«Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник]»

Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник] (fb2) - Арена. Политический детектив. Выпуск 3 [сборник] (пер. Виктор Анатольевич Вебер,Евгений Пинхусович Факторович) (Арена: Политический детектив - 3) 1641K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Иванович Серба - Джеймс Хэдли Чейз - Николай Андреевич Черкашин - Хорст Бозецкий

Арена: Политический детектив: Сборник Выпуск третий

НИКОЛАИ ЧЕРКАШИН Торпеда для «Авроры»[1]

Петроградское небо мутилось дождем…

А. Блок

25 октября 1917 года 3 часа ночи

Кавторанг Николай Михайлович Грессер 3-й проснулся оттого, что над ухом щелкнул взведенный курок. Рука молниеносно выдернула из-под подушки наган…

Тихо выругался. Щелкнул открывшийся сам собой замок стоявшего в головах чемодана. Жена невольно заворочалась.

— Опять ты вскакиваешь посреди ночи… Бо-ж-же, что за наказание.

После Кронштадта Грессер спал с наганом под подушкой. После Кронштадта… Отныне и навсегда в этом слове будет слышаться ему клацанье затвора, шорох клешей, метущих ступени, яростная дробь в дверь…

Ему всегда казалось, что самое страшное из того, что может с ним случиться, так это смерть от удушья в заживо погребенной подводной лодке. Всю войну в сейфе своей командирской каюты он держал изрядную дозу морфия на тот самый страшный безысходный случай. Но судьба пощадила его «Тигрицу», и в феврале семнадцатого он благополучно сдал ее своему однокашнику по Морскому корпусу. А спустя неделю случилось то, что не примерещилось бы ему и в самом нелепом кошмаре. Его пришли убивать свои — русские — матросы. Они пришли ночью. В ту самую первую весеннюю ночь, когда до острова Котлин доползли слухи об отречении императора, о революции, о свободе…

Грессер жил в третьем этаже доходного дома на Господской улице. Весь день первого марта он просидел в квартире, леча ангинозное горло всевозможными полосканиями. Он не знал о митинге на Якорной, не знал, что властитель Кронштадта — Вирен — поднят матросами на штыки, что весь день взбудораженные толпы ходили по кораблям, где им выдавали «драконов», и желтоватый кронштадтский лед становился красным там, где вершился суд скорый и беспощадный… Ничего этого он не знал, хотя и догадывался, что в городе неладно…

А в полночь винтовочные приклады заколотили в дверь его квартиры. Он успел набросить на плечи китель и, поразмыслив с минуту, все ж открыл дверь. Сильные руки выдернули его на площадку.

— Во какого выудили! — по-рыбацки обрадовался рябой широкоскулый матрос. — Сыпься вниз, гнида! Смертушка твоя пришла!

Какое счастье, что Ирина с Вадиком остались в Петрограде…

Своих, с «Тигрицы», в толпе взбулгаченных матросов он не углядел. Был бы кто из них — любой бы воспротивился столь вопиющей несправедливости: капитан 2-го ранга Грессер никогда не был «драконом». За всю войну он ни разу никого не ударил… Ударил. Но только один раз и то за дело — сигнальщика Землянухина… «Тигрица» шла ночью в надводном положении. Поход предстоял опасный, Грессер нервничал, ибо лучше других знал, куда и на что они идут. Он первый заметил веху, обозначавшую скальную банку, и вовремя успел отдать команду на руль. Но первым заметить веху должен был сигнальщик — она была в его секторе. И Грессер ткнул Землянухина биноклем в лицо:

— Плохо смотришь, чучело!

Эбонитовый наглазник рассек матросу бровь, но Землянухин снес тычок как должное:

— Виноват, вашскородь, прозевал…

— Смотри в оба! Лодку загубишь!

На том все и кончилось. И знали об этом случае только они двое — матрос и офицер. Землянухина давно уже нет в Кронштадте — его перевели на лодку-новостройку, так что никто не мог припомнить кавторангу ничего дурного. Но никто и не собирался ему ничего припоминать. Ночным пришельцам достаточно было того, что его выудили.

Он видел, как вниз по лестнице гнали в шею соседа — старшего лейтенанта Паньшина. Там во дворе — Грессер успел заметить в лестничное окно — жались перед матросскими штыками пятеро полуодетых офицеров.

— Дайте хоть шинель набросить! — взмолился кавторанг. — У меня ангина.

— Иди, иди, ща мы тебя вылечим! — пообещал рябой и поддернул ружейный погон.

Жизнь подводника приучила Грессера искать выход в секунды. И он, как всегда, нашел его, обметя затравленным, но цепким взглядом лестницу, окно, площадку второго этажа… Дверь в квартиру Паньшина оставалась полуоткрытой… Поравнявшись с ней, Грессер метнулся в сторону и тут же захлопнул тяжелую дубовую створку, набросил крюк, задвинул засов… Он успел проделать все это в считанные мгновенья, успел отскочить в сторону — от пуль, дырявивших дверь. В квартире никого не было. Расположение комнат Грессер знал прекрасно, так как жил в точно таких же этажом выше, поэтому, прикинув на бегу, что выбираться в окна, выходящие во двор и на улицу, — равноопасно, он ринулся в чулан, распахнул узкую раму и очутился на крыше чайной, пристроенной к торцу дома. Скатившись по ледяной кровле в задний палисадник, Грессер дворами и глухими проулками выбрался на северную окраину Кронштадта. Страх — смертный страх гонимого зверя — выгнал его на лед Финского залива, и он трусцой двинулся по санному пути в Териоки. Он обходил фортовые островки с глубокого тыла, опасаясь выстрела в спину. В одном кителе, без фуражки, в тонких хромовых ботинках, он пробежал по заснеженному льду верст десять, пока, вконец окоченевшего, его не подобрали финские рыбаки. Они отвезли его на санях в ближайший поселок. Дней десять он прометался в бреду жестокой простуды. Старуха финка выходила больного брусничным листом, клюквенными чаями, парным молоком. Грессер оставил ей свои золотые наградные часы, полученные за потопление германского крейсера, и отправился в Питер с пригородным поездом.

В столице бурлила и ликовала «великая и бескровная» революция. Извозчик с красным бантом и с красной лентой, вплетенной в гриву лошади, с трудом пробился на Английскую набережную.

В доме жены — особняке генерал-лейтенанта Верха— Николая Михайловича встретили как выходца с того света. Из Морского корпуса — через мост — примчался отпущенный до утра Вадик, кадет старшей роты. Когда все домашние вдоволь нарыдались и нарадовались, когда, отойдя душой и телом от кронштадтского бега, Николай Михайлович появился в Адмиралтействе, то и там его приняли как воскресшего из мертвых. Ему были рады, его расспрашивали, ему называли имена погибших в Кронштадте офицеров, и в тот же день у Грессера стала дергаться правая щека — то ли от всего пережитого, то ли от застуженного во льдах Маркизовой лужи лицевого нерва.

— Послушайте, правда ли, что они обезоружили даже памятники? — приставал к нему лейтенант Дитерихс, офицер из ГУЛИСО[2].— У Беллинсгаузена отобрали кортик, а у Петра — шпагу?

— Правда, — отвечал Грессер, испытывая некоторое удовлетворение от того, что отголоски кронштадтской гекатомбы взволновали тихую заводь Штаба.

Его принял морской министр контр-адмирал Вердеревский и нашел ему место под Шпицем: Грессера назначили старшим офицером в отдел подводного плавания. Казалось, жизнь снова налаживается, и притом в лучшем качестве: ни выходов в море, ни нервотрепки с матросами, от дома до службы — променадная прогулка в четверть часа, в просторных коридорах и высокооконных кабинетах — привычное золото погон, холеные лица сослуживцев, знакомых и по гардемаринским ротам, и по кают-компаниям, и по морским собраниям… Но горький дым кронштадтских труб — корабельных и заводских — докатывал и сюда, под Шпиц, и с каждым месяцем он ощущался все горше, все ядовитей, все убийственней… В октябре генмор работал как машина, разобщенная с гребными валами, — сам по себе. Маховики флота вращал Центро-балт. Грессер готовил бумаги, относил их на подпись, писал проекты приказов — с глухой тоской человека, вынужденного верить в платье голого короля…

25 октября 1917 года 3 часа 20 минут

Этот дурацкий щелчок чемоданного замка начисто лишил сна, и Николай Михайлович долго прислушивался к ночным звукам взбудораженного города. Откуда-то с Галерной осенний ветер принес глухие хлопки винтовочных выстрелов — необъяснимых и потому зловещих. Пробухали под окнами чьи-то сапоги, и долетел торопливый говорок: «Толкнулися мы, значит-ца, в Смольный, а тама народищу…»

Каменная раковина петербуржского двора втягивала в себя все шумы бессонной столицы. Но пуще всего шумел ветер с залива. Мерзкий проволочный свист проникал сквозь двойные стекла. Стекла дрожали, дребезжали и, казалось, трепетали, словно листы пергамента.

Как и все моряки, Грессер не умел спать в сильный ветер. С мичманских времен приобрел «штормовую бессонницу». Даже если вахту несешь не ты, без толку спать — в любую минуту поднимет аврал: лопнул швартов, не держит якорь, навалило соседний корабль…

Старый «мозер» пробил в гостиной третий час ночи. Дребезжащий звон его боя напоминал взвизги диванных пружин, вырывавшихся на свободу.

Грессер сделал отчаянную попытку уснуть, прибегнув к испытанному средству: представил себя летучей мышыо, висящей вниз головой в темном теплом дупле. При этом он грел затылок ладонью. Прием подействовал: сердце отпустило, голова приятно отяжелела, оставалось только вспомнить обрывок сна, прерванного щелчком чемоданного замка… Но тут за окном раздался протяжный грохот железа по железу. Так грохотать — раскатисто, звонко, сыпуче — могла только якорь-цепь.

Грессер выбрался из-под одеяла, приоткрыл што-ру…

«Диана»? — спросил он себя, увидев посреди Невы частокол крейсерских труб и мачт. «Диана» стояла в Гельсингфорсе. С какой стати она в Петрограде?

Приглядевшись, Грессер точно определил корабль— «Аврора». Он и забыл о ее существовании. Весь год корабль проторчал у стенки Франко-Русского завода.

Крейсер открыл прожектор, и дымчатый в дождливой мгле луч, недобро мазнув по окнам Английской набережной, запрыгал по разведенным пролетам Николаевского моста. У баковой шестидюймовки суетились комендоры.

У Грессера дернулась и запрыгала щека. Похолодевшая грудь ощутила металл нательного крестика. Это не «Аврора», это мрачный призрак кронштадтской Вандеи вошел в Неву, в Петроград, подступил к самым окнам его дома. Грессер затравленно оглянулся, ища, как тогда, на Господской, путь к отчаянному спасению, но взгляд увяз в уютном сумраке спальни, едва рассеянном зеленой лампой под фамильной иконой.

Шальной свет корабельного прожектора вымертвил лики святых, круглое женино плечо, фотопортреты в резных овалах… Это беспощадный Кронштадт рвался в окно — страшный в своей слепой ярости. Нет-нет, неспроста они осветили именно его окно, ужаснулся мгновенной догадке Грессер. Они пришли за ним, они вот-вот застучат прикладами в высокие двери берховских апартаментов… Надо будить Ирину, надо бежать, ехать, мчаться прочь, прочь, прочь из этого проклятого города!

Грессер с трудом взял себя в руки и унял дрожь в щеке.

— Значит, «Аврора», — произнес он вслух. Он вспомнил, что крейсером в последнее время командует его тезка и сын отцовского приятеля лейтенант Эриксон, потомок того самого Эриксона, что изобрел телефон и построил в Америке первый бронированный корабль «Монитор». Неужели это Эрик привел «Аврору»? Или его, как и бывшего командира, пристрелили на трапе? Бедный Йорик! Даже если он жив, ему все равно придется сегодня несладко. «День славы настает». Николай Михайлович накинул японский халат, прошел на кухню. Горничная Стеша, прикрывая вырез ночной рубахи, испуганно выглянула из своей комнатки.

— Чтой-то вы в такую рань, Николай Михалыч?!

— Приготовь бритье, Стеша, и крепкий чай, — распорядился Грессер. — Бритье в ванную, чай в кабинет. Барыню не буди. Мне на службу надо.

Горничная поспешно затворилась и зашуршала юбками.

«Дура, — усмехнулся Грессер, — решила, что к ней пробираюсь… Интересно, закричала бы или тихо впустила?»

Он тут же рассердился на себя за эти плебейские мысли, недостойные великого дня. «День славы настает…» Эта строчка из «Марсельезы» припомнилась еще там, у окна, когда он глядел на угрюмую глыбу крейсера, и теперь он без тени иронии повторял ее. Да, сегодня или никогда… Сегодня он, капитан 2-го ранга Николай Грессер, потомок петровского адмирала-шве-да, военный моряк в восьмом колене, свершит то, что назначено ему судьбой и историей.

Возвышенные мысли одолевали его всегда почему-то во время бритья.

Грессер был третьим офицером на флоте, после старшего лейтенанта Павлинова и вице-адмирала Колчака, который брил и бороду и усы. Это требовало известной смелости, ибо император не благоволил к бритолицым офицерам.

На сей раз пальцы слегка дрожали, плохо слушались, и он дважды порезался своим насмерть отточенным лезвием, чего с ним давно не случалось. Замазав порезы квасцами, Николай Михайлович заглянул в зеркальце «жокей-клуб». В этот день он хотел запомнить свое лицо. Кто знает, быть может, он видит его в последний раз. В серых остзейских глазах застыл странный сплав тоски и безверия, страха и злой решимости. Но тонкий хищный нос и по-прежнему волевые губы ему понравились.

Грессер переоделся в чистое белье, надел новый китель, сшитый у самого модного в Кронштадте портного еще до Февраля и потому злато сверкавший упраздненными погонами. Поразмыслив секунду, он не стал их снимать. В такой день он может себе это позволить. И кавторанг с презрением покосился на повседневную тужурку с нарукавными галунами «а ля бритиш нэйви», введенными Керенским в угоду взбаламученной матросне.

Он стянул с пальца массивное обручальное кольцо и придавил им записку на столе: «Ирина! Собери в в дорогу самое необходимое. Жди нас с Вадимом вечером в Териоках по известному тебе адресу. Мы должны срочно оставить Питер. Не волнуйся, родная, все будет хорошо. Твой капитан Немо».

Заспанная Стеша принесла чай.

— И кудай-то вы ни свет ни заря?!

— Война, Стеша, война. Война и революция. Грешно спать в такое время… — торопливо отхлебывал чай Грессер. — И передай Ирине Сергеевне мой наказ: уезжать из города не мешкая. Я пришлю верного человека, он вам поможет.

Чай, подернутый ароматным парком, был хорош — вишнево-красен, в меру горяч и терпок. Кавторанг допил стакан залпом и, не слушая озабоченных причитаний горничной, решительно направился в прихожую. Стеша не успела даже подать шинель. Грессер облачился сам, пробежался пальцами по золоченым пуговицам, привычным жестом проверил, как сидит фуражка, но вместо кокарды ребро ладони укололось о золотое шитье непривычного «краба», учрежденного Керенским на потребу Центробалта.

Переложил наган в карман шинели (без погон), осмотрев барабан — все ли патроны на месте.

Стеша при виде оружия жеманно ойкнула.

— Подай дождевик, — оборвал ее притворные страхи Грессер.

Нахлобучив на фуражку просторный капюшон и убедившись, что «краб» не виден, Николай Михайлович вышел из квартиры.

25 октября 1917 года 4 часа утра

Матрос 1-й статьи Никодим Землянухин проснулся оттого, что гадюка, увиденная во сне, цапнула его за ногу. Нога загорелась, заныла… Но то уже было не во сне, а наяву. Вчера царапнула лодыжку юнкерская пуля в перестрелке у Николаевского кавалерийского училища. Вроде пустяк, весь день ходил с перевязкой, к утру же, вишь, как взяло, задергало… А тут еще и змея приснилась…

Аспида во сне видеть, известное дело, хитреца встретить. Но хитрецов Никодим среди своих корешей не числил, а иных встреч не предвиделось. Кряхтя и охая, Землянухин сел на скрипучей экипажной койке.

Матросы с подводного минзага «Ерш», намаявшись за день, храпели во все завертки.

Никодим достал из-под подушки бинт и отковылял в коридор — на свет, рану посмотреть да свежей марлей замотать. У питьевого бачка гремел кружкой Митрохин, минный боцманмат и председатель лодочного судкома. Был он в полосатом тельнике, в исподнем и сапогах на босу ногу.

— Охромел, браток? — участливо поинтересовался Митрохин. — Эк тебя не ко времени клюнуло! Нынче контру вышибать пойдем, а ты обезножел…

— Юнкера подковали…

— Вот что, — председательским баском распорядился Митрохин. — Все одно ты не ходок пока. А у меня каждый боец на счету. Заступай-ка ты на весь день в караул «Ерша» охранять. Не ровен час, кака стерва залезет. Лодку, сам знаешь, в момент затопить можно.

— И то жалко — новехонька, — соглашался Землянухин, перетягивая лодыжку. — В море еще не ходила. Как девка нецелована… Не робь, догляжу.

— Скажи баталеру, чтоб цельных две селедки выдал, буханку хлеба и шматок сала как пострадавшему от наемных псов капитала.

— Ишь ты, — усмехнулся Никодим. — Складно как — «сала — капитала». Стихами заговорил.

— Мы, Земелюшка, еще не так заговорим! Вот «Аврора»-матушка слово скажет — это будет дело. Слышь — против Зимнего стала!

25 октября 1917 года 5 часов утра

Долги осенние ночи в Питере. Еще и намека на рассвет не было. Шквальный ветер расклеивал желтые листья по мокрой брусчатке Конногвардейского бульвара. Fpeccep шагал, прикрывая лицо отворотами дождевика. Он сворачивал в безлюдные переулки и, если впереди маячили какие-либо фигуры, пережидал встречных в подворотнях, грея в ладони тяжелую сталь нагана.

«День славы настает…» — настырно звенела застрявшая в мозгу строчка.

У Поцелуева моста он наткнулся на извозчика-полуночника, чудом занесенного в такую ночь на Мойку.

— Эй, борода! — окликнул его Грессер. — В Графский переулок свезешь — не обижу!

— Можна и в Графский, — протянул нахохлившийся возница в рваной брезентухе. Но, разглядев под капюшоном пассажира офицерскую фуражку, трусливо запричитал:

— Слезай, ваше благородие, не повезу! Жизнь нонче дырявая. И тебя под пулю подставлю, и сам пропаду. Пешочком оно надежнее…

Хлестнул лошадь и покатил прочь от опасного седока.

Но и идти пешком оказалось вовсе не так надежно, как предсказывал извозчик. Едва Грессер перешел мост через Мойку, как на той стороне его строго окликнули:

— Эй, дядя, ходь сюды!

Три солдата в папахах-ополченках, с винтовками за плечами поджидали на углу раннего пешехода.

Кавторанг взвел в кармане курок и, с трудом переставляя ноги, двинулся к ночному патрулю. Глаза перебегали с солдат на парапет моста, с моста на угол переулка, привычно оценивая расстояние и время, отпущенное ему на все — на поиски спасения, на мгновенное решение, на прыжок, на бег…

К счастью, они просто стояли, дымя цигарками, а не шли ему навстречу. До них было шагов полета… Грессер не спеша перешел на их сторону и двинулся по тротуару. Он уже присмотрел арку, ведущую во двор, и знал, что будет делать в следующий миг.

— Ходи веселее! — поторопил ефрейтор-бородач, опиравшийся на винтовку.

Поравнявшись с аркой, Грессер метнулся в тоннельный проход, и, прежде чем солдаты спохватились, скинули с плеч винтовки, бросились вдогон, он успел проскочить тоннельчик и рвануть вправо за угол трехэтажного флигеля, особняком стоявшего посреди двора. Грессер с гимназических лет знал эти места, и конечно же солдатам-чужакам неведомо было, что за флигелем напрострел уходит анфилада из четырех дворов, чьи каменные коробки разгорожены жилыми перемычками, и что все входные двери правой стороны выводят не только на черные лестницы, но и в подъезды соседней улицы.

Три винтовочных выстрела, грохнувших скорее для острастки, чем для дела, пошли гулять по гулким закоулкам двора-лабиринта, будя и без того встревоженных жильцов.

Отдышавшись под лестницей и став втрое осторожней, кавторанг вышел на Малую Гренадерскую и через четверть часа, уже без приключений, добрался до Графского переулка.

25 октября 1917 года 6 часов утра

Братва поднялась рано, и по гулким высоким коридорам старинного флотского экипажа пошли гулять веселые голоса. Землянухин обдал лицо и шею ледяной, но мертвой — прогнанной через трубы и насосы водой и отковылял на береговой камбуз раньше всех, так как его и еще четырех караульных уже поджидал в обводном канале паровой катер.

По случаю революции были сварены макароны, как после погрузки угля, но не в ужин, а вопреки всем обычаям — в завтрак. День начинался необычно. День начинался просто замечательно. И, запивая макароны крепким чаем, Землянухин забыл на время и про виденного во сне аспида, и про ноющую ногу, и про постылый на весь день бессменный караул.

Баталер выдал обещанные Митрохиным две сельди, буханку ржаного хлеба, от щедрот своих и в честь великого дня насыпал еще полный кисет махры. Не забыл и про сало — выдал шматочек весь в хлебных и табачных крошках. Никодим уложил харч в брезентовую кису[3], затянул поплотнее бушлат, нахлобучил на уши бескозырку, чтоб не сдуло, вскинул на ремень винтовку и отправился на катер.

Катер вошел в Неву, оставил за кормой «Аврору» и взял курс на Васильевский остров, где в тесную кущу сбивались краны и трубы Балтийского судостроительного завода. Ветер серчал, и Землянухин зажал в зубах концы ленты с золоченой надписью «Ершъ».

Подводный заградитель «Ерш» стоял у достроечного причала, выставив тупую, косо срезанную корму с крышками минных коридоров. Матросы помогли Землянухину перебраться с катера на корпус, передали кису с провизией, и паровик ходко пошел дальше.

Часового нигде не было, но, как только землянухинские сапоги загремели по палубе, люк в рубке приоткрылся и на мостик выбрался молодой.

— Ну что, вуенный, дрых небось, шельмец?! — вместо приветствия и пароля спросил Землянухин.

— Никак нет, Никодим Иваныч, службу правил! — белозубо оскалился матрос. — Смотрел, как положено — не тикет ли в трюмах.

— Тикет, да не в трюмах… Небо вон прохудилось. Тикет окаянное, — ворчал Землянухин, кутаясь в постовой дождевик. — А брезент-то сухой! Эт что — весь караул продрых?! Ах ты, зелень подкильная, дери тебя в клюз! Так-то ты службу несешь?!

— Все, дядя, была служба, да вся вышла! Революцию исделаем, войне акулий узел на глотку и глуши обороты.

— Давай вали отсюда, племянничек! С такими сделаешь революцию.

Но молодой его не слышал — во весь дух по лужам мчался к заводским воротам. Землянухин привалился к носовому орудию и с наслаждением закурил, гоня из ноздрей сырость терпким дымком. Ветер гнал по реке белые барашки, чуть видные в предрассветной темени.

Грессер уверенно поднимался по темной лестнице. На третьем этаже повернул барашек механического звонка у двери с медной табличкой: «Старший лейтенант С. Н. Акинфьев».

Лязгнул крюк. Акинфьев открыл и изумленно воззрился:

— Никий, ты! В такую рань?! Проходи. Извини — я в дезабилье.

Белая бязевая рубаха широко открывала могучую густоволосую грудь, крепкие скулы были окантованы всклокоченной со сна бородкой, отчего командир «Ерша», однокашник Грессера по выпуску, походил на разудалого билибинского коробейника.

— День славы настает, — загадочно, как пароль, сообщил Николай Михайлович, досадуя, однако, что привязавшаяся с утра фраза сорвалась-таки с языка. Акинфьев, впрочем, принял ее как невеселую шутку.

— Не знаю, как насчет славы, но день гибели русского флота наступил всенепременно.

Пока Грессер стягивал дождевик, шинель, стряхивал дождинки с фуражки и перекладывал наган в карман брюк, Акинфьев хлопотал у буфета, позвякивая то бутылочным, то стаканным стеклом.

— А я, брат, теперь горькую пью, — объявил он, держа наполненные стаканы, — потому стал фертоинг на рейде Фонтанки, втянулся в гавань и разоружил свой флотский мундир. Честь имею представиться — старлейт Акинфьев, флаг-офицер у адмирала Крузенштерна [4]. На службу не хожу-с. Морячки вынесли мне вотум недоверия… Ба! Да ты при полном при параде.

На плечах Грессера тускло золотились погоны с тремя серебряными кавторанговскими звездочками.

— Рискуешь однако…

— Последний парад наступает.

— Перестань говорить загадками.

— Изволь.

— Только выпьем сначала. Иначе ни черта не пойму…

Грессер пригубил водку с одной лишь целью — чтобы согреться. Акинфьев споловинил стакан и закусил престранно — занюхав щепоть мятной махорки.

— Сережа, «Аврора» вошла в Неву и взяла на прицел Шпиц и Зимний.

— И поделом.

— Голубчик, ты пей да разумей. Во всем Питере нет сейчас войсковой части, равной по огневой мощи крейсеру. Ты представляешь, каких дров могут наломать братишки, подзунгулдаченные комиссарами?

Акинфьев слегка задумался, приподняв бровь краем стакана.

— Четырнадцать шестидюймовок. Почти артполк. Это солидно.

— Сережа, ты всегда был прекрасным шахматистом… «Аврора» — ферзь, объявивший шах нашему «королю». Эту красную фигуру надобно убрать с доски. Убрать сегодня, нынче же!

— Как ты себе это мыслишь?

Акинфьев долил в стаканы.

— Не пей пока, ради бога. Выслушай на ясную голову… Самый опасный противник «ферзя» — «слон», то бишь «офицер». Белый или черный, в зависимости от поля, на котором стоит «королева»…

— Перестань читать прописи! — рассердился Акинфьев. — Что ты задумал?

— «Ерш» получил торпеды?

— Да. Зарядили только носовые аппараты. В кормовой не стали…

— И прекрасно! И превосходно!

Грессер отставил стакан и заходил по комнате.

— Сережа, надо вывести «Ерш» и ударить по «Авроре» из носовых! И это должны сделать мы с тобой плюс твой механик. Кстати, кто у тебя механик?

Акинфьев плюхнулся в кресло-качалку и откинулся так, что на секунду исчез из глаз собеседника.

— Никий, пил — я, а вздор несешь ты…

— Не волнуйся, Сереженька, не волнуйся… Выслушай. Я все продумал, все рассчитано по шагам и минутам. «Ерш» и «Аврору» разделяет меньше мили. Десять минут хода. Стрельба по неподвижной цели залповая. В залпе две торпеды. Дистанция кинжального удара — промаха не будет! «Аврора» ляжет поперек Невы, и вся шваль разбежится. Мы выиграем время. Потом придут верные войска, надежные корабли, и никаких революций. Кризис уляжется. Ты перестанешь сидеть на экваторе и снова вернешься на корабль, где раз и навсегда забудут про судкомы и про совдепы. Флот снова станет флотом. И это сделаем мы: ты и я.

В принципе все не так сложно. Команда сейчас носится по Питеру и делает революцию. И черт с ней, матросней! Мы справимся втроем. Механик запустит движки. Ты станешь на мостике, я — к торпедным аппаратам. Стреляю по твоей команде. Потом погружаемся, и реверс — полный назад. Впрочем, там широко, и можно развернуться: два мотора враздрай… Можно и не погружаться. Уйдем в надводном положении. При такой готовности, как у них, они не успеют открыть огонь из кормовых плутонгов.

Акинфьев, трезвея, бледнел. Он медленно вылез из качалки.

— Капитан второго ранга Грессер, в Морском корпусе меня не учили стрелять по русским кораблям.

У Грессера яростно задергалась щека, и он безнадежно пытался унять ее, прижав ладонью.

— Старший лейтенант Акинфьев. Меня тоже не учили стрелять по русским кораблям, и до сих пор я не мазал по немецким. Но зато кто-то научил русских матросов прекрасно стрелять по русским офицерам. В Кронштадте растерзали трех наших товарищей по выпуску. Я назову их — Садофьев, Агафонов, Извицкий. Они погибли ни за что. Только потому, что носили на плечах погоны, которые вы, Акинфьев, поспешили снять.

— Что-о? — взревел Акинфьев и из билибинского коробейника превратился в разбойного атамана. — Вон из моего дома! И чтоб духу твоего здесь не было!

Грессер вынул наган.

— Видит бог, — прошептал он, — я не хотел этого. Почти не целясь — в упор, — он выстрелил в бязевую рубаху, четырежды нажав «собачку». Тут же повернулся и вышел в прихожую, услышав только, как за спиной тяжело рухнул бывший однокашник и жалобно зазвенело столовое стекло.

25 октября 1917 года 7 часов 30 минут

Из Графского переулка Николай Михайлович направился в Адмиралтейство. В другое время он вышел бы на Невский или на Гороховую и через полчаса неспешного хода был бы у цели. Но в это ненастное утро ему понадобилось больше часа, чтобы, то пережидая красногвардейские патрули, то огибая опасные места— у Телефонной станции трещала перестрелка, добраться до павильона, на котором сверкал золоченый кортик Шпица,

В Морском министерстве, как ни в чем не бывало, творилась обычная рутинная работа. Еще звенели телефоны, еще сновали офицеры с папками для бумаг, накладывались резолюции, бессильные что-либо изменить, ставились печати, уже утратившие свою юридическую силу, отдавались распоряжения, которые уже никто никогда не выполнит…

Николай Михайлович разделся в своем кабинете и, ловя недоуменные взгляды на свои погоны, решительно направился в приемную морского министра. На большом столе адъютанта в беспорядке валялись снятые телефонные трубки, отчего зеленое сукно столешницы походило на поле брани, усеянное костями.

— Дмитрий Николаевич у себя? — осведомился Грессер у взмыленного старлейта.

— Отбыл в Зимний дворец. Когда будет — неизвестно.

Грессер досадливо покусал губы — планы снова менялись— и направился к выходу. В коридоре он едва не выбил из рук лейтенанта Дитерихса стопку свежеотпечатанных книжиц.

— Возьми себе одну в отдел! — милостиво разрешил автор, — Наконец-то мы дали флоту современный порядок старшинства… Можешь найти себя.

Грессер перелистал объемистый список, устанавливавший старшинство офицеров в чинах, и с трудом удержался, чтобы не трахнуть сияющего Дитерихса по голове новеньким гроссбухом. Идиоты, «Аврора» держит Шпиц на прицеле, а они выясняют — кто за кем! Но тут его осенило.

— У вас в ГУЛИСО есть факсимильные бланки?

— Есть, — ответил на бегу Дитерихс.

— Ну и прекрасно. Заверишь мне выписку из приказа. Вердеревский назначил меня командиром «Ерша».

— По морям соскучился?

— Да. Там воздух св. ежее.

Грессер сам отстучал на «ундервуде» выписку из несуществующего приказа, и лейтенант Дитерихс благополучно заверил ее гербовой печатью ГУЛИСО. Теперь можно было действовать.

Телефонная станция, на удивление, еще действовала, только вместо нежного голоска дежурной барыш-ци в трубке пророкотал чей-то густой бас. Тем не менее с Морским корпусом его соединили. Николай Михайлович попросил инспектора классов немедленно отправить кадета старшей роты Вадима Грессера в отдел подплава Главного штаба.

— Пусть он выйдет на набережную. За ним подойдет катер.

И, оставив инспектора в полном недоумении, пошел хлопотать насчет плавсредства. Разумеется, путь, по Неве был. куда безопаснее, чем. по мостам и улицам, перекрытым черт знает кем. Грессер проследил из окон Адмиралтейства, как моторная лодка с сыном вынырнула из-под Николаевского моста и благополучно— вздох великого облегчения — причалила к служебной пристани.

Вадим, рослый светловолосый — в мать — юноша, четко вошел в кабинет, вскинул руку к бескозырке. Николай Михайлович меньше всего хотел услышать от него казенные словеса и поспешил обнять сына так, что у того хрустнули крепкие плечи.

— Хочешь сюрприз? — с наигранной бодростью спросил Николай Михайлович. — Я беру тебя юнгой к себе на лодку. Можешь меня поздравить — назначен командиром подводного заградителя «Ерш».

— Поздравляю тебя, папа! И ты не шутишь насчет юнги?! — радостно и недоверчиво вопросил Вадим.

— Нисколько. Сейчас мы отправимся на Балтийский завод — «Ерш» стоит там, — и ты сам во всем убедишься. Быть может, даже сегодня нам предстоит боевое дело. Но об этом молчок.

— Папа, за кого ты меня принимаешь?! — засиял глазами юный Грессер.

— С твоим начальством я обо всем договорился. А пока переверни ленту литерами внутрь. Так надо. Для маскировки. И никаких лишних вопросов, мой мальчик. Виноват — юнга Грессер!

Николай Михайлович не собирался посвящать сына в детали операции. Он не мог поручиться, что в душе юноши при известии о предстоящей атаке «Авроры» не взыграют патриотические чувства. Потом, когда у них будет больше времени, а главное, когда дело будет сделано, он объяснит ему историческую необходимость их общего подвига— подвига, черт по-бери! — подбадривал себя Грессер, вспомнив бледнеющее лицо билибинского коробейника.

Ну что ж, если акинфьевы пасуют, то спасать флот и Россию придется грессерам. История повторяется: варяги снова приходят на Русь, ибо в жилах его рода текла древняя варяжская кровь.

— Подожди меня здесь, я через часок вернусь!

Пока Вадим перешивал за его столом ленту на бескозырке (блистать на питерских улицах литерами Морского корпуса было явно небезопасно), Грессер облачился в шинель, натянул дождевик с капюшоном и сбежал по боковой лестнице к выходу на набережную.

25 октября 1917 года 10 часов утра

Светало. Сквозь осеннюю хмарь тускло просвечивал плоский кружок неслепящего солнца. Дождь еше моросил, и Землянухин подвязал над распахнутым люком брезент, а сам залез от режущего ветра в рубку так, что из горловины входного люка голова его торчала, как из стального окопа. Зато все было видно вокруг и не дуло. Винтовка стояла рядом под рукой. Конечно, можно было бы задраить люк и наверстать упущенное за полубессонную ночь, но Землянухин нутром чуял — в такой день спать нельзя. Неспроста аспид приснился. Да и нога размылась так, что хоть выставляй на студеный ветер. Пусть застынет, проклятая.

А тут еще глаз, зашибленный биноклем, заслезился, засвербел. Капитана 2-го ранга Грессера помянуть заставил. Ишь ведь как саданул биноклем — бровь и подглазье рассек до кости. Вахту Землянухин достоял тогда, кровью умываясь. Внизу корешам сказал, что волной об перископ приложило. Стыдно было, что подвернулся командиру под горячую руку.

Ребята в дизельный отсек его отправили. Там мотористы врачевали: тряпицу с отработанным машинным маслом под глаз приложили. У маслопупов чумных, известное дело, отработанное масло — первое лекарство. И внутрь его принимают (от язвы), и ссадины им мажут. На них, насквозь промасленных, и впрямь, как на собаках, все заживает. А тут от такой примочки разнесло Землянухину весь глаз, окривел малость, думал, и вовсе ослепнет. Старший офицер кличку ему придумал — Циклоп. «Тебе, Землянухин, теперь только в перископ смотреть — второй глаз жмурить не надо».

Одно хорошо, на вахты ставить перестали. Отоспался хоть за поход. Спасибо экипажному подлекарю— спас глаз. Только на всю жизнь красным сделался, как у кроля. Велел подлекарь промывать глаз почаще крепким чаем или порошком белым — борной кислотой. Настоящий-то чай в команде давно перевелся, а вот порошок должен быть в аптечке, что в кают-компании висит.

Землянухин оглядел пирс и палубу — всюду пусто и безлюдно — задраил рубочный люк, спустился в центральный пост, где под иконкой-пядницей Николы Морского тлела вместо лампадки алая пальчиковая лампочка. Он хотел было перелезть в носовой отсек, как вдруг заметил в красноватом полумраке портрет Керенского, присоседившийся подле иконы. Весной, когда «Ерша» под гром оркестра спускали со стапелей, премьер толкнул речь с рубки подводной лодки. Потом подарил команде свой портрет и расписался в историческом журнале корабля. Теперь команда пошла его свергать, а портрет все еще висел в центральном посту. Непорядок! Матрос снял рамку, вынул фото длиннолицего человека во френче и с бобриком. Рамку засунул за трубу вентиляционной магистрали — сгодится еще на что-либо путное, а скомканное фото выбросил из люка в воду.

Восстановив справедливость, Землянухин почувствовал себя лучше. На душе полегчало, и глаз ныть перестал. Он не сомневался, что Митрохин с «ершовцами» обойдутся с Керенским точно так же. Попался бы он им в руки!

Вадиму в своих планах Грессер отводил простую, но очень важную роль. По его команде с мостика сын рванет рычаги стрельбовых баллонов. Торпедные аппараты к выстрелу приготовит он сам, минер первого разряда. Дело стояло лишь за механиком, который смог бы запустить дизели. За ним, третьим членом их отчаянной команды, и направлялся кавторанг. Он на сомневался, что инженер-механик с «Тигрицы», лейтенант Павлов, трудяга и колдун над моторами, после трех лет общего смертельного риска пойдет за ним в огонь, воду и медные лодочные трубы. Тихий, скромный, покладистый офицер.

Разумеется, его тоже не следовало посвящать в план до конца. Главное, чтобы Павлов сейчас оказался дома, у себя на Петровском острове. Грессер бывал у механика на крестинах дочери и хорошо знал, как отыскать его дом в задних дворах Петровского проспекта.

Он спрыгнул в рассыльную моторную лодку. За руку поздоровался с ее бессменным водителем — старым портартурцем отставным кондуктором Чумышем.

— «Како», «Живете», «Люди»? — назвал набор сигнальных флагов Грессер, заранее зная, что старый крейсерский сигнальщик ответит неизменным — «НХТ». Для морского уха сочетание этих букв звучит весьма жизнеутверждающе.

— А сынок-то ваш — орел! — польстил Чумыш отцовскому сердцу, правя под средний пролет Дворцового моста. — Добрый моряк будет.

— Хочу к себе на лодку юнгой взять. Что скажешь, Зосимыч?

— Дело стоющее, — одобрительно кивнул старик. — Под отцовским доглядом оно надежнее…

На этом оба замолчали, настороженно вглядываясь в мосты и гранитные берега, где то тут, то там мельтешил вооруженный люд. Могли и из озорства пальнуть…

За Тучковым мостом Чумыш сбавил обороты и плавно приткнулся в бухточку острова, откуда начинался Петровский проспект.

— Если через час не вернусь, возвращайся на стоянку, — предупредил Грессер и скорым шагом двинулся к дому механика. Но у первого же перекрестка из-под земли выросли трое — бородачи с погонами пулеметного полка и молодой мастеровой, опоясанный солдатским ремнем с навешенными бомбами.

— Далече путь держим, господин хороший? — поинтересовался бомбист с вежливостью, не предвещающей ничего хорошего. Бежать было поздно, да и благоразумие подсказывало, что лучше оставаться на месте.

— Иду к старому другу. Он здесь живет, тремя домами дальше.

Один из солдат зашел за спину и обхватил Грессер а по бокам.

— Локотки-то, барин, разведи, а то несподручно… От она, игрушка кака! — зацокал языком солдат, извлекая из кармана грессеровского дождевика офицерский наган.

— Это что ж, другу в подарок?! — покачал на ладони наган мастеровой.

— Да чего тут лататы разводить, — прогудел второй пулеметчик. — С ходу видно — контра. К стенке его, и весь разговор.

И снова, как у окна утром, грудь кавторанга ощутила металлический холодок нательного креста. «Все. На этот раз не отвертеться, — с леденящей безнадежностью осознал он, — и так весь день немыслимо везло. Боже, Вадим будет ждать…»

— Шагай! — подтолкнул его солдат к кирпичному брандмауэру. Грессер с ужасом обвел глазами пустырь: неужели здесь, в этом унылом захолустье, оборвется его жизнь?

— Погодь, Аким, — остановил пулеметчика мастеровой. — Тут птица непростая. Надо кой-кому его показать.

Грессера отвели в полуподвальчик бывшего трактира, где, сидя на столах и не выпуская из рук винтовок, отчаянно дымили махрой солдаты, фабричные, несколько студентов: то ли пережидали непогоду, то ли ожидая команды. Среди разношинельного люда мелькали и флотские бушлаты. К одному из них подвели кавторанга. Широколобый, с волчьим раскосом боцманмат хмуро глянул:

— Кто такой и куда направлялся? Почему с оружием?

«Ершъ» — ударили в глаза Грессеру литеры с заломленной бескозырки, и сердце запрыгало — вот оно, спасение! Он еще не знал, каким образом оно произойдет, но инстинкт безошибочно определил: буду жить! И от этой ликующей мысли Грессер улыбнулся, и улыбка вышла весьма натуральной. Он протянул боцманмату руку и радостно, будто старому знакомому, выдохнул:

— Здравствуйте, товарищ!

Этот жест, как и улыбка, был столь непритворен, что хмурый боцманмат невольно пожал ладонь.

— Ваш новый командир, — представился пленник. — Капитан второго ранга Грессер. Назначен на «Ерш» морским министром и Центробалтом. Вот выписка из приказа.

Моряк недоверчиво пробежал строчки, изучил печать, потом вернул бумагу и нехотя назвался:

— Председатель судового комитета Митрохин. Он же командир отряда Красной гвардии… Ежели вы на «Ерш» назначены, так почему вы здесь, а не на лодке?

— Иду за механиком, — охотно пояснил Грессер. — Он здесь живет. Хочу принять корабль как полагается. Тем более что он не совсем еще готов.

— Хорошо, — согласился Митрохин. — Вас проводят.

Он отошел к мастеровому с бомбами, и кавторанг краем уха уловил обрывок фразы: «…если врет — в расход».

Провожали его пулеметчик Аким и рабочий парень. Грессер уверенно привел их в пятый этаж серого доходного дома. Дверь открыла худосочная бледная шатенка — жена Павлова.

— Инженер-механик лейтенант Павлов здесь живет? — официально спросил кавторанг — нарочно для своих провожатых.

Женщина секунду вглядывалась, потом с облегчением улыбнулась:

— Николай Михайлович! А я вас не узнала… Какая досада, Саша уехал к сестре на Лиговку… Могу дать вам его адрес.

Грессер записал и попросил конвоиров отвести его к Митрохину.

— Дайте мне провожатого на Лиговский проспект, — попросил он у боцманмата. — Иначе меня снова задержат.

Широколобый усмехнулся:

— Шибко кореша мои понравились? Отпустить не могу. Не имею права отряд распылять… Так что добирайтесь сами. А уж лучше, мой совет, в такой день дома посидеть. На службу счас не к спеху… Подождет служба.

— Спасибо за совет. Но корабль я должен принять сегодня. И прошу вернуть мне мое оружие, — сыграл Грессер ва-банк.

Митрохин усмехнулся:

— Ну уж нет. Так идите. Вам же лучше будет. На пикет напоретесь, и бумажка не поможет. А наганчик я вам на лодке возверну.

Отобранное оружие кавторанг тоже записал за счет поруганной офицерской чести. Ну что ж, сегодня он расплатится за все сполна. «День славы настает»,

25 октября 1917 года Полдень

Царственный город вздымал в небо кресты и шпили, ангелов и корабли, фабричные трубы и стрелы портальных кранов. Статуи богов и героев на мокрой крыше Зимнего дворца подпирали головами низкое серое небо. Меж прозеленевших фигур курился дым. То был отнюдь не благовонный фимиам. То юнкера и ударницы топили печи в холодном осажденном дворце.

Бледное чухонское солнце выкатывало из-за арки Главного штаба. В прорехи небесной наволочи оно било в окна Зимнего, золотыми путами вязало статуи богов и героев на дворцовой крыше, и казалось, что по огненному настилу его лучей вот-вот съедет с арки колесница Победы и шестерка медных коней промчит ее над площадью, увлекая за собой неистовые толпы гневных людей. Каменное жерло арки, словно мортира, наведенная в сердцевину дворца, выхлестнет их в едином порыве, и под ударом могучего залпа рухнет мраморный столп, и бронзовый ангел с его вершины накроет неправедный дворец своим тяжелым карающим крестом.

На мраморных клетках столичного плац-парада вот-вот должен был разыграться финал грандиознейшей партии. И среди тысяч красно-белых фигур ее тайно творилась в этот день никому не ведомая комбинация: некий «офицер» должен был уничтожить некую «пешку», дабы белая «ладья» могла нанести удар по красному «ферзю». И тогда все вернется на круги своя: колесница Победы и кони незыблемо замрут на своем месте, а медные боги с крыши дворца вечно будут подпирать головами тяжелое, низкое небо.

Человек, вознамерившийся выиграть историческую партию, сидел на скамейке Петровского парка, бессильно привалившись к деревянной спинке. После всех ночных и утренних перипетий, после великолепного блефа, пережитого в полуподвале трактирчика, руки и ноги вдруг ослабели настолько, что Грессер едва доплелся до первой скамьи. Но мозг работал превосходно…

Тащиться на Лиговку через весь город — в который раз искушать судьбу. Не может же в самом деле везти бесконечно… Вызвать Чумыша и отправиться на моторке? Было бы лучше всего. По Обводному каналу они проскочили бы, минуя всевозможные пикеты, патрули, разъезды, до самого дома павловской сестры, что стоит у Ново-Каменного моста. Шестиэтажную жилую громадину, увенчанную угловой башней, построили совсем недавно — перед войной. Грессер знал этот дом. Его архитектор Фанталов приходился ему шурином. Черти бы их всех побрали — шуринов, архитекторов, механиков, этот дьявольский город, непроходимый, как минное поле!

Кавторанг извлек из кармашка-пистона часы: золотые стрелки у золоченых цифр отсчитывали золотое время. Все летело в тартарары из-за того, что инженер-механика понесло в этот день к сестре… И Чумыш безнадежно исчез со своим катером — попробуй вызови его отсюда…

Ветер сорвал капюшон с фуражки и надул его, как парус.

Парус!

Ну, конечно — парус. В конце Петровского проспекта — яхт-клуб. Взять шлюпку, швертбот, какой-нибудь «тузик» на худой конец, обогнуть Васильевский остров, войти в Екатерингофку, а там по каналам, по протокам, под мостами «северной Венеции» можно пробраться почти в любое место центра! От этого счастливого открытия Грессер ощутил прилив новых сил, покинул скамью и размашисто зашагал к западной стрелке острова. Там, за Петровской косой, начиналось взморье, и взгляд тонул в привычном мглистом просторе. Кавторанг сразу повеселел и прибавил шагу. День славы не угас!..

Тоненько взвыл пустой желудок. Грессер вспомнил, что кроме стакана чаю, принесенного Стешей, да глотка водки у Акинфьева, он и крошки во рту не держал. «У Павловых перекушу», — пообещал он голодному животу и тут же забыл о еде, потому что впереди— в изгибе дамбы — открылось дивное видение рощи яхтенных мачт. Они качались на свежем ветру, и слышно было, как пощелкивают по дереву необтянутые ликтросы.

Ни в яхт-клубе, ни в парусной гавани Грессер никого не нашел, даже сторож исчез, что было весьма на руку. Кавторанг прошелся по дощатым мосткам, выбирая подходящее суденышко. Он присмотрел себе небольшой швертбот с веселым именем «Внучокъ». Сбегал в шкиперскую за веслами и там же в кипе сигнальных флагов отыскал красное с косицами полотнище. Флаг на языке сигнальщиков назывался «Наш», и это короткое простое словцо обрело иной — коварный— смысл, как только красный стяг затрепетал на мачте «Внучка». «Ваш, ваш», — усмехнулся неожиданной игре символов Грессер. Он поддел ломом рым, к которому была примкнута на амбарный замок цепь швертбота, и вывернул его с надсадным скрипом из причального бруса. Ветер-бейдевинд туго впрягся в парус, зажурчала вода за кормой — «Внучок» ходко резал рябь Малой Невы. Кажется, впервые за весь день в душе кавторанга разжались стальные тиски, и он испытал нечто похожее на легкое опьянение.

Ему пришлось полавировать в виду острова Голодай, но зато, выйдя в Невскую губу и повернув на юг, «Внучок» резво понесся вдоль Морской набережной Васильевского. Не прошло и часа, как Грессер, обогнув ковши и пирсы Балтийского завода — он даже сумел разглядеть рубку «Ерша», такого близкого и все же пока недосягаемого, — входил в мутные воды Екатерингофки.

Перед Гутуевским мостом он зарифил парус и вошел на веслах в устье неширокого и грязноватого Ново-обводного канала. В екатерининские времена он отграничивал город с юга, но Питер давно перевалил этот рубеж, каменной лавой потек по старым почтовым трактам, сводя леса, вбирая в себя окрестные деревни, дачные усадьбы, озерца и речушки. По обеим набережным канала встали такие же уныло краснокирпичные, как и его стенки, корпуса бумагопрядильных фабрик, механических мастерских, типографий, газгольдеров осветительного завода, казачьих казарм, складов. Даже храмы здесь возводили из все того же темно-багрового кирпича, точно ставили их на крови.

Обводный, словно замасленный пояс, стягивал рабочую блузу города. И здесь, в его пролетарских недрах, красный флажок на мачте «Внучка» трепыхался, будто охранная грамота. Мимо, по обе стороны канала проносились к Варшавскому вокзалу грузовые моторы с винтовочным людом в кузовах. Красногвардейцы с любопытством поглядывали на одинокое суденышко, упрямо ползущее от моста к мосту, на простоволосого гребца в дождевике (фуражку Грессер спрятал под банку), на красный стяг, вившийся над зарифленным парусом. У Провиантских складов Измайловского полка кавторанг позволил себе передохнуть- большая часть пути была пройдена. Взглянув на фигурную башенку Варшавского вокзала, он вспомнил, что Ирина должна непременно уехать из города. Уехала ли? Страшно представить, что будет, если те, кто придут мстить за «Аврору», застанут их со Стешей в квартире. Грессер снова приналег на весла, их лопасти оставляли за собой вертлявые воронки в мертвой от фабричных стоков воде.

25 октября 1917 года 14 часов 35 минут

Пока швертбот тащился по каналу, события в городе обгоняли его со скоростью красногвардейских грузовиков. В час дня («Внучок» еще шел под парусом по Екатерингофке) был взят Мариинский дворец и распущен предпарламент. А в те минуты, когда, добравшись наконец до Лиговки, Грессер привязывал швертбот под Ново-Каменным мостом, на экстренном заседании Петроградского Совета Ленин объявил о свершении социалистической революции. Партия века, которую кавторанг еще надеялся выиграть, стремительно близилась к финалу. Одна за другой исчезали с доски его фигуры — Госбанк, электростанция, тюрьма «Кресты», Николаевское кавалерийское училище, Павловское, Владимирское, школа прапорщиков… Но красный «ферзь» еще не был введен в дело. Еще можно было успеть убрать его белой «ладьей». Кто бы обратил внимание на то, как от безлюдных причалов

Балтийского завода почти бесшумно оторвалось и скользнуло в Неву щучье тело подводной лодки? А если бы и всполошились, никто и ничем не смог бы помешать удару — до залповой позиции десять минут хода! От торпед, нацеленных кавторангом Грессером, еще не уклонилось ни одно судно.

— Боже, как я рад вас видеть!

Николай Михайлович едва удержался, чтобы не обнять своего механика. Павлов, не привыкший к таким сантиментам обычно сдержанного командира, смущенно хлопотал в прихожей, ища достойное место для грессеровской шинели.

— Да как же вы меня нашли, Николай Михайлович?! — конфузился он, не забывая, однако, делать сестре отчаянные знаки, которые надо было понимать как призыв к большому кухонному авралу.

— Нет, нет! — заметил тайный семафор Грессер. — Гостевать нам некогда! Чашку чаю, бутерброд, и баста!

Однако от тарелки гречневой каши, сдобренной гречишным медом, не отказался. Ел жадно, торопясь и вопреки правилам бонтона говорил о делах.

— Снова, милейший Андрей Павлович, нам выпало вместе послужить… Мы оба назначены на «Ерш». Он еще в заводе, но сегодня надо срочно перегнать его на Охту… Приказ морского министра. Собирайтесь пока… Срочно!

— Да я что ж… Я очень рад… Мигом… Дизеля только на «Ерше» паршивые, американские, фирмы «Новый Лондон», втрое слабее, чем нужно. Поставили за неимением проектных, так скорость на семь узлов упала…

— Ничего, ничего, на Неве и десяти узлов хватит… Главное, чтоб запустились.

Они шли по Гороховой вдвоем, в открытую, никого не сторонясь и ни от кого не прячась. Да и не было никому дела до двух прохожих в дождевиках, спешивших туда же, куда стремились боевые отряды, а то и просто кучки поблескивающих штыками красногвардейцев.

Впереди — в дальнем простреле улицы — мерк в ранних сумерках золоченый кортик адмиралтейского Шпица. Там лепные гении Славы осеняли Центральную арку, под которую вскоре вошли эти двое в тяжелых намокших плащах.

25 октября 1917 года 18 часов 10 минут

На парадном лестничном марше они встретили скорбную процессию. Впереди шел кондуктор Чумыш, держа за собой носилки. С носилок свисали полы шинели, с головой прикрывавшей чье-то тело. Офицеры Штаба молчаливой гурьбой спускались по ступенькам, понуро потупив взгляды. Грессер увидел Вадима, он шел рядом с Дитерихсом.

— Что случилось? — спросил их кавторанг, обнажая голову. Дитерихс сделал патетическую мину:

— Не перевелись еще на флоте настоящие герои! Боже, какой был человек!

— Кто? — рявкнул Грессер.

— Подполковник Уманцев. Час назад застрелился в своем кабинете.

Сердце у Грессера тоскливо сжалось. Он хорошо знал этого офицера из отдела морской авиации. Боевой летчик, кавалер золотого Георгиевского оружия за храбрость, он, как и Грессер, служил под Шпицем недавно. Еще вчера он заходил к нему за справочником по кайзеровским субмаринам, и они остроумно пикировались насчет возможностей самолета и подводной лодки в морских войнах будущего и весело сошлись на том, что самолеты в грядущих сражениях будут взлетать с подводных лодок.

Кавторанг не стал спрашивать о причинах рокового шага — в последние дни самоубийственные выстрелы в кабинетах Адмиралтейства раздавались нередко, но Дитерихс словоохотливо пояснил, что час назад Уманцев получил из Ораниенбаума, где базировалась Петроградская школа морской авиации, удручающее сообщение. Группа летчиков-инструкторов, которая тайно готовилась к воздушному налету на Смольный и на «Аврору», была кем-то выдана и арестована матросами. Арестованы все семьдесят летчиков-офицеров. Уманцев, как выяснилось из его посмертной записки, был главным разработчиком и вдохновителем операции.

— Вот так уходят от нас лучшие люди! — сакраментально заключил кадровик.

— Так уходят настоящие офицеры! — кавторанг со значением произнес слово «настоящие» и поспешил отделаться от антипатичного ему лейтенанта. Грессер, в душе считавший себя викингом, недолюбливал немцев вообще, и особенно тех, кто воевал против немцев же. Еще он подумал, что, если его удар по «Авроре» сорвется, ему придется последовать примеру подполковника Уманцева.

«К черту, к черту! — отогнал он мрачные мысли. — Покойника встретить — к удаче. Все будет хорошо. И завтра тот же Дитерихс будет восклицать в коридорах: «Не перевелись еще на флоте настоящие герои!»

— Ты обедал? — спросил он Вадима, удрученно шагавшего рядом.

— Нет, папа.

— Ничего. Ужинать будем на «Ерше». На Ерше Ершовиче, у Петра Петровича! — деланно взбодрился Грессер.

Они шли полутемными коридорами. Электричество отключили, и всюду — на коридорных перекрестках, лестничных площадках, в рабочих комнатах — горели свечи и керосиновые лампы. Их красноватый шаткий свет сгущал и без того тревожную атмосферу под сводами Адмиралтейства. В пустом кабинете Уманцева, куда по пути к себе заглянул Грессер, тоже оплывала толстая непогашенная свеча. Из-под тумбы стола торчала черная рукоять упавшего на пол револьвера. Кавторанг подобрал его. По старым флотским поверьям, вещи мертвецов приносили счастье. Он постоял еще немного, отдавая долг памяти. Вот еще один, кто попытался выиграть партию века. Мир праху твоему! Грессер с болезненным любопытством заглянул в окно. Что видел в свой последний миг Уманцев? С большим трудом он рассмотрел в ночной темени Медного всадника, тщившегося перескочить Неву с крутого камня. За Николаевским мостом вспыхнул огненный зрак «Авроры». Голубоватый луч как бы прощупывал снарядные трассы будущих залпов.

Надо спешить!

День славы близился к концу.

Свой второй — запасной — наган Грессер извлек из служебного сейфа и вручил сыну.

— Стрелять умеешь?

— Папа! — обиженно воскликнул сын.

— Ну, ну… Я пошутил. Держи. Это мой тебе подарок с началом новой флотской жизни… Андрей Павлович, у вас оружие с собой?

Павлов обескураженно захлопал себя по карманам:

— Вы знаете… С тех пор как я сдал свое оружие в Кронштадте… По распоряжению судового комитета… С тех пор безоружен. Да и на что механику пистолет?

«Голубчик, — хотел было возразить Грессер, — сначала вы офицер, а уж потом — механик…»

Но укором характера не исправишь. Да. и к лучшему, если у Павлова не будет револьвера. Как-то он еще поведет себя, узнав, что «Ерш» потопил «Аврору»… Потопил! — Грессер не позволял себе сомневаться в ином исходе дела. Главное, чтобы Павлов привел подводную лодку в движение. А уж убрать какого-нибудь Митюху-часового — если, конечно, раскомиссаренная команда сочла нужным его выставить — он, капитан 2-го ранга Грессер, сможет сам: приказом ли, пулей ли…

Вдруг осветилось все — вспыхнули люстры, рожки и настольные лампы. И тут же под старинными сводами поплыло, грохоча, ломаясь, множась, эхо выстрелов. Грессер, а за ним Вадим и Павлов выскочили в коридор, но чей-то истошный вопль заставил их замереть на месте:

— Из кабинетов не выходить! Всем оставаться на местах! Оружие на пол!

В Адмиралтейство ломились матросы с винтовками. Они врывались в святая святых российского флота, где с петровских времен решались судьбы сотен кораблей и сотен тысяч нижних чинов. То кровь ударила в думную адмиральскую голову. Апоплексический удар. Потоп! Генмор шел ко дну, как цусимский броненосец.

Грессер затравленно оглянулся — из глубины коридора уже смотрело вдоль кабинетных дверей тупое рыло «максима». Пулеметчик в бескозырке зычно гаркнул:

— Полундра! Кому говорю! По местам!

Оба офицера и кадет нехотя повиновались. Щека у кавторанга отчаянно дергалась. Кронштадт повторялся в самом худшем варианте — он настиг его вместе с Вадимом. Мысль Грессера работала с удвоенной энергией: за себя и за сына. В соседних кабинетах громко хлопали двери, их обитателей уводили…

Вадим снял бескозырку, чтобы вернуть ленте ее законное положение. Он не хотел быть инкогнито перед лицом опасности.

— Стоп! — остановил его отец. — Достань наган и выводи нас с Андреем Павловичем под прицелом. Ты понял? Мы — арестованные, ты — конвойный.

Глаза юноши загорелись. Ну конечно же для него начиналась увлекательнейшая игра. Будет о чем рассказать в Корпусе!

Так они вышли в коридор и пошли прочь от пулемета. Их не окликнули, не остановили… Грессер шел впереди, заложив руки за спину. Он выбирал дорогу, ибо только он один знал, что за ближайшим поворотом — ход на боковую лестницу. Сердце гулко отбивало шаги. И кавторанг томительно считал не то удары в груди, не то шаги по ковровой дорожке. «…Двадцать семь, двадцать восемь… Господи, пронеси! Двадцать девять… Если выберемся — закажу молебен… Тридцать… Тридцать один…»

В спину ему смотрело револьверное дульце Вадима, спину Вадима сверлил стальной зрак пулемета.

На сорок втором шаге-ударе кавторанг свернул за угол и… столкнулся с Чумышем.

Процессия сбилась, смешалась…

— С нами, с нами, Зосимыч! — сквозь зубы выдавил Грессер. Но кондуктор с круглыми от страха глазами не мог взять в толк, зачем ему тоже надо шагать с арестованными.

Их суету заметили.

— Эй, с наганом, веди сюда! — распорядился чей-то металлический голос. Грессер навскидку выстрелил между мраморных колонн, откуда раздался приказ, и кинулся, увлекая всех за собой на боковую лестницу. Он только на секунду оглянулся — бежит ли Вадим? Вадим бежал, отмахивая бескозыркой. Вслед за ним поспевал Чумыш. Последним скатывался по ступенькам Павлов.

Дубовая дверь во внутренний дворик была заперта. Грессер ударился в нее всей тяжестью грузного тела и с острой тоской понял — не выбить, не открыть… Сверху громыхала сапогами погоня.

Чумыш ткнулся в дверь цокольного этажа, и она распахнулась. Бросились в нее. Теперь вел кондуктор. Подвальные шхеры он знал досконально. Ступеньки. Поворот. Еще ступеньки… Железная дверь с корабельными задрайками. В мгновение ока сбили стальные клинья — ржавый визг, затхлая темень, спасительная броня пожарной двери. Задраились. Дышали тяжело и часто. Механик чиркнул о стену спичку, посветил вокруг, и все с замиранием сердца оглядели глухие Своды каменного мешка. Повсюду громоздились связки бумаг, дел, папок…

С той стороны рвали задрайки. Цокнула пуля — кто-то сгоряча попробовал прострелить железную дверь. В темень западни доносились голоса:

— Дыму бы подпустить. Враз бы вылезли…

— Бонбу под замок, и вся недолга…

— А пущай сидят! Часового поставить, и что твои «Кресты».

Спичка механика давно погасла, тьма стала еще гуще. Грессер отыскал плечи Вадима и слегка сжал их, прислушиваясь к голосам за дверью.

Павлов дышал, как загнанная лошадь.

— Ваше благородие, дайте-ка мне спички, — обратился Чумыш к механику.

— Куда ж ты нас, старый черт, завел?! — одышливо вопросил Павлов.

— Вы меня зазря не чертите! Как завел, так и выведу. Ни одна крыса того не знает, что Чумышу ведомо. Спички дайте! — уже не попросил, а потребовал кондуктор. Полупустой коробок прогремел в темноте. Слышно было, как Чумыш что-то разгрыз, потом выяснилось— карандаш. Он поджег расщепленную половинку и посветил в дальнем углу их нечаянной камеры. Грессер, Вадим и Павлов нетерпеливо шагнули следом. Кондуктор присел, и все увидели квадратную дубовую крышку с двумя, ржавыми кольцами,

— Там, где у нас внутренний двор, — раньше канал был, — пояснил Чумыш по ходу дела. — Канал не то при Павле, не то при Александре засыпали. Да не абы как, а с умом.

Кондуктор ухватился за одно кольцо, Грессер за другое — рванули разом… Разбухшая от сырости крышка сидела прочно. Дернули вчетвером — по две пары руки на рым. Увы, люк не поддавался. Такого оборота не ожидал и Чумыш.

— Эк засела, дери ее в клюз! — сокрушенно ругнулся он.

Грессер взял у Вадима револьвер и пятью точными выстрелами расщепил край крышки. Из щели потянул сырой сквозняк. Кавторанг выдернул из ближайшей стопки бумагу, поджег и просунул в дыру. Огонь высветил под крышкой кирпичный пол. Он был неглубоко— в метре, не больше. Кавторанг растребущил одну из связок и приказал всем скручивать листы в жгуты и пропихивать в щель. Работа закипела при свете карандашного огрызка. Когда под крышкой выросла высокая горка крученой бумаги, Грессер бросил в дыру карандашный огарок и на кирпичном полу запылал костер. Все с новой энергией принялись бросать в огненную щель скрученную бумагу. Пламя подсушило отсыревшую древесину, и вскоре, поднатужившись, Грессер с механиком вырвали злополучную крышку. Чумыш спрыгнул в люк. Согнувшись в три погибели, он исчез в темени низкого и узкого хода. Грессер последовал за ним. Потом спустился Вадим. Последним, закрыв за собой крышку, пролез механик.

Эти четыреста подземных метров показались им с коломенскую версту, прежде чем они выбрались из водосточного колодца у западного торца Адмиралтейства.

— Ну, Зосимыч, удружил, — обнял кондуктора Грессер. — Век не забуду. Пойдешь ко мне боцманом?

— Эх, Николай Михалыч… С меня теперь боцман, что с пальца гвоздодер. Я уж на вечную зимовку ниже земной ватерлинии собрался…

— Рано крылья опустил, орел порт-артурский! А сослужи-ка нам последнюю службу — подбрось в Балтийский завод. Только катер сюда подгони. Нам сейчас, сам понимаешь, не резон по набережной фланировать.

— Не сумлевайтесь! Сделаю, как надо.

Чумыш исчез в ночной мороси, переждав броневик с белыми буквами на пулеметной башне — «РСДРП». Боевая машина катила с Сенатской площади в сторону Зимнего…

25 октября 1917 года 19 часов 00 минут

Склянки на «Авроре» отбили семь часов вечера, когда от Адмиралтейской набережной отвалил черный катерок с тремя пассажирами.

— Скажи на милость, службу не забыли! — восхитился кондуктор, расслышав сквозь клекот мотора медные удары авроровской рынды. Грессер с тревогой вглядывался в нарастающий силуэт крейсера: что, если прикажут встать к борту? Высокие трубы корабля вырастали над мостом с каждой секундой. Вот и выгнутый нос с черной серьгой якоря (второй отдан) клепаный борт с тремя ярусами иллюминаторов, отваленный выстрел со шлюпкой на привязи…

Лет десять назад корабельный гардемарин Грессер проходил на «Авроре» морскую практику. Вон иллюминатор его кубрика. В кожухе первой трубы отогревался он после вахт на сигнальном мостике. А сколько раз банил баковое орудие, за которым был закреплен в гардемаринской прислуге.

Однажды ночью — летней, тихой, когда крейсер резал заштилевшее море, Грессер выбрался из душного кубрика наверх. Никем не замеченный, он пробрался на бак — за шпили и лег там на теплое дерево палубы. Он лежал на спине — головой к форштевню, раскинув руки в стороны. Лицо его нависало над звездами черной бездны.

Корабль чуть покачивался, и вместе с ним качалась ночная вселенная. И тогда у гардемарина захватило дух от созерцания этой космической шири. Он плыл один между морем и звездами — неведомо куда, в вечность и бесконечность. Потом он нигде не испытывал такого величественного чувства, и он всегда благодарил судьбу и «Аврору» за тот звездный миг в его жизни.

То была злая ирония судьбы, что именно ему предстояло сегодня уничтожить «Аврору». «Уж лучше бы ты потонула в Цусиме», — не без горечи пожелал кавторанг, глядя, как створятся за кормой катера мачты и трубы крейсера.

— Пронесло!

Не окликнули, не осветили, не выстрелили. Чумыш держал курс на огни Балтийского завода.

Землянухин сидел в боевой рубке и приканчивал вторую селедку, заедая ее ржаной краюхой. Он хотел было спуститься за чайником, который грелся на электрокамбузе, как вдруг услышал глухое фырканье мотора. Насторожился. Выглянул из рубочного люка и подвинул поближе винтовку.

Маленький катер ткнулся в лодочный корпус, и один из пассажиров — высокий, в офицерской шинели — зычно крикнул:

— Вахта! Прими концы!

Землянухин вылез из люка по грудь, выпростал винтовку, клацнул затвором.

— Стой! Кто идет?

— Ага, есть живая душа! — обрадовался офицер. — А ну, помоги вылезти!

— Кто идет, спрашиваю? — рассердился матрос на слишком уверенного в себе незнакомца.

— Я новый командир «Ерша». Капитан второго ранга Грессер, — громко представился офицер. — Со мной вновь назначенные механик, боцман и юнга. Кто старший на борту?

— Я старший… Матрос первой статьи Землянухин.

— Землянухин, ты? — радостно удивился кавторанг. — Не узнал меня, что ли?

— Узнал, как не узнать… — протянул матрос.

— «Тигрицу» нашу помнишь?

— Все помню, ваше высок… тьфу! господин кавторанг. Ничего не забыл.

— Так прими концы! — властно потребовал Грессер.

— Часовой есть лицо неприкосновенное, — важно напомнил Землянухин. — Все начальство в екипаже. Туда и езжайте.

— О ч-черт! Какое к лешему начальство, если я командир. Вот мое предписание.

— Не могу знать. Председатель судкома меня ставил. Председатель и снимет. Бумажку ему покажьте.

— Друг мой, не придуряйся ватником! — начал злиться кавторанг. — Председатель судкома боцманмат Митрофанов наложил свою резолюцию.

— У вас резолюция, а у меня революция! — парировал Землянухин, уличив про себя командира в неточности: не Митрофанов — Митрохин. — Стой! — осадил он кавторанга, решившего взять скат лодочного борта приступом. — Стой! Стрелять буду!

Но первым выстрелил Грессер. Пуля цвенькнула над ухом, и Землянухин нырнул вниз, захлопнув крышку люка.

Пуля вторая и третья отрикошетили от стальной горловины. Кавторанг еще не мог поверить, что блестящая комбинация «белая ладья берет красного ферзя» рухнула оттого, что некая пешка сделала непредусмотренный ход и навсегда ускользнула из-под удара.

По обе стороны рубки «Ерша» зажглись краснозеленые ходовые огни — сигнал бедствия. Их включил Землянухин, призывая к себе на помощь.

Грессер, Чумыш, Вадим, Павлов столпились вокруг задраенного люка. Час назад они точно так же стояли перед дубовой крышкой лаза в надежде на выход. В надежде на вход им было отказано — входной люк незыблемо перекрывал массивный литой кругляк из красной меди.

Щека Грессера задергалась вдруг быстро-быстро, он издал странный горловой звук и принялся яростно колотить рукоятью нагана крышку рубочного люка.

— Открой, сволочь, открой! — рыдал он, отбиваясь от рук Чумыша и Павлова, пытавшихся оттащить его прочь от рубки. С помощью Вадима им наконец удалось это сделать. Грессер все же вырвался, сумев при этом не расстаться с оружием. Он отскочил к носовой пушке, ударился спиной о казенник, и этот удар привел его в чувство. Он вскинул наган, тщательно прицелился и расстрелял сначала левый — красный фонарь, затем — правый, зеленый. Брызнули осколки стекол, ходовые огни погасли.

Кавторанг перекрестил лицо, сунул теплый ствол в рот и нажал спуск.

— Папа! — заорал Вадим.

Курок сухо щелкнул. Как чемоданный замок.

Осечка?

Грессер быстро осмотрел барабан. Он был пуст. Кавторанг швырнул револьвер в воду и, обессилев, упал грудью на пушечный ствол. Вадим подбежал, обнял, прижался к плечу.

Мимо них скользили по Неве почти бесшумно силуэты эсминцев-«новиков». Жидкий дым из частокола их труб ненастно стлался по воде. Эсминцы шли к «Авроре», словно два, припозднившихся телохранителя.

— «Самсон» и «Забияка», — совиным оком прочел надписи на бортах Чумыш. — Из Гельсингфорса притопали… Видать, будет дело.

ИЗ ДНЕВНИКА МИЧМАНА Д.

Борт «Авроры»

За ужином лейтенант Эриксон, наш добрый милый Эрик, высокий, сутуловатый, с серыми, чуть навыкате глазами, привыкшими разглядывать море скорее на штурманской карте, чем в прорези боевой рубки, объявил: «Господа офицеры, я прошу всех ночевать сегодня на корабле. В городе неспокойно, а мы отвечаем за крейсер».

После чая мы все остались в салоне: одни читали, другие играли в трик-трак. Я присел в кресло у полупортика правого борта с томиком Бунина. Вдруг через салон, никого не спросясь и не сняв бескозырки, прошел в каюту командира невысокий матрос. Он пробыл у Эриксона довольно долго, вышли они вместе, вид у обоих был несколько обескураженный. Свой разговор они продолжали на ходу: «Если вы отказываетесь вести «Аврору», — смущенно спрашивал матрос — предсудкома Белышев, — может, кто из офицеров рискнет?» Эрик, кажется, взял себя в руки и ответил твердо: «Никто из офицеров этого сделать не сумеет».

Еще не зная, куда и зачем надо вести «Аврору», я мысленно с ним согласился. Большинству наших офицеров едва перевалило за двадцать. Эрику стукнуло двадцать семь. Его командирство началось у стенки завода, и он сам крейсер еще никогда не водил.

Белышев вернулся в салон с двумя матросами при винтовках. «Для вашей же пользы, — ответил он на немой вопрос командира, — не поручусь за команду, если она узнает, что вы отказались».

О боже, как это унизительно — бояться собственных же матросов! Я тайно носил револьвер, рассчитывая дорого продать свою жизнь, если и на «Авроре» повторится то, что было в Кронштадте. Едва часовые встали у дверей салона, я с ужасом вспомнил, что револьвер остался в каюте. Горько попеняв себе за беспечность, я тут же задался вопросом, весьма небезразличным для моей чести: а посмею ли я пойти и принести оружие? Заодно откроется, что означают эти часовые — охрану или арест? Я не спеша встал и подошел к дверям. Взгляды всего салона устремились в мою сторону. Часовой опирался на винтовку и безразлично смотрел поверх наших голов. Я сказал, что иду в каюту за книгой. Как ни пытался я владеть голосом, все же фраза прозвучала заискивающе. Матрос не удостоил меня ответом. Вспыхнув от унижения, я двинулся дальше. Второй охранник стоял в коридоре. Он подтягивал ремень винтовки. Увидев меня, вытянулся и пропустил.

В каюте я засунул револьвер под брючный пояс, а затем вернулся в салон вместе с инженер-механиком, который бесстрастно объявил, что машины готовы к работе. На Эриксона жалко было смотреть. Он то уходил в свою каюту, то возвращался, мрачно бормотал что-то, разводил руками, будто спорил сам с собой. Право, его можно было понять. Приказ о походе он получил не от штаба флота и даже не от Центробалта, а от группы каких-то заговорщиков, находящихся фактически вне закона. Подчинись он им сейчас, завтра, быть может, ему отвечать головой по законам военного времени за самовольный поход. Он был добрым малым, наш милый Эрик, исправным службистом, хорошим штурманом— не боЛее того. Ему еще никогда не приходилось решать столь ужасной дилеммы. Он сгорбился так, что руки повисли вровень с коленями. Я нечаянно поймал его взгляд и вдруг, понял: он смертельно не хочет быть сейчас командиром, он с радостью переложит это тяжкое бремя на любого, кто вызвался бы сам. Сам!

Я ощутил за поясом тяжелую сталь оружия и голос провидения шепнул мне: «Вот твой час! Вот твой шанс!..» В следующий миг я знал все, что мне предстоит сделать. Надо вынуть револьвер и подойти к командирскому столу. Надо громко и четко сказать, обращаясь к Эриксону и ко всему салону: «Господин Лейтенант! Я объявляю вас низложенным! Господа офицеры, с этой минуты я беру на себя всю полноту власти на судне и всю меру ответственности за нее. Прошу исполнять мои приказания! Мы немедленно уходим в Гельсингфорс!»

Я расстегнул нижнюю пуговицу кителя и нащупал рукоять револьвера. Но тут дверь в салон распахнулась, и Белышев с мичманом Соколовым быстро прошли в каюту командира.

Я опоздал! Промедлил всего лишь несколько мгновений… Чего они стоили мне — судьбы или жизни?! Я едва не разрыдался в плечо соседа.

Белышев с Соколовым вышли от командира. Все, как один, впились в их лица взглядами. Что?!

Мне показалось, что комиссар повеселел. Он шепнул что-то часовому, и оба удалились из салона. Через минуту и Эриксон весьма решительно перешагнул комингс своей каюты. «Жребий брошен!» Он был в фуражке, длинном бушлате, с биноклем на груди. «Господа офицеры, прошу по своим местам. Сейчас будем сниматься и пойдем к Николаевскому мосту».

Я отправился на ют… «Аврора» шла по Неве самым малым. В ночной теми ни огонька, ни искры. Лишь на Английской набережной горел оконный квадратик.

«Господин мичман, куда мы идем?» — спрашивает один из моих ютовых. «К Николаевскому мосту». — «А что мы там будем делать?» — «Не знаю, — признаюсь я честно. — Придем, получим приказ». — «Эх, скорей бы на якорь да в кубрик. Спина задубела… Глянь, Васюта, окно горит. Не одни мы не спим». — «И то веселее». — отвечает Васюта.

Какая жуткая тишина… Вдруг ржаво загрохотала цепь, и вода гулко ухнула под тяжестью станового якоря. «Вот и приплыли!» Все заговорили разом, радуясь скорому отдыху. Из темноты возникла фигура Эриксона, он шел с мостика к себе в каюту. «Идите отдыхать», — кивнул он мне устало.

— Цвень-нь-нь!!

Пуля, прилетевшая с Васильевского острова, злобно цокнула в левую скулу «Авроры» и отлетела, фырна. Матросы зашевелились.

— Постреливают, однако.

— Затемнить корабль!

— Эй, внизу! Вырубите фазу!

— Броняшки на иллюминаторы ста-авь!

«Аврора» гасила огни…

25 октября 1917 года 21 час 40 минут

«Аврора» стояла посреди Невы незыблемо, точно броневой клин, вбитый в самую сердцевину города.

В казенник баковой шестидюймовки загнали согревательный заряд, который, прежде чем начаться боевой стрельбе, должен был выжечь густую зимнюю смазку в канале ствола.

Река обтекала корабль, и острый форштевень крейсера невольно взрезал Неву надвое. Полотнища вспоротой реки трепетали за кормой, словно матросские ленты.

До сигнального выстрела оставалось пять минут.

АНДРЕЙ СЕРБА Кольт одиннадцатого года

КАПИТАН

Самые скучные занятия — ждать или догонять. Лично у меня на этот счет свое мнение: догонять все-таки веселее, нежели в ожидании выматывать нервы.

Но разве в жизни, тем более на службе, что-либо зависит от наших желаний? Очень мало. Поэтому я уже второй час нахожусь в кабинете и изнываю от безделья и скуки, хотя работы — непочатый край. Но прежде чем приступить к ней, я обязательно должен дождаться звонка или прибытия Криса Стерлинга, лейтенанта из моей группы, которого сегодня утром отправил на задание. В зависимости от результатов его поездки я должен буду действовать дальше, а пока мне остается одно — ждать. Главное при этом — не уснуть! Передергиваю плечами, сбрасываю начавшую одолевать меня сонливость, поворачиваюсь в кресле и смотрю на подтянутого, аккуратно одетого молодого человека, сидящего за журнальным столиком напротив меня.

Это мой стажер Дик Флинт. Месяц назад его привел в кабинет начальник отдела и сообщил, что, поскольку я у руководства на хорошем счету, мне оказывают доверие и надеются, что я, как опытный работник, и так далее, и тому подобное… Словом, каждый из, нас знает, какие вдохновенные слова умеет говорить в наш адрес начальство, когда похвалы не требуется подкреплять чем-то зримым и существенным. Должен признаться, что в качестве оценки моих заслуг перед Соединенными Штатами меня гораздо больше устроило бы производство в майоры или хотя бы прибавка к жалованью, однако на то оно и начальство, чтобы как можно дальше быть от истинных запросов и нужд подчиненных. Так я стал руководителем практики и был вынужден значительно сократить количество выпиваемого мной на службе: жертва, конечно, не из легких, но ничего не поделаешь — положение обязывает.

Сейчас стажер сидит в кабинете и, дожидаясь вместе со мной лейтенанта Стерлинга, внимательно листает подшивки местных газет и толстенное дело, принесенное вчера из военной полиции.

Вот уж поистине бесцельное времяпровождение! Ну что ценного можно почерпнуть из газет? Сведения, о которых ты до этого не имел ни малейшего представления и которые тебе никогда в жизни не понадобятся; новость, от которой выпучишь глаза, не в силах ее переварить и осмыслить; сюрпризец, по сравнению с которым удар бревном по голове — сущий пустяк. Но главное, в этом потоке словес нет и подобия истины, и если из напечатанного что-либо может быть правдой, ее требуется искать под рубрикой происшествий и на полосе объявлений.

А разве можно здравомыслящему человеку тратить время на чтение писанины чинов из военной полиции? Все, что они могут нацарапать, в большинстве случаев сводится к одному: любой подозреваемый и всякое преступление, с которым они не в состоянии справиться самостоятельно, в конце концов оказываются связанными с самыми страшными и секретными военными тайнами и поэтому относятся к подследственности военной контрразведки. В результате как снег на голову — пухлое дело типа того, что сейчас в руках стажера.

С выводами дела я уже знаком — все как обычно. Поскольку, во-первых, убитые — солдаты специального подразделения «зеленые береты»; во-вторых, они недавно прибыли с театра военных действий и знакомы с дислокацией наших частей во Вьетнаме; в-треть-их, их батальон в настоящее время осваивает новую боевую технику. Вывод напрашивается один: в их смерти видна длинная рука русского Главного разведывательного управления. И укоротить эту руку из здания на далекой и кошмарной Знаменке должен именно я, капитан Стив Коллинз из военной контрразведки. Как будто названный капитан, то бишь я, только об этом всю жизнь мечтал и у него нет более серьезных дел, особенно сегодня утром, когда после вчерашнего гудит голова.

Как бы там ни было, парни из военной полиции свое дело сделали умело, том с материалами и резолюцией шефа передан под расписку мне, и всю полноту ответственности за дальнейшие результаты расследования теперь несу я. А поэтому, капитан, кончай дремать, забудь о больной голове и лучше постарайся еще разок припомнить все узловые моменты дела: без прикрас, домыслов, натяжек.

Подтягиваю колени, принимаю из полугоризонтального положения строго вертикальное, выметаю из головы лишнее. Поскольку стажер, проникнувшись значимостью своего нового положения, на редкость важен и строго соблюдает все правила субординации, я предпочитаю не называть его по имени. Однако не обращаться же к нему «сэр»? Слишком жирно! Поэтому я именую его согласно занимаемому им положению в отделе — «стажер».

— Стажер, давай еще раз вспомним все, что нам известно. Начинай-ка с самого начала.

— Слушаюсь, сэр. Итак, утром седьмого августа…

Верно, стажер, с этого и следует начинать. Итак, седьмого августа в шесть утра полицейский патруль обнаруживает труп военнослужащего. Дело происходит почти в центре города, на одной из самых оживленных улиц. Следов убийц обнаружить не удается, свидетелей по факту свершения преступления нет, жильцы близлежащих домов заявляют, что около трех ночи слышали выстрелы.

Проходит двое суток — и утром девятого августа снова труп. Осмотр места преступления ничего не дает, свидетели отсутствуют, в соседних домах слышали выстрелы.

А вчера, одиннадцатого августа, — третий труп. И повторение старой картины: следов нет, никто ничего не видел, лишь двое стариков-пенсионеров слышали сквозь сон выстрелы.

Что связывает убийства? Первое, сами жертвы, все трое — солдаты спецроты «зеленые береты», больше того — из одного взвода. Их батальон полтора месяца назад прибыл из Вьетнама для отдыха, доукомплектования и освоения новой техники. Второе, способ убийства. Все трое получили по четыре пули в спину из армейского кольта образца 1911 года; баллистическая экспертиза утверждает, что все пули выпущены из одного пистолета. Значит, во всех случаях присутствовал один и тот же стреляющий или разные лица пользовались одним и тем же пистолетом. Но что бы из этих двух предположений ни оказалось правдой, вывод один: кольт все три убийства связывает воедино. И наконец, ни у кого из убитых ничего не похищено, включая имевшиеся при них деньги и документы. Выходит, убийство с целью грабежа отпадает. Да и чем можно разжиться у солдат, полтора месяца назад вернувшихся из азиатских джунглей и сейчас пытающихся урвать от жизни все, что в их положении только возможно?

Первой, конечно, приходит в голову мысль о сведении личных счетов. Здесь возникают две версии; убийцей может оказаться как их сослуживец, так и лицо, не имеющее к их военной службе ни малейшего отношения.

Допустим, убийца — их сослуживец. Но подобные счеты гораздо легче свести во Вьетнаме, где свои Частенько постреливают друг другу в спину, а в их батальоне расправу осуществить легче, чем в любом другом подразделении. Но возможно, потерпевшие накликали месть убийцы за последние полтора месяца уже в Штатах? Не секрет, что батальон через месяц возвращается в джунгли, где расквитаться с ними было проще простого. Если убийца — сослуживец-солдат, он избрал не самый удобный способ.

Допустим другое: убийца не из батальона. В таком случае трое убитых за шесть недель пребывания в Штатах смогли насолить кому-то настолько, что тот был вынужден пойти на крайнюю меру — физическое устранение. Возникает вполне правомерный вопрос: как троица умудрилась это сделать за столь короткое время? Правда, один из убитых слаб ПО части бабенок, другой сутками не вылезал из бара, зато третий дрожал над каждым центом и даже в увольнении находило я всего три раза. Что же объединяло бабника, пьяницу и святошу в глазах убийцы? Что?

За истекшие дни мои парни проверили все их связи в батальоне, городе и по месту жительства до службы— никаких зацепок. Теперь относительно пистолета: кольты данной системы проверены не только в батальоне и городе, но и во всем штате — образца, интересующего нас согласно заключению баллистической экспертизы, среди зарегистрированных не обнаружено.

Так что, капитан, тебе повезло лишь в одном: ты имеешь возможность начать расследование чуть ли не на пустом месте. Впрочем, кое-какие мыслишки в твоей голове уже зашевелились, но ниточка, за которую ты собираешься потянуть, слишком тонка, и с трудом верится, что она сразу же не порвется. Поэтому, капитан, еще раз обдумай все хорошенько, обсоси до последней косточки. А обмозговать лучше всего с посторонним, кто будет подходить к твоим рассуждениям и выводам со своей меркой и смотреть на них иным взглядом. Так что пока есть время, проверь-ка лишний раз ход своих мыслей.

— Послушай, стажер, ты ничего не помнишь о любовных делишках одного из убитых… по-моему, капрала Шнайдера?

— Отчего? Помню, сэр. За время отдыха в нашем городе он сменил трех крошек.

И стажер в подробностях пересказывает все, что раструбили по этому поводу местные газетчики и в чем меня пытаются уверить в своих материалах чины из военной полиции. Из писанины тех и других можно выяснить все: любимый цвет белья избранниц капрала, размеры их бюстгальтеров, даже сколько времени тешил каждую Шнайдер. Что делать: от газетчиков и полицейских требовать ума или проницательности не приходится — у них свои сиюминутные цели, а посему и подход к делу. Им обычно лень копаться в мелочах, а именно в пустяках и нюансах зачастую и кроется самое нужное. Но то, что простительно невеждам-газетчикам и тупоголовым полицейским, непростительно контрразведчику.

Чтобы не слушать хорошо знакомую мне галиматью, я останавливаю стажера:

— Отлично, дружище. Любовные делишки покойника как на ладони, но… Тебе не кажется, что в этом море информации упущена одна забавная мелочь? За полтора месяца, что батальон квартирует в городе, газетчики насчитали у Шнайдера трех любовниц. Коллеги из военной полиции пошли дальше: установили где, с кем и сколько грешил капрал. Помнишь их подсчеты?

Ответ собеседника следует незамедлительно:

— С Джен четыре раза, с Флорой и Розой — по три.

— В общей сложности десять ночей. Батальон же в городе полтора месяца, то есть немногим больше шести недель. Запомни эти две цифры: десять и шесть.

— Слушаюсь, сэр.

— Теперь припомни, как характеризуют отношение капрала к женщинам его приятели и начальство.

— Женщины — слабость капрала, все время и деньги он тратил на них. Командир отделения, в котором служил Шнайдер, говорит, что во время боевых действий в населенных пунктах он всегда оставлял капрала на бронетранспортере за пулеметом, опасаясь, что тот сломя голову бросится за любой девкой и попадет под пули «чарли» или, что хуже, под свои. Шнайдер отличался пристрастием к слабому полу, утверждают все, кто знал его.

— Теперь, стажер, займись арифметикой. Все характеризуют капрала как сексманьяка ротного масштаба. Так ли это? За полтора месяца всего три связи и десять ночей у своих пассий. Прошу выводы.

Стажер мнется.

— Я не специалист, однако… по-моему, это нормально для здорового парня. Вас, сэр, настораживает несоответствие между характеристикой капрала и истинным положением вещей?

— Я имею в виду другое несоответствие. Кстати, как ты сам объяснишь это?

— Тяга мужчины к женщинам штука субъективная. Капрал мог иногда попросту прихвастнуть, к тому же в мужском обществе, тем более в армии, всегда найдется сердцеед… настоящий или мнимый. Капрал подыгрывал болтунам, и за ним укрепилась репутация жоха. На самом деле это был вполне обыкновенный парень.

— Логично. Позволь еще вопрос. Когда капрал ублажал своих красоток? Не в какое время суток, а в какие дни из тех шести недель?

Стажер задумывается, облизывает губы, слегка краснеет.

— Не обратил внимания, сэр, — виноватым голосом произносит он. — Об этом никто не сообщал.

— Об этом на самом деле никто не упоминал, А ведь именно здесь, как мне кажется, собака и зарыта. Я же внимание обратил. Все десять случаев посещения им своих пассий приходятся на первые две недели пребывания в городе. Вот противоречие, о котором я говорил: бабник-капрал первые две недели оправдывает свою репутацию полностью, а в последующие четыре его не узнать. В чем дело?

— Женщины могли ему надоесть.

— Пусть так. А дальше?

То, что скажет сейчас стажер, мне действительна интересно. Именно с этого места и начинается цепочка моих рассуждений и следующих из них важных выводов.

— Дальше? Ничего, — спокойно отвечает стажер. — Капрал — обыкновенный парень, и его повышенная тяга к женщинам — чушь. Оголодал во Вьетнаме по женщинам и первые две недели бесновался, пока не сбил охоту,

Логично, стажер. Плохо одно: твоя логика не пытается заглянуть дальше и глубже того, что ты почерпнул из сообщений газетчиков и из материалов военной полиции.

— У тебя все, дружище?

— А что еще? — удивляется стажер.

Действительно, что еще? По-видимому, мыслительные возможности моего собеседника исчерпаны, и в своих рассуждениях он приблизился к конечной точке. Стоит ли разубеждать его, что-то объяснять и доказывать, делиться с ним собственными домыслами? Тем более что я еще и сам не уверен в правильностей избранного пути. Лучше дождаться звонка лейтенанта, который поставит все на свои места.

Звонка я не дождался, зато примерно через рол-часа в кабинет ввалился сам Крис — потный, разгоряченный, в пыли. На лице блаженная улыбка: что-то вынюхал.

— Привет, парни, — весело приветствует нас лейтенант.

Подходит к столу, наливает из сифона содовой, залпом выпивает, с шумом выдыхает воздух.

— Отлично, капитан. Ты как в воду глядел.

— Кто? — тихо спрашиваю я, в упор глядя на лейтенанта.

Крис с улыбкой вытаскивает из внутреннего кармана пиджака конверт, достает из него фотографии, одну кладет передо мной.

Молодая, красивая, смеющаяся женщина. Голова запрокинута назад, блестит ниточка белых ровных зубов. Хороша, как на рекламных проспектах. Только глаза на рекламе обычно жгучие, зовущие, с обещанием неземного блаженства, а здесь, на снимке, обыкновенные подведенные глаза, какие мелькают в городе на каждом шагу и в глубине которых затаились безразличие и усталость.

Сюзанн Керри. Полтора года назад входила в первую двадцатку кинозвезд и конечно же мечтала о переходе в лидирующую дюжину. Но затем решила, что лучше быть первой в Галлии, чем последней в Риме, и променяла сомнительный студийный успех на неоспоримое и надежное первенство в небольшом курортном городке, где поклонников с миллионами в кармане не меньше, чем песка на пляжах Калифорнии.

— Навестим красотку? — предлагает Крис и уточняет: — Когда?

— Прими душ и выпей пару банок пива. Или предпочитаешь нанести визит немедленно?

— Так точно, капитан, немедленно… после душа и пива.

— Жду через полчаса.

Крис выходит, и я ловлю нетерпеливый и любопытный взгляд стажера. Теперь можно и поговорить, тем более что у нас полчаса свободного времени. Беру со стола фотографию, протягиваю стажеру. Тот жадно на нее смотрит.

— Полюбуйся. Из коллекции нашего любвеобильного капрала. Последняя в списке, но, — подмигиваю, — не последняя в деле.

— Но все писали о трех девицах, — недоумевает стажер, не отводя взгляда от фотографии.

— Дружище, поверь, сообщения газетчиков стоят ровно столько, сколько бумага, на которой они напечатаны. Что же касается чинов военной полиции, то в их ремесле вовсе не требуется думать. Газетчику нужна лишь авторучка, дабы строчить то, что за него решают другие, а господам из полиции— плечи и живот, чтобы таскать погоны и портупею. А вот в контрразведке приходится думать самим. На подобную же писанину, — указываю на принесенные из военной полиции материалы, — надо обращать как можно меньше внимания. Итак, на чем мы остановились?

Стажер понимает меня сразу:

— В последнее время капрал Шнайдер перестал интересоваться женщинами.

— Не женщинами вообще, а лишь наиболее доступными, с которыми имел дело в первые две недели, — поправляю я. — Моя мысль ясна?

— Кажется, — звучит неуверенный голос стажера.

— Обрати внимание: все, абсолютно все, начиная от лучших друзей капрала по отделению и кончая командиром роты, уверяют: единственное хобби Шнайдера— женщины. В первые две недели пребывания в нашем городе он свою репутацию полностью оправдывает, а потом его словно подменяют. Улавливаешь? Объясню. Капрал — обыкновенный бабник, который длительное время был лишен женской ласки. Поэтому первое время он был подобен голодному бродяге за обеденным столом: утолял аппетит чем угодно, лишь бы заглушить голод. Однако, когда желудок набит; даже непритязательного бродягу тянет на десерт. Так и наш герой, насытившись первыми успехами, начинает подыскивать десерт, то бишь кусочек полакомее. И поскольку капрал оставляет прежних утешительниц, я заключаю, что желанный кусочек находится. Логично?

— Вполне, сэр. Однако почему о его новой связи никто ничего не знает?

— Это самое интересное. Скажу больше: именно поэтому я и хочу поскорее побеседовать с Сюзанн Керри.

— Откуда уверенность, что таинственная новая пассия капрала — Сюзанн Керри?

— Прийти к такому решению несложно. Мы знаем капрала и его подружек, а также характер их взаимоотношений. Начнем с важнейшего в подобных делах фактора — с внешних данных. Помнишь фотографии Розы и ее коллег по ремеслу?

— Я видел не только снимки, но и их самих. Все трое молоденькие, свеженькие, миловидные.

— Да, девочки недурны, — соглашаюсь я. — И если с такими расстаются, их меняют на товар не хуже прежнего. Вывод первый: незнакомка должна быть не просто привлекательной, но иметь нечто большее — f изюминку. Согласен?

— В городе масса красивых девушек.

— Отрадно, но давай закончим разговор об одной из них. Отчего о новом увлечении капрала никто ничего не знал? Может, это объясняется присущей ему скромностью? Исключено: подцепить хорошенькую подружку и не хвастаться перед друзьями — не в его характере. Значит, дело не в капрале, а в его знакомой. Между прочим, дружище, какой славой пользовались Роза и ее товарки?

— Дурной… всем троим нечего терять. Солдаты для таких — сущий клад: репутацию подобных девиц не испортит ничто, а шанс выскочить за болвана в форме существует.

— Поэтому капрал с ними и не церемонился. Отношение к последней знакомой совершенно противоположно — его можно объяснить только одним: она дорожила репутацией. Причин может быть несколько. Она замужем или собирается вступить в брак, она на хорошем счету в обществе или проживает с чересчур строгими родителями… Добавляем очередной штрих к портрету незнакомки: она не только молода и красива, но и весьма щепетильна в вопросах собственной репутации. За время пребывания батальона на отдыхе капрал ни разу не покидал пределов здешнего гарнизона, выходит, таинственная дама обитает в нашем городе.

— Разве из красивых женщин нашего города только Сюзанн Керри дорожит репутацией? — замечает стажер.

В его глазах столько недоверия, что я не могу удержаться от улыбки.

— Конечно, нет. В городе больше двухсот тысяч жителей, а потому среди здешних прелестниц я насчитал целый взвод красавиц, цепляющихся за свою репутацию. Но поскольку наш герой обыкновенный солдат, доступ к знакомству с большинством из них ему попросту закрыт. Ведь я не думаю, чтобы его приглашали на званые обеды в ротари-клуб или на балы в особняки отцов города, не говоря уже о вечерах на виллах отдыхающих здесь сенаторов. Поэтому любовницей капрала могла стать лишь та, с которой он имел возможность познакомиться. В результате взвод сразу сократился до отделения. Тщательное знакомство с биографиями и образом жизни попавших в поле зрения красавиц сузило круг подозреваемых настолько, что в нем застряло всего три особы, претендующие на звание «мисс инкогнито». И лишь десять минут назад лейтенант поставил последнюю точку в шараде! незнакомка — это Сюзанн Керри.

На лице у стажера нерешительность, сомнение} чувствую, что на языке у него вертится вопрос.

— Считаешь, она не удовлетворяет нашим требованиям? — улыбаюсь я. — Красива — раз, на прекрасном счету в местном высшем свете — два. Репутация для таких — ключ к преуспеянию.

— В этом все дело, сэр. Не могу понять, что общего между такой женщиной и обыкновенным капралом.

— Представь, данный вопрос интригует и меня. Чтобы получить ответ, мы и навестим Сюзанн сегодня вечером.

СТАЖЕР.

В кабаре полно народа, в зале все места заняты, лишь возле стойки бара несколько свободных стульев-вертушек. Разноголосый шум, музыка, звон посуды в первое мгновенье оглушили, строгие вечерние костюмы мужчин и изысканные туалеты женщин вызвали желание забиться в угол или спрятаться за чью-нибудь спину. Шутка ли? Лучшее кабаре города! В подобное заведение я попадал третий или четвертый раз в жизни, моя скованность и заурядный синий костюм, приобретенный в отделе готового платья универмага, должны были сразу бросаться в глаза и свидетельствовать, что я из тех, кто в такие места попадает только случайно.

Капитан же чувствовал себя здесь своим человеком. Отлично сшитый серый в полоску костюм, рубашка с расстегнутой верхней пуговицей, красноватый, с ослабленным узлом галстук. Пиджак распахнут, левая рука в кармане брюк, во рту сигарета. То же, что и у всех, ленивое выражение лица, чуть прищуренные глаза, нагловатый взгляд, развинченная походка. Капитан ничем не выделялся из окружения.

Приближалось время музыкального отделения, и многие из бара стремились поближе к эстраде. Между длинной полукруглой стойкой бара и небольшим уютным залом, где находилась эстрада, ходили два громилы в черных фраках, белых манишках и таких же перчатках. С невозмутимым выражением лиц, не говоря ни слова, они сжимали слишком активным клиентам плечо и разворачивали лицом к стойке. Некоторые из посетителей просили подыскать место в зале, парни лениво цедили, что все занято, и, даже не повернув головы, продолжали обход. Капитан загородил одному из них дорогу и, когда парень, едва не споткнувшись, протянул лапищу, — перехватил волосатое запястье. Мужчины застыли в полушаге друг от друга. Оба не смотрели на противника, лица ничего не выражали, и лишь по вздувшимся на тыльных сторонах ладоней венам чувствовалось, сколько сил прилагал один, чтобы вырвать руку, другой — удержать ее в цепких пальцах.

Бар и кабаре считались лучшими в городе. И хотя у входа собиралось немало случайного сброда со всей округи, драк здесь никогда не было: подобранный хозяином штат сотрудников мигом наводил порядок. С одним из подобных вышибал и сошелся капитан. Рука верзилы дрогнула, стала клониться вниз, и капитан рывком отшвырнул лапищу. Болезненно скривив лицо, парень принялся массировать кисть, глаза угрожающе вперились в противника.

— Нарываешься? — прошипел громила.

Капитан лениво выплюнул окурок, растер его по полу.

— Позови хозяина!

— А президент не нужен? — осклабился громила.

— Не хочешь неприятностей — поторопись: я не люблю ждать.

Сейчас это был уже другой человек: глаза, не мигая, сверлили физиономию верзилы, губы плотно сжаты, в фигуре сила и собранность, в голосе приказ.

Вышибала оглянулся по сторонам в поисках напарника, но к нам подоспели лейтенант Стерлинг и еще двое наших сотрудников.

— Кто спрашивает хозяина? Что ему передать? — хмуро поинтересовался громила.

— Просто позови. Я люблю представляться сам.

Громила круто развернулся и моментально исчез, а через минуту возвратился. Хозяин шагал вслед, прямо-таки сияя от счастья. Еще за два ярда он протянул моему шефу руку для пожатия.

— Капитан, неужели вы? Как я рад.

— Старина, организуй столик и пришли на пару минут свою приму. И, само собой, промочить глотку мне и ребятам.

— Будет сделано, сэр. Столик капитану! — рявкнул хозяин громиле.

Того как ветром смело, и вскоре я увидел посрамленного рыцаря порядка хлопочущим возле эстрады у столика.

— Какими судьбами, сэр? Что-нибудь случилось? Неприятности? — на лице хозяина цвела улыбка, движения были суетливы и угодливы, в глубине глаз заметна тревога.

— Все в порядке, старина. Можешь спать спокойно. Хочу кое-что узнать у твоей красавицы. Не ревнуешь?

— Что вы, сэр, — хохотнул хозяин. — Но Сюзанн через несколько минут открывает программу, — нерешительно заметил он.

— Знаю, старина.

От эстрады приблизился верзила. Чуть наклонив напомаженную голову, подобострастно заглянул капитану в глаза:

— Все готово, мистер.

— Мы подождем ее за столиком, — проворковал капитан хозяину. — Учти, раньше она явится — быстрее освободится.

Развалившись в кресле, капитан медленными глотками выцедил полстакана джина и со скучающим-видом принялся разглядывать присутствующих.

Я увидел Сюзанн сразу. Она была одета для выхода на сцену: коротенькая блестящая юбочка с разрезами на бедрах и тонкая, плотно облегающая блузка с глубоким вырезом. Ее тотчас узнали, стали хлопать и бросать под ноги цветы. Мисс Керри в ответ принялась раздавать воздушные поцелуи. Я хотел: встать и проводить ее к нашему столику, но капитан остановил? меня:

— Что за судороги, дружище?

— Она, наверное, нас не знает.

— Исключено. Красотки парней из нашего ведомства, особенно в таком городишке, знают всегда. Стоит сделать десяток-другой допросов, произвести пяток, обысков или арестов — и ты уже на виду… в первую очередь у тех, кто имеет основания нас опасаться. А у крошки как раз рыльце в пушку.

Капитан оказался прав: Сюзанн действительно знала, к кому идет. Остановилась возле нашего столика, кокетливо отставила в сторону ножку, небрежно положила левую руку на спинку кресла.

— Я вам понадобилась, капитан?

Глядя поверх наших голов, мисс Керри помахивала ладошкой беснующимся поклонникам, расточая улыбки.

— Послушай, Сюзи, — поморщился капитан, — не мельтеши перед глазами. Садись-ка рядом и приготовься к серьезному разговору, а свои штучки оставь для сцены.

Девушка окинула капитана пренебрежительным взглядом и уселась за наш столик.

— Сюзи, хозяин предупредил, что у тебя скоро выход. Но похоже, ты не торопишься. Могу тебя обрадовать: мы тоже.

— Слушаю, капитан, — ледяным тоном произнесла девушка. — Через семь минут я открываю ревю, поэтому давайте к делу.

— Считай, уговорила.

Капитан медленно отпил из стакана, любовно тронул кончики рыжеватых усов.

— Сюзи, есть один старый анекдот. По Парижу едет группа экскурсантов с гидом. «Дамы и господа, — сообщает гид, — направо от нас Нотр-Дам, налево смотреть не советую — там продажные женщины»., Все, естественно, смотрят налево. «Дамы и господа, налево от нас Булонский лес, направо рекомендую не смотреть — там продажные женщины». Все, конечно, глазеют направо. «Дамы и господа, прямо перед нами Елисейские поля, по сторонам советую не смотреть , кругом продажные женщины». Экскурсанты начали вертеть головами, а к гиду склонилась одна из них: «Скажите, разве в Париже нет порядочных женщин?» «Конечно есть, мадам, но они безумно дороги». Понравилось, Сюзи?

Бывшая актриса презрительно скривила пухлые губы:

— Меня позвали, чтобы рассказывать похабщину?

Капитан обворожительно улыбнулся, снова хлебнул из стакана.

— Нет, Сюзи, анекдот пришелся к слову. Просто я хотел уточнить, сколько ухлопал Шнайдер, чтобы ты стала его любовницей. Думаю, немало: ты как раз из подобных порядочных женщин.

Я затаил дыхание, боясь пропустить хотя бы слово. Еще бы! Я оказался за одним столиком с самой Сюзи Керри, самой красивой женщиной штата, звездой лучшего в городе кабаре. Той самой Сюзи, которая сыграла несколько главных ролей в нашумевших фильмах и чья фотография в свое время висела над моей койкой.

Я знал, что у кинозвезд есть любовники, но всегда считал, что у таких, как Сюзи, — обворожительных, при деньгах, пользующихся успехом и купающихся в лучах славы, и любовники должны быть экстра-класса: сильными, богатыми, резко отличающимися от посредственностей вроде меня. И вдруг… Полубогине в глаза заявляют, что ее любовник капрал, обыкновенный солдат. Я приготовился к взрыву негодования, к язвительному смеху, считая, что мисс Керри влепит капитану пощечину, однако ничего не произошло. Сюзи медлённо повернула голову в сторону капитана, в глазах впервые вспыхнул интерес.

— Капитан, с каких пор грязное белье стало привлекать внимание военной контрразведки? Или эти сведения волнуют вас лично?

— Сюзи, меньше яда! Впрочем, у меня к нему на службе иммунитет.

— Насколько я в курсе, вашу фирму должны интересовать военные? Не так ли?

— Плюс их окружение, — ласково уточнил капитан. — А это весьма широкое понятие. И вообще, мы на редкость любознательны. Одно нас привлекает как предмет профессионального интереса, другое — из общечеловеческого любопытства. Третье… на всякий случай.

— Чем вызван интерес к моей особе?

— Сюзи, ты притягиваешь мужчин как магнитом. Разве не ясно? Итак, сколько ты вытряхнула из капрала?

Капитан улыбался, глаза весело блестели. Я впервые видел мужчину, говорящего женщине пакости с выражением, более подходящим для комплиментов.

Бывшая актриса презрительно фыркнула:

— Капрал? Деньги? Блефуете, капитан.

— Сюзи, я считал тебя умнее. Посуди сама. Ты и Шнайдер принимали все возможные меры предосторожности, чтобы сохранить свою связь в тайне, а мы о ней знаем. Нам известно также, где он снимал номер и когда ты туда ездила. Мы даже установили владельцев такси, услугами которых ты пользовалась. Такая служба! Признаюсь, я тебе даже от души сочувствую: иметь двух постоянных любовников и выкраивать время для случайно подвернувшегося третьего. Но ты поступила правильно: не упускать же выгодное дельце? Так сколько капрал отвалил тебе? Я бы на его месте не поскупился.

— Это допрос?

— Сюзи, шалишь. К чему такие громкие слова? — поморщился капитан. — Считай, что беседуешь с одним из поклонников своего таланта. Допрос? Хм… Это значит, что я должен вызвать тебя в отдел официально, выполнить кучу необходимых формальностей, заполнить соответствующий протокол. А документы — штука опасная, выдержки из них при определенных обстоятельствах могут попасть в печать. Ведь твоя связь со Шнайдером именно та клубничка, на которую обычно так падки журналисты и телерепортеры. Мне кажется, ты не стремишься к подобной рекламе, и я решил поговорить с глазу на глаз. Обыкновенный разговор без процессуальных закорючек и неприятных последствий, — многозначительно завершил тираду капитан.

— Вам можно верить, сэр? — встрепенулась бывшая актриса.

— Рискни. Если бы я хотел нагадить, ты щебетала бы у меня в кабинете.

— Сэр, я рассчитываю на вашу порядочность.

Капитан согласно кивнул, достал из кармана чистый лист бумаги, положил сверху авторучку.

— Укажи все, что он тебе подарил, и оцени в долларах. Учти, завтра все проверю в магазинах.

Девушка быстро набросала колонку цифр, придвинула лист и авторучку капитану.

— Здесь все, вплоть до ночной пижамы.

Капитан мельком взглянул на лист, тихонько присвистнул.

— Капрал впрямь набит деньгами. Уж не аравийский ли он шейх, нагрянувший к нам инкогнито? Сюзи, он тебе случайно не проговорился?

Бывшая актриса надула губы:

— Меня не интересуют чужие секреты. Главное; Шнайдер не скупился. А какая женщина не любит красивых вещей?

— К тому же дорогих и достающихся почти Даром. Не так ли?

— Сэр, я не проститутка, — с достоинством заявила мисс Керри. — Я не беру за это денег, но если мужчина тобой доволен и делает подарок, глупо отказываться.

— Точно, Сюзи, нельзя обижать дарителей.

— Это все, капитан? — поинтересовалась девушка.

— Конечно. Может, тебе так понравилось с нами, что не хочется уходить?

— Я свободна?

— Если желаешь. Учти, мы будем хлопать тебе громче всех.

Мисс Керри уходит так же, как пришла: горделивой походкой, улыбаясь и помахивая рукой, рассылая знакомым воздушные поцелуи. Я смотрел на нее, а перед глазами вставало другое лицо: прыщавое, с тяжелым бульдожьим подбородком, прилипшими ко лбу редкими волосами, с ничего не выражающим пустым взглядом. Она и капрал Шнайдер!

— Счетовод, подбей-ка бабки.

Капитан придвинул ко мне исписанный почерком Сюзанн лист, сунул авторучку. Сумма показалась настолько неправдоподобной, что я дважды ее пересчитал, прежде чем огласить.

— Твое мнение? Крез, да и только, — съязвил капитан.

— За месяц ухнул семьдесят годовых окладов с «гробовыми», надбавками, компенсациями, пособиями.

— Неплохо гульнул капрал, по-генеральски. Но откуда такие деньги?

Я пожал плечами:

— По службе капрал не имел отношения к материальным ценностям. За последние полтора месяца во всем штате не зарегистрировано ни единого крупного грабежа. Денег он в батальоне не занимал, со стороны не получал.

Капитан потер кончик носа:

— Вот это и интересно. Ничего, завтра наведаемся с тобой еще в одно злачное местечко, где любил бывать другой покойничек, приятель Шнайдера, и побеседуем там кое с кем. Думаю, после этого многое прояснится. А сейчас… Как относишься к тому, чтобы полюбоваться нашей красавицей на сцене? Надеюсь, она кое-что может не только в постели…

Большое полуподвальное помещение с блестящим, под мрамор полом, с никогда не гаснущим «дневным» светом, готовое принять посетителя в любое время дня и ночи. Для желающих посидеть — десятка три столиков с белоснежными скатертями и хорошенькими молоденькими официантками. Для заскочивших на минуту — рядом с входной дверью уютный бар с длинной стойкой, где можно наскоро пропустить стаканчик.

Было около десяти утра. Столики пустовали, зато в баре посетителей скопилось хоть отбавляй. Мы с капитаном протиснулись к стойке, помощник бармена моментально и без лишних вопросов поставил перед нами два стакана с виски. Капитан посмотрел свой на свет, понюхал содержимое. Затем, даже не взглянув на обслуживавшего нас парня, бросил:

— Еще по двойной и на минутку Боба.

Бобом оказался сам бармен, важно восседающий за служебным столиком у входа в зал. Едва помощник прошептал ему что-то на ухо и указал на нас, он вскочил и засеменил в наш угол.

— Привет, старина, — приветствовал его капитан. — Как поживаешь?

— Неплохо, сэр. А у вас, вижу, к старому Бобу вопросы, коли решили навестить его.

— Угадал, старина. Небось догадываешься, почему я здесь?

Бармен хитро прищурился:

— Это нетрудно сделать. История убийства ваших парней, героев Вьетнама, не сходит со страниц газет. Если учесть, что один из них частенько у меня засиживался, неудивительно, что вам самому захотелось побывать здесь.

— Как он проводил время?

— Пил, сэр. Только пил, как свинья. Вначале напивался сам, потом угощал всех подряд.

— Дорогое удовольствие.

— Недешевое, — усмехнулся бармен. — Похоже, «беретам» платят, как генералам?

Однако капитан пришел задавать вопросы, а не отвечать на них.

— Сколько же он пропил у тебя? Мне нужна точная сумма, так что постарайся припомнить хорошенько.

На вытянутом, как тыква, лице бармена появилось выражение обиды.

— Старый Боб и без напоминаний все хорошо помнит. Если клиент побывал у меня за стойкой хоть раз, я о нем уже ничего не забуду. Посетитель только открывает дверь, а Боб уже знает, что тот сегодня будет пить и сколько, имеются ли у него в кармане деньги и какое настроение, уйдет ли он из бара сам или его придется выталкивать коленом под зад.

— Так сколько? — повторил капитан.

— Пьянь! Сразу заказывал бутылку виски и вручал мне сто долларов. Боб, говорил он, сегодня я угощаю всех за своим столиком. Оставь из. этих денег мне на такси и две рюмки напоследок, остальные у меня лишние. И к десяти вечера напивался так, что засыпал за столиком. В полночь я впихивал его в такси и отправлял в казарму. Так повторялось каждый раз, посещал он нас регулярно, три раза в неделю. Вот и считайте, сэр, сколько монет он здесь оставил.

— Кругленькая сумма. И еще, Боб…

Капитан склонился над стойкой, поманил пальцем бармена. Оба очутились чуть ли не лицом к лицу. Говорили тихо, слышать их мог лишь я.

— Послушай, Боб, а туда он не похаживал? — шепнул капитан, кивнув на едва приметную боковую дверь.

Бармен испуганно втянул голову в плечи, переступил с ноги на ногу:

— Сэр, я всего лишь бармен.

— И все-таки?

— Этим делом занимается сам хозяин.

— Я жду, Боб, — в голосе капитана прорезались металлические нотки.

Бармен подозрительно огляделся, чуть заметно кивнул.

— Я так и думал, — весело заметил капитан. — Ну и как были его успехи на этом поприще?

— Не знаю, сэр. В этом бизнесе хозяин свидетелей не признает.

— Придется потолковать с ним. Где хозяин?

— У себя в кабинете. До обеда обычно просматривает счета и бумаги.

— Тогда, Боб, до встречи. Счастливо оставаться…

Капитан залпом выпил вторую порцию виски, щелчком отправил стакан в противоположный угол стойки, развернулся ко мне:

— Закругляйся, дружище. Навестим старую крысу, покуда она не сбежала из норы.

Кабинет хозяина располагался на втором этаже. Не обращая внимания на секретаршу в приемной, которая заявила, что мистер Хелвиг до обеда не принимает, мы с капитаном прошли в кабинет. Хлопнула закрывшаяся за нами дверь, сидевший возле окна за массивным письменным столом мужчина поднял глаза от разложенных перед ним бумаг. Полный, с небольшой лысиной, с заметно обрюзгшим лицом. Мельком скользнул по нас взглядом, остановил глаза на появившейся в дверях вслед за нами секретарше.

— В чем дело, Грета? — проскрипел мужчина.

— Я не виновата, сэр. Я сказала, что вы заняты… Они прошли сами, — чуть не плача, оправдывалась та.

— Прошу объясниться, господа, — словно кнутом щелкнул хозяин.

Резкость относилась к нам. Тон вызывающий, не сулящий ничего хорошего, глаза полны неприязни. Капитан подошел к креслу возле стола, уселся без приглашения, забросил рогу за ногу.

— Мистер Хелвиг, — голос моего шефа был невозмутим и строг, — нас предупредили, что вы заняты, однако у нас к вам дело, не терпящее отлагательств.

— Всему свое время. К тому же я не имею чести знать вас.

Капитан усмехнулся, запустил руку во внутренний карман пиджака.

— Не валяй дурака, приятель, меня наверняка знаешь. Но если хочешь, представлюсь официально. Прошу. — С этими словами капитан сунул под нос Хелвигу удостоверение. — Старший следователь военной контрразведки капитан Коллинз. У меня к тебе дело.

— Грета, оставьте нас.

От хозяина заведения по-прежнему тянуло холодом и недоброжелательностью.

— К вашим услугам, капитан, — выдохнул Хелвиг, когда за секретаршей закрылась дверь.

— Твоим гостеприимством частенько пользовался интересующий меня человек. Илтон Хейс, сержант Илтон Хейс. Фамилия ничего не говорит? Верю. Вот его фотография.

Капитан положил перед Хелвигом крупное фото, однако тот, даже не взглянув, отодвинул снимок небрежным движением.

— Я руковожу делом и не могу помнить всех своих клиентов. Здесь ежедневно толчется чуть ли не полгорода.

— Я не о баре, а имею в виду твой игорный дом. — Капитан пристукнул ладонью по столу. — В нем клиенты избранные, все свои, так что ты должен хорошо знать и помнить каждого.

Лицо Хелвига не изменилось, голос звучал как и раньше — спокойно, бесстрастно.

— Не понимаю, о чем вы, капитан.

— Я? О тайном игорном доме, для маскировки которого ты и держишь бар. Желаешь, могу раскрыть эту тему подробнее.

— Сэр, это недоразумение, вы что-то путаете.

Капитан поморщился, поправил узел галстука. На лице появилось выражение скуки, голос зазвучал с ленцой:

— Мы с тобой взрослые люди, и каждый в своем деле не новичок. Выслушай меня внимательно и постарайся правильно понять. Меня, следователя контрразведки, крайне интересует вопрос, ответ на который можешь дать лишь ты, содержатель тайного игорного притона. Твой ответ имеет для меня первостепенное значение, а поэтому я вырву его из тебя любой ценой. Например, так… Если я не удовлетворю свое любопытство сейчас в этой комнате, прикажу сию же минуту доставить тебя к нам в отдел, «пристегну» к делу убитых наших парней, и вечером мои сотрудники сделают здесь обыск и накроют, якобы случайно, всю вашу картежную компанию. Тогда местная полиция, хотя среди ее чинов у тебя немало приятелей, будет вынуждена заняться обнаруженным притоном, тем более что ты приторговываешь и «травкой». Поскольку первыми в притон сунем нос мы и все обнаруженное официально оформим, твоим дружкам из полиции уже не удастся ничего ни утаить, ни фальсифицировать, потому что дело будет сделано практически без них и так, как распоряжусь я.

Это один из путей — самый простой и безошибочный. Результат? Ты теряешь бизнес и свободу, я — время. — Хелвиг хотел что-то сказать, но капитан остановил его. — Да-да, только время. Ты работаешь не один, и после тебя я займусь твоими дружками-компаньонами. Расправа с тобой заставит их быть со мной сговорчивее, и уже от них я узнаю все о сержанте. Считаю, что в описанной ситуации проигравшей стороной будешь только ты… Но есть и другой вариант. Ты отвечаешь на интересующие меня вопросы, и мы мило прощаемся. Я не полицейский, не налоговый инспектор, и твой способ делать деньги меня не волнует. Итак, мистер Хелвиг, какой из названных мной путей вам больше нравится? — прищурился капитан.

— Что вас интересует? — выдавил хозяин.

— Выигрывал, или проигрывал Илтон Хейс? Сколько? Если проигрывал, как расплачивался — в долг или наличными?

— Играл парень скверно… по сравнению с профессионалами. Тем более что всегда поднимался в игорный зал, будучи уже навеселе. За восемь вечеров он оставил около шести тысяч долларов, точнее, пять восемьсот. Что касается проигрышей, у меня рассчитываются только наличными.

— Вот и все, что я хотел узнать.

Капитан встал, одернул на коленях брюки, взял со стола и сунул в карман фотографию.

— Счастливо оставаться, приятель…

В отделе нас поджидал лейтенант Стерлинг. Он прошел вместе с нами в кабинет, устало опустился на стул.

— Капитан, могу тебя порадовать. Все три раза, будучи в увольнении, Поль Мартин заходил в контору по торговле недвижимостью. Интересовался небольшой фермой во Флориде стоимостью триста — четыреста тысяч, хотёл приобрести якобы для матери. В конторе свой закон: контрагент обязан внести десятипроцентный залог в счет стоимости будущей покупки. Мартин внес в кассу сорок тысяч.

Крис щелкнул замками кейса-«дипломата», положил перед капитаном бумаги.

— Протокол опознания Мартина по фотографии, допросы главы конторы и агента, непосредственно имевшего дело с Полем. А это копия чека на сорок тысяч долларов.

Капитан рассеянно перебрал документы, сунул в свою папку.

— Значит, установлено, что все три покойничка не испытывали при жизни нужды в деньгах. Возможно, это обстоятельство и стало причиной их гибели. Откуда у них деньги? И в таком количестве? Не в этом ли секрет всей истории?

Я собирался почистить перед сном зубы, но в дверь моего гостиничного номера постучали. На пороге стояли капитан с лейтенантом Стерлингом.

— Не спишь? — поинтересовался капитан.

— Я редко ложусь раньше двенадцати.

— Тогда одевайся и прихвати на всякий случай пушку.

Капитан говорил быстро, в- движениях чувствовалась нервозность. Завязать галстук, набросить на плечи пиджак и прицепить к поясу полукобуру с пистолетом— дело нескольких секунд. Через минуту мы сидели в поджидавшей нас на улице дежурной машине. Был первый час ночи, мы мчались в темноте как одержимые. Капитан с лейтенантом молчали. Я с рас-опросами не лез: знал, что получу необходимые сведения не раньше, чем это сочтут нужным сделать они сами.

— Через пять минут будем на Дубовой, — обернулся сержант-водитель.

Капитан глянул на часы, потом на меня.

— Двадцать пять минут назад в полицейский участок позвонила некая мисс Чарлстон и сообщила, что возле ее дома — по Дубовой, сорок пять, — стреляли. Через восемь минут по этому адресу уже находился полицейский патруль, обнаруживший на мостовой смертельно раненного солдата. Тринадцать минут назад об этом стало известно у нас в отделе, еще через три — меня вытащили из постели, а я решил прихватить и тебя. Фокус в том, что потерпевший — капрал «зеленых беретов» Джон Беннет, проходящий службу в той же роте и взводе, что и трое убитых. Бедняга в тяжелом состоянии, полицейские немедленно вызвали к нему «скорую помощь». На месте преступления уже работает наша дежурная опергруппа.

— Дубовая, сорок пять, — сообщил шофер.

Мог бы и не говорить. Улица возле дома сорок пять ярко освещалась фарами полицейских машин, на тротуаре толпились любопытные, сновали люди в форме и штатском. Капитан сразу направился к врачу, склонившемуся над пострадавшим.

— Выживет?

— Четыре пули в животе. Ему нужен не я, а священник.

— Совсем плох?

— Не протянуть больше двух-трех минут.

Капитан опустился возле раненого на колено, я последовал его примеру. Капрал лежал на боку, подогнув под себя левую руку. Глаза закрыты, тяжелое, с хрипом дыхание, при каждом выдохе на губах пузырилась кровавая пена. Капитан тряхнул умирающего за плечо. Глаза капрала медленно открылись, немигающий взгляд уставился на контрразведчика.

— Я — следователь… найду твоего убийцу. Вспомни, как все произошло… кто стрелял, откуда, — быстро и отчетливо заговорил капитан в самое ухо лежащему.

Раненый захрипел, хотел что-то сказать, на губах выступила пена, и он зашелся в глухом кашле. Кашель клокотал в груди, рвался наружу, гнал через рот хлопья красноватой слюны. Лицо капрала побагровело, веки смежились. Однако капитан продолжал трясти умирающего за плечо.

— Я — следователь… хочу тебе помочь. Вспомни, кто и откуда стрелял… может, ты видел его. Говори, быстрей.

Беннет снова открыл глаза, на этот раз в них блеснула искра разума.

— Это он… я догадывался, что это он. Нас оставалось двое… но он подстерег и меня.

Признание стоило умирающему неимоверных усилий, в углах губ снова появилась пена, глаза стали закрываться. Капитан рывком потянул Беннета на себя.

— Кто он?.. Кто? С кем вас оставалось двое?

— Это он… сержант Ларри Фишер. Нас оставалось двое… теперь один… Но Ларри подкараулит и его.

Раненый дернулся, будто внезапно поперхнулся, глаза остановились, голова откинулась назад.

— Кто остался один? Кто? — возбужденно спрашивал капитан, словно надеясь на чудо, не отдавая себе отчета, что задает вопросы уже не человеку.

— Не трудитесь, капитан, Беннет мертв, — сухо проговорил врач. — Вы доконали его. Варварство! Отравить ему последние мгновения жизни!

Капитан встал, провел рукой по лицу, тряхнул головой. Зло усмехнулся и, раздув ноздри, повернулся к врачу:

— Послушайте, любезный, вы — лекарь, я — следователь. Для вас он — пациент, для меня — свидетель, от которого я обязан получить необходимые сведения. Так что каждый из нас выполнял свой долг.

Капитан кивком головы подозвал лейтенанта:

— Займешься осмотром места преступления. Ты, стажер, — повернулся он ко мне, — оставайся с ним, лучшей практики не придумаешь. Осмотр места преступления военной контрразведкой — это нечто! Такого не увидишь ни в полиции, ни в прокуратуре, ни в ФБР. А я отправлюсь в отдел и наведу справки об этом Ларри Фишере.

В отдел я и лейтенант приехали утром. За ночь мы не сомкнули глаз ни на минуту и потрудились неплохо: тщательно осмотрели место преступления, выявили и допросили возможных свидетелей, назначили все мало-мальские нужные экспертизы. И все-таки работа не доставила удовольствия — ее результативность оказалась равной нулю. Происшедшее точно повторяло предшествующие убийства: ночные выстрелы, звонок в полицию, труп на мостовой… и ни одного толкового свидетеля, ни следа, оставленного преступником. Баллистическая экспертиза пуль, извлеченных из тела убитого, подтвердила, что все они выпущены из того же кольта одиннадцатого года, что и пули, поразившие трех предшественников Беннета. Сам капрал, со слов товарищей и ротного начальства, был веселым, покладистым парнем, врагов не имел, в чем-либо предосудительном замечен не был. Любил выпить, но знал меру и бражничал только на свои кровные, личные расходы не выходили за пределы его армейского жалованья.

Капитан внимательно выслушал наши сообщения. Не сказав ни слова, достал из сейфа несколько документов, протянул нам. Лейтенант взял верхний, я заглянул через его плечо. Это был бланк оперативно-розыскного формуляра на сержанта Ларри Фишера: год рождения, место призыва, сведения о родителях, принадлежность к политическим партиям и всевозможным общественным организация, круг интересов. Стандартные вопросы и столь же стандартные ответы… И вдруг я замер: в графе «Место пребывания в настоящее время» стояло — «Пропал без вести». Из следующего документа значилось, что сержант пропал без вести во время боевых действий в составе экспедиционного корпуса во Вьетнаме, а из примечания следовало, что без вести пропавшим он является согласно постановлению старшего следователя военной контрразведки укрепрайона № 11 майора Шелдона.

— Если не ошибаюсь, подобные постановления обычно выносятся армейским командованием. Наш же брат делает это в исключительных случаях, когда на руках имелось дело либо материал на данного субъекта, — Крис оторвался от документов и посмотрел на капитана.

— Совершенно верно, — согласился тот. — На мой запрос центральная картотека ответила, что сержант Фишер в свое время проходил по одному скандальному делу, но поскольку оно не закончено, а приостановлено, то находится не в архиве, а у майора Шелдона, возбудившего его. Сам же майор сидит во Вьетнаме в какой-то дыре рядом с передовой и с ним нет связи по ВЧ. Получение интересующего нас дела по обычным каналам потребует нескольких суток, а нам дорога каждая минута. У меня не выходят из головы слова Беннета перед кончиной, что сержант Фишер обязательно должен добраться еще к кому-то. А что это значит, мы уже хорошо знаем.

Капитан встал из-за стола, остановился против меня.

— В Азии еще не бывал?

— Не приходилось, сэр.

— Значит, побываешь. Сегодня вечером самолет-транспортник с соседней авиабазы отправляет пополнение во Вьетнам. Захватят и нас с тобой. Ну а тебе, лейтенант, придется попотеть здесь. Беннет перед смертью не успел сообщить, кто следующий в очереди на тот свет, а поэтому я рекомендовал командиру «зеленых беретов» не выпускать никого из своих питомцев в город до моего распоряжения. Что дальше? Подскажут результаты нашей поездки и твоя работа здесь.

— Послушай, капитан, — торопливо забормотал лейтенант, все еще просматривавший положенные шефом на стол документы. — У этого Ларри значится последним место службы форт «Три сестры» из укреп-района номер одиннадцать. А ведь там…

— Дислоцировался во время боевых действий и был переброшен к нам в Штаты на переформирование батальон, в котором служили и четверо убитых, — в тон ему договорил капитан. — Как раз поэтому я и настоял перед руководством о командировке.

КАПИТАН

Майор Шелдон невысокий, крепко сбитый парень с черными, коротко стриженными волосами, плотно сжатыми губами и квадратным подбородком; небольшие прищуренные глаза линяло-зеленоватого цвета прячутся под начисто выгоревшими бровями и смотрят мимо нас. На майоре полевая офицерская форма с расстегнутой на все пуговицы «тропической» рубашкой.

При нашем появлении Шелдон встает, небрежно бросает руку к виску и тут же указывает на два бамбуковых кресла, подпирающих стены.

— Присаживайтесь. Придвигайте к себе вентилятор. Я к жаре привык, а новеньким пропеллер немного помогает. Или вы, капитан, в этих местах не новичок?

— Именно здесь — впервые. Два года назад тянул лямку миль восемьдесят южнее.

— Разница не так уж велика, — усмехается майор. — Понравилось здесь, в джунглях? Решил снова навестить этот райский уголок? А впрочем, почему бы и нет: смена обстановки, новые впечатления, экзотика. Другие за подобное удовольствие деньги платят, а вам со стажером вояж не стоил и цента. Разве плохо?

— Отлично, майор. Но будет еще лучше, если ты нас угостишь, а заодно и поможешь.

Майор медленно поворачивает голову в мою сторону, с неприкрытым любопытством бесцеремонно обводит взглядом с ног до головы, его губы вздрагивают в чуть заметной усмешке. Протянув руку, открывает холодильник, достает оттуда несколько банок с пивом.

— Предупреждаю сразу — пиво на любителя, — говорит он. — Производство местное — чуть ли не пополам с клубничным сиропом.

— Осилим, — ободряю я, разглядывая красочную этикетку.

Майор расцветает.

— В этом и заключается долг истинного офицера: смело пить всякую дрянь и не роптать. Ваше здоровье, ребята.

Откупорив банку с пивом, Шелдон пьет прямо из жестянки. Опорожнив, ставит ее рядом с вентилятором.

— Капитан, ты все утро торчал в архиве и выучил дело наизусть от корки до корки, знаешь его сейчас лучше, чем я. Или тебе что-то не понравилось? Идеальное дело: все доказано, аргументировано, все возможные версии отработаны, концы сходятся с концами, свидетельские показания чуть ли не идентичны и расходятся лишь в деталях. Учтены все замечания и пожелания моего начальства и всевозможных кураторов, национальная галерея фотоснимков и схем, куча экспертиз. Шедевр следственной практики, а не дело, раскрученное в полевых условиях!

Майор прав, я провел утром действительно несколько часов в архиве их отдела и видел интересующие меня материалы: ни сучка ни задоринки, на самом деле образец следственной практики.

Но я сам следователь и прекрасно знаю, почему и как появляются «стерильные» дела. Чаще всего такова судьба преступлений, раскрыть которые невозможно. В таких материалах любят копаться разные инспектирующие и проверяющие, выискивая в каждом действии подчиненных ошибки и просчеты, поэтому всякий опытный следователь, едва почувствовав аромат «дохлого дела», сразу же принимает меры, чтобы отвести от себя грозящие со стороны начальства неприятности. Применяются все доступные в данной ситуации средства: от элементарной подтасовки фактов и свидетельских показаний до сокрытия собственных грубейших ошибок, которые, возможно, и привели к провалу расследования. Подобными вещами иногда грешил и я. А что делать? Кому хочется предстать болваном в глазах начальства и выслушивать колкости о своей профессиональной непригодности?

— Майор, я внимательно ознакомился с делом. Сработано неплохо… Полная гарантия от гнева начальства. Но мне, такому же следователю, как ты, нужна не отлично подготовленная отчетность, а правда. И вот почему. Преступление, заставившее нас здесь встретиться, в чем-то соприкасается с тем, которое в свое время доставило столько неприятностей тебе. Возможно, они даже связаны между собой. Если ты сейчас захочешь мне помочь и выложишь все, что знаешь о случившемся здесь преступлении, начистоту и без утайки, может, нам удастся сообща сдвинуть с мертвой точки и твое нераскрытое дело.

Я замолкаю, подхожу к ведру с водой в углу кабинета, смачиваю ладони, протираю лицо и шею. Майор с улыбкой наблюдает, откидывается на спинку кресла, лицо его принимает серьезное выражение.

— Отлично, поговорим начистоту. Но учти, результат нашей беседы будет зависеть и от твоей откровенности. Не мог же ты прилететь из-за пустяка? Выходит, вас солидно припекло… там, в Штатах. Итак, первое слово за тобой. Что тебя в моем деле интересует конкретно? Почему считаешь, что наши расследования связаны?

— Объясняю. В небольшом гарнизоне за неделю четыре убийства, потерпевшие — солдаты взвода «зеленые береты», прибывшие на родину из вашего ук-репрайона. Все убиты при схожих обстоятельствах, из одного кольта. Выходов — ни на кого, следов — никаких, но… Первое: один из солдат перед смертью сообщил, что их убийца — сержант Ларри Фишер. Второе: трое убитых — четвертого мы еще не успели проверить— жили не по средствам, деньги для них ничего не значили. Если нужны детали, жду вопросов.

Шелдон, похоже, в прострации: глаза смотрят куда-то в угол, пальцы правой руки поглаживают подбородок. Я стираю пот.

— Необходимо узнать, что стояло между сержантом Ларри Фишером и четырьмя погибшими. Возможно, в Штатах произошла лишь развязка истории, начало которой следует искать здесь.

— Ларри Фишер, — задумчиво произносит майор, доставая из кармана пачку сигарет. — Я не сомневался, что еще встречусь с этим подонком. И не ошибся. — Шелдон закуривает, складывает руки на груди. — Ты правильно подметил, капитан, что виденное тобой в нашем архиве — это подобие дела, всего лишь подборка материалов, оправдывающих бессилие следствия в поисках преступников… А может, нежелание искать их там, где они есть? Запомни эти слова хорошенько. Теперь слушай, как все обстояло на самом деле.

В нашем укрепрайоне дислоцирован пехотный полк со средствами усиления и поддержки, а также отдельные подразделения, придаваемые ему во временное подчинение. Части разбросаны в радиусе десяти миль, штаб находится в нашей деревушке. Жалованье батальонам выплачивается в разное время, деньги доставляют в места дислокации частей в сейфе серийного штабного бронетранспортера в сопровождении представителя финчасти и вооруженной охраны. Так здесь заведено с самого начала и повторялось из месяца в месяц.

В тот день БТР с кассой выехал из штаба полка в девять утра, деньги требовалось доставить в батальон, расквартированный в шести милях от деревушки. На поездку всегда уходило минут пятнадцать, о выезде машины, как обычно, сообщили в штаб батальона. Через полчаса оттуда поступил запрос — отправлены ли деньги, через пятнадцать минут запрос повторился. В воздух подняли патрульный вертолет и обнаружили БТР на дороге в двух милях от пункта назначения. Приземлившийся экипаж был ошеломлен: дверь БТР открыта, сейф пуст, в машине и на обочине трупы сопровождающих: лейтенанта из финчасти, кассира и двух караульных. Все были заколоты, в луже крови валялся штык от русского автомата. Не нашли лишь одного — водителя БТР сержанта Ларри Фишера. След преступников был обработан химикалиями, собаки его не взяли. Следствие, возглавленное мной, ничего не дало: преступники, деньги, Фишер обнаружены не были.

Теперь о следствии. Как всегда, сосредоточились на «кто» и «как». «Почему» отпало сразу — кругленькая сумма, похищенная из кассы, говорила сама за себя. «Как» пока отходило на второй план: машину остановили, конвой бесшумно уничтожили, сейф открыли ключом, взятым у убитого лейтенанта. Оставалось самое важное: кто мог это сделать? Помнишь вывод следствия?

— Нападение — результат действий просочившейся группы противника. Бронетранспортер на пустынной утренней дороге — легкая добыча. Ну а деньги взяли лишь потому, что они там оказались, самоцелью грабеж не был.

— Да, капитан, я тогда извел немало бумаги и проявил чудеса изобретательности, чтобы аргументировать эту версию. Я свалил в кучу все: что предшествующей ночью двое крестьян из соседней деревни сбежали к «чарли», что и до этого было несколько попыток со стороны мелких групп противника проникнуть за линию наших сторожевых постов, обыграл я и найденный на месте нападения русский штык. Но основным козырем было следующее: в это время ни на самой дороге, ни вообще в данном районе не могло находиться никого, кто имел бы хоть малейшее отношение к армии Штатов. Ну а кто в действительности были нападавшие — партизаны или местные жители, — значения не имело: мы всюду лепили один ярлык — Вьетконг.

— Извини, майор, — вопрос. Мог ли кто-нибудь на самом деле находиться в это время возле дороги? Я имею в виду из своих. Отдельные солдаты, группы? По личным делам, по служебным?

— В том и дело, что нет. Я сейчас обрисую здешнюю обстановку. Через шестьдесят миль уже хошиминовский Вьетнам, территории от нас и до границы объявлены зоной свободного огня. Поясняю: каждый наш солдат имеет не только право, но и прямой приказ стрелять во все живое, что на указанных площадях дышит или передвигается. И парни это делают: кто с удовольствием, кто в силу необходимости — каждый хочет жить и считает, что лучше выпустить сотню пуль в другого, чем заработать хоть одну самому. В результате по соседству с нашими укрепрайонами боятся появляться не только люди, но даже звери и птицы.

Для обеспечения боевых операций войска имеют несколько опорных пунктов, по сути дела, пятачки безопасности. Здесь размещаются штабы, базы снабжения, медицинские пункты, резервы, отдыхают солдаты после боев. Чтобы обеспечить относительную безопасность этих пятачков, мы используем все: сигнализацию, минные поля, пулеметные засады, снайперские секреты, сторожевые посты, проволочные заграждения, мины-ловушки, фугасы-сюрпризы. Укрепрайон номер одиннадцать существует уже четыре года, так что служба здесь налажена отлично.

Жизнь внутри опорных пунктов сосредоточена в деревушках, которых у нас три. Вход и выход с их территории разрешен лишь днем и только по специальным пропускам, положение распространяется как на военнослужащих, так и на местных жителей. С девяти вечера и до семи утра — комендантский час. О том, что ночью деревушки тщательно охраняются, нечего и говорить. Так вот, капитан, в тот день до девяти утра за пределы населенных пунктов не было выпущено ни одного человека, ни одной машины, кроме злосчастного БТР с денежным ящиком. Больше того, в восемь часов в частях по распорядку дня — завтрак, а поэтому все люди на виду. Так что нападение на кассу из самого укрепрайона в данной ситуации крайне и крайне маловероятно.

— А люди из охраны укрепрайона?

— В семь утра снимаются подчаски и наполовину сокращается личный состав постов и засад. На них остается самое большее по три человека. Каждую минуту их может проверить лично или по телефону или рации дежурный офицер, так что один из них должен обязательно оставаться на месте. Значит, для нападения остаются двое. Пара с ножами против БТР с крупнокалиберным пулеметом и четырех сопровождающих, не считая водителя, с карабинами или пистолетами? Неправдоподобно. Однако на всякий случай я приказал обыскать всех патрульных, допросить, дал понюхать их собаке-ищейке, бравшей след у БТР. Результата никакого… если не считать, что кое-кто смотрел на меня как на помешанного.

— А если Фишер? — осторожно спрашиваю я.

— Один? Уничтожил четверых? Верится с трудом. Но, предположим, он. Тогда откуда деньги у четверых покойничков и почему Фишер решил с ними расправиться? Логика хромает на обе ноги.

— Но должна же существовать связь между всем этим?

— Думаю, должна. Постараемся ее нащупать. Для начала, капитан, преподнесу один фактик. Он не нашел отражения в деле, однако сейчас поможет нам кое-что прояснить.

Майор берет со стола вентилятор, подносит к лицу. Сильная струя воздуха заставляет его прикрыть глаза, поднимает дыбом короткие волосы. В комнате висит духота, мои брюки и рубашка прилипают к телу, я ощущаю, как по спине течет липкий ручеек. Но вот Шелдон ставит вентилятор на место, поправляет волосы, стряхивает в пепельницу сигаретный пепел.

— Только что в нескольких словах я обрисовал систему охраны опорных пунктов. Но существуют еще так называемые «окна». Это такие же караульные посты, но круглосуточные, тщательно замаскированные, солдат на них не сменяют по нескольку суток. Службу на указанных постах несут солдаты спецподразделений, те, на кого можно целиком положиться. В этих «окнах» происходят встречи сотрудников нашей разведки и контрразведки с агентурой, через них уходят в тыл Вьетконгу разведывательные и диверсионные группы. Словом, через них осуществляется все то, что должно оставаться тайной не только для противника и местного населения, но и для большинства своих. На участке нашего укрепрайона таких «окон» обычно пять-шесть, знает о них лишь строго ограниченное число лиц, после двух-трехкратного использования пост переносится в другое место… В интересующий нас день не вышло на плановую связь одно из этих «окон». В целях маскировки, из-за боязни вражеских снайперов личная связь с ними поддерживается только ночью. Так поступили и на этот раз. Прибывшая контрольная группа обнаружила на посту лишь трупы — все трое караульных были вырезаны. Как установила экспертиза, смерть наступила за полтора-два часа до нападения на бронетранспортер с деньгами. Каких-либо следов, могущих свидетельствовать о числе или национальной принадлежности напавших на пост, отыскать не удалось.

— Выходит, «чарли» действительно могли напасть на машину?

— Только теоретически, капитан, — отвечает майор. — И вот почему. «Чарли» никоим образом не могли уничтожить это «окно». Представь себе картину: железобетонный колпак, выступающий из земли на два фута, тщательно замаскированный под пригорок, в него ведет единственная бронированная дверь, тоже замаскированная и открывающаяся лишь изнутри. Караульным строжайше запрещено выходить наружу, да это и ни к чему — все необходимое внутри, а вокруг только болота плюс шанс угодить под пулю снайпера. Трясина нашпигована минами-ловушками, работает система звуковой и световой сигнализации, сквозь зону контроля сигнализацией ведет единственная тропинка, известная лишь караульным и тем, кому это необходимо. Тропинка также заминирована, ее можно в любой момент поднять в воздух: стоит только нажать в бункере на кнопку управления. Все подступы к посту — под огнем пулемета, установленного в колпаке. Поставь себя на место «чарли», капитан! Чтобы приблизиться к бункеру, необходимо незаметно преодолеть минное поле и россыпь хитроумных ловушек, а затем еще проникнуть в бункер сквозь сталь и бетон, чтобы вырезать гарнизон. Обрати внимание: не просто уничтожить, а сделать это без всякого шума. Уверен, «чарли» подобное не под силу… если, конечно, им не помогли местные болотные духи, — усмехается майор.

— А если… — начинаю я, но Шелдон не дает договорить.

— Повторяю, в ту ночь и утро из расположения населенных пунктов не выходил никто. Кстати, все «окна» приспособлены к круговой обороне и с тыла защищены так же, как с фронта. Плюс инструкция: не пускать внутрь никого из посторонних, а в случае чего-либо подозрительного сразу сообщать по телефону или рации в караульное помещение. При осмотре сигнализация «окна» оказалась исправна, минное поле в порядке, телефон и рация действовали нормально. Лишь дверь нараспашку, и внутри три трупа.

— Почему этот факт не упоминается в материалах следствия?

— Начальство решило, что данный эпизод к нападению на транспорт с деньгами не имеет ни малейшего отношения. Я, мол, по причине глупости, неумению или нежеланию работать хочу запутать дело. В конце концов случай с «окном» из материалов расследования был выделен и передан в отдельное производство. Я сопротивлялся — безуспешно: начальство всегда умнее и действует непогрешимо.

Майор мне нравится все больше, а поэтому я нисколько не собираюсь хитрить или осторожничать:

— А твое мнение?

Шелдон весело щурится:

— Упомянутое мной «окно» обслуживало только «зеленых беретов», они же несли в нем и караульную службу. В то время в укрепрайоне дислоцировалось и, следовательно, пользовалось «окном» лишь одно их подразделение — батальон, в котором служили твои четыре миллионера. Делай вывод сам.

— Минуту, майор. — Я нащупываю свой кейс-«дипломат», поднимаю на колени. На ощупь щелкаю замками, кладу на стол листы бумаги, соединенные скрепкой. — Собираясь сюда, я приказал сделать выписки из журнала боевых действий батальона. Я думал, мне могут пригодиться данные о времени пребывания четверых убитых в укрепрайоне, теперь же, по всей видимости, мне понадобятся совершенно другие сведения. Однако ключ к ним тоже здесь, — киваю я на выписки. — Знакомясь утром с материалами твоего расследования, я заглянул и в собственные бумаги. Меня ждало разочарование: во время нападения на денежный транспорт взвод, в котором служили потерпевшие, в полном составе осуществлял акцию на «тропе Хо Ши Мина». Он ушел за трое суток до налета, вернулся через шестеро. Но после твоего фактика, майор, эта деталь становится уже весьма занятной.

Шелдон лениво придвигает к себе мои выписки, несколько минут сосредоточенно изучает. Зевнув, с улыбкой смотрит на меня.

— Считай, что нам повезло. Уверен, в Штатах ты допрашивал командиров этих парней. Не знаю, чем порадовали тебя другие, но их взводный сказал тебе мало. А ведь как раз он мог сообщить следствию самое интересное — из всех офицеров батальона он к солдатам ближе всего.

Майор абсолютно прав. Действительно, мне пришлось изрядно повозиться со взводным убитых, молоденьким вторым лейтенантом. Но ничего стоящего из него вытянуть не удалось: на должность только что назначен, поэтому не знает о подчиненных почти ничего.

— В твоих бумагах указано, что в то время потерпевшие служили под командованием лейтенанта Бартока, а я неплохо знаю этого кретина. Когда батальон отправляли на отдых домой, он нацарапал рапорт с просьбой оставить его снова здесь. Ему, естественно, пошли навстречу, а поскольку подобные поступки всячески поощряются, его из вторых лейтенантов произвели в первые и вскоре вместо взвода дали роту. Хитер, сволочь: при его тупости получил бы роту лет через десять, а о капитанских пластинах мог бы мечтать при увольнении в запас… сейчас же на капитанской должности и метит в начальники штаба батальона. Говорю для того, чтобы ты немного представил себе эту личность, потому что сейчас Барток выходит на первый план. Не так ли?.. Теперешний батальон Бартока расположен в нашем укрепрайоне и дислоцируется почти по соседству, в двадцати минутах лету. Хочешь, сгоняю за ним дежурный вертолет? Тебе, наверное, сразу захотелось с ним встретиться?

Майор действительно отличный парень.

— Сколько ждать?

Шелдон на мгновение задумывается.

— Час в общей сложности на дорогу. Полчаса на розыски и сборы этого болвана. Получается не так уж много. — Майор снимает трубку телефона, набирает номер. — Сержант, соедините меня с фортом номер восемь. Пусть немедленно найдут и вызовут к дежурному по батальону лейтенанта Бартока. Когда он будет на связи, соедините меня с ним.

— Ты уверен, что он может помочь? — интересуюсь я. — Прошло столько времени. А об умственных способностях бывшего командира потерпевших ты, как я понимаю, не особенно высокого мнения.

— В случае с Бартоком ни время, ни его полудебильность не помеха. Как большинство посредственностей, он считает себя великим талантом… в применении к армейским условиям, мнит себя непревзойденным стратегом, непризнанным, конечно. Пишет мемуары, разрабатывает рекомендации гарантированного разгрома желтых. Стыдоба!

Зазвонил радиотелефон служебной связи, майор поднял трубку.

— Первый лейтенант Барток? Майор Шелдон из контрразведки. Не волнуйся, ничего не произошло, просто просьба. Понимаешь, сейчас в отделе инспектирующий из Штатов, интересуется нашими успехами по нарушению коммуникаций между Севером и Югом. Сам знаешь: обобщение опыта, выводы, предложения. Хотел бы побеседовать с кем-нибудь из заслуженных офицеров, так сказать, с непосредственным участником боевых действий. Я назвал тебя. Думаю, встреча будет полезна и тебе. Кто он? Да так… капитан, а гонору хватит на генерала. Да ты сам знаешь этих тыловых крыс. Утри ему нос, старина! Жду через час.

Майор бросает трубку на рычаг, смотрит на часы.

— Гений прибудет через час с небольшим. Лично я предпочел бы провести это время на нашем пляже. Парни из технической роты от безделья вырыли неплохой пруд, привезли песка, натыкали тентов. Ну прямо Флорида или Гавайи! Одна из местных достопримечательностей, предмет зависти и подражания других укрепрайонов. Как смотришь на это предложение, капитан?

— Как всякая тыловая крыса, следую советам боевых офицеров. Шутка! А всерьез — полностью поддерживаю. Вперед, к воде!

— Чудесно. Слушать этого болвана мокрым от нота и трезвым — сущая пытка.

Мы едва успели вернуться с пляжа и сесть в кресла, как в дверь стучат и на пороге вырастает офицер в полевой форме «зеленых беретов». Красавец: рост не ниже шести футов с четвертью, в плечах косая сажень, мужественное лицо, независимый взгляд.

— Первый лейтенант Барток, — представляется офицер, четко бросив ладонь к виску.

Он стоит в дверях, приняв строевую стойку и повернувшись лицом к майору, я и стажер — двое в штатском — для него попросту не существуем.

— Познакомьтесь, лейтенант, это люди, о которых я вам говорил, — кивает на нас Шелдон.

Красавец соизволил окинуть нас взглядом: на лице пренебрежение, губы демонстративно кривятся при виде моих светлых брюк и белой рубашки с короткими рукавами.

— Первый лейтенант Барток, командир спецроты батальона «зеленые береты», — небрежно роняет он.

Я в ответ чуть заметно киваю и указываю на одно из пустых кресел.

— Присаживайтесь, лейтенант. Рад, что вы согласились встретиться со мной. Хотя догадываюсь, у вас и без меня масса важных дел.

Не ответив, Барток усаживается в кресло и снова поворачивается в сторону майора. Я чувствую, как во мне вскипает раздражение.

— Капитан, это офицер, которого я вам рекомендовал, — вступает в разговор Шелдон. — Барток уже три года в экспедиционном корпусе, на его личном счету около двух десятков рейдов по тылам противника. Благодаря таким людям мы в состоянии не только парировать удары Вьетконга, но и наносить ответные, иногда весьма чувствительные. Уверен, беседа с боевым офицером заставит вас взглянуть на интересующие вас вещи совершенно по-новому.

— Лейтенант, с удовольствием выслушаю вас, — вежливо произношу я. — Боевой опыт таких людей, как вы, должен стать достоянием всей армии, а не только отдельных подразделений.

Барток достает из принесенной с собой папки несколько блокнотов, раскрывает, кладет один перед собой. Откашлявшись, важно обводит присутствующих взглядом. Мы со стажером, естественно, разыгрываем преувеличенное внимание, даже майор, подперев подбородок рукой, с подчеркнутым ожиданием уставился в рот лейтенанту.

— Мой опыт добыт не в тиши столичных кабинетов с паркетными полами и полированной мебелью, а на поле боя, среди крови и стонов моих товарищей, в непролазной грязи джунглей.

Я едва сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться, — именно так начинается добрая половина фильмов министерства обороны, в которых прославляются подвиги доблестных «джи-ай».

— Прежде чем изложить собственные выводы и наблюдения, я хотел бы остановиться как на официальной доктрине применения спецподразделений на данном театре военных действий, так и на своих взглядах на это…

И начинается… Впервые встречаю человека, который с таким важным и торжественным видом несет ахинею. Я, офицер контрразведки, с действиями рейдовых диверсионных групп сталкивался лишь постольку-поскольку, так как их в основном курировали парни из разведки. Последнее время, попав в Штаты, к подобного рода деятельности я вообще не имел отношения. Но, слушая лейтенанта, заключаю, что азы тактики, которые другие постигли на курсантской скамье, до него дошли только здесь, в боях, когда он заплатил за них кровью своих солдат и заработал кучу неприятностей от начальства. Сейчас эти прописи он пытается выдать за некое божественное откровение.

Лейтенант заканчивает, облизав губы, победоносно смотрит на меня. По его мнению, тыловая крыса в результате его выступления сражена наповал. Почему не сделать человеку приятное, особенно если тебе это ничего не стоит, а пользу принести может? Некоторое время молчу, якобы все еще пребывая под впечатлением услышанного, потом осторожно замечаю:

— Ваши наблюдения весьма ценны, лейтенант. Уверен, часть ваших рекомендаций должна лечь в основу разрабатываемого нового наставления. Хотелось, чтобы высказанные вами положения вы подкрепили примерами из вашей боевой практики. Конкретные случаи воспринимаются нагляднее и легче усваиваются.

— Что вас именно интересует?

— В Штатах я знакомился с боевой деятельностью батальона, в котором вы служили прежде, и даже сделал кое-какие выписки. Часть из них касается действий взвода, которым вы тогда командовали. Вы не могли бы подробно восстановить ход какой-нибудь из операций того периода? Например, начатой пятого июля. Вы должны были нарушить партизанские коммуникации по доставке снаряжения с Севера. Вот выписки о той операции из журнала боевых действий вашего прежнего батальона.

— Капитан, не утруждайте себя, — высокомерие прямо-таки распирает Бартока. — Я веду свои записи, думаю, они нисколько не хуже ваших. — Лейтенант раскрывает другой блокнот, листает страницы. — Слушаю вас, капитан.

— Расскажите о роли сержантов при проведении операций в тылу врага. Сержанты — первые помощники офицера, и часто исход боевых действий зависит от их подготовки и сообразительности. В более узком смысле меня интересует тактический кругозор сержантов, плюсы и минусы в их подготовке по специальности. Возьмем, к примеру, сержанта Илтона Хейса. Что можете сказать о нем? Полностью ли Хейс соответствовал должности? Насколько надежен в бою? Что делал в обсуждаемой нами операции? Как справился с обязанностями? Не слишком много вопросов?

— О нет, капитан, — снисходительно улыбается Барток. — Я всегда уделял большое внимание сержантам… только на них и можно положиться в наших условиях. Большинство солдат — скрытые изменники или откровенные лентяи, им наплевать на честь нации и обязательства нашей родины перед свободным миром. Пока их не загонишь под пули, они готовы сутками спать, играть в карты, пьянствовать и трепаться о потаскушках. Только б не воевать, а исправно грести жалованье! Им наплевать на престиж страны!

— Каков этот сержант? — вмешивается в разговор Шелдон.

— Илтон Хейс? Обыкновенный сержант, каких тысячи: в меру пил, наравне со всеми волочился за юбками, не любил цветных. Аккуратно исполнял приказы, не философствовал, не разводил либеральную канитель. Тип младшего командира, какой необходим в джунглях.

— Какова была его роль в операции, начатой пятого июля? — напоминаю я. — Если можно — подробнее.

— Мы должны были обнаружить партизанские коммуникации с Севером и перерезать их. Моему взводу следовало выдвинуться в указанный район рядом с границей, разбиться на боевые группы и установить наблюдение за выделенными нам квадратами. В случае обнаружения транспортной артерии противника группа выходила на связь со мной и штабом батальона, в этот квадрат стягивался по моей команде весь взвод, а по сигналу штаба другие подразделения, участвующие в операции. Нетрудно догадаться, что подобные акции проводятся в строжайшей тайне. На поиск к границе уходила вся наша рота, остальные подразделения батальона в полной боевой готовности ждали от нас сведений и были готовы в любую минуту оказать нам помощь на вертолетах. Операция началась поздно вечером, уходили мы через «окно» повзводно. Первая ночь и дневка прошли без происшествий: мы еще находились в районе, контролируемом нашими мотопатрулями и авиацией. Однако на следующую ночь пришлось соблюдать все меры предосторожности — мы двигались уже по ничейной земле, где каждый миг могли встретить бродячую группу или разведку противника.

В головной дозор я направил сержанта Хейса, он отобрал четырех парней и ушел вперед. Хейс отличный парень, ротный ветеран, я ему полностью доверял. Не подвел Илтон меня и на этот раз: примерно через час по маршруту движения его дозора вспыхнула стрельба, взорвалось несколько гранат, и сержант сообщил по рации — наткнулись на «чарли». В таких случаях головной дозор принимает бой, а ядро, разбившись на предварительно составленные группы, самостоятельно движется порознь к заранее указанному пункту сбора. Так поступили и в тот раз. Пункт был недалеко, милях в пяти, все группы сумели оторваться от противника и прийти туда вовремя и без потерь. Все, кроме группы Хейса. Мы понимали, что дозору пришлось гораздо труднее, чем нам, поэтому оставили в условленном месте шифрованную записку и двинулись дальше. Группа Хейса смогла догнать нас лишь через трое суток. Сержант установил со мной связь на максимальной дальности своей рации, и я указал район, который он должен был взять под контроль.

Я взмахом руки останавливаю лейтенанта:

— Чем Хейс объяснил свое отсутствие?

— Ему на хвост сели «чарли». В подобных ситуациях дозорные могут выбрать любой маршрут, но только не на пункт сбора. Идти на встречу со своими имеешь право лишь в случае абсолютной уверенности, что не ведешь за собой противника.

— Как вы оцениваете действия группы Хейса с момента ее встречи с неприятелем?

— Сержант действовал безупречно. Своевременно обнаружив «чарли» и приняв бой, дал возможность ядру группы рассредоточиться и уклониться от встречи с противником. Когда же появилась возможность, Хейс снова присоединился к взводу.

— Сержант отсутствовал трое суток. Мог ли он за это время сообщить вам о своем местопребывании?

— Каждый взвод, направляясь во вражеский тыл, имеет четыре-пять полевых раций… ровно столько, на сколько самостоятельных групп он затем рассредоточится. Кроме этих радиосредств каждый участник операции обладает специальным радиоустройством для связи внутри группы, однако они маломощны и действуют на расстоянии до семи миль. Полевая рация в группе Хейса была повреждена пулями «чарли», и он остался лишь с этими устройствами. Так что установить со мной связь он мог лишь в пределах их радиуса действия, что и сделал, когда представилась возможность.

— Скажите, кто был вместе с ним в дозоре?

— Хейс взял с собой четверых из своего отделения: капралов Беннета и Шнайдера, рядовых Мартина и Финна. Отправляясь в дозор или на любое другое опасное задание, сержант вправе отбирать людей по собственному усмотрению. Так было и в тот раз.

— Наверное, им крепко досталось? Уходить трое суток от «чарли» — не пустяк.

— Ребята стреляные, вернулись без потерь. Никто даже не был ранен. Ну а рация не в счет.

— Случались ли в вашей практике случаи, чтобы отдельная группа так же, как дозор Хейса, отрывалась от основных сил на столь длительный срок?

— Конечно. Это война. Иногда вообще не удается собраться всем вместе, и тогда отбившаяся от своих группа примыкает к другим подразделениям либо возвращается в укрепрайон самостоятельно.

— Что в данном случае было легче и безопаснее для группы Хейса: искать встречи со взводом или вернуться обратно?

— Конечно второе, никто бы их не упрекнул. Но Хейс, отличный сержант и надежный товарищ, предпочел рисковать вместе со взводом.

— Еще вопрос. Не помните, через какое «окно» уходили в тот раз на задание?

— Хорошо помню. Это «окно» обслуживало только наш батальон, и службу тогда на нем несли парни из соседней роты. Им крепко не повезло: через пару дней «чарли» уничтожили их всех прямо в бункере.

— Неприятная история. Солдаты вашего взвода знали погибших в бункере?

— Естественно. В батальоне почти все солдаты знают друг друга, тем более в соседних ротах.

— Спасибо, лейтенант, — звучит голос Шелдона. — Не смеем больше задерживать. До свидания и желаем боевых успехов.

Майор, не обращая внимания на попытки лейтенанта сказать что-то еще, закрывает за ним дверь. Избавившись от гостя, Шелдон снова опускается в кресло, барабанит пальцами по столу.

— Капитан, у меня есть один сержант-земляк, тоже из «зеленых беретов». В этом районе уже четвертый год и знает его, как собственный карман. Он мог бы рассказать кое-что занятное об этом проклятом богом уголке… в частности, о дорогах, тропах и скорости движения по ним.

Майор прищуривается, с усмешкой смотрит на меня, я улыбаюсь в ответ. Только что окончившийся разговор с лейтенантом привел меня в отличное расположение духа.

— Майор, читаешь мои мысли! Еще в школе меня всегда привлекали задачи на расстояние, скорость, время. Это увлечение сохранилось до сих пор. Буду рад, если сержант поможет мне найти верный ответ.

Но я уже и без всяких расчетов не сомневаюсь, что группа Хейса, будучи предоставленной себе, вполне могла вернуться назад в укрепрайон и совершить нападение на денежный транспорт. И подсчеты с сержантом, Шелдоном и стажером доказывают, что пятерка предприимчивых «зеленых беретов» без особого труда могла это сделать… А раз так, мне, как следователю, остается сущий «пустяк»: с соблюдением всех процессуальных формальностей доказать не вызывающий у меня сомнения факт.

СТАЖЕР

На аэродроме нас встречал лейтенант Крис Стерлинг.

— Что новенького? — сразу спросил капитан, едва успев поздороваться с ним.

— Все сходится. Этот Беннет тоже сорил деньгами налево и направо.

— Отлично, Крис. Пока оставим мертвых в покое, у меня имеется на примете кое-кто из живых. Кстати, за время нашего отсутствия больше никто не отправился на тот свет? — встрепенулся шеф.

— Нет, капитан, — успокоил лейтенант. — Я сразу же передал командиру батальона твое распоряжение о запрещении увольнений в город, и командир его неукоснительно соблюдал.

— Сегодня же отмени распоряжение. И будет лучше, если наши доблестные воины будут проводить как можно больше времени вне расположения батальона.

— А что интересного привезли вы?

— В двух словах следующее… — И капитан кратко пересказал Крису все, что нам удалось узнать от Шелдона, Бартока и из архива.

— Ты думаешь?.. — не договорив, лейтенант замолчал и вопросительно глянул на шефа.

Тот неопределенно пожал плечами.

— Почему бы и нет? Чуть позже расскажу о некоторых забавных деталях этого дела. Не знаю, как их оценишь ты, но я делаю из них единственный вывод.

Машина остановилась возле здания нашего отдела, капитан и лейтенант стали подниматься по ступеням. Я последовал за ними, однако шеф придержал меня.

— Дружище, ты неплохо поработал. Можно отдохнуть, тем более что интересного в ближайшие дни не предвидится. Получаешь неделю отпуска. Отдыхай, развлекайся, можешь даже приударить за местной Монро. Сам был курсантом и помню, как мало у вашего брата свободного времени. Наработаться еще успеешь.

— Один вопрос, сэр?

Капитан утвердительно кивнул.

— Вы подозреваете в совершении преступления рядового Финна? Мне было бы интересно присутствовать на его допросе.

— Допроса не будет. Зачем его настораживать? У нас нет доказательств его вины, если не считать чисто умозрительных предположений. Сейчас нам нужен не Финн, а Ларри Фишер. Выйти на него можно только через Финна.

— Вы намерены превратить его в приманку для убийцы?

— Именно. Для этого лейтенант и его люди установят непрерывное наблюдение за Финном, узнают, куда и с кем он ходит в увольнение. Основное — под любым предлогом отсекать от Финна в городе приятелей, добиваясь, чтобы из увольнений он возвращался в одиночку. Однажды его подстережет Фишер, как до этого других, и мы возьмем сразу обоих. Вот и все… никакой романтики, будничная работа оперслужбы. А ты, стажер, отдыхай. Когда понадобишься, я тебя вызову. Счастливо!

Капитан улыбнулся, хлопнул меня по плечу. Крис помахал рукой, и оба исчезли за входной дверью.

Естественно, об отдыхе я не думал. Мысли были заняты одним: принять участие в операции. Желание капитана отстранить меня на время от надвигающихся событий я объяснял просто: предстояло задержание вооруженного преступника, который мог оказать ожесточенное сопротивление. На счету у Фишера уже четыре жертвы — может, и больше! — и добавление к их числу моей скромной персоны в судьбе убийцы ничего не меняло. Капитан же хотел оградить меня от шальной пули.

Но шеф не учел двух обстоятельств: моего возраста и того, что расследуемое им сейчас дело было моим первым. Всю ночь я не спал, а к утру решил: продолжу расследование самостоятельно. Пусть капитан со своими сотрудниками работают сами по себе, я же стану действовать один. Лезть под пули я не собирался, мешать или становиться капитану поперек пути также не входило в мои намерения. Просто я в одиночку буду делать то же, что и его люди: установлю наблюдение над Финном и постараюсь присутствовать при аресте Фишера. Я был уверен, что человек, подобный сержанту-убийце, просто и легко в руки не дастся, а поэтому еще неизвестно, не придется ли капитану сказать мне спасибо за своевременно полученную помощь.

В то же утро я взялся за осуществление своих намерений. Первым делом отправился к гарнизонной столовой, где завтракал батальон «зеленых беретов» и в офицерском зале которой питался я. Установить личность Финна не составило труда, в него ткнул первый же солдат. Финн оказался высоким смазливым блондином с пышной шевелюрой и блуждающей застенчивой улыбкой. Через несколько дней я знал его привычки и манеры, его приятелей и собутыльников, я установил, где проживает и когда встречается с Финном его подружка, а также бар, где он коротал время перед тем, как идти к ней на встречу.

В первое увольнение он отправился с тремя приятелями, во второе — с одним, в следующее с ним никого не было. Я знал, что это работа лейтенанта Стерлинга, и два-три раза замечал рядом с Финном парней из опергруппы. Однажды, выходя из бара вслед за Финном, я повстречал самого лейтенанта.

— Как дела, приятель? — весело приветствовал меня Крис.

— Прекрасно… заскочил расслабиться.

— И именно тогда, когда здесь Финн? — прищурился лейтенант. — И конечно, собираешься прогуляться по тому же маршруту, что и наш подопечный? — Крис хлопнул меня по плечу. — Эх, дал бы эту недельку отдыха капитан лучше мне — и погулял бы я. Пойми, все эти Финны и Фишеры тебе еще осточертеют.

Крис явно пребывал в благодушном настроении, от него попахивало виски. С самого начала практики у меня установились с ним неплохие отношения, и я, зная, что лейтенант под хмельком любит поболтать, решил рискнуть. Что, если воспользоваться его слабостью и направить разговор в нужное мне русло?

— Долго тянете с Фишером, — безразличным тоном произнес я. — Капитан обещал взять его через несколько дней, прошла неделя, а Фишера все нет.

Крис усмехнулся:

— Ошибаешься. Неделя прошла — верно, и Фишер у нас в кармане — тоже верно. — Лейтенант огляделся, достал две фотографии, протянул мне. — Вот он, рядышком гуляет, никуда ему теперь от нас не деться.

С одной из фотографий смотрел ничем не примечательный мордастый детина с низко опущенной на глаза челкой, с другой — та же физиономия, но уже с редкими усами и неопрятной бородой «под хиппи». На первом снимке субъект был в армейской форме, на втором — в ковбойке. Меня бросило в жар — это лицо я уже видел. Узенькие злые глазки, низкий лоб, косая челка, рыжая всклокоченная борода — уже мелькали у меня перед глазами. Но где и когда? Боже, да ведь этого типа я встречал в баре, сидя за столиком и наблюдая за Финном, сталкивался с ним на улице, следуя за тем же Финном. Выходит, это и есть Ларри Фишер, и он не теряет времени даром, ведет систематическое наблюдение за очередной жертвой.

— Почему его не берете? — поинтересовался я, возвращая Крису фотографию.

— Что это даст? Против него нет никаких доказательств.

— А кольт, из которого убиты все потерпевшие? Оружие скорее всего при нем.

— А если у него уже не кольт, а «беретта» или «магнум»? Даже если и кольт, ну и что? Купил, нашел, обменялся с кем-то… ничего не докажем. А хватать лишь за то, что дезертир, — смешно и непростительно: за ним должны водиться делишки посерьезнее. Фишера надо брать на горячем, а он не торопится.

Во время разговора Крис несколько раз поглядывал в окно бара: за низким столиком сидела молоденькая шатенка с высоко поднятой на коленях юбкой, девица в ответ благосклонно улыбалась. Наконец, шатенка вышла из бара, остановилась на ступеньках, призывно махнула рукой лейтенанту.

— Ну, дружище, шагай за Финном. Только смотри, не попадись на глаза капитану.

Крис еще раз хлопнул меня по плечу и направился к шатенке. Я проводил его взглядом, лениво сунул руки в карманы брюк и медленно побрел по улице.

Настроение препаршивое, еще бы: потерять столько времени и ничего не добиться. А в это время Фишер попивал чуть ли не рядом со мной и наблюдал за Финном. Сейчас сержант-убийца считай уже в руках парней Криса, а я суечусь и заглядываю из-за угла в спину Финна.

Внезапная мысль остановила меня. Хорошо, я свалял дурака в игре с Фишером, но у меня еще есть шанс отыграться. Крис обязательно будет присутствовать при аресте Фишера, так что куда результативнее наблюдать за лейтенантом, а не за Финном или Фишером. Тем более что узнать место и время ожидаемого ареста не так уж сложно.

Из наблюдений за Финном я знал, что тот возвращался в расположение батальона всегда одной и той же дорогой: кривой, слабо освещенной по ночам окраинной улочкой, выводящей прямо к проходной казарм «зеленых беретов». Это, несомненно, установил и Фишер, так что поджидать Финна он будет именно на этой улочке. Лучшего места для нападения не выбрать: на отшибе, после наступления темноты пустынно, полицейские патрули сюда не заглядывают, уходящие от улочки переулки позволяют вмиг исчезнуть с места преступления. Частое появление здесь парней Криса лишний раз убеждало в правильности моих предположений. Итак, место ожидаемого преступления мне известно, а час его узнать еще проще: без сомнения, Фишер выберет время возвращения Финна в расположение батальона…

Я коротал уже второй час на пустом ящике из-под печенья и, стараясь не задремать, поминутно выглядывал в проделанное в заборе отверстие. В четырех-пяти шагах слева, притаившись за выступом сарая, замер Крис, а напротив, через дорогу, за другим забором прятались двое его парней. Уже третью ночь подряд мы караулили Финна и Фишера. В две предшествующие нам не повезло: мимо стремительно проходил Финн, за ним, как тень, крался вдоль забора Фишер, но этим дело и ограничивалось. Дошагав до ближайшего ко мне угла, сержант останавливался, провожал Финна взглядом и направлялся обратно. И правильно: идти дальше Фишеру не имело смысла. В улочку, по которой возвращался Финн, вливались три переулка, по которым можно было незаметно исчезнуть с места преступления. Два из них исключались: на углу одного почти до утра простаивала парочка влюбленных, а под ярким фонарем другого устраивались на всю ночь картежники. Во влюбленных и картежниках я узнал сотрудников отдела: своим присутствием они заставляли Фишера выбрать для покушения на Финна единственное удобное место — то, где уже третью ночь подряд его поджидали лейтенант с сотрудниками.

Конечно, присутствие посторонних первое время должно было настораживать Фишера, но человек привыкает ко всему. Да и обстоятельства не позволяли сержанту привередничать: Финн мог прекратить ходить в увольнения, мог найти другую, подружку, и, естественно, у него появился бы иной маршрут. Тогда Фишеру пришлось бы начинать новую охоту на Финна, что в положении человека, живущего по чужим документам или вообще без них, крайне нежелательно.

Я очередной раз выглянул в дырку, и сонливость как рукой сняло: в десятке ярдов от меня посреди улицы быстро шел Финн, за ним, прячась в тени заборов и деревьев, скользил Фишер. Вот Финн в шаге от меня, а сержант поравнялся с углом переулка, возле которого за сараем скрывался лейтенант. Фишер остановился, выхватил из-под куртки пистолет, резко выбросил руку с оружием в сторону Финна. Секунда — и тишину ночи прорезали два выстрела. Финн прогнулся, будто его толкнули в спину, и рухнул на мостовую. Я замер, ожидая, что сейчас на убийцу бросится лейтенант, затаившийся рядом, но ничего не произошло. Тишина. Раненый Финн корчился на мостовой, пытаясь подтянуть ноги к животу и подняться. Двумя огромными прыжками Фишер подскочил к нему, остановился по ту сторону забора между мной и Крисом. Дуло пистолета убийцы смотрело в живот жертвы. Моя спина покрылась испариной, хотелось во весь голос крикнуть лейтенанту: «Спасай!.. Протяни руку, ударь Фишера по запястью, и оружие очутится на земле. Чего ты ждешь?»

Фишер не торопился. Сплюнул, выпустил в Финна остаток обоймы и, спрятав пистолет, ринулся в переулок. Лишь тогда от стены сарая отделилась фигура лейтенанта с пистолетом в руке. Но что это? Не сделав в направлении убийцы ни шагу и даже не окликнув его, Крис молча поднял пистолет и выстрелил в спину удирающего Фишера. Зачем? Сержанта необходимо взять живым, тем более что в обойме убийцы ни одного патрона, а сам он приближается к двум нашим парням, прячущимся за забором.

Выстрел, еще и еще. Фишер вздрогнул, переломился пополам, метнулся в сторону. И так же быстро ствол-пистолета Криса последовал за ним. Здесь я не выдержал и рванулся через забор. Громко затрещала сломавшаяся под моей тяжестью штакетина, Крис моментально обернулся на звук. Потерянного им мгновения оказалось достаточно, чтобы Фишер достиг зарослей кустарника, растущего между проезжей частью дороги и тротуаром, и затаился там. И тотчас мы услышали характерные звуки лихорадочно перезаряжаемого пистолета. Прежде чем сержант успел вогнать новую обойму, я очутился рядом и ударом ноги выбил оружие. В ту же секунду из тьмы возникли Крис и оба его сотрудника.

— Поздравляю, стажер, твой подвиг впишут в историю отдела золотыми буквами.

Губы лейтенанта сложились в язвительную усмешку, в глазах сверкало бешенство. Я видел его таким впервые. Неужели случившееся так потрясло его? Однако почему он дырявит злобным взглядом меня, словно это я послужил причиной его гнева?

Возле нас раздался скрежет тормозов, из машины выпрыгнул капитан.

— Как дела, Крис? Все в порядке?

— Почти… — Лейтенант со злостью швырнул пистолет в полукобуру, склонился над Фишером. — Хотел скрыться… пришлось стрелять. Спасибо стажеру — догнал его и обезоружил. Ничего, выживет.

Капитан глянул на меня, потер подбородок, криво усмехнулся:

— Молодец, малыш, ты всегда появляешься в самое нужное мгновенье и творишь славные дела.

В его словах прозвучала открытая издевка; взгляд, брошенный на меня, был настороженным, изучающим. Это длилось мгновение, и я не придал ему значения. Работы оказалось хоть отбавляй, и я все время держался поближе к капитану. Когда двое санитаров уложили на носилки стонущего Фишера и вкатили в санитарную машину, вместе с шефом туда влез и я.

— Сэр, вы обещали, что разрешите мне присутствовать при допросе Фишера.

— Помню.

Тон капитана снова был доброжелательный, он смотрел на меня как обычно. Лишь Крис, сопевший рядом, время от времени бросал на меня хмурые взгляды.

В отделе Фишера занесли в одну из камер подвального помещения. Когда туда вслед за нами хотел войти врач, капитан остановил его:

— Доктор, ваше присутствие излишне. Отдохните в кабинете дежурного или отправляйтесь домой.

— Капитан, я отвечаю за жизнь раненого. Мое место рядом с ним.

Это был тот самый военный врач, который несколько дней назад присутствовал при смерти Джона Беннета. В прошлый раз он и капитан расстались далеко не друзьями, возможно, именно поэтому он проявлял сейчас такую настойчивость.

— Прекрасно, что вы знаете свое место! И все-таки несколько минут вам придется побыть без своего подопечного, — отрезал капитан, насмешливо глядя на врача.

— Капитан, я выполняю свой долг.

— Представьте, я тоже. Стажер, проводите доктора в дежурную часть.

— Я… — врач начал багроветь, — официально запрещаю допрашивать раненого. Такое право предоставлено мне законом. Вы добиваетесь, чтобы я информировал ваше начальство о творимых следователями безобразиях? Учтите, я не постесняюсь сделать это.

— Можете информировать кого угодно и о чем угодно. Повторяю: мне необходимо побыть с арестованным несколько минут без посторонних для следствия лиц. А чтобы успокоить вашу совесть и локализовать усиленное сердцебиение, смотрите…

Капитан раскрыл свой кейс-«дипломат», ткнул врачу под нос пачку всевозможных следственных бланков, протянул «дипломат» со всем его содержимым мне.

— Оставишь у дежурного. — После этого шеф снова повернулся к врачу, слегка поклонился. — Надеюсь, вам известно, что показания должны надлежащим об-разом фиксироваться и процессуально оформляться, в противном случае они не стоят и выеденного яйца. Без бумаг грош цена любому допросу и полученным в его ходе показаниям.

Врач холодно улыбнулся:

— Капитан, мы живем в двадцатом веке. Показания можно фиксировать не только на бумаге.

— Абсолютно верно, — охотно согласился капитан. — Поэтому…

Он вышел в коридор, открыл крышку электрощита, нажал одну из кнопок. Тотчас тяжелая металлическая решетка, преграждавшая доступ к вентиляционному колодцу в стене камеры, ушла в сторону. Просунув в отверстие руку, капитан вытащил оттуда портативный микрофон на длинном тонком шнуре, отвинтил и протянул врачу.

— Возьмите. Надеюсь, теперь вы поверите, что мне нет смысла добиваться от вашего пациента признаний. А провести по горячим следам преступления хотя бы поверхностную беседу с задержанным я обязан.

Врач молча сунул микрофонную головку в карман халата и начал подниматься по лестнице из подвала. Проводив его в комнату дежурного и оставив там «дипломат» капитана, я чуть ли не бегом вернулся в камеру. Капитан и лейтенант сидели на нарах и с интересом наблюдали за раненым. Фишер, лежа на спине, безучастно смотрел в потолок, его руки безвольно вытянулись вдоль носилок.

— Как дела, сержант? — нарушил молчание капитан. — Молчишь? Зря… Впрочем, дело твое. Не думай только, упаси бог, что нам нужны твои показания или признания. Все, что нас могло интересовать, мы знаем и без тебя.

На бескровных губах раненого мелькнуло подобие усмешки:

— Не верю ни единому вашему слову. Больше ничего от меня не услышите. Зря выгнали отсюда доктора — все равно ничего не добьетесь.

Капитан весело рассмеялся, поднялся с нар, встал у края носилок рядом с головой раненого.

— Ах, Фишер, почему ты о нас такого скверного мнения? Если капитан контрразведки утверждает, что ему все известно, значит, так оно и есть. Не веришь? Напрасно.

— Вранье! Все, кто мог бы вам настучать, мертвы, а я не из болтливых.

— Да, Фишер, мертвы все: и те, кого вы прикончили в бронетранспортере, и те, кого ты уложил уже здесь, в Штатах. Как видишь, я умалчиваю о тех, кого твои дружки из «зеленых беретов» похоронили в бронеколпаке. Сейчас ты на самом деле остался один, но — на твое несчастье — голова на плечах не только у тебя.

Капитан умолк, на лице Фишера появились признаки волнения. Заметно побледнев, сержант с трудом повернул голову в сторону собеседника.

— Кое-что раскопали, — выдавил Фишер. — И все-таки никогда не сможете узнать главного. А хочется, очень хочется… Вот и возитесь со мной… напрасно возитесь.

Капитан присел на корточки возле носилок, приблизил губы к уху раненого.

— Фишер, Фишер, — ласково проговорил он. — Обижаешь, Ну да ладно, я тебё кое-что расскажу… вкратце, зато как можно яснее. Слушай. С Хейсом ты познакомился еще в Штатах, в учебном центре. Затем вас уже сержантами отправили во Вьетнам, и через несколько месяцев вы случайно встретились в одном укрепрайоне. Оба картежники, выпивохи, вы вскоре стали друзьями. Ты парень не промах, сразу допер, что под боком у начальства куда веселей, чем под пулями в джунглях, и постарался втереться в доверие к командованию. Когда ты вскоре стал водителем штабного бронетранспортера, вас с Хейсом посетила одна пленитёльная мысль…

На лице Фишера, белом, с синими полукружьями под глазами, мелькнула усмешка. Капитан подобрался:

— Не знаю точно, кого из вас эта идейка захватила первым. Главное, что в твои служебные обязанности входило также развозить по батальонам жалованье. Вы решили воспользоваться этим и поправить свои вечно хромающие финансовые делишки. Двоим задуманное было не под силу, и тогда Хейс подобрал еще четырех надежных парней из своего отделения. После этого оставалось лишь не пропустить подходящего случая. Он не заставил себя долго ждать…

Капитан сделал паузу, достал из кармана пачку сигарет, закурил. Фишер, не отводя от него глаз, непроизвольно облизал губы кончиком языка.

— И случай подвернулся, — продолжил капитан. — Роту Хейса за несколько дней до твоего очередного вояжа с деньгами направили на задание в джунгли, во время рейда он с дружками-сообщниками разыграл стычку с противником, отбились от взвода и быстро направились обратно в укрепрайон. Чтобы вернуться туда, не оставив свидетелей, им пришлось уничтожить свой контрольный пост — «окно». Подумаешь — издержки разработанной вами операции! Иначе к денежкам не добраться. Остальное просто до примитива: ты остановил в условленном месте транспортер, сообща вы уничтожили холодным оружием охрану — и денежки ваши. Казалось бы, цель достигнута, однако именно в это время произошло для тебя непредвиденное…

Капитан снова прервал речь, с подчеркнутым старанием стряхнул на цементный пол пепел, весело взглянул на Фишера:

— Не надоело слушать?

— Нисколько. Вы рассказчик от бога. Ваша исто-рия напоминает одну из сказок моего детства, когда я любил слушать часами старуху соседку.

Фишер говорил тихо, с остановками, шумно выдыхая воздух, но издевки нельзя было не заметить. Однако капитан не терял самообладания, по крайней мере, внешне.

— Напоминает сказку? — переспросил он, прищуриваясь. — Ошибаешься — у сказок обычно счастливый конец, а у моего рассказа скорее наоборот. Ты бы не хотел его узнать?

Фишер с видимым усилием кивнул головой:

— Да. Что за сказка без конца?

— Тогда слушай. Итак, деньги уже были у вас в руках, когда начались накладки. У Хейса и его дружков было надежное алиби: по логике вещей в момент нападения на кассу они находились в полусотне миль севернее этого места, в партизанской зоне. У тебя же положеньице выходило незавидным: все твои спутники убиты, на дороге их трупы, сейф пуст. И лишь одного тебя нет ни живого, ни мертвого… думай, что хочешь. А ведь все выглядело бы куда как проще, если бы на месте преступления нашли и твой труп. Не так ли?

Голос капитана звучал резко, он смотрел прямо в лицо Фишера. Раненый отвел глаза в сторону.

— Чем же мое положение было плохим, капитан? В сейфе находилась кругленькая сумма. Неужели я со своей долей не мог исчезнуть бесследно? Так, чтобы никто не разнюхал, где я.

— Ты прав, из сейфа вы выгребли солидную сумму. И лучшим выходом для тебя действительно было бы как можно скорее и дальше убраться из Азии. Однако этот выход устраивал лишь тебя, но вовсе не Хейса с приятелями. Может, они не собирались делиться с тобой, возможно, у них отсутствовала уверенность, что ты каким-либо образом не угодишь в руки властей и не выдашь их всех оптом. А посему им куда безопасней было попросту прикончить тебя. Уверен, что любой на их месте поступил бы так. Проще и надежнее не придумаешь.

— Фантазии, капитан, — прохрипел Фишер. — Я остался жив и неплохо себя чувствовал до сегодняшней ночи.

— Тебе тогда удалось смотаться и спасти шкуру, хотя и не досталось из общего котла ни цента. Именно за это ты и решил рассчитаться с бывшими сообщниками… начал с Хейса и закончил Финном, последним из оставшихся в живых.

— У вашей сказки действительно скверная развязка, — через силу улыбнулся Фишер. — Вы сгустили краски, сверх меры намешали черного, а на деле все не так страшно.

— Охотно послушаю твой вариант. Валяй, — предложил капитан.

— Недавно я встретил бывшего сослуживца. Посидели в баре, выпили, а заодно вспомнили старые армейские времена, конечно, и нападение на кассу. Сослуживец сообщил о выводах — разве их утаишь! — к которым пришло следствие по этому делу: на транспортер напали партизаны, убили охрану, утащили деньги, а меня, по всей видимости, взяли в плен. Но из плена можно бежать, именно поэтому я сейчас перед вами. По-моему, капитан, не так страшно и похоже на правду?

— Свою сказку ты рассказал только наполовину.

Потом был Хейс и другие, а над изрешеченным Финном тебя взяли.

— Это, капитан, уже другая сказка. Первая завершилась тем, что «чарли» захватили меня в плен, а я бежал. Следующая начинается тем, что я совершенно некстати встретил в этом городке Финна — у нас старые счеты — и я решил расквитаться. Разве плохое начало?

— Отличное. Боюсь только, экспертиза докажет, что пули, убившие Хейса и иже с ним, выпущены из кольта, с которым тебя задержали во время убийства Финна.

— Плевать мне на экспертизы! Пистолет я купил вчера вечером у хиппи в порту. Лохматый, с рыжей бородой, со шрамом на щеке — могу хоть сейчас опознать. Не верите? Тогда докажите, что я вру.

Капитан расхохотался, лицо из серьезного стало добродушным, глаза смотрели на сержанта, как на лучшего друга.

— Фишер, я тебе верю. Но две сказки, желаешь ты того или нет, не получаются. Существует лишь одна, которую я уже рассказал, с печальным концом.

Фишер, покрываясь испариной, приподнялся на локте:

— Капитан, во время нападения партизан на мой бронетранспортер я был ранен и взят в плен. Затем бежал. Вместо того чтобы вернуться в часть, скрылся в Европе. Это мое первое преступление… Второе в том, что я случайно встретил уже здесь Финна и свел старые счеты. Как видите, я ни от чего не отказываюсь и готов ответить и за дезертирство, и за убийство Финна.

По лицу Фишера пошли красные пятна, он с ненавистью смотрел на следователя. Капитан поднялся, сделал несколько шагов по камере, прислонился к нарам. Глаза смотрели мимо раненого, голос звучал тихо и размеренно:

— Фишер, ты мне не веришь. Для тебя на карту поставлено слишком многое, каждое неосторожное слово может дорого стоить. Но поговорим начистоту. Поверь, такой разговор в обоюдных интересах, даже, как мне кажется, в первую очередь в твоих.

Из горла лежащего вырвалось бульканье, отдаленно напоминающее смех.

— Капитан, за кого вы меня принимаете? С какой стати вас могут волновать мои интересы? Каждый думает только о себе и делает лишь то, что ему выгодно. Ваши хитрости и уловки мне ни к чему: у вас свои интересы, у меня — свои.

Капитан отошел от нар.

— Попробую заслужить твое доверие. Хотя я рискую многим, слушай меня внимательно. — Капитан щелчком отправил окурок сигареты под нары. — Ты правильно отметил, что следствие в Азии пришло к выводу, что нападение на бронетранспортер — дело рук партизан. На «чарли» свалили все: смерть парней из охраны кассы и караульных в бункере, пропажу денег и твое отсутствие — желтые либо утащили тебя в плен, либо после допроса с пристрастием прикончили и надежно спрятали труп. С этой стороны твои дела выглядели неплохо. Везло тебе вначале и в Штатах, когда ты начал постреливать бывшим сообщникам в спины. Однако Беннет тебе здорово подгадил. То ли у тебя не было возможности его добить, то ли капрал оказался слишком живуч, но он отправился на тот свет на полчаса позже, чем тебе хотелось бы. И за это время выложил все, что ему известно. Знал же он, как ты догадываешься, немало, и утаивать ему что-либо перед смертью, не имело никакого смысла. Тем более что особенной любви к тебе он почему-то не испытывал. Его показания требовали проверки, и тогда…

Капитан, не упуская ни единой подробности, рассказал о поездке в укрепрайон и беседе с майором Шелдоном и лейтенантом Бартоком, а также о том, как мы установили, что все погибшие в Штатах «зеленые береты» жили далеко не по средствам. Закончил тем, как ныне покойный Финн стал нашей приманкой в поимке убийцы с поличным.

— Теперь суди о своем положении сам. Подумай, нужны ли следствию твои признания? — закончил капитан.

Лицо Фишера стало мертвенно бледным, зрачки расширились, руки, плетьми лежавшие поверх простыни, сжались в кулаки. Какое-то время в камере стояла давящая на уши тишина.

Да, капитан нанес сильный удар, однако всякая палка о двух концах. Что, если Фишер, зная теперь обо всем, чем располагает против него следствие, обратит полученные сведения против нас? Станет искать наши промахи, разрушать в слабых, плохо состыкованных местах систему доказательств, ставить под сомнение выводы, не подкрепленные неопровержимыми фактами или надежными свидетельскими показаниями? Подобная деятельность намного усложнит ведение следствия. Но это должен прекрасно понимать и капитан, однако предпочел раскрыть перед Фишером свои карты. Возможно, я чего-то недопонимаю? А может, шеф ведет свою, еще непонятную мне игру?

— Капитан, чего вы от меня хотите? — тихо прозвучал голос раненого. — Ждете, что я стану хлопать в ладоши в честь ваших успехов?

— Я добиваюсь другого, — невозмутимо ответил капитан. — Я уже намекал, что мы можем помочь друг другу: ты — мне, я — тебе. Немного доверия с обеих сторон — и оба в выигрыше… причем неизвестно, кто в большем.

Голова раненого дернулась из стороны в сторону.

— Не понимаю, — проговорил он.

— Уже лучше. «Не понимаю» вовсе не то же, что «не верю». Ты правильно оценил обстановку, а это неплохо. Думаю, нам удастся сварить нужную нам кашу.

Губы Фишера едва разлепились:

— Попробуем.

Шеф снова привалился к нарам:

— Тогда помогай мне.

Фишер с усилием повернул голову на голос следователя, во взгляде мелькнула надежда.

— Согласен.

— Ты служил в армии и знаешь, что мы, военные, любим чины, звания, награды, а они сами по себе с неба не падают. Поэтому, когда выпадает возможность отличиться, никто из нас такого случая не упускает. Сёйчас, благодаря расследованию твоего дела, шанс подвернулся и мне. Однако существует загвоздка: я распутываю это дело в Штатах, а мой коллега Шелдон делает то же самое во Вьетнаме. Лавры победителя достанутся только одному. Лично я против майора ничего не имею, но разве приятно, если он меня обставит и я окажусь в дураках. Ты мне можешь крепко помочь. Пока Шелдон будет копать вашей бывшей компании яму в Азии, я с твоей помощью поставлю здесь все точки над «і».

— Вы получите награду, а я — электрический стул? Заманчивое предложение, ничего не скажешь.

— Теперь ты знаешь, чего я хочу, — спокойно продолжал капитан, словно не слыша замечания Фишера. — Сейчас можно поговорить о тебе. Но вначале я должен убедиться в твоей искренности.

— Искренности? А не пойдет ли она мне во вред?

Капитан изобразил на лице удивление.

— Во вред? Разве может быть положение хуже твоего сегодняшнего? Бандитское нападение, дезертирство, незаконное хранение оружия, пять умышленных убийств…

— Одно, капитан, всего одно, — перебил Фишер.

— Пять, никак не меньше. Кольт, из которого убиты все жертвы, ты не мог купить у бродяги. Этот пистолет— личное оружие лейтенанта Харлоу из финслужбы, которого вы прикончили во Вьетнаме.

— Тем более не могу понять, зачем вам моя откровенность?

— В нашей сделке ты рискуешь головой, я — карьерой. Я обязан знать правду, чтобы застраховаться от подвохов с твоей стороны, да и от служебной одержимости ретивых коллег. Не желаю получать удар в спину. По-моему, вполне естественное желание.

— Капитан, вы все время беспокоитесь только о себе.

— Твоя вина. Будь откровенен — и у меня не станет от тебя секретов.

Сержант прикусил губу от боли.

— Скажите, чем сможете мне помочь, а после я решу, стоит ли быть откровенным.

— Хорошо, еще раз пойду навстречу. Итак, за тобой пять умышленных убийств, от них никуда не деться. Однако в юриспруденции важен не только факт свершения деяния, но и побудительные мотивы. Будь я в тебе уверен, мы смогли бы обыграть убийства по-другому.

— Как же?

— К примеру, так. Случайно ты встречаешься в нашем городке с Хейсом и его дружками, они тебя узнают. Догадываясь, что ты скрывающийся от властей дезертир, начинают тебя шантажировать. Вначале тебе удается откупаться виски, сигаретами, мелкими суммами денег, но требования мерзавцев растут, они пускают в ход кулаки. В конце концов тебе не остается ничего другого, как защищаться. Твоя вина лишь в том, что, будучи доведен ими до предела человеческих сил и терпения, ты превысил пределы необходимой обороны. Согласись, при такой версии гораздо дальше от электрического стула, чем при пяти заранее обдуманных убийствах. Но это лишь черновая схема, набросок, подробности требуется как следует обдумать и отшлифовать. Возможно, удастся придумать кое-что еще. Например, как отмести обвинение в убийстве первых четырех жертв, оставив на твоей совести только одну — Финна.

— Думаете, это возможно?

— Почему бы и нет? Обвинение строится на свидетельских показаниях, собранных по делу вещественных доказательствах и других уликах. В нашем конкретном деле возможны лишь твои показания, остальное зависит от меня. Если мы будем действовать сообща, можно направить следствие в нужную нам сторону.

— А показания Беннета перед смертью? А Шелдон в Азии? Вдруг ему удастся докопаться до сути?

Капитан торжествующе поднял палец.

— Фишер, умница! Ты сам вплотную подошел к тому, о чем я уже толкую битых четверть часа. Чтобы затевать игру, необходимо застраховаться со всех сторон, для чего следует быть откровенными и ничего друг от друга не скрывать. Чтобы спокойно разыгрывать свою партию, мы должны предугадывать все возможные ходы и удары со стороны противников, а для этого требуется знать все детали дела, видеть истинную картину событий. Тогда я буду представлять, что в состоянии сделать Шелдон и куда его может вывести та или другая ниточка. Мы должны знать абсолютно все, тогда майор, обладающий лишь частью нашей информации, будет нам не опасен.

— А показания Беннета? Не сомневаюсь, что вы не только занесли их в соответствующий протокол, но и записали на магнитную пленку. Поэтому при всем моем и вашем желании от них никуда не деться.

— Главное — Шелдон. Именно он должен доказать, что на денежный транспорт напали вы, а не партизаны. Если эта задача окажется ему не по зубам, показания Беннета, полученные от него в полубредовом состоянии перед смертью, ничего не будут стоить. Посмотрим, каковы шансы майора. Все сопровождавшие сейф мертвы, все подозреваемые в нападении — тоже, в живых из всех участников тех событий остался лишь ты, но молчание — это твоя жизнь, так чтр в отношении свидетелей Шелдону крупно не повезло. Однако у него куча других возможностей докопаться до истины. Поэтому я и хочу знать детали и подробности нападения — лишь тогда я смогу предугадать результаты расследования Шелдона и своевременно принять меры, если майор будет нам мешать. Прав я?

Некоторое время Фишер раздумывал, от напряжения его бил озноб.

— Убедили, — прошептал он. — Спрашивайте.

— Кто, кроме вас шести, знал о предстоящем нападении на кассу?

— Никто. Ручаюсь головой.

— Кто мог быть свидетелем или иным способом вызнать правду о случившемся?

— Очевидцы, любые свидетели исключены.

— Расскажи, как вам удалось разделаться с охраной. Я должен быть уверен, что вы тогда не наследили и не оставили Шелдону визитной карточки с выходом на себя.

— Мы продумали все до мелочей. Хейс со своими парнями оторвался в джунглях от роты, вернулся назад и устроил засаду на дороге, по которой мы должны были ехать. Когда я их увидел, они возились на обочине, перевязывая якобы раненного Финна. По их требованию я затормозил, они попросили подвезти раненого до лазарета. Вначале лейтенант не соглашался, ссылаясь на свои служебные инструкции, но Хейс в конце концов его уговорил. Парни из охраны стали заносить Финна внутрь транспортера, тут на них и напали. Все кончилось в считанные секунды, никто даже пикнуть не успел.

— Как удалось спастись тебе?

— Не спастись, а как им ловко удалось меня околпачить. План захвата кассы придумал и разработал я и с самого начала понимал, что нахожусь среди участников нападения в самом невыгодном положении. Почему — об этом уже сказали вы. Поэтому помимо плана, известного всей нашей группе, у меня был еще и собственный. Как только парни Хейса разделаются с охраной и соберутся возле сейфа для дележа добычи, я собирался взять их на придел своего карабина, отобрать причитающиеся мне деньги и уйти один в джунгли. Однако я недооценил эту хитрую бестию, Хейса…

— Хорошо зная тебя, он догадался, что ты вряд ли захочешь ограничиться своей долей и захочешь большего? — насмешливо спросил капитан. — А лучшим твоим аргументом в подобном споре может быть только оружие?

— Хейс вообще был на редкость подозрительный субъект, — уклончиво ответил. Фишер. — Словом, все произошло совсем не так, как я планировал. Пока «зеленые береты» приканчивали охрану, я сидел в кабине, и лишь когда они сгрудились у кассы, выскочил наружу с карабином на изготовку. И в тот же миг Беннет метнул в меня кинжал. Мое счастье, что я был настороже — иначе клинок вошел бы мне в горло. Я присел, кинжал просвистел над головой, а когда я выпрямился, все парни Хейса стояли против меня с наведенными мне в грудь карабинами. Никто из нас не сказал ни слова, однако ситуация была ясна каждому — ничья: мне не удалось захватить кассу, им — избавиться от меня. Продолжить игру дальше никто не мог: первый же выстрел — через несколько минут на это место нагрянет патруль, и наша песенка будет спета. И Хейс поступил с присущей ему наглостью: не обращая на меня внимания, опустошил кассу и убрался с приятелями в джунгли. Прихватив кольт убитого лейтенанта и держа «беретов» на мушке, я двинулся следом за ними. Так я выбрался за пределы укрепрайона.

— Они уходили по тропе мимо бронеколпака с пулеметом?

— Да. Миновав колпак, мы разошлись в разные стороны. Мне и парням Хейса было не до сведения личных счетов — время работало против нас всех.

— Как ты выбрался из Вьетнама?

— Как тысячи других парней до и после меня. Этот путь вы знаете не хуже меня.

— Ты никому не проболтался, почему дезертируешь?

— Зачем? Надоело воевать и поминутно рисковать жизнью — вот и все. Самые убедительные объяснения.

— Если все обстоит именно так, у коллеги Шелдона шансов на успех немного. Главное — сам не проболтайся. На транспортер напали партизаны, переодетые в нашу форму, тебя оглушили, в бессознательном состоянии взяли в плен…

— А кольт? Любому болвану ничего не стоит узнать по номеру имя его бывшего владельца.

— Ну и что? Убегая из плена, ты прихватил с собой оружие задушенного тобой часового — «чарли». Кстати, в Штатах и Европе ты не похвалялся своими подвигами?

— С какой стати? Не до болтовни было. В Европу я добирался без цента в кармане, работал там как вол, скопил денег на билет в Штаты. На родине скитался как бродяга, без документов, в вечном страхе. Приходилось подрабатывать на еду, на дорогу. Зная, что для отдыха и переформирования «зеленых беретов» в Штатах существует всего два пункта, я постоянно курсировал между ними. Так что изливать душу было некогда и некому. А главное, незачем.

— Последний вопрос. Ты ведь понимал, что при всей твоей осторожности вероятность попасть в наши руки все равно не исключена. Не ошибусь, если скажу, что на этот счет тобой кое-что предпринято. Не так ли?

— Почему бы и нет? Береженого бог бережет.

— Тебя, допустим, не сберег, — иронически заметил капитан.

— Почему? Разве господь не послал мне вас?

Настроение Фишера заметно изменилось к лучшему, глаза заблестели, в них исчезла волчья настороженность, похоже, и боль поутихла. Неужели поверил в искренность капитана? Или считает, что получил от него больше ценных сведений, нежели дал ему сам? Святая наивность! Каждая деталь преступления, любой факт, выуженные сейчас капитаном, облегчат ему ведение дальнейшего расследования и, рано или поздно, безотказно сработают против Фишера. Как же легко он попался на удочку! А может, сержант вовсе не глуп и ведет собственную игру? Или логика капитана столь убедительна, а выводы так неотразимы, что для Фишера уже нет другого выхода? Как бы там ни было, шеф свое дело знал туго, и преступление раскрыто. Но почему капитан продолжал возиться с сержантом и задавать ему все новые и новые вопросы?

— Послать послал, только ты не желаешь этим шансом воспользоваться. А зря.

— Думаете, я намерен что-то от вас утаить?

— Не думаю, а убежден. С момента твоего обнаружения и до ареста мы все время держали тебя под наблюдением, а потому твои секреты стали нашими общими. Каждое утро в шесть часов ты звонил по междугородному телефону в столицу штата в адвокатскую контору доктора Голдкремера. Напрашивается определенный вывод. Какой? Нетрудно догадаться и младенцу.

— Я на самом деле поддерживал связь с названной вами конторой. Разве я не имею права пригласить адвоката?

— Имеешь. Ты поступил правильно, пригласив адвоката. Лично меня интересуют две вещи: кто тебя будет защищать и что ему известно?

— Защищать взялся сам доктор Голдкремер, — с гордостью произнес Фишер.

— Сам Голдкремер? — недоверчиво переспросил капитан. — Ты уверен?

— Абсолютно. Завтра вы убедитесь в этом.

— Голдкремер — хороший адвокат. Однако уважаемый доктор любит сенсации, дела обыкновенных смертных, тем более без цента в кармане, его не интересуют. Чем тебе удалось его заинтриговать?

— Пять убийств — разве мелочевка?

— Солидно, особенно с талантами Голдкремера. Кроме своих проделок в Штатах ты не посвящал его ни во что другое?

— Я не враг себе.

— Пойми, лучший защитник — ты сам, а злейший враг — твой язык. Не забывай об этом даже с Голдкремером. Поверь, я не желаю тебе зла.

— Капитан, я был откровенен с вами во всем.

— Тогда для первого раза достаточно. Пора и отдохнуть.

Шеф зябко передернул плечами, туже затянул узел галстука, поправил портупею.

— Ну, Ларри, поправляйся. Помни мой совет — никому ни слова. Слышишь — никому…

В кабинете капитан подошел к раскрытому настежь окну, присел на подоконник.

— Что скажешь, лейтенант? — обратился он к Крису.

— Фишер не поверил ни единому твоему слову.

— Естественно. Разве ты на его месте поступил бы по-другому? Но все это чепуха. Неплохо уже то, что я подбросил ему мысль с кольтом и шантажом со стороны убитых. А то, что ему следует больше молчать и открещиваться от эпизода в Азии — он должен отлично понимать и сам. Теперь вопрос по существу. Что ты думаешь о появлении на нашем горизонте Голдкремера?

— Как защитник, он должен подыграть нам. С какой стати ему помогать следствию и утяжелять вину своего подзащитного?

— Не забудь, что Голдкремер не просто адвокат, он — король сенсаций. Там, где другой заканчивает дело, он только начинает разбег. Если он возьмется защищать Фишера, то пойдет до конца и вряд ли захочет притормозить там, где ему укажем мы.

— Мы оба забываем о Фишере. Сержант не болван, отлично понимает, что шумиха не в его интересах.

— У Фишера психологический шок, нервы как струны. Ему позарез необходима разрядка, и Голдкремер может разговорить сержанта.

— Мы еще не видели Голдкремера, а уже портим из-за него кровь. Возможно, он того не стоит.

— Может быть, — согласился капитан. — Потом, Крис, нам ли дрожать? Давай-ка расходиться по домам. Если верить Фишеру, нам нужно ждать дорогого гостя.

Я не мог понять, почему участие в деле адвоката, будь им даже доктор Голдкремер, должно волновать шефа и лейтенанта. Разве не толково распутали они преступление? Какую угрозу адвокат прёдставлял для них лично или для расследования? Ведь любая сенсация вокруг дела лишь привлекла бы к их именам внимание, способствовала их популярности. А может, дело совершенно в другом, чего я не понимаю? Но в чем?

КАПИТАН

Фишер не ошибся: Голдкремер явился ровно в десять утра, к началу рабочего дня отдела. Отлично сшитая тройка дорогого английского сукна, ослепительно белая сорочка, черная в крапинку бабочка. Портфель из крокодиловой кожи, легкую японскую трость с серебряным набалдашником он аккуратно ставит в угол у вешалки. От полной фигуры несет важностью и довольством, на холеном, тщательно выбритом лице сияет обворожительная улыбка, вид его являет образец постоянной заботы о себе, олицетворение сытого семейного благополучия.

— Добрый день, капитан. Разрешите отнять у вас несколько минут драгоценного времени.

Голос адвоката приторный, вкрадчивый, раз и навсегда поставленный на одну и ту же ноту. Таким голосом дешевые совратители из сентиментальных кинофильмов обычно соблазняют неискушенных провинциальных барышень.

— Для меня такая честь беседовать с вами, доктор. Присаживайтесь и располагайтесь как дома.

Адвокат грузно опускается в кресло напротив, причесывает остатки былой шевелюры, прячет расческу. Движения продуманы, отшлифованы, ни одного лишнего.

— Капитан, вы, наверное, догадываетесь, каков повод моего появления у вас?

— Не имею представления. По-моему, между нашими конторами нет ничего общего.

— Начальник вашего отдела сообщил мне, что у вас находится дело по обвинению сержанта Ларри Фишера. Это так?

— Полковник никогда не ошибается. Поэтому он и является начальником отдела.

— Обвиняемый Фишер просил меня быть его адвокатом.

— Сержант еще не обвиняемый. Он лишь задержан минувшей ночью — подозрение в убийстве.

— Я представляю законные интересы Фишера, требую встречи с ним. Желал бы получить эту возможность как можно скорее.

Итак, он требует. Впрочем, имеет на это полное право, а моя антипатия к нему — уже совершенно другое дело. И причина здесь вовсе не в его внешности или манерах, не в велеречивости и поведении, а гораздо глубже. Мы совершенно разные, и каждый носитель своей, непонятной и чуждой другому жизненной философии.

У таких, как Голдкремер, все ясно с первого дня рождения: когда и кем он станет, кто и что для этого сделает, во сколько кому это обойдется. Такие не знают трудностей и преград с детства, по жизни скользят как по накатанной дорожке, путь к успеху и житейским благам у них устлан лепестками роз. Ну а шипы, естественно, остаются на долю таких, как я. Тех, кто дорогу к успеху пробивает собственным лбом, платит за каждую удачу потом и трудом, кровью и бессонными ночами и всегда не успевает за такими баловнями судьбы, как Голдкремер.

Разница в пустячке: его отец владел юридической конторой, мой — обыкновенный пастор; ему с пеленок внушали, что он унаследует дело отца, а кем стану я, зависело лишь от меня. Правда, сейчас мы оба достигли определенного положения, чувствуем себя почти на равных, однако заплатили за это разную цену. И пропасть между нами нисколько не уменьшилась. Если я в любой момент могу потерять все, чего достиг трудом, и остаться без гроша, то ему, обладателю фамильных банковских вкладов, всегда гарантировано безбедное существование. Поэтому, Голдкремер, мы никогда не откроем друг другу сердца, не протянем для дружбы руки, такие, как я, всегда будут вас ненавидеть, а вы нас бояться. В повседневной жизни мы стараемся друг другу гадить — как только можно. Лично мы с тобой, Голдкремер, этим уже занялись, и первым делом я постараюсь сбить с тебя спесь.

— Доктор, на двери нашего заведения нет вывески, поэтому вы, по всей видимости, забыли, где находитесь. Вынужден напомнить. Вы пребываете в стенах военной контрразведки, где адвокаты бывают крайне редко, а на их просьбы — обратите внимание, просьбы, а не требования — смотрят скорее с улыбкой, нежели с пониманием. Советую вам это хорошо запомнить.

Лицо адвоката покрывается пятнами, шея багровеет, я вижу, как вздуваются на ней вены, и у меня мелькает мысль, что воротник рубашки сейчас не выдержит и по всей комнате разлетятся пуговицы. Передо мной сидит уже не добропорядочный семьянин, а человек с жестким лицом и злобными, сверлящими меня глазами. Вот таким, Голдкремер, ты мне нравишься куда больше!

— Вижу, доктор, вы вспомнили, где находитесь. Поэтому перейдем к делу. Откуда вы знаете Фишера, что вам известно о его преступной деятельности?

— Капитан, я не стану отвечать на вопросы о том, что стало мне известно в связи с моей адвокатской деятельностью. Это профессиональная тайна. Мой милый, да мне начхать на твою деятельность и все адвокатские тайны. Мне необходимо знать, что связывает тебя с Фишером и глубоко ли ты сунул свой нос туда, где тебе совершенно нечего делать. И я получу ответ на это любой ценой, даже если придется выжать тебя как половую тряпку. Тем более что способов воздействовать на адвоката у меня много, гораздо больше, чем у обычного полицейского или даже прокурора. Что ни говори, а в деятельности нашего ведомства есть и свои маленькие прелести. Я улыбаюсь.

— Мистер Голдкремер, вы ответите на все мои вопросы. И вот почему. Фишер задержан нами прошлой ночью, сведения об этом — по моему указанию — не вышли за пределы здания контрразведки и даже не попали еще на страницы местных газет. Это относится и к информации о преступлении, при совершении которого он был обезврежен. Тем не менее вы уже знаете о его судьбе и незамедлительно прибываете к нам. Откуда вам известно, что Фишер арестован и находится именно у нас?

— Капитан, согласно закону я имею право взять на себя защиту любого гражданина Соединенных Штатов и не давать по этому поводу никому и никаких объяснений.

— Согласно тому же закону я могу решить, что вы были тесно связаны с Фишером и, возможно, имели отношение к его преступной деятельности. Именно поэтому вы единственный человек, который, не будучи сотрудником контрразведки, знает об аресте сержанта. Попахивает как минимум недоносительством, и я имею полное право требовать от вас необходимых объяснений… не как от адвоката, а как от обычного гражданина Соединенных Штатов. В случае же отказа или неубедительности полученных ответов я буду вынужден обращаться с вами, как с возможным соучастником преступника, подозреваемого в совершении ряда убийств… со всеми вытекающими отсюда последствиями, — многозначительно заканчиваю я.

До чего же подленькое существо — человек! Первый раз в жизни судьба подарила мне шанс почувствовать себя сильнее человека типа Голдкремера, и я спешу сполна насытиться своей властью. Я куражусь над адвокатом лишь потому, что представляю сейчас не себя, обыкновенного капитана контрразведки, а самую могущественную в Штатах силу — армию. Единственную силу, которой не страшны голдкремеры с их деньгами, связями и незримыми пружинами власти.

Не глядя на адвоката, достаю из ящика стола протокол, кладу перед собой, беру в руку авторучку.

— Доктор Голдкремер, вот мои первые вопросы. Откуда вам известно об аресте бывшего сержанта, а ныне дезертира Ларри Фишера? Не были ли вы заранее поставлены в известность о готовящемся преступлении? Что дает вам право именовать себя его защитником, если какого-либо официального заявления от самого Фишера по данному поводу руководству отдела не поступало? Если вы, доктор, собираетесь молчать, я сейчас запротоколирую отказ от дачи показаний и буду действовать согласно уже своей ведомственной инструкции. А они у нас, смею вас уверить, либерализмом и мягкотелостью не страдают.

Поднимаю взгляд от бланка протокола, смотрю на Голдкремера. Лицо адвоката сереет, под глазами набухают мешки, губы закушены до синевы. Не нравится! Ничего, милый, пусть и у тебя пошалят нервишки и постучит неровно сердечко. Привык обедать с белыми салфетками, ездить в лимузинах, ложиться спать по графику да с теплой женой или молодой любовницей. При этом загребать деньги лопатой и поглядывать свысока на черных мальчиков вроде меня. А ты поскитайся, как мы, по белу свету, не поспи сутками, порискуй своей единственной шкурой, замени все блага цивилизации словом «надо» и бутылкой виски. Вот потом я полюбуюсь, как ты сам станешь относиться к тебе подобным: чистеньким, сытеньким, довольным собой и жизнью, строящим на чужом прозябании собственное благополучие.

— Капитан, к чему формальности? Вы хотите что-то узнать — я с удовольствием помогу. Мы — умные люди, в определенном смысле коллеги, ссориться нам ни к чему.

Голос адвоката снова звучит тихо, ласково, убаюкивающе, на лице светится улыбка. Что ж, Голдкремер, ты, как действительно умный человек, смог правильно оценить свое весьма щекотливое положение и моментально сделать верный ход.

Я убираю протокол, прячу в карман пиджака авторучку.

— Слушаю, доктор. Надеюсь, вопросы повторять не требуется?

Адвокат открывает свой портфель, достает пухлый конверт, протягивает мне.

— Это письмо я получил три недели назад. В нем доселе неизвестный мне молодой человек сообщал следующее. Некоторое время назад, находясь в действующей армии, он стал свидетелем, невольным свидетелем, совершения чудовищного, из ряда вон выходящего преступления. Его участники хотели уничтожить и моего адресата, однако ему чудом удалось избежать смерти. И вот сейчас он собирался свести с преступниками счеты и просил меня в случае задержания стать его адвокатом. В конце письма он сообщал, что будет ежедневно звонить в шесть утра дежурному конторы и передавать мне привет. Если однажды такого привета не последует, значит, он арестован. В этом случае я должен как можно скорее прибыть в ваш город и взять на себя его защиту. Подобные письма я получаю не впервые и не придал ему особого значения. Однако молодой человек стал ежедневно по утрам звонить в контору, и тогда я попросил служанку регулярно покупать ваши местные газеты. Из них я узнал о серии убийств, случившихся в вашем городе, и стал следить за дальнейшим развитием событий.

— О полученном письме вы никуда не сообщали? Предпочли следить за дальнейшим развитием событий? — съязвил я.

— А кому и чем могло помочь мое сообщение и письмо? В нем не было ничего конкретного, оно не содержало ни единой зацепки для расследования.

А сообщение о якобы совершенном в Азии преступлении, свидетелем которого стал мой неизвестный адресат, могло оказаться просто приманкой, на которую я должен был клюнуть.

— Вы, конечно, клюнули?

— Капитан, я люблю масштабные дела, а пять убийств подряд — находка для настоящего адвоката. Вчера утром он не позвонил. Я, как только позволили обстоятельства, сразу вылетел в ваш город. В местной полиции мне сообщили, что расследование этого дела ведет контрразведка, остальное, в том числе и личность моего клиента, я установил у начальника вашего отдела. Надеюсь, я удовлетворил ваше любопытство и не нахожусь больше под подозрением как сообщник Фишера?

— Я считаю вас самым благонадежным и законопослушным гражданином Штатов, доктор, — в том же тоне отвечаю я.

Все, что сообщил Голдкремер, и сведения, содержащиеся в прочитанном мной письме Фишера, не имели ничего, что могло бы меня тревожить. Правда, в письме сержант упоминает о совершенном когда-то во Вьетнаме преступлении, но когда и где это было, в чем именно оно заключалось — об этом не говорится ни слова. Только то, что оно было «чудовищно, из ряда вон выходящее». Но это лишь красивые, ничего не значащие слова. Да и сам Голдкремер, по всей видимости, не придает особенного значения письму. Так что, если Фишер будет держать язык за зубами, как мы договорились, моему плану ничто не угрожает. А чтобы уберечь сержанта от излишней болтовни при Голдкремере, я приму надлежащие меры.

— В таком случае, капитан, у меня к вам просьба.

— Внимательно слушаю.

— Я хотел бы встретиться с Фишером. Поскольку он задержан и находится в изоляции, этому не препятствуют ни законы Штатов, ни даже ваши служебные инструкции.

— Видите ли, Фишер при задержании оказал вооруженное сопротивление и был ранен. Врачи считают, что в настоящее время ему необходим покой, а их слово в подобных случаях — решающее. Мы сами его еще не допрашивали. Думаю, подождать придется и вам.

— Значит, все зависит от врачей?

— Совершенно верно.

— Благодарю, капитан. Я доволен нашей встречей, разрешите покинуть вас.

— Не смею задерживать.

Проводив адвоката, я спокойно принимаюсь за текущие дела, совершенно не подозревая, какую свинью подложит мне Голдкремер уже буквально через несколько часов.

На следующий день Крис вваливается в мой кабинет почти одновременно со мной. По нахмуренному лицу и тревожному взгляду лейтенанта я сразу определяю, что он далеко не в лучшем расположении духа.

— В чем дело, Крис?

— Сейчас узнаешь. — И он протягивает мне несколько листков служебных бумаг и кассету с магнитофонной пленкой.

Беглого взгляда на заголовки документов оказывается достаточно, чтобы мое настроение мгновенно испортилось. Официальное ходатайство адвоката Голдкремера о встрече с подзащитным Фишером… Медицинское заключение о том, что подследственный Фишер, в порядке исключения, может беседовать с адвокатом… Виза заместителя начальника нашего отдела подполковника Хесса, курирующего это дело, разрешающая подобную встречу наедине… Рапорт дежурного по отделу, что адвокат Голдкремер имел беседу с подследственным Фишером вчера вечером с двадцати пятнадцати до двадцати одного тридцати.

— О чем щебетали милые пташки? — как молено спокойнее спрашиваю я, кивая на пленку.

— Голдкремер не глупее нас: поздоровавшись, сразу предложил Фишеру отвечать на его вопросы письменно, а за час с четвертью молено исписать гору бумаги.

— Возможно, ничего страшного не произошло? — предполагаю я.

— Дежурный уверяет, что Голдкремер, покидая камеру, имел весьма довольный вид, будто его уже осыпали стодолларовыми бумажками.

— В таком случае нам тоже придется нанести визит Фишеру. Тем более что мы не нуждаемся в куче разрешений.

— Для этого я и ждал тебя.

При нашем появлении Фишер приподнимает голову, поочередно скользит взглядом по мне и Крису, на губах мелькает ироническая усмешка. Сегодня сержант выглядит лучше, чем в прошлую встречу. Возможно, это результат врачебного ухода, а может, состоявшейся вчера вечером беседы с адвокатом.

— Привет, старина, — с деланным весельем в голосе приветствую я его. — Как дела?

— Недурно, капитан. После посещения доктора Голдкремера я не сомневался, что вы обязательно меня навестите. И не ошибся.

Мне не нравится, когда со мной разговаривают подобным образом, особенно какой-то сопляк. Однако на службе приходится терпеть и не такое. Присаживаюсь на краешек постели Фишера, дружелюбно улыбаюсь.

— Как доктор Голдкремер оценивает твои дела?

— Мои — неплохо, а вот в наши с вами, капитан, придется внести поправки.

Слова «мои» и «наши» произносятся с таким нажимом, что у меня не остается иллюзий относительно того, что сержант имеет в виду. Я решаю идти к развязке по возможности скорее, ибо время сейчас работает не на меня, а на Голдкремера.

— Поправки посоветовал внести адвокат?

— Какая разница, капитан? Главное, я решил во всем признаться: в том, что произошло в Азии и что случилось уже здесь. Говорят, чистосердечное раскаяние и полное признание своей вины смягчают наказание. Надеюсь, капитан, вы тоже слышали об этом?

Птенчик чувствует себя чуть ли не орлом. Ладно, милый, покудахтай, покуда у тебя для этого есть время и настроение.

— Угадал, я тоже слышал об этом. Если доктор считает, что тебе так будет лучше, ему виднее — в подобных делах он дока.

— Я тоже так думаю, — ухмыляется Фишер. — Перехожу к чистосердечному признанию. Вначале, как оказался свидетелем нападения на мой бронетранспортер с деньгами во Вьетнаме…

— Свидетелем? — перебивает Крис. — Мне кажется, что трибунал отведет тебе в этом преступлении немного другую роль.

— Ошибаетесь, лейтенант, — улыбается Фишер.—

В прошлый раз я слегка пошутил и рассказал вовсе не то, что случилось на самом деле.

— В чем заключалась шутка? — вопрошает Крис с такой интонацией, что, знай его Фишер так же хорошо, как я, сержанту стало бы не по себе.

— В том, что я ничего не подозревал ни о каком нападении на кассу. Ехал как обычно, увидел на дороге несколько «беретов», один был забинтован и лежал на обочине. Их командира, сержанта Хейса, я хорошо знал, и, когда он попросил остановиться, я с согласия лейтенанта из финчасти это сделал. Тем более что Хейс загораживал нам дорогу — не давить же его? «Береты» попросили лейтенанта взять их раненого до лазарета, тот разрешил. Но когда парни из охраны кассы открыли дверцу боевого отсека, «береты» набросились на них с ножами и всех прикончили. Я в это время находился в кабине и успел захлопнуть дверь перед самым носом убийц, а поэтому они до меня не смогли добраться… Так что ни о каком нападении я ничего не знал и не имею к нему ни малейшего отношения, — с довольным хихиканьем заканчивает Фишер.

— Знаешь, неплохо, — соглашаюсь я. — Однако почему ты не оказал преступникам сопротивления? Ты находился в бронированной кабине и имел оружие. К тому же после первых выстрелов тебе на помощь подоспели бы контролирующие дорогу мотопатрули.

— Как назло почему-то заело карабин… наверное, от волнения. Поэтому позже я и прихватил пистолет убитого лейтенанта.

— А как тебе вообще удалось уцелеть? — интересуется Крис. — Парни в «беретах» — мастера на все руки. Им ничего не стоило бы прикончить тебя без выстрелов прямо в кабине транспортера. Например, сжарить там заживо с помощью штатного баллона с напалмовой смесью, которые выдаются им при выходе на боевое задание. Или бандиты пожалели твою старушку мать и оставили себе на погибель в живых такого опасного свидетеля?

— Перед уходом «береты» крикнули, чтобы я свалил все на партизан. В противном случае грозились прикончить после возвращения с задания или, если я выдам их, заявить на суде, что я был их соучастником. Когда они, захватив деньги, ушли, я испугался, что меня действительно могут заподозрить в связях с преступниками. Поскольку я и раньше подумывал о дезертирстве, то не стал долго размышлять и направился следом за «беретами». Так я очутился за пределами укрепрайона, а через месяц уже любовался Старым Светом.

— Убедительно, — замечаю я. — Ну а дальше все еще проще: пробуждение совести, раскаяние в былом бездействии и святая месть. Не так ли, сержант?

— Верно, капитан, — расплывается в восторге Фишер. — По ночам меня стали мучить кошмары, я не мог простить себе тогдашнего малодушия, даже собирался на нервной почве покончить с собой. И вот однажды, словно во сне, внутренний голос шепнул мне…

— Хватит, — останавливаю я сержанта. — Относительно кошмаров и внутренних голосов при случае побеседуешь с нашими психиатрами, меня интересует другое. Значит, ты твердо решил следовать рецептам Голдкремера?

— Не понимаю вас, капитан. Я просто решил во всем признаться… чистосердечно и ничего не утаивая. Я не убийца, а всего лишь судья, который вынес и привел в исполнение приговор настоящим преступникам. Я готов за это ответить.

— Что ж, Фишер, поступай как знаешь. Каждый живет своим умом или чужим умишком. Прощай.

Мне больше не о чем с ним говорить. Да и о чем можно говорить с человеком, который только что вынес себе смертный приговор?..

В коридоре Крис прислоняется к стене, скрещивает руки на груди, облегченно вздыхает:

— Капитан, ты вовремя увел меня от этого щенка. Еще немного — и я задушил бы его собственными руками. Ну и падаль!

— Каждый хочет жить, лейтенант, и использует все доступные возможности. Никого не волнует, что при этом он подставляет под удар другого. Собственная шкура дороже всего.

— Не могу себе простить, что не прихлопнул Фишера при задержании. Сколько сил и нервов мы сберегли бы.

— Кто мог знать, что наш юный сыщик испортит всю обедню?

— Стажер здесь ни при чем — один прицельный выстрел я все-таки произвел. Если бы днем не перебрал в баре и вечером не тряслись руки, Фишер уже гнил бы на помойке.

— Ладно, Крис, не вороши прошлое, подумаем о настоящем. Если по нашей вине Голдкремеру с помощью простофили Фишера удастся облить грязью наше ведомство, а в его лице всю армию, чины из Пентагона зададут хорошую взбучку нашему шефу. А тот, как обычно, сторицей отыграется на нас.

— Это точно. В армии все идет по инстанциям.

— Чтобы этого не случилось, нам необходимо исправить одну-единственную ошибку. Именно мы допустили, что Фишер остался жив и сейчас треплет всем нервы, давай сами и исправим это маленькое упущение. Не удалось заткнуть ему глотку с первой попытки— сыграем на старых козырях еще разок.

Лицо Криса слегка проясняется.

— Есть конкретное предложение?

С улыбкой хлопаю напарника по плечу.

— Конечно. Предложение щекотливое, хотел бы прежде заручиться поддержкой шефа. Не составишь мне компанию в этом походе?

— Куда денешься? Вместе наследили, вместе и отмывать, — невесело заключает Крис.

— Выше голову, лейтенант, — подбадриваю я. — Еще утрем нос хитрым адвокатам и сделаем это красиво.

Полковник, как обычно, сидит за столом, листает стопки документов. Мы с Крисом почтительно замираем у двери.

— Разрешите, сэр?

— Привет, парни. Присаживайтесь.

— Спасибо, сэр, — отказываюсь я. — Заскочили к вам на пару минут.

— Слушаю вас.

— Вчера адвокат Голдкремер, защищающий подследственного Фишера, получил разрешение на встречу с подзащитным. В связи с этим мы хотели с вами поговорить.

В глазах полковника вспыхивают насмешливые огоньки, а поскольку мы знаем друг друга не первый год, я отлично понимаю отчего. Полковник, конечно, знает о случившемся и без нас, видит, что на данном этапе проигравшая сторона — мы с Крисом, и думает, что мы пришли жаловаться на подполковника Хесса, разрешившего встречу Голдкремера и Фишера наедине. На этот раз шеф ошибается: сваливать часть вины на Хесса мне нет смысла по целому ряду обстоятельств. Начнем с того, что всякий умный начальник не любит жалобщиков и доносителей: сегодня ты кляузничаешь на его подчиненного, а завтра с таким же успехом на него самого. Затем, что толку охать, если сделанного не вернешь и не переиграешь. Самого Хесса жалобы в его адрес не волнуют: через полтора года пенсия, и будущая гражданская жизнь его сейчас волнует гораздо больше, нежели завершающаяся служба в армии. Для Хесса хорошие отношения с таким человеком, как Голдкремер, в настоящий момент куда важнее, чем жалобы какого-то капитана и даже недовольство начальства. И потом, полковник, если ты сочтешь нужным устроить своему заместителю головомойку, в твоей власти сделать это и без моей жалобы.

— Я знаю об этой встрече, капитан, — спокойно звучит голос начальника отдела. — Как и то, что вы сами только что беседовали с Фишером и чем этот разговор закончился.

— Поэтому мы пришли к вам, сэр. В связи с приездом адвоката в наших с лейтенантом планах произошли изменения. Раньше мы считали, что Фишер в силу безвыходности положения примет предложенную нами игру и признает причастность в свершении только последних преступлений… я имею в виду убийства в нашем городе.

— Вы всерьез верили в реальность этой затеи? — брови полковника лезут вверх.

— Я считал, что подобная игра возможна, и, навязывая ее Фишеру, ничем не рисковал. У него имелся единственный путь к спасению: тот, который предлагался. Он клюнул, но прибытие Голдкремера спутало все карты. Каждый подследственный больше верит адвокату, чем следователю, и, когда Голдкремер предложил Фишеру свой путь к спасению, я с этой минуты перестал для сержанта существовать. И эту его веру во всемогущего адвоката сейчас уже не разрушить ничем.

— Естественно. Фишер уверен, что Голдкремер заботится в первую очередь о его интересах. Кстати, что думаете по этому поводу вы, капитан?

— Голдкремер — не просто адвокат, он — король сенсаций и глава конторы. Даже если он не спасет Фишера от электрического стула и проиграет процесс как защитник, он засыплет обывателя ворохом разоблачений, сенсаций, устроит вокруг дела такую шумиху, что в его заведении не будет отбоя от клиентов.

— Да, капитан, вы рискуете иметь счет в вашем поединке с доктором Голдкремером ноль — два, не в вашу пользу. Вначале вы упустили из виду его пробивную способность и возможность влиять на Фишера, сейчас недооцениваете его коммерческий размах. Голдкремер — бизнесмен от юриспруденции, судьба клиентов его интересует как прошлогодний снег, в каждом деле для него главное — деньги. Пусть его подзащитного Фишера хоть четвертуют, он выжмет из этого дела все возможное и невозможное, лишь бы потуже набить карман. А его любимый конек — сенсации: они привлекают к его конторе публику, дают наличные и потенциальных клиентов. Именно названная сторона его деятельности и представляет для нас наибольшую опасность. Это, капитан, не пустая угроза или мои домыслы, а факты.

Полковник трогает щеточку седеющих усов, достает из ящика стола тоненькую серую папку. Раскрывает, берет лист с машинописным текстом.

— Едва вы, капитан, сообщили о появлении на вашем горизонте Голдкремера, я рекомендовал редакторам местных изданий не печатать о деле Фишера ни строчки без моего ведома. Поскольку никто не желает наживать в нашем ведомстве врага, редакторы пошли мне навстречу. Вот первый результат…

Полковник бросает лист на стол, брезгливо шевелит пальцами.

— Это заметка, которую Голдкремер вчера вечером отправил в редакцию одной квакерской газеты своему приятелю. Не будь моей рекомендации, ее напечатали бы уже сегодня. В ней всего лишь перечисление и систематизация уже известных публике преступлений Фишера, пережевывание хитроумных «почему» и «зачем», предположения — так ли виновен Фишер, как кажется на первый взгляд. В самом конце заметки, указывая, что он защищает не преступление и преступника, а человека и гражданина, Голдкремер обещает в следующей публикации вернуться к личности самого Фишера, а заодно осведомиться у читателя, как бы тот поступил на месте подзащитного доктора, окажись в сходной с сержантом обстановке. Словом, интригующее начало с обещанием не менее захватывающего продолжения.

— Как и всякий адвокат, он привлекает к своему делу внимание публики и подогревает ее интерес, — вступает в разговор стоящий рядом со мной Крис.

— Лейтенант, такие, как Голдкремер, ничего не подогревают, они сразу разводят костры. Вчера вечером доктор звонил в свою контору, дал задание клерку срочно вылететь к матери Фишера — собрать перечень нужных адвокату материалов у нее и соседей. А заодно доктор связался с приятелями в полиции и ФБР и попросил их узнать доступные им подробности о военной службе Фишера и установить места жительства родителей его бывших сослуживцев. Мельница завертелась! Если Голдкремер вкладывает в дело деньги, то старается возвратить их с процентами. За чей счет? Объяснять не требуется — за наш. Между прочим, лейтенант, вы никогда не сталкивались с газетчиками?

— Не приходилось, сэр.

— Забавный сорт людишек, вроде легализированных проституток. В свое время в Европе мне приходилось частенько сталкиваться с ними, кое-что из их грязного ремесла мне удалось уяснить. Например, лейтенант, как бы вы построили защиту Фишера в прессе? Допустим, его адвокат не Голдкремер, а вы?

Крис передергивает плечами:

— Постарался бы исключить из обвинения Фишера все эпизоды, где его участие недоказуемо или сомнительно, и смягчил бы ответственность в случаях, когда его вина не вызывает сомнений.

Полковник снисходительно улыбается:

— Поэтому ваше место где угодно, только не в адвокатуре или газетном мире — в этих сферах бизнеса без длинного языка делать нечего. А вот я на месте Голдкремера поступил бы так. Поехал бы сам или послал толкового парня к родным Фишера с целью опросить их и соседей. Пусть сорок соседей божатся, что Фишер с детства хулиган и подонок, начал с трех лет курить, с пяти пить, с семи соблазнять знакомых девочек. Пусть лишь его мать и тетка подтвердят, что это был пай-мальчик с голубыми глазами и золотистыми волосами, который однажды перевязал перебитую лапку бездомной кошке и по дороге в школу скармливал зимой половину завтрака голодным птичкам. Я отброшу сорок ненужных мне показаний и оставлю только те, что с младенческих лет рисуют Фишера ангелом во плоти.

Я разузнаю через знакомых в ФБР и полиции все возможное из военной службы Фишера и побеседую с вернувшимися домой его бывшими сослуживцами. Пусть вся рота утверждает, что сержант — проходимец и пьяница, наркоман и картежник, а лишь трое вспомнят, как он раз спьяну блевал утром под дерево и дважды тискал в темном углу толстую негритянку-посудомойку из солдатского казино. Я преподнесу это читающей публике как трогательную любовь подзащитного к родной природе и нежную привязанность к обиженным судьбой черным братьям и сестрам.

А дальше херувим Фишер попадает в действующую армию во Вьетнаме, и что же там видит? Здесь я напомнил бы публике о событиях в Сонгми, о случаях неповиновения и дезертирства, о десятках тысяч официально выявленных алкоголиков и наркоманов. Заодно я проехался бы по адресу наших летчиков-контрабандистов, доставляющих на своих самолетах наркотики и отчисляющих за это определенный процент выручки таможенникам; вспомнил бы, что каждый пятый доллар нашей помощи южному режиму разворовывается. И конечно, подтвердил бы это цифровым материалом из наших официальных источников и правительственной прессы… Удивительно ли, что кроткая овечка Фишер, поварившись несколько месяцев в этой каше, сам стал невольным преступником? Раз так, он — лишь жертва слепых обстоятельств и условий, царящих в армии, и поэтому главный виновник случившегося— это мы, военные, своей системой воспитания и моралью рождающие таких чудовищ, как Фишер. А. посему позор бездарному и бесчеловечному милитаризму, честь и слава честным и наивным парням вроде Фишера, которые собственными руками жаждут восстановить справедливость и расправиться с бандой преступников в военных мундирах, жертвой которых он сам едва не стал!

Словом, подборка моих материалов стала бы хорошим плевком в лицо всей армии, не говоря уже о том глупейшем положении, в котором очутились бы мы, контрразведчики, пришедшие к выводу, что на денежный транспорт напали партизаны. Какое поле насмешек для всех красных, розовых, пацифистов!

Полковник замолкает, переводит дыхание. Нервным движением пальцев отодвигает папку.

— Вот так, в общих чертах, я построил бы линию защиты Фишера в прессе. Уверен, примерно так же поступит и Голдкремер. Его клерк уже на полпути к родным Фишера, его знакомые из ФБР и полиции ищут лазейки к сослуживцам сержанта, чтобы разнюхать о нем как можно больше. И страшен нам не Голдкремер с его сверхбурной деятельностью, наша единственная угроза — Фишер. Без него адвокат со всеми своими связями — ничто, без показаний сержанта он ноль, ему попросту нечего у нас делать. Если завтра Фишера не станет, исчезнет и Голдкремер, поскольку я прикажу тотчас вышвырнуть его из отдела. Повторяю еще раз: нам опасен сержант и приводимые им факты совершенных преступлений, а не адвокат с его длинным языком. Если мы не хотим, чтобы эта парочка наплевала нам в лицо и облила с ног до головы грязью — наш долг заставить их замолчать.

Полковник говорит медленно и спокойно, не дает указаний, не приказывает, просто рассуждает вслух. Но мы давно работаем с ним вместе и не можем ошибиться в оценке происходящего.

— Вы правы, сэр, — соглашаюсь я. — Фишер становится слишком опасным. Как раз по этому поводу мы и хотели поговорить.

— Слушаю.

— Сэр, прошу вашего согласия перевести подследственного Фишера в военный госпиталь, соблюдая, естественно, все меры предосторожности. О перемещении раненого из камеры в нормальное медицинское учреждение ходатайствует военный врач, наблюдающий Фишера. Как следователь, ведущий дело Фишера, поддерживаю это ходатайство.

Полковник не мигая смотрит мне в лицо, затем отводит глаза в сторону. Поправляет кончики усов.

— Капитан, ваша мысль мне нравится. Особенно то, что вы намерены перевести подследственного именно в госпиталь, а не в наш тюремный лазарет. Обычно контрразведку представляют чуть ли не варварами, пусть после этого гуманного акта кто-нибудь заикнется, что мы не заботимся о здоровье арестованных..

Не зря мы с полковником столько времени варимся в одном котле, мы научились понимать друг друга с полуслова. Поэтому моего приятеля Голдкремера завтра утром будет ждать маленький сюрприз.

ЛЕЙТЕНАНТ

Мне всегда нравился кабинет капитана Стива Коллинза. Просторный, светлый, с большими окнами, смотрящими на юг… ничего лишнего, все, что нужно, под рукой. Однако сегодня я чувствую себя в нем не совсем уютно, причина — присутствие в кабинете адвоката Голдкремера. Важно развалившись в кресле, он сидит напротив капитана, я, как бедный родственник, расположился в углу за низеньким журнальным столиком. Зато передо мной стоит поднос с дымящимся кофе, и я время от времени балую себя крепким, душистым напитком.

На лицах капитана и адвоката улыбки, оба внешне полны взаимной приязни, со стороны можно подумать, что после долгой разлуки встретились два друга.

— Извините, что вынужден снова вас беспокоить, — ласково проговорил Голдкремер, протягивая Стиву несколько бумаг. — Мне опять разрешена встреча с моим подзащитным и вашим подследственным. На этот раз не наедине, и я хотел бы узнать, кто из сотрудников отдела составит мне компанию.

Капитан внимательно перелистал поданные бумаги, осторожно положил их на край стола, растянул губы в широкой улыбке.

— Ах, доктор, вы совсем не цените свое драгоценнейшее время, — доверительным тоном произнес он. — Пока вы старались добыть разрешение, у нас в отделе случилось происшествие.

— Оно в какой-то мере касается меня?

На лице адвоката все та же добродушная улыбка, голос полон патоки, однако глаза уже насторожились. Голдкремер в ожидании ответа подался корпусом вперед.

— Пожалуй, — с обворожительной улыбкой ответил Стив, развязывая тесемки на одной из папок, громоздящихся перед ним. — Впрочем, судите сами. Сегодня ночью мой подследственный и ваш подзащитный Ларри Фишер умер.

Лицо адвоката моментально обескровело, стало белым как мел. На нем четко обозначились синие, плотно сжатые губы.

— Не понял, — буркнул Голдкремер. — Вчера вечером я справлялся о здоровье Фишера, и мне ответили, что дело идет на лад. Что же случилось? Что за странная блицсмерть?

— Ничего особенного, просто Фишер — обыкновенный наркоман. Попав в госпиталь, он не рассчитал сил и ввел себе ломовую дозу. А поскольку бедняга потерял изрядно крови и почти дышал на ладан, сердце не выдержало. Жаль!.. Если угодно, вот акт медицинской экспертизы, а это снимок шприца, которым был сделан укол. Вот отпечатки пальцев Фишера, обнаруженные на поверхности шприца. — Капитан лениво протянул и положил перед адвокатом папку. — Здесь же протоколы показаний бывших сослуживцев Фишера по роте, а также его соседей по палате в госпитале. Сослуживцы сообщают, что Фишер еще во Вьетнаме пристрастился к порошку, соседи по палате утверждают, что сержант сразу после прибытия повел разговоры о наркотиках. Понимаете, Фишер мучился без наркотика. Абстиненция, синдром отмены, жуткая штука для ребят, годами сидящих на игле.

Папка серела на краю стола прямо перед адвокатом, однако тот даже не притронулся к ней. Глаза Голдкремера холодно уставились в лицо улыбающегося капитана.

— Как могли попасть к нему наркотик и шприц?

— Элементарно. В госпитале полно больных, вернее, лентяев и симулянтов, за ними ухаживает целое стадо обслуги, в том числе гражданский персонал. И если пьяницы — все поголовно, то наркоманов среди них чуть меньше — процентов эдак семьдесят — восемьдесят. Сержант попал в родную стихию и сразу решил этим воспользоваться. Но ему не повезло, полученное удовольствие оказалось последним в его жизни.

Прикрыв глаза, адвокат начал барабанить костяшками пальцев по ручке портфеля. Стив откинулся на спинку кресла и с улыбкой за ним наблюдал.

— Капитан, — медленно произнес адвокат, оставляя портфель в покое, — после моей встречи с Фишером я, конечно, ждал ответного хода с вашей стороны. Но я даже не мог предположить, что вы решитесь попросту убрать его. Вы же пошли на такой риск. Завидую вашей смелости и уверенности в своей безнаказанности.

Ах, Голдкремер, как не хочется тебе признать свое поражение! Ведь ясно, что твои надежды, связанные с делом Фишера, лопнули как мыльный пузырь, и лучшее, что ты можешь сейчас сделать, встать и уйти. Но нет, ты не привык проигрывать, не хочешь смириться с тем, что тебе утерли нос, как сопливому мальчишке. И ты решил облегчить себе душу, ввязавшись в дискуссию с капитаном. Хочешь показать нам, какой ты умник-разумник, и убедить, что твоя неудача в схватке со Стивом — всего лишь досадная случайность. Ну-ну…

— Что вы, доктор, какая это смелость, — располагающе улыбнулся Стив. — Элементарная разумная предосторожность, к которой меня вынудили именно вы. Кто знает, что мог наболтать сержант, попав под ваше влияние и начав играть против меня. До встречи с вами он делал ставку на меня, потом поставил на вашу карту. Я почти заставил плясать его под свою дудку, вы перехватили инициативу. А поскольку наши интересы диаметрально противоположны, мне и пришлось принять в целях самозащиты экстренные меры.

Молодец, Стив, принял вызов! Режь ему правду-матку без прикрас! Пусть этот мастер по части плетения интриг почувствует, что его здесь нисколько не боятся, а его деньги и связи не всесильны и тоже иногда могут дать осечку…

— Значит, капитан, — прошипел адвокат, — вы и не пытаетесь отрицать, что смерть Фишера — не случайность?

Голдкремер вытянул вперед шею, готовый пронзить капитана взглядом насквозь. К чему такие эмоции, доктор! Еще вчера ты был для нас опасен, а сегодня напоминаешь змею, которой вырвали ядовитое жало. Шипеть — можно, однако ужалить — увы…

Удобно развалившись в кресле-вертушке за своим столом, я насмешливо взирал на взбешенного адвоката.

— Доктор, мы не дети, каждый из нас считает себя умным человеком. Можно ли разубедить нас в выводах, к которым мы пришли? По-моему, это бесполезное занятие. Останемся же при своих мыслях.

— Верно, капитан, мы далеко не дети и отлично все понимаем. Ваши сотрудники пытались прикончить Фишера еще раньше, при аресте. Тогда вы погнались сразу за двумя зайцами: хотели одним махом избавиться от Финна, убив его руками сержанта, и от самого Фишера, пристрелив его чуть позже, якобы при попытке к бегству. Разве не так?

— Разве плохой ход? — парировал Стив. — Я уверен, доктор, что вам удалось вытянуть из бедного сержанта все, что хотелось, и вы знаете все детали дела не хуже меня. Именно поэтому я и решил так с вами пооткровенничать. Разве можно было тогда в моей ситуации придумать что-либо разумнее?

— Вы правы, то был блестящий ход, — согласился адвокат. — К тому времени из всей банды налетчиков остались в живых только Финн и Фишер. Если бы вам удалось избавиться сразу от обоих, дёла Фишера вообще не существовало бы. Я уверен, в таком случае вы без всяких затруднений доказали бы, что беглый сержант-наркоман сводил с потерпевшими личные сйе-ты и при аресте погиб — сам. Банальная уголовщина, встречающаяся на каждом шагу. Я прав?

— Доктор, вы попали в десятку. Можно подумать, что дело Фишера мы расследовали вместе.

Адвокат не унимался.

— Когда же сержанту удалось избежать расставленной ловушки, вы решили заткнуть ему рот другим способом: заставить говорить то, что нужно вам.

— Верно. Но теперь Фишер уже не скажет ничего, и мы напрасно тревожим его память. С сегодняшнего дня его дело прекращено и сдается в архив. Думаю, никто о Фишере больше не вспомнит. Разве мало кругом маньяков-убийц, не говоря о наркоманах и дезертирах? Причем, в отличие от нашего покойного сержанта, еще здравствующих?

— Согласен, этого добра у нас с избытком. Но Фишер не только преступник, он — жертва преступления, совершенного вами, чинами контрразведки. Вы не желали выносить сор из избы и боялись признаться в фабрикаций фальшивых дел типа того, что состряпали ваши коллеги во Вьетнаме и блестяще закончили вы этой ночью в госпитале. Вы, спасая честь мундира, скрываете от общественности полное моральное разложение армии, воспитывающей в своих рядах бандитов, без угрызения совести убивающих своих же товарищей-солдат.

После такого заявления я не выдержал:

— Доктор, позвольте нашими делами заниматься нам самим. Врачуйте свои болячки, а наши проблемы оставьте нам. Или пример Фишера вас ничему не научил?

Голдкремер язвительно усмехнулся:

— Пошлый шантаж! Запомните, я — не Фишер! Или вы считаете, что контрразведка никому не подотчетна? Что ее чины могут творить все, что им заблагорассудится? Что они всесильны и на них нет управы? Ошибаетесь! Я докажу это!

— Вы неудачно пошутили, Голдкремер, — неожиданно раздался голос начальника отдела.

Я сидел спиной к двери и, увлеченный полемикой между Стивом и адвокатом, не слышал, когда полковник вошел в кабинет. Наверное, это случилось только что, иначе он принял бы участие в разговоре раньше. Шеф был слишком самолюбив и весьма ценил свое время, чтобы хоть минуту довольствоваться скромной ролью слушателя в любом споре, тем более между своими подчиненными и малоприятным ему адвокатом.

— Я и не думал шутить, — с вызовом ответил Голдкремер.

— Думал не думал… разве это важно? Важно, что ваше заявление нельзя воспринимать всерьез. Объясняю почему. — Полковник глянул на часы. — Голдкремер, я дорожу временем и на разговор с вами могу потратить не больше пяти минут. Поэтому буду краток.

— Мне будет интересно выслушать вас.

— Голдкремер, вы — бизнесмен и человек дела, у вас богатый опыт и мертвая хватка. Берясь за дело Фишера, вы рассчитывали неплохо заработать на его сенсационности. Однако контрразведке сенсаций совершенно не нужны, наоборот, нас устраивает полнейшая тишина. Поэтому вы опоздали: все, что требовалось сказать и домыслить по этому делу, уже сказано и домыслено до вас; все, что необходимо было вскрыть и разоблачить, уже вскрыто и разоблачено моими сотрудниками. Дела Фишера уже нет, самого сержанта тоже, и на этом мы намерены поставить точку. А если вы, Голдкремер, где-нибудь что-либо ляпнете или напечатаете, мы заставим вас замолчать, но уже не душеспасительной беседой. Поверьте, у нас есть средства намного действеннее.

Тогда вам никто и ничто не поможет: ни ваши родственники и знакомые, ни ваши связи, ни деньги и общественное мнение. И вот почему. Думая лишь о себе и желая заработать на деле Фишера как можно больше и любой ценой, вы упустили из виду главное. Рассчитывая очернить армию и этим отчасти смягчить вину своего подзащитного, вы собирались швырнуть в наш огород несколько камешков. Но задумывались ли вы о том, куда и в кого они в конечном счете попадут?.. Армия, Голдкремер, не рождается сама по себе в стеклянной колбе, она плоть от плоти общества. Обвиняя армию в том, что Фишер стал бандитом и убийцей, вы забываете, что он пришел к нам не из родильного дома, а воспитывался до этого семьей и школой, церковью и улицей, испытав на себе воздействие всех наших общественных институтов и политической системы в целом. Если вы, гражданские, смогли на какой-то стадии его духовного развития привить ему задатки будущего убийцы, а дальнейшая жизнь не только не нейтрализовала их, но и развила дальше, то мы, военные, приняли от вас уже вполне налитый ядовитым соком плод. Поэтому, Голдкремер, не надо искать в наших общих рядах правых и виноватых — это никому не нужно и ничего не даст. В том, что Фишер стал таким, каким он был, и кончил так, как это случилось, виноваты все — гражданские и военные. Фишер — порождение нашей жизни: воспитания, образования, морали, принципов…

Чем мне нравится шеф — в нем нет ни капли лицемерия. Цинизма — сколько угодно, беспринципности — выше головы, но лицемерия — ни-ни. Иногда, послушав его, мне становится не по себе: неужели есть люди, для которых нет ничего святого? Во всем мире для них существует единственная драгоценность — они сами, все остальное — ничто. Они видят все пороки и язвы общества, знают о его жестокости, несправедливости, гнусности, однако считают это вполне естественным— главное, что в этом обществе прекрасно устроены именно они, а посему — это их общество, которое должно быть любой ценой сохранено и защищено.

— Мы все сидим в одной лодке, — звучал голос полковника. — Думая, что швыряете камень только в нас, военных, вы ошибаетесь — вы бросаете его заодно в себя и своих друзей. Мы все — одно целое, мы — это конгресс и полиция, президент и бизнес, армия и право, мораль и политика, на нас лишь мундиры различных ведомств. Мы можем иногда не понимать друг друга, в каких-то мелочах расходиться между собой, между нами могут возникать недоразумения и противоречия, но перед лицом общего врага мы обязаны быть едины… Сейчас этот враг — Фишер! Мы взрастили его, вложили в руки оружие и послали воевать за наш образ жизни, разрекламировав его всему миру как образец нашей свободы и демократии. Но чего в таком случае стоят наши образ жизни и демократия, если их защищают такие подонки, как Фишер и его дружки? Какова цена нам самим, если наша общественная и политическая система порождает подобных им чудовищ?

Именно поэтому не стало ни дела Фишера, ни его самого. А если вы, Голдкремер, заботясь лишь о собственной наживе, захотите извлечь из могилы его дух, вас ждет такая же судьба. И никто не придет вам на выручку, не протянет руку помощи. Потому что вы выступили против того, что именуется нашим с вами обществом, нашим кланом, и это он будет карать вас как отступника… Вот все, что я хотел и считал нужным вам сказать. Теперь хорошенько об этом подумайте и сделайте выводы.

Полковник смолк, снова глянул на часы. Поднялся со стула возле двери, шагнул к ней. Подхватив с коленей портфель, Голдкремер чуть ли не вприпрыжку подскочил к нему, пристроился сбоку.

— Сэр, у меня к вам просьба.

— Если она связана с делом Фишера, рекомендую обратиться к заведующему архивом, — отрубил полковник.

— О нет, сэр, дело Фишера меня нисколько не волнует, — подобострастно защебетал адвокат. — Я пришел к выводу, что не следует тревожить его память. Вы справедливо заметили, что все мы в одной лодке и боремся с одними и теми же враждебными волнами. И одна из них сегодня — возможная шумиха вокруг личности Фишера и его деяний… Моя просьба будет совсем иного порядка…

Полковник остановился, в упор посмотрел на адвоката:

— В таком случае запишитесь на прием у дежурного.

— Благодарю, сэр, — склонил голову адвокат…

Оставшись со мной вдвоем, капитан подошел к сейфу, достал из него бутылку виски, пару стаканов. Поставил стаканы на поднос с остывшим кофе, уселся, за журнальный столик напротив меня. Налил себе треть стакана, залпом выпил. Снова наполнил стакан до половины и протянул бутылку мне.

— Выпей. Как говорил мой отец, за упокой души безвременно усопшего раба божьего.

Это что-то новенькое, капитан. Пить за сопляка-подследственного, доставившего нам столько неприятностей, пусть даже и мертвого? Странно… А может, у тебя тоже на душе кошки скребут? И по той же причине, что и у меня? А почему бы и нет?

— С удовольствием.

Я налил стакан доверху, начал медленно цедить виски сквозь зубы. Не допив, поставил стакан на поднос, наклонился через столик к капитану:

— Кажется, мы неплохо поработали с делом Фишера. Хорошо начали и еще лучше закончили.

— По-моему, тоже, — безразличным тоном ответил Стив.

— Тогда скажи, отчего у нас обоих паршивейшее настроение? Ведь ты тоже не в своей тарелке. Разве не так?

— Просто усталость. В последние дни пришлось много поработать, а тут еще Голдкремер нервишки пощекотал.

— Неправда, капитан, — тихо возразил я. — Утром мы пребывали в отличном настроении, а сейчас обоих подменили. И все за последние несколько минут.

— Вижу, ты сегодня в пике прозорливости, — медленно, с расстановками проговорил капитан. — Может, сам и объяснишь, что с нами случилось?

И я решил пойти напролом. Почему шеф может дозволить себе вслух и откровенно выражать собственные мысли, а я нет? Только потому, что он — полковник, а я — лейтенант? Ну уж нет, я такой же гражданин Соединенных Штатов и офицер контрразведки, как и он. Такой ли? Разве мне только что не преподали наглядного урока на тему — кто есть кто?..

— Постараюсь. Кстати, капитан, кем был твой отец? — уточняю я.

— Пастором, — без запинки, словно он только и ждал этого вопроса, ответил Стив. — Таких у нас тысячи.

— А мой клерком. Банковским клерком, как и отец Фишера. Мелкота. У сержанта не было ни своей адвокатской конторы, как у папеньки Голдкремера, ни отца — отставного генерала, как у нашего шефа-полковника. И сегодня, выслушав тирады начальника, я задал себе один занятный вопрос…

Я большим глотком допил остатки своего виски, отхлебнул холодного кофе, вплотную придвинулся к Стиву.

— Капитан, к какому клану принадлежим я и ты? В чьей лодке и с кем мы сидим? Есть ли в лодке полковника и доктора Голдкремера место для нас, сыновей пастора и банковского клерка? Кто мы для них — друзья, единомышленники, люди одного с ними круга? Или мы представляем для них интерес лишь до тех пор, покуда держим в узде Фишеров, то есть всех тех, кто должен приумножать силу и господство их клана, а в случае необходимости уничтожать их врагов? Как они поступят с нами, если мы когда-нибудь станем для них бесполезны или опасны: ласково пожурят и одернут, как доктора Голдкремера, или без лишних слов уберут со сцены, как Фишера? Ответь, капитан.

В уголках рта Стива застыли две жесткие складки, глаза безучастно смотрели в стену. Пальцы осторожно вертели пустой стакан на подносе.

— Хорошо, постараюсь ответить, — начал он. — Ты сейчас вспомнил, кем были наши отцы. Уверен, что этот вопрос зададут себе и Голдкремер с полковником, прежде чем уступят кому-нибудь место в их лодке. Так что, Крис, у каждого в этом мире собственная лодка, и не всегда стоит менять ее на другую — можно потерять свою и не попасть в чужую.

Я часто завидовал умению Стива четко формулировать свои мысли и давать исчерпывающие ответы на любые, даже самые каверзные вопросы. На высоте он оказался и сейчас.

Я разлил остатки виски по стаканам, поднял свой.

— Капитан, выпьем еще раз за Фишера. Бедняга оказался скверным пловцом, но — ей-ей! — он выпал из нашей с «тобой лодки…

Хорст Бозецки ИНЦИДЕНТ В БРАММЕ

Герберт Плаггенмейер вошел в вестибюль гимназии имени Альберта Швейцера в Брамме.

Мне не надо знать, о чем он в эти мгновения думал, что чувствовал, ощущал, — я не Герберт Плаггенмейер. Рисуя портрет некоего воображаемого Герберта Плаггенмейера, я могу лишь предполагать, представлять его себе со слов других. То же относится, разумеется, и ко всем остальным лицам, которые в то утро, полдень или несколько позже оказались причастными к ужасным событиям перед почтенной гимназией города Брамме.

С этими оговорками я расскажу вам историю одного одержимого…

Итак, Герберт Плаггенмейер, двадцати двух лет, полукровка, как принято сейчас говорить, оказался в вестибюле гимназии имени Альберта Швейцера. Именно в это время ему, собственно говоря, полагалось подносить заготовки к фрезерному станку 3-го цеха фирмы «Бут АГ». На нем была привычная синяя спецовка, в руках — похожая на ящичек сумка механика-монтера из потрескавшейся кожи. С той, однако, разницей, что на сей раз на дне сумки лежали не разводные ключи и прочий инструмент, а две банки из-под печенья, набитые взрывчаткой, и примитивное, но безотказное взрывное устройство.

Плаггенмейер остановился словно в нерешительности, уставился на давным-давно знакомый портрет доктора из африканских девственных лесов, висевший над выходом во двор гимназии. Эти усищи! А под ними на эбеновом дереве приклеены алюминиевые буквицы:

«ПРЕКЛОНЯЙТЕСЬ ПЕРЕД ЖИЗНЬЮ!»

Плаггенмейер находился в состоянии, которое психиатры описывают при помощи термина «опущенное сознание». Произошло это в результате самогипноза, которому он невольно подверг себя, без конца повторяя: «Я это сделаю! Я это сделаю!»

Настроившись на эту волну и потеряв почти всякий интерес к окружающему миру, он рассматривал пожелтевшие фотографии в застекленной витрине — бог знает, в какие стародавние колониальные времена эти снимки сделаны! Под каждым из них пояснительный текст, например: «При обследовании больного в госпитале Ламбарены», «Альберт Швейцер у своего органа в Ламбарене» или «Альберт Швейцер в кругу своих верных сотрудников». Письма, отрывки из книг. «Я знаю людей, — дружелюбно ответил Альберт Швейцер. — Поверьте мне, ни один солнечный лучик не пропадает. Но семени, на которое он упадет, требуется время для созревания, и не всегда сеятелю даровано счастье дождаться урожая».

Плаггенмейер читал, не отдавая себе отчета в том, что читает и не воспринимает прочитанное. Хотя он знал, что взрыватель поставлен на 8 часов 20 минут, он почему-то не мог оторваться от покрытой пылью витрины. Им словно сонливость овладела…

И только когда перед ним предстал Ентчурек, он вздрогнул от испуга.

Ентчурек! Он вспомнил имя оберштудиенрата[5], преподавателя истории и немецкого языка, как только увидел его. Он никогда не учился в классе, где преподавал Ентчурек, а с тех пор как Ентчурек отправил его на исправительные работы, прошло худо-бедно десять лет. В те времена народная школа, которую ему было позволено посещать, размещалась в здании гимназии. И однажды снежок, который он запустил в девочку по имени Дёрте, сбил шляпу с головы Ентчурека — человека, гордившегося своим внешним сходством с Гинденбургом[6]. После двух оплеух («Ты здесь не в джунглях, заруби себе на носу!») оберштудиенрат заставил его сто раз подряд написать: «Я должен преклоняться перед моими учителями!»

И вот он, Ентчурек, — прямо-таки вылитый Гинденбург! Ентчурек наверняка забыл уже о злополучном снежке и джунглях.

— Ты слесарь? — спросил он Плаггенмейера.

— С-слесарь?.. Да…

— В котельную! Последняя дверь направо. Завхоз ждет внизу. Просто безумие переходить на нефтяное отопление, когда у нас столько угля, но…

И с этими словами он удалился.

Плаггенмейер смотрел ему вслед, увидел, как он распахнул серую дверь одной из классных комнат и исчез за ней.

«Я сделаю это!»

«Я сделаю это!»

Он потерял всякое чувство времени, все вокруг казалось ему болезненно-чужим, собственное тело как бы превратилось в теплую вязкую массу.

Ощущение реальности вернулось к нему, когда он оказался в классе Ентчурека с пистолетом в правой и контактом взрывателя в левой руке. Головы учеников… десять… двадцать… они, если прикрыть глаза, кажутся пестрыми пятнами. Как на Бременской ярмарке в прошлом году, когда он вечером, чуть-чуть подвыпив, решил прокатиться на колесе обозрения. Очень похоже. Коринна тогда даже взвизгнула от удовольствия…

Здесь тоже кто-то взвизгнул, раздались крики.

— Что это за безобразие? — послышался голос Ентчурека.

Безобразие? Глупая, нелепая шутка? Это было последней возможностью повернуть вспять.

— Меня зовут Плаггенмейер, — с трудом выдавил он из себя.

В нем как будто что-то надломилось. Скорее всего  потому, что по реакции класса он заметил — они все поняли.

Плаггенмейер!

Теперь они знали что к чему.

Он взглянул в окно в сторону кладбища, которое граничило с просторным гимназическим двором.

Двор гимназии пепельно-серого цвета, как поверхность луны. Над остриями надгробий молочно-голубое июньское небо. А за этим шелковистым пологом — миллиарды звезд и планет. Нажать сейчас на кнопку, и произойдет полная дематериализация. А материализуются они на какой-нибудь маленькой и мирной планете, там, наверху. Они с Коринной читали много научной фантастики.

Вот и прошлым летом на Эланде[7].

Прошлым летом… А было ли оно вообще? Разве то был не сон?

Эланд… Не надо никакой маленькой планеты, им хватило бы одной из крохотных шхер между Стокгольмом и Мариенхамном или Мариенхамном и Турку! Перенестись туда навсегда! Сию же секунду! Сидеть на камне, опустив ноги в воду, удить рыбу, далеко-далеко от Брамме. Господи, дай мне оказаться там!

— Хакбарт, позвоните в полицию! — сказал Ентчурек.

«Я не должен, я не смею отвлекаться! Я должен…»

— Всем оставаться на местах! — приказал Плаггенмейер, а дальше все пошло как по писаному. — Никто из класса не выйдет! Это ультиматум. Я даю вам два часа. Если к тому времени убийца моей невесты не явится в полицию, все мы взлетим на воздух. Господин доктор Ентчурек, вы позвоните по телефону и скажете…

Он не договорил.

Взрыв был оглушительным.

8 часов 18 минут утра — 9 часов 07 минут

Я как раз сидел за завтраком в гостинице «У осиного гнезда», когда звук сильного взрыва заставил меня вздрогнуть от испуга.

— Проклятые реактивные истребители, — выругался официант, поставивший передо мной стакан апельсинового сока. — Сколько лет мы добиваемся, чтобы аэродром перенесли отсюда подальше. Все зря: летают и летают над Брамме!

Шаркая ногами, он отошел к стойке, а я опять погрузился в свои мечты: о жене и детях, о собственной постели, о маленьком ресторанчике на Курфюрстендамме[8] о красках и людях. Мечтам этим еще не скоро стать явью. Мне предстоит пятеро суток пробыть в Брамме, ровно сто двадцать часов, а после Брамме придет черед Ольденбурга, Леера и Ауриха. «В Аурихе пусто, да и в Леере отнюдь не густо», как поется в песенке. Мой главный редактор считает, что подобные суждения устарели, что все это предрассудки, с которыми самое время покончить. Вот примерно ход его мысли: если убедить жителей провинциальных городков, что им живется преотлично, они на следующих выборах отдадут голоса социально-либеральной коалиции[9]. Может быть, с помощью такой уловки и удастся чего-либо добиться в Клоппенбурге и Вехте, где, по моим данным, три четверти избирателей — если не больше — голосуют за ХДС. А в самом Брамме голоса разделились примерно поровну. Сейчас более или менее левые, которых здесь возглавлял некто Ланке-нау, имели даже небольшой перевес.

Да. Судьба журналиста. Мне заказана целая серия репортажей на шесть — восемь номеров под общим заголовком: «Провинциальна ли наша провинция?» А до того, что статья об этом городке лишь повод для моего появления здесь и что я не просто так прогуливаюсь по тоскливому берегу Брамме, никому дела нет.

Пережевывая без всякого удовольствия бутерброд с джемом, я начал изучать материал, который вчера вечером передал мне из рук в руки Корцелиус. Корцелиус пишет для «Браммер тагеблатт», но в остальном производит вполне приличное впечатление. Если ему когда-нибудь удастся уехать отсюда, из него, глядишь, и выйдет что-то путное.

Итак, о Брамме.

Брамме на Брамме (речушка, по которой перевозят искусственные удобрения), город в Нижней Саксонии с населением в 81 300 человек (на 1965 год. По словам Корцелиуса, за последние годы оно на несколько человек выросло); есть суд первой инстанции, гимназии и профессиональные училища, кинотеатр, краеведческий музей (наверняка с поражающей воображение выставкой «Брамме во времена переселения народов»), промышленность: машиностроительная (дистиллированные аппараты для производства «Доппелькюммеля»), текстильная (мешки для картофеля), пищевая (шиш с маслом), мебель, сборные дома.

Мои примечания суть не что иное, как предрассудок на предрассудке. Причина этого — каждодневное общение с интеллектуалами из западноберлинских редакций, которые ради красного словца отца родного не пожалеют.

Брамме можно увидеть и в ином свете — как город, в котором можно доживать жизнь на покое, если ты в соответствующем возрасте и особых претензий к миру больше не имеешь. Построить себе где-то за городской чертой на лужайке в гектар величиной дом с баром в цокольном этаже и комнатой для собственного хобби, проложить во все стороны от него дорожки, удобные для прогулок на велосипеде, выкопать крохотный пруд. Идеально! И никакого смрада над головой! И никакой суеты и толчеи в метро после пяти вечера. И никакого скопища уголовных элементов. И никакого сброда бесчинствующих леваков. Разве не так? Моей жене Брамме наверняка понравился бы.

Я взял в руки рекламный проспект. Жители Брамме гордятся своим городом, одним из старейших между Бременом и голландской границей. Первые поселения на берегах Брамме относятся к 3000 году до нашей эры. В 15 году до нашей эры маленькое поселение было захвачено солдатами императора Тиберия[10]. Не повезло Тиберию, что в 37 году нашей эры он не оказался снова в Брамме, тогда ему не пришлось бы погибнуть в тот год при Миссенах… В 780 году нашей эры крещение местного населения англосаксонским священником Виллихадом… В 820 году архиепископом Бремена сооружена деревянная базилика… В 1012 году император Генрих II даровал Брамме статус города с правом заключения торговых сделок. Право заключения торговых сделок…

Я выглянул на ярмарочную площадь, которая, к ужасу местных уроженцев, была во время второй мировой войны разрушена на целые тридцать пять процентов. Явная несправедливость, если учесть, что 5 марта 1933 года всего-навсего тридцать два и две десятых процента избирателей Брамме проголосовали за местных нацистов.

Только я хотел углубиться в тоненькую книжечку стихов местного гения всех времен Харма Клювера с многообещающим названием «Обзорины», когда увидел бегущего по исторической брусчатке ярмарочной площади Корцелиуса. Заметив меня за столиком кафе, он возбужденно замахал руками. Я понятия не имел, что стряслось.

Да, быстренько несколько слов о Корцелиусе: если разобраться, человек он достойный. Некий реликт из добрых старых времен внепарламентской оппозиции, все еще несколько восторженный и горячий. В застиранных джинсах и шикарной рубашке, с волосами до плеч, Корцелиус ощущал себя левым пророком и борцом против системы. О чем говорит и его личный девиз: «Ни дня без нового голоса для СДПГ!»

А вот и он: одинокий волк, интеллектуал с младых ногтей и до мозга костей.

— Разве вы не слышали сирены? Тут полицейские не проезжали?

— Нет. Вы сами говорили мне: в это время суток проезд по ярмарочной площади запрещен.

— Да-да, что это я… Взлетело на воздух надгробие бургомистра Бюссеншютта.

— Этот огромный памятник?

— Он самый, в конце Старого кладбища.

— Кто же взорвал? Уже выяснили? Во вкусе этому человеку не откажешь…

— Да, Плаггенмейер…

— Плаггенмейер?..

— Полукровка, о котором я вчера вечером рассказывал.

— A-а, это тот парень, который в последнее время никому не дает покоя, потому что уверен, будто его не-весту убил кто-то из отцов города. Ведь это он, не так ли?

— Да, Герберт Плаггенмейер. Сейчас он в гимназии имени Альберта Швейцера и грозится взорвать весь выпускной класс, если убийца не явится в полицию.

— Господи ты боже мой…

— А в доказательство того, что шутить он не намерен, Плаггенмейер с помощью дистанционного взрывателя для начала распотрошил усыпальницу бургомистра… Пойдемте же!

Пока мы торопливо спускались по узенькой Кнохемхауэргассе, Корцелиус еще раз коротко повторил то, о чем вчера рассказывал мне как бы между прочим.

— Примерно недели три назад, в начале июня, значит, невесту Плаггенмейера сбила машина, и вскоре она умерла от полученных ран. Он провожал ее к последнему автобусу, они, наверное, опаздывали, и она перебегала улицу, чтобы успеть. Несмотря на туман, водитель гнал машину со скоростью километров в сто и не остановился, сбив ее, хотя не заметить случившегося не мог. Свидетелей, которые сообщили бы что-либо существенное, нет — кроме самого Плаггенмейера. Он утверждает, будто видел темный «мерседес» с номером не то BE, не то ВА-С или О, первая цифра — сорок два, а последняя скорее всего единица.

Я чуть не сбил с ног ковылявшую впереди старушенцию. Похоже, весь Брамме торопился к гимназии. Когда играет «Герта»[11], на улице между станцией метро и Олимпийским стадионом народа не больше.

— BE — это Брамме, ясно, а что такое ВА? — Я покачал головой.

— Браке-Унтервезер, соседний городок, чуть ниже по реке за Бременом. В общем так: очевидно, это были буквы ВА или BE, Плаггенмейер с гарантией отвечает только за В. Не исключено, машина была из Брилона — В1, из Брюкенау — ВК, это между Вюрцбургом и Фульдой, В — Бланкенбург-Браунлаге в Гарце или В — Бремервёрде, что опять-таки совсем рядом.

Пока он все это перечислял, я пытался впитать в себя атмосферу Кнохенхауэргассе. Ее, очевидно, скоро будут перестраивать; здесь всего несколько современных зданий, а то сплошь — покосившиеся домишки мелких буржуа с обшарпанными серыми стенами. В основном двухэтажные, с надстройками-мансардами, взирающими на мир своими оконцами, напоминающими иллюминаторы. Полдюжины лавок и магазинчиков. Обувная лавка Доппа. Электротовары Брунса. Зоомагазин Вахмана. Один-единственный врач: уролог доктор Харьес. Маленькая гостиница «Городские весы». Пансион Мейердиркса. Влево спускается Кирхгассе, откуда хорошо видна сложенная из красного кирпича церковь Святого Матфея, Старое кладбище и двор гимназии имени Альберта Швейцера, на котором между бело-зелеными полицейскими и несколькими пожарными машинами сгрудились и снуют туда-сюда человек пятьдесят.

— Уголовная полиция пока на след не напала, — услышал я голос Корцелиуса.

— Неудивительно.

— Если Плаггенмейер не ошибся с номером «мерседеса», то подозрение падает на двоих: на жителя Браке Эрнста Георга Блеквеля, торговца автомобилями, и главного врача районной больницы Брамме Карпано, доктора Ральфа Карпано.

— Но в обоих случаях ничего доказать не удалось?

— Нет. У Блеквеля есть темно-серый «мерседес», причем номер у него ВА-О четыреста двадцать один, и вскоре после несчастного случая — или после убийства, если угодно, — сменили правое грязезащитное крыло. Сменили в его собственной мастерской. После чего оно пропало, словно сквозь землю провалилось.

— Какое любопытное совпадение!

— Никто его с тех пор не видел. А что в этом странного — оно такое маленькое.

— Послушайте, Корцелиус!.. Неужели одного этого факта недостаточно?

— Отнюдь! У Блеквеля полное алиби: его брат, жена и сосед показали, что во время происшествия они дома играли в скат[12].

— Тоже мне свидетели!.. Ну а этот доктор Карпано?

— А вот у него алиби нет. В двадцать три часа пятьдесят две минуты, когда все и произошло, он сидел дома в одиночестве. Зато у него-то машина в полном порядке, нигде ни вмятины, ни царапины. Люди Кемены проверили ее сразу же после случившегося. И ничего, абсолютно ничего не обнаружили.

— Какой у машины номер?

— В-С четыреста двадцать семь. С — сокращенное от Ральф Карпано.

— Гм… А Плаггенмейер считает, что они темнят?..

— И не он один.

Мы подошли к гимназии имени Альберта Швейцера, пятиэтажному храму науки, построенному в классическом стиле, со слегка облупившимися стенами из песчаника. Все вокруг уже успели оцепить, но Корцелиуса в городе каждая собака знала, служебное удостоверение тоже свою роль сыграло, так что пропустили нас без особых проволочек. Молчаливый патрульный полицейский провел нас через несколько затхлых подвальных помещений прямо во двор гимназии.

Корцелиус ненадолго оставил меня, подошел к группе полицейских и вернулся с двумя биноклями, один из которых протянул мне. Я направил окуляры на одно из окон в первом этаже — там сейчас 13-й «А» класс и Герберт Плаггенмейер.

В классе абсолютное спокойствие. Все словно оцепенели: и Плаггенмейер, и Ентчурек, и двадцать три выпускника. На светло-коричневом лице Плаггенмейера застыло выражение удовлетворения или чего-то очень близкого к нему.

Я испытывал страх, возбуждение и неимоверное напряжение. Подобные ощущения я испытал лишь однажды в жизни: полтора года назад, когда самолетом возвращался в Западный Берлин и узнал, что наша машина не в состоянии выпустить шасси и садиться — нам придется прямо на поле аэродрома, наскоро покрытое толстым «ковром» из пены.

— Виноват не Плаггенмейер, виноваты все эти скоты, — говорил Корцелиус, едва не дрожа от ярости и годами сдерживаемых эмоций. — Сначала доводят его до свинского существования, швыряют в тюрьму… А когда появляется девушка, которая вытаскивает его из всей этой грязи и унижений, они ее давят, убивают. И ни у кого не хватает мужества сознаться. Это, видите ли, может поставить под удар карьеру, от этого, видите ли, одни убытки в делах! Сейчас они трясутся от страха, потому что и их дети сидят в этом классе: там одни наследники хозяев города или наиболее состоятельных наших сограждан. Ну, может, кроме одного-двух. А перед ними — Плаггенмейер.

— Гм… Значит, предлагается такой заголовок: «Борьба в классе — классовая борьба в Брамме»?

Надо же как-то сохранять дистанцию. Корцелиус бросил на меня злобный взгляд.

— Я полагал, вы социалист?

— Безусловно. Но социалист ироничный.

— Какая к черту ирония, здесь все всерьез. Там сидят двадцать три юноши и девушки плюс один учитель плюс Плаггенмейер. И через какую-то секунду все они могут погибнуть. Боже мой!

Если уж атеисты начинают уповать на бога… Да, это ужасно, слов нет. Но мы оба не можем вмешаться, не в силах ничего изменить. Ни один из стоящих на земле не в состоянии ничего изменить, видя, как с неба на землю падает объятый огнем самолет. Ты можешь стоять безучастно, можешь содрогаться от страха, даже молиться или искать утешения в пустых, ничего не значащих словах. Но для тех, кто в самолете, в сущности, совершенно безразлично, что говорят или делают те, кто на земле.

Мне пришлось даже прикрикнуть на Корцелиуса, чтобы тот, чего доброго, не обалдел.

— А ну-ка расскажите мне по порядку, кто все эти люди!

И он сразу врубился, подавив свои эмоции: в конце концов, он репортер без всякого подмеса!

— Вон тот высокий, худощавый, который стоит у пожарной машины, это Гюнтер Бут…

— Бут, — повторил я. — Строительные конструкции и сборные дома, монтаж подземных и надземных коммуникаций, консервы, супермаркеты, бюро путешествий и мебельная фабрика. И рекламные щиты по всей автостраде: «Там, где Бут, там уют!»

— Вам уже все известно.

— Как же, прочел последние номера «Браммер тагеблатт».

— М-да, Бут, — это благодетель Брамме: капиталовложения, рабочие места.

Честно говоря, внешне он к себе располагает. Удлиненный череп — такими обычно изображают английских лордов, — впавшие щеки, узкие губы и ямочка на подбородке. Вьющиеся седые волосы, слегка поредевшие. Да, на расстоянии десяти метров он производит вполне приятное впечатление. Корцелиус возмущается его методами эксплуатации рабочих. Что ж, на сей раз враг отнюдь не напоминает привычные клише карикатуристов.

— А тот, что рядом с Бутом, это Ланкенау, — сказал Корцелиус, кивнув в сторону приземистого мужчины, несмотря на жару, нацепившего галстук и явившегося в строгом сером костюме. Прическа чиновника, золотые зубы, лицо хомячка, короткие ноги и огромных размеров живот, на котором как бы написано, сколько кружек пива этот человек выпивает каждую неделю в «партийных» пивных Брамме и других городков.

— Наш бургомистр, левый полусредний. Бодрячок. И всегда ушки на макушке. Далеко не так глуп, как кажется издали. Трюкач что надо. Вырос на пиве, как на дрожжах. На ножах с Бутом до такой степени, что в ближайшие десять лет их никому из седла не выбить. Отношения у них вроде как у Клея с Фрезером [13]: поливают друг друга грязью, дерутся чуть не до крови, но денежки делят по-честному.

Ланкенау, Ланкенау, вот еще одно имя, которое стоит запомнить.

— Господин, который как раз беседует с нашим почтенным бургомистром, он из уголовной полиции, Кемена, обер-комиссар Кемена. Человек неслыханных деловых качеств — ни об одном мало-мальски серьезном деле он и слыхом не слыхивал.

— Вот уж не подумал бы, вид у него почтенный. Типаж что надо. Густые седые волосы, загорелое лицо, волевой подбородок — хоть сейчас сажай его перед телекамерой.

— О чем и речь, — криво усмехнулся Корцелиус, — держу пари, на следующей неделе мы все его увидим в телепрограмме «Обер-комиссар Кемена, шериф-спаситель Брамме».

— Послушайте, перестаньте вы наконец изображать Брамме каким-то паноптикумом! Чего вам не хватает? Хорошо функционирующее городское хозяйство, городок на подъеме, расцветает, тут можно жить в свое удовольствие…

— Что и доказывает случай с Плаггенмейером!

— Это могло произойти везде!

— Тут вы правы…

Я указал на класс, где, судя по всему, первая критическая фаза осталась уже позади и всем удалось со своими нервами совладать. Стройная девушка, похожая на Джейн Фонду, с пышной гривой светло-золотистых волос, ниспадавших на нарядную лиловую кофточку, начала, судя по всему, о чем-то договариваться с Плаггенмейером.

— А это еще кто? — спросил я Корцелиуса.

— Гунхильд Гёльмиц. Гун — староста 13-го «А».

Неожиданно смутившись, Корцелиус уставился на серый гравий под ногами.

— Я собирался сегодня вечером съездить с ней в Бремен, в театр. Она подруга Коринны… Я должен что-то сделать для нее! Доктор, дружище, помоги мне!

— Вы никак влюблены?

— Не знаю, но если с ней что случится, я его убью! И Карпано с Блеквелем заодно, если…

— Ну так отправляйтесь к ней в класс!

Он непонимающе уставился на меня и вдруг резко качнулся вперед, словно бегун на восьмисотметровке, угадавший выстрел стартера. Может быть, он просто отвернулся от меня, чтобы я не понял по его виду, насколько он испуган собственным порывом, а может быть, он действительно решил через открытое окно впрыгнуть в класс, чтобы прийти на помощь Гунхильд; на всякий случай я крепко схватил его за руку.

— Вы в своем уме? Стоит вам впрыгнуть в окно, Плаггенмейер черт знает что натворит!

Корцелиус с облегчением перевел дыхание.

— А что у них там за учитель в классе? — быстро спросил я, чтобы помочь ему поскорее овладеть собой..

— Доктор филологии Иоганн Ентчурек. Когда я еще был в «Соколах»[14] , он написал на меня донос директору гимназии: я, мол, обозвал его Гётцем фон Берлихингеном[15]. Теперь ребята помягче, и у него кличка Иоанн Безземельный [16]. Это его любимый исторический герой, если не считать Гитлера и Гинденбурга.

— Что это у него с правой рукой? Протез?

— Гм… В тридцать девятом году он опубликовал в «Браммер тагеблатт» стихотворение «Моему фюреру». В сорок восьмом был денацифирован и сейчас в той же газете добивается принятия закона против радикалов. «О родина моя! Ни о чем не тревожься!»

— Кто знает, что написали бы вы, приведись вам жить в условиях фашистской диктатуры.

— Мы тут языками мелем, а они там вот-вот погибнут!

— Перестаньте вы наконец причитать! Сделали бы лучше что-нибудь для Плаггенмейера, пока было время! Подумаешь, напечатали несколько жалких строк в своей газетенке… Вы тоже не собирались разворошить осиное гнездо! — зашипел я. А потом, помолчав, добавил: — Как быть?

Он беспомощно пожал плечами.

9 часов 07 минут — 9 часов 15 минут

Нижеследующие события я наблюдал издали, через окно, и все, что я видел, это были двадцать пять человек, застывших на своих местах. Я прошу снисхождения за то, что ради напряженности сюжета прибегаю к запрещенному, в общем-то, приему, изображая происходившее так, будто я не только переживал его, но и мог отгадать мысли действующих лиц.

Ханс Хеннинг Хакбарт, всегда занимавший место за столом в последнем ряду, чтобы не подвергнуться неожиданной атаке сотоварищей, Ханс Хеннинг Хакбарт; по кличке Ха-ха-ха, откладывал свои бесконечные планы самоубийства на неопределенное время только по той причине, что постоянно внушал себе другую мысль: он-де избран судьбой, чтобы сыграть на сцене этого мира роль необыкновенную. Когда-нибудь, убеждал он себя, он совершит нечто такое, что сразу выделит его из толпы, и тогда все прожекторы направят свои лучи на него — это и будет великим поворотом в его жизни.

Юноша невыразительной внешности, уже расплывшийся, он видел свое спасение только в мечтах о будущем. Будь у него хотя бы хорошо подвешенный язык, это как-то компенсировало бы его внешность в глазах девушек; нарочитая мировая скорбь и заемный цинизм с гарниром из эстрадных острот и шуток, направленных против учителей, родителей и политиков, могли бы вызвать к нему кое-какой интерес, но и в этом отношении он ничем себя не проявил, не было в нем ничего похожего на врожденное высокомерие и нахальство. Даже доктор Ентчурек позволил себе высказаться по его поводу в том смысле, что Хакбарт говорит мало, зато все, что он говорит, — несусветная чушь. (Правда, говорил он только о своем предмете, истории.) Социологическое анкетирование, которое провели в этом году в гимназии студенты педагогического института из Бремена, показало, что он стоит в самом низу шкалы «уважения и любви» и может быть отнесен к категории «пребывающих в психологической изоляции». Причем эта «изоляция», полное безразличие к нему одноклассников, вовсе не объяснялась чисто социальными причинами: в классе, где учились дети людей состоятельных, он тоже, несомненно, принадлежал к числу имущих, его отец был почитаемым и высокооплачиваемым зубным врачом, имевшим обширную практику в респектабельном районе Брамме — Остервердере.

Как знать, может быть, положение Ханса Хеннинга Хакбарта оказалось бы не столь плачевным, если бы все не усугублялось тем, что его угораздило влюбиться не в кого-нибудь, а именно в Гунхильд Гёльмиц — в Гун, как она называла себя из любви к шведскому. И Гун, казавшаяся ему чем-то вроде шведской богини света Лусии и Аниты Экберг[17], воплощением всех женских добродетелей и прелестей в одном лице, эта

Гун, выражаясь старинным словом, владела всеми его помыслами, переполняла все его естество, как он выразился в одном из своих стихотворений: «Ты во мне, я гляжу сквозь тебя, когда мечтаю у моря, Ты во мне, мои мечты проходят сквозь тебя, когда я гляжу на море».

Дня не проходило, чтобы он не посвящал ей стихи, а вечерами, оставаясь один, он мысленно танцевал с ней под луной и поражал своим остроумием, музыкальностью и фантазией.

А Гунхильд и не догадывалась о его любви, а если бы и догадалась, это ровным счетом ничего не изменило бы; он был ей так же безразличен, как любой из бесчисленных камешков на берегу реки.

Сейчас она сидела в трех рядах от него, склонилась над столом и что-то писала. Он знал, что у «юзосов» она один из вожаков, а в политических дискуссиях молодежи ей не было равных от Гамбурга до самой голландской границы. Ентчурек, для которого она все равно что красная тряпка для быка, каждый день причитал в учительской: «От речей этой девицы они все пьянеют!» Судя по всему, Гунхильд разрабатывала сейчас какой-то стратегический маневр или писала письмо Плаггенмейеру, убеждая его отказаться от задуманного— так, по крайней мере, предполагал Ханс Хеннинг.

Но не эта мысль занимала Хакбарта, а возможность умереть вместе с Гунхильд. Он мысленно видел ряд гробов в городской ратуше, свой гроб рядом с ее. Мимо них длинной чередой проходили все его знакомые, сломленные горем, со слезами на глазах. «Такие молодые люди! И какие надежды они подавали! Они умерли, не вкусив еще жизни. И как это могло произойти?»

Хакбарт даже прослезился от умиления, лицо Гунхильд сейчас как бы расплывалось в тумане.

Спасения нет. Все они погибнут!

В классе мертвая тишина. Даже те, кто поначалу принял все за шутку, уставились на записи в своих тетрадях, уткнулись в раскрытые учебники или разглядывали узорчатое полированное покрытие письменных столов. Время от времени они бросали тоскливые взгляды на голубые и розовые пятна карты, которую доктор Ентчурек повесил в правом углу. «Ход военных действий на Западном фронте в 1914 — 1918 годах». Он собирался повторить с ними пройденный материал. В сотый раз npочитывали они названия французских городов: Камбрэ, Суасон, Монмеди. Лишь бы не смотреть на Плаггенмейера, не показывать, что волнуешься, переживаешь, Лишь бы не двигаться, не глядеть друг на друга. Шок, смертельный испуг, овладевший всеми, когда разлётё-лось вдребезги надгробие на могиле бургомистра, остались позади. Несколько секунд спустя они осторожно перевели дыхание: мы-То пока живы!

Вновь и вновь спрашивали они себя: почему он явился именно сюда? Почему именно к ним? Сначала они все свои надежды связывали с теми, что собрались во дворе гимназии. Им помогут, выручат, спасут. А затем наступила апатия, отупение. Помощи нет как нет, и, наверное, рассчитывать на нее не приходится.

Поначалу Хакбарт только молился: господи, помоги мне, я сделаю все, что ты пожелаешь… У него было такое чувство, что он вот-вот потеряет сознание. Он пришел в себя, услышав сдавленный хрип за одним из первых столов. Там кого-то вырвало. Дёрте или Инго.

Бросив взгляд в окно, увидел стоявших во дворе Бута, Ланкенау, Кемену, Корцелиуса — весь цвет города. Хуже не придумаешь. Стоят себе там, а им здесь подыхать!

Хакбарт горевал. Он горевал о том, чему теперь никогда не бывать — не будет никаких поцелуев и объятий, жены и детей, почетных званий и наград. Не будет Ханса Хеннинга, целующего свою Гунхильд. И не будет Ханса Хеннинга, отдыхающего на собственной яхте в окружении голливудских красавиц, как и положено «биг боссу»[18]. Не будет и Ханса Хеннинга, доктора юридических наук, контролирующего торговлю кофе в Германии, носителя гордого титула консула Коста-Рики[19]. Не будет Ханса Хеннинга, фотографирующего своих сыновей под рождественской елкой.

И тут на него снизошло просветление, ему нежданно-негаданно открылась блестящая возможность, он увидел свой звездный час! Если он убьет Плаггенмейера, он станет героем дня! Все газеты напишут о том, как он спас всех одноклассников и учителя. И тогда все наконец поймут, какой он молодчина. А главное — Гунхильд! Она будет гордиться им, оценит его по достоинству. Чтобы он да не справился с этим ниггером — просто курам на смех!

Его даже пот прошиб. Самое главное, чтобы никто ни о чем не догадался!

Надо придумать план.

В последнее время они с отцом жили в летнем домике у Браммского моря, куда он вечерами добирался на велосипеде или шел через лес, и для безопасности всегда имел при себе газовый пистолет и складной нож.

Если он молниеносно вырвет из рук Плаггенмейера шнур, тому нипочем не успеть нажать на эту кнопку смерти. Остается придумать, как ему пробраться вперед, поближе к Плаггенмейеру. А потом — прыжок…

Но что это?

Кровь бросилась ему в лицо. Почему Плаггенмейер на него уставился? Он что, умеет читать мысли на расстоянии? Говорят, будто негры и полукровки иногда таким даром обладают. Принялся торопливо листать лежавший перед ним словарь шведского языка.

Он уже три недели изучал шведский, чтобы было чем поразить Гунхильд. Ее дед с материнской стороны был шведом, и она собиралась на каникулы с несколькими друзьями-одноклассниками отправиться к нему в Эстерсунд. Может быть, она пригласит и его, если узнает, что он тоже кое-что смыслит в шведском языке — остальные не знают ни слова. Varifran gar.tâget till Ostersund? Когда отправляется поезд на Эстерсунд? Один билет во втором классе до Эстерсунда, пожалуйста! Kan jag fa en andra klass, enkel till Ostersund!

Но как ему пробраться вперед, не вызвав огня на себя, — Плаггенмейер может выстрелить и без предупреждения. Как этого избежать, не допустить?

Какой путь выбрать?

Это следует хорошенько обдумать.

9 часов 15 минут — 9 часов 37 минут

После окончания средней школы ему был открыт путь к любой из двухсот с лишним профессий, а вот поди ж ты, пришлось ступить на стезю полицейского чиновника. Карл Кемена не раз сожалел о сделанном выборе, но никогда прежде с такой остротой, как сегодня утром. И почему эта пакость произошла именно в Брамме! Этот псих, этот отщепенец объявился не в Бремене, не в Ольденбурге и не в Вильгельмсхавене, нет, здесь, у него под носом, в Брамме! А эти ополоумевшие ничтожества, граждане и политики из Брамме, собрались тут вокруг него и ждут, что он, Карл Кемена, сотворит чудо из чудес. И все только потому, что судьба неизвестно за какие грехи забросила его в это паршивое гнездо, где все они раз в месяц любуются на телесуперкомиссара Эрика Оде[20], своего любимца, и всех меряют его меркой. Поди им угоди! Положим, случись убийство — это еще куда ни шло, никто не стал бы требовать от него, чтобы он оживил мертвеца. Но это…

Несмотря на двадцатитрехградусную жару, его знобило, трясло словно в припадке лихорадки. «Не нервничай, держи себя в руках, чтобы никто ничего не заметил», — уговаривал он себя. Незаметно сунул в рот две таблетки велиума-5, судорожно сглотнул.

Все на него таращатся. Как будто он опять напился с утра. А ведь он трезв как стеклышко. Он знал, как они о нем сплетничают. Дескать, комиссар и спать ложится с первыми петухами, и встает вместе с ними. Чепуха! Болен он, вот и все. В пятьдесят один год развалина. А до пенсии еще целых десять лет службы. Если его раньше кто-нибудь не подстрелит.

Печень болела так, будто кто-то зажег у него в боку газовую горелку. Черт бы побрал эту вчерашнюю пьянку у Бута. Около полуночи они опять обнаружили, что он, Кемена, якобы вылитый Ганс Альберс[21]. По такому случаю ему пришлось спеть «Ла палому» и «Когда впервые, это больно»[22] . И конечно, пить одну рюмку за другой. Похож на Ганса Альберса? Черта с два! Издеваются они над ним, только и всего. Он не сомневался, те два последних убийства в Брамме, оставшиеся нераскрытыми, эти господа поставили в счет лично ему. Попробовал бы их раскрыть Эрик Оде…

Если вдуматься, ему на этом гимназическом дворе нечего делать.

Он предпочел бы убраться отсюда куда подальше, но это, конечно, не выйдет. А может, проглотить пару таблеток «НЕД О-мед», средство от головной боли? У него против них аллергия, и через несколько минут лицо распухло бы так, будто его, Кемену, целый раунд обрабатывал на ринге сам Кассиус Клей. И тогда его отправили бы домой на санитарной машине…

Кемена шарил по карманам в поисках трубочки с лекарством, когда откуда-то вынырнул криминальмейстер Штоффреген, один из его сотрудников. Стоило кому-то запаниковать, как это чувство немедленно передавалось ему первому.

— Мы должны притащить сюда Карпано! — воскликнул он. — Пусть переговорит с Плаггенмейером.

— И Блеквеля тоже, — безучастно отозвался Кемена.

— У Блеквеля дома никто к телефону не подходит.

— Разве вы не дозвонились до наших коллег в Браке?

— Дозвонился. Они обещали разыскать его и доставить сюда.

— Надо думать, они не заставят себя ждать чересчур долго.

— Давайте поедем поскорее в больницу к Карпано, — не отставал Штоффреген.

— Поехали бы вы сами.

— Со мной он и разговаривать не станет.

Кемена задумался. Хочешь не хочешь, придется ехать. Буту не в чем будет его упрекнуть. И вообще, лучше побеседовать с доктором Карпано, чем стоять тут и ждать, взорвутся выпускники гимназии или нет. Вон там стоит Корцелиус с этим чистоплюем из иллюстрированного еженедельника. Придумали небось уже свои заголовки. «КРОВАВАЯ БАНЯ В БРАММЕ». Идиоты. Прочь отсюда, да поскорее. Он прошел со Штоффрегеном к машине.

— Карпано, я думаю, уже известно, что здесь происходит, — сказал Штоффреген.

— Я тоже так полагаю…

Они с доктором Карпано встречались в последний раз не далее как вчера, у Бута. Золото, а не человек!

Карпано не только походил на южанина, он и был им — по отцовской линии. Его предки перебрались сюда в середине девятнадцатого века из Тосканы, поселились на немецком берегу Боденского озера и открыли торговлю вином и фруктами. G тех пор клану Карпано удалось заметно преуспеть. И не в последнюю очередь благодаря тому, что мужские отпрыски клана все, как один, обладали такой внешностью, что могли твердо рассчитывать получить руку, по меньшей мере, третьей (по величине приданого) невесты из таких городов, как Юберлинген, Кемптен, Фридрихсхафеи или Равенсбург. А поскольку получение образования в Германии во все времена зависело от наличных, представители клана Карпано разных поколений принимались в университеты Тюбингена или Фрейбурга, чтобы послужить впоследствии фатерлянду и народу в качестве врачей, учителей, юристов и коммерции советников.

Я не присутствовал при том, как Кемена со Штоффрегеном шли навстречу доктору Карпано по пропахшему карболкой коридору больницы города Брамме, происходившее известно мне лишь по отдельным свидетельским показаниям, но все было примерно так, как я описываю.

Кемена, будучи ипохондриком и опасаясь со дня на день оказаться на смертном одре, не решился прямо сказать Карпано о цели их приезда. Просто побоялся. А вдруг при следующем инфаркте, который мог хватить его со дня на день, тот ему за это отплатит? От врачей тоже многое зависит…

Он уставился на Карпано, не в силах сделать первый ход в дебюте партии.

Карпано, очевидно, обо всем догадался и с сожалением кивнул:

— Мне уже известно…

— Ужасно! — сказал Кемена.

— Да, — подтвердил Карпано.

— Плаггенмейер требует признания, — сказал

Штоффреген, намеренно не уточняя, от кого именно.

Брови Карпано поползли вверх.

— Ах так, теперь я понимаю…

Бросил взгляд на часы, сунул руки в карманы своего белого халата.

— Я, правда, очень занят, но, пожалуйста, пройдемте ненадолго в мой кабинет.

Не дожидаясь согласия с их стороны, повернулся и пошел по коридору, в конце которого открыл одну из дверей.

Кемена и Штоффреген безмолвно поплелись за ним, вошли в кабинет Карпано и подождали, пока тот не закрыл дверь и не пригласил их садиться.

— Прошу вас, устраивайтесь поудобнее.

Сам прислонился к письменному столу и закурил сигарету.

— Итак…

— Господин доктор, я чувствую себя в высшей степени неловко, — выдавил из себя наконец Кемена. — Прошу вас понять, я в исключительно сложном положении. Этот Плаггенмейер… невменяем, он за свои поступки не отвечает. Он требует, чтобы убий… чтобы человек, который сбил на шоссе его невесту, явился с повинной… короче говоря, признался… В противном случае он угрожает взорвать целый класс… вы понимаете? И тогда я подумал…

— Я знаю, о чем вы подумали. Но позвольте мне еще раз напомнить вам, что всего через час с небольшим после несчастного случая пять специалистов из технической службы полиции рассмотрели мою машину чуть ли не под микроскопом и ровным счетом ничего не обнаружили. — Карпано ненадолго умолк. — Какие, собственно, доказательства моей непричастности к случившемуся вам еще требуются?

Кемена неловко заворочался в кресле.

— Конечно, господин доктор, я знаю… Но Плаггенмейер по-прежнему одержим бредовой мыслью, будто узнал номер вашей машины…

— Номер, некоторые буквы и цифры которого совпадают с моим, — резко поправил его Карпано. — Помимо всего прочего, эти буквы и цифры с таким же успехом подходят к машине господина Блеквеля. Пожалуйста, не истолкуйте мои слова превратно: мне прекрасно известно, что у господина Блеквеля безупречное алиби. И слава богу, я искренне рад за него,

— Да, да, мы уже дали указание разыскать господина Блеквеля, — поспешил заверить Кемена. Пусть Карпано не думает, что по отношению к нему допущена нарочитая несправедливость.

— Что ж, отлично, — проговорил. Карпано почти любезно. — Я, правда, не знаю, какую цель вы этим преследуете, ибо вряд ли господин Блеквель — точно так же, как и я, — сознается в преступлении, которого он не совершал, лишь бы успокоить впавшего в истерику молодого человека, — с этими словами он выдвинул один из ящиков письменного стола и требовательно взглянул на своих посетителей. — Если вопрос исчерпан…

— И тем не менее вам придется поехать с нами, господин доктор, — сказал Штоффреген.

Он терпеть не мог Карпано. И поскольку был здоров как бык, не считал необходимым подмазываться к этому красавчику.

— То есть… почему это… придется?.. — переспросил Карпано.

— Чтобы успокоить Плаггенмейера.

— И не подумаю. Что это? В присутствии всего общества косвенно признать свою вину? И речи быть не может. А теперь, господа, прошу извинить… Меня ждут пациенты.

Пружинящим шагом он вышел из кабинета.

— Будем надеяться, что Блеквель уже на месте,— заметил Штоффреген.

— Да, будем надеяться.

— Стоило бы подумать о том, как разыскать в Гамбурге мать Плаггенмейера. И пусть тамошняя полиция заранее позаботится о вертолете, — сказал Штоффреген. — Пожалуй, она его уговорит.

— Кого? Карпано? Или своего сына?

— Сына, конечно.

— Так что же вы медлите? Немедленно свяжемся с Гамбургом!

9 часов 37 минут — 9 часов 53 минуты

Не прибегая к терминологии психологов и психиатров, то есть не ссылаясь на неврастенические или шизоидные факторы, трудно объяснить состояние Плаггенмейера в эти минуты. И, кроме того, откуда мне знать в точности, что с ним в описываемое время происходило, — я никого не желаю ни обманывать, ни вводить в заблуждение. Подобно всем остальным, я могу лишь строить догадки на сей счет.

Судя по выражению лица, он сам был в высшей степени удивлен, что сидит там, где сидит. Ему и не снилось, что подсобный рабочий Герберт Плаггенмейер явится по собственному почину в гимназию и будет держать в страхе двадцать четыре человека, угрожая им взрывателем и пистолетом. Настоящему Герберту Плаггенмейеру полагалось метаться сейчас между третьим и четвертым цехами завода «Бут АГ» и подметать стружку. Настоящий Плаггенмейер был парнем расторопным, подвижным, заряженным энергией, он пробегал стометровку быстрее одиннадцати секунд и прыгал за шестиметровую отметку. А другой Плаггенмейер, которого какая-то внезапная сила сотворила и перенесла сюда, чтобы вызвать сумятицу, выглядел сонливым, заторможенным и опустошенным, выжатым как лимон. И для него не оставалось ничего другого, как сидеть на этом стуле и не двигаться.

Лица школьников он видел столь же неотчетливо, как если бы он, находясь на олимпийском стадионе, разглядывал болельщиков, сидевших на противоположной, гостевой трибуне. И только сейчас, когда одна из девушек шепотом обменялась несколькими словами с Ентчуреком, он уяснил себе, что среди его заложников находится и Гунхильд. Безотчетное чувство подсказывало ему: здесь что-то не в порядке.

Гунхильд и Коринна подружились, будучи еще членами «Сокола», а потом «юзосами». Когда он начал встречаться с Коринной, они часто делали вылазки втроем. Мало ли что за вылазки: бегали в кино, в бассейн, наездами бывали в Бремене, Бремерхафене и Ворпсведе, играли в настольный теннис, ходили на дискотеки, на политические дискуссии и т. д. Гунхильд сделала для него очень много. У нее везде находились знакомые со связями. Сначала подыскали подходящую комнату, потом приличные тряпки на каждый день, и, главное, Гунхильд переговорила с родителями Коринны, которые отнюдь не были в восторге от появления «ухажера с судимостью». И наконец, зная слабинку Корцелиуса, она упрашивала и наседала на него, чтобы он помог Герберту получить на одном из предприятий Бута настоящую специальность; что толку подметать без конца двор? Если в этой паршивой дыре ему кто и помог, то это Гунхильд…

— Ты можешь идти домой, — сказал он Гунхильд, и голос его дрогнул: — Пожалуйста…

Гунхильд уставилась на него. Она побледнела, прижала руки к животу и вся дрожала, будто стояла в тоненькой кофточке на сыром сквозняке.

— Нет…

— Что?

— Я не хочу…

Этого Герберт не понял. Ведь он дарил ей жизнь! Она сделала для него много добра, и теперь он ей воздает. За все на свете приходится платить. Карпано и Блеквель погубили его жизнь, за это он погубит их жизнь. Он поджег один из пакгаузов Бута, и Бут заставил его отработать эти деньги за решеткой. За все — той же монетой! С этим не поспоришь. Гунхильд много чего ему подарила, сейчас он делает подарок Гунхильд. А она отказывается принять подарок. Это выше его понимания.

Кстати говоря, сама Гунхильд вряд ли смогла бы объяснить, почему ответила Плаггенмейеру именно так. Конечно, какую-то роль тут сыграло чувство солидарности с одноклассниками, хотя они ни в коей мере не были ее единомышленниками, их вообще мало что связывало. Может быть, сработала столь необходимая для ее будущей профессии журналистки интуиция. Свое будущее Гунхильд представляла достаточно отчетливо: сделать себе имя в журналистике, постепенно завоевать голоса избирателей в Брамме, добиться избрания в бундестаг, ну а если и нет, все равно расти, совершенствоваться, жить полнокровной жизнью, быть человеком, а не пешкой. Возможно также, что она подсознательно понимала: сейчас, здесь, в этом классе, расставляются вешки ее будущей жизни, Если она уйдет, спасая свою жизнь и оставив остальных на произвол судьбы, ей этого пятна вовек не отмыть. «Слова красивые знает, а чуть запахнет паленым— в кусты!» — вот что будут говорить о ней люди. Нет, она должна остаться, другого выхода нет.

Как, однако, в этом разобраться Плаггенмейеру, для которого будущее вот уже много лет не простирается дальше завтрашнего утра, как ему все это понять? Он потерял всякую уверенность в себе, и это его состояние сразу уловили наиболее тонкие и серьезные ученики класса, особенно Гунхильд и Иммо Кишник, а также доктор Ентчурек, которые принялись уговаривать его.

Иммо Кишник, худощавый блондин, сын адвоката и председателя фракции СДПГ подрайона, сказал:

— Послушай, Берти, не валяй дурака, увидишь, мы все тебе поможем! Мой отец знаком кое с кем в БКА [23] в Бонне, они обязательно твоим делом займутся. Я считаю, ты абсолютно прав, что бьешь во все колокола, но не стоит перехлестывать. Нет, серьезно, чтобы отыскать убийцу Коринны, найдутся способы получше.

Плаггенмейер посмотрел на него, как на человека, интересующегося, как пройти ко всемирно известной ратуше Брамме, на одном из африканских наречий.

Иммо Кишник, эта погань.

— От таких, как ты, только помощи и жди! — проговорил Плаггенмейер с издевкой.

Школьниками они вместе выступали за сборную Брамме по легкой атлетике, в барьерном беге и прыжках в высоту. Он всегда оставлял Иммо далеко позади, и тот однажды решил отомстить ему. Когда ребята собрались после тренировки в душевой, он начал:

— Что такое парадокс, знаете?

— Нет!

— Ну так вот: если лошадь начнет класть свои яблоки впереди, а не позади себя, это и будет парадокс. Дерьмо тоже должно знать свое место.

Может быть, Иммо тоже вспомнил об этом случае. Как бы там ни было, он умолк.

За ним к Плаггенмейеру обратилась толстушка Дёрте:

— Я предлагаю заявить о нашей солидарности с Гербертом Плаггенмейером.

Это было в духе «юзосов», но прозвучало как-то неестественно, высокопарно.

— Невеста Берти убита. Вне всякого сомнения— представителем правящего класса, который подло пытается избежать ответственности. Классовая полиция Брамме пытается взять его под свою защиту. Как и классовая юстиция. Схватить за воротник одного из богачей противоречит их интересам. Мы, 13-й «А» класс гимназии имени Альберта Швейцера, требуем: «Справедливости для Герберта Плаггенмейера!» Мы объявляем ученическую забастовку. И будем бастовать до тех пор, пока полиция не отыщет виновного.

Ропот признания, крики:

— Давай напиши это! Мы все подпишемся и пойдем по домам.

Дёрте вырвала листок из блокнота, принялась формулировать свои мысли.

— Выбрось свою бумажку, — сказал Плаггенмейер. — На нее ничего не купишь.

Он им не поверил. От Коринны, и особенно от Гун-хильд, он знал довольно точно, кто в Брамме всерьез интересуется политикой и к чьему мнению стоит прислушаться.

Об этой Дёрте, об этой пампушке на ножках, никто никогда и словом не обмолвился. Значит, она просто-напросто комедию ломает.

— Если хочешь протестовать, взорви банк или здание полицейского управления. Или контору Бута, а наш класс тут при чем? — крикнул кто-то.

— Эти молодые люди действительно неповинны в том, что случилось, — сказал доктор Ентчурек.

Плаггенмейер прищурился:

— А кто же меня пригнал сюда: ваши родители, ваши отцы, вот кто! «Берти Плаггенмейер, дерьмо коричневое, убирайся из Брамме! Куда угодно, хоть в тюрьму, хоть в преисподню! Тебе здесь не место!» Вот как все было. Никто не пожелал взять меня из детдома, не нашлось ни одного мастера, научившего бы меня чему-то путному, ни один учитель не соглашался посидеть со мной после уроков. Разве не так?

— Этому он научился у вас, — сказал доктор Ентчурек, обращаясь к Гунхильд.

На него зашикали — пусть замолчит.

— До отцов мне рукой не достать. Подожгу их фабрику, попаду в тюрьму, из которой не выберусь, пока все до последнего гроша не отработаю. Разобью их машину, все оплатит страховая компания. Против них я бессилен, они будут бить меня, пока не затопчут до смерти. А вот если взяться как следует за их детишек, тут они запрыгают.

Доктор Ентчурек так и взвился:

— Поздравляю, Гунхильд! Семена, которые вы и ваши товарищи посеяли, дали всходы! Я только одно скажу: анархия!

Гунхильд поднялась, пригладила волосы:

— Я на твоей стороне, Берти, ты знаешь, но сейчас ты в тупике. Этого Коринна никогда не хотела, никогда!

Плаггенмейер сглотнул слюну. Конечно… Но разве можно сейчас дать задний ход? Задний ход — это пять лет Фульзбюттеля, не меньше. Просидеть там долгих пять лет, зная, что ты не отомстил. Ни за что! Лучше уж нажать на кнопку и взлететь на воздух вместе с остальными… Или есть какой-то третий путь? Стоять на своем до конца и заставить убийцу Коринны явиться в полицию с признанием? В этом случае он опять-таки попадет в Фульзбюттель, зато в одной из соседних камер будет мучиться и подыхать от тоски ее убийца, который привык к роскошным виллам, к полному комфорту, — ему нипочем десять лет в камере не выдержать: отдаст концы или рехнется. А он свое отсидит, вытерпит, ему это теперь не в новинку. И вообще — какая такая разница между плохим домом призрения и обыкновенной тюрьмой? Ему-то в тюрьме даже лучше будет.

Опять появилась ясность.

— В нашей полиции достаточно квалифицированных специалистов, чтобы обнаружить виновного, — услышал он голос доктора Ентчурека. — Вы только наберитесь терпения.

Молчание.

Никому не приходили в голову новые, более убедительные аргументы.

Итак, ждать. Надеяться на успех уголовной полиции. На находчивость и умелые действия спецгруппы. На чудо.

А за окнами класса, на почтительном расстоянии от здания и под прикрытием мешков с песком, — сотни официальных лиц и просто зевак. Жужжат и стрекочут кинокамеры. Какой спектакль!

— Только сама жизнь способна написать криминальные романы, от которых у наших с вами современников мороз по коже пройдет, — проговорил Корцелиус, подозревавший меня в том, что иногда я перерабатываю пережитые мною события в криминальные романы и выпускаю их под псевдонимом — КИ.

— Выходит, мы, журналисты, шакалы и паразиты, которые потрошат все живое и существуют за счет горя и страдания других? — сказал я.

— Мы только демонстрируем миру, как он выглядит, чтобы его исправить, — ответил Корцелиус с са-моиронией, которая мне так нравилась в нем.

Я видел через окно, как Плаггенмейер опять начал говорить о чем-то с Гунхильд, видел, как лучи солнца освещают его светло-коричневое лицо, казавшееся сейчас упрямым и беспомощным одновременно. Но вот на нем появилось выражение спокойной уверенности и превосходства.

Когда я около десяти утра попытался мысленно представить себе, что в эти минуты должен чувствовать и переживать Плаггенмейер, о чем он думает и чего добивается в эти мгновения, когда прошлое и будущее были для него куда большей реальностью, чем настоящее, когда он целиком находился во власти дня прошедшего и дня будущего, я опирался не столько на зыбкие факты и высказывания о нем, сколько на собственное воображение и анализ известных мне событий.

Батон-Руж, Луизиана, город на большой реке, на Миссисипи. Вот мой отец на берегу, он чем-то занят, вот он окунает руки в воду. Он помнит о моем существовании, но думает ли он обо мне сейчас? Он официант в портовом ресторане. Коринна перетаскала мне все книги о южных штатах, которые смогла достать в библиотеках. Я знаю эту страну, хотя никогда там не бывал. Но в будущем году я там побываю. С моей женой, на машине, с деньгами. Я в Луизиане, а вовсе не в Брамме. Этот класс мне только привиделся. Я сижу у Миссисипи и ловлю рыбу. И мечтаю о Брамме — о городе в Германии, в котором довелось побывать моему отцу и где у него была белая девушка, какой ему сроду не заполучить здесь. Весна в Луизиане. Проклюнувшиеся листочки вечнозеленых дубов сменили старые листья, плавно опустившиеся на землю; на кустах магнолий появились продолговатые коричневые почки. Мох, свисающий с деревьев, за зиму поседел. А сейчас он приобрел нежно-зеленый отлив. Повсюду пробуждается юная жизнь, чудесная и благотворная. Лето в Луизиане. Все ветви и листья сделаны будто из золота и сапфиров. Так сказано в книге Глена Бристоу «Глубокий Юг», которая лежит у меня в цехе, в шкафчике. Я запомнил в ней каждое слово, в том числе и сравнение неба с огромной медной чашей, опрокинутой над землей.

Это моя страна, и, когда я здесь, в Брамме, заработаю достаточно денег, мы с Коринной отправимся в Штаты и поселимся там. У нас будет пять сыновей. Первого выучим на адвоката, второго на врача, третий пусть играет в джазе, четвертый дослужится до генеральского чина, а пятый станет инженером. Моего отца зовут Бэнджамин Д. Хаскелл, и я тоже переменю фамилию, стану Гербертом П. Хаскеллом. П. — от Плаггенмейера. Как память. И Плаггенмейеры, то есть нет, Хаскеллы, в жизни своего добьются!

А эти, что сидят сейчас в классе, дрожат передо мной, как белые в 1831 году дрожали перед Патом Тёрнером[24]. Почему всегда я должен трястись от страха, пусть другие трясутся! Родители дадут мне деньги, много денег, лишь бы я отпустил их пупсиков. Сегодня самый могущественный человек в Брамме— это я, да, Берти Плаггенмейер — король Брамме!.. «Берти, притащи масленку! Берти, передай разводной ключ! Берти, смотайся-ка за пивом!» Плевать мне теперь на завод Бута! В шеренги по трое, четыре человека охраны, к конвейеру — марш! Крепкая у него была палка, у надсмотрщика. Чуть зазеваешься — тр-рах! — по спине или по шее. Не ходил в церковь? В карцер его, в одиночку! Плевать я хотел на дом призрения! Складывать картонные футляры, рисовать на них эмблемы: «После душа лучше кушать!», выпиливать в тисках крышечки для коробок. Встать, проглотить холодную жратву, работать, опять пожрать, потрепаться — и спать! Врезал надзирателю по морде: десять дней подземного бункера с голой бетонной лежанкой. Будь проклят этот юношеский дом призрения!

Теперь пришел мой черед командовать!

Я получу много денег, и мы с Коринной поедем в Луизиану.

Но ведь Коринна умерла… Они отняли у меня Коринну.

У этих, что сидят в классе, у них есть родители, у них есть матери, которые не занимаются черт знает чем, у них есть своя страна, они знают, кто их должен защитить, у них есть убежище. Зато, если я нажму на кнопку, у них не будет больше ничего. Как и у меня.

Боже мой, скорее бы все это кончилось!

Теперь к переговорам с Плаггенмейером приступил сам Бут. Я был просто поражен тем, насколько удачно он выбрал для этого время. А что удивительного, если вдуматься? Несколько поколений его предков и родни воспитывали в себе умение быстро и беспощадно подавлять в зародыше любого рода бунт или протест, способность уломать и урезонить словесно тех, за счет труда которых они богатели, — так выработался своего рода инстинкт. И в этом отношении Бут достиг степени искусства, которое по-своему сродни умению виртуозно играть на скрипке или писать картины, под которыми не погнушались бы подписаться великие.

— Когда вы выйдете из здания гимназии, — прокричал Бут в мегафон, — на вашем счету в банке будет лежать пятьдесят тысяч марок! Это мы вам гарантируем. Вместе со мной эту сумму внесут другие родители… — Плаггенмейер видел, как Бут, оборвав речь на полуслове, обернулся к Ланкенау, который что-то прошептал ему, стоя сзади. Несколько секунд спустя Бут продолжил: — Городское управление со своей стороны добавляет еще десять тысяч марок. Итак, всего шестьдесят тысяч марок, господин Плаггенмейер!

Плаггенмейер заколебался. Вот они, деньги, о которых он столько мечтал!

А Бут гнул свою линию:

— Вы отделаетесь минимальным наказанием, весь город Брамме будет ходатайствовать об условной сроке… Кроме того, я оплачу вашу трехлетнюю учебу, после которой вы получите специальность экономиста производства. Господин Кемена подсказывает мне, что полиция объявила награду в пять тысяч марок тому, кто окажет содействие в поимке… да, в поимке водителя, на совести которого ваша невеста. Господин Плаггенмейер, вы видите, мы делаем все, что в наших силах. Пожалуйста, пойдите нам навстречу. Сохраняйте спокойствие, обдумайте все и взвесьте.

Звучит заманчиво. Плаггенмейер понимал, какой шанс ему выпал, видел протянутую ему соломинку.

Но, с другой стороны, кто это говорит? Бут. На заводе которого его так шпыняли и унижали, что он в припадке ярости поджег пакгауз. За это его на полтора года отправили в исправительную тюрьму для несовершеннолетних. Когда он вышел, Бут добился судебного решения о том, чтобы он отработал весь убыток до последнего пфеннига. На том самом месте, где когда-то стоял сгоревший пакгауз. Чтобы проникнуться стоимостью денег, как выразился Бут.

Но сейчас дело не в каких-то жалких досках, речь идет о человеческих жизнях, о юношах и девушках, сыновьях и дочерях самых именитых граждан Брамме. Это меняло дело. Сейчас слово за ним. За ним! Цену назовет он, а они, стоящие там, во дворе, уж как-нибудь эту цену заплатят!

Да, вот он, выход. Ему остается только пересчитать деньги…

— Вы можете положиться на мое слово, на честное слово жителей города Брамме, — звучал усиленный мегафоном голос Бута.

Плаггенмейер опустил пистолет.

Его пленники вздохнули с облегчением.

Он и сам почувствовал облегчение.

Посмотрел на Гунхильд.

Ее лицо выражало сочувствие, растерянность и печаль— ему даже почудилось, будто он прочел мысли Гунхильд с той же отчетливостью, как если бы она произнесла их вслух: «Да ведь они просто подстроили тебе ловушку, идиот ты эдакий! Стоит им заполучить взрывчатку…»

Но всего и Гунхильд не могла знать.

9 часов 53 минуты —10 часов 14 минут

Буту пришлось признать, что усилия его напрасны, хотя в какой-то момент было похоже, что Плаггенмейер поддается на уговоры. Все остальные, бравшие в руки мегафон, — Кемена, Ланкенау, начальник группы ГСГ-9, успевший тем временем прибыть на место, — один за другим отходили в сторону несолоно хлебавши. Их усилия казались мне столь же бесплодными, как если бы кто-то пытался снять судно с мели, опрокинув под его носом пяток ведер воды.

— Четверо мужчин ничего не добились, — подытожил Корцелиус. — Может, одной женщине удастся…

— Где же мать Плаггенмейера?

— Понятия не имею. Может, ее никак не оторвут от очередного дружка…

— Вот оно что?..

— По крайней мере, так говорят.

— Ага. Когда она осталась здесь с коричневым пискуном на руках, все от нее отвернулись, никому она не была нужна, ее обзывали шлюхой. Вот она и стала такой. А кто ее до этого довел? Общество, сограждане, классовая мораль, наконец.

Корцелиус бросил на меня недовольный взгляд. Поскольку я сымитировал тональность, в которой он обычно выражал свое возмущение, Корцелиус счел, что я его вышучиваю. Конечно, беды этого общества часто изображаются в виде набивших оскомину и превратившихся уже в трафарет картин. Эти беды иногда сопровождаются массой пошлости и безвкусицы. Но для хозяев жизни, которые намеренно отвлекают внимание масс от истинных бед и страданий, стало просто-напросто ловким приемом называть их описания в печати всего-навсего шаблоном, трафаретом, клише— и тем самым чем-то неполноценным.

Тут он попал в точку, определенно. Корцелиус вовсе не так ограничен, как некоторые псевдолевые, не говоря уже о моих коллегах по редакции.

Мысль о коллегах прозвучала во мне как сигнал боевой трубы: неважно, что я стал свидетелем этих событий в Брамме случайно, я обязан написать о них в свой иллюстрированный еженедельник. Какая досада, что рядом нет фотографа; но снимки без особых затрат удастся приобрести позже. На Старом кладбище с фотоаппаратами наготове собралось пол-Брамме.

Особенно напрягаться мне незачем. Кто почти двадцать лет проработал в журналистике (считая школьную газету), почти автоматически начинает формулировать свои мысли, прежде чем произойдет событие, о котором ему поручено написать. Непосвященные могут счесть это бессердечием, но ни один врач не прожил бы долгих лет, если бы он со смертью своих пациентов всякий раз погружался бы в глубочайшую депрессию, ни один журналист не дожил бы до седых волос, если бы после каждой авиакатастрофы или резни его укладывали бы в постель в предынфарктном состоянии.

И вот, стоя в этот утренний час во дворе гимназии в Брамме, я начал мысленно формулировать основные положения своей статьи.

КРОВАВАЯ ДРАМА В ГИМНАЗИИ

ДВАДЦАТИДВУХЛЕТНИЙ ПОДСОБНЫЙ РАБОЧИЙ

ВЗРЫВАЕТ СЕБЯ

И ДВАДЦАТЬ ТРИ ВЫПУСКНИКА

ГИМНАЗИИ

Утром они шли в гимназию с легкой душой, хихикали и смеялись во все горло — до больших каникул осталось меньше трех недель. Конечно, у каждого есть свои проблемы, но о них легко забыть, когда тебе девятнадцать, когда ты влюблен, когда через несколько дней ты сможешь повидать белый свет, когда скоро в твоих руках захрустит свидетельство об окончании гимназии и ты вот-вот станешь студентом, если ты живешь в городе, где пока еще царит полный порядок и где ты в будущем получишь по наследству от отца врачебную практику или фирму. Выпускники Брамме в лучшем положении, чем их сверстники в Берлине, Мюнхене или Гамбурге, ибо их мир обозрим, как футбольное поле, а отнюдь не является лабиринтом. И чтобы завершить картину в идиллических тонах, скажу еще, что стены их класса свежевыкрашены, светло-зеленая краска радует глаз. В окна класса заглядывает солнце.

Так было в 8 часов 02 минуты.

Три часа спустя все кончено. Потолок класса рухнул, одну из стен вырвало взрывом, во дворе гимназии слышны душераздирающие крики умирающих, пожарники вытаскивают из-под развалин разорванные тела, страницы толстых учебников истории, которые они совсем недавно перелистывали, пропитаны кровью. Выжила только одна девушка, одна-единственная из двадцати трех выпускников. Это Гунхильд Гёльмиц, первая красавица 13-го «А». Но ей оторвало голень правой ноги… Матери падают в обморок, отцы в отчаянии пытаются спасти своих детей, хотя это уже невозможно. С воем сирен подъезжают и отъезжают санитарные машины. «Даже на войне я не видел ничего более страшного», — стоящий рядом со мной потрясен увиденным. Если бы тот мужчина, а точнее говоря, молодой человек, который причинил им столько горя, попался жителям Брамме, они голыми руками разорвали бы его на части. Но Герберт Плаггенмейер тоже мертв. Подсобный рабочий двадцати двух лет, сын немки и цветного солдата американской армии, появился в классе в восемь часов утра с минутами, угрожая взорвать весь класс, если подозреваемый убийца его невесты не сделает признания перед лицом закона. Но те два человека, которых Плаггенмейер подозревал в том, что восемнадцать дней назад кто-то из них, проезжая по ночному Брамме в черном «мерседесе», сбил его невесту, двадцатичетырехлетнюю библиотекаршу Коринну Фогес, которая скончалась от полученных ран, — оба они не поддались на шантаж: ибо им не в чем было признаться. И тут нервы у Плаггенмейера не выдержали, хотя можно допустить, что на кнопку он нажал по ошибке, в возбуждении, не исключено, что у него и в мыслях не было приводить угрозу в исполнение. Никто этого не знает. Во всяком случае, когда на следующей неделе гробы двадцати трех выпускниц и выпускников будут выставлены для прощания в зале городской ратуши, гроба Плаггенмейера рядом с ними не будет. «Это самый черный день в истории города Брамме!» — сказал бургомистр Ланкенау, едва владея собой от волнения.

Но нельзя не сделать упрека городским властям

Брамме и всем его обитателям. Вне всяких сомнений, дело не зашло бы так далеко, если бы в течение долгих лет не упускалась из виду одна важная деталь: кто-то должен заняться Гербертом Плаггенмейером! Молодой человек, который вырос в крайне стесненных условиях неблагополучной семьи, который побывал в тюрьме для несовершеннолетних, с которым обращаются, как с изгоем, — такой молодой человек, несомненно, способен совершенно потерять голову, если у него отнять единственную опору в жизни. Для Герберта Плаггенмейера такой опорой была Коринна Фогес, и в этом суть дела.

Город Брамме оказался не способен обнаружить убийцу девушки. Возможно, здесь не обошлось без умысла. Убийца же молчит, не сознается. Так кто же истинный виновник кровавой драмы в Брамме?

Вот, так сказать, черновик моей статьи. Знай Корцелиус, чем заняты мои мысли, он обозвал бы меня свиньей, паршивой свиньей, паразитом, живущим за счет горя других.

А как насчет других коллег-журналистов, которые с кинокамерами, микрофонами и стеноблоками в руках пытаются прорваться сюда сквозь цепь ограждения? Для чего? Чтобы стать свидетелями катастрофы! Что ими движет — сочувствие или погоня за сенсациями? Может, те, что в классе, меньше страдали бы, если бы двор был пуст, а на кладбище тоже не было ни души? Никого нет — не на кого и рассчитывать… А действительно, лучше это было бы или хуже? Может быть, все же куда важнее, чтобы этим утром люди из Брамме сделали важные для всей их жизни выводы?

Корцелиус прервал ход моих мыслей:

— Беспомощность полиции меня возмущает до глубины души! Она обходится нам в миллионы, а сейчас они все стоят как истуканы!

— А что прикажете им делать? Накачать в класс какой-нибудь усыпляющий газ — через окно, может быть? Или застрелить его? Если кто-то попадет с первого выстрела. На что стопроцентной гарантии у нас нет, у Плаггенмейера останется в запасе все же сотая доля секунды, чтобы нажать на кнопку. Нет, нет, нам остается только уговаривать его, ждать, когда он сломается. Полагаю, он не блефует, и взрывчатка действительно у него в сумке. Или у вас появилась свежая мысль?

— Нет… Но я по-прежнему надеюсь, что у человека, сбившего невесту Герберта, хватит порядочности явиться сюда и признаться.

— Значит, вопрос ставится так: явятся ли Блеквель или Карпано? Оба, один из них или никто вообще?

— Да. Надежду на успех я связываю только с их появлением.

— Или если Плаггенмейер сам выйдет из игры. Не забывайте: если погибнут выпускники и Ентчурек, ему в любом случае не жить!

Пока я говорил, мне пришло в голову, что в своем фиктивном отчете я совсем упустил из виду Ентчурека. Случайность или предзнаменование свыше? Неужели из всех спасется он один? Но как? Благодаря чему?

Я посмотрел на Корцелиуса, будто он мог ответить на мой невысказанный вопрос, но он, пробормотав «одну секундочку!», перешел к группе, собравшейся вокруг Кемены и о чем-то оживленно переговаривавшейся.

Всего несколько минут спустя он вернулся ко мне.

— Блеквель мертв, — сообщил он взволнованно.

Я непонимающе уставился на него.

— Блеквель, ну этот торговец автомобилями из Браке, — нетерпеливо объяснил он. — В его мастерской произошел взрыв, и он погиб. Подробности пока неизвестны. Но факт остается фактом. Может, теперь все повернется иначе. — Он чуть не закашлялся, произнося эти слова.

Что до меня, я больше не сомневался. Конечно, убийца — Блеквель. Тот самый человек, которого наряду с доктором Карпано подозревали в возможном убийстве Коринны Фогес и который имел безупречное алиби.

Корцелиус сказал, что все теперь повернется иначе. Я лично в этом не уверен…

— Вы намекаете, будто он покончил жизнь самоубийством?

— Я же сказал вам: пока ничего определенного не известно,

— Самоубийство. А? Чем не выход? Именно он совершил наезд на Коринну. Но сумел взять себя в руки, не растерялся, даже об алиби позаботился. А сейчас, когда ситуация предельно обострилась, нервы у него не выдержали. Не желая отвечать за жизнь двадцати пяти человек, он выбрал такой путь. — Я посмотрел на Корцелиуса в ожидании признания и похвалы.

Но тот лишь поморщился:

— Блеквель и ранимая совесть — понятия несовместимые. Раскаяние? Это не в его духе, нет, не представляю себе… Если он и покончил с собой, то совсем по другой причине.

— Например?

— Не знаю. Может быть, он не случайно наехал на Коринну, может, он это заранее обдумал… Вдруг девушка что-то знала о нем и он решил заткнуть ей рот на веки вечные?.. — Корцелиус умолк, задумался о чем-то.

А я не знал, как отнестись к его словам, и тоже молчал.

— Да, это не исключено, — раздумчиво проговорил Корцелиус. — Прежде чем получить диплом библиотекаря, Коринна некоторое время вела его деловые книги. У нас уже давненько поговаривают, будто он как-то химичит насчет налогов и по спекулятивным ценам сплавляет за границу украденные машины. Не исключено, что она однажды дала ему понять, что в курсе его делишек. Но, с другой стороны, — Корцелиус вытянул губы, — даже совершив убийство, он не испугался бы настолько, чтобы кончать с собой. Чтобы он на такое решился, у него земля должна была гореть под ногами.

— Вы не обижайтесь, — сказал я, — но не попахивает ли это историями о Диком Западе? Вы не согласны?

— О, в таком случае я мог бы предложить версии куда более «дикие» и при этом отнюдь не беспочвенные.

— Я весь внимание…

— Откуда нам известно, что бомбу, или что там у него в мастерской взорвалось, подложил не Плаггенмейер? Или другой вариант: Бут опасается за свой честолюбивый проект, курортный центр «Бад-Браммер-моор»[25],— это если подозрение падает на доктора Карпано. И он позаботился о том, чтобы Блеквель отправился к праотцам: при случае убийство Фогес можно свалить на него, а репутация Карпано останется незапятнанной.

— Пест! Не так громко! Вы говорите такие вещи…

— …я рассуждаю вслух, только и всего, — ответил Корцелиус. — Но в одном могу вас заверить и готов сожрать собственную шляпу, если окажусь не прав: что бы с Блеквелем ни произошло — несчастный случай, самоубийство или убийство, — хозяева Брамме не преминут использовать его уход из жизни в своих целях.

10 часов 14 минут —10 часов 21 минута

Плаггенмейер начал нервничать, не догадываясь о причинах внезапной суеты во дворе гимназии. Что произошло? Почему Бут, Кемена, Ланкенау и другие так оживленно переговариваются? Задумали взять здание гимназии штурмом? Или кто-нибудь придумал, как его одурачить, чтобы он не взорвал бомбу?

Он заметил еще, что Ентчурека и школьников тоже заразила нервная обстановка во дворе — они начали переругиваться.

Кишник рассуждал вслух:

— А зачем Ентчурек постоянно распинался о том, что апартеид — вещь стоящая и что надо всеми средствами поддерживать португальцев в Мозамбике и Анголе? Гунхильд, конечно, передала это Плаггенмейеру, и он, ясное дело, обозлился.

— Заткнись, болван! — прошипел кто-то сзади, но Гунхильд слова Иммо расслышала и сразу стала на дыбы.

— Очумел ты, что ли, сваливаешь всю вину на меня? Не хватает еще, чтобы ты сказал, будто я даже просила Берти прийти именно в наш класс!

— Как знать! — пробормотал Кишник. — А почему тогда он хотел тебя отпустить?

— Иммо! — резко прервал его Ентчурек. — Вы уже несколько лет сеете в нашем классе смуту. Постарайтесь образумиться хотя бы в столь тяжкий час!

Плаггенмейер наблюдал за происходящим безучастно и хладнокровно, словно сидя в комнате Коринны перед телевизором, по которому шла передача «Журналисты спрашивают — политики отвечают». Ему не хуже других было известно, почему Иммо и доктор Ентчурек открывают военные действия друг против друга при любой подходящей возможности: отец Кишника открыто заявил перед городским собранием, что готов всемерно поддержать принятие закона о радикалах, но, прежде чем город Брамме получит моральное право не допускать на государственную службу представителя ГКП, необходимо уволить с нее людей вроде доктора Ентчурека.

Словесное фехтование продолжалось. Класс разделился на три партии. Первая группировка сделала козлом отпущения Ентчурека. Смысл их аргументов заключался в том, что неоднократные расистские высказывания Ентчурека спровоцировали появление Плаггенмейера в 13-м «А».

— Разве не так? — вопрошал Кишник.

Плаггенмейер не знал, как ему себя держать. Как рассчитать наперед, что произойдет, если он с ними согласится? Так что он промолчал. Но услышал еще, как Иммо прошептал своим соседям:

— Надо предложить ему отпустить нас и оставить в заложниках одного Ентчурека.

Это побудило вторую группу дать отпор Кишнику. Они обвинили Иммо в том, что он понапрасну злит и нервирует Плаггенмейера. В действительности же они просто побаивались Ентчурека. Если им суждено выйти отсюда живыми, он их на выпускных экзаменах еще заставит поплясать, а кое-кого и провалит!

— Господин доктор Ентчурек никогда о вас пренебрежительно не высказывался, — сказала Дёрте, прибившаяся к этой группе.

Плаггенмейер кивнул. Какое ему до всего этого дело? Его не интересовало, что здесь перед ним сидели люди. Для него они всего-навсего инструмент, средство для достижения цели. Ну, может быть, за исключением Гунхильд. Остальные никогда не относились к нему по-человечески, как равные к равному. Значит, и для него они не люди, а нелюди.

Третья группа собралась вокруг Гунхильд; поначалу все они оставались нейтральными в надежде на то, что ей, самой яркой и талантливой выпускнице гимназии за многие годы, и на сей раз с легкостью удастся добиться своего, что она убедит Плаггенмейера отказаться от своих намерений.

— Убийца Коринны будет найден и наказан, — сказала Гунхильд. — Но это потребует еще какого-то времени. Скажи, чтобы нам принесли чего-нибудь поесть, Берти, и, главное, чего-нибудь попить. Не то Хейдрун, Дирк и Эльке еще потеряют сознание.

Плаггенмейер оглядел класс, так, словно видел их всех впервые. Он им завидовал. Почему ему не дано быть одним из них? «Боже, боже, — думал он, — позволь мне поменяться с одним из них местами. Пусть Иммо превратится в Плаггенмейера, а я в Иммо. Я с удовольствием пересяду на его место и несколько часов буду дрожать за свою шкуру. Зато, когда я выйду, у меня будет все, что нужно».

Ему было горько ощущать, что вся его сила на самом-то деле — бессилие. Убить их — в его власти, да, но стать такими, как они, он никогда не станет. Что бы ни делал «контерганный» [26] ребенок, ручки ему не прирастишь… Что с того, если руки и ноги у него здоровые, в другом отношении он такой же калека, как и они.

Он устал, все стало безразличным. Больше всего ему хотелось медленно заснуть, как человеку, вскрывшему свои вены, опустившему руки в воду и незаметно истекающему кровью.

Почему он не положит всему конец, не нажмет на кнопку?

Он уже был близок к тому, чтобы повиноваться этому темному призыву, когда увидел Кемену, приближавшегося с поднятыми руками к окну класса. В правой он держал листок белой бумаги.

— Господин Плаггенмейер! — крикнул он. — У нас для вас новость!

Слегка приподняв руки, к окну, перед которым остановился Кемена, двинулся Ентчурек, которому кивнул перед этим Плаггенмейер. Кончиками пальцев своей здоровой руки Ентчурек принял листок с такой подчеркнутой осторожностью, будто опасался, что он пропитан высокотоксичиым контактным ядом. Пока Кемена возвращался в укрытие за мешками с песком, а Плаггенмейер гадал, какая хитроумная отвлекающая операция за этим кроется, доктор Ентчурек ломал себе голову, как передать Плаггенмейеру полученную информацию, не слишком приближаясь к нему, чтобы не вызвать нежелательной ответной реакции.

Плаггенмейер, правильно истолковавший колебания Ентчурека, сказал:

— Наколите листок на указку и передайте мне…

Ентчурек сделал, что ему было велено, и несколько секунд спустя Плаггенмейер прочел написанное разборчивыми печатными буквами сообщение:

МЫ ТОЛЬКО ЧТО УЗНАЛИ, ЧТО В РЕЗУЛЬТАТЕ ВЗРЫВА В БАРАКЕ ПОГИБ ГОСПОДИН БЛЕКВЕЛЬ. ПО ВСЕМ ДАННЫМ ИМЕЛО МЕСТО САМОУБИЙСТВО. ЭТО СЛЕДУЕТ СЧЕСТЬ ПРИЗНАНИЕМ ЕГО ВИНЫ В КАТАСТРОФЕ НА ШОССЕ. ПРОСИМ ВАС В СВЯЗИ С ЭТИМ ПЕРЕСМОТРЕТЬ ВАШУ ПОЗИЦИЮ!

Кемена.

Плаггенмейеру пришлось несколько раз перечитать записку, пока до него дошел смысл, который его по-настоящему потряс.

На него вдруг словно озарение снизошло, он понял, что явился в этот класс, не имея, в сущности, никакого плана действий. Была идея заставить убийцу Коринны признаться, угрожая в противном случае взорвать весь класс, но и только. Всего его хитроумия хватило лишь на то, чтобы снять псе деньги со сберкнижки, продать свой приемник и часы, книги, оставленные у него Коринной, и на вырученные деньги купить в Гамбурге пистолет. Что из химпрепаратов требовалось подкупить для двух бомб-самоделок, подсказал ему один парень, с которым они вместе сидели в тюрьме для несовершеннолетних, тот был просто помешан на взрывчатке.

Он настолько закрутился со всем этим, что на то, чтобы разработать мало-мальски сносную тактику для достижения цели — не говоря уже о возможных вариантах и отклонениях, — У него просто не осталось времени. Он рассуждал так: «Иди в гимназию, захвати класс, а потом уже дави на Блеквеля и Карпано как угодно…»

А вот как он представлял себе последующие события. На дворе гимназии появляются обломки памятника бургомистру. Сам он сидит в классе, держит руку на взрывателе и предъявляет свои требования. Люди выстраиваются перед ним, как команды на футбольном поле. В первом ряду Кемена, Бут и Ланкенау. Затем появляются Блеквель с Карпано, между ними начинается перепалка. Один обвиняет другого. А родители, трепещущие от страха за своих наследников, кричат: пусть, мол, убийца признается наконец, не то они линчуют обоих. У одного все-таки нервы не выдерживают, и он признается в содеянном. К нему подходит Кемена с наручниками в руках: «Именем закона — вы арестованы!» И все, точка. Да, еще вот что: «Я поздравляю вас, господин Плаггенмейер — вы раскрыли самое сложное преступление из всех случившихся в Брамме. Убытки, которые вы понесли, будут возмещены, мы отнесем их на наш счет…» — это опять-таки Кемена.

Таков был замысел.

Но уже в самом начале он допустил первую ошибку, когда, повинуясь необъяснимому порыву, последовал в класс за доктором Ентчуреком, не сообразив, что в этом классе учится Гунхильд — ее присутствие все осложнило.

И вот теперь ему сообщают, что погиб Блеквель.

Ассоциация, мгновенно возникшая в его представлении, была достаточно образной: огромная пирамида консервных банок в супермаркете, кто-то вытащил из-под низу одну-единственную банку, и вся громада рухнула… Вот так же со смертью Блеквеля рухнул его план. Нажали на кнопку — и телеэкран погас. НАЖАТЬ НА КНОПКУ?

Как же быть?.. Собственная нерешительность причинила ему чисто физическую боль, его будто плетью отстегали.

Так что же? Сдаться? И что тогда?

Если он отшвырнет сейчас пистолет и взрыватель, поднимет руки и позволит себя арестовать, ему предстоят долгие годы страданий: следствие, суд, каторжная тюрьма. Он снова превратится в червя, которого каждому дозволено растоптать… Нет!

Пока он не сдался, он король и он же заказывает музыку. Что по сравнению с ним какой-то генеральный директор фирмы, который, нажимая на кнопку, спускает со стапелей огромный танкер? Нажав на кнопку, он может уничтожить целый мир, пусть и крохотный… Впервые в жизни у него в руках власть, и эту власть он намерен удерживать как можно дольше.

Поэтому его последующие действия были абсолютно логичны.

— Я не верю, что Блеквель мертв! — крикнул он в окно. — Вы просто ловушку мне подстроили… Я требую, чтобы Блеквель и Карпано явились сюда, во двор гимназии… — Он сам удивился, до чего легко находились нужные слова. — Я требую признания вины. И еще я требую неопровержимых доказательств, чтобы потом какой-нибудь законник-ловкач не смог ничего переиначить!

Мысль потребовать наряду с признанием неопровержимых доказательств воодушевила его, подействовала опьяняюще:

— Это ультиматум! Даю вам еще полчаса времени.

Сейчас он был доволен собой, а это приятное чувство.

10 часов 21 минута —10 часов 29 минут

Хакбарт мучительно искал выход. Всякий раз, попадая в подобное положение — например, когда доктор Ентчурек задавал ему один из своих каверзных вопросов: 5А кто столь активно способствовал Поли-крату Самосскому установить тиранию?» — он начинал чувствовать жжение в левой стороне груди и одновременно у него как бы отнимались конечности. К этому следует приплюсовать острую головную боль, напоминающую мигрень… Его отец, стоматолог, поставил неутешительный диагноз: «Явная заторможенность психики». А Вибке, сестрица, еще подначивала: «Что касается быстроты реакции, то она у него медленная…»

Закрыв глаза, Хакбарт мысленно вызвал в памяти образ Блеквеля. Эрнст Георг Блеквель — это тот самый лысоватый толстяк, который вечно несет одну околесицу, всезнайка паршивый! Отец громко смеялся над каждой его шуточкой — как-никак Блеквель был частым пациентом и зарабатывал кучу денег на своей ремонтной мастерской и торговле подержанными автомобилями. Ему потребовалось столько золотых коронок, что этого за глаза хватило всей семье Хакбартов на летний отпуск. Когда Блеквель переехал из Брамме в Браке, отцу пришлось несколько раз напоминать ему о гонораре. Мерзкцй тип. Один из тех, кто раз в неделю непременно ездит в Гамбург, чтобы развлечься там на Сант-Паули[27]

Для Хакбарта не подлежало сомнению, что девушку убил Эрнст Георг Блеквель. Не могло быть и речи о том, чтобы это сделал доктор Карпано, ВРАЧ! Даже если бы он действительно наехал на девушку, он в любом случае остановился бы, оказал бы первую помощь, спас ее. Постыдно бежать с места происшествия способны только такие люди, как Блеквель, которые каждый день обжуливают своих клиентов.

— Прошу всех сохранять спокойствие! — прозвучало со двора в мегафон.

В который уже раз! Кемена напоминал ему пластинку с трещиной — попала иголка на эту фразу, и дальше ни тпру ни ну.

— Господин Плаггенмейер, мы делаем все возможное, чтобы ускорить ход расследования! Мы рассчитываем на успех…

Плаггенмейер промолчал.

Хакбарт видел, как из рук Кемены мегафон принял Бут — спокойный, уверенный в себе.

— Господин Ентчурек! Лучше всего будет, если вы продолжите урок!

У Хакбарта камень с души упал. Когда за дело берется такой человек, как Бут, беспокоиться больше не о чем! Но уже через секунду он>подумал: «Пусть Бут самый влиятельный человек в Брамме, в данном случае он бессилен; Плаггенмейера в состоянии победить только тот, кто в настоящий момент находится в классе… То есть я!»

— Разрешите начинать? — спросил Ентчурек.

Плаггенмейер кивнул.

— Займемся повторением билетов к экзаменам; данная тема заинтересует, надеюсь, всех, — проговорил Ентчурек. — Брусиловский прорыв в июне — сентябре тысяча девятьсот шестнадцатого года. — Он откашлялся. — Кто может показать на карте исходное положение, позиции центральных держав весной тысяча девятьсот пятнадцатого года?

Вызвалась Дёрте, и Плаггенмейер разрешил ей пройти к сине-красно-зеленой карте, висевшей на подставке справа от доски.

Дёрте во многом напоминала Хакбарту его сестрицу: платье на ней так и лопается по швам, всегда льнет к парням… У Рейнгарда, Дирка и Ханно с ней кое-что было. По крайней мере, они так говорят. Нет, Гуихильд им не чета. Ее можно завоевать, только совершив нечто необыкновенное… Итак, он снова вернулся к отправной точке.

И тут, на самом интересном месте, как говорится, он весь сжался в комок и покрылся противным липким потом. Дьявольщина, как можно скорее нужно выйти в туалет…

Отдадим ему справедливость, в эту секунду он ощутил всю смехотворность этой ситуации: он, видите ли, разрабатывает грандиозные планы, как ему перехитрить Плаггенмейера, усыпить его бдительность, приблизиться и в тигровом прыжке вырвать из рук пистолет и взрыватель; воображает себе, каким героем предстанет перед всем классом, как будет восторгаться его мужеством и решительностью Гунхильд, а сам… Хорош герой…

Но вот и она, спасительная мысль!

Выглядеть это будет не слишком героически, зато правдоподобно. И те, кто, может быть, поднимет его на смех, после будут перед ним извиняться.

Облизнув губы, он ткашлялся. Сердце бешено билось, он боялся, что не сможет произнести ни слова. Но руку поднял, словно вызываясь выйти к доске,

— Господин Плаггенмейер, — прохрипел он.

А что удивительного? Все сидящие рядом дрожат и трепещут.

Плаггенмейер недоверчиво поглядел в ту сторону, откуда послышался голос.

— Что случилось?

— Господин Плаггенмейер, мне обязательно… нужно выйти… в туалет…

Плаггенмейер глядел на Хакбарта, ничего не понимая. И лишь когда со всех сторон послышался истерический смешок, до него дошло. Сначала он сам готов был рассмеяться, но потом обозлился. Идиот, выйти ему понадобилось! Воображает, что его выпустят, а он смоется — его что, за кретина принимают?

— Смотри, не замочи брючки, — процедил он сквозь зубы. — Только ты промахнулся, если рассчитывал улизнуть.

Снова общий смех, в котором прозвучало некоторое злорадство, как с неудовольствием отметил про себя Хакбарт. Ничего, скоро они пожалеют, что недооценивали его.

— Я ничего подобного и в мыслях не имел, господин Плаггенмейер, — проговорил Хакбарт едва ли не смиренно. — Но, может быть, — он сделал вид, что внимательно оглядывает класс, — я мог бы воспользоваться умывальником… то есть… ну, если закрыть его подставкой с картами… я думаю другие тоже…

Он словно запутался в собственных словах.

— Что же, в этом есть резон, — вмешался доктор Ентчурек. — Как-то проблему решать придется. По крайней мере, для юношей это подходит…

— А мы? А мы? — то ли с вызовом, то ли смеясь прокричали две девушки.

— Стульчик себе подставите! — неуклюже сострил кто-то из парней.

У Плаггенмейера вдруг появилось чувство, что он больше не хозяин положения. Вместо того чтобы скулить от страха на своих местах, они всерьез обсуждают какую-то чушь. Положение серьезное, а они?..

— Ну ладно, закрывайте картами, что ли, — пробурчал он недовольно.

Он отступил на шаг назад и наблюдал за тем, как Ентчурек торопливо перенес подставку с картами и поставил ее так, чтобы умывальника в углу класса не было видно.

Ханс Хеннинг Хакбарт ерзал на своем стуле. Бросив быстрый взгляд на Плаггенмейера, успел заметить, что правую руку с пистолетом тот несколько опустил, более того, ему показалось, что большой палец левой руки уже убран с самой кнопки взрывателя.

Не слишком быстро, чтобы не вспугнуть Плаггенмейера, шел он мимо столов одноклассников к кафедре. Чтобы оказаться перед умывальником, ему нужно было свободное перед столами пространство пересечь по диагонали и, значит, пройти близко от Плаггенмейера. Даже если тот чуть-чуть посторонится, он, если будет действовать молниеносно, успеет ударить его коленом в пах и тут же справа заехать кулаком в глаз — и дело сделано. Он уже мысленно видел заголовки в «Браммер тагеблатт»:

«ГЕРОЙСКИЙ ПОСТУПОК». «ОДНОКЛАССНИКИ СПАСЕНЫ». «С ПОМОЩЬЮ ГЕНИАЛЬНОГО ПО СВОЕЙ ПРОСТОТЕ ПРИЕМА ХАНС ХЕННИНГ ХАКБАРТ ОБЕЗОРУЖИВАЕТ ГАНГСТЕРА».

Он сглотнул слюну. Сейчас все зависит от него.

Шаг, еще шаг. Ему чудилось, что пол под его ногами прогибается, он словно шел по матам в спортзале. Все покачивалось, все виделось как в тумане.

До Плаггенмейера еще четыре метра.

Еще три…

А теперь — решающий бросок!..

Но какую-то секунду спустя все было кончено. Только он хотел броситься на Плаггенмейера, перед ним невесть откуда появился Ентчурек и оттолкнул назад.

— Нет, Хеннинг, нет!

Удерживаемый Ентчуреком, он несколько мгновений покачивался туда-сюда перед Плаггенмейером и, сообразив, что сейчас должно произойти, хотел было издать последний вопль.

Но Плаггенмейер успел уже выстрелить. Раз. И другой.

10 часов 29 минут — 10 часов 41 минута

Карл Кемена укрылся в кузове пустой полицейской машины и опустил брезент. Хоть пять минут никого не видеть и не слышать! В желудке резь, сердце бьется пугающе неравномерно, и, хотя он принял вторую за это утро таблетку велиума, транквилизатор не действовал. Он чувствовал себя совершенно опустошенным, время от времени жадно хватал ртом воздух и весь взмок — нательное белье хоть выжимай. Если в ближайшее время вся эта история не кончится, первый инфаркт ему обеспечен. Это так же неизбежно, как то, что после суши в Брамме прольется дождь. Вместо того чтобы щадить себя, он вынужден ломать голову над самой сложной задачей, когда-либо выпадавшей на долю комиссара полиции в истории Брамме.

За какие грехи такие напасти!

Ждать помощи от врачей без толку.

— Не переутомляйтесь! — говорят они ему в один голос и прописывают успокоительные таблетки и снотворное.

Кемена положил на скамейку рядом с собой два скоросшивателя, которые он держал на коленях. В зеленом— данные, собранные на Блеквеля, в желтом — кое-что о докторе Карпано. Но отдельные камешки мозаики, как их ни складывай, картину не воссоздавали.

Новая волна страха захлестнула его, когда он заметил, как напряглась и стала почти безжизненной левая половина лица, как периодически начало подрагивать правое веко. Инфаркт! Неужели это начало конца?

Он поднялся и снова сел. Только не выходить во двор, где твою сиюсекундную слабость сразу же отметят про себя все собравшиеся.

Если Кемена всерьез полагал, будто ни один из врачей Брамме не в состоянии распознать его болезнь, он заблуждался. Типичный невроз сердца, вот что у него было! Доктор Ральф Карпано, опубликовавший вызвавшую большой интерес специалистов статью по данному вопросу, поставил бы правильный диагноз после пятнадцатиминутного осмотра и помог бы избежать худшего.

В желтом скоросшивателе Кемены лежал длинный список публикаций Карпано, который они нашли в районной больнице Брамме. Карпано составил его, когда оформлялся на работу. Вообще-то общество Брамме почти не сомневалось, что их город для него— всего лишь пересадочная станция, что он пойдет в более крупную клинику, что ему, возможно, даже предложат кафедру в институте. Но Карпано остался в Брамме, чтобы в один прекрасный день возглавить шикарный курортный центр «Бад-Браммермоор». Какие могут быть возражения? Хотя для научного работника цель все же не из самых престижных. Так в чем причина?

Походив немного вдоль жестких скамеечек, Кемена опять присел и принялся в который уже раз перелистывать оба досье — для перестраховки. Карпано из числа подозреваемых он исключил. Врач с безупречной репутацией, он непременно затормозил бы и оказал девушке первую помощь.

Значит, оставался Блеквель, всю свою жизнь балансировавший на лезвии ножа: не то прожженный делец, не то уголовник в белой манишке. Скорее всего у него были веские основания, чтобы убрать с дороги Коринну Фогес.

Вдруг она его шантажировала?

Пока что он должен был набраться терпения и ждать сообщений из Браке. Ясно одно: в маленькой мастерской, переоборудованной из сарайчика, Блеквель в момент взрыва находился один. Может быть, взорвались бензиновые пары, возможно, баллон, неисправный баллон с ацетиленом. В данный момент никто ничего уточнить не в состоянии. Кабель в мастерской тоже поврежден. М-да. Возможно — несчастный случай, возможно — самоубийство, сыгранное «под несчастный случай» из-за страховой премии семейству. Мастерская сгорела дотла, и почти на сто процентов можно быть уверенным, что парни из техотдела уголовной полиции ничего не обнаружат, а ограничатся более или менее правдоподобными и рискованными версиями.

А Плаггенмейеру требовались неопровержимые доказательства. И причем немедленно.

Кемена прижал левую руку к грудной клетке, как бы желая остановить подступающую к сердцу боль. Одновременно пробежал список публикаций Карпано:

«ВВЕДЕНИЕ В ЭЛЕКТРОФИЗИОЛОГИЮ», Гейдельберг, 1967 г.

«НЕВРАСТЕНИЧЕСКИЙ СИНДРОМ», Берлин, 1968 г.

«НАРУШЕНИЕ СЕРДЕЧНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ И КРОВООБРАЩЕНИЯ У ВЫСОКОПОСТАВЛЕННЫХ ЧИНОВНИКОВ», Штутгарт, 1970 г.

«НОВЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ В ОБЛАСТИ ГЕРИАТРИИ», Гейдельберг, 1970 г.

Кемена кивнул: обладая опытом в этой области, Карпано для Бута с его курортным центром просто находка! Ведь пациентами Бута должны были стать главным образом менеджеры и так называемые «сеньоры в твиде и фланели».

Кемена продолжал читать:

«ОСНОВНЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ ХИМИОТЕРАПИИ СТРАХА», журнал «Психология», № 18.

«СУБЪЕКТИВНАЯ СИМПТОМАТИКА НАРУ-ШЕНИЯ ВЕГЕТАТИВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СЕРДЦА И КРОВООБРАЩЕНИЯ», журнал «Исследования кровообращения», № 56.

И так далее, и тому подобное.

Мало-помалу до Кемены дошло, что Карпано специализируется именно в той области, к которой относятся все основные симптомы его собственной болезни. Да, но тогда… Вот в чем его спасение: он должен помочь Карпано выйти из этой ситуации без единого пятнышка на манишке, а Карпано в благодарность за внимание и предупредительность вылечит его, поставит на ноги!

Но как?

Только он собрался поразмыслить над этим, как в кузов забрался Штоффреген, его до омерзения здоровый сотрудник.

— Ах, вот в какую нору вы юркнули.

— Юркнул?

— Бут вас уже ищет.

— Что с этими двумя?

— С кем?

— С Хакбартом и Ентчуреком! Бестолковый вы человек…

— Хакбарта пока оперируют, пуля застряла в бедре.

— Опасности для жизни нет?

— Нет, нет, никакой.

— А доктор Ентчурек?

— Легко ранен в ногу. Царапина, и говорить не о чем. Перепугался он, это да — у страха глаза велики. Его перебинтовали, теперь он горит желанием появиться здесь. Герой хочет получить полагающиеся ему почести!

— Они оба показали себя храбрыми людьми.

— Корцелиус считает, что за исключительную глупость обоих следовало бы посадить на пару лет.

— Корцелиус! Он только на словах герой. Сам бы он на такое никогда не решился!

Кемена ненавидел Корцелиуса, который частенько подтрунивал над ним в газете.

К его досаде и неудовольствию в довершение всего к машине подошли Бут с Ланкенау.

— Можешь вылезать, в классе опять все спокойно, — сказал Бут.

Удрученный Кемена потерял всякую уверенность в себе. Теперь еще и Бут, с которым он много раз в неделю играл в скат и которого считал своим другом, решил поддать жару. А может, сам Бут и пустил по городу слух, будто у него, Кемены, дома под кроватью стоит чемодан с бельем и всем необходимым, чтобы не терять зря время при перевозке в районную больницу Брамме?.. Над ним весь город посмеивался. Еще бы: шериф-инвалид! Но о переводе в другой город не могло быть и речи. Во-первых, тогда пришлось бы расстаться с собственным домом, доставшимся ему по наследству от матери…

Ланкенау был вне себя:

— Есть еще в этом проклятом классе такие идиоты, как Хакбарт и Ентчурек?

— Я полагаю, там есть только одна девушка, способная решиться на нечто подобное, — с недоброй улыбкой проговорил Бут.

— Кто такая? — спросил Ланкенау.

— Гунхильд Гёльмиц, ваша потенциальная преемница.

Ланкенау парировал удар:

— Если столь любезный вашему сердцу ХСС поставит перед собой задачу прийти к власти у нас в Северной Германии, она с вашими подопечными как-нибудь справится, можете не сомневаться.

Факт остается фактом: отец Хакбарта, член ХСС с многолетним стажем, — и в качестве кандидата правых на пост бургомистра явно будет выдвинут Ентчурек.

Несколько секунд Бут и Ланкенау смотрели друг на друга, как боксеры на ринге перед началом боя, но сумели овладеть собой. Кемена догадывался почему. В случае катастрофы, которой здесь все опасаются, Ланкенау с гарантией потерпит поражение на предстоящих выборах, и поэтому он готов заподозрить Бута в том, что в глубине души тот не против этой катастрофы, но Бут с мафией, как в Брамме называли его сторонников, тоже не смогли бы захватить вакантные места в городском управлении, ибо каждый знал, что Карпано, который хотя бы частично повинен в происходящем, друг и любимчик Бута; тем самым «смеющимся третьим» скорее всего стал бы кандидат Свободной демократической партии и разных мелких группировок оберштудиендиректор доктор Блуменрё-дер, дочь которого Дёрте в довершение всего тоже учится в 13-м «А» и в «случае чего» принесет отцу симпатии и голоса порядочных граждан Брамме. Так что у Бута с Ланкенау были все основания действовать рука об руку.

Кемена и Штоффреген спрыгнули с грузовика. Одного взгляда в класс было достаточно, чтобы сделать вывод — там все спокойно, будто идет нормальный урок. Они, наверное, довольны, что и второй критический момент остался позади, что «обезврежены» две столь взрывоопасные фигуры, как доктор Ентчурек и Хакбарт. Вселяло в них надежду и то, что у Плаггенмейера оказались такие крепкие нервы.

Ждать… набраться терпения…

Четверо мужчин и офицер из спецгруппы то и дело поглядывали на безоблачное небо, силясь обнаружить где-то на северо-востоке вертолет, на котором из Гамбурга летит сюда мать Плаггенмейера.

— Ведь ее там уже разыскали? — спросил Бут. — Или как?

— Да, да, я тоже жду не дождусь, — Штоффреген ухмыльнулся. — У нее там в Поппенбюттеле что-то вроде массажного заведения. Взбадривают усталых мужчин…

— Вам там приходилось бывать? — полюбопытствовал Ланкенау.

— Нет, это мне коллеги из Гамбурга по телефону передали, — он не сомневался, что Ланкенау не прочь узнать адрес этого заведения.

— Она хоть какое-то влияние на сына имеет? — в голосе офицера из спецгруппы слышалось нескрываемое сомнение.

— Попытаться-то. надо, — сказал Бут.

— Я предпочел бы увидеть здесь Карпано. И чтобы он признался. Пусть и для вида…

Бут мгновенно преобразился, заговорил энергично, с металлическими нотками в голосе:

— Карпано не виноват. Это установлено официально— да или нет? В таком случае зачем ему делать признание? Даже если впоследствии будет тысячу раз доказано, что он сделал его, лишь бы успокоить Плаггенмейера, — подозрения окончательно не развеются.

— Но мы могли бы выиграть время… — сказал специалист из спецгруппы Геншера.

Тем временем у часовни на Старом кладбище собрались родители выпускников, которым угрожала опасность, чтобы посовещаться незаметно для остальных. Один Кемена время от времени бросал в их сторону осторожные изучающие взгляды. Против него открылся еще один фронт.

Кемена как раз боролся с очередным приступом головокружения, когда по направлению к нему двинулась группа родителей, которую первый полицейский кордон задержал и, посоветовавшись, решил пропустить к начальству двух представителей от группы.

После короткого обмена приветствиями выяснилось, что родители выбрали своими представителями адвоката Карла Гейнца Кишника и водителя автобуса Гельмута Гёльмица. Первого остальным представил Ланкенау, второго — Корцелиус, который с привычной для него дерзостью присоединился к маленькой группе. Он действительно был знаком с Гёльмицем. Во-первых, он написал репортаж о водителях городского транспорта Брамме, во-вторых, Гёльмиц был отцом Гунхильд.

Состав родительской делегации определенно пришелся Буту не по вкусу, потому что Кишник был социал-демократом, а Гёльмиц — государственным служащим и, будучи отцом такой дочери, наверняка симпатизировал левым, так что политический крен тут очевиден. Черт побери!

Оказалось, что, несмотря на возбуждение и безмерный страх, родители с выбором не ошиблись. Что касается доводов разума и логики их изложения, тут с Кишником спорить было трудно. Это же можно сказать о Гёльмице, когда дело касалось родительских чувств.

— Я считаю возмутительным, что ответственным лицам еще не удалось освободить заложников, которые уже начинают выказывать признаки нервного расстройства.

— Вы ведь существуете на наши налоги и за счет нашей рабочей силы, — сказал Гёльмиц, вызывающе поглядывая на Бута, Ланкенау и Кемену. — Так отблагодарите нас, сделайте что-нибудь для нас, предложите себя в заложники взамен наших детей! Плаггенмейер с удовольствием согласится!

— Эта возможность будет нами обсуждена, — примирительно проговорил офицер из спецгруппы. — Но сначала мы посмотрим, чего удастся добиться с помощью матери Плаггенмейера и доктора Карпано.,

Но Кишник стоял на своем:

— В наше время подобных акций можно ожидать каждый день. Почему до сих пор не предприняты соответствующие меры, чтобы… чтобы… — даже умоляющий взгляд товарища по партии Ланкенау был не в состоянии его остановить, — чтобы не допустить подобных инцидентов?

Чтобы умиротворить Ланкенау, он набросился на Кемену, пусть и беспартийного, зато явно человека Бута.

— А что до вас, господин Кемена, у вас было целых три недели времени, а найти человека, убившего Коринну Фогес, вы так и не удосужились. Удалось вам что-нибудь выяснить? Ничего! — Он разгорячился, чувствуя, что обретает отличную форму. — А ведь вам было необходимо выбирать не из миллиона возможных вариантов, не из тысячи, не из ста даже, а всего из двух. Я повторяю: из двух! И вы оказались не в состоянии из двух разоблачить одного. Грандиозное достижение! Но вы превзошли себя, не установив слежку за Плаггенмейером. Любой третьеразрядный психолог предсказал бы, что, после того как вы в ваших расследованиях потерпели полное фиаско, Плаггенмейер мог сорваться в любую минуту. Но нет, вы преспокойно позволяете Плаггенмейеру мастерить свои бомбы!

— А ему-то что? У него нет детей, которые торчат там и подыхают со страха! — воскликнул Гёльмиц. — Ему наплевать и растереть, погибнет моя дочь или нет. Денежки свои он получит, даже если тут все вокруг полетят к чертям, две с половиной тысячи ему вынь да положь. Его еще повысят! Чтобы убрать отсюда, кинут кусок пожирнее. Так оно и будет! Все здесь продано и куплено!

— Господа! Господа! — перебил их специалист из ГСГ-9, распахнувший свою темно-зеленую куртку.

Пройдя год обучения в спецшколе — сто сорок шесть часов права, более пятидесяти часов криминалистики, сто девяносто часов полицейской службы, двести десять часов учебных стрельб, спецкурс по технике гонщика-автомобилиста и спецсеминар по психологии, — он сейчас казался самому себе игроком национальной сборной, в которой вынужден играть с любителями из клубной команды, выступающей на первенство района. Он здесь единственный профессионал, он один чужд мелких партийных интересов и страстишек.

— Мы составили список мероприятий по степени их важности, — проговорил он с расстановкой. — Во-первых, спасти заложников, во-вторых, обеспечить безопасность членов штурмовой группы, в-третьих, не подвергать опасности третьих лиц. В-четвертых, Плаггенмейеру не должен быть нанесен урон больший, чем это будет вызвано сложившимися обстоятельствами. Его убийство не может быть целью данной операции.

Он сделал короткую паузу — тренированный, крепкий, привлекательный, довольный доставшейся ему руководящей ролью.

— А поэтому, господа, нам пока не остается ничего другого, как ждать и возлагать надежды на успех нашей тактики изматывания противника. Заверяю вас снова и снова: технических средств, позволивших бы нам «отключить» Плаггенмейера, не подвергая опасности выпускников, у нас нет. Но меня не оставляет надежда, что доктор Карпано поможет нам, если он…

Гёльмиц все же усомнился:

— Ему давно пора быть здесь! Он просто обязан немедленно явиться, если уж так говорить. Не явиться— на крыльях прилететь! Тут что-то не так! Почему его до сих пор нет?!

10 часов 41 минута—11 часов 15 минут

На сцене по-прежнему царит оживление, мрачное представление продолжается. И ни у кого из нас нет либретто, чтобы перелистать его и узнать, каким автор представляет себе финал. Мы присутствуем на единственном в своем роде спектакле по пьесе, которая подготовлена и разработана несправедливым и несовершенным обществом, предоставившим написать финал участвующим в ней актерам. Каким он будет, финал? Кровавым? Это во многом зависит от того, какие инструкции уже получены или будут получены кое-кем из зрителей. Драма в Брамме способна обрести шекспировский размах. Есть уже двое раненых, Хакбарт и Ентчурек, два трупа — Блеквель и Коринна Фогес, и двадцать три кандидата на тот свет, двадцать два выпускника гимназии и Плаггенмейер.

— Самое примечательное в этой истории — не сам поступок этого Плаггенмейера, — сказал Корцелиус, — а то обстоятельство, что другие плаггенмейеры, живущие в нашей стране, а их сотни, этих бедолаг, на это не решаются. Вот что феноменально!

— Мысль невероятной силы! И вы, мой остроумнейший Корцелиус, не забудьте вставить ее в свою очередную архилевую статью, в которой опишете, как Ланкенау со своими социал-демократическими соглашателями и Бут со своей христианско-демократической мафией предпринимателей взяли людей за горло и душат их, в то время как миллионы других людей из многих стран сокровенно мечтают о том, чтобы жить не хуже граждан Брамме.

— Вот вы как запели! А я-то себе думаю, с чего это он расхваливает Брамме? Выходит, правда, что вы приехали к нам, чтобы присмотреться и прицениться — т-не стать ли главным редактором «Брамме тагеблатт»?

— Мое почтение! У вас действительно редкостный журналистский нюх. Но пока все проблематично. Только если Бут продаст газету…

— Скорее всего продаст. После загадочного самоубийства главного редактора каждому стало ясно, что «Тагеблатт» превратилась, по сути дела, в газету его фирмы: при стирке белья кое-что всплыло наружу. Поэтому Бут продаст ее, наверное, одной из либеральных групп и позаботится о том, чтобы через подставных лиц и благодаря рекламе своих издателей завладеть «Браммер нахрихтен», нашим главным и практически единственным конкурентом.

— Брамме меня привлекает, я с удовольствием прожил бы пару лет поспокойнее и закончил бы книгу об Урукагине [28].

— Урукагина? Это еще кто такой?

— Может быть, первый социалист древности, он же и социалист-реформист. За двадцать четыре века до рождества Христова он в течение шести лет правил шумерийским государством Лагашем, пока не был побежден владыками соседних рабовладельческих государств.

— Великолепно, господин главный редактор, великолепно!

— Положим, я больше вашего знаю о шумерах, зато вы больше знаете о гражданах Брамме. И поскольку вышла короткая передышка…

— Затишье перед бурей. Вот погодите, появятся Карпано и мать Плаггенмейера…

— Что я и делаю! А вы могли бы тем временем рассказать мне о Коринне. Что это была за девушка?

— У меня при себе маленькая фляжка «двойного корна». От глотка не откажетесь?

— Не откажусь и от двух.

Мы выпили.

— Да, — начал Корцелиус. — Коринна… Погодите, у меня есть фотография Гунхильд из нашего архива. Она там в первом ряду демонстрантов…

— Времена пошли… Раньше носили с собой фотографии девушек, снятых на качелях или на лугу, в цветах. А теперь…

— На снимке есть и Коринна. Вот…

Я рассмотрел фотографию и даже руками развел от удивления. Нет, красавицей ее не назвал бы никто. Может, тут еще сыграло свою роль соседство с Гунхильд, но вид у Коринны на снимке был такой, будто она заявилась на демонстрацию сразу после дойки на ферме. Лицо грубоватое, пористое, кожа неухоженная.

Корцелиус отгадал мои мысли.

— Все вы меряете мерками иллюстрированных еженедельников! Сами выдумываете какой-то идеал женской красоты, которому в лучшем случае соответствует десять процентов наших женщин. А остальные девяносто процентов что? Негодный товар, идет на рынке по дешевке? Поэтому мужчинам так легко их держать в постоянном страхе: радуйся, мол, что тебя вообще кто-то купил. У нас в Брамме, например, если девушка вовремя не выскочит замуж, ей рассчитывать не на что.

— Вы, пожалуй, правы. Но возникает следующий вопрос, почему вы сами в таком случае остановили ваш выбор на Гунхильд, а не собираетесь осчастливить дурнушку, которая в моей гостинице чистит картошку?

— Выходит, я тоже запрограммирован неверно.

— Вот как.

— Но если серьезно… Коринна — это была душа-человек. Мне это и Гунхильд говорила, и многие другие, с кем я беседовал после несчастного случая, или после убийства, если угодно. Родители вполне приличные люди, после школы начала службу у Бута, ученицей в конторе. Выучившись, некоторое время проработала в бухгалтерии, где у нее впоследствии начались неприятности. Скорее всего из-за ее политической активности… Тогда ей пришлось сменить специальность, она прошла краткосрочные курсы в Западном Берлине и получила потом диплом библиотекаря. Книги всегда были ее страстью. Во всяком случае, наша городская библиотека при ней вышла в лучшие.

— А что на любовном фронте?

— По-моему, Плаггенмейер был первым в ее жизни.

— А-а…

— Так называемая лирика не составляла для нее смысла жизни. Ей просто был нужен человек, на которого бы она могла опереться. А если человека вытащить из болота, он к тебе и привяжется, и довериться ему можно, ничем себя не унижая. Итак, Плаггенмейер! Он как раз вернулся из тюрьмы для несовершеннолетних… Помните, поджог пакгауза на территории «Бут АГ»? Его где-то подобрала Гунхильд, в бассейне, по-моему, и познакомила их. Прямо-таки трогательная история. Оба они словно ожили. Коринна к тому времени стала куда интереснее, по-своему даже красивой. Этот снимок сделан гораздо раньше, по нему судить нельзя. Похоже, снимали во время забастовки трамвайщиков, точно не помню. Во всяком случае, до их знакомства. Она наконец-то нашла человека, на которого могла излить свои материнские чувства, который нуждался в ее помощи. Короче, пользуясь

жаргоном вашего распрекрасного еженедельника, «жизнь этих людей вновь обрела смысл».

Когда я слышу столько добрых слов о человеке, мною невольно овладевает недоверие.

— А не хотела ли она немного покрасоваться перед своими политическими друзьями: вот я, дескать, какая передовая, какая молодчина!

— Может, это и играло какую-то роль, но ни в коем случае не первостепенную. А что, в таком случае я ее гордость считаю вполне оправданной.

Я кивнул.

— С одним вопросом мы разобрались. Теперь другое: я никак не могу составить себе представление о выпускниках, сидящих в этом классе.

— Их биографии мне, конечно, известны, — сказал Корцелиус. — Разве можно предвидеть подобный поворот событий? Стоит произойти чему-то чрезвычайному, и мы сразу… Опять за свое!.. Да, я вот что хотел сказать: у меня при себе список учеников класса и профессии, которые каждый из них для себя выбрал. Как-то с месяц назад я побывал у них в классе и провел опрос. Мы всегда так поступаем перед выпускными экзаменами, чтобы потом, после выпуска, опубликовать весь список на полосе городских событий. У нас это проводится на государственном, так сказать, уровне. Погодите, листок у меня при себе, я сунул его куда-то, когда услышал, что Плаггенмейер захватил 13-й «А»… Вот он!

— Благодарю. — Я взял бумажку из его рук. — А есть ли среди них такие, кто не собирается идти в университет?

— Двое, не больше.

— Тогда Плаггенмейер заслуживает ордена: наконец-то нашелся человек, который взялся за решение проблемы «нумеруса клаузуса»… [29]

— От вашего цинизма меня просто тошнит…

— Меня тоже…

Я пробежал глазами его заметки:

Аннемари Ахтенмейер (врач), Альф Авельберг (нет данных), Эльке Аддикс (судья по делам подростков), Дёрте Блуменрёдер (учительница), Рейнгард ван Верен (математик), Дирк Дельвенталь (преподаватель вуза), Хайдрун Эйлере (библиотекарь), Ганс Герд Фюльмих (экономист производства), Ханно Геффекс (ветеринар), Гунхильд Гёльмиц (журналистка), Ханс Хеннинг Хакбарт (зубной врач), Карстен Хармс (зубной врач), Хельфрид Хоейр (инженер-машиностроитель), Иммо Кишник (адвокат), Фолькер Клюзинг (юрист), Герхард Кюк (аптекарь), Ирене Кюпер (преподавательница вуза), Йорк Ленкуль (врач), Хинрих Миндерман (экономист производства), Харьо Hoop (учительница), Антье Пеструп (переводчица), Фридмар Шерло (торговый эксперт).

Вот он, цвет города Брамме с 1985 по 2030 год.

Может, Эйнштейна [30] среди них и нет, но один камень да еще один камень — вот и разрастется и укрепится такая община, как Брамме. Разве не так?

— Всем им Плаггенмейер ни в чем не уступал, — сказал Корцелиус. — Мог бы стать отличным учителем английского языка, если бы наше общество не отнеслось к нему по-свински.

— Но эти двадцать два человека, которых он держит в заложниках, перед ним не виноваты.

— Может, нет, а может, да. Вина способна рассосаться, как капля чернил в Браммском море. И так как не нашлось никого, кого безусловно можно обвинить во всех его бедах, он волей случая выхватил их из общей массы. Выхватил и сказал: «Вот вы, из 13-го «А», — вы за всех и ответите!» А что ему оставалось делать? Выбить каждому жителю Брамме по очереди пару зубов?..

Я не успел ему ничего возразить, потому что в этот момент, ко всеобщему удивлению, из-за одной из санитарных машин появился доктор Ентчурек. Образ «выпяченная грудь» достаточно истерт уже, но тут я впервые воочию убедился в том, как это выглядит в действительности. Ентчурек, без сомнения, чувствовал себя героем дня.

— Не оттолкни я Хакбарта, все неминуемо кончилось бы катастрофой. Какая безответственность!..—

Он с гордым видом распахнул пиджак, выпустил из брюк рубашку и майку, продемонстрировал свое заклеенное пластырем бедро.

— Счастье еще, что его ранило не в задницу, — проворчал Корцелиус, — хоть от этого вида мы избавлены.

— Как знать, может быть, он предотвратил худшее…

— Он? Начиная с тридцать третьего года он в течение двенадцати лет наряду с другими был повинен в наихудшем, но время его ничему не научило. Послушаешь его, мороз по коже пойдет.

— Быть юродивым в нашем свободном государстве не запрещено.

— А Бут его еще втайне поощряет.

— Бут?..

— Вы не ослышались. Бут не нацист, боже упаси, но Ентчурек ему необходим, чтобы обозначить границу справа. Он для Бута воистину дар господен: Бут изображает из себя политика здравомыслящей середины и постреливает то влево, по «юзосам», то вправо, в сторону Ентчурека. А сам через подставных лиц подкармливает радикалов с обеих сторон — тоже могут пригодиться. Достойные методы, нечего сказать.

— Во всяком случае, сегодня Ентчурек отличился. Это в планы Плаггенмейера не входило.

Корцелиус с трудом сохранял спокойствие.

— Плаггенмейера нужно еще поблагодарить за то, что он совладал с собой и не нажал на взрыватель. Все к тому и шло.

Ентчурек стоял от них в отдалении каких-то трех метров и разговаривал с Бутом, Кеменой, Ланкенау и офицером из спецгруппы.

— Я всегда говорил: будь у нас разумно поставленная служба перевоспитания молодежи, где этих юнцов брали бы в оборот и показывали, где цель и как к ней идти, мы не становились бы свидетелями сцен, подобной этой. Как классный руководитель 13-го «А», я настоятельно требую, чтобы здесь незамедлительно были приняты меры, вплоть до самых жестких. Опытный снайпер с винтовкой с оптическим прицелом поднимется в башню церкви — и проблема будет решена в течение секунды! — Поддержка обступивших маленькую группу отцов и матерей ободрила его. — Есть у нас демократия или нет? Давайте проголосуем, господин бургомистр, спросите же тех, кого это касается непосредственно!

— В этом государстве смертная казнь, слава богу, отменена! — воскликнул Ланкенау, впервые за это утро выйдя из роли сдержанного и программно доброжелательного партийного лидера.

— А если бы даже ее не отменили, — заметил Бут, — то решение о смертной казни принимал бы не первый попавшийся полицейский чин, а полномочный суд.

— И кроме того, — со своей стороны добавил офицер из ГСГ-9,— из ста выстрелов лишь один оказался бы настолько ужасным, чтобы лишить Плаггенмейера возможности нажать на взрыватель.

— О чем я могу только пожалеть! — выкрикнул Ентчурек. — В прежние времена на это был способен самый худший стрелок из моей роты.

Он огляделся вокруг, красуясь и как бы выпрашивая аплодисменты.

— Вопреки настояниям врачей, желавших бы уложить меня в постель, я явился сюда. Я не допущу, чтобы неизвестно откуда взявшийся грязный тип взорвал двадцать два доверенных моему попечению молодых человека, в то время как не делается даже попытки спасти их.

Большинство родителей было целиком и полностью на стороне Ентчурека.

— Господин доктор, Ентчурек прав!

— Если Плаггенмейер не сдастся, его надо пристрелить.

— Бургомистр, у которого недостает мужества для принятия решения, должен уйти в отставку!

Я начал понемногу закипать. Корцелиус тоже.

— Я свой долг выполнил, господа! — патетически воскликнул Ентчурек. — Выполните же и вы свой!

— Что я и сделаю! — крикнул Корцелиус и схватил Ентчурека, чтобы вытолкать его со двора гимназии.

В мгновение ока, прежде чем успели среагировать полицейские из оцепления, Корцелиуса окружили возмущенные мужчины и женщины.

Неизвестно, какой оборот приняли бы события, не появись в этот момент во дворе гимназии доктор Карпано.

Вот он стоит, доктор медицины Ральф Мариа Карпано. Персонаж, словно сошедший со страниц романа, печатающегося в модном иллюстрированном еженедельнике с продолжениями. В безукоризненного покроя белоснежном халате, который он якобы не успел снять в спешке. Как же, загруженный сверх всякой меры медик, у которого голова кругом идет. Предстояла встреча противников столь разных во всех проявлениях, что более кричащее несходство и вообразить трудно. С одной стороны, элегантный, привлекательный благодетель человечества, носящий в довершение всего такое звучное имя; с другой — полукровка, дитя приюта. Нет, условия игры нечестные.

На Карпано, несколько смущенно улыбающегося, как бы накатывала незримая волна всеобщей симпатии. Жителям Брамме он был по душе.

Я отказывался их понимать. Пока что смерть Блеквеля — абсолютная загадка. Никому не известно, был ли то несчастный случай или самоубийство, но даже и в последнем случае это вовсе не служило доказательством его вины в деле Коринны Фогес. Никакого признания в письменном виде не найдено. Другими словами— Карпано с той же долей вероятности мог оказаться виновным в смерти невесты Плаггенмейера, как и торговец автомобилями из Браке. Отчего же все они разве что в ладоши не захлопали, когда пред ними предстал главврач районной больницы Брамме? Что тому причиной? Необыкновенная притягательность личности Карпано или всеобщее и повсеместное преклонение перед жрецами в белых халатах?

Все было куда проще. Корцелиус, которому тем временем удалось вырваться из кольца возбужденных родителей — их, к счастью, отвлекло появление Карпано, — вновь просветил меня, стоило мне только заговорить об этом феномене.

— Вы, конечно, читали о несчастном случае, произошедшем весной 1971 года в одной из клиник Гамбурга. Ну, насчет облучения…

— Да, — ответил я, не находя между этими событиями никакой взаимосвязи. — Государственная лечебница святого Георга, двадцать семь пациентов погибли из-за неисправности облучателя, бетатрона…

— Правда, погибло всего девятнадцать человек, а восемь отделались тяжелыми ожогами и временным параличом, но в целом верно.

— А Карпано тут при чем?

— В бункере облучения районной больницы Брамме тоже есть бетатрон.

— И что же?..

— Лишь один случай с летальным исходом.

— Выходит, что Карпано…

— Да, когда в больнице умер первый пациент с подозрением на рак, и умер потому, что сердце не выдержало, Карпано сразу заподозрил что-то неладное с дозой облучения, хотя к тому времени ничего не было известно о катастрофе в Гамбурге и несчастном случае в университетской клинике Гисена. Совместно с обслуживающим персоналом ему довольно скоро удалось установить, что из усиливающей цепи прибора вылетела пластинка фильтра.

Несомненно, это заслуживает и признания и уважения.

— Он спас жизнь, по крайней мере, дюжине граждан Брамме. Когда эта история была обнародована одновременно с материалом о трагедии в Гамбурге, мы дали заголовок: «Спаситель Брамме». Вот почему Карпано пользуется всеобщим уважением.

Такое объяснение меня устроило.

Карпано прокашлялся и взял в руки мегафон.

— Послушайте, Берт, я от всего сердца сочувствую вам по поводу смерти вашей невесты. Я познакомился с ней, когда она лежала у нас с воспалением легких. Она действительно была очень милой девушкой, я вполне понимаю вашу боль. Тем не менее вы не должны…

— Вы это сделали или не вы? — закричал в ответ Плаггенмейер.

Голос прозвучал пронзительно-тонко и едва не сорвался. Ему в этом отношении куда труднее, чем стоящим во дворе гимназии — мегафона у него нет.

— Берт, мы начнем обсуждать все сначала? Вы же знаете, что полиция осмотрела мою машину и не нашла никаких вмятин или царапин. Разве этого доказательства мало?

— Но у вас нет алиби.

— О чем я тоже сообщил полиции. Я был дома. Разве вам никогда не приходилось оставаться дома одному?

— Речь не обо мне, а о вас!

Тут Карпано выбрал исключительно правильную в психологическом плане линию поведения: он отложил мегафон в сторону.

— Берт, — крикнул он, — так разговаривать невозможно, я подойду к окну!

Он сделал шаг вперед, намереваясь перелезть через мешки с песком.

— Ты с ума сошел! — Бут попытался его удержать. — Он тебя укокошит!

Кемена тоже не хотел пускать его к окну.

— Если взрывчатку у Блеквеля подложил он, вы… вы идете на верную смерть…

— От-пус-тить! — прикрикнул на него Карпано. — Я знаю, что делаю. Другой возможности у нас нет: мы обязаны пробить брешь в его эмоциональной изоляции, мы должны помочь ему, а не оставлять один на один с его мыслями и подозрениями.

И он действительно направился к окну, остановился совсем близко от подоконника.

— Образумьтесь же, Берт. Не то вы навлечете на себя большие неприятности.

— Вы это сделали?

— Нет.

— Вы лжете.

— Я ничего не понимаю, Берт. Почему вы обвиняете меня в том, что я сбил Коринну, а не господина Блеквеля, например?

— Потому, что вам куда больше терять, чем господину Блеквелю.

— Но ведь это Блеквель покончил жизнь самоубийством, а не я!

— Откуда известно насчет самоубийства? Я думаю, это был несчастный случай.

— Блеквель тридцать лет занимался своим делом, он машину мог разобрать вслепую. О какой неосторожности или случайности, о каком несчастном случае вы говорите?

— Почему же он не оставил прощального письма с признанием, если он и впрямь покончил с собой?

— Письмо обязательно найдется.

— Таких писем никто не прячет. Их всегда кладут на видное место. Нет, в самоубийство я не верю. И вообще, мне показалось, что в машине сидели вы.

— В такой туман вы меня разглядели?..

— Чувство подсказало мне…

— Чувство? Но это же несерьезно, Берт. Позвольте снова напомнить вам о моей совершенно исправной машине…

— Не знаю, как вы словчили, но сбили ее вы!

— За что вы, собственно, так меня ненавидите? Я вас когда-нибудь обидел, оскорбил?

— Коринну задавили вы!

— Боже мой, Берт, так мы с вами ни до чего не договоримся.

— А я и не собираюсь договариваться с вами. — Плаггенмейер ненадолго задумался. — Даю вам ровно десять минут. Если после этого случится непоправимое, виноваты будете вы.

— Вы с ума сошли, как вы можете!..

— Десять минут — я смотрю на часы.

Карпано повернулся и поспешил вернуться за бруствер. Он побледнел, выглядел усталым, но мне он напомнил боксера, который после первого раунда, закончившегося вничью, торопится в свой угол к тренеру.

Бут подошел к нему первым.

— Ничего не выходит?

— У него навязчивая идея.

— Он это всерьез? — спросил Кемена.

— Боюсь, что да.

— Показать ему еще раз результаты технического осмотра вашей машины? — не отставал Кемена.

— Это не произведет на него ни малейшего впечатления. Чувство подсказывает ему, что виновник всего я. — Он достал из заднего кармана светлых брюк шелковый носовой платок и утер лоб.

— Остается один выход, — сказал Бут.

Карпано перевел взгляд на него.

— Какой же?

— Признаться… Тебе…

— Ты что…

— Для вида. Чтобы вытащить его оттуда, чтобы спасти детей.

Очевидно, в его отсутствие они этот вопрос обсуждали, потому что Кемена поспешил заверить:

— Разумеется, без всяких юридических последствий для вас, господин доктор.

— Мне самому поставить крест на собственной репутации? — с трудом проговорил Карпано. — Такого условия вы ставить мне не вправе. Потом все равно добела не отмоешься.

— Мы все засвидетельствуем, что вы руководствовались… что вы поступили так из человеколюбия, — сказал Корцелиус.

Карпано уставился себе под ноги.

Родители учеников 13-го «А», двумя плотными кольцами окружившие нашу маленькую группу, принялись уговаривать Карпано.

— Пожалуйста, господин доктор, сделайте это!

— Вы единственный, кто может нам помочь.

— Вы ничего не потеряете, а мы за вас хоть в огонь, хоть в воду.

— Никто всерьез не поверит, будто вы… Как только на Плаггенмейера наденут наручники, все уладится.

— Мы все, как один, подпишем документ о том, что вы человек чести.

— Моя единственная дочь… Младшенькую я потеряла в прошлом году… Умоляю вас!..

— Сейчас все зависит от вас.

— Вам ничего не стоит. Главное, чтобы он поверил.

— Вы должны!

— Вы единственный!

Карпано попросил у Бута сигарету. По тому, как он курил, было заметно, закурил он после долгого перерыва.

— Как я могу перед лицом всего общества признаться в чем-то, чего я не совершал? — отбивался он.

Бут не спускал с него глаз.

— Соглашайся. Все граждане города будут тебе обязаны.

— Ну ладно, — примирился с судьбой Карпано. — Раз кто-то должен пожертвовать собой…

Лица родителей просветлели. Они снова обрели надежду. Впервые после трех часов безысходного страха…

Карпано растоптал сигарету и взял в руки мегафон. Он был совершенно спокоен — ни капельки пота на лице, ни руки не дрожат. Не человек из крови и плоти, а бронзовое изваяние.

— Эй, Берт!

— Да?..

— Мне необходимо вам кое-что сообщить…

— Я знаю, — крикнул ему в ответ Плаггенмейер. — Вы только что договорились с господином Бутом и господином Кеменой, что признаетесь для вида, чтобы вытащить меня из крепости. Нет, я в эти игры не играю.

Мертвая тишина.

Ужас.

Неужели это тот самый придурковатый Плаггенмейер, который день за днем подметал у Бута в цехах, складывал доски во дворе и бегал рабочим и мастерам за пивом и булочками? Тот самый Плаггенмейер, мать которого ведет сомнительный образ жизни, а отец собирает хлопок на плантациях Луизианы? Тот самый ниггер, умственное развитие которого остановилось на уровне двенадцатилетнего ребенка?

Быть того не может!

Может, большинство присутствующих так и думают, я не поверю ни за что!

Если я сделал правильные выводы из сведений, полученных от Корцелиуса, то благодаря знакомству с Коринной, и особенно с Гунхильд Плаггенмейер в последние месяцы словно вторично на свет родился. Червяк не позволил себя растоптать.

А Карпано тем временем успел прийти в себя.

— Что вы предлагаете?

— Ваше признание для меня пустые слова, — крикнул Плаггенмейер. — Мне нужны четкие, неопровержимые доказательства, что преступление совершили вы. Доказательства, которые потом признает суд.

— Да он просто молодчина, — прошептал мне Корцелиус.

— Таких доказательств не существует в природе, — ответил Карпано. — Поскольку я преступления не совершал, я мог бы лишь подделать, подтасовать факты.

— Тогда позаботьтесь, по крайней мере, о том, чтобы подтвердилась вина Блеквеля.

Неожиданный поворот. Собравшиеся начали перешептываться.

— Вот видите, — сказал офицер из ГСГ-9.— Мало-помалу он становится сговорчивее.

Мне, правда, не понравилось, что в его словах прозвучало предощущение победы, но правота в них была. Совершенно очевидно, что Плаггенмейер предпринимает сейчас попытку создать для себя промежуточную позицию — не переходить к обороне, но и не отступать. Свое возможное отступление он еще раз закамуфлировал, выкрикнув:

— Даю вам еще час времени — потом здесь загрохочет! — но силы и прежней убежденности в них уже не слышалось.

Все собравшиеся во дворе гимназии и на Старом кладбище поняли: «Дайте мне сохранить свое лицо, позвольте мне отступить на почетных, так сказать, условиях — и я не трону ваших детей!»

— Сейчас он уже не думает о Коринне, он думает о себе самом, — сказал Корцелиус. — Он не хочет погибнуть, он хочет жить. Даже если это обойдется ему в десять лет Фульзбюттеля — только б выжить. По сути дела, он уже капитулировал и борется лишь за сносные условия капитуляции.

Да, не исключено, дело обстоит именно таким образом. Артподготовка прекращена, заключено перемирие, предстоит окончание войны и подписание мирного договора. Счастливый конец как бы запрограммирован.

Впервые за это утро Брамме мог вздохнуть спокойно.

11 часов 15 минут— 11 часов 35 минут

Это письмо, посланное мне из следственной тюрьмы Брамме, я получил спустя две недели после драматических событий того дня. В нем говорилось о вещах, мне совершенно неизвестных, — они развивались параллельно с основными событиями и приобрели в высшей степени опасный характер. Поэтому в соответствующих местах я буду приводить отрывки из него,

«Многоуважаемый господин!

Сердечно благодарю вас за то, что вы перевели деньги моей жене, они ей очень нужны. Почему бы мне не помочь вам, чтобы у вас поскорее получился репортаж про Брамме и про этот ужас. Я, значит, напишу вам про времена, про которые вы спрашиваете, что тогда было. Вообще-то писанина у нас всегда была на жене, но здесь, в следственной тюрьме, я рад, что есть чего делать. С языком я не в ладах, но водителю автобуса он на что нужен? Я обычно езжу по маршруту 23, от вокзала до Уппкампа. У меня на это уходит 32 минуты, если попадаю на зеленый. Здесь я с 1951 года. А родом я из Фюрстенвальде, родился 24.3.30 года в семье речника Готтфрида Гёль-мица и его жены Берты, урожд. Ферх. С моей женой познакомился в Западном Берлине, когда она приехала туда на экскурсию со своим классом. В 1954 году она подарила мне нашу дочь Гун-хильд. Других детей мы себе не позволили. Школу я не кончал, потому что на моторном судне отца это не получалось. Мы все время мотались между Чехословакией и Гамбургом. Когда было время, я ходил в школу в Фюрстенвальде, у бабушки. В учении всегда приходилось туго. На моторном судне всегда находилось мне что делать. В городах мне приходилось бегать на берег за покупками. После войны наше моторное судно «Берта 111» пропало, мои родители со мной переселились в Брамме, там я тоже ходил в школу, потом выучился шофером. Так в Брамме я стал работать на автобусе. Это я хочу предпослать тому, чего я сделал. Гунхильд для меня свет в оконце, я хочу, чтобы ей когда-то жилось лучше, чем отцу. Поглядели бы БЫ, сколько всего Гунхильд прочла! Везде полно книг! Она хочет быть журналисткой и писать книги, как нам живется. Ей всегда хотелось съездить в Стокгольм и нам оттуда написать, потому что ее дед с бабушкой, то есть родители моей жены, они из Швеции. Для этого я и жил, законно! Еще она хотела в политику, а я бы всегда на выборах был рядышком. Я бы ей подмогнул, потому что язык у меня подвешен как надо. Теперь этому не бывать.

Но мне сказано писать, как все получилось.

Я про ужасное узнал в полдевятого у вокзала, когда я как раз разворачиваю, а один из моих коллег кричит мне: «Эй, Хельмут, там, в классе, один псих залетел, ну, где твоя дочка, и хочет их взорвать!» Я чуть не упал, диспетчеру нашему даже придержать меня пришлось. Я опрокинул подряд две рюмочки водки, и мы прямиком туда. Во время войны я был уже достаточно взрослый, разбирался что к чему, но это меня прямо под дых садануло, в мирные времена такое дело. Всего за пару месяцев до окончания гимназии. И моя Гунхильд там! «Боже мой! — говорю я инспектору. — Ей-то за что это?» А я столько лет пахал, как лошадь, и моя жена тоже. Вы себе это только представьте!!! Хуже всего, что все стоят и ничего не делают. Говорят, мы, значит, возьмем его измором. Этого недоделанного Плаггенмейера. А они ничего не предпринимают. Живут на наши налоги, как у Христа за пазухой, да, тут они мастаки, а как найдет коса на камень, они в кусты. Вы, господин, возьмите и напишите про это! Они же ни на что не годятся! Я сам человек маленький, меня про такое не обучали, и то мне, по крайней мере, что-то в голову пришло.

Но все по порядку, как говорится. Мы, родители, знаем этих полицейских, их, хоть что хочешь делай, не заставишь пошевелиться. Ну, я и начал сам думать. Блеквель теперь вроде умер, и Плаггенмейер интересуется больше доктором Карпано. Ему, конечно, больше всего хотелось, чтобы они оба отправились на тот свет. Согласитесь со мной, господин!..

И раз смерть его невесты раскрыть никто не может, он решил бить наверняка. А ко мне пришла идея. Моя жена всегда говорит, если бы образование получил бы, вот тогда бы… Вышел бы из меня бог знает кто! Наследственность-то есть, посмотри на Гунхильд. Но я, наверно, далеко загреб в сторону. Я ведь много читал из книг Гунхильд. Всегда что-нибудь да застрянет. Но это уже другая музыка.

Короче, я вдруг вспомнил про Хейко Фюльмиха, он у нас в клубе стрелков «Ганза Брамме-2» президент, откуда я его и знаю. Вы его, конечно, тоже знаете, потому что он работает по профессии в нашем городском театре. Он всегда играет богатых господ, которые в жизни чего представляют, — ну, врачи, предприниматели, адвокаты. Хейко так похож на доктора Карпано, что можно подумать, что они два брата. А что, подумал я, как рдеть Хейко доктором Карпано, на что еще театр и ихние бутафор с гримером. А под рубашку подложим пластиковый пакет с куриной кровью. Потом он пойдет на школьный двор, вроде он доктор Карпано. Это он сможет, он же кем работает! Я прямо рехнулся от моей идеи. Я так подумал: я подбегаю к Хейко, которого все господа из-за сходства принимают за доктора, ну а Плаггенмейер особенно. Я сразу кричу: «Раньше, чем умрет моя дочь, умрешь ты!» Как в кино, законно! У меня в руке театральный такой кинжал, безопасный, им я его и колю. А кровь как брызнет! Хейко упадет, притворится умирающим, и все подумают, что доктор Карпано умер, как и господин Блеквель. Я мечусь туда-сюда, ору, меня арестовывают. Не по-серьезному, конечно, Плаггенмейер свою месть получил и отпускает мою Гунхильд и остальных на все четыре. Вот я как надумал Гунхильд спасти. Вы понимаете!..

План, у меня, значит, был, надо дело брать в свои руки. Сбегал я в городской театр. Это рядышком, где Хейко как раз репетировал. Я сразу ему выложил, что у меня на сердце. Он сначала стал в позу, как господин Бут, и спрашивает, все ли, мол, у меня дома. «Притворись я мертвым, — говорит он, — а Плаггенмейер не поверит и подумает, а что такого случится плохого, если я мертвому всажу пулю в живот, так, для проверки. Выстрелит, я и впрямь умру». А я ему на это: «Ты, Хейко, просто не веришь, что смог бы похоже сыграть доктора Карпана, хотя, если посмотреть, вы как близнецы». Хейко, конечно, на дыбы. Я еще добавляю: «Я тебе, Хейко, денег за это дать не смогу, но подумай, какая это для тебя реклама. Все увидят тебя по телевизору, твой снимок будет завтра в любой газете. Это для тебя как трамплин». Тогда Хейко согласился исполнить мой план. Мы пошли в конец театра, где у них хранят костюмы, мундиры, ну и белый халат тоже нашелся».

11 часов 35 минут— 11 часов 58 минут

Бут с Карпано удалились в квартиру завхоза школы— корявую, небрежно сколоченную пристройку к спортзалу гимназии, находящуюся на достаточном расстоянии от возможного места взрыва.

Они были там наедине, поэтому их разговор я восстанавливаю с помощью более или менее конкретных и правдоподобных показаний. Несмотря на все мое вполне понятное желание оставаться беспристрастным, мне это не удалось, поскольку я не в силах скрыть мою подспудную симпатию к Буту и скрытую неприязнь к Карпано. Так вот…

В то время как Бут, внешне совершенно расслабившись, полулежал в удобном кресле перед телевизором и по своему обыкновению покровительственно улыбался, Карпано, испытывавший душевную тревогу, метался туда-сюда по комнате завхоза, поправлял на стенах картины с видами альпийских лугов и вершин, вертел кнопки телевизора, листал рекламные проспекты и каталоги, валявшиеся повсюду.

— Что ты бегаешь, как лев в клетке? — раздраженно спросил Бут.

— Извини — у меня не такие крепкие нервы, как у тебя, — в том же тоне ответил Карпано. — Но в конце концов не слишком-то приятно, когда на тебя сваливают вину за возможную смерть двадцати двух школьников.

— Пора бы тебе получше разбираться в людях, Ральф. Они всегда ищут человека, на которого можно переложить ответственность за важное решение, лишь бы самим оказаться в стороне. Боже мой, вспомни, в чем только нй обвиняли меня. Всего-то и нужно, что обзавестись непробиваемой кожей и заткнуть уши.

— Тебя, возможно, такая позиция устраивает, — сказал Карпано и вновь принялся ходить по комнате. — Ты предприниматель. Известная бесцеремонность и грубость тебе, как говорится, положены по закону, они тебе даже к лицу, и как бы ни ругали на всех углах — от тебя зависит, кто получит рабочее место, значит, ты и правишь бал. Но я, врач? Сама профессия требует от меня строгого соблюдения всех категорий этики. Нет, ты, пожалуйста, не упрощай…

Бут резко вскочил с кресла — оно даже подскочило.

— Послушай, Ральф, я веду здесь свои дела вот уже тридцать лет — не с такими ситуациями приходилось сталкиваться.

— Если Плаггенмейер пойдет до конца, я окажусь убийцей двадцати двух детей! Я! И тогда нечего и мечтать о руководстве курортным центром. А без моего имени на твоих рекламных проспектах можешь хоть сию минуту объявлять о своем банкротстве…

— Нам банкротства бояться нечего. Да, я совсем забыл, взгляни-ка на проспекты, мне сегодня утром прислали их из типографии. Нет-нет, не тревожься — от Гамбурга, Бремена, Вильгельмсхавена и Эйдена до Брамме рукой подать. «Бад-Браммермоор» станет для нас золотым дном.

— Никогда, если над главврачом будет тяготеть обвинение в столь злостном преступлении, — резко проговорил Карпано.

— Боже ты мой, неужели я не понимаю! Но пока что ничего, в конце концов, не случилось.

— Случиться может в любую минуту. Какая нелепость, что у нас до сих пор нет признания Блеквеля. Тогда нам не о чем было бы горевать. Известно уже, найдено ли его последнее письмо?

— Неизвестно даже, был ли это несчастный случай или самоубийство, — ответил Бут. — Я звонил в Браке, но никто не снимал трубку. Что ж, понять можно.

— Попробуй еще раз.

— У тебя есть код Браке?

— Нет…

Карпано достал телефонный справочник из-под овального столика.

Сейчас и Бут выглядел уже несколько встревоженным. Не потому, что ему передалась нервозность Карпано, сколько потому, что начал переживать за родителей, собравшихся во дворе гимназии. Пока бразды правления в руках Кишника, опасаться не приходится, но если они перейдут к отцу Гунхильд… он способен с помощью своих демагогических призывов повести их на штурм гимназии.

— Давай же скорее код Браке! — крикнул Бут.

Пока ничто еще не потеряно. Но на карту поставлена несметная сумма. И для него тоже. Если Плаггенмейер взорвет свою бомбу и его подопечный Карпано предстанет перед всеми как моральный виновник катастрофы, его собственный, Бута, трон сильно зашатается. Пусть Ланкенау оказался достаточно предусмотрителен и не стал наносить смертельного удара, но есть еще молодые, которые потихоньку задвигают Ланкенау на запасные пути: Корцелиус, эта Гунхильд и, не исключено, этот журналист с левым душком из Западного Берлина, который что-то здесь разнюхивает.

Значит: общая тревога!

— 04401! — сказал Карпано.

— Спасибо. — Бут нашел в записной книжке номер Блеквеля и начал набирать.

— Ну?..

— Занято.

Пока Бут терпеливо пытался дозвониться до Браке, Карпано взял в руки проспекты будущего курортного центра «Бад-Браммермоор».

«Курортная гостиница. Научно-исследовательский центр. Специализированная клиника. Научный руководитель: приват-доцент, доктор медицины Р. Карпано. Курортный центр «Бад-Браммермоор» находится в благоприятнейшей климатической зоне необозримых лугов, торфяников и лесов… Гостиничные номера удобны и со вкусом обставлены…

Доброй славой пользуется кухня ресторана… имеются столы диетического питания…»

Наконец Буту ответили.

— Добрый день, госпожа Блеквель, — говорит Бут из Брамме. — Разрешите прежде всего высказать вам мое глубокое соболезнование. Это ужасно, мы все тут совершенно потрясены. Прошу меня извинить за то, что я вас беспокою, когда вы в таком горе. Я бы этого себе не позволил, не будь дело таким срочным. Вы уже знаете, что тут происходит, или?..

— Да, только что тут была полиция…

— И вы нашли наконец признание?

— Моему мужу не в чем было сознаваться. Он эту девушку не убивал. Как вы можете?.. — Бут отнял трубку от уха и поднял глаза к потолку.

— Алло, господин Бут?

— Послушайте, госпожа Блеквель, ваш муж мертв, очень жаль, но сейчас надо думать о том, как предотвратить смерть многих молодых людей.

— Это был несчастный случай, взорвался мотор!

— Я вас вполне Понимаю, госпожа Блеквель. Но один безумец угрожает жизни целого класса школьников.

— Но при чем тут я?

— Вы могли бы помочь. Получи мы, скажем, признание вашего мужа, Плаггенмейер ушел бы из школы и до катастрофы дело бы не дошло.

— Мой муж не сбивал эту девушку!

— Нет, конечно, нет. Но мы придерживались бы этой версии, пока полиция не арестует Плаггенмейера.

— А о муже после будут все-таки говорить гадости, разве не так?

— Дорогая госпожа Блеквель, я гарантирую вам, что все будет урегулировано наилучшим образом и вы будете вполне удовлетворены. Как только Плаггенмейер будет арестован, мы публично объявим, что в действительности не было никакого признания.

Госпожа Блеквель заплакала и начала говорить бессвязно.

— Мой муж не… я не допущу… — послышался щелчок в трубке.

— Повесила, — сказал Бут. — Что ж, хорошо, тогда мне придется действовать жестче.

Постучав по вилке телефона, он резко набирает другой номер. В моем иллюстрированном еженедельнике написали бы «с яростной решимостью, с дикой воинственностью» или что-то подобное.

— А теперь что? — спросил Карпано.

— Совсем рядом с мастерской Блеквеля я недавно открыл супермаркет. Если директор филиала через десять минут не окажется в квартире Блеквеля и не заставит эту козу немедленно мне позвонить, он у меня вылетит с работы.

Буту повезло. Директор филиала оказался на месте и заверил шефа, что сделает все возможное и еще больше.

— Жену Блеквеля я совершенно не знаю, — сказал Карпано.

— И ничего не потерял, — заметил Бут, вновь набирая номер телефона. — Наивная простушка, настоящая деревенщина. Алло! Алло, да, прошу господина Кентье!

— Кентье?.. Это кто такой?

— Учитель из Эльзфлета.

— Эльзфлета?

— Это маленький поселок в десяти километрах к югу от Браке. Кроме всего прочего Кентье, как мне известно, составляет психологические тесты пригодности для поступающих к нам сотрудников. Это ему приносит весьма приличный доход. Он отличный графолог. Но самое интересное, что он не только узнает по почерку характер человека, но и умеет подделывать почерки. Просто фантастика!

Тем временем Кентье подошел к телефону, и Бут коротко обрисовал ему ситуацию.

— Сами понимаете, Кентье, речь идет о жизни людей. Школьники лишь тогда получат шанс выжить, если Плаггенмейер получит из рук в руки признание Блеквеля. А поскольку он, очевидно, не оставил такого признания, его нужно изготовить, и сделаете это вы! Лучше всего будет, если вы сейчас же сядете в машину и поедете в Браке. Это дело пятнадцати минут. Госпожа Блеквель вам даст что-нибудь, написанное рукой ее мужа. А насчет несчастного случая вы в курсе, насчет дела Коринны Фогес?

— Да, конечно…

— Блеквель якобы признался в содеянном, и скажем, что по этой причине решил покончить с собой. Когда этот листок будет у вас готов, госпожа Блеквель совершенно случайно найдет его и передаст полиции. Ясно?

— Да, но…

— Я все покрою, ни о чем не заботьтесь! За свои труды вы получаете тысячу марок. Ровно как и благодарность города за спасение более двадцати человеческих жизней. Итак, поезжайте в Браке!

— Немедленно, господин Бут.

Карпано глядел на Бута с нескрываемым изумлением.

— А госпожа Блеквель? Она никогда не согласится участвовать в этой игре.

— Положись на меня.

— Кстати, ты никому не сказал, где в данный момент находишься, что тебе надо звонить в школу и…

— Прямо ум за разум заходит! — сказал Бут, стукнув себя ладонью по лбу. Он тут же позвонил в контору своей фирмы и спросил, не звонили ли ему директор филиала из Браке или некая госпожа Блеквель.

— Нет, никаких звонков не было, — ответила секретарша.

— Пусть позвонят сюда, вы меня поняли? — Он велел ей записать телефон завхоза школы. — И никаких частных телефонных разговоров, ясно? Аппарат не занимать! — приказал он и бросил трубку.

Ждали молча.

А тем временем графолог мчался в Браке…

А тем временем молодой, не искушенный в разного рода хитросплетениях судьбы директор супермаркета пытался уговорить упрямую Эльфриду Блеквель.

Наконец черный телефон зазвонил. Бут так и схватил трубку — на проводе действительно была вдова Блеквеля.

— Послушайте, фрау Блеквель, — сказал Бут. — У меня сейчас нет времени для реверансов. Через десять минут у вас появится некий господин Кентье из Эльзфлета, графолог, который вместе с вами составит текст и напишет признание вашего мужа.

— Нам не в чем признаваться.

— Вы впустите его, дадите ему несколько писем или деловых бумаг вашего мужа…

— И не подумаю!

— Подумаете, и очень даже хорошо подумаете! — В голосе Бута прозвучали ледяные нотки. — Если вы только не предпочитаете, чтобы я на площадке рядом с супермаркетом соорудил сверхсовременную ремонтную мастерскую, где торгуют также и подержанными машинами, причем по ценам на тридцать процентов ниже ваших. Кроме того, я могу посоветовать банкирам Браке не представлять вам никаких новых кредитов. Не исключено, налоговые инспектора тоже проявят к вам повышенный интерес, стоит мне им только намекнуть. — Бут ненадолго умолк. — Зато если вы согласитесь на маленькую хитрость с поддельным признанием — причем вы лично ничем не рискуете, я сделаю все, чтобы помочь вам по-настоящему встать на ноги, несмотря на вашу огромную потерю.

Эльфрида Блеквель промолчала.

— Выбор за вами, — сказал Бут. — Либо Плаггенмейер погибнет и потащит за собой весь 13-й «А», либо…

— Это. шантаж!

— Называйте мои действия, как вам заблагорассудится, но выполните ваш долг!

Бут положил трубку в полной уверенности, что Эльфрида сделает все, как надо. Карпано смотрел на него в немом обожании. Что Бут деловой человек, во всем ищущий свою выгоду, знали все. И даже не ставили ему этого в вину: таковы уж они, сегодняшние предприниматели, а какими прикажете им быть? Но сейчас он, Карпано, стал свидетелем того, как Бут, вынуждаемый ходом событий, нашел кратчайший путь к успеху и воспользовался им, отбросив все излишние при таких обстоятельствах мысли о дозволенности или аморальности своих действий. Именно это делало Бута человеком во всех отношениях более опасным, чем доктор Ентчурек, например.

Если Карпано и намеревался высказать Буту некоторые сомнения в целесообразности его методов устрашения, сделать это он не успел, ибо неожиданно для них и поначалу не замеченный ими на пороге комнаты появился комиссар Кемена. Он прокашлялся, давая знать о своем присутствии, и Бут махнул рукой:

— Заходи, Карл, хорошо, что ты здесь.

Он объяснил Кемене, что примерно через полчаса признание Блеквеля будет у них в руках.

— Я объяснил его жене, почему она обязана подыграть нам. На первых порах все сохраняется в абсолютной тайне. Ты позаботься о том, чтобы письмо немедленно доставили полицейским вертолетом. И не забудьте прихватить несколько его писем, чтобы Плаггенмейер мог сравнить почерк.

— Понятно, — сказал Кемена. Помассировав ладонями живот, он обратился к Карпано, словно взывая о помощи: —Да, конечно…

Но Карпано не понял его — мысленно он был далеко отсюда.

— В чем дело? — спросил Бут.

— Боюсь, ничего не выйдет, — проговорил Кемена.

— Как так?

— Об истории со взрывом в мастерской Блеквеля ему известно, — объяснил Кемена. — И что Блеквель погиб, тоже.

— Ну и что? — нетерпеливо спросил Бут.

— Пока вы здесь сидели, он, видно, обо всем этом думал, — продолжал Кемена. — Он нам не доверяет, считает, что мы на любые уловки пойдем, лишь бы его заманить в ловушку. Пару минут назад он потребовал меня для разговора. Знаете, чего он теперь хочет?

— Не нагнетай! — оборвал его Бут.

— Хочет, чтобы мы предъявили ему труп Блеквеля, представляешь себе?

— Пусть увидит. Я и на это добьюсь согласия вдовы и властей.

— Да, но толку мало.

— Почему?

Несколько секунд Кемена колебался.

— А потому, что ни один человек не признает, что эти ошметки, оставшиеся после взрыва, были когда-то Блеквелем…

Он подошел к стулу и тяжело опустился на него.

Такого развития событий не мог предвидеть никто. Если в своем недоверии к властям Плаггенмейер зашел так далеко, что усомнится в подлинности останков Блеквеля, — как он отреагирует на признание?

Почует подлог?

Впервые сам Гюнтер Бут не смог сразу предложить запасной вариант, он только проговорил ожесточенно:

— Подождем — увидим.

11 часов 58 минут— 12 часов 16 минут

Всякий раз, давая перед главами ориентиры во времени, мне кажется, что я ошибся на час-другой. Пробегу глазами мои заметки и говорю себе: нет, никак не может быть, чтобы это случилось уже в двенадцать! Ты, наверное, ошибся. Но все точно, записи делались по часам и тут же отмечались галочкой. Привыкнув к будничному, монотонному течению жизни, мы, очевидно, теряем чувство времени, когда вдруг сталкиваемся с чем-то неожиданным. Страх и испуг превращают время в понятие относительное. Если для свидетелей всего этого кошмара, собравшихся во дворе гимназии, четыре часа уплотнились до одного, то для сидевших в классе они же растянулись до многих-многих лет. Когда человек знает, что ему вскорости суждено умереть, он за считанные минуты заново переживает всю прожитую жизнь, пусть в картинах, молниеносно сменяющих одна другую, видит себя в роли, которую он намеревался сыграть — в мечтах, в воображении — через пять лет, через десять и больше. Гунхильд Гёльмиц — журналистка, публицистка, политик, мать, борец, отстаивающий в Федеративной Республике традиции и идеи гуманизма и социализма. Иммо Кишник, адвокат, владелец виллы на Браммерберге, председатель спортклуба ТВФ «Брамме», отец центрального нападающего сборной страны по футболу. И так далее, и так далее. Аннемария Герхард, Ирена, Хорн, Фридмар, Антье, всего двадцать два имени, двадцать два человека.

И в каждом отдельном случае поразительная спрессованность чувств и переживаний, в каждом из них — неповторимость личности, каждый раз обостренное ощущение того, что, если умру я, весь мир перестанет существовать. Все существует, пока есть я.

И вдобавок ко всему Герберт Плаггенмейер. Он напоминает ракету с атомным зарядом, которая стала неуправляемой. Дитя человеческое, вышедшее из-под человеческого контроля. Никто и ничто не в состоянии рассчитать траекторию, по которой он полетит в ближайшие часы…

Итак, в Брамме самый полдень, high noon, как говорят американцы.

Я увидел возвращавшихся из квартиры завхоза Бута и Кемену. Доктор Карпано, как выяснилось позднее, вернулся в больницу.

Тем временем в классе произошло одно событие. Не из разряда сенсационных, но призванное смягчить нервную обстановку. С согласия Плаггенмейера, внимательно и недоверчиво следившего за происходящим, санитары машин «скорой помощи», благоразумно соблюдая осторожность, передали через окно подносы с бутербродами, пакеты с молоком, воду и пепси-колу. И еще успокоительные таблетки.

Плаггенмейер сделал всего несколько глотков из бутылки с водой. Предварительно он убедился, что крышечки на бутылках сидят крепко и, значит, никто не подливал в воду снотворного — страх перед возможной провокацией не оставлял его. От еды он вообще отказался. Все это было ему не по душе. Шансы заложников продержаться до победного конца возрастали, и настолько же уменьшались его собственные шансы заставить своих противников выбросить белый флаг. С другой стороны, еда и питье отвлекали от непродуманных действий тех, кто, подобно Хакбарту, замыслил бунт на корабле. О том, что Ханс Хеннинг остался в живых, ему сообщили с улицы.

Плаггенмейера лихорадило. Температура? Или всего лишь страх, что трое-четверо из парней возьмут и бросятся на него? Перешептываются они постоянно, вдруг о чем условились? А что ему с одним пистолетом делать, если нападет целая куча? Если они с ним справятся, они его линчуют, разорвут на части, выколют глаза, да мало ли… Полиция, как всегда, опоздает…

Он задрожал.

Оставалась только взрывчатка. Покрепче сжал в руке панельку взрывателя.

Такой в общих чертах была обстановка в 13-м «А», когда Бут возобновил переговоры с Плаггенмейером. Начал он с того момента, до которого дошел Кемена.

— Послушайте, господин Плаггенмейер, — крикнул он, отказавшись от мегафона. — Полиция в Браке нашла у Блеквелей письменное признание. Кроме того— слушайте меня внимательно! — его вдова признала, что алиби ее мужа было сфальсифицировано: в интересующее нас время его дома не было, все свидетели солгали.

— Они и сейчас лгут! — крикнул в ответ Плаггенмейер. — Блеквель вовсе не мертв! Вы просто покрываете убийцу!

— Вот первые готовые снимки разрушенной взрывом мастерской и трупа Блеквеля! — прокричал офицер из ГСГ-9, и Кемена поднял их высоко, как судья по фигурному катанию свои таблички.

— Их можно было подделать в любой фотостудии, — не поверил Плаггенмейер.

— Они настоящие, никто их не подделывал! — крикнул Кемена.

Затем вновь начался диалог между Бутом и Плаггенмейером.

Бут. Клянусь вам, фотоснимков никто не подделывал.

Плаггенмейер. Вы тогда тоже клялись, что видели меня рядом с вашим пакгаузом — незадолго до того, как он загорелся.

Бут. И это соответствовало действительности — разве не так? Я и сейчас говорю вам правду.

Плаггенмейер. Я верю только тому, что вижу собственными глазами.

Бут. Если хотите, мы доставим вас на вертолете в Брамме…

Плаггенмейер. Ишь какие хитрые. Если Блеквель мертв, привезите сюда его труп.

Бут. Собрать останки Блеквеля чрезвычайно сложно. Кроме того, это противоречит общепринятым обычаям и нравственности. Параграфы сто шестьдесят восьмой… и триста шестьдесят седьмой уголовного законодательства. Без согласия фрау Блеквель и разрешения местных властей у нас ничего не выйдет. Фрау Блеквель упирается, а чтобы власти согласились, сами знаете, сколько времени пройдет. Снова повторю: узнать его все равно никто не сможет.

Плаггенмейер. А как вы думаете, на кого будем похожи все мы, если я…

Но логика Бута все же произвела на него впечатление. Если труп Блеквеля действительно в таком ужасном состоянии…

Его внутренне передернуло. А что, если Бут говорит правду? Кемена тоже это говорил, и незнакомый офицер, который стоит с ними рядом, подтверждает. Надо бы как-то разузнать, действительно ли в мастерской Блеквеля произошел взрыв и действительно ли кто-то при этом погиб. Сколько бы он ни подозревал стоящих во дворе в том, что они способны пойти на обман, пуститься на любую авантюру, лишь бы выманить его отсюда, — они не зайдут так далеко, чтобы хладнокровно убить человека, лишь бы он, Плаггенмейер, им поверил.

Значит, нужно найти надежного человека, который слетает в Браке и подтвердит, что все было так, как они утверждают… Его взгляд упал на Гунхильд Гёльмиц. Бледнее обычного, она сидела за своим столом.

— Эй, слушайте, — крикнул он в окно, — пусть Гунхильд Гёльмиц слетает в Браке, пусть подтвердит ваши слова. Она меня не обманет.

Гунхильд уставилась на него. Снова попытка с его стороны вывести ее из опасной зоны? Как ей быть? Если она побывает в Браке и убедит Герберта, что Блеквель действительно мертв и оставил письмо с признанием, это может заставить его сдаться. Но если она покинет класс, она, возможно, подпишет тем самым смертный приговор остальным, потому что ее присутствие явно мешало Плаггенмейеру привести свои угрозы в исполнение.

— Нет, — сказала она в конце концов. — Не могу. — Нахмурившись, она отвернулась, не желая глядеть Плаггенмейеру в глаза.

Но тот, судя по всему, не желал так быстро расставаться со спасительной идеей-соломинкой, огляделся вокруг: двадцать две дергающиеся перед ним маски— опять закружилась голова. Нет, с этими каши не сваришь. Подошел к окну, оценивающе оглядел собравшихся.

Его взгляд остановился на Корцелиусе. Хороший знакомый Гунхильд. Она говорила, что он в порядке. Написал две статьи о нем в «Браммер тагеблатт», хотел помочь. Идеалист, человек, который верит в то, что говорит, которого не купишь.

— Господин Корцелиус! — крикнул Плаггенмейер минуту-две спустя хриплым голосом.

— Да, Берт!

— Гунхильд не хочет. Вы согласитесь? Вам я доверяю.

— Хотите, чтобы я отправился в Браке? О’кэй! — Корцелиус ни секунды не колебался. Вот шанс для него и как для человека, и как для репортера. — Я потороплюсь.

Не прошло и пяти минут, как он уже сидел в вертолете на площади перед церковью Св. Матфея.

А ко мне подошел Ланкенау.

— Будущий гражданин Брамме? — спросил он. — Добро пожаловать!

— Пока я еще ничего не решил.

— Хорошенькое, наверное, впечатление сложилось у вас о нашем городе.

— Такое возможно везде, при чем тут Брамме?

— Если здесь что-нибудь стрясется, СДПГ не видать победы на выборах до двухтысячного года. ХДС всю вину свалит на нас. И тогда я войду в историю Брамме как бургомистр от СДПГ, который просидел в своем кресле дольше других, зато и ушел с таким треском, что моим друзьям по партии пришлось забыть об этом месте на целую четверть века.

Хотел я ему сказать пару язвительных слов, но вовремя спохватился. Это было бы несправедливо. Люди типа Ланкенау — это цемент, скрепляющий наше общество. Без Гюнтера Грасса[32] в политической жизни обойтись как-то можно, а без сотен таких бургомистров, как Ланкенау, вряд ли.

Но с запахом изо рта ему необходимо что-то делать. Печень, наверное, пошаливает. А ведь пока он выбьется в депутаты бундестага, ему при нынешнем положении вещей придется выпить еще бочек двадцать пива.

Чтобы отвлечься от мыслей о политике, я поинтересовался:

— Куда запропастилась мать Плаггенмейера? Ей давно пора быть здесь!

— Скоро прибудет, наверное, — он пожал плечами.

— А сколько времени Плаггенмейер провел в доме матери? — спросил я.

— Насколько мне известно, до пятьдесят пятого, ему тогда было лет пять. Если память меня не обманывает, его отец в пятьдесят втором вернулся в Америку. Поначалу он собирался жениться на Лиззи, а потом поджал хвост. И она осталась на бобах. Начала работать в фирме Бута, на складе. Но вы наших мужчин знаете: «Раз ты с негром путалась, чего ты меня отпихиваешь — я для тебя что, хуже этих пожирателей бананов?» Ну, с этого все и началось. Сперва она уступала, потому что была одна, без всякой зашиты, а впоследствии стала брать деньги. В конце концов ведомство по делам несовершеннолетних лишило ее прав материнства. Ребенок был заброшен, она его поколачивала… После этого она перебралась в Гамбург.

— Часто она виделась с сыном?

— Представления не имею, но…

Договорить он не успел, потому что в это мгновение до нас донесся громогласный призыв доктора Ентчурека.

— Прошу всеобщего внимания! — Он поднял протез, изобразив изуродованной рукой нечто вроде фашистского приветствия. — Как классный руководитель 13-го «А», я несу ответственность перед моими учениками и ученицами. Будучи инвалидом войны первой группы, я сегодня утром уже приносил себя в жертву ради моих выпускников — в отличие от других, которые только болтать горазды. После беседы с родителями я от имени всех граждан этого города требую, чтобы четыре присутствующих здесь господина приступили к активным действиям во имя спасения наших горячо любимых детей. С тем чтобы вырвать их из рук этого недочеловека. Для достижения этой цели есть одно средство — обменять заложников!

Послышались крики «браво!», кто-то захлопал в ладоши, послышалось что-то вроде всеобщего вздоха облегчения.

Ентчурек поднял здоровую руку.

— Я спрашиваю нашего уважаемого господина бургомистра Ганса Ланкенау, готов ли он стать заложником взамен пяти школьников?

Ланкенау сглотнул слюну.

— Разумеется! — выдавил он наконец из себя.

— Я спрашиваю ведущего промышленника этого города, господина Гюнтера Бута, готов ли он стать заложником взамен пяти школьников?

Бут заставил себя улыбнуться.

— Да.

— Далее. Я спрашиваю господина оберштудиен-рата доктора Блуменрёдера, дочь которого ждет освобождения в классе, готов ли он…

— Да!

— И наконец, я спрашиваю старшего викария Карла Отто Фостеена из церкви Святого Матфея, готов ли он стать заложником вместо всех остальных?..

— Да, конечно.

Ентчурек схватил мегафон и взобрался на подножку одного из полицейских грузовиков.

— Плаггенмейер, вы, конечно, слышали, что тут у нас произошло: господа Бут, Блуменрёдер, Ланкенау и Фостеен согласились стать заложниками взамен двадцати двух школьников, находящихся в вашей власти, Вы ничего не теряете в условиях переговоров, наоборот, вы обеспечите себе симпатии граждан Брамме, что впоследствии будет очень важно для вас! Даю вам три минуты на размышление.

Плаггенмейер ничего не ответил; промолчал он и тогда, когда Ентчурек полторы минуты спустя снова схватил мегафон и потребовал его немедленного согласия.

То, что предложил Ентчурек, было не чем иным, как хитро завуалированным шантажом. Положим, доктор Блуменрёдер мог добровольно пойти на это ради своей дочери. Но остальные трое были просто-напросто вынуждены пойти на этот шаг, чтобы не потерять лицо на веки вечные.

Что они пережили и перечувствовали за отведенные Плаггенмейеру три минуты, узнать не удастся никогда. Могу лишь предполагать, что все они, не исключая Бута, были перепуганы насмерть, втайне проклинали Ентчурека и все свои надежды связывали с одним: что Плаггенмейер скажет «нет!». И в то же самое время они скорее всего досадовали на то, что предложение об обмене заложников исходит не от них. Тогда они, проявив себя настоящими мужчинами, способствовали бы росту престижа своих партий или церкви. А так они герои «вынужденные».

Ентчурек дал Плаггенмейеру три минуты на размышления. Насколько я в этом парне разобрался, он примет решение гораздо раньше. Может быть, он тянет с ответом только для того, чтобы подольше помучить четырех почтенных граждан нелюбимого им родного города.

Вся эта история была для него, по-моему, довольно простой арифметической задачей: четыре весьма благополучных человека, каждому по пятьдесят с небольшим, у каждого из них врагов больше, чем волос на голове, за спиной каждого — люди, которые спят и видят, как для них освобождаются вожделенные кресла, что эти четверо по сравнению с двадцатью двумя юношами и девушками, вся жизнь которых впереди и которые так нуждаются в защите.

Для достижения своей цели Плаггенмейеру куда важнее оставить все как есть. И кроме того, с классом уже установились ровные отношения, а как поведут себя здесь четверо мужчин, неизвестно…

— Время истекло! — крикнул Ентчурек.

— Обмен не состоится! — крикнул в ответ Плаггенмейер. — Все остается как было.

Разочарование родителей и собравшейся перед гимназией толпы человек в двести вылилось в дикие, необузданные крики.

— Грязная свинья!

— Да убейте же наконец это животное!

— Что у нас за правительство, если оно такое терпит! Пусть Штраус возьмет власть, он знает, что делать!

— Если Плаггенмейер выйдет оттуда и попадется мне в руки, я его…

Больше я ничего не услышал, потому что над нашими головами загрохотал вертолет, который и заглушил орущую толпу.

Я испугался. Корцелиус? Так скоро? И безрезультатно?

Бут пришел в себя первым.

— Это мать Плаггенмейера?

И действительно, — когда серый вертолет приземлился на площадке, освобожденной для него перед спортзалом гимназии, из него вышла женщина лет  сорока с небольшим. Именно такой я себе ее и представлял: стройная брюнетка с волосами до плеч, в оранжевом брючном костюме, с лиловым платком на шее и в лилового же цвета туфлях. Ухоженная, можно даже сказать, представительная. На отсутствие постоянных поклонников с туго набитыми кошельками ей жаловаться явно не приходилось.

Ланкенау поприветствовал ее как почетного гостя и проводил по быстро образовавшемуся проходу к брустверу из мешков с песком прямо напротив окон 13-го «А».

Лиззи Плаггенмейер.

Духи, пожалуй, резковатые. И сохранилась она все же не так хорошо, как мне показалось на расстоянии.

Так называемая легкая жизнь оставила на лице Лиззи Плаггенмейер следы, которые макияжем не скроешь.

— Вы знаете, в чем дело? — спросил Ланкенау.

— Да…

В глазах у нее были желтоватые точечки, как у львицы. И таким же неподвижным взглядом львицы она смотрела в сторону класса, где был ее сын.

— Может быть, вам удастся уговорить Берти сдаться, — сказал Кемена. — Вы наша последняя надежда, фрау Плаггенмейер.

— Если вам это удастся, город незамедлительно переведет на ваш счет значительную сумму, — поддержал его Ланкенау.

— Вы можете спасти жизни двадцати двух молодых людей и жизнь вашего сына, — сказал офицер из группы Геншера.

— Давай, Лиззи, покажи, на что ты способна, — сказал Бут и подмигнул ей. — А после мы с тобой посидим вдвоем, поговорим о том о сем. У меня есть для тебя недурное дельце…

Она оставалась неподвижной, чем-то отдаленно напоминая древнеегипетскую статую.

Плаггенмейер узнал мать. Пожал плечами и скорчил гримасу, которая неизвестно что означала.

Мы как бы находились не в Брамме, не на зеленом кладбище и во дворе гимназии, мы оказались на совершенно пустой, безжизненной планете. Каждый в своем скафандре. Но всякая связь между нами прервана.

Будет ли сказано спасительное слово?

Известно оно ей?

Нет. Она по-прежнему молчит.

И неожиданно бросается вперед. Никто из полицейских не успел ее задержать — она бежала к своему сыну, к ближайшему из открытых окон, и кричала:

— Берти, нажми на кнопку! Берти, взорви все к чертям собачьим!

12 часов 16 минут— 12 часов 36 минут

Продолжение письма Гельмута Гёльмица из следственной тюрьмы Брамме:

«Тут Хейко сказал, что ему надо переодеться, и я еще раз сбегал во двор гимназии. Это я так в последний раз там был, хватит с меня! Я чуть не обалдел! Слышу, как Плаггенмейер сказал, чтобы Гунхильд, мол, ехала к Блеквелям, и чуть не заплясал от радости — это ее спасло бы. А Гунхильд чего? Берет и отказывается: не поеду я, мол, в Браке, и все тут! Она всегда была чересчур честной, моя девочка, и от этого одни несчастья.

Этот самый Плаггенмейер уже второй раз дарит ей жизнь, а она ни в какую. Все люди говорят, пока эта Гунхильд там сидит, он ничего не сделает, не решится. А мне что от их болтовни проку? Мой отец всегда повторял — во время войны — лучше быть живым трусом, чем мертвым героем! Вы понимаете? Я и подумал: лучше живая дочь, чем мертвая героиня, которой поклоняется весь Брамме.

Меня теперь засудят! Ну и пусть! Моя дочь мне дороже, чем моя собственная жизнь. И я не мог не попытаться спасти ее. Я сожалею, что так все вышло, но если б все повторилось, я б так же сделал.

Представьте себе мое положение. Там вверху летит вертолет, и в нем вместо Гунхильд в Браке летит Корцелиус, а Гунхильд все сидит себе и сидит на бочке с порохом, которая тоже в любую секунду может полететь… только не в Браке, а куда подальше. С женой у меня не все ладится, но в Гунхильд для меня свет клином сошелся— а тут смерть глядит ей в глаза! Не мог я больше стоять и ждать сложа руки!

Я еще ждал, пока Хейко Фюльмих, переодетый, в белом халате, как доктор Карпано, придет сюда и принесет мне театральный кинжал, а потом мы разыграем все, как договорились. Жду и жду. И не могу выдержать.

Бегу, значит, обратно в театр, к Хейко Фюльмиху, хватаю его за грудки. «Что случилось, Хейко? — ору я как бешеный. — Почему ты еще не в белом халате?»

Но Хейко, эта жалкая тварь, — извините меня! — вдруг чего-то испугался.

«Если Плаггенмейер наш трюк раскусит, — говорит он, — он убьет меня со злости либо взорвет свою бомбу».

«Трусливая сволочь!» — кричал я, мотая его туда-сюда, как мешок с соломой.

Только пусть он не врет теперь, что это я выбил ему два зуба из челюсти, то есть изо рта — два настоящих зуба! — пусть не врет, не было этого!

Что я с ним ни делаю, он участвовать в моем плане не хочет. Он еще сказал, что боится, что господам Буту и Кемене наша затея придется не по вкусу, а раз так, нечего и начинать.

Ерунда все это!

Но вы спросите Хейко, как все было, господин… обязательно спросите его. Он мои слова подтвердит, кроме насчет зубов. А так все сойдется. Но нечего мне приписывать какие-то зубы. Этот чертов пьяница обязательно потерял их в «Театральном кафе» или как там эта вшивая забегаловка называется.

И вот я стою на улице перед театром как самый несчастный человек в мире.

Не смейтесь над тем, как я выражаюсь, только я и злейшему врагу не пожелаю, чтобы он хоть раз в жизни пережил такие паршивые секунды. Да, я даже заревел с горя. И стесняться слез этих не подумаю. Можете спокойно напечатать все как есть. Кто надо мной вздумает посмеяться, того бог накажет еще хуже, чем меня! Насмешников он всегда карает!

Стою я, значит, совсем один. Что мне делать? Обратно вернуться в школьный двор, смотреть, как этот псих доводит мою дочь? Нет! А что? На людей я влиять не умею, уговаривать то есть, и власти у меня никакой, не то что у господина Бута.

И тут я поднял глаза и увидел водонапорную башню, она стоит как раз за театром. Вспомнились мне слова отца: сам себе поможешь, господь тебе поможет! Эта старая башня, ну, водонапорная, вы ее, наверное, видели, ее доктор Эн-но Рейнердс перестроил себе под квартиру. Она в самом конце Кирхгассе, прямо напротив Старого кладбища. А доктор Энно Рейнердс, которого вызвали к гимназии, чтобы помочь, если что, он не только практикующий врач, но и лучший стрелок из мелкокалиберной винтовки в сборной Брамме.

И я придумал!

Раз доктор Рейнердс стоит во дворе у машин «скорой помощи», значит, в квартире у него никого нет, потому что его жену и сына я видел за мешками с песком. У доктора Рейнердса оружия полно. И еще я хочу добавить, что из окон Старой башни есть полный обзор двора гимназии и окон 13-го «А». Как-никак я два года назад, будучи на все руки мастер, помогал моему товарищу по команде стрелков, когда он купил эту башню и когда переезжал туда, где советом, а где делом и хорошо помнил, что из окон видно.

Сказано — сделано.

Весь город был занят событиями в школьном дворе и в 13-м «А», так что я незаметно прошел к Старой башне и проник внутрь путем взлома двери в подвале, что оказалось совсем легко.

Пройдясь по всем комнатам, я выбрал маленькое окно в бильярдной доктора Рейнердса как самое подходящее для приведения моего плана в исполнение. Из ружейного шкафа господина доктора Рейнердса я достал три штуки, для большей верности, как говорится. Если память меня не подводит, это были «винчестер-88» с оптическим прицелом, итальянское ружье марки «ман-лихер-каркано», модель 91/38, и «винчестер-магнум-22», ну и патроны подходящие.

В оптический прицел я мог хорошо разглядеть лица всех, кто сидел в 13-м «А». Моя Гунхильд — так близко и так далеко! Бледная как полотно. Того и гляди сознание потеряет. Это бесчеловечно, понимаете! И все из-за Плаггенмейера, этой свиньи!

Если я почему-то и раскаиваюсь, то из-за того, что ворвался без спроса в квартиру доктора Рейнердса. Но я чего хотел? Прихлопнуть этого Плаггенмейера как бешеную собаку.

Я сказал себе: ты в сборной стрелков на третьем месте, ты вполне можешь обезвредить этого Плаггенмейера, прежде чем он взорвет свою бомбу. Попасть в лоб или в сердце — он и не пикнет. А эти «быки» с их «совестью» и «предписаниями»! Они-то свои денежки получат, хоть и прогуливаются себе между могил и только делают вид, будто чем-то заняты; да, эти своего не упустят. А что им переживать? Не их любимые дети в этом классе сидят…

Нет-нет, ты единственный, кто может покончить с Плаггенмейером, — это я так все время повторял про себя.

Дорога была каждая секунда».

12 часов 36 минут — 12 часов 44 минуты

Я стоял на некоем возвышении — на мешке с песком— и медленно поворачивался вокруг собственной оси. Сколько же народа собралось во дворе! Поскольку преобладали летние платья и костюмы, нельзя сказать, будто от людей было темно в глазах, зато рябило, это уж точно. Кирхгассе, откуда хорошо просматривается вытянутый в длину школьный двор, была заполнена людьми до отказа, как перроны метро в час пик; то же касалось и площадок детского сада перед церковью Св. Матфея и самого Старого кладбища. Дети устраивались на надгробиях. Взрослые, особенно люди пожилые и жившие поблизости, пришли с табуретами и лестницами. Из рук в руки передавались бинокли, полевые и театральные. Полиция соблюдала необходимые меры предосторожности, раз за разом проверялась плотность оцепления. Главный же интерес полиции был прикован к выезду на Браммермоорское шоссе. Он постоянно должен был оставаться свободным, чтобы в случае взрыва спасательные машины на полной скорости доставляли бы спасенных и изувеченных в городскую больницу. Такой была ситуация на школьном дворе в половину первого с минутами.

Поскольку в данный момент не происходило ничего драматического, я достал из кармана пиджака мятные конфеты и принялся разглядывать собравшихся. Сколько их примерно? Я мысленно составил из них маленькие каре по десять человек и прошелся глазами по всему двору, квадрат за квадратом. Что-то около четырехсот человек. Когда-то я начинал репортером спортивной хроники, глаз у меня наметанный, так что если и есть ошибка, то незначительная.

Если исключить родителей сидевших в классе учеников и всех их близких, можно сказать так: толпа начала скучать. Поначалу они, охваченные ужасом, хотели все же стать свидетелями этого чудовищного кровопролития и всех связанных с ним последствий. Животное, звериное чувство: быть свидетелем гибели других, находясь в полной безопасности. Им доведется собственными глазами увидеть страшный спектакль, при рассказе о котором у слушателей будут расширяться зрачки и подрагивать кончики пальцев — даже через поколение, а то и через два. Тогда, летом 1973 года, помните?.. Что особенного происходит в Брамме? Ничего такого, что заинтересовало бы мир. А этот день мог стать единственным событием в столетии, сообщения о котором попадут в газеты Нью-Йорка и Сан-Франциско, Лондона и Парижа, Рио, Токио, Кейптауна и Каира. Не меньше десяти строчек на одной из первых полос — о Брамме! Событие, не имеющее никакого значения для истории, но для жизни здешних уроженцев — история, исполненная глубочайшего смысла, тема для бесчисленных бесед, газетных статей, школьных сочинений, политических диспутов и научных исследований.

Но сейчас затишье. Стало так же скучно, как на футбольном матче с участием «Терты», когда после девяноста минут на табло красуются нули. Толпа — а некоторые стояли тут уже по четыре часа — была разочарована, она чувствовала себя обманутой. Некоторые граждане, высунувшиеся из окон своих квартир на Кирхгассе, словно зеваки во время июньского шествия с розами в Кельне, требовали от полицейских, чтобы те взяли гимназию штурмом. Неужели они не в состоянии ничего предпринять?!

Появление матери Плаггенмейера и ее вопль отчаяния тоже ни к чему не привели. Плаггенмейер позволил ей подойти к самому окну и только тогда ледяным тоном проговорил:

— Если ты рассчитывала избавиться от меня таким образом, ты просчиталась!

После чего к ней подбежали полицейские и увели.

Лиззи Плаггенмейер. Честно признаюсь, я ее появление представлял себе иначе. Все мы рассчитывали, что сна всех выручит, уговорит сына сдаться. А теперь я спрашиваю себя, почему, собственно говоря, мы на это рассчитывали? Абсолютно всем было известно, что отношения между ними плохие, а точнее сказать, нет между ними никаких отношений. Но, с другой стороны, ее прибытие не было таким уж бесполезным, как казалось на первый взгляд: одной фразы, сказанной Плаггенмейером, было достаточно, чтобы понять — мать свою он ненавидит! И за дело — она отказалась от него, бросила на произвол судьбы. Чем же она, мать, виновна меньше других?.. Он мстил ей за то, что всю жизнь был для нее укором. И самоубийство в некотором смысле было бы ей на руку. Если смотреть на вещи с такой точки зрения, в появлении Лиззи Плаггенмейер есть и хорошая сторона.

А она? Хотела ли она смерти сына, который, по сути дела, стал одной из причин ее падения? Или хотела таким образом отомстить городу, который вышвырнул и растоптал ее? Или надеялась погибнуть вместе с сыном под развалинами гимназии?

Как бы там ни было, ей не удалось ни заставить сына покончить разом все счеты с жизнью, ни тем более сдаться, и теперь рядом с именем Лиззи Плаггенмейер можно поставить такую же галочку, как и рядом с именем Ханса Хеннинга Хакбарта.

Отметим, что за прошедшее время на сцене появились новые действующие лица. Точнее говоря, эти лица из пассивных зрителей превратились в действующих исполнителей.

Уступая давлению со стороны доктора Ентчурека и большинства родителей, офицер из группы ГСГ-9 принял все же решение расположить пять лучших снайперов в здании управления кладбищем, в башне церкви. Св. Матфея и на крыше здания церковной общины. Эта мера показалась мне скорее предосторожностью, желанием иметь оправдание на случай трагического исхода событий, чем активным маневром для спасения заложников. Кстати говоря, того же мнения был и Кемена. Боевые действия снайперов почти со стопроцентной гарантией повлекли бы за собой смерть Плаггенмейера и всех учеников. Даже если бы одному из них действительно удалось первой же пулей поразить его, что весьма сомнительно, — даже если бы пуля раздробила ему череп — разве недостаточно оказалось бы легкого вздрагивания левой руки, равносильного нажатию на кнопку? Или если бы он, уже мертвый, всем телом упал на панельку взрывателя? Да мало ли таких возможностей…

Все это было отлично известно пятерым снайперам, получившим строжайшее предписание: соблюдать предельную осторожность! А что, если кто-нибудь из них не удержится, потому что сочтет, что ситуация в высшей степени благоприятна, что это единственный в своем роде шанс?

Мои мысли о пяти снайперах, занявших места в своих укрытиях, были прерваны появлением доктора Ентчурека, который, по-видимому, нуждался в слушателях.

— Прежде себе ничего подобного и представить никто не мог! — начал он, ожидая моего одобрения. — Но сегодня при нынешнем воспитании… Детям чуть не с колыбели дают все, чего они только не потребуют. Вот они и растут, будучи в полной уверенности, что весь мир обязан заботиться об их потребностях.

— Гм… — буркнул я в ответ.

Ентчурек счел это знаком согласия и возбужденно продолжил:

— Чтобы родители что-нибудь запретили — такого больше нет. Разве не говорил мне совсем недавно доктор Блуменрёдер: «Вот исполнится моей Дёрте восемнадцать, пусть сама все и решает». Бог ты мой, будто восемнадцатилетние готовы к принятию решений! Но такая позиция куда удобнее, чем когда ты сам занимаешься воспитанием своих детей.

«Пусть им живется легче, чем жилось нам», — только и слышишь со всех сторон. А я скажу вам — все это ради собственных удобств…

Он умолк на полуслове, потому что дверь класса распахнулась и туда вбежал один из врачей.

Я остолбенел.

— Что это значит?

Ентчурек тоже стоял сам не свой.

— Двое потеряли сознание! — крикнул Кемена. — Доктор Рейнердс их осмотрит…

Очевидно, Плаггенмейер дал на это согласие, а мы как-то упустили из виду предшествовавшие этому переговоры.

Бут взял в руки мегафон.

— Что произошло, доктор Рейнердс?

— Эльке Аддикс и Ханно Геффкен, — крикнул в ответ Рейнердс.

— Удушье, смертельный страх… Невротический сердечный припадок… и инфаркт… по всей видимости… Уколы я им сделаю, но оба они долго не протянут, если останутся здесь.

— Необходимо перевезти в больницу?

— Да!

— Освободите, пожалуйста, обоих больных! — крикнул Бут. — Мы все вас умоляем об этом!

Плаггенмейер, который долго не мог понять, во сне ему это снится или происходит наяву, осознал наконец, что он не грезит, как с ним сегодня уже несколько раз бывало. Подумав, решился:

— Хорошо! Но вместо них здесь останется доктор Рейнердс.

Остроумный шахматный ход: присутствие врача в классе уменьшало опасность повторения подобных инцидентов.

Не говоря ни слова, Рейнердс вызвал двух санитаров, которые вынесли обоих по очереди, а потом так же безмолвно опустился на место Ханно Геф-фкена.

— Рейнердс случайно не психиатр? — поинтересовался я у Бута.

— Нет, терапевт, — Бут с некоторым недовольством посмотрел в сторону гимназии.

Но поговорить о деловых качествах доктора Рейнердса нам не пришлось, потому что из полицейской машины вышел Кемена и взволнованно сообщил:

— Полиция Браке обнаружила прощальное письмо Блеквеля. Как мы и предполагали: самоубийство. Причина — это он сбил на шоссе Коринну Фогес. Корцелиус уже возвращается.

— Очень кстати. Надо немедленно сообщить об этом Плаггенмейеру.

Бут передал мегафон Кемене. Пока тот обращался к Плаггенмейеру, я успел заметить, что Бут исчез со школьного двора.

12 часов 44 минуты — 12 часов 59 минут

Доктор Ральф Карпано заперся в четверть первого в своем кабинете, что подтверждается показаниями нескольких свидетелей, и занялся аутогенным тренингом, в чем я нисколько не сомневаюсь, ибо зачем еще ему было просить телефонистку ни с кем его не соединять? И если Бут, как явствует из показаний швейцара больницы, появился там примерно в без четверти час, то у Карпано оставалось примерно полчаса для своего любимого занятия. Он называл это: «Сделать смотр своих войск».

Представляю себе, как доктор Карпано лежит, вытянувшись на кушетке, расслабившись и укрыв ноги легким одеялом, а под голову положив мягкую подушку. Все начинается с вводной формулы:

Я совершенно спокоен.

Я совершенно спокоен.

Затем несколько стандартных фраз:

Правая рука наливается тяжестью.

Левая рука наливается тяжестью.

Обе руки налились тяжестью.

Левая нога наливается тяжестью.

Правая нога наливается тяжестью.

Обе ноги налились тяжестью.

Правую руку пронизывает тепло.

Левую руку пронизывает тепло.

Обе руки потяжелели и пронизываются теплом.

Правая нога пронизывается теплом.

Левая нога пронизывается теплом.

Обе ноги потяжелели и пронизываются теплом.

Мое сердце бьется спокойно, сильно и равномерно.

Дыхание у меня спокойное и равномерное.

Все мое тело пронизано теплом.

Мой лоб приятно холодный.

Я совершенно спокоен. Покой овладевает всем моим существом…

Покой овладевает всем моим существом…

Несмотря на невероятные перегрузки этого дня, ему сравнительно легко удалось достичь желаемого уровня самогипноза, мускулы приятно расслабились, им овладела приятная сонливость, сознание начало ускользать. Некоторое время он наслаждался этим состоянием, а потом начал внушать себе мысли, которые должны были помочь ему спокойно пережить этот день.

Я ничего не боюсь.

Страх оставил меня.

Я спокоен, уверен в себе, несгибаем и свободен.

Я полностью владею ситуацией.

Я справляюсь с трудностями этого дня.

Еще некоторое время спустя он счел, что готов предстать перед своим внутренним судьей.

Огромный зал, последних рядов в нем даже не видно. Сейчас все вокруг видится в его любимом фиолетовом цвете, и стены уходят куда-то высоко-высоко, за фиолетовые облака. А может, никаких стен нет и он находится где-то в мировом пространстве.

Единственное, что он мог распознать, что имело контуры, был удлиненный стол, по форме напоминавший стойку бара, но поставленный так высоко, что он, находясь в каких-то трех метрах от стола, его поверхности не видел. Но человека, расположившегося на месте судьи, он хорошо разглядел. То есть нет, не черты лица, но черный берет судьи, белую накидку и большой золотой крест на груди.

И этот человек начал задавать вопросы своим бесстрастным голосом, который вызывал эхо, словно отражаясь от скал или утесов.

— Ваше имя?

— Доктор Ральф Мариа Карпано.

— Год и место рождения?

— Третьего августа тысяча девятьсот тридцать первого года, в Нонненхорне на Боденском озере.

— Отец?

— Вольфрам Мариа Карпано, нотариус и адвокат.

— Мать?

— Анна Карпано, урожденная Ребеле, домохозяйка.

— Ваши отношения с родителями?

— С отцом — неплохие. Но у него было мало времени для меня. Умер, когда мне исполнилось шестнадцать.

— Ас матерью?

— Внешне могло даже показаться, что мы любим друг друга. Но если с моей психикой что и не в порядке, в этом виновата она одна. Вечно она меня дергала, подстегивала, ругала, никогда не хвалила. Если у меня была четверка по математике, она морщилась: почему не пятерка? У Герберта пятерка, а у него времени для занятий меньше, чем у тебя. В тот год, когда я стал чемпионом Баварии по теннису среди юношей, она сказала мне: мы столько платим твоему тренеру, что тебе пора бы стать чемпионом ФРГ. Вся моя юность прошла в такой обстановке.

— Выходит, ваша мать виновата в том, что вы сбили Коринну Фогес и бежали, не оказав ей помощи?

— Нет, но… Это она сделала меня человеком, падким до признания, похвал и почестей, который везде и всюду хочет и должен быть первым, самым великим. Мне страшно недостает признания. Поймите меня…

— Нет. Какое отношение это имеет к совершенному вами преступлению, господин доктор Карпано?

— Для меня все люди лишь инструмент, средство для достижения цели. Я пользуюсь ими, чтобы добиться новых успехов. Я их эксплуатирую.

— Ближе к делу.

— Я полагал, судью всегда интересует психологическая подоплека преступления. Я рассказываю вам все это, чтобы объяснить, почему я расстался с моей женой.

— Вы живете раздельно?

— Да.

— С какого времени?

— С четвертого апреля 1968 года.

— Почему?

— Все мои мысли заняты моей работой, профессией, карьерой. Главврач, профессура, кафедра, международное признание моих исследований… Кристина должна была помочь мне. Просматривать необходимую литературу, вести картотеку, выучить русский, чтобы информировать меня о содержании научных журналов социалистических стран, завязывать и поддерживать нужные для меня знакомства. Сначала все шло нормально, но потом… Ей захотелось самой добиться чего-то в жизни, вырасти в профессиональном и, как она говорила, чисто человеческом отношении. Я считал ее недоучкой, ни на что серьезное не пригодной… Она хотела иметь детей, а для меня дети были помехой, обузой — до работы ли при них?

— Какую связь вы находите между вашими действиями и крушением вашего брака?

— Я был не в силах окончательно порвать ни с Кристиной, ни с матерью. В тот вечер, когда произошло несчастье с Коринной Фогес, я…

— Продолжайте.

— В тот вечер я…

— Господин доктор Карпано, я требую, чтобы вы сообщили суду о событиях того вечера.

— В двадцать три часа я позвонил матери и сказал ей, что Кристина только что родила мальчика — от своего второго мужа.

— Дальше.

— До этой ночи я все еще надеялся, что Кристина вернется ко мне. И когда она придет, мы начнем нашу жизнь сначала. Понимаете, она не стала женой человека, вместе с которым жила. Она католичка, как и я, церковь запрещает повторный брак, а нас венчали в церкви. Но теперь у нее ребенок — теперь все кончено, она никогда не вернется ко мне. В этом настроении я и ехал по Браммермоорскому шоссе.

— Коринну Фогес вы не видели?

— Нет.

— Почему вы не вышли и не попытались помочь девушке?

— Я уже дал газ.

— Но ведь вы могли повернуть обратно?

— Тогда бы на меня все набросились, на репутации можно было бы поставить крест, а господин Бут ни за что не поручил бы мне руководить Браммермоорским курортным центром. Я ведь к чему стремился: всецело посвятить себя геронтологии, а лучших условий для изучения болезней сердца и причин старения организма, чем здесь, мне нигде не найти.

— Вам известно, что девушку, возможно, удалось бы спасти, окажись рядом врач?

— Да.

— Почему, собственно, вы выбрали профессию врача?

— В нашей семье этот выбор был оговорен заранее. Мой старший брат — юрист, со временем к нему перейдет адвокатская контора отца. Мой младший брат — экономист, ему придется вести дела наших предприятий. Сестра — переводчица, ее муж — политик, нужен же в такой семье свой лоббист! Вот и пришлось мне стать врачом. Я еще в начальной школе знал, что мне уготована карьера врача.

— И вы стали хорошим врачом?

— Да, и даже очень хорошим.

— Несмотря на то что ненавидите и презираете людей?

— Я их не ненавижу и не презираю, они для меня— материал. Их судьбы интересуют меня лишь постольку, поскольку это имеет значение для успешного излечения.

— Они для вас подопытные объекты?

— Да. Может быть, поэтому я часто добиваюсь успеха.

— Но вы ожидаете, что ваши пациенты будут хвалить вас, выражать вам свою признательность?

— Да.

— Можно ли жить с такими противоречиями в душе?

— Нет. Вообще говоря, нет.

— Позволительно ли будет рассматривать убийство Коринны Фогес как избавление для вас?.. В известном смысле…

— Вы преувеличиваете значение психологического аспекта.

— Разве вы не считаете, что хороший врач обязан быть хорошим человеком?

— Нет. Бернард Шоу однажды удивительно точно заметил: «Врачи ничем не отличаются от остальных людей, у них нет ни чести, ни совести».

— Такого понятия, как врачебная этика, для вас не существует?..

— Я хотел добиться успеха. Я работал день и ночь, не исключая суббот и воскресений. Я целиком поглощен моей работой. Это своего рода синдром. Но меня интересуют не мои пациенты, а исключительно я один. Стань я инженером, профессиональным спортсменом, астрономом или актером — я бы добился такого же успеха. Гений — это, в сущности, не что иное, как умело замаскированное трудолюбие.

— Значит, для вас не существует никаких нравственных ценностей?

— Нет. Ценности создаются людьми для людей, которые нуждаются в шкале ценностей. Все боги и все политические идеологии существуют для самообмана людей.

— И тем не менее, исполняя свои профессиональные обязанности, вы спасли жизнь сотням людей?

— Да.

— Почему?

— Я знаю, что, пока человек живет, он мучается. Может быть, все дело в этом.

— Вернемся, однако, к той трагической ночи, господин доктор Карпано. Что вы сделали, бежав с места преступления?

— По кратчайшей дороге помчался к моему другу Гюнтеру Буту.

— К его «крестьянскому подворью» у Браммской горы?

— Да. Это «подворье» находится в стороне от шоссе, причем довольно далеко.

— И потом?..

— У Бута такой же «мерседес» темно-вишневого цвета, что и у меня, та же модель, тот же год выпуска. Мы быстро поменяли номера на машинах.

— И на неповрежденной машине Бута, но с вашим номером ВЕ-С427 вернулись домой?

— Да.

— И техники-криминалисты, конечно, никаких повреждений не нашли? Никакого смятого крыла?

— Да.

— А ведь поскольку виновником случившегося были вы, оно должно было быть смято; фара разбита, а на зазубринах стекла и металла остались нити платья?..

— Да.

— Кроме того, служащие полиции и мысли не допускали, что такой почтенный господин, как вы, совершил что-либо подобное?

— Да. Проверка была для них делом малоприятным, чувствовали они себя неловко и сто раз извинялись.

— И никому из них не пришло в голову проверить заводские номера двигателя и шасси?

— Нет.

— И дальше?..

— Бут немедленно сел в мою машину и ночью проехал километров двести на юг, почти до самого Дортмунда. Там, все до мелочей рассчитав, на глазах двух свидетелей не слишком-то сильно врезался в дерево. Мастерская оказалась поблизости, механик снял с другой поврежденной машины того же цвета грязезащитное крыло, и к обеду Бут вернулся в Брамме, а вечером мы опять поменяли номера на машинах.

— Почему, как вы считаете, Бут сделал это для вас?

— Точно не знаю.

— Потому, что вы дружите?

— Может быть.

— Потому, что без вас курортный центр потерпел бы фиаско?

— Не исключено.

— Господин доктор Карпано, я спрашиваю вас, честно ли вы ответили на мои вопросы?

Я спокоен и буду совершенно спокоен.

Спокойствие важнее всего.

Я ничего не боюсь.

Я владею ситуацией.

Никто ничего не узнает.

Никто ничего не узнает.

Никто ничего не узнает.

В дверь постучали. Он испугался, но решил повременить, не открывать сразу. Еще несколько команд:

Напрячь мышцы рук!

Вдохнуть поглубже!

Открыть глаза!

Карпано вскочил, повернул ключ в двери, открыл и увидел перед собой Бута.

— Привет! — сказал Бут. — Выспался?

Карпано молча сел за свой письменный стол. Не без налета иронии произнеся: «Ты позволишь, конечно?..»— Бут подошел к тыльной стороне массивного письменного стола Карпано, открыл нижний ящик и достал оттуда бутылку коньяку и рюмку.

— Выпьешь со мной?

— Нет.

Бут налил себе, с видом знатока подержал во рту первый глоток, покачал рюмку и выпил до дна. Затем с небрежным видом опустился в кресло для посетителей.

— Ты так сияешь, будто футбольная команда Брамме вышла во вторую бундеслигу, — сказал Карпано с некоторой враждебностью в голосе.

— Для этого у меня есть причины,—самодовольно ответил Бут. — Дело на мази. Корцелиусу и в голову не пришло усомниться в подлинности признания Блеквеля. А раз он поверил, поверит и Плаггенмейер. Он уже на пути в Брамме.

— Ничего не могу с собой поделать — премерзко я при этом выгляжу… — тихо проговорил Карпано.

— Если хочешь исповедаться, в тюрьме непременно найдется свободная исповедальня!

— От твоего цинизма меня иногда тошнит!

— А меня тошнит от твоей жалостливости!

Карпано поднялся, прошелся по комнате.

— О чем я жалею, так о том, что наши с тобой пути пересеклись. Не будь тебя, я бы…

— Выскажись, выскажись.

— A-а, что толку. — Карпано налил и себе рюмку коньяку, выпил залпом.

— Ты хочешь сказать: не встреться ты со мной, ты давно получил бы кафедру в университете. Знаю. Не становись в позу обиженного ребенка и не обвиняй меня в том, что не все устроилось так, как ты намечал. Подумаешь, кафедра! Стоит ли о ней мечтать, когда повсюду студенческие беспорядки. А вот когда ты станешь директором курортного центра…

— Курортный центр, курортный центр!.. Не могу больше слышать этих слов, — взорвался Карпано. — Великий Бут, который не жалеет сил и энергии для спасения любимого детища родного города! Вдобавок ко всему он подыскал на роль директора терапевта с громким именем. А то, что этому терапевту отнюдь не по душе такая должность, никто не догадывается.

— Как никто не догадывается о том, что у знаменитого терапевта рыльце в пушку, — с презрением в голосе проговорил Бут. — И не только из-за Коринны Фогес… Ты не забыл, как, несмотря на закон, запрещающий делать аборты, ты их делал? И очень недурно на этом зарабатывал. Раз у дамочек были денежки, почему бы им не раскошелиться?

— Это была моя ошибка, — начал было Карпано, но Бут снова перебил его:

— Может быть, это я ошибся, уговорив тебя остаться здесь. Согласен, руководствовался я эгоистическими побуждениями, но с другой стороны… Помнишь пословицу: как листок на ветру… Ты и есть листок на ветру — то тут, то там, и повсюду одинок и беспомощен. Брамме стал бы твоей опорой, твоей питательной средой, ты пустил бы здесь корни.

— Ты, наверное, и Плаггенмейера заставил отработать нанесенный тебе урон, чтобы он пустил здесь корни. Какое человеколюбие!

— К чему такая ирония? Я не знаю, что с ним произошло бы, окажись он во Франкфурте или Гамбурге.

— Зато мне известно, что с ним случилось после того, как он осел в Брамме! Сейчас, например, он в 13-м «А» гимназии имени Альберта Швейцера и собирается взорвать целый класс.

— Потому что ты задавил его невесту.

— Да. И еще потому, что ты хозяйничаешь в городе как средневековый феодал!

— Лучше Бут, нежели хаос. Не смейся; я убежден, что когда-нибудь и в Федеративной Республике Германии победит социализм. Когда-нибудь — но не сегодня и не завтра! А до тех пор люди, подобные мне, будут незаменимыми, потому что в любом обществе должна иметься власть. Будь то власть жрецов, военной хунты, всесильной бюрократии, дворянства или предпринимателей.

— Я ни в коем случае не из левых. Воспитывался я в консервативных традициях католической семьи, но, когда я представляю себе власть, воплощением которой является Гюнтер Бут, у меня темнеет в глазах!

Неудивительно, что у этого Корцелиуса и этой Гунхильд появляется все больше сторонников.

— Крутой поворот в жизни доктора Ральфа Карпано, — ухмыльнулся Бут. — От консерватора до левого экстремиста!

Похоже было, что Карпано вот-вот бросится на Бута, но он только обошел вокруг своего письменного стола, тяжело опустился в кресло, оперся локтями о стол и закрыл лицо руками.

— Извини меня, я просто дошел до ручки, — с трудом проговорил он. — С какой стороны на это ни посмотри, девушку-то задавил я, и не очень-то легко взять и забыть о случившемся.

— Идиот! — Бут вскочил и начал трясти его за плечи. — Ты спас жизнь сотням людей, не говоря уже об истории с бетатроном. Забудь о Коринне Фогес, представь себе, что, несмотря на все свои усилия, умерла одна из твоих пациенток.

— Хорошо тебе говорить…

— И главное: кому польза, если ты очутишься в тюрьме? Будешь там клеить пакеты… А здесь, в курортном центре, ты каждый месяц будешь помогать десяткам людей. Разве это не перевешивает вдвое и втрое?

— Ты, пожалуй, прав…

— Итак, наш договор остается в силе: ты два года тянешь наверх мой центр, несмотря на любые трудности, а я позабочусь о том, чтобы Плаггенмейер сдался и убийцей девушки признали Блеквеля. Ему-то что… А его жене я открою кредит… мм… предположим на пятизначную сумму, это ее утешит. Ну так как, согласен?

— Да…

— Хорошо. Я возвращаюсь во двор гимназии и, как только Корцелиус вернется из Браке, все устрою. Для успокоения твоей совести обещаю помочь кое-чем и Плаггенмейеру, когда он предстанет в Браке перед судом.

— Да, хорошо бы было…

— Как только дадут отбой, я тебе сообщу. Там ты больше не понадобишься.

— Будем надеяться…

12 часов 59 минут— 13 часов 09 минут

Во дворе гимназии имени Альберта Швейцера все та же атмосфера тоскливого ожидания — так болельщики в перерыве матча ждут начала второго тайма. Я занял свое привычное место за бруствером из мешков с песком и, подобно Кемене, Ланкенау, Ентчуреку, офицеру из ГСГ-9 и другим посвященным, смотрел в небо: не появится ли вертолет с Корцелиусом? Тогда этому кошмару будет положен конец…

Счастливый конец? Время от времени у меня закрадывалось подозрение, что некоторым господам скорее всего на руку была бы катастрофа. При таком исходе они смогли бы наконец обнажить свое оружие. Доктор Ентчурек набросился бы на систему парламентской демократии, слишком слабой, чтобы предотвратить подобные происшествия. Ланкенау агитировал бы за программу реформ своей партии, за профилактику преступлений, улучшение положения учеников-производственников и тому подобные частичные реформы; Кемена доказал бы жителям Брамме, что эта катастрофа не вызвана и не объясняется его ошибками и просчетами — равно как и несколько других нераскрытых дел, — они-де следствие явлений высшего порядка, от него не зависящих. Да и нам с Корцелиусом представлялась отличная возможность блеснуть, отличиться, заработать, так сказать, несуществующую у нас Пулитцеровскую премию[33].

А сотни собравшихся здесь зрителей-зевак, желающих непременно понаблюдать со стороны за «запрещенными играми», которые по-настоящему щекочут нервы, когда пахнет кровью?

Цинизм? Согласен на все сто процентов.

Но, по крайней мере, подсознательно многие из собравшихся рассчитывали стать свидетелями кровопролития, человеческих жертв. События последующих полутора часов покажут, насколько верно я оценил их настроение.

Для родителей оставшихся в классе учеников, для их друзей, знакомых и родственников ситуация была совершенно иной: их боль была искренней, а страх совершенно неподдельным, но они находились в таком меньшинстве, что их можно было не принимать во внимание. А другие-то уже готовы по-своему использовать их страх и боль в своих целях.

Кто-то остроумно сравнил города с бесформенными кучами песка. Человек-песчинка… Что касается Брамме, то я позволю себе усомниться в правомерности такого сравнения. Жители Брамме напоминают мне скорее хорошо обученную армию, воодушевленную общей идеей и целью. И, говоря объективно и сравнивая Брамме с такими городами, как Чикаго, Нью-Йорк или Детройт, скажем со всей определенностью: это отнюдь не погибающий город. Если представить себе город в виде сосуда, то Брамме не разбит, хотя и покрыт многочисленными трещинами. Однако большинство его жителей давным-давно нашли средство для жизни при этих трещинах: они их закрашивают, подновляют сосуд. И что бы ни произошло, Брамме ничего не делается. Сотни поколений смогут еще пить из этого сосуда. Цена роли не играет. Мертвые денег обратно не требуют.

— Он возвращается!

Этим криком был прерван ход моих мыслей. Я и сам слышал уже шум лопастей вертолета. Машина с Корцелиусом приблизилась к зданию гимназии и приземлилась на свободную площадку между спортзалом и церковью Св. Матфея.

Все мы, затаив дыхание, наблюдали за тем, как из кабины вертолета появился Корцелиус, как он быстро зашагал вдоль шеренги полицейских к брустверу из мешков с песком. Кто-то протянул ему мегафон, и он сразу же приступил к делу.

— Берти, алло! — И когда голова Плаггенмейера появилась в проеме окна, продолжил: — Все сходится. Блеквель действительно мертв. Мастерскую разнесло вдребезги. А в его письменном столе нашли прощальное письмо, в котором он признается, что Коринна на его совести… Теперь все ясно. Передать тебе его?

Плаггенмейер промолчал.

— Передать тебе письмо?

— Нет, его передадите не вы.

Почему не Корцелиус? Чего Берти испугался? Что Корцелиус предпримет на свой страх и риск попытку справиться с ним? Да нет, ерунда какая-то…

— А кто же? — крикнул Кемена, который обязан был напомнить о себе согражданам.

— Вы!

Кемена вздрогнул. Но отреагировал неожиданно быстро:

— В Браке летал господин Штоффреген; господин Штоффреген передаст вам письмо с признанием и несколько сделанных «поляроидом» снимков трупа Блеквеля и разрушенной мастерской. А также…

— Признание написано на машинке?

— Нет, от руки! — крикнул Кемена.

— Откуда мне знать, действительно ли это труп Блеквеля? — крикнул в ответ Плаггенмейер.

Снова вмешался Корцелиус.

— Я прихватил для тебя парочку писем, которые Блеквель писал своей жене, — он достал из заднего кармана брюк несколько смятых конвертов. — Одно из Вольфсбурга, послано после осмотра завода двадцать пятого апреля семьдесят второго года; другое — после посещения ярмарки в Ганновере второго мая семьдесят третьего года. И еще одно, написанное в Рюдес-гейме, на отдыхе, первого июня семьдесят первого. Хватит?

— Да. Пусть Штоффреген принесет их к окну, подняв руки.

— О’кэй.

Передача писем походила на обмен документами при подписании капитуляции. Капитуляции людей перед миром, ими же самими и созданным.

Штоффреген приблизился к подоконнику, осторожно, чтобы не вспугнуть неловким движением Плаггенмейера, положил все документы на подоконник и так же с поднятыми руками отступил в укрытие, за бруствер.

Все мы, стоявшие снаружи, кто с биноклями в руках, а кто и без, наблюдали за событиями в классе и не могли не заметить, как внимательно Плаггенмейер сличает документы, стараясь не терять из виду класс. Вот почему у него ушло на это порядочно времени.

Время шло, люди ждали, затаив дыхание.

— Все письма подлинные, — прошептал Корцелиус. — Готов прозаложить свою бессмертную душу.

Бут, снова оказавшийся рядом с нами, бросил Кемене и офицеру из ГСГ-9 предупреждающий взгляд, о смысле которого я, не подозревавший, что здесь игра идет краплеными картами, не догадывался. Все выглядело так, будто светлые головы города с напряжением всех сил, но уверенно идут к цели.

Как бы там ни было, нервничали все.

Корцелиус покусывал ногти.

Кемена достал из кармана связку ключей и без конца вертел ее.

Лаикенау снял с отворота пиджака значок члена СДПГ, начал тыкать им в мешок с песком.

Штоффреген бросал камешки в маленькое отверстие между мешками с песком и попытался с расстояния метров в пять попасть в консервную банку.

Доктор Ентчурек внимательно оглядывал толпу в поисках знакомых лиц.

Старший викарий церкви Св. Матфея Карл Отто Фостееи закрыл глаза и беспрерывно теребил кончик своего темно-красного галстука.

Офицер из спецгруппы Геншера выдвинул антенну радиоприемника, снова задвинул внутрь, вытащил, снова задвинул…

Бут снял с запястья золотые часы, прижал к правому уху, встряхнул их, завел, опять приложил к уху.

Я достал из кармана записную книжку с календариком, чтобы проверить, на какой день в этом году выпадет сочельник, на понедельник или на вторник.

А потом — целую вечность спустя — Плаггенмейер поднял голову.

Губы его шевелились, но мы ничего не слышали. Изображение без звука, как иногда в кино.

Но вот контакт в нем восстановился. Слова, донесшиеся до нас, прозвучали как крик дикой птицы.

— Это фальшивка!

Никто из стоявших рядом со мной не пошевелился, никто не знал, как на эти слова реагировать. Ропот толпы был невнятным.

Первым овладел собой Корцелиус.

— Клянусь тебе, Берти, письма подлинные! Это не фальшивка! Не махинация! Сравни почерк!

— Почерк Блеквеля, не спорю, — крикнул нам Плаггенмейер. — Сразу видно. Но снимки, фотографии — подделаны. Блеквель жив. И когда я выйду отсюда, он скажет, будто написал все это, лишь бы спасти школьников, а раз так — письмо не считается.

— Он мертв! — заорал Кемена. — Заверяю вас от имени городских властей как чиновник.

Корцелиус снова взял мегафон в руки.

— Берти, Блеквель мертв, я видел его труп, говорил с его женой. Она в безутешном горе — притвориться так невозможно.

— Все равно — что-то тут нечисто!

— Боже мой, Берти, я тебя не понимаю. Ты требовал, чтобы был найден убийца Коринны. Теперь известно, кто он. Чего же ты еще хочешь? Не упрямься!

— Если Блеквель действительно мертв, значит, письмо подделано. Почерк можно подделать. Вот здесь написано: «Я сожалею о случившемся от всего сердца».

— Да. Разве он не мог этого написать? Почему? — спросил Бут.

— Потому, что из всех, кого я знал, Блеквель был самой подлой свиньей. Он никогда в жизни ни о чем не жалел. И уж ни за что не стал бы писать об этом.

— Но вот написал же черным по белому. В каждом человеке можно ошибиться, разве не так? — не сдавался Бут.

— Меня вам не провести, со мной у вас эти штучки не пройдут!

— Берти, я… — сделал последнюю отчаянную попытку Корцелиус. — Берти, я клянусь тебе: убийца Коринны покончил с собой. Ты победил! А теперь выходи!

— Покончил с собой? Чтобы Блеквель, этот жалкий трус, да покончил с собой? Никогда не поверю! Ну, положим, если бы против него имелись факты. Неопровержимые доказательства. Но ведь их ни у кого нет. По какой такой причине ему накладывать на себя руки?

— Его совесть…

— Откуда она у него? У него скорее третья рука выросла бы, чем совесть заговорила.

— Значит, это был несчастный случай! — сказал

Корцелиус. — Но в любом случае — убийца Коринны мертв!

— Несчастный случай? Зачем ему тогда было оставлять прощальное письмо? Разве мы знаем заранее, когда произойдет несчастный случай?

Логике Плаггенмейера трудно было что-то противопоставить.

— И что теперь? — спросил Бут.

— Добудьте верные доказательства его вины, — ответил Плаггенмейер. — У меня время есть, я подожду.

13 часов 09 минут —13 часов 14 минут

У меня время есть.

Последние слова Плаггенмейера были правдой и неправдой одновременно. И они же подтверждали, что параметры времени приобрели для него первостепенное значение.

Он чувствовал себя скверно. Мерзкая слабость, как при обострении гриппа. Лоб горячий. Герберт всякий раз вздрагивал, проводя по нему тыльной стороной руки. Время от времени пытался остудить, прижимая к нему ствол пистолета. «Свеча пока еще горит, хоть язычок уже дрожит», — как поется в. песенке. Но сколько это может продлиться? И самое главное— что его ждет?..

История с Блеквелем заставила Плаггенмейера задуматься, чтобы найти ответ на страшный вопрос: «А что мне делать, когда я своего добьюсь?» Его цель — отомстить за Коринну, добиться, чтобы был наказан виновный в ее гибели человек. Допустим, ему это наконец удалось — дальше что?

Поднять руки и выйти из класса, позволить себя арестовать? А потом предварительное следствие, допросы, судебный процесс, приговор, три года тюрьмы?

Существует ли возможность сохранить свободу благодаря переговорам? Но какие у него гарантии, что власти сдержат свое обещание? Наобещать они могут все что угодно, а держать слово не обязаны: скажут, пошли на это, чтобы спасти заложников.

Может быть, лучше всего отпустить школьников и пустить себе пулю в лоб?

А потом? Есть ли бог с его загробной жизнью — или нет? Если да, то разве не зачтется ему на небе как доброе дело, как раскаяние, что он отпустил ребят? When Iesus washed my sins away; comin for to carry me home. Swing low, sweet chariot[34].

Разве он не слышал множество раз эти слова на пластинке? Святая надежда его предков.

Гунхильд считала это чепухой, но кто такая Гунхильд по сравнению с богом?

Моей жизнью была Коринна. Если мне не дано больше жить, не жить и вам.

Так что же, уничтожить себя вместе со всем классом?

Это было бы самым верным, самым честным решением. Он воздвиг бы памятник всем цветным и полукровкам, всем презираемым и униженным людям другого цвета кожи, другой расы и другой национальности в этой стране. Это заставило бы всех задуматься, действовать, добиваться своего, добиваться перемен.

Вот те три возможности, которые в данный момент видел или, по крайней мере, инстинктивно ощущал Плаггенмейер. Самое интересное, как и в какой последовательности эти элементы смешивались и сосуществовали в его мозгу: воспитание, заставлявшее мыслить стандартно, смутное, темное воспоминание о предках, страдавших и мучившихся где-то на хлопковых плантациях Луизианы или Алабамы, и уроки политической грамоты, преподанные Гунхильд и Коринной.

Во всяком случае, он должен был ужаснуться при мысли, что и на этот случай не разработал заранее никакого плана. Несмотря на то что в его поступках наблюдалась известная логика, он, если вдуматься, действовал в состоянии аффекта. Больше всего Берти опасался, как я думаю, что вот-вот окажется у цели. Сейчас необходимо выиграть время, чтобы все тщательно продумать.

Этим чувством страха и объясняется, почему он подверг сомнению подлинность письма Блеквеля. Как бы ни было велико его недоверие, как бы он ни опасался подвохов и ловушек, он не нашел ничего конкретного, заставившего бы его заподозрить подделку. Придраться не к чему!

Да, но если бы ом признал, что Коринну убил Блеквель, ему пришлось бы принимать решение — самое важное и ответственное решение во всей его жизни. А этого он боялся.

Головная боль сделалась нестерпимой. Он попросил у доктора Рейнердса две таблетки. Из предосторожности, чтобы не быть отравленным или немедленно усыпленным каким-то неизвестным ему медикаментом, велел доктору разрезать таблетки — каждую на четыре части и, завернув их в бумажки, две бросил ему на стол, а две принял сам.

Но не он один дошел до предела физического и психологического равновесия: заложникам тоже приходилось туго. Эльке Аддикс и Ханно Геффкен уже находились в городской больнице Брамме. Почти всех остальных доктор Рейнердс напичкал транквилизаторами. Некоторым пришлось сделать уколы, другие глотали таблетки. Так что всех их клонило ко сну, а кое-кого лекарства просто оглушили. Чем и объясняется их апатия к событиям в классе и за окнами. По сути дела, вполне дееспособными оставались Гунхильд и Иммо Кишник. Они пытались уговорить одноклассников не злоупотреблять таблетками, но их мало кто послушался. У большинства ребят появилось вдобавок мучительное чувство вины и неполноценности, неизбежное в подобных ситуациях: струсили они перед этим ублюдком Плаггенмейером, проявили постыдную пассивность. Один Хакбарт, которого они высмеивали, проявил мужество и что-то предпринял… Для Карсте-на, Альфа, Хелльфрида и Иорна, которые каждый день подчеркивали, что они уже сегодня настоящие мужчины, способные быть суровыми и безжалостными, утро этого дня стало утром несмываемого позора.

Все это Плаггенмейер инстинктивно прочувствовал, хотя не сумел бы выразить словами. И если в первые часы пребывания в классе он опасался атак в духе Хакбарта, то сейчас с некоторым испугом заметил, что, по меньшей мере, трое из его заложников вот-вот могут потерять сознание. А вдруг ему постепенно придется отпустить их всех, одного за другим, в больницу?

Если здесь больше никого не останется?

Чтобы уклониться от ответа на тревожные вопросы, он снова решил искать спасения в своих мечтах-сновидениях, которые слетались по его зову, будто пестрые птицы.

…Спортивный зал имени Эрнста Мерке в Гамбурге. Бой за звание чемпиона мира в тяжелом весе. Джордж Формэн против Герберта Плаггенмейера. Как ловко он обыгрывает стареющего чемпиона мира! Пусть он способен ударом сломать дерево, пусть его ударов боятся те, кто их принимает на себя. Он-то похитрее. Он, Хэрб, как все его называют, быстрее, разворотливее. Нырок, еще нырок. Отклонился, ушел в сторону. А теперь — боковой по печени! Формэн на полу. Восемь — девять — АУТ! Новый чемпион мира: Герберт Плаггенмейер!

…Филармония в Западном Берлине: «Хэрб

Плаггенмейер и все его звезды». Перед рампой он со своей знаменитой золотой трубой. Новый Луи Армстронг. «Верный гусар», «Блюберрихилл…» Аплодисменты, аплодисменты…

…Олимпийский центр в Мэнхене. Финальная игра первенства ФРГ по баскетболу. ФСК Гейдельберг против ТСФ Брамме. До конца встречи десять секунд. Счет 88:88. Хэрб Плаггенмейер, центровой ТСФ, перехватил мяч. Рев болельщиков: «Берти! Берти!» Бросок— мяч в кольце! ТСФ Брамме — чемпион страны! Триумфальный проезд по Браммермоорскому шоссе. В первой машине, подняв руки, — Герберт Плаггенмейер.

Кто знает, какое направление приняли бы в дальнейшем мысли Плаггенмейера и как состояние умиления и растроганности отразилось бы на ходе событий, если бы в этот момент выпускник Дирк Дельвенталь — двадцати лет от роду, сын крупного правительственного чиновника — не пришел к мысли симулировать полную потерю сознания и не рухнул на стол. Застонал, захрипел, пальцы рук скрючились на столе…

Доктор Рейнердс бросился к нему.

Плаггенмейер встревоженно ждал его заключения.

Если здесь действительно кто-нибудь откинет копыта, это резко ухудшит его положение перед судом. С другой стороны, такой оборот событий может укрепить его позиции в переговорах с теми, кто за окном. Но чего, в сущности, он сейчас хочет от них добиться?

Итак, он внутренне был готов отпустить в больницу и Дирка Дельвенталя, тем более что доктор Рейнердс сказал:

— Его следует немедленно госпитализировать!

Все и шло бы своим чередом, как задумал Дирк, если бы сверхбдительный Плаггенмейер не уловил шепоток в разных углах класса:

— Он просто притворяется.

— Мы — здесь, а он — гулять на свежий воздух: нечестно!

— Пет! Кто тебе мешает…

В Плаггенмейере что-то щелкнуло внутри. В нем разом поднялась и вылилась наружу ненависть против тех, кто всю жизнь обманывал его, оплевывал и унижал.

— Подымайся! — заорал он на Дельвенталя. — Если до счета «три» ты не выздоровеешь, я тебя пристрелю! Раз! Два!..

И Дельвенталь уже сидел на своем месте прямой как палка.

Нервозность в классе быстро пошла на убыль; сказывалась и вялость после принятия таблеток. И только Плаггенмейер был по-прежнему возбужден и взволнован. Но настроение его в очередной раз дало резкий крен.

«Размечтался я! Никогда из меня не вышло бы ни классного боксера, ни звезды джаза. Никогда! Не будь Коринны, я до смерти оставался бы чернорабочим, подсобником, ассенизатором, подметальщиком окурков и плевков.

Не появись Коринна, мне не на что было бы рассчитывать в жизни. Человеком меня сделала Коринна, она одна. А всем остальным я отомщу. Всем? И Гунхильд тоже? Нет, Коринну, мою богиню, обидело бы, если бы я причинил зло ее лучшей, ближайшей подруге. Да и другие из 13-го «А» — разве они виноваты? Все так, все так, — думал он. — Но убийце от меня не уйти». Он принял последнее решение: либо ему представят факты, подтверждающие вину Блеквеля, либо погибнут они оба.

Да, но Блеквель уже погиб.

Оставался доктор Карпано.

— Я хочу поговорить с доктором Карпано! — крикнул Плаггенмейер стоявшим во дворе. — И не позже чем через пятнадцать минут. Это мой последний ультиматум!

13 часов 14 минут— 13 часов 37 минут

Что он ни делал, ни успокоиться, ни собраться с мыслями не мог.

Он успел еще пройти с обходом по палатам, затем вернулся в свой кабинет. И теперь сидел за письменным столом, уставившись на телефон.

Почему Бут не позвонит и не скажет, что Плаггенмейер сдался?

Что произошло?

Заставил себя пробежать глазами статью в американском журнале, написанную доктором Стэнли Н. Берстайном. Стэн его друг, главный терапевт госпиталя «Моунт-Синай» в Хартфорде, штат Коннектикут. Но о тесте с ниоглобином он пишет такое — о  тесте при ускоренном диагностировании инфаркта…

Где же Бут?

Признание должно давным-давно быть в руках Плаггенмейера. Бут уверял, что графологу подделать почерк Блеквеля трудности не составит. Чего же теперь Плаггенмейеру надо?

Признание должно его удовлетворить.

Зазвонил телефон.

Бут!

— Господин доктор Карпано, простите, с вами говорит Кемена.

Кемена…

Неужели Плаггенмейер…

— Вы меня слышите, господин доктор?..

— Да.

— Плаггенмейер требует, чтобы вы явились во двор гимназии и переговорили с ним.

— Поскольку Блеквель признался, я полагал…

— Да да, признался, но Плаггенмейеру этого мало.

Почему позвонил не Бут, а этот неврастеник Кемена?

— Весьма сожалею, но, поскольку я к случившемуся отношения не имею… черт побери, зачем я ему понадобился?

— Таков его ультиматум.

— Ультиматум?..

— Если вы через пятнадцать минут не приедете, он…

Плаггенмейер.

Двадцать школьников.

Доктор Рейнердс, коллега.

— Господин доктор Карпано, вы непременно должны, вы обязаны поговорить с Плаггенмейером!

Это Штоффреген, дубина из Браммских болот, который бредит футболом, который ничем, кроме сборной, не интересуется…

Почему он не столь прост и однозначен, как Штоффреген?

Почему он тогда ночью не остался в больнице?

Почему он не остановился, когда сбил девушку?

Слишком поздно.

Чего добивается от него Плаггенмейер?

— Господин доктор Карпано?..

Почему он согласился переехать в эту мерзкую дыру, в Брамме?..

— Алло, алло!..

— Я выхожу. Встречайте меня у подъезда больницы.

Он не хотел произносить последних слов, но некий неконтролируемый импульс заставил его произнести их. Семья и преподаватели образцово запрограммировали его.

Пока Карпано объяснял секретарше, что уезжает ненадолго и скоро вернется, Кемена и Штоффреген уже подъехали к подъезду.

Пациенты, медсестры и коллеги, знавшие в чем дело, стояли у окон.

Карпано сел в машину.

Я вновь и вновь подчеркиваю, что могу лишь предполагать, о чем Карпано размышлял в течение описываемых минут, что он чувствовал и что переживал. Чтобы быть в этом абсолютно уверенным, мне пришлось бы поменяться с ним местами, влезть в его шкуру. Но, с другой стороны, Карпано не искусственно сконструированная фигура, созданная мной специально для этого романа, я, даже будучи автором, давшим ему жизнь и обличье, не вправе распоряжаться им, как мне заблагорассудится. Так что мне остается только догадываться о его чувствах, пытаясь с помощью собранных мною о нем сведений воспроизвести, как он себя вел и действовал.

Я мысленно представил себе диалог, который произошел бы между нами, окажись я рядом в полицейской машине и заговори мы с ним на каком-то языке, неизвестном сопровождающим полицейским чинам. Например, на итальянском. Это вовсе не исключено, потому что Карпано вырос в двуязычной семье, часто проводил каникулы и отпуск у своих двоюродных братьев и сестер в Италии, а я, по мнению моего главного редактора, владею итальянским и пишу на нем даже лучше, чем по-немецки.

Мы помолчали бы.

И только проехав мост через Брамме, заговорили бы. Начал бы он:

— Знаешь, я хотел бы сейчас оказаться в Ноннен-хорне, сесть на террасу кафе с видом на озеро. И на Альпы. Мечтать о чем-нибудь неопределенном, неуловимом. Помнишь, как у Гельдерлина: «Неслышно зайдет и в гавани голову склонит фрегат. Теплы берега, дружелюбны открытые долы, причудливы тропки в зеленом и тихом мерцанье».

— Да…

— Я боюсь Брамме. Взгляни, как вслед нам пялятся. Сенсацию им подавай. Варвары! Они еще бегали в шкурах, когда мои предки сочиняли стихи и возводили Колизей.

— Тебя никто не заставлял перебираться в Брамме.

— Но меня заставляют остаться в Брамме. Я не желаю. Что-то гонит меня дальше. Остановиться где-то, пустить где-то корни для меня все равно что состариться, все равно что умереть. Это беспокойство, страсть к кочевью у меня в крови. Мне требуются новые лица, новые тела, новый смех и новые слезы. От повторения я заболеваю.

— Странное качество для человека науки. Исследования требуют углубленности…

— Может быть, именно по этой причине мне не суждено совершить ничего исключительного. Я всегда прыгал с места на место. Будучи молодым врачом, избрал гинекологию. И через полтора года бросил. Терапия мне как будто по душе. Но и тут… Бут как-то сказал: «Ты — листок на ветру». В чем-то он прав.

— Тебе следовало бы снова жениться, Ральф…

— Не забывай, что я католик.

— А дети?

— Чтобы они загнали меня в гроб? Чтобы они врастали в ту же бессмысленную жизнь? Чтобы они тоже мучились и страдали из-за своего честолюбия, мелких страстишек, из-за друзей, врагов, жен и своих же детей? Нет! Иногда я спрашиваю себя, не для того ли я стал врачом, чтобы, поставив больных на ноги, предать их страданиям, старым и новым. Иногда требуется мужество, чтобы освобождать люден от их страданий. Как физических, так и духовных. Кто знает, что, может, я намеренно задавил эту девушку? Чтобы спасти ее от страданий и разочарований? Может быть, убийство доставляет радость обоим. И убийце и жертве!

— Остановись, Ральф! Это уже не философские ухищрения, это не ницшеанство, это фашизм!

— Другие люди способны обрести покой, а я скитаюсь, и никому нет до меня дела… В них живет то ли стрелка компаса, то ли встроенная антенна, которая показывает, куда идти, а я?

— Ты волен думать о себе что хочешь… Положим, я тебе поверил. Но не станешь же ты утверждать, будто понятия «справедливость» и «несправедливость», «добро» и «зло» для тебя равнозначны и равноценны?

— Бывают нюансы, которые делают разницу между ними иллюзорной, точно определить трудно.

— Незачем ходить вокруг да около. Коринну Фо-гес сбил ты, с места происшествия бежал ты. И тем самым виновен не кто иной, как ты. От этого не открутишься. Когда ты сделаешь признание…

— Ты с ума сошел: сотням людей я спас их жалчайшую жизнь, а у одного человека я его жалкую жизнь отнял. И вы хотите упрятать меня за решетку? О нет, со мной это не пройдет!

— Только по той причине, что ты так дрожишь за свою репутацию, Плаггенмейер, школьники и доктор Рейнердс должны… Они погибнут, если ты не признаешься…

— Ну и что? Если на нашей земле что-то и возрождается в каком угодно количестве, то это человеческая жизнь. Недостатка в людях как будто не ощущается.

— Подумай о родителях, собравшихся во дворе гимназии, — как они страдают! И что им еще предстоит!

— Конечно, потому что в классе их отродье. Когда дети других родителей убивают детей опять-таки других родителей во Вьетнаме, Мозамбике, в Анголе, они считают, что все в порядке. Жадные, тупые, обожравшиеся мелкие буржуа!

Проклятый город, проклятые кретины, готовые бросить меня на съедение волкам, лишь бы спасти свой, выводок!

— У тебя нет детей, ты не понимаешь… не способен почувствовать…

— Безумцы, скопище безумцев, обманутых, ослепленных! Я хочу убраться отсюда! В Брамме меня никто не удержит. Я хочу уехать отсюда, должно же найтись место, где я смогу дышать свободно!..

— Вот и гимназия. Мы приехали, Ральф…

Таково мое вымышленное интервью с доктором Карпано. Однако довольно журналистской распродажи сенсаций, довольно псевдофилософии. Помимо всего прочего, моих чисто профессиональных качеств недостаточно, чтобы воссоздать один к одному эту взрывоопасную ситуацию, этот сложнейший, неоднозначный характер. Способен ли художник, в распоряжении которого две краски, черная и белая, изобразить на картине красочное многообразие фейерверка? Я — всего лишь обыкновенный автор иллюстрированного еженедельника, который отчасти знаком с политологией, социологией и психологией — по верхам, по верхам! — который не потерял еще окончательно чувства любви и уважения к людям и который с помощью подвластных ему средств пытается изобразить или дать некоторое представление о том, как самообнажается этот человек, несколько часов назад принадлежавший к числу наиболее почетных и уважаемых граждан Брамме, как спадает слой за слоем с придуманной им самим личины «сверхличности».

О том, чем все это кончится, я в данный момент не догадывался.

Продолжение и окончание письма Гельмута Гёльмца из следственной тюрьмы Брамме.

«Когда я отнес три ружья господина доктора Рейнердса в его бильярдную наверх, я, к моему огорчению, обнаружил, что двумя из них нельзя пользоваться. Мои старания относительно их починки ни к чему не привели и только отняли дорогое время.

Оставалась одна малокалиберная винтовка, «винчестер-магнум-22». Длина ствола у нее больше полуметра, а убойная сила метров до 400. Мне, старому стрелку, это хорошо известно. Патронов хватало, целых пять штук. Это вам для информации.

Старался я не зря: удалось приладить оптический прицел.

Сначала я посмотрел через него на мою дочь. Знали бы вы, что я пережил, когда увидел Гун-хильд, которая сидела как на дымящейся бочке с порохом. Моя дочь, для которой я день и ночь вкалывал, чтобы она выучилась и имела на все остальное.

А этот преступник, там, в классе, хотел отнять у меня все, что у меня было. Вы захотите спросить, господин Гёльмиц, а как насчет вашей жены? Тут угольки уже давно потухли. Поверьте, кроме Гунхильд, у меня никого нет!

А тут такое!

Но теперь ее судьба снова в моих руках. «Помоги себе сам, и бог тебе поможет!»

Увидеть меня в водонапорной башне никто не увидел, потому что я прятался за портьерой. По моим расчетам, от окна бильярдной до класса І метров 150, что вы, конечно, уже сами перепроверили… На таком расстоянии я — стрелок, многократно имеющий призы, — попаду легко.

Вы спросите, не искал ли меня кто. Кому меня искать? Да и переполох такой… А жена моя в этот трагический день как раз поехала в Бремен за покупками. Выходит, опасаться насчет этого было нечего.

Ну вот, Плаггенмейер у меня на мушке, оставалось только нажать на спуск. Вы спросите, почему я медлил. Я вам так скажу. Сомневался я. Не попаду я с первого раза в Плаггенмейера, он взорвет свою бомбу — всем смерть. Когда я стреляю по мишени, рука у меня не дрогнет. А тут голова Плаггенмейера. Он, конечно, преступник и заслуживает смертной казни, но всего месяц назад он с Коринной сидел у нас дома на кухне. Легко ли тут выстрелить! Но в конце концов Гунхильд мне дороже Плаггёнмейера. И ради такого я не стану жертвовать мою плоть и кровь. Я уже хотел было нажать на спуск, как вдруг подумал: а чего это снайперы из спецкоманды давно не выстрелили, если все так просто? Не дураки же они. А что, если Плаггенмейер успеет нажать на взрыватель или упадет на него? Или я случайно попаду в портфель с бомбой? Или он, уже умирая, успеет выстрелить и попадет в мою дочь?..

Тогда я и Гунхильд не помог, а навредил, а это не в моих интересах.

Стою я с винтовкой и думаю, а тут во дворе гимназии появляется доктор Карпано.

Я знал, что он тоже на подозрении. Он или господин Блеквель совершили тот наезд, а моя Гунхильд не раз и не два говорила мне: «Папа, из них двоих я подозреваю доктора Карпано!»

А Плаггенмейер сказал, чтобы ему предоставили убийцу, не то…

Я решил рассуждать по логике. Если Гунхильд уверена, что Коринну убил Карпано, значит, Плаггенмейер тоже — сколько раз они вместе сидели и обсуждали.

И если я насчет этого правильно решил… то я мог очень даже просто спасти Гунхильд, убрав доктора Карпано.

Плаггенмейер, подумал я себе, мы с тобой заключим пакт. Я убираю с экрана убийцу твоей невесты и дарю тебе твою месть, а ты отдашь мне мою дочь Гунхильд».

Теперь Плаггенмейер не вмешивался в ход событий — он сам стал пассивным объектом происходящего. Он находился в том же состоянии, что и в самом начале событий, состоянии, которое мы охарактеризовали термином «опущенное сознание», — именно к нему всегда стремился доктор Карпано, когда в ходе аутогенной тренировки повторял раз за разом: «Я растворяюсь. Я растворяюсь».

За два десятилетия наше общество составило программу действий для человека по имени Герберт Плаггенмейер; теперь она реализовалась, и никто не в силах этому помешать.

Или возьмем пример из области техники. Вокруг Земли кружит ракета, подчиняющаяся не сигналам земных служб управления, а испортившемуся бортовому компьютеру. И в любое мгновенье она способна рухнуть на Землю, на город вроде Брамме, например. Причем ракета оснащена атомной боеголовкой.

Плаггенмейер выглянул в окно. Вот они, все почтенные граждане города Брамме, собрались на охоту. Они своего лиса загнали. Он в западне.

Он хитрый, как лис. Как черно-бурый лис. Но перед сотней загонщиков он бессилен.

«Я хочу выйти отсюда! Выйти живым! Прочь, прочь отсюда!»

Страх, страх, страх.

Ему хотелось бежать. Но куда? А вдруг они начнут стрелять в него, стоит ему выйти из гимназии? И прежде чем он успеет поднять руки, он уже будет мертв?

Я попросил у доктора Ентчурека бинокль, призматический бинокль для охотников и друзей природы, как написано на футляре. И в бинокль наблюдал за Плаггенмейером в тот момент, когда во дворе гимназии появился доктор Карпано.

Страх, написанный до того на его лице, мгновенно сменился выражением жгучей ненависти. Лишь в этот момент я по-настоящему понял, что подразумевается, когда специалисты-медики говорят об агрессивности.

Доктор Карпано взял в руки мегафон.

— Вы хотели поговорить со мной, господин Плаггенмейер?

— Я намерен рассчитаться с вами и на этот раз не позволю молоть всякую чепуху.

— Господин Плаггенмейер…

— Молчать! — перебил он Карпано. — Слушайте меня внимательно. Вы сделаете признание здесь и сейчас, перед всеми людьми. А если откажетесь или начнете выкручиваться, тут все взлетит на воздух, и смерть всех школьников и вашего коллеги будет на вашей совести. И не воображайте, что сумеете провести меня. Никакие уловки не подействуют…

Молчание.

— Спрашиваю в последний раз: вы сбили на шоссе Коринну Фогес?

Ответа нет.

Плаггенмейер начал считать:

— Раз…

Ничего.

— Два…

Все еще ничего.

— И тр…

— Стоп! — крикнул доктор Карпано. — Да.

— Это сделали вы?

— Да.

Я опустил бинокль и уставился на Карпано, стоявшего у бруствера вполоборота к открытому окну класса. Не знаю, действительно ли все стоявшие в непосредственной близости от него инстинктивно отступили назад; во всяком случае, этот человек неожиданно оказался как бы изолированным, отторгнутым толпой, именуемой сообществом.

Признание Карпано смутило самого Плаггенмейера; прошло несколько секунд, пока он продолжил допрос:

— Вы не лжете? И не станете опровергать свои показания на суде?

— Нет. Пусть господин Кемена занесет мои слова в протокол, я подпишу.

В голосе Карпано слышался отзвук металла. Может, дело в усилителе мегафона, может быть, именно поэтому слова Карпано прозвучали так, будто он выучил их на память. Неужели он не понимает, что сам сунул голову в петлю? Почему он не стал все начисто отрицать? Поверил, что Плаггенмейер действительно приведет свою угрозу в исполнение? (Честно признаюсь, я в этом сильно сомневаюсь. Но не я стоял перед выбором…)

К Карпано подошел Бут, взял у него мегафон из рук и проговорил:

— Здесь стоят сотни свидетелей, слышавших признание, господин Плаггенмейер. Я беру на себя ответственность за то, что на суде все будет зафиксировано как полагается.

Он передал мегафон Карпано, странно посмотрев на него при этом.

— Почему он не остановился? — услышал я голос Плаггенмейера. — Он врач. Оказать помощь — его обязанность!

Карпано промолчал.

— Я хочу знать, почему вы не остановились, Карпано?

— Потому, что я… — пробормотал Карпано, опустив голову.

— Не понимаю. Говорите громче, чтобы все слышали!

Карпано приблизил мегафон к губам.

— Меня словно замкнуло. Нажал на педаль газа, вот и все. Последствий я себе тогда не представлял.

Конечно, подумал я. Нервы не выдержали. Случается. Был, например, за рулем под градусом и опасался, что окажется замешанным в историю, которая повлияет на его карьеру. Но в любом случае все сложилось для него хуже некуда. Ни одна собака знать его не захочет.

Или он все-таки клевещет на себя? Чтобы потом, на суде, взять свои слова обратно, ибо он признал себя виновным с единственной целью — образумить Плаггенмейера. Если преступление действительно совершено им, почему на его машине не найдено никаких следов?

О чем-то подобном подумал, очевидно, и Плаггенмейер, потому что он крикнул:

— Вы лжете! Будь оно так, крыло вашей машины было бы смято. Как вы это объясните?

— Оно и было смято! — прокричал в ответ Карпано.

— Однако полиция ничего такого не обнаружила…

В это мгновенье раздался выстрел.

Один-единственный выстрел, сделанный откуда-то со стороны водонапорной башни.

Карпано ранило в правое плечо.

— Внимание! — крикнул Кемена. — Ахтунг!

— Все в укрытие! — зарычал Бут и потянул Карпано за мешки с песком.

— Это не мои люди! — громко объяснял всем офицер из ГСГ.

Охваченная страхом толпа растекалась по дальним углам Старого кладбища и даже двинулась в сторону Кнохенхауэргассе. А те, кто сохранил присутствие духа и трезвость рассудка, укрылись за надгробиями, каменной стенкой школьного двора или опять-таки за мешками с песком.

Чуть погодя раздалось еще несколько выстрелов. Неизвестный стрелок, как оказалось, выбрал своей мишенью исключительно доктора Карпано— и на сей раз с большим успехом.

Карпано, укрывшийся за мешками, которые оказались укрытием неудовлетворительным, рухнул на землю.

— Окно наверху в водонапорной башне! — крикнул офицер из спецгруппы ГСГ-9.— Обезвредить его. Не то он перебьет тут людей.

Его снайперы переключились на новую цель — на башню из красного кирпича. Прозвучало всего несколько выстрелов: одинокий стрелок не ответил, он, видимо, спрятался в глубине комнаты, а внизу полицейские уже взламывали дверь башни.

Я снова направил бинокль на Плаггенмейера… Его лицо напоминало сейчас лицо опьяненного победой боксера, пославшего своего противника в глубокий нокаут.

Убийца его невесты мертв.

Свершилось.

И вдруг с ним произошло то, что я мысленно назвал «синдромом Куфальта»: он затосковал по размеренной жизни и полной безопасности в тюремной камере. На последней странице своего романа «Кто однажды отведал тюремной похлебки» Ганс Фаллада пишет: «Куфальт натянул одеяло на самые плечи. В камере приятная тишина, спаться тут будет прекрасно… И никаких забот… Здесь он совершенно спокоен… Вилли Куфальт мирно засыпает с мягкой улыбкой на губах…»

Я отчетливо видел в бинокль, как расслабилось лицо Плаггенмейера.

Он мысленно обрел уже убежище, единственно возможное для него сейчас. Теперь можно сдаваться. Он разоблачил и покарал убийцу Коринны. Цель достигнута. Представление окончено.

Совершенно неожиданно, без всякой причины выражение умиротворенности исчезло с лица Плаггенмейера, оно исказилось, стало чуть ли не безумным.

Ошеломленный, наблюдал я за этой переменой в нем. Что стряслось? Не находя ответа, я опустил бинокль, огляделся. И сразу понял, в чем причина.

Я увидел, что Карпано, которого все сочли убитым, поднялся на ноги, автоматически потирая кровоточащий висок. Вряд ли рана тяжелая, скорее всего просто царапина.

А то, что последовало вслед за этим, было хуже всего, случившегося утром. Когда Плаггенмейер вошел в класс с пистолетом в руке и бомбой в сумке, он был готов к переговорам и соглашениям. У него была цель, и он добивался ее своими средствами.

Но сейчас Плаггенмейер счел себя обманутым, об-краденным, у него отняли победу — и им овладела истерика, ему захотелось не просто мести, а мести кровавой. Я понял это, хотя он не произнес еще ни слова.

— Слушайте меня! — заорал он. — Больше вам меня не провести! Хватит кривляться! Одно из двух: либо вы убьете доктора Карпано, либо я взорву доктора Рейнердса и весь класс.

От ужаса никто из стоявших за окнами не произнес ни звука.

Голос Плаггенмейера едва не обрывался, когда он кричал:

— Давайте разделайтесь с Карпано! Даю вам ровно полчаса, ровно тридцать минут — нет, тридцать две минуты, пока часы на церкви Святого Матфея не пробьют половину третьего. И если Карпано к этому времени останется жив, умрем все мы.

13 часов 58 минут — 14 часов 05 минут

В течение дня Плаггенмейер уже не раз объявлял ультиматум, потом несколько отступал, соглашался на переговоры и ставил новые требования. Но никто из нескольких сот человек, явившихся свидетелями его последней вспышки ярости, не усомнился в том, что на сей раз он шутить не намерен. Катастрофа, во что бы она ни вылилась, была неотвратимой.

Если в первые секунды воцарилась тишина — и у всех дыхание перехватило, — то теперь началось всеобщее волнение и суматоха. Женщины всхлипывали, слышались отдельные возбужденные выкрики, вздымались кулаки. Мне почему-то показалось, что толпа поднажала и оттеснила цепь ограждения.

Полицейские сбились плотнее, взялись под руки, цепь стала монолитной. Слышались выкрики: «Назад, назад!», «Для тревоги нет причин!», «Мы с этим негодяем управимся!». Два последних утверждения ни в малой степени не убеждали.

За спиной я услышал голос Бута. Можно относиться к нему как угодно плохо, во всяком случае, он был первым, кто понял, что отстукивают минуты, драгоценное время, оставшееся для спасения жизней, и что, если ответственные люди стоят сложа руки, добра ждать не приходится. Он не придумал ничего конструктивного, но вырвал, по крайней мере, нас всех из состояния летаргии.

— Итак, господин Кемена, что мы предпримем? Что вы предлагаете?

Кемена бросил на него взгляд, словно желая сказать: «Почему я должен за всех отдуваться?» А потом, кряхтя, выдавил из себя:

— Лучше всего будет… э-э… я, правда, своей властью не могу этого решить… может быть, слезоточивый газ…

— От этой мысли мы отказались с самого начала, — сказал офицер из ГСГ-9,— и причины для отказа остаются неизменными. — Не обращая внимания на Кемену, повернулся к Буту: — Попытайтесь несколько урезонить безумца. Я свяжусь по телефону с нашим психологом, проконсультируюсь. Я быстро, — он зашагал в сторону грузовика с рациями и радиотелефонами.

Бут решительно взял в руки мегафон:

— Плаггенмейер, вы меня слышите?

Ответа не последовало.

— Мы оказались в тупике, господин Плаггенмейер, — голос Бута с металлическими нотками отчетливо слышался в школьном дворе. — И мы и вы. Почему бы нам не поискать выход вместе!

— Мои условия вам известны.

По сравнению с усиленным мегафоном голосом Бута голос Берти прозвучал как-то пискляво. Но всем было не до смеха.

— Господин Плаггенмейер, отдаете ли вы себе от-отчет в смысле вашего требования? Ведь это подстрекательство к убийству! Кто же согласится?

— А мне плевать. Либо Карпано, либо мы все.

— Не можете же вы убить двадцать молодых людей, не причинивших вам никакого зла…

— А вам какое зло причинили сотни молодых людей, которых вы убиваете день за днем? Сколько рабочих с ваших заводов умерли в расцвете сил?

— Это ему Гунхильд внушила, — пробормотал Бут.

Мегафон взял Корцелиус.

— Послушай меня, Берти. Даже будь ты тысячу раз прав, запомни: нельзя улучшить мир с помощью преступлений…

— Я не желаю ничего слушать! Я хочу добиться своего.

— И ты своего добьешься.

— Через суд? Отделается жалкой отсидкой, ну, пожертвует еще тысяч десять в пользу Красного Креста. Нет, я требую его смерти. Не то…

— Ты с ума сошел…

— Весь мир сошел с ума.

— Образумься!

— За смерть Коринны — смерть Карпано. Это мое последнее слово.

Офицер из ГСГ-9 успел тем временем переговорить со своим начальством и психологом. Теперь мегафон перешел к нему:

— Господин Плаггенмейер, выслушайте наше предложение: мы гарантируем вам свободный выезд из страны — в любую страну мира. Кроме того, вы получите пятьсот тысяч марок в любой приемлемой для вас валюте. Если захотите, через час на аэродроме «Нойенландер фельд» в Бремене вас будет ожидать самолет, и вам останется только назвать место, куда вы хотите лететь. Экипаж из пяти человек согласен стать вашими заложниками, то есть… вместо школьников. Пока что вы никакого уголовного преступления не совершили, пока что принять вас согласится любая страна… — Психолог группы что-то прошептал ему на ухо. — Мы не вправе решать этого здесь, но мы подключим наших дипломатов… В некоторых странах «третьего мира» вы, несомненно, будете встречены с симпатией… Вы меня поняли?

Кемена ударил кулаком по мешку с песком:

— Послушай, парень, я тебя умоляю!

Этого мгновения я долго не забуду. Этот усталый, равнодушный человек, который хотел одного — чтобы его ни во что не вмешивали и оставили в покое, в нем вспыхнули искорки неподдельной человечности.

Окажется ли это состояние заразительным?

Нет.

— Брамме убил Коринну! — крикнул Плаггенмейер. — Пусть Брамме убьет Карпано! Время идет!

14 часов 05 минут— 14 часов 17 минут

Карпано курил одну сигарету за другой.

Я стоял рядом с ним, несколько раз дал прикурить. Он не произносил ни слова; да и незачем было, я и без того отлично представлял себе, что в нем происходит. Он оказался в дьявольской ситуации — если такое определение способно что-то объяснить! Безумной, бесчеловечной! А ведь ему надо что-то делать. Взгляды, которые он ловил на себе, когда сам поднимал глаза, о многом ему поведали. Они были разноречивыми, в них таились неуверенность, страх, стыд, но и угроза тоже!

Не знаю, подумывал ли он о том, не лучше ли ему просто повернуться и уйти, сесть в машину и уехать. Во всяком случае, он так не сделал. Стоял, курил и ждал. Ждал, как решится его судьба. Как ее решит несколько сот головая толпа.

От высокомерного, неприступного и самоуверенного господина, распоряжавшегося жизнью и смертью людей, мало что осталось. Стоявший рядом со мной был человеком, публично признавшимся в преступлении, разрушившим свою карьеру, уничтожившим все, что строилось десятилетиями, человек, переживающий самые тяжелые и одинокие минуты своей жизни и поставленный перед ужасающим выбором.

Я вздохнул с облегчением, когда ко мне приблизился Ентчурек — вот на ком я могу сорвать зло за собственное человеческое бессилие.

— Невозможно, невообразимо, — негодовал он. — .Неужели нет никого, кто способен покончить со всем этим? Я же говорил, наша полиция никуда не годится. Вот в наше время…

— Заткните глотку! — зашипел я на него.

— Но позвольте! — вспыхнул он.

Я оборвал его на полуслове.

— Смотрите не перегибайте палку, — с угрозой в голосе проговорил я. — Это вы и такие, как вы, виноваты в том, что Плаггенмейер и остальные, что мы все оказались в этой безнадежной ситуации.

— Уж не я ли убил его невесту? — высокопарно произнес Ентчурек, но все же во избежание нежелательного эксцесса решил убраться подобру-поздорову.

Послышались первые крики:

— Убийца, вон из Брамме!

Это крикнул мужчина лет пятидесяти с угловатым черепом, с виду шофер такси.

— Убирайся, откуда пришел, паршивый макаронщик, слышишь!

— Плаггенмейер, пристрели его!

Это официант из ресторана в моей гостинице.

Карпано бледнел и бледнел.

Кемена ободряюще улыбнулся ему:

— Не беспокойтесь, господин доктор, суда Линча у нас не будет!

Я огляделся, прислушался к голосам из толпы. Там другое настроение, но пока не кричат, а говорят негромко, обращаясь к стоящему рядом:

— Это бесчеловечно.

— Надо сделать что-то для доктора Карпано.

— С моим гастритом он справился шутя.

Но их заглушали другие голоса.

И голоса эти объединились, начали скандировать: «Убий-ца! У-бий-ца!»

— Настроение подходящее, как для погрома, — сказал Корцелиус и повернулся лицом к толпе: — Заткнитесь вы, в конце-то концов! — крикнул он. — Тихо.

Гомерический хохот, улюлюканье.

— Смотри, чтобы ты не оказался следующим!

Карпано смотрел на нас пустыми глазами. Я не совсем уверен, понимал ли он смысл выкриков.

Под руководством нескольких родителей толпа начала скандировать:

— Верните нам наших детей!

— Тихо! Не то я прикажу очистить площадь! — прорычал в мегафон офицер полиции, чем лишь обострил ситуацию.

То же улюлюканье толпы, что и в ответ на слова Корцелиуса, а потом они принялись скандировать:

— Убей Карпано— раз, два, три! — и детей нам возврати!

— Убей Карпано — раз, два, три! — и детей нам возврати!

Совершенно очевидно, что и придумали это не родители, и кричали не они. Они ни о чем другом, кроме своих детей, думать не могли, они ни о чем так не мечтали, как обнять их живыми, но были слишком подавлены и исстрадались, чтобы им в голову пришла столь жестокая и одновременно поверхностная формулировка. Нет, эти крикуны — жадная до сенсаций масса, которой не терпелось увидеть, как прольется кровь.

Карпано беспомощно оглядывался по сторонам: где же Бут?

Бут был единственным человеком, который мог ему помочь, который должен был ему помочь, потому что он, Карпано, играет серьезную роль в его планах.

Но Бут вот уже несколько минут как исчез.

В первый раз с того момента, как Плаггенмейер сделал свой ультиматум, Карпано набрался смелости, чтобы что-то сказать, спросить.

— Не знаете ли вы, где господин Бут? — обратился он к Кемене.

— Пошел в квартиру завхоза позвонить куда-то, по крайней мере он так сказал, — ответил Кемена.

Карпано даже пошатнулся.

Итак, Бут с кем-то созванивался. Крупный промышленник и делец, привыкший быстро оценивать ситуацию и принимать решения, занялся передислокацией сил применительно к изменившемуся соотношению сил на поле боя. Крысы покидают тонущий корабль.

На какое-то мгновение Карпано задумался: а не сообщить ли Кемене при всех собравшихся, какую роль в обмане и подлоге сыграл Бут? Но отказался от этой мысли. Что ему это даст? Ничего. Бут станет все отрицать, и никто в Брамме не пожелает уличить его во лжи.

И снова скандирующая толпа, она предъявляет требование к снайперам и полицейским:

— Карпано надо пристрелить — детей наших отпустить!

Офицер полиции скомандовал наконец:

— Очистить Кирхгассе, школьный двор, площадь перед церковью и кладбище!

Полицейские с дубинками двинулись на толпу.

Их остановил голос Плаггенмейера:

— Стойте! Люди останутся, где есть! Не то…

Полицейские остановились в нерешительности. Ни их офицер, ни Кемена не повторили приказа.

Отцы города пребывали в состоянии прострации.

И тут кто-то бросил первый камень.

Он больно ударил Карпано в плечо.

А теперь — комья земли.

Тяжелый вересковый корень.

Металлическая ваза, которую кто-то снял с надгробия.

И снова камень — на Старом кладбище боеприпасов такого рода довольно.

— Пре-кра-тить! — кричал Кемена.

А Карпано даже не нагибался и не уклонялся, не выходил из-под обстрела, как выразились бы военные.

14 часов 17 минут —14 часов 28 минут

Наконец-то два десятка полицейских додумались образовать вокруг нас полукруг и защитить своими пластиковыми щитами.

За этим совершенно неожиданно возникшим защитным валом кроме Карпано находилось человек десять. И среди них доктор Ентчурек, Кемена, офицер из ГСГ-9, Корцелиус и я.

Кто были остальные пятеро — родители, местные политики или журналисты, — я, честное слово, не помню. Ланкенау же оттеснили назад, точно так же, как и доктора Блуменрёдера, полицейского психолога и викария из церкви Св. Матфея.

А Плаггенмейер сделался совсем неприступным. Договориться с ним было делом столь же безнадежным, как договориться с каменным Геркулесом, украшающим фронтон гимназии.

«Я хочу, чтобы люди оставались там, где они есть.

Я хочу, чтобы Карпано умер, как умерла Коринна».

Камни и комья земли долетали до нас лишь изредка, потому что несколько полицейских в штатском замешались в толпу и свое дело сделали. Но время от времени раздавались выкрики:

«Смерть Карпано! Лучше один, чем двадцать!»

«Убийца должен умереть! Месть за Коринну!»

Корцелиус вопросительно посмотрел на меня.

— Мне достаточно выхватить пистолет из кобуры Кемены и застрелить Карпано…

Я уставился на него, ошарашенный. Нет, он не шутил, он ждал моего согласия. Неужели он полагает, что я скажу хоть полслова, сделаю какой-нибудь жест, которые можно будет истолковать как подстрекательство к убийству? Чтобы впоследствии, если он приведет свой план в исполнение, я всю жизнь терзался угрызениями совести из-за того, что мой кивок или взгляд были истолкованы так, что стоили жизни человеку? Тут он свою задачу чрезмерно упростил.

Или это я чрезмерно упростил свою?

В чем альтернатива? Не в том, убить или не убить Карпано. Она вот в чем: убить Карпано или допустить гибель двадцати учеников и врача. Но ни Корцелиус, ни кто другой не вправе требовать, чтобы ответственность за решение взял на себя я.

Если кто-нибудь осмелится… Это будет целиком на его совести… Он должен совершить этот исключительный поступок, но потом и ответить за него, в том числе и перед самим собой.

Я в себе таких сил не нашел.

А Корцелиус?

Я покосился на Кемену. Он широко расстегнул пиджак, кобура с пистолетом съехала на живот и вдобавок расстегнута. Да, при известной ловкости выхватить пистолет будет нетрудно.

Итак, один из нас. Но кто?

Кемена тяжел на подъем, но он во всем слепо следует букве закона.

Офицер из ГСГ-9 тоже государственный чиновник, он и подумать ни о чем подобном не осмелится.

Доктор Ентчурек в глубине души вовсе не против, чтобы Плаггенмейер взорвал бомбу. Тогда он мог бы на всех углах орать о том, что наша демократия больна, что раньше было лучше… Он в смерти Карпано отнюдь не заинтересован.

Остальных я не знал и не вправе был судить о них.

А я сам?

Сам я нашел спасительную лазейку в мысли: все кончится хорошо!

Оставался, значит, Бут.

Но Бут исчез. А вдруг он поднялся сейчас на чердак одного из зданий, где поставлены снайперы, и уговаривает одного из них все же выстрелить — за большие деньги, конечно?

Эта мысль показалась настолько убедительной, что я невольно отпрянул шага на два-три. Чтобы не попали в меня, если снайпер промахнется.

Водонапорная башня, церковь Св. Матфея, управление кладбища, дом церковной общины — выстрел мог быть произведен отовсюду. Я мысленно представил себе обливающегося кровью Карпано и даже не обратил внимания на то, что Корцелиус по-прежнему не сводит с меня глаз и ждет ответа.

В конце концов он счел мое молчание знаком согласия, потому что прыгнул вдруг в сторону, чтобы вырвать пистолет у Кемены.

Молниеносно среагировал офицер из ГСГ-9 — перехватил руку Корцелиуса, вывернул ее за спину и оттолкнул Корцелиуса в сторону мешков с песком.

Карпано наблюдал за этой сценой молча: глядя на Корцелиуса, он раскуривал сигарету.

— Мне очень жаль, — прошептал Корцелиус.

В эту секунду прозвучал выстрел..

Но не у нас, а в классе.

Крики школьников, умоляющий голос доктора Рей-нердса.

Второй выстрел. «Что там с Плаггенмейером? Все кричат: «Гунхильд!»

— Вон отсюда, вон! — заорал Плаггенмейер и выстрелил в третий раз.

В окне появилась Гунхильд, спрыгнула с подоконника, побежала по двору гимназии, не нашла прохода в бруствере из мешков с песком… Наконец ее схватил за руку Корцелиус.

Она истерически всхлипывала:

— Он заставил меня уйти из класса. Он застрелил бы меня…

Каждый из нас понимал, что это значило: Плаггенмейер устранил последнее обстоятельство, мешавшее ему привести угрозу в исполнение.

Карпано достал из пачки сигарету, пятую уже за несколько минут, и смотрел в нашу сторону, не произнося ни слова.

Неужели он тоже ждал выстрела подкупленного Бутом снайпера? Разве он не лучше остальных знал человека, считавшегося его другом? А что случится с полицейским, который «ошибочно» спустит курок? Мелкие служебные неприятности, незначительная задержка с продвижением по службе. Для вида. А если даже его действительно уволят? Бут предоставит ему хорошо оплачиваемое местечко в заводской охраце.

Четырнадцать часов двадцать восемь минут.

— Еще две минуты! — крикнул Плаггенмейер.

Через две минуты пробьют часы на башне церкви

Св. Матфея, и это будут последние звуки, которые услышат Плаггенмейер, доктор Рейнердс и девятнадцать школьников.

Сколько работы для могильщиков и каменотесов Нового кладбища!

14 часов 28 минут 41 секунда.

14 часов 28 минут 45 секунд.

14 часов 28 минут 49 секунд.

Две или три матери с криками отчаяния бросились к брустверу — они хотели умереть вместе со своими детьми.

Полицейские, пытавшиеся их задержать, допустили рукоприкладство. У мужей не выдержали нервы, они начали драться с полицейскими, чтобы защитить жен. Замелькали дубинки. Рукопашная. В цепи образовались бреши, в них просочились родители, добрались до окон класса.

14 часов 29 минут 15 секунд.

— Назад! — прогремело с полицейской машины. — Соблюдайте спокойствие! Назад! Будьте же благоразумны!

И все время слышались крики: «Да пристрелите вы этого Карпано!»

Первая граната со слезоточивым газом разорвалась у здания гимназии, под самыми окнами. И сразу— вторая.

14 часов 29 минут 36 секунд.

Сейчас пробьют часы на башне церкви.

Газ заставил людей кашлять, их трясло, кое-кого вырвало, все искали укрытия за мешками.

Матери теряли сознание, отцы закрывали лица руками. Только бы не видеть, как…

14 часов 29 минут 42 секунды.

Я перегнулся через мешки, схватил за руки Корцелиуса и Гунхильд, потащил их к себе.

Сейчас уже абсолютно все искали укрытие.

Карпано выудил из пачки последнюю сигарету. Медленно, почти как в замедленной киносъемке, упала на землю пустая пачка.

14 часов 29 минут 49 секунд.

Карпано не нашел зажигалки, сунул сигарету в рот — правда, не тем концом! Что неудивительно в такой ситуации!..

14 часов 29 минут 51 секунда.

Сейчас все кончится.

Карпано сунул сигарету еще глубже в рот, я видел, как заработали его челюсти…

Когда часы на башне церкви пробили половину третьего, доктор Ральф Мариа Карпано, родившийся в Нонненбурге на Боденском озере, лежал мертвый на сером школьном дворе гимназии имени Альберта Швейцера.

Как выяснилось впоследствии, в последней сигарете была стеклянная капсула с примерно одним кубическим сантиметром обезвоженной синильной кислоты. Он знал, что смерть наступит через долю секунды после того, как он раскусит ампулу. Осколки стекла, обнаруженные между его губами, сегодня можно увидеть в отделе криминалистики музея города Брамме.

После того как доктор Карпано покончил с собой, Плаггенмейер сдался властям без всякого сопротивления.

Девятнадцать учеников 13-го «А», которых он до последнего держал в качестве заложников, и доктор Рейнердс были спасены.

Когда труп Карпано и Герберта Плаггенмейера увозили на полицейских машинах, никто из нас не мог знать, что десять месяцев спустя Бут откроет курортный центр «Бад-Браммермоор», руководить которым согласится профессор из Женевы, а Герберт Плаггенмейер, несмотря на все усилия своих защитников, будет осужден на пять лет лишения свободы.

Ах да, не знали мы и того, что доктора филологических наук Еитчурека на Браммермоорском шоссе собьет грузовик, в результате чего он умрет.

Смерть этого человека неприятно поразила меня, потому что главного редактора газеты «Браммер Тагеблатт», который, между прочим, подписывает свои статьи в уголовную хронику псевдонимом, состоящим из двух последних букв его фамилии, — все-таки будет легче легкого обвинить в том, что он любит приукрасить свои «невыдуманные истории» хэппи-эндом, счастливым концом.

Джеймс Чейз КЛУБОК

Глава 1

Меня освободили июльским утром, в восемь часов. Дождь лил как из ведра.

Не так-то легко возвращаться в мир, с которым пришлось расстаться на долгих, во всяком случае для меня, три с половиной года. Я вступил в него с опаской, отошел на несколько ярдов от обитых железом ворот и остановился, чтобы хоть немного свыкнуться со свободой.

На углу виднелась автобусная остановка, откуда я мог бы доехать до дому, но меня еще не тянуло к семейному очагу. Мне хотелось просто стоять на тротуаре, ощущать струи дождя на лице, сжиться с тем, что я наконец-то свободен и следующую ночь мне не придется проводить в камере, среди воров и насильников.

Лужи на мостовой росли на глазах. Дождь лился на мою шляпу, купленную четыре года назад, на плащ, приобретенный годом раньше, теплый дождь из нависших облаков, темных и мрачных, под стать моему настроению.

Блестящий от воды «бьюик-сенчури» подкатил к тротуару, и, подчиняясь команде, электрический моторчик включил привод, опускающий стекло.

— Гарри!

Дверца распахнулась, и я наклонился, чтобы взглянуть на водителя.

Меня встретила широкая улыбка Джона Реника.

— Садись, ты промокнешь, — сказал он.

После короткого колебания я залез в кабину и захлопнул дверцу. Реник схватил мою руку и крепко пожал ее. Его загорелое лицо не выражало ничего, кроме радости от встречи со мной.

— Как поживаешь, старина? — спросил он. — Каково снова очутиться на свободе?

— Все нормально, — я высвободил руку. — Только не говори мне, что я должен вернуться домой в сопровождении полиции.

От моих слов улыбка Реника поблекла. Его серые глаза озабоченно разглядывали меня.

— Неужели ты мог подумать, что я не приеду? Я же считал каждый день.

— Ни о чем я не думал, — я оглядел приборный щиток. — Твоя машина?

— Конечно. Купил ее пару месяцев назад. Прелесть, не правда ли?

— Значит, фараоны в Палм-Сити не разучились зарабатывать на жизнь? Поздравляю.

Лицо Реника застыло, в глазах сверкнула ярость.

— Знаешь, Гарри, скажи эти слова кто-то еще, я бы дал ему по морде.

Я пожал плечами:

— Если тебе это приятно, я не стану возражать. Я привык к зуботычинам фараонов.

Прежде чем ответить, он глубоко вздохнул.

— К твоему сведению, я теперь работаю у окружного прокурора. Следователем по особым поручениям. И получаю гораздо больше, чем раньше. Из полиции я ушел больше двух лет назад.

Я почувствовал, что краснею.

— Понятно… Извини… Я не знал.

— Ты и не мог знать, — он заулыбался и отпустил сцепление. «Бьюик» плавно тронулся с места. — Пока ты был там, многое изменилось. Прежней банды уже нет. У нас новый окружной прокурор… порядочный человек.

Я промолчал.

— Какие у тебя планы? — резко спросил Реник.

— Их у меня нет. Я хочу осмотреться. Ты знаешь, что из «Вестника» меня вышибли?

— Слышал, — он кивнул и продолжил после короткой паузы: — Поначалу тебе придется нелегко. Ты это понимаешь, не так ли?

— Естественно. Когда человек убивает полицейского, даже случайно, ему не дают об этом забыть. Я знаю, что меня ждет.

— Полиция не держит на тебя зла, Гарри. Я имел в виду другое. Тебе придется сменить профессию. Кубитт по-прежнему в силе. И ты у него на прицеле. Если он будет против, работа в газетах тебе заказана.

— Это мои трудности.

— Я мог бы помочь.

— Мне не нужна помощь.

— Да, конечно, но Нина…

— Я позабочусь о Нине.

Он долго молчал, вглядываясь в залитое дождем лобовое стекло.

— Послушай, Гарри, мы с тобой друзья. Мы знакомы бог знает сколько лет. Я чувствую, что у тебя сейчас на душе, но не надо относиться ко мне, как к врагу. Я говорил о тебе с Мидоусом. Это наш новый окружной прокурор. Пока еще ничего не решено, но думаю, что он сможет взять тебя в штат.

Я повернулся к Ренику:

— Я не стал бы работать на администрацию Палм-Сити, даже умирая с голоду.

— Нине пришлось нелегко… — Реник замялся. — Она…

— Мне тоже было несладко, поэтому мы сможем во всем разобраться сами. Помощь мне не требуется. И покончим с этим!

— Ну, как хочешь, — Реник раздраженно хлопнул руками по рулю. — Я понимаю, что с тобой происходит. Наверное, я бы тоже злился на весь свет, если б со мной обошлись так же, как с тобой, но что было, то прошло. Ты должен подумать о своем будущем и о будущем Нины.

— А чем, по-твоему, я занимался все эти годы, проведенные в тюремной камере? — сквозь окно я смотрел на море, серое в пелене дождя, бьющееся о набережную. — Да, я озлобился. Мне хватило времени осознать, каким же я был слюнтяем. И чего я не взял десяти тысяч долларов, которые предложил комиссар-полиции в обмен на мое молчание! Так вот, в тюрьме я дал себе зарок: теперь никто и никогда не скажет, что я слюнтяй!

— Это все слова, — резко возразил Реник. — Ты знаешь, что поступил правильно. Если бы ты взял эти деньги, то никогда бы не примирился со своей совестью. Это же ясно как божий день.

— Ты так думаешь? Не обольщайся, что теперь мы с ней поладили. Три с половиной года в одной камере с растлителем детей и двумя ворами не проходят бесследно. По крайней мере, взяв десять тысяч, я бы не был отбывшим срок преступником, да к тому же и безработным. Возможно, я даже купил бы себе такой же автомобиль.

Реник пожал плечами:

— С этим не шутят, Гарри. Я начинаю волноваться за тебя. Ради бога, возьми себя в руки перед встречей с Ниной.

— А почему бы тебе не заняться своими делами? — рявкнул я. — Нина, кажется, моя жена. И она примет меня таким, какой я есть. Вот так-то. И позволь мне самому заботиться о ней.

— Думаю, ты поступил неправильно, Гарри, не разрешив ей не только присутствовать на суде, но даже посещать тебя в тюрьме и писать письма. Ты знаешь не хуже меня, что она хотела разделить с тобой это несчастье, но ты вел себя так, словно она совершенно посторонний человек.

Мои руки сжались в кулаки, но я продолжал смотреть на мокрый песок пляжа.

— Я знал, что делаю. Я не хотел, чтобы эти стервятники фотографировали ее в зале суда. Не хотел, чтобы она видела меня на скамье подсудимых, чтобы мерзавец-тюремщик читал ее письма, прежде чем они попадут ко мне. Не было нужды втягивать ее в эту грязь только потому, что я оказался слюнтяем.

— Ты ошибался, Гарри. Разве тебе не приходило в голову, что она хотела быть рядом с тобой? — воскликнул Реник. — Я едва смог убедить ее не ехать к тюрьме.

Мы проезжали мимо Палм-Бей, аристократического района Палм-Сити. На пляже сиротливо торчали роскошные домики-раздевалки. Около них не было ни души. На стоянках у шикарных отелей застыли «кадиллаки», «роллсы», «бентли».

Когда-то я считал Палм-Бей моими охотничьими угодьями. Казалось, прошла вечность с тех пор, как я вел колонку светской хроники в «Вестнике» — самой популярной газете, выходящей в Калифорнии. К примеру, мою колонку потом перепечатывали в доброй сотне мелких городских газет. Я неплохо зарабатывал, жил в свое удовольствие и наслаждался работой. Потом я женился на Нине и купил бунгало неподалеку от Палм-Бей, ставшее нашим домом. Все у меня ладилось, и я с уверенностью смотрел в будущее. Но однажды в баре отеля я случайно подслушал разговор двух незнакомцев, крепко выпивших и потому говоривших слишком громко.

Те несколько слов толкнули меня на очень опасную дорожку.

Два месяца расследования, проведенного в строжайшем секрете, позволили мне представить полную картину. Я подготовил сенсационный материал, который мог бы не одну неделю не сходить с первых страниц «Вестника». Чикагская мафия решила прибрать к рукам Палм-Сити. Установить игральные автоматы, не случайно прозванные «однорукими бандитами», опутать город сетью злачных мест. Ожидалось, что ежемесячный доход составит два с половиной миллиона долларов.

Убедившись в достоверности фактов, я решил, что кто-то из донов мафии сошел с ума. Я не мог поверить, что они собираются просто прийти в наш город и вести себя как им заблагорассудится. Затем мне намекнули, что комиссар полиции и еще полдюжины высших чинов городской администрации куплены с потрохами и согласны обеспечить мафии необходимые поддержку и прикрытие.

Вот тут-то я допустил главную ошибку: я попытался продолжить расследование в одиночку. Я хотел стать единственным автором сенсации. Поэтому я пошел к Мэттью Кубитту, моему боссу и владельцу «Вестника», лишь после того, как собрал исчерпывающие доказательства вины чиновников и набросал перечень статей, разоблачающих заговор, которые намеревался опубликовать в его газете.

Я рассказывал, что происходит в городе, а он сидел с непроницаемым, напоминающим маску лицом.

Когда я закончил, Кубитт изъявил желание проверить результаты моего расследования. Холодок в его голосе и явное отсутствие энтузиазма не насторожили меня. Я вызвал на откровенность многих людей, копнул глубоко, но не до самого дна. Мафия купила «Вестник». Позже я узнал, что Кубитту обещали место в сенате, если он будет петь под их дудку, и честолюбивый газетчик не смог устоять.

Кубитт попросил показать ему все материалы. По дороге домой меня остановила патрульная машина.

Мне сказали, что со мной хочет поговорить комиссар полиции, и препроводили в полицейское управление.

Комиссар не стал ходить вокруг да около, а сразу взял быка за рога. Он выложил на стол десять тысяч долларов новенькими, хрустящими купюрами и предложил их мне в обмен на досье и отказ от дальнейшего расследования.

Не говоря о том, что я никогда не брал взяток и не собирался брать их в будущем, мне было предельно ясно, что благодаря этой истории мое имя в течение многих недель не будет сходить с газетных страниц, а другого такого случая утвердиться в газетном мире могло и не представиться. Поэтому я встал и вышел, по существу, сам накликал на себя беду.

Я отдал досье Кубитту и рассказал о взятке, которую предложил мне комиссар полиции. Тот взглянул на меня из-под нависших век, кивнул и велел приехать к нему домой в половине одиннадцатого вечера того же дня. К тому времени он обещал изучить мои находки и решить, что делать дальше. Полагаю, он сжег досье. Я его больше не видел.

Нина с самого начала знала о моем расследовании. Она испугалась до смерти, осознав, с каким огнем я играю, но потом признала, что я не могу упустить такой шанс, и во всем помогала мне.

Около десяти вечера я поехал к Кубитту. Провожая меня, Нина дрожала от страха. Мне тоже было не по себе, но я верил Кубитту.

Он жил в Палм-Бей. Дорога к его дому обычно бывала пустынна. Там-то меня и подстерегли.

Патрульная машина на большой скорости догнала меня, обошла слева и притерлась вплотную. Вероятно, они надеялись, что я отверну, собью ограждение и свалюсь в море. Но все вышло по-иному. Машины столк-нудись, водителя-полицейского намертво зажало между рулем и сиденьем. Его напарник, однако, не пострадал и арестовал меня за опасную езду. Я понимал, что все подстроено, но ничего не мог поделать. Несколько минут спустя появилась вторая патрульная машина с сержантом Бейлиссом из отдела убийств. Потом никто так и не поинтересовался, что он делал на пустынной дороге. По его распоряжению раненого водителя увезли в больницу, а меня он повез в полицейское управление.

По пути Бейлисс приказал своему шоферу остановиться. На темной улице. Он велел мне вылезти из машины. Шофер подошел сзади и заломил мне руки за спину. Бейлисс вытащил из ящичка в приборном щитке бутылку шотландского, набрал полный рот виски и прыснул мне на лицо и рубашку. Затем выхватил дубинку и стукнул меня по голове.

Я пришел в себя в камере. Раненый полицейский скончался в больнице. Мне дали четыре года. Мой адвокат сражался как лев, но ничего не добился. Когда он представил доказательства заговора, от них просто отмахнулись. Кубитт показал под присягой, что никогда не получал моего досье, да и вообще давно хотел избавиться от меня, потому что я был посредственным репортером и к тому же пьяницей.

Отбывая срок, я постоянно возвращался к мысли о том, каким же я был идиотом. Только безмозглый кретин мог прийти к выводу, что ему по силам в одиночку свалить городскую администрацию.

Мало радости доставило мне известие о том, что комиссару полиции пришлось уйти в отставку, да и многие чиновники покинули свои посты. Выступление моего адвоката не прошло бесследно, и мафия решила обосноваться в другом месте. Но мне это не помогло. Я ведь получил четыре года за то, что убил полицейского, управляя машиной в пьяном виде.

И вот три с половиной года спустя меня выпустили на свободу, а я умел лишь писать газетные статьи. Кубитт внес меня в черный список, и это означало, что я не смогу работать в редакции. Оставалось подыскать новую профессию, и я понятия не имел, чем же заняться. До тюрьмы зарабатывал я неплохо, но деньги у меня не задерживались. И Нина, конечно, не могла прожить на наши сбережения, когда меня по-садили за решетку. Я очень волновался, как она там, без меня, но упрямо настаивал, чтобы она мне не писала. Я не мог смириться с тем, что мерзкий толстяк тюремщик будет читать ее письма.

— На что она жила? — спросил я Реника. — Как она?

— Нормально. Да ты в этом не сомневался, не так ли? Она теперь художница. Расписывает керамические горшки и вазы и выручает за это довольно много денег.

Он свернул на мою улицу. При виде бунгало к горлу подкатил комок. На тротуарах не было ни души. Лишь дождь хлестал по асфальту.

Реник притормозил у ворот.

— Еще увидимся, — он сжал мою руку. — Ты счастливчик, Гарри. Я бы хотел, чтобы кто-нибудь ждал меня, как Нина.

Я вылез из кабины. Не оглядываясь на Реника, пошел по знакомой дорожке. Дверь распахнулась. На пороге стояла Нина.

Примерно в половине седьмого утра на седьмой день освобождения из тюрьмы я проснулся, как от толчка. Мне снилось, что я снова в камере, и прошло какое-то время, прежде чем я понял, что нахожусь в нашей спальне, а рядом спит Нина.

Я лежал на спине, смотрел в потолок и размышлял, как и в предыдущие дни, о своих планах на будущее. Прежде всего требовалось ответить на главный вопрос: как я собираюсь зарабатывать на жизнь? Я уже попытался обратиться в редакции. Как я и ожидал, работы для меня не нашлось. Щупальца Ку-битта проникли повсюду. Самая заштатная газетенка шарахалась от меня, как от прокаженного. А больше я ничего не умел. Я мог лишь писать, да и то был не сочинителем, а репортером. Чтобы написать статью, мне требовался фактический материал. Но ни одна газета не решалась воспользоваться моими услугами.

Я взглянул на Нину.

Мы поженились за два года и три месяца до того, как я угодил за решетку. Тогда ей было двадцать два, а мне — двадцать семь.

Ее лицо цвета слоновой кости обрамляли темные вьющиеся волосы. Мы оба сходились в том, что ее нельзя принять за эталон красоты, но я заявлял и до сих пор остаюсь при своем мнении, что из всех встреченных мной женщин Нина, без сомнения, самая эффектная. Всматриваясь в ее спящее лицо, я видел, сколько лишений выпало на ее долю. Натянулась кожа у ее глаз, опустились уголки рта, на лицо легла печать грусти: ничего этого не было до того, как я попал в тюрьму.

Она пережила трудное время. На нашем счету было три тысячи долларов, но они разошлись очень быстро: гонорар адвокату, последний взнос за бунгало, и ей пришлось искать работу.

Нина сменила несколько мест, прежде чем, как и говорил Реник, в ней раскрылся талант художника и она начала расписывать керамику для хозяина маленького магазинчика, который продавал эти горшочки и вазы туристам. Прошлый год она зарабатывала в среднем по шестьдесят долларов в неделю. Она полагала, что нам этого могло хватить, хотя бы на первое время, пока я не найду работу.

На моем банковском счету оставалось двести долларов. Когда они иссякнут, мне придется просить у нее денег на проезд в автобусе, на сигареты и все прочее. При одной мысли об этом меня передергивало.

Отчаявшись, я пытался устроиться даже на временную работу. Я был согласен на что угодно, лишь бы добыть какие-то деньги.

Прошатавшись по городу почти весь день, я вернулся домой с пустыми руками. Меня слишком хорошо знали в Палм-Сити, чтобы предлагать физическую работу.

— О, мистер Барбер, вы, должно быть, шутите, — каждый раз говорили мне. — Эта работа не для вас.

Я не мог заставить себя признаться, что у меня нет ни гроша, и они облегченно вздыхали, когда я уходил.

— О чем ты думаешь, Гарри? — спросила Нина, повернувшись на бок.

— Ни о чем… Дремлю.

— Не тревожься понапрасну. Мы выкарабкаемся. Шестидесяти долларов в неделю нам хватит. Не суетись. Работа найдется.

— А пока она найдется, я должен жить за твой счет, — ответил я. — Это прекрасно. Я вне себя от счастья.

Она подняла голову. Ее темные глаза не отрывались от моего лица.

— Гарри… я боюсь за тебя. Возможно, ты этого не осознаешь, но ты сильно изменился. У тебя ожесточилась душа. Ты должен попытаться забыть о прошлом. Нам жить дальше, и твое отношение…

— Я знаю, — я встал. — Извини, Нина. Возможно, проведя в тюрьме три с половиной года, ты бы поняла, что со мной происходит. Я сварю кофе. По крайней мере, от меня будет хоть какая польза.

То, о чем я рассказываю, случилось два года назад. Оглядываясь на те события, я могу лишь сказать, что проявил душевную слабость. Я вижу, что подстроенная полицией западня и последовавшее за ней тюремное заключение тяжелым грузом висели у меня на плечах. Я не ожесточился. Меня снедала жалость к себе.

Будь у меня твердый характер, я бы продал бунгало, вместе с Ниной уехал в края, где меня не знали, и начал новую жизнь. Вместо этого я искал работу, которой не существовало в природе, изображая мученика.

Следующие десять дней я притворялся, что ищу эту призрачную работу. Я лгал Нине, что занят с утра до вечера. На самом деле, заглянув в пару мест и получив отказ, я искал убежища в ближайшем баре.

Работая в газете, я почти не пил, а тут по-настоящему пристрастился к бутылке. Виски стало для меня палочкой-выручалочкой. Пять-шесть стаканчиков, и все заботы таяли как дым. Плевать я хотел, есть у меня работа или нет. Я даже мог приходить домой, смотреть на Нину, гнущую спину над керамическими горшками, и не чувствовать себя альфонсом.

Оказалось, что виски также помогало мне лгать.

— Сегодня я встретился с одним парнем, и, похоже, мы сможем договориться. Он хочет, чтобы я написал цикл статей о его гостинице, но сначала должен посоветоваться с партнером. Если дело сладится, я буду получать три сотни в неделю.

Не было ни этого парня, ни гостиницы, ни партнера, но моя гордость требовала внушать Нине, что в городе я не последний человек. Даже когда мне приходилось занимать у нее десять долларов, я старался избежать позора, обещая, что скоро буду при деньгах.

Но постоянное вранье приедалось, и скоро я начал понимать, что Нина отлично разбирается, когда я лгу, а когда говорю правду. Она прикидывалась, что верит мне, и в этом заключалась главная ошибка. Ей следовало одернуть меня, и тогда, возможно, я вырвался бы из мира грез на грешную землю, но она этого не сделала, и я продолжал лгать, пить, опускаться все ниже и ниже.

В один иэ таких дней, когда я сидел в баре у моря, и началась история, которую я хочу рассказать.

Время близилось к шести вечера. Я уже прилично набрался, выпив восемь стаканчиков виски, и примеривался к девятому.

Бар был маленький, тихий, без шумной толпы у стойки. Мне там нравилось. Я сидел у окна и смотрел, как люди на пляже наслаждаются солнцем. Я приходил сюда пять дней кряду. Бармен, высокий, лысеющий толстяк, уже узнавал меня. Похоже, он понимал, что виски мне необходимо. Стоило опустеть одному стаканчику, как он ставил на стол другой.

Изредка в бар заглядывали мужчина или женщина, что-то заказывали, выпивали и уходили. Я видел в них своих двойников, неприкаянных, одиноких, убивающих время.

В углу, около моего столика, невидимая от стойки, находилась телефонная будка. Телефоном пользовались многие: мужчины, женщины, юноши, девушки.

Я наблюдал и за будкой: хоть какое-то, да занятие. Старался угадать, кто эти люди, плотно закрывающие дверь, кому они звонят. Следил за выражением их лиц. Некоторые во время разговора улыбались, другие хмурились, третьи, несомненно, врали, как теперь частенько врал я. Казалось, передо мной развертывалась какая-то бесконечная пьеса.

Бармен принес девятый стаканчик виски. На этот раз он не отошел, и я понял, что пришла пора расплачиваться. Я протянул ему последнюю пятидолларовую купюру. Он сочувственно улыбнулся, возвращая мне сдачу. Эта улыбка говорила о том, что он видит во мне безнадежного пьянчужку. Мне хотелось встать и двинуть кулаком по его толстой глупой физиономии, но я взял сдачу, начал выбирать мелкую монету, чтобы дать ему на чай, но бармен ухмыльнулся и ушел к стойке.

Он отлично понимает, что продает спиртное отбросам общества, подумал я, и мое лицо залила жгучая краска стыда. Мне было так стыдно, что я мог бы выйти из бара и броситься под проезжающую машину. Но, чтобы вот так свести счеты с жизнью, требовалась хоть капля мужества, а все мое мужество осталось в камере сто четырнадцать. Я не бросился под машину. Я остался за столиком и принялся за виски. Так было проще.

Тут в бар вошла женщина. В ярко-желтом облегающем свитере и белых брюках, она прошествовала к телефонной будке и закрыла за собой дверь. Ее глаза скрывали большие бутылочного цвета солнцезащитные очки, с руки свисала пластиковая сумка в желтобелую полоску.

Женщина, вернее, ее роскошные, туго обтянутые брюками бедра сразу привлекли мое внимание. Я не отрызал взгляда от этого покачивающегося великолепия, пока она не вошла в будку и нижняя половина ее тела не скрылась за непрозрачной частью двери. После этого я поднял глаза и увидел, что женщина — блондинка с холеным, холодным лицом, будоражащим воображение.

Я пил виски и наблюдал, как она говорит по телефону. Я не смог определить, доставляет ей разговор удовольствие или нет, солнцезащитные очки скрывали ее глаза, но говорила она быстро, деловито. В будке она провела не больше минуты. Затем вышла и проплыла мимо, не удостоив меня даже взглядом. Я не отрывал глаз от ее прямой спины, крутого изгиба бедер, пока она не покинула бар.

Кто она такая, подумал я. Такой свитер, брюки, желто-белую сумку не купишь в первом попавшемся магазине.

Желто-белая сумка!

Женщина вошла в будку с сумкой, но я не помнил, чтобы она унесла ее с собой.

Я так набрался, что каждая новая мысль давалась мне с большим трудом. Я нахмурил брови, пытаясь вспомнить, куда подевалась сумка. Женщина вошла в будку, держа сумку в правой руке. Теперь я не сомневался, что вышла она с пустыми руками.

Внезапно сумка приобрела для меня особую важность. Вроде бы потому, что я хотел доказать себе, что не так уж и пьян.

Я поднялся на ноги и нетвердой походкой подошел к будке. Открыл дверь. На полочке стояла сумка.

Ну, сукин ты сын, сказал я себе, видишь, ты трезв как стеклышко. Ты сразу понял, что она забыла сумку. Виски не туманит тебе голову… совсем не туманит.

Теперь, продолжал я говорить с самим собой, надо открыть сумку и установить личность хозяйки. Затем взять сумку и сказать бармену, что женщина оставила ее в телефонной будке. Сказать надо обязательно, так как мужчины не ходят по улице с женскими сумками, не вызывая подозрений полиции. Сумку надо отнести женщине домой, и, кто знает, может, она вознаградит тебя не только поцелуем. Кто знает?

Вот до какой степени я успел нализаться.

Я вошел в будку и закрыл дверь. Взял сумку в руки и открыл ее. При этом обернулся, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за мной. Бывший заключенный Барбер не хотел рисковать. Одного тюремного срока ему хватило за глаза.

За мной никто не наблюдал.

Я повернулся спиной к двери, надеясь, что она достаточно широка, чтобы закрыть все стекло, снял телефонную трубку. Прижав ее к плечу, я вроде бы разговаривал по телефону, а на самом деле перебирал содержимое сумки.

Я нашел золотой портсигар и золотую зажигалку. Алмазную заколку стоимостью, по меньшей мере, в полторы тысячи долларов. Водительские права. И толстую пачку денег. Сверху лежала купюра в пятьдесят долларов. Если остальные были того же достоинства, в сумке лежали две тысячи долларов.

От одного вида таких денег меня прошиб пот.

Портсигар, зажигалка, алмазная заколка не заинтересовали меня. Попытайся я продать их, полиция нашла бы меня в два счета. Но деньги не оставили меня равнодушным.

С такой суммой в кармане мне не пришлось бы завтрашним утром просить у Нины пять долларов, Я мог бы не клянчить у нее денег ни завтра, ни послезавтра. Мне хватило бы их до тех пор, пока я не найду работу. Хватило, если бы я продолжал пить день и ночь.

А если эта богатая женщина так глупа, что теряет набитые деньгами сумки, значит, она может обойтись без них.

Но тут в моей голове послышался слабенький голосок: «Ты сошел с ума? Это же воровство! Если тебя поймают, ты загремишь на десять лет. Положи эту чертову сумку и выметайся отсюда! Что с тобой? Ты хочешь провести в камере еще десять лет?»

Но голос был слишком слаб. Я нуждался в деньгах. Все получалось так складно. Достать деньги, положить их в карман, закрыть сумку, поставить ее на полку и уйти.

Бармен не мог меня видеть. К будке постоянно подходили люди. Деньги мог взять кто угодно.

Они лежали передо мной, возможно, не две тысячи, но около этого.

Я хотел их взять.

Я нуждался в деньгах.

И взял их.

Я сунул пачку в карман и закрыл сумку. Сердце стучало, как паровой молот. Я стал вором. Над телефоном висело маленькое зеркало. Я уловил в нем какое-то движение. Все еще держа сумку в руке, поднял глаза и обомлел.

Женщина стояла Sa дверью. Ее солнцезащитные очки отражались в зеркале двумя зелеными огоньками.

Она стояла и смотрела на меня.

Не знаю, как давно.

Но она стояла за дверью.

Глава 2

Сердце у меня сжало, как клещами, парализовало мозг, тело покрылось холодным потом.

Сжимая сумку в руке, я смотрел на две огромные зеленые полусферы.

В мгновение ока я протрезвел. Пары виски тут же выветрились у меня из головы.

Она может позвать бармена, тот найдет в моем кармане пачку денег, кликнет полицейского. А потом меня препроводят в камеру и уже не на четыре года: на этот раз срок будет куда больше.

Пальчики женщины легонько забарабанили по стеклу. Я поставил сумку на полку, обернулся, открыл дверь.

Женщина отступила в сторону, давая мне выйти.

— Кажется, я оставила сумку… — начала она.

— Совершенно верно, — ответил я. — Я как раз собирался отнести ее бармену.

Возможно, мне следовало протиснуться мимо нее и выскочить из бара, прежде чем она успела бы открыть сумку и обнаружить пропажу. Очутившись на улице, я мог бы выбросить деньги, и она никогда бы не доказала, что я их украл.

Я было двинулся к выходу, но остановился. Бармен вышел из-за стойки и загородил мне дорогу.

— Этот парень не пристает к вам? — обратился он к женщине.

Та чуть повернула голову:

— О нет. Я оставила сумку в телефонной будке. Этот господин собирался отнести ее вам.

Бармен подозрительно взглянул на меня:

— Неужели?

Я молчал, как мумия. Во рту у меня так пересохло, что я не знал, смогу ли вымолвить хоть слово.

— В сумке было что-нибудь ценное? — спросил бармен.

— О да. Мне не следовало забывать ее.

— Может, вы посмотрите, все ли на месте?

— Пожалуй, вы правы.

Мне пришла в голову мысль стукнуть бармена и прорваться на улицу. Но тот, похоже, поднаторел в потасовках, и я решил, что рисковать не стоит.

Женщина прошла мимо меня и взяла сумку.

Сердце чуть не выскочило из моей груди, когда она раскрыла сумку и заглянула вовнутрь. Тонкими пальчиками с посеребренными ногтями она переворошила содержимое.

Бармен тяжело дышал. Его взгляд переходил с меня на женщину и возвращался обратно.

Вот и все, думал я. Через полчаса я окажусь в камере.

— Нет, ничего не пропало, — женщина повернулась ко мне. — Благодарю за участие. Я постоянно что-то теряю.

Я ничего не ответил.

Бармен просиял:

— Значит, все в порядке?

— Да, благодарю вас. Думаю, это надо отпраздновать, — зеленые полусферы вновь повернулись ко мне. — Позвольте мне угостить вас, мистер Барбер.

Значит, она знала, кто я такой. Впрочем, в этом не было ничего удивительного. В день, когда меня выпустили, «Вестник» поместил на первой странице мою фотографию, указав, что я провел в тюрьме три с половиной года за непредумышленное убийство. Они даже не забыли упомянуть, что я совершил преступление в пьяном виде. Они нашли хорошую фотографию. Кубитт не мог найти лучшего способа ударить лежащего.

В голосе женщины слышались стальные нотки, указывающие на то, что предложение следует принять.

— Ну, если вы настаиваете, с удовольствием.

Женщина взглянула на бармена:

— Два виски с содовой и побольше льда.

Она подошла к моему столику и села. Я опустился на стул напротив нее.

Женщина достала из сумки портсигар, открыла его, предложила мне.

Я взял сигарету, она последовала моему примеру, дала мне прикурить от золотой зажигалки, прикурила сама. Бармен принес два бокала, поставил на стол и вернулся за стойку.

— Вы рады, что вышли на свободу, мистер Барбер? — спросила она, выпустив струю дыма.

— Да, конечно.

— Как я понимаю, вы уже не работаете в газете?

— Вы совершенно правы.

Она подняла бокал, кубики льда мелодично звякнули о стекло.

— Я вижу, вы часто приходите сюда, — она махнула рукой в сторону моря. — У меня тут пляжная кабинка.

— Здесь отличное купание.

Женщина отпила из бокала.

— Ваши регулярные посещения этого бара означают, что вы еще не начали работать, не так ли?

— Да.

— Но в скором времени вы надеетесь куда-нибудь устроиться?

— Именно так.

— Разумеется, это не так-то легко.

— Полностью с вами согласен.

— Если бы вам предложили работу, вас бы это заинтересовало?

Я уставился на нее.

— Не понял. Вы хотите предложить мне работу?

— Возможно. Вас это интересует?

Я потянулся к бокалу, затем передумал. Я и так слишком много выпил.

— Что я должен делать?

— Я гарантирую очень хорошую оплату, но вам придется держать язык за зубами. Не исключен и небольшой риск. Вас это не пугает?

— Вы хотите предложить что-то противозаконное?

— О нет… закон тут ни при чем… ничего подобного.

— Мне это ничего не говорит. В чем состоит риск? Я готов на любую работу, но должен знать, что делаю.

— Я понимаю, — женщина вновь поднесла бокал к губам. — Вы не пьете, мистер Барбер.

— Я знаю. Так что я должен делать?

— Сейчас у меня мало времени, да и бар — малоподходящее место для такого разговора. Давайте я вам как-нибудь позвоню. Мы встретимся и все обсудим.

— Мой номер телефона есть в справочнике.

— Вот и договорились. Скорее всего, я позвоню завтра. Вы будете дома?

— Постараюсь.

— Я заплачу, — она открыла сумку, нахмурилась. — О, я забыла…

— А я — нет.

Я достал из кармана пачку денег и положил перед ней.

— Благодарю, — женщина вытащила из пачки купюру в пять долларов, оставила на столе, остальные деньги убрала в сумку, закрыла ее и встала.

Я тоже поднялся на ноги.

— Значит, до завтра, мистер Барбер.

Она повернулась и вышла из бара. И вновь я не мог оторвать глаз от ее плавно покачивающихся бедер. Женщина пересекла улицу, села в серебристосерый «роллс-ройс» и уехала. Я, правда, успел запомнить номер.

Я сел за столик, отпил из бокала, закурил. Подошел бармен, взял пятидолларовую купюру.

— Какая женщина, — он цокнул языком. — Похоже, набита деньгами. Как ты с ней поладил? Она отблагодарила тебя?

Я ответил долгим взглядом, встал и, не говоря ни слова, вышел на улицу. С тех пор я ни разу не заглядывал в этот бар. Более того, у меня холодело внутри, стоило мне пройти мимо него.

На другой стороне улицы находился автомобильный салон. С управляющим я познакомился, еще работая в «Вестнике». Его звали Эд Маршалл. Я прошел в его кабинет.

Маршалл сидел за столом и листал журнал.

— О, помилуй бог! — он вскочил на ноги. — Как поживаешь, Гарри?

Я ответил, что все нормально, и пожал протянутую руку. Реакция Маршалла приятно удивила меня. Большинство так называемых знакомых при встрече старались как можно скорее отделаться от меня. Эд Маршалл оказался порядочным человеком, мы и раньше отлично с ним ладили.

Я присел на краешек стола и предложил ему сигарету.

— Я бросил курить, — он покачал головой. — Боюсь рака легких. Каково тебе на свободе?

— Неплохо. Человек привыкает ко всему, даже к жизни вне тюремной камеры.

Минут десять мы болтали о пустяках, прежде чем я задал вопрос, ради которого зашел к Маршаллу.

— Скажи мне, Эд, кому принадлежит серый «роллс» с номерными знаками SAXi?

— Это машина мистера Марло.

— Неужели? Это номер его машины?

— Совершенно верно. Чудо, а не машина.

В голове у меня что-то щелкнуло, память услужливо подсказала, откуда мне известна эта фамилия.

— Ты имеешь в виду Феликса Марло?

— Естественно.

— Разве он живет в Палм-Бей? Я-то думал, что он в Париже.

— Он купил здесь дом примерно два года назад. Переехал сюда по состоянию здоровья.

Вновь у меня гулко забилось сердце, но я постарался не выдать охватившего меня волнения.

— Мы говорим об одном и том же человеке? Марло, миллиардере, владельце крупнейших месторождений цинка и меди? Он, должно быть, один из самых богатых людей мира.

Маршалл кивнул:

— Да. Как я слышал, он тяжело болен. Я бы не поменялся с ним местами ни за какие деньги.

— А что с ним?

Маршалл скорчил гримасу:

— У него рак легких. Ему никто не может помочь.

Я посмотрел на свою сигарету, затем вдавил ее в пепельницу.

— Ему не повезло. Значит, он купил здесь дом?

— Да. Он купил Восточный берег, поместье Ира Крэнли. Дом он перестроил заново. Там отличное место: пристань, пляж, все свое.

Я хорошо помнил поместье Ира Крэнли. Тот был крупным нефтепромышленником и построил дом на самом краю бухты. Потом у него начались финансовые неурядицы и поместье пришлось продать. Об этом шли разговоры во время моего суда. Я так и не узнал, кто же купил поместье.

Я достал новую сигарету.

— И это его «роллс»?

— У него не меньше десятка автомобилей.

— Отличная машина. Я сам не отказался бы от такой.

Маршалл кивнул лысеющей головой:

— Я тоже.

— А что за женщина сидела за рулем? Я не успел разглядеть ее. Блондинка, в больших зеленых очках.

— Должно быть, миссис Марло.

— Его жена? Она же совсем не старая… Ей года тридцать два — тридцать три. Марло ей в отцы годится. Я слышал о нем еще ребенком. Ему никак не меньше семидесяти.

— Больше. Это его вторая жена, он влюбился в нее в Париже. Забыл, кем она была, то ли кинозвездой, то ли манекенщицей. «Вестник» подробно писал о ней.

— А что случилось с его первой женой?

— Погибла в автокатастрофе три года назад.

— А потом мистер Марло переехал сюда по настоянию врачей?

— Да. Его жене и дочери нравится в Калифорнии, а здешний климат полезен для его здоровья. Так говорят врачи. Мне-то кажется, что ему уже ничто не поможет.

— У него есть дочь?

— Конечно. От первого брака. Ей только восемнадцать, но она такая штучка, — он подмигнул мне. — Я бы скорее взял ее, а не «роллс».

— Ну и ну. Я-то думал, что ты примерный семьянин.

— Так оно и есть, но тебе надо увидеть Одетт Марло. Перед ней не устоит даже покойник.

— Тогда стоит с ней познакомиться. — Я слез со стола. — Пожалуй, мне пора. Я и так задержался.

— Чем заинтересовала тебя эта семья, Гарри?

— Ты меня знаешь. Я увидел машину, женщину, во мне проснулось любопытство.

Я видел, что не убедил его, но Эд сам перевел разговор на другую тему.

— Если тебя устроит временная работа, Гарри, нам нужны учетчики транспортного потока. Дней на десять, начиная с завтрашнего дня. Оплата — пятьдесят долларов в неделю. Пойдешь?

Я не колебался ни секунды.

— Благодарю, Эд, но я нашел себе кое-что получше, — я улыбнулся. — Но все равно, благодарю за предложение.

По пути домой, сидя в автобусе, я перебирал в памяти то, что узнал от Эда Маршалла.

Жена одного из богатейших людей мира хочет предложить мне работу. Работу, сопряженную с риском, сказала она. Что ж, я мог пойти на риск, если плата окажется достаточно высока.

Автобус мчался вдоль пляжа, а я начал насвистывать себе под нос. Первый раз после выхода на свободу.

Будущее уже смотрелось не так мрачно, как час назад.

Следующим утром, чуть позже девяти часов, я отправился в редакцию «Вестника». Нина сказала, что ей нужно отвезти расписанные горшки и она вернется не раньше полудня. Меня это устраивало. Мне не хотелось говорить с миссис Марло в ее присутствии. Перед тем как рассказать Нине о предложенной мне работе, я хотел узнать, в чем она будет заключаться.

В библиотеке редакции работали две новенькие девушки. Они не знали меня, я — их. Я попросил принести подшивку «Вестника» за два последних года, начиная с прошлого января.

Довольно быстро я нашел все, что мне требовалось. Феликс Марло женился на Рее Пассари через пять месяцев после смерти его первой жены. Рея была манекенщицей в Лидо. Марло влюбился в нее и предложил ей руку и сердце. Та согласилась стать его женой. Несомненно, она выходила замуж не за Марло, а за его деньги.

Я вернулся домой и стал ждать. Телефон зазвонил ровно в одиннадцать. Сердце у меня екнуло, дрожащей рукой я снял трубку.

— Мистер Барбер?

Тот же твердый, уверенный голос.

— Да.

— Мы встречались вчера.

Я решил, что пора показать ей, кто есть кто.

— Разумеется, миссис Марло, в баре «У Джо».

Последовала пауза. Не могу знать наверняка, но мне показалось, что у нее перехватило дыхание. Возможно, только показалось.

— Вы знаете пляжные кабинки на Восточном берегу? — спросила она.

— Да.

— Снимите кабинку. Крайнюю слева. Увидимся сегодня, в девять вечера.

— Я сниму кабинку и буду ждать вас, — ответил я.

В наступившей тишине я вслушивался в ее дыхание.

— Сегодня, в девять вечера, — повторила она, и в трубке раздались короткие гудки.

Я положил трубку и закурил. Интрига захватила меня. Определенный риск. Интересно узнать, чего же она хочет. Может, ее кто-то шантажирует. Или ей нужно избавиться от наскучившего любовника. Я пожал плечами. Гадать не имело смысла.

Я посмотрел на часы. Десять минут двенадцатого. Я мог съездить на Восточный берег, снять кабинку и вернуться до приезда Нины.

Пляжные кабинки находились в ведении высокого, мускулистого Билла Холдена. Он не только следил за чистотой пляжа и убирался в кабинках, но и был спасателем. Кабинки на Восточном берегу скорее напоминали жилые домики. В них можно было даже ночевать. Они стояли рядком, вытянувшись, вдоль моря.

Холден заулыбался, увидев меня.

— Привет, мистер Барбер, с возвращением вас.

— Благодарю, — я пожал его руку. — Я хочу снять кабинку. Крайнюю слева. Она понадобится мне в девять вечера. Вы мне поможете?

— Мы закрываемся в восемь, мистер Барбер. Позже здесь никого не будет, но вы можете снять кабинку. На этой неделе на ночь никто не остается, поэтому ухожу и я. Ничего?

— Я не возражаю. Оставьте ключ под ковриком у двери. Я заплачу завтра.

— Как скажете, мистер Барбер.

Я оглядел пляж, усеянный загорелыми до черноты телами.

— Похоже, дела у вас идут неплохо.

— Я свожу концы с концами, но сезон мог бы быть и получше. Круглосуточная аренда кабинок себя не оправдывает. Пожалуй, придется отказаться от этой затеи. После восьми вечера тут уже никого нет. Как вы, мистер Барбер?

— Не жалуюсь. Ну, так я приеду вечером. Увидимся завтра утром.

Я ехал домой и думал, что сказать Нине. Как объяснить ей мое ночное отсутствие? Наконец, я решил сказать, что буду считать машины для Эда Маршалла.

Так я и сделал, и от искренней радости Нины у меня защемило сердце.

— Он обещает пятьдесят долларов в неделю, — добавил я.

В половине девятого я вышел из бунгало и направился к гаражу. У нас был старенький «паккард», давно дышащий на ладан. С трудом заведя мотор, я дал себе слово, что на заработанные деньги первым делом куплю новую машину.

На Восточный берег я приехал без трех минут девять. На пляже никого не было. Я нашел ключ под ковриком и открыл дверь.

Кабинка состояла из гостиной, спальни, душевой и маленькой кухонки. Требуемая температура воздуха в комнатах поддерживалась системой кондиционирования. Были тут телевизор и радиоприемник, телефон и бар. На полке стояли даже бутылки виски и минеральной воды. Роскошь, да и только.

Я выключил кондиционер, открыл окна и дверь, вышел на веранду и уселся в шезлонг.

Тишину нарушал лишь плеск волн. Я нервничал, не зная, что она потребует от меня, сколько захочет заплатить.

Я ждал двадцать пять минут и уже начал сомневаться, состоится ли наша встреча, когда женщина внезапно возникла передо мной. Я не заметил, как она подошла.

— Добрый вечер, мистер Барбер, — поздоровалась она и, прежде чем я успел пошевелиться, села в стоящий рядом шезлонг.

Шелковый шарф почти полностью скрывал ее лицо. На этот раз она пришла в темно-красном платье. На руке тускло блестел золотой браслет.

— Я знаю о вас довольно много, — начала женщина. — Для того чтобы отказаться от взятки в десять тысяч долларов, нужны крепкие нервы. Я как раз ищу такого человека.

Я промолчал.

Она закурила, искоса поглядывая на меня. Сидела она в тени, а мне очень хотелось увидеть выражение ее глаз.

— Вы не боитесь риска, не так ли, мистер Барбер?

— Вы так думаете?

— Взяв деньги из моей сумки, вы могли угодить за решетку минимум на шесть лет.

— Я был пьян.

— Так вы согласны рискнуть?

— Все зависит от того, сколько мне заплатят. Не стану отрицать, мне нужны деньги. Я готов их отработать, но сумма должна быть достаточно велика.

— Если вы выполните мое поручение, я заплачу вам пятьдесят тысяч долларов.

Я едва не потерял дара речи.

— Пятьдесят тысяч? Вы сказали, пятьдесят тысяч?

— Да. Кругленькая сумма, не правда ли? Вы получите ее, если сделаете то, что мне нужно.

Я глубоко вздохнул.

Пятьдесят тысяч долларов! От одной мысли о них у меня гулко забилось сердце.

— И что же вам нужно?

— Похоже, мое предложение заинтересовало вас, мистер Барбер. Так вы пойдете на риск ради такой суммы?

— Несомненно.

Я уже думал о будущем. С такими деньгами я и Нина могли уехать из Палм-Сити и начать новую жизнь.

— Прежде чем мы пойдем дальше, мистер Барбер, я должна признаться, что у меня нет денег, кроме тех, которые я ежемесячно получаю от мужа. Он уверен, что мне и его дочери должно хватать назначенных им сумм. Действительно, пособие это достаточно велико, но я и дочь моего мужа привыкли ни в чем себя не ограничивать.

— Если у вас нет денег, как вы можете предлагать мне пятьдесят тысяч? — я не скрывал раздражения.

— Я хочу подсказать вам, как их можно заработать.

Наши взгляды скрестились.

— Подсказать мне… как их заработать?

— Моей падчерице и мне нужны четыреста пятьдесят тысяч долларов. Мы должны получить их через две недели. Я надеюсь, что вы поможете нам добыть эти деньги. Если вы это сделаете, то получите пятьдесят тысяч.

— И что я должен сделать?

Но миссис Марло не спешила раскрывать карты.

— Разумеется, мой муж без особых хлопот мог бы выделить нам эту сумму, — продолжала она. — Естественно, он поинтересуется, куда пойдут деньги, а вот этого мы сказать ему не можем, — она стряхнула пепел с сигареты. — Но с вашей помощью мы получим деньги от моего мужа и избежим ненужных расспросов.

Первая волна радостного возбуждения спала. В голове у меня звякнули колокольчики тревоги.

— Зачем вам понадобилось столько денег? — спросил я.

— Вы очень ловко установили, кто я такая, — ушла она от прямого ответа.

— Это по силам и дебилу. Разве можно сохранить инкогнито, разъезжая в таком «роллсе»? Вас кто-то шантажирует?

— Не ваше дело. Я знаю, как добыть деньги, но мне нужна помощь, и я готова заплатить за нее пятьдесят тысяч.

— Которых у вас нет.

— С вашей помощью я их добуду.

Привлекательность предложения миссис Марло таяла на глазах.

— Давайте перейдем к делу. Как вы намерены добыть деньги?

— Мою падчерицу похитят, — холодно ответила она. — Выкуп составит пятьсот тысяч долларов. Вы получите десять процентов. Остальное разделим мы с падчерицей.

— Кто ее похитит?

— Разумеется, никто. Одетт куда-нибудь уедет, а вы потребуете выкуп. Поэтому я и обратилась к вам. Вы должны позвонить по телефону любящему отцу и объяснить ему, что к чему. Потом вы получите деньги. За это я дам вам пятьдесят тысяч.

Что ж, ситуация прояснилась. Во рту у меня пересохло.

Похищение человека относилось к разряду особо тяжких преступлений, совершение которых каралось смертной казнью. Если я соглашался на предложенную работу, мне следовало быть очень и очень бдительным. Пойманный похититель прямиком отправлялся в газовую камеру.

Глава 3

Маленькое черное облако на минуту или две закрыло луну. Море сразу потемнело, берег стал мрачным и враждебным, но облако ушло, и вновь засеребрилась вода, заблестел пляжный песок.

Рея Марло смотрела на меня.

— Другого способа добыть такую сумму нет, — сказала она. — Только похищение. Иначе заставить моего мужа расстаться с деньгами невозможно. Я не вижу никаких неразрешимых проблем. Надо лишь хорошенько продумать наши действия.

— Похищение людей карается смертной казнью, — ответил я. — Вы не забыли об этом?

— Но никого и не будут похищать, — она вытянула длинные, точеные ноги. — Если вдруг наш план рухнет, я скажу мужу правду и на этом все закончится.

Я верил ей не больше, чем заезжему коммивояжеру, попытайся тот всучить мне за настоящий персидский— ковер, сотканный в сотне миль от Сан-Франциско.

Но в голове у меня засела мысль о пятидесяти тысячах долларов. Возможно, уговаривал я себя, если я сам продумаю все детали операции, мне удастся ухватить деньги.

— Вы хотите сказать, что ваш муж просто посмеется, пожурит вас и вашу падчерицу и на этом успокоится? Он воспримет как шутку мой телефонный звонок, сообщение о похищении дочери и требование выкупа? Вы думаете, он скажет агентам Федерального бюро расследований, что его жена выбрала такой способ поразвлечься, чтобы выудить из него пятьсот тысяч долларов?

Последовала долгая пауза.

— Мне не нравится ваш тон, мистер Барбер. Не надо мне грубить.

— Извините, если что не так. Но я ведь был газетным репортером и знаю, возможно, гораздо лучше вас, что о похищении дочери Феликса Марло сообщат все газеты. На первых полосах. Это же сенсация в чистом виде.

Я заметил, что ее пальцы сжались в кулаки.

— Вы преувеличиваете. Я не позволю мужу обратиться в полицию, — голос ее стал резким и нетерпеливым. — Я предлагаю следующий план: Одетт исчезает. Вы звоните моему мужу и говорите, что она похищена. Ее возвратят, если за нее заплатят выкуп в пятьсот тысяч долларов. Мой муж платит. Вы берете деньги, и Одетт возвращается. Вот и все.

— То есть вы рассчитываете, что на этом все закончится, — добавил я.

— Я знаю, что на этом все закончится, — она не скрывала раздражения. — Вы говорили, что готовы на риск, если вам хорошо заплатят. Я даю вам пятьдесят тысяч. Если этого недостаточно, скажите об этом и я найду кого-нибудь еще.

— Неужели? — хмыкнул я. — Не обманывайте себя. Вам потребуется немало времени, чтобы подыскать подходящего человека. Мне не нравится ваш план. Он может лопнуть как мыльный пузырь. Допустим, ваш муж не послушает вас и обратится в полицию? Если это произойдет, фараоны не отцепятся до тех пор, пока не найдут виновного, а последним окажусь я.

— О полиции не беспокойтесь! — зло выкрикнула она. — Говорю вам, я смогу убедить мужа никуда не обращаться.

Я подумал о стареющем миллиардере, умирающем от рака. Возможно, он утратил чувство реальности. Возможно, она права. Возможно, ей удастся заставить мужа отдать полмиллиона долларов. Возможно…

Но мои сомнения оттеснила мысль о том, что в случае успешного исхода мне перепадут пятьдесят тысяч.

— И ваша падчерица согласна с этим планом?

— Безусловно. Ей нужны деньги не меньше моего.

Брошенный мной окурок красной точкой описал дугу и упал на песок.

— Я предупреждаю вас, что нам всем не поздоровится, если вмешаются агенты ФБР.

— Я прихожу к выводу, что вы не тот человек, которого я искала. Думаю, мы напрасно теряем время.

Мне следовало согласиться с ней. Пусть бы она исчезла в темноте так же бесшумно, как и возникла на веранде, но меня не отпускала мысль о пятидесяти тысячах долларов. Эта сумма заворожила меня. Сидя в лунном свете, я осознал, что не устоял бы перед взяткой, выложи комиссар полиции на полированную поверхность стола не десять, а пятьдесят тысяч. Ужаснувшись, я понял, что такая сумма сломила бы мои нравственные принципы.

— Я просто предупреждаю вас. Вам, вашей падчерице, да и мне придется несладко, если мы очутимся за решеткой.

— Сколько я могу повторять. Это невозможно! — ее голос дрожал от ярости. — Могу я положиться на вас или нет?

— Вы набросали лишь общие контуры плана. Я хочу, чтобы вы сказали, что именно потребуется от Меня. Тогда я смогу ответить на ваш вопрос.

— Одетт исчезнет. Вы позвоните моему мужу, — она едва сдерживалась, чтобы не перейти на крик. — Вы скажете, что она похищена и похитители вернут ее, лишь получив выкуп в пятьсот тысяч долларов. Вы должны убедить моего мужа, что, не заплатив выкупа, он больше не увидит Одетт. Я думаю, вам это удастся.

— Вашего мужа легко напугать?

— Он очень любит дочь, — спокойно ответила миссис Марло. — В такой ситуации напугать его будет несложно.

— Что потом?

— Потом вы должны обеспечить получение выкупа. Вы возьмете вашу долю, а остальное отдадите мне.

— И вашей падчерице?

— Естественно, и ей, — помолчав, ответила она.

— Мне кажется, вы все упрощаете, — упорствовал я. — Так ли хорошо вы знаете вашего мужа? А если он не испугается? Он может обратиться в полицию. Трусливый человек не смог бы сколотить такое состояние. Вы об этом подумали?

— Говорю вам, я с ним справлюсь, — она глубоко затянулась, тлеющий кончик сигареты осветил ее ярко-алые блестящие губы. — Он болен. Два или три года назад об этом не могло идти речи. А когда знаешь, что твои дни сочтены, мистер Барбер, не станешь упорствовать, подвергая опасности любимую дочь.

На мгновение я представил, что эта женщина — моя жена, и у меня по коже побежали мурашки.

— Вы, вероятно, разбираетесь в этом лучше меня.

Повисла тяжелая тишина. Ее взгляд сквозил враждебностью.

— Ну? Вы согласны или нет?

У меня из головы не выходили пятьдесят тысяч долларов. Возможно, при тщательной подготовке, детально продуманный, ее план мог принести успех.

— Я должен все взвесить. Ответ я вам дам завтра.

Она встала, вытащила из сумки тоненькую пачку денег и бросила их на стол, стоящий между нашими шезлонгами.

— Это вам на оплату кабинки и прочие расходы. Я позвоню завтра.

Она сошла с веранды и, словно привидение, растворилась в темноте.

Я собрал деньги, разлетевшиеся по столу. Десять купюр по десять долларов. Я сложил их в стопку, мысленно умножив на пятьсот.

Часы показывали четверть одиннадцатого. Домой я мог вернуться лишь через пару часов. Я сидел в лунном свете, смотрел на море и обдумывал предложение Реи Марло.

Вскоре после полуночи Я принял решение. Далось оно мне нелегко, но обещанная сумма притягивала как магнит. С такими деньгами передо мной и Ниной открывалась новая жизнь.

Я решил принять ее предложение, если она согласится неукоснительно выполнять мои указания.

Следующим утром я приехал на пляж пораньше и сказал Биллу Холдену, что хочу оставить кабинку за собой еще, по меньшей мере, на день. Холден не возражал, так как я расплатился с ним сразу за два дня.

Я грелся на солнышке, а около одиннадцати вошел в гостиную и сел у телефона. Звонок раздался ровно в одиннадцать. Я снял трубку.

— Барбер слушает.

— Да или нет?

— Да, но при определенных условиях. Я хочу поговорить с вами и вашей падчерицей. Приходите сегодня вечером, в девять часов.

Не дав ей ответить, я положил трубку. Я хотел, чтобы она поняла, кто теперь хозяин и что так будет и впредь.

Вновь зазвонил телефон, но я уже вышел из кабинки, закрыл дверь и запер ее на ключ.

Телефон все еще звонил, когда я направился к моему «паккарду».

На пляж я вернулся чуть позже шести, прихватив из дома нужные мне вещи. К счастью, Нины не было и мне не пришлось объяснять, зачем я беру с собой длинный провод, чемоданчик с инструментами и диктофон, купленный мною, когда я работал в «Вестнике», и сохраненный Ниной до моего возвращения из тюрьмы.

Два часа, которые я провел прошлой ночью, обдумывая план Реи Марло, не пропали даром. Я сразу понял, что мне необходимы гарантии безопасности, которые не позволят Рее и ее падчерице подставить меня под удар, если произойдет что-то непредвиденное. Я решил записать предстоящий вечером разговор на магнитную ленту. Несмотря на заверения Реи, Марло мог обратиться в полицию, и эта пленка послужила бы доказательством того, что похищение задумано не мной, а женой Марло и его дочерью.

Я отнес диктофон в спальню и поставил в стенном шкафу. Работал он практически бесшумно, но я побоялся оставлять его в гостиной. Я не хотел, чтобы Рея или ее падчерица случайно наткнулись на него. В стене я просверлил маленькую дырочку и продернул через нее шнур микрофона. Затем вернулся в гостиную и через удлинитель подсоединил диктофон к выключателю у входной двери. Теперь диктофон начинал работать одновременно с включением света в гостиной.

Какое-то время ушло у меня на то, чтобы найти место для микрофона. Наконец, я приладил его под стоящим в углу столиком.

К семи часам я закончил все приготовления и проверил диктофон в действии. Магнитная лента фиксировала каждое мое слово.

Меня беспокоило, что женщины не захотят войти в гостиную или попросят выключить свет. Но тут же подумал, что они не решатся на столь важный разговор на улице, где нас мог подслушать случайный прохожий. Что же касается света, я мог вывернуть лампочку, не трогая выключателя.

Пляж уже заметно опустел.

Я собирал инструменты, когда в дверь постучали. Занятый своими мыслями, я даже вздрогнул от неожиданности. На какое-то мгновение я оцепенел, затем задвинул чемоданчик с инструментами под диван, подошел к двери и открыл ее.

На пороге стоял Билл Холден.

— Извините, что отрываю вас, мистер Барбер, но я хотел узнать, оставляете вы кабинку за собой и на завтра? На нее есть желающие.

— Я хочу оставить ее на неделю, Билл, — ответил я. — Мне надо написать несколько статей, а здесь хорошо работается.

— Конечно, мистер Барбер. Она ваша до конца недели.

Когда он ушел, я вытащил чемоданчик из-под дивана и отнес в машину. Домой мне не хотелось, поэтому я решил поужинать в ресторане, находящемся в полумиле от пляжных кабинок.

Из ресторана я вышел без двадцати девять. Уже смеркалось. Когда я подъехал к кабинкам, на пляже не было ни души. Я не стал зажигать свет, ощупью добрался до кондиционера и включил его, чтобы заманить женщин прохладой. На веранде было жарко, но я ослабил узел галстука и сел в шезлонг.

Чтобы как-то отвлечься, я думал о том, опоздает Рея на этот раз или нет, как выглядит ее падчерица Одетт, захотят ли они следовать намеченному плану, услышав мои условия.

В самом начале десятого что-то скрипнуло, и, повернув голову, я увидел Рею Марло, поднимающуюся по ступенькам. Она была одна.

Я встал.

— Добрый вечер, мистер Барбер, — поздоровалась она и направилась к шезлонгу.

— Давайте зайдем в дом, — предложил я. — Недавно тут кто-то прошел. Я не хочу, чтобы нас видели вместе, — я открыл дверь и зажег свет. — Где ваша падчерица?

Она вошла в гостиную, и я закрыл дверь.

— Полагаю, она придет, — ответила Рея, сев в кресло. Она была в светло-голубом, без рукавов, платье и сандалиях на босу ногу. Шарф она сняла, но глаза по-прежнему скрывались за зелеными солнцезащитными очками.

— Я не соглашусь помогать вам, не поговорив с вашей падчерицей, — заявил я. — Я хочу убедиться, миссис Марло, что она знает о вашей затее с похищением и согласна в ней участвовать.

Рея коротко взглянула на меня.

— Разумеется, она согласна. Можете не сомневаться.

— Я хочу услышать об этом от нее самой, — я сел. Последующий монолог я произнес лишь для того, чтобы записать его на пленку. — Надеюсь, вы понимаете, чем это вызвано. Вы сказали мне, что вместе с вашей падчерицей задумали устроить ее похищение. Вам обеим срочно понадобились четыреста пятьдесят тысяч долларов. Вы пришли к выводу, что их можно получить от вашего мужа в качестве выкупа за его дочь, которую якобы похитят. Если я помогу вам, вы заплатите мне пятьдесят тысяч, — помолчав, я продолжал: — Похищение людей — преступление, карающееся смертной казнью. Я хочу быть абсолютно уверен в том, что ваша падчерица в курсе ваших замыслов и знает, на что идет.

— Разумеется, она знает, — нетерпеливо ответила Рея. — Она не ребенок.

— И вы считаете, что ваш муж не обратится в полицию?

Ее пальцы забарабанили по ручке кресла.

— У вас природный дар тратить время попусту. Мы уже говорили об этом, не так ли?

Часы показывали половину десятого.

— Я не ударю пальцем о палец, не переговорив с Одетт.

Рея закурила.

— Я велела ей прийти, но она редко делает то, что ей говорят. Не тащить же мне ее сюда.

Я услышал чьи-то шаги.

— Может, это она? Пойду посмотрю.

Я подошел к двери и открыл ее. У ступенек стояла девушка. Несколько секунд мы смотрели друг на друга.

— Привет, — наконец сказала она и улыбнулась.

Небольшого роста, с ладной фигурой, Одетт Марло была в белом кашемировом свитере и пятнистых, словно шкура леопарда, джинсах. Этот наряд предназначался лишь для того, чтобы подчеркнуть достоинства ее фигуры. Черные волосы, разделенные посередине, свободно падающие на плечи. Лицо в форме сердечка. Очень светлая кожа. Серые глаза, маленький вздернутый носик. Ей можно было дать и шестнадцать и двадцать пять лет. Она являла собой образ порочной юности. Такие вот девушки часто встречались в судах для несовершеннолетних.

— Мисс Марло?

Она хихикнула, затем медленно поднялась по ступенькам.

— А ты, должно быть, Али-Баба. Только где все разбойники?

— О, иди сюда, Одетт, — позвала из гостиной Рея. — Оставь эти шуточки для своих бестолковых приятелей.

Девушка скорчила гримаску, подмигнула мне и прошла в дом, нарочито покачивая бедрами.

Я закрыл дверь.

Я думал о диктофоне. Ленты хватало еще минут на сорок. Так что следовало поторопиться, если я хотел записать весь разговор.

— Привет, дорогая моя, — сказала Одетт, усаживаясь в кресло рядом с моим стулом. — Какой роскошный мужчина!

— О, замолчи! — фыркнула Рея. — Сиди тихо и слушай. Мистер Барбер хочет поговорить с тобой.

Девушка посмотрела на меня, подперла рукой подбородок, изобразила на лице серьезность.

— Пожалуйста, поговорите со мной, мистер Барбер.

Я всматривался в серые глаза Одетт. Ее детские ужимки не обманули меня. Глаза выдавали ее целиком. Я видел в них грусть, недоумение, неуверенность в себе, осознание того, что она выбрала неверный путь, но не находит сил свернуть с него.

— Я хочу, чтобы вы сами сказали мне, что согласны участвовать в похищении.

Девушка взглянула на Рею, затем вновь на меня.

— Согласна участвовать? — она хихикнула. — Да он просто душка, правда, Рея? Да, разумеется, я согласна. Дорогая Рея и я вместе придумали этот план. Прекрасная идея, не так ли?

— Неужели? — я смотрел на Одетт. — У вашего папаши может быть иное мнение.

— Это не ваше дело, — бросила Рея. — Теперь, раз вам все ясно, давайте поговорим о деле.

— Что ж, поговорим. Когда ее должны похитить?

— Как только мы закончим необходимые приготовления… возможно, послезавтра.

— Итак, мисс Марло исчезла… Куда она поедет?

— Зови меня Одетт, — девушка выпятила грудь, чтобы я мог убедиться, что она весьма недурна. — Как все мои друзья…

— В Кармеле есть маленький скромный отель, — не дала ей договорить Рея. — Она может поехать туда. Ей придется провести там три-четыре дня, не больше.

— Как она доберется до отеля?

Рея нетерпеливо махнула рукой:

— У нее есть машина.

— Отличная машина, — кивнула Одетт. — «T.R.3». Летит, как ветер.

— Вы не сможете добраться туда незамеченной, если поедете на своей машине. Местные жители без труда опознают вас.

Она удивленно взглянула на меня:

— Скорее всего.

Я посмотрел на Рею:

— Вы, разумеется, полагаете, что о похищении будут знать только вы, ваша падчерица и муж?

Она нахмурилась:

— Разумеется.

— Думаете, вам так легко исчезнуть? — спросил я у Одетт. — Разве у вас нет друзей? А слуг не удивит ваше отсутствие?

Девушка пожала плечами:

— Я частенько уезжаю.

— В таком случае на месте вашего мужа я бы не торопился заплатить, если б мне позвонили и сказали, что моя дочь похищена, потребовав выкуп в пятьсот тысяч. У вас лишь голая идея, а надо создать впечатление реальности похищения. На месте вашего мужа я бы даже решил, что это ложная тревога, — я вдавил сигарету в пепельницу. — И обязательно позвонил бы в полицию.

— Многое будет зависеть от того, насколько убедительно прозвучат ваши слова по телефону, — отрезала Рея. — За это я и плачу вам пятьдесят тысяч.

— Я подберу убедительные слова, но, допустим, он позвонит в полицию? Как вы отреагируете? Скажете ему, что это шутка? Признаетесь, что решили разыграть его, или промолчите, надеясь, что я добуду деньги, а полиция меня не найдет?

— Я говорю вам… — сердито начала она.

— Что вы говорите, я знаю, но с чего вы взяли, что я должен вам верить? Если вмешается полиция, вы скомандуєте «полный назад»? Или мы продолжим игру в похищение?

— Продолжим, — ответила Одетт. — Нам нужны деньги.

Нотка алчности, внезапно прозвучавшая в ее голосе, заставила меня повернуться к ней. Но девушка смотрела не на меня, а на Рею.

— Да, нам нужны деньги, — подтвердила Рея, — но, повторяю в сотый раз, полиция ничего не узнает.

— Будет лучше, если мы заранее подготовимся к худшему, — возразил я. — Допустим, ваш муж заплатит выкуп, но, когда его дочь вернется, он наверняка пойдет в полицию и начнется расследование. Человека, заработавшего столько денег, как ваш муж, нельзя держать за дурака. Как вы узнаете, что он не пометил купюры? Зачем они вам, если вы не сможете их тратить?

— Я прослежу за тем, чтобы он этого не сделал, — ответила Рея. — Об этом вы можете не беспокоиться.

— Да? Мне бы вашу уверенность.

— Мой муж тяжело болен. Он сделает то, что я ему скажу.

У меня похолодело внутри, когда я перевел взгляд с Реи на Одетт. Они обе смотрели на меня. Очарование юности исчезло. Остались лишь жестокость и безжалостность, свойственные и ее мачехе.

— Я убежден, что ваш муж обратится в полицию. Поэтому мы должны планировать наши действия исходя из этого допущения. Если вы не согласны, скажите об этом прямо сейчас и мы тут же расстанемся.

Сжавшиеся в кулаки руки Реи лежали у нее на коленях. Одетт, не сводя с меня глаз, покусывала ноготь большого пальца.

Я повернулся к ней.

— Сегодня вторник. К субботе у нас все будет готово. Я хочу, чтобы вы договорились с какой-нибудь подругой пойти в субботу в кино. Вы сможете это сделать?

В ее глазах мелькнуло удивление, но она кивнула.

— Я хочу, чтобы вы пообедали дома и сказали отцу, куда идете. Наденьте что-нибудь нарядное, чтобы окружающие могли вас запомнить и обратить внимание на ваше отсутствие. Вы должны договориться встретиться в девять вечера, но подруга вас так и не дождется. Вы поедете в «Пиратскую хижину». Это маленький ресторан-бар в паре миль отсюда. Возможно, вы знаете, где он находится?

Одетт вновь кивнула.

— Вы оставите машину на стоянке и зайдете в бар. Закажете что-нибудь выпить. В это время там полно народу. Но я не думаю, что вы встретите там кого-то из своих друзей. Так?

— Конечно, нет, — ответила она. — Мои друзья предпочитают собираться в других местах.

— На это я и рассчитывал. Я хочу, чтобы вас заметили. Опрокиньте бокал или найдите другой способ привлечь к себе внимание. В баре вы проведете максимум пять минут. Ни с кем не связывайтесь, даже не разговаривайте. Моя машина тоже будет на стоянке. Убедитесь, что за вами никто не следит, потом идите к ней. Там вы найдете другую одежду и рыжий парик. Наденьте и то и другое.

Пока вы будете переодеваться, я сяду в вашу машину и отгоню ее на стоянку в бухте Одиночества. Вы поедете следом. Ваша машина останется на стоянке. Будем надеяться, что ее не найдут до тех пор, пока она не понадобится нам.

На моей машине мы поедем в аэропорт. Я закажу вам билет до Лос-Анджелеса. Там вы отправитесь в гостиницу, где вам будет снят номер. Вы никуда не должны выходить, пока я не позвоню, еду вам будут приносить прямо в номер. Вам все ясно?

Одетт кивнула. Она уже давно перестала грызть ноготь, мне удалось заинтриговать ее.

— Все это никому не нужно, — вмешалась Рея. — Если она поедет в Кармель…

— Вам нужны эти деньги или нет? — грубо оборвал я ее.

— Сколько я могу повторять?! — взорвалась Рея. — Я же сказала, что нужны!

— Тогда делайте то, что я говорю, или вы их не получите!

— Ну какой же он лапочка! — воскликнула Одетт. — Я сделаю все, что ты скажешь, Гарри… Можно обращаться к тебе по имени?

— Вы можете обращаться ко мне как угодно, если будете выполнять мои указания, — ответил я и повернулся к Рее. — Когда я узнаю, что Одетт долетела без приключений, я позвоню вашему мужу. Удастся ли мне связаться с ним?

— На телефонные звонки обычно отвечает секретарша, — сказала Рея. — Вы скажете, что хотите поговорить с ним о его дочери. Секретарша спросит моего мужа, будет ли он говорить с вами. Я там буду. И позабочусь о том, чтобы он взял трубку.

— Будет уже поздно. Я надеюсь, что подруга Одетт позвонит раньше и спросит, куда та запропастилась, — я взглянул на девушку. — Как вы думаете, она позвонит?

— Разумеется, позвонит.

— Я хочу, чтобы она позвонила. Тем самым создастся нужная атмосфера. Когда позвоню я, ваш муж уже будет знать, что вы пропали.

— Она позвонит, — повторила Одетт.

— Вот и отлично. Я скажу, что даю ему два дня, чтобы собрать деньги. Потом я позвоню вновь и скажу, куда их привезти, — я повернулся к Рее. — Вы должны убедить его не идти ни на какие хитрости. Не просить банк переписать номера купюр, не обращаться к Федеральное бюро, чтобы те пометили деньги. Как вам это удастся, я не знаю, но если вы этого не сделаете, то не сможете потратить деньги, как, впрочем, и я.

— Это я беру на себя, — коротко ответила Рея.

— Надеюсь, вы справитесь. Через два дня после первого звонка я позвоню вновь. У вашего мужа хватит сил самому отвезти выкуп?

Рея кивнула:

— Он никому не доверит деньги.

Мои брови удивленно поползли вверх:

— Даже вам?

Одетт хихикнула, приложив ладошку ко рту. Рея насупилась, ее лицо окаменело.

— Разумеется, он мне доверяет, — сердито ответила она, — но знает, что это опасно. Он не позволит мне ехать с ним.

— Ну и ладно, — я достал из пачки новую сигарету. — Я скажу, чтобы он вышел из дома в два часа ночи и поехал по шоссе вдоль Восточного берега. В «роллсе». На дороге в это время машин не будет. Деньги пусть уложит в «дипломат». Где-то по пути ему посветят фонариком. Проезжая мимо, он должен выбросить «дипломат» из окна и ехать дальше. Ни в коем случае не останавливаться. Одетт вернется из Лос-Анджелеса той же ночью. Она приедет в эту кабинку и подождет меня. Я возьму свою долю и отдам ей остальные деньги. Что вы с ними потом сделаете, меня не касается, но вы должны вести себя очень осторожно.

— О нет! — выкрикнула Рея. — Я не согласна. Нельзя давать ей деньги. Вы отдадите их мне.

Одетт повернулась к мачехе, ее лицо перекосила гримаса ненависти.

— Почему он не может дать их мне? — взвизгнула она.

— Потому, что я не доверю тебе и цента, — глаза Реи превратились в две щелочки. — Он должен отдать деньги мне!

— Неужели ты думаешь, что я доверяю тебе? — злобно выплюнула Одетт. — Как только ты вцепишься в деньги…

— Хватит, хватит, довольно! — вмешался я. — Мы теряем время. Есть более простой выход. Я набросаю письмо, которое Одетт напишет отцу. Там будет сказано, как отдать выкуп. Далее Одетт напишет, что, выбросив «дипломат», он должен ехать на стоянку в бухте Одиночества, где она будет его ждать. Он доберется туда не меньше чем за полчаса. За это время вы обе успеете прийти сюда и разделить деньги. Вам это подойдет?

— Но, если папуля не найдет меня на стоянке, он может кинуться в полицию, — заметила Одетт.

Это была первая здравая мысль, высказанная одною из них.

— Вы правы. Тогда мы напишем, что на стоянке в бухте Одиночества его будет ждать записка, из которой он узнает о вашем местопребывании. Я положу записку в вашу машину. Там будет сказано, что он должен вернуться домой. Надеюсь, с этим все ясно?

Рея сверлила меня взглядом.

— Нам, разумеется, придется доверить вам все деньги, мистер Барбер.

Я ухмыльнулся.

— Если вас это беспокоит, не следовало обращаться ко мне. Возможно, у вас на примете есть кто-то еще. Сейчас самое время подыскать мне замену.

Женщины переглянулись.

— Раз я буду присутствовать при дележе, лучшего предложения у меня нет, — помявшись, ответила Рея.

— То есть она хочет сказать, что доверяет только тебе, — хмыкнула Одетт. — Славная у меня мачеха.

— Она должна доверять мне. А теперь скажите, Одетт, что с вами произошло? Почему вы не встретились с подругой? Каким ветром занесло вас в «Пиратскую хижину»? Кто вас похитил?

Она широко раскрыла глаза:

— Я не знаю. Почему вы спрашиваете меня об этом?

— А надо бы знать. Ваш отец начнет задавать вопросы. Держу пари, после вашего возвращения он обратится в полицию и вас будут допрашивать. Тамошние парни — профессионалы. Стоит им заподозрить ложь, как они станут рвать вас на куски, пока не доберутся до правды.

От самоуверенности Одетт не осталось и следа, она с надеждой взглянула на Рею.

— Но меня не будут допрашивать! Рея сказала, что не будут!

— Разумеется, не будут! — подтвердила Рея.

— Что-то вы в этом слишком уверены. А я вот придерживаюсь другого мнения.

— Мой муж постарается избежать огласки, — стояла на своем Рея. — Скорее он потеряет деньги, чем согласится иметь дело с газетчиками.

— Извините, но вы меня не убедили. Я не отработаю тех пятидесяти тысяч, которые вы мне платите, если не буду учитывать возможности вмешательства полиции. При необходимости Одетт должна выложить следователям убедительную версию похищения. Я ее подготовлю, — обращаясь к девушке, я продолжил: — Не могли бы прийти сюда завтра вечером? Мы отрепетируем ваш будущий допрос.

— Напрасный труд, — фыркнула Рея. — Сколько раз я могу повторять: мой муж не станет обращаться в полицию!

— Я предупреждал вас, что согласен на эту работу только на моих условиях. Или вы выполняете мои указания, или ищите кого-то еще.

— Я приду завтра в девять вечера, — улыбнулась Одетт.

— Вот и хорошо. — Я встал и повернулся к Рее. — Вот что еще. Вы должны купить ей платье. В недорогом магазинчике, что-нибудь из того, что носят студентки колледжа. И рыжий парик. За ним лучше съездить в Дейтон. Очень важно, чтобы полиция не могла найти вас по этой покупке. Одетт должна исчезнуть, выйдя из «Пиратской хижины». Она там была, все видели, как она выходила, а после этого исчезла без следа. И объявится она только дома, после уплаты выкупа.

Рея пожала плечами:

— Если вы считаете, что это необходимо, я все сделаю.

— Завтра вечером принесите с собой платье и парик, — сказал я Одетт. — К тому времени я подготовлю вашу версию похищения и напишу черновик письма, — я подошел к двери, открыл ее, выглянул наружу. На пляже никого не было. — До завтра.

Рея вышла первой, не взглянув на меня. Одетт — следом за ней. Проходя мимо, она улыбнулась.

Когда они растворились в темноте, я прошел в спальню и выключил диктофон.

Глава 4

Следующим вечером, в начале десятого Одетт выскользнула из темноты и остановилась у веранды.

Полная луна освещала ее точеную фигурку в простом белом платье с широкой юбкой. В руке она несла чемодан.

— Привет, Гарри, — сказала она. — Вот и я.

Я спустился по ступенькам и взял у нее чемодан. Ее близость возбуждала меня.

— Пойдемте в дом. Миссис Марло не придет?

Девушка искоса взглянула на меня и улыбнулась:

— Разве ее приглашали? Так или иначе, она не придет.

Вместе мы прошли в гостиную. Я закрыл дверь, затем зажег свет. Диктофон я зарядил новой лентой. Запись пошла, как только я повернул выключатель.

День выдался трудным. Я обдумал подробности похищения, которые предстояло запомнить Одетт, написал черновик письма, прослушал пленку с записью вчерашнего разговора, которая мне очень понравилась, и отвез ее в банк, где и оставил в сейфе.

Уверенность в том, что мне удастся заполучить пятьдесят тысяч долларов, крепла с каждым часом. Я не сомневался, что девушка и Рея теперь не уйдут от ответа, если что-то пойдет не так, как мы задумали. Феликс Марло не допустил бы суда над женой и дочерью, поэтому я мог чувствовать себя в полной безопасности.

— Начнем, — сказал я. — У нас много дел.

Она прошла к софе и села. Я не мог оторвать от нее глаз. А она расправила юбку и посмотрела на меня. От этого взгляда мне стало не по себе. Эта девушка знала, что делает. Не укрылось от нее и мое состояние.

— Я думаю, Рея очень ловко поймала тебя, так что тебе не осталось ничего другого, как помочь нам, — она улыбнулась. — Но ты, похоже, умнее ее.

Я замер.

— Никто меня не ловил… о чем вы?

— О, она поймала. Она день за днем наблюдала, как ты спиваешься в баре. Она выбрала тебя, как только прочитала заметку о твоем освобождении из тюрьмы. Она специально оставила сумку в телефонной будке, справедливо полагая, что ты клюнешь на деньги. Мне казалось, что ты их не возьмешь. Мы даже поспорили. Я проиграла десять долларов.

Я почувствовал, как кровь приливает к лицу.

— Я был пьян.

Она пожала плечами:

— Естественно. Я говорю об этом лишь для того, чтобы ты помнил, с кем имеешь дело. Рея — змея, ей нельзя доверять.

— Нo зачем вам понадобилось столько денег?

Она скорчила гримаску:

— Это не твое дело. А теперь скажи, что я должна сделать? Как мне отвечать на вопросы?

Я смотрел на нее, собираясь с мыслями. Значит, Рея заманила меня в ловушку. Что ж, в следующий раз у нее ничего не получится.

— Вы договорились о субботней встрече?

— Да. Я пойду в «Капитолий» с Мавис Шин. Она будет ждать меня у входа в кинотеатр в девять вечера.

— У вас есть приятель, с которым вы встречаетесь лишь изредка? Не постоянный кавалер, а такой, с кем вы видитесь время от времени?

— Конечно. Даже несколько.

— Достаточно и одного. Назовите его имя и фамилию.

— Ну… Джерри Уильямс.

— Он звонит вам домой?

— Да.

— Кто подходит к телефону?

— Сабин… наш дворецкий.

— Он узнает голос Уильямса?

— Вряд ли. Джерри не звонил мне месяца два.

— Значит, так. Вы скажете отцу, что идете в кино с подругой. После обеда, где-нибудь без четверти девять, позвоню я и попрошу вас к телефону. Дворецкому я представлюсь Джерри Уильямсом. Тем самым мы пустим полицию по ложному следу, если она ввяжется в это дело. От лица Уильямса я скажу вам, что встретил вашу подругу и вместе со всей компанией мы решили провести вечер в «Пиратской хижине». И приглашаем вас. Предложение вас удивит, но вы согласитесь, хотя никому не скажете об изменении ваших планов, зная, что ваш отец не одобряет посещения таких заведений. Вы приезжаете туда, не находите друзей и уходите. Когда вы пересекали темную автомобильную стоянку, вам на голову накинули мешок и затолкали в машину. Это ясно?

Она кивнула:

— О господи! У тебя все на полном серьезе!

— Иначе нельзя. Полиция, если ей станет известно о похищении, обязательно допросит Уильямса, но тот поклянется, что не звонил вам. Тогда они сообразят, что это уловка похитителей, которые хотели выманить вас к «Пиратской хижине». Они спросят, почему вы не узнали голос Уильямса. Вам придется сослаться на плохую связь, на слышную в трубке музыку, да и с чего вам было сомневаться в том, что звонит Уильямс. Этим и будет объясняться ваше появление в «Пиратской хижине». Понятно?

— Неужели вы думаете, что вмешается полиция?

Она покусывала ноготь, поглядывая на меня.

— Не знаю. Ваша мачеха говорит, что они ничего не узнают, но надо готовиться к худшему. А теперь слушайте внимательно. Я расскажу версию похищения, которую вам, возможно, придется повторить в полиции. Итак, всю дорогу вы сидели с мешком на голове, а чьи-то руки не давали вам пошевелиться. Мужской голос с итальянским акцентом предупредил, что вам будет больно, если вы попытаетесь закричать. Вам показалось, что в кабине кроме вас сидело еще трое мужчин. Я написал разговор, который вы подслушали. Его содержание вам придется заучить.

Машина несколько раз поворачивала, и вы поняли, что похитители стараются держаться подальше от основных автострад. Наконец, часа через два, машина остановилась. Вы услышали собачий лай, затем скрип открывающихся ворот. Вы должны запомнить эти подробности. Если вам придется иметь дело с агентами ФБР, они обязательно поинтересуются такими мелочами. Сколько раз они ловили преступников лишь потому, что жертва слышала, как лает собака или как звякает ведро, опускаемое в колодец. Поэтому они будут подробно расспрашивать вас, и вы должны удовлетворить их любопытство.

Одетт кивнула:

— Теперь я понимаю, зачем вы пригласили меня сюда. Даже без полиции мне придется отвечать на вопросы отца. Он — сугубо практичный человек. И обязательно потребует рассказать, что со мной произошло.

— Конечно. По нашей версии, вы провели в том месте три дня и три ночи. В одной комнате, взаперти. Полиция наверняка попросит вас нарисовать план этой комнаты, и вы должны это сделать без малейшей заминки. Находясь под замком, вы слышали лай собак, мычание коров, кудахтанье кур. Вы пришли к выводу, что находитесь на какой-то ферме. Вы видели только одного из похитителей и женщину, которая вас охраняла. Я тут написал, как они выглядели. Если вам придется отвечать на вопросы полиции, держитесь нашей версии. Не позволяйте им поймать вас на каком-либо несоответствии.

Она слушала, стараясь не упустить ни единого слова.

— Я постараюсь.

— Туалет находился рядом с комнатой. Это один из вопросов-ловушек, и вы должны иметь готовый ответ. Вас препровождали туда по первому требованию.

Это делала женщина. Я нарисовал план той части дома, которую вы видели по пути в туалет. Это короткий коридор с тремя закрытыми дверями. В туалете был треснутый унитаз, а вместо цепочки на сливном бачке висела веревка. Запомните это. Я записал меню на каждый прием пищи в течение трех дней, которые вы вроде бы провели на ферме. Это тоже придется заучить. Здесь нельзя ошибаться.

Она облизала губы кончиком языка.

— У меня такое чувство, будто меня действительно собираются похитить.

— Именно этого я и добиваюсь, — ответил я. — Вот черновик письма, которое вы должны написать, а я — отправить вашему отцу. Напишите его прямо сейчас.

Я встал, подошел к столу, надел перчатки и достал из принесенного с собой «дипломата» пачку дешевой писчей бумаги, купленной в магазине.

Одетт села за стол. Я стоял сзади и наблюдал, как она переписывает текст. Затем я попросил ее вложить письмо в конверт, заклеить его и надписать адрес, после чего убрал конверт в «дипломат».

— Вот это, — я протянул ей несколько листков, — вы возьмете с собой и заучите все, что там написано. Приходите сюда завтра вечером и я проверю, как вы подготовились к похищению.

Одетт положила бумаги в сумочку.

— Прежде чем вы уйдете, я хочу взглянуть на ваше платье и парик.

Она открыла чемодан и достала дешевое платье из бело-синего ситчика, белые тапочки и рыжий парик.

Я кивнул в сторону спальни:

— Идите туда и переоденьтесь. Посмотрим, как вы будете выглядеть.

— Похоже, ты знаешь, как командовать, — сказала она, подхватывая платье.

— Если вам не нравится…

— Наоборот! Это так необычно, — она опустила глаза. — Мне нравятся мужчины старше меня.

— Этим вы обеспечиваете себе широкий выбор. Поторопитесь. Мне пора домой.

Она фыркнула, прошла в спальню и захлопнула дверь.

Только тут со всей отчетливостью я понял, что в кабинке мы одни. Со свадьбы я не изменял Нине и не собирался менять заведенного порядка, хотя и видел, что эта девушка не ответит отказом. Стоило  только намекнуть, и она…

Я нетерпеливо вышагивал взад-вперед, когда она вышла из спальни. Рыжий парик резко изменил внешность Одетт. Я едва узнал ее. Обеими руками она прижимала платье к груди.

— Чертова «молния», — она повернулась ко мне обнаженной спиной. — Застегни ее, а? Я не могу дотянуться.

Я взялся за застежку. Руки дрожали. Пальцы коснулись прохладной кожи. Одетт посмотрела на меня через плечо. Я отвел взгляд и застегнул «молнию». Сердце учащенно забилось. Она повернулась и прижалась ко мне, обвив шею руками.

На какое-то мгновение я разомлел, а затем усилием воли заставил себя оттолкнуть ее.

— Давайте обойдемся без этого. Сохраним чисто деловые отношения.

Она чуть наклонила голову, не сводя с меня взгляда.

— Я тебе не нравлюсь?

— Вы очень милы. И хватит об этом.

Она усмехнулась и отошла на несколько шагов.

— Ну? Как я тебе?

— Все отлично. Если вы наденете солнцезащитные очки, вас вообще никто не узнает, — вытащив из кармана носовой платок, я вытер вспотевшие ладони. — Оставьте платье и парик здесь. Встретимся послезавтра, в девять вечера.

Она кивнула и прошла в спальню, оставив дверь полуоткрытой.

Я закурил и присел на краешек стола.

Затем она позвала.

— Гарри… Я не могу расстегнуть «молнию».

Я вдавил сигарету в пепельницу, но не двинулся с места. Лишь гулко стучало сердце.

— Гарри…

Я встал, подошел к двери, запер ее на ключ. Затем выключил свет и направился в спальню.

У нашего бунгало стоял «бьюик» Реника, поэтому через открытые ворота я проехал прямо в гараж.

Меня словно ударило током, когда я увидел «бьюик». Я не встречался с Реником с тех пор, как он подвез меня от тюрьмы, и забыл даже думать о нем.

Зачем он приехал?

И тут кровь бросилась мне в лицо. Нина, должно быть, сказала ему, что я по ночам считаю машины. Он мог без труда выяснить, что я лгу. А мне не хотелось связываться со служителями закона, особенно теперь, в преддверье похищения.

Кроме того, меня мучила совесть. Я сожалел о том, что поддался чарам Одетт. Наша близость не доставила радости. Она отдалась лишь для того, чтобы показать свою власть надо мной и презрение к мужчинам.

— Увидимся послезавтра, — сказала она на прощание из темноты. — Счастливо, — и ушла, оставив меня в постели, клянущего весь свет, ее, но в первую очередь себя.

Когда за ней захлопнулась входная дверь, я встал, достал диктофон, снял кассету с пленкой. Потом принял душ, прошел в гостиную и один за другим выпил два стаканчика виски. Но ни душ, ни виски не заглушили чувства вины. Я предал Нину, а она изо дня в день гнула спину, чтобы удержать нас на плаву.

По дорожке я медленно подошел к бунгало, достал ключ, открыл дверь. Часы в холле показывали без десяти одиннадцать. Я услышал голос Реника и ответный смех Нины.

Я стоял, не решаясь зайти в комнату.

С Реником мы дружили двадцать лет. Мы вместе учились в школе. Он был хорошим, честным полицейским, а теперь начал работать у окружного прокурора, занял важное положение в этом городе, получил хорошее жалованье. Если бы наш план похищения рухнул, расследованием занялся бы он, а я знал, что Реник далеко не дурак, а, наоборот, блестящий специалист. Работая в газете, мне приходилось частенько сталкиваться с полицейскими. Реник мог. дать фору каждому из них. Возьмись он за расследование, и меня ждали бы крупные неприятности.

Я собрался с духом и открыл дверь.

Нина раскрашивала большую садовую вазу, стоящую на ее верстаке. Реник, с сигаретой в руке, сидел в кресле.

Увидев меня, Нина бросила кисточку, подбежала ко мне, обняла и поцеловала. От прикосновения ее губ меня чуть не передернуло. Я еще помнил горячие, животные ласки Одетт. Я осторожно отстранил ее, обнял за талию и попытался улыбнуться поднимающемуся из кресла Ренику.

— О, привет, Джон, — я протянул руку. — Куда ты запропастился?

Полицейский всегда оставался полицейским. По его недоуменному взгляду я понял, что он почувствовал что-то неладное. Но пожал мне руку и тоже улыбнулся.

— Это не моя вина, Гарри, — ответил он. — Меня на целый месяц загнали в Вашингтон. Я только что вернулся. Как ты? Я слышал, ты нашел работу?

— Если ее можно так назвать. Впрочем, и это лучше, чем ничего.

Я плюхнулся в кресло, Нина примостилась на ручке, сел и Реник. Его изучающий взгляд не покидал моего лица.

— Послушай, Гарри, так дальше нельзя. Прибивайся к берегу. Думаю, я смогу договориться с Мидоусом, если ты согласишься.

Я удивленно посмотрел на него:

— С каким Мидоусом? О чем ты?

— Это мой босс. Я говорил тебе. Нам нужен хороший специалист по контактам с прессой. Ты просто создан для этой работы.

— Правда? Ну, я придерживаюсь другого мнения. После того что сделали со мной эти мерзавцы, я не буду сотрудничать с городской администрацией ни за какие коврижки.

Рука Нины сжала мою.

— Ради бога, Гарри, будь благоразумен! — воскликнул Реник. — Прежней банды больше нет. Нельзя упускать такую возможность. Мы еще не знаем, сколько будем тебе платить: но думаю, что неплохо. Мидоус в курсе и твоего дела, и твоих репортерских заслуг. Если мы сможем выбить фонды, а я почти уверен, что нам это удастся, считай, что ты принят на работу.

У меня мелькнула мысль, что еще можно отказаться от похищения, но пятьдесят тысяч долларов не выходили из головы. С такими деньгами я бы уже ни от кого не зависел.

— Я подумаю об этом, — ответил я. — Возможно, прежней банды уже нет, но я еще не готов работать на город. Я подумаю.

— Неужели ты можешь отказаться? — озабоченно спросила Нина. — Такая работа тебе нравится, и ты…

— Я сказал, что подумаю, — обрубил я.

Лицо Реника разочарованно вытянулось.

— Ну, хорошо. Конечно, нельзя гарантировать, что нам выделят фонды, но, если это произойдет, решать придется немедля. Есть еще пара желающих.

— Они есть всегда, — кивнул я. — Благодарю за предложение, Джон. Я дам тебе знать.

Он пожал плечами и встал.

— Мне пора трогаться. Я заехал, чтобы сказать тебе об этом. Как решишь, позвони.

— Ты же не собираешься отказаться, не так ли, Гарри? — спросила Нина, когда он ушел. — Ты понимаешь…

— Я обдумаю его предложение. А теперь нам пора спать.

Она положила мне руку на плечо:

— Если они получат фонды, я хочу, чтобы ты согласился. Так дальше продолжаться не может. Тебе надо работать.

— Позволь мне самому распоряжаться своей жизнью, — отрезал я. — Я сказал, что подумаю, и намерен заняться именно этим.

В спальне я положил кассету на полку и разделся.

Я слышал, как Нина возится на кухне.

Улегшись в постель, я вновь сравнил предложение Реника с пятьюдесятью тысячами Реи. Им могли не выделить фонды. Но мог лопнуть и план похищения. Я решил выжидать. Тогда, при удаче, я мог получить и работу у окружного прокурора, и деньги Реи.

Вошла Нина. Я притворился, что засыпаю. Прикрыв глаза, я наблюдал, как она раздевается. Наконец, она легла и погасила свет. Когда она прижалась ко мне, я отодвинулся. Я чувствовал себя таким мерзавцем, что не мог вынести ее прикосновения.

Утром Нина взяла машину, чтобы отвезти в магазин несколько ваз. Я томился от безделья, слонялся по комнатам и думал об Одетт.

Чувство вины понемногу притуплялось. Прошлым вечером, по дороге домой, я давал себе слово, что при наших последующих встречах ничего такого больше не повторится, но утром в голову полезли совсем иные мысли.

Теперь я говорил себе, что Нине не убудет от моего романа с Одетт. Надо было останавливаться сразу. А так… какая разница, один раз или два? Сделанного уже не вернешь. Я даже сумел внушить себе, что мне понравились неуклюжие объятья Одетт, и уже с нетерпением ждал следующего вечера.

А пока я сходил в банк, положил вторую кассету рядом с первой и провел остаток дня на пляже, купаясь и загорая…

— Что ты решил ответить Джону? — спросила Нина за завтраком.

— Пока не знаю. Я все еще думаю.

Она смотрела мне прямо в глаза, и мне пришлось отвести взгляд.

— Ну, пока ты думаешь, у нас не оплачены три счета. Денег у меня нет, — она бросила счета на стол. — Хозяин гаража не даст нам горючего, пока мы не вернем долг. Если не заплатить за электричество, нам отключат свет. Да и бакалейщик больше не хочет отпускать товар в кредит.

У меня оставалось еще шестьдесят долларов из сотни, полученной от Реи. По крайней мере, я мог заплатить за бакалею и электричество.

— По этим счетам я все улажу, а хозяину гаража придется подождать. У нас много горючего?

— Примерно полбака.

— Будем по возможности пользоваться автобусом.

— Мне завтра надо отдать четыре вазы. Я не могу везти их на автобусе.

В голосе Нины проскочила нотка раздражения. Ее глаза почернели от злости. Рассердился и я.

— Я не говорил, что ты не можешь взять машину. Я лишь сказал, что по возможности нам надо пользоваться автобусом.

— Я тебя слышала.

— Вот и отлично.

Нина замялась. Ей хотелось сказать что-то еще, но вместо этого она развернулась и вышла из комнаты.

На душе у меня остался неприятный осадок. Впервые мы вплотную приблизились к ссоре. Из бунгало я направился к автобусной остановке. На оплату счетов ушло сорок пять долларов. В конце недели мне предстояло рассчитаться с Биллом Холденом за аренду кабинки, но к тому времени, при удаче, я надеялся стать богаче на пятьдесят тысяч.

Потом я поехал на пляж, загорал, купался и постоянно поглядывал на часы, с нетерпением ожидая, когда же Одетт появится на ступеньках веранды.

К половине девятого пляж, как обычно, опустел. Я сидел на веранде, волнуясь, словно школьник, пришедший на первое свидание.

Она возникла из темноты в начале десятого. Увидев Одетт, я с гулко бьющимся сердцем вылетел из кресла. Когда девушка поднялась по ступенькам, я схватил ее за руки, потянул на себя.

Она уперлась руками мне в грудь и с силой оттолкнула меня.

— Убери лапы, — от ее голоса веяло могильным холодом. — Если я захочу, чтобы ты обнимал меня, то скажу об этом, — и она прошла в кабинку.

Меня словно окатили ведром ледяной воды. Я чувствовал себя полнейшим ничтожеством. Постояв, я поплелся следом за Одетт и закрыл дверь.

В этот вечер она пришла в брючках зеленовато-голубого цвета и белой плиссированной блузке. Ее черные волосы были забраны белой лентой. Свернувшись калачиком на софе, она выглядела очень соблазнительно.

— Ты слишком торопишься с выводами, — улыбнулась Одетт. — Женщины непостоянны. Вчера ты забавлял меня, сегодня — нет.

Кипя от ярости, я сел, дрожащей рукой зажег сигарету.

— Как хорошо, что я не твой отец, — сказал я. — Слава богу, что я не твой отец.

Одетт хихикнула, глубоко затянулась, выпустила через нос две струйки дыма.

— При чем тут мой отец? Ты злишься, потому что я оказалась не столь доступной, как тебе хотелось бы. Мужчины все одинаковы, глупые и сексуально озабоченные, — она пригладила волосы и насмешливо усмехнулась. — Теперь, раз мы поняли друг друга, давай перейдем к делу.

Как же я ненавидел ее в те минуты.

С трудом мне удалось открыть «дипломат» и достать приготовленный вопросник.

— Я буду задавать вопросы, — едва сдерживаясь, процедил я, — а вы — отвечать.

— Не расстраивайся, — хмыкнула Одетт. — Тебе же хорошо заплатят.

— Заткнись! — рявкнул я. — Оставь при себе эти глупые шуточки. Как вы попали в «Пиратскую хижину»? Опишите комнату, в которой вас держали? Как выглядела женщина, которая приносила вам еду? Видели ли вы на ферме кого-то еще, кроме этой женщины? — И так далее, и так далее.

Ее ответы были кратки и точны. Ни разу она не запнулась и не ошиблась.

Допрос продолжался два часа. Она с честью выдержала его.

Наконец, я сдался.

— Все хорошо. Если вы не отойдете от этой версии и будете избегать ловушек, они вас не поймают.

Она улыбнулась:

— Я постараюсь… Гарри.

Я встал:

— Ладно, считаем, что к субботе мы готовы. Я буду в «Пиратской хижине» в четверть десятого. Вы помните, что надо делать?

Она слезла с софы:

— Да, я все помню.

Мы посмотрели друг на друга, затем она улыбнулась и шагнула ко мне.

— Бедняжка. Обними меня, если хочешь. Я не возражаю.

Я подождал, пока она подойдет, а затем влепил ей крепкую затрещину. Ее голова дернулась в одну сторону. Тогда я ударил ее снова.

Она отступила назад, ее лицо зарделось, глаза зло сверкнули.

— Мерзавец! — взвизгнула она. — Я тебе это припомню. Мерзавец!

— Убирайся! — рявкнул я. — Пока я тебя не прибил.

Она двинулась к двери, нарочито виляя бедрами. На пороге она обернулась.

— Как хорошо, что я не твоя жена. Слава богу, что я не твоя жена, — она хихикнула и сбежала по ступенькам.

Глава 5

Когда я проснулся в субботу утром, в воздухе чувствовалось приближение дождя. Я нервничал. В голову лезли нехорошие мысли. Меня сдерживали лишь обещанные пятьдесят тысяч.

Я вернусь поздно, — предупредил я Нину за завтраком. — Сегодня последняя ночь по учету транспорта.

Она озабоченно взглянула на меня:

— Ты собираешься заглянуть к Джону?

— Я заеду к нему в понедельник. Он бы позвонил, если б мог сказать что-нибудь новенькое.

— Ты согласишься на эту работу? — помявшись, спросила она.

— Думаю, что да. Все будет зависеть от того, сколько они будут платить.

— Джон обещал, что жалованье будет высоким, — Нина улыбнулась. — Я так рада. Я очень волновалась из-за тебя.

— Я волновался сам, — мягко ответил я. — Вечером я возьму машину. Похоже, пойдет дождь.

— Бензина совсем мало, Гарри.

— Ничего страшного. Я позабочусь об этом.

После завтрака я отправился на пляж. Едва я надел плавки, как на пороге кабинки возник Билл Холден.

— Привет, мистер Барбер. Вы оставляете кабинку еще на неделю?

— Пожалуй, — кивнул я. — Возможно, не на всю неделю, но, по меньшей мере, до вторника.

— Не могли бы вы рассчитаться за эту неделю?

— Я заплачу завтра. Оставил бумажник дома.

— Хорошо, мистер Барбер, завтра так завтра.

Я оглядел серое, затянутое тяжелыми облаками небо.

— Похоже, сейчас хлынет. Успеть бы искупаться до дождя.

Холден уверил меня, что времени мне хватит, но ошибся. Тяжелые капли забарабанили по песку, как только я вышел из моря.

Я устроился на софе с книгой. На пляже никого не было. Вот и хорошо, подумал я, пусть льет до вечера.

В час дня я съездил в ресторан, съел гамбургер, выпил пива и вернулся в кабинку. Тут же зазвонил телефон.

— Слушаю?

— Все в порядке? — раздался в трубке озабоченный голос Реи.

— С моей стороны, да, — ответил я. — У меня все готово. Остальное зависит от Одетт.

— Вы можете положиться на нее.

— Отлично. Без четверти девять начинаю действовать.

— Я позвоню вам завтра в одиннадцать утра.

— Мне нужны деньги, — заметил я. — Надо оплатить аренду кабинки. Может, вам лучше прийти сюда? Я буду вас ждать.

— Я приду, — коротко ответила она и положила трубку.

До вечера я просидел в кабинке. Дождь не прекращался. Море посерело. Я попытался сосредоточиться на содержании книги, но буквы прыгали у меня перед глазами.

Наконец, я поднялся с софы и принялся мерять гостиную шагами, останавливаясь лишь для того, чтобы бросить окурок в пепельницу и зажечь новую сигарету.

В половине девятого я вышел из кабинки и по мокрому песку побежал к «паккарду». Дождь ослабел, но все еще сыпал мелкими каплями. Я поехал к универсаму на Главной улице Палм-Сити. Когда, поставив машину на стоянку, я вошел в магазин, часы показывали сорок три минуты девятого.

Я набрал номер Марло.

Трубку сняли после первого звонка.

— Резиденция мистера Марло, — ответил мужской голос с чистым английским произношением. — Простите, с кем я говорю?

— Позовите, пожалуйста, мисс Марло, — попросил я. — Это Джерри Уильямс.

— Одну минуту, мистер Уильямс. Я только узнаю, может ли мисс Марло подойти к телефону.

Я ждал, затаив дыхание.

— Да? — послышался в трубке голос Одетт.

— Нас никто не подслушивает?

— Нет. Все в порядке. Привет, Гарри, — беззаботно защебетала она. — Ты единственный мужчина, который посмел ударить меня. У тебя железный характер.

— Я знаю. Смотри, чтобы этого больше не повторилось. Вы помните, что надо делать? Я подъеду к «Пиратской хижине» через двадцать минут. «Паккард» я поставлю в крайнем правом ряду. Платье будет на заднем сиденье. Вы ничего не забыли?

— Все помню.

— Тогда в путь. Я вас жду, — и я повесил трубку.

До «Пиратской хижины» я добрался за четверть часа. На стоянке было много машин, но мне удалось поставить «паккард» в крайний правый ряд, как я обещал Одетт. К счастью, ресторан не держал на стоянке служителя. В зале кто-то играл на пианино и пел. Сквозь окна я видел, что в баре полно народа.

Я сидел в «паккарде» и ждал, вздрагивая при появлении каждой новой машины. Наконец, в двадцать пять десятого я увидел белую «T. R.3». Она въехала на стоянку и остановилась в двадцати ярдах от моего «паккарда».

Одетт вылезла из кабины, в белой курточке поверх алого платья, и огляделась.

Я высунулся из окна и помахал ей рукой. Дождь усилился. Она махнула мне в ответ и быстрым шагом направилась к ресторану.

Я открыл дверцу, выбрался из «паккарда» и подошел к ее машине. На сиденье лежал чемодан. Я посмотрел направо, налево, убедился, что никого нет, затем взял чемодан и отнес его в «паккард».

Одетт тем временем прошла в бар, что-то сказала бармену. Тот покачал головой, и она отошла от стойки.

Я взглянул на часы. Самолет в Лос-Анджелес вылетал в половине одиннадцатого. Времени нам хватало. Билет я заказал по телефону на имя Энн Харкаут. Девушке, принимавшей заказ, я сказал, что билет будет оплачен в аэропорту. Также по телефону я заказал номер в маленьком отеле в Лос-Анджелесе. Как-то раз я останавливался там сам. Отель находился далеко от центра, в тихом районе.

Одетт вышла из ресторана, и у меня екнуло сердце. За ней следовал какой-то мужчина. Он пытался схватить Одетт за руку и утащить обратно в зал. В темноте я лишь различил, что он невысок ростом, толст, в светлом костюме.

— Постой, детка, — радостно верещал он, — давай повеселимся. Я — один, ты — одна, отпразднуем наше одиночество.

— Отстаньте от меня! — взвизгнула Одетт. — Не прикасайтесь ко мне.

В ее голосе слышался испуг.

— Не спеши, детка, — не унимался толстяк. — У нас впереди целый вечер.

Я понял, что ситуация осложнится, если она не сможет отделаться от пьянчужки. Вмешиваться я не решался. Вдруг он был не так уж и пьян? Начни полиция расследование, он мог бы опознать меня.

— Отстаньте от меня! — повторила Одетт и прямиком поспешила к «паккарду».

Я чуть не крикнул, чтобы она держалась подальше от моей машины. Пьяница мог запомнить ее. Но Одетт шла к правому ряду.

После короткого раздумья толстяк двинулся следом. В конце концов ему удалось схватить Одетт за руку и развернуть к себе лицом.

— Эй! Почему ты так сурова со мной, детка? Пойдем назад. Я угощу тебя чем-нибудь вкусненьким.

Одетт влепила ему пощечину.

— А, так ты дерешься, — прорычал пьяница, рванул Одетт на себя и попытался поцеловать.

Тут мне стало ясно, что одной ей не справиться. Одетт вырывалась, но пьяница был куда сильнее ее. Хорошо хоть, что ей хватило ума не кричать.

В ящике приборного щитка «паккарда» у меня всегда лежал тяжелый фонарь. Я достал его. Длиной в фут, он вполне мог заменить дубинку.

На стоянке было темно, лишь у ворот горел единственный фонарь. Я обошел несколько машин, чтобы подкрасться к ним сзади.

Когда между нами оставалось не больше двух-трех ярдов, Одетт удалось вырваться. Толстяк почувствовал мое присутствие и оглянулся.

От удара по голове он рухнул на колени. Я услышал сдавленный вскрик Одетт.

Выругавшись, пьяница попытался схватить меня, но я вновь ударил его, на этот раз с большей силой, и он распластался на земле у моих ног.

— Садитесь в мою машину! — приказал я Одетт. — Быстро! Я поеду на вашей.

— Ты убил его? — Одетт не отрывала глаз от застывшего на асфальте пьяницы.

— Не теряйте времени!

Я подбежал к «T. R.3», сел за руль, завел мотор. Если бы кто-нибудь вышел в этот момент из ресторана и обнаружил, что на стоянке лежит избитый мужчина, нам пришлось бы туго.

Вырулив в проход между рядами машин, я услышал, как заурчал мотор «паккарда». Я подождал, пока Одетт выедет со стоянки, и последовал за ней.

Она сообразила, что надо ехать вдоль берега. Примерно через милю я обогнал Одетт и включил сигнал правого поворота, показывая, что надо остановиться.

Кроме нас, на шоссе никого не было. Дождь лил как из ведра. Свернув на обочину, я вылез из кабины и побежал к «паккарду».

— Переодевайтесь! — крикнул я. — Затем поедем на стоянку у бухты Одиночества. Поторопитесь!

— Ты не убил его? — спросила Одетт, потянувшись за чемоданом на заднее сиденье.

— Забудем об этом! Не думайте о нем! Переодевайтесь! У нас мало времени!

Я помчался обратно к «T. R.3», сел за руль. Лишь бы не было машин, думал я, лишь бы не было машин.

Через пять минут, показавшихся мне вечностью, погасли и вновь зажглись фары «паккарда». Я оглянулся. Одетт помахала мне рукой. Я вырулил на дорогу и погнал машину к бухте Одиночества. Одетт не отставала от меня.

Я постоянно поглядывал на часы. В аэропорт мы успевали. Он находился в двух милях от бухты. Я думал о пьянице, гадая, не слишком ли сильно ударил его. Когда наше столкновение осталось в прошлом, я даже решил, что это происшествие может пойти нам на пользу. Если Одетт попадет-таки на допрос в полицию, оно подкрепит нашу версию, если только этот пьянчужка не помрет от моего удара.

Стоянкой в бухте Одиночества пользовались и местные жители. Они держали там свои машины, и я не сомневался, что обнаружить там «T. R.3» будет непросто. По приближении к стоянке я дал Одетт сигнал свернуть на обочину, а сам въехал в узкий проход между рядами машин. Ехал я медленно, с зажженными фарами, выискивая свободное место.

И тут, без всякого предупреждения, в проход выкатилась машина. Водитель даже не удосужился зажечь задние огни. Избежать столкновения не удалось. Задний бампер машины со скрежетом вмялся в переднее крыло «T. R.3».

На какое-то мгновение я окаменел. Вот этого-то я не предусмотрел. Авария! Теперь эта глупая обезьяна захочет узнать мою фамилию и адрес. Он запишет номер машины и тут же выяснится, что она принадлежит Одетт. И возникнет вопрос, каким образом я оказался за рулем?

Пока я сидел, оцепенев от ужаса, водитель вылез из кабины.

К счастью, на стоянке царила тьма. Когда он направился ко мне, я выключил фары. Я видел, что он мал ростом и лыс, но не мог различить черты его лица. Следовательно, и он не мог разглядеть меня.

— Извините, мистер, — его голос дрожал. — Я не заметил, как вы подъехали. Это моя вина.

Из-за машины появилась высокая крупная женщина с зонтиком в руке. Она подошла к мужчине.

— Ты не виноват, Герберт! — сердито воскликнула она. — Почему он так крался? Ничего не признавай. Это случайность.

— Подайте машину вперед, — попросил я. — Вы заклинили мое крыло.

— Не двигай машину, Герберт, — скомандовала женщина. — Мы вызовем полицию.

Меня прошиб пот.

— Вы слышали, что я сказал?! — рявкнул я на мужчину. — Уберите вашу чертову машину!

— Не смейте разговаривать в таком тоне с моим мужем! — вступилась за него женщина, не отрывая взгляда от моего лица. — Это ваша вина, молодой человек. Вам меня не запугать!

Время подпирало. Я не мог обменяться адресами с этой парой. Оставалось только одно. Я включил первую передачу, вывернул руль и нажал на педаль газа.

Маленькая машина Одетт задрожала от напряжения, затем раздался скрежет, и оторванный бампер упал на землю. Не задерживаясь, я поехал дальше.

— Запиши его номер, Герберт! — донесся до меня крик женщины.

В дальнем конце стоянки я нашел свободное место, поставил туда машину и выскочил из кабины. Перчатки я надел заранее, поэтому мне не пришлось протирать руль. Я оглянулся.

Женщина смотрела мне вслед. Мужчина наклонился над бампером.

Выезд со стоянки находился прямо передо мной. Я побежал к шоссе. Обратятся ли они в полицию? В аварии я не виноват. Скорее всего они не решатся, успокаивал я себя. Иначе выяснится, что «T. R.3» принадлежит Одетт. И полиция захочет знать, что за мужчина сидел за рулем.

И, подбегая к «паккарду», я с ужасом осознал, что мой тщательно разработанный сценарий похищения рушится как карточный домик.

Сначала пьяница, теперь авария.

Что еще ждало нас впереди?

На следующее утро сквозь тяжелый сон до меня донесся телефонный звонок.

Еще окончательно не проснувшись, я сел и взглянул на часы. Без двадцати восемь.

Я услышал, что Нина с кем-то разговаривает, и упал на подушку. Затем потянулся к пачке сигарет на ночном столике.

Я глубоко затянулся, и тут же мне вспомнились события прошлой ночи. Я отвез Одетт в аэропорт, не сказав ни слова о происшествии на автомобильной стоянке в бухте Одиночества, чтобы не расстраивать ее. Хватало и того, что мои нервы были на пределе. Одетт улетала в хорошем настроении. Юности свойственна жизнерадостность. По дороге в аэропорт я убедил Одетт, что пьяница оклемается, и она тут же забыла и думать о нем. Мне это не удалось. Не мог я забыть и про аварию.

Расставшись с Одетт, я пытался убедить себя, что все будет нормально. Пьяница, которого я ударил по голове, никому ничего не скажет, опасаясь того, что его обвинят в попытке нападения на Одетт. Мужчина и женщина, чья машина врезалась в «T. R.3», скорее всего не станут жаловаться в полицию, так как столкновение произошло из-за них.

Въехав в Палм-Сити, я зашел в бар на тихой улочке. Посетителей было много: люди прятались от дождя. Никто не обращал на меня никакого внимания.

Плотно прикрыв за собой дверь телефонной будки, я набрал номер Марло.

Я ждал, частые удары сердца гулко отдавались в голове. Наконец, я услышал голос дворецкого.

— Позови мистера Марло, — прорычал я. — Его дочь просила передать ему несколько слов.

— Простите, с кем я говорю?

— Делай, что тебе велено, — рявкнул я. — Зови Марло к телефону.

— Одну минуту, — я поймал нотку изумления в голосе дворецкого.

Я ждал, чувствуя, как на лице выступает пот. Сквозь стекло я оглядел заполненный посетителями бар. Никто не смотрел в мою сторону.

— Марло слушает, — раздался в трубке ровный, спокойный голос. — Кто говорит?

По крайней мере, Рея не обманула меня. Она обещала заставить его подойти к телефону, и он действительно взял трубку.

— Слушай внимательно, приятель, — я отчетливо выговаривал каждое слово, чтобы он ничего не упустил. — Мы похитили твою дочь. Нам нужно пятьсот тысяч зелененьких. Слышишь меня? Пятисот тысяч в мелких купюрах. Если ты не заплатишь, то больше не увидишь ее, это мы тебе обещаем. И не вздумай кликнуть полицию, ясно? Вот так-то. Если хочешь, чтобы дочь вернулась, делай то, что я тебе скажу.

Последовала короткая пауза.

— Я все понял. Разумеется, я заплачу. Как мне передать деньги и когда вернется моя дочь?

Говорил он спокойно и уверенно, словно выступал на благотворительном банкете.

— Я позвоню в понедельник. Как скоро ты добудешь деньги? Шевелись побыстрее, это в интересах твоей дочери.

— Они будут у меня завтра.

— Завтра воскресенье.

— Деньги будут у меня завтра.

— Хорошо. Я позвоню в понедельник утром и скажу, куда их привезти. И помни, одно слово полиции и дочери тебе не видать. Ее тело ты найдешь в придорожной канаве, а перед этим мы с ней позабавимся.

Я положил трубку и пошел к «паккарду».

Я не мог гордиться тем, что сделал, но работа есть работа. Слишком велики были ставки, чтобы думать о гордости. Когда я приехал домой, Нина уже спала. А мне удалось забыться лишь под утро.

Я внимательно прислушивался к голосу Нины. Затем в коридорчике раздались торопливые шаги, дверь распахнулась.

— Гарри… это Джон. Он хочет поговорить с тобой. По срочному делу.

Я отбросил простыню и облачился в поданный Ниной халат.

— В чем срочность? — спросил я. — Он сказал тебе?

— Нет. Ему нужен ты.

Я прошел в холл и взял трубку.

— Джон? Это Гарри.

— Привет, старик, — голос Реника вибрировал от возбуждения. — Теперь слушай. С твоей работой полный порядок. К тому же тебе в руки, возможно, плывет сенсационный материал. Я хочу, чтобы ты немедленно приехал сюда. Я звоню тебе от окружного прокурора. Чтобы ублажить тебя, они согласились на сто пятьдесят долларов в неделю плюс расходы. Но не это главное, Гарри. Кажется, нас ждет сенсационное дело. Ты слышал о Феликсе Марло, французе-миллиардере? Похоже, его дочь похитили. Если это так… ты представляешь, что здесь начнется? Какое поле деятельности откроется для тебя! Приезжай немедленно. Окружной прокурор хочет поговорить с тобой.

Чьи-то ледяные пальцы сжали мое сердце.

— Подожди, подожди, — мой голос дрогнул. — Я еще не дал согласия работать на городскую администрацию.

— Ради бога, Гарри! — воскликнул Реник. — Если ее действительно похитили, это будет самое громкое дело в истории Палм-Сити. Неужели ты не хочешь принять в нем участие?

Я чувствовал на себе взгляд Нины. От пота ладонь стала такой скользкой, что трубка едва не выпала у меня из руки. Значит, каша уже заварилась. «Похоже, его дочь похитили». Работая у окружного прокурора, я был бы в курсе действий полиции. Прошло не больше трех секунд, прежде чем я ответил: «Уже еду, Джон».

— Отлично, отлично. Я тебя жду.

Я положил трубку.

— Что случилось, Гарри? — спросила Нина.

— Я не знаю. Он чем-то взволнован. Хочет, чтобы я приехал. К окружному прокурору. Они будут платить сто пятьдесят долларов в неделю, и я не могу отказываться от такого предложения.

— О Гарри! — Нина бросилась мне на шею. — Я так рада. Сто пятьдесят долларов! — она поцеловала меня. — Я знала, что все будет хорошо. Я знала!

Мне было не до любовных ласк. Я похлопал ее по спине и мягко отстранил.

— Джон просит приехать немедленно.

Я вернулся в спальню и переоделся. Сердце буквально рвалось из груди, мешая дышать. Значит, Рея переоценила свои возможности. Марло обратился в полицию. Что ж, я проиграл. Пятидесяти тысяч я не получу, придется жить на сто пятьдесят долларов в неделю.

Моя рука, завязывающая галстук, застыла на полпути.

Возьмут ли меня на работу?

Если выяснится, что я замешан в этой афере с похищением, меня тут же вышибут. Возможно, те две пленки уберегут меня от тюрьмы, но окружной прокурор обязательно укажет мне на дверь.

В прокуратуру я приехал в пять минут десятого. Какая-то девушка сразу провела меня в кабинет Ре-ника.

— Заходи, Гарри, — тот поднялся из-за массивного стола и крепко пожал мне руку. — Я рад, что ты решил присоединиться к нам. Окружной прокурор уже выехал. Он будет здесь с минуты на минуту.

Я присел на ручку кресла и взял предложенную Реником сигарету.

— Чем вызвана вся эта суета, Джон? — ненавязчиво спросил я. — Что-то случилось с дочерью Марло?

Раздался стук в дверь, и тут же в кабинет заглянула уже знакомая мне девушка.

— Мистер Реник, приехал мистер Мидоус.

Реник встал.

— Пойдем-ка познакомимся с Мидоусом.

— Будь с ним повежливее, — поучал меня Реник, пока мы шли по длинному коридору. - Он хороший парень, но очень обидчивый. Он все о тебе знает и в восторге от того, что тебе удалось сделать. Если все его поручения будут выполняться, у вас не возникнет никаких трений, — он остановился перед дверью, постучал и вошел.

У окна, раскуривая сигару, стоял широкоплечий мужчина с совершенно седыми волосами. Его маленькие, пронизывающие синие глаза пробежались по мне. Ему было лет пятьдесят. Красное мясистое лицо, раздвоенный подбородок и решительный тонкогубый рот Мидоуса говорили о том, что тот привык добиваться поставленной цели.

— Это Гарри Барбер, — представил меня Реник. — Он на службе с сегодняшнего утра.

Мидоус протянул крепкую холодную руку.

— Рад, рад, — кивнул он. — Я кое-что слышал о вас, и только хорошее.

Мы обменялись рукопожатием.

Выпустив облако дыма, Мидоус обошел стол и сел, указав Ренику и мне на стоящие перед ним стулья.

— Ты испортил мне уик-энд, — сказал он Ренику. — Я собирался поехать на море с женой и детьми. В чем дело?

Реник плюхнулся на стул и закинул ногу на ногу.

— Возможно, у нас похищение. Я подумал, что мы с самого начала должны следить за развитием событий. Сегодня рано утром мне позвонил Мастерс, управляющий Банком Калифорнии и Лос-Анджелеса, — Реник повернулся ко мне. — У нас есть договоренность со всеми банками. Они должны ставить нас в известность, если кто-то из клиентов внезапно желает получить крупную сумму денег и просьба кажется управляющему не совсем обычной. По нашему опыту мы знаем, что эти деньги скорее всего пойдут на выкуп.

Я достал носовой платок и вытер пот с лица. Я об этом не знал, более того, даже не подозревал о существовании такой договоренности.

— Мастерс сообщил, что Марло Обратился к нему с просьбой открыть банк и приготовить для него пятьсот тысяч долларов. Сегодня воскресенье, и Мастерс, естественно, попытался убедить Марло подождать до завтра, но тот не хотел и слушать. Мастерса удивила такая настойчивость, и он позвонил мне.

Мидоус почесал подбородок:

— А может, Марло проводит какую-то деловую операцию?

— Я тоже об этом подумал и решил навести справки, — Реник вновь повернулся ко мне. — Как ты, должно быть, знаешь, Гарри, при похищении ребенка родители очень боятся за его жизнь и предпочитают сразу же заплатить выкуп, не ставя нас в известность. Так редко они предоставляют нам возможность пометить купюры или расставить ловушку для преступников. Если же ребенка не возвращают, они бегут к нам и требуют, чтобы мы его нашли. Я не виню родителей в том, что они не обращаются к нам: похититель — самый жестокий из преступников. Он всегда предупреждает жертву, что убьет ребенка, если в дело вмешается полиция, но, игнорируя нас, родители дают преступнику фору. Мы оказываемся неготовыми к решительным действиям. Отсюда-то и идея о секретном сотрудничестве с банками. Получив сведения о том, что кто-то затребовал крупную сумму денег, мы, естественно, ничего не предпринимаем в открытую, но готовимся к тому, чтобы по первому требованию родителей приступить к розыску преступника.

— Так почему ты решил, что девушку похитили? — спросил я, чувствуя, что должен как-то отреагировать на прочитанную лекцию.

— Ее нет дома, — ответил Реник. — Шофер Марло — бывший полицейский. Когда Марло переехал сюда, ему потребовался телохранитель. Таких богачей всегда осаждают разные психи. Он обратился к нам с просьбой порекомендовать ему надежного человека, который мог бы водить машину и оберегать его от всяких неприятностей. О’Рейли хотел сменить работу. Он был хорошим полицейским, но ему обрыдли тогдашние порядки на службе. Он и поступил к Марло. Я перемолвился с ним парой слов. Он говорит, что вчера вечером Одетт Марло собиралась с подругой в кино на поздний сеанс. На встречу Одетт не пришла, не вернулась она и домой.

— Откуда О’Рейли знает, что она не пришла на встречу?

— Звонила ее подруга. О’Рейли сам говорил с ней.

— Марло не обращался к нам за помощью?

— Нет, — Реник встал и. прошелся по кабинету. тг-Я выставил у банка человека. Он позвонит, как только Марло получит деньги.

— Мастерс перепишет номера купюр?

Реник покачал головой:

— Едва ли. Пятьсот тысяч мелкими купюрами. Чтобы переписать номера, потребуется уйма времени.

— А девушка? Что о ней известно? Может, она убежала с женихом, чтобы тайно обвенчаться?

— Тогда зачем Марло понадобилось столько денег?

— Шантаж?

Реник пожал плечами:

— Сомневаюсь. Скорее похищение. Что касается девушки, то ей около двадцати лет, она весьма недурна собой. Любит поразвлечься и пользуется предоставленной ей свободой. Несколько раз ее штрафовали за превышение скорости. У нас есть отпечатки ее пальцев, а в газетах мы найдем с десяток фотографий.

Мидоус надолго задумался.

— Если это похищение, — наконец сказал он, — нас ждет сенсационное дело. Мы попадем прямо под свет «юпитеров», — он посмотрел на меня. — Вот тут многое будет зависеть от вас, Барбер. Вам придется работать с прессой, и, поверьте мне, сюда сбегутся репортеры со всей страны, — его толстый палец уткнулся мне в грудь. — Мне нравится популярность, Барбер, если это хорошая популярность. Понятно? И вы должны добиться того, чтобы мы выглядели в наилучшем свете. Вы должны следить, чтобы меня не прохватили в газетах. За это вы получаете жалованье. Палм-Сити получит национальную известность. Это ответственная работа, Барбер, поэтому мы выбрали вас.

— Я понимаю, сэр, — скромно ответил я.

Мидоус повернулся к Ренику, все еще вышагивающему по кабинету.

— Ее машина тоже пропала?

— Да. Белая «T. R.3». О’Рейли назвал мне ее номер.

— Тогда стоит поискать эту машину. Попроси мальчиков из дорожной полиции. Пожалуй, это все, что мы можем сделать, если только Марло сам не обратится к нам. Я поговорю с комиссаром полиции. Может, свяжемся и с ФБР? Похищения людей по их части.

— Я возьму это на себя, сэр.

— Отлично, тогда за дело, — Мидоус глянул на меня. — Сейчас вы нам не нужны, Барбер. Наслаждайтесь воскресным отдыхом. На всякий случай, звоните Ренику каждые два часа. Ясно?

Я встал.

— Конечно, — помявшись, я продолжил: — Вот о чем я подумал, сэр. Не могли бы мы продолжить наблюдение за Марло после того, как он получит деньги? И проследить, кому и куда он отвезет выкуп?

Мидоус покачал головой:

— Вот этого нам делать не следует. Мы не пошевельнемся, пока он не попросит о помощи. Допустим, мы поедем за ним следом, а похитители нас засекут, потеряют самообладание и убьют девушку. Представляете, Барбер, как это отразится на мне? Нет, я не могу пойти на такой риск. Мы не ударим пальцем о палец до тех пор, пока Марло не призовет нас.

Значит, у меня есть шанс на спасение, подумал я, и согласно кивнул.

— Вы, разумеется, правы, сэр. Джон, я позвоню тебе в половине двенадцатого.

Я еще не вышел из кабинета, когда Мидоус взялся за телефонную трубку. Реник уже крутил диск другого аппарата.

А я отправился на встречу с Реей.

Глава 6

Пока я ехал к пляжной кабинке, вновь заморосил дождь. Под ледяным ветром серое море дыбилось бурунами. Естественно, на стоянке Билла Холдена не было ни одной машины.

Войдя в кабинку, я запер за собой дверь и позвонил в лос-анджелесский отель «Регент».

Пару минут спустя меня соединили с Одетт.

— Это Гарри, — начал я. — Слушайте внимательно: у нас могут быть неприятности. Это не телефонный разговор, но при всех обстоятельствах оставайтесь в своем номере. Я еще позвоню. Возможно, вам придется вернуться уже завтра.

Я услышал, как она ахнула.

— Из-за того мужчины… пьяницы?

— Нет. Все гораздо хуже. Те, кто мог вмешаться позднее, уже обо всем знают. Вы понимаете?

— И что же нам теперь делать?

— Возможно, все образуется. Если нет, я позвоню вечером. А пока не отлучайтесь из номера.

— Но что случилось? — в ее голосе слышались панические нотки. — Скажите мне.

— Только не по телефону, — по меньшей мере, нас могла подслушивать телефонистка. — Оставайтесь в номере и никуда не выходите. Я позвоню вечером, — и положил трубку.

Я подошел к окну. Дождь хлестал по мокрому песку. Я закурил, разглядывая пустынный берег.

Итак, Марло никому не сообщил о похищении. Однако, если найдется «T. R.3» с помятым крылом, у полиции будет повод обратиться к нему, и он может признать, что его дочь пропала.

Я увидел Рею, идущую по пляжу в черном плаще, под большим зонтом. Если бы Холден заметил ее, то скорее всего не узнал, так как зонт полностью скрывал лицо.

Я открыл дверь, когда она поднялась на веранду.

— Он поехал за деньгами в банк, — Рея сложила зонт и стряхнула с него воду, прежде чем зайти в гостиную. — Я сказала ему, что пойду в церковь помолиться за Одетт.

Сам я равнодушен к религии, но от столь откровенного цинизма мне стало не по себе.

— Как вы собираетесь забрать деньги? — спросила Рея, когда я помог ей снять плащ. Она подошла к креслу и села.

— Я не уверен, что мы их получим.

Ее лицо окаменело, глаза почернели.

— Что вы хотите этим сказать?

— Возможно, вас это удивит, — я положил плащ на стол и сел, — но управляющий банка вашего мужа и ваш шофер очень болтливы. Полиции уже известно, что Одетт похитили.

Даже пощечина не произвела бы большего впечатления.

— Ты лжешь! — Рея вскочила на ноги, лицо ее побледнело как полотно, глаза сверкнули;т — Ты просто струсил! И боишься получить деньги!

— Вы так думаете? — подогретая страхом ярость Реи помогла мне взять себя в руки. — Сегодня утром мистер Мастерс, управляющий банка вашего мужа, позвонил окружному прокурору и сказал, что вашему мужу срочно потребовались пятьсот тысяч долларов. Оказывается, между банками и полицией существует договоренность, согласно которой управляющие должны сообщить о тех случаях, когда клиенты в срочном порядке желают получить значительную сумму в мелких купюрах. И пока не доказано обратное, полиция полагает, что эти деньги берут из банка для того, чтобы заплатить выкуп.

— Откуда вы это знаете? — воскликнула Рея.

Я рассказал ей о новой работе и встрече с окружным прокурором.

— Реник уже говорил с вашим шофером, О’Рейли, — продолжил я. — К вашему сведению, О’Рейли — бывший полицейский. Он сказал Ренику, что Одетт не пришла на встречу с подругой и не вернулась домой. Окружной прокурор без труда разобрался в происходящем. Он уверен, что Одетт похищена, и надеется, что это дело закончится сенсационным процессом.

Рея прижала руку к груди и рухнула в кресло. Красавица исчезла. Страх и бессильная ярость до неузнаваемости исказили ее лицо, превратив в уродину.

— Что же нам делать? — сжав пальцы в кулаки, она несколько раз стукнула по ручкам кресла. — Деньги нужны мне позарез!

— Я предупреждал вас, не так ли? — напомнил я. — Я говорил, что полиция может вмешаться.

— Мало ли что вы говорили! Скажите лучше, что нам делать теперь!

— Сначала я вам кое-что расскажу, а потом вы, возможно, решите сами, что предпринять.

И я рассказал ей о пьянице, о столкновении на автостоянке в бухте Одиночества и о том, что полиция ищет белую «T. R. 3».

— Если они найдут машину Одетт, — закончил я, — то у них появится предлог для того, чтобы прийти к вашему мужу и спросить его о местонахождении дочери.

Рея внимательно слушала, зажав руки между колен.

— С другой стороны, окружной прокурор не пошевельнет и пальцем, если ваш муж не попросит помощи. Он не намерен следить за вашим мужем, когда тот повезет деньги, чтобы отдать их похитителям. Многое, если не все, будет зависеть от вашего мужа. Скажет ли он, что Одетт похищена, когда полиция спросит его о ее машине?

Рея шумно выдохнула воздух и буквально пронзила меня взглядом.

— Так-то вы отрабатываете пятьдесят тысяч! — выкрикнула она. — Как мы все тщательно продумали! Разве трудно было предугадать, что в таком заведении, как «Пиратская хижина», к ней обязательно кто-нибудь привяжется?

Я промолчал.

— Долго вы будете сидеть как истукан? — продолжала бушевать Рея. — Что нам теперь делать?

— Все в ваших руках. Если вы убедите мужа не говорить полиции о похищении, мы можем следовать намеченному плану, но, предупреждаю вас, когда Одетт вернется, полиция наверняка поинтересуется, где та помяла машину.

— Мне нужны деньги!

— Если ваш муж ничего не скажет полиции, я их вам добуду.

— Он не скажет. После вашего звонка он решил, что не будет обращаться в полицию. Мне даже не пришлось уговаривать его. Он готов заплатить, при условии, что Одетт вернется домой.

— Ну, если вы так уверены в его молчании, мы можем надеяться на успех.

— Я уверена.

Я взглянул на часы. Половина двенадцатого.

— Узнаю, что новенького, — я потянулся к телефону и набрал номер Реника. — Как дела? — спросил я, когда он снял трубку. — Я тебе нужен?

— Пока нет, — раздраженно ответил тот. — Машину еще не нашли. Марло забрал деньги из банка десять минут назад. Агенты ФБР готовы к действиям. Позвони в три часа. Возможно, к тому времени мы уже найдем машину.

Я обещал позвонить и положил трубку.

Рея не сводила с меня глаз.

— Машину пока не нашли. Если нам повезет, ее не найдут вообще. Наш следующий шаг — передать вашему мужу письмо Одетт, — я достал письмо из книги. Чтобы не оставить на конверте отпечатков пальцев, я заложил его в пластиковую обложку. — Как вы получаете почту?

— У ворот есть почтовый ящик.

— Когда вернетесь домой, бросьте в него конверт. Убедитесь, что вас никто не видит, — она взяла письмо. — Будьте осторожны. На конверте не должно быть отпечатков ваших пальцев. Наденьте перчатки, прежде чем вынуть его из обложки.

Рея положила конверт в сумку.

— Значит, вы решили следовать намеченному плану?

— За это вы мне и платите, не так ли? Я думаю, мы сможем выкрутиться. По крайней мере, работая в прокуратуре, я буду знать, что они задумали. Если дела пойдут плохо, я вам сообщу. Сегодня я позвоню Одетт и скажу, чтобы она возвращалась завтра вечерним самолетом. Он вылетает из Лос-Анджелеса в одиннадцать часов. К часу ночи я привезу ее сюда. Ваш муж будет ехать по шоссе вдоль Восточного берега, пока не увидит мигающего фонарика. Поравнявшись с ним, он выбросит «дипломат» с выкупом через окно. Деньги будут у меня в половине третьего. Ваш муж поедет дальше, на стоянку в бухте Одиночества, где его якобы будет ждать Одетт. Вы придете сюда, а затем, без четверти три, подъеду и я. Мы разделим деньги. Ваш муж, не дождавшись Одетт, вернется домой. Вы доберетесь туда раньше. Мужу вы скажете, что Одетт только что зашла. Мы с ней подготовили версию похищения. Думаю, она сможет убедить вашего мужа, что ее действительно похитили.

Рея надолго задумалась, затем кивнула.

— Хорошо… встретимся здесь завтрашней ночью, без четверти три.

— Остерегайтесь О’Рейли, — предупредил я. — Позаботьтесь о том, чтобы он не заметил вашего ухода. Этот парень — полицейский шпик. Если он заметит что-то неладное, то немедленно бросится к окружному прокурору.

Рея встала.

— Я все поняла.

— Вот и отлично. Мне нужны деньги. Надо заплатить за аренду кабинки. Мне хватит пятидесяти долларов.

Она дала мне деньги.

— Значит, завтра ночью…

— Да, — что-то в ее голосе насторожило меня, но тогда я. не смог понять причины для беспокойства. — Повторяю, остерегайтесь О'Рейли.

Она посмотрела мне в глаза:

— Вы уверены, что справитесь?

— Иначе я не взялся бы за это дело.

— Мне нужны эти пятьсот тысяч. Надеюсь, вы мне их добудете.

Рея прошествовала на веранду, раскрыла зонтик и спустилась по ступенькам.

Я наблюдал, как она шла к автомобильной стоянке по набухшему водой песку.

Когда она уехала, я заглянул к Биллу Холдену и заплатил за аренду кабинки.

— Как вам тут работается, мистер Барбер? — спросил он, отдавая мне квитанцию.

Сначала я даже не понял, о чем он говорит, а затем устало улыбнулся:

— Неплохо. Кабинка понадобится мне еще на сутки. Вы не возражаете?

— Как скажете, мистер Барбер, — Холден угрюмо взглянул в окно. — Ну и погодка. Так недолго и разориться. Вы только посмотрите, что там делается.

— Завтра выглянет солнце, — ответил я. — Не отчаивайтесь.

До двух часов я проболтался в кабинке, затем пошел перекусить в соседний бар. Вернувшись, я позвонил Нине и сказал, что не знаю, когда вернусь домой.

— С работой все в порядке, Гарри?

— Да. Не только с работой, но и со мной. Теперь нам не о чем беспокоиться.

Если бы мои слова соответствовали действительности. На самом деле у меня хватало забот.

— Это прекрасно, — от неподдельной радости в ее голосе у меня заныло сердце. — Почему ты так срочно понадобился Джону?

— Я все расскажу, когда вернусь.

— Я буду ждать тебя, Гарри.

— Я приеду, как только освобожусь.

Без пяти три я набрал номер Реника.

Он не сразу подошел к телефону.

— Гарри? Я уже жду твоего звонка, — загремел его голос. — Мы нашли машину. Ты знаешь стоянку в бухте Одиночества? Встретимся там. Я выезжаю.

Здоровенный красномордый полицейский стоял рядом с белой «T. R.3». Реник и два незнакомых мне детектива осматривали машину. Дождь кончился, в разрывах облаков проглядывало солнце.

— Посмотри, Гарри, — сказал Реник, когда я подошел поближе. — Нам повезло, у машины помято крыло.

Оба детектива смерили меня взглядом.

— Вы уверены, что это ее машина? — спросил я, хотя заранее знал ответ.

— Да, номера совпадают, — Реник повернулся к детективам. — Поищите отпечатки пальцев. Когда закончите, оставьте машину здесь и приезжайте ко мне.

Затем он вновь посмотрел на меня.

— Я хочу заглянуть к Марло. Ты поедешь со мной. Помятое крыло дает нам повод встретиться с ним. Поедем на твоей машине. Потом ты подбросишь меня до прокуратуры.

Предупредить Рею о нашем приезде я не мог. К поместью Марло мы добрались за десять минут.

Дом прятался за высоким забором. Когда мы подъехали к массивным деревянным воротам, из будки вы-шел широкоплечий мужчина в серой униформе и вопросительно взглянул на нас.

— Позовите мисс Марло, — попросил Реник.

— Ее нет дома.

— Вы не знаете, где я могу ее найти?

— Нет.

— Тогда я хотел бы поговорить с мистером Марло.

— Если вы не договаривались с ним о встрече, это невозможно.

— Я — лейтенант Реник из городской полиции. Мы приехали по делу.

Мужчина задумался.

— Хорошо, лейтенант, подождите, — он вошел в будку, позвонил, затем вышел и открыл ворота.

— Проезжайте, лейтенант.

Мы ехали по усыпанной гравием дороге, вьющейся по лугу с разбросанными тут и там клумбами. Наконец, показался и дом, построенный в испанском стиле, с террасами и фонтаном. С первого взгляда было ясно, что в таком доме может жить только очень богатый человек.

— Роскошный дом, — сказал Реник, когда я поставил «паккард» рядом с серым «роллсом». — Не хотел бы ты иметь такой же?

— Не отказался бы, — ответил я, с трудом изгнав из голоса нервную дрожь. Как поведет себя Марло? Мри пятьдесят тысяч долларов повисли над краем пропасти.

Дворецкий, пожилой толстяк, встретил нас у дверей.

— Лейтенант Реник, городская полиция, — представился Реник. — Я хочу поговорить с мистером Марло.

— Пройдите, пожалуйста, сюда.

Дворецкий провел нас через внутренний дворик с еще одним искрящимся фонтаном на огромную террасу, выходящую на море.

Рея сидела в кресле, листая журнал. Ее глаза скрывались за солнцезащитными очками. Когда мы появились на террасе, она подняла голову.

В другом кресле сидел высокий, тощий, дочерна загорелый мужчина в белых брюках и футболке в красно-синюю полоску. Должно быть, сам Марло, подумал я. Красивое лицо, густые, тронутые сединой волосы, очень живые глаза. Не верилось, что этот человек смертельно болен.

— Мистер Марло? — спросил Реник.

— Совершенно верно, лейтенант. Садитесь. Чем я могу вам помочь? — все тот же ровный, спокойный голос.

— Это Гарри Барбер, — представил меня Реник. — Наш сотрудник, — он остался стоять, почувствовав по интонации Марло, что тому неприятен визит полицейских. — Я надеялся повидать мисс Марло. Но мне сказали, что ее нет.

— Это так. А зачем она вам?

— Сожалею о том, что приходится беспокоить вас, мистер Марло, но я расследую дело о наезде. Прошлой ночью машина сбила женщину. Та умерла, не приходя в сознание. Водитель скрылся. Мы проверяем подряд все машины. На стоянке в бухте Одиночества мы нашли автомобиль вашей дочери. У него сильно помято крыло. Мы хотели бы знать, как это произошло.

Я смотрел на Марло и потел. Скажи он Ренику, что его дочь похищена, плакали бы мои денежки. Но лицо Марло напоминало маску. Сообщение Реника не взволновало его.

— Если бы моя дочь сбила человека, она никуда бы не уехала. Насколько мне известно, сейчас она гостит у друзей. Затрудняюсь сказать, у кого именно. В нынешние времена молодежь редко делится с родителями своими планами.

Я искоса взглянул на Рею. Та вновь листала журнал. Со стороны казалось, что происходящий разговор ее ничуть не интересует.

— Когда она вернется? — спросил Реник.

— Через несколько дней. Когда она вернется, я поговорю с ней. Я абсолютно уверен, что она не имеет никакого отношения к расследуемому вами делу.

— Не могли бы вы объяснить, как ее машина оказалась на стоянке в бухте Одиночества?

— Нет. Я не слежу за машиной моей дочери, — Марло потянулся за лежащей на столике книгой. — Если в этом будет необходимость, вы сможете встретиться с моей дочерью после ее возвращения. Но я не сомневаюсь, что к этому времени вы уже найдете виновных. Моя дочь тут ни при чем. Удачи вам, лейтенант.

— Ну и ну, — хмыкнул Реник, когда мы вернулись к «паккарду». — Вот это хладнокровие.

У меня подгибались колени.

— Мы же не знаем наверняка, что ее похитили, — заметил я. — Может, ему нужны деньги для деловых операций.

Реник покачал головой.

— Не думаю. Даже миллионер может просить управляющего открыть банк только в том случае, когда речь идет о жизни и смерти. Могу поспорить с кем угодно, что она похищена. Давай-ка доложим обо всем Мидоусу.

Когда мы вошли, окружной прокурор ходил по кабинету и жевал потухшую сигару,

Реник рассказал о найденной машине, помятом крыле и встрече с Марло.

— Он решил ничего не говорить, — заключил Реник. — Я бы не стал его осуждать. Как вы думаете, не стоит нам объявить розыск девушки?

Мидоус бросил сигару в корзинку для мусора.

— Нет. Мы подождем. Марло — влиятельный человек. Если наши действия в какой-то степени навредят девушке, отвечать придется мне. Подождем.

Реник пожал плечами.

— Хорошо, сэр, — он повернулся ко мне. — Держись поближе к телефону, Гарри. Возможно, ты мне срочно понадобишься. Ты сейчас домой?

— Да. Если я куда-нибудь уеду, то оставлю Нине номер, по которому меня можно найти.

— Договорились.

И я поехал домой.

Нина раскрашивала садовую вазу. Когда я вошел, она отложила кисть.

— Дорогой… я так волнуюсь, — она обняла меня. — Все будет хорошо?

Я подхватил ее на руки и сел в кресло.

— Все будет отлично. Я снова работаю, и работа мне по душе.

Она спросила, зачем я понадобился Джону в воскресенье, и я рассказал ей о Марло.

— Джон думает, что девушка похищена, но я не стал бы ломать над этим голову. Пока мы ничего не знаем наверняка. Лично мне кажется, что деньги понадобились Марло для какой-нибудь сделки, — и я тут же увел разговор в сторону, спросив, собирается ли она разрисовывать керамику и впредь, после того как я начал работать.

— Моего жалованья хватит на двоих, — заметил я.

— Думаю, мне не стоит бросать это дело, — ответила Нина. — Во всяком случае, до конца сезона.

После обеда я сказал, что поеду в прокуратуру, узнать, нет ли новостей, и продемонстрировать свое рвение.

Я остановил машину у ближайшего телефона-автомата и позвонил Одетт.

— К завтрашней ночи все готово. Похоже, мы выкрутимся. Вы должны вылететь в одиннадцать вечера. Из аэропорта вы доберетесь на автобусе до городского автовокзала. Туда вы попадете в начале второго. Я буду вас ждать. Я отвезу вас в кабину и оставлю там. Затем получу то, что нам нужно, и вернусь.

Она ответила, что все поняла. В голосе Одетт слышалась тревога.

— Ты уверен, что все будет нормально?

— Да… не волнуйтесь. Увидимся на автовокзале в час ночи, — я положил трубку, снял ее и набрал номер прокуратуры. Дежурный сказал мне, что Реник ушел домой. Я понял, что новостей нет, и поехал к Нине.

На следующее утро, в девять часов, я уже был на работе. Секретарша Реника дала мне груду папок, чтобы, ознакомившись с их содержанием, я быстро вошел. в курс текущих дел. Она же сказала, что Реник задерживается.

Я начал просматривать папки. Реник появился вскоре после одиннадцати. Он присел на краешек стола и спросил, нравится ли мне возвращение к работе.

— Еще бы, — ответил я и похлопал по папкам. — Работа как раз по мне. Дочь Марло еще не нашлась?

— Пока ничего нового. За стоянкой в бухте Одиночества ведется наблюдение. Если Одетт покажется там, мне сообщат. Больше мы ничего не можем, если только Марло не обратится к нам. ФБР и полиция штата готовы подключиться к расследованию по первому сигналу.

— Если Марло заплатит выкуп, а девушка вернется, он и не подумает обращаться к нам.

— В наши дни похитители обычно не возвращают своих жертв, — Реник нахмурился. — Мертвые молчат. Если она похищена, держу пари, он попросит нас о помощи, — Реник соскользнул со стола. — Ну, пойду к себе. Если возникнут вопросы, заходи.

Когда он скрылся за дверью, я отодвинул раскрытую папку и закурил. Я думал о том, что завтрашним утром, при удаче, стану богаче на пятьдесят тысяч долларов. Свыкнуться с этим было нелегко. Но я уже решил, что, получив деньги в мелких купюрах, положу их в банковский сейф и буду брать их оттуда по мере надобности. Я понимал, что придется соблюдать определенную осторожность. Я не мог позволить себе сразу же сорить деньгами. Потом, через год или два, я мог сказать, что удачно сыграл на бирже.

Я уже собрался на ленч, когда дверь распахнулась и в кабинет влетел Реник. По лихорадочному блеску его глаз я понял , что ситуация изменилась, и у меня екнуло сердце.

— Ты не представляешь, как нам. повезло! — воскликнул он. — Поедем в полицейское управление, я все расскажу по пути. Кто ищет, тот всегда находит, — продолжил он, когда мы вышли в длинный коридор, ведущий к лифту. — Я просматривал донесения, патрульных за субботу, и одно из них сразу же заинтересовало меня. На автомобильной стоянке у «Пиратской хижины» нашли лежащего без сознания мужчину. Ты знаешь, где это?

Я кивнул, не доверяя своему голосу.

— Его ударили по голове, Бармен вызвал полицию. Он сказал патрульным, что мужчина вышел из бара вслед за девушкой. По его мнению, это девушка — Одетт Марло.

— Почему он так решил? — прохрипел я.

— В Палм-Сити ее хорошо знают. Фотографии Одетт появляются в «Вестнике» чуть ли не каждую неделю. Бармен почти наверняка уверен, что видел именно ее. Сейчас его привезли в полицейское управление. Я захватил с собой несколько фотографий Одетт. Надеюсь, бармен опознает ее.

— А что с тем мужчиной?

— Отделался шишкой на голове. Сейчас он в больнице. Кто его ударил? Если эта девушка — Одетт Марло, каким ветром занесло ее в такое заведение, как «Пиратская хижина»?

— Может, это не она.

— Скоро мы все выясним.

Десять минут спустя мы вошли в кабинет сержанта Хэммонда. Перед его столом сидел бармен из «Пиратской хижины». Я сразу узнал его. Сквозь окно я видел, как Одетт разговаривала с ним у стойки бара.

Реник разложил перед барменом фотографии девушки.

— Это она, — кивнул тот. — Я уверен, это она.

— Когда она пришла в бар? — спросил Реник, многозначительно взглянув на меня.

В начале десятого. Она огляделась, словно кого-то искала, затем спросила меня, есть ли тут другой бар. Я ответил, что нет, и показал ей, где находится ресторан. Она заглянула туда, а затем направилась к выходу. Тот мужчина сидел за стойкой. Он уже успел нагрузиться. Мужчина схватил ее за руку, когда она проходила мимо. Девушке удалось вырваться, и она выскочила на улицу. Мужчина последовал за ней.

— Что произошло потом?

— Минут через десять в бар вошел какой-то парень и сказал, что на автомобильной стоянке лежит человек. Я пошел туда и нашел этого пьяницу. Ему разбили голову, поэтому я вызвал полицию.

— Кто-нибудь уезжал со стоянки перед тем, как вы его нашли?

— После ухода девушки уехали две машины. Одна из них — спортивная модель с мощным двигателем. Ее легко отличить по звуку.

— А вторая?

— Обычная машина.

— Получается, что девушка вела себя так, будто рассчитывала встретить кого-то из друзей, а затем, не найдя их, ушла.

— Совершенно верно.

— Как она была одета?

Бармен достаточно точно описал наряд Одетт, а сержант Хэммонд занес его показания в протокол.

— Полагаю, надо навестить потерпевшего, — сказал Реник после ухода бармена. — Как его зовут, сержант?

— Уолтер Керби.

Мы поехали в больницу. Керби лежал в постели с повязкой на голове. Он сразу признал, что в субботу вечером крепко выпил.

— Я увидел эту красотку и принял ее за шлюху. Приличные девушки не ходят в такие заведения. Она вела себя как недотрога, но я решил, что она просто набивает цену, и пошел за ней на автомобильную стоянку. Наверное, я ошибся. Я снова пристал к ней, но девушке это не понравилось. А потом из темноты возник какой-то мужик и стукнул меня по голове. Больше я ничего не помню.

— Не могли бы вы описать его? — спросил Реник.

Стоя с другой стороны кровати, я боялся, как бы Керби не услышал ударов моего сердца.

— Высокий, широкоплечий. Я его не узнаю. Лица я не видел. На стоянке было темно, и он не терял времени даром. Я не успел разглядеть его.

— Почему она приехала в «Пиратскую хижину»? — рассуждал вслух Реник, когда мы возвращались в прокуратуру. — Она же собралась с подругой в кино. Договорилась встретиться с ней в девять вечера, а в начале десятого появилась в этой кабинке. Что заставило ее поехать совсем в другое место?

— Может, ей позвонили? — предположил я.

— Да, возможно, ты и прав. Тогда получается, что ее похитили из «Пиратской хижины». Пожалуй, надо проверить этого Керби. Вдруг он связан с похитителями, хотя мне в это не верится. Я попрошу О’Рейли узнать, не звонили ли девушке перед тем, как она ушла из дому.

Нужная информация поступила к Ренику в пять часов. Он вошел в мой кабинет и сел на стол.

— Без четверти девять, перед тем как девушка ушла в кино, ей позвонил Джерри Уильямс, ее приятель, — сообщил он. — Я навел о нем справки. Он учится в медицинском колледже. Изредка встречается с Одетт. Они вращаются в одном кругу. Улик против него нет. Я переговорил с Мидоусом. Он против допроса Уильямса. Будем ждать.

— Ты хочешь, чтобы я остался на вечер?

Реник покачал головой:

— Если ты мне понадобишься, я всегда найду тебя дома.

— Сегодня вечером я хочу встретиться с одним приятелем, — ответил я. — И могу вернуться поздно.

— Хорошо, Гарри. Конечно, поезжай, куда тебе надо. Скажи только, где тебя искать, если возникнет такая необходимость.

Я заранее подготовился к этому вопросу.

— В ресторане казино. Я уеду оттуда около часа ночи. После двух я буду дома.

Когда Реник ушел, я позвонил Нине.

— Сегодня я задержусь. То дело, о котором я тебе говорил, идет полным ходом. Я приеду не раньше двух часов ночи.

Остаток вечера я провел в пляжной кабинке.

Глава 7

В половине первого ночи я вышел из кабинки и поехал к автовокзалу. Оставив «паккард» на стоянке, я подошел к окошку справочного бюро и спросил девушку, приземлился ли самолет из Лос-Анджелеса. Она ответила утвердительно, сказав, что автобус из аэропорта должен прибыть в пять минут второго.

По телефону-автомату я позвонил в полицейское управление. Сержант Хэммонд доложил, что Реник ушел домой.

Я набрал номер Марло.

В письме, продиктованном мною Одетт и переданном с помощью Реи ее отцу, говорилось, что после полуночи он должен ждать у телефона, чтобы получить последние инструкции.

Марло снял трубку после первого звонка.

— Ты знаешь, кто говорит, — начал я. — Деньги готовы?

— Да.

— Слушай внимательно. Выйдешь из дома в два часа. За тобой будут следить. Сядешь в «роллс» и поедешь по шоссе вдоль Восточного берега. По пути увидишь мигающий фонарь. Не останавливайся. Проезжая мимо фонаря, выбрось сумку с деньгами в окно и продолжай движение. Поедешь на стоянку в бухте Одиночества. Там найдешь машину дочери. Если деньги не меченые и ты не выкинешь какой-нибудь фортель, твоя дочь придет. Жди ее до трех часов. Если она не появится, поезжай домой. Мы приведем ее туда. Ясно?

— Я все понял, — голос Марло даже не дрогнул.

— Вот так-то. В «роллсе» поедешь один. С того момента, как ты выйдешь из дома, за тобой будут следить, О дочери не волнуйся. Пока игра честная, с ней ничего не случится.

— Я понимаю.

Если он и волновался, то ничем не выдал себя.

Я положил трубку, вышел из здания автовокзала, сел за руль «паккарда», закурил.

Меня била нервная дрожь. Если бы не две магнитофонные кассеты, которые могли защитить меня перед законом, я бы не решился довести до конца эту аферу. Но пленки, надежно запертые в банковском сейфе, оберегали меня от беды, а пятьдесят тысяч долларов, почти приплывшие мне в руки, помогли собраться с духом.

Я даже уверил себя, что все неожиданности остались позади. Рея правильно предсказала реакцию ее мужа. И мне казалось маловероятным, что он обратится в полицию после возвращения дочери.

Полиция, разумеется, поинтересуется у Одетт, где и когда она помяла машину. Но у Марло хватит влияния, чтобы быстренько замять дело.

Я оглядел автовокзал. Несколько человек ждали автобуса. Никто не обращал на меня никакого внимания.

В самом начале второго на шоссе показались фары приближающегося автобуса. Он остановился у здания автовокзала. В салоне сидело человек двадцать.

Пассажиры начали выходить из автобуса. Тут я заметил Одетт, все в том же дешевом бело-синем платье, рыжем парике и солнцезащитных очках. Отойдя от автобуса, она огляделась по сторонам. Похоже, она тоже нервничала.

Я вылез из «паккарда» и направился к ней.

Вокруг сновали люди, кто-то ловил такси, другие обнимались с встречающими.

Одетт увидела меня и пошла навстречу.

— Привет, — сказал я. — Машина…

Тяжелая рука легла мне на плечо. Такая рука могла принадлежать только фараону. На мгновение я окаменел. Затем обернулся с гулко бьющимся сердцем.

Широкоплечий, высокий мужчина лет пятидесяти улыбался во весь рот.

— Гарри! Как поживаешь? Каково тебе на свободе?

Я сразу узнал его. Тим Коули, корреспондент «Пасифик геральди», первоклассный журналист, довольно часто бывавший в Палм-Сити. До тюрьмы я регулярно играл с ним в гольф.

Костлявые пальцы панического страха сдавили мне горло.

Я потряс его руку, шлепнул по плечу, отчаянно пытаясь сохранить самообладание.

Одетт молча стояла рядом.

— О… Тим! — выдавил я из себя.

— Я только что приехал. Ну, как ты?

— Неплохо. Рад тебя видеть.

Его острый взгляд скользнул по Одетт.

— Эй… у тебя очаровательная спутница. Представь меня, этакий ты невежа.

— Это Энн Харкаут, — ответил я. — Энн, познакомься с Тимом Коули. Он — знаменитый репортер.

Одетт слишком поздно почувствовала опасность. Она отступила на шаг, посмотрела на меня, затем на Коули и уже бросилась бежать, когда я поймал ее за руку.

— Энн — подруга Нины, — пояснил я Коули. — Она летела через Лос-Анджелес и останется на ночь у нас, — мои пальцы впились в запястье Одетт. — А что ты тут делаешь, Тим?

— Как обычно, заглянул к вам на пару деньков, — Коули не отрывал глаз от Одетт. — Ты на машине, Гарри? Не подбросишь меня до центра?

— Извини, но нам в другую сторону. Нас ждет Нина, — я повернулся к Одетт. — Машина на стоянке. Подожди меня там, — и я легонько подтолкнул ее в нужном направлении.

Коули, подняв одну бровь, проводил Одетт долгим взглядом.

— Она так застенчива, что застывает от одного вида мужчины.

— Это точно. Она испугана до смерти. Что с ней?

— Боится мужчин. С Ниной она ладит, а меня просто бесит.

Вероятно, я нашел правильные слова, потому что Коули широко улыбнулся.

— Да, в ее возрасте такое бывает со многими. Чем ты теперь занимаешься, Гарри?

— Работаю у окружного прокурора. Нам надо где-нибудь посидеть, Тим, поговорить, а сейчас мне пора. Боюсь, как бы эта девочка от страха не снесла яичко.

— Хорошо. Я остановлюсь в «Плазе». Позвони мне.

— Что с вами случилось? — спросил я, садясь за руль. — Почему вы стояли, как статуя?

Одетт повернулась ко мне:

— Он видел, что я говорила с тобой. Я подумала, что мне лучше остаться.

— Ну, по крайней мере, он не узнал вас. В этом я уверен. Да, не повезло…

— А что вы говорили о полиции? Я чуть с ума не сошла после вашего звонка. Откуда полиции известно о похищении? Или мой отец?..

— Нет, и я думаю, что он не обратится в полицию даже после вашего возвращения. Просто я кое-чего не знал.

Я рассказал Одетт о событиях последних дней.

— Теперь вам придется объяснять помятое крыло, — закончил я. — Скажите, что помяли его, выезжая из гаража. Не знаю, как поведет себя Реник. Он, возможно, спросит, где вы были эти дни. Тогда ответите, что это не его дело. Женщину никто не сбивал. Он это выдумал. Я не думаю, что он будет стараться припереть вас к стенке, но вы должны быть готовы к его вопросам.

— Все время у тебя какие-то неувязки. Почему ты не сказал мне о столкновении на автостоянке?

— Хватит об этом! — рявкнул я. Критиков мне хватало и без Одетт. — Ваша поездка прошла нормально? Вы все время находились в номере и не гуляли по городу?

— Нет.

— Не забудьте нашу версию похищения, на случай, если ваш отец все-таки заявит в полицию.

— Не забуду.

К кабинке мы приехали без двадцати два. Я дал Одетт ключ.

— Идите в дом, переоденьтесь и ждите меня. Я вернусь в половине третьего.

Она взяла ключ и вылезла из машины. Я перегнулся через спинку сиденья и достал чемодан.

— Я буду тебя ждать, — внезапно она улыбнулась. — Осторожней с деньгами, Гарри.

— Не волнуйтесь, никуда они не денутся.

Одетт наклонилась:

— Поцелуй меня.

Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Наши губы едва соприкоснулись, как она подалась назад.

— Как жаль, что ты женат, Гарри.

— Что делать, — я пристально смотрел на нее. — Можете не питать иллюзий. Жен я не меняю.

— Это я и имела в виду.

Я завел мотор.

— До скорого.

Она постояла, пока я разворачивался. В зеркало заднего обзора я видел, как она медленно идет к кабинке.

Место встречи с Марло я выбрал заранее. За густыми зарослями кустарника я мог спрятать машину, а из-за куста шоссе отлично просматривалось в обе стороны.

Я съехал с асфальта, выключил фары, вышел на дорогу, чтобы убедиться, что машина не видна. Затем зашел за куст, держа фонарь наготове, и стал ждать.

До приезда Марло оставалось еще десять минут, если он вышел из дому ровно в два часа. Я мог выкурить сигарету.

Я курил, сидя на корточках, а по спине бегали мурашки. Что, если Марло решил заманить меня в западню?

Допустим, он возьмет с собой О’Рейли, бывшего полицейского, и при виде мигающего фонарика тот выпрыгнет из машины и бросится на меня?

Я пытался уверить себя, что Марло не станет рисковать жизнью дочери, но если он догадался, что похищение не настоящее? Допустим…

Тут я увидел далекий отсвет фар и втоптал окурок в землю.

Вот и все, подумал я. Еще несколько секунд, и станет ясно, угодил ли я в ловушку.

В лунном свете я легко различил марку приближающейся машины. Это был «роллс». Я подождал, пока он подъедет поближе, затем просунул сквозь куст руку с фонариком и начал нажимать и отпускать кнопку. По асфальту запрыгало мигающее пятно.

Машина поравнялась со мной, замедлила ход, Марло с усилием вытолкнул из окна туго набитый «дипломат». Он грохнулся на землю в десяти футах от меня.

Набирая скорость, «роллс» помчался к бухте Одиночества.

Несколько секунд я сидел за кустом, уставившись на «дипломат», еще не веря, что деньги лежат у моих ног.

Красные задние огни «роллса» растворились в темноте. Я встал, подхватил с земли «дипломат», побежал к «паккарду».

Я ликовал. Никогда еще деньги не доставались мне так легко. В мгновение ока я разбогател на пятьдесят тысяч.

Двадцать пять минут третьего я подъехал к кабинке. Поставив «паккард» на стоянку, я взял «дипломат» и вылез из машины. Стоянка была пуста. Меня это удивило.

Где же Рея? — подумал я. Она не могла прийти пешком. Тогда куда же подевалась ее машина?

Вероятно, ей не удалось уйти из дому, сказал я себе. О’Рейли что-то заподозрил, и она задерживается. Впрочем, меня это не волновало. Ждать ее я не собирался. Я решил, что возьму свою долю, остальное отдам Одетт и поеду домой.

Я поспешил к кабинке. Света в окнах не было. Собственно, другого я и не ожидал. В столь поздний час зажженные окна могли вызвать ненужное любопытство. А Одетт, должно быть, сидела на веранде.

Но там я ее не нашел. Тут в мое сердце закралась тревога.

— Одетт, — позвал я.

Ответа не последовало. Тихонько жужжал кондиционер. Воздух, вырываясь из полуоткрытой двери, холодил мое разгоряченное лицо.

Я вошел в кабинку, закрыл дверь, положил «дипломат» на стол, зажег свет.

Со времени моего ухода в гостиной ничего не изменилось.

Я вслушался в тишину.

— Одетт! — крикнул я. — Где ты?

Ответное молчание испугало меня. Может, она струсила и убежала? Или заснула, утомленная дорогой?

Я пересек гостиную и вошел в спальню. Мои пальцы нащупали выключатель. Вспыхнул свет.

Я успел облегченно вздохнуть, увидев, что она лежит на кровати, лицом к стене. Ее черные волосы разметались по подушке. Рыжий парик валялся на полу.

— Эй! Просыпайся! Я привез деньги! — воскликнул я, и тут волосы у меня встали дыбом.

Что-то перекрученное, похожее на нейлоновый чулок, впилось ей в шею.

Нетвердой походкой я приблизился к кровати… Посиневшая кожа, вывалившийся язык… Я отшатнулся.

Одетт задушили!

Убийство!

Не отдавая себе отчета, я метнулся в гостиную, налил виски, выпил. Обжигающая жидкость привела меня в чувство.

Где же Рея? Я взглянул на часы. Без трех минут три. Почему она не приехала? Как мне узнать, приедет ли она?

После короткого колебания я потянулся к телефону и набрал ее номер.

— Резиденция мистера Марло, — ответил знакомый голос дворецкого. — С кем я говорю?

Мой звонок не вытащил его из постели. Вероятно, он дожидался возвращения Марло.

— Позовите, пожалуйста, миссис Марло, — попросил я. — Это мистер Хэммонд. Она ждет моего звонка.

— Извините, сэр, но миссис Марло спит. Я не имею права беспокоить ее.

— Но я должен поговорить с ней. Она ждет моего звонка.

— Очень сожалею, сэр, — в его голосе действительно слышалось сожаление. — Миссис Марло нездоровится. Доктор дал ей снотворное. Ее нельзя будить.

— Я этого не знал. Извините, — и я положил трубку.

Что происходит, спрашивал я себя. То ли она использовала болезнь как предлог, чтобы незаметно уйти из дому, то ли действительно заболела?

Я вытер платком потные ладони.

Марло уже давно ждет Одетт на стоянке в бухте Одиночества. Вот-вот он поедет домой. Как скоро он обратится в полицию?

И тут внезапная мысль пронзила меня насквозь. Две пленки в банковском сейфе уже не могли защитить меня. Ложное похищение — это одно, убийство— совсем другое. Полиция заявила бы, что мы поссорились и я убил ее из-за денег.

Я не мог оставить ее тело в кабинке. От него следовало срочно избавиться. Если Билл Холден найдет тело, он позвонит в полицию. Там поинтересуются, кто арендовал кабинку, и он назовет меня. Полиция, естественно, захочет узнать, ради чего бывший заключенный, не имеющий ни денег, ни работы, чуть ли не две недели арендует роскошную пляжную кабинку. Они прямо спросят, где я был прошедшей ночью. Тим Коули видел меня с девушкой. Я представил ее как Энн Харкаут. Полиция начнет расследование, и, как только выяснится, что никакой Энн Харкаут не существует, они тут же сообразят, что на автовокзале я встречал Одетт Марло.

Как отреагирует Рея, узнав об убийстве падчерицы? Признается в организации ложного похищения, с тем чтобы обвинить меня в убийстве Одетт? Я понял, что должен поговорить с ней.

Но первым делом надо было увезти из кабинки тело Одетт.

Меня чуть не вывернуло наизнанку при мысли о том, что придется прикоснуться к ее телу, но другого выхода не было. Я решил спрятать труп в каком-нибудь укромном месте, где его не могли найти, а потом попытаться встретиться с Реей.

В миле от автострады был заброшенный серебряный рудник. Туда редко кто заглядывал, и он находился по дороге к моему дому. Спрятанное тело могло лежать там многие месяцы. Возможно, его вообще бы не нашли.

Я выпил еще виски, собрался с духом, подогнал «паккард» вплотную к ступенькам веранды, открыл багажник. Затем прошел в спальню.

Стараясь не смотреть на Одетт, я завернул ее в покрывало и поднял на руки. Она оказалась на удивление тяжелой. Я опустил тело в багажник, выдернул покрывало, захлопнул крышку.

Меня мутило. Я вернулся в кабинку, снова выпил, поправил постель, на которой только что лежала Одетт, расстелил покрывало, бросил парик в чемодан, осмотрел спальню, чтобы убедиться, что не осталось вещей Одетт, вышел в гостиную.

Я уже направлялся к выходу, когда заметил лежащий на столе «дипломат». Я совершенно забыл о деньгах. Они потеряли для меня всякий интерес. Меня воротило от них. Эти деньги привели к убийству. Я решил выбросить их вместе с телом Одетт.

Я схватил «дипломат», потушил свет, выскочил за дверь, запер ее на ключ и сел в машину.

От рудника меня отделяли три мили. Дорога проходила через Палм-Бей, а рудник находился между этим курортным местечком и Палм-Сити. Часы показывали десять минут четвертого. Машин не было, но шоссе могла патрулировать полиция. Поэтому ехал я осторожно, не превышая скорости, не привлекая к себе внимания.

Но мой план избавления от тела Одетт лопнул как мыльный пузырь на Главной улице Палм-Бей.

Подъезжая к перекрестку, я заметил полицейского, стоящего у пульта переключения светофора. Нас разделяло сорок ярдов, когда зажегся красный свет. Я мягко нажал на педаль тормоза, и «паккард» плавно остановился перед белой чертой на асфальте.

Я сидел не шевелясь, притворяясь, будто меня нет, осознавая при этом, что полицейский смотрит на меня, так как больше смотреть ему было не на кого.

Мне казалось, что, кроме нас двоих, на земле не осталось ни единого человека. Неоновые вывески Палм-Бей сияли и переливались только для нас. Лишь нам светила огромная желтая луна, плывущая в безоблачном небе. На широкой, уходящей вдаль полосе асфальта больше никого не было.

Я не сводил глаз с красного огня светофора, с нетерпением ожидая, когда же он переключится на зеленый.

Полицейский откашлялся, затем сплюнул на дорогу. От неожиданного звука я вздрогнул и посмотрел на него.

Высокий, плотно сбитый, с круглой, похожей на шар, головой, насаженной на широкие плечи, полицейский явно скучал.

Я чувствовал, как на лице выступает пот, и вновь перевел взгляд на светофор.

Красный круг мигнул и погас, уступив место зеленому.

Я убрал ногу с тормозной педали и с предельной осторожностью нажал на педаль газа, чтобы тронуться без рывка, не вызывая тем самым неудовольствия полицейского.

Машина двинулась вперед, затем что-то заскрежетало, «паккард» дернулся и застыл на месте.

Я вернул переключатель скоростей в нейтральное положение, затем включил первую скорость и вдавил в пол педаль газа. Двигатель взревел, но «паккард» не шевельнулся.

В охватившем меня паническом ужасе я понял, что после стольких лет верной службы полетела коробка передач. Какая-то шестерня потеряла последний зуб, и я застрял в десятке футов от полицейского, а в багажнике лежало тело Одетт.

Оцепенев, я сидел, сжимая руками руль, не зная, что предпринять.

Тем временем зеленый свет сменился красным.

Полицейский снял фуражку и почесал бритую голову. Лунный свет играл на его красном, грубом лице. На вид ему было лет пятьдесят.

Я включил заднюю скорость, надеясь, что смогу отъехать к обочине, но машина не слушалась.

Погас красный свет, зажегся зеленый.

Полицейский сошел с тротуара и-направился ко мне.

— Решил тут заночевать, парень? — хриплый голос полицейского вполне подходил к его словно вырубленной топором физиономии.

— Кажется, у меня полетела коробка передач, — ответил я.

— Да? И что ты теперь собираешься делать?

— Где-нибудь поблизости есть ремонтная мастерская, работающая круглосуточно?

— Вопросы задаю я, парень. Так что ты собираешься делать?

— Поищу тягач, — ответил я, стараясь изгнать из голоса дрожь.

— Да? А где будет эта развалюха, пока ты будешь искать тягач?

— Если вас не затруднит, помогите мне откатить машину к тротуару.

Он почесал красное волосатое ухо.

— Да? — полицейский сплюнул. — Неужели я похож на дурака, который откатывает машины всякому сброду? Я ненавижу автомобили и ненавижу сброд, который ездит на них. Убирай с дороги эту колымагу, или я оштрафую тебя за нарушение правил движения.

Я вылез из машины и попытался откатить ее, но она стояла на чуть наклонном участке и мне не удалось сдвинуть ее с места. Пот катился с меня градом, машина стояла как вкопанная, а полицейский спокойно наблюдал, склонив набок круглую голову.

— Силенок у тебя маловато, парень, — наконец сказал он. — Ладно, отдохни. Можешь считать, что тебя оштрафовали. Давай-ка взглянем на твои документы.

Каким-то чудом я догадался подсунуть ему вместе с водительскими правами новенькую карточку пресс-агента. Полицейский посмотрел на карточку, затем на меня, вновь на карточку.

— Что это? — спросил он.

— Я работаю у окружного прокурора Мидоуса, — ответил я. — Мой непосредственный начальник — лейтенант Реник.

— Реник? — полицейский сдвинул фуражку на затылок. — Что ж ты сразу не сказал об этом? До того как его повысили, мы с лейтенантом были друзьями, — повертев в руках карточку, он отдал ее мне. — Ладно, думаю, я не надорвусь, если помогу тебе.

Вдвоем мы откатили «паккард» к тротуару.

— Говоришь, полетела коробка передач? — полицейский презрительно оглядел машину. — Починка обойдется тебе в кругленькую сумму.

— Наверное, — я лихорадочно думал о том, что же делать дальше. Я не мог оставить машину в ремонтной мастерской. Оставался только мой гараж. Но куда девать тело Одетт?

— Впрочем, те, кто ездит на машинах, должны заранее готовиться к неожиданным расходам. Я вот не возьму машину, даже если мне предложат ее задарма, — продолжал полицейский.

— Где тут ремонтная мастерская? — спросил я, вытирая платком мокрое от пота лицо.

— В миле отсюда, но она закрыта. Если проедет патрульная машина и увидит твою развалюху, ее отбуксируют к полицейскому управлению, а тебя оштрафуют.

Через дорогу я увидел светящиеся окна магазина.

— Наверное, надо позвонить в мастерскую.

— Дельная мысль, — кивнул полицейский. — Я пока тут побуду. Скажешь хозяину, что я хочу, чтобы он вывез эту рухлядь. Я — О’Флэгерти. Он меня знает, — полицейский достал записную книжку и продиктовал мне телефон мастерской.

Из магазина я позвонил по указанному номеру. После долгой паузы мне ответил сонный мужской голос.

Я сказал, что мне нужен тягач, а этот телефон дал мне патрульный О’Флэгерти.

Мужчина выругался, но пообещал приехать.

Я вернулся к «паккарду».

— Он едет.

Полицейский усмехнулся:

— Могу спорить, он выругался.

— Вы не ошиблись.

— Когда увидишь лейтенанта, передай ему, что я о нем думаю, — продолжил О’Флэгерти. — Он — хороший человек. Самый лучший в полиции.

— Обязательно передам.

— Ну, я, пожалуй, пойду. Как-нибудь увидимся.

— Наверняка. Спасибо за помощь.

Его грубое лицо расплылось в улыбке.

— Мы должны держаться друг за друга, — и, кивнув, он пошел по Главной улице, что-то насвистывая себе под нос.

Дрожащей рукой я зажег спичку, закурил. От охватившей меня паники спирало горло. Что делать после того, как машину отгонят в гараж? Как вынести тело Одетт, если Нина может в любой момент войти в гараж? Я не мог увезти тело днем, а по вечерам Нина никогда не уходила из дому. В хорошенькую я угодил переделку. Мысли у меня путались, налезая друг на друга.

Десять минут спустя подъехал тягач. Владельцем ремонтной мастерской оказался маленький, худой как щепка ирландец. Ночной вызов так разозлил его, что он не мог говорить со мной, поэтому сразу полез в кабину «паккарда», покрутил ручку переключения скоростей, вылез из кабины, сплюнул.

— Полетела коробка передач, — подтвердил он поставленный мною диагноз. — Работы на две недели, обойдется недешево.

— Я хочу, чтобы вы отбуксировали машину ко мне домой.

Ирландец уставился на меня:

— Разве не мне ремонтировать эту чертову колымагу?

— Нет. Я хочу, чтобы вы отбуксировали машину ко мне домой.

Его лицо дернулось:

— Меня вытащили из постели в такой час, и я даже не получу заказ на ремонт?

Мое терпение лопнуло.

— Я работаю у окружного прокурора! Перестаньте болтать и отвезите меня домой.

Я думал, он взорвется, но каким-то образом ирландцу удалось совладать с собой. Что-то. бормоча себе под нос, он закрепил буксировочный трос под передним бампером «паккарда». Я сказал, куда ехать, и сел рядом с ним в кабину тягача.

Четыре мили, отделявшие Палм-Бей от моего дома, мы проехали молча. Я облегченно вздохнул, когда увидел, что света в окнах нет. Нина спала.

Ирландец отвязал трос.

— Давайте закатим машину в гараж.

Помощи от него было чуть, но небольшая покатость подъездной дорожки упростила задачу. Скоро «паккард» стоял в гараже.

— Сколько? — спросил я.

— Пятнадцать, — пробурчал он в ответ.

Я вытащил бумажник. У меня набралось лишь одиннадцать долларов. Я дал ирландцу десять.

— Этого достаточно.

Он взял деньги, бросил на меня испепеляющий взгляд, забрался в кабину тягача и уехал.

Я закрыл ворота гаража и запер их на ключ.

Небо на горизонте уже посветлело. До восхода солнца оставался какой-то час. За это время я бы ничего не успел. Впрочем, я и не знал, что же мне делать.

Не оставалось ничего другого, как прятать тело в багажнике. Когда я представил, что оно целый день будет находиться в моем гараже, меня чуть не вытошнило.

По дорожке я прошел к бунгало, открыл дверь. В гостиной я увидел свое отражение в стенном зеркале. Выглядел я как персонаж фильма ужасов.

На столе лежала сумочка Нины. Я достал из нее ключи от машины и положил их в карман пиджака. Я не хотел, чтобы она случайно открыла багажник в мое отсутствие.

Выключив свет, я пошел в ванную, разделся, принял душ. Телефон зазвонил, когда я надевал пижаму.

Сердце у меня екнуло. Натянув пижамные штаны, я метнулся в гостиную.

— Это ты, Гарри? — узнал я голос Реника. — Только что звонил Марло. Ее похитили! Немедленно приезжай в полицейское управление.

Я стоял, сжимая в руке телефонную трубку, потеряв дар речи.

— Ты слышишь меня, Гарри?

— Да, я тебя слышу, — выдавил я из себя. — У меня сломался автомобиль. Полетела коробка передач.

— Понятно. Я пошлю за тобой патрульную машину. Они приедут через десять минут, — и Реник положил трубку.

— Гарри… кто это?

В дверях стояла полусонная Нина.

— Звонил Реник. Срочное дело. Девушку похитили, — ответил я, протискиваясь мимо нее в ванную. — Ты спи. За мной сейчас приедут, — я уже торопливо одевался.

— Может, сварить тебе кофе?

— Нет, нет. Иди спать.

— Ну, если ты не хочешь…

— Иди спать.

Я надевал пиджак, когда подкатила машина.

— Вот и они.

Я обнял Нину, поцеловал ее и выбежал из бунгало.

Глава 8

Реник ждал меня в оперативном центре полицейского управления. Когда я вошел, он, Барти, агент ФБР, и капитан полиции Райгер внимательно изучали большую настенную карту округа.

Реник отошел от карты и направился ко мне.

— Ну, наконец-то. Марло заплатил выкуп, а его дочь, естественно, не вернулась. Мы намерены поговорить с ним. Я хочу, чтобы ты поехал с нами, Гарри.

— Что все-таки произошло?

— Похитители пообещали, что его дочь придет на автомобильную стоянку в бухте Одиночества. Она не пришла, и он позвонил нам, — Реник повернулся к Райгеру. — Капитан, не могли бы вы привезти сюда и сфотографировать ее машину? Я бы хотел получить фотографии, когда вернусь от Марло, — он взглянул на меня. — Ты проследи, чтобы все местные газеты опубликовали фотографию машины Одетт. Необходимо, чтобы как можно больше людей узнали о случившемся и связались с нами, если им что-то известно.

— Фотографии у тебя будут, — кивнул Райгер. — Я распоряжусь, чтобы перекрыли дороги. Через час из округа не вылетит даже муха.

— Пошли, Фред, — позвал Реник Барти, и мы втроем спустились к патрульной машине.

— Она, несомненно, мертва, — сказал Барти, крепко сбитый мужчина лет тридцати пяти, когда мы мчались к поместью Марло. — Если бы старый дурак предупредил нас заранее, мы бы пометили деньги.

— Не стоит упрекать его в этом, — возразил Реник. — На его месте я, возможно, поступил бы точно так же. Деньги для него — пшик. Он хотел, чтобы дочь вернулась невредимой.

— Он мог бы предугадать, что ее не вернут. Знаешь, Джон, чем больше я думаю об этом, тем крепче мое убеждение в том, что ее похитил кто-то из местных.

— И я того же мнения, — согласился Реник.

Я насторожился:

— Почему ты так думаешь?

— Прежде чем она ушла в кино, ей позвонил Джерри Уильямс, — ответил Реник. — Как только Марло обратился к нам, я попытался найти Уильямса, но дома того не оказалось. С прошлого четверга он лежит в больнице со сломанной ногой и, естественно, не мог позвонить девушке в субботу. Это означает, что преступник сознательно назвался Уильямсом. Каким-то образом он узнал, что тот знаком с Одетт. Отец парня говорит, что они не встречались уже месяца два. Это раз. И второе, зачем встречаться в «Пиратской хижине»? Да, это не слишком людное место, но в округе полно других, более популярных и широко известных заведений, также находящихся на отшибе. Маловероятно, что похитители — заезжие гастролеры.

Пока он говорил, патрульная машина подъехала к дому Марло. В окнах первого этажа горел свет, парадная дверь была открыта. На ступеньках нас поджидал дворецкий.

Он сразу же провел нас в огромную библиотеку, где Марло сидел в глубоком кожаном кресле среди стеллажей с книгами и массивных шкафов.

За время, прошедшее с нашей последней встречи, он постарел и осунулся.

— Проходите, господа, садитесь, — сказал он. — Вероятно, вы пришли сообщить мне, что моя дочь мертва?

— Мы этого еще не знаем, сэр, — уклончиво ответил Реник. — Есть надежда, что она вернется. Когда я заезжал к вам в прошлый раз, вам уже было известно, что она похищена?

— О да. Тот человек угрожал убить ее, если я по- пытаюсь обратиться к вам. Поверьте, решение далось мне нелегко, но звонить вам я не стал.

— Я понимаю. Когда вы в последний раз видели дочь?

— В субботу вечером. Она собралась в кино с подругой. Она ушла около девяти часов. Ее подруга позвонила без двадцати десять и сказала, что Одетт не пришла. Меня это не насторожило. У Одетт всегда семь пятниц на неделе. Перед самым уходом ей звонил Джерри Уильямс. Я подумал, что она куда-то поехала с ним. А в половине двенадцатого позвонил похититель. Он потребовал выкуп в пятьсот тысяч долларов. Предупредил, что никакие контакты с полицией недопустимы. Он велел приготовить деньги и ожидать дальнейших инструкций. В понедельник утром я получил письмо от Одетт. Оно у меня здесь.

Марло достал письмо, написанное Одетт под мою диктовку, и протянул его Ренику. Тот внимательно прочел письмо.

— Это почерк вашей дочери?

— Да.

Марло рассказал Ренику о полученных инструкциях, о том, как он ехал вдоль Восточного берега, увидел мигающий фонарь, выбросил в окно «дипломат» с деньгами и поехал дальше, на автомобильную стоянку в бухте Одиночества.

— Я нашел там машину дочери. С сильно помятым крылом. Я ждал до без четверти четыре, пока, наконец, не понял, что она не приедет. Я обратился к полицейскому, а тот связался с вами.

— Наш сотрудник все еще дежурит на стоянке, — сказал Реник. — Если появится ваша дочь, он сразу сообщит нам об этом. Вы не разглядели человека, который светил фонарем?

— Нет. Он прятался за кустами. Я видел только фонарь.

— Мы хотели бы осмотреть эти кусты. Не могли бы вы поехать с нами и показать, где вы выбросили деньги?

Марло покачал головой:

— Я тяжело болен, лейтенант. Влажный утренний воздух мне вреден. Я предполагал, что вы захотите осмотреть то место, и набросал вам план местности.

Реник взял протянутый Марло лист бумаги, взглянул на него и передал Барти.

— Ты сможешь съездить туда, Фред? — спросил Реник. — Как только о похищении станет известно, там все затопчут, — он глянул на меня. — Поезжай с ним, Гарри, и пришли за мной машину.

Барти кивнул, и мы оба спустились к патрульной машине.

— Крепкий старик, — сказал Барти, когда машина рванулась с места. — Не знаю, смог бы я сохранить такое самообладание, если б похитили мою дочь.

Вскорости мы подъехали к кустам, за которыми я прятался несколько часов назад.

Барти не терял времени даром. Чувствовалось, что это настоящий профессионал. Солнце уже встало. Барти послал двух полицейских посмотреть, где можно спрятать машину, а сам направился к кустам. Меня он оставил на дороге.

Двадцать минут спустя он подозвал меня к себе.

— Полагаю, тут все ясно. Похититель прятался за этим кустом. Видишь отпечаток каблука на мягкой почве? Мы сделали слепок. Разумеется, он мало чем нам поможет, если только мы не поймаем похитителя в той же обуви. А вот окурок сигареты. «Лаки страйк». Тоже пользы немного, если мы не сможем доказать, что он всегда курит сигареты этой марки. Тогда мы сможем представить наши находки жюри присяжных.

Подошел один из полицейских, чтобы сказать, что они нашли место, где стояла машина похитителя.

Мы присоединились ко второму полицейскому, оставшемуся за кустами, там, где я прятал «паккард».

— Вот отличный отпечаток протектора, — показал второй полицейский. — И на земле масляное пятно.

Я полагаю, машина была неисправна. Из нее капало масло.

Барти осмотрел землю и хмыкнул:

— У нас тут много дел, Барбер. Поезжай-ка ты к Джону. Скажи ему, чтобы через два часа он прислал за нами машину.

— Хорошо, — кивнул я и побрел к патрульной машине.

На ней я поехал к дому Марло. Я все еще не мог поверить в реальность происходящего. Казалось, это кошмарный сон. Я надеялся проснуться и увидеть, что ничего этого нет. Вновь и вновь мои мысли возвращались к стоящему в гараже «паккарду», и меня прошибал холодный пот.

Реник ждал меня у ворот поместья Марло. В руке он держал «дипломат», тот самый «дипломат», что Марло выбросил из окна «роллса». От ужаса я едва не потерял сознание.

Реник бросил «дипломат» на заднее сиденье и сел рядом со мной.

— Барти что-нибудь нашел? — спросил он.

Я рассказал ему об успехах Барти. Я оставил «дипломат» с деньгами в багажнике «паккарда». Тем не менее сейчас он лежал позади меня.

— Что у тебя там? — я кивнул на заднее сиденье.

— Марло передал выкуп в точно таком же «дипломате». У него их было два, совершенно одинаковых. Для нас это удача. «Дипломат» мы сфотографируем. Как знать, возможно, свой «дипломат» похититель выбросил. Кто-то его найдет, принесет нам, мы снимем отпечатки пальцев. А теперь едем к Мидоусу. Если он решит, что мы готовы, поставим в известность прессу. Будем надеяться, что найдется человек, который видел девушку после того, как она ушла из «Пиратской хижины».

С этим у тебя ничего не выгорит, подумал я. Не зря я настоял на том, чтобы Одетт переоделась и надела парик.

Выслушав Реника, Мидоус зашагал из угла в угол, покусывая незажженную сигару.

— Ну что ж, идем в бой, — наконец сказал он. — Мы как раз успеем к дневным выпускам газет, — Мидоус остановился передо мной. — Это твоя работа, Барбер. Нам необходимо сотрудничество прессы. Не мне объяснять тебе, что надо делать. Мы должны выглядеть в лучшем свете. Ясно? — он круто повернулся к Ренику. — Будь осторожен, Джон. Никаких ошибок. Слишком велики ставки. Похитители должны быть пойманы!

— Понятно, — кивнул Реник. — Я переговорю с Райгером, а затем свяжусь с прессой.

Мы прошли в кабинет Райгера. Тот протянул мне пачку фотографий автомобиля Одетт.

— Ладно, принимайся за дело, Гарри, — сказал Реник. — Я хочу поговорить с капитаном.

Тут я задал вопрос, который мучил меня уже не один час:

— Пока ты был в доме Марло, ты не видел его жену?

На лице Реника отразилось удивление:

— Нет, Марло сказал, что ей стало нехорошо и сейчас она в постели.

Райгер резко вскинул голову:

— Ей стало нехорошо? Она не из тех девиц, что в трудную минуту лишаются чувств.

Реник нетерпеливо махнул рукой:

— И что из этого? Прошлой ночью, когда они ждали звонка похитителя, у нее началась истерика. Вызвали доктора. Он дал ей успокоительное, и сейчас она спит.

— Ты говорил с доктором, Джон? — спросил я. Во рту у меня пересохло.

Реник нахмурился:

— У тебя есть какие-то идеи, Гарри?

— Нет. Просто я согласен с капитаном. Судя по фотографиям миссис Марло, она не из тех, кто находит успокоение в таблетках.

— Знаешь, не будем тратить на нее время, — ответил Реник. — Какая разница, была у нее истерика или нет. Марло говорит, что она слегла. Займись лучше вот этим, — он сунул мне в руку «дипломат». — Проследи, чтобы его фотографии появились во всех газетах.

Следующие три часа я не отходил от телефона. Едва я клал трубку, как раздавался новый звонок. К десяти утра в приемной толпились репортеры, требуя информации.

В половине одиннадцатого я препроводил их в кабинет Мидоуса. Тот умел обращаться с пишущей братией. В кабинете были и капитан Райгер, и агент ФБР Барти. На них даже не посмотрели. Мидоус затмил их полностью.

Воспользовавшись передышкой, я выскользнул из кабинета и поспешил к себе. Но не успел сесть за стол, как вновь ожил телефон. Звонила Нина.

— Гарри, я не могу найти ключи, а мне нужна машина. Ты их не брал?

Машина!

В суете я забыл о «паккарде» и содержимом багажника.

— Я не успел тебе сказать, — ответил я. — Машина сломалась. Полетела коробка передач. Мне пришлось искать тягач, чтобы добраться до дому.

— Что же мне делать? Я должна отвезти керамику в магазин. Разве ее нельзя починить? Я позвоню в гараж…

— Нет! Нужна новая коробка передач. Пока у нас нет таких денег. Возьми такси. Послушай, Нина, сейчас я очень занят. Обходись без машины. Увидимся вечером, — и я положил трубку.

Я еще не пришел в себя после разговора с Ниной, когда в дверь постучали и в кабинет вошел Тим Коули.

— Привет, дружище, — улыбнулся он. — Значит, ты действительно тут работаешь?

— А почему ты здесь? Окружной прокурор проводит пресс-конференцию. Все давно там.

Тим скорчил гримасу:

— Знаю я этого болтуна. Главное для него — увидеть свою мерзкую физиономию на первых полосах, — Коули уселся в кресло. — Я напишу о похищении иначе, чем те неумехи, что осаждают сейчас твоего босса. Если преподнести похищение как следует, это будет сенсация, и я смогу подобрать нужные слова. Реник — умный парень. Лучше я поговорю с ним, но не с его боссом. От того толку чуть, — он закурил, не сводя с меня глаз. — Они полагают, что девушка мертва, так?

— Да. Но не знают наверняка.

— Как держится Марло? Я поехал туда, но дом оцеплен полицией. Меня к нему не пустили.

— Неплохо. Не забывай, что он тяжело болен. Ему осталось от силы месяца два.

— А его роскошная жена?

— От переживаний она слегла.

Коули вытаращился на меня…

— Она… что?

— Слегла. У нее началась истерика. Доктор дал ей успокоительное.

Коули откинул голову назад и расхохотался:

— Однако! Я-то готов биться об заклад, что она отплясывает на крыше канкан.

— О чем ты?

— Видишь ли, Марло — граждане Франции. Ты знаешь, какие там законы о наследовании?

— В общем-то, нет. А при чем тут они?

— По французским законам ребенок наследует половину состояния родителей, то есть эта девушка получила бы половину миллионов Марло. Тот не мог оставить жене все деньги, даже если бы и захотел. По закону половина состояния автоматически отходила бы девушке, а это очень жирный куш.

По моей спине побежали мурашки.

— Если похитители убили девушку, что весьма вероятно, а Марло вскорости умрет, то Рея унаследует все состояние. Поэтому я удивился, услышав, что она слегла. Вероятно, от радости.

Так вот в чем могла заключаться причина смерти Одетт: ложное похищение служило лишь ширмой для подготавливаемого убийства. Рея хотела загрести жар моими руками.

— О чем ты задумался, Гарри? — спросил Коули. — На тебе лица нет.

В этот момент загудел интерком. Я щелкнул переключателем.

— Ты мне нужен, — рявкнул Мидоус. — Приходи.

— Хозяин, — усмехнулся Коули.

Я встал.

— До встречи, Тим. Если тебе что-то понадобится, дай знать.

И я выбежал из кабинета.

К полудню поиски Одетт Марло шли полным ходом. Полиция перекрыла все дороги. На помощь призвали военнослужащих с соседней базы. Более тысячи человек, полицейских и солдат, прочесывали окрестности. Над Палм-Бей и Палм-Сити кружили три вертолета, поддерживая постоянную радиосвязь с Мидоусом.

— Мы делаем ставку на то, что девушка находится где-то неподалеку, — говорил Мидоус репортерам, все еще толпящимся в прокуратуре. — Мы полагаем, что она мертва, но, возможно, и ошибаемся. Если она мертва, похитители спрятали тело, но мы его найдем. Если она жива, ее держат где-то взаперти, и мы намерены осмотреть каждый дом, каждую квартиру и ферму. Людей у нас достаточно. Поиски требуют времени, но, если она находится не дальше пятидесяти миль от моего кабинета, рано или поздно мы ее отыщем.

Вскоре приехал Реник. Он вновь допрашивал Уолтера Керби в надежде, что тот вспомнит какие-либо приметы похитителя.

— Ну? — Мидоус вопросительно взглянул на Ре-ника.

— Ничего нового. Но Керби уверен, что похититель был высок ростом и широкоплеч. Это уже кое-что. Теперь мы знаем, что ищем высокого, широкоплечего мужчину, который курит сигареты «Лаки», ездит на старой машине и весит примерно сто восемьдесят фунтов.

— Как ты узнал его вес? — спросил Мидоус.

— По отпечатку каблука. Барти провел эксперимент. Точно такой же отпечаток получился, когда на ту почву встал один из полицейских, весящий сто восемьдесят фунтов.

Мидоус довольно хмыкнул:

— Еще немного, и мы сможем составить его словесный портрет.

Я напряженно вслушивался в каждое слово.

Дверь распахнулась, и в кабинет ворвался капитан Райгер. Его широкое лицо сияло.

— Нам везет! — воскликнул он. — Позвонил человек, живущий на Западном берегу. Его зовут Герберт Кейри. У него там аптечный магазин. Прошлым вечером он и его жена ездили в гости к родственникам в бухту Одиночества. Он оставлял машину на автостоянке. Когда он собрался домой, на стоянку въехала «T. R.3» и столкнулась с его машиной.

Пока он говорил, я отошел к окну и закурил. И остался стоять спиной к кабинету. Я знал, что побледнел как полотно. И не сомневался, что они почуяли бы неладное, увидев мое лицо.

— Это была машина дочери Марло. Кейри запомнил номер. Он признает, что столкновение произошло по его вине. И еще, за рулем сидел мужчина! — от каждого слова Райгера я вздрагивал, как от удара ножом. — Должно быть, этот мужчина — один из похитителей. Хотя виноватым был Кейри, мужчина не стал выяснять отношения. Он проехал к дальнему концу стоянки, поставил там машину и убежал.

— Какого черта Кейри сразу не сообщил об этом? — взорвался Мидоус.

— Он во всем слушается жену. Столкновение произошло по его вине, но жена не позволяла ему признаться в этом. Он решился позвонить нам только сегодня.

— С ним надо поговорить, — заметил Реник.

— Он уже едет сюда. Я послал за ним патрульную машину. Его привезут с минуты на минуту.

— Он рассмотрел того парня? — спросил Реник.

— Думаю, что да. На стоянке было темно, но, по крайней мере, Кейри говорил с ним.

По ходу разговора я уже взял себя в руки. Встреча с Кейри не входила в мои планы. Я повернулся к Мидоусу:

— Пожалуй, я пойду к себе. У меня прорва работы, — и я направился к двери.

— Эй! — остановил меня Реник. — Подожди. Я хочу, чтобы ты слышал, что скажет Кейри.

Узнает ли меня Кейри, подумал я. Вдруг, войдя в кабинет, он уставится на меня и воскликнет: «Вот этот человек!»

Я сел за пустой стол. Следующие двадцать минут стали самыми худшими в моей жизни.

Райгер в это время изучал настенную карту.

— Вы знаете заброшенный серебряный рудник у дороги? — внезапно спросил он. — Не там ли спрятано тело? Надо бы проверить, — он снял телефонную трубку и начал отдавать приказы.

Они профессионалы, думал я. Как мне избавиться от тела Одетт, если дороги перекрыты, а тысячи человек осматривают дом за домом, квартиру за квартирой.

Пока мы ждали, телефон звонил не переставая.

Чуть ли не каждые пять минут нам докладывали о ходе операции. Полиция и солдаты не теряли времени даром. Они прочесывали уже четвертую часть территории округа. И приближались к моей улице. Осмотрят ли они гараж? Заглянут ли в багажник «паккарда»?

Тут в дверь постучали. Приехали Герберт Кейри и его жена.

Первой в кабинет вошла жена. За ней следовал сам Герберт, едва достававший ей до плеча. Его лысина блестела от пота, в руках он нервно комкал шляпу. Теперь я мог разглядеть его лицо. Типичный подкаблучник, ни в чем не уверенный, вечно сомневающийся, правильно ли он поступил.

В этой семье верховодила жена, крупная дама с маленькими глазками и волевым подбородком. Едва войдя в кабинет, она напустилась на Мидоуса.

В аварии ее муж не виноват, безапелляционно заявила она. Это доказано бегством того мужчины. Почему их привезли сюда? У них полно дел в магазине. Или Мидоус думает, что восемнадцатилетняя девчонка, оставшаяся там, сможет управиться сама, пока они понапрасну теряют время в полиции, и так далее, и так далее. Мидоус тщетно пытался остановить этот словесный потоп.

А я, парализованный страхом, не отрывал глаз от Кейри.

Наверное, этого делать не следовало. Словно почувствовав мой взгляд, он резко повернулся ко мне.

Мое сердце екнуло, когда я увидел, как напряглось его лицо. Он отвел глаза, снова посмотрел на меня. Наши взгляды встретились. На какое-то мгновение возникло ощущение, что он меня узнал. Но он вновь отвел взгляд и вобрал голову в плечи.

Мидоусу удалось втолковать миссис Кейри, что их вызов в полицейское управление обусловлен похищением девушки, и она начала успокаиваться.

— Меня не интересует авария, — продолжал Мидоус. — Мне нужны приметы того мужчины, — он обошел миссис Кейри и взглянул на ее мужа, — Вы говорили с ним?

Кейри нервно кивнул:

— Да, сэр.

— Расскажите, как он выглядел.

Кейри взглянул на жену, затем на Мидоуса. Он уронил шляпу, густо покраснел, поднял ее с пола.

— Ну, он высок ростом, сэр. Было темно. Я не смог разглядеть его.

— Высок и широкоплеч?

— Совершенно верно.

— Я бы этого не сказала, — вмешалась миссис Кейри. — Он был широкоплеч, но невысок. Совсем как вы, — она указала на Мидоуса.

Тот бросил на нее сердитый взгляд:

— Я говорю с вашим мужем. С вами мы побеседуем позже.

— Мой муж никогда ничего не замечает, — ответила женщина. — Спрашивать его о чем-либо бесполезно. И брат у него такой же. Нельзя полагаться ни на одно его слово. Я-то знаю. Я живу с ним двадцать шесть лет.

Не обращая на нее внимания, Мидоус обратился к Кейри:

— У вас создалось впечатление, что мужчина был высок ростом. Не могли бы вы выразиться поточнее?

Кейри замялся, взглянул на жену.

— Трудно сказать, сэр. В темноте я его не разглядел. Но он наверняка был выше меня.

Мидоус указал на Реника:

— Такой, как он?

— Примерно. Или чуть выше.

Женщина фыркнула:

— Не понимаю, что на тебя нашло, Герберт. Мужчина был такого же роста, как вы, — она посмотрела на Мидоуса.

— А мне показалось, что он был выше, — и Кейри вытер носовым платком мокрую от пота лысину.

Мидоус повернулся ко мне.

— Встань, пожалуйста, — нетерпеливо потребовал он.

Из присутствующих я был выше всех. Я медленно поднялся. Сердце у меня стучало, как паровой молот.

— Этот человек — гигант! — воскликнула женщина. — Говорю вам, тот мужчина был гораздо ниже.

Кейри смотрел на меня.

— Мне представляется, что тот мужчина был такого же роста и телосложения.

Я сел. Кейри не сводил с меня глаз.

— Хорошо, расскажите, что произошло на автостоянке, — прервал молчание Мидоус. — Вы столкнулись с машиной того парня?

Кейри наконец отвел взгляд.

— Я выезжал из ряда и забыл включить задние огни. Я выкатился прямо перед его машиной. Я ее не видел.

— Ничего подобного, — влезла в разговор миссис Кейри. — Ты выкатился из ряда, а тот тип ехал по проходу и врезался в тебя. Виноват только он. Затем он нагрубил нам и уехал. А поставив машину на свободное место, убежал со стоянки. Убежал, потому что чувствовал за собой вину.

— Какая мне разница, кто виноват в столкновении! — взорвался Мидоус. — Мне нужно найти того мужчину, — он повернулся к Кейри. — Не заметили ли вы каких-то особых примет? Как по-вашему, какого он возраста?

— По голосу и по походке я бы сказал, что ему чуть больше тридцати, — ответил Кейри и с надеждой взглянул на жену. — Как ты думаешь, дорогая?

— Разве можно судить о возрасте по голосу? — недовольно проворчала миссис Кейри. — Мой муж обожает детективы, — продолжила она, обращаясь к Мидоусу. — Читает, читает, читает, вечно сидит, уткнувшись носом в книгу. Пора запретить читать детективы. Они вредны для здоровья.

— Не могли бы вы назвать его возраст? — спросил Мидоус.

— Возможно, могла бы, но не назову, чтобы не направить вас по ложному пути, — гордо ответила миссис Кейри.

— Не припомните, в чем он был одет, мистер Кейри?

Тот помялся.

— Я в этом не уверен, но, по-моему, на нем был костюм спортивного покроя. Возможно, коричневый. Когда он вылез из машины, я заметил, что пиджак у него с накладными карманами.

— Не понимаю, как ты можешь молоть такую чушь, — возмутилась миссис Кейри. — Было темно. Ты не мог различить цвета костюма, во всяком случае с твоим зрением, — она повернулась к Мидоусу. — Мой муж должен постоянно носить очки. Я все время твержу ему об этом. Ему нельзя садиться за руль без очков.

— У меня не такое уж плохое зрение, — подал голос Кейри. — Очки мне нужны только вблизи.

Мидоус указал на газету, лежащую на его столе в шести футах от Кейри.

— Вы можете прочитать заголовки, мистер Кейри?

Тот выполнил просьбу без малейшей задержки.

Мидоус взглянул на Реника и пожал плечами.

— Мужчина был в шляпе?

— Нет, сэр.

— Вы с этим согласны? — обратился Мидоус к женщине.

— На голове у него шляпы не было, но это не значит, что он не мог нести ее в руках, — сердито ответила миссис Кейри.

— Так он нес шляпу в руке?

— Я этого не заметила.

По ходу разговора Кейри несколько раз поглядывал на меня.

— Мистёр Кейри, — спросил Мидоус, — тот мужчина был брюнет или блондин?

— Не могу сказать, сэр. Было темно.

— Он говорил с вами?

Он кричал на нас, — ввернула жена Кейри. — Он понимал, что виноват…

— Вы узнали бы его голос? — Мидоус даже не посмотрел на женщину.

Кейри покачал головой:

— Думаю, что нет, сэр. Он произнес лишь несколько слов.

— Когда произошло столкновение?

— Десять минут одиннадцатого. Я специально посмотрел на часы.

— Потом этот парень убежал. Куда?

— Я думаю, он сел в машину, которая ждала его у въезда на стоянку. Во всяком случае, как только он выбежал из ворот, я услышал шум отъезжающей машины.

— Машину вы не видели?

— Нет, только ее задние фонари.

— В какую сторону она поехала?

— К аэропорту.

Мидоус, вышагивавший по кабинету, внезапно остановился, взглянул на Кейри, затем на Реника, записывающего вопросы и ответы в блокнот.

— К аэропорту?

— Ну, машина могла проехать и дальше, на Западный берег. Я хочу сказать, что…

— Аэропорт! — воскликнул Мидоус. — Это идея! Черт побери, это идея! Мы проверяли аэропорт, Джон?

Реник покачал головой:

— Нет. Мы полагали, что они не решатся вывезти девушку на самолете. Давайте проверим, если вы думаете…

— Надо проверить все, что возможно. Прежде всего мне нужен список пассажиров, улетевших от половины одиннадцатого до полуночи. Займись этим, Джон.

Я сидел ни жив ни мертв.

А Мидоус повернулся к чете Кейри.

— Я думаю, на сегодня все, мистер Кейри. Вы нам очень помогли. Если возникнут какие-либо вопросы, я вас найду.

Жена Кейри направилась к двери.

— Пошли, Герберт, мы и так потеряли уйму времени.

Кейри двинулся за ней, затем остановился, посмотрел на меня. Я не решался поднять на него глаза. Выдвинув ящик стола, я достал несколько листов бумаги, делая вид, что не замечаю взгляда Кейри.

Я услышал, как он обратился к Мидоусу:

— Извините, сэр, но кто этот человек?

Началось, подумал я, и страх ледяными пальцами сжал мне сердце. Я поднял голову.

Кейри указывал на меня.

— Это Гарри Барбер, мой пресс-секретарь, — в голосе Мидоуса слышалось изумление.

Женщина схватила Кейри за руку и потянула к двери.

— Ради бога! Пошли! Неужели ты не нашел лучшего занятия, как отнимать время у занятых людей?

Неохотно, не отрывая от меня взгляда, Кейри последовал за женой в коридор.

Дверь захлопнулась,

Глава 9

— Ну и женщина! — воскликнул Мидоус, усаживаясь за стол. — Что ты об этом думаешь, Джон? Я бы поставил на показания Кейри.

— Конечно, — согласился Реник. — Тем более что у нас есть и другой свидетель. Керби также показал, что похититель высок и широкоплеч. Ну, мы кое-что выяснили. Итак, мы ищем мужчину ростом в шесть футов, весом сто восемьдесят фунтов, одетого в темный костюм спортивного покроя с накладными карманами, без шляпы, который курит сигареты «Лаки» и ездит на старом автомобиле. Мы уже можем сделать фоторобот похитителя, — тут он резко повернулся ко мне. — Сколько ты весишь, Гарри?

— Сто девяносто фунтов, — просипел я. — А зачем тебе мой вес?

— У меня есть идея. Кейри сказал, что ты такого же роста и комплекции, как тот парень. Мы тебя сфотографируем, закроем лицо и поместим снимок в газетах. И спросим, не видел ли кто похожего человека в субботу вечером на автостоянке в бухте Одиночества или у «Пиратской хижины», — он взглянул на Мидоуса. — Стоит это сделать, сэр?

— Отличная мысль! — воскликнул Мидоус. — Мы даже пойдем дальше, — он позвал секретаршу. — Мисс Лихэм, пожалуйста, немедленно съездите в магазин и купите костюм спортивного покроя для мистера Барбера. Темно-коричневый, с накладными карманами. Чем быстрее вы его привезете, тем лучше.

Мисс Лихэм оглядела меня с ног до головы, кивнула и вышла из кабинета.

— Пока мы ждем, Джон, займись списками пассажиров. Мне нужно знать, кто улетел из аэропорта с половины одиннадцатого до полуночи, — повернувшись ко мне, Мидоус добавил: — Неплохо бы написать обо мне небольшую статью: моя личная жизнь, увлечения, жена, дети. Впрочем, ты и сам все знаешь. Нужные сведения найдешь в архиве. Постарайся всучить статью «Тайм» или «Ньюсуик».

Вернувшись в свой кабинет и закрыв дверь, я рухнул на стул. Я чувствовал, что угодил в западню. Предложение Реника сфотографировать меня таило немалую опасность. Хотя я, в общем-то, не сомневался в том, что около «Пиратской хижины» меня никто не видел, репортерский опыт подсказывал мне, что возможны всякие неожиданности. То же самое относилось и к автостоянке в бухте Одиночества. А в аэропорту я просто донес чемодан Одетт до регистрационной стойки, В зале толпился народ. И кто-нибудь, взглянув на фотографию в газете, мог вспомнить, что видел меня в аэропорту.

Но куда более беспокоило меня тело Одетт: я еще не нашел способа избавиться от него и в то же время не мог оставлять его в багажнике «паккарда» еще на одну ночь. Я подумал о том, чтобы взять машину напрокат, но тут же вспомнил, что денег-то у меня практически нет. Оставалось только уговорить владельца гаража дать мне машину без внесения залога, потому что в моем бумажнике было лишь два доллара. А на работе жалованье причиталось мне лишь в конце недели.

Но и добыв машину, мне предстояло перенести тело Одетт из одного багажника в другой. Как я мог это сделать, чтобы Нина не увидела, чем я занимаюсь? Подождать, пока она заснет? Я мог сказать ей, что буду работать допоздна, приехать глубокой ночью и перенести тело.

Но при этом меня мог увидеть кто-нибудь из участников поисков.

Не слишком ли велик риск?

Но времени для раздумий не оставалось. Вновь и вновь звонил телефон. Я писал статьи о Мидоусе. А едва с ними покончил, мисс Лихэм принесла костюм. Ее сопровождал Реник.

Я помертвел, увидев костюм. Точно такой же я купил, когда вышел из тюрьмы.

— Переодевайся, Гарри, — поторопил меня Реник, как только мисс Лихэм выплыла из кабинета. — Фотограф ждет. Мы хотим успеть к вечерним выпускам газет.

Я надел костюм, и мы прошли к полицейскому фотографу. Полчаса спустя мы получили готовые снимки.

На отдельных листках я написал приметы похитителя и приклеил их к обратной стороне фотографий. Затем отнес фотографии Мидоусу.

Хотя лица не было, в человеке на фотографиях я без труда узнавал себя.

Мидоус посмотрел фотографии, кивнул, вызвал мисс Лихэм и приказал разослать их по редакциям местных газет.

Тут же в кабинет вошел Реник.

— Вот список пассажиров, — сказал он. — Едва ли он нам поможет. С половины одиннадцатого до полуночи было только два рейса. Один — в Японию, другой— в Сан-Франциско. Японский самолет я отмел. На рейс в Сан-Франциско зарегистрировалось пятнадцать человек. Четырнадцать из них — бизнесмены и их жены. Они часто летают этим рейсом, и стюардессы знают их всех. Пятнадцатый пассажир — девушка, путешествующая одна.

— Да, для нас тут ничего нет. Мне нужны мужчина и девушка, путешествующие вместе. Похититель мог так запугать девушку, что она согласилась бы лететь с ним. Кто эта девушка?

— Она записана как Энн Харкаут, — ответил Реник. — Стюардесса запомнила ее по рыжим волосам. Определенно, это не Одетт Марло.

У меня отлегло от сердца. Ноги внезапно стали ватными, и мне пришлось сесть.

Мидоус бросил листок со списком в мусорную корзинку.

— Попытка не пытка. Может, с фотографией нам повезет больше.

Шел уже восьмой час вечера. Я поболтался в прокуратуре до восьми, прислушиваясь к телефонным докладам о ходе поисков, затем подошел к Ренику.

— Ты не будешь возражать, если я поеду домой? Если что-то случится, вызовешь меня по телефону.

— Конечно, Гарри, — кивнул Реник. — Поезжай.

Из своего кабинета я позвонил Нине.

— Я могу задержаться, — сказал я. — Что ты делаешь сегодня вечером?

— Ничего. Буду тебя ждать.

— Слушай, а не сходить ли тебе в кино? Чего сидеть дома. Сегодня хороший фильм в «Капитолии». Почему бы тебе не посмотреть его?

— Я не хочу идти одна, Гарри. Я тебя подожду.

Многое я отдал бы, чтобы выкурить ее из бунгало на несколько часов.

— Нина, ты все время сидишь дома. Мне просто жалко тебя.

— Но, дорогой, я не хочу идти в кино одна, даже если бы у нас были лишние деньги. Когда ты вернешься? Подождать тебя с ужином?

Я сдался. Если б я продолжал настаивать, у нее могли зародиться подозрения.

— Я приеду примерно через час. Поужинаем вместе. До встречи.

— Да, Гарри, я так и не нашла ключи от машины.

Тут я сорвался.

— Зачем тебе ключи, машина все равно сломана? — прорычал я. — До встречи, — и швырнул трубку.

Я еще долго сидел, уставившись в настольные часы. Нина ложилась спать около одиннадцати. К телу Одетт я мог подступиться, лишь когда она крепко заснет, то есть часа через два. При мысли о том, что мне придется прикасаться к трупу, по моей спине пробежала дрожь. Но другого выхода не было. Но куда девать тело? Отвезти его на серебряный рудник? Я знал, что проведенные там поиски закончились безрезультатно. Вряд ли его будут прочесывать второй раз. Если я смогу пробраться туда незамеченным, подумал я, тело никогда не найдут. Прежде чем уйти из оперативного центра, я внимательно изучил карту, на которой Реник отмечал ход розыска. Солдаты и полиция двигались вдоль автострады, от рудника к моему дому. К часу ночи на шоссе могли быть разве что патрульные машины. Как пресс-секретарь окружного прокурора, я мог бы избежать обыска. Но первым делом, напомнил я себе, нужно достать средство передвижения.

На автобусе я добрался до гаража. Я вошел в него без двадцати девять.

В маленькой конторке Тед Браун, восемнадцатилетний юноша, хороший мой знакомый, склонился над программкой предстоящих скачек. Я облегченно вздохнул, увидев, что Хэммонд, владелец гаража, судя по всему, уже уехал домой.

— Привет, Тед, — поздоровался я, открыв дверь в конторку. — Ты, похоже, очень занят?

Юноша улыбнулся и отложил программку.

— Здравствуйте, мистер Барбер. Хочу выбрать победителя. Думаю, при удаче мне это удастся. Всю неделю мне что-то не везло.

— А мне вообще не везет на бегах, — вздохнул я.— Слушай, Тед, у меня неприятности. Сломался «паккард». Полетела коробка передач.

На лице юноши появилось озабоченное выражение.

— Жалко. Это очень дефицитный узел.

— Я знаю. А мне нужна машина на сегодняшний вечер. У тебя есть что-нибудь?

— Конечно, мистер Барбер. У нас есть «шевроле». Вы можете его взять. Только на вечер?

— Совершенно верно. Я приеду обратно рано утром, — сквозь окно конторки я взглянул на «шевроле». — Мне надо срочно съездить в Палм-Бей.

— Заполните бланк заказа, мистер Барбер. С вас тридцать долларов. Это залог и страховка.

Я помялся:

— Я очень тороплюсь, Тед, а денег у меня с собой нет. Я заплачу завтра.

Юноша почесал затылок:

— Боюсь, мистеру Хэммонду это не понравится, мистер Барбер. Я не могу дать вам машину под свою ответственность.

Я выдавил из себя смешок.

— Что с тобой, Тед? Я пользуюсь услугами этого гаража уже десять лет. Мистер Хэммонд никогда не отказывался выручить меня.

Тед улыбнулся:

— Наверное, вы правы, мистер Барбер. Но бланк вам придется подписать. А машину вы пригоните утром…

— Обязательно.

Тед достал из ящика чистый бланк и положил его передо мной. Я уже начал заполнять его, когда в гараж въехала машина. За рулем сидел Хэммонд.

Если б я пришел в гараж на пять минут раньше, мы бы не столкнулись нос к носу. А теперь надежда получить машину стала куда более призрачной. Я видел это по физиономии Хэммонда. Но мне удалось встретить его улыбкой.

— Здравствуйте, мистер Хэммонд. Вы, однако, работаете от зари до зари.

— Добрый вечер, — коротко кивнул он и взглянул на Теда. — Что тут происходит?

— Я хочу взять напрокат «шевроле», — вмешался я. — В моей машине полетела коробка передач. На следующей неделе я привезу ее к вам для ремонта. А сегодня мне нужно срочно съездить в Палм-Бей.

Упоминание о ремонте смягчило его.

— Это можно. Заполните бланк заказа, мистер Барбер. С вас тридцать долларов за бензин, страховку и залог.

Я склонился над бланком. Моя рука так дрожала, что я не узнавал своего почерка.

— Я заплачу завтра, когда пригоню машину, — как бы между прочим сказал я. — Я не знал заранее, что мне придется поехать в Палм-Бей, и не успел заскочить в банк до его закрытия. Я расплачусь с вами завтра.

Я расписался на бланке и пододвинул его к Хэммонду. Тот даже не посмотрел на бланк.

— Принеси мне кредитную карточку мистера Барбера, — попросил он Теда.

Юноша принес карточку и вышел из конторки.

Хэммонд глянул на карточку, и его лицо посуровело.

— Мистер Барбер, вы должны мне сто пятьдесят долларов за ремонт, бензин и масло.

— Я это знаю. Завтра я заплачу и по счету. Я сожалею, что так долго тянул с оплатой.

— Я рад это слышать, мистер Барбер, но, не расплатившись по счету, вы больше ничего не получите в кредит.

Мои руки сжались в кулаки.

— Послушайте, мне срочно нужна машина. Я постоянно обращаюсь к вам уже десять лет. Негоже так поступать с давним клиентом. Я бы не просил вас об этой услуге, если б меня не поджимало время.

— Если вам нужно добраться до Палм-Бей, мистер Барбер, воспользуйтесь автобусом. Вы не платите по счету уже восемнадцать месяцев. Я несколько раз говорил об этом с миссис Барбер и всегда слышал один и тот же ответ: «Я заплачу завтра». Извините, но кредит вам закрыт. Я могу дать вам «шевроле» лишь после того, как вы внесете залог и заплатите по счету.

Я не мог уйти без машины. От этого зависела моя жизнь!

— Я очень, очень спешу, — мой голос дрогнул. — Мне необходима машина. Знаете что, давайте я принесу вам в залог драгоценности моей жены. Они стоят не меньше двухсот долларов. А завтра я заплачу по счету. Возможно, вы этого не знаете, но я уже работаю. Я — пресс-секретарь окружного прокурора, — я достал из кармана визитную карточку и протянул ее Хэммонду.

Тот повертел карточку в руках и отдал мне.

— Если вы работаете у окружного прокурора, мистер Барбер, вам проще добраться до Палм-Бей на патрульной машине. Мне не нужны драгоценности вашей жены. Я привык вести дела по-иному.

И тут я вспомнил, что в багажнике «паккарда» лежит «дипломат» с пятьюстами тысячами долларов. Какого черта я молю об одолжении этого подонка, если при желании могу купить весь его паршивый гараж? Почему не воспользоваться этими деньгами? Да, это опасно, но не оставлять же тело Одетт в моем гараже!

— Если это ваше последнее слово, можете катиться к чертовой матери, — и я выбежал из конторки.

Примерно в миле от моего дома находилась станция технического обслуживания, работавшая круглосуточно. Я решил, что возьму машину там, расплатившись деньгами из «дипломата».

Свернув с шоссе, я увидел двух полицейских. Они не спеша входили в ворота соседского дома.

Волна поисков докатилась и до моей улицы!

Я ускорил шаг. Сердце учащенно забилось. Вот и мое бунгало. И тут я остановился как вкопанный.

Прошлой ночью я запер ворота гаража. Сейчас кто-то распахнул их настежь!

Я долго стоял, борясь с желанием повернуться и бежать без оглядки. Неужели они нашли тело? И теперь ждут, чтобы арестовать меня.

Из дома напротив вышел полицейский и с любопытством посмотрел на меня.

Я взял себя в руки и двинулся к бунгало.

Нина и два солдата стояли у «паккарда». При звуке моих шагов они обернулись.

— Вот и мой муж, — сказала Нина.

— Привет, — поздоровался я с ней. — В чем дело?

Солдатам было лет по двадцать. Один из них, толстяк со светлыми волосами и розовой физиономией, потел и скучал. Второй, маленький, чернявый, с бегающими глазками, не понравился мне с первого взгляда. Я понял, что с ним мы так просто не разойдемся.

— Это ваша машина? — спросил чернявый.

— Что происходит? — обратился я к Нине, словно не слыша вопроса.

— Они ищут похищенную девушку, — в голосе Нины слушалось раздражение. — И хотят открыть багажник.

От отчаяния я даже забыл о страхе.

— Уж не думаете ли вы, что она в моем багажнике? — подмигнул я толстяку и хохотнул.

Тот улыбнулся:

— Полагаю, что нет, сэр. Я давно твержу Джо…

— Вы откроете багажник? — настаивал чернявый. — У меня приказ обыскать каждый дом и все машины на этой улице, и я его выполню.

— Я сказала им, что потеряла ключи, и попросила дождаться тебя, Гарри, — пояснила Нина. — Они ждут уже минут десять.

— К сожалению, ключей у меня нет. Я отдал их в мастерскую, чтобы сделать дубликат для моей жены.

Чернявый бросил на меня подозрительный взгляд.

— Это плохо. У меня ордер на обыск. Если у вас нет ключа, придется ломать замок.

— Ключ будет у меня завтра утром, — ответил я. — Приходите пораньше, и я с радостью открою вам багажник.

— Пошли, Джо, — второй солдат дернул чернявого за рукав. — Осталось еще пол-улицы, а время позднее.

Но тот уже закусил удила.

— Я сам открою этот чертов багажник, — он огляделся, заметил лежащую у стены монтировку, поднял ее.

— Одну минуту, — я заступил между ним и «паккардом». — Я не позволю вам ломать мою машину. Взгляните-ка сюда, — я сунул ему под нос мою визитную карточку пресс-секретаря.

Чернявый коротко взглянул на нее.

— И что? — он нетерпеливо махнул монтировкой. — Какая мне разница, кто вы такой? У меня приказ осмотреть все машины на этой улице. И я его выполню.

Я повернулся к Нине:

— Приведи, пожалуйста, полицейского. Он в соседнем доме.

— Не боюсь я этих чертовых фараонов, — взорвался Джо. Нина уже выбежала из гаража. — Я открою этот багажник. Прочь с дороги.

Я не пошевельнулся.

— Ломать мою машину я не позволю. Багажник я открою завтра утром, когда у меня будет ключ, но не раньше.

Мы стояли и смотрели друг на друга, затем чернявый бросил монтировку на землю.

— Ты сам напросился на неприятности. Иди сюда, Хэнк, надо подвинуть этого парня. Я должен открыть багажник.

— Постой, Джо, — пытался сдержать его толстяк. — Нас же предупреждали: никакого насилия. Давай подождем полицейского.

— Я выполняю приказ, — чернявый не сводил с меня глаз. — Вы отойдете сами или вам помочь?

— Лучше подумайте о военном трибунале, солдат. Если вы затеете драку, то пожалеете об этом.

Джо повернулся к Хэнку:

— Давай выбросим его отсюда. Если мы ему что-нибудь сломаем, тем хуже для него, — он шагнул ко мне, но на тропинке уже появились Нина и полицейский, которого я видел на улице.

— Что тут за шум? — Джо оглянулся на здоровенного полицейского.

— Мне нужно осмотреть багажник машины. У этого человека нет ключа. Я хочу сломать замок, а он мне не дает.

— Где ключ? — полицейский взглянул на меня.

— В мастерской. Я отдал его, чтобы сделать дубликат.

— В какой мастерской?

Вопрос не застал меня врасплох.

— Не знаю. Ключ относила секретарша, — я показал полицейскому визитную карточку. — Я работаю у окружного прокурора. Ключ сделают завтра утром. Тогда я открою багажник. Там все равно ничего нет.

Чтобы удовлетворить любопытство нашего друга, я его открою, но не позволю ломать замок.

Полицейский вернул мне визитную карточку.

— Послушай, солдат, умерь-ка ты свой пыл. Мы знаем этого человека. Чего ты так распетушился?

Лицо Джо стало еще более злобным.

— Мне все равно, знаете вы его или нет. У меня приказ, и я должен его выполнять.

— За взломанный замок ты будешь отвечать сам. Тебе придется заплатить за него.

— Хорошо, я за него заплачу.

Полицейский пожал плечами и повернулся ко мне:

— Надеюсь, вас это устроит, мистер Барбер. Пусть он ломает замок. Потом он заплатит за ремонт.

— Нет, меня это не устроит, — решительно возразил я. — У меня старая машина. Такого замка, возможно, уже не найти. У меня развалилась коробка передач. Машина стоит в гараже уже пару дней. Если вы не верите, попробуйте выехать на ней.

— Да? — хмыкнул Джо. — Как же мы заведем мотор без ключа зажигания? Уйдите с дороги. Я открою этот чертов багажник! — и он подхватил с земли монтировку.

Я не двинулся с места.

— Я позвоню лейтенанту Ренику. Если он скажет, что надо открыть багажник, я не стану возражать.

Полицейский просиял:

— Это мысль, но говорить с лейтенантом буду я.

Джо отшвырнул монтировку.

— Фараоны! — в его голосе сквозило презрение. — Ладно, держитесь друг за друга, но я доложу моему командиру. Вы еще услышите обо мне. Пошли, Хэнк, нам тут делать нечего, — и они направились к воротам.

— Молодежь, — покачал головой полицейский. — Если им что-нибудь втемяшится, их уже не переубедишь.

— Благодарю вас, — я попытался улыбнуться. — Я бы не позволил ему ломать замок.

— И были бы правы, мистер Барбер. До свидания.

Он отдал Нине честь и последовал за солдатами.

— Фу! — Нина облегченно вздохнула. — Я возненавидела этого маленького мерзавца, как только увидела его.

Я закрыл ворота гаража.

— Давай запрем их на ключ. Вдруг он решит прийти еще раз, — взяв у Нины ключ, я дважды повернул его в замке.

Вдвоем мы пошли к бунгало.

— Что происходит, Гарри? Все только и говорят о том, что девушка мертва. Это так?

— Не знаю, — я открыл дверь в гостиную и пропустил Нину вперед. — Принеси мне что-нибудь выпить. Я весь день на ногах и чертовски устал.

Пока Нина смешивала виски с содовой, я снял пиджак, бросил его на тахту и плюхнулся в кресло.

— Что нам делать с машиной? — спросила Нина.

— Придется обойтись без нее. Пока мы не можем купить новую коробку передач.

Она принесла мне бокал.

— Сигарету?

— Да.

Она дала мне сигарету.

— Зажигалка в кармане пиджака.

Нина подошла к тахте, сунула руку в один из карманов. У меня притупилась бдительность. Я привык к тому, что она всегда ухаживала за мной.

— Гарри!

Я тут же насторожился.

Нина держала в руках две связки ключей от нашей машины и смотрела на них.

Во рту у меня пересохло.

Нина повернулась ко мне.

— Гарри!

Бокал выскользнул у меня из руки и разбился о паркетный пол.

Глава 10

Я поднялся на ноги, уставившись на разбитое стекло и лужу виски на полу.

— Я все уберу, — я направился к двери.

— Гарри…

— Я сейчас.

Мне требовалась передышка. Я знал, что бледен как мел. Страх парализовал мозг. Как, как мне выкрутиться?

Я взял на кухне швабру и пошел обратно. Нина пыталась открыть входную дверь. Когда мы пришли домой, я задвинул засовы, а верхний из них поддавался очень туго.

— Куда ты? — взревел я, отшвырнув швабру.

Она глянула на меня через плечо:

— В гараж.

Нина наконец справилась с засовом, но я успел схватить ее за плечи.

— Ты никуда не пойдешь! Отдай ключи!

— Пусти меня!

Нина вырвалась и отпрянула от меня, спрятав руки за спину.

— Дай мне ключи!

— Не приближайся ко мне! Что ты сделал?

— Дай ключи!

— Нет!

Я набросился на Нину, но она вывернулась и метнулась в гостиную. Я догнал жену, вывернул руку.

— Гарри! Мне больно!

Я разжал ей пальцы и выхватил ключи. Вырываясь, Нина споткнулась и упала на колени. Я отпустил ее и стоял рядом, тяжело дыша. Нина закрыла лицо руками и заплакала.

Ключи я сунул в карман брюк.

— Извини, Нина, — каждое слово давалось мне с трудом. — Я не хотел причинить тебе боль. Пожалуйста, не плачь.

Я хотел помочь Нине встать, но не решался подойти к ней.

Наконец, она поднялась на ноги. Наши взгляды встретились.

— Лучше скажи мне правду, Гарри. Что ты сделал?

— Ничего я не делал. Забудь об этом. Извини, что причинил тебе боль.

— Пожалуйста, дай мне ключи. Я хочу открыть багажник.

— Ради бога, Нина! Прекрати! Я сказал, забудь об этом! Неужели тебе это не понятно?

Она протянула руку:

— Дай мне мои ключи.

— Дура! — взвился я. — Держись от этого подальше! Ключ ты не получишь!

Она села, не отрывая от меня глаз.

— Ты боишься, что я увижу содержимое багажника. Ты не позволил солдатам взломать замок. Что же в багажнике, Гарри? Можешь не говорить. Там тело девушки.

Мое лицо блестело от пота, я весь дрожал.

— Послушай меня. Ты должна собрать чемодан и уехать в гостиницу. Сегодня ночью я — хочу остаться один! Пожалуйста, выполни мою просьбу и не задавай вопросов.

— О Гарри! — в ее глазах стоял ужас. — Скажи мне, что это ложь! Я не могу в это поверить! Гарри! Ее там нет? Нет?

— Хватит! — я стукнул кулаком по столу. — Иди и собирай чемодан! Убирайся отсюда! Неужели ты не видишь, что у меня и без тебя полно забот?

— Она мертва? Конечно, она мертва! Ее убил ты?

Я подошел к Нине, схватил за плечи, потряс.

— Перестань задавать вопросы! Ты ничего не знаешь! Понятно? Ничего! А теперь выметайся отсюда и не приходи до утра!

Нина высвободилась и отступила на шаг.

— Я никуда не уйду, — ровным, спокойным голосом ответила она. — Не надо кричать, Гарри. Сядь. Пожалуйста, расскажи мне, что произошло?

— Ты хочешь, чтобы я ударил тебя? — прорычал я. — Неужели до тебя не доходит, что ты можешь загреметь за решетку на долгие годы, если я все расскажу? Ты что, этого не понимаешь? Я пытаюсь спасти тебя. Ты должна немедленно уйти.

Не сводя с меня глаз, Нина покачала головой.

— В последний раз, когда ты попал в беду, я благодаря тебе оказалась посторонним человеком. На этот раз у тебя ничего не выйдет. Я постараюсь помочь тебе, чем смогу.

— Мне не нужна твоя помощь! — заорал я. — Убирайся отсюда!

— Никуда я не уйду, Гарри.

Я размахнулся, чтобы влепить ей оплеуху, но не ударил ее. Моя рука бессильно упала, Я лишь смотрел на Нину, чувствуя, что проиграл.

— Ты убил ее, Гарри?

— Нет.

— Но она в багажнике?

— Да.

— Мертвая?

— Да.

По телу Нины пробежала дрожь, и какое-то время тишину нарушало лишь тиканье часов в холле.

— Что ты собираешься делать? — спросила наконец Нина.

— Я хочу взять напрокат машину и отвезти тело на серебряный рудник.

— Но у нас нет денег.

— Деньги есть. Выкуп, полученный от Марло.

Нина встала и налила в два бокала виски и содовую. Один она дала мне, второй выпила сама. Затем присела на ручку кресла и обняла меня.

— Пожалуйста, расскажи мне обо всем с самого начала.

— Если полиция схватит меня и выяснит, что тебе все известно, ты получишь не меньше десяти лет.

— Давай не думать об этом, — пальцы Нины, поглаживающие мою руку, успокаивали. — Пожалуйста, начни с самого начала. Я хочу знать, что случилось, расскажи мне обо всем.

И я рассказал. Ничего не утаивая. Даже о том, что изменил ей с Одетт.

— Я не мог оставить ее в пляжной кабинке, — закончил я. — Я повез тело на рудник, но по пути сломалась эта чертова коробка передач.

Нина сжала мне руку.

— Бедняжка, как тебе было нелегко. Я чувствовала неладное, но даже не представляла, что тебе пришлось столько пережить.

Ее участие странным образом помогло мне. Страх исчез. Я уже мог думать о том, что делать дальше.

— Ну, теперь ты все знаешь. Оправдания я не ищу. Я пошел на это ради денег. Делать этого не следовало, но чего уж махать кулаками после драки. Если бы я немного подождал, то сейчас спокойно бы работал у окружного прокурора. Но я поспешил и оказался по уши в дерьме. Тебе действительно лучше уйти, Нина. Я как-нибудь выкручусь. Я не хочу впутывать тебя в это дело. Если меня поймают, я не вынесу мысли о том, что из-за меня ты угодила за решетку. Неужели ты этого не понимаешь? Прошу тебя, держись от меня подальше.

Нина похлопала меня по плечу, соскользнула с ручки кресла, подошла к окну. Несколько секунд она смотрела на темную улицу, затем обернулась:

— Мы будем выпутываться вместе. И давай не терять времени на споры, Гарри. Когда мы можем вывезти ее?

— Я думаю, от двух до трех часов ночи, но зачем тебе…

— Я тебе помогу. Разве ты не помог бы мне, окажись я на твоем месте? Я бы решила, что ты не любишь меня, если бы ты возложил все на мои плечи.

Я не мог не признать ее правоты.

— Ну, хорошо. Нина, прости меня. И зачем я только ввязался в это дело? Не будем больше спорить. Я рад, что ты мне поможешь.

Она вернулась ко мне, и мы постояли, обняв друг друга. Затем Нина мягко отстранилась:

— Мы сможем воспользоваться деньгами Марло, чтобы заплатить за машину?

— Там должны быть мелкие купюры. Марло наверняка не успел переписать их номера. Да, мы можем расплатиться его деньгами.

— Тогда тебе надо идти за машиной. Оставь ее на шоссе. К гаражу подъедешь в самый последний момент, только для того, чтобы переложить тело.

— Да.

Но я не двинулся с места. И лишь сидел, разглядывая ковер на полу. Я не мог достать «дипломат», не открыв багажника. И меня передергивало при одной мысли о том, что я увижу тело Одетт.

— Выпей-ка ты еще виски, — посоветовала Нина.

Она сразу сообразила, о чем я думаю.

— Нет, — я встал. — Со мной все в порядке. Где фонарь?

Нина подошла к комоду и достала из ящика карманный фонарик.

Я взял фонарь и, открыв дверь, вышел в темноту.

Меня встретила мертвая тишина. Лишь в доме напротив горел свет. В соседних с нами бунгало все уже спали. Первым делом я направился не к гаражу, а к воротам. Посмотрел направо, налево. На улице не было ни души. Гулко стучало сердце, к горлу подкатывалась тошнота.

Убедившись, что за мной никто не следит, я решился открыть гараж. Не сразу удалось мне попасть ключом в замочную скважину. Едва я потянул на себя створку, как ощутил слабый, но безошибочный запах смерти. Собравшись с духом, я шагнул вперед, закрыл за собой ворота и включил фонарик. И вновь ключ никак не хотел входить в замочную скважину. Наконец, я поднял крышку багажника. Дергающийся луч фонаря осветил сине-белое платье, точеные ноги, маленькие ступни в балетных тапочках у запасного колеса.

«Дипломат» лежал рядом с телом. Я выхватил его из багажника и захлопнул крышку. Меня чуть не вырвало. Я буквально заставил себя запереть багажник, затем ворота гаража. Покончив с этим, я вернулся в гостиную.

Лицо Нины побледнело от напряжения.

Я положил «дипломат» на стол.

— Теперь я бы выпил, — у меня сел голос.

Нина протянула наполненный бокал. Виски привело меня в чувство. Я достал из кармана платок и вытер лицо.

— Успокойся, дорогой, — мягко сказала Нина.

— Все нормально, — я закурил, глубоко затянулся.

— Я его открою, — Нина потянулась к «дипломату».

— Нет, не трогай! Не хватает только оставить на нем отпечатки твоих пальцев.

Подняв «дипломат», я сдвинул защелку, язычок подпрыгнул, и я перевернул «дипломат», вывалив его содержимое на стол.

Я ожидал денежного водопада, потока десятков и десятков толстеньких пачек. Вместо этого на стол высыпались старые, мятые газеты.

«Дипломат» был набит не деньгами — старыми газетами!

Я услышал, как ахнула Нина.

Сам я окаменел. Я смотрел на газеты, отказываясь верить своим глазам. Наконец, я осознал весь ужас происходящего.

  — Нет денег — мы не сможем взять напрокат машину.

— Мы погибли, — прошептал я, взглянув на Нину. — Мы погибли.

Нина переворошила газеты, словно надеясь найти деньги между листами, затем повернулась ко мне:

— Но где деньги? Их кто-то украл?

— Нет, я не упускал «дипломат» из виду, пока не запер его в багажнике.

— Так куда они подевались? Или ты думаешь, что Марло не собирался платить?

— Я уверен, что он вел честную игру. Деньги для него ничего не значат. Он не стал бы рисковать жизнью дочери.

И тут я вспомнил про второй «дипломат», точную копию первого, который я фотографировал по указанию Реника.

— «Дипломатов» было два, совершенно одинаковых. В одном из них лежали деньги, в другом — газеты. Их поменяли перед самым отъездом Марло.

— Кто их поменял?

— Рея! Ну, конечно! Это же ясно как божий день. Мне сразу показалось странным, что она так легко доверила мне получение выкупа. Я по глупости подумал, что у нее нет другого выхода, а выход нашелся. Она набила газетами второй «дипломат», выждала удобный момент и поменяла их. Она не собиралась доверяться мне или Одетт. Она завладела деньгами до того, как Марло вышел из дому. Я рисковал головой из-за вороха бумаги! Держу пари, она не допускала и мысли о том, что заплатит мне пятьдесят тысяч. Она обвела меня вокруг пальца.

— Но что же нам теперь делать? — прервала Нина мой монолог.

Ее голос вернул меня к реальности.

— А что мы можем сделать? Без машины мы погибли.

— На улице и на Тихоокеанском бульваре полно машин, которые оставляют там до утра. Мы должны взять одну из них.

Я уставился на Нину.

— Украсть?

— Позаимствовать на время, — твердо ответила Нина. — Мы приедем сюда, переложим тело и отгоним машину в какое-нибудь тихое местечко. Владелец заявит в полицию, машину найдут и обнаружат в багажнике девушку, — Нина сжала мне руку. — Я не хочу оставлять ее в руднике. Пусть ее похоронят как полагается.

Поразмыслив, я пришел к выводу, что предложение Нины не лишено смысла.

— Это рискованно, но ты, пожалуй, права, — я взглянул на часы. Начало двенадцатого. — Пойду поищу незапертую машину.

— Я пойду с тобой.

— Хорошо.

Я уложил газеты в «дипломат», убрал его в комод, и мы вышли из бунгало. Рука об руку, словно на прогулке перед сном, мы прошествовали до Тихоокеанского бульвара, протянувшегося параллельно нашей улице. Вдоль тротуара выстроилась шеренга машин. Около старого «Меркурия» мы замедлили шаг.

— То, что нам нужно, — сказал я.

Нина кивнула и достала из сумочки перчатки.

— Я сама, — она прислонилась к машине и надела перчатки. — Сделай вид, что обнимаешь меня, Гарри.

Я обнял жену.

Если б кто-нибудь выглянул из одного из многочисленных окон, выходящих на бульвар, то увидел бы обнимающуюся парочку, каких на побережье хоть пруд пруди.

— Дверь не заперта, — прошептала Нина.

Я посмотрел на дом, перед которым стояла машина. В окнах второго этажа горел свет, на первом царила тьма.

Нина приоткрыла дверь и скользнула на место водителя. Я оглядел улицу. Никого.

Мгновение спустя Нина стояла рядом со мной.

— Все в порядке, — она взяла меня под руку, и мы неторопливо двинулись дальше. — Замок зажигания не заблокирован.

— Надо выждать до часа ночи, — напомнил я. — Пойдем лучше домой.

— Давай погуляем. Я не хочу сидеть дома.

Я не стал спорить, и мы спустились к морю. На пляже никого не было. На набережной мы сели на скамейку. Огни Палм-Сити переливались на другой стороне бухты.

— Гарри, — прервала молчание Нина. — Ты уверен, что девушку убили? Она не могла покончить с собой?

— Нет. Ее задушили. Это убийство.

— Но кто мог ее убить?

— Я сам мучаюсь этим вопросом. Или на нее напал какой-нибудь маньяк, увидевший, как она заходит в кабинку, или в ее смерти повинна Рея. У нее есть мотив для убийства, — и я повторил Нине рассказ Тима Коули о французских законах, касающихся наследования имущества. — Будь Одетт жива, она имела бы право на половину огромного состояния Марло. Смерть Одетт на руку Рее, но я не верю, что она убила падчерицу собственными руками. Я склонен думать, что ее алиби, болезнь и сон после прописанного доктором лекарства, безупречно. Она слишком умна, чтобы попасться на лжи. Рано или поздно Ре-нику придется принять во внимание то обстоятельство, что Одетт причиталась половина состояния отца. Если он заподозрит, что похищение было ложным, мотив убийства выведет его на Рею. И она не может этого не понимать.

— Гарри, у этой женщины должен быть любовник, — заметила Нина. Не может она жить с больным стариком. Я видела ее фотографии. И уверена, что у нее есть любовник.

Разумеется, женское чутье не подвело Нину. Мысленно я выругал себя за то, что не додумался до этого сам.

— Интересная мысль, — я достал сигарету, закурил. — Допустим, у нее есть любовник. Рея говорит ему, что после смерти Марло половина наследства отойдет Одетт. Но этот парень полагает, что будет лучше, если он с Реей получит его целиком. Ни один из них не может допустить, чтобы ему предъявили обвинение в убийстве Одетт, поэтому они ищут козла отпущения и останавливают свой выбор на мне. План похищения всего лишь приманка. Я на нее клюнул, так же как и Одетт. Рея и ее приятель спят спокойно. Если что-то пойдет не так, отвечать придется мне. Да, похоже на правду. Этот мужчина… любовник… именно он и убил Одетт.

За разговорами текли минуты. Наконец, где-то вдали часы пробили один раз. Нина посмотрела на меня:

— Нам пора.

Мы шли молча, держась за руки. Говорить было не о чем, мы понимали, что нас ждет.

В домах уже погасили огни, выключили телевизоры, бодрствовали лишь мы вдвоем.

На пересечении Тихоокеанского бульвара мы остановились.

— Пойдем за машиной, — сказал я.

И на бульваре все давно спали. Не колеблясь ни секунды, Нина села за руль, завела двигатель. Я обошел «Меркурий», она изнутри открыла дверцу, и я сел рядом с женой, стараясь ничего не трогать, чтобы не оставить отпечатков пальцев. Мы подъехали к нашему дому, я отпер гараж и задним ходом Нина подогнала машину вплотную к «паккарду».

Она вылезла из кабины и подошла ко мне. Мы оба смотрели на багажник «паккарда».

— Иди в дом и подожди меня, — приказал я.

— Я помогу тебе, Гарри, — ее голос дрожал.

Я обнял Нину и прижал к себе. Я понимал, чего стоили ей эти слова.

— Я справлюсь сам.

— Тогда я постою у ворот, на всякий случай…

Она направилась к воротам, а я поднял с пола монтировку и, взломав замок, открыл багажник «Меркурия». А несколько секунд спустя откинул и крышку багажника «паккарда».

Я перевалил тело Одетт из одного багажника в другой. Нина так и стояла у ворот, а я сходил в бунгало, вернулся с «дипломатом», положил его рядом с телом девушки и опустил крышку багажника.

— Готово, — позвал я Нину. — Поехали.

Мы залезли в кабину. Наши плечи соприкоснулись. Я почувствовал, как она дрожит. Мы повернули на Тихоокеанский бульвар и, проехав несколько кварталов, остановились у тротуара. По пути домой мы никого не встретили.

Как только я запер входную дверь, Нина вскрикнула и упала без чувств.

Тело Одетт нашли следующим утром, в начале одиннадцатого. Я сидел в кабинете с девяти часов, каждую секунду ожидая звонка.

Я провел тяжелую ночь. Когда Нина пришла в себя, у нее началась истерика. С трудом мне удалось успокоить ее и заставить принять две таблетки снотворного. Убедившись, что она заснула, я пошел в гараж и вытащил из багажника чемодан Одетт. Я внимательно осмотрел багажник, чтобы удостовериться, что в нем не осталось следов пребывания тела Одетт. Я даже пропылесосил его.

Затем с чемоданом в руке я вернулся в дом и зажег газовый камин. Бросил в огонь красное платье и белую куртку, в которых Одетт появилась в «Пиратской хижине», рыжий парик, туалетные принадлежности. За ними последовал и разрезанный на куски чемодан.

За ночь я практически не сомкнул глаз. Утром Нина выглядела неважно. За завтраком мы перебросились лишь двумя-тремя словами. Нас тяготило предчувствие того, что полиция вскорости обнаружит тело.

Работать я не мог. И лишь курил одну сигарету за другой, не сводя глаз с телефона.

Когда же он наконец зазвонил, моя рука так сильно тряслась, что я едва не выронил трубку.

— Мы ее нашли! — возбужденно прокричал Ре-ник. — Ее привезли в полицейское управление. Я уже выхожу, не копайся.

С ним и Барти я столкнулся у лифта. Барти нетерпеливо нажимал на кнопку вызова.

— Она мертва, — пояснил мне Реник. — Ее убили. Тело обнаружили в багажнике украденного автомобиля на Тихоокеанском бульваре.

До полицейского управления мы домчались за несколько минут. Машина сразу въехала во двор. Четверо или пятеро мужчин в штатском окружили «Меркурий». Фотограф суетился около открытого багажника.

У меня похолодело внутри, когда вместе с Барти и Реником я вылез из кабины и направился к «Меркурию». В багажник я старался не смотреть.

— Как только фотограф закончит, немедленно отправьте тело судебному эксперту, — распорядился Реник. — А вы, — обратился он к детективам, — тщательно осмотрите машину. Ничего не упустите, — он вновь повернулся к багажнику. — Эй, а это что такое? Похоже на «дипломат» с выкупом, — он достал из кармана носовой платок, накрыл им ручку «дипломата» и потянул его на себя. — Почему он такой тяжелый? Неужели в нем деньги? — Реник положил «дипломат» на землю и открыл его. Вокруг сгрудились детективы. Газеты! — он посмотрел на Барти. — Что все это значит?

— Взгляни на ее платье, — ответил тот. — Бармен из «Пиратской хижины» говорил, что она была в красном платье и белой курточке. Она переоделась.

Я понимал, сколь рискованно оставлять на Одетт дешевое сине-белое платье, но никакие силы не могли заставить меня снять с трупа одно платье и надеть другое.

— Откуда взялось это платье? — удивился Реник. Затем повернулся ко мне. — Слушай, Гарри, возьми машину и поезжай к Марло. Спроси у его жены, было ли у Одетт такое платье, и привези кого-нибудь для опознания тела.

Я вытаращился на него:

— Ты хочешь, чтобы я встретился с миссис Марло?

— Конечно, конечно, — неторопливо ответил Реник. — И сообщи старику о смерти дочери. Привези с собой О’Рейли, пусть он опознает Одетт. Мы не хотим, чтобы Марло увидел ее в таком виде. Если он все-таки захочет приехать, предупреди, что зрелище не из приятных, но, главное, разберись с платьем, это очень важно.

— Хорошо, — я только обрадовался возможности уехать подальше от «Меркурия» и страшного содержимого его багажника. Минуту спустя мы уже мчались к поместью Марло.

Наконец-то мне представился случай поговорить с Реей. Реник мог найти магазин, продавший бело-синее платье. А покупала-то его Рея.

Еще через десять минут я взбежал по ступенькам дома Марло и позвонил.

Меня встретил дворецкий.

— Я из полицейского управления, — представился я. — Могу я видеть мистера Марло?

Дворецкий отступил в сторону, чтобы я мог войти.

— Сегодня утром мистер Марло плохо себя чувствует. Он еще в постели. Я бы не хотел беспокоить его.

— Я могу поговорить и с миссис Марло. Дело срочное.

— Если вы подождете, сэр…

И он двинулся вдоль длинного коридора. Я дал ему отойти на десяток шагов и последовал за ним. Дворецкий толкнул вращающуюся стеклянную дверь и вышел во внутренний дворик, где на шезлонге лежала Рея в белых брюках и светло-голубой блузке. Она читала газету и подняла голову, услышав шаги дворецкого.

Не успел он сказать и слова, как во внутреннем дворике появился я.

Когда Рея увидела меня, ее глаза на мгновение превратились в щелочки, затем на лице вновь появилось скучающее выражение.

— Кто это? — спросила она дворецкого.

Я быстро подошел к ней:

— Я из полицейского управления. Извините, что беспокою вас, но у меня важное дело.

Вялым взмахом руки Рея отпустила дворецкого. Мы молчали, пока он не скрылся за стеклянной дверью. Потом я пододвинул стул и сел.

— Привет. Вы меня помните?

Она достала сигарету, закурила. В руках Реи я не заметил ни малейшего намека на дрожь.

— С чего мне вас помнить? — ее брови чуть поднялись. — Что вам нужно?

— Ее нашли, — сказал я, — но не в пляжной кабинке, как вы рассчитывали. Ее нашли в багажнике украденного автомобиля.

Она стряхнула пепел на мраморный пол.

— О? Она мертва?

— Вы прекрасно знаете, что она мертва!

— Вы поссорились из-за денег? Вам не следовало убивать ее, мистер Барбер.

Ее ледяное спокойствие возмутило меня.

— Вам не удастся выкрутиться. В ее смерти виноваты вы!

— Я? — вновь удивленно поднялись ее брови.— Не могу представить, чтобы в это кто-нибудь поверил.

— Не обманывайте себя. У вас был мотив убийства. После смерти вашего мужа половина его состояния отошла бы Одетт. Но куда выгоднее получить все состояние, не так ли?

— Разумеется, — Рея улыбнулась. — Но так уж получилось, что похищение готовили вы. И вы должны были встретить ее в пляжной кабинке. В момент убийства я крепко спала и могу это доказать. А где были вы?

— Если поймают меня, вы также окажетесь за решеткой.

— Неужели? Вы будете говорить одно, я — другое. Едва ли полиция поверит бывшему заключенному.

— Вы совершенно правы, только я понял это с самого начала. И принял меры предосторожности. Я установил в кабинке магнитофон. Наши разговоры о похищении записаны на пленку. Так что не надейтесь, что вам удастся выйти сухой из воды.

Рея оцепенела.

— Магнитофон?

— Именно. Подготовка похищения зафиксирована на пленке. Смерть Одетт выгодна вам. Меня, возможно, отправят в газовую камеру, но и вы загремите, по меньшей мере, лет на двадцать.

Руки Реи сжались в кулаки, лицо исказилось. На мгновение она превратилась в злобную старуху,

— Ты лжешь!

— Вы так думаете? Давайте подождем, пока меня поймают. Вы предусмотрели не все. А теперь молитесь, чтобы я остался на свободе.

Рея взяла себя в руки.

— Значит, вы не такой уж дурак, как мне казалось, мистер Барбер. Ну, давайте посмотрим, что из этого выйдет.

— Да, давайте посмотрим.

Скрипнула дверь, и я обернулся. На пороге стоял высокий здоровяк в ладно сидящей на нем шоферской униформе, с коротко стриженными рыжеватыми волосами, тяжелой квадратной челюстью и пронзительным взглядом серых глаз.

— Машина готова, мадам, — сказал он.

— Сегодня утром я никуда, не поеду, — Рея встала. — Мистер Марло плохо себя чувствует,

И она пошла к двери.

— Миссис Марло… — позвал я.

Она остановилась и посмотрела на меня.

— Когда нашли мисс Марло, на ней было сине-белое дешевое платье из хлопчатобумажной ткани. Лейтенант Реник интересуется, откуда оно у мисс Марло. Вы же помните, что она ушла из дому в красном платье. Лейтенант хочет знать, известно ли вам, что это за платье?

Ни один мускул не дрогнул на лице Реи.

— Разумеется, известно, — ответила она. — Я сама покупала его. Это платье для пляжа. Одетт держала его в своей машине. И надевала, когда ехала купаться. Так и передайте лейтенанту.

Рея повернулась и прошествовала мимо О'Рейли.

Мне стало как-то не по себе. Очень уж легко вывернулась она с платьем, не слишком ли большие надежды возлагаю я на магнитофонные пленки? Она может признать, что участвовала в подготовке похищения, но как доказать, что на ее совести убийство?

— Ты Барбер, не так ли? — ворвался в мои размышления голос О'Рейли. — Лейтенант мне говорил о тебе. Ее уже нашли?

Осторожнее, напомнил я себе. Это бывший полицейский. Его учили замечать все подозрительное, и если он что-то почует, то немедленно помчится к Ре-нику.

— Да. Реник хочет, чтобы вы поехали со мной и опознали ее.

О'Рейли скорчил гримасу:

— Может, этим займется старик?

— Тело два дня пролежало в закрытом багажнике. Реник полагает, что в таком виде ее не стоит показывать Марло.

— Ну, хорошо, — его серые глаза скользнули по моему лицу. — А выкуп они нашли?

— Нет.

— Я говорил лейтенанту: найдите выкуп, и вы найдете преступника.

— Нас ждут. Поехали.

— Я только предупрежу старика. Я сейчас, — он было направился к двери, но вновь посмотрел на меня. — Они еще не добрались до пария, который задушил ее? Фотография в вечерних газетах ничего не дала?

Я вздрогнул. Я напрочь забыл о фотографии.

— Нет.

— Лейтенант умен. Он найдет убийцу. Я работал с ним раньше. Он мастер своего дела.

Когда О'Рейли ушел, я достал сигарету, зажигалку и тут меня словно ударило током.

«Они еще не добрались до парня, который задушил ее?»

О том, как убили Одетт, я не сказал ни Рее, ни этому красавчику. Ее тело только-только нашли. Даже репортерам еще ничего не сообщили… откуда же О'Рейли узнал, что ее задушили?

Сигарета выпала из пальцев.

Вот я его и нашел! Любовник! Бывший полицейский, пользующийся доверием Реника, знающий, что происходит в доме, живущий в нескольких ярдах от спальни супруги Марло.

О'Рейли!

Как еще мог он узнать, что Одетт задушена, если только сам не задушил ее!

Прошло пять или шесть минут, прежде чем О'Рейли вновь появился во внутреннем дворике.

За это время я сумел взять себя в руки. В том, что он убийца, я не сомневался. И теперь думал о том, как бы не показать ему, что заметил его оплошность. Рея наверняка уже рассказала ему о магнитофонных пленках. Но они не изобличали О'Рейли. И мне предстояло доказать, что Одетт убил он, до того, как полиция обвинит в этом меня.

— Можно ехать? — я поднялся со стула.

— Да.

Мы вместе спустились к патрульной машине.

— Вы сказали мистеру Марло? — спросил я, усаживаясь за руль.

— Да, — он сел рядом со мной. — Ему сейчас несладко… единственная дочь.

— А миссис Марло, похоже, не слишком переживает. Она ладила с девушкой?

— Да, — резко ответил О'Рейли. — Миссис Марло внешне всегда очень сдержанна.

Тут же я нанес еще один удар:

— Лейтенант говорит, что теперь миссис Марло унаследует все состояние мужа. Смерть девушки ей на руку. Половина состояния причиталась дочери, а раз ее больше нет, миссис Марло заграбастает все целиком.

О'Рейли заерзал на сиденье. Я не решался посмотреть на него.

— Мне кажется, денег Марло хватило бы им обоим, — ответил он. И я уловил нотку тревоги, внезапно прозвучавшую в его голосе.

— Некоторым женщинам половины недостаточно. Вот и миссис Марло никому не уступит даже прошлогоднего снега.

Я чувствовал на себе его взгляд, но не повернул головы.

— И лейтенант того же мнения?

— Я его не спрашивал.

— Здорово он придумал с фотографией, — после долгой паузы сказал О'Рейли. — Тот тип очень похож на тебя.

Его контрвыпад не смутил меня.

— Это был я. Нам описали мужчину, который был с девушкой в «Пиратской хижине». По телосложению он походил на меня. Я сам вызвался сфотографироваться.

О'Рейли промолчал.

— Кстати, — продолжил я, — у вас точно такая же фигура.

И эта шпилька осталась без ответа.

Молча мы проехали еще два квартала.

— Полиция нашла «дипломат». В багажнике украденного автомобиля, рядом с телом девушки.

Его большая мускулистая рука лежала на колене. От моих слов она подпрыгнула.

— То есть они вернули выкуп?

— Этого я не говорил. Вместо денег в «дипломате» оказались старые газеты. Вы же знаете, что у Марло было два совершенно одинаковых «дипломата»?

Вновь я почувствовал его взгляд.

— Да.

— Знаете, что я думаю? Кто-то поменял «дипломаты» перед тем, как Марло повез выкуп. Сделать это не составляло труда.

Его словно ударило обухом по голове. Он даже выронил сигарету.

— К чему ты клонишь? Кто мог поменять «дипломаты»?

В голосе О'Рейли появились жесткие нотки. Он наклонился, поднял сигарету, выкинул ее в окно.

— Это моя версия. Девушку похищают. Старик соглашается заплатить выкуп. И тут его жену осеняет блестящая идея. Если обмануть похитителей, девушку наверняка убьют. В этом случае она, то есть миссис Марло, получит не половину, а все состояние мужа. Поэтому она набивает второй «дипломат» газетами и подсовывает его Марло перед самым отъездом на встречу с похитителями. В результате она имеет пятьсот тысяч на карманные расходы, избавляется от падчерицы и после смерти мужа наследует все его состояние.

Несколько секунд он сидел не шевелясь, затем повернулся ко мне.

— И что об этом думает лейтенант?

— Я ему еще ничего не говорил. Это моя версия.

— Да? Послушай моего совета, не давай волю воображению. Это очень влиятельные люди. Если ты пустишь такой слух, не имея доказательств, то наживешь неприятностей.

— Я знаю, — кивнул я. — Я просто рассуждаю. А как вам моя версия?

— Сплошная липа, — прохрипел О'Рейли. — Миссис Марло никогда бы такого не сделала.

— Неужели? Ну, придется поверить вам на слово. Вы знаете ее лучше, чем я.

Ответить он не успел, потому что мы подъехали к полицейскому управлению. Мы сразу прошли в морг. Реник и Барти сидели на одном из столов. В дальнем углу на другом столе лежало покрытое простыней тело.

О'Рейли пожал руку Ренику и кивнул Барти.

— Значит, вы ее нашли, — сказал он.

Я пристально наблюдал за О’Рейли. Внешне тот был совершенно спокоен.

Когда Реник откинул простыню, я отвернулся.

— Это она? — услышал я голос Реника.

— Да… бедняжка. Значит, ее задушили. Кого-нибудь подозреваете, лейтенант?

— Пока нет. Как отреагировал старик?

— Он очень плох, — О'Рейли покачал головой. — У него сейчас врач.

— Печально, — вздохнул Барти.

— На сегодня все, О'Рейли, — добавил Реник. — Спасибо, что приехал. Не буду тебя задерживать. У меня полно дел.

— Всегда рад помочь, лейтенант, — О'Рейли, как и при встрече, пожал руку Ренику, кивнул Барти, зло посмотрел на меня и вышел.

Реник подозвал детектива, томящегося у стены.

— Передай доктору, что можно приступать к вскрытию.

Мы втроем направились к кабинету, выделенному Ренику в полицейском управлении.

— Что она сказала насчет платья? — спросил он, когда мы шли по длинному коридору.

— Платье она купила сама. Девушка держала его в машине. Надевала на пляже.

Реник толкнул дверь и пригласил нас в кабинет.

— Непонятно, почему она переоделась. Что-то не сходится, — лейтенант сел, положив ноги на стол.

Мы с Барти пододвинули по стулу.

— С какой стати в «дипломате» оказались газеты? — спросил Барти. — Меня это удивляет.

— И где выкуп? — подхватил Реник. — Знаешь, я постоянно возвращаюсь к мысли о том, что девушку похитил кто-то из ее знакомых. Не случайно же он представился Джерри Уильямсом. Пожалуй, нам надо проверить круг ее приятелей и выяснить, чем они занимались в субботу вечером, когда она поехала в «Пиратскую хижину». Ты разберешься с этим? — он посмотрел на Барти.

Тот встал.

— Пожалуй, с этого я и начну.

— Как только доктор получит результаты вскрытия, — продолжил Реник после ухода Барти, — надо сфотографировать платье. Возможно, кто-нибудь видел в нем девушку.

В дверь постучали, и в кабинет заглянул полицейский.

— Лейтенант, вас хочет видеть какой-то мужчина. Его зовут Крис Келлер. Насчет фотографии в газете.

— Зови его сюда, — Реник убрал ноги со стола.

Я сразу насторожился. Вошел мужчина моего роста. Посмотрел на меня, на Реника. Я наблюдал за его реакцией, но, судя по всему, меня он не узнал. Я никогда его не видел и успокоился.

— Мистер Келлер? — Реник поднялся из-за стола и протянул руку.

— Это я, — Келлер пожал протянутую руку. — Лейтенант, я увидел в газете эту фотографию, — он показал мой фотоснимок без лица. — Кажется, я видел этого парня.

— Садитесь. Позвольте, я запишу ваш адрес, мистер Келлер.

Тот сел, вытер носовым платком загорелое вспотевшее лицо. Он жил на Восточной авеню.

— И где вы могли видеть этого человека?

— В аэропорту.

У меня гулко забилось сердце. Я взял карандаш и начал выводить круги на лежащем передо мной листке бумаги.

— Когда?

— В субботу вечером.

— В какое время?

— Около одиннадцати вечера.

— Почему вы решили, что видели человека, которого мы ищем, мистер Келлер?

Келлер заерзал на стуле.

— Я не уверен, что это тот человек, лейтенант. Я обратил внимание на костюм. Видите ли, я как раз собирался купить такой же. Я встречал своего приятеля, прилетающего из Лос-Анджелеса, и тут в зал вошел этот костюм. Вернее, мужчина в костюме. Я и отметил, как он ладно сидит. А потом увидел фотографию в газете и сразу же обратился к вам.

— И правильно сделали. Вы бы узнали этого мужчину?

— Честно говоря, лейтенант, я не посмотрел на его лицо. Меня интересовал только костюм.

Реник сокрушенно вздохнул, а затем задал вопрос, которого я опасался больше всего.

— Мужчина был один?

— Нет, с девушкой.

Реник чуть не выпрыгнул из-за стола.

— Вы, часом, не обратили внимания на девушку, мистер Келлер?

Тот широко улыбнулся:

— А как же, лейтенант. Я не пропускаю хорошеньких девушек.

— Опишите ее, пожалуйста.

— Простенькое сине-белое платье из хлопка. Солнцезащитные очки. Рыжие волосы… мой любимый цвет.

— Рыжие волосы? — Реник пристально взглянул на Келлера. — Вы в этом уверены?

— Абсолютно.

Тут уж я достал платок и вытер с лица пот.

Реник схватил телефонную трубку.

— Тейлор, немедленно принеси сюда платье девушки.

— Я думал, вас интересует мужчина, лейтенант, а не девушка, — протянул Келлер, когда Реник положил трубку.

— И что они делали? — спросил Реник, не отвечая на реплику Келлера.

— Они вместе вошли в зал аэропорта. Мужчина нес чемодан. Девушка предъявила билет, и мужчина отдал ей чемодан. Затем он ушел, а девушка направилась к самолету.

— Они говорили друг с другом?

Келлер покачал головой:

— Кажется, нет. Мужчина просто отдал чемодан и ушел.

Полицейский принес платье. Реник взял его и положил перед Келлером.

— Оно самое, — без малейшего колебания кивнул тот. — Девушке оно очень шло.

— Точно оно?

— Можете не сомневаться, лейтенант.

— Хорошо, мистер Келлер. Я еще вызову вас. Спасибо за помощь, — и по его сигналу полицейский вывел Келлера в коридор. А Реник позвонил Барти и попросил зайти к нему.

Я чувствовал, как петля медленно затягивается на шее. И лишь сидел, потея и рисуя кружочки.

— Тут что-то не так, — Реник сел на стол. — Мне с самого начала казалось, что это не настоящее похищение.

— Что ты имеешь в виду? — я внезапно охрип.

— Еще не знаю, но постараюсь докопаться до сути.

Вошел Барти.

— Что случилось?

Реник пересказал ему показания Келлера.

Барти нахмурился:

— Она улетела одна. У нее рыжие волосы, у убитой— черные. Двое, Келлер и стюардесса, утверждают, что у девушки были рыжие волосы. Как она значится в списке пассажиров?

Реник полистал блокнот.

— Энн Харкаут. Билет до Лос-Анджелеса. Кто такая Энн Харкаут? Знаешь, Барти, брось все и займись этой девушкой. Пусть твои мальчики поработают как следует. Свяжись с Лос-Анджелесом. Я хочу, чтобы проверили все отели, на случай, если она останавливалась в каком-то из них.

— Что ты задумал, Джон?

— Я чувствую какую-то фальшь. Похититель говорит девушке, что он — Джерри Уильямс, которого она уже не видела два месяца. Он убеждает ее поехать в «Пиратскую хижину», заведение, которое не жалует молодежь. Потом она внезапно исчезает. В половине одиннадцатого за рулем ее автомобиля видят мужчину в коричневом костюме спортивного покроя. Тут же слышится шум отъезжающей машины. В одиннадцать часов мужчина в таком же костюме появляется в аэропорту в сопровождении девушки, платье которой — точная копия платья убитой. По времени все сходится. От «Пиратской хижины» до аэропорта можно добраться за полчаса. Тут ни к чему не прицепишься. Возможно, девушку похитили. Угрозами ее могли заставить переодеть платье, нацепить рыжий парик и солнцезащитные очки и поехать с тем мужчиной. Но что происходит дальше? — Реник стукнул кулаком по столу. — Она летит одна! В самолете еще четырнадцать человек, все семейные пары. Они не имеют никакого отношения к девушке. Стюардесса знает их всех! А мужчина, который сидел за рулем ее автомобиля, уходит из аэропорта и пропадает без следа. Затем «дипломат», в котором Марло передал выкуп, находят рядом с телом убитой. Он набит старыми газетами. Как тут не вспомнить, что у Марло было два совершенно одинаковых «дипломата», — он взглянул на Барти. — Ты что-нибудь понимаешь?

— Возможно, похищение было ложным, — ответил Барти. — При условии, что Энн Харкаут на самом деле Одетт Марло. С этим предстоит разобраться.

— Да, — кивнул Реник, — принимайся за дело. Узнай об этой Харкаут все, что только можно.

Он повернулся ко мне:

— Платье надо сфотографировать. Пусть его наденет кто-нибудь из наших девиц. Лицо мы закроем. Надеюсь, платье узнают. Направь фотографии в местные газеты и в Лос-Анджелес.

Я подхватил платье и вышел из кабинета, не чувствуя под собой ног. Слишком стремительно закрывалась ловушка. Еще через двадцать четыре часа, а то и раньше, Реник выйдет на меня. За это время я должен доказать, что убийца — О’Рейли… но как?

Следующий час я так крутился, что позабыл о себе. Я сфотографировал платье, провел пресс-конференцию, разослал фотоснимки по редакциям.

Потом заскочил в кабинет Реника. Мы решили пойти перекусить, но тут зазвонил телефон. Реник снял трубку, послушал, затем передал ее мне.

— Это Нина. Она хочет поговорить с тобой.

Я взял трубку.

— Да?

— Гарри, не мог бы ты приехать домой? — в ее голосе слышались нотки, от которых по моей спине забегали мурашки. — Мне надо поговорить с тобой.

Меня потряс страх, рвущийся из трубки.

— Я сейчас буду, — ответил я и повернулся к Ренику. — Нина хочет, чтобы я приехал. Что-то у нее стряслось. Я вернусь к двум часам.

— Конечно, поезжай, — Реник даже не поднял головы, он что-то писал в блокноте. — Возьми машину, Гарри. Но в два часа ты мне понадобишься.

Я сбежал по ступенькам, сел в патрульную машину и погнал домой. Что-то произошло, в этом я не сомневался. И, судя по голосу Нины, меня ждали серьезные неприятности.

Я оставил машину у бунгало, открыл ключом входную дверь.

— Нина?

— Я здесь, Гарри, — донесся из гостиной ее голос.

Я пересек холл, распахнул дверь, вошел в гостиную и застыл на месте.

Нина сидела в кресле, лицом ко мне, маленькая, бледная, испуганная.

В другом кресле, положив ногу на ногу, развалился О’Рейли. Шоферскую униформу он сменил на тенниску и зеленые брюки. Он ковырял в зубах спичкой и ухмылялся.

В его правой руке матово блестел пистолет. Черный кружок дула смотрел на меня.

Глава 12

— Входи, приятель, составь нам компанию, — приветствовал меня О’Рейли. — Твоей жене, похоже, мое общество не по душе.

Я подошел к Нине. Я уже оправился от неожиданности, и страх уступил место холодной ярости.

— Убирайся отсюда, а не то я выброшу тебя сам.

О’Рейли продолжал ухмыляться.

— Не кипятись, приятель. Учти, что ты мне не чета. Я пришью вас обоих, прежде чем ты успеешь пошевелиться.

Пальцы Нины сжали мою руку. Она как бы предупреждала, что с ним надо поосторожней.

— Что тебе нужно?

— А как ты думаешь? Я пришел за пленками и не уйду, не получив их.

— Значит, ее убил ты?

О’Рейли потер щеку, ухмылка его стала еще шире.

— Неужели? Улики указывают на то, что убийца— ты! Да, братец, какой же ты простофиля. Ты слишком много говоришь. Не протрепись ты о пленках, мы бы с Реей считали, что все спокойно. Но нет, тебе оказалось невтерпеж. Эти пленки выбили Рею из колеи. Меня-то они не волнуют, но, раз она и я работаем вместе, я пообещал, что добуду их.

— Это плохо. Пленок ты не получишь. Если я их и отдам, то лишь Ренику.

О’Рейли взглянул на пистолет, потом на меня.

— Допустим, я приставлю вот эту штучку к левой ноге твоей жены. И нажму на курок. Я могу это сделать, если ты не отдашь пленки.

— Не слушай его, Гарри, — вмешалась Нина. — Я его не боюсь.

— Только выстрели, и у дверей соберется целая толпа. Дешевый шантаж тебе не поможет. Убирайся!

О’Рейли расхохотался:

— Тут ты прав. Стрелять я не буду, — он убрал пистолет в карман. — Ладно, перейдем к делу. Мне нужны пленки, и ты мне их отдашь. Где они?

— В сейфе, в моем банке. Тебе до них не добраться.

— Что ж, поедем в банк, и ты возьмешь их для меня. Не будем тратить времени.

— Ты их не получишь. Разговор окончен. Можешь выметаться отсюда.

О’Рейли ответил долгим взглядом.

— Что ж, мне придется убедить тебя, что пленки нужно отдать. Речь идет о миллионах долларов. Эти пленки помешают реализации моего плана, а допустить этого я не могу. Поэтому я хочу показать тебе кое-что, — он достал из кармана маленький флакон из синего стекла. Вытащил пробку и осторожно вылил жидкость на середину стола. Послышалось шипение, жидкость словно вскипела, разъедая полировку и дерево… — Это серная кислота. Ее обычно выливают на людей, которые отказываются от сотрудничества, — ухмылка исчезла, взгляд О’Рейли стал злобным и жестким. — Я знаю пару-тройку подонков, которые плеснут серной кислотой в лицо твоей жены, Барбер, всего лишь за сотню долларов. И не думай, что ты сможешь защитить ее. Они ворвутся в самый неожиданный момент, да еще как следует отделают тебя. Или ты даешь мне пленки, или в ближайшие двенадцать часов твоя жена ослепнет, а ее лицо превратится в сплошной ожог. Ну, что ты выбираешь?

Пальцы Нины вновь сжали мою руку. Мы оба смотрели на пузырящуюся, шипящую жидкость на столе. Я взглянул на О’Рейли. Выражение его маленьких серых глазок убедило меня, что он не блефует. Откажи я ему, он нанял бы этих подонков. А я не мог остаться дома.

Я понял, что проиграл.

— Хорошо, поехали.

— Нет! — воскликнула Нина. — Нет! Он не решится! Гарри, пожалуйста!

Я вырвал руку.

— Это мое дело… не твое.

Я двинулся к двери, а она осталась сидеть, с широко раскрытыми глазами.

О’Рейли поднялся на ноги.

— Он прав, детка. Не рыпайся. Будь осторожна с кислотой. Не обожги ручки, когда будешь вытирать ее со стола.

— Гарри! — Нина выпрыгнула из кресла. — Не надо! Не отдавай ему пленки!

Но я уже вышел из бунгало, сел за руль. О’Рейли плюхнулся рядом.

— Тебе не повезло, парень, но надо знать, кому что говорить. Теперь ты будешь выпутываться сам. Как дела у Реника? Он еще не вышел на тебя?

— Еще нет, — машина тронулась с места. Ненависть к этому человеку сжимала мне горло. Я слишком поздно осознал опрометчивость моей попытки запугать Рею наличием пленок. Расстанься я с ними, и, как сказал О’Рейли, выпутываться мне придется самому. Рея бы все отрицала, да еще наняла бы лучшего адвоката, который разнес бы мою версию в пух и прах.

— Когда тебя возьмут, простофиля, — продолжил О’Рейли, — не кивай на нас с Реей. У нас железные алиби.

— Тем лучше для вас, — пробурчал я.

Наши взгляды встретились. В его глазах мелькнуло удивление.

— Учитывая, какая заварилась каша, ты держишься очень уверенно. Честно говоря, не ожидал от тебя такого хладнокровия.

— Я сам влез в это дело и готов отвечать за содеянное. Пока у тебя все вроде бы нормально, но не обольщайся насчет будущего, потому что ты ничего не смыслишь в женщинах.

Он резко повернулся ко мне.

— О чем ты?

— Ты все увидишь сам. Я проработал в газете нс один год и встречал немало манекенщиц и киноактрис. Мне знаком ход их мыслей. И одно я знаю наверняка: Рея Марло не собирается коротать остаток дней с ирландским громилой. Не обманывай себя. Ты так и останешься бывшим полицейским, какой бы дорогой костюм ни надеть на тебя. Марло умрет, она унаследует его состояние и тут же потеряет всякий интерес к тебе. Рея сделает это очень ловко. Ты и ахнуть не успеешь, как станешь бывшим полицейским, ищущим новое место работы.

— Да? Ты так думаешь? — его губы разошлись в ухмылке, но глаза настороженно разглядывали меня. — Обманываешь себя ты, простофиля. Тебя отправят в мир иной, а мы с Реей поженимся.

Мне удалось рассмеяться.

— Никогда не слышал ничего более забавного, — я подрулил к тротуару. Часы показывали без трех минут два. Двери банка еще не открылись. — Ты действительно можешь представить, что такая женщина, как Рея Мэрло, выйдет замуж за ирландского мужлана вроде тебя? Я, возможно, и простофиля, но не единственный в этой машине.

— Закрой пасть, а нс то мне придется заткнуть ее, — побагровев, прорычал О'Рейли.

— Пожалуйста. Раз ты такой впечатлительный, я помолчу, — но продолжил после короткой паузы. — Но я знаю, что сделал бы, окажись на твоем месте.

Он впился в меня взглядом.

— Да? И что же?

— Я принял бы все меры, чтобы Рея не смогла меня выбросить. Я показал бы ей, кто хозяин…

Он оцепенел. Я буквально слышал, как скрипят его мозги, не привыкшие к умственному труду. Затем он улыбнулся:

— Мне жаль тебя, парень. Трудно даже представить, как ты глуп.

— Ладно, — кивнул я, — будем считать, что я глуп.

Клерк открыл двери банка.

— Но я хочу кое-что тебе сказать. Ç этой минуты будь настороже. Я рассчитаюсь с тобой, если сумею. Да и Рея наверняка попытается отделаться от тебя. Ты куда больший простофиля, чем я, но жалеть тебя я не стану.

О’Рейли вылез из машины.

— Хватит болтать. Дай отдохнуть своему языку. Мне нужны пленки.

Мы прошли в банк, я достал пленки из сейфа и отдал их О’Рейли. Ничего другого не оставалось.

— Не потеряй их, — предупредил я. — Тебе они даже нужнее, чем мне.

— Сам знаю, — огрызнулся он и вышел из банка.

В свой кабинет я вернулся десять минут третьего.

На столе лежала записка от Реника. Он хотел, чтобы я сразу зашел к нему.

Записка могла означать что угодно. Например, что он узнал, кто был тот мужчина в коричневом костюме спортивного покроя. Но мне было все равно. Я получил жестокую трепку и еще не пришел в себя. Я знал, что, как только Реник поймает меня, моя судьба будет предрешена. Теперь я ничем не мог подкрепить мою версию. Никто не стал бы сомневаться в том, что Одетт убил я.

Я мог оправдаться, лишь доказав, что настоящий убийца — О'Рейли. Я чувствовал, что мне удалось зародить в нем подозрения относительно честности намерений Реи. Скорее всего, подумал я, он не уничтожит пленки. Они накрепко привязывали к нему Рею. А пока пленки существовали, у меня оставалась надежда на спасение.

Я знал, что Нина с нетерпением ждет моего звонка, и потянулся к телефону. Я тщательно подбирал слова, потому что линия связи проходила через коммутатор.

— Он их получил. Иначе не выходило. Ничего не говори. Слушай меня. Все не так уж плохо, как кажется. Обсудим, что делать дальше, когда я вернусь. Я приеду домой, как только освобожусь.

— Хорошо, Гарри, — дрожь в ее голосе переполнила меня жалостью.

— Не волнуйся, дорогая. Я что-нибудь придумаю, — и я положил трубку.

Дверь в кабинет Реника я открыл двадцать минут третьего. Тот, нахмурившись, читал какой-то документ. Он поднял голову, когда я вошел, и указал на стул.

— Я сейчас.

Возможно, у меня разыгралось воображение, но по его тону я почувствовал, что мы уже не в таких приятельских отношениях, как часом раньше.

Я сел и закурил. Я уже ничего не боялся. Фаталистом я не был и не собирался ни в чем признаваться, но внутренне уже приготовился к тому, что могло произойти, когда меня выведут на чистую воду.

Наконец Реник положил листки бумаги на стол и откинулся в кресле, не сводя с меня глаз. Обычно полицейские смотрят так на подозреваемого в совершении преступления. Или мне это лишь почудилось?

— Гарри, ты когда-нибудь встречался или разговаривал с Одетт Марло? — спросил он.

У меня екнуло сердце.

— Нет. Эта семья переехала сюда, когда я уже сидел в тюрьме. Я не мог брать у нее интервью, — я сознательно делал вид, что неправильно понял его. И тут же подумал о том, что впервые солгал. Теперь мне предстояло лгать до тех пор, пока Реник не поймает меня.

— Значит, ты ничего о ней не знаешь?

— Абсолютно ничего, — я стряхнул пепел на горку окурков в пепельнице. — А почему ты спрашиваешь об этом, Джон?

— Да просто так. Нам может пригодиться любая информация.

— Тогда я тебе кое-что скажу. Марло — гражданин Франции. По французским законам ребенка в случае смерти родителей нельзя лишить наследства. Одетт получила бы половину состояния отца, если б пережила его. Теперь она мертва, и наследство целиком отойдет жене Марло.

— Это интересно.

По выражению лица Реника я понял, что мои слова для него не новость. Он уже знал об этом.

— Тебе, наверное, еще не сказали, но у нее был любовник, — после короткой паузы продолжил Реник. — Это показала медицинская экспертиза.

— Я ничего о ней не знаю, — стоял на своем я.

Распахнулась дверь, и в кабинет влетел Барти.

— У меня есть кое-что для тебя, Джон, — воскликнул он, даже не взглянув в мою сторону. — Лос-анджелесской полиции крупно повезло. Чуть ли не первый звонок угодил в цель. Девушка, назвавшаяся Энн Харкаут, останавливалась в отеле «Регент». Это тихий респектабельный отель. Портье описал ее. Она была в сине-белом платье и приехала на такси в половине первого ночи. Они разыскали водителя, и тот вспомнил, что привез девушку из аэропорта. В это время приземлялся только один самолет из Палм-Сити. Девушка все воскресенье провела в номере, туда же ей приносили еду. Она ссылалась на плохое самочувствие. В девять вечера ей звонили из Палм-Сити. Не выходила она из номера и в понедельник. В десять вечера она расплатилась по счету и уехала на такси. Водитель говорит, что отвез ее в аэропорт.

— Надо найти отпечатки ее пальцев.

— Она сама облегчила нам задачу, забыв в номере дешевую пластмассовую расческу. Горничная подтвердила, что расческа принадлежит девушке. С нее сняли прекрасные отпечатки. Их перешлют нам по фототелеграфу. Думаю, мы получим их с минуты на минуту.

— Я готов спорить, что Энн Харкаут на самом деле Одетт Марло, — Реник поднял со стола листки, которые читал, когда я вошел в кабинет. — Мне прислали результаты медицинской экспертизы. Ее ударили по голове, затем задушили. Борьбы не было. Она не ожидала нападения. И вот что интересно, Барти, между пальцев и в обуви найден песок, морской песок. Словно она с кем-то встречалась на пляже. Наши специалисты полагают, что смогут определить участок побережья, где есть такой песок.

Барти хмыкнул:

— Они всегда обещают сотворить чудо.

Разговор шел, будто меня и не было.

Я встал:

— Раз я тебе не нужен, Джон, пойду к себе. У меня полно дел.

— Хорошо, — кивнул Реник, — но никуда не уходи. Ты мне скоро понадобишься.

— Я буду у себя.

Я вышел в коридор. У лестницы, ведущей на улицу, разговаривали два детектива. Они взглянули на меня, потом отвернулись.

Я прошмыгнул в свой кабинет и закрыл дверь.

Неужели детективы охраняли лестницу? Следили, чтобы я не убежал? Я уже в ловушке? Реник догадался, что я замешан в убийстве?

Я было взялся за работу, но все валилось у меня из рук. Я ходил взад-вперед, курил, безрезультатно пытался найти способ прижать О’Рейли к стенке.

Примерно через час я пошел в туалет. Детективы по-прежнему маячили у лестницы.

Едва я вернулся, зазвонил телефон.

— Приходи, — коротко бросил Реник.

Я с трудом совладал с нервами. Если б не детективы, охраняющие выход, я бы, наверное, удрал.

С Реником я столкнулся в дверях его кабинета.

— Нас зовет Мидоус, — пояснил он, и мы двинулись к окружному прокурору.

— Ну, как дела? — спросил он, доставая свежую сигару. — Что новенького, Джон?

Реник сел. Я отошел к пустому столу.

— Могу с уверенностью заявить, сэр, что девушку никто не похищал.

Рука Мидоуса с сигарой застыла в воздухе.

— Никто не похищал?

— Похищение ложное. Она и мужчина в костюме спортивного покроя вместе подготовили его. Я предполагаю, что мужчина нуждался в деньгах и уговорил девушку помочь ему. А получить деньги от ее отца они могли, лишь имитировав похищение.

Мидоус шумно выдохнул. Такого поворота он не ожидал.

— Тут нужны веские доказательства, Джон.

— Они у нас есть, — и Реник рассказал об успехах полиции Лос-Анджелеса. — Отпечатки пальцев получены десять минут назад. В «Регенте» останавливалась Одетт Марло, это несомненно. Мы знаем, что она одна летала в Лос-Анджелес и также одна вернулась обратно. Это означает, что она путешествовала по своей воле. Никто и не думал ее похищать.

— Черт побери! — пробурчал Мидоус. — Почему же ее убили?

— Ее сообщник получил выкуп, и они договорились где-то встретиться. Возможно, он хотел забрать все деньги и, чтобы заставить ее молчать, ударил по голове, а затем задушил.

Мои пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони.

— Кто же он? — спросил Мидоус.

— У меня есть кое-какие мысли на этот счет, но арестовывать кого-либо еще рано. Доктор сказал, что в тапочках девушки был песок — морской песок. Эксперты пытаются определить, откуда он. Они думают, что им это удастся. Мне кажется, что Одетт встречалась с убийцей в одном из пляжных комплексов на побережье.

Мидоус прошелся по кабинету.

— Репортерам ничего не говори, Барбер, — сказал он. — Подождем дальнейших результатов.

— Хорошо, — кивнул я.

Мидоус взглянул на Реника.

— Ты действительно думаешь, что девушка хотела вытряхнуть из своего папаши пятьсот тысяч?

— Я думаю, ее уговорил убийца, — ответил Ре-ник. — Возможно, он был ее любовником. Она согласилась и заплатила за это жизнью.

— Если он получил выкуп, — вмешался я, — то почему не удрал? Последующая встреча с девушкой и убийство не диктовались необходимостью, — как мне хотелось, чтобы мой голос звучал твердо и уверенно.

Реник искоса взглянул на меня, закурил.

— Допустим, он удрал бы с выкупом. Девушка рассказала бы обо всем отцу. Нет, убийца, вероятно, понимал, что девушка станет опасной, если он обманет ее. А мертвые, как известно, молчат.

Зазвонил телефон.

Трубку снял Реник.

— Вы уверены? — послушав, переспросил он. — Вот и отлично. Спасибо, — он повернулся к Мидоу-су. — Звонят из лаборатории. Песок с Восточного берега, с намытого пляжа. Они абсолютно уверены, что в окрестностях Палм-Сити такого песка больше нигде нет. На Восточном берегу есть пляжный комплекс. Там они и могли встречаться. Я немедленно еду туда, — он посмотрел на меня. — Тебе лучше поехать со мной, Гарри.

Вот этого мне и не хотелось. Меня узнал бы Билл Холден. Только сейчас я вспомнил, что еще не расплатился с ним за аренду кабинки.

— Может, я останусь, Джон? — попытался возразить я. — Я зашиваюсь с бумагами.

— Бумаги подождут, — отрезал Реник. — Я хочу, чтобы ты поехал со мной.

— Повторяю, Барбер, никакой информации для прессы, — добавил Мидоус. — Скажи им, что расследование продолжается, но ничего нового пока нет. Если выяснится, что эта девица сама готовила похищение, чтобы вытряхнуть из отца кругленькую сумму для своего любовника… ух! Нас же засмеют!

Я ответил, что все понял.

У двери Реник обернулся:

— Я доложу вам, сэр, как только вернусь.

Шагая следом за Реником, я подумал, а не занять ли мне у него денег, чтобы заплатить Холдену. И решил, что не стоит. Возможно, у него и не было с собой пятидесяти долларов. Оставалось надеяться, что при встрече Холден не напомнит мне о долге.

Когда мы подошли к лестнице, Реник коротко взглянул на детективов и те последовали за нами. Мы с Реником сели на заднее сиденье, детективы — на переднее. Технические эксперты набились во вторую машину.

На Восточный берег мы приехали около шести вечера. Пляж еще кишел отдыхающими.

Реник велел всем оставаться в машинах, а меня взял с собой. По пути к пляжным кабинкам я, кажется, начал понимать, что чувствует бык, которого ведут на бойню.

Билл Холден сидел в конторке.

— О, мистер Барбер, — воскликнул он, увидев нас, поднялся из-за стола и вопросительно взглянул на Реника.

— Это лейтенант Реник из городской полиции, Билл, — пояснил я. — Он хочет задать несколько вопросов.

На лице Холдена отразилось удивление.

— О, конечно, лейтенант. Я вас слушаю.

Началось, подумал я. Если я сейчас не вывернусь, все будет кончено.

— Мы ищем девушку. Лет двадцати, хорошенькую, с рыжими волосами, одетую в сине-белое платье из хлопчатобумажной ткани. В больших солнцезащитных очках и балетных тапочках. Вы не видели такой на вашем пляже?

Холден без колебания покачал головой:

— Извините, лейтенант, но спрашивать меня об этом бесполезно. За сезон тут бывают тысячи девушек. Для меня они все на одно лицо, как песчинки. Я их не различаю.

— У нас есть основания полагать, что девушка побывала на вашем пляже в ночь с понедельника на вторник. Вы были здесь в ту ночь?

— Нет, я уехал в восемь вечера, — Холден взглянул на меня, — Но вы остались, не так ли, мистер Барбер?

Каким-то чудом мне удался спокойный ответ:

— Не в понедельник, Билл. В тот вечер я был дома.

Реник уставился на меня.

— Похоже, я ничем не смогу вам помочь, лейтенант, — добавил Холден.

— А почему вы решили, что мистер Барбер был здесь в ночь на вторник? — вкрадчиво спросил Реник.

— Видите ли, он…

Я поспешил вмешаться:

— Я арендовал пляжную кабинку у мистера Холдена, Джон. Думал написать книгу. А дома как-то не работалось.

— Это… правда? — недоверчиво спросил Реник. — Ты не говорил мне об этом.

Я выдавил из себя улыбку:

— С книгой ничего не вышло.

Реник пристально посмотрел на меня, затем повернулся к Холдену:

— По ночам кабинки закрыты?

— Конечно, — кивнул Холден. — Я запираю их сам, за исключением тех, что сдаются на ночь.

— Все замки целы?

— Да.

— А ты запирал свою кабинку, Гарри?

— Кажется, да. Но я не помню наверняка. Возможно, что и нет.

— Какую кабинку ты арендовал?

— Крайнюю слева, лейтенант, — ответил Холден.

— В ней сейчас кто-нибудь есть?

Холден сверился с висящей на стене схемой.

— Она свободна.

— Вы когда-нибудь видели здесь Одетт Марло?

— Похищенную девушку? — Холден покачал головой. — Она никогда не приходила сюда, лейтенант. Ее я бы узнал. Я столько раз видел ее фотографии в газетах. Нет… она ни разу не появилась на моем пляже.

— Я хочу осмотреть кабинку. Ключ у вас?

— Он должен быть в замке, лейтенант.

Реник двинулся к двери, я за ним.

— О, мистер Барбер… — обратился ко мне Холден.

Приплыли, подумал я и обернулся, скорчив зверскую гримасу.

— Я сейчас вернусь, — оборвал я его.

Реник тоже остановился, и я чуть не столкнулся с ним.

— В чем дело? — спросил он Холдена.

— Все нормально, — ответил тот. — Ничего особенного.

Лавируя меж загорелых тел, мы прошли к кабинке, в которой умерла Одетт. Ключ торчал в замке. Реник толкнул дверь, вошел.

— Ты не говорил, что снимаешь эту кабинку, Гарри.

— Я не думал, что тебя это заинтересует, — я остался на пороге.

— Ее могли убить в этой кабинке.

— Ты так думаешь? Ее могли убить и на пляже.

— Вспомни, пожалуйста, запирал ты кабинку в ночь на вторник или нет?

— Нечего и вспоминать, я оставил ее открытой. Холдену я этого не сказал, чтобы не огорчать его. Я забыл ключ в замке. И обнаружил это лишь утром, когда приехал за пишущей машинкой.

— Значит, ее могли убить здесь.

— Джон, в кабинках не замки, а недоразумение. Ее могли убить в любой из них.

Добрую минуту Реник молчал, а я прислушивался к гулким ударам сердца.

Затем он взглянул на часы.

— Ладно, Гарри, ты можешь ехать домой. Сегодня ты мне больше не понадобишься. Попроси кого-нибудь, чтобы тебя отвезли. А экспертов пришли сюда.

— Если нужно, я могу остаться.

— Нет. Поезжай домой.

Он уже не смотрел на меня. Я знал, что произойдет после моего отъезда. Они исследуют каждый дюйм поверхности, но найдут отпечатки пальцев Одетт Марло, а возможно, Реи и О’Рейли. А потом Реник спросит Холдена, не видел ли тот высокого широкоплечего мужчину в коричневом костюме спортивного покроя, и Холден вспомнит, что на мне был именно такой костюм.

Послужит ли это доказательством того, что Одетт убил я? Едва ли. Но я понимал, что дело неотвратимо шло к аресту.

— Тогда до завтра, Джон.

— До завтра.

Он даже не повернулся, когда я вышел из кабинки и направился к конторке Холдена.

— Извините, Билл, что я не расплатился с вами. Как-то вылетело из головы. Завтра я пришлю вам чек. Хорошо?

— Не могли бы вы заплатить прямо сейчас, мистер Барбер? — помявшись, спросил Холден. — Мой босс не любит долгов.

— К сожалению, я оставил бумажник на работе. Завтра я пришлю чек.

И, прежде чем он успел ответить, я ушел к патрульным машинам.

— Лейтенант ждет вас в кабинке, крайней слева, — сказал я экспертам. — А я поеду домой. На автобусе.

— Мы отвезем вас, — вмешался один из детективов. — Нам тут делать нечего. Мы приехали за компанию.

Теперь я мог проверить, насколько основательны мои подозрения.

— Не беспокойтесь. Я доеду на автобусе. Счастливо, — и я двинулся к стоящему на остановке автобусу.

Когда автобус тронулся, я взглянул в заднее стекло.

Патрульная машина ехала следом.

Последние сомнения исчезли: подозрение в убийстве Одетт пало на меня.

Глава 13

Как только я закрыл за собой входную дверь, из гостиной появилась Нина, бледная и озабоченная. Она подбежала ко мне, поднялась на цыпочки, поцеловала. Я обнял ее, прижал к себе.

— Гарри, — прошептала она. — Они обыскали дом, пока меня не было.

Я оцепенел.

— Почему ты так думаешь?

— Говори тише. Я боюсь, что они установили где-нибудь микрофон.

Об этом я как-то не подумал и сразу понял, чем это нам грозит.

— Если они его и поставили, то, скорее всего, в гостиной.

— Я его не нашла.

— Подожди меня здесь.

Я прошел в гостиную и включил радио. Мгновение спустя загремела музыка.

Я выглянул в окно. Патрульной машины я не увидел, но не сомневался, что она где-то неподалеку, а детективы внимательно следят за воротами. Я проскользнул к кухонному окну. Калитка из сада выводила в переулок. Два монтера возились с проводами. Один сидел на столбе, другой смотрел на него снизу, задрав голову. Оба не особенно утруждали себя.

Тщательно осмотрев гостиную, я в конце концов обнаружил микрофон, спрятанный в батарее. Если бы не некоторый навык в полицейских методах работы, я бы его не нашел. Я пододвинул радиоприемник к батарее, чтобы музыка заглушала остальные звуки.

— Теперь они нас не услышат, — успокоил я Нину. — Почему ты решила, что они были в доме?.

Нина упала в кресло.

— Едва я открыла дверь, как сразу почувствовала, что в доме побывал кто-то чужой. В шкафу они переложили мои вещи, — по ее телу пробежала дрожь. — Что это значит, Гарри?

— Это значит, что я у них на подозрении. Они наблюдают за домом.

И тут меня словно ударило током. Я бросился к стенному шкафу, где висели мои костюмы, и распахнул дверцы.

Коричневый костюм спортивного покроя исчез!

— Они приходили за моим коричневым костюмом и забрали его, — сказал я.

Нина с трудом сдерживала слезы.

— Что они с тобой сделают? О Гарри! Мне тошно от одной мысли о том, что я вновь потеряю тебя. Что они с тобой сделают?

Я знал, что они сделают — отправят меня в газовую камеру. Но говорить об этом не стал.

— Ну почему ты отдал ему эти пленки? — продолжала она. — Лучше бы…

— Замолчи! Это мое дело. Он не блефовал. Я не мог не отдать пленки!

Маленькие кулачки Нины забарабанили по ее коленям.

— Что же нам теперь делать?

— Я не знаю. Должен быть выход. Но как его найти…

— Ты должен обо всем рассказать Джону. Он нам поможет. Я в этом уверена.

— Ничем он не поможет. Нет доказательств. Единственная моя надежда — заставить О’Рейли признаться в убийстве, но как этого добиться?

— А куда подевался выкуп, Гарри?

Я поднял голову. Действительно, а где выкуп? Мне вспомнились слова О’Рейли: «Найдите выкуп, и вы найдете убийцу».

— Что с тобой, Гарри? Ты что-нибудь придумал?

— Деньги! Где они? — я встал и зашагал по комнате. — Спрятать пятьсот тысяч долларов в мелких купюрах не так-то легко. Где они сейчас? Наверняка не в банке. В доме? Пойдут ли они на такой риск? Они должны понимать, что, оказавшись за решеткой, я попытаюсь обвинить их в убийстве и Реник обыщет дом Марло. Нет, они не решились бы держать там деньги… но тогда где?

— В банковском сейфе?

— Тоже рискованно. Чтобы абонировать сейф, надо открыть счет, расписаться за ключ. Вероятнее всего, деньги в камере хранения в аэропорту, на автовокзале или железнодорожной станции. О’Рейли мог спокойно отнести чемодан с деньгами в одно из этих мест. Никто бы не запомнил его, а при необходимости он мог без хлопот забрать деньги.

— Ты должен сказать Джону.

— Какая мне от этого польза? О’Рейли надо поймать с чемоданом, с поличным.

Нина в отчаянии всплеснула руками.

— Он сделает все, чтобы не попасться с поличным.

— Это точно. Если только… — я помолчал. — Если только мне не удастся заставить его забыть о благоразумии, запаниковать.

— Но как? Такой негодяй…

— Тут надо подумать. Давай поужинаем. Ты будешь готовить еду, а я — думать. И я хочу выключить радио. От этого шума можно сойти с ума.

— Я так боюсь. Если они заберут тебя…

— Пока я с тобой. Возьми себя в руки, дорогая. Мне нужна твоя поддержка.

— Да, конечно, — она встала. — Извини, Гарри.

Я поцеловал Нину.

— Приготовь что-нибудь поесть, — я подошел к радиоприемнику и выключил музыку.

Ужин уже подходил к концу, когда мне в голову наконец-то пришла светлая мысль.

Нина, то и дело поглядывавшая на меня, сразу поняла это по изменившемуся выражению моего лица. Она уже хотела что-то сказать, но вспомнила про микрофон и закрыла рот. Я вновь включил радио.

— Похоже, я придумал, — начал я. — Наверное, это единственный выход. Я должен обмануть О’Рейли. Я знаю, как это сделать, но все будет зависеть от того, спрятаны ли деньги в банковском сейфе или в камере хранения. Если деньги в доме Марло, у меня ничего не выйдет, но я не могу поверить, что они там.

— Что ты придумал, Гарри?

— Одну минуту.

Я положил перед собой чистый лист бумаги и написал следующее:

«ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК НОВОСТЕЙ.

Мы прерываем передачу, чтобы сообщить вам о ходе расследования похищения дочери Марло.

Полиция Палм-Сити не без оснований полагает, что деньги, полученные в качестве выкупа, спрятаны в одной из личных банковских сейфов или в камере хранения.

Губернатор штата подписал специальный ордер на обыск, и завтра, с девяти утра, детективы начнут проверку ячеек камер хранения и личных банковских сейфов, абонированных в последнее время.

Всех, кто абонировал банковский сейф после первого числа текущего месяца, просят явиться в полицейский участок с ключом от своего сейфа.

Поиски выкупа пройдут на территории с радиусом в сто миль от Палм-Сити. Окружной прокурор Мидоус уверен, что в результате этой операции полиции удастся найти выкуп».

Нина прочитала написанное и недоумевающе взглянула на меня.

— Я не поняла, Гарри.

— Моя работа состоит в том, чтобы сообщать местным телевизионным и радиостанциям все новости о ходе расследования. Они передадут этот текст. Я надеюсь, что О’Рейли запаникует, услышав об обыске, и приведет меня к месту, где спрятаны деньги.

— Но ты не знаешь, услышит ли он.

— Услышит. Я позабочусь об этом, — я направился к телефону, но остановился на полпути. — Они наверняка подключились к нашей линии. Позвоню-ка я из автомата. Если Мидоус узнает о моих намерениях, он запретит передачу. Я схожу в аптеку, что на углу. И сразу вернусь.

— Может, мне пойти с тобой, Гарри?

— Нет. Подожди меня дома.

На улице уже стемнело. Выйдя из ворот, я посмотрел направо, затем налево. Патрульная машина стояла ярдах в пятидесяти. Аптека находилась в другой стороне. Отойдя на десяток шагов, я услышал, как заурчал мотор. Я понимал, что машина крадется за мной, но даже не оглянулся. Я опасался лишь того, что они арестуют меня прежде, чем я осуществлю свой план.

Закрыв за собой дверь телефонной будки, я позвонил на местную телевизионную станцию. Секретарша соединила меня с Фредом Хиксоном, моим телевизионным коллегой.

— Фред, у меня важное сообщение. Окружной прокурор хочет, чтобы его передали в одиннадцать вечера. Ты это устроишь?

— Конечно, — ответил Хиксон. — Говори.

Я продиктовал ему экстренный выпуск.

— Не беспокойся, Гарри. Мы прервем обе программы ровно в одиннадцать. Окружной прокурор, похоже, настроен серьезно.

— Можешь не сомневаться, — заверил я его. — Спасибо, Фред. До свидания, — и я повесил трубку.

Часы показывали половину десятого. Я набрал номер Марло. Как всегда, мне ответил дворецкий.

— Вам звонят из полицейского управления. Мы хотим поговорить с О’Рейли. Он дома?

— Кажется, он в своей комнате. Сейчас я вас соединю.

Что-то щелкнуло, и в трубке раздался голос О’Рейли.

— Слушаю. Кто это?

— Привет, простофиля, — я старался отчетливо выговаривать каждое слово, чтобы он ничего не упустил. — Как поживает сегодня вечером твоя совесть?

Последовала долгая пауза. Я мог представить, как закаменело его лицо, а рука сжала трубку так, что побелели костяшки пальцев.

— Кто это? — рявкнул он.

— Другой простофиля.

— Это ты, Барбер?

— Я. Хочу удружить тебе. Окружной прокурор выродил блестящую идею. Если тебе интересно, в чем она заключается, а я бы советовал тебе поинтересоваться, переключи телевизор в одиннадцать часов на местную программу и посмотри выпуск новостей. Ясно? Местная программа, в одиннадцать часов. Увидимся в газовой камере, — и я повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Едва я вышел из телефонной будки, в дверях возник высокий мужчина с красным, мясистым лицом, который не мог быть не кем иным, как фараоном.

Я уже смирился с тем, что ареста не миновать, но кровь застыла у меня в жилах, когда я увидел его.

Он направился прямо ко мне.

— Мистер Барбер?

— Совершенно верно.

— Вас ждут в полицейском управлении. Машина у дверей.

— Хорошо, — кивнул я.

Мы сели на заднее сиденье. Второй детектив, ожидавший у машины, скользнул за руль.

— Почему вас послали за мной? — спросил я, когда мы отъехали от тротуара. — Что-нибудь произошло?

— Не знаю, — бесстрастно ответил детектив. — Мне велели привезти вас, вот я и поехал за вами.

Изменить что-либо я уже не мог. Я сходил королем, и теперь все зависело от того, чем ответит О’Рейли, тузом или дамой. Если тузом, то моя карта будет бита,

Реник работал за столом. Кабинет освещала лишь лампа под зеленым абажуром, стоящая у его правого локтя.

Детективы препроводили меня в кабинет и тут же ретировались в коридор, притворив за собой дверь.

Я пододвинул стул и сел, радуясь царящему полумраку. Реник бросил мне пачку сигарет и зажигалку. В гнетущей тишине я закурил.

— Что случилось? — спросил я, положив сигареты и зажигалку на стол. — Я уже собирался ложиться спать.

— Не прикидывайся дурачком, Гарри, — ответил Реник, не повышая голоса. — У тебя большие неприятности, и ты это понимаешь.

— Я арестован?

— Пока нет. Я подумал, что сначала нам надо поговорить. Из-за этого я могу потерять работу, но я знаю тебя двадцать лет. Ты и Нина — мои друзья, и я хочу дать тебе этот шанс. Я хочу, чтобы ты сказал правду. Если мои подозрения подтвердятся, я передам тебя Райгеру. Я не буду вести твое дело. О нашем разговоре никто не узнает, так что выкладывай правду. Ты убил Одетт Марло?

Наши взгляды встретились.

— Нет, но я и не жду, что ты мне поверишь.

— В моем кабинете нет микрофонов, нас никто не подслушивает. Я спрашиваю тебя не как сотрудник полиции, а как друг.

— Ответ тот же: я ее не убивал.

Реник наклонился вперед и вдавил в пепельницу окурок. Только сейчас я заметил, как осунулось его лицо. Должно быть, за последние двое суток он не сомкнул глаз.

— Ну, это уже кое-что. Но ты замешан в этой истории, не так ли?

— Еще бы. Я попал в такую передрягу, что даже ты вряд ли сможешь мне помочь.

Реник зажег новую сигарету.

— Расскажи мне все с самого начала.

— Пожалуйста… Как ты вышел на меня, Джон?

— Тим Коули сказал мне, что в ночь убийства видел тебя на автовокзале с рыжеволосой девушкой в сине-белом платье. Я начал сопоставлять факты, и по всему выходило, что убийца — ты.

— Я предполагал, что Коули выдаст меня, — я покачал головой. — Только сумасшедший мог связаться с двумя этими женщинами, но я нуждался в деньгах. Они предложили мне пятьдесят тысяч долларов за сущую безделицу. Имея такую сумму, я мог уехать из города и начать новую жизнь.

— Я тебя слушаю.

Я рассказал обо всем, за исключением того, что Нина помогла мне перевезти тело Одетт.

— Я думал, что с этими пленками мне ничего не грозит, — заключил я, — но О’Рейли заставил меня отдать их. И мне нечем подтвердить мои слова.

Пока я говорил, Реник не отрывал взгляда от моего лица.

— Ну и ну! — воскликнул он, когда я замолчал. — Неясным остается только одно: почему Одетт согласилась участвовать в подготовке собственного похищения?

— Конечно, это лишь догадка, но я думаю, что недалек от истины. Вероятно, она влюбилась в О’Рейли. Не без содействия последнего. Она понимала, что отец не позволит ей выйти замуж за шофера, и рассчитывала удержать О’Рейли, предложив ему деньги. Но она не подозревала, что О’Рейли давно спелся с Реей. Кто-то из них подбросил Одетт идею похищения — будто бы верный способ получить крупную сумму денег. Она клюнула. А те двое воспользовались похищением, чтобы убить девушку, а вину возложить на меня. Скорее всего, так оно и было.

— Да, — Реник глубоко задумался. — Но тебе это ничего не дает, Гарри. Нам нечем доказать твою правоту. Мидоус не соблазнится такой версией.

— Я знаю, — я взглянул на часы. Четверть одиннадцатого. — Вот тут я рассчитываю на тебя, Джон. Я расставил силки для О’Рейли. Возможно, он выведет меня на спрятанный выкуп.

Я хочу, чтобы ты поехал со мной. Это мой единственный шанс на спасение. Мне нужны свидетели-полицейские.

Реник ответил не сразу.

— Как-то не верится, что О’Рейли покажет тебе, где спрятан выкуп. Почему ты так думаешь?

— Стопроцентной гарантии у меня нет, но попробовать стоит. Я не собираюсь убегать, Джон. Мне просто нужна твоя помощь. Если ловушка не сработает, я погиб.

— Ну, хорошо, но предупреждаю тебя, Гарри, я должен доложить обо всем Мидоусу и готов поспорить, что он прикажет арестовать тебя. Пока я ему ничего не говорил, но сказать-то придется.

— Дай мне один час. Если за это время я не выведу О’Рейли на чистую воду, пойдем к Мидоусу.

— Договорились.

— Я хочу позвонить Нине. Она волнуется, что меня нет.

Реник кивнул на телефон.

Я сказал Нине, что нахожусь у Реника и мы попытаемся изобличить О’Рейли.

— Все утрясется, — успокоил я ее и, положив трубку, повернулся к Ренику: — Поехали.

— Куда?

— В поместье Марло.

Реник двинулся к двери, я — за ним.

Два детектива, дожидавшиеся в коридоре, вопросительно посмотрели на Реника.

— Пусть едут с нами, — предложил я.

Вчетвером мы спустились вниз и сели в патрульную машину. По пути никто не произнес ни слова.

— Дальше пойдем пешком, — сказал я, когда машина остановилась у ворот. — Я не хочу, чтобы он знал о нашем присутствии.

К дому мы подошли без десяти одиннадцать. В трех комнатах на первом этаже горел свет. Ночь выдалась душная, и двери на террасу были распахнуты настежь.

— Я иду первым, — прошептал я. — Вы — следом.

По ступенькам я поднялся на террасу. Прижимаясь к стене, прокрался к открытым дверям.

О’Рейли, в футболке и джинсах, развалился в шезлонге с высоким запотевшим бокалом в руке. Рея устроилась на кушетке. Она нервно курила.

Реник присоединился ко мне. Оба детектива держались чуть позади.

— Он блефует, — голосу О’Рейли недоставало уверенности. — Ты все увидишь сама. Держу пари, это болтовня.

— Скоро одиннадцать. Включи телевизор.

С террасы мы ясно слышали каждое слово.

О’Рейли поднялся, подошел к стоящему в углу телевизору, включил его, вернулся к шезлонгу, сел, отпил из бокала.

Показывали гангстерский фильм. Двое мужчин, в пистолетами наготове, караулили друг друга во мраке ночи.

Ровно в одиннадцать экран заполнила физиономия Фреда Хинсона.

— Мы прерываем передачу, чтобы сообщить вам последние новости о расследовании похищения Одетт Марло… — и он зачитал продиктованный мной текст.

На экране вновь появились гангстеры, а я затаил дыхание.

О’Рейли вскочил на ноги, расплескав содержимое бокала.

— Черт побери!

Он выключил телевизор и повернулся к Рее.

— В девять часов! Значит, у них еще нет ордера, иначе они не стали бы откладывать поиски до утра. Нужно ехать в аэропорт.

Я облегченно вздохнул. Риск оправдался. О’Рейли спрятал выкуп в камере хранения!

— Зачем? — обеспокоилась Рея.

— Зачем? — хмуро переспросил О’Рейли. — Как будто ты не знаешь. Если они найдут деньги, нам несдобровать. Я заберу их до обыска. Я, конечно, свалял дурака, оставив их в камере хранения. А мог бы догадаться, что полиция выкинет такой фортель.

Рея вскочила на ноги. Ее лицо побледнело, глаза мрачно сверкнули.

— Идиот, это же ловушка! Неужели Барбер предупредил бы тебя, если б не надеялся, что ты сам приведешь его к деньгам? А он скажет обо всем лейтенанту. И тебя тут же схватят.

О’Рейли провел рукой по волосам.

— Да, возможно, ты в чем-то и права, но придется рискнуть. Может, за деньгами съездить тебе? А я останусь в стороне.

— Я не поеду. Деньги они найдут, но ничем не докажут, что они наши.

— Тебе придется съездить, — лицо О’Рейли блестело от пота. — Чего ты так переполошилась? Они не посмеют остановить тебя. Откуда им знать, что ты приехала за деньгами. Они подумают, что ты просто забираешь чемодан.

— Я не поеду! — взвизгнула Рея. — Я не намерена лезть в западню. Пусть они подавятся этими деньгами. Я получу гораздо больше.

О'Рейли отошел на пару шагов.

— Знаешь, детка, если ты хочешь спасти свою шкуру, съезди в аэропорт. Обе пленки тоже там.

— Пленки? — Рея хищно сощурилась. — Какие пленки?

— Те самые… пленки, которые я взял у Барбера.

— Но ты же говорил, что уничтожил их!

— Не ори! Я их сохранил.

Последовало долгое молчание.

— Ты лжешь! — прохрипела Рея. — Тебе нужны деньги. Ты просто хочешь, чтобы я привезла тебе деньги.

— Слушай, детка, это твои похороны, а не мои. Я говорю тебе — пленки в чемодане с деньгами. Да, я признаю, что сглупил. Барбер облапошил меня. Он сказал, что, если я уничтожу пленки, ты сможешь в любой момент отделаться от меня. Поэтому я поехал в аэропорт и положил их в чемодан с деньгами. Я собирался подарить их тебе на свадьбу. Выкручиваться придется тебе. Я-то чист, а пленки доказывают твою вину. Поезжай в аэропорт и быстро привези их сюда.

— Ты дьявол! — злобно прошипела Рея. — Тупой, безмозглый дьявол!

— Ты теряешь время. Если ты не хочешь провести остаток дней в тюрьме, давай пошевеливайся.

— Я не поеду! Или ты едешь сам, или я говорю полиции, что ее убил ты! Я, возможно, и отсижу несколько лет, но ты угодишь в газовую камеру. Я расскажу все! Все! Ты меня слышишь? У меня твои любовные письма! Чистеньким тебе не остаться, так что отправляйся за чемоданом.

— Да? — лицо О'Рейли превратилось в маску. — Значит, этот мозгляк сказал правду? Ты не собиралась выходить за меня? — Ты никогда не любила меня, не так ли?

— Замуж? За тебя? — взвизгнула Рея. — Я обещала тебе пятьсот тысяч, и больше ничего. Да как ты мог представить, что я выйду замуж за такого кретина? Поезжай и привези деньги и пленки.

Внезапно в руке О’Рейли появился револьвер.

— Я придумал кое-что поинтереснее, детка. Почему бы тебе не застрелиться? Полиция проглотит версию самоубийства. Они обнаружат пленки, поймут, что ты прослушала выпуск новостей, решила, что разоблачение неизбежно, и выбрала наиболее легкий путь. А я останусь на свободе. Как тебе это правится?

— Убери пистолет, — Рея попятилась. — Барбер знает, что ее убил ты. Если не я, то он скажет полиции.

О’Рейли усмехнулся:

— У него нет доказательств. А ты уж не сможешь подтвердить его слова.

Реник оттолкнул меня, выхватил пистолет и метнулся в комнату.

— Бросай оружие! — крикнул он.

О’Рейли обернулся. Два выстрела слились в один. Реник оказался точнее. О’Рейли выронил револьвер, его колени подогнулись, и он рухнул на пол.

О’Рейли прожил достаточно долго, чтобы подписать признание. Я не ошибся в своих предположениях. Одетт влюбилась в него и предложила убежать с ним из дому. Но тот уже угодил в когти Реи. Идея похищения принадлежала ей. Он согласился убить Одетт в обмен на пятьсот тысяч выкупа, при условии, что Рея сможет найти козла отпущения. Ее выбор пал на меня.

Когда буря утихла, я очутился в тюремной камере. Я не знал, что со мной станет, но, по крайней мере, надо мной уже не висело обвинение в убийстве.

Два дня спустя меня навестил Реник.

— Тебе повезло, Гарри, — сказал он. — Эту женщину можно осудить, если ты только станешь свидетелем обвинения. Если ты дашь показания, Мидоус готов договориться с судьей и тебя оставят на свободе. Без твоих показаний нам не справиться с нанятой ею армией адвокатов. Ты согласен?

Я не колебался ни секунды:

— Разумеется, согласен.

— Я в этом не сомневался, — улыбнулся Реник.— Я виделся с Ниной. Она продает бунгало. Потом вы сможете уехать из города и начать все заново.

— Я не задержусь тут ни на минуту. А как Нина?

— Она зайдет к тебе сегодня днем.

Что можно добавить?

После шумного процесса Рея получила пятнадцать лет. Если бы не мои показания, она действительно могла выйти сухой из воды. Затем перед судьей предстал я.

Он высказал все, что думал обо мне, но, похоже, напрасно потерял время. В собственных глазах я выглядел ничуть не лучше. Наказание он определил в пять лет условно, но предупредил, что при следующем правонарушении мне придется отсидеть эти пять лет до того, как оно будет рассмотрено в суде. И тут он старался зря, я уже дал себе зарок чтить закон.

Нина ждала меня у здания суда. Она взяла меня за руку и улыбнулась. И я сразу понял, что могу не беспокоиться о будущем.

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ

НИКОЛАЙ ЧЕРКАШИН родился в 1946 году в городе Волковыске Белорусской ССР. Закончил философский факультет МГУ имени М. В. Ломоносова. Член Союза писателей СССР. Лауреат премии Ленинского комсомола, премии имени Н. Островского. Автор книг «Соль на погонах», «Крик дельфина», «Одинокое плавание», «Знак Вишну». Его повесть «По следам «Святого Георгия» отмечена литературной наградой НРБ «Золотой морской кортик».

АНДРЕЙ СЕРБА родился в 1940 году в станице Петропавловской на Кубани. Закончил юридический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова. В 1980 году в журнале «Искатель» опубликовал первую историко-приключенческую повесть «Выиграть время». Печатался также в журналах «Советский воин» и «Вокруг света».

ХОРСТ БОЗЕЦКИ — известный немецкий писатель, родился в 1938 году. Изучал философию, политологию и социологию, профессор одного из западноберлинских вузов. Первый его роман «Один из нас» вышел в 1971 году. Изданные вслед за этим произведения «Нет дома для Робин Гуда», «Пожилые супруги против прокурора» и сборник рассказов «Одной ногой в тюрьме» выдвинули его в число наиболее заметных авторов в жанре политического романа, в котором самому серьезному анализу подвергается сегодняшний день ФРГ.

ДЖЕЙМС ЧЕЙЗ — псевдоним известного английского писателя Рене Брабазона. Родился в 1906 году, автор более восьмидесяти детективных и приключенческих произведений, более десяти из них переведены на русский язык: «Дело о наезде», «Весь мир в кармане», «Стервятник птица терпеливая», «Доминико» и др.

Обработка: Prizrachyy_Putnik

Примечания

1

Публикуется с сокращениями.

(обратно)

2

ГУЛИСО — главное управление по делам личного состава морского ведомства.

(обратно)

3

Киса — холщовый или брезентовый мешок, сумка.

(обратно)

4

Жаргонное выражение, обозначающее полную неприкаянность: бронзовая статуя Крузенштерна стоит на постаменте против Морского корпуса. (Примеч. авт.)

(обратно)

5

Оберштудиенрат (нем.) — старший школьный советник, должностной чин в системе народного образования ФРГ.

(обратно)

6

Гинденбург Пауль фон (1847–1934). В первой мировой войне командовал войсками Восточного фронта, с августа 1916 года— начальник Генерального штаба. С 1925 года — президент Германии. 30 января 1933 года передал власть в руки фашистов, поручив Гитлеру формирование правительства.

(обратно)

7

Элаид — остров в Балтийском море (в составе Швеции).

(обратно)

8

Курфюрстендамм — одна из главных улиц Западного Берлина.

(обратно)

9

Социально-либеральная коалиция (ФРГ) — правительственная коалиция СДПГ и СВДП, распавшаяся в 1982 году.

(обратно)

10

Тиберий — римский император с 14 года до нашей эры, пасынок Августа.

(обратно)

11

«Герта» — футбольная команда, представляющая в бундес-лиге ФРГ Западный Берлин.

(обратно)

12

Скат — популярная з Германии карточная игра.

(обратно)

13

Кассиус Клей, Джон Фрезер — американские боксеры-про-фессионалы, чемпионы мира в тяжелом весе.

(обратно)

14

«Соколы» — организация социал-демократической партии для подростков.

(обратно)

15

Берлихинген Гётц фон (1480–1562) — немецкий рыцарь, участник крестьянской войны 1524–1526 годов. Командовал крестьянским отрядом во Франконии. Перед решающим сражением в мае 1525 года предал крестьян: Герой пьесы Ф. Шиллера.

(обратно)

16

Иоанн Безземельный (1167–1216) — английский король

(обратно)

17

Анита Экберг — знаменитая звезда экрана 50—60-х годов, исполнявшая обычно роли обольстительниц.

(обратно)

18

«Биг босс» (англ.) — «большой хозяин».

(обратно)

19

Консул — в данном случае не дипломатический чин. В ганзейских городах титул консула получали главным образом представители торговых домов.

(обратно)

20

Эрик Оде — полицейский комиссар, герой многосерийного телефильма, популярного в ФРГ.

(обратно)

21

Ганс Альберс — знаменитый актер ФРГ, много снимался в Голливуде,

(обратно)

22

«Ла палома» (исп.) — «Голубка», популярная кубинская песня. «Когда впервые, это больно» — фривольная немецкая песенка,

(обратно)

23

БКА — «буидескриминальамт», ведомство федеральной уголовной полиции.

(обратно)

24

Тёрнер Пат (1800–1831) — руководитель восстания негров-рабов в Виргинии (США) в 1831 году.

(обратно)

25

«Браммермоор» (нем.) — «Браммская грязелечебница»,

(обратно)

26

«Контерган» — лекарство, выпускавшееся одной из фармацевтических фирм ФРГ. У принимавших его женщин во многих случаях рождались дети-калеки, главным образом без конечностей.

(обратно)

27

Сант-Паули — район Гамбурга, заслуженно пользующийся дурной репутацией.

(обратно)

28

Урукагина — царь Лагаша, во второй «половине XXIV века до нашей эры уменьшил налогообложение и провел ряд других социальных реформ. От времен Урукагины сохранился хозяйственный архив.

(обратно)

29

«Нумерує клаузус» (лат.) — положение, принятое правительством ФРГ, регулирующее порядок поступления абитуриентов в вузы. Вызвало много возражений, так как ограничивало прием как на отдельные факультеты, так и препятствовало поступлению детей из необеспеченных семей.

(обратно)

30

Здесь игра слов: «Эйнштейн» — «Айн-штейн» — один камень, один кирпич.

(обратно)

31

(обратно)

32

Гюнтер Грасс — известный немецкий писатель (ФРГ), активно участвовавший прежде в избирательных кампаниях СДПГ.

(обратно)

33

Пулитцеровская премия учреждена фондом Пулитцера (США) и присуждается ежегодно за достижения в области журналистики.

(обратно)

34

Христос, спаси меня от скверны. О, верни меня людям, колесница господня! (Спиричуэл.)

(обратно)

Оглавление

НИКОЛАИ ЧЕРКАШИН Торпеда для «Авроры»[1]

АНДРЕЙ СЕРБА Кольт одиннадцатого года

  КАПИТАН

  СТАЖЕР.

  КАПИТАН

  СТАЖЕР

  КАПИТАН

  ЛЕЙТЕНАНТ

Хорст Бозецки ИНЦИДЕНТ В БРАММЕ

Джеймс Чейз КЛУБОК

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 12

  Глава 13

КОРОТКО ОБ АВТОРАХ Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg