большой игры», десятки лет назад затеянной могущественным Львом Петровичем?

Прежде чем ответить на столь обескураживающий вызов судьбы, Корф решил дать себе время на размышление. И в одно прекрасное утро, напоенное весенними ароматами, сел в свой любимый бээмвэ и направился в Штарнберг. По дороге думал о свободе, свалившейся на него, как снег на голову. Неожиданно забрезжила перед ним и мысль о женитьбе: ведь теперь это — только его, Вадима, личное дело.

Виртуозно подрулив к высокому забору, на воротах которого блестела серебристая табличка «Клиника пластической хирургии доктора Ю. Мирбах», Корф долго не выходил из машины. Он думал о том, что каждый раз, покидая эту роскошную виллу, давал себе зарок: никогда больше сюда не возвращаться. Но по прошествии нескольких месяцев снова оказывался здесь — что-то неосознанное им, как магнит, притягивало его к этим белым, обильно увитым плющом воротам.

Доктор Ютта Мирбах вовсе не ожидала графа и была занята с пациентами. Узнав от помощницы Эльзы о прибытии Корфа, она тяжело вздохнула и выйдя в приемную, объявила группе сидевших там молодящихся старух, листавших глянцевые журналы, что на сегодня прием окончен — у нее срочный вызов. Разочарование и недовольство этих «глупых гусынь», — так про себя называла их Ютта, — абсолютно ее не тронули. Поскольку профессия, в которой она достигла немалых высот, уже давно не занимала ее, принося высокий доход автоматически. А вот личная жизнь блестящего хирурга Мирбах никак не удавалась.

Еще будучи студенткой-первокурсницей, Ютта влюбилась в докторанта Корфа, а он? Поначалу и Вадим увлекся хорошенькой и умной фроляйн. И его вполне устраивали их легкие, ни к чему не обязывающие отношения. Но для такой девушки как Ютта, происходившей из строгой католической семьи, безнадежная связь с непонятным аристократом послужила источником семейной драмы. Родители выгнали ее из дома, и для продолжения учебы девушке приходилось подрабатывать официанткой по вечерам. С тех пор фроляйн Мирбах возненавидела рестораны и — мужчин, пристававших к ней постоянно. Тогда она и поставила перед собой цель — обрести финансовую независимость во что бы то ни стало. И решила стать хирургом, да еще в такой специфической сфере, как красота.

Ведь в случае успеха это сулило чрезвычайные выгоды — не только материальные. Благодаря конфиденциальности услуг, оказываемых известным актрисам, топ-моделям и просто женам миллионеров и политиков, доктор Мирбах обзавелась мощными связями. Именно это немаловажное обстоятельство и удерживало разведчика Корфа от окончательного разрыва с опостылевшей ему подругой.

Однако Ютта обладала чрезвычайно высокими амбициями. Она решила любой ценой удержать своего Вадди при себе. Доктор Мирбах кинулась изучать астропсихологию, хиромантию и прочие эзотерические «заморочки» — и все для того, чтобы отыскать ключ к душе упорно неподдающегося, обожаемого ею блистательного Корфа. Но увы! Все усилия «железной эскулапши» оказались напрасными. И доктор Мирбах пустилась «во все тяжкие», не пропуская мимо ни одного привлекательного поклонника и нередко погружаясь в разврат, становившийся омерзительным ей самой. А однажды Ютте сделал предложение престарелый, но знаменитый политик — обаятельнейший человек. Он впервые поставил ее перед серьезным выбором: либо обрести статус респектабельной супруги и вращаться в самых высших сферах, либо и далее грезить о загадочном аристократе. Ютта, недолго думая, выбрала последнее…

— Какой сюрприз, Вадди! Я-то уж думала — ты навсегда пропал, затерялся окончательно в неведомых пространствах Вселенной! — нервным смешком встретила его докторша, но тут же осеклась, мгновенно уловив происшедшую в нем перемену:

— Что-то случилось, Вадди?

В ответ он преподнес подруге букет роскошных лузиантусов и корзинку с деликатесами, приобнял ее за плечи и опустился в изнеможении на низкий кожаный диванчик.

— Да, Ютхен, случилось! Я устал смертельно. Но… гм, не в этом дело. Ведь ты заметила, что я — уже не тот! «Не узнаю теперь я сам себя, не узнаю Григория Грязного», — громко пропел он фразу из «Царской невесты» и с надрывом вздохнул.

— Ты потерянный какой-то, что с тобой, Вадди?

— Знаешь, Ютхен, я действительно не представлял, что буду так страдать, когда умрет мой дядя Лео. Ведь и стар-то он был ужасно, и брюзжал постоянно. Но он заменил нам с сестрой рано умерших родителей. Всю жизнь свою одинокую нам посвятил. И любил все-таки меня, неблагодарного, как сына. Веришь ли?

— Конечно, Вадди, ты ведь не раз упоминал о нем. Но я даже не знала, где он жил. Гм… а чем занимался твой дядя?

— Он жил всегда в Вене, недалеко от дома моей сестры. А в занятия свои меня не очень-то посвящал. Состояние у него было немалое: он и помог мне с моей фирмой поначалу, да и поддерживал меня всегда, что греха таить! А я — свинья, так редко звонил ему! — с неподдельной горечью произнес Корф, на ходу сочиняя легенду. В его тяжелом вздохе отразилась боль утраты. К тому же потеря жизненной опоры в лице дяди Лео остро дала ему прочувствовать собственное одиночество.

— Мне очень жаль, дорогой! Но тебе надо сейчас отвлечься. Может, закатимся в «Лесную пещеру», а? — с надеждой спросила эскулапша.

— Нет-нет, Ютхен, прости! Настроение не то, понимаешь? Я лишь проведать тебя хотел — не позабыла ль ты меня совсем, а?

— Кто кого может забыть, Вадди? Не притворяйся! Ты же знаешь, как я, глупая, до сих пор к тебе настроена! Гм… да ладно уж! Вот махнули бы сейчас в немыслимую даль, ну в Коста-Рику или Гватемалу какую-нибудь, а? Я ведь в Южной Америке так ни разу и не была.

— И я там не был, гм… идея-то не плохая, — слукавил разведчик, продолжая, — вот утрясу все дядины дела, и улетим мы с тобой, Ютхен, к океану, и погрузимся в подводное царство, мечты-мечты…

— Что, сам не веришь тому, о чем глаголешь? А я вот — верю, что при желании все возможно, — угрюмо промолвила она, поостыв от возбуждения, и холодно взглянула на него.

Мгновенно ощутив перемену в настроении подруги, Корф поспешил откланяться… По дороге домой вспоминал давнишний разговор с Маричевым о Ютте.

— Не спеши жениться на немке, мальчик! Я сам скажу — на ком, когда придет время, — твердо произнес тогда дядя Лео. Но… время так и не пришло…

В памяти Вадима неожиданно всплыла совместная с Юттой поездка в Гамбург — почему-то захотелось им в оперу на «Синюю бороду» Бартока, так, любопытства ради. А потом в номере отеля Ютта закатила ему дикую истерику. Скорей всего, холодный интеллектуализм бартоковской музыки затронул дремавшую во глубине души докторши ожесточенность на мир. От уязвленного самолюбия она кричала, что он, Вадди, — черствый, самовлюбленный нарцисс, погубивший ее молодость, растоптавший ее женское начало, ее способность к истинной любви! А успокоившись, горько упрекнула:

— Эх, Вадди! Я ведь способна исправлять почти любую часть тела. Из таких уродин, ты даже не представляешь, каких красавиц делаю! А вот в душе — ничего уже не поправишь. Ни у кого! И что в ней сгорело, заново не восстановишь. У меня нет больше души — одни обгоревшие руины!

— Прости меня, Ютхен! Я виноват перед тобой! Но жениться я на тебе не мог. Нам нужно было с тобой расстаться раз и навсегда — так было бы лучше — и для тебя, и для меня!

— Нет-нет, что ты, Вадди, с ума сошел?! Нам ведь комфортно вместе, правда? Мало ли что я наболтала! Давай помиримся, а?! — И Мирбах судорожно бросилась к нему.

Смущенному скандалом Корфу ничего иного в ту минуту не оставалось, как покориться ее порыву… Теперь же, вспомнив пророненное ею «комфортно» — слово, так покоробившее его тогда, он мысленно благодарил дядю Лео, не позволившего ему связать свою судьбу с «зарвавшейся немецкой истеричкой»…

* * *

Однако не переживание своей вины перед Юттой было причиной его нынешнего скверного настроения. Вадима Ильича терзала неопределенность в делах: неоткуда было ждать приказов и некому — приказывать! И если фирма «Лайерс» действительно принадлежала именно ему, и он успешно уже более десяти лет управлял ею: создал новое направление с филиалом в Кельне, — то особый проект под условным названием «Клад» после смерти Маричева просто повис в воздухе. «Клад» был самым невероятным из достижений дяди Лео и самым сложным, в котором даже Корфу — главному техническому исполнителю проекта, разобраться было необычайно сложно. Речь шла о Мозамбике и Анголе, где после военных действий нашего «ограниченного контингента» именно Льву Маричеву достался пакет акций на владение алмазными рудниками. Да, они принадлежали с тех пор дяде Лео, но по документам их владельцем оказался не кто иной, как Корф. Он-то и стал тем подставным лицом, на имя которого когда-то была зарегистрирована компания «Корф Диамант Корпорейшен»…

Что теперь делать? Куда, кому все это распределять?! — Некому! Да и все эти непонятные счета? Ведь они тоже числятся на мне, — размышлял граф-разведчик, все с большей тревогой осознавая свое странное положение. Как далее распоряжаться всем этим наследством «дядюшки Сэма», он действительно не представлял. В мозгу Вадима проигрывались десятки вариантов одновременно… и. помимо его собственной воли, росло раздражение на покойного шефа, не оставившего за собой ни внятных указаний, ни какого-либо завещания. Маричев полагал, что десяток лет еще проживет на этом свете. Тем более, что прилагал чрезвычайные к тому усилия. Что только ни пытались предпринимать медики для продления его дней, какие только курсы омоложения ни проводили. Что только — вплоть до золотых пластин и особых бриллиантовых сгустков — ни вживляли в его одряхлевшее тело! И невдомек было матерому цековскому «зубру», что сроки пребывания на земле — не во власти человеческой…

Воспользоваться самому свалившимся на него немыслимым богатством Вадиму Ильичу, беззаветно преданному интересам Родины, и в голову прийти не могло. «Мюнхенская фирма» — дело совсем другое. «В нее я вкладывал свой труд и занимаюсь ею постоянно — это мое по закону… а вот алмазы принадлежат нашему государству или партии? Хотя я и удержал все это, но не для себя же лично? Зачем все это мне? Это — не мое!» — так размышлял Корф, пытаясь определить, куда направить все оставшееся от Маричева. «Ну не этому же „меченому“ передать? Разве можно доверять такому балаболу наши государственные запасы? Ведь если он из трусости не прикарманит все себе, так „серый кардинал“, этот „бес хромой“, тут же воспользуется, устроит себе и прихлебателям своим красивую жизнь… все задарма иностранцам сплавит, а для страны не оставит ничего…Все этот подлец толкает к пропасти — и как это его в Канаде обработали и к нам наверх внедрили? Ведь теперь, когда нет больше Лео, этот монстр всю власть в Кремле захватит!» — и ненависть к обоим «небожителям» — «меченому» и «хромому», — заклокотала в душе Вадима Ильича.

Единственное, что он ясно осознал — это необходимость вычислить, знает ли кто-либо из «сильных мира сего» о «наследстве» Маричева. И проведя всевозможные изыскания и расчеты, пришел к выводу: у нас в СССР — никто, ведь все нити многомудрый Лео держал в… моих руках. Да! А вот американцы, голландцы, англичане — бывшие владельцы «Диамант Корпорейшен» — могут докопаться до истины — ведь после смерти такого кремлевского «зубра» они попытаются отобрать выхваченный у них из-под носа кусок сладчайшего пирога. Что же делать? Как затаиться от этих «проклятых капиталистов»? Ведь пока у нас нормальная, честная власть в стране не «устаканится», передавать такое добро просто некому! Ведь отдать все этим тщеславным мерзавцам, все то, что кровью наших солдат завоевано — безумие! Нет, на это я права не имею! Я должен сохранить «Клад» для будущего страны! Любой ценой!» — последняя мысль Корфа всколыхнула какие-то неведомые ему самому душевные струны, и комок подступил к горлу. Вадим беззвучно затрясся от бессилия, от незнания, что предпринять именно в данный момент и от понимания смертельной опасности, нависшей над ним.

* * *

На следующий день он прямо с утра позвонил в Ильштетт Марии Силантьевне и просил ее срочно приехать в Кельн. Когда Маша в ранних сумерках приблизилась к капелле Святого Николая, с XII века стоявшей на берегу Рейна в окружении старинных памятников, ее охватило странное ощущение: будто время остановилось. А она сама — уже где-то в другом измерении. Но голос графа, раздавшийся откуда-то сверху, заставил ее опомниться. Миновав капеллу, они двинулись вдоль набережной под высокими липами и каштанами, легко качавшимися от ветра. В окнах особняков зажигались люстры, но берег казался пустынным, лишь изредка встречались одинокие прохожие, выгуливавшие собак. Заметив за деревьями цветущей магнолии каменную скамью, Корф предложил уединиться и, оглядевшись внимательно вокруг, прислушался. Кроме тишайшего плеска рейнских волн, сюда не доносились никакие иные звуки. Немного помолчав, он медленно сказал:

— Даже не знаю, с чего начать, Мария Силантьевна! Ну да ладно, вы ведь не робкого десятка, а? Скажу напрямик — необходимо срочно «залечь на дно». К сожалению. Опасность для вас возросла. Поэтому нам сейчас нужна совсем другая «легенда».

— Это что же, Вадим Ильич, из-за Редозуб, что ли? Ведь я так и знала, что Италия мне боком выйдет! — в сердцах воскликнула Мимоза.

— Кто-кто? Что за Редозуб?! — с недоумением спросил граф.

— Как кто? Ах, так вы не знаете, значит, не из-за нее? Это — близкая знакомая «серого карди», ее-то я и встретила в Аквиле на конгрессе — она вместе с Разуновым там была. Ну, я тут же попыталась дозвониться вам, но вы и Антон были недосягаемы!

— Еще этого не хватало! Ну, да не в том дело, Мари. Причина, по которой я вас вызвал — в перемене наверху. И тем более теперь, еще из-за Редозуб. Нам лучше перестраховаться, чем наоборот. И вас зовут теперь Эрика Кирхов! — четко произнес Корф ее новую фамилию и вручил оторопевшей Маше новенький немецкий паспорт в зеленоватой обложке.

— Но… но как же так?! — не веря до конца, что все уже решено за нее, попыталась возразить Ивлева.

— Это не обсуждается! Я несу ответственность за вашу жизнь, Мари! Ну, а об исчезновении из Ильштетта не беспокойтесь, — фроляйн Эйманн все быстро уладит!

— А где же я смогу работать, Вадим Ильич?

— Ах, Мари-Мари! — переходя на вальяжный тон, засмеялся граф, — до чего же вы исконно советская фроляйн! Ваша наивность мне даже импонирует. Поговорку-то небось знаете: работа не волк… Хм… ну а если серьезно, то о занятиях высоконаучных придется пока забыть. Погодите чуток, осмотритесь вокруг — красота-то какая! — и он кивнул в сторону проступавшего сквозь кусты силуэта: необычная вилла с причудливыми балконами-палубами напоминала корабль — с надстроенной башенкой в виде капитанской рубки со штурвалом, со свисавшим вниз якорем на мощной цепи.

— Потрясающе! Кто же в таком сказочном доме живет? Кто-то необыкновенный?

— Не знаю, Мари, может, бывший моряк. Но скорее всего — у кого деньги. Гм… а может, вы и правы. Иногда я, грешный, слишком приземленно все оцениваю, этак вульгарно-социологически.

Когда Корф вручал Маше ключи от ее новой квартиры, она вдруг запричитала:

— Не могу я так больше, Вадим Ильич! Неужели никогда… Я домой хочу!

— Я тоже в Россию хочу, Мари. Но научитесь ждать. Поверьте, перемены уже «на носу». Вы же радио Свобода слушаете?

— Да, конечно. Гм… а вы, Вадим Ильич, настоящий граф из эмигрантской семьи или это — тоже «легенда»?

— Представьте себе — настоящий. И родился в Париже. И княгиня Орликовски — мне сестра родная. Но учился я не только в Сорбонне и Мюнхене, но и в Москве тоже. Отсюда у меня и связи. Но вам-то об этом знать — зачем?

— Простите мое глупое любопытство, граф! Но вы для меня terra incognita! Я подумала, что для верных действий — чем больше ясности, тем лучше. Но вам, конечно, виднее, — сбивчиво оправдывалась Мими перед своим благодетелем, но не смогла удержаться и от другого волновавшего ее вопроса, — а вы, Вадим Ильич, не можете мне сказать, почему тогда в Вене заговорили со мной о масонах? Это что — шутка была такая?

— Не совсем, Мари. Просто я хотел прощупать, способны ли вы воспринять наши намерения.

— Что значит — наши?!

— Не задавайте лишних вопросов! Впрочем, вам должно быть известно, что международные банки и теневые хасидо-масоны, те, что за ними стоят, вовсе не собираются нашу страну к райской-то жизни допускать — ведь рай земной уготован только «золотому миллиарду». Но должны же мы, русские, как-то противостоять этим проклятым «хозяевам земли»?

— Вы думаете — это возможно?! Открыто?! С поднятым забралом?! Даже я понимаю, Вадим Ильич, что сейчас — это просто смешно!

— Верно понимаете, Мари. Значит, нам надо внедряться в их теневые структуры. Тайно просачиваться в их «ордена», чтобы всегда быть в курсе, ну и не только… Мы должны научиться, наконец, влиять на них, глубинно воздействовать в наших интересах, государственных, понимаете?

— Так для такой чрезвычайной миссии вы и хотели внедрить меня в какую-нибудь секретную ложу?

— Ну, Мари, вас увидев, я размечтался тогда не на шутку о будущем. Но отложим-ка мы разговор на завтра, а? — С этими словами граф развернул ее в обратную сторону и молча сопроводил к подъезду мрачноватого многоэтажного дома. Поднявшись в зеркальном лифте на 6-й этаж, Мими с некоторым страхом переступила порог своего нового жилища.

Квартира была обставлена по-спартански. В одной из комнат удивляло обилие странных, никогда невиданных ею приборов. А за окнами на фоне ночной тьмы сверкало море разноцветных огней великого города. И Мимозе казалось, что в их безжалостном блеске таится какая-то неведомая ей угроза.

Утром, выйдя на балкон, Маша поразилась открывшейся ее взору панорамой с видом на Кельнский собор. И с трудом уняв волнение от обилия впечатлений, вернулась к мысли о своем благодетеле. Да, граф Корф — личность уникальная. Но… кто он? Кто стоит за ним? Он пытается спасти меня, как-то устроить, но не могу же я вечно у него «под колпаком» сидеть, слепо подчиняться — как же мне быть?! Вразуми меня, Господи!

* * *

Графу Корфу предстояло принять воистину судьбоносное решение: кому доверить тайну наследства Маричева? С кем разделить ответственность за сохранение «Клада», принадлежащего нашему государству? Ведь и далее удерживать все самому — вряд ли удастся. Конечно, он был не совсем один — с ним трудились на фирме Лайерс преданные служащие: немцы, австрийцы, французы. И среди них — глубоко законспирированные наши ученые — в основном, биологи, химики, фармацевты. Но именно их Корф не мог отвлекать на дела управленческие. Графу срочно необходимы были соратники, посвященные в суть его тайных планов не только по «Лайерс», но и по «Кладу». Ведь скоро управлять компанией по добыче алмазов станет рискованно. И его будущие помощники должны знать — во имя чего они пойдут на риск, а на него способны только те, кому не безразлична судьба Родины. Но… любой человек может сломаться — сколько разведчиков, честных, преданных поначалу, оказывались потом перебежчиками?! «Да, я давно знаю Антона, его отца, и он здесь пока единственный, кому доверяю как самому себе. И в Анголе он много лет вкалывает, мечется между Луандой и Веной. Лаврин сам решил идти со мной до конца — так сказал он мне после похорон дяди Лео в Москве. Еще, конечно, есть верный Трофим, но он — слишком молод, неопытен…»

Между тем в голове Корфа неустанно всплывала мысль об Ивлевой. И чем категоричнее он отклонял ее, тем настойчивее она возвращалась к нему. Ведь по поводу Маши Вадима Ильича терзали противоречия: «с одной стороны — дочь фронтовика-патриота, владеет языками, гибкостью общения с западным менталитетом; к тому же, в знак благодарности за помощь почтет, пожалуй, даже за честь оказать мне, лично мне, поддержку — это плюс. Но, с другой стороны, имею ли я право предлагать ей столь опасное сотрудничество? Ведь она — хрупкая, застенчивая, неуверенная в себе, по-житейски непрактичная, да и здоровьем не блещет — все это минусы. Однако плюсов вроде бы больше… ведь она теперь нелегал — вот важнейший аргумент! Да что размышлять — то зря, спрошу-ка ее завтра же — вместе и подумаем. Ну а в случае чего — можно и стереть наш разговор из ее памяти…» — Такой необычной способностью граф действительно обладал…

* * *

Встретившись вновь у капеллы Святого Николая, Маша и Корф медленно побрели к его машине, припаркованной на рейнском берегу.

— Как устроились, Мари? Страдаете от неизвестности — что дальше?

— Странный вопрос, Вадим Ильич! А как бы вы на моем месте себя вели?

— Прекрасно понимаю и предлагаю вместе со мной подумать. Идет? — и граф направил свой «BMW» в сторону Семигорья.

Оказавшись вскоре чуть южнее Бонна, они остановились на высоком холме, покрытом густым лесом. Тишину нарушало лишь постукивание дятла да щебетание синиц. Они пошли по узкой тропинке между березами и дубами. И если бы кто-то с высоты наблюдал за ними, мог ли себе представить, о чем говорят эти двое?

— Я вынужден просить вас о помощи, Мари! Да-да, не удивляйтесь — у меня просто нет иного выхода! Моя последняя надежда — это вы! И ваше абсолютное право — отказаться от моего предложения — я буду в любом случае поддерживать вас и дальше. Ваше решение должно быть совершенно свободным. А сейчас поклянитесь, что ни одна душа, повторяю — ни одна душа на этом свете — да и на том свете тоже, — не узнает, о чем я скажу!

В этот момент над ними внезапно прожужжал маленький частный самолет, и Маша остолбенела от страха. Но взяв себя в руки, отчетливо прошептала:

— Поклясться не могу — вера не позволяет! Но вам, Вадим Ильич, и Антону Сергеичу я обязана своим спасением. Так что поверьте — вас не предам!

— Хорошо, Мари, вы должны лишь понять, что обстоятельства меняются кардинально не только в Союзе, но и в нашей личной жизни. Это касается и вашей безопасности. Недавно в Москве умер человек — он обеспечивал мою, так сказать, «крышу». Отсюда нетрудно догадаться, почему я и за вас теперь боюсь. Именно поэтому вы теперь на нелегале, а вовсе не из-за моего самоуправства! К тому же, как вы сами сказали, эта Редозуб могла в Италии заметить вас, а она — подруга «кардинала», т. е. нашего с вами врага. Гм… теперь-то понятно? Но не впадайте в панику — ваш немецкий паспорт и «легенда» стопроцентно надежны. А главное — скоро все перевернется… Может, и профессор Ивлева прибудет тогда в Москву под собственной своей фамилией? Как знать!

Остановившись на минуту, граф продолжил:

— Вы дочь Силантия Ивлева, Мари, и не можете быть равнодушны к судьбе нашего народа. И Антон говорил мне, что вы до последнего момента не хотели за границу бежать. Патриотизм — в ваших генах, в чем я нисколько не сомневаюсь. Только это дает мне смелость просить вас о помощи.

— Я… я для вас все, что смогу, Вадим Ильич, — растерянно перебила его Маша.

— Не спешите, дорогая, я буду просить не для себя! Речь пойдет о государственной тайне — она разглашению не подлежит. Гм… понимаете? Подумайте, готовы ли вы сейчас меня выслушать?!

Мимоза остановилась как вкопанная, потом кивнула.

— Так случилось, что мой покойный шеф заменил мне отца, воспитал меня как сына-соратника. Поэтому и доверял мне абсолютно, поручал совершенно особые задания. Но умер внезапно, не оставив никакого завещания, даже устного. И все, что было в его руках, а это — невероятное состояние, и оно по сути своей должно принадлежать нашему государству.

— Но, Вадим Ильич! Какое такое богатство может быть у советского человека — даже сверхвысокопоставленного? Лично ему принадлежащее, что ли? Драгоценности какие… или что?

— Нет, конечно. Здесь, Мари, все гораздо сложнее. Льву Петровичу принадлежал самый крупный пакет акций на разработку алмазных рудников в Южной Африке, то есть он фактически был владельцем одной из богатейших в мире компаний.

— Как? Ведь официально это абсолютно невозможно!

— Верно мыслите, фрау профессор! Но дело в том, что все технические и управленческие поручения исполнял ваш покорный слуга. Гм… теперь догадываетесь? — и пристально взглянув на Машу, Корф продолжил: — то есть официальным владельцем был и, что хуже всего, и по сей день остаюсь именно я. Ведь гражданину Франции, живущему в Германии, все позволено!

— Но если все это законно, то и бояться-то нечего… или?

— Вы правы, Мари, отчасти — тюрьма мне, пожалуй, не грозит. А вот смерть… гм. Мой шеф не успел мне дать никаких распоряжений. Но совладельцы «копей царя Соломона» — англичане, голландцы и кое-кто еще… обладают дьявольским нюхом! И теперь, когда Союз трещит по швам, да-да, не удивляйтесь! — вот они-то и могут предпринять кое-какие шаги по возврату всей компании в свои руки. Так что придется держать оборону!

— А нельзя с ними как-то договориться, Вадим Ильич? Ну не погибать же вам из-за каких-то алмазов? — с наивностью ребенка не унималась Мимоза.

— Эти алмазы, дорогая Мари, добыты кровью наших солдат и принадлежат не мне, а стране нашей. А она разваливается на наших глазах, летит в бездну! Ведь самое страшное, — я не знаю, в чьи руки, кому передавать компанию?! Ну не «меченому» же с «хромым бесом» — их клика либо американцам все наше достояние сбросит — и с наворованными миллиардами в Австралию или Аргентину усвистит. Либо в офшорах отмывать станет. Гм… и вообще — неизвестно, к кому у нас власть перейдет!

— Значит, надо и наследство «падишаха» сохранить, и в живых остаться?

— Вот именно. Но я пока не решил, что предпринять. Ну, на первое время, если вы мне поможете, нужно рассредоточить капиталы, открыть новые счета. А для этого необходимы подставные лица. Вы согласны стать одним из них? Невзирая на риск?

— Я?! Да, Вадим Ильич! Правда, я мало подхожу к роли нелегального дельца. Но… позади Москва — отступать некуда!

Эта всем известная историческая фраза, довольно бодро и как-то буднично произнесенная Машей, неожиданно растрогала очерствевшее в одиночестве сердце разведчика. Помимо воли глаза его увлажнились, и пытаясь скрыть захлестнувшее его волнение, он отвернулся в сторону, сделав вид, что разглядывает дерево. И собираясь в обратный путь, сидя в машине, граф предложил:

— А теперь, Мари, если не возражаешь, перейдем на «ты», идет?

В этот миг он включил магнитофон. Зазвучал хриплый голос: «Если друг оказался вдруг, и не друг и не враг, а так…»

— Не возражаю, Вадим Ильич! Только не сразу, непривычно мне это, — пролепетала взбудораженная Высоцким Маша, не скрывая мгновенно навернувшихся на глаза слез.

— Ладно, спешить не будем — ты не должна сию же минуту давать ответ. Не будь опрометчивой — характер-то у тебя ивлевский — узнаю Силантия Семеновича! Подумай хотя бы до завтра, Мари.

— Да нет же! Я все равно согласна — Ich kann nicht anders![3]

— Ах, это Лютер произнес когда-то! — усмехнулся граф, — ладно, Маша, поедем обедать?

Они подошли к притаившемуся в лесной чаще старинному отелю «Вальдау», тыльной стороной обращенному к Семигорью, и устроились за столиком на балконе. Отсюда открывался панорамный вид на череду живописных неровных гор, возвышающихся над Рейном. А высоко в безоблачном небе парили два орла. Мимоза ощутила странную свою причастность к их полету. И чувство безграничной свободы, ранее неведомое ей, охватило ее в этот миг…

* * *

Корф сознавал, что своим предложением-просьбой обрушил на хрупкие плечи Маши глыбу льда — выдержит ли она ее тяжесть? И решил дать ей время на размышления. Несколько ночей пролежала она в своей новой квартире с открытыми напролет глазами. Поначалу вспоминала даже о Вилли, как однажды звездной ночью он провожал ее после концерта Михаила Плетнева, игравшего в замке-музее Шопена и Шуберта. Переливы любимого Мимозой «Музыкального момента» продолжали звучать в ее романтичном сердце. Они шли по темным спящим улочкам, и только их шаги гулко раздавались в тиши средневекового городка. У дверей ее дома Герлинг долго молчал, потом вдруг спросил:

— А могли бы вы, Мари, развестись с мужем?

— Не знаю, — растерянно произнесла она.

Теперь же ее одолевали непрошеные мысли: а что, если бы я замуж за него вышла? Вот бы и мамочка моя обрадовалась, и не сверлила бы меня больше глупыми вопросами о женихах! Ведь Вилли — симпатичен, на редкость умен, ну а главное — благороден. Но… он — чужой…

* * *

Роившиеся вопросы о Корфе и доставшихся ему несметных богатствах терзали ее мозг. И в памяти вдруг всплыл рассказ Конрада Федоровича о графе Игнатьеве, знакомом ему по Парижу 20-х годов. В судьбе этого уникального человека Мими уловила сходство с жизнью Вадима Ильича.

