«На арене со львами»

На арене со львами (fb2) - На арене со львами 2098K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Том Уикер

На арене со львами

Том Уикер

The Facing lions

Tom Wicker

Роман

Перевод с английского

Издательство «Прогресс»

Москва

1976

Содержание

ПРЕДИСЛОВИЕ

ГАЗЕТЧИК I

РАССКАЗЧИК I

СЫН СТАРОГО ЗУБРА I

РАССКАЗЧИК II

СЫН СТАРОГО ЗУБРА II

РАССКАЗЧИК III

СЫН СТАРОГО ЗУБРА III

РАССКАЗЧИК IV

СЫН СТАРОГО ЗУБРА IV

РАССКАЗЧИК V

СЫН СТАРОГО ЗУБРА V

ГАЗЕТЧИК II

ОТ АВТОРА

Моей матери

Эсте Камерон Уикер

Чести заслуживает человек, который отважно выходит на арену… чье лицо обезображивают пыль, и пот, и кровь… кому ведомы великие дерзания, великие идеалы — и он жертвует собою во имя достойного дела… и если он добьется успеха, одержит победу, то изведает торжество великих свершений, а если потерпит поражение, то это по крайней мере будет поражением настоящего воина, который отважился беззаветно дерзать и потому никогда не будет сопричислен к тем холодным и робким душам, коим не ведомы ни победы, ни поражения.

Теодор Рузвельт

ГАЗЕТЧИК I

Морган опаздывал. Это было досадно, тем более что полчаса, попусту потерянные у Кокрофта в Белом доме, фактически означали, что потерян был целый час. С высокомерным равнодушием, на какое не дает права даже пост специального помощника президента, Кокрофт полчаса продержал его в приемной, а потом не сказал ровно ничего. Морган предвидел это и все же досадовал, злился, поскольку Кокрофт внушал ему неприязнь, острую и безотчетную, какую люди самоуверенные вызывают у тех, кто склонен сомневаться в себе.

Морган помедлил у края тротуара на Кей-стрит, с опаской глядя, как металлической лавиной ползут на запад, к Джорджтауну, автобусы, такси, грузовики, частные автомобили. Мимо проехал дряхлый автобус, фырча, изрыгая густую, вонючую струю и кренясь под бременем человеческого груза; из грязных окон на Моргана невидящими глазами смотрели бессмысленные лица. На колченогом металлическом лотке беспорядочной кипой лежал вечерний выпуск «Ивнинг стар». ПРЕЗИДЕНТ НАЗНАЧАЕТ НОВОГО ДИРЕКТОРА ЦРУ! — кричали заголовки. Досада Моргана росла, глумливо питаемая, в придачу к чванному молчанию Кокрофта, еще и назойливым беспокойством за гранью сознания, недоступной для памяти; словно шаришь в бесчисленных папках, стараясь отыскать бумагу, которая никак не попадается в руки.

По мостовой, почти впритирку к тротуару, где стоял Морган, робко пробирался пыльный автофургон; впереди сидели двое, мужчина и женщина, за ними — девочка и малыш в конфедератских шапочках, а позади громоздился багаж. Мужчина в пестрой летней рубашке, вытянув шею, вглядывался в уличные указатели, женщина рассматривала большой план Вашингтона; несмотря на гнетущую жару, она повязала голову платком, прикрывая бигуди. По всем приметам можно было точно сказать, что это туристы. Когда машина поравнялась с ним, дали красный свет; табун автомобилей на Кей-стрит остановился; другой такой же с грохотом и лязгом двинулся по Коннектикут-авеню в сторону Кливлендского парка и Чеви-Чейс. Морган обошел фургон сзади, ноги ему обдало смрадным выхлопным дыханием, и он, отметив про себя, что, если судить по номерным знакам, туристы приехали из Миссури, быстро перешел на другую сторону.

В душе Морган питал слабость к туристским семьям; есть что-то трогательное, думал он, когда родители, с трудом выкраивая время и деньги, везут своих большеглазых, доверчивых ребятишек в столицу, где в зыбкой действительности сегодняшнего дня ищут успокоения среди памятников старины. Во время такой вот традиционной поездки он сам впервые увидел в детстве огромный белый купол Капитолия на фоне чистого вечернего неба и богоподобный, задумчивый лик Линкольна, навеки сомкнувшего уста пред людской скверной и людским милосердием.

Морган давно уже был не турист в Вашингтоне. Он был — по крайней мере больше, чем где-нибудь еще, — дома в этом избранном им для себя городе памятников и живых людей. Осененный значительностью, как представитель солидной газеты, он уверенно, хотя и с оглядкой, расхаживал по Вашингтону, по этим мраморным джунглям непримиримых интересов, среди смешения минувшей истории и новых надежд. Он знал цену ненасытным честолюбцам, без устали рыщущим по столичным лабиринтам, и уж тем более не обманывался относительно себя самого. Годами он не бывал у памятников Линкольну или Джефферсону, зато знал, как быстрей и удобней пройти от одного крыла Капитолия до другого, минуя величественную Ротонду, куда тянулись за экскурсоводами толпы посетителей. Даже туристам лучше, чем ему, знаком был вид, который открывается с памятника Вашингтону; Морган же лучше знал, как выглядит Овальный кабинет, как туда лучше попасть, и уверенно находил путь в здании госдепартамента и таких закоулках Пентагона, где туристов не бывало в помине.

Морган знал, кто вершит судьбы и ворочает делами за бесстрастными фасадами «Федерального треугольника» и обманчиво прозрачными стеклами Коммерческого Центра; он не один год изучал приливы и отливы власти, неотвратимые, как и те приливы, которым в зависимости от времени года подчиняется поток транспорта на Пенсильвания-авеню. Он мог отменить деловую встречу, чтобы позавтракать с одним сенатором; другое он избегал на приеме, и если правда — хотя Морган склонен был в этом сомневаться,— что можно уследить за истинным положением дел в палате представителей, зная десятерых ее членов, Морган убедился на горьком опыте, что главное здесь — правильно выбрать этих десятерых, и он тратил немало времени постоянно пересматривая свой список. Он водил знакомство с секретарями помощников сенаторов и мелкими служащими, которые могли ускорить или задержать ход событий и объяснить ему что к чему скорей, нежели члены правительства и советники президента. Сенаторы, конгрессмены, президенты, члены кабинета приходили и уходили, как приходят и уходят туристы, но памятники и чиновники оставались, и с ними оставался Морган. В некотором смысле Морган был и то и другое, потому что, подобно памятнику, был непреходяще зрим и, подобно чиновнику, непреходяще неприкосновенен.

А все же черт бы побрал этого Кокрофта, подумал Морган. Вокруг бурлила жизнь, преследуя его до дверей здания, где он служил, залпами выхлопных труб и запахом бензина; он взмок под беспощадным солнцем, которое изливало жгучие косые лучи на асфальт, и бетон, и металл, и стекло, и на согбенных, торопливо снующих мимо людей. Из домов выходили все новые люди и, как ныряльщики, осторожно ступающие по трамплину, опасливо мешкали, прежде чем окунуться в зной, и шум, и смрад летнего вечера, густыми потоками затопивший город. В Моргане просыпалось привычное беспокойство газетчика при виде явственных признаков того, что день на исходе, что времени в обрез, — беспокойство, которое за столько лет стало чем-то неотъемлемым в его жизни, как тысяча привычных забот, обязанностей, взаимоотношений; ему было даже приятно — в нем жило сознание своей исключительности, он знал, что день у него построен в порядке, обратном обычному: напряженность, неотложность медленно нарастают к вечеру, когда благоразумные люди спешат посидеть в своем садике с бокалом мартини или сыграть в Сент-Олбансе вечернюю партию в теннис.

Надо было плюнуть да уйти от Кокрофта думал Морган проходя через вестибюль, обдуваемый струей кондиционированного воздуха, где трещали, как сороки, две косматые девицы с толстыми голыми ляжками. Но он не позволял себе быть грубым даже с такими, как этот скот Кокрофт, хотя они иного не заслуживали, эти отпрыски безупречных семейств обладатели внушительных послужных списков.

— Полжизни угробил, дожидаясь этого чертова лифта,— сказал Морган уборщику, который небрежно водил грязной шваброй по линолеуму, раскрашенному под мрамор.

— Уж это точно, приятель,— не взглянув на него, отозвался уборщик.

А еще полжизни — дожидаясь Кокрофта, подумал Морган. Он думал это и знал, что все равно не мог бы проучить Кокрофта, да и никого другого из этих надутых индюков в Белом доме, привыкших воротить нос от простых смертных.

С восьмого этажа спустились на лифте два репортера из тех, которые добывают материал в кулуарах конгресса. «Бюджетная комиссия»,— сказал один, выходя из лифта, а другой, с сигарой во рту, промычал: «Да, в этом году она особенно активна», — и оба удалились в облаке табачного дыма, унося с собой свои заботы. Морган вошел в лифт, нажал кнопку с цифрой пять, и створки дверей начали смыкаться, суживая поле его зрения, словно это был режиссерский прием в новом фильме, пока створки эти не скрыли из вида и вестибюль, и нерадивого уборщика.

Разумеется, у Моргана — дух крепких гаванских сигар, оставленный репортерами, вновь подхлестнул его досаду — было довольно власти, чтобы принудить даже Кокрофта относиться к себе почтительно, но не в том было дело. Надо сказать, Кокрофт, как бы по праву, ниспосланному свыше, заставлял ждать всех, кроме самого президента, это — во-первых, а во-вторых, за редким исключением, он вообще не принимал журналистов, будь то сотрудники или конкуренты Моргана. И не столь уж был Морган честен и высоконравствен — слова эти вызывали в нем смутную тревогу, как отголоски старых методистских гимнов из времен его юности,— чтобы не использовать свою власть в личных целях; впрочем, дело было опять-таки не в том. Конечно же, как он не раз говорил на семинарских занятиях, он никогда намеренно не искажал факты в своих статьях; но он знал, как это было бы легко, с каким успехом полуправду можно было выдать за правду, поскольку правда в мире Моргана была понятием по меньшей мере растяжимым и, вероятно, неоднозначным; а если так, мог ли он быть вполне уверен в собственных ее истолкованиях? Но даже и не в этом заключалось дело; просто для Моргана главное было не придавать чрезмерного значения пронырам вроде Кокрофта и не слишком вникать в их махинации.

Кто-то — Годар или, быть может, Уэллес — медленно раздвинул вертикальные створки, и в проеме вместо вестибюля с уборщиком появилась Джейни у редакционного коммутатора. Морган вышел из лифта, встал в позу и произнес:

— Знают ли эти несчастные, с кем говорят?

Руки Джейни, как умирающие птицы, вспархивали и опускались на кнопки и переключатели.

— Сейчас их будем убивать или после? — сказала она, обращаясь к аппарату.

— Сейчас.

Морган и Джейни были страстные поклонники Лотты Ленья, что обнаружилось несколько лет назад ночью, когда они, пьяные, лежали вдвоем у нее дома, куда он, измученный частыми семейными неурядицами, бездумно забрел и застал Джейпи уже хмельной от джина и вожделения.

— Девочка, ты не соединишь меня с этим гадом из Белого дома?

— С Реем Биллингсом? Сию минуту.

Ей не требовалось объяснять, что он имеет в виду пресс-секретаря президента.

Джейни протянула ему узкий желтый листок.

— Просили передать.

Морган, наморща нос, взял листок. За долгие годы он не сумел преодолеть в себе неприязнь к телефону, вечно приносившему ему известия, без которых было куда спокойнее, и тянувшего из него по мелочам драгоценные силы души, хотя это было ни к чему и никогда не оправдывалось. Впрочем, жизнь редко считается с особенностями душевного склада. Позвоните Кэти Андерсон. В листке услужливо значился код округа и телефонный номер.

— Когда звонили?

Джейни беспомощно покачала головой. Она была никудышняя телефонистка, но Морган знал, что лишь работа дает ей возможность платить за уроки пения, из которых все равно никогда ничего не выйдет, судя по режущим слух руладам, которые так часто слышались из дамской уборной. Кроме того, он не без стыда сознавал, что может когда угодно вновь прийти к ней домой, хотя с тех пор не приходил ни разу.

Отдел новостей был почти безлюден, и Морган, взглянув на электрические часы, убедился, что опоздал даже больше, чем полагал, а в памяти неким призрачным желтым листком по-прежнему маячило то неуловимое, что рождало в нем беспокойны зуд. Он сунул листок с телефонным номером в карман рубашки и по длинному проходу между захламленными столами под стрекот пишущих машинок, направился к столу Холперина, размышляя, кто же именно хочет с ним поговорить, Кэти или же сам Хант Андерсон. В последнее время почти всеми делами мужа в сенате ведала Кэти. Вероятно, все-таки это Хант, решил Морган, но он не был сейчас расположен сострадать на расстоянии, по телефонным проводам, да и вообще с некоторых пор ему невыносимо стало следить, как Хант Андерсон катится вниз.

Холперин взглянул на него и пожал плечами.

— Дохлый номер,— сказал он.

— А тут еще Кокрофт, чтоб его, тоже как воды в рот набрал.— Морган снял с себя легкий пиджак, рубашка липла к спине.— Да и когда он что говорил?

— Даже в комиссии по вооруженным силам не знают, кого нам прочат, и там это, кстати, никого не радует.

Холперин, опытный репортер, писал о конгрессе; он писал о том, что происходит в конгрессе, так давно, что был не только внешне похож на конгрессмена от штата Айовы, но даже думал, как конгрессмен от Айовы, а потому в принципе недолюбливал президентов и госдепартамент и свой отпуск всякий раз намеренно приурочивал ко дню рождения Линкольна.

Морган сел на свободный стул у соседнего стола.

— Слушай, Джо, должен я хоть что-нибудь да написать!

Человек, который остервенело стучал на пишущей машинке нодле дверей, оглянулся.

— Лучше помоги сообразить, что мне писать.

В конце концов наверняка они это дело и раздуют, и шумиху поднимут, как всегда поднимают шумиху вокруг Кокрофта и Биллингса, комиссии по вооруженным силам и прочих колес государственной машины. В конце концов они с Холперином и Джо состряпают нечто мнимо серьезное, внушат людям, будто это новое назначение имеет глубокий смысл; не они ли точно так же удовлетворяли потребность людей видеть смысл в тысяче случайных имен и событий? Не к этому ли сводилась вся их работа, и они делали ее исправно — на то они и были профессионалы.

Подошел худой и угрюмый Джо, оперся о стол Холперина. Он провел не один год в Советском Союзе, а теперь писал о госдепартаменте и держал у себя на столе целые кипы «Правды» и «Известий». Недавно Морган исхлопотал для него разрешение изучать по системе Берлица китайский язык в рабочее время, за счет компании, хотя в городе острили, что Джо и по-английски пишет так, будто это перевод с русского.

— В жизни не видал такой скрытности,— сказал Морган.— Холперин говорит, что в комиссии не знают ровно ничего, а я прочесал весь Белый дом, и тоже ничего. Как там по твоей части?

— Ни черта. Сами у меня спрашивают. Только что из Пенагона звонил Шелли. Говорит, ни из кого не выжать ни звука, даже из тех, кто всегда хоть что-то да скажет.

— Никак не пойму, зачем Белый дом объявил, что назначение огласят завтра. — Холперин взял курительную трубку и прикусил ее боковыми зубами, щербатыми от привычки вечно грызть мундштук; он давно наловчился разговаривать так, что трубка во рту оставалась совершенно неподвижной. — Зачем разжигать нетерпение, если решено разводить такую таинственность?

— Потому и разжигают,— сказал Морган. — Тем более что этот паразит,— Морган по обыкновению имел в виду президента,— этот паразит наверняка втихомолку радуется, глядя, как газетчики попусту расшибают себе лбы. Все они там рады-радешеньки.

— Возможно, что-то в последнюю минуту застопорилось,— сказал Джо. — Такая должность — не подарочек. Возможно, не сумели столковаться.

За годы, проведенные в Москве, он стал мнителен, ему всюду мерещились заговоры, тайны, незримые силы, готовые нанести ответный удар.

Морган покачал головой.

— Такое мы унюхали бы сразу. Кое-кому из пачкунов в Белом доме известно, кого назначат: я это чуял по разговорам. Лонгли говорил, президент всех запугал до полусмерти, боится утечки информации. Попытаю еще счастье с Биллингсом, только проку все равно не будет.

— Эх, старая история! — Холперин вынул трубку изо рта и заглянул в ее черное нутро.— Но ведь не каждый день назначают директора ЦРУ! Кто-нибудь уж точно поднимет волну,— если не консерваторы, то, стало быть, либералы. Президент, вероятно, не хочет, чтоб страсти на Капитолийском холме разгорелись еще до того, как он огласит имя кандидата.

Холперину страсти на Капитолийском холме представлялись неодолимой силой, противиться которой способен лишь безумец.

Морган встал.

— Ладно, в крайнем случае всегда есть возможность тиснуть какую-нибудь муть: ОЖИДАЕТСЯ ВАЖНОЕ НАЗНАЧЕНИЕ, КОТ В МЕШКЕ, ВАШИНГТОН БЕЗУМСТВУЕТ. Если уж вы, ребята, не можете выручить, что еще остается мне?

Он хлопнул Холперина по плечу и подмигнул Джо, презирая себя за то, что корчит свойского малого, но он не умел вести себя иначе с тем, кто был ему безразличен.

— Биллингс на проводе. — Голос Джейни ворвался в двери с такою силой, что задребезжали оконные стекла.— От себя будете разговаривать или отсюда?

Морган указал на дверь своего кабинета и двинулся туда. Мимоходом он тронул за плечо Билла Уоттса и бросил ворчливо:

— Кончать пора, ты засиделся.

Уоттс страдал сердечными приступами.

Потом он снова остановился, тронул за плечо девушку в больших уродливых очках, которая сосредоточенно разглядывала лист бумаги, заправленный в машинку.

— Если это такой же блеск, как то, что ты выдала утром, с меня причитается выпивка.

Она взглянула на него с привычной улыбкой, но глаза, огромные за толстыми стеклами очков, оставались серьезны.

— Жаль, не читали вы вторую половину,— сказала она.— Все краски стерли к чертям собачьим.

— Ух, бандюги,— беззлобно сказал Морган, уже обмякнув в успокаивающей обстановке, среди обыденных вечерних дел.

Он перекинул пиджак через плечо и вдоль столов пошел дальше, к дверям своего кабинета. В знак приветствия он наставил палец на Келлера, который, как обычно, говорил по телефону. У кого вся жизнь проходит на телефоне, тот на телефоне и умрет, любил повторять Морган. Не отнимая от уха трубки, Келлер прикрыл ее рукой.

— Джон О. Бакли из Окленда. Утверждает, что ему и не заикались насчет этой должности, да он и не согласился бы никогда.

— И то слава богу,— сказал Морган.

В кабинете у большого письменного стола, который он, по собственному нечистосердечному признанию, не способен был содержать в порядке, стояла Натали в своей любимой позе— прижимая щекой к плечу трубку его телефона, полуобняв себя левой рукой, так что ладонь покоилась на правом бедре, а по лицу ее скользила тонкая, насмешливая улыбка, которую, как полагал Морган, она репетировала перед зеркалом каждый день,— улыбка эта означала, что она-то видит его насквозь, как никто другой, и просто удивительно, отчего все остальные так слепы.

— Соединили вас наконец с Биллингсом, — сказала она.

Морган брезгливо покосился на телефон и нарочито долго возился, вешая пиджак.

— Уже два раза имел удовольствие говорить с этим сукиным сыном,— сказал он.— Махнем с тобой лучше на Ямайку.

— Может — на Барбадос, тогда подумаю.

Морган взял трубку, которую она не отнимала от плеча. Пальцы скользнули по ее блузке; горячая дрожь пронизала его изнутри, глубоко вторглась в какую-то давнюю пустоту. Втайне польщенная, по-женски пытаясь это скрыть и по-женски выдавая это каждым движением, Нат уступила ему место.

— Алло, это вы, Рей?

— Секундочку, мистер Морган. Сейчас он возьмет трубку.

Морган довольно усмехнулся; он привык утверждать свое превосходство вопреки правилам общепринятой в Вашингтоне игры, по которым полагается заставить другого взять трубку первым и ждать. Рей Биллингс был один из признанных мастеров в этом виде спорта; и Морган успел не торопясь распустить галстук, отстегнуть пуговку воротника и, удобно устроясь в просторном вращающемся кресле, закинуть ноги на подоконник и еще полюбоваться парком по другую сторону улицы, где сгущались вечерние сумерки. На парковой скамейке о чем-то спорили два кубинца, оживленно дирижируя беззвучной симфонией беседы. Под старческое брюзжанье кондиционера глухо, словно пушечная канонада за горизонтом, погромыхивали по улице автобусы.

Меж столиком с пишущей машинкой и стеной валялась на полу пачка газет. Газеты скопились за те три недели, что Морган пробыл за границей, месяцев девять назад, после выборов; Нат порывалась их убрать, но он не давал, уверяя, что как-нибудь непременно все прочтет, чтоб быть в курсе новостей, которые произошли в его отсутствие. Морган знал, что никогда этого не сделает, но намерения были для него равносильны поступкам, а главное, с фотографии на верхнем газетном листе Моргана, когда он сидел за письменным столом буравил злобный прищуренный, и, как полагал Морган, удивленный взгляд Поля Д. Хинмена; это помогало ему писать. Много лет назад, когда Поль Д. Хинмен был губернатором и кандидатом в президенты, он добивался, чтоб Моргана вышвырнули с работы.

У самых дверей кабинета на столе у Нат зазвонил второй телефон, резко и настойчиво, как, по мнению Моргана, не полагается в приличном обществе. И тут в трубке раздался голос Биллипгса, нетерпеливый, казенный, как всегда,— голос человека, который по горло занят, а его отрывают от дел.

— Я знаю лишь то, что знал два часа назад.

— Два часа назад вы уже знали все, что мне нужно.— Несмотря на всю выдержку, несмотря на годы, прожитые в этом городе, и положение, которое он занимал, Морган невольно оторопел от манеры Биллингса вести разговор; он органически не переносил, когда ему давали понять, в особенности по этому чертову телефону, что он ведет себя навязчиво или глупо.— Ну, а теперь и нам от ответственного редактора стала известна фамилия, потому что один из наших лучших корреспондентов выведал ее на Западе.

Он слышал, как Нат тихонько болтает с кем-то по другому аппарату.

— Мы не даем никаких сведений до завтра.

Меньше года сидит Биллингс на этом месте, а уже усвоил, подлец, скучающий тон, каким чиновник из Белого дома отвечает на вопросы мало осведомленных лиц. Новый Кокрофт выискался, подумал Морган; а впрочем, сегодня на Биллингса, конечно, наседают со всех сторон, притом, когда звонит Морган, ему, бедолаге, хочешь — не хочешь приходится брать трубку. Всем приходится брать трубку, когда звонит Морган.

— Ну, эта фамилия, пожалуй, вам что-то скажет,— произнес он и сразу понял, что поторопился.— Джон О. Бакли.

— Кто-о-о? — От неожиданности Биллингс, кажется, забыл о напускном безразличии.— Это кто же такое выведал?

— А что? Во-первых, он уже раньше служил в Пентагоне и к тому же прошлой осенью выступал за вашего хозяина.

— Слушайте, Рич…— Биллингс ненадолго перешел на обычный человеческий тон, словно откупаясь от него.— Слушайте, Рич, я вам скажу прямо и откровенно, только ни в коем случае не ссылайтесь потом на меня. Этакого олуха президент на пушечный выстрел не подпустит к подобной работе. Послом в Африку или другое что-нибудь в этом роде — еще туда-сюда. Нелестного же мнения вы о нынешнем руководстве.

— На сей счет я никаких сведений до завтра не даю.

Биллингс самодоволь по хохотнул.

— Отступились бы вы, ребята, а? Тут радар не нащупает правды, дело мертвое.

Морган терпеть не мог, когда его огульно относили к разряду пресс-мальчиков или газетной братии. При всем том он явно дал маху, назвать в начале разговора фамилию Бакли было ошибкой: Биллингс сразу получил значительный перевес.

— Рей, мне бы нужно хоть прояснить обстановку. Если из вас, чертей, не выудить фамилию кандидата, скажите хотя бы, честно и не виляя, зачем президенту играть в кошки-мышки. Бьемся по его милости головой о стенку, ну и пусть, дьявол с ним, но какой смысл было предупреждать, что он назовет кандидата завтра? Мог бы назвать, и точка.

Биллингс снова перешел на казенный топ, как бы желая подчеркнуть сугубую важность вопроса.

— Президент сам сторонник гласности — в разумных пределах. А тут он лишь подготовил прессу и публику к событию, не более того.

Чтоб тебе подавиться своими разумными пределами, подумал Морган.

— Послушайте, Рей,— сказал он.— Я ж не добиваюсь, чтоб вы сделали официальное заявление. Я не собираюсь на вас давить.— Морган терпеть не мог торговаться. Он брезговал оказывать нажим. Он лишь напоминал, какими располагает возможностями, не называя их прямо.— Я просто хочу толково разъяснить читателям, чего ради этому делу придали столь необычный оборот. И, разумеется, если такой возможности у меня не будет…

Он умолк, и намек повис на телефонных проводах, где-то близ Эйч-стрит; заходить дальше не имело смысла, этим от Биллингса добьешься не больше, чем от Кокрофта. Нет уж, пошли они куда подальше, решил он, встретив наглый, немигающий взгляд Хинмена.

Биллингс сразу почуял, куда дует ветер; он давно научился понимать намеки с полуслова.

— Рич, вам я всегда готов сказать все, что могу, но, черт побери, хозяин так туго закрутил все гайки, что капля не просочится. Слушайте…— Биллингс перешел на доверительный шепот, каким будто бы выдавал служебные тайны,— впрочем, Моргана не так-то легко было ввести в заблуждение.— …слушайте, так уж и быть, только для вас, может, вам это пригодится — притом учтите, если вы проговоритесь, что это исходит от меня, мне сразу же можно брать билет на самолет в Омаху,— и держитесь за стул, услышите — свалитесь. Из всех назначений, какие подписал хозяин, предстоит самое неожиданное, по той причине, что на такую-то должность он прочит такого человека. Так вот, завтра утром хозяин собирает всех в Аквариумном зале и лично огласит кандидатуру, а сам кандидат будет тут же. И все, и точка, дальше молчу.

— А предварительное заявление понадобилось, чтоб накалить обстановку?

— Этого я не говорил.

Биллингс вновь заскучал и сделался отчужденно любезен.

— Тут и говорить нечего. Ну ладно, Рей, спасибо хоть сказали, что это не женщина.

Морган подмешал в голос чуточку яда.

— Женщину в ЦРУ назначать нельзя,— серьезно произнес Биллингс.— А того, что я вам сказал, не знает ни один газетчик в городе.

Биллингс всерьез намекал, что нужно ценить друзей, хотя пе сказал ничего, о чем Морган не знал бы сам или по крайней мере не догадывался.

— Душа вы человек, Рей. Увидимся в Аквариумном зале.

Морган положил трубку с чувством облегчения; он провел еще один разговор и не слишком себя выдал. Но почти сразу же то забытое, настойчивое нечто беспокойно зашевелилось в глубине его памяти и ускользнуло вновь. Едва он повернулся к столу, как в дверях показалась Нат.

— Это я с Энн сейчас говорила. Просит вас позвонить.— Когда речь шла об Энн, Нат не позволяла себе обычной насмешливо-интимной улыбки. У нее были трезвые понятия о том, что уместно, а что нет.— И еще вам надо позвонить супруге сенатора Андерсона.

Морган вынул из кармана рубашки желтый листок и перечел код, пет, только не сегодня, сегодня у него просто не хватит духу.

— На той неделе я завтракал с Хантом Андерсоном, и он не сказал, что они с Кэти собираются на лето в родные края. Там сейчас сущее пекло.

— Как ему, не лучше?

— Нет, и, судя по всему, похоже, что лучше уже не станет.

— Ну так как же, соединять вас?

Морган бросил листок на стол.

— Сейчас некогда. К тому же Хант, вероятно, попросту хочет еще малость поплакаться. Келлер!

У него был звонок для вызова рассыльного, был внутренний телефон, параллельный аппарату на столе у Нат, и такой же для связи с библиотечкой при отделе новостей, но вызывать работников бюро ксерокопирования и собственных подчиненных он предпочитал более непринужденным, более дружеским способом — просто окликал того, кто был ему нужен. Пусть сотрудников будет впечатление, что все они работают на равных.

Келлер привалился к дверному косяку, и Нат, уходя, протиснулась мимо него. Если судить по первому впечатлению, трудно было найти человека беспечней Келлера. Морган второго такого и не знал, а меж тем Келлера мучила язва желудка, он даже не ел почти ничего, кроме талого мороженого. По утрам, перед завтраком, Келлер писал книги о диких животных, которые никто не читал, а по выходным брал напрокат лошадей и уезжал с женой за город. Зато сын их угонял автомобили.

— Стало быть, это не женщина,— сказал Морган.— Это кто-то весьма известный. Когда услышим, кто именно, остолбенеем. Пускай Холперин перетряхнет все гостиницы по эту сторону от Ричмонда и выяснит, не остановился ли где деятель такого рода. Линдберг, к примеру. Во всяком случае, завтра утром он лично явится в Аквариумный зал. Нелишне прощупать и пресс-центр гражданской авиации, вдруг они да знают что-нибудь хоть раз в жизни.

— У-гум.— Из-за вечных болей в желудке взгляд у Келлера был отсутствующий; он никогда не смотрел в глаза собеседнику.— Несколько минут назад Берт Беннет кое-что сообщил по телевидению. Сказал, что предполагаемый кандидат в прошлом году выступал против президента.

— Что ж, Берт не другим чета, к нему надо прислушаться,— сказал Морган.— А он не сообщил, откуда у него эти сведения?

— Из политических кругов.

— Тогда их тоже подсуньте Холперину. Если б они достались Берту из Белого дома, я не дал бы за них и ломаного гроша. Там нагнали такого страху, что все языки прикусили.

— Рич, там, наверху, крепко меня прижали, вздохнуть не дают.

«Там, наверху», в соответствии с общепринятым с легкой Руки Моргана жаргоном, называлась главная редакция, чье грозно-многоликое, хоть и незримое присутствие постоянно ощущалось на концах телефонных и телеграфных проводов.

— Говорите всем и каждому, что я строчу очередную муть для утреннего выпуска.

Келлер кивнул, собираясь с силами перед долгим шествием обратно на свое место.

— И еще скажите им,— Морган откровенно ухмыльнулся: лукавить с Келлером было незачем,— еще скажите, что муть эта, по всей видимости, так мутью и останется.

Келлер никогда не улыбался; если ему бывало смешно, он склонял голову и трясся всем телом.

— В ответ на это они лишь изумленно поднимут брови,— сказал он и поплелся прочь от двери.

Морган взял трубку.

— Нат! Для всех прочих, которые еще будут звонить, меня здесь нет.

Он набрал девятку, потом свой домашний номер.

Там, за милю от него, Энн сидела у телефона; она ответила после первого же звонка.

— С кем это ты так долго беседовал?

— С самим президентом. Внушал ему, хватит, мол, валять дурака, пора страной править.

— И что же он ответил на это?

Энн всегда понимала собеседника буквально; к тому же она давно перестала удивляться, что ее муж беседует с президентами, но по какой-то не совсем ясной причине это будоражило в ней желчь.

— Я пошутил,— сказал он.— У меня был разговор с Биллингсом, все про тот же бред с ЦРУ.

— Какой такой бред с ЦРУ?

Он шумно вздохнул, по он и хотел, чтоб получилось шумно.

— Президент заявил, что завтра назовет нового директора ЦРУ.

— Я ведь только спрашиваю. Не обязательно сразу выходить из себя.

— А я и не выхожу. Просто мы все мыкаемся тут попусту целый день и до сих пор не вынюхали, о ком речь.

— Дома не скоро будешь?

Он представил себе, как она держит в одной руке бокал мартини, а в другой сигарету; интересно, каким образом она ухитряется держать еще и трубку. За двадцать без малого лет Энн так и не нашла в себе сил примириться с тем простым обстоятельством, что ее мужу, в отличие от большинства людей, приходится работать, не считаясь со временем, и оттого трудно в точности определить, когда он вырвется пообедать; впрочем, разве сам он по забывал, что у нее свои трудности; надо вести хозяйство, кормить маленького Ричи, и к концу дня от всего этого голова идет кругом. Удивительно, как из такой малости возник между ними этот злоупорный разлад, неистребимый, словно какая-то страшная болезнь, грозящая в любую минуту унести одного из них.

— Черт знает. Поздно. Как раз собирался тебе звонить.

— Как бы не так!

— Представь себе.

И ведь действительно я позвонил бы на этот раз, подумал он

— Что ж, пообедаем с Ричи.

— Ага, давайте.— Все те же затверженные слова, думал оп.— Насчет меня не волнуйся.

— Я вряд ли буду дома, когда ты явишься. Съезжу к Марте поиграть в бридж.

— Желаю весело провести время. Не торопись обратно.

— Слушай, я ведь просто хочу сыграть в бридж.

— Уже слышал.

— Но это правда. Позвони, спроси Марту, если…

— Тьфу ты, ей-богу,— сказал Морган.— Да верю я тебе, верю.

— Цыпленок будет в духовке, джин весь кончился, ты уж извини.

Он терял терпение, в нем закипала злость. Его ждала работа, да и время поджимало; так много всякого накопилось меж ними, что он уж не мог отличить, где ложь, а где правда, не знал, у кого больше оснований сердиться.

— Я куплю джину,— сказал он.

Слышно было, как она дышит в телефон. Потом:

— Рич… ты слишком надолго оставляешь меня одну. Ему захотелось стукнуть кулаком по столу.

— Слушай, Энн…— Он был уже разъярен; он слышал, каким разъяренным голосом он говорит.— …слушай, Энн, я сюда не развлекаться хожу. Если человек работает, как вол, это еще не значит, что ему так нравится, пойми.

— Прости меня. Прости. Я все понимаю. Морган закрыл глаза, сам готовый просить прощения, ярость схлынула, а если нет джина, стало быть, она пьет виски, подумал он, но что же тут можно сделать, что оба они могут сделать?

— Ладно, желаю, чтоб тебе повезло в картах, как говорится,— сказал Морган.

Они вежливо распростились. Непонятно, почему такого рода разговоры всегда приходятся на самое неудобное и напряженное время дня, подумал Морган. Хотя теперь он вообще уже мало что понимает и про Энн, и про самого себя, и про то, чем обернулись для них обоих эти совместно прожитые годы,— чертовски многого он не мог понять.

Вошла Нат и молча подсунула какие-то письма на подпись.

— Звонили из отдела внутренней жизни, — сказала она.— Хобарт просит немедленно ответить.

Хобарт всякий раз просил ответить немедленно, и всякий раз Морган отвечал ему в последнюю очередь. Хобарт был человек слабохарактерный, и не удивительно, что к нему больше других придирались и ответственный редактор и всякое другое начальство. Морган знал, что Хобарта меньше всего волнует, узнали они или нет фамилию нового директора ЦРУ: главное, чтоб ее не узнали другие, ведь это навлекло бы на отдел Хобарта начальственный гнев.

— А пошел этот Хобарт…— сказал он, бегло просматривая письма.

— Я иду за кофе. Вам принести?

— Самого черного, и чтоб пенка в прозелень. Да в грязной чашке.

— А здесь только так и подают.— Он понимал, что она понимает, что разговор с Энн был не из приятных.— А раз она понимает, что он понимает, что она все понимает,— сказал Морган, наклонясь к ненавистному лицу Хинмена,— стало быть, ей ясно, что ему без нее просто не обойтись.

— Вот еще глупости,— сказала Нат.— Ей ясно, что он запросто обойдется своими силами даже в львином логове. И, пожалуй, предпочтет именно своими силами и обойтись.

— Тогда ни черта ей не ясно.

Он выпрямился и взглянул на нее с улыбкой. Он никогда не слышал от Нат ни слова упрека. Пускай она находила в нем главным образом достоинства не истинные, а воображаемые, но все-таки она их находила, и он не очень-то корил себя за это. Всякий волен предаваться самообману, а ведь он никогда и не пытался сознательно ввести ее в заблуждение: верней, пытался не больше, чем других, и уж, во всяком случае, не затем, чтоб с ней переспать.

Негр-рассыльный, стриженный под ежик, принес телеграмму: МОРГАНУ, БЮРО НОВ.,— значилось там.— ВАШ НЕИЗВЕСТНЫЙ ИДЕТ ПЕРВОЙ ПОЛОСЕ. СРОЧНО ШЛИТЕ МАТЕРИАЛ. ПРИВЕТ, УАЙНСТАЙН.

Морган передал телеграмму Нат.

— Срочно иду к чертям собачьим,— сказал он.— Уайнстайн еще и статейки моей не видал, а уже ставит ее на первую полосу.

За стеной все еще корпели над завтрашним утренним выпуском репортеры, приученные вместе с Морганом выкладываться до последней секунды. Ружейная трескотня пишущих машинок, пулеметный стрекот телеграфных аппаратов, расставленных вдоль стен, врывались в открытую дверь кабинета, вторя далекому пушечному громыханию автобусов на улице; телефонные звонки сверлили воздух, кто-то крикнул: «Размножить», и негр, стриженный под ежик, пулей метнулся на зов. Здесь было одно из крупнейших в Вашингтоне бюро новостей принадлежавшее одной из самых влиятельных газет Америки и Морган как глава этого бюро — по крайней мере если верит напыщенным утверждениям справочника под названием «Пресса и власть в политической практике» — обладал не меньшим возможностями, чем председатель какой-нибудь влиятельно сенатской комиссии или даже советник самого президента. Но власть эта определялась не столько масштабами, сколько особенностями ее воздействия: тут не в том было главное, что Морган мог чему-то дать ход, а что-то приостановить, хотя до известной степени он при желании мог сделать и то, и другой всякий раз презирая себя или, хуже того, внушая себе, будто он себя презирает. Информация, как он часто говорил на публичных лекциях, за которые получал такие непомерные гонорары, что втайне считал это бесстыдством, создает атмосфер событий (он цитировал Вудро Вильсона, в чем всегда признавался, придавая некую видимость учености сомнительным наставлениям, каковые за несообразную мзду преподносил с кафедры жадным до нового жителям какой-нибудь провинциальной дыры). Ричмонд П. Морган, как угодливо сообщал справочник «Пресса и власть», чье имя так много значит в одно из влиятельнейших газет мира, первым сгущает политическую атмосферу или по крайней мере придает ей те или иные оттенки. То, что он писал о людях и событиях в Вашингтоне и в всем мире, оказывало огромное воздействие на образ мыслей других людей, а стало быть, и на ход других событий; с годами Морган понял, что влияет он не на судьбы мира, а на людские мысли о том, как вершатся и должны вершиться эти судьбы. Понял и вздохнул облегченно. Честная игра. Впрочем он говорил себе это не слишком уверенно.

— Эх, стать бы мне страховым агентом, продавать бы полисы — милое дело.— Морган знал, что играет сейчас роль Моргана в дуэте, где Нат в роли чуткой наперсницы-секретаря.— Тогда я хотя бы честно зарабатывал свой хлеб.

— Не вышел бы из вас коммерсант. Вы и продать-то ничего не сумели бы, только хаяли бы свой товар.

— Если товар стараются продать, стало быть, покупать его нету прока.

Морган любил поразглагольствовать в таком духе и отнюдь не зря, а теперь его особенно порадовало, что нету он сказал в кои-то веки без умысла; обычно, когда он говорил нету, или негоже, или выдавал доморощенную премудрость, якобы доставшуюся ему от «папаши» («Выходец из южной глуши, репортер Морган все так же растягивает слова,— писал журнал «Тайм», вознося ему свою по обыкновению ядовитую хвалу,— свободно цитирует Конрада, Камю, Фолкнера. Но когда под конец дня он опрокидывает третий бокал мартини — по преимуществу там налита содовая, да еще со льдом,— в уединенном саду своего осененного тенью дерев много раз перезаложенного дома по соседству с Кливлендским парком, в не слишком роскошном, а впрочем, чертовски фешенебельном квартале, он часто изъясняется на диалекте Южных штатов, словно дядюшка Римус или шериф из Миссисипи».),— обычно, когда Морган прибегал к просторечию, он работал под южанина. Он давно понял, что иной раз невредно бывает рядиться простолюдином южного происхождения, тогда его недооценивали, он вызывал лишь насмешку или вежливое недоброжелательство, а иной раз и то, и другое. Порой он вдруг спохватывался, что он и вправду южанин — и речь у него, как у южанина, и душа, как у южанина, и тогда ему было не так стыдно.

— Что ж вы не работаете?

У Нат было овальное личико, прозрачные голубые глаза, манящие губы; к концу дня она всегда бывала в некотором беспорядке, как и обстоятельства ее жизни, впрочем, мало известные Моргану за пределами их служебных отношений,— он сознательно не хотел в это впутываться.

— Работаю, ты не беспокойся, готовлю материал для первой полосы, а какой материал, и сам не знаю. Угробил день, а чего ради?

— Ради славы и почестей, — сказала Нат. — Ради гонораров за лекции.

— Допустим, мне удастся выпытать у сукина сына в Белом доме, кто же этот пресловутый кандидат. У нас-то наверху в восторг придут, еще бы, Уайнстайн скажет, мол, чтоб Моргана обскакать, надо и спать не ложиться. Но вот в девять пятнадцать вечера газета поступает в продажу. Через четыре минуты новость подхватывает агентство Ассошиейтед Пресс. Ричмонд П. Mорган сообщает, что тем-то и тем-то будет назначен Длиннопал Р. Двурушник. А еще минут через десять это сообщение вставляет в номер «Вашингтон пост»», но уже без ссылки на Моргала. И то же самое делают все газеты в западном мире. В одиннадцать об этом вещают в новостях все обозреватели с упоминанием о Моргане или без оного. А наутро эта великая новость будет стоить примерно столько же, сколько уличная девка, каких везде много. А знаешь ли ты, в чем здесь основная, животрепещущая истина?

— Говорить-то Морган говорит,— сказала Нат,— а вот писать Морган не пишет. Почему же Морган не пишет?

— Так вот. Основная, животрепещущая истина здесь в том, что общая сумма полезных человеческих знаний и представлений от всего этого не увеличится ни на волос, каких у тебя много, не будем говорить где. Потому что завтра утром этот сукин сын в Белом доме вкупе с президентом все равно назовут имя мистера Двурушника, растрезвонят о нем по телевидению, как о новом средстве от пота, и лишь того ради мы тут вынюхиваем по всем щелям, названиваем по телефонам и делаем вид, будто что-то знаем,— того лишь ради, чтоб чуть раньше сообщить людям, которым в общем-то начхать на все это, нечто такое, о чем они, когда надо, все равно узнают, и притом без всякого содействия со стороны Ричмонда П. Моргана. А узнают-то они, между прочим, все-навсего фамилию нового чинуши. Это я так, для твоего сведения. К слову пришлось.

— Никаких волос у меня, не будем говорить где, нету.— Уж кому-кому, а вам-то это известно, слышалось в ее голосе.— Может, кончим разговаривать и все-таки начнем писать?

— А что, если я вот прежде всего рассказчик,— сказал Морган.— Я стараюсь тебе втолковать, что, если б я даже знал, кто это, рассказать-то мне все равно нечего. Знаешь, сколько раз за все время, что я тут сижу, мне по-настоящему было что рассказать? Сосчитать — хватит пальцев одной руки.

— Да, но если б вы знали, кто это, вы по крайней мере кончили бы разговаривать и стали писать. На радость Уайнстайну.

— Уж это точно. Потому что я, черт возьми, еще и газетчик. Ступай принеси кофе.

Нат пошла к двери, потом оглянулась.

— А что, это так уж скверно, Рич? Что вы газетчик? Но не рассказчик, не договорила она. Разговор зашел слишком далеко, и Морган — с легкой досадой, что она вдруг решилась заглянуть ему в душу,— мгновенно и без усилий перешел па привычный тон, шутливый и ни к чему не обязывающий.

— Да нет, работать по ночам в прачечной, конечно, хуже,— сказал он и увидел, как она на миг поджала губы, поняв, что ее ставят на место.

Когда она ушла, он задумался — и уже не в первый раз,— что же это за могучий, но скрытый инстинкт столь неизбежно и безотказно побуждает его оберегать свое сокровенное от всего, пускай самого заманчивого, но исходящего извне. В блаженную пору молодости, когда его супружеская жизнь еще только начиналась, Энн сказала как-то, что любовь заставит его раскрыться; и вот — у Моргана хватало честности это признать — любовь, похоже, сгорела дотла, а чуда так и не произошло. Но он никогда не предавался таким мыслям подолгу; и недосуг, да и неохота было копаться в себе, а тем более разрешать это другим,— и потому он, как всегда, обратился к работе.

До сих пор он намеренно оттягивал тот, как любил выражаться Рей Филлипс, «жуткий миг», когда приходится перестать думать, а может быть, и узнавать, и надо садиться писать; все намертво застывает на странице, словно и думать и узнавать впредь не дано уж никогда. Медлил он не случайно. Нетрудно, хоть и бесполезно было бы написать «Вашингтон безумствует»; такой профессиональный прием выручал Моргана достаточно часто и, случалось, задавал тон всей первой полосе. Морган-рассказчик, положим, знал, что подобные штучки яйца выеденного не стоят, их что писать, что не писать — все едино, но Морган-газетчик не имел права так думать; Морган-газетчик знал, что он всего-то навсего тянет время, повинуясь чутью, а чутье ему говорило, что даже в таком ничтожном событии еще не все ясно;  не торопись, действуй с оглядкой, взвесь еще раз, твердило Моргану чутье газетчика.

Он заправил в пишущую машинку листы, переложенные копиркой, и напечатал сверху: «О неизвестном кандидате (Морган)». Потом скосил взгляд вниз, на кипу газет, навстречу немигающему оку Хинмена. Зазвонил телефон, бесцеремонно, резко, и Морган с неудовольствием — ведь, кажется, ясно было сказано, не соединять ни с кем,— сразу же взял трубку: еще один предлог оттянуть время.

— Шелли из Пентагона, будете говорить?

— Ладно уж! Но учти, Джейни, больше ни с кем.

Шелли заговорил немедленно.

— Рич, у меня тут одно соображение. Я счел своим долгом поделиться с вами.

— Угу, давайте.

Шелли вечно делился с Морганом ценными соображениями; он истово поверял Моргану все, что ни взбредет в голову.

— Ну так вот, новый президент, как вы знаете, либерал,— сказал Шелли,— и душегубы, с которыми я тут веду полюбовные беседы, не очень его жалуют, верьте слову, а, кстати, те, с кем им приходится вести дела на Капитолийском холме, — то же самое. Вы знаете, о ком речь.

— Ну-ну.

Морган успел вызубрить наизусть заголовок под нахальной рожей Хинмена: БЫВШИЙ ГУБЕРНАТОР ТРЕБУЕТ ОБУЗДАТЬ ПРОФСОЮЗНЫХ АКТИВИСТОВ.

— И так же настроены многие избиратели, хотя вам, Рич, я, естественно, мог бы этого и не говорить…— Гнать тебя пора в шею, думал Морган, только задницу ты и умеешь лизать.— …так вот что мне пришло на ум. Решая, кого назначить директором ЦРУ, президент не может все это не учитывать.— Шелли драматически понизил голос.— Он просто не может позволить себе назначить либерала.

— Да-да.

Морган знал, что не выгнать ему Шелли никогда, и никого ему не выгнать, даже Джейни, даже будь на то согласие профсоюза газетчиков, но порой он тешил себя, воображая, как хватает мучителя одной рукой за шиворот, а другой за штаны и пинком пониже спины вышвыривает на Кей-стрит, совсем как Уорд Бонд в ковбойском фильме Джона Форда. И Шелли у Моргана значился первым среди таких кандидатур.

— Ну, а иначе говоря, Рич, он должен посадить на это место человека, способного применять крутые меры. Человека, с которым могли бы ужиться те душегубы, с какими я тут беседую…

— Спасибо, Шелли. Мысль что надо.

Морган положил трубку. Лижущий задницу ей же наносит оскорбление, это — железный закон, в чем Морган убедился на собственном опыте, а опыт у него был немалый. Даром, что ли, я здесь торчу пятнадцать лет, думал он, чтоб после этого и понятия не иметь, чем будут руководствоваться, назначая директора ЦРУ. Ах вы, северяне разнесчастные, пробормотал он, обращаясь к Хинмену, ах вы, янки поганые, никогда вам меня не раскусить. Морган снова повернулся к машинке, невольно взглянув на желтый листок с просьбой позвонить Кэти Андерсон. Живуч, как кошка, но кто сказал это, где, когда? Он услышал слова явственно и тут же узнал голос. Одним щелчком все стало на место, словно вдруг прыгнула к нулю стрелка спидометра. Морган бросился к двери.

— Нат! — Она уже шла через отдел новостей, неся в руке бумажный стаканчик.— Келлер!

Он вернулся к столу и вызвал библиотеку. Бесплотный голос, сродни тому, который только что прозвучал у него в памяти, отозвался по внутреннему телефону.

— Соберите все биографические данные о Поле Хинмене. Соберите и передайте Джо. Срочно.

Нат поставила на стол кофе. В дверях уже появился Келлер.

— Это даже не снег на голову,— сказал он,— это целое землетрясение.

— Я еще не вполне уверен, но все сходится, решительно все. Президент из либералов, с одной стороны, а с другой— не занятый политикой сторонник жестких мер. Как будто даже сводит воедино оба крыла партии. Берт Беннет говорил, этот некто в прошлогодней кампании выступал против президента, а Хинмен, видит бог, выступал, уж это точно. Во всяком случае, сообщите наверх, пускай оставят в номере место на первой по- лосе, я с минуты на минуту дам туда свой материал. Пусть Джо готовит биографию Хинмена на две-три сотни слов, пристегнем в хвосте к моей статейке, если только я напал на верный след. Подсуньте этого предполагаемого кандидата Холперину, пусть как следует перетряхнет аэропорты и гостиницы,— я подчеркиваю: как следует. Посадить Уоттса на телефон, пускай пробует разыскать Хинмена там, где он по логике вещей должен быть, если его нет в городе. Всех прочих назад, к источникам информации, да скажите, что велено выжать все досуха. Поняли меня?

Келлер словно растворился, исчез.

— Нат…— Морган отхлебнул кофе, горячий и горький донельзя, как раз ему по вкусу,— давай мне снова сукина сына из Белого дома. И чтоб этот гад взял трубку первый — удружи хоть раз, а?

— Да ради бога.

Она торопливо пошла к своему столу.

Хинмен! Эта фамилия стучала ему в голову все время, еще немного, и он упустил бы его. Что ж, Шелли прав. Морган покаянно тянул ядовитый кофе. М-да, Шелли не сообщил ему ничего нового: Шелли всего-навсего дал нужное направление его мыслям. Шелли всего-навсего сделал самое главное. теперь и на улицу-то мерзавца не вышвырнуть, подумал Морган.

В дверях снова возник Келлер. Он никогда не переступал порог, не садился, стоять на пороге было для него блаженством после служебного кресла, окруженного батареей телефонов; Келлер лобил говорить, что дверной косяк кабинета Моргана — единственное место в отделе, откуда не дотянуться до телефонной трубки.

— Потрясающее назначение,— сказал Келлер.— Этот паразит не успел стать президентом, а уж преподносит один подарочек за другим.

— Главная прелесть здесь в том,— сказал Морган,— что Хинмен сожрет Кокрофта с потрохами. Хинмен шутить не любит.

— Не имею счастья знать его лично,— сказал Коллер.— Давненько он отбился от политики.

— Лет десять, если не больше, по я-то, как вчера, помню, какими глазами он глядел на Ханта Андерсона, когда давал показания по делу о сезонных рабочих. В тот день, когда Хант задал ему последний вопрос, стало ясно, что отныне Поль Д. Хинмен — политический труп, Хант это знал, и сам Хинмен знал, и все знали, а всего за месяц до этого, по данным Института общественного мнения, Хинмен был первым кандидатом в президенты. Легко ли снести такой удар прямо в переносицу — ррраз! — и привет. Хинмен глядел на Ханта, как на жабу глядят, как на крысу, но ушел он с поднятой головой, словно он, черт подери, владыка мира. Уж что было, то было. И, помнится, Андерсон мне сказал в тот вечер: «Ты насчет Хинмена не тревожься. Такая сволочь, такой подонок живуч, как кошка».

— И похоже, он не ошибся.

— Полной уверенности покуда нет,— сказал Морган.— Но чую, это так. Все сходится.

За спиной у Келлера показалась Нат.

— Биллингс у телефона.

— Пускай обождет, сукин сын,— сказал Морган.— Мне он взбаламученный нужен. Холперин на месте?

— Он чуть дух не испустил,— сказал Келлер.

— Эх, хорошо бы Хипмеп оказался в городе. Хорошо бы Холперин поднял его с постельки эдак часика в три ночи.

— Ваш информатор что, не знал, где он?

— Да не было у меня никакого информатора. Я разговаривал с Шелли и вдруг ни с того ни с сего, в первый раз после стольких лет, вспомнил то, что сказал Хант, причем помнил-то я это, в общем, весь день, а стукнуло только теперь. Ведь в первый ж, месяц, как этот паразит водворился в Белом доме, туда заявился к кому-то Хинмен, и все уверяли, что, конечно же, не к президенту, просто хотел устроить какого-то своего в комиссию по безопасности. Во всяком случае, он был тут как тут, вот, меня и осенило, ведь все точно, все совпадает. Правда, полной уверенности еще нету. Нат, ты как думаешь, Биллингс у аппарата?

— Как же, я сама с ним только что говорила.

Морган взял трубку.

— Хинмен, — сказал он с ходу, очень раздельно произнося звуки.— Поль Д. Хинмен.

В ответ слышно было только, как дышит в телефон Биллингс. Дышал он долго, вздох за вздохом, а Моргану ничего другого и не нужно было, он скалил зубы, оглядывая Нат и Келлера.

— Вы сами понимаете, — сказал наконец Биллингс, — что я не намерен подтверждать какие бы то ни было домыслы.

— И все же вы намеренно уводили людей с ложного следа, как увели меня от Бакли.

— Пожалуй…— Несчастный голос Биллингса зазвучал чуть громче.— Пожалуй, это так.

— Вы вот что, позвоните-ка жене,— сказал Морган сочувственно; спасибо, Биллингс хоть не стал ему лгать.— Скажите что вернетесь домой не скоро. Через час или около того вас ведь на части разрывать будут по телефону.

— Пусть это окажется моей самой большой заботой…— Голос Биллингса замер, предоставив воображению собеседника, рисовать неясные, но жуткие картины уготованных ему ужасов.

— На той неделе угощаю вас завтраком. Тогда поговорим.— Морган положил трубку.— Если только ты усидишь до тех пор в своем кресле,— добавил он в глухое молчание телефона.— Хинмен, это точно,— сказал он Келлеру.— Пишу черным по белому.

— Биллингс небось сам остолбенеет, — сказал Келлер. — Помнится, Рей Филлипс был мастер откалывать такие номера с телефоном.

— А от кого еще я мог научиться, как вы полагаете? Морган достал из ящика блокнот. ШЕЛЛИ, написал он крупными буквами, ВАШ ЗВОНОК ДАЛ НУЖНЫЙ КЛЮЧ; К РАЗГАДКЕ, ТЕПЕРЬ Я ЗНАЮ, КТО НАЗНАЧЕН В ЦРУ. БОЛЬШОЕ СПАСИБО ЗА ПОМОЩЬ. МОРГАН.

Он вырвал листок из блокнота, обошел вокруг стола и протянул листок Келлеру.

— Прочтите и отдайте Шелли, когда он вернется в редакцию. Сообщите наверх, что я сию секунду сажусь писать.

Келлер прочел записку, фыркнул, то ли одобрительно, то ли сокрушенно — Морган не мог определить, да и незачем ему это было,— и отошел от двери. Рассыльный принес срочное сообщение Ассошиейтед Пресс. Морган взял бумажку, в углу старший телеграфист нацарапал его фамилию.

— Если вам нужно еще звонить, я могу задержаться.

Читая, он услышал, как голос Нат вдруг отодвинулся, стал ватным, словно звучал по внутреннему телефону. Разом схлынул требовательный, неодолимый зуд газетчика, который держал его, не отпуская, властно влек все ближе к Хинмену, управляя телом Моргана и его разумом, как автопилот самолетом. Зуд этот улетучился в одно мгновение, так же стремительно и неодолимо, как возник, сломав броню мастерства; покров был сорван, рухнуло привычное прибежище призрачной власти, исчезла целительная сила работы, ибо работа утратила смысл.

— …а если нет, подпишите, пожалуйста, эти письма, пока я здесь… — договорила Нат и вдруг осеклась: — Рич, что случилось?

— Андерсон,— сказал Морган.— Хант Андерсон умер сегодня вечером, а я так и не удосужился позвонить.

РАССКАЗЧИК I

Часам к десяти духота дошла до последнего, кем-то положенного предела, исторгнув наконец первые капли влаги из набрякшего зноем вечернего воздуха, сырость сгустилась и в какой-то неуловимый миг пролилась на землю дождем. Первые крупные капли зашипели на бетоне, раскаленном добела за целый день под августовским солнцем, и в парках на немощеных дорожках взвивались и тотчас же гасли пыльные вихри, поднятые первыми брызгами. Но вот дождь зарядил не на шутку. А через час от него осталась лишь легкая изморось, и над асфальтом, который, петляя, вьется через Рок-Крик-парк, заклубился пар, призрачный в свете фар встречных машин.

— Вот я и говорю своему дружку,— рассказывал водитель,— мне вроде сроду никто задарма ни хрена не подносил. Так что ж мне теперь — они пускай сидят, зады отращивают, а мне за каждую черную шкуру налоги плати, так, что ли, выходит?

— Вот именно…

За многие годы Морган привык к тому, что за южный акцент необходимо расплачиваться. Ему достаточно было сказать в закусочной, где он завтракал: «Передайте соль»,— черные лица рядом каменели, наливаясь враждебностью. И наоборот, прокуклуксклановцы, вроде этого осла за баранкой, за неимением свидетельств противного неизменно принимали его за одного из своих, что служило иной раз хорошим прикрытием.

— Тридцать лет вкалываешь как бешеный, а вместо спасиба, куда ни глянь, всюду чернорожие…

Морган не слушал. Странно, думал он, что люди придают такое значение похоронам. Разве Кэти не знает, как он относился к Ханту. Разве есть надобность, чтоб он теперь доказывал это; да он и не мог бы, даже если б понадобилось, развеять чьи-то сомнения. Теперь ни сделать, ни изменить что-либо для Ханта Андерсона невозможно. И все-таки — вот, пожалуйста, он срывается с места поздней ночью, в дождь, и летит, хоть ему страшно и противно само место, куда он летит, и самолеты, которые его туда доставят, и варварский обряд проводов, которые справляют по мертвым,— и все лишь потому, что в силу каких-то непонятных соображений важно, чтоб он там присутствовал.

Даже Данн и тот так считает. Данна много лет уж ничто не связывает с Андерсоном, никакой пользы от поездки на похороны «политический туз» вроде Данна получить не мог, когда-то — другое дело, но ведь с тех пор Андерсон все растерял. И не сам ли Данн, кстати, способствовал крушению, но вот поди ж ты, Данн тоже едет на Юг его хоронить.

— А отчего он умер? — Голос Данна звучал уверенно, твердо, и трудно было даже представить себе, чтоб такой голос мог дрогнуть или прерваться. Через многие сотни миль он ворвался в телефонную трубку Моргана, непререкаемый, точно такой же, как на съездах, на заседаниях комиссий, как и в сенате. — Что, сердце отказало или печень?

— Не знаю.

Морган звонил врачу и уже все знал. Но Данн и сам мог бы выяснить, подумал он с горечью.

— Какие способности пропали даром!

— Не уверен, что так-таки даром, — сказал Морган.

— Видел его в последний раз, правда мельком, на одном дурацком приеме в их штате, и он выглядел лет на шестьдесят, весь помятый какой-то. Я уже тогда подумал, что, если так пойдет дальше, долго ему не протянуть.

— Слушайте, Данн. Сегодня, сейчас мне, право, не хочется говорить с вами про Ханта.

— А я оттого вам и позвонил сразу, как только сообщили по радио. Я не могу допустить, чтоб у вас оставался такой осадок по отношению ко мне.

— Мне просто не хочется сейчас говорить о Ханте, вот и все.

— Ну, ладно, встретимся, поговорим,— сказал Данн.— Когда все кончится, может, махнем вместе ко мне на денек-другой? Посидели б, потолковали о прошлом. Погода у нас дивная.

— Сердце отказало у него,— сказал Морган.— Упал на улице — и конечно, столпились прохожие, да что уж там.

— …ну а я сам вот как думаю,— говорил водитель,— главное дело пора кончать, чтобы каждая черная девка всех щенят, каких нагуляет, растила за счет нашей благотворительности. Самое зло в этом и есть, верно я говорю?

— Во всяком случае, одно из зол, это вы правы.

Морган твердо полагался на свою редкостную способность вставлять, не слушая, в разглагольствования собеседника «да», «нет» или «вот как» в тот миг, когда от него именно этого и ждали. Обычно он в каждом случае умел создать впечатление, будто его и впрямь занимают пошлые суждения или же та глубокомысленная околесица, которую несет очередной краснобай или ущербный тупица, хотя и сам он не вполне понимал, откуда у него это искусство произносить в нужную минуту требуемые пустые слова — то ли от глубокого презрения к людям; то ли от невольного сочувствия к их невзгодам или, быть может, из малодушного нежелания связываться со всякими подонками. Но уж во всяком случае, не обязательно было слушать, как водитель такси мелет вздор про мытарства белых, тем более что все это Морган давно знал наизусть. Он гнал от себя мысли об Андерсоне, еще не настала та минута; и дробь дождя по крыше автомобиля, шелест колес по мокрому асфальту, хлопья тумана, уплывающие за окном, докучная, монотонная воркотня с переднего сиденья — все это на краткий миг уносило, укачивая, в особенный мир, зыбкий, но свой, ревниво оберегаемый от окружающей тьмы.

За Пи-стрит машина вынырнула из гущи безлюдного парка. Они проехали под одним мостом, потом — под другим, огни города обступили их снова, и вдруг грязная, великолепная под дождем, справа зачернела река Потомак, мрачная, как всякий Рубикон,— Андерсон и Морган, каждый поодиночке, но с единым чувством, молодые, согретые надеждой и нетерпением, перешли его столько лет назад; перешли эту узкую, опоясанную мостами пропасть. Много раз с тех пор им приходилось пересекать Потомак — туда и обратно; а теперь, глядя на реку, глядя, как скользят по ее черной глади длинные мерцающие полосы света, туда, к Виргинии, к Югу, к родным краям,— Морган наконец заплакал о друге, оплакивая и свою жизнь тоже.

Проехали по Мемориальному мосту — памятник Линкольну остался сзади, впереди виден был особняк генерала Ли,— свернули на виргинский берег и помчались дальше, сквозь дождь, навстречу слепящим фарам машин, едущих к городу. Когда-то, после смерти отца, Морган чувствовал, что остался один на свете, но с тех пор прошли годы, и теперь он ощущал лишь бесцельность своей жизни. Зачем все это было? Вспомнились сын, работа, неудачи, вспомнилась Энн, которая сидит сейчас где-то и играет в бридж, вспомнилось, с каким неудовольствием она выспрашивала, почему это ему понадобилось лететь куда-то среди ночи, а ее снова оставить одну. Энн никогда его не понимала, а уж Андерсона — тем более, она не могла понять, зачем мужчины иной раз кидаются в жизнь, как в битву, где лишь немногих счастливцев убивают сразу и наповал. Никогда она ничего не понимала, подумал он с горьким, несправедливым чувством, и слезы у него на глазах высохли мгновенно, как навернулись, едва лишь желчное раздумье о настоящем вытеснило щемящую тоску и жалость.

Водитель все молол свое про негров, объезжая по кругу площадь у аэровокзала, вгонял машину на свободное место у главного подъезда.

— …в наших с вами краях такого свинства и в заводе нет, верно я говорю, друг любезный?

— Это точно.

Морган щедро дал ему на чай, стыдясь, по обыкновению, что лишь притворяется, будто ему есть дело до этого человека, до его обид и недовольства. Наших с вами краях, подумал он, выбираясь из такси и вытаскивая свой легкий чемоданчик. А как разобрать, кто я, кто ты, когда потухнет свет!

В аэропорту было полно народу, полно испарений от мокрой одежды; кондиционеры не успевали подавать воздух. Очередь в кассу, к которой стал Морган, совсем не двигалась, какой-то старичок застрял у окошка, безнадежно запутавшись в расписании. Неумолчно бормотало радио, объявляя, какой самолет сел, какой вылетает, какой задерживается. Морган чувствовал, что теряет терпение. Он столько раз уже стоял в такой вот самой очереди, в таком самом аэропорту, в такой самый час— господи, всегда все то же! — что обычно умел отрешиться от происходящего, и тогда возле чемоданчика оставалась лишь оболочка того, что было Морганом, лишь бренное его тело, доступное пинкам равнодушного мира. Порой он уносился мысленно в далекие края; чаще — вновь упивался близостью уступчивых женщин, каких любил когда-то или надеялся полюбить; порой строил благие и далеко идущие планы, а однажды в О'Хара, дожидаясь, пока выдадут багаж, начал мысленно сочинять большой роман и уже придумал изрядный кусок первой главы, но тут сообщили, что его чемодан утерян. Но сегодня отрешиться от внешнего мира не удавалось. Среди иных слабостей у Моргана была и такая — зачастую он слишком долго терпел хамство и несправедливость и вскипал потом по самому неподходящему поводу, в самое неподходящее время, когда все равно ничего нельзя было изменить. Сейчас, например, ему, строго говоря, не на что было сетовать, разве только на бездушие всего происходящего вокруг, и все же как будто бес толкал выместить зло на ком-нибудь, кто сейчас под боком.

Неподалеку стояла вылощенная девушка в коротенькой форменной юбочке.

— Сударыня,— процедил Морган сквозь стиснутые зубы,— есть ли хоть отдаленная надежда, что откроют еще одну кассу?

Она обратила к нему отсутствующий голубой взгляд и захлопала огромными, густо накрашенными ресницами.

— Да я только прилетела на двести четвертом, — сказала она.— В Хьюстоне не так жарко, как здесь.

Ресницы похлопали еще, словно птичьи крылышки.

Позади кто-то захохотал, и Морган обернулся, злой как черт, потому что было уже невмоготу, ведь хотя бы в эту ночь жизнь могла бы обойтись с ним помягче, не заставлять, как обычно, добиваться от нее милостей, выставляя себя на посмешище.

— Так ее, Рич! Пусть знают, с кем имеют дело.

На подобные приветствия Морган за много лет приучил себя отвечать добродушной усмешкой; подобными шуточками его неизменно встречал Чарли Френч, он-то и стоял сейчас в очереди через два человека за Морганом. Френч, способный корреспондент газеты на Среднем Западе, был одних с Морганом лет и с болезненной завистью относился к тому, что газета Моргана, а значит, и сам Морган пользуются таким влиянием. Морган, как собрат по профессии, уважал Френча-газетчика, но его коробило от преднамеренных стараний этого человека выставлять напоказ свою завистливую неприязнь. Чем отвечать, когда другой забывает о сдержанности и чувстве собственного достоинства? Морган привычно спрятал свою неловкость под маской наигранной веселости.

— Чего ждать от авиакомпании, когда у нее одни фордовские трехмоторки,— сказал он.— Естественно, и все прочее здесь на том же сверхсовременном уровне.

— Фу, какой.— Птичьи крылышки над отсутствующими глазами овеяли его спертым аэровокзальным воздухом.— И вовсе это неправда.

Френч снова захохотал.

— Вы уж, миленькая, расстарайтесь, чтоб для мистера Моргана открыли еще одну кассу. А то как бы ваше начальство из-за него не лишилось места, он ведь такой.

Опытным мужским взглядом Морган попробовал за внешним лоском, за взмахами птичьих крылышек нащупать живую девушку. Похоже, нет ничего — ни нежных проблесков тела, ни пышных округлостей, ни соблазнительных линий; все безукоризненно — хоть бы волосок выбился из прически, хоть бы веснушка обнаружилась. Он понял, что она совсем юная, почти девочка. Может быть, и верно, что бог создал женщину, подумал он,но стюардессы — определенно дело рук человеческих. Вдруг она показала ему язык.

Морган громко рассмеялся.

— Глядите,— сказал он Френчу,— в этой компании даже служащих неспособны призвать к порядку.

— Сюда проходите, пожалуйста,— послышался голос рядом.

Открылась еще одна касса, и Френч, проворно опередив всех, перешел туда. Моргану удалось встать третьим.

— Вот видите. — Птичьи крылышки снова затрепыхались.— И не стыдно вам так злиться?

Вот она, расплата за сказанное сгоряча.

— Еще как,— сказал Морган.— Просто умираю со стыда.

Маленькая стюардесса, услышав, что с ней наконец заговорили на знакомом языке, шутливом, ни к чему не обязывающем, к которому ее приучили и жизнь и работа, поняла, что в ее мирке все снова стало на место, и разразилась мелодичным, вполне созвучным ее внешности смехом. Смех этот прозвенел тоненько, словно чокнулись один о другой два бокала с виски.

— Ну что ж, счастливенько, — заученно, как попугай, прощебетала она.— Приятного вам полета рейсом нашей компании.

Морган надеялся, что она позволит себе еще какую-нибудь непредусмотренную правилами вольность, но она повернулась и зашагала прочь, лишь едва заметно покачивая красивыми бедрами, надежно закованными в строгую форменную юбочку.

Френч купил билет, сдал чемодан в багаж и остановился рядом с Морганом.

— Вы тоже летите на похороны Андерсона?

Морган кивнул.

— В общем, и писать-то не о чем, просто он в нашем штате победил на первичных выборах, когда впервые выставил свою кандидатуру, и прямо-таки оглушил всех.

— Я помню.

Морган уже понял, что придется сидеть рядом с Френчем и вести разговор. Правда, после первых язвительных выпадов Френч всегда держался вполне скромно, но Морган считал, что дорога — те часы, когда переносишься с одного места на другое,— только тогда и хороша, когда ее проводишь никем не узнанный. Он не любил жертвовать этим кратким уединением и уступать посягательствам на свою личность, будь то даже простая необходимость поддерживать легкий, не требующий особого притворства разговор на знакомые темы, со знакомыми людьми. Он подписал кредитную квитанцию, взял билет и отошел к Френчу. Свой маленький чемоданчик он мог взять с собой в кабину, и они направились через весь аэровокзал к выходу на посадку — разумеется, самому дальнему.

Замогильный голос зловеще пробубнил через невидимые динамики, что мистера Ричмонда П. Моргана вызывают по телефону. Френч съязвил, что это не иначе как президент, и Морган вошел в стеклянную будку, где застоялся запах дешевых сигар.

— Мистер Морган, с вами будет говорить ответственный редактор.

— Я тороплюсь. Соединяйте скорей.

— Это уже я, Рич. Куда это вы так торопитесь?

Морган объяснил.

— Рич, я знаю, сенатор Андерсон ваш старый друг, но материал о Хинмене слишком важное дело. Кстати, поздравляю, что удалось его раздобыть. В связи с таким назначением сразу возникают вопросы. И притом в мировом масштабе.

— Я оставил за себя Келлера. Можете не беспокоиться.

— Честно говоря, я предпочел бы, чтоб вы сами были на месте. Похоже, потребуется новый и новый материал, хотелось бы, чтоб он поступал из самых искусных рук.

Голос звучал обманчиво мягко, ровно.

— Хант Андерсон был мой друг,— сказал Морган.— Он умер, а я, по-вашему, буду заниматься работой как ни в чем не бывало, так, что ли?

Голос в трубке стал суровым, в нем, как всегда в минуты раздражения, зазвучали скрипучие нотки.

— По-моему, для вас интересы газеты должны стоять выше…

— Чушь собачья. Я и без вас знаю, что идет в ущерб интересам газеты, а что нет. Келлер справится ничуть не хуже меня.

Молчание. Потом:

— Рич, вы слишком много себе позволяете, мне это надоело, да и не мне одному. Пожалуй, вам стоит над этим поразмыслить.

— Хорошо, я зайду, тогда мы все это обсудим,— сказал Морган.— Вот только вернусь с похорон и сразу же к вам.

— Да уж сделайте одолжение.

Скрипучий голос от ярости едва не сорвался на визг, в трубке предостерегающе щелкнуло — и все смолкло.

Морган вышел из будки злой и недовольный собой, Очередной блошиный укус — это он знал. Изучив по долгому опыту повадки чиновников, на которых он работал, постигнув неодолимую потребность их безымянных, незримых, высокопоставленных хозяев подавлять и сковывать свободу тех, кто зримо представляет их власть, он, еще когда шел к телефону, догадывался, что его ждет. Чиновные властолюбцы, мастера нести многозначительную ахинею о том, чьи интересы выше, а у самих, кроме низменных интересов, за душой ничего и нет. Морган тешился, говоря себе, будто отдавать кесарю кесарево надлежит, лишь когда ты успел позаботиться о самом себе. И все же он сейчас пробирался назад к Френчу с тягостным сознанием, что поступал так, только если это не мешало ничему другому. Энн, например, часто его корила, что он не на ней женат, а на своей работе. «Вот с ней и спи, а не со мной!» — крикнула она, когда он вернулся как-то из редакции за полночь и разбудил ее, шаря рукой у ней за воротом пижамы. Так что Морган и сам впал, что, вообще-то говоря, отстаивает не принцип, а лишь свои кровные интересы, когда на них посягают.

— Так что же угодно президенту? — спросил Френч, тщетно пытаясь скрыть беспокойное любопытство под неуклюжей разухабистостью.

— Я велел ему вмешаться и навести порядок на Среднем Востоке, и пусть больше не морочит мне голову по этому поводу.

Морган подмигнул. В конце концов, разве не та же нечистая сила вертела, как ей вздумается, Френчем, как вертела им самим.

Очередь за билетами и телефонный разговор сильно их задержали, и, когда они подошли к выходу, пассажиры уже садились в самолет. Самолет был обычный для южного рейса: старенькая, видавшая виды «Электра» с четырьмя большими пропеллерами, которые зловеще чернели над скупо освещенным асфальтом. Френч и Морган нашли два места рядом в салоне первого класса, недалеко от хвоста. Две стюардессы, очень похожие на ту, вылощенную, только постарше и попроще, сновали между кресел, заполняя таинственные бланки.

— Поглядите, какие груди у той рыженькой,— сказал Френч.

— Вы писали, как Хант выиграл на первичных выборах?

Морган всегда старался избегать разговоров о женщинах, словно сам был не более чем сторонний наблюдатель. К тому же, поскольку о женщинах говорили все, он, из чувства противоречия, не хотел.

— Говорят, они для летчиков все приберегают, к концу рейса, эти стюардушечки,— сказал Френч.— Нет, я в ту пору еще охотился за сенсациями о Клубе деловых людей, а все стоящее доставалось одному любимчику нашего босса. Но я помню историю с Андерсоном, тогда он действительно нечто собой представлял.

— Он нечто собой представлял, это правда, — сказал Морган.

— Хватку, наверное, он перенял у Старого Зубра.

— Он все перенял у Старого Зубра,— сказал Морган.

В известном смысле, прибавил он про себя.

— Хотя когда я последний раз слышал его в сенате, можно было подумать, что это совсем другой человек.

— Он и был уже совсем другой.

Морган начал жалеть, что завел этот разговор.

Где-то за дальними рядами кресел вошел последний пассажир, стюардессы с трудом задраили тяжелую дверь. Услышав лязг и скрежет металла, жуткий, словно в рассказе По, Морган почувствовал, как у него судорожно сводит плечи; отныне он отрезан от мира напрочь, связан по рукам и ногам, заточен в этом исполинском самоходном тюбике из-под зубной пасты, который швырнет его, беспомощного и лишенного собственной воли, за горы, реки, штаты, континенты. Скрежет двери означал, что он добровольно уступил другим даже то скудное право распоряжаться собой, своей судьбой, какое давала власть, отпущенная ему в жизни, и это казалось греховным, даже кощунственным по отношению к тому, что так свято оберегал в себе Морган. Он никогда не доверял техническим расчетам, а между тем постоянно вынужден был полагаться на дьявольские вычисления технарей.

Пускай только раз еще вывезет удача, молил он про себя неисповедимых богов, которых берег в душе на случай взлетов и приземлений. Еще один только раз.

Последний пассажир деловито прошел в салон и остановился у кресла, где сидел Френч. Он был молод, смугл, тщательно причесан; манжеты с дорогими запонками, выпущенные из-под рукавов пиджака ровно настолько, сколько положено, облегали холеные руки, в одной он держал плоский, элегантный чемоданчик. На лбу у самых волос красовался большой кусок пластыря.

— Привет, Чарли.— Голос звучал вкрадчиво.— Ты обратил внимание, какова грудь у рыженькой?

— Я уж тут все кресло изгрыз.— Френч лениво махнул рукой.— А это великий Рич Морган. Вы, конечно, знакомы?

Самолет, зловеще взревев моторами, пополз прочь от аэровокзала.

— Нет, черт возьми. Куда мне соваться к Ричу Моргану? — Гласс протянул руку.— Ваша статья о походе на Вашингтон — верх совершенства, лучше не напишешь.

За ту статью Морган получил премию по журналистике, шумно разрекламированную и добытую для него газетой после упорных закулисными  махинаций и путем подкупа; с тех пор она сделалась притчей во языцех для тех людей, которые плохо знали и Моргана и его работу и не разделяли его убеждения, что премии, по сути своей, рассчитаны на посредственностей. Все же он пожал гладкую, унизанную кольцами руку.

— Спасибо. А вы,простите, кто?

— Ларри Гласс. Работаю на телевидении у Бена Блейки.

Гласс сел по другую сторону прохода, нагнулся и задвинул портфель под сиденье. На затылке у него тоже был налеплен порядочный кусок пластыря.

— Гласс раньше у нас сотрудничал,— сказал Френч,— покуда не пошел в гору. Чего это у тебя с башкой, а, Ларри?

Гласс мелодраматически скривил лицо; это не вязалось с его хорошо поставленным, рокочущим голосом. Волнистая прядь волос упала ему на лоб, аккуратно прикрыв нашлепку, и завилась в локон.

— Продюсер считает, что у меня слишком высокая линия волос. Говорит, будто мой лоб отбрасывает блики света и я выгляжу, как знаменитый Стрейнджлав на киноэкране.

«Электра» ползла сквозь ночь к отдаленной взлетной полосе. Морган с облегчением заметил, что самолет по крайней мере не набит битком. Когда все места бывали заняты, ему неизменно казалось, что при взлете такую тяжесть не одолеть.

— Пришлось согласиться на пересадку волос, это теперь ловко делают,— сказал Гласс.— Берут полоску с затылка и приживляют на лбу, причем не нужно даже прерывать выступлений, ведь в случае чего пластырь можно замазать гримом. И само собой, когда я стану весь новенький, этот мошенник Блейки вообще не пустит меня в эфир из страха, как бы на мою долю не досталось больше славы, чем остальным.

— Выходит, можно выращивать шевелюру специально для телевидения?

Френч глянул на Моргана с комическим недоумением.

— Эх, брат, если хочешь что-то получить, надо чем-то и поступиться.— Гласс подмигнул.— Если, конечно, нельзя как-нибудь иначе выкрутиться. Вы не на похороны Андерсона летите, ребята? — Оба кивнули.— Я работал над вашим сообщением, Рич, и вот, едва у меня стало получаться что-то стоящее, продюсер послал меня к черту на рога.

Френч выпрямился.

— Какое еще сообщение?

— Насчет Хинмена.

Гласс встал и снял пиджак. На нем были ярко-красные подтяжки в два пальца шириной, голубая рубашка и галстук в горошек.

— Что именно насчет Хинмена?

— Черт, я был уверен, что уж ты-то знаешь. Хинмен назначен директором ЦРУ, представляете? Рич дал этот материал в утренний выпуск, а мы в одиннадцать подробно комментируем его в новостях.

— Вот дьявол, как бы мне отсюда выбраться!

Но едва Френч рванул ремень, угрожающе взвыли моторы, огромная машина описала полукруг и, охваченная яростной дрожью, ухнула на взлетную полосу, будто слон, который рушится на колени.

Еще один только раз, беззвучно молил Морган своих тайных богов. Он с такой силой стиснул зубы, что у него заломило в висках.

— Ах ты дьявольщина! — сказал Френч.— Тут сенсационная новость, а меня из-за какой-то малости несет невесть куда. Почему вы мне раньше не сказали?

Он свирепо уставился на Моргана.

— Да я как-то не подумал.

Френч совсем не умел скрывать свои чувства, но Моргану было не до Френча. Он даже не возмутился, что похороны Андерсона называют малостью. Стараясь не смотреть за окошко, в которое хищными когтями скребся дождь, он посылал летчикам страстное заклинанье: «Поднимайте машину, дьяволы. Поднимайте, ну!» «Электра» все тряслась и подскакивала на взлетной полосе, под потоками дождя. Она чует неладное, думал Морган, чувствует, что легкости не хватает для взлета.

— Немудрено, для вас это дело привычное,— сказал Френч.— Противно, что в этом городе вся информация достается одной-единственной газете, как будто, черт побери, в стране других нет.

Ничего, мрачно уговаривал себя Морган. Пусть наконец пробил его час. Это ничего. Ричи обеспечен, получит солидную страховку за отца. А сам он хорошо потрудился, но и его судьба не обошла, грех жаловаться. Какая разница, когда предъявят счет, теперь ли, позже ли. Ну же, поднимайте! — все-таки молил он, а «Электра», рыча, все катила вперед сквозь дождь.

— Хинмен! — сказал Френч.— Допустить, чтоб такой материал достался одной газете! Болваны!

Энн позаботится о Ричи. В одном Энн отказать нельзя: о Ричи она всегда заботилась. Морган почувствовал, как слабеет наконец хватка асфальта, как, содрогаясь, бурно набирают силу моторы и пропеллеры яростно вгрызаются в зыбкую стихию дождя, тумана, тьмы, стихию, которой вверена теперь его жизнь. Он уперся взглядом в спинку переднего кресла. Поднимайте! Поднимайте ее!

— А где ж грудастая? — спросил Гласс.— Пора открывать бар.

— Похоже, при такой погоде девочкам и ремни остегнуть будет некогда,— сказал Френч.

Морган заставил себя вернуться к мыслям об Энн, хотя все уже было думано и передумано тысячу раз. Его в особенности тревожило то, что она так враждебно настроена; если б только она сумела примириться, принять все, как есть, в ее жизни и его, довольствоваться тем, что все-таки есть между ними, и не требовать большего. Но нет, непременно ей надо придираться, колоть его, выводить из равновесия при всякой возможности. Отчасти он это заслужил, что греха таить, но такое непримиримое ожесточение — это уж чересчур, она же знает, как он старался наладить отношения, и, во всяком случае, не он задумал уйти и кому-то другому.

Резкими толчками, рывками «Электра» набрала высоту, пошла ровнее, и Морган увидел, как погасла надпись «пристегните ремни». Опять пронесло, назло всему. Он расслабился и почувствовал, что весь взмок от пота. Когда-нибудь настанет расплата. Морган с облегчением отметил, что Френч, кажется, не обратил внимания на то, что с ним творилось. Впрочем, Френч был вообще не из тех, кто обращает внимание на то, что творится с другими.

— Да, я должен был сказать вам про Хинмена,— произнес Морган так, словно разговор не прерывался,— но у меня все мысли были заняты Андерсоном, и я как-то не подумал.

— Глупости, ничего вы мне не должны. Зато Рею Биллингсу я выложу все, что о нем думаю, дайте только добраться до телефона.

— Забавно, что так совпало,— сказал Морган.— В тот самый вечер, когда умирает Андерсон, на поверхность снова вылезает Хинмен, да с таким шумом и треском, какого еще не бывало.

— Для меня лично ничего забавного тут нет,— сказал Френч.

По проходу меж кресел мелкими шажками приближалась рыжая стюардесса.

— Вам не принести ли чего выпить?

Моргана восхитил ее деланный южный говорок — эта второразрядная авиалиния, не зная, чем заманить пассажиров, сделала традиционной приманкой мифических южных красоток. Он размышлял, сказать ли Френчу, что Биллингс ни о чем не проговорился. Если сказать, выйдет, будто Морган похваляется своей профессиональной хваткой, а если нет, Биллингса будут винить в том, чего он не заслужил. Все же, если Френч будет считать, что утечка информации совершилась намеренно, тщеславие его пострадает меньше, даже утвердит в нем чувство, что он жертва козней необоримого врага. Что ж, видно, придется пострадать Биллингсу.

— Известно, принесть. А тебя-то как звать, моя ласточка? — сказал Гласс, смешно передразнивая южный протяжный выговор, и без того достаточно нарочитый в устах стюардессы.

— Терри.

Она подарила их ослепительной улыбкой. Блеснули коронки на крупных зубах.

— Мне водки,— сказал Морган.— Со льдом.

— Мне виски с содовой.

Френч шарил глазами по блузке Терри, видно было, что к нему возвращается хорошее настроение. Он повернулся к Моргану, с наигранным изумлением вытаращив глаза. Морган от неловкости стал глядеть в окно.

— Джин и тоник. Слушайте, Терри, вы нам не подадите напитки в курительную? — Гласс указал на круглый отсек в хвосте самолета.— Пошли, Рич, посидим там, по крайней мере не надо будет перекрикиваться через проход.

Мало того, что приходится болтать, когда хочешь посидеть никем не замеченный, подумал Морган, так еще надо, чтоб тебя силком волок за собой человек, который, не успев познакомиться, через минуту уже зовет тебя по имени. И все же, покорно пробираясь в курительную следом за обоими спутниками, потому что глупо было утверждать свою независимость по столь ничтожному поводу, он не мог не признаться себе, что Гласс его занимает; всякое проявление самоуверенности действовало на Моргана очень сильно, хотя признаваться себе в этом было не так уж приятно, и две нашлепки из пластыря знаменовали для него непостижимый героический акт самоотречения во имя приспособляемости. Какой у Гласса лоб, высокий или низкий, само по себе было ничуть не важней, чем, скажем, длина женской юбки, но перекроить свой лоб значило признать превосходство внешнего над внутренним, видимости над сущностью, материи над духом. Неужели Глассу все равно, что творит с ним продюсер? Или у него хватило ума согласиться, что продюсер прав? И может ли продюсер вообще быть прав в подобном случае?

— Как на ваш просвещенный взгляд, стоящий нам достанется материал? — спросил Гласс.— Я полагал, что Андерсон давно и бесповоротно в стороне от политических событий.

Френч покачал головой.

— Было время, все за ним валом валили. Я-то, правда, взялся писать о похоронах только потому, что он когда-то выиграл на первичных выборах именно в нашем штате. Это было еще до вас, Ларри. Ну и потом не забудьте, что он из знаменитой семьи потомственных политиков.

— Продюсер сказал, кое-что на эту тему я смогу, наверно, выдать в эфир. Он, правда, напирал на местный колорит: ну, сами знаете, мол, с уходом Андерсона завершилась целая эпоха, ну и прочая муть в том же роде.

Морган рассмеялся.

— Ханту Андерсону было пятьдесят два года. Маловато для целой эпохи.

Терри принесла спиртное. «Электру» сильно тряхнуло, провалив в воздушную яму, но девушка умело удержала поднос над головой, опершись свободной рукою о плечо Гласса. Он погладил ее пышное бедро, потом его пальцы скользнули ниже.

— Да вы присядьте,— сказал он.

Терри вновь обрела равновесие, вовремя оттолкнула его руку и протянула поднос. Он взял джин.

— В Вашингтоне живете, Терри?

— Нет, в Атланте.

Она повернулась к Френчу, заученно хихикая.

— Обожаю девушек из Атланты, — сказал Гласс.— Я туда частенько наведываюсь.

Она стала наливать виски в бокал со льдом, и Френч запустил взгляд за воротник ее блузки, благо верхняя пуговка была расстегнута.

Гласс снова заговорил на невообразимом псевдоюжном диалекте.

— И где ж вас сыскать в Атланте, моя радостью?

— А-яй. Нам такое не положено говорить.

Она наклонилась, предоставляя Моргану возможность заглянуть за вырез ее блузки. Он взял водку, посмотрел в холодные, скучающие глаза и отвернулся к Френчу. Осадить женщину более резко он почел бы неприемлемым, но Терри все равно поспешила уйти.

— Попка у нее почище, чем у питтсбургской бандерши,— сказал Гласс.

— Я тогда только приехал в Вашингтон,— сказал Френч, потягивая виски и провожая глазами Терри, которая скользила прочь по проходу, привычно сохраняя равновесие, — и было это как раз после первой избирательной кампании, которую Андерсон уже вел всерьез. Я писал репортажи о сенатских делах, и вот однажды приходит Андерсон, надумал выступить. А вы знаете, как это там делается, никто никого не слушает, разве что желает взять слово и задать вопрос. Так вот, торчат в зале штук пятнадцать сенаторов, и вдруг выходит Андерсон да начинает громить законопроект, по которому государственные стипендии должны выплачиваться только лицам, подтвердившим свою благонадежность под присягой. Я на галерее почти ни слова разобрать не мог. Казалось, он беседует тихо-мирно, вроде как вот сейчас мы с вами. Но тут, я вижу, поднимается с места Макадамс и садится по эту сторону прохода, поближе к Андерсону. Сидит, слушает. А в сенате, сами знаете, не часто видишь, чтоб кто-то кого слушал. Потом еще один подсел, и не успел я оглянуться, смотрю, все сенаторы, какие там были, расселись вокруг Андерсона и слушают, причем даже не перебивают, помалкивают.

У Моргана где-то внутри закипали жгучие слезы, жестоким усилием ему удалось их сдержать.

— Как на него ни ополчались в сенате.— сказал он.— сколько ни вешали обвинений в политических беспорядках, а все ж какого авторитета он добился в конце концов! Убедились, слава те господи, что это не дутая величина.

Гласс отхлебнул глоток джина.

— И ему, говорите, было всего пятьдесят два года?

Морган кивнул.

— В таком случае в последнее время он, видно, крепко зашибал. Я дал бы ему все девяносто восемь.

— Простите, но ведь вы даже знакомы с ним быть не могли, как же так? — сказал Морган.

— Да говорят, чтоб судить обо всех сенаторах, достаточно знать хотя бы одного.

Гласс усмехнулся и допил бокал до дна.

«Электра», то взмывая, то проваливаясь, неслась в дождливую тьму, в прошлое, столь же зримое, живое для Моргана, как и сам Юг,— то прошлое, которое Гласс, пожалуй, сильно недооценивал или попросту отметал.

— Куда запропастилась эта шлюха из Атланты? — сказал Гласс.— Что-то сегодня меня жажда одолела.

Гласс уже начинал тяготить Моргана. Если бы такой человек пришел к нему просить работы, Морган отказал бы не раздумывая, хотя, разумеется, с обычными для южанина лицемерными недомолвками и оговорками. Гласс — все вместе взятое: и эти пересаженные волосы, и неискренний голос, и мягкие, изнеженные, унизанные кольцами руки, а главное — самоуверенность, под которой Морган распознал неумение думать о ком-либо, кроме себя. Гласс воплощал в себе все, что Морган особенно презирал в людях: черствость, бесчувственность, пренебрежение к правде. У Гласса не было иного мерила, кроме корысти, иной путеводной звезды, кроме продюсера. Как неживые тени на экране телевизора, по чьему образу и подобию перекраивали его внешность, Гласс был чем-то искусственным, бесплотным, лишенным прошлого и будущего — поворот диска с соответствующим номером, и он исчезнет. При всем он Морган сознавал, что как раз потому-то Гласс и наделен некой особой, истинно американской жизнеспособностью; он умел жить, применяясь к превратностям, даже таким, как пальцы, готовые повернуть диск, и ко всему приспосабливался. Он попросту забывал, что существует забвение.

— Расскажите мне про Андерсона,— сказал Гласс.— меня как раз недостает подробностей для передачи.

Моргана уже не бросало в пот, он не замечал больше тряски и скрежета. Гласс, думал он, бесцеремонен, как сама жизнь; от он сидит, настороженный и неотвязный, ремень надежно пристегнут, изо рта разит джином, плоть вожделенно влечет его к рыженькой, на лице нашлепка из пластыря, печать приспособленчества и наигранности; вот он сидит, как олицетворение жизни, что торопится к месту похорон. Ведь Гласс живет, что там ни говори; он в ладу с жизнью, он с ней в согласии и, может быть, потому вправе даже каким-то образом судить Андерсона; быть может, в жизни, какой она представлена Глассом, Андерсон оставил свой отпечаток или, может быть, не оставил ничего.

Впрочем, что об этом думать, решил Морган. Лучше, пожалуй, мне вернуться в свое кресло, уйти в себя, надежно, укромно замкнуться, как всегда, ради самозащиты. Он ничем не обязан Глассу, а значит, не обязан ничем поступаться — и уж во всяком случае, ничем из того прошлого, в котором Гласс ищет лишь детали для телепрограммы Блейки. Так говорил себе Морган, терзаясь горем, и одиночеством, и сознанием несбывшихся надежд.

— Рассказывать-то особенно нечего,— сказал он и осторожно встал, стараясь не расплескать водку.— Вы все можете найти в «Биографическом справочнике».

Он знал, впрочем, что «Биографический справочник» вряд ли поможет Глассу собрать подробности для программы Блейки или для чего-нибудь еще. В справочнике найдешь мало стоящего о ком бы то ни было, при всем обилии фактов, которыми он набит битком, при обилии сведений, набранных мелким шрифтом, строчечка к строчечке. Морган вернулся на прежнее место, откинул столик со спинки переднего кресла, поставил перед собой стаканчик с водкой. В справочнике, например, Хант Андерсон значится как сенатор Соединенных Штатов, но именно такой факт относится к самым коварным врагам правды, даже той поверхностной, приглаженной, штампованной ее разновидности, которая в терминологии Гласса зовется подробностями для программы Блейки. «Сенатор Соединенных Штатов» — этот факт навязывает представление, будто правда проста, однозначна и неоспорима, не тронута мраком, не запятнана кровью, точно правда не более как простая статистика рождений и смертей, браков и количества голосов, поданных за того или иного кандидата. Где, спрашивал себя Морган с оттенком самодовольства, словно был хранителем секретных архивов, где под этим мнимо многозначительным фактом отыщешь хоть что-то о Ханте Андерсоне, каким он был, и уж тем более о всем прочем, из чего складывается человеческая жизнь? И каким образом может подобный факт провести грань меж теми, кто, подобно Кэти, решительно влиял на него изо дня в день, и теми, кто, подобно старому Зебу Вансу Макларепу, лишь коснулся его мимоходом?

СЫН СТАРОГО ЗУБРА I

Зеб Ванс был первым политическим героем в жизни Моргана. И последним. В Вашингтоне Зеб Ванс-большого шума не наделал, поскольку к тому времени, когда он туда добрался, на пресс-конференциях, на телевидении — ну, словом, везде, где люди становятся знаменитыми,— такие, как он, никого уже не интересовали. Собственно говоря, Морган помнил только один случай, когда Зеб Ванс в бытность свою сенатором попал в заголовки всех крупнейших газет страны — из-за его речи против ку-клукс-клана.

Во всех сообщениях указывалось, что сенатор Макларен «бросил вызов Югу». Сам Морган этой речи не слышал, но, конечно, с легкостью мог себе представить, как все происходило. Репортеры на галерее для прессы лениво позевывали, слушая вполуха рассуждения об очередных тарифных расценках, мелких иммиграционных вопросах и законопроектах местного значения, которым предстояло избавить кого-то там от чего-то там, или же невнятное — исключительно для протокола — бормотание о праздновании «Дня матери» в Вайоминге, о распределении золотых медалей, о порядке чтения молитв для школьников. В те дни некий сенатор с Запада завел привычку произносить речи — все совершенно одинаковые — о цене на серебро, и ходила шутка, что он способен за десять секунд очистить зал заседания: стоит ему встать и сказать «господин председатель», как вокруг не останется ни души.

И Морган прямо-таки видел, как в тот давний день репортеры вдруг очнулись от дремы, почуяв, что наконец-то сбылась извечная мечта всякого журналиста — человек кусает собаку! Как они ожили и взялись за дело всерьез, едва Зеб Ванс Макларен принялся крушить ку-клукс-клан — Зеб Ванс в заношенном костюме из синей саржи, в широких брюках, которые не прикрывали грубых башмаков, Зеб Ванс, чей тягуче-медли- тельный голос южанина рокотал, обтекая комок во рту, в котором сразу можно было угадать табачную жвачку («Рабочий денек»,— подумал Морган). Недаром Зеб Ванс был последним сенатором, который пользовался старинными сенатскими плевательницами,— тоже своего рода бессмертие, и, пожалуй, не хуже, чем любое другое бессмертие.

Зеб Ванс занялся политикой в те времена, когда в ней преуспевал только тот, кто умел любой ценой завладеть вниманием толпы, а потому привык ничего не спускать противнику, не оставлять живого места ни от него, ни от его программы. В своем красноречии Зеб Ванс был последователен до конца. Для него ни один человек не был просто гадом. Если уж обзывать, говаривал он, так прямо «гадом ползучим», а кровопийцу банкира припечатать «мерзопакостным кровососом банкиром»: выступать — так выступать.

А потому, когда Зеб Ванс обрушился на ку-клукс-клан, он даже на сенатской трибуне не стал выбирать пути полегче или оберегать свой тыл. Он сказал без обиняков, что куклуксклановцы — это шайка последних бездельников, которые шляются по бильярдным и в жизни цента не заработали честным трудом, потому что у них на это кишка тонка: стоит такому день проработать, он сразу окочурится или до конца дней будет клянчить пособие. Тот, кто кутается в куклуксклановскую простыню, сопрет у матери последний грош из ящика ее швейной машинки, ну, а что до пресловутой «защиты чести белых женщин» или еще там чьей-нибудь, так он лучше доверит свою сестру попечению гремучей змеи, а то и сексуального маньяка, чем какого ни на есть куклуксклановца, тем более, что, по его твердому убеждению, эти гнилые потомки сук из породы дворняжек все как на подбор психи разнесчастные. Ведь под балахонами-то они прячут не только свои узкие лбы, ну, а тот куклуксклановец, с каким ему лично довелось встретиться за последнее время, к несчастью, оказался с наветренной стороны, так что его присутствие давало себя знать даже через два свинарника и четыре акра табачного поля, а вообще-то он, Зеб Ванс Макларен, с этими вонючими, жрущими падаль стервятниками встречаться не желает ни в этой жизни, ни уж, конечно, за гробом, поскольку там в их близости будет невыносимо жарко.

В то время Морган был вашингтонским корреспондентом газеты, издававшейся в его штате, и, разумеется, такая речь сенатора от его штата сулила статью на первой полосе. А потому, едва дочитав телетайпную ленту, он тут же кинулся в душноватый закоулок старого здания сената, где была приемная Зеба Ванса. Там он узрел сенатора перед почти опустевшей бутылкой «Виргинского джентльмена», а также Бадди Прудепа, помощника сенатора с тех времен, когда оба только-только кончили Сельскохозяйственный и технологический колледж «воего штата, и еще Дж. Миллвуда Барлоу, секретаря подкомиссии по табаку в сенатской сельскохозяйственной комиссии. Дж. Миллвуд имел внушительную внешность преуспевающего банкира, но должностью секретаря, а также всеми другими, какие ему доводилось занимать (никакому подсчету они не поддаются), он был обязан исключительно тому, что в свое время сочетался браком с мисс Перл Макларен, сестрой Зеба Ванса, которая вела его дом. Зеб Ванс был убежденным холостяком («каковой порочащий факт,— говаривал он, когда мисс Перл не могла его слышать,— сохранил мне золото в карманах и железо в штанах»).

— Садись, Следопыт,— сказал Зеб Ванс, едва престарелая секретарша (которую выбрала мисс Перл) ввела Моргана в кабинет.— Налей-ка ему глоточек живительной влаги, Миллвуд.

Он качнул ногой, закинутой на письменный стол, в сторону «Виргинского джентльмена», и Миллвуд нырнул за рюмкой в укромный тайник позади черной ширмы, где он главным образом и исполнял свои обязанности секратаря табачной подкомиссии.

— Нет-нет, спасибо, — сказал Морган, заранее зная, что возражать бессмысленно.— Я ведь на работе.

— В таком случае, Миллвуд, налей ему двойную порцию. Я смекаю, он желает послушать, с чего вдруг я принял политически дерзновенное решение рискнуть своей карьерой и спустил шкуру с вонючего клана. Ну, так надо подкрепить его перед тяжким испытанием.

Зеб Ванс стал первым политическим героем Моргана не потому, что Морган знавал его еще в те времена, когда он был прогрессивным — и честным — губернатором штата, и даже не потому, что Зеб Ванс задолго до того, как всем стало ясно, что на Юге происходят необратимые перемены, никогда не играл на расизме. «Дьявол меня побери, Следопыт,— как-то сказал он Моргану по этому поводу,— они же голосуют на выборах, так? Ну, почти по всему штату. Без ихних голосов я бы ни на одних выборах не победил». Чем, конечно, можно было бы объяснить и тот факт, что именно он ввел первых чернокожих в советы штата по образованию, социальному обеспечению и медицинскому надзору.

Нет, особое место в сердце Моргана Зеб Ванс занимал потому, что свою первую серьезную политическую статью Морган написал о нем. И тут случилась катастрофа, но Зеб Ванс спас его. Морган всегда помнил об этом, хотя и знал, что у Зоба Ванса вряд ли был иной выход. Это произошло в тот год, когда Зеб Ванс, вновь выставив свою кандидатуру на губернаторских выборах, приехал выступить в городке, где Морган работал в еженедельнике «Ситизен», совмещая в своем лице весь репортерский штат газеты вкупе с корректором, помощником наборщика и оператором фальцевальной машины. В те дни политические друзья Зеба Ванса называли его «бывалый фермер-губернатор», и в высокопарной статье, которую Морган накропал по этому случаю, он привычно использовал этот эпитет. И только когда под самое утро дряхлая фальцевальная машина выбросила последний лист, когда до выступления Зеба Ванса, назначенного на полдень, оставались считанные часы, только тогда Морган заметил, что в его статье во всех экземплярах газеты Зеб Ванс черным по белому именуется «Зеб Ванс Макларен, бывший губернатор…».

Выхода не было. Если печатать тираж заново, подписчики не получат газету вовремя, не говоря уж о том, что такой дополнительный расход обрек бы «Ситизен» на неминуемое банкротство; и статья осталась без изменений. В полдень, когда губернатор 3. В. Макларен поднялся на пропеченную солнцем импровизированную трибуну и с платформы грузовика перед Сэндхиллским окружным судом обвел взглядом густую толпу, Морган почувствовал, что орлиный взор старого губернатора без промаха отыскал виновника, хоть он и укрылся на противоположной стороне площади, на жаркой, окутанной чадом веранде кафе «Белизна».

— Друзья, — с места в карьер взревел губернатор, — в этом вашем листке говорится, что старик Зеб Ванс — бывший губернатор, а я-то даже не заметил, что выборы уже состоялись.

По толпе прокатился смех, и Морган нырнул поглубже в густой смрад «Белизны».

— Эту статью явно писал прихвостень Ассоциации банкиров штата, а может быть, и какой-нибудь красноносый курощуп из торговцев спиртным.

Как и следовало ожидать, этот стиль снискал бурное одобрение — округ Сэндхиллс хранил патриархально-библейские традиции. И Морган с горечью подумал, что его карьера журналиста кончилась, не успев даже начаться.

— Но я хочу сказать вам, мои сэндхиллские друзья, только одно! — внезапно рявкнул Зеб Ванс, грозя кулаком зловещим небесам.— Бывший я губернатор, нынешний губернатор или же тем более будущий губернатор, все одно — вы и я и все мы, простые ребята, станем и дальше вместе бороться против кровососов, привилегий и загородных клубов!

В ответ раздались крики, и кое-где в толпе старики в комбинезонах принялись хлопать друг друга по спине.

— Вот почему я — нынешний губернатор, и вот почему кое-кто торопится записать меня в бывшие губернаторы,— объявил Зеб Ванс голосом, который был, наверное, слышен у самого вокзала.— И вот почему, ребята, вы сделаете меня будущим губернатором, о чем сами отлично знаете!

Так продолжалось еще довольно долго, и мало-помалу Морган сообразил, что Зеб Ванс превратил случайную опечатку в мощное оружие. «Макларен, конечно, шарлатан и демагог,— как-то сказал с восхищением Моргану старик редактор, убежденный ретроград.— Но какой профессионализм, черт побери!»

А потом, пережевывая в «Белизне» жесткий бифштекс, Морган вдруг испытал прилив безрассудной надежды, что губернатор, быть может, не потребует его увольнения. Впрочем, как выяснилось, он недооценил положение: после своей речи Зеб Ванс послал за Морганом и долго разговаривал с ним в губернаторских апартаментах в доме Генри У. Грейди, а затем предложил ему место своего пресс-агента.

— Все остальное ты, Следопыт, написал здорово. По-моему, у тебя есть политический нюх. Я тут слышал от своих людей, что у тебя хватает ума убраться из-под дождика туда, где посуше, а кроме двух-трех вишенок, краж за тобой не числится. Мне нужен человек, который знает, где надо ставить запятые, а мои люди говорят, что ты на этом собаку съел. Ну, а уж твой «бывший губернатор» — прямо-таки предзнаменование, Следопыт, прямо-таки милость господня, ниспосланная в разгар кампании. Я теперь до самых выборов буду каждый день выжимать из этого все, что можно.

«Виргинского джентльмена» — им уже и тогда ведал Миллвуд Барлоу — сильно поубавилось, прежде чем Зеб Ванс сообразил, что Морган верит в свою журналистскую звезду и не собирается идти на службу ни к каким политикам. С тех пор, подумал Морган, потягивая водку, он успел спуститься с заоблачных высот, но этому решению остался верен навсегда.

— Даже к политику, который целится в президенты,— сказал он тогда Зебу Вансу, вглядываясь сквозь стекло рюмки в жидкость, темную, словно холодный чай, причем это была не то вторая, пе то третья его рюмка.— Ну, а на Севере, губернатор, вам, к вашему сведению, дадут хорошего пинка в вашу хлопковую задницу.

— Миллвуд,— сказал Зеб Ванс,— слыхал, чего этот Следопыт загибает?

Вот почему в сенаторском кабинете Зеба Ванса почти восемь лет спустя, после того как Зеб Ванс пробыл губернатором еще один срок и уже завершал свой первый срок в сенате, а Морган успел приобрести известность и написал репортажи из Кореи, между ними сразу установились приятельские отношения, которые Миллвуд нисколько не охладил, подливая в рюмки жидкость чайного цвета.

— Ну, во-первых,— сказал Зеб Ванс, опрокидывая рюмку,— я бы самому господу богу не спустил того, что кудахтают про меня эти сукины сыны в балахонах. Покажи-ка ему вырезку, Бадди.

Бадди, который, как утверждал Зеб Ванс, открывал рот, только когда его осматривал домашний врач или допрашивал прокурор, молча протянул Моргану вырезку из местной еженедельной газетки. ВИДНЫЙ КЛАНОВЕЦ РАЗОБЛАЧАЕТ МАКЛАРЕНА,— возвещал заголовок. На Клавернском конклаве — торжественная серьезность явно свидетельствовала о том, что редактор лично там присутствовал в качестве полноправного собрата,— мелкий делец (достопочтенный Фред Брантли, бывший методистский проповедник, который в то время затевал в штате политическую возню) сказал, что Зеб Ванс Макларен «безбожник-коммунист, которому пора проваливать назад в Россию, откуда он явно родом».

— Ну, пусть коммунист, ну, пусть Россия,— сказал Зеб Ванс,— но вот обозвать человека безбожником в нашей глуши — это уж такая подлость, дальше некуда. Верно, Следопыт?

Морган чуть было не брякнул старую шутку «не сотвори непотизма с сестрой своей», но вовремя взглянул на Миллвуда и прикусил язык.

— Заметка-то еще что! — продолжал Зеб Ванс.— Эти задницы в ночных рубашках обливают меня помоями по всему штату. А уж мне посылают такое, что я запретил мисс Перл трогать мою почту. Ну, я и решил пощекотать их маленько.

— Но ведь клан давным-давно точит на вас зубы,— сказал Морган.— Брантли, правда, что-то новенькое, однако житья они вам не давали, еще когда вы были губернатором.

— Миллвуд,— сказал Зеб Ванс,— этот Следопыт всегда ставил нашу неподкупность под сомнение. Добавь ему перчика в питье.

— Миллвуд, отойдите от меня подальше! Значит, все это вы мне рассказываете исключительно для сведения?

— Неужто, Следопыт, у тебя подымется рука тиснуть такое и покрыть позором почтенного старца на закате его карьеры?

— Я не буду на вас ссылаться. Напишу, что информация получена из вашего окружения.

— Все подумают, что это Миллвуд.

— Ну, так из вашего политического окружения.

— Все подумают, что это мисс Перл.

— Ну, так я вообще обойду этот вопрос молчанием.

— Так-то лучше,— удовлетворенно сказал Зеб Ванс.— Тогда некому будет злиться, если я заявлю, что ничего подобного не говорил, а без этого наверняка не обойтись. Вы же не хуже меня знаете, что этим подтирашкам,— он подождал, что-бы Морган вслед за угодливым Миллвудом посмеялся его остроте, — ни единого голоса у меня не отобрать. Они, конечно, тявкают, да только услышать их могут одни бедняки, которые от всяких помыканий совсем осатанели, а они, в своей богом забытой глуши, так привыкли голосовать за меня, что, наверное, не бросят, и когда я давно уже в земле сырой лежать буду. В общем-то, все это не так уж и плохо. Сказать по правде, клановцы мне повредить бессильны.

— Вызов Югу, одно слово,— сказал Морган.

— Дело-то в том, и от этого никуда не денешься, что теперь в глуши живет куда меньше народу, чем раньше.— Зеб Ванс прикончил «Виргинского джентльмена» и, зажав рюмку в огромном кулаке, протянул ее Миллвуду, который вскочил как ужаленный.— А вы, городские, никогда меня особо не жаловали, как мне это ни огорчительно. А потому, ежели я в следующем году снова выставлю свою кандидатуру, то могу и споткнуться.

— Если и найдется отпетый дурак, который попробует с вами соперничать,— сказал Морган,— так, когда вы прикончите своего древнего, изначального врага — ку-клукс-клан, вы уже добавите к своим друзьям из захолустья такое множество грамотных городских избирателей, что обеспечите себе еще шесть лет у общественной кормушки.

— Миллвуд,— сказал Зеб Ванс,— будь другом, присягни на Библии, что я сам не знаю, выставлю я свою кандидатуру еще раз или нет.

В Вашингтоне Зеб Ванс каждое утро ходил пешком в сенат из дома, где он снимал квартиру, в которой мисс Перл отвела ему в подвале спальню и рабочий кабинет, захламленный всякими бумагами; дом стоял неподалеку от того места, где Массачусетс-авеню пересекает Висконсин-авеню, то есть на северо-западной окраине Вашингтона, так что прогулка была длиной не в одну милю и неопытный ходок стер бы себе ноги в кровь еще на полдороге. Вскоре после речи против ку-клукс-клана редактор поручил Моргану прогуляться с сенатором и написать очерк.

— Вот хожу я так, Следопыт, и вспоминаю молодые годы. Миллвуд и до Рок-Крик-парка не дотягивает, а ведь туда вся дорога под гору.

— Не знаю, дотяну ли я,— сказал Морган.— Но прежде чем я рухну бездыханный, отдали бы вы мне последний долг, сказали бы, почему вы на днях проголосовали против поправки.

— Против какой же это поправки я голосовал?

— Как будто вы не знаете! Поправка к дорожному законопроекту, запрещающему ставить рекламные щиты вдоль шоссе.

— А! Рекламная поправка!

Зеб Ванс шел размашистым ровным шагом, впечатывая огромные башмаки в растрескавшийся бетон, руки его были засунуты в карманы, крупная голова с седеющей гривой неторопливо поворачивалась из стороны в сторону, когда он переводил взгляд с могучих деревьев за широким потоком машин на зеленеющие впереди газоны английского посольства. До Капитолийского холма еще далековато, уныло подумал Морган.

— По правде сказать, Следопыт, я в восторг не приду, если на моем могильном памятнике выбьют, что я проголосовал против. Ну и движение, черт бы его побрал, чистое убийство.— Он пустил в телеграфный столб коричневую пулю «Рабочего денька».

Морган уже давно убедился, что получать сведения от Зеба Ванса немногим легче, чем выуживать их из перехваченной шифровки противника: попробуй пойми, о чем речь, да и трудней установить, не фальшивка ли это.

— Мне эти паршивые щиты нравятся не больше, чем тебе,— свирепо сказал Зеб Ванс.— Вместо того, чтобы любоваться природой, смотри на такое дерьмо.

Он остановился и взглядом опытного земледельца оцепил худосочный уголок газона ее величества королевы английской по ту сторону посольской решетки.

— Уж, казалось бы, англичанишки-то должны знать, что весной траву удобрять не надо. Она же чахнет, — сказал он.

Пологий склон убегал вниз к Рок-Крик-парку, и зеленые полосы деревьев, меж которыми бесконечная круговерть автомобилей пронизывала утренний воздух шумом и выхлопными газами, смыкались вдали под клочком серовато-стального неба. Зеб Ванс продолжал шагать с неутомимым упорством лошади, впряженной в плуг. Вокруг дрожало жаркое марево — вашингтонский весенний день, который в любом другом месте считался бы летним; Морган перекинул легкий пиджак через плечо, но на выдубленном лице Зеба Ванса не выступило ни единой бусинки пота, хотя одет он был в неизменный костюм из синей саржи. Он смотрел вниз, на тротуар, и Морган вдруг заметил дряблую кожу на дряблых мышцах под подбородком — куда более верный признак старости, чем сенаторская седина. На мосту, под которым на набережной далеко внизу неумолимо ревели и отравляли воздух вездесущие машины, Зеб Ванс вдруг остановился и перегнулся через парапет. Солнечные зайчики плясали на черной ленте речки, могучие деревья тянули зеленые ветви к мосту, и в воздухе висел запах горячей резины.

— Ну, а что же мне оставалось делать? — сказал Зеб Ванс.— Судья не знает жалости.— Он сплюнул за парапет и пошел дальше.

Судья Уорд — в те дни просто «судьей» в Вашингтоне называли только одного человека — был членом сенатской комиссии по общественным работам и председателем подкомиссии, предложившей дорожный законопроект. Он ожесточенно противился так называемой рекламной поправке; если верить радикалам и циникам, горячность его объяснялась главным образом тем, что нефтяная компания, чьи интересы он ревниво оберегал, вложила в эти щиты огромные суммы. А если бы в то время судья Уорд воспротивился существованию Книги Бытия, сенат проголосовал бы против нее. Судья Уорд не был так уж всемогущ сам по себе, но он принадлежал к тем несокрушимым старейшинам в сфере политики, которые, точно стадо мулов, сбившихся в круг головами наружу, стояли друг за друга, преступая партийную принадлежность, границы штатов, возносясь чад сутью вопросов и над всеми правилами, упрямо отстаивая не принципы, а свое железное, свое божественное право на власть.

Зеб Ванс указал на мусульманскую мечеть за мостом, по ту сторону магистрали.

— Знаешь, они снимают обувь, когда входят туда. Ей-богу, Следопыт, нам, христианам, следовало бы кое-что перенять у чужеземцев. Только смотри не цитируй меня.

— Итак, на следующей неделе,— сказал Морган,— когда подкомиссия по ассигнованиям на общественные работы начнет платить по счетам за поставку свинины, она выделит средства на постройку в верховьях Кротана дамбы, за которую вы ратуете. Судья Уорд, конечно, позаботится, чтобы они не обошли ни одного из тех его друзей, которые помогли ему провалить рекламную поправку.

— Я бы вот поостерегся утверждать, что у судьи Уорда есть друзья,— сказал Зеб Ванс.— А в остальном суждение вполне здравое, разве что вместо «свинины» я бы подобрал другое словечко. Но я ведь неустанно твержу Миллвуду, что из тебя, Следопыт, вышел бы еще тот государственный муж.

Тротуар за мостом тонул в густой тени. Над безупречным газоном венесуэльского посольства играли прохладные струйки фонтанчиков, а перед мощеным въездом во двор японского посольства им пришлось остановиться и переждать, пока внушительный лимузин неторопливо втискивался в поток машин. Зеб Ванс чуть было не угодил в удаляющийся бампер смачным бурым плевком.

— Ну и махина! Словно они войну и не проигрывали,— сказал он.— А уж с их демпинговыми ценами вообще хлопот не оберешься.

Он умолк и заговорил снова, только когда они вышли на Шеридан-серкл.

— С одной стороны мне в глотку вгрызаются текстильщики,— сказал он,— а с другой — городская публика. И с табаком тоже что-то надо делать. Право слово, Следопыт, не одна пакость, так другая. А ты знаком с Мзттом Грантом? Он прежде был в составе сельскохозяйственной комиссии.

— В первый раз слышу.

— Ну, если до Дюпон-серкл нас ни одна машина не собьет, так ты с ним познакомишься в сквере, где я перевожу дух. Пиявка, а не человек.

Но когда они пересекли два концентрических круга мчащихся машин и добрались до сквера в центре, перевести дух надо было Моргану. С Коннектикут-авеню выехала бетономешалка без глушителя, и у Моргана зазвенело в ушах. На траве валялся пьяный оборванец и бормотал что-то непотребное, уставившись в равнодушное небо. Со скамьи поднялся высокий худой человек в тяжелых башмаках — таких же, как у Зеба Ванса,— и протянул сенатору костлявую руку. Его невозмутимое, как у Линкольна, лицо было сосредоточенно-серьезным, в глубоко посаженных глазах таилось непоколебимое упорство.

— Рич Морган… Мэтт Грант,— сказал Зеб Ванс.— Думаю ребята, если вы на минутку отвяжетесь от меня, так сможете друг другу подсобить.

— Мистер Морган, с тех пор как вы приехали сюда, я все время хотел встретиться с вами, но не знал, как вас найти,— сказал Грант, и по его интонациям Морган сразу узнал уроженца своего штата.— Я работаю в министерстве сельского хозяйства, в табачном управлении, и регулярно читаю вашу газету.

— Звоните на сенатскую галерею для прессы. Мне передадут.

Зеб Ванс неторопливо опустился на скамью и вытянул ноги.

— Получше любого кабинета. Какой это богатый еврей все деловые сделки заключает на скамейке в парке?

— Барух,— ответил Морган.— Мистер Грант, вам когда нибудь доводилось разминать по утрам ноги вместе с сенатором?

— Был случай. Я тогда чуть в больницу не угодил.

— Посмотрите-ка на эту штучку,— сказал Зеб Ванс, провожая взглядом молоденькую брюнетку, которая вела на поводке огромного пса.— А вернее сказать, на эти штучки. Думаю, я вас обоих и по этой части далеко обойду. Только знаете, Мэтт, подумал я, подумал и боюсь — внести такой законопроект я не смогу.

— Спасибо, что хоть ознакомились с ним.

— Мне покуда нельзя перегибать палку. Если еще и табачники на меня озлятся, то у меня во всем мире ни единого друга не останется, разве что Миллвуд. Но я не скажу, что ваша затея такая уж пустая.

— Все равно им придется согласиться,— сказал Грант.— Другого выхода ведь нет.

— Ну, а возьмите самого что ни на есть простого работягу фермера да пошлите к нему чиновника указывать, сколько ему положено выращивать табаку, и чтобы больше ни-ни… Ну-ка скажите, Мэтт, захотите вы быть на месте этого чиновника, а? Ведь не захотите? Подумайте о своей супруге и детишках.

— Я не женат. И они согласятся.— Грант говорил серьезно с неколебимой убежденностью.

— Я вот что думал,— сказал Зеб Ванс.— Может, обиняком!

— Извините мое невежество,— сказал Морган,— но о чем собственно, речь?

Они с Грантом сидели по бокам от Зеба Ванса. Грант перегнулся через сенатора, и Морган понял, что перед ним человек, влюбленный в какую-то идею.

— Вам ведь известно, как обстоит дело с перепроизводством,— сказал Грант.— Вы же об этом писали. Семь миллионов фунтов листового табака, скопившиеся на государственных складах, нависают над рынком, словно грозовая туча.

Морган исписал об этих табачных излишках немало страниц. Ученые-растениеводы, устремляясь, как свойственно людям, все вперед и все выше, взяли четыре сорта табака и вывели из них новый сорт «Чэндлер-159», который, казалось, обещал стать в сельском хозяйстве тем же, чем был бы вечный двигатель в промышленности. «Чэндлер-159» не поддавался табачной мозаике и другим заболеваниям, которые нередко вконец разоряют фермеров-табаководов, и даже без орошения и особы. удобрений давал с акра по меньшей мере 150 фунтов, оставляя все другие сорта далеко позади. Когда же его поливали и удобряли, урожай можно было собирать круглый год. Не прошло и пяти лет с тех пор, как его вывели, а он уже захватил около шестидесяти процентов всех площадей, занятых под сигаретными табаками. Казалось, табаководы наконец ухватили за хвост сказочную жар-птицу,но только по злокозненной прихоти судьбы как раз тогда началась паника из-за рака и в ход пошли сигареты с фильтром, что сильно изменило положение. Фильтры требовали более душистых табаков, с более высоким содержанием никотина, а «Чэндлер-159», при всей своей мозаико-устойчивости и урожайности, обладал одним недостатком: он был бледным, довольно безвкусным и неароматным. Фабриканты сигарет с фильтрами от него отказывались наотрез, а иностранные покупатели предпочитали бледные неароматные сорта из Родезии, которые стоили дешевле. Ученые вывели табак, чрезвычайно удобный для выращивания, фермеры выращивали его в огромных количествах, по ни внутри страны, ни за границей его никто не покупал.

— Я даже немного злорадствую, — сказал Морган. — Слишком уж мы привыкли тут у себя во все вмешиваться. Природа нас больше не устраивает.

— Природа? — повторил Зеб Ванс.— Если бы меня только это беспокоило, я мог бы спать спокойно хоть до полудня. Да вот Мэтт считает, что я вконец спятил и начну воевать за то, чтобы у нас в штате этот проклятый сорт больше не сажали. Узнай Миллвуд, что я вообще согласился обсуждать такое, у него бы глаза на лоб полезли.

— Возможно, и у них полезут,— сказал Грант.— Но только вначале. Я убежден, я знаю, это произведет революцию в экономике сельского хозяйства. И будет распространено на все рыночные культуры. Мой проект обязательно примут, сенатор, и нынешний табачный кризис — самое подходящее время для первого его внедрения.

— Весовая пошлина. Ты думаешь, я останусь жив, Следопыт? Это впридачу к рекламным щитам и чертовым японским товарам втридешево?

— Без контроля над производством не обойтись. Без весовой пошлины,— продолжал Грант словно про себя, словно Зеб Бапс его не перебивал. — Ведь развитие агрономии достигло такого уровня, что любой наш фермер способен все больше и больше повышать урожай с акра. Другими словами, нынешняя система контролирования площадей, занятых рыночными культурами, превращается в пустой звук.— На траву слетел голубь, и Грант откинулся на спинку скамьи, словно очнувшись от каких-то видений. — Но конечно, я знаю, что в политическом смысле это не просто.

— Да, уж если я предложу такой законопроект,— Зеб Ванс поднялся со скамьи,— то могу домой не возвращаться. Тут меня никакая рыцарская броня не убережет.

— Я мог бы действовать через палату представителей,— сказал Грант,— но если подкомиссия по табаку не одобрит проект, на том все и кончится.

Зеб Ванс, сенатор от табачного штата, возглавлял эту подкомиссию.

Они пошли по аллее: Зеб Ванс — привычным размашистым шагом, а Морган и Грант — стараясь попадать ему в ногу. По Коннектикут-авеню пролязгал трамвай и скрылся в тоннеле под Дюпон-серкл.

— Я вот что думаю, Мэтт, надо бы погодить,— сказал сенатор.— На тех, кому вскорости предстоит уламывать избирателей перед выборами, ничего такого взваливать не стоит. А уж на меня и подавно. Лучше пусть поваляется пока посеред двора, а мы посмотрим, какие собаки будут задирать на него ножку.

Морган заметил, что эта воображаемая картина не слишком обрадовала Гранта — ведь Зеб Ванс говорил о его любимом детище.

Когда они перешли на тротуар напротив Массачусетс-авеню и прошли мимо чопорного фасада Салгрейвского клуба, Зеб Ванс вдруг захохотал и хлопнул Гранта по плечу.

— Может, нам удастся подсунуть это Оффенбаху. Он ведь некурящий.

Морган пристегнул ремень и отдал пустой стакан рыжей стюардессе. Внутри у него снова все напряглось.

— Ну, опять не курить! — пробурчал кто-то.

«Электра» устремилась вниз сквозь тьму и дождь, как отбившийся от стаи перепуганный гусь. А внизу ничего — только мокрая глина, подумал Морган с хмельной бесшабашностью, только мокрая глина и бесприютная жизнь.

Гласс и Френч вернулись на свои места.

— Пожалуй, времени сбегать и перехватить еще по рюмке у нас не будет,— сказал Гласс.

— Сразу видно, что вы эту авиалинию плохо знаете,— сказал Морган.— Наша колымага проторчит на взлетной полосе добрых полчаса, но в здешнем баре никаких напитков, кроме кофе и кока-колы, не раздобудешь.

Гласс охнул.

— Никак не могу запомнить, что в здешних краях ничего нет — одни баптисты и глушь беспросветная.

Морган почувствовал, что в нем пробуждается неистребимый дух южанина.

— Да еще людишки, которые поют исключительно в нос,— добавил Френч.

Но Морган никогда не бросался защищать Юг. Если ты с Юга, считал он, то Юг живет у тебя в костях, в душе, и там его незачем и не от чего защищать, а если ты не с Юга, то вообще не поймешь, как его надо защищать, потому что ни один южанин этого сам хорошенько не знает. Просто чувствует всеми фибрами — и только.

Морган отвернулся к иссеченному дождевыми каплями окну, к мраку, где по крылу пробегали зловещие красные отблески. Он старался не думать о посадке, но разговаривать с Глассом и Френчем не хотелось, и он заставил себя опять погрузиться в воспоминания, от которых его отвлек сигнал «пристегнуть ремни».

Адольф Хельмут Оффенбах, думал Морган. Сенатор-республиканец от Южной Дакоты. Или от Северной? Но в любом случае Зеба Ванса осенила поистине блестящая мысль: наречь сенатский документ № 1120 «законопроектом Оффенбаха». Грантовские утверждения, что рано или поздно все рыночные культуры будут поставлены под предложенный им контроль, Зе Ванс на время придержал и сосредоточился на табаке, убеди Оффенбаха, который был полным невеждой во всем, что не касалось пшеницы, свиней и стратегического командования военно-воздушными силами, поддержать этот законопроект. Впрочем, Оффенбах, вероятно, разбирался в положении дел все-таки лучше, чем третий член табачной подкомиссии Джозия У. Бингем, еще один южанин, который истово жаждал спасать Соединенные Штаты от чернокожих, а остальной мир — от коммунизма, а потому о табаке, а также об арахисе, плотинах, тек стиле и прочих интересах и нуждах своих избирателей знал ровно столько, сколько успевали вбить ему в голову его помощники перед тем, как ему предстояло голосовать или произносить речь (последнее случалось чаще). Прославился он главным образом тринадцатичасовой обструкционной речью, которую посвятил исключительно конституционным теориям Эдмунда Раффина из Виргинии (позволив себе лишь одно краткое отступление от темы: если, заявил он, какой-нибудь из этих новоявленных советских спутников посмеет осквернить небо над родным штатом оратора, святой долг миролюбивых военно-воздушных сил Соединенных Штатов — немедля его сбить).

С этими двумя сопровождающими Зеб Ванс вскоре после того, как они с Морганом повстречали Гранта в сквере, и отправился в поездку по табачному поясу для публичных обсуждений Оффенбахова законопроекта. Себе и Бингему Зеб Ванс отводил роль присяжных, выслушивающих свидетельские показания. Сначала Грант, как полномочный представитель министерства сельского хозяйства, изложит приписанные Оффенбаху предложения, после чего за них или против них будут высказываться табаководы, владельцы складов, экспортеры, местные политики — ну, словом, все, кто сообщит Миллвуду Барлоу о своем желании выступить перед сенатской подкомиссией. Зеб Ванс доверительно сказал Моргану, что пусть только результаты будут хотя бы отдаленно положительными, а уж он убедит Оффенбаха, который никаких политических ставок на табак не делает,— а заодно и Бингема, который к таким вопросам равнодушен, поскольку его линия состоит не в том, чтобы защищать интересы избирателей, а в том, чтобы играть на их страхах и предрассудках,— уж он убедит их дать положительный отзыв о законопроекте № 1120.

— Вот почему,— объявил Миллвуд, когда все общество уж летело на Юг в самолете воздушных сил национальной гвардии, который затребовал Бингем (полковник запаса ВВС, как и следовало ожидать),— вот почему мы выкурили из кустов всех, кто только мог дать показания. Одни сами скажут то, чего от них хочет Зеб Ванс, а другие, в других штатах,— то, чего хотят его друзья. Когда он у нас занимался шоссейными дорогами, он все эти штаты объездил, да и позже, когда бывал губернатором, туда наведывался, так что друзей у него повсюду хватает. Ну, а сейчас нам понадобятся все, кого мы только можем уговорить, нанять или запугать.

Морган был единственным репортером, сопровождавшим подкомиссию в этой поездке. Слушая Миллвуда, он старательно не думал о том, что летит бесплатно на государственном самолете — иначе ему пришлось бы смириться с мыслью, что он попрал все свои принципы. Он знал, что его редакции не по средствам оплатить такую поездку, и держал наготове довод, что обеспечить читателей сведениями из первых рук в конечном счете куда важнее, чем сохранить незапятнанной свою профессиональную добродетель, — но почему-то он чувствовал, что это всего лишь довод, а не правда. Однако он подавил сомнения и сел в самолет вместе с тремя сенаторами, Бадди Пруденом, который хранил таинственный и обиженный вид, кое-каким обслуживающим персоналом, Мэттом Грантом и двумя очень миловидными стенотипистками. Одна из них, сообщил Миллвуд, довольно-таки податлива, если только он не ошибается.

Вот так Морган впервые почувствовал роковой соблазн пребывания за кулисами, и многие годы спустя он радовался, что испытать себя ему пришлось в деле далеко не первостепенной важности: очень рано и без особых издержек он на опыте убедился, что слишком долгое пребывание за кулисами неизбежно ведет к полной зависимости от кого-то. «Не оставайтесь в стороне, но и не забирайтесь вглубь», — наставлял он молодых репортеров в своем вашингтонском отделе, и каждый из них считал этот традиционный совет нелепым, пока в один прекрасный день не обнаруживал, что его по рукам и ногам связал какой-нибудь государственный муж, которому он доверял.

— У нас в списке вызванных числятся все до единого,— болтал Миллвуд,— от богатейших фермеров, у которых глаза кровью налиты, до самых захудалых, которым ввек не понять, о чем им Грант толкует, но зато они не забудут, как торговцы удобрениями и все прочие предупреждали их, чтобы они были против, о чем бы ни шла речь. У нас тут вписаны такие нелюдимы, что даже не подумали бы пойти посмотреть на трех сенаторов, хоть разгуливай они в чем мать родила, да только один из этих трех не то швед, не то немец, не то еще кто-то по фамилии Оффенбах. Ручаюсь, в этой глухомани таких фамилий пе попадается. У нас в списке значится даже сын Старого Зубра.

— Чтобы давать показания? Да неужели?

Миллвуд хохотнул.

— Скорее, он толкнет речугу. И уж Зеб Ванс будет слушать ее в оба уха.

В те дни, если в штате Зеба Ванса кто-то говорил «сын Старого Зубра», люди сразу понимали, о ком идет речь, хотя, возможно, остались бы в полном недоумении, если бы говоривший назвал его «Хант Андерсон», а уж его полное имя — Дарем Хантер Андерсон — никому ничего не сказало бы наверняка. Жители штата смутно помнили, что у Старого Зубра, когда его убили, был маленький сын и мать — третья жена Старого Зубра — сразу же его куда-то увезла. Всякий, кого это заинтересовало, легко мог бы узнать, что мальчик подрос и в свое время поступил в один из старейших северо-восточных университетов. Но уже не так просто было бы узнать, что, закончив с отличием юридический факультет, он скрылся, во всяком случае от взоров широкой публики, в недрах одной из тех уоллстритовских фирм, которые обладают неимоверным престижем и доходами, вкладывают капиталы во внешнюю торговлю и пользуются большим финансовым влиянием в республиканской партии. Морган раскопал все это потому, что около года назад Хант Андерсон вернулся в родной штат так же незаметно, как его покинул. Он привез с собой жену, уроженку Северных штатов, начал сам распоряжаться внушительным андерсоновским состоянием, принял деятельное участие в ряде важных местных начинаний и взял на себя проведение кое-каких благотворительных мероприятий. В судах и муниципалитетах уже поговаривали, что ему явно не терпится выставить свою кандидатуру — одно слово, сын Старого Зубра.

Сама фамилия «Андерсон», бесспорно, обладала определенным политическим потенциалом, и вскоре после его возвращения по штату внезапно распространились слухи, что сын Старого Зубра решил заняться политикой. Куда важнее были добытые прессой сведения, что слухи эти распространяло так называемое Рекламное агентство в столице штата — фирма, об- служивавшая почти исключительно кандидатов в губернаторы или в правительство штата, которое затем эти кандидаты практически всегда возглавляли.

— Вы действительно думаете, Миллвуд, что он выставит свою кандидатуру?

Миллвуд научился разбираться в политике хотя бы потому, что Зеб Ванс многое ему рассказывал. Он хохотнул уже не так весело.

— На какой пост — вот в чем соль!

В будущем году Зеб Ванс вновь собирался выставить свою кандидатуру в сенат. Кроме того, приближались выборы губернатора. Морган считал, что Зеб Ванс потерпеть поражения не может, несмотря на все маневры, которые как будто бы внушали ему опасения: просто Зеб Ванс предпочитал не рисковать.

«Хороший противник — это несуществующий противник»,— говаривал он.

Тем не менее, как только Моргану удалось ускользнуть от Миллвуда, не обидев его, он направился по проходу в хвостовой отсек, туда, где сидел Зеб Ванс. Оффенбах завладел единственным диванчиком, опустил спинку кресла впереди, закинул на нее свои короткие ножки и сладко похрапывал — его кабаньи щеки вздувались и опадали при каждом вздохе. Бадди Пруден штудировал распределение ассигнований, намеченное комиссией. Бингем ушел в носовую часть, чтобы обратить толику оплаченного времени в воздухе на защиту свободы, а Зеб Ванс без пиджака и башмаков привольно развалился в кресле, придерживая на коленях журнал со стопкой писем, ожидающих подписи.

— Садись, Следопыт. Поболтаем о чем-нибудь, а то эти проклятые япошки вот где у меня сидят.

В те дни Морган еще верил, что добился немалого, если сенатор Соединенных Штатов, пусть даже давний знакомый, приглашает его поболтать в столь непринужденной обстановке. Потом он стал циничнее. Но даже тогда свою радость он сумел ничем не выдать. Истинные чувства он маскировал подчеркнутой непочтительностью, а потому сказал сразу же:

— Япошки — что! А вот если Андерсон выставит свою кандидатуру в сенат, как бы вам правда не пришлось поплясать.

Зеб Ванс взял письма и засунул их в большой старомодный портфель, прислоненный к креслу. Потом достал пакетик и неторопливо развернул целлофан — каждое движение его широких крестьянских пальцев было точным и уверенным.

— Хочешь финик? — сказал он.

— Еще чего!

— Для твоей печени полезно.

— Ну, положим, не полезней, чем Хант Андерсон для вашей.

Зеб Ванс уставился на Моргана: за очками в темной роговой оправе, которые он надевал при чтении, его глаза как будто расширились. Морган почувствовал, что задел старика — редкий случай.

— Прошу прощения, что я заговорил об этом,— сказал Морган.— Но сведения получены из надежного источника, и мое начальство пожелало, чтобы я выяснил ваш взгляд на положение дел непосредственно у вас.

— Если он выставит свою кандидатуру, эти мозгляки руки будут потирать от удовольствия, так ведь?

Газета Моргана выступала против Зеба Ванса на всех этапах его политической карьеры. Сенатор, пристально глядя на Моргана, сунул в рот целый финик и сморщился, точно это была полынь.

— А может, я и ошибаюсь.— Морган слишком поздно понял, что напрасно применил тут обычную репортерскую тактику сваливать ответственность за скользкие вопросы на отсутствующее начальство.— Может, с такой семейной традицией за плечами ему не побить не только вас, но даже Каффи.

Леонидас Каффи, известный в штате политический битюг, уже много лет терпеливо ожидал на «лестнице» (так это именовалось на местном политическом жаргоне), когда настанет его очередь выставлять свою кандидатуру в губернаторы. И настать она должна была в следующем году столь же неизбежно, как зимние холода.

— За Старого Зубра голосовали и после того, как все давно узнали, что он отпетый мошенник,— сказал Зеб Ванс.— Может, это передается по наследству.

В молодые годы Зеб Ванс приобщался к политике в окружении Зубра Дарема Андерсона, и Морган не раз завороженно слушал его рассказы о тех днях, когда тот, кто хотел стать чем-то покрупнее деревенского полисмена, поступал под начало к Старому Зубру, выполнял его распоряжения и выплачивал ему оговоренную часть своего дохода. Вспоминал об этом Зеб Ванс без особой гордости, и у Моргана сложилось впечатление, что он просто предпочел вытащить все это на свет сам, не дожидаясь, чтобы противники использовали его прошлое по-своему и в удобную для них минуту. Несомненно, он позаимствовал у Старого Зубра кое-какие приемы, но и только — еще никто не пытался обвинять Зеба Ванса Макларена в том, что он набивает собственный карман. Когда было вскрыто завещание Старого  Зубра, выяснилось, что его личное состояние исчисляется многими миллионами долларов, хотя все его официальные доходы исчерпывались жалованьем, которое ему выплачивал штат. Разбогател он главным образом на взятках, которые получал от торговцев спиртным, от владельцев игорных притонов и от дорожных подрядчиков, но значительная доля его состояния слагалась и из стандартных десятипроцентных «отчислений» от ежемесячного жалованья всех служащих, подчинявшихся властям штата,— вплоть до священника, получавшего во время сессии законодательного собрания штата почасовую оплату, как подтвердили документы во время одного из расследований, которые после смерти Старого Зубра затевались неоднократно.

— Я ведь не утверждаю, что мошенничество передается по наследству,— продолжал Зеб Ванс.— Даже сам Старый Зубр вряд ли так мошенником и родился. Но только он понимал людей: вот они и голосовали за того, кто знал, что им нужно и что они чувствуют, и умел сказать все, о чем хотели бы сказать они. Я знавал людей, вообще-то не дураков, которые готовы были хоть на Библии присягнуть, что за каждый присвоенный доллар Старый Зубр десять отдавал корпорациям. Как-то его уличили, что он принудил одного судью в Юнион-Сити, своего ставленника, прекратить начатое против него расследование. Тогда он сразу произнес об этом целую речь. «Ну и принудил, так что? — сказал он.— А если бы на вас насели и была бы у вас такая власть, вы что, не сделали бы того же?» И он в точку попал: ведь каждый был бы рад плевать на закон, на землевладельцев и промышленников, как, по их мнению, плевал Старый Зубр. Когда его пристрелил этот псих, некоторые до того горевали, что поверить трудно — словно был человек, которого никакие передряги одолеть не могли, и самой системе с ним сладить не удавалось, и вдруг — на тебе: в конце концов его убивает сумасшедший.

— Но за сына-то отпетого мошенника зачем они будут голосовать?

— А затем, что кое-кто, сам, может, того не зная, стосковался без Старого Зубра и надеется, что его сын такой же. Ну, а другим воскресший Старый Зубр вовсе ни к чему, так они обрадуются, что сын не пошел в отца. А по слухам чего нет, того нет, хотя самому мне с ним еще встречаться не доводилось. Он соберет порядком и тех и других голосов, потому что люди всегда верят в то, во что хотят верить, а он, если в нем есть хоть капля крови Старого Зубра, разуверять их не станет. Вот это он унаследовать мог.

По проходу к ним шел Миллвуд, и Морган понял, что пора переменить тему. Однако Зеб Ванс его заинтриговал, и, глядя, как сенатор кладет в рот последний финик, он сказал:

— До сих пор вы про Старого Зубра ни разу ничего хорошего не говорили. Мне всегда казалось, что вы считаете его позором нашего штата.

Миллвуд остановился возле их кресел и ухмыльнулся:

— Где-то в мире есть место, где сейчас шесть часов.

Зеб Ванс спокойно дожевал финик и проглотил его.

— А он и был позором штата. Я ведь просто сказал, что он давал людям то, чего они хотели. А может, и то, в чем они нуждались.

Все это нисколько не подготовило Моргана к встрече с Хантом Андерсоном, который был вызван на третье заседание, назначенное в городке неподалеку от андерсоновского поместья. К тому времени, когда сенаторы добрались туда, Морган уже успел убедиться, что Миллвуд был совершенно прав насчет стенотипистки, а Зеб Ванс не менее правильно предсказал, как отнесется табачный пояс к законопроекту Оффенбаха. Все заседания проходили совершенно одинаково. Зеб Вано открывал заседание, представлял присутствующим остальных двух сенаторов, а также местного конгрессмена и давал слово Мэтту Гранту для изложения подробностей, затем все располагались поудобнее и выслушивали обличения и бешеные вопли. После первого же заседания Морган понял, что Оффенбахов законопроект провалился с таким же треском, как некогда сухой закон.

— Этот пес, — грустно сказал Зеб Ванс Мэтту Гранту, — не натаскан на дичь, и все тут.

Но надо было соблюсти видимость. Третье заседание, на котором среди прочих должен был выступать Андерсон, происходило в нижнем этаже воскресной школы при методистской церкви, в зале достаточно обширном и благодаря бетонному полу и медленным вентиляторам под потолком достаточно прохладном, чтобы в нем могли с удобством разместиться сто с лишним человек, одетых кто во что горазд: от рабочих комбинезонов до добротных выходных костюмов. Морган сидел между двумя местными репортерами за столом прессы, который был оснащен главным образом сборниками духовных песнопений. Сенаторы, все трое, сидели во главе длинного стола, у противоположного конца стояло кресло для дающих показания, а неподалеку Грант развешивал на каких-то треножниках свои диаграммы. Миллвуд Барлоу обретался на заднем плане, а стенотипистки то исчезали в большой кухне, то появлялись вновь со своими таинственными черными машинками.

— Заседание объявляю открытым,— сказал Зеб Ванс, ударяя председательским молотком по столу.— Мы сейчас приступаем к рассмотрению сенатского документа за номером одна тысяча сто двадцать, законопроекта, устанавливающего на листовой табак пошлину в фунтах на акр. Возможно, вы уже слышали о нем как о законопроекте Оффенбаха, и сейчас я представлю вам того, кто его предлагает, но сперва вот что: это все ж таки не настоящая церковь, а нынче не воскресенье, и блюдо для доброхотных даяний мы по рядам пускать не собираемся, так что не бойтесь, подсаживайтесь поближе, вот сюда, на свободные места.

Затем он представил Оффенбаха, Бингема и местного конгрессмена — достопочтенного Билли Дж. Мелвина («…когда меня выбрали в губернаторы и я уехал в столицу штата, мне хотелось, чтоб мой друг Билли работал со мной там, и я пригласил его, а он подумал-подумал и сказал: «3. В.,— говорит,— я бы и рад поработать там с вами, да только нет у меня склонности к политике»).

— Ну, а теперь представляю вам мистера Мэтта Гранта — вот он сидит — из министерства сельского хозяйства в Вашингтоне,и уж он вам объяснит, какой толк будет от законопроекта сенатора Оффенбаха. А потом мы послушаем, что скажете вы — здешние. Только сперва нам хотелось бы объявить о том, что вы, наверное, уже знаете: в полдень все вы приглашаетесь отведать жареной рыбы, которой хотят нас угостить торговая палата и фермерское управление, а потому не будем затягивать дела и в двенадцать часов перекусим рыбкой. Теперь слово имеет мистер Мэтт Грант, и послушаем его внимательно.

