«Крестовый отец»

Александр Логачев, Игорь Чубаха Крестовый отец Воровской мир Часть 2 Тюремный детектив

Генеральный консультант сериала — Таймырская организованная преступная группировка.

Все события и действующие лица в этой книге вымышлены. Любое совпадение с реальными личностями и событиями в натуре случайно.

Пролог

Поди отвори дверь втихаря, даже если на замок и петли запузырить кондейку конопляного масла. Заманаешься пыль глотать. А кабы профурычил этот хитрый фокус, то гостей выдал бы расширяющийся просвет. Если в карцере темно, как у ниггера в кармане, то по коридору — спасибо тусклой хлипкой лампе в металлической оплетке — размазан полумрак. И разница в освещении густо расползается вместе с увеличивающейся щелью между дверью и косяком.

Да и как не засечь приход гостюшек дорогих, кады не отрываешь зеньки от двери. Когда всю ночь напролет только их родимых, только их сучар поганых и караулишь.

Он ждал гостей сидя на корточках возле противоположной двери стены. Ждал, хотя они визиток вперед себя не засылали. Они вообще хотели накрыть его дрыхнущим без задних ног, козлы. Потому и приперлись в самый смачный сон, часа в четыре утра (если он и ошибается, то на полчаса туда-сюда, не больше).

А, и взаправду, чего б харю не подавить? Шикарный расклад для спанья. Не карцер, а люкс в «Астории». Доведись в нем отсиживать, а не лютой смертушки дожидаться — разве б мы еще чего хотели, Сочи, а не хата. Деревянная шконка, от стены отстегнута, вода по стенам не сочится, не холоднее, чем на улице, ништяк.

Жальче всего, что отобрали курево. Да перец с табачком, перед смертью не накуришься. А отобрали-то не одно курево. Шмон провели показательный, хоть в ментовские учебники срисовывай.

Правда, насчет того, что отобрали все, — это они так думают. Есть и иные серьезные мнения.

Дверь отъехала до середины, замерла. В карцер стали одна за другой просачиваться фигуры, размазываясь кляксами вдоль стен, но от двери далеко не отгребая. Хорошо, падлы, ступают, по-росомашьи мягко. Сколько их? Пять или шесть. Будь он помоложе, не будь тело изношено, измочалено и изломано зонами от Таллинна до Магадана, еще бы посмотрели, чья одолеет. Но легкой поживы вам, сукам, и сейчас не перепадет.

Человек на корточках не шевелился. Рано еще. А те стоят, дают глазам освоиться. Скоро должны прочухать, что шконка пуста. Потом увидят и его.

Что ночка нарисуется последней, Климу стало понятно еще днем. Пьесу из Шекспира разыграли, как по нотам. Нелепая заводка вонючего шныря, который сработал под пьяный бзик, дескать, мозги от жорева закоротило. Шныря пришлось наказывать самому. А тот орал, будто баба при родах тройни. Вовремя вбежавшие вертухаи, приготовленный карцер, обстоятельный шмон. Обидно лишь за одно — не получится выяснить, кто эту музыку заказал.

Заметили. Двинулись. Слаженно и молча. Похоже, не особо удивившись, что их встречают с распростертыми объятиями и поздравительными телеграммами. Въезжали реально, с кем имеют дело.

Однако больше чем троим ширина хаты подойти к нему за раз не позволит. Клим поднес клешню ко рту, выплюнул в жменю половинку бритвенного лезвия. Распрямился, когда козлам до него оставалось два шага дохилять. Врубаясь, что через мгновение они с шага сорвутся в бросок и навалятся, он метнул себя им навстречу.

Ладонь мазнула по чужой глотке. Без вариантов: зажатая между пальцев стальная полоска сделала свое дело, распахнула кожу, как «молния» — ботиночки «Прощай, молодость». Дурик еще не прочухал, еще лезет вперед. Но дурик уже в минусе, пару секунд ему подергаться и боль проволокой опутает горло, а кровянка потечет по шее водой из крана.

Он уклонился от захвата первого нападающего, «поднырнул» под второго, выбросил руку с огрызком бритвы к чужой харе. Но с дрыгалкой у второго оказалось все путем. И не просто штымп ушел от лезвия, а сумел всадить кулак («да то, мля, гиря, а не кулак, или кастет у него?») в подреберье.

Держать удары Клим умел, приходилось. И хрена бы его завалили одним, хоть и пудовым хуком. Но достали и сзади. Не успел он отскочить, чтобы сберечь себя со спины, не смог развернуться. Возраст пожрал былую ловкость.

По голени въехал носопырь, сбивая на пол. Навалились остальные. Оседлали. Руку с бритвой прижали к бетону в несколько жадных пятерней. И вместе с гостями навалилась память. Вся ломаная соленая житуха букварем пролистнулась перед глазами. Где он был прав, где он был не прав, и как за это отвечал. И горше горького стало, что вот последнее дело не успелось. Самое благородное за жизнь дело — поставить неправедную тюрьму на правильные понятия. Теперь уж не он, теперь уж кто-то помоложе явится и зачеркнет здешнюю несправедливость.

Клим смог подсчитать — их все-таки было пятеро. Ладно хоть одного сумел наказать, как положено.

Больше не били. Ему закатывали рукав. Ах, вот они как надумали, суки! Ширнуть укольчик. Чтоб выглядело, как от натуральных медицинских раскладов. Чтоб никто паленое не учуял и кипеж не поднял. Страхуетесь?

Орать не имело смысла. А они-то какие молчаливые, будто пасти позашивали, или сургучом законопатили! Лишь деловито сопят. Да прощальные хрипы уносимого белыми тапочками вперед порезанного козла вместе с ним самим исчезают в коридоре.

Темные гнусные рожи маячат над головой. Гнилью могильной пыхает из оскаленных слюнявых ртов. И Клим узнал одноу из гнид. Спросить, что ль, напоследок, кто тебя, сявка, подписал на подляну? Ведь не скажет. Да и что теперь толку, игла уже пошла…

Глава первая. Прописка

Эх, ты жизнь блатная, злая жизнь моя,

Словно сто вторая, «мокрая», статья.

Срок не споловинить и не скостить нельзя.

Черви, буби, вини, а для меня «Кресты», я знаю.

1

За спиной смачно лязгнули засовы. Как из студеного предбанника в раскаленную парную — из лютых коридорных сквозняков в колышущееся потное марево простой «хаты».

Он сделал первый шаг от двери. К повернувшимся в его сторону рожам. Сделал второй шаг по этой выдрючной выставке достижений народного хозяйства…

Сергей двинул курсом на окно, переступая, обходя, протискиваясь, нагибаясь перед развешанным сырым шмотьем. Его, как водится, разглядывали: кто таков, из каких будет, не свиданькались ли где, не слыхали ли про таковского от людей, на какую статью тянут, как в хату входит, как держится, чего делать станет?

Сергей добрался до дальней стены. По зарешеченному «телевизору» показывали кусок неба, огрызок воли. На шконках слева и справа на красных местах, вдали от вертухайского глазка, поближе к свежему воздуху парились те, среди которых Шрам мог обнаружить корешков. Мог — он провел взглядом по небритым фасам и профилям — но ни фига похожего. Странно, такая людная хата, и никто его не признал, и он — никого. Не среди мужиков, ясное дело, а на воровской половине.

Справа храпели, слева шелестели «картинками». Резались в буру. Пришманивало слегонца анашой. Причем, казахстанской, а не краснодарской. Не патриотично.

— Здорово, люди, — Шрам смотрел на играющих. Смотрел и крепко не нравились они ему. По виду — бакланы, сявки, дешевка подзаборная. И они хату держат? Не сыскалось никого посерьезней? Куда матушка Россия катится?

— Во, гляди, — здоровый лоб с боксерским хрюкалом, типичный бычок рынка районного значения, шлепнув картой по складывающейся на синем одеяле взятке, поднял на Сергея оловянные глаза. — Впихивают и впихивают. Чтоб мы тут совсем задохлись.

— Сыграть хочешь? — спросил, даже не взглянув на подошедшего, смуглый, с залысиной, рожей смахивающий на молдаванина. — Есть чего поставить?

— Всегда есть чего поставить, — это высказался хмыреныш лет двадцати, с отвислой губой. Этот, судя по дебильной физии, любил по малолетке нюхнуть «Момент» под целофанновым мешком.

Вокруг заржали.

А это совсем зря. С чего они такие борзые? Поздороваться вот по-людски не хотят. Выяснить, кто пожаловал, не желают. А шутки петушиные рискуют шутить. Настолько обкурились? Или в понятиях вовсе не волокут? Волокут, не волокут — не избавляет от ответа. Теперь у Шрама нет проблемы чем себя отвлечь от горьких дум в ближайшие пять минут. А с другой колокольни — ну, какого фига ему опять выпадает заяложенный круговорот судьбы хватать очередных пельменей и макать вякающими скважинами в жижеотстойник?

Шрам даже злости не испытывал. Только скуку. Душное это дело. Господи, если ты есть, объяви в России амнистию для дешевок под лозунгом «Тюрьмы — только для белых»!

Сергей наклонился, ухватил вислогубого шутника за футболку с выцветшей надпись «USA» и выдернул его на себя. Голова с короткой и корявой стрижкой (как ножницами армейского парикмахера обработана) мотнулась на цыплячьей шее, с губы скатилась слюна и понеслась к полу. Босые ноги вывались в проход. Дохляк в липкой от пота «USA» не врубился в перемены, тупо вращал зенками, приоткрыв лузу. Грабелька его все еще держала карты веером. Хмыреныш, когда отмачивал свою гнилую шутку, прощаемую разве в гопницком парадняке, явно не предполагал такого продолжения банкета.

«Не прибить бы козла насмерть», — рука Сергея не чувствовала серьезного веса. Он развернул вислогубого, взвизгнувшего «Ты чего?!», захватил левой кистью под горло, правую положил на затылок, и опустил засранца губами на придвинутую к стене тумбочку. Полетела на пол пластмассовая кружка, подпрыгнул на газете футляр для очков, сплющилась, накрытая мордой лица, «беломорская» пачка. И еще раз теми же губами об ту же тумбочку. Потом, как помойную куклу, Сергей отбросил губастого на шконку, на ту, что ближе к двери и параше.

Развернулся к следующему под девизом «Будь проще, и к тебе потянутся люди». Ясен хрен, раз чучело в «USA» из ихней кодлы, надо ж заступаться за такое ценное чмо. Господи, умоляю, сбацай амнистию для фуфлыжников, чтоб имя «Вор» снова зазвучало гордо.

С койки сползал крепыш с боксерским носом. Сползал, как жидкое говно по трубе, — неторопливо, степенно, дескать, успею я тебя сделать. Сергей дал ему утвердиться на обросших жиром цирлах. Мог бы и не позволять, оставить сидящим в «боксерской» позе — прижимая руки к животу и скуля. Но тогда бы бычара дешевый еще что-то об себе мнил. Типа, ты меня подловил, а то бы я…

Они стояли друг против друга в проходе между двухярусными койками. Сергей касался спиной выступающего края тумбочки. Ростом боксер был выше Шрама на голову, шире раза в полтора. И, конечно, сильно надеялся на козырный перевес в килограммах.

— Че, ты крутой очень? — вопрос без запинки покинул кривящийся рот. Видать, его любимый заход на драку, отлетает без натуги, без морщин на лбу.

Вопрос из тех, на которые так и тянет отвечать серьезно и подробно.

— Да, — честно сказал Сергей. — А ты — чмо драное.

Нельзя ж так беспонтово дрыгать плечом, выдавая ударную руку, нельзя ж так откровенно обозначать, когда ты собрался бить. Это тебе не проштрафившихся барыг колошматить, не интеллигентов метелить, не в «ночниках» перед щуплыми студентишками выеживаться. Кича любит победу, и ее не колышит, как победа достанется. Надо ж было попытаться затянуть базар, изобразить дружелюбие, готовность поладить миром, и застать врасплох. Или подозвал бы корешей, толпой оно же легче.

Пропуская кулак гасить пустоту возле тумбочки, Сергей запрыгнул на нижнюю шконку, сжал руками край верхних и зарядил ноги в серых «найках» навстречу квадратной голове. Кроссовочные подошвы влепились в фасад бритого сверху чердака, но боксер устоял. Ну мозгов-то нет…

Без мига передышки Сергей метнул себя назад, спиной на чье-то одеяло, на чье-то дрыхнущее тело, до того сграбастав боксера за рубаху. Валя мурло за собой.

Подбородок быка чавкнулся о край верхнего яруса, зубы клацнули. А Сергей, перекатившись, вернул себя на исходную, к тумбочке. И с этой позиции провел коронку: носком снизу вверх, по-футбольному, в коленную чашечку. Это тебе не ринг, по которому скачи вольным мячиком, как хочешь. Тут свои примочки, свои апперкоты, стойки и защиты на узкой полосе между горизонталями коек.

Боль сгибает боксера пополам. А теперь сложенными в замок руками сверху по кумполу. И — когда бритая башка поровнялась с нижним ярусом — сбоку ногой в челюсть.

Жалость понимают только бродячие собаки. А таких уродов надо допрессовывать, размазывать, втаптывать сразу и навсегда, давить, как гумозных тараканов. Чтоб и остальные сразу усекли что к чему. Таков закон крытки: начал бить — добивай. Не уверен, что попрешь до упора, сделай все, чтобы не лезть в месиво, и сиди смирно, кури спокойно в сторонке с мужиками, там тебе место.

Еще бы пару штришков нанести для завершения картины «Поединок благородного витязя с идолищем поганым», да некогда пока. Что собственно и ожидалось, и отслеживалось — в разборку вписывался молдаванин. Сейчас он распрямлялся в проходе между койками. За спиной у Шрама. Но лет десять уже как отвычен Шрам забывать о корешах тех, с кем ввязывается в мордобой. Поэтому с начала схватки пас косяками копошение третьего хмыря из удалой компании. Видел, как рука молдаванина сшастала под матрас. Видел, как молдованин перебрасывает узкое жилистое тело к краю. Футы-нуты, какие мы, блин, коварные.

Сергей развернулся, делая шаг назад. Руку, выброшенную ему в печень и удлиненную на блестящее, тонкое жало, он перехватил за запястье. И просто сжал.

Не было у Шрама шаолиньских учителей, которые говорили бы ему «Запомни одно, сынок: для волчьей драки насмерть, а не для красочного поединка бабам в потеху, не так важны бугристые мышцы и знание каратешных приемов, как реакция, верткость и железные пальцы». Самостоятельно Шрам допер. Заставь себя отжиматься на пальцах каждый день, даже когда пальцы опухнут. Заставь себя гнуть-разгибать до онемения суставов железные прутья, сначала — тонкие, потом — толще и толще. И после всего этого, тебе всего-то и останется — поймать за руку и сжать.

Об пол стукнулся заточенный натфиль круглого сечения.

— Ой, й-о-о, — молдаванина словно скрючил острый приступ радикулита.

Сергей помог себе другой рукой — на взятой в захват кисти молдаванина отогнул назад и сломал указательный палец, чтоб нечем было в сопатке ковыряться. Чтоб нескоро легла в смуглую ладонь новая заточка. И швырнул любителя острых натфилей на пытающегося сесть боксера.

Ну, какая падла еще потянет сучить ножками? Кому еще дороги эти веселые уроды, мнящие себя крутым блатяком? Похоже, остальные, чьи взгляды сейчас отовсюду сходились на боевом пятачке, не спешили бросать свое здоровье им на подмогу.

Вот такая вышла простенькая, дешевенькая, фраерская стычка. Куда ей до тех боен, что сшибали мрачных озлобленных людей в лагерях и на пересылках, когда надо было обязательно убивать или, в самом крайнем случае, увечить, иначе захлебнешься кровью сам.

Сергей присел на край шконки, где давеча играли в буру. Дотянулся до брошенной колоды.

Вислогубый фуфел в «USA» свесил ходули со шконки напротив и переводил беспокойный взгляд с коренастого незнакомца, неторопливо тасующего их игральную колоду, на своих копошащихся в слезах и соплях братанов. Хмыреныша колбасила мелкая дрожь.

— Ты, Губа, отныне отвечаешь за парашу, — Шрам попробовал пустить карты стопкой из ладони в ладонь, не вышло, «картинки» были основательно потрепаны, замусолены. — Отселяйся.

— Я не Губа, меня кличут Кузя, — отведя взгляд, обиженно прогундосил сопляк.

— Еще раз закалякаешь со мной, — Шрам цедил веско, спокойно и лениво, — поставлю на полотенце. У тебя, пидер лишайный, был шанс поговорить по-людски. Бегом к параше.

При всем, отражаемом хлебалом скудоумии Кузя-Губа дотумкал, что за слова этот вор будет отвечать делом. Поэтому не стал испытывать судьбу Губа, поднялся, не удержав в себе плаксивый стон, и поплелся, куда указали.

— Бегом, я сказал, — произнес, как плюнул в спину, Шрам.

Губа припустил показательной трусцой, получавшейся из-за людской скученности бегом на месте. Губу обогнал пришедший в себя молдаванин. И скоро стало слышно, как последний колотит в обитую железом дверь. Лечиться захотел. Сергея не волновало, что он там напоет вертухаям: заложит или наплетет, что сломал палец, пытаясь проковырять подкоп на волю.

Боксер же сидел на полу, прислонившись к прутьям шконки, тряс башкой и утирал кровоточащий шнобель. Одну ладонь он держал горстью — в «лодочке» в отхаркнутом кровяном сгустке белели обломки зуба.

— Обзовись, — потребовал от него Сергей, швыряя надоевшую карточную колоду на прежнее место.

— Шрам! — Отодвинув плечом мужиков, из-за спин выбрался длинный и худой до «шкелетоподобия» человек. На желтом, как старая газета, лице под черными впадинами глаз растягивала впалые щеки редкозубая улыбка.

Сергей прищурился. Что-то знакомое… Потом воскликнул, не скрывая удивления:

— Панас!

Поднялся навстречу. («Игарка, шестой отряд, как раз перед моим рывком Панас пристроился хлеборезом, ему оставался год с небольшим, в какого ж, однако, он доходягу превратился»). Освобождая старому знакомому проход, брезгливо ткнул боксера носком кроссовки:

— Пшел отсюда! Дальше лампы на эту сторону не рыпаться. Откликаться будешь на Боксера.

От Сергея не ушло, что при возгласе «Шрам!» Боксер вздрогнул — выходит, наслышан бычок. Оно и не мудрено, какой бы ни был тот шестеркой, а среди братвы крутится, базары слушает, имена запоминает. Значит, без лишних дебатов просцыт, как был не прав и что отсюда следует.

Так и есть, без дополнительных же разъяснений Боксер, покачиваясь и придерживая себя за стойки шконок, потащился на новое место. Сергей обменялся с Панасом рукопожатиями.

— Садись, — показал на место рядом с собой. — Давно паришься?

— Да полгода, — Панас был рад встрече и продолжал улыбаться, но улыбка смотрелась на его недужном лице шелковой заплатой на лохмотьях.

— И много вешают?

— Пятерку клеят.

Панас извлек из загвозданных штанов «Беломорканал», засмолил. Шраму почему-то привиделось, как при каждой затяжке расползаются по швам растрескавшиеся, прокопченные легкие этого доходяги, как беломорный дым выдувает из кожи пергаментного цвета последние здоровые клетки.

— Вешают обнос зажиточной хаты, клепают на невинного человека. Сватают, суки, еще десяток эпизодов. Ментам же охота глухари свои позакрывать, на мне погоны заработать, — Панас заговорщицки подмигнул, мол, тебе ли не понять, что так оно и обстоит по правде, есть чем похвастаться. — Ты-то в Питере осел?

— Под городом.

За их беседой искоса наблюдали обитатели камеры, перешептывались, обсуждая происшествие и перемены. Хата задумана на двадцать арестантиков, но корячилось в ней сейчас не меньше полусотни. Бодрствующая смена горбилась на краях шконок возле мослов спящих, на корточках в проходе и у стен. Курили, переговаривались, кто-то муслил глазами газету, кто-то игрался с ниточкой, тренируя незатейливый фокус, кто-то дремал сидя на полу, сложив цапки на коленках и опустив на них череп. Худой мужик в рваной на спине майке, склонившись над ржавым рукомойником, чистил зубы.

— Я, вишь, в Питер на экскурсию приехал. Дай, думаю, в Эрмитаж чин чинарем схожу, по Невскому пофланирую, а меня хвать и в крытку. По роже срисовали, что ходивший, как не взять? На ком еще план выполнишь, как не на нашем брате, — Панас таки запырхал в кулак долго и натужно.

— Ты с мужиками обитаешься? — прервал Сергей эти биографические излияния. — Не должен бы…

Улыбку стерло с лица. Панас, небось, и болтал, чтобы уйти от этой темы. Но не уйдешь…

— Ты, Шрам, гляжу, авторитетный стал, — не спросил, а признал Панас. — И авторитет блюдешь. А я, вишь, подыхаю. Силы нет совсем. Да и вообще, — Панас добил папиросу, отправил окурок в пустую пачку, что держал в руках заместо пепельницы. — Все равно как-то уже… Погляди на меня. Сюда сел огурцом. Щекастый был, на бульбе отожравшийся. Это я здесь угасать начал, — его вздох опять заполнили хрипы, словно мять руками пакет попкорна. — Нет сил зубами выгрызать свое право.

— А зачем тебе надо его выгрызать? — Шрам расстегнул рукава джинсового куртофана, в камере экватор, придется стягивать с себя лишнее. — Или, интересуясь про то же самое, зачем мне надо было месить этих козлов? Здесь что, по закону не делается? Это кабак или крытка?

— Первый раз в «Угол-шоу» сыграл? Я вот тоже первый, да полгода уж копчусь, — проговорил Панас, неожиданно понизив голос. — Тут свои порядки.

— Какие еще свои? — Шрам с раздражением бросил куртку на одеяло. — В крытках порядок один.

Панас заговорил почти шепотом:

— Я тоже так думал. Да тут по-своему завернуто. Например, за башли можно не только вселить, но и отселить. Например, мне, в больницу надо, а хера так просто в больницу переведут. Увидишь, тут много чего…

— Ладно, потом, — перебил Сергей. Панас начинал его утомлять и злить. Бздливым стал. Съела телесная болячка прежнего Панаса. Да и не до того сейчас Шраму. Свои заморочки обмозговать надо. — Я устал и отдыхаю. Займешь место рядом…

Двое сидели на корточках возле стены.

— Слышал, человек Шрамом обозвался. — один протянул другому сигарету с оторванным фильтром.

— Ну и чего? — собеседник поморщился, но не оттого, что недоволен предложенным куревом, а по причине разнывшегося зуба.

— По ухваткам, похоже, тот самый Шрам, который, говорят, год назад Вирши со всеми тамошними нефтетерминалами подмял.[1]

— Брось, чего ж его тогда к нам пихнули?

— Вот и я думаю — чего. Мульку про нового зама помнишь? Который местный порядок ломает.

— Ерунда, — отмахнулся и приложил ладонь к щеке, типа по всем нервам стреляет, зараза. — Да посмотришь, завтра Шрама твоего здесь уже не будет. Переведут. Или даже сегодня. Скажи лучше, что с зубом делать?

— Напиши, чтоб «Диролу» в передачу положили…

Сергей лежал на спине с закрытыми глазами. Воздух в камере дрожит, типа желе. Густой, хоть ножом режь на дольки. Будто мыло, воздух можно упаковать в бумажку и написать мелкими буквами его состав: неистребимый запашок тюремных стен, душок параши, кислая одежная вонь, пот, перегар, табачный дым и прочие выхлопы. Впору аромат закачивать во флаконы и продавать любителям нюхать воспоминания, наклеивая этикетки — одеколон «У кума», духи «На киче», дезик «Парашен спайз».

Вновь шкандыбать по одной и той же колее Сергей ненавидел. Тоскливо это. Но хрен ли сделаешь, когда за тебя так сильно похлопотали. Надо признать, сработали умело, и теперь хошь-не хошь, а придется чуток понежиться на шконках. Господи, если ты есть, быстрее выправляй расклад, иначе обижусь.

Сергей лежал на спине с закрытыми глазами. На душе было паскудно, словно после приговора. Такому настроению одно лекарство — напиться до чертей. Но настроение надо скрутить в узел, упаковать в посылку и отправить в Уланбатор авиапочтой. Потому что требуется сейчас другое. А требуется нырнуть во вчерашний день, который из-за толстых стен, сейчас казался не вчерашним, а пятилетней давности. Глядишь, чего и сложится.

Отматывать паскудный день начал с вечера.

Он возвращался с таможни. Где улаживал недоразумения, на настоящее и на будущее. Переговоры прошли в теплой и дружественной. За деловой теркой приговорили флакон. Веселый «Абсолют» гулял-бродил по телу, заглядывал в глаза и вечернюю трассу слегка раскачивало. Что-нибудь изменилось бы, не булькай в башне те стаканы? Может быть…

2

— Со Шрамом надо кончать.

Это прозвучало после того, как Лолита устала петь про «упоительны в России вечера» и простучала каблучками по сцене, обслюнявив клиентов зазывным взглядом из-под километровых ресниц. После того, как халдей подсуетился насчет второго запотевшего «Смирноффа». После того, как перетерли за Рафика-Десанта, который спит и мечтает со своими хачиками на их земле разбирать угнанные тачки в сарае «Авторемонт» и берется отмаксовывать за тишину в бизнесе по десять штук в месяц. Вечно жмутся эти черные. Только у сидящих в ларьках мокрощелок, они могут прослыть щедрыми горными орлами. Короче, порешили стоять на двадцати, или пусть Рафик катится на своих тачках, пока не упрется.

После и прозвучало:

— Со Шрамом надо кончать.

Сказавший это ухватил двумя пальцами (на одном, большом, не хватало фаланги) рюмку за короткую ножку. Задрал голову, открывая взглядам большое пигментное пятно на шее, ухарски вплеснул в себя водку. Его собеседник сверкнул в улыбке белыми плакатными зубами, подцепил на вилку половину зразы и, разглядывая сочащийся жиром закусь, произнес, типа прикалываясь:

— А у Шрама сегодня на ужин макароны.

Пятнистый вежливо заржал. Прожевав мясо, белозубый утер пасть салфеткой, скомкал ее, отбросил комок и возложил ладони на скатерть:

— Да, Шраму выписываться никак нельзя. Вольный воздух вреден для его и нашего здоровья. Ни для того его сажали, чтоб он вышел, — он потянулся к пачке «Парламента» без боязни, что табачный налет испортит белизну зубов. — Ты прояснил? — главная причина, почему Шрам мешает жить этим двум нормальным пацанам, осталась не объявлена вслух.

Человек с родимым пятном на шее кивнул.

— Берутся оформить. За… — он отогнул на одной руке свой увечный палец и три пальца на другой руке. Нули показывать не стал. И так понятно сколько их. — Гарантируют в течение трех дней. Отсчет ведется по получению предоплаты. Предоплата обычная, половина. Если малость накинуть, можно на выбор заказать: чтоб помучился; на перо; чтоб при попытке к бегству; чтоб от грыжи, это когда вырезают грыжу и запузыривают в глотку, пока не задохнется. А вот за столько, — пальцев стало гораздо больше, — Обещают из него чучело сделать. Хошь, покрась в бронзовый цвет и ставь в зимнем саду, будто памятник Спартаку.

— Так в чем проблема?

— В башлях. Можем себе позволить? Стоит Шрам того?

— Можем, — опять за столом засияла голливудская улыбка. — Максай, только без лишнего шика, по первому тарифу. Мы — не новорусские из анекдотов. И если из каждого жмура чучело надувать, Кунсткамеры не хватит. Сегодня же вызванивай кого надо, поднимай с люли и плати. Шарманку надо заводить не откладывая. Сколько он просидит? (В ответ — пожатие плечами, упакованными в клубный пиджак) Вот то-то! Ну три-то дня у нас имеются. А от Шрама нам неприятностей перепадет на сумму вдесятеро против названной. — и опять белозубый умолчал, какую путь-дорожку ему переступил Сережка Шрамов. А дело на Руси самое обычное: задолжал зубатик Серегиному инвестиционному фонду «Венком-капитал». Мочилово же — самый надежный способ избавляться от долгов.

— Ну, тогда помянем друга, — вновь укороченный палец расплющился о рюмочный бок. — Земля ему пухом.

— Спи спокойно, дорогой корефан. Понял? — снова типа шутканул белозубый.

Они выпили, не чокаясь…

3

Второй следственный изолятор Санкт-Петербурга «Углы» мало чем отличался от знаменитых «Крестов». Чуть поновее, чуть поменьше в размерах, послабше слава. В народе его за схожесть часто так и называли: «Вторые кресты», «Малые кресты», «Угловые кресты»… Скромно завсегда сидело начальство «Вторых крестов» на совещаниях, тише едешь — дольше будешь. Тишина стояла в коридорах «Малых крестов». Мертвая тишина и жуть.

«Какой навар можно снять с того, что Шрам проторчит в „Углах“ неделю-две, а то и всего несколько дней. Выкинуть на время из блатной колоды и попробовать чего-то там перетасовать? Руководить братвой и делами он сможет и отсюда. А если цель при всех наворотах совсем простая — завалить Серегу Шрама?

А почему бы и не городить, с другой стороны, огород, если хочешь замести следы… Так, так, вот оно…»

Сергей открыл глаза. Над ним подвесным потолком красовалась изнанка верхней шконки: металлическая сетка с проваливающимся в ее ячейки матрацем. Матрацу судя по замызганности лет так миллиард.

«Замочи Шрама на воле, его ребята перекопали бы округу. Они ж тоже знают тех, кто лично на Шрама зуб имеет, или кому мечтается отломить кусок от Шрамового дела. Значит… Значит, эта падла ходит где-то близко, крутится около Шрама, и сученок этот испугался, что ребята Шрама доберутся до него и порвут на части за своего пахана. Потому и удумал засадить в крытку и заказать, а, может, уже заказал мочилово здесь. Пускай Шрамовы ребята потом „Малым крестам“ предъявы засылают, до заказчика маскарада им, точняк, будет не добраться. Хитро заквашено. И тогда совсем неважно, как долго просидит Шрам на мягких нарах. Чтоб замочить хватит и одного дня. Например, сегодняшнего…»

Кимарить было нельзя. И нельзя будет до тех пор, пока не откинешься волей подышать. А не спать — вредно и тяжело.

— Это не я надумал, это мне старшие рассказывали, — бубнилось через два ряда, — Берешь огрызок сосиски и аккуратненько тушью на нем мозоли и морщинки малюешь. Ноготь тоже можно намалевать, но кайфнее будет со спичечного коробка бумажку содрать и прилепить, будто ноготь уже синий…

Он умудрялся барахтаться на поверхности. Плавать в зыбкой слизи между сном и явью. И каждый звук, будь то шевеление кого-то на шконках или всхрап, не говоря уж о погрюкиваниях, позвякиваниях, ходьбе, он сразу же выцарапывался из мути.

Изредка, выходя из дремы, вращал челюстью, оглядывал камеру. Вечный, никогда здесь не отрубаемый, свет солью грыз замаявшиеся глаза. В хате стоит шепчущая тишина, будто саранча посевы грызет — шелестят разговоры бодрствующей смены. Большинство из тех, чей черед занять спальные места настанет под утро, все ж таки исхитрялись отключиться: сидя на краешке шконки или на полу. Некоторые запрокинулись в проходе, постелив на линолеум мятые шмотки. Ночь брала свое.

— …И когда твой палец из огрызка сосиски уже, как натуральный, — продолжалось бубнение через два ряда, — Подбрасываешь кому-то в баланду. А совсем подфартит, в момент шмона тишком подкладываешь на видное место. Вертухаи — народ нервный…

В черепе устало, не в первый раз перещупывались расклады. А почему киллер должен подсесть? Он может уже сидеть. Кстати, могут зарядить чуть ли не любого уголка, кого-то зашугав, кого-то прикупив, или применив и кнут, и повидло. А почему бы вертухайчикам не подряжаться ликвидаторами? Подвесят тебя на твоих же штанах, а потом распишут мусорам, как ты с собой покончил, пока все храпели.

— Эй, Шрам, ты ж не спишь? — прошептал со своего места Панас.

— Ну?

— Слышь, я чего тебе пару часов назад сказать хотел, да ты не дал — тот, которому ты палец сломал, кликуха Гайдук, вернулся с забинтованной лапой. Пристроился рядом с Боксером.

— Ну и что?

— Гайдук чумовой. Он же с югов, молдованин. Ходку за спиной имеет, сидел за гоп-стоп, мнит себя вором, хотя сявка полная. Короче, может отважиться на вылазку. Одна-то рука у него работает еще.

— Чихал. Полезет — перешибу ногу и проколупаю голову. У тебя все?

— Нет, не все. Я тебе еще кое-чего хочу сказать. Ты отсюда свалишь вскорости, а узнать должен. Да только потише надо.

«Так-то бы оно разговором развлечься и в жилу, да сдается, от Панасовых бесед еще шустрее в сон потянет», — подумал Сергей. Но тем не менее кивнул. Панас придвинулся, толкнув на Сергея волну теплого камерного смрада. Захрипел прямо в ухо и от скрежета его туберкулезных легких Шрама передернуло.

— Короче, крытка эта, она и не черная и не красная. Потому как СИЗО, а не зона, и химичить тут удобней.

— Ты чего, Панас, ликбез мне устраиваешь?

— Погоди, Шрам, — в сипе Панаса зазвучала сталь. Вышло — не сказал, а приказал.

«Ого, — подумалось Сергею, — а мы и не такие уж мертвые». Панас лежал, приподнявшись на локтях, нервно катал пальцами бумажный шарик. Похоже было, что бывший солагерник Шрама до конца дня взвешивал-прикидывал, набирался смелости и наконец решился засветить нечто, на его взгляд, важное. Ну, послушаем.

— Помнишь такого Клима Сибирского? Он здесь в «Углах» загнулся месяц тому назад.

— Да, в курсах. От сердца, кажись.

— То-то и дело, что «кажись». Думаю, замочили Клима. Втихую сподлянидли, без сходняка и разбора. Сбеспредельничали, короче.

— Откуда звон? — «Призраки Панасу по углам мерещаться. С крышей раздружился», — поставил диагноз Сергей. Жить в парной бане не сахарно. Вон — повернешься, пошевелишь граблей, и пот начинает сочиться как березовый сок из березы. А какой пот на мозги натек у Панаса за полгода?!

— А ты знаешь реальную историю сигарет «Кент»? — бубнил через два ряда уже второй голос, — Был в законе такой Витя Маляев годах эдак в пятидесятых. Под Владиком однажды чалился. А сам родом из тех краев, и захотелось ему красивую жизнь хоть одним глазком посмотреть. И вот скипнул он с зоны, только лыжи наладил не в европейскую часть нашей необъятной родины, а на Аляску…

— И кто, по-твоему, на самого Клима поднялся? — смачно зевнул Шрам. — И, главое, за что?

Можно, конечно, было добавить, что уж на кого-кого, а на Клима в своем уме никто бы руку не поднял. Клима Сибирского признавали все деловые от Дальнего Востока до северных краев, как кубинские коммунисты Карла Маркса. Считалось почетным добиться приглашения Клима разбирать по понятиям спорящие стороны. Таких уважаемых «закоников» в стране осталось после смерти Сибирского человека два, не более.

— Кто за этим стоит, не знаю. А вот «за что»… Тут есть догадки…

Наверху кто-то заерзал, заныли пружины — Панас заткнулся. Заткнулись и шептуны через два ряда. Потом Панас продолжил, и шепот его превратился в едва разбираемое шуршание.

— Клим в «Углы» угодил карамболем, на него ничего серьезного, понятно, не было. Промурыжили бы его по любому недолго, ну, месяц от силы. А он успел просидеть неделю и помер.

Шрам кивнул — слышал эту историю. В Питер Клим подвалил разгребать недоразумения между Рамизом и Лехой-Батоном. Бодаловка была серьезной и грозила северо-западной братве нешуточной войной, но с помощью Сибирского стороны все-таки развели. А прихватили Клима по глупому. Кто-то из ментовских стукачей спалил хату, на которой гостевал в Питере законник.

И дело-то было не в воре, а в волынах, что хранил у себя хозяин малины. Стволов там набралось на целый арсенал. И до окончательного выяснения, кто причем, кто непричем, Клима определили в «Углы». Где старик, а ему уж перевалило за шестьдесят, и откинул ласты от сердечного приступа. В чем никто (как выясняется кроме Панаса) не усмотрел ничего напряжного, Клим маялся сердцем — про то было известно.

— Поселили его, понятно, с комфортом, в отдельную. Подпитку организовали на высшем уровне, — продолжал Панас. — И вот… — он пододвинулся еще ближе. — На прогулки Клим выходил к разным людям. Старик же, покалякать охота. И вокруг стали поговаривать, что очень не нравится Климу, как люди живут в «Углах», не по закону. Беспредельщины много. Заговорили, что Клим хочет тутошнюю жизнь по понятиям поставить.

Панас прервался, отвернулся, чтоб откашляться.

— И это все? — Шрам понял, что слушает очередную ботву о правильном воре, который хочет навести порядок, чтобы людям вышло облегчение, да вот злыдни строят козни и изводят вора. Какая-то фигня колола локоть. Сергей щупанул пальцами дырку в матрасе — трофеев чиркалка и четыре спички.

— Не все, — пообещал Панас. — Раз он появился и на нашей прогулке. Вспомнил меня, — было сказано с гордостью. — Я по второй ходке отдыхал на зоне, которую Клим в то время держал. Потрендели мы с ним немного.

— Из Аляски за два месяца до Нью-Йорка дошкандыбал. — снова ожил треп через пару рядов, — И хранил на память об Родине пачку сигарет «Друг» с последней сигаретой. А в Нью-Йорке так прибалдел от небоскребов, что решил выкурить. Не успел поднести спичку, тормозит рядом кадилак, а от туда буржуй: «Эй, мистер, я типа вкалываю на „Филиппе Морисе“, но никогда таких сигарет в упор не видел!» Пригласил этот буржуй Витю Маляева в кабак, и давай выспрашивать, нюхать сигарету, и чуть ли не жевать: откедава, мол, такой ядреный табак?..

— Ну и? — вырвалось у Сергея нетерпеливо. Достало. Он вообще был готов через пару-тройку слов оборвать Панасову сказку. И еще хромая мысль отбросила тень: «А ведь и Панаса могут настропалить меня угрохать. Посулить койку лазаретную, забашлять за адвоката или вообще протаранить выход на волю — и устоит ли он?»

— Странные вопросы Клим задавал, — Панас, кажется, въехал, что не слишком пронял своей темой бывшего солагерника. И заторопился. — Вопросы вопросами, а потом он и говорит. Дескать, скажи, Панас, чего заслуживает человек, который в общак не докладывает. То есть крысятничает. И крыса та не мыло или печенье из посылки у кентов своих уводит, а такие бабки, что от одних нулей голова закружится. И когда правильные люди горе мыкают, этот жирует на их несчастьях и повинную не держит. Что, спросил меня Клим, разве можно терпеть такое?..

— А Витя Маляев был не жмот, — продолжалось бубнение невдалеке, — Он говорит буржую: «Табак такой произрастает только в России. Но если хочешь точный адрес, то поклянись мне своей матерью исполнить одно условие. Типа, нарекались сигареты — „Друг“, „Френд“ по вашему. Но остался у меня на зоне корешок закадычный Акиль Акета. Хочу, чтоб новое имя у цигарок было в честь него. Но и здесь не так все просто. Тут же советские менты прознают, и жизни корешку не станет. Так что назови сигареты „Кент“ в честь моего друга анонимно. „Кент“ по нашему одна фигня с „Френд“. Заметано?» И буржуй поклялся здоровьем матери…

Уже некоторое время вокруг прежней тишины не было. Сначала зародился где-то за центром камеры настойчивый шепот, переканавший в базар вполголоса. Потом люди свои голоса уже не тушили. После началась возня. Вякнулся вскрик, который словно бы придушили, металлически задребезжали вздрогнувшие шконки, что-то с грохотом шваркнулось об пол.

Сергей соскочил с койки. Если отвоевал себе место держателя хаты, то отвечаешь за все, что в ней происходит.

Сергей двинулся к водовороту возни, где везло, переступая через распластавшихся между шконками. Кто успевал, подхватывался, пропуская его. Бардак обрисовался конкретный. Мельтешили руки, мелькнуло что-то белое. Шрам тормознул у края лежанки, сжав кулаком перекладину спинки.

— Балдеем? — громким вопросом Сергей хлестнул по горбящимся хребтинам.

На его голос обернулись, спины разошлись в стороны. Опаньки! В натуре, ребята реально развлекаются. На койке рожей вниз опухал мужик, руки его были примотаны полотенцем к железным трубкам в изголовье койки, штаны наполовину спущены.

— Чего творим? — Сергей вгляделся в компанию и без удивления обнаружил знакомые оскалы. Боксер и молдаванин с забинтованной рукой. Плюс еще два каких-то калибра.

Попутанный мужик забился на простыни, как рыба карась на берегу. Его хайло затыкал кляп, еле процеживающий жалобное мычание.

— Лежать, — зло прошипел молдаванин и врезал терпиле здоровой рукой промеж лопаток.

— Ну?! — Сергей показывал, что теряет терпение.

— Он в карты просрал, — за компанию взялся отвечать Боксер. Он пытался гнать уверенно и невозмутимо. Пытался, но получалось иначе.

— На что играли?

— На просто так.

Известная подловка. Какому-нибудь лоху, баланды не хлебавшему, предлагают сыграть в карты. Как правило, тот отказывается. «Да на просто так сдуемся», — говорят ему. «На просто так» лох соглашается. И проигрывает. После чего ему сообщают, что он на кон поставил самого себя. «Помнишь на что резались? На простока. Ты и есть — простак, мы-то не простаки. Ты теперь наш».

— А у меня разрешения не надо спрашивать? Значит, решили опустить без позволения смотрящего камеры?

Шрам не жалел мужика. Прежде разберись, куда ты попал, как тут живут, кто вокруг тебя, какой устав в этом монастыре, а потом уж ввязывайся в сомнительные развлекухи. Но эти блатнящиеся фраера кинули вызов ему, Шраму. Не пожелали считаться с ним, не признали за главного в хате. Вот с чем придется разбираться, а не с проигравшимся мужиком.

— Это ты смотрящий?! — не выдержал наконец молдованин. Наконец — потому что примечал Сергей, как тот закипает, как приходит в движение всем телом. — Кто назначил?

Можно и не отвечать, но Сергей ответил. Не молдованину, а тем, кто слушал разговор.

— Закон. Потому как кроме меня воров тут нет. Шелупонь одна выдрючивающаяся. Вроде тебя.

— А ты платил за это право?! — напряг в голосе молдованина, приближающийся к поросячьему визгу, будил людей в хате. — А я платил.

— Чем? — проявил Сергей совершенно искренний интерес.

— Монетой! Заработанной монетой, — человечек с кликухой Гайдук даже начал заикаться от еле сдерживаемой ненависти. — Это тебе не зона, ты вначале в порядки въедь. Или меняй хату и там заправляй. Ты не на зоне! Усвой! — человечек с погонялом Гайдук вытер потеющую ладонь здоровой руки о штаны. И предложил, видимо, вспомнив в сей пиковый момент о сломанном пальце. — Давай, ты сперва разберись тут во всем, а потом договорим.

— Короче, молдованин, — Сергею были все услышанные слова фиолетовы. — Базар закончен. Засыхай и забирайся на свое место. Или будешь с Губой парашу облизывать.

Молдованин дошел. В нем не выдержала пробка, и, как гной из лопнувшего чирея, зачвыркали тухлые кваки:

— Сука долбаная! Ты — никто! Козел! Ты здесь подохнешь, загасим! — дрожали его цапки и дергалась харя. — Люди! Он вас на понт берет, этот мудак! Рви его!

Сергей отлепил себя от перекладин шконки и шагнул в проход. А вдруг непонятка затеяна, чтоб кто-то третий под шумок шило в почку ткнул? Молдованин давил пяткой на полу пластмассовую кружку — изломанный, зазубренный край будет его оружием. Боксер куклился на койке и не встревал. И с коек никто не спрыгивал и влезать в месилово не собирался. А на хрена кому-то надо?

Снова привычная тоска засочилась по жилам и артериям Сергея. Опять предстояло сворачивать чужие скулы и коцать коленные чашечки. Не он выбрал эту дорогу, она его выбрала несколько сентябрей назад, и теперь не свернуть до конца.

И тут рывком распахнулась дверь, проем заполнили силуэты.

Понятно, Сергей уже не шел к молдованину, не успевает. Но успевает сказать:

— Эй, молдованин! С простака этого за тебя спрос не снимается. Гляди, если сбеспредельничаешь…

Камера загрохотала разозленными голосами:

— Лицом к стене! Лечь на пол! На пол, суки!

Сергей вышел в проход, сладко зевая, невинный, как ребенок. К нему продирались надзиратели, очищая дорогу резиновым дубьем.

— К тебе, паскуда, не относится?! На пол!

Сергей продолжал сонливо хлопать челюстью.

— Этого на выход! — Догнал вертухаев от двери приказ.

— На выход! — продублировал команду старшего остановившийся перед Шрамом красномордый и щекастый вертухай с блеклыми, не-пойми-зачем отрощенными усами. Ткнул Сергея дубиной в живот. — На выход! Будет тебе сейчас веселье.

А вот с весельем как раз накладочка. Эх, каким веселым пацаном был Серега всего год назад, как безбашенно бросался в бой, как лихо разводил путавшихся быков! Куда теперь запропала эта веселость? Теперь остались только ваши благородия скука и тоска…

Глава вторая. Перевоспитание

Владимирский централ, ветер северный.

Хотя я банковал, жизнь разменяна.

Но не очко обычно губит,

А к одинадцати туз.

1

За окном не лупила по чужим и своим артиллерия, не утюжили дороги бронетранспортеры, не переползали на новую позицию снайперы. А курил он все-таки в кулак, закрывая пальцами предательский огонь сигареты. Сила привычки.

Огонь начал пожирать фильтр, и Олег затушил сигарету. В пепельнице уже сохли четыре окурка: два от «Кэмела» («ну, эти знамо чьи, хозяина кабинета, легко опознаваемы по марке и силе, с которой их мочалили о дно»), а два от «Союз-Аполлона». «Интересно, — подумал Олег, — интересно. Не вытряхнули вчерашние? Исключается. Значит, с утра уже кто-то побывал в кабинете. И просидел долго, аж по две сигареты оттабачили».

Олег прикрыл форточку и с пепельницей в руках вернулся к столу начальника Последний сворачивал телефонный разговор, произносил завершающие:

— Ну, договорились, да, обязательно сразу же дам знать, и тебе всего…

Аппарат тренькнул, принимая трубку на рычаги. Аппарат невзрачный, позорного лилового цвета, махрово советский, какие раздавали учреждениям годах в семидесятых. Рядом, правда, стоит телефон посовременней, но общего впечатления он не выравнивает. Вся обстановка кабинета выдержана в духе казенного аскетизма. Рассчитана на проверяющих, дескать, сами видите, живем советским наследством, перебиваемся как можем, надо бы в инстанциях поднять вопросик об увеличении финансирования.

— Ну, Олег Федорович, — начальник второго после «Крестов» следственного изолятора города откинулся на дерматиновую спинку стула. — Начнем трудовой день?

— Начнем, Игорь Борисович, — не стал возражать заместитель по воспитательной части, или, как именовалась его должность раньше, замполит.

Олег Федорович Родионов был в «Углах» человеком новым, его замвоспитательский стаж насчитывал неделю и один день. Прежнего зама перевели в Саблинскую колонию, а на образовавшуюся вакансию выписали из Чечни полковника Родионова. Точнее, из ростовского госпиталя, где полковник залечивал контузию. И почти никто в изоляторе не сомневался — это президентские игры, Путин повсеместно внедряет людей, доказавших верность под пулями, вот и до их учреждения докатилось. Сомневались в этой версии немногие. Например, начальник СИЗО Холмогоров Игорь Борисович. Возникли у него за неделю сотрудничества с новым замом подозрения иного рода.

— Вы помните, Олег Федорович, что сегодня… — начальник пододвинул к себе перекидной календарь, вгляделся, сощурившись, — сегодня в три нас с вами ждут на Суворовском? Кстати, только что мне сообщили, — Холмогоров повел головой в направлении телефона, — на совещании будет Черкизов.

Начальник поднял глаза с календаря на зама — как тот отреагирует на фамилию полномочного представителя по Северо-Западу? А никак. Будто знал и без него, кто прибудет, кто не прибудет. Тогда ставим новый вопрос — откуда известно, кто подкинул информашку, с кем мой зам консультируется?

— Я тут подготовил, о чем вчера вам докладывал, — Родионов уже листал краснокожий блокнот с выдавленными на обложке буквами «Делегату съезда политработников». — Записку о мерах по улучшению содержания заключенных в «Углах».

— И что там у вас? — начальник изобразил некую заинтересованность, а в мыслях для себя откомментировал так: «Энтузиазишь, Чеченец? Жопу рвешь со всем старанием. Суешься, куда надо и не надо. Вот уж подарочек мне подложили аккурат ко дню рождения. Грамоту от начальства и тебя, чудозвона, в довесок, — полный набор удовольствий».

Понятно, к заму в изоляторе сразу прилепилась кликуха Чеченец. Кто ее запустил в употребление, не уследили, но погоняло подхватили вмиг и по-другому теперь работники СИЗО Родионова за глаза не называли.

За окном набухало черной водой питерское небо. Оно стелилось над замершим в ожидании осеннего дождя городом, облизывало его крыши черно-синими, трупными языками туч. Того и гляди вжарит. Вода набросится щупальцами струй на заоконный пейзаж: на ржавчину оконных решеток, на зеленые «грибки» вышек, на грязно-красные стены административного корпуса, на сетки, натянутые над пеналами для прогулок заключенных, на облупленные спины «воронков» во дворе изолятора…

— Пункт третий, — зачитывал Родионов, — силами заключенных построить на территории следственного изолятора часовню. Пункт четвертый. Организовать тюремное радиовещание…

Зам читал, а начальник, скользя по этой галиматье краем уха, продолжал развивать свои подозрения: «Ну, понятно, что человек в нашей системе не работавший, всякие залепухи должен толкать по незнанию. Но не столько же всего сразу, не такую же туфтень. Во всем мужик перегибает. Даже со своей контузией».

— Вы согласны с этим пунктом? — оторвался от блокнота Родионов и глянул, будто на нераскрытого врага народа.

— Я-то, может, и согласен, но… — начальник пошевелил свое грузное тело, и стул под ним вскрипнул от боли, — но есть руководство. Вы все пункты прошли?

Начальник и зам держались на «вы». Начальника это выводило из себя. Не привык от кому-то на своей земле выкать. Зам же избегал всякого товарищества, подчеркнуто держался на дистанции. К тому же и водку не пил. Или делал вид, что не пьет. Сволочь уставная.

— Еще пять пунктов.

— Ну, ну, — начальник потянулся к пачке «Кэмела». Вспомнилось ни к селу, ни к городу, как позавчера, прослышав, что сука Альма ощенилась, зам сбежал с развода караула. Ну это то как раз бзик простительный. У Холмогорова и свой задвиг имеется.

А вообще поведение Чеченца породили в изоляторе шепоток, что, дескать, нынешнему куму готовят смену. Дескать, сейчас новичок въедет что, куда и зачем в этих «Углах», после его усадят на кумовство, в замы он возьмет кого-то из фронтовых дружков, а нынешнего начальника выставят на пенсию. Но начальник СИЗО Холмогоров эти домыслы не разделял. И не потому, что не желал верить в печальный для себя исход. Нет, он просто предполагал, что появлению Чеченца есть иное объяснение.

— Хорошо, — произнес Холмогоров, когда зам закончил перечисление по пунктам. И для весомости прихлопнул свободной от сигареты ладонью по столешнице. — Днем послушаем, что скажут генералы. Давайте вернемся к нашей текучке. Так, Олег Федорович…

Начальник вновь потянулся к календарю, в который по въевшейся в советские времена привычке записывал все то, что не помещалось в память. Но зам по воспитательной не дал ему вчитаться в чернильные пометки. Зам, подавшись вперед, навалившись грудью на край начальнического стола, иным тоном, отличным от того заунывного лекторского тона, каким зачитывал свои бредовые фантазии, напористо и требовательно произнес:

— Вы вчера распорядились перевести Туташхию в отдельную камеру? В то время как в других камерах народу в три раза больше положенного, спят по очереди. Я не понимаю, Игорь Борисович!

Сказано было ровно так, как и следовало сказать, если за тобой бронебойными щитами стоят президентские люди, которым ты обещал навести порядок на очерченной задачей территории. Сказано было без сомнений, что перед тобой обязаны оправдываться, тебе обязаны сознаваться.

И еще в глазах Родионова сверкнули черные искры, зам задвигал побелевшими скулами, ладонь пошла нервно елозить по коротким, на три четверти седым волосам, — картинка, которую начальник уже ни раз наблюдал за последнюю неделю. «Никак опять станет под контуженного канать, — с тоской подумал Холмогоров. — Достали эти спектакли».

Начальник с трудом удержал в себе желание послать зама далеко и цветасто. Тогда в ответ получишь форменный приступ, еще того и гляди пена изо рта повалит. Ничего не попишешь, пока не разберешься, кто затеял этот карнавал, придется сохранять с замом ровные отношения. А для того, корежа себя, надо сглаживать углы, подыгрывать этому гостинцу.

— Вы же не хуже моего знаете, Олег Федорович, — начальник даже выдавил на лице виноватую улыбку, — какой хай подняли адвокаты в прессе. На нашего подзащитного в «Углах» готовится покушение, имеем точные сведения! А если правда? А если замочат? Кого крайним назначат? Да нас с вами!

— Адвокаты всегда орут одно и то же, — в голос замполита стали прорываться хрипы. — Вам ли не знать. Если их слушать…

Холмогоров решил поставить точку в утомительном, бестолковом базаре. Он перебил зама.

— Потом, Олег Федорович, не я решаю. За меня решили, — начальник указал догорающей «кэмелиной» на лиловый телефонный аппарат. — Приказы не обсуждаются. Как в армии.

«Тебя б, милай, знахарям исподтишка показать, мешком ты трахнутый, или прикидываешься?» — подумал Холмогоров, подозревая, что нормального обсуждения насущных дел сегодня не получится.

Зам продолжил дурку валять. Да еще как продолжил.

— Какая к едреням армия!? — зам не то что не кричал, он перешел на шепот, но шепот этот скорее походил на мегафонный треск. — Армией тут и не пахнет. Махновщину развели, — лицо Родионова багровело. — Кто у нас власть? Зеки у нас власть? Сидят, как на своей малине. По двое-трое в камерах. Курорт им тут? А остальные камеры забиты людьми до потолка. Потому что там люди простые, чего их бояться? — зам сжал кулак, окажись в кулаке карандаш, быть бы ему раздавленным в труху. — Цацкаетесь с главарями. А чем больше их ссат, тем больше они борзеют. По-хорошему, их сразу к стенке нужно. Без суда, при задержании. Шлепнешь десяток главарей, их свора притихнет. Как хотите, предупреждаю, я сегодня на совещании подниму вопрос о Туташхии. Пускай сидит, как положено. И со всеми будем так. Обещаю следить. Задачи на день, говорите? — Родионов обхватил календарь, как птицу схватил. — Я помню, еще кого-то из главарей вчера привезли. Из Виришей, кажется, переслали, да? Как его…

— Шрамов. Сергей Шрамов. Кличка Шрам, — без выражения, как по радио передают даже самый поганый прогноз, подсказал Холмогоров.

— Лично прослежу, чтобы жил, как все. Чтобы рубал баланду из общего котла. Никаких поблажек, ни ему, никому другому. Я им устрою курорт…

Начальник слушал. Загасив сигарету, уже пальцами не одной, а двух рук барабанил по оргстеклу, накрывавшему столешницу: «Или ты и вправду контуженный? Тогда неизвестно, что для тебя хуже, парень. Ну и как нам с тобой поступать? Ладно, скоро выяснится, кто ты такой. Ох, и тоскливая выдалась неделя!».

Начальник СИЗО Холмогоров не соглашался с теми, кто видел в Родионове «привет от Путина». Слишком уж… Да все слишком. А вот если предположить, что зама подсунула третья сторона, у которой на «Углы» возникли свои виды и виды эти нетрудно просчитать, то тогда пасьянс начинает складываться.

А зам продолжал вещать о своей ненависти к зековской братии. О том, что воров в законе надо чуть ли не петушить доблестными силами СИЗО, чтобы навсегда хоронить их авторитет. Зам заводился. Словно прихлебывал из кружки настой белены. Начальник не спешил перегораживать этот поток. «Пусть наговорится, ладно. И вообще скоро все прояснится»…

2

Табличка на двери отсутствовала. Присутствовали дырки от шурупов и незакрашенный прямоугольник.

Сергея поставили лицом к стене. Конвоир постучал по двери костяшками кулака.

— Да! — отозвался кабинет.

Вертухай распахнул дверь.

— Заключенный Шрамов доставлен.

— Введите.

Шрама ввели.

— Поставьте ему стул, — взгляд сидящего за столом загорелого человека в форме полковника внутренних войск предназначался, как и обращение, конвоиру. Тот выполнил приказ. Привинченный к полу табурет в этом помещении предусмотрен не был, поэтому пришлось тревожить стул, до того мирно трущяйся о стену, ставить его напротив полковника, в полутора метрах от стола.

Садясь, Сергей почувствовал, как фанерное седалище чуть съехало в сторону. Не загреметь бы мусорам на смех, сонно прикумекал Шрам. Он всласть откинулся на спинку («и хорошо, что не табурет»), наручники уперлись в деревянную раму.

— Идите, — распорядился полковник. Конвоир вышел.

Сергей, пока суть да дело, оглядел стены и усмехнулся. В кабинете, за окном которого расталкивало тучи утреннее солнце, висело аж три портрета, каждому предназначалась отдельная стена: Путин, новый министр внутренних дел, и Петр Первый. Обилие портретов рассмешило Сергея, но еще его и удивили две вещи. Первая — «А Петьку-то за что?», вторая — «Как быстро нового суперкума намалевали!».

Полковник пилил глазами заключенного.

— Чего усмехаешься, Шрамов? Весело тебе в тюрьме? Родной дом? — процедил он, играя скулами. Было похоже, как если бы ковбой «Мальборо» стал рекламировать жвачку «Ригли».

— Значит, мы на «ты» будем, гражданин начальник. Лады, — Шрам пожал плечами. — Я не против.

— На «вы» желаешь. Добро. Будем на «вы», — дал угрюмое многозначительное согласие полковник. — О ВАС, — он ткнул в коричневую папку с белой бумажной нашлепкой, лежащую перед ним, — знаю достаточно. Представляю, с кем имею дело. Я же — Олег Федорович Родионов, заместитель по воспитательной части следственного изолятора «Углы».

Гражданин начальник сделал паузу, видимо, давая заключенному последнюю возможность осознать, пропитаться важностью разговора, раздумать валять дурака. А пялился — дырки в переносице жег.

Что-то в гляделах полковника насторожило Сергея. Встречал Шрам такие звериные зрачки, доводилось не единожды. Их можно назвать — глаза обманчивой колодезой глубины. Муть на их дне колобродит, которая образуется от трения полушарий мозга друг от друга. Короче, какой-то бзик сидит в полковнике, как холерный суслик в норе, а значит, может выскочить и тяпнуть за руку. «Эти глаза напротив, тра-ля-ля» — завертелась в башке пластинка сиропным киркоровским голосом.

Зря полковник замолчал. Пауза стала усыплять Сергея. А ведь, если и отсыпаться, то здесь безопаснее всего. Не полковник же будет его устранять! А если полковник и в курсе заказа, то не допустит в своем кабинете…

В каком-таком кабинете? В кабинете директора Виршевского нефтекомбината. И вот маячит перед Шрамом подкаблучный директор комбината Андрей Юрьевич и докладывает: «Мы тут посовещались и решили больше с черным налом дел не иметь. Честно максать все налоги. А на комбинате отныне перестанем нефть кипятить, а начнем паленый апельсиновый сок варганить». «Ага, это только сон приморочился,» — вздохнул облегченно Шрам.

— Значит, Шрамов, насаждаем уголовные порядки? Избиваем тех, кто против? Гляжу я на тебя… на вас. Молодой кабан…

«Сейчас вякнет, на тебе пахать надо». Но не угадал Сергей.

— …И уже не видишь жизнь без уголовощины. Острых впечатлений не хватает? Так вербуйся в Чечню, — полковник передвинул с края стола на другой край стаканчик с карандашами. — Там похлебаешь их сполна. Хоть поймешь там, почем стоит твоя собственная жизнь. Это полезно, знаешь. На чужую жизнь уже тоже по другому смотришь.

Как-то не так гонит полковник. Ботву полную несет гражданин начальник.

А в башке недосыпный туман. И жрать охота в натуре, а не с начальником за идейную жизнь трендеть. Эх, щас бы шаверму с кока-колой. Но в казематную пайку шаверма, такая беда, не вписывается. Что входит в здешнее меню, Сергей вчера днем полюбовался, заглянув в тарелку Панаса. Знаменитый каждодневный рыбный суп. Теплая вода с картофелиной и морковной точкой, тухлый рыбий глаз на дне, поверху красный плавничок укачивается. Полюбовался, но кишки поганить не стал.

Сегодня же с утра никто не заморачивался с кормежкой. Просто вывели из карцера и привели к политруку. Но даже если б и предложили и поднесли б на блюде… пусть и шаверму с колой… Самое милое дело, если хочешь избавиться от кого-то в тюряге, травануть его. Вот уж где все концы махом рубятся: кто из сокамерников угостил, чем угостил, зачем покойник хавал всякую дрянь?

— Нет, я понимаю, сладко жрать и красивых девок тискать всем охота, — гнал свое гражданин начальник. — Но за дни кутежа платишь годами за решеткой. Или всегда веришь, что не попадешься?

Стаканчик с карандашами опять, будто трамвай не меняя маршрута, переехал с краю на край.

Сергей уже не фиксировал зама. Перед Серегой глючился за подставы год назад ответивший ныне покойный его прежний папик Михаил Хазаров: «Ты, Шрам, на этот раз в Петропавловскую крепость двинешь, — привычно заряжал на нереальные подвиги покойник, — Пора нам с музейных экскурсий процент в общак стричь».

— Без базара! — кажется, уже наяву ответил Шрам.

Жмурик вместе с дремными спазмами развеялся, опять перед Шрамом выдрючивался зам.

— Вот скажи ты мне, — полковнику понравилось, что Шрам стал с ним соглашаться, и, развивая тактический успех, зам навалился грудью на стол, — Хотел бы ты, чтобы твой сын стал вором?

Он так и будет доставать идиотскими вопросами? И вдруг у Сергея склеилось. Ну как же он сразу не допер? Ведь с порога впиталось в глаза, что какой-то занехаянностью отсвечивал кабинет. Не канает вроде бы человечку с замашками оголтелого политрука. И эти вопросы пионерлагерные! Вдобавок Сергей вспомнил отсутствующую на двери табличку. Совсем вчера тебя, полковник, выходит, назначили замом по воспитательной. С контингентом, значит, поближе решил познакомиться! С типичными представителями и так далее. А сам ты, век воли не видать, из военных, с крытками и зонами не знался!

И Сергей невольно хмыкнул собственной догадке.

— Чему смеешься? — прошипел начальник. Забились карандаши-пассажиры в стаканчике, не донесенным на этот раз с края на край. Типа, забастовка общественного транспорта началась. Губы полковника побелели, муть в глазах поднялась со дна и прилила к иллюминаторам.

Ая-яй-ай. Сергей понял, что зря позволил губам разъехаться в стороны. Но уж поздно. Раз не удержал улыбку, значит, не удержал. Теперь хлебай полной ложкой полковничьи задвиги.

— Думаешь, вы — хозяева жизни, ты — хозяин? — прохрипел начальник. — Хер тебе! Хозяева — мы! А здесь я — хозяин! Вы у меня задохнетесь своим дерьмом! — изо рта полетели брызги слюны. — Задохнетесь. Хватит. Ни водки, ни отдельных камер, ни телефонов, ни жратвы из ресторанов, ни прогулок от рассвета до заката, ни свиданий, ничего! По общим мыкаться, баланду хлебать и спать в очередь, спать на тех местах, где укажут. Кто рыпнется — в карцер, где ты был. Понравилось? Ты, — полковник вытянул к Сергею палец, — ты лично у меня парашу выносить будешь. Руки скручу, бачок сам тебе на голову поставлю!

«Какой бачок!? Что за пургу ты гонишь? Алло, военный, ты хоть в камеры-то заходил, проповедник? Где ты бачки видел, везде параша в виде унитазов!», — так подумал, но удержал в себе Шрам. И опять на волнах сна уплыло мировоззрение Шрама в страну-кумарию.

Теперь он присутствовал в заповеднике гоблинов — доставшемся в наследство от Михаила Хазарова инвестиционном фонде «Венком-капитал». И вот ставит Серега перед своим пацаном Шатлом задачу. Надо, мол, бизнес по торговле новогодними елками под себя подминать. А Шатл кувалдометром в грудь стучит: «Я тебе обещаю. Слово офицера даю. Согну.»

— Я тебе обещаю. Слово офицера даю. Согну. — исходил на карболку зам.

Пелена недосыпа стаяла, как майский снег. От последних телег начальника Сергей тоже завелся, будто джиповский движок.

— Хочешь попробовать, начальник, ну пробуй. Но неужели конкретно думаешь, что ты первый, начальник? Что до тебя никто не рыпался поломать порядки? Истреблять воров не пробовали? Было. Ломать их не пытались? Да сколько хочешь! И все в натуре опять верталось на круг. Канат тянут давно с обеих сторон, а перетянуть не могут. Потому что правда всегда посередке, гражданин начальник. Правда, она сама себя устанавливает. Чтоб всем удобно, все же люди. И эти люди запросто местами поменяться могут…

Полковник оттолкнулся кулаками от столешницы, стаканчик упал на бок и, проскользив по карандашным граням, на стол высыпались кнопки. Начальник начал обходить стол. Среднего роста, жилистый, сильный, никаких жировых отложений не скопил в сорок с чем-то лет. Шаг у него удавался прочный, по-настоящему полковничий. А лицо сделалось багровым, глаза сузились, выпуская наружу одно только волкодавье бешенство.

— Умничаешь?! Учить меня начал! Меня! Сопляк гребанный! Я в одиночку высоту до подхода удерживал! Все погибли, все! Я таких, как ты, выпердыш, об колено ломал, — полковник подходил к заключенному, сжимая-разжимая кулаки. — Испугать, думаете?! Я никого не боюсь, ты понял?! Это вы у меня будете ссать. Кровью будете ссать!

Сергей был готов, чуял, к чему солнышко клонится, и легко убрал голову от кулака. Мелькнуло золотым на коричневой коже обручальное кольцо (некстати подумалось Сергею — «Непросто приходится твоей бабе»).

Но и полковник оказался ловок — не дал уйти корпусу за промазавшей рукой и почти без промедления выбросил левый кулак.

Сергея швырнуло вбок, незакрепленное фанерное седалище стула поехало по раме к едрене фене, и Сергей загремел на пол. Поди удержись, когда твои руки спаяны за спиной гремучими браслетами.

Правой вышло бы чувствительней, но и от левой неслабо досталось. По подбородку потекла кровь.

— А вот это зря, полковник. Лишнее… — Сергей сидел на полу и слизывал языком кровь с разбитой губы.

Зам по воспитательной нагнулся, сгреб заключенного Шрамова за рубаху и поднял. Силы в полковничьих руках хватало. Они глядели друг другу в глаза.

— Я тебя, урка грязная, сгною в этих стенах. Обещаю. Слово офицера, хоть тебе, суке, это не понять, — зрачки замполита разрывали глазницы злобой, подрагивала щека. — Хоть один урод не будет спаивать моих детей, — рука полковника встряхивала зека в такт словам, — убивать их наркотой. Не будет толкать девчонок на панель. Не будет жировать на наших бедах. Ты у меня превратишься в вонючее чмо, какое ты и есть, урою…

— Зови конвой, начальник, — разлепил Сергей разбитые губы. — Считай, я уже перевоспитался. — чего вслух не сказал, так это: «Мерси, начальник, что выспался в твоем кабинете».

3

— Вот видишь, как удачно все само собой налаживается.

Ключи имелись у двоих человек. Они и только они входили сюда. Причем ключей у каждого было тоже по два. Потому что отличалась кладовка от других кладовок особенностью, делающая ее круто завлекательной для тайных встреч. В маленькое помещеньице было прорублено два входа. Одна дверь, стандартных габаритов, выходила в безлюдный, хозяйственного характера коридор, другая, маленькая, гномоудобная дверца располагалась под лестницей. Короче говоря, кладовку трудно было не признать идеальным местом, чтобы появляться-исчезать незамеченными.

— Ты же футбол любишь смотреть?

Сигаретные огни в момент затяжки освещали злые ухмылки, хотя пялиться заговорщикам друг на друга не было никакой надобности, почитай каждый день свиданькались и при полном свете.

— Ну да.

— Как хорошо играть, когда судья за тебя, не находишь?

— Какой судья?

— Это образ, болван. Судья в данном случае — судьба, обстоятельства… Ладно, проехали.

Над головой зародился грохот — кто-то начал спускаться с третьего, верхнего этажа хозяйственного блока. Нетренированному мозгу стало бы казаться, будто сапоги бьют прямо по мякоти.

Но беседующим приближающийся и усиливающийся грохот не мешал.

— Сегодня о их конфликте узнает все наше «население». Постарайся, кстати, чтобы это произошло как можно быстрее.

— Конвой и без моей помощи успел разболтать всей смене о мордобое между замом и вором. Уже должно было дойти и до блатных.

Спускавшийся по лестнице дошел до нижнего этажа и свернул направо, к бельевому складу. Приглушать голоса, когда грохочут ступени, не имело никакого резона. Другое дело, если кто сунется в коридор. О чем узнаешь заблаговременно, — по коридору тоже тихо даже в пуантах не пройдешь, не говоря о скрипучей, не запирающейся решетке, которую кому-то придется сдвигать, визжа петлями на всю Ивановскую.

— Жутких подробностей не повредит и побольше, — сказавший это хмыкнул, откликаясь на какие-то свои мысли. — Когда с заключенным Шрамовым случится несчастье, ни у кого не должно оставаться сомнений, кто за этим стоит. Товарищ Родионов. Ну, мы и обставим дело так, чтобы исключить сомнения. Жаль, заказчики на красивую смерть поскупились. Ты им предлагал нашу коронку?

— Им нужно просто: чик, и шито-крыто. Ну, не вынесла душа поэта заточения, ну, не доглядели надзиратели, проспали роковой миг товарищи по камере. Вот такая беда, граждане прокуроры.

— Жмотливый клиент пошел, не то, что в девяностых. Тогда, помню, встречались такие горячие парни — обкромсанное сердце врага на серебряном подносе заказывали.

— Были, да сплыли. А за Родионовым точно нет никого серьезного? — заскучал второй. Предпочитал короткую память.

Сигаретный пепел оба стряхивали в трехлитровую банку, стоявшую на пыльном и пустом стеллаже.

— По моим сведениям, нет. — нагло соврал первый.

— А как насчет того, что я тебе говорил? О группировке из бывших чеченцев, как раньше из бывших афганцев. Это точняк, что набухают такие банды. Отслужили, вернулись, сбиваются в стаи, отрывают куски…

— Да плевать! — человек пошевелился и мышью прошуршал под ногами задетый ногой бумажный комок.

Кстати, крысы тоже любили ховаться в этой каморке, часто прошмыгивали в темноте. Но в «Углах» к крысам привыкаешь быстро. Вот и второй не дернулся на шорох. Он привычно ждал, когда первый докончит агитировать за светлое будущее.

— Теперь неважно, кто организовал нам этого зама. Не мы же его уберем. Кто же на нас посмеет подумать? Ведь незамедлительно блатной мир облетит известие, что правильного вора сгубил полковник такой-то. Парни из бригады Шрама воскипят негодованием и проникнутся благородным желанием отмщения. Они и покричат прилюдно во всех кабаках и банях «Да мы за Шрама всем мусорам глотки перегрызем, хоть генералу, нам насрать на погоны». Поэтому, когда вослед за этими обещаниями полковника Родионова обнаружат умершим насильственной смертью, будут поздравлять Шрамовских дружбанов с хорошей работой, хвалить их, восхищаться ими. История проста, как тюремная баллада: контуженный, полусъехавший зам извел в припадке заключенного, а ему отомстили кореша загубленного уркагана.

— Слушай, а может болтуна, который на букву «П», и не надо…

— Надо. — До того мягкий голос вдруг напомнил свист остро заточенной шашки. — С болтунами так и надо.

До следующей затяжки молчали.

Каземат, в котором проходил разговор (разговор внеплановый, срочный, на который один другого экстренно вызвал), находилось на первом этаже, в хозяйственном блоке, затерявшись среди всяких каптерок и кладовок. Этот закуток, на двери которого белела едва различимая в полутемном коридоре табличка с буквами и цифрами, тоже считался каптеркой. В этом качестве каземат и удостоился быть помеченным на разных планах изолятора «Углы». Но в узаконенном планами качестве место это давно не использовалось. Когда-то кем-то занесенные и забытые швабры, метлы, половые тряпки безнадежно гнили по углам и, как говорится, воздуха отнюдь не озонировали.

— Да, ты прав, удачно они поцапались.

— А я тебе всегда говорил, что не надо ни с кем ссориться. В мире и дружбе следует жить. Так учит народная медицина.

О стенки пепельницы затушили два окурка: один от «Кэмела», другой от «Союз-Аполлона»…

Глава третья. Суки

Наступила полная апатия,

Жуткая потребность на вино,

А к «Столичной» у меня симпатия

Все равно напьюсь я, все равно.

1

Целый прапор провожал рядового конвоира. А еще овчарка на поводке. Трое против одного подследственного? Или так его ссат? Не, Шрам, ты о себе возомнил. Никого пока не сподобился как следует напужать. Здесь по крайней мере.

«Найки» на липучках отпружинивали от пупырчатых металлических листов пола. Мимо уныло и однообразно проплывал, словно гуляешь по дешевой компьютерной бродилке, серо-белый коридор.

Что-то не устраивало Шрама в оказанной чести. Так, отматываем катушку назад. Лязги, громыхание, «Заключенный Шрамов, на выход!»… А вот на кой ляд прапору было гундеть, якобы заполняя время, пока Шрамов шел к двери:

— Недолго удалось покайфовать, — и потом, за дверью, — Нечего было злить нашего нового зама. Для него человеки хуже зверей. Тут один сержантик собаку пнул, так чуть квартальных не лишился. Чеченец — он и есть чеченец. Газават, кровавая месть.

Кусок балабонил, как и положено куску: громогласно, похохатывая над своими плоскими, как трахнутая камбала, приколами. Типа скучно лямку тащить, так хоть поострю. А самолично приперся кусок, так как замполит, небось, велел проследить за доставкой. Все вроде укладывается. Но ох свербит…

Закончился длинный, будто прямая кишка великана из сказки братьев Гримм, коридор, он же переход в другой корпус. Защелкнули за спиной очередную решетку, возле которой заключенный Шрамов не в первый раз за эту прогулку, дожидаясь пока отворят, отдыхал лицом к стене. Потом вывели на лестницу. Мерзко задребезжали под ногами металлические ступени.

«Гнилой расклад за версту воняет. Тут тебе и излишний по ситуации прапор, и его стремный треп. Болтовня-то уж больно конкретная, богатая на информацию. Навертелось само собой, или навертели?»

Спуск по лестнице закончился. За решеткой, за что-то удостоившейся быть выкрашенной (и недавно) черным лаком, открылся — вот удивительно, блин, — очередной коридор. Дорожка коричневого линолеума…

И наконец пробило. Шрам аж споткнулся на ровном месте. И получил в спину пока что ладонью.

— Вперед! Дубьем огреть?

— Спину кольнуло, начальник. Радикулит, наверное, да? — Сергей изобразил кислую улыбку.

— Ничего, вылечим, — хохотнул кусок.

Все срослось. Типа озарило. Шрам понял — его ведут на убой. А прапор приплетен, чтоб указать на замполита пальцем. Надобно малявить до воли, кто повиновен в том, что нету больше с нами любимого Шрама. Переетить твою пятнадцать, как просто… Политрук-то в решетчатом заведении новый человек. Выходит, не пришелся местной кодле ко двору, надумали и его списать в утиль, а ликвидацию повесить на Шрамовых дружбанов. Дескать, отомстили за кореша.

Сразу потяжелели на двести кило стальные браслетики на запястьях рук, заведенных за спину. Броситься глушить вертухаев и псину конвойную ногами? Срепертуарить припадок? Доволокут. И браслеты в результате могут не отстегнуть. Завыть? Огреют, вырубят, опять же доволокут. Значит, выгодней прикидываться лохом. И соображать чего-то на месте.

Блин, теперь коридоры кажутся короткими, будто рукава у лилипута. А кусок с рядовым дубаком шлепают чересчур быстро.

— Стоять!

Шрам встал.

— К стене!

Выполнил и эту команду. Забряцала связка ключей. Вот ты какая та самая ПОСЛЕДНЯЯ дверь. Обыкновенная, хоть чем бы выделялась, хоть меловым крестиком каким-нибудь.

За дверью ждала костлявая. В каком же виде ее приготовили?

2

Ссученных он распознавал сразу. По масляным и бегающим глазенкам, по особым гадко-сладким улыбочкам, по фальшаково расслабленным стойкам ожидания, — из всех пор сочится перемешанная в равных долях борзота и сцикливость.

Хватило времени, ушедшего на расстегивание браслетов. Шрам уже находился за порогом хаты. Повернувшись к двери хребтом и просунув ладони в ячейки, приблизил замок наручников к вертухайскому ключу. Редко когда случается такое, что хочется подольше освобождаться от кандалов.

Сук четверо. Распределились полукругом, чтоб не загораживать друг другу дорогу к цели. Все как на подбор дебелые, отожравшиеся, в каждом не менее восьмидесяти кило. Один, который подпирает шконку, что-то нычит за спиной. Скорее всего, вырубать будут сразу. Предупреждены, да и сами должны понимать, что не с фраером дело имеют, который не всечется, куда его приписали.

Хлопок двери за спиной оглушил. Давненько Шраму не приходил на руки такой мизер, поди сыграй. Слабы шансики выйти отсюда живым. Впору бросать карты, заявлять «пас» и соскакивать с игры, правда, навсегда.

Сергей опустил руки в карманы, приклеился горбиной к двери («ой, холодна, но сзади не зайдешь»), ошкерился.

— Вечер добрый, люди.

— Наше почтение, уважаемый, — с паточной любезностью пробухтел брюхатый мужик в зеленой майке, с волосатыми плечами. — Проходи.

— Да я ненадолго. Сейчас обратно поведут.

В камере, небольшой, как раз на число обитателей, домашняя температура и вполне свежо. Да и уютно, блин. Стены обклеены голыми бабами, холодильник, чайник «мулинексовский», импортного вида фаянсовая параша, телек. Сукам, как и обычно на Руси, живется сахарно.

— Пока то сё, чаек погоняем, — общался брюхато-волосатый.

— Как я погляжу, вы сучьё позорное, — не снимая улыбку с лица, сказал Шрам. — Пидеры гнойные. Срать с вами в одном поле западло.

— Зачем людей обижаешь, человек? — слова плел брюхатый. И только он. Значит, сигнал тоже должен подать именно он. — Нельзя так с людями, не разобравшись, имен не спросив. Правду говорю, православные?

Вот оно. Поймал, просек, почуял Шрам выброшенный знак за вздох до начала, выдрал кулаки из карманов, да что ж ты тут всерьез поделаешь?! Но Шрам попытался поделать.

Они ломанули одновременно со своих четырех стартовых позиций. Слаженно, в рифму, надрочено. И никакого легкомыслия, без намека на фраерскую браваду. Опытные, бляха…

Сергей сорвался с места вместе с ними. Регбийная тактика — кто кого пробьет. Шрам прорывался к столу. Там ножи, там чайник, возможно, с кипятком.

Шрам вбил кулак в голову вставшего на пути. Вмочил, вложив весь свой вес, не жалея костяшек. Попал, остановил, но с ног не сбил. И бросил себя к стене, чуя шкурой, что сзади и сбоку настигают. А между стеной и тем, кому достался кулак, можно прошмыгнуть к столу.

Но опытные, ох не фраера. Сзади кто-то на опережение вцепился в рубашку.

Скинул бы его Шрам или протащил за собой к столу. Стол — единственное его спасение. Да оказалось беспонтово.

В ихнем, сучьем, сценарии (не раз, думается, проверенном в натуре) главным был четвертый, отсвечивавший в начальной расстановке, подпирая шконку. Он тоже рыпнулся вместе со всеми по сигналу в едином порыве, чтоб распылить внимание. Но, видать, попридержал ходули, а потом понесся наперерез. Эх, падлой быть, так они и штопают всегда: трое зацепляют терпилу в кольцо, отвлекают на себя, а последний подкрадывается. Его удар — центровой.

Просвистела черная кишка. И плечо враз онемело. Мало не показалось. Но ноздри по новой поймали запах резины. Резиновым шлангом, чем-то добавочно утяжеленным, на этот раз досталось по спине. А потом чья-то подсечка, повернувшая фотокарточку к потолку. Колено вонзается поддых. Тяжесть придавливает ноги к полу. И наконец шею опутало узкое и плотное, перекрывая дыхалку.

В легких запылала домна, огонь пожирал остатки воздуха, превращая легочную ткань в наждачную бумагу. В глазах смеркалось. Тело вспухало всеми мышцами и сухожилиями — но его умело держали прижатым к полу.

Шрам подергался, подергался и затих. Шрама протащили по полу и кинули спиной на стойки двухярусной шконки. Завернули хваталки за спину и, заведя за вертикальную трубу, соединяющую верхнюю и нижнюю койки, обмотали веревкой. Да, по сознанке кожи, именно капроновой веревкой, которой завязывают коробки на Восьмое марта в магазинах.

— Ну вот и амба, — брюхатый устало утер пот с хари, как после трудовой смены на рытье котлована, — Откукарекался петушок…

Шрам, кося под Тараса Бульбу с картинки школьного учебника, наклонился вперед, сколь позволяла веревка. Глубоко захлюпал ноздрями, приходя в себя. Он бы сполз на пол, да мешала стойка, в которую упирались обмотанные запястья.

Словно работяги, успешно справившие халтуру, обитатели пресс-хаты расселись за столом. Рыжий и самый молодой из ссучееных зеков, откинув скатерть, свешивавшуюся почти до пола, подобрал с фанерной полки бутылку водки. Зашуршала отвинчиваемая пробка, горлышко застучало по краям сдвинутых в центре стаканов.

— Гляди-ка, Петрович, оклемывается пахан, — сказал кто-то из четверки.

Брюхато-волосатый, оказавшийся Петровичем, шумно выдохнув после принятия, промямлил сквозь закусочное чавканье:

— Пущай. Ща послухаем его. Как теперь-то запоет наш соловей?

Сказано было почти добродушно. Не сильно обиделись суки на «пидеров гнойных». А ведь Шрам хотел обидеть, достать до селезенок. Глядишь, и допустили бы промашку. Но не допустили. Да и теперь не торопились отбивать почки и крошить зубы, приговаривая: «На кого хавкалку раскрыл, гнида, мы тебе покажем сучье и пидеров». Видать, этим мудакам «плюнь в глаза — все божья роса». Да и чего размениваться на обидки, когда конкретно собрались мочить, враз и сочтутся.

Второй раз зажурчала водка, второй раз потянулись руки к центру стола.

— Нормальное пойло, в прошлый раз резче была. Говорю вам, и «Флагман» уже бадяжить стали. — Обсуждали за столом внешрамовские проблемы.

А Шрам наконец продышался. Выпрямился, прижавшись спиной к вертикальной трубке, затылок уперся в спинку верхнего яруса. И вообще оно бы все ништяк, кабы не бляхская веревка, не четверо жирных сук, не тюряга, у которой толстые стены и из этих стен тебя не собираются выпускать живым.

Вжикнуло колесико зажигалки, суки на отдыхе от водяры задымили сигаретами. Сигареты у всех сплошняком дорогие, с неоторванными вопреки правилам фильтрами.

— Шрам, значит, — вспомнил про прикрученного к шконке человека кряжистый мужик с вытатуированным на груди Медным всадником и с борцовскими, похожими на капустные листы ушами. — Помню, доходили базары за твои подвиги. Прогони нам, чего в тебе этакого крутого. Так поглядеть, нифига особенного. Да? — поискал он поддержку у собутыльников. — Таких шрамов с улиц кучу нагрести можно.

— Закурить дайте, — сказал Сергей.

— Во борзый! — воскликнул самый рыжий и молодой.

Наоборот, подумал Шрам, совсем наоборот. Он крайне терпелив и вежлив с суками, и собирается вести себя примерно, не делать того, чего сейчас до боли хочется. А хочется сплюнуть на пол (нет ничего сволочнее, чем харкнуть на пол хаты, но то на пол хаты людской, а это сучья), хочется также расписать этим козлам по белому всю их позорность и что с ними следует сотворить.

— Чего ж не ругаешься? — поинтересовался упакованный в зеленую майку Петрович.

— А на хрена? — усмехнулся Шрам.

— Правильно, — брюхато-волосатый Петрович явно был у них за главного. И его благодушие, легко объясняемое на славу справленной работой и предвкушением мздыка, задавало тон остальным сукам.

Может, им даже вовсе запретили превращать жертву в синий и дырявый мешок с переломанными костями. Типа состряпать самоубийство, привязав свободный от петли кончик ремешка к верхней перекладине второго яруса.

— Отнеси ему, Чубайс, — Петрович щелкнул ногтем по пачке «Парламента». — Пущай раскумарится.

Чубайс, то есть самый рыжий и молодой, выудил из пачки сигаретину и направился к пленнику.

— Я и от стакана не откажусь, — прикурив от протянутой Чубайсом зажигалки, произнес Сергей. — Все равно кончать будете.

— Будем, правильно понимаешь. — Петрович обвел взглядом своих подельников. — Хорошо держится мужик, мне нравится. Может, и не зря про него бакланили, что крутой. А касаемо стакана… Получишь. Не торопись.

«И не собираюсь, — мысленно ответил Шрам. — Торопиться в мои планы уж точно не входит». Его игра на мизере предполагала время. Тогда у двери, покуда вертухаи расстегивали стальные запонки, он пробежался мыслью по карманам своих штанов и рубахи. Карманы болезненно страдали пустотой, но все ж таки на дне переднего брючного завалялись чиркаш и спички. Их он зажал в кулак. И не выпускал, не разжимал пальцы. Потому и боялся лишится врубона, чтобы, выронив, не лишиться, так сказать, последнего патрона.

Тем временем Чубайс вернулся к столу и разлил в стаканы по новой. Брюхатый Петрович, с хитрецой взглянув на Сергея, отогнул скатерть и отыскал на фанерной полке стола еще один пузырь. Взглянул, прищурившись, сквозь бутылочное стекло на ламповый свет, поболтал содержимым.

— Эй, Шрам! Вот она, твоя касаточка. С этикеточкой «Тигода». Вся твоя, мы не претендуем.

— Заряженная, что ли? — спокойно поинтересовался Шрам. А говорить, придерживая зубами в углу рта сигарету, тяжело. И пепел осыпается на рубаху, некультурно.

— А как же иначе, браток! — Петрович нежно погладил бутылочный бок. — Теплая, правда, уж не сердись.

Похоже, Петрович из разряда мягких садистов. Покалякать с жертвой, с которой может, по собственному выбору, покончить прямо сейчас или еще какое-то время поиграться, ему в сладкое удовольствие.

— Чего он пристал, а?! — взорвался вдруг четвертый, до того распахивавший пасть лишь для принятия внутрь бухала и хавки. — С микрофоном, что ли, заслан?

Этот четвертый бессспорно был самым красивым из присутствующих, красивым реальной франкенштейновской красотой: квадратное с тяжелым подбородком лицо, кустистые, сросшие на переносице брови, низкий лоб нависает над глазными впадинами. Он, кажется, обходился вовсе без шеи — голова утопала меж бугров вздернутых плеч. Про микрофон он двинул всерьез, чем насмешил остальных.

— Ты, Клещ, фильмов штатовских пересмотрел, — Петрович выудил из кармана треников грязный и мятый платок, смачно, с удовольствием высморкался. — Поговорить человеку охота, оттянуть неминучую, надо ж понимать.

— Я достаю вторую? — привстав и уже шагнув к холодильнику, Чубайс обернулся к Петровичу за дозволением.

— Валяй! — дозволил Петрович.

— Между прочим, я у вас кой-чего спросить хочу. — Сергею молчать было не с руки. Чем больше звуков будет наполнять хату — тем лучше для спокойного протекания его плана. Точно так же — чем больше надымят в камере куревом, тем ему полезней.

Проверив надежно ли зажаты спичины в пальцах и не касаются ли серные головки кожи (может выступить пот и размочить серу), он подвел зажигательное навершие деревянной щепки к чиркашу.

Спичек четыре, ровно по числу сук, так уж совпало. Хватит ли?

— Ну, спрашивай, — милостиво разрешил Петрович. — Рад буду, если чем поможем.

— Да я тут всю мучаюсь-терзаюсь, ночами, понимаешь ли не сплю, отгадку ищу. (Чубайс рванул на себя ручку холодильника «Сибирь», Сергей пустил спичку по чиркашу — синхронно с громким чмоком резины, звоном содержимого «Сибири», чтоб вернее заглушить яростное шипение вопламеняющейся серы). Охота разобраться с одним темным делом. Клим Сибирский, слышали про такого?

— А-а, — понимающе протянул Петрович. — Вот что тебя, сердешного, растормошило.

— Бляха, Петрович! Беса он гонит или дуру лепит, верь мне! Не нравится это! — Клещ вскочил со своего места. Вскинул руки по-крабьи: вперед перед собой, навытяжку. Ручищи длинные, волосатые и, будто узлами, мышцами опутаны. Обычно подобных уродов природа награждает, словно извиняясь за остальное, недюжинной силищей.

Тем временем крохотное пламеньце спички опаливало веревочный капрон. Кожу пальцев и запястий обжигало, ох, пойдет потом волдырями. Но не приходилось особо заставлять себя терпеть — все болевые рефлексы, словно прочувствовав ситуацию, прикрутили свои фитили.

— Хватит орать, Клещ, — поморщился «с Медным всадником». — Целыми днями вопишь, достал.

Петрович махнул вилкой со шпротиной в сторону взрывного приятеля, мол, затухни, и продолжил беседу со Шрамом:

— И чего Сибирский? Допустим, слышали.

— Правильный был дедушка… — сказал Шрам. — Думаю, замочили старика Клима в этих местах. Есть такие подозрения. Прав я?

(Перехватываться не стал. Когда не осталось за что держать, приложил к капрону остывающий уголек, который миг, секунду, а то и две еще хранил жар и мог плавить волокна. Крошки сгоревшей щепки осыпались вниз, на кровать. Заметить не должны. Эх, малы, малы хозяйственные спички. На их бы место сейчас каминные или трубочные, а того лучше зажигалку, а совсем замечательно финку и ствол).

— С чего тебя на подозрения-то развезло? — хитро прищурился Петрович. — Помер сердечник. Мотор прихватило и помер. Делов-то, а ты гришь «замочили».

— Мотору старика не в тюряге ломаться. Тюрьма для Клима — дом родной.

— Так его в карцер определили, милок, — в игривом ключе возразил Петрович. — Карцер и здорового, и молодого сгубит, а тут старичок.

Затягивающийся треп был Шраму на руку. Он приготовил следующую спичку. А тут еще Чубайс включил магниотофон. Самому молодому и рыжему приспичило послушать музон. «Ладком, славно ты это удумал, щенок, — похвалил Шрам, — в отличие от главного Чубайса не выключаешь, а включаешь».

— Оно так, да я тут с людьми пошептался, — продолжал говорить Шрам. — Впечатление такое, что Клим глубоко зарылся в местные дела, раскапывать стал, доискиваться. А вор он правильный был, беспредел и когда не по понятиям ой как не любил. Мог, выйдя из «Углов» правИло учинить.

(Вторая спичка не загорелась. Видать, серная нашлепка была с гулькин хер, тихо пшикнула и тут же потухла. Теперь Шраму добавилось заботы: от той, что загорится, поджечь эту, с халтурной головкой).

— Ну, чего он прилип, а?! — опять не усиделось Клещу, опять он взвился. — Нечисто, Петрович. Давай кончать!

— Как «чего прилип»? — если кому и можно пробить спокойствие Петровича, то явно не Клещу. — А помнишь, как фраерок один, вроде бы и не шибко смелый, пристал, зная, что до финиша осталось одно движение руки. Дескать, чем у нас дубинка нафарширована, свинцом или оловом, вцепился, как… хе-хе… клещ, ответь ему и все тут, — видимо, от дурного вляния шибутного кореша Петрович решил дальше не играться в игру «а как ты пришел к такому выводу», — Лады. Раз тебя не отпускает твой Сибирский дедушка.

— Сами работали, — с гордостью сообщил Петрович. — Этот старый мухомор крепким дедком оказался. И хитрым. Вроде обшмонали его сверху донизу перед засадкой в карцер, знали, какого волчару обыскивают, а протащил паскуда лезвие. Половинку лезвия. Ромку прикончил. По шее полоснул. Как он при шмоне увернулся?

— Ну, это не велик фокус, ты Коперфильда из дедугана не лепи, — встрял в рассказ «с Медным всадником». — Слыхал, некоторые умудряются под кожу пятки засаживать, типа как карманчик там сооружают. Или за щекой лезвие держат, а когда вертухай лезет пальцами в рот, перебрасывают языком с места на место.

Неугомонный Клещ не дал о себе забыть.

— Он с какими-то людями тут трендел за Сибирского. — И опять вскочил, вытянув по-рачьи руки. — Кто-то ему назвонил. Вызнать бы надо, а, Петрович? — И почти умоляюще. — Дай я его пощупаю. Он у меня запоет, а следов не будет, ты ж меня знаешь.

— Баб щупать уже приелось, Клещара? — это Чубайсу надоело слушать свой музон. — На мужиков потянуло?

— Ты за базаром следи! — взревел Клещ и махнул рукой перед носом самого рыжего и молодого, словно муху ловил на лету. — Я ж тебя шакала одним плевком…

— Ша! — одним возгласом прекратил свару Петрович.

(Есть! Огонь управился с капроном. Путы разошлись в одном месте и того достаточно, теперь ухватиться пальцами за свободный свесившийся кончик веревки и легко размотается вся сучья запутка на запястьях. От маленькой своей победы Шрам отпустил поводья контроля. На миг. Спичка упала на кровать).

— Кстати, не мучился нисколько твой любимый дедуган, сразу отчалил от пристани.

— Не страшно, что когда-нибудь вскроется? Клим в уважухе по всей стране ходил. За него весь блатной мир на уши встанет, все до дна перевернет, а виноватых сыщет.

— А ты сам никого, что ли?.. — Петрович чиркнул себя ногтем по горлу. — Какая разница кого, за любого могут спросить. Так что не хрен мандражить, если не слабак.

Если б он оторвался от шконки резко, заставив вздрогнуть кроватные пружины… если б молнией рванулся к столу, взбаламутив звуковую ровность скрипом подошв, тяжелым дыханием… если б… То вышло бы, как… ну как выливаешь на себя ведро холодной воды и враз взбадриваешься. Так он вскинул бы сук со своих мест, враз взведя их боевые пружины.

Однако Шрам поступил в точности наоборот. Мягко, по-домашнему отлепился и неспешной, «само собой разумеющейся походкой» двинулся к столу. Ступая с ленивой развальцой, словно вышел на променад.

У туповатого Клеща, первым с параши узревшего чудо, отвисла челюсть. Соображалка пока не включалась. Клещ по инерции продолжал срать.

Трезвому-то человеку переварить такое черное волшебство нелегко, а подразмякшему от жидкостей, вовсе непросто. А уж пьяному, да сидящему спиной к событиям — и говорить нечего. Спиной сидел Чубайс. Петрович (чем удивил) въехал в перемену позже, чем «с Медным всадником». Лицо сучьего пахана по-детски обиженно вытянулось, мостами укоризны изогнулись брови.

А вот татуированный лошадиным памятником вскочил не медля, опрокинув стул, и проворно схватил со стола кухонный нож, каким недавно нарезал ветчину. И даже заорал, пустив от испуга петуха: «Шухер!». Однако он сидел по дальнюю от Шрама сторону стола, ему еще надо было стол обойти.

В то время, как один хватал нож, другой застегивал штаны, не попадая пуговицами в петли, Петрович привставал, а Чубайс всего лишь сидя оборачивался, Шрам вышиб ногой табурет из-под самого рыжего и молодого. После дернул скатерть за край и накрыл тряпкой с красными цветочками шлепнувшегося на пол Чубайса. Предметы сучьего столового обихода посыпались сверху звенящим дождем.

Петровича в полуподъеме застали удары ногой по яйцам, а затем пальцем в глаз. Пахан охнул и вернулся на стул.

А теперь сюрприз, граждане суки! Шланг хоть и их любимая собственность, да Шрам-то видит, где он брошен. А им-то еще сообразить надо пьяными, оторопевшими мозгами, что есть поблизости такая штука и валяется она позади Петровича на полу у стены.

И теперь прыжок на стол и сверху резиновым членом «лошадиному памятнику» по балде. «Медный всадник» выставляет блок локтем, закрываясь от дубья и закрывая себе видимость. За что получает «найковским» носком под горло.

Прыжок вниз. Шрам рядом со «всадником». Неужели Шрамовы пальцы окажутся слабее?

Сергей перехватывает сучью клешню с зажатым в ней кухонным пером и выкручивает. Острие прижимается к груди «Медного всадника». Шрам бьет кулаком другой руки, в которой зажат шланг, по рукояти ножа. Годится. Оставляем.

Опять на стол, боком. И перевалиться на другую сторону, уходя от набегающего от параши Клеща.

Перевалился, спрыгнул рядом с Чубайсом, который откинул с головы скатерть, но с пола еще не поднялся, не успел. Не успеет.

Два коротких взмаха, два сильных кистевых, как топором дрова, удара дубинкой. По голове и плечу. Хватит пока, Чубайс выключен на время и ладно. На очереди снова Петрович.

Нырок к полке стола, куда отправлены были пустые «Флагманы». Шланг покуда в левую руку, бутылку в правую. И об угол стола, превращая в «розочку».

Оставалось только выкинуть руку, потому что зеленая майка, удерживающая тряское брюхо сучьего пахана накатывалась на Серегу Шрамова. Серега сочным, по каратешному резким выпадом всадил зазубренное бутылочное стекло в заплывшее жиром горло Петровича. В бульканье и хрипе грузный пахан рухнул на бок.

«Медный всадник» стонал, сидя на корточках, привалившись к стене. Он вытащил нож и зажимал рану на груди. Его пальцы и футболка заливала толчками выплескивающаяся из раны кровь.

А Клещ выходил на Шрама. Клещ не прихватил по пути ни ножа, ни табуретную ножку, ни прочих предметов. Он ставил на длинные узловатые руки и на силу, не раз проверенную в деле.

Шрам не стал уповать на «розочку», не поможет, он отбросил ее подальше, за шконки. И сам начал отступать туда же, к шконкам.

— Вставай! — Клещ пихнул локтем в бок Чубайса, который впрочем уже поднялся, но в герои заметно не торопился.

Шланг Шрам вернул правой руке. Кондовая штука этот шланг, факт, вот пусть и Клещ так думает. Помогая думам в этот направлении, Сергей принялся накручивать резиновой кишкой что-то типа восьмерок.

Вы будете смеяться, но он вновь уткнулся спиной в железные трубки. Еще привязать самого себя оставалось.

И тогда Шрам метнул раскрученный шланг в лицо Клещу, пущай отбивает, вратарь. А теперь руками за верхнюю перекладину шконки. Рывком выдернуть себя наверх.

Подошвы находят опору в торце верхнего яруса. Толкнуться как можно мощнее и всей тяжестью на Клеща. На плечи ему, на голову, валить на пол.

И Клещ не устоял. Не преодолел, пидарюга, законы физики, всякие там рычаги и центры тяжести. Завалился, сука, на спину. И теперя Шрам хрен тебя не отпустит.

Локтем сверху в зубы. Пальцем в глаз, выдавливая его.

И дальше добивать, добивать. Кулаком правой ударной руки. Кулак с хрустом ломает переносицу, кулак сворачивает мощную челюсть, кулак вгоняет кадык в глотку… Ага!

Пронырливый Чубайс, про которого никто и не думал забывать, схватил ничейный шланг и замахнулся им, витязь, блин.

Шрам был в заводе. И уж не Чубайсу остановить.

Бросив Клеща, Шрам поднырнул под руку с дубиной, удачно захватил рыжего под мышку и за пояс, поднял, крутанул мельницей и швырнул на пол. Вышло что-то из самбо, которым Шрам никогда не занимался. Зато занимался мордобоями и мог спорить на что угодно, что в течение пяти минут Чубайс будет плавать в ауте.

А Клещ с вытекающим глазом, с проломленным носом и сотрясенным черепом этот громила поднялся и, отплевывая кровавую слюну, попер на Шрама.

И не хрен там выдумывать! Таких многопудовых говнюков — а в этом мешке дерьма не меньше сотни кило — надо валить на землю, потому как падают они чувствительно для себя и долго поднимаются, или изводить бегом.

Шрам бросился в ноги. Плечом врезался в голени, вышибая Клещову подпору в виде ходуль.

Клещ рухнул хлебалом вниз, но выставил-таки ладони, смягчая падение. Сергей не дал ему ни подняться, ни перевернуться. Навалился сверху, опутал рукой горло. Все, чем наградила матушка-природа Серегу Шрамова и что он приумножил за годы, вложил в этот захват. Клещ извивался червем, катался по полу, пытался отцепить руку. Какое-то родео, твою мать! Когда ж этот ублюдок сдохнет!

Сергей еще долго не отпускал шею громилы, затихшего после агонических изгибов позвоночника и молотьбы руками по полу. Сергей долго не верил, что все закончилось. Но закончилось.

В сучьей хате уж не наблюдалось былого порядка. Везде разбросаны вещи и люди. Да нет, какие там люди… Суки.

Шрам пошел к столу, забрал с фанерной полки водочную бутыль. Опустившись на пол возле хрипящего и заливающегося кровью «Медного всадника», чье погоняло и имечко по паспорту теперь поди и не узнаешь никогда, Шрам откупорил бутылку с этикеткой «Тигоды». Той самой, что предназначалась ему, Шрамову.

— На, попей, — сжал челюсть суки пальцами и вставил в приоткрывшийся рот бутылочное горлышко. Влив граммов сто, Сергей закрутил пробку. Сука открыл глаза, вроде попытался что-то прошептать, но изо рта хлынула белая пена, лицо скрючила судорога. Дернулись, как ток пустили, руки и ноги и — все.

— Вот как оно действует, — вырвалось из Шрама. Покачиваясь («бляха-муха, словно марафон пробежал»), Сергей направился к последнему живому обитателю сучьей хаты. По пути в складках скатерти отрыл сигареты и зажигалку.

Подтащив чувака по кликухе Чубайс к шконке, прислонив к ним, Сергей связал ему руки бывшей своей веревкой. Пристроился возле и закурил.

Пока курил, Чубайс очухался.

— Знаешь такой стишок? — сказал ему Сергей вместо приветствия. — Я и сам не помню, где и от кого услыхал. Оцени.

Дети в лесу повстречали Чубайса И в рассыпную под крик «Разбегайся!». Но поскользнулся один на сопле. И долго над этим смеялись в Кремле.

Ложный Чубайс нервно и заискивающе хихикнул.

— Давай, чеши языком, трави басни, вываливай до кучи все, чего знаешь. — Выпить Сергею хотелось до слюны по подбородку. Но «Тигоду» нельзя, доктора не велят. И другие марки, которые могут стоять — почему нет? — в холодильнике, тоже нельзя. Ведь и о завтрашнем дне подумать надо.

— О чем? — голос самого рыжего и молодого заметно утончился против прежнего, каким отмачивал шутки и спрашивал «тащить ли вторую бутыль».

— О жизни вашей сучьей. Кто задачи ставит, с кем дело имели и прочее.

— Вы меня не убьете? — и всхлипнул.

И на «вы» обращаться начал, что, конечно, трогает душу подлинного интеллигента Сереги.

— Если заслужишь интересными историями, может, и не убью, — в общем-то, приукрасил реальность Шрам. Приговор Чубайсу был уже подписан, а мораторий на смертную казнь в сучьей хате Сергей вводить не собирался. Придется и рыжему испить напитка «Тигода-плюс».

«Ну все, мудозвоны, — Шрам почувствовал, как со дна души мутным илом поднимается злоба, злоба не сиюминутная, а основательная, — довели! Хоре гадать, убьют-не убьют, как меня замочат, кто, где и чем. Потому что тогда точняком замочат. И не сявка я, чтоб ждать и дрожать. Надо разворошить этот гадюшник. Добраться до падлы, которая заправляет этим беспределом. А „угловые“ отцы теперь, после Клима, по любому выходят вне закона. Ссучились по самую крышку, на разборе моя правда будет. Конечно, дожить еще надо до разбора»…

Ну, это на завтра. А на сегодня хватило уж маеты. Выслушать этого, а потом — в люлю. Сегодняшней ночью можно себе позволить и поспать. В камере не останется посторонних. А дверной лязг он услышит. Обязательно услышит…

Глава четвертая. Несознанка

Я пишу тебе, голубоглазая,

Может быть, последнее письмо.

Никому о нем ты не рассказывай —

Для тебя написано оно.

Суд идет, и наш процесс кончается,

И судья выносит приговор,

Но чему-то глупо улыбается

Старый ярославский прокурор.

И защита тоже улыбается,

Даже улыбается конвой.

Сышу: приговор наш отменяется,

Заменяют мне расстрел тюрьмой.

1

— Значит, ничего не слышали?

— Да, сплю как убитый, хоть из пушки над ухом пали. Вы ж, наверное, в курсах про такие случаи?

— Доводилось, голубчик. Про что я только не слышал, с чем только не сталкивался… — заодно из небольшой общей горки разноцветных пилюль доктор брал по таблетке. Пристально разглядывал каждую и отправлял в одну из пяти одноцветных кучек поменьше, — Вот только перед вами один комедиант под Басаева шизу косил, бедлам устроил, банки с таблетками переколошматил. Эх, в старые добрые годы косили под Гагарина, на худой конец под Наполеона. А теперь сплошь пошли терористы: Хаттабы, Че Гевары, Жириновские…

Шрама отправили на принудительный осмотр. Осмотр уже отмучили, Шрам как раз одевался.

Не всплыло ни следов отравления, ни последствий, как выразился лепила, алкогольной интоксикации, ни серьезных травм. Пришлось, правда, отмазывать происхождение несерьезных. Он залечил ботвой еще рано утром сбежавшееся вертухайское начальство, а доктору лишь повторил на бис.

Волдыри-ожеги? Это еще до последней, злополучной камеры с братвой забился, вытерплю или не вытерплю адскую боль. Тоска беспредельная же, развлекаемся как можем, ну глупо иногда оттягиваемся, да что с нас горемычных возьмешь? Синяки? Куску, который доставлял в камеру, не прикинулось, как я иду. Медленно, дескать, шаг неширокий. Вот и упражнял на мне мышцу. Вы у него спросите, он по жизни садист или всего лишь плохое свое настроение вымещал? Кулак, говорите, сбит? Так все оттого же. Прапор на стену толкнул, я неудачно выставил кулак и чирканул его о бетон.

А про все остальное нечего сказать. Привели. Огляделся, вижу люди водяру глушат за столом. Еще удивился, откуда в такой приличной тюрьме водяра? Кстати, вот чем бы вам поинтересоваться, откуда у них пойло, да еще и не один пузырь? Что же это такое творится в правоохранительной системе!? Ну, улегся спать. Мне это надо, зависать в пьяном разгуле? Карцером же пахнет, я ж себе не враг. Заснул. Сплю я мертвецким сном, организм такой дурной. Продрал болты утром, надзиратели разбудили. Вместе с ними и поразился натурально чудовищной картине.

Расссказец — не подкопаешься. А подкапываться будут. Прямо сейчас из медчасти, небось, поволокут на обстоятельный допрос. Ну да следакам тоже вилы выставлены: на лицо злоупотребления, водочка в пузах у всех терпил булькает. Так если бы еще все скопытились от телесных повреждений, а ведь некто по кличке Чубайс помер исключительно от принятия внутрь недоброкачественного алкоголя.

Легко складывается версия, что по пьяни арестантики передрались-перерезались, верх взял некто Чубайс, потом тяпнул за упокой корешей водочки. Да та — вот подстава — случилась на цианистом спирту фальсифицированная. Откуда взялась — опять же кому, кому, а не подследственному Шрамову давать ответы на эти вопросы. Дрых, пока не выспался подследственный Шрамов, вот и весь сказ.

Шрам, заправляя рубаху в штаны, нарочито жалостливо оглядел медкабинет.

— Не густо у вас с пилюлями, я посмотрю.

— Не то слово, — вздохнул изоляторский «айболит». — Прямо беда. Вы не поверите, но даже простого йоду не хватает. — лепила был — почти доктор Айболит, — Это у меня, кажется, парацетомол, — отложил он в маленькую кучку из большой следующую таблетку.

— А если частное лицо пожелает оказать безвозмездную помощь?

Шрам застегнул рубаху и в общем-то его можно было выводить, но вопросом заключенный, похоже, сумел зацепить доктора.

Смотровая тюремного лазарета вряд ли своим видом могла излечивать депрессию. Скорее уж усугублять. Позабывшие о малярной кисти, некогда белые стены. Шар плафона над головой позорился щербиной, типа как у Царь-пушки. На окнах напоминали о блокадных годах заклеенные бумагой трещины. Там, где встречается эмаль, там встречались и отколы на эмали. Шкафчики со стеклянными дверцами и полками были заставлены, главным образом, стаканчиками с палочками для заглядывания в горло и рулонами ваты. Допотопные, знакомые по школьным медкабинетам, шприцы выглядывали стертой градуировкой из ванночки для кипячения.

Воняло, как и положено, какими-то карболками. А у лепилы были добрые голубые глаза. Он носил усы и бакенбарды.

— Простите, а в каком виде частное лицо пожелает оказать помощь? — он был высок и поджар. Как-то сразу чувствовалась в нем забота о своем здоровье, пробежки, эспандеры, правильное питание. Трудно, правда, было распознать его возраст, где-то от сорока до пятидесяти с гаком. Но вот что точно его не красило, так это застиранный халат.

— Допустим, от юридического лица некой солидной организации — да вот хотя бы от трудящихся нефтеперерабатывающего комбината, почему нет? — подкатит машина с гуманитарной помощью. А в ней коробки с порошками и пилюлями самой важной необходимости.

В дверь сунулось небритое санитарское мурло:

— Александр Станиславович, тут один у меня назубок симптомы ранней стадии проказы перечисляет.

— Ну дайте ему что-нибудь, — доктор порылся в кучке разнокалиберных таблеток, — Это вроде бы глюканат кальция. Дайте ему глюканат кальция, — не вставая, угостил лекарь санитара, подождал, пока тот сроет, — Вот вы улыбаетесь, а мне на этого больного даже лень смотреть. Ну откуда в наших широтах проказа? О, это, кажется, трихопол! — доктор наткнулся в своих изысканиях на крупную жемчужину и откатил в сторонку, — Как и на все, на симптомы хворей есть своя мода. Раньше нитку в кале вымочат, проденут сквозь кожу, и в результате приличное загноение. А теперь каждый второй кричит «Доктор, у меня тропическая лихорадка!». Я знаю, что лучшее средство от таких симптомов — карцер. Но зачем? В этом мире и так много зла.

И такая у лепилы благостная рожа сделалась, что Шрам сразу захотел спросить, сколько доктор берет за койко-день в лазарете. А уж в том, что доктор стрижет копейку за всякие там веселящие микстуры, у Сереги не осталось сомнений даже на донышке селезенки.

— Так как насчет помощи от трудящихся?

— Весьма любопытно. — лепила, сложив руки на груди и чуть наклонив думалку набок, внимательно вглядывался в утреннего пациента. — Весьма. Я так скажу, нечего строить из себя гордых аристократов, нищему не пристало отказываться от милостыни.

Лепила, поигрывая хоботом стетоскопа, подошел к одному из шкафчиков, растворил его.

— Видите, — в длинных тонких пальцах распахнулась картонная коробка, обнажая дно с одинокой нетолстой пачкой таблеточных упаковок, стянутых черной резинкой. — Повседневно необходимый анальгин. Его запасы на весь следственный изолятор. Так что, голубчик, чтобы ни прислало сердобольное частное лицо, всему будем рады. Разве ваты не нужно, ваты хватает.

— Это за рекорды в области медицины?

На полке прижатые к боковой стенке шкафа подставкой для пробирок и повернутые на бок лежали дипломы. Били по глазам красные и синие цвета, выпуклость герба, печати и размашистые подписи.

— Что? Ах, это… — доктор проследил, на что указывает палец пациента. — Нет, нет, это мое. За стрельбу. Защищаю честь нашего исправительного учреждения на ежегодных соревнованиях. Убрать в рамочки и повесить на стены — как-то не того… неудобно, понимаете. Вот и лежат.

Хлопнула створка, звякнули стекла шкафчика, щелкнул, запирая дверцы, замочек.

— А вы, доктор, прямо сейчас накидайте списочек того, что до зарезу требуется, — подстегнул Сергей.

— Даже так? — искренне растащился доктор. — Премного любопытно. Ну что ж…

Лепила бросил взгляд на надзирателя. Полусонный дубак сидел на стуле у двери. И сразу было заметно, что тому по барабану — сейчас, часом позже, минутой раньше забирать и конвоировать заключенного. Служба идет, смена движется.

— Раз можно уже завтра помочь людям, — медработник быстро прошел к столу, сел и без проволочек начал споро заполнять оборотную сторону рецептурного бланка.

Лепила располагал к себе. Не корчил светило, не быковал, не воротил нос, типа, ты — уголовная мразь, буду я с тобой разговаривать, пшел отсель.

Хотя, окончательно уверился Шрам, конечно, тоже по уши замазан, типа лекарства налево толкает и марафет зекам отгружает. И что уж точняком на нем — списывать, когда просят, неприятных жмуриков на несчатные случаи и летальные исходы неизлечимых болезней. Иначе во «Вторых крестах» не припочковаться было бы.

— Разберете почерк медика?

— Разберут, — пообещал Шрам…

2

Серегу воротили в карцер. За спиной щелкнули отомкнутые браслетики — руки стали свободны. Рыкнула на кого-то в коридоре цепная псина. Теперь, пока его колбасят допросами, он «в почете», без псины не провожают. Четыре жмура мечтают следаки приплюсовать к безвременно срулившему на заупокой Филипсу.

Сергей сделал шаг вперед, потирая запястья. Провел ладонью по шершавой влажной стене. Ну, чисто шкура крокодила Гены. Потом Сергей Шрамов прижался лбом к холодной стене. Пока хорошо, как в пруду после баньки. Пока — потому что и из пруда не вынырнешь без труда.

Банька, пруд, водочка, печки-речки… Сергей вспомнил, и не вдруг, о своей матери. Правда, думки такие накатывали обычно под водку. Ведь не попрощался с ней по-человечески. Ушла мать, когда сын единственный отбывал на зоне. И хотя не за душегубство и не по позорной статье угодил сын за решетку, да и не редкость на Руси арестант в семье, но мать-то переживала сердцем. И это тоже раньше времени свело ее в могилу. И никакой уход за могилой (а Сергей нанял человека, чтоб следил, убирал, подкрашивал), не смоет ту вину. Тем более сам Сергей всего лишь раз после смерти матери выбрался в родные места.

Охладил лоб, остудил себя и оторвался от стены.

Образумить задумали. Перевоспитатели, бляха-муха. Только благодарность выносить за такое перевоспитание. К тому ж жирком он начал обрастать в последнее время. И вроде бы на тренажеры ходит, не меньше раза в неделю меряет гребками бассейн, а машина, жрачка от пуза, диваны-рестораны потихоньку сказываются. Конечно, кто спорит, «порево и жорево — это очень здорево», но жир на мясе совсем ни к чему. И вот прикатило счастье сбросить лишок.

Сергей упер пальцы в шероховатости стены и попытался столкнуть стену с места. Хорошее упражнение, чтоб напрячь всю телесную мышцу. Вдобавок не исходить же ознобной трясучкой.

Сергей поотжимался от стены до усталости. Потом перевел дух.

Ну чего, дух переведен, вперед. Отрабатывать бой с «тенью». Работать ногами только придется аккуратно, забрызгаться неохота. Значит, двигаться и думать. Думать, кто же подставил.

И Сергей думал. Но чем больше думал, тем еще больше все перепутывалось.

Тут без дополнительных колокольчиков с воли не обойдешься. Одно ясно, как не прикидывай и так и сяк. Ясно — его засадили, чтоб по-тихому списать на тот свет.

А пуд тротила под мышку вместо градусника не хотите, а не Шрама списать? Сергей с выдохом нанес «тени» ладонью поддых, будто это и есть главный враг, задвинувший Серегу во «Вторые кресты».

А Сергею в карцере понравилось, это он удачно попал — здесь точно не загасят. Некому. Лампа на двухметровой высоте потолке ваттов на пятьсот, закроешь глаза, отвернешься — один хрен продирает сквозь веки. Если только накрыть зеньки пятернями или тряпкой, да не больно-то и накроешь. Потому как незачем. Все прокоцано, чтоб карцер раем не казался. Лежанка прикована к стене на амбарный замок, на полу тихо плещется вода — голубая лента, глубиной на два пальца, до верха-то подошвы не достает, а не сядешь и не ляжешь. И студняк скулы морским узлом сводит. Ничто не нагревает каменные стены, зато они отсасывают последнее тепло. Короче, карцер — то, что сегодня и нужно. Бодрость духа гарантирована, как после виагры.

Можно хоть раз в жизни спокойно пораскинуть мозгами, откуда на его бедовую головушку свалилась пышная подляна.

Он возвращался с таможни. Где улаживал недоразумения, на настоящее и на будущее. Уровень улаживания заставил его лично прокатиться в Питер. За деловой теркой приговорили флакон. Что-нибудь изменилось бы, не булькай в башне те стаканы? Может быть.

Колеса джипа ощупывали шинами трассу. Еще тема для мозголомки — отслеживали ли его отъезд? Похоже, что да. Он мог бы выехать часом раньше. Или позже. Но стартовал именно в двадцать ноль пять. Он отвечает за точность до минуты, есть у него такой обычай — делать отсечки времени, когда день переламывается каким-нибудь новым событием. «Роллекс» он повернул к себе циферблатом, когда садился в машину. И что, скажете, случайно он прибыл на место точь-в-точь, когда ИМ было надо? Кому им? Ну, это мы разберемся!

До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны…

Глава пятая. Свои

Маруся едет в поезде почтовом,

И вот она у лагерных ворот.

А в это время зорькою бубновой

Идет веселый лагерный развод.

1

Адвокат Лев Арнольдович Бескутин ценил себя высоко и брал за свои услуги еще больше. А стоил и того выше. Сергею несколько раз выпадал пасьянс оценить адвокатские способности шестидесятилетнего еврея с внешностью плюшевого медведя и с вечной бабочкой на кремового цвета рубашке. Бескутин обладал въедливостью клопа и вполне достойным актерским талантом. Еще он был знаком в пятилимонном городе со всеми, кто хоть как-то мог пригодиться в адвокатской практике. Про то, что он наизусть, как китайский коммунист труды Мао, знал все законы и подзаконы, и упоминать не следовало бы.

Лев Арнольдович без труда добился встречи с подзащитным на третий день после заключения того в «Малые кресты», не дал даже как следует в пердильнике оттянуться. И много чего еще успел до встречи.

— Нам с вами, Сергей Владимирович, предстоит долгая беседа, — Лев Арнольдович сидел напротив своего нынешнего подзащитного, убрав ноги далеко под стул, и почему-то не спешил раскрывать утвержденный на коленях пухлый портфель «а-ля Жванецкий». — Как вам угодно будет ее провести, до или после встречи с Ниной Павловной?

— Нинка здесь?! — дернулся Сергей. Получилось так громко, что Лев Арнольдович поморщился.

— Да, она здесь. В соседней комнате. — брезгливо повел шеей адвокат.

«Ах, вот для каких бразильских сериалов он ее притащил, — догнал Сергей. — Старый жук уверен, что если у Нинки мордаха в пуху, то я это из нее вытяну. И нам с ним конкретно легче будет разбирать мои запутки».

— Пожалуй, я сперва поздоровкаюсь с Нинкой.

— Замечательно, Сергей Владимирович. Но я, увы, вынужден сообщить, что невозможно в сложившихся обстоятельствах организовать такую встречу на законных основаниях, то есть бесплатно. Вы понимаете? Требуемая сумма у меня с собой, — он похлопал по портфелю, — но…

— Базара нет. Как только у меня в руках окажется труба…

— Замечательно. — Адвокат Бескутин вскочил со стула с детской порывистостью. — У вас с Ниной Владимировной в распоряжении час. И не волнуйтесь, — Лев Арнольдович позволил себе, обернувшись от двери, некую игривость в голосе, — Никто вас в течение этого часа не побеспокоит.

Пять минут, что он прождал Нинку в наматывании кругов по комнате три на четыре метра, огибая обшарпанный стол и два стула школьного образца и школьной же потрепанности, тянулись, мать его, гораздо дольше положенного.

Нинка просочилась в тихо приоткрытую дверь как-то робко и виновато. Ее появление застало Сергея у дальней стены. Он ломанул ей навстречу. Нина аккуратно затворила дверь, будто боялась напугать кого-то хлопком. Сделала два шага от входа. И ее подхватил Сергей. Сгреб в охапку. Вжал ее тело в свое, сдавил ручищами.

На пол свалился какой-то полиэтиленовый пакет. Потом отлетела, отброшенная взмахом руки в белом плаще, крохотная черная сумочка с золоченной застежкой.

У них получился не поцелуй, а поедание губ. И в четыре руки они торопливо проталкивали, вырывали пуговицы из петель ее плаща. Белая ткань упала на пол за ее спину скомканной простыней. Ее пальцы вырвали его рубашку из брюк. Его руки задрали черную юбку и заходили по колготкам, нагревая себя и ткань. Ладони пронеслись по ягодицам, бедрам, между ног, по животу. Два взмаха ножек и две туфли отпрыгивают куда-то прочь. А его пальцы ринулись к колготочной резинке.

— Подожди, миленький, я быстро сама, — она опередила его пальцы и принялась стасиквать колготки, выдираться из них. И бормотала. — Надо было чулки… Я не думала…

Желание взбесилось в Сергее, едва он услышал, что Нинка рядом. Будто месяц без бабы маялся. Что делается, а?! Впору докторам кланяться. Чтоб те вылупили из пальца какую-нибудь туфтень насчет пробуждаемых тюрягой первобытных инстинктов, про влияние экстремальщины на порево.

Резиновые минуты ожидания накалили нетерпение до магматического бурления. В голове ничего не было кроме колокольного бума «Ну, когда же ты!?»

Ее рука с часиками на серебряной цепочке отшвырнула в сторону, словно сорняк, темный колготочный комок с белой прожилкой трусиков. Сергей подхватил женщину на руки и понес к столу. Отпихнул вставший на пути стул. Он положил ее животом на стол — ему захотелось так, грубее.

Он врезался в нее и спешил. Руки мяли груди под блузкой. Он усиливал темп. Все быстрее и быстрее. Избавиться, выбросить, освободиться. Ее ногти скребли по столу. Крик она глушила, закусив плечо.

Своя злость, чья-то подлость, подозрения, несвобода, занесенный над его жизнью нож, холод карцера, недосып, ощущение опутывающей его петли, — все, клокоча, рвалось из него наружу прочь. Когда он почувствовал «вот сейчас, сейчас», глаза закрылись и вместо серых снизу и белых сверху голых стен комнаты свиданий он увидел себя-юнца, прыгающего с обрыва песчаного карьера на опасно далекий песок…

Он выпустил из себя стон, сошедший в выдох облегчения…

2

Он возвращался с таможни. До Виршей монотонность пути была нарушена единственный раз. Мобильник пропиликал мелодию одного из хитов Мадонны.

— Да.

— Сережа? — промурлыкало в ухе.

— Привет, Нинель.

— Сережа, ты где сейчас?

Ему нравилось, когда она произносит слова с «р», например, его имя. Он даже знал, как такое выговаривание «р» называется — грассирование.

— Гоню по прямой в твою сторону, — кинул он в телефонный эфир, обходя в этот момент опасный (если верить анекдотам) для жизни «Запорожец».

— Заедешь сегодня?

Он пообещал, но сказал, что нарисуется не раньше чем часика через два-три, дела кой-какие еще переделать надо. После покалякали о том, о сем, всякие птички-поцелуйчики, скрасила она ему кусок пути. Короче, лирика, к делу вроде бы не подшивается. Да вот звоночек теперь тоже следует иметь в виду, раз вышло, как вышло. Не скинешь теперь тот звоночек с поезда раздумий. Может, совпало, а может… Как нынче проявилось, уж больно неудачное время она выбрала для беседы. И если б еще она не спрашивала о том, где он находится…

Думать о Нинке как о подстилке подлой он не станет. Не станет, но о том звоночке тоже не забудет.

Оно, конечно, верно. Любая баба способна предать. Не всякая продаст тебя под пытками, но у любой от ревности может склеить мозги так, что ничего перед собой не будет видеть кроме багровых клубов мести. Одно желание будет захлестывать, топя в себе все нежности и клятвы, переворачивая чувства с ног на голову, — всадить когти да поглубже, да побольнее в рожу подлеца и изменщика.

Если ей, скажем, кто шепнет на ушко, что твой-то к тебе от другой бегает, из одной постели в другую перепрыгивает, а твоя постель номером вторая. Да еще какие-нибудь фотки мерзкие подкинет. И тогда держись, приятель. Потом, когда мозги расклеит, а туман рассеется, баба может раскаяться, залиться слезами, да дело-то уж будет сделано. Ладно, ша, закинем эти думки, пусть покуда пылятся на антресоли…

3

В полиэтиленовом пакете, грохнувшемся на пол, оказалась жратва.

Шрам жрал, хавал, набивал кишки. Брюхо соскучилось по шамовке. Копченую колбасу он откусывал, как банан, лишь содрав с твердой коричневой палки оболочку. Проглатывал, не слишком заморачиваясь с пережевыванием крохотные, размером в полтора коробка, пирожки («Сама, что ли, Нинка пекла? Хм, вроде бы не замечалась за ней любовь к кухонной возне»). Разодрав пакет грейпфрутового сока, заливал обожженную жаждой гортань.

Жрачка после голодухи — ну не то чтобы долгой, да отвык организм от таких перерывов — сравнима с почесыванием пятки, зудевшей весь день. Когда таки дорываешься, скребешь ногтями раззудевшееся место — сначала окатывает оттяг. Но потом, причем быстро, занятие переходит в нудянку. И даже не верится, что какую-то минуту назад это занятие было до стона упоительно.

Вот и еда уже не лезла. Челюсти работали из чувства долга — неизвестно, когда еще получится подхарчиться, потому надо в себя напихать всего побольше.

Нинка примостилась за столом напротив. Растрепанная, размякшая до вялости, задумчивая. Содранная одежда так и валялась по комнате, Нина не спешила ее подбирать — им же обещали целый час наедине. Она смотрела на своего мужчину затуманенными глазами.

Он читал в ее смутных гляделках, о чем она сейчас гадала. А думала она — как их мало было, мало есть и будет мало. Мужиков, которые властвуют. Тех, что не смогут болтыхаться по проруби жизни шестерками или шнырями, западло им жиреть в барыгах, пусть и затоваренным по макушку, их нутро корежит от подчинения кому-либо. А поди победи без драки на смерть! Но они или подохнут, или сметут чужие фигуры с доски.

Очень-очень мало их. Мужиков, которые могут делать с бабами что захотят. Потому как бабы, пусть самые что ни на есть разинтеллигентные, которым вроде бы обязательно подавай утонченную духовность, плющатся под мощью победительной силы, исходящей от этих мужчин, и все их девичьи высокодуховные запросы летят к чертям, как клочки линяющей шерсти. Пусть хоть обезьяньей внешности, об параметрах забываешь сразу, ты уже ничего не видишь, ты только чувствуешь. Чувствуешь, как растекаешься маслом по сковороде, когда тебя придавлаивает мужская мощь, сотканная из железного закваса, властности и отчаянного бесстрашия.

И дело не в отштангованных и прохимиченных бицепсах и браваде типа «да мне никто не указ, я кого хошь заломаю, никого не боюсь». Понтующегося быка, который так навсегда и останется мелочью, красующейся перед еще большей мелочью, от мужчины-победителя любая баба сходу распознает чутьем древних инстинктов: по глазам, по походке, по запаху.

И страшно с такими, и удивительно сильно.

Вот какие клубки мыслей сумбурно, путано крутились в голове у Нины.

Сергей поставил пакет сока уже не на край стола, а ближе к середине.

— Говори. — приказал.

— О чем? — Нина не без труда выходила из послелюбовного транса.

— О своем звонке в мою машину в тот день. — Сергей вонзился ей в глаза.

— Звонок? А что? Я не понимаю, — в натуре вроде бы непонятку выражало ее фото.

— Тебя гнобили позвонить, выпытать, где я? Кто-нибудь выходил на тебя? Кто? — вопросы выскакивали, как пули из холодного ствола.

— Нет, — прошептала она. Румянец ушел с лица, кожа бледнела. Она испугалась, когда стала осознавать, что Сергей ее в чем-то подозревает. Вот только боится она разоблачения или это обыкновенный неподконтрольный страх человека, в котором сомневаются и которого подвергают допросу?

— С кем встречалась, с кем контачила в тот день? Рассказывай.

— С Верой, — быстро ответила Нина, потом призадумалась.

Конечно, насчет Верки думать было нечего — подружки редкий день не виделись.

— Обо мне сюсюкались? — перебил Сергей ее воспоминания.

Нечто вроде смущения пробежало по ее губам. Неужто напряглась, решив, что от нее потребуют разбалтывать девичьи секреты?

— Да, говорили, — сказала-выдохнула Нина. И прибавила с некоторым вызовом, встряхнув роскошными, до плеч, русыми волосами. — А почему мы не должны говорить о тебе?!

Сергей подтянул к себе пакет с соком.

— О том, что я собираюсь на таможню, раззвонила? — Он влил в себя остатки грейпфрутовой водички.

— Ты же не запрещал, — страх не мешал показывать норов. — Не заставлял клясться на крови. Я что, великую тайну выдала?

— Что именно огласила про мою стрелку на таможне? — сказал, придав жесткости, чтоб ее не тянуло на пустяшные выяснения. — Давай дословно.

«Час от часу не легче — еще и Верка, оказывается, в курсах Серегиных заморочек. Эх, была правда в словах Евстигнеича-Ручника из „Места встречи“: „Кабы не работа, век бы с бабами дела не имел. Языком машут, как помелом метут“. Ну, я-то тоже хорош гармонист, надо было раз и навсегда конкретно запретить трындеть по подругам, вплоть до самых лепших, про мои дела.»

— Только то, что будешь до вечера пропадать на таможне, ничего больше, — взгляд ее цвета луговых колокольчиков выдерживал натиск его буровых зрачков, нащупывающих под не слишком длинными, но ухоженными ресницами отсверки неправды.

— А о том, что после я к Филипсу собираюсь завалиться?

— Нет.

— Точно?

— Точно, Сережа.

— Хорошо. Что еще делала, с кем еще перекидывалась словами?

— Потом ходила на маникюр. В бассейне была, — румянец снова стал выступать на щечках. Щечки у ней были по-детски припухлыми, их нежную кожу целовать одно удовольствие.

Испуг отпускал женщину, возвращалось спокойствие, а вместе с ним кокетливая игривость. Стала поигрывать пуговичкой расстегнутой кофты, той пуговичкой, что на уровне груди — знакомое до крохотной родинки подножие холмика показывало себя и тут же скрывалось за краем кофты. Провела, словно слизывая помаду, языком по губам. Намекая, что у них еще осталось время. Про оставшееся время Сергей помнил.

— Да и все вроде, — Нина пожала плечами. — Потом дома сидела, тебя ждала. А говорила… Ну с девочками в парикмахерской и в бассейне. О женской ерунде. Как замечательно ты, Наталья, выглядишь, у тебя новый костюмчик, какая прелесть, где купила…

— С тем днем пробили, — Сергей придвинул стул, положил локти на стол. — Дальше. После моего ареста. Кто проявлялся?

— Лев Арнольдович. От него и узнала о тебе, он утром позвонил. Потом поехала к матери, там и осталась. Никто кроме Льва Арнольдовича.

Нинка замолчала, ожидая от него продолжения и явно не словесного.

Если то, что она говорит — правда, через нее никак не ковыряли. Если врет, то врет складно. Впрочем, к такому расспросу и обязана была подготовиться.

В общем, правильно она держится. Она, как многие бы на ее месте, услышав, что твой мужчина тебя подозревает, не стала дыбиться на цирлах. Дескать, как ты только мог подумать такое! ведь я! да для тебя! а ты?! Знала, что все это — порожняки. Бабские сантименты прибереги для мальчиков из других жизней. Уходи к клеркам, к менеджерам-хрененеджерам или к интеллигентам и негодуй сколько хочешь.

— Лады, — хлопнув пятерней по столу, Сергей как бы отрезал предыдущую порцайку разговора. — А теперь слушай меня так, как никогда не слушала, — сказал совсем другими нотами. Предельно медными и конкретно бесстрастными, как провод высоковольтной линии. — Я тебе грю вот что. Если подставила, но повинишься сей момент — прощу. Могли завинтить, надавить мамашкой или сеструхой. Прощу. Сейчас прощу. Потом — нет. Я выживу, размажу мудаков, что меня подставили, никого не оставлю. И тебя, если предала…

Опять вспыхнули испугом ее зрачки. А как не вспыхнуть, когда слышишь такое и знаешь, что нет игры и позы в его обещанках. И то, что сейчас он и вправду простит. И не за какую-то там благодарность, а потому что баба она, значит, имеет право на слабость. Может быть, всего на одну-единственную слабость.

Шрам видел страх, что вызвали его клятвы, но врубался — и не могло быть по-другому. Какая б женщина таких слов не испугалась, даже если и нет за ней вины?

Так что ни о чем не говорит ее испуг. Или может говорить о чем угодно. Например, о том, что Нинка очень хорошо играет и очень хорошо подготовилась к возможным выворотам их разговора. Может, крепко убедили, что живьем никак Шраму из крытки не выползти, очень серьезные люди этого не хотят.

— Все так, как ты побожилась? Ты не пошла против меня?

— Сергей, да разве я могла бы… — прошептала она. Ее глаза цвета луговых колокольчиков набухали васильковыми слезами.

Не чуял Шрам фальши за ее словами. Да вот до конца все одно не поверить, просто нельзя ныне иначе. А поверит он в ее верность, когда под дулом все расскажут те штрихи, что заварили эту вонючую похлебку. И если затуфтила ему сейчас Нинка… Трудно будет убить, но придется. И обязательно своими руками…

— Иди ко мне, — повелел Сергей.

Нина поднялась, обошла стол. Он усадил ее на колени. До прихода адвоката у них еще оставалось время.

Мало их, мужиков-то этих, еще и оттого, что перегрызают друг другу глотки — на них, на таких, на всех воздуху не хватает.

Откажи такому баба — не станет упрашивать… какое там упрашивать, смешно даже предполагать такое! Не станет тратить себя на возню с тобой. Просто оттолкнет и вычеркнет тебя навсегда из своей жизни. Ты потом пожалеешь, а никто тебя обратно не позовет.

Романтически любить — галантное обхождение, цветы-свечки, нашептывание комплиментов, театры-променады, разговоры о чувствах, — они не способны. Их любовь — брать тебя под свою защиту, держать тебя рядом, уделять, снисходя, тебе время…

4

В Виршах он наладился не к себе. И не должен был к себе ехать. Днем они забились с Филипсом свидеться вечером на евоной хате. Надо было прозвонить вдвоем по завтрашней стрелке с Карасем. Базар наклевывался серьезный. Филипс обещался к вечеру кой-чего по теме надыбать.

Сколько человек было в курсах, что они должны пересечься? Счет тут недолгий, да и произведен уже. Шестеро знали, включая и Нинку.

Фары рассекали виршевский вечерок-вечерочек, направленный свет шустрил по пустым улицам (а чего народу на них делать?), по стенам жилых коробок, по осенним лужам, по облетающим деревьям.

Филипс жил в окраинной двухэтажке, на самой верхотуре, на втором. Окна кухни и двух комнат — посмотрел, выходя из джипа — освещены. Подумал: Филипс при своей манере — врубает все квартирное электричество.

Скрипучие ступени крыльца, зачмыренная лестница.

А ведь царапнуло что-то тогда. Чутье брыкнулось? Или глаз напоролся на что-то? Но на что именно — разумом не отфильтровалось ни тогда, ни после. Не журчи водяра по извилинам, затупляя нюх, глядишь, и прислушался бы к попискиванию внутренней сигнализации, завернул бы оглобли. Тогда еще успевал.

Приоткрытая дверь не насторожила. Вполне в духе Филипса. Если он кого-то ждет, то на замок не запирается. Лень ему вставать, тащиться, возиться с запорами. И бояться ему нечего. Ни соседей же, ни местной же шпаны? И с другими братками войн пока сейсмические приборы не регистрировали.

Он зашел в квартиру, прикрыл дверь, не защелкивая на замок.

— Фил! Где сидишь?

Голос не успел разбежаться по пыльным углам, разыскивая хозяина хаты, когда глаз кольнула несуразность. Глаз, с порога привычно нацелившийся на обитую пенопленом дверь большой комнаты, откуда обыкновенно и раздавалось с любимого дивана «Давай, заваливай», метнулся влево к повороту коридора в сторону кухни. Из-за обклееного обойными розочками-бабочками угла, касаясь плохо прибитого плинтуса, торчала босая ступня. Знакомый коричневый шлепанец валялся рядом. В мозгу («почему, кстати, в такие моменты перед тобой, словно ты — первый телевизор „КВН“, опускается лупа, через которую укрупняются всякие мелочи?») отпечатался налитой мозольный пузырь на большом, отклонившемся от остальных пальце. Тогда или потом он механически отстучал для себя: «Филипс хныкал, что жмут свежекупленные говнодавы от Гучи»? Да то неважно — тогда или потом.

Еще горела последней спичкой надежда, что это вовсе не Фил, или что Филипса уложил на пол водочный перебор (могло, могло такое быть, случалось, папаша незабвенный передал сынку запойные задвиги. И нет-нет, да и ввинтится Вован в недельный пьяный штопор, но отпускал себя лишь тогда, когда дел особых не ведется, и до того несколько дней кряду ходил угрюмый).

Три шага вперед — сторожких, готовых отпружинить назад, — и кубик Рубика сложился, надежду сдунуло. Из груди, курчявящейся рыжим волосом, торчала темно-синяя в белых точках заклепок рукоять пера, проткнувшего вдобавок и лямку майки-тельняшки. Кровь, пропитавшая тельник, растекшаяся лужей возле тела, уже начала сворачиваться. Голова Фила дотягивалась до желто-зеленых, по-шахматному выложенных линолеумных квадратиков кухни.

Ладно, в квартиру проникнуть не проблема. Но кого Филипс подпустил к себе вплотную и кому дал проткнуть себя, как барана? Да и кому понадобилось резать Филипса? Такой сложился в голове вопрос, когда послышался залихватский топот по лестнице.

Сергей, как ковбои кольт, выхватил из кармана «трубу». Ткнул две кнопочки — с цифрами «ноль» и «два». Не дожидаясь утомленно-женского «алле», заорал наперекор длинным гудкам. Натурально и отчетливо:

— Милиция! Убийство! Запишите адрес. Милиция! Произошло убийство!

Диспетчерша подключилась на очередном «Убийство!» и даже успела вставить свое «Ну, говорите же адрес», когда ворвались и повалили.

Конечно же свои, в том смысле что местные, конечно же, перегарные виришевские марамои. Скупленные оптом со всеми потрохами мусора, но уже тогда — прижимаясь скулой к линолеуму коридора — стало ясно, что это не поможет. Ясно, что заказчики подстраховались и на вариант с отмазкой.

Потом, когда признали, цветные стали обращаться с ним вежливо. Чуть ли не извинялись, выдыхая чесночно-луковую завесу, за причиняемые неудобства. Но продолжали их причинять. Щелкнули за спиной наручники…

Подстава. Куда уж натуральней? Если б хотели уложить в могилу Филипса и ничего более, то нафига ментов вызывать? Да и не просто вызывать, а выверено, чтоб обязательно повязали Серегу Шрама на месте.

5

Первым предметом, что извлек из портфеля «а-ля Жванецкий» адвокат Бескутин, оказался блокнот. Простой такой блокнот с перфорацией по верхнему краю. Лев Арнольдович откинул картонную обложку, на которой читали книгу синие зайцы в очках, достал из кармана пластмассовый «паркер», положил ручку на чистый лист и придвинул письменные принадлежности по столу поближе к подзащитному. Затем адвокат поднес указательные пальцы к ушным раковинам.

Мог бы и не подносить — Шрам и так просекал: прослушивается или нет комната для свиданок неизвестно, но на всякий случай здоровее будет думать, что прослушивается.

Вторым предметом, покинувшем портфель, был темно-синий футляр с золотистым замочком. Пухлые адвокатские пальцы с ногтями, обработанными пилочкой до состояния полнейшей безукоризненности, надавили на замочек, отпрыгнула крышка, блеснули на фиолетовом бархате стекла в паутинной металлической оправе. Очки-половинки для чтения вблизи Бескутин, насадив на переносицу, сдвинул на кончик носа. Поверх стекол Лев Арнольдович взглянул на своего клиента.

— Никакого обвинения в убийстве вам не предъявят. Единственная серьезная улика — то, что вас запалили на месте преступления. — Пока Лев Арнольдович грузил официальную часть, он успел вытащить из портфеля, из страха запачкать не убранного им с колен, несколько листов стандартного формата. Положил их на стол и стало видно, что сверху лежит ксерокопия какого-то документа. Адвокат заводил пальцем по тусклым ксероксным строчкам.

— Вот. К моменту осмотра трупа районным медиком-криминалистом… трупное окоченение достигло… произведенное вскрытие показало… ну и так далее. Хотите, ознакомтесь полностью. Но главное — вывод. А из него следует, что убийство произошло между семью и, самое позднее, восемью тридцатью часами вечера. Вас застали в квартире убитого в восемь пятьдесят. Если принять версию обвинения, вы, совершив преступление, еще не меньше двадцати минут находились на месте преступления. — адвокату в здешнем гадюшнике было стремно до тошноты. Он все боялся лишним движением влезть в какое-нибудь грязное пятно.

— Я мог стирать отпечатки, уничтожать следы, шмонать квартиру в поисках какой-нибудь фигни, — выступил за прокурора Шрам.

— Конечно, могли, — легко согласился Бескутин. — Но почему-то успели стереть отпечатки только с рукояти орудия преступления.

— Въезжал, что все пальчики не затрешь, чай, не впервой к Филипсу завернул.

— Конечно, конечно, все так, как вы говорите. Тем более, вы понимали, что наличие ваших пальцевых отпечатков в квартире легко объяснится давним знакомством с убитым, — адвокату заметно понравилась игра, но брезгливая гримаса к рожице приклеилась намертво, — Но если вы не уничтожали следы, то что же все-таки делали в квартире Владимира Новикова по меньшей мере целых двадцать минут после того как якобы убили его? Искали что-то? — распалившись, адвокат склонился вперед и тут же дернулся, будто сел на шило. Опять испугался замарать костюмчик.

— А то нет? — по ироничному изгибу губ собеседника Сергей догнал, что грядет одна из адвокатских штучек, типа выворот темы наизнанку.

— А вот и неправду говорите, обвиняемый! — погрозив пальчиком, Бескутин вытянул из-под ксерокопии заключения эксперта лист, исписанный синей ручкой. — Если предположить, что именно вы совершили убийство, то по совершении спешно покинули место преступления, а потом открыто вернулись к дому, расположенному по адресу Цветогородская шесть, на автомобиле джип «Чероки» под номерным знаком А707сл. Ознакомьтесь с показаниями свидетеля Сукачева Николая Михайловича, проживающему по адресу Цветогородская восемь. Свидетель выгуливал собаку породы болонка по кличке Чари и видел, как к дому номер шесть подъехал указанный выше автомобиль, как из него выбрался, направился к освещенному крыльцу и вошел в шестой дом гражданин, описание которого подходит к внешности Шрамова Сергея Владимировича. Более того, дальнозоркий свидетель Сукачев берется опознать вечернего гражданина, который, кстати, открывая дверь парадной, повернулся к свидетелю Сукачеву в профиль. И это не все. Свидетелем, боявшимся опоздать к началу программы «Время» и следившим за показаниями ручных часов, точно указан временной отрезок, когда он наблюдал приезд джипа — восемь тридцать пять тире восемь сорок.

«Интересненько, — смаковал расклад Сергей Шрамов, слушая не лишенную самолюбования (а что поделаешь, адвокат он и в Африке адвокат) речь Бескутина, — натурально такой полезный свидетель отыскался, или старый жучара слепил его из денежных купюр?»

— Таким образом, принимая во внимание вышеизложенное нагромождение нелепостей, задача обвинения усложняется многократно, до полной невозможности что-либо доказать, — адвокат победно задрал округлый подбородок и сложил губы трубочкой. И опомнившись, суетливо вытер лапки носовым платком.

— Кто накаркал ментов? — Сергей не сомневался, что адвокат порылся и в этом вопросе.

— Неизвестный мужчина, назвавшийся соседом по площадке. Дескать, слышен ему шум борьбы, неблагозвучный вскрик «Убью, сука!». И… чего-то там еще приплел для достоверности. Неважно «что», так как никто из соседей по площадке и по дому не подтвердил, что вызывал милицию и что-либо подозрительное слышал. Так что, Сергей Владимирович, с этой стороны свидетелей нет. Да и ни с какой стороны их у обвинения нет! Зато есть ваш звонок по сотовому телефону в милицию.

Сергей почувствовал искреннее адвокатское одобрение своей находке с мобильником. Одобрение растеклось в подушечной мягкости голоса и в расцветшей на холеном прянике морды улыбке.

— Если учесть ваш звонок в милицию, — продолжал Лев Арнольдович, брезгливо озираясь на обросшие косматой грязью стены, — То даю гарантию… Вы ж знаете, если я даю гарантию, она сбывается. Так вот, я говорю, что через неделю вы выйдете отсюда под подписку. В самом лучшем случае, — произнес адвокат с нажимом, давая понять что «под лучшим случаем» подразумевается напряженная работа, связанная с немалыми расходами, — Через три дня, но никак не раньше. Раньше выйти не поможет ничто и никто.

Лев Арольдович замолчал, хотел забарабанить пальцами по столу, но отдернул руку, будто там дерьмом намазано. Просто их беседа выехала на перекресток и указать, в какую сторону ей сворачивать, должен клиент.

Сергей подобрал «паркер», передвинул перед собой поудобнее блокнот. Начал строчить. И говорить:

— Вот что, Лев Арнольдович. Вам должна быть известно, что здесь в какую цену?

— Да, да, разумеется. Вам бы, голубчик, не заболеть здесь, — интонации педиатра шли внешности Льва Арнольдовича, — Надо вас получше устроить. На здоровье экономить нельзя, — адвокат уютно поерзал на обшарпанном стуле. — А порекомендую я вам, Сергей Владимирович, кредитную систему. Удобнее всего. Вносите энную сумму в, так сказать, фонд учреждения «Углы» и распоряжаетесь ею по своему усмотрению. За разные услуги с вашего счета автоматически вычитается их стоимость. Честность вычитания гарантируется, за это можно не беспокоиться. О стоимости некоторых услуг могу вас проинформировать прямо сейчас. Об остальном нетрудно справиться у персонала и, так сказать, у товарищей по несчастью. Неистраченный остаток взноса возвращается по истечении э-э… срока договора.

— Не будем жабиться, Лев Арнольдович, — не отрываясь от блокнота, сказал Сергей. — Скоко у вас на кармане?

Шраму не пришло в голову усомниться в предусмотрительности Бескутина.

— Десять, — ответил адвокат. — Неправильных денег.

— Нормалек. Я их у вас беру. Седня я кой-куда прозвонюсь, и после с вами свяжутся. Сегодня же перекинете на мой «угловой» кредит триста штук.

Выразить удивление адвокат позволил себе только реактивным взлетом бровей. Типа, ни фига себе Хиросима с Нагасакой! Но не стал говорить, дескать, что-то уж очень много. Согласно кивнул.

— Хорошо, Сергей Владимирович.

— Так, — Шрамов оторвал исписанный лист, подвинул его адвокату и заводил ручкой по листу следующему. — Вы, Лев Арнольдович, будете навещать меня, сиротинушку, каждый день. Это реально?

— Разумеется, Сергей Владимирович, — защитник, опустив глаза в половинки стекол, принялся вчитываться в крупные, выведенные с сильным нажимом слова, одновременно охлопывая карманы рубашки.

— Заботы о хавке я вешаю на ваши геройские плечи. Не будем морочить Нинку лишним. Ей и так хлопот хватит.

Еще один согласный кивок Льва Арнольдовича и никаких расспросов. Извлеченной из рубашки на сей раз простой гелевой ручкой адвокат застрочил ответ, скукожившись, лишь бы не задеть чего пачкающегося.

— Вы не будете возражать, Сергей Владимирович, если это будет еда из ресторана?

— Я не буду возражать, Лев Арнольдович, если это будет гужовка из разных ресторанов. Новый день — новый ресторан. Чтоб мне тут не замыливалось все хорошее.

Оба продолжали не только говорить, но и марать бумаги чернилами.

— По следствию, Лев Арнольдович, решайте, как говорится, в рабочем порядке. Сами лучше моего рюхаете.

Бескутин развел цапки — мол, ну ладно, раз так. И вернул Сергею блокнотный лист, стараясь ни к чему кроме блокнотного листа не прикасаться.

— Сергей Владимирович, не могу не спросить о вашем, так сказать, пункте «А», пункте отбытия по направлению к месту прибытия и преступления. Я, видите ли, навел справки… Позволительно ли будет задействовать показания того человека? Того, что знает время вашего отбытия?

Сергей отрицательно помотал челюстью. Он отложил на время блокнотный лист номер два, взявшись за лист номер один. С таким бы почерком, как у адвоката Бескутина, поздравительные открытки оформлять: буквы ровные, как гвардейский строй, одинаковой толщины и наклона, да еще и в завитушках выкаблучных.

— Не скрою, показания этого человека облегчили бы задачу, но обойдемся. Нет, право, я не завидую обвинению. Я вижу всего лишь одну линию, которую они могут выстроить. И она легко опровергается… — Бескутин с брезгливым перекосом рожи гнал порожняки, давая возможность под этот аккомпанемент Сергею спокойно усвоить написанное.

Сергей читал. Свое:

«С кем вы раньше контачили по разводкам проблем в „Углах“?»

Ответ Бескутина:

«Как и все адвокаты. С дежурными офицерами. Изредка — с прежним замом по воспитательной».

Свое:

«Кто реально держит „Углы“?»

Ответ Бескутина:

«Не знаю. Слышал (за достоверность не ручаюсь), что „Углы“ на авторитетном уровне представлял прежний зам по воспитательной части. Попробую выяснить что-нибудь еще».

Свое:

«Не ходило ли слухов о дружбе каких-нибудь крупных городских чиновников с „Углами“?»

Ответ Бескутиина:

«До меня такие слухи не доходили».

Свое:

«Выясните, где похоронен Клим Сибирский?»

Ответ Бескутина:

«Выясню».

Свое:

«Берут ли „Углы“ заказы на ликвидацию? Обычный срок исполнения?»

Ответ Бескутина:

«Выясню».

Сергей выщелкнул из пачки «Парламента», также доставленной заботливой Нинкой, сигаретину. Прикуривая, поджег переговорный лист. Напомнив сам себе Штирлица, опустил его в пепельницу.

— …Уже готово коллективное письмо трудящихся нефтеперерабатывающего комбината, — тем временем рассказывал Лев Арнольдович и, будто на живого скорпиона, таращился на пятно сырой белесой жижицы чуть наискосок по столу. Как говорится, его терзали смутные сомнения, — Сегодня оно и копии с него будут разосланы по соответствующим инстанциям. В своем послании…

Под увлекательную повесть о коллективном негодовании виршевских трудящихся Шрам расквитался со вторым листом, выдрал его из блокнота, сложил в несколько загибов и сверху надписал имя и телефон человека, которому предназначалось письмо. Отдал.

Адвокат принял, но продолжал разглядывать жижицу. И по мере прихода догадки рожа адвокатская отнюдь не становилась веселее. Бескутин прочел имя и адрес, спрятал сложенный листок в карман рубашки, застегнул карман на пуговицу. Больше в сырое пятно он старался не попадать зрением. Это могла быть только жидкость выкапавшая из женщины после неюридического акта бурной страсти. Фу, какая мерзость!

А если адвоката уже запугали-перекупили фраера, которые выкопали яму под Шрама, и старик отдаст маляву не в те руки? Ша! — стопорнул себя Сергей. Так ты, Шрам, тронешься на почве подозрений, крышку сдует. Как же это называется-то, бляха? Во, паранойя!

Пока будем доверять старому еврею, как доверяли раньше. А Сергей доверяет ему больше, чем своей бабе. Потому как было дело, доказал Бескутин… не сдал Шрама, когда по всему выгоднее выходило сдать. Почему в продажном адвокатском племени не может оказаться нормального человека?

А если надумает… Так что, блин, спрашивается, не на кого положиться в этом мире кроме как на себя самого? И вдруг вспомнилась еще одна проблемка. Когда господин Бог не внял мольбам Сережи насчет амнистии, и Сергею пришлось обеспечить прополку «Углов» самотужки…

Кстати, — лениво процедил Шрам, — Тут еще четыре жмура со мной в одной камере по утру проснулись. Вы уж потрудитесь объяснить следакам, что на дворе осень, и созревшие помидоры сами с яблонь падают. А положительный гражданин Шрамов тут ни при чем…

Глава шестая. Бизнес

Это просто бизнс. Все нормально.

Это просто бизнс. Все легально.

Это просто бизнс. Бизнес чистый.

Это просто бизнс. По-российски!

1

Кораблев свободно шпрехал по-английски. Поэтому англичанина переводчик не сопровождал. С другой стороны, позарез понадобься толмач, а его нема — пробежались по камерам и нашелся тебе переводчик даже с самых редких языков. Да и кого только не раздобудешь в «Угловых крестах»! Нужен специалист по искуссству? Легко. Сидит такой в двести шестнадцатой, причем не самоучка или недоучка, а доподлинный профессор. То ли безденежье приперло ученого, то ли молоденькая длинноногая студентка всадила беса в старческое ребро, а повадился профессор тягать дороженные книги из «публички», заменяя их ротапринтными копиями. Долго, говорят, менты его вычислить не могли.

А, скажем, появилась нужда в учителе физкультуры — иди в сто двадцать шестую. Мужик, бывший десятиборец, не рассчитал силенку и в запальной ярости покалечил тупого и отвязного, в конец доставшего его малолетку. На учительскую беду родители у пацана оказались отнюдь не слесаря, добились раскрутки дела на полную, не дали замять или спустить на тормозах. Так что нескоро возвратится десятиборец в школу.

Или песенки в высокопрофессиональном исполнении желаете послушать? Тоже ноу проблем. Сидит в четыреста десятой хорист из театра имени Мусоргского. С двумя консерваторскими образованиями, между прочим. По классу вокала и по классу инструментала. Так что и на раздолбанном клубном пианино есть кому сыграть. Сколько проторчит хорист в СИЗО — дело, как обычно, темное. Виноват-то он в том, что тиснул у худрука видеокамеру, и не любительскую, а профессиональную, охрененной стоимости. То есть, конечно, все еще может обойдется для певца полюбовным соглашением сторон или условным приговором.

Каких-нибудь инженеров-электронщиков, так тех просто навалом. Ну а уж про спецов в торговых делах смешно даже упоминать, половина «Углов» такими спецами укомплектована.

Что касаемо англичанина, так был он не из простых туристов. Депутат Европарламента и чуть ли не личный друг английского премьера Тони Блэра. С простым англичанином Кораблев прохаживаться под ручку теперь не стал бы. Полет иной высоты нынче у депутата госдумы и профессионального правозащитника Кораблева Сергея Даниловича.

Начальник СИЗО Холмогоров держался позади англо-русской гостевой парочки и не отходящего от них заместителя по воспитательной части Родионова. Этих «парламентских пердунов» (как их называл про себя Холмогоров) зазвал в следственный изолятор замполит Олег Федорович. Приглашение напрямую связано с тем, что зам наговорил на генеральском совещании на Суворовском проспекте 52. О том, что необходимо срочно строить новый городской изолятор, на который, понятно, как и на все остальное, денег нету, поэтому надо привлечь сначала внимание доброго жирного, как помоечный котяра, Запада к нашим тюремным проблемам, а потом выцыганить у Запада еврорубли на строительство евростандартного СИЗО.

Короче говоря, зам разворачивал кипучую деятельность. И начальнику сейчас ничего не оставалось, как таскаться за депутатами по этажам. Не пошлешь же (хотя очень хочется) таких важных гостей куда подальше (а ведь поймут и без перевода), вот и приходится (будто других дел нет) изображать, что озабочен, проникнут, взволнован, заинтересован… тьфу, так вас перетак…

— Декларация прав человека должна стать настольной книгой каждого россиянина. Да, да, тем более в местах заключения, где люди сильнее всего ощущают свое бесправие. Мы вам пришлем брошюры из расчета по двадцать экземпляров на камеру. Вы уж, Олег Федорович, побеспокойтесь и проследите, чтобы не случилось недоразумений с получением книг и их распространением, — шамкал вставной челюстью Кораблев, поправлял без нужды очки в нарочито дешевой пластмассовой оправе и поглядывал, словно сверяясь с барометром, на английского коллегу.

Англичанин же, мосластый, лицом смахивающий на породистую лошадь из конюшни герцога Бекингема, не считал нужным скрывать свое отвращение к тому, что видит. Нечего с русскими деликатничать. Прошли те времена, когда с ними заигрывали, когда по необходимости держали с русскими хороший тон и делали вид, что эти варвары тоже европейцы. Теперь грозный русский медведь превратился в беззубого попрошайку, пляшущего на задних лапах под балалаечное треньканье. А с попрошайками церемоний не разводят.

Мистер Блэквуд не расходовал бы свое время на поездки в дикую страну, если бы не два «но». «Но» первое — он создал себе в Европарламенте репутацию как «специалиста по России», теперь поздно давать задний ход и искать новый имидж, вдобавок и у себя дома с ним лично консультируется по российским вопросам «премьер Тони», такое знакомство необходимо поддерживать, а значит подпитывать новой информацией. Второе «но» (в котором Блэквуд никому не признается) — ему нравилась русская дешевизна, формально-расчетный в Англии один фунт стерлингов здесь превращался во вполне приличный набор товаров и услуг.

Однако на сегодняшний день можно не прятать отношение к русскому свинству и дикости под маской благорасположения — и Блэквуд отношение не прятал. Брезгливо морщился, укоризненно качал головой и не скупился на замечания. Правозащитнику Кораблеву, не любителю без необходимости кого-то раздражать, зачастую приходилось переводить в смягченной форме реплики утомленного Россией европарламентария: «Судя по физиономиям большинство ваших надзирателей горькие пьяницы», «Охрана не поддерживает физическую форму, почему за этим не следят, разве для этого нужны деньги?», «Неужели столько людей сидит за тяжкие преступления и нет никакой возможности выпустить половину под залог?», «Тех капиталов, что преступно вывозится из вашей страны, хватило бы не на одну современную тюрьму и уж точно хватило бы на дезинфекцию помещений, на которую, как я погляжу, у вас тоже ввели мораторий вместе с отменой смертной казни».

Очередную фразу англичанина Кораблев перевел, когда они одолели лестничный марш и ступили на второй этаж четвертого корпуса:

— Мистер Блэквуд, спрашивает, когда у заключенных обед?

Родионов оглянулся на начальника СИЗО — пускай, дескать, хозяин ответку держит за свое хозяйство. Холмогоров не стал вдаваться в малопонятные иностранному уму тонкости, как то — «когда сготовят, тогда и развезут». А ответил, прикинув сколько сейчас времени и насколько хватит депутатского запала:

— Через два часа.

— Мистер Блэквуд желает побывать в столовой на приеме пищи.

Начальник крякнул, потянулся к карману с сигаретами, но передумал обкуривать некурящего буржуя. «Вот напасть, это что же, пердуны тут два часа околачиваться собрались? Не, полчасика еще погуляю с ними и слиняю, скину их на зама». Сказал:

— Пищу принимают в камерах.

Зам отсутствующе уставился в окно, где по подоконнику, раздув бурдюк, голубь клеился к голубке. Зам машинально сунул руку в карман вроде как семечек пташкам сыпануть. Тоже еще друг пернатых нашелся! А англичашка, однако, не угомонился:

— Тогда мы просто посетим вашу кухню.

«А чего, пускай фирмач порубает нашего рыбного супчика», — и начальник СИЗО еле сдержался, чтоб не расхохотаться, представив, как перекосит лошадиную физиономию иностранца, когда тот хлебанет баландки. Холмогоров не в первый раз украдкой бросил взгляд на зама. По непроницаемому лицу Чеченца нельзя было сказать, доволен ли он протеканием визита, того ли ждал от визитеров.

Процессия двинулась вдоль дверей с «глазками» и «кормушками». Депутаты пожелали сами выбирать камеры для осмотра, чтоб не попасть, как выразился консультант Тони Блэра по России, на «показьюху». Дорогим гостям препятствовать не стали. В этом корпусе, на этом этаже пусть себе шляются по камерам сколько захотят.

В депутатско-начальнические спины втыкались злые глаза надзирателей. Есть чем заниматься людям в «Малых крестах» помимо того, чтобы ходить гуськом, молоть херню и отвлекать других.

— Мистер Блэквуд просит открыть эту камеру, — переведя, Кораблев показал пальцем на дверь, на которую секундами раньше указал кивком подбородка англичанин.

— Откройте, — распорядился зам по воспитательной. Надзиратель зазвенел ключами.

Эх, знал бы мистер Блэквуд, как неудачен окажется его выбор…

2

С деньгами Шрам был сам себе воевода, тем паче, что после адвокатского шебуршения местные власти как-то перегорели вернуть Серегу в сволочильник. Сразу, как ступил под открытое взгляду небо, вздохнул полной грудью. За пару суток заключения дыхалка соскучилась по вольному осеннему воздуху. Эх, сейчас бы на природу грибы собирать. Шампиньенчики в салате. В кабаке «Русский лес».

По пятнадцатиметровой длины и трехметровой ширины бетонному ящику, наверное, против тунгусских метеоритов накрытому сверху мелкоячеистой сеткой, бродили уголки. Ну, кто бродил, кто сидел на корточках. Камерная теснота обыкновенно оборачивается или потребностью ходить, ходить, нагружать застывшие топалки работой, или полнейшим отрицаловом вообще двигаться. Сверху прогулку пасли дубари, перемещающиеся по специальным дорожкам на стенах. А за охранниками наблюдало пасмурное небо, которое хмурилось в раздумьи — писать на головы дождем или потерпеть еще.

Интересно, скоко стоит, чтоб дубари бродили не с права налево, а слева направо? Есть ли такая шкодная услуга в «уголковом» тарифе?

Зеки были из камеры номер тридцать шесть, типа неродной его камеры. Может, следующие какие знакомцы объявятся. Ба, не успел размечтаться! Вырастая, как тот же гриб из мха, поднялся с корточек человек с телосложением кубинского боксера-полутяжа (эластичная мускулатура, длинные пружинистые ноги). Сергей подгреб, пожал руку.

Не друг, не приятель, просто знакомый по кличке Джеки. Откуда взялось такое погоняло догадаться нетрудно. Этот питерский кореец (из корейских отметин имеются только узкие глаза, а фамилия-то у него, помнится, какая-то совсем русская, на «-ов») занимался сызмальства всякими единоборствами, и восточными, и иных направлений. В навалившуюся эпоху перемен обычным образом присоединился к братве. В это же время за конкретное умение драться и азиатскую наследственность словил долгую кликуху «Джеки Чан». Какая-то часть погоняла неумолимо должна была отсохнуть. Останься вторая часть — получился бы намек на бачок, потому уцелела первая часть. С Джеки они тройку раз сталкивались по разным делам, однажды за общим столом гудели, но поговорить до сегодняшнего дня не выпадало.

— Здорово, Джеки.

— Привет, Шрам.

Оба опустились на корточки — так разговаривать удобней.

— Джин-тоника хочешь?

Прям сказать, внезапный вопрос выдал кореец, поэтому Сергей не придумал ничего лучше, чем:

— В смысле?

— В смысле джина с тоником. — Кореец запустил лапу под рубашку и вытащил одну за другой две синие «синебрюховские» банки. Одну душевно протянул Шраму. Под ноги осенним листом спикировал распечатанный конверт. Джеки его подобрал и сунул в карман.

— В камеру же нес? — Ладонь Сергея огребла прохладный баночный цинк. Чего ж тут не сообразить: если не пил, держал за пазухой, а теперь вытащил на обозрение, значит, обозрения не бздит, а просто предполагал приговорить баночки в хате.

— Какая разница здесь или там? — Джеки сковырнул заглушину, выпуская наружу шипение и пену. — Одна лишь разница. Сдать надо не забыть при выходе с прогулки. Порядок, блин, он и есть порядок. А вдруг мы заточек настрогаем? А мне вот Лизавета письмо написала и фото прислала. Симпотная бикса.

— Оставь в запас, — Сергей покачал ладонь с банкой. — Я у тебя пару глотков займу рот сполоснуть, и хватит.

Джеки понимающе ухмыльнулся, отпил из своей «синебрюховки», протянул ее Шраму и забрал у того ранее врученную банку. И тоже ее откупорил.

— Проверено — мин нет, пей. Подляны боишься? Хочешь, фотку Лизки покажу? Симпотная бикса.

— Страхуюсь. А фотку не свети, мне без надобности.

— Бывает. Люблю это пойло, — признался кореец. — Не пиво, не водку, а эту заразу. Устраивает, понимаешь. Как отправишь письмишко, дескать, хочу переписываться ради светлой дружбы и обсуждения стихов поэта Есенина, а потом ответ получишь, так без банки и читать не климатит.

— Почем тут такая? — сделав три жадных глотка, Сергей поболтал остаток. Немного осталось до конца удовольствия. А удовольствие-то получалось — не только утолением жажды, но и, черт побери, приветом с воли.

— Стольник.

— Десятикратно, значит. А водка как идет?

— А так же, десять номиналов.

Кореец пил в отличие от Сергея в мелкий глоток, смакуя.

Что Джеки делает во «Вторых крестах», про то Сергею было известно. Случай частенько припоминался братвой, когда речь заходила о бабах, а с деловых терок на баб переходили даже чаще, чем на тачки.

Тридцатилетний Джеки вмазался в семнадцатилетнюю белокурую красотку-школьницу с некорейской, а прям мексиканской страстностью. Заваливал цветами и подарками, водил и возил, куда та пожелает. А однажды застал ее в постели с каким-то козлом из «золотой молодежи». И голыми руками убил прямо на простынях эту лярву и ее хахаля. Обставляться на алиби или срываться в бега Джеки не стал, просто ушел из ее квартиры, оставив дверь нараспашку и отправился пить вчерную и отнюдь не джин-тоник.

Милый тихонький такой, Очень любит уж покой. Из моих любовников Он делает покойников.

Приключилась та история три месяца назад. Топать на зону Джеки, конечно, придется, но адвокаты у него толковые, должны вытянуть на «в состоянии аффекта», обыграть «всемерную помощь следствию» и добиться низшей планки.

Братва судила случай с Джеки по разному: одни одобряли, мол, за предательство только смерть, другие сходились, что баба того не стоит, а гребаря ее следовало просто наказать, скажем, отщипыванием яиц, и опустить на бабки.

— Здесь много чего по десять номиналов. Считать удобней, — продолжил тему кореец Джеки. — Чем помочь? А может, тебе адресков женских общаг подкинуть? Переписываешься, и вроде как при деле. Я вот, не думай, не дрочить фотки выманиваю. Я хочу выяснить, все бабы — шкурки, или есть порядочные?

То, что Джеки не расспрашивал «за что же тебя-то, Шрам, упекли?» — правильно. Захочет человек — расскажет, а трясти его нельзя.

— Сам управлюсь, Джеки. Ты в каком номере чалишься?

— В пятидесятом. Заходи. Кстати, я не дуркую, здесь это запросто делается. Платишь и идешь в гости. Час гостевания — штука.

— Лихо, — Сергей вытряс в рот последние капли слабоалкогольной водички. — Жаль, на волю прогуляться за бабули не выйдешь.

— Выйдешь, — ни следа улыбки на лице корейца. — Но десятью номиналами не отделаешься. Развлекуха для подлинных миллионеров.

— Ты что, не шутишь? — Сергей подумал, что в узких глазах удобно прятать насмешку.

— Нет, — просто ответил Джеки. — Сколько стоит аттракцион не узнавал. Но захочешь, сам выяснишь.

— Ну, про подгон шлюх я слыхал. Про водку и гашиши-машиши, понятно… Не знаю… Слухи о прогулках по воле доходили бы.

— Редко, кто пользуется. Говорю же, надо быть Мавроди или Якубовским, чтобы расплатиться. Да и смысл какой? Чего захочешь, дешевле выйдет сюда доставить. А срыть в побег все равно не дадут.

Сергей задрал подбородок. Серые на сером фоне силуэты мерно вышагивали по периметру пенала, через устоявшееся количество шагов наклонялись головы. Потом головы поднимались — все спокойно в охраняемой зоне. И верняк, не так уж и кучеряво стоит их заставить мерять тропку в противоположную сторону. Только нафига козе баян? Здесь торгуют более конкретными и жизненно необходимыми вещами.

Странная мысль пришла в голову Шраму, но не из тех, что нельзя высказать вслух:

— Так какой же офигительный барыш стригут «Вторые кресты» каждый божий день, а, Джеки? Кто ж хозяйство держит?

Кореец сжал пустую банку, легко обратив ее в цинковый шлепок. Люди рядом бродили, сидели, курили, пытались делать какую-то гимнастику. Переговаривались чахло — видать, уже наобщались друг с другом досыта.

Кто-то от скуки засылал уши и в их с корейцем беседу, и как бы в никуда, поскольку лезть в чужой базар западло, промежду прочим гундел:

— А вот еще понтово венигрет в шампанском заказать. Есть такой баландер Костик, он так круто куховарит…

— А в двадцать пятую пацаны в складчину аквариумных рыбок полкило купили. Заткнули рукомойник, напустили воды и три дня рыбачили…

— Это что, один шиз из двенадцатки по частям воздушку заказал, типа устал малявы в ручную пулять. Только воздушку то ему продали, а через день отшманали…

— Очередь у «Углов» видал? — довольно замысловато взялся отвечать Джеки. — Ну не важно. Короче, каждое утро выстраиваются женки там и сеструхи передачи отдавать. Мелочевку разрешенную. Конфетки, папиросы, носки. И хер с маслом ты передашь без взноса. Все места в очереди продаются. Первые места ценятся суровее, последние дешевле. Как в театре. Какие-то дешевки этим зарабатывают. И отмаксовывают в «уголковый» кошелек.

— Да, слышал эту тему, — кивнул Сергей.

— Короче, даже здесь прихвачено. Чего толковать про подходы, где понажористее бабки можно рубить. А кто держит…

Джеки пожал плечами.

Ну, это верно. Мало волнуют затюремные дела, пока не сядешь. Однако вот он, Шрам, у «хозяина» гостил, с людьми разными общался, а что-то и для него в новье.

— У тебя с деньгами не проблемно? — вопрос вырвался сам собой. Не в благодарность за тоник с джином, а потому что помогать друг другу надо.

— Живу.

Вообще-то Шрам другое подразумевал. Может, бабу хочет человек. На банки-то, ясно, хватает, и на мелочевку всякую, а на что-нибудь для души, что снимет хмарь с сердца…

— Беспроцентно кредитую. Отдашь, когда выйдешь.

— Это не из двенадцатки воздушку заказывали, а Фикса из сорок третьей…

— И не рыбок аквариумных, а лягушек, чтоб по ночам квакали. Типа по Финскому заливу кто-то тосковал.

— Все не так было. Заказали белых мышей. Дресировать хотели. А мыши сбегли и скрестились с местными…

— Нормально все, — сузил и без того узкие глаза кореец. — С деньгами нормально… Лишь бы почта трудилась без перебоев. Кстати, о деньгах. Видишь, чувака в красных носках?

— Да.

Человек стоял у противоположной стены, почти вплотную прижавшись к ней, а к ним повернувшись спиной. Красные носки бросались в глаза из-за коротких брюк.

— Сидит здесь пять лет, — пояснил кореец Джеки. — Грабанул по пьяни ларек. От силы тянет на треху. Вот он сидит и ждет суда.

Сергею, словившему, на что намекает кореец, неожиданно представилось, сколько людей, загремевших в «Углы», распродали последнее свое барахлишко, чтобы выбраться отсюда хотя бы в зону, если домой не получается. Или чтобы хоть чем-то облегчить себе жизнь вне воли. И от безличных объявлений в газетах типа «Продам. Срочно» протянулись нити к одному кулаку. Чей же, интересно, этот кулак?

— Пожалуй, тут и посрать скоро бесплатно будет нельзя. Коммерческую парашу придумают, — Сергей невольно хохотнул. — Все обложили, суки. Тут знакомца встретил, Панаса. Доходяга доходягой. В лагере б без слов в лечебницу определили…

— Панас? — переспросил Джеки.

— Ну да.

— Он помер сегодня.

Вот так сообщение. Секунду Шрам его переваривал.

— Откуда знаешь?

— Он же блатной, отстучали… — Джеки похлопал ладонью по стене, — по телеграфу. Чтоб кореша выпили за упокой.

— Чего, как? Неизвестно?

— Помер, значит, помер. Не пришили, значит. Короче, сообщили без подробностей. Кореш?

— Нет.

— А вот че я слыхал, будто кто-то крутой из двадцать первой захотел антену-тарелку. Так ему отказали, потому как снаружи вид фасада портит…

— Гонишь, из двадцать первой не тарелку заказывали, а медаль «Почетный уголок». Тридцать штук. И гравер честь по чести выполнил. Правда прежний зам зачеркнул на эскизе слово «СЛОН»[2]

…

— Нет, самый крутой был Ворон, он перед этапом забашлял, чтоб пароход с Оркестром Советской Армии напротив «Углов» «Прощание славянки» сбацал. Понятно, дирижер ни ухом, ни рылом. Дирижера залечили, что для туристов на самом параходе…

Сергей почувствовал, как пузырями со дна в нем поднимается злость. Без явной причины, ни на кого конкретно не направленная, но злость. Шрам как бы увидел закручивающуюся вокруг себя хитрожопую петлю, которая касательства к его заморочкам с подставой, с прирезанным Филипсом вроде бы не имеет. Ох, не нравится ему такая карусель с леденцами. И ведь не понять даже, в чем хитрожопость ее, откуда ветер задувает.

— Слушай, а ты Клима Сибирского здесь встречал?

— Да, ходил тут такой старичок… А ты вот, Шрам — свежий, ответь. Если есть порядочные девченки на воле, так почему на третьем письме переписка обрывается? Только я честно расскажу, как в «Углы» вселился, и отрезает, будто серпом по гландам.

Больше ничего сказать Джеки не дали. Заскрипела дверь, которую бы не мешало смазать, и прозвучало по-ментовски отчетливое:

— Заключенный Шрамов на выход!

— Тебя, — прокомментировал Джеки.

«Что за чума творится? Гоняют сутки напролет по „Углам“, словно вшивого по бане», — но ничего не оставалось ему, заключенному Шрамову, как идти…

3

— А ты знаешь в натуре, что такое «петля Нестерова»? Это когда хваталки привязывают сзади к ногам и оставляют в такой скрючке на ночь. А про «лампочку Ильича» слыхивал? Это когда провода от аккумулятора закорачивают на головку. Какую головку? Члена, понятно, головку. Или вот еще тебе. Напяливают противогаз без коробки и пережимают шланг. Начинаешь задыхаться, шланг отпускают, дают вдохнуть разок и снова перекрывают. Это у ментов называется «команда газы». Некотрые с ума скопытывались прямо в резиновом наморднике. Все на себе, — татуированной рукой заключенный ткнул в татуированную же грудь, — испытал. После эдаких процедур чего подсунут, то и подпишешь. Понимаешь, папаша? Выбили из меня менты показания! Заставили взять чужое! Я ж не Бонивур, чтоб вытерпеть!

— Вы расскажите на суде правду. Должны назначить пересмотр дела и служебное расследование. Еще направьте заявление в прокуратуру, напишите в газету, — задушевным голосом поучал Кораблев, при этом думая, что из услышанного пересказывать англичанину, а что опустить.

Беседа шла в коридоре возле закрытой за выведенным зеком двери камеры. Начальник СИЗО невнимательно прислушивался, переминался с ноги на ногу и думал о том, что депутат Кораблев только косит под блаженного. Многие в Думе прикидываются придурками и у каждого клоуна свою роль. Один канает под бесноватого, другой — под косноязычного работягу типа только от станка, а Кораблев — под юродивого демократа-правозащитника, который за соблюдение прав человека хоть на что готов, хоть руку дать себе оттяпать. Только все они кривляются за хорошие бабки. Старикашка в пластмассовых очках старается за западные подачки. Он же большой друг буржуйской цивилизации, доказывает верность идеалам ихних ценностей. Как тут не подкинуть старикану на бедность.

— А ты думаешь, папаша, суд не ментовский? — хрипел зек, ежась, водя плечами, чтоб согреться. Он вышел из камерной парилки как был, в одних трусах и шлепанцах. Коридорная прохлада начинала его пробирать. — Кругом все скуплено. Папаша, звони в Гаагу. Если оттудова не подмогут, то нигде, значит правды нету.

Англичанина же, дожидающегося перевода с русского, больше интересовали нательные рисунки. Он откровенно пялился на синие купола, на голых вумен, на рюмки и карточные тузы, на профиль Горбачева слева на груди, Ельцина — справа, на свеженаколотого Путина посредине, на неровные надписи из русских букв там и сям.

«У них что, блатные так себя не разрисовывают? — подумал начальник Холмогоров. — Или своих блатных буржуин и не видел никогда, лордовская жизнь не сталкивала? Тогда он много нового для себя у нас откроет».

Да и депутат Кораблев судя по тому, что он плел про жалобы в прокуратуру и письма в газету, не вкручивался, кто перед ним. Потому как понял бы, что выковыряли они с англичашкой из камеры рецедивиста, что зек собрался на четвертую ходку, что зек впаривает сейчас собрание зоновских баек. Впаривает исключительно заради того, чтобы повеселиться самому. Да и ментам подгадить опять же лишний раз не в падлу, о том и корешам будет хорошо рассказываться на нарах. «Нет, — решил Холмогоров, — десять минут и валю от этого балагана под предологолм неотложных дел».

Англичанин что-то прокукарекал по-своему.

— Мистер Блэквуд интересуется, как вас кормят? — перевел Кораблев.

— Да травят нас, так и скажи ему! — воскликнул зек, которого уже трясло. Он окончательно замерз. — Свиней лучше харчуют!..

Зам стоял за спиной Кораблева, не вмешивался, тоже внимал и тоже с серьезным лицом. А начальника СИЗО не волновало, сколько говна вывалят такие вот полуголые трепачи и какие там нарушения прав человека углядят депутатишки. И так всем известно про бедовое положение следственных изоляторов.

— Давай заводи в хату, начальник, — взмолился вконец продрогший зек. Но обернулся, переступая порог открывшейся камеры. — Звони в Гаагу, папаша! На тебя одного надеемся, так и знай!

Надзиратель готовился захлопнуть дверь, когда вдруг вытянулась английская рука с оксфордским перстнем на указательном пальце. Громко прозвучала фраза на языке, которым в «Углах» не пользовались.

— Мистер Блэквуд хочет поговорить еще с одним заключенным. С тем, небольшого роста, в майке, — поспешил перевести Кораблев.

Отчего выбор друга Тони Блэра пал на невысокого хлипкого мужичка в когда-то белой грязной майке и в вельветовых штанах? Может оттого, что тот рыпнулся вперед из скучившихся за порогом зеков, словно желал всучить челобитную? Может быть, англичанин напоролся на пронзительный взгляд и тот его словно загипнотизировал? Бог весть…

— Выведите, — дал добро зам по воспитательной Родионов.

— На выход! — распорядился надзиратель и подстегивающе махнул связкой ключей.

Мужичок вышел, привычно держа руки за спиной.

— Добрый день, — ласково приветствовал нового собеседника Кораблев. — Давайте познакомимся. Мы…

И все.

С ловкостью циркового акробата вертанулось тело в майке. Внезапно, стремительно, неперехватываемо. И ситуация взорвалась. Ее развернуло на сто восемьдесят.

В выдернутой из-за спины правой руке, вдавливаясь в горло правозащитника Кораблева, отсвечивал серый металл. Левая рука обхватила тонкую старческую шею российского депутата. Зек, прикрывшись заложником, прижался спиной к коридорной стене. Удерживать старичка, легкого самого по себе и безвольно обмякшего в захвате, труда не составляло.

Прочие оставались в тех позах, в которых их застала неожиданная, безумная выходка.

«Заточенная алюминиевая ложка, — телеграфно простучало в голове Холмогорова, словно он сочинял отчет о происшествии. — Это уже жопа. Приехали. Это тебе не жалобы, которые никому не интересны».

— Убью, суки! Зарежу козла, если кто дернется, падлы! — завопил зек ненужно громко. Глаза полыхали сумасшедшим отчаяньем. — Машину, вертолет, пятьсот штук «зеленых»! Живо, суки!..

4

Парень из деревни Куземкино, что в Новгородской области, отстегнул через ячею решетки наручники, зачем-то (ну, вошло у него в привычку, что поделаешь) крутанул браслеты на пальце и запер дверь. Бросил контрольный взгляд в «глазок» и отошел, оставив зека на попечение надзирателям этого этажа.

Игорь Макеев попал с Новгородчины в Питер, женившись на дачнице Таньке Корешковой. Если б родители Таньки продали бабкин дом после старухиной смерти, если б у них не было машины, чтоб отмахивать сто шестьдесят километров до Куземкино, то гнил бы сейчас Игорь в трактористах. Сидел бы без колхозной зарплаты, шабашил бы на водяру, перекапывая старушачьи огороды, и быстро бы спивался среди клюквенных болот и грибных лесов.

Но девятнадцатилетняя Танька по уши втюрилась в него, в бывалого, отслужившего в армии, в малого с удалым раскатом плеч, и вывезла будущего мужа, до того перекричав, переплавкав родителей, к себе в Питер. Теперь-то, то есть спустя год после свадьбы, уж она точно не жалеет, что прописала на родительской жилплощади новгородского парня. Ни сегодня-завтра разменяются они с предками и с доплатой купят себе отдельную конуру в две комнаты. Чего ж не жить! Теперь Игорь сам заявляется в Куземкино дачником, да нет, гораздо красивее он въезжает в деревню, королем вкатывается: на собственной девятке, в залейбленной джинсе и золотой цепи на шее, с бабой в завидном шмутье и с дорогой водкой «Флагман» в багажнике.

Сперва Игоря Макеева выводило из себя постоянно и отовсюду лязгающее железо и вообще обилие железа вокруг. Уж очень непривычно, в деревне ж дерево окружало.

Но попривык. Уже не обращал внимания: на металлический грохот ступеней и плит под форменными ботинками (какой выбивают они и сейчас), на бесконечный ряд обитых железом дверей с унылыми номерами и заслонками на «глазках», на сваренные из толстой арматуры коридорные решетки, перегораживающие путь, на металлические сетки, оберегающие от прыжков в лестничный проем (такая сейчас блестит справа, сопутствует его подъему на нужный этаж).

Освоился Игорь и с запахами, круговращающимися по следственному изолятору. Пришлось носу и легким отвыкать от деревенской смеси из лесной свежести, навозного душка полей и огородов, из печного дыма и квасных запахов избы. Теперь легкие прогоняли через себя гниловатый дух бетонно-каменной влаги, резкий аромат металла, невыветриваемые парашные струи, вонь из открываемых камер, знакомые по военной казарме запахи гуталина и казенной одежды.

Привык Игорь и к хорошим деньгам. А ведь тоже нелегко оказалось после деревни приучиться к тому, что тысяча — не деньги, ее не надо экономить и растягивать. Или к тому, что нечего ходить от ларька к ларьку в поисках где подешевле, на этих копейках ничего не выгадаешь, богаче не станешь. И бутылки сдавать несолидно и глупо. Не копейки складывать надо, а к тыще новую тыщу зашабашивать. Вот тут и следует еще раз сказать спасибо тестю, пристроившему в «Малые кресты». С тестем в отличие от тещи они ладили всегда. Тот ему так и сказал раз за ночной бутылкой: «Не люблю городских фантиков. Они вкалывать не умеют, потому как не хотят. А не вкалывая, так червем и останешься. Вот ты могешь вкалывать, молоток. Ты, Игорь, главное не пей. Со мной по пятницам разрешаю и хватит».

Игорь и не пил. Его засосала другая тяга — покупать. Все то, что в деревне видел только по телеку, теперь можно сходить, купить, поставить в доме, напялить на себя или на жену. И ведь покупаешь то да это, но и еще откладывать удается. Чего ж не жить.

Рот разрывала зевота. До конца суточного дежурства, то есть до девяти утра, еще держаться и крепиться. Можно, конечно, часок покемарить, сейчас как раз наступает его черед на отдых, но потом придется выхаживать остаток смены с дурной башкой. Лучше перетерпеть, чаю крепкого хлебануть.

Игорь поднялся на свой этаж, пошел в направлении дежурки. Попутно отодвигал заслонки, заглядывал в камеры. С той стороны навстречу с обходом двигался Ромка Дягилев. Инструкция по надзору за заключенными выполняется, пусть никто не переживает.

Кой ляд надзирателем пристраиваться, если хочешь на одну государственную подачку прозябать? Тогда на стройку лучше податься, оно же и почетней. Вертухаев не очень жалуют в народе. Поэтому он, Игорь Макеев, и не говорит никогда никому, где и кем работает. Ну, свои-то близкие знают, и то им наказано не болтать налево-направо, каким-нибудь там соседям или подружкам. В крайнем случае, в ментуре работает. Тоже, конечно, не ахти, но все же попочетней звучит.

Кстати, начни ты здесь, во «Вторых крестах» трудиться строго по уставу, вмиг вылетишь на улицу, вмиг организуют тебе такой вылет. Потому как не замазан, а значит… как это по умному называется?..во! потенциальный стукач.

Они обменялись с Ромкой Дягилевым поднятием рук, дескать, «У тебя путем? — Путем — И у меня нормалек», и разошлись. Игорь дошел до дежурки, вошел в дверь, которую никогда не закрывали. За столом сидел старший их смены старший прапорщик Григорьев, звучно хлюпая, тянул из кружки чай и читал газету. Из-за двери, за которой находилась комната отдыхающей смены, раздавался сочный храп. Ильюха Никитин. Он может проспать час, встать и как ни в чем ни бывало, не зевая, не маясь, не массируя веки, дальше барабанить смену. Глядишь, и он, Игорь Макеев, поработает еще чуток и отладит в себе такой же механизм.

Вот еще к чему пришлось привыкать некурящему Игорю Макееву — к жизни в табачных клубах. В дежурке табаком провоняла насквозь даже их нехитрая мебель, то бишь стулья, стол, диван и вертящийся табурет не говоря уж об одежде, служебных книгах и тетрадях, а также о плакатах, графиках и прочей настенной бумаге. Ребята из смены в шутку подсовывали пачки разных марок и заводили попробовать. А хрена им. Если уж в армии удержался и не пристрастился к никотиновым сосулькам, то здесь и подавно устоит.

Игорь пересек дежурку и опустился на диван.

— Отвел? — не отрываясь от статьи, спросил прапорщик Григорьев.

— Доставил по адресу.

Григорьев солидно кивнул.

Прапору Григорьеву, он, Игорь Макеев, в конце каждой смены сдает выручку, оставляя себе обговоренную часть. Даже не помышляя что-нибудь утаить. Проконтролировать: крысятничаешь ты или нет — проще пареной репы. В «Углах», как в аптеке, на все свой установленный — не Макеевым и не Григорьевым, а кем-то повыше и поумнее — тариф на каждую услугу.

Уже скоро, в четыре тридцать, Игорь понесет заказанный на это время мобильник в сорок пятую. Там человек будет расплачиваться, что называется, на месте, заплатит в зависимости от того, сколько времени проговорит. Пускай говорит подольше. «угловая» минута стоит втрое дороже «дельтовской», а с каждой минутки и Игорю капает процентик. Время засекает Игорь, когда отдает «трубу» в камеру и останавливает он же, когда стучат в дверь, желая вернуть сотовый и получить натикавшие бабки. Каждый надзиратель знает, сколько имеет право задержать в кармане, а остальное несет старшему смены.

Но чаще-то наоборот Григорьев отдает Игорю Макееву причитающуюся долю, потому что чаще деньги идут не из камеры, а с воли. А Игорь лишь обслуживает оплаченный заказ. Скажем, в тридцать шестую заключенному Дуюну он вчера передал коробок анаши, а сегодня — бутылку водки. Случись что, не на Григорьева покажет Дуюн, а на надзирателя Макеева. Правда, случиться что-то может, так думает Игорь, разве власть в стране переменится, и опять Сталин усядется в Кремле.

А еще Игорю намекнули, что есть разовые поручения, за которые идет отдельная и очень хорошая оплата. Намекнул их старший смены старший прапорщик Григорьев. Игорь понял, что прапор Григорьев приглядывался к нему, а потом надумал прощупать хитрозакрученной беседой со всякими полушутливыми вопросами.

«Я, старшина, любой работы не боюсь», — сказал тогда ему Игорь. «Окей», — на штатовский манер принял сказанное Григорьев, хотя его рыжеусой конопатой псковской физиономии иностранные словечки шли как-то не очень-то в масть. И еще прапор добавил: «Буду иметь в виду».

С тех пор Игорь ждал. Лишняя деньга карман не порвет. Да и предполагаемый обмен, переезд, устройство в новом доме бабок сожрут немеряно, что их нерусский камин съедает дров. Понятно, с расспросами «а когда же, чего надо-то, нет ли чего для меня?» не лез. Не на деревенском свинарке, чай, работает.

Григорьев отложил газету, поставил опустевшую кружку на стол, потянулся. Достал из кармана пачку «Союз-Аполлона», ухарски выщелкнул сигарету, прикурил от навороченной зажигалки в виде русалки, выпустил длинную струю, повернулся к Игорю.

— Ну, чего, Макеев, любой работы не боимся?

— Я ж говорил, старшина, — сердце Игоря радостно вздрогнуло, «ну наконец-то!». — Мы, деревенские, все справить можем.

— Окей, окей. Правильно, Макеев, надо зарабатывать пока молодой, в старости «бобы» вроде бы уже и ни к чему. Найдется у меня для тебя дельце. Думаю, можно тебе поручить…

5

Рот англичанина беззвучно открывался-закрывался, как у выуженной из вод Темзы плотвы. Мистер Блэквуд впал в ступор, в чем винить его было нельзя. Нежданно влип в пиковую ситуацию, в которой прежде не бывал. А что для русского — секундный шок, то для европарламентария — основательный столбняк. И заточка-то не оказалась у его опрысканного дорогим одеколоном горла по чистой случайности. Впрочем, еще запросто может оказаться — друг Тони Блэра оставался, где и был, в двух шагах от неугомонно вопящего зека и его заложника.

Англичанина оттянул в сторону за рукав клубного пиджака начальник СИЗО, толкнул к одному из надзирателей, что сопровождали по этажу гостей и начальство:

— Мистер, плиз, сюда, дальше, вали на хрен, мистер!

Игорь Борисович Холмогоров, на которого из ничего навалилась непрошенная великотонная тяжесть ответственности за все состоявшиеся, а также будущие беды и проколы, перебирал варианты: «не торопится поднимать шум, попробовать уговорить»; «отослать зама под каким-нибудь предлогом, намекнув, чтоб вызывал спецназовских снайперов»; «договориться и вызвать кого-нибудь из воров, может, авторитет подействует».

А уголок продолжал надрываться, локтем задирая голову Кораблева, опасно надавливая на депутатское горло ложкой-заточкой в подрагивающей руке:

— В кабинет! С телефоном! Давай дорогу! Живо, суки! Зарежу дохляка!

— Уведите англичанина! — начальник, может быть, оттого что пребывал в легкой и объяснимой растерянности, не зная что предпринять, зациклился на удалении с места событий иностранца.

Но мистер уперся: «Ноу!» и «Ноу!» и отбивал рукой, как теннисной ракеткой, надзирательские ладони.

Желанию Блэквуда остаться подыграл преступник:

— Стоять! Стоять всем, пока не скажу! В кабинет! Все в кабинет! Идем на лестницу!

С момента захвата прошло едва более минуты, однако вряд ли кто в коридоре смог бы в это поверить. Холмогоров уже готов был привлекать на помощь гипнотизеров, магистров иррациональной психологии и народных целителей.

Зам по воспитательной части Родионов до этого мгновения, держался, можно сказать, незаметно: первым к гостям с разговорами не лез, свои реформаторские идеи излагать им не спешил, отвечал на вопросы визитеров довольно скупо, перебрасывал ответы к начальнику, ссылаясь на свой невеликий тюремный стаж, — то есть из тени не выходил. Потому не сразу начальник СИЗО, даже уже повернув голову на знакомый щелчок замочка и увидев, как Родионов тянет из кобуры табельный «макаров», спохватился с предостерегающим окриком. Окрик-то и не вышел, вышел шепот:

— Олег Федорович, не надо, уберите.

Зам не реагировал. Его взгляд не отрывался от заключенного, а ладонь уже плотно обжимала рукоять извлеченного пистолета. Побелевшие скулы контрастировали с загорелым лицом. Зам нервно облизал губы. Пальцы сдвинули предохранитель.

Холмогоров рявкнул по-начальнически:

— Отставить! Идиот, твою мать, прекратить!

Не помогло. Зато во всю глотку завопил зек:

— Ствол! Мне ствол! По полу пускай! Зарежу его! Бля буду, зарежу!

Зечара заелозил спиной по стене, поворачивая заложника. Съехали и повисли на одной дужке пластмассовые очки Кораблева. Заточка прорезала кожу депутата и по его шее потек тонкий ручеек крови.

Родионов шагнул, Холмогоров шагнул… И начальник СИЗО получил от зама сильный тычок в грудь. Холмогоров отступил назад и замахал руками, чтоб удержать равновесие. А потом уже стало поздно. Все происходило на слишком маленьком пятачке.

Дуло «макарова» уже уперлось зеку в лоб, придавив затылок к стене. Локоть зама по воспитательной касался пиджачного депутатского плеча. Пистолетный металл и прямые, мышиного цвета волосы заложника Кораблева разделяли миллиметры.

— Зарежу! — губы зека были мокры от слюны. — Бросай, начальник! Мне только нажать!

— Режь. — Как «макаровым» в лоб, так зам глазами «вдавливался» в глаза заключенного. — Пуля сразу. — Родионов говорил негромко, четко, словно на разводе ставил перед офицерами задачу. — Смотреть на курок. На курок. Палец пошел. Отпускаешь нож — отпускаю палец. Если ты успеешь отпустить.

Англичанин, окончательно избавившийся от столбняка, закричал по-своему. Но не кому было переводить. Некому было даже обратить на него внимание. Надзиратели метались глазами с чудовищной сцены у стены на начальника. Но начальник СИЗО ничего им не приказывал. Что тут сделаешь? Дернешься, вспугнешь, — пальнет. Холмогоров видел — причем так, будто изображение приблизило к нему некая линза — палец зама напряжен и действительно давит на спусковой механизм. Более того, начальник СИЗО отчетливо понял, что зам не блефует. Такое сумасшествие в лице не изобразишь. Этот шиз готов идти до конца, то есть всаживать пулю. В голове Холмогорова пронеслось: «Два безумца. Кто перетянет?».

— Зарежу ведь, — в голосе зека, теперь неотрывно следившего за пальцем на курке, послышалась мольба. Потом раздался истерический всплеск: — Мне терять нечего, падла!

А головой пошевелить боялся.

— Режь. Эту гниду не жаль. Он предатель. Из-за него мы не добили духов в первую Чечню. Он и сейчас сдает наших парней, которые там подыхают. Режь его. И я тебя, дух, сразу пристрелю. — Голос зама казался выхолощенным, начисто освобожденным от эмоций. — Палец пошел. Смотреть. Отпускаешь нож — отпускаю палец. Мозги по стене. Смотреть на палец. Видишь, как пошел курок. Видишь?

Никому был неинтересен Кораблев, побледневший до простыночного цвета, трясущийся всеми старческими поджилками, балансирующий на грани потери сознания. Лишь Холмогоров вдруг отвлекся на мысль: «Как бы депутат не забился, тогда все закончится сразу и без вариантов».

— Отпускаешь ты — отпускаю я. Миллиметра два еще и все. Видишь, как идет? Все, сейчас выстрел…

С силой отброшенная алюминиевая ложка-заточка задребезжала по металлическим плитам коридора. Зек, выпустив заложника, закрыл лицо руками, из-под них послышался то ли вой, то ли плач.

Мимо начальника СИЗО Холмогорова спущенными с поводков псами пронеслись надзиратели. Потом пробежал англичанин, склонился над Кораблевым, кулем обвалившимся на пол. Более не заботясь о некурящем мистере, Холмогоров полез в карман за сигаретами. Пачка почему-то не вытаскивалась, почему-то застряла в кармане. Зам же неторопливо возвратил табельное оружие в кобуру и, сняв фуражку, отошел на несколько шагов от места отгремевший событий, повернулся спиной.

Мысли начальника СИЗО, как и взгляд, не отрывались от фигуры заместителя по воспитательной части. «Да он взаправду контуженный. И ничего более. Никаких третьих сторон и сложных игр. Теперь никаких сомнений. Он честный, назначенный сверху и контуженный. Набор хуже любого иного. Совсем плохо. Если его теперь быстренько не отзовут после доноса Кораблева, то этот психопат и передельщик может успеть понаделать делов, наломать тут дров»…

Глава седьмая. Тусня

В холодной камере «Крестов»

Душа разлукою томится.

Давно погасли фонари.

Спит ночь сама, а мне не спится.

1

— Сколько стоит минуту лясы поточить с надзирателем? — забрав у вертухая заказанную «трубу», между прочим озарился Сергей.

— По телефону? — непонимающе заерзал бельмами надзиратель.

— Живьем. С тобой, например. Сейчас, например.

Озадаченный мусорок сторожко отклонился назад от дверной щели, бросил пужливый взгляд влево-вправо по коридору. Выдал:

— Не положено.

Сергей к моменту отказа достал уже из заднего кармана штанов небольшой, плотненький, зеленоватого оттенка рулончик, перетянутый резинкой.

— Здесь штука гринов.

— Не положено, — вылетело из вертухайского рта.

— Их самых. Самых зеленых на свете жирных баксов.

— А если фальшивые? — надзиратель не дал Сергею продолжить, — Не положено.

— А если нет?

— А сколько там?

— Штука.

— Что, целая штука баксов?!

— Я тебе уже минуту талдычу, что максаю штуку баксов!

— Надо было сразу сказать, что целую штуку отваливаешь! — теперь паренек в серой униформе приготовился очень внимательно слушать. Захлопывать дверь камеры и захлопывать для себя путь к зелени он уже точно не торопился.

— Нас никто не слышит из камерных, — перешел Шрам к основной части Марлезонского балета. — Мало ли че я у тебя цыганю, обычное дело. С твоей стороны тоже никто не услышит (на эти слова надзиратель отреагировал еще одним беглым осмотром коридора). Так что не ссы. Всего две минуты и штука баксов твоя.

Вертухай снял фуражку, употребил ее заместо веера. Под головным убором шкерилась ранняя залысина. Парню-то от силы двадцать пять.

— Что нужно-то? — спросил он, сглотнув, оросившую пасть жадную слюну.

— Не труды, а забавка. Я даю тебе приметы человека из ваших… — Сергей не подобрал нужного слова и оставил так, — ты говоришь, как его кличут, в какой смене скипидарит, когда в следующий раз заступает, за какие камеры отвечает.

Парень еще раз заслал косяки влево-вправо, еще раз обмахнулся фуражкой. Вертухайский мозг, находящийся под залысиной, сейчас как пить дать уподобился телевизору, что видел Шрам в салоне у «Техноложки», с двумя экранами, для любителей глазеть на две программы одновременно. На одном из вертухайских экранов идет трансляция удовольствий, что получаешь на тысячу баксов, на другом гонят репортаж о последствиях неположенного трепа.

— Лады. — Экран с последствиями погас, не иначе, выбило предохранитель. — Давай.

Парень подставил ладонь под штуку баксов.

— Ты с нашим братом давно контачишь, человек ученый, — Сергей крутил денежный рулон в пальцах, как коробок, — Догоняешь, что кидалово ни в какой форме не прокатит, ответку придется держать полную, никакая штука гринов не утешит. Если не знаешь, не уверен, туфту мне не проталкивай — лучше скажи как есть. Получишь за беспокойство сотку. Из нифига сотку наварить тоже некисло.

— Я учту, — нетерпеливо перебил вертухай. — Ты говори, говори свои приметы.

«Э-э, — Сергей всмотрелся в эти глаза напротив, — да ты, милок, капусту любишь, как бабочка капустница, до сладкой дрожи в коленях. Да ты, если надо, всю тюрягу обежишь, а сыщешь мне нужного человечка. Да ты и на большее из-за этих грязхных бумажек подпишешься. Например, маршировать по кромке в противоположную сторону»…

2

Отчего-то покеда зам забил болт на опеку неполюбившегося ему заключенного. Другие хитрожопыедела засосали или чрезвычайка какая отвлекла, гадал Шрам. Гадал по дороге в камеру, которую выбрал для себя сам, забашлял, и теперича его препровождают в новые прибамбаснутые апартаменты. Еще чуток, позволил Шрам своей фантазии раскрепоститься, и отбирать камеры начнем по каталогу, как бабы — шмотки. Типа, не хочу с решеткой в клетку, а хочу с решеткой в ромбик. Представился Сергею карикатурного пошиба обритый тип в полосатой робе и с гирей на ноге, понтово раскинувшийся в кресле. За спинкой кресла почтительно дожидаются вертухаи. А уголок в браслетиках переворачивает листы шикарной полиграфии альбома «Углы», на которых рекламные виды хат с позирующими зеками, а рядом в столбик пропечатаны удобства, услуги, стоимость.

А чего смешного с другой стороны? Все так уже и есть, разве каталог пока не отпечатан. Отель «Угловые кресты» по сути уже вовсю существует для денежных людей, и цены на камеры исчисляются по-гостиничному «столько-то в сутки». Хочешь сам выбирать, а не упираться на случай — гони хрусты, парень.

Сергей не пожабился бы и на одиночку со всеми удобствами, и на двух, трех, четырехместную. Да не надо. Мало народа — облегчение работе следующего киллера. Тоже самое — когда народу пропасть, теснота и давка. Требовалось что-то среднее, где поостерегутся работать в нагляк и где не вилы за всеми уследить.

Сергей подобрал…

3

С бесконечной вязанки эмтивишных клипов, с негритянских скороговорок и полуголых девочек переключили на неунывающий и по ночам шестой канал. Телевизор казал хорошо — антенна выведена на крышу, снабжена усилителем.

Перед камерой распинался приглашенный в студию артист, знакомый обоим по презентациям и юбилеям. Из петербургских заправских и душевно оплачиваемых весельчаков. Балагура слушали в пол уха.

— Тебе мою механическую бритву оставить?

— Ты б еще опаску предложил. Не шаришь, что это по понятиям значит?

— Не думал, что и бритва смыслом нагружается. Гляди, она у меня хоть старая, но еще надежная. Мне ее перед самым арестом коллеги презентовали.

— Вот то-то и оно.

Двое, что скучали сейчас перед ящиком и потягивали мадеру прошлогоднего урожая, давно уже не посещали презентации и юбилеи. Их с разницей в полгода выщелкнули из обоймы великосветских городских развлечений. Оба проиграли свои партии. Вернее, проигрывали, потому как последний окончательный мат никому их них поставлен пока что не был.

— Зачем чуваку с такой клоунской будкой задают серьезные вопросы? Он же отвечает всерьез, а выходит лажа. — Бывший депутат петербургского ЗАКСа Праслов сделал небольшой глоток и прежде чем проглотить мадеру, погонял туда-сюда во рту.

— Вот смотри, мы с тобой чахнем тута, а этот баран колобком катается, — с досадой произнес бывший бизнесмен от параходных причалов и прибылей Талалаев, сейчас в семейных трусах на стуле перед телевизором больше похожий на отдыхающего в кругу семьи пенсионера. — Вот думаю, так и надо было пристраиваться. Улечься гибкой прокладкой типа «Либресса» между пластами. Пласты ходят вверх-вниз, вправо-влево. А ты промокаешь, но таки сохнешь и остаешься на месте.

— Да ты-то откинешься-то через месяц. Так что нечего упадническую хвилософию проталкивать. Дуй керосин и свисти паровозом. — Депутат Праслов не в СИЗО набрался тюремного жаргона, он прилипал к его языку в течение сорока восьми лет жизни. Хотя за свои сорок восемь на нары он угодил впервые.

Артист задумался, выслушав очередной вопрос, в студии установилась тишина, поэтому двум обитателям камеры стало слышно, как за спиной зашуршала простыня. Праслов оглянулся, улыбнулся и подмигнул. Любка в ответ вильнула спиной по простыне, согнула ногу в колене и провела ладонью между ног по черным курчавым волосам, подстриженным «дорожкой».

— Подожди, киска, дай от тебя отдохнуть, — вернул взгляд к телевизору бывший депутат. Его беспокойная правая рука пыталась задушить круглый эспандер, и так много раз, — Попей мадерки.

Пить Любка не стала. Верно, лень было вставать, идти к столу. Она завела руки за голову и прикрыла глаза.

— А книжки мои оставить, или в здешнюю библиотеку сдать? Вот, гляди. Карамзин, Черкесов, Сорокин…

— Ты что, уже откинулся?

Телку по имени Любка они пользовали на двоих. За уплаченные деньги на воле можно десяток, если не больше, точь-в-точь таких же лялек снять на ночку. Во-вторых, на разнообразие их не тянуло, не мальчики. Тем паче, до того как загреметь в затюремщики, они ворочали такими бабками, что перепробовали все чего хотели, а здесь баба нужна им разве для здоровья, физического и психического.

Они заказывали только ее, Любку, лишних глаз и ушей тоже не нужно.

— Когда там новости? — Талалаев привстал, снял с телевизора программку, зашелестел ею.

Был у бывшего бизнесмена от Балтийского пароходства пунктик — массмедийный магнат по кличке Клюв. От новостных программ Талалаев ждал свежих известий о путанной жизни Клюва и его теледетищ. И очень радовали его в последнее время всякие «Вести» и «Сегодня». Клюв и вместе с ним его проекты откровенно тонули.

Талалаев ликовал, потому что во «Вторые кресты» его засадил никто иной как Клюв, бывший приятель по тем еще древним временам, когда сам Клюв был не прочь сдавать параходы по остаточной стоимости.

«Вот тебе бумерангом в попандопало! Не рой другому канаву!», — грозил Талалаев отманикюреным до блеска ногтем со вкусом скорбящему на экране Клюву. Да и судьба самого бывшего бизнесмена отныне поворачивалась к минусу задом, к плюсу парадным портретом.

— Чего тебе новости из ящика, ты от людей завсегда больше узнаешь. Даже сидя в этой конуре, — Праслов подлили себе еще мадеры, к которой имел сильную привязанность. — Я вот мекаю, этого популярного Шрама, надо бы к нам в гости зазвать. Человек в делах, многих знает, в свежем кипятке варится. Интересно послушать. Приходилось слышать про него, что толковый, может далеко ускакать.

— Новое поколение, — туманно высказался Талалаев и погладил свою профессорскую бородку, с которой в тюрьме не расстался, а наоборот холил и лелеял, каждый день что-то подстригая, подравнивая. После паузы все-таки уточнил мысль. — Не могут же одни идиоты идти нам на смену. Хорошо, зашлем завтра деньги, пусть приводят в гости этого Шрама.

В дверь камеры раздался вежливый стук. Через разумную паузу дверь распахнулась:

— Сегодня еще чего-нибудь желаем? А то мне кассу закрывать, — с галантностью халдея из застойных годов пробубнил угрюмый вертухай.

— Спасибо, любезный. На сегодня финиш. Выписывай приговор.

— Кстати, еще неизвестно, кто кому больше расскажет, — сказал депутат Праслов, когда за дубарем захлопнулось железо.

— Это ты про что? — не понял Талалаев.

— Да про Шрама. Пусть всякие городские хмыри полагают, что мы тут лысого гоняем и сопли выковыриваем, а мы тоже не полные чурки. Тоже карту читаем, тоже в курсах, кто штрих гнойный, кто в уважухе, кто для кого могилы роет. Шрама ж не просто так сюда закупорили.

— У тебя догадки есть? — заразившийся выплесиваемой Прасловым на эспандер энергией, Талалаев распахнул кожанный блин с запрещенными инструментами. Но не стал подпиливать решетку, а принялся полировать и так безупречные ногти.

— Да крутятся шарики в банке, — Праслов показал большим пальцем за спину, дескать, вот мамзель отвалит, тогда поделюсь.

— Ну даже если ты догадываешься или знаешь, зачем Шраму-то об этом говорить? — Праслов поднес пятерню к глазам, — И откуда только заусеницы берутся?

— Прок сыщется. Но сперва приглядимся к человеку, потолкуем. Потом и договорчик состряпать можно будет. Свои люди нам же по любому не помешают.

Рассказы новоприбывших людей интересовали обоих не из любопытства. Кое-какие дела на воле сохранить удалось что депутату, что бизнесмену, крутились вложенные ими в дела бабки, приносили доходы, на которые оба и покупали сносную жизнь в СИЗО. Конечно, каждый из них потерял влияние на политической арене. И каждому вдобавок пришлось расстаться с огромными кусками доходного промысла. Но каждый их них надеялся вернуться в Большую игру.

— Слушай, а может тебе мой махеровый халат подойдет? Почти новый. — Талалаеву надоел ритуал, — А мизинец мы оставим на завтра, — он аккуратно убрал инструмент и сдул невидимую пыль с газетки.

— Да заманал ты со своими обносками, отлынь! — Праслов поставил стакан с недопитой мадерой возле телевизора, оттянул резинку плавок, отпустил — получился звучный хлопок, — Любка, готовься! Иду.

Любка открыла глаза, села на койке по-турецки, от движения всколыхнулась пышная грудь. Губы изобразили страстный поцелуй.

Талалаев проводил Праслова взглядом, вздохнул, может быть, по поводу того, что бывший депутат на целых десять лет его моложе, и опустил глаза в программку, лежавшую на коленях. Все-таки когда ж там очередной выпуск новостей? А еще можно посмотреть «Светский раут» по России, «Усадьбы Ленобласти» по Регионалке и Бивисо-Бадхетов по МТВ.

Вертухай поленился открывать дверь по новой, а спустил сумарный счет за утехи дня в окошко…

4

Что-то не то творилось с луной. Да, ее было видно сквозь ржавые крестики-нолики решетки. Реально на небе не маячило ни одного самого сморчкового облачка, и грязное стекло вряд ли конало за линзу, но луна непомерно распухла. Будто брюхо у собравшейся ощениться суки. Луна была необычайно огромная, налитая мутным соком и размытая по краям, вроде обмылка, который надолго бросили в лужу.

За то, чтоб свинтить опостылевшие жалюзи, дубарю было заплачено отдельно. Только радости от вида на луну не прибавлялось.

Шрам оставался не пьян. Шрам был трезвехонек, как будто не пил три года подряд. Да и люди вокруг большей частью были трезвы, не смотря на суровые объемы вылаканного бухалова. Или праздник, устроенный Сергеем не задался?

Шрам сидел на корточках, привалившись спиной к шконке и устало закрыв глаза. То ли дремал в пол-уха, то ли медитировал, то ли просчитывал варианты, как дальше жить. Нет, конечно он не дрых, дрыхнуть он не мог себе позволить даже здесь.

— Хорош гундеть, — цыкнул примостившийся наискосок от Шрама Амадей, — А ты, Юшка, не томи, трави дальше.

— Ну вот и травлю, — тут же заскрипел тянущий жилы голос Юшки, — Про Чужую Зону слыхали?

— Это для кого ж она такая — Чужая? — хрюкнул облыжно Перст, прекратив на миг глодать, как кость, палку салями.

— Для всех чужая. Не красная и не черная. Ни для воров, ни для сук не родная, — голос Юшки стал похож на завораживающее мурлыканье кота, — Травить, что ли? — Юшка умел знатно балагурить, но большим уважением не пользовался, не смотря даже на то, что был классным вором. И занозы-то самые дешевые, но все-таки. Юшка глаза в глаза никогда не глянет, Юшкины глазки вечно суетятся, как комары. Да и рука у Юшки завсегда была влажная и холодная — рыбья кровь. Неприятно было такую руку пожимать.

Шрам себе тихо сидел со смеженными веками, не было ему серьезного дела до скопившихся вокруг сокамерников. Амадей же, раз основной молчит, типа получил право решать за остальных и подстегнул:

— Давай про Чужую Зону.

— Ну так вот. Типа если тебя с Шантарской пересылки до Кривичлага должны везти три дня и три ночи… И вдруг на всю последнюю ночь столыпинские вагоны зависли на каком-то глухом полустанке… И не слышно ни собачьего лая, ни петушиных криков, и даже вертухаи не злые, а какие-то варенные… То это верный знак.

Перст всосал внутрь содержимое пластикового стаканчика, но постарался сделать это как можно тише, чтоб не ломать кайф остальным. Все — водяра в стакане Перста была последней.

— Верный признак того, что вместо правильной зоны тебя гонят на Чужую. И в первый день тебе все вроде даже прикидывается. И барахлишко выдают самое с нуля, и нары выпадают самые почетные. И вокруг никто не залупается, встречные-поперечные тропинку уступают. Только постепенно врубаешься ты, что во-первых, всех разговоров с тобой: «Да», «Нет» и еще чаще «Не знаю». Никто типа с тобой не потрындит по душам, сторонятся как бы. А во-вторых, ни одной знакомой рожи. Будто не чалился ты никогда от роду, и нет у тебя на всем белом свете ни единого дружка-корешка.

— И что за кум такой на этой зоне заправляет? — спросил кто-то так несмело, что Шрам даже не врубился — кто.

— При чем тут кум? — отмахнулся Юшка, — Просто все на этой киче типа живые мертвецы. Как и почему, с какого хера живые — фиг знает. Может, опыты секретные проводили над ними, а теперь у доцентов деньги кончились. Или еще расклад — в тридцать седьмом годе туда всех сибирских колдунов скопом свезли и уморили. Только и само начальство к женам не вернулось. Во всяком случае с этого тридцать седьмого начальство там не менялось. И никто от тедова на волю не возвращался.

— Так чего, они каждого новичка в свои прописывают? — не понял Амадей.

— А вот так выходит, — вздохнул тяжко Юшка, — Что хоть спи, хоть не спи, с утра ты сам вроде как на их трупные понятия перековываешься. И вроде и ходишь, и дышишь себе дальше в обе ноздри, а сам уже жмур. И гниешь помаленьку. Сначала слазит кожа, потом куски мяса отваливаются…

Шраму тема понравилась. Точнее, не понравилась жутко: «Хоть спи, хоть не спи…» Наверное, херово «не спали» пацаны, которые больше дня на этой Чужой Зоне протянуть не смогли.

Перст расправился с одной палкой сухой колбасы и стал прикидывать, не прикончить ли вторую?

— Гы-гы! — прыснул в жирный кулак Перст, — А ежели с этой кичи никто не вернулся, кто тебе за такую зону напел?

Всем захотелось осадить Перста. Ведь, гад, ломает стремную тягу от байки. Но и вопросец показался не пустым. Любопытно, как Юшка вывернется?

— Да Юстас один как-то под Воркутой повесился. Записку оставил, в ней все и разложил по полочкам. Дескать, промышлял он рытьем могил: зубы, кольца, да и шмотка порой приличная попадалась. И вот как-то он вскрыл свеженький гробик, а там баба красивая, и у нее цацки в ушах. Он только за цацками потянулся, а она его за грудки хвать! И пока правду про Чужую Зону не рассказала, не отпустила. И на последок наказала, чтоб весточку живым на волю донес. Только долго он прожить после такого тет-а-тета не выдюжил. Вот и шкертанулся, — и на таком полном серьезе Юшка ответил на подначный вопрос Перста, что у слушателей в натуре мурашки под шкурой заскреблись.

— А точно баба красивая в гробу лежала? — попытался понизить шуг Амадей. Свою кликуху этот нормальный пацан заслужил, когда попытался прямо из концертного зала «Октябрьский» на спор увести рояль. Подогнал машину, закосил со товарищи под грузчиков, только рояль в зилок, оказывается, не влазит. Обыкновенные гаишники тормознули и давай транспортную накладную спрашивать. И еле ноги со товарищи унесли.

— От баб все зло на этом свете! — подал голос Плафон, которого родная баба как раз сюда и сдала. Оказывается, он тоже байку слушал.

— Тогда следующий сказ за тобой, Плафоша, — решил Амадей и широко улыбнулся всеми своими последними тринадцатью зубами. Зубов он лишился не тогда, когда на рояль охотился. Большую часть своих зубов Амадей посеял, когда порожнил железную дорогу. Обычно внутри опломбированного вагона хранятся только предметы роскоши. Амадею же однажды подгадался вагончик, в котором десять бугаев что-то особенно ценное пасло.

— А че это я?

— А ты хотел сказки на халяву? Не тормози, раньше байку начнешь, раньше доскажешь, — вроде ласково повел Амадей, но так, что Плафон не рискнул отбрыкиваться.

— Ну ладно, — подмялся Плафон, — Про ядовитую маляву, про Синий фонарь или про вертухайские шнурки?

— Кто ж не знает про ядовитую маляву?! — фыркнул Амадей.

— Давай про Синий фонарь! — затребовал Перст.

— Нет, давай про шнурки, — выбрал Юшка.

Шрам рывком поднялся с нагретого места в полный рост, потянулся, расправляя косточки. Ежели так преть на одной точке, верняк отрубишься. А еще эта перепутанная луна навевает дурь на голову. А ведь никак не имел Шрам права уплывать в курортную страну снов. Он заплатил за эту камеру, и вроде бы здесь кентовались сплошь свои, но, как известно, свои первыми и продают.

Шрам сделал несколько вялых шагов по центру меж шконок. Картина, достойная кисти Айвазовского. Шрам нынче забашлял даже по его меркам кучеряво, и теперь камеру было не узнать. Всюду раздавленные пластиковые стаканчики, зеленые хвостики от клубники и вишневые косточки. Духан стоит водочный, как в грязной разливухе для последних синяков. Стены обклеены свежими девицами из еще только сегодня распатроненных журналов. Тут и рекламные соски в купальниках-тесемках, и Алсу, и Эдита Пьеха, и первая женщина-космонавт Валентина Терешкова. Но даже не в этом писк.

Самое шкодное — под потолком над шконками из углов к лампочке на нитках съезжаются вроде бы обыкновенные, но здесь конкретно неожиданные, новогодние бумажные гирлянды: снежинки, фонарики и флажки с «веселыми картинками». Шрам заказал, а других не нашлось.

И не только на нитках. Мишурой и прочими елочными дождиками народ украсил все болтающиеся провода. Получилось полное глюкалово.

— Типа того, пахал в семидесятых годах на Рижской киче один корпусной вертухай. Злющий презлющий. Хуже голодного цепного пса, — начал неспешно Плафон, — И шиз у него был любимый — лампочки в синий цвет красил…

Шрам сместился дальше к центру камеры, к обеденному столу. Здесь резались в буру Табурет, Прикус и молодой паренек первоходка, погоняло которого Сергей Шрамов даже не запомнил. Запомнил только его статью — хулиганка.

— Может подсядешь? — угодливо, но без особого энтузиазма предложил Прикус, шевеля кустистыми бровями. Он как раз мусолил колоду. На самом деле очень не хотелось приглашающему, чтоб старший поучаствовал в раздевании лошарика.

— Знаю я вас, хищников, обдерете, как липку, — шутканул Шрам.

Прикус первым, а Табурет вторым заржали, дескать, понимаем всю глубину прикола. А вот молодой смеяться не стал, сидел себе понуро. Видать, не до смеху было молодому.

— Ну как, все, или еще? — остро кольнул первоходку шустрыми глазенками из-под лохматых бровей Прикус.

— А сколько натикало? — безрадостно спросил молодой, будто сам не знал. Будто слепо надеялся, что обувалы хоть чуток ошибутся в нужную сторону.

— Мне триста зеленых, и Прикусу восемьсот пятьдесят, — конечно же не ошибся и даже показал засаленную исчириканую горелой спичкой картонку Табурет. Держал он картонку чуть в отдалении, словно дрейфил, что парень отнимет и уничтожит вещественное доказательство своего проигрыша.

— Давайте еще? По стошке? — несмело предложил парень.

— Брось, братушка. В долг дальше на бабки нам рубиться смысла нет. Когда они еще у тебя появятся? Ты давай, что-то вещественное ставь, у тебя дома телик какой? Ежели продуешь, своей бабе скажешь, а я — своей. Моя к твоей заявится и заберет под расписку. Катит?

— Телик у меня фуфлыжный, — признался парень, — А вот «восьмеру» во сколько оцените?

— Нафига нам восьмера? Вокруг лесоповала кататься? — презрительно хмыкнул Табурет, человечешко никчемный и трусливый, и от того опасный, способный на крайние подлянки.

— Восьмеру? Какого года? — неожиданно заинтересовался Прикус.

— Девяносто восьмого. Перед самым кризисом взял. А потом они крепко подешевели, — вспомнил былой промах первоходка и глубже всосал и так впалые щеки.

— А как она ваще? Гнилая? Битая?

— Да я за ней, как за лялькой ухаживал! — захлебнулся искренним негодованием молодой.

— Ну ежели как за лялькой, покатит в триста бачков, — типа сделал одолжение Табурет.

— Че пацана грабить? — прикинулся добреньким Прикус, — Нехай будет пятьсот. Устраивает?

Пацан напрягся возразить, но только ртом бессловесно, будто окунь, хлопнул.

— Вот и лады. Давай сразу по пятьсот. Шустрее отыграешься, — Прикус уже тасовал колоду, — А гараж у тебя есть? — как бы между прочим спросил он и раскинул по три карты.

Козыри — буби.

Шрам свысока вроде от скуки, а сам весьма пристально следил за пальцами Прикуса, тем более тот дал сдвинуть Табурету. Но ничего лишнего не заметил. Тасовка была, как честная тасовка.

Прикус не майстрячил врезку, не пытался удерживать несколько карт на одном месте во время липовых тасовок. Да и когда Прикус протягивал колоду сдвигать, не было похоже, что он откалывает какой-нибудь вольт, типа просунутого мизинца внутрь колоды, чтоб сдвинулось в нужном месте, как по маслу.

Шраму стало даже интересно, на каких таких разводках бомбят пацана Прикус с Табуретом? Не смешите, что на чистом везении.

Парень секунду поразмышлял и зашел с двух трефовых фосок. Табурет явно мог их покрыть, причем одинокой козырной десяткой и трефовой дамой. Но на пару играющим был нужен ход под молодого. И, прочитав немой сигнал по роже Прикуса, дескать берет тот, Табурет пропустил — скинул даму и червового короля.

Прикус сменил гримасу — плотоядно облизнулся. До этого же он четко таращился на партнера, держа губы сжатыми в ровную линию. Таким нечестным заранее условленным манером показывал, что имеет туза по масти, и все у него путем. И точно — Прикус покрыл заход трефовым тузом и козырной шохой. То есть Прикусу теперь до победы не хватало четырнадцать болтов. Вот только уже очередь выигрывать была за Табуретом — случайно разведет судьба по разным камерам, как потом выигрыш делить прикажешь?

Игроки по очереди дополнили до трех карты из колоды. Кстати, Шрам не заметил на рубашке никаких намеков на крап. Вот тут наконец и Табурет выдал себя:

— Ходи быстрее, ходи-ходи, шевелись, — вроде просто так подстегнул дружка Табурет, — Скорее, чего не ходишь?

Но образованный Сергей прочитал эти слова иначе. «Ходи» — туз, «быстрее» — пиковый, «ходи-ходи» — десятка, «шевелись» — бубновая. То есть почти внагляк объявил Табурет ожидаемую масть. А потом на всякий случай обозначил, что третьей картой у него червовый валет. Чтоб никаких случайностей.

И тогда Прикус смело зашел с пиковых короля и валета.

Молодой радостно покрыл валета пиковой десяткой, а короля восьмеркой бубен. Но тут же поверх его десятки лег пиковый туз, а поверх восьмерки — козырная десятка.

— Тридцать семь. Хватает с горкой. Теперь я за рулем! — довольно потер потные ладони выигравший, сгреб брошенные карты и зачем-то жженой спичкой мазнул по картонке, будто и так не все ясно.

— А ну-ка дай колоду пощупать, — на правах держащего камеру затребовал Сергей.

— Пожалуйста, — без запинки протянул карты Табурет. И по его роже сразу было ясно, что никто колоду спецом не заряжал, обыкновенная колода, не на этом Табурет с Прикусом всех обувают.

Впрочем, и Шрам принял колоду не токмо для проверки. Для проверки он туснул два раза, которых за глаза хватило, чтобы въехать — нет в колоде ни маркерных карт с подрезанным краем, ни карт с выпуклой и вогнутой подрезкой. И главное, что в колоде все тридцать шесть единиц, то есть никто не держит пальмированого туза в рукаве.

А следующие взмахи рукой Шрам уже делал колоду в нужную под себя сторону:

— А почему бы и не перекинуться от скуки? Давайте так, выкупаю я должок этого пацана. Сколько там всего? — лениво, как удав, полюбопытствовал Шрам.

Это был прихват конкретный и бесповоротный. Если бы Шрам сел играть просто, обувальщики могли бы тут же вспомнить какое-нибудь дюже срочное и неотложное отвлекалово. И слиться. Могли бы ставку приземлить до одного бакса, и молотись с ними пол ночи. А так — никуда не деться.

Молодой торопливо, пока не передумали, подвинулся. И Шрам присел на освободившееся место.

— Мне восемьсот и Прикусу восемьсот пятьдесят, — обречено вздохнул Табурет.

— Ну тогда по восемьсот двадцать пять. Сдвигай, — протянул Сергей отлистованную колоду Прикусу.

— Вообще-то я — выиграл. Значит, мой черед сдвигать, — проблеял Табурет.

— Чтоб непруху переломать — имею право? За сдачу с меня двойной банк, — отрезал Шрам с барского плеча так убедительно, что Табурет дальше ныть передумал.

Прикус засопел, задвигал пучками бровей, почесался, но сдвинул.

И Шрам честно накрыл нижней частью колоды верхнюю подснятую часть. Еще пока так, что одна половинка по длине на треть сдвинута ко второй. И тут же правой рукой барским жестом швырнул меж игроками пачку «Мальборо»:

— Угощайтесь! — это он хитрым образом отвлекал, потому что в сей же миг чуть встряхнул кистью левой руки.

В замедленном показе это выглядело бы так: безымянным и мизинцем он захватил верхнюю половину карт. Распахнул колоду, будто книгу, а сложил уже в прежнем порядке. Как было до снятия. Но, ясное дело, наточенные пальцы шуршанули быстрее, чем глаза игроков от дармового курева вернулись к левой руке.

Табурет нервно задымил. Прикус не стал. Шрам раздал по три карты и обозначил козырь — трефа.

Прикус сменил тактику. Точнее, сменил систему подачи сигналов. Он взял свои жалкие три карты сразу в обе руки, причем оттопырив указательный левый палец. То есть просил зайти в пику. Шрам дал партнерам поменжеваться. Но только Табурет наконец решился зайти и полувынул из трех одну карту, Сергей расстелил веером три свои карты картинками наружу:

— Бура, — в натуре у Шрама состояли король, десятка и туз треф, — Четвертной переписываю с Табурета на Прикуса, как-нибудь разминетесь, — легко подхватился с лавки победитель и повернул шею к отмазанному первоходке, — Ты понял, чем обязан?

Просравшие Прикус и Табурет безмолвствовали.

— Понял, — заворожено прошептал молодой.

— Кстати, как там тебя?

— Китай.

— Не умеешь, не садись играть, Китай, — зевнул Шрам и побрел обратно. Туда, где продолжали травиться байки. Он и сам не мог понять, зачем спас сопляка. Наверное, луна во всем виновата.

А Плафон уже рассказывал за вертухайские шнурки:

— Ну, типа, не положено рядовым попкарям в ботинках со шнурками. Только офицерам дозволено. А тут один вертухай пошел к знахарке и говорит, хочу, мол, звание внеочередное. Та, типа, не удивилась, обсыпала ему лысину пеплом и дала пососать лягушечью косточку. И строго-настрого наказала в ночную вахту, когда командиры слиняют, переобуваться в ботиночки со шнурками.

Тот так и сделал. А в ночную смену редкий попкарь не прикимарит. Вот и наш под утро примостился на часок подавить харю. А как бы вот знахарка эта совершенно не собиралась попкарю погоны лепить. На самом деле у нее неделю назад с поличным зятя-щипача взяли, а она очень не хотела, чтоб дочка того с зоны ждала. Погубить, типа, зятя старая курва порешила и наворожила на шнурочки. И только припух вертухай, шнурочки сами собой развязались и в щелку уползли искать по камерам ненаглядного зятя.

Зятю-то подфартило. Его уже на пересылку отправили. А шнурочки обозлились, ведь не имеют права они наказ ведьмин забастовать. Ползают теперь по камерам и душат дрыхнущих невинных зеков, так что и следов не остается. По одному в месяц. А коновал как бы вот по тупости диагнозы лажовые ставит — то сердечный приступ, то грыжа, то туберкулез. И главная заковыка — неведомо, на какой крытке это деется. Может на какой другой, а может и у нас.

«Не спать, только не спать!» — в который раз приструнил себя Сережка Шрамов. Известно, не глупой байки испугавшись, просто она оказалась в жилу.

Шрам стал в проходе, несколько раз взмахнул руками, разгоняя спертый воздух и подкрадывающуюся дрему. А за окошком луна. Подглядывает, падла. И что-то неправедное в луне. Распухла, будто брюхо у собравшейся ощениться волчицы…

Глава восьмая. Раскрутка

Тупая красотка с ногами от плеч,

Смирновская водка и русская речь.

Животная радость — любить и гулять.

Чего еще надо от жизни желать?

1

А шрамовские нефтебаксы текли в «угловский» котел стремительным горным потоком. Подследственный Шрамов за один день (а день этот еще не закончен) растранжирил столько, сколько иной за жизнь не заработает. Холить и лелеять должны такого узника, а не мечтать, как прикончить поскорее и побольнее.

И в первую свою камеру под номером сорок семь (она же ставшая последним домом для Панаса) Сергей пришел не с пустыми руками. Да, именно пришел, а не силком привели и втолкнули. Ходить в гости — пункт в перечне услуг питерского СИЗО, на него имеется свой тариф. Если разобраться, не так уж и дорого стоит это удовольствие. Вот что стоит дорого — срочный заказ. Доплата за срочность умножает в три, а то и пять раз доставляемый товар, и без того нехило умноженный против нормальной цены.

Ящика горькой на камерную ораву было не густо, чтобы напиться, но в ровень, чтоб помянуть хорошего человека. В память о Панасе камера также получила коробку безфильтровых «Радопи».

Между прочим, сорок седьмая после отчаливания Шрама жила в безвластии не долго. Как прослышали, что из карцера Шрама перетасовали в другие хоромы, здесь восстановился прежний, дошрамовский статус кво. Заправлять вновь стали молдованин Гайдук и Боксер. Зачмыренного парашей губастого Кузю, получившего от Шрама погоняло Губа, у параши, понятное дело, и оставили. Мужика, неудачливого игрока на «просто так», за которого вступился Шрам, Гайдук с Боксером более не трогали, боялись.

Оба предводителя хаты предусмотрительно взлетели со своих мест, когда в сорок седьмой вновь проявился Шрам. Далеко от нагретых нар не отходили, переминались рядом, но ничего резкого не затевали. Шрам устроился на шконке Панаса, оттуда раздавал гостинцы, там вел беседы, оттуда послал лично Гайдуку и Боксеру бутылку на двоих. Не стал говорить при этом, мол, «день сегодня такой, не до разборов, кто на стенку выше писает, давайте помянем по-человечески». Нет, пускай принимают гостинец (и остальные в хате тоже) как признание их камерных привилегий. Потому Шрам не только пузырь выделил, а еще и рукой показал, дескать, возвращайтесь на места, я всего лишь в гости завернул.

Зачем Шраму враги под кликухами Гайдук и Боксер, когда можно держать их в союзниках? Очень запросто может пригодиться. Тем более, ничего особо непростительного против Шрама эти оба двое не совершили. Просто полезли, не разобравшись, вступаться за своего чаморошного кента. Теперь будут разборчивей при выборе дружбанов.

А сейчас Сергей интересовался последним днем своего кореша. Собственно не столько беспокоило обнаружение на койке часиков в десять утра бездыханно остывшего Панаса (тут ничего особенного: Панаса будили на чифирь, потрясли за плечо, откинули одеяло, вгляделись, окочурился!), сколько раннее утро того дня. Между шестью и семью, когда Сергей еще ставил рекорды в карцере, в камере номер сорок семь начался шмон. Ничего вроде бы странного: камера, до того тихая, небеспокойная, попала ночной шумилкой под надзирательский гнев. Если не мешаешь вертухаям нести их нелегкую службу, они по возможности не трогают и тебя. Их же побеспокоили — ах так, ну мы отвечаем. Все нормально.

Шмон крутанули на попкарьскую совесть. Обычно с таким энтузиазмом обыскивают, если имелась железная наводка на заначивание недозволенного.

Часть людей вывели из камеры, поставили подпирать стены, иначе по хате не пройдешь. А Панас? Панаса, ответили Сергею, оставили внутри, гоняли вместе со всеми с одной половины на другую. Не били ли вертухаи больного человека, тем самым вызвав смертельный приступ. Нет, ответили, не били, вежливо обходились. Лично досматривали? Да каждого общупали.

«А Панаса аж два раза», — неожиданно встрял в разговор Боксер. По его заискивающему взгляду Шрам срисовал, что бычку жуть как охота прогнуться пепред авторитетом, загладить давешнее недоразумение. А там, глядишь, серьезный человек сопроводительное на зону слово зашлет. «Надо запомнить, — завязал Шрам в мозгу узелок на память, — может, и пригодится его рвение».

— Два раза? Верняк? — переспросил Сергей.

— Да сдуреть мне! — с хачиковской горячностью воскликнул Боксер, разве что майку на груди не рванул. — Саам видел, сам удивился.

— И кто обшаривал во второй заход? Зафоткал, как тот выглядит?..

2

Бейсбольная бита, описав реактивную дугу, клюнула в скулу. Струей какавы выплеснула изо рта кровь, перемешанная с пузырящейся солнечными зайчиками слюной и зернышками зубов. Стоящий на коленях поднял руку, закрываясь от биты. Да поди закройся! Тяжелой деревянной дурой по шее ему, по спине, по голове затарабанил град лютых беспорядочных ударов. Рот избиваемого открывался-закрывался, но из него не вылетало ни звука. Также беззвучно на противоположной стороне дороги разорвало в клочья еще вполне пригодный для ралли автомобиль.

По ящику системы «Филлипс» гнали боевик, клейменный буквами «НТВ». Звук был помножен на ноль, вероятно, ввиду прихода гостей.

— Надо говорить, кто из нас Праслов, а кто Талалаев? Или лишнее?

— Лишнее.

— Меня зови — Депутат, его — Профессор, зря он что ли бородку пестует. Я же тебе сулил, — бывший депутат ЗАКСа повернулся к бывшему бизнесмсену от скипевшего Балтийского Морского Пароходства, — Он с кузнецом придет. Кто лучше по жизни рюхает, а? — вернул внимание гостям. — Как кузнеца кличут? Тебя, ясно, Шрам.

— Джеки.

— Короче, знакомы. Пошли за стол, — рука Депутата вернулась энергично массировать бублик резинового эспандера.

Пошли за стол. Сели. Как на деловых сурьезных переговорах — двое по одну сторону, двое по другую. А почему не переговоры, ядренть? Чтоб анекдоты потравить и водки выпить, можно было и не сходиться.

— Правильно с кузнецом решил, — без вопросов ясно, что сегодня от хозяев банковать будет Праслов. — Можно было и на засаду нарваться. Водки, мадеры, пива? Или чего пользительного для печени, сока там, минералки?

Закусь на столе имелась под любой из перечисленных напитков. Брюхо зароптало, типа, не забывай меня, любимое. И за эти происки брюхо пришлось струнить усилием воли.

— Благодарю, по моей вере сейчас великий пост, — Шрам выложил на стол из нагрудного кармана рубашки сигареты.

— Пивка, — изменил Джеки своему любимому джину с тоником.

— А мы мадерки, да, Профессор?

Талалаев солидно кивнул, положил на колени нелепый здесь журнал «Верховая езда» и сказал с манерностью недобитой контры из графьев:

— Мне водочки плесни.

— Кстати, правильно здоровье бережешь, Шрам, — во второй раз высказал одобрение Праслов. — Наслышаны мы о твоих приключениях в пресс-хате. Сильно. Я тут срочно стал про тебя вызнавать, чего не знал. Много не знал, однако.

Депутат взял с места в карьер без разгона. И продолжал разгонять:

— В курсе, что через неделю максимум спрыгнешь с кичи. Дело твое тухлое, студент юрфака его мизинцем развалит. Верю, что и следующего могильщика (а именно такой звон уже появился — по твою голову следующий инкогнито в «Углах») ты по дуэли завалишь. Ну вот выйдешь ты, на радостях напьешься-проблюешься, и чего? Дальше-то как жить собираешься?

Шрам не впервые видел бультерьерскую рожу Праслова, впервые — нос к носу. До того — лишь по телевизору, да на обложке облыжной книжки политскандального характера. Герой парится в СИЗО уже второй календарь, но, кстати, себя не роняет, рельефен мышцой, мамон не отрастил. Хотя валяйся днями на матрасе, пей да жуй, житуха позволяет.

— Мне скоро на волю, — светски поддерживая беседу, обратился Талалаев к корейцу, — Хочешь, я тебе свои книги презентую. Карамзин, Сорокин, Черкасов… Или мохеровый халат, почти новье.

Джеки без восторга пожал плечами.

«Итак, Праслов с ходу пошел в наскок. На кой? А не затем ли, чтобы сразу сколотить второе дно их терке. Типа их строго личный переговор, в который не обязательно въезжать двум статистам. И если сейчас Шрам примет передачу, значит, видит заброшенную удочку. В противном случае — потреплемся чуток о фигне и разбежимся по норам. И, кажется, Шрам начинал догонять, к чему собирается клонить Депутат. Что ж…»

Шрам принял передачу:

— Думаешь, надо закумекиваться о переменках?

Праслов ухмыльнулся:

— Вот позырь на Профессора. Он откинется где-то через месяц…

— Раньше. Я уверен раньше, — прогундосил держащий спину ровно, как классная дама в институте благородных девиц, Талалаев, — Барахла после меня здесь останется уйма, а одарить некого. Жалко.

— Значит, раньше. Он хоть и хорохорится, «Я выйду! я всем вам задам!», а ни хрена не задаст. Запал отсырел и раскрошился. Станет доживать пенсионером. Ты встукиваешь, Шрам, что давить будут всегда, если ты хозяин?! Какой бы ты жалкий участок не занимал и не отстаивал, на него будут лезть. И на твой надел в сраных Виришах всегда будут переть, догоняешь?

Праслов не притронулся пока к своей мадере, забыл о ней. Наверное, спортивные упражнения отвлекли. Будто шило сидело в заду у депутата, он то мышцы бугрил, то массаж голени начинал делать, то вновь хватался за эспандер.

— А то, — согласился Шрам с Депутатом.

— Вот и обречен ты отбиваться и отбиваться, отбиваться и отбиваться.

Сергей видел — освирепело здесь депутату. Несмотря на привольное затюремное житье.

— Врубаюсь я в твои тюряжные заморочки, — продолжал не пить мадеру Праслов. — Это мелочи. Управишься. А если не управишься… То и цена тебе три «копья» в базарный день, Шрам.

— Только не ясно, что за карту прячешь в рукаве, Депутат? — а прячет, иначе базара бы не было. Впрочем, прячет-то прячет, но вот бросить ли на стол, еще раздумывает. Прощупывает Шрама, приглядывается. Ну а Шрам и подавно еще ничего не решил. И тоже приглядывается, и просвечивает.

— Кстати, помочь тебе можно, верно, Профессор? Мы тут давно живем, чего-то понимаем. Но об этом позже. Сначала о кино. Ты видел такой фильм твоего детства и моей зрелости «Золотое путешествие Синдбада»? — ушел от лобового вопроса Праслов.

Шрам не моментально переключился на детство и Синдбада, не моментально ответил:

— Ну да, был такой.

— Там против Семибаба этого шуровал колдунишка, чернокнижник, гад и прочее, начисто сдвинутый на одной золотой цацке. Цацка эта, диадемой зовется, была распилена на куски, куски разбросаны, вот он их и собирал по всему свету. Потому как если все собрать, как конструктор, то в руки валилось мировое господство. Вспомнил сюжет, нравится тебе фильм про Семибаба?

Лихо скачет депутат по просторам, поди поспей за ним. Но Шрам поспевал.

— И что у меня за часть цацки?

— Вензель, — только и сказал Праслов.

Да и чего там добавлять. Вот и все сказано, что нужно. Как та «дидема», все слепилось.

Значит, так. Что нам отбил хитрой морзянкой бывший избранник народа: Праслову не просто охота выйти на волю, не нужна ему пустая воля. Ему жаждется вырваться и расквитаться. И это для начала. Потом же — вернуть себе власть. Как Семибабовский колдун о мировом господстве, так депутат грезит о контроле над городом. Шраму предлагается союз. Почему именно ему, именно Шраму, депутат объяснил одним последним словом.

Закручинившийся на обидный наезд Профессор отвалил из за стола, переключил канал и чуть прибавил ящику шума. Начинались «Вести». Джеки маячил за столом недвижимым бронзовым Буддой, потому что Шрам ему строго настрого запретил липнуть к хозяевам с базаром про девок в почтовых конвертиках Типа, есть среди них хороште, или все телки — лахудры? А больше ничто земное корейца не беспокоили.

«Вестимо, пронюхал бывший слуга народа про Эрмитажные списки, как когда-то пронюхал Вензель. В одиночку Шраму списки не поднять, сломают, как прут. В одиночку Праслову не свернуть нынешних паханов, засадивших его за решетку. А если сложить Прасловские уцелевшие ломти бизнеса, верных ему людей и знания о криминально-чиновничьей подноготной города со Шрамовскими списками и Шрамовской энергией молодого волка — уже получится сила.»

Дикторша «Вестей» радостно сообщила:

— Самолет прибыл на Внуковский аэродром. Александр Тасум спустился по трапу, одетый в фисташковый костюм от Валенси. Внизу его встречали девушки в национальных одеждах с цветами. Милиция не смогла задержать преступника…

«А еще Праслов знает, что Сергей Шрамов не повязан с той стаей, которая уселась сейчас на Питере.»

— А еще, — подсказал Праслов, — Я почуял, что Сереге Шраму заподляно по натуре на кого-то шестерить. Даже за охренительные бабки. По этому вопрос стоит об равноправном союзе нерушимом.

«Еще Праслов дал понять, что и с „уголковыми“ запутками подсобит, чем сможет, если сойдемся в главном.» — Шрам косяком глаз обветривал блатную камеру. Больше всего прикололо, что трубы у рукомойника пребывают на последнем дыхании. Наверное, депутат-непоседа на них часто отжимается, мало ему шведской стенки.

— Ну что, Шрам, охота тебе ввязаться в поножовщину с питерскими паханами, набитыми баксами, обложенными со всех сторон стволами и быками, прикрытами, как японские церкви, кучей крыш? — поторопил гостя с решением хозяин.

В слух не добавил хозяин, что предлагается ввязаться, имея за спиной списанного авторитета, а ныне зека, Праслова и Эрмитажные списки, с которыми тоже не ясно — динамит это или хлопушка с конфетти?

И тут депутат пригубил, наконец, мадерки. А то уж Серега грешным делом не отметал вариант, что пойло злой химией закрашено. Что депутат бадягу развел для замыливания зенек, а сам от тоски подрядился борзого пацана Шрама мочкануть.

Однако все равно не стал хлебать напитки из своего стакана Сергей. Поостерегся…

3

— Шрамов из триста девятой опять в гости просится. Наличкой, говорит, заплатит.

— Ишь, разгулялся, — прапорщик сплюнул замочаленную зубами спичку в пластмассовый стаканчик, где такого добра к концу смены накапливалось преизрядно. — Ишь шустрый. «Трубу» ему отнес?

— Оттуда иду, — подчиненный снял фуражку, провел ладонью по залысине.

— Ишь, гуляка выискался. — Прапор задумался, прапор не спешил. Необычное что-то творится. Ходит человек по камерам, денег не жалеет. Не случалось такого на памяти прапорщика.

— Нам все едино, наличкой или куда, — прапор не торопился. Необычное-странное-подозрительное-потом расхлебывай. Но с другой стороны: платит-пополняет-мне хорошо-всем хорошо. Не пустишь, потом тебе же свои укажут — навару нас лишаешь, паря, слишком нажористо живешь, да? Ну так поделись с товарищами по труду.

— Шрамов, говоришь…

Хотя опять же подозрительно, чего это он по гостям разбегался. Прапору в голову забрело воспоминание: детство, книжка с картинками про Винни-Пуха, Пух этот с корешем Пятачком по четвергам завсегда шлялись по гостям, всех обходили, кто жил там в это… как его…

Да, нелегок ты, хлеб старшего.

— Пусть идет. Но, — прапор забросил в рот новую спичину, — ежели опять запросится, — махнул рукой, — иди. Скажешь мне опять, решим…

«Или совета попытать?» — провожая взглядом выходящего подчиненного, прапор положил руку на телефонную трубку. Хотя никто не любит, когда дополнительно нагружают. Но с другой стороны….

Глава девятая. Лазарет

Крест-накрест сложили «Кресты»,

Схоронив судьбы заживо там.

Развели нам к свободе мосты,

Приковали навечно к «Крестам».

1

— Можно вам задать вопрос?

— Да бога ради.

Как же не оказать любезность частному лицу, желающему оказать безвозмездную помощь.

— Туберкулезников хватает?

— Спрашиваете! — воскликнул доктор, удивившись столь наивному вопросу.

— А чего ж их в больницу не определяют? Заразная болезнь, потом по городу разносят.

— Тюремная больница у нас, голубчик, одна, вот почему. И она старая, маленькая, тесная. Забита всегда под завязку. Вот пусть соберутся ваши милосердные частные лица, сбросятся и выстроят еще больницу, а лучше сразу две, тогда станет полегче.

— А совсем шклявых, кто в последней стадии, хотя бы для них-то можно топчан найти?

— Их стараемся определять в стационар, — твердо сказал лепила.

— Но я смотрю, сидят доходяги доходягами, одной ногой в могиле, кашлем душатся. — Шрам маячил в центре смотровой, руки в карманах. Типа ходить кругами мимо шкафчиков, из которых вдруг чего зек возьмет и сопрет, не следовало. Дубак полезет с острасткой, помешает интересному разговору.

— А вы думаете, они обращаются? — воротя фотокарточку куда-то в сторону, сокрушенно покачал головой доктор. — Сами себе поставить диагноз они не могут. Дохают в камерах, на что-то надеются, непонятно на что.

— Вчера человек один умер, у него тоже был тубик. Вчера утром, помните?

— Да, был вчера один чахоточный.

— У него болезнь в последней стадии или не в последней?

— В последней.

— День до этого я с ним свиданькался. Доходяга, конечно, но встречал я похуже людей и то еще долго пыхтели. А тут раз и кинул человек ласты, в смысле умер. Не похож, он, по-моему, был на того, кто завтра должен умереть.

— А насколько он по-вашему должен быть плох? Не знаю как день назад, но ко мне его привезли в виде мешка с костями. Живот прилипал к спине. А кожа-то…

Поискал глазами. Отыскал на столе желтый листок какой-то рекламки, поднял ее, потряс.

Вот такого цвета. Это, батенька, последняя стадия и есть. Когда и в стационаре уже не всех вылечить можно, а уж здесь. Знаете, голубчик, в духоте и тесноте еще более крепкие люди могут в одночасье скончаться, мгновенное удушье и адью, а ваш… кто он вам там… совсем плохой был.

Чем-то особенным прилипла к зрачкам Сереги рекламная малява. Две мыслишки зацепили Шрама. Первая — шкурная. Панас кончился, а ведь недвусмысленно знал Панас, на какой зоне кормил гнус Шрам. И может быть даже был в курсах, что с той зоны Шрам в рывок отвалил. Поспрошали бы Панаса любопытные следаки, а потом бы сверили начерпанное дерьмо с личным делом Сереги. И вот уже в проруби всплыла бы неувязочка — по досье Шрам чист перед законом по прежним годам, а тут живой свидетель на такие бумажные слова крест клеит.

И ради звездочки на погоны какой-нибудь ушлый следак пошел бы землю трахать-колотить, запросы рассылать. Врядли бы он дохрючил, что Шрам за стирку прежней биографии два лимона зазеленил. Но что-нибудь опарышевое надыбать мог запросто.

Вторая мыслишка попроще. Что и сам Серега по лезвию пляшет. За его шкуру засланы бабки, и кто-то их врядли мечтает возвернуть в зад. Где нибудь, может, на камере, может, в какой служебке, а может, и здесь, на больничной койке засел отвязанный боец, для которого слова «Шрам» и «труп» не отличаются по смыслу. Мыслишки покрутились и улетели на хутор бабочек ловить.

— Знаете, — глядя, как задумчиво жует глазами Шрам желтую рекламку, произнес доктор, — я вам как медик скажу, вашему… э-э… знакомому повезло. Не жилец он был, не вытащили бы его и в больнице, а вот намучиться мог. Наверное, нам всем того можно пожелать — быстро и безболезненно уйти…

2

— Так вот, этот Зелик, когда порывал с очередной подругой, забирал обратно все подаренные духи, шубки, браслетики вплоть до нижнего белья.

— А я свою учил: «Ты — дура, — говорил, — жрать готовить не умеешь. А вот сидел один комдив при Сталине. А ему гнали, что всю семью по лагерям рассредоточили. Только в передачах ему голубцы доставлялись. А так их готовить только его благоверная умела. Вот и просекал комдив, что семья его покеда на воле», — калякали на вечную тему соседи по палате.

Лежащему укрытым с головой эти басни не мешали. — «Я готов к работе. Я соскучился по работе. Но работать нынче предстоит не за деньги, за свободу. Что дороже денег. Так что надо постараться на совесть»…

…Коробки внесли напялившие белые халаты Боксер и Китай. За ними втащился дубак, укрепляющий челюсти жвачкой и отстукивающий резиновой дубиной по ладони озорной ритм. В авангарде двигались Сергей Шрамов, тоже весь в белом, и начальник санчасти следственного изолятора «Углы» доктор Александр Станиславович. Картина была из чужой жизни, будто император (Шрам) близ линии фронта посещает полевой госпиталь и раздает георгиевские кресты…

«У меня есть два брата. Одного зовут Рембо, другого — Рокки. По крови я — русский, не абхаз, не грузин. Но я родился в Абхазии, жил в Абхазии, что раньше была частью Грузии. В поселке Хыбста в восьми километрах от Гудауты, если ехать в сторону Сочи. А, значит, по ковке и закалке я уже не русский. Я кавказец и это навсегда. Я никогда не расставался со своими братьями. Оба брата мои — не люди»…

…В коридор тюремного лазарета выходило четыре двери. Посетители вошли в первую палату. Минимум свободного места, восемь коек и столько же расслабившихся тел.

— У меня была однажды баба с родимым пятном на все колено.

— А у меня была со вставной челюстью. Когда я ей в рот давал, она челюсть вынимала и в стакан с водой…

— А у меня однажды была баба с шестью пальцами на ногах, — привирали от скуки на любимую тему нежащиеся по койкам пациенты.

Но появился Шрам, и все заткнулись.

Боксер и Китай донесли заманчивые коробки до середины палаты и опустили их на пол рядом со Шрамом и доктором. Шрам в образе щедрого государя императора приосанился. Дубак прилег плечом на дверной косяк…

«Старика звали Тенгиз Гедеванович. Он жил на другой стороне Белой речки в грузинской части поселка. Восточные окна его дома смотрели на Белую речку, северные — на горы. Старика убили в девяносто втором, когда абхазы захватывали независимость, то есть выгоняли и вырезали грузин, присваивая и деля меж собой их дома и имущество. Батоно Тенгиза выгнать бы никому не удалось и дом свой он никому бы не уступил.

Я знаю, как он умирал. Батоно Тенгиз встретил обкуренную и ошалевшую от грабежей толпу в большой комнате с окнами на горы и на реку. Он сидел за столом, на котором был лишь кувшин и стакан. Батоно Тенгиз пил свое терпкое красное вино, которым когда-то угощал и меня.

К нему ворвались жители нашего с ним поселка, вооруженные автоматами, обрезами, охотничьими ружьями, пистолетами и кинжалами. Абхазы хотели запугать его и заставить „убраться в свою Грузию“. После того, как поселок залили слезы грузинских женщин, с абхазами Тенгизу говорить уже было не о чем.

Батоно Тенгиз отодвинулся от стола, положил руки на пояс, украшенный серебряными дедовскими рублями и увешанный ножнами. Поднялся.

Вылетели вперед две его руки — и два метательных ножа проткнули две абхазские шеи. Упали на пол автоматы. Потом Батоно Тенгиз закружил свой танец, когда невозможно понять где рука, где клинок, откуда, снизу или сверху, воткнется или рассечет тебя сталь. Суматошная стрельба разбрасывала пули впустую, абхазы лишь мешали друг другу и валились, обхватив рукояти ножей, торчащие из тел. А кисти батоно Тенгиза ныряли к следующим ножнам.

Он снова вернулся за стол допивать вино, когда двое оставшихся в живых удрали из дома, побросав оружие.

Следующие входить не решились. Они забросали дом гранатами. Разлитый по остальным комнатам дома бензин за считанные минуты лишил абхазов поживы. Надеюсь, батоно Тенгиз вспомнил обо мне, когда уходил. Ведь я один из немногих, кого он признал своим учеником».

…Шрам врубался, что из лазарета слух мгновенно разлетится по «угловским» хатам. Сейчас это ему и нужно — прославиться реально добрыми делами. Пусть гуляет по крытке байка о человечном воре Шраме, обрастая по пути мясом и жиром все более фартовых подробностей.

— Я — Шрам, — сказал Сергей. — Люди должны жить по-людски. Правильно, братва?

Прописанная в лазарете братва смотрела на Шрама, как на братана, у которого под днищем джипа в складчину прикручена динамитная шашка, а он никак в машину не сядет. Зажигание не включит, отвлекается на порожняковые речи.

Боксер откинул коробочные лепестки, взял сверху и робко подал Шраму пухлый полиэтиленовый пакет. Нагнулся за следующим. Доктор, поигрывая стетоскопом, наблюдал, как заключенный Шрамов вкладывает в протягиваемые руки подарки. Их начинка была, разумеется, согласована с администрацией, поэтому дубак не дергался, а равнодушно наблюдал от двери за раздачей.

Первый счастливчик — уголок с бинтом на шее вытряхнул на одеяло содержимое врученного пакета. На синее сукно высыпались чай, мыло, сигареты, сахар, печенье, конфеты без фантиков, две книги серии «Красный детектив».

— Ништяк. Загужуем в натуре…

«Теперь у меня есть два брата, Рембо и Рокки. Но родных братьев у меня никогда не было. Братьев мне подарил батоно Тенгиз. Но до этого пять лет он учил меня.

Батоно Тенгиз брал в ученики не всех. Он ценил свое знание, их семейное знание, потерявшее в столетиях свой исток.

Размахивать ножом может каждый. Приемам можно научиться быстро. Понимать нож, чувствовать его, сливаться с ним в одно поражающее целое, — на это уходят годы. Пока у воина есть нож, воин не проиграл, кто бы против него не стоял — к этому надо прийти.

Батоно Тенгиз брал в ученики не всех, а за то время, что я его знал, своими руками сделал ножи только для меня и Омари.

Изготовить нож воина — искусство и наука. Надо дождаться, пока кисть мальчика станет кистью мужа, чтобы пробыть неизменной до окончания пути воина. Рукоять делается именно под конкретную, единственную и неповторимую кисть, чтобы лежалось ей в ладони так же удобно, как младенцу в утробе матери. При выборе материала для рукояти, ее формы и рельефа ее поверхности следует учитывать даже потливость ладоней.

Требуется познать натуру человека, особенности его тела и двигательных рефлексов — от этого зависят предпочтения в бою, а от предпочтений в бою — длина, ширина и толщина клинка, форма лезвия, выбор гарды, балансировка ножа.

И еще нужно сделать нож, на который смотрелось бы, который хотелось бы обнять ладонью, который радовал бы тебя, как хорошая песня.

Батоно Тенгиз выковал мне нож для левой руки и нож для правой. Нож воина — его брат. Брат не может без имени. Имена моих братьев — Рембо и Рокки»…

… — Не скажешь, что они пришли в восторг от ваших даров.

Шрам остановился, чтобы ответить на замечание доктора.

— Не та публика, доктор, что станет слюнявиться, пришептывая: «Ах, спасибо, брателло, вовек не забуду твое монпансье». Дают — бери. Так и надо.

— Не надо, — гнул свое лепила. — Если бы не ваше лекарственное спонсорство, если бы питание у больных было подобающее, я бы, честно вам признаюсь, не разрешил бы эту… хм, раздачу слонов. Знаете почему?

Боксер и Китай опустили коробки на линолеум коридора, в котором происходил разговор.

— Нет.

— Из соображений справедливости. Простой человеческой справедливости. Этим избранным и так несказанно повезло. Они лежат в проветриваемых помещениях, кормят их все-таки лучше чем на режиме, спят сколько захотят, за их здоровьем следят и так далее. Их не нужно баловать. Они уже получили свой подарок, попав сюда.

— Александр Станиславович, — обратился к доктору надзиратель, — Эта… нам бы пораскидаестей. Корпусной велел не туркаться.

— Что ж, пройдемте в следующую палату, Савва Морозов вы наш…

… «С Рембо и Рокки я не расставался никогда. В Чечне, куда я отправился служить по контракту, чтобы отомстить за батоно Тенгиза, потому что абхазы и чечены — одно и тоже, грязные тупые дикари, погрязшие в трясине убогих, замшелых обычаев, грабители, садисты и стервятники, даже лицами они схожи, и лидеры их дружили между собой… Так вот в Чечне я прополз под минометным и снайперским огнем — если кто-то, конечно, понимает, что такое сто метров простреливаемой земли — чтобы вытащить Рокки из тела убитого мной чечена. Как Тарас Бульба возвращался за своей трубкой в лагерь противника. Не мог я допустить, чтобы мой брат попал к врагу.

Я не расстался с братьями и когда попал сюда. Я был разлучен с ними. Но я знал, что это ненадолго.

Они перевернули все верх дном в квартире, которую я снимал в Петербурге. Но я же предполагал, что они могут прийти. И я не мог рисковать братьями, я надежно спрятал их.

Я не сомневался, что скоро встречусь с братьями, пусть мне и грозило пожизненное за убийство того грязного и жирного рыночного азера, которого поручили мне мои грузинские друзья.

Я настоял, чтобы мне привезли моих братьев. Я рассказал, где их можно найти. И вот они снова со мной и мне ничего не страшно.

Мы с ними выполним, что нам поручили, и получим свободу. Нет, никто не разорвет и не выбросит заведенное на меня дело, но меня признают невменяемым, то есть сумасшедшим, и переведут в психушку. А оттуда я и сам бы мог сдернуть, но раз мне обещают помочь, то пусть и помогают.

Я только не могу выбрать, кому из братьев поручить работу. Двум делать нечего. Так кто из вас возьмется, Рембо или Рокки?»

— Ты бы, Шрам, лучше бабу резиновую приволок, — жадно перебирая подарки, высказался Чекан. — Для здоровья полезно, верно, доктор?

— Не вступаем! — прикрикнул от дверей надзиратель. — Переходим!

— Печенье ты тоже предпочитаешь резиновое? — уже от двери Сергей отослал ответ Чекану, шляпочно знакомому питерскому братку. — А чай, небось, из березового листа? И пиво я тебе пришлю безалкогольное…

«Рембо. Пусть он. Продолжение моей левой руки.

Настоящей воин становится одноруким, только когда лишается одной руки. Воин не может себе позволить быть левшой или правшой, он обязан одинаково владеть обеими.

Рембо — бесспорный красавец. Цельнокованный. Рукоять обмотана телячьей кожей. Рукоять выступает за ладонь и заканчивается шишковатым наростом, который превращает ребро ладони в кастет. Гарда, или, по-вашему, упор, выступает в стороны на ширину пальца, концы ее загнуты к острию. Лезвие обоюдоострое, длиной в полтора мои указательных пальца, шириной в два приставленных друг другу больших пальца, лезвие сужается к острию так же плавно и незаметно, как плавно и незаметно жизнь катится от рождения к смерти»…

…Шрам уже порядком утомился от раздачи мармелада. Но надо доделать. Он протянул очередной пакет. Его цепко ухватили за пятерню. Безумный взгляд из черных впадин глазниц шарил по Шрамову лицу.

— У тебя есть родня? Ты сирота? — надежду на «да» выплевывали вместе со слюной обветренные губы.

— Не вступаем! — заученно рявкнул от входа дубак.

Шрам выдрал руку из захвата. Палата идиотов! Один пердит не переставая и хохочет, другой за жизнь неслабые вопросы задает. Шрам принял у Боксера следующий пакет, повернулся, наклонился, чтобы водрузить поверх одеяла больного, который, похоже, находился в невесомой отключке.

Синее с белым отлетело в сторону, открывая полосатое. Пижаму.

Выпад в переломах черных и розовых полос, в белизне открывшейся кожи, переходящей в серое и тусклое, похожее на рыбу. В нож.

Подбросивший себя на пружинах кровати, вскочивший на ноги больной всадил клинок Шраму в живот.

«Рембо — прямой, простодушный брат. Он не умеет притворяться. Его тяжелое лезвие увлекает за собой на штурм более легкую рукоять. Он торпедой врезается, пропарывая преграды, мчит до упора.

А теперь провернуть, надавив на рукоять, чтобы лезвие описало внутри круг, невосстановимо разрезая внутренности».

Они стояли глаза в глаза, убийца и убиваемый. Оказывается, одинакового роста. Но у больного глаза карие, над черной бровью бьется жилка нервного тика, зрачки маленькие, как шляпки обойных гвоздей.

Боксер заледенел, так и не выпрямившись, с пакетом в руках и открытым ртом. Дубак, не отрывая взгляда от ЧП, судорожно всовывал клешню в петлю резиновой дубинки. Лепила, беседовавший до того с больным у окна, оборачивался, почувствовав за спиной неладное.

Шрам опустил глаза вниз.

Больной опустил глаза, в которых разрастались, набухали зрачки, туда же вниз.

Первым успел Шрам. («А я еще колебался, вкладывать книги или не вкладывать», — пролетело в голове). Шрам дернул в сторону пакет с подарком, в котором застрял клинок. А раз застрял — значит, в книгах, больше не в чем.

Ладонь больного не удержала рукоять, нож вырвало из нее. Шрам колыхнулся назад на два шага по проходу между кроватями. Как он догнал зарядить пакет под разящий металл? Выходит, раньше извилин, среагировали руки.

Сергей, как мясо с шампура, рукой стянул с клинка пакет. Отбросил распанаханный полиэтилен, рассыпая звонкие конфетки-бараночки. Шрам видел, что хрен с бугра правой вытащил из кармана пижамной куртки ножны и вызволяет из них новый клинок.

… «Рокки — брат игривый. Притворщик и затейник. Он — толстый коротышка, но ловок, как тот пузан-китаеза из сериала „Китайский городовой“. Клинок насажен на рукоять из оленьего рога. Лезвие напоминает формой леденец. Повернув в профиль, видишь, какие у него мощные, кувшинно изогнутые бока. Гарда прямая, с длинными поперечинами.

А как Рокки сбалансирован! Раскрываешь ладонь, в которой лежит рукоять — не шелохнется. Наклоняешь ладонь — не двинется. Разворачиваешь ладонь ребром к земле — держится наверху, как канатоходец со своим шестом.

Я люблю Рокки больше Рембо, вот почему я пустил первым все-таки Рембо. Кого больше любишь, того не отпускаешь от себя»…

Дубак выскочил в коридор с поросячьим визгом:

— Сюда! Витька! Сюда!

Сдав еще на шаг, Сергей перемаячил из прохода на свободный пятачок в центре палаты, шаркнув ногой по коробочному боку. Он сжимал рукоять отвоеванного ножа. Как всегда сжимал финки, заточки, «розочки». Лезвием вверх.

… «Взял прямым хватом. Зафиксировал в кисти. Они все знают только силовую фиксацию в прямом и обратном хвате. Для них нож — нарост на руке, как рог у носорога, и не больше. Разве будет вам верой и правдой служить клинок, к которому относятся пренебрежительно, как к прислуге, а не как к другу или брату. Сейчас я покажу вам, что может нож, что умеет мой Рокки»…

— Прекратите! Сейчас же прекратите! — это завопил лекарь.

Игрок пятился к двери.

— Убью, бля-и-н! — Боксер сцапал коробку с подарочными пакетами, воздел над башкой, швырнул, а после, оттолкнувшись руками от железных трубок, перескочил через кроватную спинку и оказался перед мокрушником.

… «Не убивать ненужных. Они не абхазы, не чечены, от них мне свободы не перепадет и славы тоже. Я — воин, не убийца»…

Волчком крутанувшись на месте, взлетевшей босой пяткой, пришедшейся в широкую грудь, «больной» усадил Боксера на собственную постель. И, когда Боксер вдавился задом в кроватные пружины, «больной» еще раз вертанулся и провел классический «ногой в голову с разворота».

Шрам не успел. Произошло все в два вздоха, и вот Боксер уже убран с пути, а «больной» выскочил на пятачок и замер напротив Шрама. Не сразу бросился в атаку. Решил, козляра, попонтоваться…

«Батоно Тенгиз заставлял меня жить с ножом. То есть днями не выпускать его из рук. Вернее, один не выпускать из правой, другой — из левой руки. Я ел, держа в руках ложку и нож. Я работал в его саду — копал, собирал, поливал — и из моих пальцев не должны были выскользнуть рукояти. Я плавал с ножами в море… В море, что плескалось в десяти минутах от моего дома, море, по которому я скучаю, к которому я хочу…»

…Надумал понтоваться. Типа оцени какой я крутой. А ведь крутой.

Разные умельцы вертеть финку в пальцах встречались на зоне, но подобной атасности Шраму еще видеть не доводилось.

Перо мотыльком порхало вокруг клешни «болезного», создавая серый металлический шар, закрывающий кисть. Рука взлетала вверх-вниз, уходила влево-вправо, не прерывая вращение финкаря. На такое бы в цирке любоваться, а не перед носом.

Но вот нож замер в ладони на паузу в удар пульса и вновь пустился в пляс.

Ясно, что этот жонглер может сотворить с пикой, что угодно — метнуть, посечь, всадить, внезапно поменять ударную руку.

Будет ли он менять пятерню? Судя по всему владеть одинаково классно должен обеими, но судя по жонглированию этот нож ему привычен в правой. Если собирается убивать с одного удара, то пойдет с привычной руки. Будем считать, что я прав и следить стану только за правой. Иначе и так кранты. Авось, угадаю…

Мокрушник перешел невидимую черту, проведенную для себя Шрамом.

Вряд ли бы кто успел сосчитать до трех за то время, что заняла стычка. Просто люди ринулись друг к другу, словно со школы не виделись, вроде бы попытались обнять друг друга и вот один уже падает.

Шрам и сам толком не понял, что же вышло. Ничего кроме правого плеча в пижамных полосах Сергей не видел. Типа как в рулетку — все фишки на один номер. Проиграл — так все, выиграл — так до херищи. Едва заметил, что плечо пошло вперед, развернулся боком, уклоняясь от удара справа, и выкинул финкарь снизу вверх.

Кажется, он банально угадал, и недруг просто нарвался. Пика вошла легко, без сопротивления. Заточка лезвия, должно быть, отменная. А может, следует записать, что год зоны равен двадцати годам тренировок?

Поскольку его перо сидело в боку у мокрушника, об пол стукнул, понял Шрам, нож из руки мнимого больного. Тогда Сергей отпустил рукоять, на которую давила тяжесть. Мокрушник упал, накрыв собой один нож, другой нож по рукоять ушел в его внутренний мир.

Шрам присел на корточки возле захлебывающегося кровянкой лихача.

— Кто тебя послал?

Сквозь кровавую пену мокрушник вытолкнул нечто непонятное:

— Брат.

— Дайте я посмотрю, — оттолкнул Шрама подбежавший доктор, склонился над «больным».

Шрам встал и только сейчас заметил, что у него распорот рубашечный рукав на левом предплечье. Раздвинул порез руками — царапина. Достал все-таки циркач…

В палату ворвались дубаки (Шрамов конвоир и двое помощничков) и вместе с ними Китай.

— Нож на землю, руки за голову!

Шрам послушно заложил лапки за башню. Но сказал:

— Тут прибежали санитары и зафиксировали нас.

— Мертв. — Услышала палата диагноз доктора. — Ко мне его только сегодня привезли. Я его еще даже не осматривал.

— Теперь осмотрите, — пошутил дубак…

3

Опять смешивались клубы табачного дыма от «Кэмела» и «Союз-Аполлона».

— Все, что ни делается, к лучшему. Шрама по факту убийства придержут в СИЗО. Дело же заведено. Хотя там самооборона, много свидетелей ее подтверждают, но надо же обстоятельно разобраться, не превышены ли ее пределы?

А у нас появляется время, чтобы спокойно подготовить решение проблемы и покончить, наконец, с проблемой. Ведь с первоначальным сроком мы не уложились. Придется заплатить неустойку. Честь фирмы. Возвратим тридцать процентов от общей суммы.

Что-то от этого Шрама у меня начинает болеть голова, а у тебя?

Глава десятая. Дела

Ну, прощенья просить не будем,

Если где-то я загрубил.

Все другим завещаю людям,

Что с тобою не долюбил.

1

Мир вокруг и так не баловал разнообразием красок, а тут, когда за спиной лязгнул засов, запирающий дверь, мир вообще стал черно белым. Будто при ломках.

— Первоходка! — заорала свесившаяся с двухъярусной кровати башка, и столько радости было в том вопле, словно объявили об амнистии.

Когда он попадал на следующий уровень новой игры, он всегда без раздумий кликал сохранение. Как обернется, когда и откуда накинутся новые монстры, какими новыми возможностями будут наделены? Жизни надо беречь. Иногда до «pause» не успеваешь дотянуться, как набрасываются и съедают.

Кстати, хорошо вламываться в новый уровень под колесо эфедрона. Охватывает здоровый пофигизм и убыстряется реакция.

А внешне это выглядело, как одно из самых шизовых появлений новичка на хате. Вид у патлатого и завернутого в обыкновенную джинсу клиента был такой, будто он в зоопарке разглядывает экзотических зверюшек. Или будто иннопланетянин явился на Ассамблею Организации Объединенных Наций.

Под мышкой Антон держал скрученный матрас, в который были завернуты кое-какие нехитрые вещички. Матрас — это вам не золотой топор из «Еретика» с выставленным через ключ «rambo» усилением, превращающим оружие в огнемет. Огнеметный топор как нельзя кстати подошел бы в тесном помещении, набитом живой вражьей силой. Монстровская мелочь сразу горит на подходах, крупняк борется с огнем, а не с тобой.

Эх, сейчас бы, пусть не джефу, так хотя бы косячок.

Появление новичка стали обсуждать по шконкам, тыкать пальцем и откровенно ржать над нелепыми патлами, над любознательно отвисшей челюстью, над наивом в широко раскрытых глазах. Звук напоминал жужжание, сопровождающее атаку диких пчел в бродилке…

— Чего прирос? — полетели в Антона подстегивающие слова из самой гущи толкущихся людей.

«Это ко мне, что ли?» Показывая, что не прирос, Антон сделал шаг вперед.

— Скок, продуй хапера! — прозвучало откуда-то сверху.

— Бегу, Ильяс!

В заставке древней «тридэшки» про коммандос с таких двухэтажных коек скатывались бравые хлопцы в камуфляже. Правда, в казарме коммандос из-под нижних коек не высовывались головы и матрасы. Антон подумал, что на этом новом скоротечном этапе его жизни глюкалова хватает и без всякого эфедрона.

— Здорово, друг. По какой статье чалку шьют? — остальные расступились, открыв нагло застывшего по центру хаты персонажа.

— Аск? — Антон разглядел перед собой невысокого, плотного и кривоногого, откликнувшегося на никнейм Скок. Прочие слова Антон просек, но вот что такое «чалка»? И как перевести на местный, что Антон здесь случайно и ненадолго?

— Да это полный фантик, Ильяс! — объявил Скок. Он счастливо улыбался. Словно бы нечем ему больше было до того развлечься и вот обломилось нежданно.

— Хорошо. От скука совсем устал.

Антон отправил взгляд на следующий голос. И наткнулся на смуглое круглое лицо с узкими щелками глаз. И поспешил сообщить, чтобы не возникло недоразумений:

— Я — Антон.

И опять напиханные в камеру люди заржали, потому что выглядела сцена, будто самодовольный профессор приехал знакомиться с бытом туземцев Амазонки. А туземцы-то — людоеды.

— Поздравляю, — встретил известие Скок. — А, может, у тебя и погоняло имеется?

«Моим никнеймом интересуется. Какой бы ему назвать? Назову из старых, с чата „Русский проект“»:

— Огненный пилот, — сказал Антон, глядя вокруг дружелюбно, как козлик в лесу, который еще не догнал, что на него напали серые волки.

Тут, следует сознаться, Скок немного занервничал. Что-то здесь было не так. Не так появляются люди в хате по первому разу. Обычно они, хоть и не подают виду, а расплющены напрочь, или сжаты в пружину. Или пытаются заискивать, или закусывают удила, или мечтают быстрей забиться в щелку. А этот — как на экскурсии. Псих?

— За что попал?

— Неправильно дорогу переходил, — беспечно ответил Антон и еще шире разул глаза на взорвавшуюся буйным хохотом хату.

По прикидкам Антона он угодил в типичный квест. Вроде «Ларри». Где тоже общаешься преимущественно с босяками и отребьем городского дна. Правильный ответ — живешь, проходишь дальше, получаешь артефакт. Неправильный — не проходишь, а то и теряешь одну из жизней.

Наверное, кого-то это должно волновать. Поскольку мое пребывание на этом чате не продлится дольше двух-трех дней, мне можно не слишком заморачиваться. Досмотрю свои полтора глюка новых и оригинальных впечатлений, отчитаюсь по заказу и — домой.

Антона не слишком занимали проблемы сокамерников. Он не беспокоился. Каким-то местным экзотическим способом сюда сейчас подгонится мейл оставить новичка в покое. Ведь Антон на вид симпатичное, а на самом деле самое страшное, самое секретное оружие Рейха. Гораздо больше подтачивало душу другое.

При квесте рекомендуется экстази. Вот от чего бы Антошка сейчас не отказался. Но провожавший в «Углы» спеца по электронным наворотам инструктор сказал твердое и однозначное: «Ни-з-зя!».

Пока захлебывалась гоготом вся камера, Скок молчал. Скок размышлял и хмурился. Или этот дохлик совсем крейзи, или позволил себе приколоться над ним — над Скоком?!

— Варгань прописку, Скок! — лениво дал отмашку Ильяс.

— Ты марафетчик? — прикидывая, с чего начать жестокий ритуал, абы что спросить, поинтересовался Скок.

Но тут набатом застрочила батарея. Сигнал шел то ли из соседней камеры, то ли через одну. Батарея требовала ответа.

— Ответь, что после… — уже начал Скок задавать подначный вопросец, но батарея изрыгала квакающие мешающие звуки, призывая на неотложный сеанс тюремной связи, — Ладно, — скрипнул желтыми от чифиря зубками Скок, — Стой здесь и никуда не уходи.

«Ага, типа грибковый местный юмор, — подумал Антон, — Понимаем.»

Скок, прихватив со стола кружку, подгреб вразвалочку к батарее. Бамкнул пару раз по железным ребоам кружкой в смысле — вызов принят, прижал кружку к батарее и заорал в днище, чуть это днище не облизывая:

— Сорок вторая на проводе! Сорок вторая слушает! — а дальше уже прижался к днищу кружки ухом, как доктор к впалой груди больного.

Батарея поведала ему нечто такое, что Скок крепко переменился в лице. Под общее гнетущее молчание подчапал к Ильясу, привстал на нижний ярус и отшелестел новость рыбьим шепотом.

И тут случилось совсем уж небывалое. Ильяс сам, не кто-нибудь, а сам Ильяс, по горильи вальяжно сполз со второго яруса, бормоча насуплено под нос:

— Плохие люди. Веселья не дают! — сгреб матрас с нижней шконки и выложил в проход. И кивнул на освободившееся место Антону, — Здесь кантоваться будешь, — и без каких-либо объяснений забрался обратно.

Антон, как само собой разумеющееся, протопал вперед и раскатал матрас на непоследнем месте.

— Скучно, урки. Душа карнавалу просит. А чем мы хуже, чем в Бразилии? Скок, найди волну постебнее и вруби погромче! Сухарчик, твой на выход! — прогундел Ильяс голосом малость более сердитым, чем обычно.

Человек со странным прозвищем Сухарчик вылез из-под нар и вышел в проход. Скок, уже типа забыв про Огненного пилота, крутил колесо настройки. Приемник, занимающий почетное центровое место на посудной полке по-змеиному шипел, трещал, подсвистывал, выплевывал обломок мелодии или ди-джейский взвизг и вновь захлебывался шипением.

— Во, ништяк! — радостно осклабился Скок. — «Шансоныч»! Подо все ихнее, Ильяс, карнавалина набухает! Сготовься, Сухарчик! — в сторону растыкивающего нехитрый скарб Антона он старался не оглядываться, будто стеснялся.

Закончилась реклама, убеждающая купить кирпич, и пошло инструментальное вступление. Под него, поправив замотанные изолентой очки, долговязый Сухарчик описал кружок, подняв кверху руки и шевеля пальцами.

Приемник грянул заводную цыганщину:

— Ветер по чистому полю Легкой гуляет походкой.

Сухарчик передернул плечами, невыразительно свистнул и замолотил по воздуху руками, ногами выкаблучивая нечто чечеточное.

— Спрячь за решеткой ты вольную волю, Выкраду вместе с решеткой!

Сухарчик принялся выбрасывать перед собой длинные ноги, успевая хлопать под ними в ладоши.

«Чума», — подумалось Антону.

— Вприсядочку! — потребовал Ильяс.

Приемник накручивал надрыв:

— Выглянет месяц из дома, Спрячется за облаками.

Сухарчик беспрекословно пошел вприсядку, то есть опустился на корточки и начал переваливаться гусином шагом, умудряясь через шажок кое-как подскакивать.

— На пять замков запирай вороного, Выкраду вместе с замками.

Обитатели камеры, тоже разом забыв про Огненного пилота вовсю прихлопывали в такт, присвистывали, подбадривали «Жги! Наяривай! Гуляй, Расея!»

«Вот оно — попрание человеческого достоинства», — Антону сделалось тоскливо.

— Где за какими горами Скрылись туманные дали?

Очки Сухарчика давно уже болтались на груди, удерживаемые предусмотрительно примотанной к дужкам веревкой. Плясун сейчас выдавал лезгинку, похожую на утреннюю гимнастику.

— Спрячь за горами цыгана гитару, Выкраду вместе с горами.

На последнем куплете:

— Знал я и бога, и черта. Был я и чертом и богом —

к Сухарчику присоедилось нечто, невесть откуда выскочившее: в цветастой юбке, голубом платке и с плохо выбритой харей. И плавно закружило вокруг танцора, кокетливо поводя плечами.

— Спрячь за высоким забором девчонку, Выкраду вместе с забором. Най, лай! Ла-ла-лалай! Ла-ла-лай-ла-лала-лай!

Пот заливал коричневую рубашку Сухарчика, застегнутую на все пуговицы до горла. Но танцор честно отплясал до последнего аккорда.

— Эй, Сухарчик, лови! Заработал!

От воровской шконки прилетела пачка печенья, которую Сухарчк ловко поймал на лету, по-концертному поклонился Ильясу и полез на свое место под нары.

— Скучно, урки! — потянулся на койке Ильяс. — Чего бы еще придумать?

И как раз под завявшее настроение Ильяса приемник выдал песню с грустинкой:

А в таверне тихо плачет скрипка, Нервы успокаивая мне, И твоя раскосая улыбка В бархатном купается вине…

2

Уголовник — как сорняк, что выпалывали на полях. Или помнит Игорь хорошо, как отстреливали волков в год, когда с чего-то наплодилось их до дури. А раз даже на конюха Потапыча набросились, когда тот не дошкандыбал с конюшни и бухой отрубился в сугробе. Хорошо вовремя проснулся, протрезвел и сиганул через чей-то забор, отделавшись одним разодранным тулупом. Причем даже заготконтора выплачивала за каждую шкуру деньги, чтоб поощрять охоту. Так и уголовники — те же волчары, которых расплодилось в последние годы до невозможности, пора вести отстрел. И, выходит, за шкуру уголовника Игорь справедливо получил награду. Теперь они с женой не только мечтать могут, как переедут в новую квартиру, а уже и переезжать.

Игорю Макееву не снились кошмары, не просыпался он в холодном поту, не стояли зеки кровавые в глазах. Да, покойник Игорю Макееву не являлся. Зато явились люди.

Главный из явившихся наяву Макееву людей мог бы прочесть лекцию о пользе диктофонов. И показать, как выглядит японский цифровой диктофон. Как брелок от ключей. Такой же величины, толщины и даже формы. Маленький гад, а чувствительный.

В лекцию о пользе диктофонов, так, чисто для развлечения слушателей, вошел бы смешной случай. О том, как один надзиратель, невысокий, с ранней залысиной, взял от заключенного крупную сумму денег, а взамен сдал с потрохами коллегу по дубаковскому ремеслу и при этом говорил, говорил. Голос увековечивал миникомпьютер, чип, в общем, какая-то такая херотень. Нет, при желании, с умного брелка можно переписать голос на пленку, записать в компьютер, хоть по Интернету передать, чтоб разнес запись по всему белу свету, до Билла Клинтона донес. Еще раз — было бы желание. Желанию уйти записи в Интернет не дал развиться невысокий, с ранней залысиной, надзиратель. И с неслабого перепугу, согласился он на все то, что приказал ему заключенный. И дальше ему выполнять приказы заключенного, потому что нет у дубака теперь выбора. На этом в чем-то даже поучительном случае лекцию о пользе диктофонов можно было бы закончить.

Но не лекцию Макееву читали. Если бы вообще читали хоть что-то, как было бы Макееву тогда хорошо.

Пахло углем. Странно если бы на угольном складе пахло чем-то иным. Правда, ничего не было бы странного, если б к началу отопительного сезона уголь не сумели заготовить. Но сумели, и к потолку взбегали черные в антрацитовых отблесках навалы. Пол, свободный от заготовок на зиму, покрывала растоптанная угольная крошка. Слева от входа, моргающего через оплетку слабоватовой лампой, к стене был пришпандерен щит. На его крюках хранились лопаты и ломы. Сейчас на месте лопат висел человек.

«Не может быть! Его, надзирателя, в тюрьме арестовали зеки!» Впору хохотать. Или орать от боли. Но ни то, ни другое недоступно. Рот заткнут тряпкой.

— А так нравится? — бандитского обличья тип обрушил на печень сокрушительный удар.

Игоря скрутило бы колесом, но мешали путы, грязные, привонявшие солярой веревки. Печень ушла со своего места. Желудок подпрыгнул к горлу, свело кишечник и шилом кольнуло в паху. Темная внутренняя жидкость брызнула на линзы глаз, замутняя видимость. Уши зазвенели, как наковальня после кувалды. Из-за звона донеслось:

— Оттащим в котельную. Дам по штуке кочегарам, они его сами в топку запихнут и по углям разровняют. И пускай рыскают потом, хоть с собаками, хоть с холмсами и ватсонами.

Как он сам попал в переплет, Игорь Макеев знает. Его зазвал Вадик… Как же его фамилия? Не сумелось выяснить… В разных сменах работают.

Подсек его Вадик после смены, наживив на крючок приманку «хочешь подхалтурить?». Мол, слышал ты толковый парень, такой и нужен. Зазвал его Вадик сюда, дескать, на месте покажу, как из ничего можно рыбно зашабашить. Завел. За дверью угольного склада уже поджидали. Сам Вадик тут же уклейкой выскочил наружу. Сейчас, наверное, торчит за дверью на шухере.

Как попали урки в сарай, Игорь понимает. Бывало, использовали зеков как рабсилу. Не самим же ломаться. Наверное, Вадик якобы повел зеков перекидывать уголь, или уголовники якобы что-нибудь переносили из корпуса в один из складов.

Сначала Игорь не мог поверить, что это происходит с ним, происходит наяву, происходит на рабочем месте. Потом Игорь не мог взять в толк «за что?» и чего от него добиваются. Теперь Игорю объяснили, отчего и почему и что уркам от него нужно. Теперь Игорю страшно хотелось домой, в деревню, на лавку перед домом, чтобы о ногу терся Васька-кот. Он бы отдал все накупленное и накопленное, чтобы вернуться сейчас в Куземкино. Но, Игорь открыл глаза, он не в Куземкино, он на угольном складе.

— Спроси, он дозрел? — подал голос второй, явно старший в их паре уголовник, держащийся позади.

— Ты дозрел? — спросил первый. Повернулся к старшему: — Молчит.

— Заговорит, — прилетело от второго.

— Бляха, пакета, нету! — огорченно сказал бандит, оглядевшись. — Ща бы их любимый ментовский способ применили. Мешок на голову. Действует безотказно, как пурген.

— Лом возьми, — подсказал второй.

— А точно!

Бандит поднял с пола лом, выбрав покороче и потолще.

— Не все ментам нас конопатить и месить. Ты знаешь, — пальцы бандита сжали подбородок, — как меня ваши в обезьяннике мордовали?! «Колбасами» с песком! Иглу в десну втыкали, понял, чмо! А до того ОМОН на задержании отхаживал ботами. Ща, ментяра, все у меня узнаешь!

Бандит размахнулся ломом, как дубиной.

«Да нет! Не будет он! Пугает! Я же надзиратель!»

Тусклое железо описало дугу… Гранатой разорвалась боль в коленной чашечке. Потом почему-то непереносимо взывали сразу все зубы, его здоровые крепкие зубы, запуская сотню каленых стрел в мозг. И накрыла темнота, как попугая тряпка…

…отступила.

— Ну, вот и очухался.

Игорь узнал голос первого бандита. Да, твою мать, он уже их различает по голосам.

— Может ему лом в задницу засунуть?

— Можно, — одобрил второй. — Но для начала сделай ему из яиц гоголь-моголь. Погоди-ка! Держи окурок, чего добру пропадать.

— Дело. Сейчас мы ему…

Изнутри по колену методично лупил таран. Как на качелях: вверх взмываешь — отпускает, ухаешь вниз — и пронзает. Игорь повторял себе, заклинал себя: своих не продавать, не простят, нельзя, я с ними, не продавать, не простят…

А зековские пальцы расстегивали форменные пуговицы. Затрещала от рывка тряпка — хана тельнику с начесом. Бандюган, подмигнув жертве, затянулся, раскаляя сигаретный уголек, и затушил окурок о грудь Игоря Макеева.

О господи, мать родная, никогда не думал, что это так больно!!! Сердце будто дверью защемило, у меня ж никогда не болело сердце…

— Не дозрел наш фрукт?

— Эй, слышь? — опять пальцы задрали подбородок. — Ты дозрел? Не, крепится.

— Тогда приступай к гоголю-моголю.

— Ага, — не скрыл своей радости первый бандит. — Сперва наметим рукой.

«Нельзя» — отчего-то это слово загорелось под закрывшимися глазами Игоря. Потом каждую буковку этого слова боль разнесла на куски, будто в неоновую рекламу попала молния.

Тряпка во рту впитывала слюну и крики, то и другое не выпуская наружу. Трусы намокали и липли к коже. Накатила тошнота и, наконец, пришел настоящий страх.

— А теперь ломиком.

Больше Игорь держаться не мог.

— Стой, Боксер! — приказал второй. — Наш терпила башкой замотал. Спроси его по новой, дозрел ли.

Игорь расслышал и бурно закивал.

— Ну, Боксер, вытаскивай кляп. Слушать будем.

— Вы меня не убьете? — сплюнув, через тяжелые вздохи, проговорил Игорь.

— Не знаю еще, не знаю, — ответил второй зек. Он подошел ближе и Игорь мог его теперь хорошо рассмотреть: не высокий и не низкий, крепко сбитый, с оловом в глазах.

— Пойдешь в сознанку, будешь стараться, отпустим. Хотя ты жизни не заслуживаешь. Ну, говори!

— Да, я убил этого… ну на «П», вашего товарища.

— Гниль! — бандит, которого, выяснилось, звали Боксер, провел в живот Игоря незамысловатый апперкот.

— Уймись! — приказал старший. — Мешаешь колоть. Продолжай.

Продышавшись, Игорь вновь смог заговорить:

— Дал промеж лопаток во время шмона камеры. Он прогнулся от боли, в этот момент всадил ему шприц-тюбик. По-моему, он не почу…

— К главному переходи! — перебил старший зек.

— Задание и шприц-тюбик получил от прапорщика Григорьева, старшего смены.

— Задание? — скривил губы главный в зековской паре. — Как красиво звучит. Типа, не виноватый я, приказ выполнял. Видишь?

Уголовник поднес ладонь поближе к Игорю и показал, что держал в ней во время их беседы. Пейджер или тамагочи. Зек понажимал какие-то кнопочки и… Игорь услышал себя: «Задание и шприц-тюбик я получил от прапорщика»…

— Делай выводы и живи пока. Разрешаю. Но могу перекроить приговор. Тогда достану отовсюду. Отвяжи ему одну цапку, Боксер, дальше сам отвяжется.

— А если в управу он побежит? — забеспокоился номер первый.

— Бежать он, Боксер, уже не справится. Надо говорить «поковыляет». Так вот, если он похромает в управу, то выроет себе могилу. Но он на идиота не похож. Он по-тихому сейчас уберется из изолятора, обратится в травмпункт, возьмет больничный и будет откашливаться на бюллютне. Мотаем отсюда.

Игорь, освобожденной рукой потянувшись к узлу на второй руке, услышал разговор идущих к двери его мучителей:

— Ты, Шрам, правильный мужик, да за тебя…

— Насчет мужика, чтоб я больше не слышал.

— Извини, Шрам, я ж в хорошем смысле! Ты правильный человек, денег не жалеешь, чтоб ментам за кореша отомстить. Уважаю.

Боксер открыл дверь, пропуская Шрама.

— Во, напели! — Шрам посмотрел на электронное табло, которое показывало в том числе и время, и отправил диктофон в карман. — Целая фонотека набирается. Потом положу на музыку и буду слушать…

Глава одиннадцатая. Воля

И снятся мне кошмарики:

Я на воздушном шарике, я на воздушном шарике

Летаю над страной,

Я над лесами с мишками, над лагерями с вышками,

А за колючей проволкой собаки и конвой.

1

Росту в нем отмерялось не больше метра шестидесяти. А для его ремесла, то есть обрабатывать рожу сидящего на стуле клиента, больше и не требовалось. Сухонький, вертлявый сморчок, который вроде обязан по жизни, природе и ремеслу быть болтливым, молчал как рыба об лед. Нет, впрочем, до рыбы не дотягивал, рыба не бормочет под нос «тэкс, тэкс».

Не иначе, списанный на пенсию киношный гример. Что делать, не хватает загрузки на всю фильмовую братию. А старичку добрые люди взяли и подыскали занятьице по профессии, к тому ж поденежнее, чем на прежнем месте. Разве что, вот беда, безмолствовать приходится.

Но перепланировка личины продлилась недолго. Гример, прочирикав «тэкс» громче и утвердительнее прежнего, выудил из своего чемоданчика круглое зеркало с ручкой. Когда старик протянул его Сергею, то Сергей готов был зуб дать, что вырвется-таки: «Ну, что скажете, милейший?». Однако старик удержался — запретили, видать, накрепко.

Отраженный зеркалом Шрам понравился Шраму смотрящему. Оказывается, ему в масть густые усы типа как у Боярского, только старик налепил ему не черные, а ржавые. «После всех дел, на покое свои что ли попробовать отрастить?» Патлы парика, тоже рыжеватые, были уложены в заурядный причесон. «Канадка? Полубокс? Вот уж в чем не шарю». Гример чуть сузил Сергею гляделки — получился кивок на татарские примеси в крови. Короче, то ли работяга, то ли барыга среднего пошиба, то ли инженеришка, пес его разберет, пес его такого запомнит.

Отсчитав несколько шагов от своего шедевра, ципляча голову то так, то этак, гример пристально оглядел результат, остался доволен и стремительно шугнулся из комнаты.

Едва он скрылся в дверном проеме, как в том же проеме показался человек прямо противоположного возраста и габаритов. Лет тридцати, под метр девяносто, с дзюдоистской шеей и крепкими лыжами. Можно не сомневаться, один из его поводырей на этот вечер и ночь. И взгляд у человека — взведенный капкан, только зацепи скобу, и захлопнется. Под мышкой топорщится кобура.

Похож, конечно, на качка, да, понятно, не качок. Вряд ли на такую работу взяли бы простого носителя мышечной массы. Как вряд ли бы взяли узколобого быка и, вообще, кого-то, замазанного с братвой. Но раз он красится под братву (вон и обрил себя по бычковской моде и разодет в спортивные штаны и чернокожую куртку), то и окрестим его про себя, решил Шрам, для удобства Братаном.

Братан подошел к Сергею, вытащил из кармана скатку черной материи.

— Вы готовы? — вежливо так поинтересовался.

— Без базара.

Братан размотал скатку, оказавшуюся широким платком, и завязал Сергею зеньки. Ишь ты, подумал Шрам, какая таинственность, прям как в фильмах про графьев и маркизов.

Его, временно незрячего, за руку провели какими-то закутками, где проскрипели-хлопнули три двери, вывели на улицу, усадили в машину. По дыханию, шевелению и прочим глистам, Сергей понял, что с ним едут, считая Братана, трое. Машина завелась, тронулась, притормозила (ясно, что у ворот), а потом вписалась в уличный шум. Тогда Сергею вернули зрение.

Сергей нашел себя в джипе с тонированными стеклами («„ленд ровер“, неплохая тачка»). На заднем сидении помимо Шрама укачивались двое: слева — Братан, справа — белесый хлопец с бледной кожей альбиноса, рука опущена в карман черного костюма («на чем греется, интересно, его лапа?»). Присутствовал в «ленд ровере» и шофер.

Братан с компанией — однозначно не попкари в штатском на шабашке. Должна к фирме «Углы» лепиться группа для подгонки наркоты, лялек и выполнения всякого рода шустрилова на воле. Вот братаны с альбиносами из этой группы. Шайка, нет сомнений, не велика и не связана более ни с кем и ни с чем, замкнута только на «Вторые кресты».

Под молчание Шрама и «экскурсоводов» из долларолюбивого турбюро «На волю» джип несся по Свердловской набережной к Большеохтинскому мосту, обгоняя рейсовые автобусы и автомобили.

Воля через затемненное стекло джипа, выглядела иначе, чем всегда. Типа кина не про нашу жизнь. Или вроде картинок из «Клуба кинопутешествий». Где-то там живут, ходят, ездят, посещают, а также пьют и любят, да ты-то ни при чем, тебе разрешено только смотреть.

Джип тем временем одолевал Большеохтинский мост. Внизу пыхтел буксир, сдвигая вниз по черной вечерней Неве сигарное тело баржы.

Экскурсия по Санкт-Петербургу, посмотрите налево, позырьте направо. Экскурсия, опутанная проволкой условий. Некоторые очень мутные — не долбить наркоту, хотя водку можно. Некоторые по уму — запрещено совершать во время прогулки любые преступления.

«А сбежать от вас, ребята, даже в пути было бы не трудно», — вдруг коротнулось Шраму. Только зачем убегать с экскурсии, когда за те же деньги можно просто купить побег…

2

Конвоиров-экскурсоводов судя по непроницаемым физиям ничего не припекало.

А так, на взгляд Шрама, было чему поудивляться. Человек платит бешеные бабки за поход на волю и выбирает вот такие апартаменты вот в таком, братцы, месте.

Место начиналось в полутора километрах от черты города Вирши. Называлось оно огородническое товарищество «Рассвет». Несколько гектаров земли были поделены на квадратики в четыре сотки каждый. Чтоб, значит, трудщиеся украшали свой стол огородной продукцией, выращиваемой в личное время.

Огородничество — это вам не садоводство. В огородническом товариществе строительство домов запрещено. Да и на фига, скажите, строить что-то окромя сараев для инвентаря на земле, которая принадлежит предприятию. И оно в любой момент имеет законное право согнать огородников к еханому бабаю?

Сторожевая хибара выделялась среди времянок, сараев и будок, как воспитатель выделяется в детском саду. В сумеречное время домишко вдобавок служил маяком товарищества «Рассвет» — окно, залитое желтым керосиновым огнем, указывало путь. К тому окну и пробирался малой скоростью джип, съехав с трассы. Фары выискивали лужи помельче, грязь пожиже.

Вылезли, не думая об обуви. В дом заходили так: первым водила, расстегнувший матерчатую куртку — за брючный ремень заткнут пистолет, далее Шрам, замыкали Братан и альбинос. Сени провоняли дымом и прелыми шмотками. А за открывшейся дверью пахнуло печеной картошкой.

— Здорово, Колобок!

— Шрам! Ну ты и вырядился! — навстречу Шраму от аэродромных размеров стола выкатился Колян по кликухе Колобок. Не обратив никакого внимания на Водилу, отступившего в угол, Колян затряс руку Сергея. — Ну, тя и разукрасили! Чисто Шарапов. А усня, бля, чисто чапаевская.

— Хватит восторгаться, фраерок. Пошли работать. Я ж в ответственной командировке, а не в отпуске. — Шрам показал на ходики, тикавшие над столом.

Нет, Колобок не подрабатывал в свободное от разборок время, сторожа огородничество «Рассвет», хотя, наверное, и справился бы. Реальный сторож, Борисыч, за небольшое вознаграждение лишь на сегодня освобожденный от несения вахты, должно быть уже лежал где-то пьяным и счастливым бревном.

— Ты тут что, пионерский лагерь вспоминаешь? — усаживаясь за стол, Сергей показал на печь, картофельный духан пластался явно оттуда.

— Тык, а что позорного? Закусь изготовляю — дело святое.

Закусывать предстояло водку «Пятизвездочную», выставленную точняком по центру стола. Помимо бутылки на клеенке в синий цветочек, прикнопленной к столу и много не достающей до его краев, дожидались своей очереди два родных граненых стакана, тарелки, кое-какая жратва, в основном консервы, и мобильник. Сперва наступила очередь мобильника. Сергей нагрузил ладонь трубой, по памяти набрал номер.

Тем временем молчаливый Шрамовский конвой распределился по постам. Братан сел на лавку справа от двери, посбрасывав с сидения на пол какие-то ватники и резиновые плащи. Альбинос нашел себе порт приписки на табурете возле печи. Водила срыл из комнаты — видимо, контролировать подходы.

— Да, на проводе, — прервались гудки вызова.

— Здоров будь, Петро. Шрам. Все в сборе?

— Ясно, все.

— Каранчино знаешь?

— А как же!

— Дуй до него. Когда будет проезжать, отзвонишься мне.

— Заметано. Тады едем.

— Пока.

Сергей нажал отбой.

— Налей по полста.

Колобок с готовностью потянулся к «Пятизвездочной». Кому-кому, а Колобку нелишне в таких случаях напоминать «смотри, горлышко не сломай». Бывали подвиги. Однажды откликнулся Колобок на просьбу матери помочь ей с закаткой банок. Надавил сверху на приспособу для закатки. Банка разлетелась на мелкие куски, как от прямого попадания. Удивительно, как Колобок умудрился не порезаться. А раз (наверное, насмотревшись штатовских фильмов, в которых мужики при встречах жмут бабам руки, типа признавая равенство полов) сдавил одной студенточке пальчики, вложив в пожатие всю сердечность и радушие. Месяц девочка проходила с распухшей кистью. Колян тогда чуть не женился на ней под воздействием чувства вины. Да небось, сама студентка отказалась от такого семейного счастья, представив, чем могут закончиться особо страстные объятия. Ну а сколько дверных ручек поотрывал Колобок, дергая дверь не в ту сторону, — и не сосчитаешь.

— Давай, Шрам, за то, чтоб ты скоро вернулся вчистую.

— Согласен.

Хлопнули. Заморили холодной пиццей. Колобок деловито взялся за вспарывание консервных банок, нарезание сыров и прочих колбасок-молбасок. Сергей вновь вооружился сотовым.

Четыре керосиновые лампы, коптя и потрескивая, выдавливали из комнаты мрак. Они же создавали настроение вечера на деревне, того и гляди где-то промычит телок, раскудахтаются куры, зайдется лаем дворняга. А если учесть, что здесь должно произойти, то думки отшвыривало еще дальше, к кулацким временам, к обрезам, к расколам среди родных братьев на белых и на красных.

Запиликал мобильник.

— Да.

— Это Петро. Каранчино проезжаем.

— До перечеркнутой таблички не доехали?

— Нет еще. Мимо избушек катим.

— От таблички, от перечеркнутой, через сто-сто пятьдесят метров справа увидишь съезд с трассы.

— Во, табличка забелела!

— Съедешь с трассы и дуй к освещенному дому. Впрочем, больше там ехать некуда. Жду. Отбой.

Мобильник лег на клеенку.

— Еще по махонькой? — выдал Колобок предложение.

— Скажу, когда наступит «еще». Отдыхай. Ты картоху свою смотри не проворонь.

— Да уж готова поди. — Колобок направился к печи.

Чуть по привычке не отломив фильтр, Шрам засмолил «парламентину», придвинулся по лавке к стене, прислонился спиной к необшитым бревнам сруба. Колобок выкатывал с остывающих углей черные, похожие на камни картофелины.

— По новой растопи, пионер, а то скоро хата остынет, не май-месяц, — Сергей затушил сигарету после нескольких затяжек, как-то не курилось.

— Сделаем, шеф.

Шрам закрыл глаза. Теперь он намеревался посидеть молча. Не то чтобы подумать надо было Сергею, скорее — настроиться на приближающийся базар. О чем интересно размышляют сейчас Братан и Альбинос, которых Шрам отождествлял с мебелью, но это ж все-таки мебель с мозгами!

Если б Сергею приспичило разоткровенничаться перед конвоирами, то поэму свою он начал бы с писульки, что накатал на первой встрече со своим адвокатом. На сложенном вчетверо блокнотном листе он накарлякал тогда телефон и имя «Антон». А внутри — то, что предназначалось одному Антону.

Если Колобка и других его ребят могли держать на леске козлы, что наехали на Шрама, то про Антона чухать не мог никто.

Есть среди обитателей Питера особая разновидность с виду безопасных, как морские свинки, вечных патлатых вьюношей. Они вроде как застряли в детстве, только детство это из следующего тысячелетия. Они совершенно не врубаются в расклады и фишки, долбят мухоморы, колеса или безобидный планчик и говорят на своей фене. Типа, «апгрейт», «юзер», «конект» и прочие птичьи слова. Только с помощью разных технических прибамбасов эти мальчики могут откапывать такие сокровища царя Соломона, какие урановым королям не снились. И секреты чужие щелкать эти мальчики умеют лучше иных Джеймсов Бондов. А сегодня один мальчишка с фаустпатроном, пардон — со спецаппаратурой, для нас важнее сотни трепачей.

В маляве, переданной через адвоката Бескутина, Сергей кратко обрисовал ситуацию и назвал шесть имен с краткими пояснениями по каждому. Кое-что Сергей добавил звонками с «трубы» из «Углов».

Сергей хотел от компьютерного гения одного. Одного из шестерых, суку. Шестеро были в курсах, что тем вечером Шрам забился с Филипсом. Если учесть, как легко этой падле удалось пырнуть Фила, то отпадали последние тормоза, что он не из великолепной шестерки. Сученок, наверное, пошел на мочилово с пониманием, что при глубокой копке загремит под подозрение. Но, видимо, обошелся без большого беспокойства, настолько был обнадежен диагнозами скорой кончины Шрама. А с кончиной Шрама для всех шестерых должна была пойти совсем другая жизнь.

Сергей предполагал, что Антон управится, ведь ни в чем Антошке отказа не было, нужны камеры наружного наблюдения — бери больше, кидай дальше. Нужны клопы последних моделей — задавись. Хакер управился блестяще и привлеченный по пустяку в «Углы» лично доложил папе о проделанной работе. А сопутствующие вещдоки доставил адвокат.

И скоро Шрам увидит знакомое лицо суки. Даже очень скоро увидит — в окне, обращенном к трассе, закивали автомобильные фары…

3

Сначала голоса затарабанили в окошко:

— …Начал дом ремонтировать, и сразу под порогом трупешник из бетона вырыл. Следующего жмура выковыряли из стены в сенях, а еще подвал не тронут и комнат пять. И тогда хозяин дает команду: дырки кое-как залепить, а дом быстрее спихивать по бросовой цене.

— …Я ему двигаю: кто-то после себя одну вдову оставляет, а я — много вдов. А самому хоть бы хны. Живу без лишней скорби.

— …А этот штырь у меня и спрашивает: «предъява» пишется через мягкий знак, или через твердый? А я ему грю: «Напиши „наезд“».

Затем и сторожевая хибара наполнилась мужским гомоном. Пятеро перешагнули через порог и растусовались по комнате, сразу сделав ее тесной. Здесь и сейчас мог звучать также женский голос. Шестой. Нинкин. Нинку он тоже не вычеркнул из списка, переданного Андрею. Слава богу, не потребовалось привозить ее сюда. Слава богу…

— Во, курорт!

— Где же хлеб-соль, где баба с коромыслом?

— Партизаны тут ховаются, а не бабы.

— Дивись, босота, на охотничий домик.

— На кроликов охотиться будем. Сначала разводить, а потом охотиться.

— Пацаны какие-то непонятные кругом. Серьезные, блин, как прокуроры.

— Здорово, орлы!

— Ты кто?

— Не признал, гляди-ка, братва! Пахана не признал. Зенки разуй, чучело!

— Да че ты мне толкаешь. Этот рыжий. А усы откуда, ты, умник?

— Может, тебе паспорт показать? Или мамой поклясться, что Шрам я, Шрам.

— С возвращением, Шрам.

— Привет, Серега. Чего-то долго пропадал.

— Сбег?! Срыл от мусоров?! Во ништяк!

— Правда, что ли, в бегах, Шрам?

— А зачем еще обличку менять, ушастый! Поумнее вопрос не мог изобресть!

— Во, пузырь на столе. Живем, братва.

— И Колобок тут, ё-моё. От бабушки-то ушел?

— Шутку смени, а! Достал. Голову отверну вместе с языком.

— Хоре базарить, — Шрам решил навести порядок в частях. — Заглохли и слушаем. Значит, так. Я не в бегах, а в увольнительной. Отпустили до утра.

— Ни хрена себе пенки. Как это ты договорился?

— Молчим, Багор. И слушаем. Договорился зелеными словами. Есть такая услуга у фирмы «Углы». Когда попадете, можете попользоваться.

— Да ну тебя! — суеверный Шатл поплевал через левое плечо.

— Братаны, которых видите, секут, чтоб не соскочил на ветер. И вообще, дело поставлено серьезно. А теперь колитесь, кто при волынах и при перьях? Условие, пацаны, такое выдвинула туристическая фирма, — Шрам кивнул в сторону Братана, — обеспечивающая отдых на воле.

Братан никак не отреагировал на ссылку. Мол, меня пока ваши игры не касаются.

— Чтоб отдыхали без оружия. Короче, сдаем сабли и артиллерию. Вываливай и сыпь перед братаном на лавке, вон на ватник.

Пятеро Шрамовых бойцов, вполне обалдевших и от встречи с паханом, и от сообщения об увольнительной до утра, и от приказа разооружаться, тем не менее потихоньку начали выполнять приказ. Скрипели половицы под ногами крупных мужиков, вжикали «молнии» расстегиваемых курток, хлопали отбрасываемые полы пальто, басили голоса: «Беспредел в структуре полный, скоро дома можно будет отсиживать, решетки на форточки поставил и сиди», «А чем ты, Шатл, недоволен, не пойму?», «Чего-то этот чувак мне не нравится как сторож над волынами, пожалуй, обойму я себе оставлю», «Да? Я тоже», «Отвык я без пушкаря», «И спишь с ним?», «Сплю я со Светкой. Преимущественно».

У ног Братана, оставшегося безучастным и к этой процедуре, на разорванном и прожженном ватнике пух на дрожжах арсенал: «Макаров», ТТ, довоенный, маленький, но удобный для ношения под пиджаком и ближнего боя пистолет Коровина, плюс две выкидухи и РГДэшка…

Сергей взял со стола кругляш сервелата, отправил в рот. Пережевывая махнул рукой Колобку.

— Колобок, погляди! Прости, братва, но таковы условия. А уговоренное, не мне вам бубнить, я выполняю. Сегодня я отвечаю перед людьми, чтоб ни у кого ничего за пазухой не завалялось. Короче, без обид.

Вряд ли обойдется без обид, да и плевать. Сергей знал, что через некоторое время четверо въедут, что предосторожность не была излишней.

Колобок, морщась от возложенной на него заподляной обязанности, охлопал каждого из пятерых. Ничего.

— Давайте за стол, хлопцы. — Сергей взял для себя от стены стул и приставил к торцу стола.

Братан и Альбинос, груженые арсеналом, вышли из комнаты. А пятеро расселись по лавкам, трое с одной стороны, двое с другой:

— Не выдержали, без нас откупорили фуфырь.

— Запасы-то, надеюсь, сделаны. А то за добавкой бегать отсюда далеко.

— А у тебя, скажешь, в тачке не заныкано ничего, да?

— Жрачки мало.

— А тебе ее всегда мало.

Колобок сел на стуле возле печки, открыл топку, пошевелил угли кочергой, забросил еще полено. После чего там, у печки, и остался. Так и должно было быть. Интересный экземпляр слепила природа — шустрый шар на коротких ногах. Этот шар придумщица-природа щедро наградила тройной порцией силы. Кто-то тренируется, а все без толку, Колобок же, ничем никогда не занимавшийся и вообще ленивый на телодвижения, легко засаживал шалбанами гвозди в пеньки, приподнимал автомобили. И душил козлов двумя пальцами, что сегодня могло особенно пригодиться.

— Приступим, — Сергей притянул к себе бутылку «Пятизвездочной».

Глава двенадцатая. Проблемы

А завтра мне зачтется мой последний приговор

И снова, детка, встретимся с тобою.

А утром поведут меня на наш тюремный двор,

И там глаза навеки я закрою.

1

— Терпи! Терпи. Держись. «Вертушка» летит. Скоро уже.

Старший сержант Конов по-детски всхлипывал, охал, на каждом ударе сердца вздрагивал всем телом, глаза бессмысленно смотрели в небо. Конов держал руку на распоротом минным осколком животе, на красно-розовом клубке кишок.

Забрав у Конова из подсумка рожки, он пополз по искромсанной минами и гранатами лысине холма к краю. Он лег рядом с ефрейтором Хатько, уткнувшимся лицом в землю. Спина Хатько была забросана комьями земли.

Хоть и неглубоко, но Хатько успел вкопаться до атаки. На сооруженный ефрейтором бруствер он положил ствол «калаша», выглянул, проскочил глазами по сектору. И дал очередь на блеснувший внизу металл.

Теперь ползком к другому краю. Очередь оттуда. Вынудить их снова начать минный обстрел. Оттянуть новую атаку. Пока на нее не решаются, потому как думают, что нас несколько. Когда поймут, что я один…

РГДэшек две. Делить будем честно: одну им под ноги, другую себе на грудь.

Утюжа животом короткую травку высотки, оглянулся на сержанта. Конов перестал всхлипывать и вздрагивать…

Ночь билась в висках. Огни дома напротив издевались над ним своим мещанским равнодушием к тому, что происходило и происходит за тысячу километров от них. Олег затушил сигарету. Отнес пепельницу к столу, поставил ее на тетрадный лист, на фиолетовые строчки записки: «Я больше не могу. Ухожу. Извини. Кира».

Детей у них с женой не было.

Олег наклонил над большой белой пиалой заварной чайник. Из носика выкатились две капли. Он зажег плиту, поставил на огонь новый чайник с водой. Отвел створку настенного кухонного шкафчика. Снял с полки металлическую коробку, сковырнул крышку с наклеенной поверх белых на красном фоне горошин бумажкой, на которой было выведено рукой жены «для чая». Крупные черные листы едва закрывали дно. На один раз. Если бы знать, купил бы по дороге. Он же не знал, что у них заканчивается заварка, он был далеко, был в Москве. Придется сходить в ларек. Одеться и сходить.

Водку нельзя. Доктора сказали — вернутся ТЕ БОЛИ. Когда одно, одно, одно желание еще живет посреди лопающегося кошмара — броситься под поезд, чтобы отсечь этот ад.

Что у него осталось?

Сигареты, чай, работа… Работа… Думать о работе. Работа. Например, ладно, голубятню на территории части размещать нельзя. Хотя причина ерундовая, дескать, зеки быстро освоят голубиную почту.

Вспомнилось, сколько безвинных божьих тварей гибло в боях. Перед глазами встали исклеванные вороньем туши коров. А вам приходилось добивать выстрелом в ухо раненную лошадь, чтоб не мучилась? А собаки? Идущие впереди солдат по минным полям и подрывающиеся на пехотных минах добродушные псы… Забыл поставить вопрос о собачьем питомнике. Постаревших овчарок усыпляют, а разве они виноваты? Ведь верой и правдой лямку тянули.

Я начну перемены. Хватит с ними деликатничать. Брать за горло, только так. Как с жирными тыловыми прапорами, с ними можно разговаривать только кулаками в челюсть.

Они не принимают меня всерьез. За гастролера держат. Думают, я к ним заехал на час, попрыгаю, покривляюсь и покачу дальше. Главное, переждать, задурить мне голову, обделывая за спиной свои делишки. Ведь какие-то делишки они обделывают, это как пить дать!

А ворье, то вообще считает себя неуязвимым. Какой-нибудь Шрамов сейчас болтает всем, что Родионов — комедиант и пустозвон.

Сидит на нарах, жрет колбасу под водку, подсмеивается и болтает. Ну, дескать, грозился полковник, стращал, а я, — гляди, зеки! — я сижу королем, свесив ноги с нар, и где ваш полковник? Ничего он со мной не поделает.

Зазвенели ложки в стаканах, солонка выскочила из кольца на боку забавного алюминиевого ишачка, покатилась по клеенке, пока не докатилась до стены. Олег потер ушибленный об столешницу кулак. Глаз попал на записку. Олег выдернул ее из-под пепельницы, скомкал, встал, бросил бумажный ком в помойное ведро, накрыл ведро крышкой, задвинул дверцу тумбочки, в которой держали ведро.

Я вам устрою тюремную сказку! Ты, Шрамов, говорил, что никто ничего не мог поделать с уголовными порядками. Врешь.

Олег смахнул со стола ладонью в ладонь просыпавшуюся соль. Вытряс в раковину, отряхнул ладони, включил воду.

Порядок в части зависит от командиров. Даже сегодня среди армейской нищеты и развала есть части, в которых солдат накормлен, боевая подготовка на высоте, офицеры с семьями устроены. Если командир не дает подчиненным воровать, отлынивать, запускать себя и распускать сопли, а командованию, что поставлено над ним самим, не дает покоя законными требованиями, то часть не разъест ржа. Скулить только не надо и опускать руки.

Ты увидишь, Шрамов, чей порядок одолеет. И ты поймешь, где твое законное место.

Олег вытер руки полотенцем с вышивкой по краям. Кира вышивала…

Вы все и ты, Шрамов! Будем чистить Авгиевы конюшни. Сверху донизу. Снизу доверху.

На плите закипал чайник…

2

Чем-то непривычным пахло сегодня в каморке под лестницей, чем-то злым и резким, как нашатырь, что пробивало табачную завесу из дымков «Кэмэла» и «Союз-Аполлона».

— Его опекает солидняк.

Обсуждали зама по воспитательной.

— Его крепко ведут. За историю с правозащитником Кораблевым ему должны были голову отвинтить на месте. Другому бы и меньшее не простили. А тут ишь как верхи вывернули — замполит решительный и крутой. Когда все растерялись, он спас ситуацию. А начальник СИЗО Холмогоров развел в «Углах» бардак, распустил персонал, из-за его наплевательского отношения к службе и стали возможны… и так далее. Вот, дескать, такого бы, как Родионов, поставить верховодить «Углами».

Один выговорился, заговорил другой:

— Солидняк… Не за ним одним стоит солидняк. Представь себе такую ситуацию. Начинается уставщина, за которую так ратует замполит. От имени зама в «Углах» ставят прописанный инструкциями, уложениями и уставами порядок. С именем зама на устах заключенных лишают их маленьких радостей. Особо, конечно, пострадают живущие сейчас припеваючи. А кто живет в СИЗО припеваючи? Вот-вот, богатые люди, люди со связями на воле. У некоторых связи на воле такие, что губернатор позавидует. Один Туташхия чего стоит. И вот их всех в общие, в духоту, к туберкулезникам, по карцерам, на рыбный суп. Тут же задергаются ниточки, зазвонят колокольчики, а потом вдарят колокола.

Зам же не въедет в тему, он решит, что его самого и его покровителей забоялись и выслуживаются. А там, где палка даже чересчур перегнется… Ну, не все ему и показывать будут. Он же не везде успеет. А в вообще он должен нам только подыгрывать. Вот увидишь, двух дней не пройдет, как отзовут замполита к чертям, вернут в окопы. Его солидняк будет бит козырным солидняком. — рука двигавшего речь на автомате стала мять торчащую из кармана газетку «Аномалия», до донышка набитую байками, как лихо спасают безнадежно больных страдальцев.

— Жалко, что через Шрама удавить Чеченца не вышло. С уставщиной получится муторнее. Но головная боль пройдет. Чем так воняет в этой кладовке? Крыс, что ли, морили?..

— А что клиенты? Говорил им, что мы за задержку готовы цену скостить? Облажались потому как малость.

— Не успел. Они решили, что нам простой тариф без интереса, и мы с умыслом тормозим, цену набавляем. И теперь согласны получить хоть чучелом, хоть башней на серебряном блюде со всеми ценовыми накрутками. Лишь бы выполнили работу.

— Первые в городе, кто соблазнился чучелом. У нас по камерам случайно таксидермиста нету? — спросил начальник СИЗО Холмогоров…

Глава четырнадцатая. Гнида

Пахан такую речь ей говорит:

«У нас, жулья, суровые законы,

И по законам этим мы живем,

А если Колька честь свою уронит,

Мы ширмача попробуем пером!»

А в этот день на Беломорканале

Шнопа решила марануть порча,

И рано утром зорькою бубновой

Не стало больше Кольки-ширмача…

1

Он набулькал себе пятьдесят граммов. Выпил. Завинтил водочную пробку.

— Гулять потом начнем.

— А сейчас чего, совещание? — недовольно пробурчал Витек.

— Типа того. Разбор поведем.

По тому как сказал, все поняли, — Шрам переменился, это не тот Шрам, который их встречал пять минут назад. Притихли шуточки-подколки.

— Когда я завалился к Филипсу, тот уже лежал, остывая с пикой в груди, — Шрам кинул локти на столешницу, сцепил пальцы в замок. — Не успел я оклематься, и двух минут не протикало, как влетели мусора и повязали.

— Я так и рисовал пацанам картину, что подстава! — Багор стукнул по плечу рядом сидящего Петро. — Менты и подстроили, братва! Верняк. Они, суки, по-другому не умеют.

Багор был зоновским знакомым Шрама. Полтора месяц назад он сам вышел на Серегу, сказал, что прослышал о Шраме от людей во Пскове, про то что Шрам подмял под себя всю виршевскую братву, круто взлетел. И Багор отправился в Вирши, потому как надоело шастать одиночкой, время нынче не то, по уму прибиться к кому-нибудь. Встретились. Понятно, Багор не просил (просить, не важно что, — западло, роняешь себя), а предложил Шраму свои услуги. Сергей прикинул, что в общем-то парень толковый, и согласился. Да и нахрен такому шрамовской анкеты на стороне гулять? Багор легко влился в текучку, без труда сошелся с остальными орлами и как-то плавно за какие-то полтора августа сделался одним из теплейших Шрамовых помощников.

— Мусоряги слепили. Это их темы!

— Зачем им? — посмотрел на Багра Жуф.

— Чтоб нас сшибить лбами. Мы пересремся друг с дружкой, шмалять друг по другу начнем, поле и очистим. А они хозяйство приберут под свою мусорскую крышу. Обычные дела, я говорю.

— Может оно и так, Багор, — дав высказаться зоновскому знакомому, вновь заговорил Шрам, — может, и мусора за ширмой стоят, да вот, меркую я, Филипса грохнул кто-то из своих.

— Из братвы? — уточнил Петро.

— Из самой что ни на есть. Из знавших, что мы встречаемся с Филипсом. Знали пятеро…

— Мы то есть? — быстрее прочих доковырялся Жуф. Догадку он сопроводил плавным обводом пятерней сидящих за столом, потом отдельно указал на Колобка. Хотя Колобок получался шестой, да и никак не мог быть замешан, уже потому, что возвернулся только вчера, неделю проторчав в Таллинне.

— Я был у Филипса в доме. Видал, как это выглядело. Как и где он лежал. К нему подобрались вплотную, он никак не ждал подляны. Короче, пику в него воткнул свой.

— Фил часто дверь не запирал, — сказал Жуф.

— Если кого-то ждал, — добавил Радикюль. Этот боец один из немногих ворочался в команде Сергея с самого начала. Под чутким руководством Шрама именно он с год тому назад заломал мандат на Виршевский нефтекомбинат, впендюрив барыгам куклу. А дальше уже Шрам разводил раскатавших губу прикупить комбинат америкосов и отпихивался от липнущих к куску хвостов.

— В тот вечер он ждал Шрама. А забраться к нему мог любой. И взять врасплох.

— А чего ты отмазываешься, Жуфа? — вкрадчиво поинтересовался Багор. — К тебе предъяв пока не было, а ты уже отводишь. Шрам всего и сказал, что грешит на кого-то из нас пятерых. Чего ты задергался?

— Ты чего, гонишь на меня?! — привстал с лавки Жуф.

Жуф смотрелся в сторожевой хибаре самым неподходящим к сельской обстановке макаром. В костюме, при галстучке, в лакированных ботиночках, которые, правда, не справились избежать жирных поцелуев местной грязи. Жуф всегда разгуливал таким франтом. Как понимал Сергей, Жуф лепил себя под героев штатовских гангстерских фильмов про тридцатые годы. Любил швыряться деньгами, заставлял себя хавать джаз, смолил сигары, тянул виски, улыбался одними губами и старался говорить отрывистыми, емкими фразами. Ну, это его игра, так-то парнишка башковитый. Когда требуется разгрызть крепкие задачки, Жуф незаменим. Котелок варит исключительно. Идеи его, как правило, чумовые, с сумасшедшиной, — но, как правило, именно его идеи и кладутся рельсами в конкретные планы. И стрелять приладился Жуф хорошо, просто шикарно.

— Ну-ка погодите! — прервал нарастающую схлестку Шатл и, чтобы вернее «погодили», хлопнул ладонями по коленям. — Я вот чего не пойму, Шрам. Найдутся же еще люди, к которым Филипс мог повернуться спиной. Кроме пятерых. А узнать, что вы встречаетесь… Ну, кто-то сболтнул по дури, тот же Фил, кстати. Пасти могли. Телефончики прослушивать.

— А ведь правда, Шрам… — подхватил Радикюль.

На Сергея обратились глаза всех пятерых.

— Правда, да не вся, — Сергей до поры не разбивал перепалку бойцов, ему любопытно было послушать, но раз опять вспомнили об отце родном… — Правда в том, что яма была вырыта под меня. Фил занадобился только для того, чтобы повесить на меня мокруху. Кстати, на месте Фильки мог оказаться любой из вас, доведись мне встречаться с глазу на глаз в месте, подходящем для мизерных распасов, не с ним, а с другим…

При этих словах кто-то поерзал, кто-то дернул башней, кто-то нервно проскрипел мизинцем по щетине. Проняло. Представили маслину, что просвистела у виска.

— Причем знать надо было не только, что мы с Филипсом забили стрелку, а точное место. И откуда я намылюсь канать, чтоб отследить выезд. Причем надо было быть уверенным, что мы не перепишемся на другой день. Что у меня или у Филипса не сыщутся дела посрочнее. Ну, да мало ли чего могло вмешаться. Короче, для такой уверенности требовалось быть в курсе, что наш с Филипсом базар никак не переносим на завтра. То есть врубаться в неотложность наших дел. Так что не катит темак, будто кто-то проболтался ненароком бабе или за столиком в кабаке. Слишком о многом надо было проболтаться. Также и с прослушкой, которую кто-то там поминал. Долгонько ж нас тогда слушают, что так, до косточек, изучили. Потом все эти прослушки и проболтки — очень мудрено. К чему накручивать виражи, когда имеется простое, все сразу ставящее по местам объяснение. Среди нас гнида. И только пятеро были в курсе всего того, что я перечислял…

— И ты не разделяешь стукача и убийцу на двух человек? — Жуф еще раз показал, что соображает проворно.

— Тогда у нас уже получается два внутренних врага. Натуральная бригада чужих в бригаде своих. Один, который стучал, другой, который Филипса запырял. А прирезал, падлой буду, свой. Никогда я не поверю, что Филипс дал чужому подобраться вплотную. Не до бана ли гнид для нашей дружной компании? Даже верить не хочется, что их может быть цельных две штуки. Да к тому ж зачем кому-то заморочилось вербовать двух, когда один может управиться со всей работенкой…

Сергей замолчал. Дотянувшись, позаимствовал из газетного кулька, что держал в руках Петро, горсть жареных семечек.

Петро вечно грыз семечки. Подсевши на них конкретно. На Петро был возложен порядок в Виршах: собирать оброк, разбираться с залетными, улаживать непонятки с барыгами, гасить отморозков… ну и в том же духе. Шрам называл его про себя городским «черным полицмейстером». Петро справлялся с проблемами одной своей афишей. Он выглядел так, как фраера ждут от работников его профессии: поперек себя шире, кулачище с кирпич, короткая стрижка, стеклянный взгляд исподлобья. И не для пущей убедительности, а потому что нравилось, Петро расхаживал везде и всюду в адидасовом костюме. Интеллектуалом Петро вряд ли бы кто прикололся поименовать, даже чтоб польстить. Но интеллект от него и не заказывался.

— Я не понял, — произнес хозяин семечек, — почему только из пятерых-то?

Никто ему не ответил. Зато с жаром заговорил Багор:

— Менты, суки! Ребята, они это! Чую! — Багор стукнул себя кулаком в грудину. — Не наши уроды, ясен хрен. Питерские. Из тех, что крышеванием промышляют. Прижали кого-то, они ж умельцы матерьял на людей нарывать. Типа «посадим», а кто-то стух, наложил в штаны и продал, шакал.

— И на кого, по-твоему нарыли? — спросил у Багра Радикюль, гоняя по столу хлебный шарик.

— Ты на меня не косись! Я зону топтал, от мусоров меня блевать тянет, я лучше в петлю, чем с мусором даже просто заговорю. Понятно?

— При чем тут менты, — скривился Жуф. — Они б на жмурки не пошли.

Багор взмахнул рукой:

— Ха! Ну ты сказанул!

— Так кто же нас предает, Шрам? — тихо и отчетливо сказал Шатл. Это был второй и с конца Фила последний бригадир из тех, кто под флагом Сереги прижимали Вирши к ногтю. За минувший год из дебелого рохли он обратился в дебелого умника, умевшего и тормозить, и обходиться без тормозов.

Все примолкли. Опять десять пар глаз сошлись в торце стола. В наступившем молчании громко скрипнул стул под откинувшимся на спинку Шрамом.

Сергей учел: очевидно — четверо из пяти всерьез пока не впородлись, что сидят рядом со сволочью, который порешил их кореша и сдал с потрохами всех остальных. Может быть, каждый надеется, что Шрам понагнетает и вывернет базар наизнанку, типа «все указывало на вас, все очень умело подстроили, на самом же деле, пацаны, вы не при чем, а было так»… Пятый же… Кто знает, что творится на душе у пятого. Но внешне он ничем себя не выдает. Наверное, извилинами прядет — Шрам мазурит его на понт, как раз и добивается, чтоб нервишки не выдержали и он бросился, разоблачая себя, в окно. Посмотришь, приятель, так ли это…

— Сперва я прикинул, — Шрам шелушил позаимствованные у Петро семечки пальцами и по одной отправлял в пасть, — что можно будет вычеркнуть лишних, кто тем вечером от семи до восьми тридцати болтался на виду и никак не мог оказаться у Филипса. Или, как говорят мусора, у кого имелось алиби.

На слове «мусора» Багор презрительно хмыкнул.

— Вроде бы железные отмазки имелись у троих. А у двоих их не было, — Шрам пригладил накладные усы.

— У кого же: у двоих? — не выдержал Шатл. Умел он тормозить и отпускать тормоза, а вот выдержке питоньей пока не научился.

— Жуф, собирался в Питер, в казино…

— Туда и ездил, — вставил Жуф, возившийся с галстучным узлом, ослаблял его.

— Один?

— Сначала один, потом уже в кабаке, ну после казино, бабу зацепил, поехали с ней на жилплощадь, что я в Питере снимаю.

— Вот первый человек без алиби. Второй — Багор, который катался в Колпино.

— Я к Угрю ездил! Ты ж его знаешь! — Багор привстал.

— Знаю. Угорь — твой кент. Не меси тесто впустую, Багор. У меня к тебе без гнилых подъездов. И вообще я прописываю, как разбирался, не более.

— Ты так серьезно всех нас просматривал? — опять сбил разговор на себя Шатл. — Как же ты из крытки вызнавал? Или не в первый раз так выбираешься?

— Тебе не все равно «как». Ты к ответу меня призываешь? — Шрама начинали злить дерганья Шатла. — А ты считаешь убийство кореша — не серьезный повод для серьезного разбора? Гниду вычислять не надо, оставить его в колоде?

— Это я… просто так… — Шатл стушевался и заткнулся со своими полупредъявами.

Шатл и Радикюль официально и по жизни возглавляли возникшую при нефтеперерабатывающем комбинате посредническую фирму «Вирнефть», куда первоначально и заходили представители деловых партнеров комбината, а потом уже оттуда направлялись в дирекцию. Радикюль — по рождению Игорь Гречкин — занимался финансовыми вопросами, Шатл — всеми остальными. Гречкин был нетороплив в движениях и мыслях, даже несколько тугодумен, но не во вред итогам размышлений, Шатл — энергичен, неугомонен, непоседлив и незаменим при работе с питерскими чиновниками. Радикюль похаживал в бассейн и тренажерные залы, Шатл считал спорт пустой тратой времени и выбрасыванием жизненных соков на ветер. У них хорошо получалось работать на пару, и Шрам не мог припомнить, когда в последний раз возникали серьезнные проблемы по комбинату.

— Троих, казалось, можно сбрасывать, — вернулся Шрам к разрыву в разговоре. — Витек с семи обретался в семье. Фикса задержался в офисе, до десяти часов помогал Светке с делами. Петро со своими орлами ужинал в «Черном капитане».

Парней заметно удивляла его осведомленность. Но пахан должен все про всех вызнать, если внутри завелась сука и это грозит бедой людям и делу.

— «Черный капитан» от Филипсова дома в десяти минутах ходьбы, достаточно было отлучиться в туалет. Радикюль дома завалился спать, заперев дверь, чтоб дети не мешали, а этаж у них первый, и дрых до позднего вечера. Светка для Шатла тоже не алиби. Короче, ничего путевого с алиби не выходило. Я решил никого не скидывать…

— Ты прям, как тот ментяра-частник из телевизора, — не выдержал долгого молчания Багор, — который коротышка при усах и капитана за собой таскал. Буржуев тот классно разводил.

— Короче, как было вычислить иуду? — Сергей в очередной раз обвел взглядом сидящих за столом. — Я подумал зайти с другого конца. У иуды есть хозяин. Который и заварил этот чифирь. Который давал инструкции. Который наобещал своему пристебаю наградные бабки и теплое, как очко с подогревом, место в новой команде. Короче, надо было замайстрячить так, чтоб иуда связался с хозяином. Хотя бы по телефону.

Оставив печку, к столу подошел Колобок. Встал за спинами Петра и Багра.

— Ждать свяжется или не свяжется сам, можно было бы долго. Пес их знает, как они там договаривались. А время дорого. Короче, надо было подтолкнуть.

Потрескивали дрова, нет-нет, как бывает во всех деревянных домах, где-то что-то само собой скрипнет или проскрежещет, иногда с трассы доносило рев проносящихся мимо тяжелых машин.

— Вчера я позвонил каждому из вас и зазвал на сегодняшнюю встречу. И сделал небольшую прибавочкой для каждого. Так, легкий намек, чтобы сложилась мысль, будто я срываю с кичи в бега. Иуда должен был задрыгаться, ведь хозяин убедил его, что Шрам из крытки живьем не вылузгается. А Шрам собирается на скок. Знает ли хозяин? Может и не знать, поэтому иуда обязательно должен был отсемафорить ему. Во-первых, предупредить, во-вторых, спросить, что же ему теперь строить.

Колобок переместился к Шраму. Взял пачку, что лежала перед Сергеем, выбил сигарету. Закурив, остался возле Шрама.

— Сработало.

И так в хибаре стояла тишина, теперь она застыла, как вода застывает в морозилке. Керосиновый огонь шалил тенями по стенам, пробегал по напряженным суровым лицам.

— Радикюль, куда ты звонил сразу после нашего разговора?

— Падло! — вскочил Багор. — Урою!

Рука зоновского знакомого Шрама рефлекторно метнулась к пустому сейчас карману брюк, в котором Багор обычно таскал финку.

— Сядь! — Шрам обошелся без крика, но его голос стоп-краном притормозил разгон зоновского знакомца. — Сядь, Багор и сиди, не прыгая.

Радикюль, попавший в пересечение взглядов, опустил голову к клеенке.

— Ну, чего, Радикюль?

— Ты же и так в курсе, Шрам.

— Ты ребятам объясни.

— В аэрофлотовскую кассу, — Радикюль оторвал голову от цветков на клеенке, чтобы пройтись глазами по глазам своих товарищей. Напарываясь в лучшем случае на недоуменный взгляд. Багор отвернулся и что-то прошептал, слышное одному ему.

— Слинять намылился, — выдавил сквозь зубы Петро.

— Нет, — спокойно ответил Витек. — Я хотел отправить семью. Когда Шрама взяли, я раздумывал над ситуацией. И пришел к выводу, что Шрама подставили, чтобы в тюрьме убрать, а нас собираются разгромить и прибрать наше дело. Я еще надеялся, что Шрам выйдет на волю и все образуется. Когда Шрам позвонил мне, и я понял, что он уходит в бега, то есть мы, скорее всего, останемся одни, мне стало ясно — не избежать войны…

«А иуда неплохо держится, — отметил Сергей, — глазом не моргнет. Верит, что выкрутится?»

— Вот я и надумал отослать домашних из города на месяц-другой. Все, чего еще сказать?

— Чего ж ты нам ничего не говорил? — выстрелил вопросом Жуф. А если бы оставался на кармане ствол, то мого быть и в натуре шмальнул бы.

Радикюль только пожал плечами.

— Семья — дело святое, — произнес Шрам. — А ты, Шатл, тоже к семье сорвался после нашего разговора?

— Я?! — вскинулся Шатл.

— За тобой проехали до Питера, а там ты умело оторвался.

— Кто это за мной ехал?

— Что поменяет, если ты узнаешь «кто»?

Обескураженные пацаны переводили взгляды с Радикюля на Шатла.

— Я не сразу сорвался. Почему сразу? — Шатл занервничал, заелозил по лавке. — Не срывался вообще. Вышел себе неспеша, сел, поехал. Не уходил… Ну, оторвался, да! Сидят на хвосте… Мало ли менты…

— Куда, тебя спрашивают? К кому помчался? — грозно надавил Багор. — Колись, паскуда!

— За паскуду с тебя спрос будет! — Шатл попытался встать, но на плечи, придавливая, упали руки Колобка, переместившегося ему за спину.

— Чего ты юлишь? — сказал Сергей, крутя кончик фальшивого уса. — Вываливай правду, деваться тебе некуда.

— Шрам, — Шатл приложил ладонь к груди, — бля буду, личные дела! Никакой подляны, свои заморочки. Разве ты их не знаешь?

— Ничего я не знаю, — покачал головой Сергей. — Говори. С кем и зачем встречался после нашего разговора?

Говорить Шатлу не хотелось. Но деваться, действительно, было некуда. И он начал выдавливать из себя слова:

— Недавно я подсел. На кокаин. Ну, вот вышла такая запара! Бля буду, соскочить хотел. Пробовал не раз, но срывался. В тот день тоже дома не было. А разобрало после твоего звонка, невтерпеж. Ну, и поехал за дозой. Затариваюсь в Питере.

— За марафетом гонял? — Багру захотелось уточнений. — У кого берешь?

Шатл не отреагировал на слова Багра.

— Марафет, значит — задумчиво проговорил Шрам. — Ты не рядовой бычара, ты на должности… Ладно, с этим после разберемся. Жуф!

Жуф сидел между Шатлом и Радикюлем. Он вырвал ноги из-под стола и попытался опрокинуться на спину. Наверное, задумывал прорываться к окну — а куда еще? — вышибать стекло подвернувшимся под руку тараном, хоть той же керосинкой, и драпать к машинам. Но упал он прямо в объятия Колобка. Колобок, чтоб забылись глупости, вывернул Жуфу руку и положил головой, как на плаху, на лавку.

Что ж, Жуф держался до последнего. Но, как собака распознает малейшие интонации голоса хозяина, он безошибочно распознал смертельную угрозу в голосе Шрама и не выдержали натянутые до предела нервы…

2

Жуф поглаживал вывихнутую руку и слушал сам себя. Слушал вместе со всеми.

К еде и недопитой бутылке на клеенке добавился теперь магнитофон, который Колобок достал из сторожевого шкафчика. Магнитофонная головка снимала звук с кассеты, которую в условленном месте оставили люди Андрея и оттуда ее приклеил Колобок. Шорохи, электронного происхождения попискивания и шум, похожий на прибой, не мешали разбирать голоса говорящих:

«— …Он так сказал. Уходит.

(Небольшая пауза).

— Тогда придется зачищать самим. Он хотя бы намекнул, где стрела?

— Нет. Но должен же объяснить. Наверное, позже скажет.

— Хорошо. Как только узнаешь, сразу звони. Бригада будет готова к выезду.

— А я?

— Тебя не заденут. Будут предупреждены.

— Может, мне тогда вовсе не поехать?

— Нет, можешь вспугнуть. Поезжай. Не бойся, сработают чисто. Ну, желаю удачи.

— До свидания…»

Палец Колобка вдавил кнопку «stop».

— Потому я и не сказал сразу, где именно мы встречаемся, — сказал Сергей. — А устроил эти таинственные сотовые игры. Кстати, Жуф, тебя б убрали вместе со всеми. Не понимаю, на что ты надеялся?

Жуф промолчал.

— Голос твоего нанимателя я отгадал. Кому ты продался, мне ясно. Давай колись, как и когда тебя подписали.

— Кому он стелит, Шрам? — Багор с момента разоблачения суки ходил кругами по комнате, ни разу не присел, курил одну за другой.

— Потом. Я его хочу послушать. Интересно мне, понимаешь, как становятся иудами.

— Да просто, — глядя в сгустки темноты под потолком, до которого не доставал керосиновый огонь, усмехнулся Жуф. В его поникших плечах и голосе поселилась обреченность и безразличие. Даже костюм, казалось, потерял шик. — Играл как-то в казино. Уж под утро дело шло, башка совсем не варила, даже не мог сообразить, в наваре я или в минусе. Направился в бар. Подстаканить мозги под расклад…

— Чего? — вырвалось у Багра.

— Одним словом, засел в баре. Не помню уж как завязался с одним типом. За рулетку, за «блэк джек», то-се, вообще о том, во что и как надо играть. Понятно, добавлялись какими-то коктейлями. Знаете, братва, — Жуф неожиданно заговорил горячее, — он мне что-то подмешал. Это просто было сделать, я ж не ждал от него…

— Короче давай, — перебил Шрам.

— Ты не оправданку нам выкатывай, амнуху не получишь, катай по теме, сученок, — добавил Багор.

— Я б с простой балды так не завелся, вот я к чему, — Жуф смотрел на Шрама. — Склинило конкретно. Я слушал его лабуду, верил. Он мне начал развивать, что настоящая игра — эта та, где результат зависит от тебя, а не от шарика, расклада или…

— Короче! — потребовал Шрам.

— Поехали, говорит, покажу, где ведут настоящую игру. Поехали. На какую-то малину. Люди там сидят… не помню сколько, много. Разные люди. Резались в коробок. Знаете? — Жуф вытер выступивший пот. — Я подсел к игре, попробовал по маленькой и завелся…

— Значит, ты проигрался? — ускорил процесс Шрам, перескакивая через лирику, типа «он выбивает шестьдесят, думаю, перебью легко, стучу и выкидываю прогар»…

— Да.

— Чего ж ты к нам не пришел! — подскочил к ему Багор, сбоку заглянул в глаза. — Выкупили бы тебя, урода. Но без падлы бы обошлось!

— Я не деньги просрал.

— А что?

— Нет, вернее, сначала продул шиши до донышка. Потом зашел на отыгрыш всего…

— Не тяни, что ты ставил?! — не выдержал Багор.

— Американку.

— Ну, ты дебил! — выдохнул Багор.

— Я же говорю, подмешали, сыпанули.

— Казиношному подпевале прохерился? — спросил Шрам.

— Нет, другому. Павлом зовут.

— На большом пальце правой клешни не хватает фаланги, — то ли спросил, то ли констатировал Шрам, постучав себя указательным левой по ногтю того самого пальца.

— Точно, — Жуф понял как вопрос. — Ему.

— Шестерка того папика, на которого ты стал ишачить. Что потребовали от тебя за американку, ясно.

— А что мне было делать, братва?

— В петлю, — серьезно ответил ему Радикюль.

Ненадолго замолчали.

Петро заглядывал в насупленные братские чувырла, видимо, в поисках ответа, как такое может статься, вчера плечкался с человеком, ел-пил за одним столом, готов был за него под пули полезть, а он перекинулся оборотнем, ведь еще б немного и положили бы всех по его наводке дырявыми трупами. Шатл, похоже, не меньше, чем о Жуфе, размышляет сейчас о собственных проблемах. Радикюль по-прежнему катал по клеенке хлебные шарики, превращая их то и дело в лепешки и смахивая на пол. И не отрывал от шариков взгляда.

— Что теперь? — и сразу не дожидаясь ответа, Жуф вышел из безразличия, ожил. — Дай я сам, Шрам! Дай мою пушку и один патрон.

— Патрон! — Багор чуть ли не бегом одолел расстояние от окна до стола, склонился над Жуфом. — На легковуху надеешься! Да я тебя, выблядок, неделю кусками нарезать буду!

Если бы не осадка Шрама, Багор давно бы добрался до Жуфа и тому пришлось бы туго.

— Ствола я тебе не дам, ствол еще заслужить надо, — сказал Шрам. — Пока поживешь здесь. Колобок и Петро, вы за него отвечаете. Заодно и огороды посторожите втроем.

— Зачем? — вопрос вырвался сразу из нескольких ртов.

— Затем, что он должен будет огласить свою печальную повесть перед людьми.

— А если я откажусь? — Жуф впервые поднял взгляд на Шрама.

Жуф не бросал вызов, он же игрок, он хотел разыграть свою последнюю карту, поторговаться.

— Тогда, — ответил Шрам, — тогда Багор будет не спеша нарезать тебя ломтями…

Глава пятнадцатая. Сход

Сидишь и пялишься в экран весь вечер до зевоты.

Мои дырявые носки заштопать западло.

Тебе, конечно, наплевать, что я пришел с работы,

Что по жаре втыкал весь день железное кайло.

1

По полю носились карлики, похожие на Карлсонов без моторчиков. Карлик в синих трусах обижал карлика в красных трусах: не давал ему подолгу владеть квадратным мячом, переходить на чужую половину, оттеснял к дальней линии.

— Абзац. Две минуты, — просигналил Шрамов, затушив сигарету в блюдце-пепельнице. Согласно уговору игру сразу прервали.

Талалаев отдавался простенькому компьютерному футболу, как ребенок. Талалаев и возжелал электронной забавы, едва завидев ноутбук. Видать, была у бизнесмена такая страстишка на воле — компьютерные потехи. Видать, соскучился на киче.

— Проиграл — плати. — Праслов закончил отжиматься от пола и теперь освежался мокрым полотенцем. — Двух минут хватит.

— А может мохеровым халатом возьмешь? Он почти новье.

Антон спрятал лапки за спину.

Проигрыш — дело святое, и Талалаев подставил спину. Антон взгромоздился на спину бывшего бизнесмена от балтийских пароходов и причалов. На бывшего приятеля небезызвестного всей стране Клюва. Заржав по-лошадиному, Профессор повез худощавого хакера к параше, там развернулся и, продолжая «игогокать», возвратил к столу.

Шрам и депутат Праслов корчились от гогота. Что ж, хорошее настроение предстоящему делу не помешает.

Шрам не разрешил бы забиваться компьютерщику и бизнесмену, имей Профессор хотя один шанс из миллиона выиграть в электронный футбол. Потому что повези Антон на себе упитанного Талалаева, после он вряд ли был бы пригоден к работе. А так, завтра, когда адвокат стопроцентно отмажет, Антошка сможет сколь угодно разливаться перед приятелями соловьем, как провел сутки в «Новых крестах», как сделал кого-то там крутого не в «Фифа 2001», а в нечто компьютерно-допотопное вроде вымерших языков Алгол и Фортран, как… О чем угодно может со спокойной совестью трындеть Антон, потому что приятели все равно ему, нарку клиническому, не поверят.

Веселье закончилось. Шрам занял место за столом рядом с Антоном. Талалаев отправился к умывальнику остудить себя водопроводной влагой. Праслов поставил табурет так, чтобы самому не попадать в камеру, но видеть дисплей. В руке его заскрипел мятыми боками эспандер. Карликов свернули. Их место заняли столбцы файлов.

Шрам посмотрел на часы.

— Врубай, Антон…

2

Если ты себя уважаешь и хочешь избежать лишних предъяв, приезжай на стрелку точь-в-точь в обговоренное время, ни минутой раньше, ни минутой позже. Даже на электронную стрелку.

— Врубай, Антон, — сказал Шрам, посмотрев на часы.

Антон пощелкал мышью. Жидкие кристаллы экрана послушно растворили вид на файлы и соткали новую картинку.

Присутствующие не знали, что покажет дисплей после всех запросов и ответов. Дисплей показал пиво. Сбившиеся в кучу бутылки «Стеньки-Специльного» и подпись сбоку «Спонсор трансляции футбольного матча — пивзавод „Степан Разин“».

— Вот, — сказал Антон. — Мы на месте.

— Уверен? — сейчас был один из тех немногих и оттопыренных случаев, когда Шрам бесновался, что ему приходится на кого-то полагаться, что он сам поделать ничего не может.

— Не жить! — заверил Антон, ничуть не волнуясь. Ну, волнение-то ему заштукатурил разрешенный командиром косяк. Иначе парень не о деле бы думал, а о дозаправке.

— Лучше, если бы пустили бокс вместо футбола, — очень серьезно произнес Праслов, раскачиваясь на табурете. В лапе у него уже не было эспандера. Но и спокойно депутат не сидел, то мышцу мял на голени, то на шее.

Талалаев с мокрой, взъерошенной шевелюрой скрипнул пружинами шконки, бросил полотенце на спинку, раскрыл приготовленный заранее футляр, нацепил очки, тоже приготовился смотреть. Весь такой недобитый красной сволочью белоэмигрантский граф.

— Еще пятнадцать секунд до сеанса, — Шрам пощелкал кнопкой выключателя на шнуре гарнитуры, которая делала его похожим на летчика или радиста. — Может, понт держат.

За пять секунд до критического времени пиво начало стекать по экрану, как краска под ацетоном.

— Эффектничают, — хмыкнул Антон.

— Эти новомодные наносы на устоявшийся ритуал до добра не доведут. Дурная ворона свернет вашу спутниковую антенну, а отвечать придется перед людьми головой, — назидательно выговорил со своей галерки Талалаев, по йоговски сцепляя пальцы в замок за спиной.

Экран избавился от пятен и появилась ожидаемая картинка. Телевизионная. Не сразу люди в тюремной камере сообразили, что им дали вид сверху. Причем дали в движении. Но постепенно разобрались: внизу проплывала белая дорожка скатерти в кругах тарелок и салатниц, в точках бутылок и рюмок, в штрихах вилок и ложек, над скатертью протягивались руки в разных цветов пиджаках и рубахах, а по краям вертелись, склонялись друг к другу, наклонялись вперед и откидывались назад лысины, залысины, короткие стрижки, шевелюры. Изображение отличалось от привычно-телевизионного меньшей четкостью и лишенными оскоминной плавности, чуть дерганными движениями снимаемых объектов.

Колонки, расставленные по краям стола, ожили звуками. Очень четко и явственно, будто запустили саунд-трек небедного американского телесериала, «угловскую» хату наполнили разноголосица, звон и перестук. Четверо заключенных, хоть и ждали именно этого, испытали некоторое потрясение. Одно дело знать и представлять, другое — когда на тебя обрушивается, да не где-нибудь, а посреди убожества следственного изолятора.

— Видал я чудеса техники, но такого… — высказался за всех бывший депутат Праслов.

— Фигня, вчерашний день, телеконференция как телеконференция. — Антон тоже был несколько потрясен, но по другому поводу — неожиданно высоким качеством связи.

А транслирующая камера продолжала перемещаться над столом, за которым собрались люди, распоряжающиеся этим городом. Собрались не ради Шрама — кто он такой, чтоб сбегаться на его зов? Собрались планово, но учли его пожелания, подкрепленные ручательством Праслова, что повод серьезный, и организовали, как выражались во времена перестройки, телемост.

Камера дошла до края стола и сейчас уже показывала пол. По экрану сверху вниз проскочил зигзаг и картинка поменялась. Начала работать другая камера, дающая боковой обзор. Сейчас она брала спину человека, сидящего в торце стола. Но вот повернулась влево, затем резко ушла вправо, прошлась над головами, забирая вверх. Монитор показал хитросплетения трубок и арматуры, полуразобранную трибуну, фанерную сказочную избушку, над ней промелькнула надпись «Советы садоводам», удалось разглядеть щит, драпированный материей под морскую волну, юпитеры…

— Это же телестудия! — догнал Сергей. — Они арендовали телестудию.

— Ну, естественно. — Исключительно ради массажа Праслов растирал обнаженный торс полотенцем. — Без проблем находишь аппаратуру и строишь техников. Им до фонаря, где собираться, лишь бы не мешали. А им нигде поперек не рыпнутся.

Допущения в эфир посторонних реплик не опасались — гарнитура включалась на передачу только тогда, когда палец давил на кнопку. Палец отпускал — режим молчания с этой стороны.

— Не ясно, нас-то видят? — Сергей ощущал себя не в своей тарелке, в очень уж непривычное качество он сам себя вплющил. — Где связь? Мы все сделали правильно?

Антон пожал плечами.

— А как же! Нам остается зависать на линии.

— Я помню, как мы в пятидесятых в коммуналке ходили к Горшковым на «Свадьбу в Малиновке». Собиралось до двадцати человек, экран всего-то с органайзер, полосы бегут, но мы преем, затаив дыхание — ведь чудо! — заполнил паузу ностальгией по утраченной Родине Талалаев. — И вот дожил…

— Тихо! — прервал излияния Шрам.

— Включились… Заработала молотилка… К нам присоединились жители Крайнего севера… Шрам, он, узнаю… С колумбийской братвой хочу так побазарить, в глаза им, сукам, посмотреть… Сокол, Сокол, я — Писец, вижу танки, нам… — Услышали в камере.

Трансляция вывела им сейчас на монитор экран внушительных размеров, на котором Шрам узнал сперва рубашку, затем признал самого себя, а также увидел, что в эфир уходят находящиеся за его хребтиной верхний край шконки и отрезок серой стены с похабенью из «Плейбоя».

— Здравствуй, Циолковский! — динамики зашуршали нетвердым, по-брежневки причмокивающим старческим голосом, реплики по ту сторону экрана сразу затихли. — Слышишь ли нас, соколик?

И еще одна камера, оказалось, участвует в телеконференции. Если номер два транслировала спину посаженного во главу стола человека, то номер три дала его с лицевой стороны. Высушенное, как вобла, лицо с глазами египетской мумии. Правая старческая куриная лапа возложена на рукоять трости. Левая что-то гладит под столом. Микрофончик на вороте фланелевой рубашки.

— Вензель, — Праслов назвал по имени героя этой минуты эфирного времени. Потянулся за эспандером и не дотянулся. Забыл.

Шрам нажал кнопку передачи. Он ощущал себя в эфире, как на трибуне мавзолея. Тянуло двинуть речугу.

— Слышу вас. Мое почтение уважаемым людям.

— Говори, с чем пожаловал, — передающая камера наехала, взяла крупный план, вяло, как у рыбы, шевелящиеся губы. — Извини, что за стол не зову. Близок кусок, да не вцепишься. Сам удумал к нам по проводам спуститься. — Вензель хехекнул. — Да ты не должен голодать по своему-то положению. И еда-то у тебя должна быть с подогревом. Ну, говори, говори.

— Есть у меня основания считать, что один человек — и он сегодня здесь — на закон положил, беспредельничает и миру среди братвы не хочет.

За столом загудели голоса, но тут же смолкли, едва опять за слово взялся Вензель.

— Что ж, соколик, выслушать мы не против, а если на людей зазря наговариваешь, так уж не обессудь. О тебе тогда потрем.

Неизвестные режиссеры переключились на камеру, что снимала Вензеля сзади, она чуть отъехала в сторону и опустила «гляделку» вниз. Объектив поймал худую морщинистую руку в перстнях, бликанувших в экран. Узкие пальцы теребили черную с бурым отливом, густую шерсть. Судя по очертаниям, острым ушам и хвосту, мотающемуся туда-сюда, на табуреточке, приставленной к стулу Вензеля, лежал кто-то из кошачьих.

— Ну, говори, говори, разоблачай. Чего ж ты замолчал.

— Мои люди пришли? — спросил Сергей.

— Пришли? — Вензель отфутболил вопрос не-видно-кому.

Не-видно-кто не промедлил:

— Пришли какие-то, которые говорят, что от Шрама.

— Я б хотел, чтоб мы одного паренька для начала послушали.

— Ну, раз хочешь, соколик, как можно отказать. — И с игривого тона на приказной. — Сходи, Балык.

Экран заполнили плечи и шея, видимо, Балыка.

— Не ангорец у него сегодня…

Шрам понял, что депутат имеет в виду кошку, но не въехал, зачем Праслов обращает внимание на ерунду. Да и некогда заморачиваться — пока камеры сопровождали, меняя ракурсы, променад Балыка к студийной двери с шестиугольным окошком, динамики выпустили из себя дребезжание старческого голоса:

— Ведаешь ли, почему мы на твою затею дали себя уговорить? Не только от доброты. Мы же тоже не хотим плестись в хвосте у прогресса. Надо опробовать… как это по новому называется, Валет?

— Ноу хау, — влез в звуковое оформление невидимый и неизвестный Валет.

— Вот-вот. Если понравится, с Владивостоками будем разборы вести напрямую, видя их во всей красе. Тебя, Шрам добром будем поминать.

На этом Вензель вроде бы отключился.

— Я тоже ведаю, почему они уговорились, — снова массирующий шею Праслов принял эстафету от Вензеля. — Очень уж ты, Шрам, интересен дедушке Вензелю, сморчку старому. Кошатник долбаный подходы к тебе ищет. Кстати, палач обязан быть сентиментальным, ты в курсе этого закона, Шрам? У нашего дедка имеется страстишка — его котяры. Другие-то страстишки отмерли два столетия назад.

Ага, вот теперь Шрам понял. Из серии — намеки на будущее. Вензель рано или поздно встанет им поперек большой дороги, если, конечно, не загнется в ближайшее время от естественных причин. Так вот, если он не скопытится, надо будет что-то думать. Только неужто депутат помышляет использовать в замысленной игре кошколюбие старого гриба? Каким образом?

А еще Шраму пришло на ум, что не только на хрыча Вензеля малюет наброски депутат, но и на него тоже делает прикидку. До поры до времени они пойдут с депутатом в спайке, да Праслов не тот человек, который будет делить с кем-то власть. И когда-нибудь пробьет час — кто кого? Не прозевать бы. Однако чего там о будущем, успеется…

Пока депутат сообщал, намекал и строил планов коварных громадье, по телевизору шла трансляция ввода в студию Жуфа Багром и Петром. Постоянно переключались камеры, показывая со все сторон участников торжественного ввода: вид сверху, вид сбоку, крупные планы, капельки пота на скисшей харе Жуфа, Багор покусывает губу.

— Режиссер балуется. Повыдрючиваться охота, — не без одобрения прокомментировал Антон.

— Привели, как заказывал, соколик, — вновь задребезжал Вензель. — Что нам с ними делать-то, объясни.

— Жуф, начинай.

Камера забегала по лицам: Багор, Петро, Жуф, Петро, Жуф, Багор…

— С чего начинать?

Наконец камера отыскала героя. Жуфа было слышно не столь замечательно, микрофон ему еще не навесили.

— Валяй с начала. Как и кому ты проигрался. И по прямой до червивого конца.

Шрам отметил, что Жуф выглядит неухоженным, помятым и типа выпотрошенным. Пожав плечами, уперев гляделки в пол, Жуф завел знакомую историю.

Сергей слазил к ножке стула за пластиковым мальком «фанты», профантил горло.

— Если хочешь, я могу набирать сопроводительный текст, — предложил несколько затосковавший Антон. — У них на экране снизу побежит дорожка субтитров.

— Отдыхай, — угомонил его Шрам.

Режиссер трансляции какое-то время крепился, терпеливо держал понуро бубнящего признание Жуфа в кадре, но слишком невыразительной выходила передача. Камера уже облазила выступающего сверху донизу. В визир попали давно нечищеные ботинки, пуговица, свисающая из петли на последней нитке, жировые пятна на брюках. Потом режиссер махнул рукой на оратора — слышно и ладно — и переключился на другие объекты.

Сначала почета удостоился край скатерти, о который кто-то вытирал пальцы. Потом камера крупно наехала на тарелку с разрезанным на квадратики антрекотом и с насаженным на вилку горошком, прошла над бутылочными жерлами, над воронками рюмок, селедочными «шубами» и салатными полянами, колесами колбас и сырными треугольниками, и замерла над чьей-то пятерней с обгрызенными ногтями, с массивным обручальным кольцом. От пальцев изображение взбежало по волосатой руке, миновало синий якорь и закатанный рукав коричневого бадлона, прошлось по ухоженной трехдневной небритости, по волевым складкам на скулах, по армейского образца стрижке, и вновь вернулось к натюрмотрам стола.

— Карбид, — узнал депутат. — Сволочь. Ходил в занюханных бригадирах у Свистуна. Поднялся, переметнувшись к Монголу. Оттяпал у меня ресторан на Фонтанке и ночник на Вознесенском. Уверен, что я не вернусь. Карбид у нас утонченный сладострастник, сношается с родной сестрой.

Сергей догадывался, что Праслов набрасывает эскизы к их будущей совместной стахановской вахте.

Тем временем камера вырвала из застолья новый портрет: пухлогубого и тяжелоносого человека с раздвоенным подбородком, в глазах которого шкодливо поблескивали контактные линзы. Персонаж чему-то по-тихому улыбался.

— Махно. Смешная кликуха для еврея. Любит трахать малолеток, наряжая в пионерскую форму. Трется по Смольным, нашего брата, депутатишек, скупает и складывает в кулек. Короче, не мнит себя вне политики. — Праслов мял ладонью кистевой эспандер. Депутату западло просто так сиднем сидеть — для поддерживания формы использует все паузы. — А начинал с туфты. Подмял гонялово в табачный кризис на Мурманск сигарет «Арктика» с золотым ободком. Они там были дюже в фаворе. Тщеславен. Наверняка, видит себя на трибуне, делающим ручкой проходящей толпе демонстрантов.

«Можно на последнем сыграть», — Шрам долепил про себя недосказанное депутатом вслух.

— Вот и все, — закончил Жуф свою повесть, как когда-то закончил ее и в сторожке огородничества.

Опять пришла пора Шраму вдавливать кнопку передачи.

— А теперь кассета. Слышишь, Багор?

Багор показал в камеру открытую ладонь, мол, все путем, Шрамыч, и достал из кармана диктофон.

Запись телефонного разговора Жуфа и его хозяина, прослушанная в сторожевой хибаре перед признанием Жуфа, зазвучала теперь в студии после его исповеди.

— Что это? — Шрам показал на появившийся в правом нижнем углу экрана синий квадрат с белыми цифрами.

— Плюс двенадцать, — издали разобрал Праслов. — Температура окружающей среды.

— Мастера идиотничают. Обкурились, — сказал Антон. Зависть показала кроличьи уши из последнего слова. Еще Антон подумал, что происходящее будет покруче чем «Мортал комбат», только высказать эту простую мысль вслух уже не решился.

— Что будем делать, соколик? — Жидкие кристаллы экрана сложились в портрет давно отсутствовавшего в эфире Вензеля. — Итак, твой бывший кореш, просравший верность тебе в азартной игре, назвал нам имя человека. И голос на пленке попадает в жилу. Мы как, его ответку послушаем, или ты продолжишь?

Шрам прокашлялся.

— Мы с Филипсом в корешах ходили. Пацан по понятиям жил. За него спросить хочу. Да не по подляне разобраться, а по закону. Трубач же у нас в авторитете, так что суд людской решать должен.

Шрам замолчал.

— Что скажешь, Трубач?

Трубач, чей голос звучал с пленки, на кого показывал Жуф, улыбнулся в объектив своей голливудской улыбкой.

— Пацан туфту гонит. Пацан Шрамовский, что нужно, то и вякнет. Запись — лажа паленая.

— А, что запись!? — голос звучал громче всех предыдущих, побывавших в эфире. — Я тебе не такой запись дам! Фильм в бане с дэвками про кого хочешь сниму…

Камера, лихорадочно заметавшись, отыскала разевавшего глотку. Лицо кавказской национальности.

— Харчо, — сказал Шрам.

— Харчо, — повторил депутат. — Любитель садистского порно, снятого с натуры. Поговаривают, собрал у себя солидную видеотеку из чеченских кассет, на которых расстреливают наших парней, заложникам отрубают пальцы и отрезают уши. Предпочитает пытать своих штрафников собственноручно.

— Харчо, — Талалаев давно о себе не напоминал. — В девяносто четвертом внаглую наехал, хотел Морской вокзал под себя подмять. Стенки изрешетил, аквариумы побил. Секретаршу Юлю покалечил. Но потом отлетел очень далеко.

— Я тебе сто свидетелей куплу! — пообещал напоследок Харчо.

И тут Вензель задал всем людям очень правильный вопрос:

— А зачем Шраму клепать на Трубача, зачем к нам выходить с предъявой? Вот ты, Трубач, кое-что должен «Венком-капиталу», а еще в обидках на Шрама за комбинат нефтеразливной. Про то всем известно. Эдик Гусев, у которого Шрам комбинат из рук вырвал, с тобой, Трубач, корефанился. Тебе он толику американских денег обещал. Шрам на тебя зуб иметь не должен, он свое получил, а вот у тебя, Трубач, зуб на него больной.

— Вензель не подводит, — сказал Праслов.

На подсуживание Вензеля они рассчитывали крепко. Потому что нет никакого смысла Вензелю нынче топить Шрама. Старая галоша надеется добраться через Шрама до Эрмитажных списков — полумифических документов с компрой на половину городских чинуш. Типа, кто в застойные годы руки об продажу за бугор шедевров пачкал. Отсюда на сегодняшний день Шрам ему нужен живым и не слишком изувеченным.

И еще кое на кого они ставили. И пора бы этой ставке сыграть. Пока, чего уж кривить душой, предъява к Трубачу смотрелась щупло и вшиво. Но если их расчет на одного человечка оправдается…

— Шрам в Виршах сидит, а то от города далеко, — как всегда, стал подпевать Вензелю Жора-Долото. — Шрама в город не пустили бы, а из города чего ж не поехать переферию захватывать. То есть я к чему. К тому, что Шрам не дурной, чтоб на Трубачевский кусок хавалку раскрывать.

— Может, у них личные терки? — выдал предположение некто, оставшийся за кадром.

Шрам решил, что самое время ему вмешаться.

— Я вам, люди, еще одно сказать хочу. Жуф про Павла говорил. Так то типа его ординарец, как Петька при Чапае. Он повсюду Трубача сопровождает. И сейчас должен околачиваться где-то на тесемочке.

— Дожидается, — заверил Багор, который вместе с Петро и Жуфом стоял на фоне морской волны, и потому в кадре смотрелся весьма романтично.

— Ну-ка, ну-ка. Давайте его сюда. Я с ним сам поговорю, — промурлыкал Вензель. — Очень уж меня разлюбопытило, кто кого изобидел. Сходи-ка, Балык, с людьми Шрамовыми. Жаль Клима Сибирского с нами нет, вот он запутки разбирал, равных не зная.

Эх, подумал Шрам, в тему было бы людям рассказать правду про Клима, да дела «угловые» рано пока на людей выносить.

Дожидаясь возвращения Балыка, режиссер переключил телевнимание на Трубача. Благодаря улыбке можно было принять картинку на экране за рекламу зубных паст всем скопом.

Зубы, как коричневый цвет кожи и мясистый нос достались Трубачу от его папани, студента Техноложки, уроженца Габона. И реально человек был трубачом, когда-то дудел на трубе в бандах с приставкой джаз. Теперь же он контролировал треть бензоколонок в городе и его бензиновому бизнесу очень не помешал бы нефтеперерабатывающий комбинат в Виршах. А кому он помешал бы, с другой стороны?

Привели Павла и подвели к Вензелю.

— И ты подойди. — Вензель вынул ладонь из кошачьей шерсти и поманил пальцем Жуфа.

Павел достал платок, вытер пот со лба. Его ладонь удостоилась крупного плана. На большом пальце не хватало фаланги.

— Узнаешь его? — Вензель показал Павлу на Жуфа. — Ну, ты повспоминай пока, соколик, и меня послушай. Врать мне не смей. Врать людям не смей, — старикан не отпускал глаза Павла из своих гадючьих глаз. — Ты — человечек подневольный, с тебя спрос за исполнение приказов невелик. А вот за вранье спросится сполна. Так что ты надумал? Узнаешь вот этого рядом с тобой, или нет? Не слышу?

— Узнаю, — выдохнул Павел.

— Опаньки! Готово! — спортолюбивый депутат, сжав края табурета ладонями, сделал «уголок». — Я ж тебе говорил, чтоб Вензель да не развел!

— Вот теперь Жуф получит, что просил, — Шрам потянулся к сигаретам. — Ствол и патрон.

А потом Павел выложил все. Заглотила акула крючок — всей акуле пропасть.

Пока Вензель вытягивал из Павла сказ о подставе Трубачом Шрама, режиссер трансляции уже отвязывался в доску. «Догоняется, — пояснил происходящее Антон. — А по жизни мнит себя непризнанным Тарковским». Глаза во весь экран, значок мастера спорта на лацкане пиджака, безмятежная улыбка на светло-коричневом грызле, растопыренные пальцы на скатерти и скачущая между ними вилка, перечница над рюмкой, сыплющийся в водку перец, по-зековски напополам разломанная пачка «Беломора», пасть зевающей кошки, крошки на столе, на которые падает тень от трости Вензеля. Переход на черно-белое вещание, когда в кадр брался Жуф или Павел.

— Что, Трубач, сдал тебя твой ординарец? — проскрипел Вензель.

— Павла купили, — как ни в чем не бывало продолжал светить в камеру «дироловской» улыбкой Трубач. — Предъява не катит. Двух дешевых шестерок купил, липовую пленку замастрячил — расход для Шрама небольшой.

И замолчал, типа буду я вам тут оправдываться из-за предъяв всякой швали. А затихший клопом Антон сознался себе, что не рискнул бы с этим Трубачем срубиться даже в ни к чему не обязывающий «Квейк 3, Арена».

— Что скажете, люди? — обратился Вензель к толковищу.

— А что они скажут? — неожиданно напомнил о себе со шконки Талалаев, — Когда старикашка не впрямую, но ясно дал понять, какого мнения он сам придерживается.

Люди за столом были не многословны: «если б еще самого Шрама завалил, но через пацана невинного ментам подставлять — гниье полное», «похоже, Трубача работа», «нельзя так дела меж нами вести, до полной беспредельщины докатимся», «темная история». Только Харчо разговорился, но своей горячностью, переходящей в невнятные угрозы невнятно кому, оказал Трубачу, за которого вступался, медвежью услугу. Большинство склонилось к тому, что Трубач поступил не по понятиям и тем поставил себя вне закона.

Теперь Вензелю предстояло вынести окончательный вердикт.

— Слышал, что люди сказали? Вован на твоей совести, Трубач. И Шрама ты подставил. Короче, за этим столом нет тебе больше места. Иди себе. Он твой, Шрам.

Легонько кольнуло Шрама, что теперь он вроде как обязан Депутату, хотя тот пальцами шевелил только чтоб эспандер мурыжить. И вывернись вилы в обратную сторону, остался бы Праслов сбоку от экрана цел-невредим.

Впредь наука Шраму. Кргда будет вписываться в следующие компаньены, загодя сломит ответ, кто чем отвечает в «форс-мажорных обстоятельствах».

А затихарившийся за столом хлебной крошкой Антон с удовольствием прикинул, что миссия выполнена, и уже завтра адвокат Антошку отмажет. И вернется гениальный хакер к милым сердцу мухоморам, колесам и лучшей дури из Краснодарского края.

Глава шестнадцатая. Крысы

Чего вы, мужики, совсем раскисли?

Ведь это я, чтоб было веселей.

А ну давай отставь дурные мысли!

А ну-ка, Димедрол, давай налей!

1

Все свободные от дежурства, то есть почти все, старшие и средние чины изолятора временного содержания «Углы» понуро сидели на вытертых и расшатанных стульях в актовом зале. Человек около пятидесяти: красномордые, будто обветренные прапора, серокожие задроченные службой лейтенанты, зам по хозчасти капитан Ильченко Сергей Варламрвич, финансист части майор Белоусов Арнольд Евгеньевич, зам по режиму капитан Усачев, начтех старлей Ижицев Константин Эдуардович и прочие, прочие, прочие. Вот только зама по воспитательной работе полковника Родионова среди собранного личного состава не наблюдалось. Забыли пригласить.

— Значит так, слушать сюда и выполнять! — рубил воздух сверху вниз граблей занявший отсвечивающую лаком трибуну на сцене полковник Холмогоров, — Вот где у меня стоит этот бардак! — для разнообразия ладонь полковника рубанула воздух поперек шеи точь по кадыку, — С сегодняшнего дня приказываю прекратить всяческие цацканья с контингентом. С сегодняшнего дня за любое нарушение должностных инструкций выговор с занесением в личное дело, а за следующее нарушение — по статье «Ж» милости прошу вон нахер отсюда в народное хозяйство! Ясно!? И плевать мне, что один всего год оттрубил, а другой десять отмахал. Буду увольнять, не взирая на прежние заслуги!

Подчиненные прятали глаза. Кто кисло пялился на оставшуюся от прежних времен наглядную агитацию типа «На свободу с чистой совестью!», кто драил глазами собственные ботинки. Все прекрасно секли, откуда ветер дует. Подчиненные знали, что в такие минуты полковник становится несгибаем, как швеллер. И ничем из его упертой бронебойной башки пагубные идеи не вышибить. Как заявил, так и будет внедрять.

На задних рядах испугано отложили до лучших времен незаконченный морской бой. Начтех Ижицев тихонечко захлопнул и засунул под задницу учебник «Муниципальные органы правопорядка», осенью экзамены в Академию, но тут бы под горячую руку не угодить.

— Значит так! Довести до личного состава и контингента, что впредь до особого распоряжения запрещаются любые поблажки по отношению к подследственным. Каждый, пусть даже самый минимальный проступок временно содержащихся следует карать четко и безотлагательно карцером. А кому не хватит карцеров, мы придумаем, чем карать! Также для усиления дисциплины отменяются необоснованные переводы подследственных из камеры в камеру, отменяются дополнительные свиданки и прочие нарушения. Также впредь до особого распоряжения отменяется прием передач от родственников по всем категориям содержащихся правонарушителей без исключения. Вопросы!? — пунцовый, как пожарная машина, Игорь Борисович обвел зал взглядом столь гневным и пронзительным, будто и не подчиненные перед ним, а сами подследственные. Отметил робкое шевеление в первом ряду и кивнул.

Несмело заскрипел стулом и вытянулся смирно старший прапорщик Мамаев, отсчитывающий последние недельки до пенсии расплывшийся хряк, как раз таки и ответственный за пост приема передач.

— Прошу прощения, Игорь Борисович, требуются основания, чтобы прекратить прием дозволенных продуктов.

— Основания? — загрохотало с трибуны, — Объявляю карантин. В лазарете три подследственных с жалобами на боли в желудке кайфуют. Таких оснований достаточно?

— Достаточно! — с видом «А я что? А я ничего, мне недели до пенсии остались…» Сел на место старший прапор.

Еще вопросы есть?! — забрызгал начальник шипящей слюной микрофон.

Каждый из сидящих под трибуной затаил дыхание и замер, боясь скрипнуть стулом. Вполне в духе полковника было, не дожидаясь реального проступка, найти сейчас козла отпущения и устроить показательную порку.

— Нет вопросов? Всем все ясно? Выполнять! И теперь пусть мне кто-нибудь попробует заявить, что в «Углах» бардак! — и первым, тяжело шагая сначала по сцене, потом по ступенькам, потом мимо подчиненных, полковник скрылся за дверью.

В коридоре гуляли сквозняки, и было прохладно. На стенах под стеклом хранились реликвии: фуражка с синим околышем довоенного образца, наган со сточенным бойком, некогда принадлежавший лично товарищу Дыбенко, серебряные наручники — подарок от севернокорейских друзей. Тут же командира нагнал шумно сопящий, мающийся отдышкой прапор Григорьев:

— Игорь Борисович, — вжав шею в грудную клетку и пугливо зыркая по сторонам, заканючил догнавший, — А как же?.. Теперь всем от ворот поворот?.. А мзду по боку?..

— Тут дело такое… — начал пространно полковник, но увидел, как за спиной прапора, продувая папиросы, вываливают из зала следующие слушатели, и рубанул воздух напоследок, — Впредь до особого распоряжения!

Но не все спешили покинуть актовый зал. Старлей Ижицев тупо листал учебник, пытаясь понять, где уже читал, а где еще нет, чтоб заложить спичкой. По залу плыл гул разговоров, перемежаемый жалобным скрипом стульев. Притормозившие подчиненные в основном обжевывали последнюю фразу полковника. Всем было понятно, почему Игорь Борисович взял курс на закручивание гаек — чтобы восстановить в облачных сферах пошатнувшийся авторитет.

Также ни для кого из подчиненных не оставалось тайной, кого полковник имел ввиду, говоря: «Пусть мне кто-нибудь попробует…». Ясен пень, это Чеченец. Новый, да проворный зам по воспитательной.

2

Сначала прапорщик Григорьев поговорил со своей дочерью:

— Папа, папа! Дядя выиграл мне куклу! Медведя с рыжими ушами! Я назову его Дейлом. Дядя катался на велсипеде с кривым рулем. Помнишь, ты упал с него, — и с укором. — А дядя приехал в домик!

Григорьев хорошо помнил этот «велсипед». И медведя помнил недобрым словом. То и другое встретилось возле зоопарка, куда летом он водил дочь. «Хитрожопый лохотрон», — сразу понял Григорьев. Суть наколки заключалось в том, что предлагали проехать на велосипеде всего шесть метров, от одной черты на асфальте до другой. Но руль, сразу разъяняли, кривой: поворачиваешь влево — велик катит вправо и наоборот. И для пущего совращения публики девчонка из «своих» лихо раскатывала на двухколесном чуде как хотела. А из чужих никто больше метра осилить не мог.

Наверняка, думал Григорьев, еще какая-нибудь потайная фигня имеется, вроде скрытой кнопочки на раме. Попытка стоила тридцать рублей. Призом обещали триста. Или бери эквивалентом. Эквиваленты были выставлены на столике. Банки «Невского» и плюшевый медведь. Хитрые и умные лохотронщики не просто так выставили зверушку, раскручивали взрослых через детские хныки. Прапорщику даже несмотря на две бутылки пива, выпитые пока дочь крутилась на аттракционах, становиться всеобщим посмешищем не хотелось. Но дочура пристала: «Медведя хочу, прокатись, ну, папа». И заплакала.

Пришлось Григорьеву под сочувственными и насмешливыми взглядами зевак отдавать тридцатку и забираться в седло. Он и ноги-то на педали не сумел поставить, только толкнулся от земли, как руль завилял, вместе с ним куда-то повело колесо и прапорщик загремел на асфальт, безвозвратно утрачивая тридцатку.

А вот непонятный дядя совладал с великом. «Как ему удалось? Значит, и осенью эти веложулики еще работают», — совсем не о том, о чем следовало, задумался прапорщик.

Через минуту вышла на связь теща:

— Ага, наконец-то приперся! Зятек от слова дубина! Ты совсем сдурел, да?! Валенок, балда, кровосос! Никакого пожара нет! Какой болван тебе об этом сказал! Стоит дача, как вкопанная! И близко ничего не горит. А я, как дура, прилетела «Пожар! Пожар!». Всю деревню насмешила. И что за идиота ты прислал за мной?! Ай, каков пастух, такое и стадо!

— Где ты?

— Торчим с твоим подчиненным на шоссе, как гвозди в жопе. Сломались! Ты б еще инвалидку за мной прислал, упырь! Ковыряется в моторе твой сопливый разгильдяй…

Оставалось пообщаться с женой.

— Валя, ты живой? Ой, как я перепугалась. Откуда? Из Виршей звоню. На, задай своему другу за эти розыгрыши! Вот-вот, он боится, трубку не берет. Примчался ко мне на работу: «Ваш муж попал в аварию, разбился в Виршах! Я на машине, едемте скорее!». О, господи, до сих пор сердце колотится! «Какие Вирши?», — говорю. А он мне: «Срочно вызвали на работу, чтоб кого-то эта… этапировать из Виршей». Прилетели в Вирши. Никакой аварии тут в помине не было. Мы в морг. Там облазили все. Значит, он мне говорит, неверно меня информировали. Задай ему! Сейчас я тебе его привезу! Мы выезжаем к тебе!

Григорьев обхватил голову руками и почти что простонал:

— Какой-то дядя на велосипеде…

— Это Багор, — мрачно пояснил здоровенный лоб, катавший по журнальному столу шарики из бумажных салфеток. — Две ходки. Обе по сто семнадцатой.[3]

Григорьев посещал бассейн каждый день, свободный от дежурства. Укрепляет и развивает, поддерживает форму. Сегодня, отплавав и вернувшись домой, он застал в квартире гостей. Гости, перешагнув через труп ротвейлера Рамса, провели хозяина головой вперед руками назад в гостиную и усадили на диван.

В гости пришло трое. Пришло два амбала, с самого начала знакомства то и дело показывающих свои «беретты» с навинченными глушаками. А в любимом кресле Григорьева обнаружился вполне респектабельный пожилой гражданин при бабочке на кремовой рубашке. Которого прапорщик уже где-то видел… Ну, конечно, в «Углах»! Адвокатина!

— Бескутин Лев Арнольдович, — представился из кресла гость и протянул прапорщику визитную карточку, украшенную золотистой вязью.

Что-то жутковатое было в этом — человек, вскрывший квартиру, убивший собаку, вооруженный громилами с глушаками, нисколько не таился. Григорьев почувствовал, как по спине заструился холодок.

Завершив процедуру официального представления, адвокат перешел к звонкам. Он поставил себе на колени Григорьевский телефонный аппарат, набирал номера и протягивал трубку прапорщику. Вот так и позвонили дочери, теще, жене — его близким, его домочадцам.

Сейчас, понял Григорьев, его начнут шантажировать.

— Вы же хотели счастья и богатства жене и вашим детям? — сказал адвокат. — Мы даем вам все. Мы пришли к вам, чтобы подарить безбедную жизнь и уверенность в завтрашнем дне. На все про все у нас ровно двадцать минут. Визиточку позвольте обратно? Улика ж все-таки, вдруг оброним и забудем?

Кого-то мучительно напоминал Григорьеву этот адвокатишка. Кого?

— Что вы хотите от меня? — вырвалось у прапорщика. Зряшный вопрос, Григорьев сразу это понял. И без него объяснят.

Адвокат тем временем водрузил себе на колени портфель добротной кожи, но вышедшего из моды фасона.

— Через три с половиной часа у вас самолет в Амстердам, — щелкнула застежка. — Вот, извольте полюбоваться, билеты на вас, жену, дочь и тещу. Теперь… Минуточку… Где же они? А, нашел! Уж было подумал, в конторе оставил. Загранпаспорта. Нидерландские визы, не беспокойтесь, проставлены. Ох и дорого, признаюсь вам, обошлось ускорение работы нидерландского консульства. И если б там не работали наши, в смысле русские люди, уж и не знаю, как удалось бы решить наши с вами проблемы. Обратились бы, наверное, в испанское консульство.

Григорьев почувствовал, как голова пошла кругом. Однажды, всего раз в жизни, прапорщик попробовал курить анашу. Ему не понравилось, удовольствия он не поймал. А ощущение было сходное с нынешним: все плывет в глазах, не держится на своих местах, кажется нереальным, все пронизано тревогой. Мысли сейчас походили на несомые ветром газетные обрывки с остатками типографского текста: «какие-то консульства», «двадцать минут всего, а краснобайствует», «дочь, жена», «не со мной»…

— От Амстердама вам предстоит проехать сорок километров на местной электричке до города Алкмаар. Маленький, уютный, сытый городок. А теперь особое внимание обратите на этот документ. Заверено в хименте, так в Нидерландах называется мэрия.

Руки Григорьева приняли лист твердой бумаги с отпечатанным текстом на нерусском языке. В правом углу был выдавлен какой-то герб, в левом — желтая шестиконечная звезда. Еще имелись три подписи и две печати.

— Официальное уведомление еврейской общины города Алкмаар о готовности принять вас под свое покровительство, опеку и ответственность. Сие означает автоматическое получение вида на жительство, который через пять лет проживания в Нидерландах, если оно не будет омрачено никакими противоправными деяниями, автоматически же превращается в полноценное подданство. Вы станете подданным нидерландской короны. Разве плохого мы вам желаем?

Как тогда от анаши, сейчас Григорьева затошнило от этого адвоката.

— В оставшееся время, а осталось его очень мало, ведь я должен отзвониться людям, которые возложили на себя опеку ваших близких, они же не знают, что им с ними делать дальше… Так вот в оставшееся время я расскажу вам…

Григорьев вздрогнул — адвокат хлопнул себя по лбу, словно убивая комара.

— Ах да, старая моя голова, ведь вы же, наверное, хотите знать, на что будете жить в Нидерландском королевстве? Господи Иисусе, да неужели мы не подумали об этом!? Вы будете жить на пособие, которое полагается всем иммигрантам. Очень приличные деньги, особенно если сравнивать с нашей средней зарплатой. Но не только пособие. Мы вам дадим с собой… — рука адвоката в который уж раз скрылась в портфельном чреве, на сей раз извлекла оттуда пачку долларов в банковской упаковке, — десять тысяч долларов на обустройство. Но и это не все. Вы сейчас…

Как фокусник без конца лазает в свой цилиндр за кроликами, так адвокат ныряет и ныряет в свой портфель. К еврейскому листу в руках Григорьева добавились стандартные отечественные бланки с русским текстом.

— …Подпишете здесь и здесь. Дарственная на вашу квартиру, дачу и автомобиль. Вы дарите их мне, я их продаю, а деньги высылаю вам в Алкмаар на адрес еврейской общины.

«Какой Алкмаар, какая община? Бред, бред, бред», — стучали по мозгу прапорщика молоточки.

— Не волнуйтесь, можете посмотреть и убедиться, у нотариуса уже все заверено. А теперь, в оставшееся время, я расскажу вам о том, что произойдет… — адвокат нервно огляделся. Хотя у Григорьева было чисто, все одно казалось, что адвокат боится замараться.

Григорьев, наконец, проснулся. Или очухался, или, черт побери, осознал, или встряхнулся. Отшвырнув лист с шестиконечной звездой и отечественные бланки, прапорщик взметнулся с дивана. Вернее, попытался. Потому что дежурившие рядом адвокатские громилы вдавили его в мебельную мяготь и прижали к ней руками.

— Верни мою дочь или я разорву тебя на куски! Не я, так другие за меня… — Сдавленное лапищей горло дальше смогло пропускать только хрипы.

— Слушай ты, петушара, — так заговорил адвокат, — с тобой хотят решить по-хорошему, как мало с кем поступают. Как ты, мудило, ни с кем не поступал.

Мат и злобно перекошенное лицо не шли человеку напротив. Не шли, потому что Григорьев наконец понял, кого ему напоминает адвокат. Того домашнего вида мужика в очках и вечной безрукавке, который по «НТВ» сообщает прогноз погоды, водя руками по карте с дождями и температурами. Или еще хуже — мультяшного Винни-Пуха. Это несоответствие подействовало на прапорщика завораживающе. Так подействовало, как если бы заговорил шкаф.

— Ты тратишь последние минуты на ерунду. От тебя всего и потребуют, чтоб заполучить вечное голландское счастье, честного рассказа о твоих чудовищных злодеяниях с их разоблачением. То есть с называнием имен.

Очередным предметом из портфеля оказался кассетный диктофон. Он лег на журнальный столик, что разделял адвоката и прапорщика. После чего место портфеля на коленях человека в бабочке вновь занял телефон.

— Чтоб у вас не возникло желание возвращаться, мы вас запишем на пленочку, — набирая номер, адвокат показал на диктофон. — А чтоб не возникло желание врать, скажу, что это бессмысленно. Обманешь — тебя встретят в амстердамском аэропорту. Как ты, надеюсь, понял по деньгам, которых нам не жалко, тобой занимаются не просто серьезные люди, а люди, которые вовсе не умеют шутить.

— Держи, — адвокат протянул Григорьеву трубку.

Прапорщик взял. В таких вилах Григорьеву еще бывать не приходилось, и ему совсем не оставили времени, чтобы что-то придумать…

Сергей лежал на шконке, заложив руку за голову. Другой рукой поднес к уху мобильник.

— Называй себя. Я — Шрам. Ну, я жду. Ни на какие твои вопросы, мразь, я не отвечаю. Или слушаю твой рассказ, или отключаюсь. Если я отключаюсь, то тебе объяснили, что произойдет дальше. Считаю до двух. Раз… Ну, так-то лучше…

…Бледный, потный, уставший, будто разгрузил вагон, Григорьев повторил то, что попросили повторить:

— …С начальником изолятора Холмогоровым Игорем Борисовичем. — крысиным писком выдал он имя, на которое шустрил. Выдал он человека, которому относил долю, и которого почитал за главаря по тюремному беспределу.

И протянул запиликавшую трубку адвокату.

— Вот и славненько. — Человек в бабочке, вопросами направлявший телефонный разговор прапорщика со Шрамом, удовлетворенно потер ладони. Он не спешил выдирать трубку из онемевших рук Григорьева телефонную трубку. — А теперь, мой дорогой, вам ничего не остается, как позвонить жене и теще. Сочините что-нибудь… Да мы с вами вместе, дражайший, сейчас и придумаем объяснение, зачем той и другой нужно срочно лететь в аэропорт. Там и встретитесь. Девочку привезут туда же. А вас мы доставим сами. И не забудьте ваши экземплярчики договора об отторжении вашей собственности в мою пользу. Покажете жене и теще, чтобы поняли, что здесь у них ничего не осталось. Да не переживайте вы так! Эко дело, подумаешь, Родину меняете…

3

Притихший северный город дремал. Дремало над головой черное небо. Серебром по черному расписала себя ночная Нева — отражениями фонарей, подсветкой мостов и дворцов, блужданием корабельных прожекторов.

Ветеран каботажного плавания буксир «Самсон» заглушил шестьсот дизельных лошадей и сейчас дрейфовал посередке невского фарватера. Железными мачтами кранов щупал космос кораблестроительный завод. С другого берега подмигивали окошки «Углов». А если напрячь шары, вдалеке можно было высмотреть и контур другой городской архитектурной достопримечательности — основных «Крестов». Но нам туда не надо.

— Извращенческие у тебя идеи, Колобок.

— Шрам сказал, чтобы в обязаловку оставили говнюку полшанса.

Волны щипали буксир за трудовой борт, пытаясь забраться повыше.

— Где ты видишь полшанса?

Ветер не давал волосам покоя, ветер не давал отдыха андреевскому флагу на корме, сам себя распалял.

— Про американца Гудини слышал? Он выпутывался из таких засад как «ха!», ему это было, что тебе мимо очка поссать. И потом у меня отец и братан в боцманах служили, не забывай.

Подошел Петро.

— Готово, можно начинать.

Но прежде они докурили, опустив локти на фальшборт, глядя на мрачную громаду «Выторых крестов». Отсюда, с невского простора, СИЗО казался древним замком, в редких бойницах которого скупо горят одинокие факелы.

Светляки сигаретных огней полетели в воду. С кормы перешли на нос.

— Значит, говоришь, полшанса ему подарили? — Шатл лег животом на фальшборт, свесился вниз, вгляделся.

Трубач, едва различимый в осенней мгле, был привязан к якорю. Шатл подумал, что отклей скотч, Трубач вряд ли стал бы портить ночь на Неве криками. Молчаливым по жизни был Трубач. А почему был, вдруг использует полшанса?

Напоследок смертник улыбался. За то время, отчет которому начался, когда «Камаз», выехав с просеки, перегородил дорогу, и до того, как клейкая лента слепила его губы, — Трубач произнес всего лишь одну фразу.

Не побоявшись грязи, «Камаз» закрыл поворот на трассу с проселочной колеи, по которой покидал свой дачный особняк Трубач. Джип влепился в грузовую махину. Железо сплющивалось, фары разлетались вдребезги, а к «крайслеру» уже ломили парни с десантными «калашами». Телашей, которыми обложил себя Трубач после получения «черной метки», засыпали пулями и осколками тонированного стекла. Кто не брыкался, а сползал на пол, выволокли наружу. Среди живых и сдавшихся обнаружили Трубача.

Только на палубе буксира Трубач раскрыл рот первый и последний раз:

— Судьба играет человеком, а человек играет на трубе.

И улыбнулся, ослепив ночь белизной…

А сейчас ветер насиловал волны, волны отдавались ветру и в экстазе царапали брызгами обшивку буксира.

Багор пробежался по кнопкам «мобилы».

— Але, Шрамыч? Выглядывай! Суку к тебе подогнали. Не на обзоре нынче? Ну чуй, рядом правда вершится. Челдон черномазый заляжет почти в тютельку там, где тебя хоронить удумывал.

Багор спрятал «трубу».

— Верши, Петро!

Петро, перехватываясь за перила фальшборта, прошел к приземистой тумбе. Откинул кожух, убрал стопор с зубцов шестерни. Вытертую о спортивные штаны ладонь положил на рукоять, обмотанную матерчатой изолентой. Провороты ручки сопровождало мелодичное потрескивание.

Бряцнули звенья цепи. Фигура человека смяла привычные очертания якоря, сделала его бесформенным. Словно его не опускали, а поднимали, зацепив лапами утопленника или спрута. Но цепь все-таки разматывалась, прямая под тяжестью усиленного груза, холодная и черная.

Вода жадно облизывалась волнами, ожидая подношения.

На палубе молчали, глядя вниз и уже ничего не различая. Трещал лебедочный механизм, стучала якорная цепь.

Плюхнуло.

— До дня опускай, Петро, — пустил слова по ветру Колобок. — Заякоримся, как положено…

Глава семнадцатая. Бунт?

Вся тюрьма взялась за чашки,

Стук да грохот, смех да плач.

Пусть команда рвет подтяжки.

Во главе дежурный врач.

1

«А» — точка, тире; «Б» — тире, три точки… Это азбука Морзе. Только в «Малых крестах» столь премудрым алфавитом не заморачивались. Берем простой спичечный коробок и берем простую катушку с нитками. В коробок пакуется малява. На нитке коробок запускается за окно. И вот уже в камере на втором этаже все в курсах, о том, что деется в камере на пятом этаже.

А в эту ночь все малявы об одном и том же: полковник Родионов с цепи сорвался, вводит уставняк, и никому теперь жизни не будет!

— Всем встать! — только распахнулась дверь, заорал в проем сержант, — Ты, ты и ты! На выход! — неопределенно махнул сержант на ближайших к двери слепо щурящихся на яркий коридорный свет подследственных, — Ага, не желаем, значит?! Значит, борзоту демонстрируем? — не дал опомниться вертухай и стал пинками подгонять очумевших от камерной духоты заспанных людей, — Ты, ты и ты, тоже на выход! — он сначала озлобленно пинал подбитыми железом ботинками, а уж потом указывал, кому выпал жребий убираться из камеры.

И ничего было в поднятом дурдоме, среди скрипа шконок, шлепанья босых пяток, охов, вздохов и ахов не разобрать, пока вместо чахлого под потолком не вспыхнул яркий болезненно слепящий и слезящий глаза свет. Кто спал, кто не спал, кто со второго яруса, кто с первого, а кто с пола наконец поднялись на ноги. На выходе образовалась толкотня, впрочем тут же толкотня была пресечена.

Людей буквально за шкирятники выдергивали в коридор и расставляли в позе «бодни опору» вдоль скользких, будто тоже взмокших и истекших потом от непонятки стен.

А сержант заводил себя по возрастающей, а сержант накачивал себя до белого каления:

— Ты, ты и ты, на выход, козлы! — сержант бесновался, и злобой наливались даже прыщи на его переносице.

И вот уже не осталось места в коридоре по сторонам от дверей камеры. Полуголые люди, расставив руки и ноги, чтоб удобней получать тычки по почкам и яйцам, облепили и облапили стену. И вот уже не осталось снаружи свободных вертухайчиков, чтоб разумно контролировать выгнанную в коридор массу. И тогда сержант скомандовал:

— Койки к шмону товсь! Оставшимся в хате построиться в проходе!

И оставшиеся — человек десять — построились.

— Я с вами не буду Ваньку валять. Три секунды на то, чтобы сдать все запрещенное!

Никто не рыпнулся.

— Тогда начинаем дискотеку, — отступил сержант к умывальнику, — Что у нас здесь? Мыло «Натюрель»? Не положено! Положено мыться только хозяйственным мылом!

Два заявившиеся в подмогу сержанту в камеру надзирателя сдернули ближайшую простынь и постелили на пол по центру. И мыло первым брякнулось посреди пустой пока простыни.

— А это что? — куражился сержант, — Шампунь «Лесной» в пластиковой упаковке? Не положено! Ишь, пансионат отдыха устроили! А это бинт и вата? Не положено! В случае травматизма следует обращаться в лазарет.

— Начальник, мы ж за все честно максали… — подал голос крайний от окошка в строю.

— Это кто там хайло позорное проветривает и мне указывает?!

— Семенов Леонид Петрович, статья двести восемнадцать, прим один. — ответ прозвучал буднично и устало. И за этой усталостью пряталось презрение.

— На выход, Семенов! — взревел сержант, пропустил понуро чапающего Семенова мимо себя и аукнул в дверной проем, — Трое суток карцера дюже умному Семенову Леониду Петровичу! — и далее от умывальника переместился к обеденному, покрытому облезлой клеенкой столу, — Продолжаем показательный шмон. Это что? Пластмассовые вилки? Вилки не положено! — вилки загремели поверх простыни, как игральные кости в казино, — Положено только кружки, ложки и алюминиевые миски. Белый хлеб не положено! Кофе в пакетиках не положено! Чай не положено! Развели, понимашь, тараканник!

Сержант подобрался к маленькому, всего литров на двадцать, холодильнику «Морозко». Открыл дверцу. Заглянув внутрь, брезгливо поморщился и решил не заморачиваться. Выдернул шнур из розетки, поднял холодильник на вытянутых руках, будто раскаленный самовар, и кувыркнул на простынь. Внутри еще на лету что-то зычно брякнуло, и из холодильника на скатерть поплыла желтоватая при этом свете студенистая жижа. — Назад! — заорали два помощника на было дернувшихся сокамерников, — Тоже в карцере проветриться захотелось?!

А сержант, гарцуя на кривых кавалеристских ногах, пошел сметать прочие скудные камерные прибамбасы:

— Электроудлиннитель — не положено! Электрокипятильник — не положено! Чайник — тем более не положено по противопожарной безопасности!!!

…И вдоль по этажу, по горизонтали, по тюремному телеграфу понеслось: «Шмон!», «Показательный шмон!!», «Начался показательный шмон!!!». В одной камере прижимается кружка к батаре, и «телеграфист» что есть мочи орет в днище, чуть не царапая это днище кружки зубами: «Идет показательный шмон!» А в соседней камере другой «телеграфист» прижал ухо к днищу такой же кружки. И вот уже в соседней камере шухар, и сокамерники нычат по захоронкам ценные причандалы.

2

И опять зуболомный лязг отпираемых засовов. Время выбрано само ненавистное и сумрачное, как тяжелое похмелье — два часа до подъема. Растревоженные обитатели камеры подслеповато щурились, уже обречено догадываясь, что это не кошмарное наваждение, что мучительные пытки продолжаются.

В камеру, где и так не продохнуть, ввалился десяток дубарей.

— Подъем! — надсаженным голосом заорал прапор Заруба, будто недорезанный, — Вдоль шконок выстроиться!

Куда денешься? Люди слазят со второго яруса, выходят из проходов, выползают из-под первого яруса шконок. Малохольный свет подчеркивает серость изможденных лиц.

У прапора в руках толстая папка, у прапора тоже красные с недосыпу зеньки, в которых плавают светлячки ненависти:

— Внимание! Повторяю один раз, чтоб потом тупые вопросы не задавали! В соответствии с распоряжением заместителя по воспитательной части полковника Родионова проводится опрос. Согласны ли временно содержащиеся в «Углах» своими силами на территории учреждения построить православную часовню? Ответы принимаются в письменном виде.

Люди в камере так измотаны, что оставляют новость без комментариев, хотя каждому есть что сказать трехэтажным матом. Прапор подступает к крайнему следняку.

— Лебедев Николай Сергеевич. Сто семьдесят вторая, — глухо спросонья бормочет тот.

Прапор не спеша распахивает папочку и вместе с авторучкой протягивает бедолаге:

— Если согласен, — снижая обороты, переходит он с крика на приемлемый звук, — Расписываешься здесь, — тычется в бумагу авторучка, — Если не согласен, расписываешься в этом месте. — голос старшего прапора Зарубы скатился до елейности. Типа и самому ему эта процедура катком по мозолям. Приказали, вот и ерзает, а виноват во всем замполит.

Бумага сверху испачкана отпечатанным на допотопной машинке текстом, а внизу как раз вдосталь места для росписей. Зашуганый Николай Сергеевич покорно расписывается, абы где.

Прапор, прежде чем перейти к следующему сокамернику, вычленяет из папки подписанный опросный лист. Оказывается, тот через скрепку соединен с другой бумажкой, только совершенно чистой. А между ними проложена копирка.

Отсоединив чистый лист с откопиренной подписью Лебедева, прапор эту ценную бумажку передает выглядывающему через плечо помощнику со старшинскими погонами. А основную бумажку с машинописной лабудой и оригиналом подписи демонстративно сминает и швыряет к унитазу.

Вот теперь у старшего прапора Зарубы не притворное сочувствие на роже обозначивается, а искреннее злорадство. Типа, подцепил он первую глупую рыбку на крючок. Подпись на чистом листе — это не хухры-мухры. Любую пакость туда можно записать, и типа подписант с этим согласился. Когда прапор сует ручку следующему сокамернику, тот прячет руки за спину.

— Бельдыев Чингиз Иванович, двести первая, прим «Б». Не православный. Мне часовня до балды.

Прапор скрипнул зубами, но без комментариев двинул дальше.

— Осужденный Савкин Олег Анатольевич. Шесть лет по семьдесят седьмой. Пребываю до утверждения приговора. Подписаться не могу — не грамотен. — не пасуя, на Зарубу смотрят такие искренние глаза, что тут же хочется садануть в челюсть.

— Ну да, не грамотен, — попытался согнуть Савкина в дугу одним взглядом прапор, — А кто три жалобы за неделю на нарушение норм содержания накатал? Не ты ли?

— Точно, гражданин начальник, я, — вроде как уступил, согласился Савкин, — Только все одно неграмотный я. Это ангел моей рукой водил. А что там в жалобах содержится, я даже не знаю.

— Ну, так пусть и сейчас за тебя ангел подмахнет. Ну!? — требовательно придвинул раскрытую папку и авторучку прапор.

Остальным в камере даже интересно, как Савкин, то есть Сова, отмажется. Не простой человек Сова, семьдесят седьмую ему пришили, а мокруха осталась не доказана. Гражданин Савкин похрустел пальцами, однако по размышлении авторучку принял. И тут только вышколенная реакция стоящих по бокам сослуживцев спасла старшего прапора, хотя и сам он был настороже.

Зажав авторучку в руке как нож, Сова попытался садануть прапора в выкаченный налитый кровью глаз. Тяжелый кованный сапог заехал справа Савкину по коленной чашечке. Другой тяжелый кованный сапог слева заехал Савкину под дых. Далее Савкина развернули и шваркнули мордой об ребро шконки.

И, не давая оклематься, поволокли на выход.

Благополучно отпрыгнувший на шаг назад прапор обвел пасмурным взглядом готовую взорваться камеру и медленно, с расстановкой процедил:

— Я так понимаю, никто здесь не поддерживает инициативу построить в «Углах» часовню? Ну, на нет и суда нет, — попятился прапор к выходу и скомандовал подчиненным, — Пошли, следующих пошевелим. Авось там энтузиастов найдем.

3

Этот карцер прозывали сволочильником, мамоной или разлагалищем. Им пугали друг друга в камерах. Не перечесть, сколько людей в нем скурвилось, свихнулось или перегрызло себе вены.

В нем приходилось сидеть в прямом смысле. От пола до потолка метра полтора, спину не распрямишь. Не распрямишь ее и на покатом к двери полу — холодный бугристый бетон. Не распрямишь и на с позволения сказать лавке, то есть метровой длины доске, прикрученной к стене и отступающей от этой стены на ладонь, не больше. Уж лучше бы никакой скамьи не был. Меньше бы нервных мук. А когда и так пристаиваешься и этак, но ни заснуть, ни усидеть, то от кратерного кипения злости и бессилия чердак может снести конкретно.

Окошко под потолком заварено железным листом с дырками величиной в нонешюю российскую копейку. Приставляя глаз к копеечной дырке, видишь красный кирпич стены напротив. До стены — расстояние в руку длиной. Свету в безлампочный сволочильник окно не пропускает, зато пропускает духаны с кухни. Вонь горелого жира и тухлой рыбы. Это только день отсидки в разлагалище ты еще как-то сможешь спокойно внюхивать баландную отрыжку. Посиди-ка хотя бы два…

А еще по холодной узкой трубе без конца идет какой-то звон. То ли с кухни, то ли от лестничных ступеней как-то передается. До своих по батарейной связи не достучаться, а чужой дзинь-дзинь слушай и плачь.

Шмон начали без замполита.

Он подошел после.

— Обыск проводите? Правильно. — Полковник стремительно ворвался в разгром, бодрый, типа пахнущий Москвой. Пошел по проходу, давя каблуками навал из неположенного. Хрустели стаканчики, шуршала мишура, отлетали от ботиночных носков карточные валеты и шестерки. Зам застыл перед плакатом с Пьехой. — Бабами увешались? Срач развели? Балаган устроили?

Он оторвал от спинки шконки конец гирлянды, дернул на себя — и веселые зверюшки пестрой лентой спланировали на пол.

— Заключенный Шрамов!

Сергей, как и прочие его сокамерники, упирался руками в стену. Оторвал, когда окрикнули, ладони от бетонной шершавости, повернулся. Полковник стоял напротив. Уже узнает, выходит, ненавистного заключенного со спины.

— Слушаю, начальник.

— Хамишь?

Ничего хорошего вопрос не предвещал. Отвечать на него Сергей не стал, а окинул взглядом камеру, с которой, ежу ясно, придется расставаться. Шраму показалось, что попкари с приходом начальствующего лица поумерили шмонательный пыл, хотя по законам физики, лирики и служебных отношений должно быть наоборот.

— Пластиковый стаканчик, — полковник поднял, слово для тоста, треснутый стаканчик цвета белой браги. — Водкой припахивает. Балдеем?

Ну тоже — не отвечать же в натуре?!

— Малину развел, Шрамов? Водка, карты, копченые колбасы. Живых шлюх не хватает, на стенах-то их полно.

Пока зам говорил ровно. Нет, постой-ка. Ага — Сергей ждал этого — суживаются глаза, ладони начали сжиматься в кулаки и разжиматься. Как тогда в кабинете, раскочегаривается зам на психа. Опять по зубам заедет или удержится при подчиненных?

— Но водки тебе мало, Шрамов. Тебе нужна кровь. От нее ты по-настоящему пьянеешь. Ты придумал, как проливать ее безнаказанно. Вроде ты спал, все проспал, а четверых утром находят мертвыми. Напрасно ты думаешь, что тебе поверили. Пошел Шрамов в санчасть и там на него, бедного, вроде накинулись с ножом. И еще один труп рядом с тобой.

«Какие-то запоздалые разговоры ведет зам, — подумал Сергей, — словно его только что проинформировали. Где ж тебя тогда носило?»

Полковник шагнул в направлении заключенного.

— Запомни, Шрамов, может кто-то тебе поверил, но не я. Я докопаюсь до правды. Ты у меня выложишь правду.

Вот сейчас и врежет, увидел Шрам. Но зам по воспитательной сдержал себя.

— Пойдешь в карцер. За хранение недозволенного и нарушение режима. К вечеру я вернусь, будем говорить по-настоящему. Сержант, — обернулся зам, — какой карцер у нас самый располагающий к правде?

— Пятый, товарищ полковник.

— В пятый его.

И вот он, карцер номер пять. Известный всем «Вторым крестам» как сволочильник.

Сергей чувствовал, что в крытке с утра творятся непонятки. Увод в карцер помешал разобраться. Но сегодня крытка жила с другим пульсом. И дубачье сегодня не такое, как всегда. Растерянное и одновременно распаленное по злому.

Ну, из сволочильника тему не пробьешь. Здесь только медитировать хорошо…

4

Дождя не было всего неделю, но этого хватило, чтобы ветер погнал по набережной колючую пыль. Впрочем, для толкущихся здесь с насущными бедами и горестями людей ветер был самой распоследней проблемой.

— А кто это должен исполнять? — почти искренне возмутился зам по режиму «Углов» капитан Усачев, — Может, я?! — и неопределенно махнул ладонью вокруг. Начальник оторвал капитана от кучи обязательных дел, которые за капитана никто не собирается разгребать. И Усачеву хотелось как можно быстрее расквитаться с поставленной задачей и вернуться в свой кабинет.

Рядом с капитаном стоял лейтенант и на капитана не смотрел. А смотрел по сторонам. На очередь с передачами, которые точно не будут приняты, и с письменными заявлениями, которые вряд ли будут изучены. На толпу молодых девиц и стриженных пацанов вдоль набережной, пытающихся докричаться.

— А знаешь любимый анекдот Квасникова? — вдруг спросил лейтенант, — Стоит такая вот подруга и вопит: «Вася, я тебя люблю!!!», а он ей из окошка в ответ: «Такая же херня!!!»

Капитан Усачев не оценил юмор. У него было конкретное задание от Холмогорова пресечь творящийся вокруг бардак. Прекращающийся типа сам собой по мере приближения и возрождающийся на безопасном от офицеров расстоянии. Если надо — сознался Холмогоров — допустимо в конце концов разогнать посторонних привлеченными силами. Но, как подчеркнул полковник, хорошо бы все же прекратить непорядок силами караула. Чтоб, значит, и караул к ужесточению режима стал причастен. Только сегодняшний старший караула совершенно не хотел никого разгонять. А ни заму по режиму, ни Холмогорову он не подчинялся.

— Ну что ты на меня, капитан, смотришь, как на Сталинскую Конституцию? Я за что отвечаю? За то, чтоб через стену ни кто не вылез и не влез. На то мои гаврики на вышках поставлены. А остальное мне по боку, хоть ты пять лет одно и то же повторяй. Кстати, отдыхающую смену привлекать к посторонним мероприятиям я просто не имею права.

Капитан Усачев с тоской посмотрел на с утра надраенные до блеска, а теперь серые от пыли, будто моль, туфли, перевел взгляд на змеящуюся очередь. В хвосте размытую, у самих дверей плотную, как в лучшие годы антиалкогольной компании. Полиэтиленовые пакеты с нехитрыми гостинцами, затравленное топтание на месте, зачуханные лица. Никто ведь не собирается официально объявлять, что прием передач запрещен напрочь.

— Скажите, а варенье можно? — теребит старушка в хвосте кого-то более бывалого.

— Только без стеклянной тары.

— А в чем же тогда?

— В прозрачном полиэтиленовом пакете, мамаша, — охотно от безнадеги просвещает бывалый типчик с жиденькими усиками, — Но вроде бы сегодня вообще ничего не принимают. Раньше передачи подследственным было нельзя, а теперь и остальным. Карантин, говорят.

— Скажите, а если у меня уже осужденный сидит здесь до утверждения приговора, может ему свежих огурчиков хоть можно?

— Вряд ли, мамаша. Сегодня не наш день. Ты завтра приходи, только стольник возьми. Столько место в начале очереди стоит. А в конце опять день зря проторчишь. Найдешь меня, я тебе завтра все устрою. — дребезжащим шепотком, чтоб не расслышали проходящие мимо офицеры, подсказал типчик.

— А вы тогда чего сами сегодня ждете, не уходите?

— У меня зарплата почасовая. Да и идти больше некуда… — чуть смелее отозвался типчик, все же сторожко буравя спины проследовавших мимо капитана и лейтенанта.

Капитан перевел взгляд на перекликающихся с пленниками.

— Передайте Майданному! — орал, приложив пудовые грабли рупором, красношеий бычара, — Свидетели обвинения! Уже от показаний! Отреклись!

— Толик! — визжала из последних сил приличная дамочка, — Наташа! Родила! Двойню! Мальчик! И девочка!

— Пусть идет в несознанку! Пусть идет в несознанку! Пусть идет в несознанку! — гудел прокуренным пароходом бравый дедок с палочкой.

— Передайте Майданному! — еще пуще краснел бычара от натуги, — У него! Теперь! Есть! Алиби!

— Коля! Мы поменяли квартиру! Переехали в Купчино! На адвоката теперь хватит!

Метрах в десяти сбоку, будто промазавшая пуля, подняла столбик пыли выстреленная малява. Известный способ. Бумажка с мольбами скатывается туго-туго, а еще для весу можно кашей, быстрозастывающей как суперцемент, обмазать. Из газеты же сворачивается трубка нужного калибра, и пали в белый свет, как в копеечку. Тусующиеся на набережной специальные люди подметут и не за бесплатно доставят по назначению.

Капитан нацелился пресечь утечку информации из тюрьмы, только некий беспризорник оказался гораздо шустрее. Скок вперед, хвать, и нырк в лабиринт очереди.

— Значит, лейтенант, никак не договоримся, — намекая, что будет жаловаться вышестоящему начальству, попытался надавить Усачев напоследок, чтобы потом доложить, де приложил все усилия.

— Слушай, капитан, — миролюбиво отмахнулся летеха, — Сам посуди, оно мне надо — лишние заморочки?

Не тратя больше времени на пустопорожние разсусоливания, не говоря последнего слова, капитан обиженно развернулся и пошел обратно в обход змеиного хвоста очереди. Пыля, как самолет с ядохимикатами. Только вот от своей идеи фикс он ни в коем разе не собирался отказываться.

На выезде на набережную из переулка одним колесом на тротуаре дожидался своего часу невзрачный автобус выпуска Львовского заводика. Это был запасной вариант, если караул упрется рогом.

— Выходи строиться, — схаркнул пыль и крикнул капитан в нутро автобусика, — Под мою ответственность. Точнее, под ответственность начальника тюрьмы полковника Холмогорова приказываю очистить прилегающую к «Углам» территорию от нарушителей общественного порядка!

И из автобуса, цепляясь пластиковыми щитами и поигрывая дубинками, стали один за другим выбираться солдатики срочной службы Внутренних Войск. Тонкошеие, в мятой неподогнанной форме, но азартно предвкушающие развлечение.

Завидев такое колоброжение в переулке, крикуны с набережной рассосались в мгновение ока. Очередь же, еще на что-то надеясь, подобралась, загомонила, зашелестела, как осенние листья на ветру, которые еще не верят, что обречены.

Глава восемнадцатая. Бунт!

А может случится, я буду в неволе —

Тобой завладеет другой.

И, может, умру за решеткой тюремной,

За крепким тюремным замком.

Меня похоронят на ближнем кладбище,

И ты не узнаешь о том.

1

Баландер потолкал тележку дальше к следующей двери. На тележке в огромном баке булькал не то суп, ни то невская водичка со стелящимися по дну отравившимися нечистотами и полуразложившимися селедками. Маячащий рядом вертухай в полном соответствии с должностной инструкцией отпер окошко кормушки в двери.

— Кушать подано, садитесь жрать пожалуйста, — дурашливо заявил надзиратель в окошко. Наверное, у него было прекрасное настроение.

С той стороны двери стали по одному подходить обитатели камеры. Подошел — протянул миску. Баландер вывернул в миску ушат сомнительной жидкости, и очередь переходит к следующему едоку.

Закончив разливать суп, равнодушный, как саксагул, баландер протянул в отверстие целофановый пакет крошенных сухарей черного хлеба. Отсевки с хлебозавода. Скорчившиеся в драные подошва ломти и откровенная труха.

— Эй, начальник! — возмутились тут же с той стороны, — Нам свежий хлеб прописан. Три буханки! И из трех одна белого полагается! — тут подследственный не ошибался. В камере парилось двадцать четыре человечка. Буханка режется на двадцать четыре ломтика. Каждому надлежит выдать по два ломтика черного хлеба и по одному белого.

— Мелом сухари натрешь! — отрезал дубарь. Наверное, у него было чудесное настроение, и он сам же и заржал со своей шутки.

— А где же нормальный черный и белый хлеб, начальник? — обиженно мычали с той стороны, все еще на что-то надеясь. Целлофановый пакет тупо рассматривали с той стороны кормушки человек пять и никак не могли догнать, что это очередное издевательство.

— Распоряжение зама по воспитательной — больше свежий хлеб не давать. Он заявил, что даже в Чечне бойцы не каждый день нормальный хлеб жуют, а вы тут оттягиваетесь, — вертухай был ученый. По этому, объяснившись, благоразумно сдвинулся в бок от кормушки.

И во время. В дверь с той стороны грохнулась запущенная миска с рыбьими воспоминаниями. Терпко пахнущая водица, выплеснувшись, достала середку коридора.

Вертухай не стал вызывать подмогу, врываться в камеру, тащить нарушителя порядка в пердильник не потому, что у вертухая выдалось хорошее настроение. И не потому, что после повального ночного шмона свободных мест в карцерах оставалось ровно столько, как на премьере в Мариинском театре. Просто если б он каждого тащил…

Итак за спинами вертухая и баландера по всему маршруту чана с рыбьим недоразумением напротив каждой камерной двери отражали свет оплетенных проволокой ламп лужи с плавающими в них рыбьими костями.

А тюремная связь не смолкает. Идет перестук и перекрик по трубам отопления. Кувыркаются крики по водопроводным трубам. Кричит «телеграфист» в раковину умывальника, селезенку чуть не рвет. А этажом выше другой «телеграфист» пялит уши, как может. И вот уже верхней хате известны заботы нижней хаты. А содержание новостей все жестче. Уже никто не употребляет слово «уставняк», его заменило слово «беспредел».

2

— Может чересчур мы того? — не глядя начальнику тюрьмы в глаза, пробухтел под нос зав пищеблоком старший прапор Федосеев, — А то ведь с голоду помрут наши задохлики на досудебном этапе.

— Считаешь, перегнули мы палку-то? — сидящий за столом полковник Холмогоров листал толстую канцелярскую книгу и размашисто подписывал одну страницу за другой, не вникая. Да и толку вчитываться, ежели это было расписание дежурств на следующий месяц? И подпись главного лепилась в книгу для проформы.

— Ну я и говорю, — малость осмелел старший прапор, — Каждая вторая камера встала на дыбы. Все камеры ульями гудят. — нос Федосеева был похож на сливу, губы — на пельмени, фигура, особенно когда сидит, на грушу.

— Может и вправду перегнули? — уже не Федосеева, а самого себя спросил Игорь Борисович. Закрыл книгу дежурств и придвинул журнал техники безопасности. Здесь тоже полагалась его подпись внизу каждой страницы. Рутина.

Зав пищеблоком осмелел еще и таки собрался попросить полковника маленько отпустить вожжи. Для этого предстояло закурить и создать беседовательное настроение. Федосеев полез за «Норд стар». Полковник тоже потянулся за сигаретами, все в ажуре. И надо же было тут зазвонить телефону?

Полковник снял трубку:

— Холмогоров слушает… Кто?.. Здравия желаю, Виталий Владиславович, — и по мигом переменившейся интонации стало ясно, что полковника беспокоит очень большое начальство, — Виталий Владиславович, я… Никак нет, я… Так точно, я… А он отсутствует… Да, его вызвали в Большой Дом… Вроде бы брифинг… Так точно, передам ему ваше приглашение. А я… Да, всего доброго, — а когда Игорь Борисович положил трубку, это был уже совершенно другой полковник Холмогоров. Разъяренный, аж дым из ушей, полковник Холмогоров.

Старший прапор на всякий случай втянул просторный живот. И вместо груши по фигуре стал похож на баклажан.

— Что ты там скулил про хлебную пайку? — обратил гневные очи полковник Холмогоров на ставшего ниже ростом заведующего пищеблоком.

— Да я в том смысле, что натуральная экономия средств получается, — скоренько переметнулся во мнении старший прапор, запихивая пачку сигарет обратно в карман.

— Внушительная экономия, — продолжая пыхтеть раскаленным чайником, согласился Холмогоров. Тут же ему пришла в голову какая-то интересная мысля, и в ее рамках полковник нашел применение энергии старшего прапора Федосеева, — А пригласи-ка ты ко мне, мил друг, начфина. Нам средства задерживают? Задерживают. Экономия нужна? Нужна. Вот мы с начфином и посидим-покумекаем над расходами. Поищем, где еще какую копейку на контингенте сэкономить возможно?

3

Грохот алюминиевых ложек, со всей дури лупящих по днищам мисок давно был сержанту Баланюку по барабану. Не пронимала эта мелодия толстую кожу сержанта. Начальство распорядилось закручивать гайки, значит следует закручивать гайки без лишнего гнилого базара. А что контингент не рыдает от счастья, так покажите такой контингент, который стал бы на уши от радости, когда его гнут к ногтю?

Коридорный вертухай сержант Баланюк раскачивался с пятки на носок под доносящийся из камер сквозь дверную броню истеричный лязг мисок и не слышал скрип своих сапог. Гораздо крепче, чем грохот, сержанта донимал зуд.

Ноги в сапогах прели так, что опосля дежурства носки хоть отжимай. А там, где прелость, там и грибок. Второй год Баланюк сражался с грибком с переменным успехом. Залечит, а в другом месте меж пальцами снова надуваются твердые мутные горошины. И ногти всегда желтые и хрусткие, будто сержант Баланюк курит при помощи пальцев ног. И ведь хворь такая срамная, что с приятелями даже неловко как-то обсуждать. А эти мази, что ящик рекламирует, изобретены только для похудения карманов.

В двадцать третьей трещат и скрежещут миски четыре. Причем, явно сменяясь, то есть кто то руководит, и звук идет почти одинаковый, ровный уже не меньше часа. А вот в двадцать четвертой прописаны слишком горячие головы. Ухнули молотить всем скопом, и вначале у них получалось громче, чем у бодающегося с экскаватором бульдозера, а теперь подустали, халявить начинают, будто звук постепенно приглушают.

А в двадцать пятой… Постой, прежде, при начале концерта сержант Баланюк и не усек, что двадцать пятая камера отмалчивается. Пойди — усеки, когда из двадцать четвертой такой тарарам, что уши вянут.

Коридорный Баланюк отишачил достаточно, чтобы не пропустить странность мимо внимания. «Углы» — это вам не общество филателистов, где один собирает марки про космос, а другой — с динозаврами. Здесь, если решено тарабанить по тарелкам, то тарабанят все поселенцы.

И ежели в двадцать пятой тишина, значит деется там нечто совершенно непотребное.

Бдительный сержант отщелкнул запирашку дверного глазка и заглянул. Сначала ничего недозволенного он в камере не углядел. Трутся в душной теснотище граждане преступники, кто кимарит, кто мнется без дела. Ан, не все так просто.

Прямо за обеденным столом расселась четверка и в наглую дуется в карты. А ведь ночью был жесточайший шмон и, казалось, все недозволенные предметы выметены из камеры поганой метлой.

Можно было начхать, но не так служил сержант Баланюк.

Он по рации кликнул трех ребят на подмогу. И когда те подгребли, уверено лязгнул засовом и отворил тяжелую дверь.

А четверка за столом совсем опухла от борзости. В камеру явились вертухаи, а картежники, типа, не замечают, или плюют с высокой колокольни. Играют себе, заходят, пасуют, бьют козырем и все тут. Прибалдев от такой непростительной наглости, коридорный двинул вперед пресекать безобразие. Однако судьба повернулась раком к сержанту Баланюку и троим вертухаям из группы поддержки.

Вдруг скребущий к обеду посуду в рукомойнике с виду хилый тип, вытерев руки блеклой тряпицей, достал из-за пазухи и направил на гостей черный, как уголь, «Макаров», матово отражающий чахоточный свет ламп. Причем позиция была подгадана так удачно, что даже оставшийся в дверях попкарь не рискнул сматывать, ибо пуля бы все равно догнала.

Игроки тут же отбросили карты, и это оказалось вроде сигнала. Со всех сторон на вертухаев ринулся народ. Бить — почти не били, пинать — не пинали почти. Завалили, скрутили, раздели до трусняка, опутали исполосованными простынями и распяли за руки и за ноги на шконках. Как в порнушке.

— Ну, че, одевай клифт попкарьский, — услышал сержант Баланюк.

— Так вроде западло?

— Ради правильного дела не западло.

— У-гу-гу-у! — задергался распятый сержант Баланюк. Более внятно высказаться ему мешало запиханное комом в рот линялое полотенце.

— А вам че, особое приглашение надо? — кивнул тот, что с «Макаром», троим другим подследственным, вытянувшим загодя жребий рядиться под дубарей. Он явно пользовался авторитетом, и хлопцы стали спешно напяливать трофейную форму.

— Кто у нас по музыке? — командовал вооруженный «Макаровым», — Бери ключи, все замки на тебе! — тут щуплый тип соизволил обратиться и к сержанту Баланюку, — Знаешь, для чего мы вас связали? Чтоб вы друг дружку не опустили с досады. Ну, не скучайте.

И вся толпа организованно двинула на выход. С понтом — будто четверо липовых вертухаев конвоируют.

Тот, что с «Макаром» выходил последним, притормозил на пороге и оглянулся на бьющихся мухами в паутине дубарей:

— Жаль, ребятки, вы нам оружия настоящего не подкинули. А это, — небрежно помахал он «Макаровым», — Туфта. Из хлебного мякиша слепили, чернилами покрасили.

И все, дверь с натужным скрипом захлопнулась.

4

Горячей воды, понятно, не полагалось. Из дырявых жестяных раструбов сеялся студеный дождик. И по этой незамысловатой причине визг в душевой стоял оглушительно аховый. Каждая подруга, будь соплюшка или пятидесятилетняя корова, прежде чем сунуться под холодные брызги, вдыхала поглубже, будто ныряла. Однако, только обжигающе холодная вода начинала барабанить по коже, каждая подруга, будь то пышнотелая девица или дряхлая с обвисшими сиськами-кошелками старуха, не сдерживалась и орала, как трахаемая кошка.

А еще кроме бессмысленных писков веселая возбужденная перекличка:

— Люська, дай мыло!

— Отлынь, шалава.

— Сейчас сюда бы мужичка усатого!

— Сама письку почесать не умеешь?

— Мандавошка!

— От мандавошки слышу!

— Не ты — мандавошка, это общая мочалка — мандавошка!

— Зин, а, Зин, потри спинку.

Мыться следовало спешно. На все про все — пять минут. А душей всего десять, а женских душ в кафельную коробку набилось около тридцати, А еще хорошо бы трусы наскоряк простирнуть, и тряпочки специфические, потому что прокладки на халяву не выдают. А еще хорошо бы…

И вот разом, успели ли девушки смыть мыльную пену с ляжек и хребтов, или не успели, из всех труб прекратила хлестать сдобренная хлоркой водица.

— Помывка окончена. Не задерживаться, на выход! — с порога скомандовала еле втиснувшаяся в форму дебелая надзирательница, с головы перхоть сыпется стиральным порошком.

Галдя, будто стая сорок, бабье покорно потекло в раздевалку. Бесстыдно тряся кучеряшками меж ног и буферами. Шлепая босыми пятками по влажному кафелю.

— Зинка, стерва, ты че мое полотенце прихватила?

— Ой, я чуть не околела!

— Люська, хер ты свой бюстгальтер на мою юбку выжимаешь!?

Надзирательница отступила к следующему выходу:

— Не визжать! Одеваться быстро! Через минуту построение!

— Наверное, Марфа Петровна, ты от месячных такая сегодня ласковая? — рисково подначила какая-то пигалица.

— Через пол минуты построение! — проявила мстительность надзирательница, — Чтоб меньше было времени каждой лярве норов демонстрировать!

Тетки засуетились, кое-как лохматя сырые патлы полотенцами и напяливая со скрипом мокрое белье. На себе досохнет. Пигалица от своих же получила несколько тычков.

— Все, минута истекла! — гавкнула надзирательница, — Стройся!

Перед ней тут же выросли успевшие ввернуться в халатики три самые проворные молодухи, следом за ними стал расти хвост.

И ведь какое забавное дело. Стоит любой гражданке Российской Федерации преступить черту закона, угодить в места не столь отдаленные и оказаться без мужского внимания всего на месяц, как гражданка начинает хиреть. И пусть правила гигиены худо-бедно соблюдает, в рванье не ходит, а пропадает что-то внутри гражданки, гаснет свет. И уже без досье даже не отгадать, сколько ей лет. То ли двадцать, то ли все сорок? Блекнет женское естество.

Надзирательница задумалась буквально на пару секунд, но этого хватило, чтоб первые в строю три бабехи оказались от нее слишком близко. И нет уже наигранного веселья, вместо молодух три волчицы!

И вот уже одна пахнущая хлоркой чужая рука зажимает рот, чуть не разрывая щеку, другая впилась в косы и опрокидывает на спину, третья выкручивает руку до хруста суставов…

А со сторон бесами подскакивают новые девки. И вот уже с кляпом во рту Марфа Петровна прижата к сырому кафельному полу, рученьки завернуты за спину, и на них звякают с Марфы Петровны же пояса сдернутые браслеты. На ногах тоже кто-то сидит и вяжет ноги какой-то тряпкой. Все отрепетировано, как в театре имени Комиссаржевской. Даже визг ни тише, ни громче.

— Девочки, девочки! Ключи не забудьте!

— А ее куда?

— А ее в душевую, и дверь лавкой подпереть.

Явно устроившая все это безобразия, по повадкам — предводительница стаи, пышная Лизка подносит к губам рацию и, приблизительно кося под надзирательницу — кто там в окружающем визге что просцыт? — воркует:

— Помывка завершена, нарушений порядка нет. Отпирайте.

Гром отодвигаемого запора слышен сквозь дверь. Дверь отворачивает в сторону. Три корпусных вертухая готовы ко всяким неожиданностям. Но к такому приготовиться трудно!

В коридор резво выкатывает толпа искренне голых девиц из тех, что хоть малехо помоложе и поаппетитнее. Тряся кучеряшками меж ног и буферами.

Секундного оцепенения в вертухайских рядах достаточно, чтоб девицы, разя направо и налево завернутыми в мокрые трусы кусками мыла опрокинули дролей на пол. Каждый кусок мыла — двести грамм. Завернутый в мокрые трусы он становится по ударной мощности похожим на кистень. Так что победа получилась чистая.

Кто-то из теток поволок вырубленных попкарей в душевую, чтоб Марфа Петровна не скучала. Кто-то запрыгал на уроненных рациях, кроша ненавистную технику в щепы…

Глава девятнадцатая. Бунт!!!

Эфир радио «Шансон».

Девушка по телефону: «Я хочу заказать песню для моего любимого Костика. Мой любимый сейчас в тюрьме. Я прошу вас поставить для него песню Ивана Кучина „Не уходи“».

Ведущий радио «Шансон»: «Да куда ж он денется?»

1

Проход по «угловым» коридорам играется в два аккорда: стена — длинный, окно — короткий. Если смотришь не под ноги, а на стену, то глазом перескакиваешь с нижней серой половины на верхнюю белую, натыкаясь на отколы серой краски снизу и на темные полосы сверху. А можешь идти и следить за пляшущей границей тонов. Когда тягомотина стены разбодяживавается окном, можешь попытаться разглядеть сквозь немытые поколениями стекла изоляторский двор. Сомнительно, что надыбаешь что-то интересное. Да, конечно, крайне любопытно глянуть на крыши сараев и пристроек, на мотки колючки, на поддоны с кирпичом. Но оно все приедается — если проходишь этим коридором забыл-в-который раз.

— К стене!

Возвращающиеся с прогулки заключенные камеры сорок пять повернулись к стене. Мацалки заведены за спину. Шестнадцать спин уголков, одетых кто во что. Кто во что успел одеться, когда брали. Куртки, плащи, пальто, — все-таки прохладно на улице нынче. Шмотка на многих добротная, в такой бы по Невски-стрит щеголять, но тюрьма выжала из нее всякий лоск и претензии, оставив только сущность — тряпка, которой оборачивают тело.

Как всегда, как каждый день. И тут…

Сочный шлепок.

Попкари, все четверо, включая отпирающего решетку, поворачиваются на звук. Даже кусючая сука с поводка воротит овчарочьий черный шнобак. Строй людей не тормозит, под цирлами где-то шестого с начала шморыгается белый пакет. Матово-белый, непрозрачный, небольшой. Шестой от начала несколько менжуется, но потом скукоживается и хватает пакет. Да поздно.

— Отставить! — двухголосый рявк. И две пары ног уже грохочут каблучищами, спеша к беспорядку. И сука с поводка, выворачивая губу, угрожает прикусом.

Но шестой от начала зек — хоть бы хны — прячет пакет под плащ.

— Отставить, стоять! — будто ничего другого не разучили.

Подбежав, за плечо разворачивают неподчиняющегося шестого.

— Сюда! — требовательно протягивается попкарьская рука.

Шестой хлопает беньками, щерится, держит хваталку за пазухой и приказ не выполняет.

— Сюда, козел! — следует принудительное распахивание плаща, надзирательская грабля вцепляется в пакет.

Если шестой придерживал свою ценность одной рукой, теперь хватается двумя. И надзиратель подключает вторую руку. Целлофан натягивается.

— Падло! Ублюдок! — второй вертухайчик выхватывает дубинку. Замахивается, и тут зек отпускает свой край. Так как он держал со стороны выреза, то пакет обвисает в клешнях дубаря отверстием вниз. Содержимое неумолимо просыпается на пол.

Надзиратели, с дубиной, с пакетом, с ключами и четвертый, завороженно глядят только на пеструю россыпь пуговиц, отскакивающих и откатывающихся в разные стороны, на листопад порнографических открыток размером со спичечную этикетку, на подскоки конфет-«подушечек». И даже цепная сука закашливается лаем не на уголков, а на конфетный град. Внимание от контингента полностью отвлечено. И дубаки пропускают бросок. Слаженный, обговоренный бросок сразу на четверых вертухаев. И персонально на овчарку.

Ни один попкарь ни дрыгннуться, ни рыпнуться, ни заорать толком, ни дубьем воспользоваться — не успевает. А сука таки загвоздила до крови чью-то добровольную пятерню. Но портянкой ей перекрутили пасть, перекрыли кислород и тюкнули меж острых ушей каблуком бутсы, чтоб не участвовала и путалась.

А дубарей валят и бьют. Завладевают резиновым усмирителем и лупят им.

— Вяжи их! Вяжи!

Один дубак здоровый попался. Разбрасывает насевших, ревет «На помощь!», но на него наваливаются подоспевшие от вертухая, который уже связан. От овчарки, которую удавили.

— На, падла, на, на! — с каждым «на» носок советской выделки кеда мстит вертухайскому телу. Попкарь лежит, закрыв череп руками, смиренно пережидая расправу.

Слышно, как кто-то говорит:

— Тебе бы не Кукловодом кликать, а Пакетом.

— Братва! Запасы! У дубарей запасы! Которые нам втюхивают! Где-то здесь!

— В дежурке ихней мусорской, где еще! Айда!

— Рвем отсюда, — пытается кто-то перекричать остальных. — На прорыв! Из корпуса! К воле!

— Хаты отпирать! Братву выручаем! Дежурку берем, айда!

И толпа валит к решетке, в замке которой торчат ключи.

2

Этого они не планировали. Предположить такого не могли. Бунт! В их владениях, которые они держали мертвой хваткой. Как такое могло случиться? Почему ситуация ушла — и так быстро — из-под их контроля. Подумаешь, чуть надавили ужесточением режима! Стучите в свои миски, жалуйтесь — чем больше, тем лучше — голодовку объявите. Зачем же сразу идти на захват.

Холмогоров опять вышел в приемную. Не терпелось в кабинете среди молчащих телефонов и растопырившихся по горшкам алоэ. Разумеется, не выпуская рацию из рук. В кармане обернутая от стыда в газету брошюра «Как уберечься от сглаза». Интересненько, а можно сглазить весь сизо оптом?

— Игорь Борисович, мне перепечатать письмо в «Ленэнерго»? — подняла на шефа голубые глаза секретарши Верочка.

— Что? А, да, — начальник склонился над ее плечом. — Вы внесли мои исправления?

— Да, конечно.

— Тогда перепечатывайте.

Мыслей было миллион, и все сразу. И разумные, и безумные. И даже такая: «В этом бардаке под шумок можно было бы и заказ выполнить собственными руками. Шрам сейчас в карцере… Только в глаз целить надо, чтобы шкуру не попортить, а то чучело…» Холмогоров опомнился и всерьез испугался, что съезжает с катушек.

Снова ожила рация. Отвечая на вызов, Холмогоров вернулся в кабинет.

— Что? Повторите? В каком корпусе? Перекрыли полностью? Отлично. Ждите указаний.

Он сел за стол. Нет, своими силами, кажется не управится. Придется докладывать наверх, вызывать спецназ. А это означает конец службе. Происшествия такого масштаба, при его пошатнувшемся в последние дни положении у не простят. Или попробовать обойтись своими силами?..

3

— Ты все понял?

Баланюк сцикливо кивнул.

Сержант бздел не хлебного «Макарова», сейчас отведенного от виска, а заточек, одна из которых жадно щекотала спину (воткнут и прощай почка), и зековской злобы.

Выдра угадал с дубаком. Еще бы, не угадать! За три ходки жизни обучишься и крапленую людскую подкладку козырно сечешь с полумаху. Один глаз закрой, оставшимся увидишь: попкарь слабак дрыстливый.

— Пошли!

Коридорный Баланюк первый, за ним трое ряженых вертухаев. Другие зеки присекретились за коридорным поворотом.

Баланнюк заколотил в дверное железо, будто ему двойную порцайку конского возбудителя впрыснули.

— Вася! Баланюк я! Быстрее!

Отошла заслонка, открывая зарешеченное и застекленное оконце.

— Мы перекрылись, Петя!

— Рехнулся! Они вот-вот вломятся в коридор, сидят на пятках, нас разорвут! Козел!!! — Баланюк выорал переполнявшие его злость и страх.

Как велели, Баланюк едва не квасил рубильник об окошко, чтоб не разглядели, кто стоит у него за спиной. Отсвечивает форма и кайфово.

— Разорвут! Рехнулся! Подохнем! Перережут! — с перепугу Баланюк был очень натурален в своем надрыве. — Спасай, Васька-сука! Замочат нас!

— Только быстро, Петя, бегом! — рожа скипнула из окошка, затем клацнуло, звякнуло.

Выдра приготовился наставлять «Макаров» из хлебного мякиша.

Дверь поехала внутрь.

Опять сработало. На этот раз отпирают корпусную дверь. Прочие коридорные решетки и двери уже пройдены. Они уверенно и быстро движутся вперед. Это заводит круче наркоты…

4

В коридорах обнимались. Бесцельно, но много перемещались. Царапали на стенах «Менты — козлы», «Болт вам в сраку», «Зенит — чемпион» и другое. Кто-то швырял отломок железной трубы в коридорную лампу, промахивался или трубу принимала на себя оплетка, но метание груза не обрыдало. Кто-то продожал, расхаживая меж братвы, лупасить по миске.

Последнего попкаря пинками и шмазями затолкали в хату.

— Теперя ментовская хата будет!

— Опоганили место.

— Давай мусоров размажем? Или давай их опустим!

— Тебе же сказано, нельзя! Ильяс не велел. А тебе чего так под вышак охота?

— Всем вышак не впаяют.

Злая, распаленная, прибабахнутая успехом орава вернулась со стороны выхода на лестницу.

— Заперли на этаже!

— Нехай! Этаж наш.

— Братва, потом срока наварят!

— Глохни, шавка легавая! К мусорам кину!

Оттуда, откуда вернулась с прогулки камера номер сорок пять, откуда все и началось, прибежал посланный Ильясом запыхавшийся шнырь.

— Замуровали… там… заперли…

Кто-то открыл кормушку «мусорской» хаты и орал в нее:

— Не спать! Лечь-встать! К стене! За баландой — с-стройсь!

А в дежурке перерывали по новому кругу ящики, шкафчики, простукивали стены. Копались в трухе и пружинах, искромсав диванную обшивку. Найденную в дежурке бутылку водки опустошили за пять секунд или за десять глотков, поделив на десять зажаждавшихся глоток. Больше фуфырей вертухаи здесь не хранили. Как и иной дури.

Сухарчик с приемником в руках стоял в центре вертухайской комнаты. Приемник, выведенный на полную, ударно зажигал:

Надоело нам на дело свои перышки таскать. Мамы, папы, прячьте девок, мы идем любовь искать. Надоело нам волыны маслом мазать день-деньской, Отпусти маманя сына, сын сегодня холостой.

Никем не принуждаемый к тому Сухарчик отплясывал на вертухайском хламе, раскиданном на полу, нечто народное, с притопами. Доламывались под его ногами сорванные стенды с кривыми ужасов показателей, шуршали плакаты, хрустнули чьи-то солнцезащитные очки, раскрошилась доминошная коробка.

— Сохни, босота! — призвал Ильяс.

Сухарчик поспешно вырубил музон.

— Я знаю как живем! Бум менять дубаки на водяра. Один дубак — один ящик пойла.

— Точно, Ильяс! Умно! — загалдели в дежурке. — Хоть на что-то сгодится мусор.

— Ну, если удолбали говорилка… — татарин запрыгнул на стол, пододвинул к себе телефонный аппарат.

— Гляди, Ильяс, — рядом засуетился шнырь, — тут под стеклом все номера записаны. Пожарка. Сантехники. Электрики. Бухгалтерия. Гляди, Ильяс, кумовской номерюга! Начальнику звони!

Рука с наколотым минаретом подняла трубку телефона внутренней связи.

— Гудит, шайтан…

5

— Кто звонит?

Уф! Сейчас бы коньяку стакан, да не хватало только потом, объясняясь со всеми мордами, что нагрянут, дышать на них коньячным выхлопом.

Зеки начали шантажировать заложниками. Водки им на халяву! Как мелко. Стоило ли ради этого бунтовать.

— Передайте, что мы обсудим их предложение.

Холмогоров повесил трубку. Нет, дольше тянуть нельзя, Надо докладывать наверх и будь что будет…

6

Толстые арматурные прутья не пущали. О них билась, как волна о дамбу, женская плоть. Любому шторму свойственно когда-нибудь улечься — затухала и ярость бабьего бунта.

По эту стороны решетчатой дамбы вертухай шептал в рацию:

— Нормально, перекрыто. Держим. Хотят кого-то из начальства для переговоров.

По ту сторону преграды закончились угрозы расправы над заложниками, если тут же не отопрут. Убедившись, что не отопрут, бабы согласились дождаться прихода ответственных лиц. В ожидании прихода настроение женской гущи менялось на игривое.

— Эй, мальчик, иди сюда, пощупай, разрешаю!

— Просовывай, красавчик, я ухвачу! Или у тебя из палок только дубинка резиновая?

— Так пусть хоть ее кинет!

Нежный пол одет кое-как. Блузы расстегнуты, у некоторых дамочек так и вовсе в скатанном виде перекинуты через плечо. Юбки завязаны спереди узлом. Кто-то в одних трусиках. Кто-то в одних тапочках, только на голове полотенце под чалму.

— Пускай на меня посмотрит! Ты таких не видел! А не лапал точно. — К решетке пробилась гренадерского роста бабища, распахнула кофту и наружу радостно выскочили две розовые груди, похожие на регбийные мячи. Баба сжала свои буфера, приподняла, отпустила, повела плечами, бурно всколыхнув урожайные нивы.

Вертухаев на стреме было двое. Оба переживали странную мешанину чувств: и смешно, и зло, и нервно, и пикантно, и не до того, и даже кого-то или чего-то жалко.

Задорная молодка выбралась в первый ряд:

— Покажи, красавчик, а? Забыла, как выглядит!

— Он переживает, что не понравится.

— А мне любой годится. Я любой обработаю. Ну-ка, разойдись, девки, я наклонюсь. Не устоит. — Молодка распихала сеструх, высвобождая место. Как и обещала, наклонилась, задрала юбку.

— Поверти задницей, Люська! Глубже прогнись.

— Гляди, бабы, у него встает! Не отворачивайся! Ну, миленький, пожалуйста, расстегни штанишки…

Один вертухай повернулся и прошептал второму:

— Может, показать им? Отвлечь, так сказать.

— Ты чего, рехнулся? Им только покажи, прутья перегрызут!..

7

Сердца молотились, как от чифиря. Они не только просочились на лестницу, но и сгрузились на первый этаж. Трюк с «Помоги! Открой! Догоняют!» срабатывал безотказно. Баланюк нес «угловую» службу давно, его все свои знали и оставлять на растерзание не решались.

Уголки оказались на распутье. Отсюда можно или выкатываться во двор, или пробираться в административный корпус.

Двадцать три человека, исключая Баланюка, гадали, как им кочевать. Во двор крантово — он простреливается с вышек. Вышкари, верняк, приведены в боеготовность, шмалять начнут без раздумий и сожалений, только покажись. В административный — поди прорвись.

— Ваша оружейка при начальниках?

Выдра встряхнул Балнюка за ремень.

— Да, — сержант не нашел в себе бодрости на вранье.

— Как туда вписаться? К буграм?

— Со второго этажа. Но там дверь бронированная, за ней постоянный вооруженный пост. А сейчас охрану, конечно, усилили. Нас изрешетят. Нам не откроют. Туда нельзя.

— А куда можно? — Выдра не отводил колючего, холодного взгляда-буравчика от пытающихся скрыться вертухайских бельм.

— Я не знаю.

— А ты темя сморщи, мусор.

— Может, во двор, Выдра? — вмешался сокамерник Выдры, которому тот передал свой хлебо-булочный «Макаров». — И к воротам на рывок.

— Вышкари положат.

— Не всех. Кто-то проскочит. Или, подождем, когда остатняя братва подоспеет и — толпой, а?

— Погоди коптить. Я не договорил с нашим огрызком.

Выдра слазил в карман за выкидухой, нажатием кнопочки выщелкнул узкое студеное жало. После молниеносно и деловито произвел некое действие, смысл которого сержанту Баланюку стал ясен, только тогда, когда ему под нос поднесли раскрытую ладонь.

Быстрее, чем защипала боль и по шее потекло теплое и липкое, коридорный надзиратель сообразил, что ему показывают мочку его собственного уха.

— Если ты, дубачина, не начнешь мозгой метаться, отсажу ухо под корень. Думай, мудак!

Выдра знал, ссыкалистых слабаков ничто не впечатляет так сильно, как вид собственной крови и отсеченной плоти.

«Какой у него острый нож. Почему мы его не нашмонали», — совсем не те забились мысли у Баланнюка.

— Я думаю, думаю, — опомнившись, зашептал надзиратель и действительно начал думать, о чем так убедительно попросили. — На крышу выбраться будет тяжело, и через крышу попасть не дадут. Вышки, колючка, решетки.

— Подвал? — подсказал Выдра.

— Подвал, подвал… Нет… Зачем подвал?..

Под репой дубака явно зашевелилась идея.

— Ну, телись! — не выдержал Выдра.

Баланюк расплылся в улыбке счастливой, какая, не иначе, наползла на фармазона Ньютона, озаренного новым законом физики.

— Есть способ! На втором этаже имеется переход в хозяйственный корпус, проход свободный, без решеток и дверей. Под лестницей хозкорпуса есть кандейка. С двумя дверьми. Вторая выводит ну не совсем в административный, а в пристройку между санчастью и административным, понятно?

— Да, да, говори, — Выдра смиренно выслушивал внезапное словоблудие дубака, как откровение Иоанна-богослова. Про такое грех не послушать подольше.

— Понастроили, понапридумывали. Кандейку предполагали уборщикам для удобства. Чтоб далеко не обходить. А потом про нее забыли. Про нее никто и не знает. Я случайно наткнулся. Крыс недавно морили, нас тож подписали. Я и набрел.

Баланюк чувствовал себя спасенным и счастливым. За такую помощь его пощадят.

— Молодец, — не подхватив улыбчивость дубака, похвалил Выдра. — Так, глядишь, скоро тебя и отпустим. Ты! — Выдра ткнул пальцем в грудь одного из сокамерников. — Остаешься здесь, ждешь наших, мы пробьемся — откроем вам входную дверь, запустим к начальничкам…

8

Начальник караула едва поспевал за широко шагающим замом по воспитательной части Родионовым Олегом Федоровичем.

— …Форменная буза. Мы задействовали отдыхающую и бодрствующие смены, все посты усилены. Такого никогда не было, — лейтенант на ходу заканчивал доклад. — Только не через двор. Не исключен прорыв на улицу. По коридорам идите, товарищ полковник.

Родионов вернулся с брифинга, проходившего в Большом доме. Вроде бы удалось заинтересовать предложениями. А также заручиться поддержкой Черкизова. Полномочный представитель президента — лицо влиятельное, Олег видел, как к словам Черкизова прислушивались генералы. После мероприятия президентский наместник отвел Олега в сторону. Разговор у них состоялся дружелюбный, Черкизов обещал поддержку.

Но вот его намеки Олег не вполне понял. Кажется, наместник давал понять, что наверху зреет намерение поставить Родионова начальником следственного изолятора, отправив нынешнего на пенсию. Или Олегу показалось? Почему бы Черкизову не высказаться напрямую, зачем темнить? Или уж договаривать и ставить точки, или вообще не заводить преждевременный разговор. Олег так понимал.

Не успел зам по воспитательной пройти второй пост, как коридоры донесли до него отголосок крика. Полковник ускорил и без того быстрый шаг. Он направлялся к Холмогорову, от которого надеялся получить разъяснения.

Но дойти было не суждено. Коридоры административного корпуса взбаламутились тревожными звуками, которые уже больше не смолкали.

Ну ладно бы крики и визги. За миг, как вдали раздалась автоматная трескотня, на зама навалилось острое ощущение опасности, будто он снова там, среди обветренных камней, выгоревшей травы и мертвых русских ребят. Инстинкт включился. Стреляли короткими очередями. Стрельба шла на втором, где находится дверь, отделяющая административный корпус от остального тюремного мира.

Олег перешел на бег. Из-за поворота ему навстречу выплеснула толпа в форменных юбках, галдя, будто у них эрогенные зоны скипидаром намазаны:

— Олег Федорович! Мама! Олег Федорович! Ворвались! Господи! Овчарок голыми руками передушили!!!

Позади женского взвода ковылял тучный начальник отдела кадров.

— Куда?! — пропустив женщин, Родионов отловил кадровика и прижал к стене. — Назад! У них оружие? Я спрашиваю, уголовники захватили оружие? Оружейная комната? Охраняется?

— Не знаю. Не знаю, — трясся и бормотал кадровик.

— За мной! К оружейной комнате! — полковник взял за плечо и толкнул начкадра в сторону, откуда тот прибыл. — Не отставать! За трусость будете отвечать!

Полковник Родионов, не оглядывался, отстает-не отстает кадровик. Конечно, отстанет, с таким животом он может только не отставать от женщин и то тогда, когда бежит с поля боя. А куда потерялся нач караула? И собак-то за что убивать, разве они виноваты? Замполит на бегу расстегнул кобуру, вытащил «Макарова», снял с предохранителя…

9

За последние где-то два часа попкарь ни разу не прильнул к «глазку», не прогромыхал сапожищами по коридору. Что у них там стряслось? Война с Америкой началась?

Сергей уже не сомневался, что сегодняшний день выкинул фортель размером с изолятор «Вторые кресты». Каким-то восьмым нюхом улавливал токи напруги, пронизывающие все бетоны и кирпичи. А тут припухай на краю доски, пока спина не заноет. Заноет — отжиматься на загребалках. Лежать на бетоне — упаси господи. Лучше помучиться несколько часов или даже дней, чем всю жизнь маяться застуженными почками.

Заткнулись даже стуки таинственного происхождения, пробегавшие откуда-то куда-то по холодной трубе. Все зашухарилось и вымерло. Триллер какой-то…

Сергей, как приходу весны, обрадовался скромненькому шуму, наконец-то проявившемуся поблизости. Сначала какое-то буханье где-то на дальнем мередиане коридора, потом реальный топот.

Не сапогами грохочут. Несколько человек. Трое-четверо. Опа, сюда! С замком ковырялись долго, будто подбирая ключи. Все-таки дверь сдулась.

— Шрам! — кто-то робко покликал в темноту сволочильника. — Ты здесь?

— Где ж мне быть. — Сергей выбирался в коридор.

Зажмурившись от лампового света, потянулся, распрямляя утомленный костяк, отмахал несколько прогибов назад. Потом приоткрыл веки. Джеки, Боксер и Китай — тот парень, за которого, выходит, не зря Сергей в буру отигрался. И никаких дубаков. В руках у Боксера попкарьская резиновая дубинка.

— Ну, и что вы там отчебучили, гуси-лебеди?

— Шрам, а мне еще две подружки письма прислали, — поспешил поделиться радостью Джеки, — Тонька — одна, а вторая — Иринка…

10

— Уходи!

— А вы? — Верочкины ресницы хлопали быстро-быстро.

— Уходи! — страшно рявкнул на нее Холмогоров, и девушка сорвалась из приемной.

Начальник остался один. Он этого и хотел. Сначала вытер потную ладонь о штаны и, будто заразную, швырнул в мусорное ведро брошюру «Как уберечься от сглаза». Потом достал «Макаров».

Чего ему терять, спрашивается, кроме жизни? Все и так потеряно.

Сдвинул предохранитель. Открыл рот. Дуло — как ночной кошмар. Из него и вылетит со зверской силой тот свинцовый кусочек.

Надо закрыть глаза. Иначе решимости не хватит.

Ну, как же на это идут? Как заставляют себя? Как управляются с одеревеневшим пальцем?

Всего-то одно крохотное движение одного из пальцев. И все. Неужели все?..

11

— На пол!

Очередь в потолок, дырявящая, осыпающая побелку и заставляющая рухнуть на линолеум майора и сержанта. Рухнуть возле оружейной комнаты, которую так и не успели запереть, рухнуть и накрыть голову руками.

По галерее накатывалась кодла зеков, гнавшая перед собой энергетическую волну разрушения и злости. У некоторых в мослах блестели стволы «калашей».

Замполит, взлетев по лестнице, вскочил в коридорную прямую и мгновенно оценил ситуацию.

— Стоять! — он вытянул руку с «Макаровым». — Стоять, духи! На месте!

— На пол! На пол, начальник! — зеки и не думали подламываться.

— Стоять! — замполит предупредительно выстрелил в потолок, не замедляя шаг.

Толпа и полковник сближались.

— Не дури, начальник! У нас круче! — новая автоматная заявка в потолок, осыпающая на звезды майора и лычки сержанта белую штукатурную плесень.

— Буду стрелять!

Никто — ни толпа, ни полковник — не спотыкались по пути к оружейке. Но зеки были к оружейной комнате ближе. Им докатиться пять метров, полковнику вдвое больше.

— Стоять или стреляю! — полковник не опускал пистолет.

Майор и сержант на полу крутили шеями, глядя из-под рук то в один конец коридора, то в другой. Уголков от оружейной затарки отделяло два шага. Полковник выстрелил, метя в гребущего чуть впереди, державшего АКМ у живота и кричавшего «На пол!». По всем понтам — их главарь. Царапавшие снаружи подоконник глупые голуби шарахнулись, теряя перья.

Толпа рассыпалась, брызнула по углам ртутным горохом. Падали, вжимались в пол, прячась друг за другом. Приложив руки к пузу, один из уголовников попятился и брыкнулся на спину. Главарь пули избежал. И начал садить из «калаша».

Со второго выстрела полковник Родионов угадал таки атамана. Сам получив до того свинцовый шприц в плечо. Но остался на ногах, будто кожа из кевлара.

— Стрелять! Стрелять, бойцы! — Олег хотел поднять этих трусов у оружейки. Вооружены же…

Прошившая колени очередь подрубила замполита, он повалился на стену. Вжарил второй автомат, кто-то чирканул с колена. Чуть позже подключился третий.

Мозаикой отлетала штукатурка, секла лицо. Полковник сползал по стене, давил на курок, стреляя наугад, давил до пустых щелчков.

Пистолет продолжал щелкать под ним, когда полковник вытер лбом пол и потом, словно нехотя, растянулся у стены, придавив табельное оружие животом.

Никто не мог слышать заложенными ушами за продолжающимся грохотом, а если б услышал, то вряд ли бы понял, что шепчет зам, сотрясаемый градом автоматных пуль: «Конов, держись, вертушка». И смешивались в гаснущем сознании вертолеты и голуби, конвойные овчарки и овчарки, разведывавшие мины. И тут и там за людские грехи расплачивавшиеся своими жизнями бессловесные друзья человека.

Наконец автоматные рожки опустели. Из порохового кумара выбрался невысокий и худощавый человек, на ходу отстегивая магазин, выбрасывая его и вставляя новый. Он морщился от боли и волочил ногу. У него было прострелено левое бедро, брюки пропитывались кровью. За шаг до полковника он наклонил ствол перезаряженного автомата и вжал до упора спусковой крючок. Маслины выстригли на спине замполита две параллельные дорожки. Не достреляв рожок, раненый в бедро встал возле полковника на колени, положил АКМ на пол, достал выкидуху.

— На, сука! Мусор! Ментяра! Легаш! Тварь!

Он всаживал финкарь в спину, в шею мертвеца, всаживал куда придется, облепив рукоять обеими ладонями, всаживал, пока его не стали трясти за плечо.

— Хоре, Выдра, он дохлый уже…

12

В окошко запертой оружейки они приметили внутри на полу двух связанных вертухаев. Картина ясна.

— Прикинь, если они выгребли все оружие, — сказал Боксер. — Чего хочешь тогда требовать можно. Хоть самолет до Пакистана.

— Хана полковника нам всем с рук не сойдет. — Китай старался не смотреть на трупешник.

Шрам присел возле расстрелянного и исколотого замполита. Рядом встал Джеки.

— Хороший был мужик, крепкий. Редкой породы. Не пофартило ему с раскладом — кинули его не на тот фронт. Отсюда и получилась какая-то херня с кровавой финитой бля комедией. Ему было бы правильнее скопытиться на войне. Не своей смертью умер. Его смерть — чеченская пуля в сердце во время штурма какой-нибудь высотки. Ладно, дернули дальше по местам боевой славы.

Шрам не стал вспоминать, что с замом уперлись в друг друга рогом. И что такой затык все равно для одного кончился бы плохо. Потому что оба не умели отступать. Не стал вспоминать, потому что при покойниках полагалось лечить воздух только сладкими речугами.

13

— Бросай волыну, убьем!

Начальник СИЗО встретил их на пороге приемной. Пистолет держал в опущенной руке. Когда они ввалились, взвинченные, оскалившиеся автоматными стволами, Игорь Борисович просто разжал пальцы.

Сбылись худшие опасения — захвачена оружейка. Что теперь начнет твориться, лучше об этом и не думать.

Его впихнули в приемную, дотолкали до стола секретарши, мимо, к кабинету проскользнули пропахшие потом и табаком люди.

— И что дальше? — спросил Холмогоров скорее себя самого.

— Дальше?! — заорал тип, опасно водивший «пээмом» перед носом начальника СИЗО, и оскалился железными зубами.

Удар в пах согнул хозяина «Углов» пополам.

— Подлюга! Мусор гребаный! Валяйся под шкконками! Жри свой суп! Хочешь на прогулку, хочешь? Не твоя очередь массу давить, моя, встать, встать!

Барабанная дробь ударов. Множество рук и ног. На него набросились яростно, голодно, долгожданно. Холмогоров увидел до закруглений нити, до крошек и пылинок близко истертый ворс такого знакомого ковра. Он лег лицом в ковер, не пытаясь сопротивляться.

— Свлочильника понюхай! Поспи на бетончике!

«Забьют», — но страшно Игорю Борисовичу не сделалось.

— Так, так, центрового заложника мочим — услышал он сильный, с хрипотцой голос. — А ну остыли!

— Ты кто?

Битье взяло передышку.

— Шрам. Слыхали?

— Ты и есть?

И вокруг по толпе поплыло лестное:

— Этот, этот, этот адвокатов троим подогнал… Этот, этот пайками в лазарете всех одарил… Этот забашлял поставить во все камеры телеки, только их вертухаи растырили…

— Наслыханы.

— У нас, Шрам, заложников полный короб. Одним меньше — не страшно.

Холмогоров оторвал себя от пола, сел, прислонившись к дереву секретарского стола. Задрал голову, останавливая кровь, хлещущую из разбитого носа. Мир перед глазами плыл, будто в чаду ароматических палочек.

— Кто отвечает? Я спрашиваю, кто отвечает за кипеж?

Назвавшийся Шрамом обводил взглядом обступивших его людей. Руки Шрам держал в карманах, оружия при нем не наблюдалось.

— Ты о чем? — высказал общее недоумение бритый под нуль крепкий парень, державший автомат на плече.

— Перед людьми, кто ответку держать будет за все дела?

В ответ промолчали.

— Джеки, веди этого в кабинет. Ни к чему ему наше толковище слушать. И выгони, кто там шуруют. Пусть сюда идут. Сходняк, скажи.

Из-за спины Шрама выступил человек с азиатскими глазами, рукой как крюком подхватил Холмогорова под мышку, поднял на ноги, поволок за собой к кабинету.

— Кто атаманствует, разбойнички?

— Выдра, — ответили Сергею.

— Да, Выдра. Он нас привел.

— Где он? — Сергей увидел на столе пачку «Кэмела», дотянулся. — Дайте прикурить.

— А Выдру подстрелили, Шрам. Там он, в комнате с бабами, дальше по коридору, с ним еще пара ребят. Там бабы его ногу обрабатывают. Только он крови много потерял, не до главарения ему сейчас.

После долгого карцерного воздержания курилось всласть.

— Вооружились, канцелярок шуганули, кума захватили, дальше чего?

— С губернатором трындеть будем, с прессой, — жарко затараторил, наверное, самый пожилой из захвативших административный корпус, человек лет шестидесяти. — Правду расскажем, заставим навести человеческие условия жизни. Потребуем международного посредничества!

— А замоченный замполит? А захват оружия и заложников? Да и какой губернатор, вы чего?..

— На хрена! Требуем бабки и самолет! Война! — завопил молодой баклан с оттопыренными ушами, вскинул автомат и заулюлюкал.

— Заглохни! — Сергей скривился, как от зубного нытья.

— А чего ты мне указываешь?! — в заводе выпалил баклан.

Не выпуская «кэмелину» из зубов, Шрам вмазал полудурку ладонями по ушам. Вырвал «калаш», бросил Боксеру и кулаком в челюсть отправил взвывшего недоноска укатывать ковер.

— На кого хавалку раскрыл, сявка! — К стонущему баклану подскочил и принялся добавлять ногами человек, зататуированный почти до полной синевы.

— Короче, — продолжил Сергей, — вляпались по самый ништяк. Рано или поздно начнут штурмовать. Хоть двадцать самолетов требуй. Никто из крытки не выпустит. И положат вас, нас, левых людей, заложников. Вы положите ихнего брата. Потом не расхлебаешь.

— Уже поздно отступать, Шрам, — самый возрастной опустил голову. — Придется идти до конца.

— Где остальные люди?

— В лазарет поперли, марафет и спиртягу добывать.

Сейчас в приемной теснилось пятнадцать уголков, у десяти имелись «Макаровы» или «калаши».

— Понятно. Значит так, братва. Слава про то, как вы ментов укатали, не протухнет. На любой зоне поможет устроиться по-людски. А сейчас, прикидываю, выкручиваться надо. Иначе хана.

— Да как выкрутишься!?

— Ты знаешь способ, Шрам?

— Кто ж отмажет?

— До конца теперь жарить.

— Ну, вы тут перетрите, как и чего, а у меня к куму вопросы накопились. Обернусь, договорим.

И Шрам свалил в кабинет. Малость пошуровала в кабинете промелькнувшая здесь братва. Повыкинула на пол из ящиков стола канцелярская херотень и паскудные бумаги. Располосовала газетки «Третий глаз», «Аномалия» и «Асток». Раскурочила створки шкафа. Успела разбить цветочные горшки с алоэ, которое внутрь с медом полезно, и банки с сухим и жидким снадобъем.

Джеки диффилировал от стены к стене, хрустя плавающими в желтых лужах облепихового масла сушеными буйками шиповника.

— Джеки, у меня к нему тайный базар. Личные предъявы вертеть будем, — морща нос на витающий ароматец, прохрипел Сергей.

Джеки пожал плечами. Мол, мне по фонарям. И вышел.

Начальник СИЗО сидел за столом на привычном его заднице стуле, мозолил глазами заоконный пейзаж.

Шрам сел напротив. Начальник смотрелся пустым. Будто мост без опор, ступи — и рухнет. И это человек, который вертел маленькой золотоносной империей, этаким Монако в черте города? Который держал в руках нити хитрой, сложной паутины и успевал дергать за все? У которого хрустов должно быть нарублено на три завершения жизни. Как быстро он сдулся! Сейчас он выглядел не паханом, а утомленным болячками пенсионером. Да и вообще, как легко он выпустил контроль над хозяйством! Как легко дал до себя добраться! Что-то странно это…

— Ты въезжаешь, начальник, что между тобой и пацанами, которые глотают слюну от нетерпения разорвать тебя, стою только я?

Кум оторвался от любования окном, перевел взгляд на сидящего напротив человека. Кажется, он мыслями развалился по частям и никак не мог вновь собраться в целое. Еще раз удивился Сергей, насколько сломанного пахана он перед собой видит.

— Начальник, давай говорить или я пошел. И отдаю тебя ребятам и зверятам.

Холмогоров разлепил губы.

— Какая теперь разница?

Заколоколил городской телефон. Шрам дернул шнур, ведущей к розетке. Аппарат заткнулся.

— Разница есть. Ты хочешь и дальше кумовать? — помаленьку Сергей стал классифицировать букет свербящей в носу вони. Ну, облепиха — раз. Два — разбита банка барсучьего сала. А три — какой-то бедуин пытался курить сушеный липовый цвет. Вон и козья ножка из листовки с упражнениями йогов валяется.

Начальник криво ухмыльнулся, мол, какое кумовство, труба всему так или иначе.

— Мы, начальник, еще не уперлись в тупик. — Шрам, чтоб не першило в глотке, закурил кумовской «Кемэл», бросил пачку на стол. К сигаретам потянулся и Холмогоров.

— Куда уж тупиковее, Шрамов, — промолвил хозяин СИЗО голосом остывающего трупа.

— Ладно, некогда шайбу гонять. Короче, я прорубаю твою роль в процессе. Чем ворочаешь, как выстроена схема? Будешь делать то же самое, но только подо мной и без прежней беспредельщины. Будем жить по понятиям, но систему ломать не будем.

Холмогорова, похоже, ничего сейчас уже пронять не могло бы. Завались в дверь Ясир Арафат с Маргарет Олбрайт, и то, наверное, не охренел бы.

— Если меня не зарежут твои прихлебаи, то выкинут со свистом мои командиры и, в лучшем случае, на пенсию. К гадалке не ходи.

— Не гони пустыху. Это будут мои заботы. Ты, начальник, выбираешь сейчас между смертью и продолжением жизни.

— Мне все едино, — пожатие плечами. — Под тобой, не под тобой. Ты, наверное, захочешь повязать меня? Чтоб я собственноручное признание накатал или на пленку наговорил, только твои кореша все авторучки растырили.

— А ты и так, начальник, повязан крепче крепкого. Я в курсе, сколько ты в общак не докладывал. И то, что Клима Сибирского по твоей указке завалили, тоже втыкаюсь и смогу перед людьми доказать. Тогда ты нигде не спрячешься.

И снова Холмогоров тоскливо уставился в окно.

— Я не договорил, Шрамов. Повязывай ты меня, не повязывай — все тебе без толку.

— Почему?

— Потому что меня вот так, — кум положил ручищи себе на горло, — держат. И та хватка посильнее любой твоей. Из нее мне никак не выскочить.

— Кто держит? — Шрам наклонился вперед.

— Человек. — Холмогоров прижмурил гляделки. Казалось, за последние пять минут у него на роже заметно прибавилось морщин. Может, и в самом деле прибавилось. — Всего один человек.

— Кто он?

— Логачев Александр Станиславович.

Имя-отчество отчего-то знакомые. Стоп-стоп, ну как же!

— Лепила?! — Шрам не скрыл своего обалдения.

— Доктор, — подтвердил кум.

Сергей мирканул, чтто начальник свихнулся и бредит. Вон и вещдоки по полу в облепиховом растворе киснут — газетки с астральной туфтой.

— Именно доктор. — Холмогоров давно уже забыл про сигарету в руке, она у него бесцельно дымилась. Дымок выписывал кренделя и параграфы, — Никто другой не смог бы… Обломался бы…

— Но как, на чем держит? Наркота?

— Ха! Если бы наркотики! Плевал я на наркотики. Плевал я на все, с чем можно справиться своими, этими вот, — кум показал раскрытые ладони, — руками. Поверь, что я управился бы со всем, что в твоей власти. В человеческой власти.

— Что, что, не тормози, начальник!

— СПИД. Слышал про такую болячку? У меня СПИД, Шрамов. И знает про то лишь доктор, у которого я прохожу каждый год медосмотры. Представь, если узнают все. От меня даже соседи по дому побегут, как от чумного. Представь, дети мои узнают. Только пулю в висок…

— А жена? — спросил ошарашенный Сергей.

— Я давно уже в разводе. Еще до того развелся. От каких-то шлюшек и подцепил. Я инфицирован, но не болен, понимаешь? Все как бы нормально, но где-то, — начальник ткнул себя пальцем в область сердца, — сидит зараза. Сколько по знахарям да по магистрам черной и белой матери не валандался — анализы безнадежны. Потому и пляшу под докторскую дудку. Думаешь, я устроил из СИЗО казино, бордель и деньговыжималку? Думаешь, мне это надо было?

— Ясно. — Сергею в натуре все стало, наконец, конкретно ясно и предельно понятно. Раз попутался начальник, второй, и дальше поволокло по кочкам. Коготок увяз — всей птичке веники, и без СПИДа запутываются и не такие селезни, — Сниму я тебя с докторской удавки, как спелый ананас с груши.

— И перекинешь себе в руку.

— Перекину. У тебя есть другие идеи? — Шрам поднялся. — Судьба твоя такая, начальник, на кого-то пахать. Где мобильник?

Должна быть мобила, куда без нее.

Холмогоров повернулся на стуле, снял с этажерки бюстик Горького на толстой подставке, что-то там сделал, подставка раскрылась, как шкатулка, и начальник извлек из нее «моторолу».

— Будем выправлять ситуацию, — сунув «трубу» в карман, Шрам двинулся к выходу. — Включай обратно городской и лечи всех подряд, что ты ведешь переговоры, держишь под контролем, вот-вот и все уладишь. Чтоб никаких штурмов, атак и снайперской подлости. Пока я не возвернусь. И кстати, снять тебя с докторской пики для меня раз плюнуть. У меня такие сыскари горбатятся, для которых отыскать закладку «В случае моей смерти…» проще, чем два пальца обоссать.

За дверью кабинета Сергей обнаружил прежнюю компанию.

— Что нафишкали?

— Ты знаешь, что нам делать? — взялся говорить за всех тот самый, лет шестидесяти.

— Знаю.

— Тогда, может, возьмешься банк держать?

— Возьмусь. С одним условием. Подчиняться без базара и своевольства. Никаких «почему» и «зачем». Кто вякнет против — сразу вне закона.

— Заметано, идет, да век воли не видать, — обступило со всех сторон.

— Тогда так. Обзовись, — Шрам кивнул ветерану.

— Мотор.

— Ты, Мотор, отвечаешь за начальнический корпус. Чтоб с заложниками не беспредельничать. Вертухайское оружие на место, в оружейку. Чтоб ни ствола не пропало. И ждать меня. Джеки, Боксер, Китай и ты, — Шрам показал на человека, зататуированного почти до полной синевы, — со мной.

Глава двадцатая. Окончательный диагноз

А скоро к нам придет веселый старый доктор.

Больной, веселый, старый доктор к нам придет.

А вот и он! Кхе-кхе… Веселый доктор.

Больной, веселый, старый доктор к нам идет.

1

— Йод на спирту заделан, падлой буду! Заценивай, сколько спирту напарим! Гляди, сколько пузырьков!

— Как парить собираешься?

— Как гуталин выпаривают. Мажешь на хлеб. Срань сверху ложится, а спирт вниз, на хлебушек стекает, пропитывает.

— Идиот. Йод же жидкий. Он тебе весь вниз стечет.

— А если как «бээф» очистить? Гвоздем покрутить?

— Не выйдет. Что вокруг гвоздя наматываться будет?

— А если так как есть пить, чего сделается?

Коробки со Шрамовской спонсорской помощью, прибывшие вовремя, вовремя не разобрали, а сложили в коридоре вдоль стен. Теперь же их в два счета раздербанили зеки, взявшие штурмом санчасть.

Разодранные картонные коробки образовали дополнительный настил. Ноги путались в бинтах, пинали рулоны ваты. Там и сям призывно краснели витамины С, упакованные в большие конфетины. Ноздрям навязывался сладкий травяной запах микстуры от кашля. В исступлении разбитые-раздавленные микстурные пузырьки лежали горкой коричневых осколков. В коричневой противокашельной луже белыми плотами плавал лейкопластырь.

Шрам заглянул в знакому смотровую. В центре в груде таблеточных упаковок стояли на коленях трое, сосредоточенно копались в добыче.

— Вот еще димедрол!

— Отложи.

— Мотыль, а что такое «Бурфицетамол»?

Четвертый, видимо, уже отпробовавший таблеток, весело хохоча, пулялся из противоожоговой аэрозоли. Вырывающаяся из баллончика оранжевая пена, шипя и пузырясь, покрывала окна, стол, стены, плафон, плакат «Берегись клеща!».

— Лепилу кто-нибудь видел? — отвлек людей от дела Шрам.

— Не. Не было. Без докторов обошлось.

Стволов у группы, оккупировавшей санчасть, быть не могло. Когда один поток ринулся подминать оружейку, другой не менее стремительно ломанулся к лазарету. Какое оружие, когда до рези в глазах нужен спирт и марафет.

В коридоре Шраму навстречу попался худющий тип с жуткой чернотой вокруг глаз. Он прижимал к груди охапку одноразовых шприцев.

— Не видали, — выгреб из хазыы с табличкой «Процедурная» Боксер. В открытую дверь Сергей разглядел человека, водящего над огнем зажигалки ложкой с белым порошком. На пороге же процедурной сидел не кто-нибудь, а «молдованин» Гайдук с остекленевшими глазами. Его лапа со сломанным пальцем была обмотана поверх рубашки лентой для измерения давления, он отупело качал грушу и не обращал внимания на показания манометра.

— То же самое, — из туалета вывернулся Китай. За ним вырвались в коридор чарующие звуки жестокого рвотного приступа.

— К палатам!

Но не дошли. Им попались по пути топающие как раз оттуда Джеки, зататуированный тип и пристроившийся к ним Чекан, один из тех больных, кому Шрам вручал подарки.

Чекан уже издали закричал:

— Шрам, айда к нам в палатную хату! Три спиртовки слили! Гульнем! Заглатываешь поверх по упаковке анальгина и ловишь приход!

— В палатах никто не в курсах, куда подевался лепила, — доложил Джеки. — Но клянутся, что за пятнадцать минут до налета он еще шнырял по палатам.

— Куда он мог податься, Чекан?

— Куда ему податься, Шрам, один выход. Умотал заранее, да и все. Айда гулеванить!

Если за пятнадцать минут до налета лепила колбасился по санчасти, то просто беспорядки во «Вторых крестах» его сильно не взволновали. Успеть сообщить о прорыве в административный корпус никто вроде бы до прибытия гостей ему не мог. Какие расклады? А башня сегодня работала чертовски хорошо. Может, спасибо следовало промурлыкать карцеру-сволочильнику. Проветрил, отмедитировал.

— Так! — выпаленное Сергеем слово прозвучало, как подгоняльный выстрел из стартового пулика. — Быстро к окнам. Палатные можно не смотреть. Общупать их, как первую любовь.

— Везде же решетки…

— Вот решетки и обмацать! Живо! Разбежались.

Сергей остался в коридоре — людей на задачу хватало и без него. Под подошвами «найков» жалобно хрустнула кем-то вышвырнутая в коридор мензурка для анализов крови. Сергей нагнулся, снял с ходули опутавший ее бинт, поднял пузырек с витаминным комплексом «Ундевит». Вскрыл и отвинтил крышку, высыпал на ладонь три горошины, забросил в пасть.

— Сюда! Шрам! Братва!

Этого крика Сергей и жаждал.

Ясно, что келья служила для оттяга медперсонала. Два метра шириной и три длиной, кроме топчана и шкафа ничего больше и не влезло бы. На топчане сейчас похрапывает некто подросткового вида и комплекции, губы его измазаны белым, под голову подложены грелка. Возле топчана валяются выдавленные тютельки зубной пасты, разбросаны недоеденные таблетки. Из шкафа торчат чьи-то ноги.

Джеки завис у окна. Сорванной занавеской он накрыл чувака на топчане.

— Смотри, Шрам.

Джеки пнул решетку, и та, как ставня, отходит на петлях, распахивается наружу.

— Он сиганул со второго? Что под нами?

— Асфальт и колючка, — Джеки садится на подоконник. — Не прыгал он. Тут сбоку пожарка. Под нее и решетку с секретом устанавливал.

Джеки перегнулся, и вот его ноги исчезли с подоконника.

К окну в этой келье можно было протискиваться только по одному. Типа в очередь. Забравшись следом за корейцем на подоконник, Шрам оглянулся:

— Ты здесь по санчасти пошустри. Пригляди, чтоб крыши не посносило напрочь.

Зататуированный почти до полной синевы тип горячо закивал:

— Сделаю, Шрам. В лучшем виде.

Чтоб додрыгаться до пожарной лестницы, не обязательно было обладать длинными руками. «Пожарка», сваренная из толстых, ребристых арматурин, была присобачена к стене меньше чем в полуметре от окна.

Хваталки обжег холод уличного железа. Как и Джеки, Сергей попластался наверх.

По лестнице можно передвигаться и вверх, и вниз. Какое направление избрал лепила — о том и Ватсон бы догадался. Внизу, на тесном «крестовском» дворе точняком под «пожаркой» щетинились мотки колючки, наваленные огромной, неаккуратной горой. А так как лестница, чем почему-то отличаются все «пожарки» земли русской, обрывалась за пять метров до земли, то пришлось бы прыгать на ржавые иглы. Если бы лепила вдруг бы решился на шальной прыжок, то что-то бы на память о себе он колючке оставил.

Первым, кто приветил Сергея на крыше оказался ветер, вторым — Джеки. На вертолет, зависший над «Углами», военно-зеленый с белым бортовым номером, Шрам мог насмотреться еще с лестницы и, разумеется, не мог не слышать.

— Не видно?

— Поди увидь!

Да, поди увидь. Куда ни глянь — воздухоотводы, трубы когда-то существовавшего печного отопления, слуховые окна и заросли колючки, кучерявящейся по гребню и по краям покатой крыши.

— Ты уверен, что эти не начнут шмалять? — Джеки показал на вышку, расположенную на их высоте метрах в ста от «пожарки». Вышкарь вытаращился в их сторону, автомат его лежал стволом на досках.

— Не должны, — уверенно сказал Шрам, хотя полной уверенности в том не испытывал. Солдат-срочник — существо нервное, на жизнь разозленное.

Присовокупившийся к ним Боксер отряхивал ржавчину с мозолей так тщательно, словно боялся подцепить через нее холеру.

— Дайте руку, черти!

Ухватившись за руку Боксера, на крышу выбрался Китай.

— Значит как я думаю, — из-за вертолетного гула Шраму приходилось напрягать глотку. — Скорее всего, лекаришки здесь нет. Крыша домиком? Домиком. Выходит, имеется чердак. Видите, слуховые окна? Видите. Вот и ход на чердак. Какая-нибудь из решеток на них точняк, как и в лазарете, заранее уболтана. Короче, рассредоточиваемся и рыщем на тему «вход». А вот, братва, и доказуха, что лепила здесь.

Шрам нагнулся…

Пробив вертолетный гул, прогремел выстрел…

2

Еврейская община нидерландского города Алкмаар находилась в нескольких кварталах от городского центра, располагаясь между магазином подержанных автомобилей и жилым домом, напротив сквош-клуба «Ван Бастен». Община занимала двухэтажный дом, мало чем отличающийся от других домов города — в их отличиях друг от друга могли разобраться разве только сами местные жители, но никак не новые русские эмигранты.

Дочь прижимала к груди медведя, выигранного дядей Багром в велосипедный аттракцион. Теща нервно расхаживала по дорожке, засыпанной битым кирпичом. Жена сидела на ступенях. У ее ног грудились сумки с наспех собранными прапорщиком вещами.

Прапорщик Григорьев стоял на крыльце. Он держал в руках красочный лист с шестиконечной звездой и нидерландским гербом, снова и снова протягивал его невысокому господину с солидным брюшком, натягивающим черную ткань старомодного покроя костюма. Белую рубашку без галстука, застегнутую под последнюю пуговицу, царапала небольшая, неряшливая бородка. Голову покрывала широкополая черная шляпа, из-под нее торчали пейсики.

— К вам, из России, по приглашению, — охрипшим голосом доказывал Григорьев. — Вы должны встречать. Принимать.

Господин в шляпе и пейсиках в ответ переходил с одного языка на другой, с другого на третий, но среди них не попадалось русского.

К дому подкатили два велосипедиста. Облегченно улыбнувшись, господин замахал рукой, мол, поскорее к нам, поскорее.

Первый велосипедист, одетый точь-в-точь, как господин на крыльце, но по причине молодости вынужденный обходиться без растительности на лице, остался сторожить велосипеды. Он, послужив посыльным, выполнил свою миссию.

Второй велосипедист открылся физиономией родной вырубки, рыжеватыми славянскими усами, от него по-нашему шмальнуло пивным выхлопом и копченой рыбой. Его появление, проломив ледяную корку бед и печалей, сумело обрадовать прапорщика Григорьева.

С просьбой о переводе на усатого одновременно набросились и прапорщик, и представитель еврейской общины.

— Скажи ему, друг, что они обязаны меня устроить! — надрывался Григорьев. — Выручай, земеля, братан!

Со своей стороны господин в пейсиках молотил что-то нерусское.

Рыжеусый предпочел иудеев соотчичам и единоверцам. И начал переводить, отвлекаясь лишь на икоту, слова господина в костюме и шляпе.

— Раввин…ик! говорит — «фальшивка». Таких они не рассылали и не рассылают… ик! В вольном переводе — туфту подсунули, лажанулись вы, лохонулись, форшманулись, не знаю, как у вас, у россиян, теперь это называют. От себя добавлю, что на… ик! на хрен вы им не нужны.

— Да-а-а!!!

Участники разговора на крыльце разом обернулись на крик.

— Погодите, мама, — только и успел бросить навстречу теще прапорщик Григорьев.

— Жиды порхатые! Семя иродово! Нате! — взлетевшая на крыльцо теща распахнула спортивную сумку, отвела ее назад и выплеснула содержимое. Из сумки, как водой из ведра, в раввина ударил зеленый бумажный дождь. На черные шляпу и плечи ложились и прилипали сотенные долларовые купюры.

— Нате ваши жидовские фальшивки! Подтирайтесь!

Пустая сумка полетела в окончательно потерявшего волю к жизни Григорьева.

— А тебя, зятек недоделанный, я сейчас буду убивать! Обобрал! Завез! Обманули! Все подделали! Как дураков провели! Ничего у меня нет, никому я не нужна…

Теща страшно, пронзительно завыла.

— Полицай! Полицай! Теленфонирен полицай! Раша мафия! Контрафакт валют! — крики скрылись вместе с господином в пейсиках и долларах за дверью общины, защелкали замки.

Переводчик, подкрутив рыжий ус, философски сощурился:

— Ик! Соотечественники, бля…

3

Найти бы того ретивого урода, который обнаружил плохо закрепленную решетку слухового окна. Вернее, не плохо, а хорошо закрепленную на гвозди, которые легко проворачиваются в дырках. Как урода занесло сюда? Зачем он тряс каждую решетку? И ведь потом потребовалось затаскивать на чердак сварку. А я-то как проморгал сварные работы на чердаке? Да, найти бы того урода, допросить на предмет, откуда берутся такие службисты, какое шило и куда им втыкается.

Вместо красивого отхода «лестница-чердак-крыша» очутился в глупом положении. Застрял. Назад нельзя — прямо зекам в лапы. Вперед некуда. Приваренную решетку голыми руками не сорвешь. Даже из револьвера не отстрелишь. Того и жди, что самого подстрелят с вышки или этой стрекозы нал головой. Сиди за трубой, не высовывайся и мерзни в одном свитерке.

А потом появился Шрам. По чьим следам он идет, сомневаться не приходилось. Оно, конечно, могло быть случайностью, что именно он, Шрам, нашел лестницу и ищет не человека, а путь к свободе. Но удалось расслышать слова — ветер дул с их стороны. «Лекаришки», «рассредотачиваемся», «лепила»… Какие еще сомнения! Зачем еще ждать? Вот он как на ладони.

По всему получается, начальник продал. Иначе, с какой стати Шраму гоняться за «лекаришкой»? Не сдюжил Холмогоров, совсем твердость утерял. Ну, с ним потом разбираться будем.

Доктор, укрывающийся за кирпичным наростом трубы, взвел курок нагана. Снять мишень с тридцати метров из любимого, пристрелянного оружия он, на ведомственных стрельбах всегда попадающий в десятку лучших по городу, мог бы, пожалуй, и левой рукой, да ни к чему выпендриваться. Шрам лег на мушку. Доктор плавно повел курок…

— За трубы! — подхватив оседающего Китая, Шрам бросился с ним за ближайший воздухоотвод. Вот такая селявуха. Не отыграл бы Серега той лунной ночью в камере должок пацана, может быть, жил бы дальше как ни в чем не бывало Китай.

Рядом, содрогнув кровельное железо, плюхнулся Боксер.

— Слева он, гад! Джеки тоже влево ломанулся! Слышишь, Шрам?!

Шрам перевернул Китая на спину. На груди расплывалось пятно. Пуля вошла в сердце. В десятку. Призер, бляха. Но хоть не мучился Китай. А Боксер тряс Сергея за плечо.

— Слышишь, Шрам? Я увидел по вспышке. Слева! Посредине крыши. За трубой.

— Я въехал, остынь. Блин, не прикидывал, что докторишка на работе держит ствол. Прокололся я малость.

Сергей высунул морду из-за воздухоотвода. Джеки по-пластунски переползал от одного крышного надолба к другому, приближаясь к докторскому схорону.

— Что ты там нашел, Шрам? У пожарки?

— Неважно, Боксер. Потом.

Теперь уже натурально неважно. А обнаружил Шрам всего навсего окурок от «Союз-Аполлона». Совсем свеженький долбан. И именно от «Союза-Аполлона». Еще в первое посещение санчасти Сергей подметил нескладуху между спортивным поджаристым видом лепилы и пачкой «Союз-Аполлона» на столе. И припахивало от врачишки табачком. Значит, здоровье здоровьем, а напряг в нем дрожал всегда, который коновал и пытался заглушить никотином.

— Вот как поступаем, Боксер. Скребись наверх, к гребню. Тырься, открытые участки перемахивай. Попробуй зайти ему со спины. Я рискну отвлечь его на себя. Ну, пошел…

Если бы не испытанное изумление, то он бы незамедлительно выстрелил вторично и подбил бы Шрама во время его прыжка за трубу. Наган самовзводный, тратить секунду на взведение курка не требуется.

Но… Ведь чистой воды случайность, что уголовник нагнулся именно в момент выстрела. Не мигом раньше, не мигом позже, а точь-в-точь, когда палец привел в действие ударно-спусковой механизм.

Он не раз задумывался нал природой везения и случайностей. Профессия зачастую наводила на подобные размышления. Один натыкается на гвоздь, ему пробивает артерию, и он умирает за считанные минуты от потери крови. Другого приносят в санчасть с тридцатью шестью ножевыми ранениями и ни одного серьезно опасного для жизни. Кирпичи тоже, нет никакого сомнения, выбирают кому падать на голову. Бесспорно есть они хранимые, опекаемые судьбой. Везунчики.

В мистику мы не верим, а вот теория об энергетике опасности доктору нравилась. Опасность, исходящая — неважно, от человека ли, от предмета — нарушает некое равновесие сил в природе. Если в самом деле существует энергетическое поле, восприимчивое к подобному дисбалансу и создающее эффект резонанса, ретранслирующее подобие сигнала «СОС», то должны существовать и люди, одаренные чуткостью к этим сигналам. Их и зовут везунчиками. Неужто Шрам из них?

Ладно, хоть в кого-то попал. Одним уркой на крыше меньше. Надо добивать оставшихся…

Джеки приготовился. Он просекал, за какой из крышных дур укрылся стрелок. Кореец рюхал, как можно взять паскуду. Никто из пацанов сделать ничего подобного не сможет. А он зря, что ли, мытарил себя в спортзалах, тренирую скорость движений и гибкость!

Строго базаря, ему требуется совершить усложненный препятствиями тройной подскок. Выглядеть это будет так: красиво забрасываем себя наверх этой кирпичной тумбы, красиво отталкиваемся, прыжок на следующую, а оттуда на третью, за которой и залег проклятый лекарь. Стрелок ждет атаки снизу, просматривает по низу. Он должен засуропиться на внезапность.

Вперед.

Наверное, следует закончить «угловый» промысел. Денег ему хватит на долгую и счастливую жизнь среди пальм и мулаток. Хватит, пожалуй, дерготни, истеричных зеков, быдловатых надзирателей. Сегодняшний день следует рассматривать как знак к окончанию «углового» отрезка жизни.

Доктор уловил движение. Что-то мелькнуло впереди. Он дальше высунулся из-за укрытия. Что-то сверху. Кто-то прыгает на трубу, за которой он лежит.

Логачев откатился, стреляя в черное тело, обрушивающееся сверху. Один суматошный выстрел, другой, на ноги попадает рука упавшего. И третья пуля уже в лежащего, в голову.

— Почти получилось, — успевает прошептать человек в спортивном костюме и с азиатскими глазами… А из-за пазухи поползли на волю простреленные и окровавленные конверты, в которых приличные девушки Тоня и Иринка хотели убедить Джеки, что не все телки — шмары.

Шрам прощелкал начало лихого броска Джеки, ковылял по этим листам, удерживаясь за их неровно прилегающие, отогнутые края, чтобы не скатиться вниз. Сергей дернулся уже на выстрелы, вскинул череп и срисовал, как Джеки прыгает вниз с кирпичного надолба. Тогда Сергей побежал под грохот еще двух выстрелов. Перебежка вышла куцая, и едва не зачеркнулась съездом к краю крыши, но успел зацепиться за решетку слухового окна. Потеряв время и темп, постановил дальше не бежать, а вновь переползать…

Четыре патрона из семи израсходованы, а запаса нет. Никогда не мог представить себе, что на земле «Углов» возможна не то что длительная перестрелка с его участием, а вообще какая бы ни было. Хорошо хоть оружие имеется, могло бы и его не случиться, ведь докторам табельное не полагается.

Кстати, старый добрый наган гораздо предпочтительнее «Макарова». Надежнее, осечки почти исключены. Чуть меньше скорость стрельбы, но незначительно, а точность выше. Легок, всегда готов к стрельбе. Великолепная машинка. Хотя идеального оружия и не придумают никогда. Для каждого стрелка существует свой пистолет или револьвер. Его выбор — наган…

Три салюта могут означать только одно — Джеки пришит. Что хорошо, доктор не курсует, вооружен ли кто-нибудь из нас. И вынужден шугаться. Переговоры вести с ним беспонтово. О чем трындеть, когда все просто, как кукла у валютника. Кто выживет, тот и прав.

Шрам приметил, как качается колючка, пущенная по гребню крыши. Что за фигня? Дотумкал. Проволочные мотки приподняты на прутьях арматуры. Шрам готов был забиться, что Боксер как раз расшатывает и вытаскивает арматурный прут.

Сергей переползал к следующему наросту. Между ним и трубой, за которой ныкался доктор, сейчас находился выход вентиляшки. Вот дальше зияет открытая зона метра в полтора, которую сделать можно только бегом.

Уголовников осталось двое. Один патрон вроде бы как резервный. Не надо больше позволять себе испуганной нервной пальбы. Выдержка и хладнокровие — они всегда помогали ему, они помогли ему стать из ничего богатым, могущественным человеком.

Кто он был? Простой тюремный докторишка с подавляемым наполеоновским комплексом. И светило ему ковыряться в болячках затюремщиков, дышать палочками, выдыхаемыми их туберкулезными легкими до скончания дней за скромное вознаграждение. Но!

Мимо каждого в жизни хотя бы раз проплывает такой шанс. И только один из тысячи разглядит его, ухватится за него, не отпустит от себя. Он увидел свой шанс в анализе крови начальника тюрьмы. И сразу понял, что это дает. Можно реализовать никому не высказываемые замыслы, ублажить свой, подтачивающий душу червем наполеоновский комплекс, стать Наполеоном маленькой, но сильной империи. И пусть никто не будет узнавать в лицо и воздавать почести, главное не это. Главное, быть вершителем. Он стал им…

Ну, не полтора метра, а где-то ближе к двум. Открытое пространство между их шкерами. Шрам перерисовался к другому краю выхода вентшахты. Где же Боксер? Куда сгинул? Не въехать. За лекарской спиной он уже, или еще в пути?

Сергей решил больше не тихариться. Он почуал внутреннюю готовность к броску. Сжался в пружину, зло выматерился для подхлеста и сорвался.

Он поначалу не понял, что творится. Куда тащит его ноги, тащит его самого? Он потерял равновесие, шмякнулся и поехал вниз.

Плохо прибитый или проржавевший вместе с гвоздями кровельный лист под бегущим человеком сорвало с места, он соскользнул по скату, и человек покатился к краю крыши.

Сергей затормозил себя, раскидав грабли занозясь в малейшую неровность. Затормозил метра через четыре от места падения. А толку! Его успеют грохнуть двадцать раз…

Доктор изумился едва ли не более сильно чем тогда, когда Шрам, внезапно нагнувшись, пропустил над собой пулю. Тот же Шрам сейчас скатывался по крыше, видимо, поскользнувшись. Скатывался и замер, открыв себя как мишень на дистанции в пять метров. Хоть с завязанными глазами стреляй. Теорию о везунчиках надо будет пересмотреть.

Доктор вскинул наган…

…Он летел, вращаясь, как городошная бита. Рассекая легкий и прозрачный осенний воздух…

Голову мотнуло в сторону. В глазах вспыхнуло, погасло, вновь зажглось и стремительно окутывало мутью. Что-то гулко звякнуло под ногами.

Доктор недоуменно оглянулся. Сквозь пелену в глазах разглядел налетающий на него человеческий силуэт. Наган выплюнул навстречу две пули.

Ватные ноги не держали, доктор осел на крышу, задев ягодицей и столкнув вниз что-то, покатившееся с мерным погромыхиванием.

Боксер увидел, что его арматурный прут угодил лепиле точняком по репе. Докторские ножки подогнулись в коленях. Боксер подумал, что лепила нокаутирован. Ну конечно, тот уже начал оседать. Но мерзкого докторишку хватило на два выстрела из пукалки. Эх, рано рванул, подождать бы секунду.

Схвативший на бегу две пули Боксер докатился до края и застрял в колючке, идущей по периметру крыши.

Он заставил, заставил себя вынырнуть из раскачивающейся пелены. Так бегун, у которого подкашивались, обрастали свинцом ноги, сводило грудь, заставляет себя бежать, превозмочь, перетерпеть, и к нему возвращаются дыхание и силы. Доктор выплыл из мути, тряхнул головой. Где наган, а в нем последний патрон? В руке, рука не подвела…

Запястье сжали железные клещи. Доктор охнул, разжал пальцы, выпустил оружие.

— Хватит играться со стволами.

Успел Шрам, успел за выигранные Боксером секунды вскарабкаться по покатости кровли и не дать лепиле очухаться. Жаль, Боксер не притаился после броска, а попер напролом, как привык поступать всегда.

Хватит, говоришь! Ну нет, Шрам! Доктор незахваченной рукой вцепился в Шрама, повалился, увлекая за собой проклятого уголовника.

Бухали под мужскими телами, кубарем катящимися вниз, ржавые, давно требующие перестилки листы кровельной жести. Пока в спину осами не впились шипы колючей проволоки. Доктор вскрикнул. Они докатились до края. Зачем, ну, скажите зачем, чего ради навертели тут эти заросли?! Доктор понимал, что его победа осталась наверху с неистраченным, «шрамовским» патроном в барабане. В рукопашной — он осознал по стальной хватке пальцев — ему уголовника не одолеть. Ну так хотя бы одно поражение на двоих. Один на двоих полет. А проклятая колючка задержала, запутала в себе.

Затрещали нити свитера, разрываемые шипами. Шрам встал на лыжи, выдрав доктора из проволочных запуток. Выкрутив лапку, развернул лекаришку к себе жопой, харей к обрыву крыши.

— Ну, прощевай лепила. Некогда мне базары разводить.

— Везучий ты, Шрам, — не скрывая зависти, проговорил лепила.

— А это плохо?

Не дожидаясь ответа, Шрам приподнял доктора и перекинул через колючую ограду.

Не суждено было доктору уйти от колючки и внизу. Он упал на ее шипастые залежи, на наваленные во дворе, завезенные летом мотки…

4

Не имея команды на выцеливание определенной мишени, снайпер Васильев по сути дела развлекался. Рассматривал округу в перекрестие прицела для собственного удовольствия. Прошелся по одинаковым в своей унылости тюремным окнам, ничего любопытного не обнаружил, оглядел соседнюю крышу, дошел до позиции Ильи Твердовского, задержал скольжение прицела. Брать своего на мушку, даже случайно, нельзя ни в коем случае — это одна из заповедей снайпера.

Васильев опустил взгляд, срощенный с окуляром оптики, на тюремный двор. Ребята расслабились, курят, треплются, закинув автоматы на плечо. Но зыркают посекундно вокруг, готовые и умеющие в любой момент превратить показную — уж кто, кто, а Васильев-то знал, что это только видимость — расслабуху в слаженное умелое действие.

Васильев перешел к автомобилям. Вот их «бэмс» с брезентовым кузовом, рядом «пазик» группы захвата. «Воронок» и «козел» — изоляторская автотехника. «Ауди», в котором привезли какого-то мужика в пижонистом плаще. Уважаемый бандитами джип, сверкающий никелировкой, с затемненными стеклами, пять минут назад вкатившийся в тюремный двор. И, наконец, командирский «рафик», куда недавно забралась странная парочка. Одного из это парочки Васильев знал — начальник СИЗО Холмогоров. Второй же — вылитый уголовник. Помятый, в порванных рубахе и брюках, небритый, с царапинами на лице. Оба вышли из тюремных дверей. Видимо, обих выходе внизу были предупреждены — их появление встретили равнодушно. Более того, лейтенант Счадилов, показывая на «рафик», пошел рядом, сопроводил до машины.

А ему-то Васильеву что за дело до этих игр внизу? Наушник молчит — отдыхай. Если понадобится — пройдет команда. И вообще, по его мнению и чутью, никакой работы сегодня не будет…

Бескутин нервничал. В таком качестве он заявлялся в «Углы» впервые. И здание, давно уже само по себе не вызывающее в нем никаких эмоций, сейчас давило и пугало. Красный кирпич кладки представлялся угрожающим намеком. Не удавалось успокоить себя даже мыслями о солидном гонораре.

Нервничали и пацаны. Уж больно много мусоров вокруг. И стоят на ментовской поляне, отрезанные воротами от мира. И уж больно опасный груз лежит на заднем сиденье джипаря.

В «рафике» слушали Холмогорова.

— Заместитель по воспитательной части Родионов, превысив полномочия, спровоцировал незаконными действиями возмущение среди заключенных. — Начальник СИЗО будто зачитывал письменный рапорт в вышестоящую инстанцию. — В результате лица количеством три человека, против которых Родионов применил меры физического воздействия, выходящие за рамки дозволенного и ничем не обоснованные с его стороны, завладели его табельным оружием, после чего из этого оружия застрелили полковника Родионова.

Шрам уже попросил мысленно извинения у горемычного даже после смерти замполита. Ну, не выходит иначе! Ну, должен быть козел отпущения!

— Силами охраны следственного изолятора удалось вовремя блокировать вооруженных заключенных, — продолжал занудным тоном излагать Холмогоров, — и предотвратить возможный захват заложников, а также перерастание возмущения в бунт со всеми вытекающими последствиями. Вооруженные и оказавшие отчаянное сопротивление лица были застрелены при попытке их задержания.

«Боксер, Китай и Джеки», — перечислил про себя Шрам.

— Имел место также несчастный случай, вызванный обыкновенной паникой. Падение с крыши начальника санчасти следственного изолятора доктора Логачева. Возмущение среди контингента было устранено путем переговоров и разъяснений.

— Борисыч, а ведь еще бунтуют? — генерал отхлебнул из пластикового стаканчика горячий чай.

Что им толкают туфту, понимали и генерал, и чиновник из Смольного. Но оба не спешили с возмущением и изобличением лжи.

— Прекратят, — твердо сказал Шрам.

— Это так называемый смотрящий? — спросил у отсутствующего мыслью Холмогорова генерал.

— Типа того, — ответил за него Сергей.

Эх, каким наивным пацаном он был год назад, когда вступил в новую для себя авторитетную жизнь. За это время и когти задубели, и шерсть на загривке поседела, и наелся-набухался он шампанского с осетриной по горло. И душу свою Серега истерзал, как жвачку, а ведь душа — не казенная. А ведь и дальше ждет его дальняя дорога, с которой уже не спрыгнуть. И по всему пути он будет терять верных корефанов — одни погибнут, другие ссучатся, третьи за бабки душиться начнут — пока и сам где-то не потеряется.

— Ну, ну, — генерал вновь поднес к губам стаканчик с чаем.

— Таким образом, — начальник СИЗО ни на кого не смотрел, на изнанку «рафика» он смотрел, — мы столкнулись с последствиями неумелой кадровой политики, когда на ответственную должность был назначен человек, никогда до этого работой с особым контингентом не занимавшийся, — а гадал на самом деле сейчас Игорь Борисович вот о чем. Наверное, карма была такая у зама. Возможно, пошептала какая-то чеченская ведьма и сожгла клочок шерсти над изголовьем кровати, где зам переночевал. И нашла заговоренная пуля Родионова. Не в Чечне, так здесь нашла. Надо будет изъять из мусорного ведрышка брошюрку про сглаз. Кажись, пригодится еще.

— Родионов — человек Черкизова. Был, — напомнил о себе чиновник, человек с незапоминающимся лицом.

Холмогоров вздохнул, крякнул в кулак, провел ладонями по коленям.

— Иваныч, можно тебя на пару слов?

Генерал поставил стаканчик на откидной столик. Поглядел на Шрама, на Холмогорова.

— Ну, пойдем. А… — еще один брошенный на Сергея взгляд. — Ну, ладно…

Они выбрались из машины, хорошо знакомые, оба одного возраста.

В «рафике» остались двое.

— Бунта не было. Спецназ прибыл по учебной тревоге. Частный случай. Последствие самоуправства полковника Родионова. Это — скелет вашего доклада. Триста зеленью. Деньги — сейчас. Согласны?

Шрам видел человека, понимал, как с тем надо говорить.

— А генерал? — прищурился чиновник.

— Уже улажено. Ваши отчеты совпадут.

— А, простите, зачем вам эта морока?

— Вы же слышали, что я — смотрящий. То есть отвечающий по крытке за все, отвечающий и деньгами. Согласны?

— Видите ли, замять, прикрыть происшествие такого…

— Четыреста, — перебил Шрам. — Вы должны понимать, что это верхний предел.

— Хорошо, договорились, — просто и отработанно выдал чиновник. — Джип?

— Джип, — кивнул Сергей. Соображает слуга народа. — Просто подойдите.

С генералом, можно быть уверенным на девяносто девять, уже улажено. Не потому что тот заведомо продажен. Так уж сложилось…

А как именно сложилось, Сергей узнал от Холмогорова. Кум посвятил Шрама в личную беду генерала Иваныча. Дочь и зять генерала погибли год назад в автомобильной катастрофе на Выборгском шоссе. Ребенок, семилетний внук генерала выжил, но у него оказался поврежден позвоночник, год мальчишка лежит в параличе. Поставить его на ноги, вновь научить ходить могут только дорогие, очень дорогие операции в зарубежных клиниках. Деньги, что получит сегодня генерал, позволят ему отправить внука за границу. Какой нормальный человек откажется от денег, которые позволят спасти внука.

А с деньгами у Шрама теперь будет совсем плохо. Вбухал во «Вторые кресты» все без остатку.

Зря он, что ли, изъял у кума «трубу»! Сразу же, еще по дороге в санчасть, обзвонил своих с приказом собрать в мешок лимон зелени. Срочно! Продать, скинуть все, снять со всех счетов. Не хватит? Занять под самые сволочные проценты! Но чтоб было! Привезли, конечно…

Одна надежда — удастся быстро отбить. К нефтяному бизнесу теперь должен прибавиться и «угловой». Придется, правда, посидеть в «Углах» сверх положенного. Надо лично наладить здешнюю жизнь. Чтоб и деньги текли, и беспределу не было.

Между прочим, потом и часовенку поставить можно будет, как замполит собирался. Святое дело…

Снайпер Васильев маялся, водя перекрестием по двору. Из «рафика» выбрался давешний тип уголовного обличья. Задрал голову к небу, прищурился на закатное солнце, повернул голову, нацелил взгляд в сторону Васильева. И, словно разглядел снайпера на крыше, вдруг взял и подмигнул.

Когда же, наконец, дадут отбой?..

КОНЕЦ ВТОРОЙ КНИГИ

Примечания

1

Подробней об этих раскладах в романе «Смотрящий по неволе»

(обратно)

2

Смерть Легавым От Ножа

(обратно)

3

Витек умышленно говорит неправду. У Багра за плечами одна ходка, а не две, и не по сто семнадцатой (изнасилование), а по сто второй (убийство). Нумерация статей изменена умышленно. Во избежание.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава первая. Прописка

  1

  2

  3

Глава вторая. Перевоспитание

  1

  2

  3

Глава третья. Суки

  1

  2

Глава четвертая. Несознанка

  1

  2

Глава пятая. Свои

  1

  2

  3

  4

  5

Глава шестая. Бизнес

  1

  2

  3

  4

  5

Глава седьмая. Тусня

  1

  2

  3

  4

Глава восьмая. Раскрутка

  1

  2

  3

Глава девятая. Лазарет

  1

  2

  3

Глава десятая. Дела

  1

  2

Глава одиннадцатая. Воля

  1

  2

  3

Глава двенадцатая. Проблемы

  1

  2

Глава четырнадцатая. Гнида

  1

  2

Глава пятнадцатая. Сход

  1

  2

Глава шестнадцатая. Крысы

  1

  2

  3

Глава семнадцатая. Бунт?

  1

  2

  3

  4

Глава восемнадцатая. Бунт!

  1

  2

  3

  4

Глава девятнадцатая. Бунт!!!

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

Глава двадцатая. Окончательный диагноз

  1

  2

  3

  4

Реклама на сайте