В Первую мировую генерал Игнатьев служил во Франции военным агентом Российской империи: в его руках были сосредоточены огромные средства русской армии. А когда грянула революция и фронты отрезали его от России, он оказался вдруг совсем один и не ведал, чьи распоряжения должен выполнять. Но граф сделал безоговорочный выбор в пользу Родины. «А ведь мог бы стать фантастически богатым! — говорил Нилов, — ведь кто только ни пытался подкупить генерала — и французское правительство, и дельцы всех мастей, и белогвардейцы, бежавшие из России. Ему угрожали, даже мать его родная отвернулась от него, но Игнатьев не сломился. Он бедствовал, но не истратил на самого себя ни единой монеты. И лишь дождавшись восстановления дипломатических отношений между Францией и новой Россией, он передал сотни миллионов золотых франков представителю СССР Красину. И, невзирая на страшные слухи, не побоялся в 1937-м году вернуться в Москву!»

Благородный образ аристократа-бессребреника неожиданно вдохновил Машу, словно внушив ей новый смысл пребывания ее в Германии. И в то же время принес осознание того, сколь велика дистанция между нею и Корфом: она не сможет перейти с ним на «ты» никогда.

И впервые оказавшись в кабинете графа, Мими весьма удивила его своим рвением к делу. А потом они заглянули в уютное кафе Шоколадного музея, окнами выходящего на берег. Под тихий плеск рейнских волн Корф, наконец, решился, мельком взглянув на свою новоиспеченную соратницу, приступить к самому деликатному вопросу:

— Гм…Ты знаешь — я один, как степной волк. Да и поздно мне заводить семью. Кроме сестры и племянницы Зины — у меня ни-ко-го. А ты, Маша, — другое дело. Как с тобой-то быть? У вас с Антоном Лавриным — действительно брак фиктивный?

— Абсолютно, Вадим Ильич!

— Ну а по-настоящему он тебе разве не нравится?

— Может, он мне и нравится, но я от природы — однолюбка: как в юности любовь свою потеряла, ну, с тем, гм, все и кончилось. На то, наверное, — воля Божия. Гм… а что Антона Сергеича касается, то после смерти любимой жены вряд ли он на сильные чувства к кому-либо способен. Хотя вы, мужчины, для меня — загадка, — слегка смутившись, произнесла Мими.

А граф облегченно вздохнул:

— Вот и славно, Мари, что ты сейчас свободна. Независимость от сильной привязанности — великое благо в сей момент. Но… обстоятельства непредсказуемы. И я вовсе не хотел бы, чтоб личная твоя жизнь из-за алмазов пострадала. Ведь согласившись помогать мне, ты все же жертвуешь собой. Да-да, не возражай! Поверь, я понимаю, что ты еще молода и… сердцу не прикажешь. Если что вдруг возникнет на твоем горизонте — я должен узнать об этом первый, обещаешь? Вот в этом поклянись мне! Согласна? Ведь любой новый человек на нашем с тобой пути — потенциально опасен, причем смертельно…

Часть II. Возвращение

Глава 1. «Овраги новорусские»

Когда не стало Родины моей,

В ворота ада я тогда стучала:

Возьми меня!.. а только бы восстала

Страна моя из немощи своей.

Татьяна Глушкова. «Час Беловежья»

Когда самолет взмыл в небеса и близнецы-шпили Кельнского собора показались Мимозе крохотными пирамидками, а Рейн блеснул узенькой змейкой, она прослезилась от счастья, осознав в этот миг — такой полет дарован свыше! Но чувство радостного раскрепощения быстро сменилось тревогой: а вдруг все вернется обратно? Что действительно случилось 19 августа? Можно ли поверить, что нет больше ЦК партии… а не рано ли пировать? Не «пиррова» ли это победа? — и в душе ее зашевелился червь сомнения. К тому же по иронии судьбы Маше и сегодня предстояло пройти погранконтроль в Шереметьево-2 под чужим именем, как и четыре года тому назад. Но теперь — в обратном направлении. И на сей раз бояться было нечего: под прикрытием немецкого гражданства фрау Кирхов со своей короткой стрижкой и квадратными очками походила скорей всего на свою Ильштеттскую подругу Аниту. И даже у самого бдительного пограничного стража ни в коей мере не могла бы вызвать подозрения о своем исконно русском происхождении.

В момент, когда в Москве наступил «час Х», давно предвиденный Вадимом Ильичем, он не стал ждать «у моря погоды» и решил пойти на риск — открыть в столице филиал фирмы «Лайерс медикум» и поручил это своей преданной соратнице. Как и подобает состоятельной иностранке, Маша-Эрика остановилась в «Метрополе» и поздним вечером вышла на улицу, намереваясь прогуляться до Красной площади. Сразу ощутила — все вокруг было иным, не таким как раньше. Свет фонарей высвечивал на лицах прохожих печать обреченности, и не было больше ореола над Москвой — того самого светящегося ореола, что веет над каждым великим городом — будь то Рим или Мюнхен, Вена или Кельн. Он как бы покрывает город защитой, охраняя его от распада своим невидимым мистическим свечением.

Мимоза знала: душа Москвы и раньше была больна, но тогда она была живой, трепещущей. А теперь ее больше не было. Утратив над собой ореол, она просто исчезла, растворилась в небытии. От этих мыслей на Машу повеяло беспросветной пустотой.

Но на следующий день, взбодренная звонком Вадима Ильича, она рьяно взялась за дело. При помощи Трофима, верного соратника Корфа, сняла в Старосадском переулке под офис будущей фирмы 8-комнатную квартиру. И через две недели здесь состоялось открытие представительства «Лайерс медикум». В тот же день, почувствовав себя свободной, она позвонила наконец из автомата Алевтине.

Как и в прежние времена, подруги встретились на Гоголевском бульваре. Кругом на скамьях лежали бомжи в отрепьях. На газоне, прямо на земле валялась тетка с красным лицом и шумно выкрикивала матом угрозы в адрес неизвестных мерзавцев. К Маше и Але сразу подскочил мужик — с виду вполне приличный, но стал жалостливо выклянчивать деньги.

— Пойдем отсюда скорей, Мими, а то он еще и сумку выхватит!

И пристально взглянув на онемечившуюся Марию, Аля обняла ее:

— Я ведь отчаивалась, Мими, думала, не увижу тебя больше никогда! Где остановилась-то? Вот ключ от квартиры твоей, возьми!

— Нет-нет, Аленька, оставь пока у себя — я ведь до сих пор на нелегале, — прошептала Ивлева.

— Да почему? Теперь бояться-то некого! «Серый монстр» больше не у дел. И в институт можешь вернуться — директором-то у нас угадай кто? — затараторила Алевтина, не сдерживая радостного возбуждения.

— Неужели Игорь Антонов?!

— Он самый, и вообще все переменилось, понимаешь?

— Как не понять, Алька! — озираясь по сторонам, вздохнула Мими.

Кругом грохотал рок, пестрели грязные рекламные щиты. Лотки у метро были завалены порно-газетками, книжками о колдунах, астрологии и каббале. Мимо неслись старые дребезжащие иномарки и полудохлые москвичишки с ладамии, пропитывая воздух удушливой гарью. Казалось, что машины, люди, фонари и здания — все раскалено до предела и вот-вот взорвется.

— Сама видишь, Мими, живем как в Содоме. А канал «2х2» ежедневно вещает об убийствах и пропавших людях: то бизнесмена в асфальт закатают, то журналистку удушат! И ведь никого это уже не трогает — каждый за себя трясется. А знаешь, кому на Руси жить хорошо? Мальчикам в малиновых пиджаках — они в офисах ошиваются да в ресторанах. Откуда их столько взялось? Да еще путанам, вот у кого заработок астрономический! А вечером у «Националя» в подземном переходе толкутся те, что попроще — там сквозь них и не продерешься. Гоморра!

— Да куда ж все катится?!

— Никто не знает, Мими. Ведь откуда ни возьмись, из каких щелей выползли типы со стеклянными глазами? Они-то четко знают, что делать! Кого — в порошок стереть, а кого — на постамент поставить! А у народа денег нет совсем. Иногда и на метро не хватает. Даже у Таи Дольской, представляешь? Она хотела книжную лавку открыть, так пришлось занимать у знакомой профессорши из МГИМО — та, собравшись в Израиль, квартиру продала. А в институте у нас почти год уже зарплату не дают, говорят, вот-вот его закроют.

— Как? Почему ты молчала, Аля? Ведь могла бы через Трофима сообщить!

По пути в Старосадский переулок Маевская рассказала Маше, что видела сама 19 августа: типы мафиозные у Белого дома на все стороны раздавали водку и деньги. Были там и всякого рода интеллигенты, в большинстве-то своем дешевой демагогией одурманенные… Теперь-то ясно — во «всенародно избранного» никто стрелять и не помышлял, ведь танки, что по Садовому-то шли, на красный свет останавливались…

Слова Алевтины подтверждали впечатления Корфа и Маши о тех знаменательных событиях.

— Ты бы видела, Алька, что по CNN и немецким каналам показывали: гэкачеписты за столом как пьяные сидели — просто спектакль! И вообще… ну вместе с «Лебединым озером» будто все по нотам расписано было — даже Ростропович на Красной площади с американским оркестром сыграл, а?! Ведь все это просчитано было вместе с американцами — даже несколько сценариев разработано, но об этом на ТВ — молчок…

— А ты, Мими, откуда знаешь-то?

— Да друг один поведал — со слов нашего посла в Штатах — Добрынина. Теперь стало известно, что даже психотронное воздействие применяли в те дни с «БелкНапа» — это корабль, в Варне пришвартованный.

— Не может быть! Это же из области фантастики, что говоришь-то?!

— Ну, долго объяснять, Алюша, потом расскажу. Но поверь — это вовсе не бред!

Войдя в помещение фирмы и поостыв от душевного возбуждения, Мимоза без промедления предложила Але работать на «Лайерс медикум» и выложила перед нею на стол увесистый пакет.

— Ты что, Машка, с ума сошла? Это ж целое состояние! И не могу же я от тебя деньги брать! Не подумай, что мы голодаем! Я ведь переводами подрабатываю и еще… — в этот миг Алевтина смущенно опустила глаза, — ну понимаешь, мне удалось случайно устроиться в офисе… убирать.

— Что-о?! уборщицей?! Почему ты молчала, ведь у тебя ребенок на руках! Не о себе, так об Агнии бы подумала, могла бы Трофиму позвонить! А я-то такое и представить не могла, у меня же денег — куры не клюют! Гм… если уж ты та-ак щепетильна, тогда считай, что это — аванс, а?

— Откуда у тебя бешеные деньги такие, Маш? Что это за невероятная такая работа?

— Не беспокойся, Алька, фирма у нас настоящая, не подставная. Все законно. Ну а подробности — потом. В общем, все через Антона Сергеича идет, его связи, понимаешь?

* * *

Вадим Ильич все более привязывался к Маше, и если поначалу старался удерживать официальный стиль общения между ними, то в последние месяцы это давалось ему с трудом.

Иногда он призывал ее в свой кабинет, ставил кассету с Третьим концертом Рахманинова или отрывками из «Царской невесты». И в эти минуты совместно переживаемая ими ностальгия по Родине как бы отодвигалась вдаль, окутывалась сладким туманом. Впервые Корф был охвачен сильным чувством, упорно не желая признаваться в этом самому себе: не привык жить сердцем, считая, что на это не имеет права. Однако неотступное волнение при думах о Марии оказалось настолько странным для него переживанием, что все попытки подавить его мощными волевыми усилиями были тщетны. В условиях постоянного риска Вадим стремился сохранять спокойствие духа. Однако чем жестче он пытался утихомирить свое сердце, тем сильнее оно билось при мысли о Машеньке.

Она заметила его возрастающее неравнодушие к ней, но поверить в это до конца не решалась, и это ставило ее в тупик: ведь он для нее теперь больше, чем отец или брат, она почти что боготворит его. И не могла бы даже представить себе сближение с ним как с мужчиной.

Противоречиво-сбивчивые раздумья терзали Мимозу. Если это случится, то отравит их возвышенно-прекрасные отношения, и служить их совместному делу как прежде, она не сможет. С другой стороны, как оттолкнуть его, отказать ему? Но если скатиться в смертный грех — все пропало! Лучше и не жить тогда! — Дойдя до такой дикой мысли, она тут же спохватилась: «Господи! Что это со мной! Помоги мне!»

И вернувшись в Кельн, перед встречей с графом отстояла воскресную службу в маленькой православной церкви у вокзала на Аблац-плац.

Корф напряженно ждал ее в своем кабинете, сухо кивнул. От его официального тона у Маши-Эрики подкосились ноги. Испуганно взглянув на шефа, она сбивчиво по-немецки отрапортовала о результатах московской командировки. А он, спохватившись, что «перегнул палку», смягчился:

— Да садись, наконец! Я вовсе не сержусь, Мари!

Не удержавшись от слез, она рухнула в кресло:

— Не могу я так больше, Вадим Ильич! Эрикой быть не могу… Мне кажется — все кругом знают, что я — Маша Ивлева!

— Успокойтесь, профессор Ивлева! Со мной тоже такое бывало — пройдет это, поверь!

— Я вовсе не собираюсь отступать, шеф! Ведь там такое творится! Мы могли бы под видом гуманитарной помощи много сделать сейчас — не только лекарства привозить, но и продукты: столько нищих, голодных везде. Вы и представить себе не можете! Но самое страшное — растерянность и подавленность кругом…

— Это горбачевская свора натворила, да межрегионалы всякие. И армию нашу затравили! А какую мерзкую пропаганду развели! Ты бы послушала, Мари, что твой коллега-то Антонов в Вильнюсе на митинге прокричал — о начале конца Российской империи! Да еще с упоением таким — от радости чуть не захлебнулся! Что это за тип такой, еще и академик?! Ты его знаешь, Мари?

— Увы, Вадим Ильич, знаю, и давно — он ведь тоже ученик Нилова, причем русский! Но такой же по духу, как боннэр-сахаровы-гефтеры, давно под их «дудку» пляшет. А как ученый — действительно талантлив. Конрад Федорыч его ценил.

— Гм, прискорбно сие, Мари. И за какие «сребреники» наши русские таланты продаются, а? Предают так запросто свой народ, так и не осознав, что и самих себя тоже?

— Не он один такой, увы! А чего стоят, Вадим Ильич, фашистские заявления полоумной Дворской: мол, русских-де в Прибалтике положили у параши, и правильно сделали! Да за такой расизм судить надо! Но ведь никого это не взорвало!

— Да потому, что «они» правят бал! Помнишь арию из «Фауста»: «сатана там правит бал, правит бал»? Чему удивляться-то, когда Горби еще два года назад Рокфеллера с Киссинджером в ЦК привечал. Не ясно ли теперь, за что он Нобеля получил, а? Ну о прибалтах-то что говорить, противно! — «в сердцах» воскликнул Корф, впервые выказав перед Машей накал своего негодования.

Удивленно взглянув на шефа, Мими не совсем уверенно произнесла:

— Знаете, Вадим Ильич, что вчера в церкви отец Герман нам про 19 августа рассказал? Именно в этот день случилось чудо — «заплакала» Иверская икона Божией Матери — Монреальская. Слышали о такой когда-нибудь? Это — величайшая святыня. Ее хранитель, монах Иосиф Муньос поведал, что у «Матери Божией» появилась слеза и долго оставалась на Ее лике. В тот момент о случившемся в России Муньос совсем ничего не знал — был тогда в Аргентине…

— А как это связано с Россией?

— С давних пор Иверская считается покровительницей Москвы. И верующие наши, узнав о ее «плаче», говорят: это знак беды!

После машиных слов Корф долго молчал. Потом, встав из-за стола, заметался из угла в угол.

— Мы, русские, Мари, сами во всем виноваты: мы попросту дали себя растоптать! А главное — утеряли цвет нации, «элиту», как теперь говорят. Я имею в виду настоящую элиту! Поэтому у нас наверху и нет настоящих патриотов — ведь никого нет!

— Но Вадим Ильич, ведь наши писатели — такие как Распутин, Белов. Они с протестом против творящегося беспредела еще в 1990-м и в Верховный Совет, и в ЦК обращались!

— Ну и толку-то от этого? Все это бесполезно! Ты спросишь: почему так? Да потому, что у нас в самых-то верхах предатели сидят. И это — не пустые слова: Шебаршин еще два года назад предупреждал, что цээрушники у нас в высшие сферы проникли, да-да. А представь себе, что всего месяца три назад Крючков[4] на закрытом заседании Верховного Совета прямо заявил: страна погибнет, если агенты влияния не будут обезврежены.

— Ну, с депутатов-то что взять, Вадим Ильич? Те, кого сии слова всколыхнули — они совершенно бессильны, а многие из них и сами кому угодно продаться рады!

— Увы, Мари! У нашего народа нет сильных личностей во власти. Он теперь, как тело без головы — мертвец, понимаешь? У любого народа без сильной головы нет будущего, — с горечью произнес граф.

— Но, Вадим Ильич, у нас есть сильные и честные, только их слишком мало. Вот потому и пресловутый этот Березовский сказал, мол, «мы, евреи, идем до конца, а русские держать удар не могут: пошатнувшись, тут же впадают в пьянство… слабаки». Разве не страшно такое о нас слышать? Но он, увы, прав! Ведь кто теперь наш девиз «Русские не сдаются!» помнит и удержать сможет? Кто?!

В тот вечер Мимоза долго не могла заснуть, пытаясь утихомирить собственные фантазии о Вадиме, непрестанно лезшие в голову. Ведь о нем Ивлева знала совсем немного, могла лишь догадки строить о его многослойной жизни, почти невероятной: явной — преуспевающего мульти-миллионера, и тайной — глубинной. Хотя Корф, судя по всему, и неверующий, — думала она, — но ведь сущий бессребреник! Кто бы из моих знакомых мог сейчас поверить, что человек, сосредоточивший по воле случая в своих руках грандиозные богатства, рискует жизнью. И ради чего? Чтобы сохранить их не для себя, а для Родины. А ведь для многих — это давно понятие абстрактное, увы! Да, воспитание у Вадима — в духе военного патриотизма, а гены все же — истинно православные, не иначе. Ведь и соблазны графа, безусловно, преследовали, и немалые: богат, утончен, образован, да и красив-то был, как Адонис…Но что-то кроется в нем самом такое странное, какая-то тайна биографии? Почему один остался? А вдруг все-таки, — и поймав себя на сей крамольной мысли, Маша ужаснулась самой себе: нет, не-воз-можно! Он — не такой, он не может быть содомитом, это я, мерзкая, смею такое подозревать…Прости меня, Господи!

* * *

Недавно граф дал Маше возможность повидаться с родителями. Вот и сейчас вспомнила она их венский дом, разговор с отцом о записках Нилова.

— Знаешь, папа, там столько всего страшного и странного.

— Например? — спросил Силантий Семенович с любопытством.

— Вот в 24-м году в Париже Конрад Федорович попал в масонский храм на рю Пюто. Там распевали «сатанинский акафист», — представляешь? — с заклинанием «О, сатана. Брат людей!»

— Меня-то, Мими, сие не удивляет ничуть. Ведь всей гнусной политикой в мире рулит маленькая кучка, но именно через «вольных каменщиков» всевозможного толка. Вот ты сама говорила, — помнишь, еще в 88-м, как в вашем же институте Янов выступал — иудей американский, он призывал к «точной стратегии», чтобы влиять на исторический выбор России — ни больше и ни меньше!

— Да, папа, ведь этот Янов у президента в советниках ходит, и вообще. Ну почему «они» за Россию решать должны, а?

— Да потому, что в верхах у нас — предатели да недоумки. А больше всего «они» боятся знаешь чего? Чтобы, не дай Бог, у русских самосознание не проснулось — это для них всего страшнее! А бояться-то им пока нечего, у патриотов-то, увы, — «кишка тонка», ведь возрождать Россию сверху некому! Мало нас, да мы и не «в тельняшках», — и старый дипломат горько усмехнулся и со вздохом добавил:

— А почему у нас мерзавцы правят бал, знаешь? Так после смерти Сталина сложилось, что наверху оказались те, кому наш народ — вовсе не свой! — кого из-под земли наверх вынесло.

— Именно так, папа! И Конрад Федорович мне говорил: под чередой внешних событий течет река истории подземной. А ее воды направляются иудейским ядром через масонов и парамасонов — вот об этом простые смертные не подозревают. И что самое поразительное — иудеи, живущие в разных странах, везде подчиняются своей кагальной власти, куда бы она свои щупальца ни протянула, — причем подчиняются беспрекословно!

— Ты хочешь сказать, дочь, что наши «верхи» тоже формируются кагалом?!

— А ты, папа, сомневаешься до сих пор?! Чему, однако, удивляться-то, ведь роль этого кагала в истории России остается за «семью печатями». Попробуй-ка разберись, откуда кланы финансистов да олигархов у нас берутся?

— Да уж, Мими, про это в газетах не напишут.

* * *

Когда утром Маша вошла в кабинет, Корф поднялся ей навстречу со словами:

— Кажется, я нашел выход, Мари, — можешь вернуться в Москву!

— А как же вы, шеф?

Заметив смущение преданной соратницы, граф пояснил:

— Сие решение, Мари, я кровью сердца выстрадал! А за тебя Зина нам послужит — она к тому готова. Но твое место — там, да и мое тоже. Гм, но мне-то самому никак нельзя, а тебя могу отпустить, но при одном условии: ты остаешься Эрикой Кирхов!

— Ну как же так? Я не выдержу, Вадим Ильич!

— Но раз уж мы филиал открыли, то надо тебе хотя бы периодически там появляться, ну хоть раз в две недели, понятно?

— Не совсем. Я что же, не буду жить в Москве, а только прилетать?

— Не прилетать, а приезжать — жить устроишься в провинции, да так, чтоб никто из сотрудников «Лайерс» не знал, где ты постоянно обитаешь… Трофим тебя подстрахует, а уж в какую глушь податься — решай сама, лишь бы подальше от любопытных глаз!

* * *

Добираться пришлось ночным автобусом. Когда забрезжил рассвет, Мими прильнула к окну: вот промелькнул знакомый поворот, вот зеркалом блеснуло озеро за высокими соснами. А вдоль дороги — все те же избы. Но нет, не совсем те: во многих из них — окна заколоченные, заборы поваленные, кучи мусора кругом. «Мерзость запустения» воцарилась здесь отнюдь не вчера… И вдруг при самом въезде в Лопатинск взгляд Маши остановился на почти выцветшем плакате, давно знакомом: три солдата с развеселыми лицами стоят в обнимку, а внизу надпись — «Слава победителям!»

«Боже мой, сколько же лет он провисел здесь — четверть века, не меньше, а может, и более?! И убрать-то его никому и в голову не придет: всем плевать! А ведь это — ухмылка дьявола над бывшими фронтовиками да и над всеми, кто вокруг живет. Тоже мне, “победители“ на фоне чумы!» — при этой мысли сердце Мимозы больно заныло.

Лопатинские леса были знакомы ей с детства — туда приезжала она на каникулы к тете Клаве, которая в сей миг приняла нежданную гостью с огромной радостью:

— Машенька, родная! Да ты как иностранка какая — ни за что бы тебя на улице не узнала б!

— Да я таковая и есть — с мужем долго за границей была, а теперь вот в Африку его направили: условия там полувоенные, жара дикая. Ну мы и решили, что мне здесь лучше побыть. Ведь и в Москве сейчас такое творится — сама знаешь, тетя Клава!

— О, еще как наслышана. Гм… но у нас — тоже не сахар. Правда, у всех — огороды свои, ну а мне-то вообще грех жаловаться: пациенты мои помогают, кто чем может. Так что не тужи, проживем как-нибудь. Если подольше останешься, я тебя и на работу в пединститут устрою, благо ректор— приятель мой. Только толку-то, ведь денег-то нигде не платят!

— Ах, тетя Клава, об этом не беспокойся! У меня этого добра, благодаря мужу, хватает. Об одном лишь тебя прошу: никому обо мне ни слова лишнего — приехала, мол, племянница погостить.

— Конечно, милая, я ведь не любопытна: что сможешь, сама потом и расскажешь. А для меня-то — чем дольше останешься, тем лучше, — и старушка прослезилась.

Клавдия Васильевна происходила из семьи земских врачей, и дед, и отец ее были когда-то известными в городе людьми. Да и сама она до сих пор возглавляла местную больницу. Так что Маше остаться в Лопатинске незамеченной было совершенно невозможно. И она решила свободно общаться с окружающим миром, взяв на себя домашние хлопоты: ходила на базар, по магазинам, где, правда, кроме хлеба, халвы да банок со шпротами ничего и не было. Но в центре обнаружила столовую, где пекли потрясающие пироги с грибами. Сходила в лес вместе с соседками: несмотря на сильное похолодание, там еще попадались чернушки и грузди. Отвыкшая от родной земли, вновь ощутила благодать русской природы. Успела приодеться по-местному, нацепив на себя черно-плюшевую кацавейку, а главное — навострилась произносить глубокое «о» — заокала, как и все кругом. И за три недели лопатинской жизни ей удалось обрести внутреннее спокойствие, несмотря на ежедневно устрашающий телевизор…

Накануне Покрова Пресвятой Богородицы выпал снег. И ранним морозным утром по хрустящей тропинке Маша с Клавдией Васильевной приближались к Вознесенскому собору, возвышавшемуся на высоком холме темной громадой. Внутри величественного храма еще стояли леса — его открыли совсем недавно и следы запустения еще с 1920-х годов проступали со всех сторон. Однако это ничуть не омрачало царившую в нем возвышенно-сакральную атмосферу. Литургию вдохновенно служили два монаха. С клироса доносилось проникновенное пение, казалось, что ангельские голоса вздымаются к самому куполу, устремляясь в небесную высь…

Вскоре москвичка ни у кого в Лопатинске особого любопытства не вызывала. Она стала все чаще заходить в храм к отцу Глебу, который оказался бывшим музыковедом. Он и поведал ей о том, что собор-то восстанавливают насельники Никольского монастыря, что в 20-ти километрах отсюда. А монахов-то самих всего десять душ. И разруха-то такая, что в ближайшие годы вряд ли что путное построим: надежда одна — на помощь Божию…

Маша купила у соседей «москвичонка» — оранжевого, обшарпанного, но на ходу. Подскочив на нем к церкви, предложила отцу Глебу съездить в монастырь. Лесная ухабистая дорога быстро кончилась, сосны стали редеть и на фоне широких полей проступил темный силуэт высокой колокольни. Машина остановилась возле мощной стены — старинной каменной кладки. Ворота были открыты, но въехать в монастырский двор из-за всяческого строительного мусора не представлялось возможным. И перед взором отца Глеба и Маши открылись руины. Ей даже показалось, что никого здесь нет. Но внезапно из будки с разбитыми стеклами вышел худенький игумен с длинной русой бородой и вопросительно взглянул на прибывших. Мария без колебаний кинулась к нему с поклоном под благословение, что сразу смягчило сурового инока. Она тут же спросила игумена Никона, есть ли кто среди насельников с правами. Услышав утвердительный ответ, сказала, что отдает им «москвичонка». И синие глаза монаха засветились благодарным удивлением…

* * *

Филиал «Лайерс медикум» усилиями Алевтины и Трофима раскручивался стремительно и вскоре стал приносить доход. Мария могла теперь привозить из Москвы все больше денег. Но главной в Лопатинске задачей оставалась конспирация: чтобы не привлечь внимания местных бандитов и вообще кого бы то ни было, необходимо было передавать средства монастырю незаметно. В этом деле пришла на помощь Клавдия Васильевна, объявив через городскую газету и радио, что в больнице собирают пожертвования на восстановление Никольского монастыря. Лопатинцы откликнулись дружно: это были, конечно, копеечные взносы, но они послужили прикрытием. Ведь крупные суммы Маша передавала игумену Никону с глазу на глаз. И вскоре на монастырский двор привезли из соседней области громадный колокол. Поднять его на колокольню собирались к Рождеству.

А холода наступили нешуточные. И кругом царила беда: замер радиозавод, застыла швейная фабрика. Народ не знал, куда податься, ведь вокруг — куда ни кинь, творилось то же самое. На улицах валялись пьяные. В больницу каждый день привозили молодых мужиков, отравившихся паленой водкой — спасти кого-либо удавалось редко. По утрам у многих ворот стояли крышки гробов, а на снегу валялись кругом разбросанные еловые ветки. Это зрелище ужасало Марию. При мысли: вот так вымирает Россия, — сердце ее содрогалось…

Вернувшись в очередной раз из столицы, Маша ступала по хрустящему снегу, отливавшему на солнце бриллиантовыми россыпями. Морозный воздух обдавал первозданной свежестью. Взглянув на видневшийся вдали собор с уходившими в бездонную голубизну неба крестами, Мимоза сожмурилась от слепящего света и остановилась. Она ощутила вдруг тот острый прилив радости, какой испытала когда-то в далеком детстве. Благодать-то какая! В этот миг даже уныние, подавлявшее лопатинскую жизнь, поблекло, отодвинулось куда-то. И Маша резко, неожиданно для себя самой свернула к воротам базарчика. Побродив вдоль убогих рядов, мимо продавцов, жмущихся друг ко другу от холода, купила заячий полушубок и валенки. Направившись к выходу, неожиданно услышала за спиной окрик:

— Эй, гражданочка! Не хотите купить тапочки на смерть?

— На смерть?! — обернувшись, переспросила Мими и оцепенела.

Перед ней стоял худосочный мужик, будто вылезший из подземелья. Одетый в длинное потертое пальто и черную шапку-ушанку, он держал в руках светло-коричневые тапки, отороченные белым мехом — совсем новые. На его мертвенно-бледном, ничем не примечательном лице выделялись лишь колючие щелочки-глаза: они бегали, словно постреливая по сторонам, ни на секунду не останавливаясь на машином лице — как будто он и не к ней обращался, а смотрел куда-то сквозь нее.

Пересилив страх, она еле выдавила из себя:

— А размер-то какой?

— Не знаю, можешь сама примерить, — хмуро пробормотал он.

И Мимоза отважилась взять «товар» в руки и, бегло взглянув на него, промолвила:

— Спасибо, только мне велики будут.

— Да какая тебе разница — в гробу-то лежать, не все ли равно, какой размер-то? — оживился вдруг жутковатый продавец, посмотрев на Машу в упор и зло ухмыльнувшись.

Ее словно током с головы до пят пронзило, и она опрометью кинулась бежать куда глаза глядят. Бежала долго, ей казалось, что он гонится за ней. Опомнилась лишь на своей улице, оглянулась — никого кругом… В голове сверкнула мысль: а ведь он на того «пришельца» из метро похож — взгляд у него такой же — потусторонний…

* * *

Всякий раз, листая пожелтевшие страницы дневника учителя, Ивлева видела перед собой его усталые глаза, слышала тихий мелодичный голос, доносящийся из далекого прошлого. Особенно поразил Машу рассказ Нилова о своем дяде — Андрее Савельевиче Забродине, еще при царе служившем в имперской разведке. Забродин был связан с оккультистами и ложей «Великого Востока Франции». Водил дружбу с самим Клодом Дебюсси, и вообще обожал импрессионистов. Однако несмотря на свое дворянское происхождение, по убеждениям своим был близок революционерам. Поэтому с приходом к власти большевиков был постепенно втянут ими в органы безопасности, благодаря тому, что обладал блестящим опытом криминалиста. Ходили слухи, якобы сам Сталин приблизил его к себе, и вскоре Забродин прослыл одним из немногих доверенных лиц вождя. Именно Андрей Савельевич участвовал в организации Особого сверхсекретного отдела разведки при самом генеральном секретаре и привлекал к сотрудничеству наиболее талантливых ученых. В их числе оказался и его племянник — молодой Конрад Нилов.

Наконец, к своему немалому удивлению, Маша обнаружила строки о связи учителя со Львом Петровичем Маричевым — будущим членом ЦК. Ведь Нилов преподавал в Институте красной профессуры для особо доверенных лиц, к числу которых принадлежал и юный Маричев. Именно он, приняв эстафету из рук Забродина, возглавил вслед за ним сталинский Спецотдел разведки накануне войны. В его закрытых лабораториях и началась разработка столь животрепещущей и опасной проблемы — как воздействовать на человеческую психику, проводились опыты разного рода. Именно Маричев поставил цель перед учеными — найти рычаги влияния на подсознание.

В середине 1930-х годов к изучению этой проблемы примкнул и Конрад Федорович, получив доступ в книгохранилище Главного управления госбезопасности. Туда стекались засекреченные рукописи и документы. Вот тут — записки о ленинградских мистиках 30-х годов, якобы выходивших на контакт с областью Тибета, откуда исходят «сгустки мысленной энергии»; и описания связи их с «махатмами», будто бы способными влиять на ход земных событий, и здесь же — упоминания о неизведанном Космическом Разуме.

Можно ли реально воздействовать на расстоянии — и не только на одно определенное лицо, но и на целые народы? Этой теме посвящались многие страницы ниловского дневника. С горьким сожалением упомянул учитель и о том, что подготовленная им перед началом войны многотомная рукопись о влиянии энергополей на психику, бесследно исчезла. Его это не удивило…

Далее Нилов предупреждал — а ведь это еще в 60-е годы — об опасности тайного внедрения наркотиков в жизнь простых людей. Мими уловила в этом связь с современной засекреченной программой «Римского клуба» — именно о ней рассказал ей Вадим Ильич: в пищу будут незаметно вводиться добавки с наркотическим воздействием на человека! С какой целью? Чтобы низвести народ до уровня дрессированных собак… И в эти минуты Маша вдруг вспомнила о своей недавней поездке в Голландию по поручению Корфа, где в крошечном городке она случайно оказалась в «кофе-шопе»: кругом валялись на диванах разношерстные «особи» обоего пола, покуривая марихуану с помраченными взорами. И Мими, ужаснувшись, выскочила вон…

* * *

В записях тех лет упоминал Нилов и о занятиях с людьми, одаренными сверхспособностями. Упорными поисками таковых занимался Маричев лично сам еще до окончания Отечественной войны: отбирал детей из семей аристократов, в том числе и эмигрантских, предназначая их «для дел государевых». С юных лет воспитывались дворянские отпрыски по совершенно особой программе и становились впоследствии уникальными специалистами. При чтении этих строк догадка пронзила Мимозу: так ведь Вадим Ильич! Да-да, он из них, из той самой когорты… С тех пор мучительные раздумья о судьбе графа не оставляли ее в покое…

* * *

Однажды Маша спросила Корфа, известно ли ему об экспериментах по воздействию на человеческий мозг, и если да, то можно ли молчать об этом? В ответ на столь прямой вопрос он, помрачнев, сказал:

— Мне понятен твой страх, Мари: если идеи, к примеру, проистекают открыто, ну из романов, фильмов и начинают на тебя давить, то ты все же сопротивляться-то как-то можешь, если сам, конечно, не дурак! Ну а если твое подсознание кто-то атакует тайно, а ты не подозреваешь ни о чем подобном, то так и обезуметь можно! Но научиться вскрывать такое воздействие — задача будущего…

Однако о чем бы ни говорила она с Корфом, в его словах всегда прорывалась тоска по России. Вот и месяц назад, встречаясь с ним в Кельне, Маша обмолвилась о несказанной красоте засыпанного снегом Лопатинска, о древнем монастыре, лежащем в руинах. В тот момент на лицо Вадима упала тень и он горько вздохнул:

— Эх, мне бы сейчас туда. Там — настоящая жизнь!

Тогда же Маша заговорила с ним и о вере, и он признался, что думает о Боге постоянно. Просто поверить в Него — не может! Нет-нет, он вовсе не отрицает реальное существование Иисуса Христа как лица исторического, даже как великого Пророка. Но поверить в Него, как в истинного Богочеловека, пролившего кровь свою во имя спасения человечества, умершего за нас на кресте и воскресшего — в это поверить он не может никак!!! Столь сильна оказалась закваска дяди Лео: подмосковного закрытого интерната, где с раннего детства в голову бедного Вадика вбивалось, что Бог — это выдумка слабосильных человеков… Удивительно, что в то же время в обязательную программу обучения будущих разведчиков входили оккультизм, астрология и хиромантия. Отсюда в представления графа о мире изначально внедрилось странное противоречие: он знал, что невидимые потусторонние силы существуют. В какой-то мере их можно даже обнаруживать, чтобы уметь защищаться от них… Ну а с другой стороны, можно абстрактно верить, что некие энергии исходят от Высшего Космического Разума, но Разум этот — вовсе не бог…

Однажды Корфа задело за живое, когда Маша сказала ему:

— Не алмазы народу нашему нужны, а прежде всего — пища духовная! Необходимо взращивать в человеке кристаллы духа, а не интересы к материальному благоденствию, ведь так?

Вадим взбрыкнул тогда:

— Конечно, отрицать, что «не хлебом единым жив человек», я никак не могу, однако без хлеба никто долго не протянет, ну а без промышленности, новых технологий и вооружения нас соседи проглотят вмиг, разве не так, Мари?!

Но потом все же согласился с нею, что для государства Российского возрождать церковь необходимо…

— Ведь должен же народ во что-то высокое и доброе верить, иначе и народом-то его назвать нельзя, без традиций нельзя, — так одобрил он устремления Марии вкладывать средства «Лайерс медикум» в монастырское строительство и восстановление сельских храмов.

* * *

В соборе было тихо и темно. К удивлению Маши, вместо отца Глеба у аналоя стоял незнакомый священник. Немного замешкавшись, она все же подошла к нему исповедаться, и во время службы, помимо воли, посматривала на него. Глаза странного монаха горели в полутьме, как угли. Голос был проникновенно глубоким, и всем обликом он магнетически притягивал к себе. «Какой-то темный ангел», — подумалось Марии.

А на выходе из храма отец Антоний подошел к ней и сказал, что назначен служить игуменом Никоном вместо отца Глеба:

— А вы — матушка Мария? Слышал, что помогаете монастырю. А сами-то вы откуда будете?

— Из Москвы я, отец Антоний.

— А чем вообще занимаетесь?

— Раньше преподавала, теперь же к тетушке своей подалась в ваши края.

— Приходите, матушка Мария, к нам почаще…

Мимоза шла домой, будучи в смятении: ведь говорить неправду, да еще священнику — страшный грех! А вдруг он и дальше интересоваться будет — откуда деньги, где муж и так далее? В монастыре-то ее никто ни о чем сугубо личном не спросил ни разу, даже игумен. И если для лопатинцев ее «легенда» была приемлемой вполне, то монаху-священнику, если спрашивать начнет — что сказать? Ведь в дела, связанные с Корфом, она не имеет права посвящать никого! Пребывая в тревоге и сомнениях. Маша так и не смогла ничего придумать…

В один из вечеров она была приглашена на день рождения к своей новой церковной знакомой — Галине Весловой. После окончания Московской консерватории перед этой талантливой девушкой открывались широкие возможности. Но она предпочла вернуться в Лопатинск к своим престарелым родителям-врачам и преподавала в местной музыкальной школе. Несмотря на милый характер и приятную внешность, до сих пор замуж не вышла. Маше показалось, что Галина была тайно влюблена в отца Глеба, нередко заходившего к Весловым на чай. Вот и сейчас, поднимаясь на высокое крыльцо, Мария услышала бархатный голос:

— Ты у меня одна заветная

Другой не будет никогда…

И войдя в гостиную, ничуть не удивилась, увидев за столом молодого монаха, перебиравшего струны гитары. Тихим хрипловатым баритоном ему подпевал хмурый незнакомец. Худое морщинистое лицо с тонкими чертами и глубоко посаженными умными глазами выдавало в нем незаурядность. Но во всем его облике проступало что-то сумрачно-неспокойное. И взглянув на вошедшую Машеньку, он словно уколол ее своими острыми зрачками.

— О наконец-то, Маша, проходи скорей! Позволь представить тебе Анатолия Николаича, наш земляк-лопатинец, — воодушевленно произнесла Галина.

— Удальцов, — отрекомендовался он, слегка привстав из-за стола.

А отец Глеб, на минуту прервавшись, сказал:

— Вот, матушка Мария, попрощаться зашел. Меня в Балашов переводят. Отец Никон решил поменять нас с Антонием местами. Тот ведь восстанавливал там храм Сергия Радонежского, и все вроде хорошо так было. Гм… никак не пойму, почему игумен его в Лопатинск призвал?

Маша, в свою очередь, не осмелилась в присутствии незнакомца вести расспросы о странном отце Антонии… Потом они все вместе запели «Вечерний звон», «Вниз по матушке, по Волге», «Белеет парус одинокий», а под конец «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя привозил…»

Поздней ночью под тихими звездами, по хрустящему от мороза снегу Удальцов, провожая Машу до дома, поинтересовался, когда она появится в Москве:

— Через две недели у меня выставка в Доме художника, приглашаю! Ручка есть? — бодро спросил он, желая записать машин номер.

— Очень тронута, спасибо, Анатолий Николаич! Но я еще не знаю, когда дома появлюсь. Лучше, если я сама вам позвоню, а?

— Буду рад, Мария! — с этими словами он достал из кармана своей обшарпанной телогрейки клочок бумаги и огрызком карандаша нацарапал свой номер. В этот миг свет от уличного фонаря упал на его обнажившееся запястье, украшенное татуировкой, что слегка шокировало Мимозу…

На кухне горел свет — Клавдия Васильевна пребывала в тревоге и при виде племянницы запричитала:

— Где только тебя носит? Я просто извелась!

— Да что случилось-то? Здесь же у Гали близко…

Не дослушав ее оправданий, тетушка выпалила:

— Да гость у нас был, три часа тебя ждал-дожидался, только что уехал!

— Гость?! — сердце Маши упало, — ме-е-ня ждал?!

— Тебя-тебя! Монашек с черной бородой и горящим взглядом.

«Это отец Антоний, — сразу поняла Мимоза, — но откуда он адрес узнал, да и зачем я ему? Очень странно. Ведь монахам-то и в дом к мирянам так уж запросто входить негоже. Без особого на то случая». И Маша долго стояла как вкопанная, с изумлением взирая на тетку. Та, немного успокоившись, пояснила:

— Сказал, будто хочет тебя прямо сейчас в монастырь доставить — к старцу: тот из Лавры на одну ночь к ним пожаловал. Вот и ждал тебя монах до упора, да не дождался!

— Ох, тетя Клава, может, и хорошо, что меня дома не было. Ну не готова я к таким сюрпризам! Н-нет, так-то лучше. Спокойной ночи, милая тетенька! — в раздумье проговорила Мими, обнимая свою благодетельницу.

— Да уж, конечно, к лучшему. Куда на ночь-то глядя… — с облегчением вздохнула Клавдия Васильевна.

А наутро первым же автобусом Ивлева помчалась в Москву.

* * *

Аля Маевская пыталась заглушить душевную боль, терзавшую ее воспоминаниями о погибшем Игнате Троянове. Погрузившись в работу целиком, оставалась ночевать в своем новом кабинете. Лишь по воскресеньям с утра ездила в Хамовники на Литургию, а потом — в Мамонтовку, навестить маму и Агничку. Сотрудников же родного Института, из которого так еще и не уволилась, избегала — не хотелось ни врать, ни придумывать «легенду» о своей новой успешной деятельности. Да и коллегам было не до нее — они крутились на подработках, чтобы просто выжить.

А на фирме «Лайерс» заботливым наставником Алевтины стал Трофим Золотов — правая рука Корфа по конторе «дядюшки Лео». Как и Вадим Ильич, Трофим был сиротой: родители его, сосланные в Казахстан, там и скончались вскоре после его появления на свет. И мальчику суждено было пройти сквозь суровую стезю Специнтерната. Потом, по окончании Института военных переводчиков, он поработал за границей, но недолго, не успел. А семьей обзавелся давно: дети учились в школе, а жена Вика, возложив все домашние заботы на свои плечи, умудрялась теперь подрабатывать уроками английского; она с юных лет тайком ходила в церковь — под ее влиянием обрел веру и Трофим. Не обладая сверхспособностями Вадима, Золотов в то же время был чрезвычайно образован и склонен к аналитике. Но главное — за старшего своего друга Корфа готов был и жизнь отдать. В общении был прост и всегда сдержан. Да и внешне производил впечатление незаурядное: большеглазое мужественное лицо обрамляли русые волосы, густым ежиком стоявшие над высоким лбом; спортивная фигура излучала недюжинную силу.

После 19 августа их «контора» рассыпалась в прах, и бывшие сотрудники глубоко законспирированного цековского Спецотдела подались, кто куда. Трофим же как бы случайно оказался в роли начальника Отдела безопасности «Лайерс медикум», сосредоточив все нити управления в своих руках. В задачу же Алевтины входила проверка банковских счетов и переводов. Но самым важным для нее делом стала благотворительность: вложение средств в детские дома, больницы, госпиталь ветеранов. В восстановление разрушенных подмосковных храмов.

От соприкосновения с чужой бедой сердце Али обливалось кровью. И помогая страждущим, она не замечала, как заживают ее собственные душевные раны. Пристально всматриваясь в черты мира внешнего, наступавшего со всех сторон в своем волчьем обличье, Алевтина возненавидела тех, кто устроил это разорение, принесшее миллионам простых смертных нищету и бесправие.

— Хотя и говорят, что всякий народ заслуживает своего правителя, но это не совсем так! Скажи мне, Мими, чем виноваты бабушки, оставшиеся без пенсий? А малыши детдомовские, а учителя, врачи, сидящие без копейки? Сколько народу гибнет от голода, преступности немыслимой, и вообще от безнадеги? С кого за это спросить, а? — с тех, кто наверху!!! Кому больше дано — с того и спрос, значит, с тех, у кого власть!

— Конечно, Алька, кто же спорит! Но что у нас за власть? — хуже безвластия! А ведь в Священном Писании сказано: «Не власть, если не от Бога». А от кого к нам нынешняя власть пришла? Трудно ли догадаться?! Вот рожки ото всюду и торчат, только и гляди — все в пропасть рухнет, — тихо отвечала Мимоза, с беспокойством посмотрев на исходившую от гнева Алевтину, взрывавшуюся при виде самодовольных миллионеров и обнаглевших политиков.

Однажды один из них появился на пороге алиного кабинета, предварительно записавшись к ней на прием. Это был не кто иной, как Кирилл Рюшенков.

— Где-то я вас видел, госпожа Маевская! Лицо ваше мне вроде бы знакомо, — вкрадчиво начал бледнолицый Кирюша, желая угодить собеседнице.

— Это вряд ли, господин Рюшенков! Вот ваше-то лицо из телевизора мне вполне знакомо. Вы, такой известный деятель, и к нам вдруг пожаловали?! Чем могу служить?

— Видите ли, моей жене принадлежит теперь аптечная сеть. Вот мы и нуждаемся в немецких лекарствах, хотим с вами сотрудничать.

— Что ж, если наши условия вас устроят, составим с вами контракт на поставки. Да мой секретарь растолкует вам подробно, что и как, — сухо отчеканила Аля, и поднявшись из-за стола, бесцеремонно произнесла: — А теперь извините, у меня дела!

Растерянно взглянув на нее, Кирюша озадаченно сморщил свой узкий лоб и гордо вытянув шею, выплыл из кабинета.

— Как хорошо, Мими, что тебя при этом не было! Ведь смотрит, будто щупальца тебе в душу запускает. А лицо — серое, неподвижное, будто маска непроницаемая!

— Да, Алька, он маскироваться мастер. Никогда не забуду, как он меня к Васильеву водил.

— Так ты его знаешь?! — изумилась Алевтина.

— С тех самых пор, когда общество «Память» вдруг возникло. Рюшенков и раньше-то подходил ко мне на симпозиумах всяких. Может, для своей кандидатской хотел моей поддержкой заручиться? А тут вдруг сказал, что с самим Васильевым познакомить может. Загримируйтесь, говорит, да посильнее… Ну я со страху-то даже парик кудрявый нацепила, так Кирюша-то сам в метро долго-долго меня узнать не мог, представляешь? И смех, и грех! А сам он под работягу-алкаша вырядился. Вот мы от «Добрынинской» поздним вечером перешли с ним улицу и оказались перед обшарпанным домом с жутким подъездом. Он даже сам испугался и с ужасом посмотрел на меня — не сбегу ли я. Но в штаб-квартире «Памяти» нас уже ждали, там было весьма уютно, да и сам этот Дим Димыч — вовсе не «от сохи», даже совсем наоборот — такой красивый, аристократичный — ну прямо барин вальяжный! А на столе у него — Библия, Достоевский, портреты царской семьи…

— Интересно, ведь по телеку он вроде не так выглядит. Ну а дальше?

— Что ж, вещал Дим Димыч убедительно, с порывом благородного патриотизма. Но как-то не верилось мне в его искренность. И действительно, интуиция меня не подвела, ведь потом он примкнуть к Лигачеву призывал, представляешь? А позже Рюшенков еще куда-то звал, но мне ясно стало — он в игры какие-то замешан, а меня для прикрытия использовать хотел. Вот я с этим прохиндеем и решила больше не встречаться.

— Повезло нам с этим клиентом. Он ведь еще и правозащитником заделался — права защищать будет, очень интересно — чьи? Гм… не того ли «самого угнетенного» у нас народа?.. сама понимаешь, — усмехнулась Аля.

— Думаешь, он тоже к «премудрым» относится? Вроде непохож, — удивилась Мимоза.

— Да нет, он-то сам… нет, но супруга, наверное. Да и не в этническом отношении дело, а в том — какого человек духа! Гм…

— Гм… Он-то точно — духа «иудина», — твердо произнесла Маша.

Так заклеймили всем известного депутата подруги в тот самый день, когда Мими примчалась из Лопатинска. И обсудив странное происшествие с отцом Антонием, решили подождать, что скажет по этому поводу Вадим Ильич.

* * *

Еще неделю назад в Лопатинске Мария неожиданно нашла в записках Нилова ответ на вопрос, издавна мучивший ее. Когда-то она спрашивала своего учителя: почему «богоизбранный народ» оказывает столь мощное влияние у нас?

— Изучайте внимательно историю иудеев, — посоветовал тогда Конрад Федорович.

А здесь он четко указывал на древнюю секту, возникшую в V веке до н. э. в Палестине: крохотная группа левитов смогла подчинить иудеев жесткому закону и тайно управлять ими в течение 25 веков. Каким образом удавалось это левитам, до сих пор загадка. Можно лишь предположить, что уникальную роль играла их главная идея: став «избранным народом», евреи обязаны были исполнять заповеди Иеговы — только при этом условии возвысятся они над другими народами и обретут «землю обетованную».

«В настоящее время, — отмечал Нилов, — наиболее важно исследовать деяния баварского ордена иллюминатов, ведь именно через него со второй половины 18-го века резко усилилось влияние иудеев на христианские народы. А в XIX–XX веках многие значимые события проистекали из некого таинственного центра, откуда плелась «паутина», что к настоящему времени раскрыто историками Запада — у Банвиля, Дугласа Рида… Ее невидимой сетью окутывались страны и континенты, и везде возникали разные сообщества — тайные и легальные. Через них зарождались человеческие контакты — явные и негласные. Через них определяли «хасидо-масоны» тенденции мировой политики. В подтверждение тому Конрад Федорович приложил также некоторые документы и копии доказательств, вывезенных из замка Альтан — бывшего гитлеровского Архива «тайной власти».

Особого объяснения требовал, конечно, вопрос: каким образом в 1917 году Россия пала жертвой к ногам большевиков? «Ведь за исключением Ульянова, Джугашвили, Ворошилова, Красина, — отмечал Нилов, — в первых рядах мы видим Троцкого, Свердлова, Зиновьева, Каменева, Раковского, Радека, Землячку… и еще несчетное число иных вожаков-иудеев помельче, прикрывавшихся русскими фамилиями-псевдонимами. Они-то и притянули за собой в Москву и Петроград десятки тысяч своих местечковых соотечественников, когда черту оседлости напрочь смела Первая мировая… Хотя и до войны иудейское засилье в торговле, печати, литературных кругах было уже весьма велико. А чрезвычайное их давление на общественное мнение ощущалось не только в царской России, но и во всей Европе».

В записках учителя Маша нашла и точные данные о составе наркоматов 20—30-х годов, где более 90 % должностей занимали иудеи. С сего момента ей открылся совершенно иной угол зрения на многие явления советского времени. «По-че-му?! Как такое могло случиться в нашей стране?» — неустанно вопрошала Ивлева…

Приподнимая завесу над сей загадкой ХХ столетия, Нилов указывал на чрезвычайные способности иудеев к мимикрии: ведь еще в начале века они усиленно старались слиться с православным населением. Принимали наши имена — так Мойша Шустер становился Михаилом Сапожковым, а Цукерман — Сахаровым и т. п. Они ходили в наши храмы, дружили с русскими семьями, постепенно входя к ним в доверие. Но этого было далеко недостаточно, чтобы воцариться в чужой стране — необходимо стало порушить все ее устои: монархию, церковь, мораль. С этой целью они внедряли свои идеи — коммунизма, интернационализма, безбожия, сексуальной свободы. И прибирали к рукам прежде всего печать: в 1930-е годы именно они возглавили 12 крупных московских газет… Ведь вожделеннейшей их целью был захват власти духовной. «Они стремились насадить в народе русском религию сатаны: нельзя же забывать те библейские события, — упоминал Нилов, — когда иудеи проявили крайнюю жестокость и сами себя подвергли гневу Божию; с тех пор они несут на себе „страшную клятву“, ту, что призвали на себя, крича Пилату: „Кровь его на нас и чадех наших“»!

И сегодня христиане призваны не допустить воцарения на земле дьявольского культа! Честным ученым и политикам необходимо, объединившись между собой, разоблачать замыслы сего коварного племени. Не допускать его властвовать над доверчивыми умами и сердцами!

«Как же приступить к исполнению ниловского завета, если не то что писать об иудеях, но и говорить-то о них открыто у нас не принято? — размышляла Мимоза. — Так уж повелось еще с момента негласной установки Иудушки Троцкого. Ведь он пытался даже закон провести об их исключительных правах. Но тогда даже Ульянов воспротивился сей чудовищной затее». А Машеньке вспомнились рассказы дедушки Ивана о 20-х годах, когда евреи почему-то стали вне очереди занимать лучшие квартиры, беспрепятственно устраиваться на приличную работу, в институты… А критиковать их — так это грозило смертной казнью, не иначе! И с тех самых пор, — только попробуй даже слегка коснуться этой щекотливо-небезопасной темы в интеллигентском кругу, — сразу же сведут разговор «на нет», посмотрят на тебя та-а-ким взглядом — кто с боязнью, кто — с холодным недоумением, а кто — и с открытой враждебностью…

Маша вспомнила вдруг Левушку Сеева, работавшего в секторе Востока и серьезно изучавшего проблему сионизма. На одном из институтских собраний, по наивности своей, он осмелился коснуться положения евреев в нашей стране: весьма опрометчиво высказался, опираясь причем на конкретные данные, об их круговой поруке, об их засилье на ТВ, о запрете им возражать…И в тот же миг обрушился на его бедную голову шквал пламенного негодования «премудрых» его коллег, тут же обозвавших его расистом, фашистом, антисемитом, подонком… А через несколько дней случилось самое страшное: на обочине кольцевой дороги нашли труп Левушки…

Узнав о гибели Сеева, Маша в ужасе влетела в кабинет членкора Антонова:

— Это что ж такое творится, Игорь?! За что? Скажите мне честно, вы думаете это случайность или?! Я была на том собрании — ведь на Леву, как коршуны на воробья набросились, клеймили его, несчастного, каленым железом жгли! А сейчас все же не 20-е годы, когда за антисемитизм расстреливали! И Левушка-то антисемитом никогда не был, я ведь училась с ним в одной группе, он даже волочился за мной слегка… Лева сам наполовину евреем был, представляете? Откуда такое злодейство — за попытку объективно взглянуть на вещь, только за это — убивать, а?!

— Успокойся-ка, Мария, не заводись! Будет расследование — тогда поговорим, не кипятись и не сходи с ума, помалкивай лучше, слышишь?! Может, на семейной почве его… того и вообще…

— Да я на все сто уверена — никаких концов не найдут! Эх, Игорь Иваныч, вы и сами-то знаете это лучше меня…

И Мимоза — как в воду глядела…

* * *

Она так и не смогла устоять перед искушением и решилась позвонить Удальцову. Тот обрадовался весьма и сразу же пригласил ее в Дом художника.

— Как ты думаешь, Аля, ничего, если я в брюках пойду? Конечно, мне вовсе не нужно прикидываться немкой перед этим «варваром», но вдруг какие знакомые встретятся там, а?

— Ты должна в любом случае выглядеть как фрау Кирхов, Мими! И рисковать, напяливая юбку до пят и заячий тулуп, не стоит, — засмеялась подруга и спросила, — а что, сей Удальцов действительно уникальный тип?

— Еще какой! И дело не только в наколках на руке. Тетя Клава сказала, что он год отсидел за какую-то драку, но главное — он еще мальчишкой в банду угодил — типа «Черной кошки», представляешь?

— Ну не человек, а легенда! А ты не боишься? Может все-таки не надо?

— Да не беспокойся, Алюша, теперь-то он — академик живописи. Только выражается не совсем академично, а это я уж как-нибудь переживу! — рассмеялась Мими.

— Так тебя на Крымский подвезти?

— Что ты, Алька! Еще увидит он наш новый «вольво» — кто его знает? Лучше бы не разжигать любопытства. Сам-то он на «уазике» по Лопатинску разъезжает. Поеду-ка я скромно на метро.

Когда она легко соскочила с эскалатора, он вздрогнул от неожиданности:

— Вы?! Уж на что у меня глаз наметан, а не узнал! Вы, Маша, и в очках, и в собольках, женщина, что надо! Но эти фары на глазах вам явно не к лицу!

— А вы, Анатолий Николаич, всегда с подобных комплиментов разговор с дамой начинаете? — иронично спросила Мими.

— А вы — дама?! Гм… уж простите старика, не заметил. Думал, вы — наша простая баба. Русская! — вызывающе усмехнулся художник.

— Верно думали, товарищ, — в тон ему произнесла Ивлева, смерив его изучающим взглядом с головы до пят.

— Что, не больно нравлюсь-то, а? Такую финтифлетку, как ты, на телеге не объедешь. А я и не собираюсь, уж поверьте!

— Да полноте, Анатолий Николаич! Вам ли о том печалиться, что б кого-то объезжать?! Скорей всего, наоборот, сами-то вы небось бегством спасаетесь от назойливых почитательниц?

— А я ни от кого еще и не думал бегать. Мой девиз — «дать пинка»! — четко произнес Удальцов.

— Здорово! Впервые вижу такого самобытного джентльмена! — с искренним восхищением воскликнула Маша, наивно полагая, что академик живописи шутит. Тем временем они шли мимо стоявших на тротуарах бедных художников, предлагавших свои картины и разные поделки. Но нарядная публика равнодушно проплывала мимо жалких неудачников. На парковой площадке Дома художника бросалось в глаза множество дорогих «иномарок», из них горделиво поднимались респектабельные дамы в мехах и господа в дубленках. Кстати и Удальцов на сей раз был шикарно одет.

— А ты, Маша, явно не из этих, — кивнув в их сторону, заметил он.

— Как сказать, — пожав плечами, она съежилась от охватившей ее непонятной тревоги.

И предчувствие не обмануло ее: в гардеробе, где толпилась сиятельная публика, она увидела переводчицу с «Лайерс» и резко схватила Удальцова под-руку, собираясь скрыться. Но было поздно! Девица целеустремленно уже спешила к ним, волоча за собой тяжеловесное «лицо кавказской национальности».

— Здравствуйте, фрау Кирхов! Позвольте вам представить моего мужа! — восторженно прощебетала переводчица.

— Очень рад! Вано Аршакович, — широко улыбнувшись, с легким поклоном представился грузин.

— А это, Ванечка, президент нашей фирмы, фрау Кирхов! — с почтением произнесла девица, подобострастно взглянув на Мимозу.

— Шелаю кароший вэчер, — сквозь зубы процедила Ивлева, и больно сжав локоть ошеломленного художника, надменно подняла голову и потянула его за собой.

Они поднялись на второй этаж в полном молчании.

Наконец, подойдя к дверям зала, Удальцов обрел дар речи:

— Кто вы, фрау Штирлиц?!

— Меня зовут фрау Кирхов, Анатолий Николаич! Я действительно президент совместного предприятия — германо-советского. Что тут особенного?

— Но, милая Машенька, что ж вы меня этой парочке не представили? Разве интеллигентно так себя вести, а?!

— Представьте себе, что да! В немецких фирмах не принято, чтобы президент своих знакомых подчиненным представлял. Гм… Вас-то что, действительно моя интеллигентность волнует? Кстати, если желаете быть другом, то прошу вас забыть об этом эпизоде навсегда! — с неожиданной твердостью отчеканила Мими.

— Я готов, да-да, дружить с такой крутой фрау, — с усмешкой сказал художник, — для меня сие большая честь. А теперь, Машенька, милости прошу на выставку!

В зале народу было мало, но посетители подолгу задерживались у картин, тихо перешептываясь между собой. А Мими все еще пыталась унять внутреннюю дрожь от нежелательной встречи, изо всех сил стараясь внешне удержаться «на плаву». Понимая ее состояние, Удальцов решил более не задираться:

— Вот смотрите, это я привез из Архангельской области, — прошептал он, подвигая ее к серии крестьянских портретов.

Вглядываясь в лица простых рыбаков, их жен — молодых и старых, Маша напрочь забыла о только что происшедшем инциденте. Мысли ее медленно вливались в другое измерение. С портрета устремились на нее мудрые скорбные глаза сухой морщинистой старухи: голова ее, покрытая темным платком, загрубевшие от тяжких трудов руки, устало лежащие на коленях в момент отдохновения — весь ее облик излучал достоинство чистой и сильной души. Увидев в центре зала скопившихся зрителей у огромного полотна, Мими, затаив дыхание, быстро устремилась туда же. Картина называлась «Царский град» — от нее исходила словно сверхземная энергия, неудержимо притягивая к себе.

«Да это же отражение Царства Небесного на земле», — подумала Маша, утирая навернувшиеся слезы. И долго старалась остановить их, переходя от одной картины к другой. Удальцов же молча следовал за нею, деликатно соблюдая дистанцию.

Выйдя из зала, она заметила висевшую на стене афишу с сообщением о сегодняшнем концерте Эдисона Денисова, со вступительным словом профессора Царецкого.

— Ну что, Машенька, сходим, послушаем? — робко спросил художник.

— Я бы непрочь, но мы, кажется, опоздали, — неуверенно пролепетала Мими, заметив, что навстречу им из дверей концертного зала вытекает публика.

И вдруг она увидела пробиравшегося к ней сквозь толпу невысокого блондина в темном костюме, и даже не сразу поняла, кто же это.

— Вот так встреча, Машер! Да ты ли это?! — нервно пролепетал подошедший ближе Метельский, пристально всматриваясь в ее лицо.

В этот момент Удальцов деликатно отдалился со словами: извините, я сейчас. А Мимоза растерянно улыбалась старому приятелю, нежданно-негаданно свалившемуся ей на голову.

— Да, Ленчик, это я!

— Так рад, что ты жива-здорова! Сначала не узнал. Вижу что-то до боли знакомое. Гм… да эти очки меня как-то смутили. Но рассказывай, где пропадала?!

— Расскажу, Лень, но не сейчас. Гм… но прости, я только приехала. Я тоже рада. Давай завтра встретимся, а?

— Для тебя я всегда свободен, Машерхен! Гм… а ты что, не одна здесь?

— Я с приятелем-художником на выставке его была.

— С Удальцовым?!

— Да, Лень, с ним. А ты-то откуда его знаешь? Ведь живопись тебя вроде бы никогда не волновала.

— Да кто ж его не знает! Он еще с Шукшиным дружил, с Разуновым, да и с Тарковским. Но я-то здесь, естественно, не из-за него. Меня позвал Царецкий…

— Ну теперь мне ясно — ваши еврейские «шахер-махер». Телефон-то все тот же? Я сама позвоню, идет?

Когда Леня-Колобок обнял ее на прощанье, тут же подоспел Анатолий Николаич и взяв под руку, спросил:

— Как вам сегодняшний вечер, фрау Штирлиц?

— Даже не знаю, как вас благодарить, господин Удальцов! Простите меня, если что не так было!

— Ну что вы, детка, это я со своим посконным-то рылом у вас прощенья просить должен! Но и не вздумаю просить, нет, а надеюсь при случае заслужить вашу сиятельную президентскую благосклонность. Позвольте сопровождать вас до метро, мадам?

Но не успев ответить, Мими оцепенела: прямо перед нею внезапно вырос Разунов, держа под-руку миниатюрную брюнетку. Встретившись взглядом с Никой, Маша затаила дыхание. Но та и глазом не моргнув, молча улыбнулась. А Разунов, похлопав Удальцова по плечу, картинно произнес:

— Ну, Толик, поздравляю! Давненько не взирал на твои шедевры, есть еще порох в пороховницах, да ведь ты — просто гигант, правда, Никки?

— Да, Толечка, все та-ак великолепно. Жа-аль, только времени у нас в обрез. О-очень жа-аль…

Пропев сию тираду, мадам Редозуб встала на цыпочки и чмокнула Удальцова в щеку, приветливо кивнув при этом Машеньке. А Разунов, толкнув старого приятеля в бок, и сказав: «Ну бывай, старик!» — медленно повел за собою слегка рассеянную подругу.

Мими продолжала стоять как вкопанная, пока Анатолий Николаевич не вывел ее на свежий воздух.

— Вы что, фрау Штирлиц, с ним знакомы, а? — полюбопытствовал он.

— Только по телевизору, Анатолий Николаич!

По дороге к метро он долго уговаривал ее зайти к нему в мастерскую, но получив отказ, мрачно замолчал. Однако прощаясь у эскалатора, выразил надежду на встречу в Лопатинске. И неожиданно для себя самого уловил в ее взгляде едва заметный оттенок сердечной теплоты.

* * *

— Что делать-то будем, Аль? Встречаться мне с Леней или заиграть, а?

— Ну, ты зря не переживай! Теперь-то он — не цековский чинуша, да и шеф-то его — у разбитого корыта! А лежачего — не бьют! Может, ему помощь какая нужна, и мы способны для него что-то сделать?

— Не верю я, Аленька, что он — лежачий. Его сородичи «премудрые» в беде не оставят, хоть он и полукровка — ты же их знаешь, своему не дадут пропасть. Да и «серый монстр», безусловно, рядом с Горби ошивается, а «меченого» этого немцы до смерти заласкали. Гм… не пропадет и наш Ленчик. Хотя жизнь сильно его погрызла — от Колобка-то ничего не осталось: худ стал как смерть, глаза ввалились… Пожалуй, ты права, он безопасен.

Так рассуждали подруги, усевшись за стол в просторной кухне. Вся обстановка квартиры в Старосадском переулке свидетельствовала о спартанском стиле жизни ее обитателей. На стенах не было ни обоев, ни ковров. В кабинете — компьютерный угол, два кожаных кресла и диван. Сия жилплощадь соединялась с офисом фирмы и предназначалась ее периодически являющейся президентше. Так что здесь Маща и Аля чувствовали себя как дома.

Ночью Мимоза раздумывала о предстоящей встрече с Колобком. И по старой памяти, зайдя с ним в кафе «Прага», сразу пошла ва-банк:

— Скажи-ка, Ленчик, где твой босс теперь? Ведь из-за него я вынуждена была скрываться! Да ты и сам тогда сказал, что просто так уволиться и уйти в никуда мне никто не даст, помнишь?

— Конечно, Машер, помню. Но успокойся, теперь-то все позади! И поверь, я был и остаюсь твоим другом, что бы ни было! Я ведь не «иудушка Троцкий! Ну а «монстрик» наш оклемался и возле «меченого» крутится. Но ведь оба они — «отставной козы барабанщики»! А ты-то как, где пропадала?

— Долго рассказывать, Лень, да и вспоминать не хочется. Но человек мне встретился хороший. Надежный друг. Вышла я за него замуж, он — заграницей служит. Вот и отпустил меня с родителями повидаться — отец-то мой вернулся наконец из Вены насовсем. Гм… вроде все путем, но жизнь моя перевернулась. Сам пойми, каково мне в домохозяйках-то сидеть!

— Да уж, Машерхен, это — совсем не по твоей части! Эх, с другой стороны, для женщины все же — не самый дурной вариант, а?

— Да, Лень, но я ведь и надежду на возвращение в Москву не теряю, и в родной институт. Но не от нас с мужем это зависит, увы! Гм… а ты-то как все пережил, а?

И Колобок поведал: перед тем, как здание ЦК было опечатано, он в дикой спешке пытался собрать бумаги. И долго не мог прийти в себя после жуткой сцены: выходя из подъезда на Старой площади, он оказался под градом камней и бутылок. Удалые ребята злобно кидались в него. Они улюлюкали дико и орали во всю глотку непотребщину. Не мог забыть, как спасаясь от побоев, со всех ног бросился к метро «Дзержинская». И лишь недавно оправился от послеавгустовского шока. Потом, как бы невзначай, позвонил ему босс, предложив работу в благотворительном фонде.

— А ведь ты была права, помнишь, на даче-то у патрона? — уныло закончил он.

Ивлева взяла с него слово, что их встреча останется тайной от всех. Она почему-то верила Колобку, поскольку и сегодня почувствовала, что прежнее его отношение к ней ничуть не изменилось.

* * *

Маша собиралась пробыть в Лопатинске до конца ноября. И вновь окунулась в завораживающую атмосферу заснеженной провинции. Но на сей раз «тишь да благодать» оказались обманчивы: по городу и окрестностям бродили обездоленные жители, они метались в поисках пропитания. Как грибы, росли воровские шайки, а местная милиция на глазах сатанела от собственной беспомощности и нищеты, и быстро шла на сговор с преступниками из страха перед ними.

И если покупка москвичонка, отданного Машей монастырю, прошла незаметно для горожан, то приобретение второй машины, волги, привлекло к ней нежелательное внимание. Началось же все с того, что она увидела у соседских ворот крышку гроба и зашла в дом. Молодая хозяйка, исходя в рыданиях, рассказала Мими о скоропостижной смерти мужа: он и пил-то только по праздникам, и ничем никогда не болел. А куском блина подавился — она и понять-то ничего не успела, как он задохнулся уже, и поверить не могла, что он умер!

Захлебываясь слезами, вдова провела Машу в просторную комнату с низким потолком, где лежал на столе покойный Леднев. По краям гроба горели свечи. Колыхание их неровного пламени, тревожно вздымаясь вверх, освещало красивое лицо почившего, обрамленное темными короткими кудрями. Подавленная мрачным зрелищем, Мими долго молчала, потом со вздохом спросила, будут ли читать псалтырь.

— Старушка-псаломщица заболела, а больше — некому, ведь отец Антоний еще из монастыря не вернулся, — промолвила вдова и снова зарыдала. И выйдя в сени вместе с нежданной гостьей попросила ее молиться о новопреставленном рабе Божием Дмитрии. В ответ неожиданно для себя самой Маша прошептала:

— Я приду к вечеру, почитаю. Не убивайтесь так, милая!

Мимозу осенило вдруг: ведь это же Димка, да! Тот самый, веселый кареглазый мальчик, что сидит рядом с ней на фотографии: с ним бегала она когда-то по лопатинским оврагам, ходила рыбачить на речку.

На фоне почти неземной тишины стоя над гробом, Мария сосредоточенно читала при свечах псалтырь — с дочерью старушки-псаломщицы попеременно. В полутемной комнате, кроме них находилась только вдова. Но глубоко за полночь появился человек, лица которого Мими увидеть не могла. Лишь услышала надтреснутый от хрипоты голос, шептавшийся с хозяйкой. Судя по всему, это был родственник; пробыв около часа, он исчез. Вскоре вслед за ним удалилась и вдова.

Оставшись наедине с покойным, Маша ощутила нечто неведомое ей ранее, то, что умом постичь нельзя, да и словами описать невозможно. Она почувствовала, что не одна в комнате. Обступавшая ее совершенная тишина оказалась вдруг живой, чем-то наполненной — она беззвучно звенела в ушах. И Марию в тот момент осенило, что лежащий перед ней в гробу Дмитрий Леднев — вовсе не мертв: он может вскочить сейчас и заговорить с нею. Эта мысль — а вдруг? — как дьявольское наваждение, повергла ее в такой ужас, что она выронила псалтырь из ослабевших рук. Звук ударившейся об пол книги как бы отрезвил ее. Она перекрестилась, поднимая Библию, и стала судорожно произносить: «Живый в помощи Вышнего в крове Бога небесного водворится…»

Вскоре скрипнула дверь и в комнату вошла хозяйка со словами:

— Вы устали, пойдемте, я приготовила вам чайку.

За окном почти рассвело. Помолчав немного, Маша спросила вдову о ночном посетителе.

— Да это брат мой, Сеня. Он всегда только по ночам и заходит. Днем-то ему, видите ли, недосуг! Понять не могу, чем он занят-то. Гм… а вам я так благодарна, — тихо промолвила вдова.

— Ну, я пойду уже. Ах, — и на крыльце Маша, спохватившись, достала из своей сумки сверток и протянула его опешившей женщине, — это вам!

Вдова, быстро открыв конверт, вскрикнула:

— Да вы что?! Я не возьму — это гм… это. Да здесь поди тыща долларов, не меньше!

— Успокойтесь, они очень пригодятся вам, — пыталась убедить ее Мими. Но та была неумолима.

— А может, я куплю у вас что-нибудь, что вам самим не нужно, а? — предложила Маша.

— Может… гм… машину? — встрепенулась женщина. — Она, правда старая, но еще на ходу. Теперь-то она мне уж точно ни к чему! — и снова залилась слезами.

— Вот и порешили. Считайте, что это — деньги за машину! Завтра же зайду к вам. Гм… но вообще-то я просто помочь хотела. И машина-то мне ни к чему, — под конец заикнулась Мими.

— Нет-нет! Приходите и забирайте! — категорично настояла на своем вдова.

* * *

Через несколько дней, оформив волгу на имя тети Клавы, Маша зашла к Весловым. За окном уже смеркалось, когда она, выйдя от них, направилась домой. Проходя по улице мимо стоявшего на обочине допотопного грузовичка, — такие громыхали по городам и весям нашей родины еще при Сталине, — она услышала за спиной шаги. Кто-то схватил ее за плечи, внезапно набросив мешок ей на голову, прежде чем она успела что-то сообразить. От ужаса и бессилия Мими и рта не смогла раскрыть, как очутилась в кузове. Грузовик затрясся…

По звуку открывшейся калитки и затем — двери Маша поняла, что ее ввели в избу. Потом ее снова куда-то втолкнули и наконец сняли с головы мешок. Подставив ей табурет, мужик в тулупе и низко надвинутой на лоб кроличьей шапке-ушанке, заорал благим матом:

— Слушай, стервь проклятая, и мотай на ус! Покедова не скажешь, откедова у тебя бабла столько, и все не отдашь — отсюдова не выйдешь! — и бандит достал наручник, ловко застегнув его на машином запястье, а другим концом щелкнул у стены. И Маша вмиг оказалась прикованной к батарее, почему-то даже не испугавшись — просто не было сил!

— Что воды в рот набрала, дрянь паршивая? Ты что, не согласна?

— Гм… но как же… гм… ну хорошо. Но деньги у меня собраны были для монастыря, других — нет, понимаете? А как же я вам отдам то, чего у меня нет? Ну а если б даже были, то как? При мне-то все равно ничего нет, значит, придется вам меня домой отпустить. Иначе-то как?

— Ишь, разбазарилась, вошь столичная! Врешь ты все! А с земляками-то делиться надо, а не последнее у них отбирать! «Волгу»-то придется вернуть!

— Так вы об этом? Забирайте хоть сейчас, мне-то она совсем не нужна! Можно же договориться было по-человечески, а не хватать меня так!

— Ишь барыня-то какая, еще и по-человечески ей угоди! Не нужна ей машина, ха! Так я тебе и поверю! Да если б не тетка твоя, я б не так с тобой гутарил, лясы бы точить не стал! Пиши ей записку, — и мужик, подсунув Маше обрывок из школьной тетрадки с огрызком карандаша, приступил к диктовке: «Дорогая тетя! Меня держат в подвале и не отпустят, пока не отдашь за меня тысячу баксов. Держи их наготове. Тебе будут звонить. Не вздумай кому проговориться типа милиции, тогда меня убьют. Твоя племянница Маша».

Постойте пожалуйста, а откуда тетя узнает, что я еще жива? — воскликнула Мимоза, не оставляя жалкой попытки образумить «киднэппера».

— Не твое дело, буржуйка недорезанная! — с этой репликой он погасил свет и захлопнул за собой дверь, громко щелкнув замком.

Сидя в кромешной тьме, она стала молиться. Потом произносила вслух псалмы — сначала те, что знала наизусть, потом пыталась припомнить, что читала недавней ночью над телом усопшего Дмитрия. И нервное потрясение постепенно сошло на нет, уступая место туповатому успокоению. Наконец, обессилев совсем, она задремала.

Очнувшись от внезапного щелчка, Маша увидела все того же «киднэппера», стоявшего на пороге. Отстегнув цепочку от батареи, он молча вытолкал ее на двор к деревянному отхожему месту и также молча втолкнул обратно в каморку, снова пристегнув ее. Она также не проронила ни слова…

* * *

Клавдия Васильевна поздним вечером позвонила Весловым и узнав, что племянница ушла от них более трех часов назад, забила тревогу. Сначала сообщила в милицию, затем — Валерию, начальнику местного КГБ, с кем была давно знакома. Проведя ночь напролет без сна, рано утром обнаружила в сенях просунутую под дверь записку. Опрометью бросилась к Весловым за советом. Но пробегая мимо удальцовского дома, заметила во дворе уазик. Оказалось, художник только что прибыл из Москвы, еще не успев разгрузить машину.

— Толик, милый! Только ты — моя надежда! Христом Богом прошу, помоги! — воскликнула она в отчаянии.

— Да что стряслось-то, теть Клава? Да успокойтесь на секунду!

Узнав о случившемся и разразившись потоками нецензурной брани в адрес «отморозков недострелянных», Удальцов, не теряя времени, достал из внутреннего кармана своей дубленки деньги и протянул их старушке:

— Вот, теть Клава — здесь тыща. Несите срочно домой и ждите у телефона. Как только будут новости, сразу звоните мне — и больше никому. Понятно? Мы все решим. Только требуйте предварительно разговора с Машей — надо убедиться, что она жива!

Часы ожидания у телефона превратились в пытку для тети Клавы. Наконец, раздался долгожданный звонок и надтреснутый голос спросил, готова ли она отдать баксы.

— Готова, но докажите, что племянница моя жива!

После скрежета в трубке Клавдия Васильевна услышала слабый машенькин голосок:

— Тетя Клава! Если сделаешь, что они требуют, то меня отпустят. Только никого не вмешивай, умоляю тебя!

— Ну теперь дело твое, тетка, — продолжил все тот же дребезжащий мужской голос, — если хошь племянницу спасти, тащи баксы к старому базару, за ним, знаешь, одна-единственная будка телефонная. Ровно в одиннадцать войдешь в нее и положишь пакет под ящик, что там в углу. Все ли тебе ясно? Не сделаешь как надо — пеняй на себя!

Простояв несколько мгновений в оцепенении, Клавдия Васильевна заставила себя встряхнуться и набрала номер художника:

— Что мне делать, Толик?!

— Надо нести, не бойтесь, теть Клава! Я незаметно подстрахую вас. Только когда обратно-то пойдете, не оглядывайтесь, топайте домой! Я скоро нарисуюсь у вас. Бум надеяться, Бог милостив! — энергично произнес он, желая придать бодрости растерянной Клавдии Васильевне. И она, исполнив наставления Удальцова, быстро вернулась домой и застыла в тревожном ожидании.

Тем временем Маша молилась лишь о том, чтобы Господь не оставил ее, дал ей силы в самый трудный момент. Лишь на миг страх обуял ее, когда вдруг вспомнила злобные зрачки мужика, предлагавшего ей тапочки «на смерть». А вдруг убьют? Но тут же отогнала сию дикую мысль. Ей стало почему-то жаль этого нелепого похитителя. Нет-нет, он не злодей, а только притворяется. Все обойдется как-нибудь, — казалось ей. К тому же не было ни жажды, ни чувства голода. И на уме вертелось лишь одно: только бы тетя Клава не отчаялась совсем!

Сколько времени прошло с момента ее похищения, Маша не представляла. Мысли ее витали далеко от сей каморки: думала о родителях — хорошо, что они не ведают, где я! — о Вадиме, об Алевтине, вспомнила и о Вилфреде. И точила ее мысль о том, что народ наш теперь — в такой беде: не я ведь одна — в «темнице сырой», а все мы, русские, в заточении…

Послышался треск открывшейся двери, и «киднэппер» приблизился к ней. Отстегивая наручник, процедил сквозь зубы:

— Вставай живей, лахудра московская! Повезло ж тебе! Только раз и навсегда запомни — в наши края носа своего не вздумай больше совать!

После громкой сей тирады мучитель, накинув Маше мешок на голову и закрепив его веревкой у нее на шее, поспешно вытолкнул ее из дома. Морозный воздух обдал лицо острой свежестью, от которой закружилась голова. Мужик вывел ее за ворота, оглянулся кругом, и протянув по снегу шагов пятьдесят, перекрутил ее несколько раз на одном месте. Затем, сдернув мешок и больно толкнув ее в спину, прошипел над машиным ухом:

— А ну, драпай теперь вперед. И не вздумай оглянуться! А ну по-ошла, зараза! — И Мимоза побрела наугад: с обеих сторон утопавшей в сугробах улицы высились глухие заборы и — никого вокруг. Мертвая тишина. Лишь молодой месяц, повисший в предрассветном небе, стал свидетелем ее освобождения из «плена». Наконец, за поворотом оказалась она в узком переулке и, подняв голову, невдалеке увидела шпиль колокольни…

Тетя Клава, рыдая от радости, встречала на пороге:

— Господь нас услышал, деточка! Как ты? Уж не побили ли тебя, не издевались? Не заморозили?

— Нет, тетя Клава! Только к батарее приковали, все же — не в подвале. Да ладно, тетенька родная! Тебе-то больше досталось, чем мне! Как удалось-то меня освободить? Надеюсь, ты в милицию-то не обращалась?

— Да еще ночью сразу туда позвонила, а толку-то от них? Да знаешь ли, кому мы теперь по гроб жизни-то обязаны? Толику. Это он, сердечный, ни на секунду не задумался, прямо из кармана мне тыщу и вывалил! И морально очень сильно поддержал. Дай Бог ему здоровья!

— Какой Толик?!

— Да Удальцов! На наше с тобой счастье, он позавчера утром из Москвы приехал, а я-то его «уазик» случайно увидела — и к нему!

— Вот это да! Надо срочно деньги ему вернуть, спроси его — переводом из Москвы или как? Но самое-то ужасное, что мне в Лопатинске нельзя больше оставаться! Поедем со мной, тетя Клавочка! В Москве все условия для тебя есть, ведь и родители мои, наконец, вернулись, и о деньгах не будешь беспокоиться. А мама-то как обрадуется — столько лет не виделись! Решайся, наконец, ну?!

— Да куда я, Машенька, на старости-то лет? Нет, не могу, прости.

— Ну просто погостить приезжай. Я всегда ждать буду…

* * *

Она не стала рассказывать Вадиму о своей лопатинской «одиссее» по телефону. Тем более, что он просил ее срочно вылететь в Кельн. И разговор с ней начал о возможности открытия филиала «Лайерс» в Петербурге.

— Не мой это город, мне туда не хочется, Вадим Ильич!

— И Эрмитаж не любишь?

— А Эрмитаж — особенно… дела давно минувших дней…

— Что ж, не принуждать же мне тебя, Мари! Тогда другое поручение исполнишь: к тебе зайдет Миша Лорштейн, владелец швейцарской фирмы «Сартониус». Это фирма ювелирная — ответвление от моей «Диамант Корпорейшейн». На самом-то деле он — наш человек. В Москве постоянно бывает и даже о тебе наслышан. Но стопроцентно я ему не доверяю. Поэтому говори с ним только по-немецки как фрау Кирхов, от встреч и развернутых бесед, уклоняйся! А если он захочет контракт с «Лайерс медикум» подписать — подписывай! Но если о «Диамант» заговорит, делай вид, что не в курсе. Все ясно? — и Корф наконец спросил Машу про Лопатинск.

Тут она не выдержала, и слезы хлынули рекой. Ее рассказ ужаснул Вадима Ильича, и желая взбодрить соратницу, он воскликнул:

— А ты молодец! Все верно сделала. Гм… но я-то, осел, не представлял, что с тобой, именно с то-бой, да еще в тишайшем Лопатинске что-то подобное может случиться! Гм… в России — действительно беспредел!

— Увы, Вадим Ильич! Но я даже и на «киднэппера» своего совсем не в обиде! Он ведь от отчаянья рискнул меня ограбить. И я знаю, кто он — это брат соседки — Сеня!

— Как?! И ты в милицию не сообщила?!

— Да какая там милиция, шеф! Это вам не Европа! Неужели вы думаете, что кто-то там расследовать такой «пустячок» будет? На убийства-то никто не реагирует!

С тревогой посмотрев на Машу-Эрику, граф тяжело вздохнул:

— Устроили в России погром для русских!

— Кстати, Вадим Ильич, давно хочу спросить вас, что вы о русском вопросе думаете и вообще гм… о «мировой закулисе»? Вы ведь сами — масон, не так ли? — с легкой иронией спросила Мими.

— Ну и вопросы ты задаешь, фрау Кирхов! Ведь еще с 20-х годов в международных «массмедиа» насаждалось мнение, что «заговоров» не бывает, и все, что в мире происходит, есть хаос: «жизнь, мол, играет!» Сама знаешь, что писатели да философы твердят о спонтанной игре человеческих сил.

— Конечно, жизнь сама, в своем свободном изъявлении не может быть подвластна воле человеческой и вообще — непредсказуема, спонтанна. Отрицать сие напрочь было бы просто глупо! Гм… однако у честных ученых, таких как француз Банвиль, например, — иной взгляд на это. Мой учитель Нилов у западных историков нашел подтверждение, что ход значительных событий все же кем-то направляется. А смысл того, что творится на глазах у человечества, остается непонятен большинству. Но этот факт мировые «массмедиа» всегда замалчивали, и до сего дня тоже…

— В этом ты права, Мари. Когда теория «мировой закулисы» все же всплывает на поверхность, то лишь с одной целью — чтобы подвергнуться едкому осмеянию со всех сторон: — телевизор, газеты, журналы — хохочут все! А можешь ли себе представить, Маша, что в истории планеты нашей никто тайно не сговаривался между собой — к примеру, правители неких государств для победы над вражеской страной, или вообще не было никогда заговорщиков для захвата власти, богатства? А что этого сегодня не существует — вообразить может только непроходимый идиот!

— И не сокрыто ли в этом нечто сатанинское, Вадим Ильич? Ведь даже Черчилль еще в 1920-м году открыто заявлял, что постепенно вызревает мировой заговор, и его цель — опрокинуть цивилизацию! Не кажется ли Вам, что за спиной публичных политиков мерещится некто с рогами, а? А главные вдохновители сего — те, кто в тени, и в первых рядах среди них — иудейские вожаки-невидимки.

— Черчилль знал, конечно, о многом из первых рук. Но на сегодня, поверь, и среди «закулисных» вождей полного согласья нет. Так что о «мировом правительстве» говорить еще рано — «закулиса»-то сама в хаосе утопает. Победить стихию жизни, — это ты верно подметила, — кто может? Один только Бог! — в раздумье проговорил граф и, усмехнувшись, добавил: — Но оккультные силы, конечно, не дремлют.

Затем стал расхаживать по кабинету, слегка раскачиваясь, как сомнамбула. Взгляд его остановился на Маше, но он смотрел будто сквозь нее, куда-то в даль неведомую. И вдруг судорожно нажал кнопку телевизора:

— Смотри, Маша, смотри, что творят, а?

По второму немецкому каналу ZDF шла трансляция телемоста между Москвой и Нью-Йорком: в Кремле отмечали «Хануку» — праздник радости и веселья — воспоминание о событиях двухтысячелетней давности. А из Нью-Йорка и других столиц мира их приветствовали единородцы.

— Ты только послушай, что любавический-то раби возглашает: «Падение коммунистического режима и празднование Хануки в Кремле — это знак! Это знак скорого пришествия нашего Мессии!»

— А перед Верховным Советом, видите, шеф? Ставят огромный храмовый светильник — «менору»… И это тоже как знак «их» победы! И не только над Россией, а в мировом масштабе. Победу «золотого тельца» над всей планетой празднуют! А цель-то у «них» вожделеннейшая, — о ней ведают лишь вожди-невидимки: убрать все земные препоны для прихода «их» машиаха — то бишь антихриста!!!

— Ну уж ты и хватила, Мари, через край! Совсем в мистику вдарилась!

— Можете мне не верить, шеф! Но роль «премудрых» в важнейшие моменты истории до сих пор — тайна, и открытому обсуждению не подлежит! Нигде. Ни в одной стране! Чтобы ее даже пальцем коснуться, много ли найдется в мире храбрецов?! А ведь изучать роль иудеев в нашей русской истории, да и в мировой политике нужно объективно, без всякой предвзятости к простым евреям — среди них много замечательных, добрых, отзывчивых людей! Я ведь сама ненавижу пресловутый антисемитизм! И Конрад Федорыч прежде всего побуждал исследовать иудейско-масонских и-де-о-ло-гов — именно «их» установки!..

— Да разве можно, Мари, запрещать научное познание той или иной проблемы лишь потому, что могут всплыть на поверхность неприятные либо преступные факты из жизни каких-то лидеров или сообществ?

— Оказывается, можно — «сильным мира сего» все позволено, Вадим Ильич — Вам ли не знать этого! Гм, но даже Ханна Арендт[5] утверждает, что в наше время необходимо дать правдивую оценку еврейской истории. Тем не менее многие ученые лишь из страха перед возмездием избегают прикасаться к ней. Увы, это совсем не смешно!

— А впрочем, я больше не смеюсь, Мари! Только Ты сама об этом не очень-то распространяйся!

— Да это же поразительно, Вадим Ильич, почти невероятно! Ведь кагалу удавалось десятки веков держать блуждающую по земле расу в верности национальному идеалу. Раввинам-то давно ясно было, что прочие народы отходят от своей веры. А этим-то глупым «гойским» народам казалось, мол, если от Бога-то откажутся, то в ногу с прогрессом пойдут! Но каганат о том только и мечтал: постепенно свою власть кругом распространять и наконец-то даровать своему народу господство во Вселенной. Причем «их» цель — не уничтожить нас, гоев, всех до единого, а подчинить себе, сделать нас рабами безмозглыми!

— Именно это и страшно, Мари! Они ведь никому не позволят вникать в свои планы, в механизмы своей тайной-то власти. Из-под земли достанут и затравят любого! Смотри, Машенька, по-осторожней будь!

* * *

В декабре Силантий Семенович, наконец, вышел в отставку, и Маша впервые за много лет встречала Новый год вместе с родителями в их квартире на проспекте Мира

— О какой внешней политике можно говорить с этими предателями! Я ведь ни на что повлиять не могу, а ишачить в интересах этих мерзавцев? Ну уж нет, увольте, лучше сдохнуть в нищете! — сидя за праздничным столом, исходил от негодования старый дипломат.

— Сдохнуть в нищете тебе, папочка, дочь твоя не позволит, — бодро усмехнулась Мимоза, — а что на пенсию вышел, так я давно о том мечтала, молодец!

— До чего дошли! А ведь это «Каин» еще с декабря прошлого года задумывал и гэкачепистов сам благословлял. Ну не «иуда» ли, а? Потом же руки свои умыл, тоже мне, Пилат коммунистический! Слова-то его в аэропорту, когда он из Фороса прилетел, помнишь, Машенька? Мол, я не сказал всего. И никогда не скажу всего, — и это заявил президент великой страны, а?

— Успокойся, папа, теперь ни великой страны, ни этого президента больше нет. Его, предателя, история рассудит.

— Рассудит, конечно, когда-нибудь. Но сейчас-то, дочь, хуже войны! Что кругом творится — Гоморра! Не-пред-ста-вимо!!! Эх, время-то, девочки, какое! Гм… ведь пять дней назад случилось нечто неслыханное. Понимаете? А никто и в ус не дует — ведь Союза ССР больше нет — сметен с лица земли! Учтите, что безо всякой войны! Событие-то — уму непостижимое! Тектонический сдвиг земной коры!

— А не кажется ли тебе, папа, что слишком рано еще все это оценивать — ведь куда мы идем, никто понять не в состоянии. Народа как такового, то бишь советского, больше нет, а есть толпы растерянных, отчаявшихся, мятущихся в поисках куска хлеба…

— Вот чего я никак осознать не могу, девочки: почему «хромой бес» и Горби заделаться-то решили великими реформаторами? Во имя чего, спрашивается, стали все рушить в ущерб своему же народу — во имя чужих народов? Во имя самих себя? Такой самоубийственный ход! У них самих — тяга к концу света, что ли?

— Да что ты все об этих выродках, папа! Для них-то русский народ никогда своим и не был! Почему?! Другой вопрос.

— Перестаньте об этом, надоело! Ты-то, Мария, не вздумай в политику лезть, — нервно вставила свое типичное словцо Елена Ивановна, — ведь и убить ненароком могут!

— Да что ты, мамочка! Успокойся, я ведь в иностранной фирме служу и вообще немецкая я теперь гражданка — какая уж тут для меня политика?!

— А мама, между прочим, права! Ты, Машенька, в твоем-то положении, подальше держись от всяких игр, — предостерег отец и спохватился. — Ой, что-то мы кулаками после драки размахались! Вы что, мои дорогие!! Уже без пяти двенадцать!!! Пора шампанское открывать!!!

Глава 2. «Сердцу не прикажешь»

Друг мой! Ныне, как бывало,

Мы любовь свою отпели,

А вдали зарею алой

Вновь лучи ее зардели.

Вл. Соловьев

Знакомство Маши с Удальцовым вызвало недовольство графа:

— Не слишком ли много узнал он о тебе, чего знать никто не должен? Переводчица с фирмы тебя с ним видела — нехорошо это!

— Вы правы, Вадим Ильич! Но должна же я отблагодарить его за свое спасенье или нет?

— Поступок его, без сомненья, благородный, иначе и не назовешь. Но сделай так, чтобы с ним лично не встречаться. Ни в коем случае!

И Мимоза попросила Алевтину вернуть своему спасителю деньги с благодарственным письмом. Удальцов же был раздосадован, что сама фрау Штирлиц не снизошла до встречи с ним, но все же отправил ей записку: «Ваше превосходительство, госпожа президент Маша! Не погнушайтесь просьбой скромного почитателя ваших талантов, не стоящего и мизинца вашего! Позвоните не теряющему надежды бедному художнику, который был бы несказанно счастлив погутарить с Вашим Превосходительством о самых что ни на есть, высочайших материях!». Над сим посланием подруги дружно посмеялись, но Мими явно погрустнела.

— Что, нравится он тебе? — спросила Аля, сочувственно улыбаясь. — Очень даже заметно!

— Уж от тебя-то не скроешь! Но, видно, не судьба, — печально вздохнула Маша, — ведь Корф…

— Ах, перестань, Мими! Что ты все графа-то боишься? Нельзя так сразу отступать! Нет-нет, надо что-то срочно придумать. Позвони Удальцову!

— Не могу, Алька! Я дала слово шефу… Ну даже если… то не могу же я тайно встречаться, понимаешь?

— Ну-ну, так в девках и останешься! Граф твой, конечно, хорош, но…

— Ты, Алевтина, прямо как моя мама — точь в точь! Она талдычит постоянно, что я в монахини пойду!

— А разве нет? — иронически воскликнула подруга.

— Да что ты, Алька! Какой монастырь! Ты ведь знаешь, я, грешная, всегда только о великой любви и грезила! А теперь-то, когда это — запретный плод, так размечталась еще больше, но, увы!

— А все же подумай, ведь безвыходных ситуаций не бывает. И не терзай себя. Позвони ему, а?! — настаивала неугомонная подруга.

* * *

Москва закипала от накала страстей. Невиданная доселе инфляция выталкивала ее обитателей на уличные тротуары. Они толпились у метро, предлагая свои нехитрые пожитки — от потрепанных детских книжек, дешевых статуэток до старых пуговиц. Кругом сновали нищие и воры. В центре у обшарпанных старых зданий, куда внедрились изощренные мошенники с инфернальными «пирамидами», извивались гигантские очереди наших наивных сограждан. Иногда казалось, что из окон сиих жутковатых помещений разносится дьявольский хохот. А мимо неслись потоки «мерсов» и «фордов» с восседавшими в них новыми «хозяевами жизни». В ресторанах и «саунах», окруженные охранниками «криминальные авторитеты» с невиданным доныне размахом и неистовым упоением предавались грубым наслаждениям. Простые же московские жители вечерами боялись выйти из дома, утопая в безнадеге и отчаянии. Разруха, распад и безумие распинали великий город.

Собираясь снова навестить родителей, Маша зашла в булочную. Встала в очередь за хлебом позади маленькой старушки. Неожиданно та обернулась к ней со вздохом:

— Эх, детка, я так умереть хочу, поскорей бы, чтобы всего этого не видеть!

Не выдержав ее кроткого взгляда, Мимоза достала из кошелька купюру, и быстро сунув ее в карман старой женщины, выбежала вон, не оглядываясь.

Тем временем началось «брожение» в народе. Откуда ни возьмись, как грибы после дождя, появились какие-то сообщества и партии. Среди них выделялись ампиловцы, монархисты, христианские демократы, «Русский собор». А когда Ивлева узнала о «Конгрессе патриотических сил», то решилась, наконец, спросить Корфа, можно ли ей хоть как-то в этом поучаствовать, и позвонила ему. Вадим Ильич такое стремление своей соратницы категорически не одобрил. Его не на шутку обеспокоила настроенность Маши и вскоре он вызвал ее «на ковер».

* * *

Каждый раз прилетая в Кёльн, она испытывала потрясение от контраста между хаосом разоренной Москвы и лоснящейся от изобилия Европой. Особенно поражало ее какое-то идиллическое благоденствие, царившее на берегах Рейна. Оно казалось ей неестественным, не совсем реальным…

Как и два года назад, они поехали к Семигорью, зашли в тот же лесной ресторанчик.

— Не раскаиваешься ли, Мари, что согласилась тогда на мое предложение? — тихо спросил граф.

— Что вы, Вадим Ильич! Ни на секунду. Наоборот, ведь масштаб вашего дела…

— На-ше-го! — мгновенно перебил он ее.

— Да, нашего. Я пытаюсь все, что от меня зависит.

— Хорошо пытаешься, Мари! Но это лишь начало. И мы не должны отступать ни на шаг…Еще глубже залечь на дно. А ты — ох, хочу к патриотам! Да и я хотел бы, поверь… Но если нас «засекут», то мы ни-ко-му уж помочь не сможем. Погибнем сами и дело наше угробим, понимаешь?

Разговор Мимозы с шефом продолжался еще часа три. И он поведал ей, что все финансовые потоки «Корф Диамант Корпорейшен» и «Лайерс медикум» отслеживаются ЦРУ и другими зарубежными спецслужбами. А напоследок сказал:

— Я вовсе не хочу сажать тебя на цепь, Мари! Изучай обстановку «из-за кулисы» — Трофим с Алевтиной помогут. Им-то можно ходить везде открыто, а тебе — ни в коем случае! Твое дело — аналитика. И главное сейчас — займись-ка недвижимостью в центре, пока всю бандиты не присвоили. Тамошние площади пригодятся в будущем. Да с конкурентами в этом деле поосторожнее будь! Если что — Трофим телохранителями обеспечит. Ну, «не падайте духом, поручик Голицын!»

* * *

По возвращении в Москву Маша рьяно взялась скупать квартиры в районе Тверской и Таганки, Маросейки и Чистых прудов. А вскоре на Старосадском они с Алей занимали уже целых два этажа. Однако Машеньку тянуло совсем к иным деяниям. Нарушая запрет шефа, она искусно гримировалась и внедрялась в толпу митингующих у Останкинской башни, на стадионах и площадях. Побывала и на вечере «Нашего современника», где слова Татьяны Глушковой потрясли ее — смелость и бескомпромиссность этой замечательной поэтессы превзошли выступления представителей сильного пола… Хотя Кожинов и Куняев, Палиевский и Казинцев, да и многие другие были, как всегда, на высоте…

Несмотря на строгий запрет графа, Маша и Аля не выдержали — решили все же взглянуть на первомайскую демонстрацию. Подруг сразу же захватил всеобщий подъем протестующих — чувство живой солидарности волной всколыхнуло и сплотило их ряды. Людское море под разноцветными стягами и транспарантами бушевало от негодования, то сгущаясь, то растекаясь в стороны. Масштабность самого зрелища вселяла надежду на выпрямление поруганного и обманутого народа. Маша и Аля ощутили, как биение их пульса совпадает с биением десятков тысяч русских сердец. А рядом зазвучало вдруг: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой!.. И дух «Священной войны» все с большей силой накалял атмосферу. Когда толпы демонстрантов прошли по улице Горького и свернули на проспект Маркса, а затем медленно стали уплотняться у Колонного зала Дома Союзов, наперекор им выступил милицейский отряд. Очутившись у входа в метро, подруги видели, как тех, кто пытался сопротивляться, омоновцы стали беспощадно избивать дубинками. Заметив, как один из них ударил подростка. Аля закричала:

— Мерзавец! А ну-ка прекрати сейчас же!

Тот остановил свой цепкий взгляд на Алевтине и рассвирепев, стал продираясь сквозь толпу, приближаться к ней:

— Да я сейчас тебя, стерву..!

Маша молниеносно втолкнула Алю в метро и затащив внутрь, прошипела:

— Ты с ума сошла! Он же готов растерзать тебя на месте, а в лучшем случае — схватить и арестовать! Пойми же, буйная ты голова, мы не имеем права рисковать!

— Но смотреть, как бьют людей и ничего не делать — разве можно?! Ты со своим графом в немецких облаках витаешь! В розовом свете остаться хочешь, да?!

— Да не хочу, Алька! Но пользу кому-то приносить и помогать мы можем с тобой только через «Лайерс», неужели не ясно, а?! И Вадиму мы слово давали — никуда не вмешиваться!!

Зажатые толпою, они скатились вниз по лестнице и на перроне при подходе поезда оказались притиснутыми к скамье. Но Маша, страшась преследований омоновца, схватила подругу за плечи и резво пробилась с нею в переполненный вагон…

Озноб от всего пережитого в тот день долго не проходил. В душе Мимозы боролись два мотива: согласие с Алей, восхищение ее душевным порывом и смелостью; но с другой стороны, Мими сознавала: Вадим, конечно, прав — необходимо сохранять благоразумие, даже если оно будет выглядеть как равнодушие или трусость. Алевтина же, в отличие от подруги, не размышляла долго, а просто плакала. Но обе они именно в этот жестокий день Первомая поняли окончательно, что не смогут больше оставаться в стороне от борьбы за справедливость, не будут отлеживаться «на печи»…

* * *

Однажды жарким летним днем Мими забрела в Художественный салон на Пятницкой — подарок присмотреть ко дню рождения мамы. И взгляд ее упал на две картины: «Ромашки» и «Дальний монастырь». Что-то очень знакомое почудилось ей, даже сердце защемило. Тяжело вздохнув, спросила старого продавца об авторе.

— Да это Удальцов — хороший он художник, да теперь спрос-то какой, сами знаете — у кого сейчас деньги-то есть?

Купив обе картины, Мимоза узнала у старичка, весьма удивленного ее покупкой, что удальцовские вещи можно еще найти и на Преображенке. Помчалась туда, не задумавшись. В салоне стояла гробовая тишина, и молодая продавщица не обратила на Мими никакого внимания. Наконец, безуспешно осматривая стены, Маша спросила девицу об Удальцове. Та недовольно пожала плечами:

— Вот, смотрите, здесь в углу. Три месяца провисели — никто и не подумал взять. Кому живопись-то счас нужна?

И девица нехотя развернула холсты. Одна из картин была огромная — «Сирень», другая поменьше — с васильками, а третья называлась «Деревенский дворик» — с кудахтающими яркими курицами на весеннем солнце и щенком, прыгающим от восторга.

— Ах, чудесно! Я забираю все три!

— Подождите, девушка, вы же о цене даже не спросили — они очень дорогие! — предостерегающе воскликнула надменная продавщица, взглянув на Машу с легкой иронией.

— А для этой девушки неважно! — раздался вдруг знакомый, слегка глуховатый баритон над самым ухом Мими.

— Анатолий Николаич?! — в изумлении промолвила она, растерянно взглянув на внезапно появившегося художника.

— К вашим услугам, госпожа президентша! Вот не ждал, не чаял — значит, судьба! — радостно взирая на Машу, произнес Удальцов.

По дороге к стоянке такси, он, несмотря на упорное ее сопротивление, уговаривал заехать к нему в мастерскую.

— Надо же отметить такое событие, фрау Штирлиц! Вы ведь меня от голода спасли! Если и дальше дэ-мо-кра-тия так цвести будет, все мои собратья-художники перемрут. А вас мне просто Бог послал!

— Не преувеличивайте, Анатолий Николаич! Это вас мне Господь послал! Разве могу я забыть, что вы мне жизнь спасли! Это я — в неоплатном долгу перед вами!

— Раз вы это сознаете, то обязаны немедленно ко мне заехать! Чаю попьем, погутарим маненько. Да уж не боится ли меня крутая фрау Штирлиц? Я ведь с виду только — волк морской, а внутри — сущий ягненок, да-да. Неужто не верите мне, фрау-мадам?!

— Ну насчет ягненочка — это явно не про вас! Гм… да ладно уж, поехали! — отчаянно вздохнула Мимоза, сдаваясь на милость победителя.

Мастерская художника показалась ей гигантской: на фоне высокого потолка и двух огромных окон выделялся длинный стол орехового дерева, на стульях валялись холсты, тюбики с красками; в самой середине — мольберт с незаконченным пейзажем, а вдоль стен были расставлены рамы: от самых простых — до роскошных старинных.

— Присаживайтесь в кресло поудобнее, Машенька! Сейчас заварю чай. — И Анатолий Николаич исчез на кухне.

В этот миг в душе ее словно пламя всколыхнулось, и она всеми силами пыталась погасить его… Но тщетно. Вся атмосфера мастерской будто наполнилась невидимыми крыльями, взбудоражившими Мимозу, пробудившими в ней что-то давно забытое — из трепетных ощущений детства. И слезы проступили на глазах. Но когда художник вошел с бутылкой коньяка и рюмкой в руках, она невольно насторожилась.

— Это — исключительно для вас, фрау Маша! Я ведь сам-то вообще не пью, — успокоил он гостью, перехватив ее испуганный взгляд.

— Неужели? Вот бы никогда не подумала! — с некоторым вызовом воскликнула храбрившаяся Мими, — а почему, если не секрет?

— От вас я не намерен что-либо скрывать: я — бывший горький алкаш, вот поэтому. Хотя понимаете, я ведь не синичка, а коршун! Но завязал уже давным-давно, не бойтесь! — сказал он с легкой усмешкой.

— А-а, теперь мне ясно, представляю!

— Да что вам ясно-то, барышня вы заморская! Ну-ну, да я задираться не намерен! Совсем наоборот — хочу заслужить ваше доверие. И не подумайте, будто мне интересно, чем вы на самом деле промышляете — да будь вы хоть Матой Хари! — мне по барабану! И политика вся — мне до фонаря! Просто рожи их всех, наглые, равнодушно видеть не могу — просто ненавижу! Но интереса к ним — ноль! А вот вы для меня — загадка очаровательная, да! Как змея и кролик в одной ипостаси!

— Здорово гутарите, Анатолий Николаич! Подобных комплиментов ни от кого еще не слышала! — взбодрилась Маша, но вмиг утратила свое упоительное волнение.

— Но вы же понимаете, фрау-мадам — слова даны нам, чтоб скрывать свои чувства, ведь так?

— Иногда бывает. Спасибо за коньяк, дорогой Анатолий Николаич! — спокойно произнесла она, решительно вставая.

— Так я с вами поеду, провожу вас, Машенька?! — спросил он с неожиданно кротким удивлением, — но подождите, я вас так просто не отпущу: обещайте, что летом приедете ко мне на Волгу, в Антоновку. Там — красотища, левитановские ведь места. А главное — полное безлюдье. Ни-ко-го! Для вашей-то шпионской конспирации — лучше и не придумаешь!..

* * *

Все лето в раскаленной от жары Москве Маша с Алевтиной отправляли лекарства и медицинские приборы в самые отдаленные уголки России. По настоянию Корфа стартовал и новый проект — по строительству загородных коттеджей. А Трофиму в то же время тайно удалось наладить бесперебойную финансовую помощь нескольким засекреченным предприятиям — в Нижнем Новгороде и Самаре, в Омске и Подмосковье.

Бесконечная суета не оставляла Алевтине времени на размышления. И даже память о Троянове отошла в тень. Постоянную тревогу она испытывала лишь за Агничку и маму, ведь навещать их в Мамонтовке удавалось ей только по выходным. И к концу лета Аля изнемогала от усталости, поэтому сразу радостно согласилась на машино предложение — съездить на неделю в Костромскую область.

Самой же Ивлевой решение навестить художника стоило немалых душевных терзаний. Хотя запрет Корфа на опасные встречи она считала вполне оправданным, но…искушение вновь увидеть Удальцова оказалось сильнее разума. Ее женская натура жаждала встречи, интуиция подсказывала: это он! А чей-то голос коварно нашептывал ей изнутри: поезжай! Иначе навсегда упустишь свое счастье!..

Возможность утаить от Корфа поездку к художнику возникла неожиданно. В конце августа Вадим Ильич сообщил, что летит на неделю в Намибию, и на этот момент их телефонная связь прервется. В тот же день подруги поспешили отправить Удальцову телеграмму о своем приезде.

Ранним туманным утром на костромском автовокзале их встречал Анатолий Николаевич. Замерзшие, измученные ночной дорогой, они в полусне пересели в его неизменный уазик. И очнулись лишь на подъезде к хутору, стоявшему посреди леса в 5-ти километрах от Антоновки.

Большой двухэтажный дом притаился в глубине яблоневого сада, с южной стороны спускавшегося к заросшему кустарником крутому оврагу, а с восточной — узкая тропа через березовую рощу выводила на песчаный берег Волги. Необычайную тишину нарушал лишь птичий гомон да отдаленный лай антоновских собак.

— Ах, Анатолий Николаич! В какой благодати вы живете! И как можно отсюда куда-то выезжать, да еще в оголтелую Москву?

— Что поделаешь, Машенька, я даже в Лопатинск выбираюсь лишь по крайней необходимости. Кстати, там вы можете теперь без всякого страха появиться. Ваш похититель с дружками — уже на том свете!

— Как?!

— Да владимирские братки не поделили с ним что-то, вот всех лопатинских и поубивали. Чему удивляться-то? — теперь это наша повседневность, — и поговаривают, что верховодил всем у них монах какой-то неприкаянный.

— Гм… из Никольского монастыря? А его что — тоже убили?

— Да нет, вроде бы он исчез куда-то.

Из сеней навстречу гостям вышел бородатый мужик с добрым лицом провинциального простака:

— Мефодий, тоже художник. Рад познакомиться, барышни, проходите скорей, самовар уж на столе! — густым басом пропел он, ласково взглянув на Алевтину.

— Так вы, Мефодий, тоже погостить заехали или как? — спросила Маша.

— Я-то весной и летом в деревне обитаю. А зимой — тоже в Москве. А здесь-то мы с Толиком по большим праздникам и встречаемся.

— А вы один живете или с семьей? — полюбопытствовала Аля.

— Жена от меня ушла, уж который год бобылем хожу, — смущенно признался простодушный Мефодий.

За чаепитием говорили о делах московских:

— До того докатиться, чтоб живую свинью резать да за символ России выдавать, а?! До такого и Гитлер с Геббельсом не докумекались бы! Это как надо наш народ русский, нас ненавидеть, чтоб такое по телеку показывать, да еще за художество выдавать, а?! — возмущался Удальцов.

— Их самих «гельманов»-то этих, расчленять за это надо, да кто у нас на то теперь способен? — вторил ему Мефодий

— Вы правы, их-то расчленить совершенно невозможно: они за каждого своего такую круговую оборону держат — никому не подступиться, — взволнованно сказала Мими, — нам бы так! И вообще, как вы думаете — чем мы, русские, от инородцев отличаемся? Ведь они у нас наверху преобладают: банкиры, госчиновники, магнаты всякие. Почему так?

— Ну они кланы собственные, вроде бы и незаметные снаружи, ох как благоговейно взращивают — спайка у них мощная между собой, — медленно проговорил Толик.

— Они используют для себя наши недра на износ — у них ведь в райских кущах запасные аэродромы. А «э-эта страна» их вовсе не колышет: и это поддерживают предатели в верхах! — «в сердцах» произнес бородач.

— Сегодня мы, дорогие друзья, — перед выбором: победить эти «малые народцы» или самим совсем уж сгинуть, исчезнуть с лица земли! Вопрос-то ребром стоит: или мы, или они! — воскликнула Маша и тяжело вздохнув, продолжила:

— Вот с «премудрым народцем»-то у нас никак не может быть общей исторической судьбы: они, иудеи, совершенно чужды нам — и психологически, и по культуре. О вере, морали — и говорить нечего! Но за тысячи лет они так изощрились проникать в душу и сознание других народов, что их и вывести «на чистую воду» порой невозможно. У нас при советской-то власти они стали «большими русскими, чем сами русские», — как сказал один раввин, — нам, мол, принадлежат теперь «уста» и «мозг» русского народа. Каково, а? Это ли не омерзительно?! Они имитируют нашу интеллигенцию: взгляните, сколько среди них литературо-, искусство-, кино— и всяческих других «ведов». И почти все — с русскими фамилиями. Гм, а историков? Начиная со школьных учителей — поголовно! Вот так и размыли исконно русское представление о добре и зле, красоте и безобразии!

— Верно, Мария. Да уж если наш телек посмотреть — так будто от нас почти ничего не осталось: загнали нас, русских, в резервацию, как индейцев! Поэтому для победы над их кланом нам твердая, русская власть ой-как нужна, — согласился с нею Мефодий.

— А дух сопротивления сему беспределу все же растет — это по съезду депутатов очень даже заметно стало, — живо проговорила она и вопросительно взглянула на мужчин, — вы последнее время телевизор-то здесь смотрели?!

— А то нет, слухи-то какие кругом, будто Хасбулатов войска в Москву стягивает, а неподражаемые Бурбулис с Рыжим-то открыто на брифинге высказались, мол, страна — в преддверии государственного переворота! Что-то зреет такое непредсказуемое, — мрачно заметил бородач.

— На Лопатинск взглянешь — будто Мамай по городу прошел: на улицах — ни души, половина домов пустует, окна повыбиты. Теперь и столовая-то закрылась, по рынку одни цыгане бродят, грабят среди бела дня, кругом пьяные валяются — страшно! Да вы, Машенька, сами все это знаете. А про Москву и говорить нечего: Содом и Гоморра!

— Так везде народ бедствует — вот в нашем институте зарплату уже полгода не выдают! А на что людям жить, Анатолий Николаич?!

— Сам, Аленька, не знаю! В июле я шесть лучших своих картин в салоне выставил — некому покупать! Хоть на панель выходи! Вы, Машенька, таких-то бедолаг на тротуаре у Дома художника помните? Раньше все мои работы народ в три дня расхватывал, ну те, кто в живописи знает толк. А сейчас я только благодаря вам, фрау президентша, пока еще с голоду не помер. Ведь искусство никому теперь не нужно, — уныло произнес Толик.

— А что ж вы, Анатолий Николаич, дальше-то собираетесь делать? — напрямик спросила Мими.

— Дальше? Да как всегда — рисовать, на большее я не способен. Да если б я московскую квартиру не сдавал, то повесился бы, не верите? Вот и Мефодий за счет своей квартиры выживает, а иначе нам — хана!

— Ну, Толик, ты уж слишком загибаешь! Ведь огороды-то у нас есть — все свое: и картошка, и морковка, зелень всякая. В лесу — грибов полно. Этим летом столько белых было, как никогда. Я насушил — на два года хватит! Что, девочки, не верите? Жить-то можно вполне, — пробасил неприхотливый бородач.

— Значит, к натуральному хозяйству призываете? А тем, у кого огорода, дачки нет — им-то что прикажете делать, а? — запальчиво спросила Аля. — Значит, каждый за себя?! С такой психологией наш народ не выживет!

— Это уж точно. Давайте, девочки, о чем-нибудь приятном погутарим, а? Включи-ка, Мефодий, «фламенко»!

На этом закончился идиллический завтрак у самовара. Потом они среди берез спустились к Волге. И Маша с Алей отправили сопровождавших их мужчин обратно, поскольку сами решили искупаться. Тем более, что день выдался жаркий и вода успела сильно прогреться. А кругом — ни на берегу, ни в воде никого не было, ни единой души. Ведь судоходство на Волге уже второй год почти совсем заглохло. Красота-то какая! — возрадовались подруги и с азартом, наперегонки смело поплыли до середины великой реки… Потом долго сидели на пустынном берегу. Тишина и безлюдье вокруг казались теперь чем-то жутковатым. Лишь вдалеке проплывала лодка с одиноким рыбаком.

— Смотри, Аля, а ведь это — Волга. Она словно символ опустошения русской жизни сейчас, — задумчиво произнесла Мимоза, — а я ведь лет тридцать тому назад проплывала с дедом Иваном мимо этих берегов. Так щемит сердце. Да-да, и пароход назывался «Анри Барбюс». Он каждый почти день на мель садился, и его буксиром толкали. А на пристанях в трюмы набивались цыгане и вообще нищий люд. Помню Сталинград — тогда кое-где еще в руинах. Но жизнь кипела. Однажды на пароходе появились дети — детдомовские. И я подружилась с замечательной девочкой. Тамара была чуть старше меня, с огромными карими глазами. Мы подолгу сидели с ней на палубе — она потрясающе рисовала. Я так просила дедушку взять к нам Тамару насовсем — вот была бы у меня сестренка! Он пытался разузнать о ней, но… она считалась дочерью врагов народа — родители давно были расстреляны. Мы обе долго рыдали с ней при расставании в Астрахани. Она наивно обещала писать, а я ждала от нее писем…

К вечеру Аля с Машей приготовили роскошный ужин, в основном, из привезенных с собой деликатесов. Стол накрыли в саду, и Мефодий воскликнул:

— Что ж, девушки, устроим-ка мы пир во время чумы, а?!

И взяв гитару, запел Окуджаву и Визбора. Подруги тихо подпевали ему, а Удальцов, медленно попивая минералку из граненого стакана, угрюмо молчал.

Когда на небе высыпали звезды, мгновенно стало холодно. Они перешли в дом, посмотрели «Новости». Мефодий позвал Алевтину на прогулку, а Удальцов взялся топить в гостиной печку.

— Иначе вы тут ночью околеете! — пояснил он Маше необходимость своего действа.

Она сидела на диване и зачарованно смотрела на возгорающееся пламя. А он периодически выходил за дровами во двор.

— А правда, фрау Штирлиц, что у вас есть муж?

— Правда. К сожалению, он в дальней командировке.

— А может, и не к сожалению, а? Может, не будем ждать, пока он вернется? Ведь развод оформить — дело несложное, а? И мы с вами поженимся сразу и заграницу махнем, а? Лучше вас, Машенька, я никого еще на свете не видал… и не увижу, уж точно! А вы, лучше меня кого-нибудь встречали?

От неожиданного предложения сердце Мимозы замерло, но только на миг.

— Увы, Анатолий Николаич, встречала, — тяжело вздохнув, ответила она с легкой усмешкой.

— Но все ведь в прошлом. Или я ошибаюсь, а?

— Немножко ошибаетесь, Анатолий Николаич! Я понимаю, что вы бо-о-ольшой шутник и по-настоящему — большой художник. Перед талантом вашим преклоняюсь. Что скрывать-то, и даже больше того — вы мне нравитесь! Но меня интересуют ваши работы прежде всего, гм…

— А я вовсе не шучу, но, гм… раз так — все мне ясно! Пойдемте наверх, все покажу! — не моргнув глазом, бодро воскликнул он.

— Давайте завтра — утро вечера мудренее, а? Мне надо отдохнуть с дороги…

— Ну что ж, фрау Штирлиц. Вот дверь в спальню — там для вас и Али все постелено. Только света там нет, возьмите вот свечу! А я полез на верхотурье, спокойной ночи!

В печи за стеной еще долго потрескивали дрова. В ожидании подруги Маша не могла заснуть. Алевтина же появилась только на рассвете и не раздеваясь, бухнулась в кровать лицом к стене. Она тихо всхлипывала.

— Что с тобой. Аленька? Он тебя обидел? — приподнявшись над подушкой с тревогой прошептала Мими.

— Нет-нет, что ты! Совсем нет, это я сама… Спи, расскажу завтра…

Утром они сидели за самоваром втроем — Мефодий ночью уехал. Маша спросила художника, где в Антоновке храм.

— А церкви-то здесь отродясь никто не помнит. Есть одна километрах в тридцати — в Глухарях, но службы там только по воскресеньям.

— А сами-то вы, Анатолий Николаич, куда ездите? Не в Ипатьевский ли монастырь?

— Да что вы, Маша! Мне — в церковь? У меня — Бог в душе, это главное. А попов этих… да ну, не буду оскорблять ваш утонченный слух, простите! — с легкой иронией произнес Удальцов.

— А как же вы церкви, старинные монастыри рисуете, если вы — неверующий? — удивленно спросила Аля.

— Да я ж сказал, что верую в душе. Гм… к тому же, люблю все старинное — от заброшенных часовен до заросших травой погостов. Они какую-то грусть навевают романтическую. И храмы разрушенные чем-то неизъяснимо таинственным притягивают к себе, не правда ли, девушки?

— Правда, Анатолий Николаич! Грусть совсем нездешняя на ваших картинах высвечивается. Особенно мне понравился ваш «Рассвет над полями» с почти невидимым монастырем. Да еще, где две монахини с котомками за плечами бредут во мгле…

— А, «Инокини», на эти темы у меня много чего найдется. Покажу вам сегодня.

— Поразительно все-таки, Анатолий Николаич! Как вы без сильной веры можете передавать эту атмосферу сакрального. Только благодаря таланту, не иначе, — заметила Аля.

— Ах, сударыни, не смущайте, а то совсем возгоржусь, — засмеялся он.

— Ну икон-то у вас немало, да все старинные, вот я и подумала, что вы в Бога веруете. Откуда же иконы, Анатолий Николаич?

— Да это мы с Разуновым в конце 1970-х по деревенькам у бабушек собирали, ну, мы с ним тогда еще дружбу водили. Представляете, многие из них просто даром отдавали нам, говоря, мол, разве можно за икону деньги-то брать! Ну, а теперь — наверх?

И они дружно вскарабкались по длинной приставной лестнице в мастерскую…

К обеду подоспел бородатый Мефодий с корзиной шафрановых яблок и полевыми цветами. А Удальцов рьяно хлопотал над закусками весело напевая: «Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный». Его радость легко объяснялась тем, что подруги, отобрав с десяток его лучших пейзажей, тут же щедро заплатили ему наличными. Он, хотя и порывался подарить им некоторые картины, но узнав, что покупают они для фирмы, повеселел и деньги принял охотно.

— А теперь, джентльмены, у нас к вам нижайшая просьба — довезите нас до автовокзала! — непринужденно сказала Машенька.

— Что-о?! Вы уезжаете сей-чаас?! Обидеть нас решили, а? В чем дело-то?! — возопил Удальцов отчаянно.

— Ни в коей мере, дорогой Анатолий Николаич! Просто непредвиденные обстоятельства, — с этими словами Маша достала свой внушительный радиотелефон — о мобильниках тогда и слуху не было! — и нажав на нем что-то, резко произнесла:

— Завтра с утра жди нас в офисе!

Изумленно взглянув на аппарат, недоступный простым смертным, Удальцов, заикаясь, пробормотал:

— А как же с картинами? Ну не сами же вы их потащите. Да если б я такой оборот-поворот предвидел — сам бы вас в Москву-то отвез, но мне на сборы дня два надо. Может, подождете, сударыни, а?

— Нет, Анатолий Николаич, спасибо! Мы от Костромы какой-нибудь пикапчик наймем, не волнуйтесь, — убедила художника Мимоза.

— Ну как знаете, — холодно произнес он…

В Костроме долго прощались. И Удальцов успел смягчиться, сменив гнев на милость, просительно поглядывал на Машу, уговаривая приехать еще раз. Но «по-человечески, не на один день». А в добрых глазах простака Мефодия застыла такая глухая тоска, что пронзила болью души обеих подруг… И по возвращении в Москву они долго обсуждали свое короткое путешествие.

Оказывается, Мефодий предложил Алевтине руку и сердце, просил остаться с ним навсегда.

— Он такой славный, милый. И поверь, не хуже Удальцова-то рисует! Правда, совсем в другом жанре: у него сплошь исторические сюжеты — и допетровская Русь, и военные баталии. И вообще — человек незаурядный. Но в Москве он постоянно жить не может, а мне — как Агнию-то оставить? Ей ведь в школу на будущий год… Да и перед тобой и Корфом — обязательства у меня!

— Ну Алька! О чем ты говоришь! Если б ты по великой любви решилась в Антоновку переехать, мы бы с шефом только помогать тебе стали: ведь любовь — превыше всего! — взволнованно сказала Мими и от наплыва чувств даже прослезилась.

— Да я знаю, милая, знаю! Но о любви-то говорить рано, это раз! Даже допустим, полюбила бы я Мефодия — он ведь замечательный такой, не могу же я Агничкой жертвовать? Все на маму взвалить?

— Ты права, Алюша, все же разум твой победил. Молодец, что не поддалась сантиментам! Но не вздумай отчаиваться — у тебя все еще впереди! Может, даже и с Мефодием…

— Ах, Мими, хорошо тебе — ты такая «железная леди»! А я, сама знаешь, только симпатичного мужика увижу — воспламеняюсь вмиг, влюбляюсь мгновенно — это ли не наказанье Божие?!

— Не наказание, а — искушение.

— А у тебя-то что с Удальцовым стряслось? Мы же собирались-то к нему на неделю, не меньше? Ты с таким придыханием о нем говорила, а?

— Да, это правда. Давно уж мне никто так сильно не нравился. Так и закружило! Завихрение какое-то, Аль! Обаяние у него какое-то прямо чертовское! Ну а он мне про Париж да Нью-Йорк напевать стал, будто выставки его там устроить обещали. Француз один, меценат, в Москву приезжал — портреты семьи своей ему заказывал. А друзья обещали эмиграцию в Америку устроить. Вот он и предложил мне с ним туда навсегда уехать, представляешь? А я ведь влюблена в него была. И вдруг — все пропало, вмиг исчезло. Как-то сразу он опостылел мне… гм…

— Ну Мими, теперь мне ясно, почему он под конец все в землю смотрел.

— Он даже в последний момент прошептал: что, совсем я вам неинтересен стал? Я тогда вздрогнула от боли. Увы, Алька, вовсе — не «железная» я!

* * *

Осенью повеяло тревожным ожиданием непредсказуемых событий. В конце октября в столицу стали съезжаться тысячи людей из ста городов и весей России. Те, кто решил сопротивляться преступной власти. Постепенно зарождался Фронт национального спасения. На его первом Конгрессе выступали известные депутаты — Астафьев, Бабурин, Исаков, Макашов… Среди них был и Савва Сатинов. От него исходила не только мощная энергия, подвигавшая к борьбе за справедливость, но и ясность мысли. Поначалу он предлагал разумные шаги: как необходимо противостоять ельцинской вакханалии. Харизма депутата оказала воздействие и на подруг. Они, наконец, твердо решили убедить Корфа, что настал момент, когда бездействовать больше нельзя. Ведь они могут помогать Фронту спасения хотя бы деньгами.

— Вадим на это не пойдет, даже не мечтай, — мрачно предположила Мимоза.

— Но мы не можем оставаться в стороне, Маша! Надо все равно что-то делать, поговори с шефом!

— Ты не представляешь, чего мне стоило уговорить его насчет церкви! А здесь — оживление масс. Тут и коммунисты, и анархисты, и просто авантюристы всех мастей. Не забывай, что и провокаторы всякие, «агенты влияния» то бишь. Гм… ну не их же спонсировать?!

— Все равно, Мими, ты должна придумать что-нибудь!

— Попросим прежде всего Трофима нашего — пусть разведает все о подноготной народных избранников. Надо же знать, кому из них помогать стоит. А если к партии какой примкнуть? Но нет, в политику влезать — это уж точно не для нас!

Из разговора с Золотовым подруги с удивлением узнали, что сам он уже давно вступил в Союз офицеров и был весьма сведущ во многом…

Ситуация резко изменилась в момент Седьмого съезда депутатов и отставки Гайдара. Страна приникла к телевизору: с изумлением взирал народ на взбесившегося президента, утянувшего за собой тогда горстку своих приспешников в Грановитую палату и приказавшего выкатить на Красную площадь двести гудящих грузовиков с транспарантами, прославляющими его. А сам диктатор помчался из Грановитой на АЗЛК призывать рабочих в свою поддержку. Москва наполнялась слухами о начале «ползучего переворота». И закружилось, понеслось…

* * *

Поздним вечером Золотов пригласил Машу и Алю к себе на дачу. Начался сильный снегопад, и на подъезде к поселку пришлось бросить машину на обочине и долго расчищать снег, чтобы подойти к воротам.

Когда печь была затоплена и чайник закипел, они молча уселись за стол. Всех троих охватило чувство того душевного единения, которое бывает лишь у истинных соратников. Атмосферу таинственности усиливали часы, громко тикающие за стеной. Тяжело вздохнув, Трофим приступил к разговору:

— Нам, девочки, надо прежде всего понять, кто за сценой «кукловодит». Недавно случилось самое страшное — начались тайные переговоры о передаче наших урановых запасов Штатам. Об этом вчера сообщил Вадим. Представляете, что это значит?! Эта ельцинская свора собралась наш уран американцам отдать, гм… ясно?!

— Не совсем, Трофим. Неужели это так запросто возможно? Это же — государственная измена!!! — с ужасом воскликнула Ивлева.

— Да, Машенька, и Верховный Совет допустить такое не должен — ведь тогда Россия потеряет свой ядерный щит! А Ельцину в данный момент, чтобы Америке угодить, необходима единоличная власть. И чтобы захватить ее полностью, он пойдет на уничтожение парламента, ясно?

— Не совсем, Трофимушка! Депутатов всех перестреляют, что ли? — недоверчиво спросила Аля.

— А что здесь такого невероятного, а, девицы? Битва-то будет не на жизнь, а на смерть! Корф сказал, что Запад дал Ельцину гарантию о полной его поддержке — всеми силами, даже военными, если понадобится. Так что мы в сей момент ни-че-го изменить не можем. Вот шеф и приказал — каждый ваш шаг вы обязаны обговаривать со мной. Возражения есть?

— Но Корф же далеко, а по телефону всего не скажешь! — воскликнула Алевтина.

— Успокойся, дорогая! Мы с Вадимом о ваших с Машей устремлениях знаем, да и сами понимаем: патриотам помочь надо.

— Я так и знала, что шеф одобрит наш замысел насчет Фронта спасения! — радостно встрепенулась Алевтина.

— Ну что ж, я разузнал и о Сатинове: он как раз из тех шести депутатов, кто голосовал против уничтожения СССР — а это, согласитесь, уже мощный козырь в его пользу! Но пойдем к нему мы с Алей — каждый по отдельности, не раскрывая карт. А вот фрау Кирхов в народ ходить — права не имеет! — так уж приказал Вадим Ильич.

— Но, Трофимушка! Я ведь могу инкогнито, в платочке. А по части грима я вообще…

— Стоп! Инкогнито? Ты уже сидела прикованная к батарее «инкогнито» — ха-ха! Не вздумай даже ни на йоту в политику соваться. Это тебе не Лопатинск! Прости за резкость, Маша!

Потом они долго обсуждали положение дел на фирме, засиделись за полночь. У всех слипались глаза, когда огонь в печи погас. На минуту им стало как-то не по себе в тиши глухой зимней ночи…

* * *

Мимоза долго страдала от разочарования в Удальцове, продолжая обвинять себя: как могла я с первой же встречи не заметить хищные искорки в его глазах? Как могла подпасть под чары этого «коршуна»? А все, пожалуй, случилось из-за «Града царского» — он заворожил меня: что-то такое в нем неземными лучами пронзенное, словно ореолом каким-то, от Царствия Небесного исходящим. Да, это, конечно, глупо — связывать картины художника с ним самим. Такие монастырские дали — и волчья хватка охотника за «золотым тельцом». Готовность прийти на помощь — и жесткая расчетливость.

По воскресеньям она ездила вместе с Алей на Литургию в Хамовники. Но исповедоваться все же незнакомому священнику не решалась. И ранней весной во время Великого поста отправилась в Озерное к отцу Артемию. Когда в сумерках ступила на монастырский двор, Всенощная уже началась, и Маша просочилась сквозь строй прихожанок в дальний угол храма. А ранним утром после исповеди и Причастия долго ждала архимандрита.

— Давненько, матушка Мария, не наведывалась. Идем-ка в трапезную — ты ведь там еще ни разу не была!

И они спустились в длинное полуподвальное помещение. Стены его были отделаны деревом, а мраморный пол отливал темно-бордовым матовым блеском; резные стулья и красивые подсвечники перед иконами — все отражало добротно отлаженную жизнь восстанавливающейся обители.

Постепенно разговорились о недавних событиях, всколыхнувших всю Россию, о том, что президент собирается ввести чрезвычайное положение.

— Жаль, что среди депутатов — столько приспособленцев! — взволнованно сказала Маша, — иначе бы мастодонта этого в отставку отправили. И тогда б возможность открылась к мирной смене власти. Как вы думаете, отец Артемий?

— Нет, матушка Мария, о мирном пути нечего и думать! Сей мастодонт ради власти на все пойдет со своей камарильей. Это бесспорно. Но ведь причина-то наших бед — не в нем, не в Ельцине сокрыта! Он, безбожник, — только следствие, да-да, всего того, что после семнадцатого года происходило. А сегодня особенно после августовского переворота, как никогда, ясно, в чьих руках власть: все сверху донизу христоненавистники-то заполонили! Здесь такое бесовство закручено, разве не чуешь? К худшему готовься! Надо молиться, чтобы Господь поскорее изгнал бесов из России. Но скоро-то вряд ли выйдет, ведь милость Божию надо народу нашему за-слу-жить! А как, спросишь ты? Что можем мы, малое стадо Христово посреди разгула злобной нечисти сделать? Как силам зла противостоять? — Только силой Христовой! Но чтобы нам обрести ее в себе, мы должны до конца сохранять верность Богу, церкви нашей. Вот тогда только возможность нам откроется — православного царя себе вымолить! Пока люди не одумаются, не вернутся к вере православной, не начнут жить по-божески — до тех пор мы к лучшей жизни не придем, и не мечтай! — сурово произнес монах.

— Но мне кажется, отец Артемий, народ-то должен понять — кто именно эти христоненавистники! Пора уж назвать вещи своими именами! Под чьим игом мы живем вот уж семьдесят лет? Врагов надо знать в лицо, — тех, кто несет в себе духов злобы поднебесной! И если раньше они все-таки гримировались под демократов и всяческих радетелей за народ, то теперь вообще не считают нужным, все эти березовско-авены-гусинско-познеры! Они и не сомневаются, что победили нас окончательно. Считают себя избранными, призванными господствовать над миром — открыто и нагло!

— Да, Мария, верно. Русские должны представлять, что талмудисты ненавидят православие. И давно уж — не только у нас, но и во всем мире они насаждают ненависть к нам. Но не забывай, что евреи сами-то по себе — не просто национальность, а действительно «избранный народ», мессианский. Вот отец Сергий Булгаков говорил, что иудеи между собой связаны единой судьбой — мистически, ведь они принесли при казни сына Божия страшную клятву! И кто только из великих мыслителей не пытался разгадать их судьбу. Но даже Достоевский наш признался, мол, «вопрос этот не в моих размерах».

— Ах, отец Артемий, так тяжело говорить на эту тему… Вот Игорь Шафаревич считает, что иудеев объединяет вовсе не язык, не культура, не государство и сегодня даже — не религия, а… нечто такое, чего они сами рационально объяснить не в состоянии. Поразительно, не правда ли?

— Верно, по поводу «избранников зла» давно пора прозреть нам, матушка Мария. Мало кто теперь знает, что еще накануне Первой мировой архиепископ Никон призывал к беспощадной духовной борьбе с ними. Но не услышали его, увы! — к великой трагедии народа русского. Кто же и когда осмелится их судьбоносную роль отменить?! Может, сейчас наконец-то пришла пора? Тогда дерзай, дщерь…

Потом, тяжело вздохнув, Маша поведала отцу Артемию о Вадиме Ильиче, об их общем деле, о том, что работает в Москве под чужим именем. И о том, что Корф хотел бы при Покровском монастыре основать специнтернат для одаренных мальчиков и наладить их обучение по особой программе. Фирма «Лайерс» могла бы вкладывать в этот проект значительные средства. Архимандрит дал свое согласие без промедления, а напоследок спросил об Алевтине:

— Дочь-то, наверное, уже в школу пойдет? Помню, как крестил их. Приезжайте-ка все вместе, когда сможете! — и благословил Машеньку на дорогу…

* * *

Тем временем Алевтина усиленно искала подходы к Савве Сатинову. И человека, лично знакомого с Саввой, она, наконец, нашла из числа своих бывших сокурсников. Им оказался депутат Иван Гусаров, близкий патриотическим кругам.

Слегка волнуясь, она впервые переступила порог штаб-квартиры Фронта Национального Спасения и, чуть помедлив, решительно заявила молоденькой секретарше, что ей срочно нужен господин Сатинов.

— Он не может принять вас сию минуту. Вы по какому вопросу? — воскликнула та удивленно.

— По личному! Я — от Гусарова, — не отступалась Аля.

Через несколько минут она вошла в насквозь прокуренный кабинет. За столом, кроме самого Саввы, сидели еще двое разглагольствующих мужчин.

— Вам кого, девушка? — рассеянно спросил один из них, едва обернувшись.

— Я не девушка, а вице-президент «Лайерс медикум», — с иронически-напускным спокойствием ответила Маевская, — а поговорить мне необходимо с вами, господин Сатинов!

— Ну раз так, госпожа президент, то прошу садиться, — с удивленной усмешкой произнес Савва. — Чем могу служить?

— Мне нужно с вами tet-a-tet…

При этих ее словах соратники лидера громко расхохотались:

— Везет же тебе, Савва! И очаровательная девушка, и вице-президент — в одном лице! Да еще жаждет с тобой tet-a-tet. Не слишком ли много чести тебе одному?

Однако через минуту оба насмешника нехотя поднялись и вышли за дверь.

— Так в чем секрет?!

Протягивая ему свою визитку, Алевтина подавила тяжелый вздох и выпалила из себя:

— Наша фирма занимается благотворительностью. Мы готовы оказать вашему движению финансовую помощь.

Савва с крайним изумлением взглянул на нежданную гостью:

— А почему именно нам? Кто вас прислал?

— Я от Ивана Гусарова. Мы тоже хотим остановить беспредел. Наша фирма совместная — германо-российская. И президент наш — доктор фрау Кирхов весьма заинтересована в стабильности этой страны. К тому же, она — социалистка по убеждениям и сочувствует тем, кто на стороне Закона. Если вы согласны принять нашу помощь, то главное наше условие — конфиденциальность. Все должно остаться в абсолютной тайне.

И строго посмотрев на оторопевшего Сатинова, Аля достала из «дипломата» увесистый сверток.

— Я так запросто не могу, госпожа Маевская. Ну поскольку вы от Гусарова — он мне звонил — я вам верю, но вот в доброжелательство западных господ… должен подумать… — и медленно разворачивая «подарок», он в замешательстве уставился на нее.

— Здесь 30 тысяч долларов…

— А вы не боитесь, госпожа Маевская, что с этими деньгами я вмиг исчезну за кордоном?

— Ну, с такой суммой, Савва Константинович, вы там недолго продержитесь — парировала Алевтина. — Главное, нам решить нужно: где и как деньги вам из рук в руки передавать. И скажите, сколько вам надо еще?

— Сколько нам надо еще?! Да тысяч сто! — воскликнул Савва, впав на миг в состояние шоковой эйфории, и усмехнулся снова: — Да вы что, серьезно, что ли?

— Но я же не в прятки с вами играть пришла! Я не могу оставаться в стороне, понимаете? Сделайте меня вашим помощником, а?!

— Ну допустим, я поверю вам… но такие суммы…

— Насчет сумм — не волнуйтесь: у нас все чисто и в отмывании грязных денег мы не замешаны! «Лайерс» — фирма известная, наши лекарства во всем мире знают, и возможности наши — почти неограниченны!

— Неужели это все не во сне, а наяву со мною происходит? Что ж, спасибо, госпожа Маевская, вы меня просто ошеломили!

— Только о главном, Савва Константинович, не забывайте: никому ни слова об этом, никогда! Причину, надеюсь, вам объяснять не надо — да это и в ваших же интересах, ведь так?

— Даю слово, госпожа Маевская! Гм… но скажите честно, вы всем так, ну… нелегально помогаете? — под конец спросил он, провожая ее до двери.

— Нет, господин Сатинов, только вам. «Лайерс» — фирма иностранная и не может вмешиваться в политические распри чужой страны.

— Спасибо, что просветили…

Оказавшись на улице, Аля вздохнула с великим облегчением. «Что меня так сильно взбудоражило? Не пойму… Так вот он какой, Сатинов. Ну, не совсем такой, каким по телевизору кажется», — подумала она, медленно приходя в себя, представляя перед собой его мощную фигуру и широкое нахмуренное лицо, и резко устремленный на нее взгляд…

* * *

Савва же обескуражен был куда более, чем Алевтина. Ее появление настолько встряхнуло многоопытного депутата, что мысли в его буйной голове напрочь смешались и долго не могли устояться: да, бывает же такое! Ну нельзя же думать лишь о провокациях со всех сторон…Эта потрясающая женщина — подарок судьбы, не иначе…

Алевтина действительно перевернула давно сложившиеся представления Сатинова о людях — ведь в большинстве своем, за исключением нескольких близких соратников, его окружали либо тщеславные властолюбцы, либо помешанные на богатстве — и тем, и другим на судьбу страны было совершенно плевать. А этой сказочной принцессе — нет! Он почему-то сразу поверил ей, несмотря на фантастичность ее словесной тирады: надо же, предложила ему бездонный кошелек — только черпай! Невероятно! И откуда она такая взялась? С каким-то мощным кланом, наверное, связана, не иначе. А может, муж у нее крутой, «новорусский» какой-нибудь — ведь у такой красавицы только такого и представить-то можно, а может быть, любовник? И вообще, окружена, конечно, мужиками… Но ей-то — не это нужно, у нее душа за народ кровью обливается! Странно лишь одно, что деньги-то — от фирмы немецкой. Как она там оказалась?!

За плечами сорокапятилетнего Саввы был жизненный путь, отнюдь не усыпанный розами. Рано осиротев, прибыл он, боязливый подросток, из далекого Кузнецка к родной тетке в столицу. Она, страдавшая от одиночества, усыновила его. А когда Савве исполнилось шестнадцать, прописала его в своей двухкомнатной квартире на улице Руставели. В этой самой «хрущобе» до сих пор проживал со своей семьей неподкупный депутат. Отсюда уходил он в армию, сюда же и вернулся, где его никто уже не ждал. Возмужавший и целеустремленный, поступил на вечернее отделение в МИЭМ. Там и застигла его «роковая любовь».

Кира Дорфман оказалась «папенькиной дочкой». Ее отец был видным чиновником в министерстве электронной промышленности — поначалу Савва и не подозревал об этом.

Капризная и утонченная, она никоим образом не подходила для учебы в «мужском» институте, но решила идти по стопам отца. От поклонников у нее не было отбоя, однако многим из них — весьма перспективных — она предпочла неотесанного Савву. Ну, особенно-то удивляться было нечему, ведь он был, как говорится, «косая сажень в плечах». И «флюиды» сильного характера, словно истекавшие из широко посаженных карих глаз, привлекали к нему немало девичьих сердец.

Они стали встречаться, сначала по субботам на танцах в институтском кафе «Селена», потом ходили в кино. И однажды почувствовав, что Кира ждет от него чего-то большего, Савва пригласил ее на концерт Анны Герман. Там впервые увидел он шикарно разодетую публику, надменную и самодовольную. Вмиг осознал, что и Кира относится именно к ней, а он… Ему почудилось даже, что она стесняется его — простоватого «тюфяка» в мешковатом пиджаке и «скороходовских» ботинках. Но прозвучавшая на «бис» из уст замечательной певицы «Надежда», ставшая к тому времени всенародным шлягером, как-то сгладила впечатление от социального контраста с людьми из «Березки». И смертельно влюбленному Сатинову удалось завлечь Киру к себе домой. Ее податливость и страстная опытность поначалу удивили его — ведь она казалась ему невинной и щепетильной недотрогой. Что ж, подумал потом Савва, — я ведь тоже уже не мальчик… И через несколько дней пригласил возлюбленную в Большой зал консерватории, где публика была совсем другая — преобладали скромные интеллигенты да студенческая молодежь. Они проникновенно слушали «Неоконченную симфонию» Шуберта, затем — Первый концерт Шопена. Охваченный романтическим чувством, Савва трогательно держал Киру за руку. И снова — страстные объятия на улице Руставели. Но на сей раз он, позвав ее на кухню, достал из холодильника заготовленную заранее бутылку шампанского и апельсины. Резко вздохнул и выпалил из себя: «Я давно люблю тебя, Кирочка, будь моей женой!»

Девушка вздрогнула в ответ, и бледная кожа ее красивого личика с выщипанными бровями обрела розоватый оттенок. Немного помедлив, она сказала:

— Но Саввик, мы же совсем недавно познакомились, ты ведь меня не знаешь!

— Знаю и люблю, стань моей навсегда! — с юношеским пылом повторил он свое предложение руки и сердца, но взглянув на нее, впал вдруг в некоторое замешательство.

А она молчала, устремив глаза в пол. Затем кокетливо пожав плечами, нерешительно промолвила:

— Ты нравишься мне, Саввик, но гм… к свадьбе-женитьбе я не готова. И родители мои говорят: сначала, мол, институт закончи, а потом, что хочешь, то и делай, понимаешь?

— Понял, но не в родителях дело. Пойдем, провожу тебя до троллейбуса, пока еще не поздно, — хмуро пробормотал он, подавая пальто несостоявшейся невесте… Удар для студента Сатинова был поистине неожиданный. Он-то, простак, думал — она его тоже любит, и на близость с ним согласилась сразу. Но московские понятия о морали были несколько иными, чем его, старомодно-провинциальные.

Отказ Киры страшно уязвил Савву. Он понял, что в глазах благополучных коренных москвичей выглядит «лимитчиком» — это мерзкое прозвище, брошенное в его адрес, он слышал неоднократно. И Сатинов решил доказать себе самому, что и он, «деревенщина», не «лыком шит». К окончанию института Савва достиг немалых успехов, получив направление в конструкторское бюро крупного «ящика» — в то время так называли закрытые предприятия. А с женщинами встречался с тех пор без серьезных намерений…

Ему исполнилось тридцать, когда на лестнице своего КБ заметил он высокую фигуристую девицу в платье из джерси, туго обтягивающем ее развитые формы. Познакомились. Ульяна оказалась новенькой лаборанткой. Сразу бросилось в глаза — не москвичка. Распущенные длинные волосы, некрасивое накрашенное лицо и пухлые губы выглядели беззастенчивым призывом. Но уговорить ее заехать на улицу Руставели, ему, ведущему инженеру Сатинову удалось лишь спустя полгода. И осушив у него на кухне бокал «ркацители», она решительно направилась к выходу. Вот уж чего-чего, но такого многоопытный ловелас Савва не предвидел! Неожиданно для самого себя он схватил ее за руку и спешно пробормотал:

— Останься, Ульяна! Выходи за меня!

Глаза девушки радостно блеснули, и в тот миг она представилась ему настоящей красавицей. Еще больше поразило Савву, что Ульяна была невинна… Через девять месяцев у них родился сын Виктор.

Но семейное счастье ведущего инженера Сатинова длилось недолго. Его супруга стала давить на него — то машину захотела, то в родном ей подмосковном Хотькове старую бабушкину избу решила в добротную дачу перестроить. И пришлось бедному Савве ездить по выходным на заработки, «шабашить», а во время отпуска отправляться за длинным рублем на Север… А душа его устремлялась к другому — он все сильнее жаждал познавать большой мир.

Обостренное переживание царившей кругом несправедливости толкало его к сближению с себе подобными. Он начал зачитываться самиздатом, обсуждать с друзьями «на кухнях» события — особенно в преддверии «перестройки». Приходил домой нередко на рассвете. Ульяна свирепела. А он, к тому времени изучивший характер жены — жадный и тщеславный, оставался равнодушным к ее скандалам. Ведь он ее и не любил никогда, а теперь даже понял, почему она недотрогой-то была — вовсе не по причине чистоты душевной, а потому, что цель себе поставила — удачно замуж выйти.

На предприятии своем Савва постепенно обретал известность своими яркими выступлениями на собраниях. Начальство, желая привлечь его на свою сторону, предлагало ему в партию вступить. Но он не мог — совесть не позволяла. Однако несмотря ни на что, его избрали депутатом райсовета, а потом помимо каких-то собственных его усилий, стала быстро возрастать его популярность… Вскоре Савва Сатинов оказался избранным в Верховный Совет…

* * *

Через неделю Савва позвонил Маевской, пригласив ее на заседание Исполкома фронта… В уже знакомом ей кабинете теснились, громко усаживаясь, несколько десятков человек. Среди них был и бывший ее сокурсник Гусаров, приветливо кивнувший ей. И вдруг Аля заметила торопливо возникшего в дверях Метельского — исхудавшего Колобка, вмиг узнавшего ее. Ведь они были знакомы еще при жизни Игната Троянова.

А собравшиеся уже бурно увлеклись обсуждением информации о плане «Удар молнии», появившемся накануне в «Правде».

— Скоро все начнется, дзержинцы с утроенной силой тренируются на своих полигонах, а в Москву пригоняют омоновцев со всей страны.

— Кремль готовится к прыжку, скоро нас разгонят!

— Ты думаешь, что это так уж просто? Так народ и позволит?!

— Да народа твоего и спрашивать никто не будет. Пойми ты, «святая простота»! — раздавались возгласы кругом.

— И все же, товарищи, мы не можем, как овцы невинные, отдать себя на заклание этим подонкам! Надо собирать митинги в Москве. А кое-кто из нас двинет в регионы: будем призывать к гражданскому неповиновению, разъяснять людям, что к чему! — воскликнул Сатинов.

Кто-то вторил ему, а иные кричали:

— На армию одна надежда, слышите? Только военные могут остановить этот беспредел!

Дебаты продолжались еще несколько часов… Когда стали расходиться, к Алевтине подскочил Метельский:

— Ты то как здесь очутилась, а?

— Вообще-то случайно, Леня. Я сочувствующая, понимаешь? А ты какими судьбами? Уж не с коммунистами ли вместе?

— Нет, Аля. Я — от государственников. Ну а главное — «демороссов» этих просто ненавижу! Моя бы воля — всех бы их в распыл пустил!

— Ну и ну, Леня, ты ли это — прирожденный такой интеллигент?

— Чему дивишься-то, Алевтина? Они меня на Старой площади чуть насмерть не растерзали! Эх, ну а Ивлева-то где? Умоляю, если увидишь ее, скажи, пусть позвонит мне, а?

Попрощавшись с ним, Аля долго шла куда глаза глядят. В голове все смешалось: столько споров среди них — вроде бы единомышленники, а в то же время многие друг друга просто ненавидят. К тому же она заметила среди присутствовавших господина Атрасова — всем известного бизнесмена: он-то, этот «премудрый», как тут оказался? Надо срочно Савву спросить. Очень странно…

Вскоре Трофим вызвал Алевтину на разговор:

— Растолкуй-ка Сатинову, что речь не идет о том: кто кого на вилы вздернет — президент или парламент! И дело не в том, что взбесившийся ЕБН решил самодержцем заделаться, нет! Все гораздо глубже. Спроси Савву, что он знает о недавней встрече «семерки» в Токио! Там ведь приняли решение открыть в Москве особое представительство, якобы «для содействия демократическим реформам» в России, а разве это — не «теневой кабинет» с англо-германо-американо… министрами?!

— Ну да, речь не идет, конечно, о наших так называемых реформах сволочных, а о мировом господстве, так, Трофимушка?!

— С этого поля игры нас Штаты еще два года назад как выбили, Аля, а теперь они почти что у цели. А если еще наш уран заполучат — пиши пропало! Но ведь в конце февраля в Верховный Совет поступило же соглашение об этой дьявольской сделке, а кто и как отреагировал?! — Никто! Ни премудрые депутаты, ни спикер, ни его зам по обороне — известный генерал! Ну а твой любимый Савва почему молчал?! Они что все там — слепые?! Или предатели кругом, или трусы, или просто дураки?! Спроси-ка ты его об этом, Аленька, — риторически воззвал Золотов.

Глава 3. «У адских врат»

Еще встает за окнами рассвет,

Еще струится осень золотая.

Но нет Москвы. А есть воронья стая

Над стогнами страны, которой нет…

Татьяна Глушкова

…И процветем на выжженной земле,

Раскинемся дубравами в пустыне

Пред вашими глазницами пустыми,

Над вашим прахом, тлеющим в золе.

Константин Душенов

Маша все пронзительнее ощущала, как сгущается тьма над Москвой — будто зловещая тень будущего расширялась и набухала над великим городом, принимая причудливо — отвратительные формы. И вовсе не удивилась, когда Трофим сообщил ей о готовящихся погромах в момент массовых митингов, которые соберутся в годовщину победы над ГКЧП. Однако и Фронт спасения не дремал: на очередном его совещании было решено созвать 20 августа свой митинг — параллельно ельцинистскому. И действительно в сей знаменательный день возле Дома Советов столкнулись два многотысячных потока, не перетекая друг в друга: с одной стороны — клеймили преступный режим и президента-узурпатора, с другой — неслись подобострастно-истерические крики: «Ельцин! Ельцин!», «Съезд — в отставку!». И гигантские волны людского моря вздымались полотнищами флагов над площадью Свободной России и с грохотом ударялись о мостовую…

* * *

К концу августа предгрозовая атмосфера накалилась до предела. Алевтина все чаще появлялась в штабе Фронта спасения, снабжая Сатинова сведениями, тайно исходившими от Корфа. А они были неутешительны: во время визита в Вашингтон Черномырдин подписал соглашение об «урановой сделке».

— Но в печати же об этом — ни гу-гу! А ведь это — государственное преступление, измена! — вскричал ошеломленный депутат.

— А вы, Савва Константинович, будто бы об этом раньше не подозревали?! Ведь еще в феврале к вам в Верховный Совет поступили сведения об этом проекте, ведь так? — пристально взглянув на него, спросила Аля.

— Да, конечно, но в чем толк-то состоит — никто тогда и не понял! Между Минатомом нашим и американским Министерством энергетики соглашение было. Но это же в мирных целях, ведь речь-то была о низкообогащенном, переработанном уране. Гм… кто знал-то, что мы почти всех своих запасов лишиться можем?! — медленно прозревал Сатинов.

— А что делает у вас господин Атрасов? Он что — тоже ФНС деньгами снабжает? — с вызовом спросила Алевтина.

— Между нами говоря, да, но только между нами, — прошептал лидер.

— Но ведь он и «демороссов» снабжает, он же с ними заодно! — не унималась Аля, — Как же так, Савва Константиныч, он ведь противника вашего поддерживает?

— Не знаю. Он мне всегда помогал, понимаете, Алевтина? Он мой друг, — отрезал Савва.

Его признание очень смутило Алю, но заподозрить Сатинова в двурушничестве она почему-то никак не могла. Начиная с первого дня их знакомства между ними возник какой-то нерушимый внутренний контакт, интуитивное ощущение душевного родства, о чем они не задумывались. Но взаимное притяжение, неуловимое разумом поначалу, продолжало неумолимо нарастать. Возможно, предчувствие неотвратимо приближавшейся катастрофы висело в самом воздухе столицы и обостряло их подсознание. Вскоре они поняли, что не могут больше друг без друга. И наконец, Савва решился пригласить Алю на свидание.

Дождливым вечером она подъехала к «Октябрьской», где притаившись под большим зонтом, он терпеливо ждал ее. Они молча направились в сторону ЦПКО, медленно шли по Крымскому мосту. И Аля поведала ему о своей жизни, о дочери. Он же сказал, что с женой своей Ульяной просто «тянет лямку». Интересов его она никогда не разделяла, наоборот, всячески препятствовала ему «соваться в политику». Ей удалось даже их сына, славного Витеньку, против отца настроить. И он, Савва, уже отчаялся что-либо изменить в своей семейной жизни. Если Ульяна раньше ревновала его сильно, — то теперь из-за стены вежливого равнодушия в ее глазах иной раз проскакивали искры затаенной враждебности.

Дождь усилился, когда они подошли к «Парку Культуры». Неожиданно Савва взял руку Алевтины, и приблизив к своим губам, прощаясь с нею, прошептал:

— Что хотите, делайте со мной, Аля! Но я не могу больше без вас!

В тот же вечер она призналась Маше, что любит Сатинова. Со страхом взглянув на счастливо-рассеянное лицо Алевтины, верная Мимоза запричитала:

— Ты с ума сошла! Ведь он женат, у него сын. Иди на исповедь срочно, езжай к отцу Артемию, умоляю! Делай, что угодно, только — не это!

* * *

Тем временем разведчики из отряда Трофима Золотова сообщали, что президент за последние дни чрезвычайно оживился, побывав у таманцев и кантемировцев. А в Кубинке и Наро-Фоминске усилилась подготовка спецподразделений. На некоторых же полигонах Подмосковья творилось вообще нечто непонятное и ранее невиданное: там упражнялись крепкие парни в гражданской одежде, взявшиеся неизвестно откуда. И вскоре разведка Союза офицеров перехватила совершенно секретный приказ премьера Черномырдина о приведении Вооруженных Сил в повышенную боеготовность.

Самое удивительное, что в тот момент еще была возможность прекратить всяческие заседания съезда, и для этого необходимо было только одно — чтобы всего лишь несколько десятков народных избранников отказались от своих полномочий. И такие мгновенно нашлись — те, кто был на все готов ради баксов и столичных квартир. Однако в последнюю минуту хозяин Кремля почему-то не согласился на мирный вариант, отказался от бескровного выхода. Что за причина скрывалась за его странным решением? не мог же он так запросто отступиться от вожделенной цели — ведь для него самого это был бы легчайший способ полного захвата власти в свои руки! Какие-то чудовищные силы за его спиной, жаждали крови. Не иначе!

Вечером 21 сентября провозглашение президентом по Второму каналу указа 1400 — явилось зловещим знаком начала государственного переворота! Однако миллионам наших сограждан, измученных борьбой за выживание, давно уже казалось, что яростный бой за власть идет где-то в заоблачных высях, невероятно удаленных от их повседневной жизни. Простым людям было просто не до того…

И даже те сотни тысяч, кто ежевечерне со страхом и трепетом приникал к экранам, те, кто не до конца утерял гражданские чувства, — и они продолжали гадать: что же дальше? Всколыхнулась лишь столица, где с самого утра слухи о предстоящей схватке молнией разнеслись по городу. А вечером на Краснопресненскую набережную стали съезжаться взъяренные депутаты. Дом Советов загудел как растревоженный улей.

— И все-таки он посмел, этот негодяй! — с яростью вскричала Алевтина и бросилась звонить Савве, но уже не застала его. В тот же миг заверещал телефон у Маши: пристально следивший за событиями по CNN и немецким каналам, Корф строго напомнил ей о своем приказе: ни во что не встревать!

А с экрана разносились победные речи Хасбулатова, Руцкого и Зорькина — будто они уже и впрямь взяли верх над зарвавшимся кремлевским «монстром». Всеобщая эйфория разлилась по залу — всем казалось, что «банда Ельцина» сметена с лица земли…

Под громкие овации Руцкого привели к присяге — сей исторический момент на долгие годы как заноза застрял в памяти миллионов соотечественников. А новоявленный «усатый кесарь» закружился тогда от восторженных поздравлений. Но почему-то большинство депутатов совсем утеряло чувство реальности и не ощущало затаившейся опасности, исходившей от коварного противника. И даже ироничный, осторожный Хасбулатов не уловил в тот миг, как под ногами разверзалась бездна… Казалось, что оба лидера пребывали в какой-то прострации…

* * *

Утром под окнами парламента, как на дрожжах, разрасталась пестрая толпа: скромные интеллигенты, старушки с портретами Сталина и явные «люмпены». Среди них резко бросались в глаза «черные рыцари» Баркашова, казаки и монархисты со своими флагами и униформой. По знаку Трофима Золотова у стен Белого Дома появились офицеры. Кто-то стал записывать добровольцев. А вокруг здания — на Дружинниковской, Рочдельской, Горбатом мосту уже высились баррикады. Черно-желтые и красные полотнища развевались над ними.

Выйдя из метро «Смоленская», Маша увидела напротив американского посольства сдвинутые барьеры, разбросанные бетонные блоки, кучи камней. У гостиницы «Мир» — та же картина. Между баррикадами раздавались словесные перепалки. В воздухе сквозила недобрая тревога, но Мимозе показалось, что особо страшного произойти не может, ведь толпившиеся кругом люди были безоружны. И пройдясь по старому Арбату, она решила вернуться на Старосадский.

Для депутатов же и для всех, пришедших на подмогу к ним во имя защиты справедливости и Закона, еще два дня длилось мучительное ожидание: куда перетянет чаша весов? Наконец в пятницу вечером, когда по приказу узурпатора Дом Советов погрузился во тьму, нечто неуловимое сдвинулось в гнетущей атмосфере противостояния. Показалось, что в сей миг все взорвется, взлетит на воздух…

— Не могу я больше у моря погоды ждать, завтра же еду туда. А ты, Маша, решай сама! — категорично заявила Алевтина.

— Езжай, Алька, там же Савва! Разве есть у меня какое-то право тебя удерживать? А у меня и пропуска-то в Дом Советов нет, гм, — печально вздохнула Мими, — но главное, ты же знаешь, что Корф — против. Что делать-то? Я ведь подводить его не могу, ну никак!

Продираясь сквозь толпу к парламенту, Аля сразу увидела Сатинова, выступавшего с балкона. Зажав микрофон в правой руке и резко жестикулируя левой, он страстно призывал народ не сдаваться обезумевшему диктатору. Сдавленная со всех сторон, Алевтина завороженно внимала голосу любимого, не замечая ничего вокруг. На миг ей даже почудилось, что взгляд его уловил ее глаза среди тысяч других: и улыбнулся он именно ей одной! Лицо Али озарилось гордостью за него, засветилось от счастья. Наконец, оказавшись внутри здания на первом этаже, она вздрогнула, услышав за спиной голос:

— Ваши документы, гражданка!

И обернувшись, нервно засмеялась — перед ней стоял разъяренный Золотов.

— Ах, Трофимушка, ну… я же, ты знаешь…

— Ничего знать не хочу! Кто разрешил, и где Ивлева?!

— Я одна… должна… к Сатинову, понимаешь? А Маши здесь нет, успокойся!

— Ну, Алевтина, смотри! У меня ни секунды нет — вон какой Содом! Но если что — я в штабе Сопротивления либо у добровольцев. Все, убегаю. Думай, Аля, что делаешь — у тебя ведь дочь малолетняя на руках!

Продвигаясь вглубь по тесному коридору, Маевская столкнулась с группой соратников Саввы, возмущенно кричавших и проклинавших руководство Верховного Совета. По их репликам ей удалось понять, что речь шла о намерениях Сатинова организовать крупную стачку. Он собирался вывести московских рабочих для мирной манифестации и гарантировал успех. Однако Хасбулатов и Руцкой отказали ему категорически.

— Да вот и он сам! — раздался рядом чей-то голос.

Увидев Алю, Сатинов схватил ее за руку, быстро потянул за собой, прошептав:

— Да что у этих двух на уме! Еще в среду я говорил «усатому»: собирай народ вокруг себя, как можно больше народа и тут же — двинем на Кремль! Безо всякого оружия! Представь, Аля, если тыщ триста Красную площадь заполонят — всех ведь не перестреляешь! Да и кругом — журналисты иностранные, операторы все-все снимают. Ведь не устроят же нам бойню на глазах у всей планеты! Не посмеют! Почему Руцкой со спикером здесь окопаться решили? Ведь это абсурд! В лучшем случае нас вытравят отсюда как жалких крыс, запросто, ну а в худшем — сама понимаешь, перестреляют всех нас!

— Да, очень странно, Саввушка! Я только сейчас слышала — офицеры между собой говорят, мол, и Хасбулат, и «усатый» от поддержки войск отказываются; приводить, мол, в Москву никого не надо — «еще не время», «нет необходимости». Спикер, мол, на переговоры надеется и вообще вничью сыграть думает — с кем? С Кремлем! Да это просто смешно! Ведь для победы народ весь поднимать надо, чтобы все железные дороги, автотрассы, аэропорты перекрыть. Представь, если только в Москве никто на работу не выйдет: все замрет, метро встанет, продукты никуда подвозить не будут — только так можно всю эту банду выгнать, этих козыре-гайдаро-чубайсиков! Но… гм… для этого люди созреть должны. Эх, нет у нас в народе настоящей солидарности! — громко вздохнула Аля, напоследок воскликнув:

— Одного никак не пойму — что это с «усатым» и спикером, а? — глупость, трусость… или гм… предательство? Не хочу в это верить!

Сатинов же посмотрел на нее с неподдельным восхищением.

— Из тебя, знаешь, какой трибун выйдет, вот не ожидал! Да, надо всю Россию всколыхнуть, а не только Москву!

* * *

За окнами хлестал дождь, порывы ветра вздымали разноцветные флаги на набережной. В полутьме у парадной лестницы мелькали фигуры взбудораженных добровольных защитников. Савва и Аля вышли к митингующим… А ночью он подвез ее на Старосадский, где Ивлева неотрывно следила за экраном: Хасбулатов давал интервью CNN, а затем выступил с обращением к москвичам…

Тем временем по радио Верховного Совета Руцкой сообщил о поддержке Балтийского, Северного и Тихоокеанского флотов. В ответ со всех сторон грянуло «ура!!!». На самом же деле кто-то прицельно и упорно распространял ложные известия, стремясь все сильнее раскачать маятник между зыбкой надеждой и отчаянием в настроении депутатов: вверх — вниз, взлет — обвал… И снова нарастали слухи как снежный ком: армия и флот переходят на нашу сторону! Всех собравшихся вокруг парламента вновь охватывала эйфория. Но уже ранним утром стало ясно — то был чудовищный обман!!! Кто-то намеренно растравил сознание «краснопресненских сидельцев». К тому моменту Дом Советов был блокирован со всех сторон. И медленно, как после тяжкого похмелья, наступало мучительное отрезвление.

* * *

Воскресным утром у Манежа под управлением все того же Ростроповича играл американский Национальный оркестр. Как и в августе 1991-го, этот великий музыкант символизировал своей персоной порыв к свободе — но какой свободе и — для кого?!

А на Арбате и Смоленской площади собирались защитники Закона. В сторону Краснопресненской набережной сплошным потоком плыли десятки тысяч протестующих против банды, засевшей в Кремле. И узурпатор не дремал: вскоре Белый Дом вплотную был окружен автоцистернами, пожарными и поливальными машинами, обвит серебрившейся на ветру колючей проволокой «Бруно», от одного вида которой исходило нечто зловещее…

В ночное время из-за дождя костры горели только под тентами, а под балконом толпились преданные добровольцы. Некоторым из них еще удавалось просочиться в здание…

В подвалах Парламентского дворца Трофим обнаружил целую сеть подземных ходов, ведущих к Смоленской, к стадиону, к Киевскому вокзалу. В них обитали беспризорные детишки — «совсем такие, как мои», — думал Золотов, и душа его разрывалась от боли при столкновении с чумазыми смельчаками, охотно служившими проводниками по сумрачным лабиринтам. Многих из них ему удалось потом отвести на улицу Чайковского, где находился Фонд помощи, который основала Алевтина — там принимали беспризорников и устраивали их дальнейшую жизнь. Сам же Трофим ежедневно пробирался подземными коридорами в город, где встречался с офицерами, поставлявшими ему разведданные о стане врага.

Когда до Корфа дошли сведения о терроре пьяных омоновцев на улицах Москвы, он разрешил Маше, к ее крайнему удивлению, поехать к Дому Советов, но при условии — не оставаться снаружи ни в коем случае, а только — внутри здания. Вадим не без оснований боялся за ее жизнь, поскольку знал: с какой бы силой ни стал сопротивляться народ ельцинской банде, все закончится кровавой расправой. Ему было известно слишком многое: и обещание Штатами военной поддержки узурпатору при особой надобности — под предлогом защиты «демократии» в России. И о тайной встрече Ельцина с Хасбулатовым, о провокаторах среди депутатского окружения, о переговорах Козырева с Международным Валютным Фондом…

По поручению графа Золотов заготовил для Маши корреспондентское удостоверение от газеты «Westdeutscher Merkur». Под видом немецкой журналистки пребывание Мими в стане «мятежников» казалось Корфу наименее опасным. Позвонив ей, он строго наставлял:

— Все, что скажет Трофим — выполнять беспрекословно, и Алевтину не выпускай из виду, слышишь? Это приказ, Мари! — и прежде, чем отключить телефон, «в сердцах» добавил:

— Я ведь знал, что ты все равно туда кинешься, — ты не можешь иначе!

Мудрый Вадим Ильич, опасаясь прослушки, всегда говорил с Машей по-немецки, как с фрау Кирхов, условным языком. А с Золотовым поддерживал постоянную связь по особому каналу, неведомому никому другому…

* * *

В кромешной темноте Трофим вел Мимозу по узким подземным путям. Вдруг как из-под земли навстречу им вырос охранник. Сверкнув фонариком, потребовал документы. Маша судорожно выхватила из кармана свое немецкое удостоверение, но не успев его раскрыть, услышала жесткий голос Золотова:

— Это немецкая журналистка, я сопровождаю ее к Руцкому! — И, продолжив путь, Трофим рассмеялся: — Тебе, фрау Кирхов, это ни о чем не напоминает, а?

В этот миг Маша вспомнила незабываемую ночь своего побега, пустынное Ленинградское шоссе и внезапно преградивший им путь милицейский «уазик»…

Внутри Дома они двинулись на ощупь мимо лежавших на полу и подоконниках людей, тяжело дышавших и постанывавших во сне. Внезапно откуда-то из-за стены вырвались до боли знакомые звуки:

«И врагу никогда не добиться, чтоб склонилась твоя голова,

Дорогая моя столица, золотая моя Москва…»

— Что это, откуда? — воскликнула Мимоза, крепко вцепившись в плечо Трофима.

— Съезд продолжается, фрау Кирхов! Где вы еще найдете в мире осажденный парламент, который поет?!

В ответ она беззвучно заплакала…

А под окнами Дома Советов, где стоял большой деревянный крест, перед ним — иконы, фотографии Царских мучеников, — там под открытым небом служили молебны отец Алексей Злобин, иеромонах отец Никон — их окружали несколько десятков верующих. В те же часы на брусчатке Горбатого моста не утихали ночные бдения у костерков.

Наступили дни переговоров с патриархом Алексием. Священный Синод пригрозил всякому, «кто прольет невинную кровь своих соотечественников», анафемой. Известие это поначалу вселило надежду в души «белодомовских сидельцев», с замиранием сердца ожидавших новостей от своих посланников. Однако в субботу днем из Данилова монастыря пришла неутешительная весть: узурпатор отказался отменить указ 1400…

* * *

Настало утро. Оно удивило солнцем и теплом. И в Парламентском дворце что-то изменилось, будто в его атмосфере, неизвестно кем и откуда вброшенные, забрезжили неуловимые флюиды зыбкой надежды. Оживление внес и хлынувший в Дом Советов поток журналистов. А на улицах кругом толпилось множество народа. На Смоленской площади — митинг Фронта спасения с харизматичным Сатиновым, зажигавшим своими словами тысячи сторонников. Алевтина, охваченная всеобщим одушевлением — всюду рядом, на одной с ним волне. Душа ее в эти минуты воспарила к неведомым ей ранее высотам единения с любимым Саввой. И даже в какой-то миг она поймала себя на дикой, молнией сверкнувшей мысли — вот и умереть бы сейчас! Ведь лучшего момента в жизни не бывает! Я так счастлива! Господи, помилуй нас!

В то же время на Садовом кольце перекрыли движение, рядом с МИДом взвились клубы черного дыма, во все стороны разрастались языки красного пламени. Над баррикадой у арбатского перекрестка развевался монархистский флаг рядом с транспарантом: «Мы русские! С нами Бог!». Впечатляющее зрелище суетливо снимали иностранцы, толпившиеся по обочинам.

Однако царивший в Доме Советов приподнятый настрой рассеялся в прах, когда журналисты стали быстро уплывать из его стен — на традиционном брифинге Хасбулатова их число поубавилось вдвое. Вращаясь в гуще иностранцев, Маша узнала, что западные посольства предписали своим гражданам-журналистам немедленно покинуть Парламент! «Вот — знак беды», — мелькнуло в ее голове. Ведь до сего времени она продолжала верить в возможность победы над диктатором, надеялась, что слово Патриарха сможет опрокинуть чашу весов… Но тщетно…

— Почему он все же не приехал к нам и не встал, высоко подняв Владимирскую икону между нами и теми, кто намерен в нас стрелять?! — спросил Мимозу появившийся рядом с нею Трофим.

— Может, Патриарх и собирался приехать, да его не пустили? Как знать? Не нам, простым смертным, сие судить, — пролепетала Маша с сомнением.

— Эх, православная ты, наивная душа! Ну представь, если Патриарх даже действительно тяжело болен, неужели не мог он вместо себя прислать к нам, ну, гм… всем известного митрополита Кирилла или кого другого, а?

— Может, ты и прав, Трофимушка! Но «не судите да не судимы будете». Правда, нет у нас такого, как Патриарх Гермоген, увы!

— В этом согласен с тобой, фрау Кирхов. Ведь Гермоген под угрозой смерти отказался поставить свою подпись в угоду боярам! Но послушай, я не это обсуждать-то пришел — Корф приказал мне немедленно вывести тебя отсюда! Скоро здесь такое начнется — я не смогу тебя защитить, понимаешь, Машенька? Алевтина-то постоянно вместе с Сатиновым — их разлучить я тоже не в силах, а ты должна уйти, это последний твой шанс, пойдем, Маша!

— Не могу. Прости меня, Трофимушка!

— Ну, как знаешь! Силком-то тащить не стану! — с отчаяньем произнес верный соратник и нерешительно стал удаляться вглубь коридора.

А Мимозу при мысли о близком конце охватило вдруг пронзительное чувство обреченности, ранее не ведомое ей. Оно сдавило грудь и пригнуло к земле своей неимоверной тяжестью: «не случайно тот сумасшедший мне тапочки предлагал на смерть», — вспомнила она, угнетенная мрачным предчувствием.

Тем временем все руководство Верховного Совета обуял страх. И Хасбулатов усилил призывы к регионам, наконец-то требуя от них перекрыть дороги, нефтепроводы, коммуникации. Начал взывать и к армии: приходите, мол, на площадь Свободной России! Иначе бросите свой народ на растерзание «путчистам». Защитите народ и Конституцию!

Но… «поезд ушел»…

* * *

Слухи о предстоящем штурме взбудоражили «затворников», и ночью никто из них не смыкал глаз. Все пребывали в мучительном ожидании. Маша сидела на лестнице и думала, что жизнь прошла зря: Ну кому принесла я счастье? Родителям? Вряд ли — ну, еще может, отец меня любил, но не мама… Вот кому было хорошо со мной, так это дедушке Ивану, а больше, пожалуй, никому! Жаль, что после Максима так никто и не встретился на моем пути, а как же Вадим? Вдруг он любит меня? Нет-нет, не могу поверить! А кого мог бы полюбить Корф? Есть ли на свете женщина, достойная его?

И Мимозе припомнился странный визит: однажды в отсутствие шефа она трудилась в его кабинете и секретарша сообщила ей о посетительнице. Та требовала допустить ее к Корфу во что бы то ни стало. И Маша-Эрика пригласила ее войти: перед ней выросла ослепительная красавица. Золотистая копна волос украшала ее нежно-мраморное лицо, а изящную фигуру облегал светло-малиновый костюм.

— Меня зовут доктор Мирбах, у меня договоренность с господином Корфом на этот час, — произнесла она жестко.

— Присаживайтесь, пожалуйста, фрау доктор Мирбах, будьте добры! Могу ли я вам чем-нибудь служить, поскольку шеф сейчас в Мюнхене?

— Странно, — медленно сказала Ютта и взглянув изучающе на Мими, спросила:

— А вы — подруга Вадима?

— Нет, фрау доктор Мирбах, я — доктор Кирхов, его референт, — невозмутимо ответила Маша, ничем не выказав возмущения столь бесцеремонным вопросом.

И Ютта тут же развернулась на грандиозных своих каблуках и хлопнула дверью, оставив Мимозу в глубоком недоумении.

Да, это — дама высшего света. И она-то, конечно, — подруга Вадима, скорей всего — бывшая. Но какова? Такую на улице никогда не встретишь, да пожалуй, и по телевизору не увидишь. Но взгляд у нее — не женский, какой-то цепкий взгляд. «Нет, такую красавицу Вадим любить не может», — подумала тогда Мими. Ей же самой Корф всегда казался сверхчеловеком, но не таким как у Ницше — «юберменшем». Вадим Ильич — это явление. Личность такого масштаба, ну, планетарного, что ли. Он возвышается над всеми — а как такого полюбить? Мыслимо ли это? Странно, что он верующим не стал — у него ведь вместо Бога — родина, она превыше всего. Гм… а если меня не станет, ведь он будет страдать — это я точно знаю. А может, он любит меня?! А я-то что? Как могла думать об Удальцове или о Герлинге, когда перед глазами был Вадим? Теперь-то я и позвонить ему больше не смогу… никогда. Ведь я его люблю, сказать бы ему… сильнее всех на свете, да-да, но поздно, — эти сбивчивые машенькины мысли, как отблеск внезапного озарения, растворились в полусне…

* * *

Новый день заливал столицу ярким солнечным светом. Но безоблачное небо настораживало — его бездонная голубизна еще сильнее обостряла предчувствие надвигавшейся беды. Ведь накануне по телевизору и радио прозвучали всколыхнувшие всех сообщения о «Всенародном вече». И толпы демонстрантов устремились к Октябрьской площади, откуда людской поток хлынул через Крымский мост, сметая все милицейские заслоны. Сила народного порыва сопровождалась пением «Варяга» и пробивала броню омоновских щитов. Из рядов демонстрантов доносилось скандирование: «Руцкой — президент!», «Банду Ельцина под суд!», «Свободу Белому Дому!». Тесня друг друга со всех сторон, вели съемку иностранные журналисты.

Когда людской поток влился на Смоленскую площадь, милиционеры получили приказ: огонь на поражение! Но…они не смогли убивать безоружных соотечественников. Однако на повороте с Садового кольца на Новый Арбат в народ стали стрелять снайперы, засевшие на крышах. В этот страшный миг кто-то упал замертво, одни отступали, другие, приседая, пытались вжиматься в асфальт. И на Смоленской раздались первые автоматные очереди… Крики и стоны кругом. И вдруг неожиданно: «Ура!!! В атаку!!!»

Людская волна, вопреки всему, прорвалась к Дому Советов и приближалась к парадной лестнице. Несмотря даже на то, что длинные пулеметные очереди по многотысячной толпе уже не прекращались ни на секунду.

Маша с ужасом смотрела из окна, как в здание заносят раненых, а внутри разносилось эхо приказа, исходившего от генерала Ачалова: «Ответный огонь не открывать! На провокацию не поддаваться!». С балкона же неслись безумные призывы Руцкого: «Взять штурмом мэрию и Останкино!» Новоизбранному президенту вторил спикер: «…ввести сюда войска… штурмом взять Кремль!»

Мимоза кинулась по коридору в поисках Трофима. Столкнувшись с нею, он процедил сквозь зубы:

— Эти двое, усатый со спикером, совсем что ли очумели, — не ведают, что творят! У них же — ни армии, ни оружия! О чем орут? Какой Кремль теперь, какое Останкино?! — и в сей миг с уст супер-интеллигента Золотова сорвалась в адрес «дуумвирата» чудовищно нецензурная брань.

Навстречу Маше и Трофиму приблизилась колонна во главе с Сатиновым и Алевтиной, и Савва стал пробираться сквозь толпу к балкону, где продолжали витийствовать народные избранники. Вскоре оттуда зазвучал и его вдохновенный голос…

Но войск не было…

Пламенно выступив, Сатинов поспешил к спикеру, Алевтина же бросилась за ним, но не успела, спрашивала без конца у каждого встречного: где он? Однако в дикой толчее Савва был уже недосягаем для нее.

Неистовая карусель безумия все сильнее закручивала «белодомовцев», никому не давая опомниться. И Трофим поймал, наконец, за руку мятущуюся в разные стороны Алю, и соединил ее с Машей, приказав им обеим неотрывно держаться журналистской группы.

Ночью они услышали голос Бабурина, раздавшийся с балкона: «Правительство готовит штурм: все, кто желает, могут разойтись!»

— Мы остаемся! — одновременно вздохнув, сказали Аля и Маша, не задумавшись ни на миг.

Настал комендантский час, и Дом погрузился во тьму. Подруги, хватаясь за стены, наощупь пробрались к окну: у палаток горело несколько костров, но толпа постепенно редела, люди покидали площадь, растворяясь в ночи.

Внезапно рядом с Алевтиной, как с неба свалившись, возник Сатинов — он только что вернулся из Останкино. Мутный свет от уличного фонаря на секунду осветил его лицо: оно было неузнаваемо.

— Нас у телецентра там расстреливают, Аля! Скоро начнут убивать и здесь. Слышишь? Умоляю тебя, уходи, пока не поздно! Трофим здесь, его люди тебя выведут через подвалы к Смоленской. Давай прощаться! Не забывай меня, Аленька!

Он охватил оцепеневшую Алевтину за плечи и быстро отступив, побежал не оглядываясь.

— Савва, да куда же ты? Я с то-бооо-ой! — завопила она, очнувшись.

— И не вздумай! Я — в Останкино! Прощай! — уже издали прокричал он, скрывшись во тьме коридора.

Маше удалось усадить подругу на чудом пустовавший подоконник:

— Не отчаивайся! Не все еще потеряно! Сама подумай, кто же будет по безоружным-то стрелять — по депутатам, журналистам, женщинам? Ты думаешь, эта банда не побоится мирового скандала?! Иностранцы же все снимают, по CNN все показывают, да и «наши» немцы снуют кругом. А возле спикера — и советники иностранные остались, говорят, что они никуда от него не ушли. Гм… ну не танками же на нас двинут?

— Конечно, нет. Но в Останкино тогда что? Там ведь убивают…но, может, там все иначе, — слабо возразила Аля, напрочь утеряв нить рассуждения.

Внезапно к ним подлетел Золотов:

— Девицы, срочно вниз! За мной! Не понимаете, что ли? — ведь убьют же вас!

— Нет-нет, Трофимушка, мы остаемся до конца! — тихо, но решительно возразила Аля.

— Мы же не крысы, чтоб с тонущего корабля сигать! Ну а если умрем — значит, воля Божия такова будет, — спокойно поддержала подругу Мимоза.

— Ну, девицы! Я же головой за вас перед Вадимом… Ну, что стоите? Бегом к журам, оттуда — ни ногой! Ясно? И без меня — ни шагу в сторону! Ясно?! — героическая решимость подруг потрясла Трофима, но не удивила.

* * *

В стенах дворца стало холодно. И тягостное ожидание все сильнее давило на «затворников».

— Мы же в мышеловке, Мими! Ну невыносимо больше, пойдем на воздух, а?

И нарушив приказ Золотова, они выбрались на опустевшую ночную площадь. Невдалеке у спящих палаток заметили едва уловимые силуэты, слегка колебавшиеся в свете догоравшего костерка. Двинулись в сторону баррикады, туда, где колючая проволока обрывалась — вот здесь был свободный проход, рядом — никого. Лишь вдалеке просматривалось сильно поредевшее оцепление. Отсюда прямо сейчас можно незаметно исчезнуть во мгле.

Они огляделись вокруг застывшего в полумраке Дома Советов.

— Вон с той стороны костры, видишь? Савва сказал, что там приднестровцы — какие ребята самоотверженные, на его призыв откликнулись! — с волнением прошептала Аля.

Они прошли еще несколько шагов вперед и услышали голоса у казачьей заставы, среди которых выделялся добродушный бас:

— Эх, ребятки, дорогие! Неужели вам не ясно, что вас-то и убьют в первый же момент?

— Как не ясно, дяденька! Все мы понимаем, но у нас приказ — мы должны в первый же миг дать знать, когда противник на штурм пойдет. Но дядя, не переживай! Штурма не будет — армия не позволит!

Подруги собрались было идти назад, но что-то вдруг заставило Алю остановиться:

— Слышишь, Мими? Голос вроде знакомый. Ну, этого «дяденьки». Пойдем-ка посмотрим!

И они вновь приблизились к баррикаде: это был действительно он, в деревенской телогрейке и резиновых сапогах.

— Алевтина?! Это вы?!

— Я. Мефодий? Давно вы здесь? Вы что, остаться тут хотите? Пойдемте лучше с нами вовнутрь, а? Ведь это — знак судьбы, что мы с вами в такой момент столкнулись! Идемте! — пробормотала Аля, ошеломленная встречей.

— Нет, девушки, спасибо. Я уж здесь с ребятами останусь, их так жалко, ведь такие молодые еще… А мне-то самому терять уж нечего…

Потрясенные решимостью художника умереть у костра и жертвенностью неизвестных добровольцев-защитников, подруги медленно, в молчаливом оцепенении повернули к подъезду. Аля горько, наконец, вздохнула:

— Мефодий-то — чистая душа. Беден, одинок, но не за свой интерес, а за народ болеет — за Россию готов на смерть, как те ребята, — и тихо заплакала…

* * *

Около пяти утра у отсека журналистов снова появился Трофим. Он сообщил, что Совет обороны Парламента решил принять неравный бой! — так просто и сказал: неравный бой!

В ответ послышались реплики:

— Это что же — пойти на самоубийство? Неслыханно!

— На самопожертвование — это совсем другое, дамы и господа! — раздался вдруг голос депутата, известного своим неиссякаемым красноречием и склонностью к сарказму:

— Господа офицеры, видимо хотят, чтобы о них вспоминали потомки как о героических защитниках Брестской крепости, убитых или захваченных, но не сдавшихся врагу! Что ж, браво, господа офицеры!!!

— А нам-то что делать? Куда нам? — раздавалось кругом.

— Тем, кто решил остаться — подготовиться к переходу в Зал Совета Национальностей, — громко объявил Золотов.

— Но наши солдаты не будут в нас стрелять — это абсурд! — издалека донесся смятенно-наивный женский голос.

И ни снаружи у костров и палаток, ни внутри — среди «белодомовцев» в эту ночь никто по-настоящему не верил в нависшую над ними смерть…

На рассвете к Трофиму подошли трое офицеров-десантников и сообщили: час назад на Арбате закончилось Заседание ельцинского совета безопасности — штурм Белого Дома решено начать в 6–6.30 утра… Золотов сразу провел их к Руцкому…

Но в 6.00 за окнами царила тишина.

Подруги задремали, прикорнув на освободившемся диване. Над Москвой слегка рассвело, когда Маша, услышав монотонный гул, вскочила и подошла к окну. Стала всматриваться в темные силуэты огромных зданий. А взглянув вверх, заметила какие-то странные красноватые всполохи. Что это? Мистика? Предзнаменование?

Гул все усиливался. На лицах окружающих — смятение.

— Может, это нам на подмогу идут? — неуверенно спросил кто-то.

И вдруг раздался истошный крик:

— Это же танки!!!

В тот же миг застрекотала короткая автоматная очередь, потом еще… еще… еще…

Когда подруги в общей сутолоке пробирались к залу Национальностей, пол внезапно качнулся под ногами. Взглянув за окно, Аля судорожно схватила Машу за плечо:

— Смотри, там убитые лежат, не может быть! А вдруг и с Мефодием что?

Вздрогнув и резко повернувшись, она побежала назад к выходу, расталкивая встречных перед собой. И выскочила наружу под шквальным огнем. Мария, не успев опомниться, устремилась за нею, но… было поздно. Алевтина уже пыталась втащить вовнутрь раненого бородача, приподнявшегося на локтях, — ей действительно показалось, что это — Мефодий. Но не протянув его ни на шаг, упала ничком на асфальт, сраженная пулей наповал. Все случилось так стремительно, что Маша, бросившись ей вдогонку, не успела ничего понять, как снова засвистели пули. Склонившись над Алевтиной, она вдруг пронзительно закричала, зовя на помощь столпившихся у выхода казаков. Те, чуть замешкавшись, все же выпрыгнули на улицу и кое-как волоча по земле Алевтину и бородатого, втащили их в вестибюль.

— Врача, умоляю, скорей! — заголосила Мимоза вне себя.

Подоспевший эскулап лишь бегло приложил руку к сонной артерии Али да, приоткрыв ей веки, тяжко вздохнул.

— Спасите ее. Она выживет… умоляю. Она сильная, крепкая… Она спасала раненого — вон того, видите? Она — святой человек! Прошу вас, помогите. Она — родственница Золотова, — знаете его?! Союз офицеров… Да что же это, Господи, помоги! — взывала Маша в беспредельном отчаянии, стоя на коленях у матраца, на котором распласталось бездыханное тело Алевтины. На ее боку все сильнее расплывалось кровавое пятно.

— Отойдите в сторону. Вы здесь не одна! — жестко произнес врач.

Но обессиленная Мимоза никак не могла подняться на ноги. Тогда чьи-то сильные руки подхватили ее и приложили спиной к стене. В этот миг над ней раздался голос санитара:

— Пусть Золотов срочно придет, разыщите его, слышите меня? — и он помог кое-как подняться задыхающейся от рыданий Маше…

При появлении Трофима Алю куда-то понесли. Марию же в этот миг словно током пронзило и, внезапно вскочив на ноги, она закричала:

— Стойте! Слышишь, Трофим, останови их! Она же православная… Там священник на втором этаже, свечи… Ее необходимо отпеть! Умоляю, Трофимушка, помоги!

Золотов, не размышляя, тут же развернул санитаров с носилками…

То, что предстало перед глазами Марии и Трофима у самодельного иконостаса, заставило их вздрогнуть. Кругом лежали убитые. Посреди них стоял седой священник в полном облачении. Шла панихида…

По окончании Трофим подошел к нему под благословение. Алевтину, бородача — того самого, которого она спасала, и двух совсем юных защитников перенесли в центр. Отец Алексий, еле державшийся на ногах от бессонных ночей, тихо начал отпевание.

В эти мгновения все померкло кругом, отошло в неведомую даль. Вся жизнь предыдущая показалась бессмысленной и ничтожной. В эти великие и страшные минуты Мария неотрывно смотрела на восковое юное лицо подруги: оно заворожило ее абсолютной недоступностью — Аля была уже за гранью земного бытия, между ними разверзлась пропасть. И Маша почувствовала в этот миг нечто, никакими словами необъяснимое, как душа Али воспарила ввысь — к Небесному Иерусалиму…

Когда все кончилось, она уже не отчаивалась так беспробудно, как в первые минуты после гибели подруги, нет. Ее сокрушение постепенно переходило в скорбь. И с этой скорбью в душе необходимо было жить дальше… После того как подоспевшие санитары подняли Алевтину на носилках, Мимоза попыталась увязаться им вослед. Но Трофим схватил ее за плечи и силком потащил к Залу Национальностей, куда по внутреннему радио призывали спасаться всех «затворников». А за окнами БТРы беспрерывно строчили из крупнокалиберных пулеметов по безоружным, по тем, кто просто стоял на баррикадах, по походной часовне и палаткам, по беззащитным защитникам Дома Советов. Безжалостно расстреливали тех, кто дни и ночи подряд живым кольцом пытался защитить поруганную справедливость…

* * *

В безоконном Зале национальностей царил полумрак. При мерцающем пламени свечей можно было узнать Сажи Умалатову, космонавта Севастьянова, Светлану Горячеву, Олега Румянцева, Иону Андронова… Вот еще знакомые лица: Бабурин, Исаков, Павлов, актриса Нина Кочубей…

В 9 часов утра депутат Челноков открыл Заседание. Поначалу пытались обсудить, есть ли возможность компромисса… Но разговоры быстро иссякли. Наступила гробовая тишина. И вдруг кто-то тихо запел. Зал подхватил «Вихри враждебные», потом «Вьется в темной печурке огонь», «Подмосковные вечера», «Гори-гори, моя звезда».

За стенами пальба не прекращалась. Вскоре кто-то воскликнул:

— Настал час. Дорогие товарищи, не грянуть ли нам всем «Варяга»?!

Огонь резко усилился, зал качнулся от взрыва. Под ноги поющих свалилось знамя. Маше почудилось, что на крышу упала бомба. В эти секунды перед ее глазами пронеслась вся прошедшая жизнь: дедушка Иван, Лопатинск, Аля… Потом представила лица родителей, когда им сообщат о ее, машиной смерти…

На Калининский проспект въезжали танки Таманской дивизии, открывая огонь по парламенту. Никто бы не мог в такое поверить, если бы это жуткое зрелище не транслировалось на весь мир. Тем, кто не был в эти минуты внутри Дома Советов и вблизи него, никогда не представить себе отчаянье и ярость благородную тех, кто пытался защитить Закон, тех, охваченных в эти минуты адским пламенем…Это забыть невозможно. Никогда!

Наконец, все увидели, как в одном из окон Парламентского дворца появилось белое полотнище…

Около 12 часов в зал вошел лейтенант. Он громко объявил, что в первой группе эвакуируются женщины и журналисты. Маша не двинулась с места. Она все еще не могла смириться с мыслью, что Али больше нет. Подумала: где же Трофим, жив ли он? Только он сможет найти Алю. И в мучительном ожидании просидела она еще несколько часов, периодически вспоминая и читая про себя псалмы.

Кругом неприкаянно бродили оставшиеся «затворники». Кто-то из них присаживался на минуту, чтобы написать прощальную записку своим близким, кто-то искал собеседников то ли из страха, то ли от жажды излить душу… Проходивший мимо невысокий парень остановился возле нее как вкопанный:

— Ты здесь?! Какими судьбами, Машер?!

— Я — с друзьями.

— С какими, если не секрет?

— Ты все равно не знаешь их, Леня! А ты-то сам как здесь очутился, а?

— Я же — за Конституцию, обижаешь, Машер! Решил до конца остаться и на все собственными глазами взглянуть. Но видно, судьба у меня такая — не в тот час родился, не в том месте очутился… Гм… да все мы здесь такие, смертники — нас всех все равно расстреляют! Будем вместе теперь, Машер, до конца?

— Прости, Лень, не могу… Алю убили, — и Мими глухо зарыдала, вскочив с кресла и удаляясь от Метельского в сторону иностранной группы.

— Вот изверги! — ужаснулся он, но преследовать Машу не решился….

Наконец в Зале появился бледный спикер — пришел проститься со всеми и просил прощения за все, что случилось… Пока шла проверка списка оставшихся, депутаты аплодировали друг другу. Мимоза, словно очнувшись от страшного сна, с удивлением смотрела на их лица, ставшие ей родными. Она готова была обнять их, навсегда остаться рядом с ними. Вместе с ними принять смерть. Да, спокойно и даже радостно…

Но они уходили, покидая Парламентский дворец… Потом — снова тишина внутри, а снаружи полыхал огонь, не переставая ни на минуту. Когда она уходила с последней группой журналистов, все окружающее казалось ей затянутым пеленой тумана. Запомнились лишь зеленоватые сферические шлемы бойцов «Альфы», выстроившихся вдоль парадной лестницы. Они выглядели как пришельцы из Космоса…

Очутившись на площади, Маша оглянулась назад и на миг остолбенела: что-то запредельное померещилось ей в огромных крыльях огня, вздымавшихся изнутри окон верхних этажей. И представшая перед ее глазами картина осталась незабываемой в памяти миллионов, навсегда став символом великой народной трагедии: Дом Советов утопал в зловещих, розовато-алых лучах заходящего солнца…

* * *

Рядом с Машей шла молоденькая журналистка Ольга. У Дома кино на Васильевской они, прощаясь друг с другом, не могли даже заплакать — от будущих известий веяло глухим ужасом.

«Их уже расстреляли, наверное, а может, кто-то все-таки в живых остался?» — думала она о Трофиме и Савве Сатинове, бредя как сомнамбула по улицам. А в этот момент Золотов вместе с офицерами Добровольческого полка еще продолжал обороняться на 6-м этаже. Электричества не было, сверху неистовствовал огонь. И они пытались открыть пожарные гидранты, когда вдруг из темноты возникли несколько силуэтов: шлемы, как у космонавтов, а вдоль автоматов — лучи прицелов, словно лазеры.

«Альфовцы», — мелькнуло в разгоряченном мозгу Трофима, уловившего резкий окрик:

— Не стрелять! Мы пришли для переговоров!

Предложив добровольцам поехать с ними в Лефортово, офицеры «Альфы» вежливо провели их сквозь первый этаж к выходу и неожиданно сами стали заскакивать в автобусы. А Трофим мысленно прощался с близкими, безо всяконо страха сознавая неминуемый скорый конец. Но тут случилось чудо: со своими ребятами он успел выскочить на набережную. Затем они всем скопом повернули в сторону мэрии и наткнулись на оцепление омона. И в эту минуту произошло вообще нечто странное: омоновцы почему-то не просекли, кто перед ними, и даже не подумали их задержать! Так группа Золотова чудесным образом вышла из осады без единого выстрела, сохранив при себе знамя Добровольческого полка и офицерскую честь, и растворилась в вечернем лабиринте московских переулков…

После полуночи на Старосадском раздался звонок:

— Алевтина? Жива?!

— Это вы, Савва Константинович? Я подруга Али, приходите, вы адрес знаете, — прошептала Маша, пытаясь сдержать слезы.

— А где она-то сама, может, ранена?

— Приходите, здесь вас никто не найдет, по телефону не могу больше, понимаете?

Через полчаса на пороге стоял кто-то — вроде и не Сатинов, а лишь отдаленно похожий на него, какой-то истерзанный и помятый пожилой человек с потухшим взором. Заметив замешательство Ивлевой, он тихо произнес:

— Я… Простите, где Алевтина?

— Ее убили у самого подъезда, на площади…

Сатинов, зашатавшись, медленно вошел в комнату и застонав, рухнул в отчаянье на диван… Прошло немало времени, когда он снова обрел дар речи. И Маша поведала ему о последних минутах Али…

— Она была такой беззаветно смелой, хотела спасти знакомого художника. А ведь этого Мефодия она всего один раз в жизни-то и видела. Но для Али не было чужой беды — сразу кидалась на помощь!.. А я… я не успела, — и Маша, зарыдав, продолжала, — не смогла ее остановить: она вырвалась наружу так стремительно. А я… нет, как мне жить после этого?! Ведь я виновата, бежала за ней, но удержать не успела…Надо было изо всей силы кричать, хватать ее — ведь оттуда пальба разносилась немыслимая!

— Но вы, Мария, и не могли такого представить, — тихо проговорил Савва, внимательно взглянув на нее.

— Вообще-то могла. Ведь она еще на первомайской демонстрации бросилась защищать мальчика от озверевшего омоновца. Но тогда я успела затолкнуть ее в метро, еще и поругала за этакое безрассудство, к благоразумию призывала! Но это понятие — не для Али. Ведь она каждого, кто за народ борется, считала своим братом по духу!

— Да я это видел, особенно в последний день. Да знал бы, что это последний! — то взял бы ее с собой — она ведь требовала, чтоб со мной в Останкино поехать, кричала. Но я не мог того допустить — там ведь всех подряд… ну вы знаете…

— А как вам-то удалось оттуда выбраться

— Очень странно, едва я к выходу подошел, когда депутатов выводили вслед за Хасбулатовым, остекленевшим каким-то. Тут и подскочил ко мне эдакий «терминатор сферический»: пойдемте, говорит, со мной, вам в автобус с ними не надо! Я вас провожу! — И представьте себе, так плавно-плавно меня из окружения на свободу вывел. Ну я и бросился бежать как ошпаренный. Слышал — со дворов шла пальба, неслись жуткие крики — там наших в упор расстреливали! — Зачем теперь жить, не знаю! Аля, Аленька!!! Где она сейчас? Я должен ее видеть! Вы проводите меня к ней?

— Я сама не знаю, где она. У меня одна только надежда, что Золотов жив. Тогда обязательно найдем ее, Савва Константинович!

Сатинов опять замолчал надолго, хлебнув предложенный Машей коньяк. Потом вдруг сказал:

— А знаете, где страшней всего было? В Останкино. Там детей расстреливали, подростков… И это я виноват, я! Но ведь никто из нас там о нападении на телецентр не помышлял — в основном же туда народ безоружный подъехал, мы только скандировали: «Эфир народу!». Но меня почему-то никакая пуля не взяла! Лучше б убили, и поделом бы мне было! А сколько я «усатого» убеждал, ведь безумие это — с безоружными ребятами окружать Останкино, да и Макашов возражал ему тоже…Но вот я же сам призвал туда людей, а сколько убитых — там никого не щадили… и ведь из-за меня! Как жить-то дальше? У меня теперь права на жизнь нет…

— Вы же приказ выполняли, Савва, не терзайте себя так! Я тоже так в первые часы после алиной гибели думала, что права не имею! За что меня Господь, меня — такую «благоразумную эгоистку» в живых оставил, а не Аленьку — она-то не раздумывая ринулась в огонь?! Вот мне, дряни такой, и в голову не пришло в тот миг под пули лезть, а она — не могла иначе! Видите, как Бог рассудил. Хм… — и Мимоза на минуту замолчала, скорчившись от разрывавшей ее душевной боли, от ощущения собственной мерзости и острого чувства своей неизбывной вины. Потом вдруг с железной твердостью сказала:

— Вы, Савва, должны этот удар выдержать! Вы обязаны встать с колен, потому что вы — русский. Вы что же, забыли, что русские — не сдаются?! И если Господь вас в живых оставил, значит, — так надо!

— Красиво сказано, но это ведь не просто поражение! Это — катастрофа! Мы должны были предотвратить ее любой ценой!

— Но разве вы знали, что такое случится? Кто мог представить такое зверство?!

— Увы, меня об этом предупреждали! Депутат наш один — он приятель генпрокурора нашего, Степанкова, его слова еще во вторник мне передал: мол, в здании Верховного Совета прольется кровь — так решено! И если б даже Ельцин захотел это предотвратить — то не смог бы! Он ведь тоже — марионетка, как и все мы здесь… да-да, именно так генеральный прокурор и сказал!

— Страшно в это поверить, но кто-то ведь возжаждал русской крови?! За всем этим — что-то сатанинское стоит! Гм… а народ до последнего мига надежды не терял. День и ночь, и в снег и в дождь у костров добровольцы стояли насмерть — разве это не святые люди?! Там наш с Алей художник знакомый, Мефодий-то и был, — у баррикады вместе с приднестровцами. Они же, те самые ребята — настоящие герои, — там и жизнь свою положили «за други своя»!

— Но почему Аля? За что-о?! Где же справедливость Божия, а? Или сверхземной какой-то смысл в гибели Аленьки есть?! — не унимался Сатинов.

— Она ушла в Небесный Иерусалим, она — у Бога, в вечности. И те мальчики, кто как она, не щадил себя, тоже— они самые лучшие, благороднейшие… А почему именно ее Господь призвал — это ведь тайна, о том один только Бог и ведает! А нам, смертным, таким вопросом можно ли задаваться-то, гм… это было бы даже дерзко…

— Что ж, тому, кто верит в жизнь загробную, им, конечно, легче. А вот мне…

Ведь оправдание гибели Али можно найти только за пределами земного мира, но не здесь.

— Вы же знали, Савва Константиныч, литургия шла в осаде. На втором этаже монахи крестили, исповедовали! А кто приходил туда? Ну, человек сорок-пятьдесят православных, не более. И это — среди двух тысяч атеистов, скопившихся в Доме! И что же это за народ, у которого в душе Бога нет, — просто население! Ведь ежели мы все по-Божески жить не начнем, то и ждать нам чего-то путного нечего — ни от каких-либо реформ, ни тем более от революций. Простите, что говорю много. Ну конечно, большинство из тех, кто там собрался, люди благородные по душе своей — верующие и неверующие. Они за правду, за народ болеют. Но этого мало. Как мне архимандрит сказал: помощь Божию еще заслужить надо! А мы не заслужили пока!

— Может, вы и правы. Веры в народе нет — нет и единения настоящего! А уж о вооруженной-то обороне нечего было и думать! Нужно было только мирным путем действовать. Эх, Мария, ведь даже в одной только Москве у нас — почти миллион сторонников. Если бы все, взявшись за руки, вышли против Кремля. Но не всколыхнулась Москва!

— Да, Савва Константиныч, Россия не встала на дыбы! А ведь если представить, что собравшиеся в Доме тыщи полторы стали бы молиться и поститься, как когда-то в 1612 году их предки, окруженные поляками, может тогда Господь бы нас и услышал! После такой Литургии вздрогнули бы Небеса. А потом вышли бы все к набережной с хоругвями, иконами, свечами, и к нам бы примкнули тысячи, потом десятки тысяч — такой бы Крестный ход на Кремль никто бы не смог прервать! Десница Господня защитила бы нас. Поверить в такое можете?!

— Хотелось бы поверить. Но на сегодня это утопия. Люди разрознены, измучены нищетой, никому больше не верят.

— Ну, да и лидеры, даже такие достойные, как вы, — да-да, я ведь без иронии, Савва Константиныч… и то: кто — в лес, кто по дрова… и среди вас согласья нет, как в басне «Лебедь, рак и щука», — вот в чем беда! — проговорив это, Маша, мимолетно взглянув на него, про себя подумала: «Да, увы, нет у нас настоящего Вождя…»

За окном совсем рассвело, когда взвизгнул телефон. Это Корф, приземлившись в Шереметьево, сообщил Маше: Трофим жив!

Она предложила Сатинову оставаться на Старосадском до тех пор, пока минует для него опасность ареста, либо — скрыться за границей, — в этом ему могут помочь….

А сама опрометью помчалась на встречу с Вадимом к «Метрополю». В тот момент она ни о чем думать не могла: — ни о том, разозлен ли он за ее безрассудство и ослушание, ни о том, что будет с ними дальше. Он же ждал ее с таким нетерпением, что воздух в номере показался Маше раскаленным от электрических разрядов. Лишь переступив порог, она уловила в его глазах робость и отчаянную радость. В тот же миг они безоглядно бросились навстречу друг другу… Вернувшись часа через два на Старосадский, Мими погрузилась в гнетущую тишину: Сатинов исчез.

В тот же день графу удалось отправить Золотова вместе с семьей в сторону эстонской границы. Замести следы его участия в «белодомовских» делах и даже пребывания на фирме «Лайерс медикум» было несложно, поскольку он действовал под чужим именем. Однако самой «фрау Кирхов» необходимо было срочно «залечь на дно»: она немедленно должна исчезнуть из Москвы, — так решил Вадим.

Но Мимоза и слышать о том не могла — она искала Алю. И через день они вместе с Корфом нашли ее в морге Института Склифосовского. Граф договорился о похоронах на Немецком кладбище…

Самый страшный момент наступил для Маши в Мамонтовке при встрече с мамой Алевтины… Позже, взяв Агничку на колени, она спросила:

— Ты ведь знаешь, что мама твоя теперь далеко-далеко? Будешь пока вместе со мной и дядей Вадимом жить?

— Буду, тетя Мимоза… и с бабушкой тоже, да?

— Конечно, родная ты наша! — неожиданно сказал граф дрожащим голосом и подхватил ее на руки. В его стальных глазах проступили слезы… и он не пытался скрывать их…

Вскоре Маша позвонила Удальцову, желая узнать о судьбе Мефодия. Художник несказанно обрадовался звонку, сообщив, что раненного в ногу Мефодия спасли те самые ребята, что были с ним той ночью у костра. Почти все они полегли там же…

— Так вы, Машенька, живы-здоровы? Знайте, что я до сих пор никого лучше вас не встретил! Где можно с вами увидеться, фрау Штирлиц?

— Простите, Анатолий Николаич, нигде… Передайте Мефодию — Аля погибла в тот же день. Она думала в тот миг, что спасает именно его, Мефодия…

* * *

Вскоре стало известно, что депутат Сатинов добровольно явился в Лефортово. В те же минуты, обращаясь к народу, Патриарх Алексий II говорил о крови невинных жертв, пролившейся в те «черные дни октября». И о том, что невинная кровь эта, вопиющая к небу, навсегда поставила «каинову печать» на челе преступников, вдохновлявших и совершавших жесточайшую расправу над ближними своими… О том, что… «Бог воздаст им и в этой жизни, и на Страшном Суде своем».

Примечания

1

Служба германской разведки.

(обратно)

2

«Отче наш».

(обратно)

3

Я не могу иначе! (нем.)

(обратно)

4

Шебаршин — начальник военной разведки; Крючков — Председатель КГБ СССР, член ГКЧП.

(обратно)

5

Ханна Арендт — немецко-американский философ ХХ века иудейского происхождения.

(обратно)

Оглавление

Часть I. На изломе

  Глава 1. Лед и пламень

  Глава 2. «Госпожа чужбина»

Часть II. Возвращение

  Глава 1. «Овраги новорусские»

  Глава 2. «Сердцу не прикажешь»

  Глава 3. «У адских врат» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg