«Любовница президента»

Патрик Андерсон Любовница президента

1

Работу сейчас! Работу сейчас! Работу сейчас!

Требование множества мужчин и женщин, запрудивших Лафайет-сквер, неслось через Пенсильвания-авеню к окну на верхнем этаже Белого дома, у которого в одиночестве стоял президент Соединенных Штатов.

«Сейчас… Подавай им все непременно сейчас. Работу сейчас. Мир сейчас. Свободу сейчас. Сколько уж лет раздаются эти требования! Людям не понять, что со временем правительство США может сделать почти все, но почти ничего сейчас. Сейчас я не могу даже перейти улицу», – со злостью подумал Чарлз Уитмор.

Вздохнув, он надел очки, на публике он никогда не появлялся в них, потому что кичился своей грубоватой внешностью, и стал вглядываться в толпу, стремясь разглядеть лица, уловить ее настроение, увериться, что поступил правильно, разрешив демонстрацию на Лафайет-сквер. Секретная служба советовала остановить демонстрантов в нескольких кварталах от Белого дома, где-нибудь возле Молла, но Уитмор доверился своему политическому чутью, открыл им площадь и сделал несколько дружелюбных заявлений, надеясь таким образом предотвратить возможные беспорядки. Но поведение толпы предугадать невозможно. В прошлом Уитмор не раз воспламенял толпу и знал, что эмоции ее взрывчаты и непредсказуемы, как у женщины.

Как у женщины. Он повторил это про себя и невесело рассмеялся собственной шутке. В этот прекрасный апрельский день его волновали две проблемы, и люди на Лафайет-сквер, требующие работы, были не главной. К наступлению темноты они разойдутся по домам, может, спокойно, может, и нет, но, в любом случае, их скоро не будет. Другую проблему создавала женщина, и эта проблема, опасался Уитмор, так легко не решится. Вздохнув снова, он снял очки и отвернулся от окна.

На столе у Эда Мерфи раздался звонок – мимо его кабинета прошел президент. Мерфи оборвал телефонный разговор, выбежал и нагнал Уитмора у входа в Овальный кабинет.

– Эд, зайди, – пригласил Уитмор.

Оба сели на свои обычные места: Уитмор – за большой, аляповатый стол, подарок королевы Виктории Рутерфорду Б. Хейсу, а Эд Мерфи – в простое черное кресло, придвинутое к столу сбоку.

Овальный кабинет редко выглядел более величественно. Едва Уитмор вступил в должность, его супруга, обладавшая на редкость хорошим вкусом, взяла отделку кабинета в свои руки. Теперь яркий отраженный свет лился с белого потолка на светло-желтый ковер и яркую мебель золотистого, зеленого и оранжево-розового цветов. Пиловский портрет Вашингтона по-прежнему висел над камином, но Клэр Уитмор заменила оставшуюся от прежнего владельца вульгарную золотистую драпировку на изысканную зеленую. Кроме того, она поставила там комод в стиле Хэпплуайта, ломберный столик, изготовленный в Сейлеме, штат Массачусетс, примерно в 1810 году, и столь же старомодные изящные напольные часы. Реставрационная деятельность миссис Уитмор снискала одобрение всевозможных исторических обществ, но владелец кабинета остался к ней равнодушен. Уступив настоянию жены добавить к обстановке личные штрихи, он распорядился установить в кабинете бюсты Франклина Рузвельта, Гарри Трумэна и Джона Кеннеди. Но, по правде говоря, Чарлз Уитмор с не меньшей охотой мог бы работать и на чердаке Белого дома. Обстановки он не замечал. Он видел только людей и проблемы.

– Как дела на той стороне улицы? – спросил он.

– Могло быть и хуже, – ответил Мерфи. В его устах это было приятное сообщение. – Речи были неплохими. Вам ставят в заслугу законопроект о рабочих местах.

– Что там за публика?

– Разношерстная. Больше всего рабочих. Процентов двадцать негры. Кое-кто с женами и детьми, с едой в пакетах. И, как всегда, не без доброхотов и психопатов.

– Беспорядки будут?

– Не исключено. В толпе есть какая-то подспудная агрессивность. Слухи. Ропот. Поговаривают, что вы бросите на разгон войска.

Уитмор несколько растерялся.

– Черт возьми, Эд, я сделал все, разве что не пригласил их к обеду. Чего им еще надо? – Он выпрямился в кресле и стукнул кулаком по столу. – Черт, пойти бы туда. Поговорить с ними.

– Об этом не может быть и речи, – сказал Мерфи. – Там полно психопатов, а достаточно будет и одного.

Уитмор в досаде ударил кулаком по ладони. Их многочисленные споры на эту тему всегда кончались таким образом. В Америке полно психопатов, и ни один президент не может появляться там, где вздумается.

Оба помолчали. Умение молчать было единственным ключом Эда Мерфи к успеху. Все остальные старались убедить президента в том или другом, а Мерфи выжидал, пока президент сам обратится к нему.

– Знаешь, у меня есть еще одна проблема, – сказал наконец Уитмор.

Мерфи чуть нахмурился.

– Донна?

– Да.

– Вам нужно встретиться?

– Она так считает.

– А как считаете вы?

– Боюсь, это будет очень трудно. Перед окнами демонстрация, а тут еще Клэр заявила, что отказывается ехать на выступление.

– Повидайте Донну завтра или послезавтра.

– Она говорит, что дожидаться не станет. – Уитмор поднялся и стал расхаживать по кабинету, гибкий и яростный, словно тигр, только что загнанный в клетку. – Знаешь, кто я такой? – требовательно спросил он. – Я заключенный в этом проклятом доме.

– Сами хотели этого.

– Хотел, как же. Я что, уже не человек? Разве у меня нет никаких прав?

Эд Мерфи не ответил. Ответ знали они оба. Уитмор был уже не человек. В глазах как врагов, так и друзей, он был богом. Он мог бы уничтожить земной шар или послать исследователей на другие планеты. Но определенно не мог – в отличие от богов древней мифологии, располагавших в подобных делах большей свободой, – встретиться с молодой женщиной, не связанной с ним узами брака.

Уитмор перестал ходить и прислонился к столу.

– Я подумывал жениться на ней. Не говорил я тебе?

Эд Мерфи, не отвечая, смотрел на своего босса.

– Иной раз думаю – к чертовой матери! Эта должность еще не все. Может быть, лучше провести здесь четыре года, а не восемь. Уйти непобежденным. К концу одного срока мне будет всего шестьдесят шесть. Купить бы где-нибудь ферму. У нас с Донной мог бы родиться ребенок. И я зажил бы в свое удовольствие.

– Вы были бы несчастны, – сказал Эд Мерфи. – Впряглись бы в работу на своей ферме, этот кабинет занял бы какой-нибудь идиот, и через месяц вы стали бы никем и ничем.

– Хорошо, хорошо, был бы несчастен, – согласился Уитмор. – Но есть другой вариант. Я мог бы жениться на ней и быть избранным на второй срок.

– И коровы могли бы летать, – сказал Эд Мерфи.

– Это возможно, – настаивал Уитмор.

– Нет, – упрямо возразил Мерфи. – Либо Донна, либо эта должность.

Уитмор сверкнул глазами на своего помощника.

– Черт возьми, ты всегда бываешь прав?

– Стараюсь, – ответил без улыбки Мерфи и поднялся. – Пойду проведаю, как там наши друзья на той стороне улицы.

– Отлично, Эд, иди. Спасибо.

Уитмор смотрел в спину невысокому толстому ирландцу, шедшему к двери. Эд Мерфи, журналист-неудачник, стал сотрудником Уитмора более десяти лет назад, и, как ни странно, Уитмор за все это время почти ничего не узнал о нем. Он не знал его побуждений, стремлений и даже политических взглядов, если таковые имелись. Знал только, что Эд Мерфи – единственный человек на свете, которому он доверял полностью.

Позвонила секретарша, он поднял трубку.

– Сэр, миссис Уитмор желает вас видеть.

Он тяжело вздохнул. День выдался скверный, и вряд ли Клэр его улучшит.

– Попроси ее через пять минут спуститься сюда.

Президент встал, выглянул в Розовый сад, потом снова поднялся по лестнице к окну, выходящему на Лафайет-сквер. Демонстранты все еще требовали работы, многие напирали на полицейские кордоны, не дающие пересечь Пенсильвания-авеню и пройти по тротуару перед Белым домом. Уитмор подумал, что людей побуждает к этому лишь национальный миф, внушивший, что радуга кончается на Пенсильвания-авеню, 1600, что все их проблемы могут быть решены в этом большом белом особняке. Чарлз Уитмор понимал: он и сам долго верил в это. Теперь он находился здесь и знал истинное положение дел.

«Бедняги, – подумал он. – Вы не можете войти, а я выйти».

Кварталов за десять от Белого дома Бен Нортон только что поднялся с постели в своем джорджтаунском домике. Он выпил кофе, съел тарелку овсяной каши; долго стоял под горячим душем, потом надел широкие брюки, спортивную куртку и вышел на предвечернюю М-стрит. Сознание, что он снова дома, внезапно опьянило его, и он постоял несколько минут на углу. Джорджтаун празднично простирался перед ним. Незнакомая хорошенькая девушка улыбнулась ему, он ответил ей улыбкой и зашагал по М-стрит мимо баров и модных лавок, идущих навстречу студентов и негров, наркоманов и гомосексуалистов, туристов, секретарш, журналистов и всевозможных темных личностей и, наконец, протиснулся через узкие двери в бар Натана.

– А, мистер Нортон, с возвращением, – приветствовал его из-за стойки Пит. Этот рыжебородый парень уже несколько лет учился в юридическом колледже и добывал средства к жизни работой в баре и торговлей наркотиками. – Когда прилетели?

– Сегодня чуть свет, – ответил Нортон. – Весь день проспал, собрался было к себе в контору, потом передумал, и вот я здесь. Как бы промочить горло?

Пит усмехнулся и налил ему пива.

– Вы пропадали целую вечность. Где? В Лондоне?

– В Париже.

– Как там жизнь?

Нортон был крупным, с виду рассудительным человеком. На минуту он задумался.

– Как жизнь в Париже? Пит, что касается еды и вина, это город номер один. Нумеро уно. В отношении женщин примерно номер три, смотря на чей вкус. Водопровод и отопление вовсе никуда не годятся. В общем, город неплохой, но я предпочитаю Вашингтон.

– Слушайте, вы же были сотрудником Уитмора, так ведь? Теперь станете большой шишкой в Белом доме?

– Нет, приятель. Я занимаюсь частной практикой, и мне это по душе.

– Вот как? – недоверчиво ответил Пит. – На днях тут был один тип, расспрашивал о вас. Кто ваши друзья и все такое. Я решил, что он из ФБР, наводит справки перед вашим назначением на солидный пост.

– Как он выглядел?

– В общем-то странно. Одет с шиком, но во взгляде что-то сумасшедшее. После его ухода я подумал: «Вряд ли этот тип из ФБР, слишком он чудной».

– Их такими воспитывают, – заметил Нортон. – Что ты сказал ему?

– О, что вы крупный торговец наркотиками, содержатель публичных домов и все такое.

– Молодчина, – сказал Нортон. – С такой характеристикой место госсекретаря мне обеспечено.

Пит вяло, как наркоман, усмехнулся и отошел к другим клиентам. Нортон подумал, не проверяет ли его в самом деле Белый дом перед тем, как предложить должность. Это было вполне возможно. Он пожал плечами и взял вашингтонскую газету «Стар», оставленную кем-то на стойке. На первой странице были заметка «Митинг безработных» и большая статья «Сто дней Уитмора», из которой следовало, что за первые три месяца новый президент проявил себя противником группировок. Нортона это не удивило. Он три года сотрудничал с Уитмором в сенате и высоко ценил политические способности своего бывшего босса. Правда, он и ненавидел этого сукина сына, но это, как сказал по другому поводу Джей Гэтсби, было только личным чувством.

Отложив газету, Нортон ощутил, что радость возвращения проходит. Никого из знакомых в баре не было, танцевать не хотелось, и, похоже, вечер предстояло провести в одиночестве. Перебрал в уме девушек, которым мог бы позвонить, и понял, что звонить им не хочется. Потягивая пиво, он вскоре, хотя зарекался не делать этого, начал думать о прошлом, о Донне.

Когда Клэр Уитмор вошла в кабинет мужа, он не встал, а она не села. С этим правилом этикета они уже покончили. Как и со всем прочим. Иногда Уитмор удивлялся, как его угораздило жениться на единственной в мире женщине, совершенно неподвластной его знаменитому обаянию.

– Тебе не пора? – спросил Уитмор.

– Я не поеду, Чарлз.

– О господи, Клэр, – устало сказал он. – Мы стараемся умиротворить демонстрантов. Обычное дело. Если ты отменишь свою речь, сложится впечатление, что мы реагируем слишком сильно.

Клэр была рослой женщиной с грубоватыми чертами лица, которые в одних случаях именуют аристократичными, в других – лошадиными. Светские хроникеры называли ее «статная» или «величественная». Муж считал ее стервозной, неуступчивой и очень редко признавался себе, что в ее стервозности повинен главным образом он сам.

– Чарлз, я просто не могу уехать, когда у дверей тысячная толпа. Могут подумать, будто я спасаюсь бегством.

Уитмор внезапно подумал, что больше никто в мире не называет его Чарлзом. Донна звала его Чак, все остальные – мистер президент, по крайней мере, в лицо. Он решил сделать последнюю попытку.

– Клэр, – мягко начал он, – я прошу тебя, пожалуйста, поезжай, выступи. Это принесет пользу. Ослабит впечатление от демонстрации. В речь можно вставить, что ты очень беспокоишься о тех, кто не имеет работы. Выступление представит тебя в выгодном свете.

Она почувствовала, что поддается, что покорена им, как тридцать лет назад, когда он был президентом студенческого общества, а она самой богатой студенткой колледжа. Говорил он очень убедительно – хотя она, как и сейчас, не верила ни единому его слову. Он не нуждался в том, чтобы она выступала с речью, и никогда не собирался представлять ее филантропкой. Она чуть усмехнулась, разглядывая его гордое, умное, непроницаемое лицо. И подумала, что никогда не встречала более интересного мужчины. Он казался ей способным на все, буквально на все.

– На этот вечер у меня четкие планы, Чарлз, – сказала она. – Может, лучше поговорим о твоих планах?

– О моих? – ответил он. – Мои планы – выдержать эту демонстрацию, а потом, возможно, встретиться с экономистами. Тебя это устраивает?

Но говорил он неуверенно. Клэр не имела привычки брать на пушку. Она выжидала удобной минуты, а потом наносила точный удар.

– Чарлз, – жестко сказала она, – у меня есть сведения, что в Вашингтоне находится одна молодая особа…

– Черт побери, Клэр!

– …которая якобы покинула Вашингтон навсегда…

– Неужели ты и вправду думаешь…

– …и если ты увидишься с ней, если ты будешь говорить с ней, если ты хотя бы произнесешь ее имя в моем присутствии…

Уитмор плюхнулся в кресло и закурил сигару. Этим мужским жестом он пытался сохранить в поражении хоть немного достоинства.

– …я соберу вещи и уеду!

Уитмор откинулся на спинку кресла и уставился в потолок, затем выпустил вверх три дымовых колечка. Ему было показалось, что тишину нарушил выкрик: «Работу сейчас!», но он догадался, что это его воображение, потому что кабинет был непроницаемым для звуков. Но не для жены.

– Не грози мне, Клэр, – спокойно сказал он, снова входя в свой излюбленный образ пароходного шулера.

– Это не угроза, это факт.

– Уехать будет безумием. Тебе пришлось немало вынести, чтобы попасть сюда.

– Может, именно это и было безумием. Дело в том, что, если я уеду, моя жизнь улучшится во всех отношениях, а твоя, поскольку для тебя жизнь есть и будет политика, значительно осложнится. Подумай об этом, Чарлз, и, может, составишь на этот вечер более разумные планы.

Она улыбнулась и вышла. Уитмор сидел за столом и, прикусив сигару, обдумывал следующий ход. Клэр схватила его за горло – это было ясно им обоим. Ей ничего не стоило уничтожить его, уехав и возбудив дело о разводе, а в том, что она способна на это, он нисколько не сомневался. Однако он улыбнулся и стал смаковать этот вызов. Он думал, что можно как-то выйти из положения, добиться желаемого, как добивался всегда. Главная проблема не Клэр, думал он, она уже сказала свое слово, а Донна, ждущая возможность сказать свое. Всегда давай высказаться людям: и врагам, и друзьям. Уитмор выпустил последнее четкое колечко дыма, усмехнулся безумию всего происходящего и потянулся к телефону.

– Бен, старый мошенник, когда вернулся?

Нортон обернулся и увидел Фила Росса, журналиста, несколько лет жившего в Джорджтауне по соседству.

– Только сегодня, – ответил он. – Выпьем?

– Давай, только по-быстрому, – ответил журналист и потребовал мартини с водкой.

Филу Россу, нервному, худощавому человеку, было за сорок. Когда Нортон только познакомился с ним, это был веселый, бесшабашный репортер, но, получив рубрику в агентстве печати, он посерьезнел.

– Ты работаешь в юридической фирме Уита Стоуна, так ведь, Бен? – спросил Росс. – И летал в Париж по какому-то международному делу?

– Да, – сказал Нортон. – Дело оказалось не из простых. В нем участвуют пять правительств и семь нефтяных компаний, речь шла о супертанкерах и глубоководных портах. Ты даже не поверишь, Фил, насколько все осложнилось с привлечением этих чертовых арабов.

Журналист механически кивал, однако Нортон заметил, что взгляд его поскучнел. Он напомнил себе, что вернулся в Вашингтон, а здесь никому нет дела до того, что происходит в Париже или где бы то ни было, исключение представляют лишь Белый дом, Капитолий, ЦРУ, Пентагон и госдепартамент. И решил переменить тему.

– Расскажи об Уитморе, Фил, – попросил он. – Меня ведь не было почти целый год. Когда я уезжал, он был еще темной лошадкой. Теперь – президент. Как он в этой роли?

Журналист уставился в свою рюмку водки, словно это был магический кристалл с заключенными внутри тайнами мироздания.

– Трудно ответить, Бен, – сказал он наконец. – Я убежден, что Уитмор мог бы стать одним из великих. Стране нужно руководство, а способности у него, бесспорно, есть. И он мог бы хорошо начать.

– Что же ему мешает?

– Человеческий фактор, – ответил с легкой усмешкой Росс. – Гордость. Неприступность. Высокомерие. Я постоянно слышу о его сумасбродствах. Недавно он безо всякой причины наорал на лидера большинства в конгрессе. Ходят слухи, что он пьет и дурно обращается со служащими.

Как ни странно, Нортону захотелось вступиться за своего бывшего босса.

– У него большая нагрузка, Фил. Вспыльчивость – это выпускной клапан.

– Выходит, ему можно бить людей?

– Кого он бил?

– Забудь, что я сказал об этом. Пусть останется между нами. Но мне неспокойно, Бен. Я содействовал избранию этого человека и теперь жалею. Иногда мне кажется, что власть опьянила его.

Нортон рассеянно кивнул. Десять минут политических сплетен – и ему захотелось снова вернуться в игру. Это было у него в крови. Он чувствовал себя мальчишкой, прижавшимся носом к витрине кондитерской.

– Мне нужно идти, – сказал журналист. – Давай как-нибудь пообедаем вместе. Звони. – Он пошел к двери, потом обернулся. – Да, забыл сказать, на днях видел одну из твоих подружек.

– Какую? – спросил Нортон с деланным равнодушием.

– Она работала в пресс-центре Уитмора в Капитолии. Маленькая девочка с прелестными карими глазками. Как ее зовут?

– Донну? Донну Хендрикс?

– Вот-вот. Я думал, она уехала из Вашингтона.

– Я тоже так думал, – сказал Нортон. – Где ты видел ее?

– В нескольких кварталах отсюда. Переходил Висконсин-авеню возле Французского рынка, и проезжавший лимузин чуть меня не сшиб. Я глянул в заднее стекло и увидел ее, она свернулась калачиком на сиденье, будто ребенок. И знаешь, кто ехал с ней?

Нортон равнодушно глядел на него.

– Твой старый приятель Эд Мерфи.

Нортон стиснул обеими руками пивную кружку.

– Ты не обознался?

Журналист улыбнулся.

– Разве его или ее с кем-то спутаешь?

– Верно, – пробормотал Нортон, когда журналист помахал рукой и ушел. Потом уставился в пустую кружку. На душе у него было тоскливо.

Донна ответила, едва зазвонил телефон.

– Это я, – сказал Уитмор. – Извини, что заставил ждать. День сегодня выдался скверный.

Говоря, он улыбнулся. Когда он последний раз произносил это слово? Президенту не положено извиняться.

– Очень скверный? – спросила она.

– Хуже быть не может, – ответил Уитмор. – И в довершение всего, Клэр не поехала на выступление. Как удрать от нее, не представляю. Почти невозможно.

– Вот это скверно, – мягко сказала Донна.

Уитмору было бы легче, если бы она кричала или ругалась, а не говорила так спокойно. Он чувствовал, что она от него отдаляется. И кроме того, беспокоила мысль, что их разговор подслушивают. Секретная служба уверяла, что это самый надежный телефон на свете – каждый день проверяют, нет ли подслушивающих устройств, каждую неделю меняют провода. Но можно ли верить секретной службе? Можно ли верить хоть кому-то? Даже Донне?

– Если бы ты могла подождать денек-другой.

– Нет, Чак. Ты просил меня приехать, я приехала, но ждать не буду. Не хочу сидеть в этом доме одна. Завтра я улетаю. Сегодня или никогда.

Ее решительный тон испугал Уитмора.

– Может, еще как-то удастся удрать, – сказал он. – Постараюсь найти выход.

Донна почувствовала, что вот-вот расплачется.

– Чак, Чак, может, расстанемся с этой иллюзией? Все кончено, и если мы не признаем этого, то будем мучиться. Смотри – мы всего в миле друг от друга, но ни ты не можешь приехать ко мне, ни я к тебе. Это нелепо, это сводит меня с ума, и я просто не могу дальше так жить.

Уитмор понял, что ей больно, и на миг возненавидел себя.

– Донна, я хочу видеть тебя, обнять, поговорить, как в прошлый раз. Хочу больше всего на свете. И что-нибудь придумаю. Я понимаю, тебе тяжело, но подожди немного, я найду какой-нибудь выход. Мы встретимся, и все будет хорошо. Прошу тебя.

Донна зажмурилась, чтобы сдержать слезы. У него был такой прекрасный голос. Он мог говорить перед десятитысячной аудиторией и дать каждому почувствовать, что обращается именно к нему. А когда он обращался к ней одной, это было почти невыносимо; появлялось ощущение, что она парит в небе, что вся вселенная принадлежит им двоим. Донна вспомнила ночь, когда они лежали в постели до зари, он рассказывал о своей юности, о работе на нефтепромыслах, о том, как объездил на попутных машинах весь Запад, о драках, женщинах и свихнувшихся типах, и, когда наконец умолк, она заплакала.

– Какой у тебя голос, – сказала она тогда. – Жаль, что ты не актер.

– Я актер, – ответил он и сочно рассмеялся собственному признанию.

Но теперь Донна совладала с собой и приняла решение.

– Позвоню, как только смогу, – пообещал Уитмор.

– Чак, сидеть и ждать, когда зазвонит телефон, мне надоело, – сказала она. – Меня может не оказаться. Я, наверно, пойду пройдусь.

– Пройдешься? Куда?

– Просто погулять. Как нормальные люди в хорошую погоду, понимаешь? Теперь я нормальная женщина, Чак. Чего и добивалась все эти месяцы.

– Ты всегда была нормальной, – сказал он. – Потому я тебя и любил.

«Любил»… Прошедшее время потрясло их обоих.

– Возможно, дойду до Лафайет-сквер и устрою демонстрацию против тебя, – сказала она. – С большим плакатом, как у тех, кто предвещает близкий конец света. «Уитмор несправедлив к трудящейся женщине. Он обидел меня. Соблазнил и бросил».

– Донна, это не смешно.

– Я и не собиралась тебя смешить.

Снова наступило молчание. Уитмор почувствовал, что теряет инициативу, а это его страшило больше всего на свете.

– Донна, привезла ты свой… свою рукопись? – спросил он наконец. – Свою книгу? Как ты ее озаглавила?

– Да-да, привезла. Господи, ты придаешь ей такое значение! Я жалею, что упомянула о ней.

Тут Уитмор стал сдержанным, покровительственным, многоопытным.

– Донна, нельзя выкладывать на бумагу все, что вздумается. Нужно быть осторожной.

Ей захотелось закричать. Она прекрасно знала, как он обрабатывает людей, льстит, подшучивает, запугивает, идет на все, лишь бы добиться своего.

– Чак, я веду тихую жизнь в калифорнийском городке, иногда записываю несколько мыслишек и тешу себя надеждой, что пишу роман. Это моя единственная иллюзия, и, будь добр, не касайся ее.

Уитмор остался непреклонен. Его пугала мысль, что Донна пишет книгу, роман или что бы там ни было. О чем она могла писать? Только о нем. Сейчас книги строчит всякая шушера – помощники президента, парикмахеры президента, дворецкие президента, – и вряд ли он будет первым, о ком пишет любовница.

– Донна, нужно тщательно думать, о чем пишешь.

– Я пишу только о своей жизни. О своей сумасшедшей, беспорядочной жизни.

– Да, но я часть твоей жизни. Те письма, что я писал тебе…

– Забудь о письмах! – выкрикнула она. – Забудь обо всем. Я не хочу больше говорить. Этот разговор ни к чему хорошему не ведет.

– Я еще позвоню, – сказал он. – Будешь ты дома в восемь?

– Постараюсь, – ответила она.

Ей не хотелось идти у него на поводу. Она могла позволить себе эту маленькую победу.

Уитмор попрощался и положил трубку, словно это была бомба, готовая взорваться. Донна с минуту посидела, глядя в окно. Кизил был в полном цвету. Она злобно выругалась по адресу Чарлза Уитмора. И отправилась на прогулку.

Положив трубку, Уитмор выругался тоже и, поскольку ничего больше не пришло ему в голову, вызвал звонком Эда Мерфи. Вскоре Мерфи вошел в кабинет, за ним Ник Гальяно – невысокий мускулистый человек сорока с лишним лет с маленькими блестящими глазами, сломанным носом и короткой стрижкой, какую в Америке уже почти никто не носил. На нем были мятый костюм из синтетики и расстегнутая у горла клетчатая спортивная рубашка. Вошел он с усмешкой, но, едва увидел лицо президента, усмешка исчезла. О них говорили: «Порань Уитмора, и Гальяно обольется кровью».

– Тяжелый день, босс? – спросил он.

– Ужасный, Ник. Смешай себе коктейль и садись.

Настроение Уитмора немного улучшилось, когда Гальяно подмигнул и вперевалку зашагал к бару. Джон Кеннеди сказал когда-то, что Белый дом – не то место, где следует заводить новых друзей, поэтому нужно держаться старых. Уитмор считал так же, а Гальяно был очень старым другом.

– И тебе, босс?

Уитмор немного поколебался.

– Да, только некрепкий. – И повернулся к Эду Мерфи, занявшему свое обычное место сбоку стола. – Что делается на той стороне улицы?

– Я только что оттуда, – ответил Мерфи. – Атмосфера напряженная. Могут начаться беспорядки.

– Во что это выльется?

– Смутьянов схватят, едва они сделают первый шаг. Наши люди там. Им хотелось бы арестовать подстрекателей заранее.

Уитмор покачал головой.

– Повременим.

Гальяно подал Уитмору сильно разбавленное виски.

– Это не крепко, босс?

– Спасибо, Ник.

Гальяно отошел, сел на диван возле камина и, мрачно глядя на стену, стал потягивать коктейль.

– Эд, я разговаривал с Донной, – сказал Уитмор.

Мерфи промолчал.

– Она заявила: сегодня или никогда. Дела складываются так, что, видимо, никогда.

Уитмор встал и принялся расхаживать по кабинету. Эд Мерфи выжидал. Ник Гальяно на диване уронил голову на грудь, словно собирался вздремнуть.

– Я спросил Донну о ее треклятой рукописи, – сказал Уитмор. – Она говорит, что рукопись у нее при себе, что это ее рукопись и что мне не может быть до нее дела. Черт возьми, Эд, я не знаю, что у Донны на уме. Может, она собралась написать обо мне бестселлер. От женщин можно ждать чего угодно. Они недовольны, когда ты приходишь, недовольны, когда уходишь, и недовольны, когда не двигаешься с места. Черт возьми, как мне быть? Перед входом у меня толпа, экономика на грани развала, готовы начаться шестнадцать войн, где-то до сих пор ходит по рукам досье Гувера, а тут еще Донна пишет книгу! Это уж слишком!

Он перестал ходить и допил коктейль. Гальяно подскочил, взял пустой, бокал и стал наполнять его снова.

– Я ей доверял, а теперь она готова подвести меня, и мы должны что-то предпринять, – продолжал Уитмор. – Не знаю что, но должны! Эта сумасбродка может меня погубить!

Лицо Эда Мерфи было суровым. Ник Гальяно подал президенту второй коктейль, чуть покрепче первого, и Уитмор сел. Руки его дрожали. Через минуту Эд Мерфи поднялся и вышел.

Донна шла куда глаза глядят, радуясь солнцу, цветам, воспоминаниям. И только миновав театр «Биограф», осознала, что идет к Лафайет-сквер. Раньше, когда она работала в Корпусе мира, там был ее парк. Туда выходили окна ее отдела, и в погожие дни она спускалась съесть ленч на своей скамейке, накормить своих белок, посмотреть на своих стариков, играющих в шашки. Но то было в далеком прошлом, и теперь парк стал уже чужим. Толпившиеся там люди выкрикивали: «Работу сейчас?», как когда-то она с подругами выкрикивала «Мир сейчас!», но теперь атмосфера была иной, какой-то зловещей, это испугало ее, и через несколько минут она пошла обратно. Близился вечер, тянуло холодком, и путь в Джорджтаун показался ей более долгим.

На углу Тридцать первой и М-стрит она зашла в винную лавку. В глубине ее на пыльной полке она нашла то, что искала, – бутылку сливовицы. Чак любил этот напиток, бутылка будет ему сюрпризом, если он приедет. Гнев Донны уже утих. При виде демонстрации в парке ей стало жаль Уитмора – у него столько забот, а тут еще она.

Продавцом в лавке был нескладный прыщавый парень с липким взглядом; отсчитывая сдачу, он краснел и заикался.

– Вы дали мне слишком много денег, – сказала ему Донна.

– Что? – Парень побледнел, руки его задрожали, словно она обвинила его в каком-то ужасном преступлении. – Хорошо, леди, я пересчитаю еще раз. У меня и в мыслях не было ничего дурного.

– Нельзя быть таким щедрым, – сказала она.

Во взгляде парня мелькнул страх, и, чтобы успокоить его, она коснулась его руки и улыбнулась.

– Славная вы, – сказал парень. – И красивая.

Донна улыбнулась снова, чуть печально, взяла сдачу и торопливо вышла. Этот разговор почему-то причинил ей боль. Она устала от того, что мужчины в нее влюбляются, устала отдавать, отдавать, отдавать и так мало получать взамен. Она твердила себе, что, если хочешь выжить в этом мире, нужно быть эгоистичной, твердой, как железо. И все равно продолжала отдавать.

Пройдя шагов десять, она посмотрела на другую сторону М-стрит и увидела человека, которого меньше всего хотела видеть.

Из бара Натана вышел Бен Нортон. Все такой же, каким она его помнила, – рослый, крепко сбитый, с торчащими во все стороны светлыми волосами, он шел неторопливо, с загадочной улыбкой на лице, держа руки в карманах. «У него все сразу же бросается в глаза, – подумала Донна, – любезность, юмор, порядочность – все, кроме ума и твердости, которые обнаруживаются не сразу». Он показался ей очень одиноким, и ей захотелось, чтобы с ним была девушка, какая-нибудь птичка, как он называл их, но птички редко ценили Бена. «Правда, я и сама не ценила», – с горечью подумала Донна. У нее возникло желание перебежать улицу, обнять его и перенестись на два года назад, когда в ее жизни еще не было всех этих невероятных осложнений. Но пути назад не существовало. Они прошли через слезы, ссоры, извинения и теперь могли идти только каждый своим путем. Бен и она были самыми близкими друг другу людьми, но теперь уже не перейти улицу, не заговорить с ним. Поздно. Донна со слезами на глазах провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду, а потом торопливо пошла к дому на Вольта-плейс ждать звонка от Чака Уитмора.

По американским понятиям это был вовсе не бунт; волнение, очевидно, более уместное слово. С обеих сторон раздавались гневные выкрики, вспыхивали стычки, мелькали полицейские дубинки, несколько голов было окровавлено, несколько человек арестовано, демонстранты, отступая, разбили несколько окон – и только. Почти в любой другой части мира эти события прошли бы незамеченными. Но напротив Белого дома они имели политическое значение. Наутро, читая за завтраком газетные отчеты, люди возмущенно затрясут головами. Окровавленный полицейский крупным планом на экранах телевизоров будет выглядеть зловеще, как сотня раненых. Чарлз Уитмор вел игру и проиграл, сам он сознавал это лучше всех остальных.

– Вспышка была не стихийной! – кричал он Эду Мерфи. – Кто-то подстрекал демонстрантов. Это заговор, и мы должны узнать, кто его направлял.

– Вряд ли заговор, – возразил Эд Мерфи. – Секретная служба и ФБР устроили организаторам проверку, у них все чисто. Они хотели провести мирную демонстрацию. Взрыв мог произойти и сам собой.

– Какой там черт сам собой! – выкрикнул Уитмор. – Кто-то спровоцировал бунт, и мы должны узнать, кто. Если секретная служба и ФБР не смогут докопаться, найди того, кто сможет.

– Докопаемся, – пообещал Мерфи.

Уитмор налил себе еще виски. Он, как выразился бы сам, расслаблялся после демонстрации. Эд Мерфи не пил и, насколько всем было известно, никогда не расслаблялся.

– Черт возьми, дело не так уж скверно, – сказал, помолчав, Уитмор. – Даже если бы я заранее знал, чем это кончится, то все равно допустил бы их в парк. Что такое несколько разбитых голов? Я видел драки в барах, где пострадавших было больше, чем сегодня. Все хорошо, Эд. Безупречным быть нельзя. Если ты безупречен, тебя все ненавидят. Поэтому время от времени мы спотыкаемся. Даем работу профессиональным критиканам. Теперь «Пост», «Таймс», Крафт, Ивенс, Новак и прочие гении от политики примутся строчить статейки о том, как Большой Чак проиграл битву на Лафайет-сквер. Одни писаки найдут, что я был слишком мягок, что не нужно было допускать в парк эту толпу, возглавляемую красными. Другие – что я был слишком неуступчив, что мне нужно было пойти туда, обнять и расцеловать своих безработных братьев и сестер. Конечно, мне могли бы снести там голову, но зато все эти гении много месяцев писали бы о том, как был прекрасен мой труп и каким многообещающим был новый президент.

Уитмор откинулся на спинку кресла и громко захохотал.

– Эд, нагородил же я вздору, а? – сказал он. – Слышал ты когда-нибудь подобную ахинею?

Эд Мерфи улыбнулся, и оба немного успокоились. Уитмор обладал талантом, создав напряженную атмосферу, разрядить ее смехом или шуткой. Многие политические деятели умели только создавать напряжение, а помощники их отличались лишь распутством и пьянством, но Уитмор умел посмеяться, и в этом крылась одна из причин того, что он был окружен людьми, готовыми за него умереть.

– Вы примете экономистов? – спросил Мерфи.

– О господи, – застонал Уитмор. – Они до сих пор здесь?

– Да, сэр.

– Пусть едут по домам. Сегодня я не могу слушать их болтовню.

Эд Мерфи поднял трубку телефона, и несколько минут спустя пять ведущих экономистов страны, несколько часов игравших в кункен,[1] понуро вышли в сумерки.

Когда Мерфи положил трубку, настроение у президента упало снова. Он мрачно смотрел в окно на тени в Розовом саду.

– Я звонил ей, Эд, – сказал он минуту спустя. – Но ее не было. Никто не ответил.

– Может, это и к лучшему.

– Нет, не к лучшему. Нам нужно уладить много дел, не только вопрос с книгой. Нужно решить, как быть дальше, либо так, либо иначе. А мне и без того нет покоя.

– Позвоните еще.

– По телефону ничего не решишь. Я должен видеть ее. Это единственный выход. Слушай, Эд, ведь можно как-то вырваться. Скажем, поехать туда в твоей машине.

– Слишком рискованно, – сказал Мерфи. – Клэр у себя, а город после бунта кишит репортерами и полицией. Кто-нибудь может увидеть вас, а мы не сможем объяснить, куда вы направляетесь.

– Черт возьми, осточертело выслушивать, что можно и чего нельзя! – загремел Уитмор. – Раз мне нужно увидеть ее, я ее увижу!

Но остался в своем большом кожаном кресле, удерживаемый нерешительностью, словно Гулливер нитями, злобно размышляя о том, что можно и чего нельзя могущественнейшему человеку на свете, а Эд Мерфи молча смотрел на него и ждал.

2

– Она мертва, сержант, не сомневайтесь, – взволнованно сказал молодой полицейский в неглаженых брюках. – Я это увидел сразу, как только вошел.

Кравиц не ответил. Он стоял на коленях возле трупа женщины, пытаясь разглядеть все сразу: синяки на лице, положение тела, украшения, одежду, ногти, под которыми могли оказаться волосы или лоскутки содранной кожи, тысячу и одну деталь, на которые научился обращать внимание.

– Может, ее изнасиловали? – сказал молодой полицейский. – Девочка симпатичная.

Кравиц обернулся и поглядел на него. Полицейский был невысоким – опять понизили требования к росту, скоро начнут брать в полицию карликов, – невзрачный, говорил с западновиргинским акцентом. На его опознавательной табличке было написано «Уотсон».

– Сомневаюсь, Уотсон, – сказал Кравиц. – Она полностью одета, так что вряд ли. Может, выйдешь, поговоришь с мальчишкой? Только, ради бога, ни к чему не притрагивайся.

– Слушаюсь, сержант, – ответил полицейский и, глубоко засунув руки в карманы неглаженых брюк, вышел через застекленную дверь на веранду, где оцепенело сидел на стуле разносчик газет.

Кравиц снова повернулся к трупу. Еще несколько минут, пока не приедут дактилоскопист, врач и прочие эксперты, дело будет полностью в его руках. Сознавать это было приятно. Мертвая не вызывала у него особых эмоций. Он повидал немало убитых женщин. Смерть Кравиц не воспринимал как трагедию. Для него покойница представляла собой задачу, требующую решения, и еще возможность продвижения по службе. Он встал, закурил сигарету и стал осматривать дом.

На первый взгляд это был более или менее типичный джорджтаунский особняк, добротно выстроенный, с крохотной «дамской туалетной» у передней двери и крохотным садиком сзади, комнаты были набиты книгами, картинами, дорогой мебелью, однако Кравицу показалось, что здесь что-то не так, чего-то недостает, а потом понял – дом выглядит нежилым. Мебель полированная, безликая, картины современные и, во всяком случае для Кравица, загадочные. В углу новенький, как на журнальной фотографии, переносной бар. В нем – обычный набор бутылок. «Джин энд Би», шотландские виски, джин «Бифетер», довольно нетрадиционно выглядела лишь непочатая бутылка сливовицы.

Кравиц обратил внимание на книги, располагавшиеся вдоль стены гостиной. В основном это были популярные романы и книги о политике – серия «Как становятся президентами», «Лучший и ярчайший», «Как продают президентов», «Вся президентская рать». Большинство этих книг Кравиц читал. Козни президентов и кандидатов в президенты захватывали его. Президентом Кравиц быть не собирался, но очень хотел стать начальником сыскной полиции и уже думал о том, как это расследование отразится на политических интригах вокруг его назначения. Дело будет серьезным – в воображении он уже видел газетные заголовки. И они помогут ему получить желанную должность. В начале службы Кравиц презирал политиканов, но со временем понял, что политика – не просто пожимание рук и погоня за властью, политикой было все. Даже расследование убийства могло оказаться политикой.

На других полках были книги кинокритиков, фамилии их – Кейл, Саймон, Саррис, Эйджи – ничего не говорили Кравицу, и сценарии фильмов, которых Кравиц не видел, хотя и слышал о них: «Полдень», «Африканская королева», «Голубой ангел», «Место под солнцем», «Гражданин Кейн», «Последний фильм».

Кравиц задумался. Возможно, покойная была актрисой. Красавица. Он снова поглядел на лежащую между софой и кофейным столиком женщину, подумал, куда же запропастился врач-эксперт, и поднялся по крутым ступеням на второй этаж.

Ночевала женщина в передней спальне. Большая кровать с пологом была аккуратно застелена, но туалетный столик завален косметикой, на ночном столике размещались электрический будильник, поставленный на семь часов, желтый кнопочный телефон, чистый блокнот и книга «Дневник Анаис Нин», в бумажной обложке. Кравиц полистал книгу, ища подчеркнутые места, но там их не оказалось. Потом порылся в комоде, надеясь отыскать документы, письма или дневники, но там были только мягкие дорогие свитеры, яркие блузки, аккуратные стопки белья и шкатулка с драгоценностями. На дне стенного шкафа Кравиц обнаружил то, что искал, – сумочку, в ней был обычный набор бумажных носовых платков, косметика, шариковая авторучка и тому подобное, но ни бумажника, ни документов. Кравиц выругался и осмотрел платья в шкафу. Они были шестого размера и подходили лежащей внизу женщине, покупали их в Нью-Йорке, Вашингтоне и Биверли-Хиллз. Записав названия магазинов, он вышел из спальни и по узкому коридору направился к задней двери второго этажа. Комната напоминала кабинет. У окна, выходящего на дворик, стоял антикварный стол с электрической пишущей машинкой. Кравиц выглянул в окно и увидел полицейского и мальчишку-газетчика, греющихся на утреннем солнце. Кроме машинки, на столе находились белая кофейная кружка со свежеочиненными карандашами, стопка белой писчей бумаги и словарь. Но ни одной исписанной или отпечатанной страницы, указывающей, что за столом работали, не было. Кравиц вспомнил о сценариях внизу и подумал, что покойная, наверное, была не актрисой, а сценаристкой.

На третьем этаже не удалось обнаружить ничего. Обе ванные оказались безупречно чистыми, обе спальни прибранными, но ими явно никто не пользовался.

Кравиц услышал, как у входа хлопнула дверца машины. Он спустился и поздоровался с Крейном, врачом-экспертом, полным, угрюмым стариком в очках, который свое участие в расследовании убийств именовал «вызовами на дом».

Крейн буркнул приветствие и присел возле покойной.

– Кто она?

– Пока не установлено.

– Странно, – сказал Крейн и стал ощупывать короткими пальцами голову покойной.

– Я буду на веранде, – сказал Кравиц.

Они с Крейном недолюбливали друг друга вот уже десять лет, с тех пор, как громкий процесс об убийстве завершился оправданием, потому что, как считал Кравиц, врач-эксперт в самой ответственной части своих показаний нес что-то непонятное.

Кравиц вышел на веранду, где сидели мальчишка и полицейский-неряха. Симпатичному, с правильными чертами лица мальчишке было лет пятнадцать. Он сказал, что зовут его Джим Дентон и что отец его врач.

– Она мертвая? – спросил он, когда Кравиц сел напротив.

Кравиц кивнул, и мальчишка заплакал. Кравиц сидел молча, с наслаждением подставляя лицо солнцу, пока плач не прекратился.

– Джим, ты поможешь нам, если расскажешь все, что знаешь о ней.

Мальчишка заморгал и кивнул.

– Постараюсь. Только знаю я очень мало.

– Фамилию знаешь?

– Нет, сэр.

– Разве ты не знаешь людей на своем участке?

– Знаю, сэр. Только в этом доме обычно никто не живет. Но иногда люди останавливаются здесь, и если я вижу машину или свет в окнах, то стучу в дверь и спрашиваю, не нужна ли газета «Пост». Обычно они не отказываются, а уезжая, дают хорошие чаевые.

– Что это за люди?

– Трудно сказать. Один мужчина, кажется, снимается в кино. Как-то он дал мне десять долларов, чтобы я съездил в центр и купил ему журнал «Вэйрайети». Несколько раз, когда я обходил участок, здесь еще продолжались вечеринки. И я видел машины с номерами конгресса. Но большую часть времени здесь никого не бывает. Кажется, раз в неделю приходит уборщица – я видел, как однажды днем отсюда выходила негритянка.

Кравиц задумался о машинах с номерами конгресса. Возможно, покойная была проституткой. Если да, то очень дорогой, раз позволяла себе снимать такой дом.

– Не помнишь, когда она приходила? Я говорю об уборщице.

– Нет, сэр.

– А что знаешь об этой женщине?

– Впервые я увидел ее примерно неделю назад. Я ходил по домам, увидел свет, постучал, и вышла она.

– Опиши ее.

– Невысокая, пониже меня. Каштановые волосы, большие карие глаза. Такая… добрая, любезно держится, разговаривает. Я спросил, нужна ли газета, она ответила, что да. Пригласила войти, угостила кока-колой. Сказала, что давно, еще в школе, встречалась с парнем, который разносил газеты, вылезала еще затемно из окна и ходила с ним по участку, а потом опять влезала в окно и ни разу не попалась родителям.

– Не говорила, где? В каком городе?

– Нет, сэр, кажется, нет. В общем, я с неделю приносил ей газету, а вчера днем, когда собирал деньги, она сказала, что хочет расплатиться со мной, потому что утром уезжает. То есть хотела уехать сегодня. Только наличных у нее не оказалось, и она попросила зайти сегодня утром, сказала, что сходит в город и получит деньги по чеку.

– Ну и ты зашел?

– Да, сэр, по пути в школу. Она сказала, что можно, потому что встает рано. Я постучал, она не ответила, я решил, что, может, она во дворе, подошел к забору и заглянул. Увидел сразу же, что дверь на веранду открыта. Крикнул, но никто не ответил. Вряд ли она могла уйти, бросив дверь открытой, в этом-то районе. Я перелез через забор и заглянул в дверь. Смотрю – кто-то лежит на полу. Я закричал, перелез обратно через забор и бежал по улице, пока не увидел вот этого полицейского в соседнем квартале, он выписывал штраф, и вернулся вместе с ним.

– Ты не входил в комнату?

– Нет, сэр.

– Эту дверь не трогал?

– Кажется, нет. Хотя, может, и дотронулся.

Кравиц услышал, как перед домом хлопнула дверца машины, и поднялся.

– Джим, нам нужно будет побеседовать еще.

– Я уже опоздал в школу.

– На сегодня о школе забудь. Этот полицейский отвезет тебя домой. Во второй половине дня я или другой сотрудник заглянем к тебе. Идет?

– Раз так нужно.

– Молодчина.

Он пожал руку рослому подростку и проводил его взглядом. Мальчишка производил хорошее впечатление. Но он был достаточно взрослым, чтобы увлечься приветливой красивой женщиной на своем участке, и вполне мог начать неуклюжие ухаживания, затем схватиться с ней, сбить с ног и убежать, а потом сделать попытку обелить себя, «обнаружив» ее наутро. Нужно будет его проверить. Есть ли приводы? Не подглядывает ли в окна? Из числа подозреваемых Кравиц не исключал никого.

Крейн закончил осмотр.

– Пока что, – сказал он сержанту Кравицу, – могу сделать вывод, что кто-то ударил ее кулаком справа, она упала навзничь и стукнулась головой об угол кофейного столика. Когда? Двенадцать часов назад плюс-минус час. Примерно между десятью и полуночью. Изнасилована? Сомнительно. Есть ли что-нибудь под ногтями? Кажется, нет, точно установим в лаборатории. Позвоните завтра, мы приготовим полный отчет.

– Благодарю, – сказал Кравиц, и старый врач поплелся к черному «меркьюри», поставленному напротив пожарного гидранта.

Когда он отъехал, появились дактилоскопист и фотограф. Кравиц постоял с ними на крыльце, выкурил сигарету и объяснил, что от них требуется. В соседних домах пока все было тихо, спокойно, никто ни о чем не догадывался. Когда приедут репортеры с кинооператорами и санитарная машина, все преобразится. Соседи столпятся на другой стороне улицы, станут глазеть, сплетничать, обмениваться слухами. И при этом Кравиц будет наблюдать за ними из верхнего окна, потому что среди них вполне может оказаться убийца, и в любом случае он вскоре начнет допрашивать всех этих людей. Но пока что в чопорных, богатых домах все было тихо. Кравиц пожал плечами и снова вошел в дом.

После того, как дактилоскопист осмотрел телефон, Кравиц позвонил в управление молодому сотруднику, который наводил для него справки.

– Кажется, этот дом принадлежит женщине по фамилии Колдуэлл, но мы не можем найти ее, – сказал молодой сотрудник, переведенный на кабинетную должность, потому что его вырвало при осмотре багажника машины, где обнаружили двух задушенных медсестер.

– Свяжись с жилищными агентами Джорджтауна, – сказал Кравиц. – Узнай, кто платит налоги. А что говорят в телефонной компании?

– Тут странное дело. Документы исчезли.

– Как это, черт возьми, исчезли?

– Этот тип проверил и сказал, что их нет на месте. Он ничего не может понять.

– Поезжай туда, заставь его объяснить, – повысил голос Кравиц. – Живо!

Он бросил трубку, вздохнул и услышал на улице голоса. Выглянув, он увидел двух знакомых репортеров уголовной хроники, они спорили с полицейским, которого он поставил охранять вход.

Через минуту полицейский вошел.

– Сержант, репортеры говорят, что предельный срок уже кончился.

– Скажи, что сейчас выйду.

Кравиц хотел подождать, пока подъедут остальные репортеры, чтобы не повторять одно и то же дважды или трижды. Кроме того, ему требовалось подумать – от того, что он скажет, зависело многое. Загадочное убийство в Джорджтауне – газеты набросятся на него, и, когда Кравиц найдет убийцу, болваны из муниципалитета должны будут сделать его начальником сыскной полиции.

Им это было бы совсем нетрудно, мешало только, что начальником сыскной полиции никогда не был негр, а черные в муниципалитете отчаянно требовали своего, у них даже был кандидат, лодырь по фамилии Колмен, будь он белым, его давно турнули бы из полиции за некомпетентность. Но Кравиц все же считал, что если поведет дело как надо, то может получить эту должность. Молодой репортер уголовной хроники из газеты «Пост» обещал поместить в воскресном приложении материал о Кравице, если только найдет для этого повод. Ну так вот, это дело будет поводом для его статьи и еще многих статей. А подобная реклама производит впечатление в Вашингтоне, подобная реклама делает конгрессменов сенаторами, сенаторов – президентами и может сделать Джо Кравица начальником сыскной полиции.

Перед домом хлопнули дверцы еще нескольких автомобилей, и наконец Джо Кравиц, специалист по расследованию убийств и знаток политических интриг, погасил сигарету, смахнул нитку с рукава, поправил галстук и уверенно вышел на встречу с прессой.

3

Бен Нортон проснулся в девять с тяжелой головой. Накануне вечером он вернулся домой рано, но просидел до глубокой ночи, потягивая бурбонское виски и ломая голову над рассказом Фила Росса о Донне с Эдом Мерфи. Скорее всего, Донна решила вернуться в Вашингтон и работать в администрации. Если так, он скоро об этом узнает. Однако у него были более неотложные заботы, например доложить в фирму «Коггинс, Копленд и Стоун» о своем возвращении. Он поднялся, сварил кофе и позвонил секретарше Уита Стоуна, женщине такой же грозной, как и ее босс, взявшей себе за правило каждые несколько лет сживать со свету какого-нибудь молодого юриста, чтобы уцелевшие лебезили перед ней. Что они и делали.

– Эвелин? Это Бен Нортон, вернулся с фронта.

– Твоего звонка мы ждали вчера, – ответила Эвелин, совершенно равнодушная к мальчишескому обаянию Нортона.

– Я валился с ног из-за смены часовых поясов, – солгал он. – И проспал весь день. Теперь готов приступить к работе.

– Уит ждет тебя к ленчу в половине первого, – сказала Эвелин. – Не опаздывай.

Нортон не опоздал, но Уитни Стоун задерживался, молодой юрист сидел в приемной своего босса, лениво перелистывал старый номер журнала «Ю.С. ньюс энд Уорлд рипорт», и его беспокойство все усиливалось. Он недолюбливал Уита Стоуна, не доверял ему и не совсем понимал, почему работает у него в фирме. Разумеется, он уважал его как очень удачливого вашингтонского адвоката, дающего своим клиентам то, что им нужно, но в Уите Стоуне и его фирме была какая-то холодность, с которой он так и не свыкся. Иногда он думал, что ему было бы лучше в какой-нибудь старой, меньше связанной с политикой фирме, например «Ковингтон и Берлинг», но год назад, когда он решил бросить работу в штате сенатора Уитмора, времени на поиски у него не было, а Уит Стоун сделал ему самое лучшее и самое удачное предложение, включая командировку в Париж. Нортону же в то время больше всего хотелось уехать из Вашингтона как можно дальше. И, разумеется, это была хорошая фирма; у нее были важные клиенты, в ней Нортону платили хорошее жалованье. Неприятен был только сам Уит Стоун.

Об Уите Стоуне среди младших сотрудников в течение многих лет из уст в уста шепотком передавалась легенда. В ней рассказывалось, как Стоун в сравнительно молодом возрасте стал совладельцем фирмы. Основал фирму в 1942 году Джон Коггинс, адвокат времен «нового курса», он (как гласило предание) подкупил врача, чтобы тот признал его непригодным к военной службе, потом бросил работу в министерстве юстиции, приносившую в год шесть тысяч долларов, и основал частную юридическую практику, дававшую ему в конце войны четверть миллиона в год. В конце сороковых годов Коггинс понял, что ему нужен партнер, и выбрал Мейсона Копленда, рослого проницательного уроженца Среднего Запада, имевшего связь с администрацией Трумэна. Копленд был не только хорошим адвокатом, но и авантюристом, обожавшим интриги и риск, и потому несколько лет спустя, когда незамужняя дочь президента забеременела, когда член Верховного суда был задержан в дешевом отеле с несовершеннолетней, когда пьяная супруга президента разбила вазу о голову пожилого врача, потому что тот пытался утихомирить ее… и в других подобных ситуациях обращались к Мейсону Копленду, а он пускал в ход уговоры, лесть, деньги или угрозы, необходимые для спасения.

В середине пятидесятых годов с Коггинсом случился сердечный приступ, и Копленд, возглавивший фирму, нанял нескольких молодых юристов, имевших связь с администрацией Эйзенхауэра; того, кто окажется лучшим, он собирался взять в партнеры. Одним из них был аристократ Уитни Стоун, он окончил Гарвард и успел поработать в министерстве юстиции. У Стоуна были жена, богатая и красивая, двое малышей и тот род честолюбия, который именуется неуемным.

Мейсон Копленд уважал Стоуна, поглядывал на его жену и весной 1960 года отправил его в Техас вести важные переговоры об аренде нефтеносного участка. Однако переговоры сорвались, Уит Стоун вернулся на два дня раньше, чем ожидалось, и застал Копленда в постели со своей женой. Жена, боясь побоев, нагишом убежала в ванную и заперлась, но ей был неведом юридический склад ума, и пока она дрожала на краю ванны, ее муж и любовник – последний обернул простыней, словно тогой, свои потные плечи – быстро завершили переговоры, приведшие к тому, что фирма стала называться «Коггинс, Копленд и Стоун».

Предание гласило, что, когда переговоры были окончены, старый юрист поглядел на будущего молодого партнера и сказал: «Один вопрос, Уит. Ты подстроил это?» И, если верить преданию, Уит Стоун ехидно улыбнулся и ответил: «Ты не узнаешь этого, Мейсон. Никогда не узнаешь…»

– Бен, очень рад тебя видеть, – сказал, открыв дверь, Уитни Стоун. – Входи. Я бы не заставил тебя ждать, но, едва ты приехал, позвонил министр юстиции.

Нортон отбросил журнал, поднялся с кресла и поздоровался за руку со своим боссом. Рука Уитни Стоуна была маленькой, хрупкой, холодной, касаясь ее, Нортон всегда содрогался, даже в тех случаях, когда, как и теперь, Стоун был само обаяние.

– Входи, Бен, – сказал он. – Немного шерри? Отлично. Садись.

Они сели на противоположные края софы в дальнем углу большого кабинета. Стоун сам налил два стакана и, подняв свой, сказал:

– За тебя, Бен. Ты прекрасно поработал для нас в Париже.

Нортон улыбнулся, пригубил шерри и тоже ответил любезностью:

– Видимо, здесь есть и твоя заслуга, Уит. Когда соглашение готово было расстроиться, арабы вдруг полностью изменили свою позицию. Я решил, что ты здесь нажал кой-какие кнопки.

– Вот как? – В полуприкрытых глазах Стоуна промелькнуло любопытство. Видимо, подумал он, Нортон более проницателен, чем казалось. Нужно будет иметь это в виду.

– В общем, едва арабы изменили курс, люди из ЦРУ или те, кого мы принимали за них, исчезли. Со своей стороны мы не предпринимали ничего, поэтому я решил, что, видимо, тут постарался deux ex mashina.[2] Ты казался вероятной кандидатурой.

Стоун усмехнулся; он добился в Вашингтоне такого влияния, что к нему, как и к определенным выборным лидерам, обращались, беря в расчет не только его интересы, но и его представление о самом себе, а роль deux ex mashina ему очень нравилась.

– Я поговорил кое с кем, – довольно сказал он. – В конце концов, эта сделка важна не только в экономическом, но и в политическом смысле. Она явится фактором стабильности на Ближнем Востоке. А здесь есть люди с далеко идущими в этом направлении планами.

Стоун выразился неопределенно, создав впечатление, что его тайные связи с ЦРУ обеспечили успех делу, над которым Нортон и еще десять юристов бились около года.

– Ладно, Бен, хватит о Париже. Я хотел бы получить от тебя полный письменный отчет, но сейчас давай подумаем о будущем. Ты вернулся, твой приятель Уитмор стал президентом, и тебя ждут успехи. Пойдем поедим?

Они прошли футов десять по коридору к столовой фирмы, которая, будь она открыта для публики, котировалась бы на одном уровне с лучшими французскими ресторанами Вашингтона. Она экономила время сотрудников, производила впечатление на клиентов, а расходы на ее содержание, около двухсот тысяч долларов в год, разумеется, списывались в счет налога.

Негр в белой куртке подал им вино и черепаховый суп, и Стоун перевел разговор на Белый дом.

– Скажи, Бен, говорил ты после возвращения с президентом или с мистером Мерфи?

Нортон подавил улыбку.

– Нет еще, Уит.

– Это обходительность, пренебрегать ею не стоит. Им будет интересно узнать, что ты снова в Вашингтоне.

Тут Нортон позволил себе улыбнуться.

– Сомневаюсь, Уит, чтобы мое возвращение их очень интересовало.

– Не скромничай, мой мальчик. Они о тебе высокого мнения. И ясно дали мне это понять, когда ты поступил в фирму. Я не удивлюсь, если они попытаются переманить тебя к себе. В любом случае ты, несомненно, будешь иметь с ними дела по вопросам, интересующим наших клиентов.

В этом, разумеется, и была причина теплого приема. Нортон решил переменить тему.

– Уит, что ты скажешь об Уитморе? В Париже я слышал противоречивые мнения.

– Он проницательный человек, – ответил Стоун, и в голосе его звучало почтение. – Некоторые его… э… популистские наклонности насторожили кое-кого из наших клиентов, но он прекрасно поработал для укрепления своей популярности в обществе. Интересный человек.

Официант унес суповые тарелки и подал второе – креветки для Нортона, морского окуня для Стоуна.

– Ну вот что, Бен, раз ты вернулся, нужно будет поручить тебе работу.

– Чем больше, тем лучше.

– Молодчина. У нас появились новый клиент, фирма «Бакстер коммуникейшн», и проблема, в которой ты можешь помочь.

– Харви Бакстер, – сказал Нортон, радуясь, что наконец они перешли к делу. – Несколько газет в Техасе. Хочет баллотироваться в губернаторы.

– Точно. И еще собирается купить несколько радиостанций в маленьких городах, но, видимо, не имеет ни малейшего представления о том, как отнесется к этому глава антитрестовского отдела.

– Гай Тиммонс, – сказал Нортон. – Я прочел о его назначении.

– Твой знакомый?

– Мы встречались в Капитолии. Тиммонс готовил для Уитмора кое-какие справки. По-моему, это единственный профессор, сумевший произвести впечатление на Эда Мерфи.

– Сможешь ты поговорить с ним о предполагаемом приобретении Бакстера? Само собой, неофициально.

– Я думаю, это будет крайней мерой. В министерстве юстиции у меня есть более близкие знакомые, они могут помочь.

– Отлично, – сказал Стоун. – Постарайся сделать что-нибудь к будущей неделе. Бакстер приедет повидать меня.

– Какую позицию занимали его газеты во время выборов?

– Не поддерживали ни того кандидата, ни другого.

– Денежные взносы?

– Он и его семья выложили по десять тысяч каждому из кандидатов.

Нортон рассмеялся.

– Это не поможет.

– Возможно, теперь его газеты будут поддерживать президента.

– Это не повредит.

– Я поговорю с ним, – сказал Стоун.

Он помешал ложечкой кофе, и тема была закрыта. Когда ленч окончился, Стоун как-то странно поглядел на Нортона.

– Еще одно, Бен, вопрос, может быть, щекотливый, но ходили кое-какие слухи… Ты слышал что-нибудь о связи Уитмора с одной молодой женщиной?

Нортон допил последний глоток кофе и постарался солгать как можно непринужденнее.

– Нет. А что?

Стоун недовольно поджал губы.

– Наверно, слухи были неточными, – сказал он. – Сам знаешь, сколько ходит сплетен. Я думал, что если бы мы обнаружили их причину, скажем, какое-то недоразумение, то оказали бы президенту услугу. Это так, случайная мысль.

Он поднялся, Нортон тоже.

– Бен, я очень рад, что ты снова с нами.

Нортон ответил, что тоже рад, они довольно церемонно пожали друг другу руки, и Нортон пошел к себе в кабинет. Он подумал, что ленч прошел неплохо, хотя, как и все встречи с Уитом Стоуном, оставил кисловатый привкус.

Зазвонил телефон, у Нортона временно не было секретарши, и он поднял трубку.

– Бен Нортон? – спросил кто-то незнакомый.

– Да.

– Видел последний выпуск «Стар»?

– Кто говорит?

– Загляни в газету, приятель, – сказал тот, – потому что одна твоя знакомая найдена убитой.

– Что?

Неизвестный повесил трубку. Нортон в раздражении медленно опустил свою. Неужели в Вашингтоне уже не стало покоя от хулиганских звонков? Он пожал плечами и стал читать рекомендованную Стоуном статью в юридическом журнале. Но сосредоточиться не мог: терзала какая-то неясная мысль. Минуту спустя он шел к столу секретарши приемной.

– «Стар» уже пришла, Джози?

– Только что, – ответила молодая женщина и подняла с пола один из двух ежедневно доставляемых посыльным экземпляров.

Нортон бегло просмотрел первую страницу и обнаружил внизу то самое сообщение, заголовок гласил:

«Молодая женщина найдена убитой в Джорджтауне».

Он стал читать:

«Полиция округа в настоящее время расследует убийство молодой женщины, тело ее было обнаружено в частном доме на Вольта-плейс в Джорджтауне. Сержант Кравиц сообщил, что в полдень женщина была еще не опознана, и неизвестно, кому принадлежит дорогой особняк, где был обнаружен труп. По словам Кравица, женщину ударили в лицо, и, видимо, она скончалась от сотрясения мозга, упав и ударившись головой о кофейный столик. Кравиц сказал, что изнасилована женщина не была. По его описанию, ей около тридцати лет, рост пять футов два дюйма, вес сто десять фунтов, у нее длинные каштановые волосы и карие глаза».

Нортон с нарастающим беспокойством дважды перечитал сообщение. Потом вспомнил, что Фил Росс видел Донну в Джорджтауне. Описание внешности полностью подходило ей.

– О господи, – прошептал он. – Господи, не может быть.

Не помня себя, он выбежал на улицу и стал ловить такси, крича, чтобы ради бога кто-нибудь отвез его в Джорджтаун.

4

Соседи все утро наблюдали из дворов, как подъезжали и отъезжали полицейские машины. Первой к сержанту Кравицу подошла высокая женщина в светло-зеленом брючном костюме. Она перешла улицу и взглядом дала понять, что хочет поговорить с ним; Кравиц спустился с крыльца и вошел вслед за ней во дворик.

– Я миссис Картер Флеминг, – сказала женщина. – Живу там. – Кивком головы она указала на роскошный дом напротив. – Вы полицейский?

– Я сержант Кравиц из отдела расследования убийств.

– Убийств? Значит, кто-то погиб?

– Вы знаете, чей это дом, миссис Флеминг?

– Сержант, может, сперва вы ответите на мой вопрос? Похоже, что мы, соседи, все узнаем последними.

Кравиц попытался вспомнить, кто ее муж. Адвокат? Журналист? Конгрессмен? Она бы охотно просветила его, но спрашивать не следовало. Кравиц знал, как держать себя с джорджтаунскими матронами.

– Сегодня утром здесь обнаружена мертвая женщина, – сказал он. – Около тридцати лет, рост пять футов два дюйма, каштановые волосы, симпатичная. Вы знаете, кто она?

– Нет, не думаю.

– Не хотите ли взглянуть на тело, может опознаете?

Женщина внимательно смотрела на него. Она была лет сорока семи – сорока восьми, высокой, загорелой, холеной. Кравиц решил, что она хороша в постели. Но для него это значения не имело. С клиентками могут развлекаться телевизионные мастера, а полицейские нет.

– Пожалуй, взгляну, – сказала она. – Раз это может помочь.

Кравиц вошел с ней в дом и открыл тело покойной. Миссис Флеминг воззрилась на него с любопытством, но без малейших эмоций. Кравицу показалось, что, если бы всех привлекательных тридцатилетних женщин тихо убрали со сцены, она ничего не имела бы против.

– Кажется, я ни разу не видела ее, – сказала наконец миссис Флемин. – Ее изнасиловали?

– Видимо, нет.

– Интересно, – сказала она. – По-моему, если привлекательную женщину изнасиловали и убили, это одно дело, а если просто убили, то совсем другое.

– Проницательное замечание, – сказал Кравиц.

Хотя оно вовсе не было проницательным. Оно было вполне логичным, а преступления, совершаемые по страсти, редко бывают логичными. Например, нелогично мужу насиловать жену до или после убийства, но Кравиц с этим сталкивался добрый десяток раз.

– Вернемся к моему первому вопросу, миссис Флеминг. Вы знаете, кому принадлежит этот дом?

– Он принадлежал Рут Колдуэлл. Может, выйдем отсюда?

– Конечно.

На крыльце он закурил сигарету и предложил собеседнице. Миссис Флеминг отказалась.

– Рут Колдуэлл, – сказала она, – вдова Гаррисона Колдуэлла. Он был банкиром. После его смерти Рут уехала к дочери в Финикс. Не знаю, продала она дом или сдает жильцам. Иногда в нем бывают люди, а иногда он кажется пустым.

– Что за люди?

– Два раза я видела здесь одного молодого актера. Фамилии не помню, но он хорошо известен.

– Видели вы здесь кого-нибудь за последние несколько дней?

– Свет бывал включен. И как-то вечером несколько дней назад я видела, что со двора выезжал лимузин. Дом не очень хорош. Но стоянка не на улице. Жаль, что у меня не так.

– Вы не обратили внимания, кто был в лимузине?

– Нет, даже в голову не пришло. Лимузин в этом районе не такая уж редкость, сержант. Прошу прощения, мне становится дурно.

– Я хотел бы поговорить с вами еще. Вы будете сегодня дома?

– Вряд ли я рискну высунуть нос, пока улицы кишат убийцами.

Долго же тебе придется не высовывать носа, подумал Кравиц, но вежливо попрощался с ней и стал следить, войдет ли она в тот дом, который назвала своим.

Едва женщина скрылась в своем доме, подъехало и резко затормозило такси, рослый белокурый пассажир бросил водителю деньги и неуклюже вылез. Кравиц решил, что ему под сорок, он держал в руке скрученную газету, был хорошо одет и бледен, как полотно. Сейчас последует признание в убийстве, подумал Кравиц.

– Меня зовут Бен Нортон, – сказал приехавший. – Убийство произошло здесь?

– Здесь. Я сержант Кравиц.

– Описание в газете… похоже, это моя знакомая. Ее… покойную… уже опознали?

– Можно мне взглянуть? – спросил Кравиц.

Нортон недоуменно заморгал, глянул на свою руку и протянул Кравицу газету. Сержант пробежал глазами сообщение, с удовлетворением отметив, что поместили его на первой полосе. Пока что все шло хорошо. Он вернул газету Нортону.

– Нет, опознания не проводилось. Хотите взглянуть на тело?

Нортон безучастно кивнул и пошел за Кравицем в дом. Когда Кравиц снял с тела покрывало, Нортон вскрикнул и опустился на колени. Коснулся лица женщины и онемел от холода ее кожи, от реальности смерти. Он стоял подле нее на коленях, бледный, со слезами на глазах и что-то шептал, возможно, ее имя.

Кравиц профессионально наблюдал. Подобные сцены он видел тысячу раз. Видел истерики, смех, потерю сознания, шок, гнев, сердечные приступы и кое-какие малозаметные признаки – слишком сильные или слабые эмоции, нервозность, плохо скрытую радость, – которыми убийцы выдавали себя. Горе этого человека, Нортона, казалось вполне искренним. Что совершенно ничего не означало. Когда Нортон поднялся, сержант снова прикрыл тело и предложил выйти на веранду. Там Нортон опустился на стул и закрыл лицо руками.

– Минутку, пожалуйста, – попросил он.

– Не спешите, мистер Нортон, – ответил Кравиц, закурил и стал ждать.

– Это Донна Хендрикс, – сказал Нортон, когда к нему вернулся дар речи. – Она родом из Цинциннати, в Вашингтон приехала шесть или семь лет назад. До последнего времени работала в штате сенатора Уитмора. Полную ее биографию можете узнать в отделе кадров сената. Я тоже работал в штате Уитмора, одно время мы с ней были близки, потом расстались, и я уехал в Париж по делам. Насколько мне известно, она уезжала из Вашингтона и жила в Калифорнии.

– Вы не знали, что она вернулась в Вашингтон?

– Нет.

Ответив, Нортон спохватился, что это не совсем так. Он не знал, что Донна в Вашингтоне, но слышал от Фила Росса, что тот недавно видел ее с Эдом Мерфи. Правда, это были сведения из вторых рук, и, кроме того, Росс мог обознаться. Но все же Нортон не поправился и не упомянул о рассказе журналиста. Не потому, что был близок к шоку, скорее оттого, что и в таком состоянии политическое чутье руководило им. Нельзя было так легко приплетать Эда Мерфи, а может, и самого президента к наверняка заурядному делу об убийстве. Нортон прекрасно знал о возможных последствиях – слухах, сплетнях, газетных заголовках, клеветнических кампаниях оппозиции, и все это могло оказаться совершенно неоправданным. Он решил поговорить с Мерфи. Узнать побольше о его встрече с Донной и о том, что она делала в Вашингтоне. Но отправлять к нему этого полицейского он не собирался.

– Вы не знаете, почему мисс Хендрикс уехала из Вашингтона? – спросил Кравиц.

Нортон снова заколебался. Эти вопросы раздражали его, как резкие прямые левой в боксе. Он не мог сказать сержанту и о причине отъезда Донны.

– По-моему, Вашингтон ей надоел, – ответил он. Это было правдой. – Донна решила, что это город для мужчин, и устала с ним сражаться. Она писала мне из Калифорнии, что хочет пожить в одиночестве, подумать о своем будущем, заняться литературной работой.

– Письмо у вас сохранилось?

– Наверно, – уклончиво ответил Нортон. Он прекрасно знал, что письмо цело.

– Я бы хотел ознакомиться с ним.

– Это необходимо?

– Мистер Нортон, поймите, мы расследуем убийство. Возможно, мисс Хендрикс убил грабитель, мы обнаружим его отпечатки пальцев и завтра же арестуем. Но дело может оказаться и гораздо сложнее. Нам нужно знать как можно больше о мисс Хендрикс, чтобы разобраться во всем.

– Таким образом вы ничего не добьетесь. Ни один человек в здравом уме не стал бы убивать Донну. Она была очень доброй, очень милой…

Нортон опустил голову, потом снова взял себя в руки. Кравиц бесстрастно наблюдал за ним. Он решил, что Нортон что-то скрывает. Пока он не знал, что, но не сомневался, что, в конце концов, выяснит.

– Кто были ее друзья, мистер Нортон?

Нортон недовольно нахмурился.

– У нее было много друзей.

– Назовите несколько фамилий.

– Любой из сотрудников Уитмора, мы все были друзьями. И Гвен Бауэрс, она, пожалуй, была самой близкой подругой Донны.

– Гвен Бауэрс, – повторил Кравиц. – Она… выступает по телевидению, так ведь?

– Да, Гвен теперь знаменитость, – сказал Нортон. – Но с Донной они были подругами детства. Жили когда-то в одном доме.

– Были враги у мисс Хендрикс?

– Нет, ни единого.

– У красивых женщин бывают враги. Негодующие женщины, оскорбленные в своих чувствах мужчины.

– Я пытаюсь втолковать вам, что Донна была не такой, – сказал раздраженно Нортон. – Ее все любили.

– Вы не знаете, были у нее какие-нибудь романтические осложнения в прошлом году?

– Нет, откуда мне знать.

– Были у нее друзья в мире кино?

– В мире кино? Возможно.

– Не знаете, чей это дом?

– Нет.

– Бывали здесь раньше?

– Нет.

– Не знаете, почему она остановилась здесь?

– Нет, – ответил он, уже не скрывая раздражения.

Сперва Нортон не замечал ни внешности Кравица, ни его тона, но тут пригляделся, увидел маленькие, буравящие его синевато-серые глаза, уловил за вопросами враждебность и ощутил неприязнь к этому полному, лысеющему полицейскому, курящему сигарету за сигаретой.

– Что вы делали вчера вечером, мистер Нортон?

– Утром я прилетел из Парижа, весь день проспал, к вечеру поднялся и зашел в бар Натана выпить пива – у меня дом на Двадцать восьмой стрит. Там случайно встретил Фила Росса, журналиста, немного поболтал с ним. Но я был усталым и ушел домой рано, часов в восемь.

– Вы живете один?

– Да.

Кравиц закурил снова и задал давно назревший вопрос, настолько очевидный, что, казалось, Нортон, не дожидаясь его, сам предложит ответ.

– Давайте разберемся, мистер Нортон. Вы не видели мисс Хендрикс целый год, считали, что она живет в Калифорнии, но, прочтя в газете об убитой в Джорджтауне молодой женщине, бросаете все и мчитесь сюда на такси в полной уверенности, что это она. Я вас правильно понял?

Нортон нахмурился и неловко заерзал на стуле.

– Нет, – ответил он. – Я не сказал вам об одном странном событии.

– Каком?

– Сегодня сразу же после ленча мне позвонили. Какой-то человек, удостоверившись, что это я, посоветовал заглянуть в газету, потому что убита одна моя знакомая. Тогда я прочел сообщение в газете, увидел, что описание соответствует внешности Донны, и приехал сюда.

– Тот человек не назвался?

– Нет.

– Не представляете, кто он?

– Нет.

– Заметили какую-нибудь особенность голоса? Негритянский акцент? Иностранный? Южный?

– Звонил, по-моему, белый. Голос неприятный. Без акцента. – Нортон задумался. – Единственное, что характерно, этот человек назвал меня «приятель». В этакой развязной манере. Сказал он примерно вот что: «Загляни-ка в газету, приятель, потому что твоя подружка убита».

– Может, ваша секретарша что-нибудь заметила? – настаивал Кравиц.

– Нет, трубку поднял я сам.

Кравиц изучал лицо своего собеседника, словно ученый, глядящий в микроскоп.

– Я сам ломал над этим голову, – продолжал Нортон. – Кто мог звонить и зачем? Кто знал, что она убита? Насколько я понимаю, знали ваши люди, полиция. И те, кто заглядывал в газету. Но мало кто знал, что я вернулся.

Он умолк и в недоумении потряс головой.

– Вы забываете кое-что, мистер Нортон, – спокойно сказал Кравиц. – Мы не знали, кто она. В газетном сообщении фамилии нет. Что убитая – Донна Хендрикс, знал только тот, кто ее убил. И тот, кому убийца мог рассказать о преступлении. Но все равно это не объясняет звонка вам.

– Может, хотели ее опознания? – сказал Нортон.

– Может, – согласился Кравиц. – Но позвонить в управление полиции или в редакции газет и назвать ее фамилию было бы проще, чем втягивать вас.

Втягивать вас. Эти слова продолжали звучать в ушах у Нортона, когда он через несколько минут покинул дом на Вольта-плейс, согласившись в ближайшие дни дать Кравицу официальные показания.

Лишь под конец разговора Нортон стал понимать, что он для Кравица подозреваемый. И подумал, что сержант не поверил в историю с телефонным звонком, счел ее выдумкой, объясняющей непременное, как принято считать, возвращение преступника на место преступления. Это было нелепо, однако Нортон сознавал, что с точки зрения сержанта тут есть смысл: брошенный любовник встречает свою бывшую подружку, ссорится с ней и убивает. До него стало доходить, в каком сложном положении он оказался. Он был непричастен к смерти Донны, но причастен к тому, чего не мог рассказать о ней полицейским, и этого было достаточно, чтобы не на шутку осложнить его жизнь. Он был «втянут» в это дело, хотя не в том смысле, какой имел в виду Кравиц.

Он был «втянут», потому что с каждой секундой все больше и больше преисполнялся решимостью самому отыскать убийцу Донны. Проходя по Вольта-плейс, он не замечал соседей, глядящих на него, не обратил внимания даже на репортера, который спросил у него фамилию и шел за ним до угла. Кравиц мог сомневаться, что ему кто-то звонил. Кравиц мог считать, что Донну убил Нортон или грабитель. Нортон же знал, что не убивал ее и что грабители не звонят юристам, объявляя о своем преступлении. Вокруг этого дела творилось что-то странное. Нортон не мог взять в толк, что именно, но сознание, что Донна убита, жгло его, как огонь, и он дал себе слово раскрыть эту тайну. Он хотел знать правду, но не только; подобно королю Лиру, он еще хотел и мести, столь ужасной, что ей не нашлось бы названия. Пусть полиция ищет грабителей, отпечатки пальцев и волоски. Для Нортона существовали другие направления поиска, например выяснить, что Донна делала в Вашингтоне, почему ехала в лимузине с Эдом Мерфи и кому принадлежит этот дом на Вольта-плейс.

Нортон внезапно обнаружил, что он у себя дома, подошел к телефону и стал звонить. Сперва Гвен Бауэрс, потом в Белый дом.

5

Идя к дому Гвен по дорожке, пересекающей широкий газон, Нортон увидел, как в вечернем небе сверкнула падающая звезда; она напомнила ему о Донне.

Гвен ждала его в дверях и плакала. Нортон обнял ее, удивившись, какая она хрупкая, и подумал, что раньше ни разу не видел ее в слезах. Даже в тот вечер, когда был убит Роберт Кеннеди. Тогда они вшестером или восьмером сидели на полу квартиры на Капитолийском холме, где в то время она жила вместе с Донной. Гвен напилась, отпускала мрачные шутки, но не пролила ни слезинки.

– Извини, – сказала она минуту спустя. – Я хотела выплакаться до твоего прихода. Входи. Промочим горло.

– Я хочу поговорить, Гвен. Мне надо кое-что узнать.

– Поговорим, – пообещала она и повела его по длинному коридору. На ней были брюки и свитер, светлые волосы спадали на плечи.

– Потрясающий дом, – сказал Нортон.

– Возмездие за грех, мой друг. Мне предлагали за него четверть миллиона на той неделе.

Не так уж давно Гвен с Донной были начинающими журналистками и лезли из кожи вон, чтобы расплачиваться за квартиру, но Гвен не любила лезть из кожи; ее сжигал азарт, гораздо более свойственный молодым вашингтонцам, чем вашингтонкам, и она быстро добилась успеха примечательным, быть может, единственным в своем роде способом. Сперва она удивила всех, выйдя замуж за очень богатого старика конгрессмена. Ее подруги не воспринимали этот брак всерьез и предсказывали, что он продлится примерно год. Но продлился он всего четыре месяца, по истечении которых конгрессмен очень кстати скончался от сердечного приступа. («Это было умышленное убийство, – сообщила Гвен Нортону сценическим шепотом на вечеринке через три недели после похорон. – Я загоняла его до смерти».)

За смертью конгрессмена последовали юридические осложнения с его взрослыми детьми, но Гвен вышла из них, заполучив особняк в Спринг Вэлли и, что, возможно, еще более важно, впервые вкусила известность. Вкус ее пришелся Гвен по душе, в погоне за дальнейшей известностью она написала для «Космо» несколько злоречивых статеек о сексе в Вашингтоне, и это открыло ей двери в таинственный круг людей, которые выступают по телевидению, потому что они знамениты, а знамениты потому, что выступают по телевидению. При всем при том Гвен находила время для «романтической», как деликатно выражаются светские хроникеры, связи со знаменитым (и женатым) молодым сенатором, с одним из наиболее известных космонавтов и тремя или четырьмя бейсболистами команды «Вашингтонские краснокожие». Гвен была знаменитостью и упивалась этим. Отношение Нортона к ней было двойственным. Он считал ее правдивой, но не доверял ей. Он знал, что они с Донной подруги, и часто думал, что она дурно влияет на Донну. Но главное, по осведомленности в Вашингтоне мало кто мог сравниться с Гвен, падкой на сплетни, как некоторые женщины на драгоценности, и Нортон надеялся, что она расскажет ему о Донне то, что вряд ли мог знать кто-то другой.

Гвен привела его в громадную, с темными стенами библиотеку, там горел камин. Нортон был здесь однажды, тогда над каминной доской висел портрет матери конгрессмена. Теперь его сменила картина Ларри Риверса с изображением мусорной кучи.

– Налей нам выпить, – сказала Гвен, указав на бар в углу. – Хочешь посмотреть новости?

– Нет, – ответил он, налил в два стакана шотландского виски и подсел к ней на длинный зеленый диван.

Взяв стакан, Гвен чокнулась с Нортоном.

– Больше плакать не буду, – пообещала она. – Никаких орхидей для мисс Блендиш. Никаких слез по мисс Хендрикс. Она была крепкой, Бен, крепче, чем ты думал. Крепкой и славной. Быть крепкой и стервой легко. Но крепкой и славной – почти невозможно. Ладно, она мертва, но знаешь что? Донна прожила за последние пять лет больше, чем многие женщины за всю жизнь. Большинство женщин рождается мертвыми. Они вырастают куколками снаружи и бездушными внутри. Донна разгадала их мелкую грязную игру и отвергла ее. Встала на свои маленькие ножки и заявила: «Мир, ну тебя к черту. Я – это я, и мы будем играть по моим правилам». Так и вышло. Покойся с миром, дорогая, покойся с миром, и пошли все к черту.

Гвен снова заплакала, глядя на Нортона в упор, словно запрещая ему усомниться в том, что она любила Донну не меньше, чем он. Из-за Донны между ними всегда было скрытое соперничество. Такой уж была Донна; люди относились к ней по-собственнически, и, конечно же, она неизменно восставала против этого.

– Помню вечер, когда мы только прилетели в этот проклятый город, – продолжала Гвен. – Ни я, ни она не бывали здесь раньше. Я, едва став совершеннолетней, выскочила из кливлендского отделения ЮПИ, отправилась завоевывать Вашингтон и сманила ее с собой – она не рассказывала тебе об этом? – так как знала, что иначе она выйдет замуж за какого-нибудь идиота и всю жизнь провозится с пеленками. Едва самолет взлетел, мы немного выпили и тут же уснули, но над Вашингтоном проснулись. Никогда не забуду, как я глянула вниз и увидела ночной город, машины на Мемориальном мосту, эти проклятые прекрасные памятники, купол Капитолия вдали. И заплакала. Мне так хотелось туда, так хотелось, чтобы весь этот проклятый город был у моих ног. Один актер как-то сказал мне, что ощутил то же самое, когда впервые въехал на голливудские холмы и увидел огни Лос-Анджелеса. Наверно, такое испытывают все, когда молоды и уверены, что могут добиться всего. Самолет снижался, я плакала, а Донна не поняла почему. Она решила, что от страха, взяла меня за руку и сказала, чтобы я не пугалась, что как-нибудь не пропадем. Господи, какой доброй она была. Или я уже говорила это?

Нортон понимал, что говорит Гвен от чистого сердца, но все же какое-то время ощущал к ней одну только ненависть за то, что она притащила Донну в этот жестокий город, за то, что она жива, а Донна убита.

– Что ж, ты добилась своего, не так ли? – негромко сказал он. – Весь мир у твоих ног.

– Ерунда, – огрызнулась Гвен. – Я известна, ты это имеешь в виду? Плевать на знаменитостей и болтовню с ними по телевидению. Велика важность. Ты знаешь, я пишу мемуары. Один идиот-издатель выдал мне сто тысяч аванса.

Гвен провела рукой по волосам, засмеялась и допила виски. Нортону показалось, что она слегка опьянела; ему это было на руку, так он мог выведать у нее побольше.

– Ладно, – сказала она. – Хватит о приятных материях. Ты приехал поговорить. Давай поговорим.

– Отлично, – сказал Нортон. – Вот в чем дело, Гвен. Вернулся я вчера утром. Я считал, что Донна в Калифорнии. Но прошлой ночью она была в одном доме на Вольта-плейс, и кто-то ее убил. Это все, что мне известно. Я хочу узнать, чей это дом, что она делала в Вашингтоне и как жила, пока меня не было.

– Насчет дома я могу тебе сказать, – ответила Гвен. – Только помалкивай, что узнал от меня. Это дом Джеффа Филдса. В начале января он арендовал его. Теперь уже, может, и купил.

– Актер? Для чего ему дом в Вашингтоне? И как Донна могла оказаться там?

– Джефф любит покупать дома. Может, он считал, что будет много времени проводить в Вашингтоне. В избирательную кампанию он очень подружился с Уитмором. Или так ему показалось.

– Подружился с Уитмором?

– Джефф добыл им кучу денег; через него Уитмор был связан с типами из зрелищного бизнеса. Но когда Уитмор пробился в Белый дом, ему стали не нужны шикарные голливудские типы. Так что теперь Джеффа не приглашают на официальные обеды, как он ожидал.

– Почему он включился в избирательную кампанию?

– Кое-кому кажется, что он идеалист и хочет помочь в строительстве лучшей Америки. Большинство из нас считает, что ему была нужна реклама.

– Как только выяснится, что тот дом принадлежит ему, рекламы у него будет хоть отбавляй. Но как там оказалась Донна? У них был роман?

Гвен покачала головой.

– Донна была не пара Джеффу. Или наоборот. Джефф увлекается сексом, как твой друг Уитмор политикой. Ушел в него с головой. Изучает это искусство. Донна не стала бы играть в те игры, что он и его друзья. Познакомилась она с ним во время предварительных выборов. Джефф ездил с ней к некоторым основателям избирательного фонда, но просто повеселиться. Однако если он знал, что Донна собирается в Вашингтон, то вполне мог предложить ей остановиться в своем доме.

– Как мне найти Филдса?

– В Палм-Спрингсе у него есть контора – «Филдс продакшнз», там всегда знают, где он. Он даже может оказаться в Палм-Спрингсе – у него там маленький дом развлечений.

– Выпьем еще? – спросил Нортон.

– Конечно. Может, хочешь гашиша?

– Сегодня не хочу. – Он наполнил стаканы и снова подсел к ней. – Слушай, Гвен, давай перейдем к главному. Как тут шли дела у Донны с ее дружком? Для меня это важно, и узнать я могу только у тебя.

– С какой стати? Та история давно уже в прошлом.

Нортон заколебался, говорить ли ей. Но она сказала ему о Филдсе, кроме того, он знал, что от Гвен безвозмездно ничего не получишь.

– Во-первых, один человек сказал мне, что недавно Донну видели в Джорджтауне с Эдом Мерфи. Так что насчет «давно в прошлом» я сомневаюсь.

Гвен пристально оглядела Нортона, в глазах у нее мерцали холодные искры, и ему стало интересно, что она в глубине души думает о нем. На одной из вечеринок она обозвала его тупым южанином, недостойным коснуться подола Донны, и, похоже, искренне.

– А как обстояли дела, когда ты уезжал во Францию? – спросила Гвен. – Тут все очень сложно.

Нортон решил, что она хитрит, пытаясь выведать, что известно ему, но не отвечать было нельзя.

– Все дошло до точки накануне предпрошедшего рождества, – сказал он. – Я хотел жениться на ней. Мы жили вместе месяцев пять или шесть, и я считал, что наш брак – просто вопрос времени. Думал, что продержимся при Уитморе до конца избирательной кампании, потом поженимся, я займусь частной практикой, разбогатею, и мы заживем счастливо. Но она все отказывалась, говорила, что никак не может решиться. Потом перебралась на свою квартиру. Я ничего не понимал. Спрашивал: «Почему? Зачем?», – а она не могла объяснить. Потом, в начале февраля, когда мы собирались в Нью-Хемпшир на предвыборное собрание, призналась во всем. Расплакалась, сказала, что, может, было бы лучше промолчать, но оставить меня, ничего не объяснив, подло, взяла с меня несколько клятв не разглашать тайну, а потом бросила свою бомбочку. Я чуть с ума не сошел. Мне хотелось тут же убить этого гада. Но, конечно, она меня утихомирила, сказала, что должна довести эту историю до конца, что я должен ее понять, что, может быть, мы сойдемся снова и так далее. Словом, я никого не убил, но и не остался возле нее. Ушел из Капитолия и, как только представился случай, уехал за границу. Мне было очень тяжело; я не хотел быть в одном городе с ними и даже в одной стране. Потом в июле она мне написала, что у них все кончено и она уезжает в Калифорнию, хочет там поразмыслить над жизнью. Я ответил ей, написал, что пусть она едет ко мне в Париж, или я приеду к ней, но ответа не получил. Тогда я сдался. Вот и все, что я знаю, кроме того, что вчера утром я вернулся, а вечером кто-то убил ее.

Пока Нортон говорил, Гвен неотрывно смотрела на него; он внезапно подумал, что она кажется очень опасной женщиной.

– Я не была уверена, что ты знаешь, – сказала она. – Думала, что из-за этого ты и уехал, но точно не знала. Ну, что ж. Она рассказала мне об этом примерно в то же время, что и тебе. То рождество было у нее не особенно веселым. Она сидела там, где сидишь ты, рассказывала мне о нем, о тебе, обо всей истории, а потом целый час плакала. Говорила, что хотела покончить с собой. Разрываться надвое было ей не по силам. Многие женщины на ее месте легко бы вышли из положения. Жених и любовник, последний загул, пока не сгустилась тьма супружеской жизни, – это случается сплошь и рядом. Но Донна была не такой. Ей был нужен один мужчина, а ее угораздило влюбиться сразу в двоих. После она бывала у меня чуть ли не каждую неделю, просто чтобы поговорить с кем-то, как-то разобраться во всем. Когда ты уехал, я решила, что для нее это к лучшему, но тут начались предвыборные собрания, и все осложнилось еще больше.

– Почему? – злобно спросил Нортон. – Они же уезжали вместе, разве не так? Подальше от пристального взгляда Клэр.

– Клэр не была им помехой. Я думаю, что ей было наплевать. Другие женщины для нее – просто шушера. Многие жены сенаторов стали такими. Держатся за мужей лишь в надежде, что в конце радуги окажется большой белый дом. Конечно, во время предвыборных собраний они могли больше бывать вместе, но вокруг было много новых людей. Сенаторы легко находят выход в подобном положении – просто задерживаются в кабинетах или снимают квартиру на Капитолийском холме. Но когда сенатор становится кандидатом в президенты, то, хочет он того или нет, его охраняет секретная служба и вокруг постоянно вертятся репортеры. Секретная служба, в сущности, не проблема, эти ребята быстро приучаются держать язык за зубами. Но ты знаешь, что репортеры готовы предположить самое худшее, если в штате у сенатора есть красивая незамужняя женщина. Донна как-то сказала, что хотела завести интрижку с кем-нибудь из репортеров и тем сбить их со следа.

– Может, эту функцию выполнял Джефф Филдс?

– Может быть. Во всяком случае, когда предвыборные собрания окончились, они оба сходили с ума. Ему, на мой взгляд, было хуже, чем ей. Чем ближе он был к своей должности, тем больше боялся рисковать. Донна приехала ко мне в июле, перед тем, как он уезжал на партийный съезд, сказала, что они решили расстаться, что она бросает службу и едет в Калифорнию.

– Расстаться навсегда или только на время избирательной кампании?

– Донна сказала, что навсегда. Окончательно. После этого она звонила мне несколько раз, и голос у нее был довольный. О нем не упоминала ни разу.

– Как она жила в Калифорнии?

– Сняла домик возле Кармела. Говорила, что понемногу пишет. У нее был щенок. По кличке Динамит. Однажды Донна позвонила, я спросила, чем она занимается, она ответила, что полдня наблюдала, как Динамит гоняется за бабочками.

– Чем зарабатывала на жизнь?

– У нее было кое-что отложено. И ждала гонорар за разработку фильма.

– Что это такое?

– Набросок сценария. Она говорила, что какой-то продюсер заинтересовался ее идеей. Или, может, это было нужно Джеффу. В общем, она писала сценарий.

Нортон встал и помешал кочергой дрова в камине: полетели искры, приятно пахнуло теплом.

– Я не мог представить себе их вместе, – сказал он. – Пытался быть объективным, рассуждать как взрослый человек. Я знаю, что он привлекателен, знаю все о синдроме власти, но не мог представить, чтобы она прельстилась им.

– Ты ребенок, Бен. Ты ничего не понимаешь.

– Тебя я мог бы представить с Уитмором.

– Ха! Мы ненавидим друг друга с первой же встречи. У нас слишком много общего.

– Гвен, многие знали о них?

– Нет. Они сами. Ты, я. Может, еще и Эд Мерфи.

– Мерфи наверняка, – сказал Нортон. – Эд знает все. Вопрос в том, знал ли еще кто из штата. Например, Ник Гальяно.

– Этот болван?

– Он такой болван, что пьет да играет в гольф со своим лучшим дружком и получает за это тридцать пять тысяч в год. Ник знает многое. Нельзя сказать, что известно ему, а что нет.

– Не думаю, чтобы знали многие. Если бы возникла сплетня, я бы ее услышала. Так что, возможно, знаем только мы четверо – ты, я, Уитмор, Мерфи. И, может быть, Ник Гальяно.

– События будут развиваться быстро. Завтра газетчики узнают ее имя и то, что она работала в штате Уитмора. Вскоре они узнают, что тот дом принадлежит Филдсу. Репортеры начнут копаться.

– Конечно, но что они обнаружат? Джефф скажет, что позволил ей пожить в этом доме. А что еще? Не думаю, чтобы кто-то раскрыл историю, которая окончилась несколько месяцев назад и о которой помалкивали.

– Разговоры еще пойдут, – упрямо сказал Нортон.

– Ну и что? Кто станет публиковать слухи о мертвой женщине, которую все любили, и президенте, известном своим почитанием семьи, дома и материнства? Господи, да Кеннеди водил женщин в Белый дом, все об этом знали, но никто не печатал в газетах. Президенту можно иметь любовниц, если он не развлекается с ними в Розовом саду на глазах у туристов. Или не бросает жену ради них.

– Гвен, я разговаривал с сержантом, ведущим дело, это крутой, подозрительный сукин сын. Он задаст нам обоим множество вопросов, отвечая на них, ты будешь под присягой.

– Наплевать! Какой-то наркоман вломился туда, хотел взять стерео, чтобы обменять на дозу наркотика, там оказалась Донна, и он убил ее. Такое случается каждый день. Если бы я могла помочь найти его, то помогла бы. Но рассказывать в полиции старую историю я не стану, это не даст ничего, только имя Донны замарают. И тебе тоже лучше помалкивать.

Нортон понимал, что она права, понимал, что и сам поступит точно так же, как бы ни был велик риск. Не ради Уитмора – черт с ним, – но ради Донны. Осознав это, он уже хотел уходить. Но необходимо было задать еще один вопрос.

– Почему она так поступила, Гвен? Она пыталась объяснить мне, но я так ничего и не понял.

– Почему? Зачем она связалась с Большим Чаком, когда могла выйти за Надежного Бена? За славного голубоглазого юриста, от которого имела бы детей, оплаченные счета и выходные в Акапулько? Да потому, что ей была назначена эта участь. Почему ты не остался в Рингворме, штат Южная Каролина, или откуда там ты приехал, и не завел адвокатскую практику? Потому что хотел опробовать крылья, узнать, как высоко ты можешь подняться, верно? Так же поступила и она. Почему Уитмор? А почему бы не Уитмор? Донна была красивой, милой, избалованной, ей все давалось легко. Но кое-что легко не могло даться. Ей нужно было принимать твердые решения, пострадать, повзрослеть. Я хотела помочь ей, но не могла, и никто не мог. Она была независимой, и я гордилась ею. Но тебе это все непонятно, так ведь?

– Да, – ответил он. – Непонятно. И непонятно, почему, приехав в Вашингтон, она не поставила тебя в известность. Или ты знала?

– Нет, – ответила Гвен. – Не знала.

Нортон встал и слегка пошатнулся.

– Мне надо идти.

Гвен поглядела на него.

– Остаться не хочешь?

Нортон засмеялся, но она его оборвала:

– Не ради этого, самодовольный болван. Спать с тобой – все равно что с моим идиотом братом. Я просто не хочу, чтобы ты обнимал телефонный столб.

– Я не пьян, – ответил он.

– Что же ты намерен делать? Я имею в виду эту историю?

– Задавать вопросы, пока не получу ответов.

– Зачем тебе вмешиваться, Бен? Пусть этим занимается полиция.

– Полицию интересует одно, меня – другое. – Он направился к двери, потом кое-что вспомнил. – Ты не знаешь, пила Донна сливовицу? Такой бесцветный напиток, как водка, бутылка стоит двенадцать долларов.

– А в чем дело?

– В доме была такая бутылка. Донна выходила из дома вечером и купила ее.

– Тебе сказал об этом тот сержант?

– Нет, я видел бутылку в баре. Сегодня я обошел несколько винных лавок и нашел парня, который продал Донне эту бутылку. Он запомнил Донну. Может, сержант тоже заглянет к нему.

Гвен встала, подошла к нему и взглянула в упор.

– Послушай, вот что я тебе скажу. Не болтай об этой бутылке по всему городу. Не знаю, многим ли это известно, но Донна говорила мне, и, кажется, я где-то встречала в печати. Сливовица наряду с рубашками Ганта, фильмами Богарта и книгами Марка Твена – истинное пристрастие твоего друга Чака Уитмора. Подумай об этом по пути домой.

Нортон думал об этом до самого дома и почти всю ночь.

Нортон не бывал в Белом доме несколько лет и вновь был поражен его простой величавостью. Не как средоточием власти – власть ощущаешь, идя по длинным, голым коридорам Пентагона, – а красотой здания, его историей. Здесь могли обитать последние сукины дети, как и случалось не раз, но старый особняк становился лишь все безмятежнее, зная, что они уйдут, а он останется.

Такие сентиментальные мысли роились в голове Нортона, когда он вошел в Западное крыло, но, подойдя к кабинету Мерфи, он отогнал их, зная, что входить к Мерфи в сентиментальном настроении нельзя. Мерфи тоже был сукин сын (но наш сукин сын, говорили его защитники), единственной его страстью в жизни было содействие интересам Чарлза Уитмора. Даже попасть к нему в кабинет считалось знаком особого расположения. Нортон позвонил миссис Холл, седовласой, похожей на бабушку секретарше Мерфи, она справилась у Нортона, здоров ли он, не женился ли и тут же назначила время встречи, даже не спросив о сути дела. Все оказалось так легко, что, несмотря на подозрительность, Нортон был польщен.

Миссис Холл приветствовала Нортона, словно сына, которого давно не видала, сказала, что босс немедленно его примет, однако проводила в маленькую приемную. Нортон сел и, взяв свежий номер «Тайм», приготовился ждать первый час без жалоб. Спокойствие – это половина победы. Не прошло и десяти минут, как ворвался Ник Гальяно.

– Бен, черт тебя побери, как жизнь, старина? – зарычал он и так стиснул Нортона в объятиях, что у него перехватило дыхание.

Нортон высвободился и попытался изобразить, что рад встрече. Он всегда ладил с Ником – а, находясь в мире Уитмора, ладить с ним следовало, – хотя недолюбливал его и не доверял ему. Трудно сказать отчего, но Ник был там самым приветливым. В политику он не лез и был доволен своим положением придворного шута, партнера в гольфе, собутыльника, а может быть, и тем, что являлся постоянным напоминанием о бурном прошлом Уитмора.

– Как жизнь? – повторил Нортон. – Все в порядке, Ник. Вернее, было в порядке, пока история с Донной не пришибла меня.

Простоватое лицо Ника помрачнело.

– Она пришибла нас всех, Бен, – сказал он. – Придавила, будто тонна кирпичей. Я ни разу не видел босса таким потрясенным. Говорит, что если бы он мог добраться до убийцы… – Ник умолк и, казалось, овладел собой. – Ты к Эду?

– К нему.

– Что, собираешься опять работать у босса?

– Нет, нет, Ник, хочу поговорить с Эдом о Донне. Я думал, что, если мы сравним наблюдения, может кое-что проясниться.

Ник подошел вплотную к Нортону и негромко сказал доверительным тоном:

– Знаешь, кто это, а?

Нортон был поражен.

– Нет, не знаю.

– Какой-нибудь черномазый, – злобно сказал Ник. – Ходят по улицам, будто хозяева, высматривают, какой бы дом ограбить. И если ты окажешься дома, тем хуже для тебя. Знаешь, что я хочу сделать?

– Что?

– Буду наблюдать за тем домом. Просто крутиться поблизости. Я уверен, что этот гад должен вернуться. Они всегда возвращаются. А когда явится, я выколочу из него правду.

Такая горячность насторожила Нортона. Он не думал, что решением проблемы окажется Ник Гальяно, избивающий негров на Вольта-плейс. Но слова Ника не всегда следовало принимать всерьез.

– Бен, мистер Мерфи ждет, – объявила с порога миссис Холл.

Ник Гальяно внезапно стиснул руку Нортона.

– Давай держаться вместе, дружище, – сказал он. – Идет?

– Конечно, Ник, – ответил Нортон; он не знал, на что соглашается, но знал, что с Ником лучше соглашаться. Потом пошел за миссис Холл к кабинету Мерфи. «Приближаюсь на один шаг к трону», – подумал он.

Мерфи не улыбнулся навстречу, правда, Нортон за все годы знакомства видел его улыбку лишь раз, когда сенатор – соперник Уитмора сломал на лыжне обе ноги.

– Садись, Бен, – сказал Мерфи, в его устах это было сердечным приветствием. – Все еще работаешь в фирме Стоуна?

– Да, – сказал Нортон.

– Хитрющий он тип.

– Фирма у него хорошая, – неуверенно запротестовал Нортон. – Если все пойдет гладко…

– Переходи к нам, – перебил его Мерфи. – Могу подыскать место.

Предложение застигло Нортона врасплох; сразу же вернулись прежние искушения, соблазн власти, почти неодолимое желание подняться на вершину. Что мог предложить ему Мерфи? Должность помощника министра юстиции? Особого советника президента? Мысли его заметались: потрудись хорошенько при первой администрации, и кто знает, какая награда ждет тебя при второй? Может, даже удастся стать членом кабинета?

Нортон спохватился, вспомнил, зачем он здесь, и отбросил фантазии.

– Мне не нужна работа, Эд. Я хотел поговорить с тобой о Донне. Случай совсем непонятный. Я думал, ты сможешь ответить на несколько вопросов.

Мерфи отхлебнул кофе, не сводя с Нортона глаз.

– Случай ужасный, – сказал он. – Босс рвет и мечет. Да и все мы. Я поручил одному парню следить за ходом расследования. Может, тебе поговорить с ним?

Нортон понял, что близится конец разговора. Если не взяться за дело всерьез, Мерфи выставит его через полминуты.

– Минутку, Эд. Кое-что я хочу спросить у тебя.

– Спрашивай.

– Что делала Донна в Вашингтоне? И почему остановилась в доме Филдса?

– Что делала в Вашингтоне, не знаю. А кто говорит, что этот дом принадлежит Филдсу?

– Я узнал из надежного источника, что Филдс либо купил этот дом, либо снимает.

Мерфи нахмурился в подтверждение.

– Мы тоже слышали это. Но зачем она приезжала, я не знаю. Спроси у Филдса.

– Ты не говорил с ним?

– С какой стати? Смазливый актеришка, крутился здесь во время избирательной кампании. Меня не интересует, кому он сдает свои дома.

– Эд, обращалась к тебе Донна насчет работы? Не ради этого она приехала?

– Нет.

– Давно ты видел ее в последний раз?

Мерфи сделал вид, что задумался.

– Она оставила нас перед самым съездом, так? В начале июля? Мы устроили ей прощальную вечеринку. С тех пор я ее не видел.

Нортон был ошеломлен не столько ложью, сколько ее легкостью.

– Эд, один человек сказал мне, что на прошлой неделе видел тебя с Донной в Джорджтауне.

– Кто он?

– Неважно.

– Кто бы он ни был, это ложь.

– Это Фил Росс. Зачем ему лгать?

– Он ошибся. Обознался.

Нортон сомневался в этом. Но ему хотелось задать еще один вопрос, пока была такая возможность.

– Эд, а давно он виделся с ней? – Машинально Нортон указал большим пальцем на соседний кабинет.

– Босс? Как и я, на прощальной вечеринке.

– То есть он порвал с ней отношения, и они больше не виделись, так?

– Какие отношения? О чем ты говоришь?

– Эд, у них была связь примерно с рождества и до конца весны. Я знаю. Не нужно водить меня за нос.

– Ничего ты не знаешь, приятель. У тебя слишком живое воображение.

– Эд, я жил с ней. Она сказала мне.

– Значит, у нее было слишком живое воображение.

Нортон вскочил.

– Слушай, ты, гад…

Мерфи тоже вскочил, они сверкали друг на друга глазами через стол.

– Слушай, ты, приятель. Она дала тебе отставку, так? И, может, ей был нужен предлог, чтобы полегче отделаться от тебя. Может, она влюбилась в него и нафантазировала. Но никакой связи у них не было. Господи, человек пробивается в президенты. Думаешь, тут до любовных интрижек?

– Эд, кое-кому Донна говорила то же, что и мне.

– Кому?

– Неважно.

– Ну что ж, Донна дважды рассказала свою выдумку. От этого она не стала правдивей.

– Не верю, Эд. Фил Росс обознался. Донна все выдумала. Один ты говоришь правду.

Эд Мерфи снова сел в кресло и закурил дешевую сигару.

– Садись, Бен. Успокойся. Никаких проблем у нас нет. Ну ладно, предположим, что Донна одно время путалась с боссом, предположим, на прошлой неделе мы говорили с ней о работе или о чем-то еще. Ну и что из того? Она приезжает сюда, живет в доме Филдса, какой-то гад вламывается и убивает ее. Да, это ужасно, но в Вашингтоне такое случается ежедневно. Полиция занимается этим делом вплотную. Убийцу найдут, и он получит свое. Это я тебе обещаю. Так зачем собирать слухи о том, что было или не было давным-давно? Ты лишь создаешь проблемы, которые никому не нужны.

Нортон вспомнил о сливовице. Донна выходила из дома специально за ней. Гвен сказала, что это любимый напиток Уитмора. Разве нельзя предположить, что Донна ждала его в тот вечер, когда была убита? Или хотя бы надеялась, что он приедет? Нортону захотелось спросить, где был в тот вечер Уитмор, но язык не повиновался ему. Он знал, что Мерфи легко опровергнет его догадку. Мало ли людей пьют сливовицу? Может, Донна собиралась послать бутылку в подарок Уитмору? Или, может, он сам морочит себе голову, выдумывает невесть что? Нортон не знал. Он знал только, что блефовать с Эдом Мерфи нельзя, нужно сперва собрать факты, а потом вести игру на равных.

– В этой истории у нас общие интересы, Бен, – сказал Мерфи. – Мы оба хотим, чтобы убийцу нашли. Я знаю, ты был потрясен. Только не надо метаться сразу во все стороны. Я прав?

– Видимо, да, Эд.

– Молодчина, – сказал Мерфи. – Посиди, я познакомлю тебя с одним человеком.

Он нажал кнопку на столе, дверь почти тут же отворилась, и вошел человек примерно одних лет с Нортоном.

– Клэй Макнейр, Бен Нортон, – представил их Мерфи. – Бен работал у нас. Он был другом Донны Хендрикс. Введи его в курс дела.

– Непременно, Эд, – сказал Макнейр, подошел к Нортону, крепко пожал ему руку и по-мальчишески улыбнулся.

Клэй Макнейр был ростом с Нортона, но более подтянутым, спортивным. На нем были костюм в тонкую полоску, голубая рубашка, яркий галстук, черные, блестящие, как зеркало, туфли и перстень студенческого братства с выгравированной золотом на камне эмблемой. Нортону показалось, что он уже где-то встречался с ним, но не мог припомнить где.

– Эд, нам спуститься ко мне? – спросил Макнейр.

– Нет, оставайтесь тут, – сказал Мерфи. – Я ненадолго выйду. Если хотите, идите на воздух.

Мерфи вышел, и Макнейр открыл дверь на веранду, выходящую на южный газон.

– Играл когда-нибудь на кортах Белого дома? – спросил Макнейр.

– Нет еще.

– Позвони как-нибудь мне. Обычно они свободны. Наверное, после игры можно будет приятно отдохнуть. Садись, Бен. Слушай, у меня такое чувство, будто мы давно знакомы, о тебе очень многие говорят и жалеют, что ты не с нами.

Нортон решил, что Макнейр хитрюга, мошенник.

– А ты сам давно здесь?

– Эд взял меня сразу же после вступления президента в должность. Поручил мне предварительное планирование для средств информации. И наваливает кучу особых поручений. – Молодой человек открыто улыбнулся. – Сам знаешь эти дела.

– А чем ты занимался до этого?

– Корпоративное управление, главным образом в торговле. Наша фирма работала на избирательную кампанию, там я и познакомился с Эдом.

– Нравится тебе работать под его началом?

Макнейр снова усмехнулся.

– Иногда он бывает крут. Но как я мог отказаться? Я хочу сказать, что работа в Белом доме может оказаться полезной для моего будущего, так ведь?

– Да, конечно, – ответил Нортон. Ему хотелось презирать этого дружелюбного болвана за то, что он использует Белый дом, как ступеньку карьеры, но таковы были правила этой игры. Он сам играл в нее.

– Так вот, Эд поручил мне ввести тебя в курс дела, – оживленно сказал Макнейр. – Начну с того, что я почти ежечасно созваниваюсь с полицией округа Колумбия. Им поручено немедленно сообщить мне все, что удалось выяснить.

– Что же они выяснили?

– Пока что очень мало. Нашли лавку, где Донна что-то покупала в тот вечер. Разыскали уборщицу и дворника, сейчас их допрашивают.

– Узнали, кому принадлежит тот дом?

– Тут у них загвоздка, – сказал, нахмурясь, Макнейр.

Нортон в изумлении взглянул на него. Эд Мерфи знал, кто владелец дома – он сам только что сказал об этом, – так почему же у полиции «загвоздка»? И решил, что этот энергичный молодой человек знает гораздо меньше Эда. Стало быть, игра ведется на нескольких уровнях.

– Как отпечатки пальцев?

– При первом осмотре ничего не нашли. Сегодня проведут еще один.

– Навели справки в аэропортах, когда она прилетела и откуда?

Макнейр наморщил лоб.

– Об этом не упоминали.

– Может, есть смысл намекнуть им?

– Отличная мысль, – сказал Макнейр и что-то записал в маленький блокнот. – Это все, что можно сказать о расследовании, можно еще добавить, что они бросят на него все силы. Рассказать о погребальных приготовлениях?

– О них я могу узнать сам, – сказал Нортон.

Макнейр, казалось, обиделся.

– Послушай, Бен, – сказал он, подавшись вперед, выражение его лица было серьезным. – Я не был знаком с Донной, но, судя по тому, что о ней говорят, она была прекрасной девочкой.

– Приятель, если бы ты назвал ее так, она бы плюнула тебе в глаза.

– Не обижайся. Я имел в виду – прекрасным человеком. Вот почему я так доволен этим поручением. Эд попросил организовать что-нибудь в память о Донне. И, между нами, кажется, это исходит непосредственно от босса. Я собираюсь учредить в ее честь какую-нибудь внутреннюю программу. Например, ежегодно брать из Капитолия пятерых девочек… молодых женщин для работы здесь.

– Для какой работы?

– Ну, это, так сказать, в воздухе.

– Раз это в память о Донне, то работа должна быть хорошей. Не в обслуге.

– Отличная мысль, – сказал Макнейр. – Прямо в точку.

Нортону претила эта бессмыслица. Донна погибла, и какой-то приспособленец по указке Эда Мерфи придумывает, как почтить ее память. Этому болвану наплевать на Донну; если бы Эд Мерфи велел ему, он бы устроил артиллерийский залп по любимой канарейке Уитмора.

Мерфи вышел на веранду.

– Вы уже закончили?

– Да, Эд. Бен подал мне прекрасную мысль.

– Держите друг с другом связь, – сказал Мерфи. – Сообщай Бену все, что ему потребуется.

– Ясно, – четким голосом ответил Макнейр. – Еще поговорим, Бен. Не забывай о партии в теннис.

Он торопливо пожал Нортону руку, дружелюбно помахал и ушел.

– Это твой новый подручный? – спросил Нортон.

– Он не так глуп, как кажется, – ответил Мерфи. – Что ты о нем скажешь?

– Напоминает ребят, с которыми я учился в колледже, – сказал Нортон.

– У него много толковых мыслей, – заметил Мерфи.

Зазвонил телефон, и они оба вернулись в кабинет.

– Эд, я пойду.

– Подожди. Может, это тебя. – Он взял трубку, немного послушал, потом передал Нортону. Нортон покорно взял ее, внезапно испугавшись, что это президент собирается его утешать. Погладить, как изысканно выражались при одном из президентов.

– Алло?

– Бен, это Фил Росс.

– Да?

– Бен, слушай, я, кажется, ошибся насчет того лимузина. Было похоже, что там Мерфи и Хендрикс, но я видел их лишь мельком.

– Вчера ты был совершенно уверен.

– Сам знаешь, стоит чуть подпить, и становишься уверен во всем. Но теперь я не уверен, что это были они. Ты меня понял?

– Да, конечно, – сказал Нортон и передал трубку Мерфи. – Ты не теряешь времени, Эд.

– Люди могут ошибаться, – сказал Мерфи, пожав плечами. – Бен, мы с тобой союзники, имей это в виду.

– Ладно, Эд. Я пошел. Спасибо, что принял.

– Никаких проблем, Бен. Приму в любое время. И помни, что я сказал о работе.

– Да, конечно, Эд, – ответил Нортон и, ошеломленный, неуверенно вышел из кабинета.

Лишь оказавшись снова на Пенсильвания-авеню, снова в реальном мире, он подумал, что Мерфи хитрил с ним.

7

У себя в кабинете Нортон обнаружил записку с просьбой позвонить сержанту Кравицу. Но вместо этого он позвонил на другой конец континента, и женщина с сильным английским выговором ответила:

– «Филдс продакшнз». Доброе утро.

– Это Бен Нортон из Вашингтона, мне нужен мистер Филдс. Мы познакомились в предвыборную кампанию Уитмора.

– Да, конечно, мистер Нортон, – ответила женщина уже не столь бодро. – Нам только что позвонили из… – Она умолкла, и потом в ее голосе опять появился сильный английский выговор. – Вы сказали, что работаете в Белом доме, мистер Нортон?

– Нет, я юрист, занимаюсь частной практикой, – признался он, браня себя за то, что не умеет лгать.

– Можно узнать, в чем суть вашего дела?

– Скажите мистеру Филдсу, что я друг Донны Хендрикс.

– Пожалуйста, не кладите трубку.

Дожидаясь ответа, Нортон просмотрел первую полосу «Таймс»; когда женщина наконец заговорила, голос ее был ледяным.

– Мистер Филдс в отъезде, и в ближайшее время связаться с ним будет невозможно.

– Когда он должен вернуться?

– Понятия не имею, – ответила дама из Палм-Спрингса, и в трубке послышался щелчок.

Нортон вздохнул и позвонил Кравицу, тот попросил его приехать в управление полиции для дачи показаний. Нортон ответил, что немедленно едет.

В крохотной передней перед дверью отдела расследования убийств грустно сидели на обшарпанных складных стульях около дюжины унылого вида негров. За дверью в длинной тесной комнате около дюжины унылого вида белых горбились за обшарпанными старыми столами; кто пил кофе, кто курил сигару, кто заполнял бланки или говорил по телефону. Кравиц встретил Нортона у входа, предложил кофе, потом повел в противоположный конец комнаты, где были три одинаковые двери.

– Это камеры для допросов, – сказал Кравиц и ввел Нортона в первую комнатушку площадью десять квадратных футов. Там были старый металлический стол, два стула, зарешеченное окно, пишущая машинка, магнитофон, на стене висели наручники.

– Вы их приготовили не для меня, сержант?

Кравиц не улыбнулся.

– Садитесь, мистер Нортон. Попрошу вас ознакомиться с этим.

Он подал Нортону небольшую белую карточку, там излагалось то, что ему было и без того известно о правах свидетеля в уголовном следствии. Перевернув ее, Нортон расписался на обороте. Затем начался допрос.

Час спустя, покидая отдел, Нортон находился под бо́льшим впечатлением от сержанта, чем прежде. Кравиц вел допрос спокойно и дружелюбно, но затронул все стороны дела. Нортон не говорил прямой лжи, но сообщил не всю правду, что тоже было наказуемо, хотя трудней поддавалось доказательству. О романе Уитмора с Донной и о рассказе Фила Росса он умолчал не потому, что эти подробности были несущественны – в любом обычном расследовании они оказались бы к месту; он решил, что лучше их пока не касаться, чем выложить слишком поспешно и тем самым навредить президенту, может быть, даже погубить его. Политика, как знал Нортон по опыту, сводилась к выбору между большим и меньшим злом; самым трудным было решить, какое из них меньшее. Он не знал, кому можно доверять в этом ошеломляющем деле, поэтому принял решение доверять только самому себе и задавать вопросы, пока не доищется правды. А выйдя из управления полиции на Пенсильвания-авеню, с рычащими машинами и торчащим слева куполом Капитолия, решил и то, куда прежде всего отправиться на поиски.

Нортон вышел в Палм-Спрингсе из аэропорта в прохладу раннего вечера, когда оранжевое солнце скрывалось за горами. В город он поехал на такси и едва зарегистрировался в отеле «Каньон», как заметил в похожем на каньон вестибюле невысокую девушку с сильным загаром, ярко накрашенными губами, растрепанной прической и почти сразу же вспомнил ее имя.

– Пенни! Помнишь меня?

Девушка взглянула на него, замедлила шаг, остановилась. Глаза ее были широко раскрыты, но ничего не выражали. Она хотела было состроить профессиональную улыбку стюардессы, но узнала его, и на ее лукавом личике появилась настоящая улыбка.

– Тебя зовут… Бен! Славный юрист. Мы вместе ходили на матч «Краснокожих».

Она восторженно засмеялась и, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку. Пенни встречалась с другом Нортона, внештатным фотографом, и они несколько раз бывали вместе. Друг утверждал, что встречаться стоит только со стюардессами, потому что их неограниченные летные привилегии давали им возможность видеться в Париже, Буэнос-Айресе или Стамбуле, куда бы его ни забросили дела.

– Как там в дружелюбных небесах? – спросил Нортон.

– Враждебных, – ответила Пенни и хихикнула. – У моей подруги шляпная булавка почти в два фута длиной, и она клянется, что всадит ее в глаз первому же, кто погладит ее по заду.

Нортон содрогнулся.

– Может, выпьем? – предложил он.

Пенни оттопырила губы и взглянула на часики.

– Время у меня, похоже, есть. Я еду на вечеринку, но до полуночи там ничего особенного не будет. Так что пошли.

Усмехнувшись, она взяла Нортона под руку, он повел ее по длинному вестибюлю, следуя указателям, обещавшим где-то вдалеке бар. Наконец они добрались до него. Бар оказался большим, темным и элегантным, с одной стороны была оркестровая площадка, с другой – окна, выходящие на плавательный бассейн. Ярко накрашенная официантка принесла джин с тоником, и Пенни подалась к Нортону, ее лукавое лицо горело любопытством.

– Я прилетела на вечеринку, – сказала она. – А ты?

– Так, по одному делу, – ответил он в максимально скрытной манере вашингтонских юристов. Возможность ссылаться на секреты была одним из достоинств этой профессии.

– Бывал раньше в Палм-Спрингсе?

– Нет, никогда.

– Нравится он тебе?

– Не знаю, – признался Нортон. – Какой-то невероятный. Небо слишком уж голубое. Горы кажутся ненастоящими. Словно бы попал на самую большую в мире съемочную площадку.

– Он ненастоящий, – сказала Пенни. – Поэтому такой чистый. Люди здесь настолько богаты, что не хотят ничего настоящего.

– Расскажи мне, что у вас будет за вечеринка.

– Ладно, – сказала она, чуть поколебавшись. – Дело в том, что я знакома с человеком, на которого деньги сыплются, как на других – неприятности, и вечеринки он закатывает совершенно баснословные, на них ездят все, дом у него просто невероятный, там можно получить все, что пожелаешь. То есть, если хочешь посмотреть петушиные бои, выпить очень старого вина или посмотреть какой-нибудь особенный фильм, нужно только попросить. Когда я была там, кто-то захотел посмотреть Дамбо,[3] и тут же все стали смотреть этого летающего слона.

– Твой знакомый случайно не Джефф Филдс?

Пенни нахмурилась, напомнив тем самым Нортону, какая мелкая сошка вашингтонский юрист по сравнению с киноактером, который может устроить бой петухов или показать на экране Дамбо.

– Да, – ответила она неохотно, – но говорить об этом я, в общем-то, не должна. Он, понимаешь, очень беспокоится за свою репутацию.

– Ничего, – сказал Нортон. – Я знаю Джеффа. Мы встречались во время избирательной кампании. Я тогда был сотрудником Уитмора.

– Кроме шуток?

– Кроме шуток. Собственно, я должен повидать его, пока буду здесь. Возможно, президент сделает его председателем совета искусств.

– Как славно! – воскликнула Пенни. – Джефф уже знает?

– Пока нет. Не говори ему ничего. Я созвонюсь с ним завтра.

Пенни надула губы и насупилась.

– У тебя может ничего не выйти, – сказала она. – Видишь ли, после вечеринки ему будет не до политических разговоров. Может, тебе поехать со мной и поговорить с ним, пока, сам понимаешь, все не закосеют?

– Провести меня туда будет несложно?

– Там вообще-то бывают недовольны, когда приводишь с собой мужчин, но это особый случай.

Нортон кивнул и подумал, что бог, видимо, любит ложь, иначе не сделал бы ее такой полезной.

– Мы успеем выпить еще? – спросил он.

– Я больше не буду, – сказала Пенни. – Дело в том, что, возможно, мне и поспать не удастся. А ты пей. Потанцевать хочешь?

Музыканты на оркестровой площадке настроили инструменты и внезапно грянули, как подумалось Нортону, ресторанную обработку «Джамбалайи».

– Может быть, потом, – сказал он и жестом заказал официантке еще джина. – Говорю я лучше, чем танцую. Расскажи мне о Джеффе. Ты его знаешь лучше меня.

Пенни надула губы, потом усмехнулась.

– Главное, что нужно уразуметь, Джефф не просто красавчик. Он едва ли не самый умный из всех, кого я знаю. Три потрясающих картины не сделаешь на одном везении. И дело не только в картинах. Он читает книги, поддерживает связи с интеллектуалами, разбирается в политике и во всем прочем. Конечно, любит и вечеринки. Он построил себе особняк и живет, как король. Немногие могут позволить себе такую жизнь. Элвис, Хеф, Джефф и еще несколько человек. Кое-кто из рок-звезд мог бы, но они почти все свихнулись на наркотиках, религии или еще на чем-нибудь. Но Джефф прошел через все это, и знаешь, к чему он стремится? К власти. Политика и все такое. Он как-то сказал мне, что единственный человек в мире, на кого он смотрит снизу вверх, – это президент США. Видел бы ты Джеффа, когда он показывал Уитмору свой особняк. Он был похож на короля маленькой страны, который хочет удивить короля большой.

На эстраде молодой человек запел песню, состоявшую, казалось, только из рычанья, стонов да время от времени выкриков «Давай!». Пенни усмехнулась и вскочила со стула.

– Пошли, потанцуем.

Нортон нехотя поднялся.

– Танцор из меня неважный.

Пенни взяла его за руку и повела к танцевальной площадке.

– Ты не читал книгу «Боязнь полета»? – спросила она. – Я прочла, думала, это про авиацию. Но там совсем про другое! Словом, писательница пишет, что танцы похожи на секс, не важно, как ты выглядишь, важно, как чувствуешь.

Нортон чувствовал себя не очень хорошо, но решил развлекать это странное создание и поднялся на площадку вертеть бедрами, стараясь делать это как можно пристойнее. Молодой человек на эстраде продолжал рычать, выкрикивать «Давай!», и Пенни начала выделывать поразительные вращательные движения, что, однако, не мешало Нортону упорно думать о тайне, которая привела его в Палм-Спрингс. Когда они, закончив танец, вернулись к столику, Нортон взял Пенни за руку и сказал как можно беззаботнее:

– Слушай, Пенни, когда Филдс водил Уитмора по своему дому?

– А? Да прошлым летом, сразу же после того, как въехал. Там еще что-то стряслось с насосом для плавательного бассейна, и из Лос-Анджелеса вызывали самолетом мастера, чтобы он наладил насос и Уитмор мог бы поплавать. Он устроил себе двухнедельный отпуск по ходу кампании. Ты не знал?

– Наверно, забыл.

– Они держат это в секрете. В таких местах это самое замечательное. Строишь вокруг дома стену, и никто не знает, что за ней делается. Наверно, и в Белом доме примерно так же.

– Примерно, – сказал Нортон. – Нам не пора ехать?

– Наверно, пора, – ответила Пенни. – Слушай, Бен, я хочу тебе кое-что сказать.

– Говори.

– На вечеринку мы отправимся вместе, но там мы не будем вместе. Это не такая вечеринка.

– Понимаю, – сказал Нортон.

Пенни признательно обняла его, и они пошли к выходу.

8

Пенни вела взятый напрокат «мустанг» вниз по склону от отеля «Каньон» мимо ресторана «Моби», мимо отеля Джина Отри, мимо плантаций финиковых пальм и торгующих финиками лавочек, выехала на шоссе Боба Хоупа и, миновав усадьбу Анненберга, въехала в серебристую от лунного света пустыню. Нортону почему-то казалось, что пустыня уходит в прошлое – его воображению рисовались вереницы фургонов и шайки индейцев, – и вдруг она окончилась в настоящем, у темной стены переплетенных тропических растений и забора из натянутых цепей, ограждавших усадьбу Филдса. Они ехали, пока не достигли будки привратника, плосколицый азиат-охранник на Нортона глянул хмуро, на Пенни с усмешкой, но взмахом руки разрешил им проехать, едва она обронила волшебную фразу «друг президента», открывающую в этой фантастической пустыне все двери.

Дорога долго вилась среди высоких пальм и окончилась у массивного белого особняка в испанском стиле. Пенни поставила «мустанг» между чьим-то «морганом» и «мерседесом», потом она и Нортон рука об руку пошли по широкой лужайке, упругой, как поле для гольфа, поднялись по ступеням, вошли в открытую дверь и оказались в беспорядочном скоплении гостей. Все комнаты были переполнены, женщины, как одна, молодые, стройные и красивые, щеголяли во всевозможных нарядах, от бикини до бальных платьев, кое у кого с шеи свисали на тонких цепочках серебряные ложечки. Нортон узнал одну девушку, чей снимок был помещен на обложке журнала, и жену одного сенатора, большую любительницу путешествовать. Остальные сливались в безликую массу. Мужчины были более разнотипны. Он узнал двух рок-певцов, кое-кого из молодых актеров, нескольких гигантов-спортсменов, кучкой стояли люди постарше, холодные взгляды, несходящий загар и яркие костюмы выдавали в них кинорежиссеров. Несколько человек заговорили с Пенни, но на Нортона никто не обращал внимания, и это его раздражало. В Вашингтоне люди по крайней мере узнавали, кто ты, прежде чем не замечать тебя.

Взяв бокалы с розоватым пуншем у проходившего официанта, Нортон и Пенни неторопливо направились по коридору в глубь дома, услышали крики из кухни, заглянули туда и увидели здоровяка, какого Нортон еще не встречал, он держал над полом холодильник, а старый китаец в белой куртке умолял поставить его на место.

– Пойдем отсюда, – прошептала Пенни.

– Кто он такой?

– Футболист. Настоящее животное. Он как-то был с моей подругой и обжег ей лицо. Нарочно.

– Разный подход к разным людям, – пробормотал Нортон, и следом за Пенни направился на длинную террасу с каменным полом.

По эту сторону дома за пологим газоном был расположен бассейн. Вода излучала зловещее зеленоватое свечение, придавая собравшимся там сходство с призраками. Люди смеялись, курили, пили после недавнего купания.

– Видишь женщину у трамплина? – спросила Пенни.

– Вижу, ну и что?

– Ее зовут Мелинда. Хвастает, что переспала со всем ансамблем «Роллинг Стоунз» и почти со всеми «Битлами». Но она уже начинает стареть.

Нортон вспомнил о Гвен, та как-то заявила, что спала с шестью сенаторами, двумя членами Верховного суда и одним президентом. Ему стало любопытно, существует ли в этой области какая-то международная система подсчета очков, и кто, Мелинда или Гвен, оказались бы в выигрыше. Превзошел бы Ринго Старр Теда Кеннеди? Он поглядел на Мелинду, танцующую у трамплина с бородатым гитаристом, и, когда повернулся к Пенни, заметил в дальнем, темном углу террасы стройного молодого человека. На нем были теннисные туфли, плавки и рубашка с короткими рукавами, в руке он держал баночку пива, и что-то в его позе полного спокойствия среди этих суетящихся людей говорило, что здесь все принадлежит ему.

– Вот и наш хозяин, – сказал Нортон Пенни, и лишь после этого Джефф Филдс подошел к ним.

– Джефф! – воскликнула Пенни. – Помнишь Бена Нортона? Из Вашингтона?

Актер поглядел на него холодно, оценивающе.

– Это вы звонили мне. Вы приятель Донны.

– Кто такая Донна? – спросила Пенни.

– Беги, повеселись, – ответил ей Филдс, не сводя с Нортона глаз. – Нам с этим джентльменом нужно поговорить.

– А я что, помешаю? Я привезла его.

– У нас дело, малышка. Почему бы тебе не искупаться?

Он улыбнулся Пенни, та просияла и, пожав плечами, глядя на Нортона, направилась к бассейну. Эта хитрость, ласковое выпроваживание, была знакома Нортону по миру политики, но к незваному гостю Филдс обратился уже без ласковости.

– Как вы пробрались сюда? – спросил он.

– Обманул эту девушку. Она не виновата.

– Нет, виноват я, что позволил этой сумасбродке своевольничать. Но раз уж вы здесь, давайте поговорим. Пошли, там можно присесть.

Он повел Нортона к столику под пальмами. Появился официант и спросил, что угодно мистеру Филдсу. Филдс велел принести пива себе и гостю. Раздетая Пенни вышла из кабины и с восторженным криком прыгнула в воду. Минуту спустя футболист, забавлявшийся холодильником, с воплем пронесся по газону и бросился в бассейн, взметнув столб воды.

– Пьяный болван, – пробормотал Филдс. – Начинаешь с нескольких друзей, Нортон, затем появляются их друзья, а потом получается зоопарк. – Он вздохнул, взял у официанта две баночки пива и протянул одну Нортону. – Итак, вы проделали большой путь, чтобы повидать меня. С какой целью?

– Вам известно, что произошло с Донной, не так ли?

– Прочел в газетах. Мне очень жаль. Обстоятельств дела еще не выяснили?

– Пока нет. Возможно, ее убил грабитель.

– Вашингтон – опасный город.

– Филдс, почему она оказалась в вашем доме?

– Что вы имеете в виду?

– Ваш дом в Джорджтауне. Тот, где ее убили.

– Кто сказал, что он мой?

– Подруга Донны говорит, что вы не то купили, не то сняли его.

– Кто еще знает об этом?

– Полиция, в конце концов, докопается.

– На это может уйти много времени, – сказал актер. – Дом я приобрел на чужое имя.

Нортону показалось странным, что полиция еще не обращалась к Филдсу. Эд Мерфи знал, что тот дом в Джорджтауне принадлежит ему. Либо Эд не спешил известить полицию, либо полиция не спешила воспользоваться полученными сведениями.

– К чему такая предосторожность? – спросил Нортон.

– К чему? Чтобы приезжать, не опасаясь сплетников из светской хроники, любителей автографов и сценаристов-неудачников.

– Но как там оказалась Донна?

Актер пожал плечами.

– Позвонила, спросила, можно ли пожить там, и я разрешил.

– Откуда она звонила?

– Из городка, где жила. Кажется, Кармел.

– Что ей понадобилось в Вашингтоне?

– Я не спрашивал.

– Не очень любопытны?

Актер холодно глянул на него.

– Послушай, Нортон, ты портишь мне вечеринку, задаешь кучу вопросов, на которые я не должен отвечать, и уже становишься несносным. Я прикажу вышвырнуть тебя отсюда.

Нортон ответил актеру таким же взглядом. В нем появилась приподнятость, приходящая вместе со злостью на человека, который легче тебя фунтов на пятьдесят.

– Приказывай, – сказал он, – но, прежде чем меня вышвырнут, я сломаю твой красивый нос.

Филдс сосредоточенно, словно решая какой-то сложный вопрос, оглядел Нортона, потом пожал плечами и дружески улыбнулся.

– Слушай, Бен, чего нам ссориться? Ты хорошо относился к Донне? Но ведь и я к ней хорошо относился. Ты работал на Уитмора? Но ведь и я тоже. Мы с тобой свои люди. И на твои вопросы я отвечу, только не дави на меня. Идет?

– Идет, – согласился Нортон. – Для начала скажи, хорошо ты знал Донну?

– Мы были в приятельских отношениях, – ответил Филдс. – Сам знаешь, во время кампании люди сходятся быстро. Несколько раз мы с ней кое-куда выбирались. Она мне нравилась. Была умной и честной. Интрижки у нас не было, если тебя это интересует. Ей не нравился мой образ жизни.

– Что ты знаешь об ее отношениях с Уитмором? – внезапно спросил Нортон.

– Ничего, – резко ответил актер.

– Правда, что Донна написала для тебя сценарий?

– Написала, только вряд ли можно назвать это сценарием. Больше похоже на мемуары. Она говорила, что у нее есть замысел для фильма с действием в Вашингтоне, и я предложил ей изложить его в той форме, в какой сумеет. У нее оказалось несколько любопытных идей.

– Каких?

Актер отхлебнул пива и взглянул на усеянное звездами калифорнийское небо. Внизу, у бассейна, громадный футболист подбрасывал Пенни в воздух, словно куклу, кое-кто затеял игру в водное поло. В кабине за столиком сидел молодой комик и вертел самокрутки с марихуаной, девушка рядом с ним нюхала кокаин через свернутую трубочкой долларовую бумажку.

– Главная героиня Донны – молодая женщина, влюбленная в политика, который не хочет разводиться с женой, – сказал актер. – В общем-то, это банально, но там были интересные детали.

– Например?

– Ну, сцена между той женщиной и женой политика. Хорошо обрисован его похожий на бандита помощник. Неплоха сцена в спальне, где она старается отвлечь его от политических дел. Смешные детали о логике политика, затеявшего интрижку.

– А политик случайно не грубоватый пятидесятилетний сенатор, выдвигающий свою кандидатуру в президенты?

– Тут была какая-то неясность. Да и во всей вещи тоже.

– У нее были веские причины писать неопределенно, – сказал Нортон. – Я хотел бы прочесть рукопись. И еще многие хотели бы.

– В том числе и я, – сказал Филдс.

– Что ты имеешь в виду?

– Мой экземпляр украли.

– Черт возьми, – прошептал Нортон. – Как это могло случиться?

– В городе у меня есть контора, там хранятся сотни сценариев. Кто-то забрался в нее. Я думал, что украли только небольшую наличность. Но когда Донна позвонила и сказала, что собирается в Вашингтон, я упомянул о краже, и она попросила проверить, на месте ли ее рукопись. Когда я сказал, что рукопись исчезла, Донна вышла из себя.

– Ты не дал знать об этом в Белый дом? – спросил Нортон.

– Мы сейчас почти не общаемся.

– Почему?

– Спроси у них, – ответил актер. – Могу только сказать, что мы с Уитмором были друзьями, когда я старался для него, но похоже, что, войдя в Белый дом, он тут же забыл мою фамилию. Видно, мой старый друг использовал меня и больше во мне не нуждается.

– Политики используют всех, – заметил Нортон. – Ты должен был это знать.

– Пошли в дом, – сказал актер. – Если есть желание, оставайся на ночь. Я хотел бы поговорить с тобой еще.

– О чем?

– О Донне. Об Уитморе. О политике я знаю гораздо меньше, чем мне казалось.

Все гости перебрались к бассейну, и дом был почти пуст. Филдс повел Нортона в библиотеку; одна стена там была покрыта фотографиями, где Филдс был снят в обществе разных людей. Нортон узнал нескольких актеров, актрис и режиссеров.

– Вот я с нашим другом, – сказал Филдс.

На снимке были Филдс и Уитмор, стоящие перед кабиной. Филдс непринужденно улыбался в объектив, Уитмор глядел с подозрением. Нортон взглянул на фотографию равнодушно. Он видел множество подобных – политики раздавали их всем, как леденцы детям, – но потом присмотрелся повнимательнее. Что-то насторожило его в этой фотографии – он не сразу понял, что именно.

– Я помню тот день, когда был сделан снимок, – начал было Филдс, но умолк, когда в дверях появился плосколицый, охранявший передние ворота.

– Междугородный звонок, босс, – объявил он.

– Послушай сам.

Плосколицый отвел актера в сторону, они пошептались, и Филдс торопливо ушел. Привратник стоял, сложив руки и не сводя глаз с Нортона. Нортон снова повернулся к фотографии. Он подумал, что Джефф Филдс вроде бы славный малый: неглуп и готов пойти навстречу. И продолжал думать о нем и о снимке, когда актер вернулся. Нортон повернулся к нему и поразился происшедшей перемене. Лицо актера покраснело, челюсть отвисла, и, когда он закуривал, руки его дрожали; казалось, он только что узнал о смерти кого-то из родных.

Но родня актера не интересовала Нортона, ему нужно было задать один вопрос.

– Джефф, эта фотография…

– Забудь о ней. Вечеринка окончена. Джек отвезет тебя в отель.

– Что случилось?

– Я себя плохо чувствую. Вечеринка окончена.

– Хорошо, но только скажи, кто вырезан с этого снимка?

– О чем ты, черт возьми?

– Рядом с Уитмором была женщина. На его руке видна часть ее блузки.

– Это моя секретарша. – Он отвернулся от Нортона к своему телохранителю. – Джек, отвезешь мистера Нортона в отель.

– Лжешь, – сказал Нортон. – Я вижу, что это блузка Донны. Блузку подарил ей я. Когда они были здесь?

Филдс что-то шепнул плосколицему и неуверенно вышел.

– Пошли, приятель, – сказал тот.

Он был сложен как штангист и самодовольно, вызывающе улыбался Нортону. Нортон решил не принимать вызова и, пройдя мимо него, направился к парадной двери.

– Поедем на «империале», – сказал Нортону сопровождающий, когда они вышли наружу, и показал автомобиль в дальнем конце дорожки. Нортон пошел к машине, недоумевая, какое известие могло так потрясти Филдса. Для скверных вестей вечер был неподходящим. Он слышал музыку и смех, доносившиеся от бассейна, а небо над ним сверкало множеством звезд. Потом, когда они подошли к «империалу», человек за его спиной сделал какое-то движение, и все звезды погасли.

9

Восход в пустыне представлял собой неторопливую симфонию пурпурного и розового. Нортон прекрасно видел его из канавы, в которой очнулся. Едва он пробовал шевельнуться, в затылке начинали взрываться бомбочки, поэтому казалось разумнее просто лежать на теплом песке и смотреть, как новый день разливается по небу. Когда Нортон, в конце концов, выполз из канавы, то оказался недалеко от шоссе. Вскоре в пикапе «шевроле» появился добрый самаритянин, оказавшийся фермером, везущим салат, и довез Нортона до отеля. Вместо объяснения с дневным администратором Нортон злобно посмотрел на него и поплелся в номер принять горячий душ и основательно поразмыслить. Душ был принят успешно; раздумья не пошли дальше решения проститься со сказочным Палм-Спрингсом.

Нортону пришла было мысль снова наведаться к Филдсу, но он побоялся, что в итоге будет та же канава или еще что похуже. Единственное, чего ему действительно хотелось, – это вернуться в Вашингтон. Там никто не бил его по голове и не бросал в канаву. Но сперва нужно было посетить еще одно место в Калифорнии.

В кофейне аэропорта Нортон обнаружил Пенни, угрюмо глядящую в свою чашку. Когда он подсел к ней, она даже не подняла глаз.

– Что случилось на вечеринке? – спросил он.

– А, привет, – равнодушно сказала она. – Не знаю, что там случилось. Все веселились, потом вдруг Джефф всех нас выпроводил. И сам тоже укатил. Я спросила его про тебя, а он ответил, что ты уже уехал. Сплошное сумасшествие. Я думаю, его преследует мафия или что-то в этом роде.

– Почему ты так решила?

– Одна девушка захотела позвонить своему приятелю, поднялась наверх, сняла трубку и услышала чей-то голос: «Сукин сын, мы раздавим тебя, ты больше не снимешься ни в одном фильме» – и еще кое-что в том же духе, а Джефф только ловил ртом воздух. По-моему, мало кто, кроме мафии, может говорить подобным тоном с таким видным человеком, как Джефф.

– Та девушка не слышала, кто это говорил?

– Нет, испугалась и положила трубку. Она хотела только позвонить приятелю.

– Куда ты сейчас, Пенни?

– Наверно, в Лос-Анджелес. Слушай, хочешь, летим вместе?

– Мне нужно вернуться в Вашингтон. Извини.

– Ничего. Слушай, я все же хочу встретиться с тобой в Вашингтоне, поиграем в теннис, и ты просветишь меня насчет политики.

Нортон ответил, что больше всего на свете хотел бы увидеться с ней в Вашингтоне, и это, казалось, немного улучшило ее настроение. Она походила на увядшую фею, но одарила Нортона своей лучшей улыбкой, чмокнула его в щеку и побежала к своему самолету; несколько минут спустя Нортон пошел к своему, летящему на север, в Кармел.

– Держу пари, дружище, ты считал, что меня уже нет в живых?

– Да, пожалуй, сэр, – признался Нортон.

– Что ж, по вашингтонским понятиям меня в живых нет, – сказал старик. – Мой конец настал двадцать с лишним лет назад, когда Джо Маккарти стал преследовать меня и я оказался побежденным на перевыборах. В Вашингтоне нет ничего безжизненнее бывшего сенатора. Какое-то время я еще пожил там, считая себя по-прежнему полезным членом общества, но оказалось, что я набивка в политической подвесной груше. Поражение как проказа: все очень сочувствуют твоему несчастью, но никто не пригласит к обеду.

Старика звали Гарри Нолан, лет сорок назад он носил прозвище «Лев прерий». Нортон читал про него в книгах о «новом курсе». В некоторых были снимки Нолана с Рузвельтом. Теперь Нортон нашел его в нескольких милях от Кармела, в коттедже на склоне холма, глядящего на ярко-голубые воды Тихого океана.

– Как ты нашел меня, парень? Она почти никому не сообщала, где живет.

– Донна однажды написала мне. И указала обратный адрес.

– Это ты уезжал в Париж?

– Да.

Старик неодобрительно посмотрел на него.

– Не так ты повел себя, парень. Нужно было не отступать и драться. Но ты суетился без толку и упустил ее. А теперь она мертва. Скверно, парень, скверно. За эту девушку драться стоило. Жаль, что я не встретил ее лет тридцать-сорок назад.

– Как вы познакомились с ней, сенатор?

– Она поселилась рядом и сперва жила замкнуто, читала, или писала, или не знаю что, но однажды щенок ее вырвался и забежал ко мне во двор, она пришла сюда, мы разговорились, а потом разговоры у нас почти не кончались.

– О чем вы говорили?

– В основном, о политике. Как все вы, молодежь, она совсем не знала истории, и я взялся ее просвещать. Она очень возмущалась скандалами и коррупцией – господи, началось это вовсе не с Никсона. Еще худшие скандалы были при Гранте и Гардинге, может, и при других, только они не попадались. Люди ничуть не меняются. Только вот появилось телевидение и разбалтывает многое, чего им лучше бы не знать. И конечно, говорили мы о «новом курсе», то есть говорил я, а она слушала. Она была хорошей слушательницей. Я рассказал ей и как мы образовали администрацию в Теннесси, и как прижали типов с Уолл-стрита, и что Джек Гарнер все восемь лет клял свое вице-президентство и с утра до ночи молился о смерти ФДР.[4] Господи, задумывался ты хоть раз, что было бы, умри ФДР раньше? Тогда президентом мог бы стать Джек Гарнер. Или Генри Уоллес, этот набитый болван. Да и я мог бы, черт возьми. Франклин хотел сделать меня вице-президентом в сорок четвертом, но я отказался.

– Были здесь еще друзья у Донны, сенатор?

– Знаешь, о чем ей больше всего хотелось узнать? О Люси Резерфорд и ее так называемой любовной истории с ФДР. Да, черт возьми, как я и рассказывал ей, они только и делали что катались по Рок-крик-парку, будто дети, удравшие с уроков. Несколько раз я составлял им компанию, а этим уже больше никто не может похвастаться. Мы говорили с ним о делах, а она молча слушала, иногда поглаживала его по руке, когда в разговорах о войне мы начинали спорить и горячиться. Рта она почти не раскрывала, а когда и говорила, то лишь: «Красивые цветы, правда?» или «Смотри, какие золотистые листья» – и тому подобные пустяки. Но Донна не отставала от меня, пока я не рассказал ей. Черт, что мне было до Люси Резерфорд? Мы старались выиграть войну, а Люси тут ничем не могла помочь. Правда, Донна говорила, что она помогала – тем, что была рядом, поглаживала его руку и обращала внимание на цветы и прочее. Возможно, она и права. Раньше я над этим не задумывался… Хочешь выпить, парень? Я думаю, что где-то в мире солнце сейчас находится над реей.

– Конечно, сенатор.

– Тогда принеси все, что нужно. Стань полезным членом общества. Бутылка на полке, и я пью только неразбавленное виски.

Нортон налил виски в два стакана и вернулся к старику.

– Ты связан с политикой, парень?

– Я три года работал в Капитолии.

– Три? Господи, да за три года там не узнаешь, где нужду справить. Я провел там двадцать лет, и все равно, когда меня турнули, чувствовал себя ребенком в лесу. Политик – это существо особой породы, парень. Иногда ко мне наезжают профессора поговорить о науке политики. Науке? При чем тут наука? Политика – это искусство, а человек либо рождается талантливым, либо нет. Хочешь, парень, расскажу тебе о политиках?

– Хочу, сенатор.

– Так вот, главное, что ты должен уразуметь, – они все мерзавцы, к какой бы партии ни принадлежали, то есть любой из них перережет тебе глотку ради грошовой выгоды. Вся разница между ними лишь в том, как они режут глотки. Возьмем ФДР. Предположим, он хочет перерезать тебе глотку. Сидишь ты с ним, он всеми порами тела источает очарование, смешивает тебе мартини, показывает свой новый кораблик в бутылке, а едва ты прикроешь глаза или глянешь в окно всего на секунду, Франклин промчится в своей каталке и резанет тебе глотку от уха до уха, ты даже и не заметишь этого, пока опять не повернешь голову, а она скатится на пол. Гарри Трумэн был не таким, как большинство. Он тоже мог перерезать глотку, но больше в его стиле было стукнуть тебя по носу или дать пинка в то самое место. Айк, болван с младенческим личиком, сперва помолился бы за тебя. Губерт плакался бы, как жаль, что он должен так поступить, пока ты не попросил бы его кончать поскорее. Линдон произнес бы длинную слезливую речь, что это для твоей же пользы. Джек Кеннеди выступил бы с какой-нибудь байкой, что лучше резать глотки, чем брить бородки или топить лодки или что-нибудь в этом духе, а пока он говорил, Бобби подкрался бы сзади и полоснул тебя. Потом появился этот паршивец Никсон. Знаешь, как он резал бы тебе глотку?

– Как?

– Не стал бы сам, вот как. Слишком был труслив. Он бы уполномочил на это кого-нибудь из тех живодеров, что охраняли его дверь, те бы уполномочили какого-нибудь болвана из правых, а тот испортил бы все дело. Главное правило политики, парень, – не поручай ничего никому, если хочешь, чтобы дело было сделано как надо.

– А президент Уитмор? – спросил Нортон. – Как бы повел себя он?

– Уитмор? О, это ловкий тип. Будь он порешительнее, мог бы стать вторым ФДР. Я ему так и сказал. Посоветовал забыть о Кеннеди, обаянии и прочем и брать пример с Франклина. Обращаться к людям просто, как в беседе у камина. Выступать по телевидению без уверток, говорить людям правду, они это оценят. Люди не дураки. Их легко сбить с толку, но они не дураки.

Старик отхлебнул виски, и Нортон спросил как можно мягче:

– Когда вы говорили это президенту Уитмору, сэр?

– Что?

– Когда вы виделись с ним?

– А, черт, не помню. Месяца три-четыре назад, может, пять. Перед тем, как он принял присягу.

– Накануне инаугурации?

– Да-да. Он был в Лос-Анджелесе по каким-то делам, потом заглянул сюда, к ней. Провел ночь, а наутро она привезла его познакомиться со мной. Сказала, что мы самые замечательные люди, каких она только знала. Тем хуже. Мы с ним немного поговорили, а потом он уехал туда, где ему полагалось быть. Она взяла с меня клятву никому не рассказывать, но, по-моему, сейчас это уже неважно.

– Говорили вы об этом еще кому-нибудь, сенатор?

– Парень, помнишь, что сказал Джек Гарнер о должности вице-президента?

– Кажется, что она не стоит и плевка.

– Вот-вот, только он сказал не плевка, но этого никто бы не напечатал. И то же самое можно сказать о старости. Удовольствия никакого. Единственное, что хорошо, – когда не хочешь отвечать на вопрос, можно уставиться вдаль, и от тебя скоро отстанут. Не надо даже лгать, если не хочешь.

– Но кто-то спрашивал?

– Только один болван вчера. А ему я не хотел рассказывать ничего. Я сразу же приметил в нем фальшь.

– Кто это был?

– Назвался каким-то особым агентом. Я решил, что он псих. Поэтому уставился вдаль, понес какую-то чушь, и он скоро уехал.

– Сенатор, она не говорила вам, зачем едет в Вашингтон?

– Не говорила. Но каждый, даже с куриным умишком, мог бы догадаться.

– Что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что три или четыре месяца назад он приезжал к ней, и теперь настал ее черед ехать к нему. Конечно, я могу ошибиться. Возможно, она поехала полистать какие-то книги в библиотеке конгресса, или посмотреть, как цветут вишни, или что-нибудь в этом роде. Но если это так, то со времен моей молодости все изменилось. Влюбленные никогда не думают. Черт возьми, я сказал ей, чтобы не ездила туда, чтобы осталась здесь, где она счастлива, и пусть Вашингтон идет ко всем чертям. Это опасный город, молодой человек. Если ты пробудешь там долго, тебя убьют так или иначе, можешь быть в этом уверен.

10

По возвращении в Вашингтон Нортона ждала работа. К такой работе в колледжах не готовят. Для нее требовалось не договорное и гражданское право, которое Нортон зубрил в студенческие дни, а более сложный и доходный закон, который он изучил за годы, проведенные в Вашингтоне. Ему было ясно, почему Уитни Стоун взял его на работу и платил щедрое жалованье. Стоун первым изобрел расчетливую систему привлечения молодых юристов. Многие фирмы вот уже три десятилетия вербовали тех, кто прежде работал на политиков, занимавших в данное время Белый дом, и, предположительно, сохранил с ними связи. Уитни Стоун, неизменно азартный игрок, повел этот процесс дальше и стал вербовать людей, имевших связи с потенциальным президентом. В этом случае они обходились дешевле, а если их покровитель оступался по пути в Белый дом, от них всегда можно было избавиться. Нортон полагал, что он – одна из удачнейших ставок Уита Стоуна, поскольку, когда Стоун пригласил его к себе, сенатор Уитмор был еще темной лошадкой. И Стоун оказался в высшей степени покладистым. Он пошел навстречу желанию Нортона уехать из Вашингтона, хотя явно считал, что молодому юристу глупо уходить от потенциального президента. Нортон знал, что хорошо поработал на фирму в Париже. Но теперь, когда его прежний босс стал президентом, настало время хорошо поработать на фирму в Вашингтоне. Для того Уит Стоун и взял его.

Нортон понимал эту систему и почти смирился с ней. Эта игра называлась «связи». Суть была в том, чтобы использовать их как надо, ходить по узкой, иногда почти незаметной грани между дружбой и покровительством, и Нортон считал, что справится с этим не хуже любого другого. Его связи с Уитмором могли открыть ему в Вашингтоне многие закрытые двери, а останется за ними он, в конечном счете, благодаря своему мастерству и честности. По крайней мере, он на это надеялся.

И вот на другой день после возвращения из Калифорнии он вылез из такси и подошел к мощной крепости, в которой размещалось министерство юстиции США, надеясь выяснить, как некоторые служащие антитрестовского отдела среагируют на то, что собравшийся сделать политическую карьеру техасский нефтепромышленник и издатель газеты приобретет четырнадцать захолустных радиостанций на юге Техаса. Каким будет ответ, Нортон догадывался, но жалованье ему платили не за догадки.

Он вошел в здание и оказался лицом к лицу с заспанным охранником. Нортон помнил время, когда в министерстве юстиции охранников не было.

– Я мистер Нортон, – сказал он стражу. – У меня назначена встреча с Алленом Джиллспаем.

Охранник равнодушно взглянул на него и потянулся за голубым телефонным справочником.

– Это специальный помощник министра юстиции, – сказал Нортон.

Охранник продолжал листать справочник, пока не нашел номер. Потом позвонил, объявил «мистер Мартин» и после минутного замешательства передал трубку Нортону.

– Мистер Нортон? Мистер Джиллспай просит вас встретиться с ним в кафетерии, – сказала секретарша. – Он спустится туда, как только сможет.

Нортон нахмурился и направился к маленькому темному подвальному кафетерию. Он подумал, что его миссия началась не лучшим образом. Эл Джиллспай мог бы принять старого друга в личной столовой министра юстиции. Но друзьями они, в сущности, не были. Оба юристы, они около года работали вместе в штате Уитмора, в определенном смысле были соперниками, и Нортону не верилось, что Джиллспай был очень огорчен его уходом. Но Эл был умен, обладал политическим чутьем, и Нортон считал, что нужные сведения легче будет получить от него, чем от бывшего профессора, ныне возглавляющего антитрестовский отдел.

Джиллспай спустился в кафетерий через пятнадцать минут. Это был пухлый, самодовольный молодой человек, чувствовалось, что у него есть голова на плечах. Они поздоровались за руку. Джиллспай сел и стал нетерпеливо помешивать кофе.

– Как дела, Бен? – спросил он.

Нортон сказал, что отлично.

– В какой ты фирме?

Нортон ответил, хотя не сомневался, что Джиллспай прекрасно знает, в какой.

– Ты выбрал неудачное время, чтобы уйти от нас.

– Я всегда поступаю наоборот. Когда все лезут на колесницу победителя, я слезаю.

– Говорят, что, возможно, влезешь снова.

– Кто говорит?

– Говорят. Это правда?

– Сомневаюсь.

Судя по взгляду, Джиллспай решил, что его бывший коллега лишился рассудка. Однако Нортона это мало тревожило. Его интересовало, откуда Джиллспай узнал, что Эд Мерфи соблазнял его работой. Может, Эд поручил Джиллспаю найти вакантную должность в министерстве? Он подумал, что их беседа может оказаться сложнее, чем ожидалось. В Вашингтоне еще шли смещения и назначения, и, возможно, Джиллспай думал, что он и Нортон могут снова стать коллегами. Ну и пусть себе думает.

Нортон решил подыграть ему. Он спросил Джиллспая о работе и внимательно слушал его хвастовство о многочисленных достижениях нового, возрожденного министерства юстиции. Нортон делал вид, что вдохновлен этой литанией, хотя не раз слышал ее от других блестящих молодых людей при других администрациях. Потом Джиллспай внезапно изменил тему разговора.

– Жаль Донну, – сказал он.

Нортон кивнул.

– Вы, кажется, собирались пожениться?

– Нет.

– Как по-твоему, что произошло?

– Не знаю.

– У тебя нет никаких версий?

– Я не полицейский, Эл.

– Знаю. Я считал, что ты станешь разбираться в этом.

– Никаких версий у меня нет.

Джиллспай глядел недоверчиво. Нортону стало интересно, что он знает, но у таких, как Джиллспай, этого не выяснить.

Они поговорили еще о министерстве юстиции, допили кофе. Пора было расходиться, но никто из них даже не намекнул, что это не просто встреча старых друзей. Потом Джиллспай снова удивил Нортона.

– Каким делом ты занимаешься, Бен?

Нортон понял, что это не случайный вопрос. Джиллспай облегчал ему задачу.

– Да так, разными пустяками. – Он бросил на стол несколько монет, и они пошли к выходу. – Есть один любопытный антитрестовский аспект. Некто по фамилии Бакстер, издатель газет в Техасе, хочет приобрести несколько радиостанций, но никто не знает, как отнесется к этому ваш отдел.

Они шли по коридору мимо большого панно с изображением фермеров, трудящихся на каменистом поле. У лифта Джиллспай повернулся к Нортону с отсутствующим выражением лица.

– Радиостанции? – сказал он, словно отвечая на свои мысли. Скривил лицо и пожал плечами. Жест этот для Джиллспая был вовсе не характерен.

– Рад был встрече, Бен, – сказал он и нажал кнопку лифта. Лифт с шумом пошел вниз.

– Я тоже, Эл.

– Шинные компании не представляешь?

– Нет.

– Тебе повезло. – Дверцы лифта раздвинулись, Джиллспай вошел и поехал наверх.

Минуты три спустя Джиллспай звонил из своего кабинета, находящегося рядом с кабинетом министра, в Белый дом, однако Нортону это было невдомек. Выходя из министерства, Нортон знал лишь одно: он готов поставить все до последнего доллара на то, что, если Харви Бакстер скупит все радиостанции в Техасе, антитрестовский отдел закроет на это глаза.

Пожатия плеч было вполне достаточно. Нортон прекрасно знал Джиллспая, чтобы истолковать его жест примерно так: «Идиот, неужели ты считаешь, что мы будем заниматься радиостанциями в Техасе?» И на тот случай, если Нортон по тупости не поймет, он сказал о шинных компаниях, после чего Нортону стало совершенно ясно, на чем вечно недоукомплектованный антитрестовский отдел сосредоточит свою энергию в ближайшие месяцы.

Нортон понял все, что ему было нужно, кроме причины такого отношения к себе. Он задумался над нею, потому что в Вашингтоне даже дареному коню надо смотреть в зубы. И решил, что причина ясна, что ничего загадочного в ней нет. Видимо, Эд Мерфи говорил Джиллспаю о его визите. Это следовало из джиллспаевского упоминания о работе и расспросов об убийстве Донны. Нортон подозревал, что этот щедрый жест Джиллспая был просто способом Эда Мерфи подбросить ему несколько крох и напомнить, как Белый дом может быть полезен вашингтонскому юристу, умеющему держать язык за зубами. Ну и прекрасно. Он примет их любезность и, как решил, будет выяснять правду о гибели Донны. Если угодно, пусть считают его неблагодарным. Это их дело.

11

Нортон считал, что лучшими актрисами на его памяти были Кэтрин Хэпберн, Лив Ульман, Джули Кристи и Френсис Холл, иногда ему казалось, что миссис Холл была из них самой лучшей. Конечно, широкой публике миссис Холл была неизвестна, обстоятельства карьеры сузили ее амплуа до специфической трагедийной роли, но в этой роли она была несравненной. Он с содроганием представлял, какой бы она могла быть Медеей, леди Макбет или Марией Стюарт, но она вполне довольствовалась ролью секретарши Эда Мерфи в душераздирающем представлении, которое устраивала по нескольку раз еженедельно, объявляя какому-нибудь доброхоту или просителю, что Эд Мерфи его не примет. Сцена та повторялась вновь и вновь. Френ Холл превращала свое обычное безмятежное лицо в маску скорби, на ее светло-голубые глаза набегали страдальческие слезы, заламывание и трепет нежных рук передавали боль ее души при живописании жуткой перегруженности мистера Мерфи, его самоубийственного служения срочным нуждам президента, его мучительных сожалений о том, что сейчас или в обозримом будущем он не сможет выкроить время для мистера Просителя. Как однажды заметил Ник Гальяно, она была способна выжать слезы из собачьего дерьма.

Успеху ее игры, несомненно, содействовало нежелание большинства представителей политического мира смириться с неприятной мыслью, что Эд Мерфи не желает их видеть. Гораздо легче было принять оправдания миссис Холл за чистую монету и уйти с убеждением, что на данной неделе Эд Мерфи не мог бы выкроить времени даже для иранского шаха.

Однако Бен Нортон не был обычным просителем. Он знал эту игру и при всем своем восхищении талантом миссис Холл эмоциям не поддавался.

– Это очень важно, миссис Холл, – сказал он в телефонную трубку. – Для Эда тоже.

– Могу я сообщить ему, в чем суть дела, Бен?

– Просто скажите, что это последствия нашего недавнего разговора.

Ее, конечно, огорчит такое недоверие. Ну и пусть.

– Хорошо, сделаю все, что смогу. – Она вздохнула. – Я свяжусь с вами.

Она не связалась, и на другой день Нортон позвонил снова.

– О, Бен, я только что собиралась звонить вам. У мистера Мерфи нет ни секунды свободной. Но я передала ему вашу просьбу, и он предложил вам поговорить с Клэем Макнейром.

– Не думаю, чтобы в этом был смысл.

– Бен, это очень способный молодой человек, – укоризненно сказала она. – Мистер Мерфи полагается на него.

– Миссис Холл, передайте Эду, что у меня есть кое-какие новые сведения и ему следует обсудить их со мной.

– Передам, – пообещала миссис Холл с едва заметным холодком в голосе.

Успехом Нортона в министерстве юстиции Уитни Стоун остался весьма доволен. Даже улыбнулся – случай редкий и неприятный, потому что в лице его было что-то змеиное, а улыбка кобры нарушает любопытную симметрию ее черт. В достоверности полученных сведений он не усомнился и даже не спросил об их источнике. Он принял их и стал действовать в соответствии с ними.

– Я только что звонил Бакстеру, – сказал он Нортону во второй половине дня. – Незачем говорить, что он в восторге от нашего сообщения и намерен немедленно приобрести эти радиостанции.

– Неужели они ему так нужны?

– Да, он вбил себе в голову, что они ключ к его политической карьере. Может, так оно и есть. Кто знает?

На корпусе телефона замигал желтый огонек. Стоун поднял трубку, послушал, потом прикрыл микрофон маленькой веснушчатой рукой.

– Бен, тебе звонят из приемной Эда Мерфи, – сказал он. – Будешь говорить отсюда?

– Конечно, – ответил Нортон и потянулся через стол за трубкой.

– Бен? – Голос миссис Холл был исполнен доброжелательности. – Можете подъехать сейчас?

– Буду через пятнадцать минут, – пообещал Нортон. И вернул трубку Уиту Стоуну, слушавшему с нескрываемым интересом.

– Эд хочет срочно видеть меня, – объяснил он, надеясь, что Стоун не спросит, зачем.

– Похоже, вы с Мерфи сейчас в приятельских отношениях, – заметил Стоун.

– Мы всегда ладили, – ответил Нортон.

Стоун проводил его до двери и, прежде чем открыть ее, коснулся его руки.

– Знаешь, Бен, если администрация предложит тебе стоящую работу, соответствующую твоим способностям, можешь не сомневаться, что фирма отнесется к этому с полным пониманием.

Нортон не сомневался. Для фирмы лучше сотрудника, связанного с администрацией, может быть только сотрудник, работающий в администрации.

– Спасибо, Уит, – сказал он. – Посмотрим, как обернется дело.

Говорить Стоуну, что работать в администрации он не хочет, Нортон не собирался; пока такая перспектива существовала, он находился в ореоле силы, а это само по себе сила.

Миссис Холл встретила его взглядом, исполненным невыразимого страдания.

– Бен! – воскликнула она. – Мистер Мерфи уже приготовился к встрече с вами, но тут его вызвал президент, а это может затянуться на несколько часов. – Она сделала паузу и просияла. – Но послушайте, что предпринял мистер Мерфи.

И тут, будто по сигналу, вошел Клэй Макнейр. Как и прежде, со студенческим перстнем на пальце, с серьезным лицом, только костюм на нем теперь был не в полоску, а строгий, зеленый.

– Он попросил Клэя помочь вам всем, что в его силах, – сказала миссис Холл.

Макнейр шагнул вперед, по-мальчишески улыбнулся и протянул руку. Нортон понял, что его провели.

– Пошли, Бен, в мой кабинет, поговорим там, – сказал Макнейр.

Нортон сдался и последовал за Макнейром в цокольный этаж Белого дома. Кабинет Макнейра оказался крохотным – судя по размеру и местоположению, при Генри Киссинджере он, видимо, был чуланом уборщицы – там едва помещались два стола.

– Тесновато, – сказал, оправдываясь, Макнейр. – Сам видишь. Но мой сосед – какой-то там консультант, здесь почти не бывает, так что кабинет, можно сказать, принадлежит мне. Секретарша моя сидит в соседней комнате.

– Как зовут твоего соседа? – спросил Нортон.

– Байрон Риддл. Странный тип.

Нортон пожал плечами и сел за стол Байрона Риддла; на нем не было ничего, кроме двух копий памятника десантникам, поднимающим флаг на острове Иво Джима. Стол Макнейра, наоборот, был загроможден аккуратно сложенными бумагами. Кроме того, на нем стояла фотография жены Макнейра, болезненной, но красивой, и белокурых улыбающихся детей. Над обоими столами висели одинаковые портреты президента Уитмора.

– Я думал, что увижу тебя на похоронах, – начал Макнейр, придав лицу траурное выражение. Очень благонравный молодой человек; Нортон представил себе, как он каждое воскресенье проходит мимо тарелки для пожертвований в какой-нибудь пригородной пресвитерианской церкви.

– Я не люблю похорон.

– Они были хорошо устроены, – сказал Макнейр. – С большим вкусом.

– Не хочу о них слушать.

– Я думал, тебе будет интересно. Была одна любопытная деталь, только это между нами. Сержант Кравиц спрятал на той стороне улицы съемочную группу, чтобы иметь список тех, кто был там.

– Замечательно.

– Бен, такова уж работа полиции, надо это признать.

Нортон не желал ничего признавать. Макнейр полез в ящик стола и достал пачку жвачки «джуси фрут». Предложил Нортону и, когда тот отказался, отделил плиточку для себя и стал жевать. Это обозлило Нортона, и без того обозленного тем, что сидит в этом чулане и разговаривает с лакеем Эда Мерфи.

– Ты все еще в контакте с Кравицем? – спросил он.

– Конечно.

– Тогда почему не сказал ему, что тот дом в Джорджтауне принадлежит Джеффу Филдсу?

– Что?

– Ты прекрасно слышал. Почему не сказал Кравицу?

– Я не знал этого, – признался Макнейр.

– В таком случае, почему Эд не сказал тебе? Он знал.

– Откуда ты знаешь, что знал?

– Потому что я сказал ему, черт возьми. Почему он не передал через тебя Кравицу, если всеми силами стремится помочь следствию?

Макнейр всепрощающе улыбнулся.

– Бен, у него, должно быть, вылетело из головы. Эд просто невероятно занят.

– Послушай, я работал на Эда. Он не забывает ничего. Разве только умышленно.

– В Белом доме другие условия, – терпеливо сказал Макнейр. – Качественный скачок, Бен. Теперь он кое-что забывает. Потому я и нахожусь здесь, помогаю ему организовать работу.

– Спроси его о доме Филдса, – сказал Нортон. – И заодно о том, почему он звонил Филдсу среди ночи несколько суток назад.

Он хотел добавить, «если это он», но решил, что сейчас нужно блефовать.

– Кто говорит, что он звонил?

– Я говорю.

– Ладно, передам. Это и есть твое срочное дело?

Нортон заколебался. Ему было неприятно иметь дело с этим покладистым болваном, однако он решил, что сообщение передано, а это главное. Игру приходилось вести по правилам Эда.

– Нет, – сказал он. – Передай Эду, что я хотел говорить с ним о январском путешествии президента в Калифорнию.

Макнейр недоуменно посмотрел на него.

– Каком путешествии?

– Он знает.

Макнейр нахмурился и что-то записал в блокнот. Тут отворилась дверь и вошел человек. Ему было лет сорок пять, хорошо сложен, черные волосы коротко острижены, настороженный взгляд черных глаз быстро перебегал с Макнейра на незнакомца за его столом.

– Познакомьтесь. Байрон Риддл, Бен Нортон, – сказал Макнейр.

Нортон встал и протянул руку, но Риддл, не замечая этого, быстро подошел к своему столу и проверил, все ли ящики заперты. Лишь тогда он взял руку Нортона и так крепко стиснул ее, что Нортону пришлось ответить тем же. Во время рукопожатия Риддл приблизил свое лицо к лицу Нортона, и смотрел так пристально, будто хотел загипнотизировать.

– Бен работал на президента, – сказал Макнейр. – В его сенаторском штате.

– Вот как? – сказал Риддл. – А чем занимаешься сейчас?

Нортон ответил не сразу. У Риддла была странная манера говорить одной стороной рта, это так удивило Нортона, что он едва не пропустил вопрос мимо ушей.

– Сейчас у меня частная практика.

– В какой фирме?

– «Коггинс, Копленд и Стоун».

– Хорошая фирма, – сказал Риддл, понимающе кивнув. – Но тебе нужно вернуться в команду, дружище. Совершаются большие дела. Вот где поле действий.

– Какая у тебя роль в команде? – спросил Нортон.

– Много ролей. Я, так сказать, запасной игрок. – Он усмехнулся своей шутке, в усмешке было что-то волчье, и взглянул на часы.

– Байрон тут совершил… – начал было Макнейр, но Риддл оборвал его.

– Оставим мою персону в покое, – сказал он. – Я спешу. Меня ждет дамочка, а заставлять прекрасный пол дожидаться не в моих правилах. – Он подмигнул и скрылся за дверью.

– Своеобразная личность, – сказал Макнейр. – Неповторимая. Ты не слышал, что он сделал в день инаугурации?

Нортон запротестовал – его совершенно не интересовал Байрон Риддл, – но Макнейр жестом усадил его на место.

– Дело в том, – сказал он, – что Байрон делал кое-какую работу во время избирательной кампании. Организация выступлений, обеспечение безопасности и тому подобное, но до получения работы в Белом доме ему было далеко. Потом, в день инаугурации, когда президентский кортеж ехал от Капитолия, какой-то псих, волосатый хиппи, пробрался во двор Белого дома с чемоданом, по его словам, полным взрывчатки. И заявил, что взорвет Белый дом, если ему не дадут выступить по национальному телевидению. Сказал, что хочет произнести свою инаугурационную речь. Ну, можешь представить, какая поднялась паника. Подъезжает президент, на него смотрит вся страна, а тут хиппи с чемоданом взрывчатки. В первые минуты никто не знал, что делать. Агенты ФБР хотели стрелять, а секретная служба решила для отвода глаз начать переговоры. То есть никто ничего не предпринимал. Вдруг, откуда ни возьмись, появился Байрон Риддл, подошел к этому хиппи, угостил его сигаретой и начал разговор, а две минуты спустя этот тип отдал ему чемодан и сдался без единого звука. Эта история наделала бы много шума, но в тот день было много разных событий, и нам удалось ее замять. А как только хиппи был арестован, Байрон Риддл скрылся. Вот что значит скромность. И поверь, Эд Мерфи оценил это. Байрон получил должность какого-то специального консультанта. Он странный тип, но мужество у него есть, в этом ему не откажешь.

Нортону не хотелось слушать о подвигах Байрона Риддла, и он поднялся из-за стола.

– Слушай, Макнейр, передай Эду то, что я сказал. Насчет Калифорнии. Скажи, что, если он не поговорит со мной, я поговорю кое с кем другим.

Макнейр помрачнел.

– Не по душе мне все это, Бен. Не знаю, в чем твоя проблема, но, по-моему, ты идешь по ложному следу. Все мы в одной команде, разве не так? Все хотим помочь президенту.

– Послушай, на помощь президенту мне наплевать, – холодно сказал Нортон. – Я лишь хочу выяснить, кто убил Донну. Можешь так и передать Эду.

Макнейр опешил, словно получив пощечину. По молодости лет он старался угождать людям, а Нортону почему-то не хотелось, чтобы ему угождали. Но он не успел ничего возразить, Нортон вышел.

На другой день Нортон был вызван к Эду Мерфи и застал его в ярости.

– Что еще за намеки про Калифорнию в январе? – заорал Мерфи. – Что за игру ты ведешь? Если тебе есть что сказать, говори напрямик.

– Скажу, – ответил Нортон. – На той неделе ты мне говорил, что Уитмор не виделся с Донной с прошлого лета. Но один человек, которому можно верить, сказал мне, что Уитмор приезжал к ней в Кармел перед самой инаугурацией.

– Вранье! – крикнул Мерфи. – Он не виделся с ней почти целый год.

– Эд, тот человек видел его. И разговаривал с ним.

– Кто он такой?

– Приятель Донны. Хочешь знать, кто он, спроси Уитмора.

– Старик сенатор?

– Да.

– У него не все дома. После выборов он стал названивать и писать, надавал боссу кучу бесплатных советов. Мы старались отделаться от него шутками, но старик оказался занудой. Видимо, он разобиделся и выдумал историю, чтобы заставить кого-то слушать себя. Ты сущий дурак, если воспринял его всерьез.

– У этого старика все дома, Эд.

– Значит, у тебя не все. Несешь черт знает что. Бен, у тебя прекрасное будущее, но ты можешь испортить его своим упрямством.

– Я хочу докопаться до истины. Можешь передать это своему боссу.

– Тобой движет личная неприязнь. Отвергла тебя подружка – виноват Уитмор. Убили ее – виноват Уитмор. Ты что, предполагаешь здесь какой-то заговор?

– Эд, послушай, о Донне и Уитморе я никому не сказал ни слова. Будь я ревнивым любовником, то молчать бы не стал, разве не так? Я не хочу создавать Уитмору никаких проблем. Мне нужна только правда о том, что произошло с Донной. Но когда ты начинаешь хитрить со мной по мелочам, я поневоле думаю, что ты хитришь со мной и в серьезных вопросах. Если она приехала повидаться с ним или он в январе ездил повидаться с ней, так скажи напрямик. Пока мне будет казаться, что от меня что-то скрывают, что меня водят за нос, я буду продолжать поиски. Почему бы сразу не сказать правду?

Эд Мерфи сверкнул глазами, но поколебался, прежде чем ответить, а когда заговорил, голос его звучал неуверенно.

– Мы сказали тебе правду, Бен.

– Ладно, Эд, – сказал Нортон и поднялся.

Больше говорить было не о чем. У него мелькнула мысль, что в голосе Мерфи слышалась виноватость, словно он хотел сказать правду, но не мог. Видимо, все решения в этом деле принимал Уитмор. Вполне возможно.

Но возможно и совсем другое, думал Нортон. Может, Эд говорит правду, а я делаю поспешные выводы. Что, если Фил Росс обознался и видел не Мерфи с Донной? Что, если у старого сенатора и вправду зашел ум за разум? Что, если все это совпадение? В таком случае Эд прав – я безмозглый дурак и, возможно, порчу себе будущее в этом городе. Нортон терзался неуверенностью. Неужели его так обуяли страсти? Не видит ли он заговоры там, где их нет? Нортон считал себя разумным человеком, но в душу ему закрадывалось опасение, что ведет он себя по-дурацки.

Однако, размышлял он, Донна убита. Это факт. И Эд Мерфи, очевидно, лжет. А сенатор Нолан вряд ли лгал о приезде Уитмора в Кармел. И в довершение всего необъяснимое сообщение об убийстве по телефону. Нортон думал, что, возможно, он ошибается, но, скорее всего, эта улика подтверждает его подозрения; горячность и упрямство не позволяли ему бросать начатое, во всяком случае пока.

12

Среди дня, когда Байрон Риддл вошел в кабинет, Клэй Макнейр оторвал взгляд от бумаг и ощутил резкую боль в желудке. Обостряется язва, подумал он. Нажил язву в этом сумасшедшем доме. И собрался с силами, чтобы не выдать боли.

– Байрон, где донесения службы безопасности? Эд звонил, спрашивал.

– Отстань, парень, – огрызнулся Риддл. – Я занят совершенно секретными делами.

– Послушай, Байрон…

– Послушай, ты, парень. Какого черта ты усадил вчера за мой стол этого Нортона? Тебе здесь что, Большой Центральный вокзал? Если увижу еще кого за своим столом, вышвырну отсюда и его, и тебя!

Макнейр не верил своим ушам.

– Байрон, что такого, если кто-то сядет за твой стол? Пусть за мой садится кто угодно, я не против. Не будем делать из мухи слона.

– Речь не о твоем столе, – презрительно сказал Риддл. – Иногда у меня в ящиках хранятся важные документы.

– Байрон, – терпеливо сказал Макнейр. – Бен Нортон вовсе не шпион, кроме того, я сидел здесь вместе с ним, да и ящики твои все равно заперты, разве не так?

– Кто сказал, что он не шпион? Не строй никаких предположений, парень. Ты мог выйти на минутку в туалет, а он бы управился до твоего прихода.

– Байрон, секретная служба утверждает, что замки на этих ящиках…

– Плевать на секретную службу, – огрызнулся Риддл. – Детский сад. Что они смыслят? Слушай, парень, нет таких замков, чтобы их не мог открыть настоящий профессионал. Даже новые электронные устройства… Словом, делай, что я говорю. Веди тех, с кем хочешь поболтать, в столовую и запирай за собой дверь. Понял? Если я еще увижу кого возле своего стола, мы с тобой поссоримся. Крепко поссоримся.

И, не слушая возражений Макнейра, быстро вышел из кабинета, хлопнув дверью.

Макнейр неподвижно сидел за столом, боль в желудке все усиливалась. Положение было не из приятных. Клэй Макнейр выше всего ставил хорошую организацию, хорошее управление и пытался ладить с Байроном Риддлом, самым неорганизованным, неуправляемым человеком, какого он только встречал. Мысль предоставить им один кабинет на двоих казалась Макнейру безумием, садистской шуткой, однако они сидели в этом чулане лицом к лицу. Макнейр хотел пожаловаться Эду Мерфи на вольного консультанта, но не знал, как Мерфи это воспримет. Спору нет, Риддл иногда оказывался полезен; видимо, он имел такие источники информации, о существовании которых никто не подозревал. И, что хуже всего, Макнейр его боялся. Когда они спорили, как только что, Риддл иногда устремлял на него холодный яростный взгляд, словно бы говорящий: «Я могу убить тебя».

Чтобы успокоиться, Макнейр достал из кармана жевательную резинку «джуси фрут» и сунул ее в рот. Получив предложение работать в Белом доме, он ждал совсем не такого. Ему представлялось, что он получит прекрасный кабинет неподалеку от президентского, что будет по нескольку раз на день заходить к президенту и давать советы в государственных делах. Вместо этого он корпел в цокольном этаже, ожидая от Эда Мерфи разносов по телефону за какую-нибудь оплошность, и мог считать неделю удачной, если хотя бы видел президента. Разговаривали они последний раз на приеме в Восточном кабинете, президент назвал его Хенк и похвалил за работу над проектом, к которому Макнейр не имел ни малейшего отношения.

Внезапно зазвонил телефон прямой связи с Эдом Мерфи, и Макнейр дрожащей рукой поднял трубку.

– Нортон не звонил тебе? – требовательно спросил Мерфи.

– Не звонил, Эд.

– Больше с ним не болтай. Выслушай, что он скажет, передай мне и помалкивай. Ясно?

– Хорошо, Эд.

– И забудь, что он говорил о Калифорнии. У него шарики не на месте. Он всегда был таким. Для нас самое лучшее – избегать его.

– Хорошо, Эд, – снова ответил Макнейр, но Мерфи уже положил трубку. Клэй Макнейр осторожно опустил свою. Он не мог понять, почему Мерфи так расстраивается из-за смерти какой-то женщины и почему Нортон задает о ней столько вопросов. Собственно, он и не очень интересовался. Одно из правил хорошего управления, которые он изучал в коммерческой школе, гласило: «Не вникай в чужие проблемы». Ему хватало своих забот.

Предвечерние часы Байрон Риддл провел высоко на галерее сената, невозмутимо следя за бестолковой игрой в демократию. Обсуждался законопроект об общественных работах – проблема столь важная для страны, что на прения собралась почти треть сенаторов. Внимание Риддла было сосредоточено главным образом на Доноване Рипли, молодом, напористом лидере сторонников законопроекта. Риддл ненавидел Рипли и все, что тот поддерживал, однако за тем, как сенатор вел законопроект по парламентским минным полям, следил с самодовольной улыбкой. Потешься, Донни, думал он, потешься напоследок, вряд ли еще придется.

Пока тянулись дебаты, Риддл то и дело выходил из терпения, в этот вечер он ждал более крупных событий. Время от времени он закрывал глаза и вслушивался в голоса сенаторов. Почти всех их он мог опознать по голосу. Этому он научился на своей работе – возможно, когда и понадобится. Заметив, что один сенатор из Новой Англии сморкается, Риддл торопливо подался вперед и сделал вид, что поправляет галстук. На самом деле он фотографировал крошечным аппаратом, спрятанным в лацкане пиджака. Мелочь, но, возможно, когда и пригодится. Он представил себе избирательную афишу с увеличенным снимком ковыряющего в носу сенатора с надписью: «Не то ли самое выбрали и мы?» Ему стало смешно, он смеялся, пока сидящая впереди пожилая дама не обернулась и не зашикала.

Когда сенаторы наконец стали расходиться, Риддл взглядом проводил Рипли, окруженного ближайшими помощниками, потом спустился с галереи и поспешил к телефону-автомату. Ему тут же ответила молодая женщина из маленькой квартиры в нескольких кварталах отсюда.

– Венди? – прошептал Риддл. – Это я.

– А, доктор Грин. Как там дела?

– Все отлично. Дебаты только что окончились. Он сейчас пошел в кабинет. К тебе явится уже затемно. Все готово?

– Я готова, – сказала Венди.

– Нервничаешь?

– Разве что самую малость.

– Не волнуйся, малышка. Ты будешь бесподобна.

– Ха! Он в этом убедится.

Риддл усмехнулся.

– Оценить тебя полностью он не сможет. Только смотри, не забудь о свете. Скажи ему, что свет тебя возбуждает. Что хочешь видеть его смазливую рожу. Скажи что угодно, но не гаси свет!

– Успокойтесь, доктор Грин. Можете на меня положиться.

– Молодчина. Ну ладно, мне нужно идти.

– Скажите, а когда я теперь увижу вас? Чтобы получить остальные деньги.

– Завтра позвоню, – пообещал Риддл. – Только не волнуйся. Ты будешь бесподобна.

Он спустился по лестнице мимо громадной картины, где был изображен Джордж Вашингтон, переправляющийся через реку Делавэр, и, проходя по Ротонде, увидел идущего навстречу в сопровождении полудюжины старшеклассников крепко сложенного человека, показавшегося знакомым. Заметив Риддла, этот человек извинился перед школьниками и бросился к нему, протянув для пожатия руку.

– Байрон, старый бандит, как дела, черт возьми?

– Отлично, сенатор. Как у вас?

– Брось ты величать меня сенатором. Для тебя я Билл, дружище. Говорят, дела твои идут, как по маслу.

– Не жалуюсь.

Сенатор рассмеялся и затряс руку Риддла.

– «Не жалуюсь». Ха. Все тот же старина Байрон. Знаешь, какой нужен тебе девиз? «Я люблю тайну». Старина Байрон! Такого человека еще поискать.

Недоумевая, что нужно его собеседнику, Риддл высвободил руку и взглянул на часы.

– А как дела у тебя, Билл?

Усмешка сенатора исчезла.

– Дела скверно, – угрюмо сказал он. – Избирают человека, чтобы он работал, а потом не дают работать. Представляешь, мне приходится платить из своего кармана за информационный бюллетень. Вынужден читать лекции, чтобы свести концы с концами. Иногда я думаю, стоит ли быть сенатором.

– Тебе нужно повидаться с одним человеком, – сказал Риддл. – У него соевая плантация. В городе он новичок. Хочет познакомиться с нужными людьми. Может выручить тебя.

– Пришли его ко мне, Байрон, пришли. Рад буду видеть твоих друзей в любое время.

– Ладно, – ответил Риддл и хотел уходить.

– Послушай, Байрон, может, ты сможешь помочь мне кое-чем. – Сенатор обнял Риддла за плечи и отвел к статуе давно забытого вице-президента. – Сюда вернулось несколько смутьянов. Один из них именует себя врачом. Открыл клинику, но вместо пилюль дает политические советы. Я хотел бы узнать, кто он такой и кто стоит за ним.

– С нашими друзьями не говорил?

– От них мало толку. Все напуганы до полусмерти. Не то что в прежние дни. Слушай, Байрон, я думал, что, если ты сможешь выяснить…

– Постараюсь. Дел у меня куча, но я постараюсь.

– Отлично. Слушай, Байрон, я хотел спросить, что ты знаешь о той женщине, убитой в Джорджтауне?

– Ничего.

– Странная история, – сказал сенатор. – Я думал, в газетах осветят ее пошире.

– Сам знаешь, какие у нас газеты.

– Да, конечно. Что ж, был очень рад тебя видеть. Звони.

Сенатор подмигнул и направился к ждущим школьникам. Риддл торопливо вышел из Капитолия и спустился по длинному ряду ступеней восточного фасада на Конститьюшн-авеню. Прежде чем Донован Рипли вышел из старого здания сената, он выкурил две сигареты. Рипли быстро пошел по Первой-стрит мимо Верховного суда и свернул на Ист-Кэпитол-стрит. Риддл в отдалении следовал за ним. Расчеты его оказались правильны. На Четвертой-стрит сенатор свернул направо, дошел до середины темного квартала, потом юркнул в подъезд старого особняка, разделенного на три квартиры. Риддл прекрасно знал этот особняк; в настоящее время все три квартиры снимал он. На другой стороне улицы стояла машина, Риддл влез в нее. Минуту спустя он увидел, как Венди подошла к окну и опустила шторы. Свет продолжал гореть. Риддл закурил «Мальборо» и засмеялся. Все очень просто, думал он, все очень просто, когда твои враги тупы, как Донован Рипли. Два часа, пока Рипли не вышел на улицу, он сидел в машине, то посмеиваясь, то спокойно думая о своем будущем и о том, какой козырь идет ему в руки. Это была крупнейшая его удача, бесценная удача, и теперь он мог добиться всего.

13

Едва Нортон вернулся с ленча, как неожиданно позвонила секретарша босса: мистер Стоун хочет немедленно видеть мистера Нортона. Три минуты спустя он вошел в большой, тускло освещенный кабинет Уитни Стоуна и увидел его, неподвижно сидящего за антикварным столом с недоуменной улыбкой на лице. Стоун поглядел на Нортона, потом жестом пригласил его сесть в кресло.

– Я только что получил скверные новости, Бен, – начал он.

– Какие?

– Как ты знаешь, на основании твоих сведений из министерства юстиции мистер Бакстер тут же занялся приобретением радиостанций. Вчера утром он подписал бумаги.

– Так.

– А сегодня утром представитель антитрестовского отдела сообщил мистеру Бакстеру, что у министерства есть серьезные вопросы по поводу этого приобретения и оно готовит судебный запрет.

Нортон был так поражен, что не смог ответить; ему нанесли удар в спину, и он догадывался почему.

– Я хотел бы знать, Бен, – продолжал Уитни Стоун самым любезным, а в его устах – наиболее зловещим тоном, – можешь ли ты пролить какой-то свет на этот весьма нежелательный поворот событий. Мы, разумеется, полагались на твою оценку настроения в антитрестовском отделе. Может, ты ошибся? Или тебя ввели в заблуждение?

Нортон был в таком гневе, что не мог сказать ничего, кроме правды.

– Нет, я не ошибся. Видимо, дело тут в одной довольно специфичной проблеме. Мы с Эдом Мерфи… ну, скажем, не сошлись во взглядах по одному личному делу. Я думаю, что организатором министерской политики открытых дверей был Эд. Надеялся урезонить меня таким образом по-хорошему. Но потом у нас состоялся еще один разговор, я по-прежнему не соглашался с ним в том вопросе, и он разозлился.

Уитни Стоун свел кончики пальцев и уставился в потолок, словно ожидая наставления свыше.

– Ценю твою искренность, – наконец сказал он. – Видишь ли, Бен, мне известно кое-что о твоем… э… несходстве во взглядах с Эдом Мерфи. Насколько я понимаю, оно связано со смертью твоей приятельницы мисс Хендрикс.

– Да.

– И Мерфи считает, что ты проявляешь к этому делу слишком большой интерес, с его точки зрения, довольно назойливый. Поэтому он воспользовался этим антитрестовским делом, чтобы поднять тебя, а потом сбить. Ты так это понял?

– В основном да.

– Тогда, видимо, главный вопрос заключается в том, не слишком ли воинственно ты ведешь себя?

– Думаю, что нет, – ответил Нортон. – Донна была убита при очень странных обстоятельствах. Никто не может сказать, почему она находилась в Вашингтоне, в этом особняке, в это время. По-моему, Эд Мерфи знает и лжет мне.

– Бен, подозреваешь ты, что президент Уитмор имеет какое-то отношение к ее смерти?

– Для такого предположения у меня нет оснований, – сказал Нортон.

Это было истинной правдой. В то же время, как понимали и он, и Стоун, это не прозвучало и категоричным отрицанием.

– Но ты думаешь, что Уитмор и Мерфи могли знать, почему она находится в Вашингтоне, и даже общаться с нею?

– Совершенно верно.

– И настаиваешь, чтобы Мерфи удовлетворил твое любопытство по этим пунктам?

– Это не просто любопытство, Уит. Я считаю, что правда о ее смерти должна быть раскрыта, если это возможно.

– Правда о ее смерти, Бен, или о любовных делах?

Нортон ощутил, как в нем закипает гнев.

– Постой-ка, Уит, – сказал он. – Я считаю…

– Не обижайся, – перебил Стоун. – Дай мне, пожалуйста, развить эту мысль. Предположим для начала, что мисс Хендрикс была убита грабителем. Теперь предположим, что вечером накануне убийства она говорила с президентом или виделась с ним. Считаешь ты, что эти сведения важны для расследования?

– Не исключено. В любом обычном расследовании были бы.

– Совершенно верно, – сказал Стоун. – Но ведь, согласись, это не обычное расследование. Наоборот, в высшей степени необычное. Если бы я или ты навестили мисс Хендрикс накануне убийства, это никого бы не интересовало.

– Необязательно накануне, Уит. Возможно, речь идет о том вечере, когда она погибла.

– Но доказательств у тебя нет?

– Нет. Ничего определенного.

– В таком случае, как ты, несомненно, понимаешь, это предположение в высшей степени серьезное, и его нельзя делать так легко.

– Я знаю.

– Еще бы! Итак, продолжу свою мысль. Какие бы отношения ни были у президента с этой юной леди, пусть даже самые невинные, если они станут достоянием гласности, то с их помощью можно опорочить, может быть, парализовать или даже сокрушить его администрацию. Таким образом, положение очень деликатное, и, возможно, суть заключается в том, насколько твое… э… дознание продиктовано личным отношением к несчастной молодой женщине.

Нортон снова подавил гнев.

– Здесь нет личных чувств, – заявил он. – Я хочу только правды. Пусть Уитмор говорит правду, как и всякий человек.

– Правду, – повторил Уит Стоун. – Истину. Ты хочешь истины. Желаю тебе удачи в поисках, но должен заметить, что святые и философы пишут ее испокон веков без особого успеха. Лично я нахожу справедливость более практичной целью. В справедливости нуждается больше людей, чем в истине. Истиной в данном случае может оказаться то, что мистер Уитмор безнравственный или неблагородный человек, но справедливо ли будет, если он пострадает как политик за свое не имеющее отношения к политике неблагоразумие?

Он улыбнулся и закурил сигарету, не сводя взгляда с Нортона.

– Я не хочу вредить ему как политику, – запротестовал Нортон.

– Конечно нет, – сказал Стоун. – Ты хочешь только «истины». Но позволь заметить, Бен, только не обижайся, что твоя преданность истине в данном случае не абсолютна.

– О чем это ты?

– Насколько я понимаю, ты располагаешь некоторыми сведениями, которые используешь сам, вместо того, чтобы поделиться с теми, кто официально уполномочен вести расследование. Я не вмешиваюсь в твои дела, но должен заметить, что ты можешь оказаться в не очень приятном положении.

Это был намек на ответственность за утаивание сведений. К сожалению, небезосновательный. Нортону стало любопытно, кто осведомляет Стоуна. Белый дом? Прокуратура? Полиция? Но в Вашингтоне никто не выдает своих источников информации. Святого в этом городе мало, но это свято.

– Может, я и совершал ошибки, – сказал Нортон. – Но действовал из лучших побуждений.

– Ну, конечно, – сказал Стоун, затянувшись сигаретой. – Пойми, Бен, я говорю как друг, которому небезразлично твое будущее. Само собой, я был бы неоткровенен, если бы сказал, что доволен этим поступком министерства юстиции.

– Жаль клиента, – сказал Нортон. – Он пострадал за чужую вину.

– Что ж, такое случается, – сказал Стоун. – Мы как-нибудь ему поможем. Главная моя забота о тебе, Бен. Я не хочу, чтобы пострадала твоя многообещающая карьера. Давай поговорим о ней. Мы ведь толком и не разговаривали после твоего возвращения из Парижа. Вот что, давай выпьем. Тебе шотландского?

Стоун подошел к шкафчику с бутылками и быстро смешал два коктейля; такое гостеприимство, насколько было известно Нортону, в истории фирмы не имело прецедентов. Нортон отнесся к нему с легким подозрением, но все же он решил выслушать Стоуна до конца. Может, и в самом деле он руководствовался личными мотивами. Может, и в самом деле губил свое будущее.

Стоун подал ему стакан и сел.

– Ну, Бен, давай заглянем в будущее, где тебя, несомненно, ожидает блестящая карьера. Какие цели ты ставишь перед собой?

Нортон расслабился, с наслаждением обдумывая вопрос. Заглядывать в будущее было приятно – чем дальше, тем приятнее.

– Хочу быть хорошим юристом, – сказал он. – А в последние годы и здесь, и в Капитолии меня все больше и больше интересовали отношения между правительством и корпорациями. Они далеко не просто юридические. В них есть политический, экономический и культурный аспекты, и они развиваются по мере того, как конгресс издает новые законы, а корпорации движутся к некой сверхгосударственной роли. Здесь требуется определенность. Между обеими сторонами должна существовать более тесная связь, а мы являемся посредниками. Здесь есть простор, извини меня, для юридической мудрости, которая служила бы обеим сторонам и общественным интересам.

Он умолк и пригубил виски. Подумал, что Уитни Стоун известен служением отнюдь не общественным интересам и вряд ли может понять, о чем идет речь.

– Хорошо сказано, – заметил Стоун. – И совершенно справедливо. Иногда мне кажется, Бен, что половину времени я трачу, объясняя политикам корпоративный склад мышления, а другую – объясняя политический склад ума своим друзьям из корпораций. Здесь необходима определенность. И мудрость. И еще, можно сказать, философское осмысление. Каковы истинные связи между общественным и частным секторами? Кто хозяин и кто слуга? Или здесь встреча равных? Это очень интересные вопросы.

– Да, – сказал Нортон. – А когда изо дня в день бьешься над текущими делами, на них нелегко сосредоточиться.

– Совершенно верно, – сказал Стоун. – Об этом я и хочу поговорить. Генри Уиллогби скоро уйдет. Он пока молчит, но здоровье его все ухудшается. Бедняга! Как тебе известно, он всегда был у нас философом, ну, а я обращал внимание на более практические дела. Но мне потребуется новый сотрудник, чтобы он подвергал анализу нашу корпоративную работу. Писал кое-что. Отчитывался перед соответствующими комиссиями конгресса. В сущности, мне нужен человек, способный стать признанным на всю страну знатоком всех аспектов в отношениях между корпорациями и правительством. И, само собой, чтобы вел те дела, которые сочтет наиболее интересными. Думаю, что для этой работы ты самый подходящий человек. Если, конечно, она тебя привлекает.

– Безусловно, привлекает, Уит. Я даже не знаю, что сказать.

– Тогда не говори ничего. Просто поразмысли над этим, а детали мы обговорим позже. Разумеется, важность твоей новой работы отразится и на размерах жалованья.

– Уит… Я очень благодарен.

– Меня восхищает честность, Бен. Я восхищен твоей откровенностью о разногласиях с Эдом Мерфи. И твоей преданностью этой женщине. Хочу только по-дружески напомнить тебе, что осторожность и сдержанность тоже могут быть добродетелями.

Нортон недоумевал. Разговор о Донне внезапно обернулся предложением блестящей работы. Хотел ли Стоун подкупить его? Или даже думать так – безумие? После недолгих колебаний подозрения Нортона снова взяли верх.

– Уит, но в другом деле, в вопросе о гибели Донны, я не могу дать никаких гарантий.

– И не нужно, – спокойно сказал Стоун. – Только я хочу предупредить тебя. Мне по секрету сообщили один факт. У меня, как ты, наверно, догадался, есть некоторые источники информации о ходе расследования этого убийства, и я получил достоверное известие, что скоро, возможно, через несколько дней, будет произведен арест. Говорю это лишь для того, чтобы удержать тебя от опрометчивых поступков.

– Кто будет арестован?

Уитни Стоун вздохнул.

– Боюсь, это печальный конец печальной истории. Подозреваемый – ненормальный парень, на его счету целый ряд сексуальных преступлений, от подглядываний в окна до попытки изнасилования. Работает он продавцом винной лавки в Джорджтауне и продал мисс Хендрикс бутылку сливовицы в тот вечер, когда ее убили. Очевидно, он пошел за ней до самого дома и…

Стоун не закончил фразы. Но было ясно, что он имел в виду. Нортон безучастно уставился в пол. Значит, все кончено. Её убил какой-то псих, извращенец, его арестуют – и точка.

– Подлить тебе, Бен?

Нортон мгновенно вернулся к действительности.

– Нет, спасибо. Извини, я пойду. Все это было… словом, вполне достаточно на один день.

– Конечно, Бен, – сказал Уитни Стоун со своей змеиной улыбкой. – Завтра мы поговорим еще.

Ошеломленный Нортон вернулся к себе в кабинет. Там он стал сопоставлять то, что Стоун сказал ему о Донне и о новой работе. Инстинкт подсказывал ему, что надо бояться Уитни Стоуна, дары приносящего. Как узнать, правду ли говорил Стоун? Действительно ли собираются арестовать продавца из винной лавки, или Стоун это выдумал? Или он сам напрасно сомневается во всех и во всем? Нортон выругал себя за нерешительность и взялся за телефон. Через несколько секунд он разговаривал с Кравицем.

– Сержант, можно ли приехать сейчас, побеседовать с вами?

– Нет, если не собираетесь никого убивать, – ответил Кравиц. – Я сейчас еду на открытие бейсбольного сезона, там будет играть мой сын.

– У меня к вам один вопрос, – сказал Нортон. – Я слышал, вы собираетесь произвести арест по делу Хендрикс.

– Мы никого не арестовывали, – сказал Кравиц.

– Я понимаю. Но мне сообщили, что за парнем из винной лавки целый ряд сексуальных преступлений и следствие интересуется им.

– Следствие интересуется многими лицами, – ответил Кравиц с легким раздражением.

– Да, но не могли бы вы сказать, входит ли в их число этот парень?

– Послушайте, Нортон, – прорычал сержант, – мы не рассылаем предварительных уведомлений перед арестом. Да, следствие интересуется этим парнем, но больше я не скажу ничего.

– Хорошо, сержант. Спасибо. Надеюсь, команда вашего сына выиграет.

Наконец удовлетворенный, Нортон положил трубку. Разумеется, Кравиц не мог сказать ему о своих планах. Но было ясно, что последует дальше. Разгадка тайны завершилась не громом политического скандала, а хихиканьем ненормального парня. Нортон закрыл глаза и задумался, хотелось бы ему, чтобы грянул политический скандал, чтобы гибель Донны имела больший резонанс, чем придаст этому делу суд над каким-то подонком. Потом приказал себе отбросить эти мысли. Вел он себя достойно. Может, и не умно, но достойно, и теперь пора подумать о будущем. Нужно вырваться из облака отчаяния, которое окутывало его последние недели. Он с улыбкой вспомнил неделю после выпускных экзаменов, когда он пьянствовал с друзьями четыре дня. Сейчас напиваться его не тянуло, но хотелось общества, смеха, развлечений, и он решил принять приглашение Гвен Бауэрс на вечеринку. Гвен звонила, сказала, что у нее соберется компания отметить первый рассказ, пристроенный ее подругой. Видимо, там будет весело, и Нортон подумал, что ему необходимо немного развеяться.

14

Нортон дважды позвонил, потом толкнул дверь и вошел. По длинному коридору направился к библиотеке, откуда доносились музыка и смех, там он обнаружил Гвен, она стояла перед камином и рассказывала восьми или десяти гостям:

– Значит, я в новом бальном платье, метет метель, машина моя не заводится, такси не видно, а мне через полчаса нужно быть в Белом доме на встрече Нового года. Что делать? Что хочешь, то и делай. Я натягиваю сапоги, иду на Массачусетс-авеню и стою там с поднятой рукой, пока не останавливается какая-то машина, для точности, красная «импала»; водитель глядит на меня, я на него; такого здоровенного, черного, страшного негра я в жизни не видела. А газеты писали, что негр в красной «импале» совершил целую серию зверских изнасилований. Вот это, детки, называется попасть в переплет. Но стоять холодно, других машин не видно, поэтому я влезла в «импалу» и говорю: «Слушай, приятель, если будешь насиловать меня – давай по-быстрому, только прическу не порть, а потом подбрось к Белому дому».

Молодые люди, беспорядочно рассевшиеся в библиотеке, рассмеялись, вежливо, как двадцатилетние смеются шуткам тридцатилетних, и кто-то спросил:

– Когда это было, Гвен?

– О, много веков назад, – ответила она. – В последние дни Линдона Грозного. Собственно, при близком знакомстве он оказывался не таким уж грозным. Эй, смотрите, кто явился!

Гвен приветствовала Нортона звучным поцелуем.

– Это Бен, – объявила она гостям. – Бен, – она стала указывать на поднятые лица, – это Энни, ее первый рассказ приняли сегодня в «Космо», это Тим, юрист, это Митци, она работает в «Пост», это Майкл, пишет для «Роллинг Стоунз», это… как тебя зовут, милый?

– Джо, – ответил бородатый парень.

– Джо, – повторила она. – А это Пит, по-моему, ты его знаешь, это… да ну вас, представляйтесь сами. Бен – юрист и очень славный человек.

Почти все молодые люди улыбнулись или приветственно помахали рукой, кроме одного парня в углу, он, казалось, показывал язык. Нортон взглянул на него еще раз и понял, что парень вертит самокрутки.

– Пошли на кухню, там нальем тебе выпить, – сказала Гвен Нортону и потащила его по коридору. – У меня был разговор с тем сержантом. Он, как ты и говорил, крут. Но я, как и обещала, не сказала ему ничего лишнего.

– Послушай, Гвен, забудь об этом полицейском. Забудь обо всем. Дело закончено.

– Что ты имеешь в виду?

– Мне сказали по секрету, что полиция собирается произвести арест. Убил Донну парень из винной лавки. Он пошел за ней до дома или что-то в этом роде. За ним целый ряд сексуальных преступлений. Он ненормальный.

– Это сказал тебе Кравиц?

– Нет, другой человек. С Кравицем я разговаривал. Он этого не подтвердил, потому что ареста еще не было, но сказал, что следствие интересуется этим парнем и картина, в общем, ясна. Так что больше я об этом не думаю. Нужно предать дело забвению. От нас больше ничего не зависит.

Гвен прислонилась к стене и вздохнула.

– Слава богу, – сказала она. – Я думала, что… то, о чем мы говорили, сводило меня с ума.

– Я тоже так думал, Гвен. Давай теперь об этом забудем.

– Ладно, Бен. Только я хотела бы кое-что сказать тебе.

– Скажи.

– Многое из того, о чем мы говорили – о Донне и Уитморе, – она могла преувеличить. Или я могла не так понять. В таких делах трудно разобраться. Но теперь это уже неважно.

Суть сказанного до Нортона не дошла, но задумываться ему не хотелось, и он занялся приготовлением коктейля.

– Вот еще что, Бен. Сегодня я случайно встретила Фила Росса и пригласила заглянуть. Полагаю, ты не будешь против. Надеюсь, между вами нет никаких разногласий?

Нортон поглядел на нее, пытаясь вспомнить, говорил ли ей, что Фил Росс отказался от своих слов.

– Никаких, – ответил он. – Гвен, у меня нет разногласий ни с одним человеком. Я начинаю новую жизнь. Давай веселиться. Пойдем, я познакомлюсь с твоими друзьями. Кстати, кто они?

Они пошли обратно к библиотеке.

– Здесь главным образом друзья Энни, – сказала Гвен. – Я хочу познакомить тебя с ней. Она славная. И притом хорошо пишет. Работала в «Пост», но ушла на внештатную работу. Писала статьи для «Роллинг Стоунз», «Вашингтониэн», но хочет по-настоящему заняться литературой. Она только что пристроила первый рассказ, по этому случаю и затеяна вечеринка.

В библиотеке Нортон сел на диван рядом с Энни, высокой, худощавой молодой женщиной с веснушками и длинными черными буйными волосами. Одета она была в джинсы и цветастую блузку, расстегнутую минимум на две пуговицы ниже, чем ее мать могла бы одобрить. Груди у нее были маленькие, изящные и такие же веснушчатые, как и лицо.

– Ты Энни, – сказал он.

– Да.

– А я Бен Нортон.

– Я знаю. Гвен сказала мне. Ты встречался с ее подругой по имени Донна, той, что была убита.

– Да.

– Расскажи мне о ней.

– Не хочется.

– Ну извини. Я лишь… Мне казалось, что это интересная история.

– Донна мертва, – сказал он. – История окончена.

– Эй, Энни, – окликнула ее другая женщина с противоположного конца комнаты. – Слышала про Софи?

Сорокапятилетняя Софи была членом конгресса и приобрела известность полнотой и откровенными высказываниями.

– Нет, а что с ней? – откликнулась Энни.

– Она беременна, – крикнула в ответ Митци. – О господи, можете представить Софи в постели с ее крохотным мужем?

Все загоготали, и парень, вертевший самокрутки, начал долгий путаный рассказ, соль которого заключалась в том, что спикер конгресса – фетишист.

– Вы, я вижу, не очень высокого мнения о выборных лидерах? – сказал Нортон.

– Еще бы, – ответила Энни. – Если забыть, что они говорят, и только видеть, что делают, это смех. Я хочу сказать, что конгресс похож на обезьянник в зоопарке. Если обезьян переправить в конгресс, а конгрессменов в зоопарк, никакой разницы не будет. Может, на твой взгляд, я слишком радикальна?

Нортон пожал плечами.

– Там хватает шутов, – сказал он. – Но есть и хорошие люди.

– Расскажи об Уитморе, – внезапно попросила она. – Хороший он человек?

– В этом я не обвинил бы его, – сказал Нортон. – Но он может стать великим президентом. О более проницательном политике я даже не слышал.

– А что он представляет собой как личность?

– Не знаю. Никогда не интересовался им как личностью.

– Женщины интересуются, – сказала Энни. – Он очень привлекателен.

– По возрасту он годится тебе в отцы.

– Однажды у меня была интрижка с человеком его возраста. Складный мужчина, весь мускулистый, как Хемфри Богарт.

– Много было у тебя интрижек?

– Не знаю, много или нет. Мне двадцать семь, и у меня было двадцать три мужчины. Это много? А сколько было у тебя женщин?

– Не знаю, – ответил Нортон. – Потерял счет.

– Кроме шуток, скажи, сколько?

– Да много. Пятьдесят. Или сто. Несколько лет я вел счет. Идиотизм.

– Почему ты не женат? – спросила его Энни. – Похоже, ты склонен к семейной жизни.

– Склонен, но те, на ком я хотел жениться, не хотели выходить за меня, и наоборот. Я слишком осторожен. Смотрю на своих школьных друзей: кто разведен, кто собирается развестись, кому надо бы собраться. Глядя на них, спешить с женитьбой не хочется.

– Чего я не хочу, – сказала Энни, – так это иметь дело с женатиками. Пару раз пробовала, хватит.

– Почему? Испытываешь чувство вины?

– Нет. Но бывает обидно. Занимаешься с кем-то любовью, а он потом уходит проводить ночь с другой. Ты не представляешь, каково это.

Самокрутка с марихуаной дошла до них. Нортон передал ее Энни.

– Ты не куришь? – спросила она.

– Очень редко. После этого я всегда забываю, о чем говорил.

– Затянись, – предложила она. – Помогает расслабиться.

Нортон с раздражением затянулся. Женщины всегда говорили, что он кажется скованным, чопорным, сдержанным. Но как быть, если он так выглядит? Что ж теперь, ходить босиком?

– Знаешь, какое ты производишь впечатление? – спросила Энни. – Тебе подошло бы сидеть в белом костюме на веранде своего плантаторского дома со стаканом мятного пунша в руке.

– Наподобие Кларка Гейбла в фильме «Унесенные ветром», – сказал он.

– Может, скорее полковника с рекламы жареных цыплят. – Энни хихикнула. – Но в духе старой южной аристократии. Преемник гордой традиции и все такое.

– Энни, хочешь знать, что такое эта гордая традиция? – спросил Нортон. – По словам моего отца, в восемьсот двадцатом году в день рождения королевы из лондонских тюрем выпустили всех заключенных с условием, что они покинут Англию, и все эти отбросы общества крали суда, сколачивали плоты и всяческими способами добирались до Америки, таким образом клан Нортонов и оказался здесь. В нашем роду было множество конокрадов, сотни солдат-конфедератов, один неплохой губернатор Северной Каролины и, в конце концов, мой отец. В тридцать четвертом году он лишился своей фермы, пошел работать на лесопильный завод за двадцать центов в час и был рад такому заработку. Я тоже работал на лесопильном заводе, но, во-первых, я был довольно смышлен, во-вторых, что еще более важно, отлично играл в бейсбол, из чего следовало, что я создан для великих дел.

– Как ты попал в штат Уитмора? – спросила Энни. – Мне казалось, он брал к себе только безжалостных негодяев.

– Он счел нелишним иметь рядом с собой одну деревенщину, чтобы смягчить свой образ, – сказал Нортон и засмеялся собственной шутке. – Нет, дело было сложнее. Я стал работать у одного сенатора из Северной Каролины советником в антитрестовском подкомитете. Когда мой сенатор умер, председателем подкомитета стал Уитмор. Некоторое время спустя он вызвал меня к себе в кабинет. Я думал, что он хочет меня уволить и взять кого-то из своих. Вместо этого у нас произошел вот такой короткий разговор. Он спросил: «Хочешь остаться на работе, Нортон?» Я ответил, что хочу. Он сказал: «Оставайся. Я требую только преданности. Стопроцентной». Я сказал, что это не проблема. Мы пожали друг другу руки, и разговор был окончен. И лишь получив очередной чек, я узнал, что Уитмор повысил мне жалованье.

– Ты его недооценил, – сказала Энни. – Ты хорошо работал, а он был не так глуп, чтобы увольнять тебя.

– Да, – ответил Нортон. – Это единственный раз, когда я недооценил Чака Уитмора. В конце концов, он сделал меня своим юрисконсультом. И вот я здесь.

– Я рада, – сказала Энни и погладила его по голове.

Тут к ним подошел Пит, бармен из бара Натана.

– Привет, мистер Нортон, как жизнь?

– Не жалуюсь. Ты знаком с Энни?

– Конечно. Мистер Нортон, извините, что прерываю ваш разговор, но у меня крупная неприятность. Затянитесь-ка.

Он усмехнулся и протянул громадную самокрутку. Нортон затянулся и передал ее Энни.

– Дело вот в чем, – продолжал Пит. – На той неделе я взял машину у одного парня, меня остановили за нарушение правил, под сиденьем оказалось шесть унций марихуаны, и мне предъявили обвинение в торговле наркотиками. А я даже не знал о марихуане.

– Когда суд? – спросил Нортон.

– Через две недели, в понедельник.

– Зайди на той неделе ко мне на работу, поговорим.

– Ну, значит, я спасен. Только вот денег у меня не густо.

– Пусть тебя это не волнует.

– Спасибо, мистер Нортон. – Пит поднялся и хотел уйти.

– Постой, – сказал Нортон. – Помнишь, недели две назад ты говорил, что какой-то тип приходил в бар и расспрашивал обо мне. Как он выглядел?

Пит скривился и подергал себя за бородку.

– Знаете, толком не помню.

– Ты сказал, что он похож на психа.

– Да? Я так говорил? Ну, может быть. Может, то был не он. Я тогда накурился. Ну ладно, до будущей недели, идет? – Пит торопливо вышел из комнаты.

– В чем тут дело? – спросила Энни.

– Пока неясно.

– Он ведь торгует наркотиками.

– Знаю. Но законы о наркотиках нелепые, и незачем ему садиться за продажу марихуаны.

– Много у тебя такой работы?

– Стараюсь иметь побольше. Наша юридическая фирма представляет собой крупных воротил Америки, и я с удовольствием время от времени помогаю беднягам.

– Ты нравишься мне, – сказала Энни.

– Ты мне тоже. Ты правдивая.

– Люди должны быть правдивыми, – сказала она. – Если человек некрасив или неумен, тут ничего не поделаешь, но правдивым при желании может быть каждый.

Нортон внезапно вспомнил о Донне, она была правдивейшей из всех, кого он знал, такой правдивой, что, может, это и убило ее, и ему захотелось напиться вдрызг, на время забыть о ней. Но одурью ничему не поможешь, и он сжал руку Энни, стараясь думать только о ней. Она была славной, умной, хорошенькой и правдивой, немного походила на Донну, но была на несколько лет моложе и соответственно непостижимее.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего. Я слегка забалдел. Расскажи, о чем ты пишешь.

– Рассказывать, собственно, нечего. Пишу статьи для журналов ради денег и рассказы, чтобы… словом, это проба сил.

– А в чем для тебя главная цель?

– Написать роман. Но я пока не готова.

– Гвен говорит, что ты ушла из «Пост». Почему? Я думал, туда все стремятся.

– Я тоже стремилась, но больше года не вынесла. Там работаешь, как на заводе. Хороший завод выпускает хорошую продукцию, там есть хорошие люди, но все равно это завод. Одни работают на типографских машинах внизу, другие на пишущих машинках наверху. Работая внештатно, я получаю вдвое меньше и живу вдвое веселее. О господи, а он откуда взялся?

Подняв взгляд, Нортон увидел, что к ним подходит Фил Росс. И хотел было встать, потом передумал.

– Фил, познакомься с Энни. Вы оба выдающиеся писатели. Налей себе виски и присаживайся к нам.

Росс нетерпеливо потряс головой.

– Я ухожу, Бен. Гвен не сказала мне, что за вечеринка здесь будет. Но я рад видеть тебя. Я хотел сказать тебе, что мы с Эдом Мерфи сопоставили наши сведения о том… недоразумении. – Он глянул на Энни.

– Ничего, говори, – сказал Нортон.

– В общем, – сказал Росс, – в тот день он ехал по Висконсин-авеню с одной секретаршей из Белого дома, очень похожей на твою подружку. Вот и конец загадке.

– Отлично, Фил, – сказал Нортон. – Замечательно. Слушай, ты сегодня опубликовал прекрасную статью.

Журналист довольно улыбнулся.

– Об этом стоило написать, – сказал он. – Ну, мне надо идти.

– Не торопись, – сказал Нортон. – Оставайся, познакомься с младшим поколением.

Росс нахмурился.

– Откровенно говоря, я не люблю бывать там, где курят марихуану. Это противозаконно.

– Правда, – сказал Нортон. – Грязное дело.

– Ладно, пока, – сказал журналист и заторопился к двери.

– Болван, – прошептала Энни. – Писал статьи в поддержку Никсона до самой его отставки, а курить марихуану, видите ли, противозаконно. Что там у него с Эдом Мерфи?

– Ничего. Только Росс сегодня утром опубликовал статью, сведения для которой он получил от кого-то, очень близкого к верхам, это означает, что они с Мерфи сейчас друзья. Расскажи о своем детстве. Ты играла в бейсбол?

– Нет, писала стихи. И примерно в то же время, когда твой отец лишился фермы, мой открыл в Бронксе зеленую лавку, и со временем она превратилась в одиннадцать зеленых лавок.

– Бог дает, и бог отнимает, – сказал Нортон. – Была ты счастлива?

– Я была несчастна. Была слишком тощей. И осталась до сих пор.

– Чем ближе кость, тем слаще мясо.

– Что-что?

– Старая южная поговорка.

– Она звучит неприлично.

– Да. Это значит, мне нравится, как ты сложена.

– Мне тоже нравится, как сложен ты.

– Очень рад слышать, мэм. Но в данную минуту, простите меня, я пойду в туалет.

– Обратно дойдешь?

– Постараюсь.

Сохраняя равновесие, он пошел к туалету, но дверь оказалась заперта, внутри кто-то стонал.

– Что случилось? – спросил Нортон.

– Меня рвет, – ответил парень. Нортону показалось, что это тот, кто вертел самокрутки. – Я выпил джина. После этого меня всегда выворачивает.

Нортон вышел в заднюю дверь. Прошел по темному газону и облегчился под огромным дубом, глядя на звезды и ощущая себя в полном ладу с мирозданием. Постоял, прислушиваясь к музыке и смеху, доносящимся из дома, а потом заметил, что кто-то вышел из-за угла и притаился на клумбе перед окном библиотеки. Нортон сперва тупо смотрел на темную фигуру, потом вспомнил о любителе подглядывать, убившем Донну, и бросился вперед.

– А ну убирайся! – крикнул он.

Человек на клумбе подскочил и пустился наутек по газону. Одет он был в темный костюм, казался худощавым и жилистым. Нортон побежал за ним и стал догонять; когда их разделяло пять футов, убегавший бросился ему под ноги, как это делают футболисты и кинозвезды. Нортон долго летел в воздухе, почти парил, но, в конце концов, упал вниз лицом на мягкую, росистую траву. Услышал, как на улице заработал мотор автомобиля. Нортон видел этого человека лишь мельком, но был уверен, что недавно встречался с ним. Но где? В Джорджтауне? В Палм-Спрингсе? В Белом доме? Он этого не знал, и, казалось, это было неважно. Ему вспомнились чьи-то стихи: «В мягчайшую грязь я сейчас ложусь и буду счастлив, пока не проснусь». После этого он заснул. И проспал бы долго, не выйди Энни и не разбуди его.

15

Проснулся Нортон в своей постели. Как попал домой, он не помнил, но чувствовал себя прекрасно. Открыв окно спальни, он подышал свежим весенним воздухом. Потом лег на пол и пятнадцать раз отжался. Пора было начинать новую жизнь. Долго стоя под душем, Нортон обдумывал все, что нужно будет сделать в ближайшем будущем. Он сядет на диету и дважды в неделю будет играть в теннис. Поговорит с Уитом Стоуном о своей новой работе, вечерами будет писать и заниматься исследованиями, узнает в местных юридических колледжах насчет лекций по корпоративному праву. И еще Энни. Он явственно представил себе ее, высокую, худощавую, веснушчатую, с буйными волосами, и решил пригласить на обед. Только никакой марихуаны. Эти сумасбродства уже позади, теперь он будет думать только о будущем.

Нортон оделся, на завтрак выпил только чашку кофе – начиналась новая диета, – бодро вышел на улицу и отправился на работу пешком. Было свежее весеннее утро. Ночью прошел дождь, тротуары еще не высохли, но тучи разошлись, и небо было ослепительно голубым. Возле театра «Биограф» какая-то бледная девица в старомодном платье спросила его, обращался ли он в последнее время к Иисусу. Последний раз Нортон обращался к Иисусу лет двадцать назад, но девица напомнила ему грустноглазых девушек из захолустья, которые в детстве играли с ним и молились, поэтому он вручил ей несколько долларов, оказавшихся в кармане. «Да благословит вас бог, да благословит вас бог», – восклицала она, когда Нортон пошел дальше по М-стрит. Он улыбнулся ее благословению.

За квартал до работы Нортон увидел идущего навстречу Гэбриэла Пинкуса и понаблюдал за ним. Другие пешеходы улыбались, насвистывали, радовались прекрасному утру. Гейб же шел по улице, как солдат по минному полю, переводя взгляд с одного лица на другое, словно его поджидал убийца. Это был невысокий, лысеющий, взъерошенный толстяк лет тридцати пяти, пожалуй, самый пытливый репортер в мире.

Заметив Нортона, Гейб безо всякого приветствия подошел к нему и шепотом спросил: «Когда вернулся?» – таким тоном, словно Нортон скрывался от правосудия.

– Недели две назад, Гейб. Как твои дела? Читал, что ты получил Пулитцеровскую премию.

– Мне было бы нужно получить ее еще в прошлом году, – сказал Гейб. – По-прежнему работаешь на Уита Стоуна?

– Да.

– Мне нужно поговорить с тобой. Я наткнулся на одно важное дело.

– Что на сей раз, Гейб?

– Потом позвоню. – И, оглянувшись напоследок, скрылся за углом.

Об уходе Гейба Нортон не пожалел. Гейб был замечательным репортером, но иногда очень надоедливым. Он жил в мире интриг и заговоров и, поскольку реальный мир в последние годы часто соответствовал самым жутким его фантазиям, стал знаменитым журналистом. Однако Нортон хотел теперь быть подальше от интриг и фантазий. Все это осталось уже позади, и он решил сказать секретарше, что, если позвонит мистер Пинкус, его нет на месте.

Нортон вошел в вестибюль блестящего современного административного здания, поднялся на лифте на третий этаж и открыл большую дубовую дверь с надписью «Коггинс, Копленд и Стоун» на бронзовой табличке. Подмигнул Джози, новой приемной секретарше, вошел в свой кабинет и стал разбирать почту. Там были письма от клиентов, надушенное послание из Парижа, несколько наконец-то дошедших до него счетов, что-то из клуба «Сьерра», какая-то сводка из фирмы «Дьюк эламни каунсил», приглашение на прием по сбору фондов для сенатора из Северной Каролины, и, наконец, письмо в простом белом конверте с его фамилией и адресом, старательно выведенными старомодным почерком. Отправлено оно было из Вашингтона без обратного адреса. Нортон нахмурился этой загадке и вскрыл конверт. Письмо оказалось кратким.

«Потребуйте протокол вскрытия. Не сдавайтесь. Вы не одиноки».

Подписано было: «Друг».

Нортон перечел письмо несколько раз. Друг? Какой друг? При чем здесь вскрытие? Что еще оно могло добавить? Кто отправил письмо? Он решил, что это шутка, скверная шутка. Возможно, придумала ее Гвен. Или какой-нибудь псих. Или неизвестный враг. Полиция знает, от чего погибла Донна, убийцу нашли, что еще могло показать вскрытие? Он хотел было выбросить письмо и забыть о нем, но не смог. Что-то подсказывало ему, что это не шутка. Потянувшись к телефону, чтобы позвонить Кравицу, Нортон почувствовал, что утренний его оптимизм рушится и возвращается былая неуверенность.

Кравиц обсуждал это дело с Фрэнком Кифнером, молодым прокурором округа Колумбия, и разговор был нелегким.

– Если тебе нужны люди, Джо, людей мы тебе обеспечим, – сказал Кифнер. Они сидели в его кабинете, большом и строгом. Сам Кифнер был маленьким и строгим. К тому же, думал Кравиц, мерзавцем. – Людей, содействие ФБР, оплату сверхурочных – проси все, что нужно. Никаких проблем. Но это дело давай завершать.

Кифнер нахмурился и стал возиться с незажженной трубкой. Это был аккуратный невысокий человек с волосами неопределенного цвета и в очках без оправы.

– Как насчет парня? – спросил он. – По-моему, тут есть кое-что прямо на виду.

Кравиц подавил стон. Таким Кифнера он еще не видел. На это дело оказывался нажим, но Кравиц не мог понять откуда.

– Джой признает, что видел ее. Точка. Он покинул винную лавку в восемь, а его мать утверждает, что он пришел к обеду в половине девятого и вместе с ней до полуночи смотрел телевизор.

– Ради него она пойдет на любую ложь.

– Конечно, пойдет. И убедит присяжных. Это прелестная дамочка, преподающая в воскресной школе. Если убийца Джой, нам придется предъявить твердые доказательства.

– Он сексуальный преступник.

– Он сопляк, пристрастившийся к наркотикам, попал в больницу святой Елизаветы и там познал радость секса. В чуланах, под кроватями, за кустами; это именуется групповой терапией. Выйдя из больницы, стал вовсю подглядывать под окнами; худшее, что он совершил, – это схватил какую-то девчонку в парке Монтроз и хотел ее повалить. Но старался плохо, потому что, когда она вырвалась и убежала, он просто лег на траву и заснул. Что не делает его опасным сексуальным преступником.

– Значит, ты думаешь, что это не Джой?

– Его мать, возможно, солгала. Он мог подойти к дому, напроситься к покойной, ударить ее и нечаянно убить. Подтверждений нет никаких, но это возможно. Смущают меня отпечатки пальцев. Вернее, их отсутствие. Кто-то стер в доме все отпечатки, а Джою это просто не под силу. Он едва способен завязать шнурки на своих ботинках.

– Джоем продолжай заниматься, – сказал Кифнер. – Он мог стереть отпечатки. Научиться этому по телевизору. Как другие?

– Разносчик газет, похоже, ни при чем. Продолжаем искать сына уборщицы. Следим за тем парнем на заправочной станции. Показания актера подтвердились. В тот вечер он был на вечеринке в Лос-Анджелесе. И потом еще Нортон. Он звонил мне вчера. Говорил, что слышал, будто Джоя вот-вот арестуют.

Кифнер продолжал возиться с трубкой.

– Что ты скажешь по этому поводу?

– Не знаю, что и сказать, – признался Кравиц. – Может, у него не чиста совесть, и он надеется, что мы закрыли дело. Я не могу его понять. Меня смущает телефонный звонок в то утро, когда мы ее обнаружили, после которого он примчался в Джорджтаун.

– Какая у тебя версия по этому поводу? – спросил Кифнер.

Кравиц досадливо скривился.

– Может, это ложь, может, и нет. Если он лжет, если никакого звонка не было, то, по-моему, он убил женщину, а потом ему пришла сумасшедшая мысль, что если приедет и опознает ее, то снимет с себя всякие подозрения. Не знаю. Я могу представить, что этот человек способен стукнуть свою бывшую подружку по челюсти, но чтобы у него хватило глупости вернуться на место преступления – как-то не верится.

– А если ему и вправду кто-то звонил? – спросил прокурор.

– Тогда убийца хотел его подставить, – сказал Кравиц. – И, похоже, это исключает вашего случайного грабителя. Но, в таком случае, убийца должен был знать ее, и знать, что Нортон только что вернулся…

– Знать ее было необязательно, – сказал Кифнер. – Джой мог напроситься в дом. Или кто-то другой. И немного поболтать с этой женщиной. Она упоминает, что ее бывший любовник вернулся в город. Потом происходит убийство. И убийца звонит Нортону, чтобы втянуть его.

Кравиц ругнулся под нос и закурил очередную сигарету.

– Вы знаете Нортона. Что он за человек? Способен на такое?

Прежде чем ответить, Кифнер поглядел в потолок.

– Бен не вспыльчив, – сказал он наконец. – Силен, но добродушен. С другой стороны, как знать? Он возвратился из Европы. Устал после полета. Идет в бар, выпивает несколько рюмок и пьянеет. Потом замечает свою бывшую подружку. Имей в виду, он вышел из бара примерно в то же время, когда она вышла из винной лавки. Так что вполне мог заметить ее. Она приглашает его в тот дом. Или он идет за ней. Они ссорятся. Он бьет ее. Вполне возможно.

Прокурор взглянул на часы и поднялся.

– Действуй, Джо, – сказал он. – Это очень важное дело. Ты, я знаю, хочешь стать начальником сыскной полиции. Я охотно скажу несколько слов в твою поддержку. Но в основном ты должен добиться этого сам, и это дело может тебе помочь.

Сержант направился к двери, потом обернулся.

– Нортон сегодня должен приехать ко мне, – сказал он. – Есть какие-нибудь особые соображения?

– Дави на него, – сказал Фрэнк Кифнер. – Дави на всех, пока кто-нибудь не расколется.

В отдел расследования убийств Нортон приехал в половине двенадцатого. Там по-прежнему пахло сигарами и несвежим кофе. Кравиц и он сели за пустой стол в глубине комнаты. Нортон собрался спросить о результатах вскрытия, но тут Кравиц нанес ему удар.

– Вы не были откровенны со мной, мистер Нортон.

– Что вы имеете в виду?

– Я говорил с Россом, журналистом. Почему вы не сказали мне, что он видел мисс Хендрикс с Эдом Мерфи?

– Мерфи отрицал это. Росс отказался от своих слов. И я решил, что он обознался.

– Мистер Нортон, советую ничего не решать. Вам известно, чем грозит утаивание сведений.

– Вы правы. Об этом нужно было упомянуть.

– А о поездке в Калифорнию нужно было упомянуть? Или вы решили, что меня это не заинтересует?

– Я не обязан докладывать вам о каждом своем шаге, сержант. Решение поехать туда пришло как-то вдруг. Узнав, что тот дом принадлежит Джеффу Филдсу, я захотел расспросить его. Разговор у нас был коротким. Он сказал, что Донна попросила разрешения пожить там, и он ей позволил. Утверждал, что не знает, зачем она отправилась в Вашингтон. Вот и все.

– А Кармел?

– Я говорил с Гарри Ноланом, стариком сенатором, жившим по соседству с Донной. Он почти ничего не сказал.

Да, почти ничего… кроме этой маленькой детали, что новоизбранный президент навещал Донну в Кармеле за несколько дней до принятия присяги. Нортон просмотрел газеты за ту неделю. Официально Уитмор плавал на яхте со своим другом-миллионером. Но пусть Кравиц выясняет это сам.

– Сержант, можно спросить вас кое о чем?

– Спрашивайте.

– Вы, кажется, близки к завершению дела. Я понимаю, вы ничего не можете сказать официально, но у меня есть сведения, что вы собираетесь арестовать парня из винной лавки.

– Мистер Нортон, не знаю, где вы черпаете сведения, но советую помалкивать, пока парень не арестован.

Нортон растерялся. Либо у Стоуна были неверные сведения, либо Кравиц лгал.

– Чем вы располагаете против этого парня, сержант?

– Я не буду говорить об уликах, мистер Нортон. Еще вопросы есть?

Нортон заколебался. Он чуть было не забыл, зачем приехал. Все это дело было каким-то непонятным. Он жалел, что снова ввязался в него из-за какого-то психа.

– Да, сержант. Скажите, можно взглянуть на протокол вскрытия?

– Зачем?

– Просто из любопытства. У вас есть копия?

– Нет, – солгал Кравиц. – Но основное могу вам сказать. Вы знаете, от чего она скончалась. Последствия удара головой о кофейный столик. Пьяной она не была. Ее не изнасиловали, сношений с мужчиной не имела. Здоровье у нее было прекрасное. Вскрытие обнаружило лишь один любопытный факт, мистер Нортон.

Нортон понял, что его провели; ему стало интересно, что последует дальше.

– Что именно, сержант?

– Мисс Хендрикс была на третьем месяце беременности.

Однажды во время бейсбольного матча Нортон повернулся к зрителям, чтобы подмигнуть капитану болельщиков, и мяч угодил ему в переносицу. То же самое он ощутил теперь. Внезапный удар пришелся между глаз, оглушил, ослепил. У Донны была трехмесячная беременность? Значит, это середина января, значит, это Уитмор и дело менялось полностью. Этот гад наградил ее ребенком, она приехала повидать его и…

– Вы, кажется, удивлены, мистер Нортон?

– Конечно, удивлен.

– Не представляете, кто этот мужчина?

– Нет.

– Мистер Нортон, вы что-то скрываете. Почему не быть со мной откровенным? Если вы действительно любили ее, почему не помочь найти убийцу?

Нортон хотел бы помочь. Хотел бы рассказать Кравицу все. Этот мерзавец Уитмор сделал ей ребенка, а потом умыл руки, и если не сам убил ее, то знал, кто. С одной стороны, Нортону казалось, что это так. С другой – полной уверенности не было, и не хотелось выдвигать подобное обвинение против президента. Он вспомнил о старом сенаторе Гарри Нолане. Если полиция обращалась к нему и он рассказал о январской встрече, то следствие двинется в нужном направлении. Нортон надеялся на это. Покрывать Уитмора он не собирался. К черту. Пусть его хоть вынесут из города на шесте. Но пока есть какие-то сомнения, быть ответственным за компрометацию президента он не хотел.

– Вы не говорили с сенатором Ноланом? – спросил он. – Они с Донной были добрыми друзьями. Он может знать, кто был у нее в январе.

– Его не оказалось дома, – ответил Кравиц. – Дозвонились мы ему только вчера вечером. Сегодня наш человек собирался поговорить с ним.

– Хорошо. – сказал Нортон. – Простите, сержант. Я… неважно себя чувствую.

Кравиц, пожав плечами, отпустил его. Нортон неуверенно вышел, миновал в коридоре двух плачущих негритянок и спустился на лифте в вестибюль. Наконец-то все прояснилось. Сукин сын Уитмор, подлый сукин сын. Нортон дал себе слово докопаться до дна. И не рассчитывал, что это за него сделает полиция. Ему нужна была помощь, но не от полицейских. Он отыскал телефон-автомат и позвонил в вашингтонскую редакцию чикагской газеты «Уорлд». Гейб Пинкус сказал, чтобы он ехал немедленно.

16

Вашингтонская редакция чикагской «Уорлд» отличалась спокойным изяществом, которое чаще встречается в юридических учреждениях, чем в редакциях. Когда секретарша приемной, молодая негритянка, проводила Нортона к столу Гейба Пинкуса – ибо нельзя же прямо так входить в редакцию, – то неизящно выглядел только сам Гейб Пинкус. Все столы были аккуратными, их владельцы модно одетыми, но стол Гейба походил на мусорную кучу, и Гейб среди этого беспорядка казался в своей стихии. Галстук его был не по моде узким, а воротник рубашки сильно потерт. Старый твидовый пиджак был разорван на плече, брюки хаки заляпаны чем-то красным (Нортон надеялся, что краской), на правом ботинке отставала подметка, и оттуда торчали пальцы. Чтобы все проходящие могли созерцать их, Гейб водрузил ноги на пишущую машинку. Он вел громкий разговор по телефону.

– Послушайте, господин министр, оставьте свою чушь и ответьте на мой вопрос. То есть как не подлежит оглашению? Я пишу статью и советую вам незамедлительно огласить это ради своего же блага. Ладно, в таком случае идите к черту!

Гейб швырнул трубку и подмигнул Нортону.

– Пусть этот тип поерзает, – сказал он. – Слушай, ленч в «Сан-Суси» тебя устроит?

– А нас туда пустят?

– Мне, последнему из щедро дающих чаевые, двери всюду открыты. Эти типы не платят мне столько, сколько я стою, и я восполняю разницу расходами на деловые нужды. После процесса Харригена я потащил на ленч всех присяжных. Редакции это обошлось в восемьсот долларов, но оно того стоило. Если бы эти типы не упекли Харригена, нам пришлось бы выложить двадцать миллионов по иску о клевете.

Похожий на биржевого маклера пожилой джентльмен за соседним столом, одетый в поношенный костюм фирмы «Брук бразерс», зажмурился и перекрестился. Гейб не обратил на него внимания и вышел из комнаты вместе с Нортоном. У самого выхода из чьего-то кабинета появился элегантный седовласый мужчина в отлично сшитом английском костюме, но, увидев Гейба, юркнул обратно. Гейб подмигнул Нортону и показал на торчащие пальцы ног.

– Мистер Щеголь не может спокойно видеть мою обувь, – сказал он. – Этот болван был бы рад меня уволить, но даже своим умишком он понимает, что газете я нужнее, чем он.

В «Сан-Суси» метрдотель приветствовал Гейба с энтузиазмом, обычно приберегаемым для прибывших с визитом глав государств. Однако когда он предложил лучший столик в центре зала, Гейб покачал головой и настоял на столике у стены. Пока они шли по залу, всевозможные политические деятели приветственно махали рукой, хмурились, отворачивались, а один из помощников министра юстиции поднялся и ушел.

Молодой официант-француз спросил, что они будут пить.

– Мне «кровавую Мери», – сказал Нортон.

– Отличная мысль, – сказал Гейб. – Неси сразу четыре. Не придется ходить лишний раз.

Когда официант ушел, Гейб взял вазу с цветами и осмотрел ее, потом опустился на колени и заглянул под стол.

– Нужно проверить, нет ли микрофонов, – шепотом объяснил он. – Я никогда не сажусь за столик, который мне предлагают, но, возможно, микрофоны установлены повсюду. При официанте помалкивай. И говори потише, чтобы не слышали за соседним столиком.

Нортон украдкой глянул на соседний столик, где невинно болтали две пожилые дамы. Официант вернулся с четырьмя «кровавыми Мери», а минуту спустя подошел какой-то маленький кудрявый человек и несколько минут болтал с Гейбом.

– Мелкий подонок, – сказал Гейб, когда тот вернулся к своему столику.

– Кто это такой?

– Джерри Винсенти. Не знаешь его? Работал в Белом доме. Теперь крупный лоббист.

– Не припоминаю.

– Расскажу тебе одну историю. Понимаешь, такого подлизы, как он, еще на свете не было. И однажды его обожаемый президент не поладил с членом кабинета по фамилии Харпер, тот считал себя слишком уж независимым. Не членом команды. Президент вызывает Харпера и закатывает ему лекцию о преданности. Но Харпер, дурачок-профессор из колледжа, твердит, что не может его понять, что был вполне предан. В конце концов, президент выходит из себя и вызывает своего верного слугу Джерри Винсенти.

– Джерри, – говорит он, – спал я с твоей женой до того, как ты женился на ней?

– Да, сэр, мистер президент, – гордо отвечает Джерри.

– Спал я с твоей женой после того, как ты женился на ней?

– Да, сэр, мистер президент, – снова отвечает Джерри и весь сияет при этом признании.

Тут наш славный лидер поворачивается к Харперу и говорит:

– Вот что я разумею под преданностью!

Нортон потряс головой.

– Невозможно поверить.

– Это истинная правда, – сказал Гейб. – Мне рассказывала любовница Харпера. Он был так потрясен, что покинул кабинет, после чего она покинула его.

Допивая второй коктейль, они непринужденно болтали. Одно время в промежутке между браками Гейб встречался с подругой Донны, и они много времени проводили вчетвером. Гейб тогда был полицейским репортером, потом он понял, что, если направит свое упорство на более высокие государственные сферы, результаты будут более эффективными. Теперь он носил на поясе скальпы сенаторов и членов кабинета, как другие репортеры «Уорлд» – ключики от входной двери клуба «Фи Бега Каппа». Гейб поражал Нортона. У него был вид торговца подержанными автомобилями и мораль взломщика сейфов, однако ходили слухи – правда, Гейб яростно опровергал их, – что он изучал в колледже греческий язык и в свободное время переводит классиков. И все знали, что они со второй женой усыновили негритенка и сироту-вьетнамца.

Когда была подана еда – телятина для Нортона, морской окунь для Гейба, бутылка «монтраше» и официант удалился, репортер подался вперед и понизил голос:

– Что у тебя на уме, дружище?

– Донна.

– Я так и думал. Как, по-твоему, кто ее?..

– Не знаю. Возможно, грабитель. Я не хочу строить поспешные версии о заговоре.

– Почему? Обычно они бывают верными. Зачем она приезжала?

– Не знаю. Я слышал, она виделась с Эдом Мерфи.

– Понятно. Слушай, давай поговорим откровенно. Она связалась с Уитмором, так ведь?

Нортон в изумлении поглядел на Гейба.

– Откуда ты знаешь?

Репортер засмеялся.

– Я не знал, дурачок. Ты взял и сказал мне. Игрок в покер, должно быть, из тебя никудышный. Ну и что дальше?

– Роман у них завязался накануне предварительных выборов. Порвали они, очевидно, в июле, когда она уехала в Калифорнию. А может, и не порвали. Я слышал, Уитмор приезжал к ней в январе.

– Брось ходить вокруг да около. Она была беременна?

– Опять блефуешь, Гейб?

Репортер потряс головой.

– Это я узнал от одного из сотрудников коронера. Смотри. Он обрюхатил ее. Она приезжает сюда повидаться с ним. Хочет или денег, или чтобы он развелся с женой, или чего-то еще. А может, он хочет, чтобы она сделала аборт, или гарантий, что она будет помалкивать. У них начинается спор. Большой Чак выходит из себя. Бьет ее, она ударяется головой о столик, он поспешно сматывается, и начинается игра в прятки.

Полное лицо Гейба раскраснелось. Строить немыслимые предположения, а потом доказывать их истинность было его профессией.

– Возможно, – сказал Нортон. – Я старался не думать об этом. Не скажу, что Уитмор – самый безупречный человек на свете, но…

– Но что?

– Но он президент, черт возьми. Он старается принести какую-то пользу.

– Вздор! – гневно сказал Гейб Пинкус. – Слушай, дружище, он политик и, следовательно, головорез. Все они головорезы, что та шайка, что эта, и неважно, какая из них приходит к власти. Единственная разница в том, что одна чуть щедрее сорит чужими деньгами, а другая чуть получше одевается. Скажи, хочешь ты найти убийцу Донны или нет?

– Хочу, – сказал Нортон. – Кстати, все могло произойти именно так, как ты сказал.

– Конечно, могло. Убить ее мог и Эд Мерфи, и какой-нибудь воришка. Прежде всего я хотел бы знать, где Уитмор и Мерфи были в тот вечер.

– В тот вечер разгоняли демонстрантов, требующих работы, – сказал Нортон. – По официальным данным, Уитмор не покидал Белого дома.

– Он мог выбраться тайком, – сказал Гейб. – Сесть в лимузин на Ист-Экзекьютив-авеню и укатить в темноту. На все эти лимузины никто не обращает внимания. Сиди в одном из них Гитлер – никто не заметил бы. Но я наведу справки. Кто-то должен был видеть – охранник, агент секретной службы, еще кто-нибудь.

– Гейб, в последнее время творятся странные вещи.

– Например?

– Люди отказываются от своих слов. Фил Росс сказал мне, что видел Донну с Эдом Мерфи, а после звонка Эда заявил, что обознался.

– Росс – трусишка, – резко сказал Гейб. – Никто из обозревателей и политических репортеров к этому делу и близко не сунется. Вся эта свора именовала Уотергейт «грабежом», а самые отчаянные из нас рисковали карьерой, докапываясь до правды. Из поведения Росса следует, что Мерфи откупился от него. Теперь ясно, откуда в последнее время он черпает сведения.

– Так повел себя не только Росс, – сказал Нортон. – Пит, бармен у Натана, говорил, что какой-то похожий на психа тип приходил и расспрашивал обо мне, но, когда я вернулся к этому разговору, у него случился провал в памяти. Гвен Бауэрс рассказывала об их романе, а вчера вечером ни с того ни с сего сказала, что, наверно, ошиблась.

Гейб пожал плечами и жестом показал официанту, чтобы тот принес вина.

– Пит – наркоман, следовательно, его нетрудно взять в оборот. И Гвен вряд ли такая уж стойкая. Знаменитостей иногда легче подкупить, чем обозревателей. Увидишь, она получит большую должность.

Они помолчали, пока официант не унес тарелки. Пожилые дамы все еще сидели за соседним столиком. Гейб, заметив, что одна смотрит в их сторону, так глянул на нее, что она покраснела и отвернулась.

– И на работе у меня тоже творится кое-что, – сказал Нортон. – Недавно один человек в министерстве юстиции оказал мне любезность, но, когда я насел на Эда Мерфи, любезность внезапно была аннулирована.

– Это дело рук Мерфи.

– Видимо, – согласился Нортон. – Но самое странное, что меня вызвал Уит Стоун и, вместо того, чтобы разозлиться, предложил замечательную новую должность. Оказалось, что он знал все о гибели Донны. Даже сказал мне, что полиция собирается арестовать парня, который обслуживал Донну в винной лавке. Но сегодня я говорил с Кравицем, полицейским, и он сказал, что парень под подозрением, но об аресте пока нет и речи. И я не могу понять, что происходит.

Гейб подался вперед, возбужденно блестя глазами.

– Я знаю, что происходит. Тебе изо всех сил заговаривают зубы. Уж не думаешь ли ты, что все это совпадение?

– Не знаю, Гейб.

– Знаешь, что самое любопытное в твоем рассказе?

– Что?

– История с Уитом Стоуном.

– Почему?

– Потому что твой выдающийся босс, светило американской адвокатуры, самый крупный мошенник в Вашингтоне. Этим сказано многое.

Нортон был поражен.

– Уит хитер, но, думаю, не хитрее доброго десятка других адвокатов с громкими именами. Конечно, он помог зарубить несколько хороших законопроектов…

– Я говорю не о законопроектах. О шантаже. Подслушивании телефонных разговоров. «Отмытых» деньгах. Через него проходят крупные суммы от его друзей-корпоратистов к его друзьям-политикам, и он гребет свою долю обеими руками.

– Хорошо, Гейб, допустим, он мошенник. Какое отношение это имеет к Донне?

– Он пытался охладить твой пыл, так?

– Да.

– Знал об этом деле все, так?

– Знал многое.

– Почему? С какой стати Уиту Стоуну интересоваться делом об убийстве?

– Не знаю, – признался Нортон.

Гейб подался вперед, держа обеими руками чашечку кофе. Густые сливки оставили белый след на его верхней губе.

– Знаешь, чего больше всего хочется Уиту Стоуну?

– Чего?

– Стать министром юстиции.

– Ты шутишь?

– Какие там шутки! Нынешний болван не продержится и года, вот Стоун и хочет занять его место. Он может купить сколько нужно голосов и пройти через сенат. Главное – убедить Уитмора выдвинуть его и принять на себя нападки четырех-пяти сенаторов, знающих, что он за крыса. Вот и ищет, какую бы услугу оказать Белому дому, а охлаждение твоего пыла может оказаться очень большой услугой.

Было около трех часов, и ресторан почти опустел. Официанты крутились возле столика, и Гейб с подозрением посматривал на них.

– Слушай, Нортон, эта игра может оказаться очень трудной, – прошептал он. – Пока что они пытались только откупиться от тебя. Но Стоун может указать тебе на дверь, а Мерфи устроить так, что ни одна юридическая фирма в Вашингтоне тебя и к двери не подпустит. Вынесешь ты это?

– До конца, Гейб. Поэтому я и сижу с тобой. Вдвоем мы распутаем это дело.

Гейб пожевал спичку, глядя на Нортона, словно решаясь на что-то.

– Ладно, – сказал он наконец. – Буду откровенен с тобой. Дело секретное. Может, ты и не боишься Стоуна, но, если обманешь меня, я тебя уничтожу.

– Мне можно доверять, Гейб.

– Слушай, я постараюсь выяснить, кто убил Донну, но больше всего меня интересует, почему в это дело сунулся Уит Стоун. Я охочусь за этим гадом, и ты можешь помочь мне.

– Чем?

– Сам понимаешь, это между нами.

– Тебе что, дать расписку кровью?

– Разве у вашингтонских юристов есть кровь? – парировал Гейб. Потом перегнулся через столик и сложил руки рупором у рта, словно опасаясь, что кто-то невидимый прочтет сказанное по движению губ.

– Нортон, – прошептал он, – слышал ты когда-нибудь о досье Гувера?

– О досье Гувера? Нет.

– Объяснить?

– Пожалуй, есть… смысл.

– Ладно. Долгое время ходил слух, что после смерти старика осталось его личное досье. La creme de la crème.[5] В нем собраны материалы на всех. Хочешь знать, откуда Линдон получал деньги? Чем занималась Джеки в те выходные, когда якобы охотилась на лис? Какой выдающийся сенатор соблазнял мальчиков-посыльных? И это еще мелочи. Там есть сведения, способные потрясти всю страну.

– Например?

– Например, кто убил Кеннеди.

– Которого?

– И того, и другого. Слушай, если это не дело рук Гувера, то он знал, чьих. Все это есть в досье, дружище. Я знаю человека, который выложит за него миллион наличными, не задавая вопросов. А там еще можно будет поторговаться.

Нортон пристально поглядел на Пинкуса. В глазах у репортера был такой блеск, что Нортону вспомнился ищущий сокровища Сьерра-Мадре Фред Добб в исполнении Боггарта. Если бы Нортон не знал Гейба, то счел бы его сумасшедшим. Но Гейб был премированным журналистом и, пожалуй, самым близким к политической реальности Америки человеком.

– Это серьезно? – спросил Нортон. – Или очередная вашингтонская сплетня?

– Гувер доверял лишь одному человеку в мире, – сказал Гейб. – Своему приятелю Зику Макгайру. И вот месяца два назад я пробился к нему в больничную палату. Выставил медсестер, поглядел в упор на него и говорю: «Зик, ты знаешь, что скоро умрешь, так? Но я даю тебе возможность, доступную далеко не всем. Написать свое надгробное слово». Он захлопал глазами, словно заинтересовался, и я сказал: «Зик, твое надгробное слово может прозвучать по-разному. Речь может пойти либо о сорокалетнем служении обществу и прочей ерунде, которую каждый мечтал бы иметь на первой странице „Уорлд“ после смерти. Либо о том, что в течение последних двадцати лет ты получал два оклада: один, поменьше, от правительства, другой, побольше, от преступников». Зик побагровел и кое-как выдавил: «Чего вы хотите?» Я тут же заявил: «Досье Гувера». Видел бы ты этого сукина сына! Затрясся весь, вспотел и, казалось, вот-вот загнется. Я напугал его, но он все еще страшился Шефа, боялся, что старина Дж. Эдгар спустится из Большой Небесной картотеки и отрежет ему кое-что, если он отдаст мне это досье. Поэтому я нажал на него. «Зик, – сказал я, – у меня есть на тебя документы. Чеки, письма, докладные, и, если не отдашь мне досье, я опубликую их все. Ты войдешь в историю большим мошенником, чем президенты Грант, Гардинг и Никсон, вместе взятые». Тут Зик начал корчиться, пускать слюну, губы его задрожали, и, в конце концов, он выжал из себя: «Уит Стоун». Вот и все. Два слова. Потом застонал, шлепнулся на подушку, прибежали медсестры, и я ушел. Два часа спустя старина Зик был мертв. Бедняга. При близком знакомстве он оказался не таким уж плохим.

– Значит, ты не опубликовал чеки и письма? – спросил Нортон.

– Черт возьми, я же блефовал. Вошел с какими-то слухами, а вышел с ключом. Уит Стоун может владеть досье Гувера или хотя бы знать, где оно. По-моему, он хочет предложить его Уитмору в обмен на должность министра юстиции.

Нортон допил свой кофе. Они были единственными посетителями в ресторане, не считая сидевших у двери двух мужчин в синих костюмах.

– Но зачем Стоуну досье Гувера? – спросил Нортон. – Если только оно существует.

– Потому что это злобный сукин сын, вот зачем. Если я составлю список десяти самых грязных мерзавцев в Вашингтоне, он будет единственным частным лицом. Остальных послали сюда избиратели раскрывать людские грешки, но Стоун делает это из удовольствия, ему это нравится. Вот что, дружище, кое-кто из нас пытается спасти эту страну, и спасать ее надо от таких гадов, как он!

– Слушай, Гейб, куда ты клонишь? Чем я должен помочь тебе?

– Помоги мне пробраться в кабинет Стоуна, – прошептал Гейб. – Возможно, он хранит досье Гувера в сейфе.

– Гейб, иногда это называется взломом.

– Брось! – огрызнулся Гейб. – Мы имеем дело с подонками. Они лгут, набивают карманы, затевают никому не нужные войны, а после этого ходят по воскресеньям в церковь с американским флажком в петлице. Хочешь узнать, кто убил твою подружку? Поверь, обладателю досье Гувера это известно. В дополнение ко всему прочему. Ну как, со мной ты или нет?

– С тобой, – ответил Нортон. – Что дальше?

– Не предпринимай ничего, пока я не позвоню. Будь осторожен со Стоуном и Эдом Мерфи. Пусть думают, что ты играешь в их игру. Но ухо держи востро. Если будут еще «странные совпадения», дай мне знать.

Гейб подозвал официанта и взял счет. С него причиталось пятьдесят пять долларов. Гейб добавил двадцать на чай и попросил копию счета.

– Я забыл сказать тебе кое-что, – сказал Нортон.

– Что именно?

– Я ездил в Кармел и говорил с тем старым сенатором, Гарри Ноланом, другом Донны. Он сказал мне, что Уитмор приезжал к ней туда перед самой инаугурацией.

– И отметил это событие, наградив Донну ребенком.

– Видишь ли, я умолчал об этом в полиции. Но Кравиц сказал, что они послали туда человека, он должен сегодня увидеться с Ноланом, и, если сенатор расскажет о приезде Уитмора, дело завертится быстро.

Гейб закусил губу.

– Боюсь, сенатор ничего не расскажет, – неторопливо сказал он.

– Почему?

– Подожди минутку, – сказал Гейб и подозвал одного из официантов.

– Сбегай на угол, принеси последний выпуск «Стар», – приказал он, и официант бросился к выходу.

– Это еще зачем?

– Подожди, подожди, – сказал Гейб. – Видишь тех двоих у двери?

– Кто они?

– Следят за мной. Отличное задание. Каждый день едят в лучших ресторанах за счет налогоплательщиков.

Официант бегом вернулся с газетой. Гейб дал ему доллар и начал листать страницы.

– Да, все верно, – сказал он наконец. – Помнится, я что-то видел на телетайпе, но мне хотелось убедиться.

Он протянул газету Нортону. Раскрыта она была на странице некрологов. Нортон сперва увидел на фотографии знакомое лицо, затем подпись под ней:

«Отставной сенатор Нолан. Разбился при падении. Служил в 1933–1953 гг.».

– О, господи, – прошептал Нортон.

– Вот тебе еще одно «странное совпадение», – сказал Гейб, икнул и направился к двери.

17

Этот снятый тайком фильм был шедевром, на экране сенатор Рипли входил в неряшливую маленькую квартиру, одарял своей знаменитой улыбкой Венди, потом с минуту тискал ее. Она высвободилась, опустила шторы, оба торопливо разделись и улеглись на большую кровать.

Та Венди, что смотрела фильм вместе с Риддлом, была в своих обычных джинсах и свитере. Та, что на экране, – только в черной маске. Ее Венди надела по собственному почину в надежде стать неузнаваемой и таким образом избежать неприятностей, которые мог повлечь за собой этот необычный фильм, где она играла одну из главных ролей. Внушить сенатору, что маска в таких делах служит отличным возбуждающим средством, оказалось нетрудно. Рипли был покладистым, не особенно догадливым человеком лет сорока с небольшим; молодая, умная женщина могла уверить его почти в чем угодно. Те, кто надеялся сделать Рипли президентом, знали это и старались всеми силами оберегать его от молодых, умных женщин. Но они не принимали во внимание Байрона Риддла. Найти Венди было первым и самым легким делом. Профессионалка не подошла бы, так как Рипли нравились молодые, невинного вида женщины. И Риддл стал разъезжать по местным студенческим городкам. Однажды вечером он попал на собрание группы, именуемой «Защитники американской свободы», и там увидел Венди, она говорила о привлечении к ответственности Байрона Уайта. После собрания Риддл пригласил ее выпить кофе, представился как доктор Горацио Грин, психолог по профессии и приверженец конституции по убеждениям. Венди любила поговорить о политике, и выяснилось, что она ненавидит Донована Рипли. «Я пойду на все, чтобы не пустить его в президенты», – сказала она, и так началась операция «Красный глаз».

Следующей, гораздо более сложной задачей было проникнуть за стену охраны вокруг Рипли. Единственное, что сенатор любил больше служения своим согражданам, – это соблазнять жен, дочерей, матерей и сестер своих сограждан. Однако он опасался ловушки, шантажа или скандала и выбирал партнерш с величайшей осторожностью. Он набрал себе в штат молодых женщин, лояльность которых не вызывала сомнений, большей частью это были дочери его политических советников. И когда Риддл послал Венди к нему поговорить насчет работы, ей пришлось спасаться от них бегством. Но тут на Риддла нашло вдохновение. Он подыскал Венди работу в здании сената рядом с кабинетом Рипли, рассчитывая, что зоркий взгляд сенатора довершит остальное. Так и вышло. На первой же неделе он подмигнул Венди в коридоре, на другой пригласил немного поболтать, и на следующий вечер состоялся его дебют в кино.

– Гад, – пробормотала Венди, глядя на экран.

– Ты была бесподобна, – сказал ей Риддл. На экране сенатор поглядел на часы, поднялся, быстро оделся и, развязно помахав рукой, вышел.

– Прекрасно, – сказал Риддл. – Отличная штука.

– Вы заплатите мне сейчас? – спросила Венди. – Сегодня у меня занятие.

– Конечно, малышка, – ответил Риддл.

Он включил свет, вынул бумажник и отсчитал десять хрустящих стодолларовых бумажек.

– Я добавил еще небольшую премию, – сказал он. – Только помни, никому ни слова. Не ставь под угрозу нашу операцию.

– За меня не волнуйтесь, доктор Грин, – сказала Венди. – Послушайте, он хочет встретиться со мной в воскресенье после церковной службы. Можно?

– Нет, – сказал Риддл. – Твоя миссия завершена. Бросай работу и возвращайся в колледж.

– Знаете, на меня поглядывал еще кое-кто из сенаторов.

– Забудь об этом, – резко сказал Риддл.

– Хорошо, – ответила Венди. – Скажите, а можно узнать, что вы собираетесь делать с этой пленкой? Ее не покажут в ближайшем кинотеатре?

– Не будь любопытной, – сказал Риддл. – Получила свои деньги, теперь помалкивай.

Он так поглядел, что у его собеседницы похолодела кровь. Сумасшедший тип, подумала она. То тихий, то грозный, как в шпионском фильме.

– Я никому ничего не скажу, – пообещала Венди. – Единственное мое желание – не пустить этого дегенерата в президенты.

– Свое дело ты сделала, малышка.

– Послушайте, не могли бы мы как-нибудь встретиться? – робко спросила она. – Поговорить о политике, о том о сем?

– Извини, Венди, сейчас мне нужно скрываться, – сказал Риддл. – Пока, малышка.

– До свидания, доктор Грин. Спасибо за все.

Сдерживая слезы, она выбежала из комнаты.

После ее ухода Риддл снял курчавый белокурый парик, сел на диван и погрузился в раздумье. Венди задала справедливый вопрос: что делать с пленкой? Приближалась самая опасная, самая сложная часть операции.

Доновану Рипли уже не бывать президентом, это ясно. Но частности были очень проблематичными и очень важными для дальнейшей карьеры Риддла. Будь его цель только в том, чтобы убрать Рипли из политической жизни, достаточно отправить сенатору копию фильма с запиской, что, если он не подаст в отставку к такому-то числу, другие копии станут достоянием общественности. У Рипли не осталось бы выбора. Ему пришлось бы объявить по телевидению, что состояние его здоровья, или здоровья жены, или еще какая-то причина вынуждает его уйти из сената и навсегда прекратить политическую деятельность. Единственной альтернативой было бы найти и убить владельца пленки, а Риддл был уверен, что его не отыщут. Венди могли найти, могли и применить пытки, но она не знала ни настоящей его фамилии, ни адреса, ни внешности, потому что перед ней он появлялся в парике и контактных линзах.

Конечно, можно бы пустить в ход этот фильм, не предлагая Рипли уйти в отставку. Ему все равно придется уходить, а какое было бы удовольствие видеть этого болвана опозоренным! Риддл не раз подумывал о том, как показать этот фильм публике. Он с восторгом прочел, как техники телестудии показали по кабельной сети (случайно, как они утверждали впоследствии) порнографический фильм. Показать бы постельные подвиги Рипли в перерыве кубкового матча. Задача непростая – пришлось бы захватить телестудию, – но игра стоила свеч.

Однако праздные мысли праздными мыслями, но нужно было обдумать и серьезные дела. Например, денежные. Этот фильм стоил миллион долларов. Сенатор Рипли, разумеется, выложил бы эту сумму, и, несомненно, нашлись бы еще люди, готовые заплатить большую цену. Можно было бы взять деньги, уехать в Испанию или Доминиканскую Республику и жить как король, но Риддл стремился к большему. Он хотел служить своей стране. И притом на единственной в своем роде должности.

Байрон Риддл метил в директора ЦРУ.

Пробиться на эту должность нелегко. Обычно ее дают банкирам, уолл-стритовским юристам и прочим большим шишкам, а не бедным парням, рисковавшим жизнью в траншеях. Но теперь дела обстояли иначе; у него была пленка, крупнейший козырь в этой игре. Вопрос заключался в том, как действовать дальше. Можно было бы обратиться прямо к Эду Мерфи, но как Эд поведет себя, неизвестно. Слишком велик риск. Лучше для начала поговорить с Уитом Стоуном; Уит – умный человек, едва ли не самый умный в городе. Может, они столковались бы с некоторыми лидерами конгресса, вполне способными сделать директором того, кто выжил Рипли из политики.

Но как бы ни решился политический аспект, еще должна быть рекламная кампания. Необходимо будет подать себя, создать образ человека, подходящего для этой должности. Нужно все тщательно продумать. Может, сперва ему достанется должность поменьше, например, заместителя директора. Потом можно начинать рекламную кампанию. Можно выпустить биографию, повествующую о его подлинных и вымышленных заслугах. Придется выступать на слушаниях в конгрессе и появляться на «встречах с прессой». «Таймс» может опубликовать нужную статью, давний коллега работает там старшим редактором, на него можно рассчитывать. Такая реклама, хорошая поддержка из конгресса и Белого дома – и через год можно стать директором. Байрон Риддл был в этом уверен. Он тяжело трудился много лет, многим пожертвовал, и теперь пора получить вознаграждение. Время настало. Управлению нужен смелый, дальновидный человек, и этим человеком был Байрон Риддл.

Он встал с дивана, вынул пленку из проектора, положил в портфель, проверил пистолет и с улыбкой вышел из квартиры. Байрон Риддл обретал покой.

18

Президент и комик позировали фотографам у первой метки на поле для гольфа в загородном клубе «Сандерберд» возле Палм-Спрингса. Комик Пит Гейнор в ярко-красной рубашке «поло» паясничал перед фотографами и членами клуба, собравшимися посмотреть на игру. Президент Чарлз Уитмор глядел на далекие заснеженные вершины и думал, как хорошо было бы сыграть партию в гольф безо всех этих людей и особенно без остряка-хозяина Пита Гейнора.

– Вот что я скажу вам, ребята, – зубоскалил Гейнор с репортерами. – Я буду играть с президентом в гольф, но и только. Те, кто играл с ним в другие игры, уже доигрались.

Репортеры и члены клуба рассмеялись с готовностью. Импровизированные остроты Гейнора были не так уж забавны, но он сорок лет смешил Америку в кино, по радио и телевидению, и теперь уже начинали смеяться по привычке, как бы отдавая дань прошлому.

Ник Гальяно стоял чуть в стороне от всех, не попадая в кадр. Одет он был в рубашку «поло» и дорогие брюки для гольфа, как и другие члены клуба, собравшиеся у первой метки, но стеснялся своего лица. У тех были холеные лица богачей; у Ника было лицо балтиморского бармена, лицо плебея, и теперь, когда все смеялись шуткам Пита Гейнора, он хмурился. Выждав, когда прекратится смех, он окликнул президента:

– Слушай, босс, а особнячок здесь ничего. Может, тебе побелить его и перебраться сюда?

Зрители оценили шутку и рассмеялись, а Гейнор закатил глаза в наигранной досаде.

– Кто этот человек, мистер президент? Он просто крадет все мои реплики.

Снова послышался смех – зрители получали больше, чем ожидали. Ник Гальяно подмигнул, сделал вид, что бьет клюшкой по мячу, и сострил еще раз:

– Кроме шуток, босс, Палм-Спрингс – отличное место. Видно, Агню был не так уж глуп.

Репортеры и фотографы расхохотались, но члены клуба не сочли эту шутку смешной. Чарлз Уитмор, подмечавший почти все, заметил, как один бородач, репортер не то из журнала «Роллинг рок», не то «Стоун эйдж», что-то черкнул в блокноте.

– Ребята, последнее замечание Ника не для печати, – сказал Уитмор, и бородач нахмурился, но блокнот спрятал.

Президент также заметил, что, услышав об Агню, Пит Гейнор поджал губы. И понял, что несколько лет назад комик с бывшим вице-президентом были друзьями. «Черт с ним, – подумал Уитмор, – этот спектакль, затеял он, а не я».

Но это было не совсем так. Уже несколько десятилетий президенты и кандидаты в президенты, приезжавшие в Палм-Спрингс, по традиции играли в гольф с Питом Гейнором, потому что Гейнор был любимым атрибутом Америки, первым ее комиком, фотографирование с ним тоже было политикой, как ношение шляпы времен войны с индейцами или шествие в процессиях в день святого Патрика. И дело было не только в фотографиях. Пит Гейнор был богат, а его друзья еще богаче. Он был влиятелен, как президент корпорации или издатель газеты, и от его приглашения на партию в гольф никто из политиков не мог отказаться. Это походило на ленч с профсоюзным боссом Джорджем Мини – улыбайся и терпи.

– Ребята, знаете, где остановился президент? – обратился Гейнор к собравшимся. – В поместье Холленфилда. А вы хоть видели его? Поместье Холленфилда – это то, что создал бы бог, будь у него деньги.

Старая шутка вызвала новый взрыв смеха. Уитмор стал нервничать. Ему надоело быть партнером комика.

– Давай начинать, Пит, – сказал он. – Ник, ты точно не хочешь играть?

– Не хочу, босс, – ответил Гальяно. – У меня похмелье никак не пройдет.

– Ник, ну ты знаешь поговорку, – вмешался Пит Гейнор. – Мужчине с похмелья нужен аспирин, а женщине бюстгальтер. И в наши дни, похоже, многие из них нуждаются в бюстгальтерах.

Уитмор отметил, что комик предпочел отпустить шутку, а не пригласить Ника принять участие в игре. Но это было понятно. Пит Гейнор играл в гольф с президентами, а не с их подручными. А у Ника, похоже, в самом деле было жуткое похмелье. В последнее время он пил слишком много. Уитмор решил выяснить почему и отошел к первой метке.

Президент ударил сильно, но неточно. Его первый мяч пролетел над головой агента секретной службы, стоявшего у пальмы ярдах в двухстах.

– Подкрепитесь, мистер президент, – сказал Пит Гейнор. – Все принцы крови, приезжающие сюда, подкрепляются на первой метке.

Вторая подача Уитмора была прямой и высокой и вызвала недружные аплодисменты зрителей. Уитмор усмехнулся, помахал им рукой и подумал, сколько из них могло голосовать за него. В лучшем случае, решил он, процентов двадцать.

Гейнор подошел к мячу, подмигнул толпе, повозился с клюшкой, потом, скованно, неловко размахнувшись, каким-то чудом послал мяч на тридцать ярдов дальше, чем президент.

– Отлично, Пит, – сказал Уитмор вполне искренне.

«Старикану, – подумал он, – никак не меньше семидесяти».

– Этим я обязан добродетельной жизни, – ответил Гейнор. – Пойдемте, мистер президент, я вас подвезу.

Он повел Уитмора к светло-голубой мототележке с отделанным бахромой тентом и своими инициалами на борту. Ник Гальяно сплюнул и сел в другую тележку с Уолтом Харригеном, главой наряда агентов секретной службы. Уолт был стройным, загорелым молодым человеком с большим носом и лохматой шевелюрой.

– Этот тип не педик? – спросил Ник, когда они катили по полю футах в двадцати от президента.

– Гейнор? Нет, просто он так себя держит. У этого старого козла полно женщин.

– Ты встречался с ним раньше?

– Да, я приезжал, когда он играл в гольф с Агню, а потом еще с Фордом.

– Что ты о нем скажешь?

– Гад он. С уходом репортеров оставляет свои шуточки и становится обычным надменным богачом. Он всегда просил наших ребят отыскать его мяч. А мы здесь вовсе не затем, чтобы искать мячи. Дело в том, что тогда было неясно, можно ли поспорить с таким типом и не потерять работу. Но мы перевоспитали его.

– Как же вам это удалось?

Уолт остановил тележку и понизил голос, а президент тем временем готовился нанести еще один удар по мячу.

– Ладно, скажу только, что если он посылал кого из наших за мячом, то мяч никогда не находился. Или оказывался футах в двух под водой. Он понял. Не стал присылать бесплатной выпивки, но мы об этом не жалеем. Богачи все такие. Липнут к большим шишкам, а остальных и за людей не считают. Пожалуй, единственный из них, кого я уважаю, это Джефф Филдс, тот актер, что принимал участие в кампании. Он стоящий парень.

Остановив тележку в тени пальм, они стали смотреть, как президент и Гейнор загоняют в лунку мячи. Комик загнал мяч с двадцати футов, а Уитмор с шести дважды промахнулся.

– Эй, давай удвоим ставки, – протрещал Гейнор, вызвав жидкие смешки у репортеров и фотографов, наблюдавших за игрой. Президент нахмурился и пристально посмотрел на Уолта Харригена.

– Сейчас вернусь, – сказал Уолт Нику, спрыгнул с тележки и подошел к репортерам.

– Очень жаль, ребята, – сказал он. – До конца матча никакой прессы.

– Что за чертовщина? – сказал репортер из «Нью-Йорк таймс». – Раньше никогда такого не бывало.

– Ничего не поделаешь, – сказал агент. – У меня инструкции.

– От кого? – спросил бородач.

– От начальства, – солгал агент. – Шли бы вы, ребята, в клуб, промочили бы горло и вернулись к концу.

– Выпить я не прочь, – признался один репортер, и, немного поворчав, джентльмены прессы направились к зданию клуба.

– Кто этот бородатый? – спросил Ник, когда они с Уолтом катили ко второй метке.

– Мы проверяли его, – сказал Уолт. – Он неопасен.

– Среди них нет неопасных, – злобно сказал Ник. – Это стервятники. Даже нет, снайперы, вот кто. Рядом с боссом они свойские ребята – пьют его виски, смеются его шуткам, – а потом исподтишка обходятся с тобой, как Освальд с Кеннеди, только вместо пуль действуют словами.

– Да нет, большинство из них ничего, – сказал Уолт.

– Притом еще лицемеры, – продолжал Ник. – Все такие благородные, нравственные, прямо-таки святые. А знаешь, где сейчас половина из них? В отеле, милуются с барменшами или с девками, привезенными из Лос-Анджелеса.

Уолт улыбнулся.

– Да, – сказал он. – У них это называется правилом «западнее Потомака» – ни один репортер восточнее Потомака не говорит о том, что другой репортер делает западнее Потомака.

– Вы присматриваете за ними, так ведь?

– Знаем, кто из них где, – сказал агент. – И с кем.

Он снова остановил тележку, и они смотрели, как президент и Гейнор делают подачи со второй метки. На сей раз президент загнал мяч на соседнюю дорожку, а комик уверенно послал свой точно посередине. Потом маленький караван мототележек с тентами тронулся снова.

– Мне кто-то сказал, что Джефф Филдс в городе, – сказал Уолт Харриген.

– В городе, – подтвердил Ник.

– Он заглянет сюда?

– Нет, – жестко ответил Гальяно. – Джефф не особенно респектабелен. Слишком много ходит слухов о его похождениях с женщинами. Нельзя так распускаться и надеяться, что президент допустит тебя к себе.

– Да, – сказал Уолт. – А разве не странно, что та женщина была убита в его доме?

– Ничего странного, – сказал Ник. – Они были друзьями. Настоящими друзьями, если хочешь знать.

Молодой агент не понял, что имелось в виду, однако Ник оставил эту тему, и она вскоре забылась. На зеленых, похожих на ковровые, дорожках продолжался матч. Вокруг сверкали под утренним солнцем искусственные озера и нежной расцветки домики для гостей, разбросанные по громадной лужайке словно пасхальные яйца. Вскоре Чарлз Уитмор опередил Гейнора и стал играть сдержаннее. На девятой дорожке, когда репортеры уже вернулись, он одним ударом загнал мяч с песчаного препятствия в лунку. Пит Гейнор в деланном ужасе воздел руки и трижды пытался попасть в лунку, сделав в итоге на один удар больше, чем Уитмор. Президент с любопытством смотрел, как комик промахивается с расстояния в восемнадцать дюймов. Нарочно? Так поступали многие. Как глупо. Неужели они думают, что ему это важно?

– Может, еще партию? – спросил Пит Гейнор, когда они шли к фотографам. – Одна победа не в счет.

– Увы, Пит, – ответил Уитмор. – День у меня занят.

– Ладно, увидимся вечером, – сказал комик. – Я представляю вас за обедом.

– Не отбивай у меня внимания.

– Ха! Я знаю, кто отбивает у всех внимание.

Уитмор собрался уходить, но фотографы просили еще снимков, тогда Гейнор вынул карточки участников соревнования и стал, позируя, подписывать их.

– Знаете, мистер президент, – негромко сказал он, – сегодня на обеде будет несколько человек, ждущих, что вы скажете об этой истории с благотворительностью. Эти люди всегда на вашей стороне, но их беспокоят слухи о благотворительных планах, идущих из Вашингтона.

«Вот в чем дело, – подумал Уитмор, – главное всегда выясняется последним».

– Я запомню. Пит. Спасибо, что сказал.

– Вы меня знаете, я не политик, – продолжал Гейнор. – Но, клянусь богом, похоже, что многие в этой стране не желают зарабатывать себе на жизнь.

– Да, – сказал Уитмор. – Иногда я встречаю таких. – И повернулся к фотографам. – Это все, ребята. До вечера.

Он направился к ждущему лимузину, но Пит Гейнор пристроился сбоку.

– Послушайте, мистер президент, может, вечером после обеда заедем ко мне чуть-чуть расслабиться? Никакой политики, немного выпьем, повеселимся. Может, заглянет парочка нежных молодых созданий – я помогаю им начать карьеру в шоу-бизнесе. Им доставит наслаждение познакомиться с вами. Подчеркиваю – наслаждение.

Старый, седой комик подмигнул, и Уитмор чуть не рассмеялся ему в лицо. Неужели они думают, что он настолько глуп?

– Посмотрим, как пойдут дела, Пит. У меня очень жесткий распорядок.

Президент ускорил шаг и влез в прохладный лимузин. Там его ждал Эд Мерфи со списком телефонных звонков и стопкой докладных записок. Едва «линкольн» начал удаляться от клуба «Сандерберд», Мерфи стал излагать проблемы последних двух часов, и Уитмор выпаливал свои решения. Когда лимузин свернул на проезд Франка Синатры, самые срочные дела были решены, и Уитмор переменил тему.

– Эд, я больше не желаю видеть этого клоуна.

– Он представляет вас сегодня вечером.

– Знаю. На этом точка. Поверишь ли? Этот тип хотел, чтобы вечером я поехал с ним к девкам.

– Раньше такое случалось.

– Раньше кое у кого из этих типов совсем не было вкуса. И очень мало здравого смысла. Послушай, вечером я хочу вставить кое-что в свою речь. Сунь туда из моей принстонской речи кусок о том, что люди должны помогать друг другу, об их взаимозависимости. Помнишь его?

– Поймите, сегодня там будут одни толстосумы.

– Я знаю, кто они. Может, они не знают, кто я.

– Понятно.

– Вот еще что. Ты заметил, что Ник стал много пить?

– Заметил.

– Пригляди за ним. Если он начнет создавать проблемы, придется что-то предпринять.

– Понятно, – снова сказал Эд Мерфи.

Лимузин замедлил ход и свернул в главные ворота усадьбы отсутствующего Холленфилда, потом пронесся мимо частного поля для гольфа, мимо аэродрома, мимо озер, где плавали лебеди, мимо открытых и закрытых теннисных кортов, мимо большого бассейна, возле которого несколько свободных агентов секретной службы вели бесконечную игру в покер. В конце концов, лимузин свернул, и вдали показался особняк Холленфилда; розовый дворец сверкал на фоне ярко-голубого неба.

– Говорил я тебе, что он продает поместье? – спросил Уитмор. – За восемь миллионов.

– Оно что, слишком мало?

– Недостаточно укромное. Видишь то здание?

Вдали над деревьями виднелись верхние этажи нового роскошного строения.

– Он говорит, что с верхних этажей можно увидеть в бинокль, как он играет в гольф, – объяснил Уитмор. – И считает это вмешательством в личную жизнь.

– Бедняга, – сказал Эд Мерфи. Когда лимузин приблизился к особняку, он стал складывать бумаги. – Знаете, – сказал он, – двое репортеров говорили, что вряд ли вам стоило останавливаться здесь. Говорили…

– Я знаю, что они говорили, – сказал Уитмор. – Ну их к черту. Они сами жили бы здесь, если бы могли. Будем же, пока можем, пользоваться всем первоклассным.

«Линкольн» остановился перед особняком, и капитан морской пехоты распахнул дверцу, чтобы президент вышел. Но Уитмор повернулся к Эду Мерфи.

– Рассказывал я тебе, что говорил Хью Лонг о том, как он одевается? Его упрекали, что он одет, как миллионер. Он сказал: «Пусть каждая мать в Луизиане смотрит на Хью Лонга и думает, что ее сын вырастет и тоже будет так одеваться».

Эд Мерфи усмехнулся, что бывало с ним редко. Уитмор стал вылезать из машины, потом обернулся.

– Говорил с нашим другом-актером?

– Говорил.

– Согласился он?

– Да. Неохотно, но согласился.

– Отлично, – сказал президент, легко вылез из лимузина и стал подниматься по ступеням предоставленного ему особняка.

19

Было поздно, в кабинете стояла тишина, как в склепе, и Нортон безуспешно пытался сосредоточиться на статье в «Америкэн ло ревью». Между строк ему постоянно виделась злобная ухмылка Гейба Пинкуса, а когда он взглядывал на часы, то Гейб скалился и оттуда, словно какой-то злобный Микки Маус. Нортон отшвырнул журнал и мрачно уставился на стену, недоумевая, почему поддался на уговоры Гейба. То, что он замышлял, было безумием. И более того, преступлением. «Но это необходимо», – доказывал Гейб и одержал верх.

Нортон услышал, как Джордж Ивенс, единственный сотрудник, не ушедший домой, кашляет в своем кабинете за стенкой. Он поднялся и выглянул в окно. Взглянул на людей, выходящих из французского ресторана внизу, потом посмотрел в глубь улицы, и ему показалось, что он заметил фигуру, прячущуюся в темноте у входа в магазин грампластинок. Гейб? Или это обман зрения? Нортон потряс головой, потом обернулся на стук в дверь.

– Заходи, Джордж, – пригласил он, и худощавый нервный человек лет тридцати с небольшим неуверенно вошел.

– Извини, если помешал, – сказал он.

– Не помешал, Джордж. Я уже собрался уходить.

– Я тоже, – сказал Джордж Ивенс. – Чего ты так засиделся?

Ивенсу явно хотелось поговорить, а Нортону – оттянуть предстоящее безумие, поэтому он жестом пригласил коллегу сесть.

– Наверстываю, что не успел прочитать, – сказал он. – Столько всяких дел, черт возьми.

Ивенс печально кивнул.

– Я слышал, Бен, ты получаешь новую должность. Возглавишь отдел корпоративного права. Везет же тебе.

Нортон догадался, что слух распустил Уит Стоун. Нортону о новом назначении он больше не заикался. Интересно, что бы это могло значить?

– Мы говорили с Уитом на эту тему, – сказал он. – Но что из этого выйдет, не знаю.

Ивенс выдавил неприятную улыбку.

– Уит всегда так держит себя, верно? Никогда не знаешь, что тебя ждет. Иногда я думаю, что овчинка выделки не стоит.

Вместо ответа Нортон налил в стаканы виски и разбавил водой. Джордж Ивенс был славным человеком и толковым юристом. Уит Стоун выматывал ему душу и портил карьеру. Или, в более широком смысле, портила ее сложившаяся всесильная система, по которой крупнейшие юридические фирмы в стране решают, кому преуспеть, а кому нет.

Система эта была простой. Самые престижные фирмы нанимали трех-четырех молодых юристов, чтобы, в конце концов, взять одного из них в компаньоны. После пяти-шести лет испытания эти люди либо шли в гору, либо увольнялись. Несколько избранных становились компаньонами с пожизненной должностью и все повышающейся долей в доходах фирмы. Отвергнутые должны были уйти не с позором, но сознавая, что отныне они будут в своей профессии людьми второго сорта. Эта система напоминала собой студенческие братства. Старшие компаньоны могли набросать им черных шаров – по разным причинам. Одни были некомпетентны. Другие носили не те галстуки, стояли не на той платформе или женились не на тех женщинах.

Большинство забаллотированных переходили в фирмы помельче. Некоторые бросали профессию юриста или спивались. Кое-кто кончал самоубийством. Кое-кто годами терзался неопределенностью, надеясь на чудо. Терзался сейчас и Джордж Ивенс, а Уит Стоун спокойно наблюдал за его страданиями. Нортон не понимал, почему Ивенс не взглянет в лицо действительности. Может, потому, что на него давила честолюбивая жена.

– Не знаю, стоит ли овчинка выделки? – повторил Ивенс, потирая щетину на подбородке. – Иногда мне кажется, что лучше преподавать. Деньги – это еще не все. Тебе не приходят такие мысли?

Нортону вспомнились студенческие дни с бесконечными спорами о Жизни, Правде и Будущем. «Жизнь – это продолжение колледжа, – подумал он, – черные шары, споры и давление боссов до самой могилы».

– Конечно, приходят, Джордж, – ответил он. – С одной стороны, преподавание меня манит. Не изматываешься, никто на тебя не давит, все идет по заведенному распорядку. Но, с другой стороны, хочется и практиковать.

Он не мог сказать Ивенсу того, что хотелось бы: об азарте труднодостижимого, духе соперничества, о стремлении добиться своего, проявить себя, глубоко и прочно укоренившихся почти во всех людях его поколения. Это поколение не выпадало из системы; оно вошло в нее и старалось изо всех сил в ней утвердиться.

– Хуже всего, что Уит очень уж скрытный, – сказал Ивенс. – Никогда не знаешь, что у него на уме. Таких людей я никогда не встречал. Иногда меня подмывает набить ему морду.

Он вяло улыбнулся и глянул в потолок.

– Это я в шутку, Уит, – сказал он.

Младшие служащие постоянно шутили, что Стоун установил в кабинетах подслушивающие устройства.

– Ну, а у тебя будущее вроде определенно, – продолжал Ивенс. – Не слышал, что станет с нами, бедными недотепами?

Это было уже слишком. Нортон и жалел Ивенса, и презирал за беспомощность.

– Почти никаких слухов не ходит, – сказал он, допил виски и поднялся. – Ну что, по домам?

– Конечно, – ответил Ивенс.

Они собрали вещи и пошли длинным коридором к выходу. Нортон вышел последним, захлопнул дверь и направился к лифту, потом остановился.

– Кажется, не захлопнулась, – сказал он, – Джордж, будь добр, проверь.

Ивенс вернулся, подергал дверь за ручку.

– Захлопнулась.

– Хорошо, – сказал Нортон.

Они спустились на лифте в вестибюль, Нортон громко сказал «до свидания» сонному сторожу, отметил время в книге ухода и расписался разборчивее, чем обычно. Была полночь.

– Подвезти тебя? – спросил Ивенс.

– Я, пожалуй, пройдусь, – сказал Нортон.

Они помахали друг другу на прощание, Нортон пошел по улице и, миновав французский ресторан, свернул за угол к магазину грампластинок.

– Бен, сюда, – послышался голос из темноты.

Нортон вошел в подворотню и обнаружил Гейба Пинкуса.

– Все чисто? – прошептал Гейб.

– Мы с этим человеком ушли последними.

– Кто он?

– Рядовой сотрудник.

– А уборщицы?

– Давно разошлись, в фирме никого, свет везде погашен, – сказал Нортон. – Гейб, я что-то побаиваюсь.

– Не хнычь, – резко сказал репортер. – Где ключи?

Нортон покорно полез в карман, но тут из-за угла вышли мужчина и женщина. Гейб прижал его к стене. Парочка пошла дальше, оживленно говоря о новом фильме Бергмана.

– Ключи, ключи, – нетерпеливо прошептал Гейб.

Нортон отдал ключи.

– Большой отпирает дверь напротив автостоянки, – сказал он. – Наверх можно подняться, не проходя через вестибюль. Другой от двери в коридор. Потом уже действуй сам. Кабинет Стоуна в самом конце коридора.

– Знаю, – ответил Гейб. – А ты убирайся и где-нибудь покажись на глаза.

– Ради бога, будь осторожен, – сказал Нортон и торопливо пошел искать такси.

Гейб несколько минут оставался в подворотне, наблюдая за темными окнами фирмы «Коггинс, Копленд и Стоун». Одет он был лучше, чем обычно – в темный костюм с жилетом – и держал в руке кожаный портфель, стараясь походить на юриста, заработавшегося допоздна. Но его черные ботинки были на резиновой подошве, и в портфеле находились не юридические документы, а орудия взлома. Это дело нравилось ему не больше, чем Нортону. Работая полицейским репортером, он не раз нарушал закон, но в последнее время использовал более тонкие средства. Сейчас ему было что терять. Но ради досье Гувера он был готов на любой риск.

Глубоко вздохнув, Гейб расправил плечи, вышел из подворотни и уверенно зашагал по улице. Несколько минут спустя он находился в приемной фирмы. Включив фонарик, направил луч света в темный коридор, ведущий к кабинету Уита Стоуна, и медленно пошел вперед. Дойдя до поворота налево, он осторожно выглянул из-за угла и отпрянул назад, увидев свет под дверью одного из кабинетов. Гейб замер, мысленно проклиная Бена Нортона. «Все юристы ни к черту не годятся, – думал он, – одни мошенники, другие тупицы». Есть кто-нибудь в этом кабинете? Или Нортон ошибся, сказав, что свет везде выключен? Гейб слышал, как колотится его сердце. Нужно было либо уходить, либо ждать. Если бы из кабинета послышался какой-нибудь звук или кто-то вышел, Гейб, несомненно, успел бы убежать. Поэтому он ждал. Все звуки, которые он слышал, – шум автобусов, хлопанье автомобильных дверец, внезапный взрыв смеха – доносились с улицы. Пропуская их мимо ушей, Гейб сосредоточился на серебристой полоске света под дверью. Все его мысли были о досье Гувера, которое, возможно, находилось в пятидесяти футах и может оказаться у него в руках через полчаса. Досье Гувера! Гейб дрожал при этой мысли. Вся ослепляющая неопровержимая правда о тридцати годах американской политики, история алчности и вожделения, лжи, лицемерия и продажности небывалых в истории масштабов. Правда, которую даже самый осведомленный журналист не мог представить себе во всем объеме. Правда, которую знал только бог (если он существует, во что Гейбу не верилось) и не делился ею с журналистами.

Как ни странно, Гейб толком не представлял, что будет делать с досье, если найдет его. Продавать досье он не хотел и сомневался, что газета многое оттуда напечатает. Он хотел раздобыть досье для себя. Хотел взглянуть правде в лицо. Хотел увидеть тех людей в истинном свете, проникнуть за тщательно созданную для общества маску, в черноту их душ. Вот уже десяток лет политиканы использовали Гейба в своих интересах, обманывали, унижали, презирали, и он стал считать себя одним из немногих честных людей в Вашингтоне. Это и возвышало его в собственных глазах: не журналистские премии, а сознание собственного превосходства. Если досье Гувера отыщется, оно сразу же подтвердит его худшие предположения и оправдает высокое мнение о себе самом.

Прошло тридцать минут, из освещенного кабинета не донеслось ни звука, и Гейб решил, что свет, должно быть, забыла выключить уборщица, а этот болван Нортон не заметил. Он беззвучно шагнул за угол, остановился перед дверью, ничего не услышал и направился к кабинету Уита Стоуна. Замок открылся отмычкой. Гейб закрыл за собой дверь и осветил фонариком безмолвный кабинет. Представлял он собой прямоугольную комнату, в одном ее конце стоял стол, в другом – диван и кресла. Гейб увидел возле дивана какую-то дверь – Нортон о ней не упоминал, – торопливо подошел и толкнул ее. Дверь отворилась, за ней была небольшая комната с картотекой и кроватью, еще одна дверь вела в ванную.

Удовлетворив любопытство, Гейб вернулся к столу Стоуна. Отперев верхний ящик, он обнаружил там пузырек аспирина, склянку с капсулами амилнитрита, Библию, несколько юридических документов и синюю адресную книжку. Сунув ее в карман, он стал обыскивать другие ящики. Там не оказалось ничего интересного, но в самом нижнем луч фонарика упал на большой пакет. Гейб вынул его, открыл и увидел машинописные страницы. Дрожащей рукой вытащил титульный лист, надеясь обнаружить фамилию «Гувер», но там было написано:

Донна Хендрикс

Друзья познаются у власти

Роман

Гейб злобно выругался, но сунул рукопись в портфель и принялся за поиски сейфа. Сейф оказался за снимком английского джентльмена в красной куртке, едущего верхом на псовую охоту, и Гейб вскоре понял, что, как он и опасался, с замком ему не справиться. Этому искусству он учился у знакомого, в прошлом преступника, но пальцам его не хватало той чувствительности, что была у мастера. При вращении диска кончики пальцев не улавливали щелканья тумблеров внутри. Он пожал плечами, снова надел перчатки и вернул на место охотничью сцену; собственно говоря, он сомневался, что у Стоуна хватит глупости оставить досье в таком доступном месте. Потом направился в комнатку, где была картотека. И едва вошел туда, услышал какой-то звук.

Погасив фонарик, Гейб стал смотреть в приоткрытую дверь. Дверь в кабинет распахнулась, и луч фонарика устремился к пустому столу.

– Ты у меня на мушке! – рявкнул вошедший. – Подними руки и выходи.

Гейб увидел в профиль незнакомого худощавого брюнета с револьвером в одной руке и фонариком в другой. Притворив дверь, оставив лишь узкую щелку, он наблюдал, как незнакомец подошел к столу, подергал ящики, а потом с револьвером наготове стал медленно, настороженно поворачиваться, оглядывая безмолвный кабинет. Когда взгляд его упал на дверь, за которой скрывался Гейб, он медленно направился к ней. Гейб захлопнул дверь, замкнул и придвинул к ней шкаф с картотекой. Потом зашел в ванную и заперся. У него было три возможности: драться с вооруженным, сдаться в надежде, что у него достаточно улик против Стоуна и можно будет отвертеться от тюрьмы, или бежать.

– Если не выйдешь через пять секунд, войду я! – крикнул незнакомец.

Как ни странно, его мелодраматический выкрик вселил в Гейба надежду – похоже, незнакомец был дураком. Гейб стал открывать трудно поддающееся окно. Потом услышал негромкий выстрел. Этот сукин сын расправлялся с замком. Распахнув окно, Гейб выглянул. До тротуара не меньше двадцати футов, прыгать высоко, но вокруг здания тянулся узкий карниз.

Послышался грохот – незнакомец распахнул дверь, повалив шкаф с картотекой. Гейб вылез в окно и осторожно пошел по карнизу, но, едва прошел дюжину футов, преследователь высунулся из окна ванной и навел револьвер на его бешено колотящееся сердце.

– Возвращайся, приятель, иначе тебе конец.

– Ладно, друг, успокойся, – сказал Гейб. – Твоя взяла.

– Еще бы! – торжествующе прошептал тот.

Гейб глянул вниз. В дюжине футов под ним над тротуаром тянулся сине-белый парусиновый тент ресторана «Cier Pierre». «Ну что ж, – решил Гейб, – из двух зол выбирают меньшее», – и прыгнул вниз.

Брезент с треском разорвался, и Гейб не совсем мягко приземлился на тротуар. Крепко сжимая портфель, он поднялся на ноги, довольный собой, – в такие переделки он попадал в бытность полицейским репортером, – потом взглянул вверх и с удивлением увидел, что его преследователь идет по карнизу, а потом – прыжок на разорванный брезент.

«Господи, – подумал Гейб, – это же псих!» И бросился бежать со всех ног.

Преследователь пролетел через дыру в тенте, сильно ударился о тротуар и взвыл от боли, казалось, у него была сломана лодыжка. Но когда водитель такси притормозил и поинтересовался, что происходит, он пригрозил водителю пистолетом и, прихрамывая, погнался за Гейбом Пинкусом.

Гейб на всем бегу свернул за угол и увидел на ближайшем перекрестке полицейский автомобиль. Полиции он боялся почти так же, как психа, гнавшегося за ним, поэтому бросился искать спасения в единственном здании квартала, где двери были открыты, – кинотеатре «Гэйети». Судя по афише, там демонстрировалась программа из двух фильмов: «Радости парней» и «Все удовольствия». «В шторм годится любой порт», – подумал Гейб, сунул контролеру несколько долларов и юркнул в зал.

В кинотеатре, набитом мужчинами всех возрастов, было темно, накурено. На экране несколько голых подростков лет шестнадцати отплясывали чарльстон. Гейб поискал глазами пожарный выход, не нашел и сел на свободное место в первых рядах. Оглянувшись, он увидел, что его преследователь ковыляет по проходу, освещая фонариком ряды зрителей. Гейб вжался в сиденье, глянул на экран и почувствовал, как чья-то ладонь мягко легла ему на бедро.

«Черт побери!» – Гейб сильно двинул соседа локтем.

– Незачем драться, – негодующе сказал тот, убирая руку.

Гейб оглянулся снова и увидел, что преследователь неумолимо приближается, освещая фонариком каждый ряд и выхватывая из темноты поразительные сцены: мужчин, раздетых до пояса, мужчин в платьях и париках, мужчин, положивших головы на колени другим. Когда преследователь был в трех рядах от него, Гейб лег на пол и пополз между ногами сидящих к выходу. Вскоре любопытные начали щипать и тыкать его. Он все терпеливо сносил, но когда один обладатель волосатых ног ткнул его особенно сильно, Гейб так вывернул ему лодыжку, что послышался хруст. И пополз дальше, стараясь избегать теплых лужиц, усеявших пол, как мины – минное поле, и вдруг все встали и зашумели на незваных гостей, один из которых ползал под ногами, а другой высвечивал фонариком их тайные радости. Когда кружок света был в трех футах, Гейб поднялся на ноги и оказался лицом к лицу с преследователем.

– Не двигайся, парень, – рявкнул тот одной стороной рта.

Гейб толкнул его в ряд истеричных кинозрителей, выбежал из кинотеатра и наткнулся на двух крепко сложенных полицейских, блокирующих тротуар.

– Куда спешите, мистер? – спросил один.

– Фильм паршивый, – промямлил Гейб.

– О, я, кажется, знаю вас, – сказал другой. – Вы не репортер?

– Да, – сказал Гейб. – Я Ивенс Новак.

– Точно, – расплылся в улыбке полицейский. – Я ежедневно читаю вашу колонку. Как же вы оказались в этом вертепе? – Лицо его вдруг помрачнело. – А вы случайно не…

– Нет, что вы! – решительно сказал Гейб. – Я хочу вывести этих гадов на чистую воду. Здесь половина госдепартамента. Они могут выболтать секретные сведения. Да, загляните-ка в зал. Там какой-то псих разошелся.

– Сейчас возьмем его, – пообещал полицейский. – А вы пишите свои статьи, мистер Новак.

Оба полицейских вошли в кинотеатр, а Гейб скрылся в ближайшем переулке, прижимая портфель к сердцу, усталый, но одержавший победу.

20

Нортон проснулся на рассвете, чувствуя себя словно перед виселицей. Включив стоявший возле кровати приемник, он торопливо завертел ручку настройки, ища скверных новостей. Не найдя, сел к парадной двери и сидел там, пока разносчик не принес «Пост», потом стал лихорадочно листать страницы в поисках заметки, озаглавленной примерно так: «Известный репортер задержан при взломе юридической фирмы. Сообщник разыскивается».

Но ничего подобного там не было. Нортон отшвырнул газету. Хотел было звонить Гейбу домой, но решил, что телефон Гейба наверняка прослушивается и у него самого, возможно, тоже. Он представил себе дерзкого Гейба в управлении полиции, его допрашивают с пристрастием, запугивают, бьют, но тот отказывается назвать сообщника. Потом, внезапно вернувшись на землю, представил, как Гейб заключает сделку с полицией и всю вину сваливает на него.

В конце концов Нортон решил встретить опасность лицом к лицу. Оделся и пошел пешком на работу, тщетно стараясь наслаждаться прекрасным майским утром, твердя себе, что, возможно, это его последнее утро на воле. И был слегка удивлен, увидя, что полицейских машин возле подъезда нет, только у ресторана несколько рабочих разгружают грузовики. Дверь фирмы он распахнул с отчаянием, ожидая увидеть целый взвод полицейских, но перед ним была только Джози, секретарша приемной.

– Приятель, на тебе лица нет, – сказала Джози. – Чем занимался ночью?

Нортон, запинаясь, стал что-то отвечать. Наконец Джози усмехнулась и сказала:

– Ну ладно, тебе только что звонили.

– Кто? – встревоженно спросил он.

– Не захотел назвать себя. Сказал, что позвонит еще.

Нортон ухватился за эту тонкую соломинку надежды. Должно быть, это Гейб. Он еще на свободе. Возможно, все сошло гладко. Нортон глубоко вздохнул и поплелся к своему кабинету. На полпути ему встретился Джордж Ивенс.

– Слушай, Бен, – заговорил он первым, – Уит не спрашивал тебя о том, что произошло вчера ночью?

– Вчера ночью? – переспросил Нортон с невинным видом.

– Кто-то пытался вломиться в его кабинет. В книге ухода он увидел, что мы расписались последними, и решил, что могли что-то заметить. Не говорил он с тобой?

– Пока нет, – сказал Нортон. – Видимо, понял, что я знаю не больше тебя. Как он? Расстроен?

– Ничуть, – ответил Ивенс. – Даже странно. Уит много лет не был со мной так любезен.

«Остерегайся любезной кобры», – подумал Нортон и вошел в свой тесный кабинет. «Размером с тюремную камеру», – мелькнула у него мысль. К счастью, раздался телефонный звонок.

– Опять тот загадочный человек, – сказала Джози, в голосе ее звучало жгучее любопытство. – Он сказал только, что вы с ним знакомы и что дело очень важное. Будешь говорить?

– Почему бы нет? – вздохнул Нортон.

Джози щелкнула переключателем – или она собиралась подслушать? – и Нортон приготовился услышать хриплый, заговорщический шепот Гейба, но в трубке раздался чей-то знакомый, мягкий смущенный голос:

– Бен, я не могу назвать себя. Мне нужно с тобой поговорить.

– Ну что ж, заезжай ко мне на работу, приятель, – сказал Нортон. – Приемные часы у нас с двенадцати до двух.

– Я не могу приехать. У меня на то есть причины. Давай где-нибудь встретимся. Дело срочное.

Нортону хотелось бросить трубку, но его заинтриговал голос. Этого человека он знал. И не так давно разговаривал с ним. Но где, хоть убей, не помнил.

– Может, ты думаешь, что мой телефон прослушивается? – уклончиво сказал он, наслаждаясь своим юмором висельника.

– Не исключено.

– Верно, не исключено. Но если ты параноик, мой друг, то будь им до конца. Если мой телефон прослушивается, то за нами последуют до места нашей встречи. Эти гады торчат повсюду.

– Можешь ты быть серьезным? – спросил тот человек. – Дело срочное. В полдень я буду на Лафайет-сквер. Придешь?

Плечи Нортона затряслись от беззвучного смеха.

– Конечно, – сказал он. – Почему бы нет? Кому придет в голову искать нас на Лафайет-сквер?

– Хорошо.

– Если ты не знаешь меня, – продолжал Нортон, – то за мной футах в десяти будут следовать двое в темных костюмах.

Но его таинственный собеседник уже положил трубку.

Лафайет-сквер, солнечный майский полдень. Чиновники делятся завтраком с бесстрашными белками. Секретарши-негритянки на бетонных скамьях едят бутерброды с рыбой. Энди Джексон в вечном торжестве сидит верхом на коне, голуби целятся в него сверху, а туристы с японскими фотоаппаратами – снизу. Белый дом, безмятежно равнодушный, сверкает на другой стороне Пенсильвания-авеню. Нортон нашел пустую скамью, развернул первый выпуск «Стар» и стал искать сообщение об аресте Гейба. Вскоре к нему подсел стройный молодой человек, загорелый, без галстука, в дорогой спортивной куртке и больших темных очках. Нортон не сразу узнал его. Когда они виделись в последний раз, лицо его не было таким озабоченным.

– Привет, Джефф, давно не виделись, – сказал Нортон.

Ему показалось, что он сходит с ума, что Лафайет-сквер, люди и Белый дом – часть гигантской кинодекорации, и он единственный, кто не читал сценария.

– Послушай, – нетерпеливо сказал Джефф Филдс, – мне нужно многое сказать, а времени у меня мало.

– Для начала скажи, почему твой бандит треснул меня тогда по затылку?

– Таких инструкций он не получал, – сказал актер. – Вышла промашка. Я извиняюсь. Ты удовлетворен?

– Конечно, – сказал Нортон. – Все забыто. Что привело тебя в цитадель демократии?

– Подожди, – прошептал актер и кивнул на скамейку напротив.

Седой старик в мятом костюме и галстуке с суповыми пятнами плюхнулся на нее и стал читать книгу в бумажной обложке под заглавием «Рассказы о могуществе».

– Пойдем отсюда, – сказал Филдс.

– Ты сам выбрал этот парк, приятель, – запротестовал Нортон, но актер уже поднялся.

Нортон вздохнул и пошел за ним по гравийной дорожке, за статуей Энди Джексона они нашли свободную скамейку. Неприметный молодой негр в рубашке с короткими рукавами сидел неподалеку на траве. Едва увидев двух белых, он встал и ушел.

– Кругом либо охотники, либо дичь, Филдс, – сказал Нортон. – Даже белки снабжены микрофонами. Единственное спасение – бормотать под нос.

– Слушай, Бен, я много передумал с тех пор, как мы виделись в Палм-Спрингсе. Ты вел со мной честную игру, а я с тобой – нет. Теперь буду откровенен. То, что я скажу, может тебе и не понравиться, но это правда. Только прошу, пусть все будет между нами.

– Ничего не обещаю, – сказал Нортон. – Никаких обещаний тем, кто приказывает швырять своих гостей в канавы.

– Я был с Донной ближе, чем говорил тебе, – сказал актер. Казалось, он так сосредоточился на своей роли, что не слушал Нортона. – Обо мне говорят, что я бабник. И, в общем, не зря. Почти все женщины, что мне встречались, ничего, кроме секса, не знают, ничем больше не интересуются и ничего больше не хотят. Но Донна была совсем другой. Познакомились мы с ней во время кампании – главная моя ошибка, что я пытался играть в эту игру. Сперва было забавно, но я оказался не в своей лиге. Уитмор просто использовал меня. В конце концов я это понял. Я был вроде обезьяны, которой привлекают толпу. И собрал немало зрителей. Но мне было одиноко. А потом я сблизился с Донной, она была единственным порядочным человеком в этом бродячем цирке. Я любил поговорить на политические темы, а она, в отличие от всех прочих женщин, разбиралась в политике не хуже меня. Даже лучше, черт возьми. Я привязался к этой цыпочке. После кампании, когда она уехала в Кармел, я несколько раз наведывался к ней. Она жила одиноко, мы недурно проводили время, и, в конце концов, я уговорил ее приехать ко мне в Палм-Спрингс. Послушай, все это я к тому, что у меня было намерение жениться на ней. А она отказалась наотрез. Спасибо, не надо. Я даже не поверил. Ты не представляешь, что выделывали некоторые цыпочки, стремясь выйти за меня. Адвокаты мои говорят, что если я не сделаю вазэктомию, то мне до восьмидесяти лет придется быть ответчиком в делах по установлению отцовства.

– Раз невтерпеж, берись за нож, – пробормотал Нортон.

– Слушай, прекратишь ты свои шутки? Пойми, что эту цыпочку я любил не меньше, чем ты.

– Тогда чего ж ты называешь ее цыпочкой? И почему бы не перейти к сути этой душераздирающей истории?

– Суть в том – тебе это может не понравиться, но я с тобой откровенен, – что если, как я слышал, она была беременна, то от меня. Вторую неделю января мы провели вместе. Она приезжала ко мне. Должно быть, тогда все и произошло.

Филдс умолк, его жилистое тело напряглось, изящно очерченные губы плотно сжались, знаменитые карие глаза сверкали за темными очками. Нортон подумал, что актеру невозможно играть в темных очках, потому что глаза выражают очень много эмоций.

– Зачем ты носишь очки, Джефф? Скрываешься от поклонников или от Старшего Брата?

– Это и все, что ты можешь сказать?

– А что бы ты хотел услышать?

– Ты не хочешь послушать дальше?

– А что может быть дальше?

– Слушай, мне понятны твои чувства, но я не знал, что она беременна. После той январской недели мне пришлось на три месяца уехать в Испанию. Возвратясь, я позвонил ей. Тогда она и спросила, можно ли ей пожить в моем вашингтонском доме. Я говорил тебе, что Донна не сказала, зачем едет сюда. Это вторая ложь. Она сказала, что хочет повидать знакомых и навести кое-какие справки для своей книги. Упоминала она и тебя. Она слышала, что ты должен вернуться из Парижа, и хотела устроить тебе сюрприз. Слушай, я знал, что какое-то время они с Уитмором тянулись друг к другу, и спросил, не влечет ли ее в Вашингтон и это. Она ответила, что та история здесь ни при чем, что все давно забыто.

На лбу у актера сверкали мелкие капельки пота, и, подумал Нортон, несколько капелек истины сверкало в том, что он сказал.

– Как тебе стало известно?

– О чем?

– Что Донна была беременна?

– Это разузнал мой адвокат. Как, не знаю. Я плачу ему большие деньги, чтобы он разузнавал всякую всячину.

Мимо них проходил косматый парень в комбинезоне, он нес гирлянду детских воздушных шаров.

– Почем они? – спросил Нортон.

– По доллару, братец, – сказал парень.

– Это грабеж, братец, – в тон ему ответил Нортон.

– Цены поднимаются вверх, дружище. Тонна резины сейчас стоит восемьдесят долларов.

– А они поднимаются?

– Что?

– Шары. Поднимаются они над этим жадным миром? Ну, летают?

– А, конечно. Так высоко, что не углядишь.

Нортон вручил парню потемневшие полдоллара с профилем Кеннеди, две монеты по двадцать пять центов и выбрал ярко-голубой шар. С минуту он забавлялся им, дергал за веревочку, заставляя плясать перед глазами, потом выпустил и стал смотреть, как шар поднимается над деревьями. Через несколько секунд ветер подхватил его и понес к Белому дому.

– Что это должно означать? – устало спросил Филдс.

– Проверяю локаторы Белого дома, – ответил Нортон. – Смотри, сейчас в небо взовьются десять «фантомов», и шарику конец. Слушай, почему ты не приехал ко мне на работу?

– Что?

– Почему ты не захотел приехать ко мне и рассказать это у меня в кабинете? Почему выбрал парк? Очень любишь белок?

– Не люблю юридические конторы, – ответил Филдс. – Я провел в них слишком много времени. Видеть их не могу.

«Это, – подумал Нортон, – самое разумное из того, что сказал актер».

Филдс достал из кармана платок с монограммой, снял очки и вытер лоб. Под глазами у него появились круги, а на лице морщинки, которых при прошлой встрече не было.

– Бен, последний месяц был у меня тяжелым. Но теперь я сказал тебе правду, и на душе стало легче. Делай, что хочешь, хоть убей меня, но это правда!

Нортон зевнул.

После долгой паузы актер спросил:

– Черт возьми, скажешь ты что-нибудь?

– Что тут говорить? Рассказ замечательный. Только я тебе не верю.

– Не веришь? – Филдс, казалось, совсем упал духом.

– Не обижайся.

– Слушай, я даю тебе слово…

– Вот что, Джефф, может быть, именно может быть, я поверил бы тебе, если бы ты выложил свою историю под дулом пистолета. Но я не верю данайцам, дары приносящим.

– Бен, право же, я не понимаю тебя. Я прилетел черт знает откуда, чтобы сказать тебе правду, а ты…

– Ладно, ладно, не начинай все сначала. Дальше дело мое. Пока, Джефф.

Нортон встал, потянулся и пошел прочь, но актер догнал его.

– Подумай, Бен, у тебя есть основания для подозрений, но подумай. Я не хочу, чтобы мы были врагами.

– Мы не враги, – сказал Нортон. – Ты мой любимый актер. И еще У. С. Филдс. Вы не родственники?

– Бен, я должен сказать тебе еще кое-что. Подожди минутку.

Нортон повернулся к актеру и увидел за его спиной статую редко вспоминаемого польского патриота. «Вот что нужно Америке, – подумал он, – побольше польских патриотов. Где ты, Костюшко, теперь, когда мы нуждаемся в тебе?»

– Я приобрел киностудию, – сказал актер. – У нас закончено пять фильмов. На каждом надеемся заработать от двух до десяти миллионов. Денег у меня столько, что я подумываю основать какой-нибудь благотворительный фонд. Вот только адвокаты сводят меня с ума. Они приспособленцы – алчные, мелкие реакционеры…

– Молодцы, – сказал Нортон.

– Слушай, мне нужен молодой, умный, порядочный человек, способный наблюдать за всем делом, человек, которому я могу доверять, способный дать толковый совет…

– И этот человек будет грести бешеные деньги, а я самый подходящий для этой работы, так ведь? О, Джефф, Джефф, как данаец, дары приносящий, ты новый Аристотель Онассис.

Актер как-то осел, словно получив пинок в живот. Нортон осознал, что очень рад этому, что в нем пробуждается садист. Над ним уже столько людей брало верх, что было истинным наслаждением взять верх над кем-то, хотя бы над этим несчастным дурачком.

– Вот что я скажу тебе, Джефф. Ты просчитался. Или тот, кто толкнул тебя на этот обман. Ты говоришь, я молод, умен и порядочен. Нет. Может, я сравнительно молод и относительно умен для юриста, но не порядочен. Я был порядочным, это правда. Но в последнее время преобразился. Будто Кларк Кент, входящий в телефонную будку и выходящий оттуда сверхчеловеком. Полная луна восходит, мой друг, и доктор Джекил превратился в мистера Хайда. Под этой кроткой внешностью таится кровожадный зверь, готовый за цент разорвать твое прекрасное горло. Больше никто не возьмет надо мной верх, приятель. Передай это тем, кто послал тебя сюда. Скажи, что терпение у меня лопнуло и на луне будет кровь. А теперь убирайся, пока я не сломал тебе шею.

Он оставил актера и пошел через Джексон-плейс на красный свет. Проезжавший автомобиль с визгом затормозил, и водитель обложил Нортона всеми словами. Однако Нортон пропустил их мимо ушей. Его пьянила вновь обретенная ярость, и впервые за долгое время он чувствовал себя прекрасно.

21

К вечеру, когда Нортон вернулся домой, охватившее его чувство ярости почти угасло. Он попал под внезапный ливень, не смог поймать такси и, насквозь мокрый, последние пять кварталов до дома шлепал по лужам. Уже подойдя к подъезду, он заметил, что в доме горит свет. Это могли быть либо Гейб, либо полиция. Ни та, ни другая перспектива Нортона не вдохновляла. Открыв дверь, он увидел лежащего на диване Гейба, репортер то откусывал заусенцы, то потягивал нортоновское пиво. Одет он был в грязный костюм с жилетом, на лбу красовался багровый кровоподтек.

– Как ты вошел? – спросил Нортон и, сняв мокрый пиджак, бросил его в спальню.

– Поставь на двери приличные замки, – ответил Гейб, – а то какой-нибудь вор подгонит грузовик и очистит квартиру.

Нортон плюхнулся в кресло и стал снимать ботинки.

– Ладно. Гейб, что произошло вчера ночью?

– Включи радио, – прошептал репортер. – В доме могут быть микрофоны.

Нортон включил приемник, настроился на музыкальную программу, и в комнате зазвучал концерт Моцарта. Потом придвинулся с креслом поближе к Гейбу.

– Произошло то, бестолковый ты сукин сын, что я чуть не погиб из-за тебя, – сказал Гейб. – Там был какой-то молодчик с пистолетом.

– Черт возьми! Кто такой?

– Он не представился. Может быть, ты знаешь его?

– Как он выглядел?

– Рост пять футов восемь-девять дюймов. Вес сто пятьдесят фунтов. Волосы черные, коротко остриженные, справа пробор. Лет сорока пяти. Косоглазит, рожа какая-то самодовольная.

Нортон покачал головой.

– Это описание подходит ко многим.

– В одном из кабинетов горел свет. Должно быть, он сидел там.

– Гейб, когда я уходил, свет везде был погашен. В каком кабинете, ты говоришь?

– Слева за поворотом, возле мужского туалета.

– Этот кабинет пустует. Там слышно, как в туалете шумит вода. Обычно его отводят новичкам.

– У этого типа резкий гнусавый голос. Он говорит, как гангстеры в старых фильмах: «Ты у меня на мушке», и прочее в том же духе.

В памяти у Нортона что-то шевельнулось, но мысли его были заняты только тем, что у него мокрые ноги и нужно принять аспирин.

– Не знаю, Гейб, – сказал он. – Кого-то напоминает, но не могу вспомнить, кого. – Он нагнулся и стал снимать липнущие к ногам носки. – Гейб, значит, все сорвалось. Ты рисковал понапрасну?

– Я этого не сказал! – резко ответил Гейб. – Вот тебе кое-что.

Он полез в портфель и протянул Нортону рукопись. Нортон глянул на титульный лист, ахнул и торопливо открыл следующую страницу. Сверху было написано: «Глава первая», и начиналась она так:

«Линда Хендерсон приехала в Вашингтон ветреным весенним днем 1968 года, хотя, очевидно, в это время туда никому ехать не стоило».

Нортон отложил рукопись.

– Это роман Донны, – сказал он. – Тот самый, что, по словам Филдса, был похищен из его кабинета. Как он мог попасть в кабинет к Уиту?

Гейб пожал плечами.

– Может, его похитил кто-то из людей Стоуна. Может, кто-то украл и продал Стоуну. Хорошо бы это выяснить.

– Выясню! – заявил Нортон. – С утра первым же делом зайду к нему.

Гейб всплеснул руками.

– Бестолочь, можешь ты хоть раз пошевелить мозгами? Ты спросишь, откуда у него рукопись, он ответит, что кто-то неизвестный прислал ее по почте. Потом он спросит, откуда ты про нее знаешь. Что ты ответишь? Что ее похитил твой приятель?

Нортон вздохнул.

– Ты прав, Гейб. Я в таких делах новичок. Слушай, сегодня произошла странная история. Внезапно приехал повидать меня Джефф Филдс.

– Что ему было нужно?

– Пытался уверить, что это он приезжал к Донне в январе и она забеременела от него. И будто она сказала ему, что едет в Вашингтон повидать знакомых, а не Уитмора. И в довершение всего предложил мне работу.

– Что же ты ему ответил?

– Что не верю ни единому его слову.

– Идиот! – взорвался Гейб. – Я же говорил тебе, что нужно подыгрывать им.

– Извини, Гейб. Я привык говорить правду.

– Найди Филдса, извинись и скажи, что хочешь продолжить разговор.

– Он мне уже не поверит.

– Люди верят тому, чему хотят верить. Скажи, что хочешь поговорить о работе. Судя по всему, работа тебе скоро потребуется.

– Мне бы надо уволиться, – сказал Нортон. – Я уже не могу работать у Стоуна. Уволиться и, может быть, выколотить из него правду.

– Держись пока там, дружище, и помалкивай.

Зазвонил телефон. Нортон подскочил, потом замер и взглянул на Гейба.

– Ответь, – сказал репортер. – Может, услышишь хорошие новости.

Нортон в этом сомневался, но после третьего звонка взял трубку.

– Алло?

– Бен! Это Пенни.

– Кто?

– Пенни. Помнишь вечеринку в Палм-Спрингсе?

Казалось, это было давным-давно. Нортон вспомнил миниатюрную девушку с лицом феи.

– Конечно, Пенни, – ответил он. – Как дела?

– Бен, у меня неприятности.

– Что случилось?

– Сейчас рассказать не могу. Мне нужно увидеться с тобой.

– Если хочешь, приезжай сейчас.

– Сейчас я в Чикаго. Но завтра вечером буду в Вашингтоне. Смогу я увидеть тебя?

– Конечно. Приезжай ко мне. В семь я буду дома. Адрес знаешь?

– Найду, – ответила Пенни, и в трубке послышались гудки. Нортон положил трубку и заметил, что Гейб пристально глядит на него.

– Кто это? – спросил журналист.

– Девушка, с которой я познакомился в Палм-Спрингсе. Стюардесса. Она провела меня к Филдсу. Говорит, что у нее неприятности.

– Не только у нее, – сказал Гейб. – Слушай, вчера я нашел еще кое-что. Адресную книгу Стоуна. Там есть любопытные фамилии и телефонные номера.

– Например?

Гейб достал из кармана пиджака голубую адресную книгу.

– Некоторые фамилии мне знакомы, но есть и просто инициалы. Вот, например: «Г. 546-3646».

– Это номер Гвен Бауэрс. Ты ее знаешь.

– Да, но не знаю, почему ее номер оказался в книге у Стоуна.

– Постараюсь узнать.

– Узнавая, старайся быть похитрее. Вот еще: «Р. 456-7236».

– «456» – это Белый дом. А кто такой «Р.» – не представляю.

– Сегодня я звонил туда. Секретарша ответила: «Кабинет мистера Макнейра».

– Это Клэй Макнейр. Работает на Эда Мерфи. Недели две назад я познакомился с ним.

– Как он выглядит?

– Примерно моего возраста. Высокий, симпатичный. Носит костюмы в тонкую полоску и запонки. Типичный младший служащий. Я познакомился с ним, когда стал наводить справки о Донне. Эд поручил ему следить за ходом расследования.

– Может, он заодно информирует Уита Стоуна?

– Вряд ли. Макнейр не тот человек, которому Эд Мерфи доверит что-то серьезное. Типичный американский парень. Носит студенческий перстень и жует «джуси фрут».

Нортон нахмурился, потом вскинул голову.

– Постой, постой! Макнейр занимает крохотный кабинет в цоколе Белого дома и делит его с человеком по имени Байрон Риддл. Это странный тип. Макнейр говорит, что он какой-то консультант, выполняющий особые задания. Зайдя к Макнейру, я сел за стол Риддла, он вошел, увидел меня и чуть не взорвался. Псих.

Лицо Гейба оживилось.

– Как выглядит этот Риддл? – требовательно спросил он.

– Среднего роста. Худощавый. Волосы темные. Лет сорока с лишним.

– Должно быть, тот самый. – Гейб вздохнул.

– Тот самый?

– Что был вчера ночью в фирме. С пистолетом. Он говорит резко, как гангстеры в кино? Одной стороной рта?

– Да! Значит, это он.

– Надо будет поинтересоваться мистером Байроном Риддлом, – сказал Гейб.

Нортон принялся расхаживать по гостиной.

– Слушай, я кое-что вспомнил. С неделю назад я был на вечеринке у Гвен Бауэрс. Там все набрались, я тоже, и, в конце концов, вышел на воздух, смотрю – в кустах прячется какой-то тип. Я погнался за ним, но он удрал. Наверно, это был Риддл.

– Наверно, он, – сказал Гейб. – Нужно будет взглянуть на этого Риддла. Покажешь его мне.

– Как?

– Если будем наблюдать за Белым домом, в конце концов увидим, как он входит или выходит.

– Если он войдет или выйдет. Макнейр сказал, что он часто разъезжает.

– Например, в Палм-Спрингс, украсть рукопись? В Кармел, столкнуть с обрыва старика сенатора? Похоже, у этого Риддла много разъездов.

Нортон сел в кресло и хмуро уставился на свои босые ноги.

– Это уже слишком, Гейб, – пробормотал он. – Неужели ты и вправду считаешь, что человек, работающий в Белом доме, в уитморовском Белом доме, может быть взломщиком и убийцей?

Гейб рассмеялся и провел рукой по волосам, осыпав плечи перхотью.

– Друг мой, об этом и речь. В каком мире ты живешь?

– Ладно, ладно, допускаю. Все возможно. Но если так, наверно, пора сообщить властям обо всем, что мы знаем.

– Каким властям? Чаку Уитмору? Эду Мерфи? Этому болвану министру юстиции? Или, может, Уиту Стоуну, раз он сменит его?

– Нет, не им. Но ведется расследование убийства Донны, у Стоуна оказалась ее рукопись, значит, он здесь как-то замешан. Сообщим все, что знаем, в прокуратуру, и пусть они действуют дальше.

– Во-первых, нельзя доказать, что рукопись была в столе у Стоуна, не поставив меня под удар. Во-вторых, знаешь ты, кто новый прокурор округа Колумбия?

– Конечно. Фрэнк Кифнер. Только вряд ли он лично занимается убийством Донны. Скорее, кто-то из его помощников.

– Опять ошибка. Он лично руководит расследованием. И, как я слышал, ему не терпится предъявить обвинение. Только тут одна маленькая загвоздка: не на кого навесить это дело.

– А тот парень? Ненормальный?

– Никаких улик. Да и все равно вряд ли удастся его засудить. Они фабрикуют обвинение, он ссылается на психическое заболевание, и его отправляют в лечебницу, где ему и без того место. Все довольны.

– Я не думаю, что Фрэнк на такое способен.

– Ты его знаешь? – спросил Гейб.

– Познакомились в Капитолии лет пять назад. Он помоложе меня.

– Верно. Самый молодой прокурор в стране. И хочет стать самым молодым федеральным судьей или самым молодым помощником министра юстиции, если Уит Стоун станет во главе министерства. И вот еще что. В адресной книге Стоуна телефонный номер Кифнера, не внесенный в справочники, обозначен буквой «Ф».

– Ничего странного, что у крупного вашингтонского юриста есть телефон прокурора.

– Ничего, однако все фамилии в книге записаны полностью, только вместо «Гвен» – «Г.», вместо «Риддл» – «Р.» и «Ф.» – вместо Фрэнк Кифнер. Прокурор находится в избранном обществе.

– Я неплохо знаю Фрэнка и могу доверительно поговорить с ним. Не упоминая ни о тебе, ни о рукописи. Просто расскажу о том, что происходят странные вещи.

– Кифнер проведет тебя. Ты только выболтаешь ему все, что нам известно, а потом все остальные двери будут захлопываться у нас перед носом.

– По-моему, Кифнер честен. И, несомненно, умен. Слишком умен, чтобы не шутить с расследованием убийства.

– О господи, – застонал Гейб, – понятно, почему южане проиграли войну. Неужели ты не можешь понять своей тупой башкой, что всем, кроме тебя, наплевать, кто убил Донну? Уитмор хочет выгородить себя. Мерфи хочет выгородить Уитмора. Кифнер мечтает угодить Белому дому и получить повышение. Сержант, ведущий расследование, стремится в начальники полиции. Так все и идет. Каждый думает только о себе.

– А ты, Гейб? – раздраженно спросил Нортон. – Тебя волнует то, что случилось с Донной? Или только хочешь найти святой Грааль, который ты именуешь «досье Гувера»?

Гейб усмехнулся.

– Вот теперь ты попал в точку, – сказал он. – Само собой, я помогаю тебе, потому что ты можешь помочь мне. Так устроен мир. Но ты никому не можешь помочь, если не начнешь работать головой. Слушай, позвони Джеффу Филдсу, скажи, что хочешь снова поговорить с ним. Поговори с Гвен Бауэрс, узнай, что сможешь, о Стоуне. И найди предлог наведаться к Макнейру. Если он сидит в одном кабинете с Риддлом, то должен что-то знать о нем.

Гейб поднялся и стряхнул с плеч перхоть.

– Мне надо идти, – сказал он. – Слушай, ты по-прежнему со мной? Игра становится серьезной. Вчера на меня был наведен не детский пистолет.

Нортон принялся снимать галстук. Мокрая рубашка липла к спине.

– С тобой, Гейб. Хотел бы я знать, к чему нас все это приведет.

– Я скажу тебе, к чему, – ответил Гейб. – В ближайшее время мы расколем этот орешек. Посмотри!

Он протянул руки. Нортон посмотрел на них и не увидел ничего примечательного, кроме грязных ногтей.

– Смотри, – сказал Гейб и указал на запястья. – Видишь? Пятна!

Нортон пригляделся и увидел на запястье Гейба несколько бледно-розовых пятен.

– Так всегда, – сказал Гейб. – Когда я приближаюсь к раскрытию загадки, появляются пятна. Потом, когда уже совсем близок, весь покрываюсь сыпью. Это у меня шестое чувство.

Нортон молчал.

– Так что не волнуйся, дружище, – сказал Гейб. – Мы разоблачим этих гадов. Пригвоздим к позорному столбу.

Подмигнув, он дружески ткнул Нортона кулаком в плечо и выскользнул из комнаты.

Нортон облегченно вздохнул, запер дверь, выключил приемник и пошел в ванную принять витамин С. Он легко простужался и чувствовал, что болезнь начинается.

22

Нортон открыл дверь, и Пенни бросилась к нему в объятия.

– Осторожно, – сказал он, – я простужен.

– Ну и пусть, – ответила Пенни, поцеловала его и заплакала, уткнувшись ему в кашемировый свитер.

– Проходи в комнату, – сказал Нортон. – Ты ела? Могу пожарить яичницу.

– Спасибо, не надо, – угрюмо отказалась Пенни. – Что-то аппетита нет.

– Может, горячего пунша? Эту неделю я живу на пунше и таблетках.

– Разве что кока-колы. Я уже попала в такой переплет, что боюсь и пить, и курить, и переходить улицу не там, где положено.

Пенни попыталась улыбнуться, но лицо ее скривилось, и она заплакала снова.

Нортон принес кока-колу и сел на диван рядом с ней.

– Ну, рассказывай, в чем беда.

– Я даже не знаю, в чем, – всхлипнула Пенни. – Познакомилась в самолете с этим типом, а потом вдруг фараоны пристали с расспросами, грозили судом, тюрьмой, я прямо с ума схожу.

Она выпалила все залпом, и это встревожило Нортона.

– Не спеши, Пенни. Начни сначала.

Она полезла в сумочку и достала сигарету. Когда прикуривала, рука ее дрожала.

– Видимо, это началось в самолете, – сказала она. – На маршруте Лос-Анджелес–Вашингтон. Я работала в салоне первого класса и разговорилась с очень странным типом. Все расписывал, что за выдающаяся он личность, всякие там приключения. В конце концов я сказала, что не верю ему, тут он вскинулся и показал мне пропуск в Белый дом со своей фотографией, так что, похоже, то был не просто треп.

– Он представился тебе?

– Сказал, что его зовут Уэнделл Бэкстер, но, показывая пропуск, закрыл фамилию рукой. А на запонках у него буква «Р.». Так что делай вывод сам.

Нортон даже не удивился. Он начал склоняться к мысли, что Гейб прав: весь мир представляет собой один сплошной заговор.

– Пенни, ему лет сорок пять, худощавый, короткие темные волосы и диковатый взгляд?

Глаза у нее округлились, как блюдца.

– Откуда ты знаешь?

– Это долгая история. Расскажи подробнее, о чем он говорил.

– Послушать его – прямо какой-то международный шпион. Много говорил о пистолетах. Сказал, что у него есть пистолет, стреляющий за угол, но это, конечно, была шутка. Рассказывал о частных клубах в Лондоне, где играл в карты, сказал, что лично знаком с иранским шахом, сыпал фамилиями киноактеров. Видимо, так разговор у нас перешел на Джеффа.

– Филдса?

– Да. Я сдуру и ляпнула, что бывала у Джеффа на вечеринках, а он уцепился за это. Стал расспрашивать о Джеффе, что там за вечеринки у него, потом я ушла от этой темы, и он снова принялся за свои подвиги.

– Он не сказал, почему у него пропуск в Белый дом?

– Говорил что-то о специальных заданиях. Звучало это так, будто он делает им одолжение. Мнения об Уитморе он не очень высокого. Говорил о политике, о том, что стране нужно новое руководство и «конституционные принципы», не могу взять в толк, что это значит. Слушать его было дико. То есть он нес сплошную чушь, но я не могла отвести от него глаз. Прямо гипнотизер.

Она отпила кока-колы.

– В общем, когда мы приземлились в Далласе, он пригласил меня пообедать; делать мне все равно было нечего, я согласилась; прилетев в Вашингтон, мы отправились в какой-то арабский ресторан; короче говоря, я напилась, он привез меня в какую-то грязную квартиру на Капитолийском холме и, вместо того, чтобы тискать меня – к этому, по крайней мере, я была готова, – стал расспрашивать о Джеффе, принимают ли у него на вечеринках наркотики. Я выложила ему все, что знаю, лишь бы он отстал. Потом он среди ночи вызвал такси и отвез меня в дом своего друга, где я и ночевала.

– Пенни, сможешь ты найти этот дом?

– Вряд ли. Сам знаешь, все дома на холме похожи. Наверно, узнала бы, если бы оказалась рядом.

– Завтра нужно будет погулять по холму, может, найдем. Согласна?

– Конечно, Бен.

– Ну и что было дальше?

– Примерно с неделю ничего. Потом как-то утром я готовлюсь к вылету, тут двое типов отзывают меня, показывают серебряные значки, говорят, что они агенты бюро по борьбе с наркотиками, грозят мне неприятностями и хотят задать несколько вопросов. Я им: «Что вы, ребята, я ничего не знаю. Мне нужно на самолет поспеть». Тогда они говорят, что, если хочу, они могут договориться с моим начальником – вежливо так, будто делают мне одолжение, но при мысли, что они явятся к начальнику, меня в дрожь бросило.

– Они знали это заранее.

– Должно быть. Ну, я спросила, что они хотят узнать, тут пошли расспросы о наркотиках, употребляю ли я их, знаю ли кого, кто употребляет. Смех да и только. Я говорю: «Слушайте, ребята, о чем тут говорить, все покуривают травку, все нюхают порошок счастья». Честное слово, Бен, почти все стюардессы, кого я знаю, курят или нюхают перед полетом, только тогда они способны улыбаться щипкам тех болванов, которых должны обслуживать. Но эти типы не отставали и вскоре перешли к Джеффу Филдсу: кто употребляет наркотики у него на вечеринках, откуда наркотики берутся и все такое, и, в конце концов, я заявила им, что ничего больше не скажу.

Пенни умолкла и допила кока-колу. Нортон чихнул.

– Выпей пунша, – сказала Пенни. – Может, я тоже выпью.

– Хорошая мысль, – сказал Нортон.

Он пошел на кухню, вскипятил воды, налил в кофейные чашки по стаканчику виски, долил их кипятком, добавил меду и по два мускатных орешка.

Пенни пригубила напиток и усмехнулась.

– Это годится, – сказала она. – Если бы я только выпивала, то не влипла бы в такую передрягу. А может, и влипла бы, при моей-то невезучести.

– Пенни, говорили эти люди, что ты не обязана отвечать на их вопросы? Что ты можешь вызвать адвоката? Что все сказанное тобой может быть обращено против тебя?

– В общем-то нет. То есть один заикнулся, что отвечать я не обязана, тут вмешался другой и сказал, что мне лучше не отмалчиваться, потому что положение мое и без того скверное. Я совсем растерялась. Один завел речь, как ужасно в тюрьме девушке вроде меня, я даже ударилась в слезы, а другой так, по-хорошему говорил, что им нужна от меня только правда, а правдой нельзя причинить зло.

Нортон застонал.

– Пенни, пожалуйста, если полицейский спросит у тебя хотя бы который час, отвечай: «Обращайтесь к моему адвокату».

– Конечно, нужно было позвонить тебе, – сказала она. – Но я улетела в Лос-Анджелес, пробыла там несколько дней и успокоилась. Думала, что все позади. А когда вернулась в Вашингтон, оба эти типа ждали меня, теперь они сказали, что меня хочет видеть прокурор. У меня даже челюсть отвисла. Тут я хотела вызвать тебя, но они уже поговорили с моим инспектором, и тот сказал, что если я не буду содействовать им, то останусь без работы. А работа, как ты знаешь, в наши дни на дороге не валяется, и многим девушкам приходится туго; я поняла, что лучше всего будет пойти к прокурору. И пошла.

– К Фрэнку Кифнеру?

– Ты знаешь его?

– Знаю, – ответил Нортон. – Что он сказал?

– Вначале мягко, по-хорошему говорил, что я правильно поступила, приехав к нему, что нужно только прояснить некоторые детали, а потом у нас опять началась игра в Двадцать Вопросов. Главным образом о Джеффе и кокаине. Он спрашивал, употребляю ли я кокаин. «Только для чистки зубов», – ответила я, но он даже не улыбнулся. Спрашивал, нюхаю ли кокаин на вечеринках у Джеффа. Я сказала, что да. А сам Джефф? Да. Но они старались вытянуть из меня, что это кокаин Джеффа, что он торгует им. Я сказала, что этого не знаю, и тут они заговорили о большом жюри. Я опять ударилась в слезы; в конце концов, они меня отпустили, но сказали, что, может, я понадоблюсь снова. Несколько дней назад они позвонили, сказали, что Кифнер опять хочет меня видеть. После этого я и позвонила тебе. Я больше не могу встречаться с этим человеком, Бен, у него такой холодный взгляд.

– Господи, как жаль, что ты не позвонила мне раньше!

– Извини, – сказала Пенни. – Я такая дура.

– Нет, ты просто средний человек, которого любой полуграмотный полицейский, тем более такой юрист, как Кифнер, может сбить с толку.

– Мои дела очень плохи?

– Не думаю. Мне кажется, их интересуешь не ты. По-моему, они стряпали дело для нажима на Филдса, вынуждая его тем самым оказать им небольшую любезность, поэтому и вымогали у тебя и, видимо, кое у кого еще соответствующие показания. Это называется «обработка». Давят на маленьких людей, чтобы добраться до больших.

– Я не понимаю, – сказала Пенни. – Что им нужно от Джеффа?

– Кто его знает, – ответил Нортон, хотя был почти уверен, что делом о кокаине Филдса принудили сказать, будто Донна забеременела от него.

– С какой же стати вызывать меня снова?

– Не знаю. Видимо, хотят, чтобы это выглядело законным расследованием, а не дешевым политическим нажимом.

Пенни в замешательстве захлопала глазами.

– Судя по твоим словам, это шантаж? – сказала она. – Правительство стращает законом, как преступники оружием. Неужели такое возможно?

– Такое делается сплошь и рядом, – ответил Нортон. – А законы о наркотиках облегчают эту задачу. Запомни, Пенни, всякий раз, когда куришь марихуану, тем более нюхаешь кокаин, ты отдаешься на милость властей. А милости у них не так уж много.

Пенни содрогнулась и закрыла лицо руками.

– Уже поздно, – сказал ей Нортон. – Ты где остановилась?

Она посмотрела на него и попыталась улыбнуться.

– Нигде. Если у тебя есть комната, останусь здесь.

Нортон покачал головой.

– Так не пойдет, Пенни.

– Мы можем ничего не делать, – сказала она.

Нортон почувствовал себя неловко.

– Видишь ли, Пенни, после той нашей встречи я… ну…

– У тебя появилась женщина, – сказала она.

– В общем, да. Все произошло внезапно, однако же…

Пенни усмехнулась.

– Но ей не понравится, если я останусь у тебя.

– Ты верно заметила, – сказал Нортон. – Слушай, можешь ночевать у нее. Живет она в Фогги Ботом, неподалеку от Кеннеди-центра, у нее есть свободная спальня. Дело в том, что я буду говорить о тебе с Кифнером, и нужно, чтобы ты до этого не говорила ни с кем.

– Как ее зовут?

– Энни, – сказал Нортон.

– Энни, – угрюмо повторила она. – Наверно, умная, не такая дура, как я.

И, уткнувшись в спинку кресла, заплакала. Нортон тронул ее за плечо.

– Пенни, ты ошибаешься. У вас с Энни много общего. Вы обе правдивые. Обе хорошие. И отлично поладите. Мы все трое будем друзьями. Будем помогать друг другу. Идет?

Она повернулась к Нортону, заморгала, потом крепко обняла. Он подержал ее в объятиях, потом подошел к телефону и позвонил Энни. Та выслушала и сказала, что, если Пенни через десять минут не будет у нее, она свернет ему шею.

23

Клэй Макнейр сидел в раздумье над заявлением, в котором шеф-повар Белого дома просил увеличить бюджет на тридцать процентов и намекал, что, если не получит этой прибавки, кухонная прислуга взбунтуется. Вдруг Байрон Риддл влетел в кабинет, хлопнул дверью и включил маленький телевизор «Сони», стоявший на полке возле его стола.

Макнейр сердито посмотрел на него.

– Байрон, с твоего позволения, я хочу поработать.

Риддл пропустил его слова мимо ушей. Он неотрывно смотрел на экран телевизора, где полная женщина стояла у новенького автомобиля «додж чарджер».

– Байрон, я работаю!

– Сделай перерыв, приятель, – ответил Риддл одной стороной рта. – Знаешь, что вот-вот произойдет?

Макнейр вздохнул и отложил заявление шеф-повара.

– Нет, Байрон, а что должно произойти?

– Донни Рипли созвал пресс-конференцию, – ответил Риддл.

Его самодовольство озадачило Макнейра.

– Пресс-конференцию? С какой стати? Ему еще рано баллотироваться в президенты.

– Ха! – ответил Риддл со злобной усмешкой. – Поживем – увидим.

Макнейр недовольно покачал головой. Политологи непрестанно размышляли, будет ли сенатор Рипли соперником президента Уитмора на партийном выдвижении через три года, но этот вопрос совершенно не занимал Макнейра. К тому времени он собирался уйти из Белого дома, вернуться к относительно спокойной жизни. Более того, ему было все равно, кто занимает президентское кресло. Он давно уже решил, что политики отличаются друг от друга не более, чем разные сорта зубной пасты: рекламируются они как нечто уникальное, но, в сущности, представляют собой одно и то же. Люди содействуют избранию своего кандидата, а потом работают на него. Макнейр начинал видеть в политическом процессе роковую уловку-22: чем больше таланта проявляет человек при достижении должности, тем меньше таланта он проявит при ее исполнении.

– Начинайте, черт возьми, начинайте, – нетерпеливо сказал Байрон Риддл.

Перед пресс-конференцией сенатора телестудия передавала бесконечную серию коммерческих фильмов. На экране пожилая женщина нагловатого вида объясняла сбитой с толку женщине помоложе достоинства какого-то стирального порошка.

– Будь у нас приличное правительство, – злобно заметил Риддл, – людям не пришлось бы смотреть такую дрянь.

– Байрон, реклама нам нужна, – возразил Макнейр. – Она не дает машине останавливаться.

– Слушай, приятель, этой стране нужно кончать с бесхребетностью, а не продавать мыло, – огрызнулся Риддл.

Он заворчал и стал искать в карманах сигареты. Не найдя, торопливо отпер ящик стола и вынул нераспечатанную пачку «Мальборо». Едва он закурил, как на экране банку корма для собак сменил купол Капитолия, потом появилось растерянное лицо известного политического комментатора, он говорил:

– …неожиданная пресс-конференция удивила Вашингтон. Старые вашингтонские зрители считают, что сенатору Рипли еще рано объявлять свою президентскую программу, однако такая возможность остается… возможной. И теперь мы готовы включить…

Появился Донован Рипли, его представительное, усталое лицо было в центре экрана, за спиной виднелся свернутый флаг, рядом сидели жена и дети. У жены, красивой женщины, был ошеломленный взгляд, словно у девочки, увидевшей катастрофу в шахте.

– Сограждане-американцы, – произнес Донован Рипли, надежда миллионов, с головы до ног будущий президент, – сегодня я здесь, чтобы объявить о нелегком решении, принятом после долгих молитв, после долгих споров с любимой женой и многими друзьями, которые поддерживали мое служение обществу…

Клэй Макнейр нахмурился, а Байрон Риддл издал радостный вопль.

– …и каждый общественный деятель должен постоянно соизмерять свой долг перед страной с долгом перед самыми близкими людьми…

Байрон Риддл заколотил кулаками по столу и зашелся в беззвучном смехе.

– …мучительное, но необходимое решение из-за привязанности к жене и детям ни теперь, ни в будущем не быть кандидатом в президенты Соединенных Штатов…

Риддл подскочил и, как сумасшедший, заплясал по кабинету. На телеэкране творилась такая же кутерьма. Учтивый политический комментатор раскрывал рот, как рыба, вытащенная из воды:

– …будто взрыв бомбы… совершенно неожиданно… глубокая привязанность к семье… полностью меняет будущее национальной политики…

– Все! – крикнул Байрон Риддл. – Он вышел из игры!

Раздраженный Макнейр встал и выключил телевизор.

– Байрон, успокойся. Это ведь не столь уж важное дело.

– Не столь уж важное? – повторил Риддл и снова разразился таким смехом, что на глазах выступили слезы. – Послушай, это одно из самых важных дел, к которым я был причастен.

– Причастен? Как так? – Макнейру показалось, что его компаньон сошел с ума.

– Просто оборот речи, – ответил Риддл, овладев собой. – Я должен идти. Это меняет все. Мне нужно поговорить с Эдом Мерфи. Пока, Макнейр.

– Байрон, а как эти докладные… – начал было Макнейр, но Риддл, хлопнув дверью, выбежал из кабинета.

Клэй Макнейр вздохнул и вернулся к столу. Это сумасшествие слишком затянулось. Он не знал, какие важные услуги оказывает Байрон Риддл Эду Мерфи и другим людям в Белом доме, знал только, что Риддл мешал ему работать. Нужно будет поговорить с Мерфи. В крайнем случае, Риддлу придется перебраться в другой кабинет. Хватит.

Макнейр снова потянулся к жалобе шеф-повара, и тут ему в глаза бросилось нечто необычное. Риддл оставил ящик стола открытым. Макнейр был ошеломлен. Ведь Риддл охранял свои ящики, как тигр. У него возникло почти неодолимое желание заглянуть туда.

Нет, сказал он себе, это недостойно; служащие не должны так поступать.

«Однако, – мелькнула мысль, – там может оказаться что-то компрометирующее, тогда просьба к Эду Мерфи будет более обоснованна». Макнейр был готов почти на все, чтобы изгнать Байрона Риддла из своего кабинета и из своей жизни.

Он быстро подошел к столу и выдвинул ящик. Там были блок сигарет «Мальборо», карта Калифорнии и два бумажных пакета. Макнейр взял тот, что лежал сверху. Пакет оказался запечатанным, на нем стояла надпись: «Пленка Д.Х.». Внутри прощупывалась круглая катушка. Пленка Д.Х.? Дэвид Халберстэм? Домовое хозяйство? Макнейр нахмурился, положил этот пакет и взял другой. Набитый, незапечатанный. Макнейр заглянул в него и с изумлением увидел деньги.

Купюры были в основном стодолларовые, несколько пятидесятидолларовых. На глаз Макнейр решил, что там не меньше десяти тысяч.

Макнейр глядел на деньги, сердце его колотилось, мысль лихорадочно работала. Он думал о том, что, перейдя на государственную службу, стал зарабатывать меньше. О расходах, более пяти тысяч в год, на обучение детей в частной школе. О жалобах жены, что он слишком много работает, что они два года не были в отпуске, и ему пришло в голову, что было бы очень хорошо съездить с семьей в Акапулько или в Кэнил-Бэй на недельку-другую. Если бы только у него были деньги! Он полез в конверт. Только две тысячи, подумал он. Двадцать бумажек. Байрон не заметит. Как прекрасно он провел бы отпуск с семьей.

Внезапно распахнулась дверь, и вошел Байрон Риддл. Макнейр охнул и выронил конверт.

– Напрасно ты это, Макнейр, – прошептал Риддл.

– Ты бросил ящик открытым, – спокойно сказал Макнейр. – Я закрыл его. Нужно быть повнимательнее, Байрон.

Макнейр по-мальчишески улыбнулся, но улыбка тут же угасла под убийственным взглядом Риддла. Макнейр пожал плечами и направился к своему столу.

– Слушай, Байрон, – сказал он. – Кажется, нам с тобой давно пора поговорить. Мне уже надоело…

Кулак Риддла взлетел и угодил Макнейру под дых. Макнейр согнулся от боли, к горлу подступила тошнота. Риддл схватил его за галстук, прижал к стене и влепил сильную пощечину. Макнейр попробовал защищаться, но получил сильный удар ребром ладони по шее, и руки его обвисли.

– Байрон, ради бога! – воскликнул он.

Риддл влепил ему еще одну пощечину.

– Как ты открыл ящик?

– Ты бросил его открытым.

Риддл снова ударил его под дых, и Макнейр упал на колени. «Убьет, – мелькнула у него мысль. – Этот псих убьет меня прямо здесь, в цокольном этаже Белого дома».

– Байрон, – взмолился он, – если у нас возникла проблема, давай обсудим ее, как…

Риддл так стукнул его головой о стену, что потемнело в глазах.

– Тебе нужны деньги, мразь? – злобно прошептал Риддл. – Нужны деньги? Хорошо, мы дадим тебе денег.

Он взял пакет, достал оттуда стодолларовую бумажку и сунул Макнейру в лицо.

– Жри, мразь!

– Что?

– Я сказал: жри!

Риддл снова ударил его по лицу и сунул деньги ему в рот.

– Жуй. Глотай.

Макнейр запротестовал, но, когда Риддл угрожающе занес руку, стал жевать. Деньги были грязными, он боялся, что его вырвет. И заплакал.

– Глотай, а то убью, – сказал Риддл.

Макнейр поперхнулся, потом проглотил. Сполз на четвереньки и невидяще уставился в пол.

– Что ты видел в ящике? – резко спросил Риддл.

– Ничего, Байрон, клянусь. Пожалуйста…

Риддл ударил его ногой по ребрам.

– Врешь. Что видел?

– Сигареты. Карту. Деньги.

– Еще что?

– Пакет.

– Что на нем написано?

– Не знаю.

Риддл снова пнул его.

– Что написано?

– Клянусь богом, не знаю.

Риддл опустился на колени и зашептал ему в ухо:

– Скажешь хоть кому-то, что видел в ящике, убью. Понял?

– Да, Байрон.

– Не сразу. Буду убивать медленно. Жену и детей тоже. Думаешь, я шучу?

– Нет, Байрон, – прошептал Макнейр. – Теперь можно встать?

– Лежи на месте.

– Байрон, нам теперь нельзя иметь один кабинет.

– Наконец-то слышу что-то разумное. Так скажи Мерфи, что хочешь перебраться. Идет?

– Идет, Байрон. Как скажешь.

– Это уже лучше. Теперь можешь встать.

Макнейр с трудом поднялся на ноги. Риддл прислонился к стене и закурил.

– Мне неприятно так обходиться с тобой, – сказал он. – Это не в моем стиле. Но ты должен понять, я выполняю секретные поручения больших людей, и никакой утечки не должно быть. Так что помалкивай. И больше не будет никаких проблем. Договорились?

– Договорились, – ответил Макнейр.

От сильного пинка у него болел бок. Он подумал, что, видимо, сломано ребро.

– И вот что, Байрон… извини, что я заглянул в твой стол. Этого делать не следовало.

– Вот это по-мужски, – сказал Риддл и неожиданно протянул руку.

Ошеломленный Макнейр и его мучитель обменялись рукопожатием.

– У нас с тобой не должно быть проблем, – сказал Риддл. – Ты игрок команды, Макнейр, для таких, как ты, существует свое место. А Байрон Риддл – волк-одиночка, он действует на свой страх и риск, выполняя тяжелую работу, за которую никто больше не желает браться. Впредь тебе лучше держаться от меня подальше.

– Согласен, – сказал Макнейр.

– Отлично! А теперь повернись лицом к стене.

– Что?

– Ты слышал. Лицом к стене. Быстро!

Макнейр быстро повернулся и услышал, как Риддл открывает ящики стола и перекладывает их содержимое в портфель.

– Пока, Макнейр, – сказал Риддл через минуту. – Помни, о чем я тебя предупреждал. Помалкивай, и все будет хорошо.

Дверь закрылась. Макнейр медленно обернулся, увидел, что Риддла нет, и торопливо запер ее. Будто какой-то замок мог защитить его от Байрона Риддла. Кривясь от боли, он сел за свой стол и стал думать, как быть дальше. Придется все рассказать Эду Мерфи. Работать и дальше рядом с маньяком, грозившим убить его, нельзя.

И все же… что, если Риддл сказал правду? Что, если он выполняет секретные задания Эда Мерфи или даже самого президента? Вдруг он скажет, что Макнейр поставил под угрозу их секретность? Что, если уволят не Риддла, а его? Тогда все планы рухнут. Ни одна корпорация не даст ему той работы, какую он хочет. Может, лучше промолчать, перебраться в другой кабинет и избегать Байрона? Даже если для этого придется ходить через другую дверь? Знать только свое дело, так, видимо, будет лучше всего. Но все же любопытство его не угасало. Почему Риддл так разозлился? Что такое важное в этих конвертах?

Пленка Д.Х.

Донны Хендрикс.

Эта мысль пришла внезапно и перепугала его. Какое отношение имел Риддл к убитой? Что это за пленка? Какие на ней могли быть секреты, чтобы угрожать из-за них убийством? Макнейра одолевали мысли, над которыми не хотелось задумываться. Он хотел только делать свою работу, угождать начальству, продвигаться в жизни. Но теперь почему-то имел дело с сумасшедшим, грозящим убить его и всю семью. Макнейр закрыл лицо руками. Ребра болели от пинка, его подташнивало. На съеденных деньгах могли быть всевозможные микробы. Может, пойти к врачу? Но как объяснить, почему он проглотил стодолларовую бумажку? Зазвонил телефон, но Макнейр не снял трубку. Ему не хотелось ни с кем говорить. Хотелось оказаться подальше от Вашингтона. Даже, может быть, умереть.

24

По пути в аэропорт Нортон и Энни спорили.

– Не доверяй Гейбу Пинкусу, – сказала она.

– Я ему не доверяю, – ответил Нортон. – Но он мне нужен.

– Он обманет тебя, – сказала Энни. – Он думает только о своих сенсациях. О славе. Контролировать его ты не можешь.

– От него есть толк. Половину сведений об этой истории сообщил мне он.

– Ну и много ты узнал? Так много, что теперь наудачу летишь в Калифорнию?

– Энни, это единственное, что мне остается, – устало сказал он. – Где-то должно быть слабое звено. Макнейр не хочет говорить со мной. Риддл исчез. Так что я попробую еще раз поговорить с Джеффом Филдсом.

– Ты мог бы обратиться к общественности, – сказала она. – Созови пресс-конференцию. Выложи все, что знаешь. Заставь их объяснить все, а не бейся головой о стену.

Нортон свернул с Белтвэя на Даллес Эксесс Роуд и упрямо покачал головой.

– К этому я еще не готов. Так можно навредить Уитмору, а я не сделаю этого, пока не буду убежден, что он причастен к убийству Донны.

– Убежден? Чего еще тебе нужно? – воскликнула она. – Ты знаешь, что он сделал ей ребенка. Знаешь, что кто-то убил сенатора Нолана. Знаешь, что они заставили Джеффа Филдса сказать, будто Донна забеременела от него. Чего ты еще хочешь, признания?

Их обогнало такси на скорости 80 миль в час.

– Какой-то бедняга опаздывает на самолет, – сказал Нортон. – Послушай, я же вчера вечером объяснял тебе, это все может быть совпадением. Пока что против Уитмора лишь косвенные улики. Есть разница между тем, что я подозреваю и что знаю. Будь я присяжным, я не смог бы сказать, что безоговорочно убежден в причастности Уитмора.

– О господи! – воскликнула Энни. – Юристы!

Остановив машину возле аэропорта, Нортон взял Энни за руку.

– Вечером позвоню.

– Отдохни там, – сказала она. – Полежи у бассейна, позагорай.

– Постараюсь, – сказал он. – Слушай, извини меня за вчерашнее.

Энни придвинулась и поцеловала его.

– Вчера все было хорошо, – сказала она. – Отдохни там. Я съем тебя, когда вернешься.

Он торопливо поцеловал ее и поспешил к вокзалу.

Полчаса спустя, когда самолет поднялся, Нортон подумал, что еще ниоткуда не улетал с таким удовольствием, как сейчас из Вашингтона. Даже если это означало улетать от Энни. Последнюю неделю у него было ощущение, будто вокруг него сдвигаются стены. Он стал приглядываться к людям на улице, хотя раньше не делал этого. Теперь ему казалось, что они наблюдают за ним, следят, строят заговоры. Он считал, что все телефоны прослушиваются, все разговоры подслушиваются, все письма вскрываются.

Последней соломинкой была прошлая ночь, когда они впервые легли в постель и с ним произошло нечто ужасное. Казалось, импотенция – один из последних симптомов этой паранойи. Лежа рядом с Энни, он слышал шорохи за дверью, видел тени за окнами, ему мерещились шпики, спрятанные кинокамеры, потайные микрофоны. В конце концов, он сдался и, надеясь, что она поймет, поделился своими опасениями. Конечно, даже когда он шептал ей о смерти Донны, где-то в глубине души гнездился страх, что и она может оказаться участницей этого заговора, но довериться кому-то было необходимо.

Когда он стал рассказывать, Энни села в постели, включила свет и с полчаса расспрашивала его. Она думала, что он слишком неосторожен, слишком доверчив. У нее не было никаких сомнений в причастности Уитмора. Но, конечно, Энни была на десять решающих лет моложе. Он достиг возраста, когда доверяешь своему правительству, а она еще нет. В конце концов, когда он ответил на ее вопросы, она погасила свет, обняла его и притянула к себе. Заснул он в ее объятиях.

– Хотите коктейль, сэр?

Нортон открыл глаза. Голубоглазая стюардесса держалась развязно. Вспомнив о Пенни, он подумал, что, видимо, и эта ее коллега накурилась гашиша.

– Две «кровавые Мери», пожалуйста, – попросил он.

У него был план: выпить два коктейля и проспать до самой Калифорнии.

Плосколицый по-прежнему охранял ворота Филдса, но на сей раз никаких проблем не возникло.

– Босс ожидает вас, – сказал он не очень приветливо. – Возле бассейна.

Нортон поставил взятый напрокат «форд» перед особняком, рядом с блестящим светло-желтым «ягуаром», обошел дом и спустился по широкому зеленому газону к бассейну. В прошлый раз в бассейне и вокруг него резвились гости. Теперь здесь был только Джефф Филдс, он лежал в шезлонге, на воде чуть покачивался большой белый надувной матрац.

– Привет, Нортон, – не вставая, сказал актер.

– Привет, Джефф. Спасибо за гостеприимство.

– Я должен был принять тебя после той истории. Только не повторяй свою чушь, будто приехал насчет работы. Выпьешь пива?

– С удовольствием.

– Сейчас принесу, – сказал Филдс. – У меня в кабине холодильник.

Он пошел в кабину и через минуту вернулся с двумя холодными банками пива.

– Ты, кажется, южанин? – спросил он Нортона.

– Да. Из Северной Каролины.

– Как ты говоришь – «холодильник» или «ледник»?

– В детстве говорил «ледник». У нас в буквальном смысле был ящик, куда клался лед. И до сих пор иногда так говорю. А почему ты спросил?

– Я как-то снимался в фильме, где действие происходит в Миссисипи в тридцатые годы. И с трудом убедил режиссера, что мне надо говорить «ледник».

– Этот фильм я видел. Ты играл там бутлегера.[6] И притом отлично. Мне надоели картины о Юге, где исполнители главных ролей говорят с бруклинским акцентом.

Филдс улыбнулся.

– Слушай, Джефф, – сказал Нортон, – тогда, на Лафайет-сквер, я был с тобой очень груб. Я не поверил твоим россказням. Хочешь, для начала скажу тебе, в чем, на мой взгляд, тут дело?

– Конечно. Валяй.

– Прежде всего я сразу не поверил, что Донна забеременела от тебя. По-моему, в этом повинен Уитмор, и тебя принудили явиться ко мне с этой выдумкой. Я только не могу понять, как ты пошел на такую глупость.

– Почему глупость?

– Почему? Во-первых, глупо без необходимости впутываться в дело об убийстве. К тому же, изложив эту историю под присягой, а дойти до этого могло бы, ты рисковал попасть в тюрьму за лжесвидетельство. Когда выгораживаешь других, Джефф, всегда есть опасность, что они скажут правду и повернутся к тебе спиной.

Актер пожал плечами и стал втирать в грудь лосьон для загара.

– Я не мог понять, какой нажим на тебя оказали, – продолжал Нортон. – Потом ко мне как-то заглянула стюардесса по имени Пенни. Помнишь ее?

– Помню.

– Так вот, в прокуратуре на нее давили, пока она не рассказала все, что знает о наркотиках на твоих вечеринках. Насколько я понимаю, то же самое проделывали и с другими, пока не набралось достаточно показаний, уличающих тебя в употреблении кокаина. Все дело в этом? Так они и скрутили тебя?

– Я вот что скажу тебе, Нортон. Просто теоретически. С такими, как я, правительство может расправиться и без суда. Мне даже могли не предъявлять обвинения. Достаточно было кое-что сообщить в газеты. «Актер обвиняется в распространении кокаина». «Дикие оргии в усадьбе актера». Кокаин сгубил бы мне карьеру, как марихуана Бобу Митчему тридцать лет назад.

– Значит, по-твоему, ты полностью в их руках?

– А по-твоему, нет?

– Нет. Я считаю, что ты совершаешь большую ошибку.

– Послушай, Нортон, если ты сошлешься где-то на мои слова, я буду все отрицать. Но ты недалек от истины. Меня попросили о небольшом одолжении, я отказался, и тут же целая армия агентов по борьбе с наркотиками кинулась с расспросами к моим знакомым. Я поговорил со своим адвокатом. Совет его был очень краток: «Делайте, что вам говорят». Я сделал. И расследование тут же прекратилось. Так что, видимо, я был не так уж глуп.

– Эй, босс! – окликнул с террасы плосколицый. – Я еду в город. Поручения будут?

– Привези еще пива! – крикнул в ответ Филдс.

Тот помахал рукой и скрылся.

– Сейчас здесь только ты и он, Джефф? – спросил Нортон. – Ни шикарных девочек? Ни музыки? Ни вечеринок?

– Вечеринка окончена, – сказал Филдс. – Теперь объясни, в чем, по-твоему, не прав мой адвокат?

– Не прав он в том, что напрасно позволил тебе влезть в неприятности. Что недооценивает твое положение. Конечно, Уитмор может навредить тебе, но и ты ему тоже, а потеряет он больше, чем ты.

– Это – гиблое дело.

– Гиблое дело – это то, чем ты занялся. Послушай, я думаю, тебе известно кое-что о связи Уитмора с Донной, почему она отправилась в Вашингтон повидать его и, может, как она погибла. А если ты знаешь хоть что-нибудь, то незачем поддаваться им. Это они оказались в беде, а не ты. Ты не убивал никого. Зачем тебе покрывать их?

– Потому что они могут испортить мне жизнь, черт возьми.

– Испортить жизнь можно не только тебе. Ты знаешь, кто такой Фрэнк Кифнер?

– Знаю.

– Это он грозил тебе преследованием за наркотики?

– Один из его помощников.

– Хорошо. По возвращении в Вашингтон я повидаюсь с Кифнером. Скажу, что знаю: на Пенни он давил лишь из-за политического нажима Белого дома. И на тебя тоже. Они не имеют на это права, Джефф. Нельзя попирать людей безнаказанно. Нельзя использовать судопроизводство для шантажа. Фрэнк умен, честолюбив и прислушается ко мне. Он вынужден блюсти свои интересы, а я хочу внушить ему, что в его интересах выяснить истину об убийстве Донны. Посоветую побеседовать кое с кем, в том числе и с тобой. Надеюсь, ты поумнеешь и скажешь ему правду.

Филдс медленно, словно под бременем нерешительности, поднялся.

– Выпьешь еще пива? – спросил он.

– Конечно.

Филдс вернулся с двумя банками и протянул одну Нортону.

– Слушай, я хочу задать тебе пару вопросов.

– Спрашивай.

– Для чего ты говоришь мне все это? Что, по-твоему, Уитмор обрюхатил Донну и знает, кто ее убил? Что собираешься идти к Кифнеру? Не боишься, что я позвоню Уитмору, или Эду Мерфи, или кто там заправляет всем этим и передам все, что ты сказал?

– С Мерфи я разговаривал. Он знает, что я думаю. Сейчас мы играем в покер. Они ставят на то, что я не смогу доказать свою правоту, я ставлю на то, что смогу. А ты находишься между нами.

Солнце клонилось к закату, и от пальм на траву падали длинные тени. Филдс встал и передвинул шезлонг на освещенное место. Нортон остался в тени.

– Бен, у тебя не было ощущения, что ты сражаешься с ветряными мельницами? Что в руках твоего противника полиция, ФБР и прокуратура и что тебе никак не пробить эту стену? Не ведешь ли ты игру – вовлекая в нее и меня – с очень малой надеждой на выигрыш?

– Конечно, такое ощущение было, – ответил Нортон. – В Вашингтоне я давно и знаю, какой порочной и продажной может быть наша политическая система. Однако, Джефф, в глубине души я в нее верю. На мой взгляд, она похожа на старого мула. Он ленив и упрям, эгоистичен и глуп, но эта проклятая тварь может работать! И если дать ей хорошего пинка, то будет. Вот и все, что я хочу сделать, – дать пинка и заставить этого старого мула двигаться в нужном направлении.

– А если мул будет лягаться, Бен?

– Пусть лягается. Я так же упрям, как и он.

– Я не шучу. По-моему, кое-кто хочет заткнуть тебе рот, и, если не удастся сделать это одним способом, они прибегнут к другому. На твоем месте я бы думал, куда иду и к кому поворачиваюсь спиной. У меня был друг, кинорежиссер, он не поладил с мафией. Мелочь, карточный долг, восемь или десять тысяч долларов. Полиция обнаружила его в мусорном ящике за Браун-дерби, на теле было восемьдесят три раны, нанесенные пешней.

– Мы имеем дело не с мафией, Джефф.

– Вот как? А тот старик сенатор? Думаешь, он упал с обрыва случайно?

– Не знаю, – признался Нортон. – Хочется думать, да.

Филдс горько рассмеялся.

– Тогда не называй меня дураком, приятель. Может, ты еще глупее меня. Если это возможно.

– Может быть, – сказал Нортон. – В конце концов мы это выясним. Сейчас я хочу знать, будешь ли ты меня поддерживать. Хочу знать, кто в Белом доме велел тебе сочинить эту выдумку. И зачем Донна отправилась в Вашингтон. И что ты знаешь об убийстве. Без умолчаний. Что скажешь?

Филдс смял банку из-под пива и швырнул в сторону. Она упала в траву и лежала, поблескивая на солнце.

– Черт возьми, не знаю, как и быть, – сказал он.

– Расскажи правду, Джефф. Правдой нельзя причинить зло.

Актер чуть заметно улыбнулся.

– Хочешь, скажу тебе смешную вещь? Я верю в Уитмора. И вовсе не хочу создавать ему проблем. По-моему, если кто и может исправить нашу свихнувшуюся страну, то это он.

– Я тоже так думаю, – сказал Нортон. – Но мы не создаем ему проблем. Он создал их себе сам. Тебе надо подумать о своих интересах. О проблемах Уитмора заботятся многие.

Филдс поднялся и стал расхаживать вдоль бассейна.

– Черт побери, – сказал он. – Я ни на что не напрашивался. Это не моя забота. Все из-за той проклятой пленки.

Нортон замер.

– Какой пленки, Джефф? – негромко спросил он.

Актер остановился и, казалось, вышел из транса.

– Что? А, ерунда. Забудь.

– Джефф, какой пленки? О чем ты говоришь?

Филдс сел на край шезлонга и обхватил голову руками.

– Сейчас ничего не скажу, – пробормотал он. – Мне надо подумать. Надо поговорить с адвокатом. Не знаю, как и быть!

– Времени у нас мало, – сказал Нортон. – Завтра я возвращаюсь в Вашингтон. Мне нужно знать, куда ты повернешь.

– Приезжай утром в девять, – сказал Филдс. – К тому времени я все решу.

Нортон встал, потом сделал последнюю попытку.

– Пленка, Джефф. Скажи, что ты имел в виду?

– Утром, – ответил актер, и Нортон сдался.

Он поднялся по склону, потом остановился у особняка и взглянул на бассейн. Филдс стал купаться. Немного проплыв, он влез на белый надувной матрац, качавшийся на воде, и теперь лежал вверх лицом, словно в полном покое. Это было приятное зрелище: худощавый, загорелый молодой человек на белом матраце в бирюзовой воде, фоном были кабина, пальмы, горы и бесконечное небо; Нортон подумал, что этот вид был бы хорошей концовкой фильма, если бы в кино еще существовали хорошие концовки.

Филдс открыл глаза, увидел Нортона и помахал на прощание рукой.

– Плывешь своим путем, Джефф? – крикнул Нортон.

– Может быть, – ответил актер. – А может, по течению.

«А может, и то, и другое», – подумал Нортон, помахал рукой и пошел к своей машине.

25

Возвратясь в отель, Нортон зашел в бар, заказал джин с тоником и попросил бармена включить вечерние новости. Без новостей Нортон не мог жить: в тот вечер, когда пропускал Уолта Кронкайта, он начинал дрожать и потеть, как наркоман без своей дозы. Бармен как-то странно поглядел на него, но включил большой цветной телевизор над стойкой. Никто больше в маленьком темном зале не интересовался новостями, и Нортон заметил, что несколько человек хмуро поглядели на него.

Почти все новости в тот вечер были из Вашингтона, и все были скверными. Цены растут, безработица увеличивается, продовольствия не хватает, специалисты в недоумении. Еще один конгрессмен обвинен в сокрытии доходов, сенат скован обструкцией. Госдепартамент предвещал новый взрыв насилия на Ближнем Востоке, Пентагон требовал еще денег, министерство финансов намекало на очередное повышение налогов. Плохие новости одна за другой плыли с экрана, и Нортон стал чувствовать себя неловко, стал видеть их с новой, тревожной, не вашингтонской точки зрения. В Вашингтоне он воспринимал политические мытарства нации как повседневное явление, как лос-анджелесский смог. Более того, он и большинство его знакомых либо так, либо иначе наживались на политических бедах. Но здесь, в этом шикарном небольшом баре, в пустынном раю, вашингтонские безрадостные известия казались совершенно неуместными. Он заметил, что посетители начинают ворчать, сердито указывать на него, и внезапно ему пришла ошеломляющая мысль: «Как же они должны ненавидеть нас!» Хемингуэй называл Париж праздником, который всегда с тобой, но Вашингтон был несчастьем, которое всегда с тобой, ежедневно рассылающим свои гнетущие сообщения на всю беспомощную, непонимающую страну.

– Послушайте, мистер, вы еще смотрите? – спросил бармен. – Кое-кому хочется посмотреть игру в гольф.

– Отличная мысль, – сказал Нортон, и Уолтера Кронкайта внезапно сменил Джонни Миллер, загоняющий мяч в лунку с тридцати футов. Общий вздох пронесся по залу, и даже Нортон почувствовал облегчение.

На другое утро, когда Джефф Филдс вышел из особняка, Нортон как раз ставил «форд» рядом с его «ягуаром». Подойдя, Нортон встретил актера у подножия лестницы. Филдс был в теннисных туфлях, белых льняных брюках и зеленой спортивной рубашке, выглядел он нервным и рассеянным.

– Привет, Джефф.

Актер поглядел на Нортона и рассмеялся.

– Бен, на тебе лица нет.

– Я почти не спал, – согласился Нортон. – До рассвета все думал об этой истории. Да и ты выглядишь неважно.

Актер сунул руки в карманы, угрюмо уставился в подъездную аллею и рассеянно пнул камушек.

– Сейчас произошла странная вещь, Бен, – сказал он. – Едва я решил, как мне быть, произошла очень странная вещь.

– Какая?

– Слушай, я буду откровенен с тобой, насколько могу. Вчера ты говорил дело. После твоего ухода я позвонил адвокату, и мы долго беседовали. Потом позвонил в Вашингтон одному человеку – кому, не скажу – и поговорил с ним. В конце концов я решил, что ты прав, что мне следует рассказать прокурору правду об этой истории, и будь что будет.

– Отлично, – сказал Нортон.

– И буквально десять минут назад этот сюрприз, – сказал Филдс. – Позвонил командир армейской базы, она тут рядом, за городом. Говорит, чтобы я немедленно приезжал, мне звонят из Белого дома.

– Что за чертовщина? – запротестовал Нортон. – Чего им нужно? И почему не позвонили сюда?

– Насколько я понял, звонит президент и хочет говорить по надежному телефону – на базе телефон надежен, а мой нет.

– Значит, ты едешь?

– А как же иначе?

– Джефф, даже если это президент, что бы он ни сказал, ничего не может измениться.

– Видимо, нет. Но поговорить с ним, хотя бы из вежливости, надо.

– Да, конечно, – подтвердил Нортон. – Только не поддавайся на уловки. Твоя позиция очень проста: ты намерен рассказать правду. Не слушай всякую чушь, будто западная цивилизация рухнет, если Уитмор окажется замешанным в скандале. Это их проблема.

– Да, пожалуй, – неуверенно проговорил актер.

– Вот еще что, – сказал Нортон. – Кажется, сейчас я туго соображаю, но почему именно в это время?

– Единственное, что можно предположить: после того, как я поговорил со своим адвокатом, он в Лос-Анджелесе, и с моим человеком в Вашингтоне, кто-то из них позвонил в Белый дом и донес о моих намерениях. Это – самое скверное, Бен. Все карты у них в руках. Что бы ты ни делал, они на шаг впереди тебя.

– Оставь такие мысли. Не поддавайся этим прохвостам.

– Слушай, меня ведь ждут. До базы минут двадцать езды. Хочешь поехать со мной?

Нортон развел руками.

– Не знаю. Ну, поедем.

– Думаю, нас пропустят вдвоем, – сказал Филдс. – Там какой-то центр связи. Совершенно секретный. Пошли, поедем на «ягуаре».

Они пошли к желтому «ягуару», потом Нортон остановился.

– Джефф, я не успел позавтракать и, если ты не против, останусь и выпью кофе.

– Как хочешь, – ответил актер. – Все, что тебе нужно, на кухне. Можешь сделать и «кровавую Мери».

– Обойдусь кофе и яйцами, – ответил Нортон.

– Ладно, где-то через час я вернусь. Не унывай.

Актер усмехнулся, легко подбежал к «ягуару» и грациозно влез на сиденье. Мотор завелся сразу же и негромко урчал, пока Филдс затягивал привязной ремень. Нортон смотрел со ступеней, улыбаясь картине перед собой: безупречный профиль актера, четкие очертания машины, свежеполитый, искрящийся под утренним солнцем газон, это был миг почти совершенной красоты – и вдруг он взорвался столбом пламени. Нортона сшибло с ног. По всему фасаду особняка вылетели стекла. Над газоном поднялась туча дыма. Желтый «ягуар» превратился в груду обгорелого, искореженного металла, над ним плясали языки огня. Стоявший в воротах охранник что-то крикнул и побежал к «ягуару». Нортон поднялся и побежал тоже, потом, заметив на дорожке что-то розовато-белое, остановился. Наклонясь, увидел, что это большой палец. Нортон отвернулся, и его вырвало на клумбу. Потом он заставил себя войти в дом и позвонить в полицию.

Полицейские Палм-Спрингса отпустили Нортона только во второй половине дня. Он сказал им, что приехал к Филдсу поговорить насчет работы. Упомянул и о загадочном звонке с армейской базы. Перед его уходом из отделения полицейские установили по крайней мере один факт: никто из Белого дома не звонил на базу и никто с базы не звонил Филдсу.

Приехав в аэропорт, Нортон еще не оправился от потрясения, но некоторые факты стали складываться в картину. Бомбу подложили ночью, охранник Филдса показал, что вечером ездил на «ягуаре». Значит, убийца как-то прознал, что Филдс намерен рассказать правду о смерти Донны. Как? Может, актер обращался за советом не к тому, к кому следовало? И кто этот таинственный вашингтонский человек? Или, может, его телефон прослушивался? Так или иначе, это стало известно, кто-то тайком явился и установил бомбу. А потом в девять, как раз когда Нортон должен был приехать, раздался обманный телефонный звонок, рассчитанный на то, что Филдс бросит все и сядет в «ягуар».

Нортон поднимался в самолет потрясенным и ошеломленным. Убийство Донны могло быть непредумышленным. Смерть сенатора Нолана могла быть случайной. Но убийство Филдса было тщательно продуманным преступлением. И еще: чем больше он думал над этим, тем больше убеждался, что убийца хотел разнести на куски и его вместе с несчастным актером.

26

Нортон вылез из такси на широкой бетонной площадке перед зданием федерального суда и зашлепал по лужам. Дождь хлестал по голове и плечам. Почувствовав, что ноги промокли, он пожалел, что не надел плащ, но в Вашингтоне он никогда не обращал внимания на погоду. Не то что раньше, в Северной Каролине. Там дождь означал, что пикники и поездки за сеном отменяются, бейсбольные матчи откладываются, в футбол придется играть на грязном поле; и вечерами он смотрел в небо, чтобы узнать, какую угрозу готовят стихии его молодой жизни. Но Вашингтон – другое дело. Нортон считал его городом без погоды. Вместо нее в Вашингтоне были настроения, а политические комментаторы были его подлинными синоптиками. Сегодня настроение Вашингтона спокойное. Сегодня настроение Вашингтона напряженное. Сегодня настроение Вашингтона пессимистическое. Над городом, где теперь жил Нортон, вместо грозовых туч и знойного марева плыли настроения. Климат здесь был политическим, и барометр все время падал.

Забежав в здание суда, Нортон спросил у охранника, где кабинет Фрэнка Кифнера. Ответить на этот вопрос было не так уж легко. Кифнер менял кабинеты, как змея кожу, и каждый новый оказывался больше, внушительнее предыдущего. Начинал Кифнер чиновником в Верховном суде, потом стал юридическим советником сенатора, следователем при разборе уотергейтского дела, помощником прокурора и вот теперь – прокурором округа Колумбия. Но предела отнюдь не достиг. Амбиции у Кифнера были под стать способностям. Впереди его ждала частная юридическая практика, а потом, возможно, политическое поприще. Занятное продвижение – в этом году создать себе имя, сажая людей в тюрьму, в будущем сделать себе состояние, спасая людей от тюрьмы, потом стать судьей, где можно делать и то, и другое, или заняться политикой, где можно устанавливать правила игры.

Нортон отыскал нужную дверь, представился расторопной секретарше-негритянке, и через несколько секунд она впустила его в большой, почти без роскоши кабинет Кифнера. Кифнер приветствовал Нортона холодным взглядом и вялым рукопожатием. Это был невысокий человек с редеющими волосами, в очках без оправы, производивший впечатление абсолютно точного механизма.

– Бен, я рад, что ты зашел, – сказал он. – Мы пытались связаться с тобой.

– Я ездил на пару дней в Калифорнию.

– Знаю. Нас известила полиция Палм-Спрингса.

– Ты хочешь поговорить об этом?

– Сперва давай разберемся с твоим делом. Ты представляешь мисс Карр?

– Совершенно верно. И я в таком же недоумении, как Пенни. Является ли она подследственной? Если да, в чем ее обвиняют? Мне нужны протоколы твоих бесед с ней. И я хотел бы знать, почему ты не уведомил Пенни о ее правах. Вы поступили с ней безответственно, Фрэнк.

Кифнер был невозмутим. Он нетерпеливо постукивал пальцами по столу и неотрывно глядел на Нортона, казалось, даже не мигая.

– Мисс Карр была уведомлена о своих правах, – сказал он. – Насколько это касается ее, следствие закончено. Если тебе нужны протоколы, обратись к моей секретарше.

«Гад, – подумал Нортон, – ты щелкаешь, будто компьютер, делая перфокарты из человеческих жизней».

– Следствие закончено? – сказал он. – Потому что Джефф Филдс взорвался?

– Закончено.

– Насколько это касается меня, нет, – сказал Нортон. – Вы давили на мою клиентку, не имея для того никаких оснований, кроме своих политических игр.

Кифнер глядел на Нортона с отчужденностью, очень близкой к презрению. Выражение его лица почему-то напомнило Нортону Уитни Стоуна.

– Твоя клиентка призналась, что принимала наркотики…

– Фрэнк, брось! Таких миллионы…

– Она призналась, что посещала вечеринки, где было много кокаина. Наше расследование затрагивает нескольких крупнейших торговцев наркотиками с западного побережья.

– Значит, вы подбирались к Джеффу Филдсу, заработавшему на последнем фильме восемь миллионов? Это он-то торговал наркотиками?

– Он был звеном в цепи улик.

Нортон закусил губу и подумал, верит ли Кифнер в то, что говорит.

– Знаешь ли ты, что происходит, Фрэнк? – спросил он.

Кифнер нетерпеливо глянул на часы, словно отставал от своего распорядка на пять минут вместо того, чтобы опережать его на пять лет.

– Почему бы тебе не просветить меня? – сказал он.

– Начнем с того, что Донна Хендрикс, когда погибла, была на четвертом месяце беременности. Полагаю, тебе это известно. А старый сенатор Нолан рассказал мне, что Уитмор приезжал к ней в Кармел в январе, за три месяца до ее гибели. Я думаю, она забеременела от него и приехала в Вашингтон поговорить с ним. И думаю, что он или Эд Мерфи знают, кто ее убил. От Эда я добился только отговорок. Джефф Филдс несколько недель назад приезжал ко мне и сказал, будто Донна забеременела от него. Это было бессмыслицей, потом я поговорил с Пенни, узнал о следствии по поводу наркотиков и понял, что затеяно оно для давления на Филдса, чтобы заставить его сказать мне, будто это он наградил Донну ребенком. Филдс признался мне накануне своей гибели. Поэтому я предлагаю тебе, Фрэнк, поменьше интересоваться стюардессами, нюхающими кокаин, а побольше тем, убиты ли Филдс и сенатор Нолан потому, что слишком много знали об убийстве Донны.

– По всем трем убийствам ведется расследование, – спокойно сказал Кифнер.

– Да? А кто руководит расследованием? Ты или Эд Мерфи?

Глаза Кифнера сузились, но выражение лица не изменилось.

– Такие замечания не помогут тебе, Бен.

– Мне? Фрэнк, ты хоть слушал, что я говорил? Неужели ты не видишь, что творится?

– Наше расследование движется вперед, – сказал Кифнер. – Сообщать тебе все подробности я не обязан. – И снова взглянул на часы.

Нортон стал выходить из себя.

– Фрэнк, ты знаешь, кто такой Байрон Риддл?

– Да, знаю.

– Ты допрашивал его?

– На этот вопрос я не отвечу.

– Так вот, допроси, потому что этот тип появляется всюду. Он подвел Пенни под это расследование с наркотиками – не отрицай. Однажды вечером я видел, что он следил за мной. Некто, очень похожий на него, приезжал к сенатору Нолану незадолго до его гибели. И я готов поставить все до последнего доллара на то, что он был в Палм-Спрингсе, когда Джефф Филдс погиб.

– Доказательства у тебя есть?

– Нет, черт возьми. Добыть доказательства – дело твое. В этом деле много оборванных нитей, и твоя обязанность – связать их.

– У тебя есть еще советы, Бен?

– Да, есть. Возглавь это расследование сам, если не хочешь неприятностей. Может, Белый дом водил тебя за нос, но теперь ты предупрежден. Допроси Эда Мерфи, Риддла, может быть, Макнейра и Гальяно. Официально, под присягой. Может, кто-то и расколется. Может, все они ни при чем. Может, президент находится в неведении – это я вполне допускаю, – и ты должен обо всем ему сообщить. Сейчас твой ход, Фрэнк. Все, что я сказал, я повторю под присягой, но мяч сейчас на твоем корте.

Наступила тишина, слышно было только, как Кифнер барабанит пальцами по столу.

– Мне кажется, я знаю, как исполнять свои обязанности, Бен, – сказал он наконец. – Хотя, несомненно, мне было бы значительно легче, будь у меня твоя сила убеждения. Похоже, что люди всегда говорят тебе правду. Сенатор Нолан рассказывает тебе о таинственном свидании, про которое никто больше не знает. Джефф Филдс рассказывает о таинственном нажиме Белого дома. Потом оба гибнут в подходящее время, и ты остаешься единственным, знающим правду. Похоже, Бен, что все, кроме тебя, лжецы.

Нортон поднялся.

– Ладно, Фрэнк, не стану больше отнимать у тебя время. Я думал, что ты намерен честно делать свою работу.

– Сядь, Бен.

– Не хочу. Но позволь на прощание высказать одну мысль. Я знаю о пленке. Филдс рассказал мне о ней накануне гибели.

Кифнер перестал постукивать пальцами и какое-то время сидел неподвижно, как игрок в покер, решающий, блефовать ему или нет.

– Филдс сказал тебе, где она? – спросил он наконец.

Однако Нортон не мог блефовать дальше. Нельзя взять на блеф человека, во власти которого потребовать улику.

– Нет, – сказал он. – Не знаю, где. Пока не знаю.

– Сядь, Бен.

– Я сказал все, что хотел. Мог бы сообщить несколько подробностей, но, видимо, они тебе не нужны.

– Сядь. Ты, может, и все сказал, но я нет.

Нортон сел снова.

– Хочешь верь, хочешь не верь, Бен, но расследование по делу смерти мисс Хендрикс продвигается. Сержант Кравиц, ведущий его, хочет видеть это дело завершенным не меньше, чем ты. Может быть, даже больше. И поскольку ты так щедро делился своими сведениями, я думаю, что должен поделиться нашими сведениями с тобой.

В голосе Кифнера звучала неприятная нотка, и это насторожило Нортона.

– У нас есть свидетель, – продолжал Кифнер, – утверждающий, что в тот вечер, когда мисс Хендрикс была убита, он видел человека, выходящего примерно в полночь из того дома на Вольта-плейс.

– Кто же твой свидетель?

– Называть свидетеля я не стану, – сказал Кифнер, – но скажу, кого он видел выходящим из дома в ту ночь.

– Хорошо, кого?

– Тебя, Бен.

27

Гейб лежал, вытянувшись во весь рост на диване Нортона, на животе у него стоял стакан с виски. Говоря, он то проводил рукой по усеянным перхотью волосам, то сковыривал струпья с рук.

– Мы близки к цели, – пылко сказал он. – У меня начинается сыпь.

– Близки? – угрюмо переспросил Нортон. – Гейб, на днях я был близок к тому, чтобы оказаться разорванным на куски. Только по счастливой случайности я не сел в ту машину. И не уверен, что мне безопасно выходить на улицу.

– В Вашингтоне тебя никто не убьет, – сказал Гейб, так скребя своими короткими пальцами, что частички омертвевшей кожи сыпались на пол. – Такие трюки выполняются только в поле. Какой-то парень, делающий карьеру, хочет произвести впечатление на свое ведомство. Только представь, если бы ты взлетел на воздух, один напористый тип мог бы выбиться в люди. Но здесь, в Вашингтоне, эти ребята действуют более изощренно. Они не подкладывают бомб, они подкладывают идеи – это прекрасный способ взять человека в оборот.

– Здесь ты прав, – сказал Нортон. – Мой старый приятель Фрэнк Кифнер недавно подбросил мне несколько таких идей, что я чуть не полез на стену.

– Например?

– Он мог обвинить меня в лжесвидетельстве, об этом я уже знал. А потом заявил, что у него есть свидетель, видевший, как я выходил из того дома в тот вечер, когда Донна была убита.

Гейб так захохотал, что виски пролилось из стакана ему на брюки. Он выругался, подхватил стакан, ухитрившись при этом сбить пепельницу. А когда улегся снова, улыбка его исчезла, и он, прищурясь, смотрел на Нортона.

– Это правда? – резко спросил Гейб.

– Что правда?

– Выходил ты из того дома, болван?

Нортон даже зарычал.

– Нет, я не выходил из того дома в тот вечер. Я не убивал ее, если ты на это намекаешь.

Репортер пожал плечами и потрогал мокрую штанину.

– Случались и более странные вещи, – пробормотал он.

– Главное, – продолжал Нортон, – Кифнер отказался сказать мне, кто этот свидетель. Может, никакого свидетеля нет и он просто блефует.

– Нет, не блефует, – сказал Гейб.

Он зажег сигарету и бросил спичку в ту сторону, где валялась пепельница.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что знаю, кто его свидетель.

– Кто же, черт возьми?

– Джой Смоллвуд.

– Этот ненормальный парень из винной лавки?

– Да. Он постоянно подглядывает в окна, постоянно бродит вечерами по Джорджтауну, и его заставили сказать, что он был напротив того дома и видел, как ты выходил.

– Тоже мне свидетель, – злобно сказал Нортон. – Кажется, в прокуратуре могли бы работать почище.

– А им ничего больше и не нужно, – сказал Гейб. – Конечно, Джой ненормален, и на основании его показаний тебя не обвинят, но уничтожат скандалом. Или, может, выдвинут обвинение в лжесвидетельстве и даже добьются своего. Тебя исключат из коллегии адвокатов, год или два просидишь в тюрьме, а потом уже никто не станет слушать, что ты говоришь об убийстве Донны Хендрикс. Эти ребята начинают давить на тебя, приятель.

Нортон встал и подлил себе виски. Гейб снова растянулся на диване, пуская колечки дыма к потолку и почесывая руки. На левом запястье у него выступила кровь, и время от времени он ее слизывал.

– У меня сложилась теория об этом деле, – сказал, помолчав, Гейб. – Я собрал еще не все детали, но теория складывается.

– Я слушаю.

– Прежде всего нужно предположить, что Донну убил Уитмор, или Мерфи, или кто-то из их тесного круга. Иначе вся эта маскировка не имеет ни малейшего смысла. Поэтому им нужен козел отпущения, и, похоже, на эту роль избрали тебя.

– Почему меня?

– А почему бы нет? В этом есть логика – брошенный любовник и все такое. Потому-то тебе и сообщили по телефону, что Донна убита. Заставить тебя сделать именно то, что ты сделал, – помчаться на место преступления и привлечь к себе внимание полиции.

– Как по-твоему, кто звонил мне?

– Я думаю, Риддл. Он влез в это дело по уши. Но – и тут все осложняется – появляется Джой. Помешанный парень, который обслуживал Донну в винной лавке и, возможно, шел за ней до самого дома. Джой не юрист и даже не особенно смышлен, он оказался лучшим козлом отпущения, чем ты, и, видимо, стратегию они изменили по ходу дела. Сфабриковали обвинение против Джоя.

– Тогда почему они заставили его утверждать, что это сделал я?

– Во-первых, его добродетельная мамаша клянется, что в тот вечер он был дома, во-вторых, ты такая помеха, что тебе решили заткнуть рот.

– Хорошо, Гейб, но если меня собираются обвинить в убийстве, то почему недавно пытались разнести на куски? Или твоя теория так далеко не заходит?

– Здесь что-то неясное, – согласился Гейб. – Возможно, кто-то решил, что мертвого обвинить будет легче. Так сказать, in absenta.[7]

Репортер отпил глоток виски и принялся откусывать заусеницу.

– Или же, – сказал он наконец, – одна группа хочет обвинить тебя, а другая убить. Имея дело с правительством, нельзя упускать из виду фактор несогласованности.

С минуту они сидели в молчании. Гейб откусывал заусеницу. Нортон думал о своем туманном будущем.

– Мне тут пришло в голову, – нарушил он молчание, – может, Джой действительно видел кого-то, выходящего из дома, и честно считает, что это был я.

– Пошевели мозгами, – презрительно ответил репортер. – Этот парень видел только выход для себя. Или он выведет тебя на место преступления, или выведут его. Даже недоумок это поймет, если нажать на него посильнее.

Нортону было очень интересно, как Гейб узнал, кто этот свидетель, но знал, что об источниках его сведений спрашивать не стоит. Ему казалось, что от Кравица. Неделю назад Гейб опубликовал на первой странице большой материал о Кравице, где представил его образцовым, изобретательным следователем по делам об убийствах, а Нортон знал, что Гейб, как большинство политических репортеров, редко льстил кому-либо из общественных деятелей без какого-то quiel pro quo.[8]

– Знаешь, очень любопытно, с какой стати Кифнер сказал мне об этом свидетеле. По правилам до суда обвиняемому ничего не говорят о свидетелях против него. И похоже, Фрэнк оказал мне услугу.

– Я не верю этому гаду, – сказал Гейб.

– Я тоже, но доверяю его пониманию собственных интересов. Надеюсь, я рассказал ему о Донне и Уитморе достаточно, чтобы встряхнуть его. Он должен подумать о том, что будет с ним, если история кончится не так, как он задумал.

– Это другое дело, – сказал репортер. – Сейчас она может окончиться быстро. Со дня на день. Потому что после гибели Филдса некоторые репортеры стали догадываться, что к чему. Я думаю, этак через неделю кто-то может написать статью, где будет вопрос, не связаны ли между собой смерть Донны, Филдса и сенатора Нолана. А тебя могут представить как звено, связанное со всеми троими. Могут даже написать, что Джой якобы видел тебя у того дома. Если никто не сделает этого, напишу я. Постараюсь помешкать как можно дольше, но не уклонюсь.

Нортон устало вздохнул.

– Черт возьми, Гейб, я не понимаю, как работают журналисты. Мне казалось, что после убийства Филдса каждый репортер в стране свяжет его с убийством Донны и дело начнет распутываться. Вместо этого я читаю сегодня в утренней газете идиотскую статью о том, будто Филдс убит мафией. «Источники, близкие к делу… невыплаченный карточный долг… расправа в бандитском духе… та-та-та». Я не могу в это поверить.

– Что ж тут такого? – сказал Гейб. – Ведь мафия – это козел отпущения для ФБР и ЦРУ, когда им приходится туго.

– Что-что?

– Послушай, наивный мальчик, мафия – это всего лишь плод воображения Дж. Эдгара Гувера. Он и его рекламисты взяли пару сотен толстопузых, опустившихся итальянских громил, сводников и бутлегеров и раздули их в международный преступный синдикат, вторую после международного безбожного коммунизма угрозу Дому, Флагу и Материнству. Рекламистов в ФБР больше, чем агентов, и половину своего времени они проводят, изображая в книгах, фильмах и телепередачах, какую угрозу представляет собой мафия, с целью вырвать у конгресса побольше денег, чтобы руководители ФБР могли разъезжать в «линкольнах» и летать частными самолетами.

– Гейб, – запротестовал Нортон, – ты хочешь сказать, что мафии не существует?

– Я говорю, что мафия, как организация, представляет примерно такую же угрозу общественной безопасности, как бойскауты, и гораздо меньшую, чем те, кто производит сигареты или громадные, ненадежные детройтские автомобили, или чем Американская медицинская ассоциация. Черт возьми, эти проклятые врачи ежегодно убивают в сто раз больше людей, чем мафия, продают в двести раз больше наркотиков и дерут за них дороже. Мерзавцы!

Нортон с любопытством посмотрел на Гейба. Теперь в его голосе звучал уже не обычный цинизм.

– Ты недолюбливаешь врачей, Гейб?

Такого холодного взгляда, каким ответил репортер, Нортон еще не видел.

– Один врач угробил мою мать и содрал за это с моего старика тридцать тысяч долларов. А потом мой старик угробил себя, пытаясь расплатиться с этим гадом. Да, можно сказать, что я не люблю врачей. А также и других столпов нашего общества. Но это не твоя печаль.

Гейб допил виски, Нортон последовал его примеру.

– Хорошо, Гейб, – сказал он. – Министерство юстиции, или прокуратура, или кто-то еще распускает слух, будто Филдс убит мафией. Ну и что это доказывает?

– Во-первых, лишний раз подтверждает истинность закона Пинкуса.

– В чем же он заключается?

– Цитирую: «Чем настойчивее политик опровергает то или иное утверждение, тем вероятнее, что это утверждение – правда». Например: «Мы не хотим эскалации войны», или «Я никогда не подам в отставку», или «Я не мошенник» и так далее. В данном случае, если ты присмотришься к линии Белого дома, они ведут к тому, что Уитмор никогда не слыхивал о Джеффе Филдсе или, может быть, именно может быть, раз-другой пожал ему руку во время избирательной кампании. А дальше идет грязная и очевидная ложь, они заставили прокуратуру выдвинуть версию, будто убийство совершено мафией, в надежде, что помешавшиеся на преступности средства массовой информации поверят в нее, и большинство идиотов поверило. Но главное, мой друг, они до смерти боятся, что кто-то обнаружит связь между Филдсом, Уитмором и Донной.

– Но кто «они»? – спросил Нортон, и в голосе его прозвучало что-то похожее на страдание. – Уитмор? Мерфи? Кифнер? Риддл? Кто, черт возьми, руководит этим представлением?

Гейб пожал плечами и сплюнул на пол отгрызенный кусочек ногтя.

– Именно это, если ты еще не заметил сам, мы и пытаемся выяснить. Пока что мы не знаем. Но, как я уже говорил, лучше всего предполагать самое худшее. Я не хочу, чтобы впоследствии ты был разочарован.

Нортон наклонился и посмотрел на свои туфли. Их следовало бы почистить. Потом он кое-что вспомнил.

– Гейб, послушай. В тот последний день, когда Филдс хотел поговорить со мной, но боялся, он упоминал о какой-то пленке.

– О чем?

– Он сказал что-то вроде: «Это не моя забота… Если бы не эта проклятая пленка». Объяснить, в чем дело не захотел, но был очень взволнован.

– Черт возьми! – воскликнул Гейб. – Значит, это правда.

– Что правда?

– Один из моих информаторов слышал об этой пленке, но не знал, при чем тут она.

– Что «при чем»?

– Видишь ли, когда полиция обыскивала тот дом на Вольта-плейс, там оказалась хитрая звукозаписывающая установка, включающаяся от звука голоса. Все, что говорилось в доме, записывалось. Или могло записываться.

– Для чего?

– Кто знает? Может, Филдс таким образом составлял диалоги для своих фильмов. Может, он был просто извращенным и хотел знать, что говорят его друзья в постели. Может, хотел записать политиков с девочками и потом шантажировать их. Может, все вместе. Я не знаю. Филдс утверждал, что никогда не пользовался этой системой, никогда не заправлял пленки, но он мог лгать. Судя по твоим словам, лгал. Значит, возможно, вся сцена убийства записана на пленку, и находится эта пленка неизвестно где.

Гейб умолк и слизнул кровь с запястья. Нортон с изумлением смотрел на него.

– Гейб, если там была пленка и убийца обнаружил ее, то первым делом он бы ее уничтожил. Это ясно, как день.

– Тогда почему Филдс беспокоился о ней?

– Не знаю, – признался Нортон. – В этом нет смысла.

– Если пленку обнаружил не убийца, смысл в этом есть, – сказал Гейб. – Если ее нашел кто-то другой и если тут каким-то образом замешан Уитмор, пленка будет стоить солидную сумму. Тут есть большой смысл.

– Что ты имеешь в виду?

– Деньги. Если в этом городе происходит что-то странное и ты не можешь понять причину, не ищи ее в любви, мести, славе или ревности. Ищи в деньгах, потому что люди стараются ради них. А эта пленка будет стоить больших денег, друг мой. Она занимает на этом рынке второе место после досье Гувера.

– Постой, постой, Гейб. Как мог кто-то другой – не убийца – обнаружить эту пленку?

– Послушай, с момента смерти Донны до того, как ее обнаружил разносчик газет, прошло восемь или десять часов. За это время туда могли пробраться многие. Кто – не знаю. Но главное, нам ясно, что искать. Пленку.

Нортон согнулся и подпер голову руками.

– Что же делать дальше? – спросил он.

– Я позвоню адвокату Филдса и в полицию Палм-Спрингса, может, удастся что-то узнать у них. А ты еще раз поговори с Макнейром. Попробуй узнать, где находится Риддл. Этот сукин сын скрылся.

– Он появится, – сказал Нортон. – Готов биться об любой заклад, что это он подложил бомбу в машину Филдса.

– Может быть, – сказал Пинкус. – Я кое-что разузнал о Риддле. Хочешь послушать?

– Конечно. Может, для начала выпьем?

– Не имею ничего против, – ответил Гейб и, пока Нортон разливал по стаканам виски, закурил сигарету.

– Главное, – начал он, – что человек, которого мы называем Байрон Риддл, дошел до той стадии, что уже никто толком не знает, кто он такой. Может, и он сам уже не знает. Но я думаю, что человека, который теперь называет себя Байрон Риддл, раньше звали Боб Колдуэлл. Человек с этим именем, внешне похожий на Риддла, окончил Йельский университет в пятьдесят четвертом году. Тогда среди молодых йельцев было модно поступать в ЦРУ. Как в Корпус мира при Кеннеди. Собственно, как я слышал, этот Колдуэлл поступил в ЦРУ не сразу. Два года он пытался написать великий американский роман, а когда ничего не вышло, сдался и поступил в управление. Дальше сведения отрывочные. Я думаю, он имел какое-то отношение к заливу Свиней. И, может быть, сидел на Кубе в тюрьме. Так или иначе, в середине шестидесятых он появляется в Вашингтоне. Его специальность – связь. Радиоперехват, подслушивание. У него была какая-то фиктивная работа в рекламном агентстве. А в свободное от подслушивания время он снова пишет. Только теперь уже шпионские детективы. Некоторые из них я прочел. Не так уж плохо. Много секса. Но сюжет вечно один – смелый агент оказывается преданным трусливым чиновником из Вашингтона. Синдром залива Свиней. Так или иначе, как я слышал, Риддл несколько лет назад пустился во все тяжкие. Почему, не знаю. Может, почувствовал себя неудачником. Может, он просто сумасшедший. Но в ЦРУ ходили слухи, что он готов не только подслушивать телефонные разговоры.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Нортон.

– Что он убил бы говорившего по телефону, если бы решил, что это послужит делу свободы. Он состоял в какой-то команде ликвидаторов. Вот, пожалуйста. Выпускник Йельского университета, ненавидящий коммунистов и чиновников, живет в мире фантазий и охотно убирает кого-то время от времени.

– Гейб, это фантастика.

– Нет, – ответил репортер, – не фантастика. Беда в том, что ты знаешь в этом городе лишь наружный слой общества. Он непригляден, слов нет, но как-нибудь подними камни и погляди на всех ползающих под ними консультантов, лоббистов, политических бандитов и частных сыщиков. По их меркам Риддл – птица высокого полета. Учился в университете, любит поговорить о Ф. Скотте Фитцджеральде и лишь время от времени… убивает людей.

– Хорошо, Гейб, а как мог такой тип попасть в Белый дом?

– Я слышал, что Риддл связан с твоим достойным шефом, Уитом Стоуном. Не спрашивай меня, как, но Риддл начал выполнять поручения Стоуна, а Стоун, если ты этого не знал, имеет связи с сетью Старика, который руководит управлением. Во всяком случае, Уит использует Риддла для подслушивания, доставки денег и тому подобного. И, в конце концов, Риддл приобретает себе новое прикрытие. Открывает частное сыскное агентство. Становится респектабельным.

– Ладно, а как же с Белым домом?

– Я к этому и веду. Уитмор был выдвинут прошлым летом, так ведь? До этого Стоун и его друзья-нефтепромышленники ставили на другую лошадку, но они быстро влезли на колесницу Уитмора. Стоун поставляет деньги, юристов, предлагающих свои услуги, и так далее. В том числе он поставил и Байрона Риддла. Риддл был взят для содействия в подготовке мероприятий, предотвращения беспорядков, обеспечения безопасности и прочего. Естественно, он старался изо всех сил. Но это еще не означало, что после избрания Уитмора он чего-то добьется, даже если ему будет помогать Уит Стоун. Он мог застрять в министерстве финансов или в подобном же месте, но тут…

– Тут Риддл совершил подвиг в день инаугурации, – сказал Нортон.

– Да. Ты помнишь? Сумасшедший убийца пробрался во двор Белого дома с чемоданом взрывчатки, бесстрашный Байрон Риддл небрежно подходит к нему и обезоруживает. И тем самым добивается работы в Белом доме. Очень, очень четко.

– Все же у этого типа есть мужество, – сказал Нортон.

– Ни черта у него нет, – сказал Гейб. – Все было подстроено.

– Что?

– Совершенно точно. Я навел вчера справки об этом так называемом сумасшедшем убийце. Он провел месяц в больнице святой Елизаветы, пока все не утихло, потом скрылся. Поверь, что Риддл очень нужен Стоуну и ЦРУ в Белом доме. И они протолкнули его туда. Похоже, им это выгодно, во всяком случае, Риддл раздобывает порочащие президента сведения.

– То есть ты считаешь…

– Я думаю, что Риддл либо раскопал что-то об Уитморе и Донне, либо изо всех сил старается раскопать. То есть мы играем в грязной луже, приятель. Риддл, возможно, считает, что сражается с большевизмом, но Уит Стоун и его компания знают, что им нужно. Деньги. Они бы рады ограбить всю страну. Смотри, как повели они себя при Никсоне. Выложили на его избирательную кампанию пять или десять миллионов, а когда настало время, эти гады удвоили цены на нефть и почти на все остальное, что принесло им бог весть сколько миллиардов. Черт, можешь вообразить себе, что они устроят, окажись у них в руках серьезные улики против президента? Например, подтверждающие его виновность в убийстве? Да они начнут драть с нас по пять долларов за галлон бензина. И это еще не все. ЦРУ тоже потребует свой фунт мяса. Когда Большой Чак поприжал это бюро убийств, многие «привидения» остались без работы. А единственное, что они умеют, – это убирать радикалов. Думаешь, они не станут шантажировать Уитмора, чтобы снова вернуться к своему делу? Да и сам Риддл. Я слышал, он мечтает стать директором ЦРУ.

– Черт возьми! – прошептал Нортон.

– Отлично, не так ли? – сказал Гейб. – В точности, как тебя учили на занятиях по гражданскому праву. Демократия в действии.

28

Наутро Фрэнк Кифнер позвонил Нортону и сказал, что вызывает его на будущей неделе для дачи показаний перед большим жюри. Говорил он кратко, по-деловому; сообщать подробности прокурор не обязан. После этого разговора Нортон, сидя у себя в кабинете, размышлял о многом, в частности как быть со своим боссом Уитом Стоуном. Положение стало невыносимым. Нортон уже хотел звонить ему, но Стоун, как всегда, опередил его. Позвонила секретарша и ледяным голосом сказала, что мистер Стоун желает видеть мистера Нортона.

На сей раз, когда Нортон вошел в кабинет босса, не было ни улыбок, ни рукопожатий, ни предложения виски. Уит Стоун свился за своим столом, его полуприкрытые глаза горели в полутемном кабинете, как угли.

– Насколько я понял, у тебя осложнения с большим жюри, – начал он.

– Никаких осложнений. Просто вызов.

– Я назвал бы это осложнением, – сказал Стоун. – Или, может, у тебя осложнения с Вашингтоном, Бен. Может, тебе есть смысл на время уехать. Поразмыслить.

– Может быть, – сказал Нортон. – Но сперва я завершу то, что начал.

– Вопрос в том, Бен, можешь ли ты продолжать свое… э… расследование, работая в этой фирме.

– Согласен.

В глазах Стоуна промелькнуло удивление.

– Может быть, отпуск… – начал он.

– Нет, не отпуск. Видимо, положение требует полного разрыва. Словом, я увольняюсь.

Стоун откинулся на спинку кресла. Нортон понял, что он рад так легко избавиться от него.

– Что ж, Бен, раз ты так решил. Самому, конечно, виднее. Думаю, что можно составить соглашение об уходе.

– Мне больше не нужно твоих денег, Стоун. Ни цента. Я только хочу напоследок сказать тебе, что ты мерзейший продажный сукин сын из всех, с кем я имел несчастье сталкиваться.

Стоун вскочил.

– Убирайся! – крикнул он. – Прочь, пока я не приказал тебя вышвырнуть!

Так окончилась работа Нортона в фирме «Коггинс, Копленд и Стоун». Пять минут спустя он забрал из стола все бумаги и позвонил Энни из телефонной кабины на М-стрит.

– Знаешь что? – начал он.

– Ты безнадежно влюблен в меня.

– Хуже того. Я безработный. Наши пути с Уитом Стоуном только что разошлись.

– Прекрасно.

– И еще меня желает видеть большое жюри.

– У тебя было очень напряженное утро.

– Пятница всегда тяжелый день, – сказал он. – Но вчерашняя ночь была хорошей. Или я уже говорил тебе это?

– Скажи еще раз.

– Прошлая ночь была прекрасной. Ты превзошла все мои ожидания.

– Ты и сам был неплох. Ответное приглашение на сегодняшний вечер тебя не заинтересует?

– Пожалуй, нет, Энни. Мне нужно кое-что довести до конца. А как насчет ленча завтра? Во второй половине дня у меня дело в Молле.

– Слушай, ведь завтра день запуска воздушных змеев.

– Может быть. Там идет какой-то фольклорный фестиваль. Может, заглянем в музей Хиршхорна.

– Отлично.

– Я потом позвоню.

– Хорошо. Пока.

Она всегда как-то беззвучно произносила это «пока», от которого кружилась голова. Собственно, многое в ней вызывало у Нортона головокружение. Накануне они во второй раз легли вместе, и теперь уже не было никаких проблем. Если под кроватью прятались шпики, Нортон этого не знал и знать не хотел. Он думал, не безумие ли с его стороны влюбляться в разгар этого безумия. Может, и нет. Может, это было одним из немногих разумных событий, происходивших теперь в Вашингтоне.

В шесть вечера Нортон остановил машину перед уютным кирпичным домом на тихой, зеленой улице в одном из мэрилендских пригородов. Взглянул еще раз на адрес, прошел по ухоженному газону и постучал.

Когда Джейн Макнейр открыла дверь и встретила его робкой вопросительной улыбкой, он сразу же понял ее, потому что знал таких женщин всю жизнь. Понял, что сперва она была послушной дочкой, потом любимицей учительницы, старостой класса, застенчивой первокурсницей, целомудренной невестой, верной женой, любящей матерью и образцом для юного поколения. Выглядела она славной, благовоспитанной, наивной и с первого же взгляда вызвала у Нортона симпатию и жалость.

– Миссис Макнейр, я Бен Нортон. Ваш муж дома?

На ее лице отразилось недоумение.

– Вы не звонили ему на службу?

– Там ответили, что он ушел, – сказал Нортон. – Да и все равно, у меня личное дело, обсуждать его в кабинете мне не хотелось бы.

– Простите, – сказала она, – как вас зовут?

– Бен Нортон.

– Да, Клэй, кажется, упоминал о вас.

– Мы с ним несколько раз беседовали. Я юрист.

– Вы друг той женщины, что была убита, так ведь?

– Да.

– И хотите поговорить с ним об этом деле?

Нортон сделал вид, что колеблется.

– Не совсем, – сказал он. – Видите ли, миссис Макнейр, я боюсь, что у вашего мужа могут возникнуть кое-какие неприятности. Но я не хочу докучать вам этими разговорами.

Он шагнул назад, словно собираясь уходить, и она распахнула дверь.

– Входите, пожалуйста, мистер Нортон. Я думаю, нам стоит поговорить. Клэй должен приехать с минуты на минуту. Сегодня он обещал быть дома пораньше. – Она улыбнулась. – У нас годовщина свадьбы, и мы собирались пойти в ресторан.

Нортон прошел за ней в гостиную, казавшуюся совершенно нежилой. Хозяйка указала ему на диван, а сама села напротив в кресло с прямой спинкой, лицо ее было серьезным, спина выпрямленной, колени сдвинуты, лодыжки скрещены – образец молодой матроны.

– Итак, мистер Нортон… – начала она.

– Бен.

– Бен. Пожалуйста, зовите меня Джейн. И, прошу вас, расскажите, какие, по вашему мнению, неприятности грозят моему мужу.

– Я не совсем уверен, что это тактично…

– Что тактично беспокоить беспомощную жену? Бен, позвольте мне сказать вам кое-что. По-моему, у мужа начались неприятности, едва он ступил ногой в этот город. Мне кажется, Вашингтон губит его. Я имею в виду не язву. Сейчас ее лечат. Но пока невозможно лечить ум, сердце и душу от давления, цинизма и своекорыстия. Я знаю своего мужа. Он не великий и даже не блестящий человек, но он хороший человек. Или старается быть хорошим. Он много трудится, чтобы обеспечить семью. Беда в том, что успех он измеряет деньгами. Но я вижу, что работа… этот город… политика превращают его в машину. Очень четкую, производительную машину, я в этом уверена, но эта работа отнимает все его время и энергию, оставляет лишь оболочку человека, за которого я выходила замуж. Так что, Бен, не бойтесь сказать мне все, что считаете нужным. Ничто, сказанное вами, не расстроит меня больше, чем я уже расстроена.

Нортону нравилась эта женщина, и на миг он возненавидел себя за ту игру, что вел с ней. В вашингтонских войнах так бывало всегда: больше всего страдали те, кто не участвовал в боевых действиях.

– Конечно, Клэй сказал бы, что я наивна, – продолжала она, – сказал бы, что я не знаю мира политики. Правда, у меня и Клэя прошлое неодинаково. Он привык к трудностям и невзгодам жизни, а я жила без тревог и забот, пока не вышла замуж. Поэтому я смотрю на Вашингтон, как на джунгли, а он видит его волнующим и манящим. Я не знаю, кто из нас прав.

– Может быть, вы оба. Джунгли могут быть волнующими и манящими.

– Если ты дикарь, – с горечью сказала она. – Или политик.

– Это пагубный город, – сказал Нортон. – Пагубный для большинства мужчин и почти всех браков.

– Но почему он должен быть таким?

– Почему? Потому что у нас конкурентное общество. Мы соперничаем в детских играх, в школе, в спорте, в сексе, в бизнесе, в политике, почти во всем, а в таких местах, как Вашингтон, Уолл-стрит или Голливуд, ставки выше, чем где бы то ни было, и потому соперничество более жесткое. К примеру, ваш муж, придя на работу в Белый дом, стал зарабатывать двадцать пять тысяч в год. Если он поведет игру правильно, то, уйдя оттуда на другую работу, станет получать вдвое или втрое больше. Но ради этого он должен выкладываться полностью, потому что в противном случае на его место найдется сотня других.

Дверь распахнулась, появились две девочки, они оживленно разговаривали и смеялись. Увидев Нортона, обе умолкли и вопросительно поглядели на мать.

– Это мистер Нортон, девочки, – церемонно сказала она. – А это мои дочери, Эмили и Энн.

Девочки по очереди подошли, подали руку и вежливо прощебетали:

– Очень рада познакомиться.

– Идите попейте молока, – сказала им мать, – а мы с мистером Нортоном продолжим наш разговор.

– Очаровательные дети, – сказал Нортон.

– Очаровательные дети не могут понять, почему у них больше нет отца, и тяжело это переживают. Но я докучаю вам своими заботами, Бен. Скажите, какая неприятность грозит, по-вашему, моему мужу?

– Тут я не совсем уверен, – сказал Нортон. – Видимо, ничего дурного он не совершал. Но, сам того не сознавая, может впутаться в историю. Связана эта история с убийством Донны Хендрикс. По-моему, некоторые люди в Белом доме знают об убийстве больше, чем сообщили полиции. Одним из них, на мой взгляд, является некий Байрон Риддл, занимающий один кабинет с вашим мужем.

Джейн Макнейр на миг зажмурилась.

– Да, – сказала она. – Я могла бы догадаться, что без него тут не обошлось.

– Вы знаете Риддла?

– Мы встречались однажды, этого вполне достаточно. Он был безо всякой причины очень груб со мной. Но это ерунда в сравнении с тем, что терпит от него Клэй. С этим человеком недели две назад у Клэя что-то произошло, и он вернулся домой потрясенным, как никогда.

– Потрясенным?

– Он был бледен, как полотно. Руки дрожали. Голос срывался. У него даже разболелся желудок. Мне он сказал только, что поспорил с Байроном Риддлом. И на другой день сменил кабинет.

– Он не говорил, о чем именно был спор? Или что-нибудь о делах Риддла?

Джейн Макнейр нахмурилась и погрузилась в раздумье, две вертикальные морщинки омрачили ее красивый лоб.

– Нет, – сказала она наконец. – Говорил только, что Риддл какой-то сыщик. И что он волк-одиночка, но иногда бывает очень полезен. Клэй все называл его сумасшедшим и говорил, что не хочет иметь с ним ничего общего. Несколько раз повторил: «Не буду соваться не в свои дела».

Казалось, она вот-вот расплачется. Нортон подумал, не уйти ли ему. Она взглянула на него и как будто прочла его мысли.

– Какая я скверная хозяйка! Давайте немного выпьем. Клэй должен приехать с минуты на минуту.

– Ну что ж, – сказал Нортон, решив, что выпить не помешает.

Тут дверь отворилась снова, и вошел Клэй Макнейр.

– Привет, милочка, – сказал он, потом увидел Нортона, и усталость на его лице сменилась сперва удивлением, а потом радушием. С протянутой для пожатия рукой он шел по комнате и, несмотря на мальчишескую улыбку, все равно выглядел усталым.

– Привет, Бен, чем обязаны такой чести?

Нортон встал и пожал ему руку.

– Я хотел поговорить с тобой. Твоя жена любезно пригласила меня подождать.

– А мы как раз собрались выпить, – сказала Джейн Макнейр. – Чего тебе хотелось бы, Клэй? Я принесу.

– Нет, милочка, предоставь это мне. Тебе чего, Бен?

– Хорошо бы шотландского с водой.

– Тебе, милочка?

– Мартини, пожалуйста.

– Несу, – весело сказал Макнейр, и, когда собрался выйти, к нему подбежали дочери. Он поднял каждую, поцеловал, и они, счастливые, побежали за ним на кухню.

– Бодрится, – печально сказала Джейн Макнейр. – Изо всех сил.

Они сидели молча, прислушиваясь к звяканью льда о стаканы и смеху девочек на кухне, потом Макнейр вошел со стаканами, а девочки молча пошли наверх. Макнейр сел на другой конец дивана.

– Бен, нам с Джейн скоро нужно уезжать на небольшое празднество, так что, пожалуй, сразу перейдем к делу. Милочка, если ты извинишь нас…

– Нет, Клэй, я лучше останусь. Мы с Беном уже немного поговорили, похоже, это дело касается и меня.

Макнейр нахмурился и отхлебнул коктейля, значительно более светлого, чем у Нортона.

– Ну, что это за таинственное дело?

– Клэй, ты знаешь, я хочу выяснить, кто убил Донну, и я убежден, что в Белом доме есть люди, в том числе Эд Мерфи и, может быть, президент, которые знают больше, чем говорят. Кроме того, у меня есть основания думать, что Байрон Риддл основательно замешан в том, что происходит. Я узнал кое-что из его прошлого, человек он опасный. И я только прошу тебя: ради собственной безопасности расскажи все, что знаешь о нем.

Макнейр крепко сжал стакан и покачал головой.

– Ничего рассказать тебе не могу. Мы занимали один кабинет, но я ничего не знаю о его работе.

– Из-за чего вы поспорили? Почему ты ушел из того кабинета? Почему ты сказал Джейн: «Не буду соваться не в свои дела»?

Макнейр сердито взглянул на жену.

– Милочка, что ты ему говорила?

– Только правду, Клэй. И тебе следует сделать то же самое. Расскажи правду. У тебя нет причин выгораживать этого человека.

– Она права, Клэй. С какой стати выгораживать Риддла? Разве он стал бы выгораживать тебя? Что у него на уме?

Макнейр встал.

– По-моему, вопрос в том, что на уме у тебя. Ты не имел права врываться сюда и злоупотреблять ее доверчивостью – ты сделал именно это, не отрицай. Прошу тебя уйти. Если у тебя есть вопросы, обращайся к Эду Мерфи. Я не хочу быть грубым, но это все, что я могу тебе сказать.

Нортон медленно поднялся.

– Ты совершаешь ошибку, Клэй. Это дело раскроется, и…

– Меня оно не касается.

– Клэй… – начала было его жена.

– Не вмешивайся, Джейн. Ты ничего не знаешь. Доброй ночи, Нортон.

Нортон пожал плечами и направился к выходу.

– Доброй ночи, Джейн, – сказал он. – Спасибо за гостеприимство.

Последнее, что Нортон видел, – это Джейн, беспомощно взирающая на своего мужа. Макнейр захлопнул за ним дверь, и он пошел к машине. Девочки, игравшие в классы у соседнего дома, посмотрели на него и усмехнулись. Нортон отъехал с мыслью, что, возможно, Макнейр еще одумается.

Но Макнейр одумываться не собирался.

– Джейн, ты не должна была пускать сюда этого человека и рассказывать о моих делах.

– Клэй, мне казалось, он хочет помочь тебе.

– Помочь мне? Это он нуждается в помощи. На той неделе большое жюри вызывает его для дачи показаний. Держу пари, этого он тебе не сказал. Неужели непонятно? Он просто ищет способ выкрутиться.

– Клэй, что ты знаешь о Риддле?

– Ничего.

– Ты же говорил, что он сумасшедший. И теперь как будто боишься его. В чем дело?

Макнейр с раздражением заходил по комнате.

– В чем дело? Ты очень хочешь знать? Хорошо. Я скажу тебе, в чем. Байрон Риддл грозился убить меня. Вот почему я сменил кабинет. И вот почему не вмешиваюсь в происходящее. Я ничего не знаю и не хочу знать.

Он сел на диван и обхватил голову руками. Джейн поднялась, села рядом и коснулась его руки.

– Убить, Клэй? Да ведь он шутил.

Макнейр вскочил с дивана.

– Он не шутил! Как ты не можешь понять? Он избил меня. Он грозил мне пистолетом. Он намерен убить меня, как ты не поймешь?

– Но за что?

– Этого я сказать не могу.

– Ты должен.

– Не могу, черт возьми! Это… это политика. Я не могу объяснить тебе. Я просто должен смириться.

– Смириться? Хотя тебя грозят убить? Клэй, либо ты расскажешь мне, в чем тут дело, либо я… заберу девочек и уеду куда-нибудь, где живут нормальные люди и никто не говорит об убийствах.

Макнейр застонал и плюхнулся на диван. Мир, в котором он жил, рушился. Почему его не оставляют в покое, почему не дают заниматься только своей работой?

– Джейн, однажды я случайно заглянул в стол Риддла, там была магнитофонная пленка, имеющая какое-то отношение к Донне Хендрикс. Он застал меня и пригрозил убить, если я кому-нибудь расскажу. И убьет. Вот почему я должен оставаться в стороне от этого дела.

Джейн Макнейр опустилась в кресло стиля королевы Анны, подаренное им четырнадцать лет назад к свадьбе.

– Клэй, ты должен рассказать это… кому-нибудь. Нортону, или полиции, или кому-то еще.

– Не могу, – простонал он. – Не могу.

Удрученно глядя на бежевый ковер, Макнейр пытался понять, что происходит с ним. Теперь он уже окончательно уверился в том, что мир сошел с ума.

29

Нортон с Энни взяли такси до Капитолийского холма и пообедали в одном из ресторанов сената; бобовый суп был одним из немногих неизменных пристрастий Нортона. Потом дошли до Капитолия и спустились к Моллу по длинной мраморной лестнице. Был канун дня памяти погибших в войнах, и на широком зеленом пространстве виднелись сотни туристов, ходивших от музея к музею, автомобили, без конца кружившие в тщетных поисках стоянки, а вдали у памятника Вашингтону – яркие воздушные змеи в небе.

Остановились они у Пятой-стрит.

– Куда пойдем? – спросил Нортон. – В музей Хиршхорна или в Национальную галерею? Господи, хорошо бы приехать сюда туристом.

– Как у нас со временем? – спросила Энни.

– Времени мало. Через полчаса я хотел бы пойти на этот фестиваль.

– Тогда побродим по Саду скульптур. Я не хочу, чтобы ты меня торопил.

Она взяла его за руку, и они свернули налево к музею Хиршхорна.

– Бывал ли ты когда-нибудь в его залах навеселе? – спросила Энни.

– Нет еще.

– Как-то у нас был пикник в Молле, мы накурились гашиша, потом я попала в музей и простояла целый час перед одной из картин Джексона Поллока. Раньше я не понимала его – видела просто разноцветные разводы, – но на этот раз картина буквально ожила. Цвета менялись, картина излучала большую энергию, и меня это захватывало… Казалось, что меня похищают.

– Дешевые восторги, – раздраженно сказал Нортон.

В Саду скульптур они стали неторопливо ходить между статуями павших воинов, громадными абстрактными скульптурами из железа с подвижными частями, прошли мимо детской коляски Пикассо, мимо величественной роденовской композиции «Граждане Кале» и наконец остановились в тени громадного, погруженного в раздумья Бальзака.

– Замечательно, – сказала Энни. – Если рай существует, он должен быть таким же.

– Может, бог окажется похожим на Джо Хиршхорна, – задумчиво сказал Нортон, – славного торговца мелким скотом, коллекционирующего скульптуры. Пойдем поедим мороженого.

Они перешли людную музейную площадь, бросили монетки в фонтан, обогнули его, купили два брикета мороженого у мрачного пуэрториканца и вернулись в Молл. Нортон повел Энни к рощице неподалеку от Двенадцатой-стрит, где дюжины две подростков устроили базар под открытым небом. Товары их были разложены на ломберных столиках и индейских одеялах: керамика, картины, изделия из кожи, шали, украшения. Изготовители товаров, удивительно пассивные торговцы, стояли молча с блаженными улыбками и наивными глазами.

– Отсталые ребята, – объяснил Нортон. – Это какая-то особая программа. Джой Смоллвуд должен быть здесь, но я его не вижу.

Они медленно пошли вдоль столов. Энни купила несколько керамических чашек и индейское ожерелье. Один парень сказал Нортону, что Джой будет попозже.

– Ну и что теперь? – спросила Энни.

– Давай уйдем, а потом вернемся.

– Куда направимся?

– Я ни разу не бывал там, – сказал он, указав на большое здание между Моллом и Конститьюшн-авеню.

– Я тоже не бывала. А что это?

– Музей истории и технологии.

– Как это понять?

– Не знаю. Пошли посмотрим.

Музей оказался поразительной сокровищницей всякой всячины – от самого большого в мире американского флага до моделей судов, старых автомобилей и громадной статуи Джорджа Вашингтона в образе Юпитера. Наверху они внимательно осмотрели зал, отведенный истории средств массовой информации. В маленьком кинотеатре показывали кинохронику, Рузвельта, произносящего речь «не бойтесь ничего, кроме страха», и улыбающихся молодых американцев, отплывающих за океан сражаться во второй мировой войне. Перешли к старым телевизорам, там показывали сенатора Джо Маккарти, разоблачающего коммунистов в правительстве, Айка, играющего в гольф, Кеннеди, произносящего инаугурационную речь, Джонсона, обещающего «великое общество», и улыбающихся молодых американцев, отплывающих сражаться во Вьетнаме. Нортон схватил Энни за руку и потащил к выходу.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего, – ответил Нортон. – Только здесь воспроизводится мое прошлое, и я не хочу на него смотреть.

Он снова повел ее на базар в рощу.

– Вон Джой, – шепнул он ей. – Тот, что в бейсбольной кепке.

– У него такой унылый вид.

– Давай подойдем к нему, поговорим.

Джой Смоллвуд продавал грубые, яркие картины, на которых были изображены дома, лошади, играющие дети. Когда Энни стала разглядывать их, он радостно заулыбался.

– Мне нравится ваш колорит, – сказала она. – Давно вы пишете?

– Вроде бы, – сказал он. – Говорят, мне это на пользу.

– Я хочу купить эту, – сказала Энни, показав на картину, где двое детей играли в пшеничном поле. – Сколько она стоит?

– Если она вам нравится, возьмите так, – сказал Джой.

– Нет, – запротестовала Энни. – Вот, получите. – И протянула десятидолларовую бумажку.

Джой, не глядя, сунул деньги в карман. Нортон подошел и взглянул на парня.

– Джой, ты знаешь меня?

Джой отступил на шаг и задрожал.

– Ты знаешь меня? – повторил Нортон. – Видел ты меня раньше?

– Может быть.

– Где?

– Не знаю. Мало ли где. Вы из полиции?

– Нет, Джой, я не полицейский. Но ты говорил полицейским неправду обо мне.

Джой повернулся и побежал. Нортон и Энни смотрели, как парень лавирует между туристами, пока он не скрылся за старым зданием смитсоновского института.

– Необходимо было пугать его? – спросила Энни.

– Я хотел услышать, что он скажет. Это могло бы помочь.

– Ты поступил жестоко.

– Послушай, это с его помощью хотят навесить на меня убийство.

– Ну, пошли отсюда. А как быть с его картинами?

Нортон собрал картины Джоя и попросил девушку у соседнего столика приглядеть за ними.

Когда они повернулись и пошли, им заступил дорогу невысокий приземистый человек с короткой стрижкой.

– Привет, Бен.

– Привет, Ник.

– Мне нужно поговорить с тобой.

– Говори.

– Наедине.

Энни поглядела на Гальяно, потом на Нортона и демонстративно пожала плечами.

– Намек поняла, – сказала она. – Встретимся в Саду скульптур.

– Мы недолго, – сказал Нортон. – А это понесу я.

Он взял набитую сумку с кофейными чашками и картиной Джоя и посмотрел, как Энни, длинноногая, стройная, идет по Моллу. Потом повернулся к Гальяно.

– Ладно, Ник, слушаю тебя.

– Противно смотреть, как ты валяешь дурака, – сказал Ник. – Я слышал, ты остался без работы.

– Об этом не волнуйся.

– Я не лишился сна. Но в твоем поведении нет смысла. Боссу оно не нравится.

– Он послал тебя поговорить со мной?

– Перестань мутить воду, пораскинь мозгами, и не будет никаких проблем. Черт возьми, Бен, ты мог бы вернуться и работать у нас. Как в прежние времена.

– От прежних дней ничего не осталось, Ник.

– От тебя ничего не останется, приятель, когда большое жюри разберется с тобой.

– Не думаю. Волноваться тут нужно кое-кому другому.

– Ты создаешь неприятности, – пробормотал Гальяно. – И напрашиваешься на них.

Какое-то время они шли молча. Перед ними была Национальная галерея, Нортон мельком глянул на вьющуюся по ступеням очередь туристов. И ему захотелось оказаться там, а не спорить на тротуаре с придворным шутом, уже не смешным.

– Ты сказал все, что хотел, Ник? Если да, передай своему другу, что я продолжаю поиск.

Гальяно остановился, они повернулись друг к другу.

– Ты ничего не понял, – сказал Гальяно. – Босса это дело не волнует. Он почти ничего не знает о нем. Это ты подливаешь масла в огонь.

Нортону надоело.

– Ник, мне противно слушать о боссе. Пусть он твой босс. Пусть он твой кормилец. Пусть он президент – я это знаю. Но перед законом он отвечает, как и любой человек.

Гальяно подался вперед и приблизил свое лицо к лицу Нортона.

– Зол я на тебя, Бен, – прошептал он. – Ну и зол же я на тебя.

Нортону показалось, что Ник хочет его ударить. Он напрягся, приготовясь встретить удар и дать сдачи, однако Ник резко повернулся и быстро зашагал к Капитолию.

Нортон поглядел ему вслед, потом направился к музею Хиршхорна и нашел Энни на скамье в Саду скульптур; она разглядывала роденовского Бальзака. Он взял ее за руку, и они пошли к памятнику Вашингтону. Конкурс воздушных змей продолжался, змеи вздымались и опускались на фоне облаков, окрашенных предвечерним солнцем в розовый цвет.

– Какой прекрасный город, черт возьми, – сказал Нортон. – Как было бы замечательно, если… – Он умолк, подыскивая слова. – Если бы только люди не были сумасшедшими.

Энни рассмеялась.

– Ошибаешься, – сказала она. – Не будь люди сумасшедшими, этого города не было бы вовсе.

Нортон сжал ее руку и, глядя на парящих змей, изо всех сил старался забыть о Нике Гальяно.

В нескольких кварталах оттуда Чарлз Уитмор завязывал в спальне перед зеркалом черный галстук. Ругнувшись, он рывком распустил его, начал завязывать в третий раз, и тут раздался негромкий стук в дверь.

– Чарлз?

– Входи.

Клэр Уитмор вошла в комнату и улыбнулась стараниям мужа.

– Давай я, – сказала она.

Он вздохнул и, пока супруга искусно завязывала ему галстук, держал подбородок задранным.

– Знаешь, тебе надо взять слугу, – сказала она.

– Хватит с меня и бывшего, – ответил Уитмор. – Готовил мне рубашки и все такое, это ладно, но ведь он постоянно крутился рядом, изображая старательность, и, когда я надевал брюки, бросался помогать. Черт возьми, можешь ты представить такое? Мужчина помогает другому надевать брюки? Правда, он англичанин. Как его фамилия? Кливс? Ривс? По-моему, вот в чем беда Англии – слишком многим политикам слуга подает брюки.

– Отчасти может быть, – сказала его супруга.

– Внизу все готово? – спросил Уитмор.

– Все прекрасно, – ответила она. – Розовый сад выглядит восхитительно, и погода обещает быть отличной.

Уитмор надел смокинг и полюбовался на себя в зеркало.

– Встречалась ты раньше с этим королем? – спросил он.

– Нет.

– Неплохой парень. Поначалу немного скован, но стоит влить в него чуть-чуть виски, расслабляется. В последнюю нашу встречу я рассказал ему анекдот «Во вторник твоя очередь сидеть в бочке», и он чуть животик не надорвал.

– Вечеринка обещает быть интересной, – сказала Клэр Уитмор. – Но твой мистер Мерфи благодарности не заслуживает.

– Как это понимать?

– Так, что, когда мы решили устроить обед в саду, оказалось возможным пригласить еще кое-кого, я послала Элизабет обговорить кандидатуры с Мерфи, а он был с ней груб и упрям. Я понимаю, Чарлз, невоспитанность Мерфи иногда бывает тебе полезна, но грубить моей секретарше, ведающей приемом гостей, – это то же самое, что грубить мне.

– Я поговорю с ним, – пообещал Уитмор. – В последнее время у него масса дел.

– Не сомневаюсь.

– Хочешь шерри?

– Если время у нас есть, с удовольствием.

– Время есть, – сказал Уитмор и налил два бокала шерри.

Он и она сели в кресла, обращенные к южному газону.

– Красиво, правда? – сказала Клэр. – Парящие змеи на закате, а позади них обелиск.

– Да, – рассеянно ответил Уитмор.

Он не мог понять, зачем она пришла. Болтать о пустяках у них не было принято.

– Есть еще жалобы? – спросил он. – Не считая Эда Мерфи. Или конструктивная критика? Или комплименты?

Клэр улыбнулась и постаралась изобразить удивление.

– Ну, я считаю, что твоя речь вчера была превосходной.

– Спасибо.

– И что ты блестяще взялся за проект строительства школ.

– Я слышал, что и ты блеснула, – сказал он. – Эд рассказывал мне о твоей встрече с… как их, конгрессменами женского пола. Ты сразила их наповал.

– Они же люди, Чарлз. Главным образом это женщины средних лет, им нравится, когда их выслушивают, и, может быть, немного льстят. Если бы ты обратил на них свое знаменитое обаяние, то, уверена, они бы тебе руки лизали.

– Только этого мне и не хватало, – сказал он и рассмеялся.

Они посидели молча, глядя, как на фоне заката парят воздушные змеи.

– Чарлз, – сказала наконец Клэр.

– Да?

– Меня кое-что беспокоит.

– Что именно?

– Не знаю. Это дело. Смерть Донны Хендрикс. Потом старика сенатора, ее приятеля.

– Совпадение.

– Ходят всякие слухи, Чарлз.

– С этим я ничего не могу поделать.

– Один репортер из «Пост», бывший с ней в дружбе, сказал мне по секрету, что над этим делом у них работает группа репортеров.

– Пусть работают. Если они выяснят, что произошло, значит, сыск у них поставлен лучше, чем в полиции округа Колумбия.

– Чарлз, отнесись к этому посерьезнее. Я навела кое-какие справки…

– Что-что?

– Очень осторожно. Неужели ты думаешь, что я буду полагаться на твои слова и газетные сведения? Я не притворяюсь, что мне здесь все ясно, но, кажется, происходили очень неприятные истории, и в них замешаны твои служащие. Если так, то, пожалуй, тебе следует привести свой дом в порядок.

Уитмор встал и принялся расхаживать по спальне.

– Клэр, что прошло, то прошло. Ты всегда была несправедлива к Донне.

– Я говорю не о Донне! – выкрикнула она. – Неужели ты думаешь, что я ревную к покойнице? Я говорю о нескольких смертях. Говорю об этом Риддле и его покровителе Уите Стоуне – ты знаешь, какого я мнения о нем, – и о слухах, которые собирает Бен Нортон.

– Постой, – повысил голос Уитмор. – Риддл вышел из игры. Навсегда. Стоун тоже, пока я президент. А Нортон… В общем, он хороший парень, но он был влюблен в Донну и теперь повсюду видит заговоры. Он успокоится.

– Вряд ли он успокоится, – сказала Клэр. – И вряд ли имеет значение, что ты уволил Риддла и порвал со Стоуном. Произошли неприятные вещи, Чарлз. И если ты ничего не предпримешь, последуют осложнения.

– Предоставь мне заниматься этим.

– Будешь ли ты заниматься? Или надеешься, что все уляжется само собой?

Уитмор присел на край кровати, и тут раздался звонок. Протянув руку, президент нажал кнопку ящичка на ночном столике.

– Да? – устало спросил он.

– Сэр, король и королева ждут, – произнес мужской голос.

– Через минуту мы будем.

– Хорошо, сэр. Еще одно дело, сэр.

– Да?

– Вас хочет видеть мистер Гальяно.

Прежде чем Уитмор успел ответить, Клэр прошептала:

– Только не приглашай его на обед.

Не взглянув на нее, Уитмор кивнул и сказал своему невидимому помощнику:

– Передай Нику, что я встречусь с ним после этой пирушки. Часов в одиннадцать.

– Слушаюсь, сэр.

Уитмор снова нажал кнопку и допил шерри.

– На чем мы остановились? – спросила его супруга.

– Не знаю, на чем остановились мы, – сказал он. – Но вот на чем остановился я. Произошло несколько неприятных историй. Хуже чем неприятных. Глупых. Но они позади. Единственный вопрос сейчас, попадает кое-кто в затруднительное положение или нет.

– Мне это не нравится, – сказала Клэр.

– Мне тоже, – сказал Уитмор. – Но дела обстоят так.

Она поднялась, и они поглядели друг на друга.

– Ты отлично выглядишь, – сказал он. – Это платье новое?

– Купила в Нью-Йорке на прошлой неделе.

– Ты всегда выглядишь отлично.

– Спасибо, Чарлз, – ответила она, поцеловала его в щеку и поправила галстук, хотя в этом не было необходимости. Он усмехнулся, открыл дверь и пропустил ее вперед. Стоявший в коридоре капитан морской пехоты щелкнул каблуками.

– Чарлз? – прошептала она.

– Что?

– Как зовут королеву?

– Ольга? Ирма? Забыл. Спроси у шефа протокола. Он получает жалованье за обязанность помнить имена королев. А я берегу себя для больших проблем.

Клэр засмеялась, взяла его за руку, и они грациозно пошли по коридору к комнате, где их ждали венценосные гости. Она решила, что он прав, что ей незачем беспокоиться из-за этого, потому что он поступит по-своему, он всегда поступал так. Она и волновалась за него и в то же время думала, что должен же быть конец его везению.

30

Нортон съежился, застонал, сунул голову под подушку, пытаясь отдалить пробуждение насколько возможно, но, в конце концов, настойчивый телефонный звонок поднял его, он подошел к аппарату и буркнул:

– Алло?

– Бен? – произнес женский голос. – Надеюсь, я не разбудила вас? Это Джейн Макнейр.

Он сонным голосом пожелал ей доброго утра.

– Я звоню вот почему… Мы с Клэем долго обсуждали эту историю и наконец решили, что он должен рассказать вам все, что знает о Байроне Риддле и… всем остальном.

Нортон выпрямился и взглянул на часы.

– Когда? – спросил он. – Я могу приехать через час.

– Передаю трубку Клэю, – сказала она.

– Нортон?

– Когда бы ты хотел поговорить?

– Сейчас мы идем в церковь, – сказал Макнейр. – Потом едем в Виргинию. Я выступаю в теннисном турнире. Моя партия окончится часам к пяти. Может, встретимся там? Отвезешь меня домой, и по дороге поговорим?

– Клэй, это целых семь часов. Ты не можешь отменить матч?

– Я выступаю в финале, – сказал Макнейр. – Люди на меня ставят.

– Ладно, ладно, – раздраженно сказал Нортон.

– Только учти одно, – продолжал Макнейр. – Все, что я расскажу, должно храниться в секрете. Делай все, что угодно, но меня не впутывай. Договорились?

– Конечно, – снова солгал Нортон. – Объясни, как ехать к теннисному клубу.

Нортон выпил кофе и несколько минут листал воскресный выпуск «Пост». Никаких особых новостей, кроме того, что на шоссе люди гибнут в рекордных количествах, не было. Потом он наткнулся на маленькую заметку, озаглавленную: «Ограблен и сожжен дом адвоката». Там говорилось, что неизвестные лица проникли в усадьбу адвоката Уитни Стоуна на Потомаке, разграбили дом, взорвали встроенный сейф и, уходя, устроили пожар. Полиция полагает, что это работа профессионалов. Нортон подумал, что профессионалы, видимо, были наняты его другом Гейбом Пинкусом. Нашел ли Гейб наконец досье Гувера? Или оно никогда не дастся ему в руки? Нортон стал было звонить Гейбу, но передумал. Он включил телевизор и несколько минут смотрел передачу «Лицо нации». Передавали интервью с главным советником президента по экономическим вопросам, но казалось, что он говорит на каком-то непонятном языке. Вскоре Нортону пришла в голову еще одна мысль.

Открывая дверь, Гвен улыбалась, но, едва она увидела Нортона, ее улыбка исчезла.

– Привет, Бен, – сказала она. – Никак не ждала.

– Я звонил тебе в твой новый кабинет, хотел поздравить, – сказал Нортон. – Как называется твоя новая должность? Специальный помощник по делам искусств? Очень впечатляюще, Гвен. Но на звонки надо отвечать.

– Я была занята, – сказала она. – Тебе что-нибудь нужно?

– Ты не хочешь пригласить меня в дом?

– Я жду кое-кого. Что тебе нужно?

– Может, просто хочу тебя поздравить. Я видел твою фотографию в «Тайм». Ты растешь. В следующий раз твой портрет будет на обложке. Самая популярная женщина года.

– Что тебе нужно?

– Хочу освежить свою память. После смерти Донны мы говорили о ее романе с Уитмором. Потом, недели две спустя, здесь, на вечеринке, ты сказала, что, возможно, никакого романа и не было. Гвен, на этой неделе мне предстоит давать показания перед большим жюри, и, возможно, я буду нуждаться в поддержке. Что же ты будешь говорить?

– Не впутывай меня, Бен.

– Не впутывать? Просто скажи правду.

– Правду? – Это слово она произнесла с отвращением. – Ты все очень упрощаешь.

– Все очень просто, – сказал он. – Что же ты скажешь?

Зеленые глаза Гвен сверкнули холодной яростью.

– Донна много говорила о нем. Была влюблена в него. Не знаю, правда это или нет. Она могла все выдумать.

Нортон не верил своим ушам.

– Гвен, она была твоей лучшей подругой…

– Перестань разыгрывать благородство!

– А ты продала ее за должность, которая тебе не нужна. За снимок в «Тайм».

– Пошел к черту, мальчишка, праведник, сукин сын!

Она сильно ударила его по лицу и захлопнула дверь. Нортон потер щеку и пошел к машине. Пора было ехать на теннисный матч.

Теннисный клуб находился возле Миддлберга, примерно в часе езды к западу от Вашингтона. Нортон ехал медленно, любуясь богатой виргинской природой. Он вел машину по извилистой грунтовой дороге мимо конеферм, по старым деревянным мостам, под высокими дубами и наконец увидел надпись: «Теннисный клуб Северной Виргинии. Въезд воспрещен». Он с четверть часа трясся по частной дороге к старому, ветхому зданию клуба. Машину он поставил на поле, заполненном заграничными «седанами» и американскими фургонами, у многих машин задние дверцы были открыты, внутри виднелись пакеты с провизией. Справа в пруду шумели и плескались дети. Нортон пошел туда, где человек пятьдесят-шестьдесят сидели возле корта на складных стульях и одеялах.

На корте Макнейр сражался с крепко сложенным бородатым противником, однако Нортон первым делом оглядел зрителей. Там были люди всех возрастов: подростки, молодые супружеские пары, несколько дюжин загорелых, хорошо сохранившихся пар среднего возраста и даже одна величественная гранд-дама; казалось, она смотрит этот матч уже много десятилетий. Молодежь потягивала пиво из банок, а старшие наливали из термосов мартини. За исключением женщины в цветастом платье, с большой соломенной сумкой в руке, одиноко стоявшей у дальнего конца корта, все зрители, казалось, были с родными или с друзьями. Джейн Макнейр сидела с дочерьми на одеяле и подбадривала мужа. Нортон, сам неплохой теннисист, стал тоже следить за игрой и вскоре увлекся.

Макнейр и его бородатый противник были первоклассными игроками, но манера игры у них была совершенно разной. Макнейр играл в классической манере. Стройный, элегантный в своей белой форме, он подавал, бил с лета и делал свечу без единого лишнего движения, держался на корте безукоризненно. Его противник, одетый в красные шорты и полосатую тенниску, играл несобранно, со стонами и вздохами носился по корту, падал, вставал и бил по мячу изо всех сил, он явно уступал Макнейру, но не бросал игры из-за напористости и решительности. Зрители аплодировали обоим игрокам, но Макнейр определенно был фаворитом. Его противник бранился во время игры, а зрители этого не любят. Когда Нортон подъехал, шел третий, последний сет. Счет был шесть-шесть, потом Макнейр несколько раз послал мяч к задней черте, и счет стал семь-шесть. Когда на корт упала тень, Макнейр сделал три прямые подачи, чтобы набрать решающие очки. Его противник заметил судье, что освещение скверное. Макнейр подал последний мяч легким ударом, а когда противник отбил его и бросился к сетке, послал свечу на несколько дюймов выше, чем тот мог достать. Мяч приземлился в футе от черты, толпа заревела, а бородатый с силой швырнул ракетку оземь и, расстроенный, пошел к сетке для рукопожатия.

Джейн с дочерьми побежала на корт, чтобы обнять Макнейра, остальные болельщики окружили их, и пожилой джентльмен в синем блейзере вышел с призом в руках. Он произнес краткую речь. Макнейр сиял, кто-то щелкал фотоаппаратом, раздался последний взрыв аплодисментов, зрители стали складывать стулья, одеяла и потянулись к зданию клуба. Нортон смотрел, как Макнейр покидает корт, одной рукой держа приз, а другой обнимая за плечи жену. Странно, подумал он, что такой слюнтяй может быть первоклассным теннисистом. Хотя, возможно, в личной жизни он не такой уж слюнтяй. Кто знает?

Внезапно Макнейр, подогнув колени, упал ничком на траву. Его жена вскрикнула и бросилась на землю рядом с ним. Пожилой джентльмен в синем блейзере стал звать врача, а зрители ринулись в разные стороны, кто к Макнейру, кто прочь от него. Нортон приблизился, увидел на тенниске Макнейра расплывающееся красное пятно и стал оглядывать толпу. Женщина в цветастом платье забегала за угол клуба. В ее беге что-то насторожило Нортона. Она скрылась, и он побежал за ней. Когда Нортон подбегал к зданию, мимо него пронесся синий «мерседес». Байрон Риддл уже сорвал парик и надел пиджак поверх платья. Нортон бросился к своей машине, но путь ему преградил бородатый теннисист.

– Куда это вы? – спросил он.

– Стрелявший сейчас скроется. Уйди с дороги.

– Останьтесь здесь, мистер, – сказал бородатый и схватил Нортона за руку.

Нортон сбил его с ног, вскочил в свой «мустанг» и понесся за «мерседесом». «Мерседеса» не было видно, но свернуть на шоссе № 50 Риддл мог только через три-четыре мили.

Нортон выжимал акселератор до отказа и, проехав милю, проскочив старый деревянный мост, увидел впереди «мерседес», дорогу ему преграждал грузовик для перевозки лошадей, обогнать его на узкой дороге было невозможно. Нортон догнал «мерседес» и ехал почти бампер в бампер, ища возможности прижать Риддла к обочине. Внезапно Риддл высунулся и обернулся. В ветровое стекло машины Нортона что-то ударило. Нортон нажал на тормоза, отстал ярдов на пятьдесят и стал вилять из стороны в сторону, стараясь видеть Риддла через стекло в трещинах. Грузовик свернул к обочине, и «мерседес» проскочил мимо него. Потом на повороте впереди показалось что-то зеленое, раздался грохот, «мерседес» сошел с дороги, понесся вниз по отлогому склону и замер у крохотного ручейка.

Нортон остановил машину и выскочил. Водитель зеленого грузовика-пикапа, краснолицый старик в комбинезоне, шатаясь, вышел на дорогу, из носа у него текла кровь. Цыплята, видимо, выпавшие из пикапа, с писком бегали по дороге. Нортон, не обращая внимания на старика, бросился вниз, к разбитому «мерседесу».

Байрон Риддл был прижат к рулю. Цветастое платье пропиталось кровью, мужчина, одетый в него, был мертвенно неподвижен. Нортон просунулся внутрь, обыскал карманы Риддла, потом схватил пакет, валявшийся у него под ногами. Разорвав его, он сунул катушку с пленкой в карман; тут с холма спустился водитель пикапа и заглянул в разбитую машину.

– Черт возьми, – возмутился старик. – Этот гад – педик.

– Я еду за врачом, – сказал Нортон.

– Катят сюда всякие психи из Вашингтона, – ворчал старик. – Педики, хиппи, либералы. Как думаешь, есть у этого типа страховка?

– Поищите у него в карманах, – сказал Нортон, вышел на дорогу, сел в «мустанг» и очень-очень осторожно поехал в Вашингтон.

Домой он приехал около восьми, заперся и прослушал пленку. Потом прослушал еще раз, потом позвонил в Белый дом, и президент взял трубку быстрее, чем он рассчитывал.

31

Нортон в течение нескольких лет бывал на приемах в Восточном зале Белого дома, на собраниях в Западном крыле, в кабинетах различных советников президента, но в Овальном кабинете – ни разу. Кабинет этот в его представлении оставался таинственным, недоступным, неким Олимпом, куда взобраться могут лишь немногие, и поэтому на другое утро он был слегка потрясен, обнаружив, как легко попасть в кабинет президента, если ты там нужен.

Когда Нортон представился охраннику у входа в Западное крыло, тот проверил его документы, махнул ему рукой и схватился за телефон. Минуту спустя из Западного крыла навстречу ему вышел Джо Сарадино. Когда Нортон работал в сенате, Сарадино был лоббистом Пентагона и одним из партнеров Уитмора по гольфу, а теперь стал одним из его военных советников. Джо, долговязый флоридец с лошадиным лицом, был обаятельным, раскованным и хитрым. Недавно он получил звание бригадного генерала, но одет был в штатское – яркую спортивную куртку и двухцветные туфли. Он потряс руку Нортону и повел его в Западное крыло.

– Бен, что происходит, черт возьми? – спросил Сарадино, когда они шли мимо одетых в черные костюмы агентов секретной службы, казалось, почти не обращавших на них внимания.

– Ты о чем?

– Я никогда не видел шефа таким встревоженным. В чем дело?

– Не имею права говорить, Джо.

Сарадино бросил на него быстрый, недоверчивый взгляд. Остановились в застланном зеленым ковром коридоре напротив Овального кабинета, и Сарадино взглянул на часы. Было без двух минут десять.

– Вот что я скажу тебе, Бен. Если можешь как-то облегчить душу этому человеку, постарайся. У него сейчас столько забот, что он не в состоянии упомянуть их все в своих молитвах. Весь Ближний Восток может взорваться в любое время, в любой час. Этот человек находится поистине меж двух огней. Поверь, жутко смотреть, как его терзают все эти заботы. Кабинет его больше всего похож на камеру пыток. Ты уж не создавай ему новых проблем, дружище.

Сарадино снова взглянул на часы и, когда минутная стрелка встала вертикально, ровно в десять постучал в дверь, распахнул ее, и Нортон вошел в кабинет президента.

Он позволил себе быстро окинуть взглядом прекрасно обставленную комнату. В глаза ему бросились пиловский портрет Вашингтона над камином, бюсты Линкольна и Кеннеди, большой стол президента, стоящий возле него покрытый плексигласом глобус, высокие окна, выходящие на Розовый сад, а потом он сосредоточил внимание на двух людях, вставших, чтобы приветствовать его. Эд Мерфи был взъерошенным, недоверчивым, угрюмым. Фрэнк Кифнер – прилизанным, радушным, бодрым.

– Президент спустится через минуту, – сказал Мерфи.

– Отлично.

– Давай сядем, – продолжал Мерфи. – Поговорим, пока его нет. Он сказал, у тебя есть что-то новое по делу Хендрикс.

– Есть, – сказал Нортон и сел на один из диванов лицом к собеседникам.

– Может, есть смысл поговорить сперва со мной или с Фрэнком?

– Я должен говорить лично с ним, – сказал Нортон. – Он с этим согласился.

Мерфи нахмурился.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

Нортон тоже на это надеялся, но промолчал. Дверь отворилась, и все трое напряглись, готовясь встать при появлении президента, но в кабинет вошел морской пехотинец в красной куртке, он нес на подносе кофе. Нортон и Кифнер отказались. Мерфи взял чашку, когда он пил, руки его тревожно дрожали.

– А я собирался на пляж, Бен, – сказал Кифнер. – Ты испортил мне выходной. Это, знаешь ли, уголовное преступление.

Нортон выдавил улыбку. Шутка показалась ему не особенно остроумной, но лучше было поболтать, чем слушать стук зубов Мерфи о чашку.

– Выходной, по-моему, испорчен у многих, – сказал он. – Слышал кто-нибудь, как состояние Макнейра?

– Утром я говорил с врачами, – сказал Мерфи. – Он поправится. Врачи говорят: войди пуля на дюйм ниже, ему бы конец.

– Кстати, Бен, – сказал Кифнер, – в Виргинии выписан ордер на твой арест. Из-за того, что ты скрылся с места преступления.

Нортон не понял, шутка это или нет, но не успел спросить, как дверь распахнулась снова и на сей раз вошел президент. За ним следовал Ник Гальяно. Все трое встали, и президент, кивнув Мерфи и Кифнеру, подошел к Нортону и протянул руку.

– Давно мы не виделись, Бен, – сказал Чарлз Уитмор.

Голос его был мягок и звучен, загорелое лицо уверенно, и в тот миг, когда они стояли почти вплотную, лицом к лицу, Нортон почувствовал, что его подавляет ореол уверенности и власти, окружающий как личность Уитмора, так и его должность. Появилось желание верить и содействовать этому человеку. Он ощутил, что слабеет, словно в кабинет поступал какой-то газ, от которого люди теряют решимость.

Выпустив руку президента, Нортон отступил назад.

– Спасибо, что приняли меня, – сказал он, нарочно опустив почти обязательное «сэр».

Нортон постоянно твердил себе: «Он такой же человек, как и все».

– После того, что ты сказал по телефону, у меня не оставалось выбора, – ответил Уитмор. – Давайте присядем, джентльмены, и послушаем, что Бен скажет нам.

Президент сел за свой стол и вынул из верхнего ящика коробку сигар. Ник Гальяно подошел к камину и сел в кресло. Трое остальных сели в кресла, обращенные к президенту.

– Хочет кто-нибудь присоединиться ко мне? – спросил Уитмор и поднял сигару «монте-кристо».

Все покачали головами, и президент рассмеялся.

– Кубу я признал, поэтому имею право курить их, – сказал он и зажег сигару.

С удовольствием пыхнул, подался вперед и уставился на Нортона.

– Возможно, ты не знаешь, Бен, но я был в таком же неведении относительно гибели Донны, как и все остальные. Эду я велел поднажать на полицию, но в ответ только и слышал, что у них есть несколько подозреваемых, но ничего определенного. Вдруг звонишь ты и говоришь, что знаешь, кто ее убил. – Он покачал головой и затянулся снова. – После вчерашней истории я догадываюсь, что этот Риддл имел серьезное отношение к делу. Черт, я встречался с ним только один раз, теперь начинает казаться, что он был сюда кем-то подослан.

– Вину за Риддла принимаю на себя, – сказал Эд Мерфи. – Вчера я свел некоторых людей и узнал много такого, о чем никто не потрудился сказать мне сразу. Он служил в ЦРУ и был связан с Уитом Стоуном. Видимо, нам никогда не узнать, какие планы вынашивал этот тип. Но мы знаем, что вчера он стрелял в Макнейра, и, по-моему, Донну убил он же. Мне кажется, Бен выяснил именно это. И должен сказать, что извиняюсь перед Беном. Он предупреждал меня насчет Риддла и оказался прав. Риддл был мерзавцем, я рад, что мы, наконец, от него избавились. Об этом ты и хотел сказать, не так ли, Бен?

Нортон поглядел на Мерфи с невольным уважением. До чего же хитер и расчетлив! Свалить всю вину на Риддла, раздать сигары, принести поздравления, пожать всем руки и с улыбкой уйти. Но этому не бывать.

– Риддл не убивал Донну, – сказал Нортон.

– Откуда ты знаешь? – спросил Кифнер. – Какие у тебя есть доказательства?

– Думаю, следует начать сначала, – сказал Нортон. – Вы не против, мистер президент?

– Начинай, – сказал Уитмор и подался вперед, не расставаясь с кубинской сигарой.

– Хорошо. Прежде всего я узнал, что Джефф Филдс установил в своем доме на Вольта-плейс звукозаписывающую систему, включающуюся от звука голоса.

– Откуда узнал? – требовательно спросил Эд Мерфи.

– От Гейба Пинкуса, а он, видимо, от полицейских.

– Это правда, – сказал Фрэнк Кифнер. – Наши люди обнаружили эту систему, но пленки не нашли. Филдс утверждал, что никогда не заправлял туда пленку.

– Да, – сказал Нортон, – однако накануне гибели он проговорился мне, что пленка где-то есть. Где именно, он не сказал, но к тому времени я был убежден, что Риддл находится в центре событий, и поэтому не отставал от Макнейра в надежде, что он расскажет мне кое-что о Риддле. Вчера утром Макнейр согласился поговорить со мной после теннисного матча, но Риддл его ранил.

– Как мог Риддл узнать о согласии Макнейра? – спросил президент.

– Точно не знаю, – ответил Нортон, – но Риддл был специалистом по подслушиванию, так что вывод делайте сами. Похоже, он немало знал о том, кто что говорил и делал. Держу пари, если вы найдете жилище Риддла, то обнаружите там множество пленок, копий документов и бог знает чего еще.

– Займешься этим немедленно, Эд, – приказал президент. – Бен, как по-твоему, что за игру вел этот Риддл? Чего он хотел?

– Трудно сказать, – ответил Нортон. – Может, приключений. Может, высокой должности. Думаю, он был не совсем нормален. У меня есть сведения о его связи с Уитом Стоуном – Стоун подсунул вам Риддла с целью раздобыть материал для шантажа. Хотелось бы знать, что за планы были у Стоуна.

– Этот тип ведет много игр, – сказал президент. – Он думал, что я сделаю его министром юстиции, как-то я сказал ему это в шутку, а он, видимо, принял всерьез. Кроме того, он адвокат многих крупных нефтепромышленников, а эта публика ведет игру грубо. Раздобудь Стоун что-то против меня, так они полезли бы ко мне со своими грязными делами. Ну а что пленка, Бен? Давай вернемся к ней.

– Небольшое сообщение, – сказал Кифнер. – Сегодня утром я был у Макнейра в больнице, он сказал, что видел в столе у Риддла коробку с пленкой, на ней стояли буквы «Д.Х.», и Риддл грозился убить его, если он кому-нибудь проболтается. Об этом Макнейр и хотел рассказать вчера Бену.

– Охотно верю, – сказал Нортон. – Потому что, когда Риддл разбился, я нашел эту пленку. Вот почему я так поспешно уехал. Не хотел отдавать ее виргинской полиции, да и никому другому. Пленку я привез домой, прослушал, а потом позвонил президенту и попросил об этой встрече.

Он мог бы добавить, что после звонка взял пленку, поехал в отель и провел там ночь под вымышленной фамилией. Даже теперь где-то в глубине сознания у него таился страх, что в любой миг кто-то может нажать кнопку, он провалится и бесследно исчезнет.

– И эта пленка у тебя при себе? – сказал президент.

– Да, сэр, – ответил Нортон, машинально похлопав себя по карману пиджака. – Я прокручу ее, как только все будет готово.

– Все готово, – сказал президент. – Магнитофон в этом шкафу.

Нортон встал и подошел к шкафу.

– Пленка ничего не доказывает, – впервые подал голос Ник Гальяно. – Ее можно подделать, смонтировать, сделать все, что угодно.

– Это может определить эксперт, – сказал Кифнер.

– Никакого житья от этих проклятых экспертов, – сказал Ник.

Нортон открыл шкаф и уставился на лучший магнитофон из всех, какие ему доводилось видеть.

– Я не записываю то, что здесь говорится, если ты думаешь об этом, – сказал президент. – Знаешь, как обращаться с ним? Или кого-нибудь вызвать?

– Думаю, справлюсь сам, – ответил Нортон, достал из кармана пленку и стал ее устанавливать.

– Не знаю, правомочны ли мы так поступать, – сказал Эд Мерфи. – Раз это новая улика, ее нужно сразу передать в прокуратуру. Мы не вправе ничего нарушать ради удовлетворения любопытства.

Президент вопросительно глянул на молодого прокурора.

– Фрэнк?

– У меня нет никаких возражений, – ответил Кифнер. – Я представляю здесь министерство юстиции. А вы, в конце концов, президент.

– Так меня уверяют, – пробормотал Уитмор. – Ладно, Бен, действуй.

Нортон воззрился на президента, удивляясь его спокойствию. Неужели он не знает, что сейчас услышит? Неужели ему это безразлично? Или он изображает неведение? Как бы там ни было, этот сукин сын умеет владеть собой.

Нортон нажал кнопку. Послышался какой-то шум, потом раздался телефонный звонок, и женский голос произнес: «Алло?» Нортон включил перемотку, и пленка с громким свистом завертелась.

– Это Донна отвечает по телефону, – сказал Нортон. – Полагаю, что данный разговор особого значения не имеет.

Ему стало любопытно, понял ли президент, что это за разговор. Выждав несколько секунд, он снова включил запись, свист перешел в негромкий шум. Фрэнк Кифнер закашлялся, кресло президента скрипнуло. Внезапно на весь Овальный кабинет раздался стук в дверь. Этот звук, последующие шумы и голоса слышались совершенно ясно; Нортону вспомнились старые радиопьесы, которые он слушал в детстве, лежа на полу в гостиной.

«Кто там?» – спросила Донна.

«Я. Открой». – Это был мужской голос, грубый и нетерпеливый. Нортону стало интересно, узнают ли его остальные. Он сидел, глядя на вертящуюся катушку, почему-то не желая смотреть на лица присутствующих.

«Кто? А, сейчас».

Послышался лязг цепочки, щелканье засова, скрип двери.

«Это ты? Что тебе нужно?»

«Поговорить».

«Нам не о чем говорить».

«По-моему, есть. Ну что, пригласишь меня войти или нет?»

«Ладно, входи».

Дверь закрылась, по коридору дома на Вольта-плейс прозвучали шаги.

«Можешь сесть сюда, – сказала Донна. – Что ты хотел мне сказать?»

Нортон украдкой оглянулся. Все сидели неподвижно, с застывшими лицами. Однако он чувствовал, что напряжение нарастает. Несомненно, они уже все поняли.

«Эта твоя книга, – сказал мужчина. – Письма. Ты что, не понимаешь…»

«Господи, так вот зачем ты приехал», – раздраженно сказала она.

«Послушай, ты создаешь никому не нужные проблемы».

«Пошел к черту! – крикнула Донна. – Убирайся!»

Послышалась гневная брань мужчины, скрип кресла, шаги – и потом, словно эхо, скрип кресла и шаги здесь, в Овальном кабинете.

– Выключи! – крикнул Ник Гальяно и бросился к магнитофону, оттолкнув Нортона.

Ник выключил магнитофон, Нортон схватил его, и внезапно Ник вцепился в горло Нортону, но тут на весь кабинет раздался крик:

– Ник! Перестань! Сейчас же!

Это крикнул президент; услышав его, Гальяно мгновенно опустил руки и, бледный, с дрожащими пальцами, застыл возле шкафа.

– Незачем крутить дальше эту проклятую пленку, – злобно сказал Ник. – Я сам расскажу, что случилось. Я требовал у Донны рукопись. Мы поссорились. Она влепила мне пощечину, я дал сдачи. Она упала и стукнулась головой о столик. Вот и все. Это был несчастный случай. Злого умысла против нее у меня не было. Я только хотел помочь тебе, босс.

Он снова сел в свое кресло и закрыл лицо руками. Президент нахмурился. Эд Мерфи дрожащими руками зажег сигарету. Наконец, Фрэнк Кифнер нарушил молчание:

– Что было дальше, Ник? Кому ты об этом рассказал? Кто взял пленку?

Ник Гальяно медленно поднял голову, говоря, он все время смотрел на президента, будто в кабинете никого больше не было.

– Я сразу же увидел, что она мертва. Помочь ей было невозможно. Я перепугался и поехал домой. Потом подумал об отпечатках пальцев. Что делать, я не представлял. За себя я не беспокоился – не беспокоюсь и сейчас, клянусь богом, босс, – но понимал, что этот случай даст твоим врагам повод для шантажа. Я хотел вернуться туда и стереть отпечатки, но не мог решиться. Нужен был кто-то другой. Тогда я вспомнил о Риддле. Он был специалистом в таких делах. И я позвонил ему. Сказал, что зашел в тот дом и обнаружил эту женщину мертвой, что не знаю, кто ее убил, но прошлым вечером там был один значительный человек, и может возникнуть неприятное дело. Пообещал, что, если он сделает все как надо, я в долгу не останусь. Он ответил: «Не волнуйся, Ник. Байрон Риддл все сделает как надо». Два дня спустя я решил, что он сдержал слово. А потом я узнал о пропаже пленки и понял, что Риддл меня обманул. Я поехал к нему, у нас был крупный разговор, но он утверждал, что о пленке ничего не знает. А потом взял и скрылся. Вот и все.

Ник поднялся и встал перед столом президента, словно подсудимый. Выглядел он усталым, постаревшим, опустошенным.

– Я старался помочь тебе, босс. Ты сказал, что она пишет книгу, может этим навредить тебе, и я хотел отнять рукопись. Но даже и не притронулся к ней – наверно, ее взял Риддл. Хотел замять эту историю. Однако только испортил дело, как и все дела в своей бестолковой жизни. Но вину я полностью беру на себя. Замешаны тут только мы с Риддлом. Я подпишу признание, сделаю заявление, признаю себя виновным – как ты скажешь.

Уитмор медленно поднялся, вышел из-за стола и обнял Ника за плечи.

– Крепко тебе не повезло, а, Ник? – Уитмор печально покачал головой. – Туго придется тебе, дружище. Тут уж я ничем не могу помочь. Тем не менее, я по-прежнему твой друг.

Ник сделал попытку улыбнуться.

– Это самое главное, босс. Теперь я должен отсюда уйти. Я сказал все. Теперь только скажи мне, что делать.

Фрэнк Кифнер откашлялся.

– Мистер президент, я считаю, что мне следует выслушать признание мистера Гальяно как можно скорее. Разумеется, если он хочет, при этом может присутствовать адвокат.

– Адвокат мне ни к чему, – сказал Ник. – Я пойду к себе в кабинет. Буду ждать там, пока вы не закончите.

Сунув руки в карманы, волоча ноги, Ник вышел, взгляд его был потуплен, жизнь, казалось, ушла из него.

Наступило короткое молчание, потом заговорил Кифнер:

– Мистер президент, есть несколько вопросов, которыми нужно заняться как можно скорее.

– Какие еще вопросы? – резко спросил Эд Мерфи. – Во всем повинны только Ник и Риддл. Ник признался, а Риддл мертв.

– Подождите немного, – сказал президент. – Я должен поговорить с Ником. Он пустит себе пулю в лоб, если решит, что окажет мне этим услугу. Надо его успокоить. И позаботиться об адвокате. Вернусь я через пятнадцать минут, и мы все доведем до конца.

Все трое поднялись, когда президент широким шагом выходил из кабинета, потом сели снова. Нортон думал о помиловании и о том, подобает ли президенту говорить сейчас с Ником. Но что тут поделаешь?

– А какое было чудесное утро, – устало сказал Эд Мерфи. – Жутко подумать, что это Ник, но, по крайней мере, эта проклятая история завершилась. Слушайте, а выпить никто не хочет?

Нортон и Кифнер покачали головой.

– Бен, я снова скажу, – продолжал Эд Мерфи, – поработал ты прекрасно. Ты был прав, а я нет. Упрямства тебе не занимать, но я тобой восхищаюсь. Босс тоже. И поверь, когда все утрясется, предложение работы остается в силе.

Нортон не знал, что ответить, но тут распахнулась дверь, и вошел расфранченный военный советник Джо Сарадино.

– Тебе записка, Бен, – сказал он и подал Нортону листок бумаги.

– Сейчас он занят, – проворчал Эд Мерфи. – Этому делу придется подождать.

Нортон взял записку, прочел ее и встал.

– Нет, – сказал он, – это дело ждать не может. Я вернусь через десять минут.

– Что за черт? – запротестовал Эд Мерфи, однако Нортон был уже за дверью.

По коридору он прошел всего несколько футов к соседнему кабинету. Клэр в одиночестве ждала его за столом, глядя в окно на Розовый сад. Когда Нортон вошел, она встала и подала ему руку.

– Миссис Уитмор… – начал было он.

– Бен, у нас мало времени, – перебила Клэр Уитмор. – Можете вы сказать мне, о чем там шла речь?

– Ник случайно убил Донну. Он признался. Риддл, тот самый человек, что погиб вчера, помогал ему заметать следы.

Клэр изумленно взглянула на Нортона, потом кивком пригласила его сесть рядом.

– А о чем пойдет речь теперь?

– Не знаю.

– Но все будет не так просто, как хотелось бы кое-кому?

– Нет, – ответил он.

– Можно обратиться к вам с просьбой?

Нортон уставился на полированный стол красного дерева; это была самая неприятная минута за все утро.

– Даже не знаю, стоит ли вести этот разговор, – сказал он. – Мне и так нелегко. Вы знаете, что лично для вас я сделал бы все, однако…

– Я ничего не прошу для себя. Или для Чарлза. Бен, я не меньше вас хочу, чтобы свершилось правосудие. Помните записку о вскрытии?

Нортон был ошеломлен.

– Значит, вы…

– Один знакомый наводил для меня справки. Думаете, я не хотела знать, причастен ли мой муж к смерти этой несчастной женщины? Но я могла сделать очень мало, не привлекая к себе внимания, поэтому, узнав, что она была беременна, я решила, что лучше всего будет сообщить об этом вам. Видите, я ничего не скрываю.

– Я вовсе не думал, будто вы что-то скрываете. Что вы мне хотели сказать, миссис Уитмор?

Она стала складывать на коленях платок.

– Как-то неловко говорить это вам. Я не знаю всех фактов дела. Возможно, их никто никогда и не узнает. Но вскоре при вашем участии будет принято несколько очень важных решений. В общем, я хочу сказать вот что, Бен: принимая эти решения, старайтесь помнить, как напряженно работал Чарлз, вступив в эту должность. Вы не можете представить себе, что это такое. Никто не может. Как говорил Гамлет, один человек, ополчившийся против моря смут. Это невозможная работа, Бен. Поэтому он вынужден полагаться на других людей и, возможно, не всегда выбирает подходящих. В этом он похож на всех других президентов. Когда приходится выбирать между умным и преданным человеком, выбираешь преданного. И почему-то именно преданность неизменно заставляет их поступать не так, как нужно. Чарлз совершал ошибки; никто не знает этого лучше, чем я. Но, несмотря на все свои недостатки, по-моему, он всегда стремился сделать для страны все, что в его силах. Помните, как Марк Антоний сказал о Цезаре? «Когда бедняк стонал, то Цезарь плакал». Чарлз тоже плакал, Бен, ночи напролет ходил по комнате, ругался, молился, напивался – и не только – из-за тягот своей работы и невозможности сделать все, что он хочет. Я вижу это все, и мое сердце стремится к нему, не к мужу, которого я давно потеряла, а к человеку, которым я восхищаюсь, в которого верю и которого, в конце концов, прощаю. Поэтому, Бен, прошу вас только о том, чтобы, принимая свое решение, вы постарались понять, как трудно было ему, и помнили, как много в этом человеке хорошего.

Раздался стук в дверь.

– Мне пора, – сказал Нортон. – Прошу прощения. К сожалению, не могу передать вам, каково мне сейчас. Я согласен со многим, что вы говорили. Я… я запомню, что вы сказали. Благодарю вас.

Он поднялся и вышел, оставив ее глядеть на Розовый сад. Президент вернулся и сидел за своим столом. Никто не спросил у Нортона, где он был. Видимо, они знали. Ему казалось, что все, кроме него, знают всё.

– Мы с Фрэнком обговорили этот вопрос, – сказал Эд Мерфи президенту. – Он считает, что Ник должен немедленно предстать перед большим жюри. Рассказать, что сделал он, что сделал Риддл, и вся история завершится в два счета. Вам, мистер президент, видимо, следует сделать заявление. Пригласите репортеров, сообщите, что вам стало известно, скажите о показаниях Ника, признайте наши ошибки, воздайте Бену должное за то, что он сделал, и все будет в прошлом. Это очень важно, потому что по всему городу ходят слухи, и, если мы не покончим быстро с этим делом, нас ждет кризис.

Президент перевел взгляд на прокурора.

– Ты считаешь так, Фрэнк?

Лицо молодого прокурора было суровым.

– Сэр, очевидно, я должен выслушать показания мистера Гальяно полностью. Однако на основании уже известного могу сказать, что, когда он все изложит перед большим жюри, дело может окончиться так, как предположил мистер Мерфи. Разумеется, на основании своего признания мистер Гальяно, очевидно, будет признан виновным в смерти мисс Хендрикс и окажется в тюрьме.

Президент неторопливо кивнул и повернулся к Нортону.

– Что скажешь, Бен? Устраивает тебя такое завершение дела?

Нортон ответил Уитмору взглядом, в сущности, не видя его. Он думал о многом. О словах Клэр Уитмор. О том, что очень устал, что хорошо бы скорей покончить с этим испытанием. Но думал и о пленке, той ее части, которую Ник не дал дослушать, той, где он заорал: «Паршивая сука!» – потом быстро последовали шлепок и звук удара кулаком по лицу, вскрик Донны, стук головы о столик, потом крики Ника: «Очнись! Очнись!» – и наконец долгое, жуткое молчание.

Он прикрыл глаза, потом открыл и увидел, что президент ждет ответа на свой вопрос.

Нортон оглядел всех троих, стараясь увидеть их такими, какие они есть: Чарлз Уитмор, самый талантливый, самый целеустремленный политик, какого он знал, человек немалого мужества и бесконечного коварства; Эд Мерфи, профессиональный сукин сын, чье грубоватое обаяние не могло скрыть его постоянной, возможно, и оправданной жестокости; Фрэнк Кифнер, молодой человек, быстро делающий карьеру, видимо, не чета двум другим, но из-за стремления наверх готовый делать все, что сможет пойти на пользу его боссам и его будущему. И подумал, что понимает их лучше, чем себя. Ему было ясно, что они представляют собой; вопрос заключался в том, что представляет собой он. В памяти его всплыл знаменитый совет Сэма Рейберна одному молодому конгрессмену, фраза, которую он много раз слышал в Капитолии и считал, что ее нужно высечь там на камне: «Если хочешь жить в ладу с самим собой, уходи».

И они постоянно толкали его к уходу.

– Мистер президент, – сказал он, – кажется, мы слишком забегаем вперед. Забываем о многих вопросах, ответов на которые пока нет.

– Каких же, Бен? – спросил Уитмор.

– По записи на пленке мы знаем, что Ник убил Донну и ушел из того дома, – сказал Нортон. – Знаем, что кто-то – по словам Ника, Риддл – позднее явился в тот дом, стер все отпечатки пальцев и взял катушку с пленкой. Видимо, это действительно Риддл, потому что, в конце концов, пленка оказалась у него. Но вопрос в том, кто послал Риддла туда.

– Вопрос? Как тебя понять, черт возьми? – возмутился Мерфи. – Ник сказал нам, что он обратился к Риддлу за помощью!

– Я знаю, что сказал Ник, – ответил Нортон. – Но сомневаюсь в правдивости его слов. Я не уверен, что Ник в такой отчаянной ситуации, когда ему грозило обвинение в убийстве, а президенту – бог весть какие осложнения, обратился бы к кому-то вроде Риддла, которого едва знал. По-моему, он обратился к тому, кому доверял полностью.

– К чему ты клонишь? – спросил Уитмор.

– Мистер президент, – ответил Нортон, – будучи полностью объективным, я подозреваю, что Ник обратился к Эду Мерфи или к вам.

Эд Мерфи подскочил.

– Сукин сын!..

– Сядь и замолчи! – прикрикнул президент. Мерфи повиновался. – Ясно, Бен, понимаю. Ты считаешь, что Ник обратился ко мне или к Эду и кто-то из нас решил послать туда Риддла. Это логично. Но могу твердо заявить, что Ник не обращался ко мне по поводу смерти Донны.

– Ко мне тоже не обращался! – крикнул Мерфи. – И я возмущен этим предположением. Подтверди его, Нортон, или помалкивай. Предъяви доказательство, и я сдамся. А в противном случае пошел к черту.

– Никаких доказательств у меня нет, – сказал Нортон. – Я лишь поднимаю вопрос. И кроме него, еще полно неясностей.

– Например? – спросил Уитмор.

– Многое, мистер президент, – ответил Нортон. – Многое, что по отдельности может быть случайностью, но, взятое вместе, говорит о попытке укрывательства. Во-первых, кто-то неизвестный позвонил мне в то утро, когда обнаружили тело Донны. Во-вторых, Фил Росс сказал мне, что видел Эда с Донной, а потом, после разговора с Эдом, отказался от своих слов. В-третьих, Гвен Бауэрс получила большую должность после того, как взяла назад свои слова о ваших отношениях с Донной. В-четвертых, сенатор Нолан рассказал мне, что вы приезжали к Донне в Кармел, и после этого был убит. В-пятых, министерство юстиции сфабриковало против Филдса дело о наркотиках, вынудив его тем самым заявить, будто Донна забеременела от него, а потом, когда он решил сказать правду, его убили. Потом министерство юстиции затеяло игру со мной, и Уит Стоун тоже; целью этих игр было заткнуть мне рот.

– Постой, постой, – сказал Эд Мерфи. – Половина того, что ты сказал, – домыслы, другая половина – дело рук Риддла. Ты разве не слышал, что сказал Ник? Они с Риддлом действовали на пару.

– Я не удивлюсь, если это Риддл звонил мне в то утро, когда обнаружили Донну, чтобы навлечь на меня подозрения, – сказал Нортон. – Не удивлюсь, если это Риддл убил Нолана и Филдса. Но вопрос в том, действовал ли он по собственному почину, или кто-то его направлял. А кое-что из того, о чем я упомянул, – получение Гвен должности или давление министерства юстиции на Филдса – от Риддла не зависело. Я хочу сказать, что все эти факты предполагают организованное в высоких сферах укрывательство того, что Ник убил Донну и что президент состоял в связи с Донной.

– Ты ничего не сможешь доказать! – крикнул Эд Мерфи. – Ты хочешь только раскопать грязные подробности и погубить президента. И все из-за того, что подружка отвергла тебя.

– Я только хочу, – ответил Нортон, – нормального расследования смерти Донны с учетом всех обстоятельств. Сейчас складывается впечатление, что Ник хочет взять на себя вину вышестоящих, а прокуратура прячет голову в песок.

– Я возмущен этим предположением, – сказал Фрэнк Кифнер.

– Тогда веди это дело, как и все дела об убийстве.

– Как и все дела об убийстве, – злобно повторил Эд Мерфи. – Почему не говоришь напрямик? Ты хочешь мести. Ты прекрасно знаешь: стоит репортерам узнать о нем и о Донне, этой администрации конец.

– Не знаю, конец ли, – ответил Нортон. – Если да, то ничего не поделаешь.

– Так спокойно говоришь об этом, гад, – прошипел Мерфи. – Ты…

– Успокойся, Эд, – сказал президент. – Может, вам с Фрэнком посидеть у тебя в кабинете, а мы с Нортоном поговорим.

Кифнер и Мерфи встали. Эд злобно поглядел на Нортона, потом пошел к двери вслед за Кифнером. Президент поднялся, поглядел в окно и с каким-то изумлением повернулся к Нортону.

– А ведь сегодня выходной, Бен. Ну и выходной! Хочешь виски, сигару, чего-то еще?

– Нет, благодарю.

Уитмор сел снова.

– Работу ты проделал громадную, Бен, – сказал он. – Ты всегда был усердным работником. И упрямым, как мул. Донна вспоминала о тебе. Говорила, что такого надежного человека, как ты, не встречала. Жаль, что ты не женился на ней.

– Я собирался, но тут вмешались вы, – сказал Нортон и поразился собственной злости. Неужели он так ненавидит Уитмора? Может, Мерфи прав, может, он хочет мести?

Увидев благоприятную возможность, Уитмор тут же за нее ухватился.

– Понимаю твои чувства, Бен, и не осуждаю тебя. Но представь себя на моем месте. Я не прошу прощения за то, что сошелся с Донной. Черт возьми, я даже не могу объяснить этого, все произошло само собой. Но произошло с обоими и всерьез. Несколько раз мы пытались разорвать связь, но ничего не получалось. Поэтому в январе я приезжал к ней – ты об этом знаешь. А два месяца спустя я узнал, что она беременна. Она даже не хотела сообщать мне об этом. Я как-то позвонил ей и понял: произошло что-то неладное. В конце концов, она открылась мне. Я чуть с ума не сошел. Кончилось тем, что я уговорил ее приехать в Вашингтон и все обговорить вдвоем. Она собиралась родить ребенка и никому ничего не сообщать.

Нортон глядел под ноги; выслушивать это ему не хотелось, но выбора у него не было.

– Меня это не устраивало, – продолжал Уитмор. – Я боялся, что она выйдет замуж, что моего ребенка будет воспитывать кто-то другой. И не знал, что делать. Две недели перед ее приездом я места себе не находил. То подумывал развестись с Клэр, жениться на Донне и заявить всей стране: нравится вам это или нет – глотайте. То подумывал жениться на ней после первого срока. Только не знаю, согласилась бы она. Вот чем был вызван ее приезд. Она приехала. И Эд виделся с ней, обсуждал кое-какие детали. А в тот вечер, когда я собирался к ней, на той стороне улицы была демонстрация, и все сорвалось. Да еще я беспокоился из-за той книги, что она писала, это беспокоило и Ника, а остальное ты знаешь.

– Да, остальное я знаю.

– Я только хочу сказать, как бы ты ни относился ко мне из-за Донны, не руководствуйся этим в своих решениях.

– Я не руководствуюсь, – сказал Нортон. – Донна мертва, ее убил Ник. Речь не о ней. Речь о том, что после ее смерти кое-кто пытался покрыть преступление.

– Ладно, – сказал Уитмор. – Давай поговорим об этом. Ты считаешь, что Ник после убийства обратился к Эду, Эд обратился к Риддлу, и с тех пор Эд занимался укрывательством. Так?

– Думаю, что это вполне вероятно. Вероятно также, что к укрывательству были причастны и другие.

– Например?

– Например, Уит Стоун. Например…

Уитмор усмехнулся.

– Договаривай, Бен.

– Например, вы.

Уитмор еще с минуту сохранял усмешку, словно наслаждаясь, потом она увяла.

– Предположить можно все, Бен, – сказал он, – но я к этому не был причастен. Что касается Уита Стоуна, он, по-моему, вел собственную игру. Конечно, не исключено, что этот Риддл занимался двойной игрой, работая на Мерфи и на Стоуна. Я не знаю. Но главное, если Эд и был к этому причастен, доказать это будет чертовски трудно, покуда Ник и он будут утверждать обратное. А если не сможешь ничего доказать, эта история будет очень неприятна для всех сторон. Я прав?

– Видимо, да.

– Тогда позволь задать тебе такой вопрос. Что, если Эд подаст в отставку? Сегодня же уйдет отсюда и больше не вернется? И мы покончим с этой историей здесь? Ник признается в непредумышленном убийстве, Эд уходит, и на этом конец.

Нортон покачал головой.

– Так не пойдет, мистер президент. Если Эд покрывал убийство, он совершил преступление. Если нет, он должен остаться на своей работе. Компромисс здесь невозможен.

– Это обычный способ улаживать дела.

– В политике – да. Но не в законе.

– Закон для тебя так много значит?

– Это основное, что у нас есть, – сказал Нортон. – Либо у нас существует закон, либо мы снова живем в джунглях.

– У нас есть хорошие вакансии в министерстве юстиции, – сказал Уитмор. – Мы могли бы взять тебя туда.

Нортон поглядел в хмурое лицо Уитмора и понял, что говорят они на разных языках. Расстроенный этим, он ответил резче, чем следовало:

– Меня не интересует работа в министерстве юстиции.

Уитмор поглядел на свою сигару, зажег ее снова, с удовольствием пыхнул несколько раз, а потом с меньшим удовольствием обратил взгляд на Нортона.

– Значит, не интересует? – с презрением сказал он. – Ну вот что, мистер Праведник, позволь задать тебе такой вопрос. Интересует тебя мой законопроект о страховании здоровья? Интересует тебя моя школьная программа? Помнится, работая у меня в штате, ты ими очень интересовался.

– Интересуюсь и сейчас.

– Да? Так вот, если ты втянешь меня в скандал, им конец. Послушай, Бен, я многого добился, я многое делал для страны, но, если эта история получит огласку, мои противники дискредитируют меня и все, за что я стою. Тебе ясно? Ты играешь им на руку. В самом лучшем случае моя программа провалится. И, возможно, это еще не все. Конгресс в последние несколько лет чувствует свою силу и может использовать ее полностью. Я имею в виду импичмент.

Уитмор сделал паузу, чтобы его слова дошли. Нортон неловко заерзал в кресле.

– Ты знаешь, кто такой вице-президент и за что он стоит, – сказал Уитмор. – Я взял его, потому что он был мне нужен на выборах, но, если он займет мое место, все повернется на сто восемьдесят градусов.

Нортон беспомощно развел руками.

– Мистер президент, не исключено, что расследование убийства Донны приведет к этому. Я не знаю. Но поделать ничего не могу.

– Ничего не можешь! – гневно сказал президент. – Для начала можешь спуститься на грешную землю. Нельзя заварить такую кашу и уйти в сторону. Ты должен отвечать за свои поступки.

– И вы тоже. В том-то и дело.

Уитмор поднялся и стал расхаживать по кабинету.

– Бен, когда это дело раскрутится, кое-кто заинтересуется твоими мотивами. Учти, тебя будут всячески обзывать.

– Ничего.

– И, судя по тому, что мне сказал Кифнер, у тебя могут быть неприятности за утаивание сведений от полиции.

Нортон чуть не рассмеялся.

– Хотите верьте, хотите нет, я старался оберечь вас. Не хотел без крайней необходимости рассказывать о вашей связи с Донной. Но это обвинение принять рискну.

– Дело не только во мне и конгрессе, – сказал Уитмор. – Видишь глобус? Послушай, у нас есть осложнения в таких местах, о которых ты даже не слышал. И будь уверен, другая сторона воспользуется ими, видя, что дома меня режут под корень. А если они начнут теснить, я отвечу тем же. Так и начинаются войны. Подумай об этом. То, что ты делаешь, может надолго испортить судьбу страны.

– Если вы находитесь над законом, ее судьба испорчена навсегда, – ответил Нортон.

– Это твое последнее слово?

– Пожалуй.

– И ты так уверен в себе, что рискнешь расколотить страну, лишь бы настоять на своем?

– Нет, я так в себе не уверен, – сказал Нортон. – Мне страшно до смерти, что я делаю не то. Но я напряженно думал, принял решение, и, пожалуй, это решение единственное, с которым я могу жить.

– А что, если я не стану играть в твою игру? – вдруг спросил Уитмор. – Если я скажу Кифнеру, что расследование должно касаться только Ника, и министр юстиции меня поддержит?

– Тогда я позвоню Гейбу Пинкусу и расскажу все, что знаю, включая этот разговор. В любом случае эта история станет известна. Но лучше, если от вас.

Президент вздохнул, тело его, казалось, слегка обвисло.

– Для этого потребуется время, – сказал он.

– Двадцать четыре часа я буду молчать, – сказал Нортон. – До завтрашнего полудня. К тому времени вы успеете собрать пресс-конференцию.

– Ты хочешь присутствовать на ней?

– Не особенно, – сказал Нортон. – Посмотрю по телевизору.

– А что станется с тобой, Бен? – спросил президент. – Когда все будет позади?

– Не знаю, – ответил Нортон. – Наверно, вернусь в Северную Каролину и займусь адвокатской практикой.

Уитмор в изумлении поглядел на него, потом внезапно встал. Решение было принято, встреча окончена.

– Ну что ж, кажется, все. Ты крепкий орешек, Бен. Жаль, что ты не на моей стороне.

– На вашей, мистер президент. Честное слово, на вашей.

Они обменялись рукопожатием, и секунду спустя Нортон покидал Белый дом, как ему казалось, навсегда. Когда он вышел из ворот и пошел по Пенсильвания-авеню, ему, как жене Лота, захотелось оглянуться в последний раз, но в то же время было страшно, и поэтому он шел, не оглядываясь.

32

Звонок раздался без десяти одиннадцать. Нортон неохотно снял трубку – он перестал давать интервью, – но репортер оказался его вашингтонским знакомым, Нортон с уважением относился к тому, что он пишет, и решил поговорить с ним.

– Бен? Как там дела?

– Все отлично, Билл.

– Ты занят?

– Не особенно. Чем могу быть полезен?

– На будущей неделе начинается суд, и я решил написать о тебе. Главный свидетель возвращается в Вашингтон и все такое. С твоего отъезда прошел почти год. Люди интересуются, как ты там.

– Билл, я ничего не могу сказать для печати. Всякая гласность на этой стадии может повлиять на ход процесса, пойти на такой риск я не могу.

– Давай тогда поговорим о том, как тебе живется. Без связи с процессом. Просто расскажи, чем ты там занимаешься.

– Я адвокат в маленьком городке, вот и все. Контора моя находится на втором этаже старого дома, выходящего фасадом на здание суда округа Вене. Из окна видна площадь с цветущим кизилом, в центре ее памятник павшим конфедератам, на скамейке под ним целыми днями сидят старики, жуют табак, строгают ножами палочки и рассказывают небылицы. Во второй половине дня я выступаю на процессе по оскорблению личности. Потом встречаюсь с владельцем табачной фермы, желающим изменить завещание. Вот так и идут дела.

– И ты доволен такой жизнью?

– Доволен, как свинья в клевере.

– У тебя не возникает желания вернуться в Вашингтон?

– Билл, помнишь, что говорит Гек Финн в конце книги? «Мне этого не стерпеть. Я уж пробовал». Такое же отношение у меня к Вашингтону. Я уже пробовал.

– Как Энни? Привыкает к деревенской жизни?

– Она от нее в восторге. Пишет роман. Кроме того, занимается садом и много ездит верхом. Мы играем с друзьями в бридж. По воскресеньям, если позволяет погода, ездим рыбачить на озеро. Простая жизнь – тут не о чем писать.

– По-моему, как раз есть о чем, – сказал репортер. – В твоем положении взять и выйти из игры. Черт возьми, при своей известности ты мог бы получить любую работу, какую захочешь.

– Я же говорю тебе, что получил работу, какую хотел.

– Ладно, Бен, увидимся во время процесса, а после его окончания я съезжу навестить тебя. Думаю, что можно будет сделать материал для воскресного выпуска.

– После процесса было бы гораздо лучше, – сказал Нортон.

Выглянув в окно, он увидел, что из здания суда вышел судья Харпер и быстро идет через площадь.

– Билл, я вынужден положить трубку. У меня встреча с человеком, которого нельзя заставлять дожидаться.

– Что-нибудь любопытное?

– Пока не знаю. Это судья Харпер, местная политическая сила. Насколько я помню, он всегда был чем-то вроде милостивого диктатора. Думаю, что он хочет заполнить мною свободное место в комитете демократической партии округа Вене. Чего мне не особенно хочется, потому что я не уверен, что остался демократом. Скорее, представляю из себя что-то вроде анархиста. Как бы там ни было, он уже поднимается по лестнице, и я кончаю разговор.

– Увидимся на процессе, – сказал репортер. – Пока.

Нортон положил трубку, вздохнул и пошел открыть дверь судье Харперу.

– Здравствуйте, судья.

– Доброе утро, Бен. Выглядишь ты хорошо.

– Вы тоже.

Нортон не льстил. Судья был высоким, сухопарым, седовласым; за тридцать с лишним лет, что Нортон знал его, он не прибавил в весе ни фунта.

– А как твоя милая жена?

– Прекрасно, судья. Она шлет вам привет.

Они сели, и Нортон молча ждал, пока судья раскурит трубку. Ему нравился этот старик. Можно было сказать, что, помимо всего прочего, он реакционер и расист, но ему была присуща некая чистота и он был беззлобным. Сын его, погибший в 1965 году во Вьетнаме, был лучшим другом Нортона.

– Вот что, Бен, – сказал судья, когда трубка задымила. – Кажется, на будущей неделе ты едешь в Вашингтон на процесс?

– Да.

– Как думаешь, долго продлится суд?

– Говорят, что может затянуться на два месяца, – сказал Нортон. – Я надеюсь вернуться раньше.

– Но ты главный свидетель обвинения, так ведь?

– Видимо, да. Это – сложное дело.

– Чем, по-твоему, оно кончится? Это допустимый вопрос?

– Допустимый, – сказал Нортон. – Только я не знаю, как на него ответить. По-моему, исход суда предсказать невозможно. На скамье подсудимых три заговорщика-сообщника: Эд Мерфи, Ник Гальяно и Уитни Стоун. Обвинение представлено мною, Кифнером и еще несколькими свидетелями, поэтому дело основано на косвенных уликах. Наличие заговора всегда трудно поддается доказательству. Ник Гальяно – он уже сознался в непредумышленном убийстве, терять ему почти нечего – утверждает, что во всем повинны они с Риддлом. А Эд Мерфи и Уитни Стоун все отрицают. Исход дела будет зависеть от того, кому поверят присяжные.

– Обвиняемые не могут перессориться? – спросил судья.

– Это вполне возможно. Насколько я понимаю, Уит Стоун – джокер в этой колоде. По-моему, Мерфи и Гальяно готовы пойти в тюрьму, чтобы выгородить Уитмора, – разумеется, рассчитывая на помилование, но если Уит Стоун поймет, что ему грозит тюрьма, то немедленно заключит сделку с обвинением.

– Президент, должно быть, с интересом будет следить за ходом суда, – сказал Харпер.

– Оправдание было бы ему очень на руку. В сущности, он прекрасно выдержал кризис, приняв во внимание все. Газеты очень снисходительно отнеслись к его связи с Донной. И поддержка миссис Уитмор очень помогла ему. Никаких свидетельств, что он знал об укрывательстве, нет. Может, и знал, но доказать это невозможно. Пока он виновен только в том, что завел любовную интрижку и слишком доверял кое-кому из друзей. Кампания об импичменте так и не началась. А если Эд Мерфи будет оправдан, многие сочтут это свидетельством того, что Уитмор не знал о происходящем.

– Но он пострадал как политик, – сказал судья.

– Это уж наверняка. Может быть, два года спустя он не выдвинет свою кандидатуру на второй срок. Но если это будут годы мира и процветания, он окажется в хорошей форме.

– Бен, ты, кажется, совершенно не испытываешь злобы.

– Я хотел добиться только честного расследования убийства Донны и добился. Уитмор, мне кажется, об укрывательстве знал, но доказать это нельзя. Я дал показания перед большим жюри и в комитете конгресса, повторю их на суде, и на этом конец. Теперь я только провинциальный адвокат.

Судья улыбнулся.

– При всенациональной известности, мой мальчик.

Нортон пожал плечами.

– Люди забывчивы.

– Только если позволяешь им забывать, – сказал судья. – Собственно говоря, Бен, я сегодня хотел обсудить с тобой одно политическое дело.

Нортон молча кивнул. Решил не спорить; если судья станет настаивать, он войдет в этот комитет. Занят у него будет лишь один вечер в месяц, а собрания бывают потешнее любой телепередачи.

– Боюсь, начать придется со скверных новостей, – сказал судья Харпер. – Джон Флэгг очень болен. Я разговаривал с ним вчера. Переизбрать его в этом году нет никакой возможности.

– Жаль, – сказал Нортон. – Хороший был конгрессмен.

– Да, конечно, – сказал судья. – Но теперь те из нас, кому небезразличны партийные дела, должны подыскать кандидата ему на смену.

Нортон рассмеялся.

– Судья, когда я последний раз выглядывал в окно, на ступенях здания суда стояло трое или четверо молодых юристов, полагаю, любой из них согласится баллотироваться. И кое-кто окажется неплох.

– Неплох – этого нам мало, Бен. Нам нужен человек, который будет служить в Вашингтоне безупречно, добьется превосходства и, возможно, при удобном случае станет сенатором. Кажется, я знаю, кто нам нужен. Единственная задача – убедить его, потому что иногда он бывает упрям.

– Не сомневаюсь, что убедите, – сказал Нортон. – Кто же этот счастливчик?

– Ты.

– Что? – Нортон чуть не свалился со стула.

– Можешь не давать сейчас ответа, Бен.

– Я потрясен, судья. Я не кандидат даже в собаколовы, тем более в конгресс. И не так уж хорошо известен. Вернулся я меньше года назад.

– Ерунда. Ты один из самых известных людей в этой части штата. Многие помнят тебя еще школьником, и, конечно, недавняя слава напомнила им о твоем существовании. У меня нет ни малейшего сомнения, что тебя выдвинут и изберут. Вот только беспокоюсь, не будешь ли ты упрямиться.

– Может, и буду, судья. Мне нравится дома. Темп здесь помедленнее, чем в Вашингтоне, но жизнь хорошая. Вашингтон мне что-то не по душе.

– Это понятно, – сказал старик. – Но мы говорим о твоем возвращении туда в качестве конгрессмена. Независимого человека. И трудно предсказать, куда может привести эта дорога. Ты баловень судьбы, Бен.

Нортон в нерешительности покачал головой.

– Я поговорю с Энни, – сказал он. – И завтра дам ответ.

Полчаса спустя Нортон вышел из своей конторы и стал огибать площадь. Миновал Национальный фермерско-торговый банк округа Вене, где лежала закладная на его новый дом, кафе «Белый дворец», где обедал за доллар двадцать пять центов с другими юристами, когда не ходил обедать домой, аптеку дока Хейса, одно из немногих оставшихся в мире мест, где можно было получить настоящее солодовое молоко, миновал заколоченный досками кинотеатр «Риальто», где в детстве смотрел по субботам Роя Роджерса, Джона Уэйна, Эббота и Костелло. Потом свернул на Оук-стрит и пошел мимо изящных викторианских домов с длинными верандами и громадными старыми деревьями, затеняющими их от солнца. В дни его юности на Оук-стрит жили городские лидеры – врач, банкир, три адвоката, судья Харпер, и Нортон летом стриг у них газоны, подрабатывая на карманные расходы.

Энни сидела за кухонным столом, уставясь на пишущую машинку. Нортон нагнулся и поцеловал ее.

– Как движется великий американский роман? – спросил он.

– Медленно, – сказала она. – Полдня ставлю запятую, потом полдня убираю ее.

Нортон засмеялся.

– Хорошо сказано.

– Знаю. Это Оскар Уайльд. Какие новости у тебя?

– Почти никаких. В школе просят, чтобы я выступил по случаю выпуска.

– Пойдешь?

– Наверно. От других выступлений я отказывался, но это моя альма-матер. Есть что-нибудь пожевать?

– Есть вчерашний цыпленок. Могу приготовить салат.

– Отлично, – сказал Нортон.

Энни вышла за свежим салатом и шпинатом, а он тем временем накрыл стол, вынул цыпленка и налил обоим по стакану молока.

– В салате опять завелись жучки, – объявила, возвратясь, Энни.

– Кстати, о жучках, – сказал Нортон. – Сегодня утром звонил Гейб Пинкус. Из Сингапура.

– Нашел он, что хотел?

– Пытался. Во всяком случае, он напал на горячий след досье Гувера и хотел посоветоваться со мной по поводу теории, что его похитил бывший партнер Уита Стоуна. Я сказал, что теория его нелепа, и теперь он считает меня участником заговора. В будущем месяце он может приехать к нам.

– Я на порог его не пущу.

– Он сочтет тебя антисемиткой. Слушай, съешь последнюю цыплячью ножку?

– Ешь сам.

– Спасибо. – Он взял ножку, откусил и отложил ее. – Послушай, Энни, сегодня у меня было серьезное дело. Судья Харпер нанес мне визит. Сказал, что конгрессмен Флэгг болен и больше не будет баллотироваться. А потом предложил баллотироваться мне. Он считает, что я могу победить.

Энни выронила вилку и уставилась на мужа.

– Что ты ему ответил?

– Что мне нужно подумать и поговорить с тобой.

– И что ты надумал?

– Пока не знаю. Я еще не опомнился.

– Но тебе этого хочется?

– Конечно, кто бы не хотел. Только…

– Что только?

– Я подумал, что мы решим это по-своему. Не станем участвовать в этих крысиных гонках. Будем жить спокойно. Это не так уж плохо. Может, здесь и скучновато, но развлечений у нас было достаточно, правда?

– Конечно, достаточно.

– Кажется, я уже изгнал политику из своей системы. Прошлый вечер я читал на крыльце биографию Джефферсона и пропустил новости. Совершенно не интересовался, что скажет Уолтер Кронкайт. Даже не вспомнил о нем. Это – достижение.

– Я застряла на середине романа, – сказала Энни. – Если ты уйдешь в политику, я никогда его не допишу.

– И нашим детям будет прекрасно расти в таком маленьком городке. Вашингтон – не место для детей.

– Не место и для взрослых.

– Было бы безумием пробиваться в конгресс, – сказал он. – Я знаю, как это дается. Наш дом распался бы. Наши дети превратились бы в чудовищ. Было бы полнейшим сумасшествием. Об этом не может быть и речи.

– Ни слова.

Нортон засмеялся и допил молоко.

– Даже смешно. Люди моего возраста по всей Америке лгут, плетут интриги и готовы заложить душу за такую возможность, а я отказываюсь от нее.

– Ты умнее их.

– Мне повезло, – сказал он. – У меня прекрасная жена, и я веду хорошую жизнь в славной, тихой, законопослушной общине, я вышел из этих крысиных гонок, и было бы безумием променять эту жизнь на политику.

– Значит, ты уже все решил?

– Бесповоротно. Завтра скажу судье.

С минуту они сидели молча. Нортон смотрел в окно на далекие холмы. Энни смотрела на него.

– Знаешь, что я думаю? – сказала она наконец.

– Что?

– Ты лицемер.

– Как?

– Бен Нортон, ты знаешь, что хочешь баллотироваться в конгресс. Наверно, с шестилетнего возраста.

– Я сказал, что такое искушение было. Но Вашингтон…

– Вашингтон – грязный, опасный, алчный, продажный и лицемерный.

– Да.

– Но там делаются дела.

Нортон захлопал глазами и уставился в окно.

– И наше место там, – сказала Энни. – Потому что мы вашингтонцы.

– Ну его к черту.

– Это наркотик. Хуже азартных игр. Хуже никотина. Он входит в кровь. Ты не избавился от него, потому что однажды вечером пропустил Уолтера Кронкайта. Бен, здесь ты сходишь с ума. Я вижу это каждый вечер, когда ты возвращаешься с тусклым взглядом и мямлишь, чья корова забрела на чье пастбище. И я тоже схожу с ума. Я знаю, что Билл Доусон – твой самый старый и лучший друг, но если мне еще хоть раз придется играть в бридж с ним и его спятившей женой, я уйду от тебя. В Вашингтоне люди продажные и лицемерные, но они редко бывают скучными.

– Я понимаю, Билл скучен. Но я знаю его тридцать лет. Он бы отдал мне последнюю рубашку.

– И свитер двойной вязки? Бен, неужели ты не знаешь, что домой возврата нет? Не читал Томаса Вулфа? Или, если возвращаешься, это уже не дом, а грязный захолустный городишко, и вскоре ты начинаешь вспоминать, почему покинул его.

Нортон уныло кивнул.

– Знаешь, что произошло на прошлой неделе? Я не хотел тебе говорить. Миссис Коуэн, школьная учительница, пришла и сказала, что не понимает, почему платит какие-то проценты за свою новую машину. Короче говоря, я выяснил, что банк и торговец автомобилями заключили сделку и при покупке в кредит надувают покупателя долларов на двести, потом делят их пополам. Конечно, если станешь жаловаться, они заявят, что это случайная ошибка.

– И что ты намерен предпринять?

– Я поговорил с Биллингсли, президентом банка, естественно, он сказал, что это недоразумение, и очень возмутился моим предположением, будто он может участвовать в чем-то недостойном. Но суть в том, Энни, что Биллингсли, наш президент банка, наш церковный староста, наш сосед по Оук-стрит, – такой же мошенник, как Уит Стоун. Или мечтает стать таким же.

– Если хочешь посвятить жизнь борьбе с такими мошенниками, ты с таким же успехом можешь делать это и в Вашингтоне.

– Да, – сказал он. – Я хотел вернуться домой, сделать попытку. Хотел пустить корни.

– Зачем тебе корни? Ты не репа. Будь перекати-полем, малыш, и ни за что не цепляйся. Возможно, когда-нибудь ты станешь президентом.

– Энни, пожалуйста, не говори этого. Даже в шутку.

– А кто шутит? Я буду пилить тебя, пока ты не окажешься в Белом доме.

– Послушай, Энни, кроме шуток, если я попаду в конгресс, то не хочу задумываться о сенате, Белом доме и прочем. Хочу только добросовестно работать, получать хорошие назначения в комитеты и приносить пользу своему округу. Конгресс будет большим испытанием. Это уже не черно-белая либерально-консервативная чушь. Дела очень сложны. Как быть с энергетическим кризисом? Как быть с экономикой? Кто-то должен предложить ответы.

– Бен, – сказала Энни. – Я буду работать на тебя. Я буду заполнять для тебя избирательные урны, я буду «отмывать» для тебя деньги, но будь я проклята, если стану слушать твои речи.

Нортон принялся расхаживать по кухне.

– Извини, – сказал он. – Но эти мысли меня взбудоражили.

Энни встала и, пока он ходил, убрала посуду.

– У меня есть идея, – сказала она.

– Какая?

– Если у тебя нет срочных адвокатских дел, можно подняться в спальню и попытаться успокоить тебя.

– Идея прекрасная, – сказал Нортон.

– Их у меня миллион, – ответила Энни, взяла его за руку и повела наверх.

Примечания

1

Карточная игра.

(обратно)

2

Бог из машины (лат.)

(обратно)

3

Герой мультфильма У. Диснея.

(обратно)

4

Президент США Ф. Д. Рузвельт.

(обратно)

5

Самые сливки (фр.)

(обратно)

6

Торговец контрабандными спиртными напитками.

(обратно)

7

В отсутствие (лат.)

(обратно)

8

Здесь: услуга за услугу (лат.)

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32 . . . . . . . . .

Реклама на сайте