«Сердце из нежного льда»

Светлана Демидова Сердце из нежного льда

Мир тогда разделился на две неравные части: маленькую «до» и пока не имеющую конца – «после», будто чьей-то волевой рукой была проведена черта, граница, демаркационная линия и навешена полосатая красно-белая запрещающая лента. С отвратительным чмоком разделилось и время. Новое, опять начавшись с нуля, стало жестко отсчитывать секунду за секундой, которые больше никогда не были потрачены впустую: на всякие «сюси-пуси», созерцание, восхищение, любование и прочие проявления безделья, расслабленности и слабоволия. Все ее действия были взвешены и рассчитаны с аптекарской точностью. Ничего лишнего. Только то, что нужно. Ненужное безжалостно отбраковывалось.

Алла Константиновна Белозерова уже прошла от своего НИИ к метро почти целый квартал, когда около нее взвизгнула тормозами машина. Алла повернула голову, увидела в окне нарядной белоснежной «Ауди» приветливо махающего ей рукой Петра Николаевича Башлачева и в некотором замешательстве остановилась.

– Алла Константиновна! Садись, подвезу, – зазывающе промурлыкал Башлачев.

– Я ненавижу иномарки, – ответила она.

– Вот еще новости! Почему?

– Меня в них тошнит.

– В смысле… укачивает… или из принципа?

– Укачивает. Без всяких принципов.

– И что? – Башлачев задал этот смешной вопрос, будто не он, а Алла приглашала его покататься в иномарке, а он отказывался.

– И ничего. Я пойду домой пешком, а ты, Петя, – поедешь на своей снежной красотке.

На лице Петра Николаевича проступило такое огорчение, какое бывает у первоклассника, который возомнил себя уже совсем взрослым, а его жестоко отправляют спать как раз в то самое время, когда по телевизору начинается потрясный фильм.

Несмотря на детское выражение лица, огорчение Башлачева было весьма взрослым. Задуманное мероприятие с самого начала шло наперекосяк. Если Алла не сядет в машину, то хорош же он будет со своим букетом, который стоит в трехлитровой банке прямо позади его сиденья. Не вручать же его ей здесь, с бухты-барахты. Надо же, чтобы со смыслом!

– Знаешь что, – обрадовался он неожиданно пришедшей в голову блестящей мысли. – Давай проедем всего несколько метров до «Пируэта»! Не успеешь укачаться!

– Это еще что такое – пируэт?

– Кафе! Давай посидим там! Я угощаю!

Алла посмотрела на Башлачева, который уже на полтела вылез из окна машины, рассмеялась и сказала:

– Ну что ж, Петя, давай посидим! Не люди мы, что ли!

Алла села к нему на переднее сиденье. Интересно, что Башлачев задумал. Неужели станет банально соблазнять? Похоже на то. Не зря же он в обед подсел к ней за столик и даже пытался укладывать ладонь на ее колено. Алла с интересом и ожиданием уставилась в лицо Петра Николаевича. Он смущенно крякнул и, вместо того чтобы тронуть машину с места, где явно была запрещена парковка, вдруг с неожиданной для его большого тела пластичностью перегнулся назад, вытащил откуда-то из-под сиденья крупный букет в гофрированной лимонно-желтой бумаге и смело протянул его Алле.

– Что это? – сморщившись, спросила она, будто он вручил ей не букет, а, к примеру, разводной ключ, которым она совершенно не умела пользоваться.

– Цветы, – терпеливо объяснил ей Башлачев и подумал, что баба совсем зарвалась. Когда он своей жене Вике на Восьмое марта и дни рождения приносит по три занюханных гвоздики в фольге, она целует его взасос и не знает, в какой красный угол их пристроить. А тут одна бумага с рюшками чего стоит! А лакированный бантик! О самих цветах и говорить не стоит! Вика таких не видела никогда и вряд ли когда удостоится.

– Зачем? – пожала плечами Белозерова, брезгливо отодвинув букет от себя. С цветоножек капала вода, а низ гофрированной бумаги размяк и отваливался хлопьями. Нет, решительно сегодня был день не Петра Николаевича Башлачева.

– Так… От души… – пролепетал он и носовым платком, любовно отглаженным Викой в виде треугольника, вытер низ букета, окончательно разорвав бумагу и развязав лакированный бантик. – А может… ну ее… бумагу… вообще? – Башлачев уже раздраженно сорвал с букета лимонно-желтое великолепие, и на колени Алле посыпались бело-красные колокольцы на коротких ножках. То, что составляло основу букета, на котором он, собственно, и держался, представляло собой жесткие стебли травы с жалким хохолком листьев на макушке, очень похожие на обглоданные павлиньи перья.

– Вот мерзавцы! Халтурщики! – вскричал взбешенный Петр Николаевич. – И ведь какие деньги берут за такую бодягу!

Алла от души расхохоталась и с трудом заставила себя остановиться. У Башлачева было такое растерянное выражение лица, что ей стало его жалко. Вытирая выступившие слезы настолько осторожно, чтобы не размазать косметику, она сказала:

– Петь! Поскольку ты и так уже здорово потратился, может, ну его и «Пируэт» твой заодно?!

– Знаешь, похоже, что я не в ударе, – согласился он. – Судя по этому букету, в «Пируэте» сегодня наверняка санитарный день или какой-нибудь переучет тарелок!

– Ладно, поехали ко мне! – неожиданно вдруг предложила Алла. – Потерплю твою «Ауди», так и быть. У меня дома как раз все есть. Думаю, посидим не хуже, чем в «Пируэте».

Потрясенный неожиданным везением среди тотального невезения, Башлачев даже проехал на красный свет, чуть не сбив на переходе старушку с ручной тележкой. А Алле действительно становилось плохо. Сначала она побледнела, потом позеленела, а на висках проступили капельки пота.

– Остановить машину? – спросил встревоженный Башлачев.

– Не надо, – прошептала она. – Сейчас повернешь направо, въедешь во двор, и мы – приехали.

– Располагайся, Петя, – сказала она ему уже в квартире. – Посиди пока, музыку послушай или фильм какой-нибудь посмотри, – она кивнула на компьютер и полочку с дисками. – А я в душ. Минут через пятнадцать приду в себя. Уже проверено.

Алла ушла в ванную, а Башлачев огляделся. Надо же, какое безликое жилище! Сразу и не поймешь, женщина тут живет или мужчина. Проклятые унисекс и минимализм! До чего же они его раздражают! Вот у Вики всюду цветы в горшках, вазочки, какие-то мягкие собачки, а на стенах – панно с инкрустацией и картины с водопадами. На кресла брошены яркие тряпочки, на низенький столик – колечки, цепочки, щетки для волос, разноцветные тюбики помады. Сразу ощущаешь присутствие в доме женщины. А у этой! Белые голые стены. Телевизор, компьютер, диски, книги да журналы. Как можно так жить? Как в офисе! Как в библиотеке! Не собираясь ничего ни слушать, ни смотреть, он от нечего делать включил компьютер. На рабочем столе красовался самолет совершенно новых, обтекаемых форм. Ну и баба! Нет чтобы цветочки поместить на экране или кошечек в корзинке. Раздраженный самолетом Башлачев как раз выключил компьютер, когда в дверь позвонили. Из ванной раздавался только шум льющейся воды. Петр Николаевич решил, что не случится ничего плохого, если он откроет дверь. Не Вика же там, в самом деле!

Это действительно была не Вика. Это была тучная расплывшаяся почтальонка.

– Белозерова Алла Константиновна здесь живет? – спросила она.

– Здесь, только она в душе, моется, – ответил Башлачев.

– Тогда вы распишитесь. Заказное письмо. – Почтальонка сунула ему под нос бумажку с ручкой.

Башлачев взял письмо и с удовольствием расписался недавно выработанной начальнической росписью с гнутой верхней перекладиной заглавной Б и решительным росчерком в конце. После ухода женщины, которая погрозила ему пальцем и, перейдя на «ты», строго сказала: «Смотри, передай!», Петр Николаевич вернулся в комнату и посмотрел на обратный адрес. Киев. Украина. До востребования. Николай Щербань. Интересно, что это за «самостийный» мужик! Явно не родственник, раз до востребования! Наверняка любовник! Переписываются на почтовое отделение, чтобы жена не застукала! Ловкачи!

Петр Николаевич положил письмо рядом с компьютером и подошел к окну, чтобы обозреть окрестности. Ничего хорошего, кроме домов на противоположной стороне улицы, он не увидел и почувствовал, что здорово разозлился. Если бы он узнал, что его Вике приходят подобные конвертики, он ее убил бы. Именно убил! Башлачев решительно вернулся к компьютеру, жадными руками схватил конверт и надорвал бумагу. Нечего церемониться с этой бабой, у которой любовники по всему СНГ. Он всего лишь стоит на страже обманутой украинской жены Николая Щербаня.

Петр Николаевич вытащил из конверта завернутые в тонкую бумагу фотографии. Сняв с них обертку, он, не удержавшись, присвистнул. На фотографиях в самых откровенных позах была изображена молодая хорошенькая и совершенно обнаженная девушка. Тело было худеньким, но все равно роскошным: с красивой грудью, тонкой талией и плавным переходом к стройным бедрам. Глаза девчушки были широко распахнуты, то ли оттого, что она позировала в таком виде впервые, то ли оттого, что фотограф тоже находился в неглиже, смущая ее, а может, даже и возбуждая. Во всяком случае, сам Петр Николаевич уже почувствовал прилив крови к определенному месту. Он заглянул в конверт, чтобы найти какую-нибудь сопроводительную записку, но ее там не было. Башлачев оглядел пол, не выронил ли он письмо случайно. Нет. Щербань прислал только фотографии. Петр Николаевич еще раз вгляделся в девушку и опять присвистнул. Ба! Да это ж Белозерова! Точно, Алка! В юности! Натуральная проститутка! С детства, значит, промышляет… А он-то, дурак, на цветочки тратился! А все оказывается просто! То-то она без всяких церемоний пригласила его к себе! Может, наведаться к ней прямо в душ? Башлачев аж переступил в нетерпении с ноги на ногу, но тут наконец из ванной перестал доноситься звук льющейся воды. Петр Николаевич представил, как Белозерова сейчас вытирает полотенцем свое, ставшее наверняка еще более роскошным, тело, и почувствовал, как у него пересохли губы. Выстрелом раздался звук отодвинутой дверной защелки, и Башлачев кинулся к своей брошенной на кресло куртке. Он запихал во внутренний карман фотографии и сел рядом, положив чуть подрагивающую правую ногу на прилично трясущуюся левую.

Алла вошла в комнату не в распахнутом халате, как того ожидал Петр Николаевич, а в застегнутом доверху на «молнию» темно-синем тренировочном костюме. Башлачев представил, как дергает за язычок эту «молнию», куртка распахивается, и в его ладони спелыми яблоками падают еще более созревшие со времен тех фотографий груди Белозеровой. Он вынужден был поерзать на кресле, чтобы хоть как-то утихомирить чересчур возбудившийся организм.

– Извини, Петя, – сказала она. – Я тебя предупреждала, что совершенно не выношу иномарок. Но сейчас уже все в порядке. Через десять минут я все приготовлю. У меня есть курица-гриль, ее только разогреть. – Она с удивлением посмотрела на него и спросила: – А ты так и просидел все это время в кресле? Почему ничего не слушаешь? – Алла подошла к полочке с кассетами. – Давай я тебе все-таки что-нибудь поставлю. Что ты любишь?

Башлачев находился в таком состоянии, что вспомнить не смог бы даже «В лесу родилась елочка», а потому сказал:

– На твое усмотрение…

– Тогда я тебе поставлю Ванессу Мей. «Шторм», – сказала Алла. – Сейчас все балдеют от этой музыки.

Она ушла в кухню, а Башлачев остался «балдеть». Он почти не слушал модную Ванессу, потому что терзался сложным вопросом: броситься на Белозерову сию же минуту или все-таки отведать курицу-гриль? В конце концов голод, который уже вовсю давал о себе знать после рабочего дня, пересилил голод сексуальный.

Курица была очень ничего себе, но Петр Николаевич сразу понял, что Алла не готовила ее сама, а купила в магазине. Все закуски тоже были куплены готовыми и тоже оказались вполне приличными на вкус. Башлачев даже подумал, что напрасно Вика часами простаивает на кухне перед приемом гостей, когда вполне можно поступать подобным же образом. Белозерова угощала его коньяком, но сама не пила.

– Почему? – спросил ее Петр Николаевич.

– Не пью – и все! – не пожелала обсуждать этот вопрос Алла.

Башлачев только недоуменно пожал плечами. Сам он уже был хорошо подшофе, по телу разливалось приятное тепло, Ванесса пиликала на своей скрипке нечто очень эротическое, и дело оставалось за малым: сообразить, каким образом лучше приступить к штурму вожделенного тела. Петр Николаевич вспомнил фотографии, лежащие во внутреннем кармане его куртки, укрепился духом и решил особенно не мудрствовать. Он встал со своего кресла, обошел столик, за которым они сидели, и приблизился к Алле, чтобы запечатлеть на ее шее долгий, как пассаж Ванессы Мей, поцелуй. Белозерова отклонилась и с ласковой улыбкой спросила:

– Чего ты хочешь, Петя?

– Ну… это… самое… – ответил он, игриво поводя плечами.

– Да? – еще шире улыбнулась Белозерова. – Это можно. Раздевайся.

– Как раздевайся? – Башлачев удивился так, будто она предложила ему перед занятием любовью надеть тулуп, валенки и завязать под подбородком тесемки шапки-ушанки.

– А разве ты можешь не раздеваясь? – Алла смотрела на него самыми невинными глазами.

Петр Николаевич, разумеется, мог. Ему всего-то и надо – кое-что расстегнуть. Раздеваться как раз должна она.

– Ну… я не знаю… – замямлил он, даже слегка протрезвев. – Может, не здесь… Тут курица… и все такое…

– Курица тебя не тронет, она мертвая, – совершенно серьезно сказала Белозерова. – К тому же мы ее почти всю съели. Раздевайся.

– М-может… т-ты… сначала… – начал заикаться Башлачев.

– Как скажешь, Петя, – согласилась Алла и вместо него дернула за язычок свою «молнию». Куртка распахнулась, и перед глазами Петра Николаевича появилась обнаженная грудь Белозеровой, столь же прекрасная, как в его мечтах и на фотографиях. Алла, совершенно не смущаясь, посмотрела ему в глаза и резко сказала: – А теперь ты.

Башлачев вздрогнул и стал раздеваться, как в кабинете у врача, складывая одежду ровной стопочкой, а Алла только командовала:

– Дальше. Дальше.

Оставшись в одних рябеньких плавках и стесняясь повисшего над ними молочного животика, а также по-женски покатых плеч и веснушек на груди, Петр Николаевич окончательно протрезвел и, окинув взглядом комнату, в которой не было спальных мест, с надеждой спросил:

– Может… это… того… в спальню… пойдем?

– А зачем? Что мы, закоснелая супружеская пара? А на столе тебе не слабо? – И она принялась составлять на пол тарелки с остатками трапезы.

На столе Башлачев никогда не пробовал, хотя именно об этом не раз мечтал, разглядывая глянцевые фотографии в любимом мужском журнале «Пингвин». Когда столешница засияла гладкой освобожденной поверхностью, Алла спросила:

– Ну как, Петя, ты готов?

– Вроде… – промямлил Башлачев.

– Что-то не заметно, – усмехнулась она. – Снимай трусы, поглядим.

– Зачем? – очень сильно, до испарины, испугался Петр Николаевич.

– Проверим готовность. – И, не дожидаясь ответных действий с его стороны, Белозерова подошла вплотную, сдернула вниз его рябенькое нижнее белье и разочарованно протянула: – Ну-у-у… Петя… Что такое? Это же не рабочий инструмент, а какая-то… съежившаяся куриная шея.

Потрясенный Петр Николаевич опустил вниз глаза и мысленно согласился с предложенным определением. Краска унижения залила не только его лицо. Она поползла вниз по шее, по веснушчатой груди, дойдя чуть ли не до «куриной шеи». Да… Подобная обстановка его явно не бодрила. Он был большим ходоком по женщинам, но раздеваться перед их глазами догола, как на советской военно-призывной медицинской комиссии, ему еще ни разу не случалось. Все всегда происходило быстро и споро. В крайнем случае, он снимал только брюки, а уж женщин раздевал, как хотел, или они сами услужливо раздевались. Что же эта… шлюха себе позволяет? Вон как позировала перед фотографом, только что наизнанку не выворачивалась! Ему очень хотелось с презрением и гадкими матерными словами бросить Алле в лицо фотографии, присланные Николаем Щербанем, но он сдержал свой порыв. Им, фотографиям, найдется лучшее применение! Погоди, Алла Константиновна, то ли еще будет! Он почувствовал, как к горлу на смену унижению подкатывает лютая злоба. Лицо его перекосило, и он, не натягивая трусов, пошел на Белозерову.

– Не нравится, значит! – проревел он. – А ты постарайся, чтобы «инструмент» пришел в боевую готовность! Знаешь, поди, что надо делать!

Он так разозлился, что собрался изнасиловать ее в назидание. Все-таки он сильный, здоровый мужчина и запросто справится с глупой бабой. Она еще пожалеет, что нарвалась! Он сейчас отделает ее по первое число и всеми известными ему способами! Эта мысль до того взбодрила Петра Николаевича, что «куриная шея» сама собой начала выправляться. Наблюдая за этим процессом, Белозерова так звонко расхохоталась, что Башлачев приостановился.

– Не собрался ли ты, Петя, меня насиловать? – сквозь смех спросила она. – Имей в виду, я не позволю. У вас очень болезненное причинное место, поэтому побереги его лучше! В другой момент может очень даже пригодиться!

Алла встала перед ним по-прежнему с обнаженной грудью, совершенно не стесняясь и не выражая ни малейшего испуга. И Башлачев вдруг сдулся, как воздушный шарик. Он натянул трусы, быстро оделся и, застегнув на последнюю пуговицу пиджак, с угрозой сказал:

– Ты еще пожалеешь…

Алла не посчитала нужным ответить, а Петр Николаевич схватил куртку с компроматом на нее и стремительно покинул поле проигранной им битвы. Пока проигранной, как он очень надеялся. На одном только этапе.

Когда за Башлачевым захлопнулась дверь, Алла в изнеможении опустилась на диван. Что ж! Все ясно. Цветочки в гофрированной бумаге, предложенное к совместному посещению кафе «Пируэт» – все это звенья одной цепи. Вот, значит, на каком фронте Петр Николаевич решил развернуть военные действия! Как и все мужчины, уверенный в своей сексуальной неотразимости, он, похоже, решил, что изобрел нечто новое в деле завлечения в свои сети неприступных капризниц. Все это Алла уже проходила: все эти ладони на коленях, на плечах, на запястьях и доверительный интимный шепот. Глупец! Он даже не может предположить, насколько стоек ее иммунитет против подобных действий…

Когда Алла училась на третьем курсе политеха, очень страшный предмет под названием «Сопротивление материалов», больше известный в определенных кругах как «Сопромат», вел у них Стефан Бедросович Тонев, очевидно, чех или болгарин по происхождению. Он был небольшого роста, плотно сложенным мужичком, обожающим светлые пиджаки и белоснежные рубашки. На его смуглом лице поражали воображение карие глаза. Они были до того огромны и так широко распахнуты, что коричневому зрачку, чтобы ненароком не затеряться в них, оставалось только прилепиться куда-то под верхнее веко, оставив под собой достаточно широкое и свободное молочно-белое пространство. Из-за этого казалось, что глаза Тонева все время возведены к небу в некоем подобии молитвенного экстаза. Впечатление, впрочем, тут же разрушал тонкий крючковатый нос и слишком наполненные малиновой кровью губы. Стефан Бедросович обожал хорошеньких студенток. В Аллиной группе, где было всего пять девушек, его особенно привлекали две: Алла Белозерова, яркая брюнетка, и Галочка Верховцева, томная натуральная блондинка с завитыми в тугие кольца кудрями. Свои лекции Тонев читал только для них двоих, не отвлекаясь и не обращая внимания на других студентов и студенток. Однокурсникам это было на руку, поскольку они могли себе позволить на его лекциях заниматься чем-нибудь более в тот момент для них насущным.

Алла с легкостью строила эпюры, решала задачи и потому Стефана не боялась. Галочка дрожала на лекциях и практических занятиях осиновым листом и с ужасом ждала экзамена, который преподаватель принимал у каждого студента отдельно. Особо не мучил, принимал довольно быстро, но – один на один. Когда Галочка наконец дождалась экзамена, зайти в кабинет к Тонееву ей довелось как раз перед Аллой. Провела она там неожиданно много времени, вылетела красная, распаренная, с вылезшей из юбки блузкой и с «пятеркой» в зачетке. Алла застала Стефана в кабинете тоже разрумянившегося, с прилично приспущенным полосатым галстуком и необыкновенно живым блеском в глазах. Он со своими яркими губами напомнил Алле вампира, только что от души полакомившегося Галочкиной кровью.

Она вытащила билет. Тонев показал рукой на стул, стоявший к нему слишком близко. Когда Алла с опаской села на его краешек, Стефан поморщился и велел устраиваться поудобнее без всяческого стеснения, потому что разговор у них будет долгим. Это несколько испугало Аллу, но не настолько, чтобы бежать от него куда глаза глядят. Преподаватель сразу задал ей несколько вопросов по билету, и девушка поняла, насколько прекрасно знает он свой предмет. Он не давал времени на подготовку. Ему не нужны были пространные речи студентов и выразительное чтение с мелко исписанного в каждой строчке листка в клеточку. С помощью двух-трех точных вопросов он мгновенно уяснял себе, кто чего стоит. Алла Белозерова во всех отношениях стоила дорого. Стефан дал ей задачу и приступил к тому, о чем мечтал целый учебный семестр. Его воздержание должно было быть наконец вознаграждено. Начал он с того, что по-отечески положил Алле руку на плечо, будто бы для того, чтобы быть поближе к решению задачи. Потом его рука как бы ненароком съехала на талию, а потом на ягодицы. Алла заерзала на стуле, пытаясь освободиться от обжигающей даже через одежду ладони, но не тут-то было. Рука преподавателя крепко вцепилась в ее бедро, а другая смело полезла под юбку с другой стороны. Алла повернула голову, чтобы посмотреть Стефану в глаза. Они закатились вверх более обыкновенного и не выражали ничего человеческого. Только гнусное вампирское вожделение. Ей показалось, что еще чуть-чуть, и из уголка его рта потечет отвратительная красная слюна. Если бы Стефан мог знать, на кого покусился, то был бы более бдительным и осторожным. Алла давно умела терпеть и выжидать. Она дождалась, когда рука преподавателя забралась настолько глубоко в колготки и трусы, чтобы ее непросто было оттуда вмиг вытащить, и закричала так страшно и оглушительно, что в кабинет мгновенно ворвались испуганные однокурсники. Скандал был невероятный. Вмешались родители. Показания против Вампира-Тонева давал чуть ли не весь институт. Его хотели с позором изгнать из старейшего, тогда еще Ленинградского, вуза, но он, страшно унижаясь, упросил, чтобы ему позволили уволиться по собственному желанию. Памятуя о том, скольких классных сопроматчиков мужского пола выпестовал Стефан Бедросович, ректорат решил пойти ему на уступки.

Петр, значит, собирался отыграться на ней в стиле Стефана Бедросовича. И конечно же, за то, что недавно произошло в кабинете директора их института. А что, собственно, такого ужасного произошло? Она всего лишь сказала правду. Алла вспомнила тот день, когда решалась ее судьба, до мельчайших подробностей…

В тот день Алла Константиновна Белозерова, руководитель группы одного из отделов Научно-исследовательского института общего машиностроения, решила, что должна выглядеть на все сто. Она специально встала пораньше, чтобы не спеша привести себя в должный вид. Сначала она вымыла голову и высушила волосы феном, одновременно оттягивая их, чтобы стильная геометрическая стрижка лежала идеально. Не должно быть ни одного колечка, ни одной волны. Только строгие прямые линии. После того как волосы улеглись вороненым шлемом, Алла приступила к глазам. На веки – немного бежевых теней разного оттенка, чтобы глаза казались в легкой дымке. Тушь для ресниц – очень дорогая, зато каждая ресничка, вытянутая ею вверх, живет своей отдельной жизнью. Никаких «лапок паучка»! Ни одного комочка! Никаких черных точек под глазами! На кожу – ровный бежевый тон, на порядок светлее теней. Помада – кораллово-коричневая, без вульгарного перламутра и сексапильного мокрого блеска. И никаких духов. Алле не нужно, чтобы на запах слетались всяческие «насекомые» и роились вокруг нее.

Выйдя из ванной, Алла направилась к дивану, на котором был разложен черный брючный костюм выверенных, вытянутых форм и строгая белая блузка. Довершали туалет туфли-лодочки, тоже черные, без всяких украшений и такая же изысканная в своей простоте сумка на тонком длинном ремешке. Стиль – облегченный унисекс, с легким уклоном в ненавязчивую женственность. Алла надела на пальцы пару тонких серебряных колец, в уши вставила крошечные сережки-пусетты и осталась вполне довольна собой. Все сделано, как надо: строго и изысканно. Ничего лишнего, круглого, мягкого и слащавого. Именно так она выглядела всегда, а сегодня ей особенно важно чувствовать себя сильной, строгой и собранной. Сегодня в кабинете их директора будет решаться ее судьба. Месяц назад освободилось место начальника одного из отделов, и Алла сама выдвинула на эту должность свою кандидатуру. Конкурент у нее только один – Петр Николаевич Башлачев. Формально силы у них абсолютно равны: оба работали в институте с юности, оба были распределены с одного факультета политеха, оба кандидаты технических наук, тридцати восьми лет от роду. Алла считала, что у нее есть даже некоторое преимущество перед Башлачевым, потому что она уже несколько раз замещала престарелого, а потому болезненного начальника этого отдела, который в конце концов так и не смог оправиться и подал в отставку. На самом деле Алла была уверена, что преимуществ у нее гораздо больше: Башлачев был недалеким и ограниченным человеком, его диссертация была всего лишь компиляцией из десятков чужих. Это прекрасно знал и директор института, и те люди, которые в случае назначения Петра Николаевича начальником отдела могли оказаться у него в подчинении.

Башлачев явился в приемную директора тоже при полном параде, но Алла видела, что ему несколько не хватает вкуса: галстук не подходит по тону к рубашке, пиджак на спине морщит, а туфли не слишком тщательно вычищены. Конечно, к должности начальника отдела это не имело никакого отношения, но все же боссы, по мнению Аллы, должны быть образцом во всем.

То, что произошло в кабинете директора НИИ, Аллу не удивило, хотя она очень хотела получить новую должность. Начальником отдела без всяких объяснений был назначен Петр Николаевич Башлачев. Собственно, объяснения Алле и не были нужны. Все предельно ясно и так. Главное преимущество Башлачева состояло в том, что он был мужчиной. Алле предложили должность руководителя одной из групп отдела Петра Николаевича.

– Я и так руководитель группы, – напомнила начальнику НИИ Алла на тот случай, если он вдруг забыл.

– Но группа в отделе Башлачева состоит из значительно большего числа сотрудников, потому и ответственность больше, и, естественно, зарплата, – терпеливо объяснил ей директор. – Кроме того, на первых порах вы подстрахуете Петра Николаевича и поможете ему.

– Если бы вы назначили на эту должность меня, то я обошлась бы без помощи Башлачева, и вы это прекрасно знаете, – очень спокойно сказала Алла, не давая ни одной отрицательной эмоции обезобразить ее прекрасное лицо.

Петр Николаевич владел собой гораздо хуже, а потому выпустил на лицо все эмоции, которые при этом заявлении Аллы тут же взбудоражили его организм. Оно, его лицо, покраснело, а рот слегка съехал набок, в одну линию с уже давно съехавшим на сторону галстуком.

– Правильно ли я понимаю, что вы отказываетесь? – на всякий случай спросил Аллу директор НИИ.

– Правильно, – согласилась Алла.

Директор, который давно уже все решил, вступать в дискуссию намерен не был и ненавязчиво дал всем понять, что аудиенция окончена именно на этом этапе.

– Ну и зачем ты это сказала? – набросился на Аллу Башлачев, едва они вышли из директорского кабинета.

– Я сказала то, что думаю, – ответила она и с сожалением окинула взглядом покрасневшее от негодования и натуги лицо Петра Николаевича.

– А кого интересует твое мнение? – окончательно вышел из себя новоиспеченный начальник отдела.

– Не груби мне, Петя. Тебе ведь сегодня же придется прийти ко мне за помощью. А что будет, если я ее тебе не окажу?

Она не стала ждать ответа Башлачева, повернулась к нему спиной и пошла к своему отделу, который имел не слишком много сотрудников и должность руководителя группы в котором гораздо хуже оплачивалась.

Весь рабочий день Алла старалась держать себя в руках и никому ничем не выдать раздирающей душу досады. Она гнала от себя любые мысли, кроме тех, которые непосредственно были связаны с ее должностными обязанностями. Как она и предсказывала, Башлачев три раза присылал к ней сотрудников за всякого рода справками. Алла не отказывала в консультации. Пока. Пока она еще все не обдумала. Сейчас она слишком взвинчена. В таком состоянии не стоит принимать серьезных решений. Вот закончится рабочий день, и тогда она все случившееся обдумает еще раз.

После работы Алла отправилась в кафе «У Никифора». Оно являлось собственностью ее одноклассника Лехи Никифорова, где для нее всегда был готов маленький столик у окна. В отсутствие Аллы на этом столике всегда стояла большая декоративная ваза, и посетители на него никогда не покушались.

– Привет! – улыбаясь, сказала Алла и чмокнула Леху в небритую по последней моде щеку. Перед трапезой она всегда сначала заходила к нему в кабинет для приветствия и легкого, ни к чему не обязывающего трепа. – Как бизнес?

– Процветает, – дежурно ответил Леха и восхищенно оглядел бывшую одноклассницу. – А ты все такая же!

– Какая? – спросила Алла. Леха был настоящим другом и единственным человеком, комплименты которого она любила слушать.

– Идеальная.

– Это плохо? – Алла почувствовала в словах Никифорова ноты сочувствия.

– Даже не знаю, – пожал плечами он. – Честно говоря, я мечтаю когда-нибудь увидеть, как из твоей прически выбьется прядь, или размажется помада, или… – он взял в свою огромную ладонь ее узкую кисть, – или сломается вот этот чудный перламутровый ноготок.

– Не дождешься, – усмехнулась Алла и выдернула из его руки свою.

– Как всегда? – сменил тему Леха.

– Пожалуй, сегодня кофе двойной.

– Хорошо, я скажу. Иди. Вазу сейчас уберут.

Алла села спиной к залу, лицом к окну. Леха Никифоров больше не докучал ей. Он знал, что она приходит к нему не в лучшие часы своей жизни.

Алла постаралась с удовольствием, без отягощающих процесс дум, съесть салат из свежей капусты с пряностями, а потом решительно отложила вилку. Все! Фора, которую она дала себе, вышла. Пора вернуться к собственным баранам. Итак! Очередной раз женщина была поставлена на место, строго определенное ей в обществе мужчинами, а именно: сзади и чуть-чуть ниже. Это отвратительно, но далеко не ново, и потому подумать стоит о другом. Первое! Переживать и нервничать не стоит, поскольку назначение Башлачева уже произошло. Изменить ничего нельзя, а значит, стоит принять обстоятельства такими, каковы они есть. Минусы всего этого ясны. Каковы плюсы? Плюс один, но стоит, пожалуй, парочки минусов: она осталась в своем отделе с сотрудниками, которых знает уже много лет и которым доверяет. Второе! Несмотря на свое кандидатство, Петр Николаевич является человеком неумным, недалеким и недальновидным. Скорее всего, он не справится с руководством отдела, и надо ему в этом помочь. Нет, она не будет отказывать ему в консультациях. Она будет давать их в такой двусмысленной форме, что Башлачеву придется здорово подумать, прежде чем принять единственно правильное решение. Алла была уверена, что принять это единственно правильное решение Петр Николаевич сможет только в одном случае из десяти.

Рыба под польским соусом «У Никифора» была отменная. Алле всегда приносили ее вместе с красиво нарезанным лимоном в маленькой розетке. Что ж, теперь, когда она выработала свою линию поведения как минимум на ближайший месяц, пожалуй, можно с чувством приняться и за рыбу. Вкусно. Как всегда. Нигде ее так не готовят.

Официант Эдик принес Алле большую чашку кофе и опять, как всегда, просительно заглянул в глаза. Он уже несколько раз предлагал ей встретиться за пределами кафе «У Никифора» и неизменно получал отказ. Вот и сейчас, улыбаясь лишь кончиками губ, как Мона Лиза, Алла отрицательно покачала головой. Эдик в ответ тоже улыбнулся, смущенно и привычно, что в словесном выражении означало: «Ну что ж… Подожду еще…» Она расплатилась с официантом, с некоторым презрением посмотрела в его глубокие янтарно-карие глаза и отправилась домой гораздо в более спокойном состоянии, нежели том, в котором она пришла к Лехе в кафе.

Теперь Алла понимала, что после только что случившегося между ней и Башлачевым ей стоит внести некоторые коррективы в выработанную в кафе «У Никифора» тактику. Если сегодня Петр только собирался взять над ней верх как над женщиной, то теперь наверняка захочет отомстить по полной программе. Не зря же он бросил ей: «Ты еще пожалеешь…» Она собиралась на службе подставить Петра своими двусмысленными рекомендациями. А зачем? Что из этого может выйти хорошего? Ничего! Что выйдет хорошего из сегодняшнего башлачевского унижения? Опять-таки ничего! Ее можно поздравить с приобретением еще одного врага. А на что он ей? У нее и так полна коллекция! Может, стоило все же с Петей переспать? А вдруг он, туповатый тугодум, хорош в постели? Алла скривилась. Нет! Только не это!

Она так глубоко задумалась, что не сразу сообразила, что назойливый звук, уже несколько минут раздражающий ее слух, является телефонным звонком. Она сняла трубку. Звонил тот, кого она звала Некто Макс и которого сейчас совершенно не хотела бы слышать.

– Как же я вас всех ненавижу! – вместо приветствия выплюнула ему свое раздражение Алла.

– Ну… это уже не ново и, честно говоря, надоело, – отозвался он. – Давай-ка я к тебе приеду и докажу, что нас можно хотя бы… терпеть, а?

Алла хотела сказать ему что-нибудь грубое и уничтожающее, но выдавила только:

– Не сегодня, Макс.

Она положила трубку, застегнула наконец «молнию» на куртке, еще раз бросила в пространство: «Как же я вас всех ненавижу!» – и уставилась в свою белую пустую стену. Кроме этой стены, в мире нет ничего белого и чистого. Всё и все отвратительны. И она, Алла, не лучше. Она вдруг ощутила себя страшно усталой и старой по-черепашьи. Эдакая трехсотлетняя Тортила. Она все уже знает, все видела, все слышала, все может представить и даже предсказать. Она просчитывает на два хода вперед все поступки и мужчин, и женщин. Ей нечего ждать и не на что надеяться. Ей скучно. Она даже стала меньше читать, потому что нутром чувствовала, чем должна кончиться та или иная повесть. Ей самой уже впору писать книги и учить жизни неразумных Буратин. Как ей все надоело! Она даже не Тортила. Она старая-старая, древняя сова! Ей пора улетать…

У Аллы Константиновны Белозеровой был свой, особый, счет к мужчинам. Вела она его давно, чуть ли не с детского сада. Во всяком случае, она до сих пор хорошо помнила, как, будучи воспитанницей всего лишь средней группы, подралась со щупленьким мальчиком по имени Костик Лютиков. Причина драки была ею благополучно забыта. Не забывалось другое. Аллу тогда долго стыдили и ругали, говорили, что она никогда не должна так поступать, потому что она девочка. Костика ругали гораздо меньше, если не сказать – почти совсем не ругали, потому что считалось, что мальчики имеют право драться по определению. Когда за Аллой пришла мама, воспитательница выскочила к ней с выпученными глазами и пеной у рта. Она рассказала о происшедшем с таким пафосом, будто маленькая Алла подкралась к Костику из-за угла и задушила его специально припасенной для этого случая удавкой. «Она же девочка! – восклицала воспитательница, всплескивая руками. – Девочка! Вы понимаете?» Мама так яростно кивала, будто до этого ей казалось, что Алла – мальчик, а теперь она очень обрадовалась, что все наконец встало на свои места. Дома специальную разъяснительную беседу с Аллой провел еще и папа. В ней он так долго развивал тему о созидательном предназначении женщины, что нечаянно соскользнул на любовь и материнство, где и был предусмотрительно остановлен бдительной мамой. Тогда Алла восприняла такой оголтелый мужской шовинизм как должное. Она тогда еще верила взрослым, была девочкой послушной и больше не дралась с мальчиками. Тогда еще на ее нежном лбу лежали кудряшки, а губки все время складывались в улыбку восхищения миром, в котором Костики Лютиковы пока еще нечасто досаждали ей. Сейчас же взрослая Алла Белозерова считала, что мальчиков с детства специально провоцируют на агрессию: покупают автоматы, пистолеты, целые армии солдатиков, милитаризованные компьютерные игры, а потом удивляются, откуда берутся плохие дяденьки-террористы. А им ведь надо где-то оттачивать полученные в игре навыки. Алла всегда улыбалась этим своим пацифистским и тоже весьма не новым в этом мире мыслям. Уж она-то не пацифистка. Она амазонка, воительница с отдельными индивидуумами огромной армии мужчин. Костик Лютиков был первым, с кем ей пришлось схлестнуться, и она тогда думала, что последним. Еще бы! Она ведь не собиралась больше драться, она собиралась только созидать! Тогда она еще не догадывалась, что в очереди за Лютиковым уже толпятся следующие Костики и в нетерпении переминаются с ноги на ногу.

Вторым в очереди за Костиком Лютиковым стоял Митенька Петраков, в которого Алла была самым страшным образом влюблена в седьмом классе вплоть до того момента, пока на уроке литературы им не довелось изучить, исследовать и препарировать бессмертное творение Александра Сергеевича Пушкина «Капитанская дочка». Учительница задала Митеньке сакраментальный вопрос, почему Петруша Гринев не смог оставить Машу в крепости, в руках Швабрина, до того момента, пока превосходящие силы войск императрицы не освободят ее вместе с крепостью. Генерал, с которым Петруша обсуждал этот вопрос, не находил ничего страшного в том, что капитанская дочка немножечко побудет женой Швабрина. Все равно его потом вздернут и Маша достанется тому, кому положено, как переходящий кубок. Гринев же почему-то генерала ослушался и нарушил воинскую присягу. Митенька Петраков думал недолго: всего пару секунд. Он сказал: «А как же право первой брачной ночи?», и Алла сразу же утратила к нему всяческий интерес и даже почувствовала что-то вроде жалости. Петр Гринев не мог оставить Машу Швабрину, потому что знал, что это для нее хуже смерти, а Митенька вдруг выступил с каким-то нелепым правом. Конечно, бедному Петракову после урока пришлось здорово пострадать за выше означенное право. Но это скорее правило, чем исключение. Чтобы утвердиться в любых правах, людям всю жизнь приходилось страдать, строить баррикады, устраивать революции и даже организовывать войны. Митенькина революция стоила ему вызова в кабинет директора в паре с Петраковым-старшим, который, как рассказывали потом особо посвященные и просто знатоки подобных процессов, выдрал его как cидорову козу. Став взрослой, Алла поняла, что Митенька пострадал за правду, а Петраков-старший драл сына не за убеждения, а за неуместность и несвоевременность их провозглашения.

А Алла уже в седьмом классе сделала вывод, что для мужчин очень важно право первенства над женщиной в любом вопросе, а в интимном – особенно. Она тогда еще не знала двойной морали общества на тот счет, что мужчине до брака можно все, а женщине – «ни-ни» и «не приведи господи», но Митеньку она разлюбила раз и навсегда. Он еще долго пытался наладить с Аллой былые отношения и никак не мог понять, что вдруг на нее нашло, но она не желала с ним ничего обсуждать и вплоть до выпуска из школы называла только Правозащитником. Сейчас, уже давно утратив интерес ко всему первому, Алла целиком и полностью разделяла мнение одной из модных писательниц, которая утверждала, что девочек надо лишать девственности сразу в роддоме, чтобы навсегда избавить их и общество от одной из самых циничных проблем на свете. Чтобы мальчики даже в голове не держали идею первенства. Но тогда Алла была уверена, что с Митенькой ей просто не повезло и прекрасные самоотверженные принцы-бессребреники будут еще пастись на ее пути стадами, а ей останется только выбирать из лучших самого достойного. На ее лбу по-прежнему еще кудрявились тонкие прядки, а глаза доверчиво смотрели на каждого проходящего мимо молодого человека. Не ты ли это, прекрасный принц, который с алыми парусами?

Поступив на первый курс института, Алла изо всех сил пыталась привлечь к себе внимание Юры Зосимова, который поразил ее воображение еще на вступительных экзаменах. Юра был молодым человеком знойного южного типа. До этого подобную красоту Алла имела счастье видеть только в редких в те времена зарубежных фильмах стран Латинской Америки. До Юры все знакомые ей молодые люди, если не считать еврейского пай-мальчика Осика Ивкина, были русыми, разного тона и насыщенности, рыжими или, в крайнем случае, темными шатенами. Юра имел шапку антрацитово-черных волос и огромные коровьи глаза навыкате, карие и грустные. Надо сказать, что осаждать сию цитадель Алле пришлось недолго. Юра пал практически без боя после того, как она несколько раз призывно на него посмотрела. Они как раз целовались в сквере за институтом, когда из-за кустов выпорхнула женщина преклонных, как тогда показалось Алле, лет и летучей мышью вцепилась ей в волосы. Алла, разумеется, решила, что женщина обозналась. Она наверняка была женой одного из престарелых преподов их института и, скорее всего, караулила в кустах своего блудного мужа, на которого Юра, к несчастью, оказался похожим. Зосимов Аллу не разубеждал, отцепил от ее волос когти Летучей Мыши, что-то злобное шепнул ей в ухо, и они довольно-таки позорно ретировались с поля брани. Но и дальше, как только Алла с Юрой пристраивались в каком-нибудь укромном месте с поцелуями, из-за разного рода укрытий мгновенно вылетала все та же Летучая Мышь. Поскольку в Петербурге имеют место быть белые ночи, довольно скоро Алла разглядела мышиное лицо, несвежее и помятое, с нарисованными на абсолютно пустых местах бровями и губами, а также травленные перекисью волосы и мини-юбку, обнажающую толстые ноги с набухшими венами.

– Кем является данная Мышь? – в конце концов спросила Зосимова Алла, справедливо полагая, что если рядом с ними уже нет спасительных стен института, то уповать на блудливого преподавателя не имеет особого смысла.

– Да так… – неопределенно махнул рукой Юра. – Одна знакомая…

– И чего ей надо?

– Понятия не имею.

– Врешь, – констатировала Алла.

Ничего вразумительного Зосимов ей тогда не ответил. Алла потерпела налеты Мыши еще некоторое время из тех соображений, что Юра очень здорово целовался и даже умудрился найти на ее теле некоторые особо чувствительные точки, о существовании которых она и не подозревала, поскольку средства массовой информации об их наличии на человеческом теле тогда стыдливо умалчивали. Но когда Мышь налетела на нее в универсаме, где Алла в отсутствии Зосимова покупала хлеб и «Докторскую» колбасу, и стала привлекать к ней внимание покупателей криками о том, что она увела у нее мужа, Аллино терпение лопнуло. Она провела собственную разведывательную акцию и выяснила следующие не слишком привлекательные обстоятельства. Летучая Мышь оказалась первой женщиной Юры Зосимова, с которой он обучался азам интимных отношений. Вероятно, он готовил себя к той самой первой брачной ночи, на которую всякий мужчина имеет неоспоримые права. Мыши к тому времени было уже за сорок, она являлась бездетной вдовой со стажем и в лице Юры Зосимова намеревалась получить в полное владение мужа и сына в одном флаконе. И она не собиралась дарить сей флакон молокососке, у которой впереди может быть еще очень большое количество разного рода Юр. Мышь видела главное зло в Алле и, ослепленная своим чувством, даже не подозревала, что являлась для Зосимова не женщиной, а тренажером и бесплатным учебным пособием по российской Камасутре. Алла дала Юре прозвище Практикант и отказала ему в совершенствовании и оттачивании навыков, полученных в тесном общении с Летучей Мышью. Но вовсе не тогда Алла сделала себе строгую геометрическую стрижку. Она только отказалась от колечек на лбу. Она стала тщательно зачесывать волосы назад, но на спине они продолжали еще лежать пушистыми волнистыми прядями. И род мужской она прокляла вовсе не тогда. Тогда она подумала, что очередной раз обозналась, по молодости и неопытности приняв оборотня за принца.

У нынешней Аллы Константиновны Белозеровой так и не было любимого человека. Она давно уже не шла на контакт с теми, кто ей его предлагал. Она периодически выходила на охоту и, повинуясь импульсу и толчку крови в сердце, отлавливала того мужчину, который ей нравился.

Ее не интересовали ни возраст, ни образование, ни социальное положение жертвы, ни наличие за плечами жен с многочисленными чадами и домочадцами. Если рыбка срывалась с крючка, Алла нисколько не огорчалась, а продолжала новые поиски. Она не плела ни интриг, ни паучьих сетей, потому что была хороша собой, и мужчины обычно соглашались на все ею предложенное. Алле ни разу не встретился ни один индивидуум, который отказался бы от нее, мотивируя любовью к жене и детям. Чаще всего отказывались, потому что спешили по делам фирмы и преимущественно на самолет или поезд дальнего следования. Но и эти, озабоченные бизнесом, отказывались не навсегда, а только на время командировки и предлагали перенести волнующую встречу на более дальний срок, чтобы по приезде или прилете – сразу с корабля да и на бал. Никакие переносы Аллу не интересовали. Подходящих ей мужчин в Питере и без этих командированных оставалось достаточное количество.

Даже мужчины, которые, как потом выяснялось, предпочитали блондинок с туповатыми лицами и крупными формами, противиться Алле были абсолютно не в состоянии. С точки зрения лиц мужского пола, отказаться от сексуальных отношений с женщиной, которая сама их предлагает, это все равно что найти на дороге сто баксов и тут же вывесить на столбе объявление: «Кто потерял?»

Связи Аллы с мужчинами были недолгими. Как сказал бы Лев Толстой, они нужны были ей исключительно для здоровья. Она не влюблялась. Большая часть мужчин находила подобные отношения вполне нормальными. Они и сами так жили, всегда готовые и приступить, и отступить. Иногда старые любовники звонили ей и предлагали новые встречи, но для Аллы они были уже вчерашним днем, отработанным материалом, шлаком, и она всегда отказывалась. Некоторые, немногочисленные, мужчины влюблялись, и тут начиналось противостояние. Кто кого! Мужчины боролись с Аллой всеми возможными способами: от проявления нечеловеческой щедрости до попыток унизить несговорчивую бабу. К их щедротам Алла была равнодушна. Она не выносила букеты, потому что ножки цветов потом гнили в вазе и отвратительно пахли. Менять им воду во избежание запаха Алле было лень. Она презирала духи и прочие ароматы, поскольку считала это человеческое изобретение чем-то вроде приманки лиц противоположного пола, вроде брачного оперения птиц или пахучих желез каких-нибудь мускусных крыс. Она не курила и не носила драгоценностей из тех же соображений. У нее были только два любимых тоненьких серебряных колечка и две пары маленьких серег, которые являлись всего лишь элементом имиджа. Алла не любила сладкое, а потому коробки конфет и огромные шоколадки, которые ей дарили мужчины, обычно относила на работу. Ей не нужны были дорогие туалеты, шубы. Ее стиль был определен однажды и навсегда: черно-белая гамма (иногда допускалось что-нибудь темно-синее и серое), строгие классические линии брюк, пиджаков и юбок, темная кожа или замша верхней одежды. Косметику она всегда выбирала только сама определенной фирмы, цены и тона. Все дареное тоже раздавала женщинам на работе. Алла никогда не употребляла алкоголь даже в малых дозах, потому что с некоторых пор желала всегда иметь светлые мозги.

Таким образом, она страдала отсутствием милых женских слабостей, и ее практически нечем было купить. Она любила книги, особенно альбомы по искусству, но мужчины в большинстве своем мало читали, если не считать специальную литературу, бандитские детективы пополам со смехотворными детскими фэнтэзи, и даже не догадывались подарить ей хорошую книгу. Впрочем, их можно простить: они и не знали, какая книга является хорошей.

Унизить Аллу тоже было нельзя. Однажды, давно… она уже была унижена так, что все остальные унижения казались после этого лишь ничтожными уколами по самолюбию. Их очень легко пережить ей, научившейся терпению еще в детстве. Из того давнего унижения и выросла теперешняя Алла.

Алле было двадцать лет, когда в ее жизни появился Сергей. У нее за плечами была только школа и пара курсов института. В голове – сентиментальная мешанина, которую, как ни бились, так и не смогли развеять ни Правозащитник, ни Практикант, ни Вампир-Тонев. Она твердо верила, что на ее улице еще будет праздник в лице витязя на белом коне. Он виделся ей таким, как в старых фильмах: в блестящих доспехах, с глянцевыми темными волосами до плеч и проникновенным взором больших бархатных глаз и красивой формы яркими губами. В крайнем случае, он мог позволить себе припылить к ней по Неве на алых парусах. Тогда на нем, разумеется, вместо доспехов будет капитанская форма, а волосы – довольно коротко острижены, но глаза все равно будут темно-карими и огромными.

Сергей приехал к Алле на автобусе. Вернее, в автобусе они ехали оба. Она сидела на последнем месте спиной к водителю, а он стоял у заднего окна и не отрывал от нее отнюдь не карих, а очень светлых серо-голубых глаз. И вообще, он весь был не того колера, какой требовался: очень светлый блондин, розовощекий и бледногубый. Неудивительно, что Алла ему отказала, когда, выйдя с ней на одной обстановке, он предложил вечером прогуляться по Ленинграду. Потом он еще несколько раз неожиданно встречался ей в самых разных местах многомиллионного города. Никаких встреч он ей больше не предлагал, но смотрел таким взглядом, что это было все равно что предлагал. В конце концов она разглядела его получше и пришла к выводу, что и светлые блондины тоже имеют право на существование. Парень был хорошего роста, широкоплечий, с густыми волосами, постриженными ежиком, и довольно симпатичным лицом. Не принцевским, а настоящим, мужским. Алла решила, что если он встретится ей опять в каком-нибудь неожиданном месте, то есть не специально ее поджидая, то это уже можно будет рассматривать как указующий перст судьбы и даже подать ему какой-нибудь намек на то, что она пересмотрела свои позиции. Случай не заставил себя долго ждать. Парень встретился ей в аэропорту, куда Алла от скуки ездила провожать подругу, улетающую на черноморский курорт. Специально поджидать ее там он не мог, потому что она сорвалась с места спонтанно и за полчаса до выхода из дома вообще не собиралась никуда ехать. Как потом выяснилось, он тоже оказался в аэропорту случайно. Улетающая родственница попросила его помочь с вещами, которых неожиданно оказалось неподъемно много. Они столкнулись на выходе из здания аэропорта. Алла еще раздумывала, какой знак ему лучше подать, когда он сказал ей то, во что она уже и сама верила:

– По-моему, это судьба!

Сергею было двадцать семь. Он уже кое-что повидал в жизни, поездил по стране, встречался с интересными людьми и практически единственный из Аллиных знакомых мужского пола прочитал уйму книг, о которых она тогда даже не имела представления. Он шутил, что количество им прочитанного следует мерить не страницами, а погонными метрами. Разумеется, Алла слушала его, открыв рот, что долгое время ему здорово нравилось. А она влюбилась, впервые в жизни и так, что готова была ради него на костер, на плаху и в любые другие столь же приятные места.

Сергей считал себя счастливчиком. Ему всегда все удавалось. Он отлично учился в школе. С первого раза и очень легко поступил в университет на престижную тогда специальность «ядерная физика». После университета был распределен в один сильно засекреченный «ящик», где получал весьма приличную по тем временам зарплату. Ее хватало и на книги, и на путешествия, и на девушек. Это только Алла, временно зацикленная на кареглазых брюнетах, не сразу оценила привлекательность Сергея. Другие девушки понимали это мгновенно, и отбоя от них у него не было. Успеху у дамского пола способствовало еще и то, что он очень необычно и модно одевался. Его мать имела хороший вкус и прекрасно шила все, начиная от рубашек и кончая зимними куртками. Когда он добился и Аллиного расположения, жизнь окончательно стала казаться ему медом. Примерно полгода они были счастливы друг с другом. Алла готова была пожертвовать своим девичеством по его первому же требованию или предложению, но Сергей, в отличие от всех известных ей до этого представителей мужского пола, почему-то не спешил лезть к ней ни под юбку, ни хотя бы под блузку. Воспитанная на «Алых парусах», «Вешних водах» и прочих целомудренных произведениях, она от этого не страдала, а даже наоборот, была довольна его нежными поцелуями, но все-таки очень хотела за него замуж. И не из-за постельных отношений, а из-за того, чтобы он наконец полностью стал принадлежать ей и никуда от нее не уходил.

На втором полугодии их знакомства выяснилось, что при всей своей безусловной внешней привлекательности Алла до Сергея все-таки не дотягивает. Во-первых, ей несколько не хватало интеллекта и начитанности. Во-вторых, Алла тогда была очень стеснительной девушкой и в малознакомых компаниях замыкалась и по-рыбьи молчала. Она тогда еще не понимала, что у Сергея не может быть такой странной девушки, которая забивается на вечеринках в угол и смотрит оттуда затравленным щенком. Его девушка должна быть такой же первой во всем, как и он сам. Друзья должны завидовать тому, что у него есть Алла, а не жалеть его оттого, что она не может открыть рта для обсуждения фильмов Тарковского или спектаклей, которые как раз привозил тогда в их город Московский театр имени Маяковского. Очень скоро он перестал водить ее к своим друзьям. В-третьих, в отличие от счастливчика Сергея, Алла оказалась страшно невезучей. До встречи с Сергеем она этого как-то не замечала, а он, проделав определенную аналитическую работу, все как следует припомнил, просчитал и выдал ей следующее. Они два раза опоздали в кино, один раз отменили спектакль, на который они взяли билеты, один раз он забыл дома деньги, и они никак не могли расплатиться в кафе, один раз их обрызгала машина и целых три раза их штрафовали на улице за неправильный переход проезжей части. До того как Сергей начал водиться с Аллой, таких проколов у него не было. Однажды в сердцах он даже сказал ей: «На твои несчастья, милая моя, даже моего счастья не хватает!», справедливо полагая, что это она во всем виновата. Надо сказать, что после этого заявления они еще некоторое время встречались, и он все также нежно целовал Аллу, но она уже чувствовала, что назревает катастрофа. Она видела, что раздражает его всем: своим излишне восторженным взглядом, восхищением им, безграничной любовью, а главное, тем самым несоответствием, о котором было упомянуто выше. Он был лучшим из всех, а она такой, как тысячи девушек вокруг: недалекой глуповатой самкой. Его недовольство ею достигло апогея, когда он предложил поехать в пригород за малиной, и она явилась на вокзал одетой по-походному с эмалированным бидончиком в руках. Оказалось, что малину надо было собирать на кустах недалеко от вокзала и не в бидончик, а прямо в рот. Оказалось, что он задумал обыкновенную прогулку, а она позорила его, одетого по последней моде, своими тренировочными штанами, заправленными в резиновые сапоги, и престарелой домашней утварью с утенком на боку и черными пятнами отколовшейся от донышка эмали. Через два дня после этой этапной в их отношениях поездки Сергей пришел к Алле домой, одетый очень строго и торжественно: в пиджачную пару, светлую рубашку и галстук. В таком виде обычно делают предложения руки и сердца, но Алла знала, что этого не может быть, и поэтому испугалась до колик в левом боку.

– Сереженька, что случилось? – еле ворочая от страха языком, спросила она.

– Да уж случилось, – трагически ответил он, сел за стол и обхватил голову обеими руками.

У Аллы подогнулись колени. Она тут же забыла о себе, подбежала к нему, обняла за шею и горячо зашептала, что готова разделить с ним любое горе. Сергей отцепил ее руки, повернул к ней болезненно скривившееся лицо и сказал:

– Нет… ты не поняла… Тут другое. Я пришел сказать, что не смог полюбить тебя…

Сначала она почувствовала огромное облегчение оттого, что с ним ничего страшного не случилось: все близкие его живы, сам он здоров, не подвергся нападению воров, бандитов, прочих уголовных элементов и не был оштрафован за неправильный переход улицы. Она даже прошептала что-то вроде «слава богу».

– Алла! – закричал он, вскочив со стула. – Ты поняла, что я тебе сказал?!

– Поняла, и не надо кричать, – очень спокойно ответила она. – Раз не смог – уходи.

И теперь уже на его лице проступило выражение огромного облегчения. Сергей, очевидно, думал, что она впадет в истерику, станет кричать, умолять не бросать ее. Может быть, она даже станет угрожать, хотя, если честно, угрожать, собственно, и не было причин. Он никогда не вступал с честными девушками в интимные отношения, чтобы облегчить и обезопасить ретираду в том случае, если до брака дело так и не дойдет. Поскольку Алла не кричала и сама предложила ему уйти, он так и сделал. Ушел.

Только тогда, когда за Сергеем захлопнулась дверь, Алла наконец осознала, что случилось. Свое горе она почувствовала сразу физически: ей отказали ноги. Она целый вечер не могла подняться со стула, на который опустилась, и мама даже несколько раз порывалась вызвать «Скорую помощь». Так, наверно, ощущают свою потерю женщины при получении на любимого похоронки с войны. Алла была настолько плоха, что мама никак не могла поверить, что дочь не беременна и что ее, в сущности, ни в чем не обманули и не предали. Все шло к подобной развязке, но Алла оказалась к ней абсолютно не готова. Особенно она была уязвлена тем, что Сергей бросил ее не ради другой, в которую ненароком влюбился, а потому что она, Алла, оказалась недостойной. Ее отбраковали, поставили клеймо «2-й сорт». Ее не смогли полюбить. Ее невозможно любить. Ее никто и никогда не сможет полюбить.

Она месяц не выходила из дома. Мама приглашала на квартиру невропатологов и психиатров, но Алла встречала их со спокойной улыбкой, заявляя, что с ней все в порядке, просто судьба наградила излишне беспокойной мамой. Рассерженные эскулапы убирались восвояси, а Алла опять ложилась на диван лицом к стене. Через месяц она встала, бледная, с развившимися волосами, и поехала в Эрмитаж. Она намеревалась пройти к французским импрессионистам, которых очень любила, но вовремя вспомнила, что там висят картины Моне, которого особенно почитал Сергей. Она сбежала с лестницы, половину которой уже преодолела, и в ужасе от нахлынувших воспоминаний бросилась по первому этажу, что называется, куда глаза глядят. Судьба привела ее в греческий и римский залы. Сначала она хотела идти обратно, потому что никогда раньше не интересовалась античной культурой, но взгляд привлек необычный розовый цвет мрамора, которым были облицованы стены зала Диониса: одновременно яркий и нежный. Потом, приглядевшись, Алла поразилась величавой простоте зала в отличие от помпезности и блеска верхних апартаментов и поняла, что это отличный фон для древнего потемневшего мрамора скульптур и статуй. Алла бродила среди безногих, безруких и безголовых богов и богинь и находила в них безусловное сходство с собой. Потом увлеклась и даже очаровалась совершенством античных форм. Вульгарность и пошлость жизни остались за стенами Эрмитажа, а значит, можно было хотя бы на время предположить, что этого не существует вообще. В зале Диониса царили деликатность, целомудрие, возвышенность и классическая простота. Алла прошла дальше. Она никогда не бывала в этих залах раньше, попала в них случайно и, как оказалось, вовремя. Она вдруг остро почувствовала свою связь с миром и временем, и на нее неожиданно снизошли умиротворение и покой. Даже злой лев, охранявший чье-то надгробие и оскаливший на Аллу зубы, не показался ей страшным. А бедного ягненка на жертвеннике было очень жаль. Он так трогательно подогнул ножки, у него так кудрявилась шкурка, ему так не хотелось умирать… В следующем зале, воровато оглянувшись на дремавшую на стуле смотрительницу, Алла дотронулась рукой до торса знаменитой эрмитажной Афродиты и почувствовала шелковистую гладкость и объем древнего мрамора, его живое, трепетное тепло.

В одном из залов она неожиданно наткнулась на бюст прекрасного юноши, голова которого была увенчана лавровым венком. Алла долго не могла отвести глаз от тонкого носа, гордо вырезанных полных губ, округлого подбородка и копны завитых кудрей молодого человека. Кто это? Бог или простой смертный? Она опустила голову к табличке. Антиной, греческий юноша, любимец римского императора Адриана, обожествленный после смерти. Антиной… Какое красивое имя. Неужели когда-то жили такие красивые люди? И что есть Сергей по сравнению с такой идеальной и вечной красотой? Разве можно так убиваться по тому, кто вовсе не совершенен и даже не догадывается об этом? Его можно только пожалеть. Он не захотел принять безграничную и самоотверженную любовь. Разве это его достоинство? А может быть, он просто не мог этого сделать? Может быть, не Алла не соответствовала высоким притязаниям Сергея, а именно он не соответствовал огромности ее любви. Возможно, он вовремя понял это и сбежал. Алла ведь могла, попристальнее приглядевшись, понять его заурядность и ужаснуться растраченным впустую чувствам. Хорош бы он был при этом!

Алла бродила по полупустынным залам и уже не думала о Сергее. Она разглядывала прекрасные лица, идеальные фигуры, и душа ее врачевалась созерцанием гармоничных и совершенных форм. Вот голова богини… Удивительное лицо: возвышенное и вдохновенное. Жутковаты, правда, темные провалы глаз, но на табличке написано, что в древности они были заполнены драгоценными камнями или стеклянной массой. Тогда богиня была настоящей красавицей. А вот у императора Филиппа очень современное лицо. Прямо стоматолог Андрей Семенович со второго этажа! Надо будет как-нибудь намекнуть ему, что за большие стоматологические заслуги перед обществом в Эрмитаже уже установили его бюст.

Античные залы и юноша Антиной помогли Алле выжить и даже выздороветь от болезни под названием Сергей. Она окрестила его Счастливчиком и старалась больше не вспоминать. Вернувшись из Эрмитажа, она стала обдумывать свою жизнь и поняла, что с упрямством, достойным лучшего применения, не желала видеть того, что с таким упорством ей демонстрировалось. Жизнь не обманывала ее никогда. Она предоставила ей для изучения с одновременной выработкой иммунитета против них и Правозащитника, и Практиканта, и Вампира, и Счастливчика, и всяческих производных или комбинаторных от этих чистых типов. Жизнь все время пыталась вернуть ее на землю из заоблачных сентиментальных высот и всяческими способами доказывала, что никаких прекрасных принцев в природе не существует, ни на белых конях, ни на алых парусах, ни в «Мерседесах», ни в «Жигулях», ни по старинке передвигающихся пешим ходом. Алла отмахивалась от представляемых ей доказательств, принимая правила за исключения. Теперь она наконец воочию увидела уже довольно длинную череду мужских индивидуумов, прошедших мимо нее, начатую еще незабвенным Костиком Лютиковым, которому она тогда по малолетству еще не придумала подходящего прозвища.

Алла вспомнила мерзкого мужика лет пятидесяти, чем-то похожего на толстого отъевшегося слизняка, который лез к ней с верхней полки скорого поезда «Ленинград – Москва», а она боялась даже пикнуть, чтобы не испугать спящую внизу мать. Терпеть она тогда уже умела и была сильнее матери.

Еще она вспомнила свою первую самостоятельную поездку в Киев с подружкой. Маргарита уже в поезде познакомилась с парнем и большую часть свободного от экскурсий времени проводила с ним. Алла не хотела присоединяться к другим группировкам и бродила по киевским улицам одна. Однажды она решила еще раз посетить Софию Киевскую, которой была потрясена на экскурсии. Около билетной кассы к ней подошел приятный молодой мужчина с кофром фотографа. Он сделал несколько изысканных комплиментов и предложил провести ее в Софию бесплатно, если она позволит ему сделать несколько ее портретов для украшения и рекламы его фотомастерской, которая находится прямо на территории музейного комплекса. Алла согласилась, потому что он вел ее не в подворотню, а в фотомастерскую, находящуюся в людном и одновременно святом месте. Мастерская и впрямь оказалась настоящей, с витринами, увешанными фотографиями, с яркими софитами и разнокалиберными фотокамерами на штативах и без них. Алла почувствовала неладное только тогда, когда он закрыл входную дверь на ключ.

– Чтобы экскурсанты не ломились, – весело и самым беззаботным тоном сказал фотограф.

Он усадил ее на высокий стул, организовал нужное освещение и сделал несколько снимков анфас и в профиль. Алла уже почти совсем успокоилась, когда он вдруг заявил, что у нее очень красивая шея и предложил заколоть волосы наверх, бросив ей на колени чью-то заколку. Загипнотизированная его взглядом, мгновенно переставшим выражать беззаботность и доброжелательность, она молча подчинилась. Он посмотрел на нее через объектив, недовольно поморщился, подошел вплотную и бесцеремонно расстегнул до пояса блузку. Такое с Аллой происходило впервые, и она оцепенела от ужаса. Ей казалось, что если она будет сопротивляться, то он просто убьет ее прямо на святой земле Софии Киевской. Фотограф вернулся к камере, но Аллин вид ему снова не понравился. Он снова подошел к ней, сдернул с плеч сначала блузку, а потом и лямки бюстгальтера. Алла умоляюще смотрела на делового мужчину, но он уже не собирался встречаться с ней взглядом. Он жесткими пальцами мял ей соски, так как гладкие, девичьи, они казались ему мало сексуальными. Алла застыла и вышла из тела, как тогда, в пионерском детстве, у гроба директрисы школы рабочей молодежи. На автопилоте она делала все то, что он приказывал: снимала юбочку, специально сшитую к этой поездке, трусики с розовыми бабочками, принимала нужные позы, но, видимо, застывшая и холодная, не соответствовала его притязаниям. В конце концов он в сердцах плюнул, непечатно обозвал ее и выключил софиты. Она довольно равнодушно приготовилась к самому худшему, но он все-таки побоялся ее насиловать: девчонке было куда привести милицию. Это она поняла потом. А тогда ей даже в голову не пришло бы жаловаться, потому что во всем она винила только себя: незачем было слушать комплименты и идти неизвестно куда с незнакомым человеком. А этот незнакомый человек расстегнул брюки, вывалил ей на обозрение отяжелевший орган, который она видела впервые в жизни, и приказал ласкать его. Задыхаясь от отвращения и борясь со рвотными спазмами, она делала то, что он просил. В нужный момент он оттолкнул Аллу, кончил в полотенце и даже вежливо поблагодарил за доставленное наслаждение. Потом открыл ее сумочку, достал паспорт, списал адрес и пообещал, что пришлет фотографии. И он действительно прислал. Алла благодарила судьбу за то, что, когда на квартиру принесли заказное письмо из Киева, мамы не было дома. Она дрожащими пальцами разорвала конверт и достала отвратительные фотографии испуганной голой девочки в вульгарных позах. Алла, взахлеб рыдая, разорвала их в клочки, выбросила в мусоропровод и долгое время жила в страхе, не станет ли он присылать ей их снова и снова. Больше никакой корреспонденции из столицы Украины не приходило, и Алла постаралась забыть это происшествие, как кошмарный сон. Но даже после этого дикого события она продолжала все так же свято верить в прекрасных принцев. А «принцы» продолжали делать свое дело.

В институте за Аллой хвостиком ходил студент параллельной группы. Он надоедал ей, мешал, портил своим постоянным присутствием настроение и никак не желал понять, что не нравится ей. Он пытался доказать Алле, что она смотрит на него не под тем углом зрения, что если она сходит с ним хотя бы в кино, то сразу убедится в его безусловной привлекательности. Он так достал Аллу, что она начала подумывать, не перевестись ли ей в какой-нибудь другой институт от него подальше, но он вдруг неожиданно куда-то пропал. Алла воспряла духом, но на следующий же день получила письмо из местного психоневрологического диспансера с требованием явиться тогда-то и туда-то к врачу под такой-то фамилией. Удивленная и встревоженная, Алла явилась. Симпатичная моложавая врачиха с каштановыми прядками, кокетливо выбивающимися из-под белой шапочки, начала убеждать ее, что любовью можно вылечить практически любое заболевание. Оказалось, что Студент, будем называть его так, не нашел ничего лучшего, как явиться в психоневрологический диспансер, самостоятельно поставив себе диагноз – депрессия на почве неразделенной любви. Разумеется, лечить его своей любовью Алла отказалась.

Дальше вспоминать Алла не стала, хотя могла бы. Самым отвратительным в воспоминаниях было то, что все они – и Слизняк, и Фотограф, и Студент – являлись ловкими оборотнями. Утром, когда поезд пришел в Москву, Слизняк, надев строгий пиджак в легкую элегантную клетку, выглядел таким добропорядочным отцом семейства, что Аллина мать даже обсудила с ним некоторые насущные проблемы школьного образования, поскольку сама являлась учительницей. Фотограф со своим кофром косил под элитного художника объектива, а Студент даже прикинулся психом, только бы заполучить Аллу.

Закончив с личным опытом, Алла окинула мысленным взором жизнь вообще и в ужасе от представшего перед ней разрыдалась. Диктаторы, тираны, маньяки, убийцы, террористы в основном были мужчинами. И все они, пока не проявили себя окончательно в истинном своем лице и предназначении, маскировались, подобно Слизняку, Фотографу, Студенту и прочим.

Алла вытерла слезы, и именно тогда пролегла демаркационная линия между «до» и «после». Именно после посещения Эрмитажа и осмысления предыдущей жизни она отправилась в парикмахерскую, где остригла длинные волнистые волосы. Над головой встал ореол пушистых вьющихся прядок.

– Неужели ничего нельзя с ними сделать? – огорченно спросила она парикмахершу.

– А зачем что-то делать? – удивилась та. – Такой красивый эффект! Женщины искусственным путем пытаются добиться такого, а у вас все свое, природное.

– И все-таки мне бы хотелось убрать кудри, – упрямо твердила Алла.

Парикмахерша, обидевшись за Аллины волосы, фыркнула: «Как скажете», обильно умастила их прозрачным гелем и сильно оттянула феном. Из парикмахерской Алла вышла с головой, одетой в вороненый шлем из гладких блестящих волос. Больше она никогда не меняла прически. Из своего гардероба она безжалостно выбросила все веселенькие вещицы с бантиками, рюшечками, цветочками и пряжечками, вылила в унитаз любимые духи рижской фирмы «Дзинтарс» и подарила двоюродной сестре, которая очень вовремя приехала осмотреть Ленинград из Петрозаводска, яркую бижутерию «Яблонекс». Все это призвано воздействовать на мужчин и привлекать их внимание. Алле этого больше не нужно. Она оделась в строгий костюм и встала на тропу войны с представителями мужского пола. Она им отомстит за все. Она будет действовать их же методами и даже не станет маскироваться, разве что изредка, для достижения лучшего результата.

После резкой смены имиджа она углубилась в учебу. Она и раньше хорошо училась, а теперь ей из принципа надо было стать даже лучше Генки Сологуба, который считался самым талантливым в их институтской группе. И она, как сейчас выражаются, «сделала» Геннадия. Она получила красный диплом и лучшее в группе распределение в престижный НИИ. Устроившись на работу, освоившись на новом месте и прямо в процессе написания диссертации, Алла впервые вышла на охоту.

Первым попался в ее сети нежный мальчик Илмари Кирьянен, ингерманландец по происхождению. Алла раньше даже и не подозревала о существовании такой национальности. Некоторое время она делала вид, что очень живо интересуется его пространными рассуждениями о когда-то существовавшей независимой Северной Ингрии. Она старалась не зевать, когда он торжественно вещал о создании нового ингерманландского братства, потом – автономии, а после – опять-таки независимого государства, полноправного члена ООН. Через месяц слушать ей все это осточертело, потому что Илмари нужен был ей совершенно для других целей. Однажды она сказала ему:

– А не пошел бы ты подальше вместе со своей Ингерманландией!

Он обиделся и даже гордо удалился из кафе, где они в тот момент пили кофе. Вечером он опять явился к Алле, объявив, что только ей готов простить надругательство над его национальным достоинством, и наконец впервые остался у нее ночевать. Оба они ничего толком не умели, ибо были друг у друга первыми. Алла поняла, что ингерманландец для этих целей ей не годится, и безжалостно выбраковала его, как собственные рюшечки и бантики. Она даже не удосужилась что-то объяснить Илмари, просто сказала утром:

– Прощай, дружок. Ты свое дело сделал и должен уйти.

Илмари еще долго, как в былые времена Студент, мозолил ей глаза, но в конце концов вынужден был исчезнуть с ее поля зрения.

Вторым в Аллиной коллекции стал сослуживец Роман, тридцатилетний холостой младший научный сотрудник. Алла решила, что в своем возрасте он должен смыслить в интимной жизни побольше юного ингерманландца. Она решила не трудиться над привлечением к себе его внимания, а просто и недвусмысленно предложила себя. Ошалевший от такого неприкрытого цинизма Роман согласился, надеясь приятно провести время в компании с раскрепощенной красоткой, но… нечаянно и негаданно влюбился. Он таскал Аллу к родителям, которым она безумно понравилась. Ромина мамаша демонстрировала ей саксонский хрусталь, который они приобрели, когда муж, полковник в отставке, служил в Германии.

– Видите, Аллочка, – показывала она щедрой рукой на горку, сверкающую хрусталем, – я специально покупала все в двух экземплярах… ну… специально… к Роминой свадьбе. И золото… вот, посмотрите. – Она открывала объемистую кожаную шкатулку и выкладывала на стол парные кулоны, цепочки, серьги. – Я только кольца не покупала, чтобы не ошибиться с размером… ну… вы понимаете…

Алла все прекрасно понимала и в душе жалела разохотившуюся погулять на сыновней свадьбе женщину. Она, Алла Белозерова, никогда не выйдет замуж! Никогда! Даже тогда, когда ей захочется ребенка. Она найдет того, кто ее им обеспечит, а воспитывать будет одна.

Рома был очень выгодной партией, с какой стороны ни посмотри. Сам он был и собой хорош, и неглуп, и к Алле относился душевно, но еще большего внимания заслуживали его родители. Они, казалось, могли все, особенно когда дело касалось Аллы, которую они уже видели женой своего сына. Однажды у нее разболелся зуб, и они мгновенно устроили ей протекцию у какого-то навороченного профессора в институте стоматологии. Профессор не только вылечил ей зуб без всякой боли. Он еще по собственной инициативе удалил зубные камни и даже отбелил зубы по новой технологии, неизвестной еще и ушлым американцам, которые только потом, много лет спустя, закидают Россию своим «Блендамедом».

А потом в Русском музее была выставка работ Николая Рериха. Алла очень хотела попасть на выставку, но очередь в музей занимали с утра, когда она была на службе. Стоило ей обмолвиться Роману о Рерихе, как на следующий же день вечером после работы они всей семьей во главе с папочкой, полковником в отставке, пошли на выставку. Алла думала, что они подойдут ко входу и полковник предъявит какую-нибудь особую ксиву, по которой их пропустят без очереди, но не тут-то было. Они прошли через служебный вход без предъявления каких бы то ни было документов, а мужчина в огромных очках, который их встретил, долго тряс полковнику руку, учтиво сопровождал по выставке и давал требуемые пояснения, а если ничего не спрашивали, то молчал рыбой. Рерих Алле не понравился, особенно красно-кирпичный и ультрамариновый цвет многих его полотен. Ромина мама очень огорчилась, что выставка не доставила Алле того удовольствия, на которое она рассчитывала, и в качестве собственной реабилитации достала две контрамарки на закрытый просмотр импортного фильма по роману Кнута Гамсуна «Голод». Фильм Аллу потряс, несмотря на то что был черно-белый и занимал маленький квадратик экрана, приспособленного для показа широкоформатных фильмов. Было полное впечатление того, что в большом зале современного кинотеатра Алла с Романом смотрели телевизор. После этого фильма Алла была так благодарна Роме и его маме, что те подумали, что дело со свадьбой уже решено. По этому поводу мама назначила званый вечер, куда велено было приходить в вечерних туалетах. Вечернего туалета у Аллы не было, и она не собиралась его заводить. Она явилась на вечер в темно-синем костюме, в котором ходила на работу, и все равно была лучше всех, что было отмечено многочисленными родственниками и друзьями дома Роминых родителей. После торжественного ужина начались танцы. Аллу наперебой приглашали все присутствующие на званом вечере мужчины. Наконец подошла очередь Роминого деда. Осторожно ведя ее старинными приставными шажками, дед стал обещать Алле, что подарит внуку на свадьбу машину самого современного образца. У него, дескать, и деньги накоплены, и дело только за подходящим случаем и кандидатурой. Она согласно кивала, но при этом уже обдумывала вариант отступления. Линять из этого милого семейства надо было срочно. Они все очень хорошие люди, и обманывать их ей больше не хотелось. А сам Роман, взятый отдельно от семьи и многочисленных родственников, все-таки представлял собой мало интересного и, пожалуй, был скучен и уныл до занудства. На следующий же день прямо в институтском коридоре тоном Сергея Алла объявила ему: «Я не смогла тебя полюбить», и стала обходить его стороной. Роман сделался бледным с зеленоватым отливом, и Алла боялась, что он тоже закосит под психа. Потом она решила, что ей абсолютно все равно, под кого он станет косить, и окатывала его при встрече одним из своих самых ледяных взглядов. Сердобольные сослуживицы жалели Рому и не могли понять, чего этой дуре Белозеровой надо. Они пытались проводить с ней разъяснительную работу, но она только смеялась им в лицо.

В конце концов у Романа все сложилось хорошо. Он встретил девушку, родители которой были покруче его собственных. Молодые сыграли пышную свадьбу в ресторане гостиницы «Москва» и укатили жить в город с одноименным названием. Алла была очень рада за Наследника, как она окрестила Рому, но сослуживицы долго еще не могли ей простить того, как дурно она обошлась с лучшим молодым человеком их института.

Однажды Аллино отношение к мужчинам могло бы быть пересмотрено, если бы…

Как-то в их институт пришел новый сотрудник. Директор переманил очень способного и инициативного инженера с завода города Новореченска, где внедрялись разработки их института. Он предложил инженеру заняться наукой и ни где-нибудь, а в самой Северной Пальмире. Молодому человеку было около тридцати, и директор решил из него вырастить себе зама по науке. Замом по производству у него уже был отличный мужик, вышедший из заводских мастеров и знающий заводские проблемы как свои пять пальцев. Замы по науке все время менялись, потому что директору казалось, что ни один из утвержденных на этот пост не дотягивал до высокого уровня вверенного ему учреждения. Александр Леонидович Звягин оказался ко двору. Он был умен, расторопен, в меру демократичен, а потому умел не только ладить с людьми, но и руководить ими.

На Аллу Белозерову он в первый же день своей трудовой деятельности положил глаз, но дать ей это понять не спешил. Алле же он сразу не понравился, потому что лез во все дырки и мешал работать. Это потом она поняла, что он таким занудливым образом знакомился с работой института, желая быть в курсе всех его тем. А на первых порах она его почти возненавидела, потому что он ходил за ней по пятам и в лаборатории, и на механический участок, и к экономистам, и даже желал присутствовать при всех ее переговорах со сторонними организациями. Один раз она ему сказала:

– А не кажется ли вам, Александр Леонидович, что меня пора уволить, потому что вы уже достаточно хорошо справляетесь с моей работой?

Он рассмеялся и пригласил поужинать в какой-нибудь пищеточке по ее выбору, поскольку сам он в Ленинграде еще плохо ориентировался.

– Будем праздновать мое увольнение? – раздраженно спросила она.

– Будем праздновать наше знакомство! – ответил он.

– Для меня наше знакомство праздником не является, – отрезала она и отказалась с ним встречаться и ныне, и присно, и во веки веков.

Звягин, казалось, ее отказом ничуть не огорчился и очень скоро стал ходить следом за сотрудниками другого отдела, потом третьего, и так далее, пока не ознакомился с работой и тематикой каждого из них.

Приближался Новый год, и директор института выделил из собственного фонда приличную сумму на встречу его всем коллективом в ресторане интуристской гостиницы «Пулковская», славившейся в те времена своей кухней и шикарным обслуживанием. Алла идти в ресторан не хотела. Во-первых, она ничего не пила, чем всегда восстанавливала против себя сотрудников. Во-вторых, она не любила подобный способ времяпрепровождения. Где-то уже на втором часу застолья, когда народ только-только доходил до кондиции ничем не сдерживаемого веселья, она начинала скучать и злиться на весь мир. И она бы не пошла, если бы случайно не услышала, как за ее спиной сотрудницы говорили, что Алла Белозерова, конечно, как всегда, противопоставит себя коллективу и не пойдет вместе со всеми встречать Новый год. Злить гусей Белозеровой не хотелось, и она пошла… правда, вовсе не в «Пулковскую» гостиницу. Прямо под Новый год в Ленинград на какой-то научный симпозиум в области медицины неожиданно приехала делегация канадцев. Разумеется, им тут же отвели лучшие номера в «Пулковской», выселив оттуда несколько советских докторов наук, прилетевших днем раньше на этот же симпозиум из Новосибирска и Петропавловска-Камчатского. Банкетный зал, снятый Аллиным институтом на 29 декабря, тоже передали в полное распоряжение канадцев. Русским, презираемым собственным городом, пришлось забрать из «Пулковской» деньги и снять единственный оставшийся к тому времени свободным актовый зал при одной из жилищно-эксплуатационных контор. ЖЭК взял с института гораздо больше денег, чем гостиница «Пулковская», потому что у него не было собственной кухни и еду надо было возить из комбината школьного питания. Кроме того, ЖЭК прилагал к залу собственного тамаду, услуги которого оплачивались отдельно. Снять зал без тамады не представлялось возможным, и председатель профсоюзной организации уговорил директора института раскошелиться еще, поскольку часть водки уже все равно закуплена, а некоторые женщины даже успели сшить себе новые наряды в знаменитом на весь Ленинград ателье под названием «Смерть мужьям». Директорская жена тоже кое-что себе уже сшила у одной подпольной портнихи, а потому директор, скрепя сердце, открыл сейф и достал еще столько денег, сколько требовалось на комбинат школьного питания и тамаду.

Школьное питание оказалось весьма скудным, видимо, в расчете на детские желудки, зато водка, закупленная председателем профсоюзной организации для взрослых, отдельно и по большому блату, лилась рекой. Тамадой был плюгавенький, самого отвратительного вида мужичонка, который, кроме развлечений «нальем и выпьем», похоже, не знал никаких других. Когда он вместе с залом дошел до определенного состояния, то вспомнил еще одну, очень хорошую с его точки зрения развлекуху. Из вспухшего кармана своего потертого пиджачка, из которого вырос еще, очевидно, в школьном возрасте, он вытащил горсть теннисных шариков и предложил выйти в центр зала пятерым смелым мужчинам. Мужчины, которые уже хорошо выпили, были все, как один, смелыми, и бедному тамаде пришлось изрядно попотеть, чтобы отобрать из них самых достойных. Когда участники предстоящего состязания наконец были определены на конкурсной основе, тамада вызвал к ним пятерых смелых женщин. Институтские женщины и без выпивки были довольно смелыми, а уж от выпитого расхрабрились так, что тамаде пришлось пообещать, что конкурс будет проведен в несколько туров, чтобы каждая желающая женщина смогла принять в нем участие.

Алла вяло ковыряла вилкой в салате оливье и старалась не смотреть на середину зала, потому что понимала: ничего хорошего она там не увидит. Несколько раз она ловила на себе заинтересованный взгляд Александра Леонидовича Звягина и мрачнела еще больше. По всему видно, что он начнет приставать. Скоро начнутся танцы-манцы-обниманцы… И зачем она согласилась пойти на этот вечер? Может, взять да и напиться вместе со всеми?

А на середине зала умирающие от смеха женщины пытались на скорость прокатить теннисные шарики под брюками у мужчин: из одной штанины – в другую. Мужчинам это здорово нравилось, и они по-щенячьи повизгивали и чуть ли ни взлаивали от восторга. Тамада потребовал от председателя профсоюзной организации дополнительный гонорар за организацию такого нечеловеческого веселья. Председатель, который в дополнение к профсоюзной деятельности являлся кандидатом технических наук, сунул ему в нос приличный по объему кукиш, заявив, что и сам таких развлекух может организовать бессчетное количество. Тамада, почуяв сильную личность, моментально слинял от него подальше, якобы с целью награждения конкурсантов яблоками и мандаринами.

Как только начались танцы, к Алле первым подошел Звягин. Заранее придумать предлог для отказа она не догадалась, замешкалась и все-таки вынуждена была выйти с замом по науке в центр зала, где уже танцевали счастливые участники конкурса «Прокати шар» и благоухали наградными мандаринами.

– Удивляюсь я нашему народу, – улыбаясь, сказал ей Звягин. – Вроде бы умные люди, кандидат на кандидате, доктор на профессоре, и вдруг такие убогие развлечения! И ведь радуются как дети! Что вы думаете по этому поводу, Алла Константиновна?

– Я думаю, что народ пытается извлечь максимум удовольствия из того суррогата, что им нагло подсунули под Новый год. Они весь год очень много работали и слишком мало отдыхали. Приходится есть что дают! Вы не находите мои слова справедливыми, Александр Леонидович? – встала на защиту родных сотрудников Алла.

– Ну… я не знаю… Можно было бы самим что-нибудь придумать… Все мы были студентами, ездили в стройотряды. Там развлекались по-другому!

– Бросьте, Александр, и в стройотрядах бывало такое, что не приведи господи повторить! И потом, кто вам мешал придумать что-нибудь замечательное для праздника, если уж так претит шарокатание в мужских штанах?

– Я здесь человек новый…

– Это как раз и хорошо! Вы имели чудесную возможность проявить себя с самой лучшей стороны, но… не воспользовались этим.

– А почему вы ничего не пьете, Алла? Я за вами наблюдал, – сменил тему Звягин.

– Не пью, и все, – ответила она. – Никогда. И ничего. Объяснять это не желаю.

Как раз в этот момент танец закончился, зам по науке отвел ее на место и… куда-то пропал. Алла вертела головой, но Звягина нигде не было видно. Она решила, что по своему обыкновению была слишком резка и категорична и он ушел с праздника, потому что во всем коллективе не нашел ни одного единомышленника. Алла уже забыла о нем напрочь и подумывала о том, как бы и ей незаметно уйти, потому что забавы тамады с теннисными шарами начали уже выводить ее из себя. Мерзкий мужичонка поставил в центр зала стул, на который положил свои универсальные шары, и накрыл их несвежим носовым платком. Желающим участвовать в конкурсе предлагалось сесть на стул прямо на шары и определенной частью тела сосчитать их количество.

Алла встала из-за стола и стала потихоньку пробираться к выходу, когда в зал вернулся румяный с мороза Звягин с гитарой в руках. Он цыкнул на тамаду, сбросил со стула его шары, зацокавшие по линолеуму, будто козы копытцами, сел на стул сам и положил руку на струны. Потом он оглядел перевозбужденный горячительными напитками и тамадой зал, усмехнулся и запел. Сначала его слушали плохо: звякали вилками и ножами, звенели фужерами, переговаривались и похохатывали, но потом как-то затихли. Александр Леонидович пел песни Визбора, Кима, Вероники Долиной, Высоцкого и других авторов, которых Алла не знала. У него был несильный, но красивого тембра голос, замечательный музыкальный слух и профессиональная игра на гитаре. Сначала к заму по науке подвинулся со своим стулом председатель профсоюзной организации и спросил:

– А «Ты у меня одна» можешь?

Тот кивнул и запел.

Последние слова песни пел уже почти весь институт, окруживший Звягина:

Будем идти в метель, Будем стелить постель, Будем качать всю ночь У колыбели дочь…

Потом гитару зама по науке взял в руки сам директор института и, аккомпанируя себе простенькими аккордами, скрипучим голосом запел: «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались!» Не стоит и говорить, что вместе с ним пели все его подчиненные. Таким образом, с помощью Звягина дальнейшее празднование наступающего Нового года пошло совершенно в другом ключе, за что Алла была очень ему благодарна. Последний танец она опять танцевала с Александром Леонидовичем.

– Вы очень хорошо поете, – сказала она. – Не ожидала.

– Вы вообще меня еще очень плохо знаете, а потому недооцениваете, – весело отозвался он. – Я был бы непротив, если бы мы познакомились поближе.

Размягченная его песнями и успехом у сотрудников Алла и сама не заметила, как согласилась. Они шли по темному промороженному городу бок о бок и болтали о всяких пустяках. Алле уже давно не было так хорошо и спокойно рядом с мужчиной. Ей казалось, что они знакомы с ним уже много лет. Она совершенно расслабилась и поймала себя на том, что последний раз так радовалась свиданию со Счастливчиком. А что из всех тех свиданий вышло? Алла остановилась посреди тротуара и вскинула на Звягина вмиг ставшими холодными глаза.

– Что-то не так? – чутко отозвался Александр.

– Все так… Все нормально, но… мне пора домой. Я – на метро!

– Алла, в чем дело? – Он загородил ей дорогу. – Я что-то не то сказал?

– Нет… вы все очень правильно говорили… – мялась Алла. – Все нормально… но… В общем, до свидания, Александр Леонидович. Спасибо за вашу гитару и вообще…

– Мне бы хотелось, чтобы вы звали меня просто Сашей… Вы можете?

– Н-нет… Я не буду… не могу… Мне надо идти…

– Но почему? – Она видела, что он очень разволновался. – Вас кто-то ждет дома?

Именно в этот вечер ее никто не ждал. Алла хотела соврать что-нибудь поправдоподобнее, но зам по науке вдруг закрыл ей поцелуем рот, и… Алла пропала…

В однокомнатной квартире, которую Звягину выбил директор института, царили хаос и запустение. Мебели почти не было никакой, если не считать узкую одноместную тахту и обшарпанный письменный стол. У стены стояли два раскрытых чемодана, в которых комками лежали носильные вещи. Между оконными рамами мерз приличный кусок масла и очень маленький кусочек колбасы.

– Это все, чем я богат на сегодняшний вечер, – развел руками зам по науке и виновато посмотрел на Аллу.

– Неужели вы не наелись на нашем банкете? – рассмеялась она.

– Не «вы», а «ты»… мы же договорились, – мягко напомнил ей Звягин и поцеловал так страстно, что у Аллы закружилась голова.

Два предновогодних дня, проведенные в захламленной комнате на узкой одноместной тахте, были восхитительны. Зам по науке был нежен и страстен одновременно, а Алла впервые за несколько лет ни разу не подумала о посторонних вещах, о работе и о том, какие все мужики сволочи.

Потом Александр перебрался к Алле, потому что в его неустроенной квартире жить было невозможно. Ее мама к тому времени переехала к сестре в Петрозаводск, оставив дочери небольшую двухкомнатную квартирку. Переездом к ней Звягина Алла была счастлива и выбросила из головы все мысли о мести мужчинам. Ей наконец повезло, и на прошлом она поставила жирный крест. Александр был отличным любовником и одновременно хорошим другом. С ним было о чем поговорить. На все он имел свое собственное мнение, был умен и всеми уважаем. Обаяние личности делало его, внешне довольно обыкновенного: темноволосого, кареглазого и не слишком высокого ростом, почти красавцем. Он улыбался так же ослепительно, как Юрий Гагарин, имел потрясающе красивый тембр голоса и умел расположить к себе любого.

Алла уже собиралась сшить себе все в том же ателье «Смерть мужьям» красное платье, как вдруг необходимость в ярких туалетах опять отпала. На майские праздники из Нижнереченска к Александру Леонидовичу Звягину приехала законная жена с двумя девочками-близняшками. Она сделала супругу «сюрприз», явившись с вокзала вместе с дочерьми прямо в институт. О счастливом воссоединении мужа и отца со своим семейством в холле родного здания Алле услужливо доложили сослуживицы. Она не поверила, хотя услышала за спиной что-то вроде: «Это ей за нашего Романа расплата». С чрезвычайно прямой спиной и застывшим лицом Алла спустилась на первый этаж. Через дырку от вывалившегося звена стеклопрофилита она смотрела из коридора в холл и не хотела верить своим глазам. Вокруг Александра прыгали две абсолютно одинаковые девчушки лет шести, а его самого собственнически обнимала за шею пухленькая молодая женщина с немодной в то время, но очень шедшей ей толстой пшеничной косой. На Александре Леонидовиче, что называется, не было лица.

На Алле тоже не было никакого лица, когда она оторвалась наконец от дыры в стеклопрофелите и столкнулась с директором института. Это выражение полного отсутствия лица так поразило начальника, что он вынужден был сам заглянуть в дыру в стене. Увидев то, что и должен был увидеть, он остановил Аллу, бредущую по коридору к лестнице на этажи, и сказал:

– Извини, Алла… Я знал, конечно, что он женат, на работу ведь нанимал… Я должен был тебя предупредить, но… – он развел руками. – Я думал, что он тебе сам все сказал и что ты была не против… Чужая душа – потемки.

Директор института, наверно, еще долго развивал бы свою мысль о странности и непредсказуемости человеческих отношений, но вовремя заметил, что Белозерова близка к обмороку.

– Вот что, Алла… Иди-ка ты домой… Отдохни пару дней, погуляй… Ну я не знаю… что еще… Сходи куда-нибудь… Вот! В Театре эстрады сейчас Геннадий Хазанов выступает со своим кулинарным техникумом. Ухохочешься! Мы с женой позавчера ходили… А с бухгалтерией и табельной я договорюсь. Скажу, что… это… ну, в общем, найду что сказать!

Алла благодарно посмотрела на директора, одного из лучших представителей семейства мужчин, и пошла к выходу из института. Ей пришлось пройти мимо все еще обнимающихся Звягиных. Как среагировал на ее торжественный проход мимо них зам по науке, Алла не заметила. Ей было уже не до него. Она не могла понять, каким образом опять так расслабилась и попала в лапы к очередному оборотню. Ей ли, уже битой и тертой жизнью, утрачивать бдительность! Ей ведь уже далеко не двадцать, когда Счастливчик мог вить из нее веревки! Как же Звягин сумел ее так приворожить? Чем? Неужели всего лишь песнями под гитару? Неужели приятным голосом и улыбкой? Это ведь все такое внешнее… А она уже давно не реагировала ни на что внешнее, броское и эффектное. Казалось, что Сергея ей хватило на всю жизнь… Ан нет! Как же она могла так довериться этому заму по науке? Ведь уже много лет не откликалась ни на какие призывы мужчин, выбирала их только сама, и вот вам… Алла остановилась посреди улицы, потому что вдруг поняла, в чем дело. Ей опять захотелось любви, чтобы все внутри напрягалось струной и трепетало при одном лишь звуке его голоса, при одном прикосновении… Как же все-таки неправильно воспитывают девочек! Зачем им забивают головы всякой чушью: сентиментальными сказками о любви, легендами о верности и баснями о самоотверженности? Всю эту галиматью потом почти невозможно вытравить из души и сердца. Девочек с младенчества надо воспитывать так же, как мальчиков: солдатиками и пистолетами. Их надо учить драться, плеваться сквозь зубы, материться как можно забористей и чихать на любовь и верность. Она, Алла, если бы была учителем литературы, совсем по-другому преподавала бы свой предмет. Она говорила бы девочкам:

– Читайте и учитесь на классике! Швабрин – это норма! Гринев – сказочный герой вроде Чиполлино. Онегиных в жизни – пруд пруди, а Ленский, «с кудрями черными до плеч», скорее всего, нетрадиционалист. Печорин – очень жизненная сволочь, Болконский – лощеный гад, ухайдакавший свою жену еще до родов! Ромео Монтекки очень вовремя помер, потому что в противном случае Джульетта осточертела бы ему через пару месячишек, как бедняга Розалинда!

А уж что касается «Алых парусов», то эту книгу Алла вообще сожгла бы на костре и рассыпала бы ее последний типографский набор. А изучать в школе предложила бы «Кармен» Проспера Мериме. У этой женщины нежным девочкам надо учиться, как себя вести с мужчинами.

Очнулась Алла у Эрмитажа, куда ноги принесли ее сами, как после разрыва со Счастливчиком. А стоит ли идти смотреть на Антиноя? Он наверняка был таким же негодяем, как и все. Красивые негодяи – они еще страшнее. Алла резко развернулась, пересекла Дворцовую площадь, через арку Главного штаба вышла на Невский и медленно пошла к метро, постепенно успокаиваясь. А собственно, чего это она так вызверилась на Звягина? Разве он ее в чем-нибудь обманул? Он просто не сказал, что у него есть жена и дети. А разве он обязан был говорить? Вот если бы она его спросила, а он сказал, что холост и бездетен, тогда бы соврал, а так… Неполная правда – все равно правда. А если бы он сказал, что женат? Что тогда? А тогда она послала бы его ко всем чертям! Вот и славно! Можно представить, что он сегодня сам объявил ей, что женат, и она послала его ко всем чертям! Была проблема – и нет проблемы!

Алла храбрилась и бодрилась, но на самом деле ей хотелось выть громко и долго. Хорошо, что она сейчас на людях и не может этого сделать.

На Владимирском, в ее собственной квартире, Аллу ждал Александр Леонидович Звягин, которому она на свои деньги лично заказала ключ. И первым, что она ему приказала, было:

– Ключ на стол.

Звягин безропотно выложил его на журнальный столик.

– Вы свободны, Александр Леонидович, – абсолютно спокойно сказала ему Алла. – Можете идти заниматься наукой и… семьей.

– Погоди, – Звягин подлетел к ней, схватил за руку и заговорил так проникновенно, как еще никогда до этого: – Да… я виноват перед тобой… и перед женой своей виноват… перед всеми… Но разве я знал, когда женился, что встречу тебя? Я как только тебя увидел в институте, сразу понял, что все… влип… влюбился…

– Брось, Саша, – усмехнулась Алла. – Это у тебя врожденный мужской инстинкт сработал: бери, что плохо лежит! Любовью тут и не пахнет!

– Разве я не доказал, что люблю тебя? Да я сто раз доказал!!!

– Если бы любил, то сказал бы про жену и дочерей, сказал бы, что ошибся, поторопился с женитьбой… А ты успевал и нашим, и вашим: и со мной спать, и жене любовные весточки слать! Так ведь? Иначе она не обнимала бы тебя так страстно в институте, а сразу залепила бы по морде!

– Ну… я же сказал, что виноват, – взмолился Звягин. – Я все время хотел вам обеим сказать… признаться во всем, но как-то не получалось… И потом там девочки: Катя и Машка…

– Вот и катитесь, многоуважаемый зам по науке, к своим девочкам! – зло сказала Алла и сложила руки на груди, отгородившись от него их живым крестом.

Потерянный, сжавшийся и скукоженный, Звягин ушел, а для Аллы начались кошмарные дни. Жена Александра Леонидовича, Лариса Павловна, устроилась к ним же в институт в бухгалтерию. Разумеется, в очень скором времени она была посвящена доброжелателями в тайны отношений собственного мужа с некоей Белозеровой Аллой Константиновной. Лариса Павловна поначалу придала этому не слишком большое значение. У всех мужиков бывают загулы, так уж они устроены, и с этим надо считаться. Александра тем более можно простить, потому что он целых полгода жил в Ленинграде без женщины. Какой мужчина это выдержит? Но когда Лариса Павловна увидела Аллу Белозерову собственной персоной, то онемела от ужаса. Таких безупречных красоток она видела только в иностранных модных журналах. Только одно лицо – есть настоящее произведение искусства! Как она умудряется так красить ресницы, что ни одна не слипается с другой? А кожа?!! Какая у нее кожа!!! Гладкая, матовая, без единого дефекта!!! И губы! Такой красивый изгиб! И помада какая-то особенная! У нее, Ларисы, помада вечно скатывается в противные кусочки и в уголки губ почему-то затекает. А у этой – блеск да и только! А одежду эта Алла явно не в магазине покупает! Шьет, наверно, на заказ. Но ведь это надо еще суметь придумать, чтобы тебе так сшили: просто, неярко, но так элегантно и изысканно, хоть плачь. Такую женщину на кривой кобыле не объедешь… В такую любой мужчина влюбится, не только ее Сашка. Наверняка эта инфернальная женщина совратила кучу мужиков из института.

Больше всего Ларису поразила Аллина прическа. Настоящий блестящий шлем – волосок к волоску! А что, если по этой части и попытаться с ней сразиться? У нее, Ларисы, тоже очень сильные и густые волосы, и тоже, между прочем, прямые! Если она пострижется, то они, возможно, будут лежать не менее красиво. Да и вообще! Давно пора распрощаться с косой. Она теперь живет в столичном городе, а не в паршивом заштатном Новореченске, где и сходить-то, кроме речного вокзала, некуда. Что-то не видела она в Ленинграде женщин с косами! У всех стильные стрижечки или пышные прически.

Укрепившись таким образом в собственном решении, Лариса отправилась в парикмахерскую. Когда она распустила свои волосы, они накрыли ее всю до колен, как плащом, и смотреть на это чудо сбежалась вся парикмахерская. Лариса стояла перед зеркалом и чуть не плакала. Она вспоминала, как впервые разделась перед Сашей, вот так же стыдливо закрывшись волосами. А он онемел от этого необычного зрелища и сначала целовал лишь кончики пшеничных прядей, а потом, специально медля и растягивая удовольствие, долго добирался до ее тела… А потом волосы мешали, и приходилось их срочно скручивать жгутом или быстренько заплетать опять в косу, чтобы забрасывать за подушку, иначе в постели не повернуться было ни ему, ни ей. Ларисины волосы были семейной реликвией. А распускать их на ночь и расчесывать стало для обоих ритуалом. Саше нравилось, зарываясь в густое золото ее волос, искать в них пышное розовое тело…

Парикмахерши дружно уговаривали Ларису не сходить с ума и не покушаться на такое богатство, но она, с трудом сдерживая рыдания, твердила только одно:

– Будем стричь…

Прическа, которую она заказала, к ее лицу и фигуре абсолютно не подошла. Лариса окончательно лишилась шеи и стала казаться еще толще, чем была. Бесконечно набегающие на лицо пряди с непривычки мешали ей до головной боли, и она приспособилась заправлять их за уши. При этом голова своими очертаниями стала напоминать грушу с печальным измученным лицом. Но самым ужасным оказалась даже не потеря косы, а вместе с ней и яркой индивидуальности, а то, что Саша этой потери даже не заметил. Он и не вспоминал, что совсем еще недавно любил расчесывать ее волосы и любоваться их блеском в свете тусклого ночника. Ритуал перехода от бытовухи к таинствам интимной жизни был утрачен без всякого сожаления со стороны Саши. Да и таинства-то никакого больше не было. Был голый, торопливый секс, который не приносил ни одному из супругов ни удовольствия, ни отдохновения. Лишившись косы, Лариса ничего не приобрела. Саша не заметил ни нового синего костюма, который она сшила в Аллином стиле, ни смены колера косметики. И она поняла, что чисто внешними признаками Сашу не пронять, а возможно, что и вообще ничем не пронять, а потому бороться следует с источником зла, а именно с Аллой Константиновной Белозеровой.

Первым этапом в этой борьбе стало ее посещение Аллы Константиновны на дому.

– Что вы от меня хотите? – спросила Ларису Алла.

– Чтобы вы оставили моего мужа в покое! У нас дети!

– Мне ничего от него не нужно, – устало сказала Алла и отвернулась к окну.

– Зато ему от вас нужно! – занервничала Лариса. Ей хотелось видеть глаза соперницы, чтобы понять, говорит она правду или прикидывается. Алла, будто поняв это, повернулась к ней лицом:

– Я могу пообещать вам, что Александр Леонидович никогда больше не переступит порога этого дома, и это единственное, что я могу для вас сделать.

– Ну и что с того!! – взвизгнула Лариса. – Вы можете продолжать встречаться, где угодно, а я требую вашего окончательного разрыва!!!

Алла раздумывала, какой аргумент в свою пользу еще привести, когда раздался звонок в дверь. Она извинилась и пошла открывать. Лариса двинулась за ней, и правильно сделала, потому что на пороге стоял ее собственный муж.

– Вот!!! Пожалуйста!!! – закричала она. – Говорила, что не переступит, а он переступил – и хоть бы что!!!

– Лариса?! – остолбенел при виде жены Звягин. – Что ты тут делаешь?

– Я?!! Я защищаю свой семейный очаг, а вот что ты тут делаешь?!!

Лицо Ларисы раскраснелось, нос покрылся мелкими капельками пота. Она больше, чем когда-нибудь, походила на рыхлую, переспелую грушу, но не догадывалась об этом. Звягин, слегка отодвинув жену, переступил-таки порог Аллиной квартиры и срывающимся голосом сказал:

– Лариса, я официальным образом прошу у тебя развод… О девочках не беспокойся. Я обеспечу их всем необходимым, и ты…

Он не договорил, потому что Алла сатанински рассмеялась. Она хохотала и хохотала, да так, что потекла и размазалась по щеке тушь. Чета Звягиных застыла от ужаса, ибо совершенно не могла понять, что происходит. Отсмеявшись, Алла вытерла слезы тыльной стороной ладони и сказала:

– Если ты думаешь, Сашенька, что мне нужен твой развод, то ты здорово ошибаешься!

– Я… я… думал, что если мы официально поженимся, то…

Алла опять рассмеялась:

– С чего ты взял, что я хочу, чтобы мы, как ты трогательно выражаешься, официально поженились?

– Так что же… неофициально…

– Да никак! – жестко заявила Алла. – Ты мне не нужен ни официально, ни неофициально! И… – Алла выразительно помахала обеими руками в направлении выхода, – убирайтесь из моей квартиры… оба!!

Потрясенные Звягины из квартиры убрались. Алле казалось, что она нашла наилучший способ решения назревшей проблемы, но, как потом оказалось, ошибалась. Пока она этого не знала, то радовалась тому, что не успела влюбиться в Александра так, как когда-то в Счастливчика. Ей было горько и обидно, что она обманулась и подставилась, досадно, что опять глупо, по-детски размечталась, но не более того. Она поняла, что жизнь преподала ей еще один урок, сделала для себя соответствующие выводы и укрепилась в ненависти и презрении к представителям так называемого сильного пола.

А потом и начался тот кошмар, которого Алла никак не ожидала. Лариса Павловна Звягина повела себя очень нетрадиционно. Ей бы радоваться, что любовница мужа дала ему полный отлуп, а она почему-то очень оскорбилась за своего Александра Леонидовича. Правда, с Ларисиной точки зрения, все было очень логично: она всегда гордилась мужем, а тут вдруг какая-то профурсетка позволила его так щелкнуть по носу. Она должна быть за это наказана. И Лариса начала рыть носом под Аллу Белозерову. К тому времени жена зама по науке Звягина уже возглавляла институтскую бухгалтерию, а потому на самых законных основаниях назначила инвентаризацию казенного имущества. Белозеровой, как материально ответственному лицу, было предъявлено чуть ли не обвинение в расхищении социалистической собственности. В лаборатории, за которую Алла отвечала, не досчитались двух настольных ламп, калькулятора, трех блоков питания, одного вентилятора, одного телефонного аппарата и одной подставки для перекидного календаря. Начальник отдела с трудом отбил Аллу у бухгалтерии, взяв всю вину на себя, но нервы ей потрепали здорово. Несколько раз именно на Алле заканчивались деньги, когда Лариса Павловна в качестве кассира выдавала сотрудникам института зарплату. Когда Алла отходила от кассы, другим сотрудникам денежные купюры тут же находились, а Белозерова, чтобы лишний раз не контактировать с Ларисой Павловной, заказывала деньги с депонента. Алле пару раз забывали начислить премию, потеряли ее больничный лист, потом пропуск, а потом фотографии, которые она принесла для нового пропуска. Все эти происки Ларисы Алла переносила бы героически, потому что чувствовала себя перед ней немного виноватой, если бы не сам Звягин. Куда делось все его обаяние и умение строить межличностные отношения! Сначала он подкарауливал Аллу во всяких местах и умолял о любви. Алла его уже презирала, а потому уговорить ее было невозможно. Однажды вслед за ней он ворвался в ее квартиру и пытался чуть ли не изнасиловать, полагая, что, расслабленная и обезоруженная в его железных объятиях, она выбросит наконец белый флаг. У него ничего не получилось, ибо Алла уже тогда знала пару-тройку приемов, как обезвредить особо назойливых приставал.

– Но ты же меня любила! – гневно сверкая глазами, крикнул он. – Любила! Я это чувствовал! Куда же все делось и так быстро?!!

– Я еще не любила, Саша, – спокойно ответила она. – Я готова была полюбить, это верно… но ты со своей Ларисой сделал все, чтобы я вас обоих возненавидела.

– Аллочка, – бухнулся он перед ней на колени, – ну прости меня… Я не могу без тебя жить! С ума схожу! Лариску готов удушить! Дочки раздражают! Вот до чего дошел!

Алла молчала, безразлично глядя в стену.

– Ну в чем моя вина? – горячился он. – Только ведь в том, что я не сказал тебе о жене! Но я ведь все равно сказал бы! Куда бы я делся? Днем раньше – днем позже, какая разница?!! Разве в этом дело?!!

Алла понимала, что Звягин прав. Если он и виноват, то только перед собственной женой. А ей он не сделал ничего плохого. Может быть, он действительно любит ее, как говорится, по-своему… Все дело в том, что она не смогла его полюбить… Эту коронную фразу Счастливчика она повторила уже второй раз в жизни и именно тогда поняла, что любить разучилась вообще.

Александр Леонидович работать рядом с Аллой Белозеровой не смог. Сначала он перешел в соседнее НИИ со сходным профилем научных исследований, а потом вместе с семьей уехал обратно в Новореченск. После торжественного отбытия Ларисы Павловны из института местная уборщица баба Клава вытащила из-под стола Аллы Белозеровой небрежно сделанную тряпичную куклу с пронзенной вязальной спицей грудью. Она решила ничего не говорить красавице Аллочке и, не мешкая, сходила к одной знакомой, которая дала ей пузырек привезенной из святых мест водицы. Куклу баба Клава сожгла в печи, которую очень вовремя приволокли к институту рабочие коммунальных служб города. На ней разогревали смолу и смолили ею текущие крыши старых зданий. Кукла занялась быстро и сгорела без остатка. Спица почернела, потом покраснела и таким образом наверняка очистилась от всяческой скверны. На следующий же день, еще до прихода Аллочки на работу, баба Клава обрызгала святой водой ее стол и всю территорию вокруг ее рабочего места. Остаток водицы она решила вечером влить в суп своему мужу, который последнее время очень нехорошо кашлял.

Алла Белозерова никогда не узнала о кукле с пронзенной грудью, но вполне возможно, что ее короткое нахождение под ее рабочим столом и сыграло свою отрицательную роль, поскольку последующая Аллина жизнь сладкой не была, как, впрочем, и предыдущая.

А жизнь между тем продолжала убеждать Аллу, что она на правильном пути. К тому времени мужчины уже развалили Советский Союз и организовали перестройку с ее сенсационными разоблачениями. Лагеря, «черные вороны», жертвы репрессий и войн – вот итоги их неутомимой деятельности. Оборотни, не стесняясь, демонстрировали широкой общественности свою настоящую сущность. Партийные функционеры строем повалили в церковь, неумело крестясь загребущими руками. Они пускали в оборот в качестве индульгенций ваучеры, всевозможные акции и прочий бумажный мусор и говорили с экранов телевизоров красивые слова о возрождении бывшего тоталитарного, а ныне демократического государства. Алла не верила ни одному их слову. Она знала, что за элегантными пиджаками скрываются похотливые мелкие душонки, за элитными очками – масленые глазки, а руки, потрясающие манифестами вновь образованных партий, готовы в любой момент их бросить, чтобы ловчее было лезть в государственную казну или женщинам под юбки.

Однажды ей попалась в руки недавно изданная книга об Александре Гриневском. Алла узнала, что непревзойденный мастер красивых сказок, легенд и феерий был горьким пьяницей и тиранил этим жену. Капитан Грей наконец показал свое истинное лицо. Алла разорвала в клочья, как когда-то свои киевские ню, слюнявую сказочку про алые паруса. За биографией Грина последовала биография наркомана Булгакова, игроков Некрасова и Достоевского, нетрадиционно ориентированного Чайковского и других. Авторами книг тоже были в основном мужчины. Оборотни доносили друг на друга, лаяли, и ветер разносил их лай по всей стране. Когда Алле удалось прочитать некоторые из опубликованных страниц дневников Пушкина, она даже растерялась. Какое уж тут «чудное мгновенье» и «как дай вам бог любимой быть другим»? Тот же оборотень в бакенбардах! А Лермонтов! За то, что в детстве Сушкова дала ему откусить от булочки с опилками, мстил ей, будто она была его женой и наставила рога.

Ей сделалось окончательно ясно, что мужчины к любви не способны, разве что к некоторой влюбленности и только до того момента, пока, по собственному их выражению, им «не дали». А чтобы «дали», почти каждый из них готов был на любые мерзости и обман. Алла платила им тем же. Она не жалела никого, вплоть до мужей своих подруг. Подруги в скором времени перестали быть таковыми, потому что ни один муж не устоял. При этом Алла совершенно их не завлекала. Они, как мотыльки, летели на ее свет сами, а она пользовалась тем, кем хотела. А те, кем она не захотела воспользоваться, наливались злобой, раздражением и запрещали своим женам дружить с «этой шлюхой, которая, ты же знаешь, дорогая, спала даже с Вадиком, мужем Маргариты». Муж той самой Маргариты, с которой Алла ездила в незабываемую поездку в Киев, был тем самым Вадиком, с которым подруга познакомилась в поезде. Именно из-за их свиданий Алла, оставшись один на один со столицей Украины, и попала в передрягу с Фотографом. Вадик являлся самым нудным и порядочным интеллигентом в очках, которые только встречались Алле в жизни. Так вот этот самый интеллигент однажды нечаянно здорово наклюкался на свадьбе еще одной подруги собственной жены. Дойдя до кондиции, в которой раньше никогда не бывал, он решил, что сам черт ему теперь не брат, и пригласил на танец Аллу. Прижимаясь к ней всем своим тщедушным телом и скользкими очками, он стал нашептывать, что она ему всегда нравилась гораздо больше Маргариты, но он всегда боялся ей это сказать, а теперь осмелел и требует немедленной половой сатисфакции. Вадика в конце концов еле оттащили от Аллы, а поскольку ни в чем предосудительном он ранее замечен не был, ответственность за подобное не комильфо на свадьбе целиком и полностью легла на Аллины плечи. Маргарита больше с Аллой не разговаривала, что та героически перенесла, потому что давно уже не нуждалась ни в ком: ни в вадиках, ни в подругах.

Сейчас у Аллы был тот самый Некто Макс, который так не вовремя позвонил ей после ее грустной победы над Башлачевым. Она так и звала его – Некто Макс. Она выловила его в мутной водичке одного из заведений общепита, ныне гордо именовавшего себя «Бистро», в которое зашла по пути со службы домой – купить бутылку минеральной воды. Некто Макс сидел за столиком, уставленным банками пива, и тупо смотрел в пространство. Он представлял собой, с точки зрения Аллы, чудесный экземпляр молодого самца с выпуклыми бицепсами, сильным торсом и породистой головой с гордым профилем. Она прищурилась, оценивая жертву. Если бы его еще попросить встать… Алла не любила низкорослых. Она попросила бармена налить ей минералки в стакан, насыпать хрустящих колечек в вазочку и направилась к облюбованному объекту. Она специально толкнула его бедром и сказала:

– Не могли бы вы привстать? Я хочу пройти к соседнему столику.

У объекта не хватило сообразительности или желания посмотреть по сторонам, чтобы определить: к облюбованному столику она могла пройти и с любой другой стороны. Он довольно резко встал, продемонстрировав при этом свой высокий рост, и со столика прямо под ноги Алле посыпались пустые банки. Остатки пива из одной даже выплеснулись ей на туфли.

– Простите, – невесело усмехнулся объект. Зубы у него тоже были отличные. – У них… здесь… наверно, есть какие-нибудь салфетки… – и он беспомощно огляделся по сторонам.

– Какие, право, пустяки, – в отличие от него, Алла улыбнулась радостно и ослепительно. Она как бы ненароком присела за его столик, поставив прямо против парня свою воду и колечки, достала из сумочки косметическую салфетку, вытерла туфли и, все так же красиво улыбаясь, сказала: – Вот и все. Вы напрасно беспокоились.

Она смело посмотрела ему в лицо. Объект был очень хорош. Правда, лет ему, кажется, гораздо больше, чем ей показалось издалека, но дела это не меняет. Красавец! Почти греческий Антиной из Эрмитажа. Как раз то, что нужно, и, похоже, в состоянии приличной тоски и печали. Алла встала, взялась за свой стакан, будто бы намереваясь идти все к тому же столику, который давно уже привлек ее внимание, и сочувственно заметила:

– Я вижу, у вас неприятности…

Если бы кто-нибудь посмел подобным образом и в людном месте констатировать ее неприятности, она немедленно послала бы его подальше, но Антиною, видимо, было сильно не по себе.

– Есть немного, – согласился он и, как и рассчитывала Алла, предложил: – Вы можете сесть здесь, я все равно собирался уходить.

Алла пожала плечами и, будто бы нехотя уступая ему, села обратно. Она пригубила минералки, пытливо заглядывая поверх стакана в глаза молодому мужчине. Он не уходил. Он тоже с интересом разглядывал ее, и по всему было видно, что она производила на него должное впечатление.

– А меня только что бросила девушка, – греческий Антиной сказал это настолько неожиданно, что Алла даже поперхнулась минералкой. – Можете себе такое представить?

Молодой мужчина был уверен, что представить себе такое она не в состоянии и именно потому подавилась своей водой. Алла внутренне усмехнулась. Ее сосед по лестничной площадке дядя Паша, гнусный пропойца и дебошир, тоже никак не мог понять, за что его оставила и уехала к себе в деревню жена, тихая и светлая тетя Валя. После ее отъезда он ходил с бутылкой дешевой водки по соседям и предлагал всем и каждому разделить с ним его горе. До глубокой ночи он ломился в квартиры и орал во всю глотку:

– Какая-то баба! Посмела бросить! И кого?! Меня, потомственного слесаря! Давить их надо! – На нервной почве дядя Вася даже проявил недюжинные знания русского народного фольклора, типа «Волос долог, а ум короток! Баба с возу – кобыле легче!», а также и различного рода идиоматических выражений.

Греческий Антиной из «Бистро» с классическим профилем наверняка в душе тоже утешал себя пословицами и поговорками, но дяди-Пашиного темперамента ему явно не хватало. Темно-серые глаза были грустными и даже слегка замутненными.

– Не расстраивайтесь так. Я уверена, что она вас не стоит. – Алла сказала то, что Антиной больше всего желал услышать. Он живо встрепенулся и стал возражать:

– Нет, наверно, я сам виноват… она вообще-то хорошая… Красивая… как вы. Тоже брюнетка.

Антиной сказал то, что и требовалось Алле. Она допила воду и, не тронув колечки, купленные для камуфляжа, встала.

– Ну, мне пора, – сказала она и посмотрела на него так ласково, что он тоже поднялся со стула.

– Я… собственно… тоже ведь собирался уходить… – промямлил он и поплелся за ней следом.

Разумеется, Антиной так и плелся до самого дома Аллы. По пути она заходила в магазины, покупала продукты, фрукты, вино, минеральную воду, сладости, а он нес за ней пакеты и уже смотрел преданной собакой. Только в квартире Аллы выяснилось, что мужчина вовсе не греческий Антиной, а элементарный российский Максим.

– Значит, Некто Макс, – усмехнулась Алла, поигрывая фужером с пузырящейся минералкой и, как было указано выше, закрепила это имя за ним навсегда.

– Может, вина? – спросил он, указывая на скучающую на холодильнике бутылку, купленную Аллой и почему-то не выставленную на стол к мясной нарезке, оливкам и креветочному салату.

– Я не пью, – отрезала она.

О том, почему Алла не пила, тоже стоит рассказать особо.

Окончание института они всем факультетом отмечали в плавучем ресторанчике «Корюшка». Накануне Алла здорово перенервничала. Их группе выписывали дипломы последними, и оказалось, что студентке Белозеровой не хватило красных корочек. Перед ней извинялся сам ректор и просил разрешения выдать ей завтра на торжественной части пока только вкладыш, разумеется, поставив публику в известность об ее отличном дипломе. Алла не позволила. Она посчитала для себя унизительным, что не получит красных корочек в тот момент, когда их вручат Генке Сологубу, которого она догнала и перегнала. Сологубу пришлось кое-что пересдавать за первые курсы, чего не надо было делать Алле, и она, таким образом, выиграла у него всухую.

Алла лично объездила типографии, оптовые магазины и склады и к концу дня стала все-таки обладательницей вожделенных красных корочек. Нести их в институт было уже поздно. Она поехала домой и всю ночь очень тревожно спала. Ей снилось, будто диплом не успевают выписать и ректор на торжественной части их последнего в институте вечера заявляет, что студентке Белозеровой придется пройти весь курс обучения сначала.

Диплом, конечно, выписать успели, но нервное перенапряжение никак не покидало Аллу. Она даже умудрилась расплакаться на прощальном слове куратора их группы и поехала в «Корюшку» зареванная, несчастная, но зато с красным дипломом в сумочке.

Поскольку девушек в Аллиной группе было всего пять человек, парни купили для них три бутылки шампанского, а себе – сумасшедшее количество водки. Когда для первого торжественного тоста со своего места поднялся декан их факультета, молодые люди напрочь забыли, кому покупали шампанское, и разлили его на всех. Затем рекой полилась водка. Алла пила мало, поскольку водку терпеть не могла, но того, что она выпила, ей хватило. Перенервничавшую девушку повело уже с шампанского, а добавленная сверху всего одна рюмка водки привела ее в полубессознательное состояние. До этого случая она никогда не верила рассказам о том, что кто-то допился до полного беспамятства, но после шампанского с водкой она почти не помнила прощальный институтский вечер. В мозгу роились какие-то несвязные обрывки, из которых не было никакой возможности сложить полную картину банкета. Вот она, Алла, танцует с деканом и, кажется, падает… Такой стыд! Потом она вроде бы сидела на перилах «Корюшки» и глядела на воду. Потом была какая-то ссора. Все кричали. Галка трясла Сологуба за грудки, а Алле это почему-то не нравилось, и она всеми силами пыталась оттолкнуть Галку от Генки, но у нее получалось плохо. Потом они куда-то ехали на такси, набившись в машину так, что абсолютно нечем было дышать.

Утром, после банкета, Алла проснулась в вонючей каморке, где спала вповалку вся ее группа. На ее обнаженной груди лежала рука все того же Сологуба, который никогда ранее не интересовал ее как сексуальный объект. Алла ощупала себя трясущимися руками. На белой и самой нарядной ее блузке отсутствовали абсолютно все пуговицы, но все остальное было в полном порядке. Видимо, Генка был в таком пьянючем состоянии, что спуститься ниже груди у него не хватило сил. Но и того, что он успел, Алле было достаточно. Полная отвращения к себе самой, она выскользнула из объятий Сологуба, пытаясь хоть как-то прицепить одну полу блузки к другой. Генка, которого Алла таким образом побеспокоила, недовольно хрюкнул, перевернулся на другой бок и уткнулся в столь же обнаженную грудь Галки Верховцевой. Аллу передернуло. Прямо свальный грех, да и только! И как она здесь очутилась? И что это за вонючее помещение? Воздух сизый от дыма… Что они тут, никогда форточку не открывают?

Алла огляделась. Скорее всего, это комната их парней, живущих в общаге на Лесном проспекте, неухоженная, с серым окном в потеках и черным подоконником. Всюду, в самых неожиданных местах, например в чьем-то башмаке, стояли стеклянные пол-литровые банки, полные коричневой воды и битком набитые окурками. На стенах – журнальные вырезки с грудастыми красотками в дезабилье.

Алла еще раз вгляделась в однокурсников, спящих вповалку, заметила среди них абсолютно не знакомые ей личности и ужаснулась. Неужели она при них расстегивала блузку и укладывалась спать рядом с Сологубом? Какой ужас! Какой позор! Что теперь будет думать о ней Генка? Он теперь решит, что имеет на нее какие-нибудь права… И как же ее сюда занесло?! Она была девочкой домашней и никогда не кантовалась в общежитиях даже в великие престольные праздники. Зачем же она так напилась? Впрочем, она пила немного… Во всяком случае, ее не мутит, голова в порядке. Видимо, правду говорят, что нельзя мешать водку с шампанским… К тому же она еще здорово перенервничала накануне, вот вам и результат.

С трудом отыскав среди недвижимых тел свою сумочку, Алла выскользнула из комнаты в длиннющий коридор, рысцой пробежала его и одним духом скатилась вниз по лестнице. Вахтерша сладко спала на своем посту, и ей не было никакого дела до того, что делается наверху. Алла на цыпочках проскользнула мимо сочно посапывающей тетки в черном сатиновом халате и выскочила на улицу. Метро как раз только что открыли. Пассажиров было мало, и Алла взволновала своей распахивающейся блузкой не слишком много ленинградцев. Дверь квартиры она открыла собственным ключом.

– Алла, ты? – крикнула ей из своей комнаты мама.

– Конечно, я, мамочка! Кто же еще? – бодро прокричала Алла и мгновенно скинула блузку, чтобы мама, если ей придет в голову выйти в коридор, решила, что она так устала, что не хочет терять ни минуты времени, а хочет побыстрее раздеться, умыться и завалиться спать.

Мама из комнаты не вышла, прокричав, что Алла расскажет ей все, когда выспится, и это было очень хорошо. Закрывшись в ванной, Алла обнаружила, что ее шея и грудь покрыты подозрительными красно-синими пятнами. Сначала она страшно испугалась, что ее поразила какая-то неприличная болезнь, но потом догадалась: сия болезнь есть не что иное, как следы страстных поцелуев Сологуба, и ее чуть не вырвало. Хорошо, что у нее имелась летняя блузка с воротником-стоечкой, в которой она проходила чуть ли не половину лета, пока не сошли эти непристойные пятна.

А Генка Сологуб действительно посчитал, что после прощального банкета имеет на Аллу определенные права. В его одурманенном алкоголем мозгу то и дело представала картина полного обладания неприступной ранее Белозеровой. Он без конца талдычил ей, что она теперь его женщина и глупо все отрицать, потому что если бы всего этого на самом деле не было, то с чего бы он все это взял. Он-де не Лев Толстой и придумать эдакую «Крейцерову сонату» не в состоянии. Алла плохо помнила «Крейцерову сонату» и пообещала Генке принести справку от гинеколога, чтобы он заткнулся раз и навсегда. И она действительно сходила к гинекологу, только не для Сологуба, а для собственного успокоения. Молодая симпатичная гинекологиня ее действительно успокоила, но никакой справки, разумеется, не дала. Успокоенной Алле справка и не была нужна. Она заявила Генке, что если он еще раз посмеет заикнуться, чья она женщина, то она покажет полученную справку однокурсникам и расскажет, как он пытался ею овладеть и как опозорился. Угроза произвела на Сологуба неизгладимое впечатление, и приставать к Алле он перестал. А Алла после этой некрасивой истории поклялась себе никогда в жизни больше не пить и стойко держала свое слово.

– Я не пью, – повторила Антиною Алла, – а ты выпьешь после.

– Мы уже на «ты»? – скорее обрадовался, чем удивился ее новый знакомый.

– Разве ты имеешь что-нибудь против?

Он не имел. Он уже был готов, чтобы то, что она так явно и недвусмысленно обещала до вина, наступило как можно скорее. Она отставила фужер с минералкой в сторону, и оно наступило. Некто Макс оказался прекрасен во всех отношениях. Алла еще ни разу не совпадала так с мужчиной по темпераменту, ощущениям и желаниям. Они идеально подходили друг другу, хотели одного и того же, и даже разрядка наступила у них одновременно. Макс в благодарность бормотал ей что-то на предмет того, как ему повезло, что его бросила девушка. Аллу подобный сентиментальный бред уже давно не интересовал. Она поднялась с постели и принесла ему из кухни вина. В дверях Макс попросил ее остановиться, чтобы он мог полюбоваться совершенством ее тела. Этого она ему сделать не позволила, поскольку ситуация напомнила бы развернувшуюся много лет назад в фотостудии Софии Киевской. Алла легла рядом с ним на диван и сказала:

– Смотри, сколько хочешь, только здесь.

Макс пил вино и гладил ее взглядом, потом, отставив в сторону пустой фужер, дотронулся рукой до груди, провел плавную линию по бедру, и они опять совпали желаниями и телами. А потом он заснул. Алла смотрела на красивого сильного мужчину, так похожего на античного бога, и с горечью думала о том, что и его она не сможет полюбить. И она так и не полюбила.

Они встречались довольно часто. Сначала он пытался говорить с ней о любви. Она морщилась и просила перестать и не портить ей удовольствия от его сильного и красивого тела. Потом он, подобно ингерманландцу, гордо уходил, чтобы никогда с ней больше не встречаться. Потом он приходил снова и снова уходил. Потом к Алле приходила та самая девушка, которая Макса бросила, как она утверждала, по глупости, а теперь здорово об этом жалеет. Алла величественно отпускала ее возлюбленного на все четыре стороны. Он сначала не уходил, потом уходил, а потом снова возвращался обратно. В конце концов он смирился с тем, что Алла не желает его любить, не собирается за него замуж, но заниматься с ним любовью всегда готова. Однажды Макс спросил ее:

– Ну… а хотя бы своего первого мужчину ты любила?

– У меня не было первого мужчины, – расхохоталась она. – У меня искусственная дефлорация.

В самом деле, не рассказывать же ему, что единственный мужчина, которого она любила, отказался от нее, а тот, который с большим трудом эту дефлорацию провел, был нежным мальчиком Илмари. Она так же не в состоянии была его полюбить, как и понять необходимость членства возрожденной Ингерманландии в ООН.

– Ты слишком цинична, – рассердился на Аллу Макс. – Я спрашиваю про другое! Ты кого-нибудь любила в своей жизни?

– Ни-ког-да! – процедила она.

– Если бы я его знал, то убил бы на месте! – неожиданно заявил он.

Алла с удивлением и интересом посмотрела ему в глаза. Макс усмехнулся:

– Неужели ты думаешь, я не понимаю, что кто-то здорово наступил тебе на хвост! Разве не так?

– Ты сам циничен, Максик.

– Тебе это должно нравиться. Ты же не любишь сантименты.

– Верно. А еще я не люблю, когда кто-то лезет ко мне в душу.

Несмотря на то что Макса Алла так и не полюбила и могла позволить себе параллельно с ним встречаться еще с парочкой других индивидуумов, он все-таки держался подле нее уже непозволительно долго. Макс имел ключи от ее квартиры и даже знал некоторые мелкие слабости Аллы. Например, ему было известно, что Алла необыкновенно размягчается от классической музыки. Он покупал диски с Бетховеном, Генделем, Бахом и Рахманиновым, когда хотел провести с ней восхитительный вечер. Недавно он купил ей диск со всеми существующими вариантами Аве-Марии и впервые увидел на ее лице по-настоящему благодарное выражение с влажными глазами и смущенной улыбкой. «Может быть, еще не все потеряно», – подумал тогда Некто Макс.

Петр Николаевич Башлачев сидел в своем новом кабинете начальника отдела и нервно постукивал пальцами по столу. Ну и стерва же эта Белозерова! Какая же она стерва! Это ж надо так унизить! И как же он поддался этой шалаве, этой проститутке, промышляющей с малолетства?! Расслабился! Курочки переел! Выпил лишнего! Ванессы наслушался! Кретин! Эта дрянь корчит из себя железную леди! Видали мы таких! Она думает, что он без нее не обойдется. Наивная. Еще как обойдется. Если что, он сходит к начальнику смежного отдела и проконсультируется. Олег Яковлевич не откажет и не будет делать вид, будто оказывает помощь олигофрену. Кто вообще допускает баб к руководству? На крупных промышленных предприятиях и в научных учреждениях у руля должны быть одни мужчины, а бабы – они, как на корабле, к несчастью. Их место на кухне, где они должны варить суп и помалкивать в тряпочку до тех пор, пока их специально не спросят. И вообще, последнее время бабам дали слишком много воли. Лезут, как тараканы, из всех щелей и в политику, и в бизнес, и в науку, и в производство. Но, к счастью, не на всех местах дураки сидят. Кое-где настоящие мужики дают бабам чувствительные щелчки по носу. Молодец их директор. Щелкнул Алку. Надо признать, сила воли у нее колоссальная. Даже не вздрогнула. Конечно, она красивая, ничего не скажешь… Такая… вся утонченная, аккуратная, будто только что вынутая из подарочной коробочки… И кто ж ее за язык тянул? Зачем вылезла с заявлением, что справилась бы с отделом и без его помощи?! Даже если это так, зачем было его, Петра, подставлять?! Все равно должность-то уехала! Простить Белозеровой то, как она опустила его при директоре института, Башлачев не мог. Ясно, что этой бабе стоит указать надлежащее место. С одной стороны, он, Петр, уже несколько въехал в работу своего отдела и теперь вполне может подумать о том, каким образом подставить Алку, учитывая, что она осталась исполняющей обязанности своего начальника, ушедшего в очередной отпуск. С другой стороны, он уже столько раз представлял Белозерову в полном неглиже, что очень уж хотелось поглядеть на нее в подобном виде в реальной жизни. Петр Николаевич заерзал на стуле, вспоминая молочно-белую грудь Белозеровой, которую та с наглым лицом продемонстрировала ему, совершенно беззастенчиво распахнув спортивную куртку. На службе она, конечно, ходит застегнутой до шеи наглухо. Взять бы да и дернуть ее беленькую рубашонку за ворот, да так, чтобы посыпались в стороны перламутровые пуговки, а потом рвануть лифон, чтобы опять оголилась грудь. Чтоб не она, Алка, с презрительной миной расстегнулась, а чтоб именно он, Петр Башлачев, с хрустом разодрал тонкую ткань! От подобных мыслей к лицу Петра Николаевича прилила кровь, пальцы перестали постукивать по столу, а ладонь округлилась так, будто он уже держал в ней женскую грудь. Об обнаженной дамской плоти думать было гораздо приятнее, чем о незадавшемся техническом задании отделу. Башлачев представил, как сдирает с Белозеровой стильные брючки, как распинает ее на своем начальническом столе, потом бросает ее на пол, потом сажает на подоконник, а потом она уже сама по утрам приходит к нему в кабинет, раздевается догола, и они устраивают оргии на полчаса до ежедневной директорской пятиминутки.

Он, собственно, примерно на это и рассчитывал, когда решил после идиотского выступления Белозеровой в директорском кабинете подвалить к ней и давно проверенным мужским способом поставить ее на место. Ну кто ж знал, что Алка такое выкинет! Начиналось-то все по обычному сценарию, как с любой бабой…

Петр Николаевич считал себя довольно привлекательным мужчиной. Еще бы! Никакого намека на истощение и выпадение волос. Высокий рост. Плечи немного узковаты и излишне покаты, но это хорошо маскируется пиджаками с широкими плечами. Наметился уже небольшой кругленький животик, но и он благополучно скрывается в недрах все тех же объемистых пиджаков. А летом, когда жарко, на рубашки с короткими рукавами Петр Николаевич всегда надевает безрукавку с многочисленными карманами и клапанами. Так что и в жару незначительные дефекты его фигуры никому не бросаются в глаза. А что касается интима, так… когда разойдешься, уже и не до фигуры, тогда и круглые животики могут выглядеть очень сексуально. Ни одна баба еще на него не жаловалась, а скорее наоборот…

Он был просто уверен, что и Белозерова останется всем довольной. Глядишь, и консультации пойдут уже совершенно в другом разрезе. Она, в благодарность, еще и техзадания за него будет составлять, и отчеты писать.

В тот же день от размышлений Петр Николаевич решил немедленно перейти к делу и в обеденный перерыв отправился в кафешку напротив института, где обычно обедали многие из сотрудников. Войдя в зал, он сразу увидел Аллу Белозерову, которая, как всегда, сидела за столиком одна. Башлачев пристроился в начало небольшой очереди к экономисту Борису, особо не привередничая, взял пару блюд и понес поднос к столику Аллы.

– Не возражаешь? – очень дружелюбно кивнул он на свободный стул.

Она, тоже кивком, дала понять, что не возражает. Петр Николаевич будто бы случайно подвинул стул так, чтобы сидеть как можно ближе к Белозеровой, и завел необременительный треп про погоду, высокие цены, никчемное правительство и международные отношения. Он излучал доброжелательность, сочился любезностью и блистал остроумием так, что эта Мертвая царевна даже начала улыбаться. Башлачев посчитал, что первый этап благополучно пройден и можно приступать ко второму. Для этого он еще ближе подвинул стул к Алле и очень доверительно начал делиться некоторыми институтскими секретами, наклоняясь для этого к ней и чуть ли ни касаясь губами ее щеки. Белозерова и не думала отклоняться. Тогда для еще более полного контакта Петр Николаевич стал периодически класть свою ладонь на ее руку, будто бы в экстазе от рассказываемого. Белозерова ни разу даже не дернулась. Решив, что и второй этап пройден так же удачно, как и первый, Башлачев приступил к завершающему этапу операции, проводимой в людном месте. Он кивнул на Бориса, еще ближе придвинулся к Алле и, доверительно положа руку на ее обтянутое блестящими колготками колено, стал рассказывать о суммах новой премии по одному из завершенных договоров, которую как раз после обеда начнут делить в планово-экономическом отделе. Белозерова сделала удивленные глаза, но не пошевелилась, его руку со своего колена не сбросила, из чего Петр Николаевич сделал вывод, что ей приятно. Он на пару минут убрал руку, чтобы Алла прочувствовала ее отсутствие, одним глотком допил свой кофе и уже более уверенно положил руку обратно гораздо выше того места, где она только что лежала. На этом он решил, что порция его внимания, полученная Белозеровой, на данный момент вполне достаточна. Пусть потомится в его отсутствие, поскучает.

– До встречи, – заговорчески шепнул он ей в ушко и еле удержался, чтобы не подмигнуть.

До конца рабочего дня Башлачев находился в настолько приподнятом состоянии, что благополучно и самостоятельно решил несколько насущных производственных вопросов и даже удачно провел телефонные переговоры с представителями сторонней организации. С ощущением не напрасно прожитого дня Петр Николаевич вернулся домой, осушив по пути баночку любимой «Балтики № 9» и купив себе на вечер кучу газет во главе с ярким и глянцевым мужским журналом «Пингвин». Он полюбовался на девушку, которая на обложке «Пингвина» тонкими пальчиками в многочисленных перстнях кокетливо оттягивала крошечные трусики ниже самого нижнего, и засунул журнал во внутренний карман куртки, подальше от глаз жены, а газеты смело бросил на сиденье своей ненаглядной снежно-белой «Ауди». Жизнь казалась прекрасной и удивительной, как в ранней юности.

Жена Вика, как всегда, уже успела с ужином, который по своей сути являлся обедом. Усевшись на любимое место в уголке кухни под оранжевым абажуром и мгновенно проглотив наваристый борщ, Башлачев посмотрел на спину Вики. Она накладывала ему второе в виде пюре с одуряюще благоуханной котлетой. Да-а-а… расплылась… ни талии, ни тебе ничего… А ведь всего только тридцать два. Что будет дальше? Петр Николаевич болезненно сморщился и сказал Вике, когда встретился с ней глазами:

– Почему бы тебе не заняться каким-нибудь там… ну, я не знаю… шейпингом… что ли?

– Зачем? – с большим подозрением в голосе спросила Вика.

– Затем, что ты здорово растолстела.

– Тебе, значит, не нравится?

– Ну… мне, вообще-то… это все, конечно, не так важно… – заюлил Петр Николаевич, – но, я думаю, что Мишка гордился бы, если бы его мать была по-прежнему стройной.

– Ах, дело, оказывается, в Мишке! – с угрозой в голосе констатировала жена, уперла руки в боки и продолжила: – Имей в виду, Башлачев, если ты еще раз сходишь на сторону к какой-нибудь… любительнице шейпинга или… там… аэробики, то больше никогда не увидишь сына.

Сына Мишку Петр Николаевич очень любил, а потому заявление Вики здорово испортило ему настроение. Эти бабы действительно много на себя берут. Их дело варить борщ, стряпать котлеты и заниматься детьми. Мужчины, которые зарабатывают приличные деньги и держат жен дома, как Башлачев, имеют право сами решать, на какую сторону им ходить после окончания тяжелого трудового дня.

Котлета показалась Петру Николаевичу плохо прожаренной. Он в сердцах бросил вилку на стол, сказал «Черт знает что такое!», удалился в комнату, лег на диван и стал представлять себе Белозерову в самых соблазнительных позах. Потом резво встал, сходил в прихожую за «Пингвином», конспиративно устроил его внутри «Санкт-Петербургских ведомостей» и весь отдался созерцанию обворожительных и стройных женских тел.

На следующий же день Петр Николаевич всего лишь полдня раздумывал о том, что сделать вначале: устроить Алле производственную подлянку, дабы не зарывалась и помнила, кто есть кто, или получить от нее то, для чего бог, собственно, и задумал женщину. Прикинув все «за» и «против» обоих вариантов, Башлачев справедливо решил, что если сначала провести в жизнь первый вариант, то второго, пожалуй, ему будет не видать как собственных ушей. Исходя из этого, Петр Николаевич приступил к осуществлению мероприятий по варианту № 2. Для начала он сообщил Вике, что уезжает в Москву в двухдневную командировку, купил потрясающей красоты и дороговизны букет каких-то экзотических цветов, выпросил у уборщицы бабы Клавы трехлитровую банку и в ней, прямо в машине, оставил букет. У него ни разу не возникло никаких сомнений на тот счет, что Белозерова может не согласиться на его предложение и ему придется срочно «возвращаться из командировки». А уж позор, приключившийся с ним в квартире Белозеровой, не мог привидеться ему и в страшном сне. Но ничего!!! Он, Петр, знает, как расквитаться с этой стервой! Ему здорово повезло, что Алка не выносит иномарки и вынуждена после поездки на них по полчаса отмокать в душе. Письмо подданного свободной Украины Николая Щербаня сделает свое дело!

Бросив на свой рабочий стол сумочку, Алла Белозерова увидела на нем чистый белый листок, придавленный тяжелыми старыми ножницами с зеленой потрескавшейся эмалью на кольцах. Сначала она повертела в руках ножницы, внимательно рассмотрела облупившуюся в некоторых местах эмаль, в недоумении пожала плечами и взялась за девственно чистый лист. На нем не было написано ни одной буковки. Зачем его придавили ножницами? Скорее всего, чтобы не улетел от сквозняка. Но зачем так оберегать пустой лист? Ерунда какая-то… Алла отложила листок в сторону и остолбенела. Под стеклом лежала ее фотография. Та самая… Из Софии Киевской, почти восемнадцатилетней давности… Какие у нее сумасшедшие глаза… «Бедная девочка», – подумала о себе Алла, как о ком-то постороннем. Сейчас она справилась бы с Фотографом одной левой. Но откуда здесь, на рабочем столе, эта фотография? Алла хорошо помнила, что разорвала тогда все экземпляры. Конечно же, это именно ее прикрывали белым листком. Кто? Неужели все-таки проявился Фотограф? Почему именно сейчас? И откуда у него адрес института? Во времена посещения столицы Украины Алла еще училась и знать не знала, где будет работать. Нет… Здесь что-то не так… Ладно, об этом она подумает позже, потому что сейчас стоит подготовиться к совещанию. Она вытащила фотографию из-под стекла и сунула ее в сумочку.

В кабинете директора на совещании ей не давал покоя взгляд Башлачева. Петр Николаевич, несмотря на недавно пережитое унижение, отчего-то выглядел победителем. Если бы это было возможно, то Алла готова была бы предположить, что фотографию подложил Петр. Но такого быть не могло. Алла настолько спокойно смотрела в торжествующие глаза Башлачева, что в конце совещания они сделались беспокойными, а в коридоре, на выходе из директорского кабинета, Петр Николаевич чересчур громко сказал:

– Алла Константиновна, не могли бы вы пройти в мой кабинет? Мне хотелось бы обсудить с вами кое-какие вопросы… по нашему договору с заводом Новореченска…

Он воровато оглянулся по сторонам, проверяя, все ли хорошо слышали, для чего ему нужна Белозерова. Никто не обратил на его слова никакого внимания, а Алла пожала плечами и первой пошла к его кабинету. Она очень хорошо понимала, что обсуждать они станут отнюдь не Новореченск. Интересно, что еще такого придумал Петр? Отчего разбитый наголову противник чувствует себя победителем?

– Садитесь, Алла Константиновна, – Башлачев указал ей на стул, а сам уселся в начальническое кресло за большим темного дерева столом.

Алла села на стул, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. Башлачев оглядел ее, с неудовольствием отметив, что она все-таки очень хороша и жаль, что с ней приходится воевать, вместо того чтобы…

– Ну что, получила? – спросил он, решив не додумывать предыдущую мысль, поскольку она могла привести его в размягченное состояние.

– Что именно? – довольно надменно спросила она.

– Значит, не обратила внимания. – Башлачев ни за что не поверил бы, что женщина, только что получившая свою фотографию в неглиже, может оставаться такой спокойной. – Глазки-то протри. У тебя под стеклом, между прочим, лежит ню одной красотки!

Пораженная Алла расплела руки и ноги, распахнула глаза и выдохнула:

– Так это, значит, ты, Петя?

Ее смятение было таким сильным, что Петру Николаевичу оставалось только торжествовать и восхищаться одновременно. Все-таки у этой бабы сумасшедшая выдержка. Если бы ему под стекло положили его голый анфас, он сошел бы с ума от ужаса, что кто-то владеет его постыдной тайной. А эта только сейчас встрепенулась.

– Я, Аллочка! – очень довольный собой, сказал Башлачев. – У меня есть еще! Вот, гляди! – Он выдвинул один из ящиков стола и вынул Аллино изображение в другом ракурсе размером с формат А4. – Через компьютер пропустил. Гораздо четче стало! Лицо – прямо один в один! У меня, кстати, и другие фотографии имеются: и анфас, и в профиль, и вид снизу, и сверху!

– И зачем тебе все это надо? – Алла с удивлением разглядывала свою увеличенную фотографию.

– Не понимаешь, Аллочка?

– Нет. И прекрати называть меня Аллочкой.

– Слушаюсь, Алла Константиновна! – кривляясь, Башлачев отдал ей честь. – У меня к тебе деловое предложение. Бартер… так сказать…

– То есть?!

– То есть: ты перестаешь корчить из себя не пойми что и отрабатываешь тот… ну… ты понимаешь… вечер.

– И каким же образом? – Губы Аллы сложились в презрительную усмешку.

– А каким хочешь? Способов, Алла Константиновна, много. Только раздеваться передо мной уже тебе придется! Улавливаешь?

– Разумеется. А если я буду продолжать «корчить из себя», тогда что?

– А вот тогда, Алла Константиновна, я развешу эти фотографии по всему институту, а некоторые особо укрупненные места – в мужском туалете! Ко всеобщему, так сказать, удовольствию!

Башлачев был уверен, что Белозерова подивится его находчивости и согласится на все им предложенное ради того, чтобы не быть опозоренной на весь институт.

– Ну, что скажешь, милочка? – Он очень снисходительно и даже с некоторым сочувствием посмотрел Алле в лицо. Совершено непонятно, что оно, ее лицо, выражало. Очевидно, самую тяжелую степень растерянности и стыда, поскольку ничего другого и выражать не могло. Теперь уже Петр Николаевич скрестил руки на груди и стал ждать мольбы о пощаде.

Алла подняла на него блестящие глаза. Он подумал, что она сейчас заплачет, но она рассмеялась. Сначала негромко, а потом все сильней и заливистей. Примерно так, как смеялась в его машине, когда под его руками развалился шарлатански нанизанный на перья зелени букет.

– Что? – Он вскочил с места, бросился к ней и затряс за плечи. – Что ты хохочешь? У тебя истерика?

– Это у тебя, Петя, истерика! – Алла отстранилась от него и моментально перестала смеяться, будто в ней переключили программу. Она сузила глаза и спросила: – Неужели ты хотел меня этим прижать, а, Башлачев?

Петр Николаевич совершенно растерялся и не знал, что сказать, а Белозерова продолжала наступать. Она поднялась со стула, приблизила к нему свое лицо и заговорила четко, уверенно и совершенно спокойно:

– Ты можешь, Петя, увеличить эти фотографии до размеров постеров и вывесить в подъезде моего собственного дома или, не утруждаясь увеличением, поместить прямо в газету «Санкт-Петербургские ведомости»! Меня это не волнует ни одной минуты! Объясняю почему. Во-первых, у меня очень красивое тело: и тогда было, и сейчас! Стыдиться мне абсолютно нечего! Пусть те завидуют, у кого оно хуже, а также те несчастные, – она подмигнула Башлачеву, – у кого жены такого не имеют! Во-вторых, ныне на компьютере можно сварганить любой компромат, и если мне очень захочется, то я смогу убедить любого, что это фальшивка. Но ты не бойся, я этого делать не стану, потому что мне, честно говоря, лень. Ты, Петр Николаич, лучше скажи, откуда у тебя эти фотографии? Я их не видела уже лет восемнадцать!

Башлачев почувствовал, что это его единственный шанс взять над Белозеровой хоть какой-то верх, и грубо сказал:

– Это не твое дело, где я их взял! И имей в виду, что там, где их взял, я могу найти и еще что-нибудь!

– Не найдешь, Петя, – покачала головой Алла. – Эти фотографии – единственная твоя добыча! Храни их как зеницу ока! Себе под стекло положи! Пусть они будут тебе напоминанием, как ты, крутой мужик, перед женщиной опростоволосился!

Башлачев судорожно соображал, что бы такое особо забористое ответить этой стерве, когда в дверь кабинета заглянула голова Игоря Кравченко, его собственного подчиненного.

– Можно? – спросила голова, и, не дожидаясь разрешения, Игорь ввалился в кабинет. – Я принес спецификации к тем чертежам, как вы просили…

Кравченко, оглядевшись вокруг, наконец заметил красное распаренное лицо Башлачева и слишком близко стоящую к начальнику Белозерову.

– Я, кажется, не вовремя… – Игорь слегка подрагивающими руками стал собирать со стола начальника уже разложенные веером бумаги.

– Нет-нет, Игорек, ты очень даже вовремя, – остановила его Алла. – Я как раз собиралась идти в отдел.

В полном молчании Алла вышла за дверь кабинета Башлачева и в изнеможении привалилась к стене. Ей действительно было безразлично, куда Петр денет ее фотографии. Она ничуть не кривила душой. Но именно от этого ей было муторно и гадко. До чего же надоели военные действия! Они абсолютно бесполезны, так как силы противника превосходящи. Не успеет Алла одержать победу на одном фронте, как мужчины начинают наступление на другом. Их много, а она одна. Ей не справиться. Может, стоит принимать жизнь такой, какова она есть, и не пытаться что-то менять и доказывать? Но… она уже не умеет просто… жить… плыть по течению… Ей скучно… страшно… Ей так не хочется…

Алла почувствовала, что к глазам подступили слезы, которые она и не помнила, когда были последний раз. Алла даже обрадовалась. Все-таки слезы, рыдания – это разрядка, которая так нужна ее измученной душе. Она уже собиралась спрятаться в пыльную нишу под лестницей и дать волю слезам, когда из кабинета Башлачева, из-за неплотно прикрытой двери, она услышала его раздраженный голос:

– Черт знает что такое! Смотрю – ничего не понимаю! Прости, Игорек, меня достала эта стерва Белозерова! Убил бы!!! Ты знаешь… ты оставь спецификации… Я потом посмотрю… Честное слово, ничего не соображаю…

– Петр Николаевич! Вы напрасно так нервничаете! Настоящий мужчина, если он, конечно, считает себя таковым, не должен обращать на бабьи слова никакого внимания! – важно сказал Игорь в утешение начальнику. – Бабы – они же не люди! Вот если бы перед вами лаяла какая-нибудь болонка, разве вы стали бы так переживать? Пнули бы ногой – и дело с концом! Пусть знает свое место!

– Да… Игорек… ты прав, – согласился Башлачев. – Было бы очень хорошо, если бы всякая… тварь… знала свое место… Ладно, давай поглядим спецификации. Вот эта, например, к какому чертежу?

Далее Алла уже не слушала. Ее слезы мгновенно высохли, так и не пролившись из глаз. Нет! Рано она решила сложить оружие! Похоже, на смену Башлачевым плотным строем идут новенькие солдаты, крепенькие боевые Игорьки! Кравченко было всего двадцать четыре года. Он недавно пришел в отдел к Петру, окончив Питерский политех. Он принес с собой красный диплом, которым очень гордился, собственный ноутбук, портрет любимой девушки в коричневой с золотом рамке и наброски будущей диссертации. Был Игорек очень умненьким мальчиком, знающим свою специальность, очень начитанным и эрудированным в разных областях науки, литературы и даже всевозможных искусств. Он был отягощен также знаниями новых технологий, операций фондовых бирж и презрением к Харуки Муроками, которого взахлеб читала вся страна. Он имел на все свое собственное оригинальное мнение, во всем хотел дойти до сути и в будущем видел себя директором данного института как минимум. Даже Алле, которая очень настороженно относилась к мужчинам любого возраста и проявления, Игорь Кравченко был симпатичен. Она иногда болтала с ним в обеденный перерыв, сидя за одним столиком в кафе, и, к собственному удивлению, не испытывала неудовольствия и раздражения. И вот вам, пожалуйста! Еще один оборотень! Женщины – не люди! Болонки! В этом он оказался абсолютно не оригинальным! Щенок! Ну что ж! Она вновь расчехлит уже практически зачехленные орудия! Этот Игорек получит еще один красный документ – диплом «настоящего мужчины»!

Алла отлепилась от стены и пошла в отдел. Как и всегда в рабочее время, она гнала от себя посторонние мысли, но как только стрелки настенных часов показали 17.00, сорвалась с места, чтобы ненароком не пропустить Игорька. Она как раз спускалась с крыльца, когда увидела, что Кравченко садится в темно-синюю новенькую «Волгу». То, что он ездил не на иномарке, Алле было очень на руку. В отечественных машинах ее не укачивало.

– Игорь! – постучала она в окно машины.

Он опустил стекло.

– Ты мог бы подбросить меня до Русского музея? Боюсь опоздать… Пока городским транспортом доберусь, мало времени останется. Все-таки уже шестой час.

– А что там, в Русском? – спросил Игорек, выразительно посматривая на огромные сверкающие часы, давая Алле понять, что он очень ограничен во времени. И весь он был до того чистенький, отглаженный и сверкающий, что Алла не могла не улыбнуться.

– Не в Русском, – сказала она. – Рядом. В музее этнографии. Там выставка японской куклы.

Алла знала, что Кравченко увлекается искусством Востока и потому должен был клюнуть на эту наживку. Про выставку она только что, в конце рабочего дня, случайно прочитала в «Санкт-Петербургских ведомостях». Еще она знала, что сегодня выставка не функционирует по причине выходного дня почти для всех музеев – понедельника, но очень надеялась, что Игорек об этом не вспомнит. Он действительно не вспомнил, еще раз глянул на часы, широко улыбнулся и сказал:

– Ну что ж! Садитесь! Японская кукла – это интересно. Я, может быть, тоже пробегусь, хотя мне здорово некогда…

Алла села к нему на переднее сиденье, и они поехали. Кравченко всю дорогу развивал мысль о собственной занятости диссертацией и очень забавно рассказывал о профессоре, который был его руководителем. Игорек был душкой и душой их крошечного коллектива, состоящего из двух человек, но Алла видела, как время от времени он косится на ее колени, обтянутые дымчатыми колготками и открытые довольно короткой узкой юбкой. На одном из крутых поворотов она незапланированно привалилась к нему всем телом и почувствовала, как он вздрогнул и напрягся. Очень хорошо! Не так уж мальчик крут, как прикидывается!

Музей, разумеется, был закрыт.

– Ну как же я не вспомнил, что сегодня понедельник! – расстроился Игорь. – Столько времени потеряли!

– И я тоже хороша! – в унисон вторила ему Алла. – Ты уж меня прости, пожалуйста…

– Да что там! Я уже и сам хотел посмотреть! Ну? Куда вас отвезти?

– Знаешь, Игорь, мне хочется загладить свою вину! – скромно потупив глаза, сказала Алла. – Поскольку ты все равно потерял бы драгоценное время на выставке, предлагаю съездить в одно кафе на Садовой. Тут недалеко… «Восточная сказка» называется. Там очень неплохо кормят. Давай заедим огорчение, и ты поедешь к своей диссертации!

Она могла бы пригласить его к себе, как Башлачева. Кравченко, прикованный взглядом к ее коленям, вряд ли отказался бы, как и любой другой «настоящий мужчина». Но Алла обещала себе раскрутить Игорька по полной программе, и она это сделает! Он будет мечтать коснуться ее коленей и всего прочего! Она во сне ему будет сниться, несмотря на сумасшедшую разницу в возрасте! Он забудет свою любимую девушку в коричневой с золотом рамочке, спецификации к башлачевским чертежам и даже ноутбук с диссертацией! А она, Алла, потом с большим удовольствием вытрет об него ноги и выбросит на помойку!

– Пожалуй, можно и поесть, раз такое дело, – согласился Игорек и развернул машину в сторону, противоположную Садовой улице.

– Куда мы? – удивилась Алла.

– Я хочу оставить машину на платной стоянке до завтра, – ответил он. – Раз уж мы идем в кафе, то, наверно, стоит и выпить!

Она улыбнулась. Действие развивалось по ее сценарию.

Пока они шли к свободному столику «Восточной сказки», все мужчины, находящиеся в кафе, поворачивали к Алле свои головы, как подсолнухи к солнцу. Этим их поворотам не мешало даже присутствие рядом других женщин. Алла уже привыкла к подобной мужской реакции на свою красоту, а для Игорька это, очевидно, было в новинку. Скорее всего, на его девушку мужики так не пялились. Алла видела, как Кравченко гордо развернул плечи и невероятно напыжился от сознания того, что ведет ужинать очень красивую женщину. Он сделал царский заказ и пару раз при официантке башлачевским жестом коснулся своей рукой руки Аллы, чтобы подавальщица «Восточной сказки» и рядом сидящие мужики видели, что он со своей дамой состоит в очень близких отношениях. Алла внутренне усмехалась и думала, что оригинальность, которой он всегда так кичился, видимо, не касается его отношений с женщинами. Да и в самом деле, стоит ли проявлять оригинальность при общении с болонками? Разве они того стоят? Болонкам надо погладить лапки, хвостик, почесать за ушком – и они моментально и с благодарностью упадут вверх животом! Бери и пользуйся!

– Я не пью, Игорь, – сказала Алла, когда он попытался налить ей невозможно дорогого коньяка.

– Как? – удивился он. – Почему же вы мне не сказали?

– Ну… ты же будешь пить!

– Одному как-то… не того… – явно огорчился Кравченко.

– Брось. Надо делать то, что хочется, не оглядываясь на других.

– Вы так думаете?

– Я в этом уверена.

– Ладно. Тогда ваше здоровье! – Игорь качнул своим бокалом и выпил янтарную маслянистую жидкость.

Он поставил на стол пустой бокал и окинул взглядом помещение. Он хотел всего лишь получше разглядеть интерьер, но опять наткнулся на восхищенные взгляды мужчин, устремленные к Алле.

– Мне кажется, вы пользуетесь большим успехом, – сказал он, вглядываясь в ее лицо, и интимно добавил: – И, по-моему, вполне заслуженно. А здесь танцуют?

Алла поняла, что он немедленно хочет обнять ее на виду у всех мужчин, сидящих в зале, и на зависть им.

– Попозже, – сказала Алла. – Видишь у той стены небольшое возвышение? Там после шести играет какая-то группа. Но ты ведь спешишь?

– Да ладно… – махнул он рукой. – Один раз живем! Здесь приятная обстановка, и кухня действительно хороша. Очень вкусное мясо, не правда ли?

Он сказал это «не правда ли» так, будто имел в виду «я ведь тебе нравлюсь?». Алла кивнула с таким выражением лица, которое вполне можно было трактовать «конечно, нравишься».

После третьего бокала Игорек предложил ей сходить на выставку японской куклы завтра.

– А как же твоя девушка? – тонко улыбаясь, спросила Алла. – Вдруг ей это не понравится?

– Да кто ее будет спрашивать… Да и потом… Она не такая уж, чтобы… Словом, у меня с ней ничего такого очень уж серьезного… – охотно стал предавать свою возлюбленную Игорек. – Так… встречаемся иногда…

– Разве фотографии тех, с кем иногда встречаются, ставят на рабочий стол в лакированных рамочках? – притворно удивилась Алла.

– Да… это она мне подарила… Не дома же держать… – Кравченко, размахивая ножом для резки мяса, готов был лихо резать по живому и собственную жизнь.

– Знаешь, а мы можем взять твою девушку с собой на выставку! – еще тоньше улыбнулась Алла.

– Вот еще новости! – Игорек со звоном бросил на столик нож. – Это ж все равно что в Тулу – со своим самоваром. Да… она… честно говоря… и не любит японское искусство. Пойдемте вдвоем! – и он посмотрел на Аллу таким затуманившимся взором, что ей даже стало его немножко жалко, и она неопределенно пожала плечами.

После шести на маленькой эстрадке действительно заиграли музыканты. Дождавшись тягучей медленной мелодии, Игорек пригласил Аллу на танец. Все тело его вибрировало. Она чувствовала, что он желал ее так, как еще никого в своей юной жизни. Ей ничего не стоило заманить его к себе в постель, но она хотела помучить. И так помучить, чтобы он помнил это потом всю оставшуюся жизнь! Кроме того, сейчас он был несколько пьян, а ей хотелось, чтобы он мечтал о ней в трезвом виде и здравой памяти. Исходя из этого, Алла не позволила ему вплотную прижаться к ней и отстранилась, когда он пытался запечатлеть на ее шее что-то вроде поцелуя.

К Аллиному дому они ехали на метро, стоя друг против друга у темных стеклянных дверей электрички. Игорек смотрел на нее восхищенными глазами и предлагал встречаться и завтра, и послезавтра, и всю последующую жизнь.

– Завтра ты протрезвеешь и на все посмотришь другими глазами, – сказала ему Алла.

– У меня нет других глаз, – пьяно возразил он. – У меня только одни.

– Я старше тебя чуть ли не на двадцать лет! – усмехнулась она.

– Ерунда! – решительно отверг он этот ее довод.

– Над тобой будет смеяться весь наш институт!

– Весь институт будет мне завидовать!

Возле квартиры он опять полез с поцелуями, явно надеясь на приглашение. Алла опять резко отстранилась, бросила: «До завтра!», скрылась за дверью и на всякий случай отключила дверной звонок. Номера ее телефона Игорек не знал.

После проведенного вместе вечера в кафе «Восточная сказка» младший научный сотрудник Игорь Кравченко старался не встречаться в институтских коридорах с Аллой Константиновной Белозеровой. Он очень здорово надрался коньяком, которого ему досталась целая бутылка ввиду того, что Алла совсем не пила. Он смутно припоминал, что говорил ей, руководителю группы одного из отделов собственного института, всякие глупости и даже, кажется, отрекался от своей Наташи. Ему казалось, что он даже помнит тонкий запах, исходящий от волос и шеи Белозеровой, и от этих воспоминаний впадал в состояние тоски и полной безнадеги. Неужели он лез к ней целоваться? А может, не лез, а именно – целовался? А Белозеровой что? Она женщина свободная! И такая красивая… Такая… роскошная… Конечно, Наташке до нее далеко. Он, Игорь, точно помнит (потому что тогда еще был абсолютно трезвым), как Аллу провожали глазами абсолютно все мужчины, сидящие в кафе. На Наталью никто никогда не оборачивается, хотя она отнюдь не дурнушка. Она такая же, как сотни других девушек Питера: высокие каблучки, обтягивающие джинсики, облегающий свитерок, русые волосы чуть ниже лопаток, сверкающие мокрым блеском губы, светло-карие глаза в жгуче-антрацитовой махровой бахроме ресниц, аромат линии «Boss». А Белозерова… она другая… На ее лице мало косметики, темный костюм очень строгих и одновременно изысканных линий… А какая царственная осанка… а поступь… Наверно, все дело в них… Алла не шла между столиками кафе, не плыла… она являла себя. От нее исходили какие-то токи, магнетические волны, которые притягивали взгляды. И этот тонкий запах… Это не парфюм, это собственный ее аромат, чистый и свежий, будто ей лет шестнадцать. Кстати, а сколько Белозеровой лет? Что-то такое припоминается… Вроде бы она говорила, что старше его чуть ли не на двадцать лет… Неужели на двадцать? Не может быть… Та-а-ак… Сейчас сообразим. Говорят, что они ровесники с Башлачевым. Ему тридцать восемь. Значит, ей… Неужели и ей тридцать восемь? Это же почти сорок? Никогда не подумаешь! Она выглядит очень молодо, но не скажешь – как Наташка. Наташка – девчонка, а Алла Константиновна – леди… дама… Черт… а что, если он с ней и правда целовался? Игорь зябко повел плечами. Вспомнить бы точно! Если она позволила, то можно ли считать, что она… ну… в целом… ничего не имеет против него, Игоря… Как бы узнать? Надо изобрести какой-нибудь повод, чтобы спросить ее об этом эдак завуалированно, полунамеком… ну… чтобы не оказаться в дураках, если ничего между ними не было. Но если было… то можно и еще… Игорь захлебнулся восторгом предположения, нерасчетливо двинул локтем и сбил на пол портрет Наташи. С ужасом заглянув под стол, он увидел, что стекло разбилось на множество мелких кусочков и даже коричневая с золотом рамочка развалилась пополам. Он быстренько собрал осколки с обломками, поймав при этом несколько сочувственных взглядов сослуживцев, и сунул бедную Наташу в стол. Наташа… А что Наташа? Куда она денется? Влюблена как кошка! Прямо надоела со своей любовью! Самка! Только о поцелуях и думает, и ревнует без всякой причины к кому ни попадя. А он, между прочим, мужчина! И имеет право отдохнуть от ее любовного экстаза! У него и других дел по горло! И другие женщины у него тоже могут быть! Да что там могут! Они просто обязаны быть! В конце концов, ему уже двадцать пятый год, и надо набираться опыта во всех областях и направлениях. Одни женщины могут быть для души, другие – для тела, а третьи… такие, как Алла Константиновна Белозерова, для всего…

Он уже намеревался представить Аллу Константиновну в своих объятиях и даже поудобнее уселся для этого на стуле, когда в отдел ворвался босс – Петр Николаевич Башлачев и возвратил его из заоблачных мечтаний на рабочее место к недописанному отчету.

– Игорь, – деловым тоном обратился он к Кравченко, – доставай ту папку… ну со схемой и твоими соображениями по замене комплектующих… и быстро за мной к директору… на ковер!

Когда Игорь вслед за Башлачевым вошел в кабинет директора института, там уже сидела Алла Белозерова, изящно откинувшись на спинку кресла и элегантно закинув ногу на ногу. Она была в темно-синем брючном костюме и бледно-голубой блузке. Игорь Кравченко почувствовал, как пол кабинета, застланный бежевым паласом, уходит у него из-под ног, и поспешил плюхнуться в кресло, стоящее как можно дальше от Белозеровой. Башлачев еле вытащил из его судорогой сведенных рук папку и положил на стол директора.

– Вот, – сказал Петр Николаевич, – это то, что я вам в общих чертах уже докладывал. Парень – чертовски талантлив! – Башлачев повернул лицо к Кравченко и заговорщицки ему подмигнул.

Директор, скептически покачав головой, начал проглядывать листы, отпечатанные на принтере и испещренные пометками, сделанными угловатым почерком Кравченко.

Прошло не менее пятнадцати минут, за которые Игорь успел два раза вспотеть и столько же раз замерзнуть до жуткого холода в желудке. На Белозерову он старался не смотреть. Башлачев на Аллу тоже не смотрел. Он сидел в глубоком кресле, уперев недвижимый взгляд в картину над головой директора. На ней был изображен один из рекламно-открыточных видов Петербурга с Петропавловской крепостью, и Петр Николаевич вдруг некстати подумал, что почему-то никогда не удостаивал ее своим посещением. Зря, наверно. Все-таки символ родного города.

– Ну что ж… – наконец изрек директор. – Ваш рассказ, Петр Николаевич, об идеях Кравченко сразу показался мне интересным. Я даже думаю, что вам стоит съездить на производство… в Новореченск. Материалы стоит отпечатать как следует, чтобы удобнее было читать, и обсудить их с заказчиком прямо на месте.

– Конечно, мы готовы! – вскочил с места Башлачев, с победоносным видом посмотрел на зардевшегося Игоря и протянул руки к папке.

– Нет-нет… подождите… – Директор папку не отдал. – Здесь не случайно присутствует Алла Константиновна. Материалы возьмет она и просмотрит их с точки зрения согласования с механикой.

У Башлачева от гнева побледнел нос.

– При чем здесь Алла Константиновна? – Он по-прежнему на нее демонстративно не смотрел. – Это расчеты нашего отдела!

– Вы зря так кипятитесь, Петр Николаевич! – повысил голос директор. – Никто не собирается присваивать себе ваши достижения, но согласование с механикой необходимо, и лучше Аллы Константиновны этого никто не сделает! Я вам больше скажу: ввиду ограниченных денежных средств в командировку поедут два человека, одним из которых будет именно Алла Константиновна. А кому ехать от вашего отдела: вам, как начальнику, или автору идеи – Игорю Станиславовичу, решайте сами. – Он протянул папку Белозеровой и встал из-за стола, как делал всегда, когда желал показать, что аудиенция окончена.

Выйдя в коридор из директорского кабинета, Алла сказала, обращаясь сразу и к Башлачеву, и к Игорю:

– Я думаю, уже сегодня, во второй половине рабочего дня, мы сможем обсудить результаты моей деятельности. Вас устроит, Петр Николаевич, если к четырем часам я подойду в ваш кабинет?

– Устроит, – раздраженно буркнул Башлачев и потащил за собой багрового лицом Игоря Станиславовича Кравченко.

В четыре часа Алла явилась в кабинет Башлачева с целым списком замечаний. Разъяренный Петр Николаевич не желал принимать ни одного.

– Не считай себя умнее нас! – вопил он и метался из угла в угол своего кабинета. – Игорек уже все просчитал! И я с ним согласен – конструкция выдержит! Это я тебе говорю!

– Я тоже уверена, что выдержит, но считаю, что можно применить облегченный вариант. Он будет значительно дешевле и…

– А мне плевать, что считает баба, вообразившая себя мужиком! – перебил ее, брызгая слюной, Башлачев.

Игорь вздрогнул от такого откровенного хамства и наконец позволил себе взглянуть в лицо Белозеровой. Оно оставалось по-прежнему невозмутимым. На нем не отразилось ни обиды, ни возмущения, оно даже не стало холоднее, чем было. Алла Константиновна излучала спокойствие, уравновешенность и уверенность в своей правоте. Беснующийся Башлачев на ее фоне выглядел ужасающе вульгарно и абсолютно несерьезно.

– Поскольку без моей подписи ваши материалы не будут иметь силы, – без тени возмущения сказала Белозерова, – вам все равно придется проработать мои рекомендации. А после того, как вы это сделаете, милости прошу вас в наш отдел. Отдельного кабинета у меня нет, но, думаю, как-нибудь устроимся. – Она встала со стула и грациозно вышла из кабинета.

– Стерва! – в бешенстве выкрикнул Башлачев, когда за ней закрылась дверь. – Какая же она стерва! Не повезло нам с тобой, Игореха, что начальник их отдела сейчас в отпуске! Он бы подмахнул все не читая. А эта… тварь… считает, что умнее всех! Но ты же тоже не промах, а, Игорек? Докажи этой бабе, что ее место над горшком со щами и над корытом с грязными портками! Придется, конечно, попыхтеть над ее писульками… Но… – он положил руку на плечо младшего научного сотрудника своего отдела, – но я очень на тебя рассчитываю, Игорь Станиславович! Не подведи! Надо умыть Белозерову! Ох, как надо умыть!

Игорь Станиславович, на которого начальник возложил излишне большие надежды, жалко пожал плечами. В отличие от него он понимал, что Белозерова во многом, если не сказать – во всем, права. Он сгреб свои листы в папку, сверху положил замечания Аллы Константиновны и поплелся в отдел на свое рабочее место.

Николай Щербань вывалился из поезда «Киев – Санкт-Петербург» на платформу Витебского вокзала. Поесть бы чего-нибудь, но деньги вышли все. С утра, что называется, маковой росинки во рту не было. Вернее, росинка была. Даже больше. Он стянул у соседей пару чайных пакетиков и весь сегодняшний день наливался чаем. Есть от этого не меньше хотелось.

Он нырнул в подземный переход к метро. Прямо у дверей на полу разместилось грязное семейство таджиков. Во всяком случае, именно так было написано на замызганном листке бумаги, которую держал в цепкой ручонке мальчишка лет семи в огромном мужском пиджаке, надетом на голое тело:

«ми таджиг згарели ничиво нет деник давай»

«Деник», видимо, давали неплохо, потому что трое пацанят мал мала меньше откусывали от половинок белых батонов и запивали тонизирующей водой «Schweppes». Очень смуглая лицом женщина, сидя в позе лотоса, кормила не менее смуглой грудью малышонка, завернутого в замасленные тряпки, и одновременно ела банан. Рядом с ней стояла небольшая, яркая и неожиданно чистая коробочка из-под «Сникерсов», в которой желтела и серебрилась мелочь. Сверху мелочи аппетитно раскинулась потертая десятка.

Перед смуглым лицом кормящей таджикской погорелицы Николай Щербань демонстративно порылся в абсолютно пустых карманах, сделал вид, что нашел никак не меньше пяти рублей, и опустил руку к коробочке из-под «Сникерсов». Таджикская мадонна, увлеченная бананом и младенцем, подданного Украины не удостоила даже взглядом, что ему было только на руку. Щербань звякнул уже лежащей в коробочке мелочью и ловким жестом, достойным Дэвида Копперфилда, прихватил с собой потертую десятку.

Унеся ноги от «людей не местных», Николай разгладил на ладони десятку и задумался. Если купить в ларьке какую-нибудь булочку, то на транспорт не хватит, а если приобрести жетон на метро, то на оставшиеся два рубля вообще ничего купить нельзя. Для чего-то вспомнились советские времена, когда на один рубль можно было в любой столовке и даже в ресторане купить комплексный обед из четырех блюд, а на второй рубль упиться пивом до непристойного состояния. Он, Николай Щербань, вообще неплохо жил при власти Советов. Его фотостудия процветала. В Софию Киевскую валом валил народ и желал фотографироваться в разных позах во всех местах музейного комплекса. Разумеется, государство даже не подозревало, сколь велики были масштабы щербаньского бизнеса, поскольку ошалелые от украинского солнца и красоты Софийского собора туристы и отдыхающие почти никогда не требовали ни чеков и никаких других документов, подтверждающих денежные расчеты с фотостудией. Особо грел руки Николай на портретах, которые были тогда в большой моде. Он был отличным фотографом, мастерски владел приемами ретуши и мог из любой рябой и всмятку морщинистой тетки сделать писаную красавицу. Можно сказать, что Щербань был родоначальником знаменитых ныне фотографий «до» и «после». У него был пухлый альбом рекламного свойства, где на каждой из страниц соседствовали по две фотографии одного и того же человека: до ретуши и после; и в отличие от нынешних аферистов Николай никого не обманывал, работал честно и качественно. Разумеется, за работу аса художественной ретуши следовало платить по двойному тарифу, но люди не жались, ибо овчинка стоила выделки.

Постепенно новые технологии начали подтачивать и расшатывать детище Николая Щербаня. Сначала в Софию Киевскую вползли одиночные ушлые деятели с экзотическими «Полароидами». Разумеется, туристы тут же выстроились в очереди за моментальными фотографиями. Но все же особой конкуренции щербаньской студии «Полароиды» не составили. Фотографии были дорогими, да к тому же со временем тускнели и выцветали. А уж с шикарными портретами, которые Николай делал своим «Зенитом», вообще ни в какое сравнение не шли. А потом все пошло кувырком. Сначала отдельные граждане новой России, «самостийной» Украины и прочих государств великого СНГ, а со временем и каждый второй гражданин экипировались дешевыми «мыльницами», которые и подрубили на корню его бизнес. Если бы Щербань мог, он сжег бы дотла фирму «Кодак» и иже с ней, которые наводнили страну дешевыми пленками и мобильной аппаратурой для проявки и печати фотографий. А Билла Гейтса вообще поставил бы к стенке. Компьютерная правка и коррекция изображений свела на нет все достижения художественной ретуши. Последний удар по делу жизни Николая нанесли цифровые фотокамеры. Если раньше особо страшненьким дамочкам можно было сказать, что вряд ли кто-нибудь где-нибудь и когда-нибудь сделает их фотоулыбки более обворожительными, то теперь они доводили до нервных тиков владельцев цифровой техники, требуя все новых и новых кадров, благо за них не требовалось платить.

Надо сказать, что многие из коллег Щербаня по фотобизнесу вовремя подсуетились, купили лицензии, эти самые цифровые камеры и при универмагах и в других местах постоянного массового скопления граждан свободной Украины устроили маленькие салончики по изготовлению фотографий на документы. Во времена массового обмена паспортов и получения прочих документов обновленного государства они вполне окупили затраты на камеры, оборудование и даже оказались в прибыли. Николай с тупым упорством продолжал цепляться за свой «Зенит» и фотостудию на территории Софии Киевской, хотя к нему уже несколько раз приходило руководство музея с намеками на то, что он является убыточным анахронизмом, атавизмом и прочими «измами», а потому в ближайшее же время подлежит удалению со здорового тела музейного комплекса как злокачественная опухоль. Щербань и сам все хорошо понимал, а что не понял, то ему доступно объяснили деловые ребята, которые собирались купить у музея его павильончик. Он бы и продал, если бы не одно «но». У него были особые клиенты, от щедрот которых он обильно кормился всегда, и даже ныне ему продолжало хватать на хлеб с маслом.

Все началось давно, лет восемнадцать назад. Однажды летом, по пути на работу, он заметил в очереди за билетами очень красивую девушку с длинными черными, волнистыми волосами. Сначала он заметил именно эти волосы и ореол блестящих пушистых тонких прядей вокруг головы. Эти пряди под лучами горячего украинского солнца, казалось, сами излучали сияние. Когда девушка повернула к нему голову, он прирос к тротуару от восхищения. У нее были глубокие темно-серые глаза, яркие сочные губы и полное отсутствие косметики. Пройти мимо такого чуда Николай не смог. Он пригласил ее в свою студию, чтобы сфотографировать. Ему уже воочию виделись ее замечательные портреты, которые здорово украсят его витрины. Девушка неожиданно быстро согласилась и улыбнулась ему так красиво, что уже по пути в студию он начал подумывать о том, не раскачать ли ее еще на что-нибудь более значительное, чем фотографирование. К тому времени Николай уже был женат, имел двоих детей. Жена Оксана, деспотичная, ревнивая и драчливая женщина, достала его своим нудежом, придирками и слежкой. Неожиданно встретившаяся юная красавица настроила Щербаня на романтический лад. Он собирался назначать ей свидания в своем салоне, единственном месте, куда Оксане не было доступа, потому что для прохода на территорию Софии ей пришлось бы каждый раз покупать билет.

Николай закрыл дверь студии на ключ, чтобы никто не мешал ему работать с такой обворожительной моделью. Он сфотографировал девушку анфас и в профиль, переместил софиты вниз, почти к самому полу, сам уселся на пол, попросил девушку сесть к нему спиной и обернуться. Необычное освещение и ракурс неожиданно придали юной красавице чувственность: губы сделались еще более полными и сочными, на гладких шелковистых щеках заиграли ямочки, а глаза оказались слегка прикрытыми снежными полукружьями век с длинными прямыми стрелками ресниц. Щербаня пробрал мороз. Девушка являла собой аллегорию сексапильности. А может, и не аллегорию… Может, она такой и была, чувственной и эротичной, и только и ждала, чтобы кто-нибудь наконец это заметил. Николай решил, что не будет ничего плохого, если он станет пионером и первопроходцем в деле обращения аллегорической девушки в аллегорическую женщину. Для начала он предложил ей заколоть волосы кверху и даже бросил на колени Оксанину заколку, которой обычно скреплял бумаги и квитанции. Девушка повиновалась. Вид обнажившейся шеи, стройной, молочно-белой, еще не успевшей загореть, подействовал на Щербаня так, как, наверно, она подействовала бы на вампира. Ему хотелось впиться в нее губами, а потом спуститься вниз по ложбинке между грудей, а потом еще дальше… вниз… и вниз… С него мгновенно слетели шелухой и много лет взращиваемая родителями интеллигентность, а также моральные принципы и комплексы неутомимого строителя коммунизма. Он хотел только одного: чтобы в этой темной фотомастерской, фантастически освещенной софитами, развернулось такое же фантастически-эротическое действо. Николай лающим от волнения голосом требовал, чтобы девчонка, как в стриптизе, снимала с себя одну одежку за другой, и распалялся все более и более. У него никогда в жизни не было такого подъема желания, от которого он сейчас с трудом заставлял себя сжимать в руках «Зенит» и фотографировать, фотографировать, фотографировать… Он потом будет рассматривать эти фотографии и мысленно возвращаться в пропитанную собственными сексуальными эманациями атмосферу. Если бы девушка хоть раз возразила ему или воспротивилась, возможно, ничего и не было бы. Возможно, он очнулся бы, и все закончилось, толком не начавшись. Но она покорно снимала белье и становилась в те позы, которые ему хотелось видеть. У нее, правда, было не слишком подходящее к ситуации выражение лица, но Щербань был согласен и на такое. Пожалуй, ему даже именно такое и нравилось: испуганное и изумленное. Он, похоже, действительно станет первопроходцем. Сознание этого возбуждало его еще больше. И он набросился бы на нее с урчанием дорвавшегося до добычи вурдалака, он даже двинулся к ней за этим… за самым… Но вдруг что-то сработало в его мозгу, высветив на ее чистом лбу запрещающий знак. Нельзя… Если она приведет сюда милицию… Потом медицинская экспертиза… И все! Нет! Нельзя! Но что-то надо сделать, иначе он взорвется от возбуждения… Что-то надо сделать! И он расстегнул брюки… И покорная глупышка сделала все, что он хотел. Так хорошо ему еще никогда не было. В благодарность он решил послать ей фотографии. Пока она одевалась, он вытащил из ее нарядной белой сумочки паспорт. Щербань был уверен, что он там был. Девушка наверняка приезжая. Киевлянки в Софию не ходят. Она оказалась ленинградкой. Отлично. Вряд ли она приведет сюда разъяренного папашу или взбешенного молодого человека. Все получилось как нельзя лучше.

Фотографии вышли так себе. Девчонка была здорово испуганной, и ее затравленный взгляд совершенно не соответствовал расхристанности поз. Но Николай с помощью этих фотографий действительно мог вновь и вновь погружаться в волнующую атмосферу того удивительно дня, когда он приметил в очереди черноволосую красавицу. Фотографии, кстати, он ей выслал, раз уж обещал… Он человек слова.

И с тех пор пошло. Щербань выглядывал в очереди очередную юную особу и приглашал в студию. Он ни на йоту не отступал от сценария получения первого удовольствия: после фотографий анфас и в профиль устанавливал софиты на полу и просил девчонок раздеваться. Сначала просил. Потом требовал. Некоторые сопротивлялись, но недолго. Боялись. Все-таки он специально отбирал очень молоденьких и неискушенных. Но и среди молоденьких попадались такие, которые были на все готовы. Но Николаю больше нравились такие, которые не готовы… Удовольствие от них было слаще.

Однажды в хорошую погоду, перекуривая на лавочке возле метро, Николай увидел довольно немолодого дядю, который с большим увлечением перелистывал журнал «Бульвар – для вас!». Заметив взгляд Щербаня, пенсионер не смутился. Напротив. Он показал ему фотографию обнаженной крутобедрой красотки и сказал:

– Подумать только! Сейчас на что хочешь, на то и смотри! А в наше время и с женой-то… в кромешной тьме… Стыдились…

Они разговорились. Слово за слово… И Николай понял, что дедок за свою очень богатую разнообразными событиями жизнь на голых баб явно не насмотрелся. Сочувствуя бедолаге пенсионеру, Щербань очень ловко вывел разговор на тот факт, что у него на руках имеются некоторые изображения, которые гораздо лучше «бульварных» теток, потому как натуральнее: без силикона и ухищрений пластических хирургов. В общем, дедок купил у него альбомчик, который Николай ему любовно оформил, содрав за ретушь и дизайнерские прибамбасы приличную сумму. Семен Викторович, как прозывался дедок-пенсионер, привел к Щербаню и других клиентов. Любителей голых испуганных девушек оказалось предостаточно и не только среди пенсионеров. Слава Щербаня как мастера особой эротической фотографии распространилась по всему стольному граду Киеву, и он к телесным удовольствиям начал получать еще и существенное материальное вознаграждение.

Однажды Щербань прокололся. Во-первых, девчонка здорово сопротивлялась и даже его всего исцарапала, во-вторых, она совершенно неожиданно оказалась киевлянкой и привела-таки в его студию папашу. Папаша неприлично орал, разбил софит, лез в драку и обещал обратиться в милицию. Отмахиваясь от папаши, как от спятившего шмеля, Николай орал в ответ, что не сделал его дочери ничего плохого, а, наоборот, это она его всего исцарапала. И что милиция им ничем не поможет, потому что у них нет никаких доказательств. Даже гинеколог ничего не обнаружит. Он, Николай, не дотрагивался до девчонки и пальцем.

– А где пленка, мерзавец? – вопил папаша. – Машенька говорила, что ты снимал ее на пленку!

– Мало ли чего вам наговорит ваша Машенька! – не оставался в долгу Щербань. – Да ваша Машенька сама ко мне лезла!

Конечно, с родителем пришлось немножко подраться. Сил у Николая было явно больше, и он очень боялся нанести папаше тяжкие телесные, с которыми тот непременно сунулся бы в милицию. Папаша тоже понял, что крутой драки не выйдет, и принялся громить студию.

– А вот за разбой я вас привлеку! – изо всех сил крикнул Щербань, когда папаша собрался шарахнуть о стену его заслуженный «Зенит».

Разгневанный родитель замер с поднятыми к броску руками, с растерянным лицом повернулся к Николаю и очень осторожно положил фотоаппарат на стол.

– Ну, погоди, мразь, я еще придумаю, как тебя прижать, – прошипел он и вылетел из павильона.

Николай считал, что прижать его этому папашке никак не удастся, и расслабился, а тот взял да и, недолго думая, поджег его павильон. Конечно, пожар в людном месте сразу заметили и пламя погасили, но Щербань лишился части своего архива, в частности нескольких пленок с девушками, и почти совсем готового лакомого альбомчика для одного довольно видного руководителя. Николаю пришлось здорово потратиться на ремонт, потому что музей выделил ему очень незначительные средства на восстановление. Пока в павильоне шел ремонт, оставшиеся в живых пленки и фотографии пришлось принести домой. Николай тщательно спрятал компрометирующие материалы: разложил снимки и пленки по пакетикам и засунул за громоздкую мебельную стенку, которая не сдвигалась с места годами, даже во время ремонта квартиры. Они с Оксаной всегда клеили новые обои только узкой полоской под потолком, а за недвижимой стенкой копилась вековая пыль. Почему вдруг Оксане пришло в голову залезть за стенку, осталось для Щербаня загадкой на всю оставшуюся жизнь. Объяснять ему это жена не пожелала, поскольку ей и без того было о чем с ним поговорить и вволю накричаться. Он пытался объяснить Оксане, что эта самая немецкая стенка, за которой она обнаружила фотографии, а также югославская мягкая мебель, чешская хрустальная люстра, двухкамерный холодильник и сочная говяжья вырезка на второе – есть результат сбыта именно этой продукции, но она ничего не хотела понимать. Она называла его извращенцем и разными другими ругательными словами, которые, как неожиданно оказалось, знала в большом количестве. В конце концов жена собрала ему чемодан и указала на дверь. До развода он, конечно, имел право оставаться в квартире, хотя и принадлежащей жене, но обставленной на собственноручно заработанные им деньги, но не стал. Оксана Щербань мало того что была крута характером, она была еще одного роста с мужем и шире его раза в два. От одного только колебания воздуха, производимого движением жены по квартире, Николая склоняло долу, как сухую былинку. Он пытался подвалить к жене в смысле выполнения супружеского долга, пока еще не развелись, но Оксана бубнила одно и то же: мол, с извращенцем и сексуальным маньяком в постель не лягу.

После развода Оксанина квартира Оксане и осталась вместе с двумя совместно нажитыми пацанами, а половина таким же образом совместно нажитого имущества, по мнению суда, по праву принадлежала Николаю. Но не пилить же пополам двухкамерный холодильник или чешскую люстру! А отсуженные у жены кресло и пару секций мебельной стенки ставить все равно было некуда. До свадьбы Щербань жил с родителями, братом и сестрой в старом деревянном домике на окраине Киева. Теперь в домике кишмя кишела пацанва двух семейств: и брата, и сестры, и места Николаю там не было. Конечно, родители сжалились и прописали Николая обратно в свой домик. Он даже пожил с родней какое-то время, но чувствовал, что выпадает из их уже давно отлаженного быта, мешает им и раздражает всех, начиная от пятилетней дочки сестры и кончая старушкой-матерью, которая очень старалась этого не показывать. Промыкавшись так месяца два, Николай ко всеобщему облегчению съехал из родного дома и некоторое время пытался жить в фотостудии, но музею не понравилось, что служебные помещения превратились в жилые. Начальство раздражало, когда из форточек его павильона до туристов и отдыхающих доносился запах варящихся на электроплитке пельменей. А потом появились деловые ребята, которые пожелали купить у музея щербаньский павильон. Желания таких людей никогда не расходились с возможностями, а потому Николай в короткий срок оказался на улице. Он еще несколько раз приходил к жене, предлагая помириться, но она не пускала его дальше порога и не разрешала видеться с сыновьями, мотивируя его извращенческим прошлым и непредсказуемым настоящим. Довольно скоро Оксана вышла замуж за лысого и такого же тучного, как она, заведующего отделом тканей соседнего универсального магазина и повесила в зале блестящие оранжевые гардины, о которых давно мечтала. Наблюдая с улицы за блеском этих гардин, Николай Щербань пришел к выводу, что жена специально рыскала по квартире в поисках компромата на него, чтобы поскорей свалить к заведующему, в отделе которого и водились эдакие райские тряпки.

Какое-то время Николай кантовался по местным общагам, платя комендантам за койко-место чуть ли не как за люкс в пятизвездочном отеле, но деньги, вырученные от продажи старой клиентуре найденных Оксаной фотографий, быстро таяли, как, впрочем, и сами фотографии. В конце концов у него осталась небольшая пачка снимков той самой первой девушки, ленинградки, с чудесными волнистыми волосами. Он никому их не продал не только потому, что они были первыми и несовершенными. Он сам обожал их рассматривать и мысленно возвращаться в тот солнечный день, когда впервые испытал ни с чем не сравнимое наслаждение от нежных девичьих пальчиков. На одной из фотографий для памяти он записал адрес этой черноволосой пташки. Интересно, какая она сейчас? Еще больше похорошела? Или, может быть, растолстела, как Оксана, или подурнела, как он сам. Последнее время он плевался, глядя на собственное отражение в зеркальных витринах магазинов. Обтерханный, обрюзгший мужик с желтым лицом, морщинистой шеей и залысинами, двумя мысами взрезающими жалкий серый ковыль когда-то густых и блестящих волос. Сколько лет было тогда этой девчонке? Не больше двадцати… Значит, ей сейчас… ей сейчас… тридцать с чем-нибудь. В самом соку! Жизнь наверняка устоялась, сложилась… Интересно, вспоминает ли она свое приключение в Софии Киевской? А что, если напомнить? При этих мыслях взбурлила застоявшаяся кровь в жилах Щербаня. Вот прямо сейчас он пойдет на главпочтамт, благо он недалеко, и пошлет ей письмецо. Вот бы посмотреть, как она его вскроет и вновь увидит себя в неглиже! Или муж вскроет и увидит! Обалдеет! И, возможно, прибьет! От подобных размышлений Щербаня пробрала весьма приятная дрожь. Он передернул плечами, сказал долгое «Э-э-х-х-х!» и быстрым шагом отправился к главпочтамту.

Ленинград… Нет, такого города нынче не существует. Пишем – Санкт-Петербург. Так… Улица… нет, не улица, а Владимирский проспект. Владимирский… Не переименовали ли? Это ж имени какого Владимира? Не Ильича ли? Вряд ли… Если бы Ильича, то проспект был бы Ленинским, а тут Владимирский… А-а-а! Была не была! Напишем – Владимирский! Белозеровой Алле Константиновне! Черт! До чего же красиво звучит! Хоть на транспарантах пиши! Или улицы называй. А что? Белозеровский проспект! Здорово!

С тех пор как послал в Питер фотографии, Щербань потерял покой. Он каждый день думал о том, что, поддавшись порыву, сделал глупость. А вдруг снимки действительно обнаружит муж? Ну, поорет на жену, поддаст, может, ей, а потом порвет снимки, спустит клочья в унитаз, и дело с концом. А ведь если бы подойти к делу с умом, можно было бы ему их продать. Какому мужу охота, чтобы фотки его голой бабы лежали в кармане постороннего мужика или висели на дверях их собственного подъезда? То-то и оно, что никакому… А что, если муж еще не видел? Может, Алла Константиновна сама их получила и спустила в унитаз собственными руками? Тогда у него еще есть шанс. Чем больше Щербань об этом думал, тем более склонялся к решению поехать в Питер, навестить там Белозерову Аллу Константиновну и прижать ее в угол оставшимися экземплярами и выжившей во всех жизненных передрягах пленкой, с которой подобных фотографий можно наляпать еще видимо-невидимо. А что? Адрес у него есть! А если Аллочка там больше не живет, то, может, посчастливится узнать про нее у соседей. И даже если ничего не получится, то он все равно ничего не теряет.

Съехав от родителей, Николай еще какое-то время погостевал у своих старинных приятелей, но чувствовал, что и им надоел уже хуже горькой редьки. Еще немного, и, имея законную прописку в Киеве, ему придется околачиваться на улице, как какому-нибудь бомжу. А какая разница, где существовать подобным образом, в столице Украины или в Северной Пальмире? Может, в Питере-то и лучше! Возможностей больше. Приняв такое утешительное для себя решение, Николай Щербань уложил в обтершийся временем кофр нехитрые свои пожитки, Аллочкины фотографии, пленку, старый «Зенит», купил на последние деньги железнодорожный билет и в совершенно изголодавшемся состоянии через определенное время выгрузился на Витебском вокзале бывшего города Ленина.

Еще раз огладив ладонью потрепанный чирик, Николай Щербань решил очередной раз пожертвовать желудком во имя будущих барышей и купил жетон на метро.

Аллы Константиновны Белозеровой дома не оказалось, но она по-прежнему проживала именно на Владимирском проспекте. Об этом ему объявили Аллочкины соседи по площадке, с большим подозрением косясь на его не очень чистую ветровку, несвежий ворот футболки и трехдневную щетину на желтых щеках. Он хотел было представиться белозеровским родственником из провинции, но вовремя одумался. А ну как соседи живут вместе с Аллочкой всю свою жизнь и наперечет знают всех ее родственников! Когда он, вежливо поблагодарив за предоставленные сведения пожилую пару, бок о бок дружно стоявшую в дверях собственной квартиры, начал спускаться вниз по лестнице, старушенция вылезла вперед мужа и крикнула ему вслед:

– Хоть она и уехала, но не думайте, что ее долго не будет! А квартира ее на сигнализации! И мы присматриваем, если что! У нас импортный оптический «глазок»! Вся лестница как на ладони! И отделение милиции у нас за углом! А дед мой всю жизнь в народной дружине состоял!

Николай Щербань понял, что часто наведываться на площадку с оптическим «глазком» не получится. Что ж, он подождет пару деньков, перекантуется где-нибудь. Не привыкать. А мужа-то у Аллочки нет! Иначе бабка непременно выкрикнула бы, что он у нее ни больше ни меньше как боец спецназа или группы захвата «Альфа». С одной стороны, отсутствие мужа огорчительно: снимочки ему не втюхаешь. С другой – не так уж и плохо. Во-первых, это означает, что Алла Константиновна живет без постоянной мужской защиты и опеки, а во-вторых, у нее вместо одного мужа возможны штуки две… или даже три любовника, которых фотки могут очень даже заинтересовать, особенно если намекнуть на наличие в их половом вопросе конкурентов. Николай Щербань, раззадорившись, решил, что у такой красивой женщины, в которую за прошедшие годы просто обязана была превратиться сексапильная пышноволосая девчонка, должно быть даже не три, а целых четыре любовника… или, вполне возможно, и семь – на каждый день недели. Эдакая «неделька»! Как комплект трусов, которые любила себе покупать бывшая жена Оксана.

Поезд мчал Аллу Белозерову в Новореченск. Напротив нее сидел младший научный сотрудник башлачевского отдела Игорь Станиславович Кравченко.

Что ж! Алла, как всегда, все рассчитала правильно. Гнать коней и тащить юнца в постель сразу после «Восточной сказки» не стоило. Когда мальчик протрезвел, то испугался, что вел себя не комильфо, и обходил Белозерову в институтских коридорах стороной. Это было как раз той реакцией на обстоятельства, которую она от него и ожидала. Вот если бы он без тени смущения встретился бы с ней на следующий день, то Алле пришлось бы здорово подумать, чем и как его взять. Но Игорек, несмотря на большое самомнение, оказался вполне предсказуемым юношей без особых затей. Таких незатейливых болонка Алла может здорово покусать. До смерти! Бойся, Игорек, болонок!

Башлачев рвал и метал, когда ему пришлось под давлением директора института принять практически все поправки и замечания Аллы. Он сам отказался ехать с ней в Новореченск. «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» – змеем прошипел он, когда они оба подписывали свежеотпечатанные материалы. Если бы мог, он заодно дохнул бы ей в лицо и пламенем изо рта, и едучим дымом из ноздрей, но таковые свойства и привилегии даны ему не были.

В такт перестуку колес поезда перед Аллой покачивался Игорек и изо всех сил старался держать себя крутым мужиком. Он решил, раз Белозерова не выказывает к нему отвращения и смотрит довольно ласково, значит, ничем предосудительным после «Восточной сказки» он не отличился, и можно общаться с ней в том же разрезе, что и «до того как». Он рассказывал ей всякие забавные случаи из своей студенческой и аспирантской жизни, травил анекдоты, байки и еще много чего интересного, например, про подводный мир морей и океанов, жизнью которых увлекался. Алла делала вид, что очень внимательно слушает, а сама уже окрестила его Удильщиком, глубоководной рыбой с выростом на голове, на котором светится огонек-приманка. Ой, не для той рыбки ты засветил свой огонек, юный Удильщик!

На вокзале Новореченска их встретила пышнотелая ярко накрашенная женщина и так громко охнула, что очень многие пассажиры и встречающие оглянулись посмотреть, не случилось ли чего, и, не заметив волнующих кровь признаков насилия или террора, в полном разочаровании вынуждены были отвернуться. А Яркая Женщина охнула, потому что в местной гостинице, две трети которой были закрыты на ремонт, она не без труда смогла организовать для командированных один номер на двоих. Она, не удосужившись уточнить в бюро пропусков их данные, посчитала, что Кравченко – тоже женщина, поскольку всего месяц назад к ним на завод из Питера уже приезжала некая Кравченко Ирина Сергеевна.

– Не стоит так расстраиваться, – попыталась успокоить представительницу завода Алла. – Мы же все понимаем, современные люди… как-нибудь устроимся. Нам всего-то одну ночь пережить. Мы уезжаем завтра, ночным поездом.

– Нет, вы не понимаете… – чуть не плакала Яркая Женщина. – Я же говорю… у нас почти вся гостиница на ремонте. Я еле выбила номер, а он, понимаете… для супружеских пар… там одна кровать… большая такая… Я думала, что две женщины… как-нибудь переживут, потому что в другом месте – вообще не гостиница, а общежитие барачного типа… Я хотела как лучше…

Яркая Женщина думала, что командированные разгневаются или хотя бы в сердцах бросят «Черт знает что такое!», но Алла вдруг начала хохотать. Еще бы! Без всякого ее участия обстоятельства сами собой складываются так, что бедный Удильщик вынужден плыть прямо в ее распростертые объятия. Вслед за Аллой рассмеялся и Игорь. Хотя он был несколько задет тем, что его без всяких на то оснований посчитали за женщину, но одна кровать на двоих его тоже вполне устраивала. Вслед за этими странными командированными жалко улыбнулась и Яркая Женщина. Она тоже понимала, что эти двое вполне могут обрадоваться неожиданному приключению оказаться в одной постели, но все-таки разница в возрасте разительна. Парень – совсем сосунок, а женщине явно за тридцать. Она, конечно, очень хорошо выглядит, но на ее лице уже читается определенная жизненная мудрость. Впрочем, если командированные не против, ей-то что за дело до их отношений. Хотят – пусть спят вместе, не хотят, пожалуйста, можно будет найти раскладушку. Ее, кстати, можно выставить и в коридор. Подумаешь, одну ночь в коридоре переспать! Это же не в лесу с волками!

Гостиница действительно оказалась вся в лесах, мелу и краске. Яркая Женщина провела Аллу с Игорем в номер по узенькой лестнице со двора. Номер, видимо, уже тоже начали готовить к ремонту, потому что голубые стены имели зачистки, с потолка на кривом проводе свешивалась лампочка Ильича, а две шторы на окне были явно из разных комплектов. Зато кровать поражала воображение своей монументальностью, чистым бельем и апельсинового цвета блестящим покрывалом.

– Вот вам ключ от номера, – Яркая Женщина бросила на покрывало грушку с двумя пятерками на выпуклом боку. – А это, – она порылась в кармане цикламенового плаща и вытащила второй, более крупный ключ, – от входной двери, на лестницу, по которой мы сюда поднимались. Гостиница на ремонте, поэтому с восьми вечера и до восьми утра здесь никого не бывает. Останетесь одни. – Она еще раз бросила изучающий взгляд на приезжих специалистов, подождала, не попросят ли они раскладушку, не дождалась, еще раз сказала себе «мне нет до их отношений никакого дела» и открыла облезлую дверь напротив окна. – А тут удобства: душевая, туалет. Даже вода горячая есть, мы договорились.

– Спасибо, – отозвалась Алла. – А когда на завод? Времени у нас немного.

– Как скажете. Можете часок отдохнуть, привести себя в порядок. А если желаете, то мы прямо сейчас зайдем в кафе напротив. Вы перекусите, и я сразу отведу вас на завод. Проходная недалеко. Пропуска заказаны.

– Мы, пожалуй, сразу на завод… Так ведь, Игорь Станиславович? – обратилась к Кравченко Алла.

– Конечно, мы в поезде позавтракали, – подтвердил Игорь.

Алла с Игорем поужинали в том самом кафе напротив гостиницы, в котором им предлагалось позавтракать, а потом долго гуляли по городу. Оба старались оттянуть то время, когда им придется возвратиться в номер гостиницы с кроватью чуть ли не для молодоженов. Игорь по-прежнему блистал остроумием. Алла слушала вполуха. Она размышляла о том, почему Кравченко отказался от вина, которое ему настойчиво предлагал официант. Боялся, что опять развезет, как с того коньяка, и хотел быть в форме? Или у него были какие-то другие соображения? Скорее всего, он все-таки желал иметь трезвую голову, когда придется устраиваться на супружеском ложе.

В конце концов резко похолодало, и возвращаться в гостиницу все же пришлось. Поднимаясь по лестнице, Игорь вдруг резко перестал трещать и напряженно замолчал, тяжко вздыхая, как перетрудившийся конь. Алла, зайдя в номер, тут же отправилась в душевую. Горячая вода действительно имелась в наличии, но Алле пришлось здорово помучиться, потому что из душа тек то кипяток, то абсолютно ледяные струи. Когда она возвратилась в комнату номера, под тусклой лампочкой Ильича Игорь трудился над странным сооружением из тумбочки для белья, стульев, собственных куртки и свитера.

– Что ты делаешь? – спросила его Алла.

– Да вот… надо же как-то на ночь устраиваться… – смущенно пробормотал он, и на щеках его расцвели два ярко-красных пятна.

– Брось, Игорь, – даже рассердилась Алла. – Да на этой кровати целую футбольную команду можно уложить.

– Неудобно как-то…

– Ну… хочешь, валетом ляжем?! Нас с двоюродным братом на даче под Петрозаводском наши мамы все время так укладывали, поскольку спальных мест не хватало.

Кравченко печально покачал головой и, не глядя в глаза Алле, проскользнул в душевую. Она, усмехнувшись, разделась, натянула темно-голубую пижаму, больше похожую на спортивный костюм, и юркнула под толстое одеяло. Игорь провел в ванной так много времени, что Алла чуть не заснула. Когда он возвратился в комнату с мокрыми волосами и в снежно-белой футболочке, то опять принялся сосредоточенно двигать свои стулья.

– Игорь, перестань заниматься ерундой! Ложись сюда! Погляди на меня! – она откинула одеяло, а он вздрогнул. – На мне пижама, как броня! И вообще… – она улыбнулась, – мы можем представлять, что между нами лежит обоюдоострый меч или… злая собака! Гаси свет!

Кравченко не шелохнулся.

– Ну, Игорь! Даю честное слово, что я не буду покушаться на твое целомудрие! Гаси свет!

Он повиновался, потом постоял столбом посреди комнаты еще какое-то время и все-таки лег рядом с Аллой на самый краешек другой стороны кровати. Ей очень хотелось рассмеяться в голос, она с трудом сдерживалась, а младший научный сотрудник Кравченко лежал так тихо, что не слышно было даже его дыхания. Алла решила, что сегодня еще, видимо, не время начинать на испуганного мальчишку атаку. Она собралась заснуть, повернулась на другой бок и услышала его хриплый голос:

– Вообще-то… я не имею ничего против, если вы… покуситесь…

– Чего-чего? – Алла приподнялась на локте и заглянула себе за спину. Уже привыкшие к темноте глаза увидели лежащего на спине Игоря с очень серьезным и торжественным лицом.

– Я говорю, что я не против, если вы… ну… как вы сказали… покуситесь на мое целомудрие… – повторил он.

Алла резко села в постели.

– Так ты что, и впрямь целомудрен? Невинен, говоришь?

– Ну… не совсем…

– То есть ты не прочь попрактиковаться, так, что ли? – Алла вспомнила своего Практиканта с Летучей Мышью. Неужто и этот юный Удильщик решил использовать ее, Аллу, в качестве сексуального тренажера, чтобы сподручнее потом было проводить время со своей девушкой из коричневой с золотом рамочки? Она давно уже знала несколько приемчиков, после которых любые Практиканты и Удильщики долго не смогут заниматься любовью, и уже собралась применить один на лежащем рядом самонадеянном мальчишке, но он вдруг сказал:

– Нет… Практику можно найти в любых других местах. А вы мне ночами снитесь… Честное слово… Я и сам не ожидал, что буду о вас постоянно думать… Наваждение какое-то…

– А как же твоя девушка? – спросила Алла.

– Не знаю… Ничего не знаю… Плохо, наверно, будет моей девушке… Наташе… мне плохо… Только я мечтаю не о ней, а о вас, Алла…

Он повернул к ней свое умоляющее лицо с подрагивающими губами, и ей вдруг сделалось стыдно. На кого она покусилась! На юнца, еще не тертого жизнью! Конечно, он скоро станет такой же сволочью, как Башлачев и прочие, но сейчас-то он действительно почти невинен… Она отвернулась от него и зажмурила глаза. Нет, она в такие игры не играет. Она не Фотограф. Она будет спать.

– Алла, Аллочка, – услышала она за спиной его жаркий шепот, – ну, пожалуйста… не отталкивайте меня…

Она зажала уши руками и еще крепче зажмурила глаза, но его рука уже гладила ее волосы, плечо. Алла сбросила руку Игоря, обернулась, чтобы сказать, что не играет в сексуальные игры с детьми, но встретилась своими глазами с его влюбленными и… не смогла. Перед ней было неправильное, но одухотворенное нежностью лицо, гладкие, совсем слегка тронутые бритвой щеки и так призывно приоткрытые губы, что она не выдержала, сдалась. В конце концов он уже вполне совершеннолетний и знает, что делает! Алла набросила ему на шею петлю своих рук, и как же он обрадовался этому плену. «Аллочка, милая…» – это были последние его слова, потому что потом он уже не мог говорить. А Алла уже сама не знала, что она делает: мстит ли ему, как мужчине, за всю свою изломанную жизнь, дарит ли ему себя абсолютно бескорыстно, любит ли, ненавидит ли, играет с ним или подчиняется ему… Мальчик действительно мало чего знал и умел, и она выложилась для него до конца и до дна. Алла показала ему, на что способна женщина, которая хочет, чтобы мужчина, находящийся рядом с ней, был счастлив.

– Я теперь не смогу без тебя жить, – прошептал ей измученный любовью юноша и заснул у ее плеча.

«Еще как сможешь, – подумала Алла, перебирая его темно-каштановые волосы. – Не пройдет и года, как ты забудешь о сегодняшней ночи. Но это поговорка такая – не пройдет и года… На самом деле ты забудешь все гораздо раньше».

На следующий день на заводе Игорь Станиславович Кравченко таким страстным взором смотрел на Аллу Константиновну Белозерову, что Яркая Женщина поняла, что одноместный номер с огромной супружеской постелью оказался для командированных как нельзя кстати. Потом она опять подумала, что это ее совершенно не касается, поскольку пользу заводу эти двое принесли очень большую. Прощаясь с ними у проходной, она попросила их собрать вещи к одиннадцати, потому что в 23.10 за ними придет заводская машина, чтобы отвезти на вокзал.

Понятно, что, как только за Игорем с Аллой закрылась дверь гостиничного номера, он бросился к ней с поцелуями. Она довольно вяло откликнулась. Наваждение романтической ночи в незнакомом городе пропало. Алла уже жалела о том, что так разошлась и так раздухарила парня. Сейчас она смотрела на него и не могла понять: что нашла в нем ночью такого, чтобы выворачиваться перед ним наизнанку? Обыкновенный юнец! Неправильное бледное лицо, зеленоватые глаза, темно-каштановые, слегка вьющиеся на висках волосы. А на щеках вообще какие-то детские веснушки. Его даже привлекательным не назовешь. Так… Интеллект в глазах, конечно, светится… кое-что ему придает… но и только… И чего ее понесло? Теперь ведь от него не отвяжешься…

А Игорь уже расстегивал на ней белую, слегка потемневшую на заводе блузку, целовал шею и плечи. Она хотела довольно грубо оттолкнуть его, а потом подумала: «А чего, собственно, отказываться? Или мне вчера было с ним плохо?» Она опять захлестнула его петлей своих рук и прижалась своими губами к его губам. И вдруг, торопливыми пальцами расстегивая на Игоре рубашку, она до боли, до неожиданного потемнения в глазах осознала, что с ней происходит. Ей, Алле Константиновне Белозеровой, тридцативосьмилетней мужененавистнице и амазонке со стажем, опять захотелось любви, которой, как она знает, вообще не существует. А если не существует, то почему бы не сымитировать ее наличие? Почему бы не устроить себе праздник? И она, чуть не плача, отдавалась мальчишке с такой страстью, будто любила его горячо и самозабвенно. А он не понимал, что это надрыв и боль. Он думал, что это и есть любовь.

После вокзала они поехали на Владимирский к Алле. Ей не очень этого хотелось, но она еще не готова была пнуть Игорька ногой, как не так давно cам он советовал Башлачеву поступить с ней. Ей теперь казалось, что слова про болонок были навязаны Кравченко обществом, а на самом деле он еще чист и непорочен.

Они провели в постели целый день без еды и питья, потому что, кроме друг друга, ничего не желали и не хотели. Очнуться им пришлось от звонка в дверь.

– Интересно, кого там принесло? – проворчала Алла. – Наверняка соседи. Проведать. Такие беспокойные старики. Они знают, что я сегодня должна приехать.

Она натянула на голое тело спортивный костюм, кое-как пригладила волосы и пошла открывать дверь. На пороге стоял Некто Макс.

– Ты приехала. Я знал, – сказал он и протянул кулек с сушеными финиками, единственной сладостью, которую она любила.

– Ма-а-акс! – протянула Алла и недовольно сморщилась. – Мы же договаривались, что ты без звонка не приходишь.

Он внимательно оглядел ее встрепанные волосы, завернутую винтом брючину на правой ноге и спросил:

– У тебя кто-то есть?

– Представь себе, есть!

Некто Макс довольно грубо отодвинул ее со своего пути и рванул дверь в комнату. На постели сидел взлохмаченный не менее Аллы Игорь.

Макс повернул к Алле изумленное лицо:

– Алка? Это кто?

Она вытолкала его за дверь обратно в коридор, захлопнула ее перед его носом и зло сказала:

– Не твое дело!

– В общем-то, конечно, не мое… Только не кажется ли тебе, что этот… в постели, еще ребенок? Ты не педофилка случаем?

– Макс! Не умничай! И вообще, иди домой, после поговорим…

– А ты не боишься, что я убью твоего Ромео… недоделанного? – У Макса подрагивали крылья носа, что Алле совершенно не понравилось.

– А ты не забыл, о чем мы с тобой заключили договор? Тогда еще, давно-давно? – полупрезрительно спросила она.

– Плевать мне на все договоры! Я смотрю, у тебя совсем крыша поехала! Дура! Маньячка!

– Ты забываешься, Макс! – разгневалась наконец Алла.

– Разве? Ты же не любишь комплименты и нежные слова! Тебе должны нравиться оскорбления! Разве не логично? – Некто Макс сделался так бледен, что Алле хотелось дать ему понюхать нашатырного спирта. Она собралась сказать ему что-нибудь ободряющее, вроде того, что Игорек – это так… ничего не значит, а потому временно, но этот самый временный Игорек совершенно некстати вывалился из комнаты в наизнанку надетой футболке.

– Что здесь происходит? – сурово сдвинув брови, спросил он.

– Здесь происходит разговор двух взрослых людей, при котором детям до шестнадцати присутствовать не разрешается, – ядовито процедил Макс.

Игорь не зря славился на весь институт своим интеллектом. Он не полез в бутылку, не стал кричать, что ему уже скоро двадцать пять. Он печально улыбнулся и сказал, обращаясь к Максу:

– Я, пожалуй, догадался, о чем идет разговор двух «взрослых людей», и хочу вам заметить, что если Алла сейчас со мной, а не с вами, значит, ей так хочется. Если вы ее любите… как мне кажется… то вы должны уважать ее желания.

– Что ты сказал, сопляк? – Некто Макс прижал Игоря к стене, вцепившись в его футболку.

– Если вы хотите драться, то я, пожалуй, согласен… – натужно проговорил хорошо сдавленный Игорь. – Только мы должны быть в равных условиях. Я со вчерашнего дня ничего не ел… и вообще…

Некто Макс расхохотался:

– А он, Алка, пожалуй, у тебя ничего… забавный…

Он отпустил Игоря и горько сказал:

– Мы не станем драться, парень… Ты еще свое получишь, только держись! Силенок бы хватило выдержать!

Игорь непонимающе посмотрел на Аллу. Она опустила глаза долу, а молодой мужчина вышел из квартиры, громко хлопнув на прощание дверью. После его ухода Алла с Игорем возвратились в комнату подавленные и задумчивые. Думали они о разном, но у обоих думы были невеселые. Игорь увидел себя в зеркале и так огорчился надетой наизнанку футболке, будто Аллин знакомый застал его не в ней, а в голом и вообще очень смешном и непривлекательном виде. Где-то глубоко внутри мышью заскреблась мысль, что теперь любому, кто увидит его рядом с Аллой Константиновной, он будет казаться смешным и странным, будто разгуливающим по городу в вывернутой наизнанку одежде. Общество не примет их любовь. Вернее, примет, конечно, куда ему деваться… но только как извращение, нонсенс… А что скажут друзья? Данька Крендель, например? Да он ухохочется… Игорь очень ясно представил, как Крендель в изнеможении падает в кресло и, захлебываясь смехом, предлагает ему, как знатоку и любителю, свою бабушку Нателлу Георгиевну, которая в свои шестьдесят еще очень даже неплохо выглядит. А Наташка? Как он все объяснит Наташке? Как он посмотрит ей в глаза? Он совсем недавно разными полунамеками, экивоками и эзоповым языком обещал ей, что они поженятся, как только он закончит диссертацию. И что теперь? Он совершенно не хочет жениться на Наташке. Он сам не знает, чего хочет. Игорь вспомнил, как до командировки сидел над своими бумагами в отделе и рассуждал, что имеет право как настоящий мужчина иметь несколько женщин: и Наташку, и еще кого-нибудь… и Аллу… А выходит, что ему не нужны несколько женщин… он не может думать сразу о нескольких… Ему нужна только Алла, которая… с которой… В общем, жизнь, что неумолимо последует за этой страшно счастливой командировкой, обещает быть непредсказуемой… Прекрасной и ужасной одновременно…

А Алла, расчесывая свои спутавшиеся и опять завившиеся в колечки волосы, думала о том, что она, поддавшись искушению и глупейшим желаниям, дала маху. Ну и зачем ей этот Игорек? В конце концов вполне можно было разыгрывать сумасшедшую любовь на пару с Максом. Он и красивее, и шире в плечах, и с накачанной мускулатурой – мужественнее, в общем… Кроме того, они с Максом понимают друг друга с полуслова. Макса всегда можно попросить удалиться или не приходить какое-то время вообще, а этого? Пожалуй, Игорь теперь прилипнет к ней, как настоящая мужская особь глубоководной рыбы – Удильщика.

– Кто это был? – неожиданно вдруг нарушил тишину юный Удильщик.

– Да так… Никто… Некто Макс… Знакомый… – нехотя ответила Алла.

– Не думаю, что он просто знакомый. Он любит тебя.

– Тебе показалось.

– Нет.

– И что? – Алла перестала расчесывать волосы и посмотрела в глаза Игорю.

– Ничего, – не отвел глаз он. – На твоем месте я не променял бы его на… меня…

– А почему ты решил, что я его променяла? – усмехнулась Алла, решив наконец посвятить Удильщика в некоторые тайны своей жизни.

– Н-не понимаю… – напрягся Игорь.

– Что же тут непонятного? Я предпочитаю полигамные отношения. Как ты на это смотришь?

– Я… Я никак не смотрю… Я никогда не думал об этом, – соврал Игорь и мучительно покраснел.

– Не может быть! – твердо сказала Алла и резко отбросила в сторону расческу. – Все мужчины имеют или желают иметь штук пять женщин сразу! Как там поется: Зульфия мой халат гладит у доски, шьет Гюли, а Фатьма штопает носки! Разве не так?

– Я не знаю… не думал… – продолжал врать Игорь и краснел все сильнее и сильнее.

– Слушай, Игорек, – Алла встала с кресла и подошла к нему вплотную, – мне тридцать восемь лет… Если ты думаешь, что я буду за ручку бродить с тобой по городу, прыгать на дискотеках, целоваться в подъездах и глядеть на тебя снизу вверх преданной… болонкой, то ты здорово ошибаешься… А потому лучше уходи сразу!

Удильщик молча смотрел на нее, не говоря ни слова, и она решила продолжить:

– А еще я буду иметь одновременно всех тех, кого хочу: тебя, этого Макса, который только что приходил, еще кого-нибудь… кто мне вдруг понравится. У тебя спрашивать разрешения я не намерена. Так что, пока ты еще совсем на меня не подсел, уходи лучше!

От лица Игоря как-то мгновенно отлила пару минут назад обильно выступившая краска. Он тяжело сглотнул и хрипло, как тогда, в номере гостиницы заштатного Новоречинска, сказал:

– Я люблю тебя, Алла…

– А вот этого – не надо! – покачала головой она. – Вот эти словечки в моем доме попрошу не произносить! Я в них уже лет двадцать не верю, ясно? Меня от них тошнит!

– Н-но… я докажу тебе…

– А ты уверен, что мне нужны твои доказательства?

– Н-нет… Про доказательства, пожалуй, не уверен… Но тебе только что нужна была моя любовь: и вчера, и сегодня… целый день… В этом я уверен! Ты хотела быть именно со мной! Нельзя так сыграть страсть!

– Милый мой мальчик, страсть и твоя… долбаная… любовь – это разные вещи! Если ты еще не знаешь, то прими это к сведению!

– Да кто же тебя так обидел, Аллочка? – Игорь попытался ее обнять. Она вырвалась и выкрикнула:

– И никогда не смей называть меня Аллочкой! Я Алла… и все…

– Мне уйти? – глухо спросил Игорь.

– Твое дело, – равнодушно сказала она и отвернулась к окну.

Он топтался на месте и никак не мог решить, что ему сделать. Поверить в то, что женщина, которая полчаса назад целовала его так горячо, что он только что не плавился, к нему совершенно равнодушна, он был не в состоянии. Скорее всего, какая-то сволочь нанесла ей тяжкую душевную травму, и она разуверилась в любви. Ну ничего… Он ей докажет… Она делает вид, что ей не нужны доказательства, но он все равно докажет! Он любит ее! Так любит, что слезы подступают к глазам! Странно и необычно… И Игорь уже больше не мог думать о Кренделе, Наташе, обществе. Ему было абсолютно все равно, кто что скажет и насколько громко рассмеется вслед. Он подошел к Алле сзади, обнял, сковав ее упирающиеся руки своими, потом с силой развернул к себе и закрыл поцелуем что-то пытающийся выкрикнуть рот. Она сопротивлялась, как могла, но он все-таки был мужчиной и победил. И она снова, забыв про все свои злые слова, была ему покорной, страстной и, трудно поверить, что не любящей.

Николай Щербань был потрясен. Пташка-Аллочка превратилась не просто в красивую женщину, как он предполагал, а в ослепительную, блистательную королевну. Он ее даже не сразу узнал. Сначала он не мог и подумать, что такая потрясающая женщина – та самая Аллочка, которая запечатлена на его снимках восемнадцатилетней давности. Но он уже запомнил всех жителей ее подъезда и даже некоторых постоянных гостей этого дома. Это дама была не гостьей, она была Аллой Константиновной Белозеровой. Щербань несколько раз видел ее с двумя разными мужиками. Уже неплохо. А если последить за ней, то, может, где объявятся и остальные любовники. Но это после. Торопиться некуда. Не убегут. Какой дурак от такой бабы побежит?! А что эти двое – любовники, так, что называется, и к бабушке не ходи. Один здоровый такой… с ним надо поосторожней, а то въедет в зубы – не соберешь. А второй – пацан совсем… Может, не любовник? А кто тогда? Не сын же? Алке сейчас должно быть… примерно… тридцать с хвостиком… И с приличным хвостиком… И если парню восемнадцать, то вполне может быть и сыном. А еще может быть братом или племянником? Нет. Вряд ли. Для сына или племянника слишком плотоядно на нее смотрит. Любовник. Как пить дать – любовник! Ну вот! А тот придурочный Машенькин отец, который поджег его фотостудию, называл его фашистом и извращенцем! А какой он извращенец? Да он, может, этой Алке глаза на жизнь открыл! Была цыпленок цыпленком, а теперь кто? Орлица! И до пацанов, видать, большая охотница. Пожалуй, стоит с пацана и начать! Он, Николай, уже совсем дошел в этом Питере. Холодно и вечно мокро. А где взять подходящую на такой гнилой климат одежду? У него ее и в Киеве-то было немного, особенно с тех пор, как с Оксанкой развелся. Он у нее почти ничего своего и не забрал. На помойку снесла, наверно. Этому ее тряпичному заведующему и на нос не налезет, а сынам – не по моде. Эх, жаль курточку одну, с подстежкой! Сейчас здорово пригодилась бы. Насморк у него постоянный, в груди вечно заложено, кашель крючит. Да и есть вечно охота. Последнее время он жил на чердаке дома напротив белозеровского. Во-первых, оттуда, из маленького окошка, хорошо просматривается улица перед ее подъездом, во-вторых, чердак был обжит двумя мужиками, вонючими до безобразия, но не скучными. Он уже как-то к их вони притерпелся, тем более что они иногда угощали его какой-то отвратительной на первый глоток водкой и гниловатой колбасой. Дрянь, конечно, но в его положении выбирать не приходилось. Он обещал мужикам, что расплатится с ними, как только получит кое с кого должок. Мужики были, видать, жизнью здорово траченные и битые, а потому только махали руками и говорили, что хрен с ним, с долгом. Сами они промышляли на Московском вокзале мелким воровством и попрошайничеством. Щербань тоже раз наведался на этот вокзал, но был так бит местным контингентом, что еле ноги унес. Мужики сказали, что нечего было и соваться туда без них, хотя, впрочем, и с ними тоже опасно. Вокзал – место доходное, и чужих там не любят. Николай еще несколько раз разживался мелочью у нищих в подземных переходах и метро тем же макаром, каким разжился первым в Питере чириком, но разве это деньги?

Уже скоро неделя, как Щербань приехал из Киева. Пока то да се, Алки не было, присмотреться надо было, как и что, да еще день болела голова так, что ни встать ни повернуться. Вот вам и неделя. Откусывая от черствого пирожка с капустой, который с барского плеча кинули ему вонючие мужики, Николай приник к полуслепому от грязи окошку. Кажется, Алкин пацан гребет к метро! Повезло! Обычно он приезжает на машине.

Щербань скатился с широкой лестницы старого питерского дома и припустил за пацаном. Он догнал его у самой станции метро «Владимирская».

– Молодой человек, – потянул он его за рукав моднючей черной курточки с какой-то белой птицей на груди. – Можно вас на два слова…

– Чего тебе? – скривился пацан, очень неуважительно обратившись к пятидесятишестилетнему Щербаню на «ты». Николай отнес это к тому, что, должно быть, за неделю несколько провонял от своих мужиков.

– Имею очень интересные для вас фотографии, – Щербань игриво подмигнул парню.

– Да пошел ты, – еще презрительнее скривился Алкин кавалер и повернулся к дверям метро.

Николай резво забежал вперед него и сказал:

– Разве вы не интересуетесь Аллой Константиновной Белозеровой?

Парнишка аж рот открыл от неожиданности, а потом сам же потянул Щербаня к ограде Владимирского собора, довольно чувствительно прижал его к железякам и с угрозой в голосе спросил:

– Ну?!!!

– Сейчас-сейчас, – засуетился Николай и полез во внутренний карман своей слишком тощей для октября куртки, вынул для пробы одну фотографию и протянул ее мальчишке. – Вот… пожалуйста, Алла Константиновна, собственной персоной!

– Это Алла?! – изумился пацан.

– Именно что Алла, примерно восемнадцатилетней давности! В девушках еще! Прошу любить и жаловать! – Щербань решил, что здорово пошутил, позволил себе скупо улыбнуться и все так же игриво добавил: – У меня и другие есть, если вам понравилось!

Парень еще раз оглядел фотографию, а потом несколько непонятным Щербаню тоном спросил:

– Так это, значит, ты?

– Я! – на всякий случай обрадовался Николай. – Это снимал я, так что подтверждаю, что это именно Алла Константиновна Белозерова! Хотя… вы, наверно, и сами уже узнали… тело… – И он очень мерзко хихикнул.

– Так, значит, ты с ней это сделал, мразь! – пацан добавил еще пару выразительных непечатных выражений и еще сильнее прижал Щербаня к ограде собора. У Николая в груди даже что-то пискнуло, а парень еще и крикнул ему в самое ухо: – Убью! – и опять непечатно обозвал.

– Я ничего с ней не делал! Я только снимал! Честное слово! Я ее пальцем не тронул! – зачастил Щербань. – Ей и самой нравилось! Она и сама хотела! Вы ее сами спросите!

– Слышь, ты, гнида! – Парень смачно сплюнул на тротуар, чего Николай никак не ожидал от такого лощеного интеллигента в наглаженной курточке. – Для чего ты мне эти снимки совал? Что-то я никак не пойму!

– П-продать хотел…

– Продать?!!

– А что? Товар, между прочим, не хуже любого другого!

– Не понял. – Парень от удивления даже отпустил Щербаня, и тот смог наконец вздохнуть.

– Чего тут непонятного! – Николай поправил сбившуюся на сторону куртку. – Ты же не хочешь, чтобы фотографии твоей Алки повисли на стене ее дома или при входе в метро!

– Пожалуй, не хочу… – усмехнулся парень опять как-то очень непонятно: то ли огорченно, то ли угрожающе, а может, даже и весело.

– Ну… вот… ты заплатишь, а я… это… не буду, значит, их вешать… на метро… – Щербань внимательно следил за изменением лица Алкиного сопливого любовника, но не уследил за кулаком, который неожиданно въехал ему под челюсть. Челюсть жалко клацнула, и в глубине ее отвратительно хрястнул зуб.

– Если я еще раз увижу тебя у дома Аллы или где-нибудь тут… – парень обвел глазами территорию возле метро и собора, – то оторву тебе голову и еще кое-что, понял?!

Щербань, ища языком во рту хрястнувший зуб, мелко-мелко закивал. Парень резко оттолкнул его от себя и прошипел:

– Пошел вон!

– А это… как же фотография? – тонким, срывающимся голосом спросил Щербань. – Отдайте фотографию!

– Фотографию тебе, гаду! – Лицо парня исказилось страшной ненавистью к Николаю. – Вот тебе твоя фотография! – Он разорвал снимок в мелкие клочья и засунул Щербаню за пазуху. – Получи, скотина! И вали отсюда, пока я тебя ментам не сдал! – и он кивнул на двух стражей порядка, которые, помахивая дубинками, наблюдали за ними с большим интересом.

Это в планы Щербаня никак не входило, и он поспешил прочь от Алкиного парня в сторону Кузнецкого рынка. Потолкавшись между прилавками и даже умудрившись стянуть с овощного сочный красный перец, Николай с этой добычей опять направился в сторону Владимирского проспекта. Хоть что-то принесет мужикам к столу. Сопляк уже наверняка уехал на метро, а ему, Николаю, все равно идти больше некуда. На чердаке против Алкиного подъезда теперь его дом. А если этот мальчишка думает, что напугал его, то это зря. Во-первых, у него в запасе есть второй Алкин мужик, во-вторых – есть сама Алка. Можно, пожалуй, для интереса сегодня вечерком прилепить один портретик в полный рост прямо на дверь ее квартиры. У него на этот случай и скотч припасен, еще из Киева. Вот и посмотрим тогда, кто будет смеяться последним. Этому сопляку даже в голову не придет, что он, Николай, живет под самым носом у Алки. Правильно говорят, если хочешь что-нибудь спрятать, то положи на самом видном месте.

Алла вышла из квартиры и повернулась, чтобы закрыть дверь на ключ. На двери висела, криво прилепленная скотчем, та самая фотография. Башлачев – сволочь! Он опять возвращает ее в прошлое, о котором она никогда не хотела бы вспоминать. Он думает, что она будет стыдиться соседей или сослуживцев! Ничего подобного! Ей плевать, кто и в каком варианте ее увидит. Она, Алла, все о себе знает. Она абсолютно самодостаточна. Ее не интересуют чьи-то мнения и косые взгляды в спину. После того как получила заказное письмо из Киева, она несколько лет прожила в страхе. Ей казалось, что эти письма будут приходить вечно и все ее знакомые и друзья в конце концов узнают, кто она такая и чем занималась в отпуске. Теперь ей все равно, что о ней подумают, но возвращаться в прошлое она не хочет. Ее сотрясает мелкой дрожью, когда она вспоминает фотопавильон в Софии Киевской, этого фотографа, который заставил ее, совсем еще девчонку… Алла сорвала фотографию, сунула ее в сумочку и решительным шагом отправилась на работу.

– Слушай, Петр, что ты от меня хочешь? – спросила Алла, войдя в кабинет Башлачева.

– О чем вы, Алла Константиновна? – начальник отдела, на место которого совсем еще недавно она претендовала, вскинул на нее удивленные глаза.

– Зачем ты прилепил это мне на дверь? – Алла шлепнула на стол помятый снимок с обрывками скотча. – И вообще, я хочу наконец узнать, откуда у тебя мои фотографии!

– Откуда они у меня, я тебе, Аллочка, не скажу, – обворожительно улыбнулся Петр Николаевич. – Должен же быть у меня против тебя какой-то козырь! Я, милая моя, не забыл «куриную шею» и прочее…

– Мне, Петя, действительно не страшно, что кто-то увидит меня в неглиже, честное слово, но… понимаешь, с этими фотографиями связано отвратительнейшее событие в моей жизни, о котором я не хочу вспоминать. Я о нем уже почти забыла, и вдруг появились эти фотографии… Я как только вижу их, будто заново переживаю происшедшее много лет назад. И я… словом, я готова выкупить у тебя мои фотографии за любую цену.

– Да ну? – ухмыльнулся Башлачев. – Приятно слышать! И сколько же ты готова отвалить?

– Сколько скажешь. Только имей в виду, что счета в Швейцарском банке у меня нет.

– А если я попрошу… – лицо Башлачева приобрело масленое похотливое выражение, – попрошу натурой? В качестве, так сказать, компенсации за «куриную шею»? А то обидно, честное слово! Весь институт бурлит, что ты спишь с Кравченко, с этим молокососом… а чем я хуже?

На холодном лице Белозеровой, что называется, не дрогнул ни один мускул.

– Хорошо, – сказала она. – Я согласна. Только фотографии на стол и сейчас же!

– Здрасте-пожалуйста, – осклабился Башлачев. – А если ты меня кинешь?

– Не кину. И ты это знаешь, Петя. Давай фотографии.

Башлачев посмотрел на мраморно-ледяное лицо Белозеровой и почувствовал, как по его спине побежали мурашки. Ну и баба! Аж страшно! Может, она его прирежет в постели или отравит? У нее ума хватит! Он нагнулся и вытащил из нижнего ящика стола пакет с фотографиями.

– Вот. Держи, – сказал он. – Все до единой. Можешь проверить.

– Проверю, – ответила Алла, высыпала на стол снимки, перебрала их быстрыми пальцами, засунула обратно в пакет и спросила: – А где та, увеличенная?

– А-а-а… Сейчас. – Башлачев еще порылся в столе и вытащил сложенную вдвое фотографию.

Белозерова убрала ее в пакет к остальным.

– Когда тебе удобно, Петя, сегодня или завтра? – спросила она таким деловым тоном, будто договаривалась с ним о производственном совещании.

– С-сегодня… – пролепетал Башлачев, который уже начал жалеть, что все это затеял, тем более что точно знал: фотографию на Аллину дверь прилепил не он.

В размягченном и очень удовлетворенном состоянии Петр Николаевич вышел из квартиры Белозеровой. Зря он ее боялся. Баба как баба. Конечно, покруче Вики будет, но, в общем-то, устройство ее такое же. А ведь строит из себя, будто у нее вместо тыщу раз виденных любым мужиком мест какие-то фантасмагорические образования, обещающие неземные наслаждения. Наслаждение, конечно, было… Чего уж там… Этого у нее не отнимешь… Вика, конечно, против нее слаба. Честно говоря, после Белозеровой с Викой и не хочется… Но с Алкой, наверно, уже все… Заплатила… И чего он, дурак, сразу все снимки отдал? Надо было поторговаться. Уж больно напряженной она пришла за фотографиями в его кабинет. Он ее в таком состоянии никогда и не видел. Наверняка согласилась бы на все его предложения. И чего продешевил? Надо было выторговать себе недельку! Хороша все-таки Алка! Конечно, он больше любит, когда со словами «любимый», «ненаглядный», «обожаю» и прочее, но и без них неплохо. И места у нее, пожалуй, все-таки фантасмагорические!

У машины Петра Николаевича поджидал какой-то ледащий мужичонка, в тоненькой, не по погоде, грязной куртешке и женской вязаной шапке.

– А ну пошел отсюда! – Башлачев шуганул жалкого бомжару и оглядел машину. Не попортил ли он его «Ауди»? Бродят тут всякие! Куда только органы правопорядка смотрят?!!

– Я… собственно, вас дожидаюсь, – простуженно просипел бомжара.

– Меня?!! – возмутился Башлачев.

– Вы ведь от Аллы Константиновны Белозеровой возвращаетесь, не так ли?

– Я?!! – Башлачев со скоростью хорошего компьютера соображал, кем мужик может быть подослан: Викой? Директором института? Кравченко? Или еще кем? Директору наверняка на его свиданки плевать, Кравченко, скорее всего, полез бы драться. Значит, Викой! Выследила, зараза! Жирная неумная бабища! Но если не даст ему видеться с Мишкой, он ее покалечит! Хватит на нее смотреть! Возомнила себя черт-те чем! Да у него такие бабы есть, ей и не снилось!

– Вы, конечно. Я вас с Аллой Константиновной видел. Вы пару часов назад вот на этой самой машине приехали. Аллочка еще бледная такая была. Видать, укачало.

– Ну!!! – угрожающе взревел Башлачев, нависнув над жалким мужичонкой всем своим крупным и только что получившим хорошую подзарядку телом. – И чего тебе надо?!!

– М-мне… ничего… Собственно, я думал, что вас заинтересует… – Бомжара зашелся в долгом приступе кашля, а потом вынул из внутреннего кармана куртки фотографию и протянул Башлачеву.

Петр Николаевич аж присвистнул. Опять эти фотографии! Черт знает что такое! Просто дождем сыплются! Да… Не везет Алке! Видать, здорово мужикам насолила! Что-то она там говорила про свое темное прошлое? Видать, здорово оно темное!

– Откуда это у тебя? – спросил он бомжару очень строгим начальственным тоном. – Где, я спрашиваю, украл?!!

– Обижаете, – шмыгнул носом мужичонка. – Я не крал, а своими собственными руками, между прочим, и снимал.

Башлачев выкатил на него удивленные бледно-голубые глаза и вдруг сообразил, что у бомжа мягкий южно-русский выговор, не питерский.

– А ты, случаем, не из Киева? – спросил Петр Николаевич. – Не от Николая Щербаня?

Мужичонка так испугался, что стало ясно – он и есть тот самый Николай Щербань, занесенный судьбой в город на Неве. Киевлянин явно собирался дать деру, но Башлачев припечатал его железной рукой к своей «Ауди».

– А ну гони быстро все фотографии! – проревел он в лицо гражданину свободного государства.

– Заплатите сначала! – взвизгнул мужичонка и опять закашлялся.

Петр Николаевич брезгливо отстранился и насмешливо сказал:

– Я сейчас из тебя все бесплатно вытрясу. Да в тебя плюнь – переломишься.

– Ничего не вытрясете, кроме той, что у вас в руках, – отдышавшись, ответил бомжара. – Я не идиот. Остальные у меня в другом месте.

Башлачев подумал немного и спросил:

– А пленка?

– И пленка там же.

– Ну и сколько ты за все хочешь?

– Пятьсот баксов! – одним духом выпалил мужичонка.

Петр Николаевич расхохотался:

– А ты, мужик, ничего не перепутал? Это ж не Мона Лиза! Это ж всего-навсего Алла Белозерова в голом виде!

– Как хотите! – гордо ответил Николай Щербань, будто в случае отказа Башлачева намеревался выставить свои произведения на международный аукцион.

Петр Николаевич задумался, не спуская на всякий случай глаз с обтерханного Щербаня. Пожалуй, стоит заплатить… Только сначала надо получить с него все подчистую. Раз он здесь дежурит, то может вполне предложить свои снимки и Игорьку Кравченко. Тот, разумеется, купит, чтобы гордо уничтожить компрометирующие материалы на даму своего сердца. И все… Прощайте белозеровские объятия! А как хочется повторения! Ой как хочется! До трепета в определенном месте! Да за новые фотографии Алка неделю будет его ублажать! А уж за пленку!!! По большому телу Башлачева мгновенно разлилась сладкая истома.

– Ладно, – сказал он Щербаню, – заплачу, только сразу за все оставшиеся у тебя снимки вместе с пленкой. И не в баксах, а в родных российских рублях.

– Сколько дадите? – с жаром выкрикнул Николай, и Башлачев понял, что тот давно как следует не ел. Он собирался предложить Щербаню пятьсот рублей, но, глядя на его разгоревшиеся больные глаза, сказал:

– Двести.

– Мало, – проскрежетал фотограф и облизнул сухие губы. – С пленкой – мало.

В конце концов они сошлись на четырехстах пятидесяти.

Щербань очень не хотел открывать очередному Алкиному хахалю свое убежище, но голод немилосердным образом скручивал желудок, да и аспирина надо было купить. Николай прямо чувствовал, как температура тела неумолимо ползет вверх. Наверняка уже градусов тридцать восемь, а то и все тридцать девять. Так и сдохнуть недолго. Кому тогда будут нужны эти фотографии? Пришлось прямо на глазах могучего владельца «Ауди» идти к подъезду дома напротив. Четыреста пятьдесят рублей – это, конечно, ерундовые деньги, если других доходов нет, но Щербань уже отчаялся пристроить фотографии. Он пытался предложить их еще одному Алкиному кавалеру, красивому такому молодому мужику с чеканным профилем, так тот ему чуть шею не сломал. Еле ноги унес. К самой Алке он боялся соваться с фотками. Все равно ж пожалуется своим буйным любовникам. Спасибо, что хоть этот согласился. Дрянной мужик. По роже видно. Отлупит Алку, как пить дать! Может, прямо этими фотографиями – да по красивому лицу! Но ему, Щербаню, до этого нет никакого дела. У него своих забот полон рот. Ноги бы не протянуть в этом гнилом Питере! Как тут только люди живут? Болото и есть болото, какими дворцами его не обставляй!

На полученные деньги первым делом Щербань купил себе аспирину и еще каких-то лекарств по совету тощей длинной аптекарши, которая при разговоре с ним брезгливо поджимала морковные губки. Еще купил батон, двести граммов самой дешевой колбасы и квасу в пол-литровой бутылке. Его вонючие мужики с утра ушли на дело, и он в спокойной обстановке выпил лекарства, смолотил колбасу с батоном, завернулся в грязные тряпки и заснул глубоким, тягучим и странным сном. Ему виделись оранжевые всполохи, сквозь которые он, Николай Щербань, брел неизвестно куда. А из той затягивающей неизвестности нет-нет да и выплывала танцующая Алка, такая же голая, как на его снимках, только с нынешним гордым лицом. Она с самым серьезным видом выделывала непристойные кренделя и время от времени грозила ему пальчиком с кровавым ноготком. Щербань хотел выбраться из оранжевых всполохов, потому что Алка надоела ему до смерти, но ничего не получалось. Он все брел и брел прямо в пасть черной бездны, а Алка все грозила и грозила ему тонким пальчиком.

Петр Николаевич Башлачев снисходительно смотрел на докладывающего на техническом совете Кравченко и с трудом сдерживал торжествующую улыбку. Они с Игорьком спят с одной и той же бабой. Разница только в том, что Игорек об этом не знает, а он, Петр Башлачев, сам все это и организовал. Это-то как раз более всего бодрит и возбуждает. Белозерова все фотографии уже отработала. Осталась пленка, на которую он положил ей две недели. Одна уже прошла. Хотелось бы, конечно, месячишко, но Петр Николаевич чувствовал, что Алка уже на пределе. А кто знает, на что эта сумасшедшая баба способна, когда совсем сойдет с катушек! Лучше ее не злить. Вика тоже что-то чувствует, но доказательств у нее нет. Да, признаться, плевать ему на Вику. Других баб, что ли, нет? Конечно, не хотелось бы расставаться с Мишкой, но в конце концов, кто ему мешает настрогать других… Квартира на нем, дача в Репино – тоже. Да пошла она, эта Вика! После свиданий с Белозеровой он стал чувствовать себя увереннее, как-то даже значительнее, что ли… А может, признаться Алке в любви? Сказать, что фотографиями прижимал ее только потому, что не видел другого способа с ней сблизиться, что давно и безумно любит ее. Рассказать про Щербаня, как он, Петр Башлачев, вырвал у гнусного фотографа ее снимки и так здорово накостылял ему по шее, что тот уже никогда больше к ней не сунется?! И пленка в этом деле – самое прямое тому подтверждение! А иначе откуда бы ей взяться у него? А еще для доказательства его преданности можно купить ей какое-нибудь обалденное колье или там… браслетик… или колечко с бриллиантиком, цветов… Не таких, как в прошлый раз. Не в привокзальном ларьке покупать, а в фирменном магазине. Конфет тоже – фабрики Крупской. Коньяка можно купить подороже. Она вроде не пьет, но иногда-то можно, ради торжественности обстановки! И еще туалетной воды какой-нибудь фирменной, французской! И чтоб не маленький флакончик, а такой, чтоб надолго хватило. Чтобы поливалась духами и его все время вспоминала. Его щедрость и бескорыстие. А что? Чем черт не шутит? Да с такой женой не стыдно показаться и в дипломатических кругах, а не то что на новогоднем вечере коллектива их института! И ребенок может получиться не хуже Мишки. Да хоть бы и девочка – тоже ничего!

Башлачев осторожно повернул голову и отыскал глазами тонкий профиль Белозеровой. До чего же красива, чертовка! Голова в шапке черных блестящих волос, как в шлеме. Ни единой прядки не выбивается, ни одной вольной волосинки! А шея! Какая у нее шея! Наверно, именно такие и называют лебедиными! А как вкусно пахнет ее кожа! Да-а-а… с туалетной водой можно и промахнуться… У нее какие-то свои ароматы… Может, и не французские…

Игорек закончил доклад и пошел на место. Надо же! Не стесняется! Сел прямо к Белозеровой и что-то шепчет ей на ушко! Чуть ли не целует в ту самую лебединую шею. А Алка-то, Алка! Улыбается! Что-то в ответ нашептывает! И никто из сослуживцев на них уже не обращает особого внимания. Привыкли. А как поначалу гудели! Во всех углах обсуждали их роман! Бабы Алке вслед плевались за то, что на мальчишку позарилась. А ей хоть бы что! Как с гуся вода! Нет! С этим пора кончать! Пусть Кравченко отваливает к своей девчонке, которую долго держал на своем столе в рамочке! Не по себе сук рубит, молокосос! Небось про любовь ей серенады поет… А если ему Алкины фотки предъявить? Что он тогда запоет? А еще можно ему сказать, что он, Петр Башлачев, с ней с юности интимные отношения поддерживает. А фотографии – тому доказательство. А что? Все знают, что они с Белозеровой вместе пришли на работу в этот институт. Поверит Кравченко! Куда денется! Да и Алка не такова, чтобы кричать Игорьку: «Не виноватая я! Он сам пришел!» Она ничего отрицать не будет. Гордая!

После техсовета о насущных производственных вопросах Петр Николаевич не мог и думать. Ему все время виделось, как Кравченко наклоняется к Белозеровой и что-то проникновенно шепчет ей в ухо. Башлачев понял, что делить Алку с Кравченко хоть и на последнюю оставшуюся неделю не желает. К тому же возможно, что в свете его мечтаний на техсовете она вовсе и не последняя. Он заглянул в отдел и начальственным кивком пригласил к себе Кравченко. Тот прихватил свои папочки, потому что они вчера еще договорились обсудить кое-какие дела, касающиеся их договора с Новореченском.

Башлачев жестом остановил Игорька, прямо с порога занудевшего о чертежах и актах сдачи.

– Я тебя пригласил для другого дела, – оборвал его начальник. – Для сугубо конфиденциального.

Кравченко изумленно вскинул брови. Башлачев встал из-за стола, прошелся по кабинету, потом опять сел за стол, потер переносицу и наконец решился:

– Все знают, что у тебя шашни с Белозеровой…

– У меня не шашни, – тут же вскинулся Кравченко.

– А что? – Теперь уже Петр Николаевич сделал свои брови домиком.

– Я ее… люблю. И об этом тоже все знают. Я не скрываю.

– А она?

– А что она?

– Она тебя любит?

– Не знаю…

– То-то и оно, что не знаешь… – Башлачев бросил на Игорька очень значительный взгляд, который должен был дать ему понять, что уж он-то, Петр Николаевич, знает абсолютно все. Игорек понял его правильно и спросил:

– Что вы имеете в виду?

– Жалеет она тебя, Игорек, понимаешь? Жа-ле-ет!!! Юный ты и неопытный! Тебя оттолкнешь, а ты – за суицид! А ей в тюрьму?

– Что за бред вы несете? – Кравченко смял в руках чертеж, существующий в единственном экземпляре.

Башлачев жестом санитара психбольницы, всякого повидавшего на своем веку, а потому очень терпеливого, осторожно вытащил из рук Кравченко ценный чертеж.

– Ты что ж думаешь, Игорек, что зрелая женщина может быть удовлетворена твоими ясельными ласками?

– Вы не смеете… – Кравченко поднялся со стула и встал против начальника с побелевшими губами и раздувающимися ноздрями.

– Я-то как раз смею, – Башлачев легонечко толкнул его обратно на стул.

– Если вы мой начальник, то это не значит, что вы имеете право лезть в мою личную жизнь! – резко выдохнул Игорь.

– Все дело в том, Игорь Станиславович, что личная жизнь у нас с вами, как не прискорбно об этом говорить, одна на двоих! И мне, признаться, это здорово надоело!

– То есть? – прохрипел Игорь.

– То есть… – Башлачев набрал в грудь побольше воздуха и выпалил единым духом: – Мы с Аллой Константиновной давние любовники, и ты, Игорек, мне осточертел!

– Нет… – только и смог продышать Кравченко.

– А ты спроси Аллу сам, я не возражаю, – усмехнулся Петр Николаевич. – Она тебе расскажет, что у нас с ней связь длится с юности. Мы, как ты знаешь, вместе пришли сюда на работу. Вот с тех пор все и тянется. Однажды мы здорово поссорились, и я сдуру женился. Алла долго не могла простить… Она же гордая… Но сейчас у нас все хорошо. Я как раз собрался развестись, так тут ты откуда-то выполз! Согласись, я долго терпел. Больше, извини, не могу!

– Бред сивой кобылы! – возмутился Игорь, который несколько оправился уже от первого потрясения и приготовился к бою.

– А я могу предъявить доказательства! – широко улыбнулся Башлачев. – Выдержишь?

– Да уж постараюсь, – закусил губу Кравченко.

Петр Николаевич вытащил из ящика стола фотографию Аллы в самой раскованной позе и протянул Игорю. К бледному лицу Кравченко мгновенно прилила кровь. Именно на такую реакцию Башлачев и рассчитывал. Не узнать Белозерову на ней было нельзя.

– Ничего не понимаю, – прошептал Игорь.

– Чего уж тут непонятного, – рассмеялся Петр Николаевич. – Молодые мы были. Развлекались… Я и снимал Аллочку.

– Нет… тут что-то не так! Эту самую фотографию мне уже совал один грязный мужик у метро! Я ее лично порвал и мужику тому под челюсть съездил. – Игорь перевел горящий взгляд на начальника. – Откуда она у вас?

– Я же сказал, откуда… – уже не слишком уверенно ответил Башлачев.

– А у того мужика тогда откуда?

– Ну… – начал быстро соображать Петр Николаевич, – я нанял этого бомжа… Хочешь, опишу: у него такая… бежевая куртка с коричневыми в полоску вставками, бабья шапка и говор… такой… раньше бы сказали – малороссийский… украинский, в общем…

– Похож… хотя тот был без шапки…

– Ну вот!

– А зачем вы это сделали? Почему просто в руки мне не отдали? Вот как сейчас…

– Почему, почему… Потому! Не хотел светиться! Все-таки я еще не развелся, а баба у меня – жутко темпераментная!

– А при чем тут ваша баба?

– При том! Устроит скандал на весь институт – мало не покажется!

– Неужели вы думали, что я отправился бы на беседу к вашей жене?

– А кто тебя знает? – буркнул Башлачев. – Когда надо устранить с дороги конкурента – все средства хороши!

– Ну уж за женщину я бы прятаться не стал, – сказал Игорь и вышел из кабинета начальника вместе с фотографией Аллы Белозеровой.

Алла давно уже не существовала в таком отвратительном режиме и никогда еще не презирала мужчин так яростно, как сейчас. Мерзкие похотливые животные! Скользкие липкие твари! Какой же был подходящий образ у Радищева? Надо бы вспомнить… Зря, что ли, мучили Александром Николаевичем в школе… А-а-а! Вот – «пиявицы ненасытные»! Очень похоже! А Башлачев – «пиявица», отъевшаяся до размеров огромной Лернейской гидры! И слюна у него наверняка ядовитая. Не покроется ли она, Алла, прыщами или чешуей от его прикосновений? Ей пришлось принести в жертву ему собственное тело. Пленка стоит того. Но больше ничего ему не отвалится. Алла чувствует, что с каждым свиданием Башлачев все больше и больше прикипает к ней. Он уже давно сменил свой пренебрежительно-покровительственный тон на томно-слащавый. Ему не хочется уходить от Аллы, и он нудно и утомительно ищет предлоги, чтобы остаться в ее квартире подольше. И не обязательно в постели. Он долго моется в душе, пьет чай, пытается смотреть новости. Алла бесцеремонно выключает телевизор и выливает в раковину чай, поскольку в ее договор с ним подобные услуги не входили. Башлачев не спорит, без лишних слов уходит из кухни или от экрана телевизора, но до смешного долго возится с галстуком или со шнурками. Эта скотина наверняка думает, что Алла может в него влюбиться. Вымогатель, садист и шантажист! Если бы он знал, как она ненавидит его! Он еще получит свое! Он еще расплатится за то, что пользовался ею, как дешевой девчонкой по вызову. Алла уже перестала спрашивать, где он взял фотографии и пленки. Ясно, что каким-то образом он состыковался с Фотографом. Может быть, в то первое посещение, когда она высмеяла и унизила его, он вытащил из ее почтового ящика письмо из Киева? Это сделать проще простого: крышка ящика держится на честном слове, а замок – вообще можно ногтем открыть. Вовремя же поспело это письмецо! Столько лет Фотограф молчал, и на тебе! Вспомнил! Нет… Что-то тут не так! А пленка? В письме пленку не пришлешь… Хотя, если разрезать на кадры, то можно и прислать… Но зачем? Неужели этого мерзавца на старости лет замучила совесть? Что-то не верится… Но пленка – та самая. Алла ее рассматривала. Она точно помнит, что Фотограф не перезаряжал аппарат, а значит, пленка только одна. Тогда не все ли равно, откуда ее взял Башлачев?! Она уничтожит ее и навсегда забудет об этом киевском кошмаре. Почему-то сейчас, во взрослом состоянии, Алла начала придавать тому давнему событию гораздо больше значения, чем по горячим следам. Тогда, в юности, она еще обладала умением дистанцироваться от неприятностей до такой степени, будто их и не существовало вовсе. Теперь все то, от чего она пряталась и самоустранялась, догоняло и обрушивалось на нее с удесятеренной силой. Может, виной тому Башлачев и все остальные мужчины, которые не стали лучше с тех пор, как она вступила на тропу войны с ними? Все оно, мужское племя скопом, если еще раз позволить себе воспользоваться находками Радищева и «Тилемахиды», – то самое чудище и есть, которое «обло, озорно, стозевно и лаяй». Алле порой казалось, что все они: и Правозащитник, и Практикант, и Вампир, и Студент, и Слизняк, и Ингерманландец, и Счастливчик, и Фотограф, и Наследник, и Пиявица-Башлачев – всего лишь разные личины одного и того же «стозевного» мужчины. Даже «лаяй» они одинаково. Особняком держится Некто Макс. Возможно, он просто самый умный и самый хитрый из них, и Алле еще предстоит увидеть его настоящее, не менее хищное, чем у всех, лицо.

Удильщик… А что же Удильщик? Все, что происходит между ним и ею, Аллой, непонятнее всего. Влюбилась ли она в этого мальчишку? Нет. Она точно знает, что не влюбилась. Она уже давно поняла, что со времен Счастливчика разучилась влюбляться, а поэтому надо довольствоваться тем, что есть. Удильщик ей не противен. Она испытывает к нему чувства, которые сродни материнским. Ей хочется ограждать его от неприятностей и защищать. Она все реже вспоминает «болонку», то, что «женщины не люди» и что их, в случае необходимости, стоит пнуть ногой. Наверняка он тогда просто старался не ударить в грязь лицом перед скотом Башлачевым.

Алла неожиданно поймала собственный взгляд в зеркале. Что-то она слишком рассиропилась. Вон – даже волосы закурчавились надо лбом! Не рано ли она утратила бдительность? Удильщик зовет ее замуж. Дурачок! Она не может даже представить себя в роли жены. Какая она жена?! Она вечная странница. Она не собирается вить гнездо, жарить котлеты и солить огурцы. Она не сможет стрекозой вылетать из комнаты навстречу пришедшему со службы мужу и виснуть на его шее. Аллу стошнит, если перед ее телевизором усядется мужчина в трениках, шлепанцах и с газетой в натруженных руках. Даже если это будет Удильщик, в брюках фирмы «Reebok», навороченных тапочках и с журналом «Коммерсант», зажатым в длинных тонких пальцах.

Вот и сегодня ей не очень хочется встречаться с Удильщиком. Она полежала бы в ванне, а потом… Впрочем, отменить свидание уже не удастся. Он наверняка уже едет к ней. Конечно, Макса она запросто завернула бы прямо с порога… А вот Удильщика почему-то пока не может. Хочется верить, что только пока…

На лежание в ванне времени не было. Алла быстренько сполоснулась под душем, надела свежее белье и свой любимый темно-синий спортивный костюм. Она оттягивала феном кудряшки на лбу, когда раздался звонок в дверь. Удильщик влетел в комнату с маленькой оранжевой коробочкой в руках.

– Алла! Ты представляешь, я нашел твои духи! – выпалил он с таким счастливым лицом, будто неимоверными усилиями отыскал наконец то, что она давно потеряла и очень по этому поводу печалилась.

– Игорь! Я устала тебе говорить, что я не использую духи, поэтому ничего «моего» ты не мог найти по определению! – рассмеялась Алла.

– Нет, ты не понимаешь… Это другое… ты можешь продолжать их не использовать… или начать использовать… как хочешь… Я нашел твой аромат, сконцентрированный, сконденсированный и помещенный в этот флакончик. Ты так пахнешь, как эти духи, только слабее, тоньше… еле слышно… – Глаза Игоря горели, щеки окрасил румянец, и весь он лучился удовольствием и счастьем. – Понимаешь, я покупал себе крем для бритья, а рядом две женщины выбирали духи. Продавщица открывала им то одну бутылочку, то другую… И вдруг на меня пахнуло тобой! Алла! Я не мог не купить! Женщины сказали, что это уже старое и немодное направление, а я подумал, что – наплевать!

Он открыл коробочку, вынул маленький флакончик и вытащил язычок притертой пробки.

– Вот понюхай! Горький апельсин или грейпфрут… и еще что-то неуловимое… изысканное… Будто дымок… ветер с моря… Свежесть, горечь и пряность одновременно!

Алла взяла в руки оранжевую коробочку. Франция. «Dune». Хорошие духи или нет? Она не разбиралась в ароматах. Последний раз она поливалась рижскими духами «Консуэло», чтобы понравиться Сергею. Это было уже сто лет назад.

Игорь смотрел на Аллу с большой надеждой, как детсадовец, который под строгим надзором воспитательницы впервые своими руками сделал маме аппликацию к Восьмому марта. Алла поднесла к носу флакончик. Да… Пожалуй, ей нравится. Удильщик, как всегда, угадал… Конечно, она не станет использовать их по прямому назначению, но аромат ей приятен.

– Неужели я так пахну? – усмехнулась она.

– Ты лучше, потому что… нежнее… – И он привлек ее к себе, прижался к волосам, зарылся носом в них и глухо добавил: – До чего же я люблю тебя, Алла…

Если бы на его месте был Некто Макс, она, пожалуй сказала бы ему: «Замолчи!» Удильщику не смогла… Почему? Непонятно! Она только с неудовольствием поежилась и выскользнула из его объятий.

– Я вижу, что тебе опять не нравится, когда я говорю о любви, – огорчился Игорь. – Но почему? Это же так естественно! Когда я с тобой, мне хочется петь романсы с балладами, как менестрелю или ваганту, и читать стихи. Вот послушай несколько строк… Я, правда, забыл начало:

…И прелести твоей секрет Разгадке жизни равносилен. Весною слышен шорох снов И шелест новостей и истин. Ты из семьи таких основ. Твой смысл, как воздух, бескорыстен…

– Ай-яй-яй! Как не стыдно врать! – рассмеялась Алла. – Ты не мог забыть начало! Ты побоялся мне его прочитать и, между прочим, правильно сделал!

– Да? – опять-таки очень по-детски огорчился Игорь. – Ты знаешь это стихотворение?

– Кто ж его не знает? Мужчины должны высечь начало этого стиха на каких-нибудь скрижалях или, на худой конец, вытатуировать на своих грудях:

Любить иных – тяжелый крест, А ты прекрасна без извилин…

Так, кажется, начал это стихотворение Пастернак?

– Ну, пусть так… А что в этих строках такого… ужасного? Чтобы на скрижалях?

– Лучше ты мне ответь, почему стал врать, что забыл начало?

– Ну… побоялся, что тебе не понравится про извилины… вернее, про их отсутствие… Хотя один бог знает, что за извилины имел в виду Пастернак! Ты послушай другое:

Красавица моя, вся стать, Вся суть твоя мне по сердцу, Все рвется музыкою стать, И все на рифмы просится.

Игорь жестом остановил рвущийся с Аллиных губ протест.

– Погоди! Там дальше как раз про тебя:

…И в рифмах дышит та любовь, Что тут с трудом выносится, Перед которой хмурят бровь И морщат переносицу…

А дальше про меня! Слушай!

Красавица моя, вся суть, Вся стать твоя, красавица, Спирает грудь и тянет в путь, И тянет петь – и нравиться…

Это тоже Пастернак! Он написал про нас! Ты постоянно морщишь переносицу, а я ужас как хочу тебе нравиться!

Он опять обнял ее и спросил:

– Ну хоть немножко-то я тебе нравлюсь?

– Разумеется, – довольно сухо ответила Алла и поспешила сменить тему: – Пастернак – твой любимый поэт?

– Да! Мне кажется, его еще так и не оценили по достоинству. Лучших стихов я не знаю. Конечно, ты сразу скажешь: «Ах, Пушкин! Ах, Лермонтов!» Я ничего не имею против них, но они слишком уж давно жили. Пастернак мне ближе и понятнее.

– Я и не собиралась сравнивать его с Пушкиным.

– А с кем бы ты могла его сравнить?

– Признаться, мне и в голову не приходило сравнивать с кем-то Пастернака. У меня другой любимый поэт.

– Кто?

– Марина Цветаева.

– Ну-у-у… – протянул Игорь. – Женщина…

– Женщина… И что? – сразу ощетинилась Алла. – Договаривай!

– Да нечего мне договаривать. Не читаю я их…

– Кого их?

– Я же сказал – женщин.

– А почему такая дискриминация?

– Никакая не дискриминация… Просто… Ну что они там могут написать?

Я на правую руку надела Перчатку с левой руки…

Или наоборот – на левую с правой… Не помню! Я так тоже могу писать:

Я на правое ухо надела Сережку с левой… ухи…

– Имей в виду, что ты остришь, и, кстати, очень жалко, на предмет Ахматовой, а не Цветаевой.

– Ну и что? Не вижу разницы.

– А ты Цветаеву-то читал?

– Сказал же – нет! – раздражился Игорь. – Так… кое-что в объеме курса средней школы… Разве женщина может так написать! Вот послушай:

На даче спят. В саду, до пят Подветренном, кипят лохмотья. Как флот в трехъярусном полете, Деревьев паруса кипят. Лопатами, как в листопад, Гребут березы и осины, На даче спят, укрывши спину, Как только в раннем детстве спят. Ревет фагот, гудит набат…

– Достаточно, – прервала его Алла. – Нечего мне устраивать тут ликбез на предмет мужских стихов! Грамотные! Я тебе тоже кое-что прочту! И из Цветаевой! Может, ты что-нибудь обо мне поймешь, перестанешь задавать ненужные вопросы и говорить о любви:

…Землю долго прожить! Трущоба — Кровь! и каждая капля – заводь. Но всегда в стороне ручьевой Лик Офелии в горьких травах. Той, что, страсти хлебнув, лишь ила Нахлебалась! – Снопом на щебень! Я тебя высоко любила: Я тебя схоронила в небе!

– Алла, ты зря считаешь меня бесчувственным идиотом! Я давно все про тебя понял. И догадываюсь, насколько тебе теперь противно на него смотреть! И схоронить его надо было не в небе, а в том самом иле, которого ты нахлебалась! Хочешь, я набью ему морду?

– Кому? – Алла испугалась до дрожи в коленях. Неужели Удильщик что-то знает о Счастливчике? Не может быть! Она в ужасе прошептала непослушными губами: – Кому ты собираешься бить морду?

– Начальнику моему. Башлачеву П.Н., – ответил Игорь, презрительно скривившись. – Пожалуй, я и без твоего разрешения сворочу ему челюсть. Я все знаю, Алла.

– Что ты знаешь? – еще более ужаснулась она.

– Что вы были любовниками…

– Были любовниками… – эхом повторила Алла.

– Не расстраивайся! Для меня это не имеет ровным счетом никакого значения! Никакого! Все это было до меня! Ты ни в чем передо мной не виновата! Наверно, в юности Петя был ничего себе! Можно было и обмануться! Знаешь, он и сейчас на тебя здорово претендует. В кабинет меня к себе вызывал, мордоворот!

– В кабинет? Зачем?

– Жениться на тебе хочет, представляешь! А я ему, видите ли, мешаю! Фотографии для доказательства предъявлял, сволочь.

– Какие фотографии? – Губы Аллы окончательно побелели. – Ты видел фотографии?

– Видел одну. Вот она. – Он вытащил из сумки сильно помятый снимок. – Я хотел уничтожить, а потом подумал, что ты с большим удовольствием сделаешь это сама. Я прав?

Алла дрожащими руками взяла ее. Да сколько же еще будут выплывать эти фотографии? Сколько же еще будут напоминать… Сколько еще вокруг нее, Аллы, будут роиться Фотографы, Счастливчики, Пиявицы, Удильщики? Она порвала фотографию на такие мелкие клочки, на которые только смогла. Игорь считает, что они с Башлачевым были любовниками. И он, видите ли, прощает ее, потому что все это было до судьбоносной с ним встречи! Как бы не так! А что ты сделаешь, юный Удильщик, если тебе сказать правду? Прямо сейчас и проверим, как велика твоя любовь! Что в твоих рифмах «задышит»?

– Фотографию, конечно, легко уничтожить, а все остальное… увы! – сказала она, испытующе взглянув на Игоря. – Я должна тебе сказать, что с Башлачевым мы не только были любовниками. Мы остаемся таковыми и по сей день.

– Как по сей день? – Лицо Удильщика по-прежнему еще оставалось безмятежным.

– Именно так, как сказано: по сей день.

– Не понимаю… Фигурально? Ну… то есть… еще до меня? Мы же, в общем-то, не так уж и давно…

– Одновременно, – жестко сказала Алла.

– Зачем? – глупо спросил Игорь и рухнул на счастливо подвернувшийся рядом стул.

Она пожала плечами.

– Нет! – Он вскочил, схватил ее за плечи и тряхнул так, что у Аллы клацнули челюсти. – Ты не можешь так… Ты шутишь? Это жестоко!

– Я не шучу, – она решила пойти до конца. Пусть знает, с кем имеет дело. А то духи, стихи… Нашел себе нимфу! Не перед той зажигаешь свою лампочку, глубоководная рыба Удильщик!

– Н-но… ты же не можешь его любить… Петра Николаевича… – У Игоря нервно задергалось веко. Алле сделалось его жаль, но останавливаться на полпути или обращать все в шутку она не захотела.

– Конечно же, я не люблю его, – ответила она.

– Тогда почему же…

– Я и тебе ничего не говорила про любовь. Ты же не спрашиваешь, почему я с тобой!

– Да… не говорила… Слушай! А может, ты… дрянь? – Черты Игоря заострились, будто он одномоментно потерял несколько килограммов живого веса. – Обыкновенная проститутка?

– Я давно уже не реагирую на оскорбления, – усмехнулась Алла. – А ты ведешь себя некрасиво.

– Что же тут некрасивого?! Я называю вещи своими именами. Если женщина одновременно спит с несколькими мужчинами, не любя ни одного, то она проститутка.

– Проститутки берут деньги за свой сервис.

– Ах да! – оскалился в страшной улыбке Игорь. – Ты бескорыстна! Бессребреница! Ты не берешь ни цветами, ни конфетами, ни борзыми щенками. Так за что же ты продаешься? Ну скажи мне, за что можно отдаться такому, как Башлачев?

– А такому, как ты?

– Мне… Я искренен… Я люблю… или любил… В общем, я не знаю… Я совершенно запутался…

– Иди, Игорек, распутываться домой, – холодно посоветовала ему Алла. – Тем более что скоро должен прийти Петр…

Игорь оперся на стул с такой силой, что он жалко скрипнул, потом отцепил руки от спинки и посмотрел на них. Тонкие пальцы дрожали. Он сжал их в кулаки, сунул в карманы и вышел из квартиры Аллы Белозеровой.

Башлачева Алла не ждала. Она хотела добить Удильщика.

Алла отошла от прилавка с батоном в руках, когда ее окликнули. Она обернулась, не увидела поблизости ни одного знакомого лица и решила, что обращались не к ней.

– Нет, я, кажется, не обознался… Вы Алла? – К ней подошел голубоглазый мужчина в серой куртке.

– Сергей? – выдохнула она и почувствовала, как из-под ног уходит полмагазина.

– Точно, – улыбнулся он, очень заинтересованно ее разглядывая. – Сто лет не виделись.

– Да уж… – только и могла пролепетать Алла.

– Как жизнь? – сказал дежурную фразу Сергей и сам же сморщился. – Прости… Говорю не то… Слушай, у тебя есть время?

– Для чего? – испугалась Алла.

– Тут рядом кафешка. Посидим?

– Зачем?

– Просто… Давно не виделись. Поговорим.

Алла хотела сказать, что им абсолютно не о чем разговаривать, что ее трясет мелкой дрожью от одного только его вида, но постаралась взять себя в руки. Может, судьба подкидывает ей шанс отыграться?

– Ну что ж! Пойдем посидим. Время у меня есть, – ответила она.

Сергей улыбнулся, а у нее от нахлынувших воспоминаний сжалось сердце. Улыбка была единственным дефектом Сергея. Он на редкость некрасиво улыбался: губы слишком обнажали крупные зубы, и лицо приобретало нечто лошадиное. Сергей знал это и редко от души улыбался. Широко разъехавшиеся в стороны губы могли означать только одно: он искренне обрадовался ее согласию. К чему бы это?

Кафешка была отделана в китайском стиле, официантки имели восточные лица, а в меню значился целый ассортимент зеленого чая. Алла с Сергеем сразу приметили столик в нише под висящим на стене огромным золотым веером с черными аистами. Когда Алла шла к нему по проходу, все присутствующие мужчины, как и всегда, поворачивали головы вслед ей. Сергей не мог этого не заметить.

– А ты здорово похорошела, – сказал он, когда Алла уселась прямо под веером.

– Я всегда была хороша, – не согласилась она.

– Ну… в общем-то… конечно… Я не зря обратил на тебя внимание. Но сейчас ты еще лучше. Новая какая-то. Необычная. Тебе очень идет этот стиль: шикарная секретарь-референт! Слушай! А ты, может, и есть секретарь-референт? В навороченной фирме работаешь?

– Фирма у меня обычная – всего лишь НИИ. И должность пустяковая – руководитель группы.

– Ну… не такая уж пустяковая… А в личной жизни, конечно, тоже все в порядке? Муж… Дети… Может, уже двое?

– Разумеется, двое, – не моргнув глазом, ответила Алла. – Как говорится, мальчик и… мальчик. Ты угадал, Сереженька.

– По твоему элегантному прикиду я даже рискну предположить, что муж у тебя не слабо зарабатывает. Так ведь?

– Да, ты прав. Он хорошо зарабатывает. На все хватает!

– И дача, конечно, есть, и машина? Все как у людей?

– Все действительно как у всех. Только не понимаю, почему такой сарказм в голосе? Тебе хотелось бы, чтобы я была посыпана пеплом, жила бы в избушке на курьих ножках, а муж, запойный пьяница, бил бы меня смертным боем?

– Ну… Алла… Не передергивай…

Сергей опять неконтролируемо улыбнулся. От глаз к вискам разбежались густые лучи сухих морщин, которые тоже его не украсили. Алла прикинула: сейчас ему должно быть около сорока двух. Выглядит он, в общем-то, неплохо. Тоже пеплом не посыпан. Элегантен, как и прежде, но курточка на нем – самая что ни на есть типичная. В таких пол-Питера ходит. Раньше он такую не позволил бы себе надеть.

– Ну а как ты? – спросила она. – Вошел в питерскую элиту? Жена у тебя должна быть непременно певицей, актрисой или хотя бы депутатом Государственной думы. Дети наверняка гениальны и учатся в Лондоне. Я права?

– Не все, Аллочка, получается в жизни так, как мечтается в молодости, – печально вздохнул Сергей. – Жена у меня не работает. Домохозяйка. Сына воспитывает. Ему двенадцать. Очень болезненный парнишка. Чаще дома сидит, чем в школу ходит. Да вот… Я тебе сейчас их покажу… – Он достал из внутреннего кармана куртки записную книжку, а оттуда – семейную фотографию. Ушастого худенького мальчонку в очках с большими диоптриями с двух сторон сжимали родители: Сергей, серьезный, без тени улыбки, и миловидная молодая женщина с гладко зачесанными назад волосами, большими темными глазами и хорошеньким пухленьким ротиком.

– Ну прямо святое семейство, – улыбнулась Алла.

– А ты свое семейство с собой не носишь? – спросил он.

– Нет. Я не столь сентиментальна.

– Раньше я о тебе такого не сказал бы.

– Так то раньше… – Чтобы не говорить о себе, Алла опять перевела стрелки на Сергея: – А чем ты сейчас занимаешься? По-прежнему ядерной физикой?

Эти невинные вопросы очень не понравились ему. Лицо приобрело жесткое выражение. Все его сорок два проступили на нем очень отчетливо: резче обозначились носогубные складки на щеках, а лоб некрасиво сморщился в гармошку. Алла вдруг заметила, что волосы на висках Сергея уже не светлые, а седые.

– Какая там физика? Сначала мою тему закрыли, а потом… – он слегка стукнул кулаком по столу, – и весь наш «ящик» дал дуба. Я целый год стоял, как идиот, на бирже! По специальности, представь, ну ничего! Не на станок же было идти! В ученики токаря-карусельщика… Ездил в Турцию за шмотками… Челночил, в общем… Не мое! Ты же меня знаешь!

Сергей говорил нервно, то и дело облизывал пересыхающие губы. Алла понимала, что такая резкая смена имиджа – из ядерщика да в челноки – серьезно ударила по его самолюбию. Она поймала себя на сочувствии ему, а он между тем продолжил:

– Но на купле-продаже руку все-таки набил. Сейчас торгую хрусталем. На Обуховском рынке у меня точка.

– Торгуешь хрусталем? – не могла все-таки сдержать удивления Алла.

– И еще фарфором… А что? Скажешь, не комильфо! – Сергей от возмущения ее удивлением даже повысил голос: – А мне, представь, кушать хочется! И сыну на лекарства знаешь сколько в месяц уходит!!! Да и вообще… – И он обреченно махнул рукой.

– Ты зря кипятишься, – спокойно сказала Алла. – Мне абсолютно все равно, чем ты сейчас занимаешься. Хоть кроликов разводи или нутрий. Мне-то что за дело!!

Сергей поднес чашку с зеленым чаем ко рту и долгим испытующим взглядом посмотрел на Аллу поверх нее. Она спокойно выдержала его взгляд.

– Как ты думаешь, я вспоминал о тебе? – неожиданно спросил он.

– Думаю, не вспоминал.

– Почему?

– Потому что я была весьма незначительным эпизодом в твоей жизни. Я вдруг почему-то вспомнила, что у меня ничего не осталось о тебе на память. Ты мне даже ничтожнейшей безделушки не подарил.

– Ты думаешь, я скуп?

– Я думаю, что ничего в твоей жизни не значила.

– Ну… это не совсем так… – отведя глаза в сторону, сказал Сергей, и Алла поняла, что это было именно так.

– А ты? Ты меня вспоминала? – спросил он и посмотрел на Аллу таким томным взглядом, будто не сомневался в положительном ответе и спросил так только… чтобы еще раз в этом удостовериться.

– Сначала, конечно, вспоминала. Болела отсутствием тебя. Думала, умру, – не стала притворяться Алла. – А потом как-то в одночасье выздоровела и больше не вспоминала.

– Новая любовь?

– Нет. Просто отболела, и все!

– И ничего… не осталось? – Сергей с надеждой заглянул ей в глаза.

– Ничего не осталось, – спокойно улыбнулась Алла.

– Жаль…

– Мне – так нисколько. – Она продолжала ясно улыбаться.

– Алка! – Сергей неожиданно накрыл ее руку своей ладонью. – Не ври! Ты меня любила! Я видел! Не может такое сильное чувство пройти бесследно!

Алла из спортивного интереса не стала убирать свою ладонь из-под его руки. Интересно, что он будет делать дальше? Скорее всего, станет перебирать палец за пальцем. Известный прием. Пройденный неоднократно. Особенно часто он используется мужчинами, когда говорить уже больше не о чем. Они с Сергеем уже все сказали друг другу. Картина совершенно ясна. Они абсолютно чужие друг другу люди. Алла вдруг почувствовала огромное облегчение от того, что в юности не связала с ним свою судьбу. Стильный многообещающий молодой человек, который бросил ее, потому что она не соответствовала его высоким притязаниям, ничего не добился в жизни и страшно комплексовал по этому поводу. Если бы он сказал ей: «Знаешь, с физикой ничего не получилось, но у меня чудесная жена и сын, которых я обожаю», то она, пожалуй, еще и позавидовала бы ему. Но Сергей явно стеснялся своего хрусталя, сына в бешеных окулярах и не слишком эффектной жены. Счастливчика пора было срочно переименовывать в Неудачника.

Как Алла и предполагала, Сергей приступил к перебиранию ее пальцев. Она чуть замешкалась, и он успел сказать:

– Какие у тебя красивые ногти! В юности ты такие длинные не носила! Накладные?

Алла рассмеялась и вытащила свою руку из его ладони. Как же ему хотелось, чтобы она вся оказалась ненатуральная: в парике, со вставными зубами и скрывающимися под длинными брючинами ортопедическими ботинками.

– У меня, Сереженька, все настоящие и самых чистых кровей! Отец был писаным красавцем, да и мама – тоже ничего себе! – сказала она.

– А мы… – начал Сергей, запнулся, запил начало своей фразы остывшим чаем и еле слышно закончил: – Можем еще раз встретиться?

– Зачем? – Алла сделала вид, что очень удивилась. На самом деле она прекрасно понимала, зачем. Ему хотелось заполучить ее как женщину-аксессуар. Ее броская элегантность хоть как-то потешила бы его уязвленное самолюбие. Похоже, что производить эффект – до сих пор оставалось его слабостью. А любить просто так, ни за что, он, видимо, так и не научился. А Алла давно разучилась. В кафе под китайским веером друг против друга сидели два инвалида, сильно траченные жизнью.

– Ну… мне хотелось бы тебя еще раз увидеть, – ответил Сергей.

– Зачем? – повторила свой вопрос Алла.

– Хорошо! – Он сменил игривый тон на серьезный. – Я скажу честно. Я воспринимаю тебя не как ту Аллу, которую знал много лет назад. Сейчас ты для меня абсолютно новая женщина. Незнакомая. Ослепительно красивая. Сейчас ты мне нравишься гораздо больше, чем тогда! И не вздумай говорить, что «другому отдана»! Мне плевать на то, кому ты отдана!

– Я даже знаю, что ты скажешь про жену, спроси я про нее в свете твоих новых предложений.

– Ну? И что же я скажу?

– Ты скажешь, что семья – это святое, но мужчина имеет право… и все такое… и так далее… и тому подобное…

– Конечно же, я не брошу семью! Я не подлец! У меня сын болен!

– Лучше бы ты сказал, что любишь его! Хотя бы его!

– Это само собой! Это подразумевается!

– Когда любят, так и говорят и ничего не подразумевают!

– Ерунда! Все совсем не так! И потом… никто и ничто не сможет мне помешать любить тебя!

– Ты опоздал, милый мой, чуть ли не на двадцать лет! Тебе не кажется?

– Не кажется! Те Алла и Сергей остались в прошлом. Сегодня встретились другие люди, и отношения между ними могут сложиться по-другому.

– И как ты себе представляешь наши новые отношения? Мы будем встречаться под этим веером с аистами? В продуктовом магазине?

– Ну… можно же как-то устроиться… Было бы желание…

– Вот ты бы и определился сначала, Сережа, со своими желаниями. Что ты от меня хочешь? Если эскорт – чтобы я ходила с тобой рядом, а встречные мужики пускали завистливые слюни, – то пошел ты, сам знаешь куда!!! Если желаешь залезть ко мне в постель, поскольку в молодости сглупил и не залез, то знай: мне и без тебя половых утех хватает! Может, есть какой-то третий, неучтенный мной вариант? Ты говори, не стесняйся! Свои же люди!

– Ты цинична, Алла… – растерялся он.

– Не циничнее, чем ты!

– Я же говорил… о любви…

– Засунь ее себе в… – она не договорила, резко встала из-за стола, так, что звякнули тонкие чашечки со стеблями бамбука на крутых боках, и пошла между столиками к выходу.

Она ушла из кафе не для того, чтобы закончить свидание демонстрацией своей победы над ним. Ей хотелось плакать. Против нее за столиком сидело ничтожество. Ничто. Серый, ничем не примечательный человек. И это оказалось обиднее всего. Разрыв с ним она восприняла в юности чуть ли не как конец жизни. Из-за него она разучилась радоваться, любить, превратила себя в рациональное, расчетливое, почти бесполое существо. Если до сегодняшней с ним встречи она все-таки в глубине души надеялась, что где-то по жизни ходят недоступные и прекрасные Сергеи, до которых она, как ни пыжься, не дотянет, то теперь стало ясно со всей очевидностью, что таковых в природе не существует. Тогда в Эрмитаже перед хладнокаменным Антиноем она уже подозревала это, но сегодня истина встала пред ней во всей своей отвратительности.

С мокрой головой, обернутой полотенцем, Алла открыла входную дверь. Перед ней переминался с ноги на ногу Удильщик с потерянным лицом и почти погасшей лампочкой.

– Я ничего не могу с собой поделать… – сказал он. – Я согласен на все.

– И на что же конкретно? – спросила Алла.

– На то… что у тебя может быть своя жизнь, в которую я не имею права вмешиваться.

– И ты даже готов простить мне Башлачева?

– Хоть самого черта… Пусти меня, Алла, в квартиру. Не на лестнице же разговаривать.

Она посторонилась. Игорь зашел в прихожую и тяжело, как столетний старец, опустился на пуфик у зеркала.

– Отчего вдруг в тебе произошли такие перемены? – усмехнулась она.

– Знаешь, я подумал, что наверняка не все так просто. Видимо, у тебя есть веские причины на то, чтобы иметь какие-то дела с этой сволочью. Жаль, что ты не хочешь мне объяснить эти причины. Возможно, твой вопрос с моим шефом решился бы иначе.

Алла, привалившись к стене, рассматривала его напряженное и даже изможденное лицо. Неужели он ее действительно любит? Да за что же? Ее вдруг окатила горячая волна ответной нежности, которую она давно уже не испытывала. Алла подошла к нему, прижала к груди его голову, и они застыли аллегорией единения минут на десять.

– Я не могу без тебя жить, – прошептал ей в ухо Игорь, когда она уже лежала на его руке и корила себя за то, что опять сдалась Удильщику. Она не сможет составить его счастье. Она разрушит его жизнь, как ее собственную разрушил Счастливчик. Алла вспомнила горящие глаза Сергея, которыми он смотрел на нее в китайском кафе. А не случится ли так, что и она, отказавшись в конце концов от Игоря, будет после об этом жалеть? А чего бы ей жалеть? У нее есть Некто Макс, который всегда наготове. Что-то давно его не слышно и не видно. Надо бы позвонить, узнать, как дела. Что-то она соскучилась по его голосу, низкому и с легкой хрипотцой.

– Почему ты никак не реагируешь на мое заявление? – прервал ее размышления Удильщик.

– Это только кажется, что кто-то не может без кого-то жить. А когда приходится это делать, то, поверь моему опыту, получается весьма неплохо.

– Расскажи мне, как ты не могла без кого-то жить.

– Это было давно и неправда.

– Все равно расскажи.

– Нет.

– Выходи за меня замуж, и я никогда не буду ни о чем таком тебя спрашивать.

– Это шантаж?

– Это любовь.

– Я не хочу замуж.

– Тогда пойдем в ресторан!

– Никогда не думала, что ресторан есть альтернатива замужеству! – рассмеялась Алла.

– Нет, правда, – Игорь повернулся к ней лицо, – пойдем! Я хочу познакомить тебя с моей сестрой.

– Зачем?

– Она видела нас с тобой и потрясена.

– Моим преклонным возрастом?

– Дурочка… – Игорь нежно поцеловал ее в губы. – Она потрясена твоей красотой! Это она предложила сходить вместе в ресторан: она с мужем и мы. Познакомиться, так сказать, в непринужденной обстановке.

– Игорь! – Алла села в постели. – Я не хочу ни с кем знакомиться.

– Не бойся, – Игорь невесело усмехнулся. – Это ни к чему тебя не обяжет. После этого ты вовсе не будешь должна, как честная женщина, выйти за меня замуж.

– А если я не пойду, что ты сделаешь?

– Я тебя еще раз об этом попрошу! Ну дай мне возможность похвастаться тобой хотя бы перед сестрой. Она очень хорошая и все понимает… Я люблю ее. Она мне очень близкий человек.

– И в какой ресторан? – начала сдавать позиции Алла.

– В какой хочешь!

– Тогда пойдем не в ресторан. У меня есть приятель… – она покосилась на Игоря и рассмеялась его вмиг насупившимся бровям. – Это совсем не то, что ты подумал. Он просто мой одноклассник, Леха Никифоров. У него кафе недалеко от нашего института. Ты, наверно, видел вывеску «У Никифора». Он держит специальный стол для друзей, за живой изгородью. Может, сходим к Никифору?

– Как скажешь, – счастливо улыбнулся Игорь.

Некто Макс, или Максим Александрович Тихомиров, изо всех сил пытался выбить клин клином. В тот самый момент, когда Алла Белозерова лежала на руке своего Удильщика, его собственная голова покоилась на роскошной груди Анны. Эта самая Анна бросила его в тот момент, когда он вынужден был на год уехать в командировку в Иран, а теперь ловила каждый момент, когда он был свободен от Аллы. У нее на его свободу просто удивительный нюх. Стоило ему только вернуться домой в бешенстве от того, что у Аллы в постели обнаружился какой-то тинэйджер, как через час к нему заявилась Анна. Максим давно не вступал с ней в интимные отношения, потому что даже в отсутствие Аллы никогда не был свободен от нее. Но всему же есть предел! Если Алке больше по душе мальчики, то ему рядом с ней места нет. Ему уже тридцать девять. Может, жениться на Анне да и дело с концом? Он уже однажды был женат. Через год после окончания школы Макс очень резво сбегал в загс с Альбиной, самой красивой девочкой их класса. Они с ней еле-еле дотерпели до восемнадцати. Им не нужны были ни машины с кольцами, ни фата, ни застолье. Им очень хотелось быть ежесекундно вместе. А еще через год они развелись. Оказалось, что, кроме постели, их ничего не связывало. Для семейной жизни ах как мало одной постели! Хорошо, что ребенка не успели родить. Оба сразу поступили в институты и с дитем благоразумно решили погодить. На молоке обжегшись, дуют на воду. Каждую девушку Макс рассматривал с точки зрения ее пригодности к семейной жизни. Если она, по его мнению, была не пригодна, то ни при каких обстоятельствах ей не удалось бы затащить его в загс. Пригодность определялась тестами на терпимость, снисходительность к чужим слабостям, доброту и верность. Конечно, было бы здорово, чтобы в дополнение к этим качествам прилагалась еще и красота, но, промыкавшись с некоторыми красотками, Макс решил: «А ну ее к лешему!» Надо сказать, что красавицы попадались гораздо чаще, чем добрые, снисходительные, терпимые и верные. Анна подходила Максу по всем параметрам, но не выдержала годовой разлуки и переметнулась к постоянному и территориально близко к ней расположенному соседу по лестничной площадке. Именно в тот момент, когда Макс за пивом рассуждал сам с собой о женском вероломстве, ему и подвернулась Алла. Он влюбился в нее сразу, как только увидел. Может быть, она подумала, что он поволочился бы тогда, с горя, за любой первой же попавшейся юбкой, но он по-настоящему влюбился. Алла Белозерова была зла, далеко не снисходительна, нетерпима и неверна. В ней отсутствовали все те качества, которые Макс ценил в женщинах, но он очень хотел на ней жениться. Он хотел быть рядом с ней всегда, и особенно тогда, когда она этого не хотела. Ему казалось, что именно в это время, когда его нет возле, Аллины лицо и тело распускаются еще большей, неземной красотой… хотя… куда уж больше… Ему представлялось, что именно в его отсутствие она живет какой-нибудь совершенно необыкновенной и недоступной простым смертным жизнью. Хорошо там, где нас нет. Мучительно хочется туда, где находится Алла, в одиночестве или с кем-то. Макс застал в ее постели еле оперившегося юнца. Находясь в квартире Аллы, он презирал его, длинного, тонкого, в нелепо вывернутой наизнанку футболке и в веснушках. А сейчас ему казалось, что этот мальчишка знает об Алле что-то такое, что ему, Максу, недоступно. И в постели у них наверняка происходит что-то совершенно непохожее на то, что было между ним и Анной. Анна прогнала в шею своего соседа ради него, Макса. Во всяком случае, она так говорит. Ну… ошиблась Анна. Тяжело год скучать одной. Ей двадцать семь. Хочется замуж, детей. И на старуху, говорят, бывает проруха. Сейчас она изо всех сил пытается загладить свою вину. Она красива. И не такой идеальной и холодной красотой, как Алла. Анна полнее телом и чуть пониже ростом. Она Аллин антипод, хотя тоже брюнетка. У нее открытое, жизнерадостное лицо, на которое со всех сторон набегают пушистые кудряшки, бежевые лучистые глаза, смешливый рот. Она все время улыбается и напевает. И в постели она другая. Алла – неистовая валькирия, Анна – покорная полонянка. Максу нравилось и то и другое. Он не знал бы, что выбрать, если бы пришлось выбирать. Выбирать не приходилось. Он любил Аллу, а его любила Анна. Всего одна буква разницы в имени… Наверно, специально удвоенная, чтобы он всегда помнил, насколько Алла ему нужнее Анны.

Он приподнялся над Анной. Она спала после второй ночи любви, раскинув руки в стороны, разметав по подушке мягкие пушистые волосы. Она будет счастлива спать в его постели каждую ночь. Почему бы нет? Алла Белозерова – это экзотика, мечта, фантом, мираж. Анна обычная реальная женщина. Он, Макс Тихомиров, убедился на собственной шкуре, что с женщиной-мечтой невозможна семейная жизнь. Так стоит ли цепляться за Аллу?

Он неловко повернулся и толкнул Анну. Она проснулась и тут же протянула к нему руки.

Почему бы нет? Почему бы не обнимать ее каждую ночь так, как он сделает это сейчас? Макс накрыл ее своим телом, уткнулся носом в душистые волосы, и Анне так и не пришлось выспаться.

– Я согласен, Анна, – сказал он, откинувшись на свою подушку.

– На что? – осторожно спросила она, сдув с губ прилипшую прядку волос.

– Поженимся… Ты же хотела.

– А сейчас не хочу, – тихо сказала она.

– Почему? – удивился Макс.

– Ты не любишь меня, Тихомиров.

Ему хотелось сказать «ну и что!», но он сказал:

– Это не так.

– Тогда произнеси громко и членораздельно: «Я люблю тебя, Аня».

Макс приготовился и… не смог.

– Вот видишь, – сказала она.

– Слова – это не главное.

– А что главное?

– Не знаю… но не слова.

– Ты меня бросишь, как только она поманит тебя пальчиком.

– Если поженимся, не брошу.

– Будешь мучиться?

– Мне будет некогда. Ты родишь ребенка или двоих, как хочешь… Мне надо будет воспитывать детей, зарабатывать семье деньги… Как всем…

– Ты хорошо подумал, Максим?

– Хорошо. Поженимся. Завтра же сходим в загс. Ты хочешь белое платье, фату?

– Не хочу. Мне скоро тридцатник. На что мне фата? Кроме тебя, мне ничего не надо.

И ночь любви продолжилась с надеждой и обреченностью одновременно.

Алла перебирала свой гардероб и морщилась. Вся ее одежда была темных тонов. Ее это вполне устраивало, но родственникам Удильщика может не понравиться, что она явится в кафе, как на пресс-конференцию. С другой стороны, какое ей дело, что они подумают. Не на обручение же она идет, в самом деле… И чего согласилась? Этот Удильщик вьет из нее веревки! А-а-а! Вот желтая блузка. Солнечная. Она купила ее в прошлом году, но так ни разу и не надела. Солнечного настроения не было. Пожалуй, с черным брючным костюмом будет выглядеть неплохо.

Алла надела блузку. Лицо сразу осветилось и приобрело оттенок чайной розы. Где-то у нее была булавка из желтого металла с чернением… Она порылась в шкатулке и вытащила из-под кучи квитанций и визиток длинную тонкую иглу со стилизованным цветком на конце. Отлично! Она очень хорошо смотрится на лацкане. Нарядно и не вызывающе. Цветок был так искусно сделан, что оказался вне времени. Его прикалывала к своему синему костюму с плиссированной юбкой мама, потом юная Алла – к большому воротнику нарядного вишневого платья, а теперь не менее стильно, чем в былые времена, эта булавка смотрелась на строгом костюме нынешней Аллы.

– Ты прекрасна! – восторженно похвалил ее Удильщик, который зашел за ней в темном костюме-тройке, в белой рубашке и галстуке.

– Иго-о-орь! – не менее восхищенно протянула Алла. – Я тебя таким элегантным никогда не видела! Тебе хоть на дипломатический прием! Мне даже жаль, что мы идем к Никифору. Там, за зеленой ширмой, тебя никто не увидит!

– Ну наконец-то я тебе понравился! – обрадовался ее восхищению Игорь. – А до остальных мне нет никакого дела. – Он посмотрел на часы и попросил ее поторопиться.

– Туда ехать-то минут пятнадцать, – Алла продолжала медленно и с чувством расчесывать волосы.

– Здрасте-пожалуйста! Я же не на машине! – сказал он.

– Почему?

– Потому что выпить хочется на радостях!

– Ну наконец-то! – Игорь привстал со стула и высунулся за стойку, оплетенную вьющимися растениями. – Танька! У тебя совести нет! Мы вас уже минут пятнадцать ждем!

– Прости, братец! Ты же знаешь, какая я капуха! – Алла услышала молодой звонкий голос. Она зажмурила глаза и представила себе сестру Удильщика. Наверняка маленькая, черненькая, скуластая, как Игорь, и с большим улыбчивым ртом.

– Познакомься, Таня, это Алла! – Игорь слегка дернул Аллу за рукав, и она вынуждена была открыть глаза. Сестра Игоря действительно была небольшого роста, с темными волосами, и рот у нее был улыбчивым, только маленьким и аккуратным.

– Очень приятно, – сказала Алла и подумала, что лицо сестры Удильщика ей знакомо. Наверно, потому, что они очень похожи с Игорем.

– А где твой супруг? – спросил он сестру.

– С таксистом препирается, как всегда, – небрежно махнула рукой Татьяна. – Сейчас придет. Да вот и он. Знакомьтесь, Алла! Это мой муж Сергей!

Во рту Аллы стало горько и сухо. Перед ней стоял Счастливчик в темно-сером костюме в еле заметную полоску и в голубой рубашке, которая была тон в тон цвету его глаз. От изумления он прирос к полу и не знал, как реагировать на Аллу. Ей пришлось как можно выразительнее посмотреть ему в глаза и сказать:

– Очень приятно, Алла.

– В-взаимно… С-сергей, – начал заикаться Счастливчик. – Т-так вы, значит, и есть… девушка… Игоря?

– Скорее, дама сердца, – ослепительно улыбнулась Алла.

Счастливчик улыбнуться не смог и спрятал свою растерянность за стаканом с минеральной водой. Ни Татьяна, ни Игорь, похоже, не заметили их смятения.

Сестра Игоря оказалась очень разговорчивой особой. Она расспрашивала Аллу о работе, об их институте, о том, на каком счету находится ее брат. Алла рассказывала как можно обстоятельнее, чтобы разговор тек ровно, не останавливаясь и не сползая на скользкие темы. В ответ Алла поинтересовалась, чем занимается Татьяна, хотя знала, что она дома воспитывает ребенка. Сестра Удильщика очень легко заглотила наживку и добрых полчаса рассказывала о талантах и способностях сына. Счастливчик в это время молча наливался коньяком. Его лицо со светлой кожей всегда легко краснело, а от выпитого сделалось почти багровым.

– Сережа, тебе хватит! – Татьяна отставила в сторону фужер мужа. – Он вообще-то почти не пьет, – посчитала она нужным уведомить Аллу. – Не знаю, что на него сегодня нашло! Возможно, Игорек, на него подействовала красота твоей дамы!

Татьяне казалось, что она очень изящно пошутила, но безмятежно улыбнулся только Игорь. Сергей опять потянулся к бутылке. Дальнейших препирательств супружеской пары Алла не слышала, потому что Удильщик утащил ее танцевать за зеленую стойку, загораживающую их столик от остального зала.

– По-моему, Танька права! – весело сказал он, обняв Аллу за талию. – Ее Сержик, похоже, на тебя подсел!

– Не говори ерунды, – только и смогла ответить Алла.

– Это не ерунда! Он и в самом деле обычно почти не пьет. А сегодня глушит по-черному и с тебя глаз не сводит.

– Я же говорила, что не надо устраивать никаких семейных встреч! – не смогла сдержать раздражения Алла. – Они поссорятся, я буду виновата, да и тебе еще попадет!

– Расстроить этим меня невозможно, потому что я балдею от того, как мужики вокруг на тебя смотрят! Они же все мне завидуют! Дай-ка я им добавлю! – И он запечатлел на губах Аллы долгий поцелуй.

Когда Игорь оторвался от Аллы, она наткнулась на яростный взгляд Сергея, который рядом с ними вел в танце свою жену. Ей оставалось только выдержать его взгляд. Она с честью с этим справилась. Потом они пили кофе с пирожными и снова разговаривали. Вернее, говорили в основном брат с сестрой, потому что оба были довольны окружающей обстановкой, собственной жизнью и к тому же немного выпили. Сергей по-прежнему не отрывал тяжелый взгляд от Аллы и в конце концов пригласил ее танцевать. Если бы она отказалась, это выглядело бы странно.

После тягостного молчания Сергей сказал:

– А что будет, если я скажу Игорьку, что ты замужем и у тебя двое детей?

– Ты испортишь ему вечер, – отозвалась Алла как можно бесстрастнее, чтобы он не смог зацепиться за ее интонацию и продолжить рассуждение на данную тему. Но он все-таки продолжил:

– Какого черта ты прилипла к мальчишке? Конечно, ты хорошо выглядишь, но ежу понятно, что ты его старше!

– Тебе-то что за дело? – Алле вдруг сделалось все равно, что скажет и что сделает он дальше. Не могла эта семейная пирушка кончиться хорошо. Все, что касается ее и Удильщика, бесперспективно. Пусть это закончится сегодня же, если судьбе так угодно. Чем скорее, тем лучше!

– Он все-таки брат моей жены, и я не могу позволить тебе ломать мальчишке жизнь!

– Ой-ей-ей! Благородный рыцарь! Мне ты ее сломал, не задумываясь!

– Уж не за это ли ты мстишь ему? – с угрозой в голосе проговорил Счастливчик.

– Я понятия не имела, кто у него в родственниках! Неужели ты думаешь, что я согласилась бы на встречу с тобой, да еще при жене!

– Разрешите разбить вашу пару! Я давно наблюдаю за этой прекрасной дамой! – К Алле со Счастливчиком подошел сильно подвыпивший мужчина лет пятидесяти в вылезшей из брюк рубашке и с распущенным почти до живота галстуком. Он пританцовывал в такт музыке рядом с ними и прихлопывал руками.

– М-мужик! Уйди по-хорошему! – отмахнулся от него Сергей.

– Я не могу уйти, потому что очень хочу вашу даму! – приставал пьяный.

– Убью! – процедил Сергей.

– Я и сам могу кого угодно… – Пьяный икнул, споткнулся и стал заваливаться прямо на Аллу. Она попыталась оттолкнуть его, но он вдруг неожиданно сильно и ловко отпихнул Счастливчика, вцепился в Аллу и улегся красным мокрым лицом ей на грудь. Сергей начал его отрывать от нее, но тот продолжать елозить лицом по груди Аллы, а потом вдруг страшно закричал. Он оторвался от Аллы, и она увидела, что прямо в его щеку воткнулась ее булавка с цветком. Вокруг них уже собрался народ. Кто-то закричал: «Режут!» На Сергея полезли приятели пьяного, началась драка. С двух сторон к дерущимся бросились Игорь и Леха Никифоров, но побоище уже принимало неконтролируемые размеры. В конце концов дело кончилось грудой разбитой посуды и милицией.

Алла давала показания молодому милиционеру с красными глазами и постоянно кривившимся в еле сдерживаемой зевоте ртом.

– Ваше имя? – равнодушно спрашивал он.

– Белозерова Алла Константиновна.

– Год рождения?

– 1966-й…

– Семейное положение?

– Не замужем.

Потом под пристальным взглядом Сергея ей пришлось долго и мучительно объяснять, каким образом был травмирован ее булавкой гражданин Колымагин Василий Яковлевич, 1952 года рождения.

В конце концов с помощью довольно приличной суммы дело было улажено Лехой и Игорем. Пока Игорь объяснялся с милицией, а Татьяна отошла в дамскую комнату, чтобы привести себя в порядок, Счастливчик презрительно бросил Алле:

– Значит, ты не замужем! Все липа! И муж, и дети, и дача!

– Особенно тебя расстроило, конечно, отсутствие дачи! – расхохоталась Алла.

– Конечно! Как же я мог так купиться! У замужних дам не бывает таких независимых лиц! У них дел много! Им некогда из себя железных леди корчить! Мне отказала, а мальчишку пригрела! Мне назло! Как же я сразу не понял?!! Ты же из-за меня замуж так и не вышла! Врешь, что не любишь! Любишь! До сих пор!!!

Счастливчик дышал на Аллу коньяком и злобой. В юности он мог себе позволить не больше двух бокалов сухого вина зараз, и она никогда не видела его в таком сильном опьянении. Надо сказать, что зрелище было не из приятных. Его багрово-красное лицо покрылось мелкими капельками пота, и на фоне этой темной влажности светлые глаза казались выцветшими и почти белыми. Алла смотрела на главную любовь своей жизни и испытывала чувства гадливости и отвращения. Конечно, именно из-за него она не вышла замуж, но не потому, что продолжала любить, как ему хотелось бы думать. Любить она с тех пор разучилась и мстила за это удачливым красавцам и не слишком удачливым простеньким с лица мужчинам. Она мстила им за потребительское отношение к женщине. За то, что они между делом, походя, ломали им жизни, вытирали о них ноги, насиловали, предавали, бросали. За то, что считали женщин не за людей, а за рабынь, которые обслужат, обиходят, а потом, когда это нужно господину, услужливо раскинут в стороны ноги, тихо помалкивая в тряпочку или распевая ему осанны.

После расставания со Счастливчиком Алла, конечно же, поначалу мечтала о случайной встрече, когда она, уже красивая и удачливая, будет ему соответствовать, и он пожалеет о своей недальновидности. Сейчас же она не желала ему соответствовать. Он был ей противен, но не понимал этого. Ему казалось, что он столь же совершенен, как в молодости, и отодвинут жизнью на второй план лишь слегка и, главное, временно.

– Все равно ты будешь моей! – заявил он Алле, нервно поглядывая в сторону дамской комнаты, куда удалилась Татьяна.

– И как ты собираешься это устроить? – Алла не скрывала иронии, но Счастливчик не желал ее замечать.

– Я думаю, что это как-нибудь устроишь ты, поскольку свободная женщина. И оставь в покое мальчишку или…

– Что или?

Сергей не успел ответить, потому что к ним подошли Игорь с Лехой Никифоровым.

– Лешка! Прости! – бросилась к однокласснику Алла. – У тебя из-за меня такие неприятности!

– Брось, – махнул рукой Леха. – Раз в месяц непременно случается что-нибудь подобное. Заведение такое… Держи! – он протянул Алле булавку из желтого металла с цветком. – Наколола, понимаешь, господина Колымагина, как кусок мяса на шампур! Как ты только с этой штукой ходишь? Сама ведь можешь покалечиться!

– Этот Колымагин так терся о мой лацкан своей пьяной рожей, что умудрился стянуть защитный колпачок. Теперь его, наверно, не найти…

– Можно, конечно, порыться в осколках посуды… Девчонки пока в угол замели. Хочешь, пойдем посмотрим?

– Пойдем! – обрадовалась Алла. – Это мамина заколка. Она мне дорога как память о детстве.

Алла даже не могла представить, что такой невинный разговор спровоцирует Счастливчика на новое наступление.

– Куда? – Он грубо схватил ее за руку. Его окончательно развезло, и собой он явно не владел. Из дамской комнаты возвратилась Татьяна, но его уже ничего не могло остановить. – Ты и с ним спишь?!! – крикнул он, кивая на Никифорова, и на губах его запузырилась слюна.

– Сергей! Ты спятил! – подскочил к нему Игорь. – Не смей ее трогать!

– А-а-а… – осклабился Счастливчик. – Младший братишка в коротких штанишках… Явился – не запылился… – Он отпустил Аллу, упер руки в боки и расхохотался, пытаясь смотреть на Игоря как можно снисходительнее. – А знаешь ли ты, маленький мальчик, – он ткнул его в грудь пальцем, – …что эта женщина – моя!

– Сергей! Хватит! Всем пора домой! – Татьяна решила проявить благоразумие и не принимать всерьез пьяные бредни мужа.

– Уйди! – Он брезгливо оттолкнул ее и опять обратился к брату жены, который нервно покусывал губы: – Не веришь, молокосос? Я тебе докажу!

– Не надо мне ничего доказывать! – прервал его Игорь. – Пошли на улицу. Я такси вызвал…

Вдвоем с Лехой они не без труда развернули Счастливчика к выходу, вытащили на улицу, но усадить в такси не смогли. Он вырвался и опять полез к Игорю:

– А я все-таки докажу… – Он широко расставил ноги, чтобы не упасть, и, покачиваясь, ткнул себя в грудь. – У Алки вот тут… видишь, в каком интимном месте… целых три родинки… рядом… как треугольник… Ха! Что? Съел! А жила она знаешь где? На Владимирском проспекте… Дом такой… с такими штучками… – Он потряс обеими руками, как делают дети, когда танцуют танец маленьких утят. – И балкончиками… Не помню номер… Пятый этаж…

Никифоров не выдержал, подошел к Сергею со спины, завернул ему назад руки и втолкал в такси. Татьяна поспешила сесть к нему рядом. Леха захлопнул дверцу, и машина рванула с места.

– Спасибо, Лешка, – Алла с благодарностью тронула за плечо одноклассника. – Ты всегда меня выручаешь. Я твоя должница.

– Ладно, свои люди – сочтемся, – улыбнулся он и скрылся за дверями своего заведения.

– И как же вы сочтетесь? И как часто он тебя выручает? – спросил Игорь, побледневшее лицо которого в свете белого уличного фонаря отливало зеленым.

– Не уподобляйся мужу своей сестры, – устало ответила Алла.

– Ты все-таки ответь!

– Я тебе уже говорила, что Лешка – мой одноклассник и очень хороший друг.

– Я не верю в дружбу мужчины и женщины.

– Ну и не верь. Кто тебя заставляет? – пожала плечами Алла. – И вообще… холодно. Пойдем домой.

– Сейчас придет вторая машина.

Будто услышав его слова, у кафе тормознуло второе такси.

В машине ехали молча. Зайдя в квартиру Аллы, Игорь опять уселся на пуфик в прихожей, на котором они совсем недавно так сладко помирились.

– Ты можешь объяснить мне, что произошло? – спросил он, не глядя на Аллу.

– Муж твоей сестры безобразно напился.

– Алла! Не делай из меня идиота! Я слишком хорошо знаю твои родинки, чтобы делать вид, что Сергей нес пьяный бред.

– А если я тебе скажу, что у меня с ним никогда ничего не было, ты поверишь?

– Нет. Он ведь и адрес твой знает…

– Ну, хорошо. Я скажу. Произошло совпадение. Чудовищное. В многомиллионном городе нам вдруг пришлось встретиться… И именно в такой неподходящий момент… Мы действительно были знакомы в юности, проводили вместе время, но близки никогда не были. Никогда…

– Но почему он знает твои родинки?

– Дались они тебе… – недовольно проговорила Алла. – На пляже любой желающий может любоваться моими родинками! Понятно?! Ты же не станешь ревновать меня к мужчинам всего пляжа у Петропавловки!

– Алла! Я тебе не верю! Что-то слишком много у тебя развелось знакомых юности!

– Много? У меня их гораздо больше, чем ты видел, милый мой! Я всю свою жизнь прожила в Питере! А поскольку мои знакомые и друзья до такой степени выводят тебя из состояния равновесия, по-моему, нам пора наконец расстаться, милый мой Удильщик!

– Прекрати называть меня Удильщиком! Двусмысленность какая-то!

– Никакой двусмысленности. Ты же любишь рассказывать мне про глубины океана! Удильщик со своей лампочкой как раз оттуда. Я давно хочу тебе сказать, что ты свою лампочку зажег не перед той женщиной. Возвращайся-ка к своей Наташе. Может быть, простит. А не простит, найдешь другую. Питер кишит красивыми девушками.

– Ты цинична.

– Нет, вы только посмотрите на них! – Алла возмущенно всплеснула руками. – Циничные мужики без конца говорят мне, что я цинична!

– Все равно… Женщина не должна быть циничной…

– Да ну? А какой должна быть женщина?

– Нежной и женственной.

Алла расхохоталась громко и презрительно.

– Да ты сам прилепился ко мне только потому, что я тебя все время отталкиваю, потому что я цинична, потому что тебе все время приходится за мое внимание бороться, сражаться с башлачевыми, чужими мужьями… Я тот запретный плод, который всегда сладок. Тебе позволили откусить, и ты теперь в каждом видишь сотрапезника!

– Алла! Что ты говоришь?

– Я почти всегда говорю то, что думаю. Твоя Наташа наверняка была нежна и женственна! И что? Где теперь Наташа? Да если бы я, как она, смотрела на тебя снизу вверх преданной собакой, только бы тебя и видела! И след бы простыл! Скажешь, не так?

– Не так! Я люблю тебя!

– Я, Игорек, уже ученая этой любовью! Стоит мне поддаться ей и расслабиться, как у тебя она моментально пройдет, как детская болезнь: корь, ветрянка или коклюш. Разве до меня тебе не казалось, что ты любишь Наташу? Может, даже жениться собирался?

Игорь промолчал. Алла усмехнулась:

– Вижу, что собирался. Так что ступай-ка, Удильщик, к Наташе или к какой-нибудь Ире, Оле, Насте…

– Знаешь, я припоминаю что-то про удильщиков… такое странное… – несколько невпопад заявил Игорь. – У них какие-то необычные взаимоотношения между полами… Да?

– Да, Игорек! У них очень нестандартные отношения! Натуралисты очень долго бились над загадкой размножения удильщиков, поскольку им попадались только особи женского пола.

– И что? – напряженно спросил Игорь.

– А потом оказалось, что некий маленький и безобразный нарост на теле удильщицы и является самцом. Удильщик, встретив свою даму сердца, прилипает к ней, вцепившись в бок зубами, а через некоторое время практически прирастает к своей избраннице. Эдакий однолюб! При этом, заметь, он получает пищу из тканей своей возлюбленной и всегда находится под рукой, то есть… под плавником, если даме захочется плотских наслаждений. Кстати, под плавниками у удильщиц могут находиться два-три самца, а то и больше. Целый гарем! У них там, у удильщиков, матриархат.

– Алла! Это намек?

– В некотором роде.

– Вроде как я к тебе присосался и получаю пищу из твоих тканей? – Оскорбленный Игорь выглядел очень плохо, но Аллу уже понесло.

– И это бывает, – ответила она.

– То есть?

– То есть без моих исправлений твои идеи в Новореченске не смогли бы быть воплощены в жизнь. И на заводе ты не смог бы ни о чем договориться, если бы не я. Если бы прямо на месте я не передела ту схему, все вообще полетело бы к чертям! Ты не находишь?!

– Да… нахожу… Но у тебя просто больше опыта… Я еще ни разу не был на производстве, рассчитывал все чисто теоретически.

– Так признайте же, господа Удильщики, что женщины тоже на многое, кроме постели, годны! А кое в чем и превосходят некоторые ваши особи! У твоего… мерзейшего босса опыта столько же, сколько и у меня, но он никогда не смог бы придумать то, что ты придумал. И исправить твои недочеты он тоже не смог! Не видел! А если бы он поехал с тобой в Новореченск вместо меня, вы там сели бы в такую лужу, что заказчики мигом разорвали бы договор с нашим институтом!

– Я не должен отвечать за Башлачева.

– Да? А кто советовал ему пнуть меня ногой, как болонку, поскольку женщины не люди? Я слышала это своими ушами, Игорь! Случайно…

– Я… разве я это говорил…

– Еще как говорил! Простить тебе этого я не могла! Потому и зазвала поехать на выставку в выходной день. Мне не нужна была выставка! Я собиралась поймать тебя на крючок и поймала! Ты готов ползать передо мной на коленях, чтобы я тебя взяла обратно под свой плавник! Я не болонка! Я Удильщица!

Игорь закрыл лицо руками. Когда убрал руки, лицо его было страшным.

– Так, значит, это была месть?

– Понимай, как хочешь.

– И в гостинице Новореченска ты мне мстила? И здесь, в этой квартире?

– Сначала мстила, потом… не знаю… – честно сказала Алла, которая, по собственному определению, почти всегда говорила правду. – Потом что-то в тебе меня зацепило…

– Что?

– Говорю же, не знаю. Порой мне хотелось думать, что про болонку ты сказал для красного словца…

– Возможно. Честно говоря, я не помню.

– Но отказаться от постулата, что женщины не люди, ты не сможешь! Так ведь?

– Женщины другие…

– Ниже вас!

– Я не знаю, что сказать, Алла! – взмолился он. – Зачем тебе нужно это равенство? Что ты от него выиграешь?

– Иногда можно выиграть даже должность и зарплату, не говоря уже о моральном удовлетворении.

– По-моему, сегодня ты получила это моральное удовлетворение в полном объеме. И что? Сладко тебе?

– Ты прав. Не сладко. Мне и так и сяк не сладко.

– Ладно, – Игорь, тяжело вздохнув, встал с пуфика. – Я, пожалуй, пойду.

Она не стала его удерживать, и он, ссутулившись и как-то сжавшись внутри своего модного черного плаща, вышел из квартиры.

Алла опустилась на пуфик, где только что сидел Удильщик. Ее разрывали на части противоречивые чувства. Не слишком ли ее занесло? Можно было бы, наверно, не открывать ему тайны поездки на выставку японской куклы. Пусть думал бы, что сам обратил на нее внимание. Она слишком сильно уязвила его самолюбие. Но в противном случае, наверно, пришлось бы еще долго объясняться на предмет Счастливчика. Надо же, как обступили ее тени прошлого! Сначала откуда-то вынырнули киевские фотографии, потом из небытия материализовался Сергей. До чего же отвратительное у нее прошлое, призрачно и зыбко настоящее и полное отсутствие всякого будущего. Алле вдруг захотелось взвыть громко, по-бабьи, со всхлипываниями и приговорками. Может быть, она, ослепленная своей нелепой местью, ошиблась? Может быть, Удильщик и есть ее счастливое настоящее и перспективное будущее! Все-таки он действительно любит ее. Она это чувствует. Он не испугался общественного мнения, когда за их спинами шептался весь институт. Он даже представил ее своей сестре и мечтал представить родителям. Игорь был молод, но очень неглуп. Со временем он обещал превратиться в очень интересную личность. И в постели с ним ей хорошо. Ну что еще надо для счастья? Может, стоило согласиться выйти за него замуж? Родила бы ребенка, и закончилась бы эта идиотская, разъедающая душу война с мужчинами? У нее был бы свой мир, куда нет ходу Фотографам, Счастливчикам и Пиявицам ненасытным. Нет… теперь Игорь уже не позовет ее замуж… Наверно, он вообще больше не придет.

К собственному удивлению, Алла вдруг почувствовала невероятное облегчение. Все опять встанет на круги своя, что, в общем-то, неплохо. Игорь ей симпатичен, но она не любит его. Трудно было бы жить рядом с человеком, когда на самом деле хочется быть одной. И потом… она не останется всю жизнь молодой. Лет через десять их разница в возрасте будет уже сильно бросаться в глаза. Вряд ли это понравится Игорю. А она, Алла, может к нему и прикипеть всей кожей, как когда-то к Счастливчику. И что ей останется делать, когда он уйдет? Сунуть голову в петлю? Нет уж, спасибо. Лучше сейчас все порвать!

Алла поднялась с пуфика и отправилась в ванную. В шкафчике, откуда она взяла шапочку для волос, в прозрачном футляре лежала синяя зубная щетка, принадлежащая Максу. У Аллы неконтролируемо защемило в груди.

Игорь, выйдя от Аллы, медленно шел по улице. Она жила недалеко от метро, но, дойдя до здания станции, он прошел мимо. Ему хотелось пройтись по улице и собраться с мыслями. Удильщик… самец… Как только она его сегодня не назвала. Оскорбительно, но, как всегда, в ее словах много здравого смысла. Действительно, он самым подлым образом бросил Наташу. После Новоречинска он встретился с ней в баре «Звезда», где они обычно назначали друг другу свидания, заказал ее любимый коктейль «Альтаир» и прямо за коктейлем сказал, что полюбил другую. На Наташу стало жалко смотреть. Она не ожидала такого его заявления, поэтому сначала жалко мигала жесткими ресницами (ему даже казалось, что он слышит их клацанье друг о друга), потом вдруг некрасиво скривилась и заплакала, громко всхлипывая и не обращая внимания на веселящуюся публику. Тушь смешалась со слезами и прочей косметикой, и на лице скоро образовалось безобразное грязное месиво. Игорь вывел ее, запинающуюся и качающуюся, из бара, запихнул на переднее сиденье машины и повез домой. Возле своего подъезда она наотрез отказалась выходить, по-прежнему всхлипывая и требуя объяснить, чем она его не устраивает. Она говорила, что, конечно, мало еще разбирается в сексе, потому, может быть, и не все у них получалось супер, но она будет стараться. Она захотела отдаться ему прямо в машине таким образом, каким он того пожелает. Еще говорила, что видела, как всякие крутые девахи обращаются с мужчинами в порнофильмах, и что если он хочет именно так, то она готова на все. Она даже может жить с ним, не расписываясь, и ей плевать, что скажут родители. Объяснение было тягостным. Игорю не нужен был ни порнографический секс, ни житье с ней без родителей и штампа в паспорте. Он желал только одну Аллу и в конце концов вынужден был очень грубо оборвать мольбы Наташи и сказать, что с ней он не хочет больше иметь абсолютно никаких дел. Ему было очень жаль ее, но резать надо было сразу и по живому. Он вывел рыдающую девушку из машины, посадил в лифт, сам нажал кнопку ее этажа и облегченно перевел дух, когда съехавшиеся с двух сторон двери закрыли от него ее сморщенное грязное лицо и поникшую фигуру. «Где теперь Наташа?» – Алла задала риторический вопрос, но сейчас Игорь понимал, что на этот вопрос ответ обязательно имеется. Что стало после того вечера с девушкой? Может, она заболела? Ушла в монастырь? Отравилась? Не дай бог, конечно… Нет… Если бы что-то подобное случилось, он бы знал. Может, Наташа уже и не вспоминает о нем? Хорошо бы! Ему очень не хочется считать себя негодяем. Хотя… негодяем он уже был. Он еще ничего не имел с Аллой, а уже мечтал, что у него, как у всякого нормального мужика, будет много женщин. Как выяснилось, он даже двоих за раз не потянул, но ведь мечтал… считал это нормой… Настоящий Удильщик… Алла права. Неужели она ни капли не любила его? Неужели можно так притворяться? Актриса! Он так не смог бы…

Наташа просила не бросать ее, говорила, что не будет против, если он временами будет уходить к другой женщине, но он существовать в таком режиме не сумел бы. Он не мог бы притворяться перед ней. Он сошел бы с ума. Он, Игорь, может любить только одну. И целовать только одну. Никакое другое тело, будь оно в сто раз прекраснее Аллиного, ему не нужно. Хотя… прекраснее и совершеннее, чем она, быть невозможно… Как же он любит ее! Куда же он идет? Зачем? Надо вернуться и объяснить ей, что она не права. Не нужны женщинам равные права с мужчинами! Мужчины должны носить их на руках и любить! А разве можно любить нечто равное себе? Любить можно только отличное от себя. Особенное… восхитительное…

Игорь улыбнулся собственным мыслям и повернул обратно в сторону Владимирского. Услышав сзади рев машины, он беспечно обернулся. Он принял решение, и настроение его резко улучшилось. Сейчас он вернется в квартиру Аллы, упадет перед ней на колени, и все у них опять будет хорошо. Никакая она не актриса! Она все придумала про музей! Просто когда-то ей здорово не повезло в любви. Может, даже с Сергеем… И черт с ним! Последним, что увидел Игорь, был яркий слепящий свет фар.

Потом выяснилось, что водитель «BMW» был в хлам пьян, потому не справился с управлением, и машину занесло на тротуар. Поскольку в крови Игоря тоже было обнаружено достаточное количество алкоголя, а свидетелей происшедшего не было, дело несколько затянулось. Алла не хотела и знать, какое решение примет суд, потому что любое из них не могло вернуть Игоря. В его смерти был виноват вовсе не водитель «BMW», а она, Алла Константиновна Белозерова. Судить надо было ее. Если бы она не дала волю своим мужененавистническим настроениям, Игорь остался бы у нее ночевать, и ничего не случилось бы. Похоже, что она, убив своего Удильщика, спасла водителя «BMW». Не будь на дороге Игоря, его машина, выскочив на тротуар, скорее всего, врезалась бы в здание. Рок? Или Игорь погиб, потому что от него отказалась Алла? Он не мог существовать отдельно от нее…

Алла уже имела несчастье познакомиться со смертью в детстве. Совсем маленькой девочкой она впервые с ней встретилась и научилась при этом очень важному свойству: затаить дыхание и выходить на время из тела.

Всю свою последующую жизнь она силилась и никак не могла понять, как взрослые могли подвергнуть такому испытанию девятилетних детей. Она училась тогда в третьем классе, была отличницей и звеньевой третьего звена, то есть со всех сторон личностью выдающейся и заслуженной. Трудно предположить, с чего вдруг у учителей, считающих себя последователями Ушинского, Макаренко и Януша Корчака, до такой степени поехала набекрень крыша, что они своим самым передовым пионерам лучшего в школе класса не нашли достойней награды, чем стояние в почетном карауле у гроба вовремя почившей очень пожилой директрисы. Награжденных стоянием было восемь человек: четверо звеньевых, один председатель совета отряда, одна санитарка, один культмассовый сектор и один ответственный за хомяка. Стоять они должны были четверками по пять минут, меняясь с караула по образцу солдат у ленинского Мавзолея. Почему родители разрешили явно взбесившимся учителям употребить своих малолетних чад в таком качестве, тоже всю жизнь оставалось для нее загадкой.

Восьмерка счастливо награжденных малолетних чад, обряженных в парадную пионерскую форму и в пилотки с кокардами в виде пионерского костра, дрожала у гроба мелкой дрожью и впервые в жизни в холодном помещении покрывалась липким потом, расплывающимся под мышками темными безобразными кругами. Все они старались не смотреть на покойницу, которая, судя по разговорам окружающих гроб взрослых, очень хорошо выглядела. К тому же почетный караул старался дышать как можно реже и неглубоко, потому что запах, стоящий в учительской школы, им, только начинающим жить, казался пропитанным смертью и разложением. Конечно, слово «разложение» они тогда не умели еще употреблять даже в применении к математике, но запах все восемь пионеров запомнили навсегда. Иногда именно запах приходил к ним в кошмарных снах, и они, дрожа, просыпались и пытались нащупать на голове пилотку с пионерской кокардой.

В момент пересменки они сидели на слишком высоких для них стульях в соседней маленькой комнатушке, являющейся гардеробом для учителей, и молчали, уложив детские руки на коленях тонких ног в спущенных чулках и заштопанных брюках. Они были похожи на карликов из сказок Гофмана, для смеха обрядившихся в пионерские формы с алыми галстуками на груди. Никто из этой восьмерки награжденных почетным караулом не грохнулся в обморок и не получил нервный срыв, наверно, только потому, что сработал некий защитный механизм. Он выпустил невинные детские души из карличьих тел и удушливого помещения учительской на волю, в начинающуюся за окнами школы новую весну. Дети были вне похорон. У гроба стояли лишь их съежившиеся пустые оболочки.

Восемь человек почетного пионерского караула после этого этапного в их жизни мероприятия очень невзлюбили друг друга, ибо каждый был напоминанием и источал запах учительской школы рабочей молодежи. Санитарка решила, что по сравнению с тем, что она уже в жизни повидала, грязные руки и немытые уши – это такие пустяки, о которых не стоит и беспокоиться. Культмассовый сектор перешел в другую школу. Председатель совета отряда на следующем же сборе дал себе самоотвод, решительно уклонившись от объяснения причин. Звеньевые звеньевыми и остались, но бывшего боевого задора у них больше не наблюдалось, и они перестали тянуть свои звенья в передовые. Что же касается ответственного за хомяка, то он совершенно не испугался, когда тот вдруг взял да и умер. Ответственный положил его в коробку из-под собственных сандалий и приставил к нему трех оловянных солдатиков и одного пластмассового, которые только-только начинали тогда входить в большую моду.

После стояния в почетном карауле Алла поняла, что в этом мире существуют страх и ужас, которые не побороть никакими волевыми усилиями, но которые можно, затаившись и на время выйдя из тела, перетерпеть.

Очень скоро в жизни Аллы случилась еще одна смерть. Ей было тогда двенадцать лет. Эти похороны должны были бы стать для нее страшнее похорон директрисы, которую она по малолетству не очень хорошо знала, но таковыми не оказались, потому что из первых уже были извлечены надлежащие уроки. Уже было сформировано умение пережидать и на время выходить из тела. Похороны отца научили ее в критический момент, когда терпеть уже не хватает сил, совершать решительный бросок, хитрый финт.

Аллин отец умер после тяжелой операции совсем молодым. Ему не было и сорока. Его похорон Алла почти не помнила, потому что сразу вышла из тела, как только услышала о его смерти. Она толклась среди взрослых в некоем подобии анабиоза: почти ничего не слышала, не видела, не ощущала и даже не думала. Ей периодически совали под нос ватку с нашатырным спиртом. Алла нюхала, чихала и опять погружалась в бессмысленное растительное состояние. Стояло лето, душное и жаркое, но в ее мозгу вихрилось голубое холодное пламя; спутывались, расплетались и вновь свивались в клубок длинные синие нити. Хоронили отца из морга. Гроб стоял в маленьком тесном помещении, заполненном толпой сослуживцев, родственников и друзей. У семьи было преимущественное положение – рядом с телом. Алла вынуждена была стоять лицом к тому, что еще неделю назад называлось отцом, и смотреть на цветок розового пиона. Его лепестки росли, плющились, вытягивались, превращались в нити. Нити постепенно белели и сплетались в немыслимый клубок с теми, синими, которые уже давно плавали перед ее глазами. Алла укусила за палец того, кто опять сунул ей под нос нашатырный спирт. Сколько можно, в конце концов? Палец был соленым.

В автобусе Алла опять сидела лицом к гробу у самого изголовья. Пиона уже не было, и она смотрела на серебристую кисть покрывала. Из ее куделек гораздо легче было вить длинные нити, чем из пиона. Потом кто-то поправил покрывало, и кисть исчезла из поля ее зрения. В поисках очередного спасительного объекта она вынуждена была перевести уютно застывший взгляд на что-нибудь другое и натолкнулась на мертвое лицо отца. Наступил тот самый момент, когда терпеть было уже нельзя, да и опасно. Алла оглушительно закричала. Это и был тот самый хитрый финт. Катафалк моментально остановили, а ее пересадили в едущий следом за ним автобус под потный бок какой-то толстой тетки, которая позволила себе на похоронах одуряюще пахнуть польскими духами «Быть может». У могилы было много пионов и других цветов, так что было из чего вить нити и сплетать их в клубок.

Таким образом, самым страшным для Аллы оказались не похороны. И даже не замкнувшаяся в своем горе мать. Она прекрасно могла существовать и без нее, среди своих свивающихся в клубок нитей. Самым страшным оказались отцовские летние туфли в дырочку, которые почему-то долго еще сиротливо стояли у стены под часами. Часы, мерно покачивая маятником, похожим на скрипичный ключ, методично отмеривали то время, которое эти туфли зачем-то продолжали существовать без своего хозяина. Когда их наконец убрали, Алла не помнила, но еще долго видела их внутренним взором: слегка поношенные, серые, с рядами овальных и круглых дырочек: овальная, круглая, овальная, круглая… а в центре даже что-то вроде цветочка. С тех пор она никогда ничего не ставила на пол у пустой стены, очень не любила летние мужские туфли в дырочку, кисти на шнурах и цветы-пионы. Все остальные цветы она тогда еще любила.

На похороны Игоря Алла не пошла. Не могла. Детские навыки, полученные на тех двух похоронах, оставили ее. Голос сел и охрип. Она не смогла бы вскрикнуть, чтобы ее немедленно убрали от гроба. Все дело, очевидно, заключалось в том, что в тех двух смертях Алла не была виновата. Она таилась и выходила из тела, чтобы не встречаться с результатами деятельности самой жизни, как в случае с усопшей директрисой, или недобросовестных врачей, которые, не сделав пробы, ввели отцу, как она потом узнала, какой-то жуткий аллерген. Его ослабевший после операции организм не смог справиться с этим лекарством. Игоря она сама толкнула в лапы смерти. Развернула к ней лицом и сказала: «Ступай!» Она не сможет выйти из тела, чтобы переждать там, в сияющей стране, куда она умела переноситься, похороны Игоря, потому что ей нет оправдания. Ей самой неплохо бы умереть, исчезнуть, стереться с лица земли и из людских воспоминаний. Ее жизнь не задалась. Она была бессмысленной и никому не нужной. Она жила… нет… она существовала ради какой-то нелепой цели. Разве можно отомстить всем мужчинам? Им имя – легионы! И все они живы: жирная Пиявица – Башлачев, несчастный Счастливчик, счастливый Наследник и прочие… Нет только Игоря… Но, может, она все-таки не виновата? Разве могла она предположить, что какой-то водитель «BMW» напьется и его занесет на тротуар? Да что же это такое?! Неужели она пытается себя оправдать? И зачем только она, Алла, ему встретилась? Не так… не встретилась… Нет, все-таки встретилась, но он ее не заметил. Он был занят своей девочкой Наташей, которую любовно заключил в рамочку и поставил на рабочий стол, в центре, на самом видном месте. А она, Алла, вползла к нему в доверие ядовитой змеей и начала подталкивать к смерти. Может, она все-таки любила его, этого талантливого мальчика с тонкими пальцами? Он был счастлив в ее объятиях… Нет… Даже ее руки и губы лицемерили. Ей льстил его пыл и восторженность. Она с ним вместе чувствовала себя моложе. В его присутствии ее отпускало напряжение. Она была естественна, забывала себя контролировать и вся отдавалась ощущениям и эмоциям. А что было бы дальше, если бы он так чудовищно, нелепо не погиб? Разве она вышла бы за него замуж? Никогда! Она уже размышляла на эту тему. Она продолжала бы цепляться к нему, чтобы обнаружить умело скрываемую общность с мужскими индивидуумами с самыми мерзостными наклонностями, а потом начала бы мстить далее по всем правилам разработанного ею же искусства. Сколько бы он ее выдержал? Сколько бы длилась его любовь? Или он, изверившись, тоже встал бы на тропу войны… только с женским полом? Война порождает войну. Война не может плодоносить. Она не может ничего доказать и заставить кого-то изменить свои взгляды. Война формирует уродливые воззрения, гипертрофирует до неузнаваемости идеи, путает цели, занимается подменой средств их достижения. Она, Алла, ничего не выиграла в результате многолетних военных действий. Она несет только одни потери, и последняя – жесточайшая из них…

А сослуживцы ее еще и жалеют. Говорят в ее присутствии шепотом. Они не знают, что она убийца и есть. Не догадываются, что ее надо распять без суда и следствия или забить камнями. Даже Башлачев притих. Еще бы! Последнее время он только и делал, что выезжал на Игоре. Тот работал в три шеи, а этот мерзавец плевал в потолок и почивал на лаврах. Теперь останутся одни плевки. Лавры некому будет зарабатывать. Петр Николаевич и на Аллу смотрит затравленно. Похоже, боится, как бы она не стала прилюдно обвинять его в смерти Игоря, поскольку несчастье произошло вскоре после того, как он совал ему Аллины фотографии, чем здорово и расстроил. Алле это смешно. Кроме нее, других виновных нет. Все остальное теперь утратило смысл. Алла перестала ежеутренне оттягивать волосы феном, но они и сами не желали больше виться: висели плоскими тусклыми прядями. Красить ресницы и губы было бы еще более странно. Разве палачам нужна косметика? У них одна краска – ярко-красная кровь на топоре или лезвии гильотины. А темные, строгие Аллины костюмы оказались кстати – наряды вдов и сирот. Она надевала под черный костюм бадлон черного цвета и походила на поникшую ворону.

На кладбище Алла не ходила, но считала, что Игорь на нее не в обиде. Она думала о нем постоянно. Он часто приходил к ней во сне, и губы его были сладкими. Она не хотела просыпаться, потому что во сне любила его всей душой и была счастлива. Дни были унылы и слишком тягучи. На работе их еще можно было как-то проживать. Она, чтобы отвлечься от тягостных дум, придумала себе еще одну нагрузку: разобрать архив отдела и сделать компьютерную базу данных старых работ и отчетов. Таким образом, на службе время шло довольно быстро, а дома она не знала, куда себя деть. Однажды к ней заявился Счастливчик, еще более постаревший и скукоженный. Он был прилично пьян, а потому скоро начал рыдать и винить себя в смерти Игоря. Дескать, если бы он тогда не устроил скандал, то все могло бы сложиться иначе: они вчетвером поехали бы домой на такси, и никакие «BMW» Игорю на дороге не встретились бы. Алла успокаивать его не собиралась, но и не винила. В смерти Игоря есть только один виновник – она, Алла Белозерова, а остальным нечего и примазываться.

Однажды она встретила в метро Макса под руку с той самой девушкой, которая как-то приходила к ней для выяснения отношений. Девушка ее не узнала, да и Макс, видимо, узнал не сразу. Он скользнул по ней равнодушным взглядом, а потом обеспокоенно обернулся. Алла поспешила отвести глаза и спрятаться за группой пассажиров с большими дорожными сумками.

Дома ей очень захотелось отравиться. Она высыпала на стол все таблетки, которые только были в доме. Вообще-то, она болела редко, поэтому перед ней оказалась небольшая разноцветная кучка всяких пустяков: но-шпа, аспирин, активированный уголь, аллахол, стрептоцид и какие-то просроченные витамины. Самая крутая таблетка – седал, но она всего лишь одна. Разве таким отравишься? Алла, всхлипнув, одним махом руки сбросила их с дивана. Таблетки горохом застучали по полу. Крутой седал остался на столе. Всхлипу Алла было обрадовалась, но в плач он так и не вылился. Она вообще не пролила по Игорю ни одной слезинки. Все у нее внутри пересохло и закаменело.

Вены она себе перерезать не сможет. Страшно. Даже в ванне, как рекомендуют, не сможет. Что, если прыгнуть из окна… Она живет всего на пятом этаже, но дом старый, потолки высокие. Ее пятый вполне потянет на седьмой в новом доме. Алла подошла к окну и посмотрела на черный, мокрый от дождя тротуар. Нет… И это сделать она не сможет. Надо быть честной с собой. Это только в кино, чуть что – и на подоконник! Пожалуй, остается одно – газ… Правда, нынче в него такой противный дезодорант добавляют, что от одного его запаха задохнешься. Можно не выдержать. Может, дезодорант специально поменяли в целях борьбы с суицидниками? Смешно. А что, если напиться вусмерть? Тогда, может, и запах не будет казаться столь удушающим? Придется идти в магазин. Дома у нее ничего нет. Купить разве водки? Чтобы покрепче?

Домой Алла вернулась с двумя бутылками армянского коньяка. На этикетках красовалось по пять звездочек. Уже у магазинного прилавка она решила, что водку не выдюжит, а вино для ее нужд слабовато.

Одну бутылку Алла выпила, как лекарство, без особого труда, методично заливая в горло одну чайную кружку за другой и говоря себе «так нужно». Вторая бутылка шла хуже. Пришлось отрезать хлеба с колбасой и заедать. На половине второй бутылки она сломалась. Коньяк больше в горло не шел, но Алла с удовлетворением чувствовала, что и так здорово пьяна. Ей, не употреблявшей алкоголь больше десятка лет, наверняка хватило бы и меньшей дозы, но она хотела, чтобы пробрало как следует и наверняка. Когда сознание стало ускользать, она поняла, что пора. Покачиваясь, цепляясь за мебель и роняя на пол утварь, она добрела до кухонной двери и, как могла, плотно прикрыла ее. Потом с трудом подвинула к плите табурет, села на него, открыла духовку, отвернула все вентили и, неудобно вывернув шею, уронила голову между двумя конфорками. Хорошо, что в старых домах газовые плиты, а не электрические. Это было последним, о чем она успела подумать.

Николай Щербань дрожал от холода в колясочной дома Аллы Белозеровой и клял жизнь и себя самого на чем свет стоит. И чего его понесло в Питер? В Киеве хотя бы теплее. Конечно, и на Украине зима бывает будь здоров, но там можно было бы из Оксанки или из ее заведующего вытрясти кое-какую одежду. В конце концов, он почти ничего не взял себе после развода. Это же несправедливо. Жизнь вообще несправедлива и по-звериному жестока. Вот, спрашивается, что он плохого сделал тем вонючим мужикам? Да ничего! Подумаешь, жил на их чердаке? Чердак-то большой! Он им и не мешал. Он и к столу, когда мог, всегда что-нибудь приносил: батон там, сырок или даже сладкие перцы. Так нет! Пока он валялся с температурой, они мало того что сперли у него все деньги, которые он выручил за фотографии, так прихватили еще и его вполне приличную ветровку. Сволочи! В конце октября оставили человека совершенно раздетым. Даже обжитой чердак не пожалели, бросили. Сначала Николай огорчился пропажей денег не очень. Он был здорово рад, что поправился, находясь в таких нечеловеческих и антисанитарных условиях, и ничем другим всерьез огорчиться не мог. Он даже не сразу понял, что его обчистили. Он думал, что вонючие мужики просто нашли деньги, которые у него ввиду болезни и бесчувствия выпали из кармана, взяли их и пошли за продуктами. Конечно, если бы он был в полном здравии, то не стал бы тратить сразу все, но раз уж так получилось, то можно устроить и праздник. Все-таки мозги у него варят: знал ведь, что фотки с пленкой представляют определенную ценность. Он, правда, рассчитывал на большую сумму, но теперь, потеревшись в негостеприимной Северной Пальмире, и этой был рад. Мужики не возвращались ни с деньгами, ни с продуктами, ни без таковых. К вечеру следующего дня Николай Щербань понял, что они не вернутся никогда. Есть хотелось немилосердно. Выйти на улицу было не в чем. Преодолев брезгливость, он обошел всю лестницу. Под почтовыми ящиками валялся огрызок маленькой круглой печенины. Он поднял его и жадно сжевал. Есть захотелось еще больше, до рези и спазмов в желудке. Николай вернулся на чердак, накинул на плечи грязную тряпку, на которой спал и которую вонючие мужики ему оставили, и вышел на улицу. Довольно долго он стоял, дрожа всем телом, посреди детской площадки и делал вид, что его абсолютно не интересуют помойные баки. В конце концов голод опять пересилил брезгливость и чувство собственного достоинства. Щербань вздохнул, запахнул на исхудавшей груди свою тряпку и двинул к бакам. Перебирая двумя пальцами мусор, от которого воняло, как от его чердачных сожителей, из удобоупотребимого Николай нашел только половину недогрызенного яблока и пластиковый стаканчик с остатками клубничного йогурта. Утолить голод эта скромная трапеза, разумеется, не могла. Из последнего бака Щербань выудил вполне чистую и толстую женскую бордовую кофту с большими блестящими пуговицами. Она была несколько траченной молью, но от холода могла защитить получше его тоненькой курточки. Николай радостно нацепил кофту на себя, заметил на кармане вышитые синие цветочки, но решил не обращать внимания на подобные пустяки. У него теперь иной социальный статус. Ему не до цветочков. Любого человека подержи-ка в голоде и холоде, он тебе не только бабью кофту наденет, а еще и лифчик сверху, чтобы теплее было. Зажрались людишки!

От стен здания метро, у которого Щербань расположился с протянутой рукой, его своими дубинками отогнали целых три толстомордых мента. Можно подумать, что один не справился бы. Конечно, просить милостыню унизительно, но ему надо было набрать хотя бы на батон. А выглядел Николай для нищего подходяще. После болезни он здорово исхудал, щеки ввалились и заросли грязно-серой щетиной чуть ли не до самых глаз. Поверх бордовой кофты, которая все-таки не очень спасала от холода, он набросил свою чердачную тряпку. Чем не нищий? От метро Щербань двинул к Владимирскому собору. Что ж, на паперть, так на паперть! Выбора у него нет. Да в Питере его и не знает никто. Чего стыдиться? А голод – он вообще всякий стыд отбивает.

У ограды собора прямо на мокром асфальте сидел грязнючий мужик неопределенного амплуа. То ли у него не было одной ноги, то ли он ее так ловко подогнул под себя, что ее не было видно. Еще у него был прикрыт сизым веком левый глаз, но Николаю показалось, что именно из-под этого отвратительного века мужик очень зорко за ним следит. Донышко его веселенького голубенького стаканчика от сметаны «Пискаревская» было полностью закрыто мелочью. Щербань прикинул, что на батон явно хватило бы. Садиться в лужи, подобно этому мужику, Николаю было слабо, да тот наверняка и не потерпел бы рядом с собой конкурента.

У входа в собор стояла одна худенькая старушка в клетчатом мальчиковом пальтеце, кокетливой ярко-сиреневой шляпке с цветком и в совершенно разбитых сапогах, перевязанных бельевой веревкой по причине сломанных «молний». У старушки было две ноги, нормальные веки и никаких видимых увечий. Скорее всего, ее социальное положение было близким к положению Щербаня. Николай пристроился напротив старушки и по ее образцу вытянул вперед ковшиком руку. Она у него даже тряслась, как у старушки, ввиду сильной слабости. Старушка терпела его присутствие недолго. Когда в его протянутый «ковшик» опустили первый рубль, она исчезла в недрах собора и вернулась с толстым страшенным существом неопределенного пола в черном сатиновом рабочем халате, надетом на что-то меховое. Из-под серой солдатской шапки-ушанки, завязанной под подбородком, на Щербаня выкатились налитые кровью глаза.

– Че надо? – высоким голосом спросило существо в халате.

– Да вот… – Николай протянул ему руку с единственным рублем. – Есть хочется…

Существо пожевало мясистыми фиолетовыми губами, порылось в карманах своего халата и высыпало в «ковшик» Щербаня, который он так и держал протянутым, приличную горсть весело звенящей мелочи.

– И чтоб через минуту духу твоего здесь не было! – приказало существо и гордо удалилось внутрь собора. Старушенция в шляпке с цветком попыталась так же величественно пожевать губами, как это только что проделал обладатель теплой шапки-ушанки и чего-то очень мехового, но у нее не получилось, потому что бледные губы задевали за единственный, криво торчащий изо рта коричневый зуб. Она этим нисколько не огорчилась, оглядела Николая победным взором и встала на свое рабочее место в прежнюю униженную позу.

За воротами собора Николай пересчитал деньги. Ему отвалили семнадцать рублей и тридцать пять копеек. Хватит на полхлеба и какую-нибудь маленькую бутылочку запивки. Негусто, конечно, но хоть что-то. В ближайшем же ларьке Щербань купил хлеб, маленькую пачку клюквенного напитка и решил удалиться на свой чердак. Не стоит после болезни долго бродить по улицам.

У входа в его подъезд копошились молодые парни в ярко-синих фирменных робах и, похоже, меняли дверь. Что ж, хорошее дело! Не будут шляться всякие подозрительные личности. Дня два назад на его чердаке пил водку какой-то молодняк. Крик, шум, песни непристойные! Хорошо, что Николай лежал за жестяным коробом, в котором в незапамятные времена, очевидно, хранили уголь. Тонкий слой антрацитово-черных кусочков до сих пор устилал его дно. Парни не заметили Николая, хотя подходили почти вплотную: мочились в этот короб. Противно.

Щербань сел на гранитный столбик, который, похоже, остался на тротуаре века эдак с девятнадцатого, и с удовольствием приступил к трапезе. Последний кусок хлеба встал у него в горле колом, когда он наконец сообразил, что на свой чердак теперь не сможет попасть точно так же, как и тот пьяный молодняк. Он в растерянности привстал со своего столбика и вгляделся в металлическую дверь, которая пока стояла прислоненной к стене дома. Конечно, не попадет… Дверь с переговорным устройством… Ужас! Если бы был просто кодовый замок, то это бы еще ничего. У любого ребенка можно выведать код. Но домофон – это слишком… Для каких-нибудь воров-домушников, возможно, и домофон – семечки, но не для Николая. Что же делать? Конечно, никаких вещей он на чердаке не оставил, поскольку их у него нет, и имущественных потерь, таким образом, он не понес, но где же теперь жить? Он как-то уже привык к своему чердаку. Николай медленно побрел по тротуару. Витрины фирм, магазинов, кафе, ресторанов. В их стеклах отражается он, жалкий грязный Николай Щербань, покрытый поверх бабьей кофты засаленной тряпкой, которая раньше, видимо, была покрывалом. От него шарахаются прохожие и подозрительно смотрят вслед люди в милицейской форме. Разве удачливый фотограф Софии Киевской и мастер художественной ретуши мог предположить, что самый расцвет мужской жизни проведет на питерских улицах в личине презираемого бомжа? Достоевщина какая-то! Николай остановился против сияющей витрины дорогого магазина одежды и всмотрелся в свое отражение. Прямо Мармеладов, да и только! Того, кажется, лошадь задавила… Сейчас прямо странно… Какая-то лошадь – и задавить! Это ж не «Мерседес»! Собственно, почему сразу и Мармеладов? А может, Раскольников? Это как-то больше греет душу. Эх! Кокнуть бы старушку, да кишка тонка! А если б повезло кокнуть, то он ни за что не стал бы прятать вещички в какой-то грязи. Уж он наелся бы от пуза. Николай опять почувствовал подступающий голод. Сейчас бы на чердак – и заснуть. Слабость после болезни дает еще себя знать: коленки трясутся и выступает пот, почему-то на носу, что странно.

Щербань вгляделся в двери редких подъездов жилой части домов. Везде домофоны, домофоны. Черт знает что такое! А вообще-то, зачем он таскается по проспекту? Придумал тоже! Так тут для него и откроют подъезды! Держи карман шире! Надо идти в глубину дворов или вообще в глухие улочки. Там, где нет парадности и помпезности, наверняка еще не везде установили домофоны. Щербань развернулся и поплелся назад. Он решил для начала завернуть на Кузнечный рынок. Может, опять удастся что-нибудь стянуть с прилавков. А потом можно будет обследовать и дома Кузнечного переулка.

Когда Николай проходил мимо дома Аллы Белозеровой, то заметил, что на дверях ее подъезда нет ни кодового замка, ни домофона. От добра добра не ищут. Пожалуй, он потом пройдется до Кузнечного рынка. Сегодня уже совершенно нет сил. Надо отдохнуть, поспать хотя бы часок.

Чердак Алкиного дома оказался закрыт на огромный амбарный замок, новый и серебристый. Николай спустился вниз, к подвалу. Тяжелая деревянная дверь была не заперта. Щербань с трудом ее приоткрыл и протиснулся в получившуюся щель. На него пахнуло сыростью и кошками. Когда глаза притерпелись к темноте, он понял, что находится не в подвале, в который, очевидно, где-то был другой вход, а в помещении, называемом колясочной. Конечно, в нынешние лихие времена молодым мамашам даже в голову не пришло бы хранить здесь свои дорогие, нарядные коляски. Да и велосипед ни один дурак в этой колясочной теперь не оставит. По стенкам небольшого квадратного помещения стояли деревянные ящики, в которых, судя по запаху и ссохшимся останкам на дне, раньше хранили картошку. В одном углу стояла ржавая тележка с огромными тяжелыми колесами, а в другом – стопка таких же ржавых ведер, которые в советские времена ставили на каждой лестничной площадке для сбора пищевых отходов. Щербань пожалел, что дверь открывается наружу. Если бы вовнутрь, то он подпер бы ее этой мамонтоподобной тележкой. Пока ее попытались бы отодвинуть непрошеные гости, он успел бы проснуться.

Николай, ощущая себя уже полноправным владельцем новой жилплощади, решил ее благоустроить. В свободный угол он вывалил остатки засохших овощей из ящиков и составил себе из них ложе у стены. Оно получилось несколько коротковатым, но на нем спать будет все же приятней, чем на полу. Изрядно потрудившись, он загородил эту импровизированную постель телегой, постелил на ящики свою тряпку и, скорчившись, улегся сверху. Через пару минут он вскочил, накинул свою заскорузлую тряпку на плечи, прижал ее подбородком, снова лег на ящики и сразу заснул.

Проснулся он от дикого холода, самым натуральным образом стуча зубами. В колясочной не было никакого отопления. Именно в этот момент Николай и принялся ругать себя на чем свет стоит. Но ругай не ругай, теплее от этого не станет. Он еще раз огляделся в своем новом жилище. Пожалуй, ведра подойдут. Стоит выйти на улицу, стрельнуть у какого-нибудь подростка коробок спичек, набрать на помойке бумаги, упаковок… и организовать костерок в ведре. Иначе не выжить.

…Алла с трудом приподнялась на локте. Голова раскалывалась. Она опять рухнула на подушку. Перед глазами поплыли фиолетовые круги. Что же это такое? Что с ней случилось?

– Аленушка, – услышала она мамин голос, – как ты себя чувствуешь?

Как странно… Мамин голос… Откуда? Мама же далеко, в Петрозаводске. Алла уже давно обещала приехать к ней в отпуск и все никак не соберется… Надо дать себе слово, что обязательно приедет к ней будущим летом. Конечно же, приедет. В августе. Как все-таки странно она себя чувствует… Вязко, как в киселе… А может быть, она, Алла, не сможет приехать в Петрозаводск? Может, она уже вообще никогда и никуда не сможет приехать? Может, она… умерла?

Конечно… Она умерла… Алла вдруг все вспомнила: и армянский коньяк, и газовую плиту. А говорят, что мертвые ничего не чувствуют. Чушь.

Как болит голова! При жизни она у нее так никогда не болела.

Алла с трудом разлепила веки. Над ней склонилась чья-то голова. Чья же? Может, все-таки из Петрозаводска приехала мама? Алла еле слышно позвала:

– Мама…

– Алла, это я – Макс.

– Некто Макс? Почему не мама? Откуда здесь Макс? Как же болит голова…

– Тогда не говори ничего. Полежи еще. Хочешь, я тебе холодный компресс на лоб положу?

– Хочу…

Алла уже поняла, что она рано обрадовалась. Почему-то она до сих пор жива. А раз жива, надо избавляться от головной боли.

– На полу должны валяться таблетки… Где они? – спросила она, морщась от каждого произнесенного слова.

– Полчаса проползал, но собрал и выбросил их, к чертям собачьим! – Некто Макс, сочувствуя Алле, неконтролируемо повторял лицом все ее ужимки.

– А где это находится?

– Где-где… В помойном ведре! Вот где!

– Макс… достань… Самая большая таблетка в обрывке пластиковой упаковки… желтая с синим – седал… от головной боли.

– Что-то я не помню таких… Ладно, потерпи… Сейчас посмотрю. Нет там никакого седала… Можно бы, конечно, в аптеку сбегать, но тебя разве оставишь? – Макс, вернувшийся с кухни, беспомощно огляделся по сторонам и радостно воскликнул: – Да вон же она! Прямо посреди стола валяется. Я ее почему-то не заметил.

После того как выпила таблетку, Алла какое-то время еще полежала, не двигаясь и ни о чем не думая, только следя за фиолетовыми всполохами перед глазами. Когда они съежились и потускнели, она решилась спросить:

– Макс, ты здесь? – Слова уже не приносили дикой боли, и можно было открыть глаза. Она увидела перед собой встревоженное лицо Тихомирова.

– Здесь, – в доказательство своего присутствия он осторожно пожал ее пальцы.

– А как ты здесь оказался? Только не говори, что случайно зашел.

– Не случайно. Я зашел специально. Я тебя видел в метро, ты выглядела очень плохо.

– И ты из-за этого пришел?

– Ты не просто плохо выглядела. Ты выглядела так, будто у тебя кто-то умер. Я, честно говоря, даже не могу представить, кто…

– Да, – согласилась Алла. – Это действительно трудно представить… Умер тот мальчик… Помнишь, ты застал его у меня?

– Как умер? – растерялся Макс. – Он же совсем юный!

– Вот именно юный… Был юным… А я его убила. Я убийца, Макс.

Лицо Аллы болезненно сморщилось. Макс, не контролируя себя, опять повторил ее гримасу и возразил:

– Не говори ерунды! Как ты могла его убить? Зарезала? Застрелила из пистолета Макарова? Сбросила с балкона? Отравила цианистым калием?

– Я сделала гораздо хуже. Я заманила его в свои сети, потом оттолкнула, а он… умер… погиб… Его сбила машина. Водитель был пьян.

– Ты не можешь отвечать за всех пьяных водителей!

– За этого могу. Если бы не я, Игорь не оказался бы в тот момент на улице. Я одна виновата в его смерти!

Лицо Аллы на фоне белой наволочки казалось восковым, глаза ввалились, губы пересохли, покрылись корками, волосы серыми тусклыми прядями прилипли к щекам. Вместо цветущей женщины перед Максом лежало изможденное существо без пола и возраста.

– Не могу понять, как ты умудрилась такого здорового парня собственноручно засунуть под колеса! Неужели он не сопротивлялся? – Эти вопросы Некто Макс произнес насколько мог циничнее, и это было единственным, что он мог для нее сделать. Он знал Аллу очень хорошо, и она отреагировала именно так, как он хотел.

– Ты идиот, Макс?!! – прокричала она, села на постели и, обняв себя за плечи, наконец заплакала, не вытирая слез и не переводя дыхания. Она плакала и плакала, а Макс смотрел на нее и думал, сколько же слез может поместиться в одном организме. Старушечье лицо Аллы покраснело, нос распух, веки набрякли, и за ними почти скрылись глаза, пронзенные кровавыми жилками. Корки на губах отмокли и походили на куски оберточной бумаги, прилипшие к ним.

Обессилев, Алла прекратила плакать, упала на подушку и тусклым, безжизненным голосом спросила:

– Зачем ты пришел? Кто тебя звал? Мне нет места на этой земле! Ты все испортил! Зачем ты успел, Макс?!!

– Я не мог оставить тебя одну с таким лицом, какое увидел у тебя в метро.

– Как трогательно! – зло бросила ему Алла. – А если мне не нужно уже никакого лица, тогда как?

– Ваш дом мог взлететь на воздух, вот как! И те, кто, в отличие от тебя, об этом и не мечтал, тоже могли лишиться своих лиц! Ясно тебе?

– С чего ты взял?

– С того! Запах газа я почувствовал уже на лестнице. А если кто-нибудь закурил бы? Все СМИ растрезвонили бы об этом, как очередном теракте!

– Ни в одном фильме не видела, чтобы дом от этого взрывался.

– Алка! Ты совсем сбрендила! Кино – кином, а жизнь – жизнью! – Макс намеренно разговаривал грубо и насмешливо. Только такой тон мог привести ее в чувство. – И вообще, подруга, ты решила дешево отделаться!

– Что ты имеешь в виду? – Она опять села на постели и встревоженно посмотрела ему в глаза.

– То самое! – усмехнулся он. – Как я понимаю, тебя мучает комплекс вины, так?

– Ну… да… – растерялась она.

– Вот я и говорю, что ты решила легко отделаться: раз – и на тот свет! А ты поживи-ка и помучайся! Может, тебе именно такое наказание предусмотрено, а ты тут самодеятельность устраиваешь!

Алла застыла, уставившись в стену. Лицо опять сморщилось, но слезы, видимо, уже все вышли. Она повернула лицо к Максу и сказала:

– А пожалуй, ты прав. Я должна мучиться всю оставшуюся жизнь. Это ты хорошо придумал. Макс… Только… если бы ты знал, как это тяжело…

– Догадываюсь.

– Нет… Ты не можешь даже предположить. Особенно тягостно понимать, что все могло быть иначе, если бы…

– Никаких если бы! Это судьба, Алла! – перебил ее Макс.

– Какая еще судьба? Я не могу поверить, что мне на роду было написано снова встретить Счастливчика, чтобы погиб Удильщик!

Некто Макс с тревогой заглянул ей в глаза. Не повредилась ли она умом с горя?

– Что ты несешь? Что еще за удильщик? И кто является счастливчиком? Что-то я счастливых поблизости не наблюдаю.

– Счастливчик – это… Нет, я лучше расскажу тебе все по порядку…

И с бесстрастным лицом человека, равнодушно излагающего перипетии чужой жизни, она стала рассказывать Максу о своих взаимоотношениях с мужчинами, начиная с детсадовца Костика Лютикова и кончая Игорем.

– Странно, – проговорил Макс, когда она закончила.

– И что именно тебе странно?

– У всех твоих мужиков говорящие кликухи. Почему же мне досталось всего лишь жалкое неопределенное местоимение? Неужели я до такой степени неопределенен?

– И это все, что ты вынес из моего рассказа?

– Нет, не все. Но ты сначала ответь на мой вопрос.

– Я не знаю, что сказать, Макс, честное слово. Сначала я звала тебя Антиноем…

– Это еще кто?

– Прекрасный греческий юноша. Он в Эрмитаже находится. Это античная скульптура, вернее, бюст. Очень красивый молодой человек. Красивее я не видела. Ты почти так же красив, Макс. Женщины не могли не говорить тебе о твоей красоте.

– Допустим, я писаный красавец! Тогда вообще непонятно, почему из этого… как его… Антиноя я превратился в местоимение? Хотелось бы остаться древним греком!

Алла задумалась.

– Антиной – он очень красивый, но… каменный, холодный… А ты, Макс, живой… Неопределенное местоимение всплыло, может быть, потому, что я никогда не могла понять толком, как к тебе отношусь… С самого начала не понимала… Да и сейчас… А вот ты меня всегда понимал… Один ты…

– Я тебя чувствую, Алка. Я тебе и раньше говорил, что понимаю – тебя кто-то здорово обидел или оскорбил, и ты теперь зла на весь род мужской.

– Я не зла! Я вас всех ненавижу!!! – Алла закусила губу. Она лопнула, и из-под высохшей корочки показалась капелька крови.

– Ну, знаешь, милая, ты сама себе противоречишь! – усмехнулся Макс.

– Да?

– Да! Если ты ненавидишь, то должна радоваться, что все так получилось с… Удильщиком.

– Как ты можешь такое говорить! – ужаснулась Алла. – Я никогда никому не желала смерти!

– А Фотографу?

– Ему… не знаю… может быть, но так… несерьезно…

– Меня ты тоже ненавидишь? – Макс выпрямился на стуле и развернул плечи, будто желая принять ее ответ прямо в грудь, как отравленную стрелу.

– Тебя? – растерялась она. – Тебя… нет… Я же сказала, ты единственный человек, который меня понимает. Нет, пожалуй, не единственный… Есть еще Леха Никифоров, бывший одноклассник. Помнишь, я тебе говорила, что иногда ужинаю у него в кафе? Он тоже меня всегда понимал… но ты, Макс, лучше…

– Выходит, я исключение из твоего правила?

– Возможно… Я никогда об этом не думала.

– То есть ты принимаешь меня таким, каков я есть?

– Да… Пожалуй…

– А ведь я, Алла, тоже оборотень, если придерживаться твоей терминологии.

– Да?

– Да! У меня, как ты знаешь, была жена, а я ее, как последний мерзавец, бросил.

– Ты же говорил, что вы разошлись полюбовно!

– Ага! Полюбовно! Знаешь, что мне не нравилось в моей жене?

– Ну?

– То, что она не желала меня обслуживать. Это я опять пользуюсь твоей терминологией. Приходишь из института, а в холодильнике – ни хрена. Одни пельмени!

– Она ведь тоже училась. Мог бы и сам в магазин зайти. И сварить что-нибудь мог – не развалился бы.

– Мог. И ходил. И даже щи варил. Надоело. В нашем обществе принято, что это делает женщина.

– Я ненавижу наше общество!

– А обществу плевать на твою ненависть! А мне, честно говоря, плевать на общество! Я, знаешь, думаю, что мы просто не любили друг друга. Если бы она любила, то расстаралась бы на что-нибудь покруче пельменей. А если бы я любил, то не заметил бы, что трескаю одни пельмени. Скажешь, не так?

– Макс, ты же знаешь, я не желаю ничего слышать о любви. Ее не существует! Есть только красивые слова, которые маскируют обычное животное совокупление.

– А Удильщик-то тебя любил!

– С чего ты взял?

– Из твоего рассказа понял. Впрочем, нет… раньше… Тогда, когда его в твоем коридоре увидел. Честно говоря, я потому и не звонил, и не появлялся у тебя. Думал, что он своим молодеческим пылом тебя все-таки развел на любовь. Алка! Скажи! Может, ты его все-таки любила? Потому и убиваешься так…

– Я много думала об этом…

– И что?

– Я давно разучилась любить, Макс. Я восхищалась им, его, как ты говоришь, молодеческим пылом. Он был одновременно и умным, и по-детски восторженным, солнечным. Ему нравилось жить, любить, и он этим заражал.

– Надо же! Такие слова и о ком!!! О ненавистных мужиках!

Макс почувствовал, что Алла снова готова была заплакать. Сейчас это уже лишнее. Она почти без сил. Лицо уже отливало зеленым.

– Знаешь, – сказал он, – я позвонил тебе на работу и попросил оформить отпуск за свой счет на четыре оставшихся до выходных дня. Отоспись. Тебе это необходимо.

– А ты… Ты… уйдешь? – В голосе Аллы слышалось такое отчаянье, что он поспешил ее заверить:

– Нет, не бойся. Я останусь. У меня тоже отпуск за свой счет.

– Из-за меня?

– Я его взял для других дел, но вполне могу провести пару дней с тобой.

Алла покачала головой:

– Нет, иди домой, Макс, и извини меня. Я совсем обнаглела. Конечно же, у тебя куча своих дел.

Он хотел возразить, но она положила свои холодные пальцы на его руку и повторила:

– Иди домой, Макс. Честное слово, со мной будет все в порядке. Я никаких глупостей не сделаю. Во-первых, нет сил даже лишний раз двинуть рукой, а во-вторых, ты прав: я должна мучиться. Это ужаснее смерти. И… иначе все не имеет смысла…

– Ладно, я подумаю. Ты давай-ка засыпай, а я немножко покараулю твой сон. Заснешь – уйду.

Алла кивнула и закрыла глаза. Измученная, она заснула довольно быстро. Макс смотрел на ее сильно осунувшееся и подурневшее лицо и думал, что такую он любит еще сильнее. У него щемит в груди от сочувствия, сострадания и полного единения с ней. Рядом с Аллой он готов был бы до конца жизни есть одни пельмени, хот-доги, гамбургеры или черный хлеб с солью. Он вздохнул и вынул из кармана голубой прямоугольник ламинированного картона. Районный отдел записи актов гражданского состояния напоминал, что через две недели назначено его бракосочетание. Макс запустил обе руки в густые волнистые волосы греческого Антиноя. Что ему делать? Как поступить? Он любит одну женщину, а под венец должен вести другую. Должен? А кто сказал, что он должен? Кто его заставляет? А что, если порвать этот сверкающий пленкой прямоугольник? Нет… Нельзя… Это по-свински и даже более того… Непорядочно. Он сам предложил Анне расписаться. Она его ни о чем не просила, ничего не требовала. Он сам все затеял, а теперь… А что теперь? Разве Алле он нужен? Нет! То есть сейчас, конечно, нужен, а потом… Когда она немного отойдет от потрясения и горя, все будет, как всегда. Он всего лишь Некто, то есть – Никто! Приходящий любовник! Чуть ли не мальчик по вызову! Нет! К чертям собачьим! С этой женщиной надо рвать! И он обязательно порвет… как только она придет в себя.

Макс обрадовался принятому решению и наклонился над Аллой. Сейчас он поцелует ее в лоб, чтобы ей лучше спалось. Отдаст ей эдакий братский… или даже отеческий поцелуй, а завтра, если Алле будет лучше, он сразу с утра поедет к Анне. Она его уже, наверно, обыскалась. Макс еще ниже наклонился к Алле и поцеловал в… шершавые губы. Она в ответ, не проснувшись, лишь чуть дернула плечом, а его окатила горячая волна нежности и любви. Он отдал бы все на свете, чтобы жениться на этой зацикленной на мужской подлости женщине. На самом деле подлость и похоть не имеют четкой половой принадлежности. Подлыми и похотливыми бывают как женщины, так и мужчины. А любовь все же существует. Ему очень хотелось бы, чтобы ее не было. Тогда он со спокойным сердцем бросил бы Аллу сейчас одну и поехал бы к Анне.

Макс еще раз тяжело вздохнул, подвинул поближе к Аллиному дивану раскладывающееся кресло, бросил в изголовье скользкую диванную подушку и заснул возле любимой женщины. Сначала сон его был тревожным. Он без конца просыпался и проверял, на месте ли Алла. В его сне она то и дело пропадала из комнаты, а он с бешено бьющимся сердцем искал ее повсюду и находил то на асфальте под окном с ужасно вывернутыми ногами, то под водой в ванне, через край которой льется розовая вода. Макс в ужасе просыпался, видел спящую Аллу и засыпал снова. Через десять минут он опять вскакивал, трогал обеими руками Аллу, убеждаясь таким образом, что она по-прежнему на месте, и опять ложился в кресло. В четвертом часу утра, совершенно измотавшийся и обессиленный, он прошел на кухню, выпил чашку холодного чаю, снова лег и заснул наконец глубоко и спокойно.

Алла проснулась раньше Макса и удивилась, увидев, что он спит рядом, в близко подвинутом к дивану кресле. Потом вспомнила все, и душу опять скрутила тоска. Неужели она так и будет теперь жить в состоянии безысходности и чувства вины? Такое ей положено наказание… А сможет ли она его выдержать? Алла посмотрела на Макса. Спит как ребенок. Щеки розовые. На них тень от ресниц. Ему скоро сорок, а насколько лучше Сергея он выглядит! Даже не разделся, готовый вскочить по первому ее зову. Алла пошарила ногами по полу в поисках тапок. Вместо них обнаружила прямоугольный кусочек голубого ламинированного картона. Наверно, выпал из кармана Максовой куртки, которой он прикрыл свои могучие плечи вместо одеяла. Она хотела положить его рядом с изголовьем на журнальный столик и пойти разыскать тапки, но вдруг увидела на голубом фоне два сцепленных золотых кольца. Что это? Она приблизила картонный прямоугольник к глазам. Отдел загс… Уважаемые невеста и жених… Бракосочетание состоится… Чье бракосочетание? Макс приглашен на свадьбу? Нет… Это же его собственная свадьба… Вот же в углу от руки написано: Тихомировы… Макс женится?!! Не может быть!!! Алла почувствовала, как все внутри заболело самой настоящей физической болью. А почему бы ему не жениться? Сколько он может крутиться возле нее мальчиком на побегушках? Она ведь тоже видела его в метро. Под руку с той самой девушкой. Кажется, ее зовут Аней… Наверняка на ней он и собрался жениться. Но как же ей это вынести? Как ей вынести все эти потери: сначала Игорь, теперь Макс… Она же не каменная, хотя изо всех сил старается такой выглядеть. Она с ума сойдет в своей безликой квартире… одна… У нее же больше никого нет! Мама далеко. Подруги давно потеряны, из родственников в Питере одна престарелая тетка. Игорь и Макс – два человека, с которыми она очень неплохо уживалась. Игоря нет и никогда больше не будет… Аллино тело тряхнуло судорогой. Как страшно об этом думать…

Алла еще раз поглядела на послание из загса. Макс женится ровно через две недели. Значит, у нее еще есть время… Собственно, а на что ей время? Что она хочет от Макса? Алла подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Чего же она хочет… Она хочет… Она хочет от него ребенка, вот что! Маленького кудрявого Антиноя. Нужен смысл жизни. Она его потеряла. Макс может помочь ей его обрести. А что, если он не пожелает? Все-таки он уже жених… Через две недели будет мужем… Ма-а-акс! Зачем тебе становиться чьим-то мужем?!! Разве тебе так плохо? Видимо, плохо…

Алла еще раз поглядела на сладко спящего Макса. Кажется, в Японии признан такой повод для развода: супруг некрасиво спит. А за Макса можно выйти замуж только для того, чтобы любоваться, как красиво он спит. Что ж, теперь этим зрелищем будет наслаждаться Аня. Алла почувствовала, что если еще минуту подумает о его женитьбе, то сойдет с ума. Она посмотрела на часы. Двенадцать дня. Которого дня? Сколько она спала? Сколько до этого находилась в бесчувственном состоянии? Интересно, вызывал ли Макс «Скорую»? Нет… Скорее всего, не вызывал… Конечно, не вызывал, иначе она уже томилась бы в какой-нибудь палате № 6. Суицидников сразу отправляют в психотделение. Какое же сегодня число? Хотя… какая разница!

Алла прошла в ванную и ужаснулась, увидев в зеркале свое лицо. Оно было землистого цвета с губами, покрытыми рваной сухой кожурой. Глаза утонули в синеватых кругах. А волосы-то, волосы! Безжизненная пакля непонятного цвета. Не Алла Белозерова, а аллегория смерти и разложения. Зря все-таки Макс ее спас. Чего ей людей пугать? Ей самое место на кладбище. На кладбище… Пожалуй, пора съездить на кладбище, к Игорю… Первый час дня. Народ на работе. Наверняка на могиле никого не будет. Надо все же отдать долг… Ей сказали, что могилу очень легко найти, потому что рядом с ней находится усыпальница одного криминального авторитета, которую видать со всех точек кладбища, и особенно хорошо – прямо с центрального входа.

Алла написала записку по-прежнему спящему Максу и, даже не удосужившись привести себя в порядок, поехала на кладбище. В былые времена ей и в голову не пришло бы написать записку Максу. Ушла и ушла! Ему-то какое дело, куда и зачем! Нынче все изменилось. Он может испугаться, когда обнаружит ее отсутствие.

В автобусе, увидев свое отражение в окне, Алла опять ужаснулась. Надо было хотя бы намазать губы кремом и отодрать скручивающиеся в трубочку куски кожи. И причесаться она забыла. Ведьма. Вурдалачиха, разлагающаяся при дневном свете на виду у почтенной публики. Осиновым бы колом ее! Не зря люди от нее шарахаются. К ней никто даже не садится. Рядом с ней единственное пустое место в автобусе. Женщина с тяжелой сумкой предпочитает стоять, через каждые пять минут перебрасывая тяжесть из одной руки в другую. Поставила сумку хотя бы на пол… Запачкать, наверно, боится. Алла подивилась тому, что ее занимает. Какая-то тетка, ее сумка… Она ведь едет на кладбище. А вдруг Игорь ее не примет? Вдруг подаст какой-нибудь знак? Ну… что он ее никогда не простит, что у нее земля будет гореть под ногами… Какой ужас! Об этом думать еще отвратительнее, чем о тетке с сумкой. Алла вытащила из кармана куртки расческу, как могла, пригладила волосы, отвернулась к окну и стала потихоньку скусывать с губ кусочки засохшей кожи.

Прямо от центрального входа кладбища она действительно сразу увидела огромный памятник, изображающий мафиозного авторитета в позе Владимира Ильича Ленина: в пиджаке с развевающимися на ветру полами и с правой рукой, вытянутой, очевидно, в направлении еще более светлого криминального будущего северной столицы нашей родины. Алла купила в магазинчике, встроенном в кладбищенскую ограду, темно-бордовую розу на длинном стройном стебле и пошла на этого авторитета в пиджаке, как на маяк. В какой-то момент ей вдруг показалось, что на нее кто-то смотрит. Она покрутила головой, никого рядом с собой не обнаружила. На кладбище было очень мало народа, но ощущение чьего-то пристального взгляда ее не оставляло. В конце концов она наткнулась на эти сверлящие ее глаза. Они принадлежали Игорю. Он смотрел на нее с фотографии, прикрепленной к временному памятнику из гнутой металлической арматуры. Страшно. Тот самый эффект, когда изображенный на портрете следит за тобой, в какую бы ты сторону ни двинулся. Неужели нельзя было выбрать другую фотографию? Или Игорь только за ней следит, а до остальных ему нет никакого дела? Может, это только начало?.. А потом под ней начнет разверзаться земля? И поделом! Так ей и надо! Не этого ли она хотела, когда наливалась армянским коньяком и подсаживалась к газовой плите с открытыми вентилями? Алла выпрямила спину и шагнула на узенькую тропинку к могиле. Будь что будет! Игорь не сводил с нее глаз. Из-за этого его взгляда Алла не сразу заметила сидящую на скамейке женщину в черной шали.

– Алла! – окликнула ее женщина.

От этого неожиданного окрика Алла вжалась в помпезную ограду криминального лидера. Ей показалось, что голос раздался чуть ли не из-под земли. Она осторожно повернула голову и увидела Татьяну, напряженно разглядывающую ее из-под черной кружевной шали с кистями. Вот оно что! Не земля разверзнется… Сейчас сестра Игоря разорвет ее на куски. Алла застыла у ограды, боясь пошевелиться, но Татьяна дружески улыбнулась кончиками губ. Она, конечно же, не знала всех тонкостей отношений Аллы и Игоря.

– Вход с противоположной стороны, – сказала Татьяна и махнула рукой себе за спину.

Алла обошла могилу кругом и зашла в узкую калитку тоже временной низенькой оградки.

– Вы не были на похоронах, – не то с укоризной, не то в качестве констатации факта сказала Татьяна.

– Не могла, – еле ворочая языком, проговорила Алла.

– Да… Я вижу… Вы неважно выглядите. Вы… – Татьяна замолчала, видимо, раздумывая, стоит ли говорить об этом с Аллой. Решив, что все-таки стоит, продолжила: – Вы очень любили его?

Сказать правду Алла ей не могла и односложно ответила:

– Да.

Если земля собиралась разверзнуться под Аллиными ногами, то было самое время. Алла приготовилась к поглощению черной пучиной, но ничего так и не произошло. Они с Татьяной все так же мирно сидели на скамеечке под сенью мафиозной руки. Алла по-прежнему держала в руке бордовую розу на длинном прямом стебле.

– Он вас тоже очень любил. Я даже завидовала вам. Мне хотелось бы, чтобы меня так любили, как он вас. – Татьяна вытерла кончиком шали выползшую на щеку слезу.

Алла сочла благоразумным промолчать.

– Вы поженились бы, если бы он не… если бы не… это?..

– Да, – опять пришлось сказать Алле. Она поморщилась. Приходится изменять себе. Если бы Татьяна спросила ее об этом в Лехином кафе, Алла, скорее всего, сказала бы правду.

– Жаль, что вы не поженитесь, – сестра Игоря продолжала вытирать шалью то и дело набегающие слезинки.

Алла подумала, что для Татьяны в смерти Игоря самое страшное оказалось именно то, что они не поженятся. Разве это главное? Они все равно не поженились бы.

– Скажи-и-ите… – Татьяна так долго тянула букву «и», что Алла поняла: вопрос ей зададут серьезный. – Вы раньше были знакомы с Сергеем?

Ах вот оно что! Пока она не появилась у могилы, Татьяна, возможно, искренне печалилась о погибшем брате, а стоило ей увидеть Аллу, и переживать она стала совсем по другому поводу. Что ж! Живым живое! Алла решила не врать Татьяне. Вернее, сказать только ту правду, которая ее не слишком расстроит.

– Да, мы были знакомы в юности.

– Он был влюблен в вас?

Нет, кладбище – все-таки не место для выяснения подобных вопросов. Алла поднялась со скамеечки, положила розу к памятнику и взглянула Игорю в глаза. Они по-прежнему смотрели на нее с упреком и даже каким-то вызовом. Она с трудом удержалась от слез, резко выдохнула и обратилась к Татьяне:

– Пойдемте… Поговорим по пути.

– Да-да, вы правы, – засуетилась она. – Здесь не надо было…

Они молчали всю дорогу до выхода с кладбища. За воротами им надо было расходиться в стороны на разные автобусы. Алла рассчитывала, что Татьяна постесняется еще расспрашивать ее о Сергее, но ошиблась. Видимо, этот вопрос сильно занимал сестру Игоря.

– И все-таки ответьте мне, – попросила она, – Сергей был в вас влюблен?

Алла не знала, что лучше сказать: то, что влюблена была она, или приврать про Сергея. Что для Татьяны окажется менее неприятно? Пожалуй, лучше сказать правду. Алла честным взором посмотрела в лицо сестре Игоря и четко произнесла:

– Сергей никогда не был в меня влюблен. Мне он… нравился… когда-то, но теперь все прошло. Верьте мне, Таня.

– Прошло… – задумчиво проговорила Татьяна, и Алла поняла, что сказала не в цвет. – Мне кажется, что теперь вы поменялись местами. По-моему, он был очарован вами… там, в кафе… Он, понимаете, запил… Никогда раньше не пил. Практически вообще… А теперь… Это ужасно! – Она закрыла лицо руками, и те слезы, которые на могиле Игоря по одной выползали из ее глаз на бледные щеки, полились неудержимым потоком. Алла вынуждена была обнять ее за плечи и отвести к ограде кладбища. Хорошо, что место было таким, где слезы никого не могли удивить.

– Понимаете, Алла, он еще считает себя виноватым в смерти Игоря! – утираясь вконец промокшей шалью, прорыдала Татьяна. – Говорит, что если бы не устроил в кафе скандал, то брат был бы жив! Наша жизнь превратилась в кошмар! Вы понимаете?

Алла все очень хорошо понимала, кроме одного: почему она должна утешать Татьяну. Ее собственная жизнь была ничем не лучше.

– Что я могу для вас сделать? – на всякий случай спросила она.

– Вы? – Татьяна вдруг резко перестала плакать. – Вы должны объяснить моему мужу, что у вас с ним ничего не может быть! У нас семья, сын! У вас своя жизнь… – она осеклась, вспомнив наконец, что Аллина жизнь с уходом Игоря тоже изменилась не лучшим образом. Она отвернула голову в сторону и выдала резюме: – В общем, у меня и так горе… Не уводите от меня мужа, прошу вас! Я понимаю, что унижаюсь, но… не хочу остаться одна. Боюсь. Мне уже к сорока…

– Значит, вы считаете, что лучше мне остаться одной? – усмехнулась Алла и вдруг разозлилась: – Ваше счастье, Таня, что мне ваш Сергей и даром не нужен, а то я не посмотрела бы на ваши слезы, особенно в таком контексте!

Она резко отвернулась от женщины в черной траурной шали и пошла к автобусу, не оглядываясь. Татьяна что-то прокричала ей в след, но Алла демонстративно закрыла уши руками.

В автобусе Алла опять думала о Максе и о том, что ей нужен ребенок. Если Макс дождется ее с кладбища, то она попросит его сделать ей на прощанье такой подарок. Если он уйдет, значит, не судьба. Значит, одиночество тоже ей будет дано в наказание.

В квартире вкусно пахло едой. Алла испуганно замерла на пороге. Из кухни вышел Макс с обнаженным торсом Антиноя и кухонным ножом в руках.

– Ну и жарища у этой плиты! – сообщил он.

– А что ты делаешь у плиты?

– Да… понимаешь, щи сварил… Помнишь, я тебе говорил, что в молодости практиковался? Решил перед тобой блеснуть! По-моему, получилось! Быстро мой руки!

Пораженная, Алла поплелась в ванную. Из зеркала на нее смотрела по-прежнему полная страхолюдина, но со слегка порозовевшим от свежего воздуха лицом.

– Садись! – Макс галантно отодвинул от стола табуретку. – Сейчас все будет!

Алла осторожно села на самый кончик, будто находилась в чужом доме, в котором жутко стеснялась. Макс, не стесняясь ничего, поставил перед ней тарелку красивых янтарных щей.

– Не знаю, как на вкус, а смотреть приятно! – гордо заявил он. – Попробуй!

Алла зачерпнула ложкой супа и осторожно поднесла ко рту. Раздвинутые для еды сухие губы опять лопнули, и в ложку капнула кровь.

Макс потемнел лицом, забрал у нее ложку, выдал другую и велел быстрее есть. Щи были вкусными. Алла с удовольствием съела целую тарелку.

– Это было шикарно, Макс, – благодарно сказала она.

Он, грустно улыбаясь, смотрел на нее и молчал.

– Можно тебя попросить об одном очень щепетильном деле? – тусклым голосом начала Алла. Пока он не ушел к своей Ане, надо решить главный вопрос.

– Да, конечно, – сразу стал серьезным Макс.

– Понимаешь… я подумала, что мне будет очень одиноко… Не мог бы ты… словом… Макс, я не знаю, как сказать! – Алла чуть не расплакалась.

– Скажи прямо. Это лучше всего, – ответил он.

– Хорошо. Скажу прямо. Я хочу ребенка… А ты… ты можешь мне в этом помочь… Я ничего не буду от тебя требовать потом! Ты же меня знаешь…

Некто Макс со звоном уронил на пол ложку, которую держал в руке. Алла напряженно всматривалась ему в лицо и ничего не могла понять. Она так хорошо знала это лицо, почему же сейчас на нем такое новое, непонятное ей выражение?

– Что? Макс? Ты не можешь? – Аллу била дрожь, которую она никак не могла унять. Она обняла себя за плечи, но все равно продолжала дрожать всем телом.

– А отца для ребенка тебе, случаем, не надо? Так… В придачу? На всякий случай? – спросил он тоже абсолютно новым для нее тоном.

– У тебя будет свой ребенок…

– С чего ты взяла? – встрепенулся Макс.

– Я видела карточку из загса. Она выпала у тебя из кармана. Я знаю, что ты женишься.

Макс встал из-за стола, походил по кухне, остановился прямо перед ней и сказал:

– Ты же знаешь, почему я решил жениться!

– Ну… вот я и говорю, что мне только ребенок…

– Алка! – крикнул он, присел перед ней на корточки и затряс за плечи. – Я же люблю тебя! Ну неужели ты до сих пор мне не веришь?!! Мы же можем вместе растить этого ребенка!

У нее из глаз покатились слезы.

– Ты не можешь! – взвыла она. – Ты слово дал Анне… Она и так тебя, наверно, уже обыскалась. Ты же второй день подряд отсутствуешь, жених!

– Да, согласен, с Анной все отвратительно выйдет. Я поступлю с ней по-свински, как и должны по твоей теории поступать похотливые мерзкие мужики. Но теория – это одно, а жизнь – совершенно другое! Если я тебе нужен, Алла, я отменю свою свадьбу! Ты только скажи!

– Во имя чего ты ее отменишь, Макс?

– Да во имя любви к тебе, дурочка! Как ты этого не понимаешь?!! И во имя этой любви придется принести в жертву Анну! Это жизнь, Алка! Одному счастье, другому – горе! Диалектика! Я одновременно и черен, и светел!

Он за руки поднял Аллу с табурета и обнял ее, прижав голову со спутанными волосами к своей обнаженной груди. Она вдыхала знакомый запах его тела и медленно успокаивалась. Потом резко выбросила руки вверх, обняла его за шею и, привстав на цыпочки, прикоснулась своими губами к его губам. Макс мгновенно ответил, и бедная Анна опять не дождалась звонка своего жениха.

Счастливый Макс мог наконец твердить Алле о своей любви, а она не останавливала его, как раньше, резким и насмешливым словом. Она вслушивалась в его признания, в их музыку, пытаясь постигнуть их тайный смысл, понять, почему все так жаждут их слышать. Вслушивалась и не находила ничего, от чего могло бы трепетать ее сердце. Похоже, оно окончательно и навсегда зачерствело и заскорузло.

Утром следующего дня Алла опять проснулась первой. Теперь уже рядом, в ее постели и почти на ее подушке, безмятежно спал Макс. Что-то во всем этом показалось Алле странным и неправильным. Ах да… Он же через две недели должен жениться на другой… и вообще… Как говорится, не успел еще остыть труп одного ее любовника, а она уже спит с другим. Неужели она так безнравственна? Неужели она до сих пор мстит? Нет… С местью мужчинам покончено со смертью лучшего из них – Игоря. Так что же тогда? Она порочна? Она заразилась пороком от них, от тех, кому много лет мстила? Или… Или она все-таки любит Макса? Любит? Что за странное слово?!! Нет, она никак не может его применить к себе. Ей с Максом хорошо, но она ничего не имела бы против, если бы утром, проснувшись, он ушел домой, а потом пришел снова, но только тогда, когда ей бы этого захотелось. Разве это любовь? Нет! Это черт знает что такое!

Алла еще немного полюбовалась на тихо спящего Макса и пошла на кухню. В прихожей услышала, что во входную дверь кто-то то ли стучится, то ли скребется. Собака, что ли? Никак не договориться со всеми жильцами дома, чтобы поставить новую дверь в подъезд и провести домофон. То у одних нет денег, то у других вдруг вызревает непонятный протест. А подъезд все грязнее день ото дня, и бродят по нему всякие подозрительные личности. За дверью опять что-то зашуршало. Алла вспомнила, что, прежде чем напиться армянского коньяка, отключила звонок, чтобы ей ненароком никто не помешал. Ключ был только у Макса, но о нем она почему-то тогда даже не вспомнила. Она сунула вилку в розетку, и звонок тут же выдал, видимо, последний «треньк». Алла распахнула дверь и столкнулась нос к носу с Максовой Аней.

– Почему-то долго не удавалось позвонить, – сказала она, будто и пришла только для того, чтобы опробовать Аллин звонок.

– Он был отключен, – вежливо поддержала разговор Алла.

Анна помялась немного на пороге, а потом спросила:

– Вы случайно не знаете, где Максим?

Алла не сразу сообразила, что речь идет о Максе, потому что никогда не называла его полным именем.

– Знаю, – ответила она. – И не случайно. Он здесь. Спит.

– Я так и знала, – по-старушечьи всплеснула руками девушка. – Ну почему бы ему не позвонить? Я с ума схожу!

Алла видела, что она действительно сходит с ума: щеки ее горят нервным румянцем; она то и дело облизывает губы и поправляет тоненький голубой шарфик, кокетливо торчащий из-за воротника светло-бежевого плаща.

– Можно с вами поговорить, Алла? – спросила Анна. – В кухне, например… Пока… он спит…

Алла сделала рукой жест, означающий приглашение в квартиру. На кухне Анна, продолжая суетливо поправлять шарфик, сказала:

– Я люблю его, Алла, а вы играете с ним, как кошка с мышкой: то приблизите к себе, то оттолкнете… А сейчас, простите, конечно, но вы напоминаете мне собаку на сене. Наверняка узнали, что Максим решил жениться, и никак не можете ему этого позволить. Вроде и себе не надо, но и другая – не смей! Так ведь? Скажите честно, вам жаль терять услужливую мышку?

– Вряд ли Максу понравилось бы подобное сравнение, – только и нашла что сказать Алла.

– Перестаньте, Алла! Речь идет о другом! – Анна, раскрасневшаяся уже всем лицом и очень похорошевшая в гневе и любви, зажала Аллу в угол между холодильником и мойкой. – Вы любите его, Алла? Любите? Если вы скажете «да», я уйду и не стану вам мешать, хотя… у нас уже и кольца куплены… и вообще…

Алла побледнела настолько, насколько могло себе еще позволить ее и без того почти лишенное красок лицо. Она не могла соврать Анне так же легко, как недавно соврала Татьяне. Игорь уже не смог бы ничего опровергнуть, а Макс…

– Ага! Молчите! – торжествующе прокричала Анна, и именно в эту минуту в кухню зашел Макс.

Он собирался спросить, что здесь происходит, но осекся, встретившись глазами с Анной.

– Я хотел тебе позвонить, – тихо сказал он. – Я обязательно позвонил бы тебе сегодня…

– Максим, что ты со мной делаешь? – Увидев своего возлюбленного, Анна мигом растеряла весь свой пыл. Было заметно, что она с трудом держится, чтобы не заплакать.

Макс, стоя между двумя женщинами, любовником которых он являлся одновременно, ненавидел себя смертной ненавистью и совершенно не знал, что еще сказать Анне. Зато девушка сообразила, каким аргументом можно его пронять.

– Она не любит тебя, Максим! – сказала она. – Твоя Алла не может даже произнести это слово! Хоть в этом честна…

– Если не может произнести, то это еще ничего не значит, – пытался возразить ей Макс.

– Значит! И ты сам знаешь, что значит! Очень легко говорить о любви, если она раздирает тебе сердце!

– Ты права, Анна! Все именно так, как ты говоришь, а потому прости меня. Мое сердце раздирает на части любовь к другой женщине. Я ничего не могу с этим поделать!

– Зачем же ты тогда придумал все это? Это же ты придумал! – Анна порылась в сумочке и швырнула на стол рассыпавшиеся веером приглашения на свадьбу.

– Я был тогда искренен, Анна, поверь! – Губы Макса нервно кривились, руки не находили себе места. Он то засовывал их в карманы джинсов, то скрещивал на груди, то убирал за спину. – Я думал, что смогу… с тобой… Я не врал и не собирался обманывать. Ну… не получилось… Это оказалось сильнее меня…

Из своего угла между холодильником и мойкой Алла следила за выясняющими отношения мужчиной и женщиной и чувствовала себя последней дрянью. Собака на сене? Именно собака на сене! Ей очень не хотелось, чтобы Макс навсегда исчез из ее жизни, но любить так, до самоотречения, как любят эти двое, как любил Игорь, она не умела.

– Максим! А если у меня будет ребенок? – истерично выкрикнула самый главный свой аргумент Анна. – Что тогда?

Макс беспомощно оглянулся на Аллу.

– Это действительно серьезно, Макс, – сказала она, выйдя из своего угла. – Этот аргумент, пожалуй, перевешивает все остальные! Иди к своей невесте! Не будь подлецом. Мне ничего больше не нужно. Ты и так здорово помог. Если бы не ты… Впрочем, ты и сам все знаешь. Спасибо за все.

После этой маленькой речи Алла демонстративно ушла в комнату, легла в еще не убранную постель и закрыла голову подушкой. Какое-то время до нее еще доносились звуки сепаратных переговоров Макса с Анной, а потом ей показалось, что хлопнула входная дверь. Алла вылезла из-под подушки. В квартире стояла мертвая тишина. Даже будильник перестал отстукивать секунды. Кончилась батарейка или остановилось время? Скорее всего, второе. Алла осталась одна. Совершенно. Время действительно утратило смысл. Все утратило смысл. Нет, она не станет отрабатывать свои грехи мученическим терпением! И не надейся, Макс! Теперь, когда ты ушел, она может позволить себе сделать с собой все, что угодно.

А что можно сделать? Газ с коньяком уже пройденный вариант. Действительно, таким образом можно устроить взрыв. Соседи не виноваты, что у Аллы не задалась жизнь. Хорошо бы замерзнуть в степи, как ямщику. Говорят, совсем не страшная смерть. Засыпаешь – и все. Жаль, что в Питере пока стоит осень, и даже не слишком холодная. А что, если просто лежать в постели, ничего не есть и не двигаться? Кажется, так люди тихо умирали в блокаду. Пожалуй, это выход, тем более что почему-то очень хочется спать… Странно… День ведь начался совсем недавно…

…Сергей, прозванный Аллой Белозеровой Счастливчиком, таковым давно не был, а с тех пор, как снова встретил ее, чувствовал себя абсолютно несчастным. Надо же было так промахнуться! У него всегда была очень хорошая интуиция. Почему же она дала сбой в случае с Аллой? В юности она была влюблена в него, как ненормальная, чем пугала и раздражала. Сергей не сразу добился ее благосклонности. Он мечтал о чудесной девушке с нежным лицом и красивыми волнистыми волосами, бродя по Ленинграду, и удивлялся, что очень часто и совершенно неожиданно встречает ее в самых разных местах города. Что же это, если не судьба? Когда Алла наконец согласилась с ним встречаться, он опять ощутил себя победителем, как, впрочем, и всегда. Еще не родилась на свете такая девушка, которая бы ему отказала. Ему и дальше хотелось одерживать над Аллой маленькие и большие победы: сражать интеллектом, потрясать эрудицией, удивлять знанием тайн человеческих отношений. И он получил эти победы в самом чистом виде, как и хотел, но… без боя, что умаляло их величие и лишало сладости. Алла была наивна и неопытна. Она так и не смогла затащить его в постель, хотя параллельные девушки умудрялись и даже с последующими намеками на зреющее внутри их чревов потомство. Сергей всегда умел поставить их на место, и никогда ни одной не удалось еще получить от него ничего сверх того, что он сам намеревался им предоставить. А еще Алла не умела вести светские беседы, не могла развлечь его друзей, смешила девушек друзей своей пугливостью и скованностью. Ему пришлось ее оставить, чтобы самому не выглядеть смешным. Признаться, он не очень-то и расстраивался от ее отсутствия подле себя. Невелика потеря. В Ленинграде полно хорошеньких девушек.

После Аллы он познакомился с Ольгой, с которой битых два часа сидел в очереди к дежурному зубному врачу. Начал он с рассказов о прошлых посещениях данного заведения, наделив своим игривым умом зубных врачей свойствами упырей от стоматологии и серийных маньяков – членовредителей. Девушка смеялась так, что на время забывала о своем пульпите. Ее очередь была за Сергеем, но он благородно пропустил ее вперед. Когда девушка вышла из кабинета, он смущенно предложил ей дождаться его, чтобы оказать дружескую поддержку.

Пожилая грузная врачиха вгрызалась в него своей бормашиной с такой силой, что впору было поверить собственным рассказам про стоматологических членовредителей. Сергею было так больно, что он насмерть забыл про девушку и очень удивился, когда она действительно дождалась его.

В отличие от Аллы Ольга была блондинкой, жизнерадостной, смешливой, без затей и Аллиных комплексов. Она в две минуты подружилась со всеми его приятелями и участвовала во всех умных разговорах почти на равных. Девушки друзей ревновали ее к своим возлюбленным, а Ольга плевала на это и в танцах так страстно прижималась к любому мужику, что приходилось ревновать Сергею. В ответ на его недовольные замечания она смеялась и утверждала, что любит только его одного, а все остальные нужны ей всего лишь для самоутверждения и разогрева. Ольга без всяких церемоний пролезла к нему в постель, будто бы и не могло быть иначе. Любовницей она оказалась страстной и опытной. Казалось, все бы хорошо, ан нет… Сергею опять не понравилось. Он оказался гораздо менее темпераментным, чем Ольга. Его утомлял многочасовой секс. Он начал ловить себя на том, что в самый кульминационный момент думает почему-то о том, как сыграл с московским «Динамо» ленинградский «Зенит» и успеет ли он, Сергей, вовремя сдать начальству отчет о проделанных исследованиях. Очень скоро он понял, что Ольга абсолютно ни в чем не разбирается, но умеет говорить сущую ерунду с большим апломбом, выдавая его за знание предмета. Однажды после бурной дискуссии о новом нашумевшем спектакле Сергей спросил Ольгу, в какое время она успела его посмотреть. Она отмахнулась от него и недовольно сказала: «Отстань, я его вообще не видела и смотреть не собираюсь!» Сергей испугался, что точно так, как он, Ольгу смогут раскусить друзья и тут же поднимут его на смех: как же он не понял, с кем имеет дело. Таким образом, своим откровенным заявлением на предмет непросмотренного спектакля Ольга подписала себе приговор. В один прекрасный вечер ему пришлось сказать ей сакраментальное: «Я не смог тебя полюбить». «Ну и черт с тобой», – ответила Ольга и очень скоро вышла замуж за его приятеля, который из-за нее порвал со своей девушкой. Девушка вроде бы потом как-то неплохо устроилась, а жизнь приятеля превратилась в сущий ад. Ольга притащила в его квартиру свою мамашу, которая имела еще более буйный темперамент, чем дочка. В конце концов приятель стал чувствовать себя в безопасности только за защелками ванной комнаты и туалета. Сергей очень сочувствовал ему и очень радовался, что так удачно избежал его участи.

Следующей после Ольги была Ульвия, прекрасная армянка. Сергей столкнулся с ней в одном из переходов метро и после этого уже не смог продолжить путь в ранее заданном направлении. Девушка была похожа на сказочную восточную принцессу, эдакую царевну Будур. Она была высокой, почти такого же роста, как Сергей, и очень тоненькой. Голову оттягивал назад огромный хвост иссиня-черных волнистых волос. Впереди волосы были зачесаны гладко-гладко и открывали смуглое медовое лицо с огромными черными глазами в потрясающе длинных ресницах. Носик был прям, тонок и прозрачен, а губки – маленькими, но пухлыми, похожими на цветок, как у женщин с иллюстраций к сказкам Шехерезады.

Оказалось, что Ульвия говорит с сильным акцентом. Она рассказывала о себе в мужском роде: я пошел, я хотел, и была невероятно дремуча. Ее семья жила по своим старинным законам, и европеизированный Ленинград им был не указ. Девушке запрещалось пользоваться косметикой и носить брюки. От отсутствия на лице краски Ульвия не страдала, потому что и без нее была необыкновенно яркой, а вот джинсы ей очень хотелось. У нее была фигура модели, и они очень хорошо смотрелись бы на ее стройных бедрах. Впрочем, и без джинсов она была одета очень дорого и модно. Ее папаша Хачатур Рафаилович Манукян имел дело с овощами и фруктами на овощной базе в Сортировочной, от которой кормился не только он сам с семьей, но и еще куча всяких прихлебателей и приживалок с его исторической родины. Манукяны жили в Ленинграде уже очень давно. Ульвия окончила восемь классов местной школы и больше никогда и нигде не училась и не работала. В семье девушку холили, лелеяли и готовили к выгодному замужеству. Сергей сразу понял, что выгодным женихом папаше Хачатуру не покажется. Более того, он сразу догадался, что от Ульвии лучше всего отвалить побыстрей, пока парочка ее братьев не пронюхала, что он с ней встречается. Встречались они, кстати сказать, редко, урывками, и это, наверно, сыграло свою роль. Отвалить он так и не смог. Запретный плод всегда сладок, а такой экзотический – тем более. Ульвию редко выпускали в город на прогулку одну, и свидания их были краткими, бурными, с жаркими поцелуями в живописных уголках старой части Ленинграда. От невозможности по своему желанию видеться с этой девушкой, как со всеми предыдущими, кровь Сергея разогрелась до такого критического состояния, что он готов был пойти на смерть, чтобы вырвать ее из железных когтей семьи. Их любовь казалась ему легендарной. Шахсенем и Гариб, Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта – все их сложности и проблемы были ничто в сравнении с муками Сергея и Ульвии. Сергей не хотел замечать, что девушка живет чуть ли не по средневековым законам: ничего не знает, ни о чем не имеет представления, ничего не читает и по телевизору смотрит программы по выбору мамаши Гаянэ. Она никогда не была в театре, на выставке, в кафе или в ресторане. Она не ездила на экскурсии и абсолютно не знала Ленинграда, поскольку никуда не ходила, кроме универсальных магазинов. Сергею некогда было удостовериться, что поговорить с ней абсолютно не о чем. За краткие минуты свиданий они еле успевали нацеловаться и наговориться о любви. В конце концов, сгоравший от желания обладать восточной красавицей в полной мере и получить ее наконец в свое личное пользование Сергей сделал девушке предложение. Ульвия, разумеется, согласилась, одарив его бешеным количеством поцелуев в укромном уголке Летнего сада. Она сказала, что предварительно переговорит на предмет этого с мамашей Гаянэ и о результатах переговоров доложит ему незамедлительно. Переговоры Ульвии потребовали неожиданно много времени. Сергей не видел девушку недели три и уже совершенно отчаялся, когда ему наконец позвонил сам Хачатур Рафаилович Манукян и официально пригласил к себе в дом на что-то вроде смотрин.

Сергей решил, что для посещения такого нетрадиционного семейства лучше всего надеть строгий официальный костюм темных тонов и желательно – тройку. Подобного костюма у него не было, поскольку обычно он одевался в молодежном стиле: в джинсы, джемпера, куртки. Костюм цвета мокрого асфальта, светлую рубашку, галстук и нарядные, чуть ли не бальные, туфли к нему пришлось купить. Сергей выкинул кучу денег, но решил не расстраиваться, поскольку наряд вполне может сгодиться и для свадебной церемонии.

Что принести с собой в дом Манукянов, Сергей не знал. Вино? Какое? Что пьют эти армяне? Не свой же армянский коньяк? Посчитают еще каким-нибудь намеком… А что, если французский? Нет… Во-первых, где его взять, а во-вторых, папаша Хачатур может подумать, что он алкоголик, и не отдаст дочь. Торт? Может, они не едят европейские лакомства? Постоять, что ли, в очереди в «Восточных сладостях»? А вдруг они посмеются над ленинградскими восточными сладостями, обзовут дешевой подделкой? А цветы? Какие цветы предпочитает мамаша Гаянэ?

Вконец измученный Сергей остановился на двух букетах алых роз, для Ульвии и ее мамаши, и огромной подарочной коробке конфет «Медный всадник», за которой специально съездил на кондитерскую фабрику имени Н. К. Крупской, – для всех.

Костюм цвета мокрого асфальта и алые розы произвели хорошее впечатление. «Медный всадник» – умеренное. Смотрины проходили в новом доме улучшенной планировки на Кондратьевском проспекте в огромной четырехкомнатной квартире, обставленной с роскошью советского доперестроечного периода: огромные ковры во все стены, полированные стенки, сверкающий в серванте хрусталь и огромная, тоже хрустальная, люстра, нежно позванивающая многочисленными висюльками. Что было на столе, Сергей помнил не отчетливо, потому что на нервной почве не мог толком ни есть, ни пить. Единственным, что он хорошо рассмотрел, было стоящее перед ним огромное блюдо с фруктами, в центре которого лежал ананас. Ананас окружали персики, гранаты, бананы, черный виноград и еще какие-то фрукты, никогда прежде не виданные Сергеем. Папаша Хачатур оказался крупным волосатым мужиком с таким огромным носом, с каким изображают восточных мужчин или евреев на карикатурах. Два его сына, сидевших бок о бок, как двое из ларца, были под стать ему: рослые, широкоплечие, с коричневыми, прокопченными неизвестно на каком солнце (явно не на ленинградском) лицами. Ужин проходил в гробовой тишине, если не считать редкие вопросы, которые вылетали из-под усов папаши Хачатура: кто таков? кто родители? чем занимаешься? что имеешь в денежном эквиваленте и вообще? Сергей понимал, что, с точки зрения семейства Манукянов, он не имеет ничего. Что такое однокомнатная малогабаритка на Гражданке, полученная им от «ящика» как молодым специалистом, по сравнению с этими хоромами улучшенной планировки? А сто восемдесят пять рублей в месяц – это же курам на смех! Ни дачи, ни машины, ни даже кухонного комбайна, а телевизор – так и вообще черно-белый! Так жить унизительно для настоящего мужчины. Папаша Хачатур сразу дал это понять Сергею, а братаны Ульвии согласно закивали головами. Сама Ульвия, ни разу не раскрывшая до этого момента рта, не выдержала и подала наконец голос:

– Папа, вы же можете взять его к себе на базу!

Сергей похолодел. Этого только не хватало! Неужели она всерьез думает, что он, многообещающий физик-ядерщик, пойдет торговать луком и кабачками? Эта минута стала моментом истины. Сергей будто очнулся ото сна или гипноза. Он вдруг увидел все происходящее другими глазами. Перед ним сидели хищные, циничные торговцы, разбогатевшие на овощах и фруктах в то время, как в советских овощных магазинах продавались лишь картошка с морковкой да яблоки «джонатан». Два братца с туповатыми лицами и тяжелыми взглядами вполне способны развязать против Сергея священный газават, если он чем-то им не угодит, даром что не мусульмане. А мамаша Гаянэ? На нее даже смотреть страшно: тучная, квадратная, с темным пористым лицом и гренадерскими усами. Как там говорится: хочешь узнать, какой станет твоя жена в будущем, посмотри на ее мать! Сергей вгляделся в Ульвию и с ужасом увидел то, что недосуг было заметить во время кратковременных свиданий: узкий низенький лобик, темноту намечающихся усиков под носом и, главное, отсутствие всякого интеллекта во взгляде. Как же он вляпался! Надо срочно уносить ноги из манукяновской квартиры улучшенной планировки! Он откашлялся и тонким, не своим голосом, спросил папашу Хачатура:

– Правильно ли я понял, что вы мне отказываете?

– Не совсем, – ответил папаша, отправляя в рот очередной жирный кусок мяса. – Приходи завтра ко мне на базу, поговорим еще как мужчины.

Братаны опять согласно закивали, Ульвия счастливо улыбнулась, обнажив два ряда меленьких зубов, величина которых тоже почему-то неприятно поразила Сергея, хотя он сто раз их видел до этого. Мамаша Гаянэ тоже улыбнулась, продемонстрировав почти полное отсутствие зубов какой бы то ни было величины. Сергей с облегчением встал из-за стола, не глядя на Ульвию, попрощался и покинул дом Манукянов, чтобы никогда туда не возвращаться. Он боялся, что Ульвия будет звонить ему и плакать, но она не позвонила ни разу. Видимо, за этим теперь зорко следили и папаша Хачатур, и братаны, и мамаша Гаянэ. Только один раз раздался в квартире Сергея звонок, когда ответом на его «алло» было молчание с тягостным вздохом перед тем, как звонивший повесил трубку. Этот звонок возвестил конец затянувшейся сказке Шехерезады. Таким образом, Сергею даже не пришлось объясняться с Ульвией и трагическим голосом произносить: «Я не смог тебя полюбить». Он постарался побыстрей выбросить ее из головы и больше никогда не смотрел в сторону экзотических красавиц, как бы привлекательны они ни были.

Все остальные девушки Сергея были русскими. Среди них однажды, правда, затесалась хорошо замаскировавшаяся под хохлушку еврейка, но он ее все-таки раскусил и безжалостно выбраковал. Девушки были всякие: брюнетки, блондинки, крашеные и натуральные, шатенки и даже одна огненно-рыжая. И у всех у них обязательно обнаруживался какой-нибудь дефект, который позволял Сергею довольно быстро прощаться с ними, сопровождая прощание удачно найденной однажды фразой: «Я не смог тебя полюбить». Одна девушка безвкусно одевалась, другая громко прихлебывала чай, у третьей отец был горьким пьяницей, четвертая не могла разгадать до конца ни одного кроссворда, что говорило о некотором ее скудоумии. И у всех у них: и блондинок, и брюнеток, и умненьких, и не очень – был один существенный недостаток: все они хотели за него замуж. Сергей и раньше-то не слишком стремился к семейной жизни, а уж с тех пор, как сдуру чуть не женился на фруктово-овощной армянской принцессе, – и подавно. Все женщины стали казаться ему коварными паучихами, опутавшими всю северную столицу своими сетями. Вот он, Сергей, абсолютно честен. Если видел, что девушка порядочная, нежная и домашняя, никогда не лез ей под юбку. С такой и просто поцеловаться – одно удовольствие. Если же встречалась особа, многое повидавшая, он честно и сразу предлагал ей постель и никогда не обещал, что за бурной ночью непременно последует вальс Мендельсона. И чего им всем надо? Борщи и пеленки с распашонками? Эти семейные радости позволить себе никогда не поздно, а вот молодость – раз-два и кончится. Кусай потом локти, что не догулял, не вкусил всех радостей столичной жизни!

С Татьяной Кравченко Сергей познакомился в компании, в которой как-то праздновал Восьмое марта. Она была подругой его однокурсницы. Сначала он не обратил на Татьяну особого внимания, потому что она была не слишком хороша собой: с бледным неправильным лицом, скуластая и полноватая телом. Ее очень украшали большие карие глаза, но затмить тяжелую фигуру они не могли. Сергею нравились девушки худые и яркие. Очень скоро он заметил, что эту самую Татьяну наперебой приглашают на танцы все его приятели. Она обладала каким-то магнетизмом и притягивала к себе лиц мужского пола, независимо от возраста, социального и даже семейного положения. В конце концов в поле ее магнетизма оказался и Сергей. Очевидно, он ей понравился больше других, потому что вскоре она отшила всех других настойчивых кавалеров и танцевала с одним Сергеем. В первом часу ночи он пошел ее провожать. Она жила с родителями и братом, но у нее была своя комната. Пристально посмотрев ему в глаза, Татьяна сказала так же честно, как любил говорить он:

– Если у вас, Сергей (тогда они еще были на «вы»), серьезные намерения, то я не имею ничего против, если вы останетесь у меня ночевать. Если вы еще хотите попрыгать на свободе, то – до свидания. Мы вполне можем с вами походить по театрам, музеям и компаниям, пока я не соберусь замуж за другого.

Сергей обалдел от подобного откровения, от того, что перед ним честно открыли свои карты, и… остался ночевать.

Татьяна оправдала его самые лучшие надежды. В постели она отличалась большим темпераментом и изобретательностью. К тому же была умна, начитанна, эрудированна и отличалась хорошим вкусом. Свою не слишком стройную фигуру она умело маскировала удачно подобранной одеждой. К ней тянулись не только мужчины, но и женщины, и Сергей, который вдруг неожиданно обнаружил, что ему уже ровно тридцать, решил, что пришла пора жениться. Именно эту женщину он так долго искал. Она не опозорит его в любой компании, будет соответствовать его высокому статусу знаменитого в будущем ученого, а возможно (чем черт не шутит!), и академика. Дом у них будет – полная чаша, а дети, мальчик и девочка, – прелестны и умны.

Они сыграли шумную свадьбу в ресторане гостиницы «Европейская», и через год Татьяна родила сына и наследника, чему Сергей был несказанно рад, но к чему, как оказалось, абсолютно не был готов. Наследник был крикливым и болезненным. Татьяна, сильно располневшая после родов, как-то в одночасье перестала маскировать свою полноту удачно подобранной одеждой и, что называется, обабилась. Сергея тошнило от вида темных кругов, расплывающихся на ее халате от избытка молока, от ее сладковато-кислого запаха и небрежно сколотых на затылке немытых волос. Он видел, что жена уставала, недосыпала и вертелась как белка в колесе, но помочь ей особо не старался. Сергею стыдно было признаться даже самому себе, что ему был неприятен вечно орущий описанный малыш и все с ним связанное. Сначала его раздражали груды мокрого белья и липкие бутылочки с сосками, потом – протертый овощной прикорм горохового цвета и вязаные голубенькие пинетки, потом – зеленый эмалированный горшок, дебильный поросенок Хрюша из телепередачи «Спокойной ночи, малыши!» и всякое такое прочее, что сопровождает рост и взросление человеческого детеныша. Татьяна чувствовала, что муж не в восторге от маленького сына, но старалась не обижаться, потому что нежно любила обоих. Она успевала везде сама и надеялась, что, когда пройдет тяжелый период младенчества, отец обязательно полюбит сына.

Младенчество, как тому и положено быть, прошло, но тяжесть последующих периодов грозила перевесить тяжесть предыдущего. У мальчика открылась астма, и Татьяна сбилась с ног в поисках особых препаратов, которые достать тогда было очень трудно. Она снова похудела до былых размеров, стала опять следить за собой, но это уже не интересовало Сергея. Он понял, что с женитьбой промахнулся: жена оказалась всего лишь домашней клушкой, совершенно оторвавшейся от культурной жизни северной столицы и не стремившейся к ней вернуться; сын – тщедушным астматичным очкариком, с которым стыдно даже рядом пройтись по улице. Как мог у него, у Сергея, высокого красавца со светлой пышной шевелюрой, появиться такой плюгавый черномазый отпрыск? А может, Татьяна была еще хитрее всех его предыдущих женщин? Может, это вовсе и не его сын? Он на него и не похож нисколько! Сергей пытался осторожно выведать настоящее происхождение ребенка у Татьяны, великодушно намекая на то, что не обидится за правду, но она, побелев от гнева, сказала, что если он сомневается, то пусть сегодня же убирается ко всем чертям. Сергей не убрался, потому что, честно говоря, и убираться-то особо было некуда. Они несколько лет назад обменяли его однокомнатную квартиру на Гражданке и комнату, которая была в загашнике у Татьяниных родителей, на двухкомнатную квартиру в старом доме на Лиговском проспекте. Квартира была дрянная, с вечно текущими трубами и сырыми стенами, но зато двухкомнатная и практически в центре города.

Очень скоро семья для Сергея окончательно отошла на второй план, и он усиленно занялся наукой. Он написал половину кандидатской диссертации, когда разразилась перестройка и их «ящик» приказал долго жить. Никому не нужны оказались не только его кандидатская, но и все разработки их некогда жутко секретной организации. Жизнь Сергея стремительно полетела под откос. Возможно, он спился бы или ударился во все тяжкие, если бы не Татьяна. Она, сама вынужденная сидеть дома из-за тяжелой хронической болезни сына, через знакомых организовала Сергею первую поездку в Финляндию за шмотками для перепродажи. Он долго сопротивлялся, но Татьяна настаивала. В конце концов он сдался, потому что дома буквально нечего было есть. В Финляндии он связался с какими-то дурацкими настольными лампами, которые в нищей России никто не хотел у него брать. Он здорово прогорел, обставил этими лампами всю свою квартиру, приобрел огромный долг, но вместе с тем и некоторые навыки торговых операций. После Финляндии были Турция и Польша. Долг он отдал, семью начал прилично кормить, арендовал себе постоянное торговое место на вещевом рынке в Обухове, но челночные поездки ненавидел.

Однажды один из приятелей попросил Сергея продать по дешевке в своей точке пару наборов хрусталя, украденного с завода знаменитого города под названием Гусь-Хрустальный. Фужеры с золотым ободком покупатели взяли у него в драку и спрашивали, будет ли у него еще такой дешевый хрусталь. Сергей предложил приятелю заняться хрусталем из Гуся всерьез и вскоре продавал в своей точке только хрусталь и бракованную фарфоровую и фаянсовую посуду, которую оптом скупал на Ломоносовском фарфоровом заводе. Он не разбогател, но, как говорится, на хлеб с маслом семье хватало.

Об Алле Белозеровой Сергей не вспоминал никогда. Она была всего лишь четвертым номером в длинной череде девушек, прошедших через его жизнь. Чаще всего он вспоминал армянку Ульвию с ее папашей Хачатуром, а остальные девушки слились в его воспоминаниях в одну: надоедливую, приставучую и алчно покушающуюся на его свободу. Когда он случайно встретил Аллу в магазине, то очень удивился, что смог узнать ее в шикарной блистательной молодой даме. Она потрясла его. Именно так выглядела идеальная женщина его мечты. Как же он мог пройти мимо и не понять, что из хорошенькой девчонки выйдет обворожительная красавица? Это с его-то знанием жизни вообще и женщин в частности! Он понял, что надо срочно наверстывать упущенное! Алка в юности была в него влюблена по самые уши. Наверняка часто вспоминала о нем. Надо предложить ей новые отношения и закрутить самый душераздирающий роман в своей жизни. Она наверняка замужем, он женат, значит, поначалу свидания будут тайными, а потому особенно сладостными. Страсть к внешним эффектам вновь взбудоражила ему кровь. Он представлял, как заходит в ложу Мариинского театра с ослепительной женщиной, а все мужики партера, бенуара и галерки смотрят на них в театральные бинокли и плотоядно облизываются. У такой элегантной красотки наверняка и секс какой-нибудь изысканный. Ему виделась обнаженная Алла почему-то непременно с кроваво-красными губами, в фуражке военного образца, длинных сапогах с отворотами и крест-накрест обмотанная пулеметными лентами. Когда она отказала ему в свидании и вообще обошлась с ним довольно грубо, Сергей удивился, огорчился и стал думать о ней постоянно. Он не влюбился, нет. Алла Белозерова была символом той жизни, мимо которой он сдуру прошел. Ему во что бы то ни стало надо было заполучить в свое владение эту женщину, чтобы остаток жизни (кстати, весьма существенный) прошел по-другому, так, как ему когда-то мечталось: прекрасная жена, дом – полная чаша, дети-ангелочки и он сам… какая-нибудь величина… хотя бы и в торговле хрусталем. А что? Он готов развестись с Татьяной. Она вполне может устроиться куда-нибудь на работу. Сын уже большой, сам справляется со своими аэрозолями. А он, Сергей, будет исправно платить алименты и даже сверх того: велосипед, если надо, может купить или там… роликовые коньки… хотя куда ему коньки… Алка наверняка не будет против замужества с ним. В кафе она просто набивала себе цену. Все-таки это он ее бросил, а не она его. И найти ее в Питере сейчас нетрудно. В компьютерной базе данных кого хочешь можно отыскать.

Сергей как раз планировал для начала на всякий случай наведаться на Владимирский проспект, где раньше жила Алла, когда брат Татьяны пригласил их в кафе для знакомства со своей дамой сердца. Татьяна очень волновалась, потому что знала, что эта дама значительно старше Игоря, и собиралась во что бы то ни стало расстроить их отношения. Сергею очень не хотелось идти на это мероприятие, но злить жену – себе вредить, это он уже давно усвоил.

Он остолбенел, когда подле Игоря в кафе увидел Аллу. Она была еще красивее, чем при встрече в магазине. Даже Татьяна, настроенная сурово и по-боевому, сразу сдалась и заворковала с ней, как с лучшей подругой. А Сергея заливала злоба на весь мир и на Татьяниного брата в частности. Какой-то ничтожный щенок и такая живописная женщина! Нонсенс! Неужели ей нравятся мальчики? Наверняка ее муж – престарелый член-корреспондент какой-нибудь академии. Именно у таких убеленных сединами старичков бывают холеные и так изысканно прикинутые жены. Сергей завидовал Игорю до горечи во рту. Ну почему Игорек? Почему не он сидит рука об руку с Аллой? Горечь во рту Сергей заливал коньяком, но она не проходила. Он пил и чувствовал, что гадко пьянеет с непривычки, но остановиться не мог. Алла не должна ускользнуть от него на этот раз. Пусть в юности он ее проморгал, с кем не бывает, но сейчас не отдаст ее этому тинэйджеру с гладкой кожей и волосами без единой сединки. Он убьет его, но не отдаст. У Игоря еще может быть целая куча таких женщин, а для него, Сергея, – это последний шанс изменить свою жизнь. И он изменит ее! Он избавится наконец от широких бедер Татьяны, от ее вечных духов «Анаис», бинокулярных очков сына, его противоастматических аэрозолей, натужного дыхания по ночам и вечного откашливания. Он будет обладать красивейшей женщиной Санкт-Петербурга, а потом и фирменным магазином фарфоровой посуды и хрусталя. Он даст ему имя «Алла», и магазин будет таким же изысканным, как его новая жена. У него, Сергея, будут покупать длинноногие фужеры и сервизы на двенадцать персон известнейшие люди Питера, а отдыхать они с Аллой будут на курорте в Карловых Варах. Зарываться ни к чему. Им не нужны Канары. Они не вульгарные «новые русские». Они элита!

Коньяк уже чуть ли не булькал у Сергея в горле, когда после инцидента с господином Колымагиным вдруг выяснилось, что Алла не замужем. Для чего она водит его за нос? Отказала в свидании, а сама развратничает с младенцем! Потаскуха! Ну ничего… Он всем откроет на нее глаза, и ей ничего не останется, как упасть в его объятия. А он еще поупрямится, прежде чем снизойдет до нее. Остаток вечера Сергей помнил плохо, зато до конца своей жизни не забудет последующий за ним день, когда они узнали, что Игорь погиб. Татьяна рыдала, как никогда в жизни, и кричала, что это он, Сергей, во всем виноват. Это он непристойно напился, испортил всем вечер, они вынуждены были уйти раньше, чем планировали, и именно поэтому Игорь попал под машину. Если бы они спокойно сидели в кафе, машина вылетела бы на пустой тротуар, и в худшем случае пострадал бы сам пьяный водитель, что ему было бы поделом. Сергей находил ее доводы справедливыми и опять мечтал увидеть Аллу. Может быть, после потери Игоря она станет мягче, терпимей, и он сможет утешить ее в горе. Он принесет ей свое покаяние, прижмет ее красивую голову к своей груди и скажет, что готов отдать за нее жизнь, как десять тысяч Татьяниных братьев. Ему уже казалось, что он любит Аллу самой страстной любовью, которой не помеха ни чья-то глупая смерть, ни ничтожная жизнь Татьяны и ее сына.

Приняв на грудь для храбрости рюмашку коньяку, фляжную бутылочку которого теперь всегда хранил во внутреннем кармане куртки или пиджака, Сергей решил навестить Аллу и поговорить наконец с ней начистоту. Теперь, когда Игоря нет, им никто и ничто не помешает объединить свои жизни. Она по-прежнему живет на Владимирском. Это хорошо. От Лиговки, где находится их с Татьяной квартира, туда можно вполне дойти пешком. Прогуляется заодно.

– Куда это ты собрался на ночь глядя? – В коридор выскочила Татьяна и подозрительно прищурилась.

Сергей посмотрел на часы. 22.30. Отлично. Он скользнул взглядом по ненавистному фланелевому халату жены в дикую фиолетово-желтую клетку и ответил:

– Прогуляюсь. Сигарет куплю. Куда еще можно пойти в половине одиннадцатого! – Он хотел добавить: «Не волнуйся!», а потом подумал, что ему абсолютно все равно, будет она волноваться или нет, решил быть честным и промолчал.

Татьяна в своем бабьем халате встала в проеме входных дверей.

– Я знаю, ты к ней… – сказала она, и подбородок ее задрожал. Женских слез Сергей не выносил, поэтому ему все-таки пришлось соврать:

– Не говори ерунды! Я же сказал, что иду за сигаретами… и немного прогуляюсь заодно…

Он довольно грубо отодвинул жену от дверей и открыл дверь.

– Пап, ты насовсем? – услышал он за спиной тонкий детский голос.

Сергей в ужасе обернулся. В коридоре стоял сын, босой, в голубой мятой пижаме, без очков, щуплый и нелепый. Неужели он что-то чувствует? Вполне возможно… Такие убогие иногда обладают даром провидения и другими всякими дарами тоже…

– С какой стати насовсем? – фальшивым голосом ответил ему Сергей. – Я маме уже сказал: иду за сигаретами. Скоро вернусь, а вы ложитесь спать. – И, избегая смотреть в близорукие глаза сына, выскочил на лестничную площадку.

Закрыв за собой дверь, Сергей резко выдохнул тлетворный воздух собственной квартиры и втянул в себя тухлый запах подъезда, который показался ему благоуханным ароматом свободы. Он решил пройти кружным путем, через Невский проспект.

Главная улица города встретила его огнями, подсвеченными рекламными щитами, большим количеством фланирующей туда-сюда молодежи и иностранцев. Ночная жизнь северной столицы только-только начиналась. Сергей в своей серой курточке горожанина со средним достатком чувствовал себя здесь инородным телом. Один сосунок в кожанке, утыканной металлическими шипами, спросив сигарету, даже назвал его папашей. Нашел себе папашу! Впрочем, когда он, Сергей, только приехал из Ростова в Ленинград поступать в институт, сорокалетние казались ему даже не папашами, а древними старцами. А Невский и тогда был так же хорош, хотя огней было меньше, не было крикливой иностранной рекламы, а ночная жизнь таилась в задних комнатах кафе и ресторанов, закрывавшихся в 23.00, и не лезла так нагло на глаза. А он, Сергей, очень быстро сроднился с Ленинградом и стал считать его своим городом. Он даже смену климата перенес нормально, не страдал от сырости с промозглостью и почти не болел. Он тогда и сам был не менее великолепен, чем этот город. Он был молод, красив, умен и удачлив. Перед ним расстилались самые замечательные перспективы на необозримом поле деятельности. Он чувствовал себя хозяином жизни и был уверен, что так будет всегда. Прошло всего лишь чуть больше десяти лет, и что? Он оказался у разбитого корыта, на обочине, сбоку… Все, что выставлено в витринах дорогих магазинов Невского, ему не по карману. Он даже не может позволить себе зайти в эти стеклянные дворцы с секьюрити у дверей, разодетыми в такого же типа костюмы-тройки цвета мокрого асфальта, в котором он ходил свататься к Ульвии, только с поправкой на современную моду. Вся эта жизнь не для него… Он вздохнул, вытащил из кармана полную пачку «Золотой Явы», закурил и столкнулся с молодой чуть подвыпившей парой. Парень был в длинном черном пальто и с волосами до плеч, перетянутыми на лбу кожаным ремешком. На его девушке были узенькие джинсики и короткая кожаная курточка, обнажившая голый живот с бусиной пирсинга на пупке. Сергей поежился за девушку от холода и с сочувствием заглянул ей в лицо. Девушка явно не мерзла. Она была очень хорошенькой, но Сергей сразу понял, что против Аллы она – ничто. У него резко улучшилось настроение. Он подмигнул девчонке и поспешил к Владимирскому проспекту.

На Владимирском народу было гораздо меньше. Он был не так пышно расцвечен и уже, похоже, погружался в сон. Сергей не без труда нашел Аллин дом и вошел в подъезд, мысленно поблагодарив его жителей, которые не удосужились еще провести домофон и запереться, таким образом, от непрошеных гостей.

Подъезд был все таким же: широкая лестница со щербатыми ступенями, истертыми ногами жителей до довольно-таки глубоких вмятин, тяжелые чугунные решетки перил, выложенные кафельными шашечками площадки. Только, похоже, за плетеной проволочной сеткой поселился новый лифт. Точно, новый. Старый был деревянным и похожим на двустворчатый шкаф. Его и открывать надо было самостоятельно за ручку, как шкаф, а внутри у него было зеркало, потускневшее от времени и с отставшей кое-где амальгамой. Теперь за сеткой находилась обычная стандартная кабина, покрытая коричневым пластиком. Нет… Он не поедет на лифте… Он поднимется пешком, чтобы потянуть время… Что-то ему вдруг стало страшно. Что он скажет Алле? А если она пошлет его подальше? Что тогда? Конец жизни? Он ни за что не вернется к клетчатому халату и мятой голубой пижаме! Ни за что!

Сергей повернулся к лифту спиной и стал медленно подниматься по лестнице. Кажется, Алла жила на пятом этаже… Первая дверь направо… На огромном подоконнике окна между четвертым и пятым этажами сидел бомжеватого вида мужик, от которого отвратительно несло помойкой. Сергей обошел его, брезгливо прижавшись к перилам. Мужик не шелохнулся. Спал, что ли? Вот дверь, первая направо… Все такая же: массивная, тяжелая, цельнодеревянная. Алла, видимо, ее так и не меняла. И правильно. Таких дверей, как в старых домах, нынче и не найдешь. Это вам не ДСП. Возможно, Сергей еще долго не решился бы позвонить, если бы не бомжеватый мужик, который вдруг проснулся на своем подоконнике и не сводил с него глаз. Пришлось нажать кнопку звонка. Он не издал ни звука. Не работает? Или он какой-нибудь новый, навороченный и поет соловьем прямо в комнате? Сергей нажал на кнопку еще несколько раз. Никаких звуков по-прежнему слышно не было, и дверь открывать никто не спешил. Неужели Аллы нет дома? Уже двенадцатый час! Или она так крепко спит? Или все-таки звонок не работает? Уходить несолоно хлебавши Сергею не хотелось. Он уже практически начал новую жизнь, а тут опять какие-то препятствия и препоны! Он громко забарабанил в дверь кулаком. Никакого эффекта. Алла не собиралась впускать его в свою жизнь. Поминутно оглядываясь на бомжа, который буравил его своим взглядом, Сергей для очистки совести побарабанил в дверь еще несколько минут и, отчаявшись, начал медленно спускаться по лестнице вниз.

– Слышь, мужик, ты к Алке Белозеровой? – фамильярно обратился к нему бомж.

– Ну! – только и мог сказать Сергей.

– Нет дома?

– Похоже на то… А ты откуда ее знаешь? – наконец нашел он что спросить.

– А я всех знаю. Живу здесь.

– Может, знаешь, где Алла?

– Нет. Сторожить ее я не нанимался.

Сергей хотел идти дальше, но бомж отставать был не намерен:

– Погоди, мужик. Закурить не найдется?

В другое время Сергей с брезгливым и непроницаемым лицом без лишних разговоров прошел бы мимо этого вонючего отброса общества, но сейчас его жалкий вид оказался вдруг ему приятен. Все-таки отрадно осознавать, что кому-то еще хуже, чем тебе, что кто-то на социальной лестнице стоит гораздо ниже тебя. Для этого бомжа он, Сергей, чуть ли не сам барон Ротшильд. Что ж, придется дать ему закурить, тем более что и к вони его он уже как-то притерпелся.

Сергей сел рядом с бомжом на подоконник, стараясь все-таки держаться от него на почтительном расстоянии, достал из кармана свою «Яву» и с расточительностью богатого человека выдал мужику целых три сигареты. Тот обрадовался, заелозил грязным задом по подоконнику и даже пробурчал что-то вроде: «Дай бог тебе здоровья…» Сергей сунул ему под нос зажигалку и тут же убрал руку, чтобы ненароком не коснуться его вонючей одежды. Бомж сладострастно затянулся и спросил:

– А ты Алке кто?

– Так… Знакомый, – ответил Сергей, выпустив толстую струю дыма.

– А-а-а… – протянул бомж. – У нее много знакомых… Красивая баба! И ходят к ней, и ходят…

– И многие ходят? – спросил Сергей, чувствуя, что опять так наливается злобой, что делается трудно дышать.

Бомж с пристрастием оглядел его и вдруг неожиданно жестко заявил:

– Информация, мил человек, нынче платная.

– Я ж тебя сигаретами угостил! – рассердился Сергей.

– То – от доброты душевной, а информация к этому отношения не имеет.

– И что же ты хочешь?

– Деньжат бы немного. Есть хочется.

Сергей понимал, что от обладания информацией, сколько мужиков ходит к Алле, он ничего не выиграет, но почему-то очень желал это знать. Ему даже хотелось, чтобы бомж описал ему этих мужиков как можно подробнее, чтобы он прикинул, сможет ли противостоять соперникам и к чему ему готовиться. Он порылся в карманах и вытащил на свет две сотни. Других денег у него не было. Сначала он хотел одну бумажку сунуть обратно в карман, а потом махнул рукой, сунул бомжу обе и сказал:

– Быстро описывай каждого и в подробностях!

Бомж, восхищенный его сказочной щедростью, начал с места в карьер:

– Один – совсем молоденький парнишка. Я поначалу думал, что родственник, племянник какой-нибудь… Но потом смотрю – не племянник… любовник. Высокий такой, худой, чернявый… скуластый… – Бомж посмотрел Сергею в глаза и спросил: – Я достаточно подробно описываю?

– Да, – Сергей нервно сглотнул, догадавшись, что мужик имеет в виду Игоря. – Давай следующего…

– А другой наверняка какая-то большая шишка… И сам такой большой! Живот так из куртки и выпирает! На «Ауди» ездит. Думаю, большая сволочь…

– Почему?

– Не знаю. Показалось мне так, и все. Думаю, что его тебе не свалить будет. Он, знаешь, как гора! – И бомж попытался руками показать, как крупна та большая сволочь.

Сергей подивился тому, что бомж догадался, для чего ему нужно описание Алкиных любовников, но отпираться не стал.

– Давай следующего, – потребовал он и закурил новую сигарету.

– А третий – самый главный!

– Почему ты так решил?

– А он единственный, кто открывает ее дверь своим ключом, – бомж явно сам гордился своими дедуктивными способностями, и если бы вместо сигареты можно было дать ему в руки трубку, то вполне сошел бы за Шерлока Холмса в изгнании. – Да вот и он, – бомжара шепнул это Сергею в ухо, наклонившись к нему так близко, что того чуть не вырвало от его вони.

Сергей поднял глаза к площадке пятого этажа. Из лифта к Аллиной двери подходил здоровый молодой мужчина в шапке кудрявых волос. Почувствовав движение у окна, он повернул к сидящим на подоконнике свое лицо. Сергей чуть не присвистнул. Выражение «красив как бог» придумывалось явно с расчетом на него.

– Я же говорил, что он самый главный, – прошипел бомж.

Сергей и сам это видел. А еще он понял, что у него нет никаких шансов. Если ту большую сволочь, несмотря на сомнения бомжа, все-таки можно было попытаться устранить с дороги, то этого красавца не удастся. Во-первых, он явно моложе, во-вторых, сильнее: бицепсы проступают даже сквозь куртку, а в-третьих, внешне против него нынешний Сергей выглядит серой ветошью, хорошо траченной молью.

Пока он размышлял обо всем этом, моложавый бог действительно открыл дверь своим ключом и скрылся за дверями Аллиной квартиры. Сергей медленно сполз с подоконника и, уже не обращая внимания на болтовню бомжа, начал спускаться с лестницы. Его очередной раз умыли, поставили на место, сунули носом в грязь. Какие еще выражения на этот счет есть в великом и могучем русском языке? Фейсом об тейбл… Это, кстати, очень по-русски! Неужели все кончено? Неужели всю оставшуюся жизнь он проведет за прилавком вещевого рынка и в кислых объятиях Татьяны? Похоже, что Игорьку повезло. Если бы его, Сергея, сейчас сбила какая-нибудь пьяная машина, он не возражал бы. Эта жизнь – дерьмо! И сам он – дерьмо! И Танька его дерьмо! И астматичный отпрыск ее!

Сергей специально шел посреди проезжей части, но машины, яростно сигналя, ловко объезжали его. Как на грех, все питерские водители в эту ночь были кристально трезвы и очень внимательны к пешеходам нетрадиционного поведения. Проходя возле Кузнечного рынка, Сергей понадеялся на преступный элемент, скрывающийся в его арках. Он нарочно замедлил шаг. Может, кто-нибудь захочет его ограбить и ненароком, не рассчитав удара, прикончит? Но, видимо, у преступного элемента Кузнечного рынка был хорошо наметан глаз. Что можно взять с этого мужика в серой невыразительной куртенке и турецких кроссовках? Нечего и пачкаться!

Неожиданно Сергей заметил, что находится возле Московского вокзала. А что, если сесть в поезд дальнего следования и рвануть куда-нибудь подальше от всех? Как же, рванешь! Последние деньги отдал этой вонючке на Аллином подоконнике… Может, сесть в электричку? Тоже можно далеко уехать! А деньги? У него нет даже на электричку! А без билета сейчас через турникет не пролезешь! Хотя если пройти на дальние платформы, то там почему-то турникета нет. Сергей зашел на территорию вокзала и посмотрел на табло. Сейчас как раз на пятую платформу будет подана последняя электричка на какое-то Бойбокало. Что еще за Бойбокало? Наверно, ему там самое место! Сергей обошел турникет и вышел на пятую платформу. С шипением подползла пустая, ярко освещенная оранжевыми лампами электричка. Сергей зашел в вагон и сел под рекламой подсолнечного масла «Злато». Сначала он бездумно рассматривал в окно ночную суетливую жизнь вокзала, а потом в его голову полезли всякие мысли. А что, если пойдет контроль? У него нет даже десятки, чтобы положить контролеру в карман. Ему почему-то вдруг вспомнилось, как они с Аллой однажды кутили в ресторанчике «Погребок», а когда пришла пора расплачиваться, он вдруг обнаружил, что забыл дома на столе кошелек. Но тогда было другое время. Его время. Их с Аллой вывезло его личное обаяние и невероятная в те времена удачливость. Он, отведя девушку в кружевном передничке в сторону от Аллы, так обаял ее, что та не стала устраивать скандала и поверила, что он привезет ей деньги завтра. Деньги Сергей действительно привез, а девчонка даже ничего не посмела с него потребовать в качестве компенсации за нервно проведенную в раздумьях ночь: привезет – не привезет? Теперь удача навсегда улетела от него птицей. Ему не только никто не поверит, что он забыл дома кошелек, но еще и посадят в какую-нибудь КПЗ вместе с такими же вонючками, как бомж с подоконника. Да и что он будет делать в этом забытом богом Бойбокало? Какой же он идиот! Хорошо, что электричка еще не тронулась! Сергей поспешно бросился вон из вагона, вышел с территории вокзала и отправился к себе домой.

Он открыл дверь ключом, и к нему на шею тут же бросилась Татьяна, будто все это время прождала его в коридоре.

– Сереженька! – горячо зашептала она ему в ухо. – Любимый! Пришел! А я уже и не надеялась. – Она прижималась к нему всем телом, а Сергея тошнило от ее кисловатого запаха.

В конце концов затянувшийся далеко за полночь вечер завершился постельными радостями, от которых у Сергея сводило скулы. Ему хотелось кричать, когда тяжело дышащая жена поблагодарила его за доставленное наслаждение.

– Алла! Аллочка! Ну что ты опять придумала?!! – Макс тряс за плечи Аллу, но она никак не реагировала.

Как только он вошел в квартиру, ему сразу не понравилась тишина и отсутствие света. Обычно Алла ложилась поздно и всем звукам предпочитала тихо звучащую классическую музыку. Последнее время она чаще всего слушала диск с вариантами Аве Марии, который он ей недавно подарил. Сегодняшняя тишина его напугала не на шутку. Неужели сегодня он опоздал? Макс включил свет в комнате и увидел Аллу, ничком лежащую на постели в элегантном темно-синем брючном костюме. Что же она с собой сделала? Все ее таблетки он выбросил… Но у нее была уйма времени сходить в аптеку и купить себе кучу других. Макс осмотрелся. Пустые упаковки нигде не валяются, стакана с водой или хотя бы пустого… рядом нет. Может, все это находится на кухне? Макс бросился вон из комнаты. Кухня сверкала чистотой. Чувствовалось, что Алла не только не запивала таблетки, но и ничего сегодня не ела. Ужас! С тех пор как он ушел отсюда, прошел целый день! Из кухни Макс влетел в ванную. Нет! Тут тоже ничего нет! Значит, она не травилась таблетками. Да что же тогда с ней случилось? Макс опять бросился в комнату и ощупал все тело Аллы. Теплая. Нет никаких переломов, ран, крови.

– Алка! Да что же это такое!!! Очнись!!! – Он опять начал ее тормошить и трясти самым безжалостным образом. Ее голова безжизненно моталась из стороны в сторону.

– Я убью тебя, если ты не очнешься!!! – проревел Макс и залепил такую пощечину, что голова ее чуть не завернулась за спину.

Он испугался, не повредил ли ей что-нибудь, но Алла вдруг открыла глаза.

– Аллочка, ну наконец-то!!! – обрадовался Макс. – Я чуть с ума не сошел! Что ты опять придумала?!!

– Я? – глухим голосом отозвалась она. – Я, кажется, спала…

– Ну кто же так спит, Алка? Это же просто летаргия какая-то! Я тебя еле добудился!

– И зачем же ты меня будил? – вдруг закричала Алла, которая наконец сообразила, где находится и почему так крепко спала, не сняв своего лучшего костюма. Как же она опять забыла, что у Макса есть ключ от ее квартиры! А всего-то надо было провернуть ручку фиксатора. Он ни за что не открыл бы замок. Она посмотрела на него с ненавистью и закричала еще громче: – Зачем ты опять явился, Макс?!! Я не собираюсь всю оставшуюся жизнь терпеть и мучиться, как ты мне предлагал!!! Не хочу! Не могу! Не желаю! Ясно тебе? Убирайся к своей невесте и оставь меня наконец в покое!

– Никуда я не уберусь, – буркнул Макс.

– Ну что же тебе от меня надо? – Алла закрыла лицо руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, завыла, страшно и безутешно: – Я не хочу жить! Мне незачем жить!!! Не для кого!!! Как ты не можешь этого понять?!!

– Есть зачем и для кого. Для меня… И для нашего ребенка, которого ты хотела…

Алла отняла руки от искаженного душевной болью лица и всмотрелась в Макса.

– Что ты такое говоришь? Какой еще наш ребенок? У тебя должен быть общий ребенок с Анной, а не со мной!

– Если вдруг у нее родится ребенок, я позабочусь о нем, не волнуйся, – ответил он, – но жить хочу с тобой! Я люблю тебя, Алка, со всеми твоими заморочками, комплексами и дуростями! Я объяснился с Анной… Конечно, все это было нелегко, но она вынуждена смириться… Она тоже видит, что я люблю тебя…

– Ма-а-акс… – простонала Алла. – Мне не выдержать еще одного чувства вины… перед Анной… Я сойду с ума…

– Я помогу тебе справиться с этим, любимая моя, – Макс притянул Аллу к себе и прижал ее голову к своей груди. – Ты выйдешь за меня замуж, у нас родится сын… или дочка… все равно… И тебе некогда будет переживать и виноватиться… Ты будешь растить нового человека… если хочешь… взамен Игоря… Мы даже можем назвать его Игорем, если, конечно, родится сын… Ой, Алка! Чуть не забыл! – Он отстранился от нее и полез в карман куртки, которую так и не снял. – Он же там мог задохнуться! Нет… Тепленький… Мурчит! Смотри, кого я тебе принес! – И он вытащил на свет малюсенького котенка, который целиком помещался на его крупной ладони.

Котенок щурился и, как только что Алла, не хотел просыпаться. Он улегся на Максовой ладони поудобнее и опять плотно закрыл глаза.

– Ну уж нет! Хватит мне одной спящей красавицы! – рассмеялся Макс и поставил кошачьего младенца Алле на колени.

Лапки котенка подгибались. Маленький треугольный хвостик дрожал. Он с трудом держал открытыми ярко-голубые глазки и еле слышно пищал. Шерстка его была дымчато-серая, пушистая и взъерошенная. Алла взяла на руки котенка и жадно прижала к себе.

– Макс! Как ты угадал, что мне сейчас именно он нужнее всего? – спросила она.

– Я всегда все про тебя угадываю. Разве ты не замечала?

– Да, пожалуй… – согласилась она.

– Алла, – посерьезнел вдруг Макс, – я делаю тебе официальное предложение руки и сердца. Ты… ты выйдешь за меня… замуж?

– Я выйду за тебя замуж… – эхом отозвалась она. – Только я не уверена, что ты станешь от этого счастливым…

– А вот это уже не твоя забота! – радостно прокричал он и, как ребенок, подпрыгнул до потолка, чуть не свалив люстру.

– Макс! Осторожнее! Разобьешь! – улыбнулась ему Алла.

– Разобью?! Какие пустяки! Как говаривал знаменитый Карлсон, я куплю тебе десять тысяч люстр! Но… – он поднял вверх указательный палец правой руки, – не сейчас! Сейчас ты включишь свою любимую музыку и убаюкаешь этого котенка, а я пойду на кухню и сварганю что-нибудь из имеющихся в наличие продуктов! Похоже, что ты сегодня ничего не ела! Так?

Алла кивнула.

– Значит, в холодильнике еще остались мои вчерашние щи! Ты будешь щи?

Алла опять кивнула.

И они ели щи, потом яичницу с помидорами, бутерброды с колбасой и пили чай со старым, уже зачерствевшим печеньем, которое Макс нашел в кухонном шкафчике завалившимся за тарелки. Потом он доказал, что обязательно будет счастлив рядом с Аллой. А она прижималась к нему всем телом, обнимала его кудрявую голову и думала о том, что, может быть, тоже счастлива. Может быть, счастье такое и есть, простенькое и незатейливое: поужинать вдвоем на одной кухне, а потом уснуть в объятиях друг друга.

Они так и сделали: уснули, а серенький котенок устроился прямо на Максовой голове. Может быть, его буйные волосы напоминали ему теплую шерсть мамы-кошки.

Николай Щербань, радуясь своему везению, ел «Отдельную» колбасу, закусывал ее чесноком, помидорами, хлебом и запивал все это великолепие жидкостью для обезжиривания поверхностей прямо «из горла». Давно у него уже не было такого праздника обжирания. Перед ним на газетке лежало пирожное под названием эклер, а в коробочке с отвинчивающейся крышечкой ждали своего часа сливки «Петмол» одиннадцатипроцентной жирности. Эх, поздно ему встретился этот мужик с горящим взглядом! Алкины фотки ему хорошо бы пошли! Только за пару слов этот чудик отвалил две сотни. Можно себе представить, что он, Николай, поимел бы, не поторопись с пленкой. Видать, Алка здорово нагрела его… А может, он еще придет? Надо усилить контроль над Алкиной квартирой: кто приходит, кто уходит и прочее… Глядишь, и еще повезет!

Николай с удовольствием оглядел свое жилище. Он натаскал в колясочную от овощного магазина кучу ящиков и сделал себе из них очень приличную мебель. В одном из углов он сложил крупные щелястые ящики один на другой верхом к себе. Получилось что-то вроде Оксанкиного кухонного пенала с полочками, правда, без дверцы. Дно каждой полочки Николай устелил чистыми газетами и хранил там всякую найденную на помойках утварь: погнутый ковшик, закопченную кастрюлю, чашку без ручки и пару стеклянных банок. Вместо ложки он использовал детский совок, который какой-то малыш забыл в песочнице, а ножом ему служило ржавое полотно пилы-ножовки. Кровать Николай сделал себе из других ящиков, из-под фруктов. Конечно, они были хилые, фанерные, но Николай не ленился и таскал, как птица в свое гнездо, бумагу, газеты, старую одежду, тоже найденную на помойках, и набивал их снизу. В конце концов получилась приличная устойчивая и даже слегка пружинистая кровать. Устелил он ее тоже старыми тряпками, среди которых ему однажды попалась длинная штора. С этой шторы хлопьями отваливались вышитые на ней цветы, но это никак не мешало Щербаню использовать ее вместо одеяла. Еще у него был стол и пара ящиков-табуретов. Чем не мебельный гарнитур? Надо сказать, обустраивая свое жилище, Николай чувствовал себя Робинзоном на необитаемом острове, который вынужден был приспосабливаться к окружающей среде. По ночам Щербань жег бумагу и прочую горючую дрянь в самом приличном из ведер, найденных в колясочной, и таким образом несколько обогревался. Конечно, приходилось приоткрывать дверь, иначе от дыма можно было задохнуться, потому он грелся только по ночам. Он понимал, что зимой это жалкое подобие «буржуйки» его вряд ли спасет, но старался об этом не думать.

Несколько раз жильцы пытались выкурить его из этой колясочной, но он возвращался в нее вновь и вновь. Этих самых жильцов страшно душила жаба, они никак не могли раскошелиться на домофон или хотя бы на кодовый замок, и Николаю ничего не стоило войти в подъезд. Дверь колясочной не имела замка или каких-нибудь петель, на которые можно было бы навесить замок амбарный. Она всегда оставалась открытой, и Николай всегда мог запросто вернуться в обжитое уже место. В конце концов к нему привыкли и перестали обращать на него внимание. Николай старался никому не мешать, и за это старушка со второго этажа иногда ставила возле двери колясочной баночку с вареной картошкой или вермишелью.

Щербань допил остатки дурманящей жидкости и крякнул от удовольствия. Потом аккуратно завернул остатки колбасы, хлеб и помидорину в клок газеты и только хотел с чувством приняться за пирожное под названием эклер, как услышал доносящиеся с лестницы шум и крики. Через пару минут дверь его убежища, заскрипев, открылась. На пороге стоял подросток, весь в коже, заклепках и огромных шнурованных ботинках. Поверх куртки в несколько оборотов у него был повязан длинный бело-сине-голубой шарф фаната питерского «Зенита».

– Э! Пацаны! Здесь какой-то лох сидит и что-то такое жрет! – крикнул он себе за спину.

В дверной проем тут же всунулись штук пять голов таких же молокососов. На одной была дутая рогатая шляпа, как у карнавального паяца, тех же «зенитовских» цветов.

– И чего же он тут жрет? – спросил Паяц, протиснулся в колясочную, подошел вплотную к газетке Николая и присвистнул: – Во дает, бомжара! Эклеры жрет и сливками запивает! Гурман!!

– А че это – гурман? – спросил Паяца Длинный Шарф.

– А это тот, который жрет и от этого балдеет! – расхохотался Паяц, присел перед газеткой, быстрым жестом схватил эклер и почти целиком засунул себе в рот.

– Э! Парень! Ты чего тут хозяйничаешь? Ты покупал это пирожное? Покупал? – От возмущения наглым поведением подростка Щербань даже вскочил со своего ящика-табурета, что Паяца совершенно не взволновало. Он отвинтил крышку с коробочки со сливками и демонстративно стал вливать их в рот тонкой белой струйкой. Его приятели, заполнившие чуть ли не все пространство колясочной, с интересом наблюдали за происходящим.

Этого Николай вынести уже не мог. Он тараном пошел на Паяца, но кто-то из парней подставил ему ногу, и Щербань, проехав щекой по острому углу собственного стола, свалился прямо под ноги фанатам «Зенита», заржавшим целым табуном коней. Паяц придавил его к полу своим мощным ботинком и заявил:

– Это ты, вонючий козел, занял наше место! Мы тут всегда празднуем победу нашей любимой команды! А сегодня у нас горе, понял?! Сегодня «Зенит» проиграл какому-то дерьмовому «Локомотиву»! А у тебя тут, я гляжу, праздник: пирожные, сливки! За «Локомотив» болеешь, гнида?

Николаю было ровным счетом наплевать как на «Зенит», так и на «Локомотив», и на любую другую команду, но он счел за лучшее не возражать. Он уже понял, что парни сильно разогреты спиртным, куда покруче его жидкости для обезжиривания поверхностей. Он попытался освободиться от башмака Паяца, но был неосторожен, и нетвердо державшийся на ногах парень рухнул рядом с ним. Это было началом конца бывшего фотографа Софии Киевской и нынешнего питерского бомжа Николая Щербаня. Фанаты «Зенита», сильно раздосадованные проигрышем любимой команды и разгневанные унизительным падением своего предводителя, с большим удовольствием налетели на так кстати подвернувшегося бомжа. Рот Щербаня замотали полосатым фирменным шарфом и начали бить, чем придется: кулаками, кастетами, пудовыми ботинками и ремнями с шипами и стальными острыми пряжками. Николай уже не дышал, когда самый маленький и самый пьяный подросток вонзил ему в грудь найденное между ящиками ржавое ножовочное полотно.

– Уходим! – крикнул своей банде раскрасневшийся и почти протрезвевший Паяц. – Бомбочки! Где бомбочки? – Он тряхнул за грудки своего ординарца в длинном шарфе.

Тот порылся у себя за пазухой и вытащил небольшой округлый предмет, завернутый в мятую газету.

– Все вон! – гаркнул Паяц, и его братва по одному выскочила из колясочной. Паяц достал зажигалку и поджег газетную обертку. После этого бросил бомбочку на пол, проворно вылетел на площадку и плотно прикрыл тяжелую дверь. За ней глухо бухнуло. Паяц заглянул в колясочную. Посреди помещения ярко горел ящик и пола бабьей кофты бомжа. Парень довольно хмыкнул, потребовал у Длинного Шарфа вторую бомбочку и велел всем выметаться на улицу. Оставшись один, Паяц вызвал лифт, поджег газету бомбочки и бросил ее в раскрывшиеся перед ним двери. Дожидаться, когда грохнет в лифте, он не стал и вылетел из подъезда на улицу к своим дружбанам. Они встретили его громкими воплями как победителя, а жители дома побыстрей захлопнули форточки и задернули занавески, чтобы ничего не видеть и не слышать. А послушать было что. Несмотря на проигрыш любимой команды, фанаты еще минут десять орали возле дома: «Зенит» – чемпион! «Зенит» – чемпион!

Макс проснулся и не сразу понял, где находится, но, увидев рядом с собой на подушке голову спящей Аллы, счастливо улыбнулся. Она наконец-то дала согласие! Ему теперь не надо будет уходить от нее домой и терзаться муками ревности: где она, с кем и чем занимается? Он всегда будет рядом с ней. Макс сел на постели и заботливо укрыл Аллу одеялом. А не сходить ли на кухню? Не глотнуть ли водички из-под крана? Он уже спустил ноги на пол, но тут же опять убрал их под одеяло. Черт, холодно! Эти хозяйственные службы пока основательно не выморозят народ, ни за что отопление не включат! Конечно, осень выдалась теплая, чего уж там говорить, но сейчас-то уже похолодало как следует! Поди, конец октября!

Макс забрался к Алле под одеяло, уткнулся ей в волосы, но тут же опять встревоженно поднял голову. Вроде горелым пахнет… С чего бы? Неужели не выключил газ под какой-нибудь посудиной? Кряхтя и ежась, Макс опять выпростался из-под одеяла и босиком пошлепал в кухню. Ну и холодрыга! Надо срочно купить какие-нибудь тапки!

В коридоре запах слышался сильнее. Значит, все-таки что-то оставил на плите, идиот! Макс завернул в коридорчик на кухню. Запах несколько утих. Странно… Принюхался, что ли? Он включил свет на кухне и посмотрел на плиту. Она сияла чистотой и отсутствием какой бы то ни было посуды. Горелки были в нулевом положении, и даже вентиль на трубе завернут. Правильно: посуду он лично убрал в шкаф и вентиль завернул как можно сильнее, чтобы Алла не открыла, если вдруг у нее опять голова пойдет кругом. Все в порядке. Почему же такая жуткая вонь?

Макс вернулся в коридор. Запах гари там был уже нестерпим. Видимо, что-то горит на лестнице. Надо посмотреть… Ночь все-таки… Народ мирно спит, как Алла… Он открыл входную дверь. В лицо ударила волна очень теплого воздуха. Запах горелого пластика мгновенно забил легкие, и Макс закашлялся. Он сунул голые ноги в кроссовки, набросил на плечи куртку и, как был – в трусах, начал спускаться по лестнице вниз. Уже на третьем этаже он понял, что горит лифт. Из проволочной сетки, окружающей кабину, вырывались языки пламени. Вокруг лифта полыхали деревянные перила. В воздухе, как черный снег, плавали жирные хлопья каких-то ошметков. Едкий смрадный дым резал глаза, дышать было трудно даже через куртку. Макс развернулся, чтобы броситься по лестнице вверх, но продвижение давалось ему с трудом. Ядовитые испарения пластика разъедали слизистые носа и рта, раздирали удушливым кашлем легкие. Вздохнуть как следует, полной грудью, было невозможно. Макс почувствовал, что задыхается. До площадки, где находилась квартира Аллы, он добирался уже ползком. Сознание уплывало.

Черт! Дверь-то захлопнулась! Как он этого не предусмотрел? Явно, спросонья. Макс с трудом поднялся и нажал кнопку звонка. Не раздалось ни звука. Пропади все пропадом! Алла же отключила звонок! Сгорим ведь все к чертям собачьим! Неужели больше никто не проснулся?! Собрав последние силы, он, как мог, замолотил в дверь кулаками. Если Алка опять впала в свою летаргию, то ему крышка, а потом… потом и ей! Всем жильцам этого подъезда крышка! Осознание того, что несколько десятков мирно спящих людей находятся на волосок от смерти, придало Максу сил. Он принялся бить в дверь ногой. В конце концов из квартиры послышался испуганный голос Аллы:

– Кто?

Макс хотел отозваться, но распухший шершавый язык не желал повиноваться. Он припал к скважине замка пересохшими губами и с трудом прохрипел:

– Алла! Это я, Макс… Открывай или… сдохну…

Наконец щелкнул замок. Алла распахнула дверь с истеричным криком:

– Макс! Что?!! Где горит?!!

Он, втолкнув ее в глубь квартиры, кое-как вполз в нее сам, захлопнул за собой дверь, просипел:

– Звони 01… Лифт горит… – и зашелся натужным кашлем.

Алла бросилась к телефону, а Макс, продолжая зверски кашлять, прополз в ванную, чтобы промыть глаза и прополоскать рот.

Вызвав пожарных, Алла выскочила в коридор. Там уже нечем было дышать. Из дверных щелей, о существовании которых Алла и не подозревала, с паровозным гулом и реактивной скоростью летели пары горячего воздуха, дыма и черные хлопья гари. В течение нескольких минут в коридоре, освещенном двумя лампами дневного света, стало темно, как ночью.

– Макс! Ма-акс! – пыталась крикнуть Алла, но хлопья горелых ошметков, летящих сквозь щели, мгновенно забили рот. Из глаз потекли слезы.

Она прижалась к стене и не знала, что делать дальше. Неужели они все умрут? Еще совсем недавно она так хотела умереть, а теперь ей страшно. Смерть будет мучительной… Сердце Аллы готово было выпрыгнуть из груди, глаза резало нестерпимой болью, но она, упорно раскрывая рот, который никак не мог выкрикнуть «Макс!», стала пробираться к ванной. Она не могла оставить его там одного. Жив ли он? Ведь еле-еле приполз с лестницы!

Где-то на полпути к цели в полной темноте и горячем смраде она столкнулась с Максом, который прижал к ее лицу мокрое полотенце. Дышать стало немного легче. Алла перевела дух.

– Быстрей… на балкон… – выдохнул он ей в ухо и потянул за руку за собой.

Балкон был уже заклеен на зиму. Макс с такой силой рванул за ручку, что она осталась у него в руке, а лента бумажного скотча продолжала мертво держать дверь. Он выругался. Воздух комнаты уже посерел от гари. Становилось жарко.

– Отойди! – Макс оттолкнул в сторону Аллу, схватил стул и вышиб им стекло балконной двери.

– Лезь! – скомандовал он.

Алла только в эту минуту поняла, что, кроме белой ночной рубашки, на ней ничего нет, но искать одежду уже не было времени. Воздух комнаты с каждой минутой темнел все больше и становился все горячей и горячей. Макс накинул на ее плечи свою куртку и подтолкнул к балкону. Раздирая голые ноги в кровь об осколки стекла, торчащие из пазов, Алла вылезла на балкон. За ней туда перебрался и Макс. Она попыталась поделиться с ним курткой, но он не позволил, только крепко обнял ее, и они наконец огляделись. Внизу уже сигналили подъезжающие пожарные машины. Жильцы дома сгрудились на своих балконах целыми семьями. Многие, как и Алла с Максом, были полураздеты. Люди выскакивали на балконы в том, в чем застал их едучий горячий воздух, прорвавшийся в квартиры с лестницы: в ночнушках, пижамах, трусах. Пара молодоженов на соседнем балконе вдвоем куталась в одну простыню, всю в крупных алых розах. Те, у кого не было балконов, гроздьями висели на подоконниках, рискуя сорваться вниз. Изо всех открытых окон, форточек и просто щелей на улицу с шипением вырывались струи гари и раскаленного воздуха. Выскочившие из машин пожарные потрясали кулаками и орали жильцам:

– Закройте окна, козлы! Сами же тягу создаете!

Аллин старик-сосед, вцепившись в наполовину высунувшуюся в окно жену, зло крикнул вниз ретивым борцам с огнем:

– Сами вы козлы! Нам, значит, надо гореть и задыхаться, чтобы вам тушить сподручней было!! Гады!!! – и закашлялся при этом так, что Алла испугалась, как бы они не рухнули вниз вместе с женой, которая уже, похоже, теряла сознание.

Все происходящее напоминало кошмарный сон или голливудский фильм-катастрофу. Дымящийся и уже пылающий первым этажом дом напоминал «Титаник», вставший над океаном торчком. Женщины голосили и причитали, дети кричали и плакали, мужчины переругивались с пожарными и матерились на чем свет стоит. С четвертого этажа с душераздирающим криком сорвался мужчина. Он навалился всем телом на оконную раму, а она не выдержала его тяжести. Старое дерево треснуло, и мужчина вместе с рамой оказался на асфальте. Дико закричала его жена, и Алла решила больше ни на что не смотреть. Она развернулась к Максу и спрятала лицо на его груди.

А пожарные уже цепляли за балконы свои раздвижные лестницы, снимали людей и помогали им спускаться вниз.

– Скоро все кончится! – прошептал Алле на ухо Макс.

Алла с облегчением перевела дух и вдруг услышала доносящийся из комнаты тоненький писк.

– Макс! – истошно закричала она. – Там же котенок!!! Что делать?!

– Брось… Он наверняка уже задохнулся… – попытался унять ее Макс.

– Нет!!! Я же слышу, он пищит!

Макс прислушался и сказал:

– Тебе кажется…

– Не кажется! Пищит! Прислушайся!

Макс повернулся лицом к балконной двери, из которой летел горячий воздух.

– Черт! Вроде и правда пищит… – Он заковыристо выругался и, оторвавшись от Аллы, полез в дым комнаты.

– Нет! Не на-а-адо! – Она пыталась его остановить, но было уже поздно. Макс исчез в глубинах черной, дышащей раскаленным смрадом квартиры.

Алла заметалась по балкону, не находя себе места. Макс не возвращался. И зачем она только вспомнила про котенка? Может, никто и не пищал, ей просто показалось… Котенка, конечно, жаль, но что такое его жизнь в сравнении с жизнью Макса! В конце концов Алла не выдержала и опять, царапая осколками ноги и руки, полезла в квартиру.

– Аллочка! Куда же вы? – закричал ей вслед сосед. – Сейчас будут нас снимать! Вон уже за Смирновых цепляются! – Поскольку Алла не возвращалась, он обратился к молодому пожарному, лезущему по лестнице к Смирновым: – Господин пожарный! Гражданин хороший! Имейте в виду! Вон в той квартире люди! Молодые! Мужчина и женщина! Вы уж не забудьте, а то задохнутся!

– Ты, папаша, о себе побеспокоился бы! – пробурчал парень в блескучей каске. – Мамаша твоя, похоже, не дышит уже! Вон как свесилась!

– Как не дышит? Что вы такое говорите?! – испугался дед и затормошил жену: – Тонечка! Ты дышишь? Ну, скажи, пожалуйста, молодому человеку, что ты дышишь!

– Посторонись, дед! – крикнули снизу, и крюки пожарной лестницы впились в подоконник. – Давай бабульку сюда!! – потребовал показавшийся перед окном другой пожарный. – Да переваливай же ее! Не жалей, мать твою… Хуже уже не будет!

А с соседнего балкона эвакуировали толстую тетю Дусю Смирнову в короткой мятой сиреневой рубашонке. Она трубным басом голосила на всю улицу, перекрывая вой пожарных сирен и все другие звуки:

– О-о-о-ой!!! Батюшки мои!!! Ой, сейчас лопнет мое сердце! Да что же это такое делается!!! Боже ж ты мой!!! Помоги-и-ите-е-е!!! А-а-а-а!!! Падаю!!!

А Алла тем временем хватала ртом раскаленный воздух квартиры, обжигая все внутренности, и никак не могла сделать ни шагу вперед. Она упала на колени и попыталась ползти. Ей казалось, что где-то по-прежнему пищит котенок. Там, где котенок, должен быть Макс. И она ползла на этот писк – к Максу. А писк становился все громче и громче. Это был уже не писк, а мяуканье огромного черного кота. Вон он скалит зубы и разевает мокрую красную пасть. И зачем этот кот на нее так смотрит? Что ему надо? Зачем он прыгнул прямо ей на грудь? До чего же тяжело! Вонючая кошачья шерсть лезет в нос, полностью забила рот… Нечем дышать… Абсолютно нечем дышать… Совсем…

…В понедельник, очень тяжелый и малопродуктивный день, Петр Николаевич Башлачев находился во встревоженном состоянии. На работу не вышла Алла Белозерова. С одной стороны, его это не касалось: Алла работала в другом отделе, и пусть о ней беспокоится ее начальник. С другой стороны, у Башлачева горел отчет, а помочь ему с расчетами могли только Игорь Кравченко и Алла. С Игоря теперь никакого спроса… А вот куда запропастилась Белозерова? Раньше она не имела такой моды – отсутствовать по незаявленной начальству причине. Петр Николаевич даже проконсультировался на сей счет с женщинами ее отдела, но никто не знал, почему Белозерова не пришла на работу. Целый день ей пытались звонить домой, но безрезультатно: к трубке никто не подходил. Одна из сотрудниц предположила, что Алла Константиновна, находясь в безутешном горе, отключив телефон и все остальные средства коммуникации, возможно, потеряла счет дням, и лучше всего оформить ей еще парочку дней за свой счет. Все сочли это ее предложение рациональным. Начальник быстренько подписал заявление от имени Аллы, составленное все той же находчивой сотрудницей, и даже собственноручно получил на нем визу директора института. Заявление отнесли к экономистам и всем коллективом постановили проведать Белозерову завтра на дому в том случае, если она опять не выйдет на работу и будет продолжать не реагировать на телефонные звонки. После того как сдвинули с места такое большое дело, сотрудники немедленно успокоились и даже почувствовали, что как-то незаметно адаптировались в новой рабочей неделе.

Несмотря на спокойствие коллектива дружественного отдела, Петр Николаевич продолжал существовать внутри данного понедельника все в том же встревоженном состоянии. Стоило ему вспомнить Игоря Кравченко, как на сердце опять заскреблись кошки, которые это делали каждый раз, как только ему доводилось вспоминать погибшего молодого человека. Петр Николаевич Башлачев, конечно, расстраивался, что лишился такого способного сотрудника, но дело было даже не в этом. Он почему-то чувствовал свою косвенную вину в смерти Игоря и никак не мог от этого отделаться. Зачем он сунулся к нему с фотографиями? Кравченко вышел из его кабинета в таком взвинченном состоянии, а потом все пошло и поехало… Теперь и сама Алла куда-то задевалась… А вдруг она не выдержала тяжести свалившегося на нее несчастья? Может, она по-настоящему любила этого Кравченко? А что, если она, как Игорь, совершенно невменяемая, шла по улице, и на нее тоже налетела машина с нетрезвым водителем? Башлачева передернуло. Только не это!

Дома беспокойство и раздражение Башлачева еще больше усилилось. Он ел рассольник, стараясь не смотреть в сторону Вики, которая уже накладывала ему на тарелку второе в виде мясных зраз с грибной начинкой. Петр Николаевич очень уважал и рассольник, и зразы, но последнее время совершенно не выносил Вику. После пламенных встреч с Аллой Белозеровой интимные отношения с женой перестали приносить ему былое удовольствие и удовлетворение. Он с удвоенной силой зачастил на сторону, но и во всех остальных женщинах не находил того, что в избытке присутствовало у Аллы: мощной чувственной энергии, полной раскрепощенности и неукротимого темперамента. Вика не могла не чувствовать, что муж совершенно к ней охладел, но даже не пыталась угрожать ему разлукой с сыном. Угрожать можно тому, кто этих угроз боится. На нынешнем жизненном этапе Петр Николаевич находился в таком нетрадиционном состоянии, что угрожать ему было бессмысленно: он не испугается, а она, Вика, получит статус брошенной жены или разведенки. Она подозревала, что Башлачев неслабо влюбился, и решила благоразумно переждать тот момент, когда мужику седина ударяет в бороду, а бес – в ребро. Вика даже записалась на фитнес, куда потихоньку от всех бегала по утрам, проводив мужа на работу, а сына – в школу. Пока эти упражнения не давали результата, но она надеялась, что к тому моменту, когда нынешний любовный пыл мужа неизбежно поостынет, результат как раз и даст о себе знать. Она сменила цветастый домашний халат на пронзительно-голубой спортивный костюм, но Башлачев этого даже не заметил. Еще Вика купила себе три полупрозрачных ночных рубашки и кучу всяких кремов и притираний для лица и тела. Когда она несколько раз после принятия душа умастила тело специальным кремом с ароматом морского бриза, Башлачев сказал, что от нее несет, как от «Пемолюкса» для чистки посуды. Разумеется, что полупрозрачная рубашка после этого не произвела на него никакого впечатления. Вика с горечью вспоминала старый анекдот, суть которого состоит в том, что женщинам не стоит тратиться на дорогие ночные рубашки, а лучше сразу купить себе парочку хорошеньких шарфиков, которые можно носить еще и под пальто.

Петр Николаевич молча съел зразы, запил их хорошим бокалом чая с куском ватрушки и понял, что должен лично и немедленно съездить к Алле, чтобы удостовериться, что с ней ничего не случилось. Тревога настолько глубоко проникла в его организм, что он уже был почти уверен – с Белозеровой стряслась беда. Когда он надевал куртку, в прихожую вышла из кухни Вика.

– Куда? – односложно и мрачно спросила она.

– На кудыкину гору, – грубо ответил ей Башлачев.

– И это все, что ты можешь мне сказать?

– Если я скажу правду, тебе это сильно не понравится.

– Ты идешь к женщине? – Голос Вики дрогнул, а губы ей пришлось закусить, чтобы они не съезжали на сторону.

– Да, Вика, я иду к женщине, – честно ответил ей Петр Николаевич. – Единственное, чем я могу тебя утешить, это то, что я этой женщине и на дух не нужен.

– Зачем же тогда идешь?

– Да понимаешь… Предчувствие у меня дурное… Надо проверить… – и, больше не обращая внимания на жену, он вышел из квартиры.

Башлачев понял, что предчувствие его не обмануло, когда издалека увидел дом Аллы. Все его квартиры с первого до третьего этажа выгорели до основания. Вместо окон зияли черные провалы, по стенам от этажа к этажу из них тянулись безобразные подпалины. Почти во всех окнах последних этажей отсутствовали стекла. По уже устоявшейся весьма грустной моде последних лет у дома на тротуаре и на обгорелых подоконниках лежали цветы и стояли свечи.

Петр Николаевич подошел ближе к группе женщин, что-то живо обсуждающих как раз у провала Аллиного подъезда.

– Что же вы, милочка, хотите! – горячилась пожилая женщина в ярко-розовой вязаной шапке. – Это же старый дом! Все перекрытия деревянные! Хватило бы одной спички, чтобы спалить весь дом, а тут, говорят, бросили что-то вроде зажигалки. Помните, мы в войну такие тушили?

– При чем тут зажигалки, когда это был самый настоящий террористический акт! – не без труда произнесла столь сложный термин низенькая старушка с огромной хозяйственной сумкой, из которой торчали уже поникшие стрелки зеленого лука. – Это все мусульмане гадят! Чечены!

– Да какие еще мусульмане! Никакие не мусульмане! Я вам говорю, что пожарных никак не могли дождаться! – утверждала другая женщина, такая же пожилая, как и первая, но моложе старушки с луком. Она держала за руку вертлявого мальчишку лет пяти, которому до смерти надоело стоять у горелого дома вместо того, чтобы исследовать его черное нутро или идти в какое-нибудь еще более интересное место. Он методично дергал женщину за плащ и противным голосом стонал: «Ну-у-у, ба-а-аба!», но женщине было еще о чем поведать собеседницам: – Они там все перепились! Это я вам говорю! Им выезжать, а они – лыка не вяжут! А вы вспомните наше время! Разве такое возможно было в наше время?!!

– Наше время, между прочим, ничуть не хуже вашего! – назидательно сообщила ей молодящаяся дама, которая при всех ее ухищрениях выглядела моложе двух других лет на пять, не больше, но старушки с луком – лет на десять, и потому считала себя представителем совершенно иного поколения и соответственно – иной формации. – А пили в ваше время еще хуже! А тушить могли только водой! А где бы им набрать столько воды? Тут пеной надо! Вот скажите, была в ваше время пена?

Петр Николаевич решил прервать захватывающую беседу старушек и вежливо спросил:

– Скажите, пожалуйста, а когда пожар-то случился?

– В пятницу! – мгновенно отреагировала женщина со внуком, закручивающим ее винтом. Когда орбита, по которой двигался мальчишка, подходила близко к старушке с хозяйственной сумкой, он обрывал луковую стрелку и совал себе в карман.

– Нет… – не согласилась с ней женщина в розовой шапке. – В пятницу я ходила к окулисту. Тут еще все было в порядке!

– Дык… загорелось-то ночью! Ты ж не ночью к окулисту ходила! – не сдавалась бабушка очень темпераментного паренька, который, перепробовав все способы борьбы с бабкиной разговорчивостью, решил сесть на асфальт. – Вадик! – тут же заголосила старушка. – Встань немедленно и не позорь своих родителей перед посторонними людьми! – Справедливо полагая, что ей повредить уже ничего не может, она еще раза три помянула несчастных маму с папой, что все равно не привело к положительному результату. Старушка церемонно извинилась перед всеми и засеменила вслед за мальчишкой, который сразу потащил ее по направлению к кондитерскому магазину.

– Все действительно произошло ночью с пятницы на субботу, – подтвердила молодящаяся дама иного поколения. – Сначала лифт у них загорелся, а потом и пошло… и пошло… Дом-то внутри весь деревянный! Говорят, полы вспыхивали, будто под ними бикфордовы шнуры проложили! Перекрытия обваливались… Страшное дело…

– А люди-то! Люди-то где? – полузадушенным голосом спросил Башлачев и почувствовал, что все у него внутри спеклось, будто он сам только что выбежал из горящего дома.

– А во-он, – женщина в розовой шапке махнула в сторону дома, – видите, на стене бумажные листы прилеплены? Там и написано, кто где… Кого установить смогли… А трупов там… трупов… мамочки мои… не счесть.

С ухающим колоколом сердцем Башлачев подошел к бумажным листам, у которых стояли еще несколько человек. Один лист с черным кантом перечислял фамилии погибших и указывал морги, где можно было отыскать останки. Неопознанными числились тринадцать трупов. Петр Николаевич от этого страшного листа поспешил к другим, надеясь отыскать Аллу среди живых. Жильцы дома, отделавшиеся испугом и порчей имущества, были временно переселены в гостиницу без названия на окраине Питера. Среди этих счастливчиков фамилии Белозеровой Башлачев не обнаружил. Остальные жильцы дома являлись пострадавшими разной степени тяжести и были размещены в разные места: в НИИ «Скорой помощи» на Будапештской, в городскую многопрофильную больницу в Озерках и Мариинскую больницу на Литейном. Петр Николаевич вздрогнул, когда наткнулся наконец на Аллину фамилию. Алла Белозерова находилась у черта на рогах – в Озерках. Башлачев чертыхнулся, сел в свою «Ауди» и поехал в Озерки.

В огромной больнице охранник ни в какую не желал пропускать его на этажи, требуя пропуск.

– Какой еще пропуск, – проревел Петр Николаевич, – если я только сейчас узнал, куда отвезли… мою сестру… из сгоревшего дома на Владимирском! У нее… больше никого нет, а она уже третий день тут! Может, что-то надо!! Элементарные… трусы и зубную пасту! Будь человеком, пусти!

Упоминание сгоревшего дома подействовало на охранника, как магическое заклинание, и он даже окликнул идущую мимо медсестру и попросил ее проводить человека на этаж к владимирским погорельцам.

Алла лежала в четырехместной палате с тремя женщинами из своего дома. У всех четверых было отравление угарным газом, легкие ожоги и не слишком серьезные ранения. Медсестра предупредила Башлачева, чтобы он вел себя сдержаннее, поскольку у всех женщин, лежащих в палате, погибли или пока числятся без вести пропавшими родные. Петр Николаевич кивнул, нервно сглотнул и зашел в палату. Он сразу увидел Аллу, хотя она мало была похожа на ту блистательную женщину, которой восхищался весь институт. Ее лицо было землистого цвета, глаза окружали желто-коричневые круги. Через всю щеку тянулась отвратительная запекшаяся царапина, но хуже всего было выражение ее лица. На нем были написаны смертельная скука и полное безразличие к окружающему.

– Алла, это я, Петр… – сказал он, сев возле ее постели на шаткую табуретку, которую прихватил у стены палаты.

Алла с видимым усилием повернула к нему голову и всмотрелась в его лицо так, будто ее глазам не хватало резкости и она никак не могла его узнать.

– Я это… Башлачев, – уточнил Петр Николаевич. – Ты… меня не узнаешь?

Белозерова с трудом разлепила бледные губы и медленно произнесла:

– Ну… почему? Узнаю…

– Это… хорошо… Ну… как ты себя чувствуешь?

– Никак.

– Так не бывает. Чувствуют себя или хорошо, или плохо…

– Все-то ты знаешь, Петя… – усмехнулась Алла.

– Конечно! – Башлачев обрадовался, что Аллино лицо оказалось еще способным на выражение эмоций. Значит, не все еще потеряно. – Вот увидишь, у тебя все заживет в самом лучшим виде, и ты опять станешь самой красивой в нашем институте, а… может быть, даже и во всем Питере!

– Если бы ты знал, Петя, до чего мне безразлично, заживет или не заживет…

– Вот это ты зря… И вообще, ты должна знать, что я очень жалею о том, что между нами произошло…

– Да что ты говоришь? Неужели тебе не понравилось? Я старалась! – Алла опять усмехнулась. Усмешка чуть дольше задержалась на лице Белозеровой, и Башлачев заметил на ее лбу и под глазами десятки тоненьких морщинок, которых еще совсем недавно не было.

– Я не о том, – отвел глаза Петр Николаевич. – Ты прости меня за фотографии и вообще… за все. Ты не хотела… со мной, а я тебя, можно сказать, шантажировал. Я сволочь, Алла…

– Как самокритично! – От удивления она расширила глаза и даже чуть приподняла голову от подушки. – Чего это на тебя нашло?

– Сам не знаю… Может, это ваш пожар меня потряс… Я вдруг подумал, как мы все не защищены… и как от нас ничего не зависит… Суетимся, снуем туда-сюда, добиваемся чего-то, интригуем, а потом вдруг раз – и нет Игоря Кравченко, а потом раз – и нет твоего дома… Хорошо, хоть сама выжила. Там у вас столько трупов…

Лицо Аллы исказила судорожная гримаса. Оно все покрылось сеткой морщин. Башлачев подумал, что ее пронзил приступ физической боли, но она вдруг вцепилась в его рукав и горячо зашептала:

– Петя! Я тебя умоляю, найди одного человека! Если ты его не найдешь среди живых, то считай, что мне не повезло. Без него я не стану жить! Тут уж меня никто не остановит!

– Что за человек? – удивился Петр Николаевич, который считал, что главный человек в жизни Аллы уже закончил свое существование под колесами машины.

– Его зовут Максом… Нет… Его зовут Тихомировым Максимом Александровичем! Мы были вместе, когда начался пожар, и я ничего не знаю о его судьбе! Никто ничего не говорит. Даже не хотят сказать, поступил ли такой человек в эту больницу! Найди его, Петя! Большая часть твоих грехов простится! Клянусь!

– Знаешь, Алла, я точно могу сказать, что его фамилии нет ни в списке выживших, ни в списках… мертвых.

– Какие еще списки? Где?

– На вашем доме висят. Видимо, для родственников и знакомых повесили…

– Петр! Посмотри еще! Может, ты его фамилию пропустил?

– Нет. Не мог, – покачал головой Башлачев. – Девичья фамилия моей жены – как раз Тихомирова. Я не пропустил бы, потому что подумал бы, может, он ее родственник какой… дальний…

– Да… правильно… У Макса наверняка не было при себе никаких документов… Раз он не назвал своей фамилии, значит, он… неужели он…

Аллино лицо исказилось такой ужасной гримасой, что Петр Николаевич поспешил ей заметить:

– Вовсе не обязательно, что случилось самое худшее! В списках живых есть человек десять, имена и фамилии которых еще не установлены.

– А… в списках… не… живых…

– Там тоже… – вынужден был признаться Башлачев.

Как Алла ни крепилась, из одного глаза все-таки выползла слеза.

– Поищи его, Петя, пожалуйста… если можешь…

– Я постараюсь… Я прямо сейчас спущусь вниз, в справочное, и спрошу, есть ли в этой больнице на каком-нибудь отделении Максим Алексеевич Тихомиров.

– Александрович, – поправила его Алла.

– Александрович, – повторил Башлачев. – Если его здесь нет, то я не буду к тебе возвращаться, а съезжу сразу в две другие больницы, где находятся люди из вашего дома. Хорошо?

– Не забудь узнать, где находятся… неопознанные трупы… – прошептала Алла.

В городской многопрофильной больнице № 2, где лежала Алла, не было ни Максима Александровича Тихомирова, ни неопознанных трупов с Владимирского проспекта. Бледная женщина за окошечком справочного бюро вопросам Башлачева совершенно не удивилась, потому что ее уже третий день осаждали родственники и друзья погорельцев. На предмет неопознанных трупов она сразу предложила ему обратиться в морг НИИ «Cкорой помощи», потому что их свозили именно туда. Поскольку Башлачев все равно не смог бы опознать незнакомого мужчину, он решил для начала заняться живыми.

В справочном Мариинской больницы на Литейном ему сказали, что как раз сегодня несколько пострадавших пришли в себя и смогли назвать свои имена. Молоденькая восторженная девчушка в белых кудряшках торжественно объявила ему, что он может посетить Гусакову Антонину Яковлевну, 1936 года рождения, и Канцельмана Семена Иосифовича, 1979 года рождения. А восемнадцатилетнего паренька, который смог только прошептать, что его зовут Борис, он посетить не может, потому что тот находится в реанимации.

– Девушка, – нетерпеливо перебил ее Башлачев, – я очень рад и за Гусакову Антонину Яковлевну, и за Канцельмана, и особенно за юного Бориса, но меня интересует Тихомиров…

– Максим Александрович?

– Именно!!!

– Так я же просто еще не договорила, – девушка огорчилась, что Петр Николаевич прервал ее торжественный монолог во славу отечественной медицины. – Следующий как раз Тихомиров Максим Александрович, но к нему тоже нельзя. Он хоть и сумел назвать полностью свои имя и фамилию, но находится в тяжелейшем состоянии.

– А что с ним?

– Ой! Вы не представляете! У него и переломы, и ожоги, и отравление, и тяжелейшее сотрясение мозга!

– Он что, упал откуда-то?

– Вроде бы на него упала горящая дверь или что-то в этом роде… Да вы не беспокойтесь! – опять просияла лицом девушка. – У нас такие врачи! Вы не представляете! Прямо волшебники! Вот если с вами что-нибудь случится, вы непременно проситесь к нам!

– Нет уж… – Башлачева передернуло от таких замечательных перспектив. – Век бы не видеть ваших волшебников…

…Когда Петр Николаевич сообщил Алле, что Максим Александрович Тихомиров жив, она разразилась такой истерикой, что успокоить ее обычными способами и средствами никак не удавалось. Башлачеву здорово влетело от дежурного врача за то, что он, не посоветовавшись, сообщил человеку с травмированной психикой тяжелые новости, но Петр знал, что эта новость вовсе не тяжелая. Поплакать по этому поводу для Аллы гораздо полезнее, чем слушать разглагольствования заумных психотерапевтов, или, как сейчас модно выражаться, психоаналитиков.

Башлачев вел машину домой и думал о том, что для него все кончено. Он сделал свое дело и теперь для Белозеровой вообще не представляет никакого интереса. А кто же такой этот Тихомиров Максим Александрович? Если Алла до такой степени о нем беспокоилась, то с какого боку был пристегнут к ней Игорь Кравченко? Воистину – чужая душа потемки… Да и своя-то собственная оказалась не лучше. Когда он ехал в Озерки, никак не думал, что станет перед Аллой извиняться, а вот поди ж ты… Все-таки она – шикарная женщина! Даже в растерзанном и сломленном состоянии все равно хороша… Но не про его честь… Башлачев вздохнул раз, другой, а на третьем вздохе вдруг согласился с выражением: «Все, что ни делается, все к лучшему». Ему было бы очень трудно с Аллой. Около нее он всегда чувствовал бы свою ущербность, простоватость и… да что там говорить – неумность. То ли дело Вика. Изображает из себя главу дома, а на самом деле цыкнешь на нее покруче, она сразу шелковой делается. Последнее время перестала даже разлукой с Мишкой пугать. Еще бы! Разве его теперь чем испугаешь? А что Вика растолстела не в меру, так это ничего. Можно в тренажерный зал ее записать или на какую-нибудь там женскую аэробику… А будет возражать, он теперь сам знает, чем ее напугать! Не пикнет! Вот сейчас приедет домой и сразу ей это предложит. Он ей так и скажет: или… или… выбирай, милая!

Проезжая мимо Дома книги, Петр Николаевич решил где-нибудь рядом припарковаться. С трудом найдя местечко в перпендикулярной Невскому улочке, Башлачев прошел в магазин и сразу отправился к разделу «Здоровье». Там он для виду посмотрел книгу «Инфаркт миокарда», потом брошюру «Камни в почках» и уже потянулся было к изданию под названием «Мужчина и простатит», но вовремя отдернул руку. Ага! Стоит ему только взять эту книгу, как окружающие женщины сразу подумают, что он уже вышел в тираж. А у него все еще в полном порядке. Башлачев так воровато огляделся, что наблюдатели, которые обязательно имеются в таком крупном магазине, могли бы подумать, что он хочет украсть «Камни в почках». Петр Николаевич срочно поставил брошюру на место, соорудил на лице выражение, которое обычно принимал на рапортах у директора института, и огляделся по сторонам взглядом, полным достоинства и величия. Вот, пожалуйста: рядом какая-то миленькая дамочка рассматривает «Справочник врача-дантиста». Приударить бы за ней – и свой дантист в кармане… Хотя, конечно, было бы лучше, если бы она рассматривала «Мужчину и простатит». Такого врача гораздо важнее иметь в загашнике. Башлачев еще раз бросил взгляд на миловидную женщину и вынужден был сказать себе, что находится здесь не за этим.

Он бочком продвинулся к самым ярким и крупным по формату книгам на соседних полках. На их глянцевых обложках были изображены обнаженные тела мужчины и женщины, в одиночестве или слившихся в экстазе объятий. Как бы так незаметнее прихватить одну? Как-то он все же не приучен к тому, чтобы интересоваться этой темой без бегающих глаз и румянца во все лицо. Ну и что тут такого, если он открыто возьмет с полки эту книгу? Да ничего! Хотя… с другой стороны, женщина-дантист может подумать, что он в этом вопросе до такой степени профан, что ему нужна просветительская литература. Башлачев еще немного покрутился рядом с бесстыдно обнимающейся на обложке парой, рассматривая то «Женщину и материнство», то «Лечение остеохондроза в домашних условиях», а потом неизвестно зачем протянул руку к брошюре «Глаукома и вы». Очевидно, поведение Башлачева со стороны выглядело настолько подозрительным, что перед ним неожиданно вырос молодой розовощекий охранник в паре с очень худосочной на его здоровом фоне продавщицей по имени Елизавета. Именно это имя было написано на ее бэйджике.

– Вам помочь? – пропищала Елизавета, сурово поглядывая на Петра Николаевича, а охранник при этом очень выразительно перекатил жевачку из-за одной щеки к другой.

– Нет-нет! Спасибо! Я уже выбрал! – самым бодрым голосом ответил Башлачев.

К «Глаукоме», которую он так и держал в руках, ему пришлось добавить «Лечение остеохондроза». Идя к кассе мимо ярких глянцевых книг, Петр Николаевич махнул рукой на свой имидж и самым ловким образом сдернул с соседней полки «Сексуальную энциклопедию» с женской грудью на обложке, очень крупно взятой фотографом, а потому напоминающей два неопознанных летающих объекта. Вообще-то, ему хотелось взять «Как разжечь мужскую страсть», но теперь, когда он был преследуем охранником с Елизаветой, выбирать уже не приходилось.

За кассой сидела пожилая женщина в красном в золотую клетку газовом шарфике на толстой шее, точь-в-точь таком же, какой был когда-то у матери Петра Николаевича в так называемые годы тоталитаризма. Башлачев представил, какое лицо сделалось бы у матери, если бы она увидела эту энциклопедию. Именно таким лицо сделалось и у кассирши. Отдельно от развращающей литературы она любовно упаковала «Глаукому» и «Остеохондроз» в фирменный пакет Дома книги.

– А эта, – она грозно ткнула пальцем в объектоподобную грудь на обложке, – в наш пакет не поместится!

Петр Николаевич почувствовал, что если он еще на минуту задержится около этой кассирши в тоталитарном шарфике, то она очень доходчиво объяснит ему, почему подобные книги и не должны помещаться в пакеты солидной фирмы. Он решил, что и сам все прекрасно понимает, прикрыл от посторонних глаз энциклопедию пакетом с «Глаукомой» и поспешил к выходу. На выходе Башлачев с большим облегчением сунул фирменный пакет с оздоравливающей литературой в большую квадратную урну, предусмотрительно поставленную рядом, и, прикрывая добычу полой куртки, побежал к своей машине. Прежде чем ехать, он, уже за рулем, полистал энциклопедию и пришел к выводу, что книга нужная и наверняка не хуже той, которая про мужскую страсть. Сегодня же вечером, когда Мишка уляжется спать, он выдаст ее Вике. Пусть ознакомится, узнает, что кроме миссионерской позы есть множество других, гораздо более соблазнительных, и что если ему, ее законному мужу, хочется в постели чего-нибудь эдакого, то он вовсе не извращенец, а нормальный продвинутый в этом деле мужик.

Тяжелый день понедельник, начавшийся самым отвратительным образом и очень тяжело продолжавшийся, обещал закончиться не так уж и плохо. Башлачев аккуратно завернул энциклопедию в «Санкт-Петербургские ведомости», положил рядом с собой на соседнее сиденье и повел машину к дому.

Когда Аллу уже были готовы выписать из больницы, оказалось, что ей не только некуда идти, но также и абсолютно не в чем. Грязную, обгоревшую ночную рубашку, в которой она поступила, конечно же, выбросили на помойку. Ей предложили позвонить родственникам или друзьям, чтобы те принесли ей какую-нибудь одежду. Алла крепко задумалась. Из родственников в Питере у нее была только престарелая тетка, с которой она никогда не водилась, а потому не знает ни ее номера телефона, ни адреса, да и вообще, не известно, жива ли она еще. Подруг у Аллы не было, приятельниц тоже. Ни с кем из сослуживиц она не сходилась теснее того, чтобы вместе работать и обмениваться ничего не значащими фразами о погоде и самочувствии. Игорь погиб, Макс – в больнице. Можно, конечно, позвонить Лехе Никифорову, но после инцидента с гражданином Колымагиным, отягощенным кучей битой посуды, просить его еще о чем-то ей было стыдно. Выходило, что, кроме Башлачева, ей и обратиться-то не к кому. Алла покусала губы, походила взад-вперед по комнате отдыха, в которую ее выселили из палаты по той причине, что на ее место должна была вскоре поступить тяжелая больная, и все же вынуждена была позвонить прямо в личный кабинет Петра Николаевича. Он любезно согласился помочь, только попросил продержаться в больнице до трех часов дня, потому что уже приехали представители завода из Новореченска и ждут его на совещании у директора института. Алле ничего не оставалось делать, как согласиться, и она томилась в комнате отдыха аж до половины четвертого.

Башлачев приехал со своей женой Викой, которая привезла ворох одежды, чтобы Алла могла выбрать что-нибудь более-менее подходящее. Подходящего практически ничего не было. В свои самые лучшие времена Вика была намного солиднее Аллы, которая теперь еще больше похудела от свалившихся на нее несчастий. Башлачев предлагал ей надеть первое попавшееся платье, а по дороге заехать в магазин одежды и купить самое необходимое, но Алла отказалась. Ей надо было спешить к Максу. В конце концов она нарядилась в Викины брюки, кое-как сколов их английской булавкой, в желтый необъятный свитер крупной вязки и коричневую болоньевую куртку. Смотреть на себя в зеркало она не пожелала, расчесала волосы огрызком расчески, который нашла на полке больничной тумбочки, и попросила Башлачева отвезти ее в Мариинскую больницу на Литейном.

Всю дорогу они молчали. Алла думала о том, что она оказалась выброшенной из жизни. У нее теперь нет ни дома, ни документов, ни денег. Она настоящее лицо бомж. Куда обращаться, чтобы ей хоть как-то помогли начать новую жизнь? В собес, в какую-нибудь комиссию мэрии? Куда? Ладно, сейчас это не самое главное… это она решит потом. Самое главное – Макс. Он должен узнать, что она жива и что сделает все, чтобы и он вернулся к жизни.

Петр Николаевич Башлачев искоса поглядывал на Аллу и продолжал ею восхищаться. Даже в этом уродливом прикиде она казалась элегантной и недоступной. Жаль, конечно, что он так и не смог ей понравиться, но… Вика… она тоже ничего… «Сексуальная энциклопедия» пошла ей на пользу. Она позволила ему сменить надоевшую позу и даже предложила свой вариант новой. Кроме того, Петр Николаевич видел, что закладка у нее уже несколько дней лежала на главе «Минет», и ждал, когда жене захочется применить на деле вновь приобретенные знания. А если присовокупить к ее уже почти полной половой просвещенности выдающиеся кулинарные способности, то несколько расплывшимся телом вполне можно пока и пренебречь. Не все сразу.

Вика уселась в машине так, чтобы удобнее было разглядывать Аллу. Страшна, как смерть! Неужели в этот ходячий скелет влюблен ее муж? Да никакая она ей не соперница! Та, которая сама не ест, никогда и мужика толком не накормит! Это же ясно как день. А Башлачев поесть страсть как любит. Да и вообще, у них теперь все в порядке! В постели она изо всех сил старается, чтобы ему угодить, да надо признать, что она и сама получает теперь массу новых ощущений весьма приятного свойства. Благодаря систематическим занятиям фитнесом у нее уже на целых два сантиметра уменьшилась талия и на полтора – бедро, и это только начало. Она обязательно похудеет до запланированных размеров, но никогда не согласится стать такой доской, как эта погорелица. Мужикам – им тело нужно. Может, для разнообразия ощущений их иногда и швыряет к таким заморышам, но потом они обязательно возвращаются в лоно уютных объемистых тел. Довольная собой Вика еще раз оглядела синюшную Аллу Константиновну и утратила к ней всяческий интерес как к сопернице.

У Мариинской больницы Алла, очень комплексуя, попросила у четы Башлачевых немного денег и отправила их домой, заявив, что останется ухаживать за Максимом Александровичем Тихомировым.

Ей пришлось здорово повоевать с медицинским персоналом, чтобы ее пропустили к Максу, который до сих пор находился в отделении реанимации. В конце концов на главврача, до которого она дошла в своей борьбе, подействовал довод, что гражданин Тихомиров М.А. может очень обрадоваться, узнав, что Алла Константиновна Белозерова, с которой он накануне пожара собирался соединиться законным браком, жива и здорова, и это, в свою очередь, положительно скажется и на его самочувствии.

Узнать Макса в спеленатой мумии было нельзя. Он покоился на высокой специализированной кровати, оснащенной всяческими педалями и рычагами. Его правая нога и правая рука были подвешены вверх на каких-то жутких конструкциях, от торчащего из бинтов носа к аппарату, мигающему разноцветными индикаторными лампами, тянулась прозрачная трубка. У Аллы так сжалось сердце, что она чуть не закричала на всю палату. Лучше бы она была вся в бинтах и арматуре! Лучше бы она! Не он! Она бросилась к нему, рухнула перед кроватью на колени и прижалась лицом к его безжизненной левой руке, лежащей поверх одеяла. Она совершенно не пострадала, эта Максова рука, крупная и сильная ранее, а теперь похожая на усохшую лапку раненой птицы…

Алла поцеловала прозрачную руку Макса и горячо зашептала:

– Любимый мой, прости меня за все… прости, мой хороший…

Одна из реанимационных медсестер зачарованно смотрела на эту душераздирающую сцену, как на 326-ю серию какой-нибудь «Санта-Барбары», но вторая, которая была несколько постарше, оказалась более деликатной и тут же направилась в другую комнату, таща за собой упирающуюся первую.

– Ты обязательно поправишься, Макс! Вот увидишь! – продолжала нашептывать Алла, обливая слезами его пальцы. – Ты не можешь не поправиться, потому что я люблю тебя! Я даже сама не знала, как люблю тебя!

Ее сотрясали такие рыдания, что она даже не сразу услышала прорвавшийся сквозь бинты тихий голос. Еще не слишком веря себе, Алла подняла голову, замерла и услышала:

– Если бы не было пожара, то его, Алка, следовало бы придумать…

– Макс!!! Это ты говоришь, Макс?

– Я…

– Максик, милый… не может быть… Что ты сказал? – Алла поднялась с пола и наклонилась над его замотанным бинтами лицом.

– Говорю, что, если бы не было пожара, я, наверно, никогда не удостоился бы таких слов… Верно, гражданка Белозерова?

– Ты еще можешь шутить… – Алла улыбалась сквозь слезы и гладила его руку.

– Мне только это и остается… Нет больше ни неопределенного местоимения, ни эрмитажного Антиноя… Одна обгоревшая головешка… Разве такую можно любить, Алка? – Голос его постепенно становился все глуше и глуше. Алла поняла, что обычный разговор дается ему с большим трудом.

– Ничего не говори, Макс, не теряй силы, – попросила она. – А я еще сто раз повторю, что люблю тебя… только потом… когда ты поправишься… Я помогу тебе… Вместе мы выдержим все, вот увидишь!

Как раз в этот момент в палату вернулись сестры, и та, которая была постарше, попросила Аллу уйти.

– Разрешите мне остаться! – с жаром обратилась к ним Алла. – Я могу помочь и за другими ухаживать! – и она показала рукой на соседние кровати.

– Не положено! – звонко возразила молоденькая сестричка.

– Мне все равно идти некуда… – обреченно сказала Алла. – Наш дом сгорел… Я лицо бомж…

– Нельзя вам здесь, – мягко сказала ей вторая медсестра. – У нас тут специализированная помощь, вы не волнуйтесь. В таких палатах даже санитарки – самые лучшие и душевные! А вы… простите, конечно, но будете только волновать вашего больного… Видите, как он напрягается, что-то хочет сказать.

Девушка бесцеремонно отстранила Аллу и нагнулась к Максу. Он долго, с перерывами, которые делались все дольше и дольше, что-то говорил ей. Алла уже начала терять терпение, когда медсестра обернулась к ней и сказала:

– Он предлагает вам пожить пока у него на Коломенской. Запасные ключи у соседей из квартиры справа. Спросите Ефимова Павла Викторовича.

У Аллы из глаз опять потекли слезы. Даже в таком состоянии Макс думает о ней. Как она могла так долго мучить его? Это ведь она довела его до реанимации… Котенка пожалела… Дура… Идиотка… Преступница!!!

А медсестра, несмотря на поток Аллиных слез, улыбалась:

– Знаете, что он еще сказал?

Говорить Алла не могла. Она вся превратилась в слух.

Девушка еще лучезарней улыбнулась:

– Он сказал, что вы, оказывается, очень кудрявая женщина. А он и не знал!

Алла схватилась руками за голову и перебрала пальцами уже довольно тугие кольца оживающих волос…

Реклама на сайте