Морган и поныне помнил ту апостольскую страсть, которую Мэтт Грант вкладывал в изложение законопроекта, в объяснения, какие блага этот законопроект принесет тем, кто сидит перед ним. Он так беззаветно верил в свой замысел, так убежденно видел в нем «будущее сельского хозяйства», как он однажды выразился, что порой начинало казаться, будто он и в самом деле проповедует новое евангелие.

— После всех этих лет, когда мы ограничивали только площади,— говорил Грант, указывая на диаграммы,— мы, как вы замечаете, собираем почти четыре миллиарда фунтов листового табака, хотя для здоровой экономики было бы достаточно трех.

И вот у нас образовался избыток листового табака, равный примерно половине годового урожая. Как же могло такое случиться, несмотря на строгое органичение площадей, занятых под этой культурой? Все вы знаете, что ответ очень прост: за последние два года резко поднялась урожайность. И ученые предупреждают, что, несмотря на все наши меры, она, скорее всего, будет увеличиваться и впредь. Конечно, высокая урожайность на акр — дело хорошее, но при условии, что достигается это не за счет качества. Однако избыток листового табака — лишь часть проблемы, с которой мы столкнулись. Необходимо еще учитывать коренные изменения в характере спроса. Страх перед раком привел к увеличению производства сигарет с фильтром, а на них идут совсем другие сорта табака.

По нашей оценке, в текущем году промышленности потребуется около трехсот пятидесяти миллионов фунтов более крепких и ароматичных табаков для сигарет с фильтром и около трехсот сорока миллионов фунтов для сигарет без фильтра. К несчастью, увеличение урожайности на акр за счет более тесной посадки, а главное, за счет использования нового сорта и прочее приводит к увеличению производства именно менее крепкого и душистого табака.

Это нанесет вам чувствительный удар и на международном рынке, для которого предназначается примерно каждая третья из проданных вами корзин, И нашей собственной промышленности и нашим потребителям за границей требуются более крепкие и ароматные табаки, а мы в своей практике движемся в прямо противоположном направлении. Причина же, в частности, заключается в том, что при нашей нынешней системе повышение урожайности неизбежно приводит к сокращению площадей, занятых табаком. А потому каждый из вас в отдельности стремится повышать урожайность со всемерной быстротой, что-бы сохранить нынешнее свое положение. И в результате вы производите все больше и больше этого среднего табака, спрос на который падает.

Это подводит нас к законопроекту, который… э… внес сенатор Оффенбах. Законопроект этот предусматривает иные принципы обложения пошлиной, не похожие на нынешнюю систему, допускающую то, что произошло у вас здесь в прошлом году, когда из-за засухи урожайность у вас не увеличилась ни на йоту, а площади вам все-таки урезали на двадцать пять процентов, поскольку где-то в других местах урожайность повысилась.

Для наглядного объяснения предлагаемой новой системы пошлин я изобразил на этой диаграмме, как эта система будет действовать на ферме, где под табаком занято четыре акра. Для примера возьмем средний урожай с акра в полторы тысячи фунтов — просто потому, что круглую цифру удобнее использовать для дальнейших расчетов. Итак, весовая пошлина для фермы с четырьмя акрами составит шесть тысяч фунтов — полторы тысячи, помноженные на четыре. Это постоянная цифра. Далее предположим, что в первый год урожай будет несколько выше среднего и вы соберете шесть тысяч триста фунтов. У вас остается право продать его весь, как и при нынешней системе. Но если при нынешней системе урожай на акр увеличивается, скажем, на пять процентов, что происходит с пошлиной на землю? Она, как вам прекрасно известно, урезывается на пять процентов.

Итак, мы в первую очередь устанавливаем, что этот владелец четырех акров продал триста фунтов сверх положенного. Эти триста фунтов делятся па полторы тысячи фунтов с акра, и мы, таким образом, определяем, что он продал сверх положенного эквивалент двух десятых акра. Другими словами, он превысил свою долю сбыта на эквивалент двух десятых акра.

Ну, а раз мы перешли на систему, при которой доля сбыта для каждого фермера выражается не только в акрах, но и в фунтах, что произойдет с долей площади этой фермы на следующий год? Может быть, кто-нибудь скажет, чему она будет равна?

И несколько человек обязательно выкрикивали:

— Трем целым восьми десятым акра!

— Трем целым восьми десятым акра, совершенно справедливо,— говорил Мэтт.— Согласно с такой системой пошлина сокращается только для того, кто превысил свою долю. Новая его доля, как видно на этой диаграмме, составит три целых восемь десятых акра, а потому его ежегодная весовая доля будет теперь равна пяти тысячам семистам фунтам — три целых восемь десятых акра, умноженные на полторы тысячи, то есть мы получаем цифру, которую получили бы, отняв триста фунтов от шести тысяч.

Опять-таки для примера предположим, что на второй год он продаст пять тысяч восемьсот пятьдесят фунтов при доле в пять тысяч семьсот фунтов, то есть превысит ее на сто пятьдесят фунтов, или на эквивалент одной десятой акра. Какой будет доля этого человека на третий год?

И кто-нибудь, гордясь собой, непременно выкрикивал: — Три целых семь десятых акра!

— Может, кто-нибудь вычислил другую цифру? — спрашивал Мэтт.

После чего раздавался одинокий голос, в редких случаях два голоса:

— Три целых девять десятых.

— Предлагают три целых семь десятых и три целых девять десятых,— провозглашал Мэтт тоном аукциониста.— Какие еще будут предложения?

И слушатели разделялись на сторонников трех целых семи десятых и трех целых девяти десятых.

— Итак,— говорил Мэтт,— в первый год он превысил долю на триста фунтов или на две десятых акра. Но ведь он уже за это расквитался. Скажем, вы превысили свой счет в банке, а затем вернули задолженность. Если в следующем году повторится то же, вам ведь придется вернуть только вторую задолженность. Следовательно, верный ответ тут — три целых девять десятых, так? Потому что всякий раз вы возвращаетесь к исходным цифрам площади и веса. И основа эта остается неизменной навсегда: годовая доля составит на следующий год три целых девять десятых акра, а весовая доля будет равна пяти тысячам восьмистам пятидесяти фунтам, то есть трем целым девяти десятым, умноженным на полторы тысячи.

К этому времени Грант обычно полностью завладевал вниманием собравшихся, однако его спутники после одного-двух заседаний уже знали досконально не только сущность проекта, но и все его частности. И в этот день Морган пропускал речь Гранта мимо ушей, тем более, что писать ему, собственно, предстояло только о впечатлении, которое она произведет на слушателей. Зеб Вано без особого усердия боролся с дремотой, а Оффенбах даже и не пробовал бороться. И только голубые глазки Бингема бдительно шарили по залу, словно высматривая крамольников и пацифистов. Морган все чаще поглядывал на одну из двух женщин, сидевших в зале, и не только из-за красивых загорелых ног, словно выставленных напоказ — она сидела в первом ряду. По правде говоря, вначале она — в отличие от своих ног — вовсе не показалась ему такой уж красивой. А к тому же Морган решил, что она старше его — во всяком случае, она выглядела более взрослой и зрелой, чем он ощущал себя (позже выяснилось, что она действительно старше его на два года). В то время он искренне разделял сугубо американское убеждение, будто настоящих мужчин могут привлекать лишь молоденькие девушки. И сначала он обратил внимание на женщину с красивыми ногами только потому, что она неотрывно смотрела на Мэтта Гранта, ловя взглядом каждое его движение, когда он нетерпеливо переходил от диаграммы к диаграмме или для пущей выразительности бил себя кулаком по ладони. Морган следил за ней довольно долго, и за все это время она ни разу пе отвела глаз от долговязой фигуры Гранта, не переменила позы.

В этом залитом солнцем зале, среди дюжих, пропахших потом фермеров она выглядела очень тоненькой, и от нее словно веяло прохладой. Темные коротко остриженные волосы, нитка жемчуга на шее, а на лице особенное выражение сосредоточенного внимания и в то же время рассеянности, как будто сознание ее существовало само по себе и не вникало в волновавшие ее чувства. Вот такой он впервые увидел Кэти Андерсон: две-три внешние черты и, самое главное, огромное напряжение сил, скрытое за неподвижностью — впечатление это не нарушилось, а только усугубилось, когда по ее пухлой нижней губе вдруг быстро скользнул кончик языка. Морган подумал, что в те дни он еще вглядывался в людей — не то, что теперь. Тогда он еще верил, что когда-нибудь запечатлеет все это— надо только упорнее работать, и мир предстанет перед ним четким и целостным, чтобы благодаря ему обрести жизнь, красоту, бессмертие в неизгладимых печатных строках. Ах, как он тогда всматривался и слушал! Как брал на заметку случайные малые частицы великой истины, которую в недалеком будущем должен был постигнуть целиком,— это он знал твердо. (А теперь, подумал Морган, он не верит даже, что истина эта вообще существует.) Но в тот день он, как завороженный, глядел на длинные загорелые ноги в переднем ряду, а Мэтт Грант тем временем уже произносил заключительные фразы, которые, по его убеждению, должны были особенно действовать на фермеров, так как имели прямое отношение к их кошелькам.

— А теперь нам остается рассмотреть, как действует эта система при обратном положении вещей. Предположим, что на третий год эта ферма пострадает от града или, скажем, от засухи, и урожай будет на триста фунтов ниже предельного. Нынешняя система не оставляет вам возможности оправиться. Но по новому законопроекту какой будет предельная площадь на четвертый год?

Голос с места:

— Четыре целых две десятых.

— Совершенно верно. И. ваш банкир, конечно, учтет, что, потеряв урожай в этом году, вы сможете возместить убытки в следующем. Предположим, наш фермер в первый же год пострадает от града или опустошительного урагана или, скажем, весь собранный табак сгорел, прежде чем он продал хотя бы фунт — в следующем году ему предоставляется восемь акров, потому что в этом году он не получил своей доли из банка.

— Вопросы будут, сенатор?

Тут Зеб Ванс, как правило, смачно сплевывал «Рабочий денек» в поставленную на порядочном от него расстоянии плевательницу, словно показывая собравшимся, что готов перейти к делу. На каждом заседании он для начала предоставлял слово кому-нибудь из своих заведомых сторонников, которые задавали вопросы в дружеском и одобрительном тоне, чтобы Мэтту Гранту, по выражению Зеба Ванса, было «чем подзаправиться перед завтраком». Затем начиналась контратака, спланированная с тщательностью, не уступавшей тщательности Зеба Ванса, и обычно ее открывал кто-нибудь из обработанных «здешних», чтобы возражения приобрели демократический, простецкий отненок.

Начал старик с мозолистыми руками цвета темного камня. Говоря, он упирался широкими ладонями в стол, придавая ему и себе устойчивость, противостоя судьбе.

— Я вот в прошлом году купил ферму, совсем уж истощенную,— сказал он тонким голосом, который не вязался с его громоздкой фигурой.— Полторы тысячи мне государство дало в долг, а своих я вложил в нее две тысячи семьсот — все, что скопил за всю, значит, жизнь. И землю удобрил, да только будь этот закон принят, ничего бы государство мне ссужать не стало, да и я бы свои денежки пожалел. С долей-то в четыре целых тринадцать сотых акра да соберу я тысячу сто фунтов табака — это же выйдет доходу чуть поболе двух тысяч в год. Так как же мне содержать жену и двоих детей да еще семьсот долларов сносить ежегодно в погашение долга при такой-то доле и тысяче ста фунтах? Я ведь ничего даже продать не смогу, чтобы хоть свои-то денежки вернуть. Кто же со мной согласится дело иметь при такой-то малой весовой доле, ежели этот закон пройдет?

И будто тему в симфонии, его мысль развил и дополнил следующий фермер — поотесанней, с масонской булавкой в галстуке. Программу Гранта он изложил так:

— Это проект, который предусматривает, чтоб мы даже не старались улучшить свою жизнь; а если с божьего благословения и с помощью Клемсоновского колледжа и всех тех, кто нас учил, мы и дальше будем получать богатые урожаи, так Вашингтон разгневается, и плакали наши денежки, это уж вернее верного.

И обязательно находился присяжный остряк — председатель какой-нибудь комиссии при фермерском совете или деятель местного самоуправления, у которого были свои политические виды на этих сосредоточенно-серьезных, приглаженных фермеров, волей-неволей вынужденных его слушать.

— Ну, возьмем вот этого самого с четырьмя акрами на этой вот вашингтонской диаграмме, — начинал он. — Ладно, позволят ему большие начальники из министерства продать по тысяче пятьсот фунтов с акра. Ладно. А тут кто-нибудь из ребят вернется из армии, и силенок у него хоть отбавляй, ну и заявит папочке — ты, дескать, передохни и пусти-ка меня поработать. Ну ладно, это по-нашему, по-американски. А тут погода в самый раз да семена хорошие, так что с удобрением да не жалея рук получит он с акра по две тысячи двести пятьдесят фунтов. Мы же с вами знаем, бывали такие случаи. Ну, а на следующий год остается он с двумя акрами, и тут уж папочка, если я его знаю, прямо ему и скажет: «Поезжай-ка ты, Джек, в город, поищи там себе работу, а коли в будущем году случится у нас неурожай и получим мы эти два акра назад, вот тогда ты и вернешься помогать».

Козырной туз всегда приберегался под конец, и на этом заседании он возник в образе темпераментного коротышки в синем костюме, с большими жемчужными запонками и воротничком, накрахмаленным до твердости китового уса. Все на нем сидело в обтяжку, ни единая пылинка не туманила зеркального блеска его ботинок, и даже до стола прессы доносилось благоухание лосьона для бритья.

Зеб Ванс, можно сказать, стащил с головы воображаемую шапку, приветствуя его, как «моего и вашего доброго друга».

Но другом Моргана он не был: Морган виделся с ним постоянно, и уже тогда знакомство их длилось не один год — человечек сколачивал капиталец на Юге, приторговывая подержанными машинами, газом в баллонах, собирая взносы по дешевым страховкам или сдавая внаем ветхие домишки на окраинах. Но времена изменились, и человечек в облегающем костюме сразу учуял новые возможности в дни войны и после нее. Все разочтя и взвесив, он порядочно заработал на бензиновых талонах военного времени и на пивнушке почти у самых ворот военного лагеря. Позднее он сумел стать совладельцем лицензии на производство мороженого, пломбира, и заключил контракт на установку торговых автоматов на новом заводе пластмасс именно там, где к городу подходила построенная после войны автострада. Затем он приобрел акции нового местного банка, открыл первое в городе телевизионное ателье, едва в те края подвели кабель, купил долю в большом, торговавшем по-старинке магазине и реорганизовал его в дешевый универсам. Все эти операции приносили огромную прибыль сразу же, потому по отвечали духу времени — стремительному экономическому развитию Юга, дешевой губительной вакханалии пластмасс, стеклянных стен, кинескопов, шоссейных дорог и кирпичных заводских корпусов без окон, которые расползлись по лугам, где совсем недавно мальчишки вспугивали перепелов и ставили ловушки на кроликов под незабываемо ярким солнцем своего детства. И человечек разбогател, как ему и не грезилось. Теперь ему принадлежит первый торговый центр в этих краях — и участок и здание со стоянкой на две тысячи машин, размещенных под огромной полосатой шапкой, которой он прижал нашу плодородную землю. Теперь он жил в самом новом из новых и больших домов города, в который был вложен и его капитал. Он заседал в правлении банка и сдавал в аренду десяток ферм. Его сын будет учиться на юридическом факультете Каролинского университета, а жена дважды в неделю предоставляет голову рукам парикмахера, а перед завтраком пьет джин в ванной — возможно, в память о давней заре и птичьем щебете в чистом, пахнущем хвоей воздухе, которого больше нет. О да, у него железная деловая хватка, Морган этого не отрицал; прекрасный человек, по его собственным словам, сам всего добившийся. Он давно выучился нанимать ловких юристов и умелых политиков. А как же иначе? Ведь в последнее время ход событий начинал его пугать. Мрачные мысли, смутный страх, неясные намеки, которые он без промаха замечал в газетных заголовках и в передачах последних известий, таили в себе угрозу, но он твердо решил, что «они» своего не добьются, не отберут у него того, что он считает своим по праву. А потому он субсидировал Джо Маккарти, слушал Фултона Льюиса-младшего и продолжал жадно хватать, что мог, хотя бухгалтеры, которые вели дела, вязанные с его движимостью и недвижимостью, изнемогали, поскольку это уже было свыше всяких сил.

В данном случае Морган знал даже его фамилию.

— А. Т. Фаулер, джентльмены,— сказал человечек.— А. Т. Фаулер, житель этого города, и много времени я у вас не отниму. Хочу заявить только, что представитель правительства забыл сказать нам в своей речи, что прежде у нас была система свободного предпринимательства, когда человек по эту сторону забора мог, если хотел, выращивать то, что выращивал его сосед по ту сторону, а теперь законопроект тысяча сто двадцатый поставит нашу жизнь под новый контроль.

Этот контроль, как и все другие, исходит от забирающего силу централизованного правительства, которое сейчас старается прибрать к рукам наши школы и вмешиваться во все наши внутренние дела, и нынче мы собрались тут не для того, чтобы решить, сделают ли они то, чего хотим мы, а для того, чтобы выяснить, удастся ли им создать такое положение, когда мы должны будем спрашивать у Вашингтона, можно нам засевать собственную землю или же нельзя. Вот этот джентльмен из Вашингтона встает и говорит: «В весовом отношении это для вас ничего не изменит». Но позвольте спросить, какой же здесь смысл, если это только не новый способ контроля? У нас хотят отнять право на наш урожай. А потому я утверждаю, что они стремятся ограничить предприимчивость, энергию и способности наших граждан, всех вместе и каждого в отдельности, чтобы сделать из них русских, или коммунистов, или же китайских фанатиков,— вот чем они пытаются подменить систему свободного предпринимательства, которая создала Америку.

Бингем сиял, расправив плечи. Зеб Ванс плюнул точно в край плевательницы с такой лихостью, что она даже зазвенела.

— Ну-ну, А. Т.,— сказал он.— Палку-то зачем перегибать? — Вот что, сенатор,— сказал А. Т.,— как вам известно и как известно мне, было время, когда мы с большой выгодой могли экспортировать продукты своего сельского хозяйства, потому что мы владели монополией на хлопок и табак. И что же? Китайский экспортер табака и египетский экспортер хлопка нажились на ценах, которые установили мы, как сейчас наживается австралийский экспортер, а мы, сокращая производство, вводя ограничения, открываем им зеленую улицу, даем возможность поставлять на мировой рынок свой табак, который вытеснит наш. А этот законопроект, устанавливающий весовую долю, продолжит программу снижения производства и ничем не поможет нам против иностранного засилья. К тому же направление у него самое что ни на есть социалистическое, потому что он удерживает и вас, и меня, и всех, кого угодно, на одном уровне. И еще, друзья, многие из вас слышали, как присутствующий здесь наш уважаемый представитель в конгрессе Билли Мелвин не так давно говорил на заседании фермерского совета, что стоит попытаться продать американский товар за границу, как обязательно вмешается государственный департамент — дескать, мы кому-то там наступаем на ногу. Ну, а хотите знать мое мнение, так пусть государственный департамент забирает наш табак и швыряет его в океан, ежели так надо, или даже преподносит его нашим друзьям за морем, но я абсолютно и безоговорочно против политики, которая открывает зеленую улицу коммунистическому Китаю и русским, позволяет им конкурировать с нами, и я утверждаю, что наше право первородства, наше наследие, которое мы еще хранили лет двадцать-тридцать назад, тоталитаристское, социалистическо-коммунистическое центральное правительство у нас отобрало.

Морган и сейчас почти дословно помнил эти последние жемчужины, сыпавшиеся из уст А. Т. Фаулера. Он снова слышал въедливый голос человечка в синем костюме, видел, как его гибкие пальцы, подергиваясь, перебирают карточки с заметками, и даже ощутил легкий запах лосьона, который ленивые лопасти вентиляторов под потолком волнами гнали над брошюрками духовных песнопений на столе для прессы. Потому что именно в этом месте его захлебывающейся речи в жизнь Моргана вошел Хант Андерсон, сказав два слова:

— Господин председатель!

Он проглатывал «р» на манер старых южан — «п'едседатель»,— но это был единственный намек на южный выговор. Голос у него был звучный, и говорил он неторопливо, но всегда тихо — в этот день Моргану, как много раз впоследствии, приходилось все время напрягать слух. Андерсон заговорил, еще сидя, и продолжил фразу, поднимаясь на ноги:

— …прошу слова… (казалось, он никак не может встать) …чтобы задать вопрос… (потому что был поразительно длинен о словно развертывался кверху) …свидетелю.

В Ханте Андерсоне было шесть футов шесть дюймов роста, и он принадлежал к тем людям, которые едят и пьют, как заправские обжоры, совершенно не следят, как позже убедился Морган, за своим здоровьем и тем не менее не наращивают ни веса, ни брюшка. На протяжение всех лет их знакомства, и в лучшие времена, и в худшие — а и тех и других им выпало полна,— Хант оставался худощавым и казался сильным, даже под конец, когда выглядел лет на десять-пятнадцать старше своего возраста.

— Мистер Андерсон,— сказал Зеб Ванс,— если А. Т. не возражает, так и я не стану. Хочу только напомнить, что в списке вы значитесь следующим.

Однако А. Т. Фаулер не случайно достиг того, чего достиг. Он частенько робел без причины, но был борцом, в свое время он вышел на ковер, руководствуясь знанием жизни, и не его вина, если ему помогли не столько упорство и ум, сколько удача и дух эпохи.

— Ничего, сенатор,— сказал он.— Я еще ни разу в жизни от вопросов не уклонялся. Так и теперь не стану.

— Это мне известно, А. Т.,— сказал Андерсон.— Вот оттого-то я вас и перебил.

По наступившей тишине Морган догадался бы, что это сын Старого Зубра, если бы даже Зеб Ванс его не назвал. Не упустил Морган и следующего примечательного политического факта: старому газетчику не потребовалось посторонней помощи, чтобы узнать своего будущего соперника. Обладательница длинных загорелых ног сидела рядом с Андерсоном, не глядя на него и не шевелясь,— несомненно, жена, которую он привез в родной штат из Нью-Джерси.

— Я вот что подумал,— продолжал Андерсон, казалось, чуть ли не виноватым голосом.— Может быть, А. Т., вам следовало бы указать поточнее, чему равна ваша доля.

— А-а. Ну… Пожалуй… не для одной фермы, конечно… но если взять в целом, Хант, то выходит чуть больше сотни, как в любую минуту может убедиться всякий желающий, если захочет проверить по бумагам.

— Сто акров? — Андерсон держал в руке несколько листков и неуверенно поглядывал по сторонам, как будто вдруг наткнулся на что-то непонятное.

— Да ведь у многих куда больше.

— Вероятно. — Андерсон взглянул в сторону стола для прессы, и Морган увидел кроткие близорукие глаза за стеклами очков в роговой оправе, которые сползли к кончику довольно крупного носа. — А теперь скажите, А. Т., сколько примерно вы собирали за последние годы?

А. Т. напыжился.

— Да побольше тонны с акра, ежели, конечно, не считать той в конец истощенной каменной россыпи, которую я получил от покойника отца, еще когда только начинал.

— Понятно,— сказал Хант.— Вот это, А. Т., я называю истинным выращиванием табака, особенно если учесть ваши прочие занятия.

Андерсон весь был какой-то встрепанный: прядь волос упала через пробор, на затылке топорщился вихор, пиджак казался перекошенным, словно одно плечо было выше другого. Своеобразное лицо, которое нельзя было назвать красивым, словно вышло из-под пальцев честолюбивого скульптора — скулы, виски, подбородок и шея вылеплены четко, огранены, а не закруглены и сглажены, переходы тщательно отделаны и все части литы воедино, однако же с целью выразить нечто, скрытое от постороннего взгляда.

— Ведь в конце-то концов вы же не просто фермер, А. Т. Скажем, если бы комиссии понадобилось для протокола, как вы перечислили бы свои занятия?

— Они всем известны,— А. Т. говорил с досадой.— Всем, кто тут сидит. Сенатору Макларену. Да и вам тоже.

— Я только подумал, что это не помешало бы занести в протокол.— Андерсон чуть повысил голос.— Ну, директорство банке. Ну…— Он как будто не мог подыскать слова.

— Ну, земельная собственность, — с неохотой сказал А. Т.— Разные капиталовложения…

— Удобрения! — крикнул кто-то из глубины зала.— Самые дорогие!

Напряженную тишину прорвали смешки.

— Свиные мослы! — рявкнул еще кто-то, и смешки перешли в хриплый хохот. Даже А. Т., несмотря на все свои бойцовские качества, кривовато усмехнулся и торопливо махнул рукой Андерсону, словно сдаваясь.

— Ну да, и еще розничная торговля,— сказал он, когда наконец его могли расслышать.

— Господин председатель! — Хант Андерсон сложил свои листки и повернул голову, словно проверяя, не исчез ли куда-нибудь его стул.— Прошу извинения, что я позволил себе перебить свидетеля, но, по-моему, в протоколе следует отразить, что, хотя на нас вот-вот обрушатся коммунизм и социализм, а всякие там вашингтонские способы контроля прямо-таки нас душат, протокол обязательно должен отразить, что мой добрый друг А. Т. Фаулер являет собой живой пример того, что в нашей стране, где все люди рождаются равноправными, тем не менее кое-кому удается стать чуть равноправнее остальных.

К концу этой фразы, которая вызвала новую волну смешков в зале, он успел весь сложиться и сесть, но тут же с поразительной быстротой снова оказался на ногах.

— У меня был еще один вопрос, господин председатель. Мне хотелось бы знать, отвергает ли А. Т. всякий контроль над производством, как таковой, или нет?

— Не знаю,— сказал Зеб Ванс,— надо ли ставить мистера Фаулера в положение, которое…

— Сенатор Макларен, — перебил А. Т., — мне задан вопрос, и я готов на него немедленно ответить. Я вот что думаю: в нынешнем мире, учитывая нажим коммунистических стран, где существует абсолютный контроль над личностью, я готов выступить за некоторые виды контроля над производством, возможно без них обойтись нельзя. Но я считаю, что осуществляться они должны так, чтобы обеспечивать всемерное поощрение, поддержку и привилегии индивидуальным усилиям, а не сильному централизованному правительству, которое режет каждого гражданина по живому.

— Значит, речь идет не о контроле вообще, а о том, каков этот контроль? Один вид контроля, например, необходим, но не тот, который может повредить, скажем, торговле удобрениями?

— Ну, я, собственно, не это имел в виду…

А. Т. слишком поздно понял, куда его завели.

Однако Андерсон уже успел сесть, еще раз негромко отпустив: «Благодарю вас, господин председатель», в сторону несколько ошарашенного (как показалось Моргану) Зеба Ванса, который тоже слишком поздно понял, что его ловко лишили выигрышной сцены.

А. Т. поспешно покинул свидетельское кресло — так, словно оно вдруг превратилось в электрический стул, а затем был вызван Андерсон, и Миллвуд Барлоу с торжественностью, вряд ли подобавшей случаю, указал ему на стол комиссии. Андерсон направился к дальнему концу стола,— ходил он, как и вставал, словно по частям — и жена поглядела ему вслед, впервые нарушив ту вовсе не безмятежную, но напряженную неподвижность, которая занимала Моргана гораздо больше, чем он готов был признать. Когда ее муж начал опускатся в кресло для свидетелей, словно один из тех кранов, которые склоняются над стальными позвонками новых зданий, она равнодушно взглянула на стол для прессы, и даже на таком расстоянии Морган различил в ее глазах ту туманную синеву, которая на Юге окутывает неясные очертания дальних гор. Внезапно эти глаза взглянули на него пристально и властно, словно говоря: «А почему мне нельзя измерить тебя, как ты измерял меня?» Морган не попытался уклониться от этой неподвижной напряженности: его убежище за ворохом песнопений было обнаружено, и он улыбнулся широко и смущенно, а она отвела глаза и вновь застыла.

— …рады услышать ваше весомое мнение об этом важном вопросе, — договорил Зеб Ванс.

— Мне это очень приятно, господин председатель.

— Но прежде…— Зеб Ванс подался вперед, и его очки сползли даже ниже, чем у Андерсона, придав ему сонный и простодушный вид. Волосы у него словно немного растрепались, чего еще несколько минут назад сказать было нельзя, корявые руки рылись в бумагах, как будто он что-то потерял.— Но прежде, мне кажется, нам следовало бы узнать — тоже только для занесения в протокол, — какова ваша доля на той превосходной ферме, которую вы получили от своего покойного отца.

Вот она, статья, решил Морган. «Здесь сегодня началась политическая кампания будущего года» и т. д.

Андерсон был наготове.

— Ну что ж, сенатор, как мой, а также ваш добрый друг А. Т. Фаулер, и я пользуюсь случаем еще раз подтвердить, что он мой добрый друг… я выращиваю много табака, хотя и гораздо меньше, чем в свое время губернатор Андерсон. Вот наши книги показывают,— он извлек откуда-то большой лист, нагнулся над ним и провел длинным пальцем по столбцам цифр,— когда вступила в действие табачная программа, под табаком у нас было чуть больше ста шестидесяти пяти акров, а теперь, после всех урезок на протяжении ряда лет, моя доля составляет семьдесят восемь акров, что, конечно, не ставит меняв один ряд с А. Т., но все-таки это немало, а получаем мы с акра примерно столько же, сколько и он, с божьего соизволения, около тонны. Должен прибавить, что в нынешнем году эти семьдесят восемь акров под табаком приходятся на одиннадцать семей — мою собственную и арендаторов — и в какой-то мере определяют их благосостояние. Ну, а что до других занятий, я опять-таки похож на А. Т. и могу сослаться на различные капиталовложения, однако ни в городе, ни в его окрестностях у меня никаких активных деловых интересов нет, кроме одной только фермы.

Морган решил, что первый раунд закончился вничью. Зеб Ванс нанес еще один пробный удар:

— А помнится, губернатор владел всем, чем стоило владеть, по обе стороны Лайв-Оук-стрит.

— Мы сохранили, — сказ Андерсон, слегка повернувшись, словно включая в это «мы» и Длинные Загорелые Ноги в первом ряду за его спиной,— только то, чем он дорожил больше всего: землю и родовую усадьбу.

А Джесс Джеймс дорожил только своей лошадью, и Пирпонт Морган — только своим особняком. Это настолько превосходило всякое вероятие, что позади Андерсона раздался смех, какой можно услышать среди любителей рыбной ловли или игроков в гольф, если кто-нибудь соврет слишком уж лихо. А когда Андерсон и сам весело улыбнулся явной несуразности такого ответа, смех стал всеобщим.

Второй раунд выиграл Андерсон. Зеб Ванс порылся в бумагах и откинулся, чтобы внимательнее рассмотреть своего противника. Оффенбах, отдуваясь и пыхтя, подвинулся поближе к столу, точно дремлющий боров, который подергивает жирным брюхом, отгоняя мух.

— Еще одно для занесения в протокол,— хрюкнул Оффенбах.— Не будет ли свидетель… уф… мистер Андерсон… уф… так любезен… не ответит ли он на вопрос, который сам задал мистеру… уф… А. Т….считает ли…

— Фаулеру,— сказал Андерсон.— А. Т. Фаулеру.

— Ну да, Фаулеру. Но вы, сэр… уф… вы верите в эти виды контроля, которые, как сказал мистер… уфф… Фаулер… как на них ни посмотреть, сковывают вашу… уфф… инициативу.

— Что касается инициативы, сенатор Оффенбах, тут возможны две точки зрения. Одна инициатива ведет к увеличению урожая, так что ваша доля в общем рыночном продукте увеличивается и вы вступаете в конкуренцию с другими производителями, не считаясь с тем, как это сказывается на состоянии рынка или на качестве вашего продукта. Если под «инициативой» вы подразумеваете это, то способ, предлагаемый вашим законопроектом, ее ограничивает. Если же вы намерены сосредоточить усилия на повышении качества и снижении себестоимости фунта табака, вместо того чтобы всеми силами увеличивать количество этих фунтов, то законопроект, бесспорно, обеспечит вам значительно большую свободу для использования ваших знаний, опыта и прав.

— Уфф,— сказал Оффенбах и с удовольствием погрузился в забытье, сделав все, что от него требовалось.

— Вы поддерживаете этот законопроект?

Зеб Ванс даже выпрямился.

Позади него Миллвуд Барлоу поднял просиявшее лицо над ладонями, которыми сжимал щеки, упираясь локтями в колени, Мэтт Грант подвинулся вместе со стулом вперед, и уголком глаза Морган заметил, что Длинные Загорелые Ноги еле заметно шевельнулись — она повернула голову и снова взглянула на Гранта.

— В отличие от вашего и моего доброго друга А. Т. Фаулера я поддерживаю этот законопроект,— сказал Андерсон, пытаясь выиграть хоть одно-два очка в безнадежно проигранном третьем раунде. Сзади зашаркали подошвы, заскрипели стулья и раздались хриплые приглушенные восклицания.

Зеб Банс, явно считая, что эта роковая ошибка его противника кладет конец схватке, откинулся на спинку кресла.

— Не торопитесь, мистер Андерсон, говорите, сколько сочтете нужным.

— Слава тебе господи, кажется, мы наконец взлетаем,— казал Гласс.

«Электра» ринулась вперед по взлетной дорожке, Моргана вдавило в кресло, и привычное напряжение стиснуло внутренности, но он невольно проводил взглядом подрагивающие груди рыжей стюардессы, которая торопливо шла по проходу, и буркнул в сторону Гласса:

— Это еще ничего. Иногда они торчат тут вдвое дольше.

— Эй, Рыжулечка! — крикнул Гласс. — Как насчет еще рюмки за стойкой? А Морган все уладит с кем надо.

Он ухмыльнулся Моргану с дурашливой наглостью.

— Это дело,— сказал Френч, но рыжая стюардесса уже пристегивалась в переднем кресле, а самолет ревел и трясся, словно под ураганным ветром. «К черту!» — подумал Морган, стараясь забыть про взлет, отчаянно заталкивая себя назад в воспоминания.

Андерсон начал медленно и даже как будто нерешительно.

— Сенатор Макларен, вопрос этот затрагивает жизненные интересы каждого фермера в здешних местах прямо и непосредственно, потому что мы все тут выращиваем табак. Ограничение площадей было введено много лет назад, и плоды этой политики мы все видели, причем я лично не стал бы утверждать, что она оказалась бесполезной. Но даже когда что-то приносит пользу в течение многих лет… Это как с верой: человек исповедует веру, но то в одном отступает от нее, то в другом, и настает час для ее обновления. Может быть, и этой табачной политике требуется такое обновление. Еще не так давно можно было взять участок по пятидесяти долларов за акр и засеять его табаком, и если ты получал сто долларов с акра, то оставался с прибылью. Но теперь получай восемьсот-девятьсот, не меньше, не то будешь в убытке, а это далеко не всякому по карману. Меня вовсе не радует, что я оказываюсь ради тех, кто утверждает, что нам необходимы перемены, но я видел письмена на стене. Сенатор Оффенбах, я считаю, что в основе, в самой сути своей ваш законопроект об ограничении площадей и веса вполне целесообразен.

Все это на Моргана особого впечатления не произвело. Звучный, но приглушенный голос был таким же нерешительным, а речь — такой же путаной и несвязной, как у фермеров, выступавших раньше. И Андерсон пока не выдвинул ни одного весомого довода. Неужели это все, на что способен сын Старого Зубра?

— Нам всем известно,— продолжал Андерсон,— что за последние четыре года сокращение площадей составило сорок семь процентов, а недавно в «Кэпитал таймс» — насколько я понимаю, вон там сидит мистер Морган, корреспондент этой замечтательный газеты, которую мы все читаем…— ну вот, там, в статьях указывалось, что Земельный банк готов принять от фермеров нашего штата еще восемь процентов, что доведет общее сокращение всех площадей под табаком до пятидесяти четырех процентов. Но неизбежно наступает предел, за которым человек уже не способен что-либо сделать. Наверно, я-то еще могу выдержать, сенатор Макларен, и ваш добрый друг, А. Т. Фаулер, тоже может выдержать новое значительное сокращение своих акров, но я ведь говорю о фермерах, у которых стольких акров просто нет. За последние пять лет сорок тысяч фермеров в нашем штате вынуждены были отказаться от своих ферм, потому что они экономически себя не оправдывали. Вот вам цифры. Они отражают серьезную, трагическую проблему.

Кивок в сторону Моргана подтвердил (хотя подтверждений и не требовалось), что Андерсон видит далеко вперед и потому проверил, как это заседание предполагалось отразить в прессе, а также, наступая на ногу Зебу Вансу, заранее рассчитал, какое это произведет впечатление. Морган присудил ему еще одно очко за лестное упоминание о «Кэпитал таймс» — на самом деле в этой части штата его газета никакой популярностью не пользовалась. Однако подписчики у нее были по всему штату, и благоволение издателей оказывалось немалым подспорьем тому, кто выставлял свою кандидатуру на выборах внутри штата. Да и Морган после этого упоминания сразу приобрел вес — немало голов повернулось к столу для прессы. Однако Морган заметил, что Длинные Загорелые Ноги не шевельнулись.

— Я убежден,— говорил Андерсон,— что мы должны сознательно пойти на отступление и производить лишь то, что можем продать. Я считаю, что предлагаемый проект разумен. Мы засеваем акры, но продаем-то фунты табака, который идет на изготовление сигарет, а потому в конечном счете «фунты» и есть слово, которым следует пользоваться. Проект предусматривает шаг именно в таком направлении, и, по-моему, время для этого давно назрело.

Морган проследил за взглядом Длинных Загорелых Ног и увидел Мэтта Гранта — Грант сидел на краешке стула, положив локти на колени, переплетя пальцы больших опущенных рук, высоко подняв голову. Его обычно сумрачное лицо почти светилось, и он слушал, как проповедуется его собственная доктрина (в первый раз на всех этих заседаниях), словно долговязый деревенский парень, которого бродячий проповедник уже почти обратил в свою веру. Морган вдруг подумал, что Мэтт Грант смотрит на Андерсона так же завороженно, как Длинные Загорелые Ноги — на него самого.

— И нам всем следует принять во внимание еще одно,— говорил Андерсон.— Мы, табаководы, закоснели в уверенности, что из года в год мы засеваем только вот это количество акров, и мы работали до седьмого пота, чтобы собрать как можно больше, а вот качество, как нам всем хорошо известно, мы нередко пускали из виду. Если бы удалось осуществить предлагаемую законодательную меру, это, я убежден, заставило бы нас вновь обратиться к высокосортным табакам, что было бы во всех отношениях прекрасно. Американскому образу жизни свойствено слишком уж много процессов и всяких видов деятельности, которые подменяют дешевизну дешевкой и губят качество. Будет серьезной трагедией, если и в сельском хозяйстве произойдет то же. Быть может, кому-то из вас кажется, будто мне с моими семьюдесятью восемью акрами легко говорить о введении дополнительного контроля. Однако подумайте хорошенько, и вы поймете, что стоит нам еще ограничить площади, занятые под табаком, и мелкому фермеру, которому нужно кормить семью, придет конец. А если мы будем выращивать больше табака, то неизбежно сократим площади. Если же мы их сократим, то тем самым окажем содействие крупным табаководам вроде меня и вашего друга А. Т. Фаулера, сенатор Макларен… Крупный табаковод с его оросительной системой и дорогостоящими удобрениями заполнит рынок и разорит мелких фермеров — это так же верно, как то, что завтра утром взойдет солнце. А чтобы ничего подобного не допустить, необходимо ввести весовую долю.

Он говорил все торопливей. Мэтт Грант все еще пребывал в упоении, а зал слушал гораздо внимательнее, чем раньше. Слова Андерсона обрели остроту и едкость, фразы — стройность и ритм. А ведь в нем сидит неплохой оратор, вдруг решил Морган. Но в любом случае Морган уже знал, что ему с избытком хватит материала для первой полосы. А в те дни (подумал он, глядя в тьму за окном самолета) он переспал бы со своей прабабушкой, лишь бы выбиться на первую полосу.

— Ну, а теперь, господин председатель, разрешите мне коснуться еще одного вопроса, и я кончу, потому что нам всем не терпится поскорее откушать рыбы, которую жарят для нас любезные дамы. На мой взгляд, вопрос не ограничивается только прибылями, которые может получать наш штат. Я считаю, что контроль над урожаем должен быть распространен и на другие культуры, причем не только по экономическим причинам. (Оффенбах захлопал глазами.) Плановое производство, на мой взгляд, цель вполне достижимая, если подходить к проблеме шире, а не на традиционной основе сезонности. И это важно для всего мира…

Оффенбах выпрямился и запыхтел, что было у него признаком сильнейшего волнения. Рядом с ним Мэтт Грант улыбался прямо-таки блаженной улыбкой: он нашел человека, который не только понял его доктрину, но и разделял его заветные мечты.

— …мы не должны себя обманывать, господин председатель. Не исключена возможность, что в ближайшем будущем, еще при жизни многих из нас — из тех, кто сидит сейчас тут,— кое-кто будет смотреть по телевизору, как люди умирают от голода в Индии или в Латинской Америке, как прежде ходили смотреть на бегунов-марафонцев. Господин председатель, если наша страна хоть чего-то стоит, она должна приложить все усилия, чтобы мир не стал таким. Она должна активно бороться за лучший мир. Господин председатель, я убежден, что мы должны организоваться сами и организовать другие государства-производители, дабы кормить мир — и не просто из чувства долга, но ради того, чтобы все мы могли выжить.

Теперь его слушал и Бингем. Бингем умел распознавать доброхотов и сплотителей мира с первого слова, и его настороженные сверкающие глазки, перестав шарить по залу, принялись жечь Андерсона, точно стремясь растопить, испепелить эту мягкость. Морган понял, что Андерсон восстановил против себя двух членов сенатской подкомиссии потому, что не сумел остановиться вовремя и наговорил лишнего.

Годы спустя Морган убедился, что Хант Андерсон заглядывал далеко в будущее, но предвидение его отнюдь не было чудом. В тот день Андерсон всего лишь прогнозировал, опираясь на заведомо неоспоримые факты. В этом зале южной воскресной школы, перед аудиторией мелких фермеров и торговцев, включавшей, быть может, всего двух-трех человек, которые имели хоть какое-то представление о мире за пределами своей округи, много раньше, чем кто-либо из более известных политиков впервые упомянул про это, Андерсон с редкой уверенностью и доскональным знанием дела рассуждал о том, что вскоре стало известно всем под названием кризиса перенаселения.

В те дни Морган считал, что знает о Юге все, и уж, во всяком случае, одно он знал твердо: никакими жалкими разговорами о голодающих готтентотах, которые небось чернее пикового туза, на Юге голосов не завоюешь.

Но глядя поверх неподвижной головы Длинных Загорелых Ног на ряды морщинистых, обожженных солнцем, застывших лиц, на глаза, которыми на него смотрели земля, и непогода, и вереницы однообразных лет, и бедность, на глаза, которые умели взирать бесчувственно, безнадежно на погибший урожай, на умершего ребенка, на сгоревший дом,— глядя на них, Морган осознал, что никогда еще не видел прежде, чтобы южанину удавалось воздействовать на других южан так, как воздействовал на них Хант Андерсон, его неторопливый, ровный голос, его рассуждения, которые вряд ли кто-нибудь из них был способен понять до конца, а поняв, не одобрил бы ни в коем случае. Многие южные политики вроде Зубра Дарема Андерсона точно знали, как зажечь эти глаза лютой ненавистью, которая, как им хорошо было известно, прячется в душе и в нутре каждого нищего сукина сына из Южных штатов. И никогда прежде Морган не видел, чтобы бесконечно знакомые ему лица вот так озарялись — и не отблесками ненависти, хотя, конечно, и не надеждой (ведь Андерсон говорил с ними даже не о них и не об их жизни), и не любовью, ибо они давно уже вложили ее всю до конца в то, что лишило их надежды. Но чем бы ни был зажжен этот свет, Морган в тот день увидел, что Андерсон обладает даром внушать людям веру в себя, возможно потому, что сам он столь явно верил и в себя и в то, о чем он говорил.

Когда Андерсон кончил, рукоплесканий не было, а просто в зале поднялся обычный шум — кашель, гул голосов, шарканье ног, скрип стульев, стук захлопнувшейся двери,— и Морган понял, что мертвая тишина, ни разу не нарушенная, пока Андерсон говорил, была важней самых бурных рукоплесканий, о каких только может мечтать человек.

Андерсон направился к своему месту, но прежде пожал руки трем сенаторам. Бингем скривился. Позднее, в разговоре с Морганом, он заклеймил Андерсона одним едким словом: «Идеалист!» Зеб Вано приступил к заключительному ритуалу, а Морган обежал стол для прессы и настиг Андерсона в ту секунду, когда тот опускался на стул. Морган пригнулся между ним и небрежно скрещенными длинными загорелыми ногами.

— Я Морган из «Капитал таймс»,— шепнул он.— Спасибо на добром слове. Не могли бы вы сказать что-либо по поводу слухов, что вы собираетесь выставить свою кандидатуру на губернаторских выборах?

Андерсон снял очки и обратил свое лицо к Моргану. Да, голубые глаза подслеповато мигали, но они внушали расположение. В них чувствуется доброта, подумал Морган.

— Черт меня подери, право, я ничего толком не знаю,— сказал Андерсон. — Я хочу выставить свою кандидатуру, но, по правде сказать, сам еще не решил, на каких именно выборах.

— Умница! — сказал Гласс, потому что рыжая стюардесса подошла к ним с напитками, хотя по билетам им больше ничего не полагалось.— Девочки из Атланты — всегда высший класс.

Френч задержался на пути к полке с журналами, выпил виски и пошел дальше, а рыжая наклонилась над Морганом с водкой в пластмассовом стаканчике.

— Вы не заказывали, но я вот…

«Электра» подпрыгнула в воздушном водовороте, и стюардесса оперлась на его плечо.

— Спасибо.

Морган взял стаканчик, и хотя воспоминания подступали к нему со всех сторон, все-таки заметил, как ее пальцы, когда она выпрямлялась, словно случайно пощекотали ему шею.

— Вонючий тупик! — внезапно громким голосом сказал Френч у нее за спиной.— Вся моя распроклятая жизнь.

Вечером путешествующие сенаторы и их свита были приглашены отужинать по-южному на ферме Андерсона, слывшей местной достопримечательностью. Поехали все, кроме бдительного Бингема с горящим взором, который под каким-то предлогом вернулся в Вашингтон. («Никак подошла его очередь стоять на часах у памятника Неизвестному солдату», — сказал Зеб Ванс, держа в руке миллвудовский стакан с жидкостью цвета крепкого чая.) Отвезли их туда машины, предоставленные им местным фордовским агентом: как и А. Т. Фаулер, он был одним из наиболее щедрых сторонников Зеба Ванса,

Андерсоны (Длинные Загорелые Ноги были им представлены как «Кэти») пригласили, кроме того, всех соседей, и на столах, расставленных под деревьями, высились бочонки с холодным пивом и горки ломтей арбузов. Над специальной ямой в густых клубах синеватого дыма, пахнущего ореховым деревом, дожаривалась на вертеле свиная туша. Это был резерв: надменный негр, явно гордясь своим искусством, рубил старинным резаком уже готовую тушу. У стойки под развесистым дубом бармен в белом жилете не успевал наполнять рюмки и стаканы.

— Миллвуд,— сказал Зеб Ванс, обведя эту сцену одобрительным взглядом,— надо бы послать открытку мисс Перл.

Морган сразу же направился к бармену,— главным образом потому, что Длинные Загорелые Ноги, которым, когда их знакомили, пришлось прервать разговор с Мэттом Грантом, смерили его таким отсутствующим взглядом, словно он был просто одной из тех беломордых херефордских коров, что важно взирали на автомобили по сторонам ответвлявшейся от шоссе частной андерсоновской дороги. Глубокое безразличие красивой женщины, естественно, задело Моргана. Он взял стакан шотландского виски — такого, какое мог бы налить сам Миллвуд, — и огляделся. Дом был построен именно в том стиле, который он ненавидел всей душой — с колоннами, как Тара в романе «Унесенные ветром», белоснежный, точно ложбинка между грудями южной красавицы, под сенью дерев, на вершине пологого, окруженного лугами холма. Ухоженные газоны и изобилие чернокожей прислуги. Собственно говоря, дом был вовсе не старинный, и дело было вовсе не в «Унесенных ветром», а в том, что строился он на деньги Старого Зубра,— на деньги людей вроде отца Моргана, ограбленных, выжатых досуха по законам того политического мира, который Старый Зубр создал и так долго питал их кровью.

Морган выпил изрядную толику виски и съел отличный кусок горячей, спрыснутой уксусом свинины с жареными кукурузными лепешками и салатом из капусты, изрубленной на мельчайшие кусочки. Потом выпил еще виски, по-прежнему держась особняком. Стемнело, на деревьях развесили фонари, и слуги то тут, то там брызгали аэрозолью, отгоняя комаров. Зеб Вано восседал на нижней веранде, рассказывая благодарным слушателям всякие политические историйки, а Миллвуд  крейсировал между ним и стойкой. Грант и Хант Андерсон сидели на ступеньках и увлеченно разговаривали.

Морган прошел мимо них в дом; на веранде ему рассеянно кивнула Кэти Андерсон. Он отыскал телефон, назвал номер своей кредитной карточки и позвонил Энн в Вашингтон. Как он и ожидал, трубку сняла приходящая няня. Нет, она не знает, где миссис Морган (очень ей это нужно, подразумевал ее тон). Ладно, она передаст, что звонил мистер Морган, если ему так хочется. Морган вышел на веранду и некоторое время слушал Зеба Ванса. Люди приходили и уходили. Морган снова направился к бармену.

В свете фонаря возник какой-то человек: низко опустив голову, он торопливо шел к дому. Морган узнал Мэтта Гранта и схватил его за руку, иначе тот прошел бы мимо.

— Что за спешка? Еще немного, и вы сшибли бы вон то дерево.

— А, Рич… Я в город, надо кое-чем заняться. А вы как, не хотите поехать?

Морган вспомнил было податливую стенотипистку, но решил, что с девицей, которая кусает тебя за плечи, вполне довольно и одного раза.

— Хочу-то хочу,— сказал он,— но только не в город.

— Ну в таком случае до скорого.

И Грант торопливо зашагал к дому, к ожидающим машинам. Морган продолжал стоять на месте. Из темноты появилась Кэти Андерсон, и он подошел к ней.

— Чудесный вечер! — сказал он.— Где вы покупаете такую погоду?

— Выписываем оптом.— Она остановилась, засунув руки в низкие карманы легкого летнего платья. От этого ее плечи чуть-чуть ссутулились, точно она обняла себя, чтобы согреться.— Приятно ли вы проводите вечер, мистер Морган?

— Пожалуй, приятнее, чем Мэтт Грант. Он только что пронесся мимо, как футболист с мячом. Сказал, что в город торопится.

Она поглядела на Моргана холодно, спокойно, как будто читая его мысли, и ссутулилась еще сильнее. Ему вдруг показалось, что она видит его насквозь, словно маленького ребенка.

— Он провел вечер приятно, мистер Морган,— сказала она.— По-моему, очень даже приятно.

— Ну, я, собственно…

Попав в свою же глупую ловушку, Морган угрюмо умолк: только теперь он осознал, какое сильное впечатление она на него произвела. Его злило все — она с Мэттом Грантом где-то в темноте, обнаглевшая нянька, собственный дурацкий язык, который предательски навлек на него ее насмешливое презрение… Конечно, презрение, и конечно, насмешливое. Он рассердился, но еще не успел раскрыть рот, как их окликнули с крыльца и к ним вразвалку приблизился рослый человек.

— Объезд! — сказал Хант Андерсон, добродушно улыбаясь в свете фонаря.— По пути к бармену.

— Похоже, дорогу туда ты знаешь очень хорошо. А сенаторы еще там? — Кэти мотнула головой в сторону дома.

Андерсон мог бы ответить, что об этом нужно было бы спросить у нее, но либо не хотел замечать ее исчезновения, либо действительно его не заметил.

— Оффенбах как будто уже готов, но Зеб Ванс только-только разогрелся.

— В таком случае пойду исполнять долг хозяйки, — сказала Кэти. — А тебе не пора ли перейти на кока-колу?

— Только через собственный труп!

Андерсон схватил Моргана за локоть и потащил к стойке, словно тотчас же забыв про жену. Тащить Моргана силком к бутылке никакой надобности не было, особенно после недавнего унижения, а главное, потому, что Длинным Загорелым Ногам явно был нужен не он, а Мэтт Грант. Мэтт Грант! Даже через много лет злость еще не улеглась. И ведь этот деревенский пентюх ничего, кроме листового табака, не знал и знать не хотел!

— Мне уже давно надо бы поговорить со знатоком политики вроде вас,— сказал Андерсон.— Что вы посоветуете мне предпринять для выдвижения моей кандидатуры?

— Возьмите-ка под ручку свою красавицу жену, заберите все деньги, отправляйтесь куда-нибудь подальше и живите по-хорошему, а сюда не возвращайтесь. Даже думать забудьте.

Бармен ушел, но батареи бутылок остались на месте. Андерсон обошел стойку и откупорил одну.

— Я раньше и сам так думал. Никакого желания возиться со всем этим у меня не было,— он сделал неопределенный, но широкий жест, чуть было не смахнув остальные бутылки, и щедро наполнил бокал, который подставил Морган.— Сидел я в поганой юридической конторе в Нью-Йорке и думал про Калифорнию. А вы про Калифорнию думаете?

— По мере сил и возможностей стараюсь не думать.

— А потом я думал про Европу.

— Это уже больше похоже на дело.

Андерсон налил свой бокал почти до краев, добавил льда и заткнул бутылку. Его очки сползли на самый кончик носа, и он смешно щурился поверх них. Со временем Морган узнал, что Хант Андерсон всегда был готов встать в позу, иногда даже казалось, что он нарочно предается самоуничижению.

— Девочки для мужчины гибель. А европейские девочки кого хочешь доконают.

— Меня информировали,— сказал Морган, сосредоточиваясь на теме,— что они возвели это самое в ранг искусства.

— Особенно итальянские девочки. В Италии во время войны…

— Ну, раз вы были героем на войне и покупали бедных бездомных сироток за поганую шоколадку, так валяйте выставляйте свою кандидатуру. Самое подходящее занятие для таких, как вы.

Андерсон отхлебнул глоток, настороженно поглядывая на Моргана поверх стакана.

— Возьмите человека вроде меня, Морган. Чем ему заняться, когда он покончит с итальянскими девочками? Все время под уклон. А может, и в гору. Это уж как взглянуть.

— И денег у него хватает,— сказал Морган.— Включая те, которые вытрясли из моего старика.

— Совершенно справедливо.— Андерсон вышел из-за стойки и прищурился сначала на правую руку Моргана, потом на левую.— Что-то я не вижу перчатки. Ну, да я и не в том возрасте, чтобы ее поднимать.

— Прошу извинения, Я сказал что-то пакостное.

— И весьма. Главным образом потому, что это правда. И про деньги. И про итальяночек. Но вот почему я последовал вашему совету еще давным-давно… Ведь куда подальше ни поедешь, все равно выходит близко. А жить по-хорошему… Что значит жить по-хорошему? Да еще чтобы жизнь эта не упиралась все в те же деньги. Вот так. Правда, с этим местом я управился, и теперь оно само собой управляется. И от всяких маклеров меня уже с души воротит. Человек не может жить нормально в таких условиях.

— Значит, вы решили разнообразия ради пойти в губернаторы?

— Ну, вот опять! — сказал Андерсон.— И про губернатора я ведь ни слова не говорил.

— А чего вы, собственно, от меня ждете?

Морган стукнул бокалом по стойке, расплескав виски себе на руку. Его тянуло к жене Андерсона, она его унизила, он позавидовал Мэтту Гранту, он выдал свою растерянность, свои обиды совершенно постороннему человеку. Морган почувствовал, что утрачивает власть над собой, как будто что-то стекало с его пальцев на землю.

— У меня в жизни ночного горшка не было, а вы стоите тут на фоне кинопанорамы и прикидываетесь несчастненьким богатым сиротинушкой.

— А в вас это глубоко сидит,— негромко сказал Андерсон. Его добрые близорукие глаза смотрели твердо, не мигая, и Морган внезапно понял, что Андерсон вовсе не пьян.— Сколько вам лет, Морган, если разрешите сунуть нос в то, что меня совершенно не касается?

— Тридцать. А чувствую я себя сейчас семилетним мальчишкой.

В жизни Моргана было немало скверных минут, но хуже этой он ни одной припомнить не мог.

С веранды донесся взрыв смеха, и Моргану вдруг почудилось, что там заметили его поражение, что весь мир хихикает над тем, как он публично предстал во всей своей наготе.

— Старый хрыч всегда так треплется?

Морган ухватился за возможность собраться с мыслями, заслониться чем-то.

— Да, и люди слишком поздно замечают, как он серьезен. И как умен.

Андерсон водворил очки на место и внимательно оглядел Моргана, точно вновь отыскивал перчатку.

— Всего тридцать? А мне тридцать восемь, Морган, и разница между тридцатью и тридцатью восемью — это большая разница, можете мне поверить. Я себя в тридцать хорошо помню, потому что тогда я женился, а для мужчины это крепкая зарубка.

На мгновение его странно вылепленное лицо в желтом свечении фонаря над стойкой омрачилось тенями. Женился бы я па этих ногах, подумал Морган, глубокая была бы зарубка.

К ним приблизилась белая куртка. Черное лицо сливалось с темнотой.

— Миссис Андерсон говорит: сенаторы уезжают.

Андерсон поставил пустой стакан и снова схватил Моргана за локоть.

— А вы оставайтесь, Морган. Не спешите. Нам еще надо выпить как следует.

Оффенбах и Зеб Ванс неуверенно забирались на заднее сиденье одного из фордов, за рулем которого сидел сам услужливый фордовский агент. Миллвуд Барлоу уже расположился спереди. Кэти Андерсон стояла в одиночестве на ступеньках веранды. Два-три других автомобиля урчали и трогались с места. Широкая веранда была пуста.

— Вот идет король репортажа, — сказал Зеб Ванс, увидев Моргана и Андерсона.— Влезай к Миллвуду, Следопыт, да поедем спать. Завтра день будет трудный.

— Спать? — сказал Андерсон.— В такую рань? А Морган только-только разговорился со мной о политике.

Зеб Ванс печально взглянул на Моргана и через окно протянул Андерсону корявую руку.

— Значит, решили, а? Я сразу вижу, когда человека треплет эта лихорадка.

— Да что же, сенатор,— сказал Андерсон,— болезнь, наверное, наследственная. Пожалуй, я выставлю свою кандидатуру в губернаторы, если вы меня поддержите.

— Ну, Следопыт вам растолкует, что меня хлебом не корми, позволь только протянуть руку помощи молодому человеку, если он чего-то стоит. Верно, Следопыт?

— Да, по роже вы ему не врежете,— сказал Морган.— То есть если он не вздумает выставлять свою кандидатуру против вас.

Он ответил рассеянно, потому что прикидывал, о чем с ним хочет поговорить Андерсон.

— Адольф! — сказал Зеб Ванс Оффенбаху.— Они нас не понимают. Это нас-то, слуг народа!

Оффенбах пробурчал нечто тевтонское. Позднее Морган узнал, что жареная свинина и все прочее расстроили среднезападный оффенбаховский желудок, и вновь удостоверился в давно уже усвоенной истине: у Юга в запасе есть самые разные способы мести.

— Ну, раз уж вы все решили и взвесили,— сказал Зеб Вано Андерсону,— так не забывайте и того, что старый негр говорил мальчонке. «Не играй в кустах,— говорил он.— Там гремучки меняют кожу, а жалости, внучек, в них нету».

Хант засмеялся.

— Это я запомню,— сказал он.— А может быть, и присвою для собственного употребления.

После высокопарных заверений Зеба Ванса, что такого прекрасного вечера в его жизни еще не было, и после того, как Андерсоны не менее велеречиво объявили, что сенаторы, побывав у них, оказали их скромному дому великую честь, какой ему на долю еще ни разу не выпадало, фордовский агент, похожий на придворного кучера, а вовсе не на «пачечку банкнот», как выразился Зеб Ванс, тронул машину, и она исчезла в темноте.

— Слава богу, кончилось,— сказала Кэти.— Я уж думала, они так тут и останутся.

Морган, все еще сокрушенный своим недавним поражением, старался. подбирать вежливые и пустые слова.

— Привыкайте, миссис Андерсон. Привыкайте. За столом и стойки политики куда хуже проповедников.

— Ну Хант пока своей кандидатуры никуда не выставляет.— По ее тону нельзя было догадаться, чего хотела бы она сама.

— Зеб Ванс стреляный воробей и хорошо умеет распознавать эту лихорадку.

Она поднялась по широким ступеням на веранду.

— Вы ведь знаете старую басню про мальчика, который кричал: «Волк!» В прошлый раз Хант говорил о том, что думает выставить свою кандидатуру в губернаторы, но…

Она выразительно пожала плечами.

— Победа, — сказал Хант, — это на девяносто процентов умение выбрать момент. Сколько раз я тебе объяснял.

— Ну, а остальные десять процентов?

Андерсон, кажется, хотел ответить, но она снова заговорила, протянув Моргану руку. Рука была прохладной и твердой, как и ее взгляд. Он ощутил, волнение, которое можно было истолковать однозначно.

— Ну, вы беседуйте, а я, с вашего разрешения, мистер Морган и, вас оставлю.

— Конечно, идите, — сказал Морган с горьким разочарованием, удивляясь и недоумевая, откуда оно взялось. — Я вашего супруга долго не задержу.

— Ну, насколько я знаю Ханта, у вас тут права голоса не будет.— На мгновение ее рука в его руке напряглась. — Я не попрощалась с вашим другом мистером Грантом. Вы передадите ему мои извинения?

Она улыбнулась дерзко и уверено. Морган отпустил ее руку.

— Он сам виноват. У него были какие-то дела в городе.

— Спокойной ночи, мистер Морган. Спокойной ночи, Хант.

Когда она повернулась, чтобы войти в дом, Моргану почудилось, что ее лицо сияет победным торжеством. Но, может быть, дело было в его собственной растерянности, в ощущении и никчемности.

Андерсон, казалось, не заметил, что она ушла. Когда затянутая сеткой дверь захлопнулась за ней, он по частям опустился в большое мягкое кресло в углу веранды. Враждебности между ними как будто нет, подумал Морган. А просто ничего живого, никакого будущего. Но как же так? В его представлении брак был чем-то совсем другим: жаркая комнатушка, душная от острых запахов близости, запертая тюремная камера, в которой любовь и ненависть бесконечно кружат друг возле друга, осторожно выбирая миг для смертельного удара.

Из дома появилась белая куртка и поставила на столик между ними вазу со льдом, два бокала и бутылку шотландского виски.

— Ступай спать, Джоди. Этого нам за глаза хватит.— Хант принялся накладывать лед в бокалы, и Джоди бесшумно исчез. Морган совсем забыл эту способность южных негров превращаться в невидимок.

— Для начала нам надо бы кое-что выяснить,— сказал Морган, подозревая, что Андерсон ищет не столько его общества, сколько возможности высказаться перед репортером. (К тому же он все еще был выбит из колеи и цеплялся за профессиональную манеру, как за спасительную соломинку.) — Разговор будет для протокола или нет?

— Черт вас подери! — Андерсон разлил виски, даже не повернув головы.— Я пью с людьми для удовольствия, а не для дела.

Морган почувствовал, что остался в дураках, а потому снова рассердился.

— Я могу уехать,— сказал он.— Можете вообще со мной не пить.

Андерсон протянул ему бокал.

— Вы просто злитесь на себя. Берите. Это вас исцелит. Лучшее лекарство от всех недугов.

Бокал был прохладным, влажным и заметно более темным, чем стаканчики Миллвуда Барлоу. Андерсон взял свой, такой же темный, и улыбнулся той широкой неторопливой улыбкой, которая вдруг озаряла его странно вылепленное лицо.

— А, к дьяволу,— сказал Морган.

Они чокнулись и некоторое время пили молча. За кругом света на веранде тоже стояла тишина, и в ночной прохладе Морган слышал только стрекот цикад, да где-то вдалеке квакала лягушка и ей отвечала другая. Ночной прохладный воздух пронизывало чистое благоухание сосновой смолы, к которому порой примешивался горьковатый запах дыма, долетавший от ямы. Морган прожил в Вашингтоне меньше года, но эта ночь пробудила в нем острую тоску, и он подумал, что Юг никогда не расстается со своими детьми, никогда не исчезает из их воображения, из их снов. И достаточно мелочи — услышать кваканье лягушки, увидеть почерневший бельевой котел, морщинистое терпеливое лицо, а может быть, даже осину на обочине весной,— и Юг нахлынет на того, кто его когда-то любил, обернется рекой воспоминаний и чувств. Морган искал, что бы такое сказать по-человечески, и прибегнул к избитому приему:

— А жена у вас красавица и, как говорится, леди.

— В самый раз для джентльмена.

— Но из вашего разговора я так и не понял, хочет она, что-бы вы выставляли свою кандидатуру или нет.

— И я не понял.— Судя по голосу, Андерсона это не волновало. Он выпил виски, поставил бокал, снял очки и протер глаза костяшками пальцев. Сколько раз потом Морган видел этот жест! Зрение у Андерсона было очень плохое, и он говорил, что глаза его устают смотреть в самом прямом смысле слова. Морган вспомнил кадры документального фильма: Андерсон точно так же протирал глаза на съезде, когда шло третье — и решающее — голосование.

В ту ночь у себя на веранде Андерсон снова надел очки и сурово поглядел на Моргана.

— Вот вы сказали об украденных деньгах, Морган… Я о них никогда, ни на секунду не забывал. Куда ни гляну, всюду эти деньги и обязательно какое-нибудь напоминание о том, откуда они взялись и какими средствами Старый Зубр их нажил. И потому я вас спрошу, а вы мне ответьте: что, собственно, несчастненький богатый сиротинушка может тут поделать?

Он допил виски и вновь потянулся за бутылкой. Бокал Моргана тоже был пуст, Андерсон налил виски и туда.

— А меня зачем об этом спрашивать?

— Затем, что вы немножко напомнили мне меня самого — таким я был в тридцать лет. Затем, что где-то в глубине в вас кипит злость, как кипела во мне. Затем, что вы к себе никого не подпускаете, как не подпускал я.

Это было до того близко к истине, что Морган растерялся.

— Ну, я вернул бы хоть часть.

— Чушь собачья,— сказал Хант.— Ну, основал я Южный фонд. Причем чуть было не назвал его Фондом Старого Зубра, но вовремя сообразил, как это будет глупо.— Голос Андерсона стал резче, а по лицу пробежала странная судорога, исказив его гримасой брезгливого отвращения.— И вы, Морган, мне эту собачью чушь не подсовывайте. Я спрашиваю вас, как должен был поступить разнесчастный тридцатилетний богатый сиротинушка в таком вот положении, имея в виду далеко не одни только деньги. От денег-то избавиться можно, но как изменить историю?

— Переписать ее можно, а вот изменить нельзя.

— Переписать и значит изменить. История, Морган, это только то, что видят в ней люди. Только то, что они знают лучше всего. Вот еще чем тридцать лет отличаются от тридцати восьми. Вы скоро сами в этом убедитесь. Тогда мне просто хотелось спрятаться, уехать, как вы сказали, куда-нибудь подальше, где никто слыхом не слыхал ни об этом штате, ни о Зубре Дареме Андерсоне. Раздать почти все деньги, забраться в нору и замуровать вход. Только вот Кэти это не вполне устраивало.— Он вдруг смешливо сморщился и отпил виски.— Так что не довелось мне спрятаться. Я побыл юристом, а потом занялся фермой. И все время я размышлял о положении дел и о себе самом, проверял кое-какие свои мыслишки. А потому, Морган, теперь, как мне кажется, я уже способен изменить историю. Пусть, по-вашему, это и невозможно. Дело ведь в том, что терять-то мне нечего.

Морган пригубил виски и поглядел на Андерсона. Его досада исчезла. Он отступил в тень, говорили про Андерсона, и Морган снова почувствовал себя газетчиком. Морган уже тогда сильно сомневался в том, что политика вообще имеет хоть какое-то значение. Он был убежден, что понимать людские поступки много важной, нежели располагать властью, понуждающей их к этим поступкам. Ему казалось, что величайшие вопросы, в которых нужно разобраться, величайший риск, на какой необходимо пойти, живут в самом человеке и нечего искать их на общественном поприще. Однако политики и их тонкое искусство увлекали его в чисто профессиональном плане— ведь они не щадят ни себя, ни своих трудов, ни те видения и побуждения, которые управляют их жизнью, и (тоже профессионально) Морган понимал, что Хант Андерсон, кем бы он ни был — дураком, пророком или же фанатиком с больной совестью,— во всяком случае, не из тех простодушных доброхотов, одного из которых он днем так ловко разыгрывал перед сенатской подкомиссией. Помимо всего прочего, Андерсон умел пить виски: налитый бокал пустел так же быстро, как бокал самого Моргана. А в те дни, подумал Морган, у меня даже мул свалился бы под стол.

— Ну, сегодня, если все учесть, вы предстали не в худшем виде. Во всяком случае, они вас слушали, а это уже кое-что значит.

Андерсон захохотал.

— Они пришли поглазеть, как сын Старого Зубра строит из себя политика. И мне, Морган, нужно было добиться, чтоб они увидели именно то, чего ждали. — Вновь та же чудесная улыбка осветила его лицо.— Старичков надо подбодрять. Какой бы жалкой ни была жизнь человека, Морган, ему нужно знать, что есть что-то, до чего он чуть-чуть не дотягивает. Может, он топчет какого-нибудь лежачего, но все-таки ему необходимо смотреть вверх и видеть человека, который выражается чуть грамотнее, знает чуть больше и живет чуть лучше. Поймите, не тот, кто недосягаем, не тот, кто его топчет,— просто ему необходимо знать, что в этом мире можно добиться чуть большего, нежели добился он. Точно так же он посещает церковь: может, он никогда не попадет в рай, но ему нужно знать, то рай существует и что у него все-таки есть надежда туда попасть.

Морган вспомнил слова Зеба Ванса: «Они охотно наплевали бы на закон, на землевладельцев, как плевал Старый Зубр».

— На вашем месте, имея желание изменить историю,— казал он,— я не рассчитывал бы на поддержку Зеба Ванса Макларена.

— Если я выставлю свою кандидатуру в губернаторы, он меня поддержать и не сможет. Это известно. Каффи дважды его поддерживал. И по законам, согласно которым живет эта шайка, у него нет выбора. Я просто-напросто умасливал старичка. Мне вовсе не нужно, чтоб он стал мне поперек дороги.

— Он мне говорил, то вы можете побить Каффи.

— А вы этому не верите. Вы считаете, что я дилетант. Сын человека, о котором добрым людям и вспомнить стыдно. Без собственной организации. Однако для скачек нужды две лошади, и если хромает на обе ноги, то обычно выигрывает вторая.

— Каффи — серенькая личность, но ведь такими были все наши губернаторы, кроме разве вашего отца и Зеба Ванса. И вам придется бороться не просто с Каффи, а со всей их шайкой. А нужно вам попросту взойти на ступеньку «лестницы», чего с вашим именем и в вашем возрасте добиться в общем нетрудно, если, конечно, торопиться вам некуда. Но выставить свою кандидатуру против Каффи сегодня — это верный способ вообще ничего не добиться. И вы сами это прекрасно знаете.

— У меня залезать на их поганую «лестницу» времени поту,— сказал Хант.— Мир изменяется, и придется им измениться тоже. В каком-то смысле, Морган, я действительно сын Старого Зубра. Пусть играют по моим правилам — вот чего я хочу. И этого же всегда хотел он.

— А как же с организацией? Откуда вы возьмете деньги на предвыборную кампанию? Кроме собственной чековой книжки, конечно.

— Ну, это как раз смущает меня меньше всего. Я здешний штат изъездил вдоль и поперек. Я, Морган, состою членом всех гражданских клубов до единого и не пропустил ни одного сколько-нибудь серьезного собрания. За последние годы я побывал повсюду и обнаружил нечто такое, что им неизвестно. В каждом городе и в каждой сельской округе найдется довольно много людей вроде меня — людей помоложе, которые не желают дожидаться на какой-то «лестнице», пока старье не уберется с нашей дороги. А потому в ближайшее время если не я, то кто-нибудь другой встанет и скажет всем молодым, умным, деятельным ребятам, которые считают, что у нас на носу двадцать первый век и пора уж кончить жить в девятнадцатом,— встанет и скажет: «Идите за мной!» И они пойдут. Послушайте, Морган, я читал ваши статьи, и они очень неплохи. Согласен, наш штат вы вполне знаете. Но только вы привыкли слушать старых хрычей. С чего это вы взяли, что они разбираются в политике? Вы когда-нибудь спрашивали себя, что произойдет, если кто-нибудь из этих политических одров, столько лет пасшихся на воле, вдруг столкнется с противником, понимающим, как надо вести предвыборную борьбу в двадцатом веке? Будь тут даже сам Зеб Ванс?

Морган подыскивал какой-нибудь ответ, достойный профессионала, но Андерсон разгорячился и не стал ждать.

— Они уже и сейчас живут взаймы. Старик Макларен протянет самое большее еще один срок, а он ведь среди них лучший. Но возьмите человека, который все еще убежден, что в нашем штате легче всего добиться политического успеха, заплевывая тротуар табачной жвачкой.

— Каффи жует «Брауновского мула», — сказал Морган.

— А что жует старик Макларен? — спросил Андерсон.— Быть губернатором в этом штате — все равно, что клячам задницы чесать.

Уровень виски в бутылке все понижался, голоса все повышались, а слова становились все более прямыми и крепкими. Но задолго до конца этого бдения, еще до того, как стала прозрачной верхняя часть бутылки, Морган пришел к выводу, что Андерсон — прирожденный политик, сын Старого Зубра до мозга костей.

Андерсон обладал даром видеть, куда идет мир, но особенно ясно видел он, как меняется Юг. Теперь-то об этом все знают, думал Морган. Теперь в университетах пишут книги про то, о чем Хант Андерсон говорил в ту ночь: рост индустриализации, новый класс деловых людей и провинциальные понятия о нравственности, отток населения из сельских местностей, захирение фермерских хозяйств («за каким дьяволом приперся сюда Мэтт Грант со своим законопроектом, если не для того, чтоб попытаться вытащить их из петли?»), острая потребность в образовании и даже определенный сдвиг в расовой проблеме.

— Ну, это-то основа основ,— сказал Хант.— И вот так пребудет до конца моей жизни и вашей. Но старый одер Каффи, примеру, чему он, собственно, научился? Не произносить в присутствии негра слова «черномазый» и не кричать темнокожему адвокату «эй ты, дерьмо!». Сервировать же старые испражнения на новый лад попросту невозможно. Слишком много вложено тут капитала, а беспорядки никому не нужны. Слишком много современных отраслей промышленности нуждается в образованных рабочих. Слишком много подрастает молодежи, у которой иные цели и стремления. И всякий человек, который начнет в нашем штате гнуть линию на раздельное обучение в школах, чтоб угодить захолустью, получит в городах и пригородах хороший пинок под задницу. И попомните мое слово: Каффи наверняка пообещает школьное обучение разделить.

— Ну, а вы что тогда заявите?

— Если я выставлю свою кандидатуру как его соперник, то заявлю, что намерен обеспечить в нашем штате полноценное образование каждому ребенку, будь он черный, белый или в крапинку. И никакого разделения. Я могу обещать это совершенно спокойно, потому что в здешних местах интеграции школ в ближайшие пять-шесть лет не предвидится. Что бы я ни пообещал и ни сделал и чего бы ни пообещал Каффи. Пойдите поговорите с черными, как я с ними разговариваю. После всего того, с чем им приходится мириться и жить, а также учитывая, как они на нас смотрят, их не так-то легко повернуть на сто восемьдесят градусов. В городе в среднюю школу для белых на будущий год подали заявление ровнехонько два чернокожих ученика. И кое-кому из нас пришлось тайком их уговаривать — ради того только, чтобы не дать повода для судебного вмешательства. Чернокожие любят своих детей не меньше, чем мы, и не собираются отдавать их в школу для белых, чтобы по дороге туда их побивали камнями. А что побивать будут, в этом они убеждены, и с полным на то основанием. Но Каффи этого не знает. За последние сорок лет Каффи ни с одним чернокожим не разговаривал, если не считать собственной его кухарки. А она, наверное, врет ему напропалую, как это заведено у всех кухарок.

Андерсон предполагал вести предвыборную кампанию по телевидению, чего в штате еще не делал ни один кандидат на важные государственные посты. И в ту ночь на веранде, за бутылкой шотландского виски, Морган узнал (единственное, о чем Андерсон попросил его не упоминать), что он уже начал обсуждать ее с нью-йоркским рекламным агентством. И это в ту пору, когда телевизоры-то в штате были еще больше устарелых моделей, с круглыми экранами. Да, странный человек был Андерсон, думал Морган; невообразимое сочетание Старого Зубра с идеализмом, современных идей — с устарелыми принципами, единственный в своем роде, такой, что даже не верилось. Во время этого разговора Морган под градусами виски высказал на языке Зеба Ванса предположение, что Каффи, если Андерсон проморгает школьный вопрос, без колебаний зачерномазит его до смерти.

— Если вам обязательно хочется сигануть в вулкан, чтоб вознестись на небеса в ореоле расплавленной лавы,— сказал Морган,— так сигайте себе на здоровье! Но истории это не изменит.

Андерсон поправил очки, чтобы рассмотреть его получше: к тому времени он вместе с убывающим виски оседал в кресле все ниже и ниже, так что теперь лицо его было обрамлено коленями.

— Чтобы вам пусто было, Морган! — сказал бы.— Ведь вы сейчас начнете мне втолковывать, что я никому, мать их растак, пользы не принесу, если не добьюсь, чтобы меня выбрали. Вы это хотели сказать? Кому нужен герой, потерпевший поражение? Что толку в дохлом мученике?

Его осевшее тело внезапно всколыхнула волна энергии, и, в два-три рывка воздвигшись на ноги, он наклонился и покачал длинным пальцем перед самым Моргановым носом.

— А я говорю — это все чушь, Морган, собачья чушь… Все такие словеса я знаю наизусть. Да слушай я внимательно, пока качался в люльке, так, наверно, услышал бы, как мой папочка ворковал эти самые колыбельные, и я вам, Морган, скажу кое-что еще: в этом вся история американской политики, черт бы ее побрал! В том-то и беда нашей разнесчастной страны! Это-то нас всех и губит… эти гнусные, дерьмовые, трусливые самоутешения. Эх, Морган…— Он с поразительной ловкостью сложился в кресле, и лицо его уже вновь нелепо выглядывало меж колен.— Я вам вот что скажу: как только человек решит, что лучше быть живым политиком, чем мертвым героем, как только он поверит, что способен приносить пользу, лишь если его выберут, в ту самую минуту он уже продался. Он уже падаль, хотя сам этого и не знает. Конечно, если он не остановится, так, в конце концов, глядишь, и выжмет несколько капель из старой репы, на манер старины Зеба Ванса с его плотинами и шоссе. Но вот истории он, Морган, не изменит, зарубите это себе на носу!

— Брось-ка ты лапать эту рыжую,— сказал Френч Глассу.— Глядишь, тогда она принесет нам еще чего-нибудь выпить.

— А Морган задрых, — сказал Гласс. — Перебрал малость.

— Я не сплю,— сказал Морган.

«Я могу перепить тебя в два счета и с закрытыми глазами,— думал он, взвешивая, надолго ли хватит у него сил держаться с Глассом в рамках вежливости.— Я и сейчас могу уложить тебя под стол, как в ту ночь уложил бы Ханта, если бы Кэти в конце концов не крикнула, что двое пьянчуг могут, конечно, будить ее детей, и это еще полбеды, но раз они вознамерились будить их такими словами, то пусть лучше убираются в хлев к прочей скотине. Я и сейчас помню, как захлопнулось окно. Стукнуло, точно молоток судьи».

— Злится, — сказал Андерсон. — Сейчас спустится с ведром воды.

— Как воды? — сказал Морган.— Нет уж, шалишь, мы теперь на воду перейти не можем.

Странно, подумал Морган, что я и сейчас, столько лет спустя, помню эти слова совершенно точно. Всего-навсего обычная, не смешная, пьяная шутка. Но эту шутку он запомнил, потому что у них с Хантом в их тогдашнем настроении она вызвала бешеный хохот, и, давясь от смеха, они кое-как спустились с веранды и пошли по траве. Андерсон обнял Моргана за плечи, и они снова захохотали. Когда наконец они перестали смеяться, оказалось, что они стоят рядом в ночной тьме, вокруг звенят цикады, сзади желтеет пятно света на веранде, а в вышине перемигиваются звезды. На мгновение оба оказались вне мира — они, Андерсон и Морган, в стороне от его мощи, от его ужасов и всех его древних соблазнов. Морган ясно помнил, как все это было: чистый воздух, похолодевший перед выпадением росы, запах трав и в высоте — звезды, блистающие и непостижимые, как человеческие мечты.

— Говорю вам, я это сделаю,— сказал Андерсон тихо.— Должен сделать. Я родился именно для этого.

Он тоже глядел на звезды, решил Морган, и, может быть, мягкий окружающий мрак, звуки и запахи луга, земли, ночных существ, полная отрешенность от людской путаницы и давки, может быть, все это слилось в одно краткое чистое мгновение. Но гораздо вероятнее, что причиной было выпитое виски. Морган даже не понимал толком, что, собственно, хочет сделать Андерсон. Но в то мгновение Морган верил, что Андерсон это делает.

— Может быть, стоит попробовать…— сказал Морган.— Вот это самое. Раз терять все равно нечего.

Андерсон взмахнул широкой ладонью и стиснул локоть Моргана.

— Морган,— сказал он,— поедем расскажем Старому Зубру!

И вдруг он побежал. Большая нескладная фигура, взбрасывая длинные руки и ноги, удалялась куда-то туда, откуда они пришли на луг. Морган слышал топот тяжелых ног по траве и голос, кричавший:

— Поехали, Морган, поехали!

Обычно Морган терпеть не мог, если какой-нибудь дурак вынуждал его вести себя глупо и смешно. Но в ту ночь он тоже побежал, побежал вслед за Андерсоном, не зная зачем, для чего. Морган был в плохой форме, он перепил и не видел в темноте, куда бежит, куда ступают его ноги, не сознавал, почему он бежит, да и вообще где он и что с ним происходит в этой звездной ночи. Он бежал за высокой, переваливающейся тенью Андерсона, отвороты его брюк быстро намокли в росистой траве, он споткнулся и чуть было не шлепнулся плашмя, но в последнюю секунду успел упереться ладонью в землю, оттолкнулся, удержал равновесие и снова пустился богом вперед. Им владело радостное волнение, странное, невероятное. В первый раз в жизни он вот так подчинился минуте, сбросил с себя все путы и бежал, свободный, вольный… «В первый и последний раз»,— подумал он.

В ту ночь, пробегая мимо освещенной веранды, он увидел вспышку — это зажглись фары, указывая дорогу вправо. Взревел мотор. Он увидел Андерсона, сложившегося вдвое за баранкой старого армейского джипа. Его длинные ноги торчали по бокам рулевой колонки, точно сломанные ходули.

— Сюда! — крикнул Андерсон, прибавляя газу.— Поехали, Морган, поехали!

Морган перекинул ногу в джип, уперся ягодицей в сиденье, ко тут Андерсон рванул рычаг передач, отпустил сцепление, и джип прыгнул вперед, как взбесившийся конь. Морган уцепился за дверцу и кое-как перевалился внутрь. А дворовые службы уже остались позади, и они неслись, не разбирая дороги, к темной полосе леса. Джип ревел так, что был способен разбудить мертвецов; и в определенном смысле, подумал Морган, это было бы очень кстати. Джип подскакивал на выбоинах узкой дороги, которой по мере сил держался Андерсон, и Моргану то и дело приходилось хвататься за стойку. Тут Андерсон издал клич, в котором Морган расслышал внезапно вырвавшуюся на вволю радость освобожденного духа. И против всякого вероятия к горлу Моргана вдруг подступил комок, и он тоже неистово завопил. Запрокинув голову, он выкрикивал в кивающее небо вой боевой клич.

— Головы ниже! — заорал Андерсон, и джип врезался в темную чащу деревьев. Впереди, пронзенная лучами фар, обозначилась перепуганная насмерть корова. Мгновение она смотрела на мчащиеся прямо на нее яркие фары, а потом, замычав, кинулась в сторону. Деревья чуть-чуть раздвинулись, уступая пространство дороге, и джип ринулся в этот просвет, а ветки хлестали их сверху и с боков. Андерсон каким-то чудом поместился в кабине. Не снижая скорости, они проскочили ручей— из-под передних колес взметнулась волна, блеснула в свете фар и рассыпалась над ними облаком мелких брызг.

Радостное волнение исчезло так же мгновенно, как и возникло, и Моргана вдруг охватил страх. Ему хотелось выпрыгнуть, не участвовать больше в этой бешеной гонке, избавиться от этого человека, который мчится в машине, словно обезумевший, потому что его гонит вперед нечто, сокрытое внутри. Но по сторонам дороги, совсем рядом, мелькали толстые сосновые стволы, и прыгать было некуда. Да и в любом случае, если он начал, то уж не отступил бы — так повелевал его кодекс чести. Морган закрыл глаза и еще крепче вцепился в стойку. Уже в глубине леса Андерсон снова испустил ликующий вопль, и Моргану представился дикий зверь, который вырвался из клетки на вволю.

Затем шум колес изменился, ветки перестали хлестать по юртам, и Морган понял, что лес остался позади и они снова едут по чистому полю. Он открыл глаза и поднял голову. Джип взбирался по пологому склону холма, похожего на тот, где стоял дом Андерсонов, но впереди, на вершине, не было ничего, только несколько кряжистых деревьев чернели на фоне усеянного звездами неба. Джип замедлил ход, но на гребне его все равно занесло, и, резко затормозив, Андерсон остановился прямо перед корявым стволом. Он сразу же заглушил мотор, и тишина обрушилась на них, словно обветшавшая стена. Недвижные лучи фар освещали чугунную ограду, калитку с ажурной металлической аркой, надгробные памятники по ту сторону ограды.

— Зубр! — прозвучал низкий голос Андерсона и отдался эхом во тьме.— Я это сделаю, Зубр!

Он перебросил длинные ноги через борт джипа с ловкостью, поразительной для такого рослого человека, и побежал к калитке. Морган остался на месте. Страх исчез, как незадолго перед тем исчезло волнение, но он не знал, хочет ли он идти за Андерсоном туда, куда ведет Андерсона его путь. Андерсон остановился и поглядел назад. Его очки ослепительно блеснули в свете фар, и массивное тело вдруг стало худым, жестким, зловещим.

— Морган, пошли!

И Морган почувствовал, что раз уж он поехал, раз уж проделал большую часть пути, то должен идти за Андерсоном и дальше. Он спрыгнул на землю, прошел под аркой и зашагал дальше меж старых камней, которые в лучах фар отливали желтизной, точно слоновая кость. Над головой ветер шуршал сухими ветвями. Звенели и стрекотали цикады. Траву на кладбище недавно скосили, но все было мокро от росы. Подошвы Моргана причмокивали, намокшие отвороты брюк леденили щиколотки. Андерсон тяжело дышал, как и прежде, когда бежал к джипу.

— Этот сукин сын вон там лежит,— сказал он.

В дальнем углу кладбища, чуть в стороне от неподвижных лучей, белела статуя, высоко вознеся голову над кладбищенской оградой.

На громоздком каменном пьедестале стоял каменный человек, разведя приподнятые руки, словно благословляя и утешая стоящих внизу. Высота памятника с пьедесталом составляла по меньшей мере десять футов, а сама фигура была в человеческий рост.

— Он заказал себе памятник за много лет до того, как его пристрелили,— сказал Андерсон, подходя к могиле, и Морган заметил, что он поправил очки, словно удостоверяясь, верно ли видит все это.— Когда он решил сам позаботиться о могиле и памятнике, ему предложили статую побольше, в его вкусе, как кому-то казалось. Христос с распростертыми руками, не препятствующий детям подходить к нему. Мать мне рассказывала, что Старый Зубр поглядел на него, поглядел, а потом сказал, что размеры памятника и скульптурное изображение ему нравятся, но только он не желает, чтоб над ним до скончания века торчал поганый Христос и кривил губы в усмешке. Уберите-ка отсюда Иисуса Христа и поставьте статую Зубра Дарема Андерсона в этой же самой позе, а там посмотрим, как вся шваль это скушает.

— Но статуя действительно на него похожа?

— Судя по фотографиям, не очень. А живого я его почти не помню. Припоминаю только копну седых волос и свирепый голос. Руки у него были крепкие и сильные. Он вынимал меня из кроватки, подбрасывал к потолку и ловил на лету. Это я хорошо помню. Иногда я плакал от испуга, и он выходил из себя. Помню, каким бешеным становился его голос и как он меня стискивал. А у этого истукана руки хилые. Словно у Христа.

Морган подошел поближе и взглянул на пьедестал, Свет фар не доходил сюда, и он разобрал только крупную черную надпись: «Зубр Дарем Андерсон».

— «Тысяча восемьсот шестьдесят девять — тысяча девятьсот двадцать три. Четырежды был избран губернатором. И вседа был человеком» — это он тоже сам сочинил.— Андерсон хватил Моргана за плечо и повернул к себе лицом.— А вон ам,— сказал он, указывая рукой на небольшую плиту справа от могилы Зубра,— покоится его первая жена. Он всегда был человеком, мужчиной, и уморил ее. В буквальном смысле слова. У нее было восемь выкидышей, но это его не остановило, и на девятый раз она скончалась.

— Я не хочу этого слушать,— сказал Морган.— Здесь вы хороните своих мертвецов,но не я.

— А все-таки вы рассвирепели, едва вспомнили, что он отнял у вашего отца какие-то жалкие доллары. Хотя в этом даже не было ничего личного — всего-навсего частное проявление всеобщей коррупции, которая росла вокруг него, как гнойник. Вас бесит такая мелочь, Морган, а как, по-вашему, было жить мне, зная, что в жилах у меня течет кровь Старого Зубра? Ведь мне тогда было тридцать лет, вот как теперь вам. Давным-давно, может, в те времена, а может, и раньше, в одну прекрасную ночь, когда я был пьян куда больше, чем сейчас, приехав из армии в отпуск домой, я явился сюда, а ночь была ясная, лунная, и обмочил его могилу. И статую тоже. Не беспокойтесь, сейчас я этого делать не стану. Еще одно различие между тридцатью и тридцатью восемью.

— К черту! Уйдем отсюда. Все это меня не касается.

— Да нет, касается. О том и речь.

Андерсон говорил ласково, словно с ребенком. Он снова повернул Моргана лицом к изваянию Старого Зубра. Морган подчинился власти этой тяжелой руки, этих слов, не сопротивляясь. Кругом стояла тишина — только шуршал ветер да звенели цикады ,а если бы Морган и посмотрел вверх, деревья все равно заслонили бы от него звезды. Он был замкнут в ночи, чугунная ограда была высокой, непреодолимой, а свет фар у них за спиной отбрасывал меж памятниками нелепые жуткие тени, словно намечая места потемнее для будущих могил, для будущих мертвецов.

— И всегда был человеком,— сказал Андерсон.— Вот в чем суть. С этим я еще могу жить. И может быть, я даже зря осквернил его могилу. Личного уже ничего не осталось, потому что он и вправду всегда был человеком. Не сверхчеловеком, а человеком, как вы и я. Каждая его подлость, каждое преступление, каждый закон, который он нарушил, каждый человек, которого он купил, обманул, погубил, каждый, кем он воспользовался для собственных целей, сточная яма коррупции, в которую он превратил этот штат, — все это, как и написано здесь, доказывает, что он всегда и во всем был человеком. Он делал то, что делают люди. Он осквернял все, к чему прикасался. Когда-нибудь я к этому добавлю еще два слова.

Он умолк, выжидая, склонив голову набок, впиваясь в Моргана близорукими глазами. Морган молчал.

— «Как вы»,— сказал Андерсон.— Вот что я добавлю, чтоб читали все, кто сюда придет. «И всегда был человеком. Как вы».

— Так почему же вы полагаете, что способны изменить историю? — спросил Морган.— Если считать, что он просто делал то, что делают все люди?

— Потому что я хочу рискнуть. Я не могу вернуть деньги, которые он украл. Я не хочу той власти, которая была у него. Я хочу только одного: не развращать людей и ничего не превращать в дешевку. Доказать, что это вовсе не обязательно. Я просто хочу выявить в человеке лучшее, а не худшее. Быть может, в конечном счете я просто хочу, чтобы помнили меня, а не Старого Зубра.

— Но ведь вся эта сволочь вас растопчет, неужто вы не понимаете? — сказал Морган.— Они могли стерпеть Старого Зубра, но того, о чем вы говорите, они не стерпят.

Теперь он чувствовал себя старше, мудрее, искушеннее в делах людей и в судьбах мира. Андерсон улыбнулся той спокойной, радостной улыбкой, которая преображала его бесстрастное лицо, придавала ему мягкость и обаяние. А в ту ночь она сделала его молодым, пылким и потому красивым. И как раньше, на лугу, под неисчислимыми звездами, Морган невольно подумал, не мог не подумать: да, пожалуй, стоит попробовать.

— Меня они не растопчут,— сказал Андерсон.— Я ведь сын Старого Зубра. Во мне течет его кровь.

Они медленно пошли назад к машине. Андерсон сел за руль, но мотора не включил.

— А когда я сделаю то, что хочу сделать,— сказал он,— вот тогда я вернусь сюда и припишу эти два слова.

Морган оглянулся на смутно белеющее изваяние Старого Зубра, на его благословляющие руки. Видение исчезло, Моргана пробирал озноб.

Он был рад, что в странной, зловещей тьме не сумел разглядеть каменное лицо, не прочел в мраморных глазах угрозу разделаться с сыном.

— Насколько я могу судить,— сказал Морган,— он предпочел бы, чтобы вы еще раз осквернили его могилу.

Андерсон завел мотор. Ночную тишь разорвал грохот, и под оглушительные выхлопы Морган с трудом расслышал ответ:

— Как будто я с этим спорю!

РАССКАЗЧИК II

Зажглось табло «Пристегнуть ремни». В кресле через проход мирно спал Гласс, и даже пластырь на его молодом, безмятежном лбу белел, как флаг капитуляции.

— В уборную еще успею? — спросил Френч у рыжей стюардессы. Она кивнула и показала рукой в носовую часть самолета. Френч с трудом встал и целеустремленно двинулся вдоль прохода.

Верхние плафоны уже давно пригасили, теперь в дальнем конце салона появилась вторая стюардесса, она проверяла ремни на спящих пассажирах. Рыжая проводила Френча и сразу же вернулась назад.

— Возьмите-ка вот.— Она наклонилась и всунула Моргану в карман пиджака несколько бутылочек; они звякнули едва слышно из-за ровного гудения моторов.— Вашей марки всего несколько штук осталось. Только морока возиться с ними, назад укладывать.

— Спасибо.

Морган поглядел на ее усталое лицо. Крупная, широкая в кости, такие рано начинают полнеть. Рыжие волосы немного растрепались, заученная улыбка исчезла. Как ее зовут, Морган не помнил и решил прибегнуть к одному из самых испытанных способов завязать разговор.

— Сама-то откуда будешь родом?

На этот вопрос она, без сомнения, отвечала несчетное множество раз, но теперь, присев на ручку соседнего кресла, словно задумалась.

— Из Боулинг-Грин. Слыхали? — сказала она наконец.— Штат Кентукки.

— Вот чертова авиалиния.— Морган уже чувствовал, как ему перед посадкой становится тошно на душе.— Чего ради они заставляют милую девушку из Кентукки говорить с этим гнусавым южным акцентом?

Она улыбнулась, но даже в полутьме салона было видно, что не прежней любезной, застывшей улыбкой, предназначенной на потребу пассажирам.

— А чего, это даже забавно. Есть такие, что и верят. Вы ведь с вашими приятелями дальше не летите?

— К счастью, нет.

— Мы тоже. Отсюда на Бирмингам и Джексон нас подменяет другая бригада.

— Тут сменяться тоже радости мало,— сочувственно сказал Морган.— Даже телевизор в такой поздний час уже не работает.

— Да мы все равно, когда прилетаем, с ног валимся от усталости. И потом гостиница здесь не плохая. Есть бассейн, длинный такой, знаете?

— Эти бассейны самые лучшие.

Морган уже знал, вспомнив трепетное прикосновение пальцев к своей шее, что дело будет верное, если только он надумает принять игру. Но умер Андерсон. И день сегодня был такой длинный, и ночь длинная, а завтра будет еще хуже. Завтра он увидит Кэти. В дальнем конце прохода, еле различимый в полутьме, из двери уборной появился Френч.

— Спасибо за водку, Рыжик.

Девушка пристально смотрела на него сверху вниз. Морган ждал, что сейчас она опять к нему прикоснется.

— Знаете, вы совсем не такой, как эти паразиты, что летят с вами.

Морган хмыкнул.

— Да я просто вида не показываю.

Она не прикоснулась к нему, и Моргана это огорчило.

Потом она отошла, и Френч тяжело плюхнулся в свое кресло.

— Даст бог, теперь уж скоро вылезем из этого драндулета,— пробормотал Френч едва внятно. Рыжая стюардесса ушла, покачивая бедрами.

— Да уж, помоги бог.

Морган поглядел в окно на мерцающий огнями город. Снизились они плавно; воздушные ямы, непогода — все это осталось далеко позади. Моргану было страшно приземляться — не только потому, что он вообще боялся полетов, он боялся еще и того, что ждало его на земле. Возвращение в родные места всякий раз бывало тяжким; он чувствовал, как опять смыкается у него на горле смертная хватка Юга, неумолимая, как само уходящее время; но сегодня будет еще тяжелее, потому что умер Андерсон. Огни внизу мигали тускло и безрадостно — не искрились, не мчались навстречу. По невидимому шоссе скользили игрушечные фонарики автомобильных фар, но в темноте, на вираже, Морган все равно не мог определить, движутся ли они по направлению к тому дому на вершине холма, где когда-то под развесистыми деревьями он познакомился с Кэти и Хантом Андерсонами.

Андерсон умер, а он возвращался на Юг, и что-то в этом было странное — словно отпало еще одно звено связующей цепи, приблизив его к грозной бездне свободы. Много лет Морган жил со смутным, мучительным ощущением отринутости от родного Юга; он носил в себе, как душевную рану, сознание того, что не только он сам изменяется день ото дня, но изменяется и жизнь, которую он знал когда-то и оставил, хотя в глубине души — как бы далеко ни завели его дороги времени — он мучительно хотел бы приковать себя к ней цепями, как к скале. Подобно всякому, ему необходимо было верить, что хоть где-то есть неизменность, первооснова, на которую в конечном счете можно положиться, и такой первоосновой он, Морган, казалось бы, вправе был считать прежнюю жизнь, с ее обычаями и ценностями. Но неприглядность и суета, бетон и сталь, пластик и неон постепенно вытесняли ее широту, и сердечность, и древнее, надежное ощущение земли и пространства; и Морган знал, как знают иные о приближении грозы в безветренный июньский полдень, когда даже сосны в вышине застыли и не шелохнутся, знал, что на смену старому стремительно идет обновленный мир, и в этом мире даже на Юге уже не останется мудрого убеждения, что каждый день неразрывно связан с круговоротом лет и зим, и неизменным вращением солнца, и вечным ходом времени, и в последнем прахе совсем неважно будет, бежал ли ты со всех ног, или брел не торопясь, или просто проспал свою жизнь в блаженном холодке у дороги.

Что обновленный мир надвигается, у Моргана сомнений не было: ему открыла это его собственная жизнь, смерть Андерсона была только подтверждением. А кто виноват? Разве не они сами? Разве не бежали оба они от старой жизни в погоне… за чем? За чувством причастности, присутствия в самом центре событий. Но и это еще не все…

В хмуром, пыльном городке своего детства Морган работал на доставке газет. Год за годом, ледяными зорями южной зимы и росными летними утрами, когда еще до появления солнца надкрышами жар нарождающегося для начинал исходить от распаренной земли, он лихо катил на своем раздрызганном велосипеде по ухабистым улицам и немощеным пешеходным дорожкам — Морган сохранил благодарную память о том лете, когда строительные бригады замостили тротуары; это здорово облегчило его поездки: крутил педали, не держась за руль, на ходу скатывая тонкие, пахнущие типографской краской газетные листы в тугие трубки и где правой, где левой рукой с безошибочной меткостью забрасывал их, как копья, через живые изгороди и через широкие лужайки — фьюить! — прямо на пороги домов.

Он объезжал весь город чуть не каждый день, зимой — до начала занятий, летом — перед тем, как идти играть в бейсбол, потом купаться на речку, потом подстригать соседские газоны, а потом сидеть с книгой на тенистой веранде отцовского дома. По субботам Морган собирал плату, дотошно записывая каждый взнос и каждую задолженность в особую тетрадку, какими снабжала его редакция газеты, и выдавая квитанции из книжки, купленной в мелочной лавке по совету отца. Моргану полагалось по двадцать пять центов с доллара, так что собирал плату он очень усердно, по нескольку раз упорно возвращаясь и дверям, где раньше не ответили на его стук, особенно если подозревал, что не открывают нарочно; миссис Ада Ингрем, например, способна была на любую хитрость — пряталась в кухне, подделывала квитанции, врала, будто не получала газеты; мистер и миссис Котти Уокер в субботу утром часто с перепой или с похмелья не могли встать с кровати; вдова Бауэп не отзывалась, если у нее в это время сидел, как обычно, мистер Крокер, учитель труда в местной школе, а жена у него томилась в сумасшедшем доме (безо всякой на то причины, как все говорили, а просто чтобы мистер Крокер и вдова Бауэн могли беспрепятственно предаваться своей постыдной страсти); бывало, что старуха Лайла Беннет, богачка, не отворяла двери просто назло, а иной раз она швыряла ему монеты из окна второго этажа и злобно гоготала, глядя, как он шарил в кустах японского барбариса; и наконец, доктор Миллер, с печальными карими глазами, ни для кого не секрет, что он был морфинистом (какие только страшные картины не мерещились Моргану за закрытой дверью обветшалого докторского дома, когда одно лишь эхо отзывалось на его робкий стук).

Но в большинстве своем подписчики платили исправно, известно было, что стоит задолжать за две недели, и неумолимый Морган прекратит доставку газеты — и вы, чего доброго, так и не узнаете, чем кончились «Невероятные приключения Дика Трейси». Летом его часто зазывали в дома угоститься чашкой чая со льдом или прохладительным напитком, зимой погреться у печки, пока по кошелькам, карманам и жестянкам собирали необходимую сумму. Он был во многих домах такой же привычный гость, как Амос и Анди из радиопередачи или как Альф П. Ривз, жизнерадостный агент страховой компании «Метрополитэн». Альф немало помог Моргану своими подробными отзывами о тех хозяевах, к которым, как он убедился по собственному опыту, с парадного крыльца лучше и не соваться. Среди таких он назвал Моргану мистера и миссис Клод Дж. Гоуингс.

— Эта миссис Гоуингс,— предупреждал Альф,— до того чудная, страсть. Хотя и сам Клод Дж. не лучше. Она, сколько я ее знаю, ни разу не прошла через парадные комнаты к парадной двери, боится, не дай боже, пыль поднять.

И потому субботними утрами, когда жизнь щедро сулила ему двадцать пять центов с доллара да еще двухсерийный фильм после обеда, Морган сворачивал на велосипеде во двор Гоуингсов, уже много лет не оскверняемый автомобильными шинами, доезжал до гаража, который никогда не открывался, прислонял велосипед к стене и стучался в дом с черного хода. Низкий, серый, словно вросший в землю дом Гоуингсов под сенью дубов стоял мрачный, со слепыми окнами; по вечерам, ровно в половине девятого, будь то зима или лето, в нем, как в хмуром ночном небе, замирали последние проблески жизни, а каждое утро, в шесть часов, из кухонного окна неотвратимый, точно утренняя заря, начинал сочиться желтый свет. Шесть дней в неделю в половине седьмого утра, секунда в секунду — соседи уже и удивляться перестали,— из задней двери дома выходил Клод Дж. Гоуингс в чистом синем комбинезоне и шел на угольный склад, где он работал, а выходил оттуда в половине седьмого вечера и, словно солнце, совершающее вечный круговорот, возвращался к заднему крыльцу собственного дома, грязный, запорошенный черной пылью своего ремесла: высокий угловатый мужчина, он шагал, неся судки для завтрака, чуть опустив голову, словно затем, чтобы не видеть встречных, и ни с кем не обменивался ни единым словом.

— Да я с огнетушителем скорее завел бы разговор, чем с ним,— говорил о нем Альф П. Ривз.

Морган знал, что забранная сеткой задняя дверь отворится по первому же его стуку; он даже думал, что, может быть, миссис Гоуингс незаметно следит за тем, как он идет по двору, оставляет велосипед и идет к заднему крыльцу, потому что, когда он подходил, она уже смотрела на него сквозь дверное стекло. Она была такая же высокая, как и муж, и тоже угловатая и молчаливая, и лицо ее, пожилое и некрасивое, было лишено выражения и тепла. Раз в неделю ее можно было видеть в городе в продуктовом магазине — она выбирала на полках консервы и всякую другую снедь; и еще один раз, по воскресеньям, она и Клод Дж. Гоуингс появлялись в Первой баптистской церкви: она — в обвислом, бесформенном черном платье, он — в сером костюме со стальным отливом. А помимо того, никто не видел ее иначе как у ее собственного заднего крыльца — Морган, конечно, тоже. Она приоткрывала дверь и протягивала ему деньги: всегда ровно столько, сколько надо.

— Доброе утро, миссис Гоуингс,— говорил ей Морган и подавал квитанцию, которую всегда заполнял заранее; а она отвечала ему одним кивком, не глядя ни на квитанцию, ни на него самого. Потом дверь закрывалась бесшумно, точно на резиновой прокладке, и за мутным стеклом уже никого не было.

О Гоуингсах в городе ничего не знали, неизвестно было, что делает миссис Гоуингс целыми днями в безмолвном доме, непонятно, почему они оба такие нелюдимы. Никто не знал даже толком, откуда они приехали. Городские старожилы рассказывали, что когда-то в этом доме жили Джадсоны, но потом Бака Джадсона убило молнией, когда он играл в бейсбол за текстильщиков во второй лиге округа, прямо во время матча, и его вдове с четырьмя детьми пришлось перебраться к ее родным в Северную Флориду, а в их доме поселились Гоуингсы.

— Не помню, право слово,— сказал отец, когда Морган спросил его.— Лет двадцать, наверно, назад. Бак Джадсон не оставил семье ни цента.

И на лице у отца Морган прочел не угасшее за два десятка лет презрение к таким мужчинам.

Морган не задерживался во дворе у Гоуингсов, после того как закрывалась задняя дверь. Ему неприятен был их дом, и лицо миссис Гоуингс, и запах плесени, от нее исходивший, правда главным образом в его воображении.

Во время своих ежесубботних посещений, повторявшихся с ритуальной неизменностью, не хуже уходов и возвращений самого Клода Гоуингса, он стал испытывать страх перед их серым домом под дубами — нет, не мистический ужас, он осознал это впоследствии, прочитав «Розу для Эмили»; ему даже в детстве не мерещилось здесь никакой потусторонней жути, по, отъезжая от ворот, он всякий раз думал: Нет, только не это, только не это!

Теперь, когда огромный самолет стремительно нес его вниз к земле Юга и огни прошлого безжалостно выплывали навстречу, Морган отлично понимал природу того страха, что находил на него у заднего крыльца дома Гоуингсов, того глубокого отвращения, которое внушал ему их замкнутый дом, гараж на запоре, их затворническая жизнь. Но он понимал также, что в конечном счете Клод Дж. Гоуингс и его дом — лишь знаки, символы того неприметного существования, страшнее которого для него ничего нет; и не от символов, а от жизни, их породившей, он тогда панически бежал.

А что до Андерсона… Андерсон в конце концов перестал убегать и гнаться, но это оказалось для него хуже смерти. Да и все равно, снова подумал Морган с фанатизмом, возникающим перед лицом смерти, нам некого винить, кроме самих себя.

— Большой, оказывается, город.— Френч вытянул шею и из-за плеча Моргана смотрел в окно.

— Растет быстро.— Морган оглянулся на Гласса; тот по-прежнему мирно спал, его не затрагивала ни жизнь Андерсона, ни смерть его или вообще что бы то ни было. Морган подумал, что в мире Гласса, где образ так легко претворяется в живого человека, а тень может существовать без тела, Андерсон, наверно, просто задохнулся бы без правды, а сама правда, обесцененная, ненужная, может быть, вообще уже больше не содержится в безвоздушном пространстве этого мира.

«Электра» ударилась колесами об асфальт, слегка подпрыгнула и покатила по взлетной полосе, фыркая и извергая пламя из дюз. Морган снова соприкоснулся с землей. В салоне зажегся яркий свет, а двигатели, взвыв, дали задний ход, и Морган чуть не стукнулся лбом о спинку переднего кресла. Френч растолкал Гласса, и они потянулись по проходу за остальными пассажирами. Самолет дрогнул и стал. Рыжая стюардесса распахнула дверь, горячее дыхание южной ночи с легкой примесью выхлопных газов ворвалось в прохладу салона.

— За одно я благодарен работе на телевидении,— проворчал Гласс, ловко и старательно приглаживая шевелюру.— Привыкаешь спать где угодно.

— Всего хорошего! — как магнитофон, повторяла у трапа рыжая стюардесса в спину сонно бредущим пассажирам. Ее нарочито бодрый голос беспомощно бился о глухую стену ночи.— Всего вам хорошего! Мы надеемся, что вы довольны полетом и будете всегда летать с нами. Всего хорошего! — Она умело увернулась от шлепка Гласса.— До свиданья. Летайте с нами!

Морган прошел мимо нее последним.

— Рыженькая,— сказал он,— ей-богу, в Боулипг-Грин нашлось бы что-нибудь и получше.

— Не знаю, мне не попалось,— ответила она без акцента.

— Поезжай, поищи еще раз.

Морган спустился по трапу. Оглянулся, хотел было помахать ей, по ее уже не было в дверях самолета. Может быть, он все это про нее выдумал, безразлично подумал Морган.

За асфальтовой площадкой поднималось новое пустое и холодное здание аэровокзала со стеклянными стенами, с вышкой над стеклянной крышей, оно сверкало огнями на фоне ночного неба, точно целый небольшой город. На этот же аэродром, хотя здание вокзала было тогда другое, Морган прилетел с Зебом Вансом и подкомиссией по табаку в тот раз, когда познакомился с Андерсоном. И в этом есть что-то закономерное, подумал Морган, вот так вернуться сюда же сегодня и увидеть за воротами встречающего Мэтта Гранта.

Молча, как подобало случаю, они пожали друг другу руки. В Вашингтоне они виделись довольно часто; но здесь, на Юге, вдали от привычных мест, когда Андерсон умер, Моргану показалось, будто они не встречались много лет. Он поневоле вглядывался в худое, бледное лицо Мэтта, отыскивая признаки старости и перемен, и чувствовал, что и на него смотрят точно так же.

— Вот черт, невеселые дела привели опять на Юг, — вздохнул Морган.

— Мы уже тут несколько дней.— Грант задержал его руку дольше, чем принято, словно утешал.— Кэти думала, увезем его из Вашингтона, может, это его поставит на ноги. Он последние месяцы очень сдал, как-то опустился, плыл по течению.

— Знаю. Мы с ним завтракали на прошлой неделе.

— Тогда сами знаете.

Грант и Морган молча взглянули друг другу в глаза. Они не обсуждали на словах то, что произошло с Андерсоном, им довольно было взглядов и многозначительных умолчаний. Морган знал, что Грант тоже вспоминает сейчас тот день, когда они увидели его впервые, долговязого, медлительного и неотразимого, и он излагал им мысль Гранта о сокращении производства табака, развивая целый план пропитания человечества. Грант, конечно, вспоминает сейчас об этом и о многом другом,. не без сарказма подумал Морган.

Стоявший рядом Френч откашлялся.

— Когда похороны? — спросил он.— Уже известно?

— Завтра в четыре тридцать пополудни. Миссис Андерсон не хочет откладывать.

Морган представил их друг другу.

— Мэтт был у Андерсона помощником по административным вопросам — сколько лет?

— С первого дня, как тот пришел в сенат.

— Где бы тут взять такси? — спросил Френч.— Я совершенно без сил.

— Там дальше, у главного входа. Я бы вас всех подвез, но…— Мэтт замялся и поглядел на Моргана.— Мне нужно кое о чем переговорить с Ричем с глазу на глаз, вы уж простите. Да, Рич, вас тут только что вызывали.— Грант заглянул в записную книжку.— Просят позвонить в Нью-йорк, коммутатор триста двадцать восемь.

— А черт,— выругался Морган, и Френч с тревогой посмотрел на него.— Где здесь автомат?

Будка оказалась между закрытым на ночь страховым киоском и билетной кассой местной пассажирской авиалинии «Стоунуолл Джексон», окошко которой тоже было закрыто. Автоматическая телефонная связь уже проникла на Юг, и Морган стоял и слушал гудение и писк в трубке, от нечего делать разбирая надписи, процарапанные на задней стенке будки. Код 303. 687-5124 — шлюха. Имена повсюду уступают место номерам.

Коммутатор 328 исправно соединил Моргана с абонентом, который его вызывал, это оказался выпускающий редактор его газеты.

— А, это вы, Морган,— сказал оп.— О чем это я хотел… Сейчас.— Слышен был какой-то неразборчивый разговор.— А… ну да, Морган, ничего серьезного.— Они всегда хитрят, думал Морган, все походя, между делом, а не дают человеку работать.— Вы тут пишите в абзаце втором, строка третья: «Назначение мистера Хинмена на этот высокий пост было самым неожиданным из всех неожиданных назначений президента». Они спрашивают, кто это так считает.— В главной редакции никто ни во что лично не вмешивался; запросы направляли некие безымянные высшие силы, грозные и таинственные «они». Морган представлял себе, как «они», седовласые, бесстрастные, важно заседают за массивным столом.

— О гос-с-поди,— привычно простонал Морган.— То есть этим болванам надо указать источник?

— Ну, не то, чтобы источник, просто — чье это мнение.

— Скажите им, что это мое мнение.

— М-да… гм… в таком случае, если вы не против, может, напишем: «Обозреватели считают, что назначение мистера Хипмепа», и так далее?

— Мне не известны никакие обозреватели, которые так считают. Мне известно только, что я так считаю.

— М-да… гм.— В голосе редактора зазвучало беспокойство, он явно не ожидал такого неприятного оборота в этом пустячном деле.

Морган понимал, что «они» этим не удовлетворятся, хотя его ответ содержал одну только чистую правду, для них это все равно. что вообще ничего не ответить. Они вовсе не бесстрастные небожители, а снявшие пиджаки усталые мужчины, страдающие язвой желудка и облеченные властью. Сделав первый шаг, они с неизбежностью должны и дальше гнуть свое, на то они и начальство. И уж во всяком случае, несчастный выпускающий редактор тут ни при чем.

— А черт с ними,— сказал Морган.— Сделайте: «Назначение мистера Хинмена… было сочтено самым неожиданным событием» — и валяйте дальше в том же духе. Ну вот, полный порядок.

— Да, да, отлично.— Выпускающий был, видно, рад отделаться; оп, как и Морган, знал, что эту бессмысленную поправку примут. Она была вполне под стать бессмысленному замечанию.

Морган решил, пока Вашингтон на проводе, позвонить заодно домой.

— Ну, как бридж? — спросил он, услышав голос Энн.

— Выиграла три доллара. Ты откуда звонишь?

Она говорила глухо, со сна или, может быть, спьяну.

Он объяснил.

— У вас все в порядке? Ричи в порядке?

— Спит. Мы с ним оба спим.

Он представил себе ее на подушках в прохладном кондиционированном воздухе; она не надевала на ночь ничего прозрачного и соблазнительного, но он вдруг вообразил, как она лежит там в постели, в комнате темно, веет прохладой, вспомнил ее запах, это подействовало на него возбуждающе. Он подумал о её маленьких крепких грудях; один раз, давно, еще до Ричи, она намазала для него соски губной помадой.

— Послушай,— сдавленным шепотом сказал он в трубку,— мне хотелось бы оказаться сейчас дома.

— Угу,— сонно пробормотала она.— Очень мило с твоей стороны.

— А ты знаешь, что я сделал бы, будь я там?

— О господи,— внятно ответила она.— Нашел о чем говорить.

Эти же слова он слышал от нее сотни раз. Тысячи раз.

— Ладно, забудь,— сказал Морган.— Спи. Прости, что разбудил.

Может быть, она не хотела его обидеть. Может быть, это выходило у нее всякий раз не нарочно. Они еще обменялись какими-то словами, и он, холодно простившись, повесил трубку. Сам виноват, думал он. Что он, спрашивается, лезет?

За дверью телефонной будки его поджидал Чарли Френч.

— Маленькое исправление в тексте,— успокоил его Морган.— Не беспокойтесь, Чарли.

Грант оставил их на улице под длинным косым навесом, где выдавали багаж, и пошел искать такси; Морган понимал, как разрывается в нем душа южанина, оттого что он не может отвезти Френча с Глассом в гостиницу.

Они молча дождались своих чемоданов.

Вернулся Грант, он подогнал такси.

— Этих двоих в «Зеленый лист», — распорядился оп. И добавил, обращаясь к Френчу и Глассу: — Вы уж меня простите, что так…

— Не о чем говорить,— уверил его Гласс.— Вот только одно: утром приезжают наши, и я хотел бы наметить план на завтра. У вас какая договоренность с телевидением?

— Мы, собственно, об этом не думали…

— Они все равно понаедут,— сказал Морган.— Из столицы штата уж наверняка. От Блейки вот прислали Гласса, и другие телепрограммы могут прислать.

— Я уверен, что Кэти против телевидения.

— Ее едва ли спросят, Мэтт. Вы же знаете, они никого не спрашивают. Лучше вызовите сюда немедленно Джеймса.

Ральф Джеймс в последние годы исполнял при Андерсоне должность пресс-секретаря, правда, под конец у него было немного работы, и ту он исполнял плохо.

— Он уже здесь.

— Вот и обратитесь завтра прямо с утра к Ральфу Джеймсу,— сказал Морган Глассу.— А вы, Мэтт, все-таки предупредите Кэти.

Такси отъехало. Они постояли на краю тротуара под навесом.

— Телевидение, — сказал Грант. — Право, не думал я, что должен буду устраивать телепередачу с его похорон.

— И он не думал, — отозвался Морган. — А напрасно.

Грант повел его к своей машине. Они молча отъехали— двое старых знакомых, неизбежно ощутившие под бременем смерти в своих отношениях перемены, которые наступили вместе с внешними переменами, оттого что Андерсон умер. В сущности, подумал вдруг Морган, кроме Андерсонов, их с Грантом по-настоящему ничто не связывало, и неизвестно, отыщут ли они теперь новую связь или расстанутся, вольные идти на все четыре стороны.

Грант показал направо, где высились стены в лесах.

— Новый отель при аэропорте.

Они выехали на шоссе. Шоссе было с трехрядным движением, но его недавно еще расширили.

— Машин тут прибавилось, когда открыли новый аэропорт, а как достроят отель, будет еще больше. И придется нам рано или поздно проложить еще один ряд до этой мышеловки. Нет ничему конца.

Быть может, кроме человеческой жизни? — неуверенно подумал Морган. Но и она потом еще долго оказывает воздействие на тех, кто жив.

Много лет назад, когда они с Зебом Вансом, с Мэттом и членами подкомиссии по табаку ехали с этого аэродрома, кругом лежали поля, постепенно сменяющиеся грязными пригородами, шоссе было тогда двухрядным. С тех пор он много раз ездил этим же путем, но никогда не обращал внимания на то, как неуклонно обступают растресканную бетонную ленту, а теперь еще с асфальтовой полосой по одну сторону, всевозможные станции обслуживания, рестораны, дешевые гостиницы, магазины, прачечные, банки, кегельбаны, катки, лавки уцененных товаров, кафетерии, склады запчастей. И через каждые несколько сот футов ярко освещенное автомобильное кладбище, гирлянды электрических ламп беспощадно высвечивают жалких железных чудовищ, прикорнувших на гравии или асфальте. А в последнее время появились еще стоянки для «домов на колесах».

— Ладно бы еще, что все кругом меняется,— вздохнув, сказал Морган.— Плохо, что все так уродуется. Что мы сделали с нашим континентом, Мэтт? Вы думали об атом? Какой он был и во что мы ого превратили? Взгляните вон на то немыслимое неоновое пугало над каким-то паршивым киоском с мороженым! Зеленое, красное, мигает, дергается, выше сосны,— а ради чего? Ради какого-то киоска, который даже и не открыт сейчас, ради того, чтоб люди покупали ненужные им товары.

— Я хотел…— начал было Грант.

— И хуже всего то,— перебил его Морган, сознательно оттягивая разговор,— что ни один из этих сотен киосков вообще никому не нужен и дурацкие рекламы горят попусту. Натыкали их, вот они и торчат из земли, точно поганые грибы, и проку от них нет, одно уродство. А мы смотрим и миримся.

— Не миримся, а потворствуем,— сказал Грант.— Рич, знал ли Хант про меня и Кэти, тогда давно?

А, черт, подумал Морган. Этого только не хватало.

— По-моему, Мэтт, в последние годы он даже и знал бы, так не придал бы значения.

— В последние годы и знать было нечего. Не думал я, что должен буду вам это объяснять.

Почему, интересно, он этого не думал? — спросил себя Морган.

— А знал или не знал он что-то раньше, со мной он мало говорил про Кэти.— Невелика ложь, утешил себя Морган; собственно, это была не ложь, а истинная правда, что Хант мало говорил про Кэти.— Черт, ведь и мы с вами никогда об этом не говорили.

— По-моему, он знал, Рич. Он со мной тоже не говорил, и все же, по-моему, он знал. Но все равно, он но мог не знать, что я был предан ему, потому что верил в него и восхищался им. Это я знаю, Рич.— Грант затормозил перед светофором.— Вы не согласны?

Разнесчастный сукин сын, подумал Морган. Откуда пам с ним знать, что Хант Андерсон думал о нем или обо мне? Или о Кэти? Просто он хочет, чтобы его утешили, уверили, что он не сделал Андерсопу ничего плохого. Может быть, и правда не сделал. Откуда нам знать? Теперь мы уже ничего о нем не узнаем.

Красный свет погас, зажегся зеленый, и Грант тронулся дальше. Навстречу из темноты вырвался огромный грузовик и с грохотом, точно турбовинтовой самолет, надменно пронесся мимо Морган почувствовал, как машину Гранта затягивает под его колеса, влечет навстречу гибели. Выхлопная труба грузовика разбрасывала во тьму снопы искр, земля дрожала под могучими колесами, не ведающими жалости к живому. Потом они разъехались в ночи.

— Вы, видно, не согласны со мной,— сказал Грант.— Вы молчите.

— Я не поэтому.— Раньше Морган никогда не слышал в голосе Гранта волнения. Было что-то трогательное в том, как этот умный, всегда уверенный в себе человек нервничает и хочет, чтобы его успокоили. Странно, но Моргану Мэтт Грант раньше всегда представлялся сильным, не нуждающимся в помощи. Впрочем, он убедился, к своему великому огорчению, что людей, вообще не нуждающихся в помощи, на свете не существует. Да и что такого сделал Мэтт Грант? Если кто и виноват перед Андерсоном, то, наверное, Кэти: уж она-то знала, что делала, сама начала, сама и закончила.— Просто я обдумывал, что вам сказать. Хант был о вас очень высокого мнения. Он полагался на вас, как на свою правую руку, он это тысячу раз говорил. Он считал вас незаменимым работником, и вы правда были для него незаменимы, с первых же дней. Я бы даже сказал — говоря о Ханте, можно употребить это слово, верно?— что он вас любил. Я не знаю, что ему было известно о том, о чем вы говорите, но знаю, что на его отношении к вам это никак не сказывалось. Почему же вы зря терзаетесь?

— Потому что я его предал,— голос Гранта пресекся.— Вы это знаете, и я знаю. И Кэти знает, и было бы чудом, если бы этого не знал он. Вот потому я и терзаюсь.

— Сильное слово «предал»,— сказал Морган.— Дрянь слово. Весь мир его предал к чертовой матери, если уж на то пошло. Может быть, даже он сам себя предал. Как это определить, кто кого предает? Да и какое это имеет значение?

— Для меня имеет.

Морган вдруг вспомнил своего отца — из-за этого разговора о предательстве, признался он себе, — и усмехнулся горькой кривой усмешкой, невидимой в темноте машины. Он до сих пор так и не изжил ощущения вины перед отцом за то, что вырос не таким, как тот хотел: недостаточно честным, еще меньше — добродетельным. С тяжелым чувством вспоминал он этого гордого, прямолинейного пуританина, под чьей властью прожил столько лет; случалось, на рассвете, когда не спится, ему мерещилось, будто он слышит шаги отца по дому, как некогда в холодные рассветные часы своего далекого детства.

— И кроме того, я должен, мне кажется, сделать одно признание,— продолжал Мэтт.— Не хочу, чтобы вы или Кэти считали меня лицемером.

— Я не считаю, и она, я думаю, тоже.

— Потому что, понимаете…— На минуту Грант замялся, потом договорил с волнением в голосе: — Я решил добиваться места Ханта в сенате.

— Вот как,— равнодушно отозвался Морган.

— Я беру быка за рога,— говорил Мэтт.— Вам, наверно, покажется, что это бессердечно с моей стороны, но я уже разговаривал с губернатором.

— Вы, я вижу, времени даром не теряете.

— Но ведь и другие не будут терять! Губернатор, возможно, и сам бы не прочь попасть в Вашингтон, но я привел несколько веских доводов, и он, мне кажется, прислушался.

— Конечно. Никто лучше вас не знает этой кухни и людей. Вы даже чуть не всех сотрудников Андерсона сами панимали.

— Это был мой первый довод.— В свете от приборного щитка Морган видел, как оживилось обычно такое невозмутимое лицо Гранта, и говорил он тоже чуть громче обычного.— А второй довод — это что я лично был вне политики, и он об этом помнит. А следовательно, он не сделает никакого политического хода, если просто назначит человека, который лучше других знает эту работу, знает Вашингтон. Ну, а если к выборам в будущем году я не сумею обеспечить себе преимущества, тогда уж буду пенять на себя.

— Но может быть, он как раз хочет сделать политический ход. Должность-то это политическая.

— Во всяком случае, вот я что вам скажу.— Голос Мэтта зазвучал резче.— Я заслужил это назначение, Рич, вы не можете отрицать. Я столько лет работал на Ханта Андерсона, практически заправлял всеми делами. И никогда ничего не просил для себя, вы это знаете. Наверно, кто-нибудь посчитает это наглостью с моей стороны, сразу вот так вот лезть, и, наверно, есть люди, которые думают, что я у Андерсона просто мальчик на побегушках, но я…

— Никто так не считает, Мэтт.

— Не знаю, мне иногда давали это почувствовать, но я не обращаю внимания. Я заслужил это назначение и сделаю все, чтобы его получить.— Мэтт разогнал машину. Морган никогда раньше не слышал, чтобы он говорил с такой страстью.— Кэти, по-моему, не одобряет меня. Ну что ж… Ради нее я тоже многим жертвовал, как и ради Ханта, и теперь моя очередь.

— Желаю вам успеха.

— Я как раз и об этом хотел с вами поговорить.— Несколько минут он правил машиной в молчании, потом его словно прорвало.— Вы могли бы помочь, мне трудно просить вас об этом, но вы здесь такой известный человек, гордость города даже в глазах тех, кто с вами не согласен, и если бы вы замолвили слово перед губернатором…

— Мне очень жаль, но…— Морган ужасно не любил отказывать, когда его о чем-нибудь просили; даже если просьба была невыполнима. Боялся, что его сочтут жестоким и равнодушным, не оценят его истинного благородства.— Я буду очень рад, если вы попадете в сенат, Мэтт, но не могу вмешиваться в местную политику, даже если бы хотел. Уж за это-то меня бы тут же дисквалифицировали. И были бы правы.

— Я так и думал, но на всякий случай решил все-таки спросить. Ведь спрос — не беда.

Морган убедился — уже в который раз и все не впрок,— что ему совсем не нужно было просить прощения. Грант почувствовал себя гораздо более виноватым за свою, как он сам же считал, бесцеремонность.

— Поэтому я и начал наш разговор с вопроса о Кэти,— продолжал Грант.— Не хотел, чтобы вы считали меня лицемером.

— У меня и в мыслях такого нет,— сказал Морган, с удовольствием даруя ему отпущение грехов. Собственное великодушие всегда приводило его в хорошее настроение.

— Я понимаю, Рич, я все понимаю. У вас, газетчиков, своя мораль; иногда, правда, честно признаюсь, она мне не вполне доступна. Но одно я хочу, чтобы вы знали непременно, попаду я в сенат или нет, все равно, хотя я буду добиваться, я уже звонил всем, кого знаю, но имейте в виду, что все эти годы я работал ради Ханта, а не ради Кэти. Может быть, когда-то давно я его и предал, может быть, между мной и ею и было что-то, чего не должно быть, совсем недолго, но все равно, в конечном итоге то, что я делал, я делал для Ханта, в него я верил, его старался поддержать.

— Я лично считаю,— сказал Морган,— что в жизни все предают всех, ведь каждый, в конце концов, поступает так, как считает правильным для себя.

— Прекрасная мысль. Если так думать, сразу на душе полегчает. Но я не могу давать себе поблажки, Рич.— Грант говорил уже гораздо спокойнее, словно, напрягшись и выполнив неприятную обязанность, он спешил снова стать самим собой.— Не могу так легко себя простить.

— А Хант, даже если бы что и знал, конечно бы, простил,— сказал Морган.

Отель «Зеленый лист» был расположен на пересечении шоссе, идущего от аэродрома, с Большой Южной автострадой, которая, как огромная бетонная река, разрезала город наискось, отделяя одну треть его площади от основного массива, раздваивая его характер, изменяя индивидуальный облик. И при каждом подземном переходе или мосте поперек этой дороги-реки, выросли, подобно сорнякам, различные торговые точки, все так или иначе связанные с движением, с быстротой: сверкающие станции обслуживания, бензоколонки, однотипные рестораны со стандартными среднеамериканскими блюдами, пункты проката автомобилей, сборные стекло-пластиковые мотели.

У Гранта тоже был снят номер в «Зеленом листе», и оба они вошли в вестибюль, едва Френч с Глассом скрылись в коридоре, который вел к номерам. Морган зарегистрировался у дежурной — это была пожилая дама с крашеными голубыми волосами, наверняка почтенная вдова, как сразу определил Морган, одновременно на ролях радушной хозяйки и зоркого соглядатая. Он спросил у нее, открыт ли еще ресторан, и она ответила утвердительно, хотя тон ее подразумевал, что порядочные люди в это время все давно спят.

— А я пойду лягу,— сказал Грант.— Рад был бы проговорить с вами ночь напролет, Рич, но уж слишком сегодня трудный был день.

— А я вот рад, что хлопоты выпали вам, не мне.— И тут он сообразил, что они ни разу не подумали о состоянии Кэти, словно смерть Ханта Андерсона ее не касалась. — А как она, Мэтт?

Грант пожал плечами.

— Для нее это, ясное дело, облегчение. Но, конечно, и удар тоже. А что у нее на сердце…— Он осекся.— Кэти всегда была настойчивой. Она сама все организовала, обо всем позаботилась, как самая квалифицированная секретарша.

— «Жена у него — настоящий мужчина, не то, что он»,— процитировал Морган, и оба засмеялись. Это была старая шутка времен предвыборной кампании, когда Кэти была особенно деятельна, а Ханта противники старались изобразить человеком, питающим слабость к коммунизму и к звонкой монете.— Я всегда считал, что это Данн пустил. Он, кстати, звонил мне сегодня. Собирается быть здесь утром, если сумеет. — Сволочь лицемерная. — Не скажите, Данн всегда относился к Ханту как-то по-особенному.

— Всадить человеку нож в спину, вы это называете особенным отношением? Прибудет еще и делегация от конгресса.

— Вот эти так действительно лицемеры. Знали ведь, что такое Хант, а поворачивались спиной, пока не оказалось поздно.

Грант кивнул.

— Тут многих можно винить. А Зеб Ванс приедет, вы не знаете?

— Странный вопрос. Я его много лет не видел.

Гранту все, конечно, известно, подумал Морган. Но даже в лучших из нас иногда вдруг проявляется жилка необъяснимой жестокости, или, может быть, это просто желание всех поставить на одну доску с собой. Морган понимал, что и сам не составляет исключения, и потому не обиделся.

— Кэти просит, чтобы вы приехали, как только сможете,— равнодушно сказал Грант.— Она просила вам непременно передать.

— Хорошо.

Морган отправился в ресторан, и в это время в вестибюль гостиницы вошла бригада с их самолета в полном составе: рыжая стюардесса, ее напарница и следом оба пилота. При виде Моргана рыжая стюардесса заулыбалась, взволнованно, чуть искательно, и он сразу принял решение. Он зашагал обратно через широкий вестибюль, и она, все еще улыбаясь, с довольным видом следила за его приближением. Пилоты и вторая девушка, как ни странно, даже не посмотрели в их сторону.

— Не угодно ли чашку кофе, я угощаю,— сказал он, как обычно поначалу немного робея.

— И яичницы с ветчиной?

Он кивнул.

— Кэрол, зарегистрируй меня,— крикнула она подруге и словно для сведения голубоволосой дежурной добавила:— Я скоро вернусь.

— Как бы не так, — негромко возразил Морган, чтобы сразу не возникло никаких недоразумений. Он не притворялся перед собой нелюбимым мужем, который ищет утешения, просто он любил женщин, их общество, их внимание, любил их смех, их одежду, их гладкую кожу, красоту их рук и мягкое тепло их тел, и настойчиво искал близости,— но только без обмана, говорил он себе. Женская уклончивость, намеки и экивоки были ему не по нутру: слишком важно ему было увериться, что он чего-то стоит, и от женщины он должен был получить или не получить подтверждение, в зависимости от того, как она его оценит, но долго оставлять это под вопросом было свыше его сил. По-этому и сам он тоже не прибегал к обычным мужским уловкам — так он, во всяком случае, о себе думал.

— Это я для Кэрол говорю,— объяснила рыжая.— А то ей неловко перед той старой стервой, понимаете? Вот я и сказала, чтоб ей совесть облегчить.

Как видно, она отличалась в этих делах такой же прямотой, какую приписывал себе и Морган. Они пошли по гладкому пластиковому полу через просторный прохладный вестибюль с искусственными папоротниками в кадках, мимо кресел и диванов из кожзаменителей и хромированного металла. Единственным ярким пятном здесь была настенная витрина с проспектами других гостиниц и других бассейнов.

— Вот чего, малютка,— на южный манер протянул Морган.— Должен тебе сделать одно крохотное предупреждение. Если только я услышу от тебя хоть одно словечко, сказанное с этим бесподобным южным акцентом, я тебе надеру задницу. Понятно?

И они смеясь вошли в ресторан. Из скрытых динамиков лилась громкая и ясная скрипичная музыка. Официантки в черном трико были по доброй старой традиции наряжены кроликами. Здесь и там в полумраке за столиками сидели малочисленные посетители, и среди них Морган увидел, вздрогнув, потому что на Юге это зрелище все еще заставляло его вздрагивать, хорошо одетую негритянскую чету и в нескольких шагах — двух белых мужчин.

Метрдотель с бакенбардами и скучающим выражением лица усадил их за столик и вернулся к своему прерванному обеду. Официантка «под-кролик» с жевательной резинкой во рту хмуро уверила их, что завтрак еще не подают, и приняла заказ на воду со льдом и всем прочим для коктейлей и бутерброды с мясом и сыром.

— Спасибо, хоть нам, стюардессам, не надо так обряжаться,— сказала рыжая, глядя, как виляет заячьим хвостиком отходящая официантка.

Она поудобнее устроилась на диване рядом с Морганом, вплотную прижала длинную массивную ногу к его ноге. Заглянула ему в лицо большими накрашенными глазами.

— Эй! — позвала чуть слышно.

А, черт! — выругался мысленно Морган и отодвинул на другой конец стола электрический светильник наподобие керосиновой лампы. Ему вдруг неприятно стало, что кто-нибудь может его увидеть, даже незнакомый. Мелькнула мысль встать и уйти, просто встать и уйти. Но этому помешало поразительно быстрое возвращение официантки «под-кролик». Она принесла бокалы, лед, имбирную шипучку, непременный для южных меню дряблый лимон и воду. Морган вынул из кармана две бутылочки с водкой и смешал коктейли. Ее бокал он приготовил без шипучки.

— Ну, будем,— сказала рыжая.— За нас.

— Да, да, — отозвался Морган, внутренне передергиваясь. Хоть бы духи ее не так шибали в нос.

— Ммм, крепкий. Знаешь, смешно, стюардессой вот работаю, и все такое, а ведь пью только с прошлой весны.

— Надеюсь, не беспробудно?

— Да нет же, вот чудак, я просто раньше как-то не вошла во вкус, не то чтобы там по моральным соображениям и вообще, а просто охоты не было, понимаешь? А потом в Мобайле один пилот, он не насильно, конечно, а просто такой был вкусный коктейль, ну, что он мне сделал. С ананасом, знаешь? Я напилась — до чертиков.

— Мой друг Френч говорил мне,— доверительным шепотом сказал Морган, направляя разговор после вступления в главное русло,— что стюардессы обычно приберегают это самое для пилотов.

— Что — это самое?

— Френч не сказал.

— Тот, который с пластырем?

— По-твоему, у меня может быть такой друг?

— Подонок,— согласилась рыжая.— Смотря какие стюардессы и смотря для каких пилотов. Но уж не для таких старых паразитов, как на этой паршивой линии. Ты бы посмотрел, как они танцуют, совсем как допотопные, ей-богу. А знаешь, почему ты мне сразу понравился? То есть нет, серьезно, и вообще. Знаешь?

— Явно не потому, что со мной были приятные спутники.

— Нет, постой, я скажу. Потому, что они вот надо мной смеялись, ну там, бюст большой и другое, а ты — нет.

Господи, этого мне, кажется, не выдержать, подумал Морган.

— Милашка, какой тебе годик? — спросил он.— То есть серьезно, и вообще?

— Не маленькая. Двадцать пятый. Старость уже.

Старость, подумал он устало и подавленно, ощутив за спиной все эти бесконечные двадцать лет, на которые он был старше ее. Зачем он здесь, в этаком дурацком ресторане, сидит с этой пустенькой девочкой и обменивается ничего не значащими словами? Но он знал зачем, знал ясно и беспощадно. И может быть, даже правда, что сегодня по крайней мере ему нужно укрыться от боли и горя и от своего поражения в убежище, которое предлагала она, по-видимому, наивно веря, как в чудо, что будто бы в отличие от всех остальных он действительно относится к этому всерьез и тем самым всерьез относится к ней. Это, конечно, правда, но не до конца. Где-то глубже им, как зверем возле самки, управляла слепая, неразумная сила, заставлявшая искать то, чего он все равно не мог бы выразить словами, и не так это было нужно ему самому, как просто неизбежно.

— Что это вы говорили в самолете? Ты на похороны, что ли, приехал?

— Скончался сенатор Хант Андерсон. Он из этих мест.

— Не слыхала про такого. Знаешь, я похороны не выношу. До того от них грустно становится, хоть вой.

— Я тоже похороны не выношу. И еще не выношу свадьбы, крестины, школьные балы, бармицву, суды Линча и рождество. От всего этого грустно становится, хоть вой.

Она надула губы — толстые, чувственные, они с трудом складывались в обиженную гримасу.

— Ты меня просто на смех поднимаешь.

И отодвинула ногу.

Так как это была чистая правда, Моргану стало стыдно и досадно.

— Придвинь немедленно ногу, слышишь? — свирепо сказал он, и она послушно прижала колено к его колену.— Вовсе я не поднимаю тебя на смех. Я действительно не выношу суды Линча.

— А рождество?

— По совести сказать, я вообще ничего не люблю, кроме того самого. Что это она так долго не несет бутерброды?

— Вот, это разговор,— хмыкнула рыжая.— По-моему, кому-то не терпится.— Она прижалась пышным теплым бюстом к его локтю.— Я ведь сказала, что уже не маленькая.— Кажется, пальцы бегло скользнули по его бедру.— И умею кое-что, потерпи, не пожалеешь.

В интимном разговоре Морган любил вдаваться во все подробности, хотя мужские пересуды на такие темы не терпел.

— Что же это ты такое умеешь, а? У тебя, значит, специальность есть?

Ответа он не получил, так как в это время через полутемный зал к их столику пробрался Гласс.

— Какая очаровательная сцена,— театрально улыбаясь, произнес он. Потом придвинул стилизованный колониальный стул, уселся.

— Надеюсь, здесь, на Юге, дадут человеку что-нибудь выпить?

— Надейтесь только на меня,— ответил Морган, вынул из кармана еще одну бутылочку с водкой и поставил перед Глассом. Гласс взял ее в руки, рассмотрел, понимающе подмигнул рыжей стюардессе. Он подвинул назад «керосиновую» лампу и осветил их лица.

— Я, кажется, помешал,— сказал он, не делая, однако, попытки уйти.

— Еще чего выдумаете! — воскликнула рыжая, и было видно, как она довольна своим удачным ответом.

Моргана не особенно огорчило вторжение Гласса: во-первых, это совсем не означало, что он так уж непоправимо помешал, а во-вторых, Морган, скорее, даже надеялся, что помешал. Хоть не приходится самому выбирать между самоуслаждением и самоуважением, все решится волею обстоятельств. Огорчило его другое: Гласс думает, что помешал ему, значит, он считает, что Рич Морган из тех, кто бегает за стюардессами. Гласс вылил водку в бокал со льдом и добавил шипучки, зорко и заинтересованно поглядывая то на Моргана, то на стюардессу.

— Нельзя же, чтобы добро пропадало, верно? — Морган вынул последние две бутылочки.— Даром, что ли, рыженькая их для нас воровала.

— Я не воровала. Это нам вроде как на представительство дают. У меня вон и еще в сумочке есть.

— Ты правильно выбрала.— Гласс подмигнул Моргану, и белый пластырь полез вверх по лбу.— Этот человек — первая величина в нашем бизнесе, ты не знала?

— Да? А какой у вас бизнес?

Рыжая стюардесса вся обратилась в слух, захлопала ресницами и трепетно приоткрыла губы.

— Средства массовой информации.

— А, дерьмо все это,— раздраженно оборвал его Морган. Он принадлежал к тому поколению, которое обычно не ругается при женщинах, но это получилось непроизвольно, сорвалось с языка.— Я работаю в газете, а он — на телевидении.

— На телевидении,— завороженно повторила рыжая.— Продюсером.

— Да не совсем так,— отмахнулся Гласс.— Кстати о телевидении, Рич, я ведь не затем сюда шел, чтобы вам помешать…

— Вы и не помешали.

— …но я только что толковал по телефону с редактором и упомянул между прочим ваше имя, ну и естественно, они там хотели бы знать, не дадите ли вы нам завтра интервью минуты на две касательно Андерсона.

— Я не выступаю по телевидению.

— Понимаете, вы же с ним были друзья и близко знаете всю его личную жизнь.

— Вот именно из-за этого я и не выступаю по телевидению,— сказал Морган,— с беседами про своих близких друзей.

— Можете меня выпустить на телевидение,— мечтательно сказала рыжая.

— Без лифчика ты произвела бы фурор.

— Даже и без лифчика, все равно лучше, чем пропадать на этой вшивой авиалинии.

Официантка «под-кролик» принесла бутерброды, и Гласс заказал себе тоже. Они стали есть, а он сидел и посматривал на них.

— Может, вы согласились бы, ну, просто рассказать какие-нибудь мелочи, о вкусах, о привычках. Я ведь, как вы сами сказали, по-настоящему с ним знаком не был.

Морган не спеша поставил стакан.

— Поймите, Гласс, Хант Андерсон был моим близким другом, не каким-то там политиком, про которого я писал. И я не собираюсь выступать по телевидению и рассказывать о нем разные, как вы говорите, мелочи. Мелочи — вещь очень важная.

— Раз он не хочет, вы же не можете его заставить.— Рыжая стюардесса стала заметно дружелюбнее обращаться с Глассом, после того как обнаружились его телевизионные связи.— Вот я бы так очень даже хотела выступить по телевидению.

— Все хотят выступить по телевидению, Все, но не Рич Морган. Он не такой.

Морган посмотрел, как жадно и настойчиво горят глаза Гласса, как нервно ерзают по столу его белые руки, и признался себе, что на самом деле мало чем от него отличается.

— Да нет, в свое время и я участвовал в передачах, — сказал он.— Довольно долго.

— Я., видимо, вас уже не застал,— покровительственно заметил Гласс.

И Андерсон тоже, подумал Морган. И Андерсон тянул руку за тем же, чего хотят все,— хоть на один короткий миг, но очутиться в лучах юпитеров, чтобы все увидели, узнали, рукоплескали. И ради этого мига, когда дошло до дела, оказался готов пожертвовать всем? Или нет? Правда, ответа на этот вопрос он, Морган, не знает. Но, может быть, знает Гласс? Может быть, у Гласса на такие вещи чутье. Своего рода шестое чувство, с помощью которого он определяет победителей.

Гласс словно почувствовал на себе взгляд Моргана и посмотрел на него, не отрывая губ от стакана; белый пластырь у него на лбу вопросительно полез наверх.

Вы ведь читаете колонку Мертл Белл «Светские новости»? Я не ошибся?. — спросил Морган.

— А как же. С нее начинаю рабочий день.

— Я так и думал,— сказал Морган.— Догадался.

СЫН СТАРОГО ЗУБРА II

У Мертл Белл тоже было чутье на победителей, потому-то Морган ее и вспомнил. Например, Мертл печатает маленькую заметку о переживаниях хозяйки великосветского салона, чей званый обед едва не сорвался из-за опоздания почетного гостя. Читатели Мертл Белл, которые разбираются, что к чему, сразу понимают, что тут дело не в элементарной невоспитанности упомянутого гостя. Просто он был допоздна занят, и, значит, он — важная персона в правительстве, ведь правительственный аппарат и деловые круги тем и различаются, что высокопоставленные чиновники работают допоздна; и еще это значит, что он — восходящая звезда, раз его заметила Мертл Белл; к тому все это свидетельствует, что у него большие связи, иначе откуда бы ему знать, которая из великосветских дам значится в этом сезоне у Мертл в списке под номером один.

Дознаться, кого выделяет Мертл, не так-то просто, тайну своей голубиной почты она тщательно блюдет. Но если она кого выделяет, опять же можно не сомневаться, что человек этот имеет вес и влиятельных знакомых. Можно заводить на него досье, как говорил Морган, особенно если он к тому же из молодых, обладает приятной наружностью и работает в заведении, что помоднее: Белый дом или ЦРУ лучше всего, далее, конечно, следует госдепартамент, министерство обороны, юстиция и даже финансы на худой конец,— все лучше, чем, например, сельское хозяйство, федеральная торговля или вовсе там, не дай бог, какое-нибудь управление по делам ветеранов войны.

Словом, на такого человека у Мертл Белл, надо отдать ей должное, был абсолютный слух. Она различила бы его голос со всеми тончайшими модуляциями даже в громе духового оркестра, наяривающего на площади туш осенним днем, под рев ветра. Да иначе и невозможно ей было бы существовать, ибо еженощно, при любой погоде и при любом правительстве в разных концах Вашингтона от «Конститьюшн-Холла» до Тридцать пятой улицы в Джорджтауне, не говоря уж о загородных домах под Вашингтоном, и в центре округа Монтгомери (подальше от пегритянского духа) происходит одновременно с десяток таких раутов, и на них появляются десятка два ловкачей, добивающихся ее лестного внимания.

В одном доме это молодой мелкий чиновник; у него в брючный ремень вмонтирован миниатюрный радиотелефон; в заранее условленный миг, как раз после мясного блюда, он начинает сигналить, и хозяйка любезно разрешает гостю воспользоваться для неотложного секретного разговора телефоном наверху,— а она, как ему известно, поставляет сведения Мертл Белл.

Или в концертном зале, перед самым началом банкета, некий интересный мужчина вскользь заметил, что вынужден будет уйти пораньше, он завтра на рассвете отбывает в Цюрих— «совещаться с гномами». Он бы с удовольствием объяснил о чем, но, честно сказать, тут как с мировой валютной системой: никто толком не понимает, про что идет речь, кроме одного незаметного служащего в министерстве финансов Соединенных Штатов и одного престарелого «чинуши» в Английском банке, да и те толкуют вопрос по-разному. Попадет ли острота интересного мужчины в колонку Мертл Белл с подзаголовком «Меткие фразы», зависит главным образом от того, верно ли был избран собеседник и верно ли был избран банкет.

Самый знаменитый за последние годы трюк в этом роде — но только с непредусмотренным катастрофическим исходом — проделал один ловкий сотрудник ведомства национальной безопасности: он прямо из-за стола сбежал со званого обеда на замминистерском уровне, во всеуслышанье объяснив, что забыл убрать в сейф папку со сверхсекретными документами. Назавтра же об этом, естественно, узнали все — прочли у Мертл, потому что многообещающий сотрудник был одним из самых рьяных вашингтонских деятелей со времен президентства Рузвельта, а Мертл Белл работала с безошибочностью электронно-вычислительной машины, которая в ФБР определяет отпечатки пальцев; с утра обозвонив полгорода, она легко выделяла нужные линии и извивы среди любого сборища мужчин в смокингах и светских дам.

Но кроме того, Мертл была настроена еще и на другую волну, и это тоже отлично знал Морган. Умная и циничная стерва, она начало своей карьеры заложила в постели некоего любвеобильного сенатора — тогда в сенате за закрытыми дверями шла большая драка, и он еженощно доставлял ей все новейшие подробности. Так она издавна усвоила ту истину, что человеческая деятельность теснейшим и многоразличным образом связана с половым инстинктом.

Точно тренер, подбирающий игроков в бейсбольную команду, Мертл постоянно искала новые таланты, и прежде всего она спешила увидеть — это она сама рассказывала Моргану, как коллега коллеге, на банкете в одном посольстве, где была невообразимая скучища и даже красноватые сурочьи глазки Мертл Белл остекленели от тоски и алкоголя,— она хотела увидеть, чьи зрачки загорятся хищным блеском, провожая хорошенькую женщину, когда та выходит из комнаты, зазывно качнув бедрами. «Непреложное правило,— пьяно толковала Мертл, отделенная от него своим сильно выступающим бюстом, когда они топтались среди других пьяных пар под свирельные звуки знаменитого фокстрота.— Непреложное. Тот не политик, у кого с этим делом неладно».

Это признание Морган услышал от Мертл через несколько лет после того, как к вящему своему удивлению прочел однажды ее заметку, из которой следовало, что она напала на след новой «интересной пары». Он тогда был никому не известным молодым репортером, а Хант Андерсон заседал в сенате только второй год. И вдруг он прочел такие строчки в типичном для Мертл напыщенно многозначительном стиле:

«Вчера вечером очаровательная миссис Хант Андерсон поставила организационный комитет столичного благотворительного общества перед затруднением. В последнюю минуту выяснилось, что ее супруг, один из серьезных и деятельных молодых сенаторов новой формации, не сможет сопровождать ее на устраиваемый обществом бал, так как должен произрасти в сенате речь вместо внезапно заболевшего старшего коллеги. Спрашивалось, можно ли миссис Андерсон, длинноногой брюнетке с такой фигурой, что другим сенаторским женам остается только плакать от зависти, приехать в сопровождении холостого секретаря своего мужа. У комитета не нашлось возражений против секретаря, и эта пара протанцевала весь вечер вместе с другими активистами общества, ничем не омрачив веселья, каковым неизменно славятся их сборища».

Сообщение это, Морган помнил, помещалось у Мертл где-то в конце ее колонки, но уже само то, что оно в ней было, вызвало недоумение, так явно оно выделялось своей незначительностью на фоне примечательных событий и видных персонажей. Его появление можно было объяснить трояко. Либо это могла быть со стороны Мертл услуга за какую-нибудь услугу, бывшую или будущую, ибо таково уж оно, репортерское ремесло. От этого предположения Морган отказался еще утром, когда завтракал, колупая вареные яйца, которые у Энн, как всегда, сварились вкрутую,— ведь Андерсоны совсем недавно в столице и наверняка еще не пользуются вниманием в высоких сферах.

Либо же ненасытная Мертл Белл могла почуять в Ханте Андерсоне будущего победителя. Это объяснение Морган сначала был склонен принять, но потом тоже отверг; проезжая в троллейбусе мимо Белого дома, он пришел к выводу, что Хант Андерсон, конечно, знает, к чему стремится, однако это талант не во вкусе Мертл Белл. Кроме того, здраво рассуждал Морган, если бы Мертл хотела просто поощрить еще одно юное дарование, она подобрала или изобрела бы для него более выигрышную роль, а не изображала бы его безо всякого ореола просто добровольным заместителем какого-то старого занемогшего болтуна.

Нет, тут Кэти Андерсон «поставила комитет перед затруднением». Теперь те сенаторские жены, которые до сих пор не замечали Кэти Андерсон, обратят на нее внимание, и в дальнейшем от них можно будет услышать если и не плач и стенания, то по крайней мере зубовный скрежет.

Но когда Морган вышел из троллейбуса на Индепенденс-авеню против входа в Капитолий, все это, вместе взятое, подсказало ему третье возможное объяснение: очевидно, Мертл Белл в бесконечной премудрости и прозорливости своей на скачках жизни выбрала не Ханта, а Кэти Андерсон, усмотрев в ней тот многообещающий талант, каким Мертл любила оказывать поддержку, дабы потом, в расцвете успеха, пожинать плоды своей предусмотрительности.

В то время к Моргану все это не имело отношения, по крайней мере прямого. Вскоре после того, как Зеб Ванс Макларен снял свою кандидатуру и предоставил Ханту Андерсону баллотироваться на его место в сенат, а не в губернаторы, Моргану тоже крупно повезло, если, конечно, это можно считать везением, думал он теперь, вытряхивая водку из миниатюрной бутылочки. Он ушел из «Кэпитал таймс» и начал сотрудничать в большой столичной газете, в его новые обязанности входило освещать работу конгресса в целом и крупные политические события, и сенаторы от его штата были для него в то время не более, как лица в толпе, и притом отнюдь не самые заметные.

Так что Морган почти не интересовался Хантом Андерсоном в первый год, когда тот стал сенатором, ему хватало заботы самому приспосабливаться к новой столичной жизни. Правда, он иной раз заглядывал мимоходом в тесную канцелярию, которую отвели Андерсону в старом здании сената, перекидывался с ним, бывало, двумя-тремя словами в перерыве между заседаниями или где-нибудь в гостях; он знал, что секретариат Андерсона возглавляет Мэтт Грант, однако новый сенатор-южанин не был выигрышной темой и редко фигурировал в заданиях Моргана. По его сведениям, Хант Андерсон с головой ушел в обычные для новичка сенаторские дела — ему надо было приглядываться к работе этого своеобразного учреждения и отвечать на бессчетные требования своих ненасытных избирателей; оставалось ли у него еще время на дела более широкого масштаба, этого ни Морган, и никто другой знать не могли. С предложением Гранта о контроле над производством табака ему, во всяком случае, удалось сделать не больше, чем некогда Зебу Вансу.

Бесцеремонные строки Мертл Белл, при всей их невразумительности, впервые пробудили в Моргане какой-то интерес к Андерсонам, но заставили, как и было предусмотрено, вспомнить Кэти, а не Ханта.

И все-таки в то утро, держа под мышкой сложенную газету, он решил перейти через двор Капитолия в старое здание сената, зеленая крыша которого виднелась сквозь кроны деревьев с Конститьюшн-авеню. Когда-нибудь, говорил он себе, прогрессивный сенатор с юга Хант Андерсон может оказаться полезным источником информации, так что не поддерживать с ним знакомство было бы просто глупо.

В те дни как раз перестраивали восточный фасад Капитолия — в нашей излюбленной манере дешевых подделок, подумал Морган, наподобие штампованных псевдодревностей, или современных вилл в колониальном стиле, или слегка подновленных и перекрашенных по образцам текущего года автомашин, купленных, может быть, десять лет тому назад. Но даже в лесах и в реве нескончаемой вереницы грузовиков и бетономешалок, забивших сенатский двор, даже в глазах бывалого вашингтонца, каким уже успел стать Морган,— все равно весь этот архитектурный ансамбль был прекрасен; перехватывало дыхание от строгого изящества далеко протянувшихся стен Капитолия с его куполом и богиней Правосудия, вознесенной высоко в небо; радовали глаз старые бронзовые фонари с бело-матовыми шарами, чудом уцелевшие от века фиакров; и тепло становилось на сердце от того, что за деревьями и газонами, за литыми чугунными скамьями, за псевдогреческим порталом Верховного суда высилась старая, прокопченная каменная громада библиотеки конгресса.

Со ступеней главного входа, где над крышей реет флаг, Морган видел меж колонн осененную деревьями Капитолийскую улицу — этот же вид открывался, пока не построили телебашню, перед всеми президентами Соединенных Штатов в день их торжественного вступления в должность. И всякий раз, и тогда, и много позже, переходя через площадь, даже кишащую туристами и машинами, Морган смотрел на величественную лестницу с каким-то романтическим волнением и думал: вот здесь когда-то Линкольн пытался врачевать раны нации, здесь Рузвельт не побоялся бросить вызов самому страху, и здесь так печально и жестоко завершился Поход ветеранов, требовавших пособия. Здесь создавалась и возвеличивалась американская нация, и Моргану подчас чудилось, будто он слышит голоса минувшего, и все, что происходило здесь когда бы то ни было, происходило и с ним, Морганом, тоже.

Тогда был чудесный весенний день, вспоминал Морган, чудесный и чуть зловещий, как бывает весной в Вашингтоне; газоны и скверы воздавали свою эфемерную дань природе от подножий белокаменных дворцов и монументов, вросших в землю намертво и навечно. Вашингтонская весна, думал Морган, такая зеленая и ни с чем не сравнимая, каждый год заново приносит нам напоминание о том, что есть на свете нечто «чистое, как правда,и непререкаемое, как справедливость», и это нечто жило и возобновлялось в природе задолго до того времени, как человек, с его орудиями, науками и машинами, начал портить, сглаживать и приспосабливать мир к своим нуждам, как они представляются его мелочному разуму. При этом человек уже низвел от века данные ему природные ценности почти до своего сиюминутного уровня. И та весна в Вашингтоне печальным и пышным цветением как бы предостерегала человека: мало того, что он испохабил восточный фасад Капитолия — это, в конце концов, его создание и его дело, — но он уже принялся рубить и корежить самое матерь-землю, ему остался всего лишь один последний шаг к самоуничтожению,— и в этом будет трагическая ирония, ибо человек больше всего на свете любит как раз самого себя.

Гласс продолжал без умолку бубнить что-то о подлостях этого проклятущего Блейки. Рыжая стюардесса провела пальцами по ноге Моргана и шепнула, почти не размыкая влажных, черных в полумраке губ: «Ты ничего не говоришь. А мне очень нравится, как ты говоришь. Так уверенно, и вообще».

Да, да, думал Морган, только что проку говорить? Слова скользят по поверхности, а сам рассказ может быть совсем не про то. Даже запах, и вкус, и цвет, сохранившиеся в памяти, могут нас обманывать, потому что мы помним не то, как все было, а то, как должно было быть,— вот и сейчас, в обществе Гласса и рыжей стюардессы, тот давнишний день у стен Капитолия вставал в памяти Моргана ослепительно солнечным, словно в нем воплотились все весенние дни его жизни, словно в этот день произошло что-то очень важное, переломное, придавшее ему особый блеск и свечение; а между тем Морган отлично помнил, что день был самый обыкновенный. Нет, память ненадежный источник, как и сама жизнь, ее приходится время от времени поправлять, но она — единственное, чем пользуется рассказчик, надо только быть бдительным, соразмерять ее и в разумных пределах питать воображением.

— Извини,— сказал Морган.— Иногда у меня просто язык не ворочается.

Ханта Андерсона в тот день в канцелярии не оказалось. Белокурая секретарша, по-южному растягивая слова, объяснила Моргану, что он где-то на Западе в поездке от сельскохозяйственной комиссии, в которой он как сенатор от табачного штата тоже занял место Зеба Ванса. А Мэтт Грант должен быть где-то здесь, сказала она равнодушно. Морган нашел его за стеклянной перегородкой в глубине канцелярии, которая состояла когда-то из одного большого помещения, а теперь была кое-как разгорожена на три части. Новые сенаторы получали на первых порах в Капитолии пространства еще меньше, чем влияния.

— Если отыщете два места у стойки в буфете, угощаю чашкой кофе,— сказал ему Морган, заглянув за перегородку.

— Договорились.— Мэтт швырнул толстую кипу бумаг на свой и без того заваленный бумагами стол.— Тут последнее зрение потеряешь.

— Читал в газете,— многозначительно заметил Морган, когда они шли длинным коридором, гулко ударяя подошвами по мраморным плитам,— что старина Хант уже отдувается за других.

Мэтт прибавил шагу. Коридор с высокими темными дверьми по стенам и цепочкой матовых электрических шаров вдоль потолка выходил дальним концом в ярко освещенную Ротонду.

— Эта дура все перепутала. Старый Хьюз вовсе не заболел. Они собирали средства в какой-то там фонд и спохватились, что не продали и ста билетов. Вот и принялись искать кого-нибудь пособлазнительнее, чтобы оживить подписку, а единственным свободным сенатором моложе семидесяти оказался Хант.

Из-за дверей вдоль стен доносился стрекот машинок; впереди, за аркой, открывающейся на светлую Ротонду, всплыла чья-то черная и зловещая тень. Морган вспомнил, как однажды, вскоре после того, как он обосновался в Вашингтоне, он вот так же в дальнем конце темного, гулкого коридора увидел тень. Они двигались друг другу навстречу, покуда тень не перестала быть тенью, мороком, а оказалась человеком — ссутулившись, упрятав руки в карманы и глядя себе под ноги, шел этот человек по коридору старческой, шаркающей походкой. Шагах в десяти от Моргана он вдруг поднял широкое небритое лицо и посмотрел на Моргана мутными глазами. И Морган со смешанным чувством страха и изумления узнал в нем Джозефа Р. Маккарти из Висконсина, одиноко бредущего куда-то на закате своих одиноких дней.

Морган ненавидел маккартизм, и самого Маккарти не встречал ни разу ни до этого, ни после, разве только слышал в сенате его речи. Ему нечего было сказать старику, да и не было нужды ничего говорить. Но все-таки, повинуясь какому-то порыву, он сказал: «Здравствуйте, сенатор» — и всю жизнь теперь будет рад, что сказал, потому что всю жизнь будет помнить, как осветилось обрюзгшее, мертвенное лицо и расправились понурые плечи старого сенатора, оттого только, что его узнали и обратились к нему вежливо в одном из этих коридоров, где еще недавно он шагу не мог ступить, не сопровождаемый толпой обожателей, жаждущих прикоснуться к нему, снискать его улыбку.

Моргану еще предстояло убедиться, что тенью в сенатских коридорах оборачивается всякая личная власть. На это ему понадобилось время, многие годы; а в тот день, идя по одному из таких коридоров рядом с Мэттом Грантом, молодой репортер Морган еще не удивлялся тому, что люди стремятся к власти; он тогда не знал, как часто это приводит к катастрофе. Он только взял Мэтта под руку и многозначительно шепнул:

— По-моему, Мертл Белл усмотрела соблазн не в пем, а кое в ком еще.

Двери лифта растворились, и они с Мэттом оказались в обществе нескольких смешливых мальчиков-рассыльных и одного тучного политического интригана — а может быть, это был просто какой-нибудь избиратель из Индианы, приехавший приструнить своего нерадивого сенатора. Они молча съехали вниз и вышли из лифта у входа в темный тоннель, тянувшийся под площадью, через которую Морган только что переходил поверху, в сиянии весеннего дня.

— Давайте лучше пройдемся,— предложил Мэтт, и они вышли на забранную перилами пешеходную дорожку Малой сенатской подземной линии. В те дни еще не проложили нового тоннеля и не пустили новые роскошные вагончики на резиновом ходу. Пока еще, лязгая и болтаясь из стороны в сторону, так что любо-дорого было прокатиться, ходили редкие старые трамвайчики. Мэтт широкими шагами устремился вперед, на минуту напомнив Моргану старого Зеба Ванса; но думать о Зебе Вансе ему не хотелось.

— Понимаете, Рич, она все взяла из головы, всю эту свою дурацкую заметку, ведь только то и было, что я в последнюю минуту заместил Ханта, как Хант заместил Хьюза. Ну что здесь такого необыкновенного?

— Соблазн. А в Кэти Андерсон этого хватает, чего вы, опытный деревенский петух, конечно, не могли не заметить. Мертл Белл, во всяком случае, заметила, потому что соблазнительных сенаторских жен однорукий может по пальцам пересчитать.

Мэтт глуповато ухмыльнулся.

— Такой пустяк и вдруг попал в газеты, будто бог знает какая важность.

Но чувствовалось, что, в сущности, ему это даже приятно.

Мимо со скрежетом проехал вагон, набитый туристами и чиновниками, а на задней скамье сидели один сенатор из самых тупоголовых и какая-то пожилая женщина, которая ловила его слова, точно перлы. Вагон проехал, и, когда его грохот стих, Морган вонзил последнюю испытующую иглу:

— Старина Хант человек занятой, я понимаю, но Кэти, по-моему, серьезный довод в пользу того, чтобы муж почаще сидел дома.

И сразу почувствовал, что укол попал в нерв. Мэтт резко обернулся, замедлил шаги.

— Вы это о чем? Слышали что-нибудь?

Морган остановился. Навстречу, не торопясь, шли какие-то люди в серых костюмах и с портфелями.

— А вы о чем? Я только хотел сказать, что, на мой взгляд, она в постели из кого угодно вымотает душу,— сказал Морган и сразу раскаялся. Получилось уж чересчур. Он сознавал, что, помимо журналистского интереса, им руководит также и личное любопытство, и это отнюдь не делает ему чести.

Лицо Мэтта Гранта обычно оставалось совершенно непроницаемым, оно не выражало даже простейших чувств. Но теперь было явственно видно, как оно окаменело. И только в глазах, метнувшихся куда-то поверх головы Моргана, можно было прочесть живое желание уклониться от разговора.

— Ладно. Забудем,— буркнул Мэтт.

— Простите, если обидел. Я не хотел.

— Да нет, Рич, не в этом дело… Понимаете, они мои близкие друзья. К тому же у Ханта блестящее будущее. И это просто черт знает что, если такая вот личная мелочь встанет у него на пути.

Это он говорит самому себе, подумал Морган. Они пошли дальше. Серые костюмы выстроились в шеренгу вдоль перил, давая им дорогу.

— В Бруклин мы так пройдем? — спросил один из них в том повышенно жизнерадостном тоне, который сходит у американцев за остроумие; остальные бодро захохотали. Мэтт улыбнулся в ответ. Морган быстро ухватил его под руку и повлек дальше, он не хотел, чтобы рыбка так просто сорвалась с крючка.

— Если быть до конца откровенным,— продолжал он, выходя со своей добычей на конечную платформу под Капитолием и поворачивая к лифтам,— мне действительно пришло в голову, когда я прочел в газете этот, как вы говорите, пустяк, что раз уж такое напечатано, значит у Мертл Белл есть на то свои причины. Вот вы и скажите мне, может, между Хантом и Кэти что-нибудь не так?

Пока они ждали лифта и потом поднимались наверх, вокруг были люди, и в коридорах Капитолия, выстланных ярким пластиком, весеннее туристское половодье исключало доверительную беседу. Мимо проносились стайки школьников в конфедератских шапочках, попирая своими детскими беспощадными башмаками всю историю, которую преподносили им в нескольких словах блестящие стрелки-указатели. Так что у Мэтта было довольно времени на обдумывание, и он ответил, только когда они уселись за угловым столиком в буфете сената.

— Я вовсе не утверждаю, будто у них что-то не так. Но я знал в жизни многих политиков, и хотя я не психолог, по-моему, эти люди смотрят на женщину, как на политическое мероприятие: какая от нее польза для их дела? И где ее применить? Политик скоро перестает различать в самом себе, где кончается человек и начинается общественный деятель. Возьмите Ханта — удивительно, до чего он сосредоточен на своих делах, вот хотя бы на этом расследовании. И мне иногда кажется, что он все-таки не уделяет Кэти достаточно внимания. Да что там, я холост, а вы женаты. Незачем мне толковать вам об этих сложностях в семейной жизни.— Действительно, это было лишнее.— Но я знаю, если человек выставляет свою кандидатуру, ему эти семейные сложности нужны, как дырка в голове.

Услужливый негр-официант, каких тогда еще держали в сенате, как память о добрых старых временах, кланяясь и шаркая, разливал кофе белым господам. Морган не упустил мгновения — и теперь, потягивая водку и чувствуя у своей ноги ногу рыжей стюардессы, он думал: нет, я тогда ничего не прозевал, я уже и тогда выходил в первоклассные журналисты, нам палец в рот не клади. Все хватал, нахвататься не мог. Цепкий был, черт.

— Что за расследование? — тут же спросил он.— Чем это Хант Андерсон занимается на Западе?

— Ну, ну,— Мэтт улыбнулся с явным облегчением, оттого что Морган переменил тему. — Мы считали, что вас это теперь не может интересовать, уж в очень высокие сферы вы забрались.

— Ладно вам. Что за расследование?

— Разве в вашей почтенной газете слышали когда-нибудь о такой мелочи, как сельскохозяйственная комиссия, и станут обращать внимание на ее деятельность?

— Поймите вы, чудак-человек,— горячась, сказал Морган.— Год назад, когда я только начал работать в этом здании для «Кэпитал таймс», я не знал здесь никого и ничего, даже где мужская уборная, не имел понятия, а уж что я должен здесь делать или кого об этом спросить, и подавно. Помню, я спустился с галереи и иду по коридору вместе с туристами. Заглянул сюда в буфет, вижу вон там стол для корреспондентов, а за ним — вся компания: репортеры из крупных газет, личные знакомцы великих мира сего, люди, которые знают все тайные пружины, которые принимали участие в избирательных кампаниях Рузвельта, Трумэна, поддерживали Дьюи, создавали и сокрушали политические карьеры. Сидят себе за отдельным столом посреди буфета в здании сената Соединенных Штатов, а я стою за дверью и высматриваю себе местечко. Да знаете ли, Мэтт, я ведь всерьез боялся, что войду и сяду, а кто-нибудь из них посмотрит на меня и скажет: «А ты по какому праву здесь оказался?»

— Вот те газетчики? — удивился Мэтт.— Да они сами не знают, где право, где лево.

— Да, но мне-то это было невдомек. Они были для меня героями, светилами и моей профессии. И я стоял на пороге, переминался с ноги на ногу, даже пот прошиб. Наконец, смотрю, один встал и вышел,— я даже помню, кто это был: всезнайка из Ассошиейтед Пресс, у которого изо рта разит, знаете? Билли Гэтлпнг. Место освободилось, а я все равно стою и не подхожу. Кажется, ничего в жизни мне так трудно не давалось, как тогда заставить себя подойти и сесть за один стол с этими людьми, ведь они все меж собой свои, а я среди них посторонний.

— А я всегда считал вас таким человеком, который вотрется и ни на что не посмотрит.

— Это только поза. Но то, что я вам сейчас рассказал, было со мной совсем недавно. Так что не тыкайте мне в нос высокими сферами и важными газетами.

— Хант всегда говорит, что вы недотрога и кисейная барышня. Выходит, он прав.

— Просто я человек с тонкой нервной организацией, как говорим мы, литераторы. Ну, так что же Хант Андерсон делает на Западе? Завел себе там милашку?

— Вы же знаете нашего добросердечного Ханта. Слушались доклады о положении сезонных рабочих, всплыли кое-какие факты о голодающих ребятишках. Ну, и председателю стало невмоготу терпеть, как Хант колотит кулаком по столу, вот он, чтоб отделаться, и предложил создать специальную подкомиссию по этому вопросу с Хантом во главе. Не бог весть что. Дали немного денег, хватит съездить разок-другой на Дальний Запад и в Южные штаты и нанять двух-трех помощников. Потом он, наверно, представит доклад. А может, сперва проведет опрос свидетелей.

— За каким же чертом его понесло в эту даль, когда ему надо о своих избирателях думать?

— Такой уж он человек. Признаться, поэтому-то я и пошел к нему работать. Мне не было нужды бросать свое место, и никогда я не думал управлять ничьей канцелярией.

Морган подлил ему кофе из оставленного на столе кофейника. Мэтт, ссутулившись, рассеянно помешивал ложечкой в стакане, глубоко посаженные глаза его смотрели задумчиво.

— После тех обсуждений, когда мы с вами оба с ним познакомились, у меня с ним еще продолжалась кое-какая переписка по вопросу о контроле над посевной площадью и урожаем, и потом вдруг однажды он звонит мне и говорит, что Зеб Ванс уходит— я это знал из ваших статей — и он, Хант, будет баллотироваться на его место, а это уже для меня была новость. Так вот, не соглашусь ли я приехать и помочь, а потом, если мы поладим и его кандидатура пройдет, поехать с ним в Вашингтон и управлять его канцелярией? Резон в этом был, потому что в избирательных кампаниях я, правда, не большой мастак, зато Вашингтон, и конгресс, и всю бюрократическую машину знаю как свои пять пальцев. Спрашивалось другое: меня-то что в этом прельстило? Единственный ответ, который я сумел бы дать и тогда и теперь, заключается вот в этом его особом свойстве, благодаря которому он сейчас на Западе печется о голодных детях. Я почувствовал, что, если хочу сделать что-то, по моим понятиям, важное, лучше всего, наверно, осуществить это через Ханта Андерсона. У меня сложилось впечатление, что Хант, конечно, настоящий политик и даже, наверно, будет преуспевать, но по какой-то причине, возможно из-за своих счетов с отцом, он не так эгоцентричен и близорук,как другие. Я считал,что он способен смотреть вдаль, много дальше собственного носа, а при случае может и сунуть его куда-нибудь. Именно этим он сейчас и занят там на Западе. Так что похоже, я на этот раз все-таки не ошибся.

Мэтт говорил еще некоторое время, он рассказал Моргану о сезонных рабочих гораздо больше, чем ему тогда хотелось узнать. Но Морган и не особенно прислушивался, ведь о том, каким образом Мэтт Грант стал правой рукой Ханта Андерсона, он знал гораздо больше, чем подозревал Мэтт,— и вот теперь, через столько лет, Морган все еще со стыдом думал, что знал больше, чем ему полагалось знать.

— Вот Морган, например,— говорил Гласс, посасывая кубик льда из своего коктейля,— с ним небось никто так не будет обращаться, как со мной грешным. В этом разница между признанными знаменитостями и теми, кто еще только делает карьеру, вроде меня.

— Я никогда в жизни не встречалась с настоящими знаменитостями.— Тело рыжей стюардессы подло Моргана пылало жаром.— Разве они летают на наших корытах, знаменитые.

— Я, например, люблю общаться с народом,— величественно пояснил Морган. — Чтоб не заноситься. И вам, Гласс, рекомендую то же, иначе вы в нашем деле карьеры не сделаете.

Рыжая одобрительно кивала, но Моргану, в общем-то, было все равно. Он думал о Кэти, Джералдине, Ханте, о прошлых днях, об избирательной кампании, которая когда-то сыграла такую большую роль в его жизни.

Как раз перед тем, как Морган расстался с «Кэпитал таймс», его вызвали из Вашингтона и дали задание освещать сенатскую избирательную кампанию в их штате. В это время Хант Андерсон только начал показываться избирателям, имя его было известно всем, а лицо, голос, повадки еще нет. Позже Хант Андерсон выступал больше по телевидению, он был первым, кто стал широко пользоваться этим новым средством, но сначала он хотел хорошенько показать себя избирателям в натуре, а заодно и самому получше рассмотреть свой родной штат и людей, которые в нем живут.

С этой целью он назначил целую серию митингов в разных концах штата на протяжении трех недель и для переездов нанял автобус; часть сидений оттуда вытащили, установили два или три стола, несколько пишущих машинок, мимеограф, радиотрансляторы, обвешали снаружи флагами и тронулись в путь. Все это была не новость, но избирательная поездка сына Старого Зубра повсюду имела полный успех. А поскольку Андерсон оказался еще и хорошим, уверенным оратором и к тому же возил с собой небольшую инструментальную группу под названием «Фа-соль», получился прекрасный политический дебют.

Морган присоединился к группе Андерсона в небольшом городке на востоке штата, где местная промышленность производила овощные консервы и каждую осень на улицах происходили беспорядки по случаю начала учебного года в старой городской школе, в которой девяносто девять процентов учащихся составляли белые, а один процент — негры, прибывающие в сопровождении судебных исполнителей и под охраной недовольной полиции. Морган приехал солнечным весенним днем и от автобусной станции с небольшим чемоданом и пишущей машинкой в руках пошел по горячим тротуарам — максимальная летняя температура в тех местах достигается уже в апреле — под дробные звуки «Марша белых», которые неслись из открытых дверей парикмахерской, но чем дальше, тем больше заглушались андерсоновскими громкоговорителями.

Митинг происходил на площади перед зданием городского суда. Народу столпилось много, стояли на газонах, на тротуарах, на мостовой. Морган поспел только к концу речи Ханта — обсуждалась самая главная и самая больная для Юга политическая тема — и, обведя взглядом круг хмурых лиц, залитых предвечерним светом, поневоле подумал: это тебе не то, что сидеть и рассуждать за полночь с бутылкой виски дома, на веранде.

— …так что на вопрос, поставленный нашим другом,— у Андерсона была теория, что люди не любят, когда им читают лекции, а хотят во всем сами принимать участие, и он строил свои встречи с избирателями в форме вопросов и ответов,— я могу только ответить, что мне ничего не стоит надавать вам обещаний, а потом, попав в Вашингтон, ни одного не выполнить. Только какой вам от этого прок, да и мне тоже, раз они все равно так и останутся обещаниями?

Мужчина в белом аптекарском халате впереди Моргана пожал плечами, повернулся к своей соседке и начал было что-то говорить ей, но она не сводила глаз с Андерсона — высокий и худой, Андерсон одиноко стоял на ступенях городского суда, похожий на выбеленный голубями памятник солдату-южанину, который возвышался тут же, по правую руку от Моргана.

— Но я дам вам, друзья, одно обещание по этому делу, которое я всегда признавал и признаю самым серьезным и трудным изо всех, какие стоят перед нами. Одно-единственное обещание, по зато такое, которое я могу и намерен выполнить: я буду добиваться, чтобы дети вашего города и всего штата получали как можно лучшее образование. Я говорю равно про белых и про черных детей, потому что вы знаете и я знаю, что от образования зависит все их будущее и, значит, будущее Америки.

— Болтовня, пустая болтовня,— негромко, но отчетливо произнес аптекарь, и в тишине его услышали многие. К нему стали оборачиваться хмурые, неулыбчивые лица. И тогда, растолкав стоявших вокруг, аптекарь выбрался из толпы и пошел прочь.

— Вы, может быть, не считаете, что смешанные школы — это верный способ дать детям наилучшее образование,— снова заговорил вдруг Андерсон, когда Морган уже решил, что он кончил.— Но вы знаете, что раздельные школы вообще не дают никакого образования, и потом вспомните, в решении Верховного суда говорится о десегрегации, а не об интеграции, верно? А это большая разница.

Говорить так в те времена, думал Морган, а ведь тогда в стране закрывались школы, органы местного самоуправления отменяли решение федеральных властей, безмозглые ослы ревели о массовом сопротивлении и повсюду собирались возбужденные толпы, готовые протестовать, говорить так на собственном предвыборном митинге в южном штате, тем более в Черном поясе, было отнюдь не просто,

В тот давнишний день, слушая мертвую тишину, наступившую после слов Андерсона, и глядя в спину воинственно шагающему прочь аптекарю, за которым потянулась еще кучка рассерженных горожан, Морган подумал, что, пожалуй, карта Андерсона бита — не он первый, не он последний рухнул, не успев сделать и шагу, под тяжестью негритянского вопроса. Андерсон, как видно, тоже испугался, он вдруг дал знак, и «Фа-соль» грянула «Коварную красотку». Митинг закрылся.

Морган терпеть не мог брать интервью у прохожих на улице, но в тот день у него не было выхода — он имел на этот счет самые недвусмысленные указания. Рядом, засунув руки в карманы грязного комбинезона, стоял рабочий в полосатой железнодорожной фуражке, и, когда «Фа-соль» смолкла, Морган обратился к нему:

— Думаете, этот малый победит на выборах?

Козырек полосатой фуражки вздернулся и поник — рабочий задумался.

— Нам без разницы, — произнес он наконец. — Все — одна шайка.

Теперь это суждение, думал Морган, уже не кажется мне таким глупым.

Потом он подошел и пожилой даме с целым букетом цветов на шляпке, открыл было рот, но она так на него посмотрела, что он не произнес ни слова и поспешил убраться, пока она не кликнула полицию.

Мужчина в пиджачной паре оказался страховым агентом, он был счастлив поделиться своими мыслями с «Кэпитал таймс», у него сложилось впечатление, что держатели полисов считают этого Андерсона большим пронырой, вроде покойного папаши, тот всегда хитрил, ничего не говорил начистоту, и сам он, агент, тоже придерживается такого мнения. После него Морган поговорил с продавщицей из мелочной лавки, эта вообще не разбиралась в политике; как люди, так и она, вот только ее сын считает, что положение сейчас тяжелое. Спрошенный после нее агент по продаже автомобилей определенно высказался в том духе, что скорее сдохнет, чем допустит своих детишек ходить в одну уборную с негритятами, а что до этого типа Андерсона, то такие свистуны и краснобаи вообще ни в чем толком не смыслят.

За этими разговорами Морган успел протиснуться сквозь редеющую толпу поближе к андерсоновскому автобусу с раструбами громкоговорителей на крыше наподобие оленьих рогов и столкнулся нос к носу с тучным помощником шерифа в высоких крагах, стягивавших толстые икры. Наученный, как видно, горьким опытом школьных беспорядков, помощник шерифа сурово посмотрел на его чемодан и подозрительно — на пишущую машинку. Морган поспешно забросил и то, и другое в автобус, впрыгнул следом сам и очутился прямо перед Кэти Андерсон, которая сидела за столом, установленным позади шоферского места, и просматривала газеты, великолепно скрестив, не преминул заметить Морган, свои великолепные ноги.

— Разрешите представиться: Эрнест Хемингуэй. Не возражаете, если я приму участие в вашей охоте?

Она подняла глаза от газеты, улыбнулась.

— Возражаю, если придется звать вас Стариком.

— Зовите меня Измаил, деточка.

Она засмеялась и грациозно встала с места.

— Мы наслышаны о вашем прибытии,— сказала она.— Секретарша Ханта потеряла сон и покой.

— Ого, моя слава меня опередила.

— Да, во многих смыслах. Слышали речь Ханта?

— Слышал. Но мне показалось, это говорит Эрл Уоррен.

— Вы сегодня явно настроены веселое, чем в прошлый раз.— В теплом салоне автобуса, хотя снаружи еще слышались голоса и гудение отъезжающих автомашин, Морган уловил ее аромат, нутром почувствовал ее близость, трепетную живость, исходившую от нее, как сияние. Словно они очутились где-то вдвоем, и стены смыкаются все теснее, все ближе, и вот уже невозможно больше ни дышать, ни жить.

Он действительно был настроен гораздо веселее, чем в первый раз, когда увидел ее. Он знал, что после выборов уйдет из «Кэпитал таймс» на новую, лучшую работу с жалованьем, кстати сказать, чуть не вдвое большим против теперешнего, и переедет в Вашингтон на постоянное жительство, так что кончатся его страхи перед пожизненным прозябанием в безвестности у себя на Юге; и я тогда считал, думал теперь Морган, что все это очень важно, и верил, что жизнь моя складывается так, как надо, что близок день, когда все, что я знаю и что представляю собой, что успел сделать и еще сделаю, сольется в одном усилии, в едином труде всей жизни, который останется после меня и противостоит течению времени. Да, он был тогда веселее и моложе, хотя никак не предполагал, что его жизнь может всерьез соприкоснуться с жизнью Кэти Андерсон,— она была для него тогда лишь Первая Дама, и на нее надо было произвести хорошее впечатление, не больше, хотелось ей понравиться, заслужить ее похвалу.

— Вы замечательно выглядите,— сказал ей Морган.— Избирательная кампания вам явно пошла на пользу.

— А по-моему, это не очень-то веселое занятие. Я ведь родом из Новой Англии, местной жизни не знаю и никогда не подозревала, что здесь столько цветных. И такая бедность. И столько проблем, которые меня совсем не интересуют. Сегодня утром, например, я выслушала целую лекцию о ценах на свинину от каких-то людей, которых привел сюда Хант. Он постоянно что-нибудь изучает, выслушивает какие-то доклады или звонит в Вашингтон, чтобы ему добыли какие-то сведения. Или ходит по улицам и пожимает всем руки, чтобы стать великим человеком. Это может и наскучить.

В открытую дверь Моргану видны были Хант Андерсон, Мэтт Грант и еще один человек; разговаривая, они медленно шли к автобусу. Андерсон, не прерывая разговора, на ходу протягивал во все стороны длинные руки и обменивался рукопожатиями со встречными людьми. У него на это дело был просто талант, вспоминал Морган. Он мог говорить с собеседником и одновременно пожимать десятки рук, и при этом каждому рядом с лим казалось, что ему уделяют внимание, его слушают, им интересуются; в толпе Андерсон излучал тепло, точно маленькое солпце, но тогда Морган еще не успел оценить всю силу воздействия, производимого Андерсоном на людей.

— Большая удача, что вы заполучили Мэтта,— сказал Морган. — Как это Ханту удалось склонить такого человека к участию в политической кампании?

Он стоял, отвернувшись от Кэти, но почувствовал, не глядя, как она придвинулась к нему, ощутил ее трепетную близость, услышал легкий шелест ее дыхания.

— Мы его уговорили,— пояснила она негромко, равнодушно, и Морган, обернувшись, увидел, что она тоже смотрит на приближающихся мужчин, смотрит с тем неподвижным вниманием, с той пристальной сосредоточенностью, на которую, как и на ее ноги, Морган обратил внимание еще в первый раз.

Не считая инструментальной группы «Фа-соль», которая путешествовала в специальном фургоне, свита Андерсона тогда еще была немногочисленна; он и позже, когда решил выдвинуть свою кандидатуру в президенты, предпочитал ездить налегке,— да и не было у него средств на грандиозные выезды. В тот раз с ним была Джералдина — секретарша, машинистка и копировщица с толстыми ногами, которая явно не потеряла сна и покоя из-за ожидаемого приезда Моргана, наоборот, весь вид ее говорил о том, что она сделана из еще более крутого пуританского теста, чем даже свирепая прошлогодняя стенотипистка Зеба Вэнса. Еще там были два организатора, которые возникали ненадолго по очереди и сразу же снова энергично устремлялись вперед, чтобы в других городах вот так же собирать толпы у ступеней городских судов или в непроветренных школьных залах; и четыре местных репортера, от которых Морган самодовольно скрывал до поры свое новое назначение, чтобы полнее насладиться их завистью, когда они прочтут о нем, как он надеялся, на первой полосе «Кэпитал таймс». Водитель автобуса, он же по совместительству грузчик и телохранитель, звукооператор и штатный фотограф дополняли список. Число репортеров было непостоянным — иногда кто-то из них присоединялся к бригаде на день-два или приезжал специально на назначенную встречу с избирателями, и кроме того, во время переездов в автобусе почти всегда находилось несколько местных политиков из числа тех, что хотели заручиться хорошим отношением Ханта на случай его будущих успехов, просто получше к нему присмотреться или же самим на даровщинку покрасоваться перед избирателями.

В тот вечер им надо было ехать довольно далеко, чтобы попасть в следующий город, где наутро должен был состояться очередной митинг и где были заказаны номера в гостинице— по этой части, похвасталась Кэти Андерсон, она сильно понаторела, хотя во всем их богом забытом штате можно было по пальцам пересчитать гостиницы, где в одном номере имелись бы и ванная, и телефон, и зеркало, в котором можно увидеть себя во весь рост. По пути они всем скопом остановились пообедать в каком-то ресторане и торчали там дольше, чем было необходимо, хотя пища была практически несъедобной,— никто не рвался в гостиницу, многоопытная Кэти предрекала, что это, конечно, опять окажется самая настоящая казарма времен Гражданской войны.

Когда они шли из ресторана через площадь к автобусу, Морган улучил минуту потолковать с Андерсоном наедине.

— Ну, как тут складываются дела? — спросил Морган.— Иначе, чем вы ожидали?

Андерсон сделал еще несколько размашистых шагов, потом остановился, держа руки глубоко в карманах и запрокинув голову,— того и гляди, залает на серебристое острие лунного серпа, пронзившее вечерний небосклон.

— Мне нравится,— сказал он.— Я и не ожидал, что мне все это так понравится. Даже самому страшно.

— Что нравится? Щупать баб в толчее?

— Представьте, да, мне нравится чувствовать прикосновение людей. Удивительно, Морган, до чего людям хочется, чтобы на них обратили внимание, чтобы их хоть на минуту заметили, приняли в большой мир, который проносится мимо. — Он снова зашагал к автобусу.— Да, мне нравится прикасаться к людям, которые ищут этих прикосновений, но еще больше мне нравится другое. Со мной что-то странное происходит, когда я стою и говорю перед людьми. То ли это ощущение власти над ними, сам не знаю. Но я встаю и начинаю говорить, а они слушают, и я вижу, они на меня смотрят, и вот тогда и только тогда я становлюсь по-настоящему самим собой. И я чувствую, что я — это я, чувствую удовлетворение и гармонию, пусть даже они на самом деле и не слушают меня, Морган, не верят. Потому что гармония эта у меня не столько с ними, сколько с самим собой.

Они подошли к автобусу и остановились у подножки. Шофер Сом Джойнер уже завел мотор, через окно при свете настольной лампочки было видно честное курносое лицо толстухи Джералдины, склоненное над стенограммами и списками адресатов. Позади них в темноте вдруг раздался громкий смех Мэтта Гранта — голос его, всегда низкий и глухой, раскатился как-то неестественно и вымученно, словно ему щекотали пятки.

— А у меня не так,— сказал Морган.— Когда я вижу людское сборище, мне кажется, я слышу, как они улюлюкают и науськивают львов на мучеников-христиан.

Длинная рука Андерсона вырвалась из темноты и вцепилась в плечо Моргана.

— Вот именно,— произнес он.— Вот именно. Но разве не лучше находиться там, внизу, с мучениками, Морган? Разве не лучше проливать кровь на арене, чем сидеть в публике?

— Э, нет. Морган останется в ложе для прессы.

— Ведь на арене, — Андерсон говорил тихо, задумчиво, он словно не слышал возражения Моргана,— под взглядами толпы, человек чувствует себя особенным, не таким, как все. Разве это не замечательно — выйти против львов на арену?

Да ведь разорвут они тебя на куски, думал Морган, отдаваясь гудящему бегу автобуса сквозь темноту по выбеленному луной шоссе, которое напрямую рассекало вековые сосновые леса, выгрызут печень и очи твои, а косточками побрезгуют. И Морган презрительно и равнодушно усмехнулся собственному отражению в стекле; он сидел отдельно от всех на одном из задних сидений, дав недвусмысленно понять собратьям по перу, что хочет предаваться молчанию в собственном обществе. В переднем конце автобуса у стола с погашенной лампой, прямая и одинокая, восседала Джералдина, и наверняка положила на толстые колени неразлучную спутницу Библию. За ней, расположив долговязые руки и ноги под самыми неожиданными углами и весь сложившись, точно какое-то мудреное размонтированное оборудование,на двух сидениях по обе стороны от прохода спал Хант Андерсон.

Вспыхивали и гасли фары встречных машин; автобус катил вперед. По сторонам то вдруг возникали и проносились дома, то волшебным ковром разворачивались глянцевые площадки с рекламными щитами и бензиновыми колонками, а один раз, когда высокие сосны расступились на мгновенье, открыв широкую плоскую равнину, по ней, точно бусы, протянулись цепочкой освещенные окна поезда, продержались недолго вровень с автобусом и отстали, одно за другим утонув в темноте ночи. Морган сполз пониже на своем сиденье, подложил под голову скомканный плащ и погрузился в легкую дремоту. Достаточно было рядом прозвучать человеческому голосу, и он тут же проснулся. Сначала он не мог сообразить, где он и что с ним, и в это мгновение, подобно зловещей сюрреалистической фантазии, перед ним в черном поле окна вспыхнула кроваво-красная неоновая надпись: «Куриные бифштексы». Она зажглась и сразу погасла. но еще стояла перед его ослепленным взором, а автобус все катил вперед. И тут голос, разбудивший его, заговорил опять:

— …просто не мое это дело, вот и все. Не вытанцовывается оно у меня.

Голос принадлежал Мэтту Гранту, и окончательно проснувшийся Морган разглядел в полутьме прямо впереди себя над спинкой сиденья контур его головы. Потом прозвучал голос Кэти, и тогда Морган различил рядом с Мэттом и ее голову. Когда они успели перейти сюда из передней части салона, Морган не знал, но не могли же они пересесть и не заметить его. Должно быть, решили, что он спит, да так оно и было.

— Можно ведь устроить, чтобы вытанцовывалось.

Я всегда смогу кашлянуть, если дело примет крутой оборот, подумал Морган. Но не хотелось бы, неловко как-то, он попытался снова задремать, надеясь, что они будут разговаривать тихо и он ничего не услышит. Действительно, они почти шептались, голова Кэти склонялась к самому плечу Мэтта, но в ровном, привычном гудении автобуса их голоса все-таки выделялись, да и Морган против воли к ним прислушивался, как прислушиваются к капающему крану или скрипучей половице, и разбирал каждое слово.

— Не в том дело,— говорил Мэтт.— Не то что кто-то там о чем-то не позаботился и это можно устроить. Чем больше я вижу Ханта, тем тверже убеждаюсь, что он человек необыкновенный. Если он победит на этих выборах, а я надеюсь, что так и будет, он еще себя покажет в сенате, непременно покажет. Но при этом способности его проявятся по-настоящему: и талант и ум; это он будет сенатором и большим человеком, а не Мэтт Грант. И тут ничего изменить нельзя.

— Да нет же! — Тут Морган раскрыл глаза: Кэти выразительно качала головой.— Вы не понимаете. Хант нуждается в вас, Мэтт, по-настоящему нуждается. От вас зависит многое, и прежде всего чтобы его не заносило. Но, конечно, если вам наплевать…

— Я этого не говорил.

— Знаю. Вы говорили, что хотите быть Мэттом Грантом, а не человеком Ханта Андерсона, как бы высоко он ни поднялся.

— Вот именно. Это наглость с моей стороны, признаю, но ведь и мне в жизни кое-что надо сделать. Не один Хант Андерсон существует на свете.

Она еще ближе к нему придвинулась, голос ее зазвучал еще невнятнее. Морган со стыдом поймал себя на том, что напрягает слух, и снова закрыл глаза, словно это притворство смягчало его вину.

— Но ведь вы и не можете быть ничьим человеком. Я вам сейчас скажу кое-что, чего вы, наверно, не знаете, вижу, что вы еще этого не сознаете.— Морган открыл глаза и увидел, как Мэтт повернул к ней голову. — В определенном смысле это Хант будет нашим человеком, если вы, конечно, останетесь. Ведь я его так хорошо знаю, Мэтт. Вот вы говорите, он замечательный. Но он бывает и самолюбивым, и глупым. Забрал же он себе в голову столь дикую романтическую чушь, что будто бы он должен исправить зло, искупить вину отца. Добром это для него не кончится, сами знаете. У него, конечно, бездна обаяния, и он этим пользуется. Он бывает похож на ребенка, который играет в великого человека. А вы можете управлять им, Мэтт, можете влиять на него, воздействовать, и он будет в каком-то смысле вашим созданием.

— Но я не хочу.

— Ну, хорошо, если вам мало этого, мало, что вы сможете сделать в жизни то, что хотите, воздействуя на него, потому что без вас он никогда не станет тем, чем может стать… тогда вот еще что, Мэтт, вы нужны мне. Я не могу вас отпустить.

— О вас-то я все время и думаю! — Мэтта вдруг словно прорвало.— Вы у меня на совести, вы — во всем, что вокруг меня.— Голос его, горестпый и страстный, задрожал.— Но ведь и вы тоже — его.

После этого наступило молчание, и Морган уже подумал было, что, должно быть, они отсели друг от друга. Он открыл глаза, готовый, если нужпо, сразу встать и показать, что он проснулся. Но не успел: в полутьме голова Кэти откачнулась от головы Мэтта. Как электрический разряд в паху, Моргана пронзило сознание, что она только что прижималась лицом к лицу Мэтта. Эта маленькая улика близости оказала на него сильнейшее действие, и желание, безудержное, жадное, застучало у него в жилах, будто это к нему прикасались минуту назад ее ласкающие руки, ее голова, будто это его кожа трепетала под ее легким дыханием.

— Бедный Мэтт,— прошептала она.— Бедный, милый, честный Мэтт.

— Честный,— повторил он со стыдом.— Кэти… не надо…

Готово, он пропал, думал Морган, опьяненный возбуждением. Попался в западню.

— Нет, нет…— Что-то быстрое, мимолетное коснулось щеки Мэтта, исчезло.— Не буду больше. Я ведь о другом.

— А я об этом. Вот почему я должен уехать. Это — главная причина.

— Нет, нет, вы не можете уехать, если мое желание для вас хоть что-то значит. Я сказала, что вы нужны мне, но не для того, о чем вы думаете. Мне нужно, чтобы вы помогли Ханту добиться цели, раз уж она перед ним стоит. Чтобы вы сняли эту обязанность с меня.

— Но почему же? Разве вам…

— Потому что это не мое дело,— сказала Кэти.— Я ведь не просила его, дурня, становиться великим человеком.

Вот о чем вспоминал Морган, сидя в то утро в сенатском буфете с подлой статейкой Мертл Белл под мышкой и не особенно прислушиваясь к тому, что втолковывал ему Мэтт Грант о злодеяниях калифорнийских скотопромышленников, и флоридских садоводов, и фермеров Лонг-Айленда, и всех остальных, кто эксплуатирует сезонных рабочих. Всегда кто-нибудь кого-нибудь да эксплуатирует, думал Морган, так что пошли они все… Он сидел и старался решить, насколько тот жар, с каким Мэтт говорил о Ханте Андерсоне, шел от души, а насколько — от неосознанной потребности оправдать свое поведение.

— Это один из тех случаев, когда политика и бизнес так переплетаются, что невозможно разобрать, где начала, где концы.— Мэтт оглянулся и, наклонившись к Моргану, понизил голос.— Ханту даже удалось через бывшую секретаршу напасть на один след, который как будто может в конечном счете привести к Полю Хинмену.

Кажется, эти сезонные рабочие — вопрос, гораздо более интересный, чем Моргану только что представлялось.

— То есть Хант Андерсон вынюхивает следы вокруг Хинмена?

Мэтт словно спохватился, что разговаривает с газетчиком, и виновато потупился.

— Да это так, только предположение, ничего определенного, а Хант разберется, может, и вообще еще ничего нет.

Хинмен был тогда губернатором их штата, пост не из последних; более того, поскольку старик в Белом доме не мог сам себе наследовать и не делал серьезных попыток выбрать или выдвинуть подходящего преемника — пусть себе псы дерутся за кость, говорил он; не слишком изящно, зато метко,— Хинмен как губернатор штата становился вторым человеком в своей партии. он уже предпринял в этом направлении кое-какие подготовительные действия — за ним, например, послушным стадом шла университетская профессура, верный залог успеха,— и еженедельно с клюшкой для гольфа в руках выступал по телевидению в программах «Воскресные интервью», которые были тогда внове и пользовались успехом. Поэтому все говорили, что Поль Хинмен держится, будто он уже президент.

А это, как хорошо знал Морган, была уже половина победы, если люди так говорили. С Хинменом повторялась та же закономерность: победу обеспечивала не внешность, хотя внешность, безусловно, имела значение; и не дар слова, хотя референты и сочинители речей не могли заменить самого кандидата на простейшей пресс-конференции; и, конечно, не идеи, хотя политик, не сумевший сходу ответить на любой из треклятых вопросов,— конченый человек. Всего важней была особая повадка, которая внушала людям уверенность, что этот человек все может: может делать дело, и принимать решения, и показывать другим пример. Если у тебя нет такой повадки, нарочно ее на себя не напустишь, особенно с тех пор, как появилось беспощадное горящее око телекамеры. У Хипмепа такая повадка была, и люди — в том числе и Морган — считали, что он будет следующим президентом. В этом состояло его главное преимущество, и этим объяснялось, почему он шел впереди на всех первичных голосованиях еще за три года до президентских выборов. Три года, конечно, долгий срок, и репортеры робко намекали на то, что ведь мало ли как еще может дело обернуться, по почти никто ни в какие обороты не верил.

Вот почему у Моргана в то утро за чашкой кофе в сепатской столовой и воспоминания о давней вечерней поездке в автобусе Ханта, и даже интерес к пасквильному сочинительству Мертл про Кэти Андерсон, и любопытство к Мэтту — все как ножом отрезало при одном лишь упоминании о Хинмене. Уловив эту фамилию острым профессиональным слухом, Морган быстро соображал: даже Мэтт Грант, при всем своем прямодушии, не вчера родился на свет, правила игры ему знакомы, и у него есть свои интересы, как у Ханта — свои. Неужто же он случайно обмолвился о Хинмене в разговоре с репортером, пусть даже они и друзья? Не верилось. Или это нарочитая выдача секрета, чтобы Морган очертя голову опубликовал его и оказал Ханту политическую поддержку? Но Ханту ничего, кроме вреда, такая публикация не принесет, и Мэтт не может этого не знать. Новоизбранные сенаторы не должны бросать тень и возводить напраслину на кандидатов в президенты от своей партии. Да и Мэтт достаточно хорошо знает газету Моргана, чтобы понимать, что она никогда не напечатает такие, как он сам говорил, «неопределенные сведения», не подвергнув их тщательной проверке.

— Вот лиса,— улыбнулся Морган.— Вы же просто ловите меня, хотите заинтересовать своими сезонными рабочими.

— Случайно обмолвился. Я же знаю, что вы меня не продадите и обмолвкой моей не воспользуетесь.

— Еще бы. Я приложу все старания, чтоб ее забыть.

Мэтт ухмыльнулся — для такого серьезного и хмурого человека, пожалуй, даже весело.

— Ну, это уж лишнее,— сказал он.— На вашем месте я бы все-таки держал ее в уме.

До сих пор Хант Андерсон интересовал Моргана главным образом как сын Старого Зубра, вознамерившийся — довольно наивно, по мнению Моргана,— смыть пятно со своего родового имени и свершить великие дела; это умный и необычный человек, признавал Морган, но кончит он все равно тем, что пойдет по проторенной политической дорожке от ранних обещаний через неизбежный нейтралитет, продиктованный борьбой партийных группировок, к чисто профессиональному, трудному искусству такими противоречиями управлять и пользоваться. Эту скорбную американскую одиссею Морган наблюдал множество раз и принимал ее как должное, считая, что ничего лучшего и не приходится ждать от пестрой и разветвленной демократической системы, в которой нет места, да и времени тоже, для достоинства и величия, не говоря уж о прихотях гения или сиянии добродетели. И Андерсон, по его мнению, вполне мог сделать обычную политическую карьеру, раз уж ему удалось перескочить нижние ступени партийной лестницы в своем штате; да в сенат и вообще легче попасть «без очереди», чем в губернаторы.

Теперь одного намека на то, что Андерсон может выступить против Хинмена, было довольно, чтобы Морган начал думать иначе: может быть, действительно этот Андерсон не такой, может быть, он в самом деле способен бросить вызов судьбе и выйти на неравный бой? Морган слишком близко был знаком с законами политической жизни и не сомневался, что новоизбранный сенатор, замахнувшийся на первого кандидата в президенты от своей партии, не только не делает карьеры, но идет прямо навстречу политической гибели.

Несколько дней спустя, все еще под действием нездорового интереса к Кэти Андерсон, уже толкнувшего его на разговор с Мэттом Грантом, Морган решил принять в последнюю минуту приглашение Андерсонов и поехать к ним на прием в Джорджтаун, где они в это время снимали дом. Там у них был внутренний дворик, обнесенный кирпичной стеной, он состоял из узкой полосы зеленого газона, которая обрамляла голый пятачок, точно волосы — монашью тонзуру. Из просторного зала туда вело несколько распахнутых дверей, и поток гостей циркулировал меж этими двумя пространствами — от бара внутри дома к задней стене дворика, под которой, враждебно взирая на вашингтонских либералов, укрылся низенький прилизанный промышленник из андерсоновского родного штата, бывший в тот день виновником торжества: утром его принимали в сенате и утвердили послом в одно из малых государств Центральной Америки. Новоиспеченный дипломат явно чувствовал себя обиженным, так как на утреннем заседании какой-то добросовестный сенатор серьезно усомнился в пригодности человека, разбогатевшего на поставках асфальта, для контактов с нарастающей латиноамериканской революцией.

Обменявшись обязательным влажным рукопожатием с почетным гостем — который в прежние времена, как вспомнил Морган, щедро жертвовал деньги на партийные нужды,— Морган отошел и огляделся. Он не искал здесь свою жену: когда он позвонил Энн, чтобы условиться о встрече у Андерсонов, она с досадой ответила, что не знает, на кого ей вот так, нежданно-ногаданно, оставить ребенка, а это Морган был склонен считать ее личным делом.

Морган побывал у бара и, сам не заметив как, оказался втянутым в некое подобие разговора с усатой супругой посла из той самой страны, куда направлялся специалист по асфальту. Она по-английски говорила слабо, хотя и громко, а он по-испански не говорил совсем, но это никакого значения не имело, поскольку, разговаривая с Морганом, она все равно не смотрела в глаза, а рассеянно поглядывала куда-то через его плечо в поисках более влиятельных и важных собеседников. Когда же с помощью мимики и жестов Морган втолковал ей, что печатает на машинке, взгляд ее и вовсе остекленел, и она прошествовала дальше, дабы услаждать немыслимыми словесными оборотами слух молодого ответственного чиновника с густыми бровями.

Потом Морган как американец с американцем потолковал немного с конгрессменом из Техаса, и тот негодующе спросил у него, понимает ли его газета, до какой степени стране осточертел этот проклятущий Верховный суд, подрывающий нашу свободу и религию. Морган коварно заверил его, что понимает, а потом разыскал среди гостей изрядно выпившую жену одного адвоката на государственной службе со времен предыдущего правительства, который остался в Вашингтоне и при новом президенте и сколотил приличный капитал; с этой женщиной он некоторое время полюбезничал, во-первых, просто так, от не черта делать, а во-вторых, потому, что уже раньше у кого-то обратил на нее внимание, с ней хоть не надо было пыжиться.

Затем, разглядев за ее плечом некоего политика, которого якобы сам президент прочил в председатели Национального комитета, Морган отошел к нему, представился и выслушал все соображения по поводу предстоящих выборов в конгресс, которые будущий председатель считал нужным сделать достоянием гласности. Но Морган тогда в этих кругах котировался еще не очень высоко, и вскоре стало очевидно, что собеседник утратил к нему интерес, а еще минуту спустя тот вдруг ринулся в сторону и со сладостной улыбкой на пудреном лице стал трясти руку сотрудника Белого дома, пользовавшегося влиянием по части фондов. Морган терпеливо подождал, чтобы его вовлекли в разговор, но ничего не дождался. Он был слишком южанин, чтобы навязаться самому, слишком неопытен, чтобы знать, как это делается, и слишком незначителен, чтобы в нем нуждались.

В конце концов он очутился один в людном, жарком зале со стаканом разбавленного виски в руке и, потея, смотрел, как гости вокруг любезно кивают, приветственно помахивают руками и пускают друг другу в лицо клубы дыма. В воздухе густо, словно табачный дым, висел слитный шум — это были и смех, и речь, и звяканье льда, и звон стекла, и журчание льющейся жидкости, и шарканье подошв, и шорох одежды, а с улицы, из-за садовой ограды,— глухой рокот разъезжающихся по домам автомашин. На минуту Моргану представилось, будто он ребенок, и, поджав коленки и не веря собственным глазам, сидит, глядя с площадки какой-то ныне не существующей лестницы вниз, в будущее, на себя в этой пестрой толпе. Одиноко и страшно было в эту минуту Моргану, он сам не знал, который из них — он: тот, что на лестнице, или здесь в зале, среди шумных женщин и краснолицых мужчин, а уж где его настоящее место, не мог бы сказать и подавно. Знал он с печальной определенностью только одно: даже если настоящий он сидит сейчас там, на лестнице, если подлинная реальность — всегда прошлое, все равно он уже на пути сюда, на этот прием. Избежать его он не мог, как не мог уйти от самого себя.

И в эту минуту на другом конце зала Морган увидел Энн. Ее миловидное личико виднелось между синим плечом полковника военно-воздушных сил и лысой макушкой служащего миннистерства финансов; с нерешительной улыбкой на губах она близоруко смотрела из-под короткой темной челки, которую носила в то лето, прямо в лицо одному их знакомому, совсем неожиданно оказавшемуся среди гостей Андерсонов. Видно было, что Энн вся поглощена речами своего собеседника, хотя слабая улыбка, может быть, и выдавала некие угрызения совести; и Морган понял: окликни он ее сейчас, помаши рукой, она даже и не заметит его среди этого людного сборища. Он повернулся и пошел в сад.

Уже тогда, а ведь они были еще совсем молоды и Ричи только-только начал ходить, Морган понимал, что их совместная жизнь безнадежно разладилась. Энн месяцами не давала к себе прикоснуться, а когда наконец смягчалась, он заранее знал, что будет слишком скор, и она обругает ого эгоистом несчастным и повернется к нему гладкой прохладной спиной. Выпив больше обычного, она часто спрашивала, неужели он думает, что можно любить такого зануду, который все время торчит за своей машинкой, будто на свете только и есть, что словеса, словеса, словеса.

Но все-таки, проталкиваясь к дверям и уголком глаза видя чей-то обтянутый шелком пышный бюст, Морган не мог не думать о маленькой твердой груди Энн, об ее узких бедрах и плоском животе и почти с отчаянием почувствовал, как всегда, пробуждающееся предательское желание.

Так что, наверно, уже тогда ему надо было бы ее оставить, думал Морган, забыв и про рыжую стюардессу у себя под боком, и про Гласса., сидящего напротив. Наверно, надо было оставить ее, когда еще не истощилось его терпение — она столько раз повторяла ему, что ей от него никакого проку, да и ждать-то нечего, все равно у них ничего не получится; когда еще он не заорал на нее, что раз так, пусть она найдет себе другого, с кем у нее будет получаться, а она преспокойно ответила, что уже нашла.

Во многом он сам был виноват, это он понимал и признал в разговоре с ней; но понимал он также и то, что даже за надежду на любовь человек не может бесконечно расплачиваться собственным достоинством, гордостью и самоуважением. Он заплатил слишком дорого и получил слишком мало, остался в накладе, но по крайней мере знал почему. Потому что я согласился взять ее на любых условиях, думал он, надеялся, что со временем она будет моей на тех условиях, которые мне нужны.

— А я всегда вижу сны, ей-богу,— сонным голосом говорил Гласе, подмигивая рыжей стюардессе.— Ну, только положу голову на подушку — и готово, даже если сплю с бабой. Такие чудеса вижу, ты бы не поверила, прямо тебе Диснейленд.

Рыжая понимающе кивнула.

— А я свои сны в жизни никому не смогла б рассказать. Просто неловко, ну и вообще. И ведь так каждую ночь, честное слово, только вот не знаю почему.

Морган горько рассмеялся.

— Самые скверные сны — это те, которые видишь наяву. Те, в которые начинаешь верить, как в явь.

В саду он встретил одну знакомую из партийной верхушки. Она была очень приветлива, по лицо ее безобразило большое родимое пятно, и Морган решительно прошел дальше. Кто-то из гостей сказал, что будто сюда ожидают вице-президента, но Морган знал, что это пустая болтовня; еще кто-то рядом сказал, обращаясь поверх плеча Моргана к неизвестному мужчине в темных очках, что агентство ЮСИА совсем оскандалилось, а сам Морган сказал бывшему поставщику асфальта, что сегодня здорово припекает, на что поставщик асфальта сказал, что в пункте его назначения припекает еще похлеще, а Морган тогда спросил: в конечном пункте или в промежуточном? Но тот не понял и повернулся к своей супруге, которая, впервые попав в столь высокие сферы, совсем растерялась и едва ворочала языком. Морган потолковал о политике с одним телеобозревателем, хотя между ними все время стоял газетный фельетонист, который недавно потерял работу в Вашингтоне и тщился удержаться на орбите; потом телеобозреватель завидел вдалеке какого-то деятеля из Белого дома, по-прежнему занятого беседой с кандидатом в председатели партии, и ринулся сквозь толпу к ним, чтобы блеснуть самому и погреться в лучах их славы.

Кто-то тронул Моргана за локоть, и голос Ханта Андерсона произнес:

— Этот пустой бокал вам явно не к лицу.

— Он не был пустым, когда я его взял.

— Мой тоже не был. Пошли, я покажу вам, где бар, ведь сами вы туда дорогу нипочем не отыщете.

Они направились к дому. По пути Андерсон шлепнул какую-то красотку чуть пониже спины, а опа, обернувшись, чмокнула его в щеку. Больше поблизости никого не было, если не считать одного конгрессмена от их штата, сообщавшего жене конгрессмена-техасца данные об импорте текстиля, и еще одного типа из госдепартамента, беседовавшего о Республике Чад с чернокожим в ниспадающем одеянии.

— Ну, как там насчет Хинмена? — спросил Морган.— Выследили вы его?

— Его-то? И близко еще не подошли. Но погодите, дайте срок,— сказал Андерсон.— А у вас нос по ветру, как у хорошей собаки-ищейки.

— Мне кажется, не я тут ищейка.

— Малютка, какой бесподобный вид! — улыбнулся Андерсон гибкой красавице, которая, шурша шелком, влетела в дом на исходе десятого часа. Она шепнула что-то Андерсону на ухо, расхохоталась и упорхнула.— Новая секретарша Берта Фуллера.— Андерсон смотрел ей вслед.— Говорят, настоящая зверюга в постели. Вы же знаете, что за фрукт этот Берт Фуллер.

Морган, собственно, Берта не знал, ошибочно считал его одним из тех сенаторов с Дальнего Запада, которые, кроме сахарной свеклы и авиационных баз, ничем в жизни не интересуются.

— Откуда вы набрали всю эту публику?

— Болваны из госдепартамента утвердили сегодня нашего нового посла. Сенаторы из подкомиссии, несколько человек из нашей делегации на съезде. Ну, еще кое-кто знакомый, вроде вас, и кое-кто еще из числа тех, кто хорошо относится к Кэти и ко мне. А ваша жопа здесь?

— Да вот она.— Морган увидел, что Энн разговаривает все с тем же мужчиной.

— Раз от разу, как я ее вижу, она все хорошеет,— сказал Андерсон.

— Да.

Они по-прежнему держали в руках пустые бокалы. Морган отвернулся и стал проталкиваться за Андерсоном через густеющую толпу гостей. Мельком издалека в прихожей он увидел Кэти Андерсон с радушно протянутой рукой — она вышла навстречу старому сенатору от их штата, из тех невыносимо скучных старикашек, которые обожают рассказывать анекдоты. Прорвавшись сквозь болтовню о Ближнем Востоке, Морган с Андерсоном заняли местечко у бара — его как раз освободили двое серьезных молодых людей, которые были поглощены беседой, изукрашенной россыпью цифр.

— Если вам скажут, что ученые живут в башнях из слоновой кости, не верьте, — заметил Андерсон. — Эти двое — социологи, кажется, уж самое жалкое изо всех человеческих занятий, однако ж вот, они там у себя в Гарварде изучали что-то такое и, оказывается, заинтересовались сезонниками. Сюда они приехали по вызову в связи с законопроектом о сезонной рабочей силе, но, по-моему, им только одного меня и удалось заинтересовать. А я, когда сколотил свою подкомиссию, взял их консультантами, потому что, кроме них, ни одна живая душа об этом ничего не знает. — Лицо Андерсона помрачнело.— И знать не желает.

— А я и не предполагал, что вы тут составляете исключение.

— Черт возьми, эти рабочие тысячами кочуют по нашему штату, подряжаются снимать урожаи фасоли и земляники. Вы знали про них? В газете, на которую вы работали, в этой вашей «Кэпитал таймс», знал ли кто-нибудь про них? И хоть пальцем кто-нибудь пошевелил? Каждый год тысячи людей, которые живут хуже скотов, работают в собачьих условиях. Они не засиживаются на месте и не успевают нигде пустить корни, а их детишки не могут ходить в школу, и сами они не могут пользоваться элементарными гражданскими правами. Ни один из них не зарабатывает за год больше тысячи долларов.— Рука Андерсона на стойке бара сжалась в кулак.— Нельзя допустить, чтоб выдвинули кандидатуру Хинмена, Морган.

— Полегче на поворотах.

— Только не его, Морган. Необходимо вмешаться. Слушай-те…— он переждал, пока официант наливал им виски в бокалы.— Дело не в том только, что он ничего для них не сделал, хотя в его штате вопрос о сезонниках стоит особенно остро. Я не могу еще доказать, по я знаю — понятно? Знаю, что он на них наживается.

— Хант, все это не мое дело, для меня-то как раз это сенсация, казалось бы, только того и надо. Но все-таки, вы соображаете, на что идете?

— Честно сказать, я, когда занялся этим вопросом, сначала хотел только найти и застолбить какой-нибудь свободный участок. — Андерсон обладал талантом говорить так, чтобы собеседник все слышал, а стоящий в двух шагах ничего не разобрал.— Мне, как любому новичку в сенате, подкомиссия досталась только благодаря тому, что больше никто на свете этим вопросом не интересовался, и то пришлось душу заложить. Но нет худа без добра — никому в сенате до нас дела нет, и я могу действовать так, как сочту нужным. Я поездил немного, посмотрел своими глазами — я отыскал себе в помощники одного великолепного парня, Адам Локлир его зовут, вот познакомитесь с ним, увидите,— и могу сказать одно: у нас есть люди, которые так живут, что это, черт возьми, позор для всей нации, и мы получаем прибыли за счет голодающих детей и старух, которые гнут спину на фасолевых плантациях. Это преступление, понятно? Преступление! Отсюда один шаг до рабского труда, и, кажется, Поль Хинмен увяз здесь по уши. Если я сумею это доказать… вот тогда, черт возьми, я соображу, что мне делать.

— Отлично,— сказал Морган.— Я бы хотел быть в курсе с самого начала. Мои хозяева, конечно, изрядно струхнут, но если материал окажется достоверным, они его напечатают, в этом надо отдать им, сволочам, должное.

Андерсон не мог не понимать, как много сулила такая поддержка: если газета Моргана отнесется всерьез, то всерьез отнесутся к нему и все остальные.

Теперь, вспоминая об этом, Морган сам не знал, что им руководило: просто ли хотелось раздобыть сенсационный материал для газеты, в которой он только что начал работать, или же опять — как тогда, на лугу, под яркими звездами,— непреодолимо повлекло, показалось, что вот наконец человек, который справится,— с чем? — он не мог бы толком сказать ни тогда, ни теперь. Может быть, просто так, выдюжит. Он допускал, что им руководило одновременно и низменное, карьеристское желание отличиться, и глубокая нравственная потребность во что-то верить, пусть хотя бы в человека. Такую смесь побуждений он замечал в себе не раз и раньше, и потом, да и не было в ней ничего исключительного, свойственного одному Ричмонду П. Моргану.

Андерсон поднял бокал и чокнулся с Морганом.

— В таком случае будем держать связь, Рич.

— Хант,— раздался у них за спиной голос Кэти.— Смотри, кто приехал: сенатор…

— Б. Д.! — воскликнул Андерсон так, словно и впрямь был рад старшему коллеге, хотя не было человека, который обрадовался бы появлению Б. Д.— А я думал, вы сегодня заняты.

— Освободился раньше, чем думал,— громогласным, ораторским басом объяснил Б. Д. Когда-то он был государственным прокурором и произносил речи против пятой поправки к конституции.— Вырвался и прямым ходом сюда.— Левой рукой он обнимал и прижимал к себе Кэти.— Не терпелось к вашей разлюбезной, Хант, слышите? Да, да, разрази меня бог.— Он склонил к ней старческое, расплывшееся в идиотской улыбке лицо.

— Вот вам и выпивка.— Андерсон взял со стойки высокий бокал с чем-то крепким.

Б. Д., как было известно всем, пил, что подвернется, хотя начинал обычно не раньше восьми часов утра. Он выхватил у Андерсона бокал и опрокинул себе в глотку, а рука его еще крепче прижала Кэти и полезла к ней за ворот. Он понимал, что такого старика никто не ударит.

— Послушайте,— Андерсон потянул его за вторую руку,— мне срочно надо с вами обсудить одно дело. Эта новая автострада, как ее проложить?

— Прямо посередине! — отчеканил Б. Д. и поставил бокал.— По самой что ни на есть середке, и никаких гвоздей!

— Но так она пройдет как раз по бывшему полю битвы. «Историческое общество» взбеленится.

Говоря это, Андерсон понемногу оттаскивал его в сторону. И в конце концов, с видимой неохотой, напоследок цапнув Кэти обезьяньей лапой за грудь, Б. Д. ее отпустил. Андерсон вцепился в него и оттащил, словно строптивого мула за ухо.

— Только прямо и только вперед! — доносились еще выкрики старого сенатора, покуда их не перекрыл хохот полковника авиации, которого развлекала пьяная жена разбогатевшего адвоката.

— Ну и тип,— вздохнула Кэти.— Я от него каждый раз вырываюсь вся в синяках.

— Одинокий старик, истосковался по любви,— сказал Морган.

Кэти засмеялась.

— В последний миг Хант обычно все же умудряется отодрать его от меня и предотвратить насилие. Говорят, всем женщинам так от него достается.

Морган галантно поднял бокал.

— Но не все так соблазнительны.

— Не болтайте чепухи, лучше налейте мне выпить, если после вас с Хантом еще что-нибудь осталось. Мне джин и тоник.

Морган подхватил со стойки бокал разведенного джина, добавил несколько кубиков льда.

— О вас в газетах пишут,— сказал он Кэти.

— Но ведь это же глупо, правда? — Она пригубила бокал.— Я с этой женщиной даже не знакома.

— У Мертл Белл глаз наметанный.

— Стало быть, ей соринка туда попала, Бедного Мэтта Гранта краснеть заставила.

— Бедняга Мэтт.

Покраснеешь тут, думал Морган, если тебя, нищего, принимают за принца.

— И вообще не было никаких препятствий. Я даже не спрашивала согласия оргкомитета, просто уведомила их, и все, никто и слова не сказал. Одно только правда в том, что эта женщина накропала,— Ханта действительно не было в городе.

— Он, я слышал, работает как проклятый?

Она скорчила гримаску.

— Вот еще новость. Взыскует Святого Грааля.

— Значит, Мэтту Гранту счастье привалило?

— Мэтту? Да он не меньше Ханта погружен в работу, ничего вокруг не видит и не слышит. Мне еще повезло, что хоть Мэтт тогда никуда не уехал и не задержался за полночь на работе.

— Хороша пара,— сказал Морган.— Словно созданы друг для друга.

Она холодно поглядела ему в глаза, не отрывая губ от бокала.

— Хант без Мэтта как без рук. Он вообще еще не разобрался, на каком он свете. Во всем полагается на Мэтта. Я иной раз сама не знаю, кто из них сенатор.

— А вы поосторожней. Кое-кто, та же Мертл Белл, например, еще подумает, что вы их и впрямь путаете.

— Как мило с вашей стороны, что вы об этом беспокоитесь,— обронила Кэти.— Вы ведь ужасно обеспокоены, правда?

Вот черт, опять меня занесло, в отчаянии подумал Морган. Да не занесло — сам полез, а все из-за нее. Но Кэти не стала ждать, покуда он выберется из неприятного положения, она придвинулась поближе, улыбнулась и негромко спросила:

— Вам ваша новая работа нравится? Да что спрашивать. Вам нравится, что вы теперь хоть что-то собой представляете.

Она заглядывала ему прямо в глаза, словно хотела проверить, точно ли пришелся удар.

— А разве я теперь собой что-то представляю? — беспомощно переспросил Морган, оскальзываясь, словно на льду.

— Ну, вы сами знаете, что это так.

— Ладно,— сказал Морган,— хватит с вас. Всадили кинжал по самую рукоять. И прямо под ребро.

Она наклонилась к нему еще ближе, по-прежнему чуть улыбаясь и прихлебывая джин из бокала.

— Но троньте меня, Рич Морган, тогда и я вас не тропу.

Он с охотой ухватился за это предложение.

— Почему у нас с вами все время так получается? — Потому что вы чертовски обидчивы, а я не соблюдаю правила игры, которые вы в глубине души считаете обязательными для женщины. Я думаю, вашей жене с вами не сладко приходится.

— Ну, здесь, пожалуй, мы с ней на равных. Разве не в каждой семье так получается?

— Вот я вам это самое и предлагаю — чтоб на равных: будьте мне другом, и я вам буду другом. По-моему, ни вам, ни мне верный друг не помешает.

Морган отнял у нее бокал, поставил на стойку рядом со своим, взял ее за плечи и поцеловал в щеку.

— Это самая выгодная из всех моих сделок! — провозгласил он.

— Тогда признайтесь в знак новой дружбы,— быстро ввернула Кэти,— что это за таинственные дела сейчас у Ханта?

— Н-пу…— (Кэти не теряла времени даром, она всегда отличалась прямолинейностью на свой, новоанглийский, лад.)— Меня он не посвящал ни в какие свои тайны.

Дружба-то дружбой, даже самая новейшая, а все-таки нечего рассказывать жене Андерсона то, что сам он ей не счел нужным рассказать.

— Врете, я ведь знаю Ханта Андерсона.— Кэти улыбнулась, и слова ее прозвучали не так уж обидно.— Ну, да мне наплевать. Вы, мужчины, с вашей политикой — что может быть скучнее?

— Не всегда. Иной раз политика захватывает не хуже любовной интрижки. Или, как говорит Менкен, не хуже казни через повешение.

— Но вы только взгляните на эту публику.— она обвела гостей изничтожающим холодным взглядом.— Дураки, зануды и притворщики.

— А меня вы к какой категории относите?

— Во всяком случае, не к дурачью. К занудам, когда злитесь. Иногда к притворщикам, как все мы. Разве можно в политике быть искренним, если политика в том и состоит, чтоб люди верили тому, что вы им внушаете?

— Вы ведь искренняя. И Хант искренний.

Она снова скорчила презрительную гримаску.

— Я стараюсь, сколько могу, держаться подальше от политики. А для Ханта это просто игра, как и все остальное.

— Как странно, что вы это говорите, мне казалось, Хант — один из немногих людей, которые относятся к политике всерьез.

— Конечно, он относится к политике всерьез. Но когда-то, помню, он так же всерьез относился к юриспруденции, а потом — к сельскому хозяйству. Был у него даже план заняться археологией. Он, конечно, считает, что относится к политике всерьез, я не спорю, но скоро ему станет мало и этого, мало быть каким-то заурядным сенатором среди всяких старикашек вроде Б. Д. Ему уже надоело все это, уверяю вас. Вот почему он так нуждается в Мэтте. Рано или поздно он сорвется и ринется куда-нибудь еще, вот увидите.

— Вы, конечно, знаете своего мужа лучше, чем я, но готов спорить, что тут вы ошибаетесь.

Кэти рассмеялась.

— Жены частенько ошибаются. Такая уж у нас профессия.

— По-моему, на сей раз он нашел, что искал. Нашел именно то, что ему надо, и теперь готовится к старту.

Кэти задумчиво посмотрела на Моргана.

— Опять эта страшная тайна.— она коварно улыбнулась.— Ничего, спрошу у Мэтта. Я у него что угодно могу выведать, вот увидите.

А это означает только одно, помнится, он с пьяным азартом объяснял Энн в машине по пути домой: даже если Хант Андерсон такой дурак, что пренебрегает своей красоткой женой, уж Мэтт-то Грант ею положен на обе лопатки, пли как там ей больше нравится. Энн, которая тоже успела натерпеться от любвеобильного Б. Д., чуть заплетающимся языком возразила, что, уж во всяком случае, не ему говорить о пренебрежении к женам, он даже не спас ее от этого старого павиана. А Морган язвительно заметил, что едва ли она связывала надежды на свое спасение с ним, ведь она, когда приехала, даже не поинтересовалась, здесь ли он, и за весь вечер ни разу не взглянула в его сторону.

— Насколько я понимаю,— сказал Гласс,— вы эту рыженькую уводите к себе в номер, так что простой смертный вроде меня может не набиваться со своими услугами.

Рыжая стюардесса, задевая за пустые столики, нетвердой походкой ушла искать дамскую комнату.

Морган откупорил последнюю бутылочку с водкой и ответил, сдерживая досаду:

— Я отведу ее в собственный ее номер.— Правдоподобная отговорка пришла сама, естественно, как дыхание.— Бедняга вон как нагрузилась, что от нее проку.

На другой день после приема у Андерсонов Морган прямо с утра пришел в канцелярию к Мэтту Гранту. Адам Локлир был в отъезде, но Мэтт пригласил обоих консультантов из комиссии по сезонной рабочей силе, и посвящение Моргана началось. Тогда он еще не думал, что вопрос этот обретет для него такую важность. «Спрок и Берджер, консультанты» оказались искусными учителями — сухие и педантичные, они как будто интересовались не столько горькой долей тысяч людей, сколько диаграммами, графиками, кривыми, средними отклонениями, верхними и нижними пределами, с помощью которых можно было количественно оцепить ситуацию; но, как все истые знатоки своего дела, они готовы были говорить на эту тему без конца. В Моргане, как, по-видимому, и в Андерсоне, они нашли внимательного слушателя, и за одно долгое лето, просиживая с ними целые вечера в старом здании сената в душной комнате, за стеной которой проходил туннель подземки, они умудрились перекачать в его бедную голову необъятную информацию (всего в стране насчитывалось 450 000 сезонных рабочих, занятых сельскохозяйственным трудом в 900 округах 46 штатов, работали они по 85 полных рабочих дней в году и получали по 900 долларов на душу; 20 процентов этих рабочих, по оценке Спрока и Берджера, были практически неграмотны, а в среднем их образовательный уровень составлял 7,2 года).

Испещрив этими сведениями несколько записных книжек, Морган вместе с Хантом Андерсоном и Адамом Локлиром побывал в лагерях сезонников и собственными глазами увидал бедственные условия их жизни. Однажды в своем родном штате они с Андерсоном даже прошли из конца в конец длиннющее фасолевое поле, а потом, став на колени, целый час собирали созревшие стручки, дабы испытать на себе, каково под палящими лучами солнца целый день ползать в пыли и ломать спину, наполняя корзину, которая все никак не наполнялась, и даже получили от артельщика желтый талон. По этому талону в конце рабочего дня им причитался всего один доллар — за вычетом доли артельщика. Поле было дрянное, скудное, засеянное по второму разу, после того как первый урожай погиб от проливных дождей; семидесятилетняя негритянка с ввалившимися щеками и с подвязанными к ногам наколенниками сказала, что даже лучшие сборщики, наполняющие обычно по двадцать корзин за десятичасовой рабочий день, здесь собирают от силы корзин по семь или восемь.

— Конечно, работа — она работа и есть, — заключила старуха, — но ежели и на других полях будет этакое, я возьму да и наплюю на все, вот что я вам скажу, буду лучше жить на пособие.

Когда Морган доложил эти свои «полевые» наблюдения Спроку и Берджеру, оба они согласно кивнули и, казалось, оба так же согласно заговорили, но на самом деле говорил только один из них — Морган еще не научился распознавать, кто именно.

— А вы обратили внимание, что система талонов работает на владельцев плантации? Она, к примеру, автоматически накладывает штраф на сборщика даже за то, что он отойдет воды попить.— Здесь включился второй и продолжал: — Ведь чтобы собрать десять корзин, ему приходится трудиться полный день не разгибая спины. Поэтому достаточно владельцу установить колонку или бочку где-нибудь подальше, на краю поля, и рабочие предпочтут вовсе не пить, а у владельца уменьшатся затраты на воду и одновременно повысится производительность.

Эта хитрость вызывала у них не меньше интереса и не больше негодования, нежели какая-нибудь статистическая таблица.

Благодаря главным образом Спроку с Берджером и к вящему облегчению начальства (которое, правда скрепя сердце, позволяло ему заниматься этим делом, но, поскольку о Хинмене никто даже ее заикался, естественно, не понимало причину его любопытства) Морган сумел уже в конце лета представить в редакцию довольно подробную статью — в бумажнике у него до сих пор лежала старая, затертая вырезка:

«Вашингтон, 10 сентября. Завтра здесь начнется слушание материалов особой сенатской комиссии по вопросу о положении полумиллиона сезонных рабочих, в связи с чем ожидаются показания, которые будут содержать в себе «политическую взрывчатку» — это выражение употребил сенатор Хантер Андерсон, председатель особой комиссии по миграции сельскохозяйственных рабочих, которая в течение полугода изучала использование сезонной рабочей силы на фермерских хозяйствах Америки.

— Эти люди представляют собою наиболее жестоко эксплуатируемую группу американского населения,— заявил сегодня на пресс-конференции сенатор Андерсон.— У них нет денег, нет политических прав, нет постоянного места жительства. Закон о минимуме заработной платы на них не распространяется. Они не живут на одном месте и, стало быть, не могут быть включены в списки избирателей или обзавестись собственностью, а дети их не могут учиться в школе. Более того, многие из них даже не подлежат социальному обеспечению, так как не успевают достаточно долго проработать на одного работодателя. Федеральное правительство фактически не располагает программой помощи этим людям, а самое скверное заключается в том, что некоторые официальные лица на местах извлекают доход из их общественного положения.

Сенатор Андерсон заявил, что цель предстоящего расследования — способствовать разработке федеральных законов с целью защиты сезонных рабочих от эксплуатации, по отказался назвать «официальных лиц на местах», извлекающих «доходы из их бедственного положения». Он предпочитает, чтобы показания, которые предстоит заслушать, говорили сами за себя.

Позднее из источников, близких к работе особой комиссии, стало известно, что в ходе расследования могут всплыть имена губернаторов нескольких штатов, в том числе, как ожидается, и губернатора Поля Д. Хинмена…»

Моргану позвонили из редакции немедленно, как только дочитали до этого места.

— Нам кажется,— отдуваясь, пробасили на том конце провода,— что здесь нужны более основательные и авторитетные ссылки, раз уж речь идет о Хинмене, и потом, Морган, если бы вы могли заварить это малость погуще, нам всем тут кажется, что Хипмеп — прекрасный материал для первой полосы. Вы не находите?

— Нет, не нахожу. Поймите, если б я мог заварить это малость погуще, я так и сделал бы, уж будьте уверены. Но я этого не могу, потому и задвинул Хинмена в конец четвертого абзаца. Нельзя наваливаться вот так, сразу, если основываешься только на хорошо информированных источниках.

— Тогда, может, отложим пока Хинмена, чтобы вы могли сослаться на более солидные авторитеты? Дело ведь терпит, верно?

Им всегда кажется, что дело, над которым ты работал долгие месяцы, вполне «терпит».

— В том-то и беда, что не терпит. Сенатские деятели пустили в ход его имя, чтоб подогреть интерес к завтрашнему расследованию. Уж они-то, не извольте сомневаться, очень хотели бы, чтоб я расписал это поярче, но по существу дела говорить отказываются. Так что тут все достоверно, я просто не хочу выносить Хинмена в заголовок, покуда у меня нет против него прямых обвинений. Но если мы попросту умолчим о Хинмене, Андерсон тут же передаст материал в какую-нибудь другую газету.

И они хоть и качали головами, но напечатали все, как есть. Чутье их не обмануло: номер не успел выйти из типографии, а Поль Д. Хинмен уже вцепился в телефонную трубку. Он дозвонился до издателя газеты, как узнал потом Морган, в ту самую минуту, когда тот, промаявшись вечер за скучнейшим банкетным столом, только-только погрузился со вздохом облегчения в мягкое кресло и блаженно вытянул ноги, предвкушая сигару и коньяк в мужском обществе. Загубив, таким образом, единственный за целый день приятный миг в жизни издателя, Хинмен загубил свою единственную надежду на победу, потребовав, чтоб Ричмонда П. Моргана, кто бы он ни был, немедленно выставили вон.

— Сами понимаете, о чем, о чем, а уж об этом и речи быть не может,— объяснял потом Моргану заместитель главного редактора, и тон у него был слегка укоризненный, словно он винил Моргана в том, что хозяину помешали пить коньяк.— Во-первых, профсоюз так или иначе не разрешит никого уволить, разве уж если выкрадут из типографии целый печатный станок. Но хозяин никогда и не допустил бы, чтоб ему что-либо диктовали, будь ты хоть губернатор, хоть кто другой. Ошибка Хинмена в том, что он должен был пригласить хозяина на партию в гольф или в крайнем случае выразить протест по всей форме и потребовать, чтоб в газете было напечатано опровержение. Вот тогда бы вы сели в лужу, уж это факт.

Но ни о чем таком даже и помину не было, когда несколько дней спустя, впервые за все время работы в газете, Морган услышал в телефонной трубке голос хозяина. Они дружески потолковали о том о сем, о политике, о Ближнем Востоке и прочих непреходящих проблемах. Потом, ни словом по обмолвясь о звонке Хинмена, хозяин сказал, что находит статью Моргана «весьма любопытной».

— Нужно будет по ходу дела сообщать больше подробностей,— посоветовал он.

— Их, говорят, там невпроворот, и я сделаю все, что могу.

— Прекрасно. Я в вас не сомневаюсь. По-моему, мы просто не имеем права по каким бы то ни было соображениям замалчивать подробности, если на них основано столь серьезное обвинение.

Понять сущность этого высказывания для Моргана не составило труда.

— Будьте спокойны,— сказал он.— Все будет доказано неопровержимо и окончательно.

— Я спокоен, мистер Морган. Мы все здесь очень вам доверяем. Просто мы имели много случаев убедиться, что раз выдвинутое обвинение нелегко потом перечеркнуть в умах людей, как его ни опровергай. Урон все равно нанесен, даже если обвинение окажется напраслиной.

Это действительно был непреложный закон, который должен зазубрить каждый газетчик, но в то утро, когда вышел номер с его статьей, Морган еще не знал, что с ним будут разговаривать в таком пусть осторожном, но все же предостерегающем тоне.

В троллейбусе, выехавшем на Пенсильвания-авеню, он снова развернул газету; его статье дали всего одну колонку, и то на нижней половине листа, но имя Хинмена вынесли в подзаголовок восьмым кеглем, и можно было не сомневаться, что от-туда оно бросится в глаза всем политикам в Вашингтоне. Уже тогда были основания предполагать, что эта публикация обернется кругленькой суммой в банке на имя Ричмонда П. Моргана, и так оно потом и вышло, вот почему он до сих пор носил вырезку в бумажнике, вместе с командировочными деньгами.

А в то утро, когда начиналось расследование, он, естественно, приехал в особенно приподнятом настроении, написал на регистрационном листке свою фамилию и занял самое лучшее место за столом для прессы. Он знал, конечно, что поначалу репортеров будет немного, но все-таки его статья могла привлечь кое-кого и сверх ожидания, так что лучше занять место в первом ряду, а не то, он знал, когда вскроются обстоятельства дела, повалит народ, и тогда уже будет поздно. Андерсон попытался заполучить большой сенатский зал для закрытых заседаний, но ему было отказано: именно потому, считал он, что сенатское руководство не хотело предавать дело широкой огласке. Им дали небольшое помещение в первом этаже старого здания сената: внушительная старинная люстра, несколько телефонных справочников в застекленном шкафу, стол президиума для досточтимых господ сенаторов и с полсотни стульев для публики. Степы были зеленовато-коричневые, стол президиума — почти черный, и даже люстра не могла рассеять мглы долгих десятилетий, скопившейся в этой комнате, где из года в год тайно и упорно сталкивались интересы и стремления разных людей, и теперь уже, пожалуй, никто, кроме разве самых узких специалистов-историков, роющихся в документах библиотеки конгресса, не мог бы сказать, каково было ее первоначальное назначение.

Всего несколько репортеров и два или три любопытных из публики сидели здесь, когда двери распахнулись и вошел Хант Андерсон, слегка пригнувшись на пороге, но зря: двери в сенате были сделаны в расчете на мифических сенаторов-исполинов. Под мышкой Андерсон держал небольшую папку. Морган прошел мимо устанавливавшей аппарат стенотипистки следом за ним и оперся локтями о пыльный стол орехового дерева. Андерсон, точно складная лестница, опустился в председательское кресло с высокой спинкой.

— Ну вот, начинается,— сказал Морган.

Впервые за свое пребывание в Вашингтоне он испытывал головокружительное чувство уверенности в себе, когда разбираешься в том, что происходит, гораздо лучше, чем любой из твоих собратьев по профессии, и видишь игру на сто ходов вперед. Благодаря той статье в газете Морган вышел на передовой рубеж, его статья — событие, веха; она означает не только деньги в банке, она принесла ему веселое и гордое чувство профессионального удовлетворения, ведь он про себя всегда знал, на что он способен, и вот теперь сумел показать это всем.

— Да, официальная часть начинается,— отозвался Андерсон.

— Я не про работу вашей комиссии. Я про то, что меняется ход истории.

Андерсон улыбнулся, на его угловатом лице появилось застенчивое выражение.

— А что ж, вполне может быть и так. Каким-нибудь непредвиденным образом.

— Когда вы думаете добраться до Хинмена?

— Публично, может быть, и никогда.— Он оглянулся, удостоверился, что их никто не слышит.— Ваша статья изрядно подлила масла в огонь.

— А вы как думали?

— Так и думал. На меня со всех сторон оказывают нажим, вы даже не поверите.

— А если вас уломают оставить Хинмена в покое, кто ж тогда будет изменять историю?

Андерсон упрямо мотнул головой.

— Меня им не уломать. Может, попробуют, конечно, придушить, ее знаю. Но что бы ни случилось со мной, Хинмену, я полагаю, так или иначе не уйти от разоблачения, раз уж его имя появилось в вашей газете.

— Вы что, рассчитываете на свободную прессу демократической Америки, думаете, она не даст спуску злодеям? Напрасно. Никто за вас ничего не сделает, так и знайте.

Подошел еще один репортер.

— Мы слышали, сенатор, что вы собираетесь вызвать на заседание вашей комиссии губернатора Хинмена. Это верно?

Он говорил с полнейшим равнодушием автомата, его будто бы нисколько не интересовало, что на самом деле ничего такого они не слышали, а просто прочли статью Моргана, который сидит рядом. В эту минуту Морган по-настоящему почувствовал, что достиг вершины и своем деле.

— Видите ли,— отвечал Андерсон,— губернатору Хинмену, безусловно, известно многое по интересующему комиссию вопросу, и я не исключаю, что по ходу дела он захочет дать показания. Посмотрим, как все сложится.

— А сами вы его вызывать не будете?

— Если не возникнет острой необходимости, то нет. Губернатор Хинмен — человек занятой.

Репортер отошел, довольный той чепухой, которой его напичкали: у него теперь был материал для вечернего выпуска, а что еще нужно такому репортеру? За столом появился Мэтт Грант и стал вынимать бумаги из набитого портфеля. Вокруг суетились Спрок и Берджер, извергая из себя табачный дым и статистические данные. Адам Локлир еще ее вышел на общественную арену и пребывал где-то на Юго-Западе.

— Таким путем вы добьетесь, что Хинмен сам полезет на рожон и потребует объяснений. Сперва вы затрагиваете его имя, а потом вдруг замолкаете, будто ничего и не было сказано. Но удивительно, что на вас жмут со всех сторон.

— Я его уже изучил.— Андерсон взял в руки брошюру Хинмена «Творческая бюрократия».— Какую репутацию он имеет, какие речи произносит — все знаю. Могу вам сказать, что мы его сцапаем, и знаете почему? — Он высоко вздернул брови.— Потому что Хинмен заносчив, как черт. Он и заметить нас не соизволит, покуда уже не будет поздно.

К ним придвинулся Мэтт, озабоченный и важный.

— А насчет нажима не беспокойтесь, Рич. Нажим на нас действительно оказывают со всех сторон, да только мы люди привычные.

— Да, вы народ бывалый, ничего не скажешь. Вспомнить хотя бы первоапрельский розыгрыш.

Андерсон рассмеялся несколько натянуто.

— Вот именно! У нас есть разные способы пролезть в игольное ушко. Да и раньше были.

Вспоминать первоапрельский розыгрыш Андерсону было, конечно, не очень приятно. Так называлось в кругу его сотрудников промежуточное голосование во время выборов, когда, как представлялось Моргану, Андерсон, трезвый реалист, отличный оратор, человек, любящий соприсутствие других людей, впервые осознал, какое это нелегкое дело — руководить и управлять неразумным упрямым народом.

Андерсон со своими помощниками к атому времени вынужден был обосноваться в столице штата, и туда на исходе марта, ровно за месяц до решающего выдвижения кандидатур, приехал Морган, он привез показать Андерсону очередную статью. Под свой штаб Андерсон снял верхний танцевальный зал в отеле «Пьемонт». Здесь регулярно, во время каждой избирательной кампании, проводились всевозможные политические мероприятия, и не удивительно, что уже в вестибюле пахло сигарным дымом, недавно опорожненными плевательницами и так называемым «дезодоратором для общественных мест». Посвященные знали, что в одной из гостиных на девятом эта-же отеля некогда была заключена сделка, в результате которой Джесс Уоркит получил в 39-м году место спикера в конгрессе, а за это три года спустя на пост губернатора должны были выдвинуть некоего Клайда Р. Блачера, но ничего из этого не вышло, так как своевременно выяснилось, что в первую мировую воину он уклонился от мобилизации. В северо-восточном крыле, на площадке седьмого этажа, Старый Зубр, как рассказывали, как-то раз подвесил за ноги через перила местную шлюху, и, когда у нее из-за пазухи вместе с какими-то вещицами стремительно, под оглушительный визг, полетел вниз его бумажник, он якобы тут же на перилах бесплатно воспользовался ее профессиональными услугами. А по железной пожарной лестнице, что у задней стены, однажды позорно сбежала бюджетная комиссия в полном составе, спасаясь от гнева приверженок Американского легиона, которые явились под дверь той комнаты, где проходило секретное совещание, и каждая держала в руке молоток, дабы, как значилось на принесенных ими транспарантах, «выколотить себе дотацию».

Штаб Андерсона помещался в том же танцевальном зале, где шесть лет назад была главная квартира Зеба Ванса. Но и до этого и позднее в нем так часто располагались разные будущие сенаторы и губернаторы, что всегда странно было видеть между выборами на их месте подростков в белых смокингах, вальсирующих с девочками в шифоновых платьях, или дам в шляпах с цветами, распивающих чаи во благо какого-нибудь прогрессивного начинания, или же членов Гавайского клуба за ежегодным общим обедом, орудующих ножами под гром застольных речей. У Андерсона, по здешним меркам, штат сотрудников был не слишком большой, и Морган беспрепятственно прошел мимо нескольких технических служащих, занятых заклеиванием и надписыванием конвертов, и остановила его только верная Джералдина.

Она бдительно охраняла святилище — кабинет Андерсона, словно собственную девственность, на которую давно уж никто не покушался.

— Я к хозяину,— сказал Морган.

— У него совещание,— ответила Джералдина и покрепче сжала колени.

К этому времени Морган успел стать своим человеком в андерсоновском окружении и чувствовал себя достаточно уверенно. Поэтому он лишь слегка повысил голос:

— Если он там отсыпается после попойки с утра пораньше, разбудите его и скажите, что к нему пришли из газеты.

— У сенатора Андерсона мистер Грант,— веско возразила Джералдипа.

— В таком случае разбудите обоих.

Его громкий голос был, конечно, слышен за передвижной перегородкой, которая отделяла кабинет Андерсона от приемной и служила как бы символом всех избирательных кампаний: ничего постоянного, надежного, прочного от них не остается — только устаревшие предвыборные плакаты мокнут под дождем на каждой телефонной будке.

— Я, даже если ему звонят, и то не соединяю.

Джералдина с опаской оглянулась на дверь кабинета, но тут дверь эта приоткрылась, высунулся Мэтт Грант, еще более мрачный, чем обычно, и знаком пригласил Моргана войти.

— Спасибо, Джералдина.

Позднее Джералдина вместе со всем хозяйством Андерсона перебралась в Вашингтон, но выдержала там только две недели, а потом сбежала домой: какой-то негр в трамвае сидел прямо против нее, источая запах виски и касаясь ее коленом. Но Андерсону она была предана всей душой, и в тот день, войдя в отгороженный закуток, где с плаката на стене смотрело огромное угловатое лицо Андерсона, а под ним красовалась подпись: «Он сделает больше», Морган сам убедился, что они с Грантом всерьез чем-то озабочены. Хант оглянулся на Моргана, не произнеся не слова, и взгляд у него был почти такой же недовольный, как у Джералдины.

— Слава богу, что я не принес дурных вестей. А то бы вы меня, чего доброго, обезглавили.

— Угу,— буркнул Андерсон, все так же враждебно сверля посетителя глазами.

Морган знал, что это был один из его тактических приемов — вот так впериться взглядом в человека, смутить его и навязать свое мнение. Впрочем, у Андерсона это плохо получалось — он был слишком добр и отзывчив к чужим невзгодам. Моргану было с чем сравнивать — один раз его подвергли такой процедуре вполне квалифицированно, и сделал это не кто-нибудь, а сам президент Соединенных Штатов.

То была первая личная встреча Моргана с тогдашним президентом. Он просил о ней, но не получил ответа и уже успел забыть о своем ходатайстве, когда вдруг прибыло приглашение. Вот почему по ступеням Белого дома он взбежал, обливаясь потом, и был препровожден мимо секретарских столов из Овального кабинета в президентский кабинет, запыхавшийся, встрепанный и совсем не подготовленный к разговору. Президента стригли; он сидел посреди кабинета в кресле, закутанный полосатой простыней, слегка нагнув голову, а какой-то безвестный парикмахер подбривал ему затылок. У Моргана мелькнула мысль о том, сколько гарантий благонадежности было затребовано и получено, прежде чем этот безвестный человек получил право держать бритву у шеи «вождя свободного мира»; но долго размышлять на такую завлекательную тему ему не пришлось, ибо президент Соединенных Штатов устремил на него исподлобья уничтожающий взгляд; и в этих исторических стенах, дышащих значительностью и стариной, в торжественном молчании, царящем здесь, где решались все вопросы, которые только могли интересовать вашингтонского политического репортера, под немигающим взглядом, которому до Моргана было не больше дела, чем до парикмахера или до кремовых кушеток по обе стороны от камина, Морган не просто склонил голову перед человеком и местом — он был совершенно раздавлен. А президент все сверлил и сверлил его глазами. Морган начал что-то мямлить, он чувствовал, что сейчас упадет на колени, и лишь усилием воли заставил себя удержаться на ногах. Только потом, когда президент смилостивился и стал пичкать его какими-то россказнями, Морган осознал, как беспощадно поступил с ним этот человек, нарочно, с полным знанием дела употребивший свою власть и преимущества на то, чтобы унизить его и возвысить себя. В этом, рассуждал Морган, и заключается проклятие власти: кто хоть ненадолго вкусил ее, навсегда остается человеком опасным и бывает милосерден разве только по тактическим соображениям.

Андерсон так и не овладел этим приемом в совершенстве, хотя знал его хорошо. Обретенная власть его смущала, а для тех, кто ее добивается, такой подход губителен — власть надо хватать за горло. И в тот день внешняя враждебность Андерсона не задела Моргана, он знал, что, несмотря ни на что, Андерсон его ценит.

— А вести, надо сказать, скорее добрые,— продолжал Морган.— Результаты опроса, предпринятого редакцией «Кэпитал таймс».

Газета перед каждыми выборами устраивала предварительный опрос по всему штату — не слишком научный и больше напоминающий обыкновенную жеребьевку, чем серьезное исследование, но все-таки он охватывал довольно широкие слои читателей, пользовался вниманием, а иногда и влиял на исход выборов. При этом, что еще важнее, он создавал газете популярность и, может быть, даже умножал число подписчиков.

Андерсон вздернул брови:

— Добрые вести?

— Вы отстаете, но всего на полшага. Вот статья, она пойдет первого апреля, и если вы не против намекнуть нашему читателю, что, раз так, вы его наверняка обскачете, я готов записать ваше обращение к народу.

— Это что, первоапрельская шутка? Вы смеетесь над нами, Морган?

— Смотрите сами, вот цифры.— Морган протянул ему гранки.— Первое апреля — это просто совпадение.

— Хорошие шуточки, когда Мэтт только что неопровержимо доказал, что мне всыпят горяченьких по заднице. Да я и сам знаю. Так что забирайте свои цифры и проваливайте.

— Минуточку, я должен все записать дословно. По какому месту, вы говорите, вам всыпят?

— По заднице, — повторил Хант. — Хант Андерсон, баллотирующийся в сенат Соединенных Штатов, сегодня во второй половине дня сказал нашему корреспонденту, что ему всыпят горяченьких по заднице и, пожалуй, ему лучше выйти из игры да бросить всю эту музыку. Записывайте дословно, Морган, и посмотрим, осмелится ли ваша подтирашка эту самую задницу напечатать.

Андерсон балагурил, но видно было, что на самом деле он озабочен и расстроен. Он в первый раз при Моргане заикнулся о возможности неблагоприятного исхода выборов. На публике он никогда не увлекался самохвальством, у него был другой стиль, скорее скромный, эдакий добрый сосед и сознательный гражданин, принимающий общественное благо близко к сердцу. Но весь его облик излучал спокойную уверенность — никакого соперника и вообще никаких затруднений у него словно и не существовало. И в частном разговоре Морган слышал от нсго только о том, как лучше преодолеть такую-то трудность, решить такие-то вопросы, воспользоваться такими-то возможностями. Предварительный опрос «Кэпитал таймс», проведенный больше чем за месяц до настоящих выборов, в общем, довольно верно отражал истинное положение дел — Хант включился в борьбу недавно и поэтому пока еще немного отставал, по имя его было хорошо известно избирателям, и, если толково провести кампанию, есть все основания надеяться на успех. Видя, что Андерсон впал в уныние, Морган впервые ясно осознал, что давно уже — может быть, с той ночи на могиле Старого Зубра, а может быть, после ухода Зеба Ванса,— почти не колеблясь, верит в его победу.

— Покажите-ка ему наши цифры, Мэтт.

Осторожно, держась за краешек, словно боясь обжечься, Грант вытянул из нагрудного кармана листок бумаги.

— Не для публикации, уговор?

Он вопросительно посмотрел на Моргана.

— Как бы не так,— отозвался Морган.— Я прибыл по заданию квалифицированных специалистов, и все, что вы, желторотые, здесь говорите, пойдет прямехонько в помер.

Андерсон горько усмехнулся. Потом вдруг расправил плечи и сразу стал на голову выше, заполнив собой весь кабинет.

— Он прав, Мэтт, я тут разнюнился, как последний дурак, и наболтал бог весть чего.

Грант спрятал бумагу обратно в карман.

— Вот что, Рич, давайте-ка покончим с делами. Джералдина! — Она тут же возникла перед Андерсоном, точно джин из бутылки, довольно упитанный и с блокнотом в руках.— Вот мое заявление для печати: «Опрос, произведенный газетой «Капитал таймс», показывает, что у нас все идет, как надо, согласно заранее намеченному плану, и теперь нам предстоит последний раунд — бой до победного конца, когда все приемы дозволены». Готово? Позаботьтесь, чтобы это попало в телеграфные агентства, Джералдипа, ладно? — Она вышла, прижимая блокнот к груди, словно несла завещание Андерсона.— Дословную цитату насчет задницы с горяченькими я вам дарю, можете печатать у себя в газете, вроде как бы по знакомству. Насчет выхода из игры — это была неудачная шутка, беру ее назад. Ну вот, а теперь хотите посмотреть наши данные — неофициально?

— Нет, конечно, будь это хоть русские военные планы. Я не глухой, не безмозглый и не продажная шкура. Завтра в моей газете будет напечатано, что вы готовы признать себя побежденным, что бы вы там ни наболтали для печати. Если вы, умники, подсунете мне свои цифры и я окажусь связан уговором, мне нельзя будет даже написать, что ваш собственный опрос дал отнюдь не те результаты, которых вы ожидали. Атак я могу честно заявить, что данные вашего опроса для вас неблагоприятны, а точных цифр не приводить вообще. Мне ведь только того и надо.

— Пожалуй.— Андерсон сокрушеппо взглянул на Мэтта.— Я тут валял дурака, а наш ушлый приятель наскреб материалец на статью.

— На две,— поправил его Морган.— Что это за разговоры такие неджентльменские про бой, в котором все приемы дозволены?

— Ну, хорошо, теперь-то можно наконец говорить неофициально? Я вообще по дружбе с удовольствием бы вас просветил, мне даже интересно, что вы скажете, но только эти сведения не должны исходить от меня.

— Откуда же я мог тогда их взять?

— С потолка.

— А вы, в случае чего, будете все отрицать? Ну, ладно. На сей раз — уговор.

— Опрос вашей газеты — чушь собачья. Во-первых, он отражает главным образом настроения горожан, а сельских жителей — в гораздо меньшей степени, это было ясно с самого начала. Во-вторых, он охватывает читателей только одной газеты, да и то не всех, а только тех, кому не лень отсылать вам ваши анкетки. Все эти оговорки — в мою пользу. Не стану скрывать: мои люди во всем штате слали анкеты целыми кипами. Другая сторона тоже не сидела сложа руки, и пока что они меня обскакали. Но у нас тут есть свой эксперт по общественному мнению, блестящий специалист своего дела, и мы отвалили ему за его работу кучу денег, а он не просто подтвердил нам, что мы завязли, это я и сам чувствовал, да и Мэтт тоже, по еще и объяснил почему.

— Из-за негритянского вопроса, надо думать, — сказал Морган.— Я этого опасался.

— Да, но но только. На Востоке, где вашу газету если и выписывают, то только для того, чтоб повесить в уборной,— там, действительно, дело в этом. Но мы можем отыграться в других местах. А есть одна причина, которая одинаково действует повсюду, и надо же мне быть таким дураком, чтоб не попить, в чем дело. Я, как сын Старого Зубра, не оправдываю ожиданий публики. («Кое-кто, может, сам того не зная, бег Старого Зубра стосковался» — сказал Моргану Зеб Ванс в прошлом году.) И вот наш опрос показал нам с Мэттом — я потом убил целый день, проверяя это у лучших окружных лидеров,— оказывается, среди той части избирателей, которых условно можно назвать «анти-Зубристами» и которые хотят серьезного, думающего кандидата, там я иду хорошо. Зато с другой частью — ни тпру ни ну, это «про-Зубристы», которым нужен кандидат — скандалист и ругатель. И таких немало. В моем распоряжении всего месяц, чтобы поправить дело.

— Все приемы дозволены?

Андерсон взглянул на Мэтта Гранта. Мэтт беспомощно пожал плечами, как бы говоря то, что все трое понимали без слов. Ответить мог только Андерсон. Но Андерсон молчал. Морган был из них самым младшим, однако в силу обстоятельств он успел насмотреться на то, как проходят избирательные кампании, и, кажется, понимал, что сейчас творится в душах у его собеседников. Оба они колеблются: но следует ли ради победы слегка поступиться своими принципам и прибегнуть к тактике, которую до сих пор они считали ниже своего достоинства? Ведь менять план сражения в разгар военных действий нелегко, начинаешь думать, что, ошибясь раз, ты вполне можешь ошибиться и во второй.

Задним числом Морган теперь понимал, что даже отдаленно не представлял себе тогда смысла происходящего, и Андерсон с Мэттом не представляли тохсе. Они впервые столкнулись, вернее, Андерсон впервые столкнулся с необходимостью сделать выбор, а ведь к выбору сводится политика, да и вообще вся жизнь. Морган это усвоил, но уже много позже; и Андерсон, надо полагать, тоже. Выбор делается на каждом шагу, даже воздержание от выбора — это выбор; и мужчины тем и отличаются от мальчишек, что они все решают сами, а мальчишки предоставляют решение обстоятельствам. <i>«Говорю вам,</i> — сказал Хант Моргану в ту долгую ночь разговоров и надежд,— как только человек решил, что лучше быть живым политиком, чем мертвым героем… в ту самую минуту он уже пробился!»

С тех пор Морган мог убедиться, что так оно и есть. Хотя оставалась еще другая, более общая истина: человек даже в политике редко делает решающий выбор — «все или ничего», гореть ли в геене огненной или целоваться с чертом, Вместо этого обычно приходится делать много отдельных выборов, все значение которых каждый раз не до конца ясно даже тебе самому. Потом вдруг, в какой-то миг, все эти мелкие выборы, неприятные решения сливаются вместе, не успел оглянуться— и дело сделано, ты уже выбрал, но выбор твой совершился не в минуту гордой отваги и обостренного внимания, а постепенно, шаг за шагом, день за днем. В тот вечер в бальном зале отеля «Пьемонт» Хант Андерсон вступил на долгий путь, в конце которого должно было определиться, кем он окажется: живым политиком или мертвым героем.

— Да, Морган-то ведь женат,— говорил Гласс, сжимая стюардессе руки.— На черта тебе валандаться с женатиком, когда рядом я и свободен как птица?

— Знаете, как говорится,— рыжая вяло отняла руки и посмотрела на Моргана замутненным взглядом,— женатый еще не мертвый, верно?

— Все приемы дозволены,— подтвердил Андерсон,— кроме клеветы, мордобоя и порнографии. Сын Старого Зубра дерется отчаянно, но честно. Любит иной раз пустить пыль в глаза, что правда, то правда, пофанфаронить, но при всем том, бывает, и дело говорит. Славный малый, и водится с самыми что ни на есть знаменитыми шишками наверху, вот ей же богу. И своей выгоды не упустит, только он богат как черт и ни в чем таком не нуждается. Костюмы носит городские, но сам он малый свойский и простой, что твоя домотканая рубаха. Вот вам новый образ, и господи благослови.

— Сложность только в том,— серьезным тоном подхватил Мэтт,— что нас поддерживает интеллигенция, и важно не упустить эти голоса, пока мы будем давать задний ход и завоевывать бывших сторонников Зеба Ванса. Как по-вашему, Рич, Зеб не захочет тряхнуть стариной и высказаться в нашу пользу?

— Откуда мне теперь знать, чего захочет и чего не захочет Зеб Ванс?

— Да, пожалуй,— согласился Мэтт.— Впрочем, все равно, что бы мы ни затеяли, нашим сторонникам, кроме нас, податься некуда, не могут же они переметнуться к этому болвану Джонсону.

Морган удержался и не сказал в ответ, что этот болван Джеймс Т. Джонсон набрал у них в штате немало голосов и, наверно, мог бы добиться такого же успеха и в других местах. Джонсон был из простых и, как гласили агитки, верил в бога, в свободное предпринимательство, в работу до седьмого пота и в низкий подоходный налог, а также, не будучи, конечно, расистом, считал в отличие от крайних, что в решении важных вопросов не следует ни торопиться, ни заходить слишком далеко. Ни вправо, ни влево, а ровно посередке, вот каким путем призывал идти старина Джеймс Т. Джонсон, человек солидный и зажиточный, обладающий глубоким чувством ответственности, кристально честный и к тому же имеющий опыт административной работы (в качестве председателя комиссии по строительству и содержанию автострад), твердо верящий, что школы и больницы обходятся слишком дорого, социальное обеспечение сеет разврат, а правительство обязано стремиться к тому, чтобы его было не видно и не слышно. Джонсон прочитывал пространные речи, которые ему писали борзописцы из Ассоциации банкиров или Торговой палаты, раздавал значки с девизом «БОГ, РОДИНА И ДЖИМ ДЖОНСОН», содержал огромный штат сотрудников, каждый митинг начинал с присяги на верность федеральному правительству, а заканчивал молитвой, и дела его шли превосходно.

Такой конкурент серьезно усложнял положение Андерсона, так думал Морган на следующее утро в агитационном автобусе, катя средь ровных пашен на очередной митинг, где должно было состояться явление «нового образа» народу, или открытие нового Андерсона (почти как открытие памятника или перестроенного универсального магазина). Джеймса Т. Джонсона трогать опасно — это все равно, что вступать в тяжбу с собственной матерью: будь она хоть самая бессовестная старая перечница, все равно симпатии общества на ее стороне.

В тот вечер в Дентоне, одном из небольших городков, где, по данным предварительного опроса, Хант отставал от Джонсона, Андерсон, начиная речь, еще как будто ничем не отличался от серьезного интеллигента, каким его привыкли видеть избиратели штата. В пахучем весеннем воздухе над зданием городского суда словно повис томный струнный перезвон «Фа-соли». На густо обсаженной деревьями центральной площади фонари на старых чугунных столбах изливали сквозь молодую листву свой желтый матовый свет, мягко освещая довольно многочисленных, но тихих людей, мирно рассевшихся на принесенных скамьях. Кое-кто устроился и прямо на траве, а несколько отчаянных мальчишек оседлали конную статую генерала Вильяма Дорси Пепдера. Цветущий кизил и багрянник осыпали головы собравшихся розовыми лепестками, а на клумбе вокруг статуи цвели миндаль, сирень и азалии, темные, густые, как виноградная лоза.

Трибуной Андерсон избрал себе не ступени городского суда, с которых он выступал обычно, а широнин балкон на втором этаже отеля «Хлопковый король» — старого, приземистого кирпичного здания как раз напротив суда. Меж колоннами этого балкона со времен второго президентства Кливленда стояли и произносили речи все, кто домогался избрания на какой-либо политический пост. Старый Зубр это знал хорошо, не то что Хант, усмехаясь, думал Морган, усаживаясь позади оратора за шаткий стол для прессы.

Кэти с ними не приехала — у нее было назначено чаепитие с группой «Девушки — за Андерсона», которых она неуважительно именовала за глаза «хантовы хари». Избирательная кампания уже перестала развлекать Моргана, и отсутствие Кэти окончательно убило в нем интерес, несмотря на обещанные новшества.

Мэтт Грант стоял поодаль, в глубине балкона, с несколькими местными политиками, один из которых только что зычным голосом представил собравшимся Ханта: вот уж, действительно, яблоко от старой яблони, особенно когда дело доходит до драки,— это было что-то новенькое. Остальные окружавшие Мэтта люди — в основном молодые адвокаты и дельцы, как и Андерсон,сторонники политических перемен в штате, — слушали молча и хмурились. Но постепенно в спокойном голосе Андерсона действительно зазвучали какие-то непривычные, новые нотки. Так, например, он впервые за всю кампанию произнес слова «мой конкурент», и слова эти упали в тихую заводь весеннего вечера с громким всплеском, знаменуя начало перемен.

— …мой конкурент любит повторять, что, если вы его выберете, он будет голосовать за снижение налогов. Такими обещаниями, как говорил мой папаша, сыт не будешь, пока не опустишь в щелку монету.

Еще одно нововведение — раньше он никогда не поминал публично Старого Зубра.

— А по нынешним временам, так и целых две монеты. Во-первых, друзья, член сената Соединенных Штатов имеет не больше касательства к местным налогам, чем старая дворняга. А что до федеральных налогов, то моему конкуренту вообще невдомек, с какого бока их снижают, он и будет голосовать, как ему добрые люди подскажут…

Андерсон своевременно сделал паузу, и стало слышно, как по толпе пробежал хохоток — собравшиеся оценили прозрачный намек на то, что Джеймс Т. Джонсон, мягко выражаясь, не гигант мысли. Андерсон выждал, пока смех почти совсем стих, а потом продолжал в том же насмешливом топе:

— Это еще что, я вот слышал, мой конкурент даже разработал план, как одновременно поднять цены на сельскохозяйственные продукты и увеличить посевные площади. Так вот что я вам скажу, друзья, если он может это сделать, выберите его, выберите непременно, ведь тогда, значит, он маг и волшебник, он, глядишь, еще сделает так, чтоб его дружки-банкиры, которые финансируют избирательную кампанию и дергают его за веревочки, не срезали вам дотации, а? Но вы знаете, что он этого сделать не может, потому что он не маг и не волшебник.

Андерсон опять выдержал паузу, но на этот раз смеха почти не было, и Морган подумал, что Зеб Ванс, может быть, и плюет прямо на тротуар, зато умеет делать такие вещи получше, чем интеллигентный сын Старого Зубра.

— Никакой он не волшебник, а вот кто: обманщик, каких мало, разъезжает по всему штату и рассказывает басни, мозги туманит добрым людям, словно они все дураки и сами не понимают, что невозможно в одно и то же время и налоги понижать, и строить новые школы, дороги и больницы, а кто сулит это сделать, тому, наверно, просто голову солнцем напекло.

По толпе от кучки людей, вероятно, специально подсаженных Мэттом и местными организаторами, прокатилась короткая волна аплодисментов. Она тут же улеглась, а Андерсон — очертя голову, как показалось Моргану, — пустился во все тяжкие:

— Я вам скажу, что мой соперник реально может для вас сделать, объясню, чего он стоит. Он десять лет просидел в комиссии по строительству и содержанию автострад, мы это слышим каждый божий день в передачах по радио и телевидению, которые оплачивают его дружки-толстосумы. Как будто, если человек запустил у себя в штате все шоссе, чтобы потрафить миллионерам и скостить с них налоги, как будто этого достаточно для сенатора Соединенных Штатов, чтоб разбираться в международном положении, и в национальной экономике, и в таких вопросах, как атомная бомба и Советская Россия. Но пусть, ладно, будем считать, что он проработал много лет в комиссии по дорогам. Да только вот что, друзья,— тут Андерсон начал шарить у себя по карманам.— Сегодня перед выездом в Дентон я вдруг припомнил одну штуку, открываю вот этот старый дневник, его вел мой папаша, когда еще только делал в жизни первые шаги, и пожалуйста — вот оно!

Хант вытащил какие-то бумаги и не спеша их перебирал, причем весь изогнулся и заполнил балкон.

— Я сейчас прочту вам одну запись из дневника моего папаши, сделанную, когда он был еще совсем молод. Вот: «Десятого июня тысяча восемьсот девяносто первого года. Ездил поездом в Дентон навестить Розу». Вы только подумайте, друзья, сколько лет прошло с тех пор. Мисс Роза О'Нийл была потом первой женой Старого Зубра. «Ездил поездом в Дентон навестить Розу. Потом шел пешком до Красных Ключей, одиннадцать миль». Мисс Роза была из Красных Ключей. Среди вас, я уверен, многие знают эту семью, и сегодня еще немало молодцов О'Нийлов живет в Красных Ключах, все крепкий, надежный народ, и могу с гордостью сказать, что они, все как один, за меня. Дальше в дневнике сказано так: «…до Красных Ключей одиннадцать миль. Прошел за два часа тринадцать минут. Поспел к обеду…» Так черным по белому и написано рукой Старого Зубра, и могу засвидетельствовать, что два часа тринадцать минут — неплохое время, тем более в июльскую жару да еще по грунтовому проселку, какие у них там были в девяносто первом-то году. И знаете что, друзья.— Собравшиеся развесили уши, и Хант опять сделал паузу, на этот раз очень эффектную, потом обвел всех глазами, выпрямился, расправил плечи.— Там и по сей день та же самая дорога, грунтовой проселок от Дентона до Красных Ключей; та же самая, что была, когда Старый Зубр прошел ее ровно за два часа тринадцать минут. Ее и поныне не замостили. И это все, что сделал для здешнего народа мой конкурент, взял да подсыпал чуть-чуть гравия на старую грунтовую дорогу, которая была здесь испокон веков, и ровно столько же сделает он для вас и в сенате Соединенных Штатов. Старина Гравий Джонсон — пошлите его в Вашингтон да еще приплатите, все равно толку не будет.

Последние слова Андерсон выкрикнул во весь голос, и они перекрыли хохот толпы, которая наконец-то развеселилась вовсю, а когда он смолк на минуту, раздались торопливые аплодисменты и несколько человек — не из подсаженных Мэттом — даже вскочили со скамеек.

— Мало того,— залихватски продолжал Андерсон, совершенно освоившись со своей новой манерой,— мало того, держу пари, что здесь, на площади, не найдется сегодня, это через столько-то лет, ни одного человека, будь то мужчина, мальчишка или женщина, который сумел бы пройти завтра утром до Красных Ключей и перекрыть время Старого Зубра. Потому что, я сам лично проверял, дорога эта стала еще хуже, чем была в тысяча восемьсот девяносто первом году. А кто не верит, что старина Гравий Джонсон довел до такого состояния дороги в штате, пусть обует завтра башмаки покрепче и начинает от бензоколонки; кто доберется до перекрестка Красные Ключи меньше чем за два часа тринадцать минут, получит от меня в награду призового бычка с лучших пастбищ Старого Зубра.

— А сами-то вы пойдете? — выкрикнул кто-то из-за статуи.

Как Морган узнал впоследствии, у Мэтта там был свой человек, который должен был крикнуть эти слова, но не успел, ого опередил один из присутствующих — действительность превзошла ухищрения искусства.

— Я тоже! — отозвался Андерсон.— Я, может, еще позвоню Старине Гравию, уломаю его пойти с нами.

На следующий день по старой пыльной грунтовой дорого, возглавляемая долговязым Хантом Андерсоном, двинулась колонна из четырнадцати мужчин' — ' мальчишки были в школе,— двух женщин и примерно такого же количества фотографов и репортеров, своевременно предупрежденных Мэттом Грантом, и протопала одиннадцать миль мимо истощенных пашен и сосновых рощ до забытого богом и людьми селения Красные Ключи, где, может быть, и жило немало молодцов О'Нийлов, которые как один за Андерсона, но не видно было ни души и только два полуразрушенных приземистых фермерских дома с сараями чернели в отдалении на фоне зеленой стены леса.

На самом перекрестке торчал дощатый «универсальный» магазин на кирпичных опорах, некогда выкрашенный серебряной краской и весь увешанный жестяными вывесками. В нем хозяйничала одна древняя особа дамского пола в выцветшем ситцевом одеянии, которая ничуть не обрадовалась, а растерялась, когда ее прилавок обступила целая толпа незнакомых мужчин, требовавших пива и лимонада. Позднее андерсоновский выборный комитет открыл через дорогу закусочную, приносившую кое-какие доходы и ей, но сама старуха, хоть принадлежала к числу «молодцов О'Нийлов», так до конца и оставалась сторонницей Гравия Джонсона.

Из первой команды пешеходов, которую вел сам Хант, рекорд Старого Зубра побил только один человек — бывший почтальон, бойкий старичок, косой на один глаз. Морган приковылял последним и был зол, как черт. Вечером пошла вторая команда, составленная из мальчишек школьников, и на этот раз бычков выиграли двое.

Так начались «Андерсоновские хождения за тельцом», как окрестили эту деятельность «Кэпитал таймс» и другие газеты. Участники съезжались со всего штата — сначала их собирал «Андерсоновский комитет», потом они потянулись сами: и ради превосходных бычков, которых раздавал Андерсон, и в целях рекламы, и чтобы получить коммерческую поддержку сторонников Андерсона, и еще, безусловно, потому, что человек вообще любит покрасоваться и показать себя. На третий день одна из новых телевизионных студий штата выслала на место автобус с телеаппаратуры, и это еще больше повысило популярность «хождений за тельцом»: каждый надеялся, что телевидение приедет опять и покажет его, если он будет победителем и получит бычка. Когда же в состязаниях в третий раз принял участие сам Хант Андерсон, его снимала федеральная кинохроника, и он, перекрыв время Старого Зубра на точно рассчитанные тридцать секунд, заявил, что не может, правда, сам себя наградить своим же собственным бычком, зато пошлет цыпленка в подарок Гравию Джонсону (а тот упорно не замечал происходящего).

Да ему, по-видимому, только и оставалось, что помалкивать, размышлял Морган, хотя поплатился он за это дорогой ценой: к концу избирательной кампании «Андерсоновские хождения за тельцом» от Дентона до Красных Ключей занимали видное место в газетах и телепередачах штата. Основную роль здесь сыграла пресса, она ухватилась за модную тему и эксплуатировала ее безо всякого зазрения совести. Избирательная кампания проходила вяло, а тут вдруг ожила память об одной из самых ярких политических фигур штата и появился, следуя дурацкой газетной манере выражаться, «интересный человеческий материал»,— как будто речь идет о товаре, который можно завернуть в бумагу и налепить ярлык. Каждый божий день под горячим весенним небом по пыльной грунтовой дороге проходило в Красные Ключи по две-три группы пешеходов, и каждый божий день на первых полосах газет появлялось изображение Ханта Андерсона, передающего бычка то сияющему школьнику, то безрукому ветерану войны, то пожилому негру, который сообщил обступившим его репортерам, что когда-то убирал двор у Джеймса Т. Джонсона за десять центов в час и в результате этих деловых взаимоотношений намерен теперь голосовать за Ханта Андерсона. Один бычок достался лучшему игроку местной университетской футбольной команды, который все одиннадцать миль пробежал трусцой в спортивном костюме, увлекая за собой целую свиту пыхтящих спортивных комментаторов. Выиграл бычка вице-губернатор штата, а также и командор местного Американского легиона, и Андерсону ничуть не повредило, когда тот объявил, что все равно будет голосовать за «настоящего американца» Гравия Джонсона. Правда, этого прозвища он, конечно, не употребил, но и нужды не было: «Андерсоновские хождения за тельцом» пришили его к Джонсону навечно. (Еще на днях Морган читал в одной газете, что Гравий Джонсон выступил в сенате против порнографии,) А чего этот высокопарный дурак не терпел, так это насмешек.

Прозвище к нему так и пристало, а Хант продолжал раздачу бычков и высмеивал все, что ни подвернется: от джонсоновского прославленного ума и джонсоновских политических хозяев до джонсоновской деловой репутации. Тот дважды на публике терял самообладание и один раз даже, покраснев как рак, убежал с трибуны. Он напыщенно требовал на митингах, чтобы этот тип Андерсон перестал веселить присутствующих и заговорил наконец серьезно. Лидер перешел в оборону; Морган и другие репортеры нутром чувствовали перемены в ходе избирательной кампании. К тому же козыри, которые хозяева Джонсона, наверно, приберегли на конец игры, так и не пробились на первую полосу газет, где полноправно властвовали «Андерсоновские хождения за тельцом», хотя сам Джонсон все чаще рассуждал теперь о раздельном обучении, угрозе для наших женщин и о южном образе жизни. Но все эти расовые вопросы, намеки и выпады, способные растянуть Андерсона, как на дыбе, между его совестью и тактическими соображениями, не производили на публику никакого впечатления.

Таковы были результаты «хождений». Но было и нечто другое, может быть даже более важное, хотя и не поддающееся определению. В предвыборной кампании наступили внезапные перемены. Политика — чувствительный механизм. В один прекрасный день, в одну какую-то неделю кандидат вдруг приобретает силу. Люди, не обращавшие на него внимания, начинают его слушать. Сотрудники, выполнявшие свои обязанности формально, от сих до сих, принимаются работать не за страх, а за совесть. Поступают все новые и новые деньги — слишком поздно для финансирования избирательной кампании, но, все равно, это важный признак успеха для сотрудников, политических приверженцев, для самого кандидата, да и с долгами расплатиться никогда не поздно. Неведомо почему, веселее и много-люднее становятся собрания. Все искрится, речи сами собой складываются остроумней, бойчей наяривают музыканты, организаторы работают один усердней другого — победа совсем близка, вот только надо еще куда-то позвонить по телефону, еще раз задержаться на работе за полночь, еще раз — последний! — проехать по этому округу, устроить митинг в этом городе.

И вот накануне выдвижения кандидатур Андерсон снова оказался в Дентоне, и голубое свечение телевизоров разнесло его образ по всему штату в первой из серии передач, которые еще долго потом велись с исторического балкона отеля «Хлопковый король». Победа была за ним. Морган не сомневался, никто не сомневался, нельзя было не чувствовать, как «хождения за тельцом» изменили направленность всей кампании, и она заполыхала, словно большой костер.

В своей заключительной речи Хант Андерсон снова явился перед публикой в прежнем качестве серьезного борца за идеи, позволив себе только в самом начале один выпад против Гравия Джонсона, который под занавес надумал наконец, как парировать «Андерсоновские хождения за тельцом», и добродушно объяснил, почему не принимает в них участия: просто у него от жары болит голова,— что очень странно, заметил по данному поводу Андерсон: о существовании у его противника этой пятой конечности никто до сих пор не подозревал.

Но больше Андерсон в тот вечер не смешил публику. Доступно и кратко — он всегда отличался лапидарностью стиля, да и телевизионное время обходится недешево, — он подвел итог вопросам, которые выдвинул в начале кампании: основательное образование и, значит, общедоступные школы; гражданская ответственность и, как он выражался, «сбалансированная экономика» в противовес однобокому индустриальному развитию, имевшему место в их штате со времени окончания второй мировой войны. Он дал торжественное обещание держать двери своей приемной открытыми и часто приезжать в родной штат, чтобы не терять связи с чистым источником народных взглядов и обычаев, подальше от городских свалок Севера. Под конец, глядя больше в телекамеру, чем на собравшихся людей, он сказал нечто, напомнившее Моргану ночь на могиле Старого Зубра.

— Друзья мои, за эти дни я прошел длинную дорогу и по пути, мне кажется, неплохо познакомился с вами, и вы, безусловно, лучше узнали меня. Я добивался у вас чести служить вам и верю, что завтра вы подарите мне это право.— Он переждал, пока утихли неизбежные приветственные возгласы.— Если же нет, все равно для меня очень важно, что я стремился к этому, что вы меня тепло встречали и внимательно выслушивали в разных уголках нашего штата — этой земли, которая дорога нам всем, которую отцы наши передали по наследству нашему поколению. И если мне выпадет честь в ближайшие шесть лет служить вам, я намерен быть достойным этого наследия. Я намерен сам быть достойным, и еще, друзья мои, я намерен обратиться ко всем, кто любит нашу землю, кто гордится ее великим прошлым, с призывом сделать все, чтобы она и ныне была достойна тех традиций свободы и гуманности, перед которыми мы все преклоняемся.

Это были не совсем обычные слова для заключительной речи после избирательной кампании. Ночью Морган продиктовал в свою газету по телефону такой репортаж: Андерсон продолжает игру Старого Зубра, сославшись на наших отцов и на величие прошлого, он еще раз подчеркнул свою преемственную связь с отцом, а повторением слова «достойный», равно как и всем тоном этой речи, он словно бы призвал самого себя и весь штат подняться над прошлым навстречу славному будущему.

Это был тон не только последней речи, но и всей кампании, уверял его потом Андерсон, неважно, что перелом в его пользу произошел благодаря «хождениям за тельцом» и личине популярного краснобая, которую он надел на себя с такой легкостью и которая, кстати сказать, приносила ему ту же теплоту человеческих контактов, что и рукопожатия — а в рукопожатиях Андерсон по-прежнему не знал себе равных.

— Это пришло мне в голову в тот вечер в Дентоне,— объяснял Андерсон,— ведь когда заставляешь людей смеяться и показываешь им, что они тебе не безразличны, что ты все-таки немного знаком с их жизнью, понимаешь их вкусы, разве это менее уважительно, чем лекция о валовом национальном производстве?

— Нет, конечно,— ответил Морган.— Но, с другой стороны, разве это помогает разрешить вопрос о гражданских правах? Или о минимуме заработной платы?

— Да, но первое, что должен сделать политический лидер, это убедить людей идти за собой. Вы, черт возьми, отлично знаете, Рич, что моя позиция не изменилась ни на волос, в частности насчет гражданских прав и минимума заработной платы.

Я провел серьезную избирательную кампанию, какой еще и не видывали в этом штате. И сегодняшняя моя речь, по-моему, была недурна. А что я публично роздал несколько бычков и на людей это произвело впечатление, так что ж с того?

— Сорок девять бычков, если быть точным.— Они возвращались в автобусе Андерсона после его дентонской речи. За окнами в свете луны лежали зеленые просторы, здесь и там перемежаясь черными полосами жирной вспаханной земли. Морган держал меж колен бутылку, и они выпивали, то и дело наполняя бумажные стаканчики.— Целая гора мяса и немалые затраты, даже при вашем размахе. Можно задать вам еще один, последний, подлый вопрос, строго конфиденциально, не для печати?

— Валяйте.

— Та запись в дневнике правда была?

— В каком таком дневнике? Вы это о чем?

О-о, Андерсону тогда действительно море было по колено, думал Морган. Он знал, что победа за ним, что вот он захотел — и все сумел преодолеть. Лишь много позже он стал почему-то раздражаться, когда при нем упоминали об «Андерсоновских хождениях за тельцом».

— Меня не проведешь,— сказал захмелевший Гласс, с презрительной усмешкой вставая из-за стола.— Я уйду, и вы сразу потащите ее в постель.

— Как только не стыдно! — отозвалась рыжая вполне миролюбиво.— А еще работник телевидения.

Да она и не сердилась.

Самое смешное, думал Морган, глядя вслед петляющему меж столами хмурому, негодующему Глассу, что, кажется, даже я сейчас на это не способен. Именно сегодня. После всего.

Утром того дня, когда началось слушанье отчета подкомиссии по сезонным рабочим, Андерсон подчеркнуто отвернулся при упоминании о «хождениях за тельцом», и Моргана это не удивило. Не такими средствами мечтал он одерживать свои победы, не таким хотел врезаться в память своим избирателям. Но даже если в душе у него и мелькнула досада, это сразу же забылось, едва они приступили к работе; очкастый представитель министерства труда забасил, излагая основные данные по статистике и законодательству в Америке — Андерсон хотел начать с общих сведений, чтобы в дальнейшем можно было на них ориентироваться,— и в это время открылась дверь, вошла Кэти Андерсон, незаметно прошла вдоль стены и села в заднем ряду. Под мышкой она держала сложенную газету и была одета самым скромным образом — светлый плащ, под которым, впрочем, могло быть что-то темное, нарядное; но все равно, подумал тогда Морган, глядя, как она садится, никакими ухищрениями нельзя было скрыть красоту этих длинных, стройных ног, грацию движений; и нельзя было не изумиться той неподвижной, четкой сосредоточенности, с которой она, как и в первый раз, не успев усесться, уже воспринимала происходящее всем своим существом.

Морган взглянул на Андерсона,— тот внимательно слушал басовитое гудение представителя министерства труда, наклонив голову и водя по листу длинным указательным пальцем. Мэтт Грант шепотом совещался со Спроком и Берджером. Морган встал из-за стола для прессы, прошел по боковому проходу, мимо сидевших в креслах свидетелей и любопытных, пробрался вдоль заднего ряда и сел возле Кэти. И только тогда она обратила на него внимание.

— Вы слишком рано пришли,— шепнул Морган.— Сегодня фейерверка не будет.

Она чуть наклонила к нему голову, и он ощутил дурманящий запах ее духов.

— Не хочу упустить ни одного мгновения.— Она говорила не шепотом; некоторые женщины обладают даром тихой речи, им незачем шептать.

— Но это может затянуться на месяц.

— И пусть. В наших же интересах поднять побольше шума.

Что-то в ее словах удивило Моргана, она впервые на его памяти вот так отождествляла свой личные интересы с политической деятельностью Андерсона; он вообще раньше не слышал, чтобы она рассуждала о политике. Удивительно было и то, как она, даже отвечая на его слова,ни на мгновение не отвлекалась от окружающего — от публики, от басовитого гудения докладчика. Словно говорила как-то отдельно, в иной сфере, как люди машинально помаргивают, нисколько об этом не задумываясь. У Моргана было такое чувство, что, если бы их разговор потребовал от нее сосредоточенного внимания, она просто не ответила бы, только и всего. Она умела как бы очертить вокруг себя незримый круг интересов и оставляла за его пределами все, что ее не касалось. Морган уже готов был отступиться и поверить, что ему никогда не проникнуть внутрь этого тесного круга.

Но так же сразу, как она только что села и застыла в кресле, вся — внимание, она вдруг ожила, повернулась и посмотрела спокойными светлыми глазами ему в лицо. Она была без косметики, только чуть подкрасила губы и, может быть, припудрилась какой-то светлой пудрой. Морган снова ощутил коварный запах ее духов.

— Он победит! — тихо проговорила она, и что-то похожее на страсть прозвучало в этом едва слышном голосе, который всегда был таким безучастным.— Если только он под конец не оплошает, победа — за ним.

Свернутая газета лежала у нее на коленях, и она пальцем легонько провела по заголовку статьи Моргана.

— А вам этого очень хочется?

— Он должен стать великим человеком. Уж если на то пошло. И теперь станет.

Ее рука снова легко скользнула по газете, потом вдруг сжалась в кулак, а в голосе звучал настоящий азарт.

— Может, станет, а может, и не выдюжит,— сказал Морган.— С Хинменом шутки плохи. Нелегко будет построить обвинение так, чтобы оно не рухнуло.

— Я люблю игру. Когда ставки крупные. Как вот здесь.

— Победа или смерть?

— Хант его прикончит.— Она внимательно, твердо смотрела на Моргана — так она еще никогда на него не смотрела.

Задело это ее, подумал Морган. За живое.

Кэти наклонилась еще ближе.

— Я просмотрела вместе с Мэттом все материалы до последней мелочи. С такими фактами в руках Хант его прикончит.

— Может, вы и правы. Хант с Мэттом его прикончат. А дальше что?

Она словно не слыхала вопроса.

— Мэтт великолепен. Редкостный работник,— проговорила опа, не отводя от Моргана глаз. Он слышал, как падали одно за другим зти слова, и сердце его злорадно затрепетало.

— Первоклассный помощник,— поддакнул он.— Вот он кто, Мэтт.

Все так же глядя ему в глаза, она серьезно, медленно кивнула.

— Но прикончит Хинмена Хаит.— Горячность ее тона вызывала замешательство, почти обжигала. В это мгновение она вдруг улыбнулась, и безупречно ровный ряд белых зубов сверкнул из-под пухлой нижней губы.— Тогда уж нас не удержать.

И опять мгновенно — Морган не успел даже спросить, от чего их не смогут удержать,— ее внимание снова переключилось на зал, где в это время — будто пчела наконец села на мед и перестала жужжать — речь представителя министерства подошла к концу, и наступила тишина.

Еще через мгновение негромкий, но звучный голос Андерсона нарушил молчание:

— Превосходно, господин секретарь! Ваш доклад был весьма содержательным и полезным, и подкомиссия приносит вам благодарность. Без него мы не могли бы…— Некоторое время он с южной и подобающей сенатору велеречивостью распространялся о том, что подкомиссия просто не могла бы работать без этого блестящего доклада (который усыпил чуть не всех присутствующих).

Морган возвратился за стол для прессы, он заметил, что Мэтт Грант шарит взглядом по залу, отыскивая кого-то, Наткнувшись на Кэти Андерсон, взгляд Мэтта задержался — с тревогой, как показалось Моргану, потом вдруг потеплел, стал отечески любовным и прощающим, словно своим неброским туалетом и этим местом в заднем ряду она в чем-то винилась перед ним. Морган все еще ощущал тот накал сосредоточенности, с какой она следила за происходящим, наблюдала за ходом игры, включившись, наконец, в нее сама, вся — предвкушение того ослепительного мига, когда Хинмен будет повержен и воссияет Хант Андерсон.

А какая от этого польза Кэти Андерсон, которая ведь не просила Ханта быть великим человеком? Морган не понимал. Какой огонь сжигает ее, не оставляя следа от прежнего безучастия и безжалостно исключая на сей раз из круга беднягу Мэтта Гранта? Бедный Мэтт! Бедный глупец! «Редкостный работник» — вот он кто для нее, не более. Обманутый обманщик.

РАССКАЗЧИК III

В глаза Моргану ударило яркое солнце, и он мгновенно проснулся с ощущением, что сделал нечто такое, о чем теперь будет жалеть. Ему не удалось выспаться — он всегда просыпался спозаранку, как бы поздно и в каком бы виде ни лег накануне. Морган был способен несколько суток обходиться почти без сна, а потом вдруг сваливался и спал как убитый двенадцать часов кряду, если не больше. Ему претило просыпаться в темных занавешенных комнатах, и перед тем, как лечь, он обычно поднимал шторы или отдергивал занавеси. И еще в его сознании таилась некая мысль, невероятно дерзостная, своего рода заклятие: то, что допустимо для других, отнюдь не пристало Ричмонду П. Моргану. Особенно острым это непреходящее ощущение бывало в минуты пробуждения, которые, как Морган знал по долгому опыту, приносили с собой не бодрящее ощущение начала нового дня, а краткое повторение прошлых суток. И он привык просыпаться в незнакомых комнатах, в беспощадном солнечном свете, с кислым привкусом алкоголя и перегоревшей страсти во рту, с ощущением, что он вновь предал себя — настоящего, скрытого под надежной личиной. Сперва он не мог припомнить, кто лежит рядом, чье могучее ренуаровское бедро бугром вздымает простыню, чьи тяжелые ноги придавили его щиколотки, чей мощный торс навалился на его затекшую руку. Он потянул носом, но запахи сна, запахи постели заглушали аромат духов, который мог бы хоть что-нибудь ему подсказать. Затем, совсем рядом, на смятой общей подушке он увидел растрепанные рыжие пряди и, вспомнив все, страдальчески застонал.

И тут, будто по команде, массивное бедро отодвинулось. Его нога и рука освободились от давящей тяжести. Он зажмурил глаза, как ребенок, который верит, что его не видно, если сам он ничего вокруг не видит, по успел, словно сквозь мутное стекло, заметить, что помада стерлась с ее губ, растянувшихся в счастливой улыбке, от которой все в нем похолодело: он только сейчас заметил, что зубы у нее торчат. И мрак, в котором он пытался спрятаться, не укрыл его от душного запаха перегара, словно прилипшего к ее губам.

— Доброе утро, ангел мой,— сказала она, тяжело задышав, и присосалась к нему влажным ртом.

«Умереть бы!» — воззвал Морган к своим тайным богам, к которым обращался в самые тяжкие минуты.

С громким чмоканьем она оторвалась от его губ и откинула голову. Лицо ее снова осветилось улыбкой — это он знал и не глядя. Ее пальцы скользнули по его коже.

— У-у-ух ты какой!

Всколыхнувшись, она пододвинулась ближе — мягкая, неотвязная.

— Осторожней на поворотах,— буркнул Морган в скомканную подушку.

В этом неожиданном возвращении к привычной шутливости, которая была неотъемлемой частью его личины, он уловил вспышку инстинкта самосохранения и возненавидел себя еще пуще.

— Да ну, отстань же, вставать пора.— Морган говорил серьезно, хотя тон его оставался шутливым. С неохотой он открыл глаза и увидел совсем рядом ее широкое лицо, сияющее прямо-таки материнской гордостью.

— Такого со мной еще никогда не было,— шепнула рыжая.— Кроме самого первого раза. Ну, то есть я была вся внутри как замороженная, понимаешь? Прямо говяжья туша. И вот — ты!

На него пахнуло перегаром, ее губы впились в его рот, словно пиявки, и он едва удержался, чтобы не отодвинуться.

— Выдумываешь ты все,— сказал он, едва обретя дар слова.

— Ну, право же, совсем ничего. И вдруг такое, да еще дважды за одну ночь. Я думала, что умру.

— А я так, пожалуй, и впрямь умер.

Он попытался вспомнить, что же было ночью. А она все поглаживала его кончиками пальцев. И вдруг он в растерянности ощутил пробудившееся желание. Оно, как столько раз уже бывало прежде, начало брать верх над отвращением, и в эту секунду, несмотря на гнетущую духоту, на потную липкость, он весь напрягся и беспомощно, презирая себя, почувствовал, что подчиняется своему телу, уступает слабости.

— Значит, ему тоже было хорошо? — прошептала она, щекоча его кончиками пальцев.— Очень-очень хорошо?

Дурацкое сюсюкапье, полная бессмысленность ее лепета рассеяли ядовитый дурман, вырвали его из темной бездны пробужденной чувственности, и истершаяся нить самоуважения, на которой, как ему казалось в эту минуту, висела его жизнь, выдержала, не оборвалась. Он перекатился на бок, спустил ноги с кровати и встал.

— Твоя взяла,— сказал он.— Присуждаю тебе первый приз.

У двери ванной он оглянулся. Она лежала на спине, целомудренно прикрывшись до пояса простыней, заложив руки за голову, груди сползли на стороны, широкое лицо подрагивало от торжества, гордости, материнской любви.

— У-у-у ты! — воскликнула она, и он торопливо нырнул под душ.

Колючие струйки вскоре сотворили обычное чудо. Окутанный паром и брызгами, он думал, что похмелье как будто миновало. Если не считать сухости во рту, ему не придется расплачиваться за вчерашние возлияния, да и непомерно высокая цена за рыжую теперь, когда жуткие минуты пробуждения остались позади, тоже, пожалуй, уже уплачена сполна. Пригибая голову, подставляя шею и плечи под горячий дождь, он напряженно вспоминал, что успел заметить Гласс, и рылся в памяти, проверяя, во сколько обойдется это его самоуважению. Вдруг холодная волна воздуха хлестнула его между лопатками, шум воды стал глуше и на его ребра легли сильные, мягкие ладони.

— Что толку от стюардессы, если она даже спинку мужчине намылить не может?

— Тьфу, черт! — сказал Морган и перешагнул через борт ванны.— Я совсем ошпарился!

Он начал энергично вытираться и только тогда взглянул на нее. Она намыливала колышащиеся груди и, перехватив его взгляд, выпятила нижнюю губу и сказала:

— Ну, тогда намыль ты меня.

— Не умею.

Морган выскочил в спальню и захлопнул за собой дверь.

Из всех женщин, которых он знал, пожалуй, только одна Энн понимала, что в какой-то миг игра кончается. В своем холодном отчуждении Энн искала чего-то еще, кроме внимания, нежности, любовного преклонения. Но у него она этого найти не могла, и, возможно, в нем вообще этого не было, хотя он душу был готов продать, лишь бы бросить неведомое нечто к ее ногам. Вернее, готов был в те дни, когда это еще могло что-то изменить.

Он вынул из чемоданчика чистые трусы, надел их, отыскал носки. В определенном смысле Энн — живое доказательство того, что, даже если мужчина и не знает удержу, мир женщины похож на бескрайние русские степи, где мужчина беспомощно блуждает на краю гибели. Его заманивают, ловят в капкан, уничтожают, и стоит ему сделать хоть шаг по зыбкой, коварной трясине взаимоотношений полов, ему уже негде укрыться и некуда бежать.

Впервые за много лет Морган вспомнил Лизу, свою двоюродную сестру, и номер в отеле «Зеленый лист» — слепящее утреннее солнце, пластиковая мебель, дешевые эстампы и ядовито-пестрый тоненький ковер — все это исчезло, и он вновь увидел большую сумрачную кухню тети Октавии, темный угол за плитой, узорчатый линолеум, круглый дубовый стол посредине на массивной тумбе, вновь услышал, как хлопнула за ним забранная сеткой дверь, когда он выскочил из полутемной кухни на широкое заднее крыльцо.

Багровое солнце спускалось за горизонт. По необъятному небу протянулись полоски розовых облаков, и первый козодой огласил пронзительным криком бескрайние пределы унылой южной земли.

— Лиз! — окликнул он.— Ты тут, Лиз?

— Да не называй ты меня Лиз,— сказала она, выходя из-за угла дома.— Что я, чернокожая старуха, как по-твоему?

Он спустился по крутым ступенькам и взял ее за локоть.

— Куда мы теперь? — спросила она.

— В мой тайник.

Он оглянулся, проверяя, не следит ли за ними кто-нибудь. Дом выходил на задний двор восемью окнами и кухонной дверью: все стекла пылали и переливались оранжевыми бликами, которые напоследок зажгло в них солнце. Но вдруг все они разом погасли, потемнели. Солнце закатилось. Старый дом грозно маячил в вечернем сумраке.

Лиза в это лето была удивительной худой — даже больше, чем в прежние годы, когда они гостили летом у тети Октавии: единственные месяцы, в которые они виделись. Лиза была старше его на год и уже начинала придавать этому некое особое значение. Иногда она набрасывалась на него с непонятной злобой, а потом убегала к себе в комнату и часами сидела там одна.

— Ой, как темно,— сказала Лиза.

Они дошли до тайника, и он раздвинул ветки, показывая ей, куда лезть.

— Так эта старая лоза и есть твой хваленый тайник? — Лиза перегнулась через его плечо и заглянула в темную пещерку. Лоза, изогнувшись над перекрученным жгутом корней, плотно обвивала сгнившие столбы и перекладины, которые служили ей подпоркой в те далекие дни, когда она еще плодоносила. Жгут корней торчал посередине укромного грота, куда не заглядывало солнце.

— Тетя Октавия рассердится, Ричи, если мы залезем туда вместе. Это неприлично.

— А как она узнает?

Он часто без особого труда обманывал отца, который обыкновенно вообще не замечал его присутствия, и Эстеллу, свою старшую сестру, у которой и без него хватало хлопот по хозяйству, по ему стало не по себе при мысли, что он собирается утаить что-то от тети Октавии. «Господь видит все, что ты делаешь,— говорила она ему своим грустным звенящим голосом.— Даже малая пташка не упадет на землю без его ведома». Он был убежден, что бог и тетя Октавия нераздельны. Иногда лицо тетки сливалось в его воображении с портретом матери, который стоял на комоде в отцовской спальне. Мать он почти не помнил — только ее голос, когда она каждый вечер пела у его кроватки: «Прекрасна, как роза в цвету…», и пронзительный, сразу затихший крик, разбудивший его в ту ночь, когда она умерла, а с ней — новорожденный братик, которого ему так и не пришлось увидеть. Порой и мать и тетя Октавия представлялись ему ангелами, как на картинках в Библии. Теперь, когда он подрос и приезжал к тетке сам, ему часто снились сны, в которых ее нежные грустные руки тоскующими голубками порхали над его подушкой, от ее волос веяло запахом чайной розы, а милое укоризненное лицо наклонялось к нему все ближе.

Лиза с сомнением заглянула в пещеру.

— Ну и темень!

— Подумаешь! Чего ты боишься?

Он выставил вперед ладони и легонько подтолкнул ее. Лиза охнула от неожиданности и забралась в тайник. Он влез за ней следом.

Лиза нащупала его руку.

— Ричи, мне страшно.

— Да чего тут страшного!

Он притянул Лизу поближе к себе. Ее острое колено уперлось ему в бедро, и он стиснул его пальцами.

— Поклянись, что никому не скажешь.

— Клянусь…— Ее шепот потонул в шелесте листьев у них над головами, в легком ветерке, гулявшем по двору.— Ричи, ты ведь ничего такого не сделаешь, правда?

— Чего не сделаю?

Его ладонь все еще упиралась в ее колено, и он вдруг заметил, что кожа у нее горячая и липкая.

— Ну, ты же знаешь, что делают мальчики.— Лиза коснулась его руки.— Пожалуйста, Ричи, не делай ничего плохого. Пожалуйста, не пугай меня.

Он хотел было спросить, что же все-таки делают мальчики, по вдруг понял, что листья над ними шелестят не только от ветра. Он не успел привстать, как луч света заключил их в яркий беспощадный круг. Лиза закричала, и его сердце переполнилось ужасом, который беззвучно нахлынул из окружающего мрака. Казалось, он всю жизнь ждал, что с ним случится нечто ужасное, и вот оно случилось.

— Мерзкие твари!

В этом голосе не было ни грустной нежности, ни мягкой укоризны, но он знал, что это голос тети Октавии. Он поднял голову, свет задрожал, и за пылающим глазом, на краю добела раскаленного круга, он увидел ее — длинную, угловатую, еще более черную, чем равнодушное небо за ее спиной.

В номере отеля зазвонил телефон и милосердно вырвал Моргана из безжалостной хватки прошлого. Он взял трубку и промямлил что-то невнятное.

— Когда ты будешь? Я ждала тебя еще вчера вечером:

— Кэти,— сказал Морган.— Кэти, что за ужас…

— Ничего. Я ничего, только вчера ты был мне очень нужен.

— Я пробовал дозвониться. Но опоздал.

— Мне передали. Ничего.

— Я плакал в такси,— сказал Морган,

Из ванной, сияя, вышла рыжая. Увидев, что он держит трубку, она со слоновьей грацией многозначительно погрозила самой себе, а потом прижала палец к губам.

— Там проходила одна старая негритянка,— сказала Кэти.— Она положила его голову к себе на колени.

— На тротуаре?

— Я знала, ты захочешь все узнать,— сказала Кэти.— Приезжай, поскорей приезжай. Я вчера не могла заснуть. Ты был мне очень нужен.

— Я сейчас,— сказал Морган.— Постарайся успокоиться.

Кети положила трубку так же внезапно, как начала разговор, и Морган уставился на телефон, потрясенный никчемностью этого аппарата и своей собственной. Он воочию увидал, как Хант Андерсон лежит па тротуаре и старая негритянка поддерживает его голову.

Рыжая весело вертелась перед зеркалом.

— Кое-чего у меня, пожалуй, многовато,— сказала она с удовлетворением.— Но зато какая женщина!

— Послушай, крошка, мне звонил старый друг, и я немедленно должен ехать на похороны. Ты бы оделась.

— Эх, какая женщина! — Рыжая наклонилась вперед, чтобы получше разглядеть свои пышные прелести.— С тобой я себя такой роскошной женщиной чувствую!

— Вот и прекрасно.

Морган уже надел рубашку и теперь натягивал носки. Рыжая, пританцовывая, подбежала к комоду, порылась среди своих разбросанных вещей и вернулась к зеркалу, подняв руки к плечам.

— Блеск!

Она полюбовалась ниткой жемчуга на своей обнаженной груди. Морган поддернул носок. Рыжая подошла к кровати вплотную, прижала ладони к его щекам, запрокинула его голову.

— Тебе нравятся мои жемчуга?

Морган вздохнул. И трогательно, и жалко, подумал он, что у нее ничего нет, ровно ничего, кроме ее тела, и она никогда даже не испытывала потребности в чем-либо другом. Рыжая потерлась щекой о его щеку. Ногой, обтянутой носком, Морган уперся ей в живот и осторожно отстранил ее от себя.

— Рыжулька, ты вне конкуренции. Но мне пора.

— Ты влюблен в ту, которая тебе звонила?

— Ни в кого я не влюблен.

Он не ждал от нее такой чуткости и понял, что так просто все не кончится.

— Значит,я что-то не так сделала?

Морган взялся за второй носок. У него не хватало духу глядеть, как у нее дрожат губы.

— Ты все сделала как надо, но хорошенького понемножку, а уж старому хрычу вроде меня и подавно хватит. Даже если б мне не нужно было уходить.— Он подмигнул ей, боясь, что она вот-вот расплачется.— Да и тебе не мешает приберечь что-нибудь для летчиков.

Она мужественно засмеялась, вернулась к зеркалу, черпая в нем поддержку, и наконец начала одеваться.

— Я одеваюсь сверху вниз,— доверительно объяснила она, всовывая пышную грудь в эластичные чашечки бюстгалтера.

Морган натягивал брюки и молчал, не давая втянуть себя в обмен двусмысленными шуточками. Он торопился уйти, потому что его ждала Кэти, но, кроме того, утренние лучи солнца, как всегда, коснулись модуляторов его самоуважения и запустили их на полную мощность. Ему претила бессмысленная болтовня этой рыжей девки, ее неловкость, ее тяжеловесные заигрывания, ее изобильная плоть в беспощадном солнечном свете; сама же и отняла у него простую радость любовной близости, внушал он себе, здоровое, безыскусное наслаждение своим и её телом. Но как бы ни таил он от себя правду, холодный, трезвый голос твердил ему, что все эти рассуждения — лишь уловки, а на самом-то деле он презирает себя за потребность в здоровой безыскусной радости, на самом деле убежден, что ему, Ричмонду П. Моргану, не пристало предаваться тому, что дозволено простым смертным; уподобиться им значило бы нанести ущерб своему самоуважению. А это неизбежно вело к самоупрекам, к тягостному сознанию, что он ничем не лучше любого слизняка и использовал собственную чувственность, а так-же тело и дух несчастной, ждущей чуда девушки, чтобы приглушить угрызения совести и дать облегчение своим нервам и семенникам.

Морган застегнул последнюю пуговицу строгого легкого костюма, который взял с собой специально для похорон. Рыжая, по-прежнему одеваясь сверху вниз, все еще не добралась до нижней половины. Он подошел к ней, шлепнул по заду, поцеловал влажную шею.

— Рад был с тобой познакомиться, Рыжуля.

Она обернулась и стиснула его плечи. Он вытерпел долгий мокрый поцелуй, не отодвинулся под натиском ее груди и живота.

— Увидимся вечером в самолете?

Об этом Морган не подумал. Он похолодел от ужаса.

— Я еще не знаю, полечу я сегодня или нет.

Он чмокнул ее в щеку, высвободился из ее рук и взял чемоданчик. Отворяя дверь, он увидел, что рыжая села на смятую постель — молодая, обездоленная, совсем одна. Но он сразу повеселел. Слава богу, вырвался, подумал он с подленькой радостью. Все позади. Ему по-прежнему везет, а девочка ничего, есть за что подержаться.

Из лифта вышла унылая чета туристов — муж и жена в нелепых шортах. Морган последовал за ними в вестибюль, весь застекленный и выложенный разноцветной плиткой, как раз когда Данн отошел от конторки дежурного. Данн был подтянут, энергичен, бодр, словно провел ночь в собственной постели, а не в самолете. Впрочем, Данн всегда казался целенаправленным и необходимым, как токарный станок в заводском цехе. И тем, кто с ним сталкивался, внушали робость не только зеленые стекла очков, скрывающие глаза, но и ощущение, что он готов к действию в любую минуту, при любых обстоятельствах. Окажись Данн в шлюпке после кораблекрущения, все невольно подчинились бы ему, и не только с надеждой, но и со страхом— он явно был из тех людей, которые не колеблясь выкинут за борт слабых и немощных, если нужно будет избавиться от лишнего балласта. Морган ни разу не видал, чтоб Данна кто-либо застиг врасплох — вот и теперь он не выразил ни малейшего удивления, хотя их встреча была неожиданной.

— Я иду завтракать, — сказал Данн. — Пойдемте?

Они пошли рядом, и звуки их шагов гулко отдавались в коридоре.

— Как летелось?

— Отвратительно. А потом пришлось взять машину и,ехать еще два часа.

Морган хотел было спросить, спал ли Данн в самолете, но передумал. Конечно, спал, ведь Данн умел спать где и когда угодно. Они приблизились к двери кафе, и немилосердно затянутая в корсет унылая дама пригласила их войти, взмахнув большим меню, точно веером.

— Не мог я не поехать,— сказал Данн, садясь в уголке.— Мне известно, что думают люди, а мне он нравился. А как Кэти?

— Я ее еще не видел.— Моргану не улыбалось говорить с Данном об Андерсоне и Кэти, но выбора не было.— Ну, без заголовков не обойтись. Знаменитый политический деятель! Раз уж вы здесь, все старые сплетни о том съезде всплывут снова.

Данн отложил меню.

— Об этом я не подумал. Возможно, мне все-таки не следовало приезжать.

Моргану он показался постаревшим: больше седины в волосах, больше морщин на шее, руки стали костлявее, а вздувшиеся вены — заметнее. Но узкий рот на смуглом лице, под зелеными очками, был прочерчен все так же резко.

— Да и какое это теперь имеет значение? — сказал Морган.— Я имею в виду старые сплетни. Почему же вам не следовало приезжать?

— Мне не хотелось бы причинять Кэти лишние неприятности. Хотя, что бы я ни сделал, ее это вряд ли заденет. Я для нее пустое место. По крайней мере насколько я мог судить за последние годы.

Точно таким ты был и раньше, подумал Морган. Но Данн этого ее знал. А может, и знал. Если бы Данн страдал душевной слепотой и тупостью, ему вряд ли удалось бы успешно править партией в своем штате. В нем была жесткость, которую многие считали бездушием. Как-то на съезде партийной организации штата Данн решил выдвинуть на должность инспектора-ревизора (или на какой-то другой второстепенный поет) нового человека, и Морган был свидетелем того, как он сообщил совершенно оглушенному человеку, который эту должность занимал, что впредь он ее занимать не будет. Сообщено это было с равнодушным спокойствием, словно Данн продавал подержанную машину или уплачивал мелкий проигрыш в покер. «Послушайте,— сказал он Моргану позднее,— я предпочел бы обойтись без этого, и никакого удовольствия мне такие разговоры не доставляют, но в политике ему делать нечего. Зато теперь он может пойти в юрисконсульты и разбогатеть благодаря связям, которыми обзавелся через меня. У этого, нового, есть свой стиль работы, а если я не буду заглядывать вперед, меня живо выбросят из игры. Этот новый через четыре года будет губернатором». «Этот новый» был теперь губернатором, и, как большинство подопечных Данна, даже неплохим губернатором.

Данн вел игру не ради денег — их у него и так, по-видимому, хватало, а каждый год он получал еще больше, будучи крупным акционером фирмы, которая, однако, к его семье никакого отношения не имела. Почему, собственно, Данн искал политической власти, хотя уже обладал изрядным состоянием, Морган не знал, но был убеждо , что люди в подавляющем большинстве жаждут власти в той или иной ее форме и либо не сомневаются, что сумеют устоять перед ее роковой отравой, либо верят, что заслуживают всех приносимых ею привилегий. Но Морган не мог понять, относится ли Данн к первому типу, ко второму, ни к какому или же сочетает в себе все эти типы разом. И он не знал, что Данн думает о самом себе. Однако Данн был отличным организатором, столь богатым и столь умным, что не воровал, и, кстати, умел думать самостоятельно — три качества, согласно опыту Моргана, крайне редкие в политическом мире, а потому он не мог их не ценить.

В кафе вошел Мэтт Грант, увидел их, помедлил в нерешимости, а потом направился к их столику. Они с Данном заговорили в холодном, спокойном тоне, но когда Морган предложил Гранту присесть, тот показал ему папку с бумагами и, объяснив, что ему надо кое-чем заняться, уселся в стороне.

— Одного у Ханта Андерсона не отнимешь,— сказал Данн.— Его люди верны ему по-настоящему.

— Я к их числу не принадлежал.

— Да, при его жизни. Но зачем вам противиться себе теперь?

— Может, вы и правы,— сказал Морган, когда они заказали завтрак. — Иногда, мне думается, человек не в силах сохранять нейтральность.

— Нейтральность? — Данн отхлебнул кофе, словно прополаскивая рот после этого слова.— Вы, журналисты, говорите о нейтральности так, словно это какое-то благородство. Или честь. Чушь собачья. Нейтральных людей не бывает.

— Неужели вы не чувствуете, как это притягательно, Данн? Беспристрастность. Что-то олимпийское, исполненное строгой красоты.

Данн принадлежал к тем немногим знакомым Моргану политикам — да и просто знакомым (в их числе был и Андерсон),— с кем он мог говорить, оперируя отвлеченными понятиями, чей ум не был ни ограничен, ни тупо сосредоточен на конкретных вопросах и действиях.

— Это я понимаю,— сказал Данн, уставившись на него зелеными стеклами.— Стоять над схваткой, потому что ты слишком для нее благороден. Нейтральность как чистота духа. Но о чем вы, собственно, толкуете? Уж не о том ли,что причины данной схватки недостойны вашего олимпийского внимания? Или о том, что сражаться, становиться на чью-то сторону, делать выбор — все это ниже вашего достоинства независимо от причин?

— «Должен ли был Джон Мильтон спрягать греческие глаголы в тиши своей библиотеки, когда под угрозой была свобода англичан?» Андерсон часто это повторял. Он верил, что сражаться необходимо, во всяком случае верил, пока не… Ну а я временами попросту не верю, что, сражаясь, можно чего-то добиться.

— Так какая же это нейтральность? — сказал Данн.— Это бегство, а может быть, даже равнодушие. А нейтральность — это верх высокомерия.

— Вот именно. Потому-то я и говорил о притягательности. Притягательна мысль, что это все не для нас — вся эта кровь, пот, слезы, что они для тех, кто помельче, кто ковыряется в грязи.

— Вот как вы смотрите на жизнь? Эдак вы действительно возносите себя над схваткой.

Морган поспешил укрыться под своей личиной — Данн подобрался слишком близко. Настолько уж он Данна не знал. Ничего похожего на дружбу между ними никогда не было. Одно дело — разговаривать с Данном на отвлеченные темы, и совсем другое — поделиться с ним или с кем-нибудь другим частицей себя в сугубо личном плане. Он внутренне поежился, вспомнив рыжую стюардессу.

Но внешне только пожал плечами:

— Я всего-навсего репортер. Привилегированный зритель.

Зеленые очки Данна вдруг словно вспыхнули. Его палец рассек воздух перед самым лицом Моргана и сразу исчез.

— Зрители интересуются зрелищами. В этом нет никакого бегства и ровно ничего олимпийского.

Морган почему-то рассердился, но, прежде чем он успел сказать хоть слово, официантка принесла небрежно вываленную на тарелку бледную яичницу, дряблую грудинку, сомнительного вида домашние лепешки — твердые снаружи и сырые внутри, а также желтоватую овсянку с застывшей бурой лужицей посредине.

— Черт,— сказал Данн.— Да, теперь я вижу, что мы на Юге.

Морган усмехнулся и подставил чашку официантке, чтобы она налила ему кофе.

— Вы, янки, так и будете до скончания века расплачиваться за свою победу.

— Пожалуй. Но вот что… я незнаком со здешним губернатором. Кому он может передать место Андерсона?

— Я еще не видел газет и прогнозов строить не берусь. Но ведь со смерти Ханта еще и суток не прошло.

О надеждах Гранта упоминать не стоит, решил Морган. Это уж дело самого Мэтта.

— Как будто вы не знаете, что телефон в губернаторском кабинете начал трезвонить, когда со смерти Ханта еще и минуты не прошло.

Расковыривая содержимое своих тарелок в поисках маломальски съедобных крох, они заговорили о политике. Морган спросил Данна, что он думает о назначении Хинмена.

Данн поморщился.

— Я никогда не был о Хинмене особенно высокого мнения. И вашего друга Андерсона я не поддержал совсем не поэтому.— Данн был непроницаем, как зеленые стекла его очков.— Бедой Хинмена, во всяком случае в те дни, был его гонор. Если бы он не пошел напролом в скандале с сезонниками, не попытался выставить Андерсона дураком, безответственным мальчишкой, то, возможно, остался бы цел и невредим. Но ему непременно надо было с пеной у рта ввязываться в бой, выиграть который он не мог. Сказать по правде, как вспомнишь все это, становится как-то неприятно при мысли об этих невидимках, которые поступают под его начало. А ведь в мире столько безбожных атеистическо-коммунистических правительств! Но конечно, сейчас все обстоит не совсем так, как в годы холодной войны, верно?

— Если на то пошло,— сказал Морган,— все настолько изменилось, что… конечно, я знаю, живым легко говорить!.. но в некоторых отношениях даже хорошо, что Хант умер. Жить за бортом — это черт знает как жестоко. А тут еще эта прошлогодняя комедия с перевыборами, когда он сохранил свое место в сенате только потому, что, помимо него, не могли никого сыскать, кроме всякой сволочи. По-моему, он понимал, что выброшен за борт, и останься он или уйди, никакой разницы не было бы все равно. Вот почему последний год был самым тяжелым. Хант никогда на свой счет не заблуждался.

Данн отодвинул тарелку.

— С этим я согласиться не могу.

И Морган подумал: вдруг Данн не замолчит, вдруг, наконец, расскажет — теперь, когда Андерсон умер,— что же все-таки произошло на том съезде. Но тут к их столику, многозначительно ухмыляясь Моргану, подошел Гласс. Пластырь на его лбу выглядел словно издевательски прищуренный третий глаз.

— Ну и как, сердцеед, настоящие?

— Что — настоящие?

Гласс — это скверно, с тоской подумал Морган. Гласс, наглый, циничный, презирающий все нравственные ценности, теперь, когда ему сунули в рот палец, будет преследовать его с неотвратимостью самой жизни.

— Да груди у рыжей! Как будто сами не понимаете.

Морган неохотно познакомил его с Данном и буркнул полуправду, зная, что Гласс ему не поверит:

— Я ж говорил, что рыжая мертвецки пьяна. Она на ногах не держалась.

Гласс без приглашения подсел к их столику, ухмыльнулся и подмигнул Данну, ткнув большим пальцем в сторону Моргана.

— Такой рубака, что не поверите. Вы не смотрите на его невинное личико. К тому же пьет, как лошадь, и при этом ни в одном глазу.

По лицу Данпа ничего нельзя было прочесть. Зеленые стекла уставились на Гласса.

— Съешьте что-нибудь, мистер Гласс.

Моргану стало легче. Данн, конечно, занесет эти сведения в мысленное досье, которое он завел на Моргана Ричмонда, политического журналиста, большую знаменитость. Тут уж Морган был бессилен. Данн будет думать то, что ему заблагорассудится. Но он помешал Глассу бесцеремонно влезть Моргану в душу.

— Я заказал завтрак к себе в номер, — сказал Гласс. — На тарелку будто собачку стошнило. А вы, ребята, не подвезете меня на андерсоновскую ферму?

И он тут же посвятил их в историю своих переговоров с Ральфом Джеймсом, который, естественно, не ожидал приезда телевизионной группы и потому ничего не приготовил. В результате глассовские телеоператоры, кляня жару на чем свет стоит, отправились туда во взятом напрокат автофургоне.

— Но я решил поехать с кем-нибудь из вас, из тех, кто хорошо знал Андерсона.

— Я знал его не так уж хорошо… и не так уж долго.

Данн аккуратно намазывал гренок маслом.

— Но все-таки. (Морган решил, что Данну не удастся так легко сорваться с крючка. Его вновь охватило жгучее желание узнать, что же все-таки произошло между ними.) Что в Ханте казалось вам самым примечательным?

— На мой взгляд, он был человеком,— Данн прожевал гренок, его зеленые очки были невыносимо бесстрастны, — который считал, что ему любая задача по силам. — Он пожал плечами. — Вероятно, этим исчерпывалось далеко не все. Как обычно.

Да уж конечно не все! Но что он подразумевает? Морган созлостью вспомнил о своем неведении. Хорошо знал Андерсона он, а не Данн. И тем не менее камень, замыкающий арку, был у Данна — та недостающая часть загадочной картинки, без которой она остается непонятной. И Данн ревниво ее прятал, на протяжении всех этих лет неизменно уклонялся от всяких объяснений.

Между столиками с надрывающей душу чопорностью шла затянутая в корсет дама и выкрикивала:

— Мистер Морган! Мистер Морган, вас к телефону!

— Я сейчас вернусь,

Дама увидела, что Морган встает из-за столика, и равнодушно махнула рукой в сторону вестибюля. У двери Моргана тревожно окликнул Френч:

— Если что-нибудь важное, сообщите.

— В такое время ничего важного быть не может.

Но Морган ошибся, он сразу понял это, едва услышал в трубке голос издателя своей газеты:

— Рич, я был очень огорчен, узнав, что сенатор Андерсон скончался. Я знаю, как вы с ним были дружны.

— Он сделал для меня очень много.

— Знаю.

И ведь действительно знает, подумал Морган. Издатель старался быть осведомленным обо всем, что касалось людей, от которых в конечном счете зависело его дело.

— Когда похороны?

— Во второй половине дня.

— Я подумал… Тут у нас кое-что произошло. Не сможете ли вы вернуться завтра? То есть если вы уже не будете там нужны.

Итак, издатель не склонен делать выводы из того, что наговорил ему накануне редактор, а если и склонен, то не хочет, чтоб Морган про это знал. А скорее всего, его заботило только поддержание мирных отношений — несомненно, он и главного редактора погладил по головке.

— Смогу,— сказал Моргал.

— Пожалуй, нам надо бы собраться и потолковать.

— Пожалуй, но по правде говоря…— Моргану нравился издатель потому; что ему можно было сказать правду, хотя из осторожности или по каким-то другим соображениям он руководствовался этой правдой довольно редко.— …Я сомневаюсь, что дело можно как-то поправить.

Морган прекрасно знал, что главный редактор, как всегда, излил свою злость на его, Моргана, независимость в форме очередного ультиматума. Это уже бывало, и рано или поздно одному из них придется уйти из газеты.

— Ну,— сказал издатель,— иногда не мешает выяснить что к чему: сесть всем вместе за стол и поговорить.

В нем жило глубокое убеждение, что недоразумений в мире стало бы гораздо меньше, если б люди прямо и честно говорили в лицо другим людям то, что думают. Морган относился к этой уверенности более чем скептически, потому что опыт убеждал его в обратном: люди, которые якобы говорят то, что думают, как правило, думают совсем другое, и, пожалуй, ни-что в мире не порождает столько страданий и вражды, сколько их слова.

— Назначьте день, и я приду. Я понимаю, что у вас и без этого забот хватает.

— За то мне и денежки платят,— сказал издатель с привычной бодростью.— Восемнадцатое число подойдет?

Повесив трубку, Морган сделал пометку в карманном еженедельнике. Ничего хорошего! И далеко не в первый раз он подумал, что надо бы потребовать у издателя внушительной прибавки и повышения по службе. Быть может, настало время уйти самому, прежде чем его к этому вынудят,— пусть вся эта сволочь хотя бы не потирает лапки.

Когда Морган вернулся на свое место, Френч, разговаривавший с Данном и Глассом, обеспокоенно на него поглядел.

— Редакционная трепотня,— сказал Морган.— Они меня и на дне морском сыщут. Садитесь, перекусите.

— Ну, вы-то уже перекусили,— сказал Френч.— Я составлю компанию Мэтту.

Данн сказал, что отвезет их, если Морган укажет дорогу. Гласс и Морган пошли к машинам, накалявшимся на стоянке, и Морган, предвкушая прохладу, подумал, что в автомобиле, который взял напрокат Данн, наверняка есть кондиционер.

— Очень рад, что наконец познакомился с вами, мистер Данн,— сказал Гласс, когда сели в машину.— Я как-то попробовал прорваться к вам во время последней избирательной кампании, но мне сказали, что репортеров вы не принимаете.

— А как, по-вашему, он стал самым известным и наименее цитируемым боссом в стране? — сказал Морган.— Вам когда-нибудь приходилось давать интервью, Данн?

— Обычно я общаюсь с друзьями, а значит — неофициально.

Из всех политических организаторов, которых знал Морган, только Данн спокойно позволял называть себя «боссом».

— На север или на юг по автостраде? — спросил Данн.

— На север.

— Включите меня в свой список,— сказал Гласс.

— Никакого списка у меня нет. Я говорил о друзьях.

Кто угодно, кроме Гласса, отступил бы, но Гласс был непробиваем.

— Ну, скажем, документальный фильмик? Как работает политическая машина. Увлекательно может выйти, а?

— Ничего интересного.

Данн выехал со стоянки на эстакаду, которая спускалась к шоссе.

Мимо них с ревом и свистом проносились автомобили. По обеим сторонам летел назад город — пропеченный солнцем, меняющий облик, весь в изломах. Мелькнули и исчезли ряды кирпичных двухквартирных домов за сетчатой оградой на геометрически правильном участке муниципальной застройки. Гигантские дорожные развязки типа «клеверный лист» оторвали от города огромные куски. Реконструкция смела с лица земли квартал ветхих домишек и крошечных лавчонок — бедный, но полный жизни квартал, как припоминалось Моргану,— и оставила на его месте гигантский, усыпанный битым кирпичом пустырь, где в ближайшее время, как гласил рекламный щит, будет воздвигнут новый торговый центр.

— Помните, как воспевался плуг, вспахавший прерии?— сказал Морган, когда они проезжали мимо нового колоссального муниципалитета — сталь, стекло, бетонные плиты, двускатная крыша, а вокруг бесчисленные автомобильные стоянки. Прежде здесь тянулись улочки с аккуратными особнячками — деревья, газоны, малыши на велосипедах. Все это, подумал Морган, теперь, наверное, откочевало в пригороды, которые сами превратились в новые города.— А вас в конце концов засыпает пыль. Откуда мы знаем, не то ли самое происходит сейчас? Ломаем, сносим, вытесняем людей, чтобы освободить место для автомобилей.

— А мы ничего и не знаем,— сказал Данн.— Ведь это как езда по скоростной автостраде. Мчимся очертя голову — ни остановиться, ни назад повернуть, а если что-то сломалось, надо ждать, покуда кто-нибудь не отбуксирует в сторонку.

— Если бы Хант победил, если бы он стал президентом, могла бы наша страна двигаться сейчас по другому пути?

К смерти Андерсона, ко все нарастающей душевной напряженности добавились впечатления от этой утренней панорамы искореженного города, который ломали и перекраивали с полным пренебрежением к светлому покою, к тишине, к первородству живых существ. И Морган не сумел удержаться от этого вопроса и сам же ответил на него, опередив Данна:

— Вряд ли. Президенту приходится не столько вести за собой, сколько самому идти в ногу, а потому ни Хант и никто другой ничего существенно изменить не могли бы. И все же он умел вникать в суть вещей. Его интересовало, как живут люди. Он действительно принимал все это близко к сердцу. И когда я вижу этот гигантизм, эту безликость, я начинаю сомневаться — а может, ему все-таки удалось бы что-то изменить. Не знаю как. Но мне кажется, он сумел бы. Да и вообще президент задает тон, другого выбора у него нет, правда?

— Но Андерсон не победил,— сказал Гласс.

Морган просто не обратил на него никакого внимания. Он печально и неторопливо качнул головой, словно очищая глаза от былых видений, как от паутины, а уши — от былых звуков, как от случайно попавшей в них воды. На мой взгляд, этот человек считал, что ему любая задача по силам, сказал только что Данн, и тут он прав. В этом заключалось обаяние Андерсона, и на самом деле он умер не теперь, а когда утратил это обаяние — и может быть, не только в собственных глазах, но, как вынужден был признать Морган, и в глазах его, Моргана. Теперь же, когда его большое тело действительно упокоилось и в добрых близоруких глазах угас даже тусклый блеск последних, лет, теперь, когда служащие из похоронного бюро, несомненно, придали ему никчемное благообразие, теперь единственным реальным, единственным, что осталось, был живущий в памяти дух. Былое обаяние вдруг ожило, и слезы обожгли глаза Моргана, который в смерти вновь обрел веру в друга.

— Насколько я понимаю,— сказал Гласс небрежно, с тем полнейшим отсутствием душевной чуткости, которому был обязан своей поразительной и жуткой жизнестойкостью (Гласс — копия самой жизни, подумал Морган, до того совершенная, что она пугает своим безупречным, но бездушным сходством с оригиналом),— насколько я понимаю, Андерсон не победил главным образом благодаря вам, мистер Данн.

Зеленые стекла все так же были устремлены на полотно дороги.

— При решающем голосовании мои делегаты поддержали другого.

— У Данна есть одна особенность… — Морган знал, что взволнован, что ему но следует ничего говорить, но какое-то чувство в нем требовало немедленного выхода. Он испытывал непреодолимое желание пойти напролом, хотя ничего хуже придумать не мог бы и сам знал это.— Данна нельзя купить. Правда, Данн? Этого даже кандидат в президенты не может.

— Меня порой покупали… Так или иначе.

— У каждого человека своя цена.— Этот краеугольный камень житейской мудрости явно нравился Глассу.

— Ну, и какой же была ваша цена, Данн? — Морган говорил настойчиво, хотя ему было противно повторять Гласса. — Что надо было предложить?

— А я много раз слышал, что Андерсон наступал на ногу партийным боссам, и на съезде они сделали из него отбивную.

— Ясное дело. Но только Данн был сам по себе. Без Данна они с ним не могли бы справиться, а Данн был сам по себе, верно, Данн?

На миг зеленые стекла повернулись к нему, крепко сжатые губы чуть дернулись — и вот стекла уже снова смотрели на дорогу.

— Андерсон не победил оттого, что, по моему мнению, он в президенты не годился. И делегаты поддержали другого.

— Ч-ч-черт! — процедил Гласс сквозь зубы.

Морган некоторое время молчал, сердито думая, что и на этот раз лучше было бы не идти напролом, не вырывать объяснения, а оставить все, как есть. Данн только подтвердил то, что ему говорил Андерсон, то, в чем Андерсон, насколько знал Морган, был убежден до самого конца там, на тротуаре, до завершающей секунды, когда мир потускнел и последние вспышки сознания угасали в обреченном мужественном мозгу. Значит, это правда, и нет причин ей не верить.

— Но только я не верю,— сказал Морган.

— Во что?

Гласс жадно высунул голову из-за спинки сиденья.

Морган его не заметил. Данн не повернулся и как будто даже не слышал его слов — разве что морщинки, вдруг пролегшие около его губ, были легким следом подавленной иронической улыбки. В эту минуту Морган ненавидел Данна — не за то, что он сделал с Андерсоном, а за то, что он знал, как все было, и скрывал это от него, от Моргана. Или даже за то, что не знал — если он действительно не знал. Потому что Андерсон умер, и если Данн не знает, как все было, то не знает никто, и никто никогда не узнает, в том числе и Морган.

— Понимаете ли,— сказал Морган после непродолжительного молчания,— тогда мы все верили в его легкую руку. У нас было такое чувство, что Хант не может потерпеть неудачу. Вот почему так трудно было понять то, чем все кончилось. Ведь с того дня, как Хант Андерсон схватился с Хинменом, мы все верили в его легкую руку.

СЫН СТАРОГО ЗУБРА III

«Кроме Адама, конечно, — подумал Морган. — Уж если кто был способен не поддаться чарам, то только Адам Локлир». Но, с другой стороны, Адам вообще ничего хорошего ни от кого не ожидал. Карты ему были сданы давным-давно, и это определило все. В том числе и правила, по которым играл Адам Локлир.

Очень своеобразные правила, как полагал Морган, но ведь и Адам был человеком далеко не заурядным. Хант Андерсон рассказал Моргану, как он разыскал Адама, когда в первый раз поехал знакомиться с проблемой сезонников на месте. Спрок и Берджер сообщили Андерсону его фамилию, а также адрес, по которому, как они думали, он проживал. Адрес оказался устарелым, но обосновавшийся там владелец прачечной помнил новый адрес, который, впрочем, тоже успел устареть. Вот так, продвигаясь по цепочке, Андерсон в конце концов все-таки нашел Адама в убогой конторе на окраине знойного южного городишки, где поля начинались прямо за последним домом. Адам сидел, закинув ноги на подоконник, курил одну сигарету за другой и под повизгивание вентилятора слушал, как Андерсон излагает ему свои планы.

— Подсластите пилюлю? — спросил Адам, едва Хант закончил.

— Почем я знаю? Такой цели никто не ставит. Во всяком случае я.

— Ну а какая же у вас цель?

— Разработать законы, которые защищали бы этих людей, — А кто будет следить, чтоб эти законы выполнялись? — Кому положено, тот и будет.

— Ну, значит, вы намерены оберегать интересы хозяев.

— Да нет же. Я говорю о сельскохозяйственных рабочих и их семьях.

— Но тогда ваши законы выполняться не будут. Кому положено, те защищают хозяев и сенаторов, а не батраков.

— В таком случае,— сказал Андерсон,— почему бы нам с вами не попытаться изменить положение вещей?

Адам засмеялся, но не горько, рассказывал Андерсон Моргану, а так, словно услышал забавный анекдот.

— А переделать человека вы сумеете, мистер Андерсон? Андерсон встал, словно давая понять, что с него довольно. Морган без труда представил себе, как они — высокий угловатый Хант и Адам, плотный, как бетонный блок,— заполнили собой душную комнатушку с лохмотьями пожелтевших обоев по степам, скрипучими половицами и длинным дощатым столом, заменявшим письменный, возле которого у стены приютился набитый бумагами ящик, так что Адам мог дотянуться до него не вставая.

— Мне говорили, что вы действуете в одиночку, мистер Локлир, но я все-таки решил, что имеет смысл поговорить с вами лично.

— А вы бы мне написали. Не пришлось бы ехать в эту глушь.

— Я поехал бы все равно. Мне надо посмотреть своими глазами.

— Вам так очки вотрут, что любо-дорого.

— Нет,— сказал Андерсон.— Не думаю.

И тут Адам встал.

— Ну, что ж, я, пожалуй, помогу вам осмотреться.

Позднее Адам говорил Моргану, что напиши только Хант ему письмо — туманно-официальное письмо с оплаченным ответом, на официальном бланке,— он вряд ли стал бы вводить его в курс дела. Сенаторы не внушали Адаму Локлиру ни малейшего почтения. Но Андерсон приехал сам — не инкогнито, но без свиты и не надуваясь спесью. «Просто приехал и сказал, что ему надо посмотреть своими глазами,— рассказывал Адам.— Ну, я и понял, что так или иначе, а он на своем поставит».

Морган, как ни старался, все-таки не сумел вытянуть из Адама, почему он в конце концов согласился возглавить расследование для андерсоновской комиссии. Нет, не потому, что усмотрел в Андерсоне нечто особенное, решил Морган, или уверовал в его избранность. К романтике Адам был отнюдь не склонен. Скорее уж, он понял, что эта работа откроет перед ним новые возможности, научит кое-чему, что в дальнейшем поможет ему справляться с избранным им занятием, а кроме того, будет хорошо оплачена. Уж конечно, Адам Локлир, работая для комиссии по расследованию положения сезонных рабочих, получал такие деньги, каких ни до, ни после но видел. Человек вроде Адама, думал Морган, сразу понял, что эти деньги никаких обязательств на него не наложат, а хватит их, при его спартанском образе жизни, очень надолго.

Автомобиль, который Данн взял напрокат, пофыркивая, мчался по автостраде. Даже Гласс умолк, и слышно было только шипение кондиционера, надежно оберегавшего их от свирепого, добела раскаленного солнца. Они мчались к дому Андерсона, к нераскрытому прошлому, в котором, казалось порой Моргану, он видел все, кроме истины, — как видел сейчас другой такой же жаркий день на исходе лета перед началом заседаний комиссии, когда в другом взятом напрокат автомобиле он ехал по другой убегающей вдаль дороге. И он не мог понять, каким образом и почему сияющее будущее, к которому вела та дорога, обернулось в конечном счете неизбежным мраком, и мрак этот сомкнулся вокруг крупной головы, лежавшей на коленях старой негритянки.

В тот день Адам Локлир вел, а вернее, гнал машину по узкому шоссе меж необозримых полей. Морган сидел рядом спим, а на заднем сиденье Хант Андерсон в совсем но сенаторском саржевом костюме и тяжелых башмаках изучал новые материалы, которые ему прислали Спрок и Берджер. Еще и двух часов не прошло с той минуты, когда они все трое влезли в такси у дверей сената и помчались в аэропорт.

— Что, собственно, делают ваши доброхоты? — говорил Адам.— Пристреливают раненых, когда остальные перестают драться. Но беда в том, что дерутся-то все время. Можно участвовать, можно не участвовать, по драка идет непрерывно.

Он прикурил новую сигарету от окурка предыдущей.

Адам Локлир был человеком единственным в своем роде, хотя в юности Морган видел, как двух профсоюзных организаторов вышвырнули из его родного городка — одного вынесли на шесте, предварительно вымазав дегтем и вываляв в перьях. Но те, в сущности, были апостолы, и поддерживала их глубокая вера в то, что они исправят и улучшат мир: в конце темного тоннеля они неизменно видели свет, зажженный Национальным трудовым комитетом, Адам Локлир подобных иллюзий никогда не лелеял. Он не сомневался, что в гонках побеждает быстрейший, а в битве — сильнейший.

— Я в это ввязался не потому, что думаю победить, — говорил он. — Просто это мое. Это моя жизнь.

Так оно и было. Родители Адама, индеец-метис и неграмотная белая девушка, не дожив до двадцати лет, погибли вместе с девятью другими сезонниками, когда на нерегулируемом железнодорожном переезде где-то в Джорджии товарный поезд разнес в щепы старый грузовик, на котором они ехали. Были ранены еще четырнадцать человек, причем несколько — смертельно. Страховых полисов они не имели, а железная дорога отказалась признать свою ответственность и никакой компенсации не выплатила; ведь никто из уцелевших и понятия не имел о том, как предъявляются иски, а железная дорога без труда подкупила пройдоху-адвоката, к которому они обратились за советом. Только двое из ехавших в грузовике остались целы и невредимы — водитель, который был пьян и получил пожизненную каторгу, да двухлетний малыш Адам Локлир, которого выбросило из машины. Его нашли — исцарапанного, покрытого кровью, захлебывающегося плачем, — среди изуродованных тел и остатков жалкого скарба шести семей.

Поближе познакомившись с Адамом, Морган решил, что это, вероятно, были его последние слезы в жизни. Смерть родителей, говорил он, вырвала его из замкнутого круга существования сезонников, так что, пожалуй, они прожили свою короткую жизнь не напрасно: менее радикальное средство, утверждал он, не могло бы его спасти, а вернее, не только его, а любого из детей.

— Но не в этом суть,— утверждал он.— Стоит внушить себе, будто главное — избавить человека от сезонных кочевок или, скажем, от бедности, помочь ему как бы родиться заново, и вы напрочь отбрасываете единственное, что важно по-настоящему: то, каким человеком этот бедняга уже стал. И каким, по всей вероятности, останется навсегда. Ему-то лишний доллар или немножко удачи необходимы сейчас, сию минуту.

Самого Адама после катастрофы взяла на воспитание семья в близлежащем городке: заботились о нем мало, а выгоду из него извлекали нещадно. Но все-таки ему дали возможность окончить школу — на те деньги, которые он зарабатывал с десяти лет, из года в год трудясь все каникулы по шесть дней в неделю на окрестных арбузных плантациях и на складах, где хранились персики, а потом у него появились деньги, которые он, уже учеником старших классов, получал, работая каждую субботу с шести утра до девяти вечера в местной лавке. И сверх того ежедневные домашние обязанности — наколоть дров, затопить плиту, вычистить курятник, накормить свиней, и так часами, а за уроки ему, разумеется, разрешалось сесть, только когда все это бывало сделано. Правда, за лень старик драл его ремнем не чаще двух раз в неделю, а последние два года даже разрешал садиться за стол вместе с остальными детьми.

На следующий день после того, как Адам получил аттестат, в драке, длившейся четверть часа, он старательно измордовал обоих своих названных братьев, а потом покинул городок с последней субботней получкой в кармане и со всем своим имуществом в бумажной сумке. Он устроился на фабрику мороженого в соседнем городке, где был захудалый учительский колледж, и через три года кончил его с отличием, после чего тут же угодил в объятия дяди Сэма. Через три месяца после Пирл-Харбора его отправили в действующую армию, а шесть месяцев спустя он отказался пойти на офицерские курсы, интуитивно связывая чины и привилегии с хозяевами и землевладельцами, потому что уже тогда твердо знал, на чьей он стороне. Потом он был награжден двумя медалями «Алое сердце» и «Бронзовой звездой». Далее, используя льготы, предоставленные демобилизованным, он поступил на вечерние юридические курсы в Нэшвилле, кончил первым в своем выпуске и послал к черту виднейшие юридические фирмы Юга, которые хотели заручиться его услугами…

Андерсон наклонился к ним, и обильные плоды трудов Спрока и Берджера посыпались с его колен,— где бы он ни был, он всегда умудрялся создавать вокруг себя невообразимый бумажный хаос.

— Ну-ну, Рич, не давайте Адаму обратить вас в свою веру. А не то послушаете его, послушаете, да и решите, что остается только один выход: новый ковчег, но только уж без людей.

— У него не система, а настоящее лакомство для наших тупиц.— Морган подмигнул Андерсону.— С одной стороны хозяева, с другой — батраки, и ничего изменить нельзя.

— Да, нельзя. — На Адаме была рубашка с короткими рукавами. На его руках и в вырезе у шеи курчавилась черная шерсть. Черные жесткие волосы на голове тускло поблескивали. — Условия улучшить можно, этого я не отрицаю, но верха и низы все равно останутся.

Такая теория давала ему полный простор для деятельности. Он неразрывно и окончательно связал себя с низами; я помню о своем происхождении, говорил он, и прилагал все силы, чтобы улучшить условия, в которых эти низы существовали и, по его убеждению, должны были существовать вечно. Из пустого тесного кабинетика, где Хант Андерсон с ним познакомился (и из прежних, точно таких же, где он временно обосновывался, пока страсть к перемене мест не гнала его дальше), Адам дальними проселками ездил в лагеря сезонников, на фермы мелких арендаторов, в глухие трущобы растущих городов Юга и в тихие поселки под обманчиво мирными дубами. Он появлялся в тюрьмах и требовал приличной еды или чистых одеял для запойных пьяниц и бродяг, а то и привозил приказ об освобождении какого-нибудь ни в чем не повинного бедняги, который волею судеб или по недоразумению попадал в лапы правосудия, пути коего произвольны и неисповедимы. Он выступал на заседаниях школьного попечительского совета или иного органа местного самоуправления с вопросами, на которые никто не мог дать удовлетворительного ответа, и с обвинениями, которые мало кому удавалось опровергнуть. Он не делал никаких различий между черными и белыми, возможно, подозревая — как, бесспорно, подозревали его приемные родители,— что смуглостью своей он обязан не только индейской крови. Его можно было встретить в унылых и немощеных негритянских селениях, в ветхих методистских церквушках, в рыбных закусочных, в бильярдных залах для белых, в пивных и ресторанчиках или на истощенных фермах, в душных цехах текстильных фабрик и туковых заводов, где белые бедняки надрывались, чтобы кое-как поддержать свое безрадостное существование.

Он вел уголовные дела, писал судебные иски, представлял те или иные группы в равнодушных, бюрократических учреждениях, давал советы всем, кто в них нуждался, и умел оказать отпор шерифам и судебным исполнителям, а также лавочникам и владельцам торгующих в рассрочку мебельных магазинов и ссудных касс, которые сумели создать такую систему рабовладения, какая и не снилась Конфедерации. Он не давал покоя службам социального обеспечения и здравоохранения, с въедливым упорством зачитывал статьи закона в безразличных ко всему отделах санитарного надзора и в бюро по найму, то есть вел себя, по выражению мэра того городишки, где он вырос, как «неблагодарный агитатор, кусающий руки, его кормящие», хотя Адам, раз и навсегда решив, что ноги его в этом городе больше не будет, ни разу в жизни не отступил от своего решения.

А до белого каления довел мэра иск о возмещении ущерба, который был ему предъявлен через посредство Адама после того, как двое рабочих, упаковывавших персики на загородном складе, который принадлежал самому мэру, были избиты и уволены за то, что потребовали в целях безопасности огородить транспортер. В конце концов мэр откупился, уплатив по пятьдесят долларов каждому да еще возместив судебные издержки, но на следующий год ограждение было поставлено. Вот это, а также новая сточная канава на какой-нибудь черной окраине, или упорядочение автобусного обслуживания учащихся городской средней школы, живущих на окрестных фермах, или вырванная у местных властей бесплатная медицинская помощь детям бедняков, страдающим такими редкими недугами, как, например, гипогликемия,— вот прогресс, ради которого Адам Локлир стал агитатором, кусающим руку, его кормящую.

Он постоянно бывал у сезонников в их убогих лагерях, в старых фургонах, в проржавевших школьных автобусах и грузовиках с дырявыми бортами. Его словно притягивали эти люди с мозолистыми коленями и ловкими пальцами, их настороженные, угрюмые глаза, их золотушные дети и паршивые собачонки. На несколько сезонов, словно подчиняясь голосу крови, как рыба, которая возвращается на родное нерестилище, чтобы выметать икру и там умереть, он сам стал сезонником и перемещался в общем потоке с Юга на Север и назад на Юг. Во время зимней уборки овощей во Флориде он завязал знакомство с двумя семьями, и они отправились с ним в старой санитарной карете, которую он где-то сумел раздобыть, в Джорджию и Южную Каролину, где на полях уже буйствовала весна. После двух-трех недель сбора клубники в Северной Каролине они поехали дальше, в Делавер и Нью-Джерси, собирать под жарким летним солнцем спаржу, салат и огурцы. Затем, с наступлением осени, назад на Юг, чтобы успеть проползти на коленях по длинным пыльным грядам поздней фасоли, а уж потом вернуться во Флориду, и отдохнуть, и найти то забвенье, которое дает дешевое красное вино, громкая музыка и нескладные тела мертвецки пьяных женщин — по большей части это были жены, но, случалось, и сестры, и дочери, и матери,— если вино было крепким, тюфяк один на всех, а жизнь горше обычной. Да и кому до этого дело?

Адам досконально изучил этот путь. Он умел обирать кустик фасоли одной рукой и на ровном поле собирал в день двадцать бушелей. Он знал все способы, к каким прибегали артельщики, чтобы надуть рабочего, когда те подытоживали вычеты из его заработка, а однажды он привлек к суду одного ловкого страхового агента, продавшего семье сезонников полисы на страхование жизни,— по малограмотности они не сумели разобрать, что на самом деле тот всучил им три страховки на одну машину, которой у них вообще не было. Он видел, как сезонных рабочих, которые были недовольны платой, едой, жильем, самой жизнью и пробовали жаловаться, упекали в тюрьму без суда и даже без всякого обвинения: ведь помощники шерифа, в сущности, состояли на службе у местной фермерской ассоциации, с которой интересы городка и всей округи были связаны теснейшим образом. Его вместе с другими сезонниками заманивали в глушь, за сотни миль, посулив работу, а на самом деле лишь для того, чтобы создать избыток рабочей силы и понизить плату: ведь люди все равно грызлись из-за работы, как крысы из-за корочки сыра, оброненной на пол. Он знал, сколько ящиков апельсинов или корзин яблок способен собрать за час или за день квалифицированный сборщик, знал, чего стоят на деле рекламируемые высокие расценки, составленные так, что сборщики действительно могли заработать неплохо, но только самые лучшие, самые сильные из них, лазая вверх и вниз по лестницам от зари до зари и даже до полуночи, вверх и вниз, точно Сизиф, вечно вкатывающий свой камень в гору, живые мертвецы, обреченные в земном аду бесконечно подниматься и спускаться по лестницам.

Но к тому времени, когда Адам встретился с Хантом Андерсоном, он был уже навсегда выброшен из потока, потому что значился в черных списках фермерских ассоциаций от южной границы штата Флорида до северной границы штата Нью-Йорк как смутьян и агитатор, и стоило ему только появиться в окрестностях какого-нибудь лагеря с лачугами, крытыми рубероидом, с проржавевшими кранами и засоренными унитазами, как туда являлись полисмены и брали в оборот всех, кто там ютился.

— Полиция здесь строгая.— Адам взглянул на отражение Андерсона в зеркальце заднего вида.— Вы не передумали, шеф?

— Если они заранее будут знать, кто я, то успеют навести глянец. Но я на этот раз хочу получить все сполна.

— В здешних местах, — сказал Адам, — получить сполна — это не шуточки, верьте моему слову.

Справа, в некотором отдалении, показались навесы. На поле, меж ними и шоссе, работали мужчины и женщины: согнувшись в три погибели, они медленно продвигались вперед по ровной спекшейся земле.

— Спаржа.— Адам бросил сигарету.— От такой работы спину разламывает. А лагерь вон там, за поворотом. Меня оттуда три года назад силой вывезли полисмены.

Морган подумал, что с дороги лагерь выглядит даже живописно — два ряда домиков в редкой рощице, и на бельевой веревке колышется что-то белое. Адам, свернув на пыльный ухабистый проселок, остановился перед открытыми воротами в высокой ограде из проволочной сетки. На старом кухонном табурете, почти прямо напротив Моргана, сидел, привалившись к столбу, мужчина в старой армейской форме и потрепанной синей фуражке, которая придавала ему некоторую официальность — шофер автобуса, сборщик дорожной пошлины… Глаза из-под потрескавшегося козырька смотрели на них подозрительно.

— Это частные владения,— буркнул он.

— А можно, мы поглядим, как тут и что? — Морган старался говорить естественно и просто, но ему вдруг пришло в голову, что его комбинезон выглядит слишком уж новым и чистым.

— Здесь смотреть нечего.

При этом сторож даже не приподнялся со своей табуретки.

Адам перегнулся через плечо Моргана:

— Нам бы все-таки посмотреть надо.— Говорил он совершенно иным голосом, смазывая слоги и слова. Моргану вспомнились голоса полуграмотных бедняков, которых он довольно наслушался в юности.— Мы из-под Глостера. И нам нужно выстроить жилье для черномазых. Мы ждем их к концу месяца. А босс говорит, у вас тут лагерь что надо.

Табурет встал на дыбы. Сторож старательно выпрямился и с достоинством поправил фуражку. Он подошел к окошку автомобиля, уперся для равновесия толстыми пальцами в дверцу и уставился на Моргана мутными глазами. Моргана обдало кисловато-сладким винным перегаром.

— Из Глостера, значит?

— Да, оттуда.— Адам закурил сигарету.— Смотрим вот, что к чему.

— А я думаю, никак коммунисты, право слово.— Сторож разинул рот, готовый захохотать, но из его горла вырвалось только странное бульканье, и Моргана обдало новой волной перегара. Он поспешно отодвинулся.

— Ну, чего ты несешь? — Адам наклонился к окну, тупо ухмыляясь.— У нас в Глостере никаких коммунистов сроду не бывало.

Лицо под козырьком откачнулось, сторож отвернулся от машины, устояв на ногах только чудом. Он махнул рукой в сторону ворот, бормоча что-то вроде «ладно, езжай». Адам быстро проскочил ворота. Оглянувшись, Морган успел заметить, что сторож, уцепившись за столб, благополучно опустился на табурет.

— Дерьмо, — сказал Адам, глядя в зеркальце. — В последний раз, когда я был тут, у него еще достало силенки ткнуть меня черенком лопаты пониже живота, покуда полисмены выкручивали мне руки. А теперь, похоже, вино его доконало.

Адам резко затормозил — под самыми колесами дорогу перебежал черный голый малыш. Он остановился, враждебно поглядел на машину широко открытыми глазами и юркнул за угол ближайшего домишки.

Лагерь был совсем не живописен, каким бы он ни казался с шоссе. Дощатые стены домика ни разу не красились со времен постройки. Единственное окошко было разбито, и на земле под ним валялись покрытые грязью осколки. Из-под крыльца без нижней ступеньки щурилась на них облезлая, подслеповатая собачонка. Рубероидная крыша была вся в заплатах, кое-как прихваченных тонкой дранкой. Дальше, по обе стороны проселка, торчало еще десятка два таких же лачуг.

— Это лагерь Согес номер один или номер два? — спросил Андерсон деловым, почти бесстрастным голосом.

— Номер два.— Адам заглушил мотор, и в тишине они услышали, как в поднебесье весело распевает какая-то птаха. Она ведь может улететь из Согеса-Два в любой миг, подумал Морган.— В Согесе-Один селят холостяков, а этот лагерь семейный, — объяснил Адам.

— Здесь указано,— Андерсон перебирал листы, присланные Спроком и Берджером,— что домик в Согесе-Два сдается за пять долларов семьдесят пять центов в неделю, или за двадцать восемь долларов в месяц. Водопровода нет, канализации тоже. За электричество, когда оно есть, взимается дополнительная плата. Перед нами один из лучших лагерей в округе.

— Тут они все либо никуда не годятся, либо еще хуже того,— сказал Адам, выпуская клубы дыма. — Давайте походим-поглядим, покуда здешние дубины не спохватились.

Они подошли к крыльцу ближайшего домика. Дверь болталась на одной петле. Андерсон поднялся на вторую ступеньку и постучал. На стук никто не откликнулся. Он распахнул дверь, и в лицо им ударила тяжелая вонь. Хант вошел, потом обернулся и поманил всех за собой. Пол был устлан тощими рваными циновками. По стенам на гвоздях висела грязная одежда. В углу стояла двухконфорочная плитка, а на ней — закопченная кастрюля, вся в потеках жира. Столом служил перевернутый ящик из-под апельсинов. Сиротливая электрическая лампочка болталась на шнуре под потолком из тонких досок, обитых рваным рубероидом, который нависал над тюфяками длинными черными сосульками. По стенам, там, где они смыкались с потолком, были прибиты полосы картона, очевидно, чтобы создать подобие надежных швов, непроницаемых для дождя и ветра. На тюфяке, поодаль от разбитого окна, лежал облепленный мухами младенец. Его ножки торчали из двух дыр в дне бумажного пакета, прихваченного бечевкой подмышками — эту импровизированную пеленку давно пора было бы сменить. Но воняло тут все — и циновки, и стены, и рубероид, и жирная кастрюля, и одежда на стенах, и кусок сала, который сосал младенец.

— Ребенка надо немедленно отсюда забрать.

Голос Андерсона прозвучал подчеркнуто бесцветно.

— Мы не имеем права трогать чужих детей. — Адам вышел на крыльцо.— Эй, малый! — Голый мальчик появился как из-под земли. По-видимому, что-то в голосе Адама внушило ему доверие.— Ты приглядываешь за братишкой?

Мальчик молча вошел в дом. Он сосал палец, не спуская с Адама широко раскрытых, настороженных глаз. Потом кивнул.

— А мамка показывала тебе, как его подтирать?

Мальчик, не вынимая пальца изо рта, помотал головой.

— Ну, так давай я тебя научу.

Адам взял мальчика за руку и повел его по циновкам.

— Хант,— сказал Морган.— Я не могу больше.

Андерсон вышел вслед за ним, и они вернулись к машине. Морган оперся о капот.

— Сволочи,— шептал Андерсон, но не Моргану, а куда-то в пространство. Он твердил снова и снова: — Сволочи, ох какие же они сволочи…

Немного погодя Моргана перестало мутить. Вышел Адам, закуривая сигарету, и они пошли к другим домишкам, которые, как и первый, поднимались над землей на четырех бетонных сваях и решительно ничем от него не отличались. В одной стене не хватало доски, и дыра была залатана картоном. Рядом крыльцо вообще отсутствовало. Все окна до единого были выбиты. От крыши к крыше тянулся электрический кабель в бахроме изоляции, провисая, как кишка, выпавшая из распоротого живота. Меж лачугами кое-где смирно играли дети; возясь в дорожной пыли. Комнатушки были завалены всяким хламом — сломанные холодильники, колченогие стулья, ванна с дырявым дном. На задворках одного из домиков, среди бурьяна, притулилась машина со снятыми колесами, и Моргану вспомнился старенький «фордик», который стоял на козлах у них на заднем дворе, потому что отцу пришлось продать колеса и покрышки — то были годы кризиса. Но даже когда отец из месяца в месяц не мог найти работу, даже когда на рождество или в День благодарения дамы-благотворительницы привозили корзинки с припасами, узелок с поношенной одеждой и пакетик дешевых леденцов и лицо отца было застывшим и белым, как старинный фарфор, который после смерти матери так и стоял в горке в столовой; даже когда в дом вместе с дамами-благотворительницами вторгался запашок милостыни, столь же явный, как их накрахмаленные улыбки и шляпы с цветами,— даже тогда Морган не был так нищ, как обитатели Согеса-Два. И Морган с надеждой подумал, что, быть может, его отец тоже понимал это, но тут же ответил себе: нет, вряд ли.

— У этих семей нет ни гроша, и родители вынуждены уходить в поле, бросая детей без присмотра — что еще им остается делать? — но они удивительно сплочены,— сказал Адам.— Вы не поверите, шеф. Все тут очень хорошие, дружные семьи— сколько я их ни видел, почти все такие. Если б мы попытались забрать младенца, малыш кинулся бы на нас, как дикая кошка. В будущем году его, наверно, начнут брать в поле.

Тем временем из лачуг, из бурьяна появлялись все новые дети, и вскоре за Адамом и его спутниками их шло уже больше десятка. Одни голые, другие в драных трусиках, все с гноящимися глазами, вздутыми животами, кривыми ножонками и гнилыми зубами. Из материалов Спрока и Берджера Морган знал, что причина этого — недостаток свежих овощей и фруктов в питании. Сезонники, как правило, не пользовались витаминными дарами земли, которые сами же собирали, и предпочитали пищу, богатую углеводами,— консервированную кукурузу, сало, жареный картофель: они словно ненавидели фрукты и овощи, которые давали им средства к существованию и порабощали их.

— Но почему же они остаются тут? — Лачуги кончились, впереди виднелся только какой-то сарайчик, и Моргану становилось все больше не по себе от вони и от сопровождавших их малышей.— Почему они мирятся с такими условиями?

— А что прикажете им делать? — Адам сплюнул в пыль у себя под ногами.— Им никогда столько не заработать, чтоб подыскать что-нибудь другое, а если вдруг и удастся, уж кто-нибудь их да оберет. Ну, пусть даже не оберет, а что еще они умеют? Где и какую работу им искать? Батраки — вот вся их квалификация, уменье жить в нечеловеческих условиях — вот все их образование. Допустим, попробуют они обосноваться где-нибудь, но какой городок потерпит, чтоб в нем селилось подобное отребье? Чтоб дети оборванцев ходили в местную школу? Это попросту новый вид рабства, и разница только в том, что в прежние времена рабы на Юге являлись ценной собственностью и хозяину было выгодно, чтоб они были сыты и здоровы. А при таком сезонном рабстве хозяину они нужны всего на несколько недель в году, и он выжимает из них, что только возможно, и избавляется от них, едва наступает конец сезона.

Сарайчик в конце улицы мог оказаться только уборной. Дверь была распахнута, и вонь вокруг стояла невыносимая. Слева, чуть в стороне, над грязной лужей шагов в пять в поперечнике торчала ржавая труба, увенчанная краном. В грязь была брошена доска, по-видимому, отодранная от стены одной из лачуг,— по ней можно было кое-как подобраться к крану.

— Водоразборная колонка, одна на всех, — сказал Адам и мотнул головой в сторону распахнутой двери. — А это, как вы, конечно, уже почувствовали, уборная. Если вы намерены сегодня поужинать, не советую заглядывать туда.

Около некрашеной стены уборной Морган заметил какое-то движение. Пробежала крыса величиной с кошку. Он схватил с земли камень.

— Поглядите-ка, Хант, на эту тварь. Ну и чудовище!

— Такая громадная, что даже не убегает,— сказал Адам.— Как бы вам понравилось проснуться и увидеть, что такая вот гадина кусает вашего малыша?

Морган изо всех сил запустил в крысу камнем и промахнулся. Камень с глухим стуком ударился о стену уборной, а крыса лениво исчезла в бурьяне.

— Полегче стало? — Адам невесело улыбнулся Моргану. Темные спокойные глаза теперь лихорадочно блестели — от отчаянья или от ненависти?

— Ну нет! Неужели нельзя никого упрятать за решетку?

— Можно, конечно. Тех, кто тут живет. Любой, кто вздумает искать помощи у закона в здешних краях, живо там очутится. И просидит неделю, а то и две, прежде чем ему хоть обвинение предъявят. Фермеры тут — власть, а следовательно, и закон.

С видом человека, бросающегося в смертный бой, Андерсон направился к двери уборной, и Морган был вынужден пойти за ним. Они молча заглянули внутрь. Два полных до краев унитаза пришли в негодность уже давно. Громко жужжали мухи. Пол был весь в бурых кучках, стены — в бурых полосках. В углу скалила зубы еще одна крыса.

— Хозяева вам растолкуют,— сказал Адам у них за спиной,— что эти люди ничего не умеют беречь. Бьют окна, ломают холодильники, если их им предоставить, приводят уборные в такой вот вид. И как ни странно, в этом есть доля истины. Хозяева считают их дикарями, скотами, но психиатры называют это реакцией озлобления. Они ненавидят хозяев, ненавидят артельщиков, полисменов, лавочников — всех, кто не дает им вздохнуть, ненавидят саму жизнь. И, черт, я сам через это прошел. Я бил окна, гадил на пол. Наступает минута, когда человек должен дать выход своей ярости, иначе ему не выдержать.

— Идемте,— сказал Андерсон.— Я уже нагляделся достаточно. Даже более, чем достаточно. Каждый из этих лагерей хуже предыдущего, хотя хуже, казалось бы, уже некуда.

— Вы ведь хотели отыскать Тобина?

Андерсон не успел ответить: раздался шум мотора и между лачугами показался пикап. Дети бросились врассыпную куда быстрее крыс. Пикап остановился, чуть не наехав на них. Позади него оседало облако пыли.

— Начинается,— сказал Адам.— Поиграете еще, шеф, или сознаетесь, кто вы такой?

— Посмотрим по ходу дела.

Андерсон отступил назад, так что Адам оказался впереди всех.

Из пикапа вылез крупный мужчина в опрятной одежде защитного цвета и вызывающе пошел им навстречу. Он сдвинул на затылок охотничью фуражку, открыв бледную полоску у корней седеющих волос.

— Чего надо?

Он засунул руки в карманы брюк.

— Мы из-под Глостера… — начал Адам.

— Как бы не так. Я всех тамошних фермеров знаю. И никто поселки строить не собирается, а собрались бы, так сами бы справились. Чего вам тут надо?

— Не с вашим же пьянчугой у ворот мне было разговаривать.

Адам сунул в рот сигарету. Он говорил теперь своим обычным голосом, но расправил плечи и заткнул большие пальцы за пояс. «Точно два кота перед дракой», — подумал Морган. Ему вдруг стало смешно: мужчины, вот-вот готовые сцепиться, всегда казались ему смешными.

— Инспекторы вы, что ли? А может, просто агитаторы?

— Все может быть. — Адам зажег сигарету. — А вы что, здешний владелец?

— Совладелец, только это не ваше дело. Ну, а теперь катитесь отсюда все трое, да подальше. Это частная собственность.

— Частная-то частная, но владелец обязан соблюдать определенные правила. По закону, стало быть.

— Законы я не хуже вашего знаю, мистер. Ну как, покажете мне документы или должностные бляхи, пока я сам по закону не начал действовать?

— Сколько тут квадратных футов на человека?

Адам сказал это вполголоса, но верзила его расслышал.

— Слушайте, вы! — Он шагнул вперед.— Одного бы я и сам вышвырнул, но раз уж вас трое, если вы мне сию секунду не предъявите документы, которых у вас, конечно, нету, я съезжу за полицейскими — тут рукой подать — и потребую, чтоб вас арестовали за беззаконное вторжение на чужую землю.

— А если я покажу вам документы, вы все равно того же потребуете?

— Может, и потребую.— В первый раз грубый голос зазвучал настороженно.— Полиция у нас тут не любит, чтоб посторонние лезли в наши дела.

— Еще бы! Ну, езжайте, езжайте за полисменами.

— Езжайте,— Андерсон тоже шагнул вперед,— да потребуйте, чтоб они арестовали сенатора Соединенных Штатов за беззаконное вторжение на чужую землю.— Он достал что-то из бумажника.— Председателя особой комиссии по обследованию условий жизни сезонных сельскохозяйственных рабочих. Ну, зовите полицию.

— Так чего ж вы сразу не сказали! — Человек в хаки едва не сорвался на визг.— Я думал, вы красные или еще кто. Как он со мной разговаривал-то! Очень рад познакомиться с вами, сенатор.

Андерсон брезгливо посмотрел на протянутую руку, и владелец лагеря поспешно убрал ее в карман.

— Вы Томпсон? — спросил Андерсон.

— Джек Мичем. Мы с Беном Томпсоном совладельцы лагеря… Только занимается им все больше Бен,— добавил он поспешно.

— Сколько тут квадратных футов на человека? — спросил Адам.

— Ну… э… как по закону… э… как по закону следует.

— А вы когда-нибудь туда по нужде ходили?

Адам ткнул пальцем через плечо.

— Да это же такие люди,— сказал Мичем.— Ей-богу, вы не поверите, чего нам с Беном приходится терпеть. Все им даешь. Уборные, плитки, матрасы, крышу над головой. А как они обходятся с вещами? Да неразумный младенец или дикий зверь и то бы эдакого не натворил.

— Когда в последний раз стены красили?

— Ну, видите ли, я-то хотел в этом году покрасить, но Бен меня отговорил. А что правда, то правда — ведь все впустую было бы, они ж ничего не берегут. Не желают, и все тут. Ты чинишь, а они ломают.

— Когда в последний раз здесь был инспектор?

Мячем взглянул на него с недоумением.

— В первый раз отец привез сюда черномазых с Юга году в двадцать шестом, и никаких инспекторов мы до сих пор в глаза не видели. Мы тут в своем округе сами умеем об деле позаботиться.

— Оно и видно.— Андерсон чуть повысил голос.— Вы все устраиваете, как вам удобно, а кому это не по нраву, тот может больше сюда не приезжать. А если кто пожалуется, в тюрьму его, сукина сына, или так отделать, чтоб наперед помнил свое место. И вы знаете, что местные власти носа к вам совать не будут, не то вы с Беном и все прочие фермеры на выборах покажете им, где раки зимуют. Верно я говорю, а, Джек?

— Ну, сенатор, вы же не совсем в курсе дела. Нам надо убирать урожай, иначе мы в трубу вылетим, а тогда ведь не только нам есть будет нечего. Значит, требуются рабочие руки, и в нужное время, а никого другого, кроме вот этих, мы сыскать не можем. А для таких хоть из кожи вылези, они только все ломают да бьют баклуши. Но им, значит, по вкусу и денежки, которые мы платим, и жилье, а не то чего они сюда каждый год возвращаются?

— Любопытно! — Андерсон поглядел на Адама.— Это любопытно, ведь правда, Адам? До того любопытно, что мы, так уж и быть, позволим Джеку рассказать об этом полному составу комиссии, как по-вашему?

— И на открытом заседании, чтоб все узнали, как ему тяжело приходится.

— Э-эй, погодите! Я ни с какими комиссиями говорить не хочу. Я ж не сказал…

— Не беда, захотите.— Адам сунул Мичему повестку.— А чтоб вам одному не скучно было, мы и старику Бену вручим такую же, если, конечно, разыщем этого сукина сына.

— И еще одно,— сказал Андерсон.— У вас тут работает Тобин? Лопни Тобин?

Мичем растерянно кивнул, не спуская глаз с бумаги, точно это была ядовитая гадина.

— Артельщик. Наезжает каждый год.

— А отсюда едет на картофельные поля?

— Кто его знает. Меня ж не касается, куда он там едет.

— Вас ведь тут вообще ничто не касается, верно? Пусть сезонники живут хуже скотины.— Голос Андерсона стал громким и резким.— Пусть все их обирают. Пусть они больны и беззащитны. Это ж не ваша вина! Совесть у вас чиста, верно? Когда в воскресенье вы сидите в церкви, вам стыдиться нечего. Это ж не вами заведено.

— Да, не мной, черт подери! — Мичем вызывающе вскинул голову. Андерсон докопался до самой сути, до того внутреннего убеждения, которое спасало Джека Мичема от самого себя, позволяло ему спокойно извлекать выгоду из чужой нужды и страданий.— Ведь есть-то людям нужно? Нужно! А что они станут есть, коли у меня не будет рабочих рук, чтоб собрать урожай? Вы что, думаете, я тут жиром заплываю? Нет, вы послушайте, сенатор! Богачи в Нью-йорке, которые едят спаржу, выросшую вот тут,— он ткнул пальцем в землю у себя под ногами,— живут куда лучше, чем Джек Мичем, и что-то я не слыхал, чтоб они из-за этого шум поднимали.

В лагерь въехал старый школьный автобус, задребезжал и остановился на полдороге между лачугами, словно испустив дух. Люди выходили и вяло брели в разные стороны. Из бурьяна вылезали дети. В ближайшую лачугу вошли мужчина и женщина, совсем еще молодые, следом за ними в дверь шмыгнула маленькая девочка. Почти тут же раздалась оглушительная музыка.

— Сами видите,— Мичем мотнул головой,— они там веселятся. А послушали бы вы, что тут творится в субботние вечера.

— Вино?

Мичем скривился.

— Галлонами глушат.

— А кому идет прибыль? Вам с Беном или Тобину?

Мичем смерил Адама злобным взглядом. Мужчина, сидевший за рулем автобуса, вылез и подошел к ним. Он был черный, подтянутый, улыбчивый, среднего роста. Широкополая соломенная шляпа с щегольской лентой, задорная походка, словно он приплясывал под музыку.

— Еще одно собрание,— сказал он.— В Согесе нынче прямо-таки ни проехать, ни пройти. А для меня местечко отыщется?

— Потеснимся.— Адам шагнул ему навстречу.— Лопни Тобин, если не ошибаюсь?

— Он самый.— Тобин посмотрел на Адама: глаза у него были совсем не такие веселые, как голос и походка.— Я, кажется, уже имел удовольствие с вами встречаться? Старые мои буркалы вас где-то уже видали, котище?

— Не исключено. Я этими путями хаживал.

— Бирмингемская тюрьма, — сказал Тобин. — Ножиком кой-кого пырнул.

— Ну, а как насчет «Агро-Упаковщиков»? Вы ведь отсюда туда, верно?

— Это что же, картошечка? Только я вас там что-то не замечал.

— Правильно.— Адам вручил Тобину повестку.— И учтите, это вам не носовой платок.

Тобин сплюнул на землю между башмаками Адама.

— Вспомнил! — сказал он.— В последний раз, котище, я вас видел у тех ворот, где вас дубинкой охаживали.

— Черенком лопаты. Но я бы про это предпочел не вспоминать.— Адам подгреб пыль носком ботинка и засыпал плевок.— Я бы, пожалуй, много кое-чего предпочел не вспоминать. Я могу что угодно забыть, раз уж так обстоят дела.

— Ну, а как же им еще обстоять? — Тобин, не спуская с Адама бесстрастного взгляда, снял шляпу и засунул повестку за ленту, точно перо.

Адам выудил из кармана рубахи смятую пачку сигарет и протянул Тобину:

— Может, у нас дело и сладится.

— Дело…— Тобин надел канотье и взял сигарету,— это уж мое дело, котище.

— А почему их тут стараются поскорей закопать? — сказал Гласс, очнувшись от оцепенения.— Ведь он только вчера загнулся?

Морган, заново переживая тот день в Согесе-Два, совсем забыл про Гласса. Он оглянулся на ухмыляющуюся физиономию, на пластырь посреди лба и изумился удивительной способности Гласса задевать людей за живое. В этом чудилась даже какая-то символическая справедливость: человеку, который зарабатывает на жизнь, выставляя на всеобщее обозрение чью-то судьбу, чье-то отчаяние, право, сам бог велел быть вот таким бесстыдным и толстокожим.

— Жаркий климат,— сказал Морган.— Как и во всем прочем, Гласс, в технике бальзамирования здешние жители отстали на много лет.

— Спасибо, а я и не знал.

Морган пропустил эти слова мимо ушей. Если бы Гласс знал Кэти, он понимал бы, что она постарается покончить с похоронами возможно быстрей, как только допускают приличия. Но Гласс не знал Кэти, он вообще ничего не знал, кроме одного — что в самом ближайшем времени он возьмет свое. «И возможно,— с грустью подумал Морган,— в этом он не слишком отличается от всех нас: и от меня, и даже от Ханта».

Когда позднее в тот день они сели за столик в ресторане отеля, в городке неподалеку от Согеса-Два, Адам и Андерсон испытывали радостное волнение.

— Это все потому, что в начале сезона я побывал на Юге, а тот старичок пропустил год — с легкими у него что-то неладно, и он жаловался, что Тобин облапошил его в прошлый сезон у «Агро-Упаковщиков». — Адам помолчал, ожидая, пока официант не расставит перед ними бокалы.— Ну, а коль скоро шеф особенно в этом заинтересован, я сразу навострил уши и уговорил старичка подписать показания в присутствии свидетелей и потом еще кое с кем побеседовал.— Адам ощупал карман куртки.— У меня тут четыре засвидетельствованных по всем правилам показания о том, как мистер Лопни Тобин ведет дела, а ведет он их не совсем безупречно. Мистер Тобин— малый не промах, он прочитает эти показания завтра утром, мы с ним потолкуем по душам, и он сразу выложит все, что мне потребуется.

Когда Адам и Андерсон наконец отыскали Тобина (а в по- токе сезонников даже артельщика выследить не так просто — «мы бываем повсюду, только своего места у нас нет», сказал Моргану угрюмый сборщик яблок, совсем еще мальчишка), до начала заседаний комиссии оставались считанные недели, и они опасались, что собрать достаточный материал против Поля Хинмена им уже не удастся.

— Мы установили, что Хинмен связан с «Агро-Упаковщиками»,— сказал Андерсон.— Но он попросту заявит, что ничего не знал о здешних лагерях, и выйдет сухим из воды. В лучшем случае удастся доказать, что в моральном смысле он туповат. Конечно, для политической карьеры это некоторый изъян. Однако Мэдисон-авеню поможет ему очиститься. Но вот Тобин много лет поставляет рабочие руки «Агро-Упаковщикам», а из показаний, которые собрал Адам, видно, что скверными жилищными условиями, как они ни ужасны, дело далеко не исчерпывается. Эта компания систематически обсчитывала сезонников и не мешала их обсчитывать Тобину, а это уже не просто нравственная туповатость.

— Но, может быть, Хинмен и про обсчеты ничего не знал?— заметил Морган, с неудовольствием просматривая меню. Адам предсказал правильно: Согес-Два испортил им аппетит.— Во всяком случае, он заявит, что ничего не знал, а по правде говоря, даже мне не верится, чтоб Поль Хинмен самолично имел дело с таким проходимцем, как Тобин.

Адам засмеялся.

— Проходимцы для того и нужны, чтоб люди вроде Хинмена поменьше пачкали руки.

Андерсон сделал официанту знак принести еще виски, хотя допил свой бокал только он один.

— По мнению Адама, весьма вероятно, что Хинмен в прошлом вел с Тобином какие-то дела. И если Тобин это подтвердит, то стереть такое пятно будет не по силам даже на Мэдисон-авеню.

— Да, если только он это подтвердит, — повторил Морган.— Но не спорю: кандидату в президенты не очень-то полезно слишком часто ссылаться на то, что он «этого не знал». Нацисты, которых мы судили после войны, очень налегали на такое оправдание. Кому нужен президент, который не только не приводит в порядок собственное картофельное поле, но даже не знает, что там творится?

— Во всяком случае, не мне.— Андерсон пригубил второй бокал.— Мы этого сукина сына так шуганем от Белого дома, что он побоится туда войти даже с туристами.

— Стоит ли так радоваться? Вы ведь говорите о собственной партии!

— Совершенно верно, но для нее же будет полезнее, если мы сорвем овечью шкуру с мерзавца до того, как он сядет нам на шею. А шкуру с него мы сорвем непременно.

— Разумеется.— Адам взмахнул меню, словно отгоняя мух.— Мы спалим мерзавца на костре. А что еще мы сделаем, шеф?

— Очень и очень многое. Если вы не хотите, чтоб Поль Хинмен стал президентом.

— Мне плевать, кто президент.

— Послушайте, Адам,— сказал Морган.— Это вы хватили лишку.

— Ну, валяйте, выбирайте в президенты Махатму Ганди. Или вот его, сенатора Андерсона. Или хоть самого Иисуса Христа. Но что он поделает с Согесом-Два?

— Приведет в порядок. — Андерсон прихлебывал виски. — Во всяком случае, Андерсон это сделает. А за тех двух я отвечать не могу.

— Закон-то вы издадите, согласен. И они подчинятся. Покрасят отхожее место, может, даже и унитазы починят, после чего с полмесяца работа будет идти, как положено. А сами станут по-прежнему гнуть свою линию. Вы-то, конечно, уверуете, будто чего-то достигли.

— И достигну. Куда больше, чем вам кажется. Во всяком случае, попытаюсь.

— Рад за вас. Вы за свои дерзания вознесетесь на небеса, Хинмен не вознесется, а Согес-Два останется таким, как есть, навеки. Но мне-то что, вознесется президент на небеса или нет? Президенты нужны, чтоб бросать бомбы, проводить внешнюю политику и возиться с экономическими трудностями. А Согес-Два президентов не касается.

Андерсон взял бокал, поднял его и поглядел на Адама, словно провозглашая тост.

— Этого президента Согес-Два касаться будет. Если только он побьет Ганди и Христа на первичных выборах.

Все трое засмеялись, и настроение стало лучше. Только и всего. Казалось бы, никаких оснований не было считать, будто Андерсон задумал это всерьез. Однако и тогда и позже Морган, перебирая в памяти их разговор, твердо знал, что услышал нечто важное. Андерсон был сенатор без году неделя, да еще южанин, никому не известный и к тому же готовый разнести собственную партию и скомпрометировать виднейших ее лидеров. И все-таки Морган не сомневался (после этого вечера он почему-то знал это твердо), что Андерсон думает о «медном кольце», используя выражение, которое Морган позже услышит от одного из президентов.

Тогда Морган еще не отдавал себе отчета в том, сколько видных политических деятелей думают об этом кольце постоянно. Как ему было известно из истории, даже Линкольн однажды признался, что ощущает во рту привкус президентства, однако опыт еще не научил Моргана, что избавиться от этого привкуса очень трудно. В те годы — первые его годы в Вашингтоне — он еще не знал, что во время почти всякого важного голосования в сенате обязательно найдется какой-нибудь заезженный одер, ни на что больше не годный, без денег, без личного обаяния, без заслуг, который подает свой голос «за» или «против» в непостижимой уверенности, будто некая мистическая сила, когда зазвонят колокола, и разверзнутся небеса, и настанет вожделенный миг, найдет его «в полной готовности». И на любом съезде, хотя бы результаты его были заранее известны, какой-нибудь второстепенный губернатор, цепляясь за свою иллюзию, обязательно будет, вопреки здравому смыслу и собственным интересам, придерживать своих воющих делегатов, пока наконец их доводы, угрозы и мольбы не потонут в реве толпы, чествующей заранее намеченного победителя,— приветствия, обращенные к другому, означают, что человека, который был убежден, будто у него есть твердая надежда победить, ожидает крушение карьеры и злобные насмешки.

Прошли годы, прежде чем Морган окончательно усвоил, что в стране, повсюду, куда ни глянь, непременно найдется промышленный магнат, либо ректор университета, либо великий ум, сочиняющий книги о новом капитализме или о новых методах управления, либо просто мэр, чей город пока еще не взорвали и не изничтожили,— который на вопрос, хочет ли он выставить свою кандидатуру в президенты, ответит: «Конечно, нет». Но если любого из них спросить, сложил бы он с себя президентство, будь он все-таки избран, каждый ответил бы, что это было бы высокомерным и бессмысленным жестом, не правда ли? Потому что во рту у него уже появился этот самый привкус. «Потому что он верит, будто ему это по силам»,— подумал Морган, вспоминая Андерсона и глядя на тонкие сильные руки Данна, сжимающие баранку. Всегда отыщется какой-нибудь самонадеянный бедняга вроде Андерсона, который уверует, что от природы щедро наделен всем для этого необходимым — упорством, мужеством, умом, рассудительностью, обаянием. Какой-нибудь блаженный дурачок, который уверует, что он избранник божий, баловень судьбы, что у него легкая рука. Он уже живет этой верой. И в конце концов он внушает себе, что у него есть право делать что угодно, лишь бы достойная цель была достигнута и он отдал бы себя на служение человечеству.

Когда Хант в этот вечер отлучился в уборную, Морган сказал Адаму:

— Вы нанесли ему удар по больному месту.

— Думаете, он доведет дело до конца?

— На него будут давить, но он не поддастся.

Морган вдруг понял, что сам уже неколебимо в это верит.

Адам покачал головой.

— Знаю. Но боюсь, он станет ловить за хвост жар-птицу, как его подначивает жена. Это ведь началось как простое обследование условий жизни и работы сезонников, а теперь, по ее внушению, он уже о телевидении думает и обо всем прочем, словно вопрос только в Хинмене, хотя таких, как он, тысячи, а то и похуже найдутся.

Моргана удивила горечь его тона.

— Я сказал бы, что Поль Хинмен больше похож на механическую пилу, чем на жар-птицу, а это изрядно увеличивает драматизм событий,— заметил он.

Адам сжал в зубах очередную сигарету.

— Политически в этом, наверное, есть смысл. Но только я не очень верю, что политическими средствами можно добиться большого толку.

— Верно.— Морган допил третий бокал.— Вот и мне так кажется. Пеленку-то сменили вы, а не Хант. И не я. Да я бы до этой вонючей бумажки и щипцами не дотронулся. Ни в коем случае. И Хант тоже. В этом вся соль политики. Политика проводится в национальном масштабе. Она возносит человека в горные выси. Но попку младенца она не подотрет, нет, шалишь.

— В газетах вы пишете совсем другое.

— Еще бы! Я ведь профессионал. Но если угодно, я вам скажу кое-что другое. В один прекрасный день я об этом напишу. И об этом, и еще о многом.

— А почему не сейчас?

— Мне вот что странно, Локлир,— сказал Морган.— Вы не помните ни матери, ни отца и ничего про них не знаете, вы поставили крест на том месте, где выросли, и все-таки вы знаете, кто вы такой. Словно та парша, которая разъедает всех нас, вашего тела даже не коснулась. А потому, может, мы делаем все не так. И может, правы-то вы.

— А вы разве не знаете, кто вы такой?

Моргану не пришлось отвечать — подошел официант и поставил на стол новые бокалы, а потом вернулся Хант и они заказали ужин. За едой говорили о расследовании (старательно избегая прямых упоминаний о Согесе-Два), о жизни, о деньгах, о женщинах, о еде, спорте, автомобилях, о гомосексуализме, собаках, рыбалке, об истории и надеждах. Адам пил мало, а Морган и Андерсон много — в этот вечер у них на то была веская причина.

Время от времени (не слишком часто, не то ему бы не выдержать) Моргану чудилось, что занавес поднят, декорации убраны и в центре сцены, озаренном прожекторами,— весь разлагающийся мир. Лишь на единый миг — взгляд едва успевал различить мух, ползающих по запекшейся крови, как падал спасительный занавес, прожекторы тускнели и где-то в полумраке раздавались звуки вальса. А потом маска, под которой прячется мир, вновь обманет и успокоит зрителей, но оправятся они не скоро. Еще долго смех их будет вымученным, но выбора у них нет: смейся, если не хочешь плакать. Вот так и они с Андерсоном в тот вечер пили и заставляли себя смеяться — быть может, излишне громко,— и к вопросам, затронутым вначале, они вернулись, только когда Адам Локлир встал, собираясь уйти.

— Вы не сомневайтесь, я ваши намеки прекрасно понял,— сказал Андерсон, окидывая взглядом коренастую фигуру Адама.

— Я отнюдь не пророк.

— Самый настоящий! И я понял те намеки, которые предназначались мне. Не извольте сомневаться. У нас только одна цель, Адам. И мы поможем тем, кто живет в Согесе. Мы ничего не хотим для себя и ни от чего не прячемся. Мы предадим истину гласности, добьемся проведения кое-каких законов и, возможно, даже поможем кое-кому достаточно зарабатывать и есть досыта.

Морган впервые услышал, как он употребил это монаршее «мы».

— Вот потому я сейчас здесь.— Адам улыбался.— Вы же сами с этого начали.

Андерсон заговорил, сначала медленно, постукивая рукой по столу, потом его речь убыстрилась, хотя голос оставался тихим.

— И я повторяю сейчас. Послушайте, я ведь не восторженный оптимист в розовых очках и знаю, в каком мире мы живем; мне достаточно вспомнить отца, и любая иллюзия исчезает бесследно. Но всякий раз, когда я бываю в таких местах, как сегодня, всякий раз, когда я вижу детей, доведенных до такого состояния, всякий раз, когда я вижу, как жадные подлецы, вроде Мичема, или мошенники, вроде Тобина, наживаются на человеческой нужде и беззащитности… послушайте, Адам, у меня все внутри переворачивается, мне стыдно, что я человек. И в глазах у меня темнеет от бешенства — ведь что бы вы ни говорили, а я знаю, что мир вовсе не обязательно должен быть таким. И во мне просыпается Старый Зубр, а он в ярости мог все вверх дном перевернуть и свернуть шею кому угодно. Может, нам это не удастся, но одно я обещаю твердо: они нас заметят, они почувствуют, Адам, что мы тут.

— Надолго ли? — сказал Адам.— Завтра вечером я передам вам все материалы на Тобина.

Он кивнул Моргану и, погладив Андерсона по плечу, пошел к двери. На более дружеский жест человек с закалкой Адама Локлира вообще вряд ли был способен. Позже Морган решил, что этим, возможно, исчерпывалось не все, возможно, Адам почувствовал то, что уже надвигалось, а возможно, он знал, что семена гибели почему-то всегда зреют в плодах торжества.

Адам весьма скептически оценивал человеческие возможности. Морган это знал. Адам, по собственным его словам, жил в вечном страхе перед той минутой, перед теми обстоятельствами, которые его доконают, и безоговорочно верил в их неизбежность. Но еще больше он страшился не заметить, как это произойдет. Быть может, в тот вечер Адам, веря в искренность заверений Андерсона, уже предвидел, что падение его будет тем тяжелее. И быть может, погладил он Ханта по плечу не в знак дружеской привязанности, а в знак сочувствия, солидарности.

Адам ушел, но Андерсон и Морган продолжали сидеть за столиком, негромко переговариваясь. Пьяны они не были, но все еще не пришли в себя от впечатлений дня. Андерсон отказался от виски, и Морган заказал еще порцию только для себя.

— Пожалуй, не стоит больше пить. Попозже сюда доставят материал, который мне нужно будет изучить до завтрашнего утра. Послушайте, среди ребятишек, которые ходили за нами по лагерю, сколько было белых, а сколько черных?

— Не заметил.

— Я тоже. А ведь это любопытно, учитывая, что мы южане. Нищета стирает даже разницу в цвете кожи.

— Скажите, друг мой, вам не пришло в голову, что большинство сезонников на Атлантическом побережье все-таки черные, а фермеры — все белые?

— Ну и что?

— Право же, может, не так уж плохо, что до новых сенаторских выборов в нашем штате еще целых пять лет.

— Ну, об этом я пока могу не беспокоиться.

— С другой стороны,— Морган смотрел на Андерсона через край бокала,— человеку с южным акцентом в Белый дом попасть, пожалуй, можно, только если не тащить с собой на Север расовую проблему.

Андерсон засмеялся, не спуская глаз с Моргана.

— Это вы слишком, Рич, я ведь всего-навсего первоклашка.

— Ну, если вы опрокинете Хинмена, как задумали, на том месте, которое было приготовлено для очередного президента Соединенных Штатов, образуется порядочная дыра.

— Тем лучше, коль скоро речь идет о Хинмене. Но вряд ли в эту дыру сунут того, кто его опрокинул.

— Да, друзей в партии вы себе этим не завоюете, зато какие будут заголовки! Сколько часов в телевизионных программах это вам принесет! И сколько людей проникнется убеждением, что вы разъезжаете на белом коне, сокрушая зло. А в данную минуту, кроме Хинмена, ведь никого подходящего нет. Он всех вытеснил.

— Вы просто спятили. Вам прекрасно известно, что…

— Если вашу кандидатуру выдвинут, вы откажетесь?

— А, идите вы к черту!

Андерсон улыбался радостно и чуть-чуть смущенно.

Тут Морган понял, что повторяет Андерсону его собственные мысли.

— И позвольте дать вам совет: в следующий раз, когда вы отправитесь в такое зловонное местечко, захватите с собой фоторепортера.

— Я уже думал об этом. Но только для подтверждения. А! Вот и она.

Андерсон помахал рукой.

Между столиков торопливо шла высокая стройная девушка с толстой папкой в руках. Она улыбалась, и Морган ее узнал.

— Как раз вовремя,— сказал Хант. Оба встали, и Морган пододвинул стул от другого столика.— Познакомьтесь: Элис Роджерс… Рич Морган.

— По-моему, мы уже встречались, верно?

Элис села и закинула ногу за ногу.

— До последнего времени я работала у Берта Фуллера. Может быть, мы там виделись?

— Вероятно. Берта я давно знаю.

— Нет, вы поглядите на эту пачку!

Андерсон покачал головой в притворном отчаянии.

— Гляжу,— сказал Морган.— И меня сильно тянет напиться, а поэтому я уж лучше пойду.

Андерсон посмотрел на Моргана с ехидной усмешкой.

— А не заказать ли нам еще по маленькой на прощанье?

— Нет, спасибо, с меня довольно. А вам пора браться за работу.

Морган похлопал по папке.

— Спокойной ночи, мистер Морган.

Элис Роджерс держалась с такой независимостью, словно думала, что Морган и правда поверил, будто она приехала сюда из Вашингтона просто как курьер. Выходя из ресторана, Морган вдруг позавидовал Ханту, потом рассердился на него за политическое лихачество, потом вспомнил Кэти, и сердце у него забилось сильней. «Вот, значит, как», — подумал он.

Что касается Элис Роджерс, то скоро выяснилось, что она просто светская девица, для которой жалованье — всего лишь карманные деньги, а работа — приятное развлечение (ах, так интересно заниматься политикой, узнать все закулисные тайны!), пока не явится подходящий выпускник Йельского колледжа и не увезет ее к себе в Пенсильванию, где она будет обманывать его с аристократической невозмутимостью. Элис исчезла (и вероятно, ее не раз заменяла другая) задолго котого, как расследование положения сезонных рабочих закончилось и Хант Андерсон вышел на большую арену. При всей близости с Андерсоном Морган мало что знал о его отношениях с Элис или с другими женщинами. Несколько лет спустя Морган заметил, что Андерсон нередко гостит — с Кэти и без Кэти — на живописном острове, на вилле одной обворожительной дамы, три покойных мужа которой, когда их дряхлые души в хронологическом порядке покинули состарившуюся плоть, оставили ей огромное наследство. Однако Андерсон уверял, что она только финансирует его предвыборную кампанию — и ничего больше.

К тому же Морган успел убедиться, что человек, способный выступить соискателем самой высокой, самой почетной и самой ответственной должности в стране, готовый поставить свою личную жизнь и все свои надежды в зависимость от непредсказуемого решения миллионов людей, которых он не знает и никогда не видел,— такой человек, как правило, не ищет глубокой и подлинной близости с женщинами (или женщиной) . Он слишком отчужден для этого. Он не способен увидеть в женщине, даже в собственной жене, сложную человеческую личность, с индивидуальными мечтами, стремлениями и потребностями. Людей он вообще не замечает. Пусть, по общепринятым нормам, он порядочен, добр, человечен, но он должен полностью подчинить себя своей миссии, своему стремлению занять то место, которое, как он убежден в глубине души, предназначено для него, а потому любые личные, к чему-либо обязывающие отношения ему противопоказаны. И веря в свою избранность, разве может он признать, что и у других людей есть нужды, равные его собственным, что и они способны на свершения, мысль о которых озаряет его собственные дни? Подобно художнику, который ценит только собственное искусство, политик, осознавший свое призвание, не видит ничего, кроме намеченной цели.

И еще одно. В тот вечер за ужином, после поездки в Согес-Два, Морган спросил у Андерсона его мнение, почему человек с таким будущим, как Хинмен, не порвал с «Агро-Упаковщиками» столь решительно, что никто уже не мог бы проследить его связь с ними? Почему он вообще принял участие в этом сомнительном предприятии? Почему человек, задумавший стать президентом, не позаботился убрать со своей дороги такой ничтожный камешек преткновения?

— Не знаю. Но вот что я вам скажу,— ответил Андерсон.— Человек вроде Хинмена, или Старого Зубра, или любой другой политик, даже я сам, всегда убежден, что сумеет добиться своего. Появляешься из-за кулис, обеспечиваешь себе голоса, находишь нужный ход, говоришь что нужно и когда нужно… И вот ты уже убежден, что тебе все сойдет с рук — неважно, что именно. Ты твердо веришь, что сумеешь справиться, не то лучше вообще подыскать себе другое занятие. Вот чем политик отличается от продавца обувного магазина.

А потому Андерсон, как иногда размышлял Морган, принимал (хотя, возможно, и не принимал) любовь и поклонение многих женщин. Видел в этом свое право, или необходимое развлечение, или обновление и не связывал это с политикой, ибо избранники судьбы не столько учитывают привходящие обстоятельства, сколько попросту на нее полагаются. В конечном счете, думал Морган, для Андерсона сексуальная жизнь всегда значила куда меньше, чем политика, и сердце его если и было отдано, то лишь какому-нибудь светлому идеалу общественной деятельности и личного служения, и в этом идеале он видел путеводную звезду.

К тому же он мог не опасаться Кэти — их брак был хорошим политическим браком (во всяком случае, до съезда), а Морган знал, что основа у всех подобных браков одна. Хорошая (в политическом смысле) жена — а их он встречал довольно много — служит неизвестным, неприметным источником силы своего знаменитого мужа: она помогает ему сохранять боевую форму, всячески льстя его самолюбию и проливая бальзам на его раны; или же она бывает публичной его опорой — участвует в предвыборной кампании, дает званые обеды и воздействует на противников не только милой улыбкой, но и весомыми угрозами; а порой она соединяет в себе оба эти качества. Но в любом случае по-настоящему хорошей женой в политическом смысле она остается потому, что никогда не предъявляет мужу собственных требований, таких, которые отвлекали бы его, мешали бы ему, заслоняли бы от него главное — его миссию, его предназначение, ибо она знает, что для него эта миссия определяет все.

Морган не взялся бы объяснить, почему, собственно, Кэти Андерсон стала хорошей женой в политическом смысле, но он знал, когда именно это произошло. По мере того как расследование по делу сезонных рабочих приносило Ханту Андерсону все большую известность, в его жене словно что-то менялось, что-то набирало темп. Во время предвыборной кампании, когда он выставил свою кандидатуру в сенат, и первые месяцы в Вашингтоне Кэти скучала: Морган знал, что она до самого конца не верила в Андерсона и считала, что все это едва ли может дать ощутимые результаты. Быть может, в какой-то миг она заразилась президентской лихорадкой. Позднее Морган убедился, что она ощущала во рту медный привкус, но он был убежден, что дело этим далеко не исчерпывается. Годы спустя он утверждал, что из нее вышла бы идеальная Первая Дама в стране — с ее красотой, вкусом и подкупающей прямотой. Однако сама Кэти словно только посмеивалась над такой возможностью, и, безусловно, она никогда не стала бы ни королевой общества, поражающей мир зваными вечерами и туалетами, ни ангелом-хранителем, опекающим бедняков и украшающим общественные парки. Она была бы единственной в своем роде, вещал Морган на приемах, где пили коктейли. Но вот какой именно была бы она, этого он сказать не мог: сама она не только не мечтала стать Первой Дамой, но даже не задумывалась ни о чем подобном — в этом он был убежден. Не стремилась она, насколько ему было известно, и к той косвенной политической власти, которую приобретают некоторые жены, умело пользуясь неведением или снисходительностью своих высокопоставленных супругов. Ей было бы наплевать, думал он, кого назначат в комиссию по борьбе с подрывной деятельностью, и она не стала бы принимать близко к сердцу, если бы федеральная комиссия по связи пошла (или не пошла) навстречу алчному другу, которому нужен телевизионный капал или еще какая-то льгота. Морган никогда не замечал в ней ни малейшего интереса к социальным вопросам: исключение составляла лишь судьба сезонных рабочих, но и то лишь в самом практическом смысле. А потому он знал, что хорошей политической женой Кэти Андерсон стала по причинам личным и куда более скрытым, чем это обычно бывает. Не исключено, подумал он как-то, что она вдруг поверила в Ханта Андерсона, хотя не могла поверить раньше, или ее привлекли возможности, сокрытые в политической власти. Но скорее всего, считал он, это была ее собственная борьба, ее собственное устремление к солнцу. Однако, что бы ни произошло с Кэти, Хант Андерсон обрел незаменимую помощницу.

День за днем Кэти являлась на заседания, садилась где-нибудь в заднем ряду, слушала с поразительной сосредоточенностью, иногда что-то записывала, иногда словно дремала или скучала и в самые драматические, напряженные мгновения выглядела точно так же, как в долгие часы однообразной и скучной рутины. Ее неотступное присутствие, ее внешность и манера держаться невольно привлекали общее внимание, и в конце концов «Лайф» посвятил ей целый разворот с фотоочерком о заседаниях комиссии Андерсона: на фотографии слева Кэти сидела с невозмутимым видом, а вокруг зрители, вскочив на ноги, вытягивали шеи, чтобы лучше видеть, как Хант Андерсон удерживает взбешенного хозяина салатных гряд, который замахнулся на Адама Локлира, рассказывавшего, как этот фермер (некогда сам вышвырнутый из Оклахомы, а ныне владелец двух «кадиллаков» и собственного самолета) привез мексиканских батраков, чтобы сорвать забастовку в долине Салинас. На фотографии справа Кэти со столь же невозмутимым видом сидела в одиночестве среди незанятых кресел, а тем временем какой-то мелкий бюрократ нудно и невнятно объяснял, почему нет федеральных проектов реформы здравоохранения, образования и социального обеспечения для сезонных рабочих. Разумеется, на обеих фотографиях особенно выделялись изумительные ноги Кэти, целомудренно скрещенные под скромной юбкой. Хотя снимки были черно-белые и читатели не видели дымчатой синевы ее глаз, фоторепортерам в обоих случаях удалось схватить своеобразие ее лица в обрамлении темных волос, которые она тогда стригла уже не так коротко, как в то время, когда Морган с ней познакомился. Лицо у нее было правильное, не слишком подвижное, не очень выразительное и даже, пожалуй, чуть кукольное, без каких-либо запоминающихся черт, если не считать твердого, властного подбородка. Но в выражении этого лица всегда ощущался какой-то подъем, словно покой его вот-вот будет нарушен и она засмеется или нахмурится. Все время казалось, что ее настроение сейчас изменится, после чего все станет иным и для всех окружающих. Вот почему все они так ждали ее редких улыбок и так боялись ее нахмуренных бровей, которые она сдвигала еще реже. Это свойство вместе с внутренней сосредоточенностью, которой она окутывалась, словно плащом, неизбежно привлекали к ней внимание, где бы она ни бывала, и выделяли ее среди всех прочих. Улыбалась и хмурилась она не часто, и в ней чудилась внутренняя невозмутимость, спокойное сознание, что бояться можно многого, но сделать почти ничего нельзя.

Как это обычно бывает в кровопролитном мире журнализма, фотографии в «Лайф» положили начало цепной реакции: Хант и Кэти Андерсон оказались в центре газетной шумихи.

— А это, как вы знаете лучше меня,— сказал Хант Моргану,— случается, только если кто-то возьмет редактора за горло и внушит ему эту мысль. А уж тогда, хочешь не хочешь, тебя фотографируют миллион раз и задают тысячу идиотских вопросов. Наверное, тут есть некий смысл, конечно, в зависимости от цели, которую преследуешь. Но все-таки странно, насколько обретение «политического лица» близко в оголтелой саморекламе. Меня несколько пугает необходимость, требующая, чтоб человек прямо-таки захлебывался от похвал самому себе или же отказался от мысли чего-нибудь добиться.

Журнал «Лук» также поместил фотоочерк о заседании комиссии, поместив несколько снимков Ханта и Кэти «в домашней обстановке». «Тайм» опубликовал заметку о том, как Кэти оказалась в маршрутном такси вместе с человеком, который даже не подозревал, что эта красивая дама — жена того самого сенатора, который только что спросил его напрямик о сумме федеральной субсидии (около ста тысяч долларов), выделяемой его хлопковой ферме (где рабочие получали меньше пятидесяти центов в час).

В утренней телевизионной передаче Кэти со знанием дела рассказала о тяжелом положении сезонных сельскохозяйственных рабочих и о том, как ее муж думает это положение облегчить, а главное — помочь детям. В ответ на очередную пошлость элегантной дуры, которая ее интервьюировала, она сказала, что «голодают они потому, что им платят мало и при этом еще недоплачивают. По меньшей мере глупо утверждать, будто нам следует учить их, как экономно расходовать деньги. Это они и сами прекрасно знают». Впоследствии эти ее слова неоднократно цитировались. Все это (в том числе заметка в «Ивнинг стар» о данных ею рецептах южной кухни и статья в «Макколл» о сенаторских женах, среди которых ей было отведено видное место) привнесло определенный интерес — «оттенок женственности», как мог бы выразиться какой-нибудь редактор,— в материал, который иначе был бы либо слишком сухим и перегруженным цифрами, либо невыразимо скучным.

Морган указал вправо, и Данн, притормозив, свернул под уклон, на шоссе, от которого чуть подальше ответвлялась дорога, ведущая к дому Андерсонов.

— Вы разговаривали с Кэти? — спросил Данн.

— Всего несколько минут.

— Она очень скорбит?

Морган не нашел, что ответить. Он не знал, что именно известно Данну о Кэти и Ханте и насколько Кэти хотела бы посвящать его в свою жизнь. Затем он сообразил, что скрывать это не имеет смысла — Данн сразу все поймет, едва они приедут.

— Не более, чем можно было бы ожидать,— сказал он.

Данн только плотнее сжал губы, и Морган не мог решить, открыл он ему что-то новое или же нет. Все зависит от того, думал он, попал ли Данн хоть раз в раскаленное кольцо внимания Кэти — не как политический босс, а как мужчина.

Но интерес к Кэти все-таки не шел ни в какое сравнение с тем, как пресса и телевидение по всей стране начали «подавать» Ханта Андерсона по мере того, как работа комиссии продолжалась. От заседания к заседанию Андерсон готовил завершающий удар — тот миг, когда в ходе расследования будет назван Поль Хинмен. И тут, как позже узнал Морган, вклад Кэти (чей опыт политической жены непрерывно приумножался) был особенно велик. Каждый день, сосредоточенно вслушиваясь в однообразный перечень мрачных фактов, она научилась оценивать форму их изложения, став символическим воплощением публики, и на ней Андерсон мог проверять воздействие новых идей и приемов. Теперь они имели обыкновение каждый вечер подробно обсуждать события дня и оценивать, чего он добился, с позиции публики, среди которой сидела она. Далее они обсуждали, какой стратегический маневр применить на очередном заседании и общее положение дел. Эти их ежевечерние конференции — на которых порой присутствовал Морган, порой — Мэтт или Адам, а порой и все трое, но говорили только Хант и Кэти — вошли в обычай. Кэти замечала пробелы и противоречия в показаниях не только благодаря своему опыту, но и потому, что, слушая, ставила себя на место непосвященных.

— Они слишком отвлеченно представляют себе условия работы и жизни этих бедняков,— сказала она как-то вечером за ужином в ресторане «Эмиссар», когда расследование приближалось к решающему этапу.— Само собой, материалы Спрока и Берджера заносятся в протокол, но необходимо нагляднее, выразительнее показать всю эту вонь, всю эту грязь и все то, что рабочие чувствуют после целого дня нечеловеческого труда, собирая фасоль, или кукурузу, или еще что-нибудь, глядя по обстоятельствам.

В результате Хант решил вызвать самих сезонников и артельщиков гораздо раньше, чем предполагал поначалу. Он посоветовался с Адамом Локлиром, и тот мгновенно представил нужных свидетелей — в том числе индейца навахо Фреда Тедиби, чей рассказ о том, как соблюдаются закон и порядок в маленьких городках юго-запада, произвел на Моргана огромное впечатление.

— У фермера, на которого мы там работали, был барак, ну, какие строились во время второй мировой войны. Барак этот разгорожен на клетушки — вот как от этого стола до стены, а нас шестеро: жена, я сам, старшая дочка и трое мальчишек. А уборная одна на всех. Одна-единственная — для мужчин, для женщин и для детей.

— Сколько всего рабочих там жило?

— Человек двадцать пять — тридцать. Некоторым так тошно становилось, что они спешили унести ноги.

— Фермер этот чем промышляет?

— Маис продает. А там такие метелочки, которые надо рвать вручную. Потом из них веники делают. В тот раз я поехал в город позвонить родным в Голлап и, когда заказал разговор, вышел и сел в пикап, а тут вижу — эти две индианки идут по улице. Откуда они шли и куда, знать не знаю. Только я видел, как полисмен подъехал и потолковал с ними минуты две. Потом открыл заднюю дверцу и приказал им влезть в машину. У них это называется «задержание», ну, то есть сажают за решетку, и конец. Он их отвез в тюрьму и сдал кому положено.

Потом он остановился рядом со мной и спрашивает, что я делаю в городке. Ну, я ему объяснил, а он говорит: «Как кончишь, убирайся из города и сиди на ферме, где работаешь». Я сказал, что уеду, когда позвоню, и потом еще мне позвонят, и спросил, почему, собственно, он со мной так грубо обращается. А он говорит: «Ассоциация фермеров, выращивающих маис, велела нам приглядывать, чтоб вы с фермы ни ногой». Я ему говорю, что имею право ходить и ездить, где хочу и когда хочу. А он мне в ответ: «Только не в нашем городе».

Я спрашиваю, почему так, и говорю: «На въезде я видел плакат, что в вашем городе живет тысяча человек, которые всегда рады гостям». Ну и дальше: «Куда, говорю, эта благодать подевалась?» А он говорит: «Ну, ладно. Нам приказано забирать вас, сажать под замок и звонить хозяину. Он приедет, уплатит, если нужно, штраф и отвезет вас на ферму. А вы будете отрабатывать этот штраф по доллару за час». Нам как раз по доллару за час и платили.

Потом говорил молодой негр Карл Уиггинс, медленно и угрюмо, как человек, чья ярость въелась в него настолько глубоко, что у него уже для нее слов нету. Слушая его, Морган думал, что наступит день, когда эта ярость вырвется, словно лава из вулкана, если только она сначала его не убьет или не ввергнет в тупую безнадежность.

— В том месте, куда мы ездим собирать сельдерей, нам сказали, что детей надо определить в школу, — говорил Уиггинс.— А у наших детей и одежи такой нету, чтоб ходить в школу, а уж тем более там завтракать. Да и как же их в школу пошлешь, если у нас и медицинских карт нету. Начнут допытываться: а прививки вашим детям делали? А от чего делали? Про что ни спросят, все выходит не так. Сколько мы прививок ни делаем, им всегда какие-то другие требуются.

Оплывшая, вспухшая старуха в ситцевом балахоне, до того полинялом и ветхом, что он казался сшитым из марли, изложила финансовые факторы, которым подчиняется жизнь сезонников.

— В этом, стало быть, городе, куда мы по весне приезжаем, всего одна лавка и есть. Только мы стараемся там ничего не покупать. В соседнем городке магазин побольше, да ведь до него двадцать миль. А там, где мы работаем, только хозяйская лавка торгует. И едва мы приедем, цены прямо до небес подскакивают. А на продукты их и не выставляют вовсе. Мы даже не знаем, почем платим. Может, добрых восемьдесят пять центов за пятифунтовый пакет сахару. А может, и больше. Мы у них всегда любопытствуем, какая цена, и все так дорого, что хоть плачь.

Когда Хант Андерсон спросил ее, пытались или нет когда-нибудь сезонные рабочие добиваться лучших условий труда и повышения платы, она помотала головой, раскачиваясь всем телом, точно плакальщица.

— Как-то раз мой сын попросил прибавки. Доллар, кажись, за час. А хозяин говорит: «Ладно, мы дадим этот доллар. Столько дадим, сколько, по-твоему, тебе положено. Но только будем вычитать с тебя то, во что обходится твое жилье, электричество и топливо для плиты». Вычтут они за все это, и выходит то на то.

После того как Кэти высказала свое мнение, Андерсон и Мэтт (обычно из всей комиссии на заседаниях присутствовал один Хант) разработали метод контратаки. Всякий раз, как какой-нибудь прожаренный солнцем владелец плантации сахарной свеклы давал показания о том, сколь трудно добиться добросовестной работы и собрать урожай, не разорившись на прямо-таки грабительской заработной плате и всяких там прибавках и премиях, в необъятных списках Адама Локлира отыскивался какой-нибудь робкий, плохо одетый, малограмотный негр, мексиканец, индеец, пуэрториканец, а иногда и белый, ибо даже этот цвет кожи, обычно обеспечивающий удачу и всяческие преимущества, все-таки не служит полной гарантией от нищеты и злополучия. Но кем и чем бы ни был такой свидетель, он пугливо ежился в луче юпитера (в тех случаях, когда в Вашингтоне ничего интересного в этот день не происходило, телевидение, за неимением лучшего, решало показать хотя бы заседание сенатской комиссии по делам сезонных рабочих). Андерсон задавал таким свидетелям вопросы с большим сочувствием и тактом, и порой они забывали страх перед непривычной обстановкой и говорили с простой и трогательной убедительностью, негодовали или рассказывали о возмутительных фактах, которые иначе остались бы скрытыми.

Представитель местной власти из негритянского округа, негодуя на простодушность и легкомыслие сезонников, зимовавших на подвластной ему территории, показал:

— Был случай, когда дорожному отделу потребовалась рабочая сила, и мы послали представителя в Уайт-Ривер нанять двадцать человек. Мы обеспечили бесплатный проезд и предлагали им самое малое четырнадцать долларов в день. Конечно, в иных местах это считается не такой уж высокой платой. И все-таки это куда больше, чем пособие. Но эти бездельники не захотели. Еле-еле пять человек удалось набрать.

Вслед за ним (и отнюдь не случайно) показания давал щуплый негр, который все время пугливо озирался по сторонам, точно бездомная кошка над блюдечком молока.

— На уборке картошки платят по доллару в час. А фермер предложил: «Давайте-ка сделаем по-другому — и вы кое-что заработаете». Он говорит: «Я вам буду платить семьдесят пять центов за час на прожитие». Ну, ладно. «И к концу работы, говорит, вы накопите по двадцать пять центов на каждый проработанный час». Он нам говорит: «К тому времени, как вам уезжать, денег у вас будут полны карманы». Прямо так и сказал. Только за полтора дня до конца уборки что-то где-то пошло на перекос. Ну, уволили нас, и ровнехонько ничего мы не скопили. Я остался без единого цента. И пришлось мне взять взаймы у единственного человека, которого я знал в городе, у парикмахера. Я отдал ему в заклад номера от моей машины, чтоб хоть на бензин хватило.

Этот свидетель привел свою жену, крупную женщину с кожей цвета темной бронзы, с пухлыми, обиженно сжатыми губами и крутыми бедрами. Андерсон спросил, приходилось ли ей целый день работать в поле, а потом, вернувшись домой, стряпать на всю семью.

— Я встаю в четыре, готовлю завтрак для всей семьи, а потом мы идем в поле. Когда солнце подымется высоко и станет жарко, нам положен отдых. Я тогда бегу домой за дочкой: она нам помогает, только больше восьми часов в день она работать не может. Ей всего четырнадцать сравнялось, а может, кто-нибудь где-нибудь сидит и подстерегает, какой я закон нарушила, или еще чего-нибудь придумает.

И довольно часто (причем, насколько было известно Моргану, без особых стараний) какой-нибудь корреспондент Асошиейтед Пресс отщелкивал удивительно удачные снимки. Такой вышла и фотография этой жалкой, измученной пары: на ее лице слабые следы былого возмущения, муж неловко сутулится, словно ожидая неизбежного удара, а меж этими скорбными фигурами — в первом ряду — представитель местной власти с толстенной сигарой в зубах, ощеренных в бездушной усмешке. На самом деле он и не слышал свидетеля, а просто усмехнулся какой-то остроте соседа. Но по фотографии об этом нельзя было догадаться, и на следующий день снимок этот появился на первых полосах газет по всей стране, потому что даже редакторы фотоотделов, как с неохотой признал Морган, не были настолько уж слепы, чтоб упустить эту драматическую группу, эти три лица человечества — алчность, упрямое мужество и безнадежность,— изваянные одним и тем же слепым и прихотливым скульптором.

В затхлом старинном зале продолжалось неторопливое чередование — фермер и батрак, общество и бездомный бродяга, эксплуатация и бесправие,— но драматичность нарастала и все чаще сверкали вспышки страсти и истины, и столько их было запечатлено фотокамерами или подхвачено радио и телевидением, что заседания комиссии внезапно стали настоящей сенсацией, словно новый спектакль на Бродвее. Но спектакль этот сначала привлек либералов, студентов, ученых и женщин. В длинных очередях, которые выстраивались теперь в коридоре перед дверьми тесного полуподвального зала, все чаще мелькали белые воротники церковнослужителей. А затем туда повалили все — от франтов в модных костюмах до битников. Иногда люди, которые ожидали снаружи, чтобы освободился хоть один стул, слышали взрыв аплодисментов или громкий стук председательского молотка. Гневные вопли владельца виноградников из Импэриал-Валли можно было прекрасно расслышать даже в коридоре. Адам Локлир представил доказательства, что этот человек тайно ввозил рабочих из Мексики и обращался с ними так, как будто они были его рабы. А тот заявил, что Адам украл у него конторские книги (Морган подозревал, что так оно и было).

— Отличный спектакль,— сказал однажды Моргану сенатор Джек Стайрон, когда они завтракали в столовой сената.

Стайрон славился уменьем улавливать самые слабые биения общественного пульса. Он был из тех сенаторов, которые при рассмотрении очередных ассигнований произносят громовую двухчасовую речь о неоправданной растрате общественных средств, фаворитизме и политической коррупции, а затем подают единственный голос против, прекрасно при этом зная, что утверждены эти ассигнования все равно будут, и не упуская случая под шумок исхлопотать кое-какие ассигнования на нужды собственного штата.

— Пожалуй, я дал маху,— сказал он Моргану.— Я мог бы войти в эту чертову Андерсонову комиссию, но не захотел. А теперь вот жалею — такая реклама по телевидению, и совершенно бесплатно! Но ведь он же не всерьез надумал обвинить Хинмена, а?

Интерес крупнейших газет по всей стране удвоился, утроился. Одиночество Моргана за столом для прессы кончилось, и он блаженствовал, далеко опередив запоздавших коллег, которые уже не могли сами наверстать упущенное и должны были, по освященной временем традиции, либо прибегать к измышлениям и брать нахрапом, либо просить его помощи. Требования телевидения, радио и крупных журналов настолько возросли, что Андерсон с великой неохотой пошел на то, о чем прежде не стал бы и помышлять — он пригласил Дэнни О'Коннора с Мэдисон-авеню, специалиста по связи с прессой и прочими «средствами массовой информации», как выразился О'Коннор: впервые в жизни Морган услышал это выражение именно тогда, от О'Коннора, одетого в серый костюм спортивного покроя с репсовым галстуком. Не скупясь на лесть, О'Коннор договорился с одной из местных телевизионных компаний о прямых передачах с каждого заседания — программы этой компании, длившиеся всего один час, смотрело множество домохозяек, скучающих над гладильной доской. Благодаря этому за какие-нибудь две недели лицо и голос Андерсона стали знакомыми и привычными для миллионов людей. К тому же — и без всяких стараний с чьей-либо стороны — он теперь ежевечерне фигурировал в передаче последних известий по всем телевизионным каналам. И (как завершающий штрих в этом сотворении политического образа) журнал «Тайм» приставил к нему репортера для подготовки статьи с его портретом на обложке. Морган знал, что опубликование такой статьи зависит от исхода столкновения Андерсона с Хинменом (если столкновение это произойдет).

— Когда интервьюирует «Тайм»,— сказал Андерсон Моргану,— ощущение такое, будто улегся в постель с гремучей змеей.

Заседания продолжались день за днем — бесконечная, гнетущая череда алчных стяжателей и их жертв. И уже чудилось (как думал в то время Морган), что эти хозяева и рабы скованы одной неразрывной цепью, зависят друг от друга. И словно в постановке какого-то гениального режиссера, изо дня в день в нужный психологический момент появлялся именно тот человек, посмотреть и послушать которого приходили простые, добропорядочные люди, почему-то привлекаемые зрелищем горя, зла и страданий беспомощных жертв. То шестнадцатилетний пуэрториканец с глазами темными, как вино, без всякого выражения, словно вознося молитву давно забытым богам, рассказывал, как он потребовал невыплаченные деньги, был арестован за бродяжничество, три недели просидел без суда в тюрьме, в вонючей камере с пьянчугами, ворами и другими преступниками, которые всячески над ним издевались. То отец, белый американец, давал показания о том, как его одиннадцатилетний сын умер в мучительных судорогах, потому что роса на полях была отравлена инсектицидной аэрозолью, а мальчик, который в последний раз ел сутки назад, высосал нектар из цветка. Естественно, фермер ничем не мог этого возместить, даже если бы существовал соответствующий закон.

И вот самый достопамятный миг, когда сенатор Хант Андерсон неторопливо выпрямился во весь рост и замер над темной трибуной, едва сдерживая гнев, от которого все очертания и грани его долговязого тела словно стали более резкими. Он грозно высился над коренастым веснушчатым человеком в щегольском костюме и желтых башмаках, представлявшим фермерскую ассоциацию, которая каждый год нанимала тысячи сезонников.

— Я старался понять вас,— произнес наконец Андерсон тихим, но звучным голосом.— Мы терпеливо выслушали все, что вы говорили. Мы понимаем, вам необходимы рабочие руки, чтобы собирать урожай, который требуется всем нам. И вот вы сказали, что вам больше нечего добавить к уже сказанному. Но у меня есть что добавить: по-моему, только сегодня утром, слушая вас, я по-настоящему понял, какими черствыми, эгоистичными и слепыми могут быть люди. Нет, нет, разрешите мне кончить, вы ведь сказали все, что считали нужным, и вам добавить было нечего. Члены этой комиссии ознакомились с условиями, в которых вынуждены жить и работать такие же люди, как мы с вами, и меня потрясает, когда хороший человек вроде вас, хороший гражданин, хороший семьянин, по всей вероятности, аккуратно посещающий церковь и молящийся там богу, вдруг заявляет, что на нем не лежит никакой ответственности. По вашим словам, вы ничего не можете сделать и ничего не должны делать. Так вот, сэр, скажу вам прямо, потому что я хочу, чтобы вы, чтобы все люди в нашей стране знали это: вы и вам подобные — преступники. Ничуть не меньше, чем если бы вы ограбили банк или хладнокровно кого-нибудь пристрелили.

— Такое не часто увидишь,— сказал Дэнни О'Коннор вечером того же дня, когда они пили коктейли у Вирли, напротив старого здания сената.— То есть чтобы кто-нибудь прямо высказывал, что чувствует, а не становился в позу, не заботился о красноречии, о том, как он выглядит со стороны. Я хочу сказать, что угол съемки и освещение в этом чулане черт-те какие. Но это было естественно — одержимость, жизнь, накал страсти. Великолепные кадры. Каждой секунде цены нет.

Кэти задумчиво разглядывала бокал с мартини.

— А вам не кажется, что это было уж слишком грубо? Что кто-нибудь подумает, будто Хант запугивает фермера? Ведь так легко вызвать сочувствие к человеку, который стоит, понурясь, как побитый пес.

— Я же об этом и говорю. Вы прикидываете, остерегаетесь, а на телеэкранах это смотрелось великолепно, потому что это истинная правда.

— Да и никто его не запугивал.— Морган просматривал свои записи (Андерсон говорил так медленно, что он без труда записал всю его речь слово в слово). — Главное же, по-моему, здесь то, что средние американцы свято верят в миф, будто они всегда на стороне слабых и угнетенных, а потому никогда не сознаются даже самим себе, что они заодно с современными рабовладельцами вроде этих фермеров. По их убеждению, они куда благороднее и выше, хотя на деле просто находятся в ином положении. Но такая благородная поза их вполне устраивает, и я убежден, что все они на стороне Ханта. Нет, они не за сезонников, не за бездомных бродяг, они за рыцаря на белом коне. Они глядят, слушают, одобрительно кивают и говорят: «Задайка перцу этим сукиным детям». И мнят себя безгрешными праведниками. Но если б кто-нибудь из них выращивал фасоль, он выжимал бы все соки из своих рабочих не хуже остальных— таковы люди и такова жизнь.

— Вы, стало быть, считаете, что эти фермеры не такие, как все мы? Что они хуже нас, если взглянуть на них по-человечески? — резко спросил Адам у Кэти.

Ее глаза сощурились, потемнели. Стали почти враждебными, подумал Морган.

— В своей человеческой сущности они, пожалуй, ничуть не хуже. В общем-то, я согласна с Ричем, хотя не разделяю его мизантропии.— Она лукаво покосилась на Моргана, но тут же снова стала серьезной.— Тем не менее есть гнусности, каких не ожидаешь даже от самых скверных людей. Мошенник-банкир, продажный политик, взяточник-полисмен… они, конечно, плохи, но, по-моему, это уже качественно иная ступень зла — спокойно смотреть, как голодают дети, когда в твоих силах накормить их. А потом убеждать себя, что ты тут ни при чем. Мне кажется, это все-таки хуже.

Адам ткнул Моргана локтем в бок.

— А знаете, эта дамочка кое-что соображает.

— Но только ей невдомек, в чем тут дело, — сказала Кэти.

Адам осушил свой бокал до дна. Пил он то, что обычно пьют старшеклассники — ром с кока-колой, кукурузное виски с мор- сом, а однажды, прежде чем Морган успел его остановить, плеснул лимонад в шотландское виски. Он панически боялся обнаружить в себе пресловутую индейскую слабость к «огненной воде».

— У человека нет худшей судьбы,— сказал Адам, обращаясь к Кэти,— нежели почувствовать себя чьим-то господином. Стоит ему только стать господином, и очень скоро он начнет бить своего раба, спать с его женой, морить голодом его детей лишь потому, что это проходит безнаказанно. Ему дана свобода делать все это, а раз так, он не может ею не воспользоваться. А потом он начинает мучить беднягу, потому что ему это нравится. А еще больше ему нравится, что он волен кого-то мучить. И вот он уже сам становится таким же рабом. Свобода хозяина во власти этого раба, как сам он — в хозяйской власти.

— Калигула,— пробормотала Кэти, и Адам взглянул на нее с недоумением.

Дэнни О'Коннор поставил стакан на стол.

— Пять миллионов евреев.— Он невесело улыбнулся.— Или их было восемь? Адам прав. Вот что значит рабство. И вот о чем я думаю всякий раз, слушая очередного свидетеля.

Морган знал, что Андерсон — отчасти под влиянием Адама — теперь примерно так же объяснял своеобразные отношения фермеров и сезонников и ту духовную взаимозависимость, которая обретала зримое воплощение в их экономической связи.

— Будем говорить прямо,— заявил комиссии один из фермеров.— Наше хозяйство в большой степени зависит от надежного и постоянного источника рабочей силы. Сила эта важна для нас так же, как капитал, земля, хорошая агротехника и даже мы сами.

А сердитый молодой учитель из Флориды предложил свое радикальное средство:

— Сожгите эти позорные лачуги. Сожгите до тла всюду и везде. Если сезоннику негде будет жить, он уедет, урожай не будет собран — и владельцы ферм останутся с носом. И можете голову прозакладывать, они уж постараются создать приличные жилищные условия, лишь бы урожай был снят вовремя.

После того как Андерсон объявил владельцев ферм преступниками, ему пришлось заниматься не столько сезонниками, сколько собственной политической линией. Как и предсказывал Морган, буря писем, телеграмм и телефонных звонков, обрушившаяся на Капитолий, обеспечила Андерсону широкую поддержку общественного мнения. Не было недостатка и в возмущенных протестах со стороны фермерских ассоциаций, торговых палат, местных политических воротил и всех прочих, чьи интересы оказались так или иначе задетыми.

Два дня спустя после гневной речи Ханта сенаторы от сельскохозяйственных штатов с полнейшим единодушием более часа поочередно обличали с трибуны выскочку Андерсона при нескрываемом одобрении многих других сенаторов (в том числе и членов его собственной партии), которым не нравилось, что он «будоражит людей» и «поднимает шум из-за кучки каких-то сезонников». Андерсон выслушивал их с холодным пренебрежением, не считая нужным возражать на обвинения. Но когда нападки иссякли, он встал (тут большинство нападавших демонстративно покинули зал) и невозмутимо изложил некоторые факты из протоколов комиссии, подкрепив их соответствующими цифрами и выдержками из показании; все это, заявил он, доказывает, что слово «преступники» было правильным и уместным. Заключительные слова его речи убедили Моргана, сидевшего на галерее, что настоящая ее цель — подвести заседания комиссии к драматическому завершению, которое Андерсон задумал с самого начала.

— Господин председатель, — сказал Андерсон, — если мои недавние утверждения указывают на мою несдержанность— впрочем, это слово, по-видимому, далеко не отражает то, что думают обо мне мои достоуважаемые коллеги,— мне остается только заявить, что злоупотребления, с которыми постоянно сталкивается наша комиссия, могут оправдать любую несдержанность. Господин председатель, если человек сознательно нарушает закон или не исполняет его требований, почему, собственно говоря, его нельзя назвать преступником? Если он наш сосед, становятся ли от этого его действия менее преступными?

Даже если во всем прочем он уважаемый гражданин нашей страны? 'Когда какой-нибудь невежественный негр или индеец, неспособный даже прочесть законы о бродяжничестве, нарушает их по неведению, неужели это усугубляет его преступление? Нет, господин председатель, ни один из моих многоопытных и почтенных коллег из сельскохозяйственных штатов… — Тут Андерсон огляделся по сторонам, и по лицу его скользнула улыбка.— Я вижу, многие из них покинули зал, но, присутствуй они тут, ни один из них, разумеется, не стал бы утверждать, будто нарушителя закона надо судить не соответственно его проступку, а соответственно его положению в обществе или уважению, которым он пользуется. Вот почему, господин председатель, я вынужден сделать вывод, что мои достоуважаемые коллеги считают, будто я неверно понимаю суть дела, неверно толкую факты, неверно толкую закон, однако в течение всего заседания я тщетно ждал доказательств, которые указали бы на противоречия закону и установленным фактам,— доказательств, которые этим джентльменам, по-видимому, прекрасно известны, но которые все еще остаются скрытыми от комиссии и ее членов, каковые почти год тщательно расследуют столь прискорбное положение дел. Итак, господин председатель…— Он умолк и принялся перебирать бумаги на своем столе. Его высокая фигура согнулась почти пополам, крупные руки бесцельно шарили по столу, а волосы, как всегда, были встрепаны — прямо над ухом торчал большой вихор, точно он не причесывался с утра.

К этому времени расследование положения сезонников уже приобрело широкую известность, и сенсационные заявления Андерсона еще подлили масла в огонь, а потому все галереи были заполнены — зрелище довольно редкое. И на галерее для прессы, где сидел Морган, яблоку негде было упасть, что также при подобных дебатах случалось не часто. Морган взглянул в сторону боковой галереи, где сидела Кэти, как всегда в темных очках. Вокруг нее словно зияла пустота, хотя на заседании присутствовало немало сенаторских жен. Да и сам зал был заполнен гораздо больше обычного, хотя вопрос о сезонниках сенаторов совершенно не интересовал. Но их привлек конфликт, разыгравшийся внутри сената, и особенно много было их в той части зала, где места принадлежали сенаторам от партии Андерсона. Грозовые тучи сгущались над головой новичка, вносившего смуту в собрание, которое всегда старалось этого избежать,— да еще в то самое время, когда новоиспеченным сенаторам полагается сидеть тихо и голосовать, как положено. Тут собрались профессиональные политики, и, конечно, они прекрасно понимали, что Андерсон метит прямо в Поля Хинмена, а потому его слушали не с сочувствием, но и без открытой враждебности, настороженно и оценивающе.

«Трудность тут вот какая,— однажды, в давние времена, объяснил Моргану один из этих профессионалов.— Частенько у тебя есть что-то такое, что кому-то нужно, и приходится решать, содействовать ему или нет, а для этого надо знать, способен ли он добиться своего. Надо знать, какие у него карты и кто его поддерживает. А когда захочешь разобраться: кто — мужчина, а кто — мальчишка, надо, чтобы на это хватило энергии. Ведь если промахнешься, потонешь вместе со всем кораблем».

Вот с какой точки зрения оценивали Ханта Андерсона другие сенаторы, ранее попросту его не замечавшие.

Андерсон все еще копался в бумагах, и один из старейших сенаторов, председатель пограничного штата, известный бандит, чья власть над финансовой комиссией в то время была почти безграничной, встал с места по ту сторону прохода.

— Позволит ли мне уважаемый сенатор взять слово, дабы задать ему вопрос?

Этот сенатор славился своей напористостью в дебатах, выделявшейся на фоне общей посредственности, и стоило ему встать, как по рабочим отделам прессы проносился радостный клич: «Старина Эд берет слово!»

— У меня нет возражений, но только при одном условии: мое слово остается за мной,— ответил Андерсон.

— Сенатор не возражает, — провозгласил председатель, член палаты с недавних пор, а в прошлом губернатор одного из западных штатов, который сам себя посадил в освободившееся сенатское кресло, чем тотчас заслужил насмешливое прозвище «сенатор-скороспелка», и благодаря этой кличке после очередной предвыборной кампании (на сей раз, естественно, избежать ее ему не удалось) канул в безвестность.

— Благодарю достойнейшего и премного уважаемого сенатора…

Старина Эд — один из тех, кому система старшинства в сенате служила источником неисчислимых благ, хотя численность населения в его штате была невелика и неуклонно сокращалась, он благодаря лишь своему долгому присутствию в этих стенах прибрал к рукам финансовую комиссию, приобрел большое влияние еще в двух влиятельных комиссиях и присвоил себе власть, которой позавидовал бы турецкий султан, уважая волю народа не более, чем уважали ее султаны,— Старина Эд обошел свой стол, прислонился к нему спиной и скрестил руки (репортеры, подвизавшиеся в сенате, за долгие годы давно усвоили, что эту позу он принимает, только когда собирается растерзать какую-нибудь беспомощную жертву на мелкие куски).

— Я не сомневаюсь, что достопочтенный сенатор,— голос Старины Эда источал сарказм,— соблаговолит объяснить мне, какие законодательные меры он намерен предложить после столь эффективно осуществляемого расследования, которое он проводит.

Местоимение «он» всячески подчеркивалось в знак того, что добропорядочные сенаторы ответственности за происходящее не несут, и Старина Эд, никогда скромностью не отличавшийся, самодовольно поглядывал по сторонам, точно не сомневаясь в одобрении и поддержке своих коллег. Немногочисленные пустоты в ложе для прессы заполнились прежде, чем Старина Эд успел задать свой первый вопрос.

— Ну, я хотел бы сказать моему досточтимому коллеге… — Андерсон продолжал рыться в бумагах и даже не поднял головы, что сенатор, столь влиятельный и мстительный, как Старина Эд, мог счесть прямым и рассчитанным оскорблением. Морган достаточно хорошо знал Андерсона и понимал, что это сознательный ход («и очень опасный» — подумал он). — …что наша комиссия готовит подробный отчет. Мы предполагаем представить сенату обоснованные рекомендации. Компетентный и опытный сенатор, без сомнения, понимает, что председатель комиссии не может излагать выводы комиссии ранее того, нежели комиссия их разработает.

— В таком случае уступит ли компетентный и… э… самоотверженный сенатор слово еще для одного вопроса?

— При условии, что слово сохраняется за мной.

Все это чистейшая проформа, думал Морган, и уважаемый председатель, способный уловить напряженность и накал страстей, порой приобретает некое сходство с раввином в синагоге — уподобление, которое вряд ли понравилось бы сенату.

— Разумеется, я понимаю, что столь почтенный сенатор пока еще не имеет возможности подробно доложить о предполагаемых законодательных мерах, но если у него такая возможность появится, вероятно, он соизволит подтвердить сам собою напрашивающийся вывод, что меры эти, скорее всего, будут связаны с рабочим законодательством?

— В известном смысле.— Андерсон наконец оторвался от бумаг и тоже прислонился спиной к столу, словно не собираясь уступать своему оппоненту даже в небрежности позы.— Такой вывод действительно напрашивается.

— С профсоюзным рабочим законодательством?

— Ну что ж, я готов ответить моему доброму другу… и разрешите мне его заверить, что он действительно мой добрый друг. Я отвечу, что комиссия выслушала немало показаний, на которые я рекомендую ему обратить особое внимание, когда наш отчет будет опубликован, ибо сельскохозяйственные рабочие настоятельно нуждаются в возможности предъявлять нанимателям свои требования. И не мне напоминать многоопытному сенатору, что в нашем обществе предъявление подобных требований со стороны наемных рабочих традиционно осуществляется через профсоюзные организации.

— Вот именно! — в голосе Старины Эда зазвучало неприкрытое торжество.— А потому не согласится ли самоотверженный уважаемый сенатор (с каждой фразой он все более подчеркивал это слово — «самоотверженный», как будто отыскал самое точное определение, дабы в наилучшей сенатской манере уничтожить Ханта двусмысленной похвалой), не согласится ли он со мной в том, что эти законодательные меры, буде в скором времени его комиссия действительно предложит упомянутые меры вниманию нетерпеливо ожидающего собрания (слегка гнусавый голос теперь старательно подчеркивал сарказм), что они, несомненно, обернутся попыткой подчинить еще один сектор некогда свободной американской рабочей силы, оплот свободного американского предпринимательства — я говорю о сельскохозяйственных рабочих и крупных отраслях сельского хозяйства, на которые опирается мощь нашей страны,— попыткой подчинить их ярму могущественных профсоюзов, Национального трудового комитета и принудительного найма только членов профсоюза?

— Мне хотелось бы, господин председатель, указать, что мой любезный (Андерсон, сохраняя полную невозмутимость, слегка подчеркнул этот эпитет) коллега произносит небольшую речь, против чего я не стал бы возражать, если бы он не взял слово только для вопроса.

— Это и был вопрос, господин председатель. — Старина Эд повернулся спиной к председателю и поднялся на две ступеньки, презрительно махнув рукой в сторону Андерсона.

— Вопрос в стиле «бьете вы свою жену или уже кончили?». Но я не собираюсь препираться по пустякам со столь именитым коллегой, а потому просто отвечу ему, господин председатель, что до тех пор, пока его штат, который, собственно, не входит в число сельскохозяйственных, не отменит свой нынешний закон о праве на труд, принятый, насколько я понимаю, много лет назад, когда его непревзойденный, старейший сенатор еще занимал губернаторский пост, ему нет нужды опасаться профсоюзов,— тут на широкой ладони Андерсона вдруг появилась справочная карточка — при двух тысячах с лишним сезонных сельскохозяйственных рабочих, которые ежегодно собирают там картофель и овощи, причем, господин председатель, живут они там, если верить фактам, выявленным в ходе нашего расследования, а также подтвержденных свидетелями, в условиях настолько тяжелых и бесчеловечных, что перед ними бледнеет даже то, что приходится испытывать другим сезонникам, на востоке страны…

— Уступит ли сенатор еще слово! — Старина Эд обернулся и выкрикнул не вопрос, а повеление.

Андерсон этого словно и не слышал.

— Разумеется, я немедленно представлю все материалы моему достоуважаемому коллеге, у которого, по понятным причинам, не было времени посетить наши заседания.

— Господни председатель!

— Его в особенности должны заинтересовать выявленные нашей комиссией факты, свидетельствующие о том, что законоположения его штата относительно жилищных условий сезонных рабочих — законоположения, с которыми он, как бывший губернатор, несомненно, хорошо знаком,— открыто нарушались летом сего года более чем в десяти лагерях для сезонников, которые обследованы нашей комиссией.

— Уступит ли сенатор слово?

Старина Эд выкрикнул это прямо в лицо Андерсону. Он побагровел и трясся от ярости (состояние, более обычное для его жертв, чем для него самого).

Некоторые сенаторы — в том числе и влиятельные — явно посмеивались про себя, но это ровно ничего не означало. Им было смешно видеть, как взвился неуязвимый Старина Эд, когда его задели за живое. Но они не забудут, что задел-то его выскочка, которого следует поставить на место прежде, чем он столь же дерзостно покусится на них самих. В конечном счете старые, видавшие виды сенаторы никогда не забывают, что собственные их интересы требуют солидарности, хотя бы они презирали друг друга так, как многие среди них презирали Старину Эда,— и с полным на то основанием.

Смелость Андерсона произвела заметное впечатление на галереях: репортеры поспешно строчили в своих блокнотах, посетители вытягивали шеи, и только одна Кэти казалась равнодушной под маскою темных очков, но казалась она такой лишь тем, кто не знал о ее способности слушать с таким безразличным видом, будто все окружающее перестало для нее существовать.

— Господин председатель,— спокойно произнес Андерсон,— я был бы рад и в третий раз уступить слово моему любезному и именитому коллеге, пусть даже еще для одной речи, пусть даже я уже ответил на его остроумные и изящно сформулированные вопросы, но, к сожалению, я спешу на крайне важное заседание комиссии. Весьма сожалею, что у меня уже не остается на это времени, так или иначе, я через несколько минут закончу. Так вот, господин председатель…

— Хороший спектакль.— пробормотал репортер рядом с Морганом, старый сенатский волк,— но плохая политика для здешних мест.— Он горестно покачал головой. Подобно хамелеону, принимающему цвет окружающей местности, этот ветеран-газетчик проникся сенатским духом даже больше многих сенаторов.

Такого рода приспособление чисто профессиональная болезнь. Оказавшись в обществе репортера, который подвизался в Белом доме, или в министерстве финансов, или в конгрессе, или освещал общий политический курс в течение… ну, скажем, двух лет, Морган уже через пять минут мог точно сказать, над чем он работает. Репортер, который тратит все свое время и силы на то, чтобы разгадать намерения Белого дома, начинает смотреть на мир с позиций исполнительной власти, например он считает конгресс приютом провинциальных обструкционистов. Репортер, прикомандированный к государственному департаменту, почти наверняка станет развлекать собеседника за обеденным столом теми же разговорами о блоках, полуконтинентах и прочем — разговорами, которых он наслушался от тамошних чиновников, позаимствовав у них заодно и их обычный жаргон. Старый сенатский волк, сидевший в тот день рядом с Морганом, называл всех сенаторов уменьшительными именами и прозвищами и серьезно обсуждал с государственными деятелями по эту и по ту сторону прохода, кончится ли сессия («Выберемся ли мы отсюда?» — прикидывали они) 15 ноября или «затянется» до 17 ноября — вопрос на Капитолийском холме чрезвычайно важный. Он в любую минуту мог сказать, не заглядывая в свой заветный блокнот, в каком положении пребывает тот или иной законопроект о бюджетных ассигнованиях: «Они по-прежнему требуют сократить на десять процентов ассигнования на строительные работы, но администрация уперлась и не уступает. Таким манером мы тут до самого рождества проторчим».

В середине андерсоновской речи этот сенатский старожил указал авторучкой вниз — он любил показывать бывшие столы Тафта и Хью Лонга,— а затем произнес внушительно:

— Поглядите-ка на Старину Эда. Когда он все скажет, от Андерсона одни клочья останутся вон там в проходе, и он пожалеет, что распустил язык.

— Угм,— ответил Морган, слушая Андерсона.

— И погодите до того дня, когда Андерсону понадобятся деньги на постройку шоссе или больницы. Старина Эд уши ему оторвет.

— Угм, угм.

— Навидался я таких молокососов, сенаторов без году неделя, которые так и не научились, как тут надо действовать.

— Хочешь выдвинуться — иди в ногу,— буркнул Морган.

Сенатский старожил поглядел на него с уважением: — Только так. И чем раньше человек это поймет, тем лучше для него. Только не все понимают.— Он пожевал губами и скорбно покачал головой.

— …подобные поступки, бесспорно, означают преступное деяние,— говорил Андерсон.— И если штаты, которые в настоящее время располагают соответствующими законодательными установлениями, намерены начать уголовное преследование, наша комиссия может предоставить в их распоряжение все необходимые материалы. Мы, разумеется, передадим наши выводы соответствующим должностным лицам в каждом штате. Однако, господин председатель, я опасаюсь, что штаты никаких действий не предпримут. Позорно, но факт: в прошлом штаты никаких действий не предпринимали, хотя располагают куда большими возможностями для проведения расследования и принятия соответствующих административных мер, нежели наша комиссия. Нам не удалось обнаружить почти ни одного случая, когда штаты добивались бы соблюдения своих собственных законов о жилищных условиях и здравоохранении в тех, не столь уж частых случаях, когда законы эти применимы к положению сезонных сельскохозяйственных рабочих. То же самое относится к проверке условий, в которых они работают в поле и живут во временных лагерях, включая, как мне ни грустно это говорить, и штат моего доброго друга, с которым мы только что любезно обменялись мнениями. Но чем же, господин председатель, объясняется такая позиция всех штатов?

Андерсон слегка повысил голос, и Морган заметил, что сена- торы слушают очень внимательно — особенно Старина Эд, который сидел набычившись, совсем багровый. С диванчика, в самой глубине зала, у двери в гардероб, на Андерсона смотрели Адам Локлир и Мэтт Грант, словно любящие родители, впервые провожающие сына в школу.

Сенат по-своему интересен, как выставка человеческих типов, но Моргану из ложи для прессы он обычно представлялся довольно-таки скучной коллекцией. Речи все походили одна на другую, законопроекты все напоминали былые образчики столь же робкой юридической прозы, а люди, которые расхаживали внизу и вступали в прения меж собой, все казались скроенными по одной мерке. А может быть, думал он, галерея — не самый удачный наблюдательный пост; может быть, и люди, и события видятся более мелкими, если смотреть на них сверху. Он не сомневался, что внизу, в зале, сенат перестает быть скучноватым зрелищем и превращается в цивилизованную разновидность первобытной борьбы за главенствующее место в стае.

— Я полагаю, господин председатель, вывод возможен только один: эти штаты не желают предпринимать никаких действий в защиту сезонных рабочих. Они не желают изменить условия, созданные владельцами крупных ферм и упаковочных компаний. Они не желают воздействовать на сельскохозяйственную экономику, сколь бы малоэффективной она ни была. Они не желают менять существующее положение. Ведь в конечном счете кто из сезонников голосует? Кто платит налоги, пользуется влиянием, состоит в профсоюзе? Чаще всего эти люди даже не принадлежат к белому англоязычному большинству населения нашей страны. Многие из них неграмотны. Да, господин председатель, я очень боюсь, что нам от штатов не дождаться необходимых действий, если те, кому принесли бы пользу эти действия, беспомощны, а те, кто считает их вредными для себя, пользуются влиянием и властью. Боюсь, штаты ничего предпринимать не будут еще и по следующей причине: свидетельские показания, полученные нашей комиссией, выявляют явную заинтересованность порядочного числа представителей местных властей в сохранении нынешнего положения сезонных рабочих. Господин председатель, я имею в виду следующее — и отвечаю за каждое свое слово, в чем хотел бы заверить собрание. Некоторые лица, занимающие высокие посты в правительстве своих штатов, не только смотрят сквозь пальцы на эксплуатацию сезонных рабочих, но и получают от этого прямую выгоду.

Морган ощущал вокруг себя нарастающее напряжение, точно резиновый жгут растянули так, что он вот-вот лопнет.

— Этот идиот теперь уж не остановится! — пробормотал сенатский старожил.

Даже Старина Эд смотрел на Андерсона выжидательно. Морган знал, что Андерсон готовится сделать шаг, который будет иметь серьезные политические последствия, но вдруг он начал думать совсем о другом. Он думал о том, что Андерсон вот сейчас подставит себя — и притом в куда большей степени, чем прежде,— под сокрушающую лавину американской газетной и телевизионной шумихи. Теперь он будет доступен нападкам и восторгам любопытных, озлобленных, обиженных судьбой, жалких неудачников и маньяков. Это был не просто решительный шаг, это был прыжок в неведомое. Что бы ни произошло, Андерсон навсегда станет совсем другим человеком. И Кэти, затянутая в водоворот вместе с ним, тоже неминуемо переменится. Морган взглянул на Кэти, неподвижную, сосредоточенную, и попытался угадать, испугана она или нет, верит ли по-прежнему, что низвержение Хинмена откроет дорогу ее мужу, а главное — будет ли это хорошо или плохо с ее точки зрения. Но по ее лицу ни о чем нельзя было догадаться.

Внезапно Андерсон назвал штат Хинмена:

— …например, в разгар уборки картофеля и овощей в его яблоневых садах занято свыше четырнадцати тысяч сезонных рабочих. Однако в этом штате любой человек с крепкими нервами и зорким глазом может за один день обнаружить сотни нарушений даже тех далеких от совершенства законов, которые там действуют. Уполномоченные, которые проводили расследование для комиссии, многократно убеждались в этом, равно как и сам я, причем мы тщательнейшим образом все проверяли. И не было случая, чтобы штат принял какие-либо меры или хотя бы потребовал прекратить беззакония, а также — насколько может судить комиссия — не собирается делать ничего и впредь. Господин председатель, в нашем распоряжении имеется по этому штату достаточно материала, свидетельствующего о повсеместной жесточайшей эксплуатации сезонных рабочих со стороны недобросовестных артельщиков, своекорыстных фермеров и местных властей. Мы намерены разоблачить совершенно новый, насколько мне известно, вид мошенничества в той области, где, казалось бы, уже давно испробованы все мыслимые виды обмана; мошенничество это стало возможным с тех пор, как обязательное страхование было распространено на сезонных рабочих. Должен добавить, что это, пожалуй, единственная акция, предпринятая федеральным правительством, чтобы помочь людям, у которых, как правило, нет даже постоянного жилья в каком-либо штате, не говоря уж о данном округе. Но бесчестные наниматели сумели обратить в свою пользу даже это незначительное проявление участия и заботы.

Господин председатель, как я уже говорил, штаты столь нерадиво наблюдают за исполнением собственных законов потому, что они не заинтересованы в изменении этой системы. Но в данном штате, где труд сезонных рабочих используется особенно широко, в данном штате, господин председатель, по-видимому, заинтересованность в сохранении этой системы поднялась на весьма высокий уровень.

На галерее все охнули.

— Ого! — сказал сенатский старожил.— Ну и ну.

— Поскольку губернатор этого достойного штата,— Андерсон с таким спокойствием подходил к грозному завершению своей речи, словно диктовал статью о материнстве для «Конгрешенл рекорд»,— сам является хотя и негласным, но крупнейшим совладельцем многих картофельных полей и складских помещений, объединенных под названием «Агро-Упаковщики»…

Представитель газетного агентства, сидевший за центральным столиком в ложе для прессы, взял телефонную трубку с заглушающим устройством и начал диктовать. Его голос был едва слышен в двух шагах от столика, и все время, пока Андерсон говорил, он непрерывно диктовал сообщение, казалось бы, без малейших усилий, потому что знал все тайны своего ремесла и выработал в себе тот профессионализм, который в его среде успешно заменяет талант. Андерсон еще не кончил, а сообщение уже отстукивалось по телеграфу.

— …общей площадью более ста акров, и каждый акр в урожайный год приносит три с лишним тысячи долларов дохода, а когда…

Моложавый сенатор демонстративно встал и направился в гардероб. Он представлял один из важнейших приозерных штатов и был почетным сопредседателем «добровольного» комитета «помощи Хинмену», который купили и постоянно субсидировали сотрудники Хинмена, обеспечивая политические интересы своего шефа еще до начала предвыборной кампании.

— …урожай с полей «Агро-Упаковщиков» каждый год убирают почти исключительно сезонные рабочие, живущие в лагерях, которые содержат, если тут уместно употребить это слово, все те же «Агро-Упаковщики»…

Репортеры вокруг Моргана неистово строчили в блокнотах или на листках желтой бумаги, которую поставляла в ложу для прессы Национальная ассоциация корреспондентов. В андерсоновской половине зала встали еще двое сенаторов (один из них, по слухам, облюбовал себе пост государственного секретаря в правительстве Хинмена) и скрылись в гардеробе. Морган не сомневался, что кто-то уже звонит в Белый дом, и обитающий там старый, матерый картежник, понимая, что ему придется оставить свой мнимый нейтралитет, прикидывает, спасать ли Хинмена или подыскивать вместо него другого кандидата, на которого могут клюнуть избиратели, и обе эти перспективы не доставляют ему ни малейшего удовольствия. А еще кто-то, наверное, успел связаться по телефону с самим Хинменом.

— …так что губернатор штата вряд ли может считаться незаинтересованным лицом,— закончил Андерсон, не преминув заверить собрание, что он привел всего лишь типичный пример, а отнюдь не исключительный случай.

Сенатский старожил был совершенно прав, когда пробурчал, что, обварив задницу, нечего орать, будто тебе сидеть неловко. И он и Морган оба знали, что фитиль уже подожжен и бочка с порохом вот-вот взорвется. В рабочем помещении за ложей для прессы поднялась паника: люди кричали в телефонные трубки и друг на друга, трещали пишущие машинки, верещали звонки телетайпов. Морган бросился к дверям галереи для родственников. Но Кэти ушла сразу же, как только Андерсон кончил свою речь,— а за ней, сказал служитель, побежал человек, обвешанный четырьмя фотоаппаратами. Захлебываясь холодным осенним воздухом, Морган пересек площадь и вошел в приемную Андерсона, где царила такая же паника. Небольшая комнатка была набита битком. И навряд ли она когда-нибудь станет больше, подумал Морган. Тем более, после того как лидеры разделаются с Андерсоном…

Моргана тут все хорошо знали, а бдительная Джералдина давно уже покинула столицу, полную опасностей и всяких подвохов. Поглощенная своим делом секретарша взяла трубку внутреннего телефона и молча указала Моргану на дверь кабинета, единственного помещения, не загроможденного столами, шкафами и ящиками с карточками. Необъятный письменный стол, словно предназначенный для игры в пинг-понг, старинный ка- мин, ковры, в которых ноги утопали по щиколотку, коричневый кожаный диван, телефонный селектор, мерцающий огоньками, словно радиола в баре, а над каминной полкой не слишком удачный пастельный портрет Кэти и их детей. Андерсон слишком мало пробыл в столице и не успел еще собрать коллекцию фотографий с дарственными надписями, изящно написанных поздравительных адресов и благодарностей в золоченых рамках, которыми увешаны стены в кабинетах большинства политиков.

Морган увидел Кэти и Мэтта. Андерсон говорил по телефону.

— Я знаю, это создает для вас определенные трудности,— услышал Морган.— Я это понимал с самого начала. Передо мной теперь тоже встают трудности. Но, я думаю, президент согласится, что я предоставил губернатору все возможности развязаться с этим делом, не доводя меня до подобных крайностей.

— Белый дом…

Но Морган и без еле слышной подсказки Мэтта понял бы сразу, что сейчас происходит.

Андерсон долго слушал молча. И чудилось, будто на том конце провода невидимые силы угрожают, требуют, настаивают. Наконец Андерсон усмехнулся, отнял трубку от уха, словно она вдруг накалилась, но продолжал слушать. Затем он сказал:

— Ну что ж, передайте президенту, что мне, конечно, очень неприятно, если его это так задевает. Передайте ему, что я сделаю все от меня зависящее, дабы… исправить положение. Я, как и он сам, отнюдь не хочу вредить партии. Но, Чарли… Это ведь вопрос принципиальный, вы сами знаете, и поворачивать назад уже поздно… Я знаю, Чарли… И вы знаете, Чарли, что это не так… Нет, я не мог бы избрать в качестве примера другого губернатора, никто из них в такой степени лично не замешан… Нет, я <i>держал</i> вас в курсе дела, Чарли… Что ж, скажите президенту, что я сожалею об этом не меньше, чем он.

Разговор продолжался еще две или три минуты.

Потом Андерсон положил трубку. Таким веселым Морган не видел его уже много месяцев.

— Запрыгали стервецы,— сказал он.— Ну как, Рич? — Провода вот-вот лопнут от перегрузки.

— Мэтт, узнайте, не сделал ли Хинмен какого-нибудь заявления.

Этот приказ был отдан с необычной для Андерсона властностью, и Мэтт тут же вышел из комнаты. Моргану показалось, что Андерсон как будто ошеломлен своим торжеством; он не раз наблюдал людей в таком состоянии, это случалось даже в Корее после какого-нибудь физического или нравственного испытания, которое они, по их мнению, стойко выдержали. Андерсон говорил без умолку и все время расхаживал по кабинету, что-то трогал, переставлял, наклонялся к Кэти, целовал ее, присаживался то в одно кожаное кресло, то в другое, вскакивал и снова начинал ходить взад-вперед.

— Старина Эд! — сказал он.— Этот сукин сын старался сбить меня с толку. Видали, как я заткнул ему рот цифрами? А эти мужланы — точно стадо сбесившихся слонов, которые вот-вот передохнут. Детка,— повернулся он к Кэти,— ты все слышала? Ты выдержала до конца?

— Да, конечно,— отвечала она.— Он блестяще осадил Старину Эда.

Даже лучше, чем впоследствии Хинмена.

— Правильно,— сказал он.— Потому правильно, что Старина Эд воображает, будто он тут господь-вседержитель. Ну, и задаст он мне жару, если случай представится!

Казалось, он наслаждался тем, что бросил им вызов, что остался верен себе.

— Знаете, что я вам скажу, Рич?

Морган вопросительно поднял брови.

— Они меня слушали. Все эти старые хрычи сидели и слушали. Надо было видеть, как они на меня смотрели. Дело того стоило, Рич.

— И еще вот что,— сказала Кэти.— Если Хинмен не пойдет на попятный, им придется отдать тебе Большой зал. Сборище будет колоссальное.

— Отдадут, будь спокойна.

Зазвонил телефон. Андерсон схватил трубку.

— Телевидение? Давайте их всех сюда…— Он взглянул на часы.— …через двадцать минут. И заодно пришлите гримера.

— Гримера? — переспросил Морган.— Вы что, шутите?

— Поганая штука этот грим, но О'Коннор утверждает, что у меня от скул под глаза ложатся тени и без грима я смахиваю на кинозлодея. При виде О'Коннора я прямо на стенку лезу.

— Я тоже,— сказал Морган.

Вернулся Мэтт и принес желтый листок.

— Хинмен клюнул на нашу приманку,— сказал он.

Андерсон выхватил у него листок, прочел и протянул жене.

Морган склонился над плечом Кэти, ощущая запах ее духов, и они стали читать вместе. От Кэти веяло теплом, Морган слышал ее легкое дыхание, рука его касалась ее локтя. В телеграмме сообщалось, что разъяренный Хинмен отрицает все, кроме того факта, что он действительно совладелец «Агро-Упаковщиков», но свои имущественные дела он сам не ведет, они переданы доверенным лицам. Однако все это было неважно: главное, Химен заявил, что он сам явится в комиссию, дабы лично опровергнуть все обвинения.

— Попался! — воскликнула Кэти. От радости голос ее дрог- нул. Она даже не заметила, что Морган стоит рядом, прикасаясь к ней. Морган сразу все понял. Он отошел к Мэтту.

— Черт подери,— сказал Андерсон.— Я до этой самой минуты не верил, что сучий сын попадется на крючок. Никогда бы не поверил, что он до такой степени глуп.

— Мэтт.— Морган был уже у двери: ему предстояло срочно написать статью.— Поторопите гримера.

За порогом он натолкнулся на Адама Локлира. Адам шел по длинному гулкому коридору, опустив голову, сунув руки в карманы, угрюмо набычившись.

— Ну что ж, король газетчиков, вам наконец есть о чем писать всерьез,— сказал Адам.— Думаю, вы теперь начнете выдвигать его в президенты.

— Вы так полагаете?

— Если с Хинменом он разделается, не вижу препятствий. Ну, кто из нас двоих больше смыслит в политике?

— Вы вот сказали «если». А Хант говорит так, словно иначе и быть не может.

— Говорить легко. Эта хищная дрянь с рыбьей кровью убедила его, что он все может, а я не стал бы утверждать наверняка. Хинмен — твердый орешек.

Озлобленность Адама против Кэти так поразила Моргана, что он, видимо, не сумел скрыть своего удивления.

— Простите, Рич, это я зря сболтнул. Просто Хинмен, в сущности, мелюзга, если рассматривать положение в целом, и мне очень не хотелось бы, чтоб сенатор дискредитировал все расследование и позволил втянуть себя сейчас в грязную политическую драчку.

— Хант ничего подобного не допустит. Вы знаете, как он относится к тому, что проделывали с сезонниками.

— Знаю,— сказал Адам.— Не то я завтра утром уже был бы на плантациях сахарного тростника.

Проезжая на такси по Пенсильвания-авеню, Морган попал в затор, и водитель тщетно пытался проскочить в объезд по Четырнадцатой улице, так что в редакцию он попал гораздо позднее, чем рассчитывал. Келлер, ответственный за последние новости, уже ждал у его письменного стола.

— Они там чуть не лопаются от нетерпения. Вас ставят на первую полосу. Заголовок решено набрать дюймовыми литерами.

— Пусть тискают двухдюймовыми. А текст как?

— В конце вашей статьи поместим выдержки из андерсоновской речи, а потому на цитаты места не тратьте. Хинменовским делом займутся там, наверху, вы только дайте им зацепку. Сейчас нужны статьи покороче.— Келлер пошел было к двери, но вернулся.— Удачно для вас все сложилось.— Он доброжелательно взглянул на Моргана.— Там, наверху, ликуют. Конечно, сукины дети рвут и мечут, что номер еще не в наборе, но я-то знаю, как обстоят дела.

Нам всем повезло, думал Морган, стуча на машинке. Он знал, что больше всего Андерсон боялся, как бы Хинмен не сделал вид, будто вообще не заметил брошенных ему обвинений. Заняв такую гордую позицию, он отделался бы легче легкого: сенсация заглохла бы через короткое время, а комиссия оказалась в глупом положении, подобно человеку, машущему кулаками перед лицом противника, который его даже не замечает.

— Только я сомневаюсь, что он способен выдержать такую линию,— объяснял Андерсон, обедая с Кэти и Морганом в «Ла Саль дю Буа» накануне того дня, когда он бросил Хинмену обвинения в сенате.— У него гонору свыше головы: очень важный господин, который не привык, чтоб ему перечили. Он и так уже, наверно, рвется с цепи, а когда услышит мою речь, его никто удержать не сумеет, верьте моему слову. К черту политику! Ни- кто не смеет говорить такое про Поля Хинмена, а уж тем более выскочка вроде меня, который неизвестно откуда взялся. Вот на что я рассчитываю. Он ринется сюда, как товарный состав, чтоб раздавить меня. Ему и в голову не придет, что умнее всего было бы затаиться. Но люди, подобные Полю Хинмену, не рассуждают о том, что умно, а что нет, это ниже их достоинства.

И вот Хинмен ринулся в атаку, как и было предсказано, а стало быть, столкновение, которого так жаждал Андерсон, неизбежно, как будто выбирать, что умно (подумал за тем обедом Морган), оказалось ниже и его достоинства. Внезапно сквозь треск машинки ему послышался голос Адама Локлира: боюсь, он примется ловить за хвост жар-птицу.

— В известном смысле получается,— Морган повернулся к Данну и говорил почти шепотом, словно не желая, чтобы его услышал Гласс,— что кандидатом в президенты Андерсон стал благодаря мне.

Зеленые стекла очков не дрогнули, хотя Данн слегка кивнул.

— Это как же так? — крикнул Гласс, сидевший сзади.

— В тот вечер, когда он впутал Хинмена в историю с сезонниками… (Может, даже Гласс способен что-то понять, подумал Морган, ну хотя бы в профессиональном смысле) … я написал статью и вставил в нее абзац, где говорилось, что поскольку, кроме Хинмена, практически никого в кандидаты на пост президента не прочат, то в случае, если андерсоновское расследование сбросит его со счетов, вопрос о кандидате будет, пожалуй, решаться прямо на съезде.

— А потому,— сказал Данн,— вы, естественно, должны были назвать кое-какие имена, верно?

— Совершенно верно. Как вы сами понимаете, я должен был сослаться на «авторитеты» и «осведомленные источники», но ведь это ровным счетом ничего не меняло. Все они выступали под маской Ричмонда П. Моргана. И не имело ни малейшего значения, назовут ли Андерсона мои коллеги из других газет в числе сомнительных лошадок, будущих фаворитов или вечных кандидатов в кандидаты, которых они могли бы представить себе на месте Хинмена, если бы оно освободилось. Ведь новость толь- ко тогда становится новостью, когда появляется в нашей газете. Во всяком случае, так было тогда. А потому мне пришлось с этим повозиться, хотя и не очень долго.

Выдвижение в кандидаты начинается, по-моему, не с шумихи, а с предварительных соображений. С тех сплетен, догадок, фактов, фантазий, предубеждений и пропаганды, которые политические журналисты вроде меня сообщают стране — другими словами, с нашей оценки политического положения и заложенных в нем возможностей. Обычно мы бываем на редкость единодушны, так как все промышляем мыслями и информацией, которую заимствуем друг у друга, а материал добываем из одних источников, из того, что мы видим, слышим и оцениваем, пользуясь своими знакомствами в среде политиков, а главное, из того, что, по мнению политиков, нам следует видеть, слышать и сообщать, да еще — что тоже весьма существенно — учитываем свои личные симпатии и антипатии. Не знаю, как вы, Гласс, а я неоднократно видел, как вполне достойные люди так и не могли пробиться, потому что либо не соответствовали нашим прикидкам, либо просто не выдержали испытания. И я видел, как дутые величины вдруг оказывались в центре внимания после одной единственной речи, написанной кем-то другим, или после ловко проведенной пресс-конференции, или даже после обильной закуски, сервированной наряду с сенсационным заявлением для прессы. Политические репортеры ни на что так не падки, как на умело организованную предвыборную кампанию, причем хорош кандидат или плох — это решительно никакой роли не играет.

— Недурная система,— заметил Данн.— Вы, друзья, образуете своего рода комитет по выдвижению кандидатов. Долго водить вас за нос никто не способен, и купить вас, за редким исключением, тоже трудно. Главная ваша слабость заключается в том, что вы имеете обыкновение верить в людей и в обстоятельства, в которых вам лень усомниться. Однако, насколько я могу судить по собственному опыту, ваш комитет, худо ли, хорошо ли, а убирает с дороги тех, кто вовсе ни на что не годен. Конечно, иной раз и вы даете маху: перечеркнете хорошего человека, а скверного превознесете до небес, но без этого ведь в жизни не обойдешься. Важно другое: тот человек, который способен соответствовать вашим, как вы выражаетесь, прикидкам и использовать их в собственных целях, почти наверняка может стать президентом. С другой стороны, если у него даже это не получается, пусть он лучше сидит, как сидел в своей юридической конторе. На мой взгляд, политические журналисты нюхом своим очень верно угадывают, есть у человека то, что для этого надо, или же нет.

Но что же именно, подумал Морган, а вслух сказал:

— Да, в тех случаях, когда они вовремя сумеют отойти от стойки. Но только журналисты, как и полководцы, склонны вести новую войну точно по стратегии старой. Они полагаются главным образом на прошлый опыт, а при нынешнем стремительном развитии нет ничего обманчивее. Но, во всяком случае, в тот вечер я вставил фамилию Ханта в свой список. Влиятельные люди полагают, что мистер Андерсон сделал блистательный, хотя и рискованный политический ход… Подорвав позиции мистера Хинмена, Андерсон, возможно, подорвал также позиции собственной своей партии и поставил под угрозу свое будущее в рядах партии, ну и так далее. С другой стороны (во всех соображениях обязательно имеется это самое «с другой стороны»), внимание всего народа, прикованное сейчас к мистеру Андерсону, и его исключительное положение южанина, защищающего интересы негров, может сразу же включить его в число вероятных кандидатов, и так далее, и тому подобное. Ну, конечно, про южан и негров — это было настоящее дело, чего, скажу без хвастовства, никто из прочих политических писак попросту не заметил. А ведь только так кандидатура Ханта могла обрести под собой настоящую почву. Вот почему моя статья, в сущности, положила начало его предвыборной кампании, и всего удивительней здесь то, что писать эту статью мне было вовсе не обязательно, и зачем я ее написал, не объяснит никакой психоаналитик. Потому ли, что мне нравился Хант, нравилась Кэти, нравился его политический стиль? Потому ли, что я верил в него? Будем те смотреть правде в глаза: я много выиграл бы в профессиональном отношении, если б мой друг стал кандидатом в президенты, а тем более — президентом. Моему самолюбию льстило, что в моей власти правильно понять и оценить его возможности. Мне нетрудно было, нисколько не лицемеря, осудить Хинмена и всю систему эксплуатации сезонников, а к тому же меня всегда тянуло поддержать нового человека, идущего наперекор устоявшемуся порядку,— это у меня в крови. Ну и, пожалуй, сюда можно добавить немножко романтики: я вспомнил, как Хант сказал мне однажды ночью, когда мы с ним изрядно выпили: «Я хочу только одного — не растлевать людей и ничего не обращать в дешевку». Он вправду мне так и сказал.

— Ох, черт! — вздохнул Гласс.— Подумать только, какую рекламу могли бы вы для него создать за тридцать секунд телевещания!

— А может, вы всего-навсего действовали как профессионал.— На миг зеленые очки повернулись к Моргану.— Может, вы просто сумели определить, насколько все это было политически весомо.

Но по какой бы причине ни была написана статья, Морган впал, что она дала некий толчок Ханту Андерсону и способствовала тому, что широкая публика признала в нем возможного кандидата в президенты. Наибольшее влияние имеет на человека его собственное мнение о себе самом, и слова Моргана в таких условиях должны были подействовать на Андерсона именно в этом смысле, укрепить и возвысить тот идеальный образ, который, как считал Морган, всегда обретался в душе Андерсона. Андерсон был политик, а потому, читая газеты, верил восторженным похвалам в свой адрес, хотя сам помогал их подбирать. И ему даже в голову не пришло, что Морган мог написать свою статью по каким-либо глубоко личным, сокровенным и, быть может, даже не вполне бескорыстным соображениям: нет, все,что относилось к Андерсону, определялось только его собственными, андерсоновскими достоинствами. Конечно, внешне Андерсон ничем этого не проявил, думал Морган, и на следующий день попенял ему, что он, мол, поторопился, но вид у него был довольный, как после вкусного обеда.

— Да, я поторопился, но зато попал в точку, — сказал Морган.

Андерсон рассмеялся.

— К вашему сведению, сегодня, ровно в полдень, я буду категорически отрицать всякое намерение выставить свою кандидатуру.

— Еще бы! Вам ведь даже и помыслить об этом нельзя, покуда вы не столкнете Хинмена в яму и не засыплете ее землей.

В тот же день, после заседания комиссии, Морган столкнулся с Адамом Локлиром. Вид у Адама был не угрюмей обычного, но он сказал напрямик:

— Вот наш шеф и попал в кандидаты. Теперь все будет, словно в ярмарочном балагане, вот увидите. Два кота станут драть друг друга, а этой ведьме останется лишь подзуживать его с галереи, и плевать им всем, что у какого-то бедняги спина разламывается и ребятишки пухнут от голода.

— Бросьте, Адам, вы несправедливы. Несправедливы и к Кэти, и к Ханту. Ему вовсе не плевать на все, и вы это прекрасно знаете. Если он попадет в Белый дом, так это не зря: у него достанет упорства и горячности, чтоб кое-чего добиться всерьез.

Адам угрюмо кивнул.

— Но ведь вам известно, Рич, что стоит человеку заняться политикой, и он уже не отступит. Особенно если этого хочет такая женщина, как жена Андерсона.

— А может, он слишком далеко не зайдет. Может, вы правы и мы недооцениваем Хинмена.

— Уж не знаю, как там он оценивает Хинмена,— сказал Моргану на другой день судья Уорд.— Лично я имел дело с Хинменом раза два, не больше, и в восторг от него не пришел. Но вот что я вам скажу: Белый дом весь бурлит, и тут, у нас, тоже кое-кто полагает, что этот Андерсон много себе позволяет, забегая вперед партии. Одно дело, если б он заработал такое право за долгие годы, но кем он, собственно, себя мнит?

— Ваша честь, мне, разумеется, весьма неприятно говорить такое о ком-либо, но я думаю, что побуждения у Андерсона на девяносто восемь процентов из ста самые искренние.

— Искренние?

Уорд взглянул на Моргана, как на прокаженного.

Они сидели в пышном президентском зале, примыкавшем к залу заседаний. Сенаторы выходили сюда, когда репортер, с которым они были не прочь поговорить, присылал им записку. Морган втихомолку решил, что портрет Вашингтона и его бюро, херувимы Брумиди, золоченые люстры и зеркала, черные кожаные диваны и резной стол Линкольна посередине образуют весьма выгодный фон для судьи Уорда, одного из последних сенаторов, которые еще одевались в строгом согласии со своей ролью: высокие крахмальные воротнички, старомодный костюм, часы на цепочке, трость с золотым набалдашником, толстая сигара, неизменный белый цветок в петлице, и над всем этим румяные щеки, пенсне и длинные волнистые седоватые волосы. Гиды на галереях показывали судью Уорда туристам, а в кулуарах Капитолия он сам добродушно объяснял ошеломленным школьникам из какого-нибудь захолустья, вроде Терри- Хота, что это — та самая лестница, по которой коварные англичане ринулись в атаку во время войны тысяча восемьсот двенадцатого года. Конечно, внешность судьи была обманчива. Он все еще принадлежал к подлинным хозяевам сената, как в те дни, когда принудил Зеба Вакса Макларена голосовать за рекламные щиты у обочин. Судья Уорд был одним из тех могучих китов, которые появляются в зале заседаний лишь в редкие, торжественные дни, а свою прожорливую пасть отверзают лишь при закрытых дверях, на заседаниях специальных комиссий. Упрямый и всемогущий в сенаторской среде, одурманенный властью в сенате, он однажды принюхивался даже к кандидатуре в президенты, но партийные лидеры дали ему понять, что за пределами его родного, благодатного штата сколь-нибудь убедительно объяснить связь между ним и кое-какими нефтяными компаниями решительно невозможно.

— Стало быть, искренние побуждения? — повторил он.— Тут, молодой человек, у всех побуждения самые искренние. Тут каждый искренне защищает свои интересы и интересы своего штата. Для того мы здесь и находимся.

— Я имел в виду содействие сезонным рабочим.

Уорд снисходительно махнул рукой.

— Ну, сезонники — это другое дело. Почему бы и не помочь им по мере возможности? Никто возражать не станет. Но этот Андерсон… невозможно понять, кого он защищает. Делает, что ему в голову взбредет,— и все тут.

Когда Морган рассказал Кэти о негодовании судьи Уорда, она рассмеялась.

— Но это отнюдь не смешно, если Хант рассчитывает чего-то добиться в сенате.

— Да, конечно. — Она смотрела на Моргана в упор бесстрастными синими глазами (они пили кофе в сенатской столовой, и Кэти сняла темные очки).

— Впрочем, Адам говорит, будто вы настаиваете, чтоб Хант выставил свою кандидатуру в президенты.

— Это я-то настаиваю? — Она задумчиво улыбнулась, глядя на Моргана поверх чашки.— Откуда же у Адама такие сведения?

— Он сомневается, достанет ли у Ханта веских обвинений против Хинмена, и считает, что ворошить это вообще не имеет смысла.

— В одном Адам, несомненно, прав. — Она со стуком поставила чашечку на блюдце. — Если Хант не сумеет подтвердить обвинения, выдвинутые против Хинмена, ему уже не придется выставлять свою кандидатуру ни в сенат, ни в президенты, ни куда-либо еще.

В тот день, когда Хинмен наконец появился в Большом зале, у Моргана на миг возникло опасение, что Андерсон действительно его недооценил. Огромный зал, где Джо Маккарти прославил и запятнал свое имя, а Эстес Кифовер разоблачил властителей преступного мира, был битком набит. За столом для прессы не удавалось писать из-за тесноты, а у дальней стены высились телевизионные камеры, прожекторы и треножники, возле которых сновали люди. Перед столом комиссии кружили фоторепортеры — совсем как рои мух, но гораздо более шумные.

К моменту появления Хинмена заседания комиссии обрели уже не просто политическую, но и общественную направленность. В этот вечер по всему Вашингтону, от Капитолийского холма до Спринг-Вэлли, люди, которым не удалось сюда попасть, были обречены на молчаливое сидение за обеденным столом. Старожилы узнавали среди публики хозяек знаменитых политических салонов и тех элегантных дамочек, которые норовили попасться на глаза этим счастливым избранницам судьбы. Закулисные деятели, адвокаты, оставшиеся не у дел политики, студенты и прочие завсегдатаи, неизменно присутствующие при открытии заседаний,— все были тут как тут. Явилась даже супруга одного из прежних президентов, внушительная дама, говорливая и шепелявая, в шляпе с широченными полями, которая заслоняла зал от тех, кто сидел позади нее и предпочитал помалкивать. В третьем ряду сидела супруга французского посла в каком-то очень дорогом парижском наряде — циники утверждали, что она недурно зарабатывает, рекламируя подобные туалеты. Явились и жены некоторых министров, блюдя свою чопорную и бесполую добродетель, а Мертл Белл порхала меж столом для прессы и стайкой своих милых сотрудниц, которые устроились на лучших местах у входа. Жены сенаторов сидели по всему залу, и даже несколько дипломатов явились поглазеть на это сугубо американское зрелище.

Первым из сенаторов явился, рассчитывая на внимание фоторепортеров, представитель одного из западных штатов по фамилии Апдайк, человек с лицом церковного певчего и с душой старьевщика. Официально Апдайк и Андерсон состояли в одной партии, но матерые сенаторы включили Апдайка в состав комиссии, дабы он защищал их собственные интересы и интересы партии от безответственного одиночки Андерсона. Надежды подорвать довольно-таки сомнительную лояльность Апдайка не было никакой, поскольку сенат гарантировал ему утверждение проекта большой гидростанции, в котором была заинтересована крупная электрокомпания, купившая его за такую баснословную цену, что даже он не искал иных покупателей.

Затем, сонно мигая и рокоча, как броневик, явился Адольф Хельмут Оффенбах собственной персоной — тот самый боровоподобный любитель вздремнуть, чьей иностранной фамилией Зеб Ванс три года назад столь тщетно пытался позолотить законопроект Мотта Гранта. За ним пришел в яркой жилетке еще один представитель меньшинства: в ложах для прессы и в гардеробах его прозвали сенатором от Доминиканской республики за пылкость, с какой он отстаивал интересы великого карибского «демократа» Рафаэля Леонидаса Трухильо, который в те дни постоянно обеспечивал себе льготы на торговлю сахаром в США, а своему благодетелю — прекрасный отдых на лоне тропической природы и внушительный вклад в фонд предвыборной кампании.

В щекотливой истории с Хинменом (в отличие от других стоявших перед комиссией вопросов) Андерсон мог твердо рассчитывать на поддержку Оффенбаха и сенатора от Доминиканской республики по очень простой причине: им было выгодно крушение потенциального противника их партии на очередных президентских выборах. Но политическая крамола Ханта приобрела бы уже вовсе зловещий оттенок, если б его единомышленниками оказались только враги, а потому сенатор, вошедший в зал последним, с точки зрения Андерсона, был наиболее важным членом этой, выражаясь на сенатском языке, «высокой комиссии».

Опоздавший — молодой, неглупый аристократ из Новой Англии, Уоррен Виктор,— попал в сенат, минуя выборы, и его на редкость короткий срок уже подходил к концу. Беда Виктора заключалась в том, что он не скрывал презрения к своим коллегам, в том числе и к партийным лидерам. В отместку они систематически проваливали или клали под сукно те немногочисленные законопроекты, которые он порой пытался выдвинуть, снисходя к нуждам своего штата. В конечном счете особого значения это не имело, так как Виктор не скрывал своего презрения и к избирателям, которые в недалеком будущем, едва лишь представился случай, столь же недвусмысленно презрели его самого. Он вошел, морща свой пуританский нос при виде такого сборища, являя собой ту самую поддержку, в которой Андерсон особенно нуждался, ибо Уоррен Виктор был единственным членом комиссии, чей голос, присоединившись к большинству, снял бы с Ханта обвинение в том, будто он опирается только на представителей враждебной партии.

— Но этот сукин сын глядит на меня пустыми глазами и заявляет, что пока предпочитает не высказывать своего мнения,— говорил Андерсон.— Он полагает, что такие люди, как он и, видимо, Хинмен, самим богом назначены управлять чернью. И к тому же он до того добродетелен, что я опасаюсь предложить ему выпить. Я знаю только одно: вести себя он будет как аболиционист, а остальное одному богу ведомо.

Благодаря наставлениям Дэнни О'Коннора, за долгие недели заседаний Андерсон научился выбирать наиболее выгодную ми- нуту и последним из членов комиссии поднялся по лестнице, ведущей от Ротонды. Когда он входил, в зал донеслись аплодисменты толпы, собравшейся снаружи. Да и в зале поднялся шум, началось движение, но тут фоторепортеры с приветственными криками и ослепительными вспышками набросились на Андерсона и заслонили его от зрителей, хотя время от времени было видно, как он, подчиняясь их требованиям, любезно поворачивает то так, то эдак свою неповторимую взъерошенную голову, всю в неизменных вихрах.

Морган успел заметить Кэти, когда она вошла следом за мужем, и позже он вспоминал, как что-то будто сорвало его с кресла. Он стал пробираться по забитому людьми центральному проходу к ее обычному месту в заднем ряду, которое занял для нее сенатский служитель. Постепенно суета вокруг Андерсона улеглась, и он направился через толпу фоторепортеров к трибуне, остановился, перекинулся несколькими словами с Виктором, пошептался с Адамом Локлиром, а потом ему вновь пришлось позировать ненасытным фоторепортерам, держа в руке председательский молоток. Кэти шла по проходу, и все головы поворачивались вслед за ней, а Мертл Белл где-то в первых рядах вытягивала шею, стараясь рассмотреть ее платье. Кэти улыбнулась Моргану легкой, безразличной улыбкой, села и надела темные очки, чтобы свет телевизионных прожекторов не слепил ей глаза.

— Ну, как пойдет дело, хозяйка? — Он примостился рядом с ней, чувствуя, как она вся напряглась.

— Если б я это знала! Он уже тут?

— Вы думаете, этот тип позволит кому-нибудь испортить эффект его появления? Кэти… я хотел вам кое-что сказать…

Морган сам не знал, как у него вырвались эти слова,— не знал тогда и много лет спустя тоже.

Кэти слегка подалась вперед, чтобы видеть дверь, в которую в любую минуту мог войти Поль Хинмен. Не повернув головы, она дотронулась до руки Моргана, лежавшей у него на колене.

— Если сегодня все пройдет благополучно, Хант начнет добиваться медного кольца, — сказал он.

Тут Кэти посмотрела на него, и пальцы, касавшиеся его руки, дрогнули.

— Он вам это говорил?

— Нет. Мне он не должен и виду показывать. Но я знаю.

— Сейчас не самый удобный момент, чтобы это обсуждать.

— Я просто хотел сказать, что куда бы ни повела вас дорога отсюда, я постараюсь быть рядом, если понадоблюсь вам. Или Ханту.

В то время Морган не понимал, зачем он это говорит, и только удивлялся сам себе. Лишь много позднее, после долгих размышлений, он понял, что не мог бы сказать этих слов Андерсону ни как политический репортер потенциальному президенту (это прозвучало бы двусмысленно), ни как человек человеку (это могло бы сорвать с него защитный покров, а может быть, и защитный покров с Андерсона). И ждать он тоже не мог: если с Хинменом все закончится благополучно, это будет выглядеть уже как попытка примазаться к победителю. Вот почему эти слова можно было сказать только тогда и только Кэти, а сказать их было необходимо: не потому, что он знал или предчувствовал, как развернутся события, а потому, что ему было известно одно — чем бы дело ни кончилось, расплачиваться за все будут Хант и Кэти Андерсон.

И вот он произнес эти слова, сам им удивляясь, но, прежде чем Кэти успела ответить (на мгновение ее пальцы сжали его руку), дверь отворилась и вошел Поль Хинмен.

Хинмен был довольно щуплым человеком, но колоссальная энергия и самоуверенность придавали ему редкую внушительность. Морган еще не увидел его, но почувствовал, что он тут, по тишине, внезапно наступившей в зале. Затем Морган его увидел и понял, что справиться с ним будет нелегко. В походке Хинмена, в движении его плеч, в посадке головы — довольно красивой, с крутым подбородком и вьющимися волосами — ощущалась сила, которая способна обеспечить победу еще до начала прений или решающей схватки, потому что устрашенный противник отступает без боя. Судя по виду Хинмена, в победе он не сомневался и только хотел побыстрее развязаться с этим делом, чтобы заняться чем-то более важным. Но в нем не было и следа небрежного легкомыслия, и он был серьезен: этот Хинмен слишком высоко себя ставил, чтобы с улыбкой снести покушение на свое достоинство. Пока он торжественно шел к местам, отведенным для него и его свиты, Морган вдруг подумал, что он явился сюда, готовясь принять безоговорочную капитуляцию. За ним, не попадая в ногу, шла шеренга мрачных людей в серых костюмах, темных галстуках, с кожаными папками под мышкой.

Появление Хинмена, естественно, вызвало новую суматоху, крики фоторепортеров и вспышки, а также небольшую заминку: Хинмен решительно покачал головой, и Морган, пробираясь к столу для прессы, спросил у Эдуарда Бонтемпа, фотографа телеграфного агентства, что произошло.

Эдди дохнул на него пивным перегаром:

— Этот сукин сын не желает сниматься с председателем.

Морган захохотал:

— Ну, это не удивительно.

— Сукин сын!

Эдди на своем веку перевидал немало таких людей: они появлялись, а потом исчезали, и он считал их всех недоумками.

Андерсон был мастером ближнего боя. Хинмен захватил инициативу, войдя в зал с видом Наполеона после Аустерлица, и сразу задал враждебный тон, отказавшись брататься с противником. Однако не успел Морган вернуться на свое место, как громко стукнул председательский молоток и в затихающем гуле голосов Андерсон произнес:

— Заседание комиссии по расследованию условий труда сезонных сельскохозяйственных рабочих объявляю открытым.

Он умолк и прищурился на фотографов, еще толпившихся вокруг Хинмена. При других обстоятельствах именно теперь следовало бы сказать несколько приветственных слов видному политическому деятелю, губернатору штата. Морган тоже посмотрел на Хинмена.

— Комиссия вызывает первого свидетеля, миссис Джонеллу Эверетт из Хартфорда, штат Коннектикут,— сказал Андерсон.

Морган глядел прямо на Хинмена и увидел, как дернулась его голова, когда была названа фамилия свидетельницы. Но Морган не мог решить, подействовала ли на Хинмена эта фамилия или же тот факт, что Андерсон пренебрежительно вызвал не его и вообще нисколько не оробел. Хинмен секунду смотрел на Андерсона, потом резко отмахнулся от фоторепортеров и начал что-то быстро говорить человеку в сером костюме, сидевшему справа от него.

Миссис Джонелла Эверетт оказалась затянутой в тугой корсет дамочкой с острым, желчным лицом, в жиденькой меховой горжетке и шляпе, свидетельствующей о том, что она принадлежит к «Дочерям Американской революции». Пока она под возбужденный шепот зрителей шла к свидетельскому месту, Хинмен ни разу даже не взглянул на нее. Хант что-то вполголоса объяснял Апдайку, а Адам Локлир неторопливо спросил у миссис Эверетт, как ее фамилия и где она проживает.

— Ваше занятие, сударыня?

— Домашняя хозяйка. Покойный доктор Эверетт, разумеется, подвизался на благородном поприще медицины. Точнее говоря, он был дантистом.

Миссис Эверетт принадлежала к тем людям, которые ничего не оставляют без подробного объяснения.

— Ах так. А до того, как вы, сударыня, вышли замуж за доктора Эверетта, вы где-нибудь работали?

— Да, безусловно. Много лет.

— Вы были секретаршей?

— У многих крупных промышленников и деловых людей. Занималась наймом, увольнениями, ну, словом, ведала решительно всем.

— А были вы когда-нибудь секретаршей у губернатора Поля Хинмена?

— До того, как он занялся политикой. — Голос миссис Эверетт стал громче, визгливее. — А потом он сказал, что ему нужен кто-нибудь… помоложе.

Она нерешительно умолкла, приоткрыла было рот, но больше ничего не сказала. На этот раз она устояла перед искушением растолковать подробности, объяснить обстоятельства, и последняя ее фраза повисла в воздухе, проникнутая таким ожесточением, что казалось, будто эта женщина описала все мелочи, перечислила все минуты тех лет, которые прожила, нося в душе свою горькую обиду.

Хинмен сидел неподвижно.

— А не были вы секретаршей и держательницей акций акционерного общества, именуемого «Арго-Упаковщики»?

— Еще бы. У меня до сих пор сохранилась одна акция этой корпорации, хотя толку от нее немного.

— При каких обстоятельствах вы заняли эту должность? Миссис Эверетт слегка повернула голову в сторону Хинмена, и Моргану померещилось, что на лице ее мелькнуло торжество.

— Когда я была секретаршей в юридической конторе мистера Хинмена, он создал акционерное общество, которое приобрело ферму, а также склады и все прочее. Он вызвал меня и сказал, что я буду числиться секретарем, но лишь номинально, хотя получу одну акцию.— Она презрительно кашлянула.— Если не ошибаюсь, закон требует, чтобы секретарь был держателем акций своего акционерного общества.

— А когда все это произошло?

— Восемь лет назад. Именно в тот год я и познакомилась с покойным доктором Эвереттом на собачьей выставке.

— Скажите, сударыня, а известно вам, почему вас назначили секретарем «Агро-Упаковщиков» и выдали вам столь ценную акцию?

— Ну, дивидендов она мне особых не принесла. Если бы покойный доктор Эверетт не скончался безвременно… — Сдержавшись вначале, она больше уже не могла сдерживаться и принялась излагать подробности. — …он заставил бы их эту акцию выкупить. Они как будто старались скрыть, что связаны с этим обществом, но я не знаю почему. Все делалось по закону.

— И долго вы были секретарем?

— Пока не ушла из юридической конторы.

Она открыла рот, намереваясь продолжать, но Хант поблагодарил ее и не дал сказать больше ни слова. Она сошла с трибуны, ни разу не взглянув на Хинмена. Ее затянутое в корсет тело казалось налитым сталью, напудренное лицо — во всяком случае, так почудилось Моргану — на миг смягчилось. Дверь за ней затворили, и она отбыла к себе в Хартфорд.

Едва дав ей выйти, Хант снова стукнул молотком.

— Комиссия вызывает мистера Лопни Ф. Тобина из Иммокели, штат Флорида.

Когда прозвучала фамилия неведомого Тобина и он направился к трибуне, по залу вновь прокатился гул разочарования. Тобин в небесно-голубом костюме был явно насторожен. К свидетельскому месту он шел той же пританцовывающей походкой, которая так запомнилась Моргану несколько месяцев назад в Согесе-Два. И сел он с таким видом, словно собрался сыграть партию в покер с пьяными собутыльниками.

Питер Бутчер, репортер политического еженедельника, сидевший напротив Моргана, скривил губы и прошептал:

— Видимо, сейчас мы услышим еще одну душещипательную историю, которая подготовит почву?

Определить круг интересов Бутчера было нетрудно: в циничной подозрительности он не уступал чиновникам Пентагона.

Апдайк, несмотря на всю свою гибкость, был храбрым бойцом и сразу же ринулся в атаку:

— Господин председатель, мне кажется, нам следует выслушать достоуважаемого губернатора Хинмена: насколько мне известно, он прибыл сюда, отложив важные и срочные дела.

— Комиссия благодарна выдающемуся сенатору за его предложение, равно как, я могу полагать, и досточтимый губернатор. Однако по некоторым соображениям, которые станут ясны в ходе дальнейшего разбирательства, и в целях упорядочения процедуры нам сначала следует все-таки выслушать мистера Тобина, который, как я могу заверить сенатора, также прибыл сюда, отложив… э… весьма важные дела.

Морган с испугом заметил, что тонкие ноздри Виктора дрог- нули чуть брезгливей обычного.

Адам Локлир, сидевший между Хантом и Апдайком, вновь принялся задавать вопросы:

— Назовите, пожалуйста, ваше имя и адрес.

— Лопни Тобин, Иммокели, Флорида. Это в несезонное время.

— Ваше занятие?

— Ну, я, как говорится, артельщик.

— Что это означает?

— Поставляю рабочую силу. Сбиваешь артель, приглядываешь за ней, перебрасываешь с поля на поле.

— Вы возите свои артели на Север вместе с потоком сезонников по Восточному побережью?

— Насчет потока не знаю. Флорида, Джорджия, Каролина, Делавер, Джерси, Лонг-Айленд, словом, вожу туда-сюда.

— А приходилось вам отвозить артель на картофельную ферму, известную под названием «Агро-Упаковщики»?

— Да. Чтоб не соврать, каждый год вожу.

Теперь Хинмен слушал внимательно. Он как будто чуть сбавил спеси, но, возможно, лишь потому, что уже нацелился вонзить зубы в Ханта, а вместо этого был вынужден дожидаться, покуда Тобин кончит давать показания.

— Скажите, мистер Тобин,— продолжал Адам,— вам, как артельщику, известны правила социального страхования сельскохозяйственных рабочих?

— Само собой. По закону, если эти гаврики работают больше двадцати дней в году на нос, они беспременно должны быть застрахованы. Или если они получают с одного нанимателя больше ста пятидесяти долларов.

— Вы храните соответствующую документацию, мистер Тобин?

— Я для этих гавриков все делаю. По закону, артельщик то же, что наниматель, ежели он обеспечивает рабочую силу и который-нибудь малый проработал у него двадцать дней или получил с него сто пятьдесят долларов.

— Следовательно, фермер платит артельщику за работу, а уж артельщик сам рассчитывается с людьми и по закону является их нанимателем?

— Выходит, так.

Бутчер перебросил Моргану через стол записку: К ЧЕМУ ОН КЛОНИТ? Морган пожал плечами и скомкал записку в кулаке.

— Значит, артельщик получает определенный процент со всех рабочих, которые застрахованы?

— Это как понимать?

— Я говорю о страховании по старости и неработоспособности. Это социальное страхование, как вы его называете. Вы должны удерживать соответствующий процент со всех застрахованных рабочих?

— Ага. Я его и вычитаю, как положено.

— Затем в качестве нанимателя вы обязаны выложить такую же сумму из своего кармана и перевести эти деньги соответствующему государственному учреждению, не так ли?

— Это уж по закону положено.

Тобин говорил бесконечно усталым голосом.

— Система совместных взносов, верно? Половину платит рабочий, половину — наниматель.

— Да, я знаю, но ведь тут сам черт ногу сломит.

В зале раздался смех, и Тобин просиял, словно прикупил в покере третью даму.

— Почему же, мистер Тобин?

— Ну, видите, гаврики-то соображают туго, а сами то туда мотаются, то сюда, я ж вам говорил, ну, они и не помнят, какие там у них номера.

— Номера страховых карточек?

— И номера не помнят, и карточки теряют. Не одно, так другое. Ну, а мне-то и подавно за всеми не углядеть.

— Но вы регулярно удерживаете страховой процент из заработной платы рабочих, мистер Тобин?

— Как закон требует.

— Но закон, кроме того, требует, чтоб вы отсылали эти деньги, куда полагается, добавив такую же сумму от себя.

— Так-то оно так, да ведь они ж номеров не знают, и мне…

— Прошу приобщить к протоколу справку, полученную от Дж. Д. Джексона, служащего в управлении по социальному страхованию,— сказал Адам.— Из нее следует, что с того момента, как система обязательного страхования была распространена на сельскохозяйственных рабочих, и по сей день от артельщика Лопни Тобина никаких взносов в управление не поступало.

Тобин молчал.

Бутчер торопливо писал новую записку.

— Далее в справке указано, что за тот же период времени от акционерного общества «Агро-Упаковщики» в управление никаких взносов за сельскохозяйственных рабочих не поступало — только очередные взносы за постоянных, давно застрахованных служащих.

Бутчер бросил через стол записку: ВИЖУ, СКАЗАЛ СЛЕПОЙ. Морган подмигнул ему не без самодовольства.

— Я полагаю, эту справку следует приобщить к протоколу, господин председатель.

— Приобщите,— сказал Андерсон.— Может быть, достоуважаемому губернатору угодно получить копию упомянутого документа?

Он с подчеркнутой предупредительностью прищурился с трибуны на своего противника.

Серые костюмы вокруг Хинмена принялись торопливо совещаться. Сам Хинмен подчеркнуто этого не замечал и по-прежнему пристально смотрел на затылок Лонни Тобина. По залу волнами прокатывался возбужденный шумок. Затем один из серых костюмов встал с места.

— Да, нам угодно получить копию, господин председатель.

К Ханту подбежал рассыльный и отнес копию по назначению.

— А теперь, мистер Тобин, оставим на время вопрос о ваших обязанностях, предусматриваемых поправкой к закону о социальном обеспечении,— продолжал Адам.— Скажите, приходилось ли вам когда-нибудь обсуждать с «Агро-Упаковщиками» вопрос, законны ваши действия или нет?

— Еще чего. Им одно надобно: чтоб картошку выкопать к сроку.— Тут грянул такой смех, что Андерсону пришлось снова пустить в ход председательский молоток.

— Но ведь вы, как артельщик, являетесь посредником, на которого «Агро-Упаковщики» перелагают свои обязанности по взиманию страховых сборов с этих рабочих.

— Может, оно и так.— В голосе Тобина слышалась безнадежная покорность судьбе.— Только мне они этого не втолковывали.

— С кем вы имеете дело у «Агро-Упаковщиков», то есть по большей части?

— С белым парнем по фамилии Дероньен. Он вроде бы ведает у них полевыми работами.

— Вы от него получаете деньги, которые должны выплачивать рабочим?

— От него.

— И Дероньен ни разу вам не говорил о социальном страховании?

— Вроде нет.

— Так что вы получаете с этого изрядный доход?

— Доход! — Тобин словно ушам своим не верил. Он негодутоще выпрямился.— А сколько я делаю для этих гавриков? И ведь толку-то от них как от козла молока.— Он скорбно покачал головой.— Человек в моем положении всегда на мели, понимаете? День прожил, и слава богу, потому что денег никогда нету, а по счетам плати, ну и все такое прочее. Сбор-то грошовый, разве ж это доход? А они даже номеров не помнят.

— Человек человеку волк, так вы это себе представляете, мистер Тобин? — спросил Андерсон вкрадчивым голосом.

— Про волков я ничего не знаю. Только мне тоже есть надобно, как и всякому другому.

— У вас будут еще вопросы, господин председатель? К удивлению Моргана, Хант не задал больше ни одного вопроса. Виктор несколько минут объяснял, какое нравственное возмущение возбуждает в нем Тобин, а тот моргал и согласно кивал головой. Остальные сенаторы тоже вопросов не задавали, и Тобина отпустили с миром. Зал радостно встрепенулся.

— Ну, теперь к делу! — довольно громко сказал Бутчер.

Хинмен подался вперед, явно намереваясь встать.

— Теперь комиссия выслушает мистера Аллена Ф. Уинстона.

Хинмен побагровел — от ярости ли, от смущения или от того и другого вместе, Морган решить не мог. За его спиной смачно выругался телеоператор. Один из серых костюмов вскочил и направился к трибуне, чуть не наступая на пятки дюжему мужчине с округлым брюшком, который смахивал на старого упаковщика из Грин-Бея, но на самом деле был профессором политических наук, а одно время и членом законодательного собрания Хинменова штата, куда его избрали главным образом вследствие скандала с кандидатом враждебной партии, обвиненного в попытке изнасиловать несовершеннолетнюю девочку.

Когда Уинстон занял свидетельское кресло, Апдайк снова потребовал, чтобы губернатора Хинмена не заставляли ждать. И снова Андерсон объяснил, что причины, по которым прежде вызываются другие свидетели, станут ясны из их показаний.

— Вы все еще член законодательного собрания? — спросил Адам.

Уинстон улыбнулся.

— Я продержался там всего один срок. В моей сфере, мистер Локлир, политикой реально занимаются те, кто на это способен, а кто не способен — тот идет в преподаватели. Вот и я теперь буду только преподавать.

В публике, состоявшей главным образом из реальных политиков, послышались иронические смешки: они-то знали, что настоящая политика не похожа на домыслы ученой братии, и мысль эта служила им опорой и защитой.

— Но пока вы являлись членом законодательного собрания, вносили вы какие-либо законопроекты?

Серый фланелевый костюм что-то втолковывал Андерсону. Он энергично жестикулировал, а Андерсон кивал с подчеркнутой учтивостью.

— Вносил, и не раз. Вносить законопроекты очень легко.— Эти слова были встречены одобрительным смехом. Уинстон льстил Вашингтону, признавая, насколько сложно и коварно главное предназначение столицы, насколько оно непостижимо для дилетанта.

— А какая судьба постигла ваши законопроекты?

— Один был утвержден.

— А остальные?

— Канули в бездну забвения,— сказал Уинстон.

Снова раздался смех, который всегда нетрудно вызвать, подшучивая над собой. Серый фланелевый костюм вернулся на свое место с видом оскорбленной добродетели.

— Что содержал в себе утвержденный законопроект? — Ничего особо революционного в нем не было. Дело касалось более строгой проверки и отбора водителей школьных автобусов.

— И законопроект этот прошел сразу?

— Ну, нет! Видите ли, в случае его утверждения немало граждан штата должны были либо лишиться работы, либо повысить свою квалификацию и тщательно следить за своим здоровьем.

— Каким же образом вы его провели?

— С помощью губернатора Хинмена, иначе он провалился бы непременно.

Адам и бровью не повел.

— Губернатор поддержал только один из всех ваших законопроектов?

— Да и то не сразу, насколько мне известно. Вначале его поддерживала лишь кучка таких же доброхотов, как я.

Уинстон нашел верный ключ к публике. Снова раздался смех. Бутчер торопливо строчил в блокноте, среди телевизионных джунглей кое-где вспыхнули красные огни. Уинстон явно пошел в гору. Пожалуй, подумал Морган, он может стать одной из тех телевизионных знаменитостей, которые завоевывают успех, посмеиваясь над собственными достижениями или принижая свои знания. Он, казалось, был создан для вечерних бесед или одной из тех дискуссий, во время которых группа остроумных людей с суховатой иронией обсуждает положение дел в стране.

— Затем в один прекрасный день меня пригласил губернатор. Признаюсь, я был удивлен, откуда он проведал про мои таланты…

Морган заметил на лице Хинмена легкое подобие улыбки.

— …Он сказал, что я произвел на него самое хорошее впечатление и он надеется, что занятие политикой мне нравится. Он хотел бы мне помочь. Мой законопроект о шоферах школьных автобусов отвечает назревшим нуждам. Это необходимо сделать, и он думает добиться, чтобы законопроект прошел.

— А что сказали вы?

— Спросил, кого ему требуется похитить. (Тут даже Андерсон улыбнулся.) Но он ответил, что дело совсем в другом. Законопроектов накопилось множество, лидеры хотят расчистить завал до конца сессии, и по некоторым соображениям губернатор на этот раз предпочел бы пойти им навстречу. Однако все они опасаются, как бы представители меньшинства, а может быть, и кое-кто из их собственной партии не воспользовались неразберихой, которая неизбежна, когда в последнюю минуту рассматривается сразу целый ряд законопроектов, и под шумок не протащили бы что-нибудь нежелательное. Вот они и хотят сбросить балласт.

— И в том числе остальные ваши законопроекты?

— В том числе сотни, если не тысячи других законопроектов. Насколько мне известно, так делается довольно часто. И я был согласен с губернатором, что законопроект о шоферах гораздо важнее остальных моих предложений.

Адам заглянул в свои бумаги, шепнул что-то Андерсону, а потом спросил:

— Профессор, не могли бы вы сообщить содержание других ваших законопроектов?

Язвительные выпады Уинстона как будто не забавляли Адама. Морган знал, что Адам неспособен пренебрежительно посмеиваться над образованием и над возможностями, которые оно открывает. Смеется над ними только тот, кто сам ими обладает.

— Да всякий либеральный вздор! Реформы. Как я полагаю, неосуществимые. Вроде бесплатного обучения в колледжах штата.

— А было что-нибудь о сезонных рабочих?

— Только один законопроект. Он обязал бы тех нанимателей, у которых одновременно работает более пяти рабочих, обеспечивать минимум пятьдесят квадратных футов жилой площади на человека. Мне это требование не казалось столь уж похожим на коммунистические идеи. В конце-то концов пятьдесят квадратных футов — это немногим больше, чем бильярдный стол.

— А почему вас заинтересовали условия труда сезонных рабочих?

— Видите ли, в мою часть штата они приезжают собирать яблоки и живут, как собаки. А вернее, много хуже собак. Мне хотелось что-то сделать, и это было вполне подходящим для начала.

— Скажите, губернатор Хинмен обсуждал с вами этот ваш законопроект? В тот день?

— Мы с губернатором обсудили несколько моих законопроектов, в том числе и этот. Помнится, я заговорил о нем, потому что считал его весьма важным. Но губернатор сказал, что сможет провести только законопроект о шоферах, и у меня не было выбора.

— Есть у вас вопросы, господин председатель?

— Мне просто хотелось бы сказать профессору Уинстону, что я предпочел бы не иметь его соперником на выборах в моем штате.

Виктор неодобрительно поморщился при этой неуместной шутке, но вопросов задавать не стал, и Апдайк промолчал тоже. Сенатор от Доминиканской республики добродушно поинтересовался, не согласится ли тот, кто писал Уинстону его речи, оказывать такую же услугу членам другой партии. Баварские щеки Оффенбаха тряслись от подавленного смеха, но вопросов у него не было.

Уинстон сошел с трибуны и нырнул в море улыбающихся лиц, которые заполняли зал,— он сделал все, что мог. Бутчер бросил записку: С ХИНМЕНА СНЯЛИ ШТАНЫ. Морган ответил: НО ОН РВЕТСЯ В БОЙ. Правда, ему казалось, что Хинмен выглядит не столь уверенно и властно, как в первые минуты, но перемена не была явной или очевидной, и это могло ему просто почудиться. Сидя среди серых костюмов, забаррикадированный их папками, Хинмен уже не казался внушительным. Внезапно Морган осознал, что Хинмен даже ниже среднего роста, хотя он производил на людей такое впечатление, что обычно этого не замечали. Уж не залезает ли он на скамеечку, когда произносит речь?

— Комиссия вызывает Эрби Каллена из Иммокели, штат Флорида.

По залу прокатился громкий ропот разочарования, и серый костюм, подходивший к Андерсону, что-то сердито сказал Хинмену. Хинмен покачал головой. Губы его были плотно сжаты. Он не позволил вторично захватпть себя врасплох. Апдайк, не спускавший с него глаз, тоже сдержался.

Эрби Каллен, пожилой негр, работавший среди сезонников с самого детства, безучастным голосом рассказал, как год назад Лопни Тобин завербовал его для полевых работ и он поехал на Север в старом школьном автобусе, который Лопни Тобин сам вел. Под конец они работали на полях «Агро-Упаковщиков». Отвечая на вопросы Адама, Каллен подтвердил, что да, Тобин вроде бы вычитал страховые взносы из его платы. А посылал ли Тобин деньги правительству, он не знает. Да, сэр, Тобин платил ему восемьдесят центов за час, как положено. Но кроме страхового взноса, Тобин вычитал еще по двенадцати центов за час. Зачем, этого он не знает, все артельщики вычитают столько же, а то и больше. Может, просто за то, что обеспечивают работу, берут вроде бы комиссионные? Может, и так.

Нелегко, конечно, ведь за постель и еду платить-то все равно надо. Ну, за постель он платил Тобину, то бишь Тобин сам вычитал. Точно он не помнит; но, кажись, три доллара в неделю за койку в общежитии, три доллара за одеяло и еще отдельно за керосин, если наступали холода. Трудно все упомнить-то. Нет, сэр, жетонов он не давал никаких. Этого и в помине не было. Ну, и еда. Тобин и за нее вычитал деньги, потому что он в лагере держит столовую, а больше поесть и вовсе негде. За еду набегает двенадцать-тринадцать долларов в неделю, это уж как когда. Сколько, стало быть, человек съест или выпьет. Питья никакого к обеду не полагается, за него платишь отдельно. Двадцать пять центов бутылочка лимонада.

— А вино? — спросил Адам. — Разве в лагере не бывало вина?

— Бывало иной раз.

— И почем?

— Ну, доллар за пинту, если деньги на бочку, а нет, так Тобин приписывал доллар с четвертью к тем деньгам, что за еду шли, и вычитал все разом. Да, сэр, в городе вино стоит пятьдесят центов, да только как до него добраться, до городато?

— Но вы получали наличные, мистер Каллен?

— Ну, когда Тобин свое вычтет, получали. Я ж говорю, он жетонов никаких не давал, но всегда знал, сколько с тебя положено.

— Он производил все вычеты — за еду, постель, страховку и все прочее, и отдавал вам, что осталось?

— Только мало чего оставалось-то.

— А когда вам пришла пора вернуться в Иммокели, мистер Каллен, как вы туда добрались?

— Тобин отвез на автобусе.

Адам кивнул, как будто уже знал это.

— И сколько он берет за обратный провоз?

— В прошлом году взял двадцать пять долларов.

У Апдайка вопросов не было, но Виктор снова использовал бесплатное телевизионное время, чтобы лишний раз обличить зло. Метал он громы и молнии вполне пристойно, но большинство присутствующих уже столько раз его слышало, что в публике начались громкие разговоры, и Хант вновь должен был Пустить в ход молоток.

Оффенбах, всколыхнувшись, подался вперед дюйма на два и спросил:

— Не можете ли вы… э-э… объяснить комиссии… э-э… почему вы позволяете этому Тобину… э-э… так с вами поступать?

— Работать-то надо,— сказал Каллен.— И есть надо. Так что ж я могу поделать?

— Гм… ммм.— Оффенбах откинулся назад, словно собираясь обдумать ответ свидетеля.

— Комиссия намерена выслушать мистера Леона Дероньена.

Морган заметил, что Хинмен на этот раз уже явно не ждал, что его вызовут. Он принял чуть более небрежный, невозмутимый вид, хотя серые костюмы открыто негодовали, и Морган подумал, не слишком ли Андерсон затягивает ожидание.

Дероньен оказался сухощавым угрюмым человеком в костюме, пиджак и брюки которого были ему чуть коротковаты. Нет, он ничего не знает о том, переводил ли Тобин страховой сбор управлению. Это обязанность Тобина. Нет, лагерем ведал Тобин, так уж принято. Артельщики всегда ведают лагерем, обеспечивают еду и питье. Дома действительно принадлежат «Агро-Упаковщикам», но после приезда рабочих лагерь поступает в распоряжение Тобина и расходы лежат на нем. Все это входит в обязанности Тобина, такова система. Он обеспечивает рабочую силу, «Агро-Упаковщики» платят ему за это, а больше Дероньен ничего не знает. Остальное его не касается. Конечно, губернатор Хинмен и другие владельцы тоже ничего про это не знают. Они тут совсем ни при чем.

— Скажите, пожалуйста, в лагерных домиках и в общежитиях для одиноких мужчин какая площадь приходится на человека? — спросил Адам.

— Почем я знаю?

— Вы передали нашему уполномоченному планы, по которым строились эти общежития. Они с тех пор перестраивались?

— Нет. Только крыши подлатывали да еще вставляли стекла. Рабочие всегда бьют стекла.

— Выходит, площадь комнат в этих общежитиях по-прежнему составляет примерно пятьсот квадратных футов?

— Столько, сколько на плане указано.

— И живут там в сезон человек двадцать пять? Сколько же это выходит на человека, мистер Дероньен?

— У меня нет карандаша.

— По двадцать квадратных футов на человека,— сказал Адам.— Подсчитать это вы могли бы и без карандаша, мистер Дероньен. А насколько двадцать футов меньше пятидесяти? Вот вам карандаш.

— На тридцать.

Дероньен даже не посмотрел на карандаш, который протянул ему Адам.

— Совершенно верно, на тридцать. И еще одно. Эрби Каллен сказал, что «Агро-Упаковщики» в прошлом году платили ему по восемьдесят центов за час. А сколько в среднем платили на соседних фермах?

— Примерно столько же, я думаю. Вернее всего, так оно и есть.

— Но точно вы не знаете?

— Мы платили по восемьдесят. Это я знаю.

— Странно. Согласно данным бюро по найму рабочей силы этого штата — вот справка для протокола, господин председатель,— в прошлом году средняя почасовая заработная плата в этом районе равнялась одному доллару. Как же вы набирали рабочих всего за восемьдесят центов?

— Не знаю, сколько там в среднем. Артельщик привез рабочих. Мы предложили восемьдесят центов, они согласились. Я еще подумал, что они, наверно, столько и не ждали, до того они обрадовались.

И вновь у Ханта вопросов не было. Вопросы были только у Апдайка, который принялся допытываться у Дероньена о заработной плате, словно желал выведать какой-то полезный секрет, а затем вновь заставил Дероньена категорически заявить, что порядки, принятые «Агро-Упаковщиками», Хинмену даже приблизительно известны не были.

Когда Дероньен сошел со свидетельского места, Андерсон сказал:

— А теперь комиссия охотно выслушает губернатора Хинмена.

— Но от прессы зависит далеко не все,— продолжал Данн.— Вы могли бы раздумывать, трудиться хоть до седьмого пота, но не вышиби Андерсон Хинмена с ринга, не вышло бы ровно ничего. Ему это было нужно для себя же, и должен сказать, справился он с делом отлично. В тот день я просто прилип к телевизору, и меня поражало, как Хинмен не понимал, что вся суть вовсе не в юридической его правоте. Он так и не понял, что телевизионные камеры превращали расследование в дискуссию. И важны были не факты, а умение держаться.

— Хант на это и рассчитывал,— ответил Морган.— С самого начала.— Он указал на боковую частную дорогу.— Вон туда. Осталось не больше мили.

Едва была названа фамилия Хинмена, шушуканье в зале стихло. Хинмен не пошевелился. Серый костюм, подходивший к Андерсону, вскочил, хмурый, как грозовая туча.

— Господин председатель, я — Гарольд Б. Ф. Огден и в этой беспрецедентной ситуации представляю доверенных лиц, которым поручено управлять имуществом губернатора Хинмена. Учитывая некорректность комиссии, которая вызвала других свидетелей прежде губернатора Хинмена, прибывшего сюда, невзирая на важные и срочные дела, а также учитывая, что до полудня времени остается совсем немного, я предложил бы, чтобы комиссия сделала перерыв и выслушала губернатора во второй половине дня.

Хинмен никогда не был членом конгресса, иначе он не позволил бы своему юристу бросить упрек в адрес всей комиссии. Морган не сомневался, что в случае, если это ходатайство поставят на голосование, все члены комиссии единодушно поддержат Ханта, даже Апдайк. Как бы они ни расходились в важнейших вопросах, их объединяла общая цель: не допустить, чтобы кто-либо ставил под сомнение их права и то, каким образом они эти права используют. Если бы Огден ограничился нападками на одного председателя, он мог бы добиться своего. Но теперь Андерсон приобрел твердую почву под ногами — он знал, что в случае необходимости может рассчитывать на поддержку всей комиссии.

— Мы выслушаем губернатора в любую минуту, когда он пожелает отвечать,— сказал Андерсон.— Но мне кажется, поскольку время его столь драгоценно, вряд ли есть смысл прерывать расследование.

— Но будет чрезвычайно неудобно, если ему придется прервать свои показания, когда настанет час обеда.

— Мы не станем его прерывать, мистер Огберн. Ведь вряд ли…

— Не Огберн, а Огден.

— Огден. Ведь вряд ли губернатору потребуется на его показания весь день, не так ли?

— Конечно, нет, но…

— Само собой разумеется,— сказал Андерсон,— если после всего, что здесь говорилось, губернатору требуется небольшая отсрочка, чтобы подготовиться к защите, мы не станем его торопить.

— Господин председатель! — сказал Апдайк.— Я считаю нужным возразить. Мне кажется, что мистер Огден имел в виду совсем не это.

— Безусловно! — сказал Огден.— Господин председатель, здесь не суд, и губернатор Хинмен отнюдь не готовится к какой-либо «защите». В качестве его представителя я должен сказать, что все утро мы выслушивали весьма прискорбную мешанину из всяческих инсинуаций и предположений и не услышали ни единого факта, который имел бы хоть отдаленное отношение к губернатору.

— Ну, ведь его же не вызвали сюда повесткой. Он… мистер Когден…

— Огден, господин председатель.

— Прошу прощения, мистер Огден. Губернатор находится здесь по доброй воле, вот что я хотел сказать. Комиссия далеко не закончила свою работу. Нас ждут другие свидетели, которые также оставили важные и срочные дела. Если губернатора застигли врасплох факты, которые тут выяснились, и ему нужен час-другой, чтобы подготовить защиту, мы ничего не имеем против. И мы будем здесь, когда…

Тут Хинмен встал, и конец андерсоновской фразы утонул в возбужденном гуле. Бутчер бросил Моргану очередную записку: ПРОНЯЛО. Хант безошибочно сыграл на слабости Хинмена. Хинмен с его высокомерием и властностью не мог снести даже намека на то, будто его захватили врасплох, смутили или вынудили готовить «защиту». Он намеревался растоптать Андерсона, презрительно опровергнуть обвинения и гордо удалиться, оставив последнее слово за собой. Этого от него ждали все. Более того, этого ждал от себя он сам. Попытка отложить показания выдавала обиженное намерение сквитаться с Андерсоном за его тактику, вынудившую Хинмена ждать. Но теперь Хинмен оказался в невыгодном положении, и он это понял.

Огден с недоумением смотрел, как Хинмен надменно прошел мимо него и направился к свидетельскому месту. Растерянно сжимая папку, Огден поспешил следом и сел возле губернатора. Морган и остальные репортеры видели теперь только прямую спину Хинмена, который, не дожидаясь вопросов Андерсона или Адама, быстро, ледяным, пренебрежительным тоном назвал свое имя и должность.

— Ну что ж, мы рады видеть вас здесь, губернатор.

Выговор Андерсона стал чуть более южным, его непокорные волосы — чуть более растрепанными.

Две телевизионные компании вели прямые передачи из зала, и Моргану представилось, как по всей Америке домашние хозяйки сейчас щурятся на экраны поверх гладильных досок. Перед Хинменом сновали, ругались и щелкали камерами фоторепортеры, а Хант Андерсон терпеливо ждал.

— Я хотел бы предложить следующее, мистер Огдилл,— сказал наконец Андерсон. — Пусть губернатор говорит, что и как найдет нужным, а если комиссии что-либо останется неясным, мы зададим вопросы, когда он кончит, а может быть, по ходу дела, если это будет больше отвечать интересам расследования.

Огден, подняв брови, посмотрел на Хинмена, но Хинмен словно перестал его замечать.

— Господин председатель, — произнес Хинмен таким ледяным голосом, что он, казалось, близился к абсолютному нулю,— выслушав то, что здесь говорилось сегодня утром, я склонен был промолчать и покинуть зал, зная, что у американского народа достанет ума и справедливости расценить происходящее здесь как возмутительную попытку ради неблаговидных политических целей замарать меня, используя алчность и, возможно, преступные махинации того… того лица, которое назвалось артельщиком, а также скверные условия, по-видимому, созданные им в рабочем лагере, принадлежащем акционерному обществу «Агро-Упаковщики». Да, я предпочел бы просто уйти, однако я все-таки скажу следующее. Хотя я действительно приобрел акции «Агро-Упаковщиков», акции эти, как и все остальные мои финансовые дела, переданы в ведение доверенных лиц на весь срок моего пребывания на политическом посту, а потому я не имею никаких сведений и ничего не знаю о той деятельности, расследованием которой занималась эта комиссия. А теперь, господин председатель, разрешите пожелать вам все-го доброго.

Он встал так порывисто, словно невидимая рука дернула за веревочки, прикрепленные к его плечам. Огден тоже вскочил, хотя далеко не так ловко. Но они не успели сделать и шагу, как Андерсон сказал, словно ни в чем не бывало:

— Благодарю вас, губернатор. Я думаю, вас не затруднит ответить на вопросы, которые хотели бы задать вам члены комиссии, и я не сомневаюсь, что вы пожелаете выслушать показания свидетелей, которых нам еще предстоит вызвать сегодня.

— Ни ваши вопросы, ни все эти показания, господин председатель, меня не интересуют.

Хинмен отвернулся, давая понять, что терпение его иссякло.

В зале стояла мертвая тишина. Жена бывшего президента впилась взглядом в Хипмепа. Красноглазые телевизионные камеры жадно следили за происходящим.

— Что же, губернатор, вы не приносили присяги и, как я уже объяснил вашему защитнику, вас не вызывали повесткой. И я не сомневаюсь, что наша комиссия не сочтет возможным вызвать повесткой губернатора штата, даже если он предпочтет отмалчиваться.

Чем подробнее Андерсон объяснял, что принудить Хинмена давать показания он не может, тем яснее становилось, что Хинмену лучше дать эти показания добровольно, а не создавать впечатление, будто он предпочел уклоняться, воспользовавшись формальными предлогами и юридическими зацепками.

— Но я считаю себя обязанным поставить вас в известность, что показания, которые нам предстоит услышать позднее, могут вызвать серьезные сомнения относительно степени вашей причастности к этому делу, а также и относительно вашего недавнего заявления, будто «у вас нет никаких сведений и вы ничего не знаете» относительно предмета проводимого здесь расследования.

В зале поднялся шум, и Андерсон легонько стукнул молотком.

— Господин председатель, я решительно возражаю,— снова заявил Апдайк.— Губернатор Хинмен сделал полное и исчерпывающее заявление, по поводу которого я могу выразить только величайшее удовлетворение. И я не вижу более оснований злоупотреблять его временем.

Однако беда заключалась в том, что заявление Хинмена, как понимали все, не было ни полным, ни исчерпывающим, а потому вывод Апдайка явно повисал в пустоте.

Аристократ Виктор выбрал именно эту минуту, чтобы вмешаться.

— Наша комиссия,— произнес он своим неизмепно назидательным тоном,— обязана всегда помнить о презумпции невиновности.

Морган сразу понял, что эти слова глубоко уязвили Андерсона. Андерсон прекрасно знал разницу между сенатской комиссией и судом, но его идеальное представление о себе не допускало мысли о том, что он злоупотребляет своим положением и нарушает права свидетеля.

— Никаких выводов здесь не делалось,— сказал Андерсон.— Позволю себе напомнить моему достоуважаемому коллеге, что губернатору Хинмену я рекомендовал ответить на вопросы как раз для того, чтобы он рассеял, если это возможно, возникшие серьезные недоумения.

Огден вызывающе швырнул папку на стол.

— Выводы председателя представляются мне совершенно ясными,— сказал он.— Учитывая его собственные политические цели и учитывая также высокие обязанности, возложенные на губерпатора Хинмена, я считаю, что трудно придумать нечто более возмутительное и беспринципное, нежели то, чему я был тут свидетелем. И я требую…

— Ну, нет.

Ледяной голос Хинмена оборвал эту тираду, и в горле Огдена словно закрылся кран. Хинмен снова сел, такой же надменно невозмутимый, как раньше.

— Задавайте ваши вопросы, господин председатель.

Эти слова прозвучали так, словно Хинмена принуждали присутствовать при каком-то непристойном обряде. Ледяной голос не дрогнул, не утратил уверенности.

Нервы у Хинмена были железные. К этому времени он уже должен был понять, что играет на руку Андерсону и по андерсоновским правилам; он убедился, что пренебрежение оказалось бессильным перед лицом противника, а показания предыдущих свидетелей не оставляли сомнений, что Андерсону известно очень многое о его связи с «Агро-Упаковщиками». Тем не менее Хинмен заставил замолчать своего адвоката, презрительно отверг юридические лазейки, которыми мог бы воспользоваться, и теперь, не стерпев выпадов Андерсона, сидел на свидетельском месте, но оставался все таким же самоуверенным, спокойным, высокомерным. Это объяснялось той же причиной, по какой он попал в двусмысленное положение из-за «Агро-Упаковщиков», а теперь явился сюда: он просто не допускал мысли, что его действия могут быть поставлены под сомнение и найдется противник, который в конечном счете возьмет над ним верх. Слишком долго ему сопутствовал успех, он давно уверовал в свою счастливую звезду. А потому он не желал отступать ни на шаг и в определенном смысле загнал Андерсона в угол точно так же, как Андерсон загнал его. Схватка предстояла не на жизнь, а на смерть, и к тому же, подумал Морган, с применением любых приемов.

— Мне хотелось бы сначала уточнить кое-какие весьма существенные факты. Миссис Джонелла Эверетт показала, что вы стали совладельцем «Агро-Упаковщиков» восемь лет тому назад. Это правильно?

— Насколько я помню, да.

— Почему вы так старались сохранить это обстоятельство в тайне?

— Я вижу, господин председатель, что вы многому научились у вашего коллеги сенатора Маккарти.

По залу прошелестел шумок. Андерсон покраснел.

— А что касается упомянутого обстоятельства,— продолжал Хинмен,— то да будет вам известно, что никакой тайны я из этого обстоятельства не делал.

— Но вы зачислили свою личную секретаршу на ответственную должность в акционерном обществе?

— Исключительно для удобства. Это общераспространенная практика.

— Но разве не установлено, что ваши сельскохозяйственные интересы сохранялись в тайне, не стали достоянием гласности?

— Я не искал гласности. Но и ничего не скрывал.

— Неужели, губернатор, вы намерены всерьез отрицать, что, если бы широкая публика узнала, насколько широко использует труд сезонных рабочих акционерное общество, совладельцем которого являетесь вы, тяжелейшие условия жизни и труда этих рабочих переросли бы в политическую проблему?

— Этот вопрос крайне запутан, господин председатель. Во время приобретения акций я еще не посвятил себя политике. И, безусловно, в политических проблемах я смыслю намного меньше вашего.

— Но ведь вы уже тогда предполагали посвятить себя политике?

— Возможно. Однако я отвергаю вашу инсинуацию и повторяю, что заключил лишь обычную торговую сделку.

— Но подобное помещение капитала несколько странно для юриста, не правда ли?

— Вовсе нет. Хорошая доходная ферма продавалась по умеренной цене. Я организовал акционерное общество и стал его совладельцем исключительно по названной мною причине.

— За пять лет до того, как стали губернатором?

— Да. Я вступил на губернаторский пост три года назад, господин председатель, и тогда же акции «Агро-Упаковщиков» вместе со всеми другими моими имущественными интересами были переданы на хранение доверенным лицам.

Хинмен с дотошностью юриста начал объяснять суть этой передачи, подчеркивая, что для него не только абсолютно невозможно влиять на стоимость принадлежащих ему акций, но он даже не знает, владельцем каких именно акций является в настоящий момент.

— Собственно говоря, я могу только предполагать, что доверенные лица не продали моей доли в «Агро-Упаковщиках», поскольку они в полном праве сделать это, если сочтут нужным. У меня нет ни малейшего представления о том, какова теперь стоимость этой доли, если она вообще чего-нибудь стоит.

— Значит, возможно, вы полагали, что она давно продана, когда рекомендовали депутату Уинстону взять назад его законопроект об улучшении жилищных условий сезонных рабочих?

— Уух! — довольно громко воскликнул кто-то напротив Моргана за столом для прессы.— Это удар ниже пояса.

— Может быть, и ниже,— сказал Андерсон в тот же день, когда поздним вечером зашел выпить к Моргану, в новый дом, который Морган недавно купил на Кливленд-авеню.— Если судить по нормам судебной процедуры или обычных разбирательств. Но мы были не в суде, и разбирательство велось не обычное. Куда ни бей человека вроде Хинмена, все выходит достаточно высоко, а я считал, что всей стране необходимо показать, что он за человек, еще до того, как мы изберем его президентом. И если ради этого мне пришлось встряхнуть его так, что он потерял над собой контроль, так ведь другого выхода у меня не было.

Морган прищурился на свой уже почти пустой бокал.

— Иными словами, цель оправдывает средства?

— По-моему, тут средства делают цель осуществимой. Вот что я считал главным и продолжаю считать теперь.

Морган допивал не то третий, не то четвертый бокал и позволил себе зайти дальше,чем предполагал:

— Но в чем заключается цель? Вышибить Хинмена из Белого дома или самому туда попасть?

Андерсон отодвинул бокал и поднялся с места.

— Уж от кого другого, но от вас я этого не ожидал.

— Простите.— Морган тоже поднялся.— Я просто хотел сказать, что иногда бывает нелегко разобраться в собственных побуждениях. И порой они кажутся принципами.

В этом Морган смыслил: он по опыту знал, как человек умеет себя обманывать.

— А, черт! — сказал Андерсон.— Не моя вина, если то, чем можно сокрушить Хинмена, одновременно работает на меня. Я должен действовать последовательно. Так, как считаю правильным. И вообще этот прожженный негодяй живуч, как кошка.

Морган вышел проводить Андерсона. Ночь была прохладная и тихая. В небе белел озаренный прожекторами шпиль собора, вдалеке слышался шум движения по Коннектикут-авеню. Дом у них за спиной был погружен в темноту: Энн где-то в гостях, малыш Ричи спит, и лампа горит только внизу, в кабинете Моргана, освещая невероятный беспорядок.

— А вы наотмашь не бьете?

Андерсон остановился и посмотрел на Моргана с высоты своего роста.

— Случается. И, может быть, не так уж редко.

— Мне ведь сегодня все это было не очень-то приятно.

— Делать то, что считаешь своим долгом, редко бывает приятно.

— Особенно если где-то шевелится сомнение в том, действительно ли это нужно,— сказал Андерсон.— И сомнения надо отбросить.

В тот день он отбросил все сомнения, но и Хинмен не отступил ни на шаг. Он выждал почти полминуты, холодно глядя на Андерсона, и лишь потом ответил:

— Я ничего не полагал. Мне не было известно, что член законодательного собрания Уинстон внес такой проект, и узнал я о нем, только когда побеседовал с ним, как он вам сообщил. Он тогда специально на нем не останавливался. И никакому рассмотрению этот проект подвергнут не был, во всяком случае я об этом ничего не знал. В наше законодательное собрание каждый год формы ради вносятся тысячи проектов, которым не дают никакого хода. У меня была договоренность с влиятельными членами законодательного собрания. И я просто попросил депутата Уинстона помочь мне сократить повестку, что он и сделал.

Андерсон спросил недоверчиво:

— Вы только от него услышали про законопроект, который вынудил бы вас увеличить жилую площадь на каждого сезонника в лагере «Агро-Упаковщиков» более чем вдвое, что обошлось бы вам не в одну тысячу долларов? Я уж не говорю о том, во что он обошелся бы всем владельцам ферм в вашем штате.

— Я,— сказал Хинмен,— не слежу за всеми пустячными предложениями, которые вносят никому не известные члены законодательного собрания.

Эти вопросы и ответы содержали всю суть андерсоновской тактики и зачатки хинменовского крушения. Морган прекрасно знал, что у Андерсона с Локлиром не было никаких доказательств, которые подтвердили бы, что Хинмен предпринял тщательно рассчитанный маневр, дабы покончить с законопроектом Уинстона, который можно было бы положить под сукно тысячами других способов — ведь в законодательных собраниях штатов порядка не бывает никогда. Однако после всех показаний о тяжелом положении сезонных рабочих и их эксплуатации та презрительность, с какой Хинмен заявил, что он не имел ни малейшего понятия о порядках, существовавших у «Агро-Упатсовщиков», могла ему только повредить. И ему ни в коем случае не следовало называть законопроект Уинстона «пустячным предложением», не говоря уж о том, что упоминание о самом Уинстоне было недопустимой неделикатностью.

Андерсон воспользовался этим промахом.

— Ну, а что же важные законопроекты, губернатор? Сами вы предложили какую-либо программу помощи сезонным рабочим, которая могла бы пройти и улучшила бы условия их жизни и труда?

— В нашем штате эта проблема не относится к числу первостепенных.

— Однако в разгар сезона на ваших полях и в ваших садах трудятся свыше четырнадцати тысяч сезонников. Или, быть может, в вашем штате есть еще четырнадцать тысяч человек, живущих в еще более тяжелых условиях?

— В подавляющем большинстве они, разумеется, не принадлежат к числу наших граждан и наших налогоплательщиков. Однако, господин председатель, комиссия может быть уверена, что мои советники, устанавливающие первоочередность тех или иных проблем, и составители программ дадут мне все необходимые рекомендации, когда в них возникнет необходимость, и рекомендации эти будут учтены в соответствии с возможностями нашего штата.

— Хотел бы я, чтобы все было столь просто,— сказал Андерсон.— Должны ли мы сделать вывод, что ваш опыт с «Агро-упаковщиками» не подсказал вам самому никаких соображений относительно этой проблемы?

— Я никогда не имел хотя бы малейшего отношения к непосредственному руководству этим акционерным обществом, господин председатель. Я хотел бы, кроме того, напомнить следующее.— Хинмен говорил невозмутимо и уверенно, точно на пресс-конференции.— Хотя некоторые из дававшихся здесь показаний указывают на возможность незаконного злоупотребления вычетами на социальное страхование, федеральный закон, распространивший это страхование на сельскохозяйственных рабочих, вступил в силу два года назад, то есть через год после того, как мои акции «Агро-Упаковщиков» были переданы на хранение доверенным лицам, и к тому же это акционерное общество, как явствует из ваших же материалов, в прямом смысле нанимателем вообще не являлось.

— Значит, вы и в этом отношении чисты?

— Я «чист», как вы выразились, во всех отношениях, господин председатель. И даже вам должно быть ясно, что вопрос о социальном страховании меня никак не касается:

— В течение тех пяти лет, когда вы были совладельцем «Агро-Упаковщиков», но еще не стали губернатором,— сказал Андерсон, словно не слыша возражений Хинмена,— вы посещали эту ферму?

— Изредка.

— А лагеря сезонников?

— Насколько мне помнится, да. Но никаких подробностей я не припоминаю.

— И какое впечатление они на вас произвели?

— Само собой разумеется, господин председатель, в подобных местах как-то не ждешь увидеть особую роскошь и комфорт. Я вовсе не принадлежу к тем, кто считает, что люди вроде сезонных рабочих вообще не умеют бережно обращаться с вещами или как-то улучшить свое положение. Но они постоянно странствуют, и это может привести к… э… к безответственности, и, я полагаю, фермерам приходится это учитывать при обеспечении их жильем.

— Пусть так, но я спросил, какое впечатление произвели на вас лагеря для рабочих акционерного общества «Агро-Упаковщиков».

— По-моему, они были ничем не хуже любых других в тех краях.

— Сколько там приходилось квадратных футов на человека?

— Я протестую! — выкрикнул Огден, словно только и ждал случая вмешаться и отработать свой гонорар.— Этот вопрос пристрастен, не относится к делу и создает превратное…

— Вопрос снят. А было ли вам известно, губернатор, что лагерь находится в ведении артельщика?

— Я знал, что такая практика существует. Но, как я уже говорил, никакого отношения к непосредственному управлению «Агро-Упаковщиками» я не имел.

— Следовательно, губернатор, ваша позиция, как она вам представляется, может быть изложена следующим образом. Когда вы купили эту ферму и постарались не предавать этот факт гласности, вами руководили не политические, а чисто деловые соображения. Когда вы стали губернатором, вы не знали, что мистер Уинстон предложил законопроект, предусматривающий улучшение жилищных условий сезонных рабочих. Вы не несете никакой ответственности за то, что он не был проведен, и уж тем более за то, что его не поддержали. Закон о социальном страховании был изменен после того, как вы передали свои акции на хранение, а потому вы и за это не несете никакой ответственности, хотя людей, которые работают на ваше акционерное общество, систематически лишают обманным путем их права на страхование. Что касается лагерей, ими ведали артельщики, и лагеря «Агро-Упаковщиков» ничем не хуже других. И тут также нет никаких затруднений. Но даже если бы они возникли, вас это не касается. Такова ваша позиция, губернатор?

Хинмен к этому времени, несомненно, уже почувствовал, что взял неверный тон, но он не случайно добился столь высокого государственного поста. Спокойно, собранно он перешел в наступление.

— Что ж, господин председатель, если бы я сейчас сидел в вашем кресле, а вы — в моем, то, вероятно, я охарактеризовал бы положение именно так. Если бы я стремился погубить кого-нибудь ради собственных политических целей, возможно, я избрал бы именно этот способ. Если бы я хотел очернить кого-то, я, бесспорно, не сумел бы найти тактики лучше вашей. Если бы я лелеял честолюбивые замыслы вроде тех, которые, по слухам, вынашиваете вы, то, возможно, пустил бы в ход методы, к которым вы прибегли. Однако ни одно из этих «если» не соответствует истине, господин председатель, а потому я сформулировал бы свою позицию иначе: я нахожу, что ваши обвинения абсолютно безосновательны, безответственны и выдвинуты в политических целях.

В зале стояла такая тишина, что за столом для прессы было слышно, как шепотом переговариваются телевизионщики, которых в эти минуты не интересовало ничего, кроме освещения, микрофонов и камер. Бутчер покачал головой, но Морган не понял, в чем дело. Потом Морган скользнул взглядом по среднему проходу и увидел, что Кэти, сжимая в руке темные очки, резко подалась вперед — в первый раз с начала работы комиссии она утратила невозмутимый, отчужденный вид.

Много лет спустя она сказала Моргану:

— В ту самую минуту меня обуял страх, что Хант отступит. Чтобы продолжать, требовалась выдержка, железная выдержка, и я не знала, достанет ли у него силы воли — ведь Хинмен говорил именно то, что могло смутить Ханта, зачеркнуть его представление о себе, внушить ему сомнение в правильности его действий. Я знала, что такая минута рано или поздно настанет, что Хинмен скажет все это, и тогда Хант либо пойдет дальше, либо отступит. Но я не знала, пойдет ли он дальше.

— Ну что ж, губернатор, в таком случае рассмотрим еще одно обстоятельство,— сказал Андерсон.— Вы ведь слышали, как свидетель показал, что «Агро-Упаковщики» платили рабочим на двадцать центов в час меньше, чем большинство владельцев ферм в тех краях. Можете ли вы это объяснить?

— Я уже неоднократно подчеркивал, господин председатель, хотя вы, повидимому, не способны это понять, что я не имел никакого отношения к руководству акционерным обществом. Никакого, господин председатель. Я настаиваю — никакого.

— А пять лет назад, губернатор? Восемь лет назад? Когда вы еще сами распоряжались своим имуществом?

— Я и тогда не имел почти никакого отношения к руководству «Агро-Упаковщиками», а теперь и подавно.

— Вы только получаете прибыли?

— И несу убытки.

— Вам приходилось встречаться с Лопни Ф. Тобином? Хинмен отвернулся, словно увидел что-то омерзительное. Потом посмотрел прямо на Ханта и отчеканил:

— Разумеется, нет.

— Вы уверены?

— Уверен,— сказал Хинмен.— И мне крайне надоела эта манера ставить каждое мое слово под сомнение.

— Ну, я кончил. — Андерсон словно сразу утратил интерес к происходящему.— Есть у кого-нибудь вопросы?

Он огляделся по сторонам.

— Мы… э… лично я, господин председатель, — сказал Апдайк,— хотел бы выразить свою благодарность достоуважаемому губернатору за то, что он приехал сюда и с такой полнотой и откровенностью обсудил с нами все эти вопросы.

Хинмен, который уже встал, кивнул ему с каменным лицом и отвернулся. Огден, словно убедившись, что земля все-таки круглая, выпрямился во весь свой недюжинный рост и сказал:

— Повторяю, господин председатель, я нахожу то, что тут происходило, в высшей степени неприемлемым…

Удар молотка прозвучал как выстрел, и Андерсон вскочил на ноги — против обыкновения, одним стремительным рывком. Его глаза сузились, и он угрожающе подался вперед.

— А мне, по-вашему, было приятно? — произнес он тихим, сдавленным голосом, словно сквозь стиснутые зубы.— По-вашему, мне нравится все это? Слушать то, что мы слышали сегодня? Говорить то, что меня вынуждали говорить? Слышать, как мне бросают подобные упреки за то, что я пытаюсь установить истину, когда речь идет о человеческих страданиях? Я попросил бы вас помнить, мистер Огден, что перед вами — правомочная комиссия конгресса Соединенных Штатов, занимающаяся, как ей положено, выявлением фактов и подготовкой соответствующих законодательных рекомендаций. Губернатору были предоставлены все возможности сказать все, что он хотел. Без сомнения, и вы, и он сочтете это неприемлемым, однако комиссия вновь вызывает Лонни Тобина.

Хинмен резко повернулся и посмотрел на Андерсона, потом неторопливо пошел к своему месту в первом ряду. Когда Лопни Тобин молодцеватой походкой направился к свидетельскому месту, Огден, чуть понурясь, сел рядом с Хинменом.

Андерсон даже не пытался прекратить поднявшийся шум. Морган заметил, как Мертл Белл что-то возбужденно кричит своей взволнованной свите. В глубине зала Кэти, уже снова в темных очках, приняла обычную спокойную позу.

Наконец Андерсон стукнул молотком, фоторепортеры отхлынули от Тобина и Хинмена, и в зале воцарилась тишина. Вспыхивали красные глаза телекамер. Адам Локлир встал и прислонился к стене за спиной Андерсона.

— Мистер Тобин,— сказал Андерсон тем же спокойным голосом, каким задавал вопросы Хинмену,— когда вы впервые доставили рабочих «Агро-Упаковщикам»?

— Восемь лет назад, чтоб не соврать.

В зале вновь поднялся шум, и Хинмен что-то сказал Огдену. Бутчер поднял брови и нагнулся над своими заметками.

— С кем вы имели дело в первый раз?

— Да все больше с Деропьеном.

— И что же он вам сказал?

— Что он, мол, тут человек новый, и хозяева новые, и все новое, а потому им нужны новые артельщики и новые рабочие, чтоб все начать заново.

— Он хотел, чтобы вы привезли рабочих?

— Сказал, что даст мне на этом подзаработать.

— Как он намеревался это сделать, мистер Тобин?

— Приходи, говорит, завтра в это же время. Тогда будет хозяин… (Снова шум. Хинмен сидит неподвижно.) Ну, я прихожу, а Дероньен и его хозяин уже ждут, и Дероньен спрашивает, нужен ли мне контракт. А я говорю: у старины Лопни все просят рабочих, потому что со мной хлопот не бывает.

— Он вам что-нибудь предложил?

— Он говорит…

— Кто?

— Дероньен. Он говорит, ты про других забудь, мы тебе станем платить пять центов за каждый час, который твои артельные у нас проработают, и ты в декабре увезешь отсюда кучу денег. Тут я говорю: это как же выйдет? А он говорит, для этого моим рабочим надо платить меньше, чем он заплатил бы кому другому. Ну, в тот год в ихних местах платили по семьдесят пять центов за час, а Дероньен тем, кого я привез, платил по пятьдесят пять,

— Значит, Дероньен платил вам по пять центов за час и при этом экономил на заработной плате по пятнадцать центов за час?

— Для всех получилось выгодно, — сказал Тобин. — Я туда каждое лето возил рабочих на тех же условиях. Ну и, конечно, расценки поднялись.

Морган дернул ногой, и все в зале услышали, как его подошва шаркнула по полу. От прожекторов становилось жарко и душно. Адам Локлир подвинулся, чтобы лучше видеть свидетеля, и это легкое движение привлекло к нему все взгляды.

— Мистер Тобин,— Андерсон полистал бумаги,— вы сказали, что хозяин Дероньена присутствовал при заключении с ним той сделки восемь лет назад?

— Рядом стоял. Дероньен ему говорит: «Мы так не только деньги сбережем, Тобин позаботится, чтобы мы получали хороших рабочих».

— А что ответил хозяин Дероньена?

— Да вроде ничего не ответил.

— Теперь, через восемь лет, мистер Тобин, вы могли бы узнать в лицо хозяина Дероньена?

— Я редко кого забываю.

— Он сейчас здесь? Хозяин Дероньена?

Тобин повернулся и указал прямо на Хинмена:

— Вон он. Вон тот малый.

Хинмен встал, и в самом дальнем конце зала было слышно, как скрипнул его стул. Словно по сигналу, Огден и остальные серые костюмы разом вскочили, хватая свои папки и пальто. Все глаза впились в них. Никто из публики не шелохнулся, только жадные камеры поворачивались туда и сюда.

— Господин председатель,— Хинмен смотрел прямо на Андерсона, и его голос оставался по-прежнему твердым и холодным как лед,— это нагромождение лжи и обмана, и больше я не желаю иметь к нему никакого касательства. Имею честь.

Он пошел к дверям, и серые костюмы двинулись следом за ним, но тут тишину, как удар хлыста, рассек голос Андерсона:

— Губернатор, хотите ли вы что-либо ответить опознавшему вас свидетелю?

Хинмен остановился, повернулся на каблуках, свирепо посмотрел на Андерсона, потом перевел взгляд на Лонни Тобина, который все еще сидел, полуоборотясь к залу.

— Можете выбирать! — четко и раздельно сказал Хинмен. Потом словно поперхнулся и бросил злобно: — Между моим словом… и воспоминаниями восьмилетней давности этого… этого цветного.

Морган взглянул на Виктора. Тот опешил от изумления и брезгливо сморщился — Хинмен лишился поддержки Виктора. После этих коротких слов Хинмен потевял все. Морган смотрел, как Хинмен твердой походкой идет к двери. Огден и серые костюмы послушно шли за ним. Их каблуки стучали воинственно, вызывающе.

— Занесите в протокол,— голос Андерсона был усталым, угасшим, почти обиженным,— что свидетель Лопни Тобин в ответ на вопрос председателя указал на губернатора Хинмена.

Морган перехватил взгляд Адама Локлира и вопросительно поднял брови. Адам устало ползал плечами, и Морган не понял, что это может означать.

Кто-то распахнул широкие двери. Засверкали вспышки фоторепортеров. Хинмен неторопливо, с достоинством вышел из зала, ни разу не оглянувшись. И сразу же тишины в зале как не бывало. Повсюду зазвучали взволнованные голоса. Серые костюмы один за другим выходили вслед за Хинменом, и шум рос, становился оглушительным.

Андерсон застучал молотком, и фоторепортеры повернулись к нему. Адам Локлир исчез. Публика повалила из зала, и у дверей скопилась целая толпа. Супруга бывшего президента величественно выплыла наружу под сенью своей шляпы. Спектакль подошел к концу.

Вскоре Андерсон добился относительной тишины и завершил заседание.

— Мистер Тобин, скажите, комиссия каким-либо образом влияла ла ваши показания?

— Как это?

— Ну, заплатили мы вам, или обещали, что вас не станут подвергать судеоному преследованию, или еще что-нибудь в том же духе?

Внезапно Морган нашел объяснение, почему Андерсон вдруг стал теперь таким вялым, почти безучастным. Это была не просто эмоциональная усталость — возможно, он спрашивал себя, стоила ли игра свеч и соответствует ли все это его высокому представлению о себе, тому идеальному представлению, которое так много для него значило.

— Ничего мне не обещали. Лопни Тобипу никто ничего не дает, если он сам не урвет куска.

— Так почему же вы нам все это рассказали? Ведь вы же обличили себя в нарушении закона.

— Угу,— буркнул Тобин.— Тот малый,— он указал на место, где несколько минут назад стоял Адам Локлир,— он говорит: будешь молчать, они все на тебя свалят. И уж лучше мне сказать, как по правде было, не то они беспременно все на меня свалят. Вот и свалили.

— Ах, так.— Андерсон задумался, потом спросил, словно уточняя мысль: — Вы когда-нибудь набирали рабочих для «Агро-Упаковщиков» через бюро по найму рабочей силы?

— Случалось.

— Ну, а было ли вам известно, что это строго запрещено законом? Я обязан поставить вас в известность, что человеку, взимающему плату с нанимателя или нанимаемого, запрещается пользоваться услугами бюро, которое финансируется из федерального бюджета.

Тобин удрученно помотал головои:

— Много их понаписано, законов-то.

Морган встал и начал пробираться через людской поток, который неторопливо тек к дверям.

Сильная рука сжала его локоть и секунду удерживала против течения. Адам произнес у него над ухом;

— Теперь мы знаем, кто не будет новым президентом. Но кто им будет?

— Тобин лгал?

— Почем я знаю? Все врут, все себя выгораживают. Чем Тобин лучше?

Морган пошел дальше по проходу и сел рядом с Кэти, как в тот день, много месяцев назад, на первом заседании комиссии.

— Ну вот. Хант его прикончил. Во всяком случае, Хинмену после его заключительных слов уже не подняться.

Кэти сняла темные очки, а другой рукой крепко сжала руку Моргана. Пальцы у нее были сухие и горячие.

— И что же теперь, Рич? — прошептала она.— Что будет дальше?

Но Морган знал, что отвечать незачем. Знал, что сияющие от счастья синие глаза не замечают его за дымкой дерзких видений. Он смотрел вслед Адаму Локлиру, который уже выходил из зала.

РАССКАЗЧИК IV

Несколько автомобилей уже стояли на подъездной аллее перед домом Андерсона — в этом году его покрасили заново, отметил про себя Морган, и, романтически одинокий на вершине холма, он сверкал свежей краской среди осененных деревьями зеленых лужаек. Моргану он был по-прежнему неприятен, неприятно было все, что он знаменовал, но для Ханта Андерсона едва ли нашлось бы жилище более подходящее: это Морган вынужден был признать. Дом из легенды, величавый памятник мечте, схожей с той, что завладела Андерсоном, повела его вперед и, наконец, повергла во прах, не столько сломленного, сколько безнадежно обманутого, и как чарующее видение господского дома на зеленом холме старого Юга не выдержало испытание историей, так и мечта Андерсона, соприкоснувшись с человеческой жизнью, рассеялась, как мираж.

Полиция штата была на месте и направляла подъезжающие машины на тот самый луг, по которому Андерсон и Морган шли когда-то, смеясь, под звездным небом. Дайн педантично выполнил все указания полисменов и затормозил. Морган с опаской вылез из кондиционированной прохлады автомобиля под палящее солнце, яростно и беспощадно сверкавшее на желтоватом, словно глина, небе. После долгого, иссушающего лета на деревьях и кустах почти не осталось листвы, и даже луговые травы высохли, поникли, стали жухлыми и грубыми, как лица накрашенных старух; и это тоже, подумал Морган, очень подходит для дня, когда хоронят Андерсона. Он шел между Данном и Глассом неохотно, словно на собственные похороны. Со стороны дороги медленно наползало пыльное облако, белесое и густое в безветренном воздухе, Морган тщетно попытался отогнать мошкару, которая роилась вокруг его головы, слетевшись с плодородных окрестных полей.

— Великолепное место,— сказал Данн.

Они шли к дому, иногда попадая в тень деревьев, терпеливо млевших под жгучим солнцем. Какой-то человек вышел из дверей, поглядел на них и спустился с крыльца.

— Привет, Ральф,— сказал Морган.— Гласс, вот тот, кто вам нужен.

Они обменялись коротким рукопожатием. Рольф Джеймс поздоровался с Данном с некоторым подобострастием, и Морган вдруг понял: Ральф остался без работы. Возможно, некоторое время он еще продержится у преемника Андерсона, но обычно сенаторы предпочитали сами подбирать себе помощников.

— Ваши операторы уже здесь,— сказал Джеймс, обращаясь к Глассу,— Они разместились во внутреннем дворе.— Он неопределенно махнул рукой в сторону дома.— Еще одна группа приехала из столицы штата, они тоже там, так что когда прибудут сенаторы, и губернатор, и все прочие, я постараюсь провести их, а уж дальше ваше дело.

— Угу,— сказал Гласс.— Да, конечно. Но я, собственно, хотел осмотреться — ну там, местный колорит и все прочее. Ну, скажем, кладбище, где, говорят, Старый Зубр покоится.

Джеймс смущенно кашлянул.

— Э… ну да, понятно… только вот кладбище… дело в том, что минуту назад миссис Андерсон решительно запретила мне кого-либо туда возить. Никаких телевизионщиков на погребении.

Гласс даже растерялся.

— Но ведь это для программы. Разве она не хочет, чтобы погребение передали по телевидению?

— Я делаю все, что в моих силах,— сказал Джеймс.— Убеждал ее, как мог. Но, быть может, нескольких кадров до начала отпевания вам хватит.

Данн засмеялся.

— Мистер Гласс, раз она сказала, чтобы телевизионщиков не было, значит, их не будет, смею вас заверить.

— Похороны мистера Сэма транслировались по телевидению,— сказал Гласс.— Я сам там был. Даже похороны президентов транслируются, верно? Чем же он такой необыкновенный?

— Хотя бы тем, что его похороны транслироваться не будут,— сказал Морган.

Он вдруг почувствовал нетерпеливое желание поскорей увидеть Кэти.

Словно угадав его мысли, Данн спросил:

— Скажите, мистер Джеймс, где сейчас миссис Андерсон? Можно лам зайти к ней?

— Да, конечно. Знаете, она прекрасно держится. Вчера вечером вернулся из школы Бобби, ее сын, он сейчас тоже где-то здесь, и еще кто-то из похоронного бюро. Заходите же в дом, скоро там будет полно народу.

С крыльца спускался чернокожий слуга. Он заметно состарился, брел медленно, но Морган сразу его узнал. Он поспешил навстречу и обеими ладонями крепко сжал широкую, черную руку.

— Джоди, что ж нам теперь делать, черт побери!

Печальное, суровое лицо Джоди слегка сморщилось, и он ответил на рукопожатие Моргана: во всяком случае, Моргану так показалось.

— Как-то надо жить дальше,—сказал Джоди,—Но нынче мне неохота об этом думать.

Долгие годы Джоди заботился о Ханте Андерсоне, как нянька, и здесь, на Юге, и в Вашингтоне: опекал его в самые тяжкие времена, а в лучшие становился незаметным, по был всегда под рукой.

— Вас, Джоди, он любил, как никого другого, и полагался на вас,— сказал Морган.

Это была истинная правда, по Морган сразу почувствовал фальшь и пошлость своих слов; подобно многим другим людям, которые выросли на Юге, он боялся, что негры видят его насквозь и прекрасно различают за тщательно выработанным доброжелательством несокрушимую белую сердцевину. Морган всеми силами старался не быть расистом, что уже доказывало, как тщетны его старания. Это чувство всегда будет жить в нем, отвратительное и неотвязное, привитое ему с детства; и лишь в самые счастливые минуты своей жизни он предавался самообману, убеждая себя, что, подобно тому, как робкий человек преодолевает робость, вернее всего можно победить расизм, признав и подавив его в своем сознании. Джоди, конечно, знал, что Морган именно так и поступает; все они знают это, подумал Морган.

Джоди отнял руку и покачал головой.

— С мистером Хантом я всегда чувствовал себя человеком,— сказал он,— Миссис Андерсон видела из окна, как вы подъехали, и просила вас, мистер Морган, подняться к ней.

Ну, теперь, подумал Морган, Данн со своими проклятыми зелеными очками будут знать свое место; но Данн расспрашивал Джеймса о расписании самолетов так непринужденно, будто ничего не слышал, хотя Морган, поднимаясь на крыльцо вслед за Джоди, был уверен, что он прекрасно слышал каждое слово.

А потом Морган забыл про Данна. Еще прежде, чем он подошел к двери — прежде, чем он почувствовал дурманящий аромат совсем рядом,— он намеренно отвел глаза, чтоб не видеть белые цветы у двери. До этого мгновения смерть Андерсона представлялась реальным, свершившимся фактом лишь в краткие минуты странного озарения — не бывать уж больше тихим воскресным прогулкам по Главер-парку, или по берегу канала, или в Сент-Годенс, на кладбище Рок-Крик; не бывать случайным, мимолетным встречам, когда они спасали друг друга на каком-нибудь дурацком приеме в дымном зале посольства и удалялись в самый тихий уголок, пьяными глазами наблюдая, как вокруг кипят страсти и сталкиваются корыстные, противоречивые интересы; не будет и долгих, бессвязных монологов по телефону, которыми Хант Андерсон в последние годы то очаровывал, то донимал своих старых друзей, и теперь наконец Кэти может перестать притворяться, будто ее интересует Клуб сенаторских жен. Вид этих цветов породил совсем иное ощущение; он не вызвал ни подсознательных щемящих воспоминаний, ни даже простой скорби; цветы были грозными, как сама правда. Они открыто накладывали на дом Андерсона печать смерти — с тайным торжеством и одновременно со зловещим предостережением, тая в себе недобрую, грозную весть к живым. Проходя мимо благоухающих цветов и по-прежнему глядя в сторону, Морган подумал, что во всей вселенной только человек находит в себе мужество и жестокость, надменность и чуткость, деликатность и злость, чтобы отметить свое недолгое пребывание в мире и приветствовать неотвратимую тьму одним и тем же душистым символом.

В прохладном коридоре, освещенном лишь скуповатым светом, сочившимся через полукруглое оконце над дверью, Джоди обернулся к Моргану. Его лицо смутным пятном чернело над белой курткой.

— Вы не хотите сначала зайти к мистеру Ханту?

— Как зайти?

Морган растерялся: этот вопрос и цветы у двери — одно не вязалось с другим.

— Он совсем как живой лежит. Только помолодел лет на десять.

Джоди отступил назад и указал на дверь гостиной. Сбоку стоял маленький пюпитр, а на нем — лампочка под темным абажуром и раскрытая книга.

— А,— сказал Морган.— Сюда зайти?

— Его привезли нынче утром. И я, как только его увидал, сказал миссис Андерсон, что лицо его снова осенил мир.

Из дверей вышел щуплый человечек в темно-синем костюме.

— Входите, входите,— сказал он.— Прощание с телом до трех часов.

— Гм-м-м…— промямлил Морган.— Может быть, позже… То есть я потом зайду, а сейчас меня ждет миссис Андерсон.

Он никак не предполагал, что гроб будет открыт: не похоже на Кэти.

— Да, конечно.— Щуплый человечек протянул ему авторучку, прикованную тонкой цепочкой к пюпитру.— Родственники усопшего просят вас расписаться здесь в память о том, что вы разделили их скорбь в сей печальный час.

Морган взглянул на авторучку с нескрываемым отвращением. Однако он взял ее и покорно расписался; ибо нет требования, более непререкаемого, чем требование гробовщика при исполнении служебных обязанностей. За распахнутой дверью Морган увидел несметное множество цветов, а там, в глубине, подумал он с глухой болью в душе, установлен открытый гроб.

— Миссис Андерсон держится с поразительным мужеством,— шепнул ему гробовщик. — Она воистину опора для всех близких.

Морган поспешил вслед за Джоди вверх по лестнице. На верхней площадке он увидал сына Андерсона, который сидел на ступеньке и смотрел на него невидящим, застывшим взглядом. Морган протянул ему руку. Внук Старого Зубра пожал ее с явной неохотой.

— Ну что ж, Бобби.— Говоря это, Морган осознал, что сказать ему, в сущности, нечего.— Теперь ты — глава семьи.

— Вы же идете к ней.

Бобби отдернул руку и отвернулся. Он был худощав, высок ростом, но теперь, когда он сидел вот так, на ступеньке, понурый и жалкий, он выглядел совсем малышом, и Моргану вспомнилось, как Бобби некогда карабкался на колени к Андерсону.

— Спасибо, Джоди, дальше я пойду один.

Негр кивнул и пошел по коридору к задней лестнице.

Морган тронул Бобби за плечо.

— А ты не хочешь пойти со мной?

— Она велела мне уйти, хочет с вами наедине поговорить.

— Ну хорошо. Мы с тобой поговорим попозже.

— Не о чем нам говорить.

Конечно, не о чем, ничего тут не возразишь. Морган вспомнил собственного сына, который был на несколько лет моложе Бобби. Надо мне быть повнимательней к Ричи, подумал он, уделять ему больше времени. Морган снова коснулся плеча Бобби и прошел мимо.

— Вы там надолго не застревайте,— сказал Бобби. — Не застревайте, сволочь вы последняя.

Морган остановился и поглядел на мальчика. Значит, он давно уже все понял. Но что ему скажешь? Извини, мне очень жаль, что так получилось?.. Нет, уж лучше промолчать вовсе, подумал он, разглядывая худую, скорбно сгорбленную спину, тонкую, длинную шею, склоненную голову. Голова у него совсем как у Ханта. Как можно объяснить кому-либо, что у жизни свои законы? И даже если б это удалось объяснить, все равно никакие слова ничего не оправдают. Жизнь сама себе служит оправданием или же обходится вовсе без оправданий, и когда она отбрасывает человека прочь или сбивает с ног, надо встать и идти дальше, чтобы все понять самому. Даже рассказчик не может тут ничего другого придумать.

Морган прошел по знакомому коридору и постучал в дверь. Сердце гулко билось в груди, как всегда бывало, когда он должен был встретиться с Кэти после разлуки. Услышав ее голос, он не сразу сумел повернуть дверную ручку — она совсем разболталась от старости. Наконец дверь отворилась, и Морган переступил порог.

Кэти стояла у окна, освещенная ярким утренним солнцем, спиной к двери. В комнате было не жарко, но и не слишком свежо — Кэти любила умеренную прохладу. Эта комната служила ей не только спальней, но и гостиной: на столике возле дивана стояли кофейник, чашки и одна роза в тонкой хрустальной вазочке на серебряном подносе. Кровать была застелена розовым покрывалом, но вообще здесь было мало женского: всюду в беспорядке валялись книги, на стене висели семейные фотографии, а в углу стоял гимнастический велосипед.

Морган вошел, бесшумно ступая по толстому ковру.

— Велела бы ты починить наконец дверную ручку,— сказал он, как уже не раз говорил прежде.

Она обернулась и бросилась в его объятия. На ней был широкий стеганый халат, достававший почти до полу, и ни следа косметики на лице; она даже не надушилась своими духами в это утро. В углах ее пухлых губ залегли морщины, а под глазами, бледно-голубыми в утреннем свете, были круги; никогда уж глаза эти но будут таинственными или манящими, как в минувшие дни, но Моргану это было безразлично. Он знал всю ее широту, всю глубь ее души, знал, какое щедрое у нее тело, какой притягательной силой она обладает,— и все это слагалось для него в образ красоты, которая никогда не померкнет, никогда не утратит обаяния, властно влекущего неуемным жизнелюбием и неисчерпаемым разнообразием. Он стиснул Кэти в объятиях, сердце у него в груди билось все так же гулко; ее лоб крепко прижался к его плечу, и он почувствовал, как её сильные руки сомкнулись вокруг него плотным кольцом.

— Обними меня крепче, Рич!

Морган чуть пригнулся и подхватил её на руки, хотя она была высокой и отнюдь не легкой. Кэти оторвала голову от его плеча, уткнулась ему в шею и зажала в зубах складку кожи чуть пониже уха. Он нежно ее покачивал. Шли минуты. Она сжала зубы не крепко, но ему казалось, что она проникает в самые недра его существа, вторгается в некую сокровенную глубину. Потом она прильнула губами к его уху.

— Но я жива, Рич… я жива…

И Морган шепнул, погрузив лицо в ее волосы:

— Мы оба живы.

— Мне позвонили… какой-то полисмен. Он что-то бормотал, и сначала я ничего не поняла. А потом поняла. И подумала — сразу, прежде всего: я еще жива.

Ее губы скользнули по его щеке, он повернул голову и впился в ее жаждущий рот. Поцелуй был бесконечен, словно они оба отчаянно впивали жизнь. Потом она слегка отстранилась и прошептала, дыша ему в щеку, у влажного уголка рта:

— А потом все было ужасно. Потом я начала думать о Ханте и о всех годах, прожитых с ним. Я позвала Бобби, у меня было столько хлопот, и так ужасно, так горько. Часов в десять я ушла от них всех в луга, бросилась на траву и заплакала.

Морган снова стал ее покачивать, и она съежилась у него на руках, приникнув головой к его груди, так что он слегка касался подбородком ее макушки.

— По за всем этим все время я думала, что я жива, жива! Это было очень гадко с моей стороны, Рич? Нехорошо все время думать о собственной жизни, о том, что она еще не кончена, что я еще могу дышать и видеть, могу что-то делать и у меня еще есть время впереди. Ведь это нехорошо теперь, когда Хант умер?

— Почему? Это же правда.

— А потом, когда я осталась одна у себя в комнате, все с теми же мыслями, мне все время не хватало тебя.

Она приподняла голову и впилась губами в его губы, целуя страстно, неистово.

Морган осторожно разжал руки, она соскользнула на пол, и ее халат задрался до колен. Она обхватила его за шею, и он притянул ее к себе.

Она заговорила снова, едва оторвавшись от его губ.

— Почему ты не приехал? Почему тебя не было здесь, когда ты был мне необходим?

— Я же не знал.

Но эта отговорка прозвучала слишком легковесно, и Морган солгал — без всяких усилий, используя долгую жизненную практику:

— Мэтт мне намекнул, что я буду лишним; да и вообще я опасался, как бы ты не сочла меня нахалом, если бы я заявился сюда среди ночи.

— Нахалом? Все ты врешь.— Она теснее прижалась к нему,—Я лежала тут и мучилась без тебя, а ты и не думал мучиться.

Он снова поцеловал ее, не смея больше оправдываться. Кэти просунула руку и расстегнула верх халата и тонкую пижаму под ним, и Морган, наклонив голову, с жадностью приник губами к ее груди.

— Вот что ты любишь,— сказала Кэти, поглаживая его затылок.— Вот что любишь больше всего на свете. И вот что мне было нужно ночью: чтобы ты меня целовал и дал мне уверенность, что я действительно жива.— Она быстро отодвинулась с недоброй усмешкой.— Конечно, я хотела и всего остального, но в этом ты все-таки не так хорош. А теперь вокруг столько народу и у нас нет времени.

— Мэтт, пропади он пропадом, должен был мне сказать, чтобы я поскорее приехал.

Уловив, что ее настроение внезапно переменилось — как хорошо он знал эти молниеносные переходы, источник ее силы,— Морган отошел к столику и налил себе кофе.

— Налить?

— Нет, спасибо, я уже выпила с десяток кофейников.— Она снова отошла к окну.— А Мэтт совсем сломлен горем, правда, Рич? Ему не легче, чем Джоди, хотя он уже прицеливается занять место Ханта.

— Во всяком случае, тяжелее, чем нам с тобой.

Всегда, подумал он, даже в самые лучшие минуты, в них жила плохо скрытая потребность причинять друг другу страдание, бить по больному месту.

Она без промедления ответила на удар.

— Это потому, что они думают не только о себе, как мы.

— Возможно. Но главное другое, они были теснее с ним связаны. Его жизнь стала частью их жизни. Они ему помогали.

Она обернулась и поглядела на него, вдруг прекратив поединок.

— А наша жизнь шла своим путем. Что ж, ты прав. Бедняга Мэтт вечно боялся, что так с ним и будет.

— Вчера вечером он говорил со мной, но совсем не о том.

— Обо мне?

— При чем здесь ты? О том, что хотел бы получить место Ханта. Но больше всего он говорил о Ханте. Он сказал, что предал его.

— Не я одна во всем виновна! — вскричала Кэти с горечью и вызовом.— Как только Хант занялся политикой, она стала центром, вокруг которого вращались все — Мэтт, я, дети, решительно все. Хант виноват но меньше, чем я, да и Мэтт тоже не был таким уж безупречным.

— Знаю. И, по-моему, виноватых тут нет.

— Нет, все-таки я виновата.— Она села возле него с таким детским раскаянием, что он чуть было не улыбнулся,— В те дни Хант и Мэтт были удивительно похожи друг на друга. Оба глядели куда-то сквозь меня, словно и не замечали моего присутствия. Хант решил стать политиком и тогда же решил, что я буду женой политика. И все тут, Я хорошо знала Ханта и понимала, что изменить ничего невозможно. Он тогда устремлялся к чему-то. Ну, а я— он был уверен, что владеет мной безраздельно. И потому смотреть на меня я заставила Мэтта. Мэтт был не такой одержимый, как Хант, и я могла заставить Мэтта делать то, чего хотелось мне.

— И добиться этого было не так уж трудно?

— Еще как трудно.— Она взяла его руку и прижала к своей щеке.— Но вышло как с подарками, которые в детстве так ждешь на рождество. Едва их получишь, и они уже не интересны.

— Ну, об этом я не слишком осведомлен,— сказал Морган.

— Рич, по-моему, я вовсе не такая безнадежная дрянь. Ни с тобой, ни с Мэттом я: не была дрянью. И во всяком случае, ты умеешь о себе позаботиться, даже при этой гадюке, на которой ты женат. Я немного мучилась из-за Мэтта, но это прошло. Странно! Мэтт был нужен мне, а потом оказалось, что нужен-то он Ханту; может, на таких вот несуразицах и держится мир.— Она поглаживала свою щеку рукой Моргана, глядя отсутствующими глазами вдаль, где остались безвозвратно минувшие годы,— Когда-то, очень давно, я сказала Мэтту, что, возможно, Хант будет при нем, а не он при Ханте. Так оно и вышло, ведь правда? Я говорю про последние годы. Мэтту приходилось заменять его всюду и везде, ну разве только за исключением сенаторского кресла.

— Вот именно — за исключением.

— Потому-то он теперь и хочет занять место Ханта. Но я не хочу больше думать о Мэтте и о Ханте, по крайней мере покуда не запоют «Пребудь со мной», вот тогда сердце мое разорвется. Но пока я не хочу об этом думать.

Она была вся напряжена, и Морган не перебивал ее, дал ей выговориться до конца. Она взяла его руку и положила к себе на колено, не выпуская из своей руки, то и дело поглаживая, перебирая его пальцы, а взгляд ее по-прежнему был устремлен в глубь прошлого, где обитали призраки.

— Я не могу спуститься вниз, ведь гроб открыт. Не могу к нему подойти. Я позволила этому паскудному гробовщику поставить его там потому, что этого хотел Бобби. Бобби сказал, что ему безразлично, кто будет или не будет глядеть, все равно эти проклятые шакалы не заколотят гроб его отца прежде времени. Кажется, Бобби меня возненавидел, по чем больше опускался Хант, тем пуще Бобби его боготворил: как будто от того, что Хант не хотел смотреть в глаза жизни, он становился героем. Одинокий орел в поднебесье! С ума сойти можно. Боюсь, что Бобби тоже не захочет жить, смотреть жизни в глаза. Или не сможет.

Она умолкла, легонько подергивая пальцы Моргана.

— Маловероятно,— Морган привлек ее к себе.— И ты напрасно думаешь, будто Бобби тебя ненавидит. Ведь он еще мальчишка, а судьба его не пощадила.

Как и мы с Кэти, подумал Морган; но в этот день он не осмелился спросить ее, знает ли она, что Бобби все о них известно.

— Да, не пощадила. Я знаю. В ту ночь, когда малышку Кейт увезли в больницу, Бобби уже спал, и утром мне пришлось поехать домой и сказать ему, что Кейт больше никогда не вернется. Бобби лег спать, зная, что у него есть сестренка, а когда проснулся, ее уже не было. А вчера вечером я сказала ему, что у него больше нет отца. Тогда-то отец его был в поездке в Нью-Мексико, тоже можно было сойти с ума. Вел переговоры с какими-то делегатами. Только подумай: ты в Нью-Мексико, а дома твоя дочурка умирает в мучительных судорогах. Мне пришлось позвонить ему. Я всегда сообщаю дурные вести, такая уж моя судьба. Хант сказал: «Я, кажется, уломал делегатов, но зачем теперь все это?» Конечно, мы оба скоро вышли из этого состояния. После смерти Кейт мы с Хантом целиком ушли в подготовку кампании, ну да это ты сам знаешь. Бобби вряд ли понял, как все было и почему. Возможно, он даже считает, что в смерти Кейт виновата я: ведь я тогда была при пей. Иной раз все так складывается, что действительно можно сойти с ума. А в решающие минуты интересы Ханта всегда бывали превыше всего… Перестань, Рич, у меня не то настроение.

Но Морган не убрал руки из-под ее халата.

— Послушай, может, лучше будет, если я уложу тебя в кровать, укрою одеялом, задерну занавески и посижу рядом, а ты немного вздремнешь? Ведь ты в любую секунду можешь сломаться.

— Как бы но так. Хант сломался, а я нет! И не собираюсь. К тому же ты хочешь совсем другого, а на это нет времени.

В дверь постучали, и Морган отдернул руку. Ему было мучительно нехорошо от неутоленного желания и стыдно своей неуклюжей уловки. Кэти подошла к двери, а он смотрел, как под халатом движется ее тело. Внезапно он осознал, что теперь все переменится: не только больше нет Андерсона, по изменится и все то, что прежде определялось его присутствием. Бобби и вправду станет главой семьи. А Кэти не обладает вечной молодостью — не больше, чем он сам. Впереди маячили долгие годы, пустые и унылые. Кондиционер словно нашептывал какие-то мерзости.

За дверью стоял Джоди.

— Миссис Андерсон, звонит губернатор.

В голосе Джоди вовсе не было почтительного трепета, он многие годы жил среди губернаторов, сенаторов, членов кабинета, смиренно им прислуживал, иногда укладывал их в постель, терпел их безразличие.

— Я поговорю с ним отсюда.

Кэти отвернулась, и Джоди, бесстрастно взглянув на Моргана старыми глазами, притворил дверь.

И он тоже знает, тотчас подумал Морган. Но, быть может, после разговора с Бобби ему только кажется, будто об этом знают все? Кэти отошла в дальний конец комнаты, к телефону.

— Пускай только сукин сын попробует увильнуть, все равно я его заставлю приехать.— Она взяла трубку.— Алло.— Ее голос вдруг стал тихим, надломленным, скорбным. Морган услышал отдаленное курлыканье — словно журавли пролетели лад крышей.

— Как любезно с вашей стороны. Я так тронута, что вы опять мне позвонили… Хант был бы вам глубоко признателен… Да, я держусь, устала, конечно, но все так заботливы, и я взяла себя в руки.— Снова курлыканье.— Боюсь, это значит злоупотребить вашей любезностью, губернатор, я не хотела бы, чтобы вы чувствовали себя обязанным… Да, конечно, Бобби это будет приятно, я прекрасно понимаю, как вы заняты, но тем приятней было бы Ханту знать, что вы почтили его память.

Этот звонок помог Моргану справиться с взрывом чувственности. Слушая этот разговор, он ощутил приятное облегчение, словно избежал мучительной боли.

Кэти положила трубку и вернулась к дивану — ее взгляд уже не был отсутствующим.

— Ты что-нибудь о нем знаешь?

Морган покачал головой и слегка отодвинулся, когда она села рядом.

— Довольно бесцветная фигура, но ведь я давно не слежу за политической жизнью штата.

— По-моему, Ханту он не нравился, но не помню почему. Ну, да это ради Бобби, не ради меня. А теперь ты уйди ненадолго, у меня еще уйма хлопот, и сейчас я не хочу больше ни думать, ни разговаривать. Теперь у меня для этого времени будет в избытке.

Морган чмокнул ее в щеку, точно старую тетушку. Настроение у нее снова переменилось — так же легко несутся но снежной горке детские санки. Теперь она вся сосредоточилась на том, что ей еще предстояло сделать.

— Рич, пошли сюда гробовщика и, будь добр, помоги, если можешь, бедняге Ральфу Джеймсу, он все перепутает. Ты, кажется, приехал вместе с этим подонком Данном? Пожалуй, мне придется поговорить и с ним тоже. Скажи ему, что я переодеваюсь.

Она выпроводила его за дверь бесцеремонно, словно коммивояжера, предлагающего ненужный товар.

Дальше по коридору хлопнула дверь. Бобби уже но сидел на лестнице. Моргану пришло в голову, что мальчик, быть может, не раз и не два наблюдал, чуть приотворив свою дверь, за дверью материнской спальни. Как часто он сторожил в притихшем доме всю долгую ночь. Морган покачал головой; мальчику нужна любовь, поддержка, но ведь всем мальчикам это необходимо. Так или иначе, мир взрослых, который тяготеет над ними, суров, тосклив, всеподавляющ…

Как тогда с пирогом к моему дню рождения, подумал Морган. Он часто вспоминал это — живо, будто все случилось вчера. Долгий, жаркий летний день, однообразно поскрипывает качалка Эстеллы, изредка по шоссе проносится запыленный автомобиль, где-то вдали стрекочет механическая косилка. Эстелла склоняется над шитьем, и подбородок у нее неподвижен, как угол дома. Когда сестра сердилась, она не кричала и не била младшего брата: она каменела в таком истовом, таком праведном негодовании, что ему хотелось каяться, просить прощения, обещать, что он больше но будет так делать. Но Эстелла но одобрила бы такого поведения. В то утро, упоенный завершенном еще одного года жизни, щеголяя новехоньким бумажником с секретным отделением, он купил в кондитерской коробку конфет и преподнес соседке, замужней даме, у которой тоже был день рождения, а она, но заведенному обычаю, подарила ему пару носков.

— Целый доллар! — сказала Эстелла, когда он поведал ей о своем взрослом подарке.— За конфеты? Лучше бы купил носовой платок за двадцать пять центов.

С этого все и началось. Целый день она молчала, а к вечеру, терзаемый раскаяньем, он насчитал тысячу вещей, которые он мог бы купить и облегчить невыносимое бремя, лежащее на плечах сестры. Он был совершенно раздавлен; он презирал себя за легкомыслие и бессердечие. Но было еще кое-что, о чем ему, подлецу разнесчастному, не полагалось бы думать, но в конце концов он но выдержал.

— Эстелла,— сказал он и умолк, ожидая, что она обратит на него внимание. Но она даже не пошевельнулась, и он продолжал, отчаявшись и презирая самого себя: — А как же мой именинный пирог?

— Пирог на кухне. Можешь отрезать ломоть, мне все равно.

Он встал с крыльца. Неподалеку, в кустах, сонно жужжал майский жук.

— А ты не съешь со мной хоть кусочек?

Эстелла ответила, не поднимая головы:

— Я занята. Постарайся не сорить на кухне.

Морган до сих пор ощущал во рту вкус того пирога, сухим комом застрявшего в горле; он сидел тогда в пустой кухне, где было жарко и стояла враждебная тишина, а на стенке, прямо у него перед глазами, висел календарь с рекламой кока-колы. Много лет спустя при воспоминании об этом пироге с красными свечами, которые никто так и не зажег, об единственном треугольном куске, который он себе отрезал, жгучие слезы навертывались ему на глаза; и слезы эти вновь навернулись теперь, когда он в задумчивости спустился с лестницы и торопливо прошел мимо распахнутой двери, за которой благоухали цветы.

Морган разыскал Джоди в задних комнатах и сказал, что миссис Андерсон велела позвать к ней гробовщика; потом, преодолев свое обычное отвращение к телефону, подошел к настенному аппарату в буфетной и позвонил в редакцию своей газеты. Джейни что-то промямлила о беспрерывных звонках и соединила его с Нат.

— Ничего важного,— сказала Нат.— Биллингс хочет вас увидеть, как только вы вернетесь. Ваш агент звонил по поводу ксерокопий. Хобарт — чтобы похвалить статью о Хинмене. Вас приглашают прочесть лекцию в Канзас-Сити. Сенатор Барстоу хотел бы пригласить вас позавтракать.

— Выбери для него время на будущей неделе. Он, конечно, хочет поговорить о своей истории с этим пентагонцем. А какой гонорар предлагает Канзас-Сити?

— Я сказала, две тысячи и дорожные расходы. Они даже не пикнули.

— Тогда ладно, но половина беседы будет состоять из вопросов и ответов, если они согласны, назначь подходящий день, но чтобы никаких коктейлей с молодящимися старухами.

— Только с юными девушками. Рич, там ужасно?

— Сама знаешь, как бывает на похоронах, развеселое дело. Но Кэти держится очень хорошо.

Они помолчали.

— У миссис Андерсон,— сказала наконец Нат,— на редкость сильная воля.

Морган всегда умел вовремя переменить разговор.

— Скорее всего я буду в редакции завтра, но могу и задержаться. Если я не вернусь сегодня, то утром позвоню, но вряд ли в этом будет необходимость.

Он положил трубку, потом снова взял ее и позвонил Энн. Она сказала, что он застал ее уже у дверей, она идет в парикмахерскую.

— Я тебя не задержу. Видишь ли, я улетел в такой спешке, а когда звонил ты была совсем сонная, и я не успел сказать, что вернусь сегодня вечером.— Тут ему вдруг вспомнилась рыжая стюардесса, которая ждет его в самолете, и он чуть было не передумал.— По крайней мере я рассчитываю вернуться сегодня.

— Прекрасно,— сказала Энн,— По к обеду ты ведь все равно не успеешь?

— Конечно. В лучшем случае приеду поздно вечером. Ты своих планов не меняй и вообще располагай собой. Я просто хотел сказать тебе, когда рассчитываю вернуться.

— Нет у меня никаких планов, я буду дома.

— Ну, я просто хотел, чтобы ты знала.

— Очень мило. Предупреждение принято.

— А, черт, да я вовсе не думал…

— Я не говорю, будто ты что-то думал. Просто я получила предупреждение, что ты вернешься домой поздно вечером. Только и всего.

Морган молчал в нерешимости.

— Кэти держится очень хорошо,— сказал он.— Пожалуй, она даже испытывает некоторое облегчение.

— Еще бы. Передай ей мои соболезнования, хорошо?

Но голос Энн был отнюдь не соболезнующим.

— Непременно. А ты не забудь, что у нас джин кончился. Я не купил, совсем из головы вон.

— Ладно, тут уж я постараюсь.— Она засмеялась почти весело.— Ну, как твоя рукопись?

— Какая рукопись?

— Ну, роман, над которым ты столько работаешь.

Я мог бы просто повесить трубку, подумал Морган. Ведь она прекрасно знает, что никакой рукописи нет и в помине, все это были одни разговоры. Но он так часто бросал трубку раньше, столько раз уходил, хлопнув дверью. Получался шумный спектакль, и даже наступало временное облегчение, но это ничему не помогало, только портило.

— Энн, ничего более жестокого ты мне сказать не могла.

— Я просто подумала, что эта поездка помешала тебе творить, у тебя ведь и без того мало времени.

— А, черт,— сказал Морган.— Значит, вечером я буду дома.

— Превосходно. Рич, надеюсь, ты не… ну, словом, я ведь знаю, как много значил для тебя Хант… Но не надо так мрачно.

Это было одно из ее излюбленных словечек, которому она умела придавать бесконечное множество значений, всегда неприятного свойства.

Морган воспринял это слово и внезапно изменившийся тон как напоминание, что в разговорах и в жизни они равны, и как просьбу, чтобы он выдержал, по впал — такое уже бывало с ним, и оба они это знали — в длительную подавленность, которую она, по-видимому, считала не столько душевным состоянием, сколько детской обидой на неудачи и разочарования. Обычно это раздражало Моргана, потому что он и вправду склонен был считать себя натурой чуткой, впечатлительной, не способной выдержать натиск демонического мира. Но на сей раз, избегая схватки, которая грозила стать слишком жаркой, он решил истолковать ее фразу в мирном смысле: ведь иногда Энн действительно принимала близко к сердцу его настроение. Энн испытывала к нему настоящее, глубокое чувство,— пусть даже лишь потому, что они были давно женаты и у них все-таки было некое подобие совместной жизни.

— Все в порядке, я вовсе не мрачен.

Он сказал это чуть резче, чем ему хотелось бы, по, против обыкновения, Энн постаралась сдержаться, избежать ссоры и не обратила на это внимания,— а может, и обратила, по, так или иначе, она пропустила его слова мимо ушей.

— Если Кэти понадобится твоя помощь, Рич, не торопись возвращаться. У нас все благополучно.

Впервые за многие годы они кончили разговор почти дружелюбно.

Несколько секунд Морган продолжал сидеть на высоком табурете, созерцая бокалы и рюмки всевозможных размеров и форм, аккуратно расставленные в сервантах. Начиная разговор с Энн, он хотел спросить, как там Рич-младший, но, конечно же, позабыл. В бесконечной супружеской междоусобице жертвами чаще всего становятся дети. Хватит мне шляться да цапаться с Энн, подумал Морган, но он понимал, что все равно никому не подчинит свою жизнь и свои интересы — даже собственному сыну.

Дверь распахнулась, и в буфетную решительным шагом вошла Мертл Белл, выпятив пышную грудь.

— Какого черта вы висите на телефоне, когда другим тоже надо звонить?

— А вы, значит, подслушивали,— сказал Морган.— И все, что я говорил, появится завтра в вашей колонке.

— Появилось бы, если бы представляло хоть какой-то интерес.

Она притиснула Моргана к могучей груди. Его обдало резким запахом духов и пудры.

— Вот уж не ожидал увидеть вас тут, Мерт.

Да и каким ветром вас сюда занесло, хотелось ему спросить, но она была слишком хитра, чтоб выдать свои истинные намерения.

— Вы ведь не единственный на свете, кто любил Ханта Андерсона. Когда Кэти мне позвонила, я была потрясена, как никогда в жизни. Успела на утренний самолет — и вот я здесь.

Морган мысленно перебрал тех сенаторов, которые могли приехать на похороны; не исключено, что Мертл охотится за кем-то из них. Или смерть Андерсона сулит какую-то сенсацию, хотя он ничего подобного не ожидал. Что-то, чего он не знал про Ханта, какая-нибудь старая любовь. Или сюда приедет хозяйка дома на Лонг-Айленде? В подобных делах нюх у Мертл безошибочный. Морган не допускал и мысли, что она просто приехала на похороны Андерсона: слишком хорошо он ее знал.

— Знаете, Мерт, вы меня прямо-таки растрогали.

— Да ведь я ради Ханта Андерсона пошла бы хоть на край света. А о Кэти я уж не говорю. Но где же она?

Морган указал вверх.

— Ей много всего приходится делать. Она знает, что вы здесь?

— Нет еще. Но пустите же меня к телефону, мне надо позвонить в редакцию своим никудышним сотрудницам.

Морган уступил ей табурет. Когда он выходил, Мертл сказала ему вслед:

— А Хант прекрасно выглядит, правда? Куда лучше, чем живой!

Морган вышел из дома. На лужайке, под деревьями, Джоди отдавал распоряжения помощникам, которые накрывали белоснежными скатертями длинные столы. Подъехало уже много автомобилей, и вереница прощающихся торжественно и скорбно шествовала через гостиную. Приехал и Мэтт Грант. Они с Ральфом Джеймсом расхаживали по лужайке, взяв на себя роль хозяев. Данн о чем-то серьезно беседовал с краснолицым толстяком в слишком жарком для такой погоды и слишком тесном костюме; Морган, приглядевшись, узнал председателя партийной организации штата.

Интересно, думал Морган, что обстановка здесь чуть ли не праздничная; но ведь в конце концов похороны не только скорбь по умершему, но и торжество жизни. И в траурном собрании всегда атмосфера какой-то близости; старые друзья вновь обретут друг друга на лужайке перед домом Андерсона, старые раны зарубцуются, старые истины вновь ненадолго станут очевидными. Когда эти люди простятся с усопшим, распишутся в книге для посетителей, а самые близкие скажут Кэти и Бобби несколько подобающих случаю слов утешения, они смогут непринужденно болтать друг с другом, смеяться, вкушать от плодов жизни, расставленных на столах под деревьями, предаваться воспоминаниям, негромко сетовать о прошлом, которое ушло безвозвратно, и некоторое время испытывать и источать самую искреннюю любовь. Ну а что до мертвых, что до Ханта Андерсона, думал Морган, спускаясь с крыльца и глядя на скорбную вереницу,— проходите, ребята, не задерживайтесь.

Он пересек лужайку, обогнул компанию мужчин, рассуждавших о бейсболе, прошел мимо двух дородных дам в шляпах, которые ахали по поводу засухи, и кучки длинноволосых юнцов в небрежно завязанных галстуках — вероятно, делегация от школы Бобби. Они сразу умолкли, едва заметили Моргана. А неподалеку продолжали разговор Данн и партийный председатель.

— У меня к вам поручение от Кэти,— сказал Морган Данну.— Она совсем захлопоталась, но очень хочет вас видеть, вот только выберет минуту.

— М-м-м…— Данн поправил зеленые очки.— И конечно, очень короткую минуту. Вы ведь знакомы с Гилом Броком?

— С давних пор.

— Со времен Зеба Ванса,— сказал Брок, взглянув на Моргана без всякого удовольствия.

— Да, это были времена,— сказал Морган.— Дивные времена.

Зеленые очки повернулись от одного к другому, и, словно судья на ринге, разводящий боксеров, Данн умело начал пустой разговор.

— Гил рассказывал мне, что президент не пользуется особой популярностью в штате.

У Данна есть то, подумал Морган, без чего ни один политик далеко не пойдет, он умеет улавливать вибрации и верно их истолковывать. Морган успел в этом убедиться, хотя лишь теоретически, за то годы, когда ему приходилось иметь дело с Данном, но только теперь у него мелькнула мысль, не тут ли ключ к загадке, которая давно его интересовала,— что же произошло между Данном и Андерсоном, когда они разговаривали в ванной номера 1201. Странно, что даже эта цифра ему запомнилась: он как сейчас видел псевдоантикварные кресла, кровать, заваленную бумагами, портфели, пиджаки, изображения саквояжа, которыми были обклеены все зеркала, большой плакат, возвещавший: АНДЕРСОН ПОБЕДИТ! — и увядшие хризантемы, печально торчавшие на комоде. Но главное, что тогда произошло, единственно важное, до сих пор оставалось невыясненным; теперь один из двоих разговаривавших за дверью ванной комнаты умер, а другой невозмутим, уклончив и неприступен, хотя и стоит совсем рядом.

— …но избиратели из пригородов,— продолжал Данн,— я говорю о пригородах, где живут люди среднего достатка, а не миллиардеры,— они, на мой взгляд, консервативны не столько в отношении экономики, сколько в вопросах, касающихся социальных перемен.

Кэти назвала Данна подонком, по Морган хорошо знал се голос, ее интонации. Это слово было не определением, а сигналом, намеком, что Данн ничего для нее но значит, однако, будь это так, она не стала бы утруждать себя намеками, и, значит, у нее есть какая-то причина желать, чтобы Морган думал, будто это так. Вибрации, подумал Морган, везде и всюду вибрации. Люди живут и умирают в зависимости от вибраций, побеждают на президентских выборах или терпят поражение согласно с пульсом данной минуты, с тем, ощущают его или нет другие люди. В этом заключалась тайна Андерсона и Данна, узнать которую Морган уже отчаялся, потому что история, в отличие от жизни, слагается из слов, а не из вибраций.

Морган, слушая вполуха разговор о политике, увидел, что к ним через лужайку идет Джоди. Кэти послала за Данном, подумал он, но ошибся.

— Мистер Брок, миссис Андерсон велела спросить, не могли ли бы вы зайти к ней на минутку?

— Что ж… э-э…— Брок поддернул брюки, которые тесно облегали его тучное тело.— Раз наша милая дама пожелала, так я с величайшим удовольствием.

Он с важным видом последовал за Джоди.

— Милая дама,— сказал Данн,— с очень острыми зубками.

Морган смущенно провел рукой по шее.

— Вы, конечно, понимаете, в каком она сейчас состоянии. Старается не думать о Ханте, по думает непрестанно. И об их покойной дочурке. Я уже много лет не слышал, чтобы она хоть словом обмолвилась о Кейт. И ее тревожит Бобби: он мрачен и замкнулся в себе. Тем не менее Кэти почти все необходимое делает сама.

— И доказательство тому — приглашение наверх председателя Брока.

Из-за спины Данна неожиданно вынырнул Гласс.

— Вот сучьи дети,— сказал он.— Знаете, что они устроили?

— Я их не виню. Я и сам не позволил бы вам снимать покойного.— Морган почувствовал некоторую неловкость, по тут же убедил себя, что Андерсон такую фразу мог бы сказать сам и был бы очень доволен собой.

— Да я не про них. Это мамаша моего продюсера, так ее растак, подложила мне свинью.

Несколько пожилых дам с громким аханьем поспешили отойти поодаль, а их собеседник, сухопарый старик, тряся головой, воинственно шагнул к Глассу.

Гласс не обратил на него никакого внимания.

— Заслали меня в эту дыру со съемочной группой, а теперь им, оказывается, вообще никакого фильма но требуется.

— Ерунда какая-то!

Морган смотрел, как сухопарый старик, постояв в нерешительности, поспешил вслед за ахающими старушками.

— Чистый сволочизм. Из Парижа доставили фильм с показом мод на шесть минут, и продюсеру взбрело в башку показать его сегодня вечером, и, значит, Андерсон вылетит, а с ним еще кое-кто, это же ясно.

— Меня это не удивляет,— сказал Данн с обычным бесстрастием.— Просто поразительно, с какой быстротой в наши дни человек исчезает из памяти широкой публики. Андерсон взлетел стремительно, но вниз скатился еще стремительней, с ускорением тридцать два фута в секунду, да еще все его личные неприятности, так что, откровенно говоря, вряд ли среди зрителей, которые будут вечером смотреть вашу программу, найдется много таких, кто когда-либо о нем слышал.

— По я же мог подготовить передачу о Хинмене,— сказал Гласс.— Она-то пойдет, это уж как дважды два.

— Вы еще может успеть на дневной самолет.— Данн всегда носил расписание в кармане, а в душе — повестку дня.— Всего одна пересадка, и вы на месте.

— Так я, пожалуй, и сделаю.— Гласс с комическим видом развел руками.— Старина Морган на прошлую ночь заполучил себе одну кошечку. А я остался с носом.

Сначала Бобби, потом Джоди — пусть лишь взглядом, а теперь Гласс; Морган подумал, что какими бы тяжкими ни были его грехи, все же кара уж слишком сурова. Подобно тому как он но видел смысла в умерщвлении плоти, он не видел смысла и в том, чтобы выставлять эту плоть напоказ. Грех, если он вообще существует, требует лишь искупления, а это дело совести каждого.

— Гласс,— сказал oн.— Но улетайте. Останьтесь на похороны.

Гласс пожал плечами.

— Меня это не интересует. Мои сотрудники уже складывают оборудование.

— Но вы останьтесь.

— Думаете, мне удастся что-нибудь разузнать?

Гласс улыбался, но пластырь у него на лбу ползал то вверх, то вниз, словно кожа морщилась от волнения, словно он, всегда занятый только собой, вдруг понял, что взял неверный тон. Гласс, конечно, тотчас сообразил, что Морган, обидевшись, может сильно повредить его карьере, а откуда ему знать, обидчив ли Морган или не обидчив.

— Нет. Ничего вы тут не разузнаете, и вряд ли для вас найдется какая-нибудь кошечка. Но все равно вы останетесь. Это ваш долг перед Андерсоном.

— Ладно, останусь, если вам хочется. На студии меня ждут не раньше завтрашнего утра. Но какой у меня долг перед Андерсоном?

— Долг уважения.

Морган отвернулся к неподвижному, пронизывающему взгляду зеленых очков, к узкому подбородку и плотно сжатым губам. За спиной Данна помощники Джоди начали выносить из дома блюда с картофелем, капустным салатом, нарезанными помидорами, лепешками и початками кукурузы, несколько больших окороков и огромные противни с цыплятами. Но концам каждого стола они поставили запотевшие кувшины с охлажденным чаем, и опечаленные люди медленно начали сходиться к обильному угощению. Мэтт Грант и Чарли Френч подошли к Моргану с Данном.

— Я как раз сказал Френчу,— Мэтт многозначительно подмигнул,— что редко я видел людей, которым так бы требовалось выпить перед закуской.

— Ведите же,— сказал Френч.

Мэтт кивнул в сторону дома и пошел впереди. Данн и Морган пошли рядом, а Гласс обогнал их и о чем-то заговорил с Френчем.

— Долг уважения? — Данн сказал это, не глядя на Моргана.— Почему вы считаете, что Гласс обязан думать, будто Андерсон заслуживает уважения?

— А разве его не заслуживает всякий живущий? И всякий умерший, потому что он тоже жил?

— И даже сам Гласс?

— Конечно, Гласс тоже. Ведь и он борется.

— Что ж, если вы уважаете все, что борется,— сказал Данн,— на мой взгляд, такое уважение немногого стоит.

— Нет, очень многого. Ведь его так трудно найти в себе.

Они поднялись на крыльцо вслед за Мэттом, который повел их мимо открытых дверей приемной, где благоухали цветы, мимо вереницы людей, входящих проститься с покойным. Они вошли в большую сумрачную комнату, которая служила и «конторой», по выражению Ханта. Здесь он работал, когда приезжал домой. Обстановка была скудной: большой письменный стол, двуспальная кровать, мягкое кожаное кресло и рядом торшер, вдоль стен шкафы, забитые старыми журналами, газетами и сенатскими отчетами, несколько кофейных чашек, какие-то дощечки с надписями, преподнесенные Андерсону за его речи, стойка с обкуренными им трубками, заброшенными, как и книги, которые, впрочем, он читал мало.

«У меня терпения не хватает читать ради самого чтения,— признался он однажды Моргану,— Я хочу узнавать то, что требуется знать именно сейчас, и притом прямо и просто, например величину военного бюджета, или процент учеников, оставивших школу, или какую долю цены на сталь составляет заработная плата. А книги, которые переносят меня из реального мира в дом мадам Бовари, или черт знает куда еще, мне читать скучно,— ну, разве что-нибудь пикантное».

Вот пример ограниченности политического мышления, думал Морган. Оно путает цену на сталь и военный бюджет с днями жизни одиноких, мятущихся людей, которые ищут свой путь. Но разве не таковы и сами политики? Главная фальшь их жизни в том и заключена, что они, будучи обычными людьми из плоти и крови, занимаются социальными проблемами и экономикой, законами и государственными институтами, которые способны привести в действие лишь те, кто мыслит статистическими категориями, кто исходит в своих решениях из блага максимального большинства и руководит при помощи надлежащих процедур. А стало быть, если считать дом Бовари чем-то отвлеченным, несуществующим, пожалуй, можно уверовать, что политика превыше личности, индивидуальности,— можно уверовать, и к этому неизбежно приходит политический деятель, что политика значит не многим больше, чем перестановка мебели в изысканной гостиной.

Мэтт посторонился, пропуская их в комнату Андерсона. Морган вошел последним, и, когда он проходил мимо Мэтта, тот шепнул ему на ухо:

— У Брока есть свой кандидат, но он сказал, что против меня возражать не будет.

Морган кивнул и переступил порог. Он со щемящей тоской оглядывал комнату, а Мэтт принялся хозяйничать у бара, в углу, где была целая батарея бутылок и множество бокалов, а сверху стояло ведерко со льдом. В последние годы Морган сиживал здесь не один вечер, разговаривал и пил с Андерсоном, а потом приходил Джоди; тогда он поднимался наверх, в комнату Кэти. И если Бобби знал, и Джоди знал, то, вероятно, и Андерсон знал тоже. Теперь, когда Андерсон умер, Моргану очень хотелось верить, что так оно и было: ведь если Андерсон действительно знал, то молчание его было как знак одобрения. Иначе это невозможно истолковать, сказал себе Морган, хотя, разумеется, поспешно добавил он, это ничего бы не изменило.

Данн, словно по естественному праву, сел к заваленному бумагами столу Андерсона. Гласс, решив, видимо, в порядке исключения быть любезным, разносил бокалы, налитые Мэттом. За стеклянными дверями, выходившими на заднюю лужайку, мелькали помощники Джоди в белых куртках по дороге от кухни к столам и обратно. Морган подошел к стене, увешанной фотографиями всяких политических деятелей с дарственными надписями.

— Я тоже глядел на них нынче утром,— сказал Мэтт.— Да, Рич, они напоминают прошлое.

— А вот этот болван Ланди. Тихоня Ланди, сенатор у сетки. С утра непременно сыграет партии две. Как это он попал в Андерсонову портретную галерею?

— Не троньте старину Ланди. Он во время предвыборной кампании помогал Ханту, как мог.

— Да неужто? И спикер здесь. Ведь он люто ненавидел Ханта, а смотрите, что тут написано: «Глубокоуважаемому коллеге».

Мэтт указал на вставленную в рамку фотографию большего формата, чем остальные.

— Это Хант едет из аэропорта в день открытия съезда. Глядите, какая толпа! Да, друзья мои, в тот день я уже думал, что дело сделано. А что вышло!

Гласс подал Моргану водку и остановился рядом, разглядывая фотографии и вставленные в рамки золотые перья, которыми президенты начертали свои подписи под законопроектами, внесенными Хантом, и оригиналы карикатур на Андерсона, подаренные ему по его просьбе художниками.

— Я как-то позабыл, что его рисовали таким высоким,— сказал Морган.— Карикатуристы, если у них есть талант, умеют схватить главное. На всех рисунках он возвышается над остальными… Поглядите-ка, каким его изобразил Херблок.

Морган покачал головой: ужо много лет никто не рисовал карикатур на Андерсона.

— Почти все рожи тут знакомые, но кто вот этот?

Гласс указал на фотографию улыбающегося пухлощекого молодого человека; надпись была такая кудрявая, что прочесть ее было невозможно.

— Таким был Дэнни О’Коннор, когда еще не растолстел и не прославился,— сказал Мэтт.— Теперь Дэнни крупная величина, но в гору он пошел после предвыборной кампании Ханта. И это справедливо: ведь без Дэнни никакой кампании не получилось бы. Хотя по вашим газетным версиям об этом и не догадаешься…

СЫН СТАРОГО ЗУБРА IV

— …И с тех пор каждые четыре года, когда проходят первичные выборы,— сказал Мэтт,— кто-нибудь непременно вытаскивает на свет божий старые газетные вырезки и стряпает длиннющую статью о том, с каким триумфом прошел Хант. Я не газетчик, но, ей-богу, при желании мог бы состряпать такую статью. Все они до единой начинаются одинаково: какой-то фермер бредет по колени в снегу, сквозь метель, поднимает голову, а прямо над ним вырастает детина высоченного роста, протягивает ему руку и говорит: «Я — Хант Андерсон, хочу стать президентом и прошу вас мне помочь».

А дальше обычно сообщается, что Хант одержал блестящую победу, потому что лично пожал руку такому неимоверному числу избирателей. Спору нет, это ему здорово помогло, однако на самом-то деле победу ему обеспечил именно Дэнни О’Коннор, и Хант всегда первый это признавал. А ведь Хант был не из тех, кто зарывает свой талант в землю.

Хант отыскал Дэнни давно, еще во времена расследования по делу сезонников, когда ему понадобился свой комментатор на телевидении. Дэнни был сыном полицейского, ирландца по происхождению, карьеру он начал на радио, исполнял рекламные песенки, но вскоре подался на телевидение. Только никак не мог удержаться на одном месте, сколько он сменил телестудий и рекламных агентств — одному богу ведомо, ведь агентства и студии новшеств боятся, им выдай передачу в добрых старых традициях да чтоб окупилась с лихвой. Ну а Дэнни продюсеры один за другим увольняли, потому что у них вечно были из-за него неприятности или потому что он спал с их женами, или растрачивал деньги, или назвал их кретинами, а сам Дэнни был убежден, что только происки завистников мешают ему получить приз за лучшее обозрение или как это у них там называется, хотя это была всего лишь воскресная программа в семь тридцать утра, без музыкального сопровождения и даже без дикторского текста, поскольку Дэнни был глубоко убежден, что телепередачи надо смотреть, а не слушать, и, стало быть, чем меньше слов, тем ближе к совершенству. Вот какие абсурдные взгляды он проповедовал. Он даже изготовил телевизионный фильм о морском сражении без единого слова или выстрела. Как раз этот фильм и увидел Хант, ну, он и решил пригласить Дэнни, а фильм-то шел всего три недели, его сняли, когда Дэнни сделал передачу о переработке утильсырья. Он по этому поводу сам потешался, говорил, что его передачи никуда не годятся, даже если их показывать в семь тридцать утра по воскресеньям: никак не тянут на рекламу,— а так оно, конечно, и было, хотя сейчас ему платят кучу денег за политические комментарии.

В общем-то это Кэти убедила Ханта напять телевизионщика, и Хант был первым из политических деятелей, который взял специального человека, чтоб тот показывал его зрителям, пусть додумался до этого и не собственным умом. Понимаете, придет Хант вечером домой после заседания, а Кэти тут же давай ему наговаривать, что передача была совсем коротенькая и скучная, самые яркие сцены в нее не вошли, и вообще Ханта показывают слишком мало и не выигрышно, и так день за днем. Она ходила на все заседания, а вечером садилась у телевизора, смотрела программу новостей в семь часов и в одиннадцать и все записывала, да и утром вставала чуть свет, опять смотрела передачи, а глаз у нее ох какой острый. Зоркий глаз, поверьте моему слову. Так обрабатывала она Ханта до тех пор, покуда он не согласился взять телевизионщика, чтоб тот сам его снимал. Если Кэти чего забрала себе в голову, ее не переспорить…

Это я и без тебя знаю, зануда несчастная, подумал Морган, сидя со стаканчиком водки под фотографией Дэнни О’Коннора и слушая рассказ Мэтта, будто сам он не помнил все, что тогда происходило. Да, черт тебя возьми, если ты спишь с женщиной, таясь от людей, да еще и лицемеришь, спорить с тобой бесполезно.

Морган понимал, что он несправедлив, всему виной та трепетная страсть, которая охватила его в комнате Кэти. И пошлейшая ревность, которую он до сих пор испытывает всякий раз, как подумает, что Мэтт Грант его опередил.

— …ну вот, тогда Хант бросил клич и к нему стали прибиваться всякие люди,— говорил Мэтт,— все больше из борзописцев, а потом, в один прекрасный день, явился Дэнни О’Коннор с этим своим фильмом о морском сражении и показал его Кэти и Ханту. Они повезли его завтракать в какой-то ресторанчик, и в тот же день Хант взял его к себе. Голову даю на отсечение, что решила это Кэти, хотя потом она мне рассказывала, что за завтраком Дэнни все время норовил залезть ей под юбку. Потом Хант привел Дэнни ко мне, а тот небрежненько эдак кидает: «Ну что, прославим этого деревенского верзилу, а?» Я так и не нашел места, где поставить для него стол, да Дэнни все равно за столом не работал.

Говоря между нами, во время расследования он сделал для нас гораздо меньше, чем вам, может быть, кажется, потому что я уже поставил рекламу на широкую ногу и особой нужды в нем не было. Он был специалист по наплывам и крупным планам, знал, какую передачу сколько зрителей смотрит, когда самое подходящее время ее показывать,— ну и очень даже разбирался в девочках! Честное слово, такого греховодника, как Дэнни О’Коннор, я в жизни не видывал, и послушать его, он всегда пользовался бешеным успехом. И была у него такая любимая игра: заранее угадать, которая из сенатских секретарш сразу клюнет, а которая устоит! «Я умер, пребываю в раю»,— такое у него было присловье.

Политика для него сначала была что темный лес, и в особенности предвыборные махинации, но в скором времени он начал соображать, что к чему. Он ознакомился с материалами предвыборной кампании Ханта, раздобыл ленты телепередач и без конца прокручивал их: ни дать ни взять футбольный тренер, который готовится к решающему матчу и оценивает силы своей команды и силы противника. Потом он отправился на Юг, объездил все избирательные округа штата и просмотрел все телехроники того времени, а когда вернулся, раздобыл в тех студиях, откуда его когда-то выгнали, хроникальные ленты о других кандидатах и тоже стал их изучать, когда ему надоедало путаться с девицами из сенатской канцелярии. Словом, первые полтора года после конца расследования и еще до того, как Хант выставил свою кандидатуру в президенты, Дэнн просто-напросто получал у нас жалованье и жил в свое удовольствие, и если б вы меня в то время спросили, каковы его обязанности, я ответил бы так: «Путаться с девками — вот его единственная обязанность, у него даже и стола-то нет». Видите, какой я чинуша — все должен разложить по полочкам.

Но Хант никогда и никого не прижимал, зато когда мы узнали, что он решил выставить свою кандидатуру в президенты, оказалось, что Дэнни это уже известно, и еще оказалось, что он единственный из нас готов к предвыборной кампании. Хант колесил по стране, вербуя — не сказать, чтоб с большим успехом,— сторонников и пытаясь раздобыть деньги,— их вечно не хватало,— а вся работа в его канцелярии в сенате легла на мои плечи, так что я не имел ни малейшего представления, чем занимается Дэнни.

И вот когда мы все собрались в первый раз перед началом предвыборной кампании, Дэнни говорит: «Так, ребятушки, попрошу минутку внимания» — с таким видом, будто он среди нас главный. Я только что узнал, что руководить предвыборной кампанией поручено мне, а я в этом штате сроду не бывал, такое, кстати, вполне в стиле Ханта, но чтоб Дэнни О’Коннор мог просветить меня на сей счет, я сомневался и посмотрел на него не очень-то дружелюбно. А он как ни в чем не бывало гнет свое: «Ленты в коробках. Весь вопрос в том, где мы их будем показывать».

— Какие ленты? — спрашиваю.

— Которые я заснял для предвыборной кампании. У меня в одной нью-йоркской рекламной фирме есть свои люди, они мне сказали, что двух каналов для этого штата за глаза хватит. Вот тут все подсчитано по науке. Я прикинул: если мы две недели будем выдавать по обоим каналам пять передач в день, это обойдется в какие-нибудь семь-восемь тысяч.

Я подскочил чуть не до потолка.

— Вы что, рехнулись? Отвалить восемь тысяч за показ фильмов в каком-то захолустном штате?

Конечно, по нынешним временам восемь тысяч не бог весть какие деньги, а тогда это была кругленькая сумма, даже для телевидения.

Дэнни и бровью не повел.

— А в последнюю неделю перед выборами,— говорит,— мы будем крутить их по десять раз в день, причем пять раз в вечерних программах. Стало быть, добавьте еще тысяч десять, но что деньги, разве в деньгах счастье?

— Так или иначе, но что-то многовато у вас набежало,— помнится, сказал ему Хант. «Многовато» — как вам нравится такая деликатность? Впрочем, Хант во время выборов относился к деньгам так, будто они на дороге валяются.

— А как насчет полнометражных фильмов? — спрашиваю я.— Например, если дать заключительную речь накануне первичных выборов? Ведь это не меньше пятнадцати минут, причем желательно использовать оба канала.

— Речь, дречь,— фыркнул Дэнни.— Слушайте, босс, запустите мои ленты по двум каналам, как я рассчитал, и можете целыми днями валяться на солнышке да миловаться со своей Кэти. Кто сейчас слушает речи? На меня, во всяком случае, не рассчитывайте.

Конечно, он был прав, что говорить, но я уже выложил деньги на несколько короткометражных фильмов, а еще хотел заснять и два публичных выступления Ханта под конец избирательной кампании. Так мне казалось солиднее — ведь в президенты человек баллотируется.

— Дэнни прав,— говорит Кэти,— а она с тех пор, как Хант выставил свою кандидатуру, всегда бывала на наших совещаниях.— Мы пригласили его, чтоб он обеспечил нам первоклассную телевизионную рекламу, и, по-моему, решать здесь должен он. Лично я речей тоже не слушаю и не знаю никого, кто бы их слушал.

— Однако валяться на солнышке я все-таки не собираюсь,— Хант закинул ноги на стол — ему нравилось прикидываться простецким, свойским малым — и бегло просмотрел цифры,— Этакие расценки мне просто не по карману. А если срезать расходы наполовину, О’Коннор?

— При условии, что вы не бросите эти деньги псу под хвост, то есть на свои речи.

— Никаких речей, во всяком случае по телевидению. Я буду пожимать руку всем северянам, каких только найду в этом штате, и выступать перед ними на улице, а ваши ленты, если они действительно так хороши, станем крутить по телевидению, покуда не разоримся. А не выйдет толку — что ж, вернемся в сенат и предадим всю эту историю забвению.

Вот, значит, какую стратегию мы выработали для первичных выборов. План Дэнни слегка обкарнали, не тронули только последнюю неделю перед выборами, и когда я наконец посмотрел его ленты, честно говорю, пришлось мне переменить свое мнение о Дэнни, и я подумал: «Эх, почаще бы их показывать» — хоть с деньгами у нас было туго. Но мне в то время казалось, что надо использовать решительно всю наличность.

— Я, наверно, тогда еще был студентом,— сказал Гласс.— А студенты, известное дело, ничем, кроме девушек и баскетбола, не интересуются. Но все же я помню огромные заголовки в газетах, которые возвещали триумф Ханта на первичных выборах.

— Но если оглянуться назад, то есть с высоты нашего теперешнего знания,— сказал Френч,— станет ясно, каким поражением обернулся для Андерсона этот триумф. И никто из нас тогда этого не понял, вот что удивительно.

— Никто не понял? Вы ошибаетесь.— Голос Моргана чуть не сорвался от гнева: — Данн это понял.

— Нет.— Зеленые стекла медленно повернулись.— Я тоже ошибался, как и все так называемые эксперты. Но поди постигни жизненную премудрость, не ошибаясь.

— То, без чего сейчас немыслима ни одна избирательная кампания,— продолжал Мэтт,— мы тогда применили впервые. Например, коротенькие фильмы, которые сделал Дэнни О’Коннор,— до тех выборов никто не видывал ничего подобного, голову даю на отсечение. А люди тогда сильно преувеличивали роль политических организаций, не то что сейчас, может в этом-то и разгадка успеха Ханта. А может, просто все начали понимать, что Старик выходит из игры и ему уже не победить. И если вам кто-нибудь скажет, что сам Хант Андерсон не удивился такому обороту,— не верьте: столь полного успеха даже он не ожидал.

Впрочем, одно несомненно: все партийные боссы, начиная с самого президента, явно недооценили Ханта, и политические комментаторы тоже, хотя бы тот же Морган. Да что говорить о комментаторах, ладно, не стану скрывать — я и сам был настроен весьма скептически. Хант уже выбил почву из-под ног у Поля Хинмена, уже «Тайм» поместил его портрет на обложке и напечатал статью «Загадочная лошадка», и все равно когда он мне сказал, что намерен совершить поездку по стране да поглядеть, каковы его реальные возможности,— я прямо обалдел.

Вскоре после расследования условий труда сезонников ожидались выборы в конгресс, их следовало подготовить заблаговременно, пока никто но занялся всерьез президентскими выборами, которые предстояли через два года. Ханта прямо-таки разрывали на части — его звали выступать с речами и собирать средства, ну он и стал разъезжать по стране да агитировать за сенаторов, которые баллотировались в том году,— конечно, за тех, какие были полиберальнее да помоложе, придерживались общих с ним взглядов и могли потом оказать помощь ему самому. Для партии то был удачный год, вы, наверно, помните,— все кандидаты Ханта прошли, популярность его возросла еще больше, он заручился поддержкой разных газет и агентств, завел уйму друзей и вернулся домой, окрыленный успехом.

До первичных президентских выборов оставался год, до решающей кампании — два без малого, и за это время нам надо было сломить сопротивление большинства сенаторов и партийных функционеров,— кроме молодости и неопытности, это было для него главным препятствием на пути к Белому дому. Хинмена он с дороги убрал, но тот все еще был губернатором и пользовался немалым влиянием, а все, кто его поддерживал и надеялся возвыситься с ним вместе, никогда не простили бы Ханту малейшей оплошности, об этом и думать не приходилось. Мне ли объяснять вам, друзья, как это было на руку президенту, ведь он всегда делал ставку на партийное большинство, но вынужден был считаться с самыми видными лидерами. Что же касается Ханта, то его, скажу по секрету, не слишком волновало, как они к нему относятся. Он никогда не стремился загребать жар чужими руками, а тогда он, помимо всего прочего, считал себя избранником судьбы. Уж это как положено. Ну так вот, он все разъезжал по стране, произносил речи, пожимал руки и просил поддержать его, если он выставит свою кандидатуру в президенты, а за ним дело не станет. Это ему удавалось блестяще, а я тем временем проталкивал в сенате его законопроекты о сезонниках, совсем из сил выбился.

В первую очередь его успеху способствовала статья Моргана, который написал, что многие крупнейшие организации, которые борются за гражданские права, относятся к Ханту благожелательно. Это было как нельзя более кстати, ведь Хант южанин, а теперь, стало быть, работа подкомиссии сняла с него всякие подозрения в расизме. Ну, и конечно, у него было много друзей — бывшие однокурсники, нью-йоркские адвокаты, члены всяких организаций в его родном штате да еще те люди, с которыми он сблизился во время выборов в конгресс и после того расследования, что принесло ему такую громкую известность. Очень скоро по всей стране стали возникать клубы, провозгласившие лозунг: «Андерсона — в президенты!» — не без поощрения со стороны главного заинтересованного лица, но это между нами. Дэнни показывал Ханта телезрителям во всех передачах, даже когда транслировались спортивные состязания, да и Кэти тоже частенько появлялась на экранах. Дэнни утверждал, что Кэти прекрасно смотрится по телевидению.

Осенью эти клубы начали устраивать обеды по двадцать пять долларов за место — им хотелось привлечь не финансовых тузов, что ходят только на обеды по сотне долларов, и ничем, кроме шницеля, там не угощали. Это все Кэти придумала, а не Хант. Публика на эти обеды валом валила, и денег они собрали много, но главное — популярность Ханта укрепилась еще более, его подавали как защитника простых людей, который выступает против крупных дельцов. И вдруг, в один прекрасный день, у всех открылись глаза: ведь Хант Андерсон обскакал своих соперников и оказался далеко впереди, хотя официально ничего такого не сообщалось и как это произошло, никто не заметил. А ведь еще и трех лет, заметьте, не исполнилось с тех пор, как его избрали в сенат.

Морган сказал:

— Обскакать-то он обскакал, да ведь настоящие соперники тогда еще и не стартовали.

— Вы несправедливы,— сказал Данн.— Так оно и было, но все же вы несправедливы. Андерсон сколачивал политический капитал. Я это уже тогда видел. Матерые политиканы его не поддерживали, но противопоставить ему было некого. Я сам сказал об этом президенту. А другие твердили, что если он не выпустит своего кандидата, тягаться с Хантом Андерсоном будет трудно.

— Да,— сказал Мэтт,— так оно и было. То же самое повторял нам Хант, когда являлся в сенат сравнительно надолго и мог рассказать, как обстоят дела. Все остальные претенденты пока не вступали в игру, ждали, когда президент сделает свой выбор, и каждый надеялся, что выбор этот падет на него.

— Ну уж меня-то он не назовет, мне этот позор не грозит,— похвалялся Хант. Его самоуверенности в те дни хватило бы на десятерых.— Даже если бы сам старый маразматик вдруг такое надумал, другие старые маразматики нипочем его не поддержат, а прихвостни Хинмена в знак протеста вообще выйдут из партии. Присовокупите сюда еще то обстоятельство, что после работы нашей подкомиссии и прошлогодних выборов я самый популярный из всех возможных претендентов, и вот вам самые страшные враги — партийные лидеры с их всевластием. Сын Старого Зубра одолел их у себя на родине и выстоял в деле Хинмена. Я — избранник народа, но лидеры выставят другого кандидата и будут навязывать его народу, а нам это будет только на руку, вот увидите.

Лично я вовсе не был в восторге от того, что все сильные мира сего ополчились против Ханта, и, конечно же, я оказался прав. Но, провалиться мне на месте, когда президент наконец начал действовать, он поступил в точности, как предсказывал Хант. До первичных выборов оставалось около месяца или, может быть, чуть побольше. Кажется, около двух месяцев. Джо Бингем уже начал подготавливать почву на Юге, перспектив у него, разумеется, не было никаких, по после Хинмена образовалась пустота, и он надеялся ее заполнить. Вместе с другими партийными деятелями с Юга он принялся сманивать южные делегации — все, кроме нашей,— на свою сторону, чтоб они поддержали его на предвыборном съезде. Понятное дело, южные делегаты в большинстве своем не очень-то благоволили к Ханту, и даже с нашей собственной делегацией у нас начались трения, когда Хант начал укреплять свои позиции в стане борцов за гражданские права и среди негритянского населения больших городов. Ну, и конечно, Джо Бингем стал думать, чем, мол, черт не шутит, может, у него и впрямь дело выгорит. Уж это как водится.

Забавно, до чего Ханта бесила возня, которую затеял Джо Бингем. Хант хотел, чтоб за него была вся страна, а тут оказывается, что Юг против. Именно Юг! Этого он никак не мог стерпеть. «Я южанин,— твердил он,— южанин до мозга костей, а Джо Бингем просто самозванец». Как это ни глупо, Хант не допускал и мысли, что Юг ополчился против него из-за его отношения к неграм, а тут еще Джо Бингем стал ему поперек дороги, только родной штат Ханта волей-неволей должен был его поддерживать.

Джо был человек напористый и быстро склонил все южные делегации на свою сторону, и, сами понимаете, президенту пришлось на что-то решаться. После того как Хинмен вышел из игры, Старику уже нельзя было оставаться в стороне, потому что если кто и мог отбить у Джо Бингема южных делегатов, не заплатив при этом высокой цены, то уж, во всяком случае, не Андерсон, а только сам президент. На Юге Старика, может, и не очень жаловали, но все же он был издавна связан кое с кем из тамошних партийных деятелей и, надо отдать ему должное, великолепно знал все правила игры. Так что обойти его было никак нельзя, и очень скоро вы, газетчики, принялись наперебой твердить, что, дескать, все ждут, когда же президент наконец скажет свое слово. Вы-то знаете, как это бывает: несколько крупных обозревателей что-то настрочат, и тут же вся пишущая братия кидается вопить об этом, кто во что горазд, и, конечно, даже те, кому на политику было, мягко говоря, наплевать, начали любопытствовать, как же все-таки намерен поступить президент. Откровенно говоря, я убежден, что в доброй половине всех людских бед повинны ваши окаянные газеты. Но лично против вас я ничего не имею, в этом вы, надеюсь, не сомневаетесь.

И вот на одной из пресс-конференций, которая проходила зимой, месяца за полтора до первичных выборов в этом штате, встает какой-то придурковатый репортеришка и спрашивает у президента напрямик — дескать, чью кандидатуру вы собираетесь поддерживать? Старик только усмехнулся и говорит, что, мол, в партии много выдающихся деятелей — произнес он это весьма многозначительно,— которые, по его мнению, достойны занять место президента. Но репортеришка не отстает: вот, например, сенатор Андерсон очень активный деятель партии, включил ли его президент в число достойных? Старик опять усмехается и говорит, что в это число он включил многих сенаторов. А нельзя ли назвать хоть некоторых? Но Старик по-прежнему увиливает, не называет ни одного имени, к которому можно было бы отнестись всерьез, а потом вдруг встает какой-то умник и спрашивает: «Скажите, господин президент, а вице-президент в ваш список входит?»

— Это они разыграли как по нотам,— сказал Морган.— Я тоже был там, а подонкам, которые задавали вопросы, было заранее заплачено. Что может быть паскудней журналиста, который соглашается ломать подобную комедию.

— Увы, таких хватает,— сказал Мэтт.— Ну так вот, президент ему сразу же отвечает, что вице-президент не только в числе достойнейших, но занимает там первое место, и тут уж, сами понимаете, репортеры вскочили со стульев и сломя голову помчались к телефонам. Но не успели они сообщить все это в свои редакции, как поднимается вице-президент и говорит все, что в таких случаях положено: дескать, он совсем к этому не стремится, у него и в мыслях не было выставлять свою кандидатуру, но раз партия оказывает ему доверие, он, конечно, будет счастлив служить великому американскому народу, не пощадит сил и знаний, ну и так далее и тому подобное.

Так во мгновение ока все перевернулось: главным претендентом стал уже не Хант, а вице-президент, который немедленно отправился в поездку по стране, привлекая толпы народу. Более популярного кандидата трудно было найти, и я погрешу против правды, если утаю от вас, что даже Хант пал духом.

— Да, вице-президент был очень популярен,— сказал Дани,— но я ни на минуту не допускал мысли, что президент действительно остановил свой выбор на нем, да и никто из наших лидеров на этот счет не заблуждался. Старик просто хотел выиграть время, пока не найдет настоящего кандидата, мне это было совершенно ясно. Кстати, вы когда-нибудь задумывались над тем, почему, собственно, вице-президент был так популярен? Да потому, что все те шестьдесят девять лет, что он прожил на свете, он был своим в доску, славным малым, милейшим человеком и никогда ни с кем не ссорился. Ему, наверное, легче было взобраться на телеграфный столб, чем без околичностей ответить на чей-то прямой вопрос. И это у него вовсе не дипломатия: просто он был на редкость добрый и мягкий человек, один из немногих, кого я знал, может быть, даже единственный; он понимал, что правда колет глаза, и потому избегал ее говорить. Людей он любил и хотел, чтоб его тоже любили, и эта любовь проложила ему путь к вершине власти. Однако никакие возможности не безграничны, рано или поздно популярности приходит конец, то ли в Белом доме, то ли еще раньше. Губернатор, сенатор, даже вице-президент — еще куда ни шло, но стать президентом? Этого партийные лидеры стерпеть не могли.

— Вы-то, может, и мысли такой не допускали,— сказал Мэтт,— вам он, может, и не казался стоящим претендентом, но мы приняли его всерьез.

Первая же баллотировка показала, какой у него огромный перевес по сравнению с нами, и я сказал Ханту: ну все, кажется, ваша песенка спета. Он тоже так думал, мне это было ясно, и все же убеждал меня, что первая баллотировка — это еще не выборы. Оно, конечно, верно, но все равно он был сильно обескуражен, я ведь его видел насквозь.

После той пресс-конференции, когда Старик ввел в игру вице-президента, Хант стал яснее себе представлять, на что они способны и какой силой обладают. Самоуверенности у него поубавилось, и наконец-то он начал осознавать, что путь предстоит долгий и нелегкий, ох какой нелегкий. Скажу вам откровенно, только пусть это останется между нами: мне кажется, он бросил бы все это, если б в то время не умерла его дочка. А когда это несчастье случилось, ему обязательно нужно было чем-то заниматься, да и Кэти тоже. Для них это было такое горе…

Нет, ничего-то ты не понимаешь, с горечью подумал Морган, совсем не в этом дело. Потому-то она так скоро тебя и бросила, потому-то тебе никогда не стать настоящим рассказчиком, хотя ты держишь в памяти все события, все мелочи, но что за ними стоит, тебе невдомек. И политическая лихорадка, как называл это Зеб Ванс, тоже тут ни при чем. То бишь, конечно, она была очень даже при чем — слишком долго Ханта Андерсона баловала судьба, и он вдруг решил, что для него нет преград, и замахнулся на самое высокое, что, по его мнению, доступно человеку. Но это было еще не все.

Во-первых, была Кэти. Мэтт, может быть, и не догадывался, но Морган знал, что Кэти наконец-то стала дружно жить с Хантом, чего никогда не было до расследования и никогда уже не будет после выборной кампании. Она тоже верила в его звезду и все время звала вперед и вперед, словно была его администратором, режиссером, наставником. Она отвадила его от бутылки и посадила на диету, так что он сбросил почти пятнадцать фунтов весу, заставляла ходить по воскресеньям в церковь и грозила изувечить, если он осмелится взглянуть на какую-нибудь особу женского пола или в пустой комнате крепко выругается.

— Америка все еще пуританская страна,— любила повторять Кэти,— хоть большинство и ходит в церковь с похмелья. Так что изволь держать себя в узде.

— Вот не думал, что кандидат в президенты должен быть монахом,— возмутился однажды Хант наполовину в шутку, наполовину всерьез.

Морган подозревал, что Хант втайне гордится тем, что приносит такие жертвы — это вполне вязалось с его романтическими идеалами, с его представлениями о нравственности и долге. Кэти погладила его по щеке.

— Это ты-то монах?

Морган тогда подумал, что ведь Кэти очень скупа на ласку; его и теперь бросило в жар при одном воспоминании об этом порыве.

Они завтракали в столовой сената, и при виде мало питательных диетических блюд, которые подали Андерсону, Морган с отвращением скривился.

— Дэнни говорит, если ты избавишься еще от одного подбородка, он начнет показывать тебя верхом на коне, как ковбоя.

— Проклятые фильмы. Вы с О’Коннором, наверно, думаете, что я кость, из-за которой грызутся псы.

Кэти на свой лад тоже занялась общественной деятельностью. Клубами, которые провозгласили лозунг «Андерсона — в президенты!», она руководила уже давно, а теперь начала посещать женские организации, которые до этого глубоко презирала. Она любила и умела привлекать к себе внимание, когда ей это было нужно, и о ней теперь стали постоянно писать на женской странице в «Пост» и в «Стар», но представляли ее уже не обольстительной сиреной, как в той первой хронике Мертл Белл, а хозяйкой светского салона, законодательницей мод, филантропкой, однажды даже кулинаркой — она делилась с читательницами рецептами французской кухни (Морган хохотал до упаду). Из тихого особнячка с крошечным садиком Андерсоны переехали в громадный каменный дом на Калифорния-стрит, рядом с посольствами, и чуть не каждый день давали обеды и приемы.

— На те деньги, что она выложила за этот сарай, в своем штате я мог бы купить целых два округа,— похвастался Моргану Хант, который гордился домом ничуть не меньше, чем своим нынешним воздержанием. И если бы кто-нибудь внимательно изучил списки гостей, которых приглашала Кэти, ему бросилось бы в глаза, что там сплошь стоят имена людей, имеющих немалый вес и тесно связанных с политикой: вероятные приверженцы Андерсона, редакторы влиятельных газет и журналов, хроникеры и директоры радио и телекомпаний, бывшие члены кабинета, завсегдатаи кулуаров конгресса, знаменитые адвокаты, президенты банков, которые сели в свое кресло после долгой службы в министерстве финансов, в федеральном комитете по экономическим ресурсам или в экономическом совете при президенте, специалисты по международным вопросам из юридических фирм на Уолл-стрит, из крупнейших фондов и институтов, университетские профессора средней руки,— такие охотно принимают высокое правительственное или политическое назначение и остаются на этой должности, пока университет не призовет их обратно, а тогда пишут книги и читают неизбежный курс лекций, дожидаясь, когда университет снова отпустит их на пост референта при каком-нибудь министре или на пост советника в Белом доме.

Этих людей было важно убедить, понимал Морган, что к Ханту следует отнестись всерьез, иначе ему не собрать средств и не обеспечить предвыборную кампанию, достойную кандидата в президенты. Кэти все разыгрывала, как по нотам; она знала, насколько располагает к содержательной беседе кабинет Ханта — глубокие кожаные кресла, выдержанный коньяк, крепкий кофе, гаванские сигары,— и, собрав там девять-десять человек, предоставляла Ханту (позже она призналась Моргану, что за обедом обычно, очаровав соседа, задавала ему вопрос, или бросала намек, или ловко наводила на интересующую ее тему, и когда мужчины оставались одни, они непременно начинали говорить о Деле) вести долгий, полный коварных намеков, простодушный, казалось бы, разговор, почти монолог, на что он был великий мастер.

Моргану не терпелось, чтоб Мэтт Грант рассказал, как хорошо Хант смотрелся, когда его показывали крупным планом: Хант был высокого роста, красноречив, остроумен, легко менял выражение лица, умело жестикулировал и обладал таким личным обаянием, что в любом обществе оказывался в центре внимания,— немаловажные качества для человека, который решил стать президентом; робким и незаметным в политику лучше не соваться. При этом он готовился весьма основательно, и хотя Моргана никогда не приглашали к нему в кабинет на «дыми-лища», зато слышал он о них много и представлял себе, какое впечатление производит на собеседников Хант — умный, образованный, искренний, он сообщает массу сведений и фактов, иногда смешит до колик разными историями, как это умеют только южане, даже рассказывает соленые анекдоты о Старом Зубре, но неизменно остается сдержанным, серьезным, надежным. Конечно, дело Хинмена принесло ему известность, но вряд ли это вызвало к нему уважение и доверие, какое положено питать к претенденту на пост главы государства. То, что он объявил войну партийной верхушке, было неплохо и могло сыграть ему на руку, если только он не зайдет слишком далеко, однако либеральные круги и без того были на его стороне, хотя идеалист, витающий в облаках, несомненно, отшатнулся бы от них из робости.

Морган знал, что это за мука для Кэти — удаляться из-за стола с другими дамами и есть мороженое, вместо того чтобы смотреть спектакль, который она же и поставила, но если она и роптала на свою женскую долю, то про себя, вслух же ни единой жалобы от нее не слышали.

Да, Мэтт, вот это ты и проглядел, как они тогда сблизились. Они стали ездить по всей стране вдвоем, начав ловить делегатов на крючок, и где бы Кэти ни появлялась, местные газеты и телевидение, захлебываясь, возвещали о ее туалетах и прическе, о длине се юбки, о ее советах домохозяйкам, работающим женщинам, безнадежно влюбленным. Какое счастье, что в ту ночь, когда маленькой Кейт стало хуже, она оказалась дома, а не в Нью-Мексико с Хантом. И тут, Мэтт, ты опять проглядел главное, в простоте душевной ты решил, что им нужно было чем-то заняться, чтоб не думать о Кейт.

Морган узнал о несчастье ранним утром, он сидел в скверике на Мейком-стриг, смотрел на маленького Ричи, который взлетал на качелях, и думал, как же им с Энн быть дальше,— сидел, съежившись на холодном ветру, под низким, свинцовым небом, и сердце его сжималось от горечи, жалости, недоумения. Кроме них и еще нескольких ребятишек чуть постарше Ричи, которые неумело перебрасывались мячом на баскетбольной площадке, в скверике никого не было, и Морган слышал, как скрипят качели, как Ричи беззаботно напевает какую-то песенку без мотива, то возносясь вверх, то устремляясь вниз, счастливый, ничего не боящийся в своем маленьком мирке, не ведая зла, которое надвигается отовсюду, глядит из всех человеческих глаз. Нет, что бы там ни было, Энн не имеет права забрать Ричи, но ведь и у него не больше прав на сына, чем у нее, так почему же, собственно, спросил себя Морган, закон должен встать на его сторону? Он поднял голову и увидел Энн, она шла по тротуару своей быстрой, легкой, игривой походкой, потом сбежала по лесенке, лицо у нее было застывшее, и он подумал — все, она наконец-то приняла решение и сейчас скажет ему об этом, и втянул голову в плечи. Но он ошибся. Оказалось, что звонила Кэти — доктор не смог остановить судороги. Морган и Энн бросились к Ричи, стали наперебой его обнимать, потом Морган поехал к Андерсонам, в их огромный каменный особняк, и постарался помочь чем только можно.

Конечно, он ничем не мог им помочь. Бобби ушел к своим школьным друзьям. Ну а Кэти Морган видел всего несколько минут. Тогда она не думала о себе, не радовалась, что сама-то жива. Она была раздавлена, такой он ее еще не видал ни разу, и все-таки не сломлена,— даже то горе не сломило ее. Когда ночью из Нью-Мексико прилетел Хант — в те годы еще не было реактивных пассажирских самолетов,— все необходимое было уже сделано, оставалось лишь похоронить девочку. Морган встретил Ханта на аэродроме; поехал туда сам, а не по просьбе Кэти. По дороге домой, в темноте, под холодным, моросящим дождем, которым наконец-то разрешилось безотрадное небо, Хант несколько раз всхлипнул. Какого черта, сказал ему Морган, отец должен громко рыдать, оплакивая свое дитя, пускай все слышат! Но Андерсон только высморкался и притих.

— У меня все время стоят перед глазами две медные пуговки на ее синей матроске, на хлястике,— сказал он.— Когда мы купили ей велосипедик, я снял с него добавочные колеса для обучения, не разрешал ставить их, мне казалось, они только мешают ей учиться ездить. Я сажаю ее в седло, она проедет несколько шагов и упадет, я поднимаю ее и снова сажаю, и она хоть бы раз заплакала. Падала множество раз, и вдруг смотрю — научилась, у нее вышло, сидит в седле пряменькая, ножками крутит педали и едет, едет, заворачивает за угол дома, и две медные пуговки на хлястике блестят, удаляются. Они у меня все время перед глазами стоят. А на прошлой неделе, когда мы ездили за покупками, около автомобильной столики крутилась карусель и она захотела покататься. Детей, кроме нее, там никого не было, но она все равно хотела покататься, и я посадил ее на лошадку. Она стала кружиться одна — сидит пряменькая, и опять две медные пуговки на хлястике блестят, удаляются от меня. Я глядел на них и вспоминал, как она училась ездить на велосипеде, падала, а я всякий раз поднимал ее и снова сажал в седло. Вчера, улетая, я думал, она уже вне опасности.

Потом, когда все было позади, они заехали как-то вечером к Моргану: Кэти уже больше не возражала, если Хант выпьет стаканчик-другой виски, а Энн была добрая, ласковая, это она умела, стоило ей только захотеть,— и они так славно посидели у камина.

Морган спросил Ханта, что же дальше.

— Будем гнуть свое, что ж еще,— без колебаний ответил Андерсон.— Радости в этом уже мало, но отступить или проиграть мы теперь попросту не имеем права.

Морган удивился, потому что шестилетняя Кейт не знала и не понимала, к чему стремится ее отец, и уж, конечно, не искала в нем ничего, кроме заботы и ласки. Но Кэти сказала:

— Жизнь стала пустой.

И тогда Морган все понял.

Пусть Мэтт твердит, Сколько угодно, будто им нужно было чем-то себя занять, чтоб не думать о Кейт, но разгадка не в этом. Разгадка в том, что, потеряв ребенка, который так много значил в их жизни, они просто не могли потерять остальное.

Слушая Мэтта Гранта вполуха, Морган все-таки знал, о чем он говорит…

— …но после смерти девочки нам пришлось сделать изрядную подкачку своим людям, потому что теперь уж сомнений не было, Хант выставляет свою кандидатуру на первичных выборах; и ни вице-президент, ни черт, ни дьявол его не остановят. Мы тогда сидели в этой вот самой комнате, и многие из наших одобрили Ханта, хотя он и словом не обмолвился о Кейт, да и вообще никогда не пытался сыграть на ее смерти. Но именно в это время он побывал на приеме у президента — вы, Данн, наверно, помните — и выложил перед ним все карты. Вернулся он вне себя от ярости. Вот что там произошло. Сперва Хант заверил президента, что если б он снова мог выставить свою кандидатуру, ему, Ханту, и в голову не пришло бы встать ему поперек пути. Потом он стал объяснять, что в истории с Хинменом виноват сам Хинмен, а не он, Хант. И наконец, заявил, что он всегда был предан партии, он доказал это в прошлом году во время выборов в конгресс, и единственное, чего он хочет, это вступить в игру на равных с остальными претендентами, а не оказаться вне игры еще до ее начала.

Но Старик был упрям, хоть кол у него на голове теши, вам-то это известно, Данн. Он сидел с каменным лицом и молчал, а когда дошло до главного, снял очки, подышал на стекла, протер их носовым платком, снова надел — Ханту каждое движение навсегда врезалось в память, да и мне тоже, когда он пересказал этот свой разговор с президентом,— и говорит:

— Если поступаешь с людьми по-свински, не удивляйся потом, что от тебя начнут воротить нос. Я уже связал себя словом.

— Кому же вы дали слово? Вице-президенту?

— Моей партии. Хотите совет, сенатор?

— Ваш совет, господин президент, я безусловно приму.

— Саданите партийных лидеров что есть силы. Народ это всегда привлекает, а вы получите единственную возможность чего-то добиться.

— Но лично к вам, господин президент, я не питаю враждебности.

— И я к вам тоже. Но с моими людьми в сенате и в партии дело обстоит по-другому. Вы это знаете. Знаете и то, что я против них не пойду.

— Ну что ж,— сказал Хант,— мне все ясно.

Но при этом он осатанел. Вышел из кабинета и заявил репортерам, что президент уже связал себя словом, но если он, Хант, убедится, что народ за него, он выставит свою кандидатуру и не позволит партийным лидерам ему помешать. Между нами говоря, он решил идти напролом, не взирая ни на что, пускай бы даже сам президент попросил его устраниться. Так что очень скоро он официально объявил о своем решении, и не успели мы оглянуться, как уже февраль и выборы на носу — словом, судите сами: Хант не пробыл в сенате и одного срока, отроду ему всего сорок три года, а вступает в единоборство с вице-президентом Соединенных Штатов, который посвятил политике больше полувека и за свою жизнь пожал руку стольким избирателям, сколько насчитывается населения в добром десятке стран вместе взятых. Но в те дни Хант Андерсон был убежден, что его призвание — сражаться с ветряными мельницами. И как раз в эти дни фильмы Дэнни О’Коннора оказались для нас бесценным кладом.

Мы крутили в нашем штате две серии. Одна у нас называлась «Молчаливый гигант», но обе серии Дэнни сделал в своем излюбленном стиле, то есть без музыки и текста, длительностью всего от сорока секунд до минуты. Помните фильм, как Хант спускается по лестнице Капитолия вниз, приближаясь к телевизионной камере, а на заднем плане видно здание Верховного суда? Он подходит все ближе, ближе, план становится все крупней, и вот уж перед вами во весь экран его честное, открытое лицо. Кадр застывает, и из глубины наплывают слова «Во имя интересов Народа». И его имя. Только и всего. В другом фильме его показали среди толпы, он пожимает людям руки, они рвутся, пробиваются к нему, а он стоит, возвышаясь над всеми, как великан, и улыбается. И опять никакого дикторского текста или музыки, только слова: «Пусть решает Народ».

Самым лучшим, на мой взгляд, был фильм «Он знает, что делает». Там Хант встает в своем кабинете из-за стола и один идет по нескончаемому коридору сената, потом спускается в лифте, едет через подземный переход в вагончике, все так же один, и наконец входит в зал, где разбирается положение сезонных рабочих, берет молоток и ударяет с такой силой, будто хочет разнести железную плиту. Подан он был в этом фильме с упором на волю и независимость — сильная, яркая личность, сами понимаете, и скажу вам откровенно: если б Дэнни хоть немного смыслил в политике, занимался ею профессионально, ему никогда не создать бы вещь столь простую и сильную. Вы не сочтите это за выпад против профессиональных политиков, Данн.

Другая серия была посвящена различным проблемам, но и эти ленты тоже были очень своеобразны. Когда Хант приехал в Вашингтон месяца за два до начала кампании, он пригласил к себе группу студентов и профессоров, и Дэнни с кинооператором и звукооператором трудились целый день и всю встречу от начала до конца сняли и записали. А потом Дэнни вырезал из отснятой ленты те куски, которые ему понравились, и сделал рекламные фильмы: Хант в дружеской беседе со студентами, они задают ему самые разнообразные и неожиданные вопросы, а он отвечает, и вокруг молодые лица. Это он сознательно нажимал на молодость, потому что к тому времени уже стало известно, что вице-президент выдвигает свою кандидатуру, а он был стар, как господь бог, выглядел совсем дряхлым. Конечно, и у Ханта Андерсона имелись свои недостатки, почти все они не были для меня секретом, но скажу вам, положа руку на сердце: когда в небольшой комнате собиралось несколько человек и все чувствовали себя свободно, непринужденно, тут у Ханта не было равных.

По тем временам такие передачи о политических деятелях были в новинку, и уж тем более никогда героем их не оказывался вице-президент. Так что наши фильмы сразу же покорили весь штат. Дэнни оказался прав: сам Хант мог бы и вовсе там не показываться. Но уже много лет никто из кандидатов не ездил в этот штат на первичные выборы, а вице-президент заявил в пространной речи, что такие «гастроли» несовместимы с высокой должностью, которую он занимает. Джо Бингем тогда орудовал на Юге. И Хант решил всем этим воспользоваться.

Однажды утром, за две недели до первичных выборов он появился на главной улице одного из городов этого штата и стал пожимать руки жителям. А днем он уже был в другом городе, на следующий день посетил еще два — и все местные газеты принялись взахлеб кричать о человеке, который лично приехал в их богом забытый штат и просит поддержать его кандидатуру на президентских выборах. Еще через день опубликовали список его приверженцев, и все были просто ошеломлены. Одна из оппозиционных газет съязвила, что Хант, надо полагать, выбрал себе представителей прямо из уличной толпы, когда пожимал избирателям руки, и никто за пределами городишек, где эти люди живут, никогда про них и слыхом не слыхал. Эти никому не ведомые имена особенно выиграли рядом со списком вице-президента, где значились все сколько-нибудь заметные деятели штата: губернатор, два сенатора, два члена конгресса и так далее вплоть до финансовых тузов и окружных шерифов.

— Вы-то прекрасно знаете, где он этих людей взял,— сказал Данн.— Уж во всяком случае, не в уличной толпе, когда пожимал избирателям руки. Он взял их там, где брал всех своих сторонников, куда бы он ни приезжал. Это были люди, которых давно привлекала политика, они рвались провести преобразования и хорошенько встряхнуть штат или же просто оттеснить стариков и занять их место. Они до смерти перепугали партийных руководителей, и те не подпускали их к себе на пушечный выстрел. Вот они и вынуждены были сидеть сложа руки да ждать человека, который повел бы их за собой — и Андерсон повел их. Там меня не было, но я это знаю, потому что так случалось всюду, где бы он ни появлялся.

— То же самое случилось потом и в нашем штате,— сказал Френч, протягивая Мэтту Гранту пустой бокал.

— Да и в своем он начинал так же,— сказал Морган.

— Конечно, многие из тех, кто тогда тщетно мечтал распотрошить партию, заняли там сейчас высокие посты,— продолжал Данн; Мэтт хотел наполнить и его бокал, но он покачал головой.— Я мог бы указать вам немало партийных деятелей, причем среди них есть такие, кому вы не доверили бы даже налоговые квитанции десятилетней давности; так вот, они начали свою карьеру, отправившись с Хантом Андерсоном в крестовый поход против сильных мира сего.

— Я тоже мог бы указать вам таких деятелей, только кто из них теперь в этом признается?— сказал Мэтт и взял бокал Моргана.— Словом, после того как Хант явился в этот штат собственной персоной и опубликовал список никому не ведомых кандидатов, ему уже не надо было попусту тратить время и доказывать, что он — избранник народа, а не ставленник верхов. Об этом говорили на улице, об этом кричали заголовки всех газет, а в последнюю неделю перед выборами Хант привез с собой еще и Кэти. Она стала выступать в женских клубах, на собраниях церковных прихожанок, в универмагах. Меньше всего мне пришло бы в голову умалять таланты Ханта и Кэти, но все-таки должен признаться, что главная заслуга тут принадлежит фильмам Дэнни, которые он показывал по телевидению чуть не круглые сутки. За четыре дня до выборов на штат обрушилась снежная буря, но что была эта буря по сравнению с ураганом Хантовой кампании и фильмами Дэнни! К снегу-то там были готовы, черт побери!..

Морган взял из рук Мэтта полный бокал, чувствуя, как где-то в глубине души начинает щемить от сожаления — стало жаль молодости и тех безвозвратно минувших дней, когда он надеялся и даже верил. Морган и сам помнит, что их кортеж скорее напоминал бродячий цирк, чем агитгруппу кандидата в президенты, потому что дороги в очередной пункт своего маршрута они, как правило, не знали и вечно сбивались с графика, а если вдруг удавалось наверстать время, Хант опять все ломал — ему обязательно надо было пожать руку еще нескольким избирателям, заверить еще одного старого идиота-фермера, что, мол, да, черт побери, коммунистов давно пора приструнить. Как часто им не хватало шоферов и приходилось упрашивать какого-нибудь прыщавого юнца, чтоб он довез их по обледенелой, занесенной снегом дороге еще в один сонный городок или в крошечный поселок, прилепившийся возле старой лесопилки. Сама лесопилка уже не работала, стояла заброшенная, не нужная никому, и старики доживали возле нее свой век такие же заброшенные, не нужные никому.

Или они ехали в какой-нибудь город покрупнее на завтрак в городской клуб, и Хант непременно туда опаздывал; или вечером устраивалась встреча с избирателями в школьном гимнастическом зале, где все задыхались от духоты, или на городском стадионе, и самые бурные аплодисменты срывала Кэти — иногда она оказывалась единственным оратором, потому что Ханта задержал где-нибудь за двадцать миль от города неожиданно разгоревшийся спор на улице или он вдруг решил побывать на ужине, организованном для сбора средств.

Он никогда не ленился заглянуть на самую захолустную радиостанцию, и взволнованный его появлением диктор прерывал круглосуточную музыкальную передачу, чтоб Хант мог приветствовать «граждан этого прекрасного штата», или заходил в редакцию провинциальной газетенки и, взгромоздив свои ножищи на заваленный статьями стол редактора, болтал с ним о старых добрых временах. И всякий раз он спрашивал своих слушателей, доводилось ли кому-нибудь из них видеть вице-президента. Это безотказно вызывало громкий смех, и Хант с комическим изумлением восклицал: «Как, вы хотите сказать, что вице-президент не был в Южном Уотерфорде?!» — или в Гроув-Корнерсе, или как еще называлась та дыра, куда его занесло.

В каком-то прокопченном промышленном городке краснорожий священник в потертом саржевом одеянии объявил Ханту, что сегодня его предполагаемые слушатели будут играть в бинго, и пускай Хант на них не рассчитывает. Кандидат в президенты вытащил из кармана бумажник и скупил все карты, а священнику велел скликать свою паству, он сейчас будет говорить. В светлом, стерильно-чистом цехе нового завода электронного оборудования, который стоял у сверхсовременной скоростной автострады, только что проложенной через весь штат, он останавливался возле пультов со множеством кнопок, шкал и мигающих лампочек и позволял фотокорреспондентам себя снимать — он даже специально надевал комбинезон, но ни одна камера не запечатлела слез, которые стояли в его глазах, когда он шел по темному, как склеп, дому для престарелых, мимо ветхих призраков и теней — слабых, дотлевающих огоньков жизни.

— …потому что в те дни,— говорил Мэтт,— газетчики даже в шутку не могли предположить, что какой-то в общем-то безвестный сенатор способен преградить дорогу столь важной и уважаемой особе, как вице-президент, которого к тому же поддерживает вся партия. И все-таки кто-то из приближенных этого старого хитрого лиса, президента — а может, и он сам,— учуял неладное. То ли он струсил, то ли решил заранее подстелить себе соломку, только на пресс-конференции, которая состоялась в самый канун первичных выборов, он произнес одну из своих фраз, ставших потом крылатыми. «Первичные выборы,— сказал он,— это пустозвонство».

А назавтра утром кто-то показал Ханту газету. «Ну что ж,— говорит Хант,— значит мы на коне»,— но даже тогда эти умники-репортеры в него не поверили. Они никогда не верят, пока их не ткнешь носом.

Знаете, когда они наконец-то насторожились? В день выборов, увидев на улицах толпы народа. Снег лежал такой, что люди проваливались чуть не по пояс, по какие по всему штату выстроились очереди у избирательных пунктов! Помню, подошли ко мне двое журналистов и спрашивают, что, по моему мнению, все это означает, а я им ответил: это, мол, означает, что они сели в лужу и долго еще будут в ней сидеть. Но до них и тогда ничего не дошло. Дэнни О’Коннор как раз оказался рядом, и Кэти тоже — Хант все еще пожимал руки избирателям, он колесил по штату до позднего вечера, пока не закрылись все избирательные участки до последнего,— а когда газетчики, так и не избавившись от своего недоумения, повернулись и ушли, Дэнни, помню, махнул эдак брезгливо рукой, будто мусор вытряхивал.

«Вот болваны,— говорит,— потеряли из-за моих фильмов работу, и до сих пор им невдомек».

Кэти обняла его и прижала к себе.

— Ах ты, рыжая образина,— говорит,— неужели и вправду мы выиграем? Неужели наша взяла?

Ну мог ли Дэнни пропустить такой случай? На то он и был Дэнни, но по счастью рядом стоял я, и он другой рукой облапил за плечи меня да стал тискать нас обоих как медведь. «Ребятишки,— говорит,— а в Белом доме девочек много?»

Память Моргана все продолжала прокручивать воспоминания: вот они едут в тишине среди снегов, при лунном свете белеют стволы берез, мелькают фермы, сараи, промерзший до дна пруд, и снова лес, заметенный снегом. Выборы наконец кончились, избирательные пункты закрылись, Хант, пожав на прощанье руки целой толпе избирателей, которые вышли на темную вечернюю улицу его провожать, возвращался к себе в гостиницу, и проехать им предстояло много миль.

Вез их молодой адвокат, который помогал им проводить агитационную кампанию; рядом с адвокатом сидел репортер местной газеты — единственный, кто, кроме Моргана, писал отчеты о последней поездке Ханта,— сдержанный, немногословный человек, знавший о своем штате столько, сколько Ханту с Морганом и не спилось узнать.

— Ну как, я победил? — допрашивал его Хант.

— Угу.

— А если перевес незначительный, могут они передернуть?

— Перевес значительный.

— Так почему же вы, Эйб, черт вас возьми, не напишете об этом? — спросил молодой адвокат с запальчивостью.

— Наша газета против этой кандидатуры.

Морган засмеялся:

— Вот это, я понимаю, редактор!

Хант сидел сзади, рядом с Морганом, бессильно откинувшись на спинку,— огромный и нескладный в темноте.

— Я тоже думаю, что перевес значительный. Иначе они передернули бы непременно.

— Угу.

Морган подумал, сколько же среди его собратьев по перу таких вот Эйбов — безвестных, обделенных, неутомимых.

— Теперь уж им вас не остановить. Сенатор Андерсон…— Молодой адвокат быстро обернулся.— Мне хотелось бы работать с вами и дальше. Может, возьмете меня? Я готов делать, что угодно. И платить мне не обязательно, я кое-что скопил.

— Ну, конечно, я сегодня же скажу Мэтту Гранту. Спасибо вам, помощники мне нужны, и чем их будет больше, тем лучше.— Огромная тень зашевелилась, раздался тихий, усталый вздох.— Знайте, меня и вправду не остановят.— Морган с трудом разбирал слова Ханта.— Но путь предстоит долгий.— Он помолчал.— Очень долгий.

Когда они приехали, Эйб сразу же ушел к себе в редакцию, молодой адвокат стал искать место, где поставить машину, а Хант с Морганом вошли в старую, скрипучую кабину лифта, где пахло рыбой, и, поднимаясь навстречу праздничному шуму, который уже несся из его штаб-квартиры, Хант неожиданно сказал: «Прежде меня это больше обрадовало бы. Уж очень все стало сложно. Столько денег угрохали. И столько людей связывают с нами свою судьбу, как вот этот малый, которому и денег не надо, он, видите ли, будет жить на свои сбережения».

— В конце концов и он с вас свое стребует,— сказал Морган,— можете не сомневаться.

Хант посмотрел на него близорукими глазами, в которых таилась бесконечная усталость. Лифт дрогнул и остановился. Хант снял очки, потер рукой глаза.

— Если б человек мог справиться со всем в одиночку,— сказал он, когда раздвинулись створки, за которыми победителя ожидало торжество,— насколько все было бы лучше.

— Вы извините, мистер Грант,— сказал Джоди, появившись на пороге Хантова кабинета.— Миссис Андерсон просит вас подняться к ней на несколько минут, если вы свободны.

— Доложи, что здесь Данн,— сказал Морган.

— Она знает.— Зеленые стекла медленно, с вызовом обратились к Моргану, потом отвернулись.

Мэтт Грант быстро вышел из кабинета.

— Но я вот чего не пойму,— сказал Гласс, переводя взгляд с одной фотографии на другую,— если Андерсон был так замечателен, как вы его расписываете, в интересах его противников было смириться и встать под его флаг. Почему же они этого не сделали?

— Потому что не были уверены в его победе,— ответил Данн.— Уж если кто по-настоящему злопамятен, так это политические вожаки, а Андерсон, когда расправился с Хинменом, поднял руку на всех, и прощать ему этого они не собирались. Простое оскорбление они еще могли бы проглотить, но пойти за каким-то выскочкой, которых! к тому же столкнул их лбами? Это было бы уж слишком, и они решили показать всей стране, кто истинный хозяин положения, иначе им потом не удержать своих людей в повиновении. Но главное, они не были уверены в Андерсоне. Они его не знали. Он был сам по себе и ни у кого из них не просил помощи. Что он будет делать, кого примет, кого отстранит? Об этом они не могли даже гадать. Политические деятели предпочитают играть наверняка, а с Андерсоном все было как в тумане. Когда же они увидели, что у него есть реальная возможность победить, то перепугались еще больше. Да и я вместе с ними.

— Надо полагать, вы тогда здорово перепугались,— сказал Чарли Френч,— потому что если и был когда человек, похожий на победителя, так это Хант Андерсон на первичных выборах в первом штате. Следующие выборы проходили в нашем штате, вы, наверно, помните, и когда Хант приехал проводить кампанию к нам, он уже вознесся на гребне успеха.

Я в то время был мелким репортеришкой в отделе местных новостей, не то, что наш прославленный Рич, но уже тогда я мечтал о лаврах знаменитого политического обозревателя и, кажется, отдал бы правую руку, только бы мне поручили писать об Андерсоне. Я готовился к этому заданию день и ночь, прочел все, что только мог найти, но у нас в газете был один подхалим, близкий к редактору, который считал себя вторым Уолтером Уинчеллом, и, конечно, задание получил он. Да что там, мне было не привыкать. По-настоящему мне удалось написать об Андерсоне один-единственный раз — редакторский любимчик простудился и меня послали вместо него. Однако этот один-единственный раз оказался решающим.

После той грандиозной победы Ханта на первичных выборах его противники, помнится, изменили тактику. Задал тон президент: он сказал, что первичные выборы — пустозвонство, и они все стали петь с его голоса. Конечно, вице-президента они против Ханта Андерсона не выпустили ни на первичных выборах в нашем штате, ни где бы то ни было, да и никого другого не выпускали, по они хором твердили, что первичные выборы ничего не значат, ничего не доказывают и не решают, а уж вот на предвыборном съезде партия изберет истинно демократическим путем кандидата, которого по праву можно будет назвать всенародным. Однако пакостили они Андерсону во всех штатах, как только могли.

У нас они выставили фиктивным кандидатом губернатора, и его, конечно, поддерживала партийная верхушка штата и вашингтонские деятели. Словом, все крупные шишки. Андерсон для начала сделал то же, что и в первом штате: опубликовал список никому не известных имен, стал обличать воротил и крутить фильмы по телевидению. Впрочем, чего ради я вам это рассказываю, вы все лучше меня помните.

— Я-то нет,— возразил Морган.— Я очень недолго пробыл с Хантом в этом штате.

Потому что, подумал он с неудержимой горечью, именно тогда из-за этого сумасшедшего чуть не полетело к чертовой матери все, даже их брак с Энн, но не надо сейчас бередить себя.

— Все тогда считали,— сказал Френч,— что губернатору посулили второе место среди претендентов, если он победит на первичных выборах как кандидат своего штата и нокаутирует Андерсона. Губернатор знал штат лучше, чем Андерсон, но, с другой стороны, штат его тоже знал, и в роли кандидата на пост президента он мало кому нравился. Так что в начале игры шансы у обоих оказались более или менее равные.

Губернатор был убежден, что побеждает на выборах тот кандидат, который бьет противника по самым незащищенным местам, и потому, не раздумывая, набросился на Андерсона. Какое право имеет этот проходимец шляться здесь со своим саквояжем и выступать против избранника народа, любимого сына штата? Андерсон же знай гнет свою линию — обличает крупных воротил, пожимает руки избирателям, показывает им фильмы Дэнни. Он уже приобрел порядочную известность — ну как же, тот самый Андерсон, который положил на обе лопатки Хинмена и взял верх над вице-президентом; и к тому времени многие начали думать, что президентское кресло ему, пожалуй, и достанется, хотя я, честно говоря, никогда в это по-настоящему не верил. Но надо, между прочим, учесть, что наш штат не очень-то жалует кандидатов, которых ему навязывают сверху,— причин для этого у нас более чем достаточно. Что же до вице-президента, то после выборов в том первом штате ореол его слегка потускнел, ну а Бингем — эту старую развалину никто всерьез не принимал. Единственный, кто мог бы с Андерсоном соперничать, был старый либерал Старк, но он на первичных выборах в нашем штате не баллотировался.

— Да и в других штатах тоже,— сказал Данн.— Потому что положение у него было шаткое и он не хотел рисковать. У него было имя, были средства и поддержка, и стоило ему согласиться выставить свою кандидатуру, под его знамена сейчас же встала бы вся гвардия Хинменовых либералов — люди, которые не считали, что слово президента — закон, и достаточно серьезно относились к выборам, чтобы поддерживать вице-президента. Кое-кто из них, вероятно, охотно согласился бы стать на сторону Андерсона, не расправься он тогда с Хинменом. Так что в конгрессе у Старка нашлось бы довольно много сторонников, но при его благопристойных манерах, длинном лице индийского брамина и северном выговоре соваться на первичные выборы не стоило, да еще притом, что пришлось бы соперничать с Хантом. Если он где и мог чего-то добиться, так только на предвыборном съезде, если сумел бы обработать делегатов в свою пользу да склонить на свою сторону президента. Или надо было согласиться на пост вице-президента.

— У меня все это уже потускнело в памяти,— сказал Френч,— отчетливо я помню лишь то, что происходило в нашем штате. Понять не могу, как Андерсон тогда с ног не свалился — ведь он баллотировался одновременно в стольких штатах, а выборы проходили то в одном конце страны, то в другом. Помню, один штат выпустил против Ханта какого-то конгрессмена, ко-корый не был даже выдвинут как кандидат. А в другом ему противопоставили целый список громких имен, но чьи это кандидаты, сказано не было. Разумеется, и Старк, и вице-президент могли в любую минуту заявить, что они не баллотируются, потому что ни тот, ни другой до окончания первичных выборов не выдвигали открыто своих кандидатур. Так что если кто и мог пострадать во время предвыборной борьбы, то лишь Хант, потому что он единственный не имел права уклониться. Он должен был принимать бой всюду и всюду победить. И вот однажды, когда Андерсон уехал в какой-то другой штат, наш дурак губернатор решил воспользоваться его отсутствием. Выступая по телевидению, он заявил, что приготовил для кандидата-проходимца двадцать вопросов, вытащил из кармана листок и тут же все эти вопросы отбарабанил — ни дать ни взять спортивный комментатор, ведущий репортаж о встрече боксеров-тяжеловесов. Ему бы, кстати, роль такого комментатора очень подошла, в самый раз по его способностям. Всю эту галиматью я, конечно, не запомнил, но восстановить ее хотя бы отчасти нетрудно. Первый вопрос звучал примерно так: «Почему вы решили, что граждане нашего прекрасного штата сочтут вас достойным кандидатом в президенты на основании одной лишь вашей молодости и неопытности?» Дальше шло и того хуже. Были, помнится, среди вопросов и такие: «Намереваетесь ли вы во время нынешней кампании пользоваться теми же маккартистскими приемами шантажа и клеветы, какими погубили губернатора Хинмена?» — и: «Можем ли мы после ваших нападок на партийных лидеров ожидать, что после выдвижения вашей кандидатуры на съезде вы не предадите свою партию?» И вот, выпалив один за другим все двадцать вопросов, губернатор гордо выпятил брюхо и рявкнул в микрофоны: «Ну, если этот «саквояжник» посмеет вернуться к нам в штат, я потребую, чтоб он первым делом ответил мне на мои вопросы!»

И надо же было случиться, чтоб редакция поручила мне написать об Андерсоне именно в тот день, когда он вернулся в наш штат. В аэропорту собралась огромная толпа газетчиков и сторонников Ханта, повсюду были натыканы телевизионные камеры. Играл оркестр какой-то частной католической школы — губернатор нагнал такого страху на директоров государственных школ, что представителю Андерсона, которого он послал заранее, не удалось залучить ни одного из их оркестров. Ходили слухи, что полиция штата будет чинить препятствия Андерсоновой автоколонне, и я доподлинно знал, что губернатор отдал всем служащим государственных предприятий штата негласное распоряжение — покуда Андерсон здесь, без самой уважительной причины с рабочего места не отлучаться.

Понятное дело, некоторые считали, что Андерсон здесь только зря время потеряет, лучше ему сразу же податься в другой штат, причем даже кое-кто из его самых рьяных сторонников так думал; но стоило мне в то утро увидеть Ханта в аэропорту, едва он вышел из самолета, как я понял: никуда он отсюда не уедет. Он стоял и махал встречающим своей длинной рукой, а в другой руке держал огромный — я в жизни таких не видывал — яркий саквояж.

— С того дня саквояж и стал эмблемой его предвыборной кампании,— сказал Морган.

Френч залпом выпил виски.

— Вы, конечно, тоже были там?

— Нет,— сказал Морган,— неотложные дела помешали.

Да, неотложные, будь они трижды прокляты; он сидел дома четыре дня кряду, с утра до вечера и с вечера до утра, и каждую минуту ждал, что зазвонит телефон, или придет письмо, или отворится дверь, взорвется бомба замедленного действия, настанет конец света, сидел, глядя на строчки, кое-как напечатанные заглавными буквами, которые жгли его глаза, его мозг, как раскаленное железо. РИЧ, Я ДОЛЖНА КОЕ-ЧТО ПОНЯТЬ. НЕ СЕРДИСЬ. ПОЗВОНЮ ИЛИ НАПИШУ. ДЛЯ МЕНЯ ЭТО ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ. ЭНН.

— И конечно, толпу этот саквояж привел в восторг,— продолжал Френч.— А телекамеры сразу на него нацелились. Андерсон поднялся на маленькую трибуну, которую ему приготовили заранее, и распорядитель представил его публике, а в это время десятка два женщин раздавали толпе значки — миниатюрные саквояжи такого же цвета, как Андерсонов, и безо всякой надписи. Потом все смолкли, и Андерсон постоял еще с минуту в тишине, держа обеими руками свой саквояж.

— Что ж, друзья,— наконец проговорил он, будто только сейчас нашел нужные слова,— я рад, что такое множество граждан вашего прекрасного штата не возражает против моего возвращения к вам.

Тут все засмеялись и захлопали — слова Андерсона словно бы их объединили, ведь американцам так важно, чтоб их что-то объединяло, будь то школа, в которой они учились, университет или даже такое расплывчатое и бесформенное понятие, как штат. Наверно, это потому, что уж очень мы разъединены.

— Я с удивлением узнал,— продолжал Андерсон,— что ваш губернатор считает штат, в котором вы все живете, чем-то вроде клуба для избранных, как тот клуб, к которому сам он принадлежит вместе с другими местными банкирами.

Кто-то из помощников Ханта потрудился на совесть и основательно изучил противника. То, что губернатор — член клуба, в котором состоят финансовые и политические воротилы, причем евреев туда на выстрел не подпускают, стало известно, еще когда он баллотировался в губернаторы, но никому до сих пор не удавалось использовать это как козырь против него в предвыборной борьбе.

— Или, может быть, он полагает, что раз вы доверили ему эту высокую должность, теперь он имеет право делать то, до чего простые люди вроде нас с вами никогда бы не додумались,— позволяет себе решать, кому дано право приезжать сюда и говорить с народом о насущных нуждах, а кому не дано.— Андерсон поставил саквояж перед собой на трибуну. Толпа разразилась возмущенным ревом и свистом.

— Но вы не признаете за ним таких полномочий, и я тоже не признаю.— Толпа снова засвистела и затопала ногами.— Вот против этого-то я и выступаю — и в вашем штате, и во всех других. Да какой же он избранник народа? Он-то это знает. Не хуже нас с вами. Он — марионетка, которую здесь поставили вместо вице-президента, и во всем покорен Белому дому.— Именно так он и сказал, слово в слово, это мне врезалось в память.— Но мы не позволим этим самозваным заправилам и вождям указывать нам, за кого мы должны голосовать.

Толпа орала и бесновалась, а он открыл саквояж, повозившись немного с замком, извлек оттуда лист бумаги и поднял его высоко над головой.

— Друзья, мне передали список вопросов… их здесь ни много, ни мало двадцать.— Снова хохот, крики, свист.— Я изучил их, покуда летел сюда, и пришел к выводу, что все они в конечном итоге сводятся к следующему: «Сенатор Андерсон, это правда, что вы бьете свою жену?»

Раздался хохот — это было и в самом деле смешно, а когда хохот умолк, Андерсон снова поднял над головой листок с вопросами.

— На все это можно дать только один ответ: друзья, вот моя жена… Кэти, поди сюда.

И она взбежала по ступенькам к нему на трибуну, в руке у нее были розы, она приветственно махала людям, и если раньше толпа ликовала, то теперь при виде ее все просто обезумели. Кэти была такая красотка, с такими ножками, с такой фигурой, что даже дураку было ясно: ей, конечно, от Андерсона многое достается, но уж, во всяком случае, не побои. И вот толпа ревет и беснуется, а они оба стоят рядышком и машут. Я поглядел на телекамеры, и будьте уверены: красные глаза объективов горели все как один. Ага, значит, губернатор все это видит, ничего не упустит.

— Ваш губернатор требует, чтоб я немедленно ответил на его вопросы,— продолжал Андерсон, когда толпа утихомирилась.— Пускай посмотрит на Кэти, друзья, лучшего ответа я ему дать нс могу. Но, видно, ему этого недостаточно, он все равно хочет навязать нам свои правила игры, как хочет по своей прихоти решать за вас, что вам можно делать, а чего нельзя. Ну что ж, я все это обдумал и пришел вот к какому выводу: он хочет, чтоб я ответил на его вопросы — прекрасно, я сейчас отправлюсь в Капитолий и дам ему ответ, какого он заслуживает!

Тут все завопили, как бесноватые — толпа ведь всегда такая,— а уж когда они услышали, что он приглашает всех с собой к губернатору, началось форменное светопреставление.

— Я этой истории не слыхал,— сказал Данн,— но она вполне в духе Андерсона. Во всяком случае, одному он нас всех научил: не уклоняться от опасности, не прятаться, а идти ей навстречу, как шел он сам. Так по крайней мере нам казалось. Ведь с тех пор, как появилось телевидение, важно не то, что человек делает и говорит, а какое он производит впечатление, и Андерсон был первый крупный политический деятель, кто это понял.

— Но с губернатором ему в тот день повидаться так и не удалось,— сказал Френч,— и вовсе не потому, что он не больното добивался встречи. Во-первых, они потеряли уйму времени из-за нерасторопности священника одной из местных епископальных церквей, который взялся организовать это дело. Когда автоколонна тронулась в путь, половина толпы уже разошлась, а так как полиция их, конечно, не эскортировала, пришлось ползти по улицам в потоке машин и подолгу стоять у каждого светофора. Кстати, после этого случая Андерсон всегда отказывался в нашем штате от полицейского эскорта и непременно объяснял почему: он не хочет мешать движению и задерживать пешеходов лишь для того, чтоб скорее проехать самому. Ну, и конечно, губернатор рядом с ним выглядел дурак дураком: он-то всегда ездил в сопровождении десятка мотоциклов с завывающими сиренами.

В тот день Андерсон добирался до Капитолия больше часа, и, когда автоколонна остановилась на площади, с ними осталось всего десятка полтора машин да автобус с журналистами, репортерами и помощниками Андерсона. Но все равно их в общей сложности было не меньше сотни, и когда Андерсон со своей когортой стал медленно подниматься по длинной лестнице Капитолия — телевизионщики воспользовались этим и установили камеры наверху — горстка жирных, ленивых полисменов уже была бессильна что-нибудь сделать. Что это были за полисмены, вы знаете: двоюродные братья и зятья важных персон, которым удалось-таки пристроить своих никчемных родственничков к государственной кормушке. Один чуть не целую милю размахивал своей дубинкой перед уполномоченным Андерсона, но толпа двинулась прямо на него и беспрепятственно вошла в вестибюль, а туристы, которые в это время осматривали здание, либо поспешили улизнуть, либо присоединились к шествию.

Мы громко протопали по коридору к губернаторскому кабинету, причем фоторепортеры со своими камерами все норовили забежать вперед, газетчики выкрикивали Андерсону вопросы, задние ряды напирали на передние. Толпа была настроена вполне миролюбиво, хоть и возбуждена, а это всегда опасно. Возбуждение каждую минуту может перейти в ярость, и я боялся, как бы кого не затоптали. Что говорить, мы то и дело попадаем в оборот и похуже. Просто не понимаю, что сейчас творится с людьми, они только и знают, что демонстрируют и маршируют. Я всего лишь репортер, а не политический обозреватель, не то, что Морган, но, проведя тогда день с Хантом Андерсоном, я впервые почувствовал, как эти шествия затягивают.

Андерсон шагал впереди, возвышаясь над толпой, так что даже идущим в самом хвосте было видно его голову. У кабинета губернатора он выступил вперед, повернулся к толпе, поднял руки и крикнул — что именно, я не разобрал, может, просто: «Подождите минуту!» Как бы то ни было, его призыв, а главное, воздетые руки мгновенно подействовали на людей. Все остановились и умолкли. Так что если вам кто-то скажет, что Хант Андерсон не обладал магнетизмом, не верьте ему.

— Давайте-ка потише, друзья,— сказал он,— и прошу вас не напирать, иначе вы ничего не услышите.

Тишина настала мертвая, ну прямо как в церкви. Первыми в дверь приемной вошли телевизионщики, согнувшись под тяжестью своей аппаратуры, и звукооператоры, потом Хант и распорядитель, а за ними проскользнули некоторые из репортеров. Я стоял возле самой двери, но тут один сукин сын из телеграфного агентства оттеснил меня своей толстой задницей и пролез вперед, хотя по коридору он все время шел позади меня. Так что видеть я ничего не увидел, зато слышал каждое слово. «Мы хотим повидать губернатора»,— говорит Андерсон. В ответ раздалось ворчание. Мы, местные, сразу догадались, что ворчание это исходит из уст Каппи Уэбба — губернаторского административного помощника, который на самом деле ворочал мозгами за-место своего хозяина, хоть и не больно много было их у него самого. Каппи служил уже при третьем не то четвертом губернаторе и, по слухам, перед началом предвыборной кампании предупреждал Вашингтон, что делать ставку на губернатора значит наверняка проиграть, а однажды после обеда, куда пригласили журналистов, которые подвизаются в Капитолии, когда все, по обыкновению, напились вдрызг, да и Каппи основательно налакался, я собственными ушами слышал, как он говорил про губернатора, что это совершеннейшая дубина: поручи ему продать девку матросам, и то не сумеет. Сам-то Каппи был не дурак и не трус, может, даже не такой уж и подлец, любой репортер, который имел с ним дело, подтвердит, что перед тем, как солгать, Каппи обязательно намекнет об этом, чтоб никто не принял его слова за чистую монету да не попал впросак.

— Итак, вы говорите, губернатора нет? — донесся до меня голос Андерсона.— Ну что ж, подождем, пока он вернется.

Каппи снова заворчал:

— Он сегодня уже не вернется.

— Не вернется? Но вот же его расписание на сегодня,— говорит Андерсон,— тут у него назначены деловые встречи в этом самом кабинете, где мы сейчас находимся.

Но Каппи был не из тех, кто пасует перед очевидностью:

— Расписание иногда приходится менять.

— Тем не менее мы подождем,— сказал Андерсон.— А где он сейчас?

Каппи откашлялся оглушительно и хрипло, будто бульдозер заскрежетал.

— В университете. На заседании ученого совета.— Университет был на юге штата, в двух часах езды от столицы. И все отлично знали, что губернатор посещает заседании совета только в те дни, когда бывает футбольный матч между университетскими командами.

— Это мероприятие у него на сегодняшний день не запланировано.— Хант слегка повысил голос, и среди толпы в коридоре пробежал шепот, что губернатор дал деру по пожарной лестнице.— Что же это у вас здесь за порядки?

— Мы, сенатор, не связываем себя железными путами, как иные,— проворчал Каппи.— Мы проявляем гибкость.

— По-вашему, это гибкость — удрать на другой конец штата, зная, что мы идем к нему, чтоб ответить на те самые вопросы, которые он же и задал?

— Вы, сенатор, видно, даже не представляете себе,— невозмутимо ответил Каппи,— на какую гибкость мы способны.

Позднее Каппи признался одному из репортеров, с которым водил дружбу, что пытался отговорить губернатора от этой дурацкой выходки с двадцатью вопросами, но тот уперся, как осел. Ну, а уж когда каша заварилась, он решил спровадить губернатора через задние двери — все меньше сраму, чем допустить его встречу с Хантом Андерсоном лицом к лицу перед объективами телекамер. «Андерсон ощипал бы его так, что полетели бы пух и перья»,— сказал Каппи репортеру, по он, Каппи, этого не допустил. Операторы с телекамерами стали выходить из кабинета, толпа подалась назад, и я, воспользовавшись этим, от души всадил локоть под ребра этому толстозадому сукину сыну из телеграфного агентства. Андерсон встал в дверях, загородив собою весь проем.

— Что ж, друзья,— сказал он спокойно, не повышая голоса, но так, что каждое его слово было слышно в самом дальнем конце коридора,— видно, придется мне отвечать на эти двадцать вопросов заочно.— Я думал, сейчас стены рухнут — такой раздался хохот и шум.— Ну, ладно, пойдемте отсюда подобру-поздорову, не будем людям мешать — они ведь работают, а телеоператоров пригласим с собой и будем вести игру по своим правилам.

Представляете, какой материал я принес в редакцию в тот единственный день, когда получил задание написать об Андерсоне. Мою статью тиснули на первой полосе — ну как же, эдакая сенсация, и что там Каппи ни говори, я до сих пор убежден: именно в тот день Андерсон и обеспечил себе победу у нас на первичных выборах. Вечером весь штат смотрел, как он, стоя на ступеньках Капитолия, отвечает на вопросы губернатора, а губернатора нет и в помине. С тех пор куда бы Андерсон в нашем штате ни приехал, кто бы ни собрался его слушать, Андерсон обязательно ставил рядом с собой пустой стол, открывал саквояж, вытаскивал оттуда листок с двадцатью вопросами и приглашал губернатора прийти и занять место — сейчас он, Андерсон, ответит на его вопросы и скажет правду, чистую и крепкую, как виски.

Но губернатор, понятное дело, ни разу не явился. Каппи решил, что так лучше, и Андерсон говорил: «Ах да, он же проявляет гибкость». Не знаю, что скажете вы, знатоки, вам, конечно, виднее, но, на мой взгляд, тягаться с таким противником нет никакой возможности.

— Правильно, черт возьми,— подтвердил Морган.— А что случилось с тем подхалимом, который упустил такой богатый материал?

— Он сейчас в главной редакции.

— Ну и ну,— сказал Гласс,— вот я послушал вас и начинаю думать, что ваш Андерсон был гениален: изобретателю колеса не уступит.

Да, в то время многие начали это понимать, подумал Моргал, весь погруженный в прошлое, которое в этих стенах было живее настоящего, живее Гласса, вертящегося среди фотографий. Да, многие тогда начали это понимать, а тем, кто приглядывался к Андерсону внимательно, становилось также ясно, что он сжигает один за другим все мосты и углубляет разрыв между собой и партией. Сначала он выступил против Хинмена, потом против вице-президента, потом против этого болвана губернатора, да еще все время вел жестокую войну с крупными воротилами.

Даже сейчас Морган считал, что другого пути у Андерсона не было, но за свой успех в предвыборной кампании он заплатил дорогой ценой: все поняли, что Хант рассчитывает только на поддержку народа и потому восстал против принципов и установлений, на которых зиждется традиционная политика демократического государства, и бросил вызов людям, проводящим эту политику. А таких людей — Морган понимал это уже тогда — пуще всего на свете страшит мысль, что простые смертные могут ниспровергнуть их принципы и установления,— именно это и произошло бы, победи на выборах Андерсон. Так, во всяком случае, всем казалось. И борьба с каждым днем разгоралась все ожесточенней.

Она была такой тяжкой, что это начало сказываться даже на Ханте Андерсоне. Когда Морган той весной наконец вырвался из Вашингтона и прилетел к Андерсону на Юг, он увидел, что Хант словно бы еще больше ссутулился, на висках прибавилось седины, а в углах губ залегла усталость, и усталость глядит из добрых близоруких глаз.

— Что вы делаете в этом захолустье? — спросил он Андерсона, надеясь, что вопрос прозвучит шутливо.— Здесь вам Джо Бингема не одолеть. Здесь его сам господь бог не одолеет.

Андерсон мрачно хохотнул — в последнее время у него появилась такая привычка. Они с Морганом провели все утро на пыльных, раскаленных улицах какого-то захолустного городишки, жители которого глядели на протянутую к ним руку Ханта с угрюмым недоверием, и теперь ехали (когда Морган потом вспоминал предвыборную кампанию, ему прежде всего вспоминалось, как они с Хантом Андерсоном едут куда-то, поместившись рядом на заднем сиденье автомобиля) в соседний городок, наверняка такой же душный и безотрадный и, уж конечно, не менее враждебный, где их ждали к завтраку в Клубе деловых людей.

— Я не победы добиваюсь,— ответил Андерсон.— Все уверены, что я проиграю, а проиграть Джо Бингему в его цитадели не так уж и обидно. Но коль скоро я пошел против партийных лидеров и против власть имущих и заведомо обрек себя на поражение, я должен помериться с ними силами во всех штатах, особенно на Юге. Сын Старого Зубра выступает сейчас в роли рыцаря без страха и упрека.

— Пока этот рыцарь без страха и упрека сражается в жалкой дыре с ветряными мельницами, в Вашингтоне провалят его законопроект о школах для детей сезонников,— сказал Андерсон снял очки и потер усталые глаза.

— Я поеду на его обсуждение. Пока еще мы в седле.

— Обсуждение и голосование — это еще далеко не все. Вам нужно быть там сейчас. Мэтт, конечно, готов костьми лечь, но Мэтт — это одно, а вы — совсем другое. Одному ему не собрать большинство.

— Я ведь не на курорт уехал,— сказал Андерсон, сдерживаясь.— У человека, выставившего свою кандидатуру в президенты, немало обязанностей, так, во всяком случае, написано в учебнике гражданского права, по которому меня когда-то учили.

— И что же, вы собираетесь пожать руку всем гражданам Соединенных Штатов?

Машина мчалась по разбитому асфальтовому шоссе. На тощих пастбищах за изгородями из колючей проволоки паслись тощие коровы.

— В прошлом году мы добились медицинской помощи для сезонников. Определили права и обязанности артельщиков и добились кое-каких мер в области социального обеспечения. Я потратил на это очень много времени, Рич.

— А теперь надо потратить столько же на реформы в сфере образования.

— Да разве я сам этого не понимаю? — Голос Андерсона даже сорвался от гнева, по Морган знал, что сердится Хант не на него.— Ведь не могу же я разорваться на части. И уж если на то пошло, президент может сделать для сезонников больше, чем сенатор. Я пытался втолковать это Адаму перед отъездом, но он не согласился со мной.

— Я сказал это вам не в укор.

— Да нет, вы правильно сказали.— Андерсон снова потер глаза.— Знаете, я тут как-то задумался, а по каким, собственно, поводам ведется предвыборная борьба?

— Неограниченная власть крупных воротил — это главное.

— Так и президент сказал. Он был прямо-таки счастлив, что я за них взялся. Сказал — это единственное, на чем я могу сыграть. Но ведь не из-за одних же воротил я принял на себя все эти муки, терплю все это лицедейство, эту мышиную возню? Ведь в мире столько важных нерешенных проблем, столько проблем у нас, в Америке, мне хочется говорить с людьми о них — я даже думаю, что сумел бы часть этих проблем решить, стань я президентом,— и все-таки я каждый раз скатываюсь все на ту же дорожку: я-де против воротил, я-де защищаю интересы народа. Мне иной раз начинает казаться, что я и в жизни такой же кретин, как в о’конноровских фильмах, ей-богу. Я сам уже себя не узнаю, не понимаю, что я делаю и зачем.

— Вы просто устали, вам надо отдохнуть.

— Некогда мне отдыхать. Я должен сделать так много, а времени осталось так мало.

— Да ведь пока все идет хорошо. Дайте себе денек-другой передышки, отоспаться, и жизнь покажется вам менее мрачной.

Нет, не поможет Андерсону отдых, Морган-то это понимал, по он видел, что другу сейчас нужна поддержка.

А может, нужно было совсем другое, подумал он, прислушиваясь к голосу Гласса с его репортерскими интонациями и глядя, как на лужайке перед домом расставляют столы, может, во мне просто взял верх газетчик, который не мог допустить, чтобы Хант замолчал. Так это было или не так, поди разберись, когда привычка въелась столь глубоко. Ведь в том и суть всякой профессиональной привычки, что она позволяет делать знакомое дело, совершенно о нем не думая.

— Не надо обманывать себя.— Андерсон сидел развалясь, его колено уперлось в спинку переднего сиденья.— Мне все время приходится подгонять своих людей. Им кажется, что раз мы победили на первичных выборах в нескольких занюханных штатах, успех нам обеспечен. Я сейчас как будто иду впереди, но ведь никто, кроме меня, в этом состязании не участвует, а как говаривал Зеб Ванс, если лошадки не скачут, их и не обгонишь. На Джо Бингема никто не клюнет. Старк — осел, каких мало. Вице-президента поднимают на щит до поры до времени, пока не нашли более или менее подходящего кандидата. Скажем, такого, как Эйкен.

— Эйкеп вполне на месте,— согласился Морган.— С должностью губернатора он справляется, но никто при виде его особого восторга не выказывает.

— И все-таки они выставят Эйкепа, помяните мое слово. Сравните его с остальными — право же, он на голову выше их всех, и с ним мне так просто не справиться. Кстати, вы знаете, что президент пытался воскресить Хипмена?

— Я слышал, он же сам его и похоронил.

— Да, после того, как лидеры движения за гражданские права его прикончили. Но, судя но опросам общественного мнения, он шел вторым, сразу же после Неизвестного Кандидата. Они даже этого сукина сына готовы были принять, лишь бы от меня избавиться, да вовремя разглядели, что ему место только на свалке.

— Эйкена за пределами его штата почти не знают. Если они не в состоянии найти что-нибудь получше, ваши дела идут успешней, чем я думал.

Хант снова хохотнул — все так же хрипло и безрадостно.

— Спасибо. Как Энн?

— Да ничего как будто.

Хант вздохнул.

— Дома вас ждет такая красотка, а вы вот со мной по стране мотаетесь. Ей-богу, Рич, в вашей шкале ценностей что-то сместилось.

— Да ведь и у вас дома осталась не сказать чтоб уродина.

— Господи, разве Кэти бывает дома? Я, например, не имею ни малейшего представления, где она сейчас, не знаю даже, в каком штате. Она еще глубже меня втянулась в это дело.

— Вас-то с ней никто не неволит, а вот наш брат-репортер таскайся за вами по долгу службы.

Уныние Ханта передалось Моргану. Мне в те дни самому уныния было не занимать, подумал Морган, поднося к губам стаканчик с водкой. Когда Андерсон спросил его об Энн, он даже вздрогнул, но тут же сообразил, что Хант ведь ничего не знает, он слишком давно уехал из Вашингтона и слишком много сил отнимает у него предвыборная кампания. Впрочем, почти никто этого не знал. Энн так упорно чуждалась всего, чем он жил как газетчик, что его вашингтонские коллеги-журналисты и политические деятели ни в то время, ни позднее ничего не могли сказать о ней — они иногда с ней встречались, обменивались ничего не значащими фразами, но и только.

Андерсон не ответил на последние слова Моргана.

— Помните того юного адвоката, который сопровождал нас после первых выборов? Мы ехали вместе в машине и он попросился работать со мной? А вы еще сказали, что рано или поздно он с меня свое стребует?

— Уверен, что я оказался прав.

Водитель сбавил скорость — они въезжали в город, где Ханту предстояло выступать. Старые панельные дома и пустые раскаленные улицы выглядели злобно, беспощадно, не давая спуску тем, кто жил не здесь.

— Насчет него, может быть, вы как раз и не правы — таких, как он, сейчас очень много, я встречаю их в каждом штате и уже сбился со счета. Но о том, что вы тогда мне сказали, я много думал.— Андерсон зажмурился, точно ему было невмоготу глядеть еще на один город.— Ведь так оно и есть, правда? Никто ничего не делает даром. Так было во времена Старого Зубра, так все осталось и посейчас.

— И навсегда останется,— сказал Морган.

Он все еще думал об Энн. Когда-то он ни на минуту не переставал думать о ней, не переставал к ней тянуться, было и такое время. Если бы я только знал, о чем она тоскует, подумал он, наверное, я сумел бы ей помочь. А все было просто и объяснимо, она сама могла бы ему это объяснить, ведь в тот день, когда она вернулась и он спросил ее пересохшими губами: «Так что же ты искала, Энн, скажи мне?» — ответила же она ему с уклончивой и жестокой откровенностью:

— Надеялась, что наконец случится то, чего я ждала. Но ничего не случилось.

И по выражению ее точеного лица, ее холодных, неприступных глаз он понял, о чем она говорит. Она надеялась, что испытает то, чего никогда не испытывала с ним и чего ей никогда — она была в этом убеждена — не суждено испытать.

— Куда бы я ни приехал,— говорил Андерсон,— к кому бы ни обратился, все в конце концов начинают от меня чего-то требовать. Текстильщикам нужен сбыт, нефтяникам нужны разработки в открытом море, плантаторам, выращивающим хлопок, нужны более широкие кредиты, а скотопромышленникам — отмена всяких ограничений. Негры требуют работы, а белые — школ и жилых кварталов только для белых. Стальные тресты требуют повышения цен, а крупные акционеры — снижения налогов. Магнаты еще куда ни шло, с ними я, наверно, кое-как справился бы, но ведь и простые смертные тоже чего-то требуют, все без исключения. На днях какой-то чудак попросил меня выхлопотать для него место директора местной почты, других я должен устраивать таможенниками на мексиканской границе. Рабочим оборонных предприятий нужны выгодные контракты, а государственным служащим — повышение зарплаты. Я победил на первичных выборах в нескольких штатах, и потому меня уже сейчас бомбардируют требованиями проложить шоссе, построить мост, дамбу, очистительные сооружения, новые конторы, подробно изложить свою программу, обещать кое-кому должности в Аннаполисе, а одна делегация обещает стоять за меня до конца, если я в свою очередь дам обещание, что позволю военно-воздушным силам построить новый бомбардировщик — разумеется, в их штате. Газетам каждый день подавай сенсацию, телевидению — интервью. Фоторепортеры совсем обнаглели. А в толпе у тебя обрывают пуговицы, выдирают запонки, даже башмаки норовят стянуть. Я получил письмо от одного профсоюзного деятеля: он требует, чтоб я носил шляпу — для оживления шляпной промышленности. Я иногда валюсь вечером в постель и бормочу: «Да, да, я постараюсь что-нибудь сделать», и спрашиваю себя: «Господи, да зачем людям нужен президент?» И все время думаю, а есть ли на свете хоть один человек, который ничего не требует для себя? Вы встречали когда-нибудь такого человека?

— Нет. Ведь даже вы хотите стать президентом.

— Может быть, я хочу этого куда меньше, чем другие,— сказал Андерсон.— Слушайте, Рич… а ведь я, пожалуй, могу победить. Так мне кажется.

Водитель остановился и стал спрашивать у толстухи с тройным подбородком, как проехать к гостинице. Она лениво подняла руку и показала туда, куда они и без того ехали.

— Это еще как сказать,— заметил Морган.— Слишком уж много шаров должны все сразу угодить в лунки.

— А стоит ли стараться, Рич?

Они проехали целых два квартала, прежде чем Морган понял, что ответить не сможет. Не мог бы, даже если б я сам, а не кто-то другой должен был расплачиваться за это решение такой ценой, подумал Морган, все еще гадая, нашел ли Хант ответ на этот вопрос. Как измерить, что на свете чего стоит, как понять, чего ты хочешь? Жизнь научила Моргана, что под этикетками известных фирм порой скрывается обман, а на хвалебные отзывы в печати полагаться нельзя. В тот давно минувший день Энн снова, как и раньше, ходила по их квартире в синих джинсах, с бокалом мартини в руках, из переполненных пепельниц сыпались окурки, а через неделю уже Морган опять ссорился с ней в постели, опять тщетно метался в черном отчаянии ночи. Как ни трудно это укладывалось в голове, жизнь пошла той же чередой, что и до ухода Энн, и никакими выкладками здесь ничего не объяснишь, как не угадаешь и не рассчитаешь ответ Андерсону. Уж если на то пошло, если это имеет какое-то значение, все ценности определяются простым рыночным спросом.

Автомобиль Андерсона остановился перед свежевыбеленным зданием с провисшим полотняным навесом.

— Когда-то давно, на кладбище,— сказал Морган,— вы говорили мне, что хотите изменить историю. Но не объяснили, какую цену готовы за это заплатить.

Андерсон поджал ноги и отворил дверцу. Нахмурясь, взглянул на Моргана через плечо:

— Значит, вы до сих пор помните?

Морган мгновенно пошел на попятный, опасаясь выдать себя:

— Наш брат-газетчик всегда помнит все, что надо, как бы он ни был пьян.

Андерсон вылез из машины, кое-как протиснувшись в дверцу. Шофер уже стоял на тротуаре и с кем-то разговаривал — по-видимому, с распорядителем, решил Морган.

Андерсон нагнулся и заглянул в открытую дверцу машины.

— Я ведь не говорил тогда, что хочу стать президентом, правда?

Он отступил в сторону, и Морган вылез тоже. В нос ударила вонь — где-то поблизости, несомненно, была фабрика, перерабатывающая макулатуру.

— Зато вы говорили о другом,— сказал Морган.— О том, что надо выявить все лучшие возможности, какие скрыты в человеке. Есть ли для этого способ вернее и опаснее? Подлаживаться и угождать?

Вращающаяся дверь гостиницы уже выбрасывала на улицу одного за другим членов организационного комитета — их сразу можно было узнать по огромным круглым значкам на пиджаках, и они длинной шеренгой выстраивались под навесом. Андерсон смотрел на Моргана, и сначала в его взгляде, а потом и на губах затеплилась улыбка — первая неподдельная улыбка за весь тот день.

— И вы называете себя газетчиком? Странно.

Андерсон тронул Моргана за рукав и повернулся к людям, которые вышли его приветствовать.

И вмиг его усталости как не бывало — перед Морганом снова был сгусток энергии. Андерсон протянул вперед свою огромную ручищу и широкими шагами двинулся к людям.

— Я — Хант Андерсон,— услышал Морган.— Очень рад познакомиться с вами, друзья.

— …политические деятели — это стадо баранов,— сказал Данн,— они все друг на друга похожи, одинаково говорят, одинаково мыслят. Народ вряд ли понимал, хорош Андерсон или плох, да никого, сказать по правде, это и не интересовало. Зато все видели, что он не такой, как все, потому что он и поступал и говорил иначе. Выигрывает в конечном итоге тот политик, который от всех отличается, хорошо это или нет — другой вопрос, но если тебя упорно не впускают в дом, это хороший способ заставить хозяев открыть двери. Я…

— Смотрите, кого я привел,— сказал Мэтт.— Старый греховодник стоял в холле и, наверное, высматривал, нет ли здесь какой девочки.

— Дэнни, это вы! — Морган встал.— Господи, как давно мы не виделись. Знакомьтесь — Чарли Френч… Ларри Гласс… а это Дэнни О’Коннор, тот самый телевизионный гений и покоритель женских сердец, о котором только что рассказывал Мэтт.

— Вы ведь знакомы с Данном, верно?

Особой враждебности в голосе Мэтта не чувствовалось.

— Дэнни добился победы для некоторых моих людей,— сказал Данн.— Я так и знал, что вы сюда явитесь.

— Меня б и табун диких лошадей не удержал, просто я узнал об этом слишком поздно: был на Западе, снимал там хронику. Мэтт, налейте мне виски и чуточку содовой.

— Данн, Кэти вас ждет, идите же скорее,— сказал Мэтт.— Поднимитесь наверх, ее дверь открыта.

Провожая Данна глазами, Морган подумал, что этот человек, который прячется за зелеными стеклами, быть может, любит пылких женщин, но по-настоящему о Данне никто ничего не знал, и в этом был один из секретов его силы.

— Меня как громом поразило,— говорил Дэнни О’Коннор, распуская галстук,— Надо же было случиться, чтоб я узнал о смерти Ханта в том самом штате. Мне хотелось броситься на землю и завыть, не потому что он был великий человек, ну, пускай, не совсем великий, а потому что он был мой друг. Ведь Хант с Кэти поверили в меня, когда обо мне никто и слышать не хотел. Тот штат мне особенно запомнился со времени избирательной кампании: Хант поручил мне весь край. Есть у нас такие штаты — шпарь целый день со скоростью шестьдесят пять миль в час и ни одной живой души не встретишь, только кое-где ветряная мельница торчит да коровы пасутся. «Что же,— спрашиваю я Ханта,— будем проводить выборы? Да здесь и жителей столько не наберется, чтоб оправдать ваши расходы».

Но вы его знаете: раз предстоят выборы, он будет носиться, как одержимый, где бы эти выборы ни проходили. В том-то штате можно было спокойно обойтись некоторыми из моих фильмов, запустить их по двум-трем каналам, и штат был бы наш. И Хант решил не ездить туда сам, а доверить предвыборную агитацию телевидению, провел там только один день, когда выставлял свою кандидатуру. А какой-то бывший конгрессмен задумал этим воспользоваться и подсунул жителям собственную кандидатуру, чтоб потом передать голоса нашему божьему одуванчику, вице-президенту, причем этот олух вбил в свою тупую башку, что он победит, станет избранником штата и, может быть, где-то на сотом голосовании грянет гром. А в случае чего его похоронят на средства благотворителей. В общем, начал этот дубина развивать деятельность, радея об интересах чужого дяди, то бишь древнего старца вице-президента, да толкуя про пустой стул, который старше самого Джорджа Вашингтона, и долго ли — коротко ли, только я смекнул: а ведь он нам, чего доброго, навредить может.

Андерсон за тридевять земель, а этот болван настигает нас, допекает своими нехитрыми уловками — ясна вам картина? И вот примерно за неделю до выборов приезжает на денек-другой Кэти — показаться кое-где вместо Ханта, потому что мужчины при виде этакой красавицы сразу балдели: роскошный у нее бюст, а уж зад — и говорить нечего. Я, значит, как водится, бросаюсь ее тискать, она, как водится, оборвала мне уши,— подумаешь, великое дело, ради Кэти никаких ушей не жаль,— а потом я и говорю ей, не нравится мне этот болван и пустой стул, который он с собой таскает. Обидно, говорю, остаться ни с чем в этом кактусовом штате. И тогда она позвонила Андерсону…

— Нет, нет, вы ошибаетесь, она позвонила мне,— перебил его Мэтт,— И, помнится, сказала, что вы почуяли неладное, как теперь быть? А я ответил: не знаю. Смешно вспомнить, но до меня только тогда начало доходить, что командует-то теперь она. Потому что она тут же мне ответила: «Ну что ж, тогда я скажу вам, как быть».

— Ох, и умна стерва,— с восхищением сказал О’Коннор.— Кого угодно в бараний рог согнет. Словом, вечером накануне голосования этот болван снял самое большое помещение в штате, где можно было собрать людей; для коров, конечно, нашлось бы что-нибудь попросторнее, да не в одном месте. Выходит он, стало быть, на возвышение, ставит рядом неизменный пустой стул, а вокруг, куда ни глянь, телевизионные камеры — представляете картинку? Болван сделал главную ставку на этот вечер; я слышал, он угрохал тогда половину всех денег, какие положил истратить на телевидение, и это только еще раз доказывает, что болван он был не простой, а вовсе безмозглый. Начинает он говорить, поворачивается к пустому стулу, и в ту же минуту на сцену выходит Хант Андерсон да садится на этот самый стул. Болван только рот разинул и окаменел — хороша картинка, а? Стоит как пень и очухаться не может, так что Хант сам проговорил почти все то время, за которое этот дуралей выложил телевидению свои кровные денежки. Я был в то время у себя в гостинице, смотрел телевизор, лежа в постели с одной местной коровницей, и такой на меня хохот напал, что коровница даже обиделась. «Ежели тебе так смешно,— говорит,— катись отсюда подальше». Зато вчера мне было не до смеха, уж это как бог свят.

— Да, и вот внезапно его не стало,— сказал Мэтт.

— Пожалуй, не так уж внезапно.— О’Коннор допил виски и протянул бокал Мэтту.—Для меня он умер давно, когда кончился этот проклятый съезд.

— Помилуйте,— сказал Морган.— Если человек перестал одержимо добиваться президентского кресла, это еще не значит, что он умер. Скорее наоборот.

— Нет, Андерсон умер.— О’Коннор потер свое грустное ирландское лицо большими холеными руками.— Все эти годы он был уже мертв. Да, Рич, все эти годы. А ведь он мог бы, черт побери, многое сделать.

— Не знаю, все это слишком высокая материя,— сказал Мэтт Грант,— но в одном я уверен твердо: после предвыборной кампании и в особенности после съезда Хант здорово изменился. Понимаете, Дэнни, из него будто вынули стержень, и скажу вам честно: лично для меня это было большое разочарование. Наверно, что-то похожее испытывает отец, который пожертвовал всём для сына, а сын над его жертвой посмеялся. Впрочем, сейчас мне вспоминается другое — с каким блеском он, как говорится, без гроша в кармане провел эту неслыханную, сумасшедшую авантюру — предвыборную кампанию. Такого еще не бывало в истории и, надо думать, не будет, можете мне поверить. Хант начал, что называется, с нуля, не обладая почти ничем, что требуется сейчас от кандидата в президенты, и ближе, чем кто бы то ни было, подошел к Белому дому. Верно, Дэнни?

Я тогда ведал всеми его делами — и секретариат в сенате висел на мне, и его ставка на Семнадцатой улице, близ Фэрре-гатской площади. Там был дом, который собирались снести и построить на его месте какое-то административное здание, поэтому мы сняли его чуть не даром и платили ежемесячно, а почти все наши сотрудники были бескорыстными энтузиастами. И только когда на нашу сторону перешел Кэрли Лейтон, у нас появился опытный человек, который мог со знанием дела работать с представителями на местах, потому что у Кэрли были собственные хорошо обученные кадры. Может быть, с виду старина Кэрли и смахивал на знаменитого голливудского киногероя: роскошная шевелюра, кремовые костюмы, но в политике он собаку съел, и благодаря ему вся наша партизанщина приобрела видимость плановой операции.

Я расскажу вам, как нам удалось залучить к себе Кэрли, и вы получите некоторое представление о том, какими методами нам приходилось действовать. И что за женщина Кэти. История эта, насколько мне известно, огласки но получила. Так вот, приехала Кэти к Кэрли — он был тогда губернатором — и без околичностей заявила, что если он хочет сохранить свое влияние, пусть немедленно и открыто переходит на сторону Андерсона, иначе Хант плюнет на неписаные законы, явится к ним на первичные выборы и прикончит Кэрли в его собственном штате.

Кэрли захохотал, а она — это он мне сам рассказывал — вынула из сумочки листок с данными опроса общественного мнения, проведенного какой-то частной конторой, и бросила перед ним на стол. Конечно, все эти «данные» были чистейшей подделкой, но на его беду в штате Кэрли большой процент составляли негры и бедняки, и Кэти прикинула, что как только Кэрли взглянет на этот листок, он тут же вспомнит, какие толпы слушателей собирал здесь Хант год назад. К тому же мы знали, что Кэрли недолюбливает президента. Ну и конечно, Кэрли сказал Кэти: «Сдаюсь, ваша взяла». Так в нашем стане появился первый влиятельный и уважаемый губернатор. Однако очень скоро Кэрли проникся к Андерсону самым искренним восхищением и стал за него агитировать, а на съезде был главным вербовщиком новых приверженцев. Уже потом, много лет спустя, я спросил Кэрли, как это он, матерый волк и далеко не новичок в политике, клюнул на заведомую фальшивку, а он рассмеялся и говорит: «Я сразу заподозрил, что это фальшивка, но часто ли, скажите, приходит такое обольстительное создание с божественными ножками и начинает обращать в свою веру?» Кэрли, конечно, едва глянул на Кэти, сразу сдался, а уж в плен брать эта женщина умела.

Но в общем, по-настоящему надежных средств у Ханта с Кэти было два — телефильмы Дэнни и интерес публики. Вот вы, Рич, вспомнили Тихоню Ланди. А знаете ли вы, друзья, что это был единственный крупный политический лидер, который помогал нам во время первичных выборов по собственной воле: без угроз, шантажа и вообще без какого бы то ни было нажима с нашей стороны? Причем он не кричал об этом на каждом углу; случалось, подкинет нам деньжат — а они нам ох как были нужны! — и даже не напишет на чеке, от кого эта сумма. И знаете, почему он нам помогал? Смешно, конечно, но президент сказал кому-то, что Тихоня похож на старого француза-педераста во хмелю, и до Тихони это дошло. Он рассвирепел тем более, что добрая половина сенаторов тоже так полагала, а остальные сочли слова президента удачной шуткой. С тех пор Тихоня не упускал случая напакостить или хотя бы слегка насолить президенту, конечно не афишируя своих действий. Почаще бы президенту наносить такие обиды, потому что с деньгами у нас всегда было туго. И знать, от кого чеки, нам было ни к чему, мы и без подписи прекрасно обходились.

Конечно, лично у Ханта деньги были, и притом немалые, он мог бы жить припеваючи, не ударяя пальцем о палец — многим из нас и не спились такие возможности, какие ему были даны, с детства, вы этого не забывайте,— но оплатить из своего кармана предвыборную кампанию или хотя бы первичные выборы в каком-нибудь крупном штате он, конечно, не мог. Он и без того основательно растряс свой капитал — я уверен, это останется между нами,— хотя уж как я его сдерживал. Право слово, я всегда говорил: не знает человек цены деньгам, если у него их куры не клюют.

Конечно, небольшие суммы к нам поступали все время — от десятка до сотни долларов, ну и, естественно, наши выступления против партийных лидеров пришлись очень по душе доброхотам разных мастей, евреям-либералам, общественным организациям прогрессивного толка, хватало и богатых жертвователей, которые присылали нам денежки для очистки совести. Зато от профсоюзов мы не получили ни шиша — толстопузых подонков президент с самого начала обработал как следует. И промышленники тоже не желали тряхнуть мошной, кроме нескольких самых крупных, скажем, владельцев нефтяных монополий, директоров банков взаимного кредита, подрядчиков по прокладке автострад. Эти решили на всякий случай подстраховаться: чем черт не шутит, вдруг наш кандидат все же пробьется в Белый дом. А не выгорит у Ханта с Белым домом, все равно у них в сенате будет свой человек, готовый защищать их интересы. Хант им не раз втолковывал, что зря они на это надеются, но вы ведь знаете этих людей, они считают, что деньги никому не повредят, и с охотой их платят — что значат для них какие-то пять или десять тысяч? У таких людей Хант не хотел брать ни цента. Он ведь в денежных делах был очень щепетилен, не то что его папаша. Но я приносил ему счета и при необходимости обращался за поддержкой к Кэти. Когда появлялась возможность отобрать деньги у какого-нибудь завсегдатая кулуаров конгресса, Кэти проявляла не больше разборчивости, чем карманный воришка, и знать не желала, с какими целями эта сумма предложена. «Об этом будешь размышлять в Белом доме,— говорила она.— Если человек не продается, его никто купить не может. Думай о том, что движет нами, а не ими». Хант уступал, ворча и фыркая, я клал деньги в банк, а Кэти отправлялась обрабатывать следующего, который был у все на очереди. Где бы она ни появлялась, ей без труда удавалось слупить с какого-нибудь местного магната тысячу-другую долларов, а то и все десять: улыбнется ему — и он готов на что угодно, а когда она обращалась с просьбой о деньгах к широкой публике, мужчины выворачивали бумажники наизнанку, дождаться не могли, когда к ним подойдут с подносом. Но сколько ей ни удавалось собрать самой и уговорить Ханта принять, денег нам все равно не хватало.

Почти все съедало телевидение. Никто из наших соперников не выдавал в эфир столько передач, как мы, да еще с таким блеском, потому что мы раньше всех поняли, какую пользу может принести телевидение. Но разоряло оно нас подчистую — там ведь разговор короткий: выкладывай наличными да плати вперед. Оставшиеся мелкие средства уходили на разъезды, организацию митингов и собраний да на печатание агитационных материалов. В нашем активе было всего несколько человек, Дэнни и Ральф Джеймс обеспечивали контакт с прессой, Спрок и Берджер орудовали в Вашингтоне, обрабатывали тех газетчиков, которые еще пытались упорствовать, а Кэрли вербовал Андерсону новых сторонников по всей стране. Я с грехом пополам согласовывал их действия. Конечно, без добровольных помощников нам была бы крышка, и тут нас здорово выручили клубы, провозгласившие лозунг «Андерсона — в президенты!» Их члены и взвалили на свои плечи всю подготовку к первичным выборам — домашние хозяйки, проповедники, учителя, молодые люди, которые не имели доступа к партийной верхушке, такие же дилетанты, а потом мы бросили всю эту армию добровольцев на предвыборный съезд. До этого почти никто из них на таких съездах и не бывал. Помню, я перечитал горы книг о процедуре выдвижения кандидатов, но, поверьте, только зря время потерял.

Потом, когда все уже было позади, я, честно вам признаюсь, подсчитал наши долги и перепугался насмерть. Телефонная компания согласилась уступить по сорок центов с доллара, авиакомпании — по пятьдесят, по большинство землевладельцев и торговцев не получили ни гроша. Меня это ужасно тяготило, но Кэти настаивала, чтоб я выкинул из головы эти глупости: «Если б мы победили, они сразу же аннулировали бы долги, Хант и присягу не успел бы принести. Они просто вложили в него капитал».

Но как бы там ни было, на первичных выборах мы взяли верх и нигде не потерпели поражения, кроме цитадели Джо Бингема, но это поражение можно было в расчет не брать. Конечно, настоящих противников у нас в то время не было, но все равно, мы знали, что нам есть чем гордиться: Ханту по-звонил сам президент и вновь пригласил к себе, одно это чего-нибудь да стоило. Мы даже начали было подшучивать над Хантом — дескать, уж если и Старик готов к нам переметнуться, придется оставить в покое партийных лидеров и жать на преемственность. Старик принял его в Овальном кабинете и не стал тратить время на пустые разговоры.

— Стало быть, все-таки решили идти до конца, сенатор?

— У меня нет иного выбора, господин президент.

— Вы можете выступить претендентом на предвыборном съезде, это всегда очень тешит самолюбие. Пройдите с успехом первый тур, и ваша вера в себя укрепится еще более, а потом передайте свои голоса вице-президенту.

— Мои люди на это не пойдут, господин президент. Может быть, ваши и пошли бы, но мои — никогда.

— Все так говорят. Разбираетесь ли вы в политических тонкостях?

— До такой степени — нет.

— Ну, уж коль вы все равно погрязли в политике, запомните: крупный зверь выходит на охоту последним.

— И тем не менее, господин президент, выбора у меня нет. Мы взяли на себя слишком много обязательств, и слишком много людей поверили в нас.

— Ну, как знаете, но я вас предупредил — это был мой долг перед партией.

— Глубоко вам признателен,— сказал Хант.— Но ведь не одного же вице-президента вы намерены выставить на съезде?

Старикан втихомолку рассмеялся — это уж сам Хант рассказывал — и откинулся на спинку своего массивного кресла, хитрый, неуступчивый, напористый: он сорок лет вершил политические дела, а если и не вершил, то, во всяком случае, знал, что вокруг него творится, как свои пять пальцев.

— Есть в вас папашина кровь, да-с, есть,— сказал он.— Ох, и упрям он был, нипочем не свернешь.

— Во всяком случае, вице-президента он мог бы прикончить одним щелчком.

— Его несговорчивость вы тоже унаследовали, сенатор?

— Думаю, мне она не понадобится. И все же, господин президент, вашу поддержку мы предпочли бы чьей бы то ни было. Когда вы закончите подсчет и увидите, что карта вице-президента бита, да и Старка тоже, надеюсь, вы снова вспомните о нас.

— Карта Старка? — переспросил президент.— Да за Старка я и гроша ломаного не дам.

— Пускай даже партия выдвинет своего кандидата, победим на выборах все равно мы, и вы это знаете, господин президент,— сказал Хант и принялся объяснять, что у сенатора Ханта Андерсона есть на это все основания. Президент вежли-вонько его выслушал, слегка покачиваясь в своем глубоком кресло. Потом вдруг встал и откланялся; Хант рассказывал, что ему в жизни не доводилось встречать человека с такими беспощадными глазами.

— Ну что ж, сенатор,— сказал президент,— если все и дальше так пойдет, как вот сейчас, надо думать, на съезде мы с вами увидимся.

После этой встречи Хант окончательно убедился, что президент ставит на губернатора Эйкена. А назавтра, не успел Хант, что называется, отрясти со своих ног прах Овального кабинета, арестанты в штате у Эйкена подняли бунт, будь они трижды неладны. Хант развернул газету, проглядел заголовки и говорит: «Эти сволочи их подкупили, ей-ей». Чтоб за две недели до открытия предвыборного съезда человеку привалила такая удача — да это просто неслыханное дело.

Сейчас-то мне ясно, что именно тогда мы и проиграли, а может, даже раньше. Потому что, когда Эйкен один вошел в тюрьму к вооруженным каторжникам и сказал, что, если через час они выдадут всех заложников, он гарантирует всем помилование, даже Хант вынужден был признать, что это выглядело эффектно. А потом, когда арестанты подчинились, Эйкен немедля созвал экстренное заседание законодательного собрания штата и потребовал, чтоб оно утвердило тюремные реформы, которые он предложил чуть ли не год назад, а чиновники положили под сукно, и теперь законодатели не просто приняли эти самые реформы, они сделали для Эйкена именно то, что ему и было нужно — с легкой руки арестантов его имя и его мужество стали известны всей стране, и вся страна с симпатией отнеслась к Эйкену.

Разумеется, официально Эйкен в списке кандидатов не значился, но ходили упорные слухи, что президент намерен включить его в этот список с соблюдением всех надлежащих формальностей, а также желает, чтоб народ получше его узнал, и, когда мы услышали об арестантском бунте, сразу стало ясно, что нам этот удар перенести будет нелегко. А как только вернулась Кэти — уж не помню, где она тогда была,— и узнала эту новость, она тут же пришла ко мне в секретариат, села напротив меня на стол, пододвинула к себе телефон и говорит: «Если когда-нибудь проговоришься Ханту, шкуру спущу. Как позвонить Данну?»

Да, именно это она и должна была сказать, подумал Морган с легкой насмешкой и в то же время по-отцовски гордясь его (как гордится мужчина женщиной, когда она поступила так, как поступил бы или хотел бы поступить он сам), только я в то время еще не знал, какую роль в предвыборной кампании играла Кэти.

Он уже слышал сотни историй вроде той, которую сейчас рассказывал Мэтт. Кэти отдавала делу столько душевных сил, что пресс-секретарь Джо Бингема как-то сообщил Моргану по секрету: ему доподлинно известно, что Кэти спит со всеми партийными лидерами штатов подряд, и если Андерсон добьется победы на съезде, он будет первым кандидатом от партии, для которого жена добилась выдвижения, не поднимаясь с постели. Морган только захохотал в ответ — он знал, что эти гнусные сплетни в конце концов обернутся против тех, кто их распускает. Да стоит лишь взглянуть на Кэти и на этих самых партийных лидеров, подумал он, и слепому станет ясно, что даже президентское кресло для своего мужа она не стала бы покупать такой ценой.

Но и знай Морган тогда о ее звонке к Данну, он все равно не слишком взволновался бы, потому что все его мысли в то время были поглощены Энн. Об этом и сейчас вспоминать больно, подумал он, почти не слушая Мэтта, но из всех обид, унижений и разочарований он пережил тогда самое жестокое. Он и сейчас не знал, что произошло в то лето, когда состоялся съезд, то ли Энн затеяла какую-то игру, то ли в приступе раскаяния казнила себя, вернее, глумилась над собой, то ли этот ее странный, неожиданный порыв нежности к нему был последней отчаянной попыткой обрести то, что никогда ей не давалось, как всем нам что-то не дается; может быть, она на миг поверила, что, сдавшись, покорясь, впустив его в свою святая святых, куда он так часто и так тщательно стремился, она, по необъяснимой иронии судьбы, сможет как-то приспособиться к своему существованию: как будто с циничной покорностью легче смириться, чем с непримиримым одиночеством, как будто это ранит не так больно. А может, она просто готовила поле для кровавого посева, желая погубить его, или себя, или их обоих.

Не все ли равно, подумал он, зачем теперь вспоминать об этом? И все-таки снова и снова он вспоминал о той сумасшедшей страсти, которая тогда ошеломила его, о волшебстве, об ослепительной яркости красок, которыми вдруг расцвела жизнь, он и не знал, что такое бывает. Все это вновь обрушилось на него, наверно, потому, что они воскресили прошлое — предвыборный съезд, отель, толпы народа, нескончаемые часы на трибуне, в табачном дыму, среди криков и рева толпы,— те ночи и дни навсегда слились для него в один исступленный миг, ради которого он и жил, в тот миг, когда он думал, что пробьет, разрушит стену, окружившую его, отделившую их друг от друга, когда в яростных, изощренных, не утоляющих страсть объятиях любви, чистой и сливавшей их воедино, как пламя сплавляет металлы, он вдруг поверил, что вот он, конец отчуждению, они вырвались из тьмы одиночества, они одолеют смерть, отринут все своекорыстные мысли и возродятся в едином существе.

— …Но на самом-то деле,— сказал Мэтт Грант,— хоть Ханту и удалось одержать блестящую победу на первичных выборах, к открытию съезда он уже терял последние силы. Все свои заряды он расстрелял на первичных выборах. Вербовать сторонников тем же способом, что и раньше, он уже не мог. На южан, преданных Бингему, рассчитывать особо не приходилось. Никто не знал в точности, каким числом приверженцев располагают президент и партийные лидеры — это зависело от того, кому их голоса понадобятся и для какой цели,— но все журналисты полагали, что их около четырех сотен. Значит, президент с Джо Бингемом могли совместно выставить против Ханта половину делегатов съезда. Если он хотел спасти положение, надо было круто менять курс и договариваться с кем-то о передаче ему голосов или идти на сделку: к примеру, переманить на свою сторону либералов Старка и обработать всех тех делегатов, которых выдвигали отдельные штаты, включая и того деятеля, которого проталкивал Данн. Если считать сторонников этого деятеля да прибавить сюда известное число приблудных представителей соседних штатов, то выходило, что Данн обеспечил своему кандидату девяносто восемь голосов. Эту цифру я, наверно, никогда не забуду. И теперь вы понимаете, почему Кэти позвонила Данну, когда газеты начали кричать об Эйкене. Данн был той самой картой, которой она надеялась сорвать банк.

И конечно же, подумал Морган — рассказ Мэтта то врывался в поток его неотвязных мыслей, точно автомобиль на улице в часы пик, то мысли оттесняли слова,— у Кэти были все основания сомневаться, что Хант сам позвонит Данну, ведь он по натуре был актер, а не режиссер, хотел быть не за кулисами, а на сцене.

«Юный следопыт» — так называл Андерсона кое-кто из партийных лидеров, хотя они же раньше возмущались его «бесчеловечной, маккартистской тактикой по отношению к старине Хинмену». Перед открытием съезда в Хантову штаб-квартиру в гостинице проник слух, будто губернатор одного из нефтяных штатов предложил Андерсону голоса нескольких делегаций во втором и третьем туре, если Андерсон даст ему гарантию, что в случае избрания вернет этим штатам спорные нефтеразработки. По тем же самым слухам, Андерсон, не колеблясь, отверг такое предложение, хотя, прими он его, от армии Бингема и воинства Белого дома наверняка откололся бы целый фланг.

Морган отыскал Мэтта Гранта и стал выспрашивать, есть в этом слухе доля правды или кто-то пустил очередную утку. Мэтт клялся и божился, что знать ничего не знает, но по его самодовольной физиономии было ясно — конечно же, он все знает. Тогда Морган кинулся искать Кэти — она отправилась одна, как и подобало агитатору Ханта Андерсона, пить коктейли к некой дряхлой вашингтонской даме из тех, которые плетутся в обозе политических кампаний, как в былые времена ездили за армиями вслед маркитантки. Осчастливленная старушенция арендовала танцевальный зал, наняла не меньше сотни официантов, и среди тысячной толпы делегатов и их жен, праздных зевак и журналистов Морган с Кэти чувствовали себя так уединенно, точно оказались вдвоем на плоту в открытом океане. Кэти устала, была несколько взвинчена, но, видно, это пестрое, шумное сборище ничуть ее не раздражало; разговаривая с Морганом, она пристально разглядывала катившуюся мимо лавину лиц. В руках она держала стакан с каким-то освежающим напитком, к скромному, изящному платью был приколот значок с изображением саквояжа.

— От Ханта я ничего другого и не ждал,— сказал Морган,— но просто не верится, чтоб нефтяные короли отважились на такую наглость.

Кэти кивнула.

— Все мы одобряем Ханта, ведь правда? Закулисная сделка никак не вязалась бы с его бескорыстием и благородством.

— Значит, вся эта история — вымысел?

— Хватит вам следователя из себя разыгрывать. Никакой это не вымысел. Просто люди рассказывают не совсем то, что было на деле.

— А что было на деле?

Их прервала разряженная старушопка в жемчугах и со значком Старка на груди, она что-то защебетала, стоя возле Кэти, но Кэти ловко завладела разговором и напрямик предложила ей вступить в ряды сторонников Ханта. Старушка, колеблясь, обещала подумать.

— Так и быть, я вам все расскажу, но смотрите, о том, что это сделала я, молчок. Этот старый нефтеналивной бак и впрямь приходил к Ханту.— Кэти взяла из рук Моргана бокал с виски, отпила несколько глотков и отдала обратно.— Наверно, даже бегемот проявил бы больше тонкости. Этот тип, дескать, подумывает, а не поддержать ли ему Ханта, так, мол, или сяк. Мудрое, дальновидное правительство необходимо — ну и пошел, пошел, пошел. Он, конечно, ничего не может обещать, это ему не подобает, но как все-таки Хант относится к высшему образованию?

— Надо думать, всячески приветствует.

— Так вот, губернатор тоже это дело приветствует. Но беда в том, что его крошечный, захудалый штат может выделять средства на нужды высшего образования только из доходов от спорных нефтяных залежей, а прибрежная полоса пока еще принадлежит другому штату, и губернатору хотелось бы знать, какие действия мог бы по этому поводу предпринять Хант, став президентом.

— Великолепно. Теперь картина ясна.

Она пожала руку какому-то подвыпившему делегату со значком в виде саквояжа и похвалила платье его жены — широченное и необъятное, как раз по ее фигуре. В огромном, переполненном зале было жарко и душно; гул голосов и клубы дыма плыли вверх, под потолок, где висели огромные, плохо натянутые полотнища с портретами претендентов. Портрета Эйкена среди них не было, и на это все обратили внимание.

— Разумеется, Хант прочел ему блестящую лекцию о налогообложении,— сказала Кэти,— так что, если нам и предлагали сделку, мы ее, насколько я в этом смыслю, отвергли, но очень возможно, что губернатор просто пускал пыль в глаза или хотел хорошенько прощупать Ханта, на самом же деле от него мало что зависит. Не буду скрывать, Дэнни и Ральф постарались как можно шире распространить сведения об их встрече, ведь на поддержку нефтяных монополий нам все равно рассчитывать не приходилось. А где ваша очаровательная жена?

— Ушла куда-то. Ее все это не интересует.

— Да, я слышала. Простите, Рич, мне нужно кое с кем переговорить.— Она пошла было прочь, но остановилась и поглядела на него с улыбкой, причем глаза со насмешливо блеснули.— У вас ведь теперь все благополучно? Ну, с тех пор, как она вернулась?

Морган принял удар, не дрогнув, и блаженное опьянение, в котором он тогда жил, мгновенно подсказало ему вызывающий ответ, он это хорошо помнил:

— Такого благополучия я еще никогда не знал.— И тут же он нанес ответный удар: — Чувствую себя гораздо счастливей, чем любой кандидат в президенты.

Кэти бегло взглянула на него, уже без улыбки, и ее милое, бесстрастное лицо исчезло в толпе. В первый раз за все время их знакомства он увидел в ее глазах какую-то скрытую боль, затаенную обиду и понял, что наконец-то он задел ее за живое.

Наверное, это послужит предостережением для них обоих, подумал он. И вот, несколько часов спустя, уже ночью, в полутемной, прокуренной комнате, которую знакомый журналист с трудом отвоевал у ошалевших распорядителей съезда, когда Энн раздевалась, бездумно-грациозным движением снимая с ног чулки, Моргана охватило привычное щемящее чувство, которое неотвратимо толкало его к ней, как желание жить, как страх перед уничтожением, и он, не сдержав стона, потянул ее на старую, видавшую виды кровать и исступленно набросился на Энн, будто она была его последним прибежищем, его спасением, а она вдруг отшатнулась, словно ее ударили, потом отвернула лицо, закрылась локтем и стала холодной, окаменевшей, недоступной. Сквозь ее стиснутые зубы вырвался резкий, свистящий шепот:

— Скорей же… скорей!

— Что? — хрипло пробормотал он, ошеломленный, чувствуя, как где-то в грозной пустоте все его существо свивается в тугую пружину боли.

— Скорей!

Он еще крепче прижал ее к себе, твердя в отчаянии ее имя, а она отвела от лица руку и посмотрела на него чужими, непроницаемыми глазами, пружина распрямилась, и он рухнул со стоном — снова один перед лицом смерти.

— А вот и Данн вернулся,— сказал Мэтт.— Помните, как Кэти звонила вам перед съездом? Хотите еще выпить?

— Самую малость.— Данн снова сел за стол Андерсона.— Кэти не один раз звонила мне перед съездом.

Ага, вон оно что, значит, она тебе не один раз звонила, подумал Морган.

— Я говорю о звонке в связи с Эйкеном.

— Конечно, помню. Она спросила, как я полагаю, будет Эйкен баллотироваться или нет. А я спросил ее, как она полагает, взойдет завтра солнце или нет. «Но ведь на ваши планы это не повлияет, верно?» — спрашивает она. Я отвечаю, что нет, не повлияет. Это очень хорошо, говорит она, потому что, если я буду держать нейтралитет, Хант победит. Я был с ней очень любезен, и она сказала, что они с Хантом просят меня повременить, не принимать окончательного решения. А я и без того не собирался спешить, и когда она это поняла, то сразу со мной распрощалась. Чувствовала, что я еще сам колеблюсь, и предпочла не настаивать, да ей и незачем было настаивать, потому что в это время наши интересы совпадали.

— На самом-то деле планы ее были куда шире,— сказал Мэтт.— Она тогда повесила трубку и говорит мне: «Данна надо переманить на нашу сторону. Я думаю, нам это удастся, если только Хант не станет валять дурака».

— По-моему, когда она напомнила мне, что интересы у нас общие,— сказал Данн,— это был пробный шар. В первом туре Хант победить не мог, поэтому им, естественно, хотелось попридержать всех остальных. Но я и не хотел, чтоб первый тур определил победителя, они это легко поняли.

Я сколотил небольшую группировку делегатов — от нашего штата и от соседних,— у которых были те же трудности, что и у нас. Мы поддерживали одного из моих помощников и надеялись, что он пройдет кандидатом от наших штатов. Малый этот был не безнадежен — вполне мог рассчитывать на министерский портфель. Кое-кто из моих даже прочил его в вице-президенты, но сам я так высоко никогда его не возносил. К тому же главное было не в нем.

Главное для нас было в том, чтоб заставить партию с нами считаться. Мы хотели показать, как сильно наше влияние, выступить в нужную минуту и продиктовать свои условия. Меня лично никак не устраивало, что президент намерен указывать партии, кого она должна выдвигать. Скверный прецедент, до чего мы впредь можем докатиться? Я за партию, но не за такую, куда доступ открыт только избранным. А некоторые деятели из окружения Старика были мне не слишком по душе. Поэтому я и создал независимую группировку и сам встал во главе. Группировка была не очень сильная, но кое-что сделать могла, если никто не сорвет съезд, а этого, мы были уверены, не случится. Помню, как раз перед открытием Эндрю Пирсон написал, что толпа ждет, когда же ей укажут, за каким вождем идти, и мы вполне могли бы подписаться под его статьей.

Нам было в точности известно, сколькими голосами располагает Бингем, ведь конфедератов всегда видно насквозь. Если память мне не изменяет, в том году на съезд собрались тысяча двести девятнадцать делегатов, значит, победителю необходимо было набрать никак не меньше шестисот десяти голосов,— верно, Мэтт? Вы ведь во всем любите точность. По моим подсчетам, в первом туре за Бингема должны были голосовать двести шестьдесят пять делегатов, и большинство их он мог удерживать за собой столько туров, сколько сам пожелает. А это уж зависело от того, насколько глубоко Бингем заблуждался на свой собственный счет, потому что самое разумное для него было передать голоса южных делегатов во время второго тура, ну, в крайнем случае — третьего.

Подсчитать, сколько сторонников у Старка, было трудней, но мы полагали, что за него будет подано голосов сто или, может, чуть побольше. Никто, конечно, даже не помышлял, что он может победить, разве что президент и вся правящая верхушка не сумеют найти кандидатуру, но это было мало вероятно. Лично я считал, что Старк может рассчитывать пройти кандидатом в вице-президенты, но меня претенденты на этот пост никогда не интересовали.

Дальше шли избранники штатов, и с их голосами дело было яснее ясного. По моей раскладке, все они, включая и нашего кандидата, должны были получить в первом туре сто пятьдесят голосов, из которых девяносто восемь принадлежали нашей группировке. И выходило, что Бингему, Старку и избранникам штатов, вместе взятым, не хватало для большинства почти сотни голосов, но из-за группировки Андерсона этого большинства не мог получить и сам Старик. Андерсон утверждал, что за него будут стоять больше четырехсот делегатов, но это он, конечно, хватил лишку: по моим прикидкам, он мог рассчитывать самое большее на триста пятьдесят, иначе на президента и партийных лидеров пришлось бы примерно столько же. В соответствии с такой арифметикой первый тур не должен был определить победителя, а меня это устраивало как нельзя более.

Меня интересовало другое — выставят ли они Эйкепа с самого начала или дождутся, когда вице-президент исчерпает свои возможности. Я склонялся к тому, что, скорее всего, они Эйкена сразу выставят, но это означало, что кто-то должен будет нанести вице-президенту удар ниже пояса, а на такое, казалось мне, не был способен даже сам президент. Они ведь столько лет были дружны с вице-президентом. Я решил, что президент, скорее всего, поручит это дело наемному убийце.

Время, однако, шло, а никто ничего не предпринимал. Организационный комитет начал работу за неделю до назначенного срока. Мандатная комиссия успела уже перессориться из-за соперничающих делегаций от какого-то свиноводческого штата. Репортеры съезжались тысячами, телевидение готовилось развернуться вовсю — это был первый предвыборный съезд, который собирались показать всей стране целиком — от первой и до последней минуты; шагу нельзя было ступить, чтоб не споткнуться о кабель или чтобы кто-нибудь не сунул тебе под нос микрофон.

В день открытия съезда город был с утра словно парализован. Как гостиничный коммутатор выдержал такую нагрузку, одному богу известно. Если не знать, где находится служебный лифт, спуститься вниз можно было только одним способом — одолев пешком тридцать или даже сорок этажей. Но все равно из холла не было возможности выбраться ни на улицу, ни в бар; весь он был до отказа забит делегатами и любопытными, играли оркестры, красотки протискивались сквозь толпу, прикалывая значки всем подряд. И все-таки, насколько я мог судить, президент и его сторонники до поры выжидали. Все говорили об Эйкене, но дальше разговоров дело не шло, и многие делегаты начинали нервничать — боялись, что так и останутся без руководящих указаний, а Белый дом упорно безмолвствовал. Но чего же еще и ждать, если позволяешь думать за себя кому-то другому?

Вице-президент прибыл накануне открытия со всей подобающей случаю торжественностью. В аэропорт, понятное дело, согнали всех до одного городских служащих с женами, детьми, родственниками и семьями этих родственников. В лозунги и транспаранты были вмонтированы подслушивающие устройства, пылали смоляные факелы. Толпа была охвачена наигранным воодушевлением, какое изображают оперные статисты, но народу тем не менее собралось много, а вице-президенту ничего больше и не надо было. Он вдохновился и произнес речь; я глядел на него по телевизору и считаю, что это был давно не слыханный, классический образчик пышного старомодного красноречия о широких горизонтах, ветрах свободы и синих небесах надежды.

Толпа рукоплескала, ради того ее и согнали в аэропорт, а телекамеры исправно делали свое дело. Они показывали вице-президента крупным планом, и тем, кто его видел — его лицо с каплями пота, его ввалившиеся щеки и дряблую старческую шею, кто слышал, как он выкрикивает тонким голосом затасканные фразы и машет руками, как ветряная мельница, было ясно: это конец. Может быть, толпу собрали, чтобы дать вице-президенту последнюю возможность спасти положение, но он обманул надежды, не сумел разыграть увлекательного спектакля, так что все остались равнодушны и холодны. Может быть, когда-то старикан и умел зажечь слушателей, но сейчас телекамеры показывали всей стране не трибуна, а жалкого старого болтуна.

Впрочем, я сомневаюсь, что ему хотели дать эту самую последнюю возможность, ведь к тому времени все уже поняли — его игра проиграна, может быть, только сам он этого не понижал. В то утро, когда открылся съезд, он, как бы в продолжение вчерашнего триумфа, торжественно восседал во главе стола, завтракая с высшими чиновниками партийного аппарата,— присутствовали все, в том числе и я. Тогда я котировался ничуть не выше, чем сейчас, но со счетов партия никого не сбрасывала, у меня ведь тоже была небольшая, но сильная группировка. Итак, там собрались политические заправилы страны: партийные руководители городов и штатов, лидеры крупнейших профсоюзов,— горстка вождей и вице-президент собственной персоной.

Я был заранее готов встретить грозу. Ранним утром, перед тем, как пуститься в нескончаемое путешествие вниз по лестнице, я просмотрел газеты и, читая высказывания разных политических деятелей и всяких прихлебателей о том, что они ждут, а чего не ждут от съезда, вдруг увидел — ага, вот оно. В самом конце приводилось мнение одного профсоюзного гангстера — таких, как он, не приглашают на завтраки с вице-президентами и на совещания в Белый дом, больно уж много он сидел в тюрьме. Но как бы там ни было, мне он иногда оказывал услуги и, вероятно, окажет еще не раз. Он был великолепно осведомлен обо всем, что происходит в профсоюзах, это я точно знал. Так вот, он ответил корреспонденту, что за вице-президентом никто не пойдет, потому что он слишком стар.

Пока я одолевал спуск в сорок этажей, я все это обдумал и пришел к выводу, что столь откровенное высказывание по поводу кандидата, которого якобы выдвигает партия, может означать только одно: Старик наконец-то начал действовать и всадить нож в вице-президента поручил профсоюзам. А чтоб все сошло тихо и мирно, убийство, скорее всего, совершится в день открытия съезда, за утренним завтраком партийных и профсоюзных лидеров. Думаю, вице-президент никакого подвоха не ожидал. Видимо, старикан вообще читал в газетах только заголовки, иначе он знал бы наверняка, что просто так этот профсоюзный гангстер ничего не говорит. И конечно, как я и предполагал, вице-президент, несмотря на ранний час, казался воплощением добродушия и жизнерадостности. Он всегда был большой любитель рассказывать разные истории, и не успели нам подать апельсиновый сок, как он уже приступил к очередной истории — на сей раз про Герберта Гувера:

— В самый разгар промышленной депрессии, когда вся страна страдала от безработицы и голода, этот упрямый человек — упрямее я в жизни не встречал — поехал в Чарльстон, глухой уголок Западной Виргинии, на открытие какого-то памятника. Народу собралось видимо-невидимо, не меньше, чем вчера в аэропорту, и, когда Гувер поднялся на помост, чтобы произнести речь, раздался залп из двадцати одного орудия — салют в честь президента. Пушки грохотали и грохотали, как во времена Гражданской войны. Наконец канонада смолкла, а Гувер все стоял, и кто-то в задних рядах толпы крикнул: «Глядите, промах, он все еще жив!»

Не знай я того, что знал, то, наверно, смеялся бы гораздо громче. Мы сидели за длиннющим столом, мне досталось место наискосок от вице-президента, но почти у двери, и я хорошо видел его лицо. Вид у него был цветущий, здоровый, и, кажется, он был вполне доволен собой. Рассказал еще несколько анекдотов,— у него их был неистощимый запас на все случаи жизни. И потому я очень удивился, когда он, порывшись в папке, достал утреннюю газету и положил перед собой. Газета была развернута на той самой полосе, которую я просмотрел утром.

— Так вот, господа,— сказал вице-президент,— я пригласил вас сюда, чтобы по-дружески поболтать с вами, а потом обсудить, как нам лучше действовать на съезде и во время выборов. Но, наверное, мне сначала следует спросить вас, что означают слова нашего старого приятеля Эда, которого цитирует сегодняшняя газета. Кто не пойдет за мной?

Наступило долгое молчание. Старикан обвел взглядом застолье — помню, я подумал, что у него для таких преклонных лет очень зоркие глаза,— и вдруг в голове у меня мелькнула мысль, что, пожалуй, лицо его только с виду кажется таким здоровым и цветущим, это от того, что оно пылает от гнева.

— Эд, как правило, хорошо осведомлен, но и я не глухой,— наконец произнес он.— Я слышал все эти разговоры об Эйкене, но не в Белом доме.— Он снова обвел взглядом наше застолье.— Ну что ж, раз никто не желает высказаться, будем считать, что в данном случае старина Эд оплошал, ведь так?

Справа от меня кто-то встал, отодвинув стул. Вице-президент быстро повернул голову на этот звук. Стояла такая тишина, что было слышно, как по улице катят машины, а официанты за стеной звенят посудой. Но они уже не суетились вокруг нас. Перед дверью застыл, зловеще скрестив руки на груди, агент секретной службы со значком на лацкане пиджака и глядел куда-то вдаль поверх наших голов.

— Господин вице-президент, мы все безгранично любим и чтим вас за ваши заслуги перед родиной.— Ну, вы уже, конечно, догадались, кто из профсоюзных деятелей это сказал.— Но некоторые из нас действительно выражали вслух сомнения. Борьба предстоит не из легких. По силам ли она человеку, которому уже под семьдесят? У нас нет уверенности, что мы победим с таким пожилым кандидатом.

Снова воцарилось молчание. Все знали, что к голосу, произнесшему эти слова, следует прислушаться. Но вице-президент был не из тех, кого можно взять голыми руками. Этим политиканам никогда не перестаешь дивиться, честное слово. Перед мало-мальски серьезной общественной проблемой они пасуют, уж до того, кажется, беспомощны, до того бесхребетны, просто плечами пожать хочется, но только коснись их личных интересов, и откуда что берется, они готовы воевать до последней капли крови. В то утро старикан показал нам, какая у него хватка.

— Мы с вами столько лет трудились бок о бок. Не думал я, что когда-нибудь вы увидите во мне всего лишь «пожилого кандидата» и скажете мне это прямо в глаза.

— Помилуйте, господин вице-президент, вы же знаете, как все мы восхищаемся вами, а говорим мы это вообще, лично к вам наши слова никакого отношения не имеют, просто…

— Говорите, ваши слова не имеют ко мне отношения? — прервал его старикан.— Значит, они ни к чему не имеют отношения и ровным счетом ничего не значат. Я на девять лет моложе бывшего премьер-министра Англии: еще раньше у них был премьер-министром некто Гладстон, которого избрали на этот пост, когда ему исполнилось восемьдесят четыре. Гёте в восемьдесят два года работал над «Фаустом», и если кто-либо из вас, господа, не читал этого произведения, советую как можно скорее прочесть. Если не ошибаюсь, Оливеру Уэнделлу Холмсу было под девяносто, когда он решил, что уже староват для должности верховного судьи. Мужчина стар только тогда, когда он сам себя считает старым, а мне до маразма и слабоумия еще далеко. Так что же все-таки происходит? Почему вдруг всплыл этот Эйкен?

Молчание тянулось бесконечно долго, но вот великий профсоюзный вождь наконец заговорил — таким голосом, будто в горле у него застряло яйцо, сваренное вкрутую:

— Вы как-то рассказывали при мне один из любимых анекдотов Линкольна — о человеке, которого заставили ускакать из города верхом на палке. Когда его спросили, как ему это понравилось, он ответил, что очень польщен такой честью, хотя предпочел бы уйти просто на своих двоих. Мы с вами старые друзья, Чарли, мы прошли вместе не одну войну, и я признаюсь вам: сейчас я чувствую себя как тот человек верхом на палке. Но боюсь, все уже предрешено, вам не победить, Чарли, вы слишком стары. Надо найти кого-то другого, и мы такого человека ищем.

Я подумал: ну все, старикану крышка, больше он и рыпаться не станет. Он глядел прямо перед собой застывшим взглядом, лицо у него было землисто-серое, под скулами ходили желваки. И все-таки он еще сомневался, ведь он отдал политике всю жизнь; и сейчас требовал от нас окончательного приговора!

Старикан повернулся ко мне.

— Дани, вы всегда охотитесь в одиночку. Что скажете теперь?

— На этот раз я тоже в своре,— ответил я.— Вам не победить.

Старикан вздохнул и понурил голову. Стояла гробовая тишина. Наконец он изобразил на лице жалкую, кривую улыбку.

— Мне сейчас вспомнился случай из времен моего детства, он произошел с одним нашим соседом. Старик был не дурак выпить и каждую субботу уезжал в город бражничать. К полу-ночи мулы сами плелись домой, сыновья выходили встречать отца, который спал в фургоне сном праведника. Мулов они выпрягали и ставили в стойло, отца относили на кровать, а утром будили, чтоб он шел в церковь. Но в конце концов им это надоело, и они решили проучить отца. Однажды, когда мулы привезли старика домой, их отвели в стойло, а его оставили дрыхнуть в фургоне. На рассвете он проснулся, поглядел внимательно вокруг и говорит: «Одно из двух, черт возьми: или я нашел отличный фургон, или потерял пару отличных мулов».

Такого смеха, какой грянул за столом, я никогда в жизни не слыхал и не услышу. Обстановка разрядилась, худшее было позади. К тому времени, как смех утих, вице-президент уже был опять во всеоружии, он и не думал сдаваться:

— Я, конечно, приму окончательное решение только после того, как переговорю с президентом. Так дело верней будет.

— Безусловно! — с жаром подхватил профсоюзный вождь.— Именно так мы и предполагали. И пока вы не сообщите нам о своем решении, мы ни словом не обмолвимся о том, что произошло здесь, заверяю вас от имени всех присутствующих. Договорились?

И он оглядел стол, как бы скрепляя взглядом это условие.

Этот циничный призыв потонул в громком хоре одобрений, и тут старикан доказал, что он уже впрямь далеко не молод и не зря отдал всю жизнь политике.

— Может быть, президент с вами и не согласится,— лукаво обронил он.— Может быть, он еще удивит вас.

В глазах его снова появился блеск — он, как и все прочие, был в душе игрок и непоколебимо верил, что бог не оставит своего избранника и в конце концов дарует ему победу, пускай даже сейчас кажется, что игра безнадежно проиграна. Все это я прочел в его глазах и на его лице, а уж больше и смотреть не стал.

— Наш ответ вам известен заведомо: если президент за вас, значит, и мы тоже за вас! — воскликнул профсоюзный вождь самым сердечным и искренним тоном.

Завтрак с грехом пополам продолжался. Приносили одно изысканное блюдо за другим, но гости к ним едва прикасались и, как только позволили приличия, стали откланиваться один за другим. Я досидел до конца — не мог допустить, чтоб старикан остался за столом один. Наконец, мы, последние, поднялись из-за стола и вместе с вице-президентом перешли в гостиную. Вслед за нами в дверь влетел кто-то из вице-президентовых помощников с пачкой газет. Старикан взял газеты. Это был дневной выпуск. Я заглянул через его плечо и увидел крупный заголовок: ПРЕЗИДЕНТ ПОДДЕРЖИВАЕТ ЭЙКЕНА.

Вице-президент весь съежился и стал как будто меньше ростом. Конечно, заголовок развеял последнюю призрачную надежду, которая так долго тлела в его хилой, старческой груди, но он остался верен себе до последнего мгновения. Он перекинул сигару из одного угла рта в другой, лихо закусил ее и, со-щурясь, поглядел мне прямо в глаза.

— Значит, и этот сукин сын меня в конце концов продал?

Профсоюзного вождя давно не было, он ушел одним из первых, поклявшись в вечной любви и уважении к вице-президенту. Интересно, как он ответил бы на этот вопрос? Я пожал плечами: старикан знал, что я хоть и в своре, но не заодно со сворой.

— Да, видно, я и в самом деле состарился,— сказал вице-президент.— Иначе я разгадал бы, что они затевают.— Он бросил газету на диван и вынул сигару изо рта.— Что ж,— проговорил он,— мне по крайней мере легче, чем пришлось в свое время дядюшке Джо Кэннону, когда мы с ним заседали в палате представителей. Ему тогда уж восемьдесят второй год пошел, и всем было известно, что он давным-давно расстрелял весь свой порох. Однажды, на каком-то заседании, вздумалось ему задать вопрос некой даме, которая тогда была членом палаты, вот он и говорит: «Вы позволите, сударыня?»,— а она так мило улыбнулась: «Могу ли я отказать джентльмену из Иллинойса?», причем дядюшка Джо ухмыльнулся в свою седую бороду, подмигнул залу и прошептал сценическим шепотом, так что было слышно даже на галерее: «Боже ж ты мой, дама согласна, как же ей отказать джентльмену из Иллинойса. Но что мне-то теперь делать?!»

Возможно, у вице-президента было в запасе кое-что, о чем мы и не подозревали, но это мне уж потом пришло в голову. В тот же день после того, как Эйкен официально объявил, что выставляет свою кандидатуру в президенты, вице-президент выступил по телевидению и сказал, что, несмотря на появление столь сильного соперника, он не выходит из игры. Старикан сделал это для партии, он всегда ставил ее интересы выше личных; я порой даже думаю, что такая верность способна перенести любой удар, простить самое черное предательство. «Как же иначе,— сказал он мне как-то потом,— ведь эти люди, в сущности, сделали меня вице-президентом!» И он согласился на еще один раунд, наверное самый трудный и решающий. Припять участие в первом туре, а потом передать свои голоса Эйкену, чтоб обеспечить ему большинство; на этом миссия старикана заканчивалась.

— Именно так мы себе все и представляли,— сказал Мэтт.— Когда вице-президента сбросили со счетов, наши люди решили, что теперь — все, больше нам тревожиться не о чем, но мы с Хантом и Кэти знали, что вице-президент нам не страшен, а вот Эйкен — это дело серьезное.

— Может, вы, ребятки, не знаете,— сказал О’Коннор, который уже понемногу избавлялся от своей мрачности,— но я тогда впервые попал на предвыборный съезд, и, должен вам сказать, более пошлого зрелища мне в жизни не приходилось видывать. Телевизионщикам там делать было нечего. А речи — господи боже мой! Как говорят у нас в Бостоне, вода лилась с трибуны рекой и затопила весь зал. Если где-то и шла какая-то жизнь, то только за кулисами. На сцене же шла сплошная говорильня, а в зале множество людей, и никто толком ничего не знает, ни в чем не разбирается, большинство сладко спит, прикрыв тупые физиономии газетами. Представляете, какое позорное зрелище являли собою экраны телевизоров? Интереса заслуживало только одно место — конечно, с точки зрения телевизионщика: холл в гостинице, где помещался штаб съезда. Там еще теплилось некое подобие жизни — играли оркестры, торжественно шествовали процессии, кипели честные кулачные бои. Там телевизионщик мог развернуться и что-то показать. Посреди холла сложили бревенчатую хижину, чтоб рекламировать вице-президента — вроде бы он второй Авраам Линкольн, только ему такая липа мало чем помогла, верно я говорю? В уголке красотки Старка агитировали за него, разобнажая груди. Они обслуживали справочное бюро — ох, скажу я вам, и справки они там выдавали! По-моему, первый протест выразила делегация от штата Канзас, и Старк велел девочкам прикрыть декольте. Я всегда считал, что именно это погубило его политическую карьеру — и поделом, раз он проявил такую трусость. Андерсону, конечно, было не по карману арендовать часть холла, мы просто прибили к стене огромный саквояж и лозунг: «Победитель вас ждет!», этаж такой-то, номер такой-то. А там у нас сидели молодчики, которые из кого угодно душу вынут и бровью не поведут.

Но эта старая перечница — как его там звали, Бингем, что ли? — вывесил в холле конфедератский флаг, огромный, от пола до потолка, а его девочки раздавали значки с надписью: «Юг еще воспрянет!» Вы знаете, я не лицемер, но, по-моему, это уже перешло всякие границы. Хотя, конечно, южаночки с этими значками были девки что надо — в конфедератских мундирах, коротеньких юбочках, в ковбойских шляпах, при шпагах, все раскрасотки, как на подбор, и все до мозга костей расистские лицемерки! Ох, и дали мы огонька с одной из этих расисточек! Я ее пригласил позавтракать, вином попотчевал — все честь по чести, потом пригласил снова, и после шестой или седьмой рюмки — они там на Юге не отстают от мужчин — говорю своей расистской красоточке: «Идемте, мой генерал. Нас ждут великие дела!»

— Как вас понять, сэр? Куда вы меня зовете?

— Ко мне в номер,— отвечаю без запинки,— Там у меня из окна такой дивный вид открывается!

— Но я выпила много виски, сэр, и если я поднимусь к вам в номер, вы, чего доброго, захотите, чтобы я легла с вами в постель.

— Совершенно верно,— говорю,— но ведь и сам я тоже лягу, полюбим же друг друга.

— Как вы могли такое подумать, сэр, и за кого вы меня принимаете?

Тогда я открыл свой главный козырь.

— Генерал,— говорю я гнусаво, как истый уроженец Юга,— вы разве не знали, что я — ирландец родом с Юга?

И тут в глазах моей конфедераточки вспыхнул такой восторг, что на белках загорелись звезды и полосы.

— Ах, сэр, кто бы мог подумать… в таком случае идите к себе и ждите, мне надо переодеться.

— Переодеться? — спрашиваю.— Зачем? Вам не понадобится одежда, поверьте мне, мой генерал!

— Как вы не понимаете, сэр… Не могу же я войти в номер к мужчине в мундире!

— Хватит нам голову морочить,— сказал Гласс,— уж на что я человек легковерный, но это, право, ни в какие ворота не лезет.

— Ей-богу, так оно и было, я ни слова не выдумал,— сказал О’Коннор.— Эта расисточка вскорости стала моей первой женой. Из-за нее-то мне и пришлось расстаться с Андерсоном. Она уверяла, что он коммунист. Через некоторое время она захотела, чтобы я вступил в ку-клукс-клан, и тогда я с ней расстался. Но в постели она забывала о политике, потому я на ней и женился. И она была неутомима. Иногда даже скучаю но ней, право слово.

— Да, вы неплохо развлекались,— сказал Мэтт Грант с неприязнью,— а мы тем временем работали, как каторжники. Хант целыми днями носился то на одно совещание, то на другое, а если не было совещаний, беседовал с избирателями у себя в номере, или говорил с кем-нибудь по телефону, или же выступал по телевидению. Не знаю, когда он спал и спал ли вообще, я, во всяком случае, четверо суток не ложился и глаз не смыкал.

Хант каждый день давал журналистам пресс-конференции и, несмотря на такую зверскую нагрузку, умудрялся выглядеть бодрым, спокойным и уверенным в себе, как банкир. Мы с самого начала попридержали кое-какие сведения и теперь вполне могли создать впечатление, будто на нашу сторону каждый день переходят все новые делегаты и даже целые делегации. Не знаю, обмануло это кого-нибудь или же нет, но сами мы ясно отдавали себе отчет, что хвастать нам особенно нечем. «Все решит последний опрос,— говорил Хант,— нужно загнать их в тупик и посмотреть, куда зверь подастся». Увы, я уже подозревал — куда именно.

Примерно в это самое время у Кэти возникли опасения, что они замыслили похитить у нас голоса. Видит бог, не зря она боялась. Конечно, руководители съезда действовали по указке Белого дома, а Белый дом, сами понимаете, на указки не скупился. Уж как они старались не допустить на съезд некоторых из наших делегатов, чего только не измышляли, но мы предвидели, что они пустят в ход этот давний трюк, и заготовили для своих людей нужные мандаты целыми пачками. Мы тоже постарались дать им подножку, хотя лично я был категорически против этого. Хант хотел изгнать со съезда оголтелых конфедератов и потребовал, чтоб все делегаты принесли «присягу благонадежности», тогда, по нашим подсчетам, для завоевания большинства понадобилось бы гораздо меньше голосов, и к тому же это могло привлечь на нашу сторону либералов Старка. И уж во всяком случае, он знал бы, чего можно ждать от Эйкена при таком положении дел.

У нас была твердая договоренность, что главе одной из наших делегаций дадут возможность подать реплику с места, и вот он в назначенное время встал и принялся размахивать флагом своего штата, но председатель сделал вид, будто не замечает его, словно он машет флагом не в десяти шагах от него, а где-нибудь за тысячу миль, у экрана телевизора. В общем, слова ему не дали, и резолюции нашей он зачитать не мог,— мы, разумеется, должны были предвидеть это с самого начала. А для изложения нашей программы со всеми пунктами о сезонных рабочих и о неограниченной власти партийных лидеров нам предоставили пять минут в ходе прений, так что мы едва успели уложиться. Я и это предвидел с самого начала. Хорошо, хоть голосование было не тайное и все видели, что за нас немало рук поднялось.

Конечно, сила была на их стороне, зато народ стоял за нас. И хоть они заполнили все ярусы и балконы конторщиками и письмоводителями, которые готовы были выкрикивать по команде имя Эйкена или вице-президента, им это вышло боком, потому что истинную толпу, подлинных представителей народа собрали мы, и эти люди устраивали демонстрации на улице возле здания, где проходил съезд, и возмущались, что их не пускают внутрь.

Оттого и случилось то, что нам предсказывал Дэнни: зрители все время видели по телевидению нас, потому что телевизионщики спешат туда, где происходит что-то интересное, а в зале вообще ничего не происходило; ребята с телевидения подумали, что в городе начинается мятеж, а в итоге вся Америка уверовала, что весь народ за нас, а лидеры закрыли перед массами двери съезда, и кто его знает — может, так оно и было на самом деле. Только нам-то это не особо пошло на пользу. Сидящим в зале наплевать на народ.

Не удивительно, что Кэти начали преследовать навязчивые идеи. «Облапошат нас эти сволочи, ох, облапошат»,— твердила она. Кэти, когда шел съезд, начала ругаться не хуже любого мужчины, и я ее ничуть не виню, хотя лично мне неприятно слышать, когда женщины так выражаются. «Да неужто в этой проклятой стране нет законов? — спрашивала она меня.— Неужто мы позволим им облапошить нас, как они облапошили при обсуждении программы? Неужто мнение народа ровным счетом никого не интересует? Мы весь этот год выбивались из сил, и неужто все впустую? Ведь Хант победил на первичных выборах, он — единственный, за кого проголосуют честные люди!» В гневе Кэти становилась необыкновенно хороша, хоть и вымоталась за эти дни до крайности: синие глаза мечут пламя, а лицо совсем как у королевы, которую ведут на казнь.

И вот в тот день, когда должна была состояться первая перекличка, у нас произошел срыв, вы сказали бы, наверно, что мы, в конце концов, не выдержали напряжения. Хант готовился к очередной пресс-конференции; формально он все еще шел впереди — победы на первичных выборах чего-нибудь да значили, но все знали, что Эйкен его настигает. Эйкен за эти несколько дней сумел показать, на что он способен. Конечно, при той поддержке, какую ему оказывали, любой кандидат моложе семидесяти, если только у него раньше судимостей не было, живо вырвался бы в первые ряды. Словом, мы понимали, что на пресс-конференции спрашивать нас будут главным образом об Эйкене — репортеры всегда в таких случаях заставляют говорить не о себе, а о сопернике, и это хуже всего. Они дразнят зверя в надежде, что он рассвирепеет и забудет осторожность.

Я, конечно, не хочу обидеть никого из присутствующих, но, по-моему, в политике нет ничего хуже гнусной повадки газетчиков, которые почуяли запах крови и, как стая волков, подбираются к жертве, готовясь вонзить в нее зубы. Не примите это на свой счет, но уж очень часто мне приходилось такое наблюдать. И Ханта они обглодали бы до последней косточки, прояви он только малейшую слабость. Телекамеры в тот день выстроились против него, точно орудийная батарея, а сукины дети с блокнотами ждали сигнала начать травлю, чтобы телезрители по всей стране увидели на экранах, как хлынет кровь. Ничего не поделаешь, кто живет милостью прессы, от прессы и гибнет; так что пока Ханту накладывали грим перед съемкой, я кратко излагал ему последние новости, из которых явствовало, что в первом туре мы победим, по преимущество будет незначительное. Кэти сидела на кровати и глядела, как Ханта гримируют. А потом вдруг говорит:

— Это просто смешно.

— Что?

Я подумал, она насчет моих слов проехалась.

— Смешно и глупо размалевывать физиономию, как девица перед первым балом.

Хант вскочил, сорвал полотенце, которое прикрывало ему грудь до самого подбородка.

— Ты думаешь, мне по душе ломать комедию, шута из себя корчить? — Он швырнул полотенце на пол.— Думаешь, мне по душе этот дурацкий балаган? — крикнул он.

— Ступайте,— сказал я гримеру,— да закройте за собой дверь.

Гример вышел, оглядываясь на Кэти, которая тоже вскочила и накинулась на Ханта, как кошка на мышь.

— Да, черт возьми, по душе! Мне смотреть на тебя тошно! — закричала она в ответ.— Ты корчишь из себя бескорыстного правдолюбца, а сам попросту рвешься к власти, как твой отец!

— Вот сука,— сказал Хант тихо, но угрожающе.— Теперь ты так обо мне думаешь, а кто втравил меня в эту авантюру, кто меня подстрекал, кто разжигал мое честолюбие, кто мне внушал, будто я семи пядей во лбу, так что, в конце концов, у меня не осталось другого выхода…

— Ну, НУ, будет вам,— сказал я,— вы оба вымотались, и незачем теперь…

— Не лезьте! — оборвала меня Кэти, не отводя глаз от Ханта.— Ты хочешь обвинить в своем провале меня и ждешь, что я покорно приму это обвинение, стану перед тобой пресмыкаться? Ну нет, голубчик, ошибаешься! Я вообще не хотела уезжать из Нью-Йорка в этот твой дерьмовый штат. Не я хотела стать сенатором, а ты. И если б не твои высокие, недосягаемые принципы, я давно обеспечила бы тебе победу. Но ты…

— Мэтт,— прервал его Морган,— пожалуй, это все же их личное дело, вам не кажется?

— Нет, черт возьми, не кажется. Будемте откровенны. Вспоминать, так уж вспоминать все, как было, а этот эпизод один из самых достоверных, и я сыграл в нем далеко не последнюю роль.

— Да погодите же! — прикрикнул я на них.— Послушайте раз в жизни, что скажу я! — Видно, на этих баловней судьбы, капризных, как малые дети, никто еще не повышал голоса, а уж тем более Мэтт Грант, и поэтому они просто опешили. А меня это лишь пуще раззадорило.— Я работал, как вол, четыре года, четыре года делал за вас всю самую черную, самую неблагодарную работу не для того, чтоб вы сейчас переругивались во всеуслышание, на потеху публике. Без меня, Хант, вы не сумели бы ответить ни на одно письмо, а вы, Кэти, может быть, предпочли бы задавать тон в каком-нибудь нью-йоркском салоне, но вы вместо этого приехали с Хантом сюда да еще меня с собой приволокли. А потому извольте сейчас же взять себя в руки хотя бы из уважения ко мне. И это самое меньшее, что вы можете сделать из уважения ко мне, будь я проклят!

Они остолбенели, глядя на меня так, будто весь мир перевернулся: Хант в гриме, у Кэти губы дрожат, в глазах слезы, и хороша она несказанно, так что мне впору упасть перед ней на колени да молить о прощении.

— Вы правы, Мэтт,— сказал наконец Хант.— Извините меня. Я очень перед вами виноват. Но надо признать, что и Кэти тоже права. Нам не победить.

— Ах, Хант…

Только эти два слова и произнесла Кэти, но сколько в них было глубокого смысла — ведь эти двое так надеялись, что сил у них хватит, и вот теперь все кончилось, осталась одна боль — я вам этого и объяснить не могу.

— Где средство добиться победы? Я его не знаю.— Хант глядел на меня, а сам обнял Кэти своей огромной ручищей.— Ваша правда, Мэтт, вы очень много для меня сделали, может даже больше, чем сами думаете. Но Кэти тоже много для меня сделала, и даже, наверно, я сам сделал кое-что для себя. И скажу вам, друзья: мы еще зададим им жару. Верьте моему слову.— Он привлек Кэти к себе.— И никто нас не облапошит. Я ведь как-никак сын Старого Зубра.

Она поцеловала его в щеку, ласково, но как-то небрежно, подтолкнула его ко мне, а меня взяла под руку: так мы и стояли втроем посреди комнаты.

— Хант, ты прости меня за обидные слова о твоем отце. Мэтт прав, я вымоталась, но все равно… все равно, я не верю, что мы проиграли, я ляпнула это просто так, со зла. Мы победим, слышите, победим обязательно, мы прошли вместе такой трудный путь и дойдем до конца. Что-то обязательно случится, вот увидите, судьба нам поможет, мы заставим ее нам помочь!

И хотите, я признаюсь вам откровенно? Я вдруг на мгновение поверил, что так оно и будет. Поверил, что мы каким-то чудом своего добьемся, а потом до меня дошло: ведь я сейчас в первый раз за всю предвыборную кампанию всерьез подумал, что Хант, пожалуй, и впрямь может стать президентом. Я поглядел поверх ее головы на Ханта: лицо у него было такое, будто он витал где-то далеко, а глаза… глаза стали совсем пьяные, и я вдруг понял, что он думает о том же, о чем и я. Он снова надеялся победить, даже сейчас он все еще надеялся победить!

— Да,— сказал О’Коннор,— эта женщина могла внушить мужчине что угодно.

— Мало кто из пашей публики понимает, в каком напряжении живут люди вроде Ханта и Кэти,— сказал Данн.

Френч кивнул.

— Когда политические деятели проигрывают, они проигрывают открыто, верно я говорю? На виду у всех.

Ох нет, далеко не всегда, подумал Морган, и далеко не со всеми так бывает, вот и у Андерсона тоже вышло по-другому. Когда Хант потерпел поражение на виду у всех, он потерял еще только половину того, что имел. Ведь Кэти тогда еще была с ним, рассказ Мэтта это только подтверждает. Но к тому времени, когда съезд кончился, Хант ее потерял, как он, Морган, потерял Энн.

— Что ж,— сказал Данн,— Хант свое обещание выполнил — задал им всем жару и не позволил себя облапошить. В том году впервые заседание, на котором выдвигались кандидатуры, назначили на вечер, когда все американцы уже пришли с работы и сидят у телевизоров, и это привело к ужаснейшей катастрофе. Председатель объявил заседание открытым, какой-то древний старец из захудалых губернаторов произнес торжественную речь, в которой перечислил все заслуги и достижения партии, начиная с войны тысяча восемьсот двенадцатого года,— как заметил один журналист, не пропустив ни единого дня. Но настоящий шум поднялся, когда начались выступления представителей штатов, потому что на выступающих в упор глядели красные глаза телекамер.

У первого оратора, которому предоставили слово, голос был скрипучий как немазаное колесо. «Господин председатель! — с подвыванием начал он,— наш прекрасный штат Ал-ла-БАММ-аа…» И я сразу понял, что сидеть нам здесь до утра. Он долго живописал полноводные реки и прозрачные озера своего «чю-юдесного штаата», разглагольствовал о его неограниченных возможностях, о славных традициях, об оплате тяжкого труда землекопов и золотарей, а потом, в завершение своей речи, провозгласил: «Наш прекрасный штат Ал-ла-БАММ-аа уступает право выдвинуть кандидата такому-то штату».

Бингему хотелось быть не просто кандидатом от Юга. В Аризоне, где его поддерживали удалившиеся на покой биржевые маклеры и потомки знаменитых первопроходцев, он договорился, что выдвигать его кандидатуру будет родной штат. Аризона выразила согласие, но сперва ее представитель освежил в памяти присутствующих чуть ли не всю историю штата от его образования и до наших дней, исчерпывающе перечислив все его достопримечательности, но, впрочем, не упомянув о вони скотопрогонных дворов, душащих округ Феникс. Наконец на трибуну взошел глава делегации штата, который выдвинул кандидатуру Джо Бингема, и вместо того, чтоб объявить, что его штат выставляет такого-то в кандидаты на пост президента, распространялся ровно три минуты по часам о том, от какого именно штата он имеет счастье и честь выступать на данном съезде. Прошу прощения, но перед телекамерой все мы воображаем себя великими ораторами.

Кандидатуру Бингема поддержал губернатор — само воплощение любезности и изысканных манер; однако все сошло более или менее благополучно — он закруглился на тринадцатой минуте. Куда хуже обстояло дело с пятиминутными речами в поддержку кандидата, каковые должны были последовать непосредственно за овациями и демонстрацией, которая следовала за выдвижением кандидатуры. Потом началась овация, и южане забросали зал шариками для пинг-понга с изображением Джо Бингема; стреляли они этими самыми шариками из игрушечных пушек того типа, какие были во времена Гражданской войны на вооружении у конфедератов. На выступления в поддержку было отведено по регламенту пять минут, но пять таких выступлений продолжались битый час, потому что после каждого из них возникала краткая овация и мини-парад. Наконец с Джо Бингемом было покончено, его по всей форме внесли в соответствующий список, однако очередь дошла пока всего лишь до Арканзаса, а предстояло выдвинуть еще четырех крупных кандидатов и около десятка других, помельче.

Мой кандидат выступил сразу после Бингема. Что ж, я учел его ошибки и отменил два пятиминутных выступления в поддержку и сократил овации и демонстрации ровно вполовину.

Все пропустили мимо ушей эту мою подсказку. Кандидатуру Старка выставлял его собственный штат: Коннектикут уступил ему это право, а речи и овации длились битых полтора часа. Потом наступил черед Эйкена, и уж таких оваций мы в жизни не слышали, потому что его люди переполнили все галереи и делали вид, будто выражают общественное мнение. Вице-президент особого впечатления не произвел; он до конца сохранил верность партии, но, думается мне, к тому времени это уже мало кого трогало. Потом собравшимся показали еще нескольких народных избранников, и вот наконец был громогласно назван штат Андерсона. Уверяю вас, я сам едва не решился поддержать Ханта, когда увидел, что он последовал моему примеру и урезал целых три выступления.

— Это был мой замысел,— сказал О’Коннор.— Сидим мы в номере у Андерсона, глядим по телевизору, как Бингем ломает комедию, и готовимся глядеть долго, ораторы соловьями разливаются один за другим, и тут я заявляю: нет, ребята, нельзя так затягивать, зрители уже совсем сникли. А Хант ответил, что теперь уж ничего не изменишь, в списке его делегатов представители всех до единого округов штата, всех национальностей и цветов кожи, всех вероисповеданий, да к тому же положенное число этих представителей — женщины, такого ажура ни у одного демократического лидера сроду не было. И если он теперь, в последнюю минуту лишит кого-то из делегатов слова, некоторые просто взбесятся. Но вот наконец выступает последний кретин и — черт возьми! — начинает опять зачитывать ту самую цитату из Джефферсона, что, мол, древо свободы надо иногда поливать кровью,— а ее только что зачитывал один из ораторов, и тут Хант вскакивает, как ужаленный, н кричит: «Проклятье, этого мне уже не вынести! Мы выпустим только чернокожего конгрессмена и старого вояку в котелке. Всех остальных — долой! Если мы сократим выступления, то соберем не меньше миллиона голосов, увидите!»

— Что ж, может быть, он бы их и собрал,— сказал Данн,— но когда идет съезд, важно убедить делегатов в зале заседаний, а не избирателей на улице. И зря Андерсон путал одних с другими. Толпа андерсоновых сторонников попыталась взять приступом входную дверь и присоединиться к нашим делегатам, как только назвали его имя. Полицейские сдержали натиск, но делегаты это видели, и кое-кто переменил свою позицию. Я и сам считал, что этот способ не из лучших, но ведь было уже за полночь, и маленькая потасовка по крайней мере всех взбодрила. Кроме того, зрители увидели на экранах свалку у дверей, а не очередную вялую овацию в зале, и у них пропала охота спать.

После речей в поддержку Андерсона предстояло выслушать всего лишь одного народного избранника, и все делегаты стряхнули с себя дремоту, зашевелились, обстановка начала постепенно накаляться — такое волнение не может укрыться от взгляда даже на телеэкране, хотя он мертвит любое зрелище,— всем ясно, что игра наконец пойдет ва-банк. В этом есть некая особая двойственность. Все ставки на глазах, и все же чувствуется, что какие-то решающие ходы делаются не здесь. Карточную колоду прячут от игроков и от зрителей. Если карты держишь в руках, стараешься склонить делегатов на свою сторону или добиться их голосов, рассчитываешь время и выбираешь место,— это дело гиблое. На съезде нужны крепкие нервы и хорошо продуманные действия, здесь порывам поддаваться нельзя. Слишком уж бурно развиваются события, слишком много бывает всяких приливов и отливов, никто не может знать наверняка, к чему стремится другой. Всякие картотеки да электронно-вычислительные машины, конечно, превосходны, но лишь до первого тура, а когда началась перекличка штатов, куда полезней верный нюх, который подсказывает, в какую сторону ветер дует. Полезны также соответствующие связи и полнейшее хладнокровие.

Итак, было уже далеко за полночь, когда перед съездом снова предстал «чююдный штат Алабаама-а» и тамошний партийный лидер выступил во второй раз, а потом вся его делегация дружно проголосовала за Джо Бингема. Конфедераты еще малость порезвились, швыряя в ораторов шариками для пинг-понга. В те времена лидер, объявляющий, за кого голосуют его люди, мог говорить сколько его душе угодно, ограничивать их стали уже позднее, по просьбе телевидения, а делегацию, если среди ее членов не было единодушия, лишали полномочий. Ну, каждый лидер и нес соответствующий вздор, а уж потом говорил, кого поддерживает его штат, и некоторые делегации потребовали, чтоб каждого кандидата ставили на голосование отдельно, тогда всякий делегат мог покрасоваться на телеэкране перед домашними во всей своей славе. Обсуждение длилось долго, тягучее, как патока. Никто не ожидал, что победитель определится после первого голосования, и постепенно стало ясно, что все принимает именно такой оборот, как и было предсказано. Я не могу сейчас в точности припомнить, каким образом распределились голоса, но Андерсон набрал больше всех, но-моему, триста пятьдесят голосов, и тогда…

— Андерсон набрал триста сорок пять голосов,— сказал Гласс, протягивая Данну книгу, которую он снял с захламленной андерсоновской полки.— Вот здесь, в «Ежегодном информационном справочнике», так и значится. Я нашел выпуск за тот год, когда состоялся съезд, о котором у нас с вами идет речь.

— Вся игра была рассчитана заранее,— сказал Мэтт.— Понимаете, я предлагал сначала нарочно недобрать, а при втором голосовании заполучить побольше голосов, но Хант сказал, что ему нужна только победа, он будет стоять насмерть, а мы не знали, сколько именно голосов отнимут у Эйкена и передадут вице-президенту. Так что при первом голосовании мы чуть не погорели.

— Значит, Андерсон был прав, а мы ошибались,— сказал Данн,— потому что при втором голосовании за Эйкена высказались двести шестьдесят восемь делегатов. Если бы Андерсон получил меньше голосов, чем оказалось на деле, слабонервные маменькины сынки из его делегации напугались бы до ужаса,— а слабонервных там было невпроворот,— я уж не говорю, какое действие это произвело бы на других, которые примкнули к Ханту во время предварительной кампании и теперь готовились переметнуться к тому, кто победит. Когда идет обсуждение, они ведь так легко пугаются. Бингем тоже добился немалого успеха, собрал всего на пять голосов меньше Эйкена, а это для него потолок. Я не думал, что Старк так осрамится, но вот здесь написано, что он занял четвертое место, набрав всего сто двадцать восемь голосов при одном воздержавшемся. Вице-президент получил шестьдесят пять,— старика поставили в довольно-таки унизительное положение, правда? Мой кандидат и прочие избранники народа всем скопом набрали… сейчас погляжу… сто сорок девять при одном воздержавшемся. Так что никто не получил даже подобия большинства. Я был очень доволен, поскольку именно это и предсказывал своим людям.

Да, конечно, тебе сам бог велел предсказывать, раз у тебя в голове арифмометр, подумал Морган, глядя на зеленые стекла, непроницаемые и зловещие. Гласс мог бы и не отыскивать этот ежегодник, я уверен, Данн и без того вспомнил бы все результаты с точностью до одного или двух голосов. Конечно, это не так уж важно, но я и сам, пожалуй, мог бы вспомнить.

В тот вечер Морган работал на галерее для прессы, втиснувшись между телетайпистом и Хобартом, который неотрывно грыз ногти. К тому же Морган впервые попал на съезд, как и О’Коннор, да, кстати, и как сам Андерсон. Но Морган это скрыл. В редакции его считали опытным политическим комментатором, и он не возражал. Ему так было проще. Морган хорошо поработал на своих хозяев и знал это, он с гордостью думал о том, как редко достается написать срочный репортаж с места для столь влиятельной газеты человеку, который прежде и не бывал на всеамериканском партийном съезде. Морган не был уверен, что его хозяева это понимают, они знали лишь, что он вполне может дать именно тот материал, какой им нужен, главное — дать его быстро: короткие строки и короткие абзацы, но с множеством важных подробностей и обстоятельным освещением событий, с таким подтекстом, который не может оскорбить в них чувство собственного достоинства. В галактике журналистов Морган сиял, как звезда первой величины, он знал это, и они знали тоже — и никогда он не сиял так ярко, как в ночь съезда.

Весь зал был перед ним как на ладони, волнующееся людское море, лозунги и знамена. Из зала сыпались записки; наушники непрерывно извергали руководящие указания из гостиниц, штаб-квартир и «пыточных камер» за трибуной председательствующего. Все это надо было согласовать, увязать, изложить на бумаге, переслать в редакцию — единым махом, без раздумий и колебаний, и Морган с этим успешно справлялся; он справился даже с нервозным Хобартом и заставил его молчать — Морган глядел на него пустыми глазами и оскорбительно пренебрегал всеми его советами.

Ну да, я умею справляться с такой работой, подумал он, ведь я настоящий газетчик.

Одним лишь чутьем газетчика, подлинно драгоценной способностью воссоздавать и воспроизводить все, что, как тавро, запечатлялось в его мозгу за долгие годы наблюдений, ожиданий и успехов, Морган предугадывал, что произойдет, и знал, что именно он напишет, едва ли не прежде, чем это совершалось; он писал вдохновенно, и то, что он провидел, как бы передавалось через пальцы к пишущей машинке, а потом — к жадным, нетерпеливым рукам Хобарта и под дробный стук бесстрастного телетайпа улетало в безбрежную, гудящую ночь, к далеким принимающим аппаратам и застывающему свинцу наборных машин, и Морган чувствовал длинную, единую, связующую цепь, напряженную и неразрывную, это были звенья жизни… какой жизни, и в чем было ее назначение? Он с тягостной уверенностью знал, что лишь в этой легкости он обретал себя, смысл своего существования, свое место.

Морган понял все это, когда впервые выдал редакции блестящую, отточенную статью, причем понял с такой же ясностью, как за несколько дней перед тем, вечером, он прозрел будущее в полумраке своего душного кабинета, когда на улице мельтешили и вспыхивали автомобильные фары, отраженный свет фонарей струился сквозь листву и легко колыхались занавеси на окнах домов; с такой же ясностью, с какой он прозрел настоящее в тот миг, когда Энн оттолкнула его, вскочила с кровати и замерла, словно окаменела… Энн! Белая, слепящая тень в полутьме. «Нет, со мной ты не добьешься того, чего хочешь, эгоист, скотина, ты думаешь только о себе, а меня будто и нет. Я не стану служить тебе якорем спасения… Я сама хочу жить!»

И в горьком свете ясного видения он понял, что одинок, как и прежде, как будет одинок всегда, и все-таки молил в последний раз: «Не уходи, не покидай меня, ты мне так нужна»… но, говоря это, он уже знал, что все тщетно.

— Я ухожу, Рич,— сказала Энн.— Должна уйти.

А он должен был остаться, это он знал тоже, должен был добиваться того, к чему стремился, идти вперед. И, кажется, мне все удалось, ведь так? — часто думал он в эти медлительно тянущиеся годы.

Ну, а в ту ночь, в зале, переполненном вопящими делегатами, где балконы, казалось, вот-вот обрушатся на него, когда всюду роились лица, а в наушниках трещали отголоски иной жизни, и даже пальцы ощущали его непревзойденное мастерство, его поразительное совершенство, и были как бы частью его дара,— в этот миг высшей полноты своего бытия Морган вдруг ясно увидел себя со стороны, сорвал наушники, вскочил, опрокинув грубую деревянную скамью, и бросил Хобарту:

— Пойду подышу свежим воздухом.

Отчаянье расплылось по небритой, встревоженной физиономии Хобарта, но Морган сказал:

— Материала для очередного выпуска хватит. И все равно придется перепечатать кое-какую информацию из других газет.

Как успокаивающе действует профессиональный жаргон, подумал Морган.

Он залез на скамью, а с нее на тонкий дощатый стол, чувствуя, как стол этот прогибается и пошатывается под его тяжестью, и прошел по всей длине, из конца в конец, над собратьями по перу, которые бешено стучали на машинках, добывая хлеб насущный в поте лица, а вот из Моргана любой материал изливался легко, как кровь из вскрытой вены. Он спрыгнул со стола в толчею у конца прохода, быстро показал пропуск угрюмому полисмену и с грохотом сбежал по каменной лестнице в сырой бетонированный коридор, который тянулся вдоль зала. У него за спиной раздались крики и вопли в ответ на какое-то нелепое предложение. А он отыскал телефонную будку, опустил в щель монету и набрал код междугородней связи. Энн ответила пьяным голосом:

— Что я делаю? Сижягу и думммаю о тебе.

В будке воняло, как в сапожной мастерской.

— Я сегодня столько писал, что рука отваливается. Всю ночь работал, а сейчас решил отдохнуть.

— Так я и думала, мой ненаглядный, так имменно я и дум-мала.

— Ты добралась домой благополучно?

— Это смотря как понимать — благополучно.

— Мне кажется, дома тебе лучше,— сказал Морган.— Я же знаю, здесь ты изнывала от скуки.

— Там скука, здесь скука. Там одиночество, здесь одиночество. Никакой разницы.

— Энн, могу я чем-нибудь тебе помочь? Ну хоть немножко?

— Не можешь. Потому что если б ты мог, ты давно сделал бы это. Но такого, еще не бывало.

— Что бы я сделал?

— Сделал бы, и все тут,— сказала Энн.— Если б мог, так бы прямо и сделал. А я, дорогуша, пьяна в стельку.

— Кто бы мог подумать.

— Но напилась я не из-за тебя.

— Ну еще бы.

— Из-за своей проклятой жизни я напилась. Ты ведь не знал, что у меня тоже есть жизнь, правда? Она моя и никого не касается… а тебя уж тем более.

— Ты одна? — спросил Морган резко и злобно: больше ему не за что было ухватиться.— У тебя там никого нет?

— Ступай работай,— сказала Энн.— Там тебе место.

В трубке глухо, отрывисто щелкнуло.

Морган присел на табурет. Теперь ему показалось, что в будке пахнет не как в сапожной мастерской, а как в глубоком, сыром подземелье. Может быть, подумал он, лучше вообще не возвращаться домой, маленький Ричи вырастет и без него, дети быстро ко всему привыкают. А может, надо бы их обоих куда-нибудь увезти, резко изменить всю жизнь. Нет, в любом случае ничего не выйдет. Морган это знал наверняка.

Он долго просидел в будке. А когда распахнул дверь, готовый вернуться к своим обязанностям, своему месту, своему спасению, в зале выступал губернатор очередного штата.

— …пытаясь отложить второе голосование на следующий день,— говорил Мэтт,— но вы же знаете, что они держали тот съезд за горло. Нам слова не дали, мы опомниться не успели, а они уже снова голосуют да стараются перетянуть побольше делегатов на сторону Эйкена. Пришлось нам пустить в ход силы, которые мы приберегали для второго тура, и просить независимых сохранять твердость.

— Вот тогда я начал чувствовать нажим,— сказал Данн таким тоном, будто не знал толком, что такое нажим и почему все вынуждены с ним считаться.— У меня была самая сильная независимая фракция, и, само собой, все на нее зарились. Было известно, что делегаты, которые до сих пор поддерживали вице-президента, переходят на сторону Эйкена. Вообще-то ход был очень даже ловкий, но они знали, что я знаю, что этого еще мало. Сторонниками Эйкена руководил бывший сенатор, старый, прожженный политикан, он игрывал в картишки с самим президентом. И вскоре я- увидел, что он прорывается через толпу, прет по проходу напролом, как паровой каток. Возле моего стула он остановился, а за спиной у меня сейчас же втиснулся еще кто-то. Это был губернатор из нашей фракции, он имел блестящие виды на будущее. Я не просил его слушать, о чем будет говорить со мной сенатор, а вот руководитель сторонников Эйкена, видно, просил.

— Вы чертовски проницательны, Данн, мне это известно,— говорит бывший сенатор.— И вы сами знаете, второго такого случая у вас в жизни не будет. Мы же понимаем, некоторые из народных избранников наложили в штаны, и во время второго тура им не миновать перекинуться к Андерсону, но вам это ни к чему. Старк и Бингем так быстро не сдадутся. Я все выкладываю начистоту, Данн, потому что вместе с вами мы можем лихо развернуться. Вот он, тот решающий миг, которого вы так давно ждете.

— Пожалуй, я все-таки малость повременю.

— Но послушайте… — Этот губернатор из наших чуть не до потолка подскакивал…— разве вам не кажется…

— Вашему кандидату и мечтать нечего собрать большинство,— говорю я поборнику Эйкена.— Я думал, Белый дом куда могущественней, ан дело-то вон как обернулось.

— Но ведь Эйкен идет в гору. Вы же сами могли убедиться, что он идет в гору.

— С вашего позволения, я обожду, там видно будет.

— Какого дьявола, Данн! — Этот губернатор никак не хотел отцепиться; он так никогда и не сумел приобрести вес.— Зачем нам оставаться в дураках, если у Эйкена не будет большинства. И сейчас, может быть, самое время действовать.

— Там видно будет,— снова говорю я ему, и он двинул по проходу назад, ругаясь, как пьяный извозчик.

Телефон возле меня вдруг зазвонил. Приверженцы Старка неофициально осведомлялись о моих дальнейших планах. Я ответил, что намерен поддерживать победителя, и бросил трубку. Телефон опять зазвонил, оказалось, меня вызывает из города чиновник кабинета министров. Я обещал ему хорошенько подумать насчет Эйкена и национальной безопасности. Тут подошел еще один губернатор из нашей фракции и спросил, уверен ли я, что поступаю правильно. Я ответил, что отнюдь не уверен, но сам-то он разве считает, что я ошибаюсь? Потом явился посланец от Бингема и сказал, что они будут очень признательны, если я их поддержу, а я сказал, что буду очень признателен, если они поддержат меня. За ним подоспел глава делегации Андерсона и стал разглагольствовать о воле народа. И тут же пришел председатель партийного комитета штата, который уже велел своей делегации голосовать за Эйкена, а теперь решил заарканить и меня; его сменил один из тех, кто утром завтракал с вице-президентом.

Вскоре через проход притопал Лейтон в белом костюме и галстуке ручной выделки. Я встал, пожал ему руку, а он шепчет мне на ухо:

— Данн, вы ведь понимаете наше положение. Без вас мы не сможем ничего добиться, а с вами, пожалуй, сможем.

— Вот и мне так кажется,— говорю.

Кэрли стиснул мне локоть.

— Мы с вами еще потолкуем.

И потопал дальше, небрежно раздвигая толпу, словно прогуливался по Пятой авеню.

Лидеры других делегаций тоже как бы случайно вертелись вокруг и любопытствовали. Когда представитель «чююдного штаата Алабаамы» начал толкать скучнейшую речь перед вторым голосованием, телефон зазвонил снова. На сей раз это была Кэти Андерсон.

— Опоздали малость,— говорю я ей.

— У меня своя агентура. Она доносит, что вы тверды.

— Как скала.

— И что же вы намерены делать?

— Поддержать победителя.

— Значит, вы думаете о нас.

Я еще сам не знал, о ком я думаю, и не только потому, что шестьсот десять голосов чуть ли не вдвое больше трехсот сорока пяти. Я не был против Андерсона по той только причине, что против него выступали президент и другие политические лидеры. Я восхищался Андерсоном, у него было больше мужества и ума, чем у большинства других. Мне импонировало то, как он провел первичные выборы и как держался в тяжкие минуты. Осенью он добьется успеха, я это видел. Что до прочих претендентов, то Старк и Бингем были просто шуты гороховые, но я мог бы поладить с Эйкеном, и мне сдавалось, что особого вреда стране он бы не принес. Но я бы ничего не выгадал, если бы Эйкена выдвинули на пост президента, слишком уж много нашлось бы у него прихлебателей. И для меня, и для моих людей было бы выгодней добиться успеха при слабых возможностях, как, например, с Андерсоном. Но встать на сторону Андерсона означало пойти на серьезный риск, учитывая, как ему еще далеко до цели и какие силы ополчились против него. К тому же я, подобно многим, далеко не был в нем уверен. Например, я считал очень странным, что ко мне обращается его жена, а не он сам. Да и вообще лично с ним я говорил до того времени всего два раза.

В первый раз мы потолковали накануне того, как он заявил, что выставляет свою кандидатуру, и наш штат поддержал не его, а одного из этих самых народных избранников, Андерсон приехал к нам, намереваясь толкнуть речь перед гражданами, и позвонил мне. Вечером я заехал к нему в гостиницу, и мы с ним малость выпили. Я ему сказал, что на съезде, когда провалят нашего народного избранника, мы выделимся в независимую группировку, и он правильно понял наши намерения: у него ведь был настоящий нюх и умение говорить вовремя именно то, что нужно, я такого чутья ни у одного кандидата не встречал. Мы с ним тогда поладили — да так, что я даже рискнул высказаться откровенно.

— Сенатор,— говорю,— Поль Хинмен для меня пустое место. Я с ним никак не связан. Но вам не кажется, что вы все же обошлись с ним сурово?

Он глянул на меня, держа у губ стаканчик с виски.

— Еще как сурово. Вы считаете, это был удар ниже пояса?

— Меня больше интересует, как считаете вы.

Он кивнул, подумал немного, потом заговорил.

— Может быть, я был бы… справедливей, если б это происходило в суде. Но, так или иначе, дело сделано. Я ведь своими глазами видал лагеря для сезонников, которые принадлежали ему. Я сам разговаривал с людьми, которых он обездолил. Я видел там мертвых младенцев и множество голодных ребятишек. Хинмену было на это плевать. Показания Лонни Тобина были бесспорны, я не имел причин подозревать его во лжи. Нет, черт возьми, если что, я снова поступлю точно так же.

Он напомнил мне об этом разговоре при второй нашей встрече, которая состоялась уже перед собранием нашей фракции, на другой день после открытия съезда. Он произнес короткую, но блестящую речь — разнес крупных воротил вдребезги, я сам это слышал. И он показал нашим, что он в курсе некоторых вопросов, которые нас интересуют. Коснулся, к примеру, водоснабжения, предложил серьезный, продуманный план сельскохозяйственных реформ и контроля над производством. Обещал укреплять обороноспособность страны — эта политическая линия по тем временам была всюду как нельзя более популярна — и содействовать еще большему развитию экономики нашего штата. И к вопросу о спорной нефти он проявил больше внимания, чем ожидали некоторые делегаты. Поэтому, когда он попросил нас пересмотреть позицию, это была честная игра; всякий может провести предварительную кампанию, но не всякий умеет дать почувствовать, что он знает, о чем говорит. А потом у нас была частная беседа, и я объяснил ему, что он достиг некоторого успеха.

Тут он улыбнулся.

— У вас?

А я подумал о том, какой он высокий и как постарел за год, прошедший со времени нашего первого разговора. Мы стояли с ним в углу большой комнаты, где перед тем заседали наши делегаты, а они толпой шли мимо нас в коридор, рассуждая и размахивая руками, двое фоторепортеров щелкали аппаратами.

— У всех наших,— сказал я.

Тут уж он громко расхохотался.

— Говорят, в вашей делегации есть только один член с правом решающего голоса.

— Вам виднее. Но если я буду слишком часто предлагать им сделать то, чего они не хотят, я не долго удержусь на месте. Впрочем, вы произвели на них благоприятное впечатление.

— Очень рад, что вы так полагаете. Скажите, вас по-прежнему беспокоит судьба Хинмена?

— Его судьба меня никогда не беспокоила.

— А моя?

— У меня есть скаковые лошади,—говорю я ему.—Но если бы я стал дожидаться, когда на рынок выведут лучшего скакуна, я не смог бы приобрести ни одного.

— Я далеко не из лучших, мистер Данн. Но даже если меня провалят на выборах за расправу с Хинменом, я все равно завтра повторю вам то же, что сказал при нашей последней встрече: я и впредь буду так действовать, поскольку убежден в своей правоте. У меня в душе нет ни малейших сомнений — Хинмен получил по заслугам.

Что ж, я давно убедился на опыте, что многие заслуживают кары, особенно если разобраться всерьез. Но само по себе это особого интереса у меня не вызывает. Меня гораздо больше занимает мысль, кто карает, каким образом и по какому праву. Оттого я и не был уверен в победе Андерсона, когда началось второе голосование. К тому же зал, где проиходит съезд, да еще поздней ночью, не слишком подходящее место для серьезных размышлений.

И потому я сказал тогда Кэти по телефону:

— Дело доходит до нашего штата. Звякните мне после голосования, если будете еще живы и способны действовать.

— Мы будем живы и станем действовать так решительно, что всех удивим.

— Тогда звякните и скажите, удалось ли Лейтону подбить на что-нибудь делегацию Бингема.

Только я положил трубку, а тот настырный губернатор уже снова сунулся ко мне, да еще пытается скорчить свирепую рожу. От него разило спиртным перегаром, и он был сильно напуган.

— Наши ребята вот-вот отколются, Данн, надо действовать немедленно.

Громкоговорители возвестили, что пришел черед нашего штата. Я оглянулся, увидел в проходе кучку людей из делегации этого настырного губернатора и дал знак одному своему дружку, тому самому, который ее формировал. Он сразу же ко мне подошел.

— Ваш глава хочет, чтоб вы переметнулись к другому.

Мой дружок взглянул на губернатора. Громкоговорители

повторили призыв. Несколько наших делегатов пытались привлечь к себе мое внимание.

— Что ж, придется провести среди членов опрос,— говорит мой дружок.

— Черт! — Рожа настырного губернатора начала помаленьку отдаляться; он рванул на себе галстук.— Теперь нас обскачут — ведь машина уже пущена в ход, разве вы не видите?

— Идем опросим делегацию.

Громкоговорители снова вызвали нас. Я встал, выдвинул кандидатуру народного избранника от нашего штата, и громкие приветственные крики прокатились по залу; в мою сторону склонилось множество флагов андерсонова штата, а люди Бингема снова стали швырять в зал шарики для пинг-понга.

— Ладно, пропади все пропадом,— сказал настырный губернатор, когда я сел.— Вы же знаете, мне невозможно развернуться, если вы будете опрашивать этих гадов, все они — ваши ставленники, но, помяните мое слово, вы оба еще спохватитесь, да поздно будет.

— Обратитесь ко мне потом,— говорит мой дружок.— Когда выучитесь считать, как Данн.

Вот какая веселая была ночка. В зале действовали только слабенькие кондиционеры, а ведь он был битком набит усталыми и возбужденными людьми. Споры шли жаркие, нервы напряглись до предела. Приверженцы Бингема то и дело размахивали конфедератскими флагами, и это отнюдь не способствовало успокоению разыгравшихся страстей; а когда они затянули гимн южных штатов, одна из делегаций с Севера, где было много негров, встала и запела «Гимн борцов за независимость», и председателю потребовалось добрых четверть часа, чтоб навести мало-мальский порядок. И все равно шум стоял невообразимый; пробиться через проход было не легче, чем выдержать пятнадцать раундов бокса на ринге. В делегации от какого-то средне-западного штата вспыхнул спор, и пришлось проводить у них опрос. Результаты не сошлись, и опрос пришлось повторить. Казалось, ночи этой конца не будет; иные из моих людей задремали в кресле, и мне пришлось глядеть в оба, чтоб остальные не разбрелись и не затерялись в толпе. Я подкрепился горячей сосиской с булочкой и увидел, что уполномоченный Эйкена бредет, как слепой, к выходу.

— Вы дали промашку, Данн. Старк сейчас сделает ловкий ход — кончайте артачиться.

— Если Старк сделает ход, я вам ни к чему.

Он злобно поглядел на меня и отошел прочь. Я подозвал двоих из своей делегации и велел им разузнать, как обстоят дела у Старка. Потом просмотрел информационный бюллетень. Опрос в делегации от среднезападного штата наконец завершился, приступили к голосованию. Эйкен сделал рывок вперед, главным образом благодаря перешедшим к нему сторонникам вице-президента, но и Андерсон не отставал, его поддерживали приверженцы нескольких избранников народа и кое-кто от Старка. С Андерсоном было сладить нелегко, это явствовало из информационного бюллетеня. Второе голосование, видно, сильно напугало сторонников Эйкена, но и Андерсон отчаянно жал; и тогда пришли в действие все силы, какие стояли за Эйкена.

Вот послушайте, я прочитаю вам из ежегодника результаты второго голосования: за Андерсона было подано триста семьдесят восемь голосов. Иными словами, на тридцать три голоса больше, чем в первом туре, и теперь он вырвался вперед, но пока еще не очень. Эйкен собрал еще семьдесят девять голосов и вышел на второе место, и положение обострилось до предела. Бингем шел ровно, он получил на шесть голосов больше, чем в первом туре, за него проголосовало двести семьдесят девять белых делегатов. Потерял один только Старк, он собрал всего сто двадцать три, о вице-президенте, сами понимаете, и говорить нечего: все делегаты, которые прежде голосовали за старика, кроме троих, переметнулись к Эйкену, и я подивился верности, или чести, или глупости этих трех рыцарей, или уж не знаю, как мне их и назвать. Ну а наш избранник народа собрал девяносто восемь голосов. Больше никто не дотянул и до шестидесяти, по крайней мере так тут написано.

Но если при следующем голосовании число сторонников Старка увеличится, Андерсону, чтоб устоять, потребуется поддержка нашей фракции.

Насколько я мог судить по информационному бюллетеню, если Старк уступит свои голоса Эйкену, а я переметнусь к Андерсону, съезд зайдет в тупик, и конфедератам, пожалуй, удастся протолкнуть того, кто им угоден, скорее всего это будет Эйкен. Ну а если я примкну к Эйкену заодно со Старком, игра пойдет всерьез, только мне от этого проку не будет. При такой массовой перебежке на другую сторону мало что выгадаешь.

С другой стороны, если я первым перейду к Андерсону, что сделает Старк? Я в тот день, перед съездом, успел его повидать, и он был вне себя от волнения, его прямо-таки трясло, к тому же он явно собирался нажать на кого следует и стать вице-президентом, и я подумал, что Эйкен если и пойдет на такую сделку, то лишь с отчаянья, когда ему деваться станет некуда. Но покуда я в этом сумасшедшем доме пытался хоть что-нибудь сообразить, председатель стукнул молотком, кто-то внес предложение устроить перерыв до десяти утра, и все делегаты вдруг дружно закричали в знак согласия. Даже сторонники Эйкена не имели против этого возражений.

Я повернулся к одному из своих, он клевал носом в кресле рядом со мной.

— Если они не хотят снова голосовать сию же минуту,— говорю,— Старку это на руку, но и Андерсон устоял.

Когда это произошло, объявили перерыв, у меня колени подкосились,— сказал Мэтт Грант.— Я не просто в передышке нуждался, я до того был утомлен, что, казалось, упаду замертво, если там снова начнут голосовать. А Хант встает, выключает телевизор и говорит Кэти: «Сейчас самое главное и начнется». А она говорит: «Позвони Данну». Но Хант вместо этого вызвал своих уполномоченных и главу делегации, как-то все мы уместились в этой комнатенке, а сам он полулежал на диване и давал указания. Ни один из них не отступился и не предал его, не такие это были люди, но все согласились с тем, что сказал Лейтон. Прошел слух, будто Старка заставили отступиться в пользу Эйкена, и он это сделает, может быть даже при следующем голосовании. Так что нам необходимо либо привлечь на свою сторону Данна, либо это дело бросить.

Когда уполномоченные и глава делегации ушли поспать часок, Кэти говорит:

— Ну позвони же наконец Данну.

Но Хант вместо этого велит мне:

— Позовите Моргана.

— В ту минуту,— услышал Морган свой собственный голос,— я охотно велел бы его пристрелить. Скажу без преувеличения, я готов был свалиться замертво. Я уже успел настрочить последнюю статью и выбрался из-за стола для прессы, кое-как протолкался к выходу, но все автомобили, предоставленные нам, уже разъехались; издатель, и главный редактор, и фельетонисты, и их жены успели захватить эти машины, а людям, на которых свалилась вся работа, пришлось изворачиваться своими средствами. При мне были пишущая машинка и старенький портфель, и я до того измучился, что не мог пройти пешком даже одного квартала. Поэтому я остановил грузовик с ящиками пива, и он отвез меня в центр, а уж там мне удалось взять такси. Помнится, водитель грузовика был за Бингема, потому что, как он сказал, Бингем прижмет черномазых. Но я слишком устал, и мне было все безразлично. В такси я заснул, а когда поднимался к себе в номер на служебном лифте, то спал стоя. Я снял брюки и сел на кровать, размышляя, есть ли смысл снять и рубашку, но тут зазвонил телефон.

— Сроду не слыхал, чтоб кто-нибудь так лихо ругался,— сказал Мэтт со смешком.— Помню, я стал говорить ему, что мы устали ничуть не меньше его, но тут из трубки снова посыпалась отборная брань, старина Морган на нее не поскупился.

— Сейчас я вам объясню, что я думал на самом деле, когда снова напяливал штаны,— сказал Морган,— Я думал: почему зовут именно меня? Что там происходит? Вы же понимаете, когда звонят от ведущего кандидата в решающий миг всеамериканского съезда — пусть даже кандидат этот — твой лучший друг,— тут проползешь семь этажей хоть на четвереньках. Да я почти так и вынужден был сделать, потому что вызвать этот чертов служебный лифт не удалось, а пассажирский был битком набит пьянчугами, делегатами, их женами и шлюхами,— дохлый номер. Когда я наконец вскарабкался с пятого этажа на двенадцатый, меня так качало, что я и впрямь хватался рукой за ступени следующего марша.

На этаже Андерсона было поспокойней, чем на моем,— там, где разместились кандидаты в президенты, дежурила полиция. Мэтт предупредил о моем приходе, я предъявил журналистское удостоверение и без особого труда добрался до тысяча двести первого номера. Мэтт отворил мне дверь; в гостиной воздух был сизый от табачного дыма, повсюду в беспорядке стояли стаканы и переполненные окурками пепельницы. Помню тусклое освещение, листовки, налепленные на зеркала, и афиши на стенах, они выглядели печально и смешно, как женщины с похмелья.

— Хант в спальне,— сказал Мэтт.— А мне надо поспать часок, не то совсем с ног свалюсь.

Я не без зависти глядел, как он уходит спать. На комоде стояла большая ваза с увядающими хризантемами. В комнате было жарко, словно у кондиционера не хватало мощности подавать воздух так высоко; два окна были открыты настежь, и было слышно фырканье моторов и громыхание грузовиков на пробуждающихся улицах. Кэти, полуодетая, ходила взад-вперед по комнате; Хант в шортах сидел на кровати, привалясь спиной к изголовью, под огромным лозунгом: «Хант победит!», приклеенным к стене. Этот лозунг пристроил у них над кроватью Дэнни. Вся кровать была завалена сводками и газетами, тут же стоял поднос с остатками недоеденной кем-то котлеты и жареного картофеля, а из раскрытого портфеля вывалились брошюры и значки в виде саквояжа. Вид у Кэти был измученный, она словно постарела и выглядела еще хуже, чем можно было ожидать. Бледная, как смерть, хоть бы губы подкрасила, волосы растрепаны, и даже плечи слегка поникли; бретелька все время сползала с ее плеча, и она нетерпеливым движением водворяла ее на место. Я швырнул пиджак на гостиничный стул — подделка под старину,— а сам рухнул на другой такой же стул и распустил галстук. Все мы являли собой сборище живых мертвецов.

— Любопытно бы знать,— спросил я,— чему я обязан этой приятной неожиданностью, будь она трижды проклята?

Кэти взглянула на меня с нескрываемым отвращением.

— Во всяком случае, не вашему блестящему остроумию.

Хант рассмеялся, как он часто делал в последнее время, наполнив комнату сухим, словно бы пыльным звуком.

— Мы дошли до предела, Рич. Не вам мне это объяснять.

— Простите, но ведь и я устал. Стараюсь держаться бодро, но боюсь, минута для этого не подходящая, верно?

Хант, вероятно, устал ничуть не меньше моего, но он и вида не показывал, это можно было заметить разве что по его лицу да опущенным плечам; он обладал тем неимоверным внутренним зарядом, который необходим политику, и заряд этот неуклонно устремлял его, вопреки изнеможению, все вперед, к упоительному мгновению, когда будет одержана победа, и он казался таким деятельным и неутомимым, будто проспал всю ночь беспробудным сном.

— Рич, есть у вас какие-нибудь новые сведения о Старке?

— Он наверняка перейдет к Эйкену.

— К очередному голосованию?

— Или чуть позже, ведь это будет не последний тур.

— В таком случае, чего ж они там медлят?

— Но ведь вы, безусловно, понимаете,— ответил я, гордо блеснув проницательностью, поразительной при моем тогдашнем изнеможении, в котором я плавал, как в тумане,— что готовится некий дьявольский маневр, достойный Мартина ван Бюрена, а может, самого Макиавелли или кого-нибудь из мужей древности. Но Ричмонд П. Морган человек бесхитростный.

— О, да! Это нам известно.

Кэти снова резким движением поправила бретельку. Она все так же беспрерывно расхаживала по комнате, будто никак не могла остановиться и передохнуть — одержимая, устремленная к цели.

— Итак, бесхитростный Морган видит своими глазами, а его агентура объявляет неоспоримой истиной то, что эта старая лисица из Белого дома дала недвусмысленно понять, что не желает, чтобы съезд поступил, аки тать в нощи, и выставил кандидатуру Эйкена, когда на Востоке все спят в своих постелях, выключив телевизоры. Поэтому они решили обождать до утра, считая, что вы все равно выбыли из игры.

— Верно,— сказал Хант,— именно такова их раскладка, и, стало быть, еще не все потеряно. Бингем будет держаться вечность, и потому у нас будет полная свобода действий. Это и есть наша последняя надежда.

Морган умолк. Он ничего не забыл, все, что произошло в те минуты, стояло перед его взором так ясно, будто ему показывали фотографию, на которой были изображены они трое там, в душной спальне. Но он знал, что о чем-то говорить нельзя: разгласить такое было бы все равно что обнажить сокровенные глубины своей души, которые он всю жизнь оберегал от посторонних взоров. Ведь тогда, следом за ними, заговорила Кэти, заговорила сурово, как бы в последнем, безудержном приступе ярости:

— Пусть он убирается, Хант, зачем он здесь торчит!

— Объясни ему, почему,— невозмутимо сказал Андерсон.

И тогда она повернулась к Моргану, пожирая его взглядом, стиснув кулаки, медленно на него надвигаясь, причем бретелька соскользнула с ее плеча на тонкую руку, и вся она, со встрепанными волосами, была прекрасна, как пламя.

— Да потому, что как только вы выйдете отсюда, вы сейчас же настрочите обо всем этом статью на всю первую полосу в вашу дурацкую газетенку. Может, вы считаете себя нашим другом, но когда доходит до такого, ни о каких друзьях и речи нет. Вы прежде всего репортер; учти, Хант, он был, есть и будет репортер до последней капли крови.

Морган и рта не успел раскрыть, как Хант снова заговорил повелительным и не допускающим возражений тоном.

— Нет,— сказал он,— нет, Рич единственный, кому от меня ничего не надо. Рич меня никогда не обваляет в дерьме.

И Морган посмотрел на него долгим, пристальным взглядом. Он, Морган, сидел там тогда, усталый, подавленный, измученный до тошноты своей неполноценностью, жестокой, беспощадной волей, которая толкала его вперед, которая толкала вперед всех, кого он знал,— сидел молча до тех пор, пока Хант Андерсон не повторил:

— Ричу от меня ничего не надо, и потому-то он мне необходим.

Теперь уж и Кэти уставилась на Ханта, забыв про сползшую бретельку, она глубоко дышала, и ее высокая белая грудь вздымалась при каждом вздохе. С улицы вдруг донесся оглушительный грохот, словно там промчалась целая колонна грузовиков.

— Да, от вас мне ничего не надо,— сказал наконец Морган, чувствуя, что на глаза ему навертываются жгучие слезы.— Во всяком случае, сейчас.

Он даже не видел, что Кэти отвернулась. Он видел только, как Андерсон спокойно улыбнулся и кивнул своей большой головою. И Морган понял, как много он сказал, сделал, обозначил этими своими словами, и уже никому не мог их повторить.

— Я не успел объяснить ему, что, хотя Бингем еще и продержится, нам он плохая подмога,— сказал Морган после короткого молчания, едва не потеряв нить своего рассказа,— потому что Кэти заявила Ханту: «Ты должен победить, ты это знаешь. Что изменится, если ты его выспросишь?»

— Если Старк переметнется, не вижу, какие у вас надежды на успех. У Бингема язык хорошо подвешен, но когда начнется настоящая паника, я сомневаюсь, что он окажется тверже других.

— Нет, старина Джо может продержаться еще два, а то и три тура, он ведь отчаянный,— сказал Хант.— А как Данн?

— Данн поддержит того, кто предложит больше всех. А кто это будет, вы сами легко можете догадаться.

— И все-таки у нас есть надежда, разве вам не кажется? — Хант привстал с кровати и слегка повысил голос.— Если Данн переметнется к нам, прежде чем Старк успеет что-либо предпринять, может быть, Старка это остановит или даже толкнет на сотрудничество с нами?

Но Кэти на него напустилась:

— Ты тут сидишь и горюешь, а время идет!

— А что думает Мэтт? — спросил я.

— Думает, что нам надо перетянуть Данна на свою сторону.

— Кэти сказала это без обиняков. Почему же вы до сих пор не заарканили его, если считаете, что он может вам помочь?

— Сперва я думал обратиться к Бингему, но это означало бы сделку со сторонниками расизма. Вы сами южанин, Рич, хоть и отреклись от прошлого, но вы же знаете, что я скорей умру, чем пойду на такое. И, кроме того, если б даже Бингем согласился, в чем я сильно сомневаюсь, сделка с ним скомпрометировала бы самый облик и смысл нашей кампании в глазах тех делегатов, которые выступают за нас. А это привело бы к полному провалу, так что и впрямь получается, что мы должны либо договариваться с Данном, либо вообще ни с кем не договариваться, и, быть может, даже его поддержка теперь не спасет нас. Но все же есть смысл в том, что я до сих пор не позвонил Данну, по крайней мере я считаю, что есть.

— Я ухожу,— сказала Кэти.— Не хочу больше слушать этот бред собачий.

И она выбежала из комнаты; дверь за ней захлопнулась; в тишине звук этот прогремел, как выстрел, и мне вспомнилось, как однажды ночью, в этом самом доме, где мы сейчас сидим, она захлопнула окно с такой же яростью, и дерево под ее руками словно ожило и застонало от боли.

— Понимаете, у меня есть предложение к этому волку в зеленых очках,— сказал Хант, словно и не заметил ее ухода.— Но Данн — настоящий волк, не чета всем остальным, которые способны только трусливо злобствовать. Я его хорошо изучил. Данн сгложет мою душу заодно со всеми потрохами. Ведь он питается людскими душами.

Он умолк, потирая глаза. Я заметил, что волосы у него на груди поседели и спутались. Потом он снова тяжело опустился на кровать, привалясь спиной к изголовью.

— А вот Кэти этого не поняла. Она всегда питала пристрастие к Данну и его приверженцам. Ей кажется, что если я дам ему понять, что готов пойти навстречу требованиям штата в связи с прибрежными нефтеносными залежами, он ради этого перейдет на мою сторону.

— Неужели Кэти допускает мысль, что вы на такое согласитесь? После всей той борьбы, которую вели?

Теперь уж я вскочил с места и выпрямился во весь рост. Рубашка на мне взмокла от пота и липла к спине.

— Может, я бы и мог согласиться,— сказал Хант.— Понимаете, Рич, я хочу победить любой ценой, меня тоже обуял этот пыл. Вот что я разумел, когда говорил о своей душе. Потому-то я и не позвонил Данну.

Я снова плюхнулся в кресло. Этого и следовало ожидать, сказал я себе, человек никогда не может знать с уверенностью, что он сделает в тот миг, когда открывается правда, когда ему предстоит выдержать решающий удар. И как естественно, что у Ханта возникла эта мысль, как естественно, что он раздумывает, хватит ли у него сил и твердости характера, чтобы преодолеть суровое испытание.

— А начиналось все совсем по-иному,— сказал Хант.— Вы же знаете, когда мне пришло в голову выставить свою кандидатуру, я решил, что это чистое безумие. Так я и сказал Кэти, едва она заговорила со мной об этом. Адаму я сказал, что у меня нет такого намерения. А потом вы напечатали ту статью в своей газете, и я вас тоже считал безумцем. Не помню, когда именно мне стало казаться, что, пожалуй, эта мысль не так уж безумна. И даже когда я принялся разъезжать по всей стране, я еще не верил, что это всерьез, и не знал толком, хочу я победить или не хочу. Вероятно, лишь во время первичных выборов — помните, как все были тогда поражены? — что-то до меня начало доходить. Мне не президентское кресло было нужно, ведь никто не знает, что значит быть президентом, пока им не станет. Нет, Рич, у меня появилось желание победить, одержать верх. И я сам этого желания испугался. Ведь я знал, что желание победить страшнее запоя, и я пытался сдержаться, я спрашивал себя: «Куда ты лезешь, дружище?» Лишь совсем недавно я перестал осаживать себя. Я просто признался себе, что хочу победить. И вот теперь я дошел до предела, Рич, и, боюсь, уже ничего не изменишь. Я лежу здесь и так хочу победить, что готов ради этой самой победы решительно на все. Держу себя за руку, чтобы не позвонить Данну.

Он умолк, растянулся на кровати, долговязый и угловатый. А я слишком устал, я не знал, что мне сказать, что подумать. Его голос, казалось, все еще эхом отдается в комнате, и тут я понял, что он уже снова говорит, но так тихо и невнятно, что я с трудом разбирал слова:

— С другой стороны, Данн знает, что если он сам меня поддержит, он здорово прижмет Старка и даже, быть может, в корне изменит весь ход событий. И мне сдается, именно этого и дожидается Данн — он хочет сделать крупную ставку сам и взять себе все, а не делить выигрыш с Эйкеном. Стало быть, если я прав, мне и не надо с ним сговариваться, он и так поддержит меня; может быть, надо просто позвать Данна сюда и растолковать ему, как все повернется, если он перейдет на мою сторону. Может быть, мне удастся убедить его.

— А если не удастся?..

Слова эти замерли в душной комнате под отголосок захлопнутой двери, который был мне явственно слышен.

— Что ж, тогда я, может быть, предложу ему то, чего он хочет,— сказал Хант.— Вот что мне, вероятно, придется сделать, обратись я к Данну.

Мы оба долго молчали. Потом вдруг, как ни странно, моя беспредельная усталость куда-то исчезла и я начал соображать. Мне стало понятно, что к чему.

— Едва ли вы предложите ему… все, что он хочет. Не верю, чтобы вы хотели победить такой ценой.

— Когда-то я вам сказал,— ответил Хант,— что вы очень странный газетчик, черт вас побери!

— Но если вы хотите продолжать борьбу, вам придется его позвать. Теперь все сводится к тому, позовете ли вы его, чтоб использовать последнюю возможность, или откажетесь иметь с ним дело, и тогда ничего не выйдет.

— Вот именно,— сказал Хант.— А ваше какое мнение?

Конечно, было заведомо ясно, как он ответит Ханту, подумал Морган, снова умолкнув и наслаждаясь напряженным вниманием слушателей. Хочу рискнуть, сказал Хант в вечер их первой встречи. Я должен своего добиться, для того я и родился на свет. Моргану вспомнилось, как он тогда подумал, какой путь прошел сын Старого Зубра, подумал, что сын сразил и поверг в прах Хинмена… Он с несомненностью знал, что именно он должен был сказать Ханту: он поверил в Ханта прежде, с самого начала, верил все это время, несмотря ни на что, верил и тогда, в тот решающий час. Пожалуй, мне просто необходимо было верить в него или хоть во что-то, подумал Морган, пожалуй, я верю в него до сих пор.

— Я не поколебался ни секунды,— проговорил наконец Морган,— я сразу сказал ему: звоните Данну. Вы с ним легко справитесь, сказал я. Ведь вы же сын Старого Зубра.

А Хант только рассмеялся и снял телефонную трубку…

— Мистер Грант,— сказал Джоди, появившись в дверях,— прошу прощения, но приехал старый сенатор, надо бы его встретить.

— Сенатор? — переспросил Мэтт.— Это вы про Макларена?

Прежде чем Джоди успел ответить, Морган уже сообразил, что приехал, конечно же, Зеб Ванс.

— Про него. Он ставит машину.

— Но как же так! — вскричал Гласс.— Мы не можем сейчас уйти, ведь Морган не кончил рассказывать…

— Да больше ему и рассказывать нечего,— сказал Данн.— Торговец душами во время третьего голосования переметнулся к Эйкену, этим все и кончилось.

РАССКАЗЧИК V

Отпевать должны были на кладбище перед самым заходом солнца. Но солнце еще припекало во всю мочь, когда собралась огромная толпа желающих проводить покойного в последний путь; лужайка перед домом была запружена машинами; вдоль аллеи разъезжала конная полиция, указывая вновь прибывшим место для стоянки. Выйдя из машин, они в одиночку и парами шли к дому, а приехавшие заблаговременно уже тянулись через лес к маленькому кладбищу на холме. В комнате, где стоял гроб, не иссякал людской поток, и столы с угощением, расставленные под деревьями, давно уже были убраны, когда Морган увидел, как в парадных дверях появился Бобби Андерсон, не торопясь спустился с крыльца и подошел к своим соученикам, худой, с осунувшимся лицом, вздернув голову и держа ее так, словно у него онемели шея и плечи. Тут Морган понял, что дело кончено, гроб заколочен, Андерсон сокрылся навеки от людских взоров и будет жить теперь только в их памяти. На мгновение он пожалел, что не прошел в прощальной череде мимо покойного, впрочем, слишком уж мрачную память оставило бы по себе это последнее прости. Затем он горько пожалел, что Бобби сейчас со школьными друзьями, а не с ним. Впрочем, вопрос этот давно закрыт, открывать его заново так же невозможно, как заколоченный гроб. Уж не говоря о том, подумал Морган, что каждый строит жизнь на свой собственный лад; мальчик, даже если б мог, не захотел бы покинуть приятелей, сказал себе Морган.

Толпа все росла. Немного погодя блестящий, чуть присыпанный августовской пылью катафалк стал бесшумно приближаться к дому, осторожно объезжая пешеходов, словно задался целью не обременять новыми заботами своих владельцев. Развернувшись, он остановился у входа, и несколько юношей направились к нему полюбоваться металлическими украшениями, потыкали ботинками шины передних колес. Бобби снова вошел в дом, сопровождаемый младшим похоронным агентом — мужчиной в черном синтетическом костюме и серебристом галстуке. Через несколько минут в дверях появились восемь сенаторов Соединенных Штатов, толкая передвижную, на резиновом ходу, платформу с гробом Андерсона, покрытым американским флагом. Гробовщик и его помощник сделали какие-то указания, и платформа, окруженная сенаторами, благополучно спустилась с крыльца, гроб легко соскользнул в ожидающий катафалк. Вышла Кэти, опираясь на руку Бобби; за ними следовал седовласый человек с разгоряченным, торжественным лицом — это был губернатор штата. Он вел под руку свою костлявую супругу, а вокруг обеих пар черным мотыльком порхал гробовщик. Катафалк отъехал чуть в сторону, на его месте появился черный «кадиллак», куда уселись Кэти, Бобби и губернатор с женой.

Между особняком и кладбищем сновали автобусы, они перевозили стариков, особо почетных гостей и страдающих сердечной болезнью, а потому предпочитавших не ходить пешком. В один из автобусов сели Зеб Ванс и Миллвуд Барлоу; их автобус пристроился сразу за «кадиллаком», и оба эти экипажа неторопливо двинулись за катафалком к кромке леса, темневшей за полями. Когда автобус проезжал мимо Моргана, он увидел лица сенаторов, взиравших на него с брюзгливым выражением. Несколько шагов он прошел со Спроком и Берджером.

— Как все это удивительно,— произнес один.

— Жил человек — и нет его.

Второй, казалось, без труда читал мысли первого.

— Знаешь, когда мы впервые выступили свидетелями в этой его комиссии…

— …нам и в голову не приходило, что столько лет мы будем с ним работать, да еще как работать.

— А работать иначе мы и не могли бы.

— Теперь ясно, что — нет. Если бы не он, нам бы не одолеть все то, что мы подняли.

— Суть вот в чем,— сказали они Моргану, или же это один из них сказал.— Работая на сенатора Андерсона, особенно тогда, в самом начале, каждый чувствовал себя соучастником великих событий.

Да, подумал Морган, был у Андерсона такой дар: он умел внушить людям, заставить их почувствовать, что все они делают общее дело на равных. Судя по длинным вереницам людей, шагавших к кладбищу пыльным проселком, по которому медленно тащился катафалк, это и вправду так было. Быть может, мелькнула у него торжественная мысль, только это и было истинной правдой. Но он решил не погружаться в столь глубокие размышления, из которых, неровен час, и не вынырнешь. Он замедлил шаг, разыскивая Данна, а Спрок и Берджер сразу же ушли вперед.

Данн шел вместе с Френчем и Глассом. Мэтт Грант и Дэнни О’Коннор, как выяснилось, поспешили на кладбище пораньше, чтобы проверить, все ли там в порядке. Гласс отвел Моргана в сторону.

— Вы были правы, Рич. Я рад, что остался.

— Почему? У вас перед ним нет никаких обязательств.

— Ваш рассказ меня заинтересовал,— ответил Гласс.— Жаль, что мы не были знакомы. Ну, а потом я увидел, как вышла из дома она, и мне как будто стало яснее, отчего вы о ней так говорите.

— При случае я вас познакомлю.

Морган решил отогнать от себя, по крайней мере на время похорон, догадку, что Гласс старается загладить недавнюю грубость; к тому же сейчас не подобало проявлять злопамятность. Да и вообще, можно ли осуждать, если человек ведет себя по-человечески?

Утирая платком потный лоб, между ними протиснулся и зашагал Чарли Френч.

— Судя по этим толпам, Андерсон был популярен в родном штате.

— А вы не судите по толпам,— сказал Морган.— Многие явились просто на людей поглазеть да себя показать, а еще больше — ради соблюдения этикета. Андерсона тут и вправду почитали чуть ли не мифическим героем: изо всех политических деятелей штата он один едва не стал президентом. А после этого начал понемногу выходить из игры, исчезать из поля зрения все больше и больше. Так что под конец у него не оказалось даже настоящих врагов. С избирателями Мэтт тут проводил серьезную работу. Все, конечно, знали, что Хант здорово пьет, но это нисколько не омрачало миф, напротив, человек почти достиг вершины, потом вдруг бросил все, отказался от всего, да и человек-то какой — сын Старого Зубра. Хант был окружен покровом таинственности. Думаю, это важней, чем популярность.

Данн шел чуть поодаль, понурив голову, словно в глубокой задумчивости. Морган свернул было к нему, но передумал. Данн, как видно, уже настроился на молчаливый лад, значит, не стоит и стараться что-нибудь из него выудить. Они шли вчетвером в говорливой толпе потных, разгоряченных людей. Катафалк впереди, «кадиллак» и следовавший за ними автобус двигались ненамного быстрей пешеходов, отчасти торжественности ради, отчасти, как решил Морган, чтоб не слишком пылить. Процессия пересекла узкий перелесок и ручей, через который накануне перебросили наскоро сколоченные мостки; под мостками бежал чистый поток, вот бы и жизнь наша так же струилась, небось, мечтают все, подумал Морган. Удивительно, каким глухим, угрюмым, темным показался ему этот лесок в ту ночь, когда они мчались сквозь него в стареньком андерсоновском «джипе»; ведь Морган выяснил уже давным-давно, что это просто узенькая полоска деревьев, окаймлявшая с обеих сторон шелестящую струйку воды.

Данн оказался теперь рядом с ним, и на мгновение толпа отделила их от Гласса с Френчем. Данн, но-прежнему не поднимая головы, прикоснулся к локтю Моргана.

— Я с самого начала знал, что вы — приверженец Андерсона,— с легким осуждением произнес Данн, так и не подняв головы.— Но о том вы ни слова не написали.

Моргану не надо было и объяснять, что он имеет в виду.

— Один раз написал, да и то пришлось сделать над собой усилие. Но я не лгал и не передергивал. Просто сообщил, как все другие, что утром вы с ним встретились, но затем поддержали Эйкена. Может, мне следовало написать поподробней все, что я знал о вашей встрече. Но Хант просил меня, как друга, ему помочь, и я помог. Я написал бы и еще, но не пришлось. Меня больше никто не просил.

— Не так-то много настоящих друзей бывает у человека,— сказал Данн.— Этими словами про души вы меня крепко зацепили, верно?

— Как-то вырвалось, я даже не сообразил, что вы меня слышите. Все так ярко ожило в памяти. Я почти не следил за тем, что говорю.

Тем не менее он многое вполне сознательно опустил в своем рассказе, просто ему хотелось, чтоб Данн узнал об этих словах Андерсона. Чего ради его щадить? Они вышли из леса, и Морган увидел, как автобус взбирается по холму к могиле Старого Зубра и к яме, вырытой, дабы принять прах Ханта Андерсона.

— Нет, в самом деле,— сказал Морган.— Я знаю немногим больше того, что написал. Только то, о чем я рассказал вчера, вот и все, пожалуй.— Он искоса взглянул на Данна и произнес равнодушным голосом: — К примеру, я смутно себе представляю, как далеко зашли ваши переговоры с Кэти и о чем вы беседовали с Хантом в ванной.

— Это давняя история.— Данн небрежно пожал плечами.— Кое-какие переговоры с Кэти мы и впрямь вели. По масштабам нашего штата событие было немаловажным, уклониться от переговоров я не мог.— Еще одно столь же небрежное пожатие плечами.— Но это очень давняя история.

— Однако вы виделись с ней чаще, чем было известно официально,— с горечью выдавил из себя Морган.

— До выборов она побывала у меня разок. И во время выборов мы встречались с ней раза два.— Данн повернулся к Моргану, блеснув на миг зелеными стеклами очков.— Если вы к этому клоните, то, пожалуй, я был слегка к ней неравнодушен. Но когда она на меня глядела, она видела только одно — моих делегатов. В общем, я отступился.

Они помолчали.

— Вы сказали еще кое-что интересное,— заметил Морган.— Насчет наказующих. Что вы имели в виду?

В эту минуту Гласс бесцеремонно вторгся между ними.

— Во народищу-то,— сказал он,— По крайней мере отбывает он с шиком.

Морган мысленно выругался, но исправить уже ничего было нельзя. Данн неприметно отдалился и продолжал шагать, понурив голову; просто чудо, что Морган хоть это из него выудил.

Прямо над ними, на противоположной стороне кладбища, за высокими деревьями и железной оградой, окружавшей источенные временем белые плиты, вытянулась вереница людей. Они стояли вдоль всей вершины холма и ниже, на травянистом склоне, а из лесу подходили все новые — мужчины в наброшенных на плечи пиджаках, а тех, кто их не снял, совсем сморила жара; женщины в широкополых шляпах, легких платьях, туфельках, не предназначенных для пешей ходьбы. Карабкаясь вслед за ними по склону, Морган вдруг подумал, что к ним подходит слово «масса». Не толпа: толпа — скорее сборище людей, чем-то сплоченная группа, масса же, как казалось ему,— это нечто многократно повторенное, а перед его глазами на холме, несомненно, повторялись, копируя друг друга без затей, особи, иллюзию неповторимости которых так обманчиво создает жизнь. Великая нивелировщица смерть свела на нет многообразие жизни, как непреложность ночи сводит на нет многозначность дней; на холме, подобном муравейнику, не было человека, который в этот миг не пододвинулся бы ближе к яме, ожидающей и его самого. Масса, вновь подумал Морган, карабкаясь все выше, и не стал, а осознал себя ее частью.

Катафалк и «кадиллак», проехав под сводчатыми воротами кладбища, двинулись к противоположной стороне. Автобус высадил пассажиров и отъехал к двум другим, поджидавшим на склоне холма, даже фырчание его выхлопной трубы прозвучало приглушенно в удушливой жаре, в похоронной тишине. Морган круто повернул влево, чтобы, не входя в ворота, отыскать удобный наблюдательный пункт поближе к изгороди. Данн последовал его примеру, а Гласс и Френч нырнули в поток людей, струившийся вверх по холму.

Морган выбрал местечко возле ограды, откуда в просветах между деревьями и за молчаливыми рядами могильных плит виднелись благословляюще распростертые руки Старого Зубра; он протягивал их к темно-зеленому навесу над земляным холмиком, благопристойно замаскированным покровом травы. Морган знал, что за холмиком вырыта могила и что, как ни тщетна суетность людей в этот прощальный час, они все же позаботились заслонить открытую могилу и даже предать прах покойного земле при помощи какого-то мудреного устройства, а не просто опустив гроб.

Стоя у ограды, Морган и Данн видели, как восемь сенаторов выстроились двумя рядами, как плавно выскользнул из катафалка гроб. Вот тут сенаторам и впрямь пришлось пронести его несколько шагов до могилы. По иронии судьбы, среди них оказался Апдайк; был там и Джек Стайрон, нынешний лидер большинства. А вот воротилы прежних дней, те умерли задолго до Ханта Андерсона — Старина Эд, всеми забытый, нашедший себе такую тихую пристань в Вашингтоне,— он порой наведывался в сенат, никем не узнаваемый, в лохмотьях былой славы; в морском госпитале в Бетесде долгие годы прозябал, сраженный параличом, Адольф Хельмут Оффенбах; судья Уорд — он, несомненно, сам бы выбрал себе такую смерть — скончался от инфаркта, строя очередную каверзу на закрытой сессии финансовой комиссии.

Сенаторы установили гроб за прикрытым декоративной травкой земляным холмом и удалились во второй и в третий ряд установленных возле могилы складных стульев. Миллвуд Барлоу и Зеб Ванс уже сидели там. Гробовщик метнулся к дверце «кадиллака» и распахнул ее. Первыми вышли губернатор с женой; губернатор машинально, но весьма эффектно сочетал привычную властность с приличествующим случаю смутным выражением печали. Затем вылез нахохленный Бобби Андерсон; довольно грубо оттерев гробовщика, Бобби подал руку матери, которая грациозно — она все делала грациозно — вышла из машины.

Кэти была в черном,— такие строгие простые платья она обычно и носила; отсутствие рукавов несколько шокировало, учитывая время и место, но представлялось вполне разумным при такой жаре. На ней не было шляпы с вуалью, которую жительницы Юга по обычаю надевают на похороны, но в волосах виднелось что-то черное. Вместе с Бобби, который вел ее под руку, Кэти прошла прямо к первому ряду стульев и села; она чуть ли не демонстративно игнорировала подошедшего к ней с елейным видом дородного священника в черной рясе, колыхаемой горячим ветерком. Губернатор и губернаторша уселись рядом с Бобби.

Священник прошел к могиле, подождал, когда смолкнет толпа. Кэти вдруг встала, обойдя стулья, приблизилась к ограде и протянула руки Мэтту Гранту и Кэрли Лейтону. Она повела их к небольшой калитке, через которую они вошли на кладбище и сели рядом с Миллвудом и Зебом Вансом. Дождавшись, когда все усядутся, священник сладкозвучно заговорил в безмолвии, воцарившемся на усеянном притихшей массой склоне: «Я — воскресение и жизнь…»

Морган долгие годы вытравлял из себя давний юношеский молитвенпый настрой; разве можно, веруя, существовать на пепелище жизни? Чтобы отвлечься, он стал разглядывать окружающих. Багровая ирландская физиономия Дэнни О’Коннора — доконает его холестерин, и очень скоро доконает,— сморщилась, словно Дэнни старался не плакать. Мертл Белл и не старалась, она рыдала громко, безудержно. А вот — Моргану живо вспомнилось былое — остролицый, но поседевший и уже не похожий на хорька А. Т. Фаулер, ему придали импозантность годы и благосостояние. Вот Спрок и Берджер, похожие друг на друга, как прутья железной ограды; рядом с ними — брюзгливое лицо Гравия Джонсона — наезжая порой к Андерсону в гости, он на площадке для гольфа всем без исключения твердил, что его отныне не влечет общественная карьера. Френч с Глассом куда-то исчезли, зато Морган увидел одного из своих прежних редакторов по «Капитал тайме»; а еще — сокурсника, с которым они в колледже замышляли на паях открыть кинотеатр; непомерно разжиревшую, содрогающуюся в приступе горя верную Джералдину и, наконец, достопочтенного Билли Дж. Мелвина — изгнанный избирателями из конгресса, он приобрел еще больший почет в качестве платного служителя многолюдной южной епархии своей церкви.

«…ничего не принесли в мир и уж доподлинно ничего не можем вынести. Господь…»

Морган посмотрел на Бобби Андерсона; с таким же застывшим лицом юноша сидел на лестнице нынче утром, когда выплеснул на Моргана свою растерянность и боль. Не мигая, он глядел на гроб, который от Моргана был скрыт холмиком, покрытым травой. Морган знал, что в последние годы Бобби очень сблизился с отцом, был гораздо ближе с ним, чем неуклонно отдалявшаяся от мужа Кэти.

— Вышло так, что после съезда Ханту как бы некуда было приткнуться,— сказала Кэти Моргану во время одного из их нескончаемых разговоров об Андерсоне, друг о друге и о том, что с ними произошло.— Он как те известные всей Америке молодые спортсмены — слава, аплодисменты, а потом им ничто уж не светит, ничто их не интересует. Или, скажем так: кто-то вдребезги расколотил все линзы и призмы, сквозь которые он всегда себя видел, и он уже не видит свой прежний образ. Я понятно говорю?

Морган крепче прижал ее к себе. Зимняя ночь мерцала за окном, словно холодный, бледный свет луны; но им было тепло в объятиях друг друга, а в камине вспыхивали и потрескивали догорающие угольки.

Морган давно уже простился с Андерсоном в спальне на нижнем этаже, где тот укладывался спать; за ужином, порядком нагрузившись, Андерсон рассуждал о преимуществах системы иерархии, основанной на выслуге лет, и других форм невыборной должностной власти,— эта тема вызывала у него немалый интерес.

— Допускать или не допускать — вот что главное,— говорил он.— В любой организации начальство норовит осуществлять свою власть, не считаясь с правилами. Организации формируются не правилами, а людьми. Все идет, конечно, по заведенному порядку, но вот в чем загвоздка, Морган: загвоздка вся в том, что порядок устанавливают люди.

Сейчас он уже давно спал, а Морган говорил:

— Для меня понятно, я ведь помню, каким он тогда представлялся сам себе, как все повторял, что ему хочется рискнуть.

— Вот-вот,— подтвердила Кэти,— а вышло так, будто он рискнул и проиграл, и больше рисковать не хочет, даже не представляет себе, как еще можно рисковать. Этого-то я и не могу вынести, видеть не могу, как он сломался.

Каким наслаждением было ощущать прикосновение ее теплой и гладкой кожи к своей, грубой и шероховатой; он провел руками по ее телу, и острое, как боль, блаженство пронизало его. Но Кэти сейчас говорила с ним, а Морган знал по опыту, что она не любит переключаться: бросив решение сложной проблемы, окунуться в утехи любви или же перейти от жарких ласк к разговорам. Разнеженные, сонные, они пролежали чуть ли не час, как вдруг у Моргана вырвалась фраза, которая заставила Кэти заговорить — опять об Андерсоне.

— Он все больше опускается,— сказал Морган.— Усидел сегодня до прихода Джоди добрую половину бутылки.

— Да, и все же…— она повернула голову, слегка надавив ему на ключицу, и глядела в потолок, где, отбрасываемые последними вспышками огня, метались длинные тени.— Ты сам знаешь, ведь Хант не алкоголик. Ему нравится внушать себе, будто неумолимый рок затягивает его все глубже, но это не так, он прекрасно понимает, что делает.

Морган почувствовал, что заглянул в тайник, где прятались не отпускавшие ее ни на минуту мучительные размышления о прошлом и ее роли в нем.

— Я на него не жала, Рич… ты помнишь, в ту страшную ночь… и позже утром я на него не жала. Он еще пробовал завести себя, когда я ушла. Помнишь?

— Ты была великолепна, как гроза. А твое декольте заставило меня забыть о политике.

— Значит, не я погнала его к Данну, хотя знала, что это единственный путь. И даже если б это я его погнала, говорил-то с Данном он — он и никто другой.

— По-моему, вот эта чуть-чуть не выпрыгнула из декольте.

— Перестань… да перестань же, я серьезно говорю. Мало ли, что утверждает сейчас Хант, но ведь он сам пошел в ванную разговаривать с Данном. Его никто насильно не тащил.

— Хант именно так и утверждает. Но мне казалось: идея — твоя.

— Да, и если б это я тогда поговорила с Данном, он переметнулся бы к нам, я убеждена. Но Данн не верил в Ханта, считал его слабаком, слишком мягкотелым. Просто думал, что Хант не потянет. Даже полная готовность Ханта принять все условия Данна не изменила бы ничего.

Моргана кольнула ревность.

— Откуда ты так подробно знаешь, что он там думал и что считал?

— Данну пришлось мне рассказать. Я жена Ханта и была с Данном в деловом контакте, он не мог мне не объяснить?

Да, конечно же, Данн не верил в Ханта, подумал Морган. Среди неопубликованных тем, втайне хранимых и лелеемых в его репортерской душе, был рассказ безвестного коллеги-журналиста, которого случайно занесло на верхние галереи во время решающего голосования, когда делегаты вскакивали один за другим и добивали Андерсона, подавая голоса за Эйкена.

— Мне, само собой, было известно, что Данн проголосовал еще раньше, а узнал я его сразу по знаменитым зеленым очкам,— рассказывал коллега-журналист.— Вот счастье привалило, подумал я и стал проталкиваться к нему в надежде что-либо выудить. Но когда я увидел, с кем он пытается заговорить, я спрятал карандаш в карман, чтоб не быть похожим на репортера, и вообще постарался не попадаться ему на глаза.

Данн стоял возле самых перил ее ложи, он не кричал, он даже не повысил голоса, но я отлично его слышал. «Миссис Андерсон»,— повторил он несколько раз, стараясь привлечь ее внимание. Она сидела и глядела вниз на делегатов с такой невозмутимостью, словно на десять миль вокруг не было ни души. А ведь она отлично его слышала,— уж если я слышал, то она и подавно, но даже бровью не повела, не из таковских. Я не спускал с нее глаз: она ни разу не моргнула, ничто не дрогнуло на красивом ее лице. Тогда Данн слегка повысил голос и на этот раз назвал ее по имени. «Кэти»,— сказал он чуть громче. Она и тут не шелохнулась, не выдала себя ни выражением лица, ни взглядом. Уничтожила на месте, да так хладнокровно, стерла в порошок, даже не взглянув. Он повернулся и отошел. Я бросился к нему с вопросами, а он навел на меня свои зеленые очки, как на какую-то козявку, и сказал: «Без комментариев. Без комментариев». Я оглянулся, а она, силище-баба, сидит все так же неподвижно, словно ледяная статуя.

— Отчего вы не напечатали в газете этот репортаж? — спросил Морган, когда примерно год спустя услыхал эту историю во время длительного путешествия в автобусе для журналистов, сопровождавших кандидата, который объезжал избирателей-поляков в Хэмтрамке.

— Репортаж? — переспросил коллега.— Шеф говорит, какой же это репортаж, раз неизвестно, что сказал бы Данн, если б ему было позволено с ней говорить. «Без комментариев» — вот все, что мы напечатали.

И в репортерской практике этого вполне достаточно, подумал Морган, но именно сейчас, когда он вытянул из Кэти несколько слов о Данне и в нем шевельнулась ревность, у него сам собою возник тривиальный вопрос.

— Данн не мог не объяснить тебе…— сказал он.— Но когда же он это сделал? По-моему, он не из очень-то болтливых.

— Не из болтливых, но со мной поговорил. Он был, видишь ли, ко мне слегка неравнодушен. Секс мало его интересовал… Его, по-моему, способны взволновать только выборы и махинации с голосами, но он считал, что мы с ним птицы одного полета, и в общем-то был прав — в ту пору я сама довольно безразлично относилась к сексу. Это ты потом меня приохотил. Так вот, Данн был немного неравнодушен ко мне, пока я его не… оскорбила. Ну, а после этих выборов… примерно через год… мы случайно встретились в Вашингтоне, на каком-то приеме. А на этих многолюдных сборищах всегда можно побеседовать без помех. Я извинилась перед ним.

Морган обнял ее крепче. Он очень ясно представил себе эту сцепу: зеленые очки и застывшее лицо скрывают, что почувствовал, выслушав извинения, Данн — удовольствие, обиду, желание кольнуть в отместку или просто ничего.

— Словом, все дело было в том,— услышал он в темноте шепот Кэти,— что, по мнению Данна, Хант «не вытянул».

— Хант тоже это говорит.

— После стольких трудов. Стольких лет тяжелейших трудов. Быть возле самой вершины, так близко, что уже чувствуешь: вот-вот — и победа… а сколько народу помогло нам, не щадя сил… и после этого — все кувырком… буквально в последнюю минуту.

Голос ее осекся, тело напряглось. Морган почувствовал, как сквозь преграду лет ее все так же точит боль, возмущение, как немыслимо для нее поверить в совершившийся факт.

— А он сидит себе внизу, присосавшись, как грудной младенец, к бутылочке.— Тихий шепот Кэти яростно прозвучал в темноте.— Пусть не смеет говорить, что он не может с собой сладить!

— Он этого не говорит. И я знаю, что это не так.

— Он выбыл из числа могущественных и великих. Он теперь не может делать вид, будто он лучше своего отца или хотя бы равен ему. А раз не может — пускай все летит к чертям. Не вышел из него благородный рыцарь, так придется ему стать трагическим героем.

— Да брось ты себя изводить,— сказал Морган.— Столько лет миновало с тех пор, а ты, как Хант, перебираешь и перебираешь прошлое. Знаешь, иногда мне кажется, что все очень нехорошо… ну, то, что у нас с тобой. Если б не я, если б между нами ничего не было, вам с Хантом, может, и удалось бы избавиться от гнета прошлого.

— Нет.— Ее голос прозвучал резко, твердо.— После того съезда я уже не могла… у нас все пошло неладно чуть ли не с самого начала, а особенно после того, как Хант занялся политикой. Ты, наверно, и сам заметил: мне предназначалась официальная роль супруги августейшей особы. Я должна была хорошо выглядеть, устраивать приемы, воспитывать детей — и больше ничего. Вместе в постель мы ложились не чаще двух раз в год, да и то спьяну. А когда начались все эти заседания комиссии, предвыборная борьба, я на время пришлась ко двору, мы действовали заодно, понимаешь? Но после съезда я уже не могла вернуться даже к тому, что было прежде. Он сдался так безропотно, что я этого не вынесла. Я сдаваться не намерена.

Они долго молчали, а потом Морган сказал:

— Ладно, теперь буду спокоен.

— Не будешь, насколько я тебя знаю, ты не можешь.

Он взял ее за руку.

— Зато могу кое-что другое.

Стоя рядом с Данном возле чугунной ограды, пристально глядя поверх холмика, заслонявшего гроб Андерсона, на крепкие обнаженные руки Кэти, руки, которые так часто замыкали его в любовных цепях, Морган не мог с уверенностью сказать, вспомнилась ли ему сейчас одна ночь или же сразу многие. А было их много, посвященных любви и бесконечным разговорам. Иногда Моргану казалось, что он всю свою жизнь только и занимался любовью да разговорами, трудно было отличать тела и слова, отличать тела от слов, трепет обладания и несмолкаемый объясняющий шепоток; рассказчику оставалось только рыться на этой свалке, обшаривая прошлое, отбирая все, что входило в возводимые им шаткие построения. А иногда труднее всего оказывалось отличить рассказчика от Моргана, определить, когда же ты, перестав рыться в былых разговорах и связях, начинаешь объяснять Шепотком только то, что касается обладания.

«…и потому не убоимся,— говорил священник, и Морган невольно вслушивался,— хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Пусть шумят, вздымаются воды их, трясутся горы…»

Данн шевельнулся рядом; Морган поглядел на него, увидел тощую шею и твердую челюсть. Данн, разумеется, отлично умел — и, разумеется, сейчас сумел бы еще лучше — безошибочно определить, что кандидат «не вытянет», что у него не хватит силенок, решимости или чего-то там еще; его нюх — достаточное к тому основание, ему незачем прибегать к посредничеству слов. Что это именно так, никогда не сомневался даже сам Андерсон; Данн сказал Кэти, что это так; Морган много лет прикидывал, так ли это, раскидывал умом то так, то сяк и еще по-иному, словно какой-то замысловатый кусок из загадочной картинки. Но кусок этот упорно не укладывался в картину известных ему сведений и сделанных им умозаключений. В том, что касалось Данна — укладывался, а вот не укладывался в том, что касалось Ханта Андерсона.

«Превознесен буду среди народов и превознесен буду на земле…»

Вот и Андерсон вообще-то стремился к тому же, подумал Морган, услышав эти слова. Просто в каждом человеке я хочу раскрыть не худшее, а лучшее, сказал он когда-то, стоя возле того места, где лежало сейчас его долговязое тело, укрытое свинцом и американским флагом. Метил он высоко, и, несомненно, истоки его поражения заключались уже в самой цели, которую он перед собой поставил.

Морган издали увидел, как Зеб Ванс вытянул шею — костлявую, стариковскую шею, так как сидевший перед ним толстый сенатор со Среднего Запада все заслонил, столь истово подавшись вперед, словно боялся угодить в геенну огненную, если пропустит хоть слово. Зеб Ванс, подумал Морган, глядя на старика, ни на свой ни на чужой счет никогда не мнил ничего такого, что возомнил о себе Андерсон; Зеб был опытнее — очень уж хорошо разбирался он в людях и, возможно, очень уж хорошо знал самого себя. И все же он сидит сейчас, ерзая на стуле, после того, как проехал в адскую жару половину штата,— такого не только требовать, но даже ожидать никто не мог от старика,— дабы попасть на похороны человека, занявшего его место в сенате.

Увидев из комнаты Андерсона, как Зеб Ванс, тяжело топая, взбирается по ступенькам, Мэтт Грант и Морган выбежали на крыльцо; старик опирался на трость, но выглядел крепче и держался прямее, чем Миллвуд Барлоу, как всегда, шедший за ним по пятам. Негр в шоферской кепке стоял рядом, готовый помочь.

— Здорово, Мэтт, ты что-то постарел,— сказал Зеб Ванс,— А где вдова?

— Зато вы раз от разу все молодеете.— Мэтт по-медвежьи облапил старика.— Я вас немедленно к ней провожу.

Зеб Ваис увидел Моргана, и глаза его сверкнули.

— Пес буду, коли это не наш король репортеров. Миллвуд, глянь-ка, кто здесь. Как давно мы в последний раз видели этого следопыта?

Миллвуд неуверенно вглядывался в Моргана, наверно, сразу его не узнал. Зеб Ванс, высвободившись из мощных объятий Мэтта, протянул Моргану руку —она по-прежнему была огромна, хоть и похудела.

— Сенатор,— Морган крепко стиснул ему руку,— это было так давно, черт знает как давно.

Его голос, очевидно, оживил память Миллвуда. Он набычился, внимательнее вгляделся в Моргана, затем посмотрел на стиснутые в пожатии руки.

— Жарко здесь, я пойду,— сказал Миллвуд и, обойдя их, вошел в дом.

— У Миллвуда, заруби себе на носу,— сказал Зеб Ванс,— добрейшее сердце, хотя христианскими добродетелями он, может, и не обладает.

— Например, умением прощать и забывать?

— Ну, уж прощать-то Миллвуд умеет, будь здоров, вот только забывать никак не выучится. Миллвуд, как покойница мисс Перл, не умеет забывать обид, хоть тресни. Мэтт, пес меня заешь, если я думал когда-нибудь, что мне придется хоронить сынка Старого Зубра, а не ему меня.

— Да, это всегда неожиданно,— изрек Мэтт подобающе скорбным тоном.— Но в последнее время он был не совсем… как бы это сказать… он…

— Говорят, сильно зашибал. Я, кстати, тоже этим грешил, да и сейчас случается, по, видно, то, что сходит с рук одним, другим — не сходит.

— Вообще-то, сенатор,— Мэтт откашлялся,— он умер от сердечного приступа.

— Я вот что хочу вдове сказать: хоть я и не был с ним знаком так хорошо, как мне бы хотелось, но когда пришла пора, я поддержал его от всей души. Он был не то, что его папенька, славный он был малый. Мэтт, я надеюсь, двум старым сморчкам не придется слишком усердно шарить по тайникам этого шикарного дома в поисках чего-нибудь живительного.

— Вам совсем не придется здесь шарить,— сказал Мэтт.— Идите за мной, только и всего.

Прежде чем за ними закрылась сетчатая дверь, Зеб Ванс успел окинуть Моргана еще одним взглядом; если б не трость и не морщины на шее, старик выглядел бы почти так же, как в былые годы. Седые волосы не поредели, копной спадали на лоб; и свои широкие ступни крестьянина он все так же твердо ставил при ходьбе, словно столбы вбивал. Моргану на мгновение показалось, что он оглядывается в прошлое не столько на Зеба Ванса, сколько на самого себя, на прежнего Моргана.

— Вот я, поверишь ли, дружище, отродясь ни на кого не таил зла. А ты-то как?

— Да как всегда,— ответил Морган.— Вперед и выше.

Зеб Ванс притворил дверь; его смутно маячивший за сеткой двери силуэт двинулся прочь.

— Вперед и выше, но никак не дальше этого предела,— услышал Морган голос старика.

«…и как мы носили образ земного,— произносил священник четким голосом, которому свободно внимала масса,— так носить будем образ небесного».

Морган ненадолго прислушался, стараясь удержать под спудом трепет, который пробуждали в нем речения времен короля Иакова и гулкие ритмы старинных гимнов. Ничто не оживляло в памяти так явственно, как они, безоблачное, бесконечное лето, светлый, упорядоченный мир юности: церковь, сложенная из красного кирпича; строгий класс воскресной школы; скучившийся под громогласным органом хор — ни сомнений, ни вопросов не возникало, они не были дозволены и нужны,— мир этот расстилался перед ним, простой, безмятежный и ясный, как заповеди Моисеевы: Да не будет у тебя других богов пред лицом моим, не убий, не укради, не возжелай, не возжелай, не возжелай… Стихи из Библии, гимны, орган, как всегда, возвратили его к далекому и быстротечному миру юности, открыли его взгляду давнее, знакомое видение, мучительно пронизывающее чувство,— и все же он прислушался на время, пораженный догадкой, что текст выбрал кто-то, хорошо знавший Андерсона.

«Не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе, ибо вострубим, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся».

Даже Андерсон не пожелал бы большего. Он только одного хотел, не быть подверженным тлену, подумал Морган, и, возможно, когда это желание впервые появилось у него, оно не показалось ему чрезмерным. Морган расправил затекшие плечи и увидел вдали, у подножия холма направлявшегося к кладбищу человека.

«…где твое жало? Смерть, где твоя победа?»

Коренастая фигура, продвигавшаяся вверх по склону, казалась такой же знакомой, как этот извечный вопрос. Адам Локлир всегда двигался решительно и целеустремленно, словно он не просто знал, куда идет, но был убежден, что только так и можно идти, а потому не колебался и не задумывался. Он шел твердо, не спеша, раскатистый голос священника, несомненно, уже достиг его слуха.

Голос на мгновение умолк, проповедь кончилась.

— Мы позволим себе небольшое отклонение от традиционной службы,— священник запахнул рясу, и голос его раздавался звучно, как альт,— дабы сенатор Дж. Спенсер Бернс сказал слово о нашем дорогом почившем от имени своих коллег из сената Соединенных Штатов.

Вот уж это воистину по-сенаторски, подумал Морган, полагать, будто представитель величайшего совещательного органа может теперь что-нибудь добавить к заупокойной службе или же превзойти поэзию Библии. Но поскольку существует надгробное слово, Бернс сойдет не хуже остальных и даже лучше многих. Добросовестный, трудолюбивый Бернс не отличался красноречием, а фантазией и подавно. «Гляжу на Бернса и вспоминаю самый мудрый из полученных мною советов,— рассказывал как-то Андерсон.— Я толкал однажды в захолустье речь, вдохновившись и не зная передышки,— мне казалось, я слышу ангельский хор и трубный глас. Публика шалела от восторга. А когда я закруглился, редактор местной газеты, в дымину пьяный старикан, подошел ко мне вплотную, так что я сомлел от запаха перегара, и сказал: «Молодой человек, никогда не стройте из себя напыщенного осла». Мне часто хочется повторить эти слова Бернсу». Впрочем, Бернс не жульничал и не терпел показухи, он, подобно Андерсону, вдохновлялся идеей, хотя, разумеется, совсем иной. В его ограниченности был свой пафос,— двигаясь к цели напролом, Бернс выкладывался до конца.

Волоча ноги, как лыжник, Бернс подошел к могиле и отвесил Кэти Андерсон неуклюжий поклон.

— Миссис Андерсон,— сказал он.— Роберт… высокочтимый губернатор этого замечательного штата… мои высокочтимые коллеги и бывшие коллеги… друзья… В эту печальную минуту я хочу сказать несколько слов.

Морган снова поглядел на Кэти: она, положив руки на колени, не спускала с Бернса глаз и, казалось, вникала в его слова с такой же сосредоточенностью, с какой когда-то слушала, как излагает свой законопроект Мэтт Грант или как дает показания Поль Хинмен. Морган вдруг подумал, а дошла ли до нее в разгаре связанных с похоронами хлопот весть о новом назначении Хинмена.

Бернс бубнил свое: он говорил об уме и способностях Андерсона, о его деятельности, о высоком авторитете у коллег. Один раз Бобби повернулся и сердито взглянул на оратора, затем опять уставился на гроб.

Бернс подчеркнул, что Андерсон всегда заботился об угнетенных; губернатор поерзал на жестком стуле, поудобней устраивая свои телеса. Мертл Белл торопливо делала записи; Чарли Френч — тоже; Джералдина оглушительно рыдала; достопочтенный Билли Дж. Мелвин подавил зевок. Бернс упомянул, что Андерсон едва не стал президентом, «завоевав сердца людей, хотя знамя в конце концов подхватил другой».

Жесткая сильная рука стиснула руку Моргана чуть повыше локтя, и, обернувшись, он увидел смуглое лицо и воинственный взгляд Адама Локлира.

Бернс сказал, что не было сенатора, который с такой охотой помогал бы и советом, и делом менее опытным коллегам. Морган и Адам пожали руки друг другу, однако Морган почувствовал в старом приятеле что-то враждебное. Данн кивнул вновь прибывшему. Солнце клонилось к закату, на могильные плиты легли длинные, прохладные тени; высокая статуя Старого Зубра осеняла свежевырытую могилу сына. Пыль, поднятая толпой, улеглась, на темнеющем небе не было ни облачка.

— И вот что я еще хочу сказать прекрасной супруге и славному сыну, столь похожему на своего блистательного и высокочтимого отца,— продолжал Бернс.— Мне нет нужды говорить им, что они могут гордиться мужем и отцом, так как они, конечно, знали его даже лучше, чем высокочтимые коллеги по сенату. Я скажу о другом. Когда сегодня утром я собирался в путь, ко мне обратился мой юный помощник. «Сенатор, что случилось? — спросил он.— Куда вы едете?» Я ответил, что скончался блистательный и высокочтимый сенатор Андерсон. И мой юный помощник, как видно, еще мало осведомленный в делах, спросил, не тот ли это сенатор, что так тяжело болел? Я ответил: «Да, сенатор Андерсон давно уже был не в добром здравии».— Бобби прислушался, его захватила простодушная откровенность Бернса.— Тут мой юный помощник сказал: «Что ж, надеюсь, сенатору Андерсону наконец-то стало лучше». И я подумал: надо передать семье почившего эту мысль его высокочтимых коллег — все мы надеемся, что сенатору Андерсону наконец-то стало лучше.

Более тонкий человек, подумал Морган, уловил бы двусмысленность этих слов и не стал бы их повторять, но явная доброжелательность и прямота Бернса служили порукой, что он вкладывает в них только тот смысл, который они непосредственно передают. Так, замечание его юного помощника приобрело двойное значение: одно для тех, кто хорошо знал Андерсона, и второе, заключавшее в себе бесхитростное утешение — именно то, что и намеревался высказать Бернс. Впервые здесь, на кладбище, лицо Бобби Андерсона искривилось, видимо, он едва сдерживал слезы.

— Взгляни на нее.— голос Адама прошелестел, как вздох.— Будто мраморная. Будто каменная.

Морган посмотрел на огромную статую Старого Зубра, затем на неподвижную, подтянутую фигурку Кэти. Издали создавалось впечатление, что они и впрямь похожи. Тем, кто знал ее столь же мало, как Адам, ее лицо могло показаться таким же безжизненным и невозмутимым, как каменный лик монумента. У Моргана сперло дыхание: он-то знал, как бурлит и бушует жизнь под этим внешним спокойствием, под этой самоуглубленностью. Он вдруг со стыдом почувствовал, что с нетерпением ждет, когда же кончатся похороны и кончится этот день, друзья разбредутся, толпа рассеется, засыплют могилу — самого Андерсона наверняка раздосадовала бы попытка оттянуть неизбежный конец. Довольно. Поскорее бы ему и Кэти, такой живой и близкой, очутиться в своем укрытии, в никому не видимом и недоступном тайнике, где — может быть, теперь уж очень скоро — даже не будет нужды таиться.

Три мальчика в стихарях подошли к могиле; священник проводил их отеческим взглядом. Внутри у Моргана все замерло, он знал, что сейчас будет, и раздумывал, не спуститься ли поскорее с холма — едва ли кто осудил бы его, во всяком случае не Андерсон, он бы уж, конечно, понял.

Звонкие, высокие голоса зазвучали без музыки, неловко, трепетно, затем окрепли:

«Пребудь со мной: уж вечер полой тьмою…»

Морган что было сил старался отвлечься. Он думал о предстоящей скорой встрече с издателем. Смотрел, как А. Т. Фаулер поправляет манжеты, как застыли у железных прутьев Спрок и Берджер, имея с этими прутьями некое сходство.

«Она сгущается: господь, пребудь со мною».

Кэти потупила глаза. Она сказала, вспомнил Морган, что ей теперь нужно подумать о годах, пройденных с мужем, об их совместной жизни. Лицо Бобби ровно ничего не выражало, как и каменный взгляд Старого Зубра. Мысли Моргана метались, как шальные. Келлеру надо бы прибавку. Вон Мертл Белл укладывает в сумочку блокнот, а сумочка-то у старухи с добрый солдатский сундучок. Так вот, единственное, что осталось: сегодня же припереть Данна к стенке и как-нибудь доискаться правды или же выжать ее из него.

«…поддержки нет, отрады не найти, надежда слабых, о, пребудь со мною…»

Тут уж Морган не выдержал. Эти четыре стиха, из которых первый только что пропели, а три следующих впереди, он помнил с той мучительной отчетливостью, с какой помнят школьные уроки, усвоенные всей душой. Мальчиком он даже не подозревал, что отец, суровый и горделивый самодержец, правивший его жизнью в раннюю пору, платил церковную десятину; но на похоронах отца, стоя между своей сестрой Эстеллой и Энн, он с изумлением услышал от священника, что скудная лепта Эда Моргана угодна всемогущему богу, которого тот слушался и боялся всю жизнь. И пока Морган усваивал это и даже не без досады прикидывал в уме, как могла бы мать использовать эти деньги — на одежду для Эстеллы, на книги, хор запел:

«Кратка и бренна наша жизнь…»

Мать умерла раньше; когда ее хоронили, он был так мал, что думал, будто она просто ушла, но только не навеки; и все же рыдания окружающих, рука Эстеллы на его плече, мертвенно бледное лицо отца и его сухие глаза, старухи, добросердечно прижимающие мальчика к объемистым животам, тихое, грустное пение священника — все это захлестнуло его скорбью. Он чувствовал, что свершается какая-то тайна, и не мог понять, при чем тут яркий свет, лившийся в распахнутые окна церкви, нежный запах цветов, яства, ожидающие всех по возвращении домой,— пироги, печенье, куры. Он заплакал, всхлипывая и содрогаясь в объятиях Эстеллы, не столько от тоски по матери, ибо тогда еще не мог оценить безвозвратность потери, а скорей от беспричинного страха, внезапно пробужденного в нем визгливым и нестройным пением методистского хора, от ощущения тьмы, обступившей его маленький мирок.

«Вокруг лишь тлен и прах пустой:

Нетленный, смилуйся, пребудь со мной!»

Морган закрыл лицо руками и вновь заплакал. Сейчас он плакал так тихо, что слышал разносившиеся по всему кладбищу душераздирающие рыдания Бобби Андерсона.

Служба вскоре кончилась, и Морган, сперва опасавшийся, как бы гимн не разбередил в нем воспоминания о былом, так глубоко погрузился в это былое, что почти не расслышал самые знакомые слова: «Как цветок он взрастает и опадает».

Священник подошел к Кэти со словами утешения. Несшие почетный караул сняли с гроба флаг, благоговейно его сложили и вручили Бобби. Сенаторы продефилировали мимо семьи Андерсонов, пожимая им руки, похлопывая по плечу. Толпа на склоне холма за оградой стала разделяться и потекла — кто к дому, кто к своим автомобилям. Автобусы с шумом трогались с мест.

— Ну что, добрался все-таки, Адам? — Бодрый голос прозвучал неубедительно — Моргана выдавали заплаканные глаза.

— Пришлось выехать на рассвете,— сказал Адам.— Перегревается, понимаешь, мотор на моей керосинке.

— Ты почти не изменился. А! Данн… Адам Локлир. Работал в той самой комиссии по расследованию положения сезонников.

— Похоже, сюда съехались все, с кем вообще был знаком Андерсон,— сказал Данн.— Разве только Хинмена и не хватает.

— Кажется, я видел среди сенаторов даже Апдайка,— сказал Адам.

— Да, да, все тот же старина Апдайк.

— В таком случае, пускай гробовщик повнимательней приглядывает за катафалком.

— Ты читал о Хинмене? — спросил Морган.

Адам покривил губы.

— Слышал по радио. Такие, как он, всегда выплывают.

Надо подойти к миссис Андерсон, попросить извинения, что опоздал.

Они двинулись вдоль ограды. Адам ненадолго остановился поздороваться со Спроком и Берджером, затем они прошли под сводом ворот и направились к лимузину. Катафалк уже отъехал. У могилы теперь сгрудилось множество людей, они заговаривали с Кэти, с Бобби, со священником, здоровались с губернатором и сенаторами, разглядывали груды цветов.

Адам неторопливо пробирался сквозь толпу, а Морган и Данн шли следом. Вдруг перед ними вырос Бобби Андерсон.

— Адам! — звонко выкрикнул он.

Лицо его пылало.

— Ух! Взгляните-ка на этого молодца! — Адам в изумлении отступил и покосился на Моргана.— Ничего себе вымахал! — Он сделал шаг вперед и тряхнул Бобби за плечи,— А все-таки я могу подбросить тебя вверх.

Глаза Бобби оживились, он улыбнулся.

— Не-е. Я теперь выше вас, да и борьбой занимаюсь.

— Ну, чертовщина.— Адам покачал головой.— В жизни не думал, что буду снизу вверх смотреть на мальчугана, который шмыгал у меня по кабинету.

— Я знал, что вы приедете, Адам.

— Еще бы,— Морган слушал с кислым видом.— Слушай-ка, — Адам прикоснулся к руке юноши,—Твой отец был большой человек.

— Я-то это знаю,— тихо ответил Бобби.— А другие хоть и знают, да не все.

— Наплюй на других.— Адам поднял вверх кулак и потряс им, словно угрожая всему миру.— У меня старомодные взгляды, сынок. Я считаю, надо высоко вздымать знамя отцовского наследства. Было отцовское, стало твое.

Морган бросил взгляд на непроницаемое, каменное лицо Старого Зубра. Он подумал об окровавленных телах на идущих под уклон путях возле полустанка в Джорджии, о стареньком отцовском «фордике» на козлах для пилки дров, в зарослях сорной травы, об Андерсоне в нижнем белье на кровати номера люкс 1201. Скорее уж цепи, чем наследство, подумал он; их не вздымать, а волочить приходится.

— Обо мне не беспокойтесь,— сказал Бобби.— Я еще покажу себя.

— Адам, а я и не знала, что вы здесь.

Сквозь поредевшую толпу Кэти пробралась к Бобби. Она подставила Адаму щеку, глядя на стоящих позади Моргана и Данна. Глаза ее покраснели, лицо слегка разрумянилось.

— Я приехал бы раньше, но на моей машине перегревается мотор.

— Хант был бы доволен… столько старых друзей, ведь это чуть ли не вся его жизнь.

— Отпевание прошло очень торжественно,— сказал Данн.— Я впервые присутствовал на богослужении под открытым небом.

— Мы с Бобби решили, что так будет лучше. Ведь его отец редко посещал церковь. А вот на кладбище ходил часто и следил, чтоб здесь все было в порядке.

— Кто выбрал текст для проповеди? — спросил Морган.

Кэти подняла на него взгляд: в ее глазах опять стояли слезы, а на шее трепетала жилка.

— Этот самый текст отметил в молитвеннике Хант, когда умерла наша Кейт.

Помолчали. Затем подошли Мэтт Грант и Дэнни О’Коннор, сердечно пожали Адаму руку.

— Не упустить бы сенатора Бэбкока, мне с ним надо потолковать по поводу законопроекта о трубопроводе,— сказал Данн Моргану.— Поговорю с ним в автобусе, а с вами мы еще увидимся в доме.— Он сделал шаг вперед, протянул руку Кэти.— Сейчас я на автобус: один конец пешком для меня более, чем достаточно. Мы еще увидимся?

— Конечно.

Очень достойно она держится, подумал Морган, не так подавлена, как можно было бы ожидать от вдовы, только что потерявшей мужа, но в целом все делает верно. Да ей и не удалось бы вести себя так, словно смерть Андерсона — нежданная катастрофа, оборвавшая безоблачно счастливый брак.

— Мне и самой пора. Нельзя так долго заставлять ждать губернатора.

— Он не теряет времени даром.

Адам глядел, как губернатор деловито пожимает руки окружающим.

— А вам, я вижу, по-прежнему не нравятся политики? — спросила его Кэти.

— Ваш муж мне нравился.

— Пока не бросил ваших сезонников и не выставил свою кандидатуру в президенты.

— Это была ваша затея.

Кэти взяла Бобби под руку и привлекла его к себе.

— Не только моя, но и самого Ханта. Вам не приходило в голову, Адам, что это была единственная наша с Хантом общая затея?

Он поглядел на все пристально, крепкий, массивный, как пьедестал памятника Старому Зубру. Затем снова тронул Бобби за плечо и сделал шаг назад.

— Вас ждет губернатор.

Бобби указал на своих одноклассников:

— Пойду с ребятами пешком, вон они ждут.— Мать отпустила его руку, он направился к приятелям, но сразу же остановился, обернулся,— Дома увидимся! — крикнул он, но не матери — Адаму.

Морган отметил про себя все подробности с профессиональной точностью, автоматически, как фотокамера: в этом умении отмечать подробности независимо от обстоятельств есть что-то гнусное, подумал он. Простить такую бессердечность можно лишь рассказчику, воплощающему мельчайшие подробности в плоть истины; и внезапно сердце его пролизал смертельный страх. А что, если это не в его силах? Что, если он не сможет это сделать?

— Славный парнишка,— сказал Адам.— Отцовской пойдет дорогой.

— Об одном вы можете не беспокоиться.— Холодноватый взгляд голубых глаз проводил сына и снова обратился к Адаму.— Кто-кто, а он в политику не ввяжется.— Она пожала руку Адаму, потом Моргану.— Мы еще поговорим, ладно?

И направилась к лимузину, где уже сидели губернатор с женой и Мертл Белл, которая, судя по тому, как горячо и торопливо она сыпала словами, рассказывала историю собственной жизни.

— Кэти все такая же,— сказал Адам.— Лицо чуть постарело, а в общем она мало изменилась. И все такая же зубастая. Вон как меня отщелкала.

— Это потому, что не изменился и ты.— Морган решил больше не думать о себе, о своих прошлых и будущих неудачах. Он взял Адама под руку, и они побрели к могиле.— Я сказал бы, с виду ты ни капли не постарел.— Правда, туг же подумал он, пожалуй, Адам Локлир всегда был стар. Куда уж стареть человеку, на которого столько свалилось в самом начале жизни.

— Как-никак, а мы ведь добрых десять лет не виделись,— сказал Адам.— Ты стал важной птицей.

Морган засмеялся.

— Ох, и умеешь же ты подковырнуть.

— Нет, мне нравятся твои статьи. Из того, что попадалось, почти все нравится.

Они посмотрели на гроб; он стоял на передвижной подставке, при помощи которой служители похоронного бюро спустят гроб в могилу, когда все разойдутся. Кто-то положил на крышку гроба несколько цветущих веток; все сойдет, чтоб прикрасить истину, подумал Морган, скрыть от живых неприглядность смерти и захоронения трупа.

— А его правда виски доконало, Рич?

— Вряд ли спиртное шло ему на пользу. Сперва у него было два легких сердечных приступа, ну а вчерашний его угробил. Думаю, если б он меньше пил, то был бы здоровей, хотя я, конечно, не врач.

Лимузин прополз мимо них и выехал за ворота. Губернатор внимательно слушал Кэти, а с переднего сидения на них нацелилась Мертл Белл — как всегда в гуще событий, готовая в первый же удобный миг ввязаться в разговор.

— Он не был алкоголиком в прямом смысле слова, ну, как те, больные, которые уже ничего не могут с собой поделать. Кэти считает, что он пил нарочно — отстранился от всего после провала на съезде. Раз пьет, значит, вообще от всего отстранился, стал трагическим героем, так она говорит.

— Сука,— сказал Адам.

Гласс и Френч, стоявшие у ворот, окликнули их.

— Пойдемте?

Морган махнул им рукой. Ему не хотелось бросать прощальный взгляд на гроб и драматически обставлять последние минуты на краю могилы. Он снова взял Адама под руку, и они медленно пошли к воротам.

— Ты сам видел, с чего все это начиналось.— Морган намеренно не оглядывался, и Адам слушал его внимательно.— Ты сам видел, как его все сильнее разбирал президентский зуд. Хант уже почувствовал, распробовал, что это за штука. Слушай, когда Тобин показал пальцем на Хинмена, оп врал?

Адам покачал головой.

— До сих пор не знаю. То, что он сказал, было вполне правдоподобно. Но, с другой стороны, Тобин мог и покривить душой, поскольку знал, что таким образом угодит Андерсону. Я Андерсону сразу прямо так и сказал.

Адам, похоже, не был удивлен вопросом: он ответил не задумываясь, словно все это произошло вчера.

— Значит, и Хант не был уверен, врет Тобин или не врет?

— Само собой. Я даже не хотел, чтоб он задавал тогда вопросы Тобину. Но его было не удержать.

— Не убежден, что мне понравится снова топать пешком,— сказал Чарли Френч, когда Морган и Адам подошли к воротам.— Может, подождем автобуса?

Морган познакомил Френча и Гласса с Адамом.

— Я пойду пешком,— сказал он.— На автобусах можно покататься и в Вашингтоне.

— Я с тобой,— сказал Адам, а Гласс только кивнул.

Френч пожал плечами, и все четверо стали спускаться по склону. Толпа уже почти разбрелась, остались только те, кто ждал автобусов. Вечерело. Лишь немногие не успели еще дойти до леса, где тек ручей.

Морган рассеянно взглянул на дожидавшихся автобуса. Среди них оказался Кэрли Лейтон; он случайно встретился глазами с Морганом. Кэрли тут же подошел, протягивая РУКУ.

— Большая честь,— пророкотал он своим прекрасно поставленным баритоном, не утратившим с годами ни мощности, ни звучности,— Весь день ждал случая поговорить с вами о былом, хотя давно уже не имею дела с высокой политикой. Только что разговаривал с милейшим старым другом, сенатором Маклареном. Он — великий американец. Мы с ним…

Седые волосы Кэрли растрепались, зато одет он был безупречно, словно не проторчал полдня в пыли, под жарким солнцем. Пока он витийствовал, подошли Зеб Ванс и Миллвуд Барлоу.

— Ба, Миллвуд, клянусь честью, это опять наш король репортеров,— Зеб Ванс вклинился в пышный спич Лейтона.— Мы с Миллвудом так заболтались, что прозевали специальный автобус, но старикам приходится быть терпеливыми, говорят, автобус еще вернется. Нельзя ведь, чтоб Кэрли шел пешком — он слишком многих держит на крючке.

— Сукин сын,— довольно-таки громко сказал Миллвуд, с яростью глядя на Моргана.

— Тс-с, Миллвуд, здесь ведь дамы.

Зеб Ванс указал на ожидавших автобуса.

— Я давно ищу случая выложить этому сукину сыну все, что я о нем думаю.— Голос Миллвуда звучал все так же громко.— Собрать тайком материал на человека, а потом толкнуть в газетке может только сукин сын, патентованный сукин сын — я это каждому скажу!

— Брось, Миллвуд, так нельзя.— Зеб Ванс благодушно тряхнул его за плечо. Из лесу выполз автобус и стал подниматься по склону.— Не надо обращать на Миллвуда внимания, друзья. После того как скончалась бедняжка мисс Перл, у него испортился характер. Слушай, Миллвуд, ты ведь окончательно…

— Ты мне скажи, это он, сукин сын, засадил Бадди в тюрьму? Отплатил подлостью за добро сенатору Соединенных Штатов, для того чтобы убрать тебя с пути своего дружка Андерсона? Да пусть я сдохну на месте, если это не называется грязной журналистской игрой.

— Миллвуд.— Моргану показалось, что собственный голос он слышит со стороны.— Я от души сожалею.

Он смотрел на автобус, грузно взбиравшийся вверх по склону. Старался ни о чем не думать, старался не смотреть ни на Зеба Ванса, ни на ошеломленные лица всех остальных.

— Миллвуд, ты смущаешь дам,— сказал Зеб Ванс, словно выговаривал ребенку.— Что бы подумала о тебе мисс Перл? Выражай свои мысли в приличной форме.

Автобус сердито фыркнул и остановился. Дверцы отворились, впуская пассажиров, те с любопытством поглядывали на Миллвуда. Длинные, косые солнечные лучи расцветили поднятую автобусом пыль причудливыми, яркими узорами. Миллвуд начал было ворчать, но Зеб Ванс крепко подхватил его под локоть.

— Хватит, Миллвуд, влазь. Пока, дружище! Ты, верно, заметил, что Миллвуд малость но в себе, но капелька живительного напитка приведет его в норму.

Морган машинально кивнул, он старался ни о чем не думать, но не мог не чувствовать, даже на время не мог. Хотелось спрятаться — не от испуганных, любопытствующих физиономий, от самого себя. Казалось, все бесчестное и подлое, что было в его жизни — ложь, распущенность, падения, несбывшиеся надежды Энн, каждый случай, когда он причинил кому-нибудь боль или ущерб, даже если что-то нечаянно задел рукой или втоптал в землю былинку — все события его жизни предстали сейчас пред ним в туманной пестроте пронизанной солнцем пыли. Но что мне оставалось делать? Морган был уверен, что произнес это вслух.

— Ну, влезай да усаживайся помаленьку,— уговаривал приятеля Зеб Ванс.

Чарли Френч подхватил Миллвуда под локоть с другой стороны.

— Давай, старина,— сказал он.— Зачем понапрасну бить ноги?

Френч оглянулся на Моргана как будто сочувственно. Затем Чарли и Зеб Ванс начали подталкивать Миллвуда к автобусу.

— Ну что, сказал я сукину сыну правду в глаза? — вдруг громко спросил Миллвуд, ни к кому не обращаясь.

Да, конечно. А Моргану показалось, что он и это сказал вслух. Конечно, Миллвуд высказал сукину сыну правду. Но он уже сам понял, что вслух ничего не сказал, ни словечка.

— Похоже, старый хрен тебя не очень жалует,— сказал Адам Локлир, когда закрылась дверь автобуса.

— Был такой Бадди Пруден.— Моргану стоило только заговорить, и слова так и посыпались.— В минувшие времена — правая рука Зеба Ванса. Мне кто-то проговорился про него, я чуть копнул и откопал кой-какой матерьяльчик. Насколько я мог выяснить, Бадди действовал не в одиночку. Использовал служебное положение, фамилии сенаторов, личные их бланки и бланки Зеба Ванса в том числе. Устраивал в комиссии по делам связи какие-то махинации, брал ссуды в управлении по делам мелких предпринимателей, ну и прочее. Я тиснул этот материал, после чего Бадди с компанией отправились за решетку. Зеб Ванс взял всю ответственность на себя и ушел в отставку.

— Чудовищная история,— сказал Гласс.

— Обязанности свободной прессы,— певуче провозгласил Кэрли Лейтон,— не всегда приятны. Впрочем, должен сказать, со мной ваша газетная братия обходилась весьма милостиво.

— Кэрли, вы автобус прозевали,— сказал Морган. Автобус уже сползал вниз по склону.

— Что ж, пешком пройтись только полезно. И кроме того, я с удовольствием вспомню прошлое, все свои труды на поприще высокой политики.

Морган рассеянно кивнул.

— Но уверен, что я мог бы в то время поступить иначе. Зеб Ванс всегда считал, что это клевета, возможно, потому, что мою статью напечатали буквально накануне того дня, как он снова выставил свою кандидатуру. Он утверждал, что если б я изложил ему все факты прежде, чем отдать их в газету, он обязательно доказал бы мне, что на Бадди возвели напраслину или втянули его в эти дела без его ведома. Говорил ли Зеб все это искренне, я никогда не мог понять, только знал, что с Бадди они приятели и Зеб Ванс отстаивает своего.

— Чудовищная история,— повторил Гласс.

— Бадди отсидел всего несколько месяцев. Но тюрьма его сломила, он вернулся совсем другим. Несколько лет назад он умер.— Морган начал спускаться с холма, остальные молча двинулись следом.— А статья была премирована, как лучшая журналистская работа. Мало того, мне предложили место в Вашингтоне. Можно сказать, с тех пор я и встал на ноги. Поистине чудовищная история.

Они спускались по склону все ниже. А вот я не знаю, правда это или нет, думал Морган; и не знаю, лгал ли Лонни Тобин, и пытался ли Хант Андерсон продать душу Данну, и вообще ничего не знаю наверняка. Он украдкой оглянулся: у вершины холма, на фоне красного солнечного диска виднелись рабочие, которые лопатами засыпали могилу. Морган остановился и стал смотреть; остановились и другие и тоже стали смотреть на рабочих. Те, длинными черточками чернея против солнца, двигались безостановочно; Моргану показалось, что он слышит, как стучат о крышку гроба комья земли.

Адам, который не спускал с него взгляда, тихо сказал:

— А я вот думаю, не зря ли я его тогда оставил. Иногда мне кажется, что, когда он выставил свою кандидатуру в президенты, надо было продолжать с ним работать. Я был против, но все время интересовался, как идут его дела, не могу ли я чем-нибудь ему помочь, и почему все обернулось так скверно, хотя начиналось так хорошо. Может, если б я его не бросил…

— Ну, это вряд ли,— сказал Морган.— Не обижайся, но было такое, чего даже ты не мог для него сделать. И никто не мог бы. Ему просто надо было самому с собой справиться.

— Я, возможно, хоть понял бы, что же случилось.

— Тоже вряд ли,— сказал Морган.— Боюсь, никто и никогда этого не поймет.

СЫН СТАРОГО ЗУБРА V

— Вообще на свете чертова пропасть вещей, понятных лишь немногим,— сказал Морган, продолжая спускаться с холма. Ему казалось, голос его преодолевает тьму и глухой и мерный стук земляных комьев, который словно бы доносился даже сюда. Главное все время говорить, подумал он, тогда никто не услышит, как стучат комья.

— Ну вот, к примеру, Кэрли — на него поглядишь, можно подумать, он всю жизнь рекламировал шампунь по телевидению. А на самом деле, по-моему, Кэрли, если он разрешит мне высказаться, лучший губернатор из всех, каких я знал, а уж их я знавал больше, чем достаточно.

— Готов дать голову на отсечение…— Кэрли, казалось, был польщен.— …Это вы верно сказали.

— Не ахти какая похвала, конечно, если вспомнить, что большей частью представляют собой губернаторы, к тому же, может быть, вчерашний политик значит ничуть не больше, чем вчерашняя газета; мы так стремительно мчимся по главной магистрали жизни, что оглядываться, пожалуй, даже смысла нет.

Морган, собственно, разговаривал сам с собой; он старался не думать о том, как засыпают могилу, о Зебе Вансе, о Миллвуде, о Бобби, о том страшном, что он боялся узнать о себе, о стремительно убегающих годах своей жизни.

— И все-таки все мы оглядываемся, верно? Все мы пытаемся сообразить, как же мы пришли к тому, к чему пришли. Вот перед вами старина Кэрли, ни на день не постаревший, выглядит в точности так, как во время съезда, хотя еще задолго до того мне рассказывали, что Кэрли по привычке носит гетры и фрак, и даже ходили сплетни, что, мол, длинные волосы он отпустил для того, чтобы спрятать бородавку на шее… впрочем, к чему было тогда носить фрак?

— Я всегда им говорил — разгадка лишь одна,— сияя, пророкотал Кэрли.— Фраки — это стиль, который я для себя выработал и которого придерживался много лет.— У старины Кэрли было одно твердое убеждение — избирателя надо развлекать.

Так считал и Зеб Ванс, подумал Морган, но тут же отогнал непрошеное воспоминание и сказал:

— Вы, как всегда, заметаете следы. Друзья мои, сам Кэрли вам ничего не станет объяснять, но суть дела в том, что развлекать он их, конечно, развлекал, а политику свою строил так: одну половину пирога отдавал финансовым воротилам, а другую приберегал на нужды штата. Кэрли повышал налог на распродажи по сниженным ценам и налагал запрет на законопроект о подоходном налоге, потому что этого требовал капитал в его штате, весьма солидный капитал. Он вносил изменения в банковское законодательство, с тем чтобы банки крупных городов получили возможность открыть в маленьких городках филиалы. Это он тоже делал в интересах капитала. По его расчетам, так и набиралась половина пирога, тут он ставил точку и выдвигал совсем иные законопроекты. Ассигнования на школы повышались в полтора раза, утверждалась новая система медицинского обслуживания сельских районов, где жители не имели средств для постройки больниц, создавались профессиональные училища для людей, не получивших специальной подготовки, и полномочная комиссия по защите гражданских прав. Это и был второй вид вложения капитала. Никаких революций, как видите, старина Кэрли в своем штате но затевал и никого не пугал. Это было не в его стиле.

— Ни в коем случае,— с живостью подтвердил Кэрли,— ибо, ухлопав на изощренную политику всю свою долгую жизнь, я усвоил, джентльмены, что наши толстосумы смертельно боятся лишь одного — ограничения прибылей, или, как выражаются на модных нынче экономических курсах, перераспределения доходов. И выходит, если практикующий политик не исповедует этой заморской идеи или, мало того, дает возможность денежным мешкам унести с собой в могилу несколько лишних банкнот, то, уверяю вас, джентльмены, никто не помешает ему провести в жизнь весьма уморенную социальную программу. У этой шушеры, по чести говоря, не хватает ума смекнуть что к чему.

— Это социальная, весьма умеренная, по его словам, программа и объединила его с Андерсоном,— сказал Морган.— Он то вас понимал.

Кэрли встряхнул густой гривой волос.

— Ну, а я сумел понять его только тогда, когда достойная супруга покойного сенатора, зубастый ангелочек по имени Кэти, два-три раза наглядно показала мне его политическое кредо. Я уже старик, могу признаться, что временами мною овладевал тлетворный дух честолюбия. Увы, меня пришлось уговаривать присоединиться к Андерсону. Но я не раскаялся.

— Когда Кэти наконец его уговорила,— сказал Морган,— он все взял на себя и занялся предсъездовской обработкой делегатов в штатах, где не проводился предварительный тур. Мэтт правильно сказал, что Кэрли и его молодчики сумели придать операции почти профессиональный вид. Но когда Данн переметнулся к Эйкену, даже Кэрли ничего не мог поделать. Верно, Кэрли?

Морган узнал новость, едва проснулся. Он буквально вывалился из постели, надел чистую рубашку и спустился на грузовом лифте в вестибюль, уже битком набитый народом. Один из репортеров, ухватив его за плечо, спросил, слыхал ли он, что Данн перешел к Эйкену. Морган сказал, нет, не слыхал, и стал проталкиваться дальше. Он наткнулся на одного из делегатов, сторонника Андерсона, и тот сказал, что, мол, вот и вляпались, теперь Андерсону нужно поскорее выбираться из этой свалки. На улице, где Морган приостановился, соображая, в какую сторону идти, мимо него прошмыгнули два человека в рубашках с вензелями, судача о том, как Данн поддержал Эйкена. Свернув за угол, Морган увидел нанятый его редакцией лимузин, где сидели главный редактор и два репортера. Репортеры подвинулись, давая Моргану место. Все они уже слышали новость. Пока они ехали к зданию, где проходил съезд, голос диктора по радио внушительно сообщил, что по сведениям, полученным из хорошо осведомленных источников, после очередного голосования будет избран Эйкен.

Работая в газете, Морган приучился скептически относиться к слухам, но это, похоже, не было уткой, и к тому времени, когда машина доставила их на съезд, он, хорошенько раскинув мозгами, смекнул, что Андерсон, как видно, сделал смелую ставку, а Данн, обозрев его сквозь зеленые очки, решил не рисковать.

В пресс-центре новость уже сообщали официально, хотя источника информации никто не знал. Морган купил бумажный стаканчик с кофе цвета асфальта, затем вызвал по телефону номер Ханта в гостинице — каким-то чудом это удалось сделать.

Подошел Мэтт Грант, он тоже слышал новость, но знал не больше Моргана. Он не знал даже, где сейчас Хант, зато сказал, что Кэти отправилась на съезд. Когда разговор окончился, председатель на трибуне уже дубасил молотком, и Морган припустил рысцой к столу, отведенному для прессы, с дымящимся стаканчиком в руке.

Кэти не бывала на съезде всю эту неделю. Морган искал взглядом ее ложу, слушая, как представитель Алабамы объявляет свой штат экономической твердыней века и выражает заодно намерение насмерть отстаивать кандидатуру Джо Бингема; но зал просматривался плохо — после четырех многочасовых заседаний там плавали густые клубы табачного дыма; вокруг было слишком много суеты, слишком много лиц и тел, так что пестрило в глазах; немыслимое дело углядеть Кэти в этом калейдоскопе. Морган, потягивая кофе, взялся за информационный листок и блокнот. В наушниках звучали голоса репортеров, пытавшихся определить достоверность слухов относительно Данна; тот, по-видимому, всем отвечал: «Без комментариев». Но уже приближалось время, когда предложат высказаться делегатам от штата Данна.

Зал съезда — Морган на всю жизнь это запомнил — разделяли три прохода, лучеобразно расходившиеся от трибуны. Боковые проходы под углом градусов в сорок пять пересекались с центральным, проходившим прямо посредине зала; в центре этого прохода находилось деревянное возвышение, верхняя часть его тонула во тьме, откуда изредка выглядывали телекамеры, когда сквознячок кондиционеров отгонял дым в сторону. Морган сидел с краю на деревянном помосте, построенном для крессы справа от прохода — такой же помост был выстроен и слева,— и отлично видел весь этот проход, а слегка повернувшись — большую часть соседнего. Примерно посредине соседнего прохода располагалась делегация Данна; когда скрипучий, пронзительный голос выкрикнул название его штата, Данн неторопливо встал и поправил стоявший перед ним микрофон. В дымном мареве без труда угадывались костлявая челюсть, прилизанные волосы, зеленые очки. Данну почти не пришлось дожидаться тишины, она наступила мгновенно, словно чья-то огромная рука разом выключила во всем зале звук.

— Господин председатель…

Моргану почему-то вспомнилось, что это были первые слова, сказанные при нем Хантом Андерсоном пять лет назад, когда тот только еще пустился в долгий путь, приведший сюда его, а вместе с ним и Моргана. Подавшись вперед, Морган вглядывался в Данна сквозь клубы дыма; с тех пор эта картина навсегда осталась в его памяти, запечатлелась, как застывшая вневременная жизнь на старинных фотографиях Брейди — настороженные, выжидательные лица делегатов, галереи, до отказа забитые людьми, деревянное возвышение в центре зала, свисающие сверху знамена, флаги штатов с косо торчащими флагштоками и высокая фигура Данна с микрофоном у зеленых очков.

— …наш штат подает шестьдесят один голос за губернатора Эйкена!

Миг тишины, и сразу же звериный рев. С дикими криками делегаты бросились в проходы: галереи вдруг расцвели знаменами и лозунгами, прославляющими Эйкена, а в дальнем конце прохода, у края которого сидел Морган, грянул духовой оркестр, музыканты в красных куртках исполняли марш, ухали барабаны, пронзительно визжали трубы: «Возвратились к нам счастливые деньки». Люди Эйкена сработали лихо. Данн бросил на весы голоса всех делегатов от своего штата, и в зале каждый знал: это означает, что еще не вызванные по списку тридцать семь делегаций последуют его примеру — лавина наконец обрушилась.

Люди Эйкена — в основном тайные агенты и приживальщики Белого дома — подготовились загодя: в воздухе мелькали плакаты и лозунги, несколько депутаций двинулись по залу, открывая триумфальный марш, а галереи кишмя кишели людьми, вопившими и свистевшими от восторга. Кто-то захватил с собой небольшую сирену, и когда делегаты ринулись в проходы по пятам запарившегося, шумного оркестра, пронзительный и долгий вой сирены, вибрируя, пронизал весь этот шум с настойчивостью странной и зловещей, скорее тревожно, чем с торжеством, словно напоминая участникам триумфального марша о мимолетности победы и длительности борьбы.

Морган наблюдал все это с внешним спокойствием, как ни в чем не бывало. Писать репортаж он собирался позже, а пока пил кофе, отмечая в памяти и в блокноте подробности и колоритные штрихи, которым позже предстояло ожить под его уверенным репортерским пером. Он наблюдал бесстрастно, но едва ли что-то видел по-настоящему. Он и прежде не верил всерьез в победу Андерсона, а профессия ограждала его от волнений и пристрастий обыкновенных людей; и все же ему было горько, его возмутила бесстыдная несправедливость жизни, вопиющая неправота этого мира, где после долгих месяцев изнурительного, самоотверженного труда, исполинских замыслов, мечтаний, бескорыстных подвигов, невзирая на явное преимущество Андерсона, вопреки всему опять перевесила грубая сила, и победа, пусть мимолетная, досталась случайному человеку.

Морган запрокинул голову, чтобы выплеснуть в этот хаос звуков проклятие Данну и судьбе, как вдруг, словно по волшебству, увидел Кэти, она сидела в ложе, отчужденная, спокойная, так глухо замкнувшаяся в самоуглубленности, что показалась Моргану одержимой. Потом дымовые полосы и смерчи снова прикрыли ее туманной пеленой; и как раз в этот миг он ясно понял, что борьба не прекращается, когда сила одержала победу, ибо победившая сила может только собирать, накапливать, оборонять себя. Вот она, ирония победы, думал Морган, глядя на беснующуюся, вопящую толпу, вот он, извилистый путь триумфальных маршей, труб, барабанов и сирен. Сила побеждает и становится бессильной; борьба — главное, и нет ей конца.

Когда триумфальные шествия стали иссякать, знамена Эйкена затрепыхались и поникли, опустились транспаранты, а оркестр, напоследок ликующе взвизгнув тромбонами, выкатился из зала, Морган сделал вывод, что поскольку Андерсону нанесла поражение сила — величина непостоянная,— то это, собственно говоря, даже и не поражение, ибо сила всегда побеждается силой.

Ярость улеглась, на смену ей пришла опустошенность; Моргана сразило, что все свелось попросту ни к чему. Он не привык, чтобы ему или близким ему людям наносили поражение, избегал обычно ситуаций, где мог наткнуться на отказ или провал, но, вынужденный действовать, гнул свою линию, умел вывернуться, а иногда и устоять. Провал Андерсона он воспринял как свой собственный и поэтому бесился. Но исправить он ничего уже не мог: дело конченое.

Выступления возобновились, но все делегации, кроме андерсоновских, начали расходиться. Штат за штатом. Колонка цифр под фамилией Эйкена на информационном листке росла. Не поднимая глаз, Морган записывал новые цифры, и хотя все в нем кипело, с хладнокровным видом делал заметки. Пусть подохнут раньше, тупо повторял он про себя, пусть подохнут раньше, чем он покажет им, что сдался, или позволит догадаться, как ему больно.

Хобарт тронул его за плечо. В дальнем конце зала внезапно раздались робкие приветственные выкрики. Морган окинул взглядом боковой проход. Робкие выкрики перешли в ликующий вопль, то там, то сям среди рядов вскакивали делегаты Андерсона, размахивая флагами своих штатов. Радостные возгласы иногда перекрывали глухой рев недовольства, но все же рев этот был мощнее и неуклонно нарастал. Хант Андерсон и Корли Лейтон под руку шли по проходу, глядя прямо перед собой. Хотя Андерсон слегка сутулился, он был намного выше Лейтона, и его причудливая голова выглядела странно, а лицо напоминало маску. Корли был безупречен в белом костюме, галстуке ручной работы, с шевелюрой соломенного цвета. Они вышли из-под нависавшего над залом верхнего яруса, и теперь их видели со всех галерей. Снова взметнулись приветственные крики и звенели, не смолкая, пока сквозь них не прорвался все нарастающий возмущенный гул.

— Никогда такого не бывало! — вопил Хобарт.— Ничего такого не бывало никогда!

Председатель, гневно встряхивая лысой, овальной, как бомба, головой, дубасил по столу громадным молотком, а его рябую физиономию залил багровый румянец. Окружавшие его чиновники ринулись к краю трибуны взглянуть, что происходит, заседание прекратилось — теперь было не до того. Фоторепортеры рвались вперед, сверкали вспышками, а телекамеры на деревянном возвышении медленно поворачивались, следуя за двоими шагающими по проходу. Глава андерсоновской делегации подпрыгивал, что-то пронзительно и нечленораздельно вопя, неподалеку от него все делегаты Эйкена негодующе гудели в один голос, опустив книзу большие пальцы рук. Морган отыскал глазами ложу Кэти и увидел в сутолоке и дыму, что и ее железную невозмутимость поколебало неожиданное появление Андерсона. Кэти подалась вперед, вцепившись руками в перила, глядя вниз на Ханта и Кэрли. Впервые за все эти дни ей изменило ее олимпийское спокойствие, и Морган понял, что и она не ждала от Ханта подобной выходки.

— Что он, черт возьми, затеял? — крикнул какой-то репортер и так гневно сверлил Моргана глазами, словно тот был официальным представителем Андерсона.

Другой, сидевший позади, орал:

— Ход конем! Наверное, решил, мерзавец, что стоит ему выползти, и выигрыш обеспечен.

Андерсон и Кэрли были уже у трибуны, шли они медленно, не оглядываясь и не махая руками в знак приветствия. Внезапно Андерсон поднял взгляд, почти сразу нашел Моргана и посмотрел ему прямо в глаза. Он вздернул плечами, словно ножимая ими, и, продвигаясь дальше, снова смотрел только прямо перед собой.

Хобарт дергал Моргана за рукав.

— Он хочет выступить, ей-богу, он, наверно, решил пойти ва-банк.

— Отступиться он решил,— вдруг поняв это, сказал Морган.— Хочет представить дело так, что кандидата выдвинули единогласно.

Пусть подохнут раньше, подумал он про себя, пусть раньше подохнут, сволочи.

— Сам выступит с речью? — Хобарт дико вытаращил глаза, он о таком еще не слыхивал, и это его ужаснуло.— Вот сумасшествие.

— Он, может, и свихнулся,— сказал Морган.— Не привык, чтоб его били мордой об стол.

Нет, подохните вы раньше, подумал он снова.

Андерсон и Кэрли исчезли в крытом переходе под трибуной, который вел в находившуюся за ней комнату ожидания. Крики приветствий тотчас смолкли, а недовольные продолжали гудеть невзирая на стук председательского молотка. Затем из комнаты ожидания выскочил какой-то деятель на посылках и шмыгнул к председателю. Штора распахнулась, в просвете мелькнул белый костюм Кэрли. Деятель на посылках начал шептаться с председателем, который все еще дубасил молотком, утихомиривая самых упорных. Председатель яростно затряс плешивой головой. Деятель снова шмыгнул к шторе; на полпути его перехватил Кэрли в белом костюме; Кэрли сердито тряхнул гривой и что-то крикнул, повернувшись к шторе, за которой, наверное, стоял и ждал ответа Андерсон.

— Ему не дадут слова,— сказал какой-то репортер, сидевший позади Моргана.— Есть правило: после голосования слова не давать.

Но Морган знал, что правила на съездах существуют для того, чтобы имеющие власть их нарушали или обходили.

— Неслыханная наглость,— сказал Хобарт.— Что он о себе возомнил?

— Дрянь, выскочка,— прошипел репортер, сидевший сзади.— И без того уже причинил нашей партии уйму хлопот.

— Гордости нет,— сказал Хобарт.— Совсем нет гордости у человека.

— Никоим образом,— сказал Кэрли Лейтон.— Такой вариант совершенно исключается. Когда эта сволочь Данн так малодушно нас предал, у Андерсона оставалось не больше шансов на победу, чем у глухонемого сорвать приз на конкурсе певцов. Старина Кэрли, например, не буду хвастать, оценил ситуацию сразу. Уже с утра я принялся за дело, дабы спасти все, что удастся. О том, что Данн подложил нам свинью, я узнал от одного из его же головорезов и с унынием подумал: сорвалось! Но старина Кэрли, клянусь честью, джентльмены, принимал это дело близко к сердцу, что случается порой и с нами, трезвыми политиками.

Во всяком случае, отнюдь не в моем стиле… гм… отступать слишком поспешно. Я на горьком опыте познал, что и отступление есть политическая акция. Умело маневрируя, зная, как и когда отступить, можно, пожалуй, выжать небольшую прибыль даже из столь скромного капитала, каким мы располагали. Оцените меня по заслугам, джентльмены. Я не просто сплачивал наши доблестные ряды на случай, если новость окажется неправдой. Я искусно, смею надеяться, поднимал то здесь, то там вопрос о вице-президентстве и кое-чего добился.

Мне известна, джентльмены, общепринятая точка зрения, что вся упомянутая процедура, как выражаются школьники, дерьма не стоит. Однако, скажем прямо, не надо забывать, что, по мнению скептиков, она мало чем отличается от рулетки. Признаюсь, я обходился без инструкций, ибо сенатор Андерсон великодушно предоставил мне свободу действий. И все же полномочия мои были ограничены; но я считал: после того как мой патрон столь отважно выступил против столь грозных и могучих людей, за что сильные мира сего и расквитались с ним весьма ощутительным пинком в задницу, им едва ли захочется мстить ему и впредь. К мести редко прибегают в высокой политике, но, признаюсь, старина Кэрли переоценил возможности своих противников. Впрочем, это не существенно. Мы так никогда и не узнаем, к чему могли бы привести мои ничтожные усилия в то роковое утро, ибо еще в разгаре моей деятельности меня разыскал посыльный и сообщил, что сенатор Андерсон желает меня видеть. Разумеется, его воля для меня закон. Я нашел его неподалеку от здания, где проходил съезд, в лимузине, взятом напрокат, окошечки зашторены, все в лучшем виде, на огороженной стоянке, выделенной специально для нас — важных птиц. Я уселся с ним рядом и сразу же почувствовал, что ночь он провел скверно, в кошмарных снах, не делающих утро мудренее вечера.

— Сенатор,— сказал я с непритворной бодростью,— для кандидата в президенты у вас сегодня не очень счастливые глаза.

— Бросьте, Корли,— сказал он.— Сами знаете, мы погорели.

Тогда я спросил, можно ли вполне верить всем этим слухам о безличном и двуличном Данне, так его и растак.

— Он мне сам сказал,— ответил Андерсон.

Оставалось выяснить всего один вопрос, чтоб уже приведенная мною в действие машина заработала на полный ход. Я сказал, что, по мнению старины Кэрли, есть реальная возможность выйти на второе место, и честно говоря, я уже кое-что в этом направлении предпринял.

Он отшатнулся, словно я предлагал ему змею.

— Не выйдет,— сказал он сразу,— на второе место я не гожусь.

В машине был телефон, и я тотчас же связался с одним из своих людей, находившимся на съезде, и с душевной болью велел ему дать отбой. Скажу вам без ложной скромности, джентльмены, я человек бывалый и могу понять, когда люди говорят всерьез, а когда валяют дурака. То, что сенатор сейчас не в той форме, которая нужна для проведения решительных политических акций, я определил легко и, вероятно, что-нибудь ему соврав, сам возвратился бы на съезд и стал нажимать на всяческие пружины, не испросив его согласия. Но как только он сказал, что не годится на второе место, у меня мелькнула мысль: и в самом деле, быть вторым для некоторых хуже, чем ничем. И я ни на миг не усомнился, что Хант Андерсон принадлежал к таким вот несчастным людям.

Мы сидели и болтали о разной чепухе. В зашторенной, с поднятыми стеклами машине было нестерпимо душно, но он, казалось, ничего не замечал. Вскоре радио сообщило, что снова начались речи. Мы оба слушали, помнится, ни слова не говоря. К чему в такой миг еще слова?

Все шло, как положено, назвали штат этого гада Данна — и вот, дело кончено. Я выдал этому радиоприемнику отборнейшие образцы из своего словарного запаса. Андерсон чуть помедлил, потом открыл дверцу и вышел. Спокойно так, даже весело, обернулся и взглянул на меня:

— Пойдемте, Кэрли.

Я остолбенел. Помнится, вылезая из машины, я с ужасом выкрикнул:

— К этому жулью!

Но он уже широко шагал через стоянку, и догнать такого длинноногого было не легко. Как я ни убеждал его, джентльмены, все было тщетно, а старина Кэрли — мастер убеждать.

— Я делегат,— твердил он с серьезным видом.— Я могу это доказать — у меня значок есть.

Я втолковывал ему, что идти в этот гадюшник совершенно ни к чему.

— Все, что я делаю, ни к чему,— ответил он.— С самого начала они пытались заставить меня плясать под их дудку, но не заставили, не заставят и сейчас.

Я со всей возможной деликатностью разъяснил ему, что появление кандидата на съезде произведет дурное впечатление. На кой черт ему туда ходить?

— Я уже не кандидат. Свою кандидатуру я снимаю. Я хочу всем об этом объявить лично и велеть своим людям голосовать за Эйкена. Пусть поймут, мерзавцы, кто истинно дорожит интересами партии.

Я вцепился в него, джентльмены, как ковбой в норовистого быка на состязании, а времени, чтоб дойти до здания, где проходил съезд, требовалось не больше минуты, да еще солнце шпарило вовсю. Кстати, не думайте, что старина Кэрли недооценивает жесты: жизнь учит нас, что хорошо обдуманный и сделанный жест обладает огромной впечатляющей силой. Но появление моего патрона на съезде могло, увы, в лучшем случае, быть воспринято как игра на публику, а в худшем — как отчаянная попытка вернуть утерянные голоса. То есть публика могла вообразить все, что угодно, кроме истинной причины, и признаюсь, джентльмены,— хотя мне и стыдно в этом признаваться сегодня, в день его похорон,— когда мы приблизились к входу для делегатов, старина Кэрли грешным делом подумал: не сохранились ли в сенаторской душе крохи надежды, ведь надежда так живуча. Может, он обманывал сам себя. Реальным политикам приходится наблюдать и такое, и поверьте, джентльмены, в этом смысле у меня богатый опыт.

Я схватил его за руку уже на пороге и поглядел ему прямо в глаза. Я твердо заявил, что его выходка произведет дурное впечатление.

Он покачал головой и ответил:

— До сих пор не бегал я от всякой шушеры, Кэрли, не собираюсь бегать и сейчас.

Я еще раз с некоторой досадой его заверил, что незачем ему снимать свою кандидатуру лично. Не обязан он туда ходить. Но он наконец вынудил меня заткнуться.

—Обязан,— сказал он, и тут все мои доводы иссякли. Я переубедил бы его, если б знал, как это сделать. Я старался от души. Но тут я понял, что решение его твердо. Ну, а если так, то я человек зависимый, джентльмены, ведь верно? Временно зависимый.

Проникнуть в помещение оказалось дьявольски трудно. Житейский опыт научил старину Кэрли: нет такого митинга или собрания, где у входа не стоял бы угрюмый, тупоумный страж, знающий только одно: «Не велено». Исключением, конечно, не был и этот зал. Делегатские значки шли по дюжине за десять центов, и охранники всю неделю отгоняли обладателей таких значков. Даже мое поручительство подействовало лишь тогда, когда я вызвал из зала двоих своих людей, поддержавших меня силой. Миновав первую препону, мы проникли в вестибюль к концу Эйкенова шабаша. Мы поспели как раз вовремя: нас оглушил выходивший из зала оркестр, и многолюдная толпа ринулась нам наперерез к буфетным стойкам, так что Андерсон в мгновение ока был узнан и окружен тесным кольцом.

Разумеется, почти все они были из Эйкеновой шайки и, наверно, струхнули, увидев, что пришел главный их противник, стали на него орать. Нам грозили кулаками, бесцеремонно толкали. Какой-то сукин сын даже плюнул в меня. И тут я заметил нечто странное — вы ведь знаете, Андерсон всегда свободно чувствовал себя в толпе, он, как говорится, малый свойский, любит тесное, в буквальном смысле, общение с людьми,— а тут, пока мы пробирались среди этих хамов, он как бы шарахался от них, и знай я его хуже, я мог бы подумать, что он их боится. Стеклянные глаза, застывшая улыбка, и, самое удивительное, вскоре я отчетливо понял, что не он ведет меня, а я веду его за собой.

Когда из вестибюля мы пробрались в зал, стало полегче: толпа вокруг нас поредела, нам уже не глазели прямо в лицо. Орали, шикали, по рукам воли не давали — это факт, отмеченный стариной Кэрли с глубоким удовлетворением. Так мы двинулись по проходу, и теперь я просто тащил Ханта за собой, как поводырь слепого. Поворачивать назад было поздно, но, не скрою, джентльмены, волновался я страшно. Мне кажется, на почтенного, сенатора нашло некое умопомрачение.

И когда этот плешивый старый трепач с молотком отказался предоставить моему патрону слово,— ну, джентльмены, тут уж меня разобрало. Вот представьте: старина Кэрли, как он есть пред богом и людьми, стоит рядом с чокнутым кандидатом, а этот толстозадый паразит, чьих неоплаченных векселей у меня вполне достаточно, чтоб упрятать его за решетку, не желает нарушать свою паршивую повестку дня. Я знал, что это против правил: вообще-то, джентльмены, почти все против правил, но правила обходят кто так, кто сяк, сами не хуже меня знаете. Он ведь знал, что Андерсон просто хочет снять свою кандидатуру, что он уже не опасен ни для Эйкена, ни для кого другого. Скажу вам честно, по совести, ибо клепать на людей не в моих принципах, я до тех пор даже не представлял себе, какие же они гады, как ненавидели они Андерсона, как жаждали расквитаться с ним за то, что он нередко выводил их на чистую воду и пренебрегал их правилами в политической игре.

Так мы ждали, когда кончится говорильня. Нам даже пришлось увидеть еще одну демонстрацию в честь Эйкена, когда он насобирал наконец свое треклятое большинство. Незадолго до конца процедуры старина Кэрли почувствовал, что больше сил нет терпеть. Тогда я лично подошел к этому лысому выродку и шепнул ему прямо в ухо.

— Или ты сейчас, сию минуту,— сказал я,— дашь Андерсону слово, или Эйкену этой осенью в моем штате ни единого голоса не получить.

— Вы этого не сделаете,— говорит плешивый.— Не посмеете!

— Еще как посмею, отвечаю я. В его грязной игре, говорю, участвуют все же двое партнеров, а не один. И добавил, что когда Эйкен лишится всякой поддержки в моем штате и соответственно всех наших голосов, я уж постараюсь, чтоб все, начиная с президента, узнали, чья плешивая башка тому виной. И я добился своего, джентльмены: до того, как объявили итоги голосования, лысый дал моему патрону произнести речь.

— А в этой речи,— продолжил Морган,— было не больше четырех-пяти довольно-таки серых фраз. «Друзья мои, вы избрали человека, который достойней меня,— что-то в этом роде он сказал.— Мне это будет наукой, ибо горький опыт не забывается». Прихвостни Эйкена теперь уже могли кричать «ура!» без страха и накричались всласть. Не помню точно, что еще говорил Хант, я задумался о том, чего стоила ему первая фраза. Я тогда еще не знал его ответа, что не годится он на второе место. Но я знал, какого мнения Хант о себе, какие он питал надежды, и подумал, что «уменье проигрывать» для него не пустые слова, это далось ему нелегко и впрямь ценой «горького опыта», и, помнится, еще задумался, как это повлияет на него, каким он теперь станет в собственных глазах.

Моргай поднял взгляд на ложу Кэти: там уже никого не было. Он и сам хотел бы очутиться где-то далеко, но это было невозможно: он газетчик, он на работе, ему надлежит до конца переварить поражение Андерсона.

«…итак, друзья мои, трудясь совместно, двинемся же к великой цели, которой мы непременно достигнем объединенными усилиями!»

Эти слова вызвали овацию, и Андерсон несколько мгновений наслаждался ею, улыбался, махал рукой; Морган же тем временем дивился, сколько иронии в том, что предвыборный рейд Андерсона, объявившего себя политиком нового тина, завершается в этом душном, дымном зале, где делегаты вполуха выслушивают заезженные фразы, уже многократно произнесенные в прошлом политиканами всех мастей. И последняя капля: появление Андерсона в зале — это поступок совершенно в том отнюдь не ортодоксальном духе, который до сих пор был так присущ ему и способствовал его популярности. В этом смысле Андерсон продолжил свой рейд в точности, как начал, да вот только зря продолжил.

Еле уловимая грань отделяет великолепный жест от нелепой ошибки, и Морган подумал: может, Андерсону так долго везло, он настолько привык верить в свои силы, что перестал различать эту грань. Или, может, даже сыну Старого Зубра пришлось наконец научиться правилам политической игры. Как бы там ни было, закончил он свой рейд вполне ритуальными словами, блеск померк в синем мареве, окутавшем зал, словно дымок от погасших костров.

Позже Андерсон рассказывал Моргану, что, когда они с Кэрли вошли в зал и их сразу окружили, а потом им пришлось пробираться сквозь орущую толпу, он понял, что ошибался, полагая, будто в любом случае присутствующие в зале его поддержат.

— Пока шла кампания,— говорил Андерсон,— я был любимцем народа или по крайней мере думал так. Возможно оттого, что я не читал ничего, кроме подобранных для меня газетных вырезок. Но я выступал против крупных воротил, утверждал, что они не имеют права распоряжаться судьбой народа. Наверно, я убедил себя тогда, что я благороден и сражаюсь с негодяями. Во всяком случае, я верил, что так думает большинство. А когда мы с Кэрли вошли в зал, я увидел: все думают, что это я негодяй. Я был поражен. Глядел на поднятые кулаки, злобные лица и вдруг подумал: может, я-то и пошел по неверному пути. Может, я обманывал себя все это время.

Но это было несколько лет спустя, а во время краткой речи Андерсона Моргану не удалось к нему пробиться — Кэрли уволок патрона, едва тот замолчал. Был объявлен перерыв, покуда Эйкен собирался с силами и совещался с председателем и остальными лидерами, затем съезд занялся выдвижением кандидатур на пост вице-президента. Во время перерыва Моргану пришлось сидеть на совещании в комнате прессы, потом он звонил по телефону, потом засел за пишущую машинку и освободился только к вечеру. Во время следующего перерыва, когда Эйкен готовил речь, в которой выражал согласие стать президентом, Морган выбрался в гостиницу побриться и принять душ. Но прежде он зашел в номер 1201.

Там словно ураган пронесся. Везде клочья, оставшиеся после предвыборной кампании, на стенах плакаты, висящие вкось, на столах и на полу брошюры, фотографии, делегатские значки, последние номера газет, в углу сиротливая соковыжималка — единственный источник материальных благ, предлагавшихся посетителям андерсоновской штаб-квартиры. Несколько сотрудников, как неприкаянные, мотались по углам. В одной из комнат неисправимый бюрократ Мэтт Грант раскладывал по ящичкам карточки.

Мэтт поворошил пачку карточек пальцем.

— Делегаты,— сказал он.— Могу назвать цвет глаз и кредитоспособность почти каждого, да только нужно это нам теперь, как прошлогодний снег. Два года провозился с этой картотекой, а сейчас за нее всю в конторе по приему утиля не дадут и пятидесяти центов.

— Хант может выгадать на этом, как жертвователь. Пусть презентует карточки какой-нибудь библиотеке, и ему спизят подоходный налог.

Мэтт пасунился.

— Они нам могут пригодиться в следующий раз. Нас, может, еще рано хоронить.

— Ну, если с вас одного раза не достаточно, вам лечиться надо. Где Хант?

— Его уже нет в городе, отправился куда-то загорать. Кэти еще здесь,— добавил Мэтт и махнул рукой в сторону внутренних комнат. Морган нашел ее в маленькой, скупо обставленной комнатенке, смежной с той, где он ночью беседовал с Хантом; сейчас казалось, это было чуть не год назад. Комнатенка служила центром андерсоновской штаб-квартиры: всю гостиничную мебель из нее вынесли, заменив письменным столом, на котором стоял телефон, и шезлонгами. За распахнутыми окнами раздавался уличный шум, где-то далеко играл оркестр. Кэти сидела за столом, перед стопкой почтовой бумаги, усталая и немного взъерошенная.

— Последние долги? — спросил с порога Морган.

Кэти слабо улыбнулась и откинулась на спинку стула.

— Пишу записки тем немногим, кто во время съезда от души старался мне помочь,— она сказала «мне», а не «нам». Затем добавила угрюмо: — Очень немногим.

— Отчего вы не уехали с Хантом? Это дело можно было на несколько дней отложить. Или даже просто не писать никаких записок.— Он тяжело опустился в шезлонг; на него снова навалилась усталость, почти такая же, как ночью, когда он был в соседней комнате.

— Ханту хотелось уехать. А мне не хотелось. Я не люблю загорать.— Она в упор взглянула на Моргана.— Спасаться бегством я не люблю.

— Это вы о Ханте?

— Вы же видели, что разыгралось в зале: я вас заметила на галерее прессы.

— Но некоторые,— сказал Морган,— назовут бегством ваш уход во время речи Ханта.

— Только не те, с кем я считаюсь. И не те, кто меня знает.

— Зря он это затеял. Неудачная мысль. И все-таки я полагал,— Морган решил проявить твердость,— что вы разделите с ним горечь поражения.

— То есть буду глядеть, как он пресмыкается перед толпой и как злорадствует этот плешивый выродок? После всех наших мытарств? Я не вытерпела бы и минуты,— Кэти гневно тряхнула головой, провела рукой по волосам.— Да и не там мне надо было делить с ним горечь поражения. Поражение еще утром нам нанес здесь, в гостинице, Данн.

— Что же между ними произошло?

— Меня не было при разговоре.

— Разве Хант вам ничего не рассказал?

— Позже, в двух словах сказал, что Данн переметнулся к Эйкену. Хант не посвящал меня в подробности.

Она ответила уклончиво, но в ту пору Морган был уверен, что сумеет получить ответ на свой вопрос у кого-нибудь еще. Был другой вопрос, который волновал его гораздо сильнее.

— Помните тот день, когда расследовали дело Хинмена? Помните, что я сказал вам тогда?

Она задумалась, поджала губы, медленно покачала головой.

— А если так,— Морган уже не чувствовал усталости, приступ ярости внезапно охватил его,— если так, идите вы… Адам Локлир все же был прав. Он сказал, что вы просто бессердечная карьеристка,— и сказал верно.

Он встал, отшвырнул ногой стул и, не оглядываясь, пошел к двери. К чертовой матери ее, подумал он. К чертовой матери их всех.

— Рич…

Она окликнула его так тихо, что он почти не расслышал, не сразу приостановился. Когда он обернулся, она сидела неподвижно и глядела на него в упор.

— Напомните, что вы тогда сказали.

Надо уйти, сказал он себе, но не мог, остановился.

— Я сказал: когда вы с Хантом достигните конца пути, я останусь с вами, если буду вам нужен. Что-то в этаком сентиментальном духе.

Она оглядела полупустую комнату, расставленные где придется стулья.

— Вот здесь он и закончился, наш путь.

Морган перестал сердиться.

— Но еще сегодня ночью,— сказал он,— вы не удостоили меня беседой, в ваших глазах я был всего только ничтожным репортеришкой.

— Адам оказался прав, — сказала Кэти.

— Забудьте про это. Я озлился. У вас редкая способность меня злить. Забудьте то, что я сказал.

— Не забуду,— возразила Кэти.— Вы ведь и вправду остались здесь, Рич, как обещали, хотя я и не слыхала, как вы это обещали.— Ее лицо стало кривиться. Она закрылась ладонями, и он с трудом расслышал ее голос: — Вы нужны мне, Рич, нужны!

А потом она медленно наклонилась вперед, уронила голову на стол и заплакала.

— Интересно, как там все произошло,— сказал Гласс.— О чем они говорили, Андерсон с Данном?

— Я его спрашивал в то утро.— Кэрли Лейтон тяжело дышал, так как они уже приближались к дому и снова шли вверх но склону.— Когда мы обливались потом в закупоренной машине во время обсуждения кандидатур, я сказал:

— Господи боже, шеф, неужели этот скопец не поддержит нас еще хоть один тур?

Андерсон задумчиво покачал головой. Покачал головой — и ни слова.

— Данна вы сегодня утром слышали,— вмешался Морган.— Насколько мне известно, он повторил то, что говорит всегда.

— Как-то мерзко,— в вечерней тиши отчетливо прозвучал низкий голос Адама Локлира,— мерзко ворошить давно прошедшее, едва опустив гроб в могилу. Своих дел хватает, верно ведь? Как говорят негры, пускай каждый собирает хлопок да копает картошку на собственном поле. Но, признаюсь, мне хочется понять, что случилось с Андерсоном. Вот уж в кого я верил. Даже когда его начало заносить, потянуло в президенты, я считал: ошибся человек, но не думал, что это конец. Мне в голову не приходило, что Андерсон может превратиться в «бывшего», а уж в пьяницу — и подавно. Вы с ним всегда слишком много пили виски, Рич, и я думал: губите вы себя. Эта гадость еще никого не доводила до добра. Но в ту пору, когда я с ним работал, он не так уж много пил, не больше любого политика в Вашингтоне. А вот года два назад, когда мне довелось там побывать в комиссии по гражданским правам, я заглянул в гости к Андерсону, и он просто поразил меня: наклюкался с утра.

— Черти бы вас взяли,— говорю я ему.— Такого расследования, какое вы провернули в комиссии по делам сезонников, здесь никто не проворачивал, но дальше… чем вы дальше тут занимались?

А он себе смеется.

— Провели для вас кое-какие законопроекты,— отвечает.— Что обещано, то сделано, верно?

— Верно,— говорю.— И законопроекты все хорошие, толковые. Потому мне и досадно, что вы кресло это просиживаете, когда осталось столько дел.

И тут он сказал любопытную вещь:

— Может быть, не хорошо, Адам, брать на себя слишком много. Может, такому, как я, под силу провернуть только одно дело, вот вроде того, нашего.

— Чушь,— говорю я.— Если бы я так рассуждал, я б еще десять лет тому назад перебрался в какой-нибудь благотворительный комитет.

Он посидел, подумал, упершись ногой в угол письменного стола.

— Мы разные люди, Адам,— сказал он наконец, словно какую новость сообщил.— Вы давно нашли себя и, насколько мне известно, никогда не сомневались в том, что выбрали правильный путь. Бы всегда были готовы исполнить свой долг.— Тут он сказал еще одну любопытную вещь: — По-моему, вы счастливый человек,— сказал он.

Меня это слегка задело. Вы знаете, Рич, я не люблю плакаться, но, с другой стороны, если вспомнить, с чего я начинал, удачником меня не назовешь. И я решил его малость подковырнуть.

— Да, конечно, мне страсть как повезло, сенатор,— говорю.— Вращаться в свете не пришлось — некогда было, и это избавило меня от необходимости бороться с дурными привычками да травить спиртным свое нутро. Куда как повезло! К тому же я всю жизнь потратил, как вы выражаетесь, на исполнение своего долга, так что разглагольствовать мне было недосуг, и разглагольствовать о том, как я переделаю мир,— тоже.

Я думал, он разозлится, но он просто кивнул.

— Вот-вот,—сказал он.— В этом и была ваша удача.

Я тогда решил, он просто шутки шутит, да и не умел я как-то на него сердиться. Поболтали мы еще немного, и я уехал. С тех пор я его не видел. Сейчас жалею, что не продолжил тот разговор. Мне тогда надо было попробовать докопаться до сути. Впрочем, не уверен, что я сумел бы понять, как это он мог попусту тратить жизнь.

А Морган не был уверен, вправе ли Адам или кто бы то ни было выносить подобное суждение, хотя и сам отчасти его разделял, во всяком случае еще недавно.

После отдыха на побережье, где он побывал после съезда — дама с Лонг-Айленда временно отдала ему свою виллу,— Андерсон загорел, казался поздоровевшим и, словно ничего не случилось, сразу начал работать в сенате. Той осенью он, уже поддерживая Эйкена, произнес несколько речей, впрочем, не слишком много, так как партийные лидеры продолжали его недолюбливать, а может быть, все еще не доверяли ему и старались ограничить его популярность. Через два года предстояли перевыборы в сенат, и он как-то привел Моргану слова судьи Уорда, утверждавшего, что шестилетняя деятельность сенатора делится, как Галлия, на три части.

— Первые два года,— говорил судья,— можно оставаться только государственным деятелем. Следующие два года, мой мальчик, надо быть наполовину государственным деятелем, наполовину — политиком. А уж в последние два изволь без дураков быть только политиком, иначе тебе придется подыскивать для себя другую работенку.

Андерсона это веселило.

— Похоже, я слишком рано перешел к чистой политике,— говорил он.

В своем штате у Андерсона все было вполне спокойно, хотя Гравий Джонсон и кое-кто еще вслух выражали недоумение, как это человеку, неудачно выставившему свою кандидатуру в президенты, позволено представлять интересы штата. Но выступления их обернулись против них же самих, ибо на родине у Андерсона не возникало трений, прежде всего благодаря престижу, приобретенному им, еще когда он выдвинул свою кандидатуру в президенты. И каждый раз, когда кто-нибудь, пускай даже неодобрительно, ссылался на этот факт, престиж Андерсона возрастал.

Морган думал, что для Андерсона было бы полезно столкнуться на перевыборах с опасным соперником: это могло бы побудить его к более энергичным действиям и заставило держаться в форме, так как раскисать ему было бы некогда. Но Андерсону ни с кем не пришлось бороться; только в самом конце кампании у него появился соперник, мэр какого-то небольшого городка, выдвинувший свою кандидатуру, как он уверял, для блага самого сенатора Андерсона, а в действительности дабы приобрести известность перед выборами в конгресс, предстоявшими через два года. Такого слабосильного противника Андерсон одолел без особых усилий: двух выступлений О’Коннора по телевидению оказалось вполне достаточно, и поскольку Мэтт отлично вел его сенатские дела, у самого сенатора оставалось много времени на раздумья о прошлом,— слишком много, решил в конце концов Морган.

Пристрастие Андерсона к спиртному сперва не бросалось в глаза. Потом Морган обратил внимание, что Хант стал слишком много времени проводить в своем штате и утратил интерес к сенатским делам. Забавно, что именно это обстоятельство настроило в его пользу Уорда и прочих лидеров. Хант больше не затевал горячих дискуссий, не устраивал разбирательств щекотливых дел. Он не вел борьбу за привилегии и выгодные места. Каждый с легкостью мог заручиться его поддержкой при проведении второстепенных законопроектов. Он охотно соглашался вести заседание или присутствовать в зале во время выступлений пустозвонов и болтунов. Кто бы ни попросил его, он выступал с зажигательной речью о необходимости увеличения фондов на все, что угодно, и если он требовал установить наличие кворума, это значило, что он старается предоставить возможность поспеть на заседание какому-нибудь запоздавшему сенатору, дабы его присутствие в зале было зарегистрировано. Словом, по сенатским меркам, он был хорошим сенатором.

Он редко выступал. «Звук моего голоса,— не без лукавства сказал он как-то, произнося тост в честь коллеги, после того, как сверх меры накачался коктейлями и вином,— утратил музыкальность, так завораживавшую меня в нору юности». Если ему случалось брать слово, то лишь для того чтобы произнести какое-нибудь короткое и едкое замечание, что снискало ему на галерее для прессы репутацию умного человека, ибо ходили слухи, что свои выступления он сочиняет сам, и в большинстве случаев это соответствовало действительности. На галерее для прессы, конечно, не так уж компетентны судить об уме политика, но и среди сенаторов Андерсон пользовался особого рода известностью. Когда он выступал, все знали, что выступление его стоит выслушать: он не сыпал пустыми фразами, не занимался саморекламой.

Но те, кто хорошо знал Андерсона — как Морган и Мэтт,— вскоре поняли, что он утратил целеустремленность, главный стимул, что его деятельность не направлена на то, чтобы достичь чего-нибудь определенного. Вскоре уже нельзя было не заметить, что он спивается. Андерсон приглашал какого-нибудь приятеля к завтраку, и завтрак этот превращался в затянувшуюся попойку, или же он, прицепившись к кому-нибудь на званом обеде, затаскивал этого человека к себе домой либо сам навязывался к нему в гости и не давал ему уснуть до утра, опустошая бутылку за бутылкой, рассказывая бесконечные истории, во всех деталях вспоминая предвыборную кампанию или расследование по делу Хинмена. Через два года после съезда, когда Андерсону предстояли перевыборы, он, как выяснилось, пропустил столько заседаний в сенате, что ни в коем случае не был бы переизбран, если бы принадлежал к другому штату или имел сильного соперника. В последующие годы, появляясь на заседаниях и обсуждениях, Андерсон нередко бросал едкие реплики и поднимал какой-нибудь острый вопрос, но почти никогда не доводил начатого до конца и не подкреплял слов делом. Затем он стал появляться в сенате все реже и не всегда в пристойном виде. Все привыкли видеть сенатора Андерсона, недавнего кандидата в президенты, мирно дремлющим за столом на заседаниях. Почти столь же часто его коллегам приходилось наблюдать его пустующее кресло.

В очень скором времени можно было лишь подивиться, как энергично выгораживают Андерсона коллеги, некогда боявшиеся и ненавидевшие его; но уж таков сенат. Отсутствие Андерсона скрывали, его сотрудников держали в курсе всех дел, на заседаниях защищали его интересы и интересы представляемого им штата. Когда он впервые появился в сенате, воинственный и полный стремления первенствовать, когда в течение первого срока своих полномочий он и впрямь добился первенства, приобрел популярность в народе и чуть было не стал президентом, сенаторы сочли его нахрапистым и беспринципным; но сейчас, когда он выступал в роли несостоявшегося гения, трагической фигуры сгубившего себя человека, все восхищались тем Андерсоном, каким он мог бы стать, и сочувствовали тому, в кого он превратился.

Что-то скорбное и загадочное было в Андерсоне в это время; коллегам Андерсона, как видно, казалось, что он посетил какой-то неведомый край, где им побывать не довелось, и, наглядевшись на красоты и ужасы этого края, вернулся к людям, отрешенный от мелочей житейской суеты. Моргану и самому представлялось что-то подобное, особенно после слов, сказанных ему Андерсоном во время одной попойки.

— Ты, Рич, становишься видной фигурой в пашем городишке. О твоих статьях тут много говорят, и я знаю почему.

— Потому что я открыл тебя.

— Лесть ничего тебе не даст.— Андерсон торжественно погрозил длинным пальцем.— Потому что ты романтичный пройдоха, вот в чем причина.

— А какое отношение это имеет к моей возрастающей славе?

— Люди чувствуют, что ты ищешь чего-то. Чувствуют, что ты ожидаешь от них больше, чем в них есть. В том числе и от самого Ричмонда П. Моргана. Весьма порядочный он малый, но никак не идеал. Вот ты и присматриваешься к ним внимательнее, чем все другие, в том числе присматриваешься к упомянутому Р. Г. Моргану. И когда они оказываются хуже, чем ожидалось… Они ведь всегда оказываются хуже, верно?

— В том числе и Морган.

— В том числе и Андерсон. В том числе и вся прочая сволочь. О, это проглядывает между строк в твоей писанине. Этакая разочарованность. Ты, бывает, завернешь такое, что у иного стервеца сразу дух захватывает.

— Ну, а о себе ты что скажешь? — спросил Морган.— Помнишь, ты хотел когда-то перевернуть на свой лад историю. А сейчас, мне кажется, превратился в трезвого реалиста.

Но не так-то просто было заставить Андерсона говорить о себе, если разговор этот не касался пресловутой предвыборной кампании.

— Все помню,— сказал он.— Черт знает, сколько всякой дряни я помню.

Угрюмый официант в третий раз принес им мартини, и Андерсон предостерегающе поднял палец.

— Морган,— сказал он.— Почему бокалы с мартини напоминают женские груди?

Морган недоуменно покачал головой.

— А потому, что одного — мало, а трех слишком много. Пропади они пропадом.

Те успехи, которых Морган добился в своем деле за последние годы, были, как это часто случается, результатом удачи и умения выбрать нужный момент. Он приобрел известность сперва репортажами о заседаниях комиссии по делам сезонников, а потом — о предвыборной кампании Андерсона и о съезде. Работу в своей теперешней газете он получил, опубликовав скандальный материал, за что его возненавидел Миллвуд; сенсационные же репортажи из конгресса он мог вести благодаря знакомству с Андерсоном, а тут вскоре ушел на покой крупнейший в Штатах политический обозреватель, как раз вовремя освободив желанный пост.

Вот почему, пока Андерсон впадал в безвестность в тихой сенатской заводи, Морган, как говорила Энн, работая по двадцать пять часов в сутки, все время проводил в разъездах, так что собственный сын не узнавал его, когда он возвращался домой.

— Я теперь, кажется, знаю всех политиканов в Америке, вплоть до самого ничтожного, не говоря уже об их ничтожных штатах,— сказал он как-то Андерсону.

Все возрастало количество его статей на первой полосе, рос его авторитет в глазах начальства, увеличивались его гонорары. Не раз в эти лихорадочные годы Морган представлял себя как бы со стороны — голова мотается, руки дергаются, язык вывалился; он знал, что, если не собьется с темпа, рано или поздно возглавив отдел новостей, а тогда, стало быть, сбылись все его мечтания.

Моргай понимал в те минуты, когда позволял себе задумываться об этом, что именно в те годы он стал чужим не только себе, не только тому Моргану, каким он был когда-то, но и тому, которым, как он всегда думал, он непременно станет,— тому Моргану, который в ослепительной чистоте правдивого искусства создаст неувядаемое воплощение действительности, выхватив, таким образом, из мрака крохотный огонек бессмертия.

И в своем доме, где царило напряженное безмолвие иссякшей любви, он тоже стал чужаком, но уже в другом роде: отец— на то краткое время, когда выберется свободный часок, странствующий рыцарь — истинно обрученный только с работой, растерянный, скованный тем безразличием, в которое облекала себя Энн с такой же холодной элегантностью, с какой она носила модные наряды и прически, тем безразличием, которым она — бледная, неприступная, полная презрения,— отгораживалась от его отчаянных наскоков в редкие мучительные ночи, когда страсть и гнев побеждали в нем стыд.

— И все-таки он снова выдвинул свою кандидатуру,— сказал Гласс.— Значит, не так уж он опустился, если через четыре года предпринял новую попытку.

— Этого я никогда не мог понять,— сказал Кэрли, встряхивая желтыми, как солома, волосами.—Спустя четыре года Эйкен мог лишиться надежды на переизбрание лишь в том случае, если б его поймали на изнасиловании монахини в Массачусетсе. Я говорил это Андерсону. Но в последний миг он все же вылез. Для чего — непонятно.

— Помните, он выступил только на первичных выборах,— сказал Морган.— По-моему, этого оказалось достаточно, чтоб он вовремя одумался.

Но и в этом Морган не был уверен. Невероятно, чтобы Хант Андерсон утратил свою политическую прозорливость, следовательно, он должен был знать, что на сей раз президентство прочно закреплено за Эйкеном еще до начала кампании.

Связь с телевидением через О’Коннора или кого-либо иного была утеряла. Кэти уже не желала принимать в предвыборной кампании никакого участия. У Андерсона не было ни газет, ни денег, ни сторонников — лишь жалкая кучка избирателей и несколько преданных приверженцев.

Во время первичных выборов Морган однажды побывал в штате Андерсона, но через два дня уехал. Он не мог без злости видеть неудачи Ханта там, где четыре года назад тот добился столь неожиданного успеха. Но Андерсон продолжал пробиваться вперед, хотя все вокруг понимали бесполезность его попыток.

Кэти удалось уговорить Моргана задержаться на тот вечер, когда ожидались результаты первичных выборов; в ожидании вестей они скрылись в андерсоновской канцелярии в сенате, где им пришлось просидеть до десяти часов вечера. Эйкен прошел подавляющим большинством голосов, с легкостью одолев Андерсона, вскоре появившегося в зале, где уже были установлены телекамеры. Голосование прошло так быстро, что Андерсон едва успел пропустить стаканчик-другой после обеда, однако Морган с удивлением заметил, что вид у него умиротворенный, чуть ли не довольный.

— Я хочу поздравить губернатора Эйкена,— сказал он.— Это становится традицией. Кроме того, я хочу заявить, что не собираюсь больше участвовать в первичных выборах. Если выдвинут мою кандидатуру в президенты, я ее сниму. Если меня выберут, я откажусь. Если мне предложат стать вице-президентом, я буду поддерживать другую фракцию.

— Сенатор,— спросил некий проницательный телеобозреватель,— означает ли это, что вы вообще отказываетесь от политической деятельности?

— Равно как и она от меня.

Кэти, стоявшая рядом с Морганом, повернулась и ушла в служебный кабинет Андерсона.

Среди репортеров оказался один старожил, в свое время бывший еще корреспондентом радио; он держался крайне вызывающе, и было ясно, что он справедливо считает всю эту процедуру напрасной тратой времени.

— Сенатор,— пробурчал он.— Прежде всего скажите, как вам вообще пришло в голову принимать участие в первичных выборах?

— Ну, я полагаю, старые политические деятели никогда не умирают, Джек. Кроме того, я подумал, что надо дать еще один шанс народу, так горячо поддержавшему меня на прошлых выборах. Но оказалось, что народ в этом не был особенно заинтересован.

Когда выключили юпитеры и они, возвратившись в канцелярию Ханта, проходили через комнаты, в которых Мэтт и несколько сотрудников готовились к отъезду, Андерсон устремил на Моргана печальный взгляд.

— Я знаю, Рич, что и ты считаешь меня идиотом, по не будь ко мне слишком строг. Мне и в самом деле интересно было узнать, волнует ли это еще кого-нибудь… и в первую очередь меня самого.

— Ну и как, волнует?

— Нет. А это главное, что мне хотелось выяснить.

— Но ведь но одному результату,— сказал Морган,— еще нельзя судить, насколько в тебе заинтересованы все остальные.

— Неважно,— сказал Андерсон.— Главное, что теперь я освободился.

— Я могу сказать, каковы твои истинные побуждения,— сказала Кэти, сидевшая в дальнем конце кабинета. Она сидела на том диване, на котором Хант часами спал в дневное время.— Могу сказать, если ты сам не знаешь. Тебе хотелось добавить к великой трагедии еще одну сцену. Вроде той, где Барримор падает на барабан в оркестре.

— Политика его сгубила, а не виски,— сказал Адам.— Вы сами это знаете, Рич, только не хотите со мной согласиться. Политика заставила его думать, будто он может сделать больше, чем способен человек.

Морган вскоре привык к почти не скрываемой враждебности между Хантом и Кэти, которая возрастала всякий раз, как заходила речь о предвыборной кампании. После съезда Морган часто приезжал в усадьбу Андерсона; вместе с Хантом они часами гуляли по полям, затем возвращались домой и в комнате Ханта разговаривали и пили до глубокой ночи. Двое мужчин, ничего не желавших друг от друга,— во всяком случае ничего, кроме возможности разделить беседу, общество и молчание, хотя Морган иногда заговаривал о том, что случилось на съезде. Ему не хотелось разрушать состояние довольства, в котором, как ему представлялось, Хант пребывал почти все время. На извилистом жизненном пути открылся еще один поворот; сам Хант как бы отстранился от политики, выборов, власти, а ведь прежде именно Морган подвергал сомнению значимость этих категорий. Временами Морган чувствовал, что Хант держится с ним покровительственно, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот.

— Не относись к политике слишком серьезно, Рич, не уподобляйся тренеру,— любил повторять Хант.

Сравнение политиков с тренерами представлялось ему очень забавным — мол, и те и другие стремятся внушить игрокам волю к победе и уверенность в огромной важности игры. Морган каждый раз умалчивал о том, что много лет тому назад эту шуточку Хант впервые услыхал от него.

А то Андерсон вдруг говорил:

— Рич, побойся бога, жизнь так коротка, возьми отпуск, съезди на Юг, пусть твой Ричи и твоя очаровательная женушка хоть немного с тобой познакомятся.

Несколько раз Хант заставил Моргана привезти жену и сына к нему в усадьбу; но Энн не спелась с Кэти, между ними сразу же возникла натянутость.

Последний визит закончился тем, что по дороге домой, в самолете, Энн неожиданно набросилась на Моргана.

— Ты спишь с этой злобной сучкой,— сказала она.— И не жди, что я когда-нибудь еще туда поеду.

— Что ты болтаешь?

Морган встревоженно взглянул на Ричи, сидевшего через проход от них. Мальчик был полностью поглощен чтением журнала.

— Я не дура, Рич. Прекрасно вижу ваши отношения.

— Ох, да брось ты, Энн. Я к ней и в самом деле немного неравнодушен, как многие другие мужчины, но и только.

В ту пору так оно и было, вероятно, подумал Морган, мы часто расплачиваемся за вымышленные грехи прежде, чем успеем нагрешить на самом деле.

— Если ты с ней и не спишь,— сказала Энн,— то только по своей глупости. Сразу видно, что она по тебе сохнет.

— Ты-то как могла это заметить? Сама ты никогда по мне не сохла. Да и не все ли тебе равно?

— Я требую только одного — не заставляй меня туда ездить,— сказала Энн,— В отличие от тебя у меня есть гордость.

Морган не сомневался, что это так: гордость была ее неотъемлемым качеством. В ночь накануне свадьбы — они познакомились с Энн, когда она учительствовала в небольшом городке, где Морган впервые приступил к репортерской работе,— после того как Энн решительно отвергла ставшую для него привычной попытку урвать аванс, они отправились в мотель «Замок», где на стоянке была кромешная тьма, и, не вылезая из машины, угостились мясным филе на вертеле и кока-колой.

— Путь назад еще не отрезан,— сказала Энн.— Жалеешь?

Морган серьезно, как он все делал в те дни, обдумал ее вопрос.

— Отчасти,— признался он наконец.

Энн резко выпрямилась.

— Негодяй.

— Я ведь просто хотел сказать…— Он слишком поздно сообразил, какой совершил промах.— Ну, видишь ли, мне, например, всегда хотелось попутешествовать. Или купить яхту. Ну, словом, что-нибудь в этом роде. А когда нужно содержать жену и, может быть, детей, со всеми этими мечтами, видимо, надо расстаться.

— Забирай свое грошовое кольцо,— сказала Энн, пытаясь сорвать кольцо с пальца.

— Ох, да перестань ты. Понимаешь, я ведь не…

Но ничего, как он тут же убедился, Энн не понимала, и ему с полчаса пришлось ее умасливать. Кольцо не снималось с пальца, и она в конце концов оставила попытку его сдернуть, сидела, как деревянная, прижавшись к дверце, глядела прямо перед собой, и ему никак не удавалось убедить ее, что туманные мечты юности ничего не значат по сравнению с ней. Под конец она резко, словно заводная игрушка, повернула к нему голову; и Моргану показалось, что даже в темноте он видит невероятную бледность ее лица.

— Нет, это ты меня послушай,— произнесла она так тихо, что он с трудом расслышал ее голос.— Наплевать мне на твои дурацкие мечты. Знать не хочу, как ты себе представляешь свои семейные обязанности. Но я не собираюсь торчать на кухне и ублажать тебя в постели,— если бы я думала, что нужна тебе для этого, я б тебя и близко к себе не подпустила. Слушай… если ты женишься на мне, Рич, ты поедешь путешествовать вокруг света. Купишь яхту, если она тебе нужна. Ты женишься на мне и будешь делать все, что хочешь. Понял?

— Детка,— сказал Морган.— Господи, ну конечно, я же не…

— Будет лучше, если ты меня поймешь. Я не пустое место, Рич. И если ты этого не понимаешь, значит ты не понимаешь ничего.

Но Морган понял все слишком поздно, спустя многие годы; а в тот миг он просто хотел ее и того, что ему рисовалось под понятиями Супружество и Жизнь. И даже когда поздно стало что-либо исправить, он считал, что его желание любить ее так, как ей хотелось, должно перевесить в ее глазах его неумение так любить ее. Уж кто-кто, а он отлично знал, что Энн горда,— горда, оскорблена, неукротима и все еще не угомонилась.

С тех пор Энн не бывала у Андерсонов, но самого Моргана все время туда тянуло. Ему казалось, что именно в их доме он когда-нибудь узнает правду о разговоре Андерсона с Данном — что именно они говорили, что чувствовали, как вели себя в тот миг, когда честолюбивые мечтания Андерсона достигли вершины.

Как-то осенним вечером, незадолго до того, как Андерсон совершил свой прощальный выход к огням рампы, Морган наконец заговорил о Данне.

— Крепкий орешек,— сказал Андерсон.

Огонь плясал в камине; примерно час назад Кэти поставила на стол блюдо с великолепным окороком, а накануне, под вечер, они выудили из пруда поблизости от усадьбы четырех прекрасных крупных окуней. Двух они отпустили, а двух других уже очистили и приготовили к завтраку. Гостю с хозяином хорошо и покойно было сидеть у пылающего камина, попивая шотландское виски. Андерсон был тих, задумчив. Чем черт не шутит, подумал Морган, и опять спросил о разговоре с Данном.

Андерсон дал обычный короткий неопределенный ответ, и Морган решил, что все снова сорвалось, что больше Хант ничего не скажет. Но вдруг…

— Зеленые очки, именно они сбили меня с толку,— сказал Андерсон.— Я поначалу решил, что Данн носит их напоказ, что это своего рода рисовка. Но потом я навел справки и выяснил, что он с самого детства вынужден носить зеленые очки. Я с ним и часа не провел, как увидел, что это зверь совершенно особой породы. Мне было с ним страшновато. Казалось, он видит меня насквозь, просверливает своими зелеными стеклами. Возможно, он и впрямь видел меня насквозь. А возможно, только думал, будто видит.

К этому времени Моргану волей-неволей пришлось свести с Данном деловое знакомство, хотя после съезда ему с трудом удавалось сохранять непредвзятое отношение к этому человеку.

— Чего хочет Данн, понять невозможно,—сказал Морган.— Наверно, этим-то он и страшен.

Андерсон подумал над его словами и отхлебнул виски.

— Пожалуй. Важно ведь правильно оценить человека. Тогда-то и подбираешь к нему ключик. Вот, например, Хинмена я оценил правильно; рассчитал, как я сорву с него броню, и тогда его собственная заносчивость его же погубит. Но Данна я оценил неверно.

— Не отдал Данну дани,— сказал Морган, стараясь казаться не слишком серьезным.

Захмелевший Андерсон рассмеялся.

— Верно, я не отдал Данну дани,— сказал он.— Потому что… может, ты помнишь, что я сказал, позвав тебя той ночью, Рич. Я думал, он согласится рискнуть. Не ожидал я, что он предпочтет мелкую игру с Эйкеном. Я думал, его не столько интересует выигрыш, сколько возможность показать себя. Но, видишь ли, оценивая его, я исходил из того, что он сам меня оценит так, как я хочу, чтоб меня оценивали, так, как я считаю должным. И поэтому главный вопрос: как же он в действительности меня оценил? Что, по его мнению, представлял собою человек, с которым он имел дело?

Андерсон снова отхлебнул виски. Морган ждал, затаив дыхание.

— Первое, что он сказал мне в то утро, прокравшись в комнату потихоньку, как вор, и озираясь сквозь свои проклятущие зеленые стекла, так вот, первое, что он мне сразу же выпалил:

— Телефон прослушивается?

Силы небесные, я так устал, так замотался, что мне даже и сейчас об этом думать тошно, и я на него окрысился.

— Почем мне знать? — говорю.

А он спокойненько кивнул и ответил:

— Вы вполне можете знать. Старик делает все, что хочет.

Это он, наверно, говорил о президенте и, наверно, был прав.

Тут вошла Кэти, они поздоровались за руку. Но я видел, что Данн не хочет разговаривать в комнате, независимо от того, уйдет Кэти или нет. Тогда я спросил, как насчет ванной.

— Прекрасная мысль,— говорит Данн, а Кэти подарила меня таким взглядом, каким можно было бы свалить и мула.

Кэти всегда считала, что мы нарочно все это придумали, чтоб ее прогнать. Она вылетела из комнаты, а мы с Данном пошли в ванную, и, представляешь, он даже душ включил. Я перекинул одну ногу через раковину и кое-как уселся,— удивляюсь, как я не заснул. Данн опустил крышку унитаза, поставил на нее ногу, облокотился о колено и уставился на меня сквозь свои зеленые очки.

И только тут до меня дошло, Морган,— ведь начинать он предоставил мне, и я это понял,— что, кроме необходимости правильно оценить Данна, есть еще один не менее важный вопрос: нужно, чтоб Данн правильно оценил меня, увидел меня таким, каким я хочу выглядеть. По правде говоря, я не имел ни малейшего понятия о том, что он обо мне думает, а узнавать было уже поздно.

Писательское воображение Моргана, пронизав годы, воссоздало двоих мужчин, беседующих в ванной, массивную ванну и раковину, на которую взгромоздился Андерсон,— словно мраморный гриб, вздымалась она на толстой ножке над кафельным полом, а сквозь заиндевевшие окна струился бледно-серый рассвет.

— Сам не понимаю, как это мне удалось,— сказал Андерсон.— Я едва на ногах держался. Помнится, но спал уже три ночи. Но я в последний раз взял себя в руки, во всяком случае, мне казалось, что взял, и попытался изложить ему все в самом выигрышном для себя свете. Для начала я обрисовал положение, как оно мне представлялось. Сказал, что лидерам не удалось достичь желаемых результатов при втором голосовании, как ни старались они поддержать Эйкона. Возможно, им придется провести еще одно голосование. И тогда, если все станут держаться по-прежнему, преимущество Эйкена будет подорвано и, возможно, вовсе от него ускользнет.

Данн молча кивнул. Тогда я продолжил:

— Но это лишь в том случае, если все снова воздержатся. А ведь паршивец Старк, по-моему, дольше не вытянет. Если верить слухам, Старк дрогнул и намерен отдать Эйкену свои голоса. Вы меня понимаете?

Данн снова кивнул.

— Так вот, когда придет черед штата Старка и этот сукин сын перекинется к Эйкену, равновесие нарушится. Но по списку ваш черед раньше Старка.

На сей раз не было даже кивка, и я стал на него нажимать.

— Поправьте, если я ошибаюсь,— говорю.— Вы по-прежнему воздерживаетесь, Старк перекидывается к Эйкену — это значит, что исход игры в ваших руках, верно? И в ваших, и в наших. Если вы поддержите Эйкена первым, Старк последует вашему примеру — и дело решено, но что это вам даст? Не бог весть сколько выиграешь, делая ставку на фаворита.

— Больше, чем если растягивать игру до бесконечности,— ответил Данн так тихо, что журчание струек из душа почти заглушило его голос.

Я тут же снова принялся его обрабатывать.

— Рассмотрим второй вариант.— Сам видишь, я торговался, словно на рынке.— По списку вы числитесь раньше Старка,— говорю.— Предположим, вы отдаете свои голоса мне. Я тем временем подсылаю Кэрли Лейтона припугнуть Старка, а Кэрли, как известно, мастер на такие дела. Старк видит, что вы поддерживаете меня, а тем временем ребята Кэрли устраивают торжественное шествие, и Старк начинает трусить. В худшем случае он, как и собирался, отдает свои голоса Эйкену, и все мы в тупике; но он может ничего не предпринять, и тогда наше дело на мази, а Эйкену придется туго. Может даже случиться так, что Старк уже во время этого голосования поддержит нас — это вполне возможно, если вы сделаете решительный шаг. В таком Случае мы побеждаем с полным триумфом.

Морган потягивал виски, небрежно развалившись у камина, но не упуская ни малейшего оттенка из рассказа Андерсона, жадно схватывая все подробности,— и тут Андерсон вдруг замолчал. Огонь потрескивал в камине, задребезжали ставни: как видно, поднимался ветерок; по временам Морган улавливал в доме какие-то шумы: это ходила Кэти, а может быть, Джоди.

Молчание затянулось, оно начинало тяготить Моргана. Никогда еще он не подходил так близко к решению загадки — главной загадки жизни, как она представлялась ему сейчас. Он боялся даже наводящим вопросом спугнуть долгожданный ответ.

Андерсон все глубже погружался в кресло, упираясь в грудь подбородком, он не мигая глядел на огонь, свет и тени медленно проползали по его неровно очерченному лицу, над которым, как всегда, торчали спутанные вихры и космы. Морган вынул из его руки пустой бокал и тихонько отошел в угол, к бару.

— Дело не только в том, что я неправильно его оценил,— заговорил наконец Андерсон, пока Морган медленно разливал виски,— но и в том, что он оценил меня правильно.

— Как так?

Морган аккуратно закупорил бутылку, стараясь не перебить собеседника неожиданным движением или шумом.

— Он оценил меня не так, как мне того хотелось.

Морган чуть ли не на цыпочках прошел через комнату, подал Андерсону бокал и вернулся на место.

— Данн не просто отказался вступить в игру,— сказал Андерсон.— Он знал, что я предложу ему сделку, если он откажется. А если я ему ее предложу, после того как с такой помпой объявил крестовый поход против крупных воротил, значит, я не лучше остальных, возможно, даже хуже, лицемернее, и нет причин отдавать мне преимущество перед другими. Возможно даже, если он замахивался на нечто серьезное, предпочтительнее было меня утопить.

Теперь, узнав ответ, Морган испытывал смешанное чувство: с одной стороны, облегчение, с другой — он был огорошен.

Что-то тут не ладно, думал он; не согласовывалась эта история ни с его суждениями о людях, ни с тем, что подсказывало чутье, которому он привык доверять. Эта история поражала своей справедливостью.

— А что ты сказал ему, Хант? Каким образом ты предложил сделку?

Андерсон отмахнулся широким жестом длинной ручищи и покачал головой.

— Отцепись от меня с дурацкими вопросами, Рич… что я тебе, репортер какой-то? Не помню, что говорил я, что — он, что вообще говорилось. Мы просидели там недолго, так что вряд ли много наговорили; он пустил горячий душ, но даже зеркало не запотело. Где мне, к черту, помнить все, что я говорил, когда мне об этом и думать тошно.

— Пропади ты пропадом,— сказал Морган; он злился оттого, что получалось, будто бы он лезет не в свое дело, досадовал на занавес, внезапно опустившийся среди действия, был потрясен неожиданной сценой, на миг мелькнувшей перед ним.— Ты вспоминаешь только то, что хочешь вспоминать, или пытаешься убедить меня, что забыл остальное, и увиливаешь от единственного вопроса, ответ на который меня всерьез интересует.

Андерсон хмыкнул.

— Потому что как раз этого ответа ни ты, никто другой не вправе от меня требовать, даже если б я мог его дать, что я категорически отрицаю. К тому же я все время твержу: самое главное — суждение обо мне Данна, а вовсе не то, что я могу припомнить из сказанного мною или Данном через три года после всех этих событий. Как он оценил меня, я знаю: он сказал об этом Кэти, а она, конечно, мне передала. Как ты думаешь, спал он с ней?

— Не корчи из себя шута,— яростно оборвал его Морган.— Даже будь это так, а это ложь, ты не смеешь задавать подобные вопросы.

— Знаю, и к тому же ничего подобного не думаю. Кэти — женщина осторожная, она не дает воли страсти, к тому же ей незачем добывать нужные сведения в постели, у нее совсем другие методы. Но у них с Данном были приятельские отношения, они часто разговаривали во время съезда. Он ей все рассказал,— и она порой так меня допекала, что хотелось как-нибудь задеть ее в отместку. Нет, правда, говорить такие вещи мерзко.— Он высоко поднял бокал.— Прошу извинения, Кэти, ты снова победила.

— Ей было очень тяжко,— сказал Морган,— Она так хотела, чтобы тебя выбрали. Она хотела этого не меньше, чем ты.

Губы Андерсона досадливо искривились, он отхлебнул виски, потом снова заговорил.

— Ты все верно излагаешь, Морган, совершенно верно. Думаю, мне тоже не дано забыть того, что случилось.

— А что случилось? — снова задал вопрос Морган, хотя и не надеялся уже получить ответ.

— То, что я сказал тебе минуту назад. Морган, почему бы тебе не подлить немного виски в ключевую водичку, которую ты напрудил в бокал?

И сколько Морган его ни напаивал, сколько ни наседал, никаких откровений он больше не добился ни в тот вечер, ни в последующие. Когда пришел Джоди, Андерсон уже дремал, Морган кипел от злости и был трезв, как стеклышко.

— Что до меня, не хочется мне думать, что Андерсон сломался,— сказал Кэрли Лейтон. Они уже подошли вплотную к дому. У подъезда почти не осталось автомобилей, только слабо попахивало выхлопными газами и тонкая пелена пыли висела в теплом вечернем воздухе.— Но если даже это так, одного я не могу понять и не пойму никогда. Его жена одна из самых сильных и толковых женщин, каких я знавал, да к тому же красотка. Как могла она такое допустить?

Джоди уложил Андерсона в постель, а Морган вышел в холл и стал подниматься по винтовой лестнице. Когда голова его оказалась на уровне второго этажа, он увидел тонкую полоску света, тусклую, как от свечи, перерезавшую коридор. Много раз поднимался он вечерами по этим ступенькам, останавливался у дверей Кэти, прислушивался и не слышал ничего, только громкие удары своего сердца, свое частое дыхание, вздохи и скрипы старого дома. Не раз брался он за дверную ручку, хотелось ее повернуть, влекла мягкая, засасывающая темнота за дверью. Он знал, что дверь не заперта, что он может ее отворить. После той их встречи в полупустом гостиничном номере, когда Морган впервые обнял Кэти, он знал, что дело только за ним. Их влекло друг к другу, притягивало как магнитом, и то ли подавленная, то ли притушенная страсть вот-вот готова была запылать, как пламя, достаточно было признания, ласкового слова, первого робкого соприкосновения, достаточно было, чтоб волосы Кэти коснулись его губ.

И все же Морган ждал. Что-то заставляло его проходить мимо незапертой двери комнаты Кэти. Не Энн — эта часть его жизни была, как пустые покои, где обитали только полузабытые вздохи, нечто тщательно хранимое где-то глубоко внутри так бережно, как иногда хранят комнату давно умершего ребенка: а вдруг каким-то чудом он вернется.

И не Хант: Морган знал, что Хант и Кэти давно уже живут каждый сам по себе, сближаясь редко и случайно то из-за смерти ребенка, то из-за общей борьбы в предвыборной кампании, что сейчас в Кэти все сильнее разгорается враждебность, а Хантом завладевает безразличие к жене, изредка прерываемое, как сегодня вечером, вспышками обиды.

И, конечно, не Кэти. Морган ощущал по временам ее недоумение; тайным пожатием руки, искоркой во взгляде, случайным прикосновением плеча, а однажды — напряженностью, которая стала почти видимой, как пылинки в пронизанном солнцем такси, когда они ехали от Капитолия в Джорджтаун,— тысячью разных способов она давала Моргану понять, что ждет его.

Значит, он сам: ведь это он бездействовал, и не собирался действовать даже сейчас, поднимаясь по ступенькам. Он долго разглядывал тусклую полоску света. Она лежала на полу, словно вычерченная чьей-то твердой рукой, барьер, предупреждение, и он знал: если эту полоску переступить и пройти дальше, в хорошо знакомую ему комнату для гостей в конце коридора, он может уже никогда не вернуться назад. Его толкали на решение, и он ничуть не сомневался, что именно он сделает, когда оно созреет в нем. Он опять возьмет свое, как брал всегда.

Морган поднялся по лестнице, взялся за дверную ручку, отворил дверь, вошел и притворил дверь за собой. Свет падал от лампочки возле окна; кровать оставалась в тени. Она была пуста — Кэти сидела на диванчике, у самой кромки яркого круга света.

— Я ждала,— сказала она.— Долго ждала.

— Нам будет трудно.

— А что не трудно?

— Проще было сюда не входить. Знать, что ты ждешь меня, знать, что я хочу войти, и не входить — вот это было легко.

— Для меня не легко.

Она встала. На ней был длинный халат; как он узнал потом, она всегда такой носила — никогда не надевала кокетливых вещиц.

— Ждать и знать гораздо легче, чем то, что нам предстоит,— сказал он.— Я ведь, сама понимаешь, зашел сюда не на один сегодняшний вечер.

— Еще этого не хватало!

— И мы с тобой не затеваем тайную интрижку на краткое время, пока не надоест. Ты это тоже знаешь.

— Может, хватит уже пересказывать мне все, что я знаю.

Она сделала к нему несколько шагов, протянула руку, погасила свет.

— Приходилось ли тебе когда-нибудь мечтать,— спросил Морган,— о чем-то тебе предначертанном и прекрасном, о том, что ты хотела бы совершить?

— Да.

— Мне поэтому было так легко не входить. Прекрасным, идеально чистым видением было представлять себе, как я вхожу.

— Вот потому я и считала, что ты никогда не войдешь. Я тебя знаю, Рич, давно знаю. Тебе не хотелось признавать, что в жизни нет ничего чистого.

— Да,— сказал Морган.— Все теперь так сложно.

В темноте они прильнули друг к другу. Он заключил ее в объятия, они подошли к окну и взглянули вдаль, на осенние поля, серебристые в лунном свете. Где-то в глубине дома раздался стук затворяемой двери. Морган смежил глаза, припал лицом к волосам Кэти, увидел внутренним взором, словно то было озарение, презрительно сжатые губы Энн, красные буквы рекламы, светящиеся в ночи: ЦЫПЛЯТА И БИФШТЕКСЫ — ЛУЧШИЙ ОБЕД, прелестные длинные, загорелые ноги, блики огня из камина на лице Андерсона…

— Может, это было, как на телевидении,— сказал Гласс.

Они остановились на лужайке, под деревом. Возле дома расхаживали какие-то люди. У подъезда ожидал роскошный лимузин губернатора. Кроме тускло освещенного окна Кэти, в доме загорелись еще окна.

— Я хотел сказать,— пояснил Гласс, обводя их взглядом,— что на телевидении выигрышную роль получают только счастливчики. Перед камерой они выглядят неповторимо, надеюсь, вы меня понимаете? И, может, Андерсон был именно таков. Вроде доктора Килдара. Или Перри Мейсона. Всякий судит о подобном человеке на свой манер. Но стоит ему выйти из роли, дело его пропащее. Люди, которые видели Андерсона именно таким, ни на что другое глядеть не станут.

— Но они могут переключиться на другую программу,— сказал Морган.— А вот тому, кто играет роль, деться уже некуда.

ГАЗЕТЧИК II

Они прошли по лужайке к дому. Из дверей им навстречу вышел губернатор с женой, следом — Мэтт Грант.

— А, Рич,— обрадовался Мэтт.— Хорошо, что вы уже здесь.— Он подождал, пока Морган поднялся по ступеням.— Еду в машине губернатора,— шепнул оп, потом снова повысил голос: — Вам просили передать, чтобы вы позвонили в редакцию Келлеру. А с Дэнни вы разминулись — он только что уехал со Спроком и Берджером. Сказали, что, наверно, увидятся с вами в самолете в восемь тридцать.

Морган с неприязнью вспомнил о рыжей стюардессе и взглянул на часы. Половина седьмого. Если лететь этим самолетом, надо торопиться.

— Кэти уже попрощалась с губернатором и теперь разговаривает с Данном наверху,— сказал Мэтт.— Она хотела, чтобы вы к ней зашли до отъезда.

Перед Морганом, источая благодушие, воздвигся губернатор.

— Хотел вам сказать, мистер Морган, что ваш родной штат гордится вами. Мы тут читаем все, что вы пишете, ни строчки не пропускаем. Другое дело, что не всегда соглашаемся.

— Еще бы,— ответил Морган.— Спасибо на добром слове.

— Заходите в гости, раз уж вы в наших краях.— Губернатор подмигнул.— Глядишь, еще и материалец для газеты вам подкину.

Из-за плеча губернатора выглядывало довольное лицо Мэтта.

— Мне, сэр, надо сегодня же вернуться в Вашингтон. Вот если опоздаю на самолет, тогда, пожалуй, поймаю вас на слове.

— Милости просим, в любое время. Ну, едем, Элис Мэй,— губернатор подхватил под руку жену.— Надо засветло переправиться на тот берег. Всех вас рады будем видеть у себя.

Мэтт еще раз пожал Моргану руку, шепнул торопливо:

— Буду благодарен за любую поддержку.

Потом он обменялся рукопожатием с Кэрли Лейтоном, хлопнул по плечу Гласса, протянул руку Адаму.

— В сенате скучно стало, с тех пор как вас там не видно.

Адам кивнул:

— Воображаю.

— Простите, неудобно — губернатор ждет. Рад бы потолковать с вами еще, Адам.

Мэтт сбежал по ступеням, сел в машину. Лимузин тронулся, в заднем окне замелькали машущие руки.

— Бедняга Мэтт,— вздохнул Морган.— По-моему, у него нет ни малейшей надежды.

— На что?

— Да ведь он метит на место Ханта.

— Господи! — Адам покачал головой.— Еще и могилу-то не засыпали.

— Друг мой,— Кэрли Лейтон отечески обнял его за широкие плечи,— когда я был губернатором, один сенатор сыграл как-то со мной злую шутку: взял и умер, когда сроку ему оставалось еще добрых пять лет. Скажу вам откровенно, таких мучений я не испытывал ни разу, с тех пор как играю в эти игры. Предвыборный марафон в сравнении с этим просто пляска на лужайке. Через шесть часов после того, как было получено известие о безвременной кончине высокочтимого сенатора Дотри,— а произошло это в Европе, покойник, царствие-ему небесное, как член комиссии по внешним сношениям совершал инспекционную поездку по Французской Ривьере,— так вот, через шесть часов я уже получил двадцать одно заявление от желающих сесть на его место да еще восемнадцать от тех, которые предлагали своих кандидатов. А за неделю у меня скопился список в сто пятьдесят человек, и все как один — краса и гордость штата, и за каждым — влиятельные круги. Выбраковать из такого списка всех, кроме одного, скажу я вам, работа хуже адовой.

— И как же вы поступили? — спросил Гласс.

— Взял да назначил самого себя, только публично пообещал не баллотироваться на второй срок. Другого выхода я просто не видел. Да и сказать по правде,— щеки Лейтона затряслись от смеха, на лоб упала кудрявая прядь,— я рассудил, что достойнее меня кандидатов нет.

— Может быть, и нынешний губернатор сделает то же,— сказал Морган. — Во всяком случае, помощник Андерсона ему совершенно ни к чему.

Лейтон кивнул.

— Да, ни с какого боку.

— Вы тут потолкуйте о политике, а я пока пойду найду в кухне у Джоди чего-нибудь перекусить,— сказал Адам, поглаживая живот.— С утра во рту маковой росинки не было.

— Я с вами, тоже с голоду помираю,— сказал Гласс.

Они ушли в дом. Лейтон и Морган стояли, глядя на меркнущее небо и слушая стрекот цикад. По лужайке к крыльцу подошел человек, это был негр-шофер Зеба Ванса.

— Где мне найти сенатора Макларена?

Голос его прозвучал мягко, распевно, он уносил в прошлое, в минувшие летние вечера, стрекочущие цикадами молодости. Морган знал, что нельзя поддаваться тоске о прошлом, стоит только чуть-чуть уступить — и погрузишься в нее с головой, пойдешь на дно — не столько в память о том, что было, сколько с горя по тому, что есть и будет и что так разительно отличается от мягких красок и тихих голосов, хранимых памятью о былых временах.

— Не знаю,— сказал Морган.

Ему не хотелось еще раз попадаться на глаза Миллвуду.

Кэрли сразу понял его опасения.

— Вот что,— сказал он шоферу,— пошли в дом, попробуем их найти. Может, сенатор кстати подкинет в город старого знакомого.

Шофер поднялся по ступеням, и они ушли в дом. Впервые за все эти часы Морган остался один. Он побрел через лужайку, сел под деревом и смотрел, как над крыльцом вокруг ламп вьются рои ночных бабочек. Солнце уже давно скрылось за горизонтом, быстро наступала темная летняя ночь. Лиловое небо было безоблачным и бескрайним. Над крышей дома, над тускло освещенным окном Кэти сияла одна яркая звезда. Моргану захотелось оказаться далеко отсюда, еще дальше, чем эта звезда, вот так же одиноко висеть в пустом и немыслимо огромном небе, где нет и не может быть никаких сложностей.

На крыльце показался негр-шофер, он свел по ступеням Миллвуда, тот едва держался на ногах. Следом шли Кэрли и Зеб Ванс. Увидев поднявшегося им навстречу Моргана, они остановились, подождали, пока он вошел в круг света перед крыльцом.

— Едете? — неловко пробормотал Морган.

— Да, нам пора, Следопыт,— Зеб Ванс хлопнул Моргана по плечу.— Путь дальний, а годы наши немалые. Ты уж не обижайся на Миллвуда за то, что он там спьяну наговорил. У Миллвуда доброе сердце.

— Я знаю. Да и кто я такой, чтоб обижаться?

— Кхм,— откашлялся Кэрли.— Ну, я откланяюсь и пойду сяду в машину, потолкую немного с Миллвудом.

— Кэрли,— Морган пожал ему руку,— мне скоро снова в путь, и я непременно побываю у вас.

Но он знал, что не побывает; знал, что и Кэрли это знает; они оба знали, что теперь ему это незачем.

— Старому другу всегда рад.— Кэрли задержал на секунду руку Моргана, потом повернулся и зашагал к машине. Морган заметил, что его красивая голова уже не так прямо держится на широких плечах; всем им сегодня досталось.

— Хороший человек,— сказал Морган.

Зеб Ванс кивнул.

— Из лучших, кого мне пришлось в жизни видеть, а я немало повидал в свое время, Следопыт. Он вот сейчас, как человек тактичный, ушел нарочно, чтоб мы могли поговорить, а говорить-то нам не о чем, насколько я понимаю. Я уже тебе сказал, я зла не держу. Это я всегда предоставлял Миллвуду и мисс Перл.

— Тогда, может быть, вы окажете мне любезность и не будете больше звать меня Следопытом?

Зеб Ванс удивленно поглядел на него в полутьме.

— Почему?

— Потому что так вы звали меня раньше, и теперь у меня от этого прозвища разрывается сердце.

— Что ж, коли разрывается, значит, оно у тебя есть. Хоть ты, может, даже сам этого и не знаешь.

Они сделали бок о бок несколько шагов, потом Морган остановился.

— Не хочу снова угодить на зубок Миллвуду.

— Миллвуд сейчас и мать родную не узнает. Я влил ему в глотку столько виски, что шоферу, наверно, пришлось втаскивать его в машину домкратом.

Мотор уже был заведен и дверца открыта. Зеб Ванс повернулся к Моргану, протянул руку.

— Может, когда заглянешь, навестишь меня?

— Я б с удовольствием, вы же знаете, только едва ли я еще когда-нибудь сюда приеду.

Это прозвучало несколько драматично, но Моргану почему-то хотелось, чтоб его пожалели,— почему, он и сам не знал.

Зеб Ванс выпустил руку Моргана, покачал головой.

— Вот что,— сказал о,— ты но очень-то подражай этому малому, которого мы сейчас похоронили. Он принимал жизнь слишком близко к сердцу, по-моему, так. Я считаю, человек должен делать все, что может, и ни во что особенно не верить.

— Чтоб не страдать?

— Чтоб не тратить время на стоны и переживания.

Зеб Ванс с трудом влез в машину, захлопнул дверцу и посмотрел на Моргана через стекло.

— Приезжай, Следопыт, навести меня. Хоть и трудно возвращаться, совсем оторваться еще трудней. Ну, всего.

Морган смотрел вслед автомобилю. Легко сказать, ни во что особенно не верь; не всякому это дано. Легко давать такие советы. И все-таки у него стало спокойнее на душе, когда он открылся перед Зебом Вансом, как редко перед кем открывался в жизни. И не то, чтобы Зеб пожалел его, нет, но все равно он почувствовал облегчение, с души свалилось бремя, словно с плеч тяжелая шуба. А впрочем, может, он опять драматизирует: «Морган уходит прочь», или «Закат жизни» — сцены из «Великой американской драмы».

Он посмотрел на окна дома. В комнате Кэти горели все лампы. По занавеске скользнула ее такая знакомая тень. Кажется, ведь они были очень близки, а открывался ли он когда-нибудь перед Кэти?

В холле — Морган с облегчением заметил, что у двери уже нет белых цветов,— он столкнулся с Данном, который спускался по парадной лестнице. Сейчас или никогда, подумал Морган. Но Данн его опередил, он предложил подвезти его в город.

— Прямо сейчас? — спросил Морган.

— Ну, через несколько минут. Эти ваши дружки из Вашингтона тоже едут, хотят поспеть на самолет в восемь тридцать. А мой самолет позже, в начале десятого.

В машине, при Глассе и Френче, не бросишь вызова Данну. Да и надо еще повидать Кэти; обязательно надо поговорить с ней.

— Да нет, я уж как-нибудь доеду попозже. В крайнем случае, Джоди меня свезет. Я еще должен кое-что сказать Кэти.

— Она принимает наверху.

— Мне и вас нужно кое о чем спросить.

— Что ж, у меня еще есть минута-другая.

Зеленые очки обратились к двери гостиной, где днем стоял гроб Андерсона.

Оттуда, почудилось Моргану, все еще исходил слабый похоронный запах вянущих цветов.

— Только не там,— сказал он, и они пошли в комнату Андерсона. Морган плотно закрыл дверь.

Он подошел к бару, налил себе водки, положил льду и вопросительно взглянул на Данна. Но Данн покачал головой, оставаясь в надежном укрытии за зелеными стеклами очков.

— Андерсон в могиле, Данн. Если у меня был в жизни друг, Данн, то, пожалуй, только он один. А может, остальных я растерял. Но те несколько минут, что вы когда-то, много лет назад, провели с ним в ванной, были в его жизни поворотным пунктом. До этого все шло на подъем, после этого — вниз.

— Ну, это образно говоря. Где низ, где верх, зависит от точки зрения, так ведь?

— Я хотел бы знать, что у вас тогда с ним произошло, Данн. Не могу вас заставить ответить, по могу попросить.

— Раз вы меня спрашиваете, значит, Андерсон вам этого не рассказал. Зачем же я буду рассказывать.

— А затем, что Кэти передала мне то, что вы рассказали ей. О том, что будто бы между вами произошло.

— И вы не поверили?

— Насколько я знаю Андерсона, это на него никак пе похоже.

Каким-то образом выходило, что это не только дело чести Андерсона: остатки чести самого Моргана тоже были поставлены на карту.

Зеленые стекла очков медленно отвернулись в сторону; казалось, будто Данн разглядывает картинки на стене. Но стены были затенены. В комнате горел только старый торшер, отбрасывая на пол круг желтого света. На мгновенье Моргану показалось, что Данн сейчас шагнет за пределы этого круга и уйдет из комнаты.

— А что вам сказала Кэти? — вдруг спросил тот.

— Сказала, будто вы потому сочли Ханта неподходящим человеком, что он предложил вам кое-что и вы поняли, что он — слабый человек и лицемер.

Данн повернул лицо к свету.

— Я считаю вас своим другом, поэтому кое-что я вам доверю. Мы с Андерсоном оба понимали, что если Старк перейдет на сторону Эйкепа, а тем более, если и Старк, и я перейдем на сторону Эйкена — игре конец. Но он думал, что еще есть надежда, если я буду голосовать первым и выскажусь за него: Старк струсит и не будет голосовать за Эйкена, а может, еще и последует моему примеру,— и тогда, как он говорил, я сорву большой куш, потому что проведу своего кандидата, то есть его. Этого он от меня и добивался. Чтобы при третьем голосовании я выступил за него. Готов ли он был за это заплатить, и какую цену, не знаю, потому что я сразу и без обиняков ответил ему, что ничего не выйдет. Что я решил голосовать за Эйкена и, если удастся, провести его.

Морган звякнул пустым бокалом о столик.

— Значит, он не предлагал вам сделки?

— Он был потрясен, ошарашен. Словно его ударили по голове. Смотрел на меня, раскрыв рот…

— Да, удача ему изменила,— как бы самому себе объяснил Морган.— Ведь он думал, что сможет вас уговорить, верил, что у него это получится.

— Все кандидаты в это верят, иначе чего они стоят?

— И это все? Он не…

— Он едва языком ворочал. Видно было, что не спал несколько ночей. Да и я еще нанес ему удар прямо в сердце. Он был словно контужен. Из душа текла вода — говорили, что в Белом доме его подслушивают,— было невыносимо жарко, и мы оба, не забывайте, буквально валились с ног. Он пробормотал что-то насчет моей личной ответственности. А потом сделал нечто очень странное. Помню как сейчас, Морган. Он сидел на раковине, привалясь спиной к аптечке, таращился на меня и что-то бормотал. Потом вдруг встал, воздвигся надо мной во весь рост, причем в свете из матового окошка казался еще выше, чем на самом деле. И сказал очень сухо, с расстановкой: «Надеюсь, вы понимаете, мистер Данн, что я приму ваши условия только в том случае, если они совместимы с моими принципами».

Эти слова тяжело, раздельно упали в тишину дома. Осторожно, чтобы не брякнуть бокалом, Морган налил себе еще водки. Только бы ничего не пропустить, думал он.

— Но знаю, что он хотел этим сказать,— продолжал Данн.— Я уже раньше заявил ему, что поддержу Эйкена, и снова повторил это.

— Потому что Андерсон не прошел бы все равно?

Данн пожал плечами.

— Возможно, мы и провели бы его и я на этом приобрел бы политический капитал, очень возможно, но я не стал бы его проводить, даже если б мог. Я плевать хотел на Поля Хинмена и тогда, и теперь, по Андерсон поставил меня перед трудным выбором. Мне страшен человек, который считает своим долгом карать тех, кто, по его мнению, заслуживает кары, в особенности, когда они становятся ему поперек дороги. И я решил посадить в Белый дом Эйкена: я знал, что могу не беспокоиться о том, как он употребит свою власть.

— Звучит замечательно,— сказал Морган,— просто замечательно. Только все это вранье. «Данн — защитник свободы». Хотите знать, что я об этом думаю? Я думаю, что вы бессовестно лжете. Вы остановились на Эйкене потому, что он заурядность, и потому, что у него сильная рука наверху. Провести такую кандидатуру на съезде — дело верное. И вы знали, что при нем вы всегда будете в Белом доме желанным посетителем. Андерсон мне как-то сказал, что ошибся в вас, и теперь я вижу, что это истинная правда. Вы просто струсили, побоялись риска и тогда на съезде, и потом, когда опасались, как бы Андерсон не очутился в Белом доме. И вы струсили сказать правду даже мне, а уж Кэти и подавно.

Да он снял зеленые очки и потер глаза. Подслеповато моргая, он посмотрел в полусвете на Моргана, и Морган понял, что нет у него никакого зоркого взгляда и в делах он разбирается ничуть не лучше других.

— Возможно, вы правы,— сказал Данн и не спеша надел очки.— Я боялся Андерсона и не боялся Эйкена — вот в чем суть. Может быть, я просто выдумал все эти соображения и вы правы, считая их враньем. Может быть, в то утро, идя с ним разговаривать, я надеялся, что он предложит мне что-нибудь более реальное, а не станет уговаривать, чтоб я рискнул и поддержал его. Но он не предложил… Не помню, дело давнее. Но в одном вы безусловно ошибаетесь, Морган: я рассказал Кэти то же самое, что сейчас рассказал вам.

— Тогда почему же она…— Морган осекся, поставил бокал.

Где-то в доме хлопнула дверь. Снаружи зафырчала и отъехала машина.

— Об этом вы лучше ее спросите. Она знала, что Андерсон не предлагал мне никакой сделки. «Мы могли бы тогда победить»,— это она сказала мне, а я спросил, о чем она, и она задумчиво так ответила: «Вы ведь изменили бы свое решение, если б он предложил… если б я предложила». Но только он ничего мне не предлагал.

Казалось, уже много часов они стоят так вдвоем с Данном в комнате Андерсона и молчат. Потом дверь отворилась и вошел Гласс.

— Ну, что, поехали? — спросил он.

— Иду,— ответил Данн.

— Поезжайте без меня.— Морган чувствовал какое-то оцепенение. Он знал, что потом придет бешенство, он будет ругаться, скрежетать зубами, трясти головой. Но сейчас он был словно во сне.— Мне еще надо поговорить с Кэти.

— Н-да,— вздохнул Гласс.— Я сейчас там с ней немного потрепался, и, честно сказать, я вас, ребята, понимаю. Не первой молодости, но как сложена. Только вы же не поспеете на вечерний самолет, Рич.

— Полечу утренним.

Данн протянул ему руку.

— Загляните ко мне, когда будете в наших краях, Морган. Нам с вами еще много о чем надо бы потолковать.

— Непременно,— ответил Морган.— Как-нибудь.

— Всего, Рич! — крикнул с порога Чарли Френч.

Морган помахал ему, потом пожал мягкую руку Гласса.

— Очень рад был познакомиться,— сказал Гласс.— Я всегда говорил, что в печати и вещании вы — звезда первой величины.

Совсем как эпитафия, с ненавистью подумал Морган. И вряд ли он удостоится в жизни чего-нибудь еще, заслужит другое звание, кроме вот этого камуфляжа: «звезда печати и вещания» — да и это имеет цену только в зыбком, изменчивом мире Гласса. Ирония судьбы: самому Глассу никакие камуфляжи не нужны. Наверное потому, что у него просто нет убеждений, которым надо хранить верность, вот и нет необходимости скрывать, если отступился, сплоховал.

Морган смотрел вслед Данну. Гласс все еще сжимал ему руку.

— Знаете, я многому от вас научился,— говорил Гласс,— Вы так здорово умеете держаться!

— Лучше особенно пристально не приглядываться,— хрипло засмеялся Морган.

— Нет, правда. Вы показали настоящий стиль. И она, там, наверху, тоже. А судя по тому, как вы оба относились к Андерсону, надо думать, и он был такой же.

«Показал стиль», «звезда печати и вещания»… Внезапно эти фразы перестали быть бессмысленными. Не так уж это мало, если можно такое сказать о человеке, о его жизни. Ведь и другие, наверное, как-то судят себя и тоже знают за собой слабости и срывы.

— Ну, что ж. Я думаю, лучше не скажешь,— вздохнул Морган.— Спасибо, Ларри. Я тронут.

Гласс выпустил руку Моргана, на прощанье хлопнул его по плечу и вышел из комнаты. Белый пластырь у него на затылке смотрел назад, как немигающее око. Морган еще некоторое время словно ощущал на себе этот взгляд.

Он вернулся к столу Андерсона, сел, уронил голову на руки, сжал кулаки. Потом стал стучать ими по столу. Бешенство захлестнуло его, распирало голову, вдавило ногти в ладони, заставило зубы сжаться с такой силой, что слышен был скрежет, заломило в висках.

Потом все прошло, улеглось, как он и знал, что уляжется. Он стал думать об Андерсоне спокойно. Данн не просто отказался вступить в игру. Он знал, что я предложу ему сделку, если он откажется. А она представила дело так, будто предложение было сделано, думал Морган. Расчетливая интриганка.

Он тихо вышел из комнаты Андерсона, прошел через холл. Из-за двери в кухню доносился громкий голос Мертл Белл:

— Записал, мое золотко? Чудненько. Завтра буду.

Она бросила трубку и стремглав вылетела из кухни. При виде Моргана лицо ее посерело, но она тут же взяла себя в руки и набросилась на него:

— Это кто же тут подслушивает, а?

— Чур не я. Я только вышел из уборной.

— Шучу, шучу.

В ее голосе прозвучало неподдельное облегчение.

— Кстати, вы мне напомнили, я должен позвонить в редакцию.

— Пожалуйста, телефон свободен и к вашим услугам. Разве вы не летите сегодня?

— Нет. И вы тоже не улетите, если не поторопитесь.

Он походя чмокнул ее в щеку, шлепнул по широкому заду и, разминувшись с ней, вошел на кухню.

— Остаетесь ночевать?

В голосе Мертл слышалась особая нотка, хорошо знакомая Моргану. Он обернулся — ему показалось, что нос Мертл заходил ходуном, как у собаки, напавшей на след. Вот стерва, подумал он, но вслух сказал:

— А как же. В супружеской спальне. Я ведь живу с Кэти, вы разве не знали?

— Ну вас к черту,— теряя интерес, сказала Мертл.— Кстати, это вовсе не так уж невероятно. Всего, мое золотко.

Надо быть вдвойне осторожным, подумал Морган, набирая номер. Все эти мелочи глубоко западают в хранилища ее бездонной и безошибочной памяти, и теперь при первом же пустячном толчке она, подобно электронной машине с запоминающим устройством, пустится перебирать свою необъятную картотеку слухов и сплетен, замет, намеков, предположений, покуда не наткнется на то, что нужно. Если, конечно, подумал он, имея в виду Кэти, Андерсона, Данна, здесь еще есть то, что ей нужно. Да и какое это теперь имеет значение?

Джейни сразу же соединила его с Келлером. Морган различал отдаленное стрекотание пишущих машинок, запечатлевающих ежевечерние вымыслы.

— Ничего особенного,— сказал Келлер.

Моргай приготовился к худшему. Чем небрежнее был Келлер, тем важнее оказывалось событие. Однажды к нему, гласила редакционная легенда, влетел белый, как полотно, обозреватель по финансовым делам и выкрикнул, что мировая валютная система рушится. «Даю вам четыреста слов»,— якобы сказал Келлер. Сам он это отрицал: «Я предложил ему пятьсот». Вот как Келлер без особого успеха пытался культивировать трезвый взгляд на вещи.

— Звонили от Кокрофта,— продолжал Келлер.— Им нужны вы, и только вы. Просили вас обязательно позвонить сегодня, хоть в полночь.

— Только и всего? — Это могла бы сообщить и Нат, следовательно, у Келлера ость в запасе еще что-то.— Ладно, позвоню сукину сыну,— сказал Морган и выжидающе умолк.

— Да,— сказал Келлер,— я тут слышал…— Келлер целыми днями висел на внутреннем телефоне, и сведения, которые он отцеживал из своих бесконечных разговоров, почти всегда были верны.—…наш прыщ решил взяться за вас всерьез.

Значит, главный редактор готовится нанести Моргану сокрушительный удар — смертельный по сравнению с прежними. Морган знал, что говорить Келлеру о предстоящей встрече у издателя незачем: Келлер, конечно, все знает и так.

— Я ничего другого и не ждал. А вы не в курсе, как это будет обставлено?

— Зашвырнут вас повыше, на почетную должность, и дело с концом.

— Ну, держите ушки на макушке,— сказал Морган, сам не зная зачем.— Я буду завтра.

— Угу…— Келлер помолчал.— Если вас выставят, Рич, может, я сумею выбить у них пенсию до срока, как вы думаете?

— Что вы! — сказал Морган.— Без вас отдел развалится.

— Всякой грязи есть предел: если они с вами разделаются, с меня хватит.

Морган отнял трубку от уха: он не хотел, чтобы Келлер расслышал его судорожный вздох.

— Ну и черт с ними,— сказал он, чуть погодя.— Раз вы со мной, так пусть катятся куда подальше.

— До завтра.

Келлер повесил трубку.

Морган несколько секунд стоял не шевелясь. Нервы начинают пошаливать, подумал он с легкой иронией. Но главного редактора пока надо выбросить из головы: всему свое время. Он набрал ноль, накрутил номер своей абонентской карточки и попросил дать ему номер 202-456-1414. Уж, конечно, Кокрофт работает сегодня допоздна.

— Белый дом,— сообщила телефонистка, словно предлагая сию же секунду соединить звонящего с президентом.

— Мне нужен мистер Кокрофт.

— Минутку, сэр.

В трубке щелкнуло, зажужжало, и скучающий женский голос произнес с лондонским акцентом:

— Приемная мистера Кокрофта.

— Говорит Рич Морган. Он мне звонил.

— Повторите, пожалуйста, фамилию, сэр.

— Морган.

— Вы бы не могли сказать по буквам?

— Кокрофт знает в ней все буквы,— терпеливо объяснил Морган.— Он мне звонил.

— Да-а…— Теперь в лондонском акценте звучало сомнение.— Попробую его найти.

— Начните с его письменного стола,— сказал Морган.— Мне известно, что у себя в кабинете он обычно сидит за столом.

В трубке хихикнули.

— Вы, значит, кто-то из репортеров?

— Ну, ладно, соединяйте,— сказал Морган.— Только прежде объясните: что такая милая девушка, как вы, делает в этом заведении? — Он вдруг ощутил себя хозяйном положения, остроумным, властным. Вот что значит расстояние.

В трубке снова хихикнули, но тут же в ней раздался голос Кокрофта:

— Да?

Это короткое слово выражало небрежное нетерпение, подчеркивало, что у говорящего есть другие, более важные дела, и на мгновение оно словно оглушило Моргана. Невольно он весь подобрался: Кокрофт явно решил его унизить. Ну, это мы еще посмотрим.

— Говорит Рич Морган,— внятно произнес он.— Вы мне звонили?

— Чтоб вам пусто было, Морган,— весело сказал Кокрофт в своей самой изысканной светской манере.— Опять вы нам подложили свинью.

Это прозвучало так оскорбительно, свысока, словно статья о предстоящем назначении Хинмена была всего лишь забавным пустяком.

— Ну, вам-то себя винить не в чем,— сказал Морган, напоминая Кокрофту, как тот старался ему помешать да не сумел.— Дурной вкус у вас всех там, наверху, вот что я вам должен сказать.

Его южный акцент усилился, слова сливались одно с другим — как всегда, когда он замыкался, уходил в себя.

— Ах так? — Кокрофт опять посмеивался, убежденный в безупречности своего вкуса.

— А Поль Хинмен?

— Ну, и что? Мне вот, например, не понравилось, что вы в своей статье вытаскиваете на свет старые сплетни. Это дело прошлое.

— Освенцим тоже.

— Совершенно с вами не согласен,— вдруг официальным тоном сказал Кокрофт, давая понять Моргану, что с приятельскими отношениями между ними покончено.— Поль Хинмен — один из самых способных людей в стране, тут, по-моему, спорить не о чем.— И как бы переходя от болтовни к делу, продолжал: — Я звонил, чтобы пригласить вас завтра ко мне в одиннадцать для небольшой неофициальной беседы. Мы с Полем хотим кое о чем проинформировать вас и еще двух-трех ваших… э… собратьев. О своих злодеяниях мы, вам, конечно, не расскажем, но все равно, думаю, разговор окажется для вас небезынтересен.

— Хинмен, разумеется, будет счастлив меня видеть.

— Мы это уже обсудили. Поль человек умный и не станет с первого шага портить свою репутацию. Он быстро ориентируется.

— Еще как! — сказал Моргай.— Насколько я понял, это не для публикации?

— Да, сугубо неофициально.

— Почему бы в виде исключения вам хоть раз не выйти в открытую?

— Не наш жанр,— отрезал Кокрофт.— Мы живем в опасном мире, Морган. А Поль теперь наш человек. Американский народ, я полагаю, вовсе не ждет, чтобы он… э-э… играл в открытую.

Морган понимал, что попал в самую опасную ловушку, какая только мыслима для газетчика. Он может пойти и выслушать то, о чем они желают поставить его в известность, или же может не ходить, и редакция его газеты узнает это из вторых рук. Морган уже давно не испытывал ни радостного волнения, ни глупой гордости, оказываясь в числе избранников, которых допускали на высшие уровни, где делалась политика. Он знал, что вблизи еще трудней отличить истинную суть событий от их внешней оболочки. Но пойдет он или нет, Кокрофт и Хинмен скажут все, что намерены сказать, не принимая на себя никакой ответственности. А если он пойдет, то по крайней мере — обычное его самооправдание — сумеет задать нужные вопросы.

— Ладно, я приду,— сказал Морган.

— Отлично. Отлично. И… э… Морган, в интересах страны, надеюсь… э… неужели, когда в дальнейшем речь зайдет о Поле, вам так уж обязательно копаться в прошлом?

— Совершенно обязательно,— сказал Морган.— Увидимся завтра в одиннадцать.

Он положил трубку, понимая, что дело безнадежно. Первые же недели пребывания Хинмена на новом посту сотрут все воспоминания о его прошлом. В том-то и сила Америки, что для нее не существует иного времени, кроме настоящего. А прошлое живет в сумерках души, и при всей его неизгладимости о нем лучше не говорить.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, Морган слышал голос Кэти. А когда он шел по коридору, раздался ее смех и звонко разнесся по дому, нарушая гробовую тишину. Кэти была у себя в комнате с Бобби и Адамом Локлиром.

Морган остановился в дверях.

— Кажется, кроме нас, уже никого не осталось.

— Ну, меня это не огорчает. Этот день тянулся бесконечно. Да входите же, Рич. Куда вы запропастились?

Она казалась усталой, но спокойной, уверенной в себе.

— Звонил по телефону. Такая уж моя судьба.

Морган заметил, как насупился Бобби. Мальчик встал — его долговязая фигура распрямилась со знакомой медлительной угловатостью.

— Пошли, Адам. Я хочу вам показать, с чем я сейчас вожусь в мастерской.

Адам поглядел на часы.

— Мне, собственно, уже пора. Ну, да несколько минут у меня найдется.

— Может быть, останетесь переночевать? Места хватит,— предложила Кэти.— И вы, Рич?

Адам покачал головой.

— С удовольствием бы, но мне надо вернуться как можно скорее. Так что у тебя там, Боб?

Морган слышал, как они спускались по лестнице и Бобби что-то торопливо объяснял. На столике у дивана стоял кофейник. Налив себе чашку, Морган сел.

— Бобби делает модель яхты,— сказала Кэти.— Он с ней возился так, словно конструировал настоящий клипер. Адам всегда умел найти с Бобби общий язык.— Она подошла к стенному шкафу и достала свой длинный халат.— В нашем семействе только я ему не нравилась.

Морган смотрел, как Кэти раскрывает молнию на спине, изогнув поднятые руки, точно крылья. Она сбросила траурное платье, убрала его в шкаф, надела халат и, сев перед туалетным столиком, стала стягивать темные колготки.

— Сегодня такая жара, я было решила обойтись без них и шокировать публику, но есть границы, которые даже я не рискую переступить.

Морган смотрел на ее длинные ноги, загорелые, как всегда, но ничего не почувствовал. Ровно ничего.

Кэти встала, запахнула халат, прошлась по комнате.

— Я видела, как ты плакал,— сказала она.— Это меня не удивило. Я знаю, что ты сентиментален. Мне тоже хотелось заплакать. По-настоящему. Это как-то очищает. Но у меня только чуть-чуть слезы навернулись на глаза, и ничего больше. Правда, вчера ночью я долго плакала и сегодня, когда дети запели «Пребудь со мной», подумала, что вот сейчас заплачу. Но тут Бобби разревелся, и надо было его успокоить.

Так я и не заплакала. Порой мне кажется, Рич, что я не такая, как другие. Я словно жестче внутри, а может, эгоистичнее,— не знаю, в чем тут разница. Да и есть ли она. Конечно, последние годы с Хантом порой были хуже ада, но мы прожили вместо много лет, и нас объединяло многое — простая привычка, наконец. Он умел быть душевно щедрым, а когда умерла маленькая Кейт, сумел мне помочь. Я всегда была ему за это благодарна. Можно было ожидать, что горе сломит меня — ведь столько времени мы были вместе… но все не так.

— Я ничего подобного и не ожидал.

— Наверное, ты знаешь меня лучше других. Хант меня не знал вовсе. Ему словно было все равно, словно это не имело ни малейшего значения.

Она села на диван рядом с Морганом, коснулась его ноги, на мгновение прижалась лбом к его плечу.

— А надо было бы, наверное, ему узнать тебя получше.

Она усмехнулась.

— Может быть, и надо бы. Ну, да теперь у меня будет много времени на раздумья о том, что же у нас с Хантом было не так. Или что у меня самой не так. А сегодня я не хочу ни говорить об этом, ни думать.— Она встала, подошла к кровати, обернулась к нему.— Рич… это еще не наверняка… но я думаю, что губернатор отдаст место Ханта мне.

Первая мысль Моргана была чисто профессиональной: Я болван! Так вот почему приезжала Мертл. А потом он подумал: Кэти могла бы мне сказать про это раньше.

Но Кэти не стала ждать, пока он заговорит.

— Видишь ли, это разумно. Сам губернатор занять этот пост не может: он считает, что в нашем штате это было бы политическим самоубийством. Однако он как будто не прочь выставить свою кандидатуру на внеочередных выборах в будущем году, а потому подыскивает местоблюстителя — и не скрывает этого. С другой стороны, если кандидатур на выборах будет выставлено много, тогда он, может быть, не станет и ввязываться. Вот почему ему нужен местоблюститель не какой попало, а с надеждой пройти в сенат на выборах. Если тот, кого он сейчас назначит, на выборах провалится, ему это тоже на пользу не пойдет.

— Ну, а Мэтт?

— Безнадежно. Губернатор говорит, что бывшие сотрудники Ханта тут не годятся; и должна сказать, я с ним согласна. Нет, ему требуется кто-то с определенными правами — вот ведь вдова Хьюи Лонга была назначена на его место — и вполне могла надеяться победить на выборах. Я откровенно сказала губернатору, что, по-моему, и у меня надежда есть. Дэнни О’Коннор разговаривал с ним и обещал взять на себя телевидение, кто бы из нас двоих ни баллотировался: я или губернатор.

— Хлопотливая же ты пчелка!

— А вот из-за председателя партийной организации штата можно и споткнуться. Этот тупица Брок проталкивает кого-то из своих депутатов. Рич, ты не знаешь, кто мог бы воздействовать на Брока?

— Зеб Ванс. Он его когда-то выдвинул.

— Прекрасно! Позвоню ему завтра же с утра.

— Конечно, значения это не имеет,— Морган отставил чашку,— но раз уж мы с тобой провели здесь утром часок, ты могла бы поделиться новостью с верным любовником, разве не так?

— Мне пришлось пообещать эти сведения Мертл Белл. А она зато согласилась посулить губернатору, что распишет завтра в своей колонке, какой он редкостный и благородный — хочет посадить женщину в сенат.

— Чушь собачья,— сказал Морган.— Не умеешь ты врать.

Кэти быстрыми шагами расхаживала по комнате, и полы длинного халата развевались позади нее. Она резко повернулась.

— Ты стал бы меня отговаривать, ведь так?

— Нет, я просто сказал бы, что сегодня ты хоронишь Ханта и для твоих расчетов и интриг сейчас не время. Я сказал бы, чтобы ты отложила это на завтра.

— Но завтра может быть поздно, и ведь здесь были решительно все. Спенсер Бернс обещал, что я получу лучшие места в комиссиях. И даже Данн,— понимаешь, Данн! — говорил с губернатором. Он сказал, что, по его мнению, настало время, когда женщина может одержать победу на выборах.

— Господи! — сказал Морган.— Я нисколько не сомневаюсь, что ты способна одержать любую победу.

— Так почему же мне нельзя к этому стремиться? Почему я должна откладывать на завтра, если случай представился сегодня? Все эти годы, с тех пор как Хант бросил политику, я сидела сложа руки. А ведь раньше я вела игру вместе с ним. Я чуть было не сделала его президентом — и сделала бы, послушай он меня. Я ни разу ни в чем важном его не подвела. Так зачем же мне упускать возможность позаботиться о себе теперь, после того, как…

Она замолчала.

— …теперь, когда путь расчищен. Безусловно, незачем. Но бывают случаи, когда не спрашивают, зачем.

— Хорошо, пусть это расчетливость, если тебе так хочется, но, Рич, мне же выпал случай построить свою собственную жизнь вместо отражения жизни Ханта или воровской связи с тобой. Ты уедешь отсюда, вернешься к своей душке-потаскущке, а что останется мне?

— Энн не потаскушка,— сказал Морган.— Просто она ищет свою судьбу, как и все мы.

Но про себя он признал, что в словах Кэти была жестокая правда, пусть даже он возвращался не к Энн, а к Ричи, как казалось ему. Почему бы Кэти и не называть их отношения воровской связью? Все было украдкой, все мимолетно, так почему она должна видеть в этом нечто большее? И конечно, назвать это жизнью невозможно. Как только она села на диван рядом с ним, он уже знал, что именно она сейчас скажет и что он ответит.

— Губернатор — твой поклонник. Он сказал, что ты —я самый видный наш журналист.— Ее палец прочертил линию по его ноге от колена до бедра.— Если б ты ему позвонил… или лучше съездил бы к нему…— Палец вернулся на колено.

Морган поглядел в ее невозмутимые синие глаза.

— И что же я должен ему сказать?

— Ну-у, он ведь говорил, что уважает твое уменье судить о политическом положении, и к тому же… если он… если у него сложится впечатление, что ты намерен одобрительно отозваться в своей газете о его решении назначить женщину…— Палец провел новую черту.

— Знаешь, что сказал один из первых моих редакторов? В моей профессии приходится быть сволочью, но не проституткой.

Синие глаза смотрели все так же пристально.

— До чего ты принципиален и щепетилен! Совсем как Хант, и точно так же считаешь себя выше прозы жизни.

— Но Хант, когда ты с ним покончила, так уже не считал, верно?

Кэти отодвинулась в угол дивана. Между ее бровей легла морщинка.

— Как, собственно, это понимать?

— Я разговаривал с Данном о том, что произошло на съезде. Хант никакой сделки Данну не предлагал.

— Духу не хватило,— сказала Кэти.— В решительную минуту Хант не вытянул.

Она встала и подошла к окну.

— Но ты же сказала Ханту… тьфу, черт, да ты и мне говорила!.. что Данн поддержал Эйкена, потому что считал Ханта тряпкой и лицемером.

— Хант таким и был.

— Но Данн-то так не думал. Совсем наоборот.

— Что думал Данн, никакого значения не имеет. Я знала, что Хант представляет собой на самом деле. У меня было время его узнать.

Морган вскочил. Ему хотелось пнуть кофейный столик, поднять за ножки кровать и поставить торчком. Он схватил Кэти за плечо и повернул к себе.

— А потому ты внушила ему, что он и правда такой, каким его считала ты. Оставила его при мысли, что и Данн так считает. Убедила, что он хотел продаться, по и этого не сумел.

— Убери руку,— сказала Кэти, жестко глядя на него. Морган снял руку с ее плеча, по не отодвинулся.— Мне ни в чем не пришлось убеждать Ханта. Задолго до моего разговора с Данном Хант посреди ночи явился ко мне сюда, вот в эту самую комнату, и расхныкался. Он был пьян, но в полном сознании — разбудил меня и сказал: «Я решил это сделать, клянусь богом! Я хотел это сделать, хотел, но зеленоглазый сукин сын не дал мне возможности». Я сказала, чтобы он шел к себе и проспался, но он не слушал. Сел ко мне на кровать и все говорил, говорил. Одно и то же, одно и то же — он готов был дать Данну за этих девяносто восемь делегатов все, чего бы Данн ни потребовал. «Я отдал бы ему Большой Каньон,— вот что сказал мне Хант.— Я отдал бы ему тебя, детка, так мне были нужны эти голоса, но сукин сын даже возможности мне не предоставил. Он уже все решил». Хант так и уснул у меня в ногах поперек кровати и проспал до утра. Единственный раз после съезда мы с ним спали в одной кровати.

— Так,— сказал Морган.

Оказывается, до этой минуты он все-таки в глубине души верил, что Андерсон не поступился главным, что все это недоразумение и когда-нибудь истина будет восстановлена.

— А потому, когда Данн мне рассказал, как было дело, для меня это ничего не изменило. Я сама знала, что там произошло, и мнение Данна тут ни при чем.— Вся дрожа, она уперлась ему в грудь крепко сжатыми кулаками.— Я сумела бы. Я убедила бы Данна. Но Хант в самую решительную минуту сплоховал. Вот что на самом деле произошло. А если ты имел в виду, что я ему постоянно про это напоминала, что ж, это правда.

— Но не потому, что он предал себя,— сказал Морган ,— а потому, что он не оправдал твоих надежд.

— Когда-то ты спросил меня, Рич,— в ту ночь, что ты в первый раз был тут со мной,— ты спросил, мечтала ли я когда-нибудь о чем-то прекрасном, мне предначертанном?

— Чистое видение…

— И я ответила: «Да». Ну так вот, мою мечту погубил Хант. Я мечтала о том, чтобы добиться выдвижения его кандидатуры, сделать то, что все объявили невозможным. Взять верх над ними, над ними всеми.

И еще кое-что, подумал Морган. Ты сказала тогда еще кое-что: «В жизни нет ничего чистого».

— Что же ты собиралась сделать? — спросил он.— Если бы взяла верх?

Кэти положила ладони ему на плечи и уткнулась головой в его грудь.

— Об этом я не думала. Я просто хотела победить. А сердце у тебя стучит, словно паровой молот.

— Как всегда, когда ты рядом.

— Значит, ты все-таки не такой уж принципиальный и щепетильный.

А кому это по силам? — подумал Морган, по вслух сказал:

— Я просто старался вспомнить, разрешается ли журналисту спать с сенатором.

— По закону это не запрещается. Я справлялась.

— Даже если я не поеду разговаривать о тебе с твоим чертовым губернатором?

— Я же заранее знала, что ты не поедешь.

— Так зачем просила?

— Подумала, а вдруг сумею тебя уговорить. Просто подумала: а вдруг?

— Ну, а что если губернатор решит выставить на внеочередных выборах собственную кандидатуру?

— Прежде всего надо добиться назначения. Но хочешь, поспорим: если он назначит меня, то уже не пожелает выставлять свою кандидатуру.

— Особенно если его противником будешь ты,— сказал Морган.

— Я люблю тебя, между прочим, и потому,— сказала Кэти,— что ты потрудился узнать меня так хорошо.

Они услышали, как Адам с Бобби поднимаются по лестнице, и отошли друг от друга.

— Это же настоящий кораблестроитель,— сказал Адам с порога.

— Адам мне показал, как надо работать на токарном станке! — взволнованно сообщил Бобби.— Он на этом станке чудеса творит.

— Это Адам умеет,— сказал Морган.— Может, он даже подвезет меня в город.

Бобби стал уговаривать Адама остаться. Кэти, вдруг словно угаснув, устало простилась с ними. Бобби проводил их на крыльцо, сквозь зубы попрощался с Морганом, и они с Адамом пошли через лужайку к машине.

Было темно, в безлунном небе кое-где подмигивали звезды, ветерок, налетевший с луга, шелестел в ветвях деревьев. Морган вдыхал запах земли, живнолости, видел коров, пасшихся на выгоне. Он шел медленно, не торопясь вернуться в мир главного редактора, Энн, Хинмена, Блейки. Вдруг он вспомнил, что его прощанье с Андерсоном еще не завершено.

Машина Адама стояла на обочине шоссе, в нескольких минутах ходьбы от дома. Это был пропыленный старенький «седан» с помятым бампером, с трещиной в ветровом стекле и сломанной левой дверцей, которая не открывалась; на панели управления валялись дорожные карты, бумажные стаканчики, конверты.

— Этот драндулет — моя контора,— сказал Адам.

— Вы думаете ехать сегодня же?

— Если не будет поломки где-нибудь в горах, то к завтраку доберусь до Эшвилла. Завтра надо быть в суде.

— Мне тем более совестно вас просить, но вы не могли бы потратить лишних десять минут и съездить на кладбище?

Лицо Адама в отблесках приборного щитка оставалось непроницаемым.

— Могу, конечно.

Морган объяснил, как проехать через лес; Адам сказал:

— Бобби увел меня, Рич, не только, чтобы показать свою модель. Он рассказал мне про свою мать и про вас. Мальчик все знает и мучается.

Морган начал быстро придумывать правдоподобную ложь, но одернул себя: хватит вилять, сказал он себе.

— Да, я понимаю. Мне очень жаль. Но иногда приходится мучиться, ничего не поделаешь!

Машина въехала в лес.

— Эта женщина отравляет все, к чему ни прикоснется,— сказал Адам.

— Вы ее не знаете. Совсем не знаете.

Адам осторожно пересек ручей, и Морган вспомнил, как когда-то над «джипом» взлетел сноп воды и обрушился холодными брызгами на их головы — его и Андерсона.

— И откровенно говоря, Адам, не обижайтесь, но вы и Ханта знали плохо. Он был прав: вам выпала большая удача. Я тоже однажды пытался сказать вам это. Сказал, что вы знаете, кто вы такой. А Хант знал только, что он — сын Старого Зубра.

Лучи фар высветили деревья на вершине холма, под которым ряды плит с высеченными датами тщились знаменовать прожитые жизни.

— Ну, пусть удача,— сказал Адам.— Попробовали бы сами.

Морган безжалостно продолжал, глядя, как фары озаряют деревья, ограду, арку ворот:

— Хорошо, назовем это силой воли. Вы с рождения были созданы для серьезного дела, как клещи. А может быть, жизнь поставила перед вами столько практических задач и дала в ваше распоряжение столько инструментов, что, позволь вы себе пойти другой дорогой, вы сразу почувствовали бы, что заплутались, живете впустую. Ну, словом, вы знали, что от вас требуется, делали все, что было нужно,— и делали хорошо. Вот такой удачи Ханту Андерсону, по-моему, не досталось. Такой силы воли.

Машина всползла по склону и проехала под аркой. Лучи фар упали на каменное изваяние Старого Зубра, на укрытый цветами холмик. Морган вылез. Адам вылез следом за ним, не выключив мотора, и его урчание смешивалось с шепотом ветра в листве, когда они шли между надгробными камнями. Морган прошел мимо могилы Андерсона к каменным ногам Старого Зубра на незыблемом вечном пьедестале.

— В Ханте было немало от Старого Зубра, немало такого, что не согласовывалось со всем остальным — с тем, чего он ждал от себя, к чему стремился.— Морган пошарил во внутреннем кармане пиджака, где по старой репортерской привычке хранил запасной карандаш.— И все же он мечтал выявлять в человеке лучшее, а не худшее.

Морган опустился на колено и начал писать на пьедестале под словами И ВСЕГДА БЫЛ ЧЕЛОВЕКОМ.

— Может быть, идеал был слишком высок, но идеал этот он создал для себя сам, и может быть, лучше, чтобы идеал был слишком высоким, чем слишком низким. Мне кажется, он дал Старому Зубру хороший бой.

— Что это вы делаете?

— То, что надеялся сделать Хант, как он сказал мне в одну давнюю ночь. Правда, тогда он не думал, что это будет относиться и к нему самому.

Морган выпрямился. Под выбитой в граните эпитафией карандашом, блекло и криво, он написал: КАК ВЫ.

— А позволительно ли портить могильные памятники?

— Не беспокойтесь,— ответил Морган, глядя снизу на каменные ладони, на мраморные глаза.— Время все сотрет.

Адам подвез Моргана к «Зеленому листу» и отъехал, резко переключив передачу — с неодобрением, как показалось Моргану. Морган поднялся к себе в номер, позвонил в редакцию и в самый последний миг перед сдачей номера в набор успел продиктовать сообщение о том, что губернатор, по всей вероятности, назначит в сенат Соединенных Штатов вдову Андерсона Ханта. Кушайте на здоровье, Мертл Белл, подумал он и уснул, как убитый.

Рано утром он поехал на такси в аэропорт и успел на утренний рейс. Погода была вполне летная, но самолет делал до Вашингтона две посадки, и к концу рейса желудок и челюсти Моргана ныли от напряжения. Однако он чувствовал, что готов схватиться с главным редактором. Ведь он — настоящий газетчик, немалая ценность; можно будет даже предъявить ультиматум и посмотреть, как им это понравится. Вон старик Барстоу посеял в Пентагоне свару, того гляди головы полетят; пожалуй, он и это сунет главному под нос. И Келлер получит прибавку, черт побери. Ну, а Энн и Ричи, что ж, сегодня вечером он поведет Энн куда-нибудь поужинать и посмотрит, не удастся ли начать все с новой страницы, хотя бесчисленные прежние новые страницы и ужины не слишком обнадеживали. А в воскресенье играют «Янки»; Ричи будет в восторге — он ведь, пожалуй, единственный болельщик в мире, который считает «Вашингтонских сенаторов» первоклассной командой.

Зажегся сигнал «Пристегнуть ремни». Вашингтон. Они подлетали со стороны Потомака, прошли, снижаясь, над мостом, ведущим с Кей-стрит; слева виднелись серые шпили Джорджтаунского университета, внизу — остров Теодора Рузвельта. Классические белые колонны памятника Линкольну, чистые, словно мечты, вздымались над Зеркальным бассейном; а дальше к ясному, голубому небу возносился памятник Вашингтону — высокий и бесстрастный. В дальнем конце проспекта за кирпичным игрушечным замком Смитсоновского института и каменной громадой Национальной галереи, на холме безмятежно возвышался купол Капитолия, прекрасного, как надежда. Самолет качнуло в восходящем потоке жаркого воздуха. Прямо под собой Морган увидел памятник Джефферсону, а за кончиком крыла открылся Белый дом и парк перед ним.

На секунду окно Моргана вместило его целиком — чистое видение Америки, величественный каменный фасад республики, романтичный идеал человека. Он блестел в утреннем свете, и с высоты трава казалась зеленой и свежей. Затем самолет пошел на снижение, и Морган увидел на мосту Четырнадцатой улицы длинные сверкающие вереницы машин, которые везли пассажиров навстречу деловому дню, населяя чистое видение смертными людьми.

За бурой, грязной рекой проплыли улицы, кишащие прохожими, пчелиные соты домов, оголенные пустыри. Морган едва удостоверился, что жизнь идет своим ходом, а самолет уже приземлился. Теперь только бы не попасть в затор, и он как раз успеет прочесть у себя в кабинете утреннюю почту, прежде чем отправиться к Кокрофту.

ОТ АВТОРА

Я глубоко признателен за подробнейшие сведения о труде сезонных рабочих великолепным статьям Кента Поллока, которые печатались с 5 по 12 октября 1969 г. в газете «Пост», Палм Бич, штат Флорида, а также за достоверные документы и протоколы заседаний сенатской подкомиссии по расследованию труда сезонных рабочих и социальному обеспечению. Однако в действительности нет ни таких фирм, как «Агро-Упаковщики», ни таких мест, как Согес-Два, сколь бы они ни были характерны. Все это вымышлено.

За исключением отдельных исторических лиц, о которых я считал необходимым упомянуть, все персонажи в этом романе также вымышлены.

Том Уикер

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg