«КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 2»

КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 2 (fb2) - КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 2 (КГБ в смокинге - 2) 1068K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валентина Мальцева

Мальцева Валентина КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 2

Моей маме с надеждой, что она успеет прочесть эту книгу

1. ЛОНДОН. КНИЖНЫЙ МАГАЗИН В РАЙОНЕ МЭЙФЕР

Апрель 1978 года

Узорчатая арка над входом в книжный магазин «Филипп Кентенбери» в районе Мэйфер, одном из самых респектабельных в Лондоне, где даже суета носила отпечаток сдержанности и благополучия, была украшена огромными золотыми цифрами «1865». Не вызывающая никаких сомнений английская фамилия Кентенбери в сочетании с четырьмя магическими цифрами, по замыслу создателя этой своеобразной визитной карточки должны были напоминать обитателям и гостям Мэйфера, как бесконечно давно существует это святилище духа, культуры и интеллекта, напоминавшее сквозь идеально вымытые стеклянные витрины книжного магазина объемную гравюру середины прошлого века с изображением крохотного уголка безнадежно канувшей в прошлое британской империи, так милой сердцу любого добропорядочного англичанина.

Столь необычный интерьер, как правило, притягивал прохожих. Многие люди, в которых — во всяком случае, внешне — трудно было заподозрить страстных книгочеев, даже заходили внутрь, извещая о своем появлении мелодичным треньканьем колокольчика, подвязанного витым китайским шнурком к верхней части старинной черной двери с бронзовой ручкой.

Магазин представлял собой достаточно скромное по площади двухплоскостное пространство, насыщенное чистым, кондиционированным воздухом с легким, почти неуловимым запахом жасмина. Первый уровень занимали четыре параллельных ряда великолепных старинных книжных стеллажей цвета выставленного на солнце бокала со старым бренди. Книги, многие из которых были ровесницами, а некоторые — даже родителями своего деревянного хранилища, представляли собой немалую ценность и имели шанс перекочевать из этого магазина в библиотеку постоянного или случайного посетителя только в случае достаточной финансовой состоятельности последнего. В основном это были старинные английские и ирландские романы, к целомудрию которых не смогли бы предъявить претензии даже представители пуританских сект, поваренные книги XVI–XVII веков, толстенные фолианты по астрологии и оккультизму в добротных переплетах свиной кожи, богато иллюстрированная детская и юношеская литература начала века, исследования знаменитых британских путешественников и этнографов с географическими картами и литографическими изображениями сцен охоты на львов в африканской саванне, заботливо отделенные от желтоватых страниц тончайшим пергаментом, а также фундаментальные альбомы конца прошлого века по истории живописи, архитектуры и театрального костюма.

Вторая плоскость помещения, которую соединяла с первой широкая деревянная лестница с перилами, обитыми темно-вишневым портьерным бархатом, возвышалась примерно на полметра и представляла собой нечто среднее между читальным залом и гостиной. Сюда приглашались только постоянные клиенты магазина. Здесь, за чашкой цейлонского чая, им предлагали уже несомненные книжные раритеты, стоимость которых могла вызвать уважительно-удивленное «О-о!» даже у привыкших к пятизначным цифрам завсегдатаев самых респектабельных международных аукционов.

Конторка владельца, Питера Уотермайера, занимавшая правый от входа угол помещения, настолько естественно вписывалась в общий интерьер книжного магазина, что некоторые, самые рассеянные посетители, задумчиво прохаживаясь между стеллажами, неизменно натыкались на старинное бюро-секретер с мраморным письменным прибором на зеленом сукне стола и предупредительно-вежливую улыбку владельца магазина, с радушием принимавшего сбивчивые извинения.

Питер Уотермайер — невысокий 54-летний седой англичанин с длинным, в мелких красных прожилках лицом, вытянутость которого еще больше усиливали роскошные бакенбарды, скрывавшиеся где-то под крахмальным воротничком белой рубашки, имел самое непосредственное отношение к Филиппу Кентенбери — он был правнуком основателя дела и получил книжный магазин в наследство от своей матери почти сразу же после окончания Кембриджского университета — то есть когда Питеру Уотермайеру исполнилось двадцать пять лет. Это было в сорок девятом году. В Кембридже Уотермайер с отличием закончил археологический факультет. Он был молод, но не по годам корректен, сдержан и даже инертен. Единственным увлечением, которому Питер предавался с пылкостью молодого возлюбленного, были книги. Читал он сутками, запоем, обретая в таинственном и непредсказуемом мире чужих переживаний, поисков и открытий так недостающую ему уверенность в своих силах, в своих способностях, которые, по его глубокому убеждению, должны были, не будучи востребованными и оцененными по достоинству, обратиться с годами в тлен и навсегда исчезнуть вместе с ним. Стоит ли удивляться, что немногочисленные друзья и знакомые находили Питера довольно пресным и нудным собеседником, начисто лишенным обаяния и индивидуальности. Уотермайер был далеко не глуп, прекрасно понимал, что людям он в тягость, а потому, со временем, превратился в самого настоящего затворника, отгородив себя от остального мира книжными стеллажами.

Несмотря на прекрасные результаты, достигнутые на стезе образования, Питер всем сердцем ненавидел археологию, которую взялся изучать под давлением своей деспотичной матери. Вот почему скоропостижная смерть его еще не старой родительницы и наследство в виде респектабельного книжного магазина в самом престижном районе Лондона явились для Питера своеобразным знамением свыше.

Едва только вступив в права наследования, Питер засунул в самый дальний ящик письменного стола диплом об окончании с отличием Кембриджского университета, купил в магазине на Бонд-стрит два совершенно одинаковых черных сюртука, сшитых по моде тридцатых годов, и практически переселился в свой книжный магазин, где впервые в жизни почувствовал себя почти счастливым. Почти, поскольку Уотермайер был еще сравнительно молодым мужчиной и нуждался в пусть минимальном, но все-таки общении с какой-нибудь женщиной. Плотские утехи, которые круглосуточно предоставлялись в сомнительного рода заведениях под красными и розовыми неоновыми фонарями в Сохо, Питер с чисто британским снобизмом категорически отвергал. А потому женился в пятьдесят первом году на миловидной, хоть и с некоторыми признаками перезрелости, особе по имени Гортензия Мак-Менэм, с которой Питера познакомила тетка по отцовской линии. Гортензия была старше его на четыре года, происходила из достаточно богатой шотландской семьи, была образованна, скупа и до неприличия любопытна. В принципе Гортензия признавала необходимость секса в рамках семейного сосуществования, однако обязанность сию считала не только утомительной, но и вредной для здоровья. Новоявленная мисс Уотермайер сразу же после обряда венчания, состоявшегося в соборе Святого Георга, заявила супругу, что заниматься этой «мерзостью» она готова не чаще одного раза в месяц, причем выторговала себе право назначать этот самый «раз» в тот день, который она сочтет наиболее приемлемым. Питер сразу же понял, что угодил в крупное дерьмо, однако отступать было поздно. Их брак, как и следовало ожидать, продлился недолго. После первого же рецидива брачного соития Питер Уотермайер твердо решил для себя, что совершать подобное даже раз в месяц — это самый настоящий гражданский подвиг, на который он не способен ни физически, ни морально. Через восемь месяцев они разошлись, весьма довольные друг другом. Гортензия Мак-Менэм, помимо двадцати тысяч фунтов, выторгованных у Уотермайера ее прытким адвокатом в качестве компенсации за «безвозвратно утраченную девственность», получила возможность прожить оставшуюся жизнь настоящей леди, а не старой девой. Что же касается самого Питера, то, открыв дверь своего любимого магазина на следующий день после развода, он наконец-то понял, что такое настоящее, СВЕРШИВШЕЕСЯ счастье.

Уотермайер, получивший в наследство от матери, помимо магазина в Мэйфере, еще два доходных дома и довольно кругленькую сумму, обеспечивавшую ему пожизненную ренту и безбедное существование, был, наверное, очень счастливым человеком. Ибо, во-первых, занимался любимым делом, а во-вторых, был избавлен от необходимости ежедневно думать о добывании хлеба насущного. А если добавить к сказанному его абсолютную неподверженность человеческим страстям и порокам, его законопослушание, трусливость, корректность, а также принять во внимание тот бесспорный факт, что Питер Уотермайер ни разу в жизни не вступал в противоречия ни с хулиганами на улице, ни с законами в суде, ни с полицейскими при исполнении служебных обязанностей, то следует признать, что сей господин явился на свет Божий, чтобы прочесть десять тысяч книг, съесть двенадцать тысяч ростбифов с салатом и жареной картошкой фри, выпить десять декалитров темного «гиннеса», выкурить шесть тысяч сигар «Эрл Бевербрук» по двенадцать пенсов за штуку (это если покупаешь оптом, сразу по сто штук. А если в розницу, то получится на два пенса дороже) и отойти к Господу в состоянии полного душевного умиротворения, никого не обидев, ничего не создав и ничем не омрачив свое присутствие на нашей грешной земле.

Но судьба, как известно, — дама не только капризная и непредсказуемая. Она порой демонстрирует черты старой склочницы-интриганки, физически не переносящей благоденствие по-настоящему спокойных, тихих людей. А собственно, что это может быть, как не судьба, если Питер Уотермайер, который ни разу в своей сознательной жизни не отдалялся от родного книжного магазина больше чем на три мили, в одно прекрасное утро тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года случайно прочел в «Тайм», которую выписывал много лет, объявление о замечательной экскурсии в знаменитую Дрезденскую галерею, которая представилась Питеру еще более заманчивой, когда он сравнил обещаемые туристическом компанией радости с весьма скромной ценой. Короче, через пятнадцать минут Питер забронировал себе по телефону место в британской группе поклонников средневековой живописи, а еще через неделю уже медленно, ОСМЫСЛЕННО, прохаживался вдоль изумительных полотен, каждое из которых воспринималось утонченным интеллектом господина Уотермайера как редкие в его размеренной жизни именины сердца.

Надо сказать, что за неделю Питер не на шутку влюбился в Дрезден. На его взгляд, город был неповторимо красив, изящен, зелен и наполнен милыми, приветливыми людьми, так не похожими на суховатых англичан, превращавшихся из манекенов в живых людей лишь в том случае, если им задавали какой-то вопрос. Причем лучше всего, если вопрос относился к области топографии. К примеру, как пройти на Трафальгар-сквер?

Дрезденцы, наоборот, излучали добросердечие, беспричинно улыбались и выказывали готовность всячески услужить любознательному и бесконечно влюбленному в изобразительное искусство и старые книги англичанину в смешном сюртуке и старомодной рубашке с высоким воротничком. Особенно старался Вернер Шредер — молоденький и прыщавый студент пятого курса местной Академии изящных искусств, с которым Питер случайно познакомился в галерее. Вернер, несмотря на свою молодость, прекрасно говорил по-английски, еще лучше разбирался в средневековой живописи, особенно в фламандской школе, которую Уотермайер ставил выше других, да и сам был весьма перспективным живописцем, в чем Питер мог убедиться лично, просмотрев наброски углем в огромной синей папке, которую Вернер постоянно таскал с собой.

Когда до окончания экскурсии оставались сутки, Вернер, который, как всегда, зашел за Питером в его отель, неожиданно сказал:

— Сэр Уотермайер, я хочу вам кое-что предложить, но, честно говоря, не знаю, как вы на это отреагируете.

— В чем дело, мой друг? — Питер с улыбкой посмотрел на молодого, симпатичного художника, нахмуренные брови которого выдавали неподдельную озабоченность.

— Я уже рассказывал вам, сэр Уотермайер, что я — сирота. Так вот в данное время, пока я не завершил Академию и не получил постоянную работу, мне приходится с колоссальным трудом сводить концы с концами. Сейчас у меня самый настоящий финансовый кризис…

— Я все понял, — кивнул Питер и полез во внутренний карман сюртука за бумажником. — Можешь мне ничего больше не объяснять. Я сам был студентом и знаю, каково молодому…

— Вы меня совсем не поняли! — перебил Вернер. На тонких губах молодого художника застыла гримаса обиды. — Неужели вы могли подумать, что я возьму деньги у постороннего человека, да еще к тому же иностранца?!

— Прости, если я тебя обидел, — пробормотал Питер. — Просто я подумал, что…

— У меня есть ценность, — вполголоса проговорил немец и почему-то оглянулся, словно в гостиничном номере мог присутствовать еще кто-то. — Настоящая ценность, сэр Уотермайер. И я дал себе слово, что никогда, даже в самую критическую минуту своей жизни, с ней не расстанусь. Но сегодня мне пришла в голову одна мысль. И я хочу с вами ею поделиться…

— Я слушаю тебя, Вернер.

— В наследство от матери мне досталась небольшая акварель Сезанна…

— Боже мой! — прошептал Уотермайер и молитвенно сложил руки на груди.

— Думаю, что сегодня эта работа стоит не менее ста тысяч долларов, однако дело совсем не в деньгах, — продолжал Вернер, совершенно не обращая внимания на шоковое состояние англичанина. — Я не собираюсь расставаться с этой акварелью. С другой стороны, я понимаю, что просто не имею права держать ее на обычной съемной квартире, замок которой, при желании, можно открыть ногтем мизинца…

— Ты абсолютно прав, Вернер, — ^машинально пробормотал Уотермайер, думая совершенно о другом — «Сезанн! Боже мой, настоящий Сезанн!!»

— За те несколько дней, что мы с вами знакомы, сэр Уотермайер, я убедился, что вы — настоящий джентльмен, для которого такие понятия, как «книги», «искусство», «общечеловеческая культура», — не пустой звук. И я подумал: «А что, если я передам эту картину на временное хранение сэру Уотермайеру? Ведь он никогда не обманет меня, не скажет, если я через сколько-то лет появлюсь в Лондоне, что знать меня не знает». Ведь так?

— Как ты мог подумать подобное?! — совершенно искренне возмутился Питер.

— Я хочу сдать вам эту акварель, как сдают вещи в ломбард. То есть вы дадите мне какую-то сумму денег, а я вам — картину. Но в тот день, когда я смогу вернуть вам ваши деньги, естественно, с процентами, вы обязаны вернуть моего Сезанна. Что вы на это скажете?

Уотермайер молчал, не в силах произнести ни слова, и только хлопал совиными глазами, обрамленными сверху короткими рыжеватыми ресницами.

— Я так и знал, что вы не согласитесь, — вздохнул Вернер. — Ладно, как-нибудь перебьюсь, в конце концов, не в первый раз…

— Погоди, Вернер! — вдруг ожил Уотермайер. — Я же не сказал «нет». Сколько денег тебе нужно ссудить?

— Много, сэр Уотермайер, — немец опустил голову. — Очень много. У меня накопились долги, я совсем обносился, мне стыдно приходить на занятия в Академию…

— Так сколько? — нетерпеливо повторил вопрос англичанин.

— Триста фунтов стерлингов, — шепотом, как страшную тайну, произнес Вернер.

— Всего-то?! — Питер с облегчением улыбнулся. — Послушай меня внимательно, друг мой. Я могу дать тебе эти деньги даже без расписки, под честное слово. И акварель твоя в качестве залога мне совершенно без надобности. Я верю, что ты — порядочный молодой человек, решивший посвятить свою жизнь служению искусству. Когда-нибудь ты станешь совсем взрослым, добьешься большого успеха и обязательно вернешь свой долг. Я даже не сомневаюсь в этом! Так что возьми эти триста фунтов и забудем об этом разговоре…

— Об этом не может быть и речи! — замотал головой немец. — Без соответствующего обеспечения я должен воспринимать ваши деньги как милостыню. На это я никогда не пойду, сэр Питер! Считайте, что между нами не было никакого разговора!..

— Ну, хорошо! — Уотермайер поскреб пальцами висок. — Где твоя акварель?

— Дома.

— Принеси ее мне, — улыбнулся Уотермайер. — Должен же я посмотреть залог, под который ссужаю аж 300 фунтов стерлингов.

— Договорились! — сразу же повеселел Вернер. — Вечером я принесу ее к вам в номер…

День тянулся томительно медленно. Питер Уотермайер даже отказался от прогулки по городу и, лежа в одежде на застланной гостиничной постели, курил одну сигару за другой и пытался представить себе, как выглядит вожделенная акварель великого Поля Сезанна.

Юноша сдержал свое слово и, как обещал, постучался в номер в половине девятого. Под мышкой у Вернера был зажат потертый коричневый тубус, в котором студенты политехнических и архитектурных институтов носят обычно чертежи. После того как Уотермайер извлек из протянутого тубуса дрожащими руками небольшой рулон и развернул его, став спиной к гостиничному бра, то на секунду замер: вне всякого сомнения, он держал в своих руках подлинник. Это была совершенно изумительная акварель — тонкая, изящная, словно сотканная из воздуха и цвета, выписанная в неповторимой манере Сезанна. Уж в чем в чем, а в настоящей живописи Питер Уотермайер разбирался профессионально.

Здесь же, в номере, Питер отсчитал Вернеру триста фунтов стерлингов, оставил ему все свои координаты в Лондоне и пожелал юноше стать великим художником.

Довольные друг другом, приятели расстались.

Утром вся группа, состоявшая из четырнадцати человек, выехала на туристическом автобусе из Дрездена в Восточный Берлин и через три с небольшим часа подъехала к международному аэропорту Темпельгольф, откуда английские туристы должны были вылететь в Лондон.

Дальнейшее произошло настолько стремительно, что всю последующую жизнь Питер Уотермайер задавал себе один и тот же вопрос: «А не сон ли это был?» Он даже не успел подойти к стойке регистрации, как группу английских туристов разрезала на отдельные лоскутки какая-то шумная и говорливая группа молодых парней, судя по экипировке — спортсменов. Оказавшись оттиснутым куда-то в угол неуютного зала аэропорта, стены которого, как в общественной бане, были выложены белыми кафельными плитками, Питер увидел прямо перед собой моложавое безусое лицо мужчины, который на скверном английском, но очень внятно, произнес:

— В ваших же интересах, господин Уотермайер, немедленно, пока ваше отсутствие не заметили товарищи по группе, проследовать со мной! Немедленно!..

Питер, который никогда не отличался храбростью и из принципа не читал детективную литературу, сник моментально, едва только услышал в голосе чужака повелительные интонации.

Через минуту они оказались в тесной комнатке, все убранство которой составляли небольшой письменный стол и шкаф, плотно набитый разноцветными папками. За столом сидел пожилой мужчина в сером пиджаке и клетчатой «ковбойке» с расстегнутым воротом.

— У нас всего несколько минут, — на куда более приличном английском заявил мужчина и улыбнулся, обнажив отвратительные желтые зубы. — Пока мой товарищ будет обыскивать ваш портплед и извлечет оттуда то, что и должен извлечь, я должен вам кое-что сообщить, господин Уотермайер. Вы пытались вывезти за пределы ГДР художественное произведение, картину, которая два месяца назад была выкрадена из Дрезденской галереи группой неизвестных грабителей, которых разыскивает Интерпол. Это могут подтвердить несколько человек, в том числе и тот самый юноша, который продал ее вам за 300 фунтов стерлингов вчера вечером, в номере вашего отеля. Кроме того, сцена покупки картины снята на камеру и будет фигурировать в суде в качестве главного доказательства вашей вины. По законам ГДР вы, мистер Уотермайер, получите за это преступление 12 лет тюрьмы. Ваше имя будет внесено в картотеку Интерпола и даже после того, как вы окажетесь на свободе, ваша репутация в Лондоне будет окончательно подмочена. Короче, вы оказались в весьма скверной ситуации, господин Питер Уотермайер. А вот, кстати, и акварель! — хмыкнул пожилой немец и одобрительно кивнул, когда подчиненный положил свернутую в рулон акварель Сезанна на письменный стол. — Даю вам ровно три минуты. Либо вы подписываете свое добровольное согласие работать на Штази…

— На кого, простите? — пролепетал вконец оглушенный всем свалившимся на него Питер.

— На политическую разведку Германской Демократической Республики, — снисходительно пояснил мужчина. — Либо прямо отсюда вы будете препровождены в камеру предварительного заключения, где вам и специально приглашенному послу Великобритании в ГДР будет предъявлено официальное обвинение в незаконной скупке краденного произведения искусства и попытке его вывоза за пределы Восточной Германии. Время пошло!..

Если бы у Уотермайера не ссохлось от дикого напряжения горло, а язык не превратился в какое-то бесформенное месиво, заполнившее рот целиком, он ответил бы «да!» в ту же секунду, как его предупредили, что время пошло. Но Питер не мог выдавить из себя ни звука, словно его хватил инсульт, парализовавший именно речевые участки головного мозга. Уотермайер лишь хлопал глазами и пытался оторвать от колен разом взмокшие и отяжелевшие, словно залитые изнутри свинцом, руки.

— Три минуты прошло! — сообщил пожилой немец. — Ваш ответ, господин Уотермайер?

Понимая, что сказать что-либо он бессилен, Питер судорожно кивнул головой. Потом еще раз. И еще. И еще…

— Так вы согласны? — с некоторым недоумением спросил мужчина. — Или нет? Скажите!

— Д-д-да!!! — голос Питера, прорвавшийся, наконец, через клейкие, вяжущие образования в гортани, прозвучал как жесть водосточной трубы, через которую упал оттаявший кусок льда.

— Тогда подпишите вот это, — мужчина придвинул Питеру лист бумаги с английским текстом.

Не глядя на документ, Питер схватил скрюченными от напряжения пальцами протянутую ручку и, дрожа всем телом, подписал документ.

— Поторопитесь, господин Уотермайер, — голос мужчины сразу же стал вежливым. — Вам надо успеть к стойке регистрации. Думаю, ваше отсутствие прошло незамеченным. Но если кто-то спросит, где вы были, ответите, что зашли в туалет. Поняли меня?

— Да.

— Вы помните имя парня, который передал вам Сезанна?

— Да.

— Назовите его.

— В-вернер.

— Отлично! Для человека, который скажет вам фразу «Вернер просил передать вам привет!» — вы должны сделать все, что он потребует. Понятно?

— Понятно.

— Забирайте картину, кладите ее в свой портплед и отправляйтесь! — приказал пожилой. — Счастливого пути!..

— Забрать? — Совершенно потерянное лицо Питера приняло изумленное выражение. — Как забрать? Зачем?..

— Это вам подарок от нас, господин Уотермайер. — Пожилой мужчина еще раз ощерился в противной желтозубой улыбке. — Так сказать, в порядке аванса. Берите, не стесняйтесь, акварель подлинная…

— Но ведь она же краденная? — упавшим голосом напомнил Питер. — Вы сами сказали, что она была выкрадена из Дрезденской галереи!..

— Акварель принадлежит народу Германской Демократической Республики, — жестко пояснил мужчина. —

А я — представитель этого народа. Теперь картина принадлежит вам на законном основании…

Питер повесил Сезанна на втором этаже своего книжного магазина. Он так и не мог понять, почему сделал это, ведь акварель вызывала в нем ужасные чувства, смотреть на этот шедевр живописи было выше его сил. И только позднее, лет через десять после Дрездена, до него дошла глубинная, подсознательная природа этого странного, противоестественного поступка. Всякий раз, когда Питеру казалось, что все происшедшее с ним тогда, в ГДР — короткий и страшный сон, он поднимался наверх и заставлял себя вглядеться в нежные линии акварели. И сразу же понимал, что это — реальность.

За те двадцать лет, что так незаметно, БУДНИЧНО минули после его молниеносной вербовки в аэропорту Темпельгольф, после этого кошмара с желтозубым оскалом и угрозами лишить его всего, что было в жизни, даже Питер, — человек, бесконечно далекий от нюансов шпионского ремесла и анализа поступков посторонних ему людей, постепенно понял, что его книжный магазин используется в качестве самого примитивного почтового ящика. «Привет от Вернера» ему передавали не часто, два-три раза в год. И всякий раз речь шла о книге или альбоме, которую заберет «господин Т.» или «миссис М.». Однажды к нему зашел самый настоящий хиппи — нечесаный, грязный, босой, со свисающим до пупа ожерельем из акульих зубов, передал привет от Вернера и вежливо, словно извиняясь, попросил Питера закрыть магазин на перерыв, а самому оставаться внизу. Хиппи исчез на втором этаже и провел там часа два. Уже потом, прибираясь после закрытия магазина, Питер обнаружил за диваном обрывок мягкой серебристой фольги, в которую обычно упаковывают фотопленку, и понял, ЧЕМ занимался очередной посланец от мифического Вернера.

Несколько раз, словно монах-схимник о запретной и от того особенно желанной женской плоти, Питер ПУГЛИВО задумывался о том, на кого же он, собственно, работает? Кому и, главное, в чем он помогает? Является ли он таким образом врагом собственной страны, которая ничего плохого ему не делала? Понимая, что ответ на эти вопросы он никогда не получит, Питер, презирая себя за слабость, впервые в жизни начал покупать «Санди таймс», на первой странице которой часто публиковались сенсационные материалы о разоблачении шпионов из-за «железного занавеса», о происках КГБ, Штази, болгарской разведки, о палестинских террористах, поддерживаемых деньгами и оружием таинственной Москвой… Иногда в статьях приводились конкретные имена и даже фотографии. Обмирая от ужаса, Питер вглядывался в смазанные, снятые в спешке, изображения мужчин и женщин, заклиная Создателя, чтобы ими не оказались люди, посещавшие его книжный магазин…

Все эти годы Питер Уотермайер не просто боялся, — он трепетал от страха, обливался холодным потом от каждого шевеления колокольчика на входной двери, от любого окрика на улице за своей спиной, от неожиданно заданного вопроса покупателя, от прикосновения к локтю… Питер приходил в форменный ужас, представляя себе тот страшный момент, когда в его магазин, в его собственный, любимый и заботливо отгороженный от окружающей действительности микромир, созданный с такой нежностью и старанием, ворвутся рослые, грубые люди из контрразведки, скрутят ему руки и навсегда переведут его в другую жизнь, в иное пространство, в котором он не выдержит и умрет. Как умрет любой нормальный земной человек, стоит только выбросить его на поверхность Марса или Юпитера.

Со временем, правда, Питер Уотермайер немного успокоился. Беспокоили его не часто, обязанности его были, в общем-то, пустяковыми, а страх… Что ж, человек, как известно, привыкает ко всему, даже к страху. Привык и Питер Уотермайер. Привык настолько, что однажды проявил совершенно не свойственную ему общительность и после обмена паролем с незнакомой дамой, выглядевшей и одетой как стопроцентная британская леди из самой добропорядочной семьи, какую себе можно было только представить, неожиданно спросил:

— Скажите, мисс, а война будет?

— Что? — недоуменно уставилась на него леди.

— Я спрашиваю, будет ли война? Я имею в виду, — торопливо пояснил Питер, — война мировая?

— А что, она разве когда-нибудь прекращалась? — с выражением олимпийского спокойствия на высокомерном лице ответила дама и, холодно кивнув, распрощалась.

С тех пор Питер уже не задавал никаких вопросов. Постепенно он смирился со своей двойной жизнью, с паническим страхом перед неизвестным, который стал такой же органичной частью его сознания, как стремление к умиротворению и покою, любовь к старинным книгам и способность находить своеобразное очарование в невыразительной, СМАЗАННОЙ природе британских островов. Как и все замкнутые, малообщительные люди, не имеющие возможности поделиться сокровенным или наболевшим с близким человеком и в то же время не способные жить в атмосфере внутренних противоречий с самим собой, под давящим прессом духовного дискомфорта, нестерпимость которого усугубляло полное и безнадежное одиночество, Питер Уотермайер часами вел лишенные всякого смысла, выматывающие душу диалоги с безмолвной пустотой и холостяцким запустением собственного дома, и со временем сумел-таки обрести некое равновесие души, сформулировав философское обоснование своей исковерканной, двойной жизни. «Я ведь не Господь Бог, — утешал себя Уотермайер, захлопывая перед сном книжку и выключая ночник. — Я обычный человек, и мне не дано проникнуть в помыслы и чаяния других людей. Возможно, те, кто пользуется моей мягкостью, покорностью и наивностью, на самом деле вовсе не злодеи, а как раз наоборот: честные и богопослушные люди, творящие добро. А Провидение решило сделать меня помощником в их добром промысле».

Это философское обоснование со временем превратилось для Питера в нечто вроде молитвы, убаюканный которой он и засыпал с успокоенной, умиротворенной совестью. Двадцать лет подряд. И если была у пятидесятичетырехлетнего Питера Уотермайера по-настоящему сокровенная, тайная мечта, в которой он не признавался даже самому себе, то сводилась она к желанию отойти в мир иной именно в этом состоянии, — не проснувшись…

* * *

— Добрый день, сэр, — вежливо произнес мужчина лет тридцати в черном плаще и с невыразительным, светлым лицом.

— Добрый день, — вежливо откликнулся Уотермайер, сразу же определив наметанным взглядом кабинетного психолога, что посетитель явно не англичанин — скорее всего, славянин. Серб или словак. — Чем могу быть полезным, сэр?

— Господин Уотермайер, не так ли?

— Да, это я, сэр. С кем имею честь?

— Меня просил передать привет ваш старый друг Вернер…

— Как он поживает? — Питер даже поразился, насколько спокойно, без привычной дрожи в коленях, он произносит самый заурядный шпионский пароль. Воистину время лечит все, даже человеческое ничтожество…

— Спасибо, вроде неплохо, — рассеянно ответил посетитель и незаметно огляделся.

— Я слушаю вас, сэр.

— Вы не возражаете, господин Уотермайер, если я навещу вас завтра ближе к вечеру? Часов этак к семи?

— К этому времени я обычно закрываюсь, — мягко напомнил Питер. Возможно, вы…

— Мне это известно, — холодно улыбнулся посетитель и сконцентрировал на хозяине книжного магазина внимательный, УВЕСИСТЫЙ взгляд. Так, обычно, смотрят на должников, которым нечем расплатиться.

— Пожалуйста… — Питер пожал плечами и натянуто улыбнулся.

— Да, и вот еще что… — славянин протянул Питеру потрепанную книгу. — Это очень редкое издание Джона Голсуорси. Вы бы не могли мне помочь его переплести?

— Конечно, сэр.

— Но если за ней зайдет кто-нибудь от нашего общего друга, то отдайте книгу ему — возможно, его переплетчик сделает это лучше.

— Как скажете, сэр, — кивнул Питер и положил книгу на зеленое сукно бюро.

— Значит, до завтра, господин Уотермайер…

2. ЛЭНГЛИ (ВИРДЖИНИЯ). ШТАБ-КВАРТИРА ЦРУ. СЕКТОР «Z»

Апрель 1978 года

Паулина вошла в служебный кабинет Генри Уолша в секторе «Z» ровно в девять утра, одетая в великолепный черный костюм, подчеркивавший все достоинства ее безупречной фигуры и стоивший наверняка сумасшедшие деньги. Впрочем, Уолш слишком давно знал эту женщину, чтобы усомниться в готовности Паулины выложить за понравившуюся шмотку последний доллар. Она жила ради единственного на свете человека — себя самой и никогда не упускала возможность продемонстрировать свою принципиальность в этом вопросе.

— Ты знаешь, во многом я даже признателен твоей подопечной, — признался Уолш, раскуривая сигару и с нескрываемым восхищением разглядывая женщину, с которой была связана его молодость.

— Вот как? — Тонкие брови Паулины взлетели вверх. — Почему же? Она и тебя очаровала?

— Ты все та же, Паулина! — вздохнул Уолш.

— Должна признаться, дорогой, что это приятно слышать.

— Благодаря этой эксцентричной русской даме, притягивающей к себе неприятности, как магнит канцелярские скрепки, у меня, наконец, появилась возможность видеть тебя значительно чаще, — пояснил Уолш, доставая сигару.

— Насколько я понимаю, ты сам отвел мне роль, которую я выполняю в этой… э-э-э… операции.

— Я считал, что ты справишься с ней лучше других.

— Утренний комплимент, дорогой? — улыбнулась Паулина.

— Можешь считать это утренним признанием, дорогая, — пробормотал Уолш, прикуривая от настольной зажигалки.

— Ты плохо спал, Генри? — в выражении мраморного лица Паулина отчетливо проглядывала обеспокоенность.

— С чего ты взяла? Я спал замечательно!

— Чувствуешь себя хорошо?

— Превосходно!

— Мне приятно слышать это, — Паулина чуть вздернула седую голову и мягко улыбнулась. — Что же до моей подопечной, то ты, Генри, просто ОБЯЗАН быть ей признательным. И совсем не потому, что, благодаря этой операции, мы стали действительно чаще видеться. Я считаю, что совсем не обязательно иметь практически неограниченные полномочия заместителя директора ЦРУ по оперативной работе, чтобы поболтать часок-другой в месяц со старой подругой и к тому же поверенной в твоих семейных делах на протяжении многих лет…

— Это упрек?

— На меня это похоже?

— Почему я, по-твоему, должен быть обязан твоей подопечной?

— Благодаря этой девушке, твое имя, возможно, будет выбито золотыми буквами на барельефе в холле первого этажа. — Паулина произнесла эту фразу совершенно серьезно, и только ее карие глаза, неестественно удлиненные к вискам, улыбались. — Понятно, после твоей смерти, дорогой, иначе наши эмансипированные девицы из отдела технического обслуживания тебе просто прохода не дадут.

— Ты, как всегда преувеличиваешь, дорогая.

— А ты, как всегда, ни во что не веришь, дорогой…

— Хочешь кофе, Паулина?

— В процессе работы. Так кофеин лучше всасывается в кровь.

— «Женщина — это стиль». Кому принадлежит эта фраза, ты помнишь?

— Коко Шанель, — улыбнулась, Паулина. — Чью память ты проверяешь, Генри, мою или свою?

— Свою, — проворчал Уолш и легонько шлепнул ладонью по столу. — Ладно, пора начинать работать…

Уолш выдвинул средний ящик письменного стола и, наклонившись, вытянул руку, после чего абсолютно гладкая, без единой фотографии, белая стена за его спиной, бесшумно разошлась в стороны, образовав черный проем шириной в два метра. Подмигнув Паулине, Уолш легко приподнял свое тело и, оттолкнув вертящееся кресло, направился к проему. Женщина последовала за ним. Едва они переступили порог, неслышно сработали фотоэлементы и то, что секунду назад казалось глухой черной дырой, буквально залило потоком ослепительно белого, люминесцентного свечения.

Паулина знала эту комнату-легенду не понаслышке. За тридцать лет работы в ЦРУ ей доводилось бывать здесь дважды. В шестьдесят первом году, в самый разгар Карибского кризиса, ее, тогда уже ведущего эксперта ЦРУ, пригласили специально для того, чтобы она высказала свои предположения относительно возможной реакции Никиты Хрущева на высадку десанта на Кубу. Второй раз Паулина была приглашена в это святилище стратегического управления тайными операциями в шестьдесят девятом, когда русские танки вошли в Прагу и требовалось в экстренном порядке проанализировать варианты развития событий. И оба раза — Паулина понимала это отчетливо — она была удостоена чести присутствовать на оперативном совещании в стратегическом координационном центре ЦРУ, примыкавшем к кабинету заместителя директора.

…Оглядевшись, Паулина, несмотря на почти десять лет, отделявшие ее от последнего посещения, не увидела сколько-нибудь серьезных изменений. Мощные люминесцентные лампы, упрятанные в выступы стен, были направлены в потолок и высвечивали не очень большой, площадью примерно восемьдесят квадратных метров, конференц-зал, торцевую стену которого занимал огромный, состоящий из трех десятков секторов экран, на который подавались данные систем спутникового слежения и связи, а также проецировался видеоряд, транслировавшийся с помощью переносных или тщательно замаскированных телекамер агентов и спецпунктов особого наблюдения, разбросанных практически по всей планете. Две параллельные стены были заставлены длинными столами с самым современным компьютерным оборудованием и нестандартными, 35-дюймовыми дисплеями. В центре зала был установлен идеально круглый, вишневого цвета, стол заседаний на шестнадцать человек с телефонами, факсами и портативными компьютерами для каждого приглашенного. Перед креслом председательствующего стояло, помимо прочего, четыре оранжевых аппарата круглосуточной прямой связи с президентом США, начальником комитета объединенных штабов Пентагона, помощником президента по национальной безопасности и главнокомандующим объединенных сил НАТО в Европе.

Стратегический координационный центр ЦРУ был тих, безлюден и казался полностью вымершим. Но Паулина хорошо помнила, как он выглядит, когда здесь начинается настоящая РАБОТА.

— Будет кто-нибудь еще? — негромко поинтересовалась Паулина, усаживаясь в противоположное от председательствующего кресло за столом заседаний.

— Увы, дорогая, — Уолш развел руками. — Тебе придется выдержать только мою компанию. Категория допуска — «Q». Это, как ты сама понимаешь, не мой каприз. Надеюсь, не возражаешь?

— А разве я когда-нибудь возражала? — улыбнулась Паулина.

— Пока я тут кое-что уточню, дорогая, сделай нам кофе. Извини, но одному из нас придется совершить этот подвиг. Соблюди субординацию и свари что-нибудь покрепче заместителю директора организации, которая исправно выплачивает тебе жалованье вот уже тридцать шесть лет.

Паулина, хмыкнув, поднялась и уверенно проследовала в угол конференц-зала, оборудованный под небольшой буфет. В обшитой хромированными плитами нише были вмонтированы компактный холодильник, кофеварка-эспрессо и небольшой чайник.

Пока Паулина возилась с кофе, Генри Уолш нажал кнопку оперативной связи и коротко бросил в микрофон, встроенный в панель портативного компьютера:

— Здесь Уолш. Дайте готовность.

Почти тут же прошелестел приятный женский голос:

— Полная готовность, сэр!

— Начинайте!..

Через какую-то долю секунды после того, как прозвучала команда, ожил гигантский экран в торце зала, на котором в качестве заставки возникла и сфокусировалась до четкой картинки эмблема ЦРУ США. В левом углу экрана высветился таймер, дававший время с тысячными долями секунды. Негромко взвыли включенные компьютеры, подтверждая свою готовность ровным голубым свечением дисплеев. Разом вспыхнувшие на панелях аппаратуры сотни зеленых, красных и синих лампочек-индикаторов начали непринужденно мигать и слегка попискивать. Однако отсутствие большого количества людей и неизбежных в подобных ситуациях споров, обрывков брошенных фраз, шумных перепалок по телефонам насыщало эту в общем-то безобидную атмосферу каким-то особым внутренним напряжением.

Паулина поставила большую чашку с кофе перед Уолшем, после чего села напротив, придвинула к себе блокнот, раскрыла его, щелкнула кнопкой шариковой ручки и вопросительно посмотрела на своего шефа.

— Готова? — негромко спросил Уолш.

Женщина молча кивнула.

— Работаем!

Повернувшись в кресле в сторону торцевого экрана, Уолш нажал кнопку дистанционного пульта, и огромное голубое пространство оказалось заполненным поясной фотографией Виктора Мишина, снятого на фоне дворца Кристиансборг в Копенгагене. На лице бывшего подполковника КГБ застыло выражение равнодушия и иронии.

— Среднеевропейское время? — голос Уолша звучал практически без интонаций, словно смоделированный компьютером.

— Пять утра пятнадцать минут.

— Местонахождение объекта?

— Копенгаген. Отель «Савой». Номер 1313.

— Его контакты после прилета в Копенгаген. В хронологии.

— В Копенгагене — два. Ингрид Кристианссен, хозяйка квартиры по Берхалле, 14, и Харви Стеффене, наш резидент в Дании.

— Дорога до места встречи?

— Без отклонений.

— Время?

— В пределах допустимого.

— Случайные контакты?

— Не было.

— После возвращения из Лондона?

— Контактов не было.

— Контакты по телефону?

— Четыре. Три телефонных разговора с банками в Копенгагене и Цюрихе. В 10.31, 10.36 и 10.41.

— Откуда звонил?

— Из таксофона. В аэропорту Каструп.

— Результат?

— Корректно. Распоряжался переводом денег. Подтверждено.

— Четвертый звонок?

— В ноль тридцать три по среднеевропейскому времени. Мишин позвонил Ингрид Кристианссен. По ее домашнему телефону.

— Зачем? — впервые с начала совещания в голосе Уолша прорезалась эмоциональная окраска. В данном случае — нескрываемое удивление.

— По содержанию — обычный флирт.

— То есть?

— Генри, ты что, забыл значение этого слова?

— Они ведь практически не знакомы.

— Долго ли умеючи! — хмыкнула Паулина.

— Кто она?

— Набери код 316.

Уолш трижды ткнул в кнопки дистанционного пульта и на экране возникло породистое, немного высокомерное лицо Ингрид. За ней последовала целая серия снимков беседы Кристианссен с Мишиным. Благодаря профессиональной фотоаппаратуре, вмонтированной в один из книжных стеллажей, настольную лампу и гобелен на стене холла, высокочувствительной пленке и удачным ракурсам, фотографии были весьма выразительными и, казалось, передавали динамику разговора.

«Кристианссен Ингрид, — появилась алого цвета бегущая строка в нижней части дисплея. — 26 лет, дизайнер по интерьерам и мебели, закончила архитектурный факультет университета в Брюсселе. Разведена. Бывший муж, Гунар Отто Гельвиц, 1945 года рождения, владелец страховой компании «Беранард Гельвиц и сыновья». В браке Кристианссен состояла с 1973 по 1975 год. Иск о разводе подала Ингрид Кристианссен. Причина неизвестна.

Отец — Роалд Кнут Кристианссен, один из самых известных датских архитекторов, долгие годы являлся ректором архитектурного института в Копенгагене. В годы войны участвовал в Сопротивлении, в сотрудничестве с немцами замечен не был. Скончался в 1976 году от рака печени.

Мать, Марта Изольда Кристианссен, урожденная Блумберг, по профессии врач-терапевт, погибла в автомобильной катастрофе в 1964 году.

Ингрид Кристианссен придерживается либеральных взглядов, политически пассивна, в кружках и объединениях молодежи политического толка не участвует. Образ жизни — замкнутый.

В картотеке подозреваемых в сотрудничестве со спецслужбами не фигурирует. Запрос на использование личной квартиры Ингрид Кристианссен для встречи с В.М. поступило непосредственно от Харви Стеффенса, резидента в Дании, являвшегося другом покойного отца Ингрид Кристианссен. Разрешение получено. Использование квартиры санкционировано».

— Какие-нибудь несоответствия? — поинтересовался Уолш.

— Мишин сказал, что звонит из Цюриха.

— Странно.

— С одной стороны, действительно странно, — кивнула Паулина. — С другой же, психология мужчины в разговоре с женщиной, особенно если он проявляет признаки симпатии, логике поддается куда сложнее.

— Ты хочешь сказать, что?..

— Что, скорее всего, за этой ложью ничего конкретного нет, Генри. Может, кокетничает, изображает из себя бывалого путешественника. Или по каким-то своим причинам хочет выиграть время. Стушевался из-за позднего звонка… Испугался, что Кристианссен, узнай она, что Мишин находится в десяти минутах езды на такси от ее дома, пригласит его к себе… Или напросится в гости…

— Ты раскрываешь мне глаза на богатство мужской психологии, — пробормотал Уолш.

— Я раскрываю тебе глаза на ее примитивность. В противном случае раскрывать было бы нечего.

Уолш усмехнулся.

— Наблюдение?

— Круглосуточное.

— Номер объекта прослушивается?

— Круглосуточно.

— Переходим к Лондону?

— Нет еще.

— В чем дело?

— Возникла небольшая неясность… — Паулина перекинула листок блокнота. — С 22.10 до 22.36 было отмечено наведение на аппаратуру прослушивания.

— Чем прослушивается номер Мишина?

— Три направленных высокочастотных микрофона. Один из дома напротив, два — из номеров 1312 и 1314.

— Думаешь, скрэмбл?

— Похоже на то.

— Может быть, что-то другое?

— Только теоретически. И то маловероятно. Чтобы двадцать шесть минут шел сплошной экран и искажения по всем параметрам, а потом — великолепная озвучка, даже шорох, который издает касание его расчески о свои волосы? Так не бывает, Генри.

— Кто?

— Два варианта: либо он каким-то непостижимым образом связался со своими. Правда, трудно понять, зачем ему это вдруг понадобилось…

— Либо? — явно отмахиваясь от первого варианта, нетерпеливо спросил Уолш.

— Израильтяне.

— С этих станется, — пробурчал Уолш и на секунду задумался. — Вот характер, а! Пока они не будут знать все, им даже шабат не в радость! Впрочем, нечто подобное мы прикидывали, не так ли?

Паулина кивнула.

— Отпустить такого гуся по личному запросу союзников и не засунуть при этом свой длинный нос, Гордон, конечно же, не мог.

— Согласна.

— Хорошо. С этим я разберусь. А ты разберись с наружным наблюдением в Копенгагене. У них там под носом Моссад делает все, что хочет! Только не убивай всех сразу же, — неожиданно улыбнулся Уолш.

Не реагируя на шутку, Паулина в очередной раз кивнула и сделала пометку в блокноте.

— Теперь Лондон…

Фотографию Ингрид Кристианссен сменила видеопленка, на которой Станислав Волков, резидент советской военной разведки в Лондоне, покупает в киоске газету, пересекает улицу и скрывается за дверью своего офиса.

— Мишин встретился с Волковым в условленном месте, — монотонно комментировала Паулина. — Затем взял такси и, в соответствии с планом Стеффенса, добрался до кафе.

— Наружное наблюдение?

— Не зафиксировано.

— Контакты Волкова после встречи с Мишиным?

— Ни одного.

— Ни одного? — переспросил Уолш, цепко вглядываясь в видеозапись наблюдений за резидентом советской военной разведки.

— Ни одного интересного, — уточнила Паулина и взглянула в блокнот. — Официант в ресторане. Женщина, убирающая его квартиру. Киоскер, у которого он покупает газеты каждый день. Вчера вечером зашел в кафе «Риджент». Выпил виски у стойки бара, потом пересел за столик. Посидел несколько минут и ушел.

— За столиком был один?

— Нет. Примерно за полчаса до появления Волкова за этот столик сел мужчина. По виду и одежде — типичный датчанин. Или швед. Короче, внешность ничем не примечательная.

— А что он, по-твоему, должен был сделать со своей внешностью? — хмыкнул Уолш. — Появиться в общественном месте с выкрашенной гривой и кольцом в носу?

— Я этого не говорила.

— Кто такой?

Паулина сверилась с блокнотом и подняла голову:

— Номер 32-5.

Уолш нажал кнопку дистанционного пульта, и на экране появилось снятое крупным планом лицо Вадима Колесникова.

— Проверили?

— Да.

— Кто такой?

— По нашим картотекам не проходит.

— Случайный посетитель?

— Выходит, что так, — пожала плечами Паулина, однако в ее темных глазах таилось сомнение.

— Вышли они, естественно, порознь?

— Да.

— За этим… Ну, вторым, проследили?

— Нет.

— Фотографию размножить для наших людей. Отдельно выяснить, кто такой, откуда приехал, где остановился в Лондоне. Лучше через английский МИД. Подключи Райса, только аккуратно. Возможно, действительно случайный посетитель. А даже если нет, наблюдение за Волковым продолжается. Следовательно, рано или поздно всплывет. Дальше!

— Практически все.

— Как Волков дал знать Москве о своем контакте с Мишиным?

— А ты уверен, что он дал знать?

— Я ни в чем не уверен! — Уолш поджал губы. — Я только предполагаю, что Волков был ОБЯЗАН снестись с Москвой. Он профессионал, следовательно, должен действовать по инструкции. Совсем другой вопрос — как на это прореагируют в ГРУ? Словом, какой-то контакт у Волкова с центром был. Какой, Паулина?

— Тогда либо тайник, либо — по телефону. Условный сигнал или что-нибудь в этом роде.

— Предпочтения?

— С большой долей вероятности — телефон.

— Почему?

— Наружное наблюдение за Волковым велось круглосуточно. Да и сам он встревожен. Не исключено, что версия появления Мишина его насторожила. Да что там не исключено! Она обязана была его насторожить, он же резидент, Генри! Возможно, он знает о Мишине чуть больше, чем должен знать нелегал из конкурирующей фирмы. Может быть, пароль, с помощью которого вышли на Волкова, уже заменен. Тут есть масса вариантов. В принципе весь наш план строился на их личном знакомстве. Маловероятно, что в такой ситуации Волков рискнул бы воспользоваться тайником. Только теоретически. Он опытный крот.

— Сколько раз звонил за последние два дня Волков?

— Двенадцать.

— Характер звонков?

— Девять — клиентам. Вопросы жилья, оплаты… Один разговор касался аренды офиса в районе Пикадилли-серкус — богатый клиент. Один звонок — в ресторан «Шотландский дом». Он расположен в трех кварталах от квартиры Волкова. Заказал на дом обед. Заказ был выполнен.

— Кто принес заказ?

— Рассыльный.

— Проверили?

— Да. Все чисто.

— А что оставшиеся два звонка?

— Один — в кассу стадиона «Уэмбли». Заказал билет на воскресный матч «Арсенала» против «Манчестер Юнайтед». Билет должен выкупить сегодня. Второй — в магазин «Маркс и Спенсер» на Лексингтон-роуд. Интересовался, могут ли они подкоротить брюки от костюма, который он купил там два дня назад.

— Проверили?

— Он действительно купил костюм. И именно в «Маркс и Спенсер».

— А сколько звонков было ему?

— В офис — три. Домой — ни одного.

— Проверили, откуда?

— Проверяем. Объем работы слишком велик, Генри, а времени было мало.

— Поторопи их.

— Хорошо, потороплю.

— Один из этих звонков — скорее всего, связь.

— Что ж, наверное, ты прав.

— Что в Москве?

— Андропов вернулся из Будапешта позавчера во второй половине дня, и тут же поехал на Лубянку. Брежнев его не вызывал.

— Цвигун?

— А ты посмотри на него, — улыбнулась Паулина. — Номер 31-4.

На экране насупленный Семен Цвигун вышел из подъезда своего дома на Кутузовском проспекте, влез в «Волгу» и укатил.

— Не в духе, — пробормотал Уолш.

— В тот же день, примерно в одиннадцать часов, по нашим данным, он виделся с Брежневым.

— На даче?

— Нет. В Кремле.

— Долго беседовали?

— Порядка тридцати минут. Может быть, чуть меньше.

— Еще контакты?

— Больше ничего конкретного установить не удалось. Вечером, в 18.50, Цвигун выехал на своей служебной машине в сторону Кутузовского проспекта, потом резко сменил направление и направился в сторону Рублево-Успенского шоссе. Наши люди довели его до границы большого кольца, после чего были вынуждены снять наблюдение.

— Почему?

— Слишком опасно, Генри.

— Цвигун ехал один?

— С двумя машинами сопровождения. Одна впереди, вторая — замыкала.

— Чьи машины?

— Девятое управление КГБ.

— Куда он ехал? Версии?

— Великое множество. Район Рублево-Успенского шоссе — зона правительственных дач и особняков московской знати. Он мог ехать на встречу с Щелоковым, с Гришиным, с Сусловым, с любовницей, да с кем угодно!

— А что, если?.. — Уолш поскреб указательным пальцем стриженый — как у морского пехотинца — затылок, затем коротко бросил в микрофон: «Крупномасштабную карту района Рублево-Успенского шоссе и перечень объектов ГРУ в радиусе примерно тридцати пяти километров…»

Для того чтобы на экране сменилось изображение, невидимому оператору понадобилось почти полминуты. После чего многосекторное голубое поле целиком заняла карта с черными значками в виде квадратов и треугольников. Матричные буквы, словно шары, пущенные рукой профессионального биллиардиста, вылетали откуда-то сбоку и складывались в две короткие строки: «17-й километр Рублево-Успенского шоссе + два километра на восток. База подготовки ГРУ Генштаба Советской Армии. В настоящее время временно законсервирована. Причина — капитальный ремонт».

— Даже гадать не надо, — удовлетворенно пробормотал Уолш и вновь наклонился к микрофону:

— Данные спутника «Штамм-1». 7 апреля, время с 19.00 до 20.00. Сектор 17-291 QX… — Уолш полуобернулся к Паулине и по-шутовски подмигнул: — А вдруг повезет, а?

Паулина молча пожала плечами и отпила остывший кофе.

Через несколько секунд на экране пошло изображение со спутника. Видимость оставляла желать лучшего. Опустившиеся над Москвой сумерки сливались с темной пеленой леса и серой, казавшейся тонкой, как нитка, лентой шоссе. Уолш водрузил на мясистый нос очки со сферическими стеклами и впился в спутниковое изображение с таким неподдельным вниманием, словно на экране началась трансляция финала Супербола. Примерно минут через пятнадцать Уолш неожиданно рявкнул:

— Стоп!

Изображение на экране замерло.

— Дайте максимальное укрупнение!

Трижды дернувшись, картинка увеличилась. Теперь уже и Паулина увидела со своего места расплывчатые очертания автомобиля, сворачивавшего с шоссе влево.

— А номера разглядеть можно?

— Попробуем, сэр, — прошелестел женский голос.

Серо-мглистая окраска изображения вдруг резко

сменилась на ярко-оранжевую. Очертания местности исчезли вовсе, однако автомобиль, оказавшийся «Волгой», стал смотреться как крупное черное пятно на фоне расплавленного солнца.

— Что вы там химичите?! — рявкнул Уолш. — Я ничего не вижу!..

— Немного терпения, сэр! — в шелестящем женском голосе отчетливо проступили интонации сиделки в доме для престарелых маразматиков. — Это довольно сложная процедура. На выполнение вашего указания в данный момент работает целая подстанция…

— А хоть сразу три! — взорвался Уолш. — Я вам не сенатская подкомиссия по энергоресурсам! Мне нужны номера машины!.. Я работаю, черт бы…

Поток негодования Уолша иссяк мгновенно, едва только весь экран заняло изображение передней части «Волги» с черным номерным знаком, на котором отчетливо было видно — «МОС 17–91».

— Номерные знаки автомашины, на которой Цвигун выехал в 19.00 с площади Дзержинского? — Уолш резко повернулся к Паулине.

— Сходится, сэр.

— Значит, Волков все передал, — выдохнул заместитель директора ЦРУ по оперативной работе. — И раз Цвигун отправился на базу ГРУ, следовательно, он уже подключился к нашей игре. Прекрасно! За-ме-ча-тель-но!

— Ты так радуешься, словно не рассчитывал именно на это! — Паулина покачала головой и перекинула страничку блокнота. — Продолжаем?

— Да! — Уолш откинулся в кресле. — Что с нашей подопечной?

— И здесь все по плану.

— Где она находится сейчас?

— Сан-Пауло. Район Оливия-Колинос. Довольно респектабельный, очень тихий. Двухэтажная частная вилла. Содержится в специальной комнате. Полуподвальное помещение.

— Прослушивание?

— Нет технической возможности. Сплошной экран и шумовая наводка. Как удалось выяснить, вилла оборудована всем необходимым. В том числе и обзорными телекамерами.

— Наблюдение?

— Круглосуточное.

— Это, часом, не кагэбэшники? Ты уверена, Паулина, что это именно ГРУ?

— Уверена, Генри. Фотографии двух из них уже прогнали через наш компьютер. Это военная разведка.

— Значит, наша девушка попала по адресу, так?

— Так, Генри. Хотя, уверена, она бы сейчас отдала все на свете, чтобы оказаться совсем в другом месте.

— А тебе не кажется все это подозрительным?

— Тебе плохо, когда все складывается слишком хорошо, Генри?

— Скажем так: мне тревожно на душе. Как и все гипертоники, я не переношу этого состояния.

— И мне тоже, — улыбка Паулины казалась вымученной, ненатуральной.

— Я понимаю, — кивнул Уолш. — Тебе было бы куда легче, знай ты содержание допросов.

— В общем-то да. Впрочем, я надеюсь, что бить ее не станут.

— Рассчитываешь на гуманизм ГРУ?

— Надеюсь, что она не даст им повода.

— Как, по-твоему, они вывезут ее в Москву или клюнут на Амстердам?

— Будем последовательны, Генри: если Цвигун действительно вел переговоры с кем-то из ГРУ и купился на нашу приманку, следовательно, она ему будет нужна в Амстердаме. Очень нужна. По логике вещей, если там, в Сан-Пауло, ее будут допрашивать достаточно профессионально, они обязательно уцепятся за кончик ниточки в Амстердаме и попытаются размотать весь клубок.

— А если нет?

— Такая вероятность тоже существует. Но! — Черные глаза Паулины блеснули. — Наша приманка должна сработать. Я верю, что сработает.

— Уж очень все тонко, — покачал головой Уолш. — Тот самый случай, когда точно не знаешь, что лучше — недооценить противника или переоценить.

— Тебе кажется, что я переоцениваю советскую военную разведку?

— Подождем немного. Когда, по-твоему, они должны принять решение?

— Сегодня. Максимум завтра. Все зависит от того, насколько глубоко эти парни влезли в нашу игру и какие силы намерены мобилизовать.

— А если они захотят получить от нее все сразу? — Уолш пристально посмотрел на Паулину. — На месте? Если у них такой цейтнот, что дальше некуда?

— Все, что делается ею, Генри, ЗАМОТИВИРОВАНО. У нашей девушки нет иного выхода, как драться за себя в одиночку. Как нет никакого смысла впадать в глухое раскаяние. Она будет держаться…

— Почему ты в этом так уверена?

— Она лишена путей к отступлению, — мрачно процедила Паулина. — И чем дольше она продержится, тем выше наши шансы на успех.

— А она продержится, Паулина?

— В воскресенье я пойду в церковь и помолюсь именно за это. Кстати, можешь составить мне компанию. Тебе давно уже пора подумать о своей душе.

— У меня есть встречное предложение, Паулина: в воскресенье я приглашаю тебя в ресторан, где мы и разопьем бутылочку доброго «Божоле» за удачу твоей подопечной. А заодно вместе подумаем о моей душе. Ты даже не представляешь себе, Паулина, как приятно после нашей преисподней поразмышлять о том, что давно и безнадежно утрачено…

* * *

Ровно через час Уолш сделал обстоятельный отчет директору ЦРУ, который ни разу не перебил шефа оперативного управления, периодически кивая аристократической головой.

— Это все, сэр, — негромко подытожил Уолш, потянулся к нагрудному карману твидового пиджака за заветным пластмассовым футляром с сигарой, но в последний момент передумал и тяжело вздохнул.

— И все-таки чем вы недовольны, Генри? — после минутной паузы спросил директор. — Тем, что прорезался Моссад? Так мы это учитывали. Кстати, когда вы собираетесь встретиться с?..

— Подожду немного, — явно думая о чем-то другом, отмахнулся Уолш. — Не сегодня завтра они объявятся сами. С ЭТИМИ проблем не будет…

— Ас кем будут?

— Вы знаете, сэр… — Уолш снял очки и несколько раз моргнул короткими рыжеватыми ресницами. — Мой отец любил повторять своим детям, то есть мне и четырем моим братьям: «Всегда держитесь возле большой телеги, ребятки. А вдруг что-то с нее упадет…»

— Неплохой совет, — хмыкнул директор ЦРУ. — Главное, очень жизненный.

— Ия так думал, сэр, — кивнул Уолш. — А вот сейчас впервые начал сомневаться в мудрости моего родителя.

— Вы считаете, Генри, что с телеги Цвигуна нам ничего не обломится? — Форма, в которой был задан вопрос, выглядела довольно непринужденно, однако голос директора ЦРУ был натянут, как рояльная струна.

— Что-то, возможно, и обломится, — пробормотал Уолш. — Но нам-то нужен сам хозяин телеги…

— Куда вы клоните, Генри?

— Необходимо подстраховаться, сэр.

— То есть?

— Я ничего не могу поделать с ощущением, что нам вряд ли удастся выманить Цвигуна за кордон. Да и все оперативные данные говорят в пользу этого предчувствия…

— Чего же тогда стоит вся операция? — очень тихо, почти шепотом произнес директор. — Вы отдаете себе отчет, Генри, что…

— Дайте мне высказать мысль до конца, сэр!

— Простите, Генри…

— Вся операция развивается — во всяком случае, пока — именно в том направлении, в каком мы планировали… — Уолш по-прежнему вертел в руках металлическую оправу очков, устремив несфокусированный, какой-то РАСПЛЫВЧАТЫЙ взгляд поверх головы своего босса. — Не мне объяснять вам, сэр, что любая стратегическая акция изначально имеет узкие, труднопрогнозируемые места. И самой труднопрогнозируемой является конечная цель. Можете считать меня перестраховщиком, сэр, но я не могу избавиться от мысли, что мы использовали не все резервы.

— Вы хотите предложить что-то совершенно несуразное, Генри?

— Почему вы так решили, сэр? — улыбнулся Уолш.

— Потому, что увертюра не может быть длиннее оперы!

— Тогда последний штрих к увертюре, сэр, и я перехожу к делу.

— Слушаю, — вздохнул директор и сплел холеные белые пальцы на плоском, как у тренированного легкоатлета, животе.

— У меня был друг, профессиональный художник. Так вот, как-то раз я совершенно случайно, без предупреждения, зашел к нему в гости за несколько минут до того, как к нему должен был явиться покупатель его новой картины. И знаете, чем был занят этот странный человек?^ Он стоял перед полностью готовой, ЗАКОНЧЕННОЙ картиной и подтирал изнанкой своего трехсотдолларового галстука какой-то микроскопический мазок, казавшийся ему недостаточно выразительным…

— Считайте, что я оценил вашу аллегорию, Генри. Что дальше?

— Надо выйти на Андропова, сэр! — быстро произнес Уолш. — Как говорится, последний штрих.

— Это невозможно, Генри! — твердо проговорил директор ЦРУ и покачал головой.

— Это необходимо, сэр! Только Андропов может заставить Цвигуна двинуться с места и обеспечить тем самым стопроцентное достижение цели операции. Причем заставить так, что это не вызовет никаких подозрений.

— Мы нарушаем правила, которые сами же сформулировали.

— Правила — не догма, сэр! — Уолш надел очки и пристально посмотрел на своего босса. — Обстоятельства имеют свойство динамично меняться. Тем более в нашем деле. Андропову известно, для кого мы стараемся. Он умный человек, блестящий аналитик, шеф одной из самых мощных разведслужб в мире. Аналогичная проблема вполне могла возникнуть и в его хозяйстве. Следовательно, он вполне способен понять нюанс: если мы, невзирая ни на что, обращаемся к нему за конкретной помощью, значит, заинтересованы в успехе дела даже больше, чем он это мог предположить…

— Это изменение плана, утвержденного президентом… — Голос директора ЦРУ звучал глухо. — Я не могу пойти на это без согласования. А любое согласование с президентом вызовет его однозначное «нет». Это настолько очевидно, что нет смысла тратить время на дорогу до Белого дома.

— А вы не согласовывайте, сэр, — посоветовал Уолш и неожиданно подмигнул директору. — У президента и без нас полно проблем.

— Вы понимаете, что говорите, Уолш? — резкие черты лица директора как-то еразу отвердели, словно кто-то невидимый залил их густым раствором гипса.

— Да, сэр! — по-военному четко откликнулся шеф оперативного управления ЦРУ. — Вам нет никакой необходимости ставить в известность президента о тактических нюансах развития операции.

— И это вы называете тактическим нюансом? — Белесые брови директора ЦРУ взлетели вверх.

— Если я объясню вам, сэр, КАК я намерен подключить к нашему общему делу господина Андропова, то, смею предположить, вы согласитесь…

3. САН-ПАУЛО. КОНСПИРАТИВНАЯ ВИЛЛА ГРУ В РАЙОНЕ ОЛИВИЯ-КОЛИНОС

Апрель 1978 года

…Юджин выглядел свежим, отдохнувшим и явно пребывал в прекрасном настроении.

— Что это ты так радуешься? — спросила я, чувствуя, как действует на нервы его беззаботная веселость. — Неужели, наконец, произошло что-то хорошее?

— Естественно, произошло: я вижу тебя.

— Это не я, дурной! Тебя обманывают!

— Тебе нужно как следует отдохнуть, Вэл.

— Это тебе нужно отдохнуть! Неужели ты не видишь?! Перед тобой совершенно другая женщина, которую загримировали под меня.

— Я лучше тебя разбираюсь в тебе… — Юджин улыбался и гладил меня по щеке. Очень нежно, кончиками пальцев. Это было так приятно, что у меня запершило в горле.

— Сделай еще раз так.

— Так?

— Да…

Я почувствовала, что плачу.

— Где ты был, Юджин? Куда они тебя засунули, дорогой?

— Я все время был рядом, Вэл. Просто Ты не замечала этого.

— Этого не может быть!

— Может.

— А почему я замечаю сейчас?

— Наверное, ты умнеешь. Когда-нибудь это должно было случиться.

— Ты специально меня злишь?

— Ага!

— Зачем?

— Я люблю тебя!

— Обними меня.

— Я не могу.

— Ты опять на работе?

— Не только я — ты тоже.

— Твоя работа — быть возле меня.

— В конторе так не считают.

— А мне плевать на твою контору! И на все конторы в мире! Какое нам до них дело?!

— Никакого. Ты права.

— Твоя работа — быть возле меня всю жизнь!

— Вот я и тружусь в поте лица.

— Откуда ты пришел?

— Еще раз повторяю: я никуда от тебя не уходил.

— Никуда-никуда?

— Никуда-никуда!

— Юджин!

— Что?

— Признайся: ты мой телохранитель, да?

— Не совсем так. Я — хранитель твоего тела. Причем самый счастливый в мире.

— Второе мне нравится даже больше.

— Я рад этому.

— И так будет всегда?

— Да, родная.

— И ночью?

— Ночью — тем более.

— А что скажут люди?

— Люди будут нам завидовать. Они увидят нас вместе, в одной постели, и скажут: «Проснулися!..»

— Что?..

Я открыла глаза.

Над моей головой нависало то, что вчера называлось Стешей. Я тут же прибегла к испытанному методу и сомкнула веки — именно так лучше всего досматривать прерванные сны. Однако никакого продолжения не последовало. Последнее видение самым паскудным образом нарушило тайную магию подсознания.

— Проснулися, значит…

С грустью убедившись, что увиденное в завершающем эпизоде сна было реальностью, я вновь разверзла очи и теперь уже внимательно рассмотрела уплотнение живой материи в непосредственной близости от своей кровати.

Короткие белые шортики и черная трикотажная маечка с узкими бретельками, во-первых, свидетельствовали о влажной, как паровой компресс, бразильской жаре, ощущавшейся даже в моем цементированно-плиточном полуподвале, а во-вторых, убеждали с исчерпывающей простотой анатомического атласа, что дама из вспомогательного подразделения советской военной разведки примерно на девяносто процентов состояла из двух гигантских сисек и бескрайней, как Среднерусская возвышенность, задницы. Последняя включала в себя талию, часть спины и ляжки штангиста-тяжелоатлета. Оставшиеся десять процентов этого биологического чуда были весьма скромно и неравномерно распределены между короткой шеей, щелочками синих глаз и ослепительно белыми ногами, довольно быстро переходящими в широкие крестьянские ступни. Одним словом, не женщина, а вожделенная мечта экипажа рыболовецкого траулера за двое суток до возвращения на родную базу после года скитаний в поисках селедки. Исконно советское происхождение выпирало из Стеши в обратной пропорции с желанием этого феномена женской плоти выглядеть естественным продуктом западной цивилизации. Одним словом, эта девушка вполне могла быть моделью для скульптуры, символизирующей вековую мечту советских людей — пользоваться немногочисленными, но бесспорными благами социализма в условиях капиталистического образа жизни. Впрочем, Стеша и стояла над моей кроватью, как памятник. Или как безликая восковая фигура в бесконечной круговерти себе подобных, из которой я никак не могла выбраться.

— Простите, что вы сказали? — Я все еще лежала с открытыми глазами, силясь сообразить, на какой же берег меня выбросило из волшебной пучины сна.

— Проснулися, говорю…

Стеша ни о чем не спрашивала, она просто с неодобрением констатировала этот печальный факт. Так строгие медсестры реагируют на возвращение в палату послеоперационного больного, который по всем прикидкам должен был находиться на мраморном столе больничного морга. Не знаю, что там наговорили Стеше про очередную постоялицу ее начальники, но проявляемые мною признаки жизни явно озадачивали девушку в маечке.

— Ага! — неожиданно я почувствовала неведомо откуда взявшийся прилив хорошего настроения. — Проснулася!

— Велено спросить: завтракать будете?

— А что, дадут?

— Куда ж денутся? — Стеша простодушно пожала плечами. Жест был легким, почти незаметным, но, как оказалось, вполне достаточным, чтобы ее богатырская грудь угрожающе всколыхнула влажный воздух. — Человека, пока он жив, кормить надобно. На то он человек и есть…

— Логично, — пробормотала я, чувствуя, как внезапно посетившее меня доброе расположение духа так же стремительно улетучивается. Мечта экипажа рыболовецкого траулера явно не шутила.

— Так кушать будете или как? — нетерпеливо спросила Стеша.

— Буду! — Выдавила я, презирая себя за слабость, мешающую мне гордо ответить: «Да подавись ты своим завтраком, корова стельная!»

— Сейчас обслужу, — кивнула Стеша. — А вы пока оправляйтесь, гражданка! Там, на раковине зубная паста, щетка, мыло.

— Мне нужна моя сумка.

— Зачем?

— Ну, там все мои вещи…

— Ваши личные вещи я принесла.

— Я говорю не об одежде.

— Все, что положено, у вас есть. Остальное не велено.

— А как насчет косметики?

— Насчет чего? — Стеша насупила не тронутые щипчиками для выдергивания излишней поросли девичьих бровей. Я представила себе вдруг ее кавалера, который, ласково оглаживая ее буйные, девственные брови, заверяет Стешу: «Не бойся, милая, я и одному волоску не дам с них упасть!..»

— Ну, чтобы привести в гвардейский порядочек морду лица? — пояснила я, испытывая огромное желание завязать морским узлом непотребных размеров грудь этой стервы на ее же телячьем затылке, — В смысле накраситься?

— А это вам без надобности! — индифферентно отреагировала Стеша.

— Это почему? — невольно опешила я.

— А потому! — простодушно ответила Стеша.

— Кто же так решил? Старшой?

— Сама.

— Самовольничаете?

— Да нет вроде…

— Имеете полномочия?

— Имею опыт, — внесла ясность Стеша. — На такой жаре все течет через минуту. Что тушь, что тени — один хрен! Я вот попробовала в самом начале пару раз, а потом плюнула. Конфуз один, ей-Богу!

Поделившись своим косметическим опытом, девушка развернулась ко мне задом, напоминавшим корму парома Ленинград — Хельсинки, и, в четыре шага преодолев метров десять, исчезла за дверью.

«Веселенький ситчик, — . подумала я, встав и босыми ногами прошлепав к умывальнику. — Обхохочешься!..»

Обещанные туалетные принадлежности лежали на подзеркальной полочке. Я с тоской взглянула на сиротливый кусочек туалетного мыла и тюбик с отечественной зубной пастой «Лесная», затем перевела взгляд на свою вылинявшую, НЕГЛАЖЕНУЮ физиономию, после чего испытала горькое разочарование профессионального хирурга, которому необходимо сделать сложнейшую операцию на сердце, имея под рукой только зубило и молоток.

Я еще раз внимательно осмотрела комнату, убедилась, что тот, кто ее проектировал, был человеком цивилизованным и понимал, что в подвале душ не принимают, после чего выматерилась, с омерзением стянула с себя маскарадный костюм профессиональной проститутки в производственном отпуске и приступила к сложной процедуре комплексного мытья без душа, над миниатюрной раковиной.

Моя непотопляемая подруга, к бесчисленным недостаткам которой я отношу нездоровую и даже патологическую тягу к чистоплотности, рассказывала мне как-то очень смешную историю о том, как она решила совершить перед отходом ко сну гигиеническое омовение в туалете пассажирского поезда Ташауз — Ашхабад, куда мою подругу занесла очередная романтическая история с печальным финалом. Несмотря на увещевания пожилой проводницы, моя дура в хроническом припадке чистоплотности не послушалась опытную женщину и, захватив с собой все полагающиеся для столь деликатной процедуры причиндалы, заперлась изнутри на задвижку. Поезд, естественно, мотало из стороны в сторону, как утлое суденышко в открытом океане. Кроме того, пока моя подружка пыталась как-то осуществить непростой процесс омовения, на ее счастье, имели место два экстренных торможения, что в этих краях вообще является обычным делом — машинист тепловоза, завидев на колее отчаянно голосующих земляков с мешками дынь на продажу, как правило, останавливает поезд. И действительно, какой смысл гнать полупустой состав, когда по дороге то и дело попадаются пассажиры? Надо сказать, что в Средней Азии вообще особые отношения к транспорту и соплеменникам. Короче, из туалета моя подруга вышла со здоровенным фингалом на скуле, ушибленной лодыжкой и легким вывихом тазобедренного сустава. «И знаешь, о чем я думала, когда меня швыряло от унитаза к зеркалу и обратно? — сказала, завершая эту трагикомическую историю, моя любимая подруга. — Я думала о том, что, как выяснилось, самое сложное в жизни женщины — этой выйти из воды мокрой. Лично мне тогда это не удалось».

Странно, но пока я мылась, мылилась и поливала себя водой, как слон в зоопарке, история в поезде Ташауз — Ашхабад вовсе не казалась мне такой смешной.

Переодевшись в длинную цветастую юбку и легкую кофточку без рукавов (судя по всему, Стеша, основательно порывшись в моих вещах, остановила свой выбор именно на этом туалете), я села на кровати и, скорее по привычке, нежели по необходимости, задумалась. Ночной раунд вопросов и ответов, после которого я свалилась и тут же уснула, всплывал в памяти очень медленно и нечетко. Что-то врезалось в сознание, однако были вопросы, которые я никак не могла вспомнить. Мои мозги наотрез отказывались заниматься аналитической работой.

— Заждалася? — с труднообъяснимой теплотой в голосе спросила Стеша, вкатывая в комнату тележку со жратвой. — Голодная небось?..

Оба вопроса били точно в «десятку», однако признаваться в этом очень не хотелось. И тогда я решила ответить на них конкретным делом, умяв в течение нескольких минут родную советскую глазунью из трех яиц, используя вместо ножа два здоровенных, с русской щедростью нарезанных, ломтя серого хлеба, а также три сосиски с гарниром в виде зеленого горошка, две пластинки очень вкусного сыра неизвестного сорта (я бы съела больше, но ломтиков было только два), потом запила завтрак стаканам какао, обшарила поверхность серебряного подноса в поисках еще чего-нибудь съестного и только тогда обнаружила, что есть как-то сразу стало нечего.

— Ну, ты даешь! — восхищенно пробормотала Стеша, не отрывавшая от меня зачарованного взгляда. — Это же надо: столько жрать и сохранить при этом такую фигуру!

— Побойся Бога, Стеша! — я совершенно искренне всплеснула руками. — Во мне восемьдесят два килограмма! И это ты называешь фигурой?! Это же черт знает что такое!..

— А мне тогда что говорить? — грустно спросила Стеша.

Я осеклась. Стеша была абсолютно права: на фоне ее пароходных габаритов мои рассуждения о собственной полноте выглядели верхом бестактности и снобизма.

— Я ем один раз в день, — все также печально продолжала Стеша. — А знаешь, сколько я вешу?

— Тем не менее ты прекрасно выглядишь, — мне показалось, что я довольно ловко ушла от прямого ответа. — И потом, Стеша, ты… ты женщина. Настоящая женщина. Таких, как ты, обожают рисовать художники. Да и мужики от таких, как ты, западают практически все…

— Кофе хочешь? — Я так поняла, что в стешином вопросе сконцентрировалась вся ее благодарность за тонкое понимание сугубо бабских проблем.

— Хочу. А можно?

— А тебе после какавы не поплохеет?

— А что, они совсем не стыкуются?

— Ладно, я сейчас…

Отсутствовала Стеша минут десять. Я даже стала подозревать, что кофе был только предлогом, чтобы моя опекунша могла проинформировать свое начальство о том, как протекал завтрак и о чем мы разговаривали. Впрочем, увидев довольную Стешу с кофейником, распространявшим неповторимый аромат чайного магазина на Кировской, в котором почему-то всегда пахло свеже-смолотым кофе, я сняла свои подозрения: судя по всему, девица от плиты не отлучалась.

— А ты не хочешь? — спросила я после того, как Стеша налила мне полную чашку.

— Мне не положено.

— А, понимаю, — кивнула я и отпила немного из чашки. Вкус кофе был совершенно потрясающим. — Ты сама варила?

— А кто же еще?!

— Кто тебя научил так здорово варить кофе?

— Жизнь научила…

Ручаюсь, что в этот момент ее узкие глазки подернулись дымкой грусти истинного философа. Не знаю, как кофе с какао, но ее широкое, простодушное лицо никак не стыковалось с этим озарением пережитого. Чувствуя, что мне совсем не хочется углубляться в стешины проблемы (впрочем, я догадывалась, что разговаривать со мной по душам она все равно не станет), я понимающе кивнула и быстренько допила кофе.

— Хочешь еще что-нибудь?

— Может быть, у тебя есть сигарета?

— Я не курю. Здесь вообще не курят.

— Тогда все! Спасибо, Стеша! Было очень вкусно.

— Ну, тогда пошли?

— Куда пошли? — Переход от процедуры заботливого кормления к суровой прозе жизни был настолько стремительным и неожиданным, что я, разомлев от еды и кофе, даже опешила.

— А то тебе не все равно! — хмыкнула Стеша. — Куда надо, туда и пойдешь. Небось не у мамки на печи — в казенном доме…

* * *

Пока мы поднимались по каменным лестницам — я впереди, Стеша за мной, обдавая мою спину жаром собственного тела — ничего вокруг разглядеть было нельзя. Если бы я только что не позавтракала и совершенно точно не знала, что в данный момент имеет место быть пусть не очень раннее, но все-таки утро, то вполне могла бы подумать, что вокруг этого таинственного дома уже воцарилась поздняя латиноамериканская ночь. Поднималась я под аккомпанемент коротких указаний Стеши, не баловавшей меня страстными монологами: «Шесть ступенек вверх… Два шага налево… Еще семь ступенек… Два шага налево, шаг прямо… Побереги жопу, тут выступ… Еще девять ступенек. Стой!»

— Стою, — замогильным эхом откликнулась я. — У вас что тут, пробки повыбивало?

— Помолчи!

Стеша обогнула меня и легонько толкнула что-то, оказавшееся дверью. И я сразу же прикрыла глаза обеими ладонями — настолько ослепительно ярким был свет, хлынувший из просторной комнаты, в которую в вошла, ничего толком не соображая.

— Свободна! — прозвучал властный и не лишенный некоторой приятности мужской голос. Я было уже собиралась развернуться на сто восемьдесят градусов, но тут же сообразила, что команда адресовалась не мне, а Стеше.

По легкому шевелению воздуха я поняла, что Стеша пронесла мимо меня свое роскошное тело и временно (а может быть, и навсегда — к этому я уже относилась философски) исчезла.

Постепенно привыкнув к свету, бившему через широкое — практически на всю стену — окно, я огляделась. Поскольку в этот странный дом, в который по иезуитской логике Паулины мне надо было стремиться всей душой, я попала в состоянии полного беспамятства, то теперь лихорадочно наверстывала упущенное, силясь представить себе, где же я очутилась. Однако зацепиться взглядом за что-то характерное мне так и не удалось. Обычная комната. Судя по ветвям здоровенного эвкалипта, бившимся в окно, на последнем этаже. Обшитые деревом стены. Длинный стол, явно не письменный, но и не обеденный. На столе — какие-то бумаги, папки с тесемками, черный телефонный аппарат… За столом — самый обычный мужчина лет сорока — сорока пяти в песочного цвета тенниске «сафари» и смешной белой панаме, делавшей его похожим на юнната-пере- ростка, но без пионерского галстука нетрадиционного сачка для ловли бабочек. Сходство с юным натуралистом усиливали круглые очки в коричневой костяной оправе, делившие тонкий, хрящеватый нос мужчины на две части. О таком типе лиц один мой автор, упорно не желавший выражаться штампами, писал: «Одногорбый верблюд носа на выжженной пустыне лица».

Когда-то мне это казалось словесным вывертом!

По мере того, как я постепенно решала свои офтальмологические проблемы, мужчина в панаме доброжелательно и даже не без внутреннего тепла во взгляде осматривал меня поверх очков зеленоватыми круглыми глазами.

— Доброе утро, Валентина Васильевна!

— Здравствуйте.

— Садитесь, пожалуйста.

— Благодарю.

— Вы можете называть меня Игорь Валерьевич.

— Вы в этом уверены?

— Простите?

— Насколько мне известно, процедура допроса исключает необходимость обращения по имени-отчеству.

— Я пригласил вас не на допрос.

— А на что вы меня пригласили?

— На беседу. Надеюсь, вам понятна разница между допросом и беседой?

— В принципе да, — кивнула я. — Но есть некоторые детали, которые я бы хотела уточнить. Например, вчера вечером человек, который меня допрашивал, пригрозил, что если я буду нарушать процедуру допроса, он изобьет меня резиновым шлангом. А что пообещаете мне вы, если я нарушу процедуру беседы?

— В принципе то же самое, — приветливо улыбнулся мужчина. — Вас что-то не устраивает в этой процедуре?

— Вы что же, на курсах переквалификации другую меру наказания не проходили? — Я всплеснула руками. — Только избиение резиновым шлангом?

— Почему же не проходили? — Мужчина пожал плечами. — Мы все проходили, Валентина Васильевна. И расстрел, и повешение, и удушение с помощью обычного полиэтиленового пакета, и электрошок, и утопление… Достаточно или добавить еще кое-что из пройденного материала?

— Вполне, — кивнула я, внутренне передернувшись, но стараясь тем не менее выглядеть этакой бодрой идиоткой, даже не понимающей, с кем ее свела судьба. — После того как вы зачитали перечень наказаний, избиение резиновым шлангом представляется мне обычным гидромассажем.

— Ведь вы испугались, не так ли?

— Вы хотите сказать, что садизм вы тоже проходили?

— Вы нарушаете процедуру беседы, Валентина Васильевна.

— Естественно, испугалась! — быстро поддакнула я. — Меня слишком мало для такого количества устрашений. Объясните толком, что вам от меня нужно?

— Ваше доверие. Полное и безграничное.

— Вы что же, собираетесь на мне жениться?

— Не тратьте, пожалуйста, мое время! — Мужчина в панаме говорил абсолютно спокойно. — Я внимательно изучил протокол вашего допроса и теперь хочу, чтобы вы рассказали мне все, с самого начала, но уже в форме монолога. Постарайтесь ничего не упустить. В ваших же интересах сделать так, чтобы я вам поверил.

— С какого именно начала?

— С того самого, как вы впервые оказались в кабинете у председателя КГБ СССР.

— Странно как-то получается: зачем вам выслушивать от меня то, что прекрасно знает ваш начальник?

— Андропов не мой начальник, — сухо ответил мужчина.

— Значит, вы не из КГБ?

— Совершенно верно.

— А откуда?

— Я бы мог не отвечать на ваш вопрос… — Мужик в панаме многозначительно кашлянул. — Причем сразу по нескольким причинам, главная из которых заключается в том, что это не ваше, Валентина Васильевна, собачье дело…

— Истинная интеллигентность всегда проявляется не сразу, — пробормотала я себе под нос и, увидев, как подернулись дымкой его круглые глазки, тут же поспешила внести ясность: — Это не я, — так говорила моя бабушка…

— Давайте я вам кое-что объясню, Валентина Васильевна. — Взгляд юного натуралиста в панаме был по- прежнему доброжелательным. Все равно, как если вас обкладывают девятиэтажным матом, но при этом совершенно не нервничают и даже улыбаются. Так сказать, нежно матерят. — Возможно, эти объяснения избавят меня от ваших дурацких реплик. Я — офицер ГРУ. Вам нужно расшифровывать эту аббревиатуру?

— Если можно, — кивнула я. — Любой шедевр лучше воспринимать в оригинале. Так, во всяком случае, меня учили в университете.

— Главное разведывательное управление Генерального штаба Советской Армии. Сокращенно — ГРУ, — не теряя самообладания, по слогам выговорил юннат. — Не путайте нашу организацию с КГБ, Валентина Васильевна. Это принципиально разные службы, хоть и служат интересам одного государства…

— Ну да, конечно, — в очередной раз кивнула я, пытаясь хоть как-то поддержать светскую беседу. — Все равно как абвер и гестапо…

— Не совсем так, — спокойно поправил мужчина в панаме, продолжая рассматривать меня в упор. — Все равно как абвер — военная разведка и б-е управление РСХА — разведка политическая. Первой, раз вы уже решили прибегнуть к подобным аналогиям, руководил адмирал Вильгельм Канарис, а второй — бригадный генерал Вальтер Шелленберг.

— И обе эти разведки, если я не ошибаюсь, сурово конкурировали друг с другом?

— Совершенно верно! Вы выразились очень точно — именно сурово.

— Если мне не изменяет память, Канариса повесили на рояльной струне за сотрудничество с англичанами? Такой странный немецкий патриот, снабжавший врага секретами своей службы… Или я что-то путаю?

— Не путаете. Просто не знаете, что Шелленберг делал примерно то же самое.

— А я не совсем понимаю, зачем вы мне это рассказываете?

— Чтобы до вас дошло, Валентина Васильевна: разница между военной разведкой и вашими начальниками из КГБ весьма принципиальная.

— Игорь Валерьевич, а вы не очень обидитесь, если я скажу, что мне абсолютно наплевать как на вашу службу, так и на моих, как вы изволили выразиться, начальников? Вы ненавистны мне абсолютно одинаково. Кроме того, мне нет никакого дела до ваших структурных и прочих различий. Но если уж на то дело пошло, неплохо было бы вам знать, уважаемый Игорь Валерьевич, что я тоже молчать не собираюсь и при случае расскажу руководителю КГБ, какими методами действует наша славная военная разведка…

— Вы все сказали? — на лице юнната застыло выражение брезгливого равнодушия.

— Пока все.

— Тогда позвольте мне закончить свою мысль. К сожалению, вы глупы, Валентина Васильевна. И как все глупые люди, совершенно не чувствуете опасность. Это не вина ваша, а беда. Мы — это Советская Армия. А в Советской Армии — совсем иные порядки, нежели на гражданке. У нас нет ни времени, ни опыта общения с гражданскими лицами — этим занимается КГБ. Да и политика интересует нас постольку поскольку. С другой стороны, армия — это государство в государстве. У нас свои законы, свои представления о долге перед Отечеством, свои трибуналы и свои меры наказания. Мы НЕПОДОТЧЕТНЫ, Валентина Васильевна. А это значит, что если сейчас я велю выкопать в этом милом саду небольшую яму, — юннат повел подбородком в сторону окна, — и дам команду закопать вас в ней живьем, меня даже не станут спрашивать об этом мимолетном инциденте. Максимальная неприятность, которая мне угрожает в таком варианте, — это выговор начальника административно-хозяйственной службы ГРУ за то, что дерн на вашей могиле уложен неровно, понимаете?!

Меня всю передернуло. Этот подонок в панаме или точно знал, что не так давно меня уже закапывали на довольно длительное время, или обладал интуицией профессионального садиста.

— Будем считать, что вы прекрасно подготовили меня к доверительной беседе, — тихо проговорила я. — С другой стороны, я как-то сразу стала лучше понимать принципиальное отличие военных шпионов от гражданских.

— В смысле?

— Те хоть альтернативу какую-то предлагают… Ну, там, продвижение по службе, заграничные командировки, то да се… А вы — только могилу в саду. Пообещали бы для разнообразия какую-нибудь райскую перспективу. Ну, там, десять лет отбывания трудовой повинности в стройбате.

— Мы не наказываем невинных, — холодно ответил этот кошмар в панамке. — И раскаявшихся тоже. Если вы будете откровенны с нами, вашей жизни ровным счетом ничего не угрожает.

— Вы забыли добавить: «Даю слово офицера!»

— Не советую вам острить на эту тему, — тихо предупредил юннат, после чего я вдруг как-то болезненно представила себе его лицо без очков и ужаснулась. — Все, что говорит на службе советский офицер, и является его словом. Вам понятно? Не слышу!

«Валентина, быстренько с пляжа! — отчетливо прозвучал в левом ухе жаркий шепот моей непотопляемой подруги. — У этого мудака проблемы с эрекцией, следовательно, повышенная психологическая возбудимость!»

— Понятно, — вздохнула я.

— Тогда рассказывайте!

И я рассказала. Это было совсем нетрудно, поскольку данный монолог я разучивала под руководством многоопытной Паулины и помнила текст намертво, как бессмертную для советских общеобразовательных школ тему сочинения «Катерина — луч света в темном царстве». Если бы только этот тихий садист в панаме и без сачка представлял себе, КТО писал за меня это сочинение, КТО подбирал для него афоризмы, метафоры и описания деталей, КТО ставил мне интонации, заминки и внутренние борения, он бы в ту же секунду приступил к пятидесятипроцентной реализации своей недавней угрозы. То есть закопал бы меня в землю по пояс, а оставшуюся половину подверг всем известным ему способам получения правдивой информации, которые наверняка сдал на «отлично» в своем учебном заведении. При этом я старалась даже не думать, что Игорь Валерьевич — вовсе не мудак, а опытный и умный садист, который знает обо мне куда больше, чем это могла вообразить себе даже всезнающая Паулина. И сейчас, выслушивая мои путевые наблюдения, наверняка прикидывает, насколько сильно будет отличаться второе чтение монолога под условным названием «Моя жизнь и страдания на гниющем с головы Западе», если каждые десять секунд прикладывать к моей ноге или к соску груди оголенный электрод…

Когда я завершила ритуал выворачивания наизнанку и умолкла, дабы хоть как-то восстановить основательно растраченный баланс жизненных сил, юннат в панаме не проявил ни малейшей реакции, а все так же задумчиво пялил на меня поверх круглых стекол очков зеленоватые глаза и ритмично, как отлаженный метроном, постукивал простым карандашом по столу. По мере того как эти невинные звуки трансформировались в буханье многотонных колоколов в моей голове, молчание становилось все более нетерпимым.

— Я очень хочу курить…

— Здесь не курят, — меланхолично отозвался он, явно погруженный в собственные проблемы.

Второй раз за одно утро я услышала эту идиотскую фразу и во второй раз не решилась спросить, а почему, собственно, в этом доме не курят. Единственное объяснение, пришедшее в голову, сводилось к довольно примитивной версии, что запрет на табак является приказом министра обороны Дмитрия Устинова, который, как я помнила, был человеком некурящим.

— Ну, допустим, — изрек наконец Игорь Валерьевич, заканчивая барабанное соло на моих нервах. — Допустим, все так, как вы рассказали. К сожалению, на свете существует немало вещей, которые с одинаковой степенью очевидности могут быть как чистой правдой, так и наглой ложью. Мне нужны доказательства, Валентина Васильевна. Если вы их представите, я готов сделать все необходимое для того, чтобы вы смогли продолжить свое путешествие.

— То есть, вы хотите сказать, что отпустите меня?

— Именно так, — кивнул бывший юный натуралист.

Столь беспардонную ложь не просчитывала даже Паулина, которая кичилась тем, что просчитывала все на свете, включая время прихода Мессии.

— Пожалуйста… Я готова.

— В ваших вчерашних и сегодняшних показаниях есть одно любопытное место: десятиминутная отлучка Мишина в Амстердаме. Нас интересует, где он был в этот отрезок времени. Что делал в течение этих десяти минут. Понимаете?

— Понимаю. Но, боюсь, я не смогу вам помочь…

— Сможете, Валентина Васильевна, — успокоил меня юннат. — Я в этом даже не сомневаюсь.

— Раз так, то у меня нет оснований вам не верить.

— Я предлагаю вам следующее: через несколько часов вы вылетите с нашими людьми в Амстердам. Там, на месте, вы постараетесь вспомнить и идентифицировать район, в котором Мишин припарковал машину. Я уверен, что вы вспомните это место. Мало того: я бы очень рекомендовал вам, Валентина Васильевна, ОБЯЗАТЕЛЬНО ВСПОМНИТЬ его. Память у вас прекрасная, реакция тоже, а уж о мотивации и говорить-то нечего!.. — Захлебываясь собственной значимостью, этот недоносок в панаме, видимо, представлял меня беспомощно трепещущей бабочкой, которую он уже накрыл своим сачком. — Надеюсь, вам удастся помочь нам. А мы, в свою очередь, не останемся перед вами в долгу, Валентина Васильевна.

— Какие счеты могут быть между соотечественниками! — пробормотала я. — Свои же люди, в конце концов…

— Мы умеем БЫТЬ ЧЕСТНЫМИ со своими партнерами, — увесисто изрек юннат. — Так что, в случае успеха, вам купят билет до Буэнос-Айреса, посадят в самолет и проследят за тем, чтобы эта процедура прошла без осложнений.

— Значит, вы не собираетесь меня арестовывать и отправлять в Москву?

— Мы вас НЕ ЗНАЕМ! — отрезал мужчина в панаме. — И знать не хотим! Ваши контакты с КГБ нас абсолютно не касаются. Вы вправе делать все, что вам угодно. Пусть с вами разбирается Лубянка. Нас же интересует только одно — место, где на десять минут исчез Мишин. Поможете нам его найти?

— В этой стране меня чуть не убили, — глухо отозвалась я. — Только благодаря чуду мне удалось оттуда выбраться. А теперь вы возвращаете меня в Голландию… Мне страшно, Игорь Валерьевич.

— Страшно только умирать, — доверительно сообщил мне обладатель бабелевских очков. — А бороться за жизнь — это нормально.

— Меня ищет КГБ, как вы не понимаете?! — воскликнула я в точном соответствии со сценарием. — Мне вообще нельзя нигде появляться! Дайте мне возможность просто исчезнуть и…

— С того момента, как вы окажетесь под опекой ГРУ, вам ровным счетом НИЧЕГО не угрожает, понимаете?! Ваша безопасность — это уже не ваши проблемы. К сожалению, вы так и не поняли принципиальную разницу между нашими службами.

— Хорошо, — пробормотала я с поникшей головой.

— Стеша соберет ваши вещи, Валентина Васильевна.

— Это очень любезно с вашей стороны. Скажите, Игорь Валерьевич, а почему здесь нельзя курить?

— Глупый вопрос, — юннат пожал плечами. — Потому что никотин укорачивает жизнь.

— Чью жизнь? Вашу? Ваших сотрудников?

— В данном случае и вашу тоже.

— А то, чем вы предлагаете мне заняться, ее удлинит, я вас верно поняла?

— Вы меня правильно поняли, — улыбнулся юннат. — Вопрос только в том, насколько именно удлинит.

— Кажется, я понимаю, что вы имеете в виду…

— Я рад, что мы достигли взаимопонимания.

— Я рада, что доставила вам радость, Игорь Валерьевич!

— Именно на это я и рассчитывал, Валентина Васильевна. А теперь, по нашему русскому обычаю, посидим немного перед дальней дорогой. Никогда ведь не знаешь точно, как приедешь, куда вернешься…

4. КОПЕНГАГЕН. ОТЕЛЬ «САВОЙ»

Апрель 1978 года

В баре отеля, выдержанном в строгих красно-коричневых тонах, Ингрид появилась ровно в два часа. Виктор следил за подъездом «Савоя» сквозь стеклянное окно бара и видел, как девушка вышла из такси и коротким кивком ответив на приветствие дежурного швейцара в бело-красной ливрее у входа, проследовала вовнутрь.

«Зачем ты это делаешь, Витяня? — спрашивал он себя, вставая из-за столика у окна и стремительно двигаясь навстречу Ингрид. — Ты выбрал самое неподходящее время для романтических увлечений. Тянет, говоришь? Так ведь знакомиться, а уж тем более влюбляться впервые в жизни, прекрасно понимая, что тебе, возможно, через несколько суток оторвут голову, — это же верх эгоцентризма, Мишин! Сваливай, пока не поздно, приятель, у тебя еще есть несколько секунд. Ничего страшного не случится — мало ли что плетут мужики по телефону на ночь глядя, с глухой собачьей тоски?! Эта женщина войдет в бар, подождет положенные для приличия пятнадцать минут, выпьет свой кофе, промокнет губы салфеткой, убедится, что свидание не состоялось, пожмет плечами и исчезнет. Навсегда! Что, собственно, и есть решение всех проблем. Ты действительно выбрал максимально неподходящее время, Мишин!..»

— Вы всегда так точны, господин Зденек? — улыбаясь, Ингрид протянула ему прохладную, узкую ладонь.

— Что, простите? — Мишин держал пальцы молодой женщины в своей руке и зачарованно смотрел, как артикулируют губы Ингрид. Было совершенно очевидно, что смысл вопроса до него не доходил.

— Я спрашиваю, в Цюрихе была летная погода? — Ингрид не торопилась высвобождать руку, словно понимала его состояние.

— В Цюрихе? — очнулся наконец Витяня. — Ах, да!.. Конечно, очень даже летная. Погода в Цюрихе была просто потрясающей… Я очень рад вас видеть, Ингрид!

— Это заметно, господин Зденек… — Ингрид неуловимым жестом высвободила руку и вопросительно посмотрела на Мишина.

— Присядем? — спохватился Витяня и кивнул в сторону бара.

. — Почему бы нет?

Витяня помог девушке освободиться от белого плаща, провел ее за тот самый столик в углу бара у окна, где в течение часа, выкурив целую пачку «Житан», ждал ее появления, аккуратно положил плащ Ингрид на спинку полукруглого кожаного диванчика и расположился напротив. На ней был изящный черный пиджак и мужского кроя голубая сорочка с расстегнутым воротником.

— Есть хотите? — спросил Витяня.

— Пока нет. А вы?

— В общем-то тоже. Я поел в самолете.

— Вкусно кормили?

— Отвратительно!

Оба рассмеялись.

— Я могу вас о чем-то спросить, господин Зденек?

— Можете, Ингрид. Только с одним условием.

— С каким?

— Вы бы не могли называть меня по имени?

— Вы хотите, чтобы я называла вас Вацлав?

— А вас это удивляет?

— Нет, просто… Мне показалось, что это имя вам… ну… не подходит… — Ингрид сделала неопределенный жест рукой, явно борясь со смущением. — Ну, вы понимаете, что я имею в виду…

Мишин смотрел на молодую женщину с нескрываемым изумлением.

— Опять что-то не то ляпнула, я так и знала! — Ингрид насупила тонкие брови и легонько прикусила ноготь указательного пальца. Жест был детский, какой-то обезоруживающий.

— Если бы сейчас я был в шляпе, то обязательно снял бы ее перед вашей потрясающей интуицией, Ингрид! — изо всех сил стараясь сохранить иронию в голосе, Мишин тем не менее произнес эту фразу совершенно серьезно.

— Правда? — взгляд темных глаз Ингрид потеплел. — Вам тоже не нравится ваше имя?

Ее узкое, выразительное лицо, к которому Виктор начинал понемногу привыкать, совершенно преображалось, стоило ему только осветиться неброской улыбкой. Сдержанность и даже надменность тонких черт моментально исчезали, уступая место очень нежной, лучистой, по-настоящему ЖЕНСКОЙ улыбке.

— Еще как не нравится! — улыбнулся Витяня. — Знаете, Ингрид, я ведь католик. А у католиков при крещении обычно дают второе имя. Так вот, мое второе имя — Виктор.

— А как вас называет мама? — тихо спросила женщина.

— Мама?.. — Мишин на секунду запнулся. — Мама меня называет Витя.

— А вот это действительно ваше имя, — серьезно кивнула девушка. — Так вы, оказывается, католик?

— Ага, — Мишин кивнул. — Но только по форме.

— А по содержанию?

— О, по содержанию я типичный атеист. Просто до неприличия типичный…

— То есть вы совсем-совсем не верите в Бога?

— Почему же не верю? — Мишин пожал плечами. — Верю, конечно. Но до известных пределов.

— Германия ведь не ваша родина, не так ли? — негромко спросила Ингрид, взглянув на него с обезоруживающей простотой.

— А если я скажу, что моя, — улыбнулся Витяня, — вы перестанете упоминать в разговоре эту страну?

— Почему вы так решили?

— Потому, что Германия не подходит мне так же, как и имя Вацлав. Верно?

Ингрид покачала головой и, подперев ладонью подбородок, внимательно посмотрела на Мишина.

— Знаете, Виктор, это, наверное, глупо, но почему-то я была уверена, что мы с вами обязательно увидимся еще раз.

— Я рад, что вы оказались правы и на сей раз.

— Вы все время мне подыгрываете! — Ингрид произнесла эту фразу совершенно серьезно, без тени кокетства.

— Это так бросается в глаза?

— Значит, действительно подыгрываете?

— Просто мне очень приятно с вами разговаривать.

— Вы не ответили на мой вопрос.

— А вы на мой.

— Наверное, то, что вы сказали, — это комплимент?

— Для комплимента несколько слабовато, вам не кажется? — улыбнулся Витяня.

— Нет, нет, это действительно комплимент, — горячо запротестовала Ингрид. — Ведь вы не очень-то разговорчивы, верно?

— Зато вы очень наблюдательны.

— Это профессиональная черта, Виктор. Как-никак я дипломированный архитектор. Правда, бывший. Архитекторы, Виктор, народ страшно въедливый и даже склочный. Кропотливое занятие, которое накладывает отпечаток на характер. Часто они замечают вещи, на которые вообще не стоит обращать никакого внимания. В общем, как дети…

— Вы хотели о чем-то спросить меня, Ингрид? — напомнил Витяня.

— Скажите, а то, что вы пообещали мне вчера, по телефону… Ну, что приедете в Копенгаген, даже если не будут летать самолеты… Помните?

— Помню.

— Это правда?

— Правда, — кивнул Мишин. Выражение его лица было абсолютно серьезным.

— И вы действительно сели бы на машину и гнали ее за тысячу километров?

— За тысячу двести, — поправил Мишин.

— А почему, Виктор?

— Вы читали «Три товарища», Ингрид?

— Да, конечно, читала.

— Лет до двадцати это была моя любимая книга. И знаете, я, как сейчас, помню свои ощущения, когда дошел до момента первого появления Патриции Хольман. Помните, она выходила из машины Биндинга после того, как «Карл — призрак шоссе» затерроризировал его на дороге? Вначале появилось узкое колено, а потом уже она, с косынкой на шее, похожая на амазонку… И уже с этого момента я знал, вернее, я чувствовал, что между Робертом и Пат будет настоящая любовь и что любовь эта кончится очень печально… Я прочел книгу до конца, потом раз десять перечитал ее и всякий раз надеялся, что конец будет другим, что Пат не умрет. Встав взрослее, я уже никогда больше не раскрывал «Три товарища». Да, собственно, и характер моих основных занятий как-то особенно не располагал к подобного рода литературе. И только совсем недавно, спустя много лет, когда я впервые увидел вас, Ингрид, внутри у меня вдруг шевельнулось то же чувство. Это как отголосок юности. Вы понимаете меня?..

— Любовь, которая очень плохо кончится, — негромко проговорила Ингрид. — Вы это имеете в виду, Виктор?

— Кажется, да.

— Вы решили меня напугать? — вопрос прозвучал почти неслышно, только по шевелению губ Мишин догадался, о чем спрашивает девушка.

— Боже упаси, Ингрид! — Виктор тряхнул головой, от чего его соломенная шевелюра, как в замедленной съемке, взлетела и плавно опустилась. — Просто я пытался объяснить вам, зачем позвонил вчера так поздно… И почему приехал бы на эту встречу в любом случае, где бы ни находился.

— Но вы ведь знаете, как кончится эта книга?

— Я все еще не теряю надежду на хороший финал. Когда все остаются живы и счастливы. Я бы на месте Ремарка так и написал бы…

— Американцы додумались до этого раньше вас лет на тридцать, Виктор, — Ингрид печально улыбнулась. — Перед войной в Голливуде экранизировали «Три товарища». Так вот, по версии американцев, в финале Пат не умирает. Правда, из-за этого им пришлось выбросить эпизод, когда Роберт швыряет свои часы о стену. Какой смысл останавливать время, если все и так хорошо?

— Значит, вы видели этот фильм?

— Да.

— И вам он не понравился?

— Когда я его посмотрела, то нет, не понравился. Но сейчас, выслушав вашу версию, я начинаю находить в ней что-то симпатичное. Вполне возможно, тогда я была просто слишком привередлива…

— А теперь вы подыгрываете мне, Ингрид?

— Вы женаты, Виктор?

— Был женат. Хотя вполне допускаю, что та женщина, с которой я состоял в официальном браке, по-прежнему думает, что все еще можно исправить.

— А исправить ничего нельзя?

— Исправлять нечего! — Витяня мотнул головой и прикурил очередную сигарету. — Ошибка была изначальной. Тот самый случай, когда никто не виноват, когда оба — совершенно правы…

— Я знаю, вы говорите правду, — Ингрид кивнула головой, словно отвечая на собственный вопрос.

— Вы сказали, что мне не подходит мое имя. А что еще мне не подходит, Ингрид?

— Вы и вправду хотите это знать? — тихо спросила женщина.

— Да, хочу.

— Почему?

— В ваших интуитивных озарениях есть своеобразная красота. Или очарование, если хотите…

— А вы не испугаетесь?

— Нет, — покачал головой Мишин. — Я вообще-то мало чего боюсь.

Ингрид окинула Мишина таким пронзительным взглядом, что внутри у него словно все оборвалось. Но это не был ни страх, ни предчувствие беды… Колдовская манера Ингрид говорить то, чего она знать никак не могла, действовала на Мишина как наркоз — расслабляющий, покойный…

— Вам, Виктор, не подходит практически все, — быстро, точно стремясь избавиться от выполнения неприятной процедуры, заговорила девушка. — Вам не подходит этот бар… Покрой вашего костюма… Копенгаген… Ваше происхождение и язык, на котором вы говорите… Друг моего отца, с которым вы общались у меня дома, вам тоже очень не подходит. Он, по-моему, не подходит вам больше всего… Цюрих, откуда вы прилетели, вам тоже не подходит… Это все не ваше, это все словно с чужого плеча и вам это в тягость… Вы мучаетесь от того, что вынуждены носить чужое, что лишены возможности быть собой…

— Но что-то же должно мне подходить?

— Машина, на которой вы собирались приехать в Копенгаген, если бы не летали самолеты.

— А вы, Ингрид? — негромко спросил Витяня. — Вы мне тоже не подходите? Вы тоже с чужого плеча?

— О нет! Как раз я вам очень даже подхожу, — несмотря на то что девушка улыбалась, говорила она совершенно серьезно.

— Почему?

— Наверное, потому, что я и сама-то не очень подхожу к своей жизни. В этом плане мы с вами чем-то похожи…

— Вы мне льстите, — пробормотал Мишин, закуривая очередной «Житан» без фильтра.

— Ничуть! — Темные глаза Ингрид влажно блеснули. — Я чувствую в вас прилив какого-то чувства к себе. Вполне возможно, с вашей стороны это очень даже серьезно… Да и сама я сейчас явно не в своей лучшей форме. Отвечаю на ночные звонки… Как старшеклассница срываюсь на свидание… Разговариваю с совершенно посторонним мужчиной о вещах, которые даже очень близкому человеку не всегда скажешь… Меня ведь воспитывал отец, Виктор. Если, конечно, круглосуточное пребывание в четырех стенах наедине с Гизеллой можно назвать воспитанием единственной дочери…

— А кто такая Гизелла?

— Моя нянька. И единственная женщина в нашей семье после гибели матери.

— Почему единственная? А вы, Ингрид?

— Я? Боже упаси! Право быть женщиной мне предстояло заслужить. Когда я была совсем уже взрослой девушкой, после окончания школы, и впервые в жизни накрасила губы, чтобы пойти на самую обычную вечеринку с друзьями, мой отец сказал: «Немедленно сотри с губ эту гадость! И помни: женщина — это прежде всего гармония духовности, нравственная чистота, которой претят все эти шаманские ритуалы с окрасом лица и волос, стыкующиеся с бессмысленными кусочками металла в ушах и на пальцах…» Вы знаете, Виктор, несмотря на то, что мой отец был прекрасным архитектором и созидание вместе с чувством прекрасного было заложено в нем от рождения, никто не умел так уничтожать… Впрочем, возможно, отец просто отыгрывался на мне. Мама ведь умерла совсем молодой…

— А вы тогда стерли помаду, Ингрид?

— Мало того, с тех пор я ни разу не красила губы и практически возненавидела косметику, — улыбнулась женщина. — Разве вы не видите?

— Вижу, — кивнул Мишин. — У вашего отца действительно хороший вкус. Глядя на вас, Ингрид, начинаешь совершенно по-новому понимать эту фразу. Как вы сказали? Гармония духовности, да?

— Вы действительно так думаете? — Ингрид прищурилась, словно вдруг стала плохо видеть.

— Да, — кивнул Витяня. — Я как-то не очень привык вести подобные разговоры. Но сегодня, наверное, какой-то особенный день… Короче, вы не просто красивы, Ингрид. Вы красивы изнутри… Это что-то большее, чем сочетание глаз, бровей и линии губ…

— Боюсь, что мой отец, будь он жив, никогда бы с вами не согласился. — Ингрид скорбно покачала головой. — Я так старалась угодить ему, что была обречена на неудачу с самого начала. Что же касается моего практически полного отказа от косметики, то отец виновен в этом лишь отчасти. Основная заслуга принадлежит моему бывшему мужу, который имел собственную точку зрения на все жизненно важные процессы. В том числе на то, как именно должна выглядеть замужняя женщина…

— Кажется, я понимаю: муж был прямой противоположностью вашего отца?

— Они были классическими антиподами… — Ингрид невесело улыбнулась и покачала головой. — Гунару нравилось, когда я крашусь, как настоящая, зрелая женщина. Я же, смывая каждый вечер перед сном жирные струпья кремов, румян, туши и прочего, никак не могла отделаться от ощущения, что принимаю участие в каком-то мудреном спектакле, где играю сразу две роли. Днем — роль светской дамы, ночью — умудренной опытом супруги. Самое неприятное, Виктор, заключалось в том, что в обеих ролях я чувствовала себя одинаково неуютно, поскольку мне надо было изображать то, что я никогда толком не испытывала, к чему меня никогда толком не тянуло…

— И чем все кончилось?

— О, все было, к счастью, не так трагично, как в «Трех товарищах»: я заколотила двери этого театра, повесила табличку «Билетов нет и не будет!», поселилась одна в отцовской квартире и занялась дизайном мебели.

— А что же Гизелла?

— Она умерла спустя год после смерти отца.

— Но ведь вы же архитектор? Откуда вдруг взялся дизайн мебели?

— Авторитет отца давил на меня и после его смерти. Заниматься делом, в котором он был выдающимся авторитетом, я не могла, это же понятно! Да и какой смысл? Что бы я ни сделала, обо мне всегда говорили бы только одно: «А, это та самая Ингрид Кристианссен, дочь знаменитого архитектора профессора Роалда Кристианссена?..» И тогда я бросила свою профессию. Но чем-то же надо было заниматься, верно? Так вот, чтобы окончательно не погрязнуть в нелюдимости и не стать мизантропом, я стала разрабатывать «концептуальную мебель» — тогда это было очень модно и престижно. Причем за свою работу назначала такие смехотворно низкие цены, что от клиентов практически не было отбоя…

— Но ведь вам необходимо как-то зарабатывать себе на жизнь…

— Создавая образцы мебели? — Ингрид вскинула тонкие брови. — О нет! Я была единственной дочерью двух очень далеких друг от друга людей, которым при жизни так и не суждено было испытать счастье. Оба они, по отдельности, были достаточно богаты, и каждый оставил мне то единственное, что безраздельно принадлежало только ему, — деньги. Так что, Виктор, я — состоятельная и одинокая дама, которая, правда, тратит на себя так мало, что, право же, в этом даже стыдно признаваться…

— А почему? Вам жаль денег, Ингрид?

— Мне жаль времени, Виктор! Как выясняется, для достижения гармонии духовности, к которой у вас, как я уже заметила, есть определенная предрасположенность, деньги не подспорье, а, скорее, серьезная помеха. Вы когда-нибудь пробовали истратить много денег?

— Боюсь, что нет, — Мишин развел руками. — Надеюсь, я вас не очень разочаровал, Ингрид?

— Нет, — Ингрид покачала головой. — Но если мы с вами повстречаемся еще раз, Виктор, я попытаюсь доказать вам, что это действительно очень хлопотное дело…

— Вы… Вы действительно не уверены, что мы встретимся еще раз, Ингрид?

— Мало того, Виктор: я практически не сомневаюсь, что больше мы с вами не увидимся. — Она смотрела прямо в глаза Мишина, не отрываясь, будто боясь пропустить что-то очень важное. — Вы достаточно наблюдательны и умны, чтобы понять: меня это предчувствие вовсе не радует.

— Но почему?

— Мне кажется, что все это нереально… — Ингрид обвела взглядом уютный бар, рубиновое мерцание бутылок за спиной у элегантного бармена с холеными руками, маленькие круглые столики, каждый из которых словно согревал букетик живых фиалок. — Я верю в то, что все это существует, но очень скоро исчезнет…

— И мы тоже исчезнем? — тихо спросил Мишин.

— Мы в первую очередь, — кивнула Ингрид. — Вы знаете, что нас удерживает сейчас друг возле друга, Виктор? Спонтанная близость двух путников, случайно встретившихся на каком-то безымянном полустанке своего бесконечного пути. Нам есть, что сказать друг другу, есть, о чем вспомнить… Мы даже можем расчувствоваться и испытать друг к другу нечто большее, чем обычное дружеское расположение… Но что толку, если оба мы — путники и каждый все равно пойдет своей дорогой?

— Но ведь своей дорогой может пойти кто-то один, — возразил Мишин и не глядя ткнул окурок в пепельницу. — А второй останется и будет ждать, когда вернется тот, кто должен идти. Кто не может не идти…

— А если он не вернется?

— А если вернется?

— Я где-то читала, что на арабском языке глагол «ожидать» имеет только женский род и звучит дословно как «мои глаза остались на дороге». Так вот, Виктор, я не хочу, чтобы мои глаза оставались на дороге…

— Но вы же сами сказали, Ингрид, что вы мне подходите, ведь так?

— Вы не совсем правильно поняли меня, Виктор… — Ингрид потянулась к руке Мишина, властно развернула ее ладонью вверх и осторожно разгладила ее. — Вам подхожу не я, а ваши воспоминания о Патриции Хольман. Вы увидели ее во мне, и вам показалось, Виктор, что вы — это уже не вы, а совсем другой человек, которого я никогда не знала… Наша встреча случайна, согласитесь. Это судьба с ее игрой воображения и неизменными причудами… Вас инстинктивно тянет ко мне, но одновременно вы и боитесь этого. Вы ведь боитесь за меня, верно?

— Да, боюсь, — пробормотал Мишин.

— Вы бы не так боялись, если бы не чувствовали, что и меня тянет к вам?

— Я не хочу об этом думать.

— И тем не менее это так.

— Вы очень уверенно говорите об этом…

— Это не я! — мягко улыбнулась Ингрид. — Это говорят ваши глаза, ваши губы, линии на вашей ладони…

— Вы не похожи на цыганку, Ингрид.

— Господи, как вы наивны! Любая женщина способна увидеть нечто неизмеримо большее, чем дано даже самому проницательному мужчине! — Ингрид чуть наклонилась к его ладони и легко провела по ней кончиком указательного пальца. — Вы очень сильный человек… И в то же время ранимый, как эльф. Вы боитесь признаться самому себе, что способны любить, любить очень нежно и страстно. Вам привычнее иное… Это нечто связанное с силой, с огромной концентрацией воли, характера…

Девушка неожиданно оторвала взгляд от ладони и тревожно посмотрела ему в глаза.

— Что, Ингрид?

— Кто вы, Виктор?

— Любая женщина способна увидеть нечто неизмеримо большее, чем дано даже самому проницательному мужчине! — улыбнулся Мишин. — Вот видите, Ингрид, я уже вас цитирую. Вы спрашиваете, кто я? Человек. Вы же очень точно определили мою суть — путник. Я бы добавил только — усталый путник.

— Сколько вам лет, Виктор?

— Скажите вы, Ингрид.

— Думаю, что очень-очень много, — серьезно ответила женщина. — По-моему, вы прожили уже несколько жизней и в каждой задерживались очень ненадолго…

— Если бы мне сказали это два дня назад, я бы ответил: «Да, это действительно так».

— А сегодня?

— А сегодня мне кажется, что я не жил вообще…

— Вам тревожно, да?

— О нет, — Мишин накрыл ладонью ее сжатую в кулачок руку. — Сейчас мне очень хорошо. Я определенно испытываю что-то новое… Это очень теплое чувство, поверьте мне, Ингрид. Но я не вправе давать волю своим чувствам. Я просто немного расслабился. Совсем немного, чуть-чуть… Мне хорошо с вами, Ингрид… Я разговариваю с вами и одновременно пытаюсь вспомнить: а было ли мне когда-нибудь так хорошо?

— Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Нет, Ингрид. Боюсь, что нет.

— Зачем же вы назначили эту встречу?

— Я не знаю…

— Хотите, чтобы я ответила за вас?

— Очень хочу, — Мишин улыбнулся. — И именно поэтому сделаю все, чтобы вы этого не сделали.

— Вы всегда решаете за других?

— Я одинок, Ингрид, — тихо произнес Мишин. — Неужели вы этого не видите? У меня просто нет опыта принятия коллективных решений. Я как-то всегда очень плохо уживался с другими индивидуумами.

— К сожалению, я тоже, — вздохнула Ингрид и неожиданно улыбнулась.

— Мы с вами просто сотканы из сплошных недостатков, вы не находите?

— А вы позволите мне принять решение за вас?

— Вы же понимаете, что я позволю вам все, что вы захотите, — негромко ответил Мишин и закурил.

— Тогда поехали! — Ингрид резко встала и потянулась за плащом.

— Куда поехали?

— Разве такие вопросы задают одиноким женщинам?..

* * *

Мишин лежал с открытыми глазами, закинув руки за голову и стараясь свести до минимума число вдохов и выдохов, чтобы не разбудить Ингрид. Она заснула только к утру, уткнувшись носом в выемку на его плече, и теперь негромко, по-детски причмокивала во сне, словно от чего-то открещивалась.

«Ты хотел этого, — мысли Витяни текли неторопливо, в ритм ночной капели за окном. — И ты это получил. Но что ты будешь теперь с ЭТИМ делать? На войну не идут с обозами — их оставляют там, за линией фронта, чтобы они не связывали ритм твоего движения, твою свободу, твою способность мыслить и реагировать… Тихо встань, Мишин. Так тихо, как это умеешь делать только ты. Так тихо, будто от малейшего шороха, который ты издашь неосторожным движением, сработает сигнализация на объекте, куда ты стремишься проникнуть. Осторожно, будто это мина с неизвестной конструкцией взрывателя, положи на подушку эту прекрасную голову с копной блестящих черных волос. Укрой одеялом эти хрупкие плечи с тонкими коромыслами ключиц, — ей не должно быть холодно, она этого не заслужила, черт побери! Потом неслышно оденься и исчезни из этой уютной квартиры, из этого холодного города, из этой совершенно чужой тебе страны. Навсегда исчезни! Помнишь, как в той песне Клячкина, которую ты хором распевал шестнадцатилетним мальчишкой-несмышленышем: «Навсегда покинь этот дом, адрес позабудь, позабудь…» Не забывай, Мишин, чему тебя учили: никогда не оглядывайся назад. Действуй! За твоей спиной ничего нет, все, что есть, — только впереди. Все только впереди — проблема, цель, решение… Не ввязывай ее в свою жизнь, в свои игры, оставь эту женщину с ее бытом, интуицией, проблемами и страхами, она заслужила право прожить собственную жизнь так, как ей было предначертано… Утром она проснется, все поймет, возможно, простит, а может быть, будет тебе даже благодарна. Она ведь тонко чувствует беду и, скорее всего, поймет, что своим уходом ты просто хотел отвести эту надвигающуюся, как рыхлая, мрачная туча, беду подальше от дома, в который тебя занесла судьба, одиночество и любовь…»

— Почему ты не спишь? — голос Ингрид звучал с едва заметной хрипотцой. Так обычно разговаривают со сна.

— А ты почему не спишь?

— В знак солидарности.

— Начало шестого, Ингрид! — Мишин осторожно переложил ее голову на подушку и с хрустом потянулся. — Слишком рано для проявления классовой сознательности. Тебе надо хоть немного поспать.

— Зачем? Тебе будет удобнее уйти, пока я сплю?

— О чем ты говоришь? — вскинул брови Витяня.

— Никогда не лги женщинам, Виктор, — пробормотала Ингрид и притянула к груди его растрепанную со сна голову. — Гизелла учила меня, что ложь мужчины сродни тупым ножницам: отрезать чувства не может, а боль причиняет неимоверную.

— Твоя Гизелла была философом, — усмехнулся Витяня, чувствуя, что невольно краснеет.

— Вовсе нет, милый. Просто она трижды была замужем.

— Подвиг, достойный уважения…

— Когда ты исчезнешь, Виктор? — Ингрид приподнялась на локте и пристально вгляделась в его лицо. — Завтра?

— Сегодня. Сейчас…

— Надолго?

— Я не знаю… — Мишин нащупал на полу пачку «Житан», вытянул сигарету и, зажав ее в уголке рта, щелкнул зажигалкой.

— Ты вернешься?

— Если это будет зависеть только от меня — вернусь.

— А ты не можешь сделать так, чтобы это зависело только от тебя? И больше ни от кого?

— Я не Иисус Христос.

— Не скромничай, дорогой! — пробормотала Ингрид, прижимаясь к нему всем телом. — Ты не уступаешь ему ни в красоте, ни в силе. Правда, я не уверена, способен ли ты накормить пятью хлебами род человеческий, но дать ощущение счастья и спокойствия одинокой женщине тебе вполне по силам, дорогой. Разве ты не видишь, милый: я готова закрыть глаза на все твои недостатки. И даже согласна считать эти уродливые, по-видимому, совсем недавно затянувшиеся дыры на твоей груди и животе очаровательными родинками…

— Родинки приносят счастье, — пробормотал Мишин.

— Это и есть счастье, что с такими родинками ты все еще жив.

— А как насчет головы, Ингрид? Ее ты оставляешь без оценки?

— Любая голова хороша, если в ней есть цель. А она у тебя есть, Виктор.

— Цель — это ты, Ингрид?

— Не я?

— Ты.

— Я ни о чем тебя не спрашиваю, дорогой… — Она говорила шепотом, прижавшись губами к его уху. — Я ничего не хочу знать. Меня не интересует, кто ты, чем ты занимаешься, куда едешь и с кем проведешь завтрашнюю ночь. Мне вообще не нужны никакие слова. Только одно — вот это ощущение веры в тебя. Можешь считать меня самонадеянной дурой или даже психопаткой с претензиями, но никто не переубедит меня в том, что ты любишь меня, что для тебя это совершенно новое чувство, что ты даже не знаешь, что с ним делать… Но это твое чувство, оно не с чужого плеча, оно идет изнутри, помимо твоей воли… Ты будешь бороться с ним, лгать самому себе, ты зажмешь в кулак свой характер, все свои представления о мужском начале, но все бессмысленно, милый, ибо это чувство победит тебя в конце концов, и это станет единственным твоим поражением в жизни, которому ты будешь рад, вспоминая которое ты будешь ликовать…

— Зачем ты мне это говоришь, Ингрид?

— Чтобы ты помнил об этом! Всегда!.. — Она приподнялась на локтях и нависла над его головой. Рассыпавшиеся длинные волосы упали на лицо Мишина и как бы соединили их головы в одно целое. — Чтобы ты знал каждый день, каждую минуту: мне плохо без тебя. Ты еще здесь, я еще могу дотронуться до тебя, ощутить твое тело, твои руки, а мне уже скверно на душе, мне хочется выть от тоски: я чувствую, как утекает время, оставшееся до твоего ухода, я, даже не слыша, ощущаю малейшее движение стрелок часов. Я знаю, что страшно не только мне, но и тебе тоже. Не уходи, Виктор! Пожалуйста… Уйдешь потом — через неделю, через месяц. Но только не сейчас…

— Я не могу, Ингрид! — Мишин осторожно взял в ладони ее узкое, прохладное лицо и легонько коснулся губами ее глаз. — Я действительно не могу, верь мне…

— Ты кому-то что-то должен?

— Да.

— Деньги?

— Нет.

— Но ведь это не женщина, верно?

— Нет, это не женщина.

— Значит, дело?

— Работа.

— Кто ты, Виктор?.. — Перегнувшись через него, Ингрид вытащила из валявшейся на полу пачки сигарету и впервые с момента их встречи закурила. — Грабитель? Игрок? Торговец наркотиками? Брачный аферист? Шпион?.. — Она поперхнулась дымом и с отвращением швыркула сигарету в пепельницу. — Кто, черт бы тебя побрал, человек по имени Виктор?!

— Допустим, один из тех, кого ты сейчас перечислила… — Витяня притушил большим пальцем тлеющую в пепельнице сигарету и повернулся к Ингрид. — Это что- то изменит в твоем отношении ко мне?

— Зачем ты спрашиваешь? Ты же знаешь, что это ничего не изменит!

— Тогда зачем спрашиваешь ты?

— Чтобы удержать тебя подольше, как ты не понимаешь?! Чтобы защитить тебя, глупый мужчина! Или спрятать так, чтобы никто тебя не нашел…

— Я не привык прятаться, — негромко произнес Мишин. — И не люблю бояться. Это не поза, Ингрид, и не амбиции. Я сделал в жизни немало глупостей, Ингрид, но ни о чем не жалею. И не потому, что считаю все сделанное чем-то полезным или необходимым. Просто меня так и не научили оглядываться назад. И верь мне, Ингрид, я бы вновь повторил весь этот путь, если бы наверняка знал, что в самом конце его вновь появишься ты.

— Но ты ведь не мог знать, что я появлюсь?

— Я надеялся, — улыбнулся Мишин. — Не имея права, не понимая, на что именно, но надеялся, ждал, предчувствовал… Я был в таких местах и ситуациях, из которых мало кто выбирался с уцелевшей головой на плечах. Но я все-таки возвращался. Наверное, мне просто везло. Но знаешь, почему-то я не испытывал при этом счастья и всякий раз задавал себе один и тот же вопрос: «Зачем я это сделал?»

— Просто тебе не к кому было возвращаться, — тихо откликнулась Ингрид.

— Ты права. Благодаря тебе я теперь знаю ответ, Ингрид. И мне хорошо от того, что я его знаю.

— И все равно ты уходишь?

— Поцелуй меня, Ингрид.

— Почему ты не попросил меня об этом раньше? Десять минут назад, когда я проснулась? Ведь ты же хотел, чтобы я тебя поцеловала, правда? Ты очень хотел…

— Почему ты все знаешь? Откуда в тебе такое?

— Кажется, сейчас я готова проклясть себя за это.

— Ради Бога, только не становись моей первой женой!

— Постараюсь…

— Ты о чем-то жалеешь, Ингрид?

— Только об одном — что в сутках всего двадцать четыре часа. По-моему, на Нептуне одни сутки длятся девять земных месяцев. Или десять…

— Полетим на Нептун?

— Конечно! — воскликнула женщина. — Дай мне только несколько минут на сборы.

— Никаких нескольких минут! — пробормотал Мишин, притягивая Ингрид к себе и чувствуя, как обжигающе горячи ее губы. — Начинай сборы прямо сейчас. И не спеши — путь предстоит неблизкий…

5. ГЛАВНОЕ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА СОВЕТСКОЙ АРМИИ. ГРУППА «ДЫМ»

Апрель 1978 года

…Их было пять человек, каждый из которых в любую минуту имел шанс оказаться вызванным по условному сигналу на конспиративную квартиру и спустя тридцать два часа отправиться в туманный город Лондон. Пять профессионалов высочайшего класса, натасканных на полигонах, в учебных классах и в инженерно-технических лабораториях, как боевые бульдоги, и одинаково спокойно и даже философски переносивших как чужую боль, так и собственную.

Пять суровых характеров, выпестованных и натренированных в экстремальных условиях постоянной борьбы и выживания, когда высшей целью ставилось выполнение задания, а главными инструментами реализации — полное подчинение дисциплине, железная воля и доведенный до биологического совершенства инстинкт самосохранения.

Несмотря на то что все пятеро работали на одну организацию, давали одинаковую присягу и исповедовали схожие идеалы, они никогда не были знакомы друг с другом. В обычных обстоятельствах их вполне могли связывать контакты по службе, совместные увлечения, дружба домами и прочие проявления естественной для любого человека бытовой коммуникабельности. Но эти люди функционировали в принципиально иной среде обитания, а потому рассматривали любой контакт исключительно через призму выживания.

За каждым из них тянулся длинный шлейф хладнокровных убийств, отчаянных вылазок в стан идеологического врага, дерзких похищений, участия в операциях, неизменно сопряженных с колоссальным риском для собственной жизни. Тем не менее ни один из пятерых никогда не числился ни в одной из криминальных картотек уголовником-рецидивистом или профессиональным убийцей. Наоборот, все пятеро пользовались колоссальным уважением, их труд оценивался и, соответственно поощрялся по самым высоким критериям. Этими людьми дорожили так, как дорожат голосами выдающихся оперных певцов или ступнями легендарных танцовщиков, приносивших в казну валюты больше, чем огромные предприятия с многотысячными производственными коллективами и конструкторскими бюро. Разными и, как правило, неординарными людьми с глубокими знаниями и огромным жизненным опытом в их сознание кропотливо и последовательно вколачивалась одна и та же мысль: «Вы — избранные, вы — элита, вы — посвященные, а потому вы не принадлежите себе, поскольку ваша жизнь целиком отдана служению высшим идеалам Отчизны». Со временем они настолько свыкались с этой нехитрой, отнюдь не новой, но необычайно ЛИПУЧЕЙ философией, что отказ от нее был бы равносилен для каждого из этой пятерки нравственному самоуничтожению. При этом они вовсе не были примитивными фанатиками, что, собственно, и не требовала специфика их работы. Наоборот, подготовка каждого требовала таких колоссальных затрат, что искусство ВЫЖИВАТЬ преподносилось им как второй по значимости, после выполнения задания, критерий профессионализма. С самого начала эти люди были избавлены от необходимости тривиальных поисков смысла жизни — он был соответствующим образом ПРЕПОДНЕСЕН им, причем в такой неординарной и привлекательной форме, что практически исключал возникновение проблем с собственной совестью.

Подлинные имена этих людей были известны только трем высшим руководителям Главного разведывательного управления — начальнику ГРУ, шефу Главного управления разведки и его первому заместителю. Как, впрочем, и места рождения этих людей, возраст, образование, семейное положение и другие казалось бы ничего конкретно не значившие автобиографические данные, являвшиеся тем не менее государственной тайной, разглашение которой считалось тягчайшим должностным преступлением и каралось смертной казнью без суда и следствия.

Повседневная жизнь, которую в пределах собственной страны вел каждый из них, была настолько обычной и естественной, что вычислить истинный характер их занятий было невозможно даже теоретически. Ни один из них ни разу в жизни не переступал порога организации, которая могла иметь даже косвенное отношение к ГРУ или Министерству обороны. Ни разу в жизни они не носили военную форму и не встречались с людьми, которые могли бы быть опознаны как сотрудники секретной службы. Одним словом, даже у себя дома, в своей родной стране они были «кротами» — глубоко законспирированными стратегическими агентами, внедренными в конкретную среду обитания на максимально длительный срок.

Они жили, работали, записывались в поликлиники и библиотеки, занимались спортом, оплачивали счета за электричество и телефон, получали два раза в месяц зарплату и пользовались летними отпусками как самые обычные советские граждане, под именами, с которыми, собственно, и появились на свет. У них были непридуманные, незалегендированные, а самые что ни на есть настоящие родители, школьные товарищи, подруги, друзья по работе… Каждый из пяти агентов, как это бывает в жизни любого человека, имел свою жизнь, свое прошлое, свои взгляды, свою дорогу в обществе… Один получил высшее образование и трудился в стенах средней руки НИИ, второй имел диплом об окончании техникума связи и каждое утро отправлялся автобусом на завод, третий занимался тренерской работой, воспитывая мальчишек в секции вольной борьбы, четвертый работал оформителем в городском управлении торговой рекламы, пятый являлся лектором в обществе «Знание». Внешняя ЗАУРЯДНОСТЬ ПРИКРЫТИЯ агентов была результатом кропотливого труда аналитиков и экспертов, планировавших каждый этап их жизни, мельчайшие детали быта с такой тщательностью, словно речь шла о состыковке компонентов многоцелевого космического аппарата. Понятно, что эти люди жили с целым рядом ограничений, одно из которых являлось наиболее принципиальным — ни при каких обстоятельствах не обзаводиться семьей. А потому о каждом контакте, который мог расцениваться их непосредственным куратором как романтическая, интимная связь, они были обязаны немедленно ставить его в известность. Правила игры, на которую они обрекли себя пожизненно, были суровыми: сокрытие информации такого рода автоматически расценивалось как нарушение контракта, подписанного в свое время каждым из них с руководителем ГРУ. В этом типовом контракте было тридцать шесть пунктов, каждый из которых начинался фразой «агент не имеет права…» и заканчивался «…в случае невыполнения — немедленная ликвидация».

Таким образом, эти пятеро, которых в верхушке ГРУ называли «агентами внедрения», были практически НЕ- ВЫЧИСЛЯЕМЫ. Они разумно, только в случае крайней необходимости и с необыкновенно высокой степенью эффективности использовались руководством как в разведке, так и в контрразведке. Причем использовались с заданиями, рассчитанными не более чем на пять-шесть дней — то есть именно на такой период, чтобы их отлучка на работе, которая обставлялась как служебная командировка, не могла вызвать даже тени подозрений. В своей стране и за ее пределами все пятеро были совершенно незаменимы в вопросах молниеносных и не вызывающих подозрений ликвидаций или похищений — в зависимости от сути приказа — людей, вышедших из-под контроля.

К идее создания такой сети руководство ГРУ пришло в середине шестидесятых годов. Именно тогда, в шестьдесят четвертом, все руководство Главного разведывательного управления Генерального штаба Советской Армии было буквально убито тем, что произошло в стане их «заклятых друзей», на площади Дзержинского. А произошло по тем временам совершенно непоправимое — из Женевы на родину после выполнения серьезного оперативного задания не вернулся заместитель начальника Первого главного управления (контрразведка) КГБ СССР Юрий Носенко.

Событие это наделало много шума. И не только на площади Дзержинского.

С одной стороны, высшее руководство ГРУ не могло не радовать то бесспорное обстоятельство, что Лубянка предстала перед Старой площадью в весьма непривлекательном свете. С другой же, руководители советской военной разведки были очень крепкими, многоопытными профессионалами, многие из них имели бесценный опыт работы времен Второй мировой войны и не могли не понимать, что от подобного кошмара не застрахована ни одна спецслужба в мире. Последовавшая за невозвращением Носенко серия провалов весьма ценных агентов КГБ, глубоко внедренных в ряд ключевых стран Западной Европы, подтолкнула руководство советской военной разведки к ужесточению и без того сурового режима секретности и созданию небольших, но невероятно мобильных групп, предназначенных для выполнения оперативных заданий Центра. В эти группы входили, как правило, по четыре-пять прекрасно обученных агентов, никак не связанных между собой. Таким образом, провал одного из них — а панацеи от этой профессиональной неприятности так никто и не придумал! — никак не отражался на остальных.

Кроме того, в самом Главном разведывательном управлении была произведена внутренняя перестройка, в основу которой шефы ГРУ положили довольно нехитрый принцип: «Чем меньше знает ответственный работник, который по характеру службы связан с выездами за рубеж, тем стабильнее будут функционировать иностранные резидентуры».

Пятерка, в которую входили незнакомые друг с другом агенты, имела кодовое название «Дым». Периодически возникала неизбежная потребность в ротации — кто-то сходил с изнурительной, выматывающей дистанции, кто-то достигал критического возраста и утрачивал способность функционировать в максимально полную силу, кто-то нарушал священный внутренний кодекс спецслужбы, после чего обезображенные мужские или женские тела, которые было невозможно идентифицировать, случайные прохожие обнаруживали на обочине дорог или в каком-нибудь заброшенном кювете… На освободившееся место заступал следующий агент, наиболее подготовленный. Однако численность группы «Дым» никогда не превышала пяти агентов. Почему, собственно, пять, а не шесть или четыре, в ГРУ толком никто не знал. Генерал-лейтенант Никифоров считал, что здесь, скорее всего, имеет место обычная пролетарская символика, нехитрая фантазия одного из его предшественников на посту начальника Управления внешней разведки, представлявшего себе пять растопыренных лучей агентурной звезды, монолитность и связанность которых способен обеспечить только мобильный и глубоко законспирированный Центр…

Впрочем, в ту позднюю апрельскую ночь, когда Никифоров, приказавший адъютанту не соединять его ни с кем, кроме начальника ГРУ, склонился над своим рабочим столом и рассматривал под ярким пучком мощного рефлектора пять извлеченных из личного сейфа фотографий, меньше всего его занимали мысли о не имевших никакого практического значения символах. По мере того как, начавшаяся с шифровки Волкова операция «Бомж» буквально на глазах приобретала стратегическую направленность, настроение Никифорова последовательно ухудшалось. Как и всякий сильный человек, наделенный к тому же неограниченной, КОНКРЕТНОЙ властью, генерал не любил признаваться себе в том, что жалеет об уже сделанном. Эта стойкая нелюбовь опиралась на жесткую систему профессиональных приоритетов генерала Никифорова, превыше всего ставившего в любой работе НАДЕЖНОСТЬ задуманного. Теперь же, После того, как в его кабинет стеклась практически вся информация по «Бомжу», перед генералом отчетливо выстроилась вся схема операция, и Никифоров, то и дело морщась, даже не понимал, а чувствовал, что эта схема ему определенно не нравится. Чем реальнее представлял себе генерал Никифоров характер операции, тем больше склонялся к мысли, что использование в ней сотрудников иностранных резидентур ГРУ вряд ли принесет стопроцентный успех. После двухчасовых раздумий генерал принял наконец решение и направился к сейфу…

Группа «Дым» являлась особо секретным, стратегическим резервом Главного разведывательного управления Генерального штаба Советской Армии, использовать который разрешалось исключительно с письменной санкции начальника Управления и только в экстраординарных ситуациях. Секретная инструкция для высшего руководства ГРУ жестко и лаконично формулировала принцип подключения агентов «Дыма» к операциям: «…использовать только в том случае, когда не использовать невозможно». Генерал Никифоров понимал, что, не объяснив своему большому шефу ИСТИННУЮ причину задействования в намеченной операции кого-то из нелегалов «Дыма», он никогда не получит разрешения — несоответствие между характером спланированной операции и методами ее осуществления было совершенно очевидным. А объяснить своему шефу он уже ничего не мог: об этом надо было говорить в самом начале, когда Никифоров получил санкцию на проведение операции, сообщив начальнику при этом только ЧАСТЬ правды…

В этот момент генерал Никифоров испытывал к самому себе очень неприятное чувство брезгливости, словно только что побывал в загаженном общественном сортире. «Неужели тщеславие и зависть, которые я всегда презирал в других людях, свойственны в такой же степени и мне? — думал начальник Главного управления разведки ГРУ, перелистывая страницы досье. — Господи, до чего все глупо: на склоне лет, когда жизнь, можно сказать, уже прожита, бросаться очертя голову в откровенную авантюру и, главное, ради чего? Чтобы втиснуть свою задницу в еще более высокое кресло? Приблизиться к сильным мира сего? Получить неоценимую поддержку одного из редких брежневских фаворитов? Неужели жажда власти перманентна и не знает утоления? Неужели все мы, мечущиеся русские души, от рождения, с пеленок, обречены рисковать всем на свете, включая собственную голову, в слепой надежде заполучить безграничную власть над себе подобными?..»

Перед шефом Управления внешней разведки ГРУ болезненно, как только что ошпаренная крутым кипятком рука, разбухала, покрываясь волдырями недобрых предчувствий, очень неприятная дилемма: либо, используя собственную власть, подключить к операции людей из «Дыма» без санкции начальника ГРУ (что, учитывая должность и положение Никифорова в центральном аппарате ГРУ, было возможно), либо сейчас же, как можно быстрее, встретиться с Семеном Цвигуном, извиниться и заявить ему, что он вынужден отказаться от этой авантюрной затеи, в силу ее практической невыполнимости, а также непредсказуемости грядущих последствий? То есть признать, что он — заурядный дилетант и трепач в генеральском мундире, не сумевший соотнести сложность поставленной задачи и возможности ее выполнения…

Почти час Никифоров перекладывал содержание пяти нестандартных, размером в обычный тетрадный листок, папок с личными делами агентов группы «Дым». Делал он это сугубо автоматически, поскольку прекрасно помнил биографию, индивидуальные особенности и послужной оперативный список каждого из этой страшной пятерки. Но чтение секретных документов всегда позволяло ему лучше и полнее сосредоточиться на наиболее принципиальных вопросах ПЕРСПЕКТИВЫ. В данную минуту, взвесив все резоны, генерал-лейтенант Никифоров пытался решить для себя главное: какое же из двух зол для него лично может оказаться в итоге меньшим — должностное преступление в по-военному суровом аппарате ГРУ или могущественный враг в лице генерал-лейтенанта Семена Кузьмича Цвигуна, первого зампреда КГБ и ближайшего друга всесильного Леонида Ильича Брежнева?..

Окончательный выбор генерал Никифоров сделал уже далеко за полночь. Генерал аккуратно собрал папки досье, сложил их в замаскированный под обычный выступ специальный отсек в личном сейфе, затем закрыл массивную бронированную дверцу, набрал на панели блокирующий код из шестнадцати цифр, затем последовательно — сверху донизу — запер на ключи четыре замка, вернулся к столу и поднял трубку внутреннего телефона.

— Генерал Казанцев, слушаю! — негромко откликнулся на поздний звонок первый заместитель Никифорова, который никогда не покидал стены штаб-квартиры ГРУ раньше своего угрюмого начальника.

— Сергей Дмитриевич, зайди ко мне, — тихо приказал Никифоров. — И захвати все документы по «Бомжу». Надо помозговать как следует…

* * *

В числе нескольких десятков разъездных лекторов областного общества «Знание» Лариса Петровна Ванюхина, среднего роста и телосложения тридцатишестилетняя блондинка в строгих очках в темной оправе и открытым, не лишенным некоего глубоко затаенного шарма, лицом, ничем особенным среди свои коллег не выделялась. Вот уже десятый год, как эта женщина работала в отделе эстетического воспитания, считалась вполне грамотным работником, вела самый обычный образ жизни и даже входила последние два срока в состав партийного бюро общества «Знание», отвечая в нем за работу культмассового сектора. Периодически, раз в год, как того требовали инструкции, Лариса Петровна представляла на суд методического совета общества «Знание» текст очередной лекции, после чего исправно читала его с кафедр сельских клубов, домов культуры микрорайонов и поселков городского типа, неся в массы суховато-формальный, но неизбежный при существующей идейно-политической системе заряд эстетических знаний и культурного-массового просветительства.

…Как обычно, Лариса Петровна вошла в помпезное трехэтажное здание городского общества «Знание», в котором до революции размещался и даже процветал крупный коммерческий банк, ровно без пяти минут девять. Кивнув вахтерше, Ванюхина поднялась на второй этаж, вошла в небольшую комнату, в которой постоянно размещалось три лектора, аккуратно развесила на плечиках невзрачный серый плащ с капюшоном, положила свой потрепанный черный портфельчик с двумя металлическими замками-защелками на стол, пригладила волосы и собиралась уже углубиться в текущие бумаги, как зазвонил внутренний телефон.

— Ванюхина слушает, — низким, грудным контральто откликнулась женщина.

— Доброе утро, Лариса Петровна! — недовольно проскрипел старческий голос председателя.

— Доброе утро, Степан Митрофанович!

— Зайдите ко мне, пожалуйста…

Ванюхина поднялась по устланной потертыми ковровыми дорожками мраморной лестнице с выщербленными ступенями на третий этаж, проследовала в самый конец широкого коридора и вошла в просторную приемную. Плоское, ненакрашенное лицо секретарши Лидочки изборождали три продольные, несимметричные полосы, которые отбрасывала тень от огромного фикуса в треснутом горшке, стоявшего строго за спиной угрюмой секретарши.

Не удостоив Ванюхину приветствием, Лидочка молча кивнула на обитую черным дерматином дверь председателя общества «Знание» с красовавшейся на ней бордовой с золотым ободком табличкой, на которой золотыми же буквами была выведена фамилия и инициалы председателя общество «Знание», — проходи, мол, нечего глаза мозолить с утра пораньше.

В кабинете председателя Ванюхина пробыла не больше трех минут. Ритуал был привычным, обыденно-тоскливым. Даже не подумав хоть на сантиметр приподнять при появлении женщины свою костлявую задницу, Степан Митрофанович Трофимов, кандидат исторических наук и заслуженный лектор РСФСР, «перегулявший» пенсию на добрый десяток лет, неразборчиво прошамкал сквозь отвратительно сделанные зубные протезы:

— Командировка на неделю, Лариса Петровна. В Узбекистан. Три лекции — в Ташкенте, Ургенче и Самарканде. Первая лекция — завтра в Ташкенте. Командировочное удостоверение у Лидочки. Счастливого пути, Лариса Петровна! Да, и не одевайтесь слишком тепло — в Узбекистане сегодня плюс 23 — я слышал по «Маяку»…

В 11.50 Лариса Петровна была уже на аэровокзале на Ленинградском проспекте, где проходила регистрация на рейс 513 Москва — Ташкент. Посмотрев на наручные часики и убедившись, что до окончания регистрации осталось еще сорок минут, Ванюхина поднялась на второй этаж, выстояла длиннющую очередь в кафетерии, положила на свой поднос творожный сырок с изюмом, булочку и стакан кофе с молоком, расплатилась на выходе и направилась в угол кафетерия, где присела у высокого столика с мраморным покрытием, цвет которого напоминал о прозекторской морга.

— Вы позволите? — невысокий паренек студенческого вида с подносом вопросительно кивнул на свободный стул.

— Пожалуйста, — пожала плечами Ванюхина, откусывая ровными белыми зубами булочку.

Паренек быстро умял две сосиски, залпом опрокинул в себя стакан с желтой «Фантой» и, оставив поднос на столике, ретировался. Ванюхина вытащила из граненого стакана жесткую салфетку, вытерла губы, потом неуловимым движением вытянула из-под подноса за торчащий уголок белый конверт, небрежно сунула его в сумку-ридикюль и направилась к стойке регистрации…

В 15.09 по местному времени Ту-154 приземлился в Ташкенте. На привокзальной площади Ванюхина смиренно выстояла в обществе чернявых мужчин в тюбетейках, глазевших на явно не местную блондинку, как на девятое чудо света, еще одну очередь, села после сорокаминутного ожидания в такси на заднее сиденье и сказала водителю:

— Вначале на железнодорожный вокзал, там подождете минут пять, а затем в гостиницу «Узбекистан».

Пожилой водитель-узбек в тюбетейке и в насквозь пропитанной потом белой тенниске недовольно пожал плечами:

— Это ж какой круг делать, сестра!..

— Десяти рублей вам хватит, чтобы не чувствовать себя обиженным? — негромко поинтересовалась Ванюхина, протягивая сзади червонец.

Не оборачиваясь, водитель ловко перехватил банкноту, удовлетворенно кивнул и тут же нажал на газ.

На вокзале Лариса Петровна сразу же направилась к камере хранения, предъявила складчику квитанцию и получила небольшой чемодан в дешевом парусиновом чехле. Вернувшись к машине, Ванюхина бросила чемодан на заднее сиденье и пересела вперед, к водителю:

— Теперь в гостиницу «Узбекистан»…

У регистрационного окошечка Лариса Петровна протянула дежурному администратору свой паспорт и сразу же получила ключи от номера 1721. Прихватив чемодан и повесив сумку-ридикюль на плечо, женщина направилась к середине выложенного мрамором холла и скрылась в нише для лифта.

Примерно через час в холл спустилась статная, темноволосая женщина в прекрасно сшитом вишневого цвета брючном костюме и изящных туфлях-лодочках на высоком каблуке. Надо было обладать памятью и наблюдательностью опытного профессионала контрразведки, чтобы узнать в появившейся даме заурядную Ларису Петровну Ванюхину, лектора общества «Знание». Выдержанный в теплых, ВЫВЕРЕННЫХ тонах макияж, очки в дорогой оправе с тонированными стеклами, изящные бриллиантовые серьги-подвески и явно ручной работы рубиновая — в цвет костюма — брошь на лацкане пиджака выдавали в эффектной женщине состоятельную и праздную иностранку.

Молча кивнув носильщику у лифта на дорогой чемодан из натуральной свиной кожи, женщина направилась к бетонному козырьку у входа в гостиницу, где ее уже ждала черная «Волга» с табличкой «Интурист», прикрепленной изнутри к ветровому стеклу. Протянув носильщику рубль, женщина внимательно проследила за тем, как он аккуратно уложил ее чемодан в багажник автомашины, после чего села на заднее сиденье и что-то сказала водителю.

«Волга» мягко тронулась и исчезла за поворотом…

Ровно через тридцать минут Ванюхина уже подъезжала к интуристовскому отсеку аэропорта. Как только «Волга» притормозила, к машине сразу же подошел среднего роста седоватый мужчина в темном костюме и при галстуке.

— Мисс Треволт? — вежливо спросил мужчина по-английски.

— Да, это я, — кивнула Ванюхина.

— Я представитель авиакомпании «Индиан Эйр-лайнз». Позвольте проводить вас, регистрация уже началась…

Еще через сорок минут Лариса Петровна Ванюхина, представившая на регистрации паспорт подданной Швейцарской республики на имя Кэтрин Треволт, сидела в салоне первого класса «Боинга-707». В 21.05 по местному времени пассажирский самолет тяжело поднялся со взлетной полосы и, заложив крутой вираж над утопающей под лучами солнца узбекской столицей, взял курс на Нью-Дели. На протяжение пяти с половиной часов полета мисс Треволт лениво, с выражением откровенной скуки, перелистывала свежий номер «Индиан таймс», врученный ей стюардессой, выпила два бокала джина с тоником, с аппетитом съела обед, состоявший из филе севрюги с зеленым горошком и спаржей, французской бараньей отбивной в винном соусе и бокалом красного «шабли» десятилетней выдержки.

…В Нью-Дели мисс Треволт встретил представитель «Бритиш Эйруэйз», посадил ее в фирменный микроавтобус авиакомпании, который отвез женщину в отель «Холидей Инн», расположенный в деловом центре индийской столицы. Лектор столичного общества «Знание» раздернула шелковые занавеси на широком окне, полюбовалась на величественный минарет мечети Кутб Минар, затем направилась в ванную, тщательно смыла с лица косметику и, облачившись в тонкую ночную рубашку, уснула. Утром Лариса Петровна сменила брючный костюм на модное холщовое платье с аппликациями и подобранные строго в тон сандалии-римлянки, плотно позавтракала в ресторане отеля и к девяти утра тем же микроавтобусом была доставлена к одному из терминалов гигантского международного аэропорта, над которым высился голубой щит с надписью «Бритиш Эйруэйз».

В 10.15 по местному времени серебристый аэробус «DC-8» взмыл в прозрачное небо и, выполнив вираж над похожим сверху на рассыпанные спички Нью-Дели, взял курс строго на запад. Через четыре с половиной часа аэробус приземлился в Катаре. Пассажирам первого класса не дали возможности даже на секунду почувствовать испепеляющую жару, стоявшую за бортом аэробуса: по кондиционированному телескопическому трапу пассажиры проследовали в уютный зал ожидания, где каждый мог совершенно бесплатно пользоваться роскошным буфетом и экзотическими специями, прилагавшимися к несметному количеству блюд и закусок. Между двенадцатью мужчинами и женщинами первого класса сновали смуглолицые стюарды в ослепительно белых кителях с золотыми пуговицами, готовые откликнуться на малейший призыв состоятельных пассажиров…

В аэропорту Хитроу «DC-8» приземлился строго по расписанию — в 10.15 по местному времени. Сразу же направившись к выходу через «зеленый» коридор, мисс Кэтрин Треволт предъявила паспорт, была удостоена вежливой улыбки таможенника, который даже не поинтересовался содержимым ее кожаного чемодана и вежливо пожелал счастливого пребывания в Англии.

Такси, которое Лариса Петровна заказала еще с борта самолета, ждало ее в специально отведенном секторе международного аэропорта Хитроу, слева от главного выхода. Сев в лакированный черный «воксхолл», Ванюхина на безукоризненном, хотя и несколько твердоватом для истинной британки, английском велела водителю отвезти ее в отель «Астор» в районе Риджент-парк авеню. Водитель сдержанно кивнул, ничем не дав понять, что догадывается о материальном положении элегантной пассажирки, намеревающейся поселиться в одном из самых дорогих отелей Лондона.

У мраморно-розового подъезда старинного шестиэтажного отеля, выдержанного в строгом викторианском стиле, к притормозившему такси сразу же подошли два швейцара в роскошных сине-красных сюртуках и белых перчатках. Один открыл дверь и помог Ларисе Петровне выбраться наружу, а другой тем временем расплатился с водителем и подхватил чемодан Ванюхиной.

Через тридцать минут Лариса Петровна уже лежала, нежась и закрыв от удовольствия глаза, в роскошной розовой ванне, окутанная горой снежно-белой пены. Затем, насухо вытершись и освежив на лице макияж, новоявленная мисс Кэтрин Треволт облачилась у зеркала в строгий деловой костюм из серого твида с черным бархатным воротничком и такого же цвета оторочкой на карманах и, погасив за собой свет, направилась к телефону.

В изысканных апартаментах, состоявших из гостиной, кабинета и спальни, которые были меблированы оригинальной чиппендейловской мебелью, телефонные аппараты стояли буквально на каждом шагу. Гостиничные дизайнеры были людьми неглупыми и понимали, что причинять хоть малейшее неудобство богатым людям — себе дороже. Устроившись в удобном кресле в кабинете, Лариса Петровна набрала номер из семи цифр и заказала себе очередь в модную парикмахерскую на Парк-лейн. Затем позвонила еще по одному номеру, сообщив некоему мистеру Топпельбергу, что хотела бы заказать еще две пары обуви из той же серии, что приобрела три месяца назад. Выслушав ответ, Ванюхина молча кивнула и ответила:

— Хорошо. Я подожду два дня. Но не больше, господин Топпельберг…

Затем она заказала из номера такси и через несколько минут спустилась вниз. Попросив водителя отвезти ее на вокзал Чаринг-кросс, Лариса Петровна, погруженная в свои мысли, рассеянно наблюдала в окно за копошащимся, неярким Лондоном — наступило время ланча.

Расплатившись с водителем, Ванюхина не торопясь направилась в сторону одного из старейших вокзалов мира, вертя головой, как и подобает иностранной туристке. Попав в гулкую прохладу гигантского вокзала, Ванюхина уверенно проследовала в левое крыло здания, где размещались длинные параллельные ряды автоматических камер хранения. Подойдя к одной из них, Ванюхина незаметно огляделась, после чего набрала секретный код и потянула на себя тяжелую металлическую дверцу. В глубине ящика лежала объемистая коричневая сумка с толстыми кожаными ручками — в таких обычно профессиональные фотокорреспонденты носят свою аппаратуру. Легко прихватив сумку, Ванюхина оставила в камере хранения тот самый пакет, который был передан ей полтора дня назад на Ленинградском проспекте пареньком студенческого вида, захлопнула дверцу, бросила в копилочную прорезь камеры монетку в один фунт, после чего набрала уже другой секретный код и направилась к выходу.

Вернувшись на такси к себе в отель, Лариса Петровна вывесила наружу табличку с надписью «Не беспокоить!», затем закрыла дверь на два оборота, оставив ключ в скважине, сняла с себя платье и в одной комбинации, прихватив сумку, направилась в спальню, где расстегнула на сумке «молнию» и стала извлекать какие-то предметы, каждый из которых был аккуратно завернут в вощеную бумагу. После того как все предметы были освобождены от упаковки, Ванюхина стремительно, почти не глядя, собрала их прямо на шелковом покрывале роскошной двухспальной кровати.

Перед ней лежали семизарядная автоматическая винтовка с оптическим прицелом и складным металлическим прикладом, два пистолета — крупнокалиберный «люгер» и изящная «беретта» с перламутровой рукояткой, легко умещавшаяся в ее ладони, и несколько пачек с патронами. Здесь же находилась небольшая дорожная аптечка с тремя совершенно безобидными пузырьками пенициллина и пакетом одноразовых шприцов.

Лариса Петровна Ванюхина, которая уже одиннадцатый год числилась в группе «Дым» под кодовым именем «Четвертый», выполнила все инструкции Центра.

Теперь ей оставалось только ждать…

6. В САМОЛЕТЕ САН-ПАУЛО — АМСТЕРДАМ

Апрель 1978 года

Когда двое незнакомых парней с бицепсами и затылками воспитанников добровольно-спортивного общества «Динамо» усаживали меня на заднее сиденье с заботливостью санитаров, головой отвечающих за сохранность парализованной пациентки, на крыльце дома, выглядевшего снаружи совсем не так зловеще, как внутри, появилась Стеша с полиэтиленовым пакетом. Довольно быстро преодолев расстояние от крыльца до машины, она сунула пакет в открытое окно:

— Держи.

— Что это?

— Твоя косметика. Эти жлобы с Винницы забыли положить… Вот паскуда, а! Небось свое говно в жизни не забудут!..

— Стеша, так ведь ты сама же сказала, что мне она без надобности.

— Теперь может понадобиться, — Стеша шевельнула своей фантастической грудью, сразу же обдав меня легкой волной материнского тепла.

— Откуда ты знаешь? — Эта странная женщина невольно вызывала во мне довольно глупую, беспричинную улыбку. — Может, я уезжаю в такие места, где еще жарче…

— Жарче, чем в этом обезьяньем питомнике, не бывает, — авторитетно заявила Стеша и, повернувшись ко мне своей необъятной попой, навсегда скрылась в таинственном доме, в котором, скорее всего, так и остались невостребованными ее несомненные, хоть и тщательно скрытые достоинства. В этот момент внутри у меня шевельнулось странное желание. Мне вдруг захотелось посидеть с этой необычной бабой у себя дома, на кухне и обсудить с ней кое-какие женские проблемы… Господи, и чего только не взбредет в голову, когда термометр показывает + 49 в тени!..

Тем временем оба мужичка, которых Стеша удивительно точно охарактеризовала жлобами, попрыгали, как ваньки-встаньки, на переднее сиденье, одновременно повернули ко мне свои круглые стриженые головы и, убедившись, что я еще не растворилась в знойном латиноамериканском мареве, синхронно кивнули.

Машина взревела и понеслась.

Я была уже изрядно поднаторевшей в такого рода делах девушкой, чтобы почти сразу же сообразить: оба русоволосых жлоба, у которых прямо на лбу был тщательно выведен обильно наслюнявленным химическим карандашом полный текст устава внутренней караульной службы с завершающей ударной фразой «Служу Советскому Союзу!», ну никак не могли быть моими провожатыми до Амстердама! Принять их за урожденных голландцев, да и вообще за кого-либо, кроме чистопородных деревенских парней из нетронутой российской глубинки, можно было разве что в дизентерийном бреду в могильной тиши реанимационного отделения. Стало быть, РЕАЛЬНОГО провожатого мне представят уже в аэропорту. Рассматривать вариант, при котором меня, словно бандероль, положат в самолет в Сан-Пауло и востребуют уже в Амстердаме, я не стала. К тому времени мой запас научно-технической информации значительно возрос. Причем возрос настолько, что я знала: кроме стратегических бомбардировщиков с ядерным оружием, которые дозаправляются в воздухе, ни один летательный аппарат не способен совершить бросок из Бразилии в Голландию без промежуточной посадки, где я, без строгого контроля со стороны советской военной разведки, запросто могла бы смыться. Знали бы они, что именно смываться мне как раз таки было категорически запрещено! А посему, отбросив с девичьей скромностью мысль о том, что ради меня могут снарядить стратегический бомбардировщик ВВС СССР, я настроилась на неизбежную встречу с очередным конвоиром на длинной дистанции, куда так неосмотрительно отправила меня всезнающая Паулина…

Судя по тому, как машина на довольно приличной скорости петляла по сверкающим под ослепительным солнцем авенидам и широченным улицам, обсаженным высоченными пальмами, сидевший за рулем динамовский жлоб ориентировался в экзотическом муравейнике до умопомрачения красивого и нарядного Сан-Пауло так же уверенно, как в новостройках до боли в суставах родного Медведкова.

…Почти не снижая скорости, машина нырнула в многоярусный гараж, расположенный под гигантским зданием аэропортовского терминала, и, резко скрипнув тормозами, замерла в ряду уже запаркованных автомобилей всех марок и цветов. Жлобы почти синхронно повыскакивали из машины и стали терпеливо дожидаться, пока я не повторю этот нехитрый маневр.

Их дальнейшие действия неожиданно напомнили моего незабвенного папочку, подарившего мне жизнь, чисто русскую фамилию и череду незабываемых воспоминаний, которые всплывали в памяти неожиданно, резко, как бы отбрасывая меня далеко назад, в то время, когда я была совсем другим человеком — маленькой девочкой из коммунальной квартиры, окна которой выходили на замызганную привокзальную площадь с торговками в пуховых платках, ларьками и вечно пьяными мужчинами в кепках-восьмиклинках и высоких резиновых сапогах. Надо сказать, что, помимо идеалов коммунистической партии и практически безответной любви к моей матери, у папочки Василия Сергеевича была еще одна пламенная страсть — футбол. А потому его не блиставшая особыми изысками лексика пестрела диковинными фразами и выражениями, смысл которых я, по причине малолетства и слабой спортивно-прикладной образованности, понять не могла, хотя в силу врожденного любопытства и настырности очень стремилась. Следует также отметить, что отношения между моими родителями, как любил по любому поводу повторять наш университетский преподаватель научного коммунизма, «исторически не сложились». Проще говоря, папа с мамой не ладили еще до моего появления на свет и неосмотрительно решились на продолжение рода в обоюдной (хотя, как выяснилось позднее, совершенно некорректной) надежде на стабилизацию внутрисемейной напряженки. Как и следовало ожидать, с моим появлением на свет ситуация накалилась до предела, после чего папа и мама, используя ставшую классической в тесном кругу знакомых формулировку моей любимой подруги, «разбежались в обоюдном восторге». В детской памяти остались несколько папиных фразочек, одна из которых была просто потрясающей. Ругаясь с мамой и неизменно поддерживающей ее бабушкой, он, используя, видимо, последний аргумент самозащиты, вопил, как на динамовском стадионе: «Да не берите вы меня в коробочку, кошелки драные!!» Когда я просила бабушку Софью Абрамовну объяснить мне популярно суть диковинной папочкиной аллегории, эта степенная дама, носившая в молодости на своей роскошной груди золотой лорнет и проигрывавшая в «девятку» все финансовые поступления от вечно сгорбленного дедушки-скорняка, неизменно отвечала другой загадочной фразой: «Гей индрерд!» И если бабушкину идиому я самостоятельно расшифровала в возрасте двенадцати лет, когда, в силу любопытства, выучила идиш, то смысл папиной «коробочки» дошел до меня уже в университетские годы. Один из моих сокурсников по МГУ, фанатичный поклонник московского «Спартака», как-то в сердцах, после наглухо заваленного экзамена по старославянскому языку, бросил двум своим приятелям в коридоре: «Все, кранты! Эти суки с ромбиками взяли меня в коробочку!» Тогда я в него вцепилась насмерть, как пиранья, и выяснила, что, оказывается, это самый заурядный футбольный термин с еще более заурядной начинкой — сразу двое игроков сдавливают одного с двух сторон и, образно говоря, не дают ему дышать ни спереди, ни сзади. И в ту же секунду волшебная фраза, которая вызывала во мне все эти годы черт-те знает какие ассоциации, мгновенно утратила былую таинственность и очарование.

Так вот, стоило только мне выйти из машины, как оба динамовских жлоба натурально взяли меня в коробочку. Да так плотно, что я была просто вынуждена отпихнуть от себя на несколько сантиметров каменную грудь замыкающего.

— Ты чего? — впервые подал голос жлоб, нажимая кнопку вызова лифта.

— В такую жару нет никакого смысла сливаться в экстазе, молодой человек…

Объяснение получилось маловразумительным, поскольку соломенные брови жлоба в изумлении поползли вверх:

— Чиво?!

— Отвянь хотя бы на полвершка, сволота! — перешла я на общедоступный язык места своего рождения. — Ты же мне спину в грудь вобьешь, хмыря кусок!..

Первая часть коробочки выразительно хмыкнула (в таких случаях стенографисты партийных съездов пишут ремарку в скобках: «Оживление в зале»).

К счастью, выяснение отношений со жлобами зашло не слишком далеко, поскольку в этот момент перед нами разъехались стальные двери лифта, и наша тройка молча проследовала внутрь подъемного устройства. Через несколько секунд лифт дернулся и замер. В то же мгновение меня обдало влажным жаром распаренных тел: открывшийся в проеме лифта гигантский стеклянный куб выложенного мраморными плитами зала был до отказа забит людьми. С потолка свисал огромный черный ящик демонстрационного табло, укрепленный на металлических кронштейнах, с зелеными змеями сообщений о вылетах, прилетах, опозданиях… Задрав голову, я пробежалась взглядом по мигающим строчкам и почти сразу же вычислила «свой» рейс — Сан-Пауло — Дакар — Амстердам, авиакомпания KLM. Как и следовало ожидать, советские стратегические бомбардировщики с этого аэродрома не взлетали.

— Нельзя быть такой любопытной, Валентина Васильевна.

Я вздрогнула и опустила голову. Передо мной стоял тот самый загорелый атлет в тенниске, который первым в личном составе ГРУ пообещал в подвале конспиративной виллы избить меня резиновым шлангом. Правда, сейчас он предстал в куда более благообразном виде — легкий полотняный костюм, ослепительной голубизны сорочка с расстегнутым воротом, модные темные очки, выгодно подчеркивающие белизну зубов…

— А вы зачитайте мне сразу права и обязанности арестованного! — огрызнулась я. — Чтобы точно знать, кем быть можно, а кем — нельзя.

— Не стоит так нервничать перед дальней дорогой, Валентина Васильевна, — мягко улыбнулся мужчина и выразительным кивком дал динамовцам команду ретироваться. Что те и сделали с пугающей скоростью.

— А вы меня не нервируйте.

— Хорошо, не буду, — послушно кивнул атлет, схватил меня стальными пальцами за запястье и решительно поволок в глубь зала.

— Вас что, беспокоит мой пульс?

— Меня беспокоит наша посадка.

— Какие-то технические проблемы с самолетом?

— Нет, — не оборачиваясь бросил атлет. — Со временем. До окончания посадки осталось несколько минут. Мы должны успеть пройти регистрацию…

— А те симпатяжки с нами не полетят? — я постаралась вложить в интонацию заданного вопроса жалкие остатки былой невинности.

— Нет, не полетят.

— Ну да, понятно…

— Что вам понятно?

— Кровь сдал — кровь принял…

— Что?

— Ну, так раньше на донорских пунктах рапортовали, — пояснила я. — В период индустриализации.

— Шевелите ногами! — рявкнул атлет, по-прежнему не оборачиваясь.

— Значит, у нас даже не останется времени для инструкций?

— Каких еще инструкций? — атлет из ГРУ прокладывал себе дорогу к стойке регистрации с решительностью атомохода «Ленин», наверстывающего позднее подключение к навигации.

— Инструкций для меня. Как себя вести, кто я такая, на каком языке разговаривать?..

— Инструкция одна: молчать как рыба об лед!..

— Об лед? В такую-то жару? — хмыкнула я и тут же прикусила язык.

Я обратила внимание, что в последние пару недель со мной происходила удивительная вещь: достаточно было где-то глубоко в подсознании вяло, едва заметно, мигнуть сигнальной лампочке тревоги, как в памяти моментально выкристаллизовывался по-иезуитски бесстрастный, МЕТОДИЧЕСКИЙ голос великой Паулины. Это происходило со мной на уровне второй сигнальной системы. Я даже подозревала одно время, что седовласая стерва из ЦРУ что-то подкладывала мне в еду в процессе обучения. Но, как бы то ни было, стоило мне только уловить в интонации атлета нечто угрожающее, как в сознании тут же всплыл один из десяти тысяч монологов-наставлений бабушки американо-советской шпионской психологии:

— Ты — это ты. Будь ПРЕДСКАЗУЕМОЙ, Валечка. Не пугай ИХ неадекватной реакцией. Сделай все возможное, чтобы вбить в их сознание собственную просчитываемость. Только так ты сможешь довести до конца задуманное нами. Ты болтлива, как сорока, Валечка. И будь болтливой. Ты труслива, как и все женщины. И оставайся такой, ради Бога. Но ты не дура, и они это знают. Поэтому строго контролируй каждое свое слово, каждую реакцию и поступок. Тебе дают волю — и ты, благодаря врожденной язвительности, отыгрываешься на негодяях, лишивших вполне благополучную женщину спокойствия и самоуважения. На тебя прикрикивают— и ты прикусываешь язык. Тебе ясно дают понять, что ты выходишь за рамки ДОЗВОЛЕННОГО, — и ты в естественном страхе перед возможной физической расправой зарываешься в самой себе. Такова схема, Валечка. Упаси тебя Боже решиться их переигрывать в этом! Тут у тебя нет никаких шансов. Они умнее. Они мобильнее. Они сильнее. Их к этому по-настоящему, профессионально ГОТОВИЛИ. Твоя задача — оставаться собой как можно дольше. Хотя, признаюсь тебе честно, Валечка, в истории сохранились имена всего лишь нескольких женщин, которым это действительно удавалось…

— Зачем мне все это, Паулина? — спросила я свою наставницу в один из таких ТРЕНИРОВОЧНЫХ дней. — Мне понятна ваша целеустремленность. У вас есть конкретная задача, вы хотите ее выполнить, я являюсь для вас инструментом. Образно выражаясь, молотком, без которого нельзя забить гвоздь в стену. Как раз эту часть я понимаю достаточно хорошо. Но почему вы все время пытаетесь убедить меня в том, что все эти премудрости, от которых с души воротит, нужны и мне тоже? Вы не говорите мне всей правды, отделываетесь какими-то дурацкими полунамеками, философствуете, поучаете, натаскиваете меня, как глупую, беспородную собачонку, которой предстоит впервые в жизни принять участие в общенациональном конкурсе служебного собаководства… И вам ведь не только голова моя нужна, не только мозги и реакция: вы полны решимости задействовать в своей долбаной операции мою грешную душу! Вы хотите разжечь в моей заднице пионерский костер дебильного энтузиазма и сделать из меня активную участницу войны, к которой я никакого отношения не имею! К чему вы стремитесь, Паулина?

— Побойся Бога, Валечка: разве это не твоя война?

— Да на кой хрен она мне сдалась?! Я вообще невоеннообязанная. Мне пошел тридцатый год!..

— Ты знаешь, что нас с тобой сейчас роднит?

— Нехватка мужских гормонов, — пробормотала я. — Да и то не роднит, а нервирует.

— Не будь хамкой, Валечка. Тебя же воспитывала еврейская женщина.

— А вы не лезьте мне в душу, Паулиночка!

— Нас с тобой роднит отсутствие детей, — словно шаманское заклинание, бормотала Паулина, массируя всеми десятью пальцами свое мраморно-белое лицо. — Бездетная женщина, Валечка, все равно что скрипка великого мастера, на которой так ни разу и не сыграли. Кроме того, отсутствие детей серьезно ограничивает видение перспективы. Замыкаясь на себе, на своих бабских проблемах, женщина со временем видит не дальше баночек с лосьонами и кремами на полочке в собственной ванной. А, скажем, будь у тебя маленькая девочка — такая же светленькая, умненькая и красивенькая, как ее мама, — и ты бы обязательно подумала о войне. Вначале о войне за нее, за свою единственную дочь. Понимаешь? За то, чтобы длина ее чудесных волос не становилась предметом обсуждения на школьном комсомольском собрании, а широта взглядов — причиной непоступления в институт. Или увольнения со службы. Или преследования со стороны властей… А уже позднее тебя бы посещали более глубокие и содержательные мысли. О том, например, КТО придумал эти идиотские, противоестественные нормы жизни, кто сформировал классовую мораль, по законам которой достойный человек — это человек, никогда не спрашивающий, сколько он получит за свою работу, готовый оправдывать нехватку продуктов и одежды происками империалистов, пишущий по ночам доносы на своего соседа. Того самого, кстати, у которого одалживал деньги до получки и просил валидол, если сердце прихватывало… Короче, Валечка, будь у тебя ребенок, ты бы втянулась в эту войну значительно раньше…

— Ничего у вас, Паулина, не стыкуется, — сказала тогда я. — Почему в таком случае ваша бездетность никак не отразилась на кругозоре? Вон ведь как рассуждаете!..

— Я посвятила свою жизнь идее, Валечка, — тихо ответила Паулина, внезапно прекратив массировать лицо. — И ребенок мог мне помешать в этом… Впрочем, ты же не будешь ставить в вину Вере Засулич отсутствие детей, верно? Это была мужественная женщина, которая хотела рисковать только собой…

— Вы сравниваете себя с Засулич? — помню, эта мысль меня по-настоящему поразила.

— Ты славная советская женщина, — мягко улыбнулась Паулина. — Не зная ни меня, ни моей жизни, ни того, что я сделала для СВОЕЙ страны, ты изначально готова считать кощунственным любое сравнение Веры Засулич с Паулиной Бреннер… Валечка, тебе пора на войну!

Родители и природа наградили меня слишком склочным и самолюбивым характером, чтобы вслух признаваться в том, что меня удалось хоть в чем-то убедить. Естественно, я не сказала Паулине, что ей это удалось. Хотя, думаю, моя американская наставница вовсе к этому не стремилась. Но тогда, в Сан-Пауло, в типично латиноамериканской суматохе регистрации билетов я, возможно, впервые за месяцы своих мытарств, ощутила себя на войне и… успокоилась. Ровно настолько, чтобы без лишних эмоций подчиниться лаконичной инструкции моего атлета-конвоира молчать как рыба об лед. Все сделал он: лихо протянул синего цвета паспорта без малейшего намека на родной герб с колосьями и серпом, с готовностью расстегнул золоченые замки двух дорожных саквояжей, продемонстрировав таможне их содержимое, быстро ответил на несколько вопросов, заданных на португальском мне лично, после чего (видимо, удостоверившись, что с пульсом у меня все нормально) галантно подхватил меня под локоть и стремительно поволок в жерло телескопического трапа навстречу гостеприимно распахнутому зеву огромного «Боинга».

Очевидно, этот мужчина все делал стремительно. Настолько, что, по логике вещей, просто не должен был успеть надоесть женщине. Но, — странное дело! — его присутствие от этого вовсе не казалось менее тягостным. И воспоминание о студенческом анекдоте, который когда-то я считала весьма остроумным — «Если бы я знал, что вы девушка, я бы так не торопился». «Увы, вы так торопились, что я не успела снять колготки» — вызвало во мне лишь печальную улыбку…

Мой второй по счету трансатлантический перелет, включая получасовое ожидание в стеклянном отстойнике черно-белого Дакара, где я впервые в жизни попробовала ледяной шербет, о котором столько читала в «Тысяче и одной ночи», занял в общей сложности около пятнадцати часов. Летели мы с безымянным мускулистым конвоиром в атмосфере совершенно непристойной роскоши первого класса. Могу сказать на основе личных наблюдений, что в советской военной разведке, впрочем, как и в КГБ, денег на транспортные и командировочные расходы явно не жалели. Единственное пришедшее мне в голову объяснение столь нетипичной для простых советских людей тяги к роскоши сводилось к следующему: очевидно, все это делалось из сугубо профессиональных, тактических соображений. Как известно, в тяжелых условиях работы на Западе лучше всего маскироваться под богатого и здорового человека. Поскольку бедные и больные здесь традиционно вызывают подозрения…

Лично я, к тому времени уже достаточно вкусившая от потребительских благ западной цивилизации, никак не могла к ним привыкнуть. Точнее, не к ним самим, а к принципу несправедливого распределения общественного продукта. Мои уши сразу же превращались в иллюстрацию к великому гимну «Алеет Восток» стоило мне только подумать, что там, за моей спиной, в пассажирском салоне для «обычных» людей, едят и пьют совсем не то, что подносила мне с интервалом в несколько минут потрясающей красоты стюардесса, похожая на Симону Синьоре в молодости. К счастью, на сей раз к услугам пассажиров первого класса была не только вся мыслимая еда и напитки, но также походный газетно-журнальный киоск с мировой периодикой, что позволило мне отвлечься от мыслей о вопиющем социальном неравенстве и провести полет практически до промежуточной посадки в Дакаре в полном молчании, обложенной добрым десятком иллюстрированных французских журналов.

Моего конвоира такое положение вещей, по-видимому, полностью устраивало. Не знаю, что там ему про меня рассказал юннат в панаме, у которого, на правах старшего советского разведчика в далекой Бразилии, видимо, хранились досье на всех неблагонадежных советских людей, оказавшихся по стечению обстоятельств за рубежами социалистической Отчизны, но меня он явно побаивался. Или остерегался вступать в прямой контакт. Не случайно любитель резиновых шлангов, усадив меня у окна в первом ряду, прилежно пристегнулся по соседству ремнями, уставился в одну точку и так, не меняя сосредоточенного выражения на мужественном лице, провел весь полет почти до самого Дакара. Ожил он, к моему несчастью, лишь однажды, когда я предприняла попытку приподнять онемевшее тело с огромного кресла, в котором запросто могли поместиться три пассажирки моей комплекции.

— Вы куда? — коротко осведомился провожатый и, клянусь, в этот момент его хрящеватые, поросшие неприятными короткими волосками уши навострились и пару раз прянули, словно у служебной немецкой овчарки, почуявшей нарушителя на неспокойной советско- монгольской границе.

— В туалет.

— Я вас провожу.

— Вы это серьезно? — тихо спросила я.

— А разве я с вами хоть раз пошутил?

— Стоит ли после всего, чтобы было между нами, демонстрировать такую отчаянную галантность?

— Стоит, Валентина Васильевна.

Я набрала полные легкие воздуха и, стараясь сразу же не впадать в истерику, отчетливо произнесла:

— Гражданин начальник или как там вас еще! Возможно, в суете регистрации и в окружении экзотических дам вы просто не заметили одной важной детали. Так хочу вам напомнить, гражданин начальник: биологически я — женщина. То есть пол у меня в отличие от вашего — женский. Для таких, как я, существуют отдельные туалеты. Равно как и для таких, как вы. В эти туалеты принято ходить в одиночку, чтобы помыть руки, пописать, поправить прическу или макияж, сполоснуть лицо, подмышки или задницу — короче, в зависимости от возникших обстоятельств…

— Я все это знаю, — процедил конвоир.

— Я надеюсь, что вы искренни в своем признании, гражданин начальник.

— Правильно надеетесь.

— Так я могу пройти в туалет к взаимному удовлетворению?

— Я вас провожу, — набычившись, угрюмо повторил мой конвоир.

— Сортир расположен всего в полутора метрах, за занавеской, — терпеливо объяснила я. — Стоит ли так беспокоиться, товарищ? В крайнем случае я сделаю привал на полпути и передохну.

— Не болтайте лишнего, Мальцева!

— А вы не действуйте мне на нервы! — рявкнула я, теряя терпение. — Никак не могу понять: то ли идиот вы, то ли выполняете инструкции, составленные еще большим идиотом. А скорее всего, и то и другое!..

— Вы, кажется, хотели в туалет, — примирительно напомнил мой конвоир. Ему явно не хотелось затевать перебранку в добропорядочном обществе пассажиров первого класса. Скандалы с женщинами, да еще затеваемые в местах скопления солидной публики, — малоприятная визитная карточка для уважающего себя мужчины. Особенно если первым требованием его профессии является девиз «Быть как все!».

— И продолжаю хотеть! — прошипела я. — Но не в компании с омерзительным мужчиной. Да я бы с вами на одном гектаре с…

— Не хамите! — он повернул ко мне свое чеканное лицо. — И успокойтесь, Бога ради. И чего это вы так всполошились, не пойму? Я, кстати, вовсе не собираюсь заходить с вами в туалетную кабинку…

— Так что же вы раньше молчали, кормилец вы мой?! — Я изобразила на лице бурную радость. — Так бы сразу и сказали! Это же принципиально меняет дело! Вот это, я понимаю, настоящая воспитанность интеллигентного человека — отказаться заходить вместе с дамой в туалет! Скажите, а что в таком случае вы собираетесь делать?

— Да ничего особенного, — пожал плечами атлет и небрежно вытащил из бокового кармашка стоящего в ногах дорожного саквояжа пару наручников на длинной металлической цепочке. Видимо, накануне вылета в Амстердам мой атлетически сложенный конвоир всю ночь полировал эти наручники зеленкой и солидолом. Иначе было просто невозможно добиться столь впечатляющего серебряно-хромированного блеска. Как околдованная приворотным зельем, я смотрела на мерное покачивание наручников перед моим носом. — Мы выйдем с вами в тамбур вместе, Валентина Васильевна, — с энтузиазмом продолжал конвоир. — Вы наденете этот изящный браслетик на запястье, после чего можете спокойно проследовать в туалетную кабинку и оправиться…

— Оправляются старшины в каптерке и пьяные офицеры перед своими потаскухами из числа вольнонаемных! — взорвалась я. — Вы хоть изредка думаете, что говорите?! Или вы сын полка, которого подбросили завернутым в портянку прямо в казарму, в момент построения?

— Так что, Валентина Васильевна, браслетик наденете или как? — деловито осведомился атлет, игнорируя мои издевки и просветительский пафос.

— Даже не подумаю!

— Что, совсем расхотелось по нужде?

— Да как вы не понимаете, насколько мерзка и унизительна та дичь, которую вы так упоенно несете?! Да и потом, соберите вы в одну волевую точку свои куриные мозги: ну, КУДА я могу исчезнуть из самолета, который летит на высоте девяти километров? ЧТО я могу сделать такого антисоветского в туалетной кабинке? Прорыть подземный ход во второй салон? Дернуть стоп-кран? Утопиться в унитазе? Сбросить в Атлантический океан атомную бомбу?..

— На сей счет существуют жесткие инструкции, Валентина Васильевна, — атлет доверительно склонился в мою сторону. — А я — человек военный…

— Вы действительно тупой, человек военный, или искусно притворяетесь? — зашипела я. — Как вы вообще представляете себе эту идиотскую процедуру?

— А что такого? — пожал плечами любитель резиновых шлангов. — Обычная процедура. Второй браслет будет у меня в руках. Цепочка, на которой я вас выпущу, достаточно длинная, так что никаких проблем с перемещениями в сортире у вас не возникнет. В крайнем случае дерните за цепочку два раза, чтобы я вытравил еще полметра…

— А если вас застанет стюардесса?

— Где застанет? — ухмыльнулся конвоир. Только в этот момент до меня, наконец, дошло, что мерзавец просто издевается надо мной. Однако к тому моменту лютая ярость уже полностью нейтрализовала мои мозги.

— Если она застанет вас перед туалетом?! — шипела я. — С цепочкой в руках. Второй конец которой исчезает где-то за дверцей туалета. Что вы ей скажете? Что решили выгулять свою собаку, которую до этого прятали в саквояже?

— Скажу, что вы моя жена, — осклабился конвоир. — Причем страшно ревнивая. Настолько, что боится меня оставить одного, даже когда идет в туалет. Вот и придумала жена-стервоза этот фокус с наручниками, чтобы я, в ваше отсутствие, не завел шашни со стюардессой или с какой-нибудь симпатичной пассажиркой из туристского класса. Ручаюсь, если у стюардессы есть хоть пара извилин в голове, она не только поймет, но даже посочувствует мне…

— Н-да, звучит складно, — процедила я, чувствуя жгучее желание плюнуть в эту самодовольную физиономию.

— Вот видите! — обрадовался конвоир.

— Эта история с ревнивой женой и блудным мужем на металлической цепочке — она что, из жизни ваших родителей? Очень уж правдоподобно…

Лицо конвоира стало черным.

— Вы что, решили испытать мои нервы?

— А чем ваши нервы лучше моего мочевого пузыря?

— Мне надоели эти идиотские препирательства!

— А мне — еще больше! Особенно если учесть, что весь идиотизм исходит от вас!

— Короче, вы идете в туалет?

— Иду, конечно! Но только одна.

— Я уже говорил: одна вы не пойдете!

— Хорошо, — покорно кивнула я. — Я согласна на ваш вариант. Но только при одном условии.

— Каком?

— Один браслет будет у меня на запястье. А второй — в вашей заднице. Унижение должно быть взаимным!..

— Не забывайте, что вы разговариваете с советским офицером! — процедил сквозь свои идеальные зубы конвоир.

— А вы не забывайте, что разговариваете с советской женщиной!

— Не занимайтесь демагогией!

— Не будьте кретином! Хотя я понимаю, что выполнить этот наказ вам будет нелегко…

— Ах, ты!..

— На каком языке ты будешь вспоминать мою маму, дебил с цепочкой? — Я решила перехватывать инициативу, поскольку мой конвоир разъярился не на шутку. — На португальском? Я его не знаю. На русском? Тогда тут же все пассажиры поймут, что ты шпион. Потому что советский человек — если, конечно, он не сын члена Политбюро, первым классом не летает. Советский народ еще не выполнил пятилетку в три года, чтобы оплачивать путешествия таких обормотов, как ты… Ну, что, псих, успокоился? А теперь убери свои копыта, козел, и дай мне пройти в туалет! Даже нося рога, надо находить в себе мужество оставаться мужиком!..

С минуту он молча разглядывал меня, словно увидел впервые. Но характер у этого безымянного выпускника института военных переводчиков, безусловно, присутствовал. Во всяком случае, он справился со своими нервами, заставил себя выдавить на губах мстительную улыбку и, сжав губы, медленно произнес:

— Либо ты, курва, отправишься в сортир на моей цепочке, либо обделаешься прямо здесь, в этом кресле.

— Соскучился по запахам родной казармы?

— Закрой свою поганую пасть! Слышишь?

— А если я сейчас нажму эту кнопку и вызову стюардессу? — Я кивнула на вмонтированную в потолок панель. — Если я скажу ей, что вы, мистер с португальским паспортом и костромской харей, не даете прохода одинокой девушке? И, кстати, поведаю заодно, что если вы и имеете какое-то отношение к резиновым шлангам, то вовсе не как производитель и даже не любитель-мелиоратор, выращивающий подберезовики в подвале конспиративной виллы в далеком Сан-Пауло?..

— Не советую, Валентина Васильевна, — мужчина холодно улыбнулся, как бы подчеркивая своим официальным тоном критичность моего положения. — В таком случае я тоже на что-нибудь нажму. К примеру, на эту голубенькую жилку, которая так пикантно пульсирует на вашей очаровательной шее. Так нажму, уважаемая Валентина Васильевна, что вы сразу же забудете и о том, что намеревались вызвать стюардессу, и о том, что хотели в туалет. Кстати, в отличие от истории с цепочкой, эта, про голубую жилку на шее, — из реальной жизни… Так что, делайте то, что я вам говорю, Валентина Васильевна, — примирительно процедил конвоир. — Поверьте, так будет лучше для вас. Ну так что, пошли?

— Знаете, мне что-то расхотелось…

7. ЛОНДОН. ОПЕРАЦИЯ «БОМЖ»

Апрель 1978 года

…Вернувшись после встречи с Колесниковым к себе на Лексингтон-роуд, Стас Волков снял плащ, сварил на плитке крепкий кофе и уже с чашкой направился к письменному столу. Плотно задернув шторы, лондонский резидент ГРУ аккуратно вскрыл пакет, извлек оттуда четыре сколотые скрепкой машинописных листа с текстом на английском языке, бережно разгладил их, после чего подошел к полке с книгами, достал оттуда довоенное издание справочника-путеводителя по Вестминстерскому аббатству и положил красочно оформленный буклет рядом с шифровкой из Центра. Оригинальный текст, который передал ему час назад спецкурьер ГРУ, имел совершенно безобидное содержание и, попади он в случайные руки, ровным счетом ни о чем не говорил. На четырех страницах машинописного текста приводилась ксерокопия из ежегодного справочника «Британия» о климатических особенностях Средней Англии. Должно было совпасть слишком многое, чтобы совершенно безобидным текстом заинтересовались профессионалы из контрразведки. Но даже в том случае, если миссия Вадима Колесникова каким-то непостижимым образом была бы раскрыта, прочесть шифровку, не имея кода, было практически невозможно. К составлению шифрованных документов в советской военной разведке всегда относились творчески…

Проделав все необходимые манипуляции с дешифровкой текста, Стас Волков углубился в чтение. В никифоровском послании содержалась исчерпывающая информация о том, что именно ему предстояло сделать в рамках операции «Бомж», в которой Волкову отводились одновременно две роли — приманки и диспетчера. Буквально с первых же строчек шифровки Стас понял: Центр не намерен вступать ни в какие переговоры с Мишиным. Речь шла об операции по его изъятию и переправке в Центр, указывались пароли, способы связи, профилактические меры, запасные варианты…

По мере того как перед лондонским резидентом все отчетливее вырисовывались контуры и масштабы предстоящей операции, настроение Стаса постепенно ухудшалось. Последняя инструкция в шифровке — сразу же после завершения операции немедленно покинуть пределы Англии, используя один из четырех вариантов — не вызывала никаких сомнений: его миссия на берегах туманного Альбиона была завершена. Хорошо зная практику подобного рода кадровых перемещений, Стас понимал подноготную последнего приказа Центра: Никифоров, славившийся своей маниакальной подозрительностью ко всему, что выходило за рамки его понимания стабильности секретной работы за рубежом, естественно, не сбрасывал со счетов вариант, при котором Виктор Мишин выполняет задание какой-нибудь иностранной спецслужбы. Но даже в том случае, если Мишин и впрямь действовал в одиночку, сам факт его прямого выхода на лондонского резидента ГРУ и использование Волкова в качестве «почтового ящика» был очевидным сигналом тревоги и по всем законам разведки требовал немедленного отзыва резидента, каким бы стабильным ни выглядело его положение и какими бы серьезными ни были его оперативные успехи.

«Вот паскуда кагэбэшная! — выругался про себя Волков, поднося горящую спичку к расшифрованным листкам и наблюдая, как белая бумага медленно, как бы нехотя, скручивается в кокон, превращаясь в коричневатосерый пепел. — Черт принес его на мою голову! Это же надо было вляпаться в такое говно!..»

Раздевшись догола, Волков втиснул свой мощный, тренированный торс в стеклянное пространство узкой душевой кабинки и пустил максимальный напор холодной воды. Не издавая ни звука, Стас глубоко дышал и раз за разом методично прокручивал в памяти содержание шифровки.

Технические нюансы осуществления операции «Бомж» его особенно не волновали: план был разработан в Центре, его личная роль в операции была конкретной и исчерпывающей, а всю ответственность за возможную неудачу нес лично генерал Никифоров. В значительно большей степени Стаса волновали ПОСЛЕДСТВИЯ этой операции, в частности, его собственная судьба, после того, как все закончится и посланцы Центра вернутся на базу. Захват Мишина живым — а именно в этом и заключалась главная цель операции «Бомж» — сразу же высвечивал несколько весьма неприятных лично для Волкова перспектив. В частности, Мишин, под воздействием «химии», вполне мог рассказать в Москве кое-какие подробности их недавней встречи, из которых однозначно вытекало, что сам Волков не был до конца искренен с Центром. Прекрасно зная методику допросов, культивировавшуюся в его родной конторе, Стас реально представил себе, как, зацепившись за кончик нитки, следователи военной разведки начнут раскручивать эту перспективную во всех отношениях линию и обязательно докопаются до малоприятной истории, имевшей место пять лет назад в Барселоне. Хотя, при чем тут Барселона, если…

Оглушенный внезапной мыслью, Стас резко прикрутил кран и замер, испытывая неприятное, болезненное чувство озноба, когда мелкое покалывание внезапно охватывает все тело — от корней волос до кончиков пальцев на ногах. Ужасная мысль, мелькнувшая в его сознании секунду назад, стремительно раскручивалась, обрастая логикой и трансформируясь в четкий, однозначный вывод, и совершенно ужасный: ЕГО ОТЗЫВАЛИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ УБРАТЬ.

Еще раз «промотав» в голове эту версию, Стас меланхолично кивнул: на месте генерала Никифорова он сделал бы то же самое, поскольку это было единственное верное решение. Трудно сказать, чьи именно цели — свои собственные или какого-нибудь фирмача-заказчика — преследовал явившийся ниоткуда подполковник Виктор Мишин. Но, при любом раскладе, Витяня, стремившийся к личной встрече с генералом Цвигуном, попутно прихватывал и его, Стаса, душу. Иными словами, беглый подполковник КГБ практически подставил отнюдь не постороннего человека, к которому обратился за помощью. Совершенно нормальный для работы в разведке пример цинизма! И только сейчас Стас был вынужден признаться самому себе, что недооценил эту опасность. Ему казалось, что, не выпытывая у Витяни ничего лишнего, а только добросовестно передавая в Москву полученную информацию, он как бы застраховался от возможных неприятностей. В этом, собственно, и заключался его просчет: Волков не сообразил вовремя, что сам факт личного контакта с Мишиным автоматически превращал его в единственного, а потому нежелательного во всех отношениях свидетеля. А чтобы знать, КАК в советской военной разведке складывается будущее нежелательных свидетелей, совсем не обязательно было заглядывать в Книгу Судеб…

Придавленный невеселыми мыслями, Стас вернулся в комнату, погасил свет, лег в постель, закинул руки за голову и попытался сосредоточиться.

«Шевели мозгами! — приказал он себе. — Речь идет о твоей голове. Стало быть, шевели как следует, Волков! Ты не преувеличиваешь нависшую над тобой лично опасность? Нет, все реально. Стало быть, вопрос твоей ликвидации уже решен? Да, процентов на девяносто пять, не меньше. Теперь важно определить, КОГДА это произойдет? На каком этапе задуманного? Судя по шифровке, я им нужен для проведения операции. В конце концов, Мишин знает визуально только меня и только через меня выйдет на связь. Можно, конечно, спустить меня в любой момент, но… Какой смысл перерезать телефонный кабель, если с нетерпением ждешь важного звонка? Следовательно, если они действительно хотят повязать Мишина, — а это так практически на все сто процентов, — то я им ПОКА необходим. Нужен ли я им после этого? Не думаю… Скорее всего, они постараются избавиться от меня сразу же после того, как Мишин выйдет на связь. Но это рискованно! Виктор не дурак, голыми руками его взять трудно. Допустим, он назначит встречу со мной… Понятно, что он не явится на условленное место до тех пор, пока лично не убедится, что мы не устроили ему какую-нибудь каверзу. А первым признаком того, что все — пусть даже внешне — идет по намеченному плану, станет ЖИВОЙ Стас Волков, на которого Витяня может выйти своими, только ему известными способами… Нет, они не станут убирать меня до завершения операции. Следовательно, у меня есть в запасе какое-то время. Ну и что с того? Что я успею сделать за это время? Скрыться в неизвестном направлении? Оборвать все концы? Прятаться всю оставшуюся жизнь хрен знает где?.. А смысл? Рано или поздно они меня все равно достанут — и не до таких докапывались… Тем более что у меня нет ни реальных средств, ни крепких документов для того, чтобы лечь на дно хотя бы на полгода. А что, если?.. А что, если операция… срывается? Что, если при осуществлении акции захвата Мишина не удается взять живым? Неудачный, в панике сделанный выстрел в голову — и моментально исчезает стержень возникшей проблемы. Нет Мишина — нет операции «Бомж». Нет операции «Бомж» — нет необходимости ликвидировать опытного резидента ГРУ, способного принести своей организации еще немало пользы… Вывод, конечно, не бесспорный, но приказ о моем немедленном уничтожении будет уже рассматриваться заново. Какой- никакой, а шанс… Неужели все так просто? Неужели они не просчитали этот вариант? Впрочем, чего гадать, Стас? Другого шанса выжить у тебя, похоже, все равно нет. Стало быть, надо воспользоваться собственными возможностями и сделать все необходимое, чтобы слепой случай, роковая нелепость или что-то еще в этом роде привело в исполнение приговор, вынесенный Мишину на Лубянке… Ликвидировав его, Стас, ты спасаешь собственную жизнь. А живой Мишин в руках наших «химиков» — это твоя немедленная смерть. Или-или…»

Через минуту Стас Волков уже спал.

* * *

В семь утра к дому на Лексингтон-роуд подъехал изрядно покореженный белый пикап «рено». Случайные прохожие, выгуливавшие в этот ранний час своих собак, могли бы, в случае необходимости, дать свидетельские показания, подтвердив, что пикап, судя по ярким надписям по бокам, принадлежал довольно известной компании «Вест-сайд коммуникейшнз», обеспечивавшей функционирование телефонных линий значительной части Лондона, и что за рулем сидел среднего роста техник в голубом фирменном комбинезоне служащего компании.

Впрочем, никому бы и в голову не пришло опрашивать свидетелей, поскольку в этот ранний час ничего особенного у обычного жилого дома на Лексингтон-роуд не происходило. Уже упомянутый техник в голубом комбинезоне аккуратно запарковал свой пикап у обочины, вылез из машины и запер дверь. Левой рукой водитель держал за металлические ручки средних размеров складной железный саквояж, в которых обычно держат всевозможные инструменты и технические приспособления для ремонта электросети. Техник был жгучим брюнетом — его смуглая кожа, тонкие черные усики и темные глаза выдавали в мужчине выходца из Италии или Испании, что для интернационального Лондона было также не в диковинку. Узнать в водителе «рено» Вадима Колесникова было невозможно — контактные линзы, натурально выглядевший парик и специальный крем, благодаря которому светлая кожа темнела до природной смуглости, полностью преобразили внешность спецкурьера советской военной разведки.

Уверенно, словно он бывал здесь не впервые, спустившись в подвальное помещение дома, Колесников отпер ключом дверь, плотно прикрыл ее за собой, задвинул засов внутренней задвижки, после чего не глядя нащупал выступ с кнопкой и включил свет. В левом углу подвала находилось два распределительных щита за серыми жестяными дверцами. Открыв один из них, Колесников несколько минут колдовал над разноцветными проводками и схемами, после чего закрыл дверцу и не мешкая выбрался из подвала на улицу.

Примерно через двадцать минут Колесников проделал ту же операцию под домом, где находился служебный офис Стаса Волкова.

А еще через час совершенно преображенный Вадим Колесников — неяркий блондин с непримечательным лицом в прекрасно сшитом сером костюме и светлом пыльнике сидел за рулем темно-синего форда-«мустанга» в районе Бельграв, в восьмистах метрах от дома на Лексингтон-роуд и в полутора километрах от Оксфорд-стрит, положив на рулевую колонку утренний номер «Санди таймс», и, казалось с головой погрузился в чтение наиболее скандального британского издания. Ближайшие два-три дня в этом, собственно, и заключалась его основная работа — периодически, с интервалом в полтора — два часа, меняя в соответствии с намеченным планом места стоянки, не удаляться от квартиры и офиса Волкова дальше полутора километров, чтобы засечь и записать телефонный звонок Мишина или кого-то другого, кто, возможно, передаст от него сообщение. Одновременно за обеими зданиями велось визуальное наблюдение, хотя планом учитывалась маловероятность варианта, при котором Мишин может появиться без предупреждения на квартире Волкова или в его офисе.

…В половине шестого вечера, когда Колесников только-только сменил седьмое место контроля и запарковал «мустанг» на платной стоянке у пересечения Челси- стрит с Лексингтон-роуд, вмонтированный в панель машины приемник щелкнул. Коротко тренькнул первый звонок, затем второй… Колесников торопливо вдавил кнопку записи и стал ждать. На четвертый звонок трубку сняли:

— Бакстон слушает, — негромко откликнулся голос Волкова.

— Сэр Реджинальд? — баритон Мишина звучал отчетливо и близко, словно он разговаривал с заднего сиденья «мустанга».

— Да, это я. Кто говорит?

— Говард Лернер. Как самочувствие?

— Спасибо, неплохо, господин Лернер.

— У вас есть для меня какие-нибудь новости? Что с обещанной виллой?

— Думаю, мне удалось отыскать именно то, что вас интересует, господин Лернер, — ответы Волкова звучали настолько естественно, что Колесников даже хмыкнул про себя. Надо же, так раствориться в среде, чтобы даже в телефонном разговоре оставаться стопроцентным британцем!..

— Когда бы я мог посмотреть дом? — после секундной паузы поинтересовался Мишин.

— Когда вам будет угодно, сэр. Принципиальная договоренность с хозяином виллы уже достигнута, и он готов в любой момент начать переговоры о цене. Я думаю, он будет уступчив. Естественно, в разумных пределах…

— Так, дайте мне сообразить… — в трубке воцарилась пауза. — Как насчет завтрашнего вечера?

— Меня это устраивает. Во сколько?

— Я поздно освобожусь… Скажем, часов в одиннадцать вас устроит?

— Вполне, господин Лернер.

— Вот и отлично, сэр Реджинальд. Встретимся там же, где и на прошлой неделе.

— То есть неподалеку от Трафальгар-сквер? — уточнил Волков.

«Молоток! — подумал Колесников. — Вопрос по существу!..»

— Да… Впрочем, не исключена возможность, что у меня переменятся планы. В этом случае я вам обязательно перезвоню, — бросил Мишин и повесил трубку.

«Что-то его насторожило, — подумал Колесников и отшвырнул газету на заднее сиденье. — Во всяком случае, конец разговора он явно скомкал. Почему?..»

Убедившись, что разговор действительно оборвался, Колесников выключил кнопку записи, вытащил из внутреннего кармана плаща плоскую серую коробочку с выдвинутой на несколько сантиметров антенной и, прижав большим пальцем почти незаметный боковой выступ, коротко спросил по-английски:

— Откуда звонок?

— Копенгаген, — донесся из коробочки мужской голос. — Скорее всего, из таксофона.

— Точно, что Копенгаген?

— Сто процентов.

— Тогда, начинай.

— Понял.

— Все. Конец связи…

Колесников вздохнул и посмотрел на наручные часы. Было уже четверть седьмого.

Через минуту, расплатившись с пожилым охранником в смешном шотландском берете, восседавшим, словно генерал без армии, в будке у въезда на стоянку, Колесников развернулся и направил машину в сторону Мэйфер.

Примерно в это же самое время Лариса Петровна Ванюхина безмятежно прогуливалась по набережной Пэлл-Мэлл, с интересом разглядывая раскинувшиеся по левую руку витрины дорогих магазинов женской одежды. Негромкий людской гомон, заполнявший респектабельный район старого Лондона, изредка прорезывался хриплыми гудками прогулочных катеров, смотревшихся на серой поверхности Темзы, как огромные белые чайки. Все в неторопливой, уверенной походке Ванюхиной выдавало состоятельную иностранку, приехавшую в Лондон не по каким-то там хлопотным делам, а просто так, чтобы отдохнуть и развеяться.

Дойдя до отделанного зеленым мрамором пассажа «Виктория», Лариса Петровна зашла внутрь и села за пустой столик элегантного кафе-кондитерской. В помещении приятно пахло свежей сдобой и только что смолотым йеменским кофе.

Заказав чашку «эспрессо», Ванюхина вытащила из элегантной коричневой сумки с двумя застежками, сработанными под крохотные пароходные штурвалы, мобильный телефон и набрала номер из семи цифр.

— Господин Топпельберг?

— Да, это я, — вежливо откликнулся голос, который несколько минут назад информировал Колесников о телефонном звонке из Копенгагена.

— Говорит мисс Треволт. Так я могу зайти за своей обувью? — капризным тоном поинтересовалась Ванюхина.

— Представьте себе, как раз только что, принесли ваш заказ. Вам отправить его в отель, или вы зайдете сами, мисс Треволт?

— Я сейчас все равно прогуливаюсь… — Женщина сделала короткую паузу, раздумывая о чем-то. — Знаете, лучше я зайду сама. Тем более, что я сейчас нахожусь совсем недалеко от вашего магазина. Думаю, буду у вас минут через пятнадцать — двадцать…

— Отлично, мисс Треволт! Я буду ждать вас. Обувь превосходная, уверен, вы останетесь довольны…

Отключив телефон, Ванюхина аккуратно положила его в сумку, допила кофе, положила на блюдечко монету в один фунт и, вежливо кивнув симпатичному официанту в элегантной черной курточке, вышла из пассажа.

Через двадцать минут Ванюхина уже входила в книжный магазин «Филипп Кентенбери». С любопытством окинув взглядом необычное помещение, Лариса Петровна поджала губы, после чего уверенно проследовала к конторке хозяина.

— К вашим услугам, мисс, — вежливо откликнулся на появление импозантной посетительницы Питер Уотермайер.

— Мои друзья рекомендовали мне обязательно посетить ваш магазин, сэр, — сдержанно начала Ванюхина. — Они утверждали, что «Филипп Кентенбери» — подлинное украшение Мэйфер. Я вижу, что они не преувеличивали…

— Приятно слышать, мисс, — широкая улыбка Питера с головой выдавала мягкий, бесхитростный нрав хозяина книжного магазина. — Чем могу быть вам полезным?

— Видите ли, сэр, мой близкий друг, господин Вернер, рассказал мне не так давно, что в вашем магазине хранится совершенно очаровательная акварель Поля Сезанна. Надеюсь, он ничего не преувеличил? Это так?

— Да, мисс, — упавшим голосом кивнул Питер. Улыбка сразу же уступила место растерянной услужливости.

— Скажите, мистер Питер, а я могу посмотреть эту картину? Знаете, любопытство разбирает…

— Конечно, мисс, конечно…

Питер выглядел совершенно потерянным, пытаясь понять, что, собственно, происходит. Импозантная дама была первой посетительницей «от Вернера», интересовавшейся злосчастной картиной. Обычно «посланцы Вернера» (про себя Питер называл их «слугами Сатаны») отдавали короткие распоряжения и тут же удалялись.

…Проводив посетительницу на второй этаж, Питер кивнул на акварель:

— Прошу вас, мисс, вот та самая акварель Сезанна…

— Очаровательно, — даже не взглянув на полотно, любезно улыбнулась посетительница. — Знаете, господин Уотермайер, я люблю рассматривать хорошие картины в одиночестве. Вы не оставите меня на некоторое время? Наверное, у вас есть свои дела…

— Да, конечно, мисс, — пробормотал Питер и поплелся уже было к своей конторке, но в последний момент передумал и повернулся к женщине:

— Может быть, вам что-нибудь нужно, мисс?

— Как и любому нормальному человеку НАШЕГО с вами положения, господин Уотермайер, мне нужен только полный покой, — холодно улыбнулась Ванюхина. — Да, и вот еще что: возможно, меня будет разыскивать один мой старый приятель. Будьте так любезны, скажите ему, что я здесь. Благодарю вас…

Питер молча кивнул и спустился на первый этаж.

Примерно через пятнадцать минут в магазин вошел Колесников.

— Как мы и договаривались, сэр Питер, я пришел, — сдержанно сообщил Колесников. — Меня никто не ждет?

— Дама наверху, — Уотермайер не без некоторой опаски кивнул на антресоли.

— Наверное, вам уже пора закрываться, сэр Уотермайер, — вежливо напомнил Колесников. — Начало восьмого…

— Ах, да, конечно… — Питер встал и направился к двери.

Поднявшись наверх, Колесников кивком поприветствовал Ванюхину, сидевшую на небольшом диванчике в огромных черных очках, и спросил:

— Как по-вашему, сколько сегодня может стоить этот Сезанн?

— Я бы не дала за него и цента, — меланхолично отозвалась Лариса Петровна, скользнув равнодушным взглядом по плоскому лицу Колесникова.

— Почему?

— Потому что это копия.

— Здравствуйте, — кивнул Колесников и протянул Ванюхиной руку.

Лариса Петровна вяло ответила на рукопожатие и кивком предложила Колесникову сесть.

— Откуда был звонок? — негромко спросила Ванюхина.

— Из Копенгагена.

— Удалось выяснить место?

— Нет. Он говорил чуть меньше минуты. Засечь не удалось.

— Вы подыскали мне квартиру?

— Да. Лексингтон-роуд 17. На противоположной стороне, третий этаж. Уровень один, отклонение от окна Волкова — примерно двенадцать градусов. Квартира снята с сегодняшнего утра на имя Кристин Деларош.

— Кто такая?

— Француженка. Приехала на выставку Лионской торгово-промышленной палаты. Уплачено на месяц вперед. Вот документы… — Колесников протянул Ванюхиной небольшой пакет.

— Хозяйка квартиры?

— То что нужно, — кивнул Колесников. — За семьдесят, подслеповата, почти все время спит. Имя — мисс Амалия Грехэм.

— Когда он обещал позвонить?

— Скорее всего, завтра. Это, если судить по его словам. Но, думаю, он еще с нами поиграет. Судя по документам, клиент прыткий, профессионал. Так что, следует ожидать чего угодно.

— Есть вариант, при котором он может миновать Волкова?

— Исключено, — качнул головой Колесников. — Все концы у него. Выходить ему больше не на кого.

— Телефоны Волкова прослушиваются круглосуточно?

— Да.

— Наблюдение за квартирой и офисом?

— То же самое.

— Будьте со мной на связи, — приказала Ванюхина, рассеяно осматривая акварель Сезанна. — Думаю, где-то к одиннадцати-двенадцати часам ночи вы мне понадобитесь.

— Понял.

— Надеюсь, шести-семи часов вам будет достаточно, чтобы собрать воедино все комбинации ответов.

— Все будет сделано.

— Тогда до связи, — кивнула Ванюхина и встала. — Оставайтесь пока здесь. Я выйду первой…

* * *

К девяти вечера Ванюхина, одетая в строгое черное платье и темную шляпку с густой сеткой вуали, надвинутой на лицо и подчеркивающей элегантность этой статной женщины, подъехала на такси к дому номер 17 по Лексингтон-роуд, расплатилась с водителем и поднялась по ступенькам в бельэтаж трехэтажного дома. В руках у Ванюхиной был небольшой чемоданчик, на плече висела черная сумка.

В небольшой холл выходило забранное в деревянную раму застекленное окошко домоправительницы. Нажав стерженек стоявшего у притолоки бронзового колокольчика, Ванюхина настроилась на долгое ожидание. Однако буквально через секунду за стеклянным оконцем появилось широкое и заспанное лицо домоправительницы.

— Мисс Грэхем? — с намеренно сильным французским акцентом спросила Ванюхина.

— Да, это я, мадам, — улыбнулась пожилая женщина. Ее нос, как и утверждал Колесников, был оседлан старомодными круглыми очками с толстыми стеклами, которые не мешало бы как следует протереть.

— Я, мадам, Кристин Деларош, — негромко представилась Ванюхина. — Для меня заказывали комнату в вашем доме…

— Да, да, — кивнула Амалия Грэхем. — Вы позволите ваши документы, мадам?

Ванюхина протянула в окошечко паспорт, проследила, как домоправительница аккуратным детским почерком внесла все данные в толстую бухгалтерскую книгу, затем приняла документы обратно и положила их в сумку.

— Располагайтесь, мадам Деларош, — мисс Амалия Грэхем по-свойски улыбнулась и протянула Ларисе Петровне ключ. — Если вам что-нибудь понадобится, ради Бога, не стесняйтесь, я все время внизу…

Ванюхина поднялась на третий этаж, почти сразу же нашла комнату с номером 8, отперла дверь и вошла вовнутрь. Снятые апартаменты представляли собой две крохотные комнатки, одна из которых служила одновременно гостиной и кухней, а вторая — спальней. Впрочем, Лариса Петровна вовсе не собиралась здесь задерживаться надолго. Плотно притворив за собой дверь и дважды повернув ключ в замочной скважине, она сняла плащ и, прихватив чемодан, направилась в спальню. Не включая свет, Ванюхина аккуратно отдернула шторы и увидела почти напротив два зашторенных окна. Сквозь щели пробивались узкие полоски света.

Приняв душ и высушив феном волосы, Лариса Петровна вновь проследовала в спальню, достала чемодан, вытащила оттуда несколько свертков и приступила к работе. Через несколько минут автоматическая винтовка была собрана. Аккуратно навинтив на ствол глушитель и приладив оптический прицел с встроенным вовнутрь прибором ночного видения, Ванюхина, которая так ни разу и не включила в комнате свет, оперлась левым локтем о подоконник, приложила к щеке холодный металлический каркас приклада и потратила несколько минут, терпеливо и тщательно настраивая прицел винтовки. Мощная оптика резко приблизила расположенное на расстоянии двадцати метров окно квартиры Стаса Волкова. Проведя рекогносцировку местности, Ванюхина посмотрела на наручные часики, удовлетворенно кивнула и вытащила из сумки мобильный телефон:

— Господин Топпельберг? — спросила Лариса Петровна, услышав знакомый голос.

— Да, это я. С кем имею честь?

— Говорит мисс Треволт. Я сейчас попробовала походить в ваших туфлях. Так вот, одна пара подходит мне идеально, а вот вторая чуть жмет. Вы бы не могли мне поменять их?

— Не знаю, мадам, — мужской голос на другом конце провода замялся. — Надо посмотреть в магазине. Но уже поздновато — двенадцатый час… Может быть, вы зайдете завтра непосредственно в магазин?

— Какой мне смысл заходить, если вы не уверены, есть ли у вас то, что мне нужно? — раздраженно ответила Ванюхина.

— Минуту, мадам… Я должен посмотреть в каталоге.

— Я бы хотела закончить с этим уже сегодня, — капризно протянула Лариса Петровна. — Буду ждать вашего звонка ровно через пятнадцать минут.

И не дожидаясь ответа, отключила связь.

Ровно через пятнадцать минут в спальне Стаса Волкова коротко тренькнул телефонный звонок. Стас проснулся на третий сигнал и, перекатившись на другую сторону постели, взял телефонную трубку:

— Да, слушаю вас.

— Добрый вечер, сэр, — негромко прозвучал мужской голос. — С вами говорит Алекс Олсон из компании

«GBX»…

Это был пароль связного Центра.

— Слушаю вас, господин Олсон, — окончательно проснувшись, ответил Стас и непроизвольно напрягся.

— Если вы помните, сэр, наша компания монтировала охранную систему сигнализации в вашей квартире, а также в офисе.

— Да, конечно помню, — помедлив, ответил Волков. — Что-то случилось?

— Ничего особенного, сэр. Просто мне только что позвонили из центра технического обслуживания фирмы. Дежурный техник утверждает, что сигнализация вашей квартиры отключена. Во всяком случае, так свидетельствуют датчики.

— Что мне нужно делать?

— Будьте любезны, вы можете прихватить с собой телефонный аппарат и вместе с ним подойти к окну в вашей спальне. С внешней стороны окна, по подоконнику, проходит линия кабеля. Посмотрите, все ли там на месте и тут же скажите об этом мне. У нас такое впечатление, что там обрыв…

— Секунду…

Голова Стаса лихорадочно работала. Представитель Центра информировал его о наблюдении за его квартирой, которое велось с улицы. По инструкции следовало, не включая света в спальне, аккуратно раздвинуть занавеси и посмотреть на прилегающий к его дому квартал Лексингтон-роуд. Такие сообщения Волков получал не впервые. Чаще всего, они носили сугубо профилактический характер: Никифоров требовал жесточайшего соблюдения правил конспирации. Однако сейчас Стас испытывал какое-то внутреннее сопротивление. Ему вдруг захотелось тихо собрать вещи и как можно быстрее исчезнуть из этой квартиры, чтобы никогда уже не возвращаться обратно. «Это просто паника, — он попытался себя успокоить. — Им нет никакого смысла убирать меня до тех пор, пока Мишин не вышел на меня лично…»

— Алло, вы меня слышите? — заклокотало в трубке.

— Да, я сейчас подойду, одну секунду, — пробормотал Стас, окончательно проснувшись…

Прихватив телефонный аппарат, лондонский резидент ГРУ медленно подошел к окну, пристроился сбоку и отодвинул шелковую гардину сантиметров на тридцать в сторону. Последнее, что успел заметить в этой жизни Станислав Волков, была короткая, словно блиц фотоаппарата, вспышка где-то сбоку. А еще через тысячную долю секунды тело Волкова обмякло и свалилось на ковер спальни — Лариса Петровна Ванюхина, «четвертый» из группы «Дым», использовала только один патрон, который и всадила под углом 30 градусов в самую сердцевину воображаемого четырехугольника лба Стаса Волкова.

— Алло, алло! — клокотало в трубке. — Сэр, вы меня слышите?..

Через несколько секунд трубку положили. А спустя полчаса в спальню уже начавшего коченеть Стаса Волкова неслышно вошел Вадим Колесников. Убедившись в том, что резидент мертв, Колесников вытащил из наплечной сумки сложенный в несколько раз полиэтиленовый пакет, не без усилий засунул вовнутрь погрузневшее тело Волкова и оттащил труп в душевую кабинку, где поставил его вертикально. Убедившись, что задвинутая дверь кабинки надежно удерживает труп в столь несвойственном ему вертикальном положении, Колесников вернулся в спальню и начал колдовать над телефоном, прилаживая к нему четыре миниатюрных кассетных магнитофона…

Тем временем, Лариса Петровна Ванюхина аккуратно разобрала винтовку, уложила детали в чемодан, одела пальто, неслышно спустилась по лестнице вниз и уже было потянула на себя входную дверь, когда услышала за спиной голос домоправительницы:

— Куда это вы на ночь глядя, мадам Деларош?..

Это был последний вопрос в жизни, произнесенный заботливой и немного суетливой миссис Амалией Грехэм. На исходе жизни непредсказуемая судьба-злодейка распорядилась по-своему, подняв семидесятилетнюю женщину с постели по причине тривиальной малой нужды.

Лариса Петровна, которая уже после первого слова домоправительницы вытащила из сумочки «беретту? с глушителем, резко развернулась и, как на учебном стрельбище, послала пулю точнехонько в морщинистый лоб домоправительницы. Ванюхину учили стрелять в экстремальных ситуациях, когда время и обстоятельства вполне могут не представить дополнительный шанс на повторный выстрел. Вот почему, даже не взглянув на обмякшую, как тяжеленный мешок с мукой, женщину, Лариса Петровна вышла на безлюдную Лексингтон-роуд и направилась в сторону Гайд-парка.

Через час Лариса Петровна уже крепко спала в своем комфортабельном номере отеля «Астор»…

8. ШОССЕ КОПЕНГАГЕН — ГАМБУРГ

Апрель 1978 года

…Прижав и вновь отпустив рычаг таксофона, Мишин бросил в металлическую прорезь еще одну монету, набрал номер из семи цифр и стал ждать. Телефонная будка, из которой он только что позвонил в Лондон, находилась в нескольких кварталах от дома Ингрид, в деловом центре Копенгагена, куда он добрался пешком, несколько раз проверившись и убедившись, что «хвоста» нет.

— Отель «Савой», — прощебетал в трубке предупредительный женский голос.

— Говорит Макс Либерман… — Прижав плечом трубку к уху, Витяня вытряхнул из пачки «Житан» сигарету, ловко прихватил ее губами, щелкнул зажигалкой и поморщился от едкого дыма.

— Я слушаю вас, господин Либерман.

— По всей видимости, сегодня в отеле меня не будет — я получил приглашение от старого друга провести вместе уик-энд. Если кто-то будет меня спрашивать, скажите, что я вернусь либо сегодня поздно вечером, либо завтра утром.

— Я передам, господин Либерман.

— И еще одна просьба, фройляйн. Будьте любезны, передайте в службу сервиса, чтобы мне отгладили к завтрашнему утру серый костюм и смокинг — у меня запланировано несколько деловых встреч.

— Непременно, господин Либерман.

— Всего доброго, фройляйн…

Понятно, что никаких встреч (во всяком случае, таких, о которых следовало бы сообщать дежурному администратору отеля) у Витяни не было и быть не могло. Тем не менее, он отдавал эти распоряжения совершенно автоматически, даже не думая, как делал это сотни раз в самых разных городах мира.

Через пятнадцать минут Мишин уже входил в офис фирмы по прокату автомобилей «Еврокар», имевшей отделения во всех государствах Европы, а спустя еще полчаса, вежливо кивнув служителю компании на проходной, выехал на двухместном сером «опеле» с откидывающимся верхом из задних ворот «Еврокара» и погнал машину к выезду на шоссе 19 Копенгаген — Гамбург.

Забросив назад черный плащ и небольшой кожаный саквояж, Витяня, строго следуя указаниям дорожных знаков, катил на юг, куря одну сигарету за другой.

«Армии всегда терпели поражения из-за слишком большого фуража, — вспоминал он наставления одного из своих учителей в «вышке» — человека без возраста и имени с приплюснутыми как у борца ушами и оскалом ящерицы. Он требовал от курсантов безличного обращения к себе, утверждая, что и это является одной из форм тренировки. — Мобильность — главный принцип выживания любого агента. Хочешь быть неуязвимым — никогда, ни при каких обстоятельствах не обрастай вещами. Все необходимое надо постоянно иметь при себе. И это самое «все» ни в коем случае не должно напоминать багаж человека, собравшегося куда-то уехать или, того хуже, оторваться от внезапно обнаруженного преследования вражеской контрразведки. Наоборот, любая ваша вещь должна только подчеркивать, что вы никуда не торопитесь и никого не опасаетесь. У контрразведчиков, по какой бы системе их ни подготавливали, всегда очень развит инстинкт сторожевых собак. Наиболее остро они реагируют на торопящегося человека с чемоданом. Что вам нужно иметь при себе? Небольшой портфель для деловых бумаг. Спортивную сумку, чтобы при случае свидетели могли сказать, что вы отправились на теннисный корт или на поле для игры в гольф. Кожаный саквояж, раздвигающийся вширь «гармошкой», в котором с одинаковым успехом можно держать и библиотечные книги, и смену белья с зубной щеткой, и автомат Калашникова со складывающимся прикладом. Не обременяйте себя лишними вещами, молодые люди. Там, где вам предстоит работать, при наличии денег, нет никаких проблем — все необходимое можно купить на каждом углу. Обнаружив опасность, уходите налегке. Лучше всего, выйдите за газетой или сигаретами через дорогу от дома или отеля, в котором живете. Налегке. В шортах и майке, если, конечно, на дворе лето…»

С годами Мишин настолько органично сросся с этим катехизисом перманентного выживания, что очень редко вспоминал, откуда в нем, собственно, эти заученные, автоматические движения. Мозг давно уже отучился анализировать природу тех или иных поступков, совершаемых в процессе выполнения задания, он просто подчинялся коротким и властным командам, глубоко и прочно заложенным в подсознание…

Не сворачивая в Гамбург, Мишин вывел «опель» на трансъевропейское шоссе Берлин — Брюссель — Париж и примерно через три часа уже въезжал в Кельн. Проехав сквозь гигантские металлические фермы моста над Рейном, Мишин очутился в деловой части города. Двадцати и тридцати этажные бетонно-стеклянные кубы административных зданий чередовались с невысокими жилыми домами, напоминавшими о золотом веке готики и выкрашенными в ярко-оранжевые и темно-коричневые и черные тона. Цвета процветающей Германии…

Притормозив у большого автоцентра, Мишин вежливо улыбнулся подбежавшему пареньку в синей спецовке, распорядился заправить и помыть «опель» и направился в ресторан, где заказал аперитив, три вида салатов, ростбиф и десерт. В тот момент, когда он приступил к мясу, к столику подошел невысокий молодой мужчина в недорогом, но очень ладно сидящем сером костюме. Короткая стрижка, четкие линии подбородка и губ и внимательные черные глаза, смотревшие на Мишина с подчеркнутой доброжелательностью, насторожили Витяню мгновенно, еще до того, как незнакомец открыл рот и поинтересовался, может ли он присесть за столик уважаемого господина.

Молча кивнув, Мишин склонился над ростбифом, не выпуская из поля зрения мужчину. Тот на безукоризненном немецком заказал кружку баварского пива и креветки, после чего развернул свежий номер «Шпигеля» и углубился в чтение.

Через минуту официант принес незнакомцу заказанное. Тот оторвался от журнала и кивнул, засвидетельствовав, что оценил профессиональную оперативность кельнера. Затем отхлебнул из высокой кружки и негромко сказал:

— Я от Дова.

— Какое странное имя, — Мишин скользнул по лицу незнакомца безразличным взглядом и вежливо поинтересовался. — А кто это, собственно, такой?

— Это? — незнакомец тщательно прожевал креветку и подцепил на кончик вилки очередную жертву. — Один ваш знакомый.

— Ах, Дов, ну, конечно же! — Витяня несколько раз энергично кивнул. — Как у него дела? Все также безуспешно борется с облысением?

— Думаю, основная борьба с облысением уже позади, — хладнокровно ответил незнакомец и, ловко подцепив зубчиком вилки третью по счету белую креветку, отправил ее в тонкогубый рот.

— Вот как!

— Судя по всему, вашему приятелю уже сделали операцию, — энергично жуя, пояснил мужчина. — Во всяком случае, когда я видел Дова в последний раз, на его голове была целая копна волос. Правда, почему-то седых. Наверное, перенервничал в ожидании результатов операции…

— Как я понимаю, вы шутите? — пробормотал Витяня, отправляя в рот здоровенный кусок ростбифа.

— Как я понимаю, вы меня проверяете? — вежливо улыбнулся в ответ незнакомец и отхлебнул пиво.

— Я слушаю вас.

— Телефон, по которому вы сегодня утром звонили в Лондон, прослушивался.

— Да что вы говорите! — Витяня изобразил на лице гримасу ужаса и потянулся за сигаретой.

— Дов считает, что ПОКА, — незнакомец слегка нажал на последнее слово, — вам не следует ехать в Лондон.

— А где, кстати, сам Дов? Давненько его не видал…

— Наверное, он просто забыл мне об этом сказать. Он вообще человек рассеянный…

— Может быть, Дов шепнул вам на ушко, КУДА мне надо ехать? И что вообще делать дальше?

— Он считает, что ваши… соотечественники на заброшенную приманку не клюнули. Или, — скажем так, — клюнули частично…

— То есть? — Витяня глубоко затянулся «Житаном».

— Человек, которого вы ждете, скорее всего, на встречу не приедет. Я передаю фразу вашего приятеля слово в слово. В то же время от самой встречи ваши друзья и не думают отказываться…

— Следовательно?..

— Следовательно, — подхватил незнакомец, продолжая орудовать вилкой, как острогой, для нанизывания насильственно умерщвленных креветок, — они решили разобраться непосредственно с вами.

— Убрать?

— Дов этого не говорил, — незнакомец пожал плечами и допил пиво. — Просто встретиться в более подходящей атмосфере и поговорить по душам. Естественно, вынув при этом ВАШУ душу…

— Что предлагает Дов?

— Вам необходимо выждать какое-то время и не форсировать начало операции.

— Какое именно время мне необходимо выждать? — несмотря на то что тон Мишина продолжал оставаться иронически-недоверчивым, в его темных глазах сквозил неподдельный интерес.

— Ну, скажем, дня три-четыре. Вас это устроит?

— В принципе, устроит. Но только в том случае, если я буду твердо знать, ЧТО мне даст эта пауза?

— Возможно, за это время кое-что прояснится, — уклончиво проговорил незнакомец. — Пока же ваше появление в Лондоне слишком рискованно. Переждите пару дней, думаю, это здравый совет.

— Увы, приятель, не могу, — покачал головой Мишин, с ожесточением вмял в пепельницу коротенький окурок и тут же прикурил новую сигарету. — У меня жесткие сроки и совершенно нет полномочий сдвигать время.

— Тогда постарайтесь избежать намеченной встречи.

— Смысл? — Мишин пожал плечами. — Все та же потеря времени. Понятно, что пока я не встречусь с кем надо, дело с места не сдвинется.

— Решать вам, — вежливо улыбнулся незнакомец и подцепил на вилку очередную креветку.

— Дов говорил о каком-то прикрытии… — указательным пальцем Мишин прочертил в воздухе абстрактную фигуру. — Все остается в силе или что-то изменилось?

— Все по-прежнему, — кивнул мужчина. — Вас же не удивляет тот факт, что я нашел вас в том месте и в то время, когда мне это было нужно, верно?

— Еще как удивляет! — хмыкнул Витяня. — Неужели вы пасете меня с самого Копенгагена?

— В немецком языке глагол «пасти» применяется исключительно в отношении коров. Видимо, я вас не так понял…

— Видимо, — пробормотал Мишин и ткнул сигарету в пепельницу. — Но если прикрытие есть, чего мне особенно волноваться? Наоборот: сейчас самое время форсировать намеченное.

— Дов серьезно опасается, что силы, привлеченные для участия в этой операции, представляют собой довольно мощную группу. Мы не страховая компания и полисы со стопроцентной гарантией своим клиентам не выдаем. Да даже если бы и выдавали! — хмыкнул незнакомец, решительно отодвигая от себя тарелку. — Получить всю сумму страховки все равно будет не с кого…

— Следует ли из сказанного вами сделать вывод, что ваше прикрытие будет носить символический характер? — Мишин улыбнулся и аккуратно вытер губы салфеткой.

— Именно для того, чтобы прикрытие не было, как вы изволили выразиться, символическим, Дов и просит вас отодвинуть на несколько дней ваш приезд в Лондон. Дайте ему время разобраться, что за команда там собирается.

— Передайте Дову, что у меня есть конкретный заказчик. Скажу вам доверительно, молодой человек… — Витяня перегнулся через стол и приблизил лицо к моссадовцу. — Речь идет об очень богатой и влиятельной конторе, которая, узнай она о наших с Довом приятельских отношениях, выразила бы крайнее неудовольствие. Причем форму, в которой она выразила бы это неудовольствие, я просто не берусь предугадывать. Одна головная боль, вы уж поверьте мне на слово. Таким образом, малейшее отклонение от намеченного плана может вызвать крайне негативную реакцию моего заказчика. А когда человек нашей профессии раздражен, он становится болезненно любопытным. Передайте, пожалуйста, эти соображения Дову и поблагодарите его от моего имени за трогательную заботу. Мир тесен, и я, надеюсь, смогу ответить ему той же монетой…

— Значит, в Лондон? — явно подводя итог беседы, осведомился незнакомец.

— Увы, — развел руками Мишин и вздохнул. — Хотя я бы предпочел совсем другой город.

— Мне кажется, я понимаю, что вы имеете в виду, — тактично обронил мужчина.

Намек на Ингрид был настолько откровенным, что лицо Мишина потемнело. Однако он сумел совладать с накатившим где-то глубоко внутри желанием схватить этого атлетически сложенного остряка за нос и ткнуть его наглую физиономию в несколько недоеденных креветок, сиротливо разбросанных по огромной тарелке.

— Спасибо за беседу, — процедил Мишин.

— Счастливого пути! — улыбнулся незнакомец и встал.

— И вам тоже…

Проследив за тем, как тщательно вымытый и сверкающий под лучами весеннего солнца «опель» Мишина медленно вырулил на трассу, после чего резко рванул на запад, коротко стриженный мужчина подошел к телефонной будке, набрал номер из семи цифр и в течение минуты что-то говорил, плотно прижав эбонитовую трубку к плечу. В последующие минут пять он не проронил ни слова, очевидно, выслушивая абонента на другом конце провода и периодически кивая коротко стриженной головой.

Со стороны могло бы показаться, что мишинский «опель», удалявшийся от автоцентра на запад со скоростью 110 километров в час, уже перестал его интересовать…

* * *

Контр-адмирал ВМС США Вудс Палмер командовал ударным авианосцем «Атланта», входившим в состав б-го Средиземноморского флота уже третий год, однако шифрограмму, помеченную индексом «Z» — сверхсекретно, мера допуска строго ограничена получателем — держал в своих руках впервые. Как и все кадровые морские офицеры, Палмер с глубокой неприязнью относился к ЦРУ, АНД и другим секретным службам, полагая, что во все времена именно шпионаж, деструктивные действия разведок были непосредственной причиной возникновения малых и больших войн. Впрочем, шифрограмма, подписанная министром обороны США, исключала необходимость рассуждать и даже принимать решения — Палмеру предписывалось принять на борт «Атланты» истребитель «F-16» с бортовым номером 1308, в котором находится американский гражданин по имени Джеймс Спокмен, обеспечить его доставку катером непосредственно к пирсу номер Q-13 израильского порта Хайфа, а также возвращение на авианосец и обратный вылет в Штаты.

Несмотря на неполные тридцать семь лет, Вудс Палмер имел за плечами прекрасное образование и внушающий уважение послужной список, прошел Корею и Вьетнам, имел «Пурпурное сердце», дослужился до чина Контр-адмирала и никогда не заблуждался на тот счет, что его блестящая карьера являлась прямым следствием воинского бесприкословия, с которым Палмер относился к любому приказу вышестоящего начальства. И потому, когда серебристый истребитель, зацепившись «костылем» за тормозной канат, замер как вкопанный на огромной — площадью в два футбольных поля — взлетно- посадочной палубе ударного авианосца «Атланта», контр-адмирал, чеканя шаг, подошел к кабине «F-16» и лично помог выбраться наружу немолодому мужчине в штатском с редкими седыми волосами и незажженной сигарой в зубах.

— Добро пожаловать на «Атланту», сэр! — вежливо поприветствовал гостя контр-адмирал и козырнул. Кем бы на самом деле ни являлся этот странный пассажир в сером штатском костюме, выглядывавшим из-под серого, в цвет волос, плаща, он имел право на подобные почести. В конце концов, шифрограмму с индексом «Z» министр обороны просто так не отправляет…

— Адмирал Палмер? — перекрикивая рев двигателей «F-16», спросил пассажир.

— Так точно, сэр.

— Я могу, наконец закурить?

— Только не здесь, сэр, — улыбнулся Палмер и вежливо взял пассажира за локоть. — В моей каюте…

Через сорок минут с левого борта «Атланты» был медленно спущен белоснежный катер на воздушной подушке. Едва коснувшись поверхности воды, катер взревел двумя мощными турбодвигателями, которые изготовлялись в цехах концерна «Пратт и Уиттни» только по заказам Пентагона и, образовав вокруг целую отару сине-белых бурунов, рванулся на северо-восток со скоростью 45 узлов в час. Ровно через три минуты с правой палубы «Атланты» поднялся боевой вертолет «Сикорски-GZ-117», оснащенный комплектом тактических ракет «воздух — земля», и последовал строго за катером на высоте 150 метров.

Через пятьдесят минут, приглушив турбодвигатели, катер мягко ткнулся в обшитый толстым слоем технического каучука пирс, над которым возвышался бело-голубой щит с надписью «0-13».

Из стоявшей на расстоянии двух десятков метров от пирса серой «Вольво-440» вышло двое мужчин средних лет. Едва только единственный пассажир катера пересек сходни и ступил на израильскую территорию, один из встречающих в четыре шага преодолел дистанцию и протянул руку американцу:

— Добро пожаловать в Израиль, сэр! — на прекрасном английском произнес мужчина.

Американец молча кивнул и пожал протянутую руку…

Оказавшись один на заднем сидении «Вольво», гость вытянул из нагрудного кармана пиджака пластмассовый патрон, отвинтил крышку и извлек длинную сигару.

— Далеко ехать? — негромко поинтересовался гость?

— Минут пятнадцать, сэр.

— В таком случае, я могу закурить?

— Конечно, сэр, — не оборачиваясь ответил сопровождающий. Второй мужчина, тем временем, аккуратно вел тяжелую машину по извилистой дороге.

Машина действительно находилась в пути не больше пятнадцати минут. Изрядно попетляв по совершенно безлюдным холмам, «вольво» неожиданно въехала через распахнутые чугунные ворота на посыпанную бордовым гравием дорожку и, шурша широкими скатами, остановилась у подъезда плоской одноэтажной виллы, окруженной со всех сторон плотной стеной изумрудных кипарисов.

— Мы приехали, сэр!..

Едва только американец оказался в кондиционированной прохладе виллы, он увидел пожилого лысого мужчину в серой тенниске, нагрудный карман которой украшали блестящие зажимы сразу трех авторучек.

— Генри!

— Соломон!

Мужчины обнялись.

— Ты совсем не изменился, Соломон… — Уолш с нескрываемым удовольствием оглядел Гордона.

— Не морочь мне голову, Генри! — ворчливо отозвался Гордон и подтолкнул Уолша к огромному кожаному креслу. — Садись, я же знаю, что у тебя, как всегда, расписана каждая минута.

Сев напротив гостя, Гордон окинул его внимательным взглядом.

— Сколько лет мы с тобой не виделись, Генри?

— Четырнадцать, — не задумываясь, ответил начальник оперативного управления ЦРУ.

— Ты постарел, сынок, — печально сообщил Гордон. — Ты очень постарел…

— В этом году мне исполняется шестьдесят семь, — Уолш развел руками.

— Ну и что? — покровительственно улыбнулся Гордон. — Подумаешь, шестьдесят семь лет! Ты совсем еще мальчик, Генри.

— Для тебя, старик, я всегда буду мальчиком.

— Разве это плохо? — пожал плечами Гордон.

— Но для своей семьи я, увы, совсем немолодой человек, — не отвечая на вопрос, улыбнулся Уолш. — На столько немолодой, что проделывать подобные путешествия мне уже, видимо, не стоит.

— Я это знаю, — кивнул Гордон. — Поверь, Генри, если бы врачи не запретили мне подниматься над землей выше пятнадцати сантиметров, я бы с удовольствием слетал бы в Штаты. Ты же знаешь, как я люблю твою страну, сынок.

— Будем считать, что мы обменялись любезностями. Я слушаю тебя, Соломон.

— Второе лицо в ЦРУ, собственной персоной… — пробормотал Гордон и развел руками. — Такая честь!

— Первое лицо в Моссаде, — улыбнулся Уолш. — Честь еще большая!

— Хочешь кофе, Генри? Настоящий арабский кофе с кардамоном? — Гордон прищелкнул пальцами. — Наши обаятельные соседи в куфиях утверждают, что именно благодаря этому рецепту приготовления кофе они способны делать по двенадцать — пятнадцать детей одной женщине. Представляешь себе?

— Сейчас в Штатах четыре часа утра, — взглянув на часы, негромко произнес Уолш. — В 16.00 у меня очень важное совещание, на котором я обязан присутствовать. Не трать время на протокол, Соломон, переходи к делу! Ты же видишь: мне достаточно было твоей просьбы, чтобы оказаться здесь, на краю света. Я ведь понимаю: просто так ты бы не позвонил…

— Верно, — кивнул Гордон. — Итак, с чего же мне начать?..

— С того, что ты завербовал Мишина, а тот, в свою очередь, информирует твоих людей о ходе нашей операции, — улыбнувшись, подсказал Уолш. — Однако тебе этого показалось мало, и ты, Соломон, решил, что обладаешь достаточной информацией, чтобы считать себя в каком-то смысле компаньоном нашей фирмы именно в этом деле. И теперь тебе явно что-то нужно, для чего, собственно, ты и решил встретиться со мной…

— Я тебя люблю, Генри, — тихо сказал Гордон, утомленно прикрыв глаза. — Люблю как старшего сына. И, прежде всего, за твою светлую еврейскую голову.

— Объясни, Соломон, как у выходца из итало-ирландской семьи может быть еврейская голова? — скептически хмыкнув, спросил Уолш.

— Когда часто общаешься с евреями, это совершенно нормальное явление.

— Наверное, ты прав…

— Ты достаточно точно сформулировал мой первый вопрос, — Гордон открыл глаза и сфокусировал тяжелый взгляд где-то на середине высокого лба американца. —

Так, может быть, ответишь на его предпоследнюю часть?

— Напомни мне, о чем там шла речь?

— Ну, речь шла о том, могу ли я в каком-то смысле считать себя вашим компаньоном в этом конкретном деле?

— Ты не очень на меня обидишься, старик, если я скажу, что не можешь? — спросил Уолш, вытаскивая сигару.

— Очень! — Гордон скорбно покачал головой. — Я очень на тебя обижусь, сынок. Так сильно, что не шепну тебе на ушко одну важную вещь, без которой вся ваша операция не стоит ломанной лиры.

— Что ты вообще знаешь об этой операции, Соломон? — Уолш пожал плечами и щелкнул зажигалкой. — Мы знакомы с тобой много лет, старик. Ты ведь не настолько наивен, чтобы предполагать, что мы не рассматривали вариант с перевербовкой Мишина. Все рассматривали. Твой Мишин знает ровно столько, сколько должен знать. Ни больше, ни меньше!

— Но я ведь не Мишин, сынок, — по-отечески мягко уточнил шеф Моссада. — И меня, собственно, потому и не выталкивают на пенсию, что я стремлюсь знать больше, чем того бы хотели другие. Даже такие верные и бескорыстные друзья Израиля, как ты, дорогой Генри! Так ты хочешь, чтобы я тебе шепнул кое-что на ушко, или так и уедешь, даже не попробовав гифелте фиш, которую специально к твоему приезду приготовила одна старая еврейка из Вильно?

— Но ты ведь не просто так собираешься со мной секретничать?

— Просто так даже птицы в шабат не летают, Генри.

— Что ты хочешь взамен?

— Давай я вначале продемонстрирую тебе, что итало- ирландское благородство ничто в сравнении с еврейским, — улыбнулся Гордон. — А потом уже решишь, чем со мной расплатиться.

— То есть ты хочешь все-таки рассказать мне КОЕ- ЧТО просто так? — хмыкнул Уолш и выпустил к идеально белому потолку виллы огромное сизое облако сигарного дыма.

— Представь себе, сынок! Сегодня, в честь твоего приезда, у меня странное настроение.

— Я внимательно слушаю тебя, Соломон.

— Я не буду спрашивать тебя, зачем вам понадобился Цвигун, — негромко начал Гордон, искоса поглядывая на американца. — В конце концов, Америка — ведущая мировая держава и имеет право на свои маленькие секреты…

— Еврейское благородство действительно не знает границ, — пробормотал Уолш, стряхивая пепел на пол.

— Я также не буду спрашивать тебя, — продолжал Гордон, — является ли операция с участием Мишина отвлекающим маневром…

— Почему? — быстро спросил Уолш. — Ты что-то знаешь?

— Потому что я уверен: этот маневр не отвлекающий, а основной, — отрезал Гордон. — Или один из основных. Вы в говне такого масштаба не пачкаетесь, Генри. Происхождение не то. И амбиции не те… Так вот, сказать тебе я хочу только одно: как только Мишин вступит в контакт с людьми Цвигуна, а это — ГРУ…

— Кто тебе сказал, что это ГРУ?

— Генри, ты действительно постарел!

— Прости, что перебил, — улыбнулся Уолш и пыхнул сигарой.

— Так вот, как только Мишин вступит в контакт с человеком или людьми ГРУ в Лондоне или в каком-нибудь другом месте — он труп!

— Так прямо и труп? — пробормотал Уолш.

— Труп для ВАС, Генри! — жестко ответил Гордон. — Для вашей операции. Ясно, что Цвигун никуда из Москвы не выедет. И вам его не заполучить, как бы вы не старались. С другой стороны, Мишин, попади он в военную разведку живым, может сильно навредить вам, сынок.

— Не сможет, — мотнул головой Уолш. — Это учтено.

— Я же говорил, что он труп, — с неподдельной печалью вздохнул Гордон.

— Короче, Соломон!

— Ты же знаешь, Генри: мы — народ маленький и непритязательный. Всю свою историю евреям только и оставалось, что доказывать всему миру, что мы — не верблюды…

— Прежде чем мы начнем рыдать над судьбой еврейского народа, следовало бы, ради приличия, отвезти меня к Стене плача, — мрачно изрек Уолш.

— Я бы так и сделал, — кивнул Гордон. — Но ты ведь торопишься, сынок!

— Ради такого случая я бы расстарался, Соломон…

— Тем не менее, — не обращая внимания на язвительные реплики американца, продолжал Гордон. — Мы привыкли выполнять черновую работу и никогда не боялись выпачкаться в дерьме. И я подумал, Генри: а что, если мы ВМЕСТЕ попытаемся помочь Мишину выполнить возложенную на него миссию?

— Поконкретней, пожалуйста!

— Как по-твоему, что сделает Цвигун, узнав, что человек, который ему, судя по всему, очень нужен, в руки ГРУ так и не попал?

— Постарается предпринять еще какие-то меры.

— А время?

— Что время?

— Время на это у него есть?

— Времени у него мало, Соломон, — после недолгой паузы признался Уолш.

— Вот и я так думаю, — Гордон радостно всплеснул руками. — Времени у этого господина нет. А вы, Генри, видимо, располагаете чем-то таким, чего он здорово боится. Ведь располагаете, сынок? А?

— Располагаем, — нехотя кивнул Уолш.

— Цени мою скромность, сынок: я ни о чем конкретном тебя не спрашиваю.

— Уже оценил, — тяжело вздохнул Уолш.

— Пока мы с тобой здесь разговариваем, мои люди ведут Мишина, — негромко продолжал шеф Моссада. — ПОКА ведут. Следовательно, этот человек временно в полной безопасности. Мне это обходится недешево, но я решил сделать этот добровольный взнос в надежде на соответствующие дивиденды. В ближайшие несколько часов он вступит в контакт с резидентом советской военной разведки в Лондоне Волковым. Телефон Волкова круглосуточно прослушивается. Кроме того, ГРУ явно стянуло туда кое-какие силы. Короче, операция по захвату ЖИВОГО Мишина уже началась. Если ты скажешь в ответ на мое предложение «нет», я выхожу из этой игры. Если же ты намекнешь мне о принципиальном согласии сотрудничать в ЭТОМ деле, я сделаю все, чтобы они его не сцапали раньше времени…

— Что мне это даст?

— Продолжение операции, — процедил шеф Моссада. — Причем продолжение в суровом цейтноте, когда вероятность ошибки противника резко возрастает.

— Что ты хочешь?

— Стратегический план операции, — мгновенно, без секундной заминки, откликнулся Гордон. — В деталях.

— Ты с ума сошел, Соломон!

— Ты уедешь, так и не попробовав фаршированную щуку, сынок? Как жаль!..

— Соломон, зачем тебе это?

— Не задавай идиотских вопросов, Генри, — жестко произнес шеф Моссада. — Мы друзья. Мы союзники. Мы всегда были вместе. Мало того, мы оставались вашими верными друзьями даже тогда, когда вы, выпендриваясь перед своими зажравшимися гусиным паштетом европейскими партнерами, продавали Израиль с потрохами. Мы многое делали и продолжаем делать за вас, Генри: воевали, принимали на себя арабский террор, затягивали потуже пояса, принимая от вас самолеты и радарные установки вместо холодильников и автомобилей… И даже секреты, которыми вы не хотели с нами делиться и которые мы тем не менее выкрадывали из- под ваших бдительных носов, были связаны только с одним — безопасностью Израиля. Ничего больше нас не интересует, Генри! Мы ОБРЕЧЕНЫ быть союзниками, ты понимаешь это, сынок?! Так ведите себя с нами как союзники! То, что вы считаете классическим еврейским любопытством, то, над чем вы посмеиваетесь со снобизмом истинных протестантов с дипломами Гарварда и Итона, на самом деле является борьбой за выживание. Нас окружают только враги, до ближайшего друга надо лететь тринадцать часов, а судьба микроскопического Израиля может решиться за шесть или семь. Ты же лучше чем кто-либо знаешь: нам не на кого надеяться, кроме как на себя. И именно поэтому мы должны знать все!

— А если то, что ты хочешь узнать у меня, не имеет никакого отношения к Израилю? — тихо спросил Уолш.

— Этого не может быть! — улыбнулся Гордон. — Запомни, сынок: ВСЕ имеет отношение к Израилю. Особенно, секреты, которые держит за семью печатями его главный союзник.

— Соломон, я не имею на это полномочий… — произнес Гордон после секундного раздумья. — Речь идет о государственной тайне, которая известна считанным людям.

— Так получи эти полномочия! — пожал костлявыми плечами Гордон. — В чем проблема, я не понимаю?

— Мне их никогда не дадут, — покачал головой Уолш. — Никогда!

— Стало быть, мы не договорились?

— Ты же умнее и старше, Соломон, — улыбка Уолша выглядела неуверенно. — Предложи мне альтернативу.

— Альтернативы нет, — отрезал Гордон. — Существует только решение. В данном случае, ТВОЕ решение.

— О чем ты?

— Как только ты покинешь этот дом, последует команда снять охрану Мишина. Максимум через сутки он будет в руках у людей ГРУ. И цена вашей операции — эфес…

— Что?

— Ноль! Только ты можешь что-либо изменить. Я понимаю, о чем ты толкуешь. Я представляю себе уровень проинформированных людей. И я верю: когда ты говоришь, что никто и никогда не даст тебе официальное разрешение раскрыть государственную тайну шефу израильской политической разведки, ты говоришь истинную правду. Но Генри, ты ведь профессиональный разведчик и лучше любого правительственного чиновника понимаешь, что я прав. Что толку от вашей операции, если она провалена по определению? Кто выиграет от того, что государственная тайна была соблюдена? В разведке, прежде всего, важен результат. Если бы я позволил себе такую глупость и рассказал своему главе правительства, КАК, ГДЕ и КАКОЙ ЦЕНОЙ я добываю ту или иную информацию, он бы в ту же минуту, с воплем «Фашист!», «Садист!» и «Иуда!» застрелил меня из собственного пистолета, к которому не притрагивался с времен Войны за Независимость. Но я кладу ему на стол только РЕЗУЛЬТАТ. И благодаря этому результату он может ходить с гордо поднятой головой, собирая на очередных выборах решающее количество голосов избирателей. И ты никогда не переубедишь меня, Генри, в том, что американцы в данном смысле отличаются от израильтян. Одна система — одно говно. Тебе ведь известно мое киббуцное прозвище, не так ли, Генри?

— Известно, — кивнул Уолш.

— Произнеси его громко! — потребовал Гордон.

— Могила.

— С тех пор ничего не изменилось, старый друг. Ни-че-го! Разве что, с каждым годом я все сильнее ощущаю реальность этой аллегории. Все, что ты мне скажешь, останется тайной одного человека. Человека, который одной ногой уже стоит в том самом месте, которое стало его прозвищем. Но второй я все еще цепляюсь за жизнь. А потому сделаю все, что обязан делать любой здравомыслящий еврей. Меня не интересуют заморские колонии, сферы влияния, торговые рынки и источники доходов продажных политиков. Меня интересует исключительно безопасность своего маленького государства, которое я создавал вот этими руками. Это все, Генри. А теперь вспомни, пожалуйста, что в 16.00 у тебя важное совещание в Лэнгли и дай мне поскорее ответ. Я жду, сынок…

Уолш откинулся в кресле и закрыл глаза. В комнате воцарилась гнетущая пауза.

— Ладно! — Уолш протянул Гордону руку. — По рукам!

— Светлая еврейская голова, — ласково пробормотал Гордон, пожимая руку американца.

— Но ты в игре до самого конца.

— Естественно.

— Мне нужна будет связь с тобой, старик, — сказал Уолш, вставая. — Я не могу летать в Израиль каждые два дня. Это не Манхэттен, черт возьми!..

— Есть такой человек по фамилии Грин, — шеф Моссада хитро улыбнулся. — Типичная, кстати, американская фамилия. Появится сразу, как только понадобится. Ты только свистни, Генри…

9. АМСТЕРДАМ. ОТЕЛЬ «МЭРИОТТ»

Апрель 1978 года

…Прежде чем вернуться, мои новые «работодатели» отсутствовали чуть больше суток. Впрочем, материализуйся хотя бы одна тысячная доля моих проклятий в адрес шпионов всех народов и национальностей, Белинда со своим очаровашкой-итальянцем давно бы уже лежали рядышком в морге с перекошенными лицами цвета охры от внезапно разлившейся желчи.

Представленная сама себе в очередном гостиничном номере с настольной лампой под розовым абажуром, библией в ящике стола-трюмо, набором махровых полотенец для ванной и стандартным окном, в котором смутно проглядывалось унылое, зареванное дождем, землистое лицо Амстердама, я, уже накопившая к тому времени изрядный опыт оплаченного сразу несколькими спецслужбами безделья и вычислившая единственный, на мой взгляд, эффективный рецепт выживания в условиях физической изоляции и духовной неопределенности, методично принимала успокоительное в виде сна и еды в пропорции 3:1. То есть на каждые три часа сна приходился один час совершенно безнравственного с точки зрения мечтающей о похудании молодой женщины чревоугодия. С последним проблем не было вообще, благо продовольственная программа, над решением которой всем скопом трудилась родная Коммунистическая партия, по какой-то странной иронии начала реализовываться именно в Голландии. Внушительных размеров холодильник был забит колбасами, окороками, сырами, консервированной ветчиной, рыбными деликатесами и конфитюрами с такой предусмотрительностью и знанием дела, на которые способны только советские люди, с молоком матери впитавшие в себя нехитрую философию выживания в условия перманентной борьбы за торжество идей социализма: «Бери, что дают сегодня, поскольку завтра выдача может быть прекращена».

Впрочем, было бы ложью утверждать, что, засыпая в очередной раз как сурок с набитым желудком, я пребывала в привычном для себя состоянии неопределенности. Во-первых, я точна знала, что рано или поздно Белинда со своим дружком обязательно вернутся. Во-вторых, мне было известно в общих чертах, с ЧЕМ именно они пожалуют в свое цивилизованное логово, в котором я пребывала в качестве главной героини русской народной сказки «Машенька и медведь». В-третьих, я догадывалась, что моей жизни — во всяком случае, на данном этапе — ничего конкретно не угрожало. И все же, ни периодические забвения в объятиях Морфея (единственный, кстати, мужчина на свете, которым любая, даже самая непривлекательная женщина, может пользоваться когда и сколько угодно), ни устраиваемые в порыве оплаченного мотовства гастрономические оргии так и не могли до конца унять мелкую, противную дрожь, которую я все время испытывала где-то под грудью. Я вспоминала многочисленные пояснения из лекции о принципиальной разнице между сотрудниками КГБ и ГРУ, которую прочел мне позавчера в далеком Сан-Пауло пожилой юннат в бабелевских очках, однако была вынуждена признать свою полную капитуляцию в этом вопросе. Конечно же, наверняка существовало какое-то различие в методах подготовки и принципах работы двух зловещих советских разведслужб, однако понять в чем, собственно, заключается это различие, я так и не смогла. Видимо, потому, что мои суждения на сей счет были непрофессиональными, поверхностными и основывались главным образом на субъективных впечатлениях, кое-каких разговорах с рыцарями утепленного финского плаща и кинжала, на манере общения кадровых советских шпионов с безмозглыми невольнонаемницами вроде таких, как я сама… Короче, мои выводы вряд ли обрадовали бы личный состав КГБ и ГРУ, имей доблестные советские разведчики глупость к ним прислушиваться: для меня эти люди продолжали оставаться монстрами на одно лицо, от которых ничего хорошего ждать не приходилось.

Впрочем, когда я ждала от них хоть чего-нибудь хорошего?

…Проснувшись около семи утра, я поняла, что в ближайшие сутки не сомкну глаза даже под угрозой применения содомских действий. Есть, к сожалению, тоже не хотелось: одна только мысль о могильном чреве холодильника мгновенно вызывала в памяти самое страшное учебное пособие моего школьного детства — цветной плакат с распахнутыми настежь специально для учеников восьмого класса внутренними органами распотрошенной птицы и циничную пояснительную подпись:

«Анатомия дрозда в разрезе». А думать было не о чем: события развивались по плану, изменить что-либо можно было только посредством очевидной глупости. Такой, к примеру, как прыжок вниз головой с восьмого этажа отеля «Мэриотт» на пузырящуюся от дождя проезжую часть улицы. Правда, Паулина учитывала и такое развитие событий, периодически просвещая меня: «Желание покончить собой — совершенно естественно для нормальной, полноценной женщины. Оно возникает периодически, по самым разным причинам, а в особо острых ситуациях может принять навязчивый характер. Избавиться от него невозможно, как невозможно, скажем, прервать менструальный цикл или убедить мужчину не трахаться на стороне, как пугливый зяблик. Но и потакать желанию покончить с собой тоже не следует. И знаешь почему, Валечка? Потому что тогда ты навсегда лишишь себя возможности еще раз ощутить это потрясающее желание…»

Впрочем, чего еще можно было ожидать от женщины, которая непринужденно называла красивую женскую прическу «приведенным в порядок волосяным покровом»!

…В длиннополой ночной рубашке, которую заботливо положила в мой багаж так до конца и не разгаданная девица Стеша, я прошлепала в ванную, где с омерзением констатировала, что по-прежнему отражаюсь в зеркале. Пустив мощную струю из-под крана, я меланхолично плеснула в лицо две пригоршни холодной воды и заставила себя почистить зубы. Последняя гигиеническая процедура окончательно истощила мои волевые ресурсы. Как я себя ни убеждала, что порядочная женщина, даже пребывая в полном одиночестве, не имеет права так явно опускаться; что подведенные глаза и хоть какая-то тушь, нанесенная на вылинявшие после беспробудной спячки ресницы, и есть та самая ватерлиния, ниже которой твой корабль опускаться не имеет права по причине неминуемой гибели, сил раскрыть косметичку и приступить к привычной операции наведения на лице гвардейского порядка так и не нашлось.

Вернувшись в комнату, я рухнула в ночной рубашке на смятую, перекрученную постель, закинула руки за голову и уставилась в белый потолок бессмысленным взглядом.

«Это ты так расплачиваешься за все, Валентина Васильевна, — бормотала я под нос, почему-то представляя себе старательное выражение на лице у неведомого голландского маляра, умудрившегося выкрасить потолок таким идеально ровным слоем, что даже при желании придраться было не к чему. — Это тебя кто-то наказывает… Предметно так наказывает, методично водя носом по шершавому асфальту жизни… Но наказание, насколько я помню университетский спецкурс школьной педагогики, — это превентивная мера, направленная на устранение нравственных недостатков мальчиков и девочек с целью их неповторения в дальнейшей жизни. Господи, до чего же дебильная формулировка!.. Хотя, с другой стороны, приговоренных к смерти не наказывают. Их просто ставят к стенке и убедительно просят поделиться последним желанием. Стало быть, если кошмар, в котором ты очутилась, был только наказанием, имеет смысл рассчитывать… как там в формулировке?., на неповторение нравственных недостатков в дальнейшей жизни, вот! Но о какой жизни ты лепечешь, наивная идиотка?! В номере гостиницы с запертой снаружи дверью? В сраном подвале конспиративной малины где- то у черта на куличках? В блужданиях по улицам чужих городов, где ты ощущаешь себя пограничным псом на коротком поводке, подчиняющимся исключительно командам «Стоять!», «След!», «Ко мне!»?..

Я подскочила с кровати, словно ужаленная осой, и стала метаться в явно неприспособленных для психопаток стандартных габаритах гостиничного номера. «Не могу! — бормотала я, меряя комнату по диагонали и путаясь в полах ночной рубашки. — Я так больше не могу!..» До взбудораженного сознания вдруг дошла четко сформулированная, словно резолюция начальника на заявлении об уходе, мысль: если сейчас, сию же минуту, я не перемолвлюсь хотя бы несколькими словами с любым, НОРМАЛЬНЫМ человеком, моя крыша уедет в такие бескрайние дали, по сравнению с которыми позавчерашний трансатлантический перелет покажется прогулкой в уютный сквер, расположенный напротив амстердамского отеля «Мэриотт»!..

Мой мечущийся взгляд упал на обычный телефонный аппарат, который раньше не вызывал во мне ни малейшей реакции. Тогда я была еще слишком советским человеком, чтобы ставить под сомнение утвержденные и завизированные наверху истины. Раз сказали, что земля круглая — следовательно, так оно и есть. Коль предупредили старшие товарищи, что телефонный аппарат отключен, — стало быть, и проверять не надо…

А почему, собственно, не надо? Не взрывчатку же они там подложили, в конце концов!..

Я с опаской подошла к телефону, ватной рукой приподняла трубку и осторожно поднесла ее к уху. Ответом на мои наивные надежды была могильная тишина. Гнездо в стене на уровне зеркала, предназначенного для телефонного кабеля, выглядело разоренным и осиротевшим: кто-то предусмотрительно вырвал из него шнур. Впрочем, в той жизни я сама не раз прибегала к этому нехитрому приему, когда хотела как следует выспаться… Тогда я решила продолжить свое техническое расследование с другого конца и, ухватив плоский белый провод у самого основания телефонного аппарата, стала тянуть его на себя. Через несколько секунд в моей ладони оказался аккуратно обрезанный ножницами кабель, в срезе которого обреченно застыли две красноватые точки медных проводов.

И это они называют концом связи?!

От того, что желание перемолвиться несколькими словами хоть с кем-нибудь оказалось реальным до примитивности, меня сразу же бросило в жар. Задрав для большей свободы маневра осточертевшие полы ночной рубашки, я мигом рванула к холодильнику, схватила лежавший наверху столовый нож с эмблемой отеля «Мэриотт», с помощью которого быстренько рассоединила телефонный кабель. Затем, лихорадочно орудуя тупым ножом, я освободила два медных провода от плотной изоляционной кожуры, зачистила оба конца и, как тореадор, подступающий к разъяренному быку с бандерильями наперевес, подошла с растопыренными медными проводами к гнезду в стене.

Я согласна: нет на свете более унизительного и жалкого зрелища, чем женщина, орудующая в собственном доме отверткой, плоскогубцами или молотком. И, поскольку ни одно здравомыслящее существо женского пола нельзя заподозрить в природной тяге к устранению поломок в бытовой электротехнике, вывод напрашивается однозначный: должен же хоть кто-то этим заниматься, если дома нет мужика. На сей счет у моей непотопляемой подруги существовал даже ужасный эпикриз: «Пусть теперь сидит, дура, и примус починяет!» Но в тот момент я, наверное, впервые в жизни, была бесконечно рада, что могу самостоятельно, без посторонней помощи, разобраться в нехитрой схеме подключения телефона, выведенного из строя не только варварски, но и, по счастью, примитивно…

Аккуратно вдев медные проводки в клеммы, я подперла хлипкую конструкцию высокой вазой для цветов, убедилась, что проводки надежно закреплены в розетке, после чего дрожащей рукой вновь поднесла к уху телефонную трубку. Примитивный зуммер прозвучал для меня как «Встречный марш», который много лет подряд исполняется во время военных парадов на Красной площади.

Не кладя трубку, я выдвинула ящик трюмо, быстро нашла папку со служебными номерами отеля и, даже толком не задумываясь, что, собственно, буду говорить, набрала четыре цифры, против которых было написано: «Служба сервиса».

— Я-а-а! — прогудело в трубке после двух длинных гудков. Одного восклицания было явно недостаточно, чтобы определить язык, на котором его произнесли. Озираясь на дверь, я быстро спросила:

— Простите, я могу говорить с вами по-французски?

— Я-а-а!

— Значит, могу?

— Я-а-а!

— Я хочу заказать срочный телефонный разговор с Москвой. Это реально?

— Я-а-а!

— Может быть, скажите еще что-нибудь? — наливаясь злобой, спросила я. — А то у меня такое впечатление, что я разговариваю с автоответчиком…

— Я-а-а! — невозмутимо откликнулся мужской голос, после чего сменил пластинку и на чистом французском спросил: — А из какого номера вы звоните, мадам?

Я прикусила язык. Стервозная Белинда, по вполне понятным причинам, просто забыла сообщить мне массу полезной информации. В том числе, в каком именно номере меня оставили для выполнения роли в спектакле ГРУ «Машенька и медведь».

— Видите ли… — выигрывая время, обреченно протянула я и тут же про себя матюгнулась: номера комнаты и телефона были каллиграфическим почерком выведены на панели телефонного аппарата.

— Я звоню из номера 1619,— в этот ответ я постаралась вложить максимум непринужденности. Этакая зажиточная французская или бельгийская обывательница, которой больше не хрена делать, как заказывать с утра пораньше срочный разговор с Москвой.

Однако я не учла иезуитское любопытство человека- автоответчика.

— Ваша фамилия, мадам?

— Девичья?

Конечно, встречный вопрос был идиотским без всяких «но». Однако признавать вот так, сразу, собственное поражение не хотелось.

— Фамилия, под которой вы зарегистрировались в отеле? — этот робот вел допрос настолько профессионально, что у меня на какую-то долю секунды даже закралось подозрение: а не работает ли и он на ГРУ?

— А я вообще не регистрировалась… — Это был риск, но выхода не оставалось. — Регистрировался мой… ДРУГ.

— Фамилия вашего друга?

— Послушайте, сударь, вы вгоняете меня в краску… — Сообразив, что дальнейшее отсиживание в глухой обороне приведет меня к полному краху, я решила атаковать. — Не думаю, что допросы клиентов отеля входят в ваши профессиональные обязанности…

— Я только спросил, как фамилия вашего друга, — спокойно ответил одушевленный автоответчик. — И только потому, что хочу убедиться, что он является постояльцем нашего отеля и, соответственно, имеет право заказывать из своего номера международные разговоры. Простите, если я чем-то обидел вас, мадам!

— Видите ли, — промямлила я, — я действительно не знаю, под каким именем он у вас зарегистрировался. Постарайтесь понять, сударь… Ситуация достаточно щепетильная и я даже не знаю, вправе ли я рассчитывать на вашу скромность, сударь…

— Конечно, мадам, — заверил бдительный представитель службы сервиса.

— У моего друга очень ревнивая жена… — Мобилизуя все духовные ресурсы, я изображала из себя выездную модель дорогой шлюхи. — Она очень богата, происходит из очень древнего аристократического рода, имеет колоссальные связи по всей Европе и постоянно следит за ним… Я никогда не спрашиваю его, под каким именем он регистрируется… Мы довольно часто меняем отели… Могу сказать вам, сударь, что я прилетела по его просьбе из Сан-Пауло только вчера, и потому совершенно не в курсе дела…

— Понятно, — пробормотал автоответчик. — Номер, из которого вы звоните, мадам, зарегистрирован на имя мистера и мисс Фердинанда и Летиции Кроуксов…

— Так он назвался Фердинандом? — сварливо осведомилась я.

— Вас что-то не устраивает, мадам?

— Естественно! — прорычала я, старательно изображая потревоженную фурию. — Он взял себе имя моего мужа! Этот подонок не упускает случая, чтобы ткнуть меня лицом в мою супружескую неверность! Негодяй! Это же низко, в конце концов!..

— Понятно, — вздохнул ответственный за проблемы сервиса в отеле «Мэриотт», хотя по тону чувствовалось, что мужчина окончательно сбит с толку. — Так что вы хотели, мадам… Кроукс?

— Примите заказ на срочный разговор с Москвой.

— Вы имеете в виду столицу Советского Союза, мадам?

— А что, существуют другая Москва?

— Да, мадам, — спокойно пояснил мужской голос. — Причем несколько. Москва, США, штат Висконсин. Москва, Австралия, штат Новый Южный Уэльс. Москва…

— Понятно! — прервала я этот поток географического сознания. — Меня интересует столица СССР.

— Номер телефона?

«Господи, а с кем я, собственно, собралась разговаривать?! — обожгло меня изнутри. — С мамой? Да она упадет у телефона замертво, едва только услышит мой голос. С моим незабвенным интимным другом-редактором? Как жаль, что не существует телефонной книги с номерами покойных. Сейчас, возможно, я бы с ним охотно поговорила. В конце концов, именно он, если разобраться как следует, был крестным отцом свалившихся на меня напастей… Так с кем же, Боже мой, с кем?.. А может, вообще плюнуть на эту дурную затею? Глупо появляться в чьей-то жизни после собственных похорон…»

— Алло, мадам, вы меня слышите?

— Да, да! — откликнулась я и тут же продиктовала номер домашнего телефона своей непотопляемой подруги. «Разговаривая исключительно с собой, ты занимаешься худшей из всех существующих на свете видов мастурбации», — это же ее слова. Следовательно, кто, кроме нее, меня поймет сейчас, а?..

— Не кладите трубку, мадам…

— Как же, дождешься! — фыркнула я про себя. — Столько усилий!..

— Мадам, вы у телефона?

— Да.

— Говорите с Москвой!..

Несколько секунд в трубке раздавалось легкое атмосферное потрескивание, после чего я отчетливо услышала до боли родную, чем-то постоянно недовольную интонацию:

— Алле!

— Это ты? — тихо спросила я, ощутив вдруг на губах солоноватый привкус собственных слез.

— А кто же еще? — огрызнулся явно не выспавшийся голос. — Кто это с утра пораньше?

— Господи, неужели и ты меня не узнаешь? — прошептала я.

— Ва… Валентина?!

— Проснулась, наконец, старая корова?

— Валюха! — завопил обретший жизненную силу голос моей непотопляемой подруги. — Ты где?.. Куда ты делась? Я же извелась вся, чтоб ты сгорела, потаскуха!..

Я же все морги облазила!.. Позвонить нельзя было, корова? Короткий такой звоночек: так, мол, и так, загуляла, прикрой… Нельзя же так, Валя!..

— Ты маму мою видела?

— Вчера к ней ездила…

— Как она?

— Валентина, тебе на голову, случайно, ничего не упало? — взревела моя непотопляемая подруга. — Как себя должна чувствовать женщина, единственная дочь которой поехала в загранкомандировку и сгинула бесследно? Хреново ей…

— Здорова?

— Так себе… С такой доченькой…

— Заткнись и слушай, — приказала я. — Слушай внимательно. Поедешь к ней сегодня. Прямо сейчас, как только трубку положишь. Скажешь, что я жива, здорова, что у меня все в порядке. Придумай какую-нибудь там историю с каким-нибудь грузином, его ревностью, ритуальными обрядами родителей жениха, законом гор и так далее. Короче, лепи, что угодно, лишь бы она поверила, что я действительно жива, просто не могу пока ни позвонить, ни написать, ни тем более вернуться. Поняла?

— Поняла. А ты откуда звонишь? Где ты?

— Не бойся. Не в Кащенко.

— Я серьезно спрашиваю, дура!

— Если все будет в порядке, я скоро вернусь и сама ей все объясню.

— А мне?

— А что тебе, сестра?

— А мне ты что-нибудь объяснишь? Или так и будешь держать за стульчак от унитаза, сестра?

— Ты когда в последний раз русские народные сказки читала?

— Ты что, совсем охренела, Валентина?

— Почитай, советую. Там есть одна, «Машенька и медведь» называется. Это про меня…

— Валя, у тебя с головкой все в порядке? — осторожно поинтересовалась моя подруга. — С утречка внутри ничего не постукивает?..

— Как твои дела?

— Да нормально все… Герка опять смылся. Взял у меня полтинник, говорит, надо тумбочку под телевизор нормальную купить… Уже две недели, как ни его, ни тумбочки… Послушай, ты хоть знаешь, что хахаль твой в коробку сыграл, а?

— Знаю, — пробормотала я.

— Тут его с такой помпой хоронили!.. Гроб из редакции вынесли, квартет струнный во фраках, бабы ваши редакционные в пух и прах разодетые… Я, кстати, тоже пошла…

— Зачем?

— Думала, тебя на похоронах встречу.

— Понятно… — прошептала я, представив себе эту картину. — Пока, подружка. Дай Бог, свидимся еще…

— Валь, но ты ведь не в Союзе, верно?

— И что с того?

— Послушай, сестра, будь человеком: присмотри там для меня пару французских лифчиков, ладно? Только объем внимательно посмотри перед тем как купишь. Там сбоку, за левой чашечкой, обязательно должна быть буква «S». Латинская. Ты хоть размер-то мой помнишь?

— Какой размер, идиотина! — завопила я. — Да пока я вернусь, у тебя, возможно, уже и грудь отсохнет!

— Типун тебе на язык! — прошипела моя непотопляемая подруга. — Лучше, чтоб у тебя язык отсох, такие вещи зрелой женщине говорить! Тут, понимаешь, Герка с минуты на минуту вернуться должен, а ты про грудь такое!.. Стерва ты, Валентина!

— Гони своего Герку, — порекомендовала я, поглядывая на входную дверь. — Если, конечно, этот болван вернется!

— Своего заведи и себе советуй! — огрызнулась она.

— Да завела уже…

— Да ну?! — потухшие было интонации моей непотопляемой подруги разом заиграли многоцветьем красок. — Ты посмотри, а! Одного еще схоронить толком не успела, и уже новый!.. Кто такой, почему не знаю?

— Узнаешь когда-нибудь.

— Наш? Или фирмач какой-нибудь?

— Наш фирмач.

— Красивый?

— Покрасивее твоего Герки будет раз этак в десять.

— Ой, только не свисти ты на радостях, Валентина, — огрызнулась моя подруга. — У Герки соотношение плеч к талии, как у Жана Марэ.

— Твой Жан Марэ — педик.

— Это проблемы его бабы, — не без резона возразила подруга. — Зато со сложением у него абгемахт. Я сама проверяла.

— Жана Марэ?

— Герку.

— Ладно, не выступай. Я пошутила.

— Ты ему про меня рассказывала?

— Рассказывала.

— А он что?

— Сказал, что хочет с тобой познакомиться лично. Вот это, говорит, и есть самая что ни на есть незаурядная женщина…

— Так в чем проблема? — завопила она дурным голосом. — Мигом собирайтесь, хватайте тачку и ко мне на хату! Только минут через двадцать, не раньше — мне еще морду в порядок привести надо после вчерашнего. Кофеем напою — с копыт свалитесь! Мне как раз Юлька вчера двести грамм «Арабики» притартала из Елисеевского. Ты же знаешь, у нее там экспедитор прихвачен аж по самые яйца…

— Ты все-таки непроходимая тупица, сестра, — прошептала я и аккуратно положила трубку.

…Минут десять у меня ушло на разрушение временно восстановленной телефонной связи. Орудуя столовым ножом, я отстраненно думала одновременно о самых разных вещах, представляя себе то сморщенное лицо мамы, которой моя непотопляемая подруга будет плести фантастическую историю о причинах моего исчезновения, то надменно выпяченные губы Белинды, когда ей сообщат в службе сервиса, что отключенный телефон в ее номере не только внезапно заработал, но и даже был связан с каким-то номером в таинственной Москве, столице Союза ССР, то извиняющееся, потерянное выражение глаз Юджина в тот самый день, когда он покинул мой номер в нью-йоркском «Мэриотте» и исчез навсегда…

Я думала, думала, думала до тех самых пор, пока у меня жутко, до тошноты, не разболелась голова. Я стала разыскивать в ящиках и на полочках хоть какое-нибудь лекарство, однако кроме продуктов ничего не обнаружила: эти продовольственно- озабоченные сотрудники военной разведки, очевидно, на работе никогда не болели.

Тогда я вновь легла, вспомнила любимую поговорку своей бабушки по материнской линии Софьи Абрамовны: «Голова болит — жопе легче будет» и, поражаясь житейской прозорливости этого выражения, провалилась в глубокий сон.

* * *

…В номер оба ворвались, как врачи «кремлевки» к умирающему Брежневу. И пока «итальянец» обегал комнату, прихожую и ванную, в поисках изменений, стерва в пиджаке основательно уселась в кресло напротив и уставилась на меня с таким неподдельным интересом, словно только что получила шифрограмму, из которой следовало, что я назначена ее прямой начальницей.

— Удачно съездили? — поинтересовалась я, поскольку тишина становилась все более угрожающей.

— Что? — было очевидно, что я грубо оборвала ход тайных мыслей красавицы Белинды. Наконец, ее персидские глаза приняли осмысленное выражение и она коротко кивнула. — Да, вполне.

— Значит, я могу лететь?

— Куда?

— В Буэнос-Айрес, — напомнила я. — Это город такой. Столица Аргентины…

— Думаю, пока мы не закончим работу, ни о каком вылете и речи быть не может.

— Какую работу? — возмутилась я самым естественным образом.

— Видите ли… — Белинда, видимо, забыв, что перед ней сидит такая же советская баба, эффектно закинула потрясающей формы ногу на ногу, продемонстрировав заодно высокое качество телесного цвета колготок. — Выяснилось, Мальцева, что вы — женщина не только весьма ценная, но и довольно богатая.

— Да уж, — пробормотал «итальянец», закончивший осмотр помещения и расположившийся непосредственно на моей разобранной до неприличия девичьей кровати.

— Надеюсь, вы имеете в виду богатство духовное? — промямлила я.

— О, нет! — усмехнулась стерва из ГРУ. — От духовности там — только запах денег и тайн, которым пропитаны все банки в мире.

— Что-то я не пойму, о чем вы толкуете.

— А вам и не надо ничего понимать! — отрезала Белинда. — Выяснилась совершенно потрясающая вещь, Мальцева: ваш друг, этот самый подполковник Виктор Мишин, которого обыскалась буквально вся Лубянка, оказался настолько благородным мужчиной, что оставил на ваше имя небольшое… как бы это выразиться… завещание.

— Он что, умер?

— Это не имеет значения, — по-змеиному улыбнулась Белинда. — Завещания, как известно, оставляют не только покойники.

— Не знаю, что он мне оставил, — пробурчала я, — но с благородством Мишина вы явно перегнули палку, девушка.

— Это почему же?

— Да потому, что мне об этом он не сообщил ничего. Согласитесь, как-то странно получается: оставлять наследство, не ставя об этом в известность…

— А почему вы не спрашиваете, что именно завещал вам подполковник Виктор Мишин? — невинным голосом быстро спросила Белинда.

— Потому, что я не верю ни в вашу историю, ни тем более в благородство профессионального убийцы, — отрезала я. — Как и все ваши коллеги, вы что-то разыгрываете, на что-то намекаете, изображая из себя одновременно и щит, и меч государства, которое позорите самим фактом своего существования. И при этом даже понять не хотите, что мне глубоко безразличны ваши дешевые игры. И перестаньте сверкать ляжками перед моим носом! — рявкнула я с интонациями школьного военрука. — Я не сексуально озабоченный мужчина и мне омерзительна лесбийская любовь!

«Итальянец» хмыкнул.

— Не стоит впадать в пафос оскорбленной нравственности, Мальцева, — голос Белинды звучал сдержанно, но ее выразительные, удлиненные к вискам глаза, потемнели. — Тем более, что в ближайшие пару дней вам предстоит как следует поработать. Я подчеркиваю: КАК СЛЕДУЕТ! Иначе прекрасный город Буэнос-Айрес в комплекте со своим любимым мужчиной вы сможете увидеть только в другой жизни…

— Это нарушение договора! — хмуро запротестовала я.

— А вы пожалуйтесь на меня в ваше долбанное ЦК ВЛКСМ, Мальцева, — радушно предложила Белинда, продолжая сверкать ляжками перед моим носом. — А они вызовут меня на бюро, вынесут строгий выговор с занесением и запретят мне в течение года выезжать в социалистические страны по турпутевкам.

— Может быть, вместо упражнений в солдатском юморе, вы объясните мне, о каком таком наследстве, якобы оставленным мне Мишиным, вы толковали? — спросила я тихо. — А то ваши лозунги поработать КАК СЛЕДУЕТ звучат как-то неубедительно…

— Работаете только по убеждениям? — усмехнулась Белинда.

— А вы что, хотите предложить мне деньги? — ответила я.

— О, нет! — воскликнула Белинда. — Я могу предложить вам только выбор. Правда, выбор действительно непростой…

Она коротко кивнула «итальянцу», и этот мимолетный жест словно привел в действие механическую игрушку: красавчик с длинными волосами и профилем римского патриция моментально вскочил, выхватил из- за пояса пистолет с длинным черным стволом, сделал два шага вперед и приставил к моему лбу согретый телом цилиндрический кусок металла.

«Ты должна быть готова к этому, — вспомнила я наставления Паулины. — Но ровно настолько, чтобы сразу же не потерять сознание и хоть как-то контролировать развитие ситуации. Не бойся за свою жизнь, Валечка. Запомни: только в очень дешевых фильмах, снятых твоими голливудскими соотечественниками по материнской линии, с человеком, приговоренным к смерти, ведут предварительные беседы о смысле бытия и ценности человеческой жизни. Приговоренного обычно убирают сразу, из-за утла, без излишнего драматизма. Во всех остальных случаях твоей жизни практически ничего не угрожает. Пока к твоему горлу приставляют бритву, пока к твоей груди подносят оголенный электрод, пока тебе демонстрируют полиэтиленовый мешок, который через секунду должен быть наброшен на твою голову, знай, девочка: с тобой просто торгуются, у тебя хотят что-то выяснить, получить какое-то подтверждение. Но и переигрывать тоже не следует. Женщина — существо слабое. Насколько мне известно, только в коммунистической литературе несгибаемые героини отказываются раскрывать известные им секреты и смело идут на эшафот или к стенке. Впрочем, это всего лишь место идеологии в литературе. В реальной жизни ни одна женщина в мире не способна вынести муку физической пытки и сразу же раскрывает то, что хотят от нее узнать. Скажу больше, девочка: во всех западных спецслужбах существует четкая инструкция. Кстати, не только для женщин: агент имеет право выдать государственную тайну и не считаться изменником в случае, если его жизни грозит непосредственная опасность. Ибо даже самая охраняемая государственная тайна ничто в сравнении с жизнью человека…»

— Вы что, сдурели? — сдавленным шепотом выдавила я из себя, чувствуя, несмотря на логические доводы Паулины, самый неподдельный, ЖИВОТНЫЙ страх.

— Это для того, чтобы ваш выбор, Мальцева, не был, во-первых, мучительным, а, во-вторых не затянулся, — деловито пояснила мегера в колготках. — Сейчас я задам вам три вопроса, Мальцева. Отвечать на них пространно не следует — только «да» или «нет». Ответите честно, — и у вас появится небольшой шанс выжить, солжете — и Макс («Дела хреновые, — подумала я с тоской. — Она впервые назвала в моем присутствии имя своего красавчика!») тут же нажимает спусковой крючок. Вопросы есть?

— А он не нажмет на спусковой крючок, когда я стану спрашивать?

— Не идиотничайте, Мальцева!

— Если вы точно знаете, когда я лгу и когда говорю правду, к чему весь этот спектакль с пистолетом?

— Ваша искренность станет поводом для нашей совместной работы, — невнятно пробормотала Белинда.

— Хорошо, — кивнула я.

— Вы были с Мишиным в банке?

— Д-Да.

— Вы подписывали там какой-то документ?

— Да.

— Вы знали, что именно оставил Мишин в банке?

— Нет.

— А вот теперь поговорим обстоятельнее, — пробормотала Белинда и властным кивком отправила своего длинноволосого оруженосца на мою кровать. Потом окинула меня презрительным взглядом и хмыкнула:

— Все-таки раскололась, стерва!..

10. ГААГА. БАР ОТЕЛЯ «КРАЙС»

Апрель 1978 года

Святослав Парфенович Долгопольский — сухонький, невысокого росточка мужчина в допотопных очках в черепаховой оправе, облаченный в старомодный черный костюм и фетровую шляпу неопределенного цвета с обвисшими полями, отметил неделю назад свое шестидесятипятилетие и чувствовал себя, несмотря на далеко не юношеский возраст, превосходно. До трогательности бережное отношение к собственному здоровью, беспрекословная диета, которой Святослав Парфенович придерживался без малого сорок лет, регулярные упражнения с гантелями и здоровый образ жизни с обязательными прогулками на свежем воздухе сделали свое дело. В Долгопольском не было ни грамма лишнего веса, его организм был намертво заблокирован от проникновения холестерина, а кровеносные сосуды, в которые ни разу в жизни не проникал никотин и алкоголь, ритмично гнали кровь без малейшего намека на позорную аристократическую голубизну — Святослав Парфенович происходил из пролетарской семьи, хотя ни разу в жизни даже гвоздя в стену не вбил, целиком отдав свои недюжинные знания, любовь и потомственную пролетарскую преданность служению идеалам защиты Отечества.

Самое любопытное заключалось в том, что, несмотря на любовь к своей стране, Долгопольский в ней практически никогда не жил, перемещаясь на протяжении последних тридцати лет в пространстве ряда развитых в экономическом отношении государств Западной Европы, тонким знатоком и экспертом которых он по праву считался в очень узком кругу. Словом, вполне хватило бы пальцев одной руки, чтобы сосчитать число людей, которым было доподлинно известно, что Святослав Парфенович Долгопольский является самым старшим по возрасту и опыту зарубежным резидентом ГРУ.

Этот сухонький старичок, жевавший бесцветные губы перед каждой новой фразой, представлял собой классический, а потому сильно устаревший тип внедренного стратегического агента: Долгопольский всего несколько раз в жизни, в бесконечно далекой, а потому казавшейся нереальной, молодости, держал в руках пистолет, никогда не участвовал в силовых акциях, ни разу не отсиживался в засаде, не выкрадывал из сейфов микропленки и секретные документы… Он вел образ жизни добропорядочного рантье, пенсионера со скромным достатком, имея такую «железную» легенду, что порой ему даже казалось, что результатом буйной фантазии «акынов» из ГРУ является вовсе не его тридцатипятилетняя агентурная работа «за бугром», а советское гражданство, членство в КПСС с 1934 года, звание генерал-майора и Героя Советского Союза, которого Долгопольский был удостоен еще в далеком сорок четвертом, работая вольнонаемным телеграфистом в канцелярии гитлеровского наместника в Норвегии Квислинга и снабжая Центр уникальной стратегической информацией… Одним словом, если и существовало на нашей земле пара сотен людей, которые имели полное право сказать о себе, что они зарабатывают на жизнь исключительно работой головного мозга, то одним из них, вне всякого сомнения, был Святослав Парфенович Долгопольский, резидент Главного разведывательного управления Генерального штаба Советской Армии в странах Бенилюкс — потомственный пролетарий, раз и навсегда избравший орудием своего промысла карающий и разящий меч первого в истории человечества социалистического государства, энциклопедист с четырьмя основными европейскими языками, большая умница и изощренный интриган с потрясающей памятью на лица, документы и события, переживший шестерых шефов советской военной разведки и, казалось, забывший, что «перегулял» свой производственный стаж на целых пять лет. И это в военной разведке, где год традиционно приравнивается к шести!

Отношение к Святославу Долгопольскому в Центре можно было сравнить с экзальтированной дрожью истинных ценителей прекрасного над бесценным раритетом, существованию которого может повредить даже микроскопический перепад температуры. А потому Долгопольского старались трогать как можно реже, обращаясь к нему только в самых затруднительных ситуациях. Большая часть оперативно-тактической работы в этом регионе — и, следовательно, максимальный риск — была переложена на плечи заместителя Долгопольского, молодого, толкового и очень энергичного подполковника Алексея Кузьмича Серегина. Резидента ГРУ в Бельгии, Голландии и Люксембурге такой подход Центра устраивал полностью. Все награды и почести, которых люди его профессии удостаиваются, как правило, посмертно, Долгопольскому посчастливилось получить еще при жизни.

Долгопольский представлял собой тип совершенно уникальный еще и потому, что его миновала участь нескольких десятков агентов советской военной разведки, которые в период с тридцать седьмого по пятидесятые годы по разным причинам были отозваны «из-за бугра» и по стандартному обвинению в сотрудничестве с иностранными разведслужбами были либо расстреляны, либо навсегда сгинули в сибирских лагерях так и не поняв толком, в чем, собственно, они провинились перед Родиной, которой служили верой и правдой. И только несколько человек в высшем руководстве ГРУ, имевшие доступ к досье своих зарубежных агентов, знали, что Святослав Долгопольский был приговорен к расстрелу, но даже не узнал об этом, благодаря совершенно непредсказуемому благорасположению фортуны.

В 1940 году Долгопольский, работавший в Норвегии, получил шифрованное сообщение о том, что ему надлежит в кратчайшие сроки прибыть в Центр для получения новых инструкций. При подготовке любого агента внедрения, неизменно разрабатывается несколько вариантов его экстренного возвращения на базу. Это всегда очень сложные, хитроумные перемещения по городам и весям, с неизбежной сменой документов и внешности, основная цель которых — сбить с толку гипотетических преследователей и сохранить тем самым возможность вернуться в страну постоянной работы после получения в Центре нового задания. Характерно, что даже у себя на родине советские агенты практически никогда не появлялись на Лубянке или в Генеральном штабе, а продолжали оставаться подданными какого-нибудь иностранного государства, имея при себе соответствующие документы, и встречались с высокими чинами советской внешней разведки, от которых получали новое задание на конспиративных квартирах.

Долгопольский, естественно, даже в самом страшном сне не мог предположить, что срочный вызов в Москву — это последний вояж в его жизни. И уж тем более он не мог знать, что на его досье «положил глаз» сам Лаврентий Берия, изъявивший желание лично встретиться с «кротом», так удачно окопавшимся в оккупированной к тому времени гитлеровцами Норвегии. Руководителю внешней разведки, который в личной беседе попытался было доказать Берия, что Долгопольский — не только один из самых ценных агентов на Западе, имеющий доступ к уникальным секретным документам, но и кристально честный коммунист, безгранично преданный идеалам социализма, Лаврентий Павлович ответил в свойственной ему иронично-издевательской манере: «Александр, не учи меня психологии агента! Этот твой Долгопольский слишком долго живет на Западе, чтобы сохранить нутро советского человека. Предателями становятся не тогда, когда выдают секреты своей родины, а когда принимают от симпатичной горничной завтрак в постели! Разведка без ротации — все равно, что коммунисты — без съездов! И вот что, Александр: я хочу сам встретиться с твоим человеком…»

В соответствии с инструкцией, Долгопольский под именем люксембургского предпринимателя поселился в гостинице «Метрополь» и в назначенное время сидел в ресторане за отдельным столиком у окна, выходившего на площадь Карла Маркса. Выглядел агент соответственно легенде: в роскошном коричневом костюме-тройке, кремовой сорочке, повязанной модным французским галстуком и с дорогой данхилловской трубкой в зубах. Ничего не подозревавший Долгопольский заказал себе семгу, блины с красной икрой, куриный салат, котлеты по-киевски и бутылку красного «Саперави». Только сумасшедший мог заподозрить в этом респектабельном и сытом иностранце агента советской военной разведки, вернувшегося в Москву для встречи со своим высоким руководством.

Берия, всегда имевший склонность к эксцентрическим выходкам, решил посмотреть на уже приговоренного к расстрелу разведчика-нелегала не в своем служебном кабинете, а непосредственно на месте конспиративной встречи. Сменив пенсне на черные очки, которые мало чем изменили колоритную внешность второго лица в Советском государстве, Берия оставил личную охрану в двух «эмках» с зашторенными окнами на заднем дворе «Метрополя» и заявился в гостиничный ресторан. Дело происходило днем, ресторан был забит жующими иностранцами, которые не обратили никакого внимания на очередного посетителя. Тем временем Берия, знавший, за каким именно столиком должен сидеть Долгопольский, подошел к окну и, недоверчиво оглядев маленького иностранца, непринужденно запихивающего себе в рот здоровенный блин, щедро обмазанный сливочным маслом и свежей кетовой икрой, неожиданно смешался и вместо пароля произнес со своим тяжелым грузинским акцентом первую пришедшую на язык фразу:

— Разрешите присесть, уважаемый?

Долгопольский с блином во рту уставился на шефа советских органов безопасности с таким неподдельным изумлением, словно увидел перед собой голую женщину.

— Я спрашиваю, присесть можно? — раздраженно повторил вопрос Берия.

В досье, естественно, ничего не говорилось о причинах, заставивших опытного Долгопольского повести себя столь странным образом. Трудно было предположить, что резидент советской внешней разведки не знал в лицо ближайшего сподвижника Сталина. С другой стороны, педантизм и профессиональная вышколенность Святослава Долгопольского являлись его отличительными чертами, и он, не услышав пароль, вполне мог наплевать на высочайший сан подошедшего. Впрочем, как бы то ни было, Долгопольский с трудом проглотил блин, аккуратно вытер тонкие губы крахмальной салфеткой и вежливо произнес на прекрасном английском:

— Извините, сэр, но я, к сожалению, не говорю на языке вашей прекрасной страны. Может быть, пригласить переводчика?..

Берия оторопел.

Долгопольский с сочувствием взирал на странного советского человека в черных очках и всем своим видом давал ему понять, что хотел бы поскорее вернуться к своим блинам.

Тогда Берия пробормотал что-то себе под нос, резко повернулся и, преодолев в несколько шагов огромный зал ресторана, выскочил наружу. Спустившись во внутренний двор «Метрополя», Берия рванул на себя дверцу черной «эмки» и рухнул на заднее сиденье рядом с Кобуловым, матерясь по-грузински.

— Что-то случилось, товарищ Берия? — испуганно спросил Кобулов.

— И ты еще спрашиваешь, шакал вонючий?! — взревел Берия, хватая помощника за лацканы серого габардинового макинтоша. — Ты что, падла, шутить со мной вздумал?..

— Да что случилось-то, товарищ Берия? — залепетал огромный Кобулов, мгновенно покрывшись потом.

— Ты куда меня направил, паскуда? Никакого Долгопольского там не было! Понимаешь, мешок с говном, не было!

— Да вы же с ним разговаривали, товарищ Берия! — с неимоверным трудом сглатывая слюну, выдавил из себя Кобулов. — Наружка-то наша работала… Вы подошли к третьему слева от входа столику. За ним сидел Долгопольский. Заказал блины с красной икрой, «Саперави»…

— Это был Долгопольский? — совершенно сбитый с толку Берия посмотрел на Кобулова безумными глазами.

— Так говорю же, товарищ Берия, он!..

— Тогда почему он со мной на английском говорил?

— А шут его знает, товарищ Берия! — развел руками Кобулов.

— Он меня не узнал, Кобулов, — прошептал шеф государственной безопасности. — Этот клоп, этот карлик не узнал меня!.. Ты представляешь, Кобулов?!

— Да чего вы в самом деле, Лаврентий Павлович? — засуетился Кобулов, поняв, что гроза прошла стороной. — Мало ли идиотов на свете, так что теперь, на каждого реагировать?.. Когда брать будем, Лаврентий Павлович?

— Кого? — отрешенно спросил Берия, тупо уставившись в спинку переднего кресла.

— Долгопольского, кого же еще?

— Зачем брать? — взгляд Берия принял осмысленное выражение. — Пусть катится в свою Норвегию! Сегодня же!.. Нет, ты подумай, Кобулов, эта глиста не узнала меня! Меня!!

* * *

…В баре уютного трехэтажного отеля «Крайс», сквозь идеально вымытые стекла которого окаймленное песчаными горбами дюн побережье Северного моря напоминало полотна фламандских маринистов конца XVII века, господина Вилли Брейгштедтеля прекрасно знали: в последние три года сухонький мужчина в шляпе и неизменном черном костюме приходил сюда каждое утро, ровно в десять, садился на одно и то же места у окна, выпивал большую чашку кофе-фильтр с молоком и сдобным французским рогаликом, внимательно просматривал свежий выпуск лондонской «Файнэншл таймс», иногда, прочитывая колонки биржевых курсов, скорбно покачивал головой, — дескать, куда катится мир! — оставлял на блюдечке неизменный гульден чаевых и исчезал до следующего утра. Иногда господин Брейгштедтель появлялся в баре с молодыми женщинами — как правило, разными. Бармен Йохан — крупный, лысоватый валлонец средних лет, а также его сменщик, Людвиг — уроженец Раппало, женившийся на голландке и переехавший навсегда в Гаагу, единодушно признавали отменный вкус господина Брейдштедтеля: обычно, женщины, с которыми он появлялся в баре, были выше своего тщедушного кавалера сантиметров на десять— пятнадцать и выглядели как американские кинозвезды. Бармены не были ханжами и понимали, что шестьдесят пять лет для мужчины — еще совсем не тот возраст, когда имеет смысл добровольно отказываться от плотских утех. И поскольку здравый смысл и мужское самолюбие подсказывали Йохану и Людвигу, что вряд ли длинноногие и полногрудые красавицы, формам бедер которых вполне могли бы позавидовать виолончели Страдивари, могут испытывать к невзрачному господину Брейдштедтелю нечто большее, чем платонические чувства, их вывод был однозначным: господин Вилли Брейдштедтель, хоть и оставляет на чай всего один гульден, на самом деле человек состоятельный, если может вызвать неподдельный интерес таких потрясающих красавиц.

Вот почему появление постоянного клиента бара в обществе очередной красавицы — эффектной брюнетки лет тридцати с удлиненными восточными глазами и матовой кожей, не вызвало у Людвига, меланхолично протиравшего стаканы, никакой реакции. Моментально откликнувшись на заказ и расставив на столике посетителей кофе с рогаликом для Брейдштедтеля и рюмку «кампари» для его дамы, Людвиг краешком глаза увидел, как постоянный клиент, поблескивая от вожделения стеклами очков, ласково гладит точеное колено своей спутницы, хмыкнул про себя и удалился на свое рабочее место за стойку. Уроженец Раппало был бы несказанно удивлен и даже ошарашен, доведись ему услышать хотя бы несколько фраз из диалога странной парочки. Но отель «Крайс» считался респектабельным заведением, а любопытство бармена — самым страшным пороком, абсолютно несовместимым с этой благородной и во многих отношениях полезной для общества профессией. А потому Людвиг неслышно пробормотал себе под нос: «Надо же!..» и вернулся к прерванному занятию — протиранию высоких стаканов для пива.

Тем временем господин Брейдштедтель, он же Святослав Парфенович Долгопольский, с непередаваемым выражением сексуальной благостности на морщинистом лице, нежно ворковал по-голландски:

— Не так быстро, милочка. Спокойнее, обстоятельнее. Ничего не упускай. Важна любая деталь, даже самая незначительная… Говори, девочка.

— Я проверила все, — негромко начала Белинда. — В этом районе два банка. Оба американские. Отделение «Чейз Манхэттен бэнк» и «Стернер иншуренз бэнк». Я думаю, наш объект — последний.

— Почему ты так думаешь, девочка? — ласково спросил Долгопольский и погладил Белинду по руке.

— «Стернер иншуренз» — в тридцати метрах, по другую сторону улицы, — ЗАУЧЕННО отвечая на ласку многообещающей улыбкой, отрапортовала женщина. — «Чейз Манхэттен» расположен в двухстах пятидесяти метрах, за углом, напротив отеля «Резиденс-сквер». Макс отхронометрировал: выйти из машины, дойти до банка, обратиться в отдел абонированных сейфов, положить документы, выполнить все процедуры с подписями, вернуться — и сделать все это за десять минут можно только, если объект был в «Стернер иншуренз».

— Значит, «Чейз Манхэттен» отпадает?

— Теоретически.

— То есть?

— Ну, если он все делал бегом, если в «Чейз Манхэттен» были заранее предупреждены о его визите, если процедура там была сокращена до двух — максимум трех минут, тогда возможен и этот вариант. Но, подчеркиваю, это сугубо теоретически…

— И ты решила идти в «Стернер иншуренз»?

— Да. Я связалась со Вторым и он санкционировал.

Долгопольский поморщился:

— Кто пошел? Оба?

— Нет. Только я.

— Документы?

— Третий вариант. Очки, парик, ну и так далее…

— Где был Макс?

— В операционном зале. На подстраховке. Тоже по третьему варианту.

— Рассказывай дальше.

— Я сразу же направилась к администратору, сказала, что хочу абонировать сейф для драгоценностей. Он переправил меня к начальнику отдела, ведающего этими операциями…

— Тоже в зале?

— Нет, меня провели в отдельный кабинет на втором этаже.

— Его имя?

— Он представился как Эверт. Роберт Эверт.

— Опиши его, — коротко приказал Долгопольский. — Ничего не пропускай.

— Мужчина средних лет. Где-то между тридцатью пятью и сорока. Очень высокий. Рост, примерно, 193–195 сантиметров. Волосы светлые, с заметной сединой на висках. Цвет кожи желтоватый, нездоровый. По-видимому, почечник или что-то в этом роде. Очки в тяжелой роговой оправе с дымчатыми стеклами. Глаза, скорее всего, светло-карие. Американец — и по выговору, и по манерам. Зубы нормальные, между двумя передними верхними — незначительное диастимическое расстояние. Миллиметра два-три, не больше. Руки ухоженные, на правом пальце перстень выпускника Йельского университета. Одет в темный костюм, белую сорочку, темно-бордовый галстук. Одним словом, типичный клерк…

Белинда потянулась к висевшей на спинке стула сумке и вытащила оттуда длинную пачку «Саратоги» и изящную газовую зажигалку в форме подковы.

— Потерпи, девочка! — Долгопольский прижал руку Белинды с зажатыми в ней сигаретами и зажигалкой к столу. — Мне уже поздно привыкать к никотину. Да и незачем. Продолжай…

— Я представилась, сказала, что хочу абонировать сейф для драгоценностей, которые я оцениваю примерно в два миллиона долларов…

— Как он отреагировал на сумму?

— Спокойно: улыбнулся, что-то пробубнил о чести для банка и поинтересовался, почему я обратилась именно в «Стернер иншуренз».

— То есть сразу же тебе подыграл? — резидент хитро прищурился.

— Почему же «подыграл»? — Белинда пожала плечами. — Такова форма. Мы изучали процедуру, вы же знаете!..

— Да-да, — пробормотал Долгопольский. — Конечно. Продолжай, девочка.

— Я сказала ему, что обратиться в «Стернер иншуренз» мне порекомендовал приятель моей близкой подруги, оставшийся очень довольным качеством обслуживания в этом банке.

— Эверт поинтересовался у тебя именем этого приятеля?

— Не сразу… — Белинда забрала со стола сигареты и зажигалку, положила их обратно в сумку и внимательно посмотрела на Долгопольского. — Простите, но вы спрашиваете меня таким тоном, словно я все сделала не так…

— Ты не ответила на мой вопрос, девочка, — мягко напомнил резидент.

— Вначале Эверт сказал, что всегда приятно слышать добрые слова о своем банке, а потом спросил, как зовут приятеля моей подруги. Как и было условлено, я сказала, что точно не помню, — то ли Гарри, то ли Харви, по профессии он адвокат, а фамилию его я просто не знаю — моя подруга так часто меняет приятелей!.. И уже потом показала Эверту фотографию Мишина с моей мнимой подругой…

— Эта фотография с тобой, девочка?

— Да.

— Покажи мне ее.

Белинда вновь потянулась к сумке, достала оттуда солидный блокнот для записей и кредитных карточек в переплете из натуральной телячьей кожи и извлекла одну из нескольких десятков фотографий из личного архива подполковника КГБ Виктора Мишина, переданных Цвигуном генералу Никифорову. На фото Мишин был изображен в обнимку с молоденькой, коротко остриженной белокурой девушкой в спортивной майке и белых шортах. На втором плане была отчетливо видна узорчатая арка железнодорожного вокзала в Гамбурге.

— Это ведь не монтаж, — хмыкнул Долгопольский.

— Оригинал.

— Когда снято?

— В прошлом году. Конец августа.

— Что за девушка с ним?

— Это Рената Инцикер из ближневосточного отдела Штази. Погибла в ходе операции «Черного сентября» в Западном Берлине, в октябре прошлого года. Не идентифицирована.

— Дальше, — кивнул Долгопольский и жестом приказал Белинде убрать фотографию.

— Эверт посмотрел на фото и тут же воскликнул: «О, я знаю приятеля вашей подруги! Это господин Штреммер. Он, кстати, был у нас в прошлом месяце. Во всех отношениях приятный мужчина. И богат, судя по всему…»

— Из чего он сделал такой вывод?

— Я не спрашивала.

— Что было потом?

— Как и было условлено, я не стала акцентировать его внимание на фотографии, спрятала ее в сумку и попросила Эверта оформить все необходимые документы для абонирования личного сейфа, сказав, что приеду в банк уже с драгоценностями в ближайшие два-три дня. Мы мило распрощались. Эверт дал мне свою визитную карточку и попросил предварительно позвонить, чтобы он был на месте и процедура оформления не затянулась. Вот, собственно, и все…

— Твои выводы?

— Мишин был именно в этом банке.

— Ты уверена, девочка?

— А вы — нет?

— Поговорим лучше о твоих впечатлениях, — стекла очков Долгопольского сверкнули.

— Эверт сразу же узнал Мишина. Все совпадает: показания Мальцевой, приблизительное время, когда Мишин находился в этом районе, хронометраж… Не пойму, что вас смущает?

— Не люблю, когда все так быстро сходится, — одними губами улыбнулся резидент ГРУ и допил остывший кофе. — А если это ловушка? Если кто-то очень ловко подстроил все именно с той целью, чтобы мы сунулись в этот самый банк и вместе с крючком заглотнули, как глупая плотва, симпатичную на вид наживку? Что скажешь, девочка?

— Решать не мне, — пожала плечами Белинда. — Вам виднее.

— И даже не мне! — вздохнул резидент и погладил под столом колено женщины. — Подождем решения Центра. А до тех пор, пока не получим ответ, ничего не предпринимать. Ясно?

Белинда кивнула.

— Куда ты пошла после встречи с этим… Эвертом?

— В «Мэриотт»… — Белинда подняла на резидента свои персидские глаза, в которых застыл немой вопрос. — Почему вы спрашиваете?

— Пешком или на машине?

— На машине.

— Хвоста не было?

— Да нет, вроде…

— Не было или «вроде»?..

— Не было! — Белинда решительно мотнула головой, но тут же как-то неуверенно улыбнулась. — Во всяком случае, я ничего не заметила…

— Сделаешь так, девочка… — Долгопольский пожевал губами и мечтательно взглянул на мглисто-серый пейзаж за окном. — К банку до моего особого распоряжения не приближаться на пушечный выстрел. Максу велишь установить наблюдение за этим Эвертом. Дистанция средняя. И без гусарства! Кто такой, адрес, увлечения, короче, он сам знает. Пусть возьмет на замену Роя. Если выяснится что-то интересное — сразу же ко мне. Выход на связь — в обычном порядке. Ты меня поняла?

Белинда молча кивнула.

— Вопросы есть, девочка?

— Что делать с Мальцевой?

— А что с ней делать? — хмыкнул Долгопольский. — Может, посоветуешь старику что-нибудь дельное?

— Ну, все что от нее требовалось, мы, можно сказать, получили, — протянула Белинда с легкой интонацией нерешительности в голосе. — Банк просчитали, информация в целом подтвердилась, стало быть, Мальцева не врала…

— Честная девушка — большая редкость в нашей жизни, — пробормотал Долгопольский, согласно кивая. — Современное поколение все больше лживо, авантюристично…

— Так что, — продолжала вслух рассуждать Белинда, — нам она вряд ли еще понадобится, верно? Значит…

— Что «значит»? — поморщился резидент. — Куда ты так летишь? Вот, прости Господи, дети природы на мою голову! Захотели — взяли, только подумали — выполнили, не понравилось — убрали с концами!.. Так, девочка, даже во время войны не работали… Ты ведь в армии не служила, верно? — Долгопольский неожиданно сменил ворчливый тон на благодушный, отцовский. — А знаешь, девочка, что обычно говорят солдаты? Они говорят так: «Никогда не торопись выполнить команду начальника. Потому что через час может последовать прямо противоположный приказ».

— Так что с Мальцевой делать? — хмуро спросила Белинда. По всему чувствовалось, что ей неприятна педагогическая выволочка, устроенная резидентом.

— Не торопись, девочка, — поморщился резидент. — Убрать ее не проблема, тут много времени и мозгов не потребуется. Копай глубже! Никто ведь не знает, как могут развернуться события. Посмотрим, как отреагируют в Центре. Начальству, как известно, виднее, верно?

— Верно, — кивнула Белинда.

— А раз верно, то пошли, родненькая! — вздохнул Святослав Парфенович, после чего встал, нежно обхватил Белинду за осиную талию и повел к выходу…

* * *

…Отстраненный от посторонних шумов в кожаных раковинах тяжелых студийных наушников голос Стаса Волкова звучал естественно и даже доверительно. Словно и не было тягостной, но в целом вполне привычной для Вадима Колесникова процедуры транспортировки окоченевшего трупа лондонского резидента ГРУ, аккуратно запакованного в черный полиэтиленовый пакет для сохранности одежды от моли, и засунутого в багажное отделение белого «рено» к пустынному парапету набережной Темзы. Словно и не канул утяжеленный для надежности двухпудовой гирей черный полиэтиленовый пакет с телом Стаса в промасленную гладь реки, чтобы остаться на ее илистом дне навечно…

Выполнив эту неприятную процедуру, Вадим Колесников даже не подумал о горячем душе и манящем тепле мягкой кровати с пружинным матрасом, которая дожидалась его в отеле. Запарковав «рено» на платной стоянке отеля «Астор», в семи километрах от того места, где нашел вечный покой Волков, Колесников взглянул на огромное световое табло с высвеченными буквами: «0.34. 23 апреля 1978 года, суббота. Температура — + 8 °C», после чего остановил такси и велел водителю отвезти его в Ист-сайд. Здесь, расплатившись по счетчику и добавив к сумме два шиллинга на чай, он проплутал еще минут сорок по безлюдным кварталам темных, словно прокопченных жилых домов, пока окончательно не убедился, что его никто не сопровождает. И только потом спецкурьер советской военной разведки, не торопясь, по-хозяйски открыл входную дверь подъезда многоквартирного девятиэтажного дома из темно-красного кирпича, на четвертом этаже которого находилась конспиративная квартира ГРУ…

До семи утра Колесников не смыкал глаз, колдуя над километрами магнитофонной пленки с записями голоса Стаса Волкова. Обложившись сразу четырьмя кассетными японскими магнитофонами, Колесников прокручивал на установленном в самом центре огромного чертежного стола стационарном бобинном «Sony», которым обычно пользовались только музыкальные гурманы, основную запись с несостыкованным набором фраз, вопросов, реплик, восклицаний покойного резидента ГРУ, фиксировал выбранные отрезки на специальном секундомере, потом делал пометки в блокноте, после чего переписывал выбранный кусок на один из четырех «кассетников». Это была кропотливая, изнурительная работа, но Колесников казался абсолютно спокойным, его грубые, с коротко обрезанными ногтями, пальцы виртуозно сновали над коричневыми обрывками пленки, склеивая их раствором ацетона и размечая каждый отрезок специальным карандашом-маркером…

К половине седьмого утра работа была закончена. Перед Колесниковым стояла очень непростая задача: используя сразу пять магнитофонов — четыре кассетных и один бобинный — сделать РЕАЛЬНЫМ диалог покойного Стаса Волкова с Мишиным, который в любую минуту мог позвонить и начать переговоры о времени и месте встречи. Конечно, для того чтобы полностью обезопасить себя от всех возможных вариантов предстоящего разговора, Колесникову не хватало ни времени, ни материала. Тем не менее курьер ГРУ был искушенным в такого рода делах агентом и подготовил, на случай перехода предстоящего телефонного «разговора» в непредсказуемое русло, отходной путь — фразу Стаса Волкова, суть которой сводилась к тому, что он не может больше говорить и предлагает встретиться сегодня в половине двенадцатого ночи, на том самом месте в районе Трафальгар-сквер, где они встретились неделю назад.

Как-то безучастно подумав о том, что если Мишин позвонит, скажем, в двенадцать часов ночи, отходной маневр сразу же превратится в капкан, Колесников по нескольку раз нажал кнопки «воспроизведение» и «стоп» на всех пяти магнитофонах, убедился, что добросовестно смазанные машинным маслом клавиши не издают ни малейшего звука, широко зевнул, с хрустом в затекших суставах потянулся и буквально через пару минут уже спал мертвецким сном в одежде на жесткой кушетке, неведомо кем втиснутой в проем подоконника под узким, похожим на средневековую бойницу, окном с откинутой вовнутрь фрамугой.

Ровно в 8.30 телефон на чертежном столе издал пронзительную трель. Открыв глаза на третий звонок, Колесников с секунду соображал, что происходит, после чего коротким рывком поднял свое сухощавое, тренированное тело, в несколько шагов преодолел десять метров, отделявших кушетку от телефона, и недовольно бросил в трубку по-английски:

— Да, слушаю!

— Простите, сэр, — прожурчал в мембране приятный женский голос. — Мы проверяем исправность телефонных линий во всем Ист-сайде. Есть несколько жалоб на неисправность именно вашего номера. Вы не будете так любезны сообщить, когда именно вы намерены быть дома — мы направим к вам нашего техника для исправления помех…

— Сегодня я дома весь день, — недовольно проворчал Стас. — Я как-то не привык работать по субботам!..

— Да, конечно, сэр! Ждите нашего техника, он может прибыть в любую минуту. Заранее приношу извинения за беспокойство — наша компания работает только в интересах абонентов!..

Это был условный сигнал: Колесникову сообщали, что все телефонные звонки на домашний номер Стаса Волкова будут синхронно продублированы на телефон конспиративной квартиры. Организаторы операции «Бомж» логично предположили, что даже если к Стасу будут звонить его реальные клиенты, вряд ли они решатся потревожить своего маклера в субботнее утро, в часы заслуженного отдыха. Следовательно, раньше воскресенья никто Волкова не хватится. А до этого времени, по расчетам генерала Никифорова, все должно было окончательно решиться.

Колесников с облегчением вздохнул и медленно направился в ванную. «Кажется, все обошлось без проблем», — подумал он, намыливая щеки и вставляя в бритвенный станок новое лезвие. Вчерашнее внезапное появление в холле собственного пансиона почтенной леди Амалии Грехэм и мгновенная реакция на это появление со стороны Ванюхиной, которая с оперативной точки зрения действовала безупречно, тем не менее чуть было не поставили под срыв всю операцию. Первоначально планировалось, что Колесников, оставив труп лондонского резидента в душевой кабинке, будет дожидаться звонка Мишина именно на квартире Волкова. Однако после того как выяснилось, что проникнуть в расположенный напротив пансион и незаметно вывезти оттуда труп семидесятилетней мисс Грехэм практически невозможно, стало совершенно очевидно, что утром весь квартал будет кишеть дотошными британскими «бобби», которые, в поисках свидетелей убийства, вполне могли нагрянуть и в квартиру напротив, где обнаружили бы еще один труп, а заодно — Вадима Колесникова. И тогда было принято решение переходить на запасной вариант. Приказ, который передал Колесникову кодовой фразой тот самый мужской голос, ранее информировавший его, что звонок Мишина был сделан из Копенгагена, был сформулирован по-военному сжато: в пансион Амалии Грехэм не соваться, от трупа Волкова избавиться как можно быстрее, а всю подготовку к предстоящему телефонному звонку Мишина, равно как и сам разговор, провести на конспиративной квартире в другом конце Лондона.

…Походные часы-будильник со светящимся циферблатом показывали 18.24, когда телефон ожил. На невыразительном лице Колесникова не дрогнул ни один мускул. Он медленно снял трубку и включил клавишу на одном из портативных магнитофонов:

— Бакстон слушает…

— Доброе утро, мистер Бакстон… — Колесников, прижимавший плечом к уху трубку спаренного телефона, узнал голос Мишина сразу же и потому даже не стал переключать магнитофоны. Вторая «заготовка» пока подходила идеально. Буквально через долю секунды последовал ответ Волкова:

— Доброе утро, сэр! Как самочувствие?

— Все нормально… — В трубке помолчали. — Так как, я могу посмотреть свой дом?

Колесников подключил к работе третий магнитофон:

— Конечно, сэр! Когда бы вы хотели встретиться?

— Я только что прилетел в Лондон… — голос Мишина звучал буднично, без выражения. — Еще даже распаковаться не успел. Давайте сделаем так, мистер Бакстон: часика через полтора-два, как только приду в себя после дороги, я вам позвоню и мы договоримся уже окончательно. Согласны?

Колесников уже знал конец фразы Мишина, а потому еще в середине фразы Мишина уже положил палец на клавишу второго магнитофона. Как только прозвучал вопрос, он тут же ее вдавил:

— Как вам будет угодно, сэр…

Выждав долю секунды, Колесников положил трубку на рычаги и с шумом выдохнул воздух. Только сейчас Колесников почувствовал, что весь взмок от напряжения.

— Вот сволочь! — прошипел специальный курьер ГРУ, сбрасывая с себя всю одежду и голышом направляясь в ванну. — Играется. Ладно, гаденыш, играйся, пока на воле. Все равно гулять тебе, друг, осталось недолго…

11. МОСКВА. ЗДАНИЕ КГБ СССР

Апрель 1978 года

Генерал Никифоров еще раз взглянул на время отправления шифровки из Амстердама, взглянул на настенные часы, которые показывали 21.15, убедился, что время передачи важного донесения в Центр составило традиционные четыре с половиной часа, удовлетворенно хмыкнул и откинулся в кресле.

Он понимал, что операция «Бомж» вступает в завершающую фазу: все фигуры были расставлены по своим местам, основные вопросы прояснились, вся подготовительная работа выполнена…

Теперь наступил самый неприятный период — время окончательного РЕШЕНИЯ, приняв которое, уже ничего нельзя будет изменить. Никифоров не любил бросаться в атаку очертя голову, всей сути его сложного, многопланового характера был абсолютно неприемлем бой без резерва, без разумной альтернативы отхода на заранее подготовленные позиции. Никифоров очень не хотел брать на себя все бремя возможной неудачи, но, как и раньше, видел только одного человека, с которым можно было поделиться этим тяжким бременем. И после минутного колебания генерал потянулся к аппарату городского телефона:

— Алло! — прожурчал в трубке молодой женский голос. — Я вас слушаю!..

— Добрый вечер… — Никифоров откашлялся. — Простите за поздний звонок, но мне очень нужен Семен Кузьмич. Он уже вернулся с работы?

— А кто его спрашивает?

— Передайте, что его старый приятель по академии Генштаба.

— Минуточку…

В трубке послышался треск, потом кто-то крикнул: «Сеня, это тебя!..», а еще через несколько секунд прорезался хриплый бас:

— Цвигун у телефона!..

— Добрый вечер, Семен Кузьмич. Генерал Никифоров беспокоит. Я не слишком поздно?

— В самый раз, — буркнул Цвигун. — Что-то случилось?

— Чай с малиной любите? — дружелюбно поинтересовался Никифоров.

— Только при высокой температуре.

— А если профилактически? — усмехнулся в трубку Никифоров. — Так сказать, чтобы не допустить возникновение оной?

— Где? — коротко бросил Цвигун.

— До Барвихи без своего водителя добраться сможете?

— Адрес?

— Да я вас сам встречу на шестнадцатом километре. Скажем, через час. Успеете?

— Добро! — пробасил Цвигун и, не прощаясь, положил трубку.

…Домик Никифорова в Барвихе разительно отличался от его «казенной» дачи: шаткая, покосившаяся от времени изба, бревенчатые стены которой, казалось бы, навечно сохранили запах ладана и сырости. В домике этом, который достался Никифорову от родителей покойной жены, он бывал исключительно редко. Старший сын Никифорова, доктор наук, работавший на «оборонку» и имевший собственный дом на Истринском водохранилище, не раз предлагал отцу избавиться от этого убожества, однако в память о жене генерал никак не мог заставить себя продать убогое строеньице. Да и кому, собственно, он мешал?..

…После того как Никифоров под чай с малиной обрисовал Цвигуну ситуацию, первый зампред КГБ СССР надолго умолк. Его насупленные брови выдавали напряженную работу мысли, и Никифоров, верный корпоративным традициям своей службы, в соответствии с которыми желтый дом на Лубянке воспринимался как некая синекура, облагодетельствованная могущественным Политбюро, сытная кормушка для детей партийных бонз, впервые подумал, что перед ним, наверное, сидит профессионал ничуть не хуже, чем он сам. Мысль была неожиданной, по-своему неприятной, и Никифоров даже устыдился ее…

— Какие шансы на то, что они с нами играют? — голос Цвигуна, прорезавший ночную тишину, звучал глухо, напоминая ворчание старого филина.

— Пятьдесят на пятьдесят, как обычно, — пожал плечами Никифоров и подлил гостю чай в высокую фаянсовую кружку. — Я привык доверять своему резиденту… Человек он опытный, умный, битый… Так вот, он чувствует здесь какой-то подвох. Что скажете, Семен Кузьмич?

— Когда возьмут Мишина?

— Может быть, завтра. Возможно, позже… Гадать не люблю, да и вам не рекомендую. Пока он на встречу не вышел…

— Допустим, Мишина берут, — упрямо мотнул крупной головой Цвигун. — Берут живым…

— Допустим, — кивнул Никифоров. — Тем более, что задача так и формулируется.

— Стало быть, человек, который так стремился со мной встретиться, будет иметь такую возможность. Уж с ним-то я как-нибудь разберусь…

— А если нет, что тогда нам делать? Если его убьют при задержании? Или он сумеет ускользнуть, как уже не раз это делал? — Никифоров поскреб ногтем высокий лоб. — Меня интересуют наши ДАЛЬНЕЙШИЕ действия, Семен Кузьмич.

— Вероятность того, что Мишин действительно хранит компромат на Андропова в этом самом банке в Амстердаме… Это высокая вероятность?

— Достаточно высокая. Во всяком случае, пока она полностью подтверждается и прямыми, и косвенными источниками. В оперативном плане выглядит все довольно-таки обнадеживающе.

— Мы можем подстраховаться и каким-то образом заполучить эти документы?

— В принципе можем, — кивнул Никифоров. — Но опять-таки возникает то, что шахматисты называют потерей темпа: надо находить нужных людей, искать способы нажима, договариваться, подкупать, планировать… Все это — время, которого у вас, Семен Кузьмич, нет. Ведь так?

— Так, — хмуро кивнул первый зампред КГБ.

— И потом: если допустить, что против вас лично действительно ведется какая-то игра — причем ведется профессионалами, располагающими реальными возможностями и полномочиями, — то я не могу исключить вариант, при котором документы с компроматом на вашего большого шефа, якобы хранящиеся в этом амстердамском банке — не что иное, как ловушка, в которую должны угодить мои люди, а затем и вы.

— Значит, разработку операции по банку вы считаете бесперспективной?

— Скажем так — нежелательной! — Никифоров выдавил на своем лошадином лице улыбку и откинул назад редеющие волосы. — Я бы не хотел испытывать эту версию на прочность — как говорится, себе дороже.

— Что же делать?

— Не знаю, Семен Кузьмич, — негромко признался Никифоров. — Кабы знал, так не стал бы вас беспокоить почем зря. Остается только одно: уповать на удачу и ждать, пока не объявится Мишин. Насколько мне известно, ваш бравый подполковник где-то на подходе. Во всяком случае, в поле зрения моих людей он должен вот-вот появиться. К его встрече все приготовлено.

— Мне не нравится ваш план, генерал.

— Хотите что-то предложить? — вкрадчиво спросил Никифоров.

— Допустим, предчувствие вас не обманывает, и в банке для нас заготовлена некая ловушка. Повторяю, допустим! — Цвигун нацелил на Никифорова указательный палец. — В любом случае, уровень и подготовка людей, которые замыслили подобное, должен быть очень высоким. Согласны?

— Согласен, — кивнул Никифоров.

— Идем дальше… Как, по-вашему, генерал, подготавливая такую ловушку, ее организаторы положат в этот гипотетический сейф настоящий компромат или «куклу»?

— К чему вы клоните, Семен Кузьмич?

— Ответьте на мой вопрос, генерал!

— Думаю, они не станут рисковать и положат в сейф реальный документ, — после минутной паузы ответил Никифоров. — И что с того?

— Вы ведь не решаете проблемы по мере их поступления, не так ли, генерал? — неожиданно спросил Цвигун.

— Никогда! — улыбнулся Никифоров. — Наверное, как и вы, Семен Кузьмич. Всю жизнь я стремлюсь ПРЕДУГАДАТЬ, какие проблемы возникнут передо мной и моей службой завтра, через месяц, через год… Это очень тяжелая и неблагодарная методика. Скорее всего, именно поэтому я так и не смог занять кресло шефа ГРУ. Да и как, если я просто не способен быть оптимистом и победно рапортовать в срок?

— Это умный подход, — пробурчал Цвигун, с гримасой отвращения отпивая чай из кружки. — Во всяком случае, мне он всегда нравился. Но только не сегодня! Почему бы нам не рискнуть, а? Не мне вас учить, что инициатива всегда у атакующей стороны. Они ставят ловушку нам, а мы — им! Навяжите им свою игру, генерал. Проще всего, чувствуя подвох, отойти в сторону и переждать до наступления благоприятного момента. А если нет времени, что тогда? Да возьмите вы за жопу этого клерка, который подтвердил, что документ лежит в его сейфе. Не в банке, естественно, а где-нибудь в другом месте. Только так возьмите, чтобы он вас привел именно туда, куда следует. И, кстати, проверите заодно свои предчувствия, генерал Никифоров…

— Это не мой стиль, Семен Кузьмич.

— Сейчас не до стилей! Мне нужен РЕЗУЛЬТАТ, генерал! — Цвигун едва шевельнулся на ветхом «венском» стуле, и тот по-кошачьи взвыл. — Скажите, что я могу сделать, чем помочь?

— Сделайте мне одно одолжение.

— Какое?

— Дайте мне время, Семен Кузьмич, — тихо ответил Никифоров. — Не ставьте меня в условия, при которых я буду вынужден совершать неосторожные движения и в итоге проиграю. Прошу вас об этом не только потому, что всегда ненавидел проигрывать. Просто в данном случае мое поражение будет автоматически означать и ваш проигрыш. А мне, признаюсь, понравились перспективы, которые вы не так давно обрисовали. Видимо, и мне, старику, не чуждо честолюбие…

— Где его взять, это время?! — пробормотал Цвигун. — Я сижу на пороховой бочке, фитиль уже запалили и когда он рванет — я не знаю. Худшую пытку не придумаешь, мать их!..

— Да, кстати, — улыбнулся Никифоров. — А как поживает ваш шеф?

— Прекрасно поживает! — пробурчал Цвигун. — Выходит на работу, по-прежнему, элегантен и как всегда не видит меня в упор.

— Вы не заметили в Андропове каких-то перемен по отношению к себе?

— Нет. Но это ни о чем не говорит. Просто он не может относиться ко мне хуже, чем уже относится…

— Ну, ладно… — Никифоров широко зевнул, тускло блеснув серебряными коронками, и с некоторым опозданием прикрыл широкой ладонью. — Время позднее, а утро вечера, как говорится, мудренее. Будем расходиться?

— Вы сделаете то, что я предложил, генерал?

— Я подумаю.

— Хорошо, — кивнул Цвигун и тяжело приподнялся.

— Да, чуть не забыл, Семен Кузьмич… Что будем делать с той дамочкой, хлопоты с которой, признаюсь, уже влетели нашей службе в копеечку?

— Мальцева, если не ошибаюсь? — Цвигун уже стоял, заслоняя мощной фигурой скудный свет, отбрасываемый одинокой сорокасвечевой лампочкой на замшелом от паутины витом шнуре.

— Именно.

— А в чем, собственно, проблема?

— В разумности использования, Семен Кузьмич… — Никифоров прищурился. — Благодаря ее показаниям, мои люди вычислили банк, в котором, по версии Мишина, он хранит компрометирующие документы. Перспектив дальнейшего использования Мальцевой — я имею в виду свою службу — нет. Возникает вопрос, а что с ней, собственно, делать?

— Ее никак нельзя использовать в этой операции? — подумав секунду, спросил Цвигун.

— Трудно сказать… Боюсь, что нет.

— А почему боитесь?

— Мне всегда боязно, когда речь идет о жизни людей.

— А если ее отпустить, как говорится, на все четыре?

— Девушка она меченая, — негромко, словно рассуждая вслух, произнес Никифоров. — Кое-какие моменты ее странствий лично мне внушают серьезные сомнения. Я недостаточно глубоко вникал во все нюансы этой истории, но чутье подсказывает мне, что эта самая Мальцева, как минимум какое-то время, использовалась ЦРУ. Но даже не это самое главное. Она была в прямом контакте с моими людьми в Сан-Пауло и Амстердаме. Она выводила кадровых офицеров ГРУ на банк, а это — весьма важная деталь предстоящей операции. Кроме того, Мальцеву, насколько мне известно, днем с огнем разыскивает ваш уважаемый шеф, Семен Кузьмич, и у меня нет оснований предполагать, что вы хотите сделать ему подарок.

— Думаете, надо списать? — пожав широкими плечами, спросил Цвигун.

— Если только вы не хотите поговорить с ней в Москве и накопать для себя какую-то информацию, которая, возможно, пригодится вам в оборонительной войне против Андропова.

— Овчинка выделки не стоит, — отмахнулся Цвигун.

— Тогда можно считать вопрос решенным?

— Поступайте как считаете нужным, — равнодушно пожал плечами Цвигун и направился к выходу.

— Вы меня не совсем поняли, Семен Кузьмич, — мягко возразил Никифоров. — Для ликвидации Мальцевой мне нужна ВАША санкция.

— Что?! — Цвигун, уже стоявший в проеме двери, резко обернулся. — Что вы сказали, я не расслышал?

— Я сказал, генерал, что вы должны будете подписаться под документом, санкционирующим ликвидацию Мальцевой, — спокойно повторил Никифоров.

— Но зачем? — изумленно воскликнул Цвигун. — Какое право имею я, первый зампред КГБ СССР, отдавать приказы на ликвидацию, да еще письменные, первому заместителю начальника ГРУ? Ерунда какая-то! Вы вообще в своем уме, Никифоров?

— Давайте-ка я вам кое-что объясню, Семен Кузьмич… — Голос генерала ГРУ звучал ровно и даже дружелюбно, однако суровое, безжизненное выражение его лошадиного лица было настолько решительным, что Цвигун невольно поежился. — Вступив с вами в эту… сделку, я, в случае неудачи, естественно, о чем думать не хочется, рискую своим служебным положением, репутацией офицера и, возможно, свободой. Убрав же по собственной инициативе хотя бы одного человека, я, тем самым, автоматически подписываю себе приговор военного трибунала — смертная казнь через расстрел. Поскольку никому не смогу доказать, что сделал это в интересах безопасности Советского государства. Ваша подпись под документом, санкционирующим ликвидацию Мальцевой, — это гарантия, что при самом плохом раскладе, я смогу после пяти-шести лет тюрьмы умереть на своем приусадебном участке, вот в этом доме…

— Но вы же не требуете от меня санкций на ликвидацию Мишина! — возразил Цвигун.

— А кто вам сказал, что я собираюсь его ликвидировать? — пожал плечами Никифоров. — Насколько я помню, задание формулировалось иначе: по-возможности, взять живым. И потом, нужно ли мне объяснять вам разницу между совершившим предательство и заочно приговоренным к расстрелу офицером КГБ и обычной советской журналисткой, никакого отношения к спецслужбам не имеющей? Понятно, что в первом случае ликвидация будет означать исполнение уже вынесенного приговора, а во втором — откровенное убийство ни в чем не повинного человека. Принципиальный момент, не так ли, Семен Кузьмич? Надеюсь, вы не сочтете меня чересчур мелочным?

— Хорошо… — Цвигун оперся локтем о притолоку и с нескрываемым уважением посмотрел на Никифорова. — Я, возможно, дам разрешение на эту… акцию. Но только после того, как будет окончательно закрыт вопрос с Мишиным и с… банком.

— А почему «возможно»? — поджал губы Никифоров. — Напомню вам еще раз, Семен Кузьмич: в настоящий момент ее присутствие в Амстердаме крайне нежелательно. Содержание этой женщины в известном смысле связывает руки моей резидентуре в Голландии. За Мальцевой необходим присмотр, а лишних людей у меня там нет — каждый на счету, и каждому отведена роль в предстоящей операции.

— Ничего, пусть пока поживет, — пробормотал Цвигун.

— Боюсь, я не совсем вас понял, Семен Кузьмич.

— Мальцева — один из свидетелей провала андроповской операции в Латинской Америке. Если захват Мишина окончится… неудачей, возможно, эту даму стоит приберечь на какое-то время. Ну, чтобы было чем торговать в случае чего… Кроме того, вы ведь еще не решили окончательно насчет этого банковского клерка, ведь так? Кто знает, как все повернется, если вы развяжите ему язык…

— Ладно, будь по-вашему… — По тону Никифорова чувствовалось, что он недоволен. — Хотя, признаюсь честно, логики особой в ваших рассуждениях, вы уж простите за откровенность, я не улавливаю.

— Да какая уж тут к черту логика?! — резко отмахнулся Цвигун и, неожиданно улыбнувшись, добавил. — Вы знаете, генерал, почти все в своей жизни я делал не по логике, не по уму, а от фонаря. Понимаете? Словно кто-то невидимый толкал меня в решающий момент под локоть и жарко шептал на ухо: «Сделай так, Сеня, только так и не иначе!» И, знаете, впоследствии выяснялось, что решение было верным, хотя и нелогичным до ужаса. Я, генерал, ненавижу это слово — «интуиция»! От него за версту несет снобизмом моего лощенного шефа. Но, видно, судьба моя такая: жить с тем, что ненавидишь!..

— Если память мне не изменяет, — не без язвительности в голосе протянул Никифоров, — буквально минуту назад вы были полностью согласны на списание

Мальцевой. Однако стоило только вам услышать, что ликвидация этой женщины должна быть санкционирована лично вами, как тут же невесть откуда возникло слово «интуиция»…

— Ничего страшного, — улыбнулся Цвигун. — Просто минуту назад я об этом не подумал.

…В шесть утра Никифорова подняла с постели трель телефонного звонка. Старомодный черный аппарат с тяжелой трубкой и металлическим наборным диском всегда стоял на прикроватной тумбочке, по правую руку от хозяина, — так для душевного равновесия злостные курильщики кладут на расстоянии вытянутой руки пачку сигарет и спички. Даже если ни разу в жизни не просыпались специально, чтобы закурить.

— Да! — хриплым со сна голосом откликнулся генерал Никифоров.

— Извините, что беспокою, — рокотнул в трубке голос его заместителя. — Только что пришло сообщение из Амстердама. Что-то важное. Я уже выслал машину…

— Через сорок минут буду, — сказал после небольшой паузы Никифоров и положил трубку.

* * *

Обычно, если не было никаких срочных совещаний или экстренных вызовов в Кремль, Андропов обедал в своем служебном кабинете, в комнате отдыха. Шеф КГБ проявлял труднообъяснимую и даже абсурдную для партийных сановников его ранга щепетильность, внимательно следя за тем, чтобы его завтрак или обед доставлялись непосредственно из офицерской столовой центрального аппарата КГБ и состояли только из блюд, официально значившихся в меню. Об этом, кстати, мало кто знал, — только несколько человек из обслуживающего персонала. Таким образом, о показном характере андроповской скромности не могло быть и речи: нюансы повседневной жизни председателя КГБ оставались для большинства работников центрального аппарата тайной за семью печатями, что, естественно, создавало богатую почву для фантазий некоторым, склонным к перемалыванию начальнических костей, сотрудникам. Естественно, шеф КГБ знал ВСЕ, что говорят о нем его подчиненные. Однако, выслушивая очередную порцию сплетен о своих роскошных трапезах с экзотическими фруктами, иранской черной икрой и гусиным паштетом, который ежедневно доставляется на стол председателя КГБ спецрейсом из Страсбурга, Юрий Андропов никогда не делал «оргвыводов» и неизменно улыбался. Этот человек был слишком искушен в тонкостях жизни «наверху», чтобы не понимать: подобные слухи весьма полезны, ибо не способствуют его ВЫПЯЧИВАНИЮ из колоритной шеренги членов и кандидатов в члены Политбюро. Куда хуже было бы, если НАВЕРХ просачивались другие сведения. К примеру, что председатель КГБ ест на обед то же самое, что молоденький лейтенант из службы охраны.

Единственное роскошество, которое позволял себе Андропов во время обеда, было требование беспокоить его только в самых экстренных случаях. И вовсе не потому, что шеф КГБ относился к категории людей, считающих что тишина и покой максимально способствуют процессу усвоения пищи. Просто, дожив до весьма зрелого возраста, Андропов так и не сумел избавиться от юношеской привычки читать за едой. Почему-то он считал эту привычку несолидной, а потому много лет назад, еще в начале шестидесятых, попросил жену зайти в музыкальный магазин на Неглинной и купить ему небольшой настольный пюпитр со специальным зажимом для нотных листов. С тех пор нехитрый, удобно складывающийся пюпитр, приспособленный Андроповым в качестве подставки для книг, стал неизменным спутником этого странного человека. Единственное, что шеф КГБ никогда не читал во время еды, были служебные документы, включая его собственные выступления на пленумах и конференциях, которые он обычно прочитывал и редактировал в присутствии составителей. Поскольку к еде Андропов всегда относился с известным равнодушием, предпочитая любому, даже самому вкусному и изысканному обеду, тарелку с фруктами, шеф КГБ уравновешивал утомительный, но необходимый процесс поглощения пищи чтением беллетристики. Вот и сейчас, флегматично поглощая за круглым столом в комнате отдыха желтоватый, разваренный суп с вермишелью и мелко нарезанными кусочками курицы, Юрий Андропов стремительно пробегал глазами мелко набранные строчки романа Роберта Пена Уоррена «Вся королевская рать», аккуратно развернутого на пюпитре. Он любил политические романы, особенно, если речь в них шла о западных демократиях. Такого рода литература в лишний раз убеждала Андропова, что многообразие форм социально-политического устройства — все эти республиканские, консервативные, демократические, лейбористские, клерикальные, пацифистские и прочие движения, являлись всего лишь фасадом, витриной, тесно заставленной броскими игрушками лозунгов и обещаний, за которой искусно маскировался сложнейший МЕХАНИЗМ реальной власти. И этот механизм, принцип его функционирования, по глубокому убеждению Андропова, имел единые законы как при социализме, так и при капитализме.

…За спиной Андропова, в кабинете, коротко прогудел зуммер внутреннего селектора. Потом еще раз. И еще. Дочитав до конца абзац, Андропов аккуратно вытер губы белоснежной, на совесть накрахмаленной салфеткой, встал и направился к своему рабочему столу. Селектор продолжал надсадно гудеть, словно напоминая Андропову, что микромир, который он только что с таким сожалением покинул, — небольшая комната, полная тишина, эфемерное, зыбкое ощущение полного покоя и книга, удобно раскрытая на пюпитре, — всего лишь фрагмент, небольшая пауза, короткий привал по скользкому, извилистому и смертельно опасному пути наверх, к которому Андропов уже давно остыл, но без которого тем не менее не представлял свою жизнь.

— Да, — нажав трубку селектора, процедил председатель КГБ.

— Извините, что побеспокоил, Юрий Владимирович… — голос дежурного адъютанта в приемной звучал невнятно, словно разговаривал он не с расстояния пятнадцати метров, а откуда-то из-за границы. — На проводе товарищ Янош Кадар. Я сказал ему, что вы обедаете, но он настаивает, что дело срочное…

Андропов внутренне напрягся.

— Соедините!

— Алло? — а вот хриплый баритон сидящего в Будапеште первого секретаря ЦК ВСРП звучал отчетливо и близко. — Юрий Владимирович?

— Слушаю вас, товарищ Кадар! — голос Андропова потеплел.

— Как самочувствие?

— Спасибо. Как ваше?

— Скрипим понемногу, — в точности воспроизводя русские интонации, хмыкнул Кадар.

— Что-нибудь случилось?

— Ничего особенного, Юрий Владимирович… Хотя, с другой стороны, возникла одна проблема… — чувствовалось, что Кадару что-то мешает говорить.

— Я так понимаю, разговор не телефонный?

— Именно!

— Ну хоть направление проблемы обозначить можете?

— Все та же, Юрий Владимирович.

— Хотите встретиться?

— Очень хочу, но, к сожалению, никак не могу… — Кадар на секунду замолчал, словно обдумывая следующее предложение. — Вот если бы вы могли принять моего человека… Минут на тридцать, не больше…

— Кто такой?

— Товарищ Атилла Хорват, заворготделом нашего ЦК… Да вы должны его пом…

— Когда он вылетает? — быстро спросил Андропов.

— Да хоть прямо сейчас, Юрий Владимирович. На моем самолете…

— Все так срочно?

— Боюсь, что да.

— Сейчас полпервого, — взглянув на кварцевые настенные часы, сказал Андропов. — А у вас, соответственно, половина двенадцатого… К пяти часам по нашему успеет?

— Конечно успеет, Юрий Владимирович.

— Ровно в пять его встретит во Внуково-2 мой человек. Жду.

— Большое спасибо, Юрий Владимирович!

— Не за что, товарищ Кадар. До встречи. Сервус!

— Сервус!

…В 17.45 Атилла Хорват, облаченный в «партикулярный» черный костюм, белую сорочку и темный галстук, с некоторой опаской переступил порог огромного кабинета председателя КГБ СССР. Наблюдая за тем, как широкоплечий красавец-венгр направляется к его столу, Андропов внезапно подумал, что посланник Яноша Кадара совсем не похож на исступленного фанатика, давно уже вытравившего из собственного сознания понятие «страх». Даже несмотря на то, что действовал с фанатизмом человека, заранее обрекшего себя на смерть и нетерпеливо дожидающегося, когда это произойдет.

— Добрый вечер, товарищ Андропов, — негромко произнес Хорват, дойдя до стола.

— Добрый, — пробормотал шеф КГБ и кивнул гостю на стул. — Садитесь.

Хорват присел к приставному столику и положил перед собой толстый блокнот.

— Можете сразу переходить к делу, — откинувшись на спинку кресла, холодно произнес Андропов. — Кнопок в столе, подобно тем, которые вы демонстрировали мне неделю назад в Будапеште, здесь нет. Впрочем, есть нечто получше и посовременней. Короче, можете говорить совершенно свободно: слышать вас буду только я…

— Понятно, — кивнул Атилла и заглянул в блокнот. — Товарища Яноша Кадара по-прежнему беспокоит активность Мольнара. Как стало известно товарищу Кадару, Мольнар получил от товарища Суслова обещание, что примерно через неделю его примет в Кремле товарищ Леонид Ильич Брежнев…

— Ты смотри! — хмыкнул Андропов и покачал головой. — Впервые слышу об этом!

— Тем не менее это так, — твердо произнес Хорват. — Информация получена из канцелярии Михаила Андреевича Суслова и сомнений не вызывает.

— Допустим, — кивнул Андропов. — Что дальше?

— У товарища Яноша Кадара есть достаточно веские основания быть против этой встречи…

— Неужели ваш шеф хочет попросить меня арестовать Мольнара прямо в аэропорту и посадить его во внутреннюю тюрьму КГБ? — вяло улыбнулся Андропов.

— Нет, Юрий Владимирович, — не меняя сосредоточенного выражения лица, ответил Хорват. — У него есть другой план…

— Вот как? — вновь хмыкнул Андропов. — У него?

— Именно, — невозмутимо кивнул венгр и перевернул листок блокнота. — В распоряжении товарища Кадара есть данные оперативного наблюдения службы внутренней безопасности, свидетельствующие о том, что Мольнар поддерживает конспиративные связи с группой венгерских диссидентов, сориентированных на ликвидацию в Венгрии социалистической формы правления, в частности, с ее лидером, профессором будапештского университета Альбертом Фаркашем…

Едва только услышав слово «диссиденты», Андропов внутренне весь собрался и резко вскинул свою крупную голову.

— В этой связи, — продолжал Хорват, демонстративно не замечая реакцию шефа КГБ, — у товарища Кадара возникают определенные сомнения. Дело в том, что если он, допустим, передаст в Москву данные, изобличающие Мольнара в оппортунистической, раскольнической деятельности внутри ЦК ВСРП, сам Мольнар может представить их перед кремлевским руководством, как сознательное стремление товарища Кадара опорочить его лично и группу его сподвижников в партии, категорически не согласных с нынешним курсом ВСРП…

— А документы? — с едва различимой иронией в голосе спросил Андропов. — Как быть с теми самыми «данными оперативного наблюдения»?

— Мольнару ничего не стоит заявить, что они сфабрикованы, — быстро ответил Хорват, явно ждавший именно этого вопроса.

— А они сфабрикованы? — с наигранным простодушием поинтересовался Андропов.

— Я передаю вам только то, товарищ Андропов, что велел мне передать товарищ Янош Кадар.

— Естественно, — кивнул председатель КГБ. — Продолжайте.

— Товарищ Янош Кадар высказал такую мысль: в том случае, если в наличии конспиративных связей Мольнара с венгерскими диссидентами убедится непосредственно представитель КГБ СССР, и, соответственно, поставит об этом в известность свое прямое руководство, то это сразу же дезавуирует возможное заявление Мольнара о том, что речь идет о намеренной фабрикации изобличающих его документов…

— Мне кажется, я начинаю понимать тонкость плана товарища Кадара, — задумчиво произнес Андропов, сфокусировав взгляд на венгре. — Мне только одно непонятно: каким же образом высокопоставленный представитель Комитета госбезопасности ни с того, ни с сего объявится в Будапеште. Тем более, по своим делам, а не по официальному приглашению ваших властей? С чего бы вдруг? И не напоминает ли вся эта ситуация, товарищ Хорват, рояль в кустах, а?

— Совсем забыл сказать вам, товарищ Андропов: в настоящее время в Будапештском университете стажируется доктор технических наук Владимир Белоусов из Новосибирского академгородка, — не отводя взгляда, ответил Хорват. — Он находится в постоянном контакте с профессором Альбертом Фаркашем…

— Насколько я помню, — покачал головой Андропов, — этот ученый никакого отношения к советским диссидентским кругам не имеет.

— Трудно сказать, — задумчиво произнес венгр. — Люди ведь меняются… Причем подчас так резко, что и не уследишь. В любом случае, если такая связь между Белоусовым и Фаркашем не будет подтверждена, репутация советского ученого никак не пострадает — мы это гарантируем, товарищ Андропов. Однако сам факт, плюс естественные опасения товарища Кадара, полностью связанные с сохранением целостности и боевитости руководящего ядра Венгерской социалистической рабочей партии, вполне заслуживают того, чтобы в Будапешт был откомандирован высокопоставленный представитель Комитета государственный безопасности СССР, который на месте, в тесном контакте с представителями венгерских служб внутренней безопасности, мог бы во всем разобраться и, вполне возможно, предотвратить еще один 1956 год…

— Н-да, логично, — пробормотал Андропов и слегка налег на стол грудью. — И кого, по мнению товарища Кадара, я должен командировать в Будапешт?

— Товарищ Янош Кадар немало наслышан об огромном вкладе в борьбу с диссидентским движением вашего первого заместителя, генерала Семена Цвигуна, — медленно произнес Атилла Хорват и убрал со стола блокнот. — Для нас это была бы большая честь — принять у себя руководителя такого ранга. Товарищ Янош Кадар готов оказать генералу Цвигуну всяческое содействие… Он бы и сам позвонил ему, но, понятно, решил раньше переговорить с вами, товарищ Андропов…

— А вы не боитесь ответственности, которая ляжет на ваши плечи?

— Что вы имеете в виду, товарищ Андропов?

— Надеюсь, вам известно, товарищ Хорват, — тихо произнес Андропов, — что руководители КГБ такого высокого ранга, как генерал Цвигун, по понятным причинам, крайне редко выезжают за пределы Советского Союза. По инструкции, их должна сопровождать усиленная личная охрана и, кроме того, страна пребывания, в свою очередь, также должна всемерно обеспечивать его безопасность.

— Смею вас заверить, товарищ Андропов, что товарищ Янош Кадар полностью осознает эту ответственность и гарантирует невозможность любых, даже самых маленьких, инцидентов. Генералу Цвигуну будут созданы все условия для плодотворной работы.

— И как долго, по мнению товарища Кадара, может продлиться командировка моего первого заместителя?

— Дня три-четыре, не больше, — тут же ответил Хорват.

— А ему ХВАТИТ этого времени?

— Вполне! — кивнул Хорват. — Кроме того, сейчас у нас, в Будапеште, прекрасная погода. Солнечно, ясно, тихо… Товарищ Кадар просил передать вам, товарищ Андропов, что генерал Цвигун заодно прекрасно отдохнет и вернется в Москву ДРУГИМ ЧЕЛОВЕКОМ.

— Самое главное, чтобы он вернулся, — пробормотал Андропов и тут же добавил. — Я имею в виду вовремя. В аппарате полно дел и отсутствие первого заместителя, естественно, может сказаться на работе.

— Конечно, товарищ Андропов, — кивнул Хорват. — Это, собственно, все, что просил передать вам товарищ Янош Кадар. Если вы не возражаете, я бы хотел еще сегодня вернуться в Будапешт…

— Вы знаете, товарищ Хорват… — Андропов снял очки и начал протирать их. — Я почему-то часто вспоминаю свой последний приезд в Венгрию. Обычная поездка, но столько впечатлений…

— Я надеюсь, товарищ Андропов, что ваши впечатления о Будапеште остались самыми добрыми? — пробормотал Хорват. — Мы так старались, чтобы вам понравилось у нас в стране…

— Безусловно, — кивнул Андропов и водрузил очки на переносицу. — И мысль о том, что мой первый заместитель, возможно, увидит то, что довелось увидеть мне, как-то согревает… Генерал Цвигун работает не покладая рук. Так что положительные эмоции ему явно не помешают. Как думаете, товарищ Хорват?

— Полностью с вами согласен, товарищ Андропов! — Атилла энергично кивнул несколько раз. — Как я уже говорил вам, товарищ Цвигун вернется в Москву совсем другим человеком — бодрым, отдохнувшим, нацеленным на работу.

— Ну что ж, до свидания, товарищ Хорват… — Андропов приподнялся и протянул венгру руку. — Кто знает, возможно встретимся еще раз…

— Вряд ли, товарищ Андропов, — улыбнулся Атилла, крепко пожимая руку председателя КГБ СССР. — К сожалению, в ближайшее время я буду вынужден уйти в отставку и, по всей видимости, перееду жить в деревню, к матери.

— А что случилось? — на восковом лице Андропова отразилась гримаса удивления. — У вас такая блестящая карьера. Да и товарищ Кадар говорил мне немало лестного о вас…

— Сердце, товарищ Андропов… — Атилла несколько раз постучал указательным пальцем по левой стороне груди. — Знаете, как говорят профессиональные спортсмены: «В молодости медали, к старости — болячки». Врачи категорически запрещают мне активную работу. Отдых, природа и никаких нервов. Но вы не беспокойтесь, товарищ Андропов, — улыбнулся Хорват. — Это произойдет только через месяц. Так что, вашего первого заместителя я буду опекать лично…

12. ЛОНДОН. ОПЕРАЦИЯ «БОМЖ»

Апрель 1978 года

…Съехав по ребристой аппарели парома на идеально выметенный причал дуврского порта и выбравшись за сетчатые ворота, Мишин бросил взгляд на дорожный указатель и свернул налево, в сторону ближайшей бензоколонки.

— Сэр? — рыжеволосый, веснушчатый подросток в синем комбинезоне с надписью «Эксон» на груди и спине вопросительно взглянул на хозяина «опеля».

— Я проехал почти тысячу километров, — улыбнулся

Витяня, протягивая через полуопущенное стекло ключи от машины. — Заправьте машину, проверьте уровень масла, короче, разберитесь как следует — мне еще тарахтеть до самого Эдинбурга…

— Не беспокойтесь, сэр, управлюсь за четверть часа.

— Не торопитесь, молодой человек, дайте мне время перехватить пару бутербродов и кружку «гиннеса».

— Все будет в порядке, сэр!..

Войдя в вытянутый как коридор коммунальной квартиры паб, Мишин сразу же направился к телефонной кабинке, опустил в прорезь две монеты по шиллингу и закурил, прижав плечом холодную трубку к уху.

— Алло? — Голос Ингрид звучал так отчетливо, словно она стояла за его спиной.

— Мадам Кристианссен?

— Это ты?

— Вы всегда на «ты» с заказчиками?

— Ты хочешь что-то заказать?

— Да. Оригинальную мебель для своего дома… — Витяня глубоко затянулся. — Только очень хорошую мебель. Ни на что не похожую. И главное, я бы хотел, чтобы вы уделили максимум внимания кровати…

— А у вас есть дом, молодой человек?

— Пока нет… Но обязательно будет.

— Где ты?

— Так как насчет мебели, мисс Кристианссен? Не советую вам тянуть, можете потерять хорошего клиента…

— А вы хороший клиент?

— Замечательный! Клиент, готовый платить с самого начала, не может быть плохим.

— Тебе что, не нравится моя мебель?

— Я говорю о СВОЕМ доме.

— А мой дом для этой цели никак не подойдет?

— Разве что на первых порах.

— Не хотите задерживаться?

— Я этого не говорил. Просто там, где ты живешь, слишком холодно.

— А там, где собираешься жить ты, будет теплее?

— Если с тобой, то наверняка.

— Ты ничего не хочешь мне сказать?

— Как-нибудь в другой раз.

— Тогда зачем ты звонишь?

— Чтобы сказать тебе об этом.

— С тобой приятно разговаривать по телефону.

— Ирония — это рефлексия затравленной буржуазии.

— Уточни только, кем затравленной.

— Встретимся — уточню.

— А что, встретимся?

— А что, не встретимся?

— Тебе плохо, да?

— В данный момент — нет. Но только в данный.

— Я могу воспринять сказанное, как утренний комплимент девушке?

— Можешь.

— Ты великодушен.

— Мне… очень не хватает тебя, Ингрид.

— Повтори, пожалуйста.

— Вроде бы, слышимость на линии нормальная.

— Повтори, если хочешь, чтобы я сконструировала мебель для твоего дома.

— Мне не хватает тебя, Ингрид.

— Там было еще одно слово…

— Очень не хватает.

— Вот теперь все правильно.

— Я рад, что сумел тебе угодить.

— Ты произнес фразу так, словно сам этому удивляешься.

— Я действительно удивляюсь, Ингрид.

— Тому, что рад или что сумел угодить?

— И тому, и другому.

— Это хорошо или плохо?

— Смотря для кого?

— Для меня, естественно.

— А почему естественно?

— Эгоизм — рефлексия одиноких женщин.

— Это хорошо.

— Ты позвонишь еще?

— Если смогу…

— Наменяй монеток впрок — и сможешь.

— Толковый совет.

— Я вообще девушка толковая.

— Я заметил.

— А что еще ты заметил?

— Практически ничего. Фрагмент плеча… Уголок ключицы… Мочку уха… Все остальное ты стыдливо прикрывала простыней.

— Не стыдливо, а целомудренно!

— Поправка существенна, следовательно, принята.

— Слушай, а может быть, ты действительно брачный аферист?

— Ты спрашиваешь таким тоном, словно надеешься услышать утвердительный ответ.

— Ну, если выбирать между брачным аферистом и торговцем наркотиками, я предпочитаю первое.

— Ну, допустим все так. Что это, собственно, меняет? — хмыкнул Витяня. — Тем более, что в браке все мужчины аферисты, поскольку преследуют вполне конкретные цели…

— То есть заполучить либо гражданство, либо деньги,

да?

— Как всегда проницательная Ингрид Кристианссен!

— Но есть и третья цель, милый.

— Какая?

— Некоторые брачные аферисты приходят за твоей душой…

— Изъятие души это не цель, дорогая, а чистой воды импровизация. Наитие. Помнишь, как у О’Генри: пошел купить сигару и попал в водоворот приключений. Если мне не изменяет память, этот рассказ назывался «Один час полной жизни»…

— Ты меня обнадеживаешь, милый.

— Тем, что читал О'Генри?

— И этим тоже.

— Я подозревал, что ты снобка.

— Но ты даже не представлял насколько.

— Мне пора идти, Ингрид.

— Ты говоришь с таксофона?

— Да, но…

— Ты находишься в длинном вытянутом помещении, верно?

— Откуда ты знаешь? — Витяня ощутил на лбу липкую испарину.

— Пока ты спал, я вшила в твой галстук миниатюрную телекамеру.

— Я в свитере, Ингрид.

— Тогда переоденься, дорогой. Тебе подходит голубая сорочка и черный галстук.

— Это униформа Аллена Делона. Терпеть его не могу! Он что, тебе нравится?

— А ты встречал женщину, которой бы не нравился Аллен Делон?

— По характеру своей работы я редко встречался с женщинами.

— Значит, ты не брачный аферист, — пробормотала женщина.

— Если тебя это так расстраивает, ты только скажи, и я переквалифицируюсь. Но и ты должна будешь навсегда отказаться от Делона.

— Можешь не тревожиться: мне нравится другой мужчина. И что плохого в том, что он немного на него похож?

— Он что, не дай Бог, брюнет?

— Блондин.

— Красив?

— Боже упаси!

— Значит, киноактер?

— Брачный аферист. Но, как мне кажется, его интересуют вовсе не мои деньги.

— Значит, у него есть свои.

— Знаешь, милый, его и свои вряд ли интересуют.

— Может, он нацелился на твою квартиру, Ингрид? У тебя хватило ума не отдавать ему ключи?

— Ты знаешь, не хватило! Я пыталась всунуть этому типу всю связку, но он не взял.

— Странный тип…

— Очень странный! Срывается в неизвестном направлении, мотается по свету, типичный волк-одиночка, но при этом начинает вдруг рассуждать о своем доме и даже мебель хочет заказать. Ни на что не похожую…

— Не обращайте внимания, мисс Кристианссен! Мало ли психов на свете.

— Очень мало, дорогой! Мне кажется, все приличные психи вымерли вместе с птеродактилями.

— У меня заканчиваются монеты.

— Скажи номер своего таксофона, я перезвоню.

— Цифры настолько стерты, что невозможно разобрать.

— Если я узнаю, что ты звонил из Копенгагена, я тебе этого никогда не прощу!

— Если ты задашь еще один наводящий вопрос, я начну подозревать, что на самом деле ты вовсе не дизайнер мебели, а налоговый инспектор. Или представительница социальной службы, выслеживающая мужчин, которые уклоняются от уплаты алиментов.

— Ты знаешь, только что я приняла решение.

— Не пугай меня, Ингрид!

— Я решила не выходить из дома.

— Странное решение. Зачем?

— Чтобы у тебя не было оснований говорить, что ты звонил, а мой телефон не отвечал.

— Тогда ты умрешь с голода.

— Ничего, буду заказывать пиццу на дом. Заодно сэкономлю.

— Ты похудеешь.

— На плечах и ключице это все равно не отразится. А больше ты ничего не видел, так что тебе просто не с чем будет сравнить.

— Ты потеряешь своих заказчиков.

— Это еще вопрос, кто кого потеряет!

— У тебя может развиться клаустрофобия.

— Для женщины с замкнутым характером это нестрашно.

— Скажи мне «до свидания».

— Скажи мне, когда ты позвонишь?

— Как только смогу.

— А ты сможешь?

— Я буду очень стараться.

— Ты мужчина, Виктор, — ее голос звучал очень серьезно. — А мужчины обязаны держать свое слово.

— Ты разбираешься в мужчинах лучше, чем я.

— Не пугайся, так и должно быть.

— В Копенгагене сейчас дождь?

— Вот видишь, и ты способен видеть на расстоянии.

— Сильный дождь?

— Очень, — пробормотала женщина и вздохнула. — И все окна заплаканы, как невесты, у которых сорвалась свадьба из-за неявки жениха. Представляешь, какая обида?!

— Что бы ни случилось, Ингрид, обязательно дождись меня.

— Виктор, а что может слу…

Мишин повесил трубку, проследовал в дальний угол бара, сел спиной к выходу за обитый темно-коричневым пластиком стол и сделал заказ подошедшему официанту. Расправившись за несколько минут с телячьей отбивной, окруженной жареным картофелем словно свежевырытая могила — венками, он потянул к себе литровую кружку темного пива и вытряхнул из пачки сигарету.

— Вы позволите, сэр?

Медленно подняв голову, Витяня увидел того самого стриженого типа, с которым двенадцать часов назад расстался на въезде в Кельн.

— Чего же вы не сказали, что нам по пути? — улыбнулся Витяня, кивая на свободный стул по другую сторону столика. — Я бы вас прихватил…

— Спасибо, я на машине, — невозмутимо откликнулся мужчина и жестом подозвал официанта.

— Хотите что-нибудь выпить? — Мужчина вопросительно взглянул на Мишина.

— Нет, благодарю.

— Мне двойной «скотч» без льда, — властно распорядился стриженый. Его английский был безукоризненным.

— А вы, как я погляжу, полиглот, — хмыкнул Мишин после того, как официант, не торопясь, направился к стойке. — Вчера немецкий, сегодня английский, ну, ваш родной язык я в расчет не беру… А как насчет французского?

— Простите, я по делу, — лицо стриженого было хмурым и сосредоточенным.

— Да уж догадываюсь.

— Дов велел передать вам, что контракт остается в силе.

— Хорошая новость, — пробормотал Витяня. — Даже несмотря на то, что вы произнесли ее тоном прокурора.

— Теперь по поводу вашего утреннего разговора с Лондоном… — Стриженый молча кивнул официанту, поставившему перед ним толстый стакан с виски, и подождал, пока тот не вернется на свою исходную позицию у стойки бара. — Дов велел передать, что ответы вашего абонента были скомбинированы…

— Автоответчик?

— Не совсем, — качнул головой стриженый и пригубил виски. — Скорее всего, смонтированная из нескольких кусков фонограмма, которую кто-то приводил в действие. Запись вашего разговора прогнали через компьютер и пришли к выводу, что это типичная туфта, камуфляж. По звуковым характеристикам голос этого… господина Бакстона не всегда совпадает. Кое-какие фрагменты его речи имеют неадекватный шумовой фон, то есть они записаны в разных помещениях… Короче, Дов считает, что этого м-м-м… Бакстона спустили.

— Зачем? — недоуменно пожал плечами Мишин и нахмурился. — Зачем им было убирать Стаса? Ведь знали же, что кроме него, ни с кем другим в контакт я не войду. Они вполне могли дождаться конца операции, и уже потом…

— Видимо, не могли дождаться, — блеснул глазами стриженый. — Возможно, возникли кое-какие обстоятельства… Такой поворот одновременно и упрощает, и усложняет вашу задачу…

— А вам что, и задача моя известна, молодой человек? — взгляд Мишина стал тяжелым, УВЕСИСТЫМ.

— Не мне — Дову, — примиряюще улыбнулся мужчина. — И он, кстати, просил передать, чтобы вы особенно этому не удивлялись. Все ваши дальнейшие действия и контакты согласованы с вашим м-м-м… заказчиком.

— Так, может быть, напомните мне, в чем, собственно, заключается моя задача? — негромко спросил Мишин, не сводя с собеседника цепкого взгляда. — Я, видите ли, всю дорогу ехал с опущенными стеклами, должно быть, голову просквозило…

— Вы должны выманить их на себя, Мишин, — жестко ответил стриженый, впервые назвав Витяню по фамилии. — Должны навести там изрядный шорох, по возможности убрать пару-тройку людей, короче, показать им на пальцах, что взять вас теплым им не по зубам и, одновременно, заставить их в спешке искать новое решение. Хотите спросить еще кое о чем, или удовлетворитесь моим ответом?

— Удовлетворюсь, — пробормотал Витяня и отхлебнул теплое пиво. — Хочу сообщить вам по секрету, молодой человек, что мы с вами занимаемся самым идиотским ремеслом на свете. В сравнении с нами, уважаемый коллега, уличные сутенеры — просто мальчики в очках из кружка юных авиамоделистов…

— Как и предполагал Дов, в Лондоне специально для вас расставлена фундаментальная ловушка, — продолжал стриженый, уставившись в янтарную поверхность своего стакана и никак не отреагировав на философствование Мишина. — Работают люди русской военной разведки, ваши бывшие коллеги к этому делу не имеют никакого отношения…

— Это хоть как-то утешает, — пробормотал Витяня, отодвигая от себя кружку.

— …они ждут вас и, скорее всего, постараются как можно быстрее перехватить. По нашим данным, генерал Цвигун находится в Москве и ни в какую загранкомандировку — во всяком случае, пока — не собирается. К сожалению, мы не располагаем полной информацией о числе и диспозиции противника и можем только предполагать, что численность группы захвата — примерно пять-шесть человек. План, к которому они прибегнут, будет сводиться к вашему, по возможности, бескровному похищению и немедленной транспортировке в Москву. Не исключено, впрочем, что ГРУ прибегнет к оригинальному плану — тут уже начинается чистое гадание на кофейной гуще. Дов считает, что придется действовать по обстоятельствам и, если в этом возникнет необходимость, перестраиваться по ходу…

— Странно как-то, — пробормотал Витяня. — Если Дов прав, и они действительно убрали Волкова, кто будет руководить операцией? Обычно этим занимается резидент…

— Значит, кого-то прислали на замену, — развел руками стриженый. — Или вот-вот пришлют. Пока мы засекли только одного человека…

— Дов говорил мне о нем. Что-нибудь накопали на него?

— Так, мелочь всякая… За ним, правда, приглядывают, но для того чтобы на сто процентов контролировать объект, нужны очень большие силы, которыми мы, увы, не располагаем. В любом случае, гарантия вашей безопасности — в четкости взаимодействий с нами. С того самого момента, как вы позвоните и назначите встречу, инициатива переходит к вашим соотечественникам, и это весьма скверно. Существует статистика подобного рода операций, а она явно не в вашу пользу. Единственное, что утешает, — вы им нужны живым. Или, скажем так, желательно живым. Данное обстоятельство немного выравнивает шансы на успех, однако Дов считает, что у ваших э-э-э… друзей их все-таки больше…

— Ну, вот что, молодой человек! — Мишин внимательно посмотрел на собеседника и неожиданно подмигнул стриженому. — Все это, конечно, замечательно, да и ваша манера поднимать настроение тоже весьма подкупает, но я как-то привык действовать по собственному усмотрению. За помощь, естественно, спасибо, она может мне пригодиться. Что же касается плана действий, то я предпочитаю действовать самостоятельно…

— Увы, это совершенно исключено, — вежливо улыбнулся стриженый.

— Кем исключено?

— Рупертом. Надеюсь, вы не забыли это имя?

Минуты полторы Мишин молчал, водя пальцем по

столу фирменную картонку из-под пива «Гиннес». Стриженый деликатно допивал свое виски, стараясь не бередить явно уязвленное самолюбие «свободного художника» из зловещего КГБ. Возможно, как профессионал, он прикидывал в этот момент, как бы повел себя сам, получи подобное сообщение.

— Вы меня удивили, — выдавил наконец Витяня. — Очень удивили…

— Поверьте, у меня совсем не было такой цели. Думаю, вам лучше поговорить об этом с Довом, — пожал плечами стриженый и с сожалением посмотрел на сиротливо пустой стакан. — Нам же сейчас предстоит уточнить кое-какие детали и сразу же разъехаться в разные стороны. Надеюсь, вы понимаете, что времени не так много, а сделать необходимо массу вещей?

— Слушаю… Кстати, у вас есть имя?

— Конечно, есть, — улыбнулся стриженый. — И не одно. Вечером, когда вы поселитесь в отеле, возьмите телефонную книгу, ткните наугад в любую строчку, после чего можете смело называть меня этим' именем.

— Когда я смогу поговорить с Довом?

— Он сам найдет вас, когда посчитает это необходимым.

— Значит, инструктировать будете вы?

— Если вы не возражаете.

— Хорошо, валяйте! — вздохнул Мишин и откинулся на спинку стула.

— Вы не против, если я закажу себе еще виски?

— Не боитесь спиться на работе, молодой человек?

— Вы предлагаете мне заказать молоко?

— А у вас на него аллергия?

— Почему? — удивленно пожал плечами стриженый. — Я очень люблю молоко и натуральные соки. Но меня учили, что в баре — если, конечно, не хочешь бросаться в глаза — естественнее пить либо виски, либо пиво. Так я могу начинать?

Мишин кивнул и устало опустил веки.

— Прежде всего, вот вам список вопросов, которые вы должны задать в разговоре с Волковым или, правильнее сказать, с тем, кто имитирует его голос. Дов считает, что нелишне будет убедиться в наших подозрениях…

* * *

Спаренные телефоны зазвонили разом, в терцию. Один напоминал о себе пронзительной трелью, второй — басовитым гудением. Вадим Колесников автоматически взглянул на часы — 17.40, основательно устроился у рабочего стола, окинул взглядом свое обширное магнитофонное хозяйство и, одновременно с четвертым звонком сняв трубку, вдавил клавишу основного магнитофона.

— Бакстон слушает!

— Сэр Реджинальд?

— Да, это я.

— Говорит Говард Лернер.

— Как самочувствие, мистер Лернер?

— Спасибо, все хорошо. Кажется, я наконец освободился и могу встретиться с вами…

— Когда и где?

— Как насчет сегодняшнего вечера?

— Устраивает.

— Знаете, господин Бакстон, сегодня вечером я уезжаю в Шеффилд с вокзала «Чаринг-кросс»…

В этом месте Мишин сделал запланированную паузу. Короткая заминка возникла и на другом конце провода. Колесников потратил несколько секунд на лихорадочный поиск приемлемого варианта ответа и, не найдя ничего лучшего, продублировал с третьего магнитофона уже звучавший ранее вопрос:

— Когда и где?

— На «Чаринг-кросс», где же еще?! — ответил Витяня и сделал вторую паузу.

На сей раз Колесников уже не дернулся и стал терпеливо ждать уточняющей информации. В конце концов, в разговоре добропорядочного англичанина подобная пауза выглядела совершенно естественной.

— Алло, вы меня слышите? — В интонации Мишина отчетливо прозвучала озабоченность.

— Я слушаю вас, мистер Лернер, — удачно ввернул Колесников.

— Я буду ждать вас ровно в 21.30 у шестого вагона поезда, следующего в Эдинбург. Не опаздывайте, пожалуйста, мистер Бакстон, поезд отправляется в 21.43…

— Договорились, мистер Лернер, я буду…

Положив трубку, Вадим Колесников оттер закатанным рукавом сорочки вспотевший лоб, снова придвинул к себе телефон и набрал на диске номер из восьми цифр.

— Да, я слушаю, — пробурчал недовольный мужской голос.

— Ты записал разговор?

— Конечно.

— Откуда он звонил?

— Из Лондона.

— Ты в этом уверен?

— На все сто.

— Примерный район?

— Центр. Чуть восточнее. Это имеет значение?

— Нет. Я сворачиваюсь.

— Понял тебя.

— Действуй!..

* * *

Сквозь стеклянно-металлическую полусферу, уютно укрывавшую девять перронов одного из самых старых лондонских вокзалов, отчетливо проглядывали яркие звезды в дымчатом обрамлении облаков. Дов, самозабвенно сражавшийся с «одноруким бандитом» в зале ожидания «Чаринг-кросс», мог со своей точки отчетливо видеть сквозь стеклянную стену перегородки перрон номер девять, на котором уже стоял скорый поезд Лондон — Эдинбург, и чуть сгорбленную спину Виктора Мишина в черном плаще с поднятым воротником и широкополой черной шляпе, из-под которой выглядывали волосы цвета слежавшейся соломы. Опуская в щель игрального автомата монету за монетой, Дов остервенело дергал ручку, издавая при этом сдержанные возгласы негодования, выдававшие в игроке типичного неудачника, этакого вокзального «крейзи», которого азарт может заставить забыть обо всем на свете, в том числе, и о времени отправления собственного поезда.

Оперативная группа Моссада, располагавшая весьма ограниченным временем для подготовки к операции и определению возможностей тактических маневров тем не менее предусмотрела практически все: перрон с четырех сторон контролировался людьми, соседний, восьмой перрон, именно в этот отрезок времени был пуст и, таким образом, открывал свободный обзор; три точки наблюдения располагались в непосредственной близости от Мишина — в газетном киоске, в кафе, расположенном в двадцати метрах от девятого перрона и у лестницы подземного перехода. И тем не менее Дов никак не мог отделаться от неприятного, ЗУДЯЩЕГО ощущения тревоги.

Он был хорошим профессионалом, знал свое дело вдоль и поперек, а потому привык прислушиваться к собственным ощущениям. Этот седоволосый, коренастый мужчина, входивший в свое время в оперативную группу Моссада, рыскавшую по всем странам Западной Европы в поисках руководителей «Черного сентября», спланировавших расстрел израильских спортсменов на Олимпийских играх в Мюнхене, вообще не любил неподготовленных засад, всех этих лихорадочных, наспех спланированных операций с людьми-«наживками» — слишком велика была вероятность того, что эту самую «наживку» снимут с крючка так искусно, что леска наблюдения даже не шевельнется. Профессионально оценивая ситуацию, Дов не мог сбрасывать со счетов ее наиболее уязвимое место: находившаяся под его началом оперативная группа Моссада, отвечавшая за прикрытие Мишина, пребывала, по сути дела, в глухой и до поры до времени абсолютно слепой обороне. Стало быть, ее действия, если принимать в расчет профессионализм противника, просчитывались по определению. Невыгодность этой засады определялась также полной неясностью в вопросе того, КТО ИМЕННО подойдет к Мишину. Перрон буквально кишел людьми, из дожидавшегося отправления поезда Лондон — Эдинбург то и дело выскакивали пассажиры и провожающие, и это бесконечное мельтешение голов, шляп, зонтов и металлических тележек с багажом, которые тащили вдоль состава носильщики в синих комбинезонах, естественно, максимально затрудняло выполнение задачи.

План операции, который Дов получил из Центра ровно сутки назад, поначалу поверг его в изумление. На первый взгляд, все в нем выглядело нелогично и как-то коряво, по-дилетантски. Дов неоднократно принимал участие в подобного рода акциях и знал на собственном опыте: наиболее подходящим для проведения зарубежных операций с «наживкой» считается место, максимально отгороженное от людей, транспорта и, главное, представителей закона, где участники акции имеют значительно большую свободу маневра, где даже самые неожиданные обострения ситуации можно без особого труда локализовать и ликвидировать. С этой точки зрения вокзал «Чаринг-кросс» с десятками «бобби» в черных мундирах и допотопных шлемах викторианских времен буквально на каждом шагу, с его толчеей и суматохой как на перронах, так и в залах ожидания, был выбран крайне неудачно. Однако как следует поразмыслив, Дов понял глубинную, стратегическую идею этого плана: место расположения «Чаринг-кросс» — самый центр огромного Лондона, а также ощутимое скопление людей в замкнутом пространстве вокзала практически исключало возможность использования оружия. План, разработанный в оперативном отделе Моссада, как бы провоцировал советскую военную разведку на выбор ИЗЯЩНОГО, не силового решения: без стрельбы, без искусственного блокирования входов и выходов, рукопашных схваток и автомобильных погонь по центральным улицам гигантского города, которые практически сразу бы привлекли внимание полиции и свели на нет усилия обеих сторон.

Конечно, план содержал в себе известную долю риска: моссадовские аналитики традиционно славились здоровым прагматизмом, имели богатый оперативный опыт и были склонны скорее переоценивать, нежели недооценивать оперативно-тактические возможности любого противника, тем более такого авторитетного, как советская военная разведка. Но в то же время в этом плане был некий «люфт», возможность, которая не сразу бросалась в глаза: в случае неудачи, сохранялись какие-то резервы для исправления ситуации. Впрочем, все это не имело никакого значения, если авторы плана ошибались в главном — в своей уверенности в том, что ГРУ охотится за ЖИВЫМ подполковником Мишиным, а вовсе не за его скальпом. Дов, трезво оценивая ситуацию, прекрасно понимал: снять крупную фигуру Мишина, представлявшую собой идеально неподвижную мишень, из винтовки с оптическим прицелом можно без особых усилий сразу с нескольких точек…

Взглянув на часы, Дов отметил про себя, что Мишин стоит на месте назначенной встречи уже четыре с половиной минуты и, чуть склонившись к лацкану модного черного плаща, негромко произнес:

— Внимание! Полная готовность!..

Тем временем сам Витяня, не выпуская сигарету из уголка рта, стоял, засунув руки в карманы плаща и чуть покачиваясь, у распахнутой двери шестого вагона, время от времени поглядывая на часы.

В микроскопическом наушнике, искусно вмонтированном в дужку роговых очков Дова, сквозь легкое потрескивание прозвучал голос на иврите:

— Это третий. К нему подходит носильщик…

— Вижу! — пробормотал Дов, дергая ручку игрального автомата. — Шестой, внимание!..

— Это шестой… Носильщик проследовал дальше.

— Держи его метров десять, не больше. Потом отпускай.

— Понял…

— Это третий… Проводник пятого вагона вышел на перрон и направился к шестому вагону. Ты его видишь?

— Только со спины… — Дов опустил в щель автомата сразу несколько монет. — Четвертый, веди проводника!..

— Это четвертый. Вас понял…

— Говорит второй! К шестому вагону направляется носильщик с тележкой. Рядом с ним — женщина. Судя по всему — хозяйка багажа…

— Что с проводником?

— Это второй. Проводник вернулся к своему вагону.

— Кто ведет женщину с носильщиком?

— Это третий. Я веду. Ты их видишь?

— Нет, не вижу! — обронил Дов и тут же чертыхнулся: на табло автомата совпали три картинки и на металлический подносик с жутким грохотом посыпалась серебристая река десятипенсовых монет.

— Первый! Что это за шум? Я тебя плохо слышу!..

— Я выиграл у бандита! — огрызнулся Дов, с нетерпением наблюдая за извержением потока монет. — Что с женщиной?

— Это третий. Я ее не вижу!

— То есть как?!

— Это второй. Объект исчез!

— Что?!

Дов огляделся. Несколько пассажиров с любопытством уставились на полный поднос монет, которые счастливый обладатель выигрыша и не думал забирать. Ссыпав выигрыш в карман плаща, Дов рванулся на перрон.

— Это четвертый. Объекта нигде нет!

— Проверьте шестой вагон!

— Уже проверили. Пусто.

— Да вы что, заснули?! — Дов уже приближался к шестому вагону. — Он же не мог раствориться в воздухе!

— Первый, это третий. Здесь полно народу… Будто на Пэлл-Мэлл… Не исключено, что его вырубили и протащили через шестой вагон… Скорее всего, к хвосту состава…

— Сколько до отправления поезда?

— Какие-то секунды. Что делать, первый?

— На перроне остаются второй и шестой, — негромко распорядился Дов. — Остальным — в поезд! Немедленно!.. Второй и шестой, если обнаружите что-нибудь, ничего не предпринимать! Только проследить. Встречаемся, как условлено. В течение ближайших двух часов связью пользоваться только в экстренных случаях. Конец связи!..

В этот момент поезд тронулся…

* * *

Лариса Петровна Ванюхина сидела у окна в двухместном купе тринадцатого вагона скорого поезда Лондон — Эдинбург, рассеяно пробегая взглядом набранные плотным шрифтом страницы утреннего выпуска «Таймс». Когда дверь в купе с шумом отъехала и в проеме появился Колесников, четвертый номер в группе «Дым» даже не подняла голову.

Специальный курьер ГРУ молча сел напротив, тяжело откинулся на кресло с удобным подголовником и меланхолично посмотрел в окно на проносящиеся в молочных апрельских сумерках тусклые огоньки на фасадах одноэтажных домиков с красными черепичными крышами.

— Вам нравится Англия? — спросила Ванюхина, не отрываясь от газеты.

— Только те места, которые напоминают Подмосковье.

— Вы хорошо поработали. Профессионально.

— Ничего особенного, — пожал плечами Колесников. — Не в первый раз…

— Все в порядке?

— Пока, вроде, да.

— За ним следили?

— Я не заметил. Да и времени особенно не было.

— Как люди?

— Все на своих местах.

— Где он?

— Через купе от вас.

— Что проводник?

— Я же говорил вам вчера: он открывает двери купе только при появлении пассажиров. А в это купе никто не сядет до самого Эдинбурга.

— Так долго не потребуется, — пробормотала Ванюхина, перелистывая газету.

— Ничего, запас во времени не повредит.

— Дверь открыли отмычкой?

— Какая разница, чем? — пожал плечами Колесников. — Главное, что открыли без шума и свидетелей.

— Уверены?

— Иначе бы не говорил.

— Куда вы его засунули?

— Багажная полка, над входом. Даже если проводник, в случае чего непредвиденного откроет купе, он увидит только пустые сидения… Все нормально, можете не беспокоиться.

— Как долго будет действовать наркотик?

— Как минимум, два с половиной часа. Может быть, три. Впрочем, с этим бугаем вряд ли…

— Это слишком много! — подбородок Ванюхиной недовольно дернулся.

— Его можно привести в чувство в любое время. Скажите только когда.

— Хорошо, — кивнула Ванюхина. — Скажу.

— Что теперь?

— Прочешите весь состав — от головы до хвоста. Постарайтесь сделать это, не привлекая к себе внимание… Я все-таки не думаю, что Мишин был один — уж слишком все просто получилось… Так не бывает… При малейшем подозрении действуйте решительно. Никаких сантиментов или наводящих вопросов. За перестраховку винить никто не станет. Только чисто. Вы меня поняли?

— Так точно, — хмуро кивнул Колесников.

— Когда следующая остановка поезда?

— Два полустанка по тридцать секунд не в счет. Стало быть, Нотингем. Прибываем через… — Колесников взглянул на наручные часы, — четыре часа пятьдесят минут. Эти поезда обычно не опаздывают. В Нотингеме простоим тринадцать минут. Следующая остановка через два часа в Шеффилде…

— Все должно быть закончено до Нотингема, — властно распорядилась Ванюхина. — Выходим там. Либо с ним, либо… без него. В зависимости от обстоятельств. Все люди на местах?

— Радиосвязь отключена, как вы приказали. Работаем только на внутренней.

— Охрана вагона?

— В соответствии с планом.

— Никому не спать. Держите в резерве два эти полустанка по тридцать секунд — может быть, сгодятся. Идеально — уложиться в полтора — максимум два часа. Нотингем слишком большой город, да и стоянка легко просчитывается…

— Все зависит от вас?

— За меня не беспокойтесь… — Тонкие губы Ванюхиной тронула легкая улыбка. — Сколько сейчас на ваших?

— 21.07.

— Ровно в 22.00 откройте дверь в купе, дождитесь, пока я не зайду вовнутрь. Потом зайдете в купе сами, поможете мне стащить его вниз, после чего выйдите и закроете дверь снаружи.

— Понятно, — кивнул Колесников.

— Как вы собирались приводить его в чувство?

— С помощью этого, — курьер протянул Ванюхиной раскрытую пластмассовую коробочку с шприцом, наполовину заполненным красноватой жидкостью.

— Дайте мне.

— Вводить внутривенно и не очень быстро.

— Когда это начинает действовать?

— Максимум через минуту.

— Вы его обыскивали?

— Конечно!

— Оружие было?

— Два люгера. Один с глушителем. Четыре запасные обоймы. Ну, там еще парочка причиндалов…

— Понятно… Все сигналы — стуком в дверь, как и договаривались. А теперь идите. И будьте осторожны…

13. ВАШИНГТОН. ЧАСТНЫЙ ДОМ В ПРИГОРОДЕ

Апрель 1978 года

…Уолш молча наблюдал, как изящно, словно вытирая пыль с бесценных полотен, Паулина моет посуду, и вяло попыхивал сигарой.

— Холостяцкий быт так тебя и не исправил, — не отрываясь от мойки, сказала Паулина.

— Ты права, дорогая, ненавижу мытье посуды.

— Тогда найми служанку.

— Посторонних я тоже ненавижу.

— И ты нашел выход — не мыть ее вообще, — усмехнулась Паулина.

— Я посчитал, Паулина: в этом доме я бываю в среднем два-три раза в месяц. Дешевле обходится сразу же после обеда сунуть всю посуду вместе с скатертью в мусорное ведро и в следующий раз купить новую, чем корчиться над этой проклятой раковиной и травить кожу мерзкой жидкостью для мытья посуды.

— Ну что ж, мысль здравая, — пробормотала Паулина и, обернувшись лицом к Уолшу, скрестила руки на груди. — Почему же ты не начал ее воплощать в жизнь с сегодняшнего вечера, а заставил меня мыть посуду? Решил сэкономить, Генри?

— Потому что я люблю наблюдать, как ты это делаешь, — улыбнулся Уолш. — Я настолько привык общаться с тобой, как с мужчиной, что использую любой момент, чтобы убедиться в обратном.

— Сомнительный комплимент… — Паулина вытащила из-под дымящей кофеварки две полные чашки, поставила их на стол и, сняв фартук, села за кухонный столик напротив своего босса. — Сказать женщине, что ей подходит мытье посуды, значит, дать понять, что ни на что иное она не годится…

— Глупости ты говоришь, Паулина, — хмыкнул Уолш и пригубил кофе. — Твои хваленые и прекрасно оплачиваемые мозги устроены слишком функционально. Так можно довести до абсурда любой род занятий. Неужели ты не понимаешь: что бы ни делала женщина, все будет выглядеть прекрасно. Главное, чтобы это делалось для кого-то КОНКРЕТНО. Тогда появляется смысл…

— В данном случае, ты считаешь, что я делала это КОНКРЕТНО для тебя?

— Естественно! — Уолш несколько раз энергично кивнул седой головой. — Ты мыла эти гигантские тарелки, думая вовсе не о гигиене, а обо мне. И это тебя моментально преображало…

— И что же я думала?

— «Этот старый маразматик изображает из себя этакого комнатного философа, хотя одинок, как бензоколонка в Неваде. С другой стороны, если разобраться как следует, он вовсе еще не так стар, чтобы женщина вроде меня не могла бы сделать для него какой-нибудь приятный пустяк. Например, помыть его тарелку или пришить пуговицу к воротничку…»

— Ты решил меня подсидеть? — улыбнулась Паулина. — Стал увлекаться психологическими экспериментами?

— Значит, угадал?

— Не угадал, а подумал именно то, что я тебе внушала, — усмехнулась Паулина.

— Как жаль, что ты женщина.

— И все-таки жаль?

— Ты могла бы стать директором ЦРУ.

— Но ты бы не смог работать под моим началом.

— Ты ошибаешься, Паулина, — качнул головой Уолш и отпил кофе. — Смог бы, ибо имел бы прекрасную компенсацию.

— Какую?

— Неужели не догадываешься? Ты бы трахала меня на службе, а я тебя — дома. Боевая ничья при полном сохранении самолюбий.

— Это все комплексы, Генри. Ты — типичный неудачник, мечтающий, чтобы директор ЦРУ мыл тебе посуду.

— Кстати, о директоре… — Уолш коротким тычком загасил сигару в пепельнице и внимательно посмотрел на Паулину. — Вчера его вызывал президент…

— Что-то случилось?

— Представляешь, он задал точно такой же вопрос нашему с тобой боссу. Вернее, он спросил его, не случилось УЖЕ что-то такое, что помогло бы ему решить одну щепетильную проблему…

— Переговоры по ОСВ?

— Вот-вот, — кивнул Уолш. — Наш красавчик-президент чувствует, что второй срок от него ускользает, а русские, как назло, никак не хотят понимать его проблемы и тянут резину…

— И что ответил босс?

— А что он мог ответить? — Уолш пожал плечами и отодвинул от себя пустую чашку. — Надо подождать, возникли обстоятельства, прилагаем все силы… Зато со мной он разговаривал не столь дипломатично. Тут уже без претензий: его торопят, он торопит…

— И ты решил поторопить, — закончила фразу Паулина.

— Прими во внимание мою деликатность, Паулина: я начал этот разговор после обеда, а не до…

— И то только потому, что не хотел портить аппетит себе, — пробурчала женщина.

— Ты слишком цинична, — хмыкнул Уолш. — С таким характером ты не задержишь возле себя надолго интеллигентного мужчину.

— Ты имеешь в виду себя?

— А ты считаешь, что я неинтеллигентен?

— Когда ты начинаешь говорить о делах, Генри, ты — типичное ирландское хамло.

— Ты бы могла вложить в эту фразу чуть больше тепла.

— Вложу еще, — ее глаза недобро блеснули. — Дай только закончить с этим делом.

— Что в Лондоне?

— Это не по моей части, Генри. Там все курируют твои приятели…

— Ох, не любишь ты евреев, Паулина.

— А я должна их любить, дорогой?

— Ты типичная американская снобка-южанка, Паулина.

— Чем и горжусь.

— Вот-вот! — ухмыльнулся Уолш. — Давая рабу банку с бобами или свои стоптанные башмаки, вы привыкли слышать в ответ подобострастное: «Спасибо, маета!» А эти… мои приятели, как ты их называешь, в подавляющем своем большинстве имеют родословные, как у породистых коккер-спаниелей. В то время, когда наши снобы-южане выписывали в болота Миссисипи рояли и изображали из себя европейцев, наряжая ниггеров в белые фраки, их предки подкармливали Гайдна, субсидировали развитие воздухоплавания и придумывали открывалки для пива, которыми мы пользуемся по сей день. Они сами привыкли отдавать ношенные вещи бедным, Паулина. Усекаешь суть противоречия?

— Нет.

— Это ты из вредности, дорогая, — ухмыльнулся Уолш и тут же жестко спросил:

— Что слышно из Амстердама?

— С позавчерашнего утра мы подключили Стурхольда.

— Кто на него вышел?

— Не американцы, Генри, — устало вздохнула Паулина. — Этого достаточно, или вдаваться в детали?

— Достаточно.

— Теперь им осталось самое неприятное — ждать.

— Как долго, по твоему мнению?

— День, два, максимум три…

— Как они вышли на наш крючок, Паулина?

— Как я и предполагала, Генри… — темные глаза Паулины довольно блеснули. — Отфильтровали состав банковских служащих, вычислили некую мисс Рутт Хольт, кассира отдела валютных операций, муж которой является тайным наркоманом и находится в настоящее время на излечении в одной из частных клиник в Швейцарии, легонько нажали на девушку, пригрозив, что раскроют ее семейный позор администрации банка, после чего она сразу же останется без работы, пообещали десять тысяч долларов… Короче, этой самой Хольт понадобилось двадцать минут, чтобы вытащить из компьютера на факс всю интересующую заказчиков информацию, а главное, копию документа о правах на вскрытие абонентного ящика, под которой стоят фамилии и подписи Мишина и Мальцевой…

— Она… Она не пострадает?

— Пусть голландцы разбираются с этим сами, — пожала плечами Паулина. — Во всяком случает, десять тысяч она охотно взяла и даже выглядела весьма довольной. Очевидно, отвыкание от тяжелых наркотиков стоит не на много дешевле привыкания…

— Кто передавал ей деньги?

— Тот же, кто и взял копию — мужчина средних лет, имя Ричард ван Смолл, подданный Нидерландов.

— ГРУ?

— Похоже, что так. Уточняем.

— А если они все-таки не клюнут?

— Тогда мы проиграли, Генри.

— За малышом присматривают?

— Как за федеральным резервным банком.

— Как он?

— Обычно. Работа — дом — работа. Никаких контактов.

— Он не пытался?..

— Нет. Надеюсь, ему хватит ума…

— Сколько их людей вы засекли?

— Троих. Возможно, мы вышли на четвертого, но здесь еще надо кое-что уточнить…

— Где именно? В Амстердаме?

— В Гааге. Одна из этой тройки, весьма экстравагантная дамочка по имени Белинда Крочере, позавчера, в течение почти двух часов, общалась в баре «Крайс» с неким симпатичным джентльменом.

— Записали?

— Стурхольд не успел — людей у него не хватает. Эта красотка часа полтора колесила по Амстердаму, наведалась в парикмахерскую, а потом вдруг выехала на шоссе. Пока они там разобрались, что конечным пунктом является Гаага, пока довели ее до бара, времени на установку аппаратуры уже не было. Разговор сняли на видеопленку, материал в конторе.

— Ты уже смотрела?

— Да, — кивнула Паулина. — Внешне ничего особенного: старый козел на пенсии плотоядно пускает слюни, лаская под столом аппетитное бедро своей содержанки.

— Что ж, довольно типично для нашего времени, — хмыкнул Уолш.

— Завтра утром, в конторе, я прокручу тебе всю информацию. Разберемся, насколько это типично… — Паулина недоверчиво прищурилась. — Девица из советской военной разведки, Генри. И просто так не стала бы заводить себе богатого любовника. Тем более, из числа иностранцев. Обычно они себе такого не позволяют. По той причине, что просто не успеют потратить полученные деньги…

— Сколько ему лет?

— Под семьдесят.

— Для оперативника староват, не считаешь?

— А для любовника?

— Думаешь, резидент?

— Думаю, — кивнула Паулина. — Понимаешь, Генри, как выясняется, загребать жар чужими руками — не настолько уж перспективное дело. Стурхольд словно забыл, на кого работает, и ведет себя очень самостоятельно и даже с воодушевлением. Все, что происходит на территории его страны, он воспринимает как личную проблему. Короче, я не могу на него нажимать так, как на наших людей…

— Мы ему платим деньги, — напомнил Уолш. — И немалые…

— Это не рычаг, дорогой! Суммы поступают на анонимный счет, кроме того, Стурхольд прекрасно понимает, что мы никогда не станем его шантажировать. Приходится заниматься дипломатией, а в разведке, как ты знаешь, это оборачивается потерей драгоценного времени. С другой стороны, особого выбора у нас нет. Тем более сейчас, когда все уже вышло на финишную прямую. Я бы не стала сейчас что-то менять, Генри: пусть себе действует, как считает нужным, лишь бы был результат. В конце концов, пост заместителя начальника криминальной полиции — слишком хорошее прикрытие, чтобы мы могли этим разбрасываться. Согласен, Генри?

— Хорошо, — кивнул Уолш. — Ты меня немного сбила с толку со своим старичком…

— Что тебя беспокоит?

— Если допустить, что речь идет о резиденте, план надо менять…

— Это рискованно, — подумав с минуту, ответила Паулина. — Их надо брать в момент передачи документов… Тут все контролируется, и Стурхольд своего не упустит. Если же тянуть до встречи с резидентом, — кстати, кто он на самом деле, мы пока не знаем, — мы подвергаемся серьезному риску растерять этих ребяток по дороге. Кроме того, мне не очень хочется в лишний раз подставлять свою подопечную. Девочка и так потрудилась на славу…

— Что ты имеешь в виду? — нахмурился Уолш.

— Трудно просчитать их действия, Генри… Если всю группу не возьмут на месте, а станут вести до встречи с резидентом, они могут отделаться от нее в любой момент. Девочка уже сыграла свою роль и задерживаться на сцене ей не стоит. Тем более, что на аплодисменты ей рассчитывать не приходится… Неужели ты не понимаешь, Генри?

— Это твои проблемы со Стурхольдом! — сухо отрезал Уолш.

— И все равно, мне не нравится твой план.

— Так уж и не нравится?

— Слишком рискованно, Генри…

— Но очень перспективно, — пробормотал Уолш, закуривая вторую сигару за вечер. — Ты представляешь себе, Паулина, — накрыть одним ударом всю их сеть в Голландии, а?! Вместе с резидентом! Такой сокрушительный удар по яйцам русская разведка будет помнить о-очень долго, уж ты мне поверь, девочка. Тем более, что все подробности практически тут же лягут на стол Брежнева, благо возможность такая у нас есть. Вот тогда-то до Цвигуна точно дойдет, что у него под ногами горит земля, вот тогда-то он обязательно дернется…

— А может, все-таки не стоит рисковать? «Молотов» передал, что ни сегодня-завтра Цвигун вылетает в Будапешт. Все замотивировано, об этой командировке уже знает Брежнев, Андропов дал свое согласие. Командировка выглядит очень естественно…

— Да пойми ты, наконец, Паулина!.. — от возбуждения в глазах Уолша сверкал азарт охотника, почувствовавшего приближение крупного хищника. — У нас, к сожалению, нет никаких оснований переоценивать значение этой командировки. Воспринимай ее как последний резерв на случай, если все рухнет. Но не более того. В Будапешт с Цвигуном выедет четыре личных телохранителя. Это по протоколу. Однако он, по собственному усмотрению, может усилить свою личную охрану до восьми человек. Кроме того, генерал Семен Кузьмич Цвигун будет практически безвылазно находиться в правительственной резиденции, которая наглухо перекрыта венгерской службой безопасности. «Молотов», правда, имеет туда беспрепятственный вход, но один он ничего сделать не сможет, понимаешь? Короче: если только Цвигун САМ не захочет покинуть пределы резиденции, он практически неуязвим. Что можно ждать от «Молотова»? Ну, приставит он пистолет к голове генерала КГБ, ну, допустим, вывезет его на своей машине за пределы резиденции, а дальше-то что? Границы захлопнутся, как капкан!..

— А если мы подключим к этой операции еще кого-нибудь?..

— Кого, Паулина? «Красные бригады»? «Исламский джихад»? Турецких «серых волков»?.. — Уолш с отвращением швырнул недокуренную сигару в пепельницу. — Это же безумие — идти на форсированную операцию по изъятию первого заместителя председателя КГБ, находящегося в пределах соцблока! И главное зачем? Таким образом мы рискуем лишь рассекретить эту операцию и свести на нет тот результат, к которому стремимся…

— Но ты же сам назвал этот выезд Цвигуна в Будапешт резервным вариантом…

— Так оно и есть, — кивнул Уолш. — Но сработает он только в том случае, если, во-первых, время операций в Амстердаме и Лондоне совпадет со временем пребывания Цвигуна в Будапеште, а во-вторых, от ОЩУТИМОСТИ удара, который получат резидентуры ГРУ в Англии и Голландии. Цепочка событий должна выглядеть так, Паулина: срывается захват Мишина, не получается изъятие компромата на Андропова из амстердамского банка, Никифоров, лишившийся сразу нескольких агентов,

а, желательно, вместе с резидентами, вынужден признаться Цвигуну, что выходит из игры — у него, как ты сама понимаешь, своих проблем хватает, Андропов, в соответствии с договоренностями, кладет на стол Брежнева материалы дела по участию Цвигуна в спекуляциях антиквариатом и валютой, и все эти ужасные новости застают Цвигуна в Будапеште. Это важный момент, Паулина: будь он в это время в Москве, единственным выходом для него была бы пуля в висок — полный крах! Но Цвигун нам нужен живой, враг должен стать другом, а значит, его командировка в Будапешт воспринимается как последний, единственный шанс выжить. Андропов — за полторы тысячи километров, рядом — граница с Австрией, а в голове у него — единственная мысль: пакет со страшными изобличительными документами, уничтожающий его единственного врага, находится совсем рядом, стоит только руку протянуть. И в этот момент ему протягивают эту самую руку спасения… Как ты думаешь, Паулина, оттолкнет ее генерал Цвигун?

— Думаю, что не оттолкнет, — покачала головой Паулина. — И чем быстрее он поймет, что остался один, что ему больше не на кого рассчитывать, тем решительнее и импульсивнее будут его дальнейшие действия.

— Общая картина одиночества будет неполной без краха его человека в ГРУ. Паулина, надо в срочном порядке организовать кое-какую утечку информации сразу же после операции в Голландии. Да так оперативно, чтобы наутро эта информация уже была в Москве. Ты поняла?

— Поняла, Генри.

— Вот теперь точно все! — Уолш возбужденно потер руки. — Как говорил про наших бравых моряков сайгонский бармен Кван: «Клиент созрел!» А потому, дорогая, я предлагаю тебе совершить прекрасную прогулку…

— Неужели ты отправляешь меня в Будапешт? — недоверчиво улыбнулась женщина. — Я двести лет не была за границей, дорогой!

— И еще столько же не будешь, дорогая, — доверительно пообещал Уолш. — Я отправляю тебя не в Будапешт и даже не в твою по снобски обставленную квартирку за два миллиона долларов, а на службу! Не расстраивайся, мы поедем вместе. Не будем откладывать на завтра знакомство с твоим обаятельным старичком. Возможно, дорогая, нас с тобой, как в далекой молодости, ждет долгая и бессонная ночь. Но если мы уже не способны потрудиться для утехи своей дряблой плоти, потрудимся хотя бы на благо своей страны, которая честно содержит несколько десятков тысяч откровенных паразитов! Мне не терпится еще сегодня точно узнать, что за рыбина мелькает у носа моей лодки…

— Кстати, о дряблой плоти, Генри, — недобро улыбнулась Паулина. — Твои обобщения, во-первых, неуместны, а, во-вторых, просто оскорбительны!..

— На защиту чьей плоти ты так решительно встала, Паулина? Моей или своей?..

Женщина уже было открыла рот для ответа, но тут же передумала, увидев предупреждающий жест своего шефа. Нацелив на Паулину скрюченный указательный палец, Уолш, не вставая со стула, дотянулся другой рукой до желтого телефона и, не выпуская трубку, несколько раз яростно ткнул толстым, прокуренным пальцем в черные пуговицы кнопок:

— Здесь Уолш. Службу «Z» срочно на рабочее место. Время сбора — 23.30. У меня все…

* * *

…Пока Колесников, пыхтя, стаскивал бесчувственное тело Мишина с багажной полки, Лариса Петровна, устроившись на мягком диване, внимательно вглядывалась в сумеречный пейзаж за вагонным окном, словно стремясь прочесть тайный смысл наступившей ночи.

Зафиксировав Мишина в сидячем положении на диване напротив, Колесников проверил наручники на его запястьях, затем вытащил из заднего кармана еще одну пару браслетов, сковал пленнику щиколотки и повернулся к Ванюхиной:

— Все готово.

— Хорошо, — холодно кивнула женщина и вытащила из сумочки шприц.

— Мне остаться? — По лицу Колесникова было трудно догадаться, чего ему на самом деле хотелось больше — как можно скорее покинуть жарко натопленное купе спального вагона скорого поезда Лондон — Эдинбург, или понаблюдать за дальнейшими действиями загадочной руководительницы операции «Бомж».

— Будьте все время в коридоре, — сухо приказала Ванюхина. — Проверьте еще раз людей на входе в вагон. В случае чего, я вас вызову. Если случится что-то непредвиденное — два стука в дверь моего купе — короткий и длинный. Свободны!..

Заперев на ключ дверь, Лариса Петровна деловито осмотрела пленника. На Мишине был расстегнутый черный плащ, под ним темный пиджак, красный пуловер, тонкая черная рубашка, распахнутая на мощной, загорелой шее… Поняв, что засучить рукав пленника ей не удастся, Ванюхина нащупала большим пальцем сгиб локтя на правой руке, жестом профессиональной медсестры выпустила из шприца воздух и точно вогнала через ткань иглу в вену.

Мишин застонал.

Вернувшись на свое место у окна, Ванюхина продолжала созерцать ночную мглу до тех пор, пока не услышала хриплый голос Витяни:

— Кто ж тебя, курва трехвокзальная, учил через одежду колоть? Ты где срок мотала, сердешная? Часом, не в Крестах?

Ванюхина с каменным выражением лица посмотрела на Витяню, потом вытащила из-под салфетки на столе пистолет с глушителем и подошла к Мишину:

— Два вопроса. Ответите — будете жить.

— Занятное совпадение, — хмыкнул Витяня. — И у меня к тебе два вопроса, подруга.

— Мои важнее, — глухим голосом отрезала Ванюхина.

— Это ты своему мужику доказывай.

— Не хотите даже выслушать Мишин?

— Матушка моя всегда повторяла: «Не трепись ты, сынок, с посторонними людьми — говна потом не оберешься».

— Вы и без того в дерме по уши.

— Что-то ты больно интеллигентна для нашей конюшни, — ухмыльнулся Мишин. — Чьих будешь, кудрявая?

— Два вопроса. Ответите или нет?

— Прежде скажи, откуда ты?

— Не Лубянка, — процедила Ванюхина. — Достаточно?

— Так ежу ясно, что не Лубянка, — хмыкнул Витяня. — Таких сволочей к ней дальше «Детского мира» не подпускают…

— Вы хотели встретиться с Цвигуном?

— Я и сейчас хочу.

— Вы хотели ему что-то передать?

— Допустим. Но при чем здесь ты?

— Считайте меня посредником.

— И что ты хочешь, посредник?

— Документы, которые вы оставили в банке.

— Если ты такая умная, на хрен я тебе сдался? — пожал плечами Мишин. — Иди в банк и бери!

— Без доверенности не дают.

— Вот бюрократы, а!

— Подпишите доверенность?

— Это уже третий вопрос.

— Мишин, вы подпишите доверенность?

— Сразу же, — кивнул Витяня. — Как только меня об этом попросит Цвигун. И не раньше, чем он подпишет для меня другую бумагу.

— Других вариантов не будет?

— Есть один вариант, подружка… — Мишин потерся подбородком о плечо. — В принципе, ты можешь поцеловать меня в жопу. А я, чтобы не испытывать позывы к рвоте, постараюсь закрыть на пару минут глаза, дабы не портить тебе удовольствия.

— Откройте рот, Мишин, — сухо приказала четвертый номер группы «Дым».

— Зря беспокоишься, подруга, — поморщился Мишин. — С зубами у меня все в порядке…

— Откройте рот, — не меняя выражения, повторила Лариса Петровна и подняла пистолет на уровень его глаз.

— Погоди, в горле все пересохло от вашей наркоты, — пробормотал Витяня и, набрав воздух в легкие, смачно плюнул в лицо Ванюхиной.

Ларису Петровну учили реагировать на любое противодействие автоматически, анализируя только СТЕПЕНЬ опасности. И потому плотный хлопок выстрела прозвучал буквально через сотую долю секунды. От боли Мишин вскрикнул: из его левого плеча хлестнула кровь.

Ванюхина медленно повернулась к столику, взяла крахмальную салфетку, тщательно вытерла лицо, затем посмотрела на Мишина и устало повторила:

— Откройте рот, Мишин!

— Чего же ты ближе не подходишь? — лицо Витяни искажала гримаса жуткой боли. Пульсация крови в ране гулко отдавалась по всему телу. — Боишься, что плюну в твою угреватую рожу еще раз?

— Боятся должны вы, Мишин, — ровным голосом поправила Ванюхина, не опуская пистолет. — Будете изображать из себя героя еще минут пятнадцать, — истечете кровью и подохнете. Откройте рот!

— Ты все спутала, деревня: я разрешил целовать себя в задницу. Ты что, хочешь сделать это изнутри?

— Откройте рот!

— Зачем?

— Так мне будет удобнее!

— А мне насрать на твои удобства!

— Примитивный дурак! — Ванюхина брезгливо поджала тонкие губы и плавно надавила на спусковой крючок. Пущенная практически в упор пуля 22 калибра впилась в правое предплечье Витяни. Он потерял сознание сразу же, даже не вскрикнув, от болевого шока. Окровавленное тело Мишина медленно сползло со спинки дивана и завалилось набок.

Деловито посмотрев на наручные часики, Лариса Петровна достала из дорожной сумки ножницы, бутылку виски, коробочку с лейкопластырем и полиэтиленовый пакет с тампонами и ватой. Склонившись над раненым, она оттянула ему веки и убедилась, что зрачки Мишина закатились глубоко под лоб. Руки Витяни, скованные спереди стальными браслетами, мешали Ванюхиной снять с него плащ и пиджак. Тогда она ножницами сделала неширокую прорезь сначала в районе левого плеча, потом — у правого предплечья, после чего обеими руками, без видимых усилий, разорвала тройной слой плаща, пиджака и сорочки. Обе раны выглядели довольно скверно и продолжали кровоточить, правда, уже не так интенсивно. Что совершенно не удивило Ванюхину, поскольку вся одежда Мишина и диванчик были буквально пропитаны кровью.

Вырвав из пакета кусок ваты, Ванюхина обильно смочила его виски и аккуратно обтерла края ран, внимательно следя за реакцией раненого. Лицо Мишина покрылось мертвенной белизной, на лбу выступили крохотные бисеринки холодного пота. По всему было видно, что сознание к нему вернется не скоро.

Обе раны были сквозными: пули, не успевшие набрать скорость и встретившие сопротивление тела, застряли в толстой гобеленовой обшивке диванчика. Лариса Петровна сделала то, что хотела сделать и теперь завершала первый этап «беседы». Закончив промывать раны, Ванюхина наложила на них по два тампона, залепила лейкопластырем и еще раз, наклонившись над безжизненным лицом Мишина, оттянула оба века. И в ту же секунду массивное туловище Мишина, словно под воздействием мощного разряда электрического тока, резко выгнулась. Его крупная соломенная голова, как раскрученная праща, со свистом врезалась в переносицу Ларисы Петровны. Удар был настолько неожиданным и сильным, что Ванюхину буквально подбросило в воздух и отшвырнуло на противоположный диванчик.

В купе воцарилась мертвая тишина.

С искаженным лицом Мишин сполз вниз, опустившись на колени в узком проходе между двух диванчиков. Превозмогая пронзительную боль в теле, Мишин сумел подняться и тут же в изнеможении рухнул на скрюченное тело Ванюхиной. Минут пять ему понадобилось, чтобы сделать следующее движение. Скованный наручниками и практически лишенный возможности передвигаться, Витяня взглянул на Ванюхину. Неподвижное лицо женщины, еще совсем недавно такое тонкое и многозначительное, превратилось в кровавое и отечное месиво. Удар головой сломал Ларисе Петровне переносицу и, судя по всему, осколки раздробленной кости проникли в мозг…

У Витяни гудела голова, раны горели так, словно их проткнули раскаленными шомполами… Собрав все силы, Мишин со стоном, чувствуя, что вот-вот потеряет сознание от пронзительной боли, занес над окровавленным лицом Ванюхиной скованные браслетами руки и обрушил их на голову женщины. И только потом, привалившись обессиленно к спинке дивана, он понял, что добивал труп…

Очнулся Мишин от стука в дверь.

«Вот и все!» — как-то ПУСТО мелькнуло в голове.

Он видел пистолет Ванюхиной, отлетевший от удара в угол купе, понимал, что необходимо найти в себе силы, встать, дотянуться до оружия и хоть как-то защитить себя…

«Сколько патронов в «магнуме»?.. — его мысли текли вяло, приторможенно, точно обмелевшая река. — Вспомни, Витяня, сколько патронов в обойме «магнума»? Она стреляла дважды… Вот стерва, а! Открой рот!.. Я тебе открою, падла!.. Как хорошо, что Ингрид не видит меня сейчас… Зачем ей было нужно, чтобы я открыл рот?.. Ингрид, я не брачный аферист, я просто болван… Там должно остаться несколько патронов… Встань, скотина!.. Встань, нагнись, подними пистолет… А наручники?.. Сейчас они войдут и будут делать из меня форшмак… Господи, я же обещал ей позвонить… Откуда?.. Как?..»

Стук в дверь повторился.

Сначала короткий, потом длинный. И еще раз.

«Я так и не наменял монеток для таксофона…»

Это была его последняя мысль. А потом все медленно стекло вниз, как растаявшее мороженое…

Он очнулся от жуткой боли в левом плече, открыл глаза и увидел над собой седую голову Дова.

— Добро пожаловать в ад, приятель? — по-русски, без малейшего акцента, пробормотал израильтянин.

— Где мы?

— В машине, совершенно не приспособленной под карету «скорой помощи», — откликнулся Дов и бросил на иврите какую-то фразу водителю.

— Что ты ему сказал?

— Чтобы не гнал так сильно. Мы едем по дороге, которые на картах обозначают как второстепенные.

— Это ты стучал в дверь, Дов?

— Прости, если это выглядело невежливо.

— Как вы меня прошляпили, сапожники?

— Неважно, — отмахнулся Дов. — Главное, что нашли вовремя. Кстати, кто тебя так профессионально перебинтовал?

— Она.

— Убийственная логика, — покачал головой израильтянин. — Дырявить тело, а потом собственными руками обрабатывать раны.

— Она просто не успела приступить ко второму действию…

— Ты знаешь, я догадался.

— Много их было?

— Не очень. — Дов как-то невесело усмехнулся. — Но работали ребята красиво, ничего не скажешь!..

— Ты используешь прошедшее время просто так или?..

— Или.

— Я чего-то скверно себя чувствую, Дов…

— Это от потери крови… Когда мы вошли в купе, ты был окольцован наручниками, как птичка из Красной книги. Чем ты достал, Виктор?

— Головой.

— Хм, здорово! Как раз на голове у тебя нет незаметных повреждений. Впрочем, если иметь дела с такими пациентами, как ты, нашим врачам безработица не грозит.

— Не напрягайся зря, Дов, — простонал Мишин. — И передай еврейским врачам, что я буду любить их всегда, но только на расстоянии.

— Это почему?

— Потому, что в Израиль я вернусь только в гробу.

— У нас хоронят в саване, Виктор.

— Значит, только в саване.

— Почему ты так не любишь Израиль? — улыбнулся Дов.

— Очень даже люблю, — пробормотал Витяня, закрыв глаза. — Прекрасная страна, первоклассные шпионы и всего только два мелких недостатка — климат мерзкий и люди вредные.

— Как и все русские, ты — антисемит, Виктор, — вздохнул Дов и поправил чье-то свернутое пальто, подложенное под его голову.

— Имею моральное право, — проворчал Мишин. — Ты честный человек, Дов, а потому засвидетельствуешь в случае чего, что я проливал кровь за еврейский народ.

— Как жаль, что еврейский народ вряд ли об этом узнает.

— Не жалей об этом, Дов. Знаешь, как называют в России таких, как мы с тобой?

— Естественно, не знаю.

— Бойцы невидимого фронта!

— Красиво.

— А как называют нас в Израиле?

— Хаморим.

— Это на иврите?

— Да.

— Переведи.

— Ослы.

— Тоже не слабенько, — пробормотал Мишин, кряхтя достал из кармана смятую сигарету и протянул израильтянину спички, чтобы тот дал ему прикурить. — Истина, как всегда, посередине. Смотри как точно получается: «Ослы невидимого фронта».

— А те, кто курит при двух пулевых ранениях, ослы вдвойне, — осуждающе покачал головой Дов.

Машина резко скрипнула тормозами.

— Кажется, приехали, — пробормотал Дов и внимательно посмотрел на Витяню. Мишин перехватил взгляд израильтянина и грустно улыбнулся:

— Ну, не тяни, коллега! Куда меня теперь? К вам? К американцам? В расход?..

— Как скажешь, русский брат… — Черные глаза Дова блеснули. — Сегодня музыку заказываешь ты.

— Ты это серьезно, Дов?

— Какие могут быть шутки с раненым! — пожал плечами моссадовец. — Насчет американцев ничего конкретного сказать не могу. Впрочем, меня никто и не уполномачивал. Тут ты с ними разбирайся сам. Что же касается нашей конторы, то здесь тебе — открытый билет с незаполненной датой вылета. Ты свободен от всех обязательств, Виктор Мишин. Тебе велено передать «спасибо» и «прощай». В том случае, понятно, если ты не захочешь вернуться на Святую землю.

— Значит, могу убираться на все четыре?

— Очень точно сформулировано, — хмыкнул израильтянин. — На иврите так в жизни не скажешь.

— Потому что на вашем пятачке элементарно деваться некуда! Четыре стороны — это не для Израиля, коллега. Вы можете только вознестись…

— Вредный ты человек, Виктор.

— Не вредный, а объективный, — поправил Мишин и попытался приподнять голову, чтобы выглянуть в окно. — Где мы сейчас? На вокзале? В порту?

— В Хитроу.

— Тогда посади меня на первый же самолет в Копенгаген, — быстро проговорил Мишин. — Я заплачу.

— Я сам тебя ДОВЕЗУ до Копенгагена, — поправил Дов. — Так, для перестраховки. Тем более что я догадываюсь, какой адрес надо будет назвать по приезде таксисту…

— Я надеюсь, что ты не забудешь этот адрес, Дов.

— Если только ты доживешь по нему до моей отставки, — пробормотал израильтянин, вытаскивая изо рта Мишина сигарету и с омерзением вышвыривая ее за окно. — Раньше нам просто не о чем будет разговаривать.

— На чем полетим? Надеюсь, не «Аэрофлотом»?

— Стоит тут неподалеку один хитрый транспортный самолет, который доставляет сытым европейцам бананы из Доминиканской республики… Не первый класс, конечно, зато надежно.

— А что в бананах, коллега? — улыбнулся Мишин. — Пластиковая взрывчатка?

— Как и все русские, ты очень подозрителен, друг. Представь себе лучше, как много ты теряешь, возвращаясь не в теплый Израиль, а под хронические датские дожди, — поморщился Дов. — Копенгаген, Виктор, — это столица европейского ревматизма.

— Ненавижу солнце! — пробурчал Мишин.

— Да, кстати, Гордон просил передать тебе вот это… — порывшись во внутреннем кармане пиджака, Дов вытащил синюю с мраморными прожилками авторучку. — Держи, это настоящий довоенный «Паркер», с золотым пером. Такие сейчас уже не выпускают…

— И в чем смысл этого символического жеста? — криво усмехнулся Мишин, приняв авторучку и поднеся ее к глазам. — Контактный яд вместо чернил? Стереомагнитофон в колпачке? Детонатор на кончике золотого пера?..

— У тебя нарушено кровообращение и потому плохо соображает голова. У Гордона больше трехсот пятидесяти авторучек, Виктор, — с серьезным выражением пояснил Дов. — Причем, как и все коллекционеры в мире, он — совершенно уникальный жлоб и буквально дрожит над каждой. Насколько мне известно, только два или три раза в жизни Гордон дарил ручки из своей драгоценной коллекции. А на словах он велел передать следующее: «Пусть помнит, что полученные от американцев полмиллиона долларов не стоят и ломаного гроша, если нечем заполнить чек…»

— Господи, до чего же я люблю евреев! — вздохнул Мишин…

14. АМСТЕРДАМ. ЗДАНИЕ «СТЕРНЕР ИНШУРЕНЗ БЭНК»

Апрель 1978 года

Все шло по сценарию, нюансы которого на протяжении двух недель вдалбливала мне в голову Паулина. Тогда, в Майами, мне все это казалось игрой, мистификацией, подтасовкой. Непосвященному человеку (естественно, если происходит это не на страницах литературного произведения и не на киноэкране, а в твоей собственной жизни) очень трудно, практически невозможно поверить, что можно с такой дьявольской точностью, на огромном расстоянии, управлять людьми, их перемещениями, поступками, мыслями, что можно так точно предугадывать тончайшие нюансы в поведении совершенно незнакомых людей с чуждыми тебе психологией, вкусом, привычками… И всякий раз, когда мне казалось, что так не бывает, это происходило с мистической, противоестественной точностью цыганских предсказаний.

Автономное плавание, в которое меня наспех выпустила странная женщина-психолог из овеянного недобрыми легендами ЦРУ, на самом деле было автономным только по форме. С таким же успехом обо мне можно было сказать, что, сев в ночной поезд Москва — Кострома, я САМА добралась до этого славного городишки. Ибо только перепутав составы или, как любила повторять моя бабушка Софья Абрамовна, назло кондуктору поехав в обратном направлении, я могла очутиться в другом месте. При всех прочих вариантах я была обречена попасть именно в тот город, который значился на эмалированной табличке. Практически то же самое происходило со мной и в те памятные дни.

Весьма многоопытные люди с совершенно определенным, напрочь исключающим наивность и сантименты родом занятий, в которых хватало и ума, и врожденного чувства недоверия ко всему и всем, и житейской мудрости, и звериной жестокости, по-разному реагировали на мое внезапное появление на горизонте, неоднозначно вели себя со мной, неадекватно «воспринимали мои путаные, мало похожие на правду откровения… И тем не менее все они, как один, делали в итоге ИМЕННО ТО, что, собственно, и предсказывала седовласая Паулина, — то есть последовательно продвигали меня по четко прочерченному ее иезуитской фантазией коридору обстоятельств, состыковок и встреч, к некоей точке «X», после которой, по ее словам, «…наши шансы на успех выглядят в целом предпочтительней, однако статистика является одной из самых презираемых мною наук, в первую очередь потому, что она неизменно врет. Особенно когда пытается убедить простых смертных, что знает все. Всего, милочка, не знал никто, даже Иисус Христос, а уж тем более статистика!..».

Не желая лишний раз связываться с вспыльчивой Белиндой и ее по-тоскански непредсказуемым оруженосцем, я полностью выполнила требование «соответствовать ситуации» и не без некоторой брезгливости облачилась в один из ее умопомрачительных «деловых» туалетов — то есть в экстравагантный пиджак одного цвета с нашим знаменем, в котором мои плечи сразу же приняли гвардейский размах, и коротенькую белую юбочку, по сути дела, западный вариант набедренной повязки, чисто символически прикрывавшей парочку сокровенных мест, так жестоко высмеянных адептами социалистического реализма. Надо сказать, что в те годы в Советском Союзе мини-юбки носили либо совершенно уж сумасшедшие модницы из числа обожаемых дочурок самых высокопоставленный партийно-советских бонз, либо валютные проститутки, с ведома и специального разрешения КГБ не без пользы околачивавшиеся возле «Националя» и «Пекина», где эффективно и совмещали в постелях иностранцев выполнение профессионального и патриотического долга. Процедуру переодевания я проводила в довольно тесной ванной номера отеля, обзор в зеркале, из-за высокой мраморной полки для гигиенических причиндалов, был поясной, так что разглядеть карикатурное уродство нижней половины собственного тела я, по счастью, не могла…

Примерно три часа, предшествовавшие ритуалу переодевания в ванной, прошли в бесконечных расспросах Белинды, которая потрошила меня с добросовестностью и остервенением матери большого еврейского семейства, взявшей на себя задачу накормить фаршированной рыбой пятнадцать ненасытных ртов. Я была предельно собрана, ни на миллиметр не отступала от Паулининой схемы и «кололась» под разящими вопросами Белинды с обреченностью боевого крейсера, которого завели из родной стихии в сухой док, чтобы безжалостно разрезать на металлолом.

Не могу сказать, что я испытывала упоение от допроса с пристрастием, которому меня подвергли, однако приятное чувство уверенности, как добротно проложенная лыжня, по которой скатываешься без всяких усилий, понимание того, что за тебя учли и предусмотрели все, до мельчайших деталей, согревало душу. Я чувствовала себя как студентка-отличница, знающая ответы на ВСЕ вопросы, и потому совершенно не робеющая под иезуитским взглядом профессора-экзаменатора.

— Вы нас обманули, Мальцева! — сурово выговаривала Белинда, постоянно (видимо, чтобы не потерять форму) поглаживая себя по крутой ляжке. На что вы рассчитывали?

— Вы обвиняете меня так, словно единственной мечтой в жизни была встреча с вами! — огрызалась я, изображая на лице гримасу смертельной усталости.

— Вы прекрасно понимали, как для нас важна эта информация! Вы лгали нам сознательно, признайтесь!

— Какое мне дело до ваших долбаных секретов! Белинда, я же всего-навсего женщина, причем без специальной подготовки, как вы не понимаете?! Что делает женщина, когда ей тычут пистолетом в ребро и требуют немедленно подчиняться?

— Почему вы ничего не сказали о том, что были с Мишиным в банке?

— Потому что, как и вы, он обещал мне вырвать носоглотку, если я хоть словом когда-нибудь об этом обмолвлюсь. Поймите вы, этот человек — чудовище! На моих глазах он отправил на тот свет семь или восемь здоровенных мужиков!.. Видите, я даже со счета сбилась!.. Возможно, вам это покажется смешным, но я ему поверила. И молчала бы до конца жизни, не докопайся вы до этого проклятого банка. Знаете, как-то не хочется жить без носоглотки…

Когда я вышла из ванной, Макс присвистнул и покачал головой.

— Хороша, ничего не скажешь! — прошипела Белинда и огрела своего оруженосца таким испепеляющим взглядом, что тот моментально сгорбился и стал как-то меньше в объемах.

В машине, где Белинда усадила меня рядом с собой, она тезисно повторила основные инструкции:

— Заходите в банк, спрашиваете, где вам найти господина Робера Эверта, направляетесь в его офис, говорите, что хотели бы забрать свои бумаги, подписываетесь именно так, как подписывались тогда, с Мишиным. Потом забираете бумаги и, никуда не сворачивая, идете к выходу, к машине, которая будет запаркована на том самом месте, где вы тогда остановились с Мишиным. Понятно?

— Понятно, — устало кивнула я.

— Непосредственно в помещении банка будет находиться несколько наших людей. Упаси вас Господь, Мальцева, даже подумать о том, чтобы наставить нам рога! Вы получите пулю в лоб тут же, на месте, без предупреждений!.. Сделайте все, как я прошу, и обещаю вам: сегодня же вы будете посажены на самолет и отправлены в Буэнос-Айрес. Вопросы есть?

— А где же слово офицера?

— Что? — окрысилась Белинда.

— Всякий раз, когда ваши коллеги мне что-то обещали, они неизменно заканчивали фразой «Слово офицера». Вы что, Белинда, младший сержант?

— Господи, — вздохнула Белинда и театрально закатила свои персидские глаза. — И почему я должна терпеть это?

— Потому, что вы в нем родились, девушка, — тихо ответила я. — А от родства не отказываются…

— Мы еще вернемся к этому вопросу, — многозначительно пообещала Белинда. При этом выражение ее глаз настолько красноречиво отражало внутреннее кипение души, что я почти осязаемо представила себе эту сцену возвращения и вздрогнула.

— Вперед! — приказала Белинда и легонько подтолкнула меня в спину. — И не мешкайте, пожалуйста!..

Отрабатывая этот момент, Паулина не исключала, что одну меня в банк не отпустят. «Мнительность русских — это нечто, Валечка, — вспомнила я ее убаюкивающие интонации. — Советские агенты, должна вам сказать, в профессиональном плане подготовлены просто великолепно. Скорее всего, речь идет о лучшей школе в мире. Но проваливаются они только из-за своей мнительности. Представьте себе, в шестидесятых годах во Франции «сгорел» опытнейший советский крот, проработавший в стране больше десяти лет ни много ни мало в оборонной промышленности. Находясь в отпуске с семьей, — кажется, в Бельгии, — этот господин отдал в ателье фотопленку для проявки, и когда пришел ее забирать, хозяин попросил его расписаться на бланке получения. И вот тут-то крота заклинило. Во Франции никто никогда не требовал подписи на бланках. И он извел хозяина вопросами: зачем это надо? чего вдруг? в чем необходимость такой процедуры? и т. д. Это был вообще роковой день, поскольку в это же время в лавку случайно зашел сотрудник бельгийской контрразведки. Поведение капризного заказчика показалось ему настолько странным и неестественным, что, вернувшись на работу, он тут же стал наводить справки о странном иностранце. Короче, через два месяца его полностью «размотали». Я читала протоколы его допросов, Валечка. Этот парень так и не поверил, что истинной причиной его провала была глупейшая обывательская мнительность… Так вот, если кто-то из ваших провожатых захочет вместе с вами заявиться в абонентный отдел банка, ни в коем случае не протестуйте. Пусть себе идут. Все равно, по существующим в банках правилам, только вы и ответственный сотрудник банка имеют право войти в бронированный отсек и вскрыть свой ящик… Вашего провожатого просто выставят за дверь».

Наверное, эта история с советским агентом, завалившимся в бельгийской фотомастерской, имела широкое хождение в шпионских кругах, ибо ни Белинда, ни ее волоокий оруженосец так ни разу и не сказали, что отправятся в банк за компанию со мной. Видимо, они хорошо изучили внутренние правила «Стернер Иншуренз бэнк»…

Действуя по инструкции, я зашла под мраморную сень солидного трехэтажного здания в стиле барокко и сразу же направилась к втиснутому в золоченую рамку багета окошечку с надписью «Information».

— Слушаю вас, мадам?

— Мне нужен господин Эверт. Роберт Эверт.

— Второй этаж, первая дверь налево.

— Благодарю…

На обильно украшенных бронзовыми завитушками створках лифта висела прозаическая белая табличка с надписью: «Временно не работает. Извините!»

Поднимаясь по широкой мраморной лестнице, перила которой украшали расставленные на дистанции нескольких метров друг от друга старинные венецианские фонари на изящных мраморных опорах, я совершенно некстати подумала, что в Советском Союзе такие здания обычно отдают пионерам и школьникам. Хотя, кто знает, может быть, принадлежи такие здания частным банкам, советские пионеры и школьники, а точнее, их замотанные в поисках денег и дефицита родители, были бы чуть богаче и счастливее…

Описание девушки из службы информации оказалось точным: первую же дверь налево, на восемьдесят процентов состоявшую из очень красивого, рифленого стекла с тонкими хрустальными прожилками, украшала солидная бронзовая табличка, на которой было выгравировано готическим шрифтом, но по-английски:

«Д-р Роберт Эверт, менеджер».

Я потянула бронзовую ручку вниз и вошла.

В пяти метрах от меня, за огромным письменным столом, сидел постаревший лет на пятнадцать… Юджин Спарк собственной персоной. Последнее, что я успела запомнить в этой сюрреалистический картине перед тем, как грохнулась на ковер без признаков жизни, был матовый плафон многорожковой люстры под лепным потолком, который на глазах раскатался в лист ослепительно белой бумаги…

Придя в себя, я увидела, что сижу в глубоком кресле, на подлокотнике которого удобно расположился Юджин и одной рукой обмахивал меня сложенной вчетверо газетой, а второй беспомощно гладил по голове.

— Вэл? — он спросил тихо и по-русски. — Ты как?

— А ты? — Мне с трудом удалось разлепить губы. Руки и ноги полностью отказывались подчиняться.

— Ты почему такая слабонервная?

— А ты почему так постарел?

— Я не постарел… Это просто грим.

— Зачем? Ты что, работаешь в театре?

— Ты очень тупая девочка… — Он наклонился и поцеловал меня в мочку уха.

— Где ты был, урод? — я задала вопрос шепотом вовсе не из соображений конспирации, а потому, что горло наотрез отказывалось пропускать полноценные звуки. — Куда ты запропастился, подлый мужчина? Ты меня бросил, как последнюю шлюху, даже не сказав, что бросаешь!.. Бросил одну, в гостинице, на каких-то типов, которых я в глаза не знаю!.. Я тебя ненавижу, подлый тип, изменник, шлендра!..

— Объясни последнее слово, я не совсем понял, что ты имеешь в виду?

— Эта сука мне ничего не сказала, — шептала я, все еще не веря, что рядом со мной сидит действительно ОН. — Знала ведь, гадина, и не сказала. Психолог, мать ее русскую!..

— О ком ты?

— О Паулине.

— Она тебя любит.

— А я ее ненавижу!.. Ты почему улыбаешься?

Он опять склонился к моему уху и прошептал:

— Я бы плакал, если бы ты умерла…

— Не дождешься! — огрызнулась я, приникая к родному лицу.

— Надеюсь, — прошептал он и выпрямился. — У нас нет времени, Вэл.

— Опять?!

— Я потом все объясню.

— Значит, ты все?..

— Да, родная. Так было решено с самого начала… — Он окинул меня внимательным взглядом. — Я тебя не очень огорчу, если спрошу, где ты выкопала этот наряд?

— Не нравится?

— Ты похожа в нем на дорогую проститутку.

— Я же не спрашиваю тебя, когда ты успел постареть и стать доктором Робертом Эвертом.

— Ладно, потом разберемся…

Он стремительно вернулся к письменному столу, выдвинул ящик, вытащил засургученный пакет и протянул его мне:

— Возьми, Вэл. Положи его в сумку. И иди туда, куда должна идти. Ничего не бойся, родная. Все уже почти позади…

— Ты опять куда-то отправляешь меня, — пробормотала я, глотая слезы. — У тебя вообще нет сердца, да? У этого дебила пистолет… Эта сучка обещала мне вырвать носоглотку…

— Господи, Вэл, что случилось с твоими мозгами? — Он вернулся к креслу, схватил меня за плечи и прижал к себе. — Ну, подумай, родная! Раз я здесь, с тобой, разве я могу допустить, чтобы тебе причинили даже крупицу боли? О какой носоглотке ты говоришь?! Тебе больше ничего не грозит! Ни-че-го! Осталось сделать только то, о чем я тебе прошу: вытереть слезы, спокойно подойти к тем, кто тебя послал сюда, и передать им этот пакет. Все! Верь мне, любимая, это ДЕЙСТВИТЕЛЬНО все! Я клянусь моей любовью к тебе, моей жизнью!..

— Раньше ты говорил, что это одно и то же, — пробормотала я, чувствуя, как ворсинки его пиджака щекочут нос.

— Не придирайся к словам!

— Зачем ты обозвал меня проституткой?

— Я пошутил, глупая!

— Я плохо выгляжу?

— Ты выглядишь потрясающе!

— Ты мне врешь, Юджин?

— Ты мне не веришь?

— Я подурнела?

— Ты стала еще прекраснее. Хотя мне всегда казалось, что это невозможно даже теоретически!

— Ты меня настраиваешь на последний шаг, да?

— Я тебе скажу сейчас одну вещь, после которой ты перестанешь задавать вопросы и уйдешь. Договорились?

— Какую вещь?

— Сначала пообещай.

— Сначала скажи.

— Так мы не договоримся.

— Хорошо. Я уйду.

— Сегодня вечером я приглашаю тебя в ресторан.

— Замаскированную под поднос официанта?

— Я серьезно, Вэл!

— А потом?

— А потом мы поедем в отель.

— Поклянись здоровьем своей матери, что ты говоришь правду, — тихо потребовала я. — Сейчас же!

— Клянусь!

— Помнишь, что я тебе говорила? Нет греха страшнее, чем вселять зряшную надежду в сердце девушки.

— Помню. Потому что я ни…

Конец фразы я не расслышала, потому что мы начали целоваться. Пишу «мы», поскольку на самом деле точно не помню, кто именно был инициатором этого древнего как мир жеста, полного взаимопонимания.

— Все, — пробормотала я через несколько минут, силясь восстановить дыхание. — Я пошла… Юджин, а может, отправим этот пакет им по почте, а?

— Иди, родная. — Он легонько подтолкнул меня. — Иди и ничего не бойся.

— Только одно условие.

— Что еще, Вэл?! — В его голосе отчетливо звучала мольба. — Времени совсем не осталось, ты сейчас все испортишь, дурная!..

— Я быстро… Во-первых, в ресторан ты приходишь без этого дурацкого грима…

— Не груби в банке — денег не будет!

— А, во-вторых, ты можешь отвезти меня в любой отель, даже в ночлежку для прокаженных, лишь бы он не назывался «Мэриотт»…

* * *

Подойдя к роскошной машине, которой «итальянец», как я успела заметить, очень гордился, я увидела легкие мазки нетерпения на картине «Медведи в ожидании Машеньки». Оруженосец нервно отбивал на руле какой-то затейливый латиноамериканский ритм, а неотразимая Белинда, вышагивая своими длиннющими конечностями у машины, докуривала желтый фильтр.

— Взяла? — хрипло спросила Белинда.

— Взяла.

— Почему так долго?

— Там бюрократы почище наших.

— Где документы?

— В сумке.

— Дай сюда, — она нетерпеливо протянула руку.

Я пожала плечами, извлекла из сумки пакет и протянула его Белинде.

— В аэропорт отвезете сейчас или надо еще поработать?

— Что? — Белинда, казалось, была полностью увлечена трофеем, который я приволокла из банка. Складывалось впечатление, что она хочет прочесть содержание пакета, не вскрывая сургучные печати.

И в этот момент за моей спиной прозвучал приятный мужской бас:

— Прошу прощения, это ваша машина?

Я обернулась. Два рослых полицейских в синих фуражках с высокими тульями приветливо смотрели на симпатичных дам. Типично бытовая сценка под названием «Власть и очарование».

— Да, наша, — ослепительно улыбнувшись, ответила Белинда и небрежным движением швырнула пакет на заднее сиденье машины. — А что?

— Здесь не разрешена парковка, мадам, — пояснил полицейский пониже, который, судя по нашивкам на шевроне мундира, был старшим в наряде. — Вы нарушили правила парковки в центре города.

— Простите, мы просто заболтались с подружкой. — Белинда, судя по всему, мобилизовала всю свою фантастическую неотразимость. Но полисмены никак не реагировали на упакованный в мини-юбку кусок прекрасной женской плоти и были преисполнены желания во что бы то ни стало выполнить свой профессиональный долг. — Я готова заплатить штраф…

— Ваши документы, пожалуйста, — попросил старший и протянул руку.

— В чем дело, офицер? — Белинда капризно поджала чувственные губы, выкрашенные со старанием студента-заочника, закончившего дипломный проект по начертательной геометрии. — С каких это пор неправильная парковка машины стала поводом для предъявления документов?

— Во-первых, мадам, я не офицер, а старший сержант, — поправил мою кураторшу полицейский. — А во-вторых, по внутреннему Уставу полиции Королевства Нидерланды, полицейский, находящийся при исполнении служебных обязанностей, имеет все полномочия требовать удостоверения личности и прочие документы у всех граждан Нидерландов, включая принцессу Беатрис, а также у подданных иностранных государств.

Я чувствовала, что готова броситься на шею этому голландскому зануде в синем мундире. Господи, какое же это счастье — жить в правовом государстве и строго подчиняться законам. Особенно когда они защищают именно тебя и именно в тот момент, когда это больше всего необходимо!

— Пожалуйста! — недоуменно пожала плечами Белинда и протянула полицейскому свой паспорт.

Внимательно перелистав документ, полицейский вопросительно кивнул на сидящего за рулем «итальянца».

— Макс! — негромко бросила Белинда в раскрытое окно. — Господа полицейские хотят посмотреть твои документы.

— Какие проблемы? — непринужденно воскликнул обаяшка Макс и, перегнувшись через сиденье, протянул в окно свой паспорт.

— Теперь ваши документы, мадам, — с улыбкой произнес старший сержант, кивая своему помощнику, чтобы тот вернул паспорт Максу.

— Это моя близкая подружка, сержант! — зачастила Белинда и сделала непринужденный жест конферансье, словно мы находились на вечеринке, где отупевшим от наплыва народа хозяевам представляют нескончаемую вереницу гостей. — В каком-то смысле я ее опекаю… Мы живем в отеле «Мэриотт»…

— Втроем? — с каменным лицом спросил старший.

— А вам это не по вкусу? — с вызовом ответила Белинда.

— Документы.

Белинда вперила в меня красноречивый взгляд.

Я послушно изобразила на лице горькое раскаяние:

— Простите, старший сержант, я забыла свои документы в номере…

Белинда всплеснула руками:

— Ну, какая же ты растяпа, милочка!

— Мне придется препроводить вашу подругу, мадам, в полицейский участок, — развел руками старший сержант. — Таков порядок. Впрочем, я думаю, мы во всем разберемся на месте и скоро уладим этот неприятный инцидент. В том случае, естественно, если у вашей подруги действительно есть документы…

— Но это невозможно, сержант! — воскликнула Белинда. — Мы опаздываем на очень важное деловое свидание. Это вопрос бизнеса, очень больших денег!..

«Интересно, куда это она так опаздывает? — не без внутренней дрожи подумала я, мысленно призывая старшего и дальше оставаться таким же ревностным законником и ни в коем случае не поддаваться на дешевые женские приемчики уличного обольщения представителя власти. — Ну, не в аэропорт же, где меня собираются посадить на самолет до Буэнос-Айреса…»

— Виноват, но, боюсь, ничем не могу вам помочь, мадам, — упрямо мотнул головой старший сержант. — Если хотите, вы можете проследовать на своей машине за мной до полицейского участка.

— Но я очень тороплюсь, — взвыла Белинда.

— В таком случае, мадам, счастливого пути! — старший в наряде вежливо козырнул. — А вас, мадам, я попрошу сесть в эту машину.

Я чуть было не брякнула: «С удовольствием!», но, вовремя прикусив язык, угнетенно кивнула и поплелась под эскортом двух стражей закона в сторону огромной полицейской машины с мигалкой на крыше.

Кто сказал, что человек не видит затылком? Бывают такие ситуации, когда видит, причем прекрасно! Я так отчетливо ощущала на своей спине испепеляющий взгляд осиротевшей Белинды, что была бы просто бесчувственным бревном, не ощутив КОЖЕЙ ее единственное пожелание в мой адрес: сию же секунду, немедленно, на глазах у полицейских, сгореть синим пламенем, превратиться в серый пепел и рассеяться по загаженной масляными пятнами и корками от мандаринов ленивой реке Амстер.

…В полицейском участке меня вежливо препроводили в очень уютную камеру с полутораспальной кроватью, тумбочкой, крохотной душевой и черно-белым телевизором, привинченным прямо к стене, где и заперли без всяких объяснений. Впрочем, я и не собиралась протестовать: туман в голове окончательно рассеялся, кое-какие непонятные детали стали постепенно срастаться и обретать логику, поведение и, главное, обещания Юджина принимали все более реальные очертания… Короче, впервые за долгое время мне было очень хорошо в этой тюремной камере, комфорт которой практически ничем не уступал номерам-люкс в санатории профсоюзов советских работников нефтяной и газовой промышленности, куда меня однажды послали в командировку писать очерк о знатном передовике производства, которого через два года приговорили к десяти годам тюрьмы за злоупотребление взятками.

Минут через двадцать в камеру вежливо постучались (словно я могла не открыть им дверь!), после чего меня посетил полицейский в форме, поставивший передо мной пластмассовый поднос со свиной отбивной, щедро обсыпанной золотистым картофелем фри, салатом из свежих помидоров и огурцов (это в апреле!), бутылкой кока-колы и высокой кружкой с обжигающим черным кофе.

— Вы говорите по-французски? — спросила я у полицейского, зачарованно глядя на поднос.

— Да, мадам, — улыбнулся стражник. — Я родом из Бельгии.

— У вас всех заключенных так кормят или я здесь на правах почтенной гостьи?

— Всех без исключения, мадам. Кроме тех, естественно, кому врач прописал диетическое питание.

— Тогда мне понятно, почему на Западе процветает преступность, — пробормотала я, залезая вилкой в салат…

Примерно в семь часов вечера, после того, как я без сновидений проспала два с половиной часа, в камеру вошел пожилой господин в штатском костюме и приветливо улыбнулся:

— Госпожа Валентина Мальцева?

— Да, это я.

— Будьте любезны, сейчас вам принесут кое-какие вещи… Я выйду, а вы переоденьтесь, пожалуйста, нам предстоит небольшая поездка…

— Простите, а кто вы?

— Я сотрудник протокольного отдела министерства иностранных дел Нидерландов, — мужчина вежливо склонил голову с густой проседью. — Моя фамилия ван Хольтен. Вилли ван Хольтен.

— А куда мы поедем, господин Вилли ван Хольтен?

— Вы все узнаете, госпожа Мальцева, — улыбнулся мидовец. — Немного терпения. Заодно хочу принести вам извинения за это временное… прибежище.

— Ну что вы! — запротестовала я. — Мне здесь очень понравилось.

— Н-да, — хмыкнул ван Хольтен. — Вы действительно экстравагантная дама…

— Разве меня уже кто-то представлял вам?

— Мир тесен, госпожа Мальцева, — загадочно улыбнулся голландец.

Если посещение ван Хольтена и вызвало у меня легкую тень тревоги, то она сразу же развеялась без остатка, стоило мне только взглянуть на содержимое объемистой дорожной сумки, которую внес в камеру полицейский. Я уже изучила вкус Юджина и поняла, что все эти вещи — два костюма, несколько кофточек, длинный жакет, две пары туфель, длинный белый плащ — подбирались с его ведома. Строгий и в то же время элегантный английский стиль, сдержанные тона, этикетки дорогих магазинов…

Ван Хольтен галантно вывел меня под руку из полицейского участка, помог мне сесть на заднее сиденье дорогой американской машины, после чего ловко устроился за рулем и резко рванул с места.

В ту же секунду я услышала за спиной шум двигателя еще одной машины. Оглянувшись, я увидела в нескольких метрах за нами большой черный автомобиль. Свет от фар бил прямо в глаза, и потому разглядеть лица людей, сидевших в машине, было невозможно.

— Нас сопровождают? — спросила я, испытывая первые признаки паники.

— Вам это неприятно?

— Это охрана?

— Я бы предпочел слово «эскорт», госпожа Мальцева, — улыбнулся ван Хольтен и на полной скорости заложил такой крутой вираж, что меня отбросило к правому окну.

— Мы куда-то торопимся, господин ван Хольтен?

— Мы никуда не торопимся, госпожа Мальцева, — лихо вертя баранку, ответил ван Хольтен. — Просто я не признаю тихой езды. Впрочем, моя супруга считает, что это мой единственный недостаток.

— А что считает ваша дорожная полиция?

— Мы с ней как-то находим общий язык, — вновь улыбнулся пожилой голландец и неожиданно подмигнул мне в обзорное зеркальце. — В конце концов, полицейские тоже люди и довольно часто выезжают за границу…

Минут десять мы ехали в полной тишине, пока, наконец, у меня не мелькнула догадка:

— Господин ван Хольтен, а мы часом не в Схипхолл едем?

— Вы прекрасно ориентируетесь в Амстердаме, мадам Мальцева, — улыбнулся ван Хольтен. — Наверное, бывали в Голландии туристкой?

— Ага. Причем с очень хорошо подготовленными экскурсоводами, — пробурчала я себе под нос и решила далее не развивать эту мысль.

По мере того как автомобиль голландца приближался к многоярусному терминалу международного аэропорта, я чувствовала, что от возбуждения не могу усидеть на месте. Однако ван Хольтен почему-то обогнул основное здание Схипхолла и погнал машину куда-то влево, в сторону гигантских ангаров.

— Полет отменяется? — с опаской поинтересовалась я.

— Только при нелетной погоде, госпожа Мальцева, — мотнул головой ван Хольтен. — Собственно, мы уже приехали…

Я даже не успела толком оглядеться, как кто-то рывком открыл дверь, вытянул меня из машины и сграбастал в медвежьи объятия.

— Ты не обманул меня!.. — бормотала я, покрывая разводами слез вперемешку с тушью светлую ткань юджиновского плаща. — Ты мой хороший мальчик… Ты сделал все, что обещал… Ты настоящий мужчина… Я тебя так люблю, так люблю… О Боже, если бы только знал, тупица, как же я тебя люблю!..

Он молчал, еще крепче стискивая меня в объятиях.

— Если услышишь легкий хруст, — пробормотала я, прижимаясь к нему еще крепче, — значит, ты сместил мне позвонок…

Юджин чуть ослабил захват, но по-прежнему меня не отпускал.

— Я впервые вижу тебя в шляпе. Ты все еще доктор Эверт?

— Ненавижу шляпы. — Он покачал головой. — Что, здорово не подходит?

— Мужчину украшает не шляпа на голове, а женщина по правую руку.

— Золотые слова! Кто сказал?

— Какая разница! Главное, что ты согласен.

— Лови момент, Вэл! Что бы ты ни сказала сейчас, я согласен.

— Юджин, мы куда-то летим?

— А ты хочешь улететь?

— А я должна хотеть остаться?

— Значит, летим.

— Когда? — Я задрала голову, чтобы увидеть, как шевелятся его губы. Грима на лице не было. Передо мной стоял ПРЕЖНИЙ Юджин.

— Сейчас! — Он наклонил голову и поцеловал меня в макушку. — Еще немного пообнимаемся и полетим.

— Вдвоем?

— А как же!

— Совсем вдвоем?

— Если не считать пилота, штурмана и стюардессы, то совсем.

— В Штаты?

— Это потом, чуть позднее.

— В Москву?

— Чуть теплее.

— Так куда же?

— А какая, собственно, разница, Вэл? Главное, что вдвоем. Главное, что не порознь…

— А ресторан?

— Что, ресторан? — Юджин опустил меня на землю и изобразил на лице гримасу непонимания.

— Господи, ну почему все мужики такие отчаянные лгуны?! — вздохнула я. — Ты же обещал сегодня вечером повести меня в ресторан!..

— Считай, что мы уже почти в ресторане! — он широко улыбнулся, подхватил мою сумку, обнял меня за плечи и потянул в сторону приземистого одноэтажного строения. Миновав тускло освещенную комнату, в которой я заметила нескольких здоровенных мужиков в штатском, мы вышли через стеклянную дверь на бетонированное поле. Пронзительный, холодный ветер, пахнущий морем и весной, дул нам в лица, но это было приятно. И почти сразу же я увидела самолет — очень маленький, серебристый, со смешными, короткими крыльями, опущенными как плечи у смертельно усталого человека. Самолетик в точности напоминал макет пассажирского авиалайнера Ту-154, выставленного на обозрение в здании московского аэровокзала на Ленинградском проспекте.

— Что это, Юджин?

— «Сесна».

— Еще раз, по-русски, пожалуйста!

— Маленький пассажирский самолет. Частный.

— Кому же он принадлежит?

— Сегодня — нам.

— Ты это серьезно?

— Да.

— Ты часом из банка ничего не прихватил, доктор Эверт?

— Как же, — пробормотал он. — Они меня дальше того кабинета не пускали.

— А где ресторан, Юджин?

— Внутри, глупая! — Он легко подхватил меня за талию и понес к самолету. — С красивым столиком, свечами и потрясающим тортом из лучшей кондитерской Амстердама…

— И там же гостиница? — с надеждой спросила я. Впервые в жизни меня несли как гладильную доску, под мышкой, но кроме восторга я ровным счетом ничего не испытывала.

— Нет, дорогая… — Он осторожно опустил меня на ноги, взял за плечи и повернул к себе. — Врачи не рекомендуют спать и заниматься любовью в воздухе.

— А где они рекомендуют этим заниматься? — тихо спросила я, понимая, что вот сейчас, через секунду услышу нечто такое, что сразу же уравновесит или даже вовсе сведет на нет и этот игрушечный самолетик, и торт, который ожидает меня внутри, и потрясающее ощущение ПРИСУТСТВИЯ рядом любимого человека…

— Врачи рекомендуют заниматься этим в Будапеште…

15. ГААГА МИНИСТЕРСТВО ЮСТИЦИИ КОРОЛЕВСТВА НИДЕРЛАНДЫ

Апрель 1978 года

Первый заместитель начальника криминальной полиции Нидерландов комиссар Яан Стурхольд поднимался по мраморным ступеням старинного трехэтажного особняка XVI века, в котором без малого шестьдесят лет традиционно размещалась незыблемая цитадель закона и права, и чувствовал себя преотвратно сразу по нескольким причинам. Впервые в жизни он грубо нарушал субординацию, официально обращаясь к министру юстиции, не поставив об этом в известность свое непосредственное начальство — шефа криминальной полиции. Впервые в жизни ему предстояло объяснять то, что исчерпывающему объяснению не поддавалось. Впервые в жизни он должен был косвенным образом подставить под удар своего младшего брата, всего семь месяцев назад ставшего министром юстиции…

Новый, 1964 год тридцатилетний старший детектив- инспектор амстердамского Управления криминальной полиции Яан Арне Стурхольд встречал с женой на шумной вечеринке у своего друга, процветающего предпринимателя Морриса Глейзера, на его роскошной вилле в пригороде Эйндховена. Было весело, празднично, из внушительных динамиков новейшей модели стереофонического «Филипса», установленного в углу огромного холла, «Биттлз» в четыре глотки орали «I wanttoholdyourhand»…

В разгар веселья Моррис подвел к Яану высокого плечистого парня в роскошном твидовом пиджаке, с копной ярко-рыжих волос. Перекрикивая неимоверный гвалт, Моррис крикнул на ухо другу: «Яан, познакомься, это мой новый американский компаньон, Брендт!..»

Мужчины обменялись крепкими рукопожатиями, Брендт галантно поцеловал руку жене Яана, Марте.

— Мне всегда казалось, что голландцы очень спокойный, тихий народ… — Брендт растерянно оглядел несколько десятков гостей, плясавших с темпераментом полинезийских папуасов.

— Мне тоже, — улыбнулся Яан.

— Не хотите перекурить в тишине? — спросил американец.

— С удовольствием, — кивнул Яан и вопросительно посмотрел на жену. — Составишь нам компанию, дорогая?

— За бортом — минус 10, господа! — улыбнулась Марта и выразительно покрутила пальцем у виска. — Я лучше останусь в самолете. По мне, лучше шум, чем грипп…

Оказавшись на воздухе, в окружении присыпанных снегом кедров, мужчины одновременно с облегчением вздохнули и рассмеялись.

— Я ненавижу шум, Яан, — признался американец.

— Я тоже.

— Моррис сказал, что вы полицейский.

— Детектив, — кивнул Яан.

Несмотря на порывистый ветер, в котором отчетливо ощущался терпкий привкус моря, Стурхольд с одной спички раскурил короткую трубку и глубоко затянулся.

— Наверное, у вас очень интересная работа…

— Что может быть интересного в работе полицейского? — пожал плечами Стурхольд. — Обычная рутина. Интересны только ваши телесериалы о полицейских. Вот в них — настоящая романтика.

— А вам ее не хватает?

— Почему вы спрашиваете?

— Потому, что хочу вам кое-что предложить.

— Мне? — Стурхольд посмотрел на американца так, словно только что его увидел.

— О, вот теперь я увидел в вас профессионала! — улыбнулся Брендт и протянул Яану темно-синюю книжечку. — Вот мои документы, прочтите, пожалуйста…

Не сводя настороженного взгляда с американца, Яан взял протянутое удостоверение. На плотном коленкоре золотыми буквами были вытеснены две строчки: «Министерство юстиции США. Федеральное бюро по борьбе с наркотиками».

— Стало быть, мы с вами коллеги? — Стурхольд вернул удостоверение. — А мне показалось, что вы бизнесмен, такой же, как Моррис.

— Именно так я и представился, — улыбнулся Брендт.

— Вы говорили о каком-то предложении.

— Я в Голландии по делам службы, Яан, — кивнул американец и посмотрел на верхушку высоченного кедра. — В данный момент мы ведем группу торговцев наркотиками. Группа интернациональная, в ней несколько американцев, колумбиец, пара голландцев, еще кое- кто… В этой группе есть один человек, который нас особенно интересует. Я не могу рассказать вам всего, Яан, а потому просто сформулирую свое предложение. Если оно вам подойдет, мы договоримся, если же нет, считайте, что этого разговора не было… Устраивает?

— Давайте попробуем, — пожал плечами Яан. Несмотря на то что американец вызывал в нем симпатию, внутренне Стурхольд был собран, как пружина.

— Я передаю вам всю оперативную информацию по этой группе: маршруты, адреса поставок, пароли… Кроме того, я гарантирую вам, что в момент захвата вы изымете не менее десяти килограммов героина…

— Крупный улов, — пробормотал Стурхольд.

— Не маленький, — кивнул Брендт и похлопал себя руками по плечам — становилось холодно. — Порядка шести миллионов долларов только по оптовой цене. На вашем счету, Яан, будет таким образом успешно проведенная операция, продвижение по службе…

— И за что мне такая честь? — серьезно спросил Стурхольд.

— За одно частное одолжение: в момент захвата группы один из торговцев обязательно должен сбежать. Но вы должны будете дать мне стопроцентную гарантию, что он не получит пулю в спину. Это — наш человек, агент федерального бюро, которого мы уже давно внедряем в международный наркокартель…

— Почему вы решили обратиться именно ко мне? Существует Интерпол, наши спецслужбы, да мало ли что…

— Мы хотим избежать даже минимального риска, Яан. Наркосиндикаты набирают огромную силу. В их распоряжении астрономические суммы, на которые они готовы купить и покупают людей где угодно. У меня нет ни времени, ни желания испытывать на неподкупность ни Интерпол, ни ваши спецслужбы. Частное лицо, находящееся при исполнении служебных обязанностей, — вот и все, что нам нужно.

— Откуда в вас такая уверенность? — хмыкнул Яан и выколотил трубку о ствол кедра. — Может быть, я тоже один из тех, кого…

— Мы навели справки, Яан, — спокойно ответил Брендт. — У вас — безукоризненная репутация.

— Но она тут же перестанет быть безукоризненной, прими я ваше предложение…

— А что в нем предосудительного, детектив Яан Стурхольд? — высокомерно поджал губы американец. — Я что, предложил вам изменить своей родине? Или пойти против служебного долга? Как оперативник, вы не можете не понимать, что существуют ситуации, при которых соблюдение секретности — святая необходимость. Наш человек рискует ежесекундно, находясь среди этих… гиен. А у него молодая жена и трое маленьких детишек. Кто может осудить вас за помощь в проведении тайной операции против международной банды торговцев наркотиками?

— Мое начальство, — улыбнулся Стурхольд. — Оно меня просто не поймет.

— В том случае, если узнает об этом, — возразил Брендт. — Но это абсолютно исключено! И учтите, Яан: Голландия — это не просто географическая точка на карте Западной Европы. Это — мировой перекресток, перевалочный пункт для гигантских партий с наркотиками. Через ваши порты, аэропорты, железные дороги проходит такое количество героина, морфия, ЛСД, что его вполне хватило бы, чтобы посадить на иглу все население Голландии. Помочь нам — это, Яан, ваш долг гражданина. Не стану скрывать от вас: если вы дадите свое согласие на это негласное сотрудничество, то Федеральное бюро по борьбе с наркотиками готово положительно решить вопрос о вашем ПОСТОЯННОМ использовании на этом участке…

— Зачем мне это? — пожал плечами Яан. — Лишняя секретность, двойная жизнь, дополнительные обязательства… Поверьте, я с уважением отношусь к вашей работе и понимаю ее важность… Но к чему мне усложнять свою жизнь?

— Ваш годовой заработок на должности старшего детектива-инспектора Управления криминальной полиции составляет чуть больше тридцати тысяч долларов, — спокойно пояснил Брендт. — Я же уполномочен предложить вам двести тысяч долларов в год. Обратите внимание, Яан: речь идет только о выполнении вами своих НЕПОСРЕДСТВЕННЫХ обязанностей в Управлении криминальной полиции. Никаких дополнительных функций!

— Откуда у скромного полицейского могут появиться такие деньги? — пробормотал голландец.

— Деньги будут поступать на секретный счет, который мы откроем, по вашему желанию и на имя, которое вы укажете, в любом банке мира. Не торопитесь с ответом, Яан. Новогодняя ночь — не самое лучшее время для принятия важных решений. Вот вам моя визитная карточка… — Брендт протянул полицейскому кусочек мелованного картона. — В этой визитке истине соответствует только номер телефона. Да и то всего два дня. В течение этого времени вы можете позвонить в любое время суток и сказать «да». О своем отказе можете не информировать. В конце концов, мало ли о чем могут болтать два подвыпивших мужчины на веселой новогодней вечеринке…

Наутро Яан позвонил.

Стурхольду понадобилось совсем немного времени, чтобы догадаться: его услугами пользовалось вовсе не Федеральное агентство по борьбе с наркотиками, а ЦРУ. Позже эта догадка переросла в уверенность. Стурхольд хорошо запомнил латиноамериканский тип того парня, которому он дал уйти в ходе «операции» по захвату группы. Через год Яан увидел его окровавленное, застывшее в предсмертной судороге лицо на первых страницах всех крупнейших газет мира и узнал, что его «крестник» возглавлял группу из трех человек, пытавшихся совершить покушение на Фиделя Кастро.

Яан не подписал ни одного документа о сотрудничестве и тем не менее понимал, что угодил в капкан, выбраться из которого можно было только ценой публичного саморазоблачения. Через двадцать четыре месяца его годовое содержание было повышено еще на двести тысяч долларов, а в последние годы составляло полмиллиона. Понятно, что американцы крепко держали его в руках, хотя и обещание Брендта в принципе соответствовало истине: Яану ни разу не пришлось переступать рамки своей работы в полиции, и все просьбы «федерального бюро» так или иначе были связаны с его работой: периодически он получал от «частных осведомителей» наводки на группы левых экстремистов, задумавших подложить взрывчатку под ангар молодежной дискотеки, уникальную информацию о перемещении железнодорожных грузов со стратегическими материалами, маршруты следования гигантских сухогрузов под флагом нейтральных государств, в трюмах которых, вместо занесенных в судовые документы зерна и хлопка, находились танки или компактные ракетные установки… Стурхольд старался даже не думать о том, КАКИМИ делами на самом деле занимаются его могущественные клиенты. Во-первых, понять все он никогда бы не смог, — с его помощью осуществлялись операции стратегического характера, об истинном масштабе которых можно было только догадываться. А во-вторых, Стурхольду вполне хватало горького понимания, что его самым циничным образом, за 400 тысяч долларов в год, ИСПОЛЬЗУЮТ. И даже тот факт, что использовали его весьма корректно, с умом и тактом, щадя самолюбие и честь профессионального полицейского, с каждым годом утешало Яана Стурхольда все меньше и меньше…

Через десять лет карьера Яана Стурхольда стала классическим примером, который неизменно приводили преподаватели Академии полиции Нидерландов в назидание будущим стражам общественного порядка: обычный детектив, который, благодаря усердию, таланту и безупречной честности, стал комиссаром и занял вторую ступень в криминальной полиции королевства.

…Официально записавшись на прием к министру юстиции Вилли Стурхольду, своему тридцатичетырехлетнему младшему брату, который на деньги Яана с отличием закончил престижнейший юридический факультет Гарвардского университета, сделал блестящую карьеру в консервативной партии и стал самым молодым министром в правительстве за всю историю, Стурхольд-старший толком даже не знал, зачем он это делает. Яану было уже сорок четыре года, свалившиеся на него совершенно случайно, непредсказуемо деньги, карьера, профессиональное уважение так и не смогли изменить его характер. Будучи человеком принципиальным и даже прямолинейным, он так и не приобрел навыков самообмана, не смог забыть ИСТИННЫХ причин, так разительно переменивших его жизнь… Если бы Яан был человеком верующим, он бы давно уже пошел в церковь, чтобы исповедоваться, излить духовному лицу свою боль — боль смертельного израненного самолюбия и чести и получить отпущение грехов. Но Яан Стурхольд был убежденным атеистом и потому в критический момент, когда его возможности были исчерпаны, а необходимость платить по векселям нависла над ним, как гильотина, направился к единственному человеку на свете, которого любил беззаветно и преданно и который мог оказать ему конкретную помощь — к своему младшему брату…

Стурхольд отдавал себе отчет в том, что тайные контакты с ЦРУ стали органической частью его жизни и запутались так, что разобраться в них не смог бы ни один суд, ни одна комиссия по расследованию служебной деятельности. И если, скажем, эта тайная и хорошо оплачиваемая связь стала бы вдруг предметом официального судебного разбирательства, второе лицо в голландской криминальной полиции, скорее всего, был бы оправдан за отсутствием конкретных улик. И не только потому, что Нидерланды являлись верным политическим союзником США, его партнером по НАТО, вот уже много лет безвозмездно предоставлявшим заокеанскому покровителю свои базы для размещения межконтинентальных ракет, стратегической авиации и подводных лодок с «Трайдентами». Действия Яана Стурхольда могли быть квалифицированы как «профессиональное сотрудничество с секретной службой США, направленное на укрепление безопасности и обороноспособности стран Североатлантического блока и не несущее в себе элемента ущерба интересам национальной безопасности Королевства Нидерланды». И даже если бы Стурхольд признался в том, что в течение четырнадцати лет находился на материальном содержании ЦРУ, американская сторона никогда бы этот факт не подтвердила, обвинив Стурхольда в стремлении дискредитировать США и его внешнюю политику в глазах западноевропейских партнеров.

* * *

…Вилли Стурхольд — высокий, стройный и рано поседевший мужчина, всем свои обликом словно доказывавший, что молодость — вовсе не помеха, а серьезный плюс для преуспевания в политической карьере, — принял старшего брата в своем роскошном кабинете, обставленном мебелью в стиле Людовика XVI. За его сиренево-розовым письменным стулом с выгнутыми ножками и бесценным бюваром висел гигантский коллективный портрет членов королевского дома и оранжевобелый флаг Нидерландов в прозрачном футляре из пуленепробиваемого плексигласа.

— Что случилось, Яан? — лицо министра юстиции, вскочившего из-за стола и направившегося к старшему брату, выглядело озабоченным. — К чему весь этот официоз?! Ты что, не мог дождаться конца рабочего дня и встретиться со мной дома?..

— Значит, не мог, — флегматично улыбнулся Яан и положил руку на плечо брата. — Ты выглядишь усталым, малыш.

— Ты тоже, Яан.

— Присядем?

— Давай…

Усадив брата на полукруглый диванчик, обитый светлым репсом, Вилли Стурхольд перегнулся через письменный стол и, дотянувшись до кнопки селектора внутренней связи, вежливо произнес:

— Госпожа ван Клаасен, пожалуйста, не соединяйте меня ни с кем в течение получаса…

— А если позвонит премьер-министр? — голос личного секретаря министра юстиции прозвучал недовольно. Так заботливые мамы пекутся о распорядке дня любимого сына, который заявил, что хочет поиграть с мальчишками в футбол.

— Будем надеяться, что в течение тридцати минут этого не случится, — улыбнулся Вилли и отключил селектор.

— Ну, рассказывай, что стряслось, господин вицешеф криминальной полиции, — вздохнул Стурхольд- младший, усаживаясь в кресло напротив. — Кто-то решил выкрасть наши польдеры?..

— Только не перебивай меня, Вилли…

И Яан Стурхольд рассказал брату все, начиная с той злосчастной вечеринки на вилле Морриса. Он подробно перечислил все задания, полученные от американцев, способы их получения, не скрывая от Стурхольда-младшего собственные догадки относительно того, зачем именно понадобилась американцам та или иная операция, какую цель они преследовали, почему настаивали или, наоборот, охотно соглашались на контрпредложения Яана…

— Все? — тихо спросил министр юстиции после того, как Яан Стурхольд замолчал и начал раскуривать трубку.

— Мало?

— А теперь признайся честно, Яан: зачем ты все это рассказал мне?

— Ты мой брат…

— Я был твоим братом все эти четырнадцать лет, пока ты… делал все это… — Стурхольд-младший расстегнул верхнюю пуговичку белой сорочки и ослабил узел галстука. — Почему же сейчас, когда я выбился наконец наверх и в тридцать четыре года достиг того, о чем люди не мечтают и в шестьдесят, когда я хоть как-то могу отплатить тебе за все добро, что ты для меня сделал, ты рассказал эту жуткую историю?

— Я не могу больше с этим жить, Вилли, — отрывисто произнес Яан. — Как ты этого не понимаешь?! Я устал быть мальчиком на побегушках, устал чувствовать себя приживалкой…

— А обо мне ты подумал, брат? — тихо произнес Вилли Стурхольд. — О моей карьере, семье, будущем?

— Подумал, — кивнул Яан. — Иначе я пришел бы не в этот кабинет.

— Что тебе нужно?

— Мне нужна твоя помощь.

— Ты говоришь о помощи брата или о помощи министра юстиции?

— В данном случае это одно и то же.

— В чем проблема?

— Даже не знаю, как начать… — Яан глубоко затянулся и выпустил струю сизого трубочного дыма. — Мне предстоит провести одну операцию. Это ИХ операция, Вилли. С точки зрения закона здесь все в порядке… Речь идет о группе из четырех-пяти человек. Это — агенты ГРУ…

— Советская военная разведка? — изумленно воскликнул Вилли.

— Да. При них нет наркотиков, они не сделали ничего противозаконного, располагают железными документами. Уверен, что в момент задержания у них не будет обнаружено огнестрельное оружие или какие-нибудь другие причиндалы, выдающие ремесло. Одним словом, это опытнейшие агенты…

— Ты хочешь сказать, что их причастность к ГРУ доказать невозможно?

— Я этого не говорил, — пробормотал Яан. — Думаю, возможно. Но для этого их надо арестовать, провести следствие, подвергнуть соответствующим допросам…

— Так в чем проблема, Яан? — недоуменно пожал плечами Вилли Стурхольд. — Положи на этот стол все материалы, я передам их в контрразведку, и пусть они сами ломают себе голову…

— Одного из них, судя по всему, резидента, американцы хотят забрать себе… — Голос Яана Стурхальда звучал по-старчески надтреснуто. — А потому они настаивают, чтобы эта операция была проведена силами полиции. В свою очередь, я не имею права этого делать по двум причинам. Во-первых, речь идет об операции по захвату резидентуры советской военной разведки — это не мой департамент, не мой уровень, Вилли. Такими делами занимается контрразведка. А во-вторых, я не могу пойти на это, не поставив в известность начальника Управления криминальной полиции Бергкампа. Ему надо объяснить, зачем мне вдруг понадобилось спецподразделение. Или, как минимум, представить после операции всех задержанных и улики, делающие это задержание легитимным…

— Чем я могу тебе помочь? — тихо произнес Вилли Стурхольд.

— Если у меня на руках будет твое устное распоряжение осуществить захват, я смогу действовать без оглядки, выполнить условие американцев, а затем, якобы убедившись, что схваченные — иностранные агенты, передать их в контрразведку. Но… без резидента. Он исчезнет и, видимо, уже никогда не вернется в Голландию…

— А его люди на допросах в контрразведке расколются во всем, да?

— Не думаю, брат, — покачал головой Яан и выбил трубку в пепельницу. — Это профессионалы, причем советские. Скорее всего, они будут молчать. Но даже если и заговорят, ничего путного сказать не смогут. При их структуре резидента может знать только один человек, не больше… Впрочем, операция предстоит рискованная, так что, вполне возможно, возникнет перестрелка. Ты же знаешь: мы, в полиции, не любим рисковать своими людьми…

— На основании ЧЕГО я могу дать тебе такое распоряжение? — Министр откинулся в кресле и закрыл глаза.

— Я не знаю, Вилли, — пробормотал Стурхольд. — Подумай сам…

— Зачем мне думать, Яан? — Вилли брезгливо оттопырил нижнюю губу. — Наверняка ты знаешь, ЧТО мне надо делать, ведь так?

— Ты мог получить по телефону сведения от анонимного лица…

— Аноним, презрев полицию, звонит непосредственно министру юстиции! Браво, братишка!

— А если сведения такие важные, что он не рискнул обратиться к кому-либо другому?

— И что мне сообщил этот анонимный заявитель?

— Да что угодно! Проверить-то это все равно нельзя — аноним он и есть аноним, Вилли!

— Так что он мне сообщил?

— Что он знает местонахождение каких-то вооруженных типов, судя по всему, не голландцев. Что очень тревожится по этому поводу и просит проверить его подозрения…

— Ну, конечно! — саркастически усмехнулся Вилли. — А я сразу же сообщаю об этом не в контрразведку и даже не твоему начальнику Бергкампу, а лично собственному брату! По части логики выглядит просто потрясающе, Яан!

— У тебя нет никаких оснований сразу же звонить в контрразведку, — быстро ответил Стурхольд. — Это не обязательно должны быть арабские террористы. Тем более что аноним говорил о людях с европейской внешностью… Возможно, просто уголовники. Или торговцы наркотиками… Кстати, Бергкампа со вчерашнего дня на работе нет. Он в Утрехте — внучка рожает… Как только ты позвонишь ему, секретарша тебе это скажет. А после Бергкампа второе лицо в криминальной полиции — я. Тут нет места совпадениям, брат. Сразу же после окончания операции я сделаю тебе официальный звонок, в котором сообщу, что арестованные — явно не по моей части. И уже потом ты сам позвонишь в контрразведку и скажешь им, чтобы они приняли у меня весь улов… Вилли, прости меня, но другого выхода из этой ситуации нет. Я все продумал, все просчитал…

— Когда мне позвонит аноним?

— Минут через сорок — сорок пять.

— Ты едешь в контору?

— Немедленно после разговора.

— Это твоя ПОСЛЕДНЯЯ просьба ко мне такого рода?

— Это мое ПОСЛЕДНЕЕ дело такого рода, брат.

— Ты собрался в отставку Яан? — Стурхольд-младший недоверчиво вскинул брови.

— Я хоть немного подниму тебе настроение, подтвердив твою догадку?

— Отчасти, — сухо кивнул Вилли Стурхольд.

— Я рад, что хоть как-то скрасил впечатление от этого неприятного разговора.

— Когда ты собираешься проводить свою… операцию?

— Сегодня ночью. Естественно, если получу от тебя телефонное уведомление.

— Поезжай в контору, Яан.

— Спасибо тебе, Вилли!..

Когда за Яаном Стурхольдом закрылась дверь, министр юстиции несколько минут не двигаясь сидел в кресле. Потом резко вскочил, вернулся за свой рабочий стол и нажал кнопку селектора.

— Да, господин министр, — отозвалась личный секретарь.

— Пусть Виирсма зайдет ко мне…

Возникший на пороге кабинета сорокапятилетний гигант Кнудт Виирсма, бывший двадцать лет назад чемпионом Европы по дзюдо в тяжелом весе, практически заслонил в ширину двойную дверь.

— Вызывали, шеф?

— Заходи, Кнудт, — кивнул Вилли Стурхольд своему личному телохранителю. — Ты мне нужен…

Когда Виирсма устроился на стуле, Стурхольд без обиняков бросил:

— Ты ведь, насколько я помню, большой дока в автомобильных делах, Кнудт?

— Кое-что смыслю, шеф, — пробасил Виирсма. — А что, что-то не в порядке с вашей машиной?

— Не с моей, — качнул головой министр юстиции. — Представляешь, как назло забарахлил «BMW» моего старшего брата, Яана. По-моему, что-то с тормозами… А он каждое утро едет на своей машине на службу… Крутой спуск сразу после его дома — это очень опасно, особенно если с тормозами что-то не в порядке…

— Я вас понял, шеф, — кивнул телохранитель.

— Сегодня ночью он будет занят на службе, так вот, я хочу сделать ему маленький сюрприз перед завтрашним рабочим днем… — Вилли Стурхольд вытащил из кармана кожаный кисет со связкой ключей, отцепил от кольца плоский ключик и протянул его своему телохранителю. — Вот ключ от гаража брата. Смотри, Кнудт, не забудь его вернуть мне…

— Не забуду, шеф, — тяжелое, в толстых складках лицо Кнудта Виирсмы выглядело абсолютно непроницаемым…

* * *

Белинда и Макс были схвачены в постели. Обученное по американской методике спецподразделение голландской криминальной полиции обложило мотель на подъезде к Бреде так плотно и с таким внушительным запасом прочности, что прорвать кольцо оцепления можно было бы только силами мотопехотного полка.

Белинда, передавшая резиденту пакет с документами и получившая от Долгопольского приказ ни в коем случае не возвращаться в отель «Мэриотт», залечь на дно как минимум на десять дней и ждать получения особых указаний, приказала Максу ехать в сторону бельгийской границы. Ночь застала путников на подъезде к городу Бреда, где они и заночевали в мотеле «Лунная ночь».

По иронии судьбы, характер сумерек полностью соответствовал названию мотеля. И буквально за секунду до того, как старший спецподразделения отдал по рации команду начинать, всегда чутко спавшая Белинда открыла глаза и увидела в тусклом свете луны чью-то черную тень за занавешенным окном. После чего оба окна и дверь в номер одновременно рухнули со страшным грохотом. Но даже за секунду Белинда успела ткнуть локтем в бок Макса, выхватить из-под подушки предусмотрительно снятый с предохранителя «магнум» и произвести два прицельных выстрела в крупного мужчину в черной робе с защитной маской на лице. В ту же секунду из окна последовала короткая автоматная очередь, буквально разрезавшая надвое совершенно голое тело Белинды. Макс, не успевший выхватить оружие, с готовностью поднял руки и уже открыл было рот, чтобы подтвердить свои мирные намерения, когда другой спецназовец, нырнувший во второе окно, не вставая с пола, как на учебном полигоне, изрешетил из автомата рельефную грудь агента советской военной разведки.

Одновременно в Амстердаме были проведены еще две абсолютно аналогичные операции. Среднего возраста рыжеватый мужчина послушно открыл дверь на просьбу своей квартирной хозяйки и тут же был сбит на землю страшным ударом металлического приклада автоматической винтовки М-16, после которого так и не поднялся. Прибывший врач констатировал смерть постояльца вследствие «тяжелой черепной травмы». В другом конце города, в жилом доме напротив знаменитого музея восковых фигур мадам Тюссо, в два часа ночи раздался страшный взрыв. Тут же прибывшая на место пожарная охрана быстро справилась с пламенем, уступив место работникам криминальной полиции. Выяснилось, что единственной жертвой несчастного случая стал сорокавосьмилетний Петер Тонда, сезонный рабочий из Чехословакии, напившийся до полного скотства. Очевидно, пришли к выводу эксперты из криминальной полиции, будучи пьяным, Тонда решил включить газовую плиту, но так и не зажег ее, после чего заснул… Обезображенный труп сезонного рабочего перевезли в городской морг для опознания, и после положенных по закону семи суток, в течение которых ни один человек так и не вызвался опознать Петера Тонду, его тело похоронили на католическом кладбище.

За Долгопольским, временно проживавшим в пансионе «Таверна Уленшпигеля», что в северной, прибрежной части Гааги, Стурхольд приехал один. Накануне его люди, воспользовавшись традиционным утренним посещением Долгопольского бара «Крайс», тщательно обыскали его номер в частном пансионе, но, как, собственно, и предполагал Яан, ничего предосудительного не нашли. В баре один из оперативных сотрудников Стурхольда, с вшитым в рукав пиджака металлодетектором, подошел к пожилому резиденту советской военной разведки и, прикинувшись иностранцем, попросил Долгопольского показать ему по карте, как лучше всего выбраться на дорогу, ведущую в Германию. Пока Долгопольский терпеливо объяснял, сотрудник криминальной полиции успел убедиться, что оружия при нем нет.

В два часа ночи Стурхольд тихо поднялся на второй этаж, открыл дубликатом ключа дверь в комнату Долгопольского и неслышно проникнул в номер. Резидент ГРУ безмятежно спал, широко раскрыв впалый рот.

Присев у кровати, Стурхольд положил руку на плечо спящего:

— Вставайте, господин Брейгштедтель…

Долгопольский открыл глаза и уставился на ночного

визитера.

— Кто вы такой, сударь?

— Ваш друг.

— Настолько близкий, что являетесь ко мне ночью, без приглашения? — проскрипел резидент ГРУ.

— Ночь — плохое время для спектаклей, господин Брейгштедтель, — мягко улыбнулся Стурхольд. — Я думаю, ничего вам объяснять не нужно — вы меня еще можете кое-чему поучить. Где пакет?

— Кто вы такой?

— Я — заместитель начальника Управления криминальной полиции Нидерландов, — отчетливо проговорил Стурхольд. — Вот мое удостоверение. А теперь ответьте на мой вопрос: где пакет?

— Я не понимаю, о чем вы говорите?

— О пакете, который вам передала несколько часов назад симпатичная дама, судя по всему — ваша постоянная подружка.

— Ах, это!.. — Долгопольский улыбнулся. — Это были кое-какие бумаги, связанные с оформлением наследства… Я отправил их в Амстердам, в министерство внутренних дел…

— Ничего вы не отправляли, господин Брейгштедтель, — устало возразил Стурхольд. — Стыдно лгать в столь солидном возрасте. Давайте побыстрее пакет и одевайтесь. У нас мало времени…

— Я никуда не поеду, пока вы не покажете мне, во- первых, ордер на проникновение в мой номер, а во-вторых, пока вы не дадите мне возможность связаться со своим адвокатом, — спокойно ответил Долгопольский.

— Ни один адвокат в западном мире не станет защищать права резидента ГРУ, — улыбнулся голландец. — Вы же наверняка опытный агент, Брейгштедтель или как вас там! Игра сыграна, все уже известно. И вам, с вашим стажем работы, давно уже пора было догадаться: если, несмотря ни на что, вам, в отличие от ваших агентов, ДАЛИ проснуться, следовательно, не все еще потеряно. Есть люди, которые очень хотят с вами встретиться. Правда, они не любят ждать. Давайте пакет и одевайтесь!..

Долгопольский запустил руку под матрас, вытащил желтый пакет и молча протянул его Стурхольду.

— Вы действительно из полиции?

— Да, конечно! — кивнул Стурхольд, засовывая пакет с документами во внутренний карман плаща. — Вот почему сегодня я ограничусь ролью водителя — доставляю вас до назначенного места и распрощаюсь…

— Понятно, — пожевав губами, кивнул Долгопольский и потянулся к аккуратно развешанным на спинке стула брюкам…

В половине четвертого утра Яан Стурхольд доставил старика на служебном «ситроене», с которого предусмотрительно снял «мигалку», к зданию Центрального вокзала. Запарковав машину, Яан Стурхольд взял Долгопольского под руку, и, как старые друзья, заместитель начальника Управления криминальной полиции Голландии и резидент советской военной разведки проследовали сквозь пустой зал ожидания на перрон. В это время диктор сообщил по радио, что скорый поезд Амстердам — Прага — Будапешт отправляется с седьмого пути через двадцать пять минут…

Пожилой мужчина в длиннополой черной шляпе, встретивший Стурхольда у закрытого газетного киоска, вежливо приподнял руку:

— Приветствую вас, господин Стурхольд!

— Доброе утро, господин Валлене.

— Какими судьбами в столь ранний час? Уезжаете куда-нибудь?

— Не я — мой друг, — Яан кивнул на Долгопольского. — Он отбывает в Будапешт…

— Какое совпадение! — всплеснул руками Валлене. — И я еду этим же поездом. Правда, до Праги, но все равно…

— Значит, будете попутчиками. Кстати, познакомьтесь, господа — господин Валлене, господин Брейгштедтель…

Мужчины обменялись сдержанными кивками.

— Кстати, господин Валлене, я бы хотел передать вам документы, которые представляют большую ценность для господина Брейгштедтеля… — Яан передал мужчине в шляпе пакет, который тот тут же сунул в карман. — Сохраните их.

— Непременно! — кивнул Валлене и улыбнулся.

— Позвольте с вами распрощаться…

— Может, выпьем по чашечке кофе? — Валлене кивнул в сторону маленького бара, окна которого выходили на перрон. — Время еще есть…

— Простите, не могу, — виновато улыбнулся Яан. — Завтра утром на службу. Надо хоть пару часиков поспать…

16. МОСКВА. ЛЕНИНГРАДСКОЕ ШОССЕ

Апрель 1978 года

Подобрав Никифорова у метро «Войковская» ровно в девять часов вечера, Цвигун, не включая поворотника, рванул черную «Волгу» по диагонали в крайний левый ряд и со скоростью 100 километров в час погнал машину к кольцевой дороге.

Севший рядом Никифоров неодобрительно покачал головой, но ничего не сказал.

— Не любите скорость, генерал? — не отрываясь от дороги, спросил Цвигун.

— Когда она не продиктована КОНКРЕТНЫМИ причинами, не люблю. Точнее, не понимаю. Если бы за рулем сидели не вы, а какой-нибудь другой человек, я бы подумал, что это бегство…

— А вы считаете, генерал, что у меня еще нет серьезных оснований бежать без оглядки?

— Такие основания, если как следует подумать, есть у каждого человека, — спокойно ответил Никифоров.

— Что ж, за откровенность спасибо, — пробормотал Цвигун и увеличил скорость.

— Куда мы едем?

— В зависимости от обстоятельств, — бросил Цвигун. — Если нам предстоит долгий разговор, то в один домик на Клязьминском водохранилище. Если не очень, то поговорим в машине…

— Как только выедем за кольцо, остановите где-нибудь на обочине, после Химок, Семен Кузьмич, — негромко предложил Никифоров. — Разговор недолгий, но важный… Было бы желательно, чтобы вы при нем не отвлекались на вождение.

— Хорошо, — кивнул Цвигун.

В течение двадцати минут, пока первый заместитель председателя КГБ не заглушил мотор, в широком «кармане» для отдыха водителей большегрузных автомобилей, оба не проронили ни слова.

— Судя по тому, что вы потребовали срочной встречи, что-то случилось, генерал?

— Да, случилось, — кивнул Никифоров и опустил стекло в своем окне. — Ситуация похожа на анекдот, Семен Кузьмич, но у меня действительно есть для вас новость хорошая и новость крайне скверная. С какой начать?

— Со скверной, — негромко откликнулся Цвигун, не глядя на шефа внешней разведки ГРУ.

— При выполнении задания в Англии по перехвату подполковника Виктора Мишина погибло пятеро моих людей… — голос Никифорова звучал глухо, без интонаций. — То есть все участники операции. Сам Мишин исчез. Мои люди пытаются выйти на его след, но, думаю, это пустая трата времени…

— Полагаете, контроперация?

— Со стопроцентной гарантией да, — кивнул Никифоров. — Против моих людей определенно действовали профессионалы, у которых было и больше возможностей, и, что принципиально важно, — больше информации.

— Кто же?

— Об этом я хотел спросить вас, Семен Кузьмич, — произнес Никифоров.

— Меня? — Цвигун медленно повернул к нему свою крупную голову. — Вы что, сдурели, генерал?!

— Мне с самого начала не нравилась вся эта история, — не замечая реакции Цвигуна, продолжал Никифоров. — На первом этапе это происходило на интуитивном уровне, затем стали возникать вопросы оперативного плана… Видите ли, Семен Кузьмич, я в разведке не первый год и усвоил для себя одну истину: вступая в драку, не зная ЗАМЫСЛА противника, основной идеи задуманного, ты обрекаешь себя на поражение. В данном случае я нарушил это золотое правило, за что и поплатился…

— Я не понимаю, о чем вы толкуете, генерал! — процедил Цвигун, с неприязнью поглядывая на гэрэушника. — Вы можете выразить свои сомнения более конкретно, без аллегорий?

— Я вряд ли смогу подкрепить свои соображения конкретными фактами, но для меня совершенно очевидно, что КОМУ-ТО очень сильно, ну, позарез, понадобились вы, Семен Кузьмич. Точнее, ваша голова. Судите сами: некто Мишин, беглый подполковник из вашей конторы, выходит на МОЮ агентуру в Лондоне и начинает торговать документами, в которых по-настоящему можете быть заинтересованы только вы. Но что любопытно: этот самый Мишин наотрез отказывается передать их в другие руки, даже слышать не хочет о материальной компенсации и настаивает только на личной встрече с вами. Естественно, за рубежом, где он будет находиться в относительной безопасности…

— Все логично, — пожал плечами Цвигун.

— Это меня и убивает, Семен Кузьмич! — воскликнул Никифоров. — Настолько логично, что я даю вовлечь себя в эту авантюру, хотя все время испытывал некое внутреннее сопротивление. Смотрите, что происходит потом. По версии, ваш Мишин — беглец, одиночка, отчаявшийся авантюрист, который стремится спасти свою жизнь. Здесь таилось первое противоречие, которое я недооценил: профессиональный нелегал со стажем лучше, чем кто-либо другой, понимает: ввязываясь в авантюру подобного масштаба, у одиночки НЕТ НИ ОДНОГО ШАНСА НА УСПЕХ. Человек, рассчитывающий только на собственные силы и задумавший вести торг с целой спецслужбой, — это практически смертник, камикадзе. Следовательно, ваш бравый подполковник никогда бы не вышел на моего лондонского резидента, не знай он наверняка, что за его спиной стоит или стоят НЕКТО, обеспечивающие ему тылы, гарантирующие прикрытие, техническую сторону операции, собирающие для него секретную информацию и прочее…

— Вы не знаете этого типа! — возразил Цвигун. — У него врожденный инстинкт убийцы. Он — одиночка по сути своего характера. Подполковник Мишин никогда не работал в команде, максимум — с одним подручным. Профиль Мишина — индивидуальные задания, автономный поиск, подчинение минимальному числу руководителей. На его личном счету, генерал, больше тридцати убийств…

— Но Мишин НЕ МОГ уничтожить в одиночку пятерых таких же профессиональных убийц, как и он сам! — негромко взвизгнул потерявший на секунду контроль над собой Никифоров. — Это невозможно технически, неужели вы этого не понимаете?! Но ведь кто-то же это сделал! Кто-то отследил прекрасно подготовленных, снабженных самыми современными способами связи и маскировки агентов! Кто-то же просчитал нашу операцию и ликвидировал ее исполнителей. Оставим на время вопрос, кто это сделал. Давайте поразмышляем вместе над тем, ВО ИМЯ ЧЕГО это было сделано? Здесь мы сталкиваемся с классическим несоответствием между целью и методами. Мы хотели элементарно выкрасть Мишина, заставить его выложить на стол компромат на Андропова, которым он торговал и который так вам необходим, Семен Кузьмич. Ничего больше, верно? Обычная операция спецслужбы. Но этот самый КТО-ТО, с самого начала откровенно выставивший Мишина с его предложениями, как лот на аукционе Сотби, этого тем не менее не захотел. Причем не захотел так сильно, что ликвидировал пятерых агентов советской военной разведки — случай неслыханный, экстраординарный! Ну, взяли бы мы Мишина, так что особенного? Ведь когда ему дали понять, что на встречу с вами, Семен Кузьмич, вряд ли имеет смысл рассчитывать, он же не исчез, не растворился в другой стране, не стал предлагать свой специфический товар кому-нибудь другому, а упрямо продолжал контакты с моим резидентом. И тогда я спросил себя: «А почему, собственно?»

— Вы нашли ответ на этот вопрос? — на скулах первого зампреда КГБ играли желваки.

— Нашел, Семен Кузьмич, — кивнул Никифоров и невидящим взглядом уставился в ветровое стекло «Волги». — Но, к сожалению, слишком поздно. То, что Мишин — типичная подставка, вроде железного зайца на шесте, за которым как угорелые несутся собаки, я догадывался с самого начала. Однако сейчас я понял другую вещь… Знаете, Семен Кузьмич, много лет назад, почти сразу же после войны, мы с супругой выходили из ресторана гостиницы «Москва», где обмывали Звезду Героя моего близкого друга. Было уже хорошо за полночь, когда мы распрощались и направились к выходу. В вестибюле гостиницы нам преградила дорогу очень симпатичная пара — средних лет импозантный мужчина южного типа и очаровательная блондинка. Мужчина рассыпался перед нами в извинениях и сказал: «Я хочу кое- что доказать своей недоверчивой супруге, а потому очень прошу вас, пожмите мне, пожалуйста, руку…» Мы с женой были слегка навеселе, настроение было отменным, короче, я охотно протянул незнакомцу правую руку, которую тот энергично пожал.

— Все? — спросил я.

— Все, уважаемый, — улыбнулся мужчина и протянул мне… мои наручные часы, неведомо каким образом оказавшиеся у незнакомца.

Его жена захлопала в ладоши, да и моя супруга была в полном восторге. Посмеявшись, мы разошлись, однако в машине я все время думал, как это возможно: вот так, в прямом контакте, снять с руки человека наручные часы на кожаном ремешке, да так, что он ничего не почувствовал. Вы не поверите, Семен Кузьмич: я не спал всю ночь! И только под утро сообразил, в чем, собственно, заключался фокус: этот мужчина сконцентрировал все мое внимание на правой руке, которую он пожимал. Потому-то я и не почувствовал, как с левой снимают часы. Так вот, Семен Кузьмич, Виктор Мишин — это ПРАВАЯ РУКА, на которой наш противник хотел сфокусировать главное внимание. Отвлекающий маневр…

— Ничего себе, отвлекающий маневр! — хмыкнул Цвигун. — Замочить пятерых агентов ГРУ!..

— А это уже масштабы операции, — Никифоров развел руками. — На карту, видимо, поставлено СЛИШКОМ много, Семен Кузьмич…

— Вы хотите сказать, что за Мишиным стоит… Андропов?

— Нет, — покачал головой Никифоров. — Это совершенно исключено.

— Почему?

— Потому, что документы, которыми торгует Мишин, действительно существуют, и факты, в них изложенные, на самом деле крайне неприятны для Андропова. Таким образом, если бы ваш шеф знал, где находится Мишин, ничего бы не было вообще…

— Но кто тогда?

— Кто-то, кто решил оказать услугу вашему начальнику, — чеканя каждое слово, произнес Никифоров. — Кто понимает, что вы — злейший враг Юрия Андропова, заинтересованный в его падении. И кто очень не хочет, чтобы в этом противостоянии победа осталась на вашей стороне, Семен Кузьмич…

— Кто? — глаза Цвигуна сверкнули.

— На этот вопрос вам придется ответить самому. Тут уже разведка кончается и начинается политика.

— Вы сказали, генерал, что Мишин — всего лишь маневр, правая рука, отвлекающая внимание от левой… Следовательно, левая рука, это…

— Амстердам, — подсказал Никифоров. — Банк «Стернер Иншуренз», в котором Мишин на самом деле оставил подстраховочные документы.

— И что… в Амстердаме? — тихо спросил Цвигун.

— А это уже напрямую связано с хорошей новостью, Семен Кузьмич, — бесстрастно произнес Никифоров. — Сегодня днем пакет с мишинскими документами попал к моему человеку…

— Это ТЕ САМЫЕ документы, генерал? Вы уверены?

— Да, Семен Кузьмич, ТЕПЕРЬ уверен, — кивнул Никифоров. — Я взял на себя риск и разрешил моему человеку лично убедиться в этом. В пакете действительно уникальные данные о грубейших просчетах КГБ в Латинской Америке. Есть бумаги, в которых документально подтверждено, что Андропов дезинформировал членов Политбюро ЦК КПСС. Образно выражаясь, это — политический приговор вашему шефу. Но… — Никифоров предостерегающе вытянул указательный палец. — На вашем месте, Семен Кузьмич, я бы как следует подумал, прежде чем воспользоваться этими бумагами. Дело в том, что мои люди потеряли Мальцеву…

— Как это, потеряли? — воскликнул Цвигун.

— Она была остановлена на улице полицейским, и при ней не было паспорта.

— Мальцева была одна?

— Нет, конечно. С моими людьми.

— И что?

— Ничего, — пожал плечами Никифоров. — Ее забрали в полицию для выяснения личности.

— Ваши люди это подтвердили?

— Да.

— Она действительно не имела при себе документов?

— Да, это так.

— Что же вас смущает, генерал?

— Слишком много совпадений, Семен Кузьмич. Мишина упустили, Мальцеву средь бела дня забирает полиция… Такое впечатление, словно кто-то прячет концы в воду…

— А вы не перебарщиваете с этим КЕМ-ТО? — не без злорадства осведомился Цвигун. — Может быть, вашим людям следует просто лучше работать?

— Повторяю, Семен Кузьмич, речь идет об игре, нюансы которой нам неизвестны.

— Но вы же сами подтвердили, что документы, которыми торговал Мишин, подлинные.

— Да, это так.

— Так какое мне дело до этих нюансов! — настроение Цвигуна улучшалось на глазах. — Когда документы могут попасть в Москву?

— Через три, максимум четыре дня.

— Почему так долго? — поморщился Цвигун.

— Если передавать обычными каналами, то быстрее физически невозможно.

— Передайте экстренными.

— Для этого мне необходима санкция начальника ГРУ.

— Тогда воспользуйтесь дипломатической почтой. Для этого же вам санкция не нужна, верно?

— Рискованно до нелепости! — пожал плечами Никифоров. — Дипломатическую почту, как вы прекрасно знаете, Семен Кузьмич, шерстят и ваши и наши люди. Пожалуйста, я дам команду, но только под вашу ответственность…

— Кто этот… ваш человек?

— Наш резидент в странах Бенилюкс, — после небольшой паузы ответил Никифоров.

— Вы настолько уверены в нем, что не побоялись доверить этому человеку ознакомление с совершенно секретными и, главное, не имеющими к нему ни малейшего отношения документами?

— У меня не было другого выхода, Семен Кузьмич… — Никифоров развел руками. — Необходимо было удостовериться, что речь идет о РЕАЛЬНЫХ документах.

— Имя этого человека?

— Зачем вам оно, Семен Кузьмич?

— Не можете сказать?

— Могу. Но не имею права.

— Тогда псевдоним, кличка?

— Не думаю, что вам это когда-нибудь пригодится…

— Давайте сосредоточимся на том, что думаю я, — прорычал Цвигун.

— Абитуриент.

— Хорошо… — Цвигун почесал затылок. — Меня не будет три, максимум четыре дня…

— Вы куда-то уезжаете?

— Да. Завтра на рассвете я улетаю в Будапешт.

— Что? — на широком, крестьянском лице Никифорова застыла гримаса искреннего недоумения.

— Что вас так удивило, генерал?

— Очередное совпадение, — пробормотал Никифоров. — Когда, если не секрет, вы узнали об этой поездке, Семен Кузьмич?

— Вчера вечером.

— Столь внезапная командировка не наводит вас на определенные размышления?

— Надеюсь, вы не подозреваете в этом всемирном заговоре против меня и Яноша Кадара? — язвительно пробурчал Цвигун. — Я лечу в Будапешт по его личному приглашению и, кстати, с ведома Генерального секретаря ЦК КПСС.

— Кадар с Андроповым находятся в приятельских отношениях, — напомнил Никифоров.

— Ну и что? — Цвигун недоуменно уставился на шефа внешней разведки ГРУ.

— Андропову ничего не стоило организовать эту поездку, как вы не понимаете?!

— Во-первых, — закипая, но по-прежнему сдерживаясь, процедил Цвигун, — я довольно смутно представляю себе, чем конкретно мне может грозить поездка в Будапешт. Я же не в ФРГ лечу, а в социалистическую Венгрию. А во-вторых, если следовать вашей же логике, то самое время начать подозревать в причастности к ликвидации агентов военной разведки в Англии, в исчезновении Мишина и Мальцевой товарища Яноша Кадара. Или я чего-то не понял, генерал?

С минуту Никифоров молчал. Потом поднял голову и внимательно посмотрел на Цвигуна:

— Моя миссия практически завершена. Через три- четыре дня вы получите документы. Учитывая характер наших с вами договоренностей, мне бы впору радоваться, но что-то мешает мне впадать в благодушное настроение. Может быть, возраст, возможно, опыт и накопленная усталость… Поймите одно: я полностью на вашей стороне, Семен Кузьмич.

— Я верю, — кивнул Цвигун.

— А раз верите, прислушайтесь, пожалуйста, к моему совету: не летите в Будапешт!

— Это невозможно, — Цвигун отрицательно покачал головой.

— Скажитесь больным, изобразите приступ гипертонии, сломайте руку в конце концов!.. — Никифоров потер переносицу и прищурился. — Вам необходимо выиграть эти три-четыре дня, пока документы не попадут в Москву, к вам в руки. За это время, кстати, очень многое прояснится…

— Я не могу не поехать, генерал! — Цвигун развел руками. — Трагедия моей должности и функционирования в системе заключается в том, что я постоянно должен СООТВЕТСТВОВАТЬ. Первый секретарь ЦК ВСРП — это очень серьезная политическая фигура, генерал. И если он просит тебя приехать, причем просит, как мне намекнули, по ЛИЧНЫМ соображениям, мой отказ от поездки будет истолкован как НЕСООТВЕТСТВИЕ. А этого у нас не прощают…

— Как мне с вами снестись в случае чего?

— Это будет непросто… — Цвигун задумался. — Сделаем так: дайте мне «чистый» номер телефона своей службы и посадите у аппарата три смены. Пока я в Будапеште, трижды в день — утром, днем и вечером — мой помощник будет звонить по этому номеру и задавать один и тот же вопрос: «Как самочувствие мамы?» В случае, если никаких важных новостей нет, пусть отвечают: «Неважно». Если появятся новости, отвечайте: «Намного лучше». Тогда я найду возможность связаться с вами лично… Куда вас отвезти, генерал?..

* * *

…Генерал Никифоров приходил на работу ровно в 8.30. Первые полчаса он обычно тратил на ознакомление с шифровками, поступившими от резидентуры за минувшую ночь. Это были священные часы за закрытой изнутри дверью, отрезок времени, в течение которого полностью блокировалась телефонная связь и наглухо задраивались шторы на всех трех окнах служебного кабинета. Включенным оставался только один телефон — аппарат внутренней связи с начальником Главного разведывательного управления Генерального штаба Советской Армии. И именно этот аппарат резко зазвонил, когда Никифоров с лупой склонился над расшифровкой донесения из Гааги.

— Генерал Никифоров.

— Доброе утро, Степан Федорович!

— Здравия желаю, товарищ генерал армии!

— Можешь заскочить ко мне на пару минут?..

Несмотря на довольно крупную комплекцию, шеф

ГРУ обладал тонким, а моментами просто писклявым голосом. Но в то утро голос шефа звучал особенно противно — словно телефонная трубка лежала рядом с работающей на высоких оборотах электродрелью. Поморщившись, Никифоров чуть отодвинул трубку от уха и спросил:

— Иван Георгиевич, а через минут двадцать нельзя? У меня, понимаете, шифровки срочные…

— Дело тоже весьма срочное, Степан Митрофанович.

— Иду!

Собрав со стола несколько шифрованных донесений, Никифоров запер их в сейфе, внимательно осмотрел бумаги на своем рабочем столе, убедился, что секретных среди них нет, после чего вышел через служебный ход и поднялся на четвертый этаж, который полностью занимал кабинет начальника ГРУ и его личная канцелярия.

Сидевший в приемной адъютант в форме подполковника танковых войск, увидев входящего Никифорова, резко встал из-за стола и вытянулся.

— Вольно, — привычно кивнул начальник Управления внешней разведки и толкнул гладкую дубовую дверь в кабинет своего главного шефа.

Генерал армии Игорь Борисович Коновалов возглавил ГРУ сразу же после смерти маршала Гречко, когда пост министра обороны занял Дмитрий Федорович Устинов — близкий друг и доверенное лицо Брежнева, о котором профессиональные военные с презрением (естественно, не в глаза) отзывались в том плане, что Дмитрий Устинов, получивший вскоре после нового назначения маршальские звезды, в годы войны «держал оборону в районе Урала».

Новый министр обороны действительно никогда не воевал, сделав свою блистательную карьеру на благодатной ниве оборонного строительства, где в его практически бесконтрольном подчинении находилась самая мобильная и эффективно действовавшая армия — миллионы бесправных и безропотных политзаключенных. Именно на их плечах в близком и далеком Зауралье, в тундре Ямала и Таймыра, в непроходимой тайге Восточной Сибири в рекордно короткие сроки закладывался фундамент новых танкостроительных заводов, прорубались дороги к урановым и кобальтовым рудникам, возводились стартовые стволы для первых советских баллистических ракет с ядерными боеголовками… Поговаривали, что незаурядные хозяйственные и организаторские таланты Дмитрия Устинова не раз отмечал даже крайне скупой на похвалы Сталин, а Берия признавался в тесном кругу собутыльников, что без энергии Устинова первая советская ядерная бомба была бы испытана на полигоне в Семипалатинске не в сорок девятом, а как минимум через полтора-два года.

Что же касается отношения к Устинову Леонида Брежнева, то оно сформировалось в далекие уже годы войны, когда, вследствие довольно часто встречающегося в жизни стечения обстоятельств, влиятельный и пользующийся большим авторитетом у кремлевских бонз Дмитрий Федорович Устинов сумел подтолкнуть еще молодого политрука 18-й армии полковника Брежнева.

Устинов всегда был умным политиком, резких движений не делал, а потому сумел проскочить не только смертельно опасный для советской партноменклатуры период пятидесятых годов, когда Хрущев косил испытанные сталинские кадры налево и направо, но и шестидесятые годы, когда Брежнев, в свою очередь, начал активно избавляться от хрущевских кадров. Воистину одному только Богу было известно, как удалось этому невысокому, извечно запинающемуся в разговорах мужичку быть наркомом и министром вооружения при Сталине и аж до пятьдесят седьмого года министром вооружений, первым заместителем Председателя Совета Министров и председателем ВСНХ при Хрущеве и стать в итоге министром обороны и членом Политбюро при Брежневе.

Никифоров знал, что Игорь Борисович Коновалов, получивший погоны генерала армии через два года после того, как стал начальником ГРУ, был младшим другом и протеже Устинова, долгое время работал его личным помощником. Тем не менее, несмотря на свое партийно-хозяйственное прошлое, классический выдвиженец Коновалов оказался человеком не без способностей и сумел в считанные годы постичь в стенах Главного разведывательного управления то, на что у многих уходили десятилетия.

Генерал Никифоров относился к своему шефу с уважением и некоторой опаской. Коновалов был человеком не вредным, в некоторых вопросах даже широким, умел прощать по мелочам, не стремился влезать в детали, оставляя своим подчиненным простор для инициативы. Однако в принципиальных вопросах генерал армии Игорь Коновалов превращался в бетонную стену, прошибить которую не брался ни один человек. Кроме того, шеф ГРУ отличался вспыльчивостью, хотя и быстро отходил.

При Коновалове значительно усилилось финансирование ГРУ, повысились зарплаты, улучшились бытовые условия сотрудников военной разведки, что сразу же снискало новому начальнику Управления большую популярность. То был золотой период Главного разведывательного управления, когда советская военная разведка в полный голос заявила о себе как спецслужба, практически ни в чем не уступавшая, а во многом и превосходившая своих коллег с легендарной площади Дзержинского. Устинов не скрывал удовольствия и злорадства в адрес «андроповских мальчиков», преподнося Брежневу на его даче, в приятные часы стариковского застолья, под его любимые песни в исполнении Шульженко, Утесова, Магомаева, подробности действительно высокопрофессиональных, дерзких операций с участием иностранных агентов ГРУ, демонстрировал Генеральному секретарю выкраденные его агентами карты подземных коммуникаций бундесвера, спутниковые фотографии французских ракетных установок на атолле Моруруа, схему строящегося ядерного реактора в Ираке… В отличие от корректного, скучного в компании, неизменно скупого на профессиональные откровения Андропова, министр обороны, тонко чувствуя состояние души своего сентиментального босса, искусно, без тени фальши, подыгрывал Брежневу, который мог по нескольку раз в день с упоением смотреть телесериал «17 мгновений весны», смаковать хронику времен войны, особенно те четыре кадра, на которых был запечатлен он сам — молодой, черноволосый, в ладно сидящем на широких плечах мундире полковника с яркими колодками орденов, парады военной техники на Красной площади с тактичными пояснения Устинова…

Брежнев от такого общения млел и даже не пытался скрывать это. В конце семидесятых годов в нем одновременно жили как бы два человека — Брежнев-политик и Брежнев-фронтовик. Первый по инерции интриговал, боролся за выживание, контролировал малейшие посягательства на свою абсолютную власть, стравливая членов Политбюро с кандидатами, правительство — с профсоюзами, армию — с КГБ… Но именно эта часть жизни его особенно утомляла, потому что именно здесь Брежнев РАБОТАЛ. Зато Брежнев-фронтовик, ведя с Устиновым долгие, неторопливые разговоры о годах войны, о незабываемых встречах, о крутости и исчерпывающей логичности сталинских решений, что называется, отдыхал душой. Его стремительно дряхлеющий и разваливающийся на глазах организм продолжал, скрипя, функционировать только благодаря воспоминаниям о ПРОШЛОМ. Словно магнитом его тянуло назад, в прекрасные сороковые годы, когда он был молод, красив, удачлив, когда ему не нужны были круглосуточная помощь врачей и усердие специально подготовленных женщин, отдававшихся Генеральному секретарю ЦК КПСС и Председателю Президиума Верховного Совета СССР с такими истошными воплями чувственного наслаждения, что ему становилось стыдно и за них, и за себя одновременно.

«Если чего подбросить надо, так ты, Митя, не стесняйся, скажи, — Брежнев по-дружески тыкал огромным кулаком в хлипкую грудь семидесятилетнего Устинова, которую буквально месяц назад лично украсил Звездой Героя Советского Союза. — Ты же знаешь, друг: для нашей армии мне ничего не жалко! А для фронтовой разведки (именно так и не иначе называл Брежнев ГРУ) — и подавно…»

Никифоров внимательно, словно увидел своего шефа впервые в жизни, посмотрел на Коновалова и подумал: «Если бы он только знал, как хочу я сесть в это кресло, получить право на ТАКУЮ снисходительную улыбку, на эти властные манеры барина, даже не сомневающегося в том, что весь этот замкнутый мир личной усадьбы принадлежит только ЕМУ и никому больше!..»

— Вызывали, товарищ генерал армии?

Коновалов оторвал голову от бумаг.

— Садитесь.

Никифоров насторожился. По телефону шеф разговаривал с ним совсем другим тоном.

— Почему не доложили о провале операции в Лондоне? — без подготовки, с места в карьер, взвизгнул начальник ГРУ.

— Сегодня собирался доложить, товарищ генерал армии. Сообщение поступило вчера в 21.00, и я…

— Шифровка пришла в 19.45,— нервно поправил Коновалов. — И сразу по ее получении вы уехали с работы, хотя знали, что я все еще в кабинете и домой не собираюсь. Куда вы так срочно поехали, Никифоров? Кому вы решили доложить о содержании секретной шифротелеграммы, а?

— Товарищ генерал армии! — Никифоров вздернул подбородок и посмотрел на шефа уничтожающим взглядом. — Я такой же офицер, как и вы, а потому требую…

— Вы не офицер, а говна кусок! — истошно заорал шеф ГРУ и стукнул кулаком по столу. — Ты с кем игры играешь, дешевка?

— Что? — Никифоров открыл рот, но выдавить из хоть какие-то слова защиты так и не смог.

— Оружие!

— Что вы сказали? — Никифорову показалось, что он ослышался.

— Я сказал: «Сдать оружие!» — крикнул Коновалов.

— Оно у меня в сейфе, товарищ генерал-лейтенант.

— Я тебе не товарищ, паскуда! Ты что же делаешь, а? На кого работаешь, мерзавец?! Тебе кто разрешил влезать в «Дым» без моей команды?! Во имя какой такой цели ты Четвертого в расход пустил?! Почему убит Волков?! Чем на самом деле занимались мои люди в Лондоне?! Кто похоронки на них писать будет?! Ты что, хотел меня подставить? Кому? Зачем? На кого ты работал?.. Говори, подонок!

— Я отказываюсь разговаривать с вами в таком тоне, — устало отмахнулся Никифоров и попытался встать, но замер, остановленный жутким воплем Коновалова:

— Сидеть! Я сказал, сидеть, негодяй!!

— Вы можете мне спокойно объяснить, что происходит?

— Спокойно тебе все объяснит Главный военный прокурор Советской Армии, который будет лично заниматься вашим делом, Никифоров… — перескакивая с «вы» на «ты», орал Коновалов.

— Я пока все еще являюсь вашим заместителем, товарищ генерал армии, — совладав с нервами, Никифоров заговорил жестко и быстро, не давая Коновалову себя перебить. — Вы ведете себя неподобающим образом. Извольте либо объяснить, на каком основании вы подвергли меня унизительным оскорблениям и ничем не подтвержденным обвинениям в должностных преступлениях, либо дайте мне возможность уйти и обратиться в вышестоящие инстанции, которые защитят мою честь офицера Советской Армии…

Коновалов внезапно успокоился и наградил Никифорова холодным, уничтожающим взглядом:

— С нервами, Никифоров, у вас все в порядке. Впрочем, сейчас вы прочтете вот ЭТО, — шеф ГРУ брезгливо, словно дохлую крысу за хвост, поднял две сколотые странички машинописного текста. — А я понаблюдаю, сохраните ли вы свое хладнокровие ПОСЛЕ прочтения…

Перегнувшись через стол, Никифоров взял страницы, ОХВАТИЛ текст сразу, по диагонали, после чего стал читать уже не торопясь. Он все понял с первых же двух абзацев. КТО-ТО, шаг за шагом, излагал в письменной форме механизм двух его АВТОНОМНЫХ, никак не согласованных с Коноваловым, операций в Англии и Голландии. Детали наглядно свидетельствовали, что автор докладной записки непостижимым образом знал то, что могли знать ТОЛЬКО два человека — генерал Цвигун и сам Никифоров.

«Все!» — подумал про себя начальник Управления внешней разведки ГРУ и аккуратно положил бумаги на стол Коновалова.

— На что вы рассчитывали, Никифоров? — неожиданно тихо поинтересовался шеф ГРУ, не отрывавший от генерала цепкого, изучающего взгляда.

— Во-первых, на то, что эти бумаги никогда не появятся на вашем столе. Откуда они у вас, Игорь Борисович?

— Какое это имеет значение? — пожал плечами Коновалов. — Главное, что все изложенное в них — правда. А во-вторых, Никифоров?

— А во-вторых, я рассчитывал на ваше кресло, Игорь Борисович, — спокойно ответил Никифоров.

— На мое кресло?! — взвился шеф ГРУ. — Кто мог вам пообещать такую чушь? Кто, Никифоров?!

— Теперь это уже не имеет никакого значения.

— Будет назначено служебное расследование. И вы расскажете все!

— До служебного расследования надо еще дожить, товарищ генерал армии, — невесело улыбнулся Никифоров.

— Доживешь, паскуда! — вновь сорвался на крик начальник ГРУ. — Доживешь как миленький! Я тебя…

Коновалов продолжал что-то говорить, обличать, стуча кулаком по столу и визжа так, словно подле его кожаного кресла с высоким подголовником сидел прирученный карлик, остервенело выкручивавший яйца своему патрону. Но Никифоров уже ничего не слышал. Он вспоминал лицо своей жены-покойницы, заброшенный дом в Барвихе, такого устроенного и благополучного сына, которому теперь придется ой как не сладко… Мысли были путаные, обрывочные, да он, собственно, и не собирался ничего стыковать. Ему вдруг стало страшно от того, что какую-то крошечную, микроскопическую часть мозга освежало неожиданное, труднообъяснимое ощущение легкости, освобождения. Впервые за долгие годы он ничего не хотел анализировать, сопоставлять, взвешивать. Собственно, ему и так было все понятно… В какой-то момент у Никифорова мелькнула мысль плюнуть на весь этот кремлевский пиетет, на эти тайны Старой площади и Лубянки и подробно рассказать своему начальнику и еще совсем недавно доброму другу обо всем, что произошло за эту сумасшедшую неделю. Он представил себе, как будет доказывать ЗАПЛАНИРО- ВАННОСТЬ всего происшедшего с ним, как объяснит Коновалову, что он, генерал-лейтенант Никифоров, совершенно случайно, по-глупому, оказался втянутым в игру, где его использовали как второстепенную пешку и пожертвовали в самый подходящий для этого момент… Однако, взглянув на красное от гнева лицо начальника ГРУ, внутренне махнул на все рукой. Крах своей карьеры и неминуемую гибель Никифоров воспринимал с хладнокровием старого циркового борца, который давно уже боялся признаться себе в том, что ненавидит ковер в центре манежа, с трудом переносит резкий запах пота, судорожный страх поражения, необходимость постоянно быть в форме…

«Продаться — дело нехитрое, — закрыв глаза, подумал Никифоров. — Продаться, КОМУ НАДО — вот искусство! Куда ты полез, старый идиот?! Ты же всегда смеялся над политиками, совавшими нос в разведку. Так почему же ты не смеешься над собой, профессиональным разведчиком, так по-глупому, по-дилетантски сунувшимся в политику?!

— Уведите арестованного!..

Услышав последнюю фразу, генерал-лейтенант чуть наклонился вниз, словно его согнула тяжесть ужасных обвинений, коротким, выверенным движением выхватил из прикрепленной к щиколотке кобуры армейский «вальтер», ловко сдвинул кнопку предохранителя и, приставив теплое дуло ко лбу, нажал спусковой крючок…

Когда на звук выстрела в кабинет начальника ГРУ вбежали офицеры, генерал армии Игорь Коновалов находился в глубоком ступоре. Его мертвенно бледное, как выбеленная стена за спиной, лицо, забрызганное алой кровью Никифорова, напоминало абстрактную картину, в которой цветовые контрасты заслоняют первоначальный замысел художника…

17. БУДАПЕШТ. ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ РЕЗИДЕНЦИЯ

Май 1978 года

…Сразу же по прилете генерал Семен Цвигун был размещен в той же резиденции и в тех же комнатах, что и его ненавистный шеф. Атилла Хорват, встретивший первого заместителя председателя КГБ СССР и четырех его телохранителей в отгороженном колючей проволокой правительственном секторе международного аэропорта, вежливо осведомился о самочувствии высокого гостя. Впрочем, не надо было иметь особые познания в психологии, чтобы убедиться: Цвигун пребывал в подавленном состоянии духа. За те сорок минут, что кортеж машин следовал из аэропорта в резиденцию, он не проронил ни слова, изредка рассеянно поглядывая в окно.

— Товарищ Янош Кадар велел передать, товарищ Цвигун, что приглашает вас сегодня в три на обед, — сдержанно сообщил Хорват, сидевший рядом с водителем лимузина. — Тогда же он сообщит вам суть своей просьбы.

— Благодарю, — хмуро откликнулся Цвигун и уставился в окно…

В двенадцать часов дня Цвигун, лениво посматривавший на огромный телеэкран с мелькавшими ковбойскими шляпами и красочным оперением улюлюкающих индейцев, который занимал полстены отведенных ему гостевых апартаментов-люкс, коротко кивнул одному из своих телохранителей.

Тот подошел к телефону и набрал номер.

— Ну? — не отрываясь от телевизора, спросил Цвигун.

— Никто не отвечает, товарищ генерал-лейтенант…

— Этого не может быть! Набери еще раз…

Минут через пятнадцать Цвигун, искоса следивший за телохранителем, накручивавшим диск уже автоматически, не сверяясь с номером, пробурчал:

— Свободен, Митя. Я пока вздремну часок. Разбудишь в два…

— Слушаюсь, товарищ генерал-лейтенант, — кивнул телохранитель и исчез за дверью.

Сев в кресло возле красного телефонного аппарата, Цвигун набрал личный номер Цинева и стал ждать. На четвертый длинный гудок трубку взяли.

— Генерал Цинев.

— Жора, это я.

— Сеня? Ты откуда?

— Из Будапешта.

— Как долетел?

— Нормально долетел, — пробурчал Цвигун. — Что там у вас?

— Все тихо…

— Сделай мне одно одолжение, Жора: позвони Никифорову на работу…

— Что-то случилось?

— Не знаю… Просто позвони, поинтересуйся, как дела, в общем, сам понимаешь. А потом тут же перезвони мне. Я жду у телефона…

Цвигун продиктовал номер и положил трубку.

«Всего три дня… — думал он. — Никифоров подтвердил, что документы подлинные, не туфта. Значит, есть что выложить на стол генсеку. Неужели я смогу свалить этого монстра? Неужели он дал мне ниточку, которую я смогу замотать у него на шее мертвой петлей? Три дня…»

Несмотря на то что он с нетерпением ждал связи, пронзительная трель телефона заставила его вздрогнуть. Цвигун схватил трубку:

— Цвигун слушает!

— Это я, Сеня… — Голос Цинева звучал сквозь атмосферные шумы и какой-то свист. — Его нет на работе…

— Как это, нет на работе?! — взвился Цвигун. — С кем ты говорил?

— Трубку взял адъютант, как я понимаю…

— Ты можешь выяснить, что происходит?

— Пойми, Сеня, мне это не совсем удобно… — Цинев на другом конце провода замялся. — И потом, мало ли что могло случиться… Может, заболел, решил отдохнуть за городом…

— Жора, ты хоть сам веришь в то, что говоришь! — взревел Цвигун. — Я прошу тебя: выясни все, что можно. Не хочешь сам — поручи кому-нибудь. Но выясни как можно быстрее! Это очень важно… Все, я жду твоего звонка!..

Во второй раз генерал Цинев позвонил только через полчаса. К этому моменту Цвигун уже окончательно извелся в томительном ожидании. Не склонный к панике, всегда отличавшийся мужественным, стойким характером, он почти физически ощущал, как уходит почва из- под его ног…

— Да!

— Я кое-что выяснил…

— Говори!

— Не по телефону…

— Ты что, издеваешься?! Как же еще я узнаю?

— Ты можешь прилететь?

— Это исключено… — Цвигун с остервенением почесал затылок. — Он что, умер?

— Да нет, жив пока…

— Что значит, пока? Да говори же ты, твою мать!!

— У него неприятности по службе, Семен… Большие неприятности. Это все, что я могу тебе сказать. Короче, на службу он уже вряд ли выйдет. Ну, пока, Сеня, до скорого…

«Проклятый ублюдок, — с ненавистью подумал Цвигун, представляя себе умное, неизменно скрытое тонированными стеклами очков лицо Георгия Цинева. — И нашим и вашим!.. Всегда победитель и никогда — проигравший. Эта тварь, которая лижет задницу в розницу и оптом, никогда не оступится, никогда не сделает ошибку… Такие умирают своей смертью, в собственной постели… Что же делать? Что произошло? Никифорова взяли, это очевидно… Кто? Зачем? Господи, мне бы сейчас в Москву на пару часиков — все бы выяснил…»

Цвигун посмотрел на роскошные напольные часы. Стрелки сошлись на двенадцати. А еще через секунду часы начали бить.

— Товарищ генерал-лейтенант… — В проем двери просунулась вихрастая голова телохранителя Мити. — Тут к вам этот… товарищ Хорват, ну, тот, который нас в аэропорту встречал.

— Чего хочет? — не глядя на охранника, спросил Цвигун. Его мысли витали где-то очень далеко и от этого гостевого дома, и от подозрительного Хорвата…

— Он сказал, что дело очень важное.

— Пусть войдет…

Цвигун автоматически подтянул узел галстука и плюхнулся в кресло.

Переступив порог комнаты, Атилла аккуратно притворил за собой дверь и застыл.

— Слушаю вас, товарищ Хорват… — Цвигун попытался выдавить на лице радушие, но тут же понял, что у него это не выходит.

— Вы позволите войти, товарищ Цвигун?

— Да, конечно… — Цвигун кивнул на соседнее кресло. — Присаживайтесь…

— Благодарю…

Хорват подошел к широкому креслу, аккуратно поддернул идеально выглаженные темные брюки и сел напротив первого зампреда КГБ СССР.

— Охранник сказал, что у вас ко мне какое-то важное дело.

— Насколько оно важное, решать вам, товарищ генерал…

— Называйте меня Семен Кузьмич, — поморщился Цвигун. — Всякий раз, когда ко мне обращаются по воинскому званию, я начинаю думать, что присутствую на параде…

— Хорошо, Семен Кузьмич, — кивнул Атилла. — Примерно полчаса назад в приемную товарища Кадара позвонил офицер безопасности посольства СССР в Венгрии, сказал что возникли какие-то экстренные обстоятельства, и попросил его связать с вами… Товарищ Кадар поручил мне сказать вам об этом. Вот, собственно, и все…

— Что за офицер безопасности? — напрягся Цвигун. — Он представился?

— Нет. Оставил только телефон… Вот он, Семен Кузьмич, — Хорват положил перед Цвигуном листок из блокнота.

— Откуда офицер безопасности при посольстве мог знать, что я сейчас в Будапеште?

— Возможно, его поставила в известность Москва? — пожал плечами Хорват.

— Тогда почему он не позвонил сюда, в резиденцию, а выходит на меня через приемную Кадара? — на лице Цвигуна застыло угрюмое, недоверчивое выражение. — Вот что, товарищ Хорват, вы можете проверить, чей это телефон? Прямо отсюда?

— Пожалуйста… — Атилла придвинул к себе телефон и набрал номер. Несколько минут он разговаривал с кем-то по-венгерски, потом сделал минутную паузу и снова заговорил.

— Ну, что? — нетерпеливо спросил Цвигун, когда венгр положил трубку.

— Это один из двенадцати телефонов посольства СССР.

— Мне бы хотелось знать фамилию и имя этого офицера, — уже спокойнее проговорил Цвигун.

— Позвоните по этому телефону и спросите, — улыбнулся Хорват. — В чем, собственно, проблема?

С минуту Цвигун пристально смотрел на Хорвата, после чего неожиданно кивнул и энергично набрал на диске записанный номер. После второго гудка трубку сняли.

— Посольство СССР слушает, — негромко, со ЗНАЧЕНИЕМ, произнес мужской голос.

— Говорит генерал Цвигун. Примерно час назад мне позвонили из посольства и оставили этот номер. Я хотел бы знать, кто говорил?

— Я, товарищ генерал-лейтенант, — капитан Морозов, офицер службы безопасности посольства.

— Откуда вы узнали, что я в Будапеште?

— Дело в том, товарищ генерал-лейтенант, что вчера поздно вечером мне позвонил генерал…

— Постойте! — оборвал Цвигун. — Подождите у телефона! — Потом прикрыл трубку ладонью и негромко спросил у Хорвата:

— Это действительно офицер службы безопасности. Судя по всему, у него важное дело… Он может приехать сюда?

— Ну, не знаю, — неуверенно протянул Хорват. Потом придвинулся к Цвигуну поближе и доверительно шепнул: — Если беседа конфиденциальная, то, думаю, не стоит… — И бросил выразительный взгляд на хрустальную люстру.

— Понятно, — пробормотал Цвигун и снял ладонь с трубки. — Капитан, вы меня слышите?

— Так точно, товарищ генерал-лейтенант!

— Не отлучайтесь от телефона. Я скоро перезвоню вам. У меня все!

И бросил трубку на рычаг.

— Можете оказать мне любезность, товарищ Хорват? — негромко спросил Цвигун.

— Конечно, Семен Кузьмич. Вы — официальный гость Генерального секретаря ЦК ВСРП.

— Просьба как раз неофициальная, — буркнул Цвигун. — Мне нужно встретиться с этим капитаном, но… Короче, без свидетелей и посторонних ушей.

— Кафе? Ресторан? Отель? — быстро спросил Атилла.

— Нет… Лучше какая-нибудь частная квартира. Или кинотеатр. Но так, чтобы во время сеанса…

— Это не проблема, Семен Кузьмич, — спокойно произнес Хорват.

— А что проблема?

— Ваши телохранители, наша служба безопасности…

— Со своими я все проблемы решу сам, — Цвигун решительно мотнул головой. — А вы, товарищ Хорват, решите со своими. Сможете?

— Постараюсь.

— Мне нужен стопроцентный ответ.

— Я все сделаю, Семен Кузьмич! — кивнул Хорват.

— О, другой разговор! — повеселел Цвигун. — Сколько примерно времени займет встреча у Кадара?

— Обед, протокольная часть, личная беседа… — Атилла мысленно прикидывал. — Думаю, часов до шести максимум.

— Сейчас без двадцати час. До отъезда к Кадару я должен точно знать, где именно назначена встреча, чтобы успеть позвонить этому офицеру.

— Дайте мне полчаса.

— Договорились…

Ровно через тридцать минут Атилла Хорват уже входил в комнату Цвигуна.

— Я подумал, что лучше всего будет организовать встречу в кинотеатре. Так это будет выглядеть естественнее…

— Согласен, — кивнул Цвигун. — Где и во сколько?

— Кинотеатр «Колизей», это в Буде. Сеанс 19.40, фильм американский, «Римские каникулы». В окошке администратора этому… офицеру будет оставлен билет на имя Кароля Хорды. Ваш билет, Семен Кузьмич, вам передам я. Поедете на встречу один?

— Можете проводить меня до кинотеатра и подождать у входа, пока я не закончу?

— Конечно.

— Решили с вашей службой безопасности?

— Решил.

— Так быстро? — подозрительно прищурился Цвигун.

— По должности я — заведующий отделом административных органов, — улыбнулся Атилла. — А служба контрразведки находится в моей юрисдикции.

— Понял, — кивнул Цвигун. — И последняя просьба, товарищ Хорват: раздобудьте мне, пожалуйста, маленький фонарик. Желательно узкий, китайский…

Встреча у Кадара прошло весьма оживленно. Цвигун, настроение которого явно улучшилось, был остроумен, обходителен, рассказал Генеральному секретарю ЦК ВСРП пару смешных историй о членах Политбюро (естественно, не называя имен, но так похоже, что Кадар от всей души хохотал). Атилла Хорват, присутствовавший на обеде, все время молчал, изредка перебрасываясь короткими взглядами с Кадаром.

Потом Кадар с Цвигуном уединились и почти час провели в рабочем кабинете.

…Выйдя из главного здания ЦК ВСРП, Цвигун увидел напротив подъезда лимузин с распахнутой дверцей и пальцем подозвал к себе телохранителя Митю — старшего в четверке охранников.

— Забирай ребят и дуй в резиденцию! — отрывисто приказал Цвигун. — Я подъеду попозже…

— Но, товарищ генерал-лейтенант, по инструкции…

— Я тебе сейчас эту инструкцию вместе с твоим поганым языком в жопу затолкаю, — зарычал Цвигун. — Сказано, всем в резиденцию! Живо!

Через две секунды черный лимузин с телохранителями рванул с места и скрылся за каменным выступом величественного здания.

Хорват, стоявший чуть сзади и наблюдавший эту картину, восхищенно покачал головой.

— Что, товарищ Хорват? — широкие брови Цвигуна вопросительно сошлись к переносице.

— Круто, ничего не скажешь… Я бы со своими так не смог.

— Проживешь с мое — сможешь! — буркнул Цвигун. — Ну, что, поехали?

— Машина за углом, Семен Кузьмич…

В кинотеатр «Колизей» Семен Цвигун вошел спустя десять минут после начала фильма. Постояв несколько минут у стены и привыкнув к темноте, Цвигун убедился, что зрителей в зале совсем немного. Впрочем, все они были настолько увлечены игрой неподражаемой Одри Хепберн на балу в ее честь, что даже не обратили внимания на грузного мужчину, проскользнувшего в один из боковых рядов.

— Морозов? — шепотом спросил Цвигун, покосившись на молодого мужчину в мешковатом плаще, лет тридцати.

— Так точно, товарищ генерал-лей…

— Отставить! — буркнул Цвигун. — Не на плацу! Ты что, меня в лицо знаешь?

— Так точно!

— Документы с тобой?

— Со мной!

— Давай сюда…

Наклонившись, Цвигун вытащил из кармана демисезонного пальто узкий фонарик, на ощупь развернул переданное удостоверение и, прикрыв корочку левой ладонью, нажал на боковую кнопку. Неяркий желтоватый свет выхватил строчку вверху — «Главное разведывательное Управление Генерального штаба Советской Армии» и внизу — «капитан Морозов Виктор Ильич». Гербовая печать и другие реквизиты не вызывали ни малейших сомнений — Цвигун держал в руках ПОДЛИННЫЙ документ.

— Кто тебе звонил вчера вечером? — шепотом спросил Цвигун, возвращая удостоверение.

— Генерал Никифоров.

— Почему тебе?

— Не могу знать!

— Сколько людей ГРУ работает в посольстве?

— Я один.

— Во сколько позвонил генерал?

— В 0.40.

— Что он сказал?

— Велел найти вас и передать следующее: «Абитуриент будет ждать вас сегодня после 23.00 и до утра. Адрес: город Дьер, улица Петефи, 17. Частный дом».

— Больше ничего?

— Все, товарищ генерал!

— Досидишь до конца фильма, — быстро проговорил Цвигун. — Об этой встрече забудешь через пять минут и на всю жизнь. Прощай, капитан. Может быть, когда-нибудь и сочтемся…

Сев на заднее сиденье черного «мерседеса» рядом с Хорватом, Цвигун спросил:

— Сколько километров до Дьера?

— Около двухсот.

— Дорога хорошая?

— В Венгрии нет плохих дорог, Семен Кузьмич, — улыбнулся Атилла.

— Так уж и нет? — проворчал Цвигун.

— А почему вы спрашиваете о Дьере?

— Отвезите меня туда.

— Сейчас? — изумленно воскликнул Хорват.

— Не можете?

— Семен Кузьмич, это уже не культпоход в кинотеатр, — пробормотал Хорват. — Мне нужно как-то объяснить все службе охраны, обеспечить безопасность маршрута…

— Да бросьте вы эти аппаратные штучки, Хорват! — поморщился зампред КГБ. — Кому я здесь нужен, в Венгрии?! Давайте лучше смотаемся в этот самый Дьер, а? Одна нога здесь, другая — там. Если вы говорите, что до Дьера около двухсот километров, значит, часа через два — два с половиной можем уже быть на месте…

— И все-таки это небезопасно, Семен Кузьмич. Я обязан взять хотя бы одну машину с охраной…

— Да зачем нам охрана, странный вы человек?! — воскликнул Семен Цвигун. — Вот вам моя охрана! — Он откинул плотный пиджак и покосился на серую рукоять табельного «Макарова», выглядывавшую в прорези заплечной кобуры. — Да и кто сунется к «мерседесу» с номерами вашего ЦК?..

— Под вашу ответственность, Семен Кузьмич, — пробормотал Хорват. — Товарищ Кадар будет крайне недоволен этой поездкой без охраны…

— Ничего не узнает ваш товарищ Кадар! К утру будем уже в резиденции, все по койкам…

* * *

В Дьер, оказавшийся симпатичным старинным городом, буквально утопленным в буйной весенней зелени, «мерседес» въехал в начале первого ночи. Довольно быстро Атилла нашел нужный адрес и с выключенными фарами подъехал к элегантному двухэтажному особняку.

— Все, Семен Кузьмич, приехали, — негромко произнес Атилла и с наслаждением потянулся. — Пойдете один или вас проводить?

— Подождите меня здесь, товарищ Хорват, — внимательно вглядываясь в фасад дома, словно силясь вспомнить что-то очень важное, ответил Цвигун. — Мне предстоит встреча со старым приятелем… Впрочем, на всякий случай давайте договоримся: если меня не будет через двадцать минут, значит, мы настолько заболтались с моим приятелем, что забыли о времени. Так вы мне напомните, хорошо? И не стесняйтесь особенно — я не к даме иду…

— Хорошо, — понимающе улыбнулся Хорват.

— Оружие у вас есть?

— Не мог же я положиться только на ваш «Макаров», — хмыкнул венгр, вытаскивая из-под сиденья здоровенный черный «люгер» с навинченным глушителем.

— С вами приятно иметь дело, товарищ Хорват, — неожиданно улыбнулся Цвигун и вышел из машины.

До красивой резной двери оставалось еще шагов пять, как над козырьком виллы вспыхнула лампа и на пороге дома появился невысокий пожилой мужчина в темном костюме.

— Добрый вечер, Семен Кузьмич, — произнес он по-русски.

Цвигун молниеносным движением выхватил из-под мышки пистолет и наставил его на хозяина.

— Кто вы?

— Давайте пройдем в дом, — мягко предложил мужчина. — Обещаю вам, что я отвечу на все ваши вопросы и без… этого, — мужчина брезгливо кивнул на оружие в правой руке Цвигуна.

— Идите в дом, — коротко бросил Цвигун, даже не думая прятать пистолет. — Я за вами…

Дверь вела в довольно просторный холл, в котором почти не было мебели. Половину стены занимал выложенный красным кирпичом камин, противоположный угол комнаты — белый кабинетный рояль. Мужчина уверенно проследовал в сторону небольшого дивана, сел и небрежно забросил ногу на ногу. Цвигун, закрыв за собой дверь на внутреннюю задвижку, остался стоять у входа с пистолетом.

— Кто вы? — негромко повторил свой вопрос Цвигун.

— О, у меня очень много имен, уважаемый Семен Кузьмич, — улыбнулся мужчина. — Впрочем, ни одно из них вам ничего не скажет. Но, очевидно, вам известно мое кодовое имя, в противном случае вы вряд ли приехали бы в такую даль…

— Назовите его, — приказал Цвигун и сделал выразительный жест пистолетом.

— Абитуриент.

— Как я могу это проверить? Где гарантии, что вы тот, за кого себя выдаете?

— Гарантии у меня вот здесь, — Долгопольский похлопал себя по карману пиджака. — Это документы, которые вам так нужны…

— Почему Никифоров ничего мне не сказал о том, что вы окажетесь в Венгрии? — глухим голосом осведомился Цвигун.

— Простите, а когда вы его видели в последний раз?

— Мы распрощались с ним вчера, в десять вечера.

— Следовательно, вы не знаете, что сегодня утром генерал-лейтенант Степан Федорович Никифоров покончил жизнь самоубийством непосредственно в кабинете начальника ГРУ генерала армии Коновалова… — Абитуриент не спрашивал, он просто констатировал, упиваясь изумлением на лице Цвигуна.

— Откуда вы можете это знать, Абитуриент? Если даже я ничего об этом не знаю.

— У меня свои источники получения оперативной информации, — спокойно ответил резидент. — И, судя по тому, что вы, генерал-лейтенант Цвигун, не в курсе дела, эти источники надежнее и оперативнее ваших. Не расстраивайтесь, так часто бывает…

— Когда вам позвонил Никифоров?

— В Москве был второй час ночи. В Гааге, соответственно, двенадцатый.

— Но он же не мог знать, что случится утром!

— По-видимому, что-то чувствовал, — пожал плечами Долгопольский. — Или предчувствовал. Но, как бы то ни было, он позвонил и сказал, чтобы я немедленно выезжал в Венгрию. И повторил: «Немедленно!»

— Почему именно в Венгрию?

— Разве ваше появление здесь, среди ночи — не исчерпывающий ответ?

— Вы восприняли этот звонок как сигнал тревоги?

— Я привык доверять Центру, уважаемый Семен Кузьмич, — процедил Долгопольский. — Почти сорок лет нелегальной работы за рубежом — что-то да значат! Как я понимаю, весь сыр-бор разгорелся из-за этих документов…

— Откуда вы знали, что они предназначены мне?

— А кто вам сказал, что я знал? — минуты полторы резидент методично жевал губы. — Я ничего не знал. Даже тогда, когда Никифоров дал свое добро на проверку этого пакета и я внимательно ознакомился с его содержанием… — Абитуриент вытащил из внутреннего кармана пиджака желтый конверт и небрежно швырнул его на низкий журнальный столик. — И только сейчас, увидев вас собственной персоной, до меня, наконец, дошло, кто же тот самый таинственный заказчик, из-за которого советская военная разведка лишилась половины своей сети в Голландии…

Засунув пистолет в кобуру, Цвигун подошел к журнальному столику, взял конверт и вытащил из него свернутые вчетверо листы машинописного текста. Половину из них составляли фотокопии, отчеты резидентур, фотографии…

— Руки за голову! — услышал Цвигун за своей спиной и замер.

— Если не хотите неприятностей, сделайте то, что велел, — произнес приятный мужской баритон.

Цвигун медленно поднял руки и сплел их за затылком. Чья-то крепкая рука выхватила из его кобуры «Макаров», потом сноровисто прошлась по всему туловищу, паху, ногам, щиколоткам…

— Теперь можете повернуться, — разрешил тот же голос.

Цвигун увидел в нескольких метрах от себя очень высокого, плечистого мужчину с растрепанной шевелюрой, смотревшего на него с неподдельным интересом.

— Садитесь, генерал, — властно приказал Юджин. —

Я не собираюсь причинять вам никаких неприятностей. Так что успокойтесь и внимательно выслушайте меня…

Цвигун как оглушенный сел рядом с Абитуриентом.

— Время позднее, генерал Цвигун, а вам еще необходимо вернуться в Будапешт. Вот почему я постараюсь обойтись без предисловий и сразу же изложу суть дела. В целях экономии времени советую вам не задавать лишних вопросов, не изображать недоумение и тому подобное. Итак, вся операция вокруг документов, которые вы сейчас держите, с первого до последнего шага осуществлялась под нашим личным контролем.

— Может быть, представитесь? — глухо откликнулся Цвигун. — А то как-то не по-русски получается: вы меня знаете, я вас — нет…

— К чему? — пожал плечами Юджин. — Все равно мы с вами больше не встретимся, стоит ли отягощать память лишними образами. Так вот, генерал, вы принудили начальника Управления внешней разведки Никифорова начать операцию, на которую он не имел служебных полномочий, вы косвенным образом способствовали ликвидации нескольких агентов ГРУ в Англии и Голландии, из- за ваших амбиций был ликвидирован резидент ГРУ в Англии Станислав Волков. Короче, вы, генерал Цвигун, поставили на карту жизнь нескольких сотрудников военной разведки и пошли фактически на измену родине только из-за того, что хотели добиться дискредитации председателя КГБ СССР Юрия Андропова…

— Все это только слова, молодой человек, — процедил Цвигун. — Причем слова пустые, зряшные…

— Вы не хотите вовремя вернуться в Будапешт, чтобы не вызывать излишних подозрений? — огорченно спросил Юджин. — В этом «кейсе» — полный набор магнитофонных записей, фотоснимков и видеопленок, одной тысячной доли которых хватило бы для того, чтобы вас, генерал Цвигун, расстреляли без суда и следствия.

— Генерал Никифоров мертв…

— Но жив господин Долгопольский, — Юджин кивнул на съежившегося резидента. — Тот самый легендарный Абитуриент, который подписал вчера официальный документ о сотрудничестве сразу с несколькими европейскими разведслужбами, а сегодня, на конспиративной квартире британской службы политической разведки, вручил вам секретные документы, с помощью которых вы собирались свалить Андропова. Понятно, что вся процедура снята на видеопленку. Кроме того, жив сотрудник немецкой военной разведки, который, представившись капитаном ГРУ Морозовым, встретился с вами сегодня вечером в кинотеатре «Колизей» в Буде. Кроме того, у нас есть записи всех ваших бесед с покойным генералом Никифоровым, также записан на пленку ваш разговор в машине с министром МВД Николаем Щелоковым, в котором, если память мне не изменяет, речь шла о физической ликвидации председателя КГБ СССР… Достаточно, генерал Цвигун, или добавить к этому показания людей, которых вы приговорили к смерти и которым тем не менее удалось выжить?

— Что вы хотите от меня?..

Взгляд Цвигуна сразу же утратил былую остроту, под глазами тяжело набрякли мешки, на глазах этот энергичный, полный физических сил мужчина превратился в древнего, утомленного жизнью и проблемами старика.

— Возьмите этот документ. — Юджин извлек из «кейса» лист бумаги и положил его на журнальный столик. — Документ составлен на русском языке, так что вам не составит труда его прочесть…

— Что там? — не глядя на бумагу, устало спросил Цвигун.

— Ваше добровольное согласие сотрудничать с Центральным разведывательным управлением Соединенных Штатов Америки, — отчеканил Юджин. — От себя скажу, что письменное согласие вас ни к чему не принуждает. Это поистине уникальный документ о вербовке, поскольку никто и никогда не станет от вас требовать выполнения каких-то заданий, направленных против своего государства. Считайте этот документ страховым полисом. НАШИМ страховым полисом. Он всплывет на поверхность вместе с уже продемонстрированными доказательствами вашей преступной деятельности только в том случае, если вы, генерал Цвигун, предпримете хотя бы один, даже самый незначительный, шаг против председателя КГБ Юрия Андропова.

— С чего вдруг такая трогательная забота о моем шефе? — пробормотал Цвигун.

— Мы всегда и во всем предпочитаем стабильность, — пожал плечами Юджин. — Взгляды и стиль работы господина Андропова, безусловно, направлены против западного сообщества. Однако, в сравнении с другими советскими руководителями, он достаточно прагматичен, и нас это устраивает. Вот почему мы не заинтересованы в ваших интригах, генерал Цвигун, вот почему мы сделали все, чтобы удалить их с корнем. Подпишете этот документ?

Цвигун молча кивнул, вытащил ручку и размашисто поставил свою подпись, так и не прочитав документ.

— Вы поступили разумно, генерал, — улыбнулся Юджин, пряча письмо во внутренний карман пиджака. —

По сути дела, в вашей жизни не изменится практически ничего. Вы останетесь на своей должности, при уважении и авторитете. Скажу вам больше: увидев, что вы прекратили свои интриги, к вам станет относиться значительно лояльнее даже председатель КГБ…

— Я обязан выслушивать ваши разглагольствования, молодой человек? — с глухой ненавистью в голосе осведомился Цвигун. — Или могу идти?

— До свиданья, господин Цвигун, — Юджин чуть склонил голову. — Желаю себе и вам никогда больше не встречаться. Во всяком случае, в этой жизни…

В машине Цвигун хмуро посмотрел на Хорвата и спросил:

— Как долго я отсутствовал?

— Девятнадцать минут, — ответил Атилла. — Я уже собирался выходить…

— Девятнадцать минут… — с отсутствующим выражением пробормотал Семен Цвигун. — А ощущение такое, словно жизнь прошла. Поехали, товарищ Хорват. Завтра у меня много работы…

Эпилог МОСКВА. ЖИЛОЙ ДОМ ЦК КПСС НА КУТУЗОВСКОМ ПРОСПЕКТЕ. КВАРТИРА Ю. В. АНДРОПОВА

Май 1978 года

Я проснулась, потому что увидела сон: будто я сплю в номере отеля «Мэриотт» (где? в Нью-Йорке? Сан-Пауло? Амстердаме?). Причем точно знаю, что никого в номере нет. Но моя щека все время ощущает тепло чьей-то ладони. Приятное, покойное… Я понимаю, что хорошо быть не может, что вот-вот я проснусь, и вновь начнется круговерть с тоской, неопределенностью, страхом… Но в душе царит совершенно беспричинное спокойствие, и я словно со стороны вижу по-идиотски безмятежное выражение собственного лица, как в детстве, когда я засыпала накануне 1 мая с единственным желанием: чтобы завтра наступило как можно раньше, чтобы я могла выбежать на улицу и увидеть толпы нарядных людей с лозунгами, знаменами, портретами, нескончаемой рекой текущие под уханье духовых оркестров куда- то вдаль, в бесконечность… Конечно, я знала, чья рука согревает мою щеку, просто не думала об этом. Меня буквально растворяло ОЩУЩЕНИЕ покоя. Господи, неужели человек, навсегда уходящий в ДРУГОЙ мир, испытывает нечто подобное? Неужели это спокойствие и умиротворенность души и тела и есть то самое вознаграждение за перенесенные страдания, боль и муки? Неужели в этом мире все-таки существует справедливость?..

А потом тепло у щеки исчезло.

И я тут же вскочила с раскладушки, поставленной впритык со скособоченной кушеткой мамы, как ужаленная. Мы проговорили с ней всю ночь и заснули только на рассвете, когда завывание электричек на станции оповестило неугомонных жителей Мытищ, этой старейшей ночлежки Москвы, о наступлении нового рабочего дня. Мама гладила меня по щеке и плакала. Я несколько раз тряхнула головой, пока не убедилась, что все это не сон.

— Почему ты плачешь, мама?

— Не обращай внимания. Это со сна.

— Со сна зевают, а не плачут.

— Смотря какой сон.

— Что-то случилось, мама?

— Тебя к телефону.

— Который сейчас час?

— Без десяти семь.

— Ты не могла сказать, что меня нет?

— Я столько раз признавалась в этом, что сейчас, когда ты есть, просто не могу. Извини, дочка…

— Кто это?

— Я не знаю. Мужской голос. Очень вежливый. Попросил тебя к телефону. И еще извинился за ранний звонок…

Накинув на ночную рубашку выцветший халат мамы, я непослушными ногами вышла в коммуналку моего далекого детства, в которой за последние двадцать лет ничего не изменилось. Мрачный коридор с серо-голубыми заплатами двух десятков дверей по обе стороны уже начал пробуждаться от спячки, напоминая о себе неповторимыми звуками и запахами беспокойного, гремящего, утреннего быта.

Над ввинченным в облупившуюся стену черным телефонным аппаратом красовалась сделанная химическим карандашом надпись: «Костыль, ты умрешь!» И хотя я точно знала, что ко мне лично эта суровая угроза никакого отношения не имеет, ставшее уже привычным чувство страха ядовитой змеей вползло куда-то под грудь и вольготно расположилось в давно уже облюбованной нише. Больше всего меня путало жуткое предчувствие, что змея страха была беременна…

— Я слушаю вас…

— Валентина Васильевна?

Голос был мужской, приятный и незнакомый.

— Да, это я.

— Доброе утро!

— Доброе.

— Я звоню вам по поручению Юрия Владимировича Андропова…

Чтобы не уронить трубку, я схватила ее второй рукой.

— Алло, вы меня слышите? — забеспокоился мужчина.

— Да, конечно.

— Юрий Владимирович хотел бы с вами встретиться. Лично… — Последнее уточнение мужчина произнес очень веско, вложив в него какой-то подтекст, который я не поняла. — Вы могли бы быть у него в девять утра?

— Сегодня?

— Да, сегодня. Юрий Владимирович приглашает вас к себе домой, на Кутузовский проспект. Когда за вами выслать машину?

— А можно я приеду сама? На такси?

— Как вам будет угодно, Валентина Васильевна. Запишите адрес, пожалуйста… Только не опаздывайте, ровно в 8.55 вы должны быть у подъезда дома. Охрана вас проводит. Всего доброго!..

Повесив трубку, я обернулась и увидела маму в наброшенном на плечи старом пуховом платке.

— Что?

— У тебя есть деньги, мама?

— Сколько?

— А сколько сейчас таксисты берут до центра?

— Ты же знаешь, что я не езжу на такси.

— Экономишь?

— Ездить некуда… Что случилось, Валя?

— Ничего особенного, мама, — улыбнулась я, обнимая ее за игрушечные плечи. — Один интеллигентный и немолодой мужчина пригласил меня к себе позавтракать.

— Интеллигентные мужчины не звонят в чужой дом в семь утра. Тем более женщине, которая собирается выйти замуж.

— Перестань, мама! Все женщины на свете, стоит им только миновать переходный возраст, сразу же собираются выйти замуж. И разве кто-то виноват, что эти сборы затягиваются до наступления климакса?..

— Ты стала очень нервной, дочка.

— Я полгода была на вредной работе, — призналась я, увлекая мать в комнату. — Без выходных и больничных. Это тебе не тетрадки дебилов проверять, девушка!

— Кто это был, Валя? Они?

— ОН!

— Кто это он? Зачем ты меня пугаешь?

— Дай десять рублей на такси — отвечу. И не расстраивайся: у меня есть почти тысяча долларов.

— Ты с ума сошла! Держать при себе иностранную валюту! Тебя же арестуют…

— Имею официальное разрешение! — Я сделала страшное лицо. — Поменяем вражескую валюту по курсу нашего доблестного Внешторгбанка и получим аж девятьсот рублей. А может быть, и всю тысячу. Так что гуляем, мама!

— Ты опять исчезнешь, Валечка?

— Не думаю… — Я сбросила халат, подошла к трельяжу и не без некоторого любопытства уставилась на отражение всклокоченной и ненамазанной женщины со столь нехарактерным для нее выражением СЧАСТЬЯ. —

Ну, посуди сама, ты же учительница со стажем: если солидный мужчина в семь утра приглашает красивую женщину к себе домой позавтракать, что это значит?

— Это значит, что на дворе весна, — печально улыбнулась мама.

— Вот видишь, я же всегда говорила тебе, что рано или поздно практическое применение можно найти всему на свете. Даже Фету…

В такси я села на заднее сиденье, с удовольствием вдохнула в себя воздух с отчетливым запахом жимолости и велела водителю отвезти меня на Кутузовский проспект. Похожий на латышского стрелка седоусый водитель в кожаной куртке и такой же фуражке с костяным козырьком повернулся и с любопытством уставился на меня.

— Гуляешь, дочка?

— А что, похоже?

— Это ж двенадцать рэ только по счетчику!

— Сколько? — изумилась я. — Вы что, таксу удвоили?

— Не я, а государство, — поправил водитель. — Ты что, не знаешь, что с 1 апреля установлены новые цены на такси? За километр пробега — 20 копеек.

— Н-нет, не знаю.

— Н-да, — пробурчал водитель. — На иностранку вроде не похожа…

— Меня долго не было дома.

— Понятно. Так что, поедем?

— У меня только десять рублей.

— Даже не думай!

— Я опаздываю, товарищ водитель.

— Это твои проблемы.

— А может, долларами возьмете?

Спина латышского стрелка напряглась.

— Считай, что я ничего не слышал! — невнятно пробурчал под нос водитель и завел машину…

Когда я вышла перед гигантской доминой из красного кирпича, до меня наконец дошел смысл одной строчки из любимого пролетарского гимна: «Мы наш, мы новый мир построим…» Теперь я знала, как выглядит этот мир, который ОНИ построили для себя и в котором жили, никого близко не подпуская. Как зачарованная я смотрела на строгие архитектурные линии, высокие окна, величественный фасад, огороженный элегантным кирпичным забором…

— Вам кого, гражданка? — негромко спросил невесть откуда взявшийся немолодой мужчина в сером плаще. — Здесь нельзя задерживаться.

— А почему нельзя? — совершенно искренне поразилась я. — Ведь здесь нет ни одной предупредительной надписи, ни колючей проволоки, ни щита «Не подходи — убьет!». А если я хочу задержаться именно здесь?

— Сказано же, гражданка, проходите!

«О Господи, — вздохнула я. — Мне никогда уже не избавиться ни от этих интонаций, ни от этой заученной сдержанности, которая в любой момент может трансформироваться в угрозы, побои, стрельбу…»

— Мне дали этот адрес…

Взгляд мужчины в плаще сразу смягчился, сделался ПОНИМАЮЩИМ, хотя и сохранил остатки недавней многозначительности.

— Ваша фамилия?

— Мальцева. Валентина Васильевна Мальцева.

— Ваш паспорт, пожалуйста, товарищ Мальцева.

— Вы знаете, со мной только зарубежный. Сойдет?

— Конечно! — Мужчина внимательно посмотрел на первую страничку документа, неуловимо быстрым взглядом сличил фотографию с оригиналом, после чего вернул мой документ и радушно улыбнулся.

— Поднимитесь на лифте на четвертый этаж…

— А квартира какая?

— Там всего одна квартира, товарищ Мальцева!

«Идиотка! — думала я, наблюдая за тем, как бесшумно сходятся дверцы финского лифта. — Какая квартира?! Не для того они построили себе свой, новый мир, чтоб жить в нем рядом с соседями по лестничной площадке…»

Впрочем, лестничной площадки как таковой я не увидела, потому что из лифта, послушно замершего на четвертом этаже, я попала в довольно просторный холл, уставленный прекрасной деревянной мебелью. В углу холла, за добротным письменным столом, уставленным несколькими телефонными аппаратами, располагался симпатичный молодой человек и что-то писал. Едва только я вышла из лифта, он моментально вскочил, сделал ко мне навстречу несколько предупредительно-вежливых шагов и приглашающе, как в театре, вскинул руку куда- то влево, в сторону двухстворчатых дверей с ребристыми, переливающимися всеми цветами радуги, стеклами.

— Доброе утро, Валентина Васильевна, товарищ Андропов ждет вас…

Когда я прошла в довольно скромную по масштабам комнату, пол которой был устлан красивым ослепительно белым китайским ковром без ворса и малейшего намека на пошлые узоры или разводы, то не сразу увидела Андропова. Председатель КГБ СССР в строгом синем костюме и при галстуке сидел в противоположном конце комнаты посередине изящного углового дивана и смотрел телевизор. На низком журнальном столике стояла огромная хрустальная ваза с яблоками и айвой.

— С возвращением, Валентина Васильевна, — не отрываясь от телевизора, произнес Андропов. — Присаживайтесь, я хочу досмотреть этот сюжет…

Краем глаза я увидела на огромном экране японского телевизора по-хамски свежее, несмотря на раннее утро, лицо дикторши и три красные буквы в углу телеэкрана — CNN. Не найдя в районе дивана ни одного кресла, я устроилась на крайне правом фланге причудливо изогнутой конструкции и вежливо полуобернулась к хозяину.

— Хорошо выглядите! — Андропов удостоил меня оценивающим взглядом.

— Вашими молитвами, Юрий Владимирович…

— Не скромничайте, вы и сами немало сделали для этого. — Андропов щелкнул кнопкой дистанционного пульта, и телевизор послушно погас. — Вас, наверное, удивило мое приглашение, Валентина Васильевна?

— Скорее, напугало, Юрий Владимирович.

— Неужели хоть что-то еще способно вызвать у вас чувство страха? После всех э-э-э… перипетий?

— О да, Юрий Владимирович! — Я понимала, что со стороны моя улыбка выглядит довольно жалкой. — Это чисто женское: чем уверенней себя чувствуешь, тем больше боишься, что вся эта уверенность полетит в какой-то момент в тартарары. Назовите это страхом потерять то, что имеешь…

— Мне кажется, я вас понимаю, — кивнул Андропов. — Я, собственно, потому и пригласил вас сюда… к себе домой, чтобы лишний раз не напоминать о… — ножичком для фруктов он прочертил в воздухе зигзаг.

— Вас, наверное, очень любит ваша жена, — выпалила я, как всегда, не подумав.

— Почему вы так решили? — брови Андропова удивленно вскинулись.

— Знаете, Юрий Владимирович, женщины очень любят, когда мужчина РАЗНЫЙ. Предсказуемый, управляемый, даже моментами нудный, но непременно разный. Понимаете? А вы как раз такой. В первую нашу встречу вы воплощали собой неумолимую власть, во вторую — откровенный цинизм, а сейчас — труднообъяснимую галантность. И кто вас разберет, Юрий Владимирович, в чем именно вы по-настоящему искренни…

— Все так же дерзки! — усмехнулся шеф КГБ и осуждающе покачал головой. — Не боитесь, Валентина Васильевна, что опять отправлю вас в Буэнос-Айрес?

— Вот этого как раз не боюсь. Лишь бы не на Колыму. У меня нет опыта выживания в условиях вечной мерзлоты.

— Вы изменились, Мальцева.

— Вы изменили меня, Юрий Владимирович.

— Вы, как всегда, преувеличиваете.

— Благодаря вам я прошла великую школу, — совершенно искренне призналась я. — Вы, Юрий Владимирович, небрежно, походя столкнули меня в бездонный омут и даже не намекнули, как из него выбираться…

— Но ведь выбрались же, — фыркнул Андропов. — И даже победительницей.

— Настроение победительницы немного омрачает воображение, — пробормотала я. — Почему-то я все время думаю о тех, кому повезло чуть меньше, чем мне…

— На войне как на войне, — поджал губы Андропов. — Хотите позавтракать?

— Нет.

— Кофе?

— Спасибо, я уже пила дома… У мамы.

— Как, кстати, она?

— Выжила. Как и я. Мы с ней одной крови.

— А как поживает ваш… молодой человек?

— Ждет.

— Вас это радует?

— Очень. У меня было немало возможностей убедиться в его надежности. Что еще нужно женщине от мужчины?

— Да, я немного в курсе, — кивнул Андропов. — Ваш избранник — мужественный молодой человек.

— Тут наши взгляды совпадают…

— Естественно, вы строите какие-то планы на будущее…

— Пытаемся, Юрий Владимирович. Но это нелегко. Я здесь, он там… Возникла масса проблем. В том числе сугубо бытовых. Юджин подал в отставку…

— Жаль! — пробормотал Андропов. — Прекрасный оперативник.

— С такой репутацией, как у него, Юрий Владимирович, его могут взять в труппу какого-нибудь театра на Бродвее, но с работой в разведке придется распрощаться…

— Законы жанра, — улыбнулся Андропов. — Никуда от них не денешься. Вы собираетесь пожениться?

— Во всяком случае, собирались до вчерашнего вечера.

— Когда, если не секрет?

— Как только я смогу вылететь в Штаты. Кстати, я смогу, Юрий Владимирович?

— Об этом чуть позже… Хотите фрукты?

— Я ненавижу фрукты, Юрий Владимирович!

— Потому, что они ассоциируются со мной, не так ли? — Андропов уставился на меня исподлобья.

В этот момент мне показалось, что почва медленно уплывает из-под ног. Незаметно ущипнув себя за колено, я встряхнула головой и, словно пробуя кончиками пальцев температуру воды в проруби, произнесла:

— Юрий Владимирович, если вы вызвали меня для того, чтобы сообщить какую-то неприятную новость, то, пожалуйста, обойдитесь без преамбул. Иначе вам придется предлагать мне не фрукты, а бром…

— Все неприятности позади, Валентина Васильевна, — пожал плечами Андропов.

— Мне так часто повторяли эту фразу, что ее первоначальный смысл давно уже ассоциируется в моей голове с чистой абстракцией.

— Это так. Остались лишь формальности. Вы напишете отчет с подробнейшим изложением всего, что произошло. На мое имя. Завтра.

— Хорошо, — покорно кивнула я.

— Завтра ровно в десять к вам явится нарочный от имени генерала Воронцова. Не забудьте это имя. Передадите пакет ему. На этом наши отношения, Валентина Васильевна, заканчиваются. Навсегда!

— Первая хорошая новость за утро, — пробормотала я.

— И главное, неожиданная, ведь так? — процедил Андропов.

— Все хорошее всегда случается неожиданно, Юрий Владимирович. Недаром ведь в сказках пишут: «В один прекрасный день…»

— Возможно, вы этого не знаете, Валентина Васильевна, но так случилось, что вы оказали лично мне огромную услугу, — негромко произнес Андропов и потянулся к вазе за яблоком. — И мне бы не хотелось оставаться в долгу…

— Насколько мне помнится, — улыбнулась я, — в аналогичной ситуации Анна Австрийская подарила д'Артаньяну свой алмазный перстень. Надеюсь, вы не собираетесь украсить мою грудь значком «50 лет в КПСС»?

Андропов громко засмеялся.

Это было настолько неожиданно, что я даже опешила. Представить себе грозного председателя КГБ СССР беззаботно смеющимся над плоской шуткой было так же невероятно, как дискотеку у входа в мавзолей Ленина.

— Ну, раз уж вы обратились к Дюма, — уже серьезно ответил Андропов, — то хочу напомнить вам, что Анна Австрийская оказалась не слишком благодарной преданному мушкетеру. После алмазного перстня королева Франции почти двадцать лет держала его подле себя и даже не подумала продвинуть по службе достойного во всех отношениях лейтенанта д'Артаньяна…

— Вы хотите назначить меня главным редактором?

— Такого рода назначения входят в компетенцию Бюро ЦК ВЛКСМ, — вымолвил Андропов, явно игнорируя мой игривый тон. — Естественно, делать этого я не стану. Но…

Я замерла.

— Так уж случилось, Валентина Васильевна, что полгода назад я действительно, в определенном смысле, решил за вас вашу судьбу… Важно отметить, что в этом решении не последнюю роль сыграл ваш… как бы это выразиться поточнее… авантюризм. Впрочем, не будем анализировать природу моего решения. Скажем просто: так сложились обстоятельства. Речь шла о делах государственной важности, и это все, что я имею право сказать вам. Но сегодня я хочу предоставить вам возможность взять реванш…

— Вы хотите сказать, что теперь я смогу решить ВАШУ судьбу?

— В какой-то степени, — кивнул Андропов, небрежно сунул руку во внутренний карман пиджака и протянул мне синюю книжечку с золотым тиснением.

— Что это? — тихо спросила я, боясь даже притронуться к загадочному картону.

— Берите, не бойтесь, — произнес председатель КГБ. — Это — открытый зарубежный паспорт на ваше имя. Таким образом, вы, Валентина Васильевна, остаетесь гражданкой Советского Союза, однако имеете полное право уезжать за пределы своей страны когда угодно, куда угодно и на сколько угодно. Примет ли вас другое государство — это проблемы ваши и вашего будущего супруга. Но этот документ — стопроцентная гарантия, что вас БЕСПРЕПЯТСТВЕННО выпустит Союз Советских Социалистических Республик…

Полностью сбитая с толку, я приняла из его холеных рук плотную книжицу и, не раскрывая, положила паспорт рядом с собой, на диван. И только потом сумела выдавить из себя:

— Спасибо, Юрий Владимирович…

— И вам спасибо, Валентина Васильевна.

— Я настолько взволнована, что, боюсь, толком еще не оценила ваш подарок.

— Ничего, — улыбнулся шеф КГБ. — Очень скоро вы оцените его по достоинству. Только единицы имеют такие документы…

— Я… Я должна что-то сделать для вас?

— Все, что нужно, вы уже сделали, Валентина Васильевна, — загадочно улыбнулся Андропов.

— А на какой срок действителен этот паспорт?

— Паспорт бессрочный, — небрежно обронил председатель КГБ. — Так что продлевать его не надо. Но есть одна инструкция, которую вы должны помнить всегда…

— Какая инструкция? — у меня сразу же пересохло в горле.

— Вы можете пользоваться этим документом только до тех пор, пока…

— Пока?..

— Пока я жив… — Выражение вытянутого, воскового лица Андропова было абсолютно непроницаемым.

— Я… не понимаю вас, Юрий Владимирович!

— Да полноте! — поморщился шеф КГБ. — Все вы прекрасно понимаете. Просто чрезмерная экзальтированность мешает вам подключить свои мозги прямо сейчас. Вы очень эмоциональны, Мальцева, хотя, если вдуматься, возможно, именно это вас и спасло… Хотите добрый совет?

— Хочу! — преодолев внутреннее сопротивление, ответила я и смело взглянула в водянистые глаза председателя КГБ СССР.

— Не мешкайте со своим отъездом в Штаты. Забирайте свою маму и летите.

— Но я не хочу уезжать надолго! — прошептала я. — Здесь моя родина, моя работа, мои друзья…

— Дело ваше, — пробормотал Андропов и выразительно посмотрел на настенные часы. — Все, что нужно, я вам сказал…

— Мне что-то угрожает, Юрий Владимирович?

— А вы как думаете, Валентина Васильевна?

— Но ведь вы… — Я мучительно искала нужные слова. — Вы еще живы, ведь так? И у вас вроде бы все в порядке…

— Так, — кивнул Андропов. — В противном случае вас не было бы в этом доме. И вообще не было бы…

— Но… Я ведь смогу вернуться?

— Когда-нибудь, наверное, сможете… — Взгляд Андропова казался рассеянным, но я физически ощущала исходившее от него волнами колоссальное внутреннее напряжение.

— Когда?

— Где бы вы ни находились, Валентина Васильевна, вы сразу же узнаете это…

— Мне трудно понять, что вы имеете в виду?

— А мне трудно представить себе, что профессиональному журналисту необходимо объяснять значение ИНФОРМАЦИИ. Наступит день, и вы сами поймете, что теперь можете возвращаться домой.

— А этот день наступит? — тихо спросила я.

— Надеюсь, что да, — негромко произнес Андропов. — Да и вы, Валентина Васильевна, немало сделали, чтобы это случилось рано или поздно. Еще раз спасибо.

— Я могу идти?

— Мне хотелось сказать вам еще кое-что. На прощанье.

— Я слушаю вас.

— Я как-то свыкся с мыслью, что вы — действительно умная женщина…

— Мне особенно приятно слышать это от вас, Юрий Владимирович.

— То, что я скажу вам сейчас, надеюсь, будет воспринято вами с пониманием. Считайте это разговором мужчины с мужчиной.

Сердце мое тревожно заныло.

— Я постараюсь, Юрий Владимирович…

— Волей случая вы, Валентина Васильевна, оказались вовлечены в дела, которые человеку, далекому от них, лучше не знать. Но ничего не поделаешь: вы в курсе достаточно щепетильных моментов… В таких случаях человека э-э-э… надежно изолируют. Максимально надежно! Надеюсь, вы понимаете, о чем я? Вы же не только остаетесь на свободе, но и выходите замуж за иностранца, вдобавок ко всему бывшего офицера американской разведки, и будете жить за пределами Советского Союза. Так вот, Валентина Васильевна, я очень надеюсь, у вас хватит ума и выдержки никогда, ни при каких обстоятельствах не предавать гласности любые, даже самые незначительные детали, связанные с вашими… м-м-м… загранкомандировками.

— Я понимаю, что вы имеете в виду…

— Очень рад, — сухо кивнул Андропов.

— Можете не беспокоиться, Юрий Владимирович: максимальный риск, который я, возможно, позволю себе в оставшейся жизни, — это роды. В остальном же мне вполне хватит воспоминаний о том, что уже было…

— Искренне надеюсь, что все будет именно так, — кивнул Андропов. — И упаси вас Бог издать на Западе какую-нибудь книжицу с лихим детективным сюжетом о работе КГБ! Если вы будете испытывать какие-то материальные проблемы, дайте мне знать, и я постараюсь помочь вам. Но вы ни в коем случае не должны ничего публиковать, какие бы фантастические гонорары вам ни предлагали! Ни при моей жизни, ни после моей смерти.

В первом случае вы поставите под удар меня и еще многих людей, которые по-своему честно служат своей Родине…

— А во втором? — тихо спросила я.

— Себя, Валентина Васильевна, — бесстрастно вымолвил Андропов. — Вы поставите под удар себя и свою семью, близких и дорогих вам людей. Поверьте моему опыту: на свете есть такие вещи, которые лучше всего уносить с собой в могилу…

Он посмотрел на меня долгим, внимательным взглядом и вдруг улыбнулся:

— Признайтесь честно, Валентина Васильевна: вас ведь посещала идея написать книгу о своих странствиях?

— Не просто посещала — преследовала, — кивнула я. — Причем так часто, что мне даже казалось: достаточно только будет сесть за машинку, и вся эта жуткая мешанина перенесенных кошмаров, угроз, одиночества и страха вывалится из меня в течение нескольких часов…

— И как вы собирались назвать свою книгу?

— Не обидитесь, Юрий Владимирович?

— На что мне обижаться? — пожал плечами Андропов. — Я ведь никогда ее не прочту.

— «КГБ в смокинге».

Андропов молча разрезал крупный плод нежно-желтой айвы, поднес к своему рту на кончике ножа ярко- желтую дольку и, тщательно прожевав, спросил:

— В душе вы, наверное, проклинаете меня, Валентина Васильевна? Ведь так?

— Не вас, Юрий Владимирович, — себя!.. — Я попыталась непринужденно улыбнуться, но тут же одернула себя: в такие минуты любая гримаса на лице может кончиться только слезами. — Что сделано — то сделано. И все — хорошее и ужасное — это мое, и ничье больше. И потом, это так по-русски — жить, проклиная только себя…

* * *

…Вечер 10 ноября 1982 года застал меня в городе Сан-Диего (Калифорния), в отеле. Часов в девять с работы позвонил Юджин и каким-то странным голосом спросил:

— У тебя телевизор включен?

— А что, должен быть включен?

— Должен быть.

— Плохие новости?

— Я бы не сказал… Включи телевизор, Вэл…

Так я узнала о смерти Брежнева. А еще через неделю Генеральным секретарем ЦК КПСС стал Юрий Владимирович Андропов. Помню, я натолкнулась на эту новость уже у себя дома, в вечернем выпуске «Лос-Анджелес таймс». Ватными руками я аккуратно сложила газету, посмотрела на своего трехлетнего сына, увлеченно уничтожавшего с помощью здоровенной отвертки только что купленную заводную машину, потом почему-то в зеркало и начала собираться в Москву. На сборы у меня ушло чуть больше года — Юджин считал, что торопиться не стоит, кроме того, вмешались кое-какие обстоятельства, связанные с моей новой работой…

Утром 9 февраля 1984 года я дожидалась такси, которое должно было отвезти меня в международный аэропорт Лос-Анджелеса. Сидя на кухне и допивая кофе, я вдруг увидела, как экран телевизора полностью занял портрет Андропова: тяжелый взгляд из-за толстых линз, мясистый нос, чуть оттопыренная нижняя губа, придававшая этому властному, породистому лицу выражение надменности… Закадровый голос дикторши сообщал, что смерть Генерального секретаря ЦК КПСС и Председателя Президиума Верховного Совета СССР наступила в результате полного отказа почек, перечислял еще какие-то мудреные медицинские термины, но я уже ничего не слышала…

Положив чашку с блюдцем в мойку, я поднялась к себе в спальню, на второй этаж, отменила по телефону свой билет в Москву, потом выволокла с антресолей изрядно запыленную пишущую машинку «Оптима», к которой не притрагивалась с семьдесят восьмого года, вставила в каретку чистый лист и, даже не думая, автоматически, набрала первую строчку:

«КГБ В СМОКИНГЕ»…

Лондон — Москва — Тель-Авив — Брюссель — Вашингтон

Оглавление

1. ЛОНДОН. КНИЖНЫЙ МАГАЗИН В РАЙОНЕ МЭЙФЕР

2. ЛЭНГЛИ (ВИРДЖИНИЯ). ШТАБ-КВАРТИРА ЦРУ. СЕКТОР «Z»

3. САН-ПАУЛО. КОНСПИРАТИВНАЯ ВИЛЛА ГРУ В РАЙОНЕ ОЛИВИЯ-КОЛИНОС

4. КОПЕНГАГЕН. ОТЕЛЬ «САВОЙ»

5. ГЛАВНОЕ РАЗВЕДЫВАТЕЛЬНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ГЕНЕРАЛЬНОГО ШТАБА СОВЕТСКОЙ АРМИИ. ГРУППА «ДЫМ»

6. В САМОЛЕТЕ САН-ПАУЛО — АМСТЕРДАМ

7. ЛОНДОН. ОПЕРАЦИЯ «БОМЖ»

8. ШОССЕ КОПЕНГАГЕН — ГАМБУРГ

9. АМСТЕРДАМ. ОТЕЛЬ «МЭРИОТТ»

10. ГААГА. БАР ОТЕЛЯ «КРАЙС»

11. МОСКВА. ЗДАНИЕ КГБ СССР

12. ЛОНДОН. ОПЕРАЦИЯ «БОМЖ»

13. ВАШИНГТОН. ЧАСТНЫЙ ДОМ В ПРИГОРОДЕ

14. АМСТЕРДАМ. ЗДАНИЕ «СТЕРНЕР ИНШУРЕНЗ БЭНК»

15. ГААГА МИНИСТЕРСТВО ЮСТИЦИИ КОРОЛЕВСТВА НИДЕРЛАНДЫ

16. МОСКВА. ЛЕНИНГРАДСКОЕ ШОССЕ

17. БУДАПЕШТ. ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ РЕЗИДЕНЦИЯ

Эпилог МОСКВА. ЖИЛОЙ ДОМ ЦК КПСС НА КУТУЗОВСКОМ ПРОСПЕКТЕ. КВАРТИРА Ю. В. АНДРОПОВА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg