«Златовласка»

Глава 1

Белая патрульная машина с выключенными фарами и мигалкой стояла у обочины рядом с домом. В час ночи улица была объята сном. Я остановил машину и направился туда, где под голым апельсиновым деревом стоял Джейми и разговаривал с полицейским. В заливчике, который был сразу за домом, послышалось урчание рыболовного катера. На мелководье по эту сторону моста водилась кефаль, но на крючок она не шла, так что рыбаки, бороздя круг за кругом, выбрасывали сети.

Джейми выглядел бледным и подавленным. Ему было сорок шесть лет — на десять лет старше меня, — но в молочном лунном свете он казался гораздо моложе, а может быть, такое впечатление создавала его хрупкость. Он был в голубой тенниске, белых брюках и синих летних туфлях. Стоявший против него патрульный взмок: волосы прилипли ко лбу, под мышками рубашки темнели большие пятна. Он наблюдал за мной с того момента, как я вылез из машины.

— Я Мэттью Хоуп, — представился я. — Адвокат доктора Парчейза.

Сам не знаю, почему я сразу обратился к патрульному, а не к Джейми. Очевидно, подсознательно я с самого начала пытался взять Джейми под защиту, дав понять представителям закона, что являюсь юристом и никаких фокусов с правами клиента не потерплю.

— Значит, он вам позвонил? — спросил патрульный.

— Да.

— Когда, сэр?

— Где-то без четверти час. Минут десять назад.

— Я принял сообщение по радио всего пять минут назад, — сказал патрульный. У него это прозвучало как обвинение.

— Все правильно, — заметил я. — Сначала он позвонил мне. Я посоветовал ему уведомить полицию.

— Ничего, если я войду сейчас в дом? — спросил патрульный.

— Да, конечно, — глухо ответил Джейми.

— Если не хотите, можете не ходить со мной.

— Я бы предпочел… не ходить, — сказал Джейми.

— Хорошо, сэр, — сказал патрульный, неожиданно слегка коснувшись рукой плеча Джейми. После этого он осветил газон фонариком и легко зашагал к передней двери, переступая через трубы дождевальной установки. Луч фонарика высветил медную дверную ручку. Патрульный настороженно повернул ее, как бы ожидая, что дверь будет заперта, но дверь оказалась открытой, и он вошел внутрь.

Оставшись наедине с Джейми, я тут же начал:

— Я бы хотел задать тебе тот же самый вопрос…

— Это сделал не я, — отчеканил он, не дав мне договорить.

— Скажи мне правду, Джейми…

— Это и есть правда! — опять перебил он.

— …потому что, если это твоих рук дело, мне нужно знать это прямо сейчас.

— Это не я.

— Хорошо… А как ты думаешь, кто это мог быть?

— Не знаю, Мэтт… Просто не имею представления!..

— А почему ты позвонил мне, а не обратился сразу в полицию?

— Не знаю. Наверное… ты мой адвокат, Мэтт, наверное, я подумал… что-то относительно… Ну, я не знаю…

Еще одна патрульная машина деловито подруливала к обочине. Ни сирены, ни мигалки. Водитель выключил двигатель и вылез. Поддернув брюки, он не мешкая направился туда, где под голым апельсиновым деревом стояли мы с Джейми. Это был настоящий гигант. Во мне самом шесть футов два дюйма росту,[1] и вешу я сто девяносто фунтов,[2] но по сравнению с ним я вдруг ощутил себя карликом. На рукаве его рубашки были сержантские нашивки. А потел он еще обильнее, чем другой патрульный, — температура в этот день поднялась до девяноста двух градусов, так что сейчас было восемьдесят шесть,[3] да к тому же здешняя высокая влажность. Такая погода скорее подходила для августа, чем для последнего дня февраля.

— Сержант Хэскомб, — представился он, прикоснувшись к козырьку фуражки. — Кто тут вызывал полицию?

— Я, — отозвался Джейми.

— Ваше имя, сэр?

— Джеймс Парчейз.

— Я выехал, как только услышал сообщение по радио, — сказал Хэскомб. — Ферли все равно бы вызвал меня. Ферли — позывной пять, а я его начальник.

Казалось, при таких габаритах он испытывает неловкость, общаясь с людьми меньше его ростом. Он вытащил из заднего кармана носовой платок, снял фуражку и вытер лоб, затем спросил:

— Он сейчас внутри?

— Да, — ответил я.

— Простите, сэр, а вы?..

— Мэттью Хоуп. Я адвокат доктора Парчейза.

— Понимаю, — произнес он. — Что ж, извините, — добавил он и направился к двери. Прежде чем зайти в дом, он вытер околыш фуражки носовым платком. Несколько секунд спустя он вышел и стремительно направился к машине. По спине у него расползлись пятна пота, напоминавшие развернутые крылья летучей мыши. Я разглядел его, когда он потянулся за рацией: лицо его было мертвенно-бледным…

Я адвокат не по уголовным делам.

Прежде чем переехать в Калузу, я семь лет работал адвокатом в Иллинойсе, и здесь, в штате Флорида, я последние три года занимался все той же адвокатской практикой, но мне никогда не приходилось представлять клиентов, которые были бы замешаны в уголовных преступлениях. Первое, о чем я спросил Джейми по телефону, это не хочет ли он, чтобы я связался с адвокатом по уголовным делам. Хотя это не совсем так. Сначала я спросил его, не он ли совершил эти убийства. Он заверил меня, что нет, но я все же напомнил, что не являюсь адвокатом по уголовным делам, и спросил, не хочет ли он на всякий случай пригласить хорошего адвоката. Джейми ответил: «Если я не убивал, тогда зачем он мне нужен?» В тот момент я не нашелся, что ему ответить. Просто посоветовал поскорей вызвать полицию и сказал, что еду. А вот сейчас, в час тридцать ночи, глядя на всех этих полицейских, шныряющих по дому и вокруг, я почувствовал себя совершенно выбитым из колеи и пожалел, что не настоял на помощи эксперта.

У обочины теснилось уже три полицейских машины, и патрульные поставили заграждение на обоих концах Джакаранда-Драйв. Внутри этих заграждений находилось четыре автомобиля из команды капитана, возглавлявшего Отдел расследований убийств, два детектива в штатском, которым было поручено это дело, и помощник медицинского эксперта. Представитель прокурора штата припарковал свою машину через дорогу сразу за фордовским фургоном криминалистов. Машина «скорой помощи» с раскрытыми задними дверями была развернута задом к дороге…

Вся эта суматоха разбудила соседей, беспокойство охватило всю улицу. Люди толпились перед заграждениями, перешептывались, задавая вопросы, останавливая то одного, то другого патрульного, чтобы узнать, что же все-таки произошло. Большинство из них было одето в пижамы и халаты. Улица была залита ярким лунным светом.

— Кто здесь главный? — спросил патологоанатом.

— Я.

Детектива звали Джордж Юренберг. Примерно моего возраста, может, на год-два моложе, тридцать четыре — тридцать пять лет. Рыжие волосы. Клок волос, прилипший ко лбу, смотрелся как пятно ржавчины. Нависшие брови тоже были рыжими, а глаза — такого насыщенного темно-коричневого цвета, что казались почти черными. Переносица и скулы усыпаны веснушками. Одет он был в яркую клетчатую летнюю куртку, темно-синие брюки, голубые носки и коричневые мокасины. Из-под куртки — темно-красная тенниска с распахнутым воротом. Он был высокого роста, как, впрочем, и большинство полицейских.

— Я закончил, теперь можете осмотреть их сами, — сказал патологоанатом. Он имел в виду трупы жены Джейми и его детей. — Причиной смерти являются многочисленные колотые раны, — добавил он. — Сейчас трудно сказать, какая из них оказалась смертельной. Тот, кто это сделал…

— Здесь находится муж, — прервал Юренберг.

— Простите, — извинился эксперт. — Как бы то ни было, коронер[4] позже специально введет вас в курс. Извините, — еще раз проговорил он и направился к своему голубому «шевроле».

Юренберг подошел к напарнику, беседующему с техническим экспертом из Отдела криминалистики. Тот был смуглым человеком маленького роста с ярко-голубыми глазами. Юренберг сказал ему несколько слов, напарник кивнул и вместе с экспертом пошел в дом. Юренберг вернулся к нам.

— Не возражаете, если я задам доктору Парчейзу несколько вопросов? — спросил он.

— Его ведь ни в чем не подозревают, не так ли?

— Нет, сэр, конечно же, нет. Если хотите, сэр, я могу рассказать ему о его правах, но это всего лишь обычное предварительное расследование, и в данном случае от меня этого не требуется. Хотя, если хотите, я готов…

— Нет, нет, все в порядке, — сказал я.

— Что ж, тогда вы не возражаете, сэр, если я задам ему ряд вопросов?

— Да, пожалуйста, — согласился я.

— Доктор Парчейз, я предполагаю, что не вы убили собственную жену и детей. Я прав, предполагая это?

Его речь слегка напоминала речь южанина, хотя акцент улавливался с большим трудом. Нужно было внимательно прислушаться, чтобы вдруг уловить характерный протяжный гласный звук или проглоченную на конце слова согласную. Его манера общения была приятной и дружеской, несмотря на то, что он задавал вопросы по поводу ужасающего по жестокости убийства.

— Я их не убивал, — проговорил Джейми.

— Отлично. Тогда далее я предполагаю, что вы хотите помочь нам найти того, кто их убил. Доктор Парчейз, я прав, предполагая это?

— Да.

— Вам не приходит в голову, кто мог бы совершить такое?

— Нет, — односложно ответил Джейми.

— Не было ли недавно каких-нибудь угрожающих писем или телефонных звонков?

— Нет, не было.

— Вы врач, не так ли, сэр?

— Да.

— Практикуете здесь, в Калузе?

— Да. Я работаю в Бельведерском медицинском центре.

— Не мог кто-нибудь из ваших пациентов иметь причину затаить злобу на вас или на…

— Ни о ком такого сказать не могу.

— А как насчет медсестер? Вы не ссорились с ними в последнее время?

— Нет.

— Вы хорошо им платите?

— Да.

— Кто-нибудь из них заводил в последнее время разговор о повышении зарплаты?

— Я им обеим повысил зарплату только в прошлом месяце.

— А что насчет ваших коллег?

— Я практикую в одиночку, у меня нет коллег.

— А есть у вас соперники по профессии, которые могли бы желать вреда вам или вашей семье?

— Не думаю.

— Может быть, в последнее время у вас возникали споры с семьями пациентов, которых вы лечили? Или что-нибудь вроде этого?

— Нет.

— Вы преследовали кого-нибудь за неуплату по счетам?

— Нет.

— Доктор Парчейз, а теперь я хочу задать вам сугубо личный вопрос, и мне необходимо знать ответ, потому что это важно. Вы или ваша жена развлекались на стороне?

— У нас был очень счастливый брак.

— Давно вы женаты, доктор Парчейз?

— Восемь лет.

— Это ваша первая женитьба?

— Нет.

— Ваша первая жена жива?

— Да.

— Она живет здесь, в Калузе?

— Да.

— От первого брака есть дети?

— Двое.

— Где они живут?

— Дочь последние три года живет в Нью-Йорке. Сын — здесь, в Калузе.

— Сколько им лет?

— Дочери двадцать два. Сыну двадцать.

— В последнее время не было между вами ссор?

— Нет.

— Вы хорошо ладите с ними, не так ли?

— Лажу с ними… — Джейми пожал плечами. — Достаточно хорошо, — добавил он. — Они были не в восторге от идеи развода с их матерью, но это было восемь лет назад, и, я уверен, все уже в прошлом.

— А когда в последний раз вы виделись с вашей дочерью?

— На Рождество.

— Здесь, в Калузе?

— Нет, в Нью-Йорке. Я съездил туда, чтобы повидаться, и мы обменялись подарками. Все было очень славно.

— А с вашим сыном?

— Он обедал у нас в прошлый вторник вечером.

— Он ладил с вашей второй женой?

— Да, отлично.

— Как его зовут, сэр?

— Майкл.

— А где он живет?

— На катере. Он стоит у причала в Бухте Пирата.

— На Стоун-Крэб?

— Да.

— Он живет один?

— Нет, вместе с подружкой.

— Как ее зовут?

— Не знаю. Не приходилось с ней встречаться.

— А дочь как зовут?

— Карин.

— А вашу бывшую жену?

— Бетти.

— Позже мне понадобятся их адреса.

— Хорошо.

— Доктор Парчейз, как я понимаю, вас не было дома большую часть ночи. Верно?

— Да. Я играл в покер.

— Когда вы ушли из дому, сэр?

— Без двадцати восемь.

— Где проходила игра?

— На Уиспер-Кей.

— В чьем доме?

— У Арта Крамера. Хенчи-Пасс-роуд.

— Когда пришли гуда?

— Без чего-то восемь. На дорогах было мало машин.

— Вы ехали через мост Санта-Мария, не так ли?

— Да.

— Сколько было игроков?

— Семь.

— Мне понадобятся их имена. Я был бы признателен, если бы вы потом записали их для меня, доктор Парчейз. Имена и адреса.

— Все имена не назову: было несколько новых игроков.

— Тогда всех, кого знаете.

— Ладно.

— Доктор Парчейз, когда вы кончили игру?

— Без чего-то одиннадцать.

— Почему?

— Много проигрывал, игра не шла.

— И направились прямо домой, не так ли?

— Нет.

— Тогда куда же?

— Остановился пропустить стаканчик в баре «Наизнанку».

— Как долго вы там пробыли?

— Я ушел около половины первого. Может быть, немного раньше.

— Сколько стаканчиков вы там пропустили?

— Два.

— Когда вы туда прибыли?

— Около одиннадцати.

— А ушли в двенадцать тридцать?

— Чуть раньше.

— Встретили кого-нибудь из знакомых?

— Нет.

— Никого, кто бы мог вас опознать, а?

— Нет. Если только… Не знаю. Я сидел у стойки бара, возможно, бармен меня и запомнил. Я на самом деле не могу сказать с уверенностью.

— Но вы лично с барменом не знакомы, так?

— Нет, не знаком.

— В котором часу вы вернулись домой, доктор Парчейз?

— Думаю, примерно без двадцати час.

— Когда подъехали, не заметили ничего необычного?

— Нет, ничего.

— Кого-нибудь видели на улице?

— Никого.

— Свет горел?

— Да.

— Это было в порядке вещей?

— Морин всегда оставляет свет включенным, когда меня нет дома.

— Как вы вошли в дом, доктор Парчейз? Через входную дверь?

— Нет. Я поставил машину в гараж и прошел к боковой двери. К двери на кухню.

— Дверь была заперта?

— Да.

— У вас свой ключ от нее?

— Да.

— Вы играете в покер каждое воскресенье?

— Каждое второе воскресенье.

— Это установившийся порядок, да?

— Да, более или менее. Иногда бывает, что игру приходится отменять, потому что не собирается достаточно игроков.

— Каждый раз играют одни и те же?

— Да, состав постоянный. Но если кто-нибудь из нас не может, есть список запасных игроков…

— Если вы не против, я бы хотел узнать имена и телефоны игроков прямо сейчас, — сказал Юренберг.

В тот момент, когда звонил Юренберг, молодой врач с санитаром выносили тело Морин, покрытое клеенкой. Через край носилок свешивалась кисть левой руки. На ладони и пальцах были глубокие порезы, безымянный палец рассечен почти до кости. Следом двое патрульных несли другие носилки. Дочерям Джейми было соответственно шесть и четыре года от роду. В последний раз я видел их живыми недели две назад, когда Джейми пригласил нас всем семейством искупаться у него в бассейне. Малышка Эмили, которой было шесть лет, купаясь, поведала мне о том, что у ее приятеля на зубах скобки. Она поинтересовалась моим мнением по поводу скобок. Ничего страшного, ответил я, со временем снимут. Она, казалось, не поверила…

Прежде чем поднять трубку телефона, Юренберг обернул ладонь носовым платком, и только потом тупым концом карандаша набрал номер. Мне показалось это излишним, но, наверное, он знал, что делает. Он произнес в трубку:

— Мистер Крамер? С вами говорит детектив Юренберг из полицейского управления Калузы. Извините, что беспокою вас в такое время…

Двое патрульных тащили третьи носилки. Молодой врач и санитар «скорой помощи» направлялись обратно в спальню. Увидев носилки, они резко остановились. Врач выглядел раздраженным. Он покачал головой и снова вышел на улицу. Санитар спросил:

— Чем-нибудь помочь? — а патрульный, который шел первым, ответил:

— Нет, сами справимся…

Юренберг сказал по телефону:

— Я хотел спросить, сэр, был ли сегодня вечером у вас доктор Джейми Парчейз? Угу. Что ж, большое спасибо, сэр, я очень признателен. Благодарю вас, сэр, — повторил он и опустил трубку на рычаг, а носовой платок сунул обратно в карман. — Что ж, прекрасно, — обратился он к Джейми. — Доктор Парчейз, вы должны извинить меня за подобную проверку, но когда расследуется убийство, мы обязаны проверять все досконально. Полагаю, вы не собираетесь оставаться здесь на ночь?

— Такое и в голову не придет, — ответил Джейми.

— Дело в том, что по крайней мере до утра здесь будут люди. У нас еще много работы. Если вы не против, вам лучше переночевать где-нибудь в другом месте.

— Спасибо, — поблагодарил Джейми. — Пойду кое-что возьму.

Он направился было к своей спальне, но вдруг резко остановился. Тряхнув головой, он резко повернулся и вышел наружу. Я пошел за ним. Было десять минут третьего, когда мы покинули место преступления.

Глава 2

Я предложил Джейми переночевать у нас в комнате для гостей, но он сказал, что хочет побыть один: ему нужно время, чтобы хоть как-то прийти в себя. Я не заметил у него ни единой слезинки. Я ожидал слез, но их не было. Остановившись перед машиной, он вдруг сказал мне, что ему до смерти хочется выпить. Таким образом, вместо того чтобы повернуть налево в направлении аэропорта и вереницы небольших мотелей, вытянувшихся вдоль шоссе к северу, я повернул машину направо, надеясь отыскать открытый бар среди множества разбросанных тут и там вдоль Южного шоссе. Честно говоря, я сомневался в необходимости этого, но руки Джейми, лежащие на коленях, начали заметно дрожать.

Восточный край залива пунктирно обозначен ниткой шоссе № 41, более известного под названием Тамайами-Трейл. Мой напарник Фрэнк убежден, что «Тамайами» — это по-деревенски «На Майами». Возможно, он и прав. Если вы проследуете по автостраде 41 на юг, то в конце концов упретесь в шоссе Аллигаторов, которое пересекает полуостров Флорида и упирается в восточное побережье. Как раз теперь мы и продвигались на юг в поисках работающего бара, размышляя, не найдется ли хоть один такой на Уиспер-Кей. Неподалеку от пяти островков, но только три из них — Стоун-Крэб, Сабал и Уиспер-Кей — тянутся с севера на юг параллельно противоположному берегу. Фламинго и Люси служат мостиками, соединяя материк с островами Сабал и Стоун-Крэб. За ними простирается Мексиканский залив. Плывите, держа курс строго на запад от Калузы, — и в конце концов очутитесь в Корпус-Кристи, штат Техас.

Я высмотрел открытый бар сразу за торговым центром Кросс-ривер. Неоновая вывеска все еще горела, а у оштукатуренного фасада здания под разными углами стояло несколько машин. Но когда мы зашли внутрь, официантка в черной мини-юбке и белой блузке с глубоким вырезом сказала:

— Извините, у нас закрыто.

Она казалась слишком молоденькой и неопытной, чтобы подавать виски глубокой ночью. Бармен наливал новую порцию для одного из четверых мужчин, сидевших за стойкой. Официантка заметила мой взгляд и проговорила:

— Видите ли, они сидят уже давно. На самом деле, мы закрываемся.

В дальнем конце помещения двое юношей действительно переворачивали стулья вверх ножками и ставили их на столы, а третий уже подметал пол.

— А почему бы вам быстренько не обслужить нас — пока еще есть какое-то время до закрытия, а? — предложил я с улыбкой.

Официантку звали Сэнди. Так было написано белыми буквами на маленьком черном прямоугольнике из пластика, приколотом к ее блузке. Она неуверенно пробормотала: «Ну что ж…» — и посмотрела на бармена. Бармен философски пожал плечами, а затем кивком головы пригласил нас к стойке бара. Мы заняли места рядом с дверью, подальше от возбужденно о чем-то бормочущего телевизора. Показывали какой-то фильм. Что-то с Хэмфри Богартом. Я почему-то подумал, что юная официантка не имеет представления о том, кто такой Хэмфри Богарт.

— Что будете пить? — спросил бармен.

— Джейми?

— Бурбон со льдом.

— А мне девар[5] с содовой.

Бармен кивнул. На экране телевизора Богарт говорил актрисе, которая мне была неизвестна, что она прекрасна, просто красавица. Джейми уставился на свои руки, лежащие на стойке бара, так пристально, как будто взглядом хотел заставить их перестать трястись. Бармен приготовил напитки, Джейми сразу поднял свой стакан и одним глотком осушил половину. И вот тут-то и хлынули слезы.

Я обнял его одной рукой.

— О, Господи, Мэтт, — всхлипывал он. — Я никогда… Я никогда не видел… О, Господи!

— Успокойся, — сказал я.

— Столько… крови, о, Господи! Все стены залиты… Наверное, она хваталась за них… как в клетке… как будто пытаясь выбраться из проклятой клетки! Заточенная вместе с…

— Что поделаешь теперь, — успокаивал я. — Что поделаешь, Джейми, ну же, идем!..

Посетители, сидевшие за стойкой бара, казалось, оцепенели, уставившись в телевизор. Один бармен повернул голову и посмотрел на Джейми. Я продолжал успокаивающе похлопывать Джейми по плечу, а он все плакал и плакал, пытаясь подавить рыдания. Наконец он вытащил носовой платок, вытер глаза и высморкался. Он поднял стакан с виски, допил и сделал знак бармену повторить. Наполняя стакан, бармен продолжал с любопытством следить за Джейми. Даже отойдя к противоположному концу стойки, время от времени он поворачивал голову и кидал на Джейми взгляд-другой.

— Что меня поразило, так это ярость, с которой все это совершалось, — рассказывал Джейми. — Тот, кто это сделал, — он просто полосовал… Господи, Мэтт, когда я зашел внутрь, я… Господи!..

— Ну-ну, успокойся, — проговорил я.

— Сколько крови!.. — сказал он и снова начал всхлипывать.

— Ну-ну, Джейми.

— Она… знаешь… она была моей второй попыткой. Я имею в виду, сколько попыток в жизни выпадает. Подумай сам, сколько мне еще осталось? Сорок шесть! Так сколько мне еще осталось — лет тридцать? Никогда не получается так, как хочется, правда? Измени свою жизнь, заведи новую семью — все равно не получится так, как надеешься! Это была моя вторая попытка. Предполагалось, что последняя.

Я был знаком с Джейми три года. Конечно, мне было известно, что Морин была его второй женой. Я знал также, что она являлась дипломированной медицинской сестрой и работала вместе с ним в Калузе. Как раз недавно я проверял у него списки пенсионного фонда и обнаружил в старых записях имя Морин О’Доннел. Она проходила как средний медперсонал. Более того, вскоре после их свадьбы фонд выплатил в общей сложности шесть тысяч долларов в пользу Морин О’Доннел Парчейз по окончании срока ее найма. Я понял, что у них был служебный роман, который привел Джейми к разводу и последующей женитьбе. Однако мне были не известны подробности их взаимоотношений, и я никогда ими не интересовался. Доверительные рассказы об интимных подробностях — это та форма мужского общения, которая мне не по вкусу.

Поэтому я чувствовал себя несколько неловко, слушая рассказ Джейми о личных делах, о которых в любом другом случае он бы умолчал. Бармен смотрел телевизор, но что-то в напряженной посадке его головы подсказало мне, что он с жадностью ловит каждое слово, произносимое Джейми. На другом конце комнаты один из юношей, ставивших стулья на столы, произнес что-то по-испански, и тогда тот, кто подметал пол, рассмеялся. Смех был тихим, и в нем слышался перебор гитарных струн, шелест вееров и шорох черных шелковых мантилий.[6] Официантка взглянула на часы. Уже не осталось никого из посетителей. Я подумал, почему это она не уходит домой, потом догадался, что она ждет бармена.

— Я влюбился сразу же, как только ее увидел, — продолжил Джейми и снова высморкался. — Я понял, что это — второй шанс, Мэтт. Первый мой брак умер в первый же день. Морин вошла в мой кабинет, ее прислало бюро по найму, так как прежняя медсестра забеременела и была вынуждена уволиться. Она вошла, и, Господи, я в жизни не видел зрелища более прекрасного. Я понял: вот оно, счастье! Я должен обладать ею. К этому времени я уже почти шесть лет крутил с другими женщинами, но это было нечто другое, это было… я не знаю. Я никогда не верил в такое, но вот оно случилось.

Я подал знак бармену повторить. Пить не хотелось, но я надеялся, что пауза в разговоре направит мысли Джейми в ином направлении. Мне почему-то было невмоготу слушать его. Еще когда я жил в Чикаго, мне приходилось встречать мужчин, прогуливающихся по бульвару Мичиган и разговаривающих с собой. Большие города часто действуют на людей подобным образом. Как только вы оказываетесь низведены до уровня никому не ведомого маленького человека, никого не озадачит, что вы бродите туда-сюда и произносите страстные монологи. Если кто-то и обратит на вас внимание, так просто покачает головой и скажет: «Псих». Однако на самом деле это никакой не псих, а обыкновенный безымянный неудачник бредет, размахивая руками, и в одиночестве беседует сам с собой. Сейчас Джейми был похож на такого. Вроде бы он разговаривал со мной, и с виду это выглядело как диалог. Но больше это смахивало на монолог, который всплывал откуда-то из глубин его подсознания, как будто жестокое убийство лишило его существо имени, а удар трагедии наградил его разум свободой и забвением.

У меня возникло такое чувство, будто я подслушиваю.

— Моя первая жена была фригидна… По-моему, я тебе об этом рассказывал, — сказал он.

В шаге от него бармен наливал виски в мой стакан, живо интересуясь рассказом Джейми. Джейми, казалось, этого не замечал. Я неодобрительно посмотрел прямо в глаза бармену. Он отвернулся и направился туда, где Богарт все еще беседовал с коротко постриженной брюнеткой.

— Она четыре года ходила на сеансы к психоаналитику. Погоди, по-моему, даже пять. Да. К какой-то женщине в Тампе. Знаешь, в таких случаях начинаешь думать, что все это по твоей вине… Понимаешь, что я хочу сказать? Начинаешь думать, что сам ты все делаешь неправильно, а она лежит, как, понимаешь, как… — Вдруг он осекся. Мне показалось, что он хотел сказать «как труп». Он покачал головой, отхлебнул глоток из стакана и снова поставил его на стойку. — Как-то она пришла домой около шести вечера. Может, чуть позже. Я забыл, в какое время у нее были сеансы. Полчетвертого, четыре — что-то около этого. Она вошла вся сияя. На часах шесть часов. Взяла меня за руку и повела в спальню. Это произошло десять лет назад, так что она на несколько лет опоздала со своим драгоценным оргазмом. К этому времени я уже переспал с половиной ее близких подруг и у меня была связь с Морин. Да, на несколько лет опоздала моя дражайшая женушка со своим великолепным оргазмом… Было слишком поздно…

Как раз в прошлом месяце я разговаривал по телефону с его бывшей женой. Они все еще владели совместно клочком земли в Сарасоте, и на этот раз им за него предложили цену на десять тысяч выше той, что была определена при разводе. Бетти Парчейз поначалу согласилась, а потом вдруг передумала, когда Джейми не послал ей очередной месячный чек на уплату алиментов. Тогда я еще не знал, что у Джейми лопнуло терпение и он не думал теперь платить ей вообще ни цента. Он упомянул об этом вскользь только после моего разговора с ней. Позже я сообщил ей по телефону, что если она не согласится на сделку, то агент по продаже недвижимости будет вправе возбудить против нее дело о комиссионных. Она сорвалась на крик: «Пошел ты вместе со своим агентом!..» Я предупредил ее, что мой клиент твердо решил заключить сделку, и если она не выполнит прежнее обещание, то я возбужу дело о раздельной продаже. «Давай возбуждай, Чарли!» — процедила она и повесила трубку.

— Я встретил Бетти в Калифорнийском университете, в Лос-Анджелесе, — продолжал Джейми. — Тогда я сдавал экзамены на медицинскую степень, она училась на последнем курсе. Ты ведь знаешь моего сына Майкла…

— Да, конечно.

— Он похож на свою мать, черные волосы, карие глаза. Карин другая, она блондинка, как и я, но Майкл просто копия своей матери. Сразу можно сказать, чей это сын. Развод его ошеломил. Он признался мне как-то ночью, рыдая в моих объятиях, что уверен, будто я лгал ему всю жизнь. Он вспоминал, что когда мы с матерью ссорились и он спрашивал, не собираемся ль мы разводиться — а он задавал такие вопросы, даже когда был от горшка два вершка, — мы всегда ему отвечали: «Нет, что ты, люди обычно ссорятся, это как раз хороший признак, Майк. Люди, которые не ссорятся, на самом деле не любят друг друга». Я сам привык верить в это, Мэтт, но это все дерьмо, уж это я тебе говорю точно. У тех, кто никак не может ужиться друг с другом, что-то наверняка не так.

Он вздохнул, осушил стакан и сделал знак бармену повторить. Бармен обходил бар, рассчитываясь с посетителями. Стулья стояли на столах, пол был подметен, фильм с Богартом закончился. Официантка в короткой юбке нетерпеливо постукивала каблучком.

— Нам потребовалось восемнадцать месяцев, чтобы прийти к соглашению о разводе, — продолжал Джейми. — Восемнадцать месяцев! Ты можешь в это поверить? Она получала двести тысяч алиментов. Я врач, Мэтт, а не миллионер. Она получила все, что я когда-либо заработал. Сразу же после развода она отослала Майкла в военное училище. Двенадцати лет от роду она отослала его прочь. Училище ведь в Вирджинии. Он даже не присутствовал на моей свадьбе. Я не мог вытащить его из этого проклятого училища даже на уик-энд. Могу поспорить, Бетти нарочно отослала его — ради того, чтобы я не мог с ним часто видеться. Она была одержима идеей восстановить против меня детей, во что бы то ни стало заставить их возненавидеть своего отца за тот поступок, который он совершил. И она преуспела в этом.

Однажды я слышал, как Карин и Майкл разговаривали между собой — это было на Рождество. Майкла отпустили домой из этого чертова концентрационного лагеря, и дети проводили вечер с нами. Бетти отпустила их — после того, конечно, как они уже отметили праздник у себя дома. Было примерно три или четыре часа дня. Она всегда поступала так. Держала детей при себе, не забывая напоминать им какое чудовищное преступление я совершил. Морин и я жили в маленьком домике на Стоун-Крэб, к тому времени мы ждали Эмили, это было семь лет назад.

Джейми на минуту умолк, а потом продолжил:

— К дому была пристроена веранда. Она нависала прямо над пляжем. При высоком приливе вода подступала к сваям, и дом начинал едва заметно подрагивать под ударами волн. В этом доме простыни никогда не удавалось сохранить сухими, все всегда было влажным. Дети спиной ко мне сидели на веранде и смотрели на океан. Наверное, они не заметили, как я открыл стеклянную дверь, я услышал голос Майкла: «Ты видела, какое ожерелье он подарил Златовласке?» — и понял, что он говорит о Морин. Так ее прозвала Бетти. Златовласка. И конечно, дети тут же подхватили. В голосе Майкла было столько горечи!..

Прямо перед ним стоял бармен; Джейми поднял было стакан, чтобы его снова наполнили, но вдруг осознал, что хозяин ждет платы, моргнул, повернулся на стуле, оглядел бар, приходя в себя от воспоминаний, и когда я расплачивался, он уже опять плакал.

Я повел его к машине. Ночь была по-прежнему душной и влажной. Я открыл дверцу, и он уселся, уставясь в ветровое стекло и сложив руки на коленях. Я вывел машину со стоянки и продолжил путь на север. В этот час на дороге почти не было машин.

— Джейми, — сказал я, — полиция захочет удостовериться, куда ты отправился после игры в покер. Ты уверен, что это был бар «Наизнанку»?

— Уверен, — ответил он.

— Потому что если это не так…

— Я отправился туда, Мэтт. Можешь не волноваться.

— Отлично, — отозвался я.

— А мне надо было идти прямо домой… — пробормотал он.

— Не думай об этом, Джейми.

— Я так же виноват, как…

— На тебе никакой вины. Прекрати! Ты, как обычно, отправился играть в покер…

— Но я рано закончил…

— У тебя же не было причин думать, будто что-то случится.

— Я должен был идти домой, — повторил он.

— А вместо этого ты заехал выпить, и в этом нет ничего плохого.

— Ты мне не веришь, да? — спросил он и резко повернулся на сиденье.

— Верю, Джейми.

— Тогда почему ты снова спрашиваешь, куда я поехал?

— Потому что полиция…

— Полиция об этом даже не заикнулась. Я рассказал им, куда я направился, и на этом все закончилось. А вот мой собственный адвокат…

— Очнись, Джейми. Нельзя же надеяться на то, что они не станут ничего проверять!.. Ты оставил игру в покер без чего-то одиннадцать, а домой вернулся около часа ночи. Повисли два часа. И полиция просто так не пройдет мимо этого. Помнишь, Юренберг спрашивал, сколько стаканчиков ты пропустил…

— Он пытался выяснить, не был ли я пьян. В этих местах, если ты выпивши…

— Нет, не так. Потому что следующее, о чем он тебя спросил, это сколько времени ты пробыл в баре «Наизнанку». Почти полтора часа — так ты ему ответил. С одиннадцати до двенадцати тридцати. И за все это время всего пару стаканчиков. Вот что он пытался выяснить, Джейми.

— Ну так что? Если я пропустил всего пару — я что, должен был солгать? Сказать, что выпил четыре?

— Нет, конечно. Просто имей в виду, что Юренберг держит тебя на подозрении. Он будет придерживаться этой версии, пока точно не выяснит, где ты провел время с одиннадцати до часу.

— Я ему уже сказал где.

— Да, и он это постарается проверить.

— Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь там меня запомнил. В баре было полно народу, и я…

— В субботу, в одиннадцать вечера?

— Там всегда битком, Мэтт.

— Откуда ты знаешь?

— Бываю там. Хорошая кухня, вот и много народу.

— Ты не знаком с владельцем заведения?

— Нет.

— А в лицо он тебя не знает?

— Вряд ли. Вполне возможно, но не уверен.

— Юренберг, вероятно, попросит у тебя фотографию. Ему понадобится что-то, что можно будет показать хозяевам, бармену, кассиру — всем, кто тогда был. Дай ему хорошую…

— Почему бы и нет?

— Повторяю, держит тебя на подозрении, Джейми. Поэтому выбери хорошую фотографию. Нужно, чтобы кто-нибудь вспомнил, что ты там был. Иначе он вернется с кучей вопросов.

— Меня это не волнует.

— Хорошо, — сказал я.

— Ты все время твердишь «хорошо», а сам продолжаешь возвращаться к одному и тому же! Где же, черт побери, ты думаешь, я был, Мэтт!

— Там, где ты сказал.

— Тогда зачем ты продолжаешь расспрашивать меня?

— Потому что… Слушай, Джейми, я не полицейский. Я адвокат. Я знаю наверняка, когда кто-нибудь уклоняется от ответа. Когда Юренберг спросил тебя, не было ли у тебя или Морин интрижек на стороне, ты ведь ему не ответил. Возможно, он не обратил внимания, но я-то этого не пропустил.

— Я ответил на его вопрос, Мэтт.

— Нет, не ответил. Ушел от ответа. Ты только сказал, что ваш брак был счастливым, а это не ответ на вопрос.

— Если даже я не ответил на него…

— Так и было.

— То ненамеренно.

— Ладно, пусть ненамеренно. Тогда, может, сейчас ответишь? Мне? Своему адвокату, который хочет тебе помочь?

— Я расскажу все.

— Отлично. Тогда напрямик. У тебя есть подружка?

— Нет.

— Ты говорил, что погуливал, когда был женат первый раз.

— Да, но…

— Это может стать привычкой, Джейми.

— Вовсе нет, если ты изменил ради кого-то всю свою жизнь. Не думаешь же ты, что я рискну счастьем только… только для ого, чтобы где-то на стороне…

— Об этом я и спрашиваю, Джейми.

— Ответ отрицательный.

— Как насчет Морин? Был у нее другой мужчина?

— Нет. Я не знаю. Не думаю. Послушай, или ты полностью кому-то доверяешь, или совсем не веришь.

— А ты ей полностью доверял, так?

— Да, Мэтт, полностью.

— Хорошо, — сказал я.

Я продолжал вести машину, пока не увидел табличку, извещавшую о наличии свободных мест. Местечко именовалось мотелем «Сад магнолий» и было крошечным и безликим, но я не думал, что в разгар сезона без предварительного заказа удастся найти что-нибудь получше.

— Как ты, справишься? — спросил я.

— Да, — ответил он. — Спасибо за все, Мэтт.

— Я позвоню утром. Если что-нибудь понадобится, даже просто поговорить, звони.

— Спасибо, — он пожал мне руку.

Я повернул к дому, проехав через мост к Стоун-Крэб. Дул бриз. Я все никак не мог отвязаться от мысли, что не до конца поверил Джейми.

Глава 3

Когда я добрался домой, было около трех ночи. Я сразу же прошел в кабинет, включил настольную лампу и позвонил своему партнеру Фрэнку. Когда я рассказал ему, что произошло, первое, что он произнес, было:

— О, Господи! — и тут же последовал вопрос: — А что же Джейми?

— Он все отрицает, — сказал я и потом передал рассказ Джейми. Фрэнк посоветовал мне выспаться и сказал, что увидится со мной утром. Мы пожелали друг другу спокойной ночи, и я повесил трубку. Какое-то время я сидел у стола, так и оставив руку на телефоне, потом выключил свет, поднялся и прошел через холл в спальню.

Сьюзен спала.

Я бесшумно проскочил в ванну и включил свет, оставив дверь приоткрытой настолько, что полоска света падала в комнату, но кровать при этом оставалась в тени. У меня не было никакого желания будить ее. Когда позвонил Джейми, мы как раз ссорились, я даже готов был просить у нее развод.

Начало ссоры было положено за двенадцать часов до звонка, днем, когда мы ехали на финал «Вирджиния Слимз».[7] Предполагалось, что соревнования начнутся в час дня, поэтому мы выехали из дому без двадцати час, что, в общем-то, было в обрез, учитывая воскресный день и разгар туристского сезона. В Калузе только два сезона: летний и туристический. Старым добрым летом здесь никого не бывает, кроме ошалевших собак и англичан. И меня. В сезон же большинство туристов приезжают со Среднего Запада. Это оттого, что если вы прочертите прямую линию из Колумбуса, штат Огайо, строго на юг, то она пройдет точно через центр Калузы. Фрэнк утверждает, что Калуза на самом деле представляет собой филиал штата Мичиган на берегу Мексиканского залива. Возможно, он прав.

Ссора началась из-за того, что моя дочь Джоанна задала свой дурацкий вопрос в тот самый момент, когда я пересекал шоссе Кортеса. Я был за рулем и вел машину Сьюзен, а в ней чувствую себя всегда неловко. Сьюзен — единственный ребенок в семье. А у детей, как известно, очень развито чувство собственности. «Мерседес-бенц» принадлежал Сьюзен. У меня был «карлэн-гайа». Сьюзен ревниво оберегала свое имущество, особенно «мерседес-бенц», который — могу прямо об этом сказать — стоил семнадцать тысяч долларов с хвостиком.

Часы на панели управления показывали двенадцать сорок семь (я помню, как посмотрел на них, потому что мы опаздывали, а я не знал, каким по счету будет матч Эверт — Гулагонг,[8] и мне никак не хотелось пропустить первую подачу), когда моя дочь Джоанна спросила, так ли уж ей необходимо идти с нами сегодня вечером слушать Мстислава Ростроповича. Калуза — город высокой культуры. Ни с того ни с сего город во Флориде не назовут Афинами. Хотя на самом деле никто его так и не называет, кроме Фрэнка. Он родом из Нью-Йорка. Когда он называет Калузу Афинами во Флориде, то в глазах у него вспыхивает иронический блеск, а губы презрительно кривятся.

— Ростропович — величайший виолончелист, — заметил я Джоанне.

— Как-то раз вы уже брали меня на концерт величайшего скрипача, — напомнила Джоанна, — а я заснула.

В том, о чем говорила Джоанна, не было вины Исаака Стерна. Когда человеку двенадцать лет от роду, все, кроме бесконечных повторений популярного шлягера «Я люблю Люси», нагоняет на него сон. Кроме того, мистеру Стерну пришлось играть в атмосфере беспрерывного кашля и нескончаемого чихания, что поначалу заставило его резко изменить программу концерта, а потом мягко упрекнуть публику в повальной эпидемии простуды. Когда мы в тот вечер вышли из зала, я вздохнул о том, что нам вряд ли приведется еще когда-либо увидеть Исаака Стерна в Калузе. Сьюзен тогда спросила: «Почему?», а я ответил: «Потому что публика была не очень-то вежлива».

— Грубо с твоей стороны все время подчеркивать огрехи публики, — сказала Сьюзен. — Это просто пожилые люди.

— Это невоспитанные пожилые люди, — возразил я. — Лично я скорее бы умер от удушья, чем кашлянул посредине скрипичного пассажа.

— Лично я не была бы против, если бы это случилось, — огрызнулась Сьюзен.

Думаю, память о ссоре по поводу Исаака Стерна зажгла ссору «Вирджиния Слимз». Последние месяцы я взял себе в привычку систематизировать наши многочисленные и разнообразные битвы, чтобы потом на досуге вспоминать самые выдающиеся. Конечно, тогда я еще не знал, что ссора «Вирджиния Слимз» перерастет в ссору «Бифитер Мартини», а позже в ссору «Реджинальд Соумс» и, наконец, в ссору «Джеймс Парчейз», которую я буду вспоминать всю свою жизнь, хотя телефонный звонок в час ночи и оборвал ее разом… Но пока не наступил даже час дня, когда Сьюзен сказала:

— Может, ты не будешь обсуждать это прямо сейчас?

— Обсуждать что? — поинтересовался я.

— Должна или не должна Джоанна идти с нами на концерт. Мы опаздываем и…

— Не так уж и опаздываем, — заметил я.

— Ладно, только следи за дорогой, хорошо? — попросила она.

— Как бы то ни было, я ничего не могу поделать, кроме как идти в потоке. Эта машина, может, и стоит семнадцать тысяч долларов, но крыльев у нее нет.

— С хвостиком, — подсказала Сьюзен. — Ты забыл добавить «с хвостиком».

— С хвостиком, — согласился я.

— Просто веди машину, — сказала она, — хорошо?

— Нет, это ты просто веди машину, — взорвался я, рванул вверх ручной тормоз у светофора при выезде на шоссе № 41, вышел из машины и обошел ее с другой стороны. Снова забравшись внутрь, я с грохотом захлопнул дверцу.

— Не понимаю, из-за чего ты так раскипятился, — удивилась Сьюзен.

— Ничего подобного, — возразил я. — Просто раз тебе не нравится мой стиль вождения, садись за руль сама. Вот и все.

— Я не люблю водить машину, когда у меня беда, — сказала Сьюзен.

Ей было тридцать два, а она все еще называла свой менструальный цикл «бедой». Мне кажется, эти ее слова подразумевали отказ от половых сношений. «Беда» означала не столько кровотечение, сколько перерыв в ее бурной и страстной сексуальной жизни. Действительно, в Сьюзен всегда ощущалась скрытая чувственность. Темные задумчивые глаза, овальное лицо, обрамленное каскадами длинных каштановых волос, которые, струясь, спадали на ее плечи, полный чувственный рот, который намекал — и не всегда безосновательно — на образ испорченной дерзкой красавицы…

Мы вернулись тогда домой около половины шестого. Сьюзен дулась почти весь день, но, казалось, после того, как она приняла душ и переоделась к обеду, ее раздражение иссякло. Было решено: раз Джоанна не в состоянии оценить лучшее, что есть в жизни, пусть остается дома.

Она воскликнула:

— Вот и отлично! Значит, я смогу посмотреть по телевизору «Звуки музыки».[9]

— Если бы ты пошла с нами, — заметил я, — то могла бы наслаждаться подлинными звуками музыки.

Ссора «Бифитер Мартини» разразилась, когда я налил себе вторую рюмку перед обедом.

— Надеюсь, ты не собираешься выпить подряд две рюмки этой гадости? — спросила Сьюзен.

— Именно это я и собираюсь сделать, — ответил я.

— А знаешь, каким ты становишься после двух мартини?

— Каким же?

— Мутным!

У Сьюзен была идея фикс, что я не опьянею, если выпью, к примеру, два виски с содовой или два все равно чего с содовой, но обязательно захмелею, буду еле ворочать языком и стану мутным и невыносимым (это все словечки Сьюзен) после двух мартини, особенно если это два мартини «Бифитер». Волшебное слово «Бифитер» каким-то образом, по ее мнению, усиливало воздействие алкоголя.

— Сьюзен, — предложил я, — давай отобедаем без ссор, а?

— Давай, если ты не будешь пить, — сказала Сьюзен.

— Но днем мы уже поссорились, — возразил я, — хотя я не пил.

— Наверно, ты выпил перед нашим выходом из дому.

— Сьюзен, ты прекрасно знаешь, что я ничего не пил перед выходом. Что ты пытаешься доказать? Что я…

— Тогда почему ты вышел из себя, когда я всего-то-навсего попросила тебя получше следить за дорогой?

— Я вышел из себя, потому что Джоанна задала мне вопрос и я пытался…

— За что было так набрасываться на меня?

— Я набросился на тебя, потому что ты меня все время пилила. И сейчас пилишь! Если человек пропустил пару мартини перед обедом…

— Но это же «Бифитер»! — возразила она.

— Да, верно, «Бифитер», но из этого не следует, что он алкоголик.

— Из-за него ты будешь мутным и испортишь мне весь вечер! — проговорила Сьюзен.

— Он уже испорчен, — огрызнулся я.

Сьюзен уснула, когда Ростропович исполнял не что иное как «Шуточную», Опус 102, из сборника Шумана «Пять музыкальных пьес на народные мотивы». Я ничего не сказал по этому поводу. В антракте мы не обменялись ни единым словом. По пути домой тоже.

Когда мы вернулись домой, Джоанна еще не спала, хотя должна была лечь полчаса назад.

— Уже пол-одиннадцатого, — заметил я, кивнув на часы.

— Знаю, — сказала она.

— Ты приготовила уроки?

— Да, — ответила она, — но мне надо разобраться с этой бумагой из клуба любителей грампластинок.

— Что за клуб?

— Любителей грампластинок. В котором я состою.

— О, конечно, — сказал я. — В котором ты состоишь…

— Поможешь мне заполнить эту штуковину?

— Завтра, — зевнул я.

— Пап, но она должна шестого уже вернуться.

Она пошла в свою комнату и возвратилась, держа в руках почтовую карточку. Я внимательно изучил ее и вернул ей обратно.

— Здесь говорится, что карточка должна быть только отправлена шестого числа, — сказал я.

— Где это говорится?

— Вот здесь.

Джоанна посмотрела на карточку.

— Да, — сказала она. — Да, действительно.

— Завтра только первое число. У нас полно времени.

— Отлично, папочка, — сказала она и поцеловала меня на ночь. — Мама? — обратилась она к Сьюзен.

— Да? — отозвалась Сьюзен.

— Спокойной ночи, мама.

— Спокойной ночи, — сказала Сьюзен. Она была уже в постели. Джоанна подошла, наклонилась и поцеловала ее в щеку.

— Спокойной ночи, — повторила она и вернулась в свою комнату.

Я молча разделся и выключил свет с моей стороны. Сьюзен неподвижно лежала рядом со мной. Я знал, что она не спит, потому что дыхание ее было прерывистым и время от времени она тяжело вздыхала. Наконец произнесла:

— Что происходит, Мэттью?

— О чем ты?

— Почему мы все время ссоримся?

— Ты постоянно заводишься, Сьюзен.

— Это неправда.

— Ты затеяла ссору по пути на теннисный турнир…

— Это ты сорвался.

— Потому что ты без конца дергала меня по поводу того, как я веду машину.

— Но ты сам говорил, что не хочешь опоздать.

— Мы и не опаздывали.

— На улице машин невпроворот, а ты совсем не следил за дорогой, разговаривал с Джоанной.

— Мы начинаем все сначала.

— Но это правда, Мэттью. Ты отвлекаешься и не отвечаешь за свои действия.

— Сьюзен, ты принимаешь меня за кретина, который не в силах завязать шнурки на ботинках.

— У меня нет сил больше ссориться.

— Тогда прекрати, будь так любезна, все это. То я, видите ли, не могу одновременно разговаривать и вести машину, то мне не следует выпивать два мартини перед обедом, то я не должен…

— Ты действительно слишком много пьешь.

— Когда в последний раз… не будешь ли ты так добра сказать мне, когда в последний раз… можешь ты сказать мне, видела ты меня хоть раз пьяным или хотя бы…

— Ты становишься мутным, — перебила Сьюзен.

— Сьюзен, я пью меньше, чем кто бы то ни было из моих знакомых. Старый Регги по соседству…

— Мистер Соумс — пьяница.

— Об этом я и говорю. А я не пьяница, и даже не любитель выпить. Что происходит, можешь ты мне сказать? У нас что, как в «Газовом свете»[10] или как? Ты пытаешься доказать мне, что я пьяница, потому что я выпиваю два мартини перед обедом? Или же ты пытаешься склонить меня к пьянству, а, Сьюзен? Сьюзен, ты ведь сама пропустила два стаканчика перед обедом, ты знаешь об этом? Ты пропустила два стаканчика, Сьюзен, я сам посчитал. Ты выпила два «Манхэттена», Сьюзен. И во время концерта заснула…

— Я не спала, — возразила она. — И пожалуйста, не уклоняйся от темы.

— Сьюзен, ну ответь, ладно? Ты думаешь, что я пьяница? Ответь.

— Я не думаю, что ты пьяница.

— Прекрасно, в таком случае…

— Просто ты слишком много пьешь.

— Что означает «слишком много», Сьюзен?

— Два мартини марки «Бифитер» — это слишком много.

— О, Господи! — воскликнул я.

— Говори тише, — сказала она. — Все окна открыты.

— Тогда закрой окна и включи кондиционер, — потребовал я.

— Кондиционер сломан, — сказала она. — Или ты это тоже забыл?

— Все правильно, у меня никудышная память, — заметил я. — Вот почему я такой никчемный адвокат. Я всегда забываю, что говорил свидетель минуту назад.

— Никто не утверждал, что ты никудышный адвокат.

— Нет, просто у меня паршивая память.

— Но ты ведь забыл про кондиционер, не так ли?

— Я думал, ты уже позвонила насчет кондиционера.

— Да, позвонила, но придут ремонтировать его только в воскресенье. Если бы ты уделял больше внимания тому, что происходит в доме, то знал бы, что чинить его еще не приходили.

— А я думал, приходили, но я тогда выходил покупать «Таймс».

— Стали бы мы открывать все окна, вместо того чтобы включить кондиционер? Если бы его отремонтировали…

— Откуда мне знать? Может, тебе хочется, чтобы старина Регги услышал, как мы все время ссоримся. Может, ты спишь и видишь, как бы у него произошла закупорка сосудов от расстройства из-за нас.

— Мне не нравится, как ты говоришь о мистере Соумсе. Он славный старик.

— Он старый пердун, — рявкнул я, вылез из кровати и двинулся в гостиную.

Я размышлял, а не поставить ли пластинку с квартетом «Джаз-модерн». Иногда я ставил эту пластинку, включая проигрыватель на полную громкость, — просто чтобы досадить старине Регги, живущему по соседству. У Регги кавалерийские усы. Он ходит с тростью и тычет ею в ящериц. Таким же образом он попытался ткнуть ею и в нашего кота Себастьяна. Себастьян гораздо более приятный товарищ, чем Реджинальд Соумс. Когда бы я ни ставил квартет «Джаз-модерн» на полную громкость, кот Себастьян вытягивался на полу гостиной точно посередине между двумя колонками. Он закрывал глаза. Уши у него подергивались в такт ритму, что доказывало, сколь тонким ценителем он был! А старина Регги был просто старым пердуном. Когда я ставил квартет «Джаз-модерн» — мне он даже не особенно нравится, и я ставил его, просто чтобы досадить старине Регги, — он выходил со своей тростью и орал своим хриплым от чрезмерного употребления виски голосом: «Не слишком ли громко, юноша? — а потом неизменно интересовался: — Что это еще за дерьмо?» И я каждый раз ему отвечал, что это Моцарт. «Моцарт? — переспрашивал он. — Моцарт, да?»

Я уже давно понял, что Реджинальд Соумс был печальным и безвредным одиноким стариком, которому крупно не повезло, что он оказался соседом людей, чей брак неуклонно распадался. Я задумался над этим. Я размышлял по поводу двух существ, которые только и были мне дороги в этом браке — моей дочери Джоанны и кота Себастьяна. Я уже направлялся в спальню, чтобы высказать Сьюзен все, что накипело на сердце, сказать ей наконец, объяснить, что я хочу развестись, растолковать ей, что она может оставить себе дом и обе машины, и катер, и счет в банке, и коллекцию грампластинок, и пианино, на котором никто никогда не играл, если только она позволит мне забрать с собой Джоанну и кота.

И вот тут-то и зазвонил злосчастный телефон.

Звонил Джейми Парчейз, чтобы сообщить мне о зверском убийстве его жены и двоих детей.

Сейчас, в начале четвертого утра, когда я откинул одеяло на своей стороне и улегся рядом со Сьюзен, моим единственным желанием было, чтобы она не просыпалась. Я был вымотан, истощен, измучен, и у меня не осталось ни чувств, ни мыслей. Задолго до ссоры, до телефонного звонка от Джейми, я поставил будильник на семь утра. По понедельникам в восемь часов я играю в теннис с Марком Голдменом. Он был на двенадцать лет старше меня, а играл в двенадцать раз лучше. До семи часов оставалось всего четыре часа. Я попытался составить план действий. Может быть, позвонить Марку в три часа утра и сообщить, что не смогу сыграть с ним в теннис сегодня утром? А может, оставить будильник заведенным и позвонить ему, как только проснусь? Или спать до тех пор, пока Марк не позвонит из клуба, чтобы выяснить, где меня черти носят? Но я слишком устал, чтобы думать, и просто оставил будильник заведенным на семь часов. Осторожно я вытянулся под простыней. У меня было ужасное, кошмарное предчувствие: если Сьюзен проснется, первое, что она скажет, будет: «И вот еще что…»

Она пошевелилась. Потом перекатилась в мои объятия. Мы оба были обнажены. Мы спали обнаженными с самого начала, уже тринадцать лет. Конец чуть не грянул два часа назад, когда я готов был высказать ей все. А сейчас… Ее тело было теплым. Она положила руку мне на правое плечо. Я знал эту женщину с тех пор, как ей исполнилось девятнадцать. Так что же такое случилось, если я готов развестись с ней? Я пока еще не сказал ей, но готов к этому.

Глава 4

Я проснулся в шесть тридцать, полежал и послушал щебетание кардинала[11] за окном. Потом вылез из кровати, стараясь не разбудить Сьюзен, накинул халат и направился в кухню. Джоанна сидела за столом, уплетая кукурузные хлопья и читая при этом газету.

Я был не так глуп, чтобы обращаться к ней, когда она читает. Тем более, когда завтракает. Джоанна не расположена к утреннему общению. Мне удавалось поговорить с ней до девяти утра, только когда она была совсем крошкой. Сьюзен и я вставали по очереди, чтобы покормить ее рано утром. Я держал Джоанну в объятиях и нашептывал всякие нежные глупости, в то время как она поглощала нечто наверняка несъедобное. Вкус Джоанны мало изменился. Она любила, чтобы хлопья были размокшими, и полными ложками отправляла их в рот, не отрывая глаз от последних приключений «Ужасного Хагара».

— Доброе утро, — поздоровался я, и в ответ она буркнула:

— Угу.

Я подошел к холодильнику и достал пакет с апельсиновым соком.

Накануне я сам выбрал и выжал апельсины. Старина Регги, увидев, как я их выбираю, спросил, не собираюсь ли я выжать их все сразу. Я ответил, что именно это и собираюсь предпринять. Он заметил, что лучше выжать то количество, которое сразу выпьешь. Так они приносят больше всего пользы, да и свежевыжатый сок более вкусен. Он так и выразился — свежевыжатый. Я ответил, что у меня нет времени каждое утро выжимать свежий сок. И добавил, что стараюсь выжать в субботу или воскресенье столько апельсинов, чтобы хватило на всю неделю. Старина Регги покачал головой и ткнул тростью в подвернувшуюся ящерицу. В следующий раз, как я его увижу, я должен буду извиниться. Не за то, что выжимаю больше апельсинов, чем могу в один присест съесть, и не за квартет «Джаз-модерн». Только за то, что вымещаю на нем все, что выводит из себя.

— Что такое было ночью? — спросила Джоанна.

Сначала я подумал, что она имеет в виду нашу со Сьюзен ссору. Она, без сомнения, слышала, как мы пререкались друг с другом. Потом до меня дошло, что она говорит о ночном телефонном звонке. Я не знал, что сказать. Ну как расскажешь двенадцатилетнему ребенку, что три человека, которых она знала и, возможно, любила, минувшей ночью заколоты насмерть?

— Пап? — спросила она. — Что это было? Почему ты сразу уехал?

— Позвонил доктор Парчейз, — ответил я.

— И что?

Я глубоко вздохнул.

— Убили Морин и девочек.

Она выронила ложку. Посмотрела на меня.

— Кто? — спросила она.

— Пока неизвестно.

— Ну и ну! — сказала она.

— Тебе не пора одеваться, а?

— У меня еще есть время, — отозвалась она, взглянув на настенные часы, но тут же воскликнула: — Нет, ошиблась! — и, вскочив, умчалась в свою спальню. Я поставил греться чайник, присел к столу и, прихлебывая апельсиновый сок, принялся просматривать газету. Об убийстве не упоминалось. Собирались возобновиться американо-советские переговоры об ограничении стратегических вооружений. Губернатор соседнего штата обвинялся в воровстве. В воскресенье утром голливудская знаменитость играла в теннис в спортивном клубе. Крис Эверт выиграла турнир «Вирджиния Слимз» в одиночном разряде, и губернатор Эскью провозгласил вчерашний день… А может, мне все-таки сыграть в теннис?

Вода в чайнике закипела.

Я приготовил чашку растворимого кофе и вышел на воздух — туда, где множество небольших причалов выдавались в канал, окруженный по обеим сторонам домами. Солнце только всходило. Ночной ветер разогнал все, что душило его; день обещал быть ясным и солнечным. Я прошелся по влажному от утренней росы газону. «Болтун» был пришвартован к причалу, и один из его фалов хлопал по алюминиевой мачте и поднимал при этом страшный треск. Я забрался на борт и закрепил трос. Шум сразу же прекратился. Я назвал катер «Болтуном», несмотря на сопротивление Сьюзен. Он обошелся в семь тысяч долларов, что было совсем неплохо для двадцатипятифутовой[12] посудины, в которой с удобством размещалось четыре человека. Стояла тишина. Потом стало слышно, как где-то неподалеку завели автомобиль. Я посмотрел на часы. Было без пятнадцати семь. Калуза просыпалась.

Я вернулся в дом и прошел в спальню. Сьюзен все еще спала: волосы разметались по подушке, правая рука согнута в локте, простыня зажата между ног. Джоанна принимала душ. Слышен был плеск воды. В спальне у нее приглушенно звучало радио — постоянный рок-н-ролл. Она включала его каждое утро, едва вылезала из постели. Как будто не могла прожить без музыки ни часа. Мне иногда хотелось, чтобы она включала радио на полную громкость — просто для разнообразия. А то через стену приходилось слушать монотонный гул бас-гитары без хоть какого-нибудь намека на мелодию.

Я хорошо отдохнул, но не знал, какие нагрузки предстоят в течение дня. К тому же у меня было ощущение, что вместо теннисного клуба Калузы мне следует ехать в контору. Однако я не думал, что Джейми будет на ногах задолго до полудня, и не видел повода к тому, чтобы ровно в девять сидеть за столом и ждать его звонка. В любом случае я буду в конторе в девять тридцать, от силы в десять часов… Итак, я все-таки решил поехать на теннис, прошел в нашу со Сьюзен ванную, снял халат и включил душ. Намыливаясь мылом, которое Сьюзен купила во время нашего путешествия по Англии прошлым летом, мылом, которое она просила не оставлять в мыльнице, так как оно моментально таяло и было страшно дорогим, я наблюдал струйки пены, бегущие по моей груди, животу и паху, и думал только об Эгги…

Теннисный клуб Калузы претерпевал реконструкцию в течение шести или семи месяцев и наконец начинал приобретать благообразный вид. Он обещал быть больше и величественнее, чем прежде, но пока что повсюду высились штабеля досок, стояли ведра с гвоздями, валялись рулоны рубероида, а деревянные козлы обозначали границу опасной зоны. Марк Голдмен уселся на одни такие козлы, даже скорее просто облокотился на них, скрестив ноги и положив на колени ракетку. Увидев меня, он посмотрел на часы.

— Думал, ты никогда не придешь, — заметил он. Каждый раз, когда он так говорил, я автоматически взглядывал на собственные часы. А говорил он так каждый понедельник. Прежде чем выйти из машины, я уже бросил взгляд на часы на панели управления, и они показывали без трех минут восемь. Когда я шел через стоянку, на моих часах было без двух минут восемь. Но в тот момент, когда Марк произнес свою излюбленную фразу, повторяемую исправно каждый понедельник с тех пор, как мы начали играть вместе, я опять посмотрел на свои часы как последний кретин.

У Марка были вьющиеся черные волосы, темно-карие глаза и усы, которые он начал отращивать месяца два назад. Когда он взялся за это дело, то сообщил, что это то, чего ему не хватало. Он говорил, что усы сводят юных девиц с ума. Для Марка это было важно, потому что ему было сорок восемь и он был холостяк. Если бы он не смог сводить с ума юных девиц, так кого тогда ему оставалось сводить с ума — матрон, что ли, в возрасте сорока? Нет, все эти годы он оставался удачливым холостяком, потому что старался держаться в русле.

— Поток, Мэтт, — говаривал он. — Если хочешь в чем-нибудь преуспеть, должен придерживаться общего русла. Усы сейчас — это крик моды. Ни одна девица моложе тридцати и не взглянет даже на безусого мужчину.

— А на усатого, ты говоришь, взглянет? Всего лишь? — интересовался я.

— Умники никому никогда не нравились, Мэтт, — отвечал он и грозил мне пальцем.

И на этот раз он разбил меня в пух и прах.

Вместо того чтобы дать фору человеку с забинтованной правой рукой, он играл еще лучше, чем когда-либо. Его подачи были сокрушительными. Мяч пролетал низко над сеткой, затем ударялся в землю и отскакивал высоко вверх и влево с подкруткой. Из-за травмы локтя я не мог реагировать на такие броски без того, чтобы не кривиться от боли. Большинство моих ударов представляло собой беспомощные свечки, при которых мяч взлетал высоко в воздух, а за сеткой его уже поджидал Марк и с силой вколачивал в землю. Когда же мне удалось отразить одну из его подач более или менее прилично, Марк сокрушил меня серией перекрестных ударов, изящных топспинов, головокружительных свечек и кошмарных ударов с лета, которые запросто снесли бы мне голову, если бы я вдруг встал у них на пути. Он выиграл первый сет со счетом 6:2, а второй со счетом 6:0. Когда он спросил, не хочу ли я сыграть третий, я ответил, что он жестокий и бессердечный ублюдок, который не преминул выиграть, пользуясь тем, что я калека.

— У тебя повязка не там, где надо, — небрежно заметил он. — Если у тебя поврежден локоть, то и следует носить ее на локте, а не на кисти.

— Ты не прав, — возразил я, — именно движение кисти вызывает боль в локте.

— Кто тебе об этом сказал?

— Врач.

— Что за врач?

— Доктор Купер, он ортопед.

— Он не разбирается в травмах рук при теннисе, — сказал Марк. — Я впервые повредил локоть, когда мне было всего шестнадцать.

— И что ты делал?

— Соорудил на локоть тугую повязку и отправился на крышу с девушкой по имени Жизель. Жизель-то уж точно знала, как лечить теннисные травмы. Если бы она была сейчас в Калузе, она в мгновение ока вправила тебе твой локоть.

— Но на самом-то деле лечить надо не локоть, а кисть!

— Старушка Жизель вылечила бы и кисть тоже.

Было минут двадцать десятого. Мой полный разгром занял немногим более часа. Там, где корты в более ранние часы были заполнены исключительно мужчинами, теперь начинали играть женщины. Они направлялись по дорожкам, обсаженным кустами, к свободным кортам. Несколько кортов уже мыли, и к шипящему звуку спринклерных струй примешивался ритмичный стук мячей — подача и возврат, подача и возврат. Утро было прохладным, в кронах деревьев, окружающих корты, шумел легкий ветерок. И вдруг до меня дошло: что-то изменилось. Или скорее… ничего не изменилось, и в этом было все дело! Все осталось по-прежнему.

С таким же успехом сегодня могло быть прошлым понедельником. Или позапрошлым. Не было взволнованной толпы, и совершенно не было заметно, что кто-то знает о том, что прошедшей ночью совсем недалеко отсюда была заколота женщина с двумя детьми. По правде говоря, в Калузе время от времени случалась поножовщина или стрельба, но они являлись результатом разборок в барах, причем в редчайших случаях. Такое убийство было у нас редкостью. Единственное, которое я смог припомнить за три года, что я жил здесь, произошло на Стоун-Крэб. Дело Хауэлла. Разговоры об этом преступлении будоражили город в течение нескольких месяцев. Но этим утром, казалось, единственными людьми, кто хоть что-то знал об убийстве на Джакаранда-Драйв, были те, кто находился в доме Джейми прошлой ночью. Меня внезапно бросило в дрожь: ведь где-то неподалеку был убийца.

— Причиной, по которой теннис стал таким популярным видом спорта, — заметил Марк, — является то, что он дает женщинам законную возможность демонстрировать свои трусики. Если бы женщинам пришлось играть в длинных юбках, они тут же подтянули бы их вверх. Потому что, когда женщина собирается подавать или наклоняется, чтобы отразить удар, весь мир имеет возможность лицезреть ее трусики и оценить ее прелестный зад. И это замечательно. У вас найдется время для чашки кофе, господин адвокат, или вы должны срочно ехать защищать Сакко и Ванцетти?

— Для кофе время найдется, — ответил я.

За столиками в кофейне сидело с полдюжины мужчин и четыре женщины. Когда мы подошли к стойке, Марк оглядел женщин. Одна из них, пышногрудая блондинка в белой тенниске и очень коротких шортах, в ответ откровенно оглядела его сверху вниз. Он ей подмигнул, а она отвернулась и завела нарочито оживленный разговор с сидящей справа подругой. Марк заказал два кофе и спросил, не хочу ли я голландского сыра. Я ответил, что обойдусь. Мы заняли столик у перегородки с видом на пятый корт. На нем играли две женщины, очень сильные игроки. Одной из них на вид было около семидесяти, но каждая ее подача доставляла ее более молодой сопернице массу хлопот. Некоторое время я молча следил за ними, прихлебывая кофе и наслаждаясь его ароматом. Внимание Марка было приковано к блондинке. Когда я спросил, что он собирается делать, он не отреагировал. Я повторил вопрос.

— В деловом отношении или в светском? — спросил он. — А будь что будет, к черту дела! Светские развлечения — гораздо более интересное занятие. Ты помнишь, я рассказывал тебе о юной леди по имени Эйлин?

— Стюардесса в государственной авиакомпании?

— Нет, то была Арлин.

— Тогда не помню.

— Мы очень подружились.

— Хорошо, — сказал я.

— Не очень, — сказал Марк. — Она перебирается в Огайо. Получила предложение преподавать в Оберлине. Так вот: она позвонила прошлой ночью и сказала, что ей необходимо со мной увидеться. Я ответил, что не могу. Она удивилась: «Но я же уезжаю в Огайо!..» Я сказал: «Я знаю, дорогая, что ты уезжаешь, но это будет только в сентябре. А сейчас еще и март не наступил…»

— Ну так ты поехал к ней?

— Нет, не мог. Играл в покер. С твоим другом.

Я удивленно посмотрел на него:

— С моим другом?

— Джейми Берчером. Ты нас когда-то познакомил. В «Голубой лагуне».

— Ты хочешь сказать, с Парчейзом? Джейми Парчейзом?

— Да. Врач или что-то в этом роде…

— Ты играл с ним в покер прошлой ночью?

— Да, а что ты так разволновался, Мэтт? Все путем, ты же знаешь.

— Да я просто…

— Он меня даже и не вспомнил. Пожали руки, как вы поживаете, мистер Голдмен, тут же уселся и принялся подсчитывать свои фишки. — Марк пожал плечами. — Черт с ним, — добавил он.

— Что-то не пойму, — сказал я. — Ты что, там постоянный участник?

— Нет, нет, просто вчера вечером мне позвонил друг — как раз минут за десять до звонка Эйлин. Арт Крамер, ты его знаешь? Он торгует недвижимостью на Уиспер-Кей.

— Нет, мы не знакомы.

— Двое из его игроков не смогли приехать, и он спросил, не могу ли я оказать ему услугу и приехать сыграть. Как-то раз я играл в эту игру. Мне не очень понравилось, поэтому я никогда к ней не возвращался. Но у них нет никаких вариантов этой игры, традиционно сдается по пять или семь карт… А ты играешь в покер?

— Да.

— А Арт не может. Я имею в виду — по-настоящему. Он любит эту игру, но не может вести дело так, чтобы спасти собственный зад. Знаешь, сколько он проиграл вчера?

— Сколько же?

— Сорок долларов. Знаю, это не впечатляет, но эти ребята играют по маленькой. А вот твой друг вышел из игры с мешком денег.

— Мой друг?

— Скажи, Мэтт, у тебя что, травма локтя отразилась на слухе?

— Ты говоришь о Джейми Парчейзе?

— Да, о твоем друге. Ведь Джейми Парчейз твой друг? Джейми — врач. Попроси его проверить твой слух, Мэтт.

— Ты хочешь сказать, что он выиграл?

— Да. Отлично, Мэтт. Это именно то, что я подразумевал, когда сказал, что он вышел из игры с мешком денег. Молодец, Мэтт, ты делаешь большие…

— Нет, погоди. Он выиграл? Действительно выиграл?

— Вероятно, здесь где-то эхо, — саркастически заметил Марк. — Да, он выиграл. Или, другими словами, он выиграл, да. Обратил фишки в деньги, попрощался и ушел.

— А он не сказал, почему уходит?

— Устал, бедняга. Сказал, что должен поехать домой и выспаться.

— Он так и сказал — что собирается домой?

Марк посмотрел на меня.

— Мне кажется, я говорю по-английски, — сказал он, — но…

— Марк, вспомни, он действительно говорил, что собирается домой?

— Да, именно, он сказал, что собирается домой. Что не очень-то этично, Мэтт. Если выигрываешь, то обычно игру не бросаешь. Мы играли до часу ночи, а у него в кармане к одиннадцати уже было шестьдесят долларов.

— Именно тогда он и ушел? В одиннадцать?

— Ну, может, без чего-то одиннадцать. — Марк покачал головой. — И уже не в первый раз. По словам Арта, у твоего друга это входит в привычку.

— Что именно? Рано бросать игру?

— Да.

— Ты имеешь в виду, когда он выигрывает?

— И даже когда проигрывает. Арту нравится, когда играет семь человек. Это вносит определенную остроту. Когда кто-то рано выходит из игры, это снижает ее динамику. Держу пари, Арт попытается избавиться от него. Вчера он был вне себя от ярости, я тебе точно говорю, — Марк помолчал. — Что тогда твой друг будет делать? Без игры в покер для алиби?

— Ну… Не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Разве? Мэтт, это ясно как день. У твоего друга небольшая интрижка на стороне. Что ж, это делает ему честь. Но неужели он не может подыскать для алиби чего-нибудь получше, чем игра в покер? Например, операции аппендицита по воскресным вечерам…

Глава 5

Следующие десять минут я провел в телефонной будке рядом с заправочной станцией. На часах было без пятнадцати десять, и движение на дороге усилилось. Легковые машины и грузовики двигались вплотную в обоих направлениях. Сколько я живу здесь, столько ведутся разговоры о финансировании суперавтострады через весь штат, которая приняла бы вместо города основной поток машин. Обсуждение идет до сих пор. Общее мнение таково, что если даже начать строительство сию минуту, закончится оно лет через десять. К этому времени движение на трассе будет заморожено на всем пути от Тампы до Эверглейдс.

Первым делом позвонил Эгги.

Прозвучало три гудка, наконец она отозвалась:

— Алло?

— Привет.

— Мэтт, как здорово! А я как раз собралась уходить.

— Куда же это?

— Очередная нудная репетиция. Ты освободишься сегодня после полудня?

— А что?

— У Джули урок на гитаре, у Джерри тренировка по баскетболу. Так что я свободна уж до пяти точно.

— Не дразни меня.

— А вот мне хочется.

— Не уверен, что вырвусь к тебе, — сказал я. — Дела складываются так, что, возможно, не смогу тебе даже позвонить.

— Почему? Что-нибудь случилось?

— Сегодня ночью у Джейми Парчейза убили жену и детей.

— Не может быть!

— Да, малышка, мне бы хотелось, чтобы этого не было, но…

— О, Мэтт, это ужасно!.. Кто это сделал?

— Пока не знаем.

— Но не Джейми, правда ведь?

— Не думаю.

— Ты не уверен?

— Просто не знаю, Эгги.

— Что думает полиция?

— Дело ведет Юренберг. Он сказал, что Джейми не подозревают, но я не очень-то этому поверил.

— А что Джейми?

— Утверждает, что это не он. Солнышко, мне надо идти. Когда ты закончишь со своей репетицией?

— Самое позднее в час.

— Я попытаюсь позвонить тебе после часа. Эгги?..

— Да, дорогой…

— Я чуть не сказал ей сегодня ночью… чуть не сказал Сьюзен, что хочу развода.

— Но не сказал все-таки?

— Нет.

— Ладно, милый.

— Эгги, я люблю тебя.

— Я тоже.

— Я попытаюсь позвонить тебе.

— Хорошо.

— Я люблю тебя, — повторил я и мягко опустил трубку на рычаг. Выудив из кармана очередную монетку, я быстро набрал номер телефона мотеля «Сад магнолий».

— «Сад магнолий», — отозвался женский голос, — доброе утро.

— Доброе утро, — сказал я. — Будьте добры, могу я поговорить с доктором Парчейзом? Он в двенадцатом номере.

— Соединяю с номером двенадцать, пожалуйста, сэр, — ответила она. — Доктор Парчейз, доктор Парчейз… — Ее голос умолк. Я представил, как она ведет указательным пальцем по списку. — Он выписался, сэр, — наконец сказала она.

— Вы уверены?

— Да, сэр.

— Когда он выехал?

— Что-то около девяти. Его подобрало такси из Калузы.

— Благодарю вас, — сказал я и повесил трубку. В телефонной будке было душно. Я приоткрыл дверь, чтобы глотнуть свежего воздуха, но тащившийся мимо трейлер наполнил будку гулом и чадом.

Я знал, что в таксопарках, будь то в Калузе или где угодно, никогда никому за исключением полиции не расскажут, куда отвезли пассажира. Я колебался, не позвонить ли все-таки в таксопарк и, отрекомендовавшись детективом Юренбергом, узнать, куда отвез ли пассажира, севшего в такси около мотеля «Сад магнолий», но не хватило дерзости. Вместо этого я попытался сообразить, куда мог отправиться Джейми в девять утра, будучи одет так же, как и вчера вечером, — ведь он ничего не взял с собой. Даже бритвенного прибора. Единственным местом, куда он мог поехать, так это обратно домой — принять душ, побриться, переодеться. Номер телефона я знал наизусть.

— Детектив Ди Лука, — отозвался мужской голос. Напарник Юренберга, вспомнил я, смуглый голубоглазый мужчина небольшого роста. Его голос был довольно пронзительным. Даже удивительно. Я ожидал услышать осевший голос, даже шепот.

— Говорит Мэттью Хоуп, — представился я, — адвокат доктора Парчейза.

— Да, сэр, доброе утро.

— Здравствуйте. Я хотел узнать, нет ли у вас доктора Парчейза?

— Да, сэр, он недавно приехал. Хотите поговорить?

— Если можно.

— Ну… Подождите секунду, ладно?

Он положил трубку рядом с телефоном. Я слышал, как он что-то крикнул какому-то Генри, и тут же Джейми взял трубку.

— Джейми, это я, Мэтт. Выслушай меня. Мне надо немедленно увидеться с тобой, но только не в доме, где повсюду рыщут полицейские.

— Что случилось, Мэтт?

— Ничего особенного. Мне нужно кое-что уточнить. Ты уже переоделся?

— Да.

— Собираешься на работу?

— Нет. Позвонил в контору и велел Луизе отменить прием.

— Отлично. Тогда придешь ко мне в контору к десяти тридцати?

— В чем дело, Мэтт?

— Сможешь приехать?

— Да, конечно.

— Увидимся, — сказал я. — До свидания, Джейми.

— До свидания, — озадаченно проговорил он.

Я опустил трубку и отправился к воздушному шлангу, где припарковал машину. Техник гаража стоял возле нее руки в боки. Похоже, он был чем-то задет; наверное, моя машина перегородила дорогу к шлангу. Он продолжал наблюдать за мной, когда я забирался в кабину. Едва я собрался дать задний ход, как он спросил:

— Сколько вы хотите за эту машину?

— Она не продается, — ответил я.

— Вам надо отрихтовать тот бампер, — посоветовал он. — Портит весь вид.

— Как-нибудь соберусь.

— Знаете, таких машин больше не делают.

— Знаю, — сказал я. — Это классика.

— Точно, — согласился он.

Становилось все жарче. Я включил кондиционер. Он тарахтел, дребезжал и лязгал, но стало чуть прохладнее. Когда я подъехал к повороту на шоссе 74, было почти десять часов. Я включил радио и поймал последние такты слащавой аранжировки песенки «Восход, закат». Сразу после этого начались новости. Главной темой было убийство Морин Парчейз и ее дочерей.

Наконец-то это перестало быть сном.

Синтия Хьюлен была уроженкой Флориды. У нее были длинные светлые волосы и потрясающий загар, который она фанатично культивировала; не проходило и уик-энда без того, чтобы Синтия не отправилась на пляж или не вышла на катере в море. Она, бесспорно, была самой красивой во всех отделениях конторы «Саммервилл и Хоуп», ей было двадцать три года, и она ведала приемом посетителей. Мы уговаривали ее бросить эту работу и изучать право. Она уже получила степень бакалавра гуманитарных наук, обучаясь в университете Южной Флориды, и мы были готовы взять ее в фирму, как только она сдаст экзамен на адвоката. Синтия только улыбалась и отвечала: «Ну уж нет, у меня нет никакого желания снова окунаться в эту суету».

Она посмотрела на меня, как только я вошел в контору.

— Фрэнк хотел бы немедленно с вами увидеться, — сообщила она.

— Ладно. Кто-нибудь звонил?

— Мистер Галатье.

— Что ему нужно?

— Попросил напомнить вам о том, что ему назначено на двенадцать.

— Неужели я забуду? Кто-нибудь еще?

— Ваша жена. Сказала, что это не важно.

— Хорошо. Позвони Фрэнку и скажи ему, что я собираюсь принять душ и переодеться. Через пять минут буду у него. Скажи ему также, что в десять тридцать приедет Джейми.

— Как все это ужасно, — сказала Синтия.

— Да. И вот что, Син. Я думаю, все-таки лучше позвонить Галатье и сообщить ему, что не смогу с ним встретиться. Вероятно, все здесь будут возбуждены, и не надо, чтобы под ногами путался лунатик.

— Вы выиграли? — спросила Синтия.

— Нет, — ответил я.

Единственной роскошью, на которой мне удалось настоять в нашей конторе, был душ. Архитектор хотел установить его в стене между моим кабинетом и кабинетом Фрэнка, рядом с ванной, там, где проходят трубы. Но это было невозможно сделать без того, чтобы не урезать кабинет Фрэнка. Фрэнк сказал, что не возражает, когда принимают душ на работе, хотя это следовало бы делать дома, но возражает, когда его кабинет хотят урезать до размеров чулана просто для того, чтобы удовлетворить капризы потеющего спортсмена. Наш архитектор вместо этого выбрал противоположный конец коридора, поместив душевую между конференц-залом и кабинетом Карла Дженнингза — Карл только-только сдал экзамены на адвоката и поэтому не обладал никакими привилегиями. Я вошел в свой кабинет, взял смену белья и уже направился к двери, когда зазвонил телефон. Я положил все на кожаный диван напротив стола и поднял трубку.

— Да? — сказал я.

— Мистер Хоуп, это снова ваша жена, — сказала Синтия. — Вы можете поговорить?

— Хорошо, соедините, — ответил я и посмотрел на часы. Было почти десять минут одиннадцатого; Джейми будет здесь через двадцать минут, а я еще не переговорил с Фрэнком.

— Алло? — сказала Сьюзен.

— Да, Сьюзен, в чем дело?

— Ты все еще сердишься? — спросила она.

— Нет, просто спешу.

— Я сожалею о вчерашнем.

— Все о'кей, — сказал я. — Сьюзен, я действительно не могу сейчас разговаривать. Поговорим, когда я вернусь домой, ладно?

— Ты не забыл о сегодняшнем вечере, да?

— А что такое сегодня вечером?

— Открытие галереи, а потом обед у…

— Да, верно. У меня записано в календаре. Ладно, а теперь мне надо идти.

— Хорошо. Поговорим вечером.

— Прекрасно.

— Ты не знаешь, когда вернешься?

— Сьюзен, я только вошел. Я даже не…

— Хорошо, дорогой, не буду тебе мешать, — сказала она.

— Поговорим позже, — сказал я.

— Да, до свидания.

— До свидания, — попрощался я, повесил трубку и снова собрал вещи. Я как раз шел по коридору, когда из своего кабинета вышел Фрэнк.

Некоторые утверждают, что Фрэнк и я похожи. Не вижу ни малейшего сходства. Во мне шесть футов два дюйма, и вешу я сто девяносто фунтов. Фрэнк полдюйма не дотягивает до шести, а весит сто семьдесят, за которыми следит как ястреб. У нас обоих темные волосы и карие глаза, но лицо у Фрэнка более круглое, чем у меня. Фрэнк утверждает, что в мире существует только два типа лиц — поросячьи и лисьи. Однако свое круглое лицо он относит к типу лисы, а мое продолговатое — к типу поросенка. Ни в одной из категорий нет ничего обидного, утверждает он, просто они изобретены, чтобы облегчить классификацию. Фрэнк впервые рассказал мне о своей системе в октябре прошлого года. С тех пор, на кого бы я ни посмотрел, автоматически относил каждого к той или иной группе.

— Зачем Джейми едет сюда? — немедленно спросил он.

— Это я его попросил. Он солгал мне по поводу игры в покер, Фрэнк. Уходя, он был в выигрыше…

— Откуда ты знаешь?

— Марк Голдмен играл там вчера.

— Почему тогда Джейми говорит, что проигрывал?

— Вот это я и хочу у него спросить.

Минут пятнадцать спустя Джейми был в конторе. Он выглядел отдохнувшим, был чисто выбрит, одет в белый полотняный костюм и темно-синюю спортивную рубашку с распахнутым воротом. Фрэнк пожал ему руку и выразил соболезнования. Я спросил Джейми, не хочет ли он выпить, но он посмотрел на часы и отрицательно покачал головой. Я взглянул на Фрэнка — Фрэнк кивнул.

— Джейми, — приступил я к делу, — мы твои адвокаты, и мы бы хотели задать тебе те же вопросы, что и полиция. Нам нужны ответы на них до того, как их получат полицейские.

— Хорошо, — ответил Джейми. В его голосе прозвучала та же нотка озадаченности, что и по телефону.

— Тогда давай напрямик, — сказал я. — Не будем ходить вокруг да около. Мне нужна только правда. Человек по имени Марк Голдмен вчера играл с тобой в покер. Ты встречался с ним прежде. Мы с ним как-то завтракали вместе в «Голубой лагуне», и я представил вас друг другу. Наверное, ты забыл его. Мужчина с усами, примерно твоего роста…

— Ну и что? — спросил Джейми.

— Сегодня утром я играл с ним в теннис. Он сказал мне, что ты был в выигрыше, когда бросил играть. Это правда?

— Нет, я проигрывал, — ответил Джейми.

— Сколько ты вчера проиграл? — спросил Фрэнк.

— Долларов тридцать — сорок.

— И решил отправиться домой?

— Да.

— Но вместо этого поехал в бар пропустить там глоточек. Как это понимать?

— Мне было не по себе. Из-за проигрыша.

— Из-за проигрыша? — повторил Фрэнк.

— Да.

— Джейми, — сказал я, — детектив Юренберг намерен переговорить со всеми игроками, которые были там вчера вечером. Вот зачем он спросил их имена. Он, конечно, дойдет и до Марка Голдмена, хотя он был одним из тех, чьих имен ты не знал. Марк скажет ему то же самое, что и мне. Что ты был в выигрыше, когда вышел из игры. Что ты сослался на усталость и собирался отправиться домой выспаться. Так вот, если ты не докажешь, что ты был потом в баре, Юренберг может подумать, что ты действительно отправился домой. Он решит, что ты добрался туда гораздо раньше, чем без четверти час, когда позвонил мне. Значит, он вправе подумать, что, возможно, ты к тому времени мог убить Морин и детей. Так вот, Джейми…

— Я их не убивал.

— После игры в покер ты отправился прямо домой?

— Нет. Я уже говорил тебе, куда я отправился. Поехал в бар «Наизнанку».

— Джейми, здесь идет речь об убийстве первой степени, — вмешался Фрэнк. — Это смертный приговор.

— Я никого не убивал.

— Но ты был в выигрыше, когда бросил играть?

— Какое это имеет значение?

— Если ты был в выигрыше, остальные игроки так и скажут полиции. А та заинтересуется, зачем ты сказал, что проигрывал. Так как же, Джейми?

— Да, я выигрывал.

— Хорошо. Тогда почему ты бросил играть?

— Я устал. Было именно так, как я сказал. Я хотел пораньше поехать домой, чтобы отоспаться.

— Но вместо этого отправился в бар?

— Да.

— Это неправда, — проговорил я.

— Это женщина? — вмешался Фрэнк.

— Нет.

— Это женщина, — настаивал он.

— О, Господи!.. — воскликнул Джейми и закрыл лицо руками.

— Расскажи нам все, — попросил я.

И он начал рассказывать.

Часы на стене кабинета Фрэнка, казалось, вдруг остановились: существовало только настоящее — история Джейми. Это была такая же история, которую я мог поведать бы Сьюзен, если бы ее не оборвал звонок Джейми. По мере того, как он рассказывал, я представлял себя на его месте, признаваясь себе не в жестоком убийстве, нет, но тем не менее в убийстве — в безжалостном удушении своего второго брака. Я представлял себя на месте Сьюзен, выслушивающей признание, которое я не сделал ей прошлой ночью и которое сейчас произносил Джейми. И наконец, я представил себя на месте Морин, не в состоянии избегнуть смертоносного лезвия в забрызганной кровью клетке.

Это был кошмар.

Они договорились встретиться в одиннадцать вечера. Без четверти одиннадцать он выигрывал уже около шестидесяти долларов. Последние полчаса он отчаянно рисковал, надеясь свести выигрыш к сумме, которая позволила бы ему с честью выйти из игры. Но каждый раз риск приносил выигрыш — он оставлял две карты по краям «стрита», а прикупив, заполнял его, оставлял одного туза, а прикупал полное «каре», подымал ставку, имея на руках пару двоек, а противник сбрасывал сильную карту. Похоже, он на самом деле никак не мог проиграть. Позже, лежа с ней в постели, он шептал, что ему повезло в картах, так вдруг ему не повезет в любви?.. Он еще не знал, что грядет самая ужасная ночь в его жизни.

Игра в покер служила алиби на воскресную ночь. По средам у него не было приема, и он тоже отправлялся к ней. Морин принимала его ложь без вопросов. Но когда он уходил в последний раз, один из игроков, который был в проигрыше, спросил: «Куда это ты так мчишься, Джейми, уж не к подружке ли?» До этого момента он думал, что все шито-крыто. И теперь он мимоходом бросил: «Конечно, конечно, к подружке», и пожелал всем доброй ночи, — но повисшая в воздухе реплика не давала ему покоя. В супружеской неверности он собаку съел. До встречи с Морин он обманывал первую жену шесть лет, позже он регулярно встречался с Морин, прежде чем попросил развод. Он знал, что мужчины хуже женщин, когда дело доходит до сплетен, и страшно беспокоился, что его ранние выходы из игры вызовут пересуды. Но поскольку он уже вышел из игры, то, значит, пошел на риск. Он мог надеяться лишь на везенье, которое было к нему в этот вечер благосклонно.

Он не мог взять в толк, зачем он снова связался с другой женщиной. Кэтрин — он наконец назвал ее имя и, казалось, почувствовал облегчение от того, что оно известно. И тут же рассказал о ней все. Кэтрин Брене, жена хирурга Эжена Брене, замечательного человека, как он сказал, оценивая Брене как медика, конечно, а не как рогоносца. Он встретил ее на одном из благотворительных вечеров, она оказалась его соседкой за обедом, он болтал и танцевал с ней. Она была потрясающе красива. Но более того — она оказалась доступной. Именно эта атмосфера несомненной доступности поначалу и привлекла к ней.

Да и, в конце концов, у него уже накопился немалый опыт в такого рода делах.

Он встречал этот тип женщин прежде; поначалу она была для него одной из многих, кого он отвозил на тайные свидания в мелькающие бесконечной чередой мотели. Она тоже была Златовлаской. Прозвище, данное Морин его первой женой, теперь казалось также вполне подходящим. Именно Златовласка! Прокрадывается в чужой дом, садится не на свои стулья, ест приготовленную не для нее кашу и забирается в чужую постель… Златовласка — это просто другая женщина. Она не обязательно должна быть блондинкой, хотя и Морин и Кэтрин — блондинки. Она вполне может иметь черные как ночь волосы, а глаза — белые как алебастр…

Мы находились в саду городского театра Лесли Харпера. Фрэнк, его жена Леона, Сьюзен и я. Нас окружали статуи. Листья пальм колыхались на слабом ветру. Воздух благоухал мимозой. Леона только что представила всем нам Агату. Леона описала ее как «новую сподвижницу Харпера». Фрэнк презирал всю эту суету. Его жена, однако, гордилась своей финансовой деятельностью в пользу театра и стойко утверждала, что театр Харпера — яркое пятно в культурной жизни Калузы. Фрэнк немедленно и без всяких обиняков заявил, что в Калузе настоящей культуры отродясь не бывало — только жалкие попытки создать культурный эрзацклимат. Харпер, настаивал он, вплотную подошел только к единственному, — чтобы стать театром тщеславия. Он произнес это в пределах слышимости семи или восьми экзальтированных особ, которые сами являлись спонсорами того, что было, несмотря на предвзятое мнение Фрэнка как нью-йоркца, театром с хорошим репертуаром. Одна из пожилых дам подозрительно втянула воздух, как будто почуяв в непосредственной близости нечто гнилое. Агата заметила это — и улыбнулась.

Когда нас представляли друг другу, я невольно задержал ее ладонь в своей руке. У меня перехватило дыхание в лучах ее красоты, теперь же я растворился в ее улыбке. Я почувствовал, что краснею, и отвернулся. Прозвучал звонок, антракт закончился. Я посмотрел ей в глаза, она неуловимо кивнула и повернулась, чтобы уйти. При этом волна ее черных волос всколыхнула воздух. Я смотрел, как она пересекает сад и подходит к высокому блондину. В ней было что-то от грации кошки: длинные скользящие шаги и гибкость. Она поднималась по ступенькам в вестибюль, и внезапно в разрезе ее длинного зеленого платья сверкнула нога… Я задержал дыхание и прислушался к стуку ее каблуков. Звонок прозвенел снова. «Мэттью», — окликнула Сьюзен, и мы вчетвером вернулись в зал. В течение всего второго акта я пытался взглядом отыскать Агату Хеммингз. Зал был маленький, но я не мог найти ее, после в фойе я ее тоже не отыскал. Усаживаясь в машину, Фрэнк охарактеризовал пьесу как поверхностную.

Я позвонил ей в понедельник утром.

Ее мужа звали Джеральд Хеммингз, по профессии он был строительным подрядчиком. Я узнал это от Фрэнка, обсуждая вечер в театре. Это была ценная информация. В телефонном справочнике Калузы я насчитал шесть Хеммингзов, и у меня не хватило бы смелости обзвонить всех по очереди, каждый раз спрашивая, не могу ли я поговорить с Агатой. Но я все-таки звонил и просто вешал трубку, если подходила к аппарату не Агата. Я нервно вел подсчет. Она оказалась пятой.

— Алло?

— Алло… — задохнулся я. — Это Агата Хеммингз?

— Да.

— Это Мэттью Хоуп.

Молчание.

— Мы встречались в театре в субботу вечером. Леона Саммервилл познако…

— Да, Мэттью, как поживаете?

— Прекрасно. А вы?

— Отлично, благодарю вас.

Молчание.

— Агата, я… видите ли, я, наверное, полный идиот, я знаю, но… я хотел бы пригласить вас, если это возможно… На ленч, если это, конечно, возможно… Одну, я хочу сказать, если это возможно. На ленч, я хочу сказать.

Опять последовало молчание. Я задыхался в своем кондиционированном кабинете.

— Завтракать обязательно? — наконец спросила она.

Джейми как раз рассказывал о том, что когда он в первый раз встретился с Кэтрин наедине — почему-то перестали тикать часы. Я не желал слушать о его грязной интрижке с непутевой женой хирурга, мне претило вникать в подробности их первого свидания. Шел дождь, говорил он. Это произошло год назад, в феврале. Для Калузы нехарактерно, чтобы в это время года шел дождь. Кэтрин ждала там, где они условились. На ней был черный плащ и зеленая шляпа с широкими полями. Он подогнал машину к тротуару, распахнул дверцу, и она тут же скользнула внутрь. Полы черного плаща разъехались, и обнажилась нога. Он положил ладонь на ее бедро; его как будто пронизало током. В маленьком замкнутом пространстве стоял запах мокрой сохнущей одежды. Он смело поцеловал ее. «Дворники» рассекали струи дождя на лобовом стекле…

Мы тоже поцеловались, едва вошли в мотель — Агата и я. Я отвез ее в другой город, в семнадцати милях к югу, но все равно страшно боялся, что нас накроют. Когда мы поцеловались, я думал только о том, какой же я идиот, что поставил под удар свой брак ради денечка в стогу сена. Однако вскоре я убедил себя, что в этом нет ничего особенного. Я не говорил с Агатой с тех пор, как позвонил ей в понедельник утром. А сегодня был четверг. Ровно в двенадцать она села ко мне в машину на стоянке позади здания банка, а сейчас уже было без четверти час. Четверг, месяц май. За три недели до тринадцатой годовщины со дня моей свадьбы. Мы целовались в номере мотеля, и я был перепуган до смерти. Она мягко оторвала свои губы от моих.

— Мы можем уехать, — прошептала она.

— Я хочу остаться.

— Не волнуйся.

— Я не волнуюсь.

На ней были белые брюки, блузка бледно-лилового цвета с длинными рукавами, застегнутая спереди. Босоножки. У нее были довольно большие ступни. Ногти на ногах покрыты ярко-красным лаком. На руках тоже. На губах алая помада, что выглядело несколько кричаще на фоне бледного овального лица. Волосы цвета глубокой ночи в свете единственной лампочки отсвечивали синим. Она разделась без всяких церемоний и претензий: только что была одета — и вот уже обнажена. Ее груди оказались меньше, чем я предполагал. Черный треугольник внизу живота был удлиненным и сексуально равнобедренным. Она подошла ко мне, обвила меня руками и поцеловала.

— Я полюбила тебя, Мэттью, — сказала она.

…Джейми, в сущности, рассказывал то же самое. Мне хотелось убить его за это. В этой клетке вне времени и пространства, где не раздавалось ни звука, кроме мерного рокота его голоса, где часы молчали, а время превратилось в одно настоящее, я слушал, как он рассказывает о своей возлюбленной, любовнице, шлюхе… Да, черт бы его побрал, он украл у нас с Агатой уникальность нашей любви, он снижал наши отношения до своего собственного — вульгарного! — уровня, причем они начинали до тошноты напоминать интрижки с девицами из варьете. Теперь он любил Кэтрин больше, чем кого бы то ни было в своей жизни: она была его вторым шансом, сказал он. Я вспомнил, как он говорил прошлой ночью: «Подумай, сколько мне осталось? Мне сорок шесть, сколько мне осталось — еще лет тридцать?» Это был его теперешний возраст — сорок шесть, когда он сказал: «Это был мой второй шанс. По крайней мере, я так полагал». На самом деле он хотел сказать, что это была еще одна вторая попытка, два в квадрате, не Морин, а вертлявая жена хирурга, с которой он был в постели, в то время как Морин зверски убивали!..

Внезапно я ощутил слабость.

Если он не остановится, подумалось мне, я упаду в обморок. Он признавался в своей любви к Кэтрин, рассказывая при этом, как они прошлой ночью обсуждали своих товарищей, каждый своего — он употребил именно это слово, «товарищей», как будто он был моряк или англичанин, сидящий в пабе, — «товарищей»!

Я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь прежде, мужчина или женщина, говорил о своем партнере в браке как о «товарище». Тем не менее, Морин, безусловно, была его «товарищем», так же как доктор Эжен Брене был «товарищем» Кэтрин. А Сьюзен была моим «товарищем», а мужчина, с которым я никогда не встречался, был «товарищем» Агаты. Мужчина по имени Джеральд Хеммингз, которого она оставит сразу же, как только я скажу своей жене, моему «товарищу», что я люблю другую женщину.

Джейми со своей любовницей пришли к такому же решению не далее как прошлой ночью в домике, который они сняли на Стоун-Крэб. В конце концов, все это длилось уже больше года, и мотельный период остался далеко позади. Они были в состоянии позволить себе снять небольшой коттедж на пляже, где могли бы заниматься любовью. Прошлой ночью они пообещали друг другу рассказать все каждый своему «товарищу». Очевидно, что дальше так продолжаться не могло. «Скоро, любимая, скоро!» — так он описывал их страстное прощание. Кэтрин была в его объятиях, он целовал ее лицо, ее шею… А я не мог это выслушивать дальше. Не то же ли самое было причиной, по которой я собрался было разорвать собственный брак? Чтобы с этого момента начать еще один роман с еще одной женщиной? Ведь Морин, Кэтрин и Агаты этого мира образуют огромный женский клуб из жен хирургов, стенографисток в суде, официанток или воспитательниц детского сада — все на один манер. И все как одна зовутся Златовласками…

А Джейми продолжал свой рассказ. Теперь он был уже на Джакаранда-Драйв и загонял машину в гараж. Свет в окнах горел, и в этом не было ничего особенного, потому что Морин всегда оставляла его включенным, когда Джейми уезжал играть в покер. Он выключил зажигание, прошел к боковой двери здания и отпер ее. Он надеялся, что Морин спит. Она иногда ждала его, но в этот раз ему очень хотелось, чтобы этого не случилось. Он был возбужден, и момент был неподходящий, чтобы рассказывать ей о своих планах. Еще не время. Он не хотел, чтобы на него давили, задавая вопросы, на которые у него не нашлось бы ответов.

Он включил свет в спальне.

Сначала ему в глаза бросилась кровь на стенах.

Он попятился из комнаты, подумав, что кто-то, может, дочери чем-то выпачкали стены. Поначалу до него не дошло, что это кровь. Пятна крови не были того ярко-красного цвета, который имеет кровь, брызжущая из-под скальпеля хирурга, не были они и темно-красными, цвета крови, когда она находится в шприце или пробирке, — они были почти коричневые. Поначалу он решил — все это были мгновенные мысли, которые рождались в его мозгу с частотой секундомера — так вот, он решил, что кто-то размазал по стенам кал.

Потом он заметил руку.

Дверь стенного шкафа была приоткрыта, и он увидел руку, видневшуюся из-под двери ладонью кверху. Он двинулся к шкафу и застыл на месте. Не сводя глаз с руки, он произнес: «О, Боже!» — и рывком открыл дверь. Он сразу понял, что она, должно быть, забралась в шкаф, чтобы спрятаться от того, кто кромсал ее ночную рубашку и тело. На лифе ее рубашки была вышита розочка, и она светилась как крошечный розовый глаз на окровавленном фоне рубашки. Ее было не узнать. Лицо изуродовано до неузнаваемости. На груди глубокие раны. Горло перерезано от уха до уха, так что под ее собственным открытым ртом образовался еще один — широкий, ухмыляющийся, кровавый. Он упал рядом с ней на колени и закрыл ей глаза, чтобы она не видела весь этот ужас. А потом вспомнил о детях.

Он поднялся на ноги. Спотыкаясь, прошел по коридору к их комнате, моля Бога, чтобы они спали, надеясь, что разразившаяся трагедия не потревожила детей, и убийца не понял, что помимо женщины, которую он убил, в доме еще есть две маленькие девочки.

Он чуть не споткнулся об Эмили, лежавшую в дверях спальни.

Он попятился, попятился…

И закричал.

…Внезапно наступившую тишину в кабинете Фрэнка взорвал телефонный звонок. Фрэнк тут же поднял трубку.

— Алло? — произнес он. — Да, Синтия. — Он посмотрел на меня. — Это тебя, Мэтт.

Звонила Бетти Парчейз, бывшая жена Джейми. Она сообщила, что ее только что посетил детектив Юренберг из полицейского управления Калузы, и спросила, не смогу ли я сейчас же приехать к ней.

Глава 6

Последний раз я разговаривал с Бетти в январе, когда угрожал ей раздельной продажей, а она посоветовала мне убираться ко всем чертям. Сейчас она казалась более сердечной, ведя меня внутрь огромного здания, которое когда-то делила с Джейми. Я, конечно, был знаком с нею, иногда встречался то тут, то там в городе на вечеринках: невозможно жить в таком городке, как Калуза, без того, чтобы рано или поздно не перезнакомиться со всем населением. На ней был элегантный брючный костюм серого цвета, в вырезе пиджака виднелась коньячного цвета блузка. Черные волосы были коротко подстрижены. Глаза темно-карие. Некрасивой женщиной ее назвать нельзя было, но миловидное лицо портило жесткое натянутое выражение, в котором читался характер переменчивый и опасный. У нее была размашистая мужская походка — я вдруг вспомнил, что Джейми первые тринадцать лет их брака жаловался на ее фригидность. Она предложила мне стул на веранде, а сама уселась напротив. Позади нее на белом песчаном пляже шумел прибой. Дом и земля, на которой он стоял, являлись частью соглашения при разводе. Остальную часть, по словам Джейми, составляли двести тысяч долларов наличными и тридцать тысяч в год алиментов.

Она предложила мне выпить. Я отказался: было всего одиннадцать тридцать утра. Она спросила, не хочу ли я кофе, холодного чая. Я снова отказался. Тогда, без всяких околичностей, она сказала:

— Я хочу знать, что Джейми рассказал полиции.

— Насчет чего?

— Обо мне.

— Только то, что вы когда-то были женаты.

— Тогда почему они приходят сюда и задают всякие вопросы? Может быть, Джейми сказал им, что я имею отношение к этому делу?

— Нет, этого он не говорил.

— Не верю.

— Тебе следовало ожидать визита полиции, — заметил я. — Навестить бывшую жену — дело обычное при расследовании…

— Нет, это не было обычным, не говори мне, что так делается обычно, — резко возразила она, встала и начала расхаживать взад-вперед.

— Бетти, — сказал я. — По телефону ты сказала мне, что хочешь поговорить с адвокатом Джейми. Что ж, вот я здесь. Я уже сказал тебе, что Джейми даже и намека не…

— Тогда почему они думают, что это могла сделать я?

— Так и было сказано?

— Нет, они просто интересовались, где я была прошлой ночью.

— И что ты им ответила?

— Что я была дома.

— Тогда о чем же беспокоиться?

— Они хотели знать, была ли я одна. Я ответила, что сидела дома одна и смотрела телевизор. У меня нет мужа, мне сорок два года, и где, черт возьми, они полагают, я провожу воскресную ночь?

— Бетти, я все-таки не понимаю, почему…

— Разве? Они хотели знать, какие именно передачи я смотрела по телевизору, не звонила ли я по телефону или кто-нибудь мне, в каком часу я легла спать и все такое. Как тебе это нравится?

— Обычные вопросы. Если ты на самом деле разговаривала с кем-нибудь по телефону…

— Ни с одной живой душой, — отрезала она. — Мой телефон теперь не так часто звонит. — Взгляд стал еще напряженнее, рот сжался. — Я одинокая женщина, проживающая в городе, битком набитом разведенными и вдовами. Когда мужчина может свободно найти себе двадцатилетнюю в баре или на пляже, он не слишком-то склонен…

— Я что хочу сказать…

— Что телефонный звонок установил бы мое алиби?

— Это ты сказала, Бетти, не я.

— Мне алиби ни к чему. Я не убивала эту шлюху.

— Ты так и заявила полиции?

— Так и сказала. Но я заметила, что они звонили соседям. Уже после того, как ушли от меня. Одна из моих соседок позвонила потом мне и сказала, что они интересовались, не видела ли она прошлой ночью у меня в доме света, стояла ли в гараже машина…

— А свет был?

— Только в комнате, где телевизор. Там окна выходят на пляж. С улицы не видно. А дверь гаража была заперта, так что никто из соседей не может сказать, была я дома или нет.

— Но ты находилась дома? Ты только что сказала мне…

— Да, дома!

— Тогда о чем беспокоиться, Бетти?

— Я не желаю быть замешанной в это грязное дело. Мне нужно поддерживать свою репутацию, а для одинокой женщины это нелегко. У меня и так непростая жизнь — Джейми лишил меня достоинства, гордости, а теперь он… утверждает…

— Ничего такого он не утверждает. Когда его допрашивали, я находился рядом, с его стороны не было ни малейшего… послушай, Бетти, чего ты хочешь?

— Хорошо, я скажу тебе. Но скажу, чего я не хочу. Я не хочу, чтобы кто-то приходил ко мне и задавал вопросы о том, где я была, обращаясь со мной как с преступницей только потому, что Джейми…

— Джейми ни о чем таком…

— Ты передай ему от меня кое-что, ладно? Передай, что если я узнаю, что он хоть слово кому-нибудь шепнул — неважно кому — о том, что я, возможно, замешана в этом деле, я привлеку его к суду, не успеет он и глазом моргнуть. Иди и передай ему мои слова.

— Поэтому ты и просила меня приехать?

— Да. Ты его адвокат. Его следует предупредить. Я не желаю, чтобы полиция совала нос в мою личную жизнь. Джейми принес мне достаточно горя, когда выставил свою проклятую интрижку напоказ всему городу, начав открыто жить с Златовлаской еще до того, как мы пришли к соглашению. Восемнадцать месяцев, сукин сын, он жил с ней в этом маленьком любовном гнездышке на Стоун-Крэб! Передай ему мои слова, Мэтт. Предупреди его…

— Я предупрежу его, но думаю, что это напрасно.

— Я сказала — передай ему мои слова!

— Передам.

— И передай ему кое-что еще. — Она сидела спиной к заливу. Солнце стояло почти в зените и заливало песок и водную гладь ослепительным светом. — Скажи ему: я рада, что с ними покончено.

— Бетти, я думаю, на самом деле ты не хочешь, чтобы я передавал ему это.

— Скажи ему, — упрямо повторила она. — Скажи этому проклятому ублюдку!

Я не был удивлен тому факту, что Юренберг посетил ее. Я пока был еще очень мало знаком с ним, но знал, что в этом деле он ничто не примет на веру — ни алиби Джейми, ни его бывшей жены. Я был уверен, что еще чуть-чуть — и он докопается и до поспешного выхода Джейми из игры, и до его встречи с Кэтрин Брене. Не сомневался я и в том, что он не примет алиби Бетти, основываясь лишь на ее словах. Если никто не видел свет в доме и никто не может положительно утверждать, что Бетти действительно находилась дома всю ночь, тогда она могла быть где угодно. А «где угодно» могло означать и Джакаранда-Драйв.

Вот о чем я думал, возвращаясь в контору. Убийства, очевидно, были совершены в состоянии исступленной ярости, а если что и было у Бетти в избытке, так это злоба. Я размышлял о том, не следует ли мне позвонить Юренбергу и передать слова, произнесенные ею: «Скажи ему: я рада, что с ними покончено». Но звонить не пришлось. Едва я вошел в контору, как Синтия сказала мне, что он сам звонил минут пять назад и сообщил, что сын Джейми — Майкл сознался в совершенных убийствах.

Официальное название полицейского участка в Калузе — Служба общественной безопасности. Об этом и говорила надпись на наружной стене здания. Справа на металлических входных дверях коричневого цвета не сразу заметишь буквы помельче: «Полицейское управление». Здание было построено из кирпича коричневого цвета различных оттенков, и его строгий архитектурный фасад портили узкие, похожие на бойницы окна. Для Калузы это обычное явление, потому что в летние месяцы здесь стоит нестерпимая жара, и широкие окна не дают ничего, кроме духоты и зноя.

Я вошел внутрь здания и решительно направился к тому, что, по всей видимости, являлось столом регистрации. Одна из девушек сообщила мне, что детектива Юренберга и доктора Парчейза я найду на третьем этаже, а затем позвонила Юренбергу, чтобы известить его о моем приходе. Он вместе с Джейми встретил меня около лифта. Юренберг был серьезен и смотрел с сочувствием. Он произнес:

— Я уже выразил доктору Парчейзу свое сожаление по поводу случившегося.

— Я бы хотел поговорить с Майклом, — сказал я. — Наедине, Джейми.

— Это самое лучшее, что можно придумать, — отозвался Юренберг, кивнув. Я не сомневался, что его расстроил арест двадцатилетнего Майкла Парчейза. Он казался человеком, которому нелегко скрывать свои переживания. Он был расстроен тем, как обернулось дело, и это ясно читалось по его лицу и поникшей фигуре. Руки он держал в карманах. Он, казалось, не стыдился того, что мы собрались здесь ярким солнечным днем, чтобы распутать кровавую тайну прошлой ночи.

— Хорошо, — согласился Джейми, — но, если можно, я бы хотел увидеться с ним, прежде…

— Да, можете поговорить с ним перед тем, как мы станем его допрашивать, — сказал Юренберг. — Но потом останется только его адвокат, если он захочет.

— Мне, может быть, придется вызвать адвоката по уголовным делам, — заметил я.

— Если мальчик так пожелает, я не возражаю.

— Вы с ним уже говорили?

— Что вы, конечно, нет, сэр, — обиделся Юренберг.

— Вы сказали, что он сознался в совершенных убийствах…

— Да, но только полицейскому, производившему арест. Следствие находилось на предварительной стадии, и от полицейского не требовалось рассказывать уголовный кодекс. Как только его доставили к нам, мы сразу же сообщили мальчику о его правах. Он попросил, чтобы мы позвонили его отцу, и в конце концов мы связались с доктором Парчейзом в вашей конторе.

— Хорошо, — сказал я, — пожалуйста, разрешите нам поговорить.

Он проводил меня в большую приемную, где наискосок от входа возвышался, как огромный перископ, оранжевого цвета подъемник для писем. Прямо против нас у стены был стол, за которым сидела девушка и с яростью стучала на машинке. Часы на стене над ее головой показывали двенадцать пятнадцать.

— Он в кабинете капитана, — сказал Юренберг. — Доктор Парчейз, если вы присядете, я попрошу кого-нибудь принести вам чашку кофе. — Он указал на банкетку, а затем провел меня мимо американского флага туда, где в небольшом тамбуре была пара дверей под прямым углом друг к другу. Он открыл левую дверь, и я вошел в комнату. Замок за мной защелкнулся.

Сначала я подумал, что кабинет пустой. Напротив у стены стоял стол с вращающимся стулом, обитым искусственной кожей зеленого цвета. На обшитой панелями стене над столом висело несколько дипломов в рамках. Сбоку от стола книжный стеллаж, на верхней полке — кальян. С фотографий в рамках смотрели жена капитана и его дочери, как я догадался. Вдруг боковым зрением я заметил Майкла Парчейза, сидящего на стуле справа от двери.

Он сидел уперев локти в бедра, ладони стиснув перед собой, голову опустив вровень с полированной поверхностью стола капитана. Он не поднял глаз, когда я приблизился, а сидел по-прежнему, уставившись на полированную крышку стола, где были разложены в ряд полдюжины поляроидных фотографий, образуя серию порнографических открыток. На Майкле были окровавленные голубые джинсы и залитая кровью белая тенниска. Его сандалии были покрыты коркой из засохшей крови, перемешанной с песком. В спутанных черных волосах застряли песчинки, на щеке — запекшаяся кровь, на мочке уха — тоже.

— Майкл, — обратился я к нему.

Он взглянул на меня — его карие глаза выглядели огромными на узком лице, — слабо кивнул и снова уставился на фотографии негритянки. Я не мог поверить, будто он действительно их рассматривает. Просто он не хотел встречаться со мной взглядом.

— У меня к тебе несколько вопросов, Майкл.

Он снова кивнул.

— Это ты убил Морин и своих сестер?

Он утвердительно кивнул.

— Майкл, я хочу, чтобы ты заговорил. Я хочу, чтобы ты ответил — да или нет. Ты убил Морин?

— Да, — ответил он. Голос у него был хриплым. Он прокашлялся и повторил: — Да.

— И девочек?

— Да.

— Кому ты об этом рассказал?

— Полицейскому.

— Какому?

— Который меня арестовал.

— Где это произошло?

— На пляже Сабал.

— В какое время?

— Около десяти… Точно не знаю. У меня нет часов.

— Ты рассказал только ему?

— Да.

— Майкл, — сказал я, — я хочу пригласить для тебя адвоката по уголовным делам. Я недостаточно подготовлен, чтобы самому вести подобные дела, поэтому хочу пригласить человека с соответствующей подготовкой. Лучшим адвокатом в городе по уголовным делам является, вероятно, Бенни Фрейд. Я собираюсь пригласить его сюда немедленно.

— Нет, — отрезал Майкл и отрицательно покачал головой.

— Я советую тебе как твой адвокат…

— Вы не мой адвокат, и вас никто не звал. Мне ни к чему ни вы, ни ваш адвокат по уголовным делам. Это я их убил.

— В этом штате за убийство первой категории полагается…

— Вот и прекрасно…

— Электрический стул.

— Отлично.

— Майкл, тебя вот-вот начнут допрашивать, и прежде я хочу пригласить Бенни. Он мой друг, и я абсолютно уверен, что…

— Он мне не нужен. Не вызывайте, потому что мне он ни к чему.

— Припомни, что именно ты сказал полицейскому, который тебя арестовал.

— Не помню.

— Ты говорил, что кого-то убил?

— Да.

— Ты сказал именно так? Что убил Морин Парчейз, Эмили Парчейз и Еву Парчейз?

— Нет, не так.

— Что же ты сказал — можешь вспомнить?

— Сказал, что это сделал я.

— Что?

— Убил их.

— Это твои точные слова? Ты так и сказал: «Я это сделал, я их убил»?

— Какое это имеет значение? — вдруг закричал он и вскочил с места. — Это сделал я, я это сделал, ясно? Ну, чего вы еще хотите?!

— Хочу знать в точности, что ты сказал патрульному полицейскому.

— Он набрел на меня в лесу, вот. Я спал там.

— Где именно?

— На пляже Сабал. В сосновом бору, выходящем прямо на пляж. В северной части.

— Рядом с домом твоего отца?

— Да. Можно пройти до конца Джакаранда-Драйв, пересечь Уэст-Лейн — и вы очутитесь там. Когда меня разыскали, я спал как убитый.

— Он тебя разбудил?

— Да.

— И ты утверждаешь, что это было около десяти часов утра?

— Я уже говорил: у меня нет часов. Приблизительно около десяти.

— Ладно, разбудил. О чем он тебя спросил?

— Он спросил, что я здесь делаю. Я сказал: просто сплю.

— Что потом?

— Он спросил, есть ли у меня удостоверение личности. Я предъявил ему водительские права. Он взглянул на фотографию — когда я фотографировался, у меня была борода. По этому поводу он сделал замечание — не помню, что именно… Послушайте, какой в этом смысл, можете вы мне сказать? Ради Бога, давайте с этим покончим!

— С чем?! Майкл, пойми, тебе предъявят обвинение в убийстве!

— Не беспокойтесь, я в курсе дела.

— Расскажи мне подробнее о своей встрече с полицейским.

— Зачем?

— Мне надо знать, что именно ты рассказал ему. Я хочу понять, что именно навело его на мысль, будто ты убил Морин и…

— Навело на мысль? — воскликнул Майкл, закатил глаза и затряс головой. — Какая, к черту, мысль? Это факт! Я действительно их убил. Неужели не понятно. Я их убил, а теперь я хочу признаться и покончить со всем этим. Вот мое единственное желание. А вам зачем-то надо знать, что я рассказывал полицейскому! Да вот это самое, что я их убил. Я и вам это рассказываю. Что их убил я.

— Это твои точные слова?

— Никогда не стоит вилять, верно ведь? — проговорил Майкл и устало вздохнул. — Я показал ему права, так? Он обратил внимание на бороду, правильно? При этом он спросил, не бреюсь ли я, и я ответил утвердительно. Тогда он спросил, не зовут ли меня Майкл Парчейз, и я ответил: «Да, так меня и зовут». Он посмотрел на меня и спросил, не родственник ли я доктору Парчейзу, и я ответил: «Да, его сын». Тогда он спросил: «Майкл, а давно ли ты в этом лесу?» — «Не помню, — ответил я, — просто зашел сюда, наверное, заснул». Он спросил, когда я зашел в лес, а я ответил, что, наверное, прошлой ночью. Тогда он спросил: «Майкл, откуда у тебя эти кровавые пятна?» Я посмотрел на него, он… он смотрел мне прямо в глаза и снова спрашивал: «Откуда у тебя эти кровавые пятна, Майкл?!» И я просто кивнул и ответил: «Ладно, это сделал я».

— А потом?

— У него на поясе была переносная рация, по которой он вызвал напарника и сказал, что задержал убийцу.

— Он употребил именно этот термин?

— Какой термин? Убийца?

— Да.

— Не знаю. По-моему, «убийца» или «насильник», точно не скажу.

— Ладно, Майкл, теперь послушай меня. Если тебе не нужен адвокат, который будет более полезен, чем я, тогда прислушайся к моим словам и сделай так, как я прошу. Юренберг собирается допросить тебя относительно прошлой ночи. Я хочу, чтобы ты на эти вопросы не отвечал. Это в твоих интересах. Они уже ознакомили тебя с твоими правами, и я уверен, что они не забудут о них, перед тем как начать допрос, а потом еще раз скажут, что ты можешь молчать, это твое право. Не надо, чтобы по этому поводу распространялись всякие слухи. Ни единого слова. Ты меня понял?

— Понял, — ответил он, — но это все не то.

— Майкл…

— Мне надо все рассказать…

Джейми ждал меня у дверей. Я слово в слово передал ему все, что рассказал Майкл. Он кивнул головой и спросил у Юренберга, нельзя ли ему поговорить с Майклом. Юренберг разрешил. Как только дверь закрылась, я обратился к детективу:

— Мистер Юренберг, парень хочет сделать заявление вопреки моему совету. Я ничего не могу поделать, но на допросе я бы хотел присутствовать.

— Ничего не имею против, — отозвался Юренберг. — Пока с ним разговаривает его отец, я хотел бы кое-что обсудить с вами. Во-первых, я поговорил с некоторыми участниками той игры в покер прошлой ночью и выяснил, что доктор, когда уходил, был не в проигрыше, а, наоборот, выигрывал порядка шестидесяти — семидесяти долларов. При этом сказал партнерам, что устал, хочет добраться домой и отоспаться. Не очень-то похоже на человека, который после этого в течение полутора часов прохлаждался в баре. Я не знаю, куда он отправился после игры в покер, но знаю теперь, что он лгал, когда утверждал, будто был в проигрыше. Полагаю, про бар «Наизнанку» — тоже выдумки.

— Мне пока не удалось связаться с барменом, который дежурил прошлой ночью, — продолжал Юренберг, вздохнув, — но зато сегодня утром я поговорил с владельцами бара. Это славная супружеская пара, они сказали, что вчера в то время в баре находилось всего пять-шесть человек. Так вот, если я предъявлю фотографию доктора или даже просто обрисую его бармену или посетителям, кто-нибудь опознает его, если он там действительно был. А пока что мне просто интересно, зачем он солгал. Полагаю, вы его уже спрашивали, не имеет ли он отношения к убийствам?

— Да, спрашивал.

— И вероятно, он ответил вам то же самое, что и мне — что он не совершал этого?

— Именно.

— То же самое ответила и его жена — бывшая жена, я хочу сказать. Сегодня утром я был у нее, и она клянется, что всю ночь была дома. Плохо только, что никто из ее соседей не может сказать, была она дома или нет. Конечно, она может отбарабанить содержание всех телешоу, которые посмотрела, но ведь и любой смог бы, обратившись к «ТВ Гайд». Мистер Хоуп, я вам все это говорю, потому что не понимаю, что творится с парнем: зачем ему открыто говорить, что это его рук дело? Я сейчас буду его допрашивать. Кроме него, на подозрении у меня мужчина, который, возможно, лжет, отвечая на вопрос, где он действительно находился, когда совершались убийства, и женщина, которая утверждает, что была дома, хотя, возможно…

— Ты сукин сын! — Яростный голос принадлежал Джейми, он доносился из-за закрытой двери кабинета.

Юренберг тяжело шагнул по направлению к двери, и на его лице появилось тревожное выражение, как будто эмоциональный взрыв Джейми был дополнительной проблемой, с которой приходилось считаться. В тот момент, когда он хотел открыть дверь, Джейми завопил:

— Я убью тебя!

Юренберг тут же отреагировал на угрозу. Он готов был высадить дверь, как это делают полицейские в кино, когда врываются в квартиру подозреваемого. Ухватившись за ручку двери, он действительно использовал свое плечо, но только как дополнительное усилие, чтобы распахнуть дверь настежь, и метнулся туда, где Джейми боролся с Майклом.

Руки Джейми сжимали горло сына. Лицо того было пепельно-серого цвета, рот оскален, глаза — кровавые от ярости. Майкл извивался под отцом и топтал фотографии негритянки, сброшенные со стола капитана. Лицо у него побагровело, сам он задыхался под судорожно сжатыми пальцами отца. Юренберг вцепился левой рукой в плечо Джейми. Это было бы логично — развернуть человека левой рукой и нанести удар правой. Но вместо того чтобы ударить, Юренберг выбросил вперед правую руку и без видимого усилия оттолкнул Джейми к стене, а потом очень спокойно произнес:

— Давайте успокоимся, доктор.

— Я убью его, — задыхался Джейми.

— Никого вы не убьете, — возразил Юренберг.

— Убью подонка! — повторил Джейми.

Майкл тоже еще никак не мог восстановить дыхание.

— С вами все в порядке? — спросил Юренберг, и Майкл утвердительно кивнул. — Тогда я бы хотел прямо сейчас поговорить с вами, если разрешите.

— Да, — сказал Майкл, — хорошо.

— Ты — выродок, — снова задохнулся от гнева отец.

Глава 7

Комната для интервью, куда пригласил нас Юренберг, имела вид прямоугольника, размером пять на восемь футов.[13] В ней находились маленький стол и три стула без подлокотников. На стене, лицом к которой сидел Майкл, висело зеркало. Я заподозрил, что это двустороннее зеркало, и спросил Юренберга, так ли это. Он с готовностью признал этот факт и тут же заверил меня, что там никто не фотографирует и не имеет права этого делать, пока Майклу не будет предъявлено официальное обвинение. Все это он сообщил, пока возился с магнитофоном, который перенес из комнаты для инструктажа сюда. Я понимал, что слово «интервью» — вежливая замена слова «допрос», но не стал этого обсуждать. Я полностью осознавал тот факт, что Майкл Парчейз был тверд в намерении сделать заявление полиции, и если сказать или сделать что-нибудь, что ему не понравится, он попросту попросит меня удалиться. Более того, я был полностью уверен в том, что Юренберг до сих пор не совершил ничего такого, что затронуло бы права Майкла, и что этого не будет и во время допроса, или интервью, как он предпочитает это называть. Я чувствовал, что не все в работе полиции ему нравится. Ему бы больше подошла роль антиквара в старинном городке Новой Англии или владельца питомника, продающего глоксинии и гиацинты в горшках. Хотя комната была с кондиционером, Юренберг взмок. Наконец он произнес несколько слов в микрофон, воспроизвел их и снова переключил на запись.

Он произнес следующее:

— Это запись вопросов, заданных Майклу Парчейзу, и его ответов на них, сделанная первого марта в… — тут он взглянул на часы, — …двенадцать двадцать семь в здании Службы общественной безопасности полицейского управления города Калуза, штат Флорида. Допрос мистера Парчейза вел детектив Джордж Юренберг из полицейского управления города Калуза. Присутствовали также мистер Мэттью Хоуп из юридической фирмы «Саммервилл и Хоуп», Карей-авеню, Калуза, адвокат мистера Парчейза.

Он заколебался, бросил взгляд на нас с Майклом, как бы желая удостовериться, что упомянул всех присутствующих, а затем проговорил:

— Я знаю, что вас уже информировали о ваших правах, мистер Парчейз, но для записи я хотел бы повторить еще раз. В соответствии с решением Верховного суда по делу «Миранда против штата Аризона» мы не имеем права вас допрашивать, если вы не предупреждены о своем праве на присутствие адвоката и привилегии не давать порочащих вас показаний. То есть вы имеете право не отвечать на вопросы. Понимаете?

— Да, — ответил Майкл.

Затем он прошел через обязательную процедуру предварительных вопросов и ответов, подтвердил, что Майкл осведомлен о своих правах и согласен, чтобы я присутствовал в качестве его адвоката, потом спросил у Майкла его полное имя, выудил информацию о том, что тот в настоящее время проживает на катере, который называется «Широкий рог» и стоит в Бухте Пирата, а девушка по имени Лиза Шеллман…

— По буквам, пожалуйста, — попросил Юренберг.

— Ш-Е-Л-Л-М-А-Н.

…живет вместе с ним в течение последних двух месяцев. Он спросил у Майкла, сколько тому лет, действительно ли доктор Джеймс Парчейз является его отцом, Морин — мачехой, а Эмили и Ева — его сводными сестрами, потом глубоко вздохнул и произнес:

— Расскажите мне, пожалуйста, как можно точнее, что произошло ночью двадцать девятого февраля, а именно — прошлой ночью, в воскресенье.

— С какого момента? — спросил Майкл.

— Находились ли вы в окрестностях Джакаранда-Драйв на пляже Сабал прошлой ночью?

— Я был там, сэр.

— Где именно на Джакаранда-Драйв?

— В доме моего отца.

— В доме доктора Джеймса Парчейза?

— Да, сэр, моего отца.

— С какой целью вы туда пришли?

— Повидаться с ним.

— Повидаться со своим отцом? Будьте добры, говорите громче. И в микрофон, пожалуйста.

— Да, сэр, извините.

— Зачем вы хотели повидаться со своим отцом?

— Мне нужны были деньги. Для ремонта катера.

— Что за ремонт?

— Из двигателя течет масло.

— И вы отправились обсудить это со своим отцом?

— Да, попросить у него денег для ремонта. Это обойдется в шестьсот долларов.

— Сойдя с катера, вы прямиком направились к его дому?

— Да, сэр.

— Вы ехали на машине от Бухты Пирата до Сабал?

— У меня нет машины. Подбросили какие-то люди, выходившие из ресторана, и высадили на углу Джакаранда-Драйв.

— В какое время?

— Время? Когда я добрался до места?

— Да.

— Думаю, примерно без четверти двенадцать. У меня нет часов.

— Вы направились вверх по Джакаранда-Драйв прямо к дому?

— Да, прямо.

— Когда вы там появились, было ли включено освещение?

— Да.

— Наружное? Внутреннее?

— И то и другое.

— Что вы сделали, когда подошли к дому?

— Позвонил.

— Дверь открыл ваш отец?

— Нет, Морин.

— Что она сказала?

— Казалось, она… она удивилась при виде меня. Время приближалось к полуночи и, наверное, делать визиты было уже поздно.

— Она не бросила никакой реплики насчет позднего времени?

— Нет-нет.

— Что же она сказала?

— Она просто… ну… сказала, что моего отца нет дома.

— Она не сказала, где он?

— Нет. Просто что его нет дома.

— Вам известно, где он был прошлой ночью, мистер Парчейз?

— Нет, сэр, я не знаю.

— Когда шли, вы знали, что заведомо не застанете его дома?

— Ну… нет. Я как раз рассчитывал, что он дома.

— Разве вы не знали, что по воскресным вечерам он допоздна играет в покер?

— Нет. Я думал, он дома. Я специально туда отправился, чтобы повидаться с ним.

— Но сейчас, когда я вам об этом сказал, вы не припоминаете, что у вашего отца вошло в привычку играть в покер каждое второе воскресенье?

— Да, теперь я вспомнил.

Я хотел тут же остановить допрос, но заколебался. Юренберг не пытался ставить Майклу ловушки, этого не было, и ответы ему не подсказывал. Ему нужны были факты, и он профессионально выполнял свою работу. Но он знал, что как только закончится эта малоприятная беседа, полиция должна будет предъявить Майклу обвинение, и тяжесть обвинения зависит от того, что Майкл будет говорить дальше. Я не заглядывал в уголовный кодекс штата с тех пор, как готовился к выпускным экзаменам во Флориде, но мне было хорошо известно, что для того, чтобы обвинить Майкла в убийстве первой категории, необходимы веские основания предполагать «заранее обдуманное намерение». Юренберг пытался выяснить, отправился ли Майкл в дом отца с определенной целью — убить Морин и двух девочек — или же нет. А Майкл только что признал, что теперь вспомнил, что его отец играет в покер допоздна каждое второе воскресенье. Я знал, какой следующий вопрос задаст Юренберг, и мне хотелось вмешаться, прежде чем это произойдет. Но я опасался, что тогда Майкл потребует, чтобы меня немедленно удалили из комнаты. Я очутился в щекотливом положении. Пришлось ждать в надежде на то, что Юренберг возможный вопрос не задаст. Но он его задал.

— Мистер Парчейз, знали ли вы заведомо, что вашего отца не будет дома прошлой ночью, когда вы отправились…

— Майкл, — обратился я к нему, — как твой адвокат, я полагаю, что тебе надо прекратить отвечать на вопросы. Мистер Юренберг, я думаю, вы можете понять ситуацию…

— Я хочу отвечать на вопросы, — уперся Майкл.

— Тебя предупредили, что все, что ты здесь скажешь, может быть использовано против тебя. Задача адвоката…

— Это мое желание, — заявил Майкл, а потом ответил в таком духе, что вопрос о преднамеренности остался открытым. — Я действительно не знал, где он, — сказал он. — Не знал, застану его дома или нет. Это правда.

— Но когда вы прибыли на место…

— Его там не оказалось…

— Было без четверти двенадцать?

— Около того.

— А точнее?

Юренберг снова охотился за фактами. В случаях убийства вскрытие производилось в обязательном порядке, уж это-то мне было известно. Если результаты вскрытия еще не были известны, то вскорости Юренберг обязательно узнает у коронера приблизительное время смерти. Если, например, коронер сообщит, что Морин с девочками была убита где-то между одиннадцатью и двенадцатью ночи, а Майкл только что подтвердил, что прибыл на место в…

— Должно быть, было примерно без четверти двенадцать, может, немного позже, — сказал Майкл. — Я уже говорил, у меня нет часов.

— Итак, без четверти двенадцать вы нажали кнопку дверного звонка…

— Да.

— И на звонок вышла ваша мачеха.

— Да, сэр, вышла Морин.

— Что на ней было надето?

— Ночная рубашка.

— Только ночная рубашка?

— Да… розовая ночная рубашка.

— Она открыла дверь, будучи одета только в ночную рубашку?

— Да.

— Ночная рубашка длинная или короткая?

— Длинная.

— У нее имелись рукава?

— Нет, без рукавов.

— Можете рассказать мне что-нибудь еще по поводу ночной рубашки?

— Мне кажется… да, там было что-то вроде маленькой вышитой розочки… там, где… где вырез на рубашке.

— Вы указываете место… посередине груди?

— Да.

— Где находятся женские груди, между ними?

— Да.

— И вы утверждаете, что там была… розочка, так вы ее назвали?

— Я не знаю, как это называется. Похоже на… материя собрана в складки, и это выглядит как цветок.

— Вы имеете в виду розетку?

— Да, правильно, розетка.

— Какого цвета была розетка?

— Розового, как и рубашка.

— Во что еще была одета ваша мачеха?

— Кажется, это все.

— Домашние тапочки?

— Нет.

— Драгоценности?

— Обручальное кольцо.

— Что-нибудь на голове?

— Нет.

Он в точности описал, что именно было надето на Морин. Точно такое же описание я услышал от Джейми два часа назад, когда он рассказывал нам, как он зашел в спальню и обнаружил свою жену в стенном шкафу. Майкл рассказал даже про эту чертову розетку. Я должен был попытаться еще раз. На этот раз я обратился к Юренбергу.

— Мистер Юренберг, — сказал я, — в интересах моего клиента я бы хотел опротестовать продолжение допроса после того, как я посоветовал ему…

— Послушайте, — повысил голос Майкл, — заткните свою пасть, ладно?

— Все, что ты говоришь, записывается на магнитофон…

— Знаю.

— И может быть позже использовано против…

— Черт возьми, не будете ли вы столь добры убраться отсюда?..

— Мистер Юренберг, — попросил я, — можно остановить на минуту запись?

Юренберг тотчас нажал кнопку «стоп». В комнате воцарилась тишина.

— Майкл, — сказал я, — я хочу задать тебе всего один вопрос. Если ты ответишь «да», я буду молчать до конца допроса и ты можешь говорить все, что тебе угодно, а я не буду перебивать или пытаться тебя остановить. Но если ты скажешь «нет»…

— Что за вопрос?

— Ты хочешь отправиться на электрический стул?

— Да.

Юренберг заметно вздрогнул. Он не ожидал, что Майкл ответит утвердительно.

— А теперь давайте продолжим, — сказал Майкл.

Юренберг взглянул на меня, ожидая согласия. Я не отреагировал. Он беспомощно кивнул и нажал на кнопку «запись». Его голос стал мягче.

— Пожалуйста, расскажите, что произошло дальше, — сказал он.

— Морин сказала, что отца нет дома, и… пригласила войти.

— Вы вошли?

— Да, сэр.

— Через входную дверь?

— Да.

— Куда вы направились?

— Ну… сначала мы зашли на кухню.

— Да, продолжайте.

— Мы немного посидели на кухне.

— Дальше.

— Там на кухне стоит стол.

— Продолжайте.

— И пока мы там сидели… Мне трудно все это вспоминать.

— Знаю, что трудно. Но все-таки, пока вы сидели за кухонным столом…

— По-моему, я обратил внимание на ножи.

— Какие ножи?

— Там на стене висит подставка. На кухне. Подставка с магнитом, на ней — четыре или пять ножей. Такой, знаете, кухонный набор.

— Что произошло, когда вы заметили эту подставку с ножами?

— Наверное, я… вскочил и схватил один из ножей.

— Что представлял из себя этот нож?

— Должно быть, это был один из больших ножей.

— Вы можете описать этот нож более подробно?

— Нет. Я на самом деле не помню, как он выглядел. Один из больших ножей на подставке. Я просто… просто схватил первый попавшийся под руку.

— Но вы не помните, который это был нож?

— Нет. Знаю только, что большой.

— А сколько больших ножей было там на подставке?

— Не помню.

— Но вы потянулись за ним?

— Да.

— Каким образом потянулись? Вы можете показать в этой комнате, как была расположена подставка для ножей по отношению к столу?

— Да, она находилась… кажется, она находилась справа. Я встал из-за стола, повернулся направо и схватил нож с подставки.

— Морин что-нибудь сказала, когда увидела это?

— Ничего. Я не помню.

— О чем вы говорили перед тем, как схватиться за нож?

— Не помню.

— Ну, была ли это приятная беседа?

— Не помню.

— А не вспомните, почему вдруг вы потянулись за ножом?

— Просто встал и решил взять.

— Что вы сделали потом?

— Заколол ее.

— Это произошло на кухне?

— Да. Хотя нет… На самом деле мы были… Это произошло в спальне.

— Как вы попали в спальню?

— Не помню. По-моему, она бросилась туда.

— А вы за ней?

— Да.

— С ножом в руке?

— Да.

— В какой руке вы держали нож?

— В правой.

— Вы правша?

— Да.

— Когда вы ее закололи, то держали нож в правой руке?

— Да.

— Она кричала?

— Ее рот.

— Что ее рот?

— Он был открыт.

— Она кричала, значит?

— Нет.

— Но у нее был открыт рот?

— Да.

— Она что-нибудь вам сказала?

— Нет.

— Где она находилась, когда вы ударили ее ножом?

— Там… Возле… Она была… в… в… Я сначала ее не заметил, она была… Там…

— Хорошо, мистер Парчейз, успокойтесь… Успокойтесь, пожалуйста.

— Да, извините.

— Не хотите ли стакан воды?

— Нет, благодарю вас.

— Попытайтесь…

— Да.

— …успокоиться.

— Да.

— Когда вы будете готовы продолжить…

— Я уже готов.

— …просто расскажите мне снова, что произошло в спальне.

— Я заколол ее.

— Где она находилась?

— В стенном шкафу.

— Что она там делала?

— Сначала я ее не заметил. Я ее искал.

— Но все-таки увидели?

— Не сразу.

— И когда вы ее наконец заметили…

— Да.

— Что произошло после того, как вы ее заметили?

— Я… ее заколол.

— Сколько ударов ножом вы ей нанесли?

— Не помню.

— Вы были в ярости?

— Нет, огорчен.

— Почему вы были огорчены?

— Она была мертва.

— Вы были огорчены тем, что убили ее?

— Это было именно так.

— Что именно?

— Она была мертва.

— Вы подумали, что на самом деле этого не было?

— Я надеялся… Я продолжал надеяться, что это ошибка.

— Не понимаю. Что за ошибка, на которую вы продолжали надеяться?

— Что она мертва.

— А когда вы осознали, что не ошибка?

— В общем, я увидел ее… Она… Когда я увидел ее на полу… в… окровавленной сорочке… всю исполосованную… и… ее… ее… горло перерезано, я… Я понял, что она мертва, я понял, что это правда, и я… Я взял ее на руки, обнимал ее, баюкал…

— Зачем вы это делали?

— Я плакал.

— Это случилось после того, как вы поняли, что она мертва?

— Да, после.

— Так вот откуда кровь на вашей одежде?..

— Да.

— Потому что вы обнимали свою мачеху?

— Да. И мою сестру Эмили. Я и Эмили держал на руках.

— А Еву вы обнимали?

— Нет. Ева была… под покрывалом. Я… только Эмили. Я обнимал только Эмили.

— В какой момент?

— Я… Я поднял ее… она лежала на полу в дверном проеме.

— Вы теперь говорите об Эмили?

— Да, о ней.

— Что было на ней?

— Короткая ночная рубашка и… трусики.

— Какого цвета была ночная рубашка?

— Голубого.

— У нее были рукава?

— Нет.

— Какого цвета трусики?

— Не знаю.

— Во что была одета Ева?

— Не знаю. Она была укрыта покрывалом.

— Но Эмили в кровати не было?

— Нет.

— Когда именно вы направились в комнату, где спали девочки?

— После.

— После чего?

— После Морин.

— Зачем вы пошли в комнату девочек?

— Морин была мертва. Я хотел…

— Да?

— Я пошел повидаться с девочками.

— Вы по-прежнему держали в руке нож?

— Что?

— Нож. Был ли он…

— Да.

— …по-прежнему у вас в руке?

— Да.

— Вы все еще держали в руке нож?

— Да, я… по-прежнему держал его в руке.

— Итак, вы зашли в комнату к девочкам с ножом в руке.

— Да.

— Что вы сделали потом?

— Я заколол и девочек.

— Которой из девочек вы первой нанесли удар?

— Эмили. Она как раз стояла в дверях.

— Она встала с кровати и стояла в дверях, так?

— Она… да. Да, все так.

— Вы что-нибудь ей сказали?

— Нет.

— Сколько вы ей нанесли ударов?

— Много. Должно быть, много.

— Она кричала?

— Не помню.

— Что вы сделали потом?

— Я подошел к кровати, где спала Ева. У стенки. И ее тоже заколол.

— Через покрывало?

— Через.

— А потом?

— Ушел.

— Вы сказали, что обнимали свою сестру…

— Что?

— …Эмили. Вы сказали, что обнимали…

— Да, должно быть, это… это было… наверное, после того, как я заколол Еву, я… Когда выходил из комнаты, я… Эмили лежала на полу в дверях, и я… обнял ее, я… Опустился рядом с ней на колени и просто… обнял ее, и мне кажется, я плакал, мне кажется, я не переставал плакать. Потому что все было так чертовски печально… Так печально!..

— Что вы делали потом? После того, как обнимали Эмили?

— Я осторожно положил ее… Я опустил ее… снова на пол и ушел из дома.

— Через входную дверь?

— Нет.

— Вы не ушли той же дорогой, что пришли?

— Нет.

— Почему?

— У меня была кровь на одежде.

— Каким путем вы ушли?

— Через боковую дверь. Я запер ее за собой.

— Каким образом?

— Нажал и повернул кнопку на дверной ручке.

— Хорошо, вы вышли через боковую дверь, и куда отправились? Можете описать свой маршрут?

— Я пошел на запад по направлению к пляжу.

— Вы все еще держали в руке нож?

— Я… не помню.

— Вы можете сказать мне, где сейчас этот нож?

— Не знаю.

— Вы не знаете, куда подевался нож?

— Нет.

— А вы не оставили его в доме?

— Не помню.

— Может быть, выбросили где-нибудь в окрестностях?

— Не помню.

— Когда вы вышли из дома, вы случайно не направились к заливчику?

— Нет.

— И нигде рядом с заливчиком не проходили?

— Нет.

— Итак, вы не могли бросить нож в воду где-нибудь позади дома?

— Я не помню.

— Но вы точно помните, что не подходили к заливчику?

— Точно.

— Вы вышли из дома…

— Да. Обошел его и направился по Джакаранда-Драйв к пляжу.

— Нож все еще был у вас в руке?

— Наверное.

— Что вы сделали потом?

— Это частная собственность, которая принадлежит… Это боковая дорога к пляжу, она принадлежит людям, которые живут на этом участке. Частная дорога. При въезде поперек висит цепь. Я перелез через нее и пошел дальше через сосновый бор…

— Все еще держа в руке нож?

— Не помню.

— Продолжайте.

— Я вышел на пляж. Дорога выходит прямо на пляж…

— Да?

— …и некоторое время шел по пляжу.

— Все еще держа в руке нож?

— Дайте вспомнить…

— Не торопитесь.

— Должно быть, я бросил его в воду.

— В залив?

— Да. Пока я бродил, швырнул в залив.

— А потом?

— Я упал на песок и начал плакать. Немного погодя я поднялся и побрел обратно к сосновому бору. Там маленькая беседка прямо рядом с пляжем — ее построила ассоциация. Там стоит стол с лавочками по бокам. Я залез на стол и вытянулся, закинул руки за голову. Наверное, я собирался поспать. Я еще не осознал, что случилось. У меня не было никакого представления о том, что делать дальше.

— Что вы имеете в виду?

— Ну… Морин мертвая. И девочки. Я не знал, то ли мне… пойти в полицию и рассказать обо всем, то ли… просто подождать и посмотреть, как все обернется. Я не хотел идти в полицию, я боялся, что они меня изобьют или…

— Но ведь никто здесь не оскорбил вас, не…

— Нет-нет.

— …унизил.

— Нет, все отнеслись… Просто наслушаешься рассказов про полицию… А это… я думал, они могли бы… знаете… подумать, что я… знаете… что-нибудь сделал с… Морин.

— Что вы подразумеваете под «что-нибудь сделал»?

— Ну, вы же знаете?

— Не могли бы вы все-таки объяснить, что имеете в виду?

— Вы же сами знаете?

— Я в этом не уверен.

— Вы же знаете, она в одной ночной рубашке и все такое.

— Да, и что же?

— У полиции могла возникнуть идея, что я с ней что-то сделал. Ну, например, знаете, приставал к ней или что-нибудь еще?

— А вы приставали?

— Нет, сэр. Нет, что вы.

— Тем не менее, вы держали ее в своих объятиях? Вы обнимали ее?

— Да, но я не… знаете… я не делал… я не делал того, о чем могла подумать полиция, если бы я… если бы я пошел к ним и рассказал… рассказал им… о том, что произошло.

— Вы обнимали и Эмили, не так ли?

— Да, но я не…

— Продолжайте. Я слушаю.

— Ничего ей не сделал.

— Но вы боялись, что полиция может подумать, что вы с ней тоже что-нибудь сделали?

— Это верно.

— В сексуальном смысле?

— Да.

— Но вы этим не занимались?

— Нет, сэр, нет, что вы!

— Ни с Эмили, ни с Морин?

— Она была… знаете… ее ночная рубашка была изодрана в клочья.

— Рубашка Морин?

— Да, но я ничего не сделал, клянусь Богом.

— А причина, по которой вы не сразу пошли в полицию…

— Там могли подумать, что я что-нибудь сделал с ней.

— Вы боялись, что они могут подумать, будто вы сексуально обесчестили ее?

— Да.

— Морин?

— Да.

— И что они изобьют вас, если обнаружат это?

— Да. Если они только подумают, что я это сделал, понимаете?

— Мистер Парчейз, почему вы убили Морин?

— Я не знаю.

— Почему вы убили Эмили?

— Не знаю.

— А Еву?

— Не знаю.

— Мистер Парчейз, я обязан перемотать магнитофонную ленту, отпечатать ваши показания на бумаге, и нужно, чтобы вы их внимательно прочитали, перед тем как подписать. При этом, если хотите что-нибудь добавить к своим показаниями или убрать, это ваше право. А пока что я еще не выключаю магнитофон. Не хотите ли что-нибудь добавить к своим показаниям?

— Ничего.

— Тогда пока все, — подвел итог Юренберг.

Глава 8

Когда мы с Джейми вернулись ко мне в контору, было около половины второго. Я был голоден, но у меня не было никакого желания завтракать с ним. Поэтому я промолчал. Его горе перестало быть личным и переросло в общечеловеческую трагедию. Мне нечего было ему сказать. По крайней мере, пока. Я вышел из машины и направился к тому месту, где он поставил свою. Он сразу же начал говорить о Майкле, а у меня появилось то же чувство, что и в два часа прошлой ночью в баре — что он разговаривает с самим собой, принимая мои кивки или возражения только как ремарки, сообщающие выразительность его монологу.

— Мне казалось, что он все это уже пережил, — рассказывал он. — Не далее как в прошлый вторник они с Морин сидели на кухне и разговаривали. По-настоящему сердечная беседа. Обсуждали то, что я прекратил выплату алиментов, планировали его возвращение в школу… Они готовы были разговаривать хоть до утра, если бы я не напомнил им о том, что собираюсь лечь и что у меня завтра трудный день.

«Завтра» — означало «среда». И Джейми, вне всякого сомнения, предстоял день в коттедже на берегу залива. Несмотря на это, в ночь со вторника на среду его сын Майкл сидел на кухне и сердечно беседовал с Морин. Как-то все это совсем не вязалось с представлением о человеке, который пять дней спустя, сидя за тем же самым столом, схватит нож.

— Знаешь, на нем это отразилось тяжелей всего, — сказал Джейми. — Ему было всего десять, когда я расстался с Бетти. Понадобилось полтора года, чтобы прийти к соглашению: она все время создавала трудности. — Он открыл дверь и залез внутрь. — Но знаешь, — продолжал он, — я на самом деле был уверен, что он все уже пережил. В сентябре приехал сюда, поступил во Флориде в университет… Ну хорошо, в январе его исключили, но я искренне полагал, что он собирался возобновить учебу. Думал, что он снова… начал меня уважать. Любить.

Джейми покачал головой. На меня он не смотрел. Его руки лежали на рулевом колесе, а сам он уставился сквозь ветровое стекло на ослепительно белую стену, окружавшую комплекс конторских зданий.

— И вот сегодня днем, один на один в кабинете, я спросил у него: «Майкл, зачем ты это сделал? Майкл, ради всего святого, чего ради ты это сделал?» А он взглянул на меня и сказал: «Это твоя вина, папа, это из-за тебя», — и вот тогда я обозвал его сукиным сыном, паршивым сукиным сыном и схватил его за горло. Потому что он… как бы вернулся в прошлое, понимаешь? Ему опять было десять лет, и он снова обвинял меня, только на этот раз обвинял меня в чудовищном преступлении, которое совершил сам. Он так и сказал, что это моя вина, что все из-за меня!.. Мэтт, я… хотел прикончить его. Я готов был его растерзать. Если бы не вмешался Юренберг, я бы его убил! Да простит меня Бог, но я бы это сделал.

Как только я ступил на порог конторы, Синтия тут же обрадовала.

— Приходил Галатье, — доложила она.

— По-моему, я просил тебя отменить встречу.

— Я так и сделала. А он все равно взял и приперся.

— Ладно, свяжись с ним. Нет, погоди… Сначала закажи мне сандвич и бутылку пива, а уж потом позвони Галатье.

— С чем сандвич?

— Кусок ржаного хлеба с ветчиной, а вообще-то все равно — какой угодно…

— На твоем столе список телефонных звонков.

— Отлично, а где Фрэнк?

— В Федеральном суде. Окончание дела Келлермана.

— Поторопись с сандвичем. Просто умираю с голоду.

Я зашел в кабинет, снял пиджак и ослабил узел галстука. Пока я отсутствовал, накопилось около дюжины звонков, но только один был важный. Я предположил, что Фрэнк, наверное, с ним разобрался, потому что звонок этот имел прямое отношение к окончанию дела в Федеральном суде. Это звонила администрация банка с предложением снизить процентную ставку на четверть процента, и они готовы были пойти на дальнейшее снижение, если только мы сможем переделать документы до окончания дела. Позвонили в двенадцать тридцать, а слушание было назначено на час тридцать. Я снял трубку и позвонил Синтии.

— Я уже заказала, — откликнулась она. — Черный хлеб у них кончился, и я решила, что подойдет и белый.

— Отлично. Синтия, насчет этого звонка по поводу процентной ставки…

— Фрэнк продиктовал необходимые изменения, и я все отпечатала, перед тем как он уехал. Долговое обязательство, залог и заключение. Очень любезно со стороны банка, как ты думаешь?

— Да. Как только появится сандвич…

— Сразу же принесу…

— Кто видел Галатье, когда он был здесь?

— Карл предложил свою помощь, но тот отказался. Заявил, что не будет иметь никаких дел с рассыльным.

— Хорошо. Свяжись с ним, пожалуйста.

Минут через десять вошла Синтия, неся сандвич с ветчиной и пивом. Поглощая сандвич и запивая его пивом, я дописал для нее список лиц, которым нужно позвонить — начиная с миссис Джоан Раал, которой следовало сообщить, что мы разделаемся с этим лунатиком Галатье завтра утром, и кончая Луисом Камарго, при обретавшим многоквартирный дом, который был осмотрен инженером-строителем. Инженер звонил, когда я отсутствовал, и сообщил, что бойлер и система электроснабжения находятся в неудовлетворительном состоянии. Я хотел, чтобы Синтия выяснила у Луиса, остается ли в силе намерение купить дом или же он будет настаивать, чтобы сначала за счет продавца был произведен ремонт.

— Это все? — спросила Синтия.

— Да. Через несколько минут я ухожу. Возможно, вернусь, но не уверен.

— Можно будет с тобой связаться?

— Нельзя, — ответил я. — Буду на борту катера.

Солнечные лучи косо падали на водную гладь и, отражаясь от выкрашенных в белый цвет свай и эллингов, слепили глаза. На одной из свай прихорашивался пеликан. Когда он изгибал шею, становился похожим на соусник.

Я обогнул ресторан и зашагал вдоль пришвартованных катеров. «Широкий рог» стоял четвертым в линии кормой к причалу, и на его транце[14] сверкало название катера. Длиной примерно в сорок пять футов, возможно, лет пятнадцать в эксплуатации. Солидное судно для прибрежных вод — этот «Широкий рог» с голубым деревянным корпусом и белой надстройкой. Я прошел полпути вверх по сходням, остановился не доходя рулевой рубки и позвал:

— Мисс Шеллман?

— Кто там? — отозвался девичий голос.

— Мэттью Хоуп, — ответил я. Последовало молчание. Вода плескалась у борта катера. — Я бы хотел поговорить с вами о Майкле Парчейзе. — Опять тишина. На другом берегу бухты в мангровых зарослях пронзительно закричала птица, тут же отозвалась другая, и снова все смолкло. На другом конце причала ловил рыбу мужчина в ярко-красных плавках. На поясе у него висел нож. Я вспомнил о ноже, которым была убита Морин и двое детей и который потом Майкл зашвырнул в воды Мексиканского залива. Я ждал.

— Мэттью Хоуп? — рассеянно проговорила девушка.

— Адвокат доктора Парчейза.

Снова молчание.

— Поднимитесь на борт, — наконец пригласила она. — Я на носовой палубе.

Я поднялся на борт и прошел по узкому проходу мимо рулевой рубки. Лиза Шеллман лежала ничком на надувном матрасе голубого цвета, повернув лицо в левую сторону и закрыв глаза. Мне был виден только ее профиль. Тонкий нос слегка вздернут, полная нижняя губа усыпана бисеринками пота, резко очерченная линия скулы уходит в копну светлых волос. На ней был белый лифчик с расстегнутыми бретельками. Спина коричневого цвета блестела от крема. Мягкая линия подбородка переходила в стройную шею и плечи, а те — в спину, сужавшуюся к талии. Обрезанные джинсы голубого цвета облегали торс, едва прикрывая зад.

— Мисс Шеллман? — осведомился я.

— Можете дальше не продолжать, — проговорила она. Ее глаза были по-прежнему закрыты, а лицо все так же повернуто в профиль. — Доктор Парчейз хочет, чтобы ему вернули катер, правильно?

— Нет. Майкл в беде.

Один глаз приоткрылся. Светло-голубой на темно-синем фоне матраса.

— Что вы подразумеваете под словом «беда»? — спросила она.

— Он в тюрьме.

— За что?

— По обвинению в убийстве.

Она резко села на матрасе, скрестив ноги, лицом ко мне, одной рукой придерживая лифчик. Ее лицо Фрэнк почти наверняка отнес бы к лисьим. Худое и вытянутое, для юных лиц не старше восемнадцати слегка жестковатое. Голубые глаза и длинные светлые ресницы. Курчавые светлые волосы облегали ее голову подобно вязаной шерстяной шапочке. Она молча уставилась на меня.

— Да, — сказал я.

— Кого? Что вы!.. Кого же он мог убить?

— Свою мачеху и ее двух…

— Боже! — воскликнула Лиза и резко встала на ноги. Повернувшись ко мне спиной, она быстро завязала бретельки лифчика, а потом потянулась за кожаной сумочкой коричневого цвета, лежавшей на палубе возле вентилятора по правому борту. Она расстегнула сумочку и стала нервно рыться в ней. У нее тряслись руки, когда она вытаскивала сигарету, подносила ее ко рту и зажигала спичку. Обгорелую спичку она бросила за борт. Вдалеке, к востоку, в бухту энергично входила моторная парусная шлюпка с убранными парусами. Она прошла рядом с носом нашего катера, рассекая воду своим форштевнем.

— Расскажите, что произошло, — попросила Лиза.

— Я уже сказал. Майкл сознался в убийстве…

— Чушь собачья.

— Почему?

— Майкл? Он бы не смог, — заявила она. — Да он и мухи не обидит.

— Вы с ним давно знакомы?

— Месяца два. Живу с ним с января. Приехала на рождественские каникулы и решила остаться.

— Сколько вам лет, Лиза?

— Семнадцать.

— Где вы жили, перед тем как встретились с Майклом?

— С матерью. Мои родители разведены, — сказала она.

— Где живет мать?

— В Коннектикуте.

— А отец?

— В Нью-Йорке.

— Им известно, где вы находитесь? — спросил я.

— Конечно, известно, — ответила она и выбросила сигарету за борт. Сигарета зашипела, упав в воду. Невдалеке от нас шлюпка уже подходила к причалу, и женщина, одетая в бикини оранжевого цвета, готовилась к швартовке.

— Майкл рассказал полиции, будто он нуждался в деньгах, — сказал я. — На ремонт катера. Вам что-нибудь об этом известно?

— Он, вероятно, говорил об утечке масла.

— Да, так что там случилось?

— У нас подтекает масло в цилиндрах. Майкл сначала заметил это по манометру — давление постоянно падало. Потом проверил уровень, добавил масла, но уровень все равно падал. Устранить неисправность не так-то просто. Придется вытаскивать двигатель, ставить на опору, менять прокладку, а может быть, и крышку блока цилиндров… По приблизительной оценке ремонт обойдется в шестьсот долларов. Это больше, чем мы оба зарабатываем за месяц.

— Где вы работаете?

— В супермаркете на Кросс-ривер. Кассиром.

— А Майкл?

— Помощником официанта у Леонардо.

— Он работал вчера?

— Нет. Воскресенье у него выходной.

— Значит, он был на катере?

— Да.

— Весь день?

— Нет, поздно вечером ушел.

— Куда?

— Не знаю.

— Вы его спрашивали?

— Да. Он сказал только, что скоро вернется.

— В какое время это было?

— Сразу после того, как ему позвонили. Должно быть, в…

— Что за телефонный звонок?

— Не знаю. Кто-то звонил.

— Сюда, на катер? Здесь есть телефон?

— Нет, в кабинет начальника порта. Он всегда зовет нас к телефону, если только не слишком поздно.

— В какое время это было?

— Около одиннадцати тридцати.

— А кто все-таки звонил?

— Я не знаю.

— Вы спрашивали Майкла?

— Да.

— И что он ответил?

— Сказал, что это неважно. Потом он спустился в каюту, взял свой бумажник и снова поднялся на палубу. И тут я спросила, куда он идет, а он ответил, что скоро вернется.

— Когда пришел начальник порта позвать его к телефону… он не сказал, кто звонит?

— Он просто сказал: «Тебя к телефону, Майкл». Он очень хорошо относится к Майклу и никогда в это не поверит. Просто не поверит, и все.

— Вы были встревожены, когда Майкл не вернулся?

— Нет, не была. Понимаете, я не думала, что с ним что-нибудь случилось. Я решила, возможно, что он встретил девушку, понимаете, и остался у нее на ночь. Так я и подумала. Потому что, видите ли, у нас с ним такое соглашение, что если я встречу парня, с которым захочу поближе познакомиться, я вправе это сделать, и то же самое у него — я имею в виду, с девушкой. Я могу покинуть этот катер, когда захочу. Просто упаковать вещи и уйти. Такая у нас договоренность.

— Кто обычно платит за содержание и техническое обслуживание катера?

— Я не понимаю, о чем вы.

— Если что-то неладно с катером, кто платит за ремонт — Майкл или его отец?

— Ну, наверное, как правило, Майкл. Вообще-то я не знаю. Никогда не задавалась таким вопросом. Но Майкл всем занимается: заливает топливо, платит за стоянку, это обходится в два пятьдесят за фут длины плюс шестьдесят пять за электричество. За месяц набегает сто восемьдесят пять долларов или что-то вроде этого. Мелкий ремонт Майкл выполняет сам, но с утечкой масла ему одному не справиться, так что, я думаю, он попросил бы отца оплатить этот ремонт, если вы это хотите знать.

— Но он не говорил, что отправится туда взять денег в долг?

— Может быть, и говорил. Он очень гордый. Его отец считает Майкла жалкой пародией на хиппи. Это потому, что Майкл еще не нашел себя, понимаете. Но он очень гордый, и я могу представить, что он брал бы деньги в долг, а не в качестве подарка. Я знаю, Майкла очень беспокоило, что он живет на катере бесплатно и что это не позволяет ему свободно пользоваться судном, понимаете? Он все толковал, что хочет купить собственный катер. Но между тем, видите ли, его отец никогда не пользовался катером. У Морин морская болезнь началась бы уже в бухте, а что уж говорить об открытом море. Поэтому он предложил катер Майклу в качестве жилья, и Майкл согласился. — Лиза пожала плечами. — Но я точно знаю, что это его беспокоило. Потому что они ссорились. Майкл вовсе не бездельник, просто у него сейчас трудности с поисками своего места в жизни; действительно, он подумывал о возобновлении учебы, я думаю, он серьезно собирался вернуться в университет. Вот это вам следует знать, потому что… Я хочу сказать, как он мог ее убить? Зачем ему ее убивать?

— Извините, я вас не понимаю.

— Ну, именно Морин поддерживала его в стремлении вернуться к учебе. Я хочу сказать, лично мне все равно, будет он учиться или нет, лишь бы он был счастлив. Но Морин была единственной, кто все время толковал о его будущем и беспокоился о том, не хочет ли он всю жизнь оставаться помощником официанта. Они прекрасно ладили, он ее очень уважал, на самом деле. Но в то же время, понимаете, он чувствовал себя виноватым в том, что поддерживает отношения с Морин, с которой было легче, чем с родной матерью. Майклу трудно было откровенничать с родителями после всего…

— Что вы хотите сказать? После чего?

— Ну, вы же знаете, вся эта склока вокруг развода… Это было нелегко, можете мне поверить. Майклу было всего десять, когда его отец ушел из дому, двенадцать, когда тот в конце концов женился на Морин. Для подростка это всегда трудное время, не говоря уж о разводе. А его мать и не пыталась смягчить положение. Наоборот, она все время твердила детям, что их отец переспал с половиной женщин в городе, что Морин просто очередная шлюха, и все в таком роде. Что я хочу сказать — так это у Майкла были плохие отношения с отцом, и я не уверена, что его отец это забыл.

— Что значит «плохие отношения»?

— Ну, я вам уже говорила.

— Вы только сказали, что он очень переживал из-за развода.

— В общем, да-а, но… как в тот раз в Вирджинии. Вы, вероятно, об этом знаете…

— Нет. Расскажите.

— В общем, мать послала Майкла в военную школу…

— Да. Мне это известно.

— И его застали за курением марихуаны. Генерал поймал. В то время ему было около шестнадцати, и генерал не отпустил его домой на весенние каникулы. Весенний отпуск — так это называется. Тогда отец Майкла поехал в Вирджинию, чтобы навестить сына, а Майкл послал его ко всем чертям.

— Так прямо и сказал?

— Нет, он просто сказал отцу, что прекрасно обходится без него.

— Ну, а что еще?

— А про путешествие в Индию вам известно?

— Нет.

— Так вот, Майкл начал учиться в Калифорнийском университете — это было уже после Вирджинии, — а потом он его бросил и отправился сначала в Амстердам, потом в Индию, а потом в Афганистан, по-моему, или Пакистан. В общем, в одну из этих стран. Он следовал по маршруту торговцев наркотиками. Он тогда здорово увлекся этим в Амстердаме…

— Надеюсь, сейчас он не занимается этим.

— Нет, нет, — ответила Лиза. — Вообще, он никогда не увлекался сильными средствами. Никогда не кололся. И никогда не станет. Возможно, в Европе он и нюхал кокаин, мне об этом ничего не известно, но он путешествовал по Дании в компании с каким-то наркоманом. Я имею в виду ЛСД, в Голландии он начал принимать ЛСД. Ну и, конечно, марихуану. Но марихуану курят все, — заметила она и пожала плечами. — Все дело в том, что все это время он ни разу по-настоящему не написал своему отцу. Отец чуть не сошел с ума, и сейчас Майкл это признает. Пока Майкл лазил по Гималаям, нюхал цветочки, а горные монахи красили его волосы и бороду в красный цвет, его отец бомбардировал письмами и запросами американское посольство в Индии. Обычно Майкл если и писал отцу, то о пауках в хижине, где он жил. Огромных пауках. Специально писал отцу о пауках, чтобы заставить того еще больше волноваться. И никогда не указывал в письме обратный адрес. «Я в горах. В компании с монахами и пауками». Больше ничего. — Лиза покачала головой. — Понимаете, я хочу сказать, что у него с отцом были очень непростые отношения. С годами они вроде бы наладились, но все еще оставались натянутыми.

— А с матерью?

— А что с матерью? Вы с ней хоть раз встречались?

— Да.

— Тогда нечего и рассказывать. Одна головная боль. Всегда использовала Майкла как мальчика на побегушках — передай своему отцу то, передай это. Звонила по три-четыре раза на неделе, донимала письмами. Он сыт ею по горло.

— Поэтому он и общался с Морин.

— Ну, со мной он тоже общался, — заметила Лиза, — но иначе. Я хочу сказать, мы любовники.

Я внимательно посмотрел на нее.

Ей было семнадцать лет. Еще один продукт развода — мать в Коннектикуте, отец в Нью-Йорке… Или наоборот? Она сказала, что родителям известно, где она находится, и швырнула сигарету за борт, как ее саму вышвырнули из дому — или так она, по крайней мере, думала или чувствовала: «Конечно, они знают, где я нахожусь»… Сигарета шипит в воде вместе с окончанием фразы, тишина откликается молчаливым заключением: «И им на это наплевать!»

Я хотел спросить у нее… Я хотел сказать… Я хотел поговорить о том, как разводились ее родители. Я хотел узнать, как она реагировала. «Когда это случилось, сколько вам было лет, Лиза, кто из родителей потребовал развода, не была ли тут замешана другая женщина? Вы когда-нибудь видитесь со своими родителями, Лиза, со своим отцом? Что он за человек, испытываете ли вы к нему любовь и уважение, любите ли вы его? Простили ли вы его за уход из семьи? Простите ли когда-нибудь?..»

Я заглянул ей в глаза и увидел в них свое будущее, которое с трудом мог представить, не говоря уже о том, чтобы понять. Мое будущее. И моей дочери.

— Майкла можно навестить? — спросила Лиза.

— Пока нет, — ответил я.

— Где он сейчас?

— Его держат в полицейском участке. Вероятно, до завтрашнего утра он там и останется.

— Но вы сказали, что он в тюрьме.

— Так оно и есть. В полицейском участке. Там у них имеются камеры.

— Хотела бы я знать… — Она осеклась на полуслове.

— Что, Лиза?

— Что мне сейчас делать? Я хочу сказать… куда идти?

Кабинет начальника порта примыкал к мотелю, и на фоне стены из красного кирпича выделялась пара расположенных рядом дверей белого цвета. Я постучал, не дождался ответа, попробовал повернуть ручку и обнаружил, что дверь заперта. Я зашел в мотель и спросил у женщины, стоявшей за конторкой, где найти начальника порта. Она ответила, что он где-то на улице. Я снова вышел, обогнул здание и увидел седого мужчину, склонившегося над грядкой с геранями и окапывающего их при помощи совка. Он был одет в полосатую тенниску, синие джинсы и потертые башмаки, а на голове у него красовалась потрепанная фуражка яхтсмена.

— Простите, сэр? — обратился я к нему.

— Слушаю, — отозвался он, не поднимая глаз от грядки.

— Мне нужен начальник порта, — сказал я.

— Он перед вами.

— Меня зовут Мэттью Хоуп.

— Дональд Уичерли, — представился он и распрямился. — Чем могу служить?

— Я бы хотел задать несколько вопросов по поводу одного телефонного звонка вчера вечером.

— Зачем? — спросил он. Его глаза цвета неба смотрели искоса и с подозрением. Рука, державшая совок, лежала на бедре, а сам он настороженно стоял в ожидании — высокий, худой, видавший виды мужчина, желающий знать, почему я задаю вопросы, и, вероятно, размышляющий, с какой стати ему на них отвечать.

— Я адвокат, — сообщил я ему. — И здесь я по поводу Майкла Парчейза.

— Вы адвокат Майкла?

— Да. Вообще-то на самом деле я адвокат его отца.

— И все-таки? Вы адвокат Майкла или его отца?

— Его отца. Но здесь я в интересах Майкла.

— Майкл об этом знает или нет?

— Ему известно, что я здесь, — сказал я. Я лгал, но мне нужна была информация. — Майклу вчера позвонили, — добавил я. — Около половины двенадцатого. Вы подняли трубку.

— Вы спрашиваете или просто констатируете факт?

— Вы подняли трубку?

— Да.

— Где это произошло?

— В моем кабинете.

— Кто ему звонил?

— Не знаю. Звонивший не назвал себя.

— Это была женщина?

— Женщина, точно.

— Можете прикинуть ее возраст?

— Пожалуй, нет, сэр. Думаю, не смогу.

— Что она говорила?

— Она спросила Бухту Пирата, и я сказал, что она туда и попала. Тогда она попросила позвать к телефону Майкла Парчейза. Я ответил, что он на катере и мне придется туда сходить. Она спросила, не буду ли я столь любезен сделать это, и я отправился к Майклу.

— А потом?

— Он пришел и поговорил с ней по телефону.

— Вы слышали их разговор?

— Только конец. Я пошел к себе в комнату за бумагой, которую надо было прикрепить на доску объявлений. Когда я вернулся, он все еще разговаривал.

— Что же вы услышали?

— Он сказал: «Я там буду», потом добавил: «До свиданья» и повесил трубку.

— Вы не слышали, чтобы он упоминал чье-нибудь имя?

— Нет, сэр, не слышал.

— Повесив трубку, он что-нибудь сказал?

— Он сказал: «Благодарю вас, мистер Уичерли».

— И все?

— Да, сэр.

— Он не сказал, куда собирается?

— Нет, но, по-моему, он собирался отправиться именно туда, куда обещал этой женщине. — Начальник порта сделал паузу. Он посмотрел мне в глаза. — Если верить тому, что, я слышал, он предположительно сделал, зачем же ему отправляться в дом на Джакаранда и убивать всех троих? А получается, будто именно туда-то он и пошел и совершил все это. — Он недоверчиво покачал головой. — Хочу сообщить вам, мистер Хоуп, что мне крайне трудно в это поверить. Я не знаю более славного парня, чем Майкл Парчейз, и это истинная правда. Вы знаете, его родители развелись, когда ему было всего двенадцать… Ну да, наверное, вам все это известно — вы же адвокат его отца.

— Да, известно.

— Для подростка все это непросто. Как-то вечером мы долго беседовали на эту тему. Он признался, что наконец приходит в себя после всех этих лет. Так вот, понимаете, когда я слышу по радио, что он убил жену своего отца и своих сестер… ведь эти девочки были его сестрами, мистер Хоуп, у Майкла и у них в жилах текла кровь его отца, они были одной крови!.. Когда бы он о них ни говорил, он всегда называл их сестрами — неважно, что они были сводные. Его сестры то, его сестры это — он так мог рассказывать и о родной сестре, не так ли? Такое чувство появляется тогда, когда кто-нибудь вам по-настоящему дорог. Он действительно любил этих девочек. А если вы кого-то любите, то вы не сделаете того, о чем твердит это проклятое радио. Он убил! Да это невозможно, вот и все!..

«Но Майкл-то сказал, что это его рук дело», — напомнил я себе.

Глава 9

Из телефонной будки рядом с рестораном я позвонил Юренбергу и сказал, что мне необходимо как можно быстрее переговорить с Майклом Парчейзом. Он сказал, что с парнем еще не закончили заниматься, и спросил, не смогу ли я подъехать ближе к вечеру.

— Что вы подразумеваете под словом «заниматься»? — поинтересовался я.

— Обычная процедура регистрации. Его фотографируют, снимают отпечатки пальцев, берут образцы волос, крови — мы вправе это делать, адвокат, — ведь его обвиняют в убийстве первой категории. Все будет отправлено в лабораторию штата в Талахасси. Я не знаю, сколько у них займет времени сравнить волосы парня с теми, что обнаружены на женщине и девочках. Кто знает, может, из этого ничего и не выйдет. Хотя я готов поспорить, что это их кровь на его одежде. — Его голос звучал мрачно. Он помолчал, потом спросил: — Что вы думаете по поводу его заявления?

— Не знаю, что и думать.

— Я тоже.

— Когда я смогу с ним увидеться?

— Давайте договоримся на четыре тридцать.

— Подъеду, — согласился я и повесил трубку. Я выудил еще одну монетку из кармана, опустил ее в прорезь и набрал номер Эгги. Когда она ответила, дыхание у нее было прерывистым.

— Я была на пляже, — объяснила она. — Со всех ног помчалась в дом. Откуда ты звонишь, Мэтт?

— Из ресторана в Бухте Пирата. Ты по-прежнему одна?

— Да.

— Я могу приехать?

— Да.

Она заколебалась, потом добавила:

— Ладно. Поставь машину на общественном пляже, а сам иди со стороны моря.

— Я буду в три, — сказал я.

— Жду.

Мы осознавали, что это отдает безрассудством, но нам было наплевать. Калуза в разгар сезона — неподходящее место для любовников. Мы с Эгги начали встречаться в мае, почти год назад. Вскоре после Пасхи туристы разъехались, и найти уединенное местечко не составляло труда. Но как раз перед Рождеством начинался новый прилив отдыхающих — и неоновые вывески «Мест нет» трещали, мигали и на всем протяжении от Тампы к югу до Форт-Майерс сливались в единый светящийся забор. В январе мы ухитрились вместе провести уик-энд в Тарпон-Спрингс и снова вернулись в переполненный туристами город; каждый раз, когда я замечал на ветровом стекле наклейку с надписью «Калуза обожает туристов», у меня появлялось желание жать на клаксон до тех пор, пока не разверзнутся небеса. В этом месяце я впервые выбрался к Эгги домой, хотя прежде бывал там раз в неделю, а то и чаще. В начале февраля мы решили, что будем добиваться развода. Мы не считали себя изменниками: так случилось, что мы полюбили друг друга, но каждый был связан брачными узами с другим…

Ах, да, заметит судья, вы порядочные люди, бедные невинные дети, заблудившиеся в лесу! Вы последние десять месяцев только и делали, что напрягали свои мозги в одном из укромных мотелей и даже у леди в доме. Лгали, изворачивались, и все украдкой да украдкой! Вы лгали и крали — вот чем вы занимались. И вы не сможете посмотреть мне прямо в глаза и сказать, что не крали. И я имею в виду не только то время, которое вы крали, проводя бурные часы в объятиях друг друга в одном из укромных местечек, о нет. Я присовокупляю сюда также те духовные ценности, которые вы отнимали каждый у своего супруга: веру, любовь, честь — все то, что вы гарантировали в брачном контракте и теперь отнимаете так же беззастенчиво и нагло, как это делают ночные грабители. Вот что вы такое, вы оба: лгуны, мошенники и воры!

И я скажу: «Да, ваша честь, вы правы».

Но, понимаете, в этом-то и было все дело…

В машине я положил пиджак на заднее сиденье, снял галстук и расстегнул две верхних пуговицы на рубашке. Туфли и носки я оставил на переднем сиденье, запер машину, пересек стоянку и вышел на пляж. Купающихся было видимо-невидимо, несмотря на предупреждение об опасности появления акул на Восточном побережье. У кромки воды важно расхаживали кулики, над головой пронзительно кричали чайки. В открытом море по волнам беспечально скользила яхта с парусом в белую и красную полоску.

Дом Эгги стоял примерно в двухстах ярдах от воды. По мере того как берег поворачивал на запад, песок становился крупнее, попадались кустики высокой травы, рощицы. К задней стене дома вела дорожка, выложенная каменными плитами неправильной формы. Здание стояло на сваях и представляло собой современный двухэтажный дом из выдержанного кипариса. Большие окна отражали послеполуденное солнце. Пожилая леди в цветастом домашнем платье чистила моллюсков прямо на берегу. Когда я проходил мимо, она даже не подняла головы. Повернув, я направился к пальмовой рощице, за которой виднелся обнесенный изгородью бассейн.

Я всегда был рад видеть Эгги. Я сказал ей как-то, что именно поэтому я и понял, что полюбил ее: я был рад видеть ее всегда. Почти мальчишеский восторг. Я сразу расплывался в улыбке, которую не мог сдержать. Появлялось желание стиснуть ее в объятиях. Я так и сделал, как только вступил в выложенный плиткой темный коридор, где она меня уже ждала. Улыбнувшись, я крепко обнял ее, поцеловал в закрытые глаза, в губы, потом отстранился и посмотрел на нее.

На ней было бикини белого цвета, и ее загар резко контрастировал с ним, за исключением полоски белой кожи поверх лифчика. Длинные черные волосы струились, как у Клеопатры, серые глаза, рот, немного великоватый для ее лица, почти идеальный нос, крошечный светлый шрам над переносицей. Иногда, соскучившись по ней, я вызывал в памяти образы, которые, как я думал, не соответствовали действительности — ее волосы не могли быть на самом деле такими черными, как я себе воображал, глаза — такими светлыми, а улыбка — такой сияющей. А потом я вновь с ней встречался, и мой восторг от того, что я просто смотрю на нее, сменялся изумлением при мысли о том, как она потрясающе красива.

Я обвил рукой ее талию, другую ладонь положил ей на бедро. Обнявшись, мы прошли через знакомый коридор мимо высоких папоротников в белых кадках и вверх по винтовой лестнице, по ее темным деревянным ступеням, окованным железом. Длинное и узкое окно, смотревшее на запад, было охвачено оранжевым пламенем солнца, застывшего на полпути между океаном и небосводом. Комната для гостей находилась на самом верху. Одна стена с окном была расположена под углом к западу, с тем, чтобы поймать лучи заходящего солнца и одновременно ослабить их нестерпимый блеск. Из другого окна была видна бухточка, поросшая травой, и песчаный пляж у восточной стороны здания.

Давно минуло то время, когда мы чего-то опасались, оставаясь одни в этом доме, — где днем отсутствовали муж и дети. Как только мы вошли в комнату, Эгги сняла купальник, я тоже быстро разделся, мы легли в постель и занялись любовью. Через дверь комнаты, которую мы специально оставили открытой, чтобы слышать все, что творится снаружи, врывались лучи закатного солнца. Ее губы имели привкус соли.

Потом мы шепотом разговаривали, обменивались общепринятыми постельными банальностями: «Тебе было хорошо?» — «Да, а тебе?» Эгги зажгла сигарету и уселась в кровати, скрестив ноги. В левой руке она держала маленькую пепельницу. Сам я не курю: лет семь как бросил. Я наблюдал за ней. Ее лицо блестело от пота, завитки волос на висках были влажными. Она спросила, не беспокоил ли меня локоть во время игры в теннис, я ответил утвердительно и спросил, откуда ей это известно. Она тут же изобразила в деталях акробатический трюк, который мы исполнили три минуты назад, и, скривившись, передразнила меня так же, как и я, когда переворачивался. Я рассмеялся. Она сказала, что ей нравится, как я смеюсь, а потом вдруг нагнулась и поцеловала меня. Часы на туалетном столике отстукивали минуты уходящего дня.

Мы остро ощущали неумолимый бег времени. Так много следовало сказать друг другу, но часы высвечивали 3.47, и каждый щелчок приближал нас к возможному моменту разоблачения. По понедельникам Джули брала уроки гитары. Ее отец забирает ее в четыре тридцать, и к этому времени я должен буду покинуть его дом и жену. Джеральд-младший играл в школьной баскетбольной команде, и с тренировки его подвезут чьи-нибудь родители. Его ждали только к вечеру. Казалось, мы были в безопасности. Но все равно в воздухе витало напряжение.

Эгги было тридцать четыре. Она постоянно жаловалась на то, что ее учеба и профессиональная практика пропали впустую — она с отличием закончила колледж в Рэдклиффе и работала общественным психиатром в Бостоне, когда повстречалась с будущим мужем. Тогда ей было двадцать три. Год спустя она вышла за него замуж и бросила работу, когда была на шестом месяце беременности. Теперь она поносила посудомоечную машину и родительские комитеты, общение с приходящей трижды в неделю прислугой, долгие, ничем не заполненные часы жизни жены и матери. Но в то же время она отдавала должное своей теперешней жизни и первая готова была признать, что ей безумно нравится иметь возможность поиграть в теннис, пока дети находятся в школе, побродить по пляжу или просто посидеть на солнце и почитать. Да, Эгги любила безделье и свободу, она это честно признавала. Но стоило мне завести речь о том, что она этим наслаждается, как она тут же обвиняла меня в том, что у меня женоненавистнические взгляды.

Я как-то рассказал ей длинную историю об одном летчике из Северного Вьетнама, который летал на русском самолете, выкрашенном в серый цвет. Возможно, он был лучшим летчиком во всем Северном Вьетнаме, но когда разнеслись слухи о том, что американцы, возможно, сажают в боевые самолеты летчиц и посылают их драться против него, он категорически отказался летать на какие бы то ни было боевые задания. Его русский самолет серого цвета простоял на приколе до конца войны, и когда бы американские летчики ни пролетали над ним, они всегда показывали его друг другу.

— И знаешь, Эгги, как они его называли?

— Понятия не имею. И как же?

— МИГ — Бледный Шовинист.

— Очень смешно, ха-ха-ха!

Она серьезно играла свою роль женщины. Когда бы я ни высказывал догадку, что, возможно, она завела со мной роман только из чувства неудовлетворенности, она тут же заявляла, чтобы я не удешевлял возникшее чувство, и сразу добавляла: «Конечно, я не удовлетворена. Ты бы испытывал то же чувство, если бы целыми днями ничего не делал, а только прожигал жизнь!»

Сейчас она рассказывала мне о пьесе, которую она репетировала с местной любительской труппой. У нее возникли трения с режиссером. Этим утром на репетиции он опять вопил на нее: «Ради всего святого, говори громче!» К тому моменту она уже охрипла от крика; она свирепо уставилась на него и посоветовала ему купить слуховой аппарат. Остальные участники репетиции расхохотались, а режиссер кисло заметил: «Остроумно, Эгги, очень остроумно», — и вылетел из зала. Теперь она чувствовала себя несчастной и хотела знать, что, по-моему мнению, ей следует предпринять. Режиссер назад не вернулся: ушел из театра и не пришел назад. Может быть, стоит позвонить ему и извиниться? Пьесу репетировали уже три недели, и премьера должна была состояться в субботу вечером…

— А ты придешь на премьеру? — спросила она.

Я ответил, что не знаю, смогу ли. Под каким правдоподобным предлогом я мог бы пойти на пьесу, игравшуюся любительской труппой? Эгги засмеялась и заметила:

— Ты хочешь сказать, что «Созвездие Большой Медведицы» не относится к числу твоих любимых пьес?

Ее смех был несколько искусственным. Сначала я не понял причины. Она никогда не относилась к сцене всерьез, да и роль у нее была второстепенная. Мы еще шутили над тем, принять эту роль или отказаться.

— У меня роль проститутки, — говорила она. — Как ты думаешь, меня выбрали из-за внешнего сходства?

— С чего ты взяла?

— Нэнси все время меня подкалывает. Кроме того, мне придется обнажать ноги, — лукаво замечала она и при этом подмигивала.

Но сейчас она молча лежала, в глазах была грусть, а рот крепко сжат. Я поинтересовался, в чем дело, а в ответ услышал то, что перед этим выслушивал по крайней мере сотню раз. Все ее доводы (хотя звучало это как просьба) сводились к тому, что я недостаточно высоко ее ценю. Это Сьюзен принадлежит твоя любовь, Сьюзен заставила тебя задуматься — что бы такое сказать ей, чтобы можно было пойти посмотреть пьесу, которую будет играть кучка любителей, так ведь?

— Но к черту Сьюзен! — вдруг заявила она. — А как насчет меня? А что ты можешь придумать для меня, чтобы пойти на спектакль, в котором я участвую?

— Я просто не подумал, что этот спектакль так для тебя важен.

— Не в спектакле дело. Почему ты не рассказал ей все прошлой ночью?

— Ты о чем?

— Когда я говорила с тобой по телефону сегодня утром…

— А, понятно. Возвращаемся к утреннему разговору.

— Да, возвращаемся. Ты сам сказал…

— Помню.

— Ты сказал, что почти признался во всем прошлой ночью. Почему только «почти», Мэтт?

— Потому что зазвонил телефон, и это оказалось…

— А если бы не телефон?..

— Но телефон помешал! На самом деле…

— Мэтт, ты уже целый месяц собираешься все рассказать ей. И каждый раз тебя что-то останавливает. То звонит телефон, то кошка писает в кухне… Каждый раз что-нибудь новенькое. А что тут, черт возьми, смешного — не будешь ли ты любезен сообщить мне?

— Это твоя фраза насчет кошки, писающей на пол…

— Извини, но я не нахожу ничего смешного. Я начинаю подозревать, что тебе доставляет удовольствие иметь одновременно и жену, и шлюху, с которой можно трахаться каждую среду!

— Сегодня понедельник.

— Мэтт, это не смешно! Если ты не хочешь рассказать Сьюзен о наших с тобой отношениях, то тебе лучше…

— Но я хочу!

— Тогда почему до сих пор… А, провались все к чертям! — воскликнула она, вскочила с кровати и резко зашагала к выходу, шлепая босыми ногами. Я посмотрел на часы и вздрогнул от неожиданности, когда минутная стрелка резко дернулась еще на одно деление. Часы яростно тикали, отсчитывая минуты дня, который неумолимо клонился к вечеру. Я хотел все уладить с Эгги, я слишком ее любил, чтобы оставить в таком состоянии. Но мне необходимо было вернуться прежде, чем уйдет Юренберг, и к тому же тут я ощутил слабый укол совести — я опасался, что войдет Джеральд Хеммингз и застанет меня тут обнаженным вместе со своей обнаженной женой…

Эгги стояла у окна, обхватив себя руками. Я подошел к ней и обнял.

— Эгги, я не понимаю, почему мы ссоримся…

— А я думаю, прекрасно все понимаешь!

— Скажи все-таки: почему?

— По одной-единственной причине. Просто ты меня не любишь. Поэтому мы и ссоримся.

— Я люблю тебя.

— Оденься, — сказала она. — Уже поздно, Мэтт.

Я молча оделся. Она смотрела от окна, как я застегивал рубашку. Потом добавила:

— Я больше не буду тебе ничего говорить, Мэтт. Скажешь ей, когда захочешь. Если только захочешь.

— Я скажу ей сегодня вечером.

— Конечно, — согласилась она и слабо улыбнулась. Эта улыбка испугала меня больше, чем все, что она наговорила до этого. У меня появилось чувство, будто вот-вот что-то оборвется. — Когда-то я спросила тебя, уверен ли ты в себе, — сказала она. — В ту первую ночь в мотеле. Ты помнишь?

— Да. И я тогда сказал, что уверен.

— Будь уверенным и в этот раз, Мэтт.

— А ты уверена?

— Да, милый, — ответила она и вдруг как-то сникла.

Я притянул ее к себе и крепко обнял.

— Тебе лучше уйти, — шепнула она. — Уже очень поздно.

— Я скажу ей сегодня же!

— Лучше не обещай.

— Обещаю.

Мы поцеловались. Я отодвинулся и вновь посмотрел на нее. Она хотела что-то сказать, заколебалась, но в конце концов медленно проговорила:

— Всякий раз, как ты покидаешь меня и возвращаешься к ней, мне кажется, что это навсегда. Я всегда удивляюсь, когда ты снова появляешься здесь. Я даже удивляюсь, когда ты звонишь мне.

— Я люблю тебя, Эгги.

— Правда?

Она снова улыбнулась. Улыбка внезапно озарила ее лицо, но тут же исчезла. Ее светло-серые глаза смотрели на меня серьезно. Я еще раз поцеловал ее, повернулся и направился к двери. В коридоре свет в окне уже приобрел кровавый оттенок.

Длинный узкий коридор на втором этаже был выложен шлакобетонными плитами и выкрашен в бежевый цвет. По одной стене коридора пролегла прямая как стрела водопроводная труба, а остальной трубопровод находился на противоположной стене коридора. Освещение в коридоре было искусственным. С правой стороны посередине коридора был радиатор. По той же стене несколько дверей было открыто, и в коридор проникал зеленоватый свет.

Я встретился с Юренбергом десять минут назад на первом этаже здания, и он провел меня к лестнице, которая вела наверх, к камерам. Надзиратель проводил нас на второй этаж и вернулся в свой кабинет к звонившему телефону. Дверь на противоположном конце коридора была железной, это было заметно даже на расстоянии. В дверь на уровне глаз было вмонтировано маленькое прямоугольное стекло. Металлическая пластинка, прикрывающая замочную скважину, была выкрашена в ярко-красный цвет. Похоже, это было единственное яркое пятно в коридоре. Здесь ощущалось давление камня и стали. Вынужденная особенность архитектуры, потому что это была тюрьма. Это место выглядело как тюрьма, хотя я до сих пор не видел ни одной камеры.

Мы ждали за дверью комнаты, которую использовали для фотографирования и снятия отпечатков пальцев у задержанных. Заглянув внутрь, можно было увидеть водруженную на самодельный деревянный штатив камеру со вспышкой наверху. У стены напротив камеры стоял стул. Над стулом были закреплены комбинированные электрические часы вместе с цифровым табло, показывающим число, месяц и день недели. Стрелки часов показывали 4.38. На табло светилось «1 МАРТА ПОНЕДЕЛЬНИК». Вероятно, Майкл не так давно сидел в этом кресле. Его фотографировали вместе с приборами, которые отметили число, месяц, день недели, а кроме того, присвоили ему регистрационный номер.

— Детектив Ди Лука имел возможность побеседовать с мисс Луизой Верхааген… Насколько я помню, так звучит ее фамилия, — сообщил Юренберг. — Это одна из медсестер, работающих с доктором Парчейзом. Расскажу вам, что я за это время предпринял. Я исходил из тех соображений, что у мужчины, который лжет по поводу причины выхода из игры в покер и о своих последующих действиях, есть кое-что на стороне. Помните, когда я спросил у доктора Парчейза, не погуливает ли он от жены, что он мне ответил? Так вот, он сообщил мне, что счастлив в браке, но от прямого ответа на вопрос ушел. Вскоре после того, как вы уехали, Ди Лука поговорил с мисс Верхааген. Она полностью не подтвердила моих подозрений насчет шашней доктора, но и не отрицала. Фактически, она сообщила, что было множество телефонных звонков от женщины по имени Кэтрин Брене. Оказывается, эта женщина не является пациенткой, и более того, это замужняя леди, у которой муж врач. Разумеется, это не значит, что доктор Парчейз отправился домой и убил свою жену и двух дочерей. Совсем не обязательно. Это может означать всего-навсего, что во время совершения убийств он волочился за миссис Брене, и в этом случае я собираюсь поговорить с вышеупомянутой леди на тот предмет, был ли он тогда с ней или не был.

— Зачем? — спросил я.

— Зачем?.. Что вы хотите этим сказать?

— У вас же есть признание мальчика.

— Да, верно. Но налицо кое-какие неувязки, и они меня не устраивают. Поверите вы мне или нет, мистер Хоуп, но мне совсем не хочется отправить этого паренька на электрический стул, основываясь только на его показаниях. Особенно когда его родители — и отец и мать — представляют мне такие алиби, которые рассыпаются при первой же проверке. Мы прочесали квартал, где живет его мать, с той же тщательностью, как если бы уничтожали вредных насекомых. Дом напротив выставлен на продажу, так что оттуда некому засвидетельствовать, приходила она или уходила. Никто из соседей не заметил света в доме прошлой ночью, а она утверждает, что смотрела телевизор в задней части дома. Может, так оно и было. Но большинство из них склонно предполагать, что ворота и гараж были закрыты в течение всего дня. Так вот, я задаю себе вопрос: была ли она весь день дома или же ее весь день не было? Я просто размышляю, мистер Хоуп, но давайте предположим, что она вбила себе в голову совершить убийство. Разве не могла она покинуть дом в пять-шесть утра, весь день где-нибудь проболтаться, а домой вернуться на следующее утро часа в три, чтобы никто ничего не заметил? Я пока не знаю. Но я с ней еще не закончил, ни в коем случае. И с доктором тоже. Что касается парня… существуют доказательства, что это сделал он, а кое-что свидетельствует об обратном. Я все еще не понимаю, чего вдруг он схватил этот нож, а вы?

— Я тоже.

— Сидят спокойно за кухонным столом, мило беседуют, и вдруг ни с того ни с сего он хватает нож и преследует ее до спальни. Не могу этого объяснить, — Юренберг покачал головой. — Это кажется мне странным, а вам?

— Тоже.

— И при этом, запинаясь и заикаясь, он с трудом объясняет, почему он боялся пойти в полицию. Якобы боялся того, что о нем могут подумать. В таком случае я начинаю задумываться: а может, он в самом деле обесчестил эту женщину и обеих девочек? Тогда становится понятным, почему он их убил. Понимаете, он никак не объясняет, по какой причине он их убил. Конечно, есть масса случаев, когда кто-то отключается и убивает в припадке слепой ярости, а потом приходит в себя и не может объяснить причины. Но я склонен думать, что это особый случай. Я действительно так думаю. Если только он их не изнасиловал. Или не попытался изнасиловать. Он говорит, что держал в объятиях мать и старшую дочь. Не понимаю, как это вписывается в общую картину убийства. У вас есть какие-нибудь мысли на этот счет?

— Нет, — ответил я. Я не сказал ему, что Майкл, прежде чем отправиться в дом своего отца, около половины двенадцатого прошлой ночью с кем-то разговаривал по телефону. Я приехал сюда, чтобы поговорить об этом с Майклом.

— Ведь если он их не насиловал, — продолжал размышлять Юренберг, — то чего ж он боялся, что его будут в этом подозревать? Я хочу сказать, если он кого-то убил, то, ради всего святого, зачем волноваться из-за того, что он кого-то обнимал? Скорее, надо тревожиться о том, что полиция будет подозревать в убийстве… Или я не прав? Я просто ничего не понимаю! — Юренберг тяжело вздохнул. — Я хочу поговорить с этой Брене — она владелица цветочного магазина на Саут-Бэйвью. Посмотрим, был ли доктор с ней прошлой ночью. Если это так, тогда можно понять, почему он солгал. Как будто ворошишь муравейник, правда?

— Да, похоже.

— Но это все равно не объясняет, почему парень лжет. Я имею в виду не ложь в прямом смысле этого слова, а утаивание конкретных фактов. Это не одно и то же. Вам не кажется, что всей правды он не говорит?

— Не могу сказать…

— Что ж, — вздохнул Юренберг и посмотрел на часы. — Как раз сейчас производится вскрытие, и скоро мы узнаем, были ли повреждения на половых органах или занесена сперма у женщины и девочек. Одежду мы отослали на экспертизу в Талахасси… Я никак не могу разобраться в этом проклятом деле! Слишком много неясностей…

В этот момент появился надзиратель и извинился за то, что заставил ждать так долго. Ведя нас по коридору, он объяснил, что звонила жена по поводу стиральной машины. Когда мы подошли к стальной двери в конце коридора, он снял с пояса связку и вложил один из ключей, окрашенный в ярко-красный цвет, в замочную скважину. Повернув ключ, он распахнул настежь тяжелую дверь. За дверью неожиданно оказалась решетка. Прутья переплетались неравномерно, как в кривом зеркале. Моему взору предстала огромная клетка, разделенная решетками на маленькие клетушки, в каждой из которых была койка, умывальник и туалет.

— Каталажка, — заметил надзиратель. — Для примерных заключенных.

Мы двинулись по узкому коридору мимо решеток, резко свернули направо и очутились в тупике, в конце которого находились две камеры. Майкл был в камере, ближайшей к повороту. Надзиратель отпер дверь тем же ключом цвета крови.

Майкл был в тюремной одежде: темно-синие брюки, светло-голубая хлопчатобумажная рубашка, черные ботинки и носки. Он сидел на койке, зажав руки между коленей — точно в такой же позе, как тогда, когда я впервые увидел его в запятнанной кровью одежде в кабинете капитана. На стене рядом с зарешеченной дверью была фарфоровая раковина с двумя кранами. Сразу за ней находился унитаз без сиденья — просто белый фарфоровый унитаз и рулон туалетной бумаги на стене. Справа на стене цвета горчицы кто-то из заключенных карандашом написал: «Я нуждаюсь в психической реабилитации» — последнее слово было написано с ошибкой. Другой заключенный нацарапал свое имя на стене, обвел его прямоугольником и разделил вертикальной чертой, как бы намекая на двойные камеры, расположенные в конце коридора. На прикрепленной к стене койке ничего не было, кроме черного от грязи поролонового матраса. Я переступил порог и, как только надзиратель закрыл за мной дверь, сразу почувствовал себя заключенным.

— Если захотите выйти, покричите, — предупредил надзиратель, и они с Юренбергом повернули за угол и исчезли. Послышался лязг замка тяжелой стальной двери. Дверь со скрипом отворилась и захлопнулась. Снова лязгнул замок. Воцарилась тишина.

— Как ты себя чувствуешь, Майкл? — спросил я.

— Нормально, — ответил он.

— С тобой хорошо обращаются?

— Нормально. Они немного обрезали мои волосы — им это разрешается?

— Да.

— Вокруг яиц тоже. Зачем они это сделали?

— А сам ты как думаешь, Майкл?

— Не знаю.

— Проведут сравнительную экспертизу.

— Чего?

— Волос, обнаруженных на трупах. Чтобы сравнить твои волосы с теми, что нашли.

— Зачем?

— Хотят знать, имело ли место изнасилование, Майкл.

— Я же сказал им, что этого не было. Я рассказал им в точности, что произошло прошлой ночью. Чего они еще…

— Но ты ничего не сказал им о телефонном звонке.

— Каком звонке?

— Сегодня днем я был на катере. Я разговаривал с Лизой Шеллман, и она мне сообщила…

— У Лизы куриные мозги!

— …она сообщила, что прошлой ночью тебе позвонили.

— Не было никакого звонка.

— Майкл, начальник порта поднимал трубку, и он это тоже подтвердил. Он отправился на катер, чтобы позвать тебя, ты вместе с ним пришел в его кабинет и разговаривал по телефону с женщиной, которая…

— Ни с какой женщиной я не разговаривал!

— Значит, ты утверждаешь, что прошлой ночью в одиннадцать тридцать тебе не звонила женщина?

— Прошлой ночью мне вообще никто не звонил.

— Майкл, но это же неправда! — не сдержался я.

Он отвернул голову.

— Почему ты лжешь?

— Я не лгу.

— Прошлой ночью тебе звонила женщина, и начальник порта подтвердит это под присягой. Так кто же она?

— Никто.

— Майкл, начальник порта слышал, как ты сказал: «Я там буду». Где это «там», можешь мне сказать?

— Нигде. Начальник порта ошибся. Вы говорите о мистере Уичерли?

— Да.

— Он же глухой! Глухой пожилой человек. Откуда ему знать, что…

— Он не глухой, Майкл. Он прекрасно слышит. Так где это «там»?

Он заколебался.

— Майкл?

— В доме, — наконец пробормотал он.

— В доме твоего отца?

— Да.

— Кто тебе звонил, Майкл?

Он снова заколебался.

— Майкл, кто?..

— Морин. Мне звонила Морин.

— Что она хотела?

— Сказала, что хочет меня видеть.

— Зачем?

— Она просто попросила прийти.

— Но зачем же?

— Хотела поговорить.

— Она сказала, что отца нет дома?

— Она сказала… она сказала… что они там втроем.

— Морин с твоими сестрами?

— С девочками.

— И она хотела, чтобы ты пришел?

— Да. Она сказала, что она… что она… будет меня ждать.

— Хорошо, Майкл, а что произошло, когда ты туда добрался? О чем вы разговаривали? Ты рассказал детективу, что вы прошли на кухню…

— Да, так оно и было.

— И о чем вы там говорили?

— Я не помню.

— Постарайся вспомнить. Она сказала, почему хотела тебя видеть?

— Потому что была напугана.

— Чем?

— Ну… она не знала, что ей делать.

— В каком смысле?

— Не знаю.

— Но она сказала тебе, что боится?

— Да.

— А потом?

— Не помню.

— Морин не сказала ничего такого, что привело бы тебя в ярость?

— Нет, мы… мы всегда… мы всегда отлично ладили. Мы… нет.

— Так что ты просто ни с того ни с сего схватил нож и начал преследовать ее по всему дому? Так, что ли?

— В спальне я…

— Вот именно, что произошло в спальне?

— Я обнял ее, — сказал он. — И поцеловал в губы.

— Так, а потом?

— Я не хотел, чтобы полиции стало известно, что я… я не хотел, чтобы они знали, что я… поцеловал жену своего отца — она была женой моего отца, а я ее поцеловал.

— И тебе не хотелось, чтобы это стало известно полиции?

— Нет, я… Они ведь расскажут моему отцу.

— Поэтому ты ударил ее ножом?

— Нет. — Он отрицательно покачал головой. — Это случилось после.

— Майкл, я не могу уследить за твоей мыслью.

— Когда она уже была мертва.

— Ты поцеловал ее, когда она уже была мертва?

— Да.

— И ты не хотел, чтоб об этом узнала полиция?

— Да, — ответил он.

— Ты и Эмили поцеловал?

— Нет, только свою мать.

— Свою мать?

— Морин.

В начале шестого я уже был рядом с цветочным магазином. Юренберг не сообщил мне его название, но на Саут-Бэйвью такой магазин был единственным, поэтому я и предположил, что им владеет Кэтрин Брене. Я помнил о том, что мы со Сьюзен собирались присутствовать на открытии картинной галереи между пятью и шестью часами. И все же мне казалось более важным поговорить с миссис Брене, прежде чем это сделает Юренберг. Магазин располагался на той же стороне улицы, что и отель «Королевские пальмы». Увешанный башенками и балкончиками, украшенный террасками, отель придавал улице атмосферу изящества, пробуждая воспоминания о том, как выглядела Калуза еще в 20-х годах. Под вечерними лучами солнца здесь царили тишь и благодать. Перед моим мысленным взором проносились лошади, запряженные в легкие коляски, бегущие по эспланаде, пышные сады, спускающиеся прямо к заливу. Тротуар перед цветочным магазином представлял собой сад в миниатюре. Зонтичное дерево в кадке стояло рядом с драконовым деревом и маисовым кустарником. В центре между ними стояла тележка с цветами. Там были фиолетовые, белые, розовые глоксинии, желтые хризантемы, лаванда. На стеклянном окне магазина было написано «Флер де Ли», а под названием красовался геральдический крест с двумя стилизованными трехлепестковыми ирисами. Название магазина сообщало о том, что он принадлежал Кэтрин Брене. Сам собой возникал образ французской обольстительницы, жеманно спрашивающей: «Что вы желаете, месье?»

В магазине никого не было, кроме чуть коренастой средних лет женщины. Ее светлые волосы были собраны в тугой узел на затылке, на носу — огромные очки в черепаховой оправе. На ней был зеленый халат, весь перемазанный землей, из кармана которого торчали садовые ножницы. На ногах — разношенные сандалии. Она держала горшок с папоротником, который, вероятно, только что принесла с улицы. Судя по времени, магазин уже был закрыт. Она обернулась и посмотрела на меня. Позади нее на демонстрационной витрине хаотично расположились красные розы с длинными стеблями и алые тюльпаны, изысканные орхидеи, маргаритки и ирисы, вполне соответствующие названию «Флер де Ли». Справа и слева на полках стояли кактусы, фиалки, бегонии, с потолка свешивался виноград и бостонский плющ, рядом с композицией из высушенных цветов стоял пустой цветочный горшок.

— Извините, — сказал я. — Я хотел бы видеть миссис Брене.

— Это я, — сказала она. Светлые брови слегка изогнулись, а карие глаза широко раскрылись в ожидании.

— Кэтрин Брене? — переспросил я. Я никак не мог поверить, что это была именно та женщина, которую Джейми назвал «ошеломляюще красивой».

— Да, — ответила она, — меня зовут Кэтрин Брене.

— Здравствуйте, — проговорил я озадаченно. — Меня зовут Мэттью Хоуп. — Я сделал паузу. — Адвокат Джейми Парчейза.

— Да? — произнесла она с вопросительной интонацией. Она поставила папоротник на пол и в недоумении развела руками.

— Я бы хотел задать вам несколько вопросов по поводу прошлой ночи, — сказал я.

— Простите, не поняла. — Выражение замешательства постепенно сменялось чем-то другим.

— Миссис Брене, я адвокат Джейми. Я уверен, вам известно, что произошло прошлой ночью…

— Да? — Опять одно-единственное слово, и оно снова звучит как вопрос. Но брови уже не изогнуты вопросительно — нахмурены поверх очков в толстой оправе.

— Джейми утверждает, что был вместе с вами прошлой ночью между…

— Со мной? — переспросила она.

— Да, между одиннадцатью и…

— Со мной? Вы уверены, что обратились по адресу?

— Вас ведь зовут Кэтрин Брене?

— Да.

— И вы знакомы с Джейми Парчейзом?

— Да. Но не понимаю, на что вы намекаете, говоря о прошлой ночи.

— Его жена и дети были…

— Да, я слышала об этом по радио. Но при этом вы утверждаете, что доктор Парчейз…

— Миссис Брене, он рассказал нам, что…

— …был со мной…

— …между одиннадцатью и…

— Я вас не понимаю…

Мы одновременно замолчали. Она смотрела на меня и ждала объяснений. Я смотрел на нее и ожидал того же.

— Мистер Хоуп, — произнесла она наконец, — мы с мужем знакомы с Парчейзами только шапочно. Конечно, я ужасно расстроилась, когда узнала о страшной трагедии, которая…

— Миссис Брене, к вам скоро придет детектив Юренберг из полиц…

— С какой стати?

— Потому что Джейми Парчейз утверждает, что был вместе с вами прошлой ночью между одиннадцатью и половиной двенадцатого.

— Этого не было.

— Вы не видели его вчера ночью?

— Я не видела его, с тех пор как… даже не могу вспомнить. По-моему, я встречалась с ним и его женой на благотворительном балу… Да, больше года тому назад. И кажется, мы еще раз встречались после этого… На какой-то вечеринке.

— А Джейми сказал…

— Мне наплевать, что…

— Он сказал, что вы были любовниками в течение…

— Не порите чепуху!

— Я только повторяю то, что он рассказывал нам сегодня утром.

— Рассказал кому именно?

— Мне и моему партнеру. Сегодня утром у нас в конторе.

— Так вот: он, очевидно… я не могу вообразить, зачем он все это сделал. Не знаю, должна ли я себя чувствовать оскорбленной или, наоборот, польщенной. Кажется, я не похожа на такого рода женщину…

— Миссис Брене, если прошлой ночью Джейми с вами не было, значит, он находился где-то в другом месте. И полиции будет интересно узнать, где именно.

— По-моему, это уже не мои проблемы.

— Мне кажется, вы меня не понимаете.

— Отлично понимаю. Вы просите, чтобы я обеспечила алиби доктору Парчейзу.

— Да, я прошу вас подтвердить его слова.

— Как вы это себе представляете?

— Миссис Брене, Джейми рассказал нам, что вы снимали коттедж на набережной…

— Это уже переходит все границы!

— Что каждый из вас решил развестись…

— Но я замужняя женщина и счастлива в браке. Для меня развестись с мужем — это все равно что… да мне такое и в голову не придет!

— Значит, Джейми лгал?

— Если он говорит, что был со мной прошлой ночью, тогда конечно. Безусловно лгал.

— Миссис Брене, а вы где были прошлой ночью?

— По-моему, вас это не должно касаться. — Она взглянула на настенные часы. — Я как раз закрывала магазин, когда вы подошли. Мы с мужем приглашены к обеду, так что если вы не возражаете…

— Ваш муж прошлой ночью был дома?

— Повторяю, это вас не…

— Вы что, хотите, чтобы я поверил, будто Джейми наугад назвал ваше имя? Не сходя с места сочинил подробный рассказ о ваших отношениях…

— Я не знаю, с чего он рассказал вам такое. Если, конечно, он вообще что-нибудь рассказывал…

— Рассказывал.

— Хорошо, поверю вам на слово. В таком случае все, что я могу сказать — так это повторить в последний раз, что он солгал вам.

— Вы повторите то же самое и полиции, когда она сюда прибудет?

— А что вы им сказали, мистер Хоуп?

— Ничего. Они вышли на ваш след самостоятельно.

— Никакого следа не существует! Я просто не могу себе представить…

— Сегодня днем они беседовали с одной из медсестер, работающих у Джейми. Им стало известно, что вы ему часто звонили на работу.

— Уверена, что меня с кем-то путают!

— А вот я так не думаю.

— Когда появится полиция — если, конечно, она появится, — я скажу им, что прошлой ночью была в кино. По случайному совпадению мой муж уехал в Тампу навестить свою мать — он видится с ней два-три раза в месяц. Я ей не очень нравлюсь, поэтому мы стараемся не встречаться. Когда я вернулась, муж был уже дома. Я поинтересовалась здоровьем его матери. Он ответил, что она чувствует себя прекрасно. Потом мы оба легли спать.

— Именно эту историю вы и рассказали своему мужу? Что вы были в кино?

— Когда он уезжает в Тампу к своей матери, я обычно иду в кино. Он проводит с ней весь день и возвращается домой очень поздно. В том, что я хожу в кино, — нет ничего необычного.

— Так, значит, насколько я понимаю…

— Простите, у меня уже нет времени…

— …даже если Джейми грозит опасность?!

— Послушайте, мистер Хоуп…

— Итак, вы не признаете, что он был с вами прошлой ночью? Потому что подобное признание…

— Мистер Хоуп, я прочла в дневном выпуске «Ньюс», что его сын уже сознался в совершении этих убийств. Это правда?

— Правда.

— Тогда всего хорошего, мистер Хоуп.

Вот и все.

Жила-была «ошеломляюще красивая» любовница Джейми Парчейза, которая на первое их тайное свидание одела черный плащ и зеленую шляпу. В Калузе шел дождь, и это было нетипично для февраля. Как только она села в машину, он положил ладонь ей на бедро, и, по его словам, это было как удар электрического тока. В этом маленьком замкнутом пространстве стоял запах мокрой сохнущей одежды. Щелкали «дворники» — щелк, щелк, щелк — ах, любовь! И как же эта любовь расцвела за год с лишним вплоть до прошлой ночи в коттедже на берегу моря, когда они поклялись друг другу в верности на всю жизнь и при этом обсуждали, как бы поскорее покончить со своими уважаемыми «товарищами» — да, именно так Джейми и сказал. Товарищи. Покончить с теми поскорей. В данном случае это было метафорическое выражение, они имели в виду только расставание со своими супругами. На берег мерно одна за другой накатывались волны. «Скоро, мой любимый, скоро!» — и вот впервые в объятиях друг друга на пляже… Пена летит клочьями… ДЖЕЙМИ и КЭТРИН… Он покрывает поцелуями ее лицо, шею, глаза… Ох, меня чуть не вырвало от всего этого!

Незабываемый момент, это уж точно… Столь незабываемый, что у коренастой маленькой леди в зеленом халате, похоже, совершенно все вылетело из головы менее чем за семнадцать часов. Да, теперь — в пятнадцать минут шестого, тихим чудесным калузским вечером — моих расспросов было достаточно, чтобы забыть Джейми Парчейза.

Потому что воспоминания о нем стали небезопасны для ее брака. Кэтрин просто защищала себя, вот и все. Она, возможно, на самом деле могла бы тогда принести клятву звездам и небу, что они с Джейми рука об руку пройдут по тернистому жизненному пути; тогда она, может быть, искренне в это верила. Но фишки легли по-другому, как в той игре в покер, которую Джейми пытался проиграть, но был обречен только на выигрыш. Ее карты уже сданы. Ей можно только выложить пару двоек или блефовать с претензией на флеш-рояль.

Джейми в безопасности, думала она. Его сын сознался в преступлении, так что Джейми никак нельзя привлечь к ответственности, даже если она будет отрицать, что была с ним прошлой ночью. Поэтому Кэтрин поставила на настоящее, а уж что будет в будущем — не так и неважно; совет да любовь, так сказать, дом с садом, аккуратный ряд морских раковин на полке, еще один благотворительный бал в следующем году, потом еще через год, и еще… Если бы они с Джейми вышли сухими из воды — а она вынуждена была признать, что в настоящий момент их связь была чревата неприятностями, — то они могли бы начать там, где закончили перед навалившейся бедой, — опять по накатанной дорожке, в следующую среду или воскресенье.

Я вдруг задал себе вопрос: а как бы Эгги поступила в подобной ситуации?

Хуже того, я начал размышлять, каковы были бы мои собственные действия.

Во рту у меня был металлический привкус, когда я вышел из цветочного магазина. Отъезжая от тротуара, я видел, как Кэтрин Брене заносила внутрь последнее растение — тяжелое фиговое дерево, которое с трудом перетаскивала через порог.

Глава 10

Подъезжая к дому, я услышал, как воет сирена сигнализации. Часы на приборной доске показывали двадцать пять минут шестого. Я никак не мог сообразить, почему воет сирена, а также с какой стати на тротуаре перед моим домом собралась толпа соседей во главе с Реджинальдом Соумсом. Вой сирены терзал слух. Я подъехал к дому и выскочил из машины:

— Что происходит? Кто-нибудь вломился в дом?

— Полиция уже была, — закричал в ответ Регги. — Они не смогли выключить эту чертову штуку.

— А где ключи?

— Что?

— Ключи. Их два. Если срабатывает сигнализация…

— Не смогли выключить! — орал Регги.

— Ключи?

— Полиция.

— Кто-нибудь пытался вломиться?

— Твоя дочь нажала аварийную кнопку.

— Что? Моя дочь…

— Кота переехало машиной.

— Себастьяна?!

— Переехало машиной!! Твоя дочь нажала аварийную кнопку, решив, что на вой сирены явится полиция.

— Где жена?

— Понятия не имею. Миссис Танненбаум повезла твою дочь с котом к ветеринару. Полицейские были вне себя от ярости. Они пытались дозвониться тебе в контору. Юноша, тебе не следовало бы прохлаждаться Бог весть где в рабочее время.

— К какому ветеринару они поехали?

— Не имею представления. Вы бы лучше выключили сирену, мистер. У Зипродта на другом конце квартала слабое сердце.

Входная дверь была открыта. Я прошел через весь дом к задней двери. Один из щитов сигнализации был вмонтирован снаружи прямо в стену. Вытащив связку ключей из кармана, я начал отыскивать нужный ключ, жалея, что он не отличается ярким цветом — по примеру тюремного ключа. Сирена выла не переставая. В конце концов я отыскал нужный ключ, вставил его в замочную скважину и повернул в правую сторону. Вой тут же прекратился. Воцарившаяся тишина оглушала, давила на уши. Я вернулся в дом и прошел в чулан. Там на стене рядом с рубильником был установлен щит управления системой сигнализации. Я открыл переднюю крышку и всю систему, кроме сигнала тревоги, переключил в исходное положение. Это следовало делать всякий раз, когда нажималась аварийная кнопка. Захлопнув крышку, я тут же направился к телефону в кабинете. Под надписью «ветеринары» был лист с телефонными номерами. Я быстро окинул его взглядом, отыскал вроде бы знакомый номер, набрал и попросил к телефону доктора Ресслера.

— Доктор Ресслер в операционной, сэр.

— Простите, с кем я говорю?

— Мисс Хилмер.

— Мисс Хилмер, меня зовут Мэттью Хоуп. Я звоню по поводу серого полосатого кота по кличке Себастьян. Вы не скажете…

— Да, сэр, кот здесь.

— Как он?

— Как раз сейчас, сэр, ему делают операцию.

— Вы не можете мне сказать… насколько это серьезно?

— У него разрыв грудной клетки. Обнажены сердце и легкие. Доктор Ресслер зашивает рану.

— Спасибо, могу я… моя дочь у вас?

— Минутку, сэр.

Когда Джоанна подошла к телефону, я сказал:

— Родная моя, я скоро приеду, ты только дождись меня.

— Папа, — едва сдерживая рыдания, произнесла она, — я думаю, он умрет!

— Ну, милая, будем надеяться.

— Я пыталась дозвониться до тебя, где ты был?

— У клиента.

— Синтия сказала, что ты на катере.

— Да, сначала я отправился туда кое с кем переговорить, а потом поехал в полицейское управление побеседовать с Майклом Парчейзом.

— Я слышала по радио, будто это сделал Майкл. Это правда?

— Я не знаю. Солнышко, миссис Танненбаум все еще с тобой?

— Да. Хочешь с ней поговорить?

— Нет. Пожалуйста, попроси ее побыть с тобой, пока я не приеду, ладно? Где мама?

— По-моему, она отправилась в косметический кабинет, но точно не знаю.

— Хорошо, малышка, скоро увидимся.

— Ты знаешь, как сюда ехать?

— Это рядом с Кросс-ривер, правильно?

— Да.

— Когда я увижу это место, я вспомню. До встречи, родная.

— Пока, папа.

В течение всего времени, пока я добирался до ветеринара, я не переставал думать о Себастьяне.

За день до того, как мы взяли его в свой дом, Сьюзен спустилась в подвал нашего дома в Чикаго и очутилась лицом к лицу с крысой размером с аллигатора. Наглая тварь встала на задние лапы и принялась недовольно верещать. Сьюзен, визжа от страха, пулей вылетела из подвала и бросилась к телефону, чтобы вызвать крысолова, который явился в тот же день и усеял весь пол в подвале отравой. Однако беда была в том, что нашей дочери было всего пять лет, и я был далеко не в восторге от того, что повсюду рассыпан яд, как бы редко она ни спускалась в подвал. Сьюзен сразу же заплакала, когда я намекнул, насколько это опасно для Джоанны, подумав, что я ругаю ее за то, что она вызвала крысолова. Я успокоил ее, сказав, что она все сделала правильно, но при этом добавил, что кот был бы гораздо более безопасным средством избавления от крыс, чем пирожки с ядом.

Я имел в виду большого сильного кота.

Я полагаю, что выбрать нужное животное можно только в определенный день и в определенном месте. Семь лет назад в марте (это был особый день) на выбор были представлены два кота, одиннадцать котят, пять дворняжек и великолепный чистокровный боксер, каких я в жизни не видывал. Одним из котов был Себастьян — огромный, серый, с полосками более темного оттенка. На морде у него были белые отметины, а на лапах белые «чулочки». «Чулочек» на правой задней лапе, казалось, был немного спущен к лодыжке. Он патрулировал верхнюю полку клетки, в которой кроме него находились две подстилки с котятами и тощий сиамский кот, который был не только косоглазым, но к тому же и шелудивым. Себастьян прогуливался по своей полке, как тигр. У него был гордый и свирепый вид, и я был уверен, что передо мной лучший крысолов, который когда-либо охранял подвалы.

— Эй, приятель! — позвал я его, и он взглянул на меня такими зелеными глазами, каких я никогда не встречал ни у человека, ни у зверя. Затем он коротко мяукнул, и я влюбился в этого огромного красавца не сходя с места. Сьюзен тем временем отошла на другой конец комнаты и разглядывала боксера. Я подозвал ее.

— Что ж, это, безусловно, крупный кот, — заметила она.

— Взгляни на его зеленые глаза, Сью.

— Хм, — задумчиво пробормотала она.

— Давай выясним, как он здесь оказался. Может, он съел прежних хозяев?

Мы вышли из комнаты и подошли к молодому человеку, который, сидя за столом, заполнял какие-то бумаги. Я спросил его о большом сером звере, — все ли, мол, с ним в порядке.

— С ним все в порядке, просто у матери от него аллергия, — ответил он.

— У его матери?

— У матери в той семье, где он жил. Это воспитанный кот. С ним все в полном порядке.

— Как его зовут?

— Воскресный.

— Как?

— Ага, она учительница. Я имею в виду мать. В воскресной школе.

— Да это вообще не имя, — сказал я.

— Ну, во всяком случае, это его кличка.

Мы со Сьюзен вернулись в комнату. Кот все еще находился на верхней полке. Теперь он совершал туалет, вылизывая себя с ног до головы. Мы стояли рядом с клеткой и наблюдали за ним.

— Ну так что? — спросил я.

— Ну, я не знаю, — ответила Сьюзен. — Я надеялась, что мы подберем белого кота.

— Он действительно такой огромный или мне это снится?

— Просто гигант!..

— Эй, Себастьян, — позвал я, и кот снова мяукнул в ответ.

Десять минут спустя мы везли его домой, упаковав в картонный ящик. Мы заплатили двадцать пять долларов, и у нас уже начали возникать дурные предчувствия по поводу этого таинственного кота без каких бы то ни было документов и родословной.

Не успели мы проехать и пяти миль, как Себастьян выбрался из ящика. Сначала показались уши, потом зеленые глаза, широко раскрытые от любопытства, и, наконец, целиком вся морда в белой полумаске. Он вскарабкался на заднее сиденье и осмотрелся.

— Кот уже на свободе, — заметила Сьюзен.

— Ох, черт, — выругался я.

Но Себастьян только прыгнул на полочку у заднего окна и вытянулся там, чтобы с удобством обозревать проносящиеся мимо пейзажи. Лежал, не издав ни единого звука, не мечась туда-сюда, как большинство котов в движущемся автомобиле. Растянулся себе преспокойненько и наблюдал. Он никогда не боялся машин. Однажды утром — к тому времени мы уже год как жили в Калузе — я залез в машину и на полпути к месту работы услышал сзади какой-то посторонний звук. Я оглянулся и увидел Себастьяна, развалившегося на заднем сиденье. Я улыбнулся и окликнул его:

— Эй, Себастьян, ты что там делаешь?

Он подмигнул мне в ответ. Джоанна играла с ним, как со щенком. В прятки, в веревочку. Носилась с ним по газону. Как-то раз, сияя, она заявилась в спальню и рассказала нам, как они с Себастьяном играют.

— Мы просто умотались, — поведала она. — Я гоняла его кругом кушетки, а он покатывался со смеху…

Она была убеждена, что он на самом деле смеялся. Наверное, я тоже в это верил. Не знаю почему, но поскольку мы приобрели его накануне дня Святого Патрика, мы всегда считали его ирландцем. Я иногда разговаривал с ним с резким ирландским акцентом, при этом он всегда переворачивался на спину, открывая для обозрения белый, мягкий, пушистый живот, и я щекотал его, — а он… он смеялся. Вот именно — он смеялся!

Я просто обожал этого кота.

На одной улице с ветеринарной лечебницей располагались три стоянки для подержанных машин и магазин, торгующий моделями самолетов. Я поставил свою машину рядом с фургоном марки «шевроле», принадлежавшем миссис Танненбаум, и направился к входной двери. Из псарни, расположенной за красным кирпичным зданием, доносился собачий гвалт. Я сразу же подумал, что этот дикий шум не может не отозваться на нервах Себастьяна. И тут я осознал, что он наверняка все еще без сознания, и шаг мой по мере приближения к входной двери все замедлялся. У меня рука не поднималась открыть эту дверь. Я боялся, что, как только войду, кто-нибудь тут же сообщит мне, что Себастьян умер.

Сразу же напротив входа располагался стол. За ним сидела медсестра в белом накрахмаленном халате, и как только я вошел, она посмотрела на меня. Слева на кушетке сидели Джоанна вместе с миссис Танненбаум. Над их головами на стене висела картина в раме, на которой был изображен кокер-спаниель. Я сразу же подошел к дочери, присел рядом с ней и обнял.

— Как он? — спросил я.

— Операция еще не кончилась.

Мы говорили шепотом.

Я наклонился вперед и обратился к пожилой даме:

— Не знаю, как вас и благодарить, миссис Танненбаум.

— Рада, что смогла помочь, — отозвалась она. Ее звали Гертруда. Я никогда не называл ее этим именем. Ей было семьдесят два, но выглядела она на шестьдесят и в катерах разбиралась лучше любого мужчины. Ее муж умер лет десять назад, оставив в наследство двухдизельный катер, к которому она не знала как подступиться, поэтому срочно записалась на курсы управления катеров при береговой охране, а уже год спустя прошла на катере от Калузы мимо Шарлотт-Харбор в устье Калузахатчи-ривер, поднялась вверх по течению и вышла в озеро Окечубей, далее прошла каналом Сент-Люси до озера Уорт, а оттуда пересекла Гольфстрим и вышла к Бимини. У нее были волосы цвета лаванды, голубые глаза, и сама она была стройной и худенькой. Однако когда ее сорокашестифутовик заходил в док, можно было подумать, что она стоит на капитанском мостике авианосца.

— Расскажи, что, собственно, произошло? — спросил я.

— Я вернулась из школы примерно в полчетвертого, — начала рассказывать Джоанна, — и принялась искать Себастьяна. Его нигде не было видно. Я направилась к почтовому ящику посмотреть, нет ли чего-нибудь для меня, и случайно глянула на противоположную сторону улицы — знаешь, туда, где большое дерево на газоне у доктора Летти? Прямо там, возле поворота… Себастьян… он просто лежал в канаве. Я сначала подумала… даже не знаю! Наверное, что он… играет со мной. А потом я увидела кровь… о. Господи, папа! Я не знала, что делать. Я подбежала к нему, я умоляла… «Себастьян? Что… что случилось, малыш?» А его взгляд… знаешь, у него бывает такой взгляд, когда он дремлет… И у него было именно такое сонное выражение на лице… только… о, папа, он выглядел таким… изломанным и поникшим, что я… я просто не знала, как ему помочь. Тогда я вернулась в дом и позвонила тебе в контору, но мне сказали, что ты на катере… А что ты делал на катере, папа?

— Беседовал с подружкой Майкла, — ответил я, и, в общем-то, это прозвучало достаточно правдоподобно. Правда, в полчетвертого я ушел с катера и поспешил в постель к Эгги. Я снова начал размышлять об алиби Джейми на прошлую ночь. Интересно, погибли бы его жена и дочери, если бы он, вместо того чтобы переспать в коттедже с женой хирурга, отправился прямо домой? И, если уж не то пошло, смог бы я помочь Себастьяну, если бы находился в конторе, когда звонила Джоанна?

— Я не знала, как быть, — продолжала Джоанна. — Не знала, где мама, не могла связаться с тобой. Тогда я отправилась в спальню и включила сигнал тревоги. Я думала, на этот сигнал сбежится вся округа. Прибежал мистер Соумс, а потом миссис Танненбаум…

— Когда я услышала сирену, то подумала, что какие-то лунатики вздумали грабить наш дом средь бела дня. Могло быть и так, поверь мне.

— Она подъехала туда, где на обочине лежал Себастьян…

— Мы осторожно подняли его и положили на доску, найденную в гараже. Мы только чуть-чуть приподняли его — для того, чтобы переложить на доску, — подхватила миссис Танненбаум.

— И мы сразу же поехали. Я знала, куда ехать, потому что здесь ему делали в последний раз уколы.

— Что сказал доктор Ресслер?

— Папа, он не надеется, что Себастьян выживет.

— Он так и сказал?

— Да, папа.

Больше говорить было не о чем. Я снова поблагодарил миссис Танненбаум и заметил, что ей, наверное, нужно домой. Она попросила меня позвонить ей, как только вернемся. Мы остались вдвоем с дочерью. На другом конце приемной медсестра с деловым видом засовывала счета в конверты. Справа от нее находилась запертая дверь. Слева стоял аквариум с тропическими рыбками. Его внутренние стенки безжизненно облепили воздушные пузырьки.

Последний раз я был в больнице года два назад. Это было, когда умерла мать Сьюзен. Ей было пятьдесят шесть лет и она в жизни не выкурила ни единой сигареты, однако ее легкие были источены раком. Ей сделали операцию, потом поместили в палату, а нам сообщили, что больше они сделать не в состоянии. Брат Сьюзен принял решение не говорить матери, что она умирает. Я и до этого его недолюбливал, а тут уж вовсе возненавидел. Она была изумительной женщиной и восприняла бы это известие спокойно — более того, она бы приветствовала возможность умереть с достоинством. А вместо этого… о, Господи!

Я вспомнил, как однажды отправился в больницу к ней один. Не помню, где при этом была Сьюзен. По-моему, ей просто нужно было немного отдохнуть от посещений — они ее изматывали. Я отправился один и увидел свою тещу сидящей в кровати с подложенными под спину подушками. Ее лицо было повернуто в сторону солнечных лучей, пробивающихся сквозь жалюзи. У нее был тот же цвет лица и те же черты, что и у Сьюзен, темные глаза и каштановые волосы, полный чувственный рот с возрастными морщинками по краям, красивый подбородок и шея, хотя кое-где кожа уже висела складками. В молодости она была красавицей, и следы былой красоты сохранялись до сих пор, несмотря на то, что болезнь и приближающаяся смерть уже наложили свой отпечаток. Когда я зашел в комнату, она плакала. Я присел на стул рядом с кроватью и спросил:

— Мама, что с вами? Что случилось?

Она сжала мою ладонь обеими руками. Слезы текли по ее лицу. Она проговорила сквозь слезы:

— Мэттью, скажи им, пожалуйста, что я стараюсь изо всех сил.

— Кому сказать, мама?

— Врачам.

— Что вы имеете в виду?

— Они думают, что я не стараюсь. Но это не так, я действительно хочу поправиться. Просто у меня не осталось сил, Мэттью.

— Я поговорю с ними, — пообещал я.

Этим же днем я поймал в коридоре одного из ее врачей. Я спросил у него, что он ей наболтал. Он ответил, что таково решение семьи…

— Я тоже принадлежу к этой проклятой семье, — заметил я. — Так что же вы ей наговорили?

— Я просто попытался вселить в нее надежду, мистер Хоуп.

— Надежду на что?

— Я сказал ей, что она поправится. Если она будет достаточно стараться…

— Но это ложь!

— Таково решение семьи…

— Но ведь как бы она ни старалась, смерти не избежать.

— Ну, мистер Хоуп, по-моему, вам следует обсудить это с вашим шурином. Я просто пытался помочь ей восстановить душевные силы, вот и все, — сказал врач, повернулся и пошел по коридору. Моя теща умерла на следующей неделе. Она так и не поняла, что умирает. Я все время подозревал, что когда она сделала последний вздох, это явилось для нее полной неожиданностью. Я так и продолжал думать о ней как об умирающей в полном неведении. Я очень любил эту женщину. Я думаю, что во многом из-за нее я и женился на Сьюзен.

Я сидел рядом со своей дочерью и размышлял о том, сумею ли я когда-нибудь рассказать Эгги, какие чувства я испытывал по отношению к своей теще. А также о том, сумею ли я рассказать о Себастьяне, сбитом машиной, и о семейных бдениях в той больнице, где любое существо боролось со смертью. Как она к этому отнесется? Будет ли смерть Себастьяна, которого она не видела и не знала, значить для нее больше, чем смерть моей тещи? И вдруг я осознал, что уже думаю о Себастьяне как о мертвом. Я сжал ладонь дочери. Я вспомнил возвращение домой из Чикаго, после того как мы похоронили мать Сьюзен. Джоанна ждала в дверях вместе со своей няней. Мы не стали сообщать ей по телефону о смерти бабушки. Она сразу же спросила:

— Как бабушка?

— Милая… — начал было я, но тут же понял, что ничего говорить не надо.

Джоанна закрыла лицо руками и в слезах убежала в свою комнату.

У нас был компьютерный банк памяти, которым мы владели совместно в течение тринадцати лет. Сьюзен и я. Мы заложили в него обоюдные воспоминания, которые могли быть вызваны нажатием кнопки или щелчком выключателя. Мать Сьюзен была частью того, что все мы знали и любили. Я подумал о том, что произойдет, когда я наконец соберусь с духом — да, именно с духом — и сообщу Сьюзен, что хочу развестись. Окажусь ли я в состоянии сказать больше, чем слово «милая», прежде чем она разразится слезами? Удивительно, как прижилось у нас это слово, как до сих пор мы продолжали использовать его как знак нежности, хотя для большинства людей оно давным-давно потеряло свое настоящее значение — по крайней мере, мне так кажется. Но оно было введено в компьютер — МИЛАЯ, ВЫРАЖЕНИЕ ЛЮБВИ, СЬЮЗЕН/МЭТТЬЮ — и нет возможности стереть это с памяти, кроме как прямым включением: «Сьюзен, я хочу развестись». Щелчок, гудение, зашелестят магнитные ленты, и новая информация будет записана и воспроизведена. СТЕРТО: СЮЗЕН/ЖЕНА, ЗАМЕНА: ЭГГИ/ЖЕНА. Но когда это произойдет, не придется ли мне поменять также и весь банк памяти? Смогу ли я притворяться, что никогда не навещал в той больнице свою тещу, и не вспоминать, как беспомощно она тогда плакала, опираясь спиной на подушки и сжимая руками мою ладонь? Смогу ли я забыть ее?

Сидя на деревянной лавочке, наблюдая за пузырьками в аквариуме и каждую минуту боясь услышать, что Себастьян мертв, я размышлял о том, что бы сказала моя теща, если бы все еще была жива и я пришел бы к ней сообщить, что развожусь со Сьюзен. Я подумал, что наверняка она выслушала бы это с тем же достоинством, с каким, возможно, восприняла бы известие о своей близкой смерти. А потом она, может быть, сжала бы мою ладонь в своих руках, как тогда в больнице, и посмотрела бы мне в глаза своим прямым и честным взглядом. Господи, как я любил эту женщину! Сьюзен обычно так же смотрела на меня. Потом этот взгляд куда-то исчез — наверное, туда, куда ушла сама Сьюзен…

Ее мать пожелала бы узнать причину. Она бы держала меня за руку и спрашивала: «Но, Мэттью… почему?» А я бы отвечал: «Мама, мы не очень-то ладили последние пять лет, мы думали, что переезд во Флориду поможет… Может быть, в самом Иллинойсе было что-то не так… моя работа, наши знакомые… все это отдаляло нас друг от друга. Но мы живем здесь уже три года, и ничто не изменилось. Наоборот, становится все хуже, дня не проходит, чтобы мы не поссорились…

Мама, я несчастен.

Я не люблю ее.

Никто из нас не остался таким же, каким был, когда почти четырнадцать лет назад мы поженились; сейчас кажется смешным, что когда-то мы надеялись, что не изменимся. Вместо этого нам следовало бы питать надежду на то, что тех людей, в каких мы со временем превратимся, можно будет по-прежнему любить. Я не могу любить ее по-прежнему. Видит Бог, я старался. Так что мне делать, мама? Что еще мне остается, кроме расставания?»

И моя теща, если бы она была жива, могла бы ответить так: «Мэттью, делай, что ты должен делать».

Может, она сказала бы так. А потом, возможно, она спросила бы, не замешана ли тут другая женщина. Да, я был уверен, что она задала бы этот вопрос. А когда я ответил бы утвердительно, она, возможно, захотела бы, чтобы я рассказал о ней, могла бы спросить… Да нет, это вряд ли.

Сидя рядом с дочерью в ожидании сообщения о состоянии Себастьяна, я понял, что родственные отношения тут же и закончатся: вместе со Сьюзен я разведусь и с ее матерью. И я вдруг ощутил легкость от того, что мне никогда не придется говорить ей, что я ухожу из ее жизни. Но облегчение, которое я почувствовал, никак не относилось к реальной ситуации — теща моя была мертва, и не представлялось ни малейшей возможности каким-то образом рассказать ей о том, что я развожусь с ее дочерью. А потом я осознал, что это Сьюзен я не хочу ничего говорить, с ней я не хочу сталкиваться, даже стыжусь этого. Разве я мог сейчас просто подойти к ней и сказать: «Милая…» Да я подавлюсь на первом же слове, зная отлично, что мне придется навсегда вырубить компьютер, абсолютно все стереть с магнитной ленты и записать на нее новых людей и новые приключения, которые только время может превратить в воспоминания.

Мысль об этом приводила в ужас.

Я вовсе не хотел в один прекрасный день нажать кнопку «ТЕЩА» и вызвать мать Эгги, которая жила в Кембридже, штат Массачусетс, и с которой я еще не встречался. Нет. Я хотел вспомнить мать Сьюзен, которая держала мою ладонь в своих руках и говорила мне, что она очень старается. Если я нажму кнопку «ДОЧЬ», я не желаю видеть дочь Джеральда Хеммингза, его дочь. Я не желаю смотреть на детские фотографии Джулии Хеммингз. Я не хочу, чтобы их банк памяти стал моим. Если я нажму кнопку «ДОЧЬ», мне нужно, чтобы перед моим мысленным взором возникла Джоанна в полном цвете, в двадцать раз больше, чем в жизни, смеющаяся, набивающая рот кукурузными хлопьями, падающая и разбивающая себе губу в три года. Джоанна моя дочь…

А когда я нажму кнопку «Домашнее животное», я не желаю, чтобы появлялись золотые рыбки Джулии, которых я видел у нее в комнате, комнате маленькой девочки, которая не была моей дочерью, но которая того гляди станет ею, моей падчерицей или как это там называется, как только я введу новые данные в компьютер, — нет! Когда я нажимаю кнопку «Домашнее животное», я хочу увидеть морду Себастьяна и его изумительные ирландские глаза. Я хочу вспомнить все его трюки — то, как он подкрадывался к ящерицам, как будто они были динозаврами, и то, как подергивались кончики его ушей, когда он слушал современный джаз…

— Мистер Хоуп?

Я посмотрел на открывшуюся дверь. Доктор Ресслер все еще держался за ручку. Ему не было необходимости что-либо говорить. Как только я взглянул на его лицо, я понял, что Себастьян мертв.

У него действительно не было шансов.

Доктор Ресслер был вынужден сразу же приступить к операции. Для того, чтобы Себастьян снова начал нормально дышать, между легкими и ребрами у него должно было быть пространство; значит, следовало немедленно зашить грудную клетку. Но это не исчерпывало проблем. Сломанное ребро проткнуло одно из легких. Тазовые кости были переломаны, диафрагма между грудной клеткой и животом была разорвана. Доктор Ресслер сообщил нам, что он предпочел бы сначала ввести ему большую дозу кортизона, чтобы улучшить его состояние и выдержать двадцать четыре часа перед операцией. Но такой возможности не было, и Себастьяна сразу же перенесли в операционную.

Доктор Ресслер принес свои соболезнования. Он сказал, что Себастьян был замечательным котом, он сразу его запомнил. Доктор Ресслер добавил, что он сделал все, что мог. Его лицо было в поту. На халате виднелись пятна крови. Он еще раз повторил, что очень сожалеет, потом извинился и покинул приемную. Медсестра отвела меня в сторону и спросила, что я собираюсь делать с трупом. Она добавила, что один мужчина регулярно приезжает и забирает трупы животных, чтобы похоронить. Он отвозит их в Пальметт, продолжала она, и выполняет эту работу хорошо. Еще она добавила, что некоторые предпочитают животных кремировать, но это очень дорого. Большинство же хозяев забирают животных с собой, сказала она, и хоронят их сами. Я сказал ей, что мы тоже хотели бы забрать Себастьяна с собой. Она прошла в дверь и не которое время отсутствовала. Когда она вернулась, в руках у нее был пластиковый мешок с тем, что осталось от Себастьяна. Она сообщила мне, что мешок водонепроницаем. Я отнес его в машину, положил его на заднее сиденье и вспомнил живого Себастьяна, царственно растянувшегося на заднем сиденье. Вспомнил, как я спросил его: «Эй, Себастьян, ты что там делаешь, а?» — и Себастьян подмигнул в ответ.

Мы с Джоанной долго молчали, а когда наконец заговорили, то не о Себастьяне. По крайней мере, не сразу.

Моя дочь рассказала мне, что она взвешивалась сегодня утром и обнаружила, что набрала лишних три фунта. Она снова толстеет. И не может понять почему, ведь она так тщательно соблюдает диету! Я сказал, что она вовсе не толстеет. Она высокая девочка и все еще растет…

— Право же, дорогая, ты совсем не толстеешь. Я бы тебе сказал, если бы это было так.

— Не такая уж я высокая, — возразила Джоанна. — Кристал гораздо, выше меня, а весит на шесть фунтов меньше.

— Кристал — кожа да кости.

— Папа, у нее прекрасная фигура.

— Нет, она худющая, как швабра.

— У нее уже выросли груди, а у меня еще нет.

— У тебя тоже скоро вырастут, можешь не беспокоиться.

— И эта сыпь вокруг и на носу… Папа, мы ходили к дерматологу, и он не знает, что это такое, а просто продолжает советовать мне мыть мою физиономию по три раза на дню. Ладно, я умываюсь-умываюсь четыре, даже пять раз в день, а эта противная сыпь все равно не сходит! Я выгляжу просто ужасно, папа. Если это не пройдет, может, мама отведет меня к другому доктору?

— Конечно, родная.

— Потому что это не угри. Он клянется, что не угри.

— Да избавимся мы от этой сыпи, родная, не беспокойся.

— Папа…

— Да, милая?

— Знаешь, он был совсем как человек. Себастьян. Он был как человек…

Мы похоронили его на заднем дворе.

У Себастьяна было любимое место под деревом, где он обычно лежал и наблюдал за пеликанами. При этом кончики ушей у него подергивались, а хвост так и ходил туда-сюда. Мы похоронили его на этом месте. Было уже двадцать пять минут седьмого и начинало смеркаться, а Сьюзен еще не пришла. Я почувствовал, что сержусь на нее за то, что ее не было дома, когда Джоанна обнаружила, что кот ранен и лежит в канаве, и за то, что ее нет с нами и сейчас, когда мы его хороним.

Я спросил Джоанну, не хочет ли она что-нибудь сказать.

Она опустилась перед открытой могилой на колени и опустила в нее маленькую оранжевую ракушку.

— Я люблю тебя, Себастьян, — тихо прошептала она — и больше ничего не сказала.

Я забросал могилу песком и землей, а сверху поместил прямоугольник дерна, который перед этим аккуратно вырезал. Джоанна обняла меня. Молча мы вернулись в дом. Я налил себе виски и спросил Джоанну, не хочет ли она пива. Она кивнула. Я открыл банку и протянул ей. Она отпила глоток и проговорила:

— Ненавижу вкус пива, — но при этом продолжала прихлебывать.

Десять минут спустя в дом ворвалась Сьюзен.

Она вышла от парикмахера, возбужденно говорила она, и обнаружила, что правое переднее колесо ее «мерседеса» спущено. Она позвонила на местную заправочную станцию и вызвала техпомощь, но пока они приехали, прошел целый час, и еще им понадобилось минут двадцать, чтобы поставить запаску. Потом, на пути домой, мост через дамбу оказался перегороженным и…

— Джоанна, ты пьешь пиво?

— Да, мама, — ответила Джоанна.

— Это ты ее угощаешь? — спросила Сьюзен, оборачиваясь ко мне.

— Да, это я дал ей пива. Сьюзен… кот умер. Себастьян мертв.

— Что?

— Его сбила машина, родная.

— О, — воскликнула Сьюзен и приложила ладонь к губам. — О, — повторила она, — о! — и, удивив меня, начала всхлипывать.

Глава 11

Компания собралась на двенадцатом этаже здания на Стоун-Крэб. Как только мы вышли из лифта, нас тут же оглушили музыка и смех, доносящиеся слева из открытой двери. Внутри помещения пятьдесят с лишним человек, толпясь, разглядывали великолепную панораму моря; внутренняя западная стена помещения была раздвинута, открывая прекрасный вид на Мексиканский залив. Прожектора на пляже освещали изломанную линию прибоя. Небо над головой было бархатно-черным, в острых блестках звезд, а луна мерцала небесным нимбом. Напротив окон по всей стене была развешена великолепная коллекция произведений живописи.

В качестве гостя тут был сам художник, итальянец, чья репрезентация только что состоялась в галерее, находящейся в деловой части города. Пригласившие художника хозяева собирали его работы годами. Мы получили приглашение на открытие галереи, а также на последующий прием в честь почетного гостя. Но в приглашении на открытие указывалось время с пяти до семи часов вечера, а Сьюзен приехала домой уже без четверти семь; так что у нас не было никакой возможности приехать вовремя. Я предложил было отказаться и от приема, но Сьюзен разумно возразила, что ничего хорошего нет в том, чтобы хандрить и ждать, будто вот-вот из-за угла выскочит Себастьян.

Когда мы пробирались к бару, я услышал, как одна женщина упомянула имя Эмили Парчейз, рассказывая собеседнице, что они вместе с ее дочерью ходили в один и тот же первый класс. У стойки бара двое мужчин обсуждали признание, которое сделал Майкл Парчейз. Похоже было на то, что когда мы с Джоанной хоронили Себастьяна, по телевидению в шестичасовых новостях выступил прокурор штата и повторил многое из того, что уже было напечатано в дневном выпуске газет. Он сообщил собравшимся репортерам, что Майкл Аллен Парчейз, двадцати одного года, сын человека, чья жена и дочери были убиты, задержан по обвинению в убийстве первой категории на основании ордера на арест, подписанного окружным судьей. Детектив Юренберг, офицер полиции, ведущий следствие, получил у юноши признание — тут один из мужчин пожелал узнать у другого, на каком основании прокурор штата называет мужчину двадцати одного года юношей, — и когда Большое жюри присяжных соберется, чтобы вынести решение по делу, а это произойдет самое позднее в пятницу, то они проголосуют, по мнению прокурора, за предание суду по обвинению в убийстве первой категории. Один из репортеров задал вопрос по поводу орудия убийства, и он тут же ответил:

— Насколько я понял, парень выбросил нож в залив.

— Объяснил ли он причину, по которой убил их? — спросил другой репортер.

— Боюсь, что не смогу ответить на этот вопрос.

— Сэр, рассматривается ли вопрос об изнасиловании?

— Без комментариев.

— Означает ли это утвердительный ответ?

— Это обозначает то, что я сказал, — без комментариев.

Я отошел от стойки. Сьюзен уже лавировала в толпе со стаканом в руке, направляясь к столу с закусками, где маячили Леона с Фрэнком. На Леоне был брючный костюм черного цвета, причем жакет был распахнут чуть ли не до пупка. Фрэнк называл ее пышную грудь «фамильными драгоценностями» и подчеркивал, что склонность Леоны на каждое общественное мероприятие Калузы одеваться вызывающе была сродни тому, что называется «метать бисер перед свиньями». Сам Фрэнк был одет в яркую спортивную рубашку с длинным рукавами и итальянские брюки. Он купил их в Милане года два тому назад и с тех пор одевал так часто, что раз как-то я обвинил его в том, что у него только две пары брюк: одни — чтобы одевать на работу в паре с потрепанным спортивным пиджаком, и итальянские — для приемов и вечеринок. У итальянских брюк имелся только один карман, на правом бедре. Поэтому Фрэнк носил маленький кожаный кошелек, пристегнутый к поясу, который тоже приобрел в Милане. Я помахал ему и двинулся в их направлении. Сьюзен уже добралась до них. Она одновременно обнимала Леону и целовала Фрэнка в щеку.

В это время меня остановил мужчина, с которым я когда-то случайно познакомился на одном из приемов, но сейчас никак не мог вспомнить его имени. Он спросил, знаю ли я о том, что мое имя упоминалось сегодня вечером по телевизору в связи с делом Парчейза, и поведал, что один из репортеров спросил, кто является адвокатом парня, и прокурор штата ответил, что, по его мнению, им является Мэттью Хоуп. Он принялся излагать мне свои собственные идеи по поводу, как он не раз повторил, «дела об убийстве». В его устах это напоминало название романа или фильма — ДЕЛО ОБ УБИЙСТВЕ, — и я сразу понял, что ему это кажется захватывающей до умопомрачения историей, хотя на самом деле все далеко не так. Ни в отношении жертв. Ни в отношении Джейми или его сына. Ни даже в отношении меня. Но для этого человека происшедшая накануне трагедия была всего лишь тайной с убийством, и он излагал ее мне как детективный роман.

Состав участников: отец, сын, мачеха, две сводные сестры. Сюжет: отец приезжает домой и обнаруживает, что его жена и дочери зверски убиты. Позже его сын сознается в преступлении. Все ясно как день, утверждает прокурор штата. Человеку, вцепившемуся в мой локоть, взахлеб нашептывающему мне в ухо, прихлебывающему шампанское из пластикового стакана, всего этого было явно недостаточно. Я никак не мог понять, что ему еще нужно. Может, ему требовался еще один труп в заливчике позади дома Джейми? Причем он проинформировал меня, что этот заливчик имеет любопытное название, а именно — Волшебный залив. При этих словах он расхохотался, и я поспешил уплыть от него как можно дальше на волнах своего собственного смеха.

Повсюду, казалось, только и говорили, что о трагедии, разыгравшейся на Джакаранда-Драйв. Поскольку трупов больше не было, а также и других подозреваемых — ни дворецкого со зловещей внешностью, ни женщин в черном плаще, ни сумасшедшего дядюшки, — то разговор все время велся вокруг известных фактов. И факты эти выглядели, если здраво рассуждать, достаточно сомнительными. Я слышал, как кто-то спросил: а действительно ли Джейми Парчейз играл в покер прошлой ночью, как расписано в газетах? А может, он ушел раньше, вернулся домой и убил собственную жену и детей? Этот человек, безусловно, не знал, что Джейми действительно ушел раньше, но отправился не домой, а в постель к любовнице. По крайней мере, так утверждал Джейми, хотя Кэтрин Брене и не подтвердила алиби — дорогая, безумно любимая Кэт. Однако жители города, собравшиеся почтить итальянского живописца, понятия не имели о любовных делах Джейми. Поэтому они высказали всего-навсего предположение, что он мог находиться и в другом месте. Светская болтовня об убийстве выглядела бы скучной, если бы в ней не было любовной интриги, колец с ядом и стилетов.

Это-то и привело участников приема к вопросу об орудии убийства, о котором прокурор штата сказал, будто оно выброшено в залив. В общем-то, никто и не ожидал от полиции, чтобы она осушила море в поисках хлебного или какого-нибудь другого ножа — газеты попросту описывали орудие убийства как «большой кухонный нож», ссылаясь при этом на информацию, полученную в полицейском управлении или в офисе прокурора штата. Но, судя по тому, что я мог услышать в разговорах, почти каждому казалось очевидным, что нож соответствующего веса и размера, даже будучи брошен в воду и затонув, к этому времени был бы выброшен на берег, тем более что, как заметил один опытный рыбак, сегодня прилив начался в 12.59.

Я слышал, как итальянский живописец кому-то рассказывал на ломаном английском языке, как он летел из Неаполя в Италии через Рим в Нью-Йорк, затем в Майами, а оттуда в Неаполь во Флориде, поскольку лозунгом этого путешествия было «Из Неаполя в Неаполь», вы понимаете? Но открытие галереи ничего, кроме огромного разочарования, не принесло, и в основном из-за того, что его живопись оказалась слишком молодой и экспрессивной для почтенных Флоридских Неаполитанцев. И вот оттуда он приехал в Калузу. Сегодня вечером здесь собралось много приятных, отлично одетых людей с кучей денег в карманах, — и о чем все они говорят? Они обсуждают убийство! Хозяин уверял его, что это в высшей степени необычно, поскольку в Калузе вообще не бывает убийств. Итальянец закатил глаза и простонал:

— Почему он не выбирает другое время?

Сьюзен выглядела очень эффектно.

На ней была шелковая блузка белого цвета, схваченная у талии золотистым плетеным поясом, и длинная юбка в тон блузке. Золотистые сандалии, в ушах золотые серьги в виде больших колец, а на правой руке кованый золотой браслет. Ее волосы были собраны на затылке в узел и держались при помощи золотого гребня. В ней было нечто вкрадчивое и лживое, нечто древнее, греческое. Слегка надутые губы делали ее похожей на хитрого избалованного ребенка. Взгляд томных карих глаз скользил по публике равнодушно и одновременно завораживающе-притягательно.

Взгляды, которые она бросала вокруг себя, весьма отдаленно напоминали честный и прямой взгляд ее матери. Взгляд стал расчетливым, жестким. Она пользовалась им, чтобы создать атмосферу безрассудства: рот полуоткрыт в готовности выразить удивление или ожидание, а вдобавок к этому — чуть прерывистое дыхание. Моя дражайшая женщина флиртовала с возмутительным бесстыдством, а потом с негодованием все отрицала. Глядя через плечо Леоны, она встретилась взглядом с итальянцем, и когда в его глазах мелькнул огонек интереса, она его холодно проигнорировала, внезапно опустив веки и улыбнувшись улыбкой превосходства. Давным-давно, когда я встретил ее, мне захотелось затащить ее в постель именно потому, что она была так чертовски недоступна. Я хотел, чтобы она стонала подо мной и задыхалась от возмущения, взывала о помощи. Я вдруг осознал, что она все еще меня возбуждает. На ней не было лифчика, и блузка тесно обтягивала грудь; я поймал себя на том, что меня тянет заглянуть в вырез блузки…

Мы с Фрэнком пожали друг другу руки, и тут же завязалась неторопливая беседа. Фрэнк рассказал о событиях в конторе, произошедших после моего ухода, а Сьюзен сообщила Леоне о несчастном случае с Себастьяном. По правде говоря, в последнее время все, что бы она ни сказала, меня бесконечно раздражало, но этот ее рассказ о Себастьяне особенно возмутил меня. Мне показалось, что она использует смерть кота, чтобы вызвать сочувствие у собеседников или, что уж совсем непростительно, чтобы привлечь к себе внимание — как к человеку, сраженному тяжелой утратой. В общем, я частично слушал Фрэнка, частично Сьюзен, потом Леона принялась утешать Сьюзен, и вдруг где-то слева я услышал, как какая-то женщина обсуждает совершенные убийства. И мое внимание привлек вопрос, который она задала.

Она интересовалась, были ли изнасилованы Морин и обе девочки. Я подозревал, что она нарочно уводила разговор в лабиринты секса, но ее сосед намека не понял и добросовестно углубился в длинное исследование сексуальных преступлений, когда-либо совершенных в Америке. Он подкрепил свои выкладки статистикой количества убийств и случаев тяжких телесных повреждений, связанных с изнасилованием. Бенни Фрейд, адвокат по уголовным делам, которого я пытался навязать Майклу, как-то сказал мне: «Мэтт, никогда не бывает никаких загадок. Есть только преступления и их мотивы».

Похоже, единственного, чего у Майкла Парчейза не было, — так это мотива. Я попытался вспомнить, что он рассказывал сегодня днем. Пока вокруг жужжали, так и сяк обсуждая убийства, пока Фрэнк рассказывал о визите агента по вопросу оценки наследства покойного клиента, пока Сьюзен пыталась объяснить, что за увечья повлекли за собой смерть Себастьяна, — я старался воспроизвести в памяти — предложение за предложением — весь мой с Майклом диалог. Я смог припомнить суть нашей беседы и многие детали, но дословно я воспроизвел только отрывки — а я был уверен, что очень важно вспомнить все, что он говорил, если намерен узнать в точности, что же произошло на самом деле.

Он сообщил, что именно Морин была той женщиной, которая ему позвонила; что она хочет с ним встретиться и попросила приехать к ней домой. Она назвала его сестер маленькими девочками, да, точно, именно так он и выразился — что маленькие девочки и Морин, все трое, были там. Но с какой стати она сообщала все это? Или она сделала это для того, чтобы убедить его, что она одна, если не считать детей? Может, потом она добавила, что Эмили и Ева уже спят — намекая тем самым, что горизонт чист?

«Она была напугана».

«Почему?»

«Она… она не знала, что ей делать».

«В каком смысле?»

«Не знаю».

У Майкла Парчейза была весьма своеобразная манера не знать и не помнить. Он смог в деталях описать вышитую розетку на ночной рубашке, но при этом никак не мог вспомнить, почему схватил кухонный нож и погнался за своей мачехой в спальню. Поцеловал ее. «Я обнял ее и поцеловал». Может, он пытался признаться мне в том, что изнасиловал ее? Может, именно это он и старался забыть — что был вынужден убить ее, потому что прежде изнасиловал? Но ведь он уже говорил мне, что не насиловал Морин, и, похоже, был искренне потрясен, когда признался в том, что поцеловал ее. «Он была женой моего отца, а я ее поцеловал!» Юренбергу он сообщил только, что крепко обнял ее — так что, возможно, он постепенно подводил нас к истине: «Я сжал ее в объятиях, я поцеловал, я изнасиловал ее, да!»

«Ты поцеловал ее, когда она уже была мертва?»

«Да».

В этом случае, предположив, что слово «поцеловал» было не чем иным, как более мягким выражением ужасного, можно было понять, что Майкл Парчейз не отправился в полицию. Возможно, он и был тем, кем назвал его Джейми, — чудовищем.

«Эмили ты тоже поцеловал?»

«Нет, только мою мать».

«Свою мать?»

«Морин».

У меня отпало всякое желание продолжать дальнейшие исследования. Поэтому я полностью отключился от нашего с Майклом разговора — так же, как и от всех этих разговоров об убийстве. Наш хозяин беседовал с итальянцем, улещивая его и утверждая, что открытие галереи прошло просто замечательно.

Хозяйка уже звала нас к столу.

Домой мы вернулись без двадцати двенадцать. Я заглянул к Джоанне, увидел, что она крепко спит, и прошел к себе в кабинет, чтобы прослушать автоответчик. Первый звонок был от клиента, для которого я недавно составил завещание. Он сообщил, что его сын был арестован за ведение мотоцикла со скоростью девяносто миль в час в сорокамильной зоне. Я пометил себе на календаре позвонить ему утром и снова включил аппарат. Следующей была Карин Парчейз. Она оставила свой номер телефона и просила, чтобы я срочно перезвонил ей. Если судить по тому, что Джейми рассказал Юренбергу, его дочь последние три года проживала в Нью-Йорке. Однако ее телефонный номер был явно калузским. Я тут же набрал его.

— Отель «Калуза Бэй», добрый вечер, — послышался голос в трубке.

— Будьте добры, попросите мисс Карин Парчейз, — сказал я.

— Одну минуту, сэр.

Я ждал. Слышно было, как на другом конце линии звонит телефон. Я принялся считать звонки. Я уже собрался повесть трубку, когда послышался женский голос:

— Алло?

— Мисс Парчейз?

— Да.

— С вами говорит Мэттью Хоуп.

— О, здравствуйте, мистер Хоуп. Я ждала вашего звонка, а сколько сейчас времени? Я была в душе, куда же я положила свои часы? Без четверти двенадцать — это не слишком поздно? Мне бы хотелось встретиться с вами. Вы не могли бы подъехать сейчас? Это так важно…

— Ну…

— Номер четыреста первый, — перебила она. — Нельзя ли минут через десять? Я буду ждать. — И с этими словами она повесила трубку.

Глава 12

Карин Парчейз, высокая, гибкая, была одета в полосатый восточный халат, застегнутый до горла, с разрезами по бокам. Голубые глаза ее были подкрашены синим, а влажные волосы были закутаны полотенцем под цвет халата. Открыв дверь, она проговорила:

— Входите, как вы быстро добрались, — глотая слова так, что они слились в одно приглашение-наблюдение. Она повернулась и стремительно прошла в комнату, прикрыв за собой дверь.

Она очень походила на своего отца. Те же светло-голубые глаза и изогнутые брови, такой же выступающий вперед нос и тонкие губы. Но, кроме всего этого, в ее хрупкости было нечто чисто женское: широкие рукава халата скрывали тонкие руки, в боковых разрезах халата мелькали стройные ноги.

— Не хотите ли выпить? — спросила она. — Немного коньяку? Мятного ликера?

— Коньяк, если можно, — попросил я, и, к моему удивлению, она тут же подняла трубку телефона, чтобы сделать заказ. Позже я сообразил, что молодая женщина, путешествующая в одиночку, обычно не отягощает свой чемодан комплектом напитков. Я чувствовал себя неотесанным увальнем. Холодная самоуверенность Карин Парчейз вызывала неловкость: она была еще слишком юной. Какой возраст назвал тогда Джейми? Двадцать два?

— Говорит мисс Парчейз из номера четыреста первого, — сказала она в трубку. — Пожалуйста, пришлите в номер коньяк и «Гранд Марнье», — она посмотрела на меня, — «Курвузье» подойдет?

— Да, — ответил я.

— Пусть будет «Курвузье», благодарю, — сказала она, повесила трубку и сразу добавила: — Я обо всем прочитала в «Пост», эта газета выходит в Нью-Йорке. Вам она знакома? Там было сказано, что мой брат признался в убийстве Морин и девочек. — Она покачала головой и достала сигарету из пачки, лежавшей на туалетном столике. Прикурив, она продолжала: — Из Нью-Йорка есть рейс в пять сорок пять. — Она погасила спичку, выдохнула струю дыма. — Я прилетела в начале одиннадцатого и позвонила вам сразу же, как только очутилась в номере.

— Почему именно мне?

— В газете говорилось, что Майкла представляете вы. Разве не так?

— Более или менее.

— Как вас понимать, мистер Хоуп?

— Это значит, что, похоже, ваш брат не желает, чтобы его интересы представлял кто-либо.

— Я люблю своего брата, но он кретин…

— Примерно так я ему и сказал.

— Он не совершал этих убийств.

— Он утверждает обратное. Я присутствовал, когда он делал свое заявление полиции.

— Мне наплевать, что он говорил в полиции, — заявила Карин. — Мне известно другое.

— В ваших словах чувствуется убежденность.

— Потому что так оно и есть, — сказала она и поднялась, чтобы взять со стула у окна кожаную сумочку. Она порылась в сумочке и достала оттуда белый конверт стандартного размера. — Я получила это письмо от Майкла на прошлой неделе, — сказала она. — Мне кажется, вам следует это прочесть.

Письмо было адресовано мисс Карин Парчейз на ее адрес в Сентрал-Парк-Уэст. Обратный адрес Майкла был указан в верхнем левом углу конверта. Я открыл конверт и вытащил из него четыре отпечатанных на машинке листа. В листки был вложен еще один конверт цвета овсянки. На втором конверте от руки был написан адрес Майкла в Бухте Пирата. На конверте стояли инициалы Б. Дж. П.

— Это от моей матери, — заметила Карин.

— Которое мне следует прочесть в первую очередь?

— Письмо Майкла. Там имеется ссылка на ее письмо.

Я снял со стула сумку Карин, поставил ее на пол, уселся и только начал читать письмо, как в дверь постучали. Карин пошла открывать. Вошел посыльный с подносом, на котором были два бокала, два стакана с водой и счет.

— Добрый вечер, — поздоровался он.

— Добрый вечер, — отозвалась Карин. — Поставьте на туалетный столик, пожалуйста.

Он опустил поднос. Карин едва взглянула на счет. Она дала чаевые, поставила подпись и сказала:

— Благодарю вас.

— Спасибо, мисс, — поблагодарил посыльный. Он не хотел встречаться со мной взглядом. Стояла глубокая ночь, леди была одета небрежно и, кроме того, заказала в номер напитки для двоих. Посыльный понимал толк в любовных свиданиях. Недаром он прожил на свете целых девятнадцать лет и уже начал отращивать усы. Пятясь, он вышел из номера. Карин прикрыла и заперла за ним дверь. Она вручила мне мой «Курвузье», вернулась к столику за своим бокалом и присела на ручку кресла.

— Можно, я буду читать через ваше плечо? — спросила она.

— Да, конечно.

На письме стояла дата — 25 февраля, среда.

«Дорогая сестренка!

Не знаю, что мне делать с этим последним письмом от мамы. Как видишь, она снова пытается повесить на меня свои проблемы с папой. На этот раз — потому что он прекратил выплату алиментов. Я не знаю, какого черта ей от меня надо, действительно не знаю. Сам я живу на катере папы. Она что, хочет, чтобы я отправился к нему и потребовал, чтобы он снова начал платить алименты? Он наверняка вышибет меня с катера, а я не могу сейчас себе этого позволить, так как коплю деньги на обучение. Во всяком случае, Кар, я даже не уверен, что в этом случае согласен с мамой.

Он уже восемь лет как женат на Морин, у него другая семья и другая жизнь. Единственное, что его связывает с мамой, это чеки, которые он посылал ей каждый месяц. Прошлой ночью я долго беседовал с Морин. В основном о моей учебе, но и об алиментах тоже. Кар, это было очень тяжело для папы. Он работал еще больше, чем раньше, ходил на работу даже по средам, хотя это его выходной. Выключал телефон и занимался бумагами, до которых не мог добраться в течение недели.

Морин рассказала мне, что в прошлом году они только раз съездили в отпуск — в Монреаль на неделю. А ты знаешь папу, он любит ездить в отпуск. Но здесь он берет всего неделю, а ты знаешь так же, как и я, что прошлым летом мама провела шесть недель в Италии и на Рождество ездила в Австрию на две недели. По договору она получила двести тысяч долларов и имеет с этого капитала проценты. Если бы она их вложила во что угодно, она получала бы железные восемь процентов в год. Хотел бы я получать такие деньги, ничего не делая, а только оставаясь в живых. Кто-то наверняка страдает. Кар, но, во всяком случае, не мама, и я на самом деле думаю, что папа имеет полное право послать ее к черту. У него своя жизнь, и он хочет жить, не имея никаких связей с женщиной, о которой он даже не вспоминает.

Я хочу сказать, сестренка, что мама проделывает один и тот же номер уже в течение десяти лет, и в письме, которое я прилагаю, — все то же самое. Я безумно ее люблю и все на свете для нее сделаю, я действительно так чувствую. Но отчасти это из-за того, что она постоянно вселяла в меня чувство жалости к ней, разыгрывая безутешную престарелую одинокую женщину, а ведь ей всего сорок два! Я не знаю, что мне делать, Карин, действительно не знаю. Наверное, я позвоню ей и попрошу ее бросить все это и оставить наконец папу в покое, ради всего святого! Но с другой стороны, я боюсь, что она начнет кричать, а я всегда теряюсь, когда она в истерике. Сестренка, пожалуйста, прочти ее письмо и дай мне знать, что, по твоему мнению, мне следует предпринять. Возможно, я позвоню ей прежде, чем дождусь от тебя ответа, потому что ты же знаешь маму, она впадает в неистовство, как только ей кажется, что ею пренебрегают.

Целую, Майкл

P. S. Двенадцатого марта у Морин день рождения. Было бы здорово, если бы ты отправила ей открытку».

— Что скажете? — спросила Карин, соскользнув с ручки кресла.

— Я хотел также прочесть письмо вашей матери.

— Самое главное — письмо Майкла, — сказала она. Она уже стояла у столика, достала из пачки новую сигарету и прикурила. — Похоже это на человека, который собирается совершить убийство?

— Совершенно не похоже.

На другом конце комнаты Карин уселась в кресло перед телевизором. Цель была достигнута, ее лицо выражало самодовольство: она не зря прокатилась в Калузу, она вручила адвокату своего брата документ, который наверняка спасет жизнь брату. Я вытащил из конверта письмо ее матери и развернул его. Посередине страницы стояли инициалы Б. Дж. П. По краю листа бумаги шла коричневая полоска. Бетти Парчейз пользовалась темно-коричневыми чернилами. На листке стояла дата — 21 февраля, суббота. Без сомнения, Майкл получил его в начале прошлой недели и тут же написал своей сестре, в среду, двадцать пятого, за четыре дня до убийства!

«Дорогой Майкл.

Как я тебе уже говорила по телефону, пошел второй месяц, как твой отец уклоняется от выплаты алиментов. Предполагается, что он посылает мне чек пятнадцатого числа каждого месяца, значит, пятнадцатого числа я должна держать его в руках. Чек на 2.500 долларов. Сегодня уже 21-е. Я подождала, прежде чем позвонить тебе, потому что хотела удостовериться, что чек не пришел с утренней почтой. Так вот — его там не было.

В прошлый раз, в январе, когда чек так и не появился, я говорила с твоим отцом, и он сказал, что не собирается мне больше платить. Майкл, теперь я в этом уверена. Это значит, что мне придется обратиться в суд и потратить кучу денег, чтобы получить то, что причитается мне по праву, в то время как он вместе со своей Златовлаской купается в роскоши. Майкл, я хочу, чтобы к нему отправился ты — меня он не захочет слушать. Скажи ему, что платить мне каждый месяц — его долг. Он захотел свободы, и я ее предоставила, но при этом он подписал соглашение, которое обязан выполнять. Майкл, когда-то я была его женой. Похоже, он об этом забыл.

Похоже, он забыл и о том, что, когда он учился, я работала и приносила домой деньги. И теперь мне кажется, я вправе рассчитывать на небольшую часть его дохода. Я скромная женщина, Майкл, и не предъявляю чрезмерных требований. Мне бы хотелось, чтобы ты с ним увиделся и попросил выслать мне деньги. Я бы это оценила, сынок. Пожалуйста, позвони мне, когда получишь это письмо, так как я хочу знать, собираешься ты помочь мне или нет.

С любовью, мама».

Я сложил письмо, вложил обратно в конверт, взял бокал и отхлебнул глоток коньяку.

— Майкл ей позвонил? — спросил я.

— Да.

— Откуда это известно?

— Я получила письмо…

— Когда это произошло?

— В субботу утром. Я сразу же позвонила своей матери. Она сообщила мне, что уже говорила с Майклом и он отказался выполнить ее просьбу.

— Каковы были ее дальнейшие планы?

— Обратиться в суд. Что же еще ей оставалось делать? Мне кажется, вы не до конца понимаете ситуацию, мистер Хоуп. Суть состоит в том, что Майкл отверг просьбу своей матери и объединился с Морин и своим отцом. Вы понимаете, что я хочу сказать? Он никак не мог совершить эти убийства.

— Может, и так, — сказал я. — Скажите, а после звонка в субботу вы еще говорили со своей матерью?

— Нет. Я пыталась связаться с ней из Нью-Йорка вчера вечером, но ее не было дома. Я собиралась позвонить ей сегодня вечером, но самолет прилетел поздно, и мне не хотелось ее будить. Она обычно ложится спать в девять — полдесятого.

— Значит, она не знает, что вы здесь, в Калузе?

— Нет. Завтра утром я сразу же позвоню ей.

— Вы еще с отцом не разговаривали?

— Нет.

— Почему?

— Не хочется, — ответила Карин и по-детски пожала плечами.

— Почему?

— Потому что, мне кажется… впрочем, неважно.

— Что вам кажется, мисс Парчейз?

— Ничего.

— Мне бы хотелось знать.

— Давайте я вам предоставлю факты. Вы же адвокат и сможете их оценить, ладно? Факт номер один, — сказала она, загибая палец на левой руке. — У папы есть другая женщина. Он женат на Морин всего восемь лет, но уже крутит с другой женщиной.

— Откуда вам это известно?

— Он сам мне рассказал. Когда мы виделись с ним на Рождество.

— Рассказал сам?

— Чему вы так удивляетесь? Ему хотелось с кем-нибудь поделиться, а под рукой оказалась я. Я умею хорошо слушать. Особенно стареющих мужчин, — сказала она, улыбнувшись. — Факт номер два: у него серьезные намерения насчет этой женщины, и ради нее он собирался оставить Морин. Факт номер три, — продолжала она, загибая средний палец, — моему отцу не хочется платить алименты, он отказался продолжать выплаты моей матери. Если он решится бросить Морин — простите, но это факт номер четыре, — его будет ожидать встреча в суде одновременно с двумя бывшими женами, и ему могут присудить выплачивать алименты обеим женам, не говоря уж о маленьких девочках. Вот вам факты, мистер Хоуп, — подытожила она. — Поразмышляйте над ними.

Я задумался. Мой мозг работал с бешеной скоростью. Джейми хотел расстаться с Морин, но он уже знает, что это такое, по разводу с первой женой. Та отказывалась дать ему свободу в течение восемнадцати месяцев и в конце концов навязала кабальное соглашение. В январе он прекратил выплачивать ей алименты, но пока не был готов начать переговоры с нынешней женой, которую больше не любил. Так, значит, он разговаривал с Кэтрин об убийстве?! В коттедже на берегу моря они шептали друг другу: «Покончить», «Покончить», «Покончить», и постепенно идея приобрела форму, стала оправданной, разумной и неизбежной. Прошлой ночью он рано бросил игру в покер: он поспешил домой, чтобы убить Морин…

И своих дочерей?!

Нет!..

Невозможно!

— Нет, — произнес я. — Я так не думаю, мисс Парчейз.

— Нет?? Тогда кого же выгораживает Майкл?

Я не рискнул высказать предположение, что Майкл, вполне возможно, выгораживает свою мать, Бетти Парчейз. Заметил только:

— Может быть, и никого. Может, он их и убил.

— Но вы ведь прочли его письмо? — спросила Карин, раздражаясь.

— Да.

— И все еще можете так думать?

— Я не знаю, что думать, — ответил я и посмотрел на часы.

— Хотите еще выпить? — спохватилась Карин. — Я могу позвонить.

— Нет, спасибо, мне пора идти, — сказал я и засунул письмо в карман.

— Вы покажете письмо полиции?

— Да.

— Похоже, я вас не убедила, — заметила она, напряженно улыбнувшись.

— В чем? В невиновности вашего брата или в виновности вашего отца?

— Вы не знаете моего отца так, как знаю его я. Вы не знаете, каким он может быть жестоким.

— Не верится, что он и есть убийца, — возразил я, встал и направился к двери.

— После того, как развелся с женой после пятнадцати лет совместной жизни, все остальное кажется легким, — сказала Карин.

— Только не убийство, мисс Парчейз. Спокойной ночи, я ценю ваше…

— Даже убийство!

— Но не своих же собственных дочерей, — сказал я и открыл дверь.

— Развод — это один из способов убийства, — успела возразить она.

Глава 13

Я вернулся домой без четверти час. В кабинете горел свет. Сьюзен, обнаженная, сидела за столом. Ее рука лежала на телефонной трубке. Она никак не отреагировала, когда я остановился в дверях и заглянул в комнату.

— В чем дело? — спросил я.

На ее губах заиграла непонятная улыбка.

— Сьюзен?

— Мне только что позвонили, — сказала она.

— Кто?

— Мужчина по имени Джеральд Хеммингз.

У меня перехватило горло. Поначалу мы с Эгги тысячу раз репетировали подобную сцену. Мы точно знали, что говорить, чтобы избежать ловушки. Какие бы обвинения ни предъявляли Сьюзен или Джеральд, мы готовы были все отрицать. Но так было вначале, а сейчас — по-другому. В прошлом месяце мы договорились все рассказать, поэтому теперь не было смысла лгать.

— Джеральд Хеммингз? — переспросил я. — Кажется, я не знаком с этим джентльменом. Что ему было нужно в такое время?

— Он хотел поговорить с тобой. А вместо этого пообщался со мной.

Я ничего не ответил. Я ждал. Я понял, что это не ловушка. Хотя это и выглядело ловушкой. И все-таки я знал, что это не так. Может нас кто-то видел? Например, та женщина, что собирала ракушки на пляже? Может, она видела, как я входил в дом? И узнала меня? А потом позвонила Джеральду Хеммингзу и все ему рассказала? Я ждал. Молчание затягивалось. Сьюзен продолжала пристально смотреть на меня.

— Что ж, я… А кто этот мужчина? — наконец пробормотал я. — Я никогда…

— Мы в театре встречались с его женой.

— С его женой?

— Агатой Хеммингз.

Так в первый раз ее имя прозвучало у нас в доме. Сенсации не произошло, но тем не менее оно разорвалось в комнате, шрапнелью разлетаясь по углам — «Агата Хеммингз!..» — рикошетом отлетая от стен — «Агата Хеммингз!» — калеча и сокрушая все и вся на своем пути.

— Я ее не помню, — заметил я.

— Кажется, мистер Хеммингз считает, что у тебя с ней роман.

— Что такое ты несешь?!

— Агата Хеммингз… Кажется, так считает ее муж…

— Да, я слушаю тебя. Но…

— …но, конечно же, это выдумки.

— Послушай, Сьюзен, я не знаю, кто позвонил тебе в такое время, но…

— Мне позвонил мистер Хеммингз!

— Или же кто-то, кто назвался мистером Хеммингзом.

— Да, конечно, и этот кто-то весьма правдоподобно от имени мистера Хеммингза рассказал мне, как ты трахал его жену.

— Сьюзен, клянусь Богом, я ничего не понимаю.

— Не клянись, Мэттью. А то Бог испепелит тебя молнией.

— Я рад, что ты находишь это забавным. Глубокой ночью тебе звонит неизвестный мужчина…

— О да, все это чрезвычайно забавно.

— Ну, я безусловно рад…

— Я бы даже сказала точнее — безумно весело. Я даже поинтересовалась у мистера Хеммингза — может, это своего рода шутка? Это потому, что мне это показалось просто уморительным, Мэттью. Однако мистер Хеммингз не нашел в этом ничего смешного. В течение всего нашего разговора он плакал, Мэттью. Временами я даже не могла разобрать, что такое он говорит. Но суть уяснила. Мне все-таки удалось ее уяснить. Хочешь послушать, Мэттью?

— Нет, я хочу лечь спать. Мы поговорим об этом…

— Мы поговорим об этом сейчас, и немедленно, сукин ты сын!

— Не о чем говорить, Сьюзен.

— Правильно, Мэттью. После сегодняшней ночи больше не о чем говорить. Но это-то мы и должны обсудить сейчас.

— Я не желаю ничего слушать.

— Тебе придется выслушать, или я разбужу Джоанну и все ей расскажу. Ты хочешь, чтобы твоя дочь все это услышала, Мэттью?

— Что тебе нужно, Сьюзен? Если ты так уверена, что тот, кто тебе позвонил, сказал правду…

— Он сказал правду.

— Что ж, отлично. Ты веришь этому, — ну и ладно!

— Она пыталась покончить с собой, Мэттью.

— Что?!

— Она проглотила половину упаковки снотворного.

— Кто… Это он тебе сказал?

— Да.

— Я тебе не верю.

— Позвони ей. Спроси.

— С какой стати… Я с ней не знаком. Я даже не помню, что мы встречались…

— Мэттью, она пыталась покончить с собой! Ради всего святого, ты все еще собираешься продолжать?..

— Ладно, — устало сказал я.

— Ага.

— Когда он позвонил?

— Минут десять назад.

— С ней… с ней все в порядке?

— Я уже думала, ты так и не спросишь.

— Послушай, Сьюзен…

— Не смей называть меня так, негодяй!

— Что же все-таки произошло? Ты можешь мне рассказать, что произошло, или…

— Он смотрел телевизор. А когда в одиннадцать отправился спать, то обнаружил, что она без сознания.

— Он вызвал врача?

— Нет.

— Почему?

— Понял, в чем дело — по всему полу были разбросаны таблетки. Он постарался, чтобы ее вырвало, засунул ее под холодный душ, а потом заставил ходить взад-вперед по спальне. Вот тогда она ему все и рассказала, Мэттью. Пока они ходили туда-сюда, туда-сюда. — Она сделала ударение на последних словах «туда-сюда», изображая это хождение на крышке стола при помощи указательного и среднего пальцев правой руки, через стопку бумаги, ножницы и обратно к телефону. Вот так: «Туда-сюда, туда-сюда». Я наблюдал за движением ее пальцев и представлял себе Эгги, цепляющуюся за своего мужа, и его, беспрерывной ходьбой старающегося ослабить действие злополучных таблеток. Ее волосы, должно быть, еще влажные от душа, лицо мертвенно-бледное, темно-серые глаза широко раскрыты. И она говорит. Рассказывает, еле шевеля языком.

— Ладно, — сказал я.

— Ладно? — Сьюзен прекратила маршировать пальцами, стиснула правую руку в кулак и ударила себя по коленке. — Что ты хочешь сказать этим словом «ладно», Мэттью?

— Значит, ладно, теперь мне известно, что произошло.

— Но ты не знаешь, почему это произошло? Ни сном ни духом. Ты не знаешь, почему она приняла эти таблетки, не так ли?

— Почему же, Сьюзен?

— Потому что была убеждена, что ты не осмелишься просить у меня развода, — ответила Сьюзен и разразилась смехом. Ее смех напугал меня. У меня внезапно появилось предчувствие, что сейчас начнется еще один кошмар, что, возможно, он уже начался в тот самый момент, когда я вошел в дом и увидел, что в кабинете горит свет. А может, раньше — пронзительно звонит телефон, и Сьюзен, обнаженная, спешит через холл в кабинет, чтобы поднять трубку. «Извините, мистер Хеммингз, но его нет дома» — и этот кошмар обрушивается на нее, на нас, на наш дом…

Я быстро обошел вокруг стола, чтобы прекратить этот истерический смех, прежде чем проснется Джоанна. Я положил руку ей на плечо, а она вдруг отпрянула, как будто по руке у нее проползла змея. Истерический хохот внезапно оборвался, но тут же сменился чем-то более грозным и опасным. Она вдруг схватила ножницы. Ее рука взметнулась вверх, и в то же время Сьюзен вылетела из-за стола, так что оба движения слились воедино.

Она сжимала ножницы как кинжал. Охваченная яростью, она без раздумий и колебаний атаковала меня. Острые концы ножниц были всего в дюйме от моего живота, когда я перехватил ее руку и блокировал прямой удар. Она вырвала руку, снова сделала выпад, и на этот раз ей удалось распороть мне рукав пиджака. Она хрипло и прерывисто дышала. Я уже не был уверен, помнит ли она еще о причине своей ярости. Но она продолжала размахивать ножницами, снова и снова пытаясь нанести удар. В конце концов, она притиснула меня к книжному шкафу. Я никак не мог перехватить ее кисть, она слишком быстро размахивала ножницами. Она зацепила лацкан пиджака, мгновенно высвободила ножницы и снова бросилась на меня. Я выставил левую руку, и внезапно у меня через всю ладонь зазиял порез до самого запястья. Я почувствовал мгновенную слабость и оперся на стол в поисках опоры, нечаянно смахнув на пол телефон. Она снова бросилась на меня, а я вспомнил, как Джейми описывал спальню своего дома, стены в крови…

И тут раздался крик.

На какое-то мгновенье я подумал, что это кричу я. Я вытянул кровоточащую ладонь навстречу Сьюзен, рот у меня был открыт — так что было бы естественным, если бы кричал я. Но кричали позади меня. Я метнулся влево — отчасти, чтобы избежать очередного удара ножниц, а отчасти — чтобы выяснить, кто же там кричит. В дверях стояла моя дочь Джоанна в длинной ночной рубашке. Глаза у нее были широко раскрыты, рот распахнут в крике, и этот ее вопль поднял бы мертвых из могилы. Этот вопль, полный ужаса и неверия в происходящее. Он заполнил комнату и остановил кошмар. Ножницы опустились. Сьюзен, словно не веря, уставилась на свою правую руку. И рука и ножницы ходили ходуном, как в лихорадке. Сьюзен уронила их на пол…

— Убирайся, — глухо пробормотала она. — Убирайся отсюда, негодяй!

Джоанна бросилась к ней в объятия.

Через частично приоткрытые шторы пробивалось солнце. Я открыл глаза и зажмурился. Я лежал на кушетке в своем кабинете. На часах было 8.15 утра. Ночной кошмар закончился.

Я посмотрел на забинтованную левую руку. Повязка была насквозь пропитана кровью. Вставать не хотелось. Казалось, идти было некуда. Перед моими глазами встала картина: дочь в объятиях Сьюзен. Я потряс головой, желая освободиться от этого навязчивого образа, с усилием поднялся с кушетки и снова посмотрел на часы. Одежда моя была в полнейшем беспорядке: я спал не раздеваясь. На ногах ничего не было. Туфли с засунутыми внутрь носками стояли возле стола. Меня бросило в дрожь при мысли о том, что придется принять душ, а потом одеться в тот же костюм, в котором я был вчера. Но я ушел из дому, не взяв с собой ничего. Повернулся, вышел из кабинета, прошел по коридору к двери, и дверь со щелчком захлопнулась за мной. Щелк! Моя дочь в объятиях Сьюзен. В объятиях своей матери, а не в моих!

Я пересек кабинет, открыл дверь и прошел по коридору в душ. Костюм я повесил на крючок в надежде, что под воздействием пара часть морщин разгладится. Насчет рубашки что-либо предпринимать было бесполезно: придется одевать так, как есть. Но что меня беспокоило — так это носки: ведь я проходил в них весь предыдущий день. Даже если их постирать, они все равно не успеют высохнуть к началу рабочего дня. Стоя под душем, я размышлял, с чего мне начать день. Вода была горячей, и пар дремотно обволакивал меня. Мне придется позвонить Эгги. Джеральд с детьми к тому времени уйдет — хотя какое это имеет значение? Джеральд теперь и так знает. А может, позвонить и просто сказать: «Привет, это Мэттью Хоуп, могу я поговорить с Эгги?»

Я попытался убедить себя, что прошлой ночью ничего из ряда вон выходящего не случилось.

Пар поднимался кверху, заволакивая, казалось, туманом весь мир. Я думал о своей дочери, о том, как она, не раздумывая, бросилась в объятия Сьюзен. Неужели все дети после развода или разрыва бросаются к матерям? Карин Парчейз не пожелала звонить своему отцу, а вот своей матери позвонила сразу же, как только получила письмо Майкла. Она пыталась дозвониться ей и следующим вечером, хотя не удосужилась позвонить своему отцу. Несмотря на то, что находилась здесь, в Калузе. Всего-то поднять трубку да набрать номер: «Привет, пап, это Карин». Так нет же! Позвонит ли мне когда-нибудь Джоанна?

Стоя под душем, я заплакал.

Без десяти девять я закончил бриться, но лучше себя не почувствовал. Морщины на моем костюме разгладились, но от этого он не стал выглядеть приличнее. Носки я еще не надевал: они вызывали у меня отвращение. Я набрал номер Эгги. На другом конце линии зазвонил аппарат. Один звонок, второй, потом еще и еще. Моя рука, держащая трубку, вспотела: у меня не было никакого желания беседовать с Джеральдом Хеммингзом. Телефон продолжал звонить. Я уже собирался положить трубку, как вдруг послышался ее голос:

— Алло?

Еле слышно. Я сначала решил, что Джеральд еще не ушел. Подумал, что она шепчет в трубку, притаившись где-нибудь в углу.

— Эгги?

— Да.

— Ты одна?

— Да.

— Что случилось?

— Просто показалось… пожалуйста, Мэтт, прости меня, — прошептала она и заплакала.

Я помолчал.

— Эгги, — снова позвал я через несколько мгновений.

— Да, дорогой.

Она продолжала всхлипывать. У меня в памяти снова возникли пальцы Сьюзен, марширующие по столу: Эгги в объятиях своего мужа, когда он возвращал ее к жизни.

— Расскажи мне, что случилось.

— Я подумала… — Она судорожно вздохнула, и я вдруг потерял терпение. Я рассердился. На нее? Или на себя?

— Подумала о чем?

— Что ты… так никогда и не скажешь. Я…

— Эгги, я же тебе обещал!

— Я знаю, но… — Она всхлипнула. Последовало продолжительное молчание. Я ждал. Она высморкалась. Я представил ее себе с заплаканными глазами. — Прошлой ночью совсем одна, — она снова заплакала. Я посмотрел на часы. Было без пяти минут девять. Я хотел, чтобы она рассказала мне наконец, что же произошло, и повесила после этого трубку. Я вовсе не жаждал объясняться с ней по телефону в присутствии моего партнера Фрэнка. Что я скажу ему? И что подумает обо мне мой циничный нью-йоркский друг, когда я расскажу ему, как Сьюзен прошлой ночью атаковала меня с ножницами в руках? Какова будет его реакция, когда я сознаюсь в том, что с мая прошлого года у меня роман с Агатой Хеммингз?

— Эгги, зачем ты ему рассказала?

— Потому что я поняла, что все кончено.

— Что кончено? Как ты могла подумать такое? Я обещал тебе вчера днем…

— Но ты ведь ей так и не сказал?..

— Я обещал, что скажу ей!

— Но ты этого не сделал?

— Черт побери, Эгги…

— Тебя не беспокоит, что я пыталась покончить с собой?

— Ты знаешь, что беспокоит, но ради Бога…

— Я слушала радио.

— Что?

— Я слушала радио, когда это случилось. Передавали один из фортепианных квартетов Стравинского. По понедельникам передают камерную музыку. Муж внизу смотрел телевизор, а я читала и слушала музыку, как вдруг я поняла, что ты так никогда этого не сделаешь — никогда ей не скажешь. Я пошла… я встала с кровати и пошла в ванную — на мне был пеньюар, который ты подарил мне на Рождество, а я говорила, что это мама мне прислала из Кембриджа, голубой с кружевной отделкой. Там хранились таблетки еще с той поры, когда Джулия болела коклюшем и я не могла спать ночами. Я забрала их с собой в постель и проглотила не запивая. Я просто бросала их в рот, пока… — Она снова всхлипнула. — Понимаешь, Мэттью, все казалось таким бессмысленным! Моя жизнь без тебя… Она бессмысленна!

— Что же нам теперь делать?

— Не знаю, Мэттью. Так что мы будем делать?

— Не знаю.

— А когда ты будешь знать?

— Мне нужно время, чтобы…

— А у меня нет времени! — перебила она и бросила трубку. Послышался щелчок, а затем молчание. Я снова набрал ее номер. Раздались гудки. Я решил подождать, но вдруг испугался, что оставшиеся таблетки…

— Алло?

— Эгги, только не бросай трубку.

— Чего тебе, Мэттью?

— Когда я смогу с тобой увидеться?

— Зачем?

— Нам нужно поговорить.

— Неужели?

— Ты знаешь это так же, как и я.

— Не уверена.

— Эгги, ради всего святого…

— Решай, — сказала она. — Позвони мне, когда решишь наконец, что собираешься делать дальше.

— Не вешай трубку, Эгги.

— Именно это я и хочу сделать, — отрезала она.

— Эгги…

Гудки оборвали меня на полуслове.

Я повесил трубку на рычаг и уставился на телефон, размышляя о том, сколько же часов мы с Эгги проговорили по телефону в прошлом году. Тайные звонки из конторы, звонки из телефонных будок — как теперь обходиться без них? «Позвони мне, когда решишь…» Я поднял трубку и снова опустил. Потом встал из-за стола и начал мерить шагами кабинет.

Сегодня утром многое нужно было сделать, причем именно мне. Майкл. Я должен повидаться с Майклом. Я хотел поговорить с ним о письме, которое он написал сестре, да и о телефонном звонке своей матери тоже. После того, как он сказал, что не хочет вмешиваться в это дело: «В общем, мама, так: я не хочу говорить с папой об этих чертовых алиментах». Джоанна называла меня «папа» или «папочка», а как, интересно, Карин называла своего отца? Правильно, «папа»: «Факт номер один — у папы есть другая женщина…» Правда, дочка отцу не позвонила, все любящие звонки для мамы, наплевать ей на папу, у которого теперь другая женщина. Позвонила маме в субботу утром, хотела перезвонить ей сегодня утром, потому что самолет… «Я пыталась дозвониться ей прошлой ночью из Нью-Йорка, но ее не было дома».

Карин говорила о воскресной ночи. Воскресная ночь! Предполагалось, что в эту ночь Бетти Парчейз сидела дома и смотрела телевизор.

«Я пыталась дозвониться ей прошлой ночью из Нью-Йорка, но ее не было дома».

И тут до меня наконец дошло.

Когда она в конце концов подошла к двери, поверх ночной рубашки у нее был накинут халат. В течение нескольких минут я названивал в дверь, а потом барабанил кулаком. Наконец она открыла дверь и уставилась на меня, часто моргая от солнечного света. На ее заспанном лице не было никакой косметики.

— Извини, что беспокою, — сказал я, — но у меня к тебе несколько вопросов.

— Сколько времени? — спросила она.

— Девять тридцать.

— Приходи позже, — сказала она и начала было прикрывать дверь.

— Нет, Бетти. Сейчас, — решительно проговорил я.

Она раздраженно вздохнула, повернулась и вошла в дом. Я последовал за ней в гостиную, обставленную в современном стиле — всюду никель и хром. Над камином висела абстрактная картина, выдержанная в красно-оранжевых тонах: сплошь углы и полосы. Двери на другом конце комнаты были закрыты. Напротив камина за раздвижными стеклянными дверями была терраса, выходившая на море.

— Бетти, — обратился я к ней, — где ты была ночью в воскресенье?

— Здесь.

— Нет.

— Я была здесь, — спокойно сказала она. — Всю ночь напролет смотрела телевизор.

— Со скольких до скольких?

— Всю ночь.

— Нет, — возразил я и покачал головой.

— Что такое, Мэтт? Я ведь уже рассказывала полиции…

— Тебя здесь не было, Бетти. Тебе из Нью-Йорка пыталась дозвониться твоя дочь. Ей никто не ответил. Где ты была?

— Если у полиции возникли…

— Наплевать на полицию! Твой сын сидит в тюрьме, он сознался в убийстве, но у меня много сомнений. Я хочу знать, где ты была в воскресенье ночью. Это ты звонила Майклу на катер?

— Нет. Звонила ему? О чем ты говоришь?

— Ты просила его о встрече в доме Джейми? Ты была в доме Джейми в воскресенье ночью? Где ты была, Бетти?!

— Здесь, — ответила она. У нее начали дрожать губы. Она стиснула руки.

— Ладно, — сказал я, — как хочешь. Я собираюсь сообщить Юренбергу, что ты ему лжешь. Расскажу, что в воскресенье ночью тебе пыталась дозвониться твоя дочь, но так и не смогла. Пусть выяснит, где же, черт возьми, ты была, потому что, возможно, в доме у Джейми, убивая…

— Она была со мной!

Я резко обернулся. На другом конце комнаты одна из дверей была открыта. В проеме стояла женщина лет сорока — высокая, широкоплечая, рыжеволосая. Лицо усеяно веснушками, руки сложены под пышной грудью, короткая ночная рубашка едва прикрывает мощные бедра.

Бетти поднялась и протянула руки, как бы пытаясь запихнуть эту женщину обратно в проем.

— Джеки, пожалуйста! — умоляюще проговорила она. — Пожалуйста, как же! — грубо отрезала Джеки. — Ты что, не понимаешь, что он хочет повесить на тебя это преступление?!

— Пожалуйста… — беспомощно повторила Бетти.

— Со мной она была, мистер. Она подцепила меня в баре на Набережной Люси. Потом мы отправились ко мне. И провели вместе всю ночь.

Само собой воскресло в памяти все то, что рассказал Джейми о первых годах своего брака. Мне вспомнилось, что не далее как вчера сама Бетти жаловалась на то, что в этом городе, полном вдов и разведенных, трудно найти подходящего мужчину. Пришло в голову, что она не раз и не два говорила о защите своей репутации и своей неустроенной личной жизни. И вдруг стало ясно как день, что она скорее солгала бы полиции о своем местопребывании в воскресенье ночью, чем призналась в том, что провела ее с женщиной, которую подцепила в баре.

— Ладно, — сказал я. — Извини.

— А теперь уматывай отсюда, — распорядилась Джеки.

Майкл сидел в той же камере в конце коридора. На часах было пол-одиннадцатого. В семь часов ему принесли завтрак, а теперь он ждал, когда его переведут в городскую тюрьму. Десять минут назад я позвонил Юренбергу, и он велел мне поторопиться, если я хочу переговорить с ним, прежде чем он будет переведен. При виде меня Майкл особой радости не выказал.

— Твоя сестра в городе, — сообщил я. — Я разговаривал с ней прошлой ночью.

— Хорошо, — отозвался он и кивнул.

— Она вручила мне письмо, которое ты написал ей. Я собираюсь показать его полиции.

— Зачем она это сделала?

— Она хочет помочь тебе.

— Она может помочь, только если не будет лезть, куда ее не просят.

— У меня несколько вопросов к тебе, Майкл.

— Я не буду отвечать ни на какие вопросы. Кстати, почему вас впустили? Сколько им можно говорить…

— В своем письме ты…

— Господи!

— В своем письме ты не похож на человека, обдумывающего убийство.

— Мне плевать, на кого я похож в этом самом письме!

— Ты напоминал своей сестре, что приближается день рождения Морин. Ты просил ее прислать открытку. Помнишь?

— Да, помню.

— Если бы ты собирался убить Морин…

— Ничего я не собирался.

— Значит, это было непреднамеренно, так?

— Да. Я уже рассказывал. Почему бы вам не прослушать запись? Там все записано. Так какого же черта вам еще нужно?

— Мне нужно знать причину.

— Я не знаю.

— Расскажи, о чем вы с Морин говорили по телефону.

— Я уже рассказывал. Она сказала, что напугана, и попросила приехать.

— Чего она боялась?

— Она не сказала.

— Просто сообщила, что напугана?

— Да.

— Но не сказала, чего боится?

— Она сказала, будто не знает, как ей быть.

— Насчет чего? Майкл, ты только повторяешь…

— Проклятье, это именно то, что она тогда сказала. Точно.

— И ты даже не поинтересовался, в чем причина? Человек говорит: «Я не знаю, что мне делать…»

— Это правда. Я не спросил у нее.

— Даже не полюбопытствовал?

— Нет.

— Но отправился к ней домой?

— Это прекрасно известно.

— Зачем?

— Потому что она была напугана.

— И не знала, что ей делать?

— Вот именно.

— Но и позже она не сказала тебе, чего боялась?..

— Послушайте, вы что — хотите поймать меня? — внезапно окрысился он.

— Поймать тебя?

— Вы плохо слышите?

— Как это «поймать»?

— Да ладно.

— Никто не собирается ловить, Майкл…

— Хорошо.

— …поверь мне.

— Ладно, тогда почему бы вам не отправиться отсюда, а? Я больше не желаю говорить о Морин, ясно?

— Зачем ты попросил свою сестру отправить Морин открытку?

— Я только что сказал вам, что не желаю больше…

— Ты тоже хотел отправить ей открытку?

— Нет. Я хотел купить ей что-нибудь.

— Что именно?

— Какое это имеет значение? — спросил он. — Ведь он мертва.

— Майкл… когда ты той ночью пришел к ней в дом, о чем у вас был разговор?

— Не помню.

— Вы зашли на кухню, уселись за кухонным столом… Так, по-моему, ты рассказывал?

— Да, верно.

— О чем вы тогда разговаривали, вспомни?

— Не знаю.

— Вы говорили о твоем возвращении в колледж?

— Да. Точно, мы обсуждали возвращение в колледж. И алименты. Прекращение отцом выплаты алиментов.

У него была своеобразная манера ухватиться за предложение и повернуть его по своему усмотрению. Только что он не мог припомнить, о чем они с Морин разговаривали. Но как только я предложил приемлемую для разговора тему, он тут же за нее ухватился и готов был расширить и углубить ее. Задай я подобный вопрос своему клиенту в зале суда, адвокат противной стороны тут же вскочил бы и протестовал на том основании, что я, мол, подсказываю свидетелю. Я решил быть с ним более осторожным.

— Как долго вы разговаривали, Майкл?

— Ну… допоздна. У меня нет часов.

— Тогда как же ты определил, что уже поздно?

— Ну… она сказала, что уже поздно.

— Кто сказал, что уже поздно?

— Морин.

— А потом?

— Не знаю, что было потом.

— Тогда ты схватил нож?

— Не помню. Я уже сто раз говорил, что не помню!

— Майкл, во время вашей с Морин беседы ты встал из-за стола и схватил нож. Это ты рассказал Юренбергу в своем заявлении. Я хочу знать причину. Я хочу знать, что такое было сказано, что побудило тебя…

— Ничего. Убирайтесь вы к черту. Ничего такого сказано не было!

— Ты просто так схватил нож?

— Да.

— Ни с того ни с сего?

— Не помню.

— Только что ты утверждал, что Морин обратила внимание на то, что уже поздно…

— Она сказала, что хотела бы лечь спать, так как уже поздно.

— Это в точности ее слова? Можешь вспомнить?

— Она сказала, что она… что ей завтра предстоит трудный день и уже поздно и она собирается лечь спать.

— Это похоже на…

— Это ее слова.

«Он был у нас прошлый вторник. Они с Морин полночи сидели на кухне и разговаривали. По-настоящему сердечная беседа. О том, что я перестал платить алименты, о его возвращении в колледж — они бы никогда не кончили, если бы я не сказал, что собираюсь лечь спать, поскольку завтра у меня трудный день».

— Это похоже на то, что рассказывал твой отец.

— Отца там не было.

— Не в ночь с воскресенья на понедельник, Майкл, а раньше, в ночь со вторника на среду. Когда вы с Морин за полночь беседовали за тем же кухонным столом.

— Мы… разговаривали и в воскресенье ночью тоже.

— Неужели?

— Да, я же говорил вам, мы…

— И ты так и не поинтересовался, чего она все-таки боится?

— Нет.

— Но ты же сам говорил, что из-за этого ты и отправился к ней в дом.

— Точно.

— Ты поймал машину на Стоун-Крэб…

— Да.

— …потому что Морин чего-то боялась…

— Я…

— …а потом взял и убил ее?

Он не ответил.

— Майкл?

Он по-прежнему молчал.

— Майкл, скажи мне, кто звонил тебе в воскресенье вечером?

— Морин. Я же говорил вам, что это была Морин.

— Майкл, а по-моему, тебе звонила не Морин. Я думаю, что, когда ты приехал, Морин уже была мертва.

Он затряс головой.

— Кто ее убил, Майкл? Знаешь ты, кто ее убил?

На другом конце коридора послышался лязг открываемой двери и поспешные шаги. В камеру вошел Юренберг.

— Вам лучше подняться наверх, — угрюмо заметил он. — Я совсем увяз в этом чертовом деле. Есть еще одно признание.

Глава 14

— Она вошла пять минут назад, — рассказывал Юренберг, — и сообщила дежурной, что хотела бы поговорить с кем-нибудь, кто ведет дело об убийстве Парчейзов. Девушка послала ее наверх. Я представился, и первое, что она сказала, было: «Их убила я». Она хотела было рассказывать, но я оборвал и связался с капитаном. Он приказал мне связаться с прокурором штата, поскольку мы хотели переслать это дело туда. А имея два признания на руках, можно кончить тем, что не окажется ни одного обвиняемого. Хочу сказать, что я никогда до конца не верил этому парню, слишком уж много во всем рассказанном неувязок.

Мы прошли по коридору и вошли в приемную. Все было по-прежнему: девушка печатала за столом, работал лифт для приемки писем. Юренберг поинтересовался у нее насчет капитана.

— Он еще не появлялся, — сказала она.

— Она дожидается там и хочет поговорить с вами, — сказал он и указал на дверь в кабинет капитана.

Она сидела на том же стуле, что и Майкл днем раньше. На ней был полотняный костюм темно-синего цвета и голубые лакированные туфли. Ее светлые волосы были стянуты на затылке в тугой пучок. Когда я вошел в комнату, она подняла глаза.

— Мне хотелось, чтобы вы присутствовали, когда я буду оправдывать своего брата, — сказала она. — Детектив Юренберг сообщил мне, что вы находитесь здесь, внизу.

— Это так. По правде говоря, я разговаривал с Майклом.

— Как он? — Ее глаза шарили по моему лицу — глаза ее отца глаза Джейми.

— Похоже, с ним все в порядке, — сказал я. — Мисс Парчейз вы признались детективу Юренбергу, что убили Морин и ее дочерей. Это…

— Да.

— Это правда?

— Да. Правда.

— Потому что, если это не так, вы вряд ли сослужите Майклу службу. Я имею в виду — если сознаетесь в преступлении, которого не совершали.

— Мистер Хоуп, это я их убила, — с расстановкой проговорила она. Взгляд светло-голубых глаз сосредоточился на мне. — Поверьте мне, убила их я.

К одиннадцати пятнадцати специалисты были в полном сборе. Они рвались в бой. Все они были экспертами высокой квалификации и отдавали себе отчет в том, что ход интервью, как они упорно называли предстоящее событие, может быть серьезно нарушен присутствием слишком большого количества «влиятельных лиц», — именно так нас окрестил представитель прокурора штата. Я тоже выступал в роли влиятельного лица, потому что Карин Парчейз ясно дала понять, что не сделает заявление, если не будет присутствовать адвокат ее брата. Капитан, возглавляющий Отдел расследований, принял мудрое решение — отказаться от участия в процедуре допроса. Он рассудил, что, поскольку мисс Парчейз было известно, что именно Юренберг вел следствие, она будет более свободно чувствовать себя в его присутствии.

Представителем прокурора штата был тучный и обильно потеющий джентльмен по имени Роджер Бенселл. На нем был коричневый в полоску костюм, желтая рубашка и каштанового цвета галстук. На ногах у него были остроконечные, в дырочку коричневые туфли, и это делало его похожим на растолстевшего исполнителя бальных танцев. Он все время вытирал лоб и не переставал втолковывать капитану, что это дело первостепенной важности. Я ни капельки не сомневался в том, что и капитан и Юренберг полностью отдают себе в этом отчет; да и сам факт присутствия представителя прокурора штата, казалось, служил доказательством. Было решено, что интервью будет вести Бенселл, а мы с Юренбергом по мере необходимости будем помогать. Капитан проинформировал об этом Карин, и та не возражала.

Он далее предложил провести допрос в его собственном кабинете, поскольку комнаты, предназначенные для подобной процедуры, слишком малы, чтобы в них могли спокойно разместиться четыре человека. Карин одобрила его предложение. Капитан представил ее мистеру Бенселлу из прокуратуры штата, а затем покинул кабинет.

Мистер Бенселл спросил, готова ли она начать. Она ответила утвердительно. Он нажал на магнитофонную кнопку «запись» и проделал точно такую же процедуру, что и Юренберг днем раньше, то есть сообщил в микрофон число, время, — одиннадцать двадцать дня — место действия, а затем перечислил всех, кто присутствует. Потом он досконально перечислил Карин ее права, и та подтвердила, что ознакомлена с ними, и добавила, что в качестве адвоката, присутствующего на допросе, она хотела бы видеть только мистера Мэттью Хоупа. После этого Бенселл начал задавать вопросы.

Вопрос: Как вас зовут?

Ответ: Карин Парчейз.

В: Где вы живете, мисс Парчейз?

О: В Нью-Йорке.

В: Где именно в Нью-Йорке?

О: Сентрал-Парк-Уэст. 322 Сентрал-Парк-Уэст.

В: Ваше место проживания в Калузе?

О: В настоящее время я остановилась в отеле «Калуза Бэй».

В: А ранее?

О: Я поселилась там прошлой ночью. Когда я только прибыла в Калузу, я устроилась в мотеле рядом с аэропортом.

В: Когда это произошло?

О: В ночь с воскресенья на понедельник.

В: Вы хотите сказать, в ночь с воскресенья — двадцать девятого февраля?

О: Да, понимаю, это ставит в тупик мистера Хоупа. Я сказала ему, что прилетела в Калузу только прошлой ночью, и он полагает, что это правда. На самом деле это не так. В воскресенье я уже была здесь.

В: В какое время?

О: Я вылетела из Нью-Йорка в пять сорок пять. В Калузу я прилетела в начале одиннадцатого. Из аэропорта я позвонила своей матери, потому что хотела остановиться у нее, но ее не было дома. Поэтому я взяла напрокат машину и принялась искать свободный мотель.

В: Мисс Парчейз, с какой целью вы прилетели в Калузу?

О: Поговорить с матерью.

В: На какую тему?

О: Насчет алиментов. Мой отец прекратил выплату алиментов. Когда в субботу я разговаривала с матерью по телефону, она была очень расстроена. Я решила приехать и поговорить с ней лично. Попытаться успокоить ее. Подумать о наших дальнейших действиях. Но ее не оказалось дома.

В: Поэтому вы отправились в мотель?

О: Да.

В: Вы можете сообщить название мотеля?

О: «Два хребта»? Что-то в этом роде… Точно не помню.

В: В какое время вы зарегистрировались?

О: Должно быть, около половины одиннадцатого.

В: Чем занялись потом?

О: Снова попыталась связаться с матерью. Ее все еще не было дома.

В: Хорошо, продолжайте.

О: Я немного посмотрела телевизор. Снова попыталась ей дозвониться — и опять ничего не вышло. Мне было крайне необходимо поговорить. У меня возникла идея встретиться с отцом лицом к лицу. Отправиться к нему вместе с матерью и потребовать… Понимаете, ведь брат отказался ей помочь. Только я и могла бы поддержать ее. Но матери по-прежнему не было.

В: В какое время это было, мисс Парчейз?

О: Точно не скажу. Без четверти одиннадцать — что-то около этого.

В: Что вы делали потом? После того, как не смогли дозвониться до матери?

О: Решила повидаться с отцом сама. Без нее. Я и так знала, что ему сказать, так что ее присутствие было необязательным.

В: Что же вы собирались ему сказать?

О: А вы как думаете? Что он должен платить алименты. Мать имела на это право. Это записано в соглашении. И она это заслужила, в конце концов.

В: И вы отправились к отцу?

О: Да.

В: Вы поехали на Джакаранда-Драйв?

О: Да.

В: Вы отправились туда без предварительного звонка?

О: Не хотела ему звонить, потому что такие дела не обсуждают по телефону.

В: В какое время вы прибыли на Джакаранда-Драйв?

О: В одиннадцать пятнадцать или около этого.

В: Что предприняли, когда приехали?

О: Я поставила машину на обочине, подошла к входной двери и позвонила. В доме горел свет, и я поняла, что они еще не ложились.

В: Кто «они»?

О: Мой отец и Злато… Мой отец и его нынешняя жена.

В: Морин Парчейз?

О: Да.

В: А в действительности — они вдвоем были в доме?

О: Нет. Только Морин. Она подошла к двери и сначала меня не узнала, так что мне пришлось представиться.

В: Что произошло после того, как вы представились?

О: Она поинтересовалась, что мне нужно. Я ответила, что хочу поговорить с отцом. А она сказала, что его нет дома.

В: А потом?

О: Я спросила, не могу ли я войти. Чтобы самой убедиться, что его нет. Она ответила, что собирается ложиться спать и мне придется поверить ей на слово. И я… она начала было закрывать дверь, но я распахнула дверь настежь и вошла внутрь. Морин велела мне уходить и попыталась схватить меня за руку. Я оттолкнула ее и вошла в гостиную. Отца там не было. Я заглянула в спальню, на кухню, но его не было нигде. Я как раз выходила из кухни, когда услышала, что Морин крутит диск телефона. Наверное, она собиралась вызвать полицию. Вызвать полицию, чтобы выпроводить меня из моего собственного… из дома моего отца!.. В раковине лежал нож. Я схватила его. Кажется, я собиралась перерезать телефонный провод. Телефон стоял на столе с откидной доской у стены, сама же она сидела рядом на стуле. Она как раз закончила набирать номер, но еще ничего не успела сказать. Увидев в моей руке нож, она тут же бросила трубку и резко вскочила. Стул опрокинулся, и Морин вроде как запуталась. На ней была длинная ночная рубашка розового цвета, и подол зацепился за одну из ножек стула.

В: Не могли бы вы описать ночную рубашку?

О: Это была длинная ночная рубашка из розового нейлона с глубоким декольте, над грудью розетка.

В: Что еще на ней было?

О: Ничего, кроме рубашки.

В: Какие-нибудь драгоценности?

О: Обручальное кольцо.

В: Что-нибудь еще?

О: Больше ничего.

В: Что произошло после того, как она повесила трубку?

О: Она стала кричать. Я не могла больше этого выносить и пригрозила ей ножом…

В: Каким образом?

О: Я замахнулась им и сделала в ее сторону выпад. Чтобы заставить ее замолчать.

В: А затем?

О: Она метнулась мимо меня в спальню. Я испугалась, что там может находиться второй телефонный аппарат, и понеслась следом. Я не хотела, чтобы она вызвала полицию и предъявила дурацкие обвинения. Она пыталась запереть дверь, но я оказалась сильнее, чем она: я все-таки распахнула дверь и вошла в комнату. Она продолжала пятиться от меня, и теперь она была по-настоящему перепугана. Наверное, она подумала, что я собираюсь ранить ее. Напротив двери, на другом конце спальни находился встроенный шкаф. Морин спряталась в шкафу и попыталась закрыться от меня, но я распахнула дверь шкафа и ринулась внутрь. Там висели платья. Надо было их видеть! Он прекратил высылать деньги матери, но зато у Златовласки были платья, которые стоили, должно быть, целое состояние! Вот что привело меня в ярость. Платья.

В: Продолжайте, мисс Парчейз.

О: Я ударила ее ножом, вот и все.

В: Продолжайте.

О: Она закричала, и я опять ударила. Каким-то образом ей удалось выскользнуть из шкафа, и я бросилась за ней. Я гонялась за Морин по всей комнате, нанося удары. А она… Она хваталась руками за стены, оставляя всюду кровавые следы. Потом Морин снова бросилась к шкафу и попыталась закрыться, но я рванула дверь. К этому моменту она была вся в крови. Я схватила ее за волосы, откинула ей голову назад и перерезала горло. Она упала на пол, а я все наносила удары. А потом… Да, я попыталась снять у нее обручальное кольцо. Но у меня ничего не получилось. Тогда я решила отрезать палец вместе с кольцом. Но я… я никак не могла перерубить кость.

В: Зачем вы пытались снять обручальное кольцо?

О: Она не имела на него никакого права. Оно не принадлежало ей. Это было… кольцо моей матери. Оно должно было принадлежать матери.

В: Продолжайте.

О: Вдруг я услышала позади себя какой-то звук, обернулась и увидела в дверях одну из девочек. Наверное, она услышала крики матери. Она стояла в ночной рубашке голубого цвета — куколка в рубашке и такого же цвета трусиках. А я стояла на коленях, все пытаясь сорвать обручальное кольцо. И тут я вскочила. Девочка повернулась и побежала, а я бросилась за ней. Я не хотела… я не хотела, чтобы она рассказала о том, что увидела. Я настигла ее в дверях детской. Я ударила ее ножом, она упала, а я снова ее ударила, чтобы убить наверняка, потом еще и еще раз. Вторая девочка крепко спала. Трудно поверить, но все эти крики ее не разбудили. Я подошла к кровати и заколола ее прямо через одеяло. Я забыла, сколько ударов нанесла ей. Три или четыре. Пока она не умерла.

В: Зачем вы убили вторую девочку? Первая вас видела, но вторая…

О: Она спала в моей кровати.

В: В вашей кровати?

О: Да. Поэтому я ее и заколола. Так оно и было. Я ее заколола. Потом… потом я вернулась в гостиную, подняла стул, который Златовласка опрокинула, села и решила, что позвоню брату и попрошу помочь. Но руки у меня были в крови, а я не хотела оставлять кровавые следы на аппарате, потому что он белого цвета. Поэтому я отправилась в спальню — ее спальню — и там в ванной вымыла руки и вытерла зеленым полотенцем. Затем снова вернулась в гостиную. На столе лежал телефонный справочник. Напротив Бухты Пиратов были указаны два номера, один — ресторана, другой — порта. Я набрала номер порта, кто-то ответил и сказал, что разыщет Майкла. Когда Майкл взял трубку, я сказала, что нахожусь одна в доме вместе со Златовлаской и девочками. Я сообщила, что они мертвы и что я их убила. Тогда он велел мне ждать его приезда.

В: Вы его дождались?

О: Я ждала минут десять.

В: А потом?

О: Испугалась. Сначала мне показалось, что я слышу, как в спальне стонет одна из девочек, и я пошла посмотреть, мертвы ли они. Они действительно были мертвы. Но я все-таки слышала стоны. Тогда я пошла взглянуть на Морин — похоже, что на этот раз звуки доносились из ее спальни. Но она мертвая скорчилась в шкафу с раскрытым ртом, уставясь на меня. Это меня испугало. Позже, когда у меня было время подумать, я решила, что… что странные звуки издавали на улице голуби. Это было очень похоже на стоны. Я и подумала, что стонет кто-то из них. И я бросилась вон из дома.

В: Вас не тревожил тот факт, что ваш брат может войти в дом и его обнаружит полиция?

О: Я не думала, что он войдет внутрь. Зачем ему?

В: Но вы же сказали, что будете ждать его.

О: Да, но я думала, что он увидит, что моей машины там нет… что там вообще никаких машин… Он же поймет, что я не пришла пешком. Значит, догадается, что я уехала. И не пойдет в дом. Во всяком случае, тогда мне это не пришло в голову. Я решила, что он приедет, увидит, что меня нет… Мне это просто не пришло в голову. Я была перепугана. Я больше ни минуты не хотела оставаться в этом доме.

В: Сколько было времени, когда вы уехали?

О: Без двадцати двенадцать. Я взглянула на часы на кухне.

В: Вы ушли через переднюю дверь?

О: Нет, боялась, что меня кто-нибудь заметит. Я ушла через кухню.

В: Вы заперли за собой дверь?

О: Нет. Как бы я это сделала?

В: Есть замки, у которых только нужно повернуть…

О: Да, верно, я должна была… я пыталась повернуть ручку, а она не поддавалась, тогда я нажала на ручке маленькую кнопку — так, как вы сказали. Но за собой я ее не заперла, просто вышла.

В: Вы закрыли за собой дверь?

О: Да.

В: Вы протерли дверную ручку?

О: Что?

В: Дверную ручку. Вы ее протирали?

О: Нет.

В: Вы протирали телефонный аппарат?

О: Нет.

В: А вообще что-нибудь в доме вы протирали?

О: Нет, я просто… об этом не подумала. Вы имеете в виду отпечатки пальцев?

В: Да.

О: Я об этом не думала.

В: Что вы сделали, когда покинули дом?

О: Я вывела машину из проезда и повернула не в том направлении. Я была очень напугана и поэтому повернула не туда. В противоположную сторону. Я хотела вернуться к площади. А вместо этого какое-то время ехала в другую сторону. В конце квартала я сообразила это и развернулась.

В: Когда вы туда вернулись?

О: В начале первого ночи.

В: Что вы тогда сделали?

О: Приняла душ и легла спать.

В: В котором часу вы проснулись вчера?

О: Около полудня. Я отправилась завтракать, а потом вернулась в мотель, чтобы упаковаться. У меня было забронировано место на рейс в четыре тридцать.

В: В Нью-Йорк?

О: Да.

В: Вы собирались вернуться в Нью-Йорк?

О: Да.

В: Вы больше не пытались связаться со своей матерью?

О: Нет.

В: Или с братом?

О: Нет.

В: Вам было известно о том, что он сознался в убийствах?

О: В тот день, но гораздо позже. Я не звонила ему потому, что боялась, что, возможно, его на катере допрашивает полиция и они захотят узнать, кто ему звонит и все такое. Я подумала… я не имела ни малейшего понятия о том, что кто-то уже арестован. Я решила, что, как только я вернусь в Нью-Йорк, все будет кончено.

В: Когда вам стало известно о его признании?

О: По пути в аэропорт. Я услышала сообщение по радио.

В: В котором часу?

О: В трехчасовых новостях.

В: Таким образом, вчера в три часа дня вы узнали о том, что ваш брат сознался в убийствах?

О: Да.

В: Какова была ваша реакция?

О: Ну, я понимала, что он это делает для того, чтобы защитить меня, но я не думала, что ему грозит серьезная опасность, потому что решила, что он не сообразит, о чем рассказывать.

В: Рассказывать кому?

О: Полиции. Если он этого не делал, то откуда ему знать, что им рассказывать? Я решила, что в конце концов его отпустят. Но полной уверенности у меня не было, и я подумала, что лучше пока не возвращаться в Нью-Йорк. Потому что, если по какой-то причине ему поверят… значит, мне придется рассказать полиции, как все было на самом деле.

В: И вы не поехали в аэропорт?

О: Нет. Я вернулась обратно в мотель. Женщина в мотеле, наверное, решила, что я не в себе — то выезжаю, то въезжаю. Весь день я сидела в номере и смотрела телевизор. В шесть часов в выпуске новостей окружной прокурор — или как он у вас тут зовется — заявил, что Майкл выбросил нож в море. Это меня обеспокоило. Я-то надеялась, что если он не сможет рассказать, куда подевал нож, то его придется выпустить. Но если он сообщил, что выбросил его в море… что ж, море большое, тогда нож можно и не найти и им придется поверить Майклу на слово. Поэтому я и забеспокоилась.

В: Но все-таки вы не отправились в полицию?..

О: Нет. Я все еще надеялась, что его придется выпустить. Я все еще надеялась, что полиция решит, что это сделал кто-то другой, какой-то человек с улицы — о таких случаях постоянно читаешь в газетах. Около восьми я пошла обедать и во время еды решила, что мне бы лучше что-нибудь предпринять на тот случай, если до меня доберется полиция. Ну, чтобы они не узнали, что я в Калузе со вчерашнего дня. Я снова выписалась из мотеля в десять тридцать вечера у ночного дежурного и переехала в отель «Калуза Бэй». Я знала, что самолет прилетает в десять часов вечера, и решила, что если я зарегистрируюсь в десять тридцать, то даже если до меня доберется полиция, скажу, что только что прилетела и направилась прямиком в отель. Понимаете, когда кто-то регистрируется, обязательно отмечают время. Тогда я еще думала, что Майкла выпустят. Надеялась, что его выпустят, но в то же время должна была обезопасить и себя. Понимаете, единственный, кто знал о том, что я в Калузе, был мой брат. Я даже с матерью не разговаривала. И я знала, что он не… в общем, он принял вину на себя, и я знала, что он ничего не скажет полиции о том, что я приехала днем раньше. В воскресенье, а не в понедельник.

В: Когда вы решили пойти в полицию?

О: Сегодня утром. Прошлой ночью я разговаривала с мистером Хоупом. Я попросила его прийти ко мне в отель и показала письмо, полученное мною от Майкла. Я подумала, что если я смогу убедить его, он с таким же успехом убедит полицию. Но, похоже, мне это не удалось — ни в отношении Майкла, ни в отношении своего отца. Когда я сегодня утром слушала новости, и в них не было ни слова насчет освобождения Майкла, я поняла, что ему грозит серьезная опасность, что его не собираются выпускать и ему грозит электрический стул за преступление, которое совершила я. Тогда я оделась и… И вот я здесь.

В: Мисс Парчейз, вам известно, что мы получили от вашего брата письменное признание, не так ли?

О: Да, но он лжет. Он их не убивал.

В: А откуда нам знать, что вы не лжете, выгораживая его?

О: Я не лгу.

В: Мисс Парчейз, как вы можете доказать, что это не ложное признание?

О: Я знаю, где находится нож.

Я не был на Джакаранда-Драйв с ночи убийств.

Сейчас, когда время едва перевалило за полдень, улица казалась сонной и умиротворенной. Многие домовладельцы, устав от постоянной борьбы против выгорания травы, выложили свои газоны галькой, придав им невозмутимость японских садов с разбросанными тут и там оазисами из кактусов и пальм. Пестрые камешки ослепительно блестели на солнце. Медленно поднимаясь вверх по улице, мы походили на погребальное шествие. Возглавляла его машина прокуратуры штата, за ней следовала машина полицейского управления.

Я ехал в одной машине с Бенселлом и Карин; она настояла на том, чтобы я слышал каждое слово. Она снова рассказала, как она выехала из проезда и повернула не в ту сторону — совсем не туда, куда следовало ехать. Мы продолжали двигаться по направлению к сосновому лесу, стоявшему на границе пляжа. По обе стороны дороги тянулись канавы, наполненные водой. Карин сказала, что той ночью она остановилась и выбросила нож в правую канаву. Мы подъехали к обочине. Хлопнули дверцы машины; улица отозвалась эхом, и вновь воцарилась тишина. От своей машины подошли к нам Юренберг и Ди Лука.

— Она говорит, будто выбросила нож здесь, — сказал Бенселл, — вон в ту канаву.

Вход в канаву прикрывала узкая металлическая прямоугольная сетка, врезанная в цемент. На улице не было тротуаров: газоны из травы или гальки тянулись прямо до дороги, где они переходили в асфальт. Но сама канава была встроена в бетонный мини-тротуар около четырех футов шириной, а чугунная крышка люка позволяла легко проникнуть вглубь. Ди Лука вернулся к машине за монтировкой и чуть позже энергично отодвинул крышку в сторону. Какая-то женщина наблюдала за нами из окна в доме через дорогу. Юренберг откатил крышку на траву. Канава была относительно неглубокой — фута три или четыре глубины. Дно канавы было покрыто водой примерно на дюйм: в Калузе целый месяц не было дождей. На дне, выстланном песком и илом, покоился нож с лезвием в десять дюймов длиной.

— Вы убили их этим ножом? — спросил Бенселл.

— Да, этим, — ответила Карин.

В полицейский участок мы вернулись в начале второго. Майкл все еще находился в своей камере на втором этаже; я мог предположить, что его только потому до сих пор не перевели в городскую тюрьму, что дело получило новый поворот. Я проследовал вслед за надзирателем вдоль по длинному коридору, а потом подождал, пока он открывал дверь ключом цвета крови. Он распахнул стальную дверь и не стал ее запирать. Мы прошли по коридору мимо ряда камер до поворота, повернули и очутились перед камерой Майкла. Надзиратель отомкнул решетчатую дверь, впустил меня и запер ее за мной. Майкл сидел все на том же черном от грязи поролоновом матрасе. Я услышал, как лязгнула, закрываясь, металлическая дверь и повернулся ключ в замке.

Я сообщил Майклу, что его сестра созналась в убийствах. И добавил, что она показала место, где выбросила орудие убийства в канаву, и что Юренберг абсолютно уверен, что им удастся восстановить отпечатки пальцев и следы крови на ноже. На рукоятке были трещины и вмятины, и в них должна была сохраниться кровь. Вода в канаве была стоячая, а значит, полностью смыть кровь она не могла; на отпечатки пальцев такая вода тоже не окажет никакого воздействия.

Я рассказал ему, что прокурор штата сомневался в том, что отпечатки пальцев и кровь послужат доказательством того, что именно сестра Майкла совершила убийства. Он считал, что это может доказать только то, что она отвезла орудие убийства и выбросила его в канаву. Я сообщил Майклу также, что Юренберг полагает, что отпечатки пальцев, которые они собрали по всему дому, совпадут с отпечатками пальцев Карин — на телефоне, на дверной ручке и в ванной, где она смывала кровь с рук. Но Бенселл оспаривал ценность отпечатков в качестве улик, утверждая, что они доказывают лишь присутствие Карин в доме, но не то, что именно она убила Морин и ее детей.

Я также сообщил Майклу, что полиция проверила телефонный звонок его сестры в порт, что начальник порта рассказал им, что он принял телефонный звонок в половине двенадцатого и отправился на катер позвать Майкла. Но Бенселл возразил, что это доказывает только то, что она звонила Майклу, но не то, что она звонила ему с места преступления в то время, когда, согласно заявлению коронера, совершались убийства — между девятью и двенадцатью часами ночи. Бенселл настаивал на том, что Карин могла позвонить своему брату откуда угодно с просьбой о встрече в доме у Морин, а уж там они могли действовать вместе. Я объяснил, что в этот момент его сестре предъявляют обвинение в убийстве первой категории, но его не выпустят до тех пор, пока не убедятся, что он к совершению преступления не имеет никакого отношения.

— Майкл, — обратился я к нему, — мне бы хотелось, чтобы ты прошел проверку на детекторе лжи.

— Зачем?

— Затем, что своей сестре ты сейчас ничем уже не поможешь. Единственный человек, которому ты можешь помочь, — это ты сам.

— Вы только что сказали, что отпечатки пальцев не доказывают…

— Майкл, тебя отпустят сразу же, как только удостоверятся в том, что ты с этим делом не имеешь ничего общего.

— У меня много общего с этим делом. Это я их убил.

— О, Господи, ты — сплошная головная боль!..

— Ну почему она не могла остаться в стороне? — спросил он.

— Наверное, потому же, почему и ты, — сказал я. Он взглянул на меня, кивнул и тяжело вздохнул.

По мнению Юренберга и моему собственному мнению, Майкл смешал свои точные знания с представлениями о случившемся, используя свою осведомленность о внутреннем устройстве дома и то, что он там обнаружил, чтобы представить правдоподобную версию. Конечно, все время стояла проблема мотива, но если, к примеру, мы признали существование стойки для ножей, то почему бы нам не принять его заявление о том, что он схватил нож именно с этой стойки? Если мы должны были поверить в то, что он поцеловал в губы свою мертвую мачеху — а мы оба в это действительно поверили, — то почему бы нам не поверить и в то, что сначала он ее заколол? Никаким способом нельзя было отделить ложь от правды; в историях, которые рассказывал нам Майкл, все выглядело одинаково достоверным; даже его колебания, поиск нужных слов казались не обычным недостатком изобретательности, а характерной реакцией человека, сознающегося в жестоком преступлении.

Но на детекторе лжи такое не пройдет.

Опытный следователь будет задавать Майклу вопросы, а машина аккуратно будет фиксировать любые изменения в его кровяном давлении, потоотделении, пульсе, его кожно-электрическую характеристику. Юренберг надеялся, что парня отпустят еще до захода солнца. Конечно, при условии, что результаты проверки окажутся именно такими, как он думает. Бенселл, казалось, сомневался и стоял на том, что не выпустит Майкла на свободу до тех пор, пока не будет абсолютно уверен в его невиновности. Они оба посоветовали мне отправиться домой. Проверка займет немало времени, и в моем присутствии не было никакого смысла. Юренберг пообещал позвонить мне, как только результаты будут у него в руках.

Я покинул здание Службы общественной безопасности в два тридцать дня. И не знал, куда податься.

Я влез в машину и сначала направился в сторону конторы, но потом повернул в противоположную сторону и поехал к заливу. Наверное, меня тянуло домой, но я не представлял, где у меня теперь этот дом.

Эгги как-то спросила меня — это было в октябре, и наша любовь была в самом расцвете, — не устанем ли мы вскорости друг от друга и не примемся ли опять искать новых партнеров, опасностей и приключений, или любви, или чего-то другого, что нас так притянуло друг к другу? Обнаженная, она сидела на кровати и смотрела на лужайку, охватывающую дом с восточной стороны; солнце уже ушло в сторону, было около двух. Она сказала, что, по ее мнению, причина, по которой люди обожают любовные приключения, совсем не в том, будто втайне они всегда мечтают о таких развлечениях. Напротив, большинство историй заканчивается восстановлением брачных уз — грешники в конце концов возвращаются к своим добродетельным супругам. Она продолжала размышлять вслух о том, что в каждой истории о супружеской неверности существует такой счастливый конец, а потом добавила…

Она добавила, что те двое в поезде вовсе не были случайными попутчиками. Возможно, женщину в девичестве звали мисс Смит, а мужчину, когда она впервые с ним повстречалась, мистер Смит. Весь так называемый «роман» на поверку оказывался просто историей их свиданий и любви, воспоминанием о страстных мгновениях с обязательным «возвращением» в конце. «Счастливый конец» представал символическим возвращением под безопасную сень брака…

Она была очень довольна своей теорией и, улыбаясь, ожидала моей похвалы. Потом она поцеловала меня, и мы снова занялись любовью, а вскоре я уехал…

Я нажал на газ, обогнул площадь и направился к набережной Сабал. Но вместо того, чтобы продолжить свой путь, резко свернул на улицу, где стоял дом Джейми, и медленно поехал мимо. В центре газона по-прежнему торчало голое, без листьев и цветов, апельсиновое дерево. Пройдет какой-то месяц, и оно выбросит в небо огромный, роскошный букет махровых фиолетовых цветов. Но сейчас дерево топорщило голые ветки и не было и намека на предстоящее цветение. Продолжая двигаться по направлению к Уэст-Лейн, я миновал канаву, в которую было выброшено орудие убийства.

Мне пришло в голову, что Бетти Парчейз, вероятно, никогда не поймет, что она не менее виновна в этих убийствах, чем и ее дочь. Нож был в руках у Карин, но она замещала мать. В тот день, когда Бетти прозвала новую жену своего мужа Златовлаской, она заронила в детскую душу искру жестокости. И того она не поймет, что с годами сама она превратилась в то, чем всю жизнь попрекала Морин: в ту самую незваную гостью, опасную другую женщину — в Златовласку.

На углу я повернул налево, поставил машину в том месте, где ясно было написано: «Стоянка запрещена», и перешагнул через ту же самую цепь, что и Майкл Парчейз в воскресенье, когда бежал прочь из этого залитого кровью дома. В лесу я снял туфли и носки, которые носил со вчерашнего дня. Хвойные иглы мягко покалывали ступни.

Я не думал, что вернусь к Сьюзен.

Но и вместе с Агатой мне не хотелось бы провести остаток своей жизни. Прежде чем выйти на берег, я зашвырнул носки подальше в чащу леса.

Примечания

1

Примерно 1 м 88 см.

(обратно)

2

Около 86 кг.

(обратно)

3

Температура по Фаренгейту, соответствует 33° С.

(обратно)

4

Коронер — в Англии и США лицо, ведущее предварительное следствие в случаях насильственной смерти.

(обратно)

5

Бурбон, девар — сорта американского виски.

(обратно)

6

Мантилья — большая испанская шаль.

(обратно)

7

«Вирджиния Слимз» — крупный теннисный турнир среди женщин.

(обратно)

8

Крис Эверт, Ивонн Гулагонг — знаменитые американские теннисистки.

(обратно)

9

«Звуки музыки» — музыкальный фильм с Джуди Гарленд в главной роли.

(обратно)

10

«Газовый свет» — детективный фильм с Ингрид Бергман и Шарлем Буайе в главных ролях.

(обратно)

11

Кардинал — птица семейства дубоносов.

(обратно)

12

25 футов — около 7,5 метра.

(обратно)

13

40 фут2 — 3,7 кв. м.

(обратно)

14

Транцы — горизонтальные брусья (доски), из которых состоит плоская корма деревянного судна.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14 . . . . . . . . . . . . . . .