«Друзья и враги Анатолия Русакова»

Георгий Тушкан • ДРУЗЬЯ И ВРАГИ АНАТОЛИЯ РУСАКОВА

Предисловие

Мы живем в замечательное время. Советский народ под руководством партии ведет огромную созидательную работу, претворяя в жизнь великую программу строительства коммунистического общества в нашей стране. Будущее рождается сегодня. Все явственней проступают в дне нынешнем черты коммунистического завтра.

Миллионы советских людей уже сейчас живут по законам Кодекса строителей коммунизма, пропагандируя своим примером самые светлые идеалы.

За последние годы в нашей стране вышло в свет немало хороших книг, рассказывающих о формировании нового человека. К их числу относится и книга писателя Георгия Тушкана «Друзья и враги Анатолия Русакова», выпущенная Детгизом в 1963 году. Тот факт, что уже через два года выходит ее второе издание, свидетельствует о большой творческой удаче автора, об актуальности поднятых в этом произведении идей.

Сам автор называет свое произведение романом о гражданском мужестве. И это правильно. Книга посвящена серьезнейшим проблемам долга и чести.

В романе много героев, но главные действующие лица — это молодые люди, для которых важно определить свое место в жизни. Большинство советских юношей и девушек сразу находят свое призвание, становятся активными строителями коммунистического общества, непримиримыми врагами тех, кто стремится прожить нечестно, за чужой счет.

Конечно, выбор правильного пути — дело нелегкое. И Георгий Тушкан, следуя реалистическим традициям нашей литературы, ярко показывает, каким сложным оказался поиск этого пути у главного героя — Анатолия Русакова; но, говоря о трудностях, писатель в то же время подчеркивает, что наша советская действительность представляет для молодого человека широкое поле деятельности, почти неограниченные возможности для приложения его энергии, таланта и знаний.

Нынешние Герои Советского Союза, Герои Социалистического Труда, знатные мастера заводов и полей и прославленные спортсмены, знаменитые художники, композиторы, скульпторы, воины Советской Армии, пограничники и милиционеры — все они бывшие пионеры и комсомольцы. Им также не были чужды ни детские увлечения, ни детские шалости, но они много работали и учились, чтобы стать полезными членами общества.

Как правило, на всех наиболее трудных участках мы видим нашу славную молодежь. Но, к сожалению, и сейчас еще встречаются молодые люди, которые пренебрегают своими обязанностями, не хотят трудиться, нарушают правила социалистического общежития, ведут антиобщественный, паразитический образ жизни. Они хотят жить «на широкую ногу» за счет труда других, за счет общества. О таких людях рассказывает нам писатель Г. Тушкан. Это Хозяин, Рудольф Милич, Пашка Лопухов и другие. И хотя такие явления становятся все более и более редкими, к ним нельзя относиться равнодушно. Именно поэтому роман читается с волнением. Ведь речь идет о судьбе нашей молодежи, о нашей смене. Программой КПСС поставлена историческая задача — полностью ликвидировать преступность и причины, ее порождающие. Решение этой задачи осуществляется под руководством партии всем народом, всеми звеньями государственного аппарата, всеми советскими, партийными, общественными организациями. При этом особое внимание обращается на предупреждение преступлений, совершаемых подростками, на ликвидацию причин, порождающих преступления несовершеннолетних.

И это очень верно, так как искоренение преступлений среди подростков является залогом искоренения преступлений вообще.

Важнейшее значение партия придает борьбе с буржуазной идеологией. Мы живем в мире, разделенном на две системы — социалистическую и капиталистическую. Буржуазные идеологи ведут против нас холодную войну, стремятся внедрить в сознание нашей молодежи свою мораль и идеологию. Они используют все средства, чтобы разложить, развратить молодежь социалистических стран, привить ей свою растленную буржуазную идеологию.

И кое-кто из наших юношей и девушек поддается соблазну. Их ничтожно мало, но они есть. Я имею в виду тех молодых людей, у которых не оказалось необходимой закалки, чтобы противостоять мелкобуржуазному влиянию, готовых ради заграничных тряпок, дешевых украшений забыть и честь и совесть.

И все же, несмотря на пагубное влияние старого мира, несмотря на все атаки «психологической» войны и все идеологические диверсии, преступность в СССР неизмеримо меньше, чем за рубежом, и она из года в год снижается, что нельзя сказать о капиталистических странах. Но нам еще надо много сделать. Одна из важнейших задач — это как можно разумней организовать свободное время подростков и детей. Безнадзорные дети, как правило, бесцельно проводят свое свободное время, «убивают» его, и нередко это приводит к тяжелым последствиям, даже к преступлениям. А есть и такие внешне вполне благополучные семьи, в которых тоже не уделяют должного внимания воспитанию подростков. Некоторые родители считают своим долгом ни в чем не отказывать любимым деткам. Такие избалованные дети нередко выходят из-под контроля родителей. В своем романе Г. Тушкан на примере Боба Троицкого и его родителей очень удачно показал такую систему воспитания. Подобные молодые люди с малых лет не приучены к труду, им, как правило, внушается ложная мысль об их какой-то особой исключительности. Отсутствие трудового воспитания, освобождение от обязанностей по дому приводят к тому, что вырастают тунеядцы, считающие физический труд зазорным. Практике известно немало фактов, когда дети уважаемых родителей в результате неправильного отношения к их воспитанию пьянствуют на папины деньги, ведут аморальный образ жизни, не зная цены рублю, становятся на пагубный путь, совершают тяжкие преступления.

Особенно важно правильно организовать трудовое воспитание детей и подростков в городах. Жизнь детей в городе легче, чем в сельской местности. У них меньше трудовых обязанностей. Думается, всем следовало бы серьезно подумать, как занять физическим трудом детей, живущих в городах.

Воры обычно вербуют новичков среди тех подростков, которые нигде не работают, не учатся, хулиганят, одним словом, ведут праздный, паразитический образ жизни. Вор стремится найти себе помощника, подавить его волю, всецело подчинить его себе, сделать своим рабом, чтобы затем заставить его совершить любое гнусное преступление, а потом переложить всю вину на малолетнего, а самому остаться в стороне.

Вот почему бывает так, что к ответственности привлекаются одни несовершеннолетние, а главные виновники, подстрекатели, уходят от правосудия. Разумеется, это не делает чести ни милиции, ни суду, ни общественности.

Надо очень внимательно присматриваться к тем, кто ранее судился, а теперь пытается завести знакомство и установить «дружеское взаимопонимание» с подростками. Именно эти люди чаще всего выступают в роли подстрекателей, организаторов преступлений. Нельзя проходить мимо таких явлений, когда пьяницы и хулиганы собирают во дворе вокруг себя ребят, рассказывают им о своих «похождениях» и «геройстве».

Каждый гражданин обязан участвовать в воспитании нового человека, который по праву войдет в наше завтра, чуждый эгоизма, себялюбия, корыстных, узких интересов. Но юноши и девушки сами должны закалять свою волю, характер. Юный возраст никому не мешает быть передовым, умным, волевым, смелым. Вспомните Павлика Морозова, пионеров и комсомольцев, отличившихся в борьбе с фашистами. Их подвиги навсегда останутся в памяти нашего народа.

В романе Георгия Тушкана много внимания уделено жизни ребят в детских воспитательных колониях. Хотелось бы несколько слов сказать и по этому поводу.

Колония — это учреждение с точным и напряженным распорядком дня, со строгой дисциплиной. В колониях воспитанников приобщают к труду, они получают рабочую профессию, учатся в общеобразовательной школе, у безвольных подростков воспитывается характер. Короче говоря, в колониях для несовершеннолетних созданы все необходимые условия для успешного исправления и воспитания попавших туда ребят. Бывшие воспитанники колоний трудятся на стройках, работают инженерами, врачами, педагогами, служат в Советской Армии наравне со всеми.

Герой книги Анатолий Русаков воспитан в правильных традициях, и можно быть уверенным, что он, как и сотни других воспитанников колоний, станет достойным членом коллектива.

Из всего вышесказанного юные читатели, разумеется, не должны делать вывод, что, для того чтобы стать настоящим человеком, необходимо обязательно побывать в колонии. Надо жить так, чтобы с детства быть настоящим человеком коммунистического общества и в колонии не попадать.

Очень большую роль в воспитании безнадзорных детей играет советская милиция. Конечно, в деятельности милиции еще есть недостатки. Но стиль ее работы уже не такой, как у некоторых героев романа Тушкана; по сравнению с периодом культа личности он сильно изменился. Выросли кадры милиции, большинство их — это люди с высшим и средним образованием. Милиция вооружена научно-техническими средствами и широко их использует в целях профилактики и раскрытия преступлений. Но милиция может успешно справляться со своими задачами только при самой активной поддержке и помощи окружающих. Поэтому надо ребят с детства учить уважать милицию, а не пугать ею. Мы очень рады, что у нас появились юные друзья милиции. Самая главная помощь милиции — это непосредственное участие каждого советского человека в охране общественного порядка и борьбе с преступностью.

В. И. Ленин очень высоко ценил роль общественности. Он говорил: «Только добровольное и добросовестное, с революционным энтузиазмом производимое сотрудничество массы рабочих и крестьян в учете и контроле за богатым, за жуликом, за тунеядцем, за хулиганом может победить эти пережитки проклятого капиталистического общества, эти отбросы человечества, эти безнадежно гнилые и омертвевшие члены, эту заразу, чуму, язву, оставленную социализму по наследству от капитализма».

Каждый гражданин нашего государства несет моральную ответственность за молчание, за позорную позицию «моя хата с краю», «не пойман — не вор». Такой молчальник не лучше прямого соучастника преступления.

Наши печать, радио, телевидение учат молодежь бороться с пережитками капитализма, с буржуазной идеологией. И, конечно, надо учить детей и юношество не только готовиться быть героями где-то и когда-то в будущем, но и сейчас.

Пафос книги Георгия Тушкана «Друзья и враги Анатолия Русакова» — в романтике гражданского мужества, которое является героикой мирных дней.

События, положенные в основу книги, взяты из жизни. Действие романа происходит не в наши дни, а в прошлые годы, в годы культа личности. Уже тогда назрела необходимость упорядочить уголовное законодательство и некоторые общие и специальные меры борьбы с преступностью.

Читая эту книгу, надо помнить, что действие происходит в те годы. Это поможет лучше уяснить обстановку того времени, резко отличающуюся от современной, лучше понять действия героев, их переживания. Читатель должен поддержать страстный призыв автора к молодежи — не бояться трудностей, смело вести борьбу с антиобщественными явлениями, хотя и отживающими, но представляющими пока еще известную угрозу, нередко мешающую нашим, людям спокойно жить и работать.

В этом интересном и полезном романе много действующих лиц. Это Анатолий Русаков и его друзья: школьные товарищи, друзья по колонии и вновь приобретённые.

Судьба некоторых персонажей служит как бы грозным предостережением для легкомысленной молодежи и для тех родителей, которые мало думают о воспитании своих детей. В романе разоблачается еще существующее у некоторых представление о «романтике» паразитического, «вольного» образа жизни преступников; описывается неприглядность их существования, вечно преследующее их чувство страха, обреченности и ожидания обязательной расплаты за все содеянное.

Роман затрагивает сложные и острые жизненные проблемы, многие принципиальные вопросы, которые возникали в то время, а в наши дни уже решены.

Интересен образ главного героя Анатолия Русакова. С детства у него было предвзятое отношение к милиции. Даже вернувшись домой, Анатолий все еще не отрешился от презрительного отношения к рядовым милиционерам. Уезжая из колонии, он решил «за сто километров обходить воров», ни во что не вмешиваться. Но уж таков стиль советского общества, таково своеобразие нашей жизни, что настоящий человек не может оставаться пассивным. И Анатолий Русаков, ставший комсомольцем-активистом, помогает вместе с общественностью подросткам стать на правильный путь и вступает в борьбу с бандитом-рецидивистом Ленькой Чумой и его шайкой.

Роман призывает к гражданскому мужеству и борьбе. Он зовет: «Не проходите мимо». И хотя роман описывает события прошлых лет, он актуален своей непримиримостью к нарушителям советского образа жизни, мобилизует на борьбу с пережитками прошлого.

В. Тикунов

ПАУТИНА

Глава I Случай в дороге

1

В августе 1953 года поезд Симферополь — Москва, все реже постукивая на стыках рельсов, приближался к станции Орел. В тамбурах запыленных, раскаленных палящим солнцем вагонов столпились изнывающие от духоты и жажды пассажиры.

Анатолий Русаков, юноша в легком синем комбинезоне, выпрыгнул на ходу, едва вагон поравнялся с перроном. Но его опередили пассажиры головных вагонов: у буфета в помещении вокзала уже вытянулась очередь. Раздосадованный, он попытался протиснуться к прилавку, но встретил дружный отпор.

— Не расстраивайтесь, молодой человек, у вас все впереди, — пошутил кто-то.

— Целая очередь впереди! — подхватил другой.

Пассажиры засмеялись. Улыбнулся и юноша. Верно, стоит ли огорчаться из-за такой ерунды? Самое тяжелое позади… Сколько пережито за эти несколько лет! И вот после долгой разлуки он, наконец, возвращается домой, в Москву!

Всю дорогу Анатолий Русаков был радостно возбужден. Он слонялся по вагону от окна к окну, пытался включиться в чьи-то разговоры.

Когда вносили или выносили багаж, Анатолий, не ожидая просьбы, стремительно бросался помочь, почти вырывая вещи из рук. Его благодарили — он улыбался, не благодарили — тоже улыбался. Он просто не мог, никак не мог оставаться в одиночестве, в бездействии. Потому-то он и помчался за водой. Ему она была не нужна. Хотелось удружить соседям.

Пассажиры беспокойно посматривали на часы, на буфетный прилавок, уставленный бутылками, и на невозмутимую буфетчицу. Неожиданный сильный толчок сзади, передавшийся по толпе, заставил Анатолия оглянуться. Он хотел было что-то сказать об излишней торопливости, но, лишь только взглянул в лицо толкнувшего, веселость мгновенно исчезла. Рослый темноглазый и смуглокожий парень, блестя зубами из «нержавейки», с ухмылкой теснил стоящих впереди. Его сосед сердито крикнул;

— Чего толкаешься, пьяный, что ли?

Парень задиристо спросил:

— А вы меня поили? Что-то не помню, чтобы мы пили на брудершафт.

Вызывающий, дерзкий тон, нагловатая поза, жуликоватый, цепкий взгляд юрких глаз одних возмущал, а других пугал. Люди поспешно отворачивались, показывая, что ввязываться в ссору не намерены. Анатолий не отвел глаз, и парень увидел в них нечто такое, что привело его в замешательство. Но уже в следующее мгновение он зло спросил:

— Ну, чего уставился? Карточка моя знакома, что ли?

Анатолий не ответил. Дуэль глазами — «кто кого пересмотрит»— продолжалась с возрастающим напряжением. Взгляды быстро выразили и взаимное подозрение, и раздражение, и антипатию, и злость, перерастающую в ярость. Казалось, взрыв неминуем.

Анатолий сразу заметил то, что ускользнуло от внимания других. Возле парня, как его тень, стоял рыжеватый подросток в «лондонке» — маленькой кепчонке с блестящим твердым черным козырьком. Он стоял вполоборота и, прищурившись, смотрел в сторону. Анатолий уже все понял: мальчишка, конечно, напарник, видимо из начинающих. А этот горластый чернявый парень в тельняшке, с руками, покрытыми татуировкой, обучал подростка воровству. Он кривлялся, чтобы отвлечь внимание на себя и запугать пассажиров. Прежде всего запугать самого смелого.

Анатолий колебался. Как он ненавидел этого парня с зубами из «нержавейки»! Он один в очереди понимал; зачем этот верзила с татуировкой торчит здесь. Но ведь дано слово самому себе: никогда, нигде и ни по какому случаю не ввязываться в стычку с ворами. Слишком дорого однажды это обошлось… Однако сейчас Анатолий не мог заставить себя отвести взгляд.

«Я знаю, кто ты», — говорили его глаза.

«Не лезь на рожон», — отвечал ему взглядом вор.

— «Отпускник»! — вдруг громко и язвительно прозвучало из толпы.

Пассажиры переглянулись. В тот 1953 год из тюрем и лагерей по амнистии было досрочно освобождено немало преступников. Многие из них вернулись к честной жизни. Но нашлось немало и таких «отпетых», что продолжали преступную жизнь. Пребывание на воле они считали временным. Они знали наперед — как ни ловчи, как ни заметай следы, но, если пошел по старой дорожке, все равно поймают. Их-то и прозвали «отпускниками».

— Ну и «отпускник»! Ну и что? — вызывающе бросил парень и вынул руки из карманов.

Никто не отозвался. Стоящие впереди него старались незаметно смешаться с толпой. Вдруг раздался вопль:

— Бумажник вытащили!

И снова все обернулись.

— Деньги и документы! — бормотал толстый коротышка, лихорадочно шаря в карманах. — Как сейчас помню, переложил из грудного в наружный карман пиджака, чтобы были под рукой, а когда меня толкнули, я невольно вынул руку… потом заспорил… потом начал искать. Нету… украли!

Коротышка недобро уставился на толкнувшего.

— Может, скажете, что я вор, что я украл? — вызывающе спросил «отпускник».

Тон, каким это было сказано, предостерегал, даже запугивал и в то же время как будто наводил на мысль: если украл «отпускник», то почему же он не убегает, а держится так нахально?

Анатолию было все ясно: этот верзила толкнул, он же вытащил бумажник и уже успел передать его своему подручному в «лондонке».

— Так я, что ли, украл? — с угрозой в голосе повторил парень и добавил: — Кричит: «украли, украли», а спроси, и сказать не сможет, сколько у него пропало монет.

— Ну, нет! Я своим деньгам счет знаю! Семь сотенных и одна двадцатипятирублевка! И еще была облигация золотого займа — тысячу рублей выиграла! — с обидой в голосе отозвался пострадавший.

Анатолий даже поморщился от досады. «Ну и дурак! — подумал он. — Если бы у вора перед обыском спросили, сколько у него денег, он бы не смог точно ответить и на этом попался, а теперь…»

— На! Обыскивай! Найдешь — твои! — насмешливо крикнул парень, демонстративно поднимая руки.

Пострадавший неумело водил дрожащими пальцами по тельняшке, плотно облегавшей тело парня.

— Разве так обыскивают? — сказал мужчина в галифе, выходя из толпы. Он быстро извлек из брючных карманов «отпускника» паспорт, начатую пачку папирос, спички и несколько пятирублевок. Бумажника не было.

Анатолий только взглянул на паренька в «лондонке», как «отпускник» мгновенно перехватил этот взгляд и весело крикнул:

— Давай жми! — При этом он подмигнул толпе и кивнул на обыскивающего, чтобы не было сомнений, к кому относятся эти слова.

Мальчишка в «лондонке» чуть попятился и со скучающим видом, волоча ноги, пошел в потоке пассажиров к выходу, никого не обгоняя, но и не отставая.

— Вам чего? — нетерпеливо спросила буфетчица. Анатолий не отвечал, провожая взглядом паренька.

«Сейчас, или будет поздно, — пронеслась мысль. — Паренек выйдет, деньги возьмет, а бумажник выбросит. Пока еще можно задержать… Но ведь дал себе твердый зарок — не вмешиваться…» И все же молодой человек еще раз взглянул на пострадавшего, чтобы окончательно решить, стоит ли за него вступаться. Жирный, круглый, в дорогом костюме, на руке блестят часы в толстой золотой браслетке и золотой перстень. Этот пассажир будто сошел со страниц «Крокодила» и вызывал чувство острой неприязни.

Прозвучал жестяной голос дикторши, объявившей об отходе поезда через две минуты. Отбежав от прилавка с бутылками в руках, Анатолий чуть не наскочил на милиционера. Перелистывая паспорт «отпускника», милиционер задавал ему вопрос, чтобы поймать на неточности: как фамилия, где паспорт выдан?

«Тебе бы газированной водой торговать, а не воров ловить», — подумал Анатолий. Сказалась былая неприязнь к милиции, воспитанная с детства, когда его пугали: «Вот придет милиционер и унесет тебя, баловника, в черном мешке».

Милиционер делал то, что положено, и если бы Анатолий сказал ему о мальчишке в «лондонке», то и разговор с «отпускником» был бы иным и в ином месте.

2

Ловко вскочив на подножку вагона уже двинувшегося поезда, Анатолий прошел в свое купе, испытывая почти спортивную радость оттого, что успел все-таки раздобыть воду. Он лихо, одним движением, поставил на стол четыре бутылки фруктовой:

— Прошу!

— Как… Это вы для нас? — с изумлением спросила соседка по купе, и довольная улыбка расплылась на ее полном, раскрасневшемся, потном лице.

— Вижу, мучаетесь, а дочь послать боитесь, как бы не отстала от поезда… Ну, и я… — Молодой человек не закончил и смутился под благодарными взглядами матери и ее семнадцатилетней дочери.

— Да вы просто прелесть! — восторженно воскликнула женщина. — Совершенно незнакомый человек — и так любезен! — Назидательно подняв пухлый палец, она продолжала:

— В чем, собственно, заключается основная черта воспитанности? В том, чтобы делать приятное каждому, кто заслуживает этого.

— Кто же заслуживает? — спросил насмешливый голос с верхней полки.

— Каждый, кто не доказал обратного, — бойко ответила она, и все засмеялись.

Засмеялся и спросивший, человек с проседью, лежавший наверху с книгой.

— Об этом мой муж читает лекции, — продолжала дама. — Публика его обожает… Налейте, пожалуйста, лимонной! Его лучшая лекция — «Об основах морали и этики советского человека». Тема, на первый взгляд, скучная, но он умеет так живо ее преподнести, так живо… Чудесная вода. Неужели в Орле такую делают?.. Поверите ли, на его лекции столько публики набивается, что даже в проходах стоят. Как он красиво говорит о рыцарском отношении к женщинам! Да… А этого, к сожалению, так не хватает нашей молодежи… Ах, наша молодежь! Горе! Налейте еще немного. Ох, африканская жара! Невозможно…

Пассажирка выпила два стакана воды и, откинувшись на подушки, принялась обмахиваться платочком.

— Я вам очень советую послушать лекцию мужа. Конечно, не с воспитательной целью… Вы достаточно воспитанный юноша, а из интереса. Скучать не будете. Вы надолго в Москву?

— Теперь надолго. — Юноша сел на край полки.

— Теперь? Откуда же вы едете?

— Из колонии. Возвращаюсь домой.

— Что? Что вы сказали? Из… из колонии? И вы… так спокойно об этом? — Женщина смешалась. — Нет, вы шутите! — пролепетала она.

— Какие тут шутки! — усмехнулся молодой человек

— А за что вас? — невольно вырвалось у девушки.

— Лика! — возмущенно воскликнула мать.

— Я, право, не хотела… я думала… — пробормотала девушка. — Простите!

— Другие скрывают, а мне… зачем же врать? Ну, был осужден за разбой по Указу сорок седьмого года. Ну, ко мне, как к несовершеннолетнему, применили смягчающую статью, потому и срок определили в восемь лет. Отбыл четыре года и еду, — строго, почти официально сказал Анатолий, глядя прямо перед собой.

— За разбой?! — воскликнула девушка. Пристальный взгляд ее широко открытых глаз выражал и затаенный страх и любопытство.

— Да, осудили за разбой, но ведь я сам был в этом виноват. Никого не виню. И не жалуюсь. — Молодой человек с вызовом посмотрел на нее. Он был готов ответить на любой ее вопрос, если даже он коснется самого сокровенного из его недавнего прошлого.

— Прошел один по делу? Взял «мокрое дело» на себя? — раздался голос сверху. Спрашивал пассажир с проседью, который почти всю дорогу молча лежал на полке с книгой в руках.

— Могу рассказать, — предложил Анатолий, прямо глядя на мать с дочерью.

— Ни в коем случае! Что вы! О разбоях? Кровавые подробности при девочке… Нет, нет! Даже и не думайте! — На лице пожилой женщины появилось непритворное выражение ужаса. Она даже вскинула руку, будто хотела закрыть рот юноше.

— Как хотите! — буркнул Анатолий и, помолчав, добавил — Есть восточная поговорка: «Умный человек не споткнется дважды об один и тот же камень». Сам виноват во всей этой истории. Глуп был. — Он неловко улыбнулся пассажирам.

Старушка с боковой полки, ее муж, строгай худой старик, и еще трое скучающих, заглядывавших из купе справа, неприязненно и сурово смотрели на него. Улыбка медленно сошла с лица Анатолия Русакова.

* * *

— «Отпускник»! — вдруг громко и язвительно бросил мужчина с одутловатым, рыхлым лицом и белесыми глазами, прислонившийся к вагонной стойке.

Пассажиры переглянулись.

— Никакой я не «отпускник». — Анатолий покраснел. — С меня судимость снята, — тихо объяснил он.

— Знаем мы вас! — зло крикнул стоявший в проходе.

На его голос подошли еще несколько любопытных.

Вверху будто грохнул выстрел. Это пожилой пассажир захлопнул книгу, спрыгнул с полки и сел рядом с Анатолием. Быстрыми насмешливыми глазами он оглядел собравшихся пассажиров. Анатолий не мог отвести взгляда от руки этого человека, вернее, от силуэта церкви, вытатуированного на его руке повыше локтя. Он-то понимал, что это значит. Понимал и молчал, мысленно, в который уже раз, повторяя себе: «Никогда, нигде, ни по какому поводу не связывайся с ворами, с блатными, даже с близкими к ним, даже в случайном разговоре, и ни во что не вмешивайся. Сторонись…»

— Ишь прикидывается агнцем! — злорадно сказал мужчина, назвавший Анатолия «отпускником». — Теперь, граждане, берегите свои вещички и карманы…

И тут Анатолий промолчал. Но человек с книгой зло посмотрел на говорившего и, четко выговаривая каждое слово, сказал:

— Уходите-ка, гражданин хороший, на свое местечко и парня не обижайте. Что он вам плохого сделал? Украл у вас? Оскорбил?

— Так он же сам признался…

— Вот именно! Это понимать надо! Тот, кто замыслил плохое, о себе такого никогда не скажет. Зачем возбуждать недоверие?

— Я знаю случаи…

— Случаи? — воскликнул пассажир с книгой. — Их немало, не только плохих, а и хороших. Я сам — случай.

И со мной когда-то случилось… — Он показал на татуировку выше локтя.

— Вот и защищаешь…

— Вот и защищаю, потому что вижу цену человеку. Ежели уж парень так говорит, не ловчит перед народом, не валит вину на Сашку да Машку — значит, хоть топило его и ломало, да не сломало и не утопило. Выбрался… Человеком хочет стать. И нечего всяким горлопанам мутить душу его, сбивать с веры в себя…

— Это я горлопан?

— Не позволю обижать, травить парня, ставшего на правильный путь. Когда я после лагеря устраивался на работу, нашлись такие, вроде тебя, недоумки, ставшие поперек пути в правильную жизнь. Ну, свет не без умных людей. А то бывает и так: сам тихий ворюга, нахапает, дачку из ворованного и на ворованное себе построит, и сам же орет: «Берегись вора!»

— Позвольте…

— Не позволю! Тоже придумал потеху! Как не стыдно!

В словах этого человека было столько твердого сознания правоты и справедливости, что любопытные разошлись, испытывая неловкость. В купе вошел молодой человек и обратился к нему:

— А мы вас давно ждем, Николай Иванович!

Пассажир встал и негромко сказал Анатолию:

— Не будь овцой, а то волки съедят. Ежели кто к тебе привяжется — дай мне знать. Я буду в крайнем купе направо.

Он быстро двинулся из купе. Молодой человек задержался, уступая ему дорогу. Мужчина с одутловатым лицом, все еще стоявший у косяка, тронул его за плечо и шепотом спросил:

— Этот — кто такой?

— Николай Иванович Семахов, — ответил молодой человек таким тоном, будто это все объясняло. И, так как рыхлый пассажир все еще удерживал его, добавил: — Сталевар! Вы что? Газет не читаете?

Пассажир что-то проворчал и ушел.

В купе наступила тишина. Все молчали.

«„Не будь овцой, а то волки съедят“, — мысленно повторил Анатолий. — А как же с решением ни во что не вмешиваться, никогда не ввязываться?»

3

Девушка негромко проговорила:

— Ну, зачем вы сказали о… — Она запнулась. Не хотелось произносить такие страшные слова, как «разбой, грабеж».

— Как — зачем? — нахмурился Анатолий. — Обещал говорить только правду и говорю. А сейчас вижу, что это не легко…

Мать девушки насторожилась.

«Этот пусть раскаявшийся, но все равно преступный тип, — беспокойно думала она, — своей искренностью, конечно показной, хочет вызвать сочувствие Лики. А она очень отзывчива, ее подкупают честность, благородная поза. Надо сейчас же прекратить это знакомство».

И Агния Львовна с подчеркнутой сухостью спросила:

— Сколько я вам должна за две бутылки воды?

— Да ничего! Я ведь так… угостил, — смущенно пробормотал Анатолий.

— В мои принципы, — заявила Агния Львовна, — не входит принимать угощение от незнакомых лиц. Так сколько же?

— Я не знаю… Да не надо! Мелочь… Не возьму.

— Повторяю, это вопрос принципа! Сколько же?

— Не помню, — резко ответил молодой человек.

Агния Львовна подсчитала сама и протянула деньги.

Они так и остались лежать на столике. Анатолий отвернулся и, почти уткнувшись лбом в стекло, стал смотреть в окно.

Вдруг девушка порывисто встала.

— Лика! — громко, даже несколько вызывающе сказала она и протянула руку юноше.

В этом жесте было все: и протест против мнения большинства, и стремление показать, что она, Лика, совсем не такая, как другие, и утверждение своей самостоятельности, и осуждение матери.

Анатолий был самолюбив, как и большинство молодых людей. Встретив такое враждебное отношение к себе попутчиков, он ни за что не стал бы добиваться их расположения. Но девушка смотрела на него с таким искренним доброжелательством, без малейшего намека на оскорбительную жалость, смотрела так открыто и прямо! Он поспешно вскочил, задев плечом верхнюю полку, и порывисто сжал девичью руку. Ведь это была рука первого человека «на воле», протянутая ему в знак доверия. И он постарался вложить в рукопожатие и во взгляд всю силу своей благодарности.

— Анатолий Русаков, — четко назвался он, глядя в большие карие глаза этой смуглой стройной девушки. Он стоял, не выпуская ее руки, и вопросительно смотрел на Агнию Львовну. Та подчеркнуто резко отвернулась к окну. Девушка искоса взглянула на мать и сердито сжала пухлые, почти ребячьи губы.

— Лика — это Елена. Елена Троицкая, — добавила она, отнимая руку, и, чтобы сгладить неловкость, заговорила быстро, почти скороговоркой: — Вы были в Крыму? Не были! Ах, как там хорошо, изумительно! Море синее-синее, как на детской картинке. А кругом зеленые горы и серые скалы. И внизу, у моря, золотая полосочка пляжа. Я в первый же день обгорела на солнце, и мама три дня мазала меня кислым молоком и не позволяла выходить. Но потом я наверстала. Видите, как загорела?

Девушка приподняла темно-золотистые обнаженные руки.

«Красивые руки», — подумал Анатолий, но сказал:

— Красивый загар!

Лика принялась рассказывать о походах и поездках по Крыму — о вершине Четырдага, где их застал туман, об олене в заповеднике, о летучих мышах в пещерах и о ядовитых сколопендрах.

— Нет, вы обязательно побывайте в Крыму!

— Клянусь! — с шутливой торжественностью провозгласил Анатолий и усмехнулся чуть снисходительной улыбкой взрослого, порядком уставшего человека, странно мелькнувшей на его мальчишеском лице.

— Вы чего посмеиваетесь? Я серьезно говорю! — горячилась Лика. — Лучше всего начать с поездки на теплоходе «Россия», от Одессы до Ялты. Почему вы улыбаетесь?

— Почему я улыбаюсь? — переспросил юноша. — Да так… Вот вы говорите: «Крым, море, горы, теплоход…» Сами радуетесь и обязательно хотите, чтобы все люди кругом также радовались. Вы… ну, в общем, славная, очень хорошего людям хотите…

— Приятно слышать! Вы, оказывается, мастер на комплименты. Поздравляю! — Девушка кокетливо поправила волосы.

Анатолий смешался, насупился и с нарочитой грубоватостью пробасил:

— Где уж нам, виноватым да сероватым, деликатесы разводить… Значит, на теплоходе «Россия» вдоль Крыма путешествовать советуете? Только у меня на это монет нет, да и некогда. У меня делов, — он так и сказал «делов», — полон рот.

Теперь Лика смутилась так, что даже сквозь плотный коричневый загар пробился румянец и залил все ее лицо и тонкую шею. Она взлохматила только что охорошенную головку и, не зная, что сказать, пробормотала:

— У моих друзей-студентов тоже было маловато денег, они по туристским путевкам поехали… А я… я в Крыму не бездельничала, я собирала образцы окаменелостей из юрских отложений…

— Вы студентка? — миролюбиво спросил Анатолий после минутной паузы.

— Я выдержала экзамены в МГУ, — обрадовалась Лика. — Мы будем заниматься в новом здании на Ленинских горах. Вы там были?

— Когда же? Показывали кинохронику в колонии.

— Ах, да! — Лика снова так покраснела, что даже росинки пота проступили на висках. «Дура бестактная, — мысленно ругала она себя. — Лошадь!»

Анатолий, будто ничего не замечая, продолжал:

— Я, знаете, всерьез метил в путешественники. Бывало, вернется мой дядя, штурман дальнего плавания, из рейса и столько порасскажет! Подарил он мне книгу Дарвина «Путешествие на корабле „Бигль“». Я ее раза три прочитал. Разложу на полу большую карту мира, на нее книгу, сам тут же растянусь и путешествую… И твердо решил: объезжу все океаны! Потом читал книгу о путешествиях Пржевальского, «В сердце Азии», и захотелось стать таким, как он. Потом решил пойти по маршрутам Арсеньева. Дядя взял меня с собой на охоту. Ну, уж тут я твердо надумал стать следопытом-охотником и на всю жизнь уехать на Север. Книги об охотниках и путешественниках помогали мне в самые трудные и скверные дни даже в колонии…

— А я бы не могла убивать птичек.

— А волки, лисы, медведи? Да разве в добыче дело?

Важно другое: лес, реки, болота, утренние зори… Соревнование с птицей и зверем в зоркости, ловкости, выдержке. Это мировецкий спорт, больше чем спорт.

— Значит, вы изменили науке и решили стать охотником?

— Охотился-то я всего два раза, дядя редко бывал в Москве. А путешествовать и вовсе не пришлось. Разве что ночью убежим из пионерского лагеря, лазаем по кручам и бродим в лесах, ориентируясь по звездам. А то форсируем реку и построим шалаш на острове, разведем костер, наловим рыбы, сварим уху. А сейчас я люблю автомобиль. — Анатолий блаженно улыбнулся. — Сядешь за баранку и весь мир забудешь. Я бы такой вездеход построил, чтобы летать мог. Сел бы на такой— это получше теплохода «Россия» — и подался в дальние края!

— На великие свершения! — воскликнула Лика, и нельзя было понять: то ли всерьез, то ли это был иронический возглас.

— Какие уж там «великие свершения», — отрезал Анатолий. — Мне бы десятый класс окончить… А потом, может, удастся в автомеханический институт поступить.

Он поймал чей-то любопытный, насмешливый взгляд, и ему расхотелось откровенничать.

— Вы будете геологом, — переменил тему Анатолий, — это тоже здорово интересно. Один бывший колонист, он теперь геолог, рассказывал нам, как ищут полезные ископаемые с самолета. Вот здорово! Летает человек над горами, над тайгой, смотрит в аппарат и узнаёт, что таится глубоко в земле.

— Я буду географом, — поправила Лика. — Я хотела на геологоразведочный, да мама запретила.

— Это не женское дело, — не поворачивая головы, заметила Агния Львовна, Она была очень недовольна поведением дочери и с нетерпением ждала малейшего предлога, чтобы прервать разговор молодых людей. «Нет, как он втирается в доверие девчонки! А смотрит, будто объясняется глазами в любви, И следит, следит за собой, — ни одного грубого словца. Ох, волк в овечьей шкуре… А моя-то дурища совсем размякла, — зло размышляла мать, — все принимает за чистую монету, восхищена раскаявшимся грешником». Нет! Ее, Агнию Львовну, на мякине не проведешь.

Но она не дура, чтобы искать с ним ссоры. Это надо кончить как-нибудь иначе.

Агния Львовна дорого бы дала за то, чтобы «этот тип» сорвался в разговоре, позволил бы себе двусмысленность или словцо из Боровского лексикона. Вот тут и был бы конец знакомству. Лика этого не стерпела бы.

4

Девушка и молодой человек все так же стояли лицом к лицу в узком проходе купе, положив локти на поднятые полки. Почувствовав неприязненность в голосе матери, Лика смутилась и сказала Анатолию:

— Я вам сейчас покажу крымские снимки. Я много фотографировала. — Она присела и вытащила чемодан из-под лавки.

Мать схватила ее за руку:

— Лика, все уложено, и я не позволю перерывать!

— Но, мам…

— Дорогая моя, держи свои фантазии при себе.

— Но, мам!

— Никаких «но»! И что за тон в разговоре с матерью? Сейчас же задвинь чемодан обратно!

Дочь, не двигаясь, упрямо смотрела на мать.

«Э, да ты избалованное чадо, и с характером», — подумал Анатолий. Девушка рывком задвинула чемодан под лавку и, тяжело дыша, села рядом с матерью. Ее темные глаза стали еще темнее.

— Заходите к нам в Москве, там я покажу вам крымские фотографии, — сказала она юноше. — Особенно хорошо получилась обсерватория. Мой младший братишка бредит астрономией, хочет, когда вырастет, лететь на Луну, на Марс. Все боится, что его опередят. Обсерваторию фотографировала специально для него. Товарищи прозвали Боба «лунатиком». Его специальность — Луна. Есть в их кружке юных астрономов и «солнечники», и «планетарщики», и «переменщики». Эти бредят переменными звездами.

— У меня был приятель Юрка Кубышкин, — оживился Анатолий. — Он тоже по уши влюбился в астрономию, его прозвали Белым карликом. Есть маленькие, но очень плотные звезды. Один наперсток их вещества весит тридцать тонн! Вот такие звезды и называют «белыми карликами».

— Не может быть! В наперстке — два вагона груза! — раздался голос старика с боковой полки.

— Юрка Кубышкин, — продолжал Анатолий, — не был похож на кубышку, а, скорее, на великана. Драчун был. Такой голосистый, шумливый. Характер был не очень подходящий для будущего ученого.

— Вы говорите «был»? Он умер?

— Что вы! Жив — здоров! Когда мы учились — он на три класса старше меня, — уже тогда мастерил настоящие радиоприемники, хотя был драчуном. Но ведь люди очень меняются…

Левая щека Анатолия задергалась. Он снова вспомнил злые строчки из письма Нины — одноклассницы, с которой дружил. Это письмо он получил в колонии вместе с первым письмом матери. Нина писала: «Ты предал нашу дружбу. Ты говорил о Человеке с большой буквы, о красоте и силе его духа. Но к тебе это не относится. Ты подлец!» Захочет ли Нина, захотят ли другие ребята возобновить с ним дружбу? Ведь стоило сейчас сказать о том, что он был в колонии, как мать девушки даже разговаривать с ним не захотела. А тот, из соседнего купе, даже «отпускником» назвал. Если он в Москве позвонит своим бывшим одноклассникам, а они его к черту пошлют? Эта мысль была нестерпимой.

— Так вы заходите к нам. Мы живем в Трубниковском переулке. — Лика назвала номер дома и квартиры.

— Я живу совсем недалеко от вас, на Воровского. Есть телефон… — И тут же подумал: «Вряд ли зайду к ним. Мать отмалчивается… Да что мне мать… Вот Лика почему зовет? Наперекор матери, каприз? Наверное, найдутся друзья, которые ей наговорят: „С кем водишься? Он же был осужден! Уголовник!“ Нет, она, кажется, славная, душевная дивчина. По-хорошему приглашает».

— Зайду! — подумав, сказал Анатолий. — Только не знаю когда. Придется сразу засесть за учебники. Нужно еще достать их.

— А вам для какого класса? У меня есть старые. Да вы не стесняйтесь. Если надо, я помогу вам подготовиться. Или вы слишком горды, чтобы принять помощь девчонки?

Агния Львовна не в силах была больше сдерживаться.

— Послушать ее, — сказала она, глядя в окно, — так она весь мир готова пригласить к нам в гости!

— Пусть это вас не беспокоит, — отрубил Анатолий и решил, что в дом к этой «мадам» его нога не ступит.

Он положил локти на столик, уставился в окно.

— Мама! — протестующе воскликнула дочь, но мать ответила ей яростным взглядом.

5

Постукивали колеса на стыках рельсов, мелькали телеграфные столбы, появлялись и исчезали деревни, поля, заводские трубы, сады.

Анатолий раскрыл книгу. Он машинально перелистывал страницы и думал о своем. Что ждет его дома? Неужели люди будут так же шарахаться от него, как эта Агния Львовна? А что сулит встреча с бывшими «дружками»?

Он хорошо знал, что «блатные» закоренелые уголовники грозят местью и расправой тем воспитанникам колоний, которые твердо решили порвать с преступным миром. На встречах с бывшими колонистами — а среди них были летчики, учителя, инженеры, рабочие, председатели колхозов — заходил разговор и об этих угрозах. Слушая рассказы людей, сумевших выбраться из болота на ясную и прямую дорогу, Анатолий понял, что рецидивистам сильных не запугать, что им удавалось «брать на испуг» только людей трусливых, слабохарактерных или падких на дешевую лесть. Он, Анатолий, не из таких! Теперь его не провести. Старые «дружки», если они в Москве, конечно, опять попытаются втянуть его в свою компанию — кнутом и пряником. Таков неписаный воровской «закон»: если кто связался с ворами, то надо удерживать его всеми средствами, вплоть до ножа. Однако у него хватит сил устоять!

Вспомнился случай в станционном буфете. Правильно ли он сделал, упустив того парня в тельняшке с его мальчишкой-сообщником? Как жить, как поступать дальше в таких случаях?

Уезжая из колонии, Анатолий твердо решил: во-первых, говорить о себе только правду. Не скрывать от людей своего прошлого, ведь он сам же осудил себя строже всех судей. Во-вторых, ни при каких обстоятельствах не сталкиваться с «блатными», не ввязываться в ссоры с ними, проходить мимо. Ни дружбы, ни ссоры.

Но в первый же день здесь, в вагоне, он понял, как трудно — ох как трудно! — выполнить первое правило. А второе? «Проходить мимо, моя хата с краю…» Не трусость ли это? Сколько еще бед наделает тот, в тельняшке. А мальчишку, может быть, можно было спасти, пока он не совсем увяз… Нет, все же надо держаться подальше, подальше от воровского волчьего мира! Эх, скорей бы доехать. Надоел этот вагон…

Анатолий с обидой думал о своих спутниках (кроме Лики, конечно!), злился на себя. Ну почему он назвал только статью кодекса, по которой был осужден, а ни слова не сказал о том, как все это случилось? Но как рассказать? Разве объяснишь все?

В купе вошла Лика, щеки ее пылали, глаза сузились, между бровями легла упрямая, сердитая морщинка. Видно, объяснение с матерью было бурным. Она уселась против Анатолия и тоже с преувеличенным вниманием стала смотреть в окно. Анатолий наклонился к ней и, понизив голос, волнуясь, сказал:

— Может быть, мы никогда не встретимся, но мне не хочется, чтобы вы считали меня… Одним словом, надо было сразу сказать, что я по собственной глупости взял на себя преступление, которого не совершал, и вина моя в другом.

— Значит, вы не… — Лика запнулась.

— Нет! Не вор и не грабитель.

— Но тогда зачем же вы взяли на себя?

В купе вернулась мать, и Лика громко сообщила:

— Мама, оказывается, Анатолий не совершал того, за что был осужден.

Агния Львовна скептически поджала губы, отчего вокруг ее рта собралось множество морщинок, а потом, строго посмотрев на Анатолия, проговорила:

— Но ведь вы же сами назвали статью уголовного кодекса и сами сказали «за разбой». Подумать только — «за разбой»! Ну, довольно об этом… Что же это мы расселись! Ведь уже подъезжаем! — сказала она, лишь бы прекратить разговор.

— Да, уже Сортировочная! — отозвался Анатолий чуть хриплым от волнения голосом. Он громко откашлялся, привычно встряхнул головой, отбрасывая назад длинные темные волосы.

— Лика! — строго сказала Агния Львовна. — Смотри за вещами…

Девушка обиженно передернула плечами и незаметно скользнула взглядом в сторону молодого человека. Понял ли он намек? Не смеется ли над выходкой матери? Но Анатолий сидел с непроницаемым лицом, словно ничего не видел, ничего не слышал.

Поезд остановился. Высунувшиеся из окон пассажиры перекликались с встречающими.

— Почему-то Поля не видно. Или не получил телеграммы? — волновалась Троицкая. — Носильщик! Носильщик!

— Могу помочь! — предложил Анатолий.

В руке он держал небольшой новенький чемодан.

— Нет уж… спасибо! — отозвалась, не обернувшись к нему, Агния Львовна. — Носильщик! Где же носильщик? — сердито кричала она.

Пассажиры везли с собой много фруктов и сразу же перехватывали носильщиков. Вагон пустел. Не выпуская лаковую сумку из правой руки, Троицкая взялась этой же рукой за чемодан, другой подхватила перевязанный веревками ящик с фруктами и, согнувшись, потащила все это к выходу.

— Не забудь портплед, саквояж, решета… Я пришлю носильщика, — нервно говорила она дочери.

Анатолий мягко, но решительно взял из рук девушки объемистый портплед, поднял три связанных решета с виноградом, свой чемодан и пошел вперед.

Агния Львовна увидела выходящего из вагона Анатолия с их вещами, рядом с ним свою дочь и, уже не надеясь на носильщика, двинулась вперед по перрону. Через минуту она обернулась и увидела, что Анатолий швырнул вещи на перрон и ринулся под вагон. Она оцепенела, инстинктивно взглянула' на свою ношу в правой руке. Сумки с деньгами не было… Ошеломленная, она выпустила чемодан. Одновременно из руки выпала кожаная ручка от сумки…

— Вор! Держите вора! — закричала она.

Подбежала Лика. Их мгновенно окружила толпа. Появились два милиционера. Пока Троицкая сбивчиво рассказывала о случившемся, потрясая ручкой от сумки, дочь собирала вещи в одно место.

Мать была близка к истерике. В сумочке было около трехсот рублей. Вместе с ними пропали паспорта, золотые часы, у которых сломался браслет, бусы из гранатов.

Один милиционер полез под вагон, второй попросил пострадавшую зайти в вокзальное отделение милиции, чтобы составить протокол.

Теперь вещи несли носильщик и шофер, с опозданием приехавший за Троицкими. Лика шла, опустив голову, красная от стыда. Она называла себя круглой дурой, девчонкой, которую так легко обманул первый встречный. Если бы Троицкая была спокойнее, она бы заметила состояние дочери, напомнила ей о том, что предупрежу дала, предвидела…

Они вошли в комнату милиции. Только что выпущенный из школы молоденький сержант с едва пробивающимися усиками заменял ушедшего на обед дежурного. Сержант был горд собой, новым мундиром, своей ответственностью. Единственное, что его смущало, — это маленький рост и молодость. Но и то и другое он старался возместить подчеркнутой официальностью и строгостью. Он обстоятельно расспросил потерпевшую, и Троицкая подробно описала наружность молодого человека, назвала его имя и фамилию, московский адрес. Дежурный взял телефонную книгу, нашел телефон квартиры и попросил позвать кого-нибудь из Русаковых. Он сказал, что звонят из милиции, проверяют адрес Анатолия Владимировича Русакова. Значит, адрес правильный? Нет, спасибо, больше ничего…

Протокол был почти готов, когда дверь открылась и в комнату ввели двоих. Один из них был Анатолий Русаков. Из его носа капала кровь, левая щека была расцарапана, комбинезон на груди разорван.

— Он украл! Этот самый! Русаков! — закричала Агния Львовна, указывая пальцем на Анатолия.

Юноша тяжело дышал. Он вытер ладонью пот с лица, невольно размазывая кровь.

— Вы украли? Вы Анатолий Русаков? — нахмурив белесые брови, спросил сержант. — Предъявите документы!

— Не я! — ответил Анатолий, подавая паспорт и документы, выданные в колонии.

— Как же так? Паспорт выдан на имя Анатолия Владимировича Русакова и фотография ваша, а говорите — не я! — удивленно спросил сержант.

— Я так и знала! Я так и чувствовала, — твердила Агния Львовна.

— Я — Русаков, но я не крал! — закричал Анатолий.

— А ну, потише! Вы срезали сумочку у гражданки Троицкой? Отвечайте!

— Он, он! — истерично взвизгнула Троицкая.

Анатолий в упор смотрел на Агнию Львовну, затем взглянул на Лику, увидел ее презрительный, испытующий взгляд и ударил кулаком по барьеру.

— Гражданин! Не позволяйте себе!.. — крикнул молоденький сержант.

— Дело было так… — начал Анатолий.

* * *

…Идя вслед за Троицкой, Русаков заметил возле нее паренька в «лондонке», того самого… Мальчишка быстро срезал сумочку и скрылся под вагоном. Женщина и не заметила этого.

Анатолий бросился вдогонку. Воришка, оказавшись по ту сторону вагона, побежал к хвосту поезда. Заметив, что его преследуют, он нырнул под вагон стоящего рядом поезда. Анатолий бежал за воришкой почти до паровоза. Мальчишка нырял под вагоны. Маленький, юркий, он делал это проворнее Анатолия. Анатолий все же не отставал. Воришка, петляя под вагонами, снова очутился возле их поезда.

Внезапно из-под вагона наполовину высунулся парень в тельняшке. Его рука мгновенно перехватила украденную сумочку, Анатолий, сразу разгадавший этот маневр, молча бросился на парня, рывком вывернул правую руку противника назад, заставив его выронить зажатое в пальцах лезвие безопасной бритвы. Обезоружив противника, Анатолий рванул тельняшку из-под штанов, и сумка выпала на землю. Подбежал милиционер. Они вдвоем повели вора. Это был тот самый, из орловского буфета. Мальчишка исчез.

Задержанный предъявил дежурному паспорт. Он, Ханшин Семен Маркович, виновным себя не считает, все сказанное Русаковым ложь и клевета. Никакого мальчишки он, Ханшин, в глаза не видел. Если Русаков срезал сумку и попался, то зачем валить на других? Он, Ханшин, завязывал шнурок на ботинке, когда Русаков, желая проскочить под вагоном, чтобы спастись от милиционера, споткнулся о него, выронил украденную сумочку, а теперь наговаривает. Русаков украл, пусть сам и отвечает, а его, Ханшина, надо немедленно освободить. Улик нет.

Милиционер показал, что видел, как Русаков гнался за мальчишкой, как на пути показался Ханшин, вылезший из-под буферов и снова подавшийся туда же. Передавалась ли сумка, он, милиционер, не заметил, но видел, как Русаков набросился на Ханшина и вывернул его правую руку за спину. Бритва и сумка, когда он подбежал, валялись возле рельсов — вот они. Милиционер подал сумку и лезвие.

Троицкая рванулась к сумке, но сержант поднял руку и предложил ей перечислить все пропавшие вещи. Может быть, это другая сумка? Агния Львовна называла, дежурный записывал, затем сверял с тем, что оказалось в сумочке. Ничего не пропало, Троицкая улыбалась.

— Мама, — неожиданно вмешалась Лика, хмуря брови. — Ты же не видела, что товарищ у тебя срезал сумочку. Зачем же ты это говоришь? Ведь ты не видела!

— Как сумочку срезал, не видела, — растерялась Троицкая. — Но у меня создалось впечатление… когда он побежал…

Анатолий мысленно сопоставлял то, что произошло здесь и в Орле. Если воришка, передав своему «наставнику» сумку Троицкой, отвлекал погоню на себя (упав, он не спешил удрать), значит, украденного на орловском вокзале бумажника у него уже не было, выбросил.

Анатолий сказал милиционерам:

— Обыщите этого Ханшина, он на вокзале в Орле украл бумажник. Бумажник, должно быть, выбросил, а деньги и выигравшая облигация золотого займа должны быть при нем.

Слова Анатолия показались строгому дежурному недопустимым вмешательством в его работу.

— Мы сами, гражданин, знаем, что делать, — назидательно начал он.

Но Ханшин выдал себя: он поспешно сунул руку за спину. Милиционер, более опытный, чем молоденький сержант, заметил это и схватил Ханшина за руку. В заднем потайном кармане брюк нашли пачку денег. Если бы Ханшин уронил их на пол, нельзя было бы доказать, кто именно их выбросил.

— У обокраденного в Орле, — сказал Анатолий, — было семь сотенных бумажек, двадцатипятирублевка и облигация золотого займа, выигравшая тысячу рублей.

— А вы откуда все это так подробно знаете? — недоверчиво спросил дежурный.

Анатолий рассказал об истории в орловском буфете, свидетелем которой он был.

Дежурный пересчитал деньги. Оказалось — точно. Анатолий посоветовал позвонить в отделение милиции на орловский вокзал. Дежурный быстро созвонился, и все подтвердилось.

Начали составлять протокол. Анатолию очень не хотелось, чтобы Ханшин узнал его фамилию, имя и домашний адрес. Но дежурный громко расспрашивал Русакова, хотя обо всем мог прочитать в документах.

— Все это имеется в моих бумагах, — напомнил Анатолий.

— Не учите меня. Адрес? Из Харьковской колонии, значит? Так. Досрочно освобождены… Снята судимость… Так. Были активистом? Отлично!

В самом начале допроса Ханшин поглядывал на Анатолия и чуть улыбался. Он отлично понимал, почему Анатолий не хочет, чтобы вслух называли его имя, адрес. Ханшин держал себя, как человек несправедливо обвиненный. Он был вежлив с милиционерами, и даже его резкий, гортанный голос звучал приглушенно. Но, когда у него нашли украденные деньги, а главное, облигацию, послужившую уликой, он сразу переменился. Теперь уже нечего было терять!

— А тебе какое дело? — отрезал он дежурному, когда тот спросил, что за иконка висит у него на шее.

Ханшин был, конечно, зол на задержавшего его «фрайера», но в меру. Он верил в судьбу и приметы, как и все воры. Ему просто не повезло. Недаром черная кошка перебежала дорогу на орловском перроне. Он даже хотел остаться в Орле, но заметил, что одна лапа у кошки белая. Подвела, проклятая! Вдобавок он уже месяц не выполняет клятвы. Дал слово поставить в церкви на сотнягу свечей, но деньги пропил… Все обернулось против него. И «фрайер» этот, как назло…

Так Ханшин думал до той минуты, пока не узнал из громких вопросов дежурного о том, что Русаков вовсе не «фрайер», а «отбывший срок», что в колонии он был активистом. Тогда Ханшин рванул на себе тельняшку и завизжал:

— Продаешь?! Гад! Мусор! Мы с такими активистами…

— Замолчите! — крикнул, покраснев, дежурный.

Ему теперь стало ясно, какой он совершил промах.

Лика не понимала тех слов, которые истерически выкрикивал пойманный вор, но чувствовала — Анатолию угрожает опасность.

— Подпишите протокол! — предложил дежурный, — Отказываюсь, — сказал Ханшин.

Поставили свои подписи Троицкая и Анатолий.

— Ладно, и я… — медленно проговорил Ханшин.

Он не сводил злых глаз с Русакова.

— Ну, так-то будет лучше, — отозвался дежурный.

Ханшина подвели к барьеру и дали ручку. Он раз-другой окунул ее в чернила, повторяя: «Подпишу, подпишу, сейчас», перегибался через барьер, медленно подвигаясь вправо, к Анатолию, и вдруг выбросил руку с пером в его сторону, целя прямо в глаз юноше. Анатолий, не перестававший следить за ним, мгновенно отпрянул, перо проткнуло кожу над левым ухом, кончик сломался.

Лика бросилась к Анатолию, милиционеры связали вору руки.

Анатолий наклонился над ним:

— Ты что, правилку мне хотел устроить?

— Будет тебе правилка! — кричал вор. — Не уйдешь!

Его увели.

— Как мне благодарить вас? — виновато сказала Троицкая Анатолию.

Он и не глядел на нее.

— Надо немедленно в аптеку, — волновалась Лика, — смазать йодом…

Вот йод! — Дежурный протянул пузырек. — Вата, пожалуйста, бинт… Сейчас вынем кончик пера… Видите, граждане, с какими нам приходится…

Он встал и торжественно поблагодарил Русакова за содействие милиции, пожал ему руку.

Анатолий хмуро молчал.

Глава II Выбирая друзей — выбираешь судьбу

1

Матери Анатолий не помнил. Ему было два года, когда она умерла. У мачехи, Ольги Петровны, своих детей не было, и всю силу неизрасходованной материнской нежности эта добрейшая женщина отдала Анатолию. Чтобы мальчик не узнал, что растит его не родная мать, Русаковы сменили квартиру.

Толя подрос, стал ходить в школу, родители души в нем не чаяли. Был он и тогда упрям, но не до самодурства. Был он и тогда капризен, но не до взбалмошности. Отец никогда не бил его за провинности, но обсуждал с ним его поступки, как взрослый со взрослым. Так никогда не узнал бы Анатолий о том, что Ольга Петровна его мачеха, если бы ему не шепнула об этом соседка с прежней квартиры. Он не знал тогда, зачем она это сделала. Соседка нашла способ досадить той, которая лишила ее возможности выйти замуж за хорошего человека — отца Анатолия. Она не поленилась разыскать Русаковых, подстеречь мальчика во дворе. Она жалостливо погладила его по головке, перекрестила и, вздохнув, проговорила:

— Сиротинушка ты мой!.. Уж так я любила маму твою, покойницу Лидию Ивановну, так любила… водой нас, бывало, не разольешь… — И, воровато оглянувшись, добавила: — А как с тобой твоя мачеха обращается? Колотит небось?

— Какая мачеха?

— Да Ольга Петровна!

— Так она же моя мама!

— Что ты, что ты, родимый! Грех мать-то забывать! Грех! — Сунув мальчику конфетку, она засеменила прочь со двора.

Толя был удивлен: почему же эта женщина, погрозившая ему пальцем, назвала его маму мачехой? Ведь мачехи из сказок всегда злющие-презлющие, а его мама хорошая, добрая!

Вопрос сына взволновал отца.

— Забудь, сынок, болтовню этой бабы-яги. Она страшнее, чем ведьма из сказки. И, если эта змея снова появится здесь, не слушай ее, не бери у нее ядовитых конфет, а беги домой к мамочке. Уж я постараюсь, чтобы эта дрянь обходила наш дом.

— Я ведь сердцем чуяла! Вот она… твоя знакомая… — непривычно гневным тоном сказала Ольга Петровна.

— Не надо при мальчике. Толя, пойди погуляй.

Толя вышел, но и за дверью слышались их взволнованные голоса. Во дворе он простодушно рассказал ребятам, игравшим в мяч, о том, что случилось с ним сегодня: «Приходила ведьма, принесла ядовитые конфеты, хорошо, что я не успел съесть их, выбросил. Сказала, что моя мама — мачеха».

Ребята смеялись. С неосознанной жестокостью они стали дразнить его «пасынком» и, пасуя ему, кричали: «Пас-сынок, пасынок…» Постепенно «пас-сынок» перешло просто в «инок», а «инок» — в «монах». Толя злился, яростно бросался на обидчиков, кричал:

— Вы врете, я не пасынок, я мамин!

Мальчишки потешались. Незамедлительно появилось прозвище «мамин монах». Наконец кто-то соединил оба слова, взяв первые слоги. Так появилось нелепое слово — «Мамона». Эта кличка крепко прилипла к Анатолию.

Вскоре умер отец. Ольга Петровна — медсестра в больнице, — случалось, и раньше дежурила круглосуточно. А теперь, стараясь заработать побольше, оставалась на сверхурочные дежурства возле тяжелых послеоперационных больных. Толя целыми днями оставался один, Постепенно рушился привычный семейный уклад: мальчик готовил уроки, ел и ложился спать когда вздумается, читал в постели.

Часами он бездельничал во дворе или слонялся на улице. Его влекло к компании великовозрастных подростков. Вначале они не удостаивали Толю своим вниманием. Потом, «просто так», «от нечего делать», они попытались сделать Мамону своим шутом.

Толя был самолюбивый, смелый, добрый и отзывчивый мальчик. Вначале он краснел, стеснялся отвечать на грубую ругань руганью и убегал. Но куда деться? Постепенно он научился сквернословить «ради форса», на один пинок отвечал тремя пинками, на один удар — градом ударов. Самый младший и слабый из них, он дрался отчаянно и яростно, не жалея ни себя, ни противника. Желающих «получить сдачи» находилось все меньше и меньше. Разве что удавалось натравить на Мамону юнца, незнакомого с его нравом. Зато «дружки» раскусили характер Толи.

«Ты, Мамона, парень во, на большой с присыпочкой, свой в доску». «Среди всей компании самый компанейский». «Знаем, ты за друга — в огонь и в воду!». «С характером, смельчага!»

Они наперебой превозносили и нахваливали его, чтобы под разными предлогами выманивать у него деньги, оставленные Ольгой Петровной на хлеб, на молоко.

Толе льстила репутация «самого компанейского парня», «самого бесстрашного друга», которому «море по колено». Дух мальчишеского молодечества, ухарства и озорства все больше овладевал им.

В его классе ребята нечаянно разбили оконное стекло. Пришел директор. Никто не признавался. Все молчали. Толя взял вину на себя.

Кто-то вырезал на парте хулиганскую надпись. Требовали, чтобы виновник сознался. Толя громогласно заявил: «Я вырезал».

Директор несколько раз посылал Ольге Петровне записки, приглашая зайти. Толя записок не передавал: боялся. Не раз приходила классная руководительница, но матери дома не заставала. Когда же Анатолий сильно избил мальчика, ябеду из их класса, руководительница отправилась к Ольге Петровне в госпиталь. Обнаружилось, что Толя не передавал матери записок, что он скрывал полученные двойки…

Ольга Петровна вернулась домой сама не своя.

— Правда ли все это?

— Было дело! Ну и что? Подумаешь!

— Как же так?

— А так, что делал и буду делать!

Ольга Петровна обозвала Толю «неблагодарным, хулиганом, обманщиком». Он грозил уйти из дому. Ольга Петровна разрыдалась, обнимала его, требовала клятв, что это больше не повторится.

— Ну ради отца, сынок, ну обещай быть благородным, как он, честным, никогда-никогда не лгать.

«Учишь не лгать, а сама? — хотел спросить Толя. — Ведь ты же не родная мать… А разве не благородно и не смело брать вину других на себя?» Хотел спросить, но не спросил.

Он насупился, упрямо отворачивался от поцелуев и вот-вот готов был зареветь сам.

— Знаешь что? Начни учиться играть на баяне. Меньше на улице будешь болтаться… Ведь от отца у нас остался баян, сам отец хотел учить тебя, да не пришлось… Хочешь, я найду тебе учителя?

— Найди!

На следующий день Толя вышел во двор притихший, молчаливый. Новоявленные дружки заметили это и встретили его насмешками:

— Неужели поддался на соленую водичку? Слабак! Одно слово — маменькин сынок, Мамона!

О «художествах» Анатолия узнал и дядя Коля, брат отца, штурман дальнего плавания. Он жил в Подмосковье и иногда навещал Ольгу Петровну. Он уговаривал ее держать мальчишку в руках, поблажек не давать, «пожестче драить», а то и до беды недалеко.

Ольга Петровна впервые видела всегда сдержанного моряка таким взволнованным. Она кивала головой, вздыхала: «Если бы отец был жив…», соглашалась, но шли недели и месяцы, а все оставалось по-прежнему. Была она человеком мягким, неспособным на резкость, настойчивость и больше всего боялась, как бы не упрекнули ее в излишней суровости, не напомнили о том, что она мачеха, а не родная мать.

Нашелся учитель — баянист. Мальчик, обладавший отличным слухом, занимался некоторое время с увлечением, а потом снова сорвался. Ольгу Петровну опять вызвали в школу, где был серьезный разговор. Она наконец решила проявить твердость: вечером не пустила Толю на улицу, накричала на него, закрыла дверь комнаты на ключ, в сердцах толкнула к столу — чтобы сейчас же сел готовить уроки.

Мальчик вспылил: ведь сегодня на спортплощадке тренировка по боксу, как же так! В сердцах он впервые бросил Ольге Петровне:

— Чего ты придираешься? Была бы матерью, не издевалась бы надо мной, не тиранила бы. Мачеха!

У Ольги Петровны замерло сердце. Обливаясь слезами, она обнимала сына, а он грубо отталкивал ее, глупо повторяя:

— Не слюнявь! Отстань!

Сколько раз потом он мучительно вспоминал об этом.

С того вечера Ольга Петровна притихла, ни в чем не перечила Толе. Только об одном просила — чтобы он по-прежнему называл ее мамочкой, чтобы никогда-никогда не слышала она от него слова «мачеха».

2

Школа, двор, улица…

В школе, где учился Анатолий, жизнь шла по одним, писаным правилам. А на улице и во дворе — по другим, неписаным. И эти вторые, уличные правила оказывались часто сильнее, чем первые. Школа Анатолия была неудачной. В ней царил дух внешнего, показного благополучия.

Чуткие детские сердца во многом угадывали фальшь и неправду. Ребята знали, что можно не выучить урока, стоять перед доской дурак дураком, но если учитель и поставит двойку, то потом, чтобы не испортить картины «стопроцентной успеваемости» класса, уж тройку-то за четверть выведет.

На пионерских сборах обсуждали все те же классные дела. Скучно… А вот о ребячьих внешкольных делах и интересах, о том, как идет розыгрыш хоккейного первенства, о безобразной драке возле кино, в которой принимали участие и ученики школы, о новых самолетах, о второй, после И. Д. Папанина, экспедиции на дрейфующей льдине, станции «Северный полюс», руководимой С. С. Сомовым, — об этом никогда не заходил разговор.

Однажды школьникам объявили о предстоящей встрече с писателем. Пусть все прочитают его последнюю книгу и будут готовы участвовать в обсуждении.

Анатолий прочел повесть. Нет, он бы не так действовал, как этот Сашко в повести. Бежит Сашко ночью по глубокому снегу в лес, чтобы предупредить командира партизан о том, что в сарае гитлеровцы заперли взятых в плен партизан, а утром их уведут.

Организовал бы Сашко школьников, оглушили бы они часового поленом по голове, выпустили бы партизан из сарая, взяли бы взрывчатку и вместе с партизанами взорвали бы мост! Вот это дело!

И еще… Когда вешали партизанского командира дядю Васю за то, что он поджег фашистские цистерны с бензином, а гитлеровцы не знали о том, что дядя Вася командир, Сашко нечего было смотреть и плакать, а надо было выйти и сказать гитлеровцам, что это он, Сашко, поджег, а совсем не дядя Вася. Тогда бы дядю Васю освободили и не погиб бы славный партизанский командир.

Толя решил все это сказать писателю. Он попросил учительницу дать ему выступить. «На какую тему?» Толя, волнуясь, пересказал учительнице свои мысли.

— Но ведь это же чепуха, осужденный авангардизм! — возмутилась учительница. — Ты что, писателя учить хочешь?

— Какой такой авангардизм?

— А такой, когда дети, которым надлежит заниматься своими чисто детскими делами, пытаются действовать как взрослые.

— А пионер Павлик Морозов? — возразил Анатолий. — А пионер Леня Голиков, Герой Советского Союза?

— Придется попросить вожатую специально заняться тобой, — рассердилась учительница. — Заруби себе на носу: никаких рецидивов авангардизма в школе мы не потерпим. К тому же список ораторов уже составлен. Будут говорить организованно: трое о достоинствах повести, один о недостатках, а один обратится со словами благодарности к автору и пожеланием ему творческих успехов. И незачем пороть отсебятину. У писателя сложится неправильное мнение об учебном процессе…

Оставь свой нос в покое!

— Вы же сказали: заруби себе на носу, вот я и стараюсь, — А я постараюсь, чтобы с тобой сейчас же, незамедлительно поговорила вожатая, а если этого окажется недостаточным, то поговорим на педсовете. Бессовестный! Недаром же за тобой установилась репутация беспокойного, правда, не лишенного способностей, но дерзкого мальчишки, от которого всего можно ожидать!

Вожатая говорила с Анатолием в том же тоне.

— Проявление инициативы со стороны учащихся мы приветствуем, но, по-моему, тебе в голову лезет нечто несусветное, что нарушает общепринятые меры учебно-воспитательного процесса.

Анатолию очень хотелось спросить у вожатой, почему она, такая еще молодая, а говорит заученными, казенными фразами. Он промолчал. Все равно не поймет…

— Ну почему ты такой? — недовольно спросила вожатая.

Анатолий пожал плечами. Он многое мог бы ей рассказать, о дворе, например, где происходили очень сложные дела. Мог бы, да что с нею, такой, говорить!..

А во дворе обсуждались и решались многие детские дела. Во дворе законодателем был Хозяин — парень двадцати шести лет.

«Кому, — говорил он, — я — Гришка Санькин, кому— Григорий Степанович, а кому и Хозяин».

Хозяин уже давно приглядывался к Анатолию — смелому и ловкому парнишке. Он заметил и его пылкость в дружбе, и его безоглядную щедрость, и бесстрашие, когда дело шло о поддержке товарища. Хозяин, всячески стараясь расположить Анатолия к себе, рассказывал, будто он мальчишкой сбежал на фронт, воевал с фашистами, был отчаянным разведчиком. Из обычного полка он за какие-то мелкие грехи попал в штрафной батальон, а там — самые отчаянные ребята! Но о том, что все его россказни — вранье, Толя узнал намного позже.

«Нет водки, мы организуем ночью экспедицию в окопы к фрицам, захватим шнапса, консервов, „языка“ прихватим, какого-нибудь полковника, и назад. Ручных часов у каждого столько, что сплошь от ладони до локтя понавешены. Денег — во! Житуха! Симплекс-комплекс!»

Там же, на фронте, по словам Хозяина, он заболел туберкулезом.

«Я человек, который для друга в огонь и в воду полезет, последним поделится. Этому фронт меня научил», — говорил он.

Но почему-то в рассказах Хозяина отчаянными ухарями, которым море по колено, обычно оказывались не обыкновенные солдаты, а воры. И почему-то сверхгеройские подвиги обязательно сопровождались каким-нибудь удивительно ловким, дерзким и остроумным воровством.

Постепенно Хозяин овладевал воображением Толи. Таких насмешливо говорливых, необычных, не похожих на вечно занятых и скучных взрослых, которые за целый год не перекинутся с мальчишками словом, Толе еще не приходилось встречать.

Отталкивающая внешность Хозяина — скелетообразная фигура, костлявое морщинистое лицо — казалась всем мальчишкам во дворе удивительной. Ребятам нравилась даже его вихляющая походка, они подражали ей, засовывали руки в карманы, оттягивали их так, чтобы с двух сторон «напузырить» брюки, возили по земле расслабленными ногами. Шаг получался какой-то развинченный. Хозяин глядел со стороны и ухмылялся.

Хозяин держался с мальчишками, как с ровней: играл с ними в биту и карты, даже советовался по каким-то мелким делам, сквернословил, бахвалился попойками, рассказывал гнусные истории о жильцах дома. Польщенные таким доверием, ребята старались показать себя старше, чем они были: тоже, отплевываясь, курили, тоже сквернословили, хвастались, грязно говорили о женщинах.

Хозяин не раз вступался за ребят. Кто отобрал у дворника футбольный мяч, когда ребята разбили стекло? Хозяин! Вот так подошел, ни слова не сказал, а только сделал едва заметный жест, и дворник сразу оробел. Кто играл с ними в футбол и прогонял всех, кому не нравились шум и крики? Опять же он, Хозяин! Его ругали хулиганом, бандитом. Ну и что?

Иногда Хозяин водил ребят в кино, угощал конфетами, поил сладким вином. «Потом отдадите», — говорил он. Но долгов он не прощал. Приходило время, и Хозяин становился другим. Не было ни ласковости в голосе, ни шуток. Он требовал. «Нет денег? Возьми у матери из сумочки! Если прячешь деньги в кармане, вытащу насильно. Кто мне не отдает, тот не друг. С друзьями, — поучал Хозяин, — надо рассчитываться в первую очередь». Завидев во дворе чистенького мальчишку в пионерском галстуке, Хозяин подмигивал своей компании, строил смешную постную рожу и издевательски начинал: «Ну, деточки, споем дружнее: „Жил-был у бабушки серенький козлик…“» Он никогда не упускал случая подразнить, высмеять прилежного ученика: «Эй ты, пионер — всем пример! Выслуживаешься перед папенькой и маменькой за конфеточку? Подойди сюда — носик вытру!» Слово «пятерочник» звучало у него издевкой, вроде «подлиза». Получалось, что ребята, которые хорошо учатся, много читают, помогают родителям, — это либо трусы, либо «ишаки», «на таких воду возят». А вот тот, кто поплевывает на все и на всех, знать не хочет никаких обязанностей и живет «легкой жизнью», — о! такой «свой в доску», «кореш», «мировецкий».

Иногда ребята, не желавшие юлить перед ним, яростно спорили, но Хозяин переводил спор в ссору, строптивых бил и прогонял, «чтобы не портили компанию».

Постепенно возле Хозяина сгруппировалось человек шесть самых верных его обожателей. «Хозяйский хвост» — презрительно прозвали их жильцы дома. Эти ребята рабски смотрели в рот своему повелителю, кривлялись, когда кривлялся он, ругались, когда ругался он, улюлюкали и гоготали по его команде. В большинстве своем это были мальчишки, растущие без отцов или настоящей, так необходимой им мужской дружбы.

Анатолий особенно привязался к Хозяину летом, после очень неудачной поездки в пионерский лагерь.

Всегда занятый, часто уезжавший в командировки капитан милиции Корсаков, сосед Русаковых по квартире, как-то встретил Ольгу Петровну и торопливо, на ходу, предупредил, что дружба ее сына с Хозяином может кончиться очень плохо. Ольга Петровна нерешительно заговорила об этом с Толей. Мальчик сразу вспылил, грубо оборвал мать:

— Не учи! Сам знаю, с кем водиться. Не маленький, в няньках не нуждаюсь! К черту твоего Корсакова!

Ольга Петровна ахнула, на глаза ее навернулись слезы, и она поспешила выйти на кухню. Уже не первый раз Толя взрывался необъяснимой, какой-то истерической грубостью. Ольга Петровна робела, недоумевала, тихо плакала, скрывая свои слезы от соседей.

После этой вспышки Анатолий угрюмо замкнулся в себе, несколько дней почти не разговаривал с матерью. Тяжелые, противоречивые чувства одолевали мальчика. Приходили мысли, которые он тут же старался отогнать от себя. Дело в том, что Анатолий и сам иногда испытывал неловкость и стыд при виде жалких кривляний Хозяина и его хищной злобы к людям. Ну зачем, например, портить телефон-автомат, выдавливать стекла в кабине? Или разбивать лампочку в подъезде? Зачем «просто так» сквернословить? Конечно, мать по-своему права. Но когда она сослалась на Корсакова, то Анатолий возмутился.

Чувство мальчишеского желания противоречить, доказать свою самостоятельность оказалось сильнее разума. Какой бы ни был Хозяин, но если Анатолий с ним дружит, то не станет отрекаться от него из-за Корсакова.

Поняв, что Ольга Петровна бессильна, Корсаков позвонил директору школы и сказал, что мальчик попал под дурное влияние, что надо его отвлечь от плохих дружков. Директор школы, узнав, с кем говорит, потребовал от Корсакова, чтобы тот сам занялся Русаковым и этим помог и школе и семье.

— Обязан. Рад помочь. К сожалению, я почти не живу в Москве. Проще всего это можно было бы сделать, если бы я служил в районном отделении милиции, даже в городском управлении и работал на территории Москвы. Но моя работа протекает все время в разъездах. Поверьте мне, это не обычные командировки. В прошлом году я был в Москве в общей сложности один месяц одиннадцать дней. Необходимо занять свободное время Русакова и подыскать ему авторитетного друга… пока не поздно…

— А мать?

— Я предупреждал Ольгу Петровну.

На следующий день директор вызвал к себе Русакова и потребовал признания. В чем? Как — в чем? Ведь не станет же такой занятой человек, как Корсаков, сигнализировать ему, директору, без всякого на то основания.

Анатолий рассвирепел. С этого дня он видел в Корсакове «доносчика и предателя».

Как раз в эти дни Хозяин зазвал Анатолия в котельную. Там в летний день никогда не бывало жарко.

Хозяин молча принялся грызть свои ногти. Потом начал:

— Твоя мать рассказывала женщинам, что этот милицейский, Корсаков, поучал ее: «Не распускайте сына, не давайте болтаться во дворе и водиться с Хозяином, дерите почаще, как Сидорову козу». Знаешь об этом?

— Знаю! — угрюмо ответил Анатолий.

— А знаешь, что Корсаков звонил директору школы, чтобы тебя покрепче жучили?

— Так я же сам тебе об этом рассказывал!

— Ну до чего же у этих легавых сволочной характер! Ну чего он к тебе пристал? Жалуется, пакостит. И мне пакостит, и на меня доносит. Из-за него и мне житья не дают. Так что же, прикажешь молчать? Или ты и в самом деле тумак, разиня, симплекс-комплекс?

Хозяин грыз ногти и сопел.

— Никакой я не тумак…

— А я что говорю? Ты парняга что надо, гвоздь! Есть у меня идейка… Надо отбить ему охоту совать нос в чужие дела. Лишь бы ты не оказался рохлей.

— Да ты что? — Анатолий обиделся.

Хозяин не спеша вынул пачку папирос, потянулся к выступу трубы за спичками так, будто они там обязательно должны находиться. Коробка лежала на месте. О ней многие знали, но никто не смел ее снять оттуда.

Хозяин не спеша закурил и дал папиросу Толе. Тот испытывал отвращение к табачному дыму, но «компанейства ради» тоже закурил.

— Когда Корсаков пойдет утром в ванную, — начал Хозяин, — а жена его будет на кухне, ты войди к ним в комнату и стибри пистолет. Как только пистолет будет у тебя в кармане, айда сюда. Меня не будет, спрячешь за печку, вот сюда.

— Ты что! — воскликнул Анатолий. — Украсть?

Хозяин презрительно хмыкнул, дунул табачным дымом в глаза Анатолию и сказал:

— Слушай ухом, а не брюхом. Разве я сказал — укради? Потом вернем.

— А зачем брать?

— Вот дурья башка! Пусть Корсаков побегает, попотеет! Это и будет наша месть.

— Но как же я так…

— А так, пусть Корсаков не доносит, не шпионит… Ну что ты фары пялишь? Ну скажи, чем плохо, если ты со мной, бывшим фронтовиком, сходишь в киношку? Или даже выпьешь сладенького. Почему из-за этого шум поднимать? А Корсаков что? Он только и норовит нам жизнь портить… Он за то и деньги получает, чтобы людям пакостить… Вот мы его и подведем под выговор. Знаешь, как им всыпают за потерю оружия? Он, пожалуй, одним выговором не отделается, недели две ареста дадут. Чем людей сажать — пусть сам посидит, подумает… Ну, как, заметано?

— Так я же пионер…

— Здравствуйте! А почему ты все время со мной? Что тебе это пионерство дает? Вот ты был в пионерском лагере. Весело там?

— Не очень… — признался Анатолий и потупился.

Да, хуже той скуки, что царила в их лагере, придумать трудно. Спали они в душных спальнях. В лес ходили строем. Костры зажигать запрещали — может случиться пожар. Крикунья вожатая только и делала, что следила, чтобы никто никуда «не отлучался»: ни в лес, ни на речку. А река была рядом, лес рядом, глубокие овраги рядом. Ребята ночью убегали купаться. Тайком ловили рыбу, варили уху, карабкались по оврагам. В овраге соорудили «секретный» шалаш, прятались в нем от вожатой. Сражались деревянными мечами, стреляли из луков. Во всех этих проделках первым был Русаков, он же Мамона.

Кто-то заболел ангиной. Больной сознался в тайных ночевках в шалаше. Разразился громкий скандал, в лагере установили еще более строгий режим. Анатолия отослали в Москву.

— Кого это вы там прозвали «С песенкой»? — не без ехидства напомнил Хозяин.

Анатолий как-то рассказывал ему, что так ребята окрестили вожатую. Куда бы ни шли ребята — на зарядку, с зарядки, в столовую, — она деланно бодрым голосом покрикивала: «А ну, с песенкой! Подтянитесь!»

— «Подтянитесь»! — издевался Хозяин, грызя ногти. — Им одно дело — тянуться. Это же Корсаков в юбке. Житья нет от них… Знаешь что? Уж ты постарайся насчет пистолета. Слабо?

— И совсем не слабо!

3

Анатолий не стащил пистолет, не мог пойти на воровство. Он почти не выходил во двор, не отзывался на призывные свистки Хозяина, не играл на баяне, сказался больным — словом, всячески избегал встречи. Ведь будет издеваться!

Так прошла неделя. Однажды Анатолий сидел у окна и читал книгу о втором путешествии Ливингстона в Африку. Со двора послышался истошный визг собаки. Он выглянул в открытое окно и увидел Хозяина, склонившегося над лежавшей на земле Лаской, дворовой собачонкой, с которой дружили все ребята. Придавив правым коленом собаку к земле, Хозяин делал над ней что-то такое, от чего она пронзительно визжала.

«Убивает!» Анатолий помчался во двор. Он растолкал мальчишек, налетел на Хозяина, сидевшего к нему спиной, и, задрав его подбородок кверху, изо всех сил дернул на себя. Хозяин опрокинулся на спину. В руках у него была окровавленная финка. Отрезанный пушистый хвост Ласки лежал на земле. Жалобно скуля, собака зализывала кровоточащую рану.

— Фашист, живодер! — крикнул Анатолий в бешенстве.

— Тю на тебя, дурак! — ответил тот, продолжая лежать. — Если хозяин собаки просит меня укоротить хвост, чтобы было как положено, должен я помочь человеку? А ты: «Живодер, фашист»! Ну и хитер, малец! Я свищу-свищу, не идет. Собака завизжала — примчался. Не душа у тебя, а симплекс-комплекс…

— Так Ласка же ничья, у нее нет хозяина.

— Тю на тебя! А Ерофеич?

Так во дворе звали инвалида, переехавшего на другую квартиру.

Анатолий в досаде махнул рукой и убежал домой. С этого дня он обязательно выносил Ласке кусочки и объедки, стараясь не попадаться Хозяину на глаза.

И все же Хозяин однажды подстерег его. Он долго при мальчишках издевался над ним, обозвал слюнтяем, трусом и больно ударил твердым ребром ладони по затылку. Толя яростно бросился на него. Вдруг Хозяина словно подменили. Оттолкнув мальчика, он неожиданно засмеялся и в знак примирения протянул руку:

— Мир, друг, — сказал он. — Не лезь в бутылку. Не бросайся на своих. Молодец, Мамона! Люблю смелых!

Окружавшие их мальчишки, только что вместе с Хозяином задиравшие Толю, приумолкли и даже с уважением посматривали на него.

Дня через три Хозяин отозвал Толю в укромный уголок двора и, артистически плюнув метра на четыре, прямо в прислоненный к стене дворницкий совок, доверительно сказал:

— Дело к тебе есть, Мамона… Других не зову, они против тебя — мелочь… Завтра мне надо наведаться на Бутырскую к двум старым дружкам. Задолжали они мне семь сотенных, а все тянут, не отдают. Надо из них долг вытрясти, хоть часами. И прижучить так, чтобы всю жизнь помнили закон товарищества. Если ты мне друг, Мамона, прогуляемся вместе. А то дела мои плохи, монет совсем нет, скоро жрать нечего будет. Выручал людей, а они теперь подличают…

Дальше Хозяин напомнил, что он и на него, Анатолия, потратился немало: водил в «Художественный» и в «Новостяшку», угощал пирожными и сладким вином, даже на такси один раз возил на стадион «Динамо», билеты на матч покупал… Пусть Мамона не лезет в бутылку, он, Хозяин, сказал об этом к слову. Вот если Мамона поможет ему выкачать долг, то он, Хозяин, будет считать себя его должником и другом на вечные времена. Все пополам! «Ты за меня, я за тебя!» А то есть такие артисты, что когда у него, Хозяина, шуршат в карманах бумажки — они тут как тут, а в тугие времена их и не видать.

— Но ты, Мамона, конечно, не из таких. Ты не бросишь друга в трудном положении…

Знал Хозяин, чем «купить» романтическую душу подростка, чем привязать его к себе.

«Приемчики для дураков, — говорил Хозяин своим великовозрастным дружкам, — а действуют безотказно, и ловятся на них молокососы, как бабочки на огонь».

Анатолий был польщен. Еще бы! Сам Хозяин предлагает ему дружбу навечно и даже просит помочь в трудную минуту. Ну что же, если надо помочь, то он, Анатолий, готов.

Хозяин закурил, ухмыльнулся, хлопнул Толю по плечу и предложил подписать клятву дружбы кровью. «Так надежнее… Будем мы вроде как кровные побратимы».

Глаза Анатолия загорелись. Он мигом сбегал домой и принес ученическую тетрадку, пузырек с чернилами и ручку с пером. Тут же на тетрадочном листке был написан текст клятвы. Затем Хозяин тщательно вытер перо и вытащил из-за пояса финку с цветной плексигласовой ручкой. Он сделал укол на своем и Толином пальце, и они оба, по очереди, подписались под клятвой. Листок Хозяин сложил вчетверо и взял себе на хранение.

В доме уже засветились огни квартир. Анатолий медленно прошел через двор. Он даже не ответил ребятам, предложившим «прошвырнуться» на Никитский бульвар. Лицо его было строгим, торжественным. Дома он раскрыл том «Графа Монте Кристо», углубился в него и даже почувствовал, что теперь ему стал еще понятнее справедливый и благородный Эдмонд Дантес. Ольга, Петровна, глядя на сына, тихо радовалась — таким он сегодня был собранным, серьезным.

* * *

По аллее в Сокольниках идет компания молодых людей и подростков. Посмотреть со стороны — они чуть навеселе. Подростки «отмачивают штучки» проходящим девушкам, от которых те краснеют. Но вот один из компании с криком «Здравствуй, друг!» заключает какого-то прохожего в объятия, и вся компания сразу же тесно смыкается вокруг. Все они громко смеются. Хозяин что-то запевает, и все подхватывают.

Кому из гуляющих взбредет на ум заподозрить неладное? Видимо, куражатся озорники над одним из своих. Но и громкий смех, и песня, и толкотня, и дружеские объятия — только маскировка.

Так, в людном месте, на глазах у многих, человек лишается денег и часов. Бледный, испуганный, он беспомощно оглядывается вокруг, а хохочущая компания уже разбежалась. Обирали двое, остальные шумели, чтобы заглушить возможный крик о помощи. Если кто из посторонних подойдет, заинтересуется, его сразу «отошьют» шуточками, матом: «Катись, мол, не суйся в наши приятельские дела. Пьяного друга учим…»

Некоторые из этой компании, те, что помоложе, может быть, сперва и не понимают, что происходит у них на глазах, не догадываются, думают, что старший и в самом деле сводит счеты с кем-то из своих недругов…

Несколько таких грабежей в парках и на улицах прошли для Хозяина и других безнаказанно. Пострадавшие, напуганные угрозами и видом ножа, поднимали шум лишь тогда, когда от «веселой компании» и след уже простыл. А некоторые и не заявляли о случившемся.

Безнаказанность, как известно, поощряет. Хозяин решил снова попытать счастья. А заодно — сломить, закабалить Анатолия, обманом втянуть его в преступление. Зачем ему это было нужно? По многим причинам. Вору, как правило, нужны сообщники. Но кто же у нас сознательно захочет стать вором, преступником, отказаться от нормальной жизни, от семьи и друзей, стать отщепенцем и врагом общества, всеми презираемым паразитом? Вот почему, сначала не открывая цели, надо заманить, завлечь неопытного любыми средствами, а потом запугать, запутать и угрозами подчинить себе.

Соучастники в преступлениях нужны вору и как ширма, как «козлы отпущения», на которых можно свалить вину. К тому же вора гнетет волчье одиночество, ведь настоящих друзей у него нет. Поэтому для «самоутверждения» собственной персоны он ищет существо, которое преклонялось бы перед ним. У профессиональных воров, как у запойных алкоголиков, появляется болезненная потребность затянуть, совратить побольше новичков. Опять же — чем больше у вора по-собачьи преданных ему, вконец порабощенных помощников, тем большим авторитетом он пользуется среди преступников, тем большим атаманом он кажется сам себе.

Выбор Хозяина пал на Анатолия. «Парнишка в самый раз: с характером, зубастый. Обломаю, выдрессирую, такой не подведет», — думал он про себя.

Глава III Роковой шаг

1

Это случилось на Бутырской улице под вечер. Сначала Хозяин повел всю компанию в «забегаловку», взял водки, пива и сказал:

— Угощаю!

В этой компании Анатолий знал только двоих. Полуглухой, приземистый, средних лет Яшка Глухарь где-то работал водопроводчиком. Шестнадцатилетний подросток Женька с Сивцева Вражка уже два года, как бросил школу. Мать Женьки, когда ей говорили о том, что сын не работает и не учится, хулиганит, кричала на весь двор: «Я всю жизнь горб гну, он у меня единственный, пускай погуляет, еще наработается!..»

Двух подростков с Малой Грузинской, хотя Анатолий и встречал их как-то вместе с Хозяином, не знал по имени. А двух других парней видел впервые.

Яшка Глухарь еще у дверей в «забегаловку» уговаривал не пить. «Кто пьет, когда идет на дело, — повторял он, — тот погорит. Опосля соси сколько хошь».

Два парня с Малой Грузинской повторили то же самое. Хозяин не любил, когда ему противоречили.

— Отставить разговорчики! Раз переступили порог — не отступать же. Да и опохмелиться надо…

Анатолия заставили выпить за компанию. Ему не хотелось, было противно, но, чтобы не показаться маленьким, он выпил. В этот день туберкулезный Хозяин был болезненно раздражителен. Он беспрестанно курил, ругался, а выпив, даже стал рваться в драку с какими-то чужими. Приятели едва его угомонили и увели.

На Бутырской улице было людно, и Яшка Глухарь предложил поехать в другое место. Анатолий удивился, подумал про себя: «Зачем же в другое место, ведь должники Хозяина живут где-то здесь…» Женька нашел на тротуаре двадцатикопеечную монету, лежавшую «орлом» кверху, показал ее и сказал: «Ничего, пофартит».

Потом Хозяин крикнул:

— А вот он и сам идет! Коля, друг!

Он устремился навстречу хорошо одетому человеку и заключил его в объятия. Яшка Глухарь тоже обнял прохожего. Семеро остальных окружили их.

Анатолий громко смеялся, вторя другим. Прохожий вырывался, ругался и вдруг закричал:

— Милиция!

Милиционера поблизости не было. Прохожие останавливались.

— Да брось ты брыкаться, Колька! Насосался, алкоголик! — повторял Хозяин. — Чего буянишь? «Милиция»! Пил — не платил, а долг отдать не хочешь? «Милиция»! В вытрезвиловку захотел? Идем-ка, Коля, домой! Не хулигань. Не позорь друзей. Ишь сколько ротозеев поглазеть собралось.

Любопытные смущенно отходили.

— Брось его, Хозяин! Брось! — услышал вдруг Анатолий испуганный шепот Женьки.

Анатолий стоял позади других и не сразу понял то, что произошло у него на глазах. Хозяин со стоном согнулся от удара в живот и выпустил «друга Колю». У Яшки Глухаря правая рука оказалась завернутой за спину, и эту руку крепко удерживал «друг Коля», который предупредил всех:

— Стойте на месте, иначе сломаю ему руку!

Хозяин, оказавшийся позади «друга Коли», чем-то быстро ударил его в спину. Тот пошатнулся, тяжко охнул, выпустил Яшку, схватился левой рукой за бок и, напрягаясь всем телом, прогнулся назад.

Вдруг рядом, как из-под земли, появились милиционер и лейтенант-летчик. Вся компания бросилась наутек. Хозяина, Яшку Глухаря и Анатолия задержали. Толя убежал бы, но летчик больно ухватил его за руку. На помощь милиционеру и летчику пришли и другие прохожие. Милиционер попросил подоспевшего дворника позвонить, вызвать «скорую помощь».

Как Анатолий ни рвался, лейтенант держал его крепко, не выпускал. Потом Анатолий перестал горячиться, присмирел: ведь скоро выяснится, что он здесь ни при чем. Их обыскали. Ни у Хозяина, ни у Яшки Глухаря ничего предосудительного не нашли, а у него, Анатолия, обнаружили чужой бумажник и в кармане брюк окровавленную финку.

Анатолий понял все. Ему стало очень страшно. Он испуганно закричал:

— Мне подсунули! Я стоял позади! Это они, Хозяин и Яшка Глухарь, обнимали его! Я этого Колю и не знаю!

Прохожий уже не мог стоять, он лежал в обмороке. Видимо, рана в спину оказалась серьезной.

Милиционер, дворники и летчик повели задержанных в отделение милиции. Хозяин шел рядом с Анатолием и шептал, стараясь не шевелить губами.

— Ты несовершеннолетний, тебе еще только стукнет четырнадцать. С тебя малый спрос, бери все на себя.

— Да ты что? — возмутился Анатолий. — Зачем мне сознаваться в том, чего я не делал! Теперь я знаю, вы все обманули меня.

Милиционер обернулся и приказал не разговаривать. Квартал они прошли молча. У Хозяина от страха весь хмель прошел, и его трясла нервная лихорадка. Хозяин был очень испуган. Ведь здесь не просто грабеж, а вооруженный — ранен человек — и совершенный не одним, а шайкой, а в этой шайке он атаман… Надо было спасаться любой ценой. И Хозяин снова зашептал Анатолию.

— Слушай, дура, — проговорил он, не поворачивая головы. — Если мы все трое погорим — нам припаяют помногу, как за действия шайки. Тебе тоже, как члену шайки, много дадут. Я тебя завалю, вспомни-ка расписку кровью… А одному, да еще малолетнему, дадут самую малость…

— Значит, этот «друг Коля» ничего тебе не был должен? Вы обокрали и ранили незнакомого человека, а я должен отвечать? — прошептал Анатолий.

— Не прикидывайся дурачком… Других не путай. Скажи, что сам действовал…

— Так ведь финка-то твоя!

— Выручи, друг, — начал вдруг жалобно ныть Хозяин. — Ведь я совсем пропадал без монеты. Я ведь совсем больной, на лечение, на санаторий деньги были нужны… Я в лагерях заработал туберкулез, а если теперь посадят, совсем пропаду…

— А ты говорил, что заболел на фронте…

— Ни на каком фронте я не был, а в лагерях, тоже за других пострадал…

Хозяин долго просил сжалиться над ним и предложил следующее: Анатолий на допросе в милиции возьмет все на себя, а на суде откажется от показания и скажет, что нападали двое неизвестных. А они, его друзья, как свидетели, покажут, что собственными глазами видели, будто двое неизвестных напали на прохожего, а бумажник и нож подсунули Анатолию. Дело было в сумерках, пострадавший вряд ли сможет опознать Хозяина и Яшку, а Анатолий сзади держался, его он и вовсе мог не приметить.

Анатолий не соглашался.

— А я-то думал, что ты настоящий друг, а ты сдрейфил и меня, больного, топишь? Эх, ты! На чужой счет в кино ходить, даровые конфеты лопать — так ты здесь, а чуть запахло жареным — хочешь предать. А еще клялся… Все вы такие — дрянь, мелочь, трусы. А я-то думал— ты настоящий парень…

И вот эти слова неожиданно произвели самое сильное впечатление на Анатолия. Никто не посмеет считать его трусом, плохим другом и, главное, предателем!

— Ведь ты же друг, — хныкал Хозяин, — друг! Кто у меня еще есть? Не будь гадом, пропаду!

На допросе в милиции Анатолий держался волчонком, ему казалось, что все вокруг — враги. Он был упрям и немногословен. Он повторял только одно: «Я сам напал, я ударил ножом». Он был слишком потрясен случившимся, чтобы заметить противоречие в предложении Хозяина. Ведь если, как утверждал тот, они будут свидетельствовать на суде, что виновниками являются двое неизвестных, то зачем же тогда Анатолию сейчас брать все на себя?

В милицию вызвали мать, и она присутствовала при допросе. Вместе с ней приехал капитан Корсаков. Увидев его, Анатолий побледнел. Ведь он считал Корсакова главным своим врагом. «Наука» Хозяина, вот уже несколько месяцев внушавшего своим воспитанникам, что милицейские — суть враги рода человеческого, уже изуродовала психику подростка. Да, Корсаков предупреждал, что дружба с Хозяином может плохо кончиться. И вот то обстоятельство, что Корсаков оказался прав, почему-то особенно уязвляло Анатолия, вызывало в нем злобу, упрямый отпор. Он возненавидел Корсакова еще больше.

Ольга Петровна при допросе всхлипывала и лишь повторяла:

— Он не такой! Этого не может быть…

— Так говорят все матери, когда узнают правду о своих сынках, — сказал дежурный. — Он сам во всем сознался.

К сожалению, все это происходило в 1953 году, когда самопризнание обвиняемого больше всего устраивало следственные органы, избавляя их от докучливых и сложных расследовании.

Вызвали на допрос и представителя школы — пионервожатую. Она была перепугана.

— Ах, что скажут в роно! — сокрушалась она. — Так испортить репутацию школы! Мы недосмотрели, надо было исключить Русакова раньше… Анатолий, ты должен самокритично осудить свой поступок!

Был бы на ее месте опытный педагог, может быть, все повернулось иначе.

Анатолию протянули на подпись протокол допроса.

Корсаков отвел его руку.

— Послушай, Толя, разве так было дело?

— Я все сказал…

— Анатолий, не будь врагом сам себе. Хозяин у нас давно на примете, мне ясно, что все это — дело его рук. Не выгораживай Хозяина!

Пожалуй, эти слова были наибольшей ошибкой Корсакова, он потом долго в них раскаивался. Гордый и самолюбивый мальчик не мог при всех, перед лицом своего «врага», сейчас же признаться, что он все наврал, и «обмануть» того, кому еще вчера клялся в верности.

— А мне наплевать — верите или нет, — отрезал Анатолий, глядя в глаза своему «врагу». Лицо его горело, ему хотелось оскорбить Корсакова, он бессвязно бормотал — По пятам за мной ходили… нашептывали матери… — Анатолий ругался, угрожал, губы у него дрожали. Ему казалось, что все виноваты, особенно Корсаков, в том, что он попал в такое ужасное положение.

— Анатолий, через минуту будет поздно…

— Давайте протокол! — срывающимся голосом закричал мальчик и размашисто подписался.

2

До суда Ольга Петровна взяла Анатолия на поруки. В такси она несколько раз пыталась заговорить, но сейчас же начинала плакать и, обхватив сына за шею, целовала его. Анатолий тоже плакал. Он твердил:

— Да ты не плачь, ну чего ты плачешь! — Так хотелось успокоить ее… Он даже прошептал: — Мамочка, я не грабил, я не убивал…

Л1ать перестала плакать и переспросила.

Анатолий не ответил, застонал. Нет, не мог он нарушить обещания, данного Хозяину. Придется потерпеть несколько дней до суда, а после суда он все расскажет.

Едва только они вошли в квартиру, как Антонина Алексеевна, жена Корсакова, потихоньку от Анатолия зазвала Ольгу Петровну к себе. В комнате были Корсаков и еще один офицер милиции.

— Нельзя терять ни минуты времени, — начал Корсаков. — Анатолий, я в этом уверен, преступления не совершал. Если он взял все на себя, то, значит, его на это уговорили «дружки». Преступление — дело Хозяина. На их воровском языке это называется «делать стенку», то есть теснить, окружать жертву группой воров, в которую подключают таких желторотых, как ваш Анатолий. А потом на этих-то ребят и валят всю вину. Чтобы не произошло судебной ошибки по вине Анатолия, надо добиться от него правды, надо сейчас оградить его от влияния Хозяина. Воры трясутся за свою шкуру и готовы на все. Надо сделать невозможным общение с Хозяином. Только тогда удастся убедить Анатолия сказать правду. Как изолировать Анатолия от влияния преступников? Запретить ему из дому выходить? Вы простите меня, Ольга Петровича, за прямоту, но Анатолий не послушается вас. Может быть, у вас есть знакомые в Подмосковье, которые бы приютили Анатолия и были бы достаточно авторитетными, чтобы он слушал их и не сбежал? Отвезти его надо сейчас же, немедленно. Есть у вас друзья, имеющие дачу?

— Нет! — прошептала Ольга Петровна.

Корсаков молча прошелся по комнате.

— Существует еще один вариант, самый надежный, — сказал он. — Пусть только это вас не пугает, Ольга Петровна. Я могу поместить Анатолия в совершенно отдельную комнату, скажу прямо — в камеру. Да не машите вы так руками… Подумайте! Ведь речь идет о судьбе вашего сына.

Ольга Петровна разрыдалась. Жена Корсакова успокаивала ее, дала валерьяновых капель.

— Позвольте, а брат вашего мужа, дядя Анатолия? У него ведь, кажется, своя дача?

— Боже, и как только я забыла! Ну конечно! — обрадовалась Ольга Петровна. — Он в плавании, но я позвоню его дочери, она живет на даче.

— Только сейчас же, немедленно.

Когда Ольга Петровна вернулась к себе, Анатолия в комнате уже не было. На столе лежала записка: «Не волнуйся, мамулечка! Я тебя не подведу, не сбегу. На суд явлюсь обязательно. Анатолий».

С этой запиской Ольга Петровна вбежала к Корсакову.

— Эх, черт, «дружки» упредили нас! — с досадой выругался Корсаков. — Положение осложняется. Беда! Они обработают парня, сделают из него ширму. И самое неприятное то, что я сегодня же должен выехать в долгую командировку. Но я попрошу своих товарищей обязательно отыскать Анатолия.

А в эти минуты Анатолий уже мчался в такси вместе с Хозяином, вызвавшим его, чтобы «отвести душу» и наметить план поведения на суде. «Для друга!» — эти слова были почти в каждой фразе, которую произносил Хозяин. «Ты парень железный, не продажный, я твой кореш — по гроб!»

«Для друга не жалко!» — с этими словами он купил почти на двести рублей водки и закуски. Снова поехали… Такси остановилось в каком-то незнакомом переулке с булыжной мостовой. Темный от старости деревянный дом, осевший чуть не до окон, стоял, как мухомор возле дуба, рядом с новой многоэтажной громадиной.

В этом домишке, в затхлой каморке с маленьким окном, жил Яшка Глухарь, водопроводчик. Сюда Хозяин привез Анатолия. Их встретили Яшка Глухарь, Женька и еще два мордатых парня, молчаливых и угрюмых. Яшка суетливо откупоривал бутылки, вываливал на подоконник и на колченогий стол закуски.

Началась выпивка.

«За друга», «за дружбу», «чтобы друг за друга», «чтобы не капать на друга», «чтобы тому, кто продаст друга, век свободы не видать, на свете не жить». Таковы были тосты.

Анатолий, взвинченный и болезненно возбужденный всем, что произошло в этот день, выпил полстакана водки почти машинально. Потом заставил себя выпить «за компанию». Потом его заставляли пить. «Какой же ты друг, если не пьешь за дружбу, когда все свои пьют? Кто отказывается выпить с людьми — тот враг!»

Утром он очнулся на узкой койке. Рядом с ним храпел Хозяин. У Анатолия болела голова, его мутило, лихорадило. Он встал и направился к двери.

— Ты куда? — зло крикнул один из парней, валявшийся на заплеванном полу на разостланном плаще.

Анатолия удивил и рассердил его грубый тон. Он послал парня к черту и двинулся вперед. Парень вскочил, загородил собою дверь.

Проснулся Хозяин. Узнав, в чем дело, он перевел все в шутку, сам провел Анатолия к умывальнику…

— Будь спок! — то и дело твердил Хозяин, сидя за столиком с остатками вчерашнего пиршества. — Давай заправимся, надо опохмелиться…

Была уже середина дня.

— Для друга я найду мировецкого адвоката!

— А что же все-таки случилось там, на Бутырской? — мрачно спросил Анатолий.

— А я, думаешь, понимаю? Все по пьяной лавочке… А может, это дело каждому из нас стоит полжизни. Ведь прохожий-то помер, дуба дал… Но не от царапины ножом… Ножик только чуть задел. Просто с испугу у него лопнуло сердце.

— Да ну? Умер? — Анатолий вскочил, щеки его побелели.

— Вот тебе и ну! У него, оказывается, было огромное давление, чуть не пятьсот атмосфер… Словом, симплекс-комплекс!

— А почему же в протоколе записано: «бессознательное состояние в результате удара ножом»?

— Ну, сразу не разобрались, — вдохновенно врал Хозяин. — Судебная экспертиза установила. Тебе лучше день-другой отсидеться здесь. Дома-то мать покою не даст, пилить будет, из школы всякие начальнички припрутся, учить уму-разуму начнут. Слезы там всякие, попреки, грызня… А тут мы с тобой, надежные дружки!

На третий день Анатолию опротивело всё: опекуны, карты, водка, затхлая комната. Он запросился домой.

— Не дури! — Хозяин был обеспокоен. — Я уже видел адвоката. Жди его здесь. Учти — дома на тебя все навалятся, и всем нам будет крышка. Ты ведь еще не судился?

— Нет!

— Сразу видно!

Хозяин рассказал несколько историй, когда подсудимого осуждали на больший срок, чем полагалось по закону, только потому, что он не послушался совета своих Друзей.

— Теперь у нас одна дорожка, — то и дело твердил Хозяин. — Держись с нами — не пропадешь!

— «С вами, с вами»! — насмешливо повторял Анатолий.

— Ну да, с нами! Мы люди свободные, не шпаки, знай гуляй, веселись!

— Вы воры! — вдруг сердито бросил Анатолий.—

Теперь я знаю…

— Ну и что? — улыбнулся Хозяин, обнажив гнилые зубы.

— К черту! — закричал Анатолий. — Никогда! Вор —

последний подлец, дерьмо!

Тогда встал один из парней и прогудел:

— Я — человек! Ты меня оскорбил в самую печенку!

Ударом в скулу он свалил Анатолия на пол и навалился на него. Мальчик отчаянно сопротивлялся. На помощь первому пришел второй вор. Вмешался Хозяин.

— Сам погибну, а не дам дружка бить!

Хлипкий Хозяин набросился на здоровенных парней с кулаками, и они разлетелись по разным углам. Уже потом Анатолий понял, что все это было заранее подстроено, а в тот час он так был благодарен Хозяину! Тот быстро помирил его с парнями, и по этому случаю снова выпили. Хозяин долго рассказывал об удачливых ворах, о их развеселой жизни, упрямом характере.

— Знаешь что? — сказал под конец Хозяин. — Бросай-ка ты школу, бросай и мамашу. У нас тебе будет лучше, чем дома. На кой тебе ляд идти на суд? Плюнь! Завтра смотаемся в Ленинград, и всё!

Анатолий не согласился. Ему противны и ненавистны стали «дружки» Хозяина. Он метался по каморке, и казалось, вот-вот взбунтуется всерьез. Хозяин испугался и едва унял его.

— Мамахен твоей, — сказал он, — я позвоню, успокою. Наш спец по юридической части приезжает сегодня. Дура! О твоей пользе пекусь. Думаешь, мне самому интересно сидеть? Да не будь тебя — я уже давно бы по Ленинграду или Горькому гулял.

«Адвокат» приехал. Странное впечатление он произвел на Анатолия. Этот «адвокат» жалел воров, восхвалял их верность дружбе. Поругивал за излишнюю смелость, а больше хвалил и восхищался: «Рисковая бражка!» Он тоже убеждал Анатолия не являться на суд. Анатолий был непреклонен. Он не хочет подводить мать — это раз, и второе — ведь на суде его оправдают. В чем же дело?

Тогда «адвокат» сказал:

— Обязательно оправдают, если ты будешь вести себя как надо, — и принялся поучать, как вести себя на суде. — Во-первых, не признавать себя виновным, от протокола отказаться: подписал, мол, с испугу. Говорить, что ударили какие-то двое неизвестных, из которых один был высокий, другой низкий, а действовали они так…

Анатолий нервничал, плохо соображал, о чем ему говорят. «Сейчас же надо ехать домой, ведь мать ручалась, ее могут арестовать», — твердил он. Хозяин отговаривал, «адвокат» ворчал: «Собьют его дома, всю картину испортят…» А потом сказал Хозяину, в расчете на то, что Анатолий услышит: «Если твоему Русакову так уж хочется скорее сесть за решетку, тогда, пожалуйста, веди его домой…»

Открылась дверь, вошел один из парней и сказал:

— Хозяин, дело табак, выследили нас…

Хозяин заторопился. Он выпустил Анатолия через кухонное окно на задний дворик, заставленный сарайчиками, и вылез вслед за ним. Через пролом в заборе они вышли на территорию какого-то строительства, а затем на незнакомую улицу. Хозяин повел Анатолия домой.

И снова, в который уже раз, он поучал его, как держаться, что говорить адвокату-защитнику, которого обязательно подсунут, а тому лишь бы монету получить.

— Обвинительное заключение дадут — нам покажешь. Главное— стой на своем: «Дрались с гражданином двое неизвестных, а я из любопытства подошел». Мать предложит тебе до суда переехать на дачу к дяде. Соглашайся. Я тоже там буду, по соседству. Приедешь — выйди гулять, я встречу.

Всю дорогу он слезно умолял Анатолия держаться «железно», не изменять слову, «не продавать друга».

— Пойми ты, — убеждал Хозяин, — если на суде и не поверят в неизвестных, то тебе, как несовершеннолетнему, дадут самую малость. А мы тебя не забудем ни в тюрьме, ни на воле, когда выйдешь. Героем станешь!

3

Мать, как только Анатолий появился, тотчас же увезла его на дачу дяди. Анатолий подивился предвидению Хозяина. Анатолий, конечно, не знал, что этот шаг обсуждался не только на кухне, но и во дворе.

Вскоре он увиделся с адвокатом, своим будущим защитником, молодой женщиной. Он встретил ее угрюмо, недоверчиво. Взглянув на замкнутое лицо подростка, она вначале смутилась, а потом стала говорить какими-то нарочито юридическими, «бумажными» словами. Видимо, старалась произвести впечатление солидного юриста…

— Мне нужно защищать вас, и если вы не поможете Мне установить обстоятельства дела и истинных виновников преступного деяния, то как же я смогу вести защиту? Одним из смягчающих вашу вину обстоятельств могло быть принуждение к пособничеству в совершении группового нападения. Вы могли явиться объектом принуждения, а в этом факте наше уголовное законодательство видит смягчающее вину обстоятельство. Ваша мать указывала на Григория Санькина, по кличке «Хозяин», как на субъекта, дурно влияющего на вас. Разоблачением социально опасного элемента Санькина вы облегчите свою участь и поможете советскому суду…

Анатолий угрюмо молчал, выводя пальцем замысловатые кренделя по клеенке обеденного стола. Нет, не нашла молодая юристка пути к его сердцу.

За несколько дней до суда Анатолию вручили обвинительное заключение. Он сейчас же показал его Хозяину и «адвокату». Тот, по странной своей привычке, молча пошевелил двумя пальцами правой руки в воздухе, хмыкнул, многозначительно посмотрел на Хозяина, а потом снова объяснил Анатолию, как держаться на суде.

Анатолию было с ним легко. К тому же этот «адвокат» рассказывал удивительные истории, правда из жизни воров, о том, как ловко и остроумно они запутывали суд, в каких дураках оставляли самых злющих «зубатых» прокуроров и следователей. Слушал все это Анатолий, и не такими уж страшными казались ему и предстоящий суд, и собственное положение, в котором он очутился. В обществе Хозяина и «спеца по юридической части» он начинал чувствовать себя чуть ли не героем, от которого в предстоящей битве ждут славных подвигов. А какой мальчишка не жаждет битв, не мечтает о подвигах?

Все смешалось в возбужденной, сбитой с толку душе подростка. Все представления — где враги, где друзья — страшно исказились.

Мать вела с Анатолием невыносимо мучительные, полные однообразных упреков и попреков разговоры, после которых мальчик еще больше ожесточался, почти впадал в истерику.

— А ты пригрози, — поучал Хозяин. — «Будете душу теребить — сбегу совсем…» Хорошо, что Корсакова угнали в командировку. Жена его говорила женщинам во дворе, что месяцев на восемь уехал куда-то на Украину. А будь он здесь, нам с тобой, Мамона, труба была бы! Он уж постарался бы… А на суде держись! Не пугайся, тебе, несовершеннолетнему, лафа! А вот мне трудно было бы словчить… У меня, друг, судимости были. Впаяли бы мне на всю катушку, припухал бы я в тюряге не один год, а я ведь больной… Смотри, Мамона, как спелись мы, так и держись. Хуже подлюги тот, кто друга продаст, — снова и снова напоминал Хозяин.

Умел этот растленный, сгнивший человек спекулировать на святом слове «дружба».

Глава IV Что посеешь, то и пожнешь

1

Настал день суда… Этот день даже много времени спустя, стоило Анатолию закрыть глаза, заставлял его содрогаться.

Продолговатый зал весь заполнен. Анатолии волновался, но изо всех сил старался не показать этого. Он дышал прерывисто, как после бега, боялся взглянуть в лицо сразу постаревшей матери. Невыносимо было встречать любопытные, презрительные и осуждающие взгляды посторонних. Трудно было смотреть в глаза судей и народных заседателей. Особенно страшно было взглянуть в ту сторону, где он мельком заметил Нину — девочку из их класса, с которой у него началась дружба. Он стоял, вцепившись пальцами в перила, и отвечал, не поднимая головы.

После чтения обвинительного акта на вопрос: «Признает ли подсудимый свою вину?» — Анатолий хрипло сказал: «Нет, не признаю». А потом сказал, что отказывается от прежних показаний, что подписал протокол сгоряча, с испугу. Суду пришлось считаться с заявлением подсудимого, и начался допрос свидетелей.

И тогда случилось то, чему Анатолий не сразу поверил. У него зашумело в ушах, голоса зазвучали где-то далеко-далеко, кровь горячей волной подошла к горлу, мысли исчезли.

Все «друзья», начиная с Хозяина, даже не упоминали о «двух незнакомых грабителях», а свидетельствовали другое. Все они, как один, выступали против него, Анатолия Русакова, да как! «Дружки» топили его. Что же случилось? Неужели это те, те самые, что так хорошо говорили о дружбе, пили с ним за дружбу, клялись дружбой, восторгались героическими историями о дружбе и преданности? Он растерялся. Оказывается, это он, Анатолий Русаков, грабитель. Он же ударил прохожего финкой. Они шли из кино мимо и видели все. Поскольку личность этого парня им знакома — это парнишка с улицы Воровского, Русаков, — они и подошли. Были показаны билеты, они помнили содержание фильма, в кинотеатре их видели другие, и те готовы подтвердить это. А на улице они хотели задержать Русакова, но тут подоспели милиционер и летчик-лейтенант.

Анатолий молчал. Челюсти его свела судорога. В голове теснились, прыгали, мелькали клочки каких-то мыслей. Он очнулся от дважды повторенного вопроса судьи.

— Ваша? — спросил судья, показывая финку, которой был смертельно ранен ограбленный.

Это был острый нож с ручкой из разноцветных прозрачных кусочков плексигласа. Все мальчишки во дворе знали, что это финка Хозяина. Ею он отрезал хвост Ласке.

Анатолий молчал. Он все еще держался своего слова, еще сохранялись в нем остатки какой-то веры в «справедливость», о которой ему столько говорил Хозяин, он все еще надеялся.

Но все «дружки», включая Гришку Санькина, утверждали, что финку эту без чехла не раз видели у Анатолия Русакова. А в день грабежа он даже показывал им ее и при этом хвастал, как остро наточил, давал пробовать пальцем лезвие.

И вот эта грубая ложь будто расколдовала Анатолия. Он взбунтовался против предателей. Растерянность прошла, он смело обвел глазами зал. Беспощадно отчетливо он вдруг понял, что за словами Хозяина о дружбе и верности прячутся трусливое вранье и предательство. А поняв это — успокоился. «Теперь, — подумал он, — все пойдет хорошо, все объяснится так, как было на самом деле, по правде!» Если все изменили ему, значит, он больше не связан никакими дружескими обязательствами. А раз так, то надо говорить только правду! И Анатолий попросил свидетеля Григория Санькина рассказать всю правду о том, что случилось на Бутырской. Ведь, окружая прохожего, они думали, что Хозяин только отберет у знакомого свои деньги, которые тот упорно не желал возвращать… А Санькину деньги были нужны на санаторное лечение…

Хозяин, обычно наглый и грубый, держался на суде удивительно скромно. Он, конечно, понимает желание подсудимого оправдаться, но зачем же перекладывать свою вину на другого? Нечестно это! Молодой, а как ловко врет! Курорты!

— Зря вы, гражданин Русаков! Я вам зла не желаю, но и меня не впутывайте в дело. Я к нему отношения не имею. Признавайтесь. Так честнее будет.

И снова растерялся Анатолий, растерялся так, что до конца заседания сидел без сил, подавленный, плохо видя и слыша. Снова не мог он собраться с мыслями.

Судья злым голосом потребовал, чтобы Русаков точно ответил, видел, ли он, как гражданин Санькин положил ему в карман бумажник и нож.

— Нет! Я этого не видел, — признался Анатолий, решивший быть предельно честным.

В зале засмеялись.

— Зачем же вы утверждаете, что именно он обобрал и ударил ножом прохожего?

Анатолий облизал пересохшие губы, в горле саднило. Он не говорил, почти хрипел. Молодая защитница подала ему стакан с водой. Он жадно пил. Стакан колотился о зубы, вода проливалась на шею и грудь.

Анатолию Русакову задавали всё новые вопросы. Но в тоне вопросов ему чудилась враждебность, недоверие. Значит, кругом — все враги! И за судейским столом, и в зале, и на свидетельской скамье. Он один! Один против всех! И Анатолий замолчал. Он озлобился на всех — на «друзей», на адвоката, который не разоблачил предателей, на суд, который не понял, что его, Анатолия, предают. Он был сражен. Ведь судьи на то и судьи, чтобы видеть человека насквозь, а они не сумели понять его, неспособного на грабеж, на воровство. Ну что же! Пусть ему будет плохо, как графу Монте-Кристо. Но, когда он, Анатолий, вернется, он будет мстить бывшим друзьям за предательство, мстить судье и прокурору за бездушие. Он хотел только одного — чтобы поскорей окончился суд. Его раздражала недоверчивая настойчивость судьи и прокурора. «Вы не хотите видеть правды? — говорил он себе. — Так вот вам: я один виноват». Он уже вошел в роль травимого волчонка. Ему было очень жалко себя, но мальчишечье упрямое, озлобленное несчастием сердце окостенело. Анатолий отвечал на вопросы все грубее и грубее. Он уже почти огрызался.

Да, не повезло Анатолию… Так случилось, что ни во время следствия, ни на суде не повстречался ему чуткий и проницательный педагог-сердцевед, который сумел бы без особого труда отшелушить с души мальчика то наносное, что прилипло к ней в «университете» Хозяина.

Уже потом, в колонии, когда Анатолий сблизился с воспитателем Иваном Игнатьевичем, он спросил его однажды:

— Иван Игнатьевич, может, вы объясните, почему я так по-дурацки вел себя на суде? До сих пор не понимаю…

— Это же не ново, Анатолий, — отвечал Иван Игнатьевич. — Возраст твой особый. В эти годы впервые перед подростком встают сложные вопросы. Жизни он не знает. Но жадно ищет правду, страстно ненавидит несправедливость. И если взрослые не сразу устраняют несправедливость, то он их немедленно обвинит. Он скор на выводы, на решения, он всегда кидается в крайности. Ничего не поделаешь, переходный возраст… Вот и ты озлобился на судей, на Корсакова, на всех за то, что они не поняли, что именно тобой руководило в дружбе с Хозяином.

— Иван Игнатьевич, а почему же они не сдержали слова?

— Кто?

— «Дружки». Почему они не говорили на суде о неизвестных?

— Эх, чудак! Они ведь понимали, что суд не поверит этой сказке, что дело может пойти на доследование. Опасно, могла открыться правда.

— Значит, они играли мной, продали?

— Продали и предали.

Анатолий обхватил голову руками:

— Если когда-нибудь я их встречу…

…Прокурор на суде говорил о тяжелых результатах безнадзорности, о вредном влиянии улицы. Он осуждал слабую воспитательную работу семьи, школы, комсомола и требовал приговорить нераскаявшегося Анатолия Русакова к лишению свободы, с содержанием в трудовой колонии для осужденных несовершеннолетних, сроком на десять лет.

Защитница призывала смягчить приговор, учитывая отсутствие отца, занятость матери, полубеспризорность и, главное, несовершеннолетие подсудимого.

Но никто из них не разглядел стоящей над всем делом зловещей фигуры Хозяина.

От последнего слова подсудимый Русаков отказался.

Приговор суда Анатолий слушал, стараясь сохранить выражение гордого безразличия. И все же он ждал чуда. Он ждал, что и без его участия все объяснится само собой: Хозяин сознается, правда станет правдой, а ложь ложью.

Суд определил — восемь лет. Восемь лет!

Анатолий не мог смотреть в полубезумные глаза матери. Почти в беспамятстве от стыда, унижения и разочарования он наткнулся на дверной косяк, когда его выводили из зала суда. Мать горько рыдала, а негодяи «дружки» кричали: «Молодец, Мамона!» — и приветственно размахивали кепками-«лондонками».

2

…Он и сейчас слышит, когда вспоминает о пересыльной тюрьме, стук захлопнувшейся за ним двери камеры. Анатолий в растерянности остановился. У стен на нарах сидели и лежали пожилые и молодые мужчины. Восемь пар глаз, одни с интересом, другие с безразличием, уставились на него. Анатолий попробовал было улыбнуться, но усмешка получилась жалкая. В нерешительности он сделал несколько шагов и опять остановился.

Мы не будем описывать, как случилось, что Анатолий, вопреки строгим указаниям об обязательном отдалении несовершеннолетних от взрослых преступников, оказался в этой камере.

После очередной проверки Анатолия перевели, но то время, которое он провел среди взрослых преступников-рецидивистов, сыграло решающую роль в дальнейшем его поведении.

Сидевший в углу пожилой худощавый мужчина многозначительно подмигнул верзиле, лежавшему рядом, и усмехнулся, обнажая золотые зубы.

— Шлепай сюда, рядом со мной свободно, — пригласил верзила. У него было широкое лицо глинистого цвета. — По какой статье идешь? — с ухмылкой спросил он.

Анатолий чистосердечно рассказал о своем деле, о Хозяине.

Верзила хохотнул и, повернувшись спиной, сказал:

— А ну, почеши под левой лопаткой. Свербит.

Анатолий из благодарности за сочувствие стал чесать. Тот покряхтывал и командовал, где именно нажимать сильнее. А потом лег на спину и, сунув чуть не в лицо Анатолию голую ногу, сказал:

— А теперь почеши мне пятку.

Как только Анатолий услышал смешки, он сразу понял, что верзила издевается.

— Не буду! — тихо и твердо сказал он, встал с нар, но в то же мгновение был сбит ударом ноги на пол.

— Встань и чеши! — приказал верзила.

— Иди к черту! — крикнул Анатолий, поднимаясь с пола и отряхиваясь.

Верзила ругался, угрожал, а потом проговорил:

— Стукни в дверь, придет вахтер и заступится!

Это было испытание: если юнец «стукнет», с ним не стоит связываться, могут наказать. А если не захочет жаловаться, значит, в нем есть «душок», стоит заняться таким.

Трудно сказать, какая из трех причин — дух противоречия, самолюбие или незнание жизни — сыграла роль, но Анатолий решил не обращаться за помощью к блюстителю порядка. Вне себя от ярости и обиды он кинулся к верзиле и ударил его ногой пониже живота. Тот с воплем опустился на пол. Анатолий стукнул его кулаком по уху. Парень, потеряв равновесие, опрокинулся на бок.

— Вот так номер! Крой Апельсина, пусть не пристает! — посоветовал человек с «золотой улыбкой».

Но мальчик считал зазорным бить лежачего. Апельсин отдышался и снова набросился на него, снова сбил с ног и стал колотить головой об пол. Худощавый человек поднялся с нар, подошел к двери и стал прислушиваться, чтобы предупредить о приближении вахтера. Он, прищурившись и улыбаясь, смотрел на то, что происходит, а потом сказал:

— Тащи его сюда, Апельсин, хватит!

Анатолия подняли. «Спаситель» вылил кружку воды на его голову, дал ему напиться и посадил рядом с собой.

— Спасибо, — чуть слышно прошептал Анатолий.

— Спасибо потом, а сейчас скажи: дружить со мной хочешь?

— Конечно.

— А кто я?

— Не знаю.

— Ты еще узнаешь, кто такой Леня Авторитетный, — сказал золотозубый. — А еще иногда зовут меня, — он усмехнулся, — Леней Чумой… Но не советую… Так ты не хочешь, чтобы Апельсин бил тебя?

— Нет.

— Значит, держись около меня. Со мной не пропадешь. Мое слово — закон. Сейчас ты увидишь. Апельсин, ко мне!

Верзила стал перед ним.

— Теперь ты, малец, дай ему сдачи.

— Да что ты, Леня! — начал просить Апельсин. — Чтобы этот сопляк меня…

— Бей!

— Не буду, — мрачно сказал Анатолий.

Но в следующее мгновение ему стало трудно дышать. Железные пальцы золотозубого сжали горло, Толю охватил ужас смерти. Придя в себя, он увидел все ту же золотозубую. улыбку.

— Бей!

И Анатолий ударил верзилу по лицу. Тот стоял не шелохнувшись.

— Учил тебя Хозяин, а недоучил, — удовлетворенно сказал золотозубый. — Что такое Хозяин? Мелочь, кусошник, лопух!

— Вы знаете Хозяина? — Анатолий оторопел. Он забыл, что сам же только что рассказывал о себе и о Хозяине.

— Я все знаю, Мамона. Люблю пареньков с «душком». Ты взял все на себя? Прошел один по делу? Молодец! Будешь возле меня кормиться. Гебе повезло, что встретился со мной. Чего уставился?

— Значит, они сказали вам обо мне?

— А?.. — Чума улыбнулся. — Ты о Хозяине, о дружках? Ты что, обозлился на них? Главное теперь не они, а я. Дай-ка еще разок Апельсину по вывеске!

Анатолий привстал и ударил сидящего рядом верзилу кулаком по лицу. Тот свирепо посмотрел на него, но драться не стал.

— Еще бей! — крикнул Чума. — Нет, не Апельсина, а вон того, Патриарха.

В дальнем углу, сгорбившись, сидел белоголовый старик с мятым лицом над тонкой, морщинистой шеей.

— Зачем бить старика? Он же старый и слабый!

— Доброта портит характер. Иди и бей, — приказал Чума. — Ну!

Это было страшнее всего. Старик побледнел и с жалкой улыбкой смотрел на Анатолия. Мальчик глядел на него с ужасом. Что-то сдавило ему грудь, — нет, не железная рука Чумы, а сознание своего бессилия, отвращение к себе.

— Не могу… — хрипло проговорил Анатолий. — Не буду!

Еще секунда, и он разрыдается. Он затравленно, но упрямо посмотрел на Чуму, и тот понял: мальчишка даст убить себя, а старика не тронет.

— Я пошутил! — сказал Авторитетный. Он был своего рода психологом и не стал настаивать, иначе подросток восстал бы.

День подходил к концу. Заключенные располагались на ночлег, а Чума вел тихий разговор с Анатолием.

— Ты, пацан, выбрось из своего котелка все, что тебе твердили дома, в школе, в пионерском лагере: «Прилежно учись… Слушайся и уважай старших…» Здесь все это ни к чему. Здесь все по-другому. Здесь с этим добром пропадешь.

— А разве я не вернусь?

— Куда? Домой? Ты уже не годишься для той жизни. Тебе не будут верить, с тобой не будут водиться. А стоит ли жалеть о том, что ты там оставил? Что самое важное в жизни? Сила, нахрап! И еще — ловкость, уменье обдурить фрайеров и сухим выходить из воды. Что нам надо? Пожрать, выпить… ну, перекинуться в картишки… Урвать кусок и с шиком, с фасоном спустить его… Надо, чтобы нас боялись, всегда боялись! Стоит пустить слух, что кого-то в бок ткнули, когда он пытался задержать нашего брата, — и уважаемые граждане трясутся. Они должны быть как овцы перед волками. Иначе нам, уркам, — амба!

В голосе Чумы больше не было ни веселья, ни задора, ни насмешливости. Он вспомнил о том, как недавно в поезде граждане без милиции задержали двух его старых приятелей, обезоружили и сдали на станции. Вспомнил, но не сказал об этом Анатолию.

Они проговорили всю ночь. И утром Анатолий уже на многое смотрел иначе, чем накануне.

3

Леня Чума, главарь шайки, всегда умел ловко подставить вместо себя другого. И все же попал в тюрьму. Теперь воры готовили ему побег. Чума намеревался прихватить с собой и Анатолия. Паренек был с «душком», он быстро запоминал воровские законы, усваивал обычаи, привычки, был настойчив и физически ловок.

Правда, насмешливое выражение на лице Анатолия, когда Чума учил его воровским словечкам, раздражало «учителя», но он не давал воли рукам. А скучающий парнишка то насмешливо, то с любопытством тешился этими «уроками», как игрой. Он и не подозревал, как прилипчива и ядовита эта забава. Большинство воров рецидивистов тоже начинало так, «ради потехи». Кто из них «забавлялся» ножичком, кого «пятачок подвел», а кто, в шутку затвердив «науку», до того распускался, что уже не хотел стать иным.

Чуме нужны были помощники. Для него наступило трудное время: часть его шайки выловлена уголовным розыском, некоторые, испугавшись, бросили воровство и сами пришли с повинной. Надо было держать в страхе остальных и жестоко мстить отступникам.

Чума намеревался со временем немало заработать на Анатолии Русакове, заставив его «работать» на себя. О своих планах Чума, конечно, помалкивал. Два дня он рассказывал Анатолию об «интересной житухе», которая его ожидает. В эти дни был жестоко избит Апельсин, который назвал Леню не Авторитетным, а Чумой. У Апельсина были отобраны продукты, которые он купил в тюремной лавке на деньги, полученные с воли.

Ложась спать, Анатолий спросил Апельсина, почему тот назвал Леню Чумой. Верзила долго сопел, молчал, а потом прошептал:

— Чума он и есть… Хуже холеры… Еще молодым, при царизме, его Чумой прозвали. Когда постарше стал, силу заимел, то запретил так называть себя, а только Авторитетным. Будешь с ним работать, сам про себя Чумой называть его станешь. Ух и вредный, дьявол! Но если передашь ему мои слова — голову оторву!

— Я не доносчик! — отозвался Анатолий.

Чума рассказывал Анатолию о похождениях легендарной воровки Соньки — Золотой ручки, о воровской удачливости Червонных валетов. Получалось так: если уж кто стал вором, то нет ему и детям его иной судьбы, кроме воровской, «урканской». И ловкость рук, и сноровка передавались из рода в род, от отца к сыну.

— А ты женатый? Дети есть? — как-то спросил Анатолий.

— Ты штё? — Чума дико посмотрел на Анатолия. — Меня ничто не связывает. Захотел погулять — гуляю, была бы монета в кармане. Еще раз запомни: настоящий вор — урка, деляга — плюет на всякое там ученье. И читать газеты ему ни к чему. Расслабляет… И всякие там хоровые и прочие кружки не положены… Портят характер. Смотри не поддавайся там, в колонии, на все эти крючки да удочки.

Рассказы о проделках воров и бандитов были рассчитаны на то, чтобы увлечь слушателя, восхитить его ловким авантюризмом, научить, как воровать, как держаться и действовать в опасных и сложных обстоятельствах: иногда убегать, иногда прикидываться припадочным, скрежетать зубами и биться о мостовую, разбивая голову до крови. Припадочным прощается сопротивление милиции. Чума учил, как давать взятки, клянчить и плакать, чтобы разжалобить, как угрожать, «брать нахрапом», а если поймали и бьют, не защищаться, а давать себя бить, учил воровской наглости и осторожности…

Да, не случайно уголовники на своем воровском жаргоне зовут тюрьму не только тюрягой, но и более многозначительно — академией…

По вечерам Чума пел бандитские песни, заставляя Анатолия подпевать. Он втягивал его в картежную игру, чтобы привить ему дух игрока, азартность, веру в случайную удачу.

Держать карты в тюрьме и играть строго запрещалось. Поэтому в ходу были самодельные карты из листков бумаги, склеенных черным хлебом. Карты часто отбирали. Делали новые.

Анатолий проиграл все, что имел, — одежду и паек. Чума сказал: «Отыгрывайся! Поверю в долг».

И мальчик проиграл почти сто тысяч несуществующих для него денег. Чума стал учить его подтасовывать карты, мошенничать.

В камере появилась водка. Каким путем она проникла сюда — Анатолий не уследил. Но Чума удостоил его чести — пригласил выпить. Апельсину тоже перепало два-три шкалика. Выдано было и Патриарху, старому вору, доживавшему свой век в тюрьме. Выпив, Чума приказал Патриарху снять рубаху. На дряблом стариковском теле Анатолий увидел целую картинную галерею: тут были и якоря, и зелено-красные удавы, опоясывающие всю его руку, затейливые драконы на груди, русалки с зелеными волосами, сердца, пронзенные стрелами, гроб, черти, вензеля с инициалами и на пояснице два боксера. Все это теснилось на жалком теле. Анатолию стало противно, он отвел глаза.

Чума рассердился:

— Эх, дура, фофан! Красоту понимать надо! В Сан Франциско делали, большие мастера… Патриарх на этом деле тоже набил руку. Эй, Патриарх, сделай пацану отметочку!

Анатолий вскочил:

— Не надо, Леня, не надо…

Пьяный Чума подмигнул Апельсину. Тот с готовностью набросился на Анатолия, ловко свалил его на нары, прижал твердым коленом. Впрочем, опьяневший Анатолий не очень сопротивлялся.

Чума, смилостивившись, миролюбиво спросил:

— Что будем выводить?

После недолгих споров решили: якорь, буквы «А. Р.» и две руки в рукопожатии. Подвыпивший Чума загоготал:

— Знак дружбы! Рука руку моет… Понял, шкет?

Анатолий хотел, чтобы якорь обрамляли слова «Граф Монте-Кристо», но Чума решительно забраковал эту затею.

Старик притащил из своего угла мешочек с инструментом, который загадочным путем оказался в камере. Началась мучительная операция татуировки. На следующее утро рука распухла и потом долго болела.

Однажды утром дверь камеры открылась. Русакову предложили собираться. Его отправляли в трудовую воспитательную колонию, что находилась южнее Харькова.

Анатолий не хотел расставаться с Леней Чумой. Он протестовал, не шел, грубо ругался, старался вести себя, как заправский вор. «Школа» Хозяина и «академия» Чумы сделали свое дело…

Глава V На полпути от самого себя

1

К приемнику колонии почти одновременно подъехали два закрытых автобуса. Анатолий вышел из второго и услышал:

— Привет ворам от Франца Красавчика!

Он даже опешил. Ну, кто бы мог подумать, что это выкрикнул выскочивший из первой машины рослый юноша в чистеньком костюмчике, с девичьим румянцем на щеках и взглядом невинных синих глаз!

Колонисты, наблюдавшие приезд новеньких, понимающе переглянулись. Один из встречавших — худощавый, смуглый, стриженный ежиком — в тон красавцу выкрикнул:

— Конец ворам, да здравствуют активисты!

И сейчас же получил замечание от мужчины в форменной одежде.

— Никто, — сказал воспитатель, обращаясь к прибывшим, — не будет вам напоминать о прошлом. То, что было, — сплыло, осталось там, за порогом. А теперь, ребята, начинайте новую жизнь, Анатолий с неприязнью смотрел на этого невысокого худощавого человека: ведь Чума предупреждал, что воспитатели — гады и мучители. И вместе с тем им овладело ощущение робости, которую непонятно чем вызвал этот воспитатель. Он не кричал, говорил неторопливо, твердо и просто, совсем не начальственно.

— Я в зону не пойду! — заявил Красавчик. — Все равно учиться и работать не буду! — С наглостью, сквозившей в жестах, взглядах и манере говорить, он оглядел прибывших с ним ребят и добавил:

— Пусть другие на меня ишачат! — Обратившись к воспитателю, он вызывающе дерзко спросил:

— И что вы на меня смотрите? Вы знаете, за что Каин убил Авеля? За то, что Авель смотрел на Каина, как шакал на зайца. То, что мне положено, я все равно буду получать. — Красавчик явно хулиганил, рисовался перед другими подростками.

— А ты, парень, не форси! Поговорим с тобой потом. А вы, новенькие, запомните: с блатными законами надо кончать, здесь мы никому, — в голосе воспитателя послышался металл, — никому не позволим тиранить слабых. Господ и рабов, как это бывает у воров, здесь нет. Некоторые из прибывших неуверенно улыбнулись, другие испытующе смотрели на Красавчика в чистеньком костюме. А тот начал ругаться, требовал, чтобы его сейчас же перевели в другую колонию, иначе он искалечит себя, и, наконец, крикнул прибывшим:

— Неужели среди вас нет ни одного стоящего?

И на призыв к «стоящим» откликнулся Анатолий. Вспомнив поучения Лени Чумы, он тоже начал истерично ругаться, дергаться, тоже требовал перевести его, Мамону, в другую колонию.

Остальные прибывшие отнеслись ко всему этому, как посторонние зрители, и на призывы Красавчика «шумнуть» даже не отозвались, чем привели его в ярость.

— Шумим, браток, шумим? — спросил воспитатель, усмехнувшись. — Ну, а теперь хватит симулировать психов. Останетесь у нас!

После регистрации их отвели в карантин для вновь прибывающих. Как только воспитатель вышел, Красавчик набросился с кулаками на новеньких, чтобы, как он кричал, проучить «слабаков», но неожиданно встретил дружный отпор. Тогда он позвал Анатолия на помощь.

Через десять минут оба оказались в штрафном изоляторе. Красавчик сразу же перестал изображать разъяренного льва и насмешливо сказал, кривя губы:

— Занавес опущен. Зрители разошлись. Кассир подсчитывает выручку. Сальдо не в нашу пользу. Как тебя?

— Мамона! Я же — Анатолий…

— А я Франц, прозываюсь Красавчик. Так вот, Мамона, надо показать, что ребята мы отчаянные, неисправимые, одним словом — оторви да брось! И лучше для здешних начальников сплавить нас в другое место. Вот и будем колесить, пока не попадем туда, где всех под себя поставим. Пятки нам чесать будут! Ты меня слушай, не пропадешь!

— Я и без тебя не пропаду. Ты для меня не авторитет. Знаешь, кто я такой? Слыхал про Леню Авторитетного, Чуму?

— А как же! — соврал Франц.

— Так мы с ним на пару, кореши, — объявил Анатолий и, чтобы утереть нос Красавчику, принялся впервые в жизни отчаянно врать, выдавая себя за участника тех страшных похождений, о которых слышал от Чумы.

— Это что, — презрительно кривя губы, отозвался Франц, — вот я… — И он тоже принялся вдохновенно врать. Потом, подзуживая друг друга, они принялись колотить в дверь ногами, требуя, чтобы их выпустили.

* * *

Русакова привели к тому воспитателю, который встречал их. Анатолий опять попытался кривляться и хамить, чтобы создать впечатление, что парень он отпетый, неисправимый и лучше от него отделаться. Ничего не помогло. Все понимал этот воспитатель, видел, что паренек напялил на себя чужую маску. Он знал, что ведет борьбу не с Анатолием, а с тем невидимым врагом, кто подчинил себе подростка. Влияние этого врага надо было побороть, да так, чтобы паренек содрогнулся от отвращения, увидев своего «бога» во всей его грязи, лжи и ничтожестве при свете ясного дня.

Чем больше неистовствовал Анатолий, тем спокойнее и даже веселее становился воспитатель. Раза два он почему-то, как показалось Анатолию, насмешливо хмыкнул про себя. Это злило и удивляло. Когда же Анатолий притих, воспитатель чуть насмешливо сказал:

— Не робей, воробей, и не таких людьми делали… — И он хлопнул его по плечу.

— Я отчаянный!

— Врешь. И никакой ты не вор!

— Как так? — Анатолий растерянно смотрел на воспитателя.

— А вот так! Вора, брат, за километр даже со спины узнать можно. Вор — он трус, хотя и наглый. Он все время трясется за свою шкуру, он боится, поэтому для храбрости и бахвалится перед такими пацанами. Ходит он не так, как все, а настороженно, оглядывается по-особому, вот так… — Воспитатель показал. — И взгляд у него особенный. А у тебя походка не та, взгляд не тот, все не воровское. Повторяешь ты, как попка, чужие слова.

Анатолий выругался для престижа.

— Да-а-а… Видать, воры изрядно оболванили твои мозги, замусорили. Но меня ты не обманешь. Мы продуем твои мозги свежим ветерком, и весь мусор слетит! Давай знакомиться: зовут меня Иван Игнатьевич.

— А я Мамона! — упрямо ответил Анатолий. Он растерялся, но сдаваться не хотел.

2

Он упорствовал уже несколько месяцев. Это стало для него своеобразным спортом. Кто кого? Азарт сопротивления! Стоять на своем — и не сдаваться!

В детстве он играл в путешественников, много читал об экспедициях и мечтал, когда вырастет, стать знаменитым путешественником-океанографом. Именно это и толкнуло Анатолия на ночные походы в пионерском лагере, за что и отослали его домой. Когда же он был осужден и ему показалось, что решетка отрезала его от заветной мечты навсегда, то новая игра в борьбу и сопротивление — потребность периода возмужания — помогала ему преодолеть мучительную пору душевного смятения. Уродливая, изломанная, но все же это была форма самоутверждения личности.

К невеселому, болезненному наигрышу Анатолия толкала и обида на судей, на «дружков», порой — на весь мир. Самолюбивый и гордый, даже разоткровенничавшись с Красавчиком, он ничего не сказал ему о своей обиде. Иногда Анатолий так раздувал в себе тлевший под спудом пожар, что он превращался в пожар верховой. Тогда Анатолий неистовствовал и совершал дикие поступки.

«Вы меня посчитали подлецом, виноватым во всех грехах, так нате вам! Смотрите! Я еще хуже, чем вы думаете! Пусть мне, назло вам, будет плохо, пусть я буду мучиться, но никогда не стану на колени и не начну бить поклоны, чтобы меня пожалели. Не нужны мне ни ваша жалость, ни внимание!» Так можно было бы определить буйное поведение Анатолия, мучившего самого себя.

Тогда, в их первую встречу, воспитатель не стал больше с ним спорить.

— На, держи! — весело воскликнул он. — Твоя?

Анатолий увидел свою записную книжку. Как она оказалась у воспитателя?

— Да!

Анатолий почти вырвал книжку из рук Ивана Игнатьевича, единственное, что осталось у него из дома.

— То-то! А говоришь — опытный, отчаянный. Учил, брат, урок, да не выучил… Одна теория, а практики нет. Это хорошо, очень хорошо. — Иван Игнатьевич засмеялся и легонько подтолкнул его к двери в свой кабинет. — Отчаянный вор! А где же твоя воровская наблюдательность, если ты не заметил, как я у тебя вытащил книжку из кармана? В книжке есть выписки. Ты что же, собираешься стать путешественником?

— Ну и что? — вызывающе спросил Анатолий.

— А вот если бы тебя выбросили на необитаемый остров, как ту четверку ученых, которая в конце концов встретила капитана Немо, забыл, как называется…

— «Таинственный остров» Жюля Верна.

— Ага. Они имели знания и потому многое смогли сами сделать. А если бы выбросило тебя? Ну, на что бы ты годился, не умея держать в руках ни топора, ни молотка?

— А я все равно работать не буду…

Иван Игнатьевич засмеялся.

— А все-таки что бы ты делал на острове?

— Ну, я, как Робинзон Крузо…

— Завел бы себе Пятницу? Раба? Да, каждый уголовник-рецидивист имеет привычку заводить себе Пятниц. Ты и сейчас Пятница у Франца.

— Хотите поссорить нас?

— А вы и так поссоритесь. Не такой у тебя характер, чтобы тобой помыкал этот Красавчик.

Анатолий нахмурился и промолчал. Ему казалось, что Иван Игнатьевич знает о нем что-то такое, чего он сам о себе не знает.

Потом Иван Игнатьевич вызвал Франца.

— Что вы на меня тогда так смотрели? — спросил Красавчик.

— Ты в театре играл?

— Я артист на сцене жизни! Мой предок, тот артист знаменитый. А что?

— Да просто пожалел, Артистические способности зря пропадают.

— На дешевку хотите взять? Я в самодеятельности участвовать не буду. Зря стараетесь.

— Характер у тебя… Небось учился на двойках, изводил преподавателей, тиранил малышей и знал, что ничего за это не будет? Мать заступится, а если надо, то и отец…

— Ну и что! Он и сейчас за меня хлопочет.

— Мать, наверное, давала много денег. Самому тратить скучно, завелась компания, рестораны, девушки, подарки… Маминых денег стало не хватать, ну и начал красть? А краденое — надо продавать. Связался с перекупщиками краденого. Ну и пошло… Правильно?

— Вы же сами обещали, что о прошлом никто напоминать не будет.

— Верно! Напоминать не будем, если сам постараешься забыть прошлое и покончить с ним. Если перестанешь ломаться и, как все люди, будешь работать, учиться. Приезжал твой отец. Но учти: до тех пор пока не возьмешься за работу и учебу, я запретил передавать тебе сладкое.

— Значит, предок появлялся? — воскликнул Франц. — Я не могу без сладкого. Это безобразие! — Нижняя губа у Франца загнулась влево, уродуя лицо. — Вы не имеете права задерживать передачи!

— Заруби себе твердо: бездельничать и жрать пышки на чужой счет — не позволим. Ты не болонка… Будешь учиться, овладевать ремеслом — все будет.

— А зачем мне ремесло, я же буду артистом.

— А это тоже труд, да еще какой!

— А я не ишак. У артиста не труд, а вдохновение.

— Ишь ты! — рассердился наконец Иван Игнатьевич. — А я ведь думал, что парень ты калеченый, но неглупый… Да знаешь ли ты, умная голова, каким упорным трудом пришли великие люди искусства к вершинам своего мастерства, сколько трудового пота пролили Шаляпин и Собинов, Качалов и Ермолова, Чаплин и даже хоть не великий, но любимый тобою Дуглас Фербенкс? А читал ли ты когда-нибудь книгу о гениальном скрипаче Паганини? А знаешь ли ты, по скольку часов в день работал и до скольких лет учился Репин? «Вдохновение»! Ты что же, думаешь, без вдохновения воздвигнуты высочайшие здания, перекинуты мосты через реки, построены электростанции, созданы самолеты? «Артист»! А хорошую обувь, красивую мебель, фотоаппараты «ФЭД», автомобили — разве все это не создали артисты своего дела?

Франц молчал.

— Ты понимаешь, кто ты?

— Я? Я же сказал — артист на сцене жизни.

— Ты бездельник по убеждению, игрок по характеру, иждивенец по образу жизни, молодой вор по профессии. А в целом — очередная жертва воров-рецидивистов, отравивших твое сознание. Вошь укусит — человек заболевает тифом. Вот и у тебя тиф от яда паразитов, только тиф моральный, нравственный. И нам выпала нелегкая задача не дать тебе погибнуть.

Франц слушал, опустив голову.

Зато, когда он опять очутился в штрафном изоляторе, чего только не наплел Анатолию о том, как ловко он «посадил в калошу» воспитателя. Анатолий не отставал от него.

Затем они принялись мечтать о побеге и пришли к заключению, что дело это безнадежное. А если прикинуться раскаявшимися? Ведь пускают же активистов в город. Лишь бы пустили, а там — поминай как звали! Но, чтобы посчитали раскаявшимися, надо и учиться и работать лучше, чем другие. Нет, так не пойдет! Решили держаться непримиримо, но все же так, чтобы не попадать в штрафной изолятор. Ну его к черту. Скучища — подохнуть можно. Да и кормят голодно, на обед одно блюдо…

3

Закончился карантинный период. Рано утром, когда новичков вели в баню, перед тем как перевести в основной корпус, Франц воскликнул:

— Гляди!

Анатолий впервые увидел воспитанников. В черных костюмах, по четыре в ряд, они выстроились очень длинной колонной. Большинство колонистов были коротко острижены, некоторые же имели длинные волосы.

— Курят! — радостно объявил Красавчик.

У многих колонистов во рту торчали дымящиеся папиросы. Анатолий подметил, что у длинноволосых папирос не было.

В бане Красавчик шепнул Анатолию:

— Длинноволосые — это активисты, наши враги. А. если в строю курят — а курить запрещается, — значит, есть в колонии парни с «душком», значит, и здесь жить можно.

Новичков поселили в основном корпусе — хмуром многоэтажном кирпичном здании с железными лестницами. На каждом этаже помещался отряд воспитанников, в комнате — отделение, то есть класс, человек двадцать пять — тридцать. В комнате отделения, куда их зачислили, они получили по железной койке с постелью и по деревянной тумбочке для вещей. Потом им выдали личные вещи и учебники. Красавчик и Мамона учебников не взяли и пригрозили, что если их будут заставлять учиться и совать эту проклятую мораль, от которой их тошнит, то они изорвут книги.

Еще перед этим с новичками знакомилась комиссия по приему в составе начальника колонии, старших воспитателей, врача, директора школы, заведующего производственными мастерскими, а теперь старший воспитатель предупредил Франца и Анатолия, что, если они не будут подчиняться режиму колонии, их поведение будет обсуждаться на совете воспитанников.

— Долой режим, никаких привилегий лучшим, да здравствует уравниловка! — объявил Франц.

И снова они стояли перед Иваном Игнатьевичем.

— Режим есть режим, то есть порядок жизни, и никому мы не разрешим его нарушать. Вы будете делать утреннюю зарядку, сами заправлять постели, учиться и работать.

— Я ненавижу режим, никогда, даже дома, в школе, у меня не было никакого режима. Я вор, и в тюрьме я не подчинялся режиму. Дома не учился и не работал и здесь не буду. — Так объявил Франц, и Анатолий вторил ему.

— Ты, Франц, дома привык прятаться за широкую спину отца, а сейчас не удастся. Не я, так воспитанники заставят.

— Это те, что курят в строю? Воры — свободные люди, и для них режим — смерть…

— Видишь ли, до войны были спецколонии для особенно трудных, а сейчас таких колоний нет, а жаль, так как в них надо бы направить тех, кто у нас мутит воду. Насчет того, что у воров нет режима, ты врешь.

— Я вру? Да вы не знаете, могу рассказать.

— Ну расскажи, расскажи.

И Франц залился соловьем. Послушать его, так нет на свете более свободных людей, чем воры. Братство равных, где добыча делится поровну и никто зря не обидит другого, а если обидит, того судит сходка воров.

— А что это у тебя за метки на руке? — вдруг спросил Иван Игнатьевич.

— Это? — Красавчик смутился. — Это так… порезался.

— Врешь! Это шрамы от бритвы. И порезы эти сделали тебе воры за то, что ты не сумел выполнить их поручение. А шрамов у тебя много. Значит, воры по-своему заставляли тебя придерживаться режима воровской жизни. А режим воровской жизни строгий и жестокий. Можешь ты без разрешения воровской сходки уйти из шайки? Молчишь? А ты что скажешь, Анатолий?

— А зачем мне уходить, мне и в шайке будет хорошо.

— Уходишь от ответа? Юлишь? Вору под страхом смерти запрещается уход из шайки. Он может «завязать» только с разрешения сходки, если женится или болен. И это тоже воровской режим. Конечно, настоящий человек найдет в себе силы уйти из воровского болота, отмыть грязь и зажить честной жизнью. И воры, как правило, только грозят расправиться. Сто уйдет, а расправятся они с двумя-тремя, и то только при чрезвычайных условиях, потому что боятся. Вот ты, Франц, говорил о воровской свободе. А можешь ли ты, как вор, отказаться, если вор приглашает тебя выпить с ним водки?

— Только лошади от водки отказываются, — отозвался Франц, и лицо его болезненно искривилось.

— А ты, Анатолий, тоже будешь юлить?

— Не может вор отказаться от выпивки, если его приглашает вор.

— Правильно. Железный воровской режим. А почему такой режим нужен ворам? Чтобы подпоить новичка, чтобы заставить его играть в карты. А воры…

Иван Игнатьевич обратил внимание, как Анатолий испуганно взглянул на него.

— …А воры, — продолжал Иван Игнатьевич, делая вид, что не заметил этого взгляда, — говорят: больше будешь играть в карты на деньги, скорее станешь вором. Проиграл — плати. Не заплатишь — пальцы отрубят. Руку отрубят. У нас есть один такой без трех пальцев на левой руке и двух пальцев на правой. Так это называется, как ты говоришь, «братство равных»? Чушь! По воровским законам слабый должен подчиняться сильному. Так, Анатолий?

— Так! Не будь слабым.

— Какое же это «братство», если сильный имеет законное воровское право эксплуатировать слабого! И вы отлично знаете, что старший заставляет малолетнего вора или воров ишачить на себя, берет «положенное». Малолеток украдет десятку, отдаст старшему, а тот ему за это отвалит целковый на мороженое.

— За науку! — Франц засмеялся.

— А попробуй он эту «науку» использовать только для себя одного, что ему за это будет?

— Правилка! — зло крикнул Франц.

— Вот именно. Делись украденным со старшим.

— Ну, а вы, выученики, почему отдаете «положенное», часть своей пайки старшему?

— Из уважения! — сказал Анатолий, вспомнив поучения Чумы.

— А что будет с вами, если не отдадите «положенного», этой воровской дани, которую получает старший?

Оба промолчали.

— Так утверждается воровской закон: право сильного на эксплуатацию. Типичный закон буржуазного общества. А должен ли бандит или вор из шайки, если захочет поехать в другой город, обязательно предупреждать других о своем отъезде?

Франц угрюмо промолчал. Анатолий же задиристо спросил:

— А что в этом плохого? Джентльменское отношение!

Не будут знать, куда исчез, будут беспокоиться.

— Правильно, будет беспокойство, вызванное недоверием. А не сбежал ли, не бросил ли вор или бандит шайку или банду, не выдал ли? Потому что каждый обязан следить за другими и, если что-либо заметит предосудительное — а вдруг вор начал книжки читать или учиться, — сейчас же донести. А если он все же осмелился уехать без спросу, за это его потянут на сходку и «джентльмены» будут его судить.

— Что вы смеетесь, «джентльмены»? — передразнил Франц. — Вор не имеет права оскорбить другого вора, а оскорбил — на сходку.

— И ты уверяешь, что никогда не ругаешь другого вора матом?

— Что мат?.. Это ерунда… укрепляет сознание…

— Тоже мне «джентльмены»! А скажи-ка: может ли вор у вора украсть?

Франц злорадно усмехнулся и буркнул:

— Не зевай!

— Правильно, не зевай. Есть такой воровской закон. А почему? Чтобы узаконить эксплуатацию неопытного. Если, для видимости, украденное и поделили поровну, то потом я, более опытный вор, все же отберу себе львиную долю, а для этого я обворую тебя, менее опытного.

Тоже мне романтика, где шага нельзя ступить без спросу, где один «друг» все время следит за другим и к тому же обкрадывает его.

Хороша же «справедливость», когда авторитетный вор заставляет других воров взять на себя его вину, идти вместо него под суд, в тюрьму, колонию, лагерь. Есть такой старый вор «дядя Лева». Он каждый раз остается на свободе и снова ловит легковерных дурачков на приманку «свободной жизни» и «братства равных».

Помню, за десять лет, пока я работал в уголовном розыске, мы задержали лишь шесть авторитетных воров, да и те скорее попали случайно. И пока шло следствие, то их дружки подставили за них тех, кто не участвовал в преступлении, но взял преступление на себя…

— Так это бывает? — вырвалось у Анатолия.

— А что? Тебя тоже «женили»?

— Я «вор в законе» — все равно не останусь в вашей треклятой колонии! — закричал Франц.

— Вот ты сказал «вор в законе». А каждый закон зиждется на режиме соблюдения этого закона. Так как же насчет «свободы»? — усмехнулся Иван Игнатьевич. — И кричишь ты только потому, что боишься, как бы твое «братство равных» не стало мстить тебе за то, что ты не соблюдаешь его режима.

— Я ничего не боюсь! — еще больше разозлившись, завизжал Франц. — Я «елочку» себе сделаю.

— Невинные порезы на животе? Ты лучше почаще на свои шрамы, полученные тобой от воров за несоблюдение их режима, поглядывай. Виктор Гюго в своем романе «Человек, который смеется» описал компрочикосов. Они крали и уродовали детей и продавали их в качестве шутов в богатые дома или балаганы.

Рецидивисты хуже компрочикосов. Они оперировали твою душу, привили тебе культ насилия, звериный эгоизм, злобное человеконенавистничество и, что самое подлое, сделали тебя запуганным страхом смерти — рабом. Эх ты, «вор в законе»!

А мы должны помочь тебе избавиться от всей этой мерзости, сделать честным человеком. Ты, конечно, слышал о Макаренко?

— Не знаю никакого Макаренко.

— А ты, Анатолий?

— Слышал, — нехотя ответил Анатолий, — только бросьте эту мораль.

— Однажды, — хладнокровно продолжал Иван Игнатьевич, — в колонии Макаренко один колонист не пожелал идти на работу, а остался в постели. Колонисты потребовали вызвать его на совет воспитанников. Вы знаете, что это такое? В совет входят командиры отделений, представители общественных комиссий, а их не мало: санитарная, культурно-массовая, производственная и другие. Не советую вести себя так, чтобы пришлось предстать перед советом. Есть еще совет отряда. Макаренко решил иначе. Он разрешил колонисту спать днем. Только приказал на день выносить кровать во двор, чтобы все могли его видеть. Реплики подавать не запрещалось. Колонист был упрям. Много дней провел он в этой постели, не проспал — промучился, потому что колонисты были остры на язык, потом не выдержал, сам стал просить работу. Вас я тоже пока не буду заставлять работать и учиться. Только помните: без окончания школы многие хорошие пути вам будут закрыты.

4

— Мы победили! — объявил Франц, когда они вышли из кабинета.

Анатолий был того же мнения.

И все же было скучно, чертовски тоскливо. Франц и Анатолий ничего не делали и слонялись из угла в угол.

Франц попытался подчинить своему влиянию прежде всего тех колонистов, которые, нарушая режим, курили в строю, но натолкнулся на их сопротивление. Ими уже командовал Василий Люсенков, по кличке «Губернатор», рослый и сильный парень и к тому же рецидивист.

Все в колонии претило Анатолию. Он возненавидел раннее вставание по звонку, заправку постели, проверку по журналу. Он попробовал было остаться в постели, но воспитанники сами «внушили» ему, что подводить отделение, соревнующееся с другим, — не по-товарищески. Это было весьма чувствительное «внушение», и в дальнейшем он не рисковал ссориться с коллективом.

Анатолий исподволь присматривался к воспитанникам из своего отделения: до чего же разный здесь был народ. В отделении было три группы. Самая малочисленная, но зато самая свирепая и крепко сбитая, была группа малолетних преступников — бывших членов шаек и банд. Они уже «запродали» свои души раньше и страшились изменить воровским традициям. Они в каждом подозревали доносчика, который донесет «на волю» ворам об их недостаточном рвении «ворам в законе». Они рассуждали так: «Все равно мы пропащие». «Держись нас». «Ты слово, данное Чуме, не продавай». «Перемучаемся здесь, а когда выйдем, тогда и загуляем». «Выйду, снова банда подберет». И хвалились своими преступлениями.

Самая многочисленная группа состояла из случайных правонарушителей, не имевших в прошлом никаких воровских традиций. Они мучились своим пребыванием в неволе, но подчинялись режиму. О своем прошлом они почти не говорили, а если и говорили, то с сожалением или вообще умалчивали.

И была группа активистов. Их было в три раза больше, чем «воров», и обе группы все время враждовали между собой в борьбе за влияние. Ссоры были часты и вспыхивали по всякому поводу. Нередко случалось, когда игра, обычная игра, кончалась потасовкой. Все они были слишком нервны, слишком издерганны. На многих лицах были преждевременные морщинки, печать тяжелых переживаний. Глаза воспитанников быстро меняли свое выражение, что свойственно молодости, но в минуты одиночества они выражали отчаяние, злобу, а чаще всего печаль. Как-никак приходится жить не на воле, а в четырех высоких каменных стенах, на углах которых вышки с вооруженными стражниками. А перед стенами натянута колючая проволока, перед ней — четырехметровая, усыпанная песком, чтобы оставались следы, полоса. Даже ступеньки в корпусе железные. И все и в коридорах и в комнатах пахнет дезинфекцией. Поневоле начнешь мечтать о вольной жизни. Только каждый мечтает по-своему: один мечтает начать новую, чистую жизнь, а другой — о «разгульной житухе». Днем четыре часа учебы и пять часов работы. Не просто работы. Надо выполнить план. А для этого надо стараться, «вкалывать». И так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Трудно, очень трудно для разболтанного юнца, особенно если он слабохарактерный.

Но вечером готовили уроки, участвовали в различных кружках, а то и просто «околачивались», проводя время в болтовне. Франц и Анатолий «принципиально» не участвовали в самодеятельности, так как ворам это запрещалось. Демонстративное поведение Красавчика и Мамоны плохо влияло на многих воспитанников отделения, и это раздражало активистов.

— Я вас заставлю учиться! — однажды вечером объявил староста класса, активист Володя — Влоо, как его прозвали.

Франц вырвался и убежал, Анатолия же активисты силой усадили за стол, положили перед ним учебник и приказали читать.

— Не буду.

— Будешь, а то запустим тебе «реактивный»! — пригрозил Влоо.

Неожиданно вошел воспитатель, и Анатолия отпустили. Он выругался и убежал.

5

В тот же вечер Франц и Анатолий услышали «романиста» Губернатора. Умел, ох умел Губернатор рассказывать о похождениях воров, о дерзких налетах, об их храбрости и благородстве. Даже «Зверобой» Фенимора Купера он переиначил на воровской лад. Теперь им обоим стало понятно, чем завлекал ребят Губернатор. А если Франц попробует также рассказать, но так, чтобы было ближе к жизни?

На второй же вечер Франц попробовал. Получилось. Удалось привлечь четырех юнцов. Они громко гоготали по поводу любой удачной или неудачной остроты, выражая свое восхищение.

— Мы еще дадим жизни, посмотрим, чья возьмет! —

обещал Франц.

Но эта четверка не захотела, как ни уговаривали Франц и Анатолий, бросить учебу и работу. От юнцов удалось только добиться обещания, что они не будут отличаться в учебе и будут работать «втихаря», не участвуя в соревновании.

Дни шли за днями. Франц и Анатолий категорически отказывались учиться и работать. Обо всем интересном было говорено и переговорено. Они надоели друг другу и молча слонялись по двору, скучая. Именно эта опостылевшая «скука зеленая», а совсем не стремление завербовать сторонников, как Франц пытался оправдать свое отступление, заставила их прийти в класс и заявить о желании учиться.

Нестерпимы были насмешливые взгляды воспитанников. Чтобы продемонстрировать свою непримиримость и доказать, что они не сдались, а лишь изменили тактику, Анатолий и Франц мешали как могли.

Тогда же черноволосый Володя потихоньку от Ивана Игнатьевича предупредил обоих, что если Франц и Анатолий и впредь будут баловаться на уроках, то они, активисты, «дадут им дрозда» — словом, отобьют у них охоту мешать другим.

Красавчик хорохорился, даже пугал. Но вечером несколько парней во главе с Влоо взяли их «в реактивный оборот», и Франц побежал к Ивану Игнатьевичу и наябедничал, что их избили, преувеличивая случившееся.

Конечно, Володю вызвали к Ивану Игнатьевичу. Пришел от него Влоо хмурый, злой, Красавчика демонстративно не замечал, хотя тот и пытался поддеть его.

Анатолий никак не ожидал, что его новый дружок окажется ябедой. Поглядывая на Франца, он с неудовольствием думал: «Неужели и я такой же в глазах других?» И, когда они остались одни, он высказал свое возмущение. Франц постарался перевести это в шутку и сказал, что «с волками жить — по-волчьи выть».

— Но ведь Влоо не побежал жаловаться на тебя Ивану Игнатьевичу?

Спор закончился дракой. Потом Франц всячески старался задобрить Анатолия и обещал ему первый шоколадный торт, как только «предок» пришлет посылку.

Анатолий только презрительно усмехнулся: что он, Девчонка, чтобы набрасываться на сладкое?

Красавчик очень надеялся на помощь своего «предка», как он называл отца. Этот «предок», обходительный, хорошо одетый человек, появился на второй день после прибытия Франца. Он привез ему всякой всячины, в том числе и шоколадный торт, и старался повлиять на Ивана Игнатьевича, чтобы тот смягчил отношение к сыну. Он говорил о своих связях, о своем положении и намекал на возможные неприятности, если не удовлетворят его просьбы, требовал большей «гуманности».

Иван Игнатьевич отказался передать торт и освободить Франца из штрафного изолятора. Он сказал, что не шоколадный торт, а изолятор — первое лекарство, которое необходимо его избалованному сыну.

Отец Франца уехал рассерженный и пожаловался в областные организации. Оттуда позвонили и пожурили Ивана Игнатьевича, попросили действовать «педагогичнее и мягче».

Забегая вперед, надо сказать, что отец Франца снова явился, уже без торта, через три месяца. За это время он не раз звонил Ивану Игнатьевичу. Теперь он уже не запугивал, а всячески старался расположить к себе воспитателя, намекая, что может быть ему полезен, а когда Иван Игнатьевич отклонил его «предложения», он спросил о сыне.

— По-прежнему хулиганит, не учится, нарушает режим, — ответил воспитатель.

Отец вспылил:

— И за что вы только зарплату получаете? Прошло три месяца, и вы не сумели повлиять на мальчика.

— Вы своего сына шестнадцать лет воспитывали и не смогли воспитать. Да и теперь стараетесь мешать. Довели до тюрьмы, а хотите, чтобы мы все ваши ошибки исправили в три месяца?

Свидание отца с сыном было тяжелым и для того и для другого: Франц понял, что на этот раз «предок» его не выручит. Это означало крушение всех планов на легкое освобождение. Надо было или бежать, а это вряд ли удастся, или менять свое поведение.

6

Детство Ивана Игнатьевича Ченцова прошло на юге Украины. Отец и мать батрачили у кулака, немца-колониста. После Октября, когда советская власть стала раздавать помещичьи и кулацкие земли крестьянской бедноте, кулачье восстало. Отец и мать Вани были зверски убиты, сироту прогнали из родных мест. И пошел малец бродить.

Это были героические годы гражданской войны. Вся Украина была охвачена огнем классовых боев. Смышленый, смелый подросток шатался по селам и станицам с такими же ребятами-голодранцами, как и он, и добывал пропитание у кулаков и буржуев, не стесняясь в средствах. Наконец оборванные, изголодавшиеся ребята пришли на станцию, занятую красными конниками. Красноармейцы из воинского эшелона, стоящего на путях, сытно накормили беспризорников, дали кое-что из одежды, по-отцовски расспросили. Ребята не таились, даже бахвалились тем, как ловко они «конфискуют» у буржуев и кулаков харчи и кормятся не только сами, но даже подкармливают беспризорную мелкоту. Взводный, бывший шахтер, сказал:

— Не дело, ребята, анархию разводить. Теперь революция! У буржуев надо конфисковать не харчи, а землю, фабрики и банки. По-пролетарски! Чтобы вы не разбаловались, надо вас к делу пристроить: кого в детский дом — там грамоте и ремеслу обучат, людьми сделают; кто постарше, тому надо за дело приниматься. Вот я с комиссаром о вас поговорю.

Бойцы рассказали, что их командир — Григорий Котовский — тоже в молодости, до революции, отбирал богатства у помещиков и раздавал бедным. Он наводил ужас на буржуев, ловко ускользая от полицейских и жандармов. А сейчас Григорий Котовский со своими конниками не терпит анархии и воюет за рабоче-крестьянскую власть, чтобы землю навечно отдать трудящимся.

Беспризорники услышали много интересного о смелости и ратных подвигах красных конников и их славного командира.

Да, с таким командиром Иван тоже совершал бы великие подвиги.

— Назначьте меня адъютантом к Котовскому! — попросил Иван.

Командир взвода засмеялся, засмеялись и кавалеристы. Шел мимо командир эскадрона, узнал, в чем дело, расспросил Ивана и сказал:

— Ну что ж, хлопчик, и тебе у нас дело найдется. Разведать надо село одно, — говорят, там бандиты осели.

И пошел Иван в разведку. Коня ему не дали, шинели и сапог тоже не дали, в сабле отказали. Довезли до балки и объяснили, куда идти, что смотреть. Походил он по селу, разведал, сколько там бандитов собралось, сколько у них оружия и коней, где их атаман. Вернулся обратно Иван, доложил обо всем командиру, и на следующее утро налетели красные конники, разгромили бандитов, атамана захватили.

Паренька полюбили, стали давать серьезные задания, разведчик из него получился отличный. Два года он воевал в рядах конников Котовского, а потом стал работать в ЧК, участвовал в разгроме тайной организации контрреволюционного офицерства, вылавливал шпионов, спекулянтов валютой, бандитов. В годы перед Великой Отечественной войной Иван Игнатьевич работал в уголовном розыске и разоблачил немало преступников.

Во время Отечественной войны Иван Игнатьевич снова стал разведчиком. По-немецки он научился говорить еще в детстве, когда жил в колонии у немцев. Много раз он ходил с группой в тыл врага и приносил ценные документы, был и ранен и контужен.

Давно бы Иван Игнатьевич мог выйти на пенсию, да как жить, ничего не делая? Жена умерла, два взрослых сына давно женились и разъехались в разные концы страны. И решил Иван Игнатьевич пойти работать в трудовую колонию, где содержались несовершеннолетние правонарушители. Уж так повелось еще со времен Дзержинского, что в детские колонии брали на работу чекистов и педагогов. Он был не только воспитателем, но и секретарем партийной организации.

Он говорил о себе:

— Поработал я мусорщиком, чтобы всякая нечисть не поганила нашу советскую жизнь. А теперь работаю повивальной бабкой, помогаю хлопчикам второй раз в жизнь войти!

Но как трудно порой приходилось «повивальной бабке»!

— Ни с кем говорить не хочу, переведите в другую колонию, а то я себя порежу! — кричит, бывало, отпетый ворюга, доставленный в колонию.

— А с Иваном Игнатьевичем говорить будешь? — спрашивают его.

— С Иваном Игнатьевичем? А он здесь? С ним буду. Иван Игнатьевич был человек своеобразный, острого ума. Он не боялся вести с воспитанниками такие беседы, которые многим должны были бы показаться странными, даже нелепыми. Обычно он появлялся в спальне перед сном. Свет был потушен. Воспитанники лежали в постелях. Иван Игнатьевич подсаживался или ложился к кому-нибудь на кровать и рассказывал интереснейшие истории. Иногда он загадывал загадки, задавал каверзные вопросы, например: «Сколько водки должен выпить человек, чтобы быть счастливым?» Вопрос очень смешной. Все спешили ответить. Кто-то посоветовал по сто граммов перед обедом — для аппетита.

— У тебя, бедняги, нет аппетита? — спрашивал Иван Игнатьевич.

Поднимался хохот — все знали, что парень и без стопки водки мог съесть две-три порции.

И, странное дело, чем больше воспитанники рассказывали о пьющих, тем реже звучал смех. Конечно, смешно, когда пьяный весь в грязи ползет на четвереньках. Легко обокрасть пьяного дурака. А в конце разговора выяснялось, что пьяницы и алкоголики самые несчастные, никем не уважаемые люди, приносящие зло и себе и другим. Они же сами клянут водку, клянут свою судьбу.

— Ну, душа меру знает! — вставит кто-нибудь.

— А что такое душа?

И начинался серьезный разговор: о боге, о судьбе, о вере в приметы, о везении и прочем.

— Агитируете! — иногда весело крикнет кто-нибудь из воспитанников.

— Да, агитирую, — не смущаясь, отвечал Иван Игнатьевич.

После таких бесед многие задумывались. Иван Игнатьевич охотно давал им читать свои тетрадки, куда он записывал интересные мысли и высказывания. Эти выписки были умно подобраны. Он хорошо знал свойство молодых увлекаться великими свершениями, оригинальными мыслями, смелыми поступками. Его записки переписывались. Тетради несколько раз крали те, кому лень было переписывать, но сами же воспитанники находили вора и тетради возвращали.

7

Анатолий и Франц по-прежнему отказывались работать и участвовать в общественной жизни колонии, даже в санитарной комиссии. Но член санитарной комиссии Севка оказался на редкость настойчивым пареньком. Анатолий и Франц пробовали «отшить» Севку-прилипалу. Они отшучивались, ругались и, конечно, угрожали. Не помогло. Он поместил на них в стенгазете очень злую и меткую карикатуру. В ней была изображена собачка болонка с лицом Франца, лежавшая на неубранной постели. Перед ней красовался шоколадный торт. А рядом стоял лопоухий щенок с лицом Анатолия, который вылизывал болонке шерстку. Ребята покатывались со смеху, до того карикатура была ядовита и смешна. Легче было постелить постели как положено, чем иметь дело с Севкой. «Такой хуже миллиона комаров», — решили они.

В классы они ходили и уже не так мешали другим, даже учились. Но как? Курам на смех! Работать в мастерских отказались наотрез. Пусть их посадят в штрафной изолятор, куда угодно — не будут работать, и все!

А ведь в колонии работали не просто ради работы. В здешних мастерских всерьез обучали ремеслу, присваивался разряд. Из колонии человек выходил механиком, токарем, слесарем, столяром, электромонтером. Верный кусок хлеба после освобождения! Путевка в жизнь.

— Мне это ни к чему, — цедил сквозь зубы Франц. — Я буду артистом воровского дела.

— А почему бы тебе не стать просто знаменитым артистом? — спрашивал Иван Игнатьевич. — Сделай почин в нашем драмкружке.

— Меня на это не купите!

Вначале Анатолия и Франца объединяла исключительность их положения в коллективе. Знатнее губернаторского.

Когда же все «встречные и поперечные» стали их прорабатывать, они отступили, но не сдались.

Когда же на них перестали обращать внимание и предоставили самим себе, их спаянность заметно ослабела. Симпатии? Только вначале Анатолий был пленен Францем. Теперь он ловил себя на том, как бывало и в отношениях к Хозяину, что у него время от времени возникает неприязнь к Францу. «Балаболка, ябедник, шут гороховый, пустозвон, дрянцо», — думал он.

Они все еще старались держаться вместе, но уже чертовски наскучили друг другу. Наконец наступил день, когда они поссорились.

Деятельный по натуре, Анатолий изнывал от вынужденного бездействия. Трудно бывает человеку понять самого себя, увидеть себя со стороны. А вот в Красавчике, как в кривом зеркале, Анатолий увидел отражение некоторых своих поступков, увидел и не то что испугался, а задумался. Неужели и он такой же?

«Ну и пусть, — сейчас же успокоил он себя. — А почему я должен быть лучше?»

Более сурово, чем суд, он в глубине души сам осудил себя, даже подумывал о самоубийстве. А после знакомства с Чумой решил все снести — и осуждение и презрение. «Сам себе устроил эту жизнь, ну и получай! Так тебе, гаду, и надо. Чем хуже — тем лучше».

Впрочем, он себя плохо понимал, некоторые его поступки были для него самого неожиданными. Но самым трудным было бездельничанье.

8

Однажды в предвесенний погожий день, в часы, когда все трудились, Анатолий, скучая, брел по двору. Вдруг он услышал сдавленный стон. У стены стояла грузовая машина с открытым капотом. Под ней, спиной на брезенте, лежал шофер. Он кряхтел, стонал и, судя по дергавшимся ногам, тщетно пытался вылезти.

Анатолий бросился было к нему, но потом в нерешительности остановился: снятые с машины скаты лежали на снегу, задний мост зарылся правой полуосью в снег. Видимо, домкрат, поддерживавший машину с этой стороны, соскользнул. Левую полуось все еще удерживало толстое полено, сильно накренившееся вправо. Вот-вот оно соскользнет, и тогда кузов всей тяжестью обрушится на грудь прижатого к снегу шофера, тот держался правой рукой за полено. Да что толку!

Анатолий стоял позади кузова и видел набухшее кровью лицо шофера.

— Беги до гаража, — прохрипел шофер. — Пропадаю!

— Да я сам! — Анатолий бросился к домкрату.

— А сможешь? Ох, тяжко!

Он, Анатолий, да не сможет подвести домкрат? Какая ерунда! Торопясь поскорее освободить шофера, пугаясь мысли, что не удастся, Анатолий дернул домкрат на себя, но не смог вытащить. Он подрыл пальцами снег и с трудом вытянул домкрат. Машина чуточку осела. Шофер прошептал:

— Тише, тише!

Куда же поставить домкрат? На прежнее место не поставишь, слишком низко.

— Ближе до середины, до середины, — шептал шофер. — Ставь на упор. Подмости якусь дровыняку…

Анатолий поискал взглядом, метнулся к палисаднику и выломал в заборчике доску. Бросившись на колени, он укоротил домкрат и попытался поставить его на доску под задний мост, но домкрат не влезал. Анатолий отбросил его в сторону и принялся обеими руками отгребать смерзшийся, колючий, ранящий пальцы снег. Анатолию казалось, что свистящие вдохи и выдохи шофера с каждым мгновением становятся все короче и короче. Лишь бы успеть…

Он снова уложил доску, снова поставил на нее домкрат. Развилка домкрата плотно уперлась в задний мост. Шофер подмигнул. «Ну и характер», — подумал Анатолий и стал поспешно орудовать рычагом. Пот щипал глаза. Три-четыре взмаха, и домкрат уже чуть шевельнул задний мост, но… снег захрустел, доска перекосилась и осела… Анатолий замер.

— Давай, друже! — прохрипел шофер.

Анатолий снова начал действовать рычагом: вправо — влево, вправо — влево. Доска громко треснула, но осталась в том же положении. Полено, подпиравшее левую ось, качнулось в руке шофера. Короткими рывками машина подавалась вверх.

— Уф! Уф! — услышал Анатолий шумные глубокие вздохи. — Да тише ты, хлопчик! Як задавыш Грицька, дивчата плакать будуть.

Анатолий бросил рычаг, попробовал просунуть ладонь между грудью шофера и низом машины — еле пролезает. Он еще немного покачал рычагом, еще чуть-чуть приподнял машину, забежал и схватил шофера за ноги. Шофер закричал: «Рано!» — и… оказался на снегу возле машины.

Лежа, он ощупал грудь, левое плечо и со стоном сел. Анатолий смотрел на него и радостно улыбался.

— Помирать нам рановато, есть у нас ще большие дела! Ну, спасибо, друже! — Он протянул темные от масла и гари пальцы и крепко пожал руку парню.

Анатолий помог шоферу подняться на ноги, подал ему шапку, лежавшую под машиной. Шофер — пожилой, широкоплечий, с сединою в волосах — попробовал стряхнуть с шеи снег и застонал. Кряхтя от боли, попытался согнуть правую руку в локте и сжать пальцы в кулак. Пальцы не сжимались.

— Дывись! — Шофер уставился на непослушную руку. — Ничого! Прысохне, як на собаци! Я ж з тебе шофера наипервейшего класса зроблю. Хочешь?

— Хочу, — охотно согласился Анатолий.

— Раз так — помоги машину до путя довести. Тилько работы тут не мало, били ручки замараешь, — сказал шофер на странной помеси украинского и русского языков.

Анатолий не сразу ответил. Он оглянулся: нет ли поблизости Франца? Ведь похоже на то, что он, Анатолий, изменяет их клятве быть верными воровскому духу и не трудиться. Но как же не помочь человеку в беде?

— Тебе, хлопче, як зовуть?

— Мамона!

— По имени!

— Анатолий.

— Ну, а я Григорий Маркович, або як вси зовуть — дядько Грицько. Слухай, друже, а може, у тебе есть якесь дило? Поможешь мени, а вид начальства нагоняй?

— Ладно уж… Помогу.

— Тильки уговор — на полпути не кыдай. А то, може, сбигаешь до гаражу та приведешь кого?

— Раз взялся — сделаю.

— Ну добре! Ты машину хоть трохи знаешь?

— Мотоцикл немного знаю. Помогал разбирать и мыть одному парню у нас во дворе… Он за это катал меня, даже учил управлять. Немного… А с грузовой машиной не приходилось…

— Такой же мотор внутреннего сгорания. Четыре цилиндра. Значит, четыре свечи. Оце задний мост, щоб ему повылазило. Теперь нам треба надиты задни скаты и завести мотор.

Шофер помогал левой рукой. В основном действовал Анатолий. Он подкатил и надел колеса, завинтил гайки, вынул домкрат. Теперь машина стояла на всех четырех колесах. Шофер попробовал запустить мотор, нажимая педаль стартера, но мотор не заводился. Пришлось Анатолию заводить мотор рукояткой. Он крутнул несколько раз, устал, снова крутнул.

— В поте лица своего зарабатываем хлеб свой? — послышался насмешливый голос Красавчика.

— Пошел ты… — Анатолий изо всех сил завертел рукояткой.

Мотор чихнул, рукоятку сильно рвануло назад, в обратную сторону, и Анатолий с воплем отскочил. Большой палец как-то странно торчал.

Шофер выскочил из кабинки и подбежал.

— Выбило? То ж я повинен. Не научил. Коли заводишь, нияк не можно обхватувати ручку большим пальцем… — Говоря, он неожиданно и сильно дернул большой палец Анатолия. Тот вскрикнул, отдернул руку, но палец был уже на месте.

Григорий Маркович засмеялся, хлопнул Анатолия по плечу, сказал, что до свадьбы заживет, хоть и опухнет малость, и попробовал завести мотор сам, но левой рукой было неудобно.

— А ну, хлопче, крутны! — обратился он к Францу, стоявшему рядом и с насмешливым видом наблюдавшему происходящее.

— Что вы, сеньор? Разве я ишак? Я свободный артист! — И Франц демонстративно засунул руки в карманы.

— А-а-а! Так-так! Слыхав про тебе… Артист, значит? Гений? Работать не хочешь, а жрать — ложка мала. Та на черта ты мени такый сдався?! А ну, бисова душа, не смерди, не погань ландшафт. Геть! Эх, жаль, Толя, не сможешь ты теперь крутнуть.

— Да на кой ему? Погрелся и хватит. Топай за мной, Мамона! — приказал Франц.

Шофер с удивлением посмотрел на Анатолия. Трудно сказать почему: потому ли, что Анатолий не терпел, чтобы им командовали, да еще на людях, или из духа противоречия, но он молча взялся за рукоятку.

— Та куды тоби, поклычь кого з гаражу! — уговаривал Григорий Маркович и даже попытался оттащить его за плечо.

— Да не мешайте мне, лезьте в свою кабину, а не хотите — без вас поведу машину в гараж, — с нарочитой грубоватостью сказал Анатолий.

Шофер молча уселся за баранку. Анатолий крутнул. Франц многозначительно засвистел. Анатолий выхватил рукоятку и сильно ударил Франца по спине, и раз и второй. Тот взвыл и попытался выхватить рукоятку, но получил по рукам и побежал, скверно ругаясь. А за ним бежал Анатолий и лупил его.

— Ото так! — сказал шофер, когда запыхавшийся Анатолий вернулся. — Я бы сам турнув его, так не дозволено… Уволят… А ты, хлопче, хоть куды! Хочешь, попрошу, шоб тебе приставили до мене в помощники?

— В какие помощники?

— В помощники шофера. Я тебя, друже, в заправские шофера произведу. Дефицитная профессия!

Анатолий не ответил и с ожесточением начал вращать ручку. Мотор чихнул и заработал. В синеватом бензиновом дымке чудился запах бескрайних дорог. Анатолий молча пошел прочь.

— Анатолий, так як же, пийдешь до мене в помощники? — приоткрыв дверцу, крикнул шофер.

Анатолий не обернулся.

* * *

…С Францем они помирились, на работу Анатолий по-прежнему не ходил.

Несколько раз Иван Игнатьевич, встречая Анатолия и Франца во дворе, звал их пройтись в мастерские.

— Хотите сагитировать? Не выйдет! — заявлял Франц.

— А разве тебе не надоело валять дурака?

— Нет, не надоело валять дурака.

— Значит, не пойдешь?

— Если так уж просите… — Франц с наглой усмешкой пожал плечами.

Они ходили по мастерским. Там летали стружки, пахло сосновой смолой. Анатолий присматривался к воспитанникам. Одни работали, «выполняя урок», другие с увлечением.

В слесарной, где работал Влоо, пахло смазочным маслом и каленым железом, гудели станки. Анатолий боялся презрительных взглядов и обидных слов, но воспитанники были заняты делом и обращались только к Ивану Игнатьевичу.

Проходя мимо пустующего станка, Иван Игнатьевич подмигнул и кивнул на станок. Франц засмеялся и покачал головой — «нет». Анатолий с трудом подавил вздох, поймал быстрый, как молния, понимающий взгляд Ивана Игнатьевича, рассердился, покраснел и выбежал.

Ничегонеделание стало хуже всякой пытки. Как ни странно, но кривляние и похвальба Франца не разгоняли тоски, присутствие Франца только усиливало чувство одиночества. Зато оно исчезало, когда Анатолий разговаривал с птицами. Этот «разговор» начался случайно, когда он спрятался от опостылевшего Франца и сидел на скамейке за кустом. На усыпанной искрившимся снегом дорожке затанцевала тройка снегирей: казалось, что гордо подбоченившийся парень в яркой шапке набекрень забирал боком, а две хорошенькие кокетливые девчонки вертелись вокруг него, громко напевая и заигрывая с ним.

Анатолий прислушался и, подражая, свистнул-присвистнул. И что же? Обе «девчонки» повернулись к нему, подпрыгнули и отозвались весело, громко: против приятного знакомства ничего не имеют. А «парень» драчливо выставил грудь колесом, угрожающе оперся в снег крылышками и сердито затопал. С тех пор Анатолий кормил своих пернатых друзей хлебом и был все время настороже, как бы кто-нибудь не заметил.

9

Пришла весна. Однажды перед рассветом, открывая форточку, Анатолий услышал странные мелодичные звуки. Утром Иван Игнатьевич объяснил:

— Журавли! Люблю слушать их серебряные трубы. Трубят и зовут. Зовут к местам гнездовий. Домой… Тебя не тянет домой? Будешь так себя вести, не скоро вернешься…

Анатолий убежал. Его все раздражало. Ночами, лежа без сна, он прислушивался и боялся услышать журавлиный зов. От мыслей о доме, о случившемся, о своем дурацком положении в колонии все чаще дергалось левое веко и щека. Это началось после знакомства с Чумой и Апельсином…

Городской житель, Анатолий был далек от природы. А этой весной он мог подолгу любоваться грачами, галдящими на ветвях сосен, случайно залетевшей птахой и был бы рад с другими ребятами налаживать скворечни, да боялся насмешек.

И в эту ночь, когда он забылся в дреме, ему приснились синеющие вдали леса. Он долго бежал по цветущему лугу, жаворонок трепетал в небесной синеве…

И надо же, чтобы в этот вечер, когда у него было такое подавленное настроение, всюду, куда бы он ни пошел, его преследовали царапающие слух, назойливые звуки.

Стоял теплый вечер. Все окна были открыты, и начинающий баянист, устроившись на подоконнике клуба, старался подобрать мелодию песни. Он брал «соль» там, где надо брать «си». Для человека с музыкальным слухом это было пыткой: водит и водит напильником по твоим обнаженным нервам. Анатолий был очень музыкален. Именно поэтому он так быстро овладел нехитрой премудростью игры на баяне. Дома, бывало, музыка разжигала его воображение, и тогда он чувствовал себя не просто Толей, а могущественным и всесильным и мысленно свершал многое. Здесь же музыка, особенно героическая, звучала совсем иначе: враждебно и грозно. Чем более впечатляющей была музыка, тем несчастнее чувствовал себя Анатолий.

Он забился в мастерские, но и туда доносилось фальшивое «соль». Вдруг он решительно зашагал, почти побежал к клубу, откуда неслись эти фальшивые ноты.

— Ты куда? — услышал он голос Франца.

— Иду вправлять мозги тому, кто тянет кота за хвост! — зло выкрикнул Анатолий.

— Нет такой силы, чтобы заставила меня перешагнуть порог этого богоугодного заведения, — спесиво отозвался Франц.

Анатолий вбежал на второй этаж, подскочил к худощавому пареньку с туповатым взглядом и приоткрытым ртом и крикнул:

— А ну, кончай волынку!

Паренек поднял голову и спросил:

— Чего надо?

— «Си» надо! Понимаешь? А ты «соль» даешь!

— Соль? Какую соль? — Удивление парня было непритворным.

— «Какую, какую»! — Анатолий сердито выхватил у него баян, присел на край стула и нажал клавиши. Раздался мелодичный ровный звук.

— «Си-си-си», — подпевал Анатолий. — Тяни «си», дурак!

— «Си-си», — в тон ему охотно вторил парень. — Ну и что? — спросил он, недоумевающе разводя руками.

Вместо ответа разозленный Анатолий заиграл песню, которую пытался подобрать парень. Услышав мелодию, парень радостно ухмыльнулся, хлопнул себя по ляжкам и засмеялся:

— Ух ты! Ну и дает!

Анатолий закрыл глаза и играл, играл с упоением, с азартом. Да как играл! С одной песни он перешел на вторую, третью. А потом, когда заиграл «Варяга», то услышал хор голосов и открыл глаза. В комнате было много народу, а сзади стоял Иван Игнатьевич. Анатолий резко оборвал игру и вскочил, протягивая парню баян.

— Закончи уж, не порть ребятам песню, очень тебя прошу, — сказал Иван Игнатьевич.

Анатолий стоял молча, а затем, тряхнув головой, пробормотал: «Доиграю!» И доиграл. Уж ему аплодировали! Уж его благодарили! Анатолий выбежал.

— Что это ты задержался? — ревниво спросил Франц. — Не выпускали? — И пытливо оглядел Анатолия, ища следы драки.

— «Си» парню показывал, «си»!

— Чего, чего? А кто это сейчас там наяривал?

— Ну, я! — И Анатолий вызывающе вздернул голову.

— Ты? Продался? Да ты знаешь ли, собака, что я с тобой сделаю? Я тебе пиковину в бок… я…

Их еле разняли. На другое утро Анатолий разыскал шофера Григория Марковича и спросил:

— Ну как, говорили насчет меня с Иваном Игнатьевичем?

— Я ж тобе — слово, а ты ж мене — спину…

— Поговорите!

— Добре! А як поедем в город, не покажешь пяток? Я до людей добрый. Тилько вирю один раз, до першего обману. Писля обману — то вже для мене не людина, а скотина.

Анатолия даже в жар бросило. Город! Свобода! Куда хочешь! Но если он обещает, то…

— Не сбегу!

— Добре! Будешь шофером.

Вскоре Анатолий первый раз поехал с Григорием Марковичем в город. Сразу же после его возвращения Франц пришел мириться. Анатолий не захотел с ним разговаривать.

— Да не лезь в бутылку! Я тебе дам адресок, забеги. А что передадут — все пополам.

Анатолий отказался, и Франц Красавчик поклялся отомстить «собаке Мамоне». «Беги к Ивану Игнатьевичу и жалуйся на меня», — сказал он напоследок. Анатолий не пошел жаловаться — это было не в его характере.

С этого дня между ними началась острая вражда. Анатолий ждал любой подлости, ждал удара из-за угла и все время был начеку. В это же время до крайности обострилась скрытая борьба между активистами и «ворами». В больнице уже лежало пятеро раненых.

Ивану Игнатьевичу удалось убедить Костю Березова, по прозвищу «Моряк», порвать с «ворами» и перейти на сторону активистов. Моряк был правой рукой Губернатора, и его поступок был воспринят активистами как перековка, а «ворами» как измена. Обычно в таких случаях говорят: его поступок был подобен разорвавшейся бомбе. Правильнее было бы сказать — подобен мине замедленного действия. И, чтобы ускорить ее действие, Иван Игнатьевич убедил Костю Березова выступить публично. Об этом не объявляли заранее.

В тот вечер в клубе по расписанию был намечен просмотр приключенческого фильма. Когда все собрались, то киноэкран подняли кверху, и на открытой сцене все увидели Ивана Игнатьевича. Он подошел к рампе и сказал:

— Костя Березов, иди сюда и расскажи откровенно и правдиво, почему ты решил учиться и работать.

Костя сидел во втором ряду, «воры», как обычно, сидели в последнем. И все же двое, севших поблизости, попытались помешать ему встать. Порядок был быстро восстановлен, но начальник колонии и все увидели тех, кто побежал из задних рядов задерживать Костю Березова.

Костя от волнения заикался, и все же воспитанники слушали его очень внимательно и горячо. Даже чрезмерно горячо. Костя сознался в тех «художествах», автором и исполнителем которых он был, и объявил:

— Пора кончать со старым. Хлопцы хотят выйти на честный путь, а им мешают.

— Кто мешает? — донеслось из зала.

— А вы лучше меня знаете кто — губернаторская компания! Так неужели же у тебя, и у тебя, — он называл имена и прозвища, — нет душка, чтобы воспротивиться фюрерским замашкам тех, кто хочет сделать вас своими рабами!

Послышались ругань, выкрики. Где-то началась драка. Губернатор, а с ним еще пятеро, и в том числе Франц, попали в изолятор. Пятнадцать воспитанников из группы Губернатора объявили, что присоединяются к активистам. Наконец, почти через два часа после всех волнений и споров, начался кинофильм.

Губернатор, с таким трудом сколачивавший свою группу, чтобы «держать» колонию, то есть стать тайным диктатором, понял, что все его замыслы рушатся, и решил действовать быстро и энергично. Франц и его четверка присоединились к нему.

Иван Игнатьевич обратился к начальнику колонии с просьбой сразу же направить Губернатора, а с ним еще пятерых в колонию со строгим режимом.

В штрафном изоляторе Губернатора, Франца и других продержали пять дней. Они вышли слишком тихие, слишком сдержанные и послушные, чтобы Иван Игнатьевич мог поверить им. Он думал лишь об одном: скорее бы их отправить.

10

В тот же вечер были замечены небольшие сходки. Увидев воспитателя или активистов, воспитанники расходились. Среди них обязательно был кто-нибудь из группы Губернатора. Начальник колонии приказал следить строже. Ему да и воспитателям и активистам была известна обычная тактика «шумящих» — действовать «кучей». «Куча» все покроет. Пойди узнай, кто виноват. «Кучу» не привлечь к такой ответственности, как одного. Главное — узнать, что затевается, с какой целью. И это было бы сделано, но события разворачивались слишком быстро.

Это случилось на третий день после того, как Губернатора с группой выпустили из штрафного изолятора. Первая смена поужинала как обычно: Во время второй смены, когда ужинали Костя, Анатолий, Влоо, вдруг раздался «голубиный свист» в четыре пальца.

На Костю набросился Губернатор с «пикой» в руке, к Анатолию подскочил Франц с куском железа, а за ними другие.

Костя и Анатолий были все время начеку. Костя схватил табуретку и ударил Губернатора, Анатолий не успел бы отбить удар, но Влоо опередил Франца. Началась свалка. Костя, а за ним Анатолий прижались спиной к стене. Им на выручку бросились активисты.

Опять раздался свист. Все электрические лампочки в столовой были разбиты. Стало темно.

Костя шепнул Анатолию: «За мной». Они пробились в кухню и выскочили в окно. Губернатор с компанией бросились за ними. Костя и Анатолий вбежали в корпус. Теперь все зависело от воспитанников их отряда: выдадут или не выдадут.

Помощники Губернатора помчались в один отряд, потом в другой. Воспитанники забаррикадировали двери. Первый же захваченный сторонник Губернатора выболтал все:

— Да, они решили устроить «шумок» — бить, ломать, громить, чтобы администрация испугалась, а они, воспользовавшись суматохой, тем временем удрали бы из колонии.

Драка разгоралась. Корпус шумел и гремел.

И тут начальник колонии приказал дать сигнал общего построения. Приказ повторили воспитанники и активисты. Приказ есть приказ, и его надо выполнять, если не хочешь попасть в число зачинщиков, а также, если хочешь избавиться от насилия зачинщиков драки «кучей».

Не все сразу, но построились. Зачинщиков вылавливали в кустах, в темных углах. Взяли пятнадцать человек во главе с Губернатором и Францем Красавчиком.

Потом их судили. Все получили дополнительный срок по два-три года, и пятерых отправили в колонии со строгим режимом.

На другой день Франц добился встречи с Иваном Игнатьевичем и предложил тайно доносить на провинившихся воспитанников, если ему, Францу, разрешат ходить в город и будут давать папиросы. Иван Игнатьевич даже побледнел от возмущения и сгоряча сказал, что сейчас же соберет совет воспитанников и доложит им о том, что «несгибаемый Красавчик» — предатель. Потом он успокоился и часа полтора толковал, стыдил, говорил о жизни, о долге, о чести.

Стычка с Францем окончательно уничтожила в глазах Анатолия романтику воровской «дружбы». Ему было стыдно. Как он мог подчиниться такому типу, как Франц? Здесь, конечно, сказалась разница в возрасте. Франц был на два года старше.

То, что в Иване Игнатьевиче вначале казалось Анатолию равнодушием, было на самом деле уверенностью в своей правоте. Колонисты любили его за справедливость, смелость и прямоту. Ой никогда не заискивал перед воспитанниками, ненавидел ложь, кляузников, доверял честному слову колониста.

Только через полтора года пребывания в колонии Анатолий полностью раскрылся перед Иваном Игнатьевичем. Он рассказал ему всю правду о деле на Бутырской улице, о Хозяине и Чуме, о том, как он, Анатолий, на суде все взял на себя, как его предали «дружки».

Услышав историю Анатолия и поверив в нее, Иван Игнатьевич сразу начал действовать. Он списался с матерью Анатолия, с Корсаковым. Несмотря на то что Анатолий категорически этого не хотел, Иван Игнатьевич написал несколько заявлений в различные инстанции. Анатолию оставалось только подписываться. Наконец, Иван Игнатьевич написал письмо своему фронтовому другу, журналисту, человеку очень настойчивому, когда дело шло о восстановлении справедливости.

Завертелась машина. Дело Анатолия Русакова вытащили из архивов.

В это время Ивану Игнатьевичу предложили перейти работать начальником детской воспитательной колонии здесь же, на Украине.

Надо сказать, что Ивану Игнатьевичу, ревностному последователю замечательного педагога Антона Семеновича Макаренко, изрядно мешали некоторые деятели суда и прокуратуры. Эти люди, сквозь пальцы смотревшие на грубые нарушения правил изоляции малолетних правонарушителей (как было с Анатолием, почти две недели проведшим в одной камере с матерыми преступниками), — эти люди требовали всяческих скидок, льгот, исключений для сынков влиятельных родителей. Они опасливо посматривали на то, что Иван Игнатьевич считал основой воспитания: широкое самоуправление ребят, полное самообслуживание.

Иван Игнатьевич принял новое назначение и, так как не в его характере было бросать начатое дело, добился перевода Анатолия Русакова в воспитательную детскую колонию, куда ехал работать.

Глава VI Испытание продолжается

1

Анатолию очень хотелось уехать в новую колонию вместе с Иваном Игнатьевичем, но это не удалось. Ивана Игнатьевича вызывали срочно, а по делу Анатолия еще не было получено решения.

Наконец Анатолия вызвали в канцелярию с вещами, вручили деньги, документы, запечатанный конверт, адрес новой колонии и пожелали удачи.

А с кем ехать? Анатолий оглядывался и не видел конвойного.

— Сам доберешься. Не маленький…

Дядько Грицько подвез до вокзала. Машину напоследок вел Анатолий. На прощание дядько Грицько настойчиво приглашал его после колонии к себе в напарники.

С вокзала к месту назначения Анатолий приехал уже под вечер. Автобус остановился на краю села. Вдоль улицы белели опрятные хаты. Весело перекликались женщины, поджидавшие коров. В ветвях тополей рьяно чирикали воробьи. По дороге двигалось стадо. Пыльное облачко, розовевшее в лучах заходящего солнца, пахло молоком.

Деревянная стрела с надписью «Колония» показывала на дорогу, исчезавшую в зарослях. За дубовым леском виднелись высокая кирпичная стена, фабричная труба, железные кровли домов, и сердце Анатолия беспокойно забилось.

Он позвонил у ворот. Иван Игнатьевич еще не вернулся из города, и Анатолия после оформления провели в карантин.

Шестеро юнцов, находившихся в карантине, с интересом и не без тревоги уставились на рослого юношу. Но постепенно завязалась дружеская беседа.

Наконец приехал из города Иван Игнатьевич, вызвал Анатолия, и между ними, на скамейке под густыми кустами, состоялся большой разговор.

— О том, что ученье свет, а неученье тьма, тебе говорить уже не нужно? — начал Иван Игнатьевич.

— Не нужно! — Анатолий смущенно улыбнулся.

— Но, за исключением последнего года, ты же черт знает как занимался! И дома второгодничал.

— Говорю же, дурак был, — сдерживая раздражение, сказал Анатолий, очень не любивший поучений.

— А ведь в той колонии, — продолжал Иван Игнатьевич, делая вид, что не замечает недовольства Анатолия, — ставили отметки с б-о-о-ольшой натяжкой.

— Это вы к чему?

— А к тому, что здесь будут требования построже, надо будет нагнать упущенное. Постарайся, пока ты здесь, заполнить основные пробелы в своих школьных знаниях, чтобы не пришлось краснеть в Москве.

— Буду нажимать изо всех сил. Вот если бы меня освободили от работ, то все бы эти часы вколачивал…

И вечером.

— Исключений и поблажек делать никому не буду. Предупреждаю: любимчиков у меня не было и не будет. С тебя буду спрашивать больше, чем с других. А помочь — помогу. И учти: здесь образ жизни, характер учебы и работы другие. Я попрошу учителей сегодня же проэкзаменовать тебя, узнаем, в чем ты слаб.

— Рано экзаменовать… Мне бы сначала подготовиться.

— Не робей! Повторяю: лучше краснеть здесь, чем в Москве. Теперь старшие классы не учатся, еще недели две будут помогать колхозникам убирать картошку. Используй это время на подготовку. Учителя помогут. Пока будешь жить в карантине. Начнут старшеклассники заниматься, переведем тебя в корпус. Будешь хорошо учиться, работать, участвовать в самодеятельности — станешь комсомольцем.

— А много здесь комсомольцев?

Немало. Коллектив на хорошем счету, впрочем, появились сигналы…

— А что?

— Самому еще надо разобраться. За тебя я спокоен. Верю в тебя, Толя. Умный человек не споткнется дважды об один и тот же камень.

Да я теперь эти «камни» за сто километров обходить буду.

2

До начала занятий Анатолий много успел. Он не только все дни занимался, но и обошел колонию, познакомился с шоферами, завоевал известность у младших воспитанников игрой на баяне и даже подружился с собаками, обитавшими в колонии.

Их было три: фокстерьер Леди, белая в больших желтых пятнах; черная дворняжка Цыган и крупный пушистый северокавказский овчар Разбой, с медвежьей мордой и коротко обрезанными ушами.

Анатолий с детства любил собак. У дяди Коли был Майк, очень сообразительный, веселый, но в то же время «строгий» охотничий пес из породы курцхаров. Майк был щенком, когда они подружились. Они гонялись друг за другом, боролись и даже играли в пятнашки. Бывало, они с Майком до того уставали, что потом, обессиленные, долго валялись на траве в садике.

В колонии Анатолий с грустью не раз вспоминал о Майке. Вот почему он обрадовался, встретив четвероногих друзей. Единственное, чего не успел он, — это познакомиться с одноклассниками. Они все еще не вернулись из колхоза.

Наконец девятый класс «Б» начал заниматься. Анатолий сразу заметил, что эти ребята не чета воспитанникам из трудовой. Иное поведение, иное отношение к занятиям, да и разговоры другие.

Анатолий ловил на себе настороженные, снисходительные взгляды, и это его раздражало.

Знают, что перевели из той колонии, решил Анатолий, и подозревают в нем «отпетого».

Вечером в спальне староста потребовал от Русакова чистосердечного рассказа о том, как он «дошел до колонии».

Начальнический тон старосты и особенно его предупреждение: «Не врать и не темнить» — рассердили Анатолия. Он не стал «распространяться» и с протокольной краткостью пересказал существо своего дела.

— Так у нас не пойдет, — заявил староста. — Каждый из нас рассказал ребятам все без утайки, а кто умалчивает — значит, тот себе на уме…

Анатолий вспылил:

— Не учите меня!

Так, слово за слово, они начали спорить, и быть бы драке, да Анатолий вовремя вспомнил об Иване Игнатьевиче и, чтобы «взять себя в руки», выбежал из корпуса и сел на скамейке у дорожки.

К нему подсел парень со странным прозвищем «Жевжик». Анатолию он не понравился с первого же взгляда. Нахальная улыбочка, одна нога все время мелко приплясывает, руки не находят места. Был он низкорослый, плотный, широкоплечий, почти четырехугольный. Во время ссоры он не сказал ни слова, только улыбался, блестя золотым зубом.

— Люблю блатных ребят, — буркнул Жевжик и протянул раскрытую коробку «Казбека».

Слово «блатной» да и запрещенные в колонии папиросы насторожили Анатолия. Или Жевжика подослали выведать, что за птица Русаков? За это надо проучить. Разыграть прилипалу.

Анатолий закурил и спросил:

— Ты кто, человек или уже раскололся тут?

Нагловатая улыбка застыла на лице Жевжика. Он взглянул, будто проколол глазами насквозь, и развязно ответил:

— Активист я…

— За сколько продался? — насмешливо спросил Анатолий.

Жевжик не обиделся. Улыбка не сходила с его лица. Он расспрашивал Анатолия, в какой «академии» тот побывал, кого знает. Анатолий сказал о Чуме, и Жевжика будто подменили. Исчез налет добродушия. Рядом с Анатолием сидел другой человек.

— Какой Чума?

— Авторитетный!

— Не ври!

— А зачем мне врать?

— Ты его хорошо знаешь?

— Леньку Чуму? Кореши.

— Поди ты?!

Лицо парня последовательно выразило настороженность, сомнение. А потом он снова пристал к Анатолию с расспросами о Чуме, все требовательнее, как следователь.

Воспоминания о днях позора и унижения, проведенных с Чумой, были ненавистны Анатолию. Он поднялся. Подбежала Леди, фокстерьер. Анатолий нагнулся, чтобы погладить ее, как вдруг Леди, подбитая снизу ногой Жевжика, взвилась в воздух.

Анатолий сильно ткнул живодера кулаком в грудь. Того шатнуло в сторону, но не свалило.

— Из-за кабыздоха?! — яростно выкрикнул Жевжик и перехватил руку замахнувшегося Анатолия.

Они сцепились и упали в крапиву.

Анатолий был очень силен для своего возраста, но сразу же почувствовал превосходство противника и, когда понял: не справиться, схватил Жевжика за горло.

— Брось! Не дури! Я же свой! — услышал он хриплый шепот.

— Сволочь ты!

— Да свой я. От Чумы. Пусти — покалечу!

— Как от Чумы? — Анатолий от неожиданности отпустил горло врага.

— А так! — Жевжик пытался подняться.

— Так ты же активист — сам признался, а в активистах «ворам» ходить не положено.

— Положено — не положено!.. Что ты в этом понимаешь? Чума разрешил… Иначе здесь сразу заметут.

— Так ты «вор в законе»?

— А ты думал! Теперь нас тут будет двое. Надо бы тебе темнить в спальне: «Я, дескать, активист, я с вами», а ты по-дурацки — сразу наизнанку.

Анатолий разжал руки. Жевжик встал и, отряхиваясь, сердито сказал:

— Эх ты, полуцветной! Закон нарушаешь! Две головы не имеешь, руки на своего не поднимай… На воле пришлось бы тебе оправдываться перед сходкой… Ну куда ты против меня? Мне двадцать два, а ты еще сопляк. — Скажи спасибо, что не покалечил тебя…

— Как — двадцать два? Ведь здесь старше восемнадцати не держат!

— Прошел по делу как семнадцатилетний, под чужой фамилией. — Жевжик снисходительно засмеялся.

Анатолий поднялся.

Жевжик ойкнул, чертыхнулся и сильно тряхнул левой ногой, стараясь стряхнуть вцепившуюся Леди.

Парень отбросил фокстерьера, но тут на него набросились Разбой и Цыган. Злобное рычание, визг, вопли Жевжика — и он помчался по дорожке.

Анатолий злорадствовал. Так этому ворюге и надо! «Что же теперь делать? Надо что-то предпринять. А что?» В раздумье он пошел в корпус.

3

В спальне было шумно. На краешке стула, посреди комнаты, в одних трусах сидел Жевжик, положив левую ногу на другой стул. Староста Котя Лазурин пробкой от бутылочки с йодом смазывал ранки на его ноге. Воспитанник Глеб неумело бинтовал кисть левой руки. Жевжик разглагольствовал, размахивая свободной рукой. Воспитанники охали и переспрашивали.

Тело Жевжика было покрыто татуировкой, а на спине красовалась церковь…

— Трус! За шкуру испугался! Собак на меня натравил!. — закричал Жевжик, показывая пальцем на подошедшего Анатолия.

Послышались возмущенные возгласы.

— Лезь под кровать! — приказал Анатолий, подходя к Жевжику.

В комнате стало тихо. Как бы ни были незначительны прежние проступки воспитанников, но разговоров о ворах и воровских обычаях было много. Все понимали, чего требовал этот новичок. Но почему? На каком основании?

Жевжик оторопело смотрел на Русакова.

— Лезь под кровать!

— Да ты что, очумел? — спросил Жевжик, призывая взглядом собравшихся быть свидетелями наглости новичка.

— Лезь под кровать! — У Анатолия была уверенность в своей правоте.

— Ты здесь не командуешь, — сердито сказал староста, и эти свои привычки брось!

— Каждый из нас рассказал все без утайки, и мы о каждом знаем все, — подделываясь под голос старосты сказал Анатолий и затем, отчеканивая слова, продолжал — Так знайте, что этот двадцатидвухлетний «вор в законе» попал сюда под чужой фамилией, как семнадцатилетний. Маскируется, чтобы выполнить приказ бандита Чумы, чтобы разложить ваш коллектив. А вы все шляпы и раззявы!

— Ну и смешняк! — Жевжик криво улыбался. — Хочешь разыграть. Я активист. Ребята меня знают.

— А ну, хлопцы, — сказал Анатолий, — вспомните, не говорил ли этот тип чего-нибудь такого о воровской дружбе, «законе» и прочее…

— А правда ведь говорил, — вдруг признался Глеб. — Рассказывал: «Я вольная птица! Куда хочу, туда лечу… Всякая там агитация — это для дураков…»

— Врешь!

— Нет, не вру. «Блатной, — объяснял ты, — человек момента. Огонь и медные трубы пройдет — и не пропадет. А без водки — пропадет. Бывало, выпьешь водки, все забудешь!»

— Врешь!

— И мне рассказывал о ворах… — вспомнил другой воспитанник, — только я как-то не обратил внимания.

С этого и начался провал Жевжика.

— Пусть докажет, что он не вор, — предложил Анатолий. — Для «вора в законе» пролезть под нарами или кроватью — значит опозориться и потерять авторитет на всю воровскую жизнь. А если ты активист — то что тебе стоит пролезть?

— Не хочу — и все!

— А ты говорил, — Анатолий повернулся к старосте, — «мы о каждом знаем все»!

Тот досадливо махнул рукой и сердито приказал:

— А ну, Жевжик, лезь под кровать!

— Не полезу! Не имеете права издеваться!

— Силой протащим!

— Не дамся!

Уж как ни защищался Жевжик — даже сумел самодельный нож выхватить из-под матраца, — все-таки протащили!

Он сидел на полу, голый, ругался последними словами и… плакал.

— Что здесь происходит?

Иван Игнатьевич стоял в раскрытых дверях. Воспитанники смотрели на Анатолия, но он молчал.

— Кто тебя так разукрасил? — Иван Игнатьевич подошел к Жевжику.

— Этот! — закричал Жевжик и бросился на Анатолия.

Их разняли.

И когда Жевжика по приказанию Ивана Игнатьевича отнесли в госпиталь (идти он не хотел), Анатолий и староста обо всем рассказали.

— А ведь ты, Лазурин, староста, активист. Как же ты мог пойти на такое: применить блатные приемы унижения вора? Не спорь! Это же не метод перевоспитания. Пришел бы ко мне и доложил.

— А вы не любите, когда вам доносят, — выпалил Анатолий. — В той колонии вам кто-нибудь шепнет, а вы потом при всех спрашиваете, правда ли это.

— Да, наушничества не люблю и не поощряю. Но ведь здесь иное. Скажите, может ли человек, узнавший о том, что в доме заложена мина замедленного действия, не предупредить об этом жильцов, не предупредить домоуправление? С каких это пор вы стали непротивленцами злу?

— Мы сами хотели разминировать…

— Не те методы. Ну ладно, мы выясним, кто такой этот Жевжик, а за самоуправство виновники ответят перед советом отряда.

Из колонии Жевжика увезли. Это столь неожиданное происшествие настроило Анатолия весьма воинственно. Если в первый же день знакомства с классом случилось такое ЧП, то в дальнейшем, пожалуй, можно ждать кое-чего посерьезнее. Но дни шли за днями… Не стало в колонии Жевжика, исчезли появившиеся было нездоровые настроения у некоторых. Именно их имел в виду Иван Игнатьевич, когда в разговоре с Анатолием упомянул о сигналах, в которых ему надо разобраться.

Каждый день приносил Анатолию все новые и новые знакомства, и теперь они не тяготили его, как бывало, когда он водился с Францем. До чего же разнокалиберный и любопытный народ был в девятом «Б» классе!

4

Задушевный разговор обычно начинался перед сном, в кроватях. И в той колонии воспитанники тоже мечтали. Даже Франц. Он мечтал стать невидимкой. И отнюдь не для того, чтобы похищать военные секреты у врагов, невидимо помогать народам, борющимся за свою независимость против колонизаторов. Нет. Невидимкой Франц хотел проникнуть в Госбанк, чтобы украсть миллион!

А здесь, в новой колонии, был интересный народ и мечтали о другом: о том, чтобы поскорее выйти в большую, светлую жизнь, окончить институт и работать так, чтобы вся страна заговорила: вот, мол, какой человек! Или изобрести машину, которая за час строит сто километров дороги! Но никто не мечтал стать удачливым вором.

Здорово нажимал Анатолий на теорию автомобиля, правила уличного движения и практическую езду на машине. Сдал экзамен отлично и получил удостоверение шофера третьего класса. Вот это праздник! Конечно же, Анатолий упросил дать ему поработать на машине. Возил грузы. И до того этим увлекся, что стал даже пропускать классные занятия. Поэтому Иван Игнатьевич запретил частые поездки.

И было еще одно — то ли дело, то ли отдых души. Анатолий любил собак, любили их и другие ребята. Анатолий первый, ради забавы, пытался собак дрессировать. Вспомнил, как дядя дрессировал Майка. Цыган оказался неподдающимся, а Леди сразу же все поняла, наверное, вспомнила чьи-то былые уроки. Анатолий показал младшим воспитанникам, как дисциплинированно выполняет Леди приказания «апорт», «лечь», «голос», «ищи». Вопли восторга сопровождали каждый номер. Нашлось несколько ребят, приставших к Анатолию с просьбой научить их дрессировке. Анатолий отказался. Ребята пошли к Ивану Игнатьевичу, и тот, к удивлению Анатолия, попросил его заняться с мальчишками дрессировкой.

— Да ну их, вот еще буду тратить время…

— А я на тебя время тратил?

— Ну, тратили.

— Вот и уплати мне свой долг. Среди мальчиков есть трое «трудных». Ничем они не интересуются а тут загорелись. Начни с этого, а там у них появится интерес к другому.

— Да я сам дрессирую чуть-чуть…

— Я достану тебе книжки, — обещал Иван Игнатьевич.

Через несколько дней Анатолий получил «Служебное собаководство» — книгу знаменитого Анатолия Дурова о сорока годах его работы дрессировщиком. Были и другие. Прочитав их, Анатолий понял, как много надо знать даже по такому, казалось бы, несложному делу, как дрессировка. Сколько же и как надо учиться, чтобы стать специалистом в более сложной области!

— Что я им, нянька? — рассердился Анатолий, подсчитав, как много часов придется потратить на обучение членов вновь созданного кружка юных собаководов.

— Специалист из питомника поможет дрессировать, проинструктирует тебя, а ты возглавишь кружок, организуешь ребят.

— А время? Мне ведь надо учиться, догонять и догонять…

— А как же парни твоего возраста в городах и работают и учатся в вечерних школах? Было бы желание!

Очень не хотелось Анатолию заниматься кружком, но потом он увлекся. Его удивило, что самые недисциплинированные мальчишки ухаживали за собаками точно, по расписанию, строго соблюдали программу дрессировки, гордились послушанием своих питомцев.

Анатолий, как об открытии, рассказал о своих наблюдениях Ивану Игнатьевичу. Тот рассмеялся:

— Не ты первый это открыл. Человек, переделывая природу, переделывает самого себя…

5

В марте, когда на пруду лед подтаял, Анатолий все же «напоследок» пошел покататься на коньках и провалился в воду. Был человек на льду — и нет его. Только меховая шапка чуть колышется в полынье.

Глеб первым затормозил у полыньи. Тонкий лед со звоном раскололся, и из воды почти до половины выскочил Анатолий. С выпученными глазами, не в силах вздохнуть, он, как рыба глотая ртом воздух, ухватился за протянутую руку, и… Глеб очутился в проруби. Теперь оба пытались уцепиться мокрыми руками за лед, и оба скрывались, каждый раз с головой исчезая под водой.

Уже много рук потянулось к ним. Передних удерживали задние. «Дедка за репку, бабка за дедку…»

Анатолий и Глеб очутились на больничных койках. Пришел Иван Игнатьевич. В окна заглядывали воспитанники. «Утопленники» чувствовали себя героями дня.

Глеб через два дня вышел. Анатолий заболел воспалением легких. Потянулись медленные дни болезни.

Наконец к выздоравливающему Анатолию допустили гостей. Он попросил Глеба принести из его тумбочки в спальне толстую тетрадь с разными записями, стихами, изречениями. Анатолий раскрыл ее и ревниво спросил:

— Читал?

— Я умею хранить тайны! — гордо ответил Глеб и, обиженный, хотел уйти.

Но Анатолий удержал его:

— Давай вместе читать.

Тетрадь открывалась старинной воровской песней о прокуроре, засудившем своего сына вора. Песня кончалась словами: «И снова луной озарился кладбищенский двор, а там уж на свежей могиле рыдает отец прокурор».

Анатолий усмехнулся. Ему показалось забавным то, что он записал эту песню. Она звучала жалостливо, а сложили ее те, кто при случае не пожалеет ни чужого, ни самого близкого человека.

Прочел песню «Не видать мне уж больше свободы».

Странно, почему он записал ее, что в ней могло понравиться ему, никогда не воровавшему, желторотому мальчишке? Или привлекли воровские словечки и настроение «отпетости»?

— Любит шпана чувствительные романсы, — сказал Анатолий. — Удивительно, как сочетаются в них свирепая жестокость с сопливой слезливостью.

— И я писал стихи, — смущенно сказал Глеб.

— Правда? — удивился Анатолий. — А ну, прочти.

— Забыл…

— Просьба больного — закон. Не ломайся!

Глеб задумчиво посмотрел на Анатолия, уставился в Окно и негромко начал:

Мы вставать разучились рано, Мы ложились в полуночный час, Мы забыли, как пахнут травы, Как в полях колосится рожь…

Он прочел еще несколько стихотворений, устремив глаза в одну точку, нахмурив брови. Было видно, что чтение доставляет ему большое наслаждение. Последнее стихотворение он закончил так:

Пусть ладони огнем горят, Но со мною теперь ребята Словно с другом своим говорят.

— Почему ты не печатаешь стихи в стенгазете?

— Так…

— Что за дурацкий ответ? — И без всякой связи Анатолий спросил: — Ты, говорят, сирота?

Глеб помолчал, потом каким-то хриплым голосом сказал:

— Было так… Отца, а потом и мать арестовали. Вот я и говорю: «сирота». Отец был большевиком с семнадцатого года, с Лениным был знаком, у Фрунзе в армии воевал… А потом Магнитку строил…

— Они живы?

— Не знаю… Остался я с бабушкой. Ну, а дальше… нашелся уголовник, вор. «Пожалел» меня… Вот я и докатился сюда.

— А за что их арестовали?

— Не знаю… Объясняли, они враги народа. Только я не верю! Иван Игнатьевич говорил, что теперь наконец реабилитируют и освобождают хороших советских людей, невинно осужденных по доносам разных подлецов карьеристов или фашистских агентов. Он говорит, что если отец и мать живы, то и они вернутся. Он даже запрос послал куда-то, ждет ответа…

Мальчики замолчали, каждый думал о своем.

* * *

Мать Анатолия просила задержать сына в колонии. Почему же так перепугалась Ольга Петровна?

Первый же допрос в связи с пересмотром дела Русакова насторожил Хозяина. Он понял, что за него взялись всерьез. Хозяин встретил Ольгу Петровну и пригрозил разделаться с Мамоной, если дело кончится для него, Хозяина, плохо. Пусть прекратят пересмотр, так будет лучше… Расследование продолжалось. Хозяин решил «рвать когти» — сбежать из Москвы: черт с ней, с подпиской о невыезде. Перед побегом он надумал «разжиться», но попался на воровстве с поличным. Во время следствия его же «дружки» показали против него и по делу Русакова. Хозяина и Яшку Глухаря осудили. Ольга Петровна радовалась. А потом прошел слух о бегстве Хозяина. Ох, как переволновалась Ольга Петровна. Вот тогда-то она и добилась, чтобы Анатолию дали возможность окончить девятый класс в колонии.

Хозяин попал в дальние лагеря. Встретил там двух бандитов-рецидивистов, и они решили бежать. Обычно хорошо работающих заключенных отпускали досрочно, «засчитывали срок». С помощью угроз они заставили нескольких неопытных, впервые попавших в лагеря заключенных работать так, что кости трещали, а часть их выработки записывали на себя. Администрация поверила, что эта тройка «отпетых» перековалась. Сразу им облегчили режим, расконвоировали, портреты трех «ударников» даже появились на Доске почета. Теперь и бежать нетрудно.

Но тут случилось непредвиденное. После смерти Сталина была объявлена амнистия, и Хозяин вернулся домой.

Не было больше смысла задерживать Анатолия в колонии.

6

Перед отъездом из колонии Анатолий зашел к Ивану Игнатьевичу вернуть «тетрадь». Ту самую «тетрадь», толстую бухгалтерскую книгу с твердым переплетом, в которую Иван Игнатьевич записывал высказывания мудрых людей, афоризмы, пословицы и свои мысли.

Анатолий подал Ивану Игнатьевичу и свои выписки. Иван Игнатьевич всегда интересовался, какие записи привлекают воспитанников. Выписки Анатолия были самого разного характера.

«…В каждый данный момент человек не только то, чем он был, но и то, чем он будет».

«Каждый ничтожный поступок повседневности создает или разрушает личность, и то, что сделаешь втайне у себя в комнате, будет когда-нибудь возглашено громким голосом с кровли домов».

«…В жизни всегда есть место подвигам. Бывают подвиги в бою, а бывает жизнь как подвиг. Это жизнь, прожитая высокоидейно, подчиненная без остатка одной цели, как, например, жизнь Ленина».

«Лучше быть старым учеником, чем старым невеждой».

«Если не увлечься идеалами современной советской жизни, то чем жить? Какими идеалами? Перед молодым человеком встает вопрос — или стать по-настоящему советским человеком, или махровым мещанином. А так как мещанство находится в разладе с советской действительностью, то буржуазно-мещанские идеалы рушатся. А ведь надо во что-то верить. Если не веришь в наше новое будущее, то не веришь ни во что. Так появляются молодые скептики, которые даже щеголяют своим скептицизмом. И вот тут начинается трагедия. В отрицании, как в огне, есть сила, и эта сила испепеляет волю».

— Во что же ты веришь? — громко повторил Иван Игнатьевич.

— Я? — Анатолий глубоко вздохнул, как перед прыжком в воду, потом быстро сунул в нагрудный карман руку и поднес к глазам Ивана Игнатьевича комсомольский билет с изображением Владимира Ильича Ленина.

Волнение юноши передалось Ивану Игнатьевичу.

— Я рад за тебя!

Перед мысленным взором Анатолия промелькнули кадры из его жизни.

…Приезд в колонию. Шофер дядько Грицько под машиной. Стычка с Францем и его дружками… Их жалкие фигуры в центре, а вокруг ненавидящие глаза воспитанников.

Но не это, и не стычку с Жевжиком, и не суд, снявший судимость, а другое, единственное и незабываемое, он запомнил наиболее ярко и будет помнить всю жизнь.

Это было на комсомольском собрании воспитанников, когда ему как активисту, доказавшему своим умом, сердцем и рабочими руками, чего он стоит, вручили комсомольский билет. Только люди, сорвавшиеся с тропинки в пропасть и выбравшиеся из нее, ценят хорошую дорогу, ведущую к цели. А если по этому же пути, помогая друг другу, идет молодежь с пылкими сердцами и горячей верой в будущее и ты среди них, то… Анатолий держал комсомольский билет перед глазами Ивана Игнатьевича, а сам чуть не пел от радости и гордости.

Глава VII Здравствуй, Москва

1

Мы расстались в первой главе с Анатолием Русаковым, когда он, раздраженный сценой в дежурке на вокзале и озлобленный выходками Агнии Львовны Троицкой, вышел с нею и Ликой на шумную привокзальную площадь. Он помог им донести и уложить багаж в «Победу».

— Ах, как я вам благодарна… — виновато сказала Агния Львовна. — Садитесь, мы подвезем вас.

Анатолий буркнул «спасибо», простился и направился к метро.

— Так кто же оказался прав? — торжествующе воскликнула Лика, когда «Победа» тронулась.

— Ах, все это так неожиданно… — отозвалась мать. — Конечно, молодец! И все-таки — он не твоего круга. Такое прошлое… Подумать страшно!

Лика сердито отвернулась.

Анатолий вошел в метро. Радостное возбуждение снова овладело им. Он улыбнулся кассирше, улыбнулся девушке контролерше, отрывавшей билетики.

Москва!

Сколько раз, засыпая на своей койке в колонии, он мечтал, представляя свой первый день возвращения в родной город, в родной дом. Вот она — Москва! Жизнь кипучая и деятельная, озабоченная и веселая! Москва, вечно спешащая работать, строить, учиться, знать. И подумать только: он сам, по своей вине, чуть-чуть не потерял все это. Чуть было не свернул в грязный и темный тупик… Хорошо, что хоть вовремя вытащили, отмыли…

Улыбка на мгновение сошла с губ Анатолия, и он тяжело вздохнул.

На станции «Краснопресненская» Анатолии очнулся от своих дум и ринулся из вагона. Движение эскалатора показалось ему слишком медленным, и он помчался вверх огромными шагами через две ступеньки. Из метро он выбежал на освещенную солнцем небольшую площадь. Мелькали прохожие, автомашины, троллейбусы… По ту сторону улицы, за железной оградой и деревьями, виднелся пруд Зоологического парка, искрившийся солнечными зайчиками. На каменном островке стоял, как изваяние, розоватый пеликан с неподвижно распростертыми крыльями. По воде скользили лебеди. Басовито прожужжал над домами пассажирский самолет. Обычная картина августовского дня…

Анатолий зажмурил на мгновение глаза и открыл их. Нет, все это наяву, настоящее, с детства родное.

Остановка троллейбуса оказалась на старом месте, возле кинотеатра. На афише огромными буквами было напечатано: «Бродяга». Анатолий усмехнулся и вскочил в вагон. Троллейбус пополз по подъему вверх. Справа высились груды земли, обтесанные гранитные глыбы, виднелась каменная стена, а над ней, чуть отступив, высился, сверкая бесчисленными окнами, дом-гора — новый, еще не законченный высотный дом на площади Восстания. О нем Анатолий знал из писем матери и фотографий в «Огоньке». Через две-три минуты Анатолий вышел из троллейбуса у Скарятинского переулка.

— Вот эта улица, вот этот дом… с вывеской почты па нем, — тихонько пропел Анатолий, взбегая по лестнице на второй этаж. У высокой двери он нетерпеливо нажал кнопку два раза и прислушался. Тихо… А вдруг мать на работе? Ведь он не телеграфировал о дне приезда, хотел сюрпризом…

Внезапно дверь широко распахнулась.

— Сынок!

Мать обняла его у порога и заплакала, быстро целуя в щеки, нос, глаза.

Дядя Коля в темном морском кителе, поседевший, ставший как-то меньше ростом, гладил его по плечу, взял из рук чемодан и, заморгав глазами, хрипло скомандовал:

— Полный вперед!

В прихожей мать снова прильнула к сыну и зарыдала.

— Ну что ты, мамочка, что ты! — растерянно бормотал Анатолий. — Ну чего ты? Я же вернулся! — шептал он, целуя ее волосы.

Дяде наконец удалось, когда Ольга Петровна утирала платком мокрое от слез лицо, обнять племянника. Из приоткрытых дверей выглядывали соседи. Затем все трое двинулись в комнату.

Стол был празднично убран: белоснежная скатерть, цветы, графинчик с вишневой наливкой («Дядина специальность», — отметил Анатолий), закуски, блюдо с пирамидой маленьких румяных пирожков. Вкусно пахло свежеиспеченной сдобой. С детства волнующий запах праздничного дня… «Наверное, с грибами, и с рисом, и с яйцами, и с мясом», — улыбнувшись, подумал Анатолий и отвернулся, чтобы незаметно протереть уголок глаза. Справа в углу стояла знакомая ширма, загораживающая кровать, и казалось, говорила: «Здравствуй, здравствуй…»

У противоположной стены над стареньким пианино висит большой портрет отца в военной форме. Он снялся в сорок пятом, перед демобилизацией из армии, где командовал саперной ротой. Губы отца чуть улыбались, но глаза смотрели строго, прямо в глаза Анатолию.

На подоконнике зеленели колючие столетники, а между окнами — все тот же письменный стол отца, и над ним — фотокарточка Анатолия в полированной рамочке. А вот и старый знакомый — диван с высокой спинкой, и на полочке над спинкой пасутся все те же семь мраморных слоников.

— Мама, почему такой стол и пирожки, разве сегодня праздник? — спросил Анатолий.

Оказалось, что звонил из Харькова Иван Игнатьевич и предупредил о дне приезда Анатолия в Москву. Тут Ольга Петровна всплеснула руками и, кляня свою память, повела сына в ванную, «где уже давным-давно все ждет тебя».

Анатолий чуть не застонал от удовольствия, опускаясь в горячую воду. Наконец-то он дома! Да разве может почувствовать это так остро тот, кому не случалось терять и вновь находить родной дом!

В поезде Анатолий хотел есть, а сев за стол, взволнованный и счастливый, он вдруг потерял аппетит. Дядя предложил выпить за вернувшегося в «родную гавань». Мать спросила, что налить — водку или вишневку? По тону, каким был задан вопрос, Анатолий почувствовал тревогу матери: не набросится ли он на водку?

— Лучше выпьем немного дядиной наливочки, — предложил Анатолий, и лица стариков просияли.

Мать то и дело посматривала на сына и утирала платком глаза. Дядя рассказывал о своих охотничьих приключениях этой весной. Никто из троих не решался первым заговорить о самом больном и самом важном.

— А почему Майк не встречает меня? — спросил Анатолий у дяди. — Он жив?

— Жив, что ему сделается! На даче песик… Хорошее у нас с ним было поле в этом году. Но ты погоди, встречающие найдутся, — ответил дядя и поспешил в соседнюю комнату.

Он вынес оттуда шелковистого мраморного, в пятнах, щенка-курцхара и поставил его на пол. Щенок, косолапя невысокими ножками, прошелся по комнате.

Анатолий вскочил, радостно засмеялся, подхватил щенка на руки. К ошейнику песика была пришита картонка, на которой крупными буквами выведено:

«Майк II».

Анатолий бережно опустил Майка Второго и крепко обнял дядю. И молодой и старый с одинаковым пылом занялись песиком.

— Ты посмотри, уши-то, уши! — гремел дядя. — А лапы какие большие! Будет сильный пес. Золотая медаль— не меньше. А паспорт у него какой: предки — сплошные чемпионы! И поохотимся же мы с тобой!

Щенок, благосклонно приняв похвалы, возбужденный возгласами и ласками, стал носиться по комнате, а затем присел и, честно глядя в глаза Анатолию, сделал маленькую лужицу.

— Ничего, он всему мигом обучится, — восхищался Анатолий.

Дядя снова вышел в другую комнату, принес оттуда и вручил Анатолию подарки: три книги об охоте, старый бинокль и новый фотоаппарат «ФЭД». Анатолий приподнял дядю в воздух и так его прижал, что тот крякнул:

— Ну и здоров стал, черт!

2

Снова сели за стол.

— Недели две назад, — сказала Ольга Петровна, — заезжал Юра. Большой стал. Не узнать. Вынул анкету и спрашивает, где ты родился, сколько тебе лет и еще разные вопросы. Я на все вопросы ответила, а потом спрашиваю — зачем? А он: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей», и укатил! Чудной!

Анатолий стал расспрашивать о друзьях, знакомых, о новом высотном доме, о том, как бы попасть на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку…

Наконец, поглаживая примостившегося на коленях Майка Второго, он, помолчав, сказал:

— О том, как мне жилось в колонии, я вам писал. Теперь не нужно меня агитировать учиться. Все понял… Сам рвусь. Но сидеть на чьей-либо шее — не хочу.

— Да что ты, сынок! — укоризненно воскликнула мать. — Да я…

— Нет уж, лучше сразу все объяснить, — возразил Анатолий.

И он рассказал, что в колонии закончил девятый класс, а здесь поступит в десятый класс вечерней школы рабочей молодежи. Днем будет работать.

— Не спеши, — вмешался дядя. — Мы думали, что прежде всего — ученье. У меня персональная пенсия, мать твоя тоже теперь повысила квалификацию, экзамены даже сдала. Мы просим тебя — заканчивай десятилетку. А там дело покажет: или дальше учиться пойдешь, в институт какой, или работать начнешь.

— Я не малютка, чтобы на маминых и дядиных харчах сидеть. Руки-ноги есть, не инвалид, — упрямо повторил Анатолий.

— Мы же для тебя стараемся, чтобы ты на мель не сел, чтобы облегчить начало, — настаивал дядя.

— Знаю. Мать будет по три дежурства подряд брать, чтобы подработать, а ты, дядя, откажешься от походов по книжным магазинам… И все это для того, чтобы здоровенный балбес не переутомлялся. Нет! Буду работать днем, а учиться вечером. Закончу десятый класс, поступлю заочником в автомеханический институт.

— Или ты боишься, что после уроков нечем будет занять свободное время? — И дядины серые проницательные глаза с хитринкой уставились на юношу. — Учи иностранный язык: Дельная вещь, поверь моряку! Музыке учись, ведь ты умел на баяне…

— Ничего я не боюсь, — уже сердито сказал Анатолий. — Я буду работать и учиться. И точка! Про колонию я вам потом как-нибудь расскажу: там учат и уму-разуму и труду. Я там не только девять классов закончил, но выучился на слесаря пятого разряда и на шофера третьего класса.

Ольга Петровна вдруг всхлипнула, подошла к сыну и порывисто поцеловала его в голову. Лицо дяди расплылось в улыбке.

— Ну, брат, вот это действительно здорово! Вот это хорошо! Но все-таки учиться тебе надо — это прежде всего.

А счастливый Анатолий продолжал:

— В колонии мы и машины ремонтировали, и запчасти к машинам делали, премии получали. Я около трех тысяч с собой привез. Мотоцикл куплю. В колонии остались друзья. Надо будет посылки им послать…

— А кто они, эти твои друзья? — настороженно спросила мать.

— Активисты, конечно!

— Кто-кто? Какие активисты?

— Ну, надо там побыть, чтобы понять. Активист — это тот, кто понял свои ошибки, отвернулся от прошлого гнилья и доказал это делом. Словом, лучшие из ребят.

— И много в колонии у тебя друзей?

— Приятелей много, а друзей только трое…

— А кто они? Как попали туда?

Анатолий налил чай на блюдце и, шумно отхлебывая («совсем разучился прилично есть», — огорчилась мать), сказал:

— Есть у меня друг Влоо, то есть Володька Степин. Отца у него убили гитлеровцы, а у матери вторая группа инвалидности, ее фашисты в гестапо мучили. Умерла сестренка. Влоо, чтобы не умереть с голоду, крал картошку, консервы, шоколад, попал в шайку. Потом пришли наши, а шайка его не отпустила, заставляла красть уже при советской власти. Он слабохарактерный, пошел на это и вместе с шайкой попался. К нам в колонию он пришел полуграмотный, никого не слушал, ругался. А потом начал учиться, работать, да еще как! Стал активистом и помог мне против Франца. Мы подружились. Вот ему-то хочу отправить посылку.

— Пошлем! — горячо отозвалась Ольга Петровна. — А что это за Франц?

— Франц? — Анатолий нахмурился и покраснел. — Неприятно вспоминать. Был такой тип, я даже с ним, дурак, сначала дружил. Хотел он командовать нами, как атаман, и жить паразитом. «Бросай учиться и работать, государство и так нас обязано кормить. А кто не согласен, тому перо в бок…» Ну, кончилось это тем, что вошел он в шайку, сделали они ножи, запаслись железными болтами, видно, собрались крепко пошуметь. Мы, активисты, вовремя заметили. Франц на меня с ножом, а тут Володя — хвать его за руку… Потом еще Глеб. Родителей нет… Он у нас мировецкий поэт. Думаете, заливаю?

— Толя! — воскликнула мать.

— Ну ладно, ладно… ну, не вру. Его стихотворение недавно даже в комсомольской газете напечатали.

— Такой талантливый мальчик… Как же так? — Ольга Петровна поднесла платок к глазам. — Пошлем посылку всем. Я сама им письма напишу.

После завтрака дядя попрощался и направился к двери.

— А охота? — крикнул Анатолий, прижимая к груди щенка.

— Приезжай на дачу в субботу вечером или в воскресенье утром, пораньше. Большой добычи не обещаю, а побродить по лесу — побродим.

— Ну, пойдем к тебе, отдохни с дороги, — сказала мать.

Все как прежде в его комнате: та же кровать, тот же шкаф, коврик с оленем над кроватью. Все было давно знакомо, но все так волновало теперь. Справа на полке стояли все три тома «Графа Монте-Кристо». Анатолий усмехнулся, подмигнул старым приятелям: «Такие-то дела, брат Эдмон Дантес, благородный граф Монте-Кристо! Теперь и мы узнали, что такое коварство и клевета…»

Анатолий потянулся к баяну, который в чехле стоял на этажерке. Что же сыграть? Анатолий начал свою любимую — «Раскинулось море широко». Мать отвернулась, чтобы скрыть слезы: эту песню любил ее покойный муж.

Играя, Анатолий глядел на снимок, висевший на стене. Когда-то снимались всем классом… С фото на него смотрели большие глаза девочки в школьном платье. «Нина, как-то мы встретимся с тобой? Что ты думаешь обо мне?»

— Ты все же поспи, сынок, отдохни, — сказала мать, входя.

— Да я не устал.

— Это так кажется. Поспи! Ну, сделай это для меня. Спать не хотелось, но Анатолий разделся. Зеркало на столике отразило смуглое стройное тело. На левой руке у запястья красовалась татуировка — якорь, на бицепсе — инициалы «А. Р.» и две руки в рукопожатии. «Проклятая дурость! — с горечью подумал он. — Патриарх! Надо уничтожить эту гадость. Но как ее свести?»

В комнате, оклеенной зеленоватыми обоями, было совсем тихо. Анатолий закрыл глаза, потянулся так, что затрещало в суставах. Днем он не привык спать. Сон не приходил. Он лег, закинул руки за голову, закрыл глаза, и ему удивительно ясно представился невысокий, стройный пожилой человек с внимательными глазами — Иван Игнатьевич. «Что было бы, если бы не он? Что-то теперь поделывают ребята в колонии? К сегодняшнему дню Глеб с членами редколлегии — с „писательско-художественной командой“ — должен вывесить новую стенгазету. Надо будет написать им для следующего номера, обещал… Пойду завтра в Зоопарк, испробую новый фотоаппарат… Надо купить книжку по фотографии… Интересно, где помещается ближайшая вечерняя школа рабочей молодежи?.. Позвонит ли Лика? Я сам первый не буду звонить… Какая замечательная девушка!..»

* * *

В дверь постучались. Анатолий открыл глаза. Дверь приоткрылась, и показалась седая голова матери.

Точечка, ты говорил — спать не хочешь, а знаешь, сколько проспал? Уже скоро вечер!

Мать вошла в комнату и подала письмо. На конверте значилось:

БЕСКОНЕЧНАЯ ВСЕЛЕННАЯ

НАША МЕТАГАЛАКТИКА. ГАЛАКТИКА.

НАША СОЛНЕЧНАЯ СИСТЕМА.

ПЛАНЕТА ЗЕМЛЯ. МАТЕРИК ЕВРОПА.

СССР, РСФСР.

г. Москва, ул. Воровского, дом 29, кв. 41.

Гражданину Анатолию Владимировичу

Русакову

— Узнаю! Узнаю! — закричал Анатолий.

Это была первая весточка от московских друзей. Он разорвал конверт. Внутри оказался крошечный листок бумаги. Разборчиво, но очень мелко было написано:

Если хочешь услышать мой чудный голос, позвони Б 3-36-13.

Белый карлик.

— Юрка Кубышкин! Это ты! — Анатолий вскочил, в одну минуту оделся и, волнуясь, побежал к телефону.

Разговор был коротким: Юра помнит и по-прежнему любит Анатолия, и в этом он скоро убедится на деле. Сегодня и завтра Юра не сможет зайти, очень занят, работает за Москвой. Заедет утром в воскресенье. У него свой «Москвич». «А по телефону у нас с тобой ничего, кроме „ахов“ и „охов“, не получится, держу пари», — закончил он.

— Помню, ты с дедом своим ездил на охоту. И сейчас увлекаешься? — спросил Анатолий.

— И сейчас охочусь.

— Раз так — едем вместе в субботу вечером или утром в воскресенье на охоту. Дядя знает места. Принято?

Условились выехать в субботу вечером.

Анатолий повесил трубку, но долго еще стоял у телефона.

Первый звонок… И какой хороший!

В последние недели в колонии да и в дороге он долго раздумывал о том, какой-то будет встреча со старыми друзьями, с настоящими, с теми, с кем дружил еще до этого проклятого Хозяина. Простят ли они? Захотят ли продолжать дружбу? А вдруг начнут читать скучные нотации? А может быть, отвернутся, постыдятся водиться с отбывшим заключение. Но ведь он, Анатолий, полностью реабилитирован, признан невиновным! Это по суду. А по своей совести? Разве он не изменил друзьям ради Хозяина, Яшки Глухаря, Чумы? Да, он был еще мальчишкой, не разобрался, не понял… И все-таки мысли о предстоящих встречах вызывали робость и неуверенность.

И вот — звонок Юры… Ни намека!..

3

Был еще один близкий друг. Правда, они, бывало, ссорились. Но в каком бы оскорбительном тоне теперь ни начал говорить Коля Фатеев — он же Маленький маршал, — Анатолий заранее решил не обижаться. Надо восстановить старую дружбу.

В каждом классе есть свой любимчик-заводила, которому подражает большинство. И в каждом классе есть «совесть класса», ученик не слишком любимый, но уважаемый за прямоту и резкость суждений, даже когда они расходятся с неписаными законами школьной жизни. А «законы» эти велят подсказывать «утопающему» и «насолить» нелюбимому педагогу. Но Коля Фатеев не признавал этих правил и держался твердо против всего класса.

Отец Коли, танкист, погиб на войне. Сын гордился подвигом отца и мечтал стать военным, и не просто военным, а маршалом! Об этом он как-то рассказал Анатолию, а потом не раз просил его не разглашать тайну.

Из-за маленького роста и слабого здоровья Колю не приняли в Суворовское училище. Но мальчик решил добиться своего. Прежде всего надо закалить тело и выработать железную силу воли. Он так и сказал своей матери. Ее уговоры и слезы не поколебали будущего маршала. И чего только не делал Коля, втайне копируя детство Суворова! Он перечитал почти все о любимом полководце, сделал выписки из «Киропедии» Ксенофонта, из «Биографии великих людей» Плутарха и других книг.

Мальчик, раньше спавший на мягком диване, перебрался на ковер. Воспитывая волю, он, сладкоежка, отказался от сладостей. Вставал в шесть утра, ложился точно в «двадцать два ноль-ноль». После утренней зарядки обливался холодной водой и вздумал было перейти на спартанский режим питания — черные сухари, кипяток, каша «геркулес» без масла, — но мать не позволила. Строго, пунктуально выполнял он намеченный порядок дня. Мать вначале огорчалась, потом решила, что блажь сына скоро пройдет. Но так продолжалось и месяц, и второй, и год… Коля втянулся, привык к такому режиму и даже увлекся когда-то нелюбимым спортом. Всегда серьезный, даже хмурый, в очках, он казался маленьким педантом-сухарем.

Самолюбивый, всегда уверенный в своей правоте, Коля нелегко сходился с ребятами и был деспотичен в дружбе. С первой же минуты он начинал исправлять и направлять нового друга. Это надоедало. Такое испытание выдерживали очень немногие. А Коля тяжело переживал, когда новые друзья отворачивались от него, что случалось нередко. Честный до щепетильности, непримиримый в делах чести, он всегда готов был оказать другу важную услугу. Он мог, не жалея своего времени, «натаскивать» перед экзаменом, готов был умереть за друга, но требовал в ответ того же и, главное, безоговорочного подчинения.

Анатолий подружился с Колей во время подготовки к экзаменам. Еще больше их сдружил каток. Оба любили, книги о путешествиях и охоте, увлекались моторами, мечтали о мотоциклах. Анатолий под влиянием Коли начал лучше учиться, стал серьезнее.

Так продолжалось два года. Потом Толю стал тяготить деспотизм Маленького маршала, он охладел к нему. А потом… потом запутался в липкой паутине Хозяина. Возможно, что немалую роль в дружбе с Хозяином сыграл неосознанный протест Анатолия против Колиного педантизма и жесткой, прямой как палка, самодисциплины.

Коля начал ссориться с Анатолием и требовал, чтобы тот не водился с Хозяином. Он даже появился в их компании, начал гневно обличать дворовых хулиганов. А кончилось это тем, что Анатолию еле удалось спасти его от избиения.

Вскоре после этого Хозяин, встретив Колю в переулке, окликнул его:

— Давай пять! — Он протянул ему костлявую руку. — Скажи, пожалуйста, чего ты фасон давишь?

— Я? Какой фасон? — Коля растерялся.

— Ну-ну! Ты кого другого разыгрывай, а не меня. Тихоня, тихоня, а кол в дневнике на четверку переделал. На Первое мая нализался. Нам все известно! Хочешь водиться с нами, так фасон брось. Не тебе над Хозяином быть!

Коля смотрел на него во все глаза и ничего не понимал. При встрече с Анатолием он потребовал объяснений.

— Понимаешь, могут тебе бока намять, — сказал Анатолий. — Ну, и я им наплел, что ты не такой уж сосунок. Это, так сказать, спасательная маскировка для тебя.

— Гнусное вранье, вот что это! Я не нуждаюсь в маскировке, да еще такой гнусной. Выбирай — я или они!

Анатолий рассердился. Дружбе с Колей пришел конец.

4

Телефонный разговор с Колей был трудным. Коля спрашивал напрямик, без дипломатии, и Анатолий отвечал так же.

— Рад, что ты вернулся, — сказал Коля, — если ты только не считаешь себя «отпускником».

— Не считаю! — отвечал Анатолий. — Начинаю жить по-новому. Может быть, по старой памяти, поможешь учебниками?

Но Колю не так-то легко было убедить.

— По старой дружбе помогу, если ты действительно хочешь учиться. Ты не врешь?

— Нет, не вру!

В таком же духе Коля допрашивал его довольно долго. О себе он сказал, что работает на автозаводе слесарем и там же учится в вечернем техникуме.

— Я тоже слесарь пятого разряда и к тому же шофер, — похвастался Анатолий.

Коля, видимо, не слишком поверил в пятый разряд и тал задавать специальные вопросы по слесарному делу и моторам внутреннего сгорания.

— Гм… А ты, пожалуй, неплохо разбираешься…

— Думаю, что неплохо.

— Ну, уж об этом предоставь нам судить. Поживем — увидим.

Анатолий не стал спорить, но напоследок с ехидной ноткой в голосе спросил:

— А как дела с маршальством? Продвигаемся?

— Да ну тебя! — Коля рассмеялся. — Подробно — при встрече. Зайду к тебе после занятий, часов в десять вечера. Не поздно?

* * *

Теперь можно было позвонить Нине. Анатолий трижды набирал номер, но не до конца и трижды трусливо опускал трубку на рычаг. В четвертый раз он даже услышал низкий гудок и все же положил трубку.

…Нина когда-то жила в этой же квартире, она была года на полтора старше Толи. Они часто ссорились, даже дрались. Дружба началась после того, как— Анатолий упал на катке и мчавшийся конькобежец, не успев свернуть, рассек ему норвежкой кожу на лопатке до кости.

Нина, увидев кровь, потащила Толю к врачу, хотя мальчишка упирался и кричал, что незачем. Но вскоре голова у него стала кружиться, спину сводила боль, и он снизошел до того, что, спотыкаясь, покатил, держась за плечо девчонки. Все вокруг ахали и очень ему сочувствовали. Нина привела его в медпункт, разыскала врача, потом взяла такси и отвезла Анатолия домой. В машине его подташнивало, но он вошел в роль пострадавшего, воображая себя тяжелораненым разведчиком, а Нину — фронтовой медицинской сестрой.

Как и другие мальчишки, Анатолий щеголял своим презрением к девчонкам. Для Нины он сделал исключение, но так, чтобы никто не знал об этом. На улице он старался ее не замечать. В шестом классе отношение к девчонкам изменилось. Школы их были недалеко друг от друга, и Толя уже нередко поджидал Нину, чтобы вместе идти домой.

Однажды на классной доске кто-то нарисовал мелом сердце, пронзенное стрелой, и написал: «Толя + Нина». Анатолий гордо смолчал. А через несколько дней подрался с пареньком со своего двора, который глупо дразнил Нину. С тех пор мальчишки, завидев Нину и Анатолия, запевали: «Жених и невеста замесили тесто!»

Теперь они часто вместе сидели за учебниками. Как-то в полутемном коридоре Анатолий схватил Нину за руку, поцеловал и опрометью бросился прочь. На другой день совместные занятия возобновились, словно ничего не произошло. Вскоре к ним присоединился Коля. Втроем они ходили в кино, на каток. Однажды в Сокольниках, играя в догонялки, Нина убежала в кусты. Анатолий догнал ее и поцеловал — и раз, и два. Нина возмутилась и сказала:

— Ты не уважаешь меня, — и в слезах пошла прочь.

После этого они неделю не разговаривали. Потом помирились, и Нина обещала ни с кем, кроме Анатолия, не дружить, повсюду ходить только с ним. Они договорились не иметь друг от друга секретов, говорить одну правду. Коля вскоре понял, что он «третий лишний», обиделся и перестал с ними гулять.

Летом Нина уехала в пионерский лагерь на Оку. Анатолия отправили в другой, где было очень скучно. Вернувшись, он сдружился с Хозяином. А когда приехала Нина, Анатолий, по совету Хозяина, пригласил ее в их компанию. Нина убежала с половины вечера и на другой день потребовала, чтобы Анатолий порвал с этими хулиганами. Мать Нины, узнав, где она была, запретила девочке встречаться с Анатолием. Вскоре они переехали на другую квартиру.

А потом Нина была на суде, горько плакала. Она написала ему письмо в колонию, злое и жестокое. Он и теперь может слово в слово повторить его.

Когда Нина узнала от Ольги Петровны, что дело Анатолия пересматривается, что он оправдан, а Хозяин и Яшка Глухарь осуждены, она прислала «жалостливое» письмо, где предлагала возобновить дружбу и переписку. Но Анатолий не мог ей простить измены. Пусть от него отступились все, но она не должна была! К тому же он подозревал, что второе письмо написано не по велению души, а по просьбе его матери. Поэтому он ответил кратко: «В жалости не нуждаюсь».

С тех пор минуло немало времени. Что он скажет теперь Нине? Уверит ее, что снова достоин дружбы? А если она пошлет его к черту? Ей сейчас почти двадцать, может быть, она замужем? Стоит ли звонить?

И все же он позвонил. Нины дома не было, соседка сообщила ее служебный телефон.

Наконец Анатолий услышал знакомый голос. По-видимому сняв трубку, Нина продолжала с кем-то говорить, смеялась, а затем громко и серьезно сказала:

— Я слушаю.

— Здравствуй, Нина, это Анатолий!

Наступило молчание. Бросит она трубку или нет? Тишина. Он не выдержал:

— Ты слышишь меня? Это я, Анатолий!

— Какой Анатолий? — И снова тишина.

— Это я, Анатолий Русаков. Можешь послать меня к черту, но я только что возвратился в Москву и просто не мог не позвонить тебе!

— Толька, ты?! Приехал?! Ты как приехал, насовсем? — В голосе Нины послышалось беспокойство.

— По всем законам! Судимость снята. Шофер третьего класса, слесарь пятого разряда, но по телефону всего не расскажешь. Я бы хотел тебя увидеть, если можно…

— Не только можно, но нужно! Заходи… или я зайду. Знаешь, встретимся на днях у памятника Пушкину.

Так и договорились.

Анатолий заглянул в свою записную книжку, позвонил другому школьному товарищу и пережил неприятные минуты. Женский голос ответил:

— Его нет дома. А кто спрашивает?

— Анатолий.

— Какой Анатолий?

— Русаков.

— Как? Русаков? А-а…

Многое слышалось в этом холодном, даже враждебном восклицании. «Зачем тебе нужен мой сын? Зачем тебе позволили вернуться в Москву? И у тебя хватает наглости звонить? Надеешься возобновить прежнее знакомство? Не бывать этому!»

— Когда будет дома?

— Не знаю…

Трубку повесили. Анатолий густо покраснел.

Один из прежних друзей обрадовано закричал в трубку:

— Толька! Русаков! Ты? Живой? Вот здорово! — А спустя несколько секунд он стал разговаривать как-то смущенно.

— Чего ты мочалку жуешь? — спросил Анатолий.

— Да понимаешь… бежать надо… дело одно…

Все стало понятным: невидимый отец или невидимая мать знаками показывали невидимому собеседнику, что надо прекратить разговор.

У Анатолия пропало желание разыскивать старых друзей. Он вернулся в комнату и стал расспрашивать мать о соседях.

— Корсаковы не обижали тебя? Не корили за меня? Мать махнула на него рукой:

— Что ты, что ты! Наоборот! — Ольга Петровна рассказала, что жена Корсакова — Антонина Алексеевна — была особенно внимательна к ней. — А Валентин Петрович редко бывает дома, все по командировкам ездит. Когда приедет — обязательно зайдет, про тебя спросит, письмами твоими интересовался. Когда узнал, что ты активист, что в комсомол принят, — он так обрадовался! Меня поздравлял. Говорит: «Я всегда чувствовал, что ваш Толя отличный парень. Ругаю себя, что не уделял времени ему, да что поделаешь — служба, разъезды. А всего хуже, говорит, что не было меня в Москве во время суда. Может быть, иначе дело сумели бы повернуть, выявили бы этого Гришку Санькина». Когда узнал, что Санькина посадили за ограбление магазина — они там и сторожа ранили, — то сделал все, чтобы вскрыть его роль в твоем деле… Не сердись на Корсакова, Толечка, он тебе добра желал.

— А я и не думаю сердиться. Ведь он был прав! А если раньше ненавидел, так это меня, дурака, Хозяин настроил. Я бы к Корсакову сам зашел, когда он приедет, да удобно ли?

— Я спрошу, — сказала мать.

— О чем спросишь? Нет уж… Лучше я с ним сам налажу отношения.

Мать и сын разговаривали, стоя у окна. Как дорога и близка была Анатолию эта почти седая, рано состарившаяся женщина с дрожащей головой и сеткой морщинок у глаз!

Никогда-никогда он больше не причинит ей боль!

5

На следующее утро Ольга Петровна повела Анатолия в ГУМ:

— Я уже присмотрела костюмчик и пальто, не знаю, понравится ли тебе?

— Понравится, понравится. — Он улыбнулся матери, обнял ее за плечи.

Шли, по просьбе Анатолия, пешком, чтобы, как он сказал, «поздороваться с Москвой». Он шел и так пристально и внимательно разглядывал дома и прохожих, будто с рождения был слепым, а сейчас прозрел и видит мир впервые.

Они походили по гулким и шумным линиям ГУМа, купили серый костюм, две сорочки, туфли и, наконец, темно-серое, в елочку, пальто. В примерочной магазина он облачился во все новое, на голубоватую сорочку надел полосатый галстук и, поколебавшись, неловко водрузил на голову серую шляпу. Шляпа была куплена только после настоятельных просьб матери. Надев шляпу, он посмотрел в большое зеркало и увидел ладного, крепкого молодого человека, будто совсем незнакомого.

— Подожди меня у фонтана, я куплю чего-нибудь к ужину, — сказала Ольга Петровна и скрылась в дверях продовольственного отдела.

Анатолий прислонился к ограде фонтана и стал разглядывать медленно текущую толпу.

— Молодой человек, купите платочек жене или мамаше, — почти под самым ухом негромко произнес кто-то. Анатолий обернулся. Юркая старушка держала в руках теплый пуховый платок. — Недорого, пятьсот рублей всего, таких в магазине не купите, из Оренбурга сынок прислал подарочек, да денег нету…

Анатолий посмотрел на свой костюм — подарок матери, — и ему стало стыдно: мать ему, здоровому детине, делает подарки, а он даже не подумал купить ей что-нибудь. Привез деньги и сразу определил — на мотоцикл!

Вынуть из кармана «мотоциклетные» деньги и расплатиться— было делом минуты. Старуха, обрадованная сговорчивым покупателем, мгновенно исчезла.

Ольга Петровна ахнула, увидев подарок, потом вся засветилась улыбкой. Это был первый подарок сына! Счастливые и довольные друг другом, они возвратились домой.

Вечером Анатолий поехал в школу рабочей молодежи по адресу, полученному в справочном бюро. Его приняла завуч, седовласая женщина, прочитала заявление, просмотрела документы.

— Уточним, — сказала она. — Прием заявлений уже прекращен. Сейчас проводятся последние вступительные испытания. Но для вас, вы ведь переводитесь из другой школы, мы можем сделать исключение. Справка говорит, что в колонии вы успешно учились в девятом классе. Значит, хотите к нам в десятый? Так?

— Да, в десятый…

— Но у вас по всем предметам пятерки и четверки, а по литературе двойка. Почему?

— А что литература? — смущенно пробормотал Анатолий. — Я техникой увлекаюсь… Главное математика, в писатели не собираюсь…

— Вот как? Но ведь литературу знать надо, чтобы лучше понимать жизнь и людей. А без этого и техника мертва, ведь для людей она… Впрочем, мы еще поговорим потом. Приходите через неделю на переэкзаменовку по литературе. Программу знаете? Сможете?

— Смогу. А вот в математике я силен…

— Если хотите, можно через три дня проверить и ваши знания по математике.

— За математику я не боюсь, но и не набиваюсь, — спохватился Анатолий.

Завуч улыбнулась и принялась рассказывать Анатолию о льготах для учащихся в вечерних школах рабочей молодежи: о консультациях, дополнительных отпусках на время выпускных экзаменов, преимуществах при поступлении в вузы.

6

В тот вечер позвонил Маленький маршал, Коля Фатеев. Он извинился, что не сможет прийти сегодня — неожиданно назначен сбор стрелков снайперского кружка, скоро соревнования.

— Что ты извиняешься, как перед девушкой, — ответил Анатолий. Его насмешил изысканно вежливый тон этого извинения. — Ну не пришел бы, и все. Свои люди!

Коля рассердился.

— Точность, — наставительно сказал он, — совершенно необходимое качество в отношениях между людьми занятыми. — Последнее слово он подчеркнул.

А потом началось то, что могло бы утомить и жену, и близкого друга, и сына. Коля говорил, говорил, строго и назидательно:

— Ты должен, Анатолий, немедленно составить себе график, где будут указаны часы работы, еды, отдыха и развлечений. Без этого жить нельзя. С шалтай-болтай надо кончать. И так человек треть жизни спит. Средняя продолжительность жизни человека — шестьдесят пять лет. Вычти пятнадцать лет на детство, останется пятьдесят. Из них целая треть уходит на сон. Останется всего тридцать пять лет. Из них двадцать лет на работу, а пятнадцать на участие в общественной жизни, на самоусовершенствование, отдых и прочее. Учти! Всего мы имеем тридцать пять лет жизни на свершения. И даже меньше.

— Учитываю! Уже учел!

Но Коля не почувствовал иронии и продолжал:

— Если человек тратит ежедневно на еду два часа, то в месяц это составит шестьдесят часов, а за тридцать пять лет — три года!

— Ты что это, наизусть?

— На днях делал доклад на комсомольском собрании. Еще не забыл… Значит, даже книги надо читать не те, которые под руку попадаются, а по строгому плану. Иначе никакого времени не хватит. Надо беречь каждую минуту, и не только свою, но и чужую.

— Слушаюсь, сударь! — сказал Анатолий, подражая слугам из старых комедий.

И снова получил нахлобучку от Коли:

— Не устраивай балаган из серьезного разговора!

— Коля! А ведь ты лишен юмора. Это тоже порок.

Ты как-нибудь научись веселиться. А то засохнешь, как сухарь.

— Всему свое время… У меня миллион пороков. Знаю, взял их на учет. А жучу я тебя нарочно — поскорее настраивайся на деловой лад.

Анатолию надоело его слушать.

— Опять воспитываешь? Хочешь, как бог, создать человека по образу и подобию своему? Но у меня свой характер… И довольно крепкий. А когда поступлю на работу, тогда график попробую составить.

— Иди к нам на автозавод. Ты чувствуешь, что в этом слове заключено? Ав-то-за-вод! Сейчас многие ребята после десятилетки просятся к нам, а мест мало.

— Ну, а меня и подавно не примут на такой сверхпередовой завод.

— Почему?

— Прочитают анкету…

— Глупости! Коллектив у нас превосходный, и я завтра же поговорю в парткоме, поговорю с комсомольским секретарем.

— Не возьмут, — убежденно сказал Анатолий.

— Не дури! Мы тебя еще и в комсомол примем.

— А я и так комсомолец.

— Ты? Каким образом? — удивился Коля.

— Меня приняли в воспитательной колонии.

— Тем более! Обязательно поговорю! И учиться тебе помогут. Я тоже учусь в вечернем техникуме при заводе.

— Видишь ли, я уже подал заявление в вечернюю школу рабочей молодежи. Через неделю переэкзаменовка по литературе и русскому письменному. Математика у меня хорошо, а в литературе поотстал. Вначале придется побольше времени уделять на приготовление уроков…

— И слушать не хочу! — перебил его Коля. — Или ты будешь со мной на заводе, или ты не друг мне! — сказав это, он повесил трубку.

Да-а… Маленький маршал оставался верен себе. И зачем он повесил трубку, этот педант? Надо было получше разузнать о заводе. Позвонить ему? Но получишь ответ, что самое важное уже сказано, а из графика он выходить не намерен.

В раздумье провел Анатолий конец вечера. Ведь если идти на завод, то надо работать так, чтобы обгонять даже лучших. Иначе нельзя. Этого требует прошлое Анатолия. А если он не сможет так работать из-за учебы? 1 вообще вряд ли возьмут с его биографией на завод. Стоит ли в таком случае пытаться? Может быть, первое время, пока не окончит десятый класс, подрабатывать на жизнь игрой на баяне в каком-нибудь клубе? На чем же все-таки остановиться?

Глава VIII «ЮК5 УК-РАФ»

1

Юра Кубышкин здорово вырос. В прихожей перед Анатолием стоял светловолосый великан с голубыми глазами. Мощь и сила, которыми дышала его мускулистая фигура, делали его старше своих лет. От прежнего нескладного, долговязого Юрки остались только румянец да та же добродушная улыбка.

— А ну, покажись-ка, сынку! Погляжу я, как вас там в бурсе уму-разуму учили, каких из вас казаков сделали, — пробасил Юра. Он крепко стиснул протянутую руку Анатолия и так тряхнул, что повернул его на месте.

Анатолий принял вызов и рванул Юрку к себе, но в одно мгновение оказался на полу. Падение было столь неожиданным, что Анатолий не сразу опомнился, не. сразу встал.

— Черт! Не рассчитал! Больно? — прогудел Юра.

Юра протянул руку. Анатолий был поражен тем, что произошло. Раньше он шутя валил долговязого Юрку, как хотел. Ну нет, и теперь победа должна остаться за ним.

Анатолий оглянулся — в коридоре пусто. Он подскочил к Юре и, подставив правую ногу сзади, сильно толкнул в грудь, чтобы опрокинуть, но… снова оказался на полу.

— Гляди-ка! Опять лежит? — с нарочитым удивлением воскликнул Юрий. — Вставай, лежебока, нечего загорать! Тоже нашел место! Эх, не умеешь ты падать!

Анатолий вскочил, сделал ложный выпад, но не успел коснуться груди Юры, как тот больно повернул его руку набок. Анатолий крикнул:

— Сдаюсь! Бегемот! Он был огорчен своим поражением. Но огорчение быстро сменилось удивлением, а удивление — восхищением.

— Ловко ты! — пробормотал он, усердно растирая правую руку.

— Признал-таки! То-то!

Юра тоже помнил свои прежние поражения, он был доволен победой и не скрывал этого.

— Где научился? — полюбопытствовал Анатолий.

— Самбо! Это когда безоружный бывает сильнее вооруженного. Надо изучить центры тяжести человека в разных положениях. Изучить наиболее болезненные, уязвимые места человеческого тела, и тогда Давид легко побеждает Голиафа.

— И долго ты учился?

— Перворазрядник. Необходима тренировка. Ты падать не умеешь. А самбист, даже сбитый на землю, сумеет победить противника одним движением. Вот так!

Юра лег, ухватился обеими руками за ступню Анатолия, стоявшего рядом, слегка приподнял, повернул, и тот, вскрикнув, упал.

— Неплохие приемчики самозащиты! Чувствуешь?

— А ты научи! — попросил Анатолий.

— Сто лет не виделись, встретились… И, вместо того чтобы поговорить, давай-валяй, ломай! Выберем время, обязательно научу.

Они прошли в комнату. Юра осторожно уселся на стул, будто боялся сломать его, и неловко подобрал длинные ноги. Видно, они здорово мешали ему в тесных комнатах.

— Ну как? Едем на охоту или нет? Погода неважнецкая, моросит. А завтра — я звонил в бюро прогнозов — сплошная облачность, возможны осадки. Решай сейчас, скоро вечер, — загремел Юра своим невероятным басом.

— Ты что, на попятный? — испугался Анатолий. — Едем сейчас же. Только переоденусь. Резиновые сапоги Корсакова дала. Охотничье разрешение на меня дядя выправил. Все у него готово для нас — и патроны и ружья. Мама с утра уже на дачу поехала, моего щенка с собой взяла.

— Ты уже щенком обзавелся? — удивился Юра. — Быстро!

— И каким! Курцхар! Замечательный! Предки — сплошные медалисты! Дядин подарок.

— Значит, завтра натаскивать его будем, учить, — оживился Юра. — Это интересно!

— Да что ты! Он трехмесячный, — рассмеялся Анатолий. — Будет жить пока у дяди, на травке гулять.

Он увлек приятеля в свою комнату и начал переодеваться.

— С кем успел повидаться, какие у тебя планы? — спросил Юра.

— Планы такие: днем работать, вечером одолевать высоты науки. Поступаю в десятый класс вечерней школы. Сам понимаешь, без десятилетки никуда…

— Одобряю!

— Дали неделю на подготовку и переэкзаменовку по литературе. Уже готовлюсь — глаза на лоб лезут. Надо бы и завтра заниматься, а я еду. Мечтаю, пойми! Я ведь впервые еду в лес, на простор, к реке!

Анатолий надел синий комбинезон.

— Звонил некоторым ребятам, — продолжал он, роясь в ящике. — Того нет, того мамочка не подзывает, тот и рад бы, да именно сейчас некогда… Ну их… Больше не буду звонить.

— Зря! Народ всякий бывает. Очень огорчился?

— Ни капельки… Вру! Конечно, обидно. И поделом, надо было писать. Сам виноват. Решил удивить, и вот…

— А Нина?

— На днях встретимся, так сказать свидание! Смешно, конечно, столько лет прошло… Малышами ведь мы тогда были, ребятенками. Для нее наша дружба, наверное, только детские воспоминания. Ну, а для меня… Для меня, понимаешь ли, время будто остановилось четыре года назад, а теперь вдруг снова пошло. Как объяснить тебе? Ну, то, что для всех вас уже «древняя история», для меня вроде только вчера… Ну, отношения наши, чувства…

Анатолий говорил тихо, почти зарывшись головой в ящик, и что-то там бесцельно перебирал.

— А Оля где? Помнишь, как мы дразнили тебя: «Олеобожатый, Олепровожатый»? — спросил он.

— Оля? Оля умерла… — глухо сказал Юра.

Анатолий вскинул голову и недоумевающе уставился на приятеля:

— Умерла?!

— Нелепо! От ангины. Год назад. Какая-то особенная ангина, с осложнениями. А мы собирались ехать летом по Волге на моторной лодке. С ней и с мамой…

Юра замолчал.

Анатолий хотел, но не мог найти слов, которые бы выразили все его сочувствие другу.

Он растерялся, захлопнул ящик и вдруг глухо спросил:

— Значит, ты имеешь моторную лодку? А какой мотор?

Спросил, и сразу ему стало стыдно. Румянец залил не только щеки, но даже уши.

Юра, большими шагами ходивший по комнате, сильно потер пальцами лоб, отвернулся к окну и с мукой в голосе сказал:

— Знаешь что? Поди ты к черту!..

Анатолий вскочил, подбежал к Юрию, заглянул ему в глаза:

— Т-ты д-д-умаешь, я хам, ничего п-п-понять не могу и поэтому н-н-насчет мотора б-брякнул? — От волнения он стал заикаться. — Думаешь, что огрубел я среди воров и в колонии, что подыму тебя на смех? Скажу, как п-п-последняя сволочь, что девок, мол, много… Да? А ты? Испугался, что чуть не открыл душу такому, как я?

— Толька!

— Ну, с-с-скажи, прав я или нет? Соврешь — век не прощу!

Глаза Анатолия, не моргая, смотрели в глаза Юрия.

Тот не опустил взгляда.

— Отчасти ты прав!

— Отчасти?

— Пойми… Тебе первому сказал об Оле… Ну, испугался, смутился, что ли. Как-то стыдно выставлять напоказ сокровенное… Понимаешь? Потому и послал тебя к черту. А ты уже подумал совсем другое…

— П-п-понимаю! Вначале и я все переживал в одиночку. Впервые, да и то не сразу, заговорил только с Иваном Игнатьевичем, это наш воспитатель. Такой человек! Потом расскажу… Значит, ты тоже никого не подпускаешь к своей душе? Ты не думай, я не набиваюсь на такие разговоры…

Юра грустно улыбнулся и, глядя в окно, сказал:

— Я ведь даже Оле никогда не говорил о своей любви. Словами такое трудно сказать. Старыми словами не хочется, а новых — не выдумаешь… Но мы понимали друг друга без слов… Знаешь, думая об Оле, я иногда чувствовал такую силу, что если бы нашел кольцо в земле, за которое можно ухватиться, то, кажется, мог бы поднять земной шар! И вдруг после смерти Оли нашел такие слова для нее, такие слова! Ладно… Хватит об этом. Только не надо меня жалеть. Понятно?

— Юра, я очень боялся, что встретимся, а говорить будет не о чем и разойдемся, «как в море корабли». А ты, ты настоящий парень, что надо!

— Толька, если бы я был помоложе или постарше, — Юра взял Анатолия за плечи, — я, может, расчувствовался бы и чмокнул тебя. Но давай без громких фраз… — Юра сжал плечи Анатолия.

Анатолий смутился, толкнул Юру в грудь, и они схватились в борьбе, как два медведя. Через полминуты Анатолий был повержен. Он уселся тут же, на полу, и, обхватив колени руками, сказал медленно и серьезно, выбирая слова:

— Вот что, Юрка! Ты не думай, что я любитель громких фраз. Меня от них тошнит. Воры меня подцепили, как карася, на громкую фразу. А тот, кто на собственной шкуре узнал, «почим ковш лыха», как говорил мой учитель шоферского дела — дядько Грицько, тот не споткнется дважды об один и тот же камень. Ты во мне не сомневайся. Ненавижу весь этот блатной мир. Хозяина того самого здесь пока нет, но могут появиться его Дружки. Водиться с ними ни за что не стану, но задевать их тоже не собираюсь. Черт с ними!

Юра помрачнел:

— Значит, «моя хата с краю»? Непротивление? Прямо скажи, что струсил.

— Да ты что? — Анатолий вспылил. — Я комсомолец, активист и вдруг здрасте — непротивленец! Конечно, я дам сдачи, если меня тронут, но задирать их первым я не хочу и не буду. Не хочу даже прикасаться…

— Гнилая теорийка, — возразил Юра. — Надо на них наступать, а не обороняться. А ты хочешь по-обывательски спрятаться: лишь бы меня не трогали… Эх, ты!

— Может быть, ты и прав, Юрка, — неуверенно сказал Анатолий, все еще сидя на полу. — Я еще сам не знаю, как быть. И в дороге, в вагоне, думал об этом и твердо решил обходить за два километра всю эту гниль. А вот на вокзале случай вышел, пришлось вмешаться… Потом расскажу. Видно, одно дело— план, а другое дело — жизнь…

— Да ты поменьше философствуй! В случае чего — советуйся со мной.

— Эй! — крикнул Анатолий, вскакивая и становясь в театральную позу. — Эй вы, воры-жулики, враги мои! Не подходите и не уходите, пока я не посоветуюсь со своим другом!

Оба засмеялись. Юра вскочил:

— Что же мы сидим! Поехали. Поговорим в дороге. Но ты действительно шофер?

— Третьего класса.

— А ну, покажи свои шоферские права.

Анатолий молча протянул Юре книжечку.

— Чтобы ездить по Москве, на этом удостоверении нужен штамп Московского ОРУДа. А для этого необходимо будет заново сдать экзамен по правилам уличного движения. Ясно?

— Ясно, товарищ начальник. Но ведь мне не к спеху. Может быть, пойду работать слесарем на автозавод. Коля обещал помочь устроиться.

— А если тебе предложат работать шофером?

— Спрашиваешь! Конечно, если только вечера будут свободны для занятий.

— А ты «Победу» водишь? — спросил Юра.

— Водил немного… — Анатолий бросил шоферское удостоверение в ящик стола.

— Возьми права в карман… Значит, и «Москвич» сумеешь вести?

Анатолий понимающе подмигнул:

— Юрка, ты настоящий друг!

— Но только за городом. Поехали!

2

День выдался пасмурный. С серого неба густо сыпались мелкие капли, налипали на ветровое стекло. Юра включил «дворника». Анатолий с опаской поглядывал на блестящее мокрое шоссе и ревниво присматривался к тому, как Юра ведет машину. Все машины двигались осторожно, на уменьшенной скорости.

Выехав за город, Юра свернул на обочину шоссе, заглушил мотор и предложил Анатолию поменяться местами.

Анатолий сел за баранку с горячим желанием «показать класс». Он повернул ключ, уверенно нажал стартер и, когда мотор заработал, выжал левой ногой сцепление и перевел скорость на первую. Понемногу «давая газ» правой, он отпустил левую ногу и тем включил сцепление, но, вместо того чтобы плавно двинуться, машина резко дернулась и заглохла. Юра обидно хохотнул и сказал:

— Ручной тормоз! Забыл?

Анатолий покраснел и уже не улыбался. Машина тронулась, и Анатолий повел ее со скоростью сорока километров в час.

— Ты, Толька, не представляешь, какая перед тобой выдающаяся личность. Ты ведь не знаешь о последних моих работах?

— О каких работах?

Юра протянул руку на заднее сиденье, взял портфель и вынул из него два продолговатых ящичка.

— Ну, электрические фонарики может смастерить и не очень выдающаяся личность, — заметил Анатолий.

— Фонарики? Эх, ты! Это же «ЮК-ПЯТЬ УК-РАФ». Смотри на часы. Когда я скажу: «начал», заметь показание секундной стрелки. Готов?

— Да.

— Начал! — Юра что-то повернул в одном, потом в другом ящичке.

— Сколько?

— Десять секунд.

— Готовы к действию! Это — «Юрия Кубышкина пятая модель ультракоротковолнового радиофона». Сокращенно — «ЮК-ПЯТЬ УК-РАФ». Как думаешь, сколько весит?

Анатолий прикинул на ладони:

— Полкило?

— Триста двадцать три грамма. Это приемо-передаточный радиоаппарат. Представь себе — мы в горах, альпинисты, нам необходима связь. Пожалуйста!

— Юрка, так ты же гений!

— Это что, это детские игрушки, вот например… — горячо начал Юра и вдруг замолчал, откашлялся и сказал более спокойно: — Работает на расстоянии до пятидесяти километров. Один экземпляр вручаю тебе. Но пока ты не показывай радиофон «всем, всем, всем». Это для наших личных разговоров. Надо будет тебе записаться в секцию коротковолновиков и выправить удостоверение. Я рекомендацию дам.

Анатолий с восхищением поглядывал на радиофон.

— Чтобы наладить прием или передачу, надо шесть — десять секунд. Весь секрет в полупроводниках. Вместо усилительных ламп — крошечные полупроводники. Новая, брат, штука. Генератор собран на кристалликах триодах. Видишь ручку — это переключатель, чтобы перейти с приема на передачу. За этими отверстиями чувствительный микрофон. Смотри не стукни. А пуговица на проводе — телефон. Сейчас испытаем. Остановись у обочины.

Анатолий остановил машину. Юра вылез, перескочил через кювет и исчез за деревьями. Анатолий вложил пуговицу радиофона в правое ухо.

— Слушай меня, слушай меня, говорит Марс, — запищало в пуговке. — Слышно? П-р-р-р-ием!

Анатолий засмеялся, повернул клемму на прием, поднес аппарат ко рту и сказал:

— Я слышу тебя отлично! Как погода на Марсе? Прием! — Он поднес аппарат к уху.

— Погода на троечку, моросит. Через полторы минуты приземлюсь возле тебя. Надо успеть доехать дотемна. Кончаю сеанс. Ну как? — спросил Юра.

Анатолий не скупился на похвалы.

— Хвали, хвали! — пробасил Юра. — Оставь аппарат себе, и мы, когда придет охота, будем болтать. В радиофоне есть позывной зуммер. — Он нажал бляшку на передней стенке, и аппарат Анатолия негромко зажужжал.

— Ты его всегда носи с собой, — сказав Юра. — В любой момент можешь вызвать меня. Понял?

— Спасибо, друг!

Анатолий был растроган. Минут десять он рассматривал аппарат, пока наконец не спрятал его в карман.

3

Юра ловко обогнал грузовик-тяжеловоз с громыхающими железными конструкциями и сказал:

— Я ведь поехал с тобой, Толя, не только, чтобы поохотиться вместе. Есть к тебе дело.

— Хочешь вместе со мной сконструировать карманный телевизор? — улыбнулся Анатолий.

— Ну, это когда ты кончишь десятилетку и еще кое-что в придачу…

— А разве ты окончит институт? — ревниво спросил Анатолий.

— Сдаю экстерном. Не перебивай. Речь идет о твоей работе. Не исключено, что ты будешь работать в некоем научном учреждении, там же, где я. Значит, надо кое-что знать. Скажи, ты имеешь хоть какое-нибудь представление о погоде, о верхних слоях атмосферы, о ракетах?

— О ракетах? Фейерверк, что ли?

— Сам ты фейерверк… Я спрашиваю о космических ракетах.

— Космических? — Анатолий даже присвистнул. — «Из пушки на луну»? Вот было бы здорово! Серьезно это?

— Пушка — это грезы. Ну, об этом потом. Ты о Циолковском читал?

— Читать не читал, а слышал.

— А о Кибальчиче? Жил лет семьдесят назад герой революционер Николай Кибальчич, народоволец. Он был замечательным изобретателем, но все свои знания отдал революционной борьбе. Знаешь, наверное, из истории, что революционеры-народовольцы бросили бомбу в царя Александра Второго. Вот эту бомбу сделал Кибальчич. Царское правительство приговорило его к казни. И вот в тюремном каземате ученый-революционер закончил чертежи своего изобретения — ракеты, которая могла бы летать и в безвоздушном пространстве.

Анатолий слушал с большим интересом, а потом смущенно сказал:

— Читать об этом не приходилось…

— Ничего, наверстаешь. А потом — Циолковский, Цандер… Ну, все это, так сказать, история русской ракеты. А во время войны ракеты стали применять как боевое оружие. При слове «катюша» гитлеровцы тряслись.

— Про «катюш» я знаю, — вставил Анатолий. — И читал, и в кино показывали. Даже видно, как ракеты эти по воздуху несутся. Огненные стрелы. Здорово!

— Здорово-то здорово, но немцы не зевали, стащили идею наших ученых и построили ракеты «ФАУ-два», которыми обстреливали города Англии с расстояния в триста километров. И американцы теперь имеют военные баллистические ракеты еще большей дальности. Так что отставать не приходится… Но военное применение ракет— дело временное. Их будущность — служить науке. И метеорологии, и физике, и астрономии, и многим другим наукам. Всего не расскажешь. Чтобы кое-что узнать, выбери подходящую книгу из моего портфеля и почитай.

Анатолий высыпал стопку книг и брошюр на колени, взял лежавшую сверху и громко прочитал заголовок:

— «К механике фотонных ракет». — Раскрыл. Страницы пестрели формулами. В сборнике «Ракетная техника» тоже были почти одни цифры. Вздохнув, он уложил всю стопку в портфель: — Где уж нам. Очень сложно… Не по мне ты дело придумал…

— Не капитулируй так быстро. Насчет книг в портфеле я действительно сглупил. Для тебя найдутся другие. А эти у меня собраны, чтобы подготовиться к выступлению в секции астронавтики Центрального аэроклуба имени Чкалова. Там занимаются не разбором научно-фантастических идей, а делами вполне реальными. Секция помогает осуществлению космических полетов. Обсуждает теоретические и практические проблемы полетов.

— Космических?

— Эге… Изучаем влияние на человека невесомости при полете. Много спорим, обсуждаем, как кораблю преодолеть метеоритные потоки. Есть комитет по ракетной технике, комитет космической навигации и прочие. Я специально интересуюсь изучением верхних слоев атмосферы при помощи ракет. Интересно?

Юра искоса взглянул на друга. Тот сидел, мрачно глядя на мокрое шоссе. Щека его задергалась.

— Толька, что с тобой? Уксуса выпил?

— Спрашиваешь: интересно ли? Еще бы! Да за такое можно все отдать! Только, думаю я, сколько в жизни упущено, как вы все меня обогнали… Теперь и не догонишь. Вот тебе со мной, наверное, совсем неинтересно… Эх, не прощу я никогда всем этим гадам блатным: Чуме, Хозяину, всем им, ворам-паразитам! Задушил бы своими руками!

Юра испугался. Он подвел машину к обочине, остановил, открыл дверцу.

— Толь, дружище, успокойся, не дури! — волнуясь, басил Юра. — Ты что, панихиду по себе читаешь? Сдурел, ей-богу! Можно подумать, что тебе восемьдесят лет. Балда! Жизнь для тебя только начинается, все впереди! Я уверен, что ты меня и других наших и обгонишь и перегонишь. Ведь ты парень башковитый и настойчивый. Чудак! Я знаю крупного авиаконструктора, профессора академии. До двадцати шести лет он совсем неграмотным был. Читать выучился в Красной Армии, во время гражданской войны. После войны на рабфак пошел и там начал с четырех правил арифметики. А теперь учебники пишет, три языка знает, моторы его конструкции на весь мир известны. А ты — «упущено… мимо прошло… не догоню…» Тьфу! Легко ты себя в пропащие определил!

Анатолий, отвернувшись, молчал. Ему уже было неловко за эту вспышку неверия в себя и, может быть, зависти к друзьям… Он заставил себя улыбнуться и подчеркнуто деловым тоном сказал:

— Погоди, Юра, не громи меня. Я серьезно спрашиваю— ну какой из меня конструктор военных ракет?

— Что-о-о? Откуда ты взял, что я приглашаю тебя конструировать военное оружие?

— А кто говорил о фау и прочем?

— Угорел, честное пионерское, угорел! Ты что, идиотом меня считаешь? И сам я никакой не конструктор ракет— нос не дорос, а просто радиотехник. Помнишь, увлекался этим и в детстве. А радио сегодня — это радиоуправление исследовательскими ракетами. Наша обсерватория исследует верхние слои атмосферы при помощи ракет. Только и всего. Мое дело маленькое — помогаю конструировать портативные радиоприборы для ракет и радиозондов, аппаратуру. Ведь ракеты должны автоматически передавать из атмосферы сведения о космических излечениях, температурах на любых высотах, силе и направлении магнитного поля Земли, скорости ионосферных частиц и тэ дэ и тэ пэ. Подучишься, будем работать вместе. А сейчас есть у нас место шофера. Как я уже говорил, днем будешь работать, а вечером учиться.

— А какая машина? Далеко это?

— По этому шоссе, и в сторону. От города — километров восемьдесят. Можешь там поселиться, в общежитии, а учиться можно в соседнем городке. Машина — «Победа». Справишься?

— Конечно! Но не могу я, едва появившись, снова оставить маму. А если жить в Москве, а работать здесь, то далековато. Буду опаздывать в школу.

— Есть другой вариант. «Победа» может стоять в московском гараже. Часть наших сотрудников живет в Москве. Тебе придется возить их сюда, к восьми утра. А к шести вечера — повезешь в Москву. Но, чтобы устроить так, мне надо будет еще раз потолковать с начальством. Подходит?

— Только как временный вариант. Я не хочу тебя подводить, так там и скажи. Пойми! Я люблю машины. Мечтаю стать автоинженером. Значит, надо окончить автоинститут, изучить производство. А Маленький маршал, Коля, надеется устроить меня на автозавод.

— Это хорошо! Но ведь Коля еще выясняет. Когда-то будет свободное место. На этот завод желающих — тысячи. Это на других заводах, не таких знаменитых, висят таблички на воротах: «Требуются… требуются…» На автозавод берут с большим выбором. Наскочишь на перестраховщика-бюрократа — не возьмет. В ожидании проболтаешься два-три месяца, а то и больше. Ну ладно, поехали дальше. Садись за руль.

4

Анатолий повел машину. Ехали молча. Вдруг он многозначительно свистнул.

— Что такое? В чем дело? — забеспокоился Юра.

— Думаю о твоем предложении. Не выйдет. Одно оформление в ваше учреждение займет месяц. И вообще… С моей анкетой и близко не подпустят…

— Ну чего ты сам себя запугиваешь? — возмутился Юра. — Ведь судимость с тебя снята начисто. Я уже говорил с начальством. Я ведь до твоего приезда был у Ольги Петровны, все разузнал: и что судимость снята, и что ты уже комсомолец. Не робей, воробей! Давай жми!

Анатолий мысленно обругал его лихачом, но «газанул». Спидометр показывал восемьдесят километров. В приоткрытых боковых окнах гудели и шипели струи воздуха. Исчезающая вдали темная полоса уходила в лес на горизонте. Внезапно горизонт исчез. Мутно-белая стена дождя быстро двигалась навстречу. Анатолий снизил скорость до шестидесяти и посмотрел на Юру. Тот сидел с таким видом, будто это его не касается.

Вдруг из кустов, с боковой дороги, на скользкое шоссе вынесся мотоцикл с коляской и круто свернул налево. Он едва не перевернулся, запетлял от обочины к обочине. Столкновение было неизбежно. Тормозить на скользком шоссе бесполезно. Свернуть в кювет?

Юра рванулся к рулю, но Анатолий вцепился в баранку и крикнул:

— Не тронь! Сиди спокойно! — и стал быстро-быстро вращать баранку руля влево.

…Однажды, это было в колонии, дядя Гриша вез врача к тяжелобольному в колхоз. Снег сыпал хлопьями и подмерзал. Шоссе обледенело. От того, как скоро приедет хирург, зависела жизнь человека. И дядя Гриша гнал машину с недозволенной скоростью. Вдруг в десяти метрах перед машиной показалась железная штанга шлагбаума Анатолий в ужасе закрыл глаза. Катастрофа неминуема. И в этот момент он услышал строгий окрик дяди Гриши: «Сиди спокойно!» Дядя Гриша быстро вращал руль влево «до отказа», и машина, как волчок, вращалась около шлагбаума. Вот и сейчас «Москвич» вертелся на шоссе и медленно подавался влево к обочине, за которой был глубокий кювет.

Анатолию повезло. Машина замерла в тот момент, когда переднее левое колесо ее повисло над кюветом. Он с силой рванул на себя ручной тормоз.

Мотоцикл лежал в кювете, метрах в семи от них, мотор ревел, колеса бешено вращались. Анатолий подбежал к нему и поспешно выключил зажигание, предупреждая пожар и взрыв. Наступила тишина. Юра помог мотоциклисту подняться. Тот с воплем «Юрка!» обхватил его обеими руками за шею и, поджав ноги, пронзительно завизжал. Молодой мужчина, которого отшвырнуло дальше, подошел, прижимая платок к окровавленному лбу, пожал руку Юре и кивнул Анатолию.

— Еще Магомет заповедал, — с усмешкой сказал он, — сначала внимательно выслушай женщину, например, ее просьбу дать управлять машиной, — и сделай все наоборот. Я не послушал Магомета и наказан за слабохарактерность…

Мужчины подняли мотоцикл, обтерли и вывели на шоссе. Ливень ушел в Москву. Падали лишь редкие, запоздалые капли. Открылись лесные дали.

Юра познакомил Анатолия со своими сослуживцами — Антониной Голубковой и Кириллом Федоровским, а затем спросил их:

— К нам?

— К вам, — ответил Кирилл. — Еще не обнаружили, куда она девалась? Может быть, упала в озеро? Мы не слышали ее радиопозывных. Аппаратура на взлете отказала, что ли?

— Юра, ты к себе? — поинтересовалась Тоня.

— Нет, еду со своим другом Анатолием на охоту. Давайте вашу машину проверим. Эх вы, горе-ездоки! Хорошо, что без смертоубийства обошлось…

— Это вы виноваты! — закричала Тоня. — Жмут сто километров в час при такой погоде! Я от вас спасалась, потому и завихляла в кювет. Лихачи несчастные!

— Спокойно, гражданочка! Не выражайтесь, не нарушайте… — загудел своим басом Юра. — В общем, гражданочка, за вами штраф. И лишаю вас на полгода водительских прав.

— Ну, это мы еще посмотрим, кто кому штраф платить будет! — смеялась Тоня, усаживаясь на заднее седло за спиной Кирилла. Мотоцикл рванул вперед.

5

Есть неизъяснимая прелесть и в продуваемом всеми ветрами, светлом, просторном сухом сосновом бору, где золотистые древесные колонны увенчаны зелеными опахалами, а земля устлана душистым ковром из хвои и шишек; чудесно и в темном, тесном от склоненных лапчатых ветвей, сумеречном, неподвижном ельнике, где среди изумрудного мха торчат шляпки грибов. Но больше всего веселит душу смешанный лес, где много солнца, много движения, много густой травы, цветов и птиц.

Все нравилось сегодня Анатолию. Даже дождь не смог испортить его праздничного настроения.

Дядя, шагавший рядом, был настроен более прозаически. В правой руке он держал длинный прут и, прежде чем пройти через заросли, слегка ударял прутом по веткам, стряхивая капли.

Правее, то появляясь, то исчезая за деревьями, шел Юра в легкой непромокаемой куртке и резиновых сапогах. Комбинезон Анатолия уже давно промок. Вода с брюк стекала в сапоги.

Шли они то сосновым бором, то ельником, то среди кустов по низинкам. Когда зашли в густой молодой березняк, дядя посоветовал идти цепью, стрелять только вперед, ни в коем случае не вдоль линии стрелков. Стрелять, когда птица поднимется выше роста человека, Советов было много.

Анатолий шел, нервно сжимая ружье обеими руками, возле дяди и внимательно следил за Майком, который сновал перед ними челноком, то и дело перебегая с одной стороны на другую.

Но скоро Анатолий усомнился в охотничьих качествах четвероногого и подался в сторону, надеясь сам поднять дичь. Шли, изредка пересвистываясь для ориентировки. Когда же Анатолий прибежал на выстрелы, дядя укладывал тетерева в свой рюкзак, а Юра подвешивал к поясу свой первый трофей. Анатолий выхватил у него из рук молодого, но уже кое-где в черном пере тетерева и подержал в руке. Везет же людям!

Дядя свистнул собаке, подвел ее к Анатолию и сказал:

— Зря отказываешься от Майка. Нечего рыскать самому. Этот пес хоть кого научит охотиться. Только, стреляя, не забывай давать опережение. И не волнуйся.

Легко сказать — не волнуйся!

— Что же ты не берешь? — Дядя показал на три белых гриба на мшистом коврике у ног Анатолия.

— Не до них!

Дядя подошел, срезал грибы, осмотрел, буркнул: «Эх, хороши! Не червивые», — и спрятал в рюкзак.

Из леса вышли на низину с кустами лозы, ольшаником, березками. Майк замер на стойке, приподняв переднюю лапу.

— Ну вот… Иди спокойно, — тихо сказал дядя.

Анатолий поднял ружье к плечу и медленно подошел к Майку.

— Пиль! — крикнул дядя.

Майк пошел прямо, потом засуетился, метнулся вправо, сунул нос в траву, переметнулся влево, забегал и вдруг уверенно повел вперед. Перед ним бесшумно поднялась небольшая, как показалось Анатолию, птица и полетела не быстро и не высоко, даже не поджав длинных ног.

— Стреляй! — как-то буднично сказал дядя.

Анатолий не спеша прицелился и выстрелил в угон.

Птица упала.

— Попал! — завопил Анатолий так, будто убил льва, и бросился к птице.

Но Майк уже нес птицу в зубах и отдал дяде.

— Дергач-коростель. Лучше перепела, — объявил дядя. — Вот и отлично. Значит, все с полем!

— А ты огорчался! — весело гудел Юра.

Анатолий с гордостью подцепил головку птицы ременной петелькой, свисавшей с пояса. Когда переходили просеку, вылетел вальдшнеп. Анатолий два раза выстрелил и промазал. Дядя недовольно покачал головой:

— Спешишь! Озадил. Стреляй с большим опережением.

Они вошли в мелкий березнячок.

— Тетеревиное место, — предупредил дядя.

Майк сразу прихватил след и, перейдя на замедленный шаг, повел через полувысохшее болотце к кустам Можжевельника. Для Анатолия перестали существовать все красоты природы. Он уже не чувствовал ни мокрых, прилипающих к бедрам брюк, ни холодных капель, сыпавших с задетой ветки. От напряжения на лбу выступил пот.

Белого в темных крапинках Майка было хорошо видно в густой осоке. Под ногами чавкала грязь. Анатолий, мысленно проклиная этот шум, старался переставлять ноги так же осторожно, как Майк. Так, шаг за шагом, они пересекли болотце. Майк замер на мгновение перед семейкой кустов, а затем медленно вошел в них. Лезть в кусты за собакой или в обход? У Анатолия даже дух захватило от волнения. Он обежал куст слева и увидел за ним высокие, почти по пояс, заросли папоротника среди редких березок. По колебанию папоротника он понял, что там, шагах в десяти, двигался Майк. Анатолий чуть ли не на носках пошел за ним. Он не понимал, в чем дело: почему так долго птица не взлетает?

Ох, как были мучительны эти минуты томления! Белая в темных крапинках «рубашка» Майка мелькнула за папоротником и застыла на месте. Охотник, задыхаясь от волнения, поспешил туда. Наконец-то! Он прижал ружье к плечу. Майк стоял.

— Пиль! — раздался позади дядин голос.

Майк двинулся вперед, но… никто не вылетел. Майк опять повел. Анатолий чуть не застонал от огорчения.

— Иди за ним быстрее, — негромко сказал дядя. — Если белая куропатка — не стреляй, если глухарь — тоже не стреляй, если черныш — стреляй…

Анатолий догнал Майка и уже не отставал. Вдруг пес остановился, как-то хитро и искоса взглянул на охотника и вдруг галопом помчался направо в лес. Анатолий рванулся за ним, но сразу же остановился — не угнаться! Да и непонятно все это: издевается пес, что ли? Анатолий устало пошел напрямик к лесу через поляну. Майк мелькал за деревьями опушки, остановился, пошел почему-то навстречу. И вдруг на опушке будто что-то взорвалось, и черный фейерверк стремительно метнулся к верхушкам елей. Анатолий опешил. Он вскинул ружье, когда черное облако уже исчезало в лесу. Прогремел выстрел… второй… Только несколько черных перышек медленно плыло по воздуху. Анатолий всматривался, прислушивался, все еще надеясь уловить шум падения. Ничего!

— Промазал! — яростно закричал Анатолий и еле удержался, чтобы не швырнуть ружье о землю. Он вытер пот на лице и засмеялся, стараясь скрыть отчаяние.

— В кого ты стрелял, в какую птицу, знаешь? — спросил дядя, подходя. — Если в глухаря, то за такие дела, брат, ружье и права отбирают…

Анатолий покраснел, молча проклиная и Майка и себя. В самом деле, в горячке он и не подумал, что за птицу поднял пес, не распознал ее, не определил.

Дядя продолжал:

— Стрелять каждый сумеет. А настоящий охотник должен отлично знать птиц, их повадки. Ведь я учил тебя когда-то… — Старый охотник помолчал и, хитро улыбнувшись, сказал: — Не тревожься: в черныша, в тетерева ты стрелял. Вполне законная птица. Я тебя для острастки поэкзаменовать хотел. А жаль, что промазал. Майк чудесно выставил черныша на тебя.

— Уф-уф-уф! — громко выкрикнул Анатолий, стараясь отделаться от комка в горле, и в изнеможении повалился на ворох мокрого прелого сена. — Напугал ты меня, дядя. До чего обидно! Иду, ожидаю, вот-вот сейчас, сию минуту, сию секунду… А Майк ведет, ведет, ведет, и все безрезультатно. Сил нет! А сейчас вроде бы и выцелил, а промазал!

— А где же Майк? — воскликнул Юра.

Дядя Коля посвистел, но Майк не являлся.

— Пока мы здесь прохлаждаемся, — сказал Юра, — он уже давно стоит на стойке и ждет нас.

— Пошли вперед, — скомандовал дядя. — Толя, тебе стрелять.

— Не пойду, — заупрямился Анатолий. — После этого промаха я совсем потерял веру в себя. Промажу…

Споря, вошли в лес.

— Глядите, — крикнул Юра, — глядите!

По просеке медленно шел Майк. Он нес в пасти большущего трепыхающегося черныша. Нести такую большую птицу было неудобно. Но, увидев охотников и услышав восторженные возгласы, Майк, который был самой честолюбивой собакой на свете, задрал хвост и пошел к дяде гордой иноходью, выступая, как лошадь на цирковом манеже. Так он всегда шествовал, когда его хвалили.

Дядя взял черныша и подал Анатолию.

— Твой! — крикнул Юра. — Ну и азартный же ты парень…

Анатолий опустился на колени, прижал Майка к груди и даже чмокнул его между ушами.

Дядя предложил отдохнуть и закусить. Но Толя и Юра пребывали в том восторженном состоянии, которое свойственно только начинающим охотникам, готовым охотиться до тех пор, пока ноги носят. Дядя не стал их уговаривать, присел на пенек и выгрузил из рюкзака припасы.

Анатолий кивнул на лес.

— Пошли! — охотно согласился Юра.

— Майк, назад! — приказал дядя и заставил собаку, побежавшую было в лес, лечь у своих ног. — Охотник, — наставительно сказал он, — проходит за шесть часов двадцать пять километров, а собака пробегает в час не меньше шестнадцати километров, значит, за это время почти сто километров. Майк должен отдохнуть.

— Мы ненадолго! — сказал Анатолий.

— Придерживайтесь ручья! — крикнул им вдогонку дядя.

Скоро Юра сбил одну утку из трех, поднявшихся с болотца, откуда вытекал ручей.

— Ты иди вдоль ручья, — крикнул он Анатолию, мелькавшему среди деревьев, — а я здесь еще попытаю счастья!

Анатолий поймал себя на том, что он чуть ли не бежит вдоль берега. Он остановился, вытер ладонью пот с лица, глубоко вздохнул и негромко засмеялся. Красота! Собственно, ничего особенно красивого в этом осиннике не было. Пахло осенью: прелыми листьями, грибами. Птицы уже не пели. Изредка багровые листья бесшумно срывались и, плавно раскачиваясь, опускались на землю. Три таких багряных листа Анатолий осторожно спрятал в карман.

Он долго стоял и слушал, слушал тишину.

6

В ожидании охотников Ольга Петровна хозяйничала на даче, готовила праздничный обед, пекла пирожки. Что-то долго нет охотников?.. Не случилось ли чего? А может быть, она напрасно волнуется. Все знакомые укоряют ее за привычку вечно беспокоиться. Но как же не беспокоиться?

Когда в больнице узнали, что сын ее возвращается из колонии, сколько добрых советов надавали ей и больные, и врачи, и нянюшки. Один больной с Крайнего Севера предлагал увезти Анатолия с собой, «чтобы сделать из него человека». «Сделать из него человека» предлагал и геолог с Алтая, и капитан рыболовецкого траулера, и московский метростроевец. Ольгу Петровну любили в больнице за душевность, отзывчивость, за настойчивость, когда дело шло о «ее» больном. И вот теперь каждый старался помочь ей чем только мог и ободрить.

Но двое больных, по секрету, предупредили Ольгу Петровну о том, как нелегко бывает вырваться из цепких лап воровской шайки. Тут необходима прежде всего сила воли и характер. Есть ли сила воли у ее Анатолия? Сумеет ли он устоять?

«А как же иначе?» — отвечала она, а оставшись наедине с собой, сомневалась, страшилась.

И вот Анатолий вернулся. Уехал мальчиком, а вернулся совсем взрослым, бреется, иногда покуривает. Какой-то весь непонятный, скрытный, напряженный, как пружина, упрямый. Брат говорит, что такое упорство даже хорошо, отлично. Кто знает? А вот что он добрый, это радует. Пуховый платок купил из своих «мотоциклетных» денег. Пока все идет хорошо. Но неспокойно на сердце за будущее. Кто знает?.. Может вернуться уехавший Хозяин. Говорят, что он опять грозился отомстить Анатолию. Правда, у нее есть несколько адресов добрых людей, готовых взять сына к себе. Да и комнаты она поменяет. Уже дала объявление об обмене. А может быть, все это пустые страхи?

К воротам дачи подкатил «Москвич». Из него выгружались усталые, измокшие, шумные и довольные охотники. Ольга Петровна вышла открыть ворота.

— Посмотри, какой красавец! — возбужденно закричал Анатолий, высоко подбрасывая черныша.

— Неужели ты добыл?

— Он, он! — подтвердил дядя.

— Если бы не Майк — не видать бы мне этого черныша! — признался Анатолий и начал было рассказывать, но мать, увидев его мокрый комбинезон, потребовала, чтобы он сейчас же переоделся.

— Обед перестоял. Все остыло. Сами виноваты.

Обед прошел весело. Анатолий и Юра в лицах наперебой рассказывали о своих приключениях. Майк был превознесен до небес. Щенку Майку Второму дали понюхать каждую птицу, — Анатолию обязательно хотелось познакомить его со всеми запахами. Долго возились с ним. Кончилось тем, что дядя отобрал птиц и послал щенка на место, сказав, что охотничья собака — это не игрушка.

Потом Анатолий упросил Юру показать ему приемы самбо. Оба увлеклись и занимались минут тридцать. Ольга Петровна смотрела на них неодобрительно.

Уезжая, Юра напомнил Анатолию, что надо поскорее сдать экзамены в ОРУДе. О работе он сообщит, когда окончательно выяснится. Анатолий хотел было поехать с ним, но Ольга Петровна попросила его остаться.

— Уедем поездом в двадцать два сорок. Вот ты приехал, а я тебя почти не вижу.

До десяти часов Анатолий, Ольга Петровна и дядя Коля обсуждали возможные варианты будущей работы Анатолия, потом отправились на станцию.

С этим же поездом в Москву возвращались запоздалые грибники. Под веселые разговоры и шутки грибников счастливый Анатолий незаметно уснул и проснулся, когда поезд стоял уже на залитой электрическим светом платформе московского вокзала.

Глава IX Мама, папа и Боб

1

Ни у кого из бывших одноклассников не оказалось нужных Анатолию учебников: давно отдали или затерялись. Радуясь возможности поговорить с Ликой Троицкой и одновременно испытывая неловкость, он позвонил ей. Отозвался мальчишеский голос.

— Это ты, Лунатик? — спросил Анатолий.

— Я, а кто говорит?

— Позови, пожалуйста, Лику.

— А вы кто? — спросил мальчик.

— Марсианин. Звоню с Марса. Зови скорее.

В трубку донеслось: «Лика, тебе с Марса звонят!»

— Я знала, что вы позвоните, — сказала Лика.

У Анатолия перехватило дыхание. Он молчал.

— Я слушаю, слушаю! Позвонили наконец — так говорите. Как вас встретили дома?

— Хорошо встретили… И школьные друзья…

Лика сказала, что книги, нужные Анатолию, у нее найдутся — пусть хоть сейчас приходит за ними.

— Вот хорошо! Ведь через неделю у меня переэкзаменовка по литературе.

— Приходите, жду!

…Дверь Анатолию открыл рослый, упитанный мальчик в очках, лет тринадцати, в коротких вельветовых штанах и курточке с «молниями».

— Лика побежала в магазин. Сказала, чтобы вы подождали. Это вы марсианин?

— Э, да ты почти Шерлок Холмс! Тебя как звать?

— Боб. А вас?

— Анатолий Владимирович Русаков, — отрекомендовался юноша и протянул руку.

Мальчик вяло подал свою — лопаточкой. Анатолий по-дружески крепко сжал ему ладонь. Неожиданно мальчик, как капризная девчонка, завизжал и запрыгал, выдергивая пальцы. Анатолий, удивленный такой изнеженностью, выпустил руку. Боб подул на нее, зло посмотрел на Анатолия и вдруг грубо выругался. Это уж никак не вязалось с обликом благопристойного мальчика.

— А ну зареви или закричи, как Тарзан, — рассердился Анатолий. — Не парень ты, а так… кукла тряпичная.

С губ Боба сорвалась уличная ругань.

Анатолий не оставался в долгу, если его задирали. В колонии он не давал спуску ругателям-хулиганам. Но ведь не поведешь Боба на совет воспитанников? Анатолий усмехнулся, левой рукой схватил Боба за темя, пригнул к полу, а правой звонко шлепнул по заду.

Нарочитый истошный визг напомнил Анатолию, где он и зачем пришел. Почувствовав свободу, мальчишка отбежал к внутренней двери, приоткрыл ее, готовый в любой момент запереться в комнате, и, чувствуя себя в безопасности, сердито прокричал:

— Чего дерешься? Воспитатель нашелся! Вот придет мамочка, я ей шепну, и тебя в два счета заберут в милицию. А шагнешь ко мне, то завизжу так, что милиция сразу прибежит.

— Да ну? Так-таки сразу? Эх ты, доморощенный Тарзан! Да я сам доставил в милицию вора, срезавшего сумочку у твоей матери.

— Ну! Так это вы? Вот здорово! — Мальчик выпустил ручку двери и подошел. — Как же вы поймали вора? Он вам хотел глаз выколоть? — В голосе Боба слышалось уважение, даже подобострастие.

— Был бы стоящим парнем, рассказал бы. А так… Тебе бы спортом заняться, жирок порастрясти. Хочешь, помогу тебе, слабосильному.

— Во-первых, я не слабосильный, во-вторых, вы знаете, что я сыграл с Ботвинником вничью?

— Один на один?

— Не совсем… В сеансе одновременной.

— Сколько же вас было против Ботвинника?

— Десять.

— Врешь!

— Ну, сорок… А ничьих добились только десять.

Боб ожидал привычных в таких случаях похвал его необыкновенным способностям. Бобу так хотелось показать себя. Он схватил гостя за рукав и повел в свою комнату. Стены ее были увешаны звездными картами, в углу громоздились какие-то инструменты и приборы. Шкаф был набит книгами.

— Вы знакомы с гномоном? — важно спросил Боб.

— А кто это?

Боб, сдерживая смех, показал пальцем на небольшой гвоздь, вбитый в дощечку на подоконнике.

— В царствование императора Августа в Риме, — начал Боб тоном привычного оратора, — был воздвигнут вывезенный из Египта огромный гномон высотой около ста метров. Чем выше шест, стоящий перпендикулярно, тем длиннее тень и, значит, заметнее изменения. А у меня гномон комнатный.

— Ясно… — смущенно пробормотал Анатолий.

— А если вам ясно, тогда скажите, для чего гномон употребляется?

— На то ты и ученый астромальчик, чтобы объяснить мне, неграмотному.

— Нет, вы действительно не знаете? — оживился Боб и с удовольствием пустился в объяснения. — При солнце я по гномону определяю полуденную линию тени, она же, как известно, совпадает с географическим меридианом. — Боб подтолкнул Анатолия к дивану, повернул лицом к левому углу и, показав на линию, прочерченную на подоконнике, добавил: — Мы стоим точно на географическом меридиане!

— Чувствую, — смеясь, отозвался Анатолий.

Потом Боб продемонстрировал самодельный секстант и рассказал, как им определяют угловую высоту звезд и как с помощью секстанта определяли положение корабля герои Жюля Верна. Потом он вытащил из шкафа фотоаппарат, хронометр, бинокль, микроскоп. Тараторя, он сыпал такими словами, как «аберрация», «дифракция», «поляризация», чем, по его мнению, окончательно утвердил свое превосходство.

— Ты сам все это сделал? — держа в руках секстант, спросил Анатолий. «Если парень умеет мастерить такие штуки, — думал он, — то парень чего-нибудь да стоит!»

— У нас в кружке юных астрономов при Планетарии ребята и не то делают, — сказал Боб. — У моего товарища Женьки Хлебникова есть даже зонд для изучения созвездий неба.

— А ты что-нибудь открыл в небе?

— Вы не смейтесь. Кто открыл планету Уран? Любитель, англичанин Гершель. Кто первым в мире открыл новую звезду в созвездии Персея? Астроном-любитель гимназист Борисяк, в 1901 году. Кто обнаружил в 1939 году появление яркой новой кометы? Астрономы-любители Ахматов и Юрлов. Комета названа их именами. Я тоже веду дневник астрономических наблюдений. У каждого из нас есть звездная карта и школьный астрономический календарь на этот год.

Затем Боб показал толстую общую тетрадь. На темном фоне обложки виднелись звезды, летящий реактивный снаряд. Белыми буквами был выведен заголовок: «На крыльях фантазии».

— Это мое собственное сочинение, — объявил Боб. — Хотите посмотреть? Это о полете на Марс.

— Давай, давай, — согласился Анатолий.

Все равно нужно было дождаться Лику. Да и любопытный, непонятный паренек этот Боб. Как в нем уживаются грязная ругань и плаксивость со всей этой премудростью?

— В начале эпиграфы, — важно сказал Боб. — Первый из Маркса: «В науке нет столбовой дороги, и только тот может достичь ее сияющих вершин, кто, не страшась усталости, карабкается по ее каменистым тропам». Второй — писатель Эмиль Золя: «Нет вещей непознаваемых, а есть только непознанные». Хорошо?

— Здорово! — согласился Анатолий и, взяв на столе листик бумаги, записал изречения для себя. Потом перелистал странички, прочитал несколько строк, выведенных полудетским круглым почерком.

«Нас было трое, двое юношей и девушка. Мы молча устраиваемся в наших креслах. Как в них удобно! Но ведь это удобно только сейчас, когда ракета стоит вертикально. А в полете она, наверное, примет горизонтальное положение. В этом случае мы выпадаем из кресел, как горох из перевернутого стакана…»

«Ничего… Наверное, интересно…» — подумал Анатолий и отложил тетрадь.

— Потом дашь почитать, когда закончишь повесть, — сказал он с оттенком уважения к подростку.

Анатолий подошел к книжной полке и наугад вытянул книгу. Он открыл ее на одной из заложенных страниц и с удивлением прочел подчеркнутые строки:

«…Мы молча устраиваемся в наших креслах. Как в них удобно!» И дальше, слово в слово, как в «повести»

Боба.

Боб подбежал и рванул книгу к себе. У него было злое и красное лицо. Опешивший Анатолий выпустил книгу из рук. Боб быстро швырнул ее на нижнюю полку шкафа и закрыл дверцу.

— Ты что же это? Списываешь повесть из разных книг, а выдаешь за свою? — удивился Анатолий.

— Я цитировал! Не ваше дело!

— Ну и ну! Действительно «способный астромальчик»! А кто же все-таки смастерил секстант и другие приборы?

— Я сам.

— Теперь не верю.

— А мне плевать, верите вы или нет!

Дверь открылась, и вошла Лика.

— Что здесь происходит? — спросила она.

Раскрасневшийся, пыхтящий Боб исподлобья поглядывал то на сестру, то на гостя. Анатолий подмигнул Бобу и сказал:

— Уточняем некоторые вопросы литературы и астрономии… А ваш брат мастер, сам соорудил столько приборов. Молодец!

— Са-ам? — насмешливо протянула Лика. — Хвастает! Это ему все Женька Хлебников мастерит, а Боб засунет руки в карманы и командует.

— Врешь! — взвизгнул Боб и покраснел.

— Следи за выражениями. Не злись. Вот о межзвездном полете ты хорошо написал. Что хорошо, то хорошо…

Анатолий хмыкнул, но ничего не сказал. Лика повела его в свою комнату.

2

В комнате Лики, возле узкой постели, застланной белоснежным покрывалом, на письменном столике лежала стопка учебников для девятого и десятого классов.

Анатолий быстро перелистал их.

— Отлично! То, что надо. Большое спасибо…

— Ну, рассказывайте, как вы устроились? — спросила Лика.

Анатолий начал рассказывать о своих школьных делах. Дверь распахнулась, и Агния Львовна с деланной любезностью улыбнулась гостю.

— Что вы здесь уединились? — сказала она. — Пойдемте в столовую.

Переступив порог столовой, Анатолий растерялся и сразу почувствовал себя скованным и неуклюжим. Он был подавлен обилием вещей, сверкавших полировкой, позолотой, хрустальными гранями, лаком. Он впервые видел такую комнату, и она казалась ему сказочной.

Столовая Троицких была обставлена громоздкими, вычурными, разномастными вещами. У стены красовалось массивное сооружение — сервант черного дерева в витых колонках, резьбе и башенках, с зеркальцами, полочками, створочками. В углу стоял белый рояль, а на нем — модель крейсера под стеклянным колпаком.

Посреди комнаты на большом ковре блестел полировкой стол красного дерева, в центре которого бронзовая обнаженная девица держала в пальчиках ножички для фруктов. Черный, инкрустированный фарфоровыми медальончиками столик на капризно изогнутых ножках служил пьедесталом для дорогого радиоприемника. С потолка свисала роскошная люстра с хрустальными висюльками. За стеклом «горки» поблескивали рюмки, бокалы, графинчики, безделушки из фарфора и кости. Дорогие вазы и картины в тяжелых рамах заканчивали убранство столовой. Казалось, здесь каждая вещь кричала: «Смотрите, какая я особенная, какая я дорогая!»

Показав Анатолию картины, Агния Львовна «между прочим» назвала цену каждой и пояснила, что куплены они по случаю, из фондов бывших царских дворцов.

Потом Агния Львовна начала умиляться успехами сына.

— Мой Боб почти обыграл самого Ботвинника, — с гордостью сказала она и погладила сына по голове.

— Ну, мама! — осуждающе воскликнул Боб, уклоняясь от материнской руки.

— Он поразительно много знает. Но все еще ребенок. От него еще молочком пахнет! — Она бурно обняла сына и поцеловала в губы.

Мальчик вспыхнул, вырвался из объятий матери и отошел, демонстративно вытирая ладонью губы.

— Он у меня необыкновенный и так. увлекается астрономией! Я, конечно, считаю вредным захваливать детей, но свои возможности он должен знать… Даже я теперь узнала от него, что сто миллионов островных вселенных составляют одну метагалактику и таких метагалактик множество. Боб обязательно будет академиком и лауреатом. Я абсолютно в этом уверена.

Агния Львовна говорила преувеличенно громким и резким голосом.

— Да вы садитесь! — И она уселась на хрупкий диванчик у окна.

Анатолий опустился на край стула, мучаясь сознанием своей неловкости.

Во время разговора сухонькая и седенькая старушка, которую Лика называла няней, накрыла стол белой скатертью. Ворча, что у нее «не сто рук», она расставила тарелки. Агния Львовна прикрикнула:

— Замолчите же наконец, няня! Гостю неинтересно! — и, повернувшись к Анатолию, пояснила: — У нас была домработница Таня, с виду тихая, смирная, но недаром говорится, что в тихом омуте черти водятся. Сначала я стала недосчитывать по мелочам: бутылка водки, папиросы, пятерка, десятка, а потом сразу сто рублей и так далее.

— Таня не курила! — бросила няня.

— Мама! — просительно воскликнула Лика.

— А разве я ее обвиняю? — сердито спросила Агния Львовна. — Боб признался, что папиросы брал Пашка. А остальное? Ведь вы сами, няня, говорили, что Таня влюбилась в проводника вагона. Возможно, тот ее подучил. Я терпела, о, я терпела! Когда же пропал серебряный кубок мужа, я не смогла больше терпеть.

Анатолий взглянул на Боба. Тот стоял спиной к ним и настраивал радио, извлекая из него обрывки музыки, песен, визг.

— Таня не виновата, — сказала няня и вышла.

— Так что же, я нарочно придираюсь? Вот новости! Я все вижу! Боб, сейчас же перестань мучить радио!

Дверь возле серванта распахнулась. Из соседней комнаты вышел дородный невысокий мужчина с обрюзглым мясистым лицом и подвижными карими глазами.

— Обедать! Опаздываю! — бросил он отрывисто и, проведя ладонью по щеке, спросил: — Надо бриться?

Агния Львовна подошла, щуря глаза.

— Можешь не бриться и, пожалуйста, не устраивай спешки. Это вредно… Твоя лекция должна начаться только через час.

— Но мне еще надо заехать в Общество по распространению знаний и уточнить дни следующих лекций.

— Если ты и на этот раз проявишь мягкотелость и не поговоришь об оплате, как мы условились, я сама напишу им. Нищенская оплата! Вот еще — заниматься благотворительностью! У тебя достаточно дел на кафедре в институте.

— Это не разговор при детях и, кроме того… — Тут отец Лики заметил незнакомого молодого человека, сидящего на кончике стула, и вопросительно взглянул на жену.

— Это наш храбрый попутчик… Помнишь, я рассказывала о юноше из воспитательной колонии… Он нам помог… Теперь он решил окончить десятилетку и пришел к Лике за учебниками. Познакомьтесь, Анатолий, — мой муж.

Троицкий радушно улыбнулся, направился к Анатолию с протянутыми руками. Юноша вскочил и неловко пожал его полусогнутую ладонь, но Троицкий зажал его руку в своих и сказал:

— Вы молодчага, жена и дочка мне много о вас рассказывали. Это хорошо, что вы не из трусливых. Человек, который боится, живет наполовину, а ведь только сильные ощущения дают нам познание самих себя. И нет хуже жизни, которую можно назвать жизнью на холостом ходу. Ваша матушка должна гордиться таким сыном. И мы были рысаками, но возраст, батенька, возраст… Как же вы решились? Меня очень интересуют движущие стимулы вашего поступка. — Троицкий выпустил его руку и, кивнув на стол, сказал: — Прошу!

3

Троицкий сел и, окинув взором стоявшее на столе, попросил «ради гостя» маринованных грибков и чего-нибудь «горячительного». Как ни отказывался Анатолий, ссылаясь на то, что он уже обедал, его усадили за стол.

— Так как же вы? — спросил хозяин и налил гостю и себе по стопке водки.

Анатолию совсем не хотелось пить, но хозяин рассказал небольшой веселый анекдот о пьяном дьяконе, а потом провозгласил тост «за смелых и храбрых». Пришлось Анатолию выпить.

Агния Львовна выпила рюмку портвейна. Бобу ничего не налили, хотя он и подставлял бокал. Боб надулся.

Зазвонил телефон. Мальчик вскочил.

— Если меня, то я уже уехал, — предупредил отец.

Из кабинета послышался голос мальчика.

— Папа уехал… Нет, серьезно, честное пионерское!

Хорошо, передам!

Боб вернулся и выпалил:

— Из Общества… Я сказал, что ты выехал.

— Отлично, — одобрил отец и налил сыну портвейна.

Тот проглотил залпом, за что и получил замечание о г матери.

— Портвейн так не пьют, Бобик. Его надо пить глоточками…

Анатолий, по просьбе хозяина дома, начал было рассказывать о колонии, об Иване Игнатьевиче, но Троицкий не дал ему сказать и пяти слов.

— Помню, когда я был в вашем возрасте, на Москве-реке происходили кулачные бои — стенка на стенку… — начал он.

Анатолий прослушал и эту и другую историю с большим интересом. Видно, отец Лики умел и любил рассказывать.

— Поль, умоляю, не говори, а ешь, иначе ты опоздаешь, — напомнила Агния Львовна.

Анатолий спросил, как отчество хозяина дома.

— Авксентьевич, — ответил Троицкий.

— Поль Авксентьевич?

— Павел Авксентьевич, — поправил глава семьи и, обратившись к жене, раздраженно сказал: — Мы ведь условились, что ты не будешь называть меня Полем. Это звучит как преклонение перед иностранным. Был, правда, у меня друг Поль, француз…

И Павел Авксентьевич рассказал интересный эпизод из времен оккупации Одессы французами.

Позвонил какой-то, видимо важный, знакомый, так как едва только Боб, зажав трубку рукой, тихо сказал: «Федор Константинович», как Павел Авксентьевич поспешил к телефону с неожиданной для его полной, мешковатой фигуры быстротой.

— Здравствуй, родной… Конечно, милый… Заехал бы ты на рюмку чаю… Просто соскучился… Как там с путевкой? Превосходно. Спасибо. Что? Отчего же, пришлю машину. Конечно, я понимаю. Ты затеял святое дело. Целую.

Павел Авксентьевич возвратился оживленный и набросился на еду.

— Путевка будет. Ну и ловкач Федя! Хват! А вообще— растет человек, наживает, наживает научный капиталец. Придется уступить машину на вечер.

— Ах, папа! — с огорчением сказала до сих пор отчужденно молчавшая Лика. — Федор Константинович замечательный человек, его все студенты любят. Ты же сам сказал ему по телефону: «Затеял святое дело», а называешь ловкачом и хватом!

— Лика! — строго прикрикнула мать.

— Дипломатия! — понимающе буркнул Боб.

— Устами младенца глаголет истина! — провозгласил Павел Авксентьевич. — Я люблю Федора Константиновича, но я вижу не только поступки людей, но и движущую силу поступков… А она, дочка, не всегда совпадает с убеждением, так сказать… Иногда личным убеждением надо поступиться во имя, так сказать, общей обстановки, конъюнктуры… — Павел Авксентьевич пошевелил пальцами в воздухе. — Нельзя быть индивидуалистом! — решительно закончил он.

— Папочка! Но это ведь демагогия! — воскликнула Лика. — Так недолго и циником стать!

— Я ведь сказал «иногда», дочка, «иногда»! Ты ведь знаешь, что я в своих лекциях всегда строго принципиален, утверждая, что наша эпоха — эпоха исторических свершений и великих подвигов, что честность, мужество и даже героизм надо воспитывать с детства, как воспитывают музыкальные таланты. Ну, иди, я тебя поцелую! — воскликнул Павел Авксентьевич.

Лика опустила голову, но не подошла. Отец обнял и расцеловал ее.

— Ты у нас рыцарь без страха и упрека. Да будет вам известно, Анатолий, что Лика — это наша семейная совесть.

— Мы и Боба воспитываем в этих святых принципах, — вздохнув, сказала Агния Львовна. — .У него светлая голова и чистая душа. Бобик, подойди ко мне, я тебя поцелую.

— Не люблю лизаться… — Боб замотал головой.

А Павел Авксентьевич сел, видимо, на своего любимого конька. Он рассказал о том, как обстоятельно учили в старых гимназиях и как важно перенести этот опыт в советские школы. Каждый окончивший школу стремится получить высшее образование — и это правильно. Надо покончить— с рецидивом так называемых трудовых школ, мешавших гуманитарному воспитанию. Попутно он рассказал о случае с Салтыковым-Щедриным, о взяточничестве, о недостатках в преподавании политической экономии, о новом способе лечения рака, о телевидении, о родимых пятнах капитализма и о многом другом. Он умело сочетал быстрый разговор с очень быстрой едой.

— Мы, — говорил Павел Авксентьевич, жадно поглощая котлету за котлетой, поэтому речь его была прерывистой, — несем в себе много исторического прошлого, много пережитков… Человеческая организация идет от первобытной орды. Чтобы обеспечить формирование мозга, надо десять — пятнадцать лет… У нас учатся массы, а не каста привилегированных лиц. Вы считайте: если на тысячу человек с задатками будет пятнадцать гениальных и им дадут развиться, то какая армия гениев получится? Вот почему так важно, чтобы родители умели с детства правильно воспитывать детей, уделяв им необходимое внимание. А дети — они очень разбираются в отношениях взрослых к ним…

— Ну, завел пластинку, — буркнул Боб.

— Поль, машина ждет в переулке!

— Иду…

Все встали из-за стола. Отец нежно перецеловал всех: жену два раза, дочь — пять раз, сына — три раза и ушел, не переставая говорить даже в передней.

Удивленно, с нарастающим чувством неловкости смотрел Анатолий на все эти бурные и шумные проявления нежности. Если бы Павел Авксентьевич уезжал надолго, тогда понятно, а то ведь всего на несколько часов… Все в этом доме было Анатолию странным, чуждым. Он с робостью поглядывал на обстановку, уважительно слушал словоизвержения хозяина, но внутренний голос шептал ему: «Мне было бы стыдно так жить… Будто все напоказ — и мебель, и чувства, и слова…»

4

Анатолий прощался в передней, когда раздался короткий звонок. Он приоткрыл дверь и увидел невысокого рыжего подростка с крошечной кепчонкой на большой голове.

— Мне Бобку! — не здороваясь, пробормотал паренек, но, увидев Агнию Львовну, молча отступил назад.

— Спрашивают Боба, — сказал Анатолий.

Боб растерянно посмотрел на мать и не двинулся с места. Агния Львовна, оттолкнув Анатолия, стала в дверях и закричала:

— Снова явился? Я тебе что говорила? Забыл? Убирайся вон! А если еще раз явишься, я заявлю!

Подросток попятился, но, видимо, не очень испугался и, крикнув: «Бобка, ждем!» — ушел насвистывая.

Мать захлопнула дверь и резко повернулась к сыну.

— Я кому говорила, чтобы он больше не появлялся!

— Я его не звал! Сам явился… — Мальчику было явно не по себе.

— Твой дружок? — поинтересовался Анатолий, кивая па дверь.

— Так… один… — нехотя ответил Боб. — А почему мне нельзя с ним?

— Он еще спрашивает! Твое дело делать так, как тебе говорят. Чтобы я тебя с ним не видела! А увижу — обоим всыплю! — гневно сказала мать.

— Не запугаешь — не маленький! Разоралась, старая! — грубоватым баском неожиданно пробурчал Боб, исподлобья глядя на мать.

— Как ты смеешь со мной так разговаривать? — яростно закричала мать. — Сейчас же проси прощения, или я не пущу тебя гулять даже с Шуриком.

— Вот еще! Буду я разрешения спрашивать! Захочу и удеру, — пригрозил Боб, трусливо пятясь, и, шмыгнув в комнату сестры, запер за собой дверь на ключ.

— Отопри сейчас же! — взвизгнула мать, дергая за ручку двери.

— А бить не будешь? — донеслось из комнаты.

Анатолия поразила эта сцена. Внезапная крикливая грубость Боба и матери показалась неправдоподобной после застольных разговоров об искусстве, воспитании и прочем…

— Что это за парень в «лондонке»? — спросил он у Лики.

Ответила мать:

— Слишком много чести для этого типа, чтобы интересоваться им. — Видимо, она не намеревалась продолжать при госте разговор на эту тему и хотела поскорее выпроводить юношу.

— Это Пашка Лопухов из соседнего двора, — пояснила Лика. — Помните, разговор в столовой о краже папирос и прочем?

— Не только он воровал. Главная воровка — Таня. А он так… ребячьи шалости.

— Вы считаете это ребячьими шалостями? — спросил Анатолий, берясь за ручку двери. — Не мешало бы узнать, что за общие интересы у Боба с этим подозрительным типчиком.

— У Боба одни интересы с этим босяком? — оскорбилась мать. — Да мой Боб с самим Ботвинником свел партию вничью. Он чемпион школы по шахматам! Он начитан, как профессор! Это гениальный ребенок!

— Гений и порок? — не без сарказма откликнулся Анатолий и шагнул за дверь.

— Молодой человек! — воскликнула Агния Львовна. — Вы понимаете, что вы говорите? Мой Боб отличник по всем предметам и по поведению. Золотая медаль ему обеспечена. Ну, бывают разные странности. Ничего больше…

— А все-таки вы за ним присматривайте! Я на себе испытал, к чему ведут эти странности переходного возраста.

— Ну уж знаете! — взвизгнула Агния Львовна и замолчала, чтобы не наговорить резких слов.

Анатолий помолчал, еще раз поблагодарил Лику за учебники, обещал их вернуть.

— Об этом не беспокойтесь! — подчеркивая каждое слово, сказала Агния Львовна, видимо давая понять, что Анатолий не очень приятен их дому.

— Обязательно приходите, Анатолий! — Так Лика ответила матери.

«Приходить ли?» — Анатолий задумчиво шагал по ступенькам.

На площадке второго этажа он снова увидел мальчишку в «лондонке» вместе с рослым смазливым парнем. У парня были узенькие, в нитку подбритые усики, длинные, покрывающие шею волосы, широкий зеленый пиджак и розоватые штаны дудочкой. И подросток и парень замолчали, увидев Анатолия.

«Почему они интересуются Бобом?» — подумал Анатолий.

Он решил при первой же встрече поговорить с Ликой, а, пожалуй, лучше всего узнать у самого Боба.

5

Боб действительно прилежно и хорошо учился. Помогала отличная память, которой Агния Львовна хвасталась перед всеми знакомыми еще с детских лет Боба.

Она демонстрировала его, как удивительную маленькую ученую обезьянку. Тщеславие было главной движущей силой всех поступков, всех стремлений этой женщины.

Когда Агния Львовна собиралась с Бобом к знакомым, то мальчик знал, что будет очередное «представление»: он должен будет удивлять взрослых на радость маме. И он старался удивлять.

Приятели отца развлекались, спрашивая пятилетнего мальчика о Черчилле и Трумэне. Боб отвечал кратко и веско: «Акулы империализма. Злейшие враги советской власти». Он не выговаривал «р». Слышать такие фразы из уст ребенка было забавно. Дядя Володя научил Боба играть в шахматы. Мальчик быстро усвоил игру и удивлял гостей. Кто-то подарил Бобу «Конструктор» — набор железных деталей, ключи и отвертки. Боба нельзя было оторвать от новой игрушки. Но однажды он поранил себе отверткой палец. Мать пришла в ужас, забросила «Конструктор» на шкаф в передней. Мальчик все же пробовал мастерить, но за отсутствием инструмента воспользовался ножом из дорогого набора для разборки не менее дорогого радиоприемника. Боба жестоко наказали и запретили что-либо трогать.

Еще первоклассником, возвращаясь из школы, Боб пытался помогать дома: подметал, включал пылесос, хватал мусорное ведро.

— Не смей вмешиваться в кухонные дела! — сердито кричала мать. — Твое дело — учиться. Домработница без твоих услуг обойдется. Ей за это деньги платят!

На даче Агния Львовна заботилась больше всего о том, чтобы мальчик не испачкался или не поцарапался, так как можно заболеть столбняком. Он даже не научился плавать.

«В этом грязном озере полно бацилл, — утверждала Агния Львовна, — поедем к морю, будешь плавать».

Способный и старательный ученик, Борис Троицкий стал пионером и даже членом совета отряда. Последнее обстоятельство привело Агнию Львовну в восторг. Два вечера она обзванивала всех знакомых, сообщая им эту новость.

«Я давно видела в нем руководящие способности», — говорила она, с нежностью поглядывая на сына.

С помощью отца Боб составил и затем прочел несколько докладов: «О роли звена в оказании помощи учителю в борьбе за прочные и глубокие знания», «Распределение нагрузки с учетом способностей».

Его доклады обсуждали десятилетние школьники. Они старательно повторяли слова докладчика о пользе воспитания. Каждый раз их вожатая Зина, строгая, чистенькая девушка, говорившая с ними официальным тоном, в заключение предлагала принять обязательство учиться на «отлично» и не баловаться на уроках.

Как они завидовали ребятам из соседней школы! Там пионервожатым был Володя Попов. Попробуй пригни его руку к столу! Ни за что! А как он «крутит солнце» на турнике! А как плавает, бегает, боксирует, стреляет!

А какие интересные туристские походы школьников он организует! Какие интересные и веселые конкурсы он устраивает в походах: кто лучше сварит кулеш и поджарит рыбу, кто, идя «по азимуту», пользуясь только компасом и картой, быстрее других придет в назначенный пункт, кто больше назовет созвездий на ночном небе, кто определи! наибольшее количество деревьев в лесу, трав и цветов на полях. А спортивные соревнования! Это тебе не «вдох — выдох». Коньки, лыжи, бокс, гимнастика, стрельба из малокалиберных винтовок…

Праздником той школы был день, когда их Володя получил приз на мотогонках. Вскоре после этого он организовал школьный кружок автолюбителей. У них есть мастерские, где ребята столярничают и слесарят. Слово Володи — закон. Если Володя сказал, так и будет — двоечники в поход не пойдут, на мотоцикле кататься не будут. Доходит и до смешного: Володя носит рубашку в синюю клетку. И пионеры из его школы обзавелись такими же.

А вот вожатая школы, где учится Боб, не умеет ни кататься на коньках, ни на лыжах ходить, ни плавать, а когда увидела самодельный пистолет для стрельбы пистонами, то побледнела и побежала к директору.

В четвертом классе примерного ученика Боба Троицкого выбрали старостой. Справляться с классом было очень трудно. Тон пытался задавать второгодник, худенький и рыжеватый, хулиганистый Пашка Лопухов, перед наглостью которого вожатая Зина терялась.

Однажды ребята начали мычать на уроке. Первым начал Пашка. Боб попробовал на перемене урезонить Пашку, но тот его обругал самыми скверными словами.

Этого Боб не стерпел и сгоряча пожаловался учительнице. После уроков весь класс задержали. Пришел директор. Он вызвал Пашку Лопухова к доске и долго распекал его за сквернословие и хулиганство. Пашка был посрамлен.

В тот же день, возвращаясь домой, Боб получил по уху от Пашки. Более рослый и сильный Боб не умел драться. Потом Пашка двинул его по носу, и кровь забрызгала Бобу рубашку. Дома ему попало за драку, но он скрыл виновника.

На другой день Боб дождался перемены и, поставив дежурного у дверей, все рассказал одноклассникам и потребовал осуждения Пашки. Мнения разделились. Ребята спорили на каждой переменке. Боб и Пашка продолжали доругиваться и выйдя на улицу. Чтобы «доспорить», решили пойти на стадион «Динамо» посмотреть игру «Спартака» и ЦДСА. Деньги на билеты у Боба были. На матче оба «болели» за «Спартак». Потом они опять ссорились, опять мирились.

Глава X «Телохранитель» Пашка Лопухов

1

Как случилось, что лучший ученик и примерный староста Боб Троицкий сошелся со второгодником, лентяем и сквернословом Пашкой Лопуховым? Ведь Пашка Лопухов портил старосте Бобу «всю музыку» в классе. Он был способен на любую гадость: незаметно изломать физический прибор, стянуть из парты завтрак или учебники, изгадить классную доску безобразными надписями. «Назло» он ругался почти через каждое слово.

Отец Боба, узнав об этой странной дружбе, очень рассердился и потребовал от директора, чтобы тот «убрал эту язву, эту инфекцию из класса».

Директор и рад был бы освободиться от лентяя и хулигана, снижающего процент успеваемости, но ведь не позволят, спросят: неужели коллектив класса не может перевоспитать одного трудного ученика?

Пашку убеждали, уговаривали, просили. Пашку «прорабатывали» на классном собрании, а он только куражился. Позор для класса, и позор для старосты!

— Найдите к нему ключ! — требовал директор.

Боб попробовал сделать Пашку своим заместителем— не помогло. Если и дальше Пашка не будет поддаваться — скандала не избежать.

Боб поделился своими страхами и огорчениями с Агнией Львовной. Она тоже огорчилась и взволновалась. Еще бы — общественная карьера Боба в опасности! В конце длительного разговора Агния Львовна вдруг просияла и сказала:

— Припомни, Бобик, ты как-то рассказывал мне, что после ссоры с Пашкой повел его на стадион и это вас помирило.

— Ну и что?

— Так это же «ключ»! Вспомни, при каких условиях он сделался шелковым? Заключи с ним такой договор: ты раз в неделю будешь водить его за свой счет на стадион или в кино, а за это он обязуется вести себя в классе прилично, не портить твое реноме. А если захочется ему хулиганить, пусть делает это где угодно, только не в школе, и тогда ты не будешь нести никакой ответственности за его художества.

Через день Пашка получил билет на западную трибуну стадиона. Там они должны были встретиться. Но рядом с Бобом сел незнакомый мужчина. Оказалось, Пашка продал билет с изрядной наценкой, а сам пробрался зайцем.

На следующей неделе Боб повел его в кино.

Сделка пришлась Пашке по вкусу. В школе хвалили Боба, и он самодовольно выслушивал похвалы. От вопросов о методах его «воспитательной работы» отмахивался: «Никакой я не воспитатель».

Боб панически боялся одного: как бы Пашка не проболтался об условиях их позорного договора. А тот во время уроков иногда вдруг заговорщически подмигивал Бобу. Боб испуганно озирался, краснел и бледнел. Однажды, будучи у доски, когда Пашка начал строить ему рожи, пугая разоблачением, Боб так растерялся, что получил тройку. После уроков он потребовал, чтобы Пашка прекратил свои «штучки». Пашка согласился. Но пусть Бобка гонит ему по два билета в неделю, и тогда «будь спок». Боб уступил, а Пашка обнаглел. Он вымогал у Боба не только билеты. Он выклянчил вечную ручку, несколько дорогих книг, регулярно требовал денег.

К счастью, эта странная дружба вскоре прекратилась. Пашка уехал с родителями на два года на новостройку, куда завербовался его отец — «ловчила», как Пашка его называл, а мать устроилась буфетчицей.

Боба в это время захватило новое увлечение — астрономия. Боб пришел в Планетарий на лекцию «В ракете на Луну». На астрономической площадке он впервые увидел Луну через телескоп: каменные кольцевые горы, долины, кратеры. Он смотрел и минуту, и три, и пять и не мог наглядеться.

Впервые «открыв» лунные горы и долины, он поспешил оповестить об этом друзей и привел их к телескопу. Они заспорили: такие ли это горы из камня, как на Земле, или только так кажется? Особый интерес проявил Гарик Моров, худенький мальчик, вечный спорщик.

Подросток, заменявший возле телескопа отлучившегося взрослого, вмешался в спор и объяснил: большие серые пятна на Луне называются «морями», хотя воды в них нет, а горы из самого настоящего камня и называются «Апеннины», «Кавказ», «Альпы», «Карпаты». Горы на Луне выше земных. Высота горы Курукус — около девяти километров, а Эверест, высочайшая гора земли, — ниже.

Мальчики прилипли к телескопу и не уходили, пока другие, желающие посмотреть, попросту не оттеснили их. Дежуривший работник Планетария пригласил ребят прийти сюда в среду, через неделю, тогда экскурсовод специально займется ими и все объяснит.

В среду Боб и Гарик привели чуть ли не половину класса. Экскурсовод был очень доволен и предложил им вступить в кружок юных астрономов. Записалось много, но в конце концов осталось только шесть человек. Боб как одержимый увлекся астрономией, перечитал много научно-популярных книжек и фантастических романов, часами просиживал над картой звездного неба. Мальчики все свободные вечера проводили у телескопа и даже «открыли» новые звезды и новые планеты. Правда, потом оказалось, что все они были открыты до них. Но это обстоятельство их не смущало. Когда они сообща обнаруживали через телескоп звезду, о которой раньше знали только по звездной карте, то поднимался шум, вероятно не меньший, чем на каравелле Колумба при виде берегов Америки.

Вначале Боба воодушевляла не столько астрономия, сколько восторги родителей и знакомых по поводу его новых занятий. Потом он всерьез решил стать ученым астрономом, академиком и, конечно, капитаном космического корабля, чтобы первым полететь на Луну и Марс. Никто из членов кружка лучше его не мог сделать доклад о планетах и звездах. Учителя его хвалили. Агния Львовна исполняла каждое его желание и, когда он занимался, заставляла весь дом ходить на цыпочках.

На правах гениального ребенка Боб стал тираном всей семьи. Он превращался в дряблого, капризного подростка.

И вот в этот оранжерейный мир опять вторгся Пашка Лопухов. Он вернулся с матерью в Москву и возле кино, где спекулировал билетами, встретился с Бобом.

— На своем кореше наживаться не хочу, — великодушно объявил Пашка и продал ему билет за обычную цену. — Дружба за дружбу…

Пашка подрос, держался с наглой самоуверенностью, «шикарно» курил, ловко сплевывал и через каждое слово ругался. Оказалось, что уже больше года, как он бросил школу и больше учиться не намерен.

— Нельзя так, Паша, — начал Боб.

— Почему? — огорошил его вопросом Лопухов.

— Как — почему? Что ты будешь делать без десятилетки?

— А что ты будешь делать с десятилеткой?

— Еще буду учиться.

— Учиться, чтобы снова учиться? Моя мамахен-спекуляхен и без десятилетки кормится вокруг пивной пены.

— Пены? А как?

— Много будешь знать, плохо будешь спать, а плохо будешь спать, цвет лица испортится, тогда девчонки любить не будут.

— Ты шутишь, а я серьезно. Пойми, чем выше у тебя будут знания, тем лучшим специалистом ты будешь.

— А я не собираюсь ишачить всю жизнь. — Пашка победно засвистел.

— А чем же ты собираешься заняться? — удивился Боб.

— А что, у меня рук-ног нет, в голове шарики-подшипники не вращаются?

Пашка согнул руку в локте и напряг мышцы.

— А ну, пощупай мои мускулы, — сказал он.

— Камень! — удивился Боб.

— То-то! Боксером буду, понял? Зажми монету в кулаке и стискивай изо всей силы.

Боб зажал пятак. Пашка заломил кулак вниз, пальцы Боба сами собой разжались, и монета выпала на асфальт. И снова Пашка приказал Бобу зажать монету в кулаке, но разжал его иначе, надавливая большим пальцем промеж суставных косточек. Это было больно, и Боб отказался от дальнейших испытаний Пашкиной силы на себе.

— Да не трусь, не буду, давай пять! — И Пашка, дружески улыбаясь, взял руку Боба и так стиснул, что пальцы, казалось, треснули.

Боб закричал. У него навернулись слезы на глаза.

— Тише ты, дура! Чего пялишься! Меня все боятся, даже здоровые парняги, а ты не бойся.

— Давай дружить по-прежнему! — горячо предложил Боб.

— Так я же теперь не учусь в школе, — ухмыльнулся Пашка.

— Ну и что? А после школы? Вместе — на стадион. Я за тебя, а ты за меня.

— Это ты-то, кусок теста, за меня? Ну и потеха! А может быть, тебе надо, чтобы я за тебя? А?

Подошел какой-то парень, шепнул что-то Пашке, и тот с билетами поспешил к парочке.

2

Желание обзавестись своим «телохранителем» давно было тайной мечтой Боба. Для этого были причины. Очень способней, но трусливый и малодушный, Боб совершенно не переносил боли, никогда не ввязывался в Драки и ревел от любого пинка. Конечно же, сверстники превратили его слабость в забаву. Герой в классе, он на улице и во дворе был труслив и жалок. Сначала Боб жаловался матери, звал на помощь старших, но ребята быстро отучили его ябедничать. Боб изменил тактику: он не стал жаловаться, но зато научился так визжать, что на его голос немедленно являлись старшие и спасали от драчунов.

Все же были мальчишки, которых это не пугало. Особенно он боялся встречи с Генкой, ловким и быстрым мальчиком. Генка потешался над трусостью и бессилием Боба и не упускал случая, особенно по пути домой после уроков, подтрунить над ним.

В школе и дома Боб, конечно, был недосягаем для забияк и задир. Но на улице… Как хорошо было бы иметь такого сильного охранника, как Пашка…

Через день после встречи Боб отправился к Пашке п омой. Он уже имел некоторое представление о семье Пашки с его слов. Пашка обычно называл отца «мой пьянчуга», «старик Хоттабыч», «ловчила», а мать — «мамахен-спекуляхен».

Дверь была открыта. Возле стола Боб увидел квадратную женщину — кубышку. В толстых поднятых кверху руках она держала по куску сыра и, откусывая то от одного, то от другого, быстро ела, как кролик.

— Что тебе надо, паршивец? — визгливо закричала женщина.

— Пашку! — ответил Боб.

— Нет его, и всё… Пошел вон!

На вопрос, где Пашка, она презрительно пожала плечами и, не переставая есть, пробормотала:

— Он мне не докладывает. Шляется!

Боб спустился с лестницы, вышел на улицу. Еще издали он заметил группу гоготавших парней и среди них Пашку. Боб побаивался таких сборищ, где двое собравшихся на потеху остальным старались переругать друг друга. Но все же он подошел к Пашке, тронул его за локоть. Пашка оглянулся и восторженно шепнул:

— Наш перетолковывает!

Здоровый дылда виртуозно ругался и, когда ему уже нечем было «крыть», стал повторяться. Его начали высмеивать. Тогда он, разозленный, толкнул коренастого подростка в грудь. Боб не успел опомниться, как оказался в центре драки.

Боб, защищая лицо, в страхе так быстро выдвинул обе руки вперед, что они ткнулись во что-то мягкое, кто-то упал.

— Молодец! — услышал он словно издали голос Пашки, а затем чей-то крик: — Бежим!

Послышался милицейский свисток, и Пашка, увлекая Боба, бросился наутек.

Через полчаса Боб, возбужденный и полупьяный, сидел в компании парней в кочегарке парового отопления рядом с Пашкой. Все наперебой пересказывали эпизоды драки, каждый вносил свои поправки. Боб тоже что-то вспомнил. Его хвалили за то, что он двумя кулаками опрокинул парня, а ударом головы в живот свалил бригадмильца. Бобу было очень приятно: и тут о нем все говорят, и тут он всех удивил!

— Свой парень! — говорил о нем Пашка, похлопывая по спине, и уговаривал выпить еще.

Боб отказывался. До этого он никогда не пил водки. Кружилась голова. Хотелось двигаться, кричать, петь. Он понимал, что это глупо, но все же бессмысленно улыбался и, нелепо размахивая руками, пел вместе с другими какую-то песню. В ней были непонятные слова.

— Что такое «гоп со смыком»? — полупьяным голосом спросил Боб.

Ему ответили хохотом.

— Поживешь — узнаешь, астроном. Пей! — повторял Пашка. — Пей, не стесняйся, потом сам поставишь. Я знаю, за тобой не пропадет.

Домой Боб явился поздно ночью.

На следующее утро он вспоминал этот вечер с омерзением и страхом. Мать визгливо кричала на него, он грубо отвечал. Потом старался объяснить: стечение обстоятельств, повстречался с Пашкой, заключили договор. Теперь Пашка обязан охранять его от драчунов-хулиганов. Мать не приняла оправданий. Пусть сам объяснит все отцу! Объяснение было очень тяжелым и неприятным. Возмущенный Павел Авксентьевич забыл все свои лекции о воспитании и терпении. И не избежать бы Бобу порки, если бы неожиданный звонок по телефону не вызвал отца из дому.

Боб дал клятвенное обещание, что больше ничего подобного никогда не повторится.

Несколько дней подряд он старался не попадаться Пашке на глаза. Потом они встретились у подъезда. Поджидал ли его Пашка? Этого Боб не знал. Пашка закурил и дал Бобу папиросу. Тот испуганно оглянулся и сунул папиросу в карман.

— Боишься? — злорадно спросил Пашка.

— Я? Я ничего и никого не боюсь, — оскорбился Боб.

— Это хорошо, а обещания надо выполнять.

— Какие обещания?

— Какие? Ел, пил, угощался за чужой счет обещал сам ответить тем же — в кусты? Номер не пройдет.

— Разве надо угостить?

— А как же! Хоть поллитровку ребятам поставь, ну и закуску, колбасу там, батон. Ну, и будь спок: пальцем тебя никто не тронет, ни на улице, ни во дворе.

— Так у меня нет денег.

— А ты у отца возьми.

— Он не даст.

— А ты не говори, на что берешь.

— Все равно не даст.

— Тогда сам возьми.

— Украсть? Нечестно. Могут узнать…

— А обещать и не выполнять — честно? Ты не отводи глаз. Тебя угощали — и ты угощай. Иначе ребята тебе так наподдадут, что весь в синяках будешь.

Боб ужаснулся. Малейшая физическая боль была для него невыносима.

— Как же быть?

— Соображай. Я долго ждать не буду.

— Сколько надо денег?

— Рублей тридцать пять, сорок.

— Займу у сестры.

— Действуй как знаешь, но не будь дураком — не говори ей, что на водку, на ребят. Соври поумней. — Пашка терял терпение. — Действуй! — приказал он. — Парни ждут! Иначе…

3

Лика занималась с подругами, и Бобу никак не удавалось вызвать ее ни подмигиванием, ни жестами. Раздосадованная ужимками брата, Лика прогнала его из комнаты. Боб понял, что теперь Лика ему денег не даст. А вдруг Пашка явится прямо в квартиру, вдруг в это время придет мать?

Боб подумал еще немного и выдвинул ящик маминого туалета. Он взял пятьдесят рублей и успокоил себя тем, что потом займет у Лики и положит деньги обратно — мама не заметит.

— Да ты, оказывается, мировецкий кореш! — похвалил его Пашка, пряча деньги в карман. — Мы с таким резервом и на закуску и на литровку сработаем. Ты не из пугливых.

— Я не трус! — гордо ответил Боб.

Очень приятна эта неожиданная похвала! Ведь Боб втайне всегда стыдился своей трусости, мучился ею.

— Ты с книгами не работал? — спросил его Пашка.

— Я много литературы проработал, — невозмутимо ответил Боб.

— Не о том речь! — Пашка презрительно засмеялся.

Пашка повел его на Арбат. У букинистического магазина он сказал:

— Чтобы было скорее, сделаем так: я выберу и дам тебе книги. Пока я буду платить в кассу, ты сразу же выходи. А я тебя догоню.

— Книги? Какие книги? Зачем?

— Делай, как я сказал! — сердито оборвал его Пашка и выругался. — Со мной не погоришь. Ты чистенький, на вид приличный…

Они вошли в магазин. Пашка довольно долго копался среди книг на прилавке под пристальным взглядом продавщицы, а когда она занялась покупательницей, он сунул Бобу две книги под мышку и шепнул: «Крой!»

— А деньги? — Боб похолодел. — Надо же уплатить, — пролепетал он.

— Прохиндей! — злобно, почти не разжимая губ, сказал Пашка. — Крой из магазина и иди налево по Арбату. Да иди ты… — Он тихо выругался. — Я уплачу…

Было и в голосе и во взгляде Пашки что-то такое, что сделало Боба послушным. Он не помнил, как вышел из магазина. Мелькнула мысль: неужели Пашка не заплатит? Боб подошел к витрине и через нее увидел Пашку у кассы, а рядом продавщицу и высокого мужчину, почему-то гладившего грудь и пояс Пашки.

Наконец Пашка вышел и, бросив взгляд на Боба, быстро пошел налево и затерялся в толпе прохожих. Боб бросился следом и потерял его. Но на углу ближайшего переулка как из-под земли вынырнул Пашка и, улыбаясь, сказал:

— Ну и прохиндей же ты! Чуть было с тобой не засыпался. Надо было сразу уходить, а ты начал спорить. Растяпа!

— А чего они от тебя хотели? — взволнованно спросил Боб.

— Вчерашнего дня! — отрезал Пашка. — Или ты в самом деле еще зеленый? Ничего, образуешься…

Они сели в троллейбус, — Пашка, — чуть слышно прошептал Боб, вспотев от волнения, — ты уплатил деньги?

— А ты что думал? — Пашка прищурил левый глаз.

— Дай мне честное слово, — настойчиво, чуть громче повторил Боб.

— Ну, честное слово! Еще что?..

— Ничего! Я так… — Боб повеселел. — А куда мы едем?

— Увидишь!

Они слезли возле Центрального универмага, и Пашка молча пошел в проезд Художественного театра. У букинистического магазина толпились подростки, юноши, мужчины. Некоторые держали в руках, под мышкой книги и, поглядывая по сторонам, бойко торговали.

— Что у вас? — поинтересовался пожилой мужчина, обращаясь к Пашке.

Пашка протянул книги

— Декамерон, — пробормотал мужчина. — Сколько?

— Пятьдесят! — бросил Пашка и сразу же получил деньги.

Покупатель отошел, а молодой человек с длинными волосами до плеч, стоявший рядом, сказал:

— Эх ты, простофиля! Да эти книги у букинистов в магазине пятьсот стоят…

— Пятьсот?! — воскликнул Пашка и выругался.

— А ты мне тащи. Я хорошо даю, — предложил молодой человек.

— Много вас, добреньких… — зло отозвался Пашка. — Пошли!

* * *

Они купили литр водки, пирожных для Боба, колбасы, хлеба, банку килек. Остались еще деньги на кино.

— Как же так? — удивился Боб. — А сколько же ты уплатил за книги?

— Ты что? — И Пашка опять насмешливо прищурил левый глаз.

— Я не буду пить! — решительно заявил Боб и покраснел. — Значит, ты врал мне?

— Да я же, прохиндей, для тебя старался. Мы же должны ребят угостить! Вот я и разжился ради тебя. Так бы я — ни за что! Надо было бы тебе — я и украл бы. Не для себя, а для тебя! Можешь ты понять?

— Ну ладно, в первый и последний раз, — успокаивал себя Боб.

4

Они пили в деревянном сарайчике. Собралась та же компания парней и Яшка Глухарь. Боб, морщась и содрогаясь, пил водку. Потом ему дали папиросу.

В парк культуры ехали на троллейбусе. Парни не хотели платить за билеты и Бобу не позволили уплатить. «Брось нежности! Мы из тебя человека сделаем!» Кондукторша сердилась, публика возмущалась, парни ругались. Им сделала замечание пожилая женщина, но старший из компании крикнул: «Учи своего мужа, если он у тебя есть!» — и захохотал. Боб тоже хохотал, хотя ему было совестно. Пассажиры смотрели на него, и он повторил: «Учи своего мужа, старая дура». Наконец-то он почувствовал себя смелым и храбрым!

— Какой молодой, а уже пьяный! — раздался чей-то голос.

— Воспитание!.. — бросил другой.

Военный предложил задержать хулиганов, им еле удалось убежать на остановке.

Они пришли к парку культуры. Сотни людей сновали у ярко освещенных выходов. Боб вслед за Пашкой попытался было проникнуть без билета. Свои же парни не допустили этого.

— Дура, — бормотал Яшка, — знай где базарить. Тут сразу в отделение загребут.

Он купил билеты, и все чинно вошли в парк. Играла музыка. Гуляющих было много, все были нарядно одеты. Боб удивился скромному поведению своих знакомых. Но уже в отдаленных аллеях он понял их тактику. Вот идут две девушки, тут можно и толкнуть их и выругаться. За ними движется компания военных моряков с девушками— этих не задирай, всыплют. Так, бесцельно блуждая, они вышли к площадке. При виде толпы у телескопа Бобу пришла великолепная мысль показать новым знакомым Луну.

Парней заинтересовала возможность покуражиться.

— Освободи место! — закричал Пашка, оттесняя девушку, смотревшую в телескоп.

Пашку оттолкнул подросток, объяснявший собравшимся что-то по астрономии. Боб бросился выручать Пашку.

— Хватай его, Боб! — крикнул подросток, с которым сцепился Пашка.

Перед Бобом был не кто иной, как… Женька Хлебников, приятель по астрономическому кружку. Боб растерялся. Кому помогать: Пашке или Женьке Хлебникову? Боб бросился их разнимать и бормотал: «Знакомьтесь, будете друзьями, знакомьтесь». Его оглушили удары, полученные от обоих.

Женя опрокинул Пашку на траву и крикнул:

— Эля, позови Володю, он на танцплощадке!

Очень скоро примчался невысокий юноша в клетчатой ковбойке, и с ним трое. Послышался свисток милиционера.

— Рви подметки! — донесся голос убегавшего Пашки.

Боб побежал за ним. Они опять пили в павильоне, где люстра все время качалась и кружилась. Официантку тоже шатало. Так казалось Бобу. Наконец она отказалась подать «еще один графинчик». Они ушли, вывалив содержимое горчичницы на стол.

Пашка учил Боба шикарно курить: затягиваться, пускать дым через нос. Боба мутило. Боб сплевывал, тер онемевшее лицо рукой и старался не упасть. Ноги не слушались его, заплетались и загребали землю. Боб круто свернул в кусты и рухнул на траву. Его рвало.

— Конец! Умираю! — испугался Боб.

Он застонал от жалости к себе. Кто-то рядом смеялся и толкал его ногой в бок. Слышались голоса: «Ну и воет», «Пускай его дрыхнет, пошли», «Проспится, сам домой заявится».

Пашка уговаривал не бросать парня, а устроить вытрезвиловку. Раздался дружный смех. Боба подхватили под руки, поволокли к прудику и столкнули в воду. Боб ахнул от холода, глотнул воды и, захлебываясь, ничего не видя и не понимая, бултыхался в воде. Послышались возмущенные крики. Яшка с компанией убежал. Бобу помогли вылезть и посадили на скамейку. Лица спасителей были незнакомы. Боб сорвался с места и побежал подальше от воды. Его не догоняли. Снова он забился в какие-то кусты и рыдал навзрыд. В мокром костюме он продрог и дрожал от холода и страха.

— Никогда, мамочка, никогда, — шептал он, — никогда в жизни не буду ни пить, ни курить. Честное пионерское!

Затем он затих в забытьи. Его напугал шумный фейерверк, взорвавшийся разноцветными огнями в небе. Придерживаясь за ствол березки, он поднялся и побрел, стараясь ступать твердо. Он блуждал по парку, вызывая шутки, насмешки, соболезнования. На одной из аллеек его усадил на скамейку какой-то паренек. Вскоре появились Женя Хлебников и Володя. Оказывается, Женя искал его по всему парку. Они-то и повезли Боба на такси домой.

По дороге Володя требовательно спрашивал, зачем он пил и кто его так напоил. Боб отвечал, с трудом ворочая языком, и плакал.

Дома няня, причитая и ахая, раздела, обмыла и уложила его. Боба снова рвало, и снова ему показалось, что он умирает. Перепуганная и сердобольная няня вычистила костюм и убрала все следы происшествия. Когда пришла Лика, Боб уже спал, и никто ничего не видел.

…Утро Боб проспал. Днем он не вышел к обеду. Мать и отец не приехали с дачи. Никто его не трогал. Никогда еще он не чувствовал себя так скверно. И зачем он пил? Зачем люди вообще пьют эту гадость и накачиваются вонючим табачным дымом? Голова раскалывалась от боли. Лика ужаснулась, увидев его распухшее лицо. Она хотела сразу же вызвать врача, и Боб еле ее отговорил.

Боб крепко заснул. Ему приснилась сказка о том, почему у слона длинный нос; но крокодил тянул не слона, а Боба за нос, и было больно, нос вытягивался. Боб открыл глаза и увидел Пашку, который и тянул его за нос.

Боб дернул головой, оттолкнул Пашку, не ответил на его приветствие и даже закрыл глаза. Но на Пашку все это не произвело никакого впечатления. Он болтал без умолку, обошел комнату, потрогал вещи, потом сказал: «Одевайся, а я пока погляжу, как ты живешь», — и вышел в столовую. Вернулся он взбудораженный и, похохатывая, начал вспоминать вчерашнее и хвалить Боба.

— Вот уж не думал, что ты способен на такие штуки. Я ведь сначала хотел отвязаться от тебя, но ты не маменькин сынок, нет! Ты, брат, оказывается, не трус! Силища! Вставай!

— Не могу, — взмолился Боб, — Меня шатает.

— Надо опохмелиться.

— Что?!

— Выпить надо малость, все как рукой снимет! Боб запротестовал. От одной мысли о спиртном он чувствовал тошноту. Но не так-то легко было избавиться от навязчивого Пашки! Пашка сбегал в столовую, принес из буфета початую бутылку с вином, стаканчик и настоял, чтобы Боб выпил.

— Двинем в кино, — предложил Пашка.

— У меня ни копейки.

— Я веду! Разжился. Они вышли на улицу.

— Деньги я взял в столовой, в ящике стола, на котором зеркало стоит, — сообщил Пашка.

Боб остановился:

— Ты что, с ума спятил? Мама заметит!

Пашка хохотал:

— Ну и что? Заметит и подумает, что Танька. Так ей и надо, а то не пускает меня к тебе, ругает…

— Отдай, Пашка. Отдай, а то я отцу скажу.

— Посмей только! — пригрозил Пашка и, сжав кулак, ткнул Бобу в нос. — Ясно? Учти, ребята тебе проходу на улице не дадут. В кровь расшибем!

— Ничего я не боюсь! — закричал Боб, бледнея от волнения. — А с тобой я водиться не буду. Иди ты к черту!

Пашка сунул Бобу двадцать пять рублей и сказал:

— На, давись! Жадюга! Я думал, ты стоящий парень, а ты жила! Хлюпчик…

Бобу стало неловко.

— Я не злюсь, — сказал он, — но красть нехорошо да еще сваливать на невинных. А эти деньги я верну.

— Ладно, мир! В общем, ты парень подходящий. Мы за тебя горой стоять будем. Не дрожи. Давай прошвырнемся к Руде? Мировецкий парнюга. Тебе понравится. Книг прочитал — тыщи…

— А кто он такой?

— Рудя? Сын художника. И сам художник. Рисует — как бог. Квартира — как картинка. Пошли!

Глава XI «Студент прохладной жизни»

1

Пашка позвонил в квартиру Миличей на Малой Молчановке. Послышалось звяканье и пощелкивание многочисленных запоров. Дверь приоткрылась, и перед Бобом предстал рослый красивый юноша с маленькими узкими усиками. Шея у него была забинтована красно-зеленым шарфом. Яркая шелковая пижама при каждом его движении меняла цвет: то она казалась желто-лиловой, то багрово-золотистой.

— А ну, кавалеры, быстро, и чтобы тихо, — прохрипел он. — Я записываю на пленку мотивчик.

Мальчики вошли в переднюю. Огромный бурый медведь, стоя на задних лапах, держал вешалку. Все стены увешаны картинами. Было тесно и в большой комнате, куда они вошли на цыпочках. Там играл патефон. На широкой тахте лежала шкура белого медведя, на полу — пушистый ковер. На столе, покрытом яркой скатертью, рядом с патефоном стоял магнитофон. Пластинка кончилась. Рудя щелкнул каким-то включателем в магнитофоне, и пленка быстро поползла в обратную сторону.

— Еле выпросил на час заграничную пластинку буги-вуги. Записал на пленку. Послушаем… — Он снова повернул рычажок, и резкие звуки наполнили' комнату.

Рудя вскочил, закачался, ноги у него заходили, как у пьяного. Он вихлялся, болтал руками.

— Полная свобода действий… — чуть задыхаясь, пояснял он. — Каждый импровизирует, как хочет… Руки сюда, ноги так, а туловище — ах, падаю, ах-ах, тянусь в сторону… Вот так, вот этак…

Боб расхохотался.

— Ты что? — Рудя замер в нелепой позе.

— Дурацкий танец! — пробормотал Боб. — Будто пьяный на льду. — И поспешно добавил: — А занятно!

— Ну то-то! — процедил Рудя. Он сел и вытянул ноги. — У буги-вуги никаких правил нет. Полная раскованность! Свобода движений.

Пашка одобрительно прищелкнул языком.

— Где ты подцепил такого? — Рудя кивнул на Боба.

— Так это же тот самый! Бобка Троицкий! Я говорил… Мы с ним раньше учились. Его батька профессор. Боб мировецкий парняга. Астроном. С Ботвинником сыграл вничью. У них дача и «Победа». Я его телохранитель и вообще защитник.

— Ага, Боб вундеркинд! Так сказать, Вундербоб! — Рудя с интересом уставился на Боба. — Так говоришь, у отца «Победа»?

— Ага, «Победа». Почти совсем новая.

— А ты умеешь водить?

— Рулю возле дачи… Только пока прав нет. А это картины вашего отца? — Боб показал на стены.

— Да, превосходные копии на любой вкус. Покупатели прямо к нам домой прут. Ну, а твой папахен сам водит машину?

— Хорошо водит… — рассеянно ответил Боб. — Этот магнитофон все может записать?

— Конечно, все. Подойди и, когда я махну рукой, начни говорить в эту трубку.

— А я не знаю, что сказать… — Боб растерялся.

— Валяй, что взбредет на ум… Ну, расскажи про вашего шофера, про трудности с гаражом. У всех, кто имеет машину, — трудности с гаражом. Хлопот не оберешься. Расскажи подробно, и чтобы посмешнее.

Лента на магнитофоне двинулась. Рудя повелительно взмахнул рукой. Боб растерянно молчал. Рудя сердито сказал:

— Да начинай же, остолоп!

— Иван Иванович у нас «половинный» шофер. Один день у нас, на второй у другого. Утром он пригоняет машину из гаража, — смущенно начал Боб, — и оставляет в переулке против дома… Вот «Победа» там и стоит. И, когда Иван Иванович работает не у нас, папа сам садится за руль и едет… А вечером Иван Иванович приходит и угоняет машину в гараж. Ну и все… Да, раз папа по дороге на дачу задавил двух гусей…

— Бездарно, но послушаем лепет, — сказал Рудя.

Он перемотал ленту назад и снова пустил магнитофон. До чего же странно было слышать со стороны самого себя! Бобу стало смешно, и он предложил:

— Давайте еще!

— Еще? — Глаза Руди озорно блеснули. — А ну-ка, выругайся трехэтажно, докажи, что ты мужчина.

— Ругаться нехорошо! — сказал Боб.

— Эх ты, попугай! Крой Пашку, а он тебя. Айн, цвай, драй! Начинай, Пашка!

Пашка начал. Боб, краснея, ответил.

И снова магнитофон повторил слово в слово.

— Вот был бы спектакль, если бы твоя мамахен это послушала! — Рудя громко захохотал.

Боб испугался и насупился.

— Не трусь, дурачок, шучу…

Где-то в квартире зазвонил телефон. Рудя вышел. Боб расхаживал по комнате, рассматривая картины, а потом взял со столика в углу большие квадратные пластины темной толстой фотопленки. Он взглянул через пленку на окно и крикнул:

— Пашка, скелет мертвеца!

Вдвоем они успели просмотреть несколько рентгеновских пленок с отпечатанными на них частями скелета, когда вошел Рудя. Он страшно рассердился, ругался, надавал им подзатыльников и грозил избить до полусмерти, если они кому-нибудь об этих пленках расскажут.

Оба подростка поклялись молчать. Наконец Рудя успокоился и достал колоду карт из-под подушки на диване.

— Давай метнем?

Он пересыпал карты из руки в руку. Колода, как водопад, красиво струилась то в одну ладонь, то в другую. Такого Боб еще никогда не видел.

— В подкидного? — поинтересовался Боб.

Пашка хохотнул.

— В очко, в двадцать одно, — заявил Рудя. — Если вам надо десятку на кино — выиграйте.

— А я не умею в очко, — сказал Боб.

— Мудрость небольшая, легче чем шахматы… Главное, набрать двадцать одно очко, — объяснял Рудя, садясь в уголок дивана. — Сейчас я сдам карты Пашке, а ты смотри и запоминай, сколько какая карта стоит очков. Что ты, Вундербоб, на меня глаза пялишь? Удивляешься, какие длинные ресницы? — спросил Рудя. — Они у меня такие, что три спички держат! А на твоих и одна не удержится. Смотри!

Рудя взял три спички и, глядя вверх, положил их себе на ресницы. Спички не падали. Пашка от восторга хлопал себя по животу и ругался. На ресницах Боба едва Удержалась одна спичка. Потом начали играть. Пашка выигрывал. Боб быстро усвоил нехитрую науку игры в двадцать одно.

— Ну, Вундербоб, теперь ты попытай счастья, — предложил Рудя.

Боб взял две карты, поколебался, взял еще одну.

— Бери себе! — буркнул он, уже усвоив терминологию, и губы его расползлись в улыбке.

Рудя выбросил даму, затем туза и наконец десятку.

— Перебор! Загребай монету. Твоя удача.

Рудя вынул из шкафа графинчик, стопку, быстро налил коньяку и выпил.

— А нам? — спросил Пашка.

— Нос не дорос такой коньяк пить…

— А вы где учитесь? — поинтересовался Боб.

— Я? Студент прохладной жизни! — ответил Рудя.

— Не слышал про таких…

— Это значит, что я сам себе университет. Хочу — учусь, хочу — женюсь.

— Но ведь ты же работаешь? — заметил Пашка.

— Только как свободный художник. Иногда помогаю дружкам оформить витринку в магазине, если халтурка выгодна. По настроению… Бери карты!

Боб был в азарте, от волнения дрожали руки. Затаив дыхание он глядел на прикупленную карту… Он то хохотал, то сжимал зубы и бледнел. Он выигрывал и проигрывал. Наконец мальчики простились. Боб выиграл пятьдесят три рубля. Пятьдесят рублей он решил положить в ящик трюмо, но теперь это уже труднее было сделать: ключа на месте не было. Боб, чертыхаясь про себя, долго искал его. Он был близок к отчаянию. Но оказалось, что к этому ящику вполне подходит и ключ от буфета, о чем, вероятно, Агния Львовна и не догадывалась. Положив деньги, Боб вздохнул с облегчением.

Вечером Агния Львовна недоумевала. В который раз спрашивала она себя: не просчиталась ли? Деньги были целы. Под вопросом оставалась только десятка.

На другой день Боб снова был у Руди. Сначала он выигрывал, потом карта «пошла» к Руде. Боб проиграл триста десять рублей! Это была огромная сумма. У Боба никогда не было таких денег. Но Рудя был великодушен.

— Принесешь потом, — сказал он. — Ведь ты из тех, кто держит свое слово, правда?

Боб кивнул головой, говорить он был не в силах и ушел в страшной тревоге. Где же он достанет такую уйму денег? Он вспомнил о ключе к ящику трюмо и сам испугался своих мыслей.

2

Родители Рудольфа Милича жили странной, лихорадочной жизнью полухудожников, полуторгашей. Когда-то, в молодости, отец его был способным художником, участвовал в выставках, с воодушевлением спорил об искусстве, яростно обрушивался на «ремесленников», которые «пасутся около искусства». А потом дружба с какими-то делягами, бравшими подряды на роспись клубов, оформление магазинных витрин. Халтурка!..

Вначале это слово произносилось в доме с презрением, с издевкой, работа эта считалась вынужденной обстоятельствами. Потом незаметно халтура вошла в обиход, в быт. «Я поехал на халтурку», — озабоченно говорил отец точно так, как люди говорят: «Я пошел работать». Халтура стала профессией. Со смехом, не смущаясь, довольный отец рассказывал, как удалось околпачить какого-то завклубом, или работника районного отдела культуры, или директора ресторана. «Олухи, не отличат масла от клеевой краски, Рафаэля — от малярной вывески, — разглагольствовал он. — Всучили им халтурку — будь здоров! Сорвали тридцать тысяч на бригадку, а всей работы — пять дней. Для фасона продержали месяц. Работу не только приняли, а еще спасибо сказали. Главное — это держаться этаким Айвазовским, генералом от художества…»

Когда в дом приходили гости, начинались «светские» разговоры. Первое место занимали здесь сплетни: о художниках, писателях, ученых. Собравшиеся халтурщики вели себя вольно и не стеснялись в выборе выражений.

Если Бобу хотелось казаться старше своих лет и близкие перевзросляли будущего «академика», то Рудя в детстве на вопрос, кем он хочет быть, с заученной наивностью отвечал: «Ребенком», чем приводил в восхищение родителей.

Годы шли, а мальчик в самом деле хотел лишь одного: всю жизнь оставаться «цветком жизни», о котором постоянно пекутся взрослые. Позже родителей начало беспокоить отсутствие интересов у ребенка, и они старались увлечь его коллекционированием марок, игрой на пианино, спортом — словом, всем понемногу. И Рудя увлекался всем понемногу: с двенадцати лет собирал джазовые пластинки, потом обменивал их, потом продавал. Неожиданно занялся стихосложением. Родители поощряли. Стихи его были особенные: рифма, ритм, связное предложение не признавались. «Главное — это общее настроение и диссонанс», — утверждал он. Брезгливо морщась, он цедил, к восхищению знакомых:

Слякоть. Витрина. Блеск. Шелк. Шина. Свисток. Стоп. Хам! Умер. Город. Рога быка. Дрянннь!

А с учебой в школе становилось все хуже. Разболтанный и ленивый, с вечно брезгливой улыбкой на красивом лице, он уже не раз оставался в классе на второй год. Наконец он заявил родителям, что пусть в школе учатся «ваньки», а он-де не «ванька» и намерен «творить». Разъяренный отец надавал ему оплеух, но это не помогло. Год Рудя околачивался на улице Горького. Отцу надоело бездельничанье сына, и он заставил его работать в своей оформительской «халтурбригаде», «Хабе», как по-домашнему называлась она. Но так как Рудя был всегда томно ленив, то зарабатывал мало. Отец в этих делах был тверд и лишней копейки не выдавал. А развлечения требовали денег. И тут случай помог Руде: он научился ловко орудовать картами.

Родители Руди обожали «оригинальные знакомства», и поэтому в их доме иногда появлялся приторно-вежливый пухлый старик. Из грудного карманчика его засаленного пиджака всегда кокетливо выглядывал уголок белого платочка, под отвислым подбородком красовался галстук-бабочка. Старик этот был старым картежным шулером. Он со смаком рассказывал о дореволюционных крупных играх в московских клубах и игорных притонах, о случаях из жизни купцов-миллионеров и знаменитых шулеров. Вот этот «милейший Павел Петрович», шутя и смеясь, обучил Рудика картежным фокусам и «приемчикам».

Рудя оказался способным учеником. Он обыгрывал всех: и мальчишек и взрослых. При необходимости давал партнеру выиграть, «для затравки»… Не раз управдом заставал его и мальчишек за игрой в карты. Запрещения не помогали. Он сообщил участковому, тот заинтересовался, чем занимается Рудольф Милич. В бригаде отца он уже не работал. Тогда Рудя поступил в вечернюю школу для взрослых. Этим он преследовал две цели: дома его перестали корить за безделье, а для милиции он стал «устроенным».

— Броня! — говорил Рудя, показывая приятелям удостоверение школы. — Защищает от родителей и от участкового.

3

Боб был удивлен, когда через день ему позвонил какой-то Рудольф. Боб сказал, что никаких Рудольфов не знает.

— А ты, Вундербоб, должок в триста десять рублей не забыл? — спросил тот же голос. — А если забыл, то я приду и напомню об этом у тебя на квартире…

Боб обомлел. Он плохо слышал, что дальше говорил Рудольф, и соображал, как же ему быть теперь…

— Приходи вечером, — приказал Рудольф, — дам отыграться, но без денег играть не буду.

После обеда были взяты сто рублей из ящика трюмо, а через час мама кричала на Таню. Девушка рыдала. Боб, волнуясь и мучась, метался по квартире. Он болезненно морщился, когда до него доносились визгливые крики матери и всхлипывания Тани. Хотелось заткнуть уши. Незаметно для себя он очутился перед трюмо. Постоял в нерешительности, оглянулся, быстро вытащил деньги из кармана и сунул обратно в ящик, прикрыв их сверху счетами на газ и электричество.

Вот когда он почувствовал не только облегчение, но и радость!

Боб вернулся на кухню, где продолжалась ссора, и намекнул, что не мешало бы получше поискать пропажу.

— Значит, я выдумываю понапрасну? — спросила возмущенная Агния Львовна. — А ты не брал?

— Болтаешь всякую ерунду! Орешь, как базарная баба! — закричал Боб, покраснев.

Весь гнев матери обратился против него. И Боб неожиданно получил увесистую оплеуху. Он зарыдал и выбежал из кухни.

Вернулся отец. Мать со слезами рассказала ему обо всем. Он морщился и просил стонущим голосом:

— Какое мне дело до ваших расчетов? Я работаю, как вол. Неужели этого вам мало? Даже пообедать спокойно не дадут! — Павел Авксентьевич не выносил неприятных разговоров во время еды. — Ну, давай проверим вместе!

Проверили, и деньги нашлись…

После обеда Боб снова стал мучиться. А вдруг Рудя исполнит свою угрозу, придет сюда, будет требовать долг с матери? И все откроется… Что делать? Что делать?

В прихожей стукнула дверь, это мать ушла в «Гастроном» за покупками. Неведомая сила толкнула Боба опять к проклятому трюмо. Он постоял возле него, потом побежал в столовую, схватил ключ из буфета, открыл ящичек, взял сто рублей из-под счетов… Он чувствовал себя несчастным, ненавидел всех: мать, Рудю…

Вечером Боб был у Руди и играл. От плохого настроения и следа не осталось. Он выиграл целых пятьсот рублей! Долг был полностью погашен. Оставалось почти двести рублей чистых.

— Учись быть широкой натурой, Вундербоб! Кто выиграл, тот угощает, — заявил Рудя, и они отправились в магазин за покупками.

Потом пили на какой-то площадке лестницы черного хода. Кроме Руди и Пашки, никого не было. Боб чувствовал теперь к Руде симпатию. Потом Рудя вынул из кармана карты. Они снова играли, почти в темноте. Боб горячился, проигрывал, ругался, хотел отыграться и проиграл… тысячу сто рублей. Из них сто — Пашке. Вначале он не поверил этому и даже рассмеялся. Такие огромные деньги ему никогда не достать! Ведь они шутят? Ну пусть скажут, что шутят!

— Ничего, отыграешься. Сегодня ты, а завтра я… Я тебе верю, Вундербоб, — сказал Рудя. Но все же заставил Боба написать расписку с обязательством вернуть деньги по первому требованию. — Помнишь, ты говорил об отцовской «Победе»? — спросил он. — Ты говорил, что. в дни, когда отец ездит сам, шофер утром только пригоняет машину в переулок, а потом уходит..

Боб кивнул головой.

— Люблю кататься. Достань запасной ключ от машины, мы покатаемся часика два, машину поставим на место.

— А если отец заметит? Скандал будет жуткий!

— Все будет в порядочке! Я тебе засчитаю из долга половину. И расписку отдам.

— А если машину задержат или вы ее испортите?

— У меня права. Я езжу, как бог. Увидишь.

— Но если отец не найдет машины на месте, он позвонит в ОРУД, нас задержат.

— Чепуха! Ты сам говорил, что машина целыми днями, а иногда и ночью стоит в переулке и отец не пользуется ею.

— Бывает… Особенно если готовит лекцию на новую тему. Или когда в какой-то институт за город ездит. Он туда не любит на своей машине… Ему такси оплачивают.

— Ясненько! Так как, ключ будет?

— Не знаю…

— Устрой, устрой! Или ключ, или завтра ты мне вернешь весь долг.

Боб опешил.

— Вы шутите, — пробормотал он, — ведь мы же играли…

— Именно — игра, — сухо сказал Рудя. — Или верни долг, или давай ключ, или отыгрывайся.

— А я отыграюсь!

— Пожалуйста. Я никогда не отказываюсь. Только надо иметь, на что играть. На слово я не играю. Не юли, Вундербоб. Итак, завтра утром ко мне домой с ключом или в девять вечера приходи в клуб подкидных дураков.

— Куда, куда?

— Пашка проведет.

Вскоре после разговора Рудя стоял у ближайшей будки телефона-автомата и с необычайной для него вежливостью уступал свою очередь до тех пор, пока желающих говорить по телефону не оказалось. Тогда он поспешно набрал номер телефона, вызвал Леонида Григорьевича, назвался и сказал:

— Машину я почти организовал: завтра-послезавтра сделаю пробу, затем вторую, а там алле гоп!

— Действуй! Потом звякнешь! — отозвался голос из трубки.

Послышались частые гудки. Рудя вышел из будки.

Оглянувшись по сторонам, он быстро зашагал по улице.

4

Боб возвращался вместе с Пашкой. Тот плелся, волоча ноги, и насвистывал песню из кинофильма «Бродяга». Боб все еще не оправился от потрясения. Его бил озноб, язык плохо повиновался ему.

— А все из-за тебя! — корил он Пашку. — Кто украл пятьдесят из маминого трюмо? Ты! Кто в парке напоил меня? Ты! Кто второй раз свистнул двадцать пять и десять? Ты! Так эта десятка и висит на моей шее. А теперь свел меня к этому Руде, и он меня ободрал! А кто он такой, этот чертов Рудя-пудя? А? Жулик?

Пашка мгновенно перестал свистеть и испуганно обернулся к Бобу.

— Ага, испугался! — злорадно сказал Боб. — Вот заявлю в милицию. Не то еще будет!

— В милицию? Ты — в милицию? А кто со мной крал книги на Арбате?

— Тише! Не кричи! Услышат!

— Ага! Пусть все слышат и знают, что Бобка Троицкий ворюга!

— Ты с ума сошел! Не ори так! Да замолчи ты!

— Я замолчу, а ты пойдешь в милицию? Да что ты там скажешь? Ты меня поймал? Поймал? Никакого трюмо я не видел. А я вот пойду к твоей мамахен и выложу все начистоту. Полюбуйтесь, Агния Львовна, как ваш сынок астрономией увлекается. Вот будет помер!

— Ты с ума сошел! Я ведь просто так сказал…

— Ага, ты просто сказал! А кто просто грозил милицией? Да если ты пикнешь… Посмей только! Не брал я никаких денег! Эх ты, прохиндей несчастный! Вот напущу на тебя шпану, они тебе руки-ноги выкрутят. Жалуйся потом…

— Ты меня не так понял, — растерялся Боб. — Я просто не хочу больше этого.

— Проиграл и деньги отдать не хочешь? Ну и подлец же ты! Сейчас же проси прощения, а то… — Негодование Пашки все возрастало.

Боб заплакал и дрожащим голосом сказал:

— Извини… я не буду больше…

— Ну ладно, черт с тобой! — смилостивился Пашка. — Но чтобы завтра, как из пушки, ты был в одиннадцать утра перед моим домом. Дело есть. Ты мне поможешь.

Какое дело — Пашка не объяснил.

Домой Боб вернулся сам не свой. Надо было немедленно положить на место деньги, но где их взять? Он выждал, пока Лика останется одна, и попросил сто рублей.

— Зачем? — спросила Лика, пристально глядя на него.

— Да так…

— Так? Скажи правду.

— Понимаешь… — Боб замялся. — Один мой товарищ проиграл хулигану сто рублей. Хулиган ему теперь грозит…

— Кто этот твой «товарищ»?

— Он просил не называть его.

Лика взяла брата за плечи:

— Боб, может быть, ты сам этот «товарищ»?

— Нет… никогда… честное пионерское…

Лика с сомнением покачала головой:

— Если даже с твоим другом это случилось, если хулиган вымогает деньги — надо сейчас же заявить в милицию.

Боб с сознанием своего превосходства смотрел на сестру. Лика на несколько лет старше его, а как мало знает жизнь.

— В милицию? — насмешливо протянул он. — Да за это измордуют! Руки-ноги отвинтят.

— Что? Что?

— Изобьют!

Лика рассказала матери о разговоре с Бобом. Результат был неожиданный. Агния Львовна растроганно подумала о сыне: если он просит деньги — значит, не брал их из-под замка, и все ее подозрения напрасны. Нет, одна Танька виновата. Агния Львовна бурно целовала сына, просила понять: ведь она мать, и если ударила, то любя, а в будущем никогда и пальцем не тронет. Боб грубо отбивался от ее поцелуев.

Но где же все-таки взять сто рублей? Он мысленно оценил денежные возможности всех своих друзей и понял, что ни у кого таких денег не найдется. Что же делать?

Утром Лика сказала, что звонили из Планетария: через несколько дней слет юных астрономов. Боб всполошился. Как он мог об этом забыть? Ведь он должен делать сообщение, а до сих пор не подготовился. Во всем все-таки виноват Пашка! «Надо порвать с ним, — решил он. — Расквитаюсь, и больше никогда не буду встречаться».

Боб сел за книжки готовить доклад, но в назначенный час встретился с Пашкой. Тот потребовал, чтобы Вундербоб после вчерашних заверений доказал на деле свою дружбу и безоговорочно помог ему. А если Боб изменит, пусть пеняет на себя. И Пашка сделал страшную гримасу, оттопырил большой палец правой руки и ткнул им в бок Боба, будто ножом. Потом сказал, что им придется опять «поработать с книгами», а деньги они поделят пополам. «Твою половину отдашь мне в счет долга», — добавил он.

В магазине их задержали. Боб нес портфель с книгами. Они уже уходили, когда белокурая девушка взяла за плечо Боба и тихо сказала:

— Пойдем со мной в кабинет директора.

Боб обмяк и послушно двинулся за девушкой, переступая будто ватными ногами. Пашка рванулся к двери, но его перехватил юноша в очках. Пашка попробовал укусить его, но тот ловко вывернул руку Пашки назад и так сильно сжал, что Пашка заорал от боли.

По дороге в милицию он шептал Бобу:

— Дурак! Не реви. Ревешь — значит, виноват. Будут допрашивать, ты тверди одно — знать ничего не знаю. Зашли купить учебники, а как Пашка сунул мне книги — не видел. Спросят, чего плакал, говори — испугался. Я все на себя возьму. Ты ругайся: «Чего задержали? Не имеете права задерживать. Я за Пашку не ответчик. У меня папа профессор, только вы его не беспокойте. Узнает отец, что зря сына задержали, он на вас прокурору пожалуется…»

Боб приободрился. В отделении он возмущался тем, что его задержали, говорил, что зашел посмотреть литературу по астрономии, что он докладчик на слете юных астрономов, пусть проверят. А кто чужие книги в портфель сунул — не знает. Их допрашивали поодиночке. Боба отпустили первым, и он ожидал Пашку на улице.

— Ну как? — спросил Боб.

— А никак! — презрительно ответил Пашка. — Составили протокол. — Он был раздражен, удручен, но старался держаться вызывающе: — Плевать! Ничего нам не сделают!

5

Вечером Боб явился к дому Пашки с запасным ключом. Вдвоем они пошли к Руде.

— Мирово, Вундербоб, мирово! — твердил довольный Рудя, разглядывая ключ. Он вышел в другую комнату и вскоре вернулся.

— Положи ключ на место, — сказал он.

— Так он ведь запасной! — Боб был удивлен и пояснил — Утром мама съездит на рынок, отпустит шофера до вечера, и «Победа» будет целый день стоять. А папа из Кунцева вернется только часов в десять.

— Вот когда утром мама вернется, тогда и жди меня с ключом у машины. Вот тебе твоя расписка, — сказал Рудя, вынимая из кармана сложенную бумажку. — Смотри, я рву ее.

Он разорвал бумажку на мелкие кусочки, а остатки ссыпал в пепельницу.

— Теперь, — сказал он, — ты мне должен только пятьсот. Метнем? Может, их отыграешь? — И он протянул карты.

Боб после проигрыша поклялся не играть.

— Все! — решительно заявил Боб. — Хватит. Больше не играю. До свиданья!

— Так не делают, — рассердился Рудя. — Ишь ловкач нашелся! Почти пятьсот должен — и смывается. Не выпущу!

Впервые Боб был непреклонен, карт не брал и даже руки спрятал за спину. Рудя грубо обругал его, но Боб не сдавался. Рудя засмеялся и бросил карты:

— Ну, как знаешь. Не злись. Хочешь, чтобы у тебя были такие ресницы, как у меня? На тебя будут заглядываться!

Боб согласился. Рудя взял ножницы и обрезал ему ресницы. Когда Пашка поднес к его глазам зеркало, Боб увидел свои странные голые веки и испугался: что он скажет матери!

— Длиннее отрастут, — утешил Рудя. — Все девчонки будут сходить с ума. А завтра, когда мать приедет с рынка, ты дай знать, скажи по телефону: «Книги принесли», и жди возле машины с ключами.

Когда Боб ушел, Рудя дал Пашке небольшой сверток и поручил поскорее отнести его к водопроводчику Яшке Глухарю.

— Только не сомни! — предупредил он.

Конечно, Пашка не утерпел и развернул на улице сверток. В нем был кусок воска с вмятинами. Его-то Пашка и передал Яшке Глухарю.

— А когда сделать? — спросил Яшка.

— Что сделать?

— Да ключи по слепкам…

6

На другой день Боб, сжимая в потном кулаке ключ, стоял возле «Победы» и, волнуясь, пристально вглядывался вдоль переулка. Он подпрыгнул от неожиданности, когда его плеча коснулась рука Руди, пришедшего вместе с Пашкой с противоположной стороны.

Боб протянул ему на ладони ключ.

— Порядочек! — буркнул Рудя.

Он уверенно отпер дверцу, сел за руль, включил зажигание, кивнул головой Бобу, и тот поместился рядом. Пашка развалился на заднем сиденье.

— Старт дан! — сказал Рудя и, пустив машину по переулку, снял руки с баранки и не спеша закурил папиросу. Затем он «газанул», и они объездили набережные Москвы-реки и даже побывали возле нового здания университета. Там они вышли из машины и смотрели на огромный город, раскинувшийся до горизонта.

Боб тревожился и за целость «Победы», и чтобы Рудя не нарушил правил движения, и чтобы никто из домашних не заметил отсутствия машины на обычном месте. Но все обошлось. Через час машина стояла в переулке.

— А ты, Вундербоб, боялся! — Рудя запер машину, отдал ключи и вразвалочку, не спеша зашагал домой.

— Классно водит машину, — заметил Пашка. — Эх, покурить бы! А денег — ни гроша. Сбегай-ка, Вундербоб, домой, оторви десяток папирос у старика.

— Зайдем вместе, — великодушно предложил Боб. Он успел вынуть из шкатулки-папиросницы только пять штук. Вошел отец.

— Как, ты куришь? — укоризненно воскликнул он и воздел руки над головой. — Дети! Ведь никотин — яд, он страшно вредит развитию молодого, неокрепшего организма. Да знаете ли вы, что пятьдесят папирос, выкуренных подряд, убивают взрослого человека? Нет, вы не уйдете, пока не выслушаете меня до конца!

Он предложил ребятам сесть в кресла и долго толковал о вреде курения. Пашке нравилось чуть подпрыгивать на мягких пружинах.

«Ну и дает жизни старикан, вот чешет!» — так оценивал он ораторский талант Троицкого-отца. Потом длинная речь утомила его. Пашка тоскливо смотрел то в окно, то в потолок, то на шкаф. Боб сидел как на иголках, сжимая в руке ключ.

Пришла мать. Узнав о папиросах, она напустилась на Пашку:

— Зачем ты его учишь курить?

Пашка отмалчивался, а потом сказал, что ничему плохому он Вундербоба не учил и не учит.

— Вундербоб? Это еще что? — рассердилась мать. — Мой сын тебе не ровня!

— Агния… — нерешительно вмешался отец.

— Нет, пусть уходит!

— Очень мне надо… — пробормотал Пашка, направляясь к двери.

На следующий день шофер заявил, что машину, если Павел Авксентьевич не ездил, кто-то брал. В кабине валялись два окурка, бензин убавился.

— Я поставлю секретный замок на руль, — предложил шофер. — Не отперев его, никто не сможет тронуть машину с места. Будет стоить рублей сто.

Вечером мать кричала:

— Что у нас за дом! Этот ловкач выудил у тебя сто рублей на какой-то секретный замок. Машину никто не брал — он это выдумал.

— Позволь, но окурки?

— Он сам их подбросил!

Вскоре Рудя опять катался на машине. Ездил в Химки. С ними были две девушки, Нина и Аида, и приятель Руди. Там все они ели и пили в ресторане, а Боб нервничал и молил скорее вернуться. Отец, правда, уехал на дачу, но шофер придет за машиной в десять вечера.

Едва только они поставили «Победу» в Ржевском переулке и отошли на несколько шагов, как пришел шофер.

Через пять дней Бобу позвонил Рудя.

— Ты что же это? — сердито кричал он. — На машину поставил и. секретный замок, а ты молчишь?

Боб удивился:

— Откуда ты знаешь, Рудя?

— «Откуда… откуда»! Случайно узнал от слесаря, который его делал.

— Только вчера поставили, — сказал Боб. — Но почему тебе это не нравится, Рудя?

— А почему это должно мне нравиться? Катнём завтра? Ключ от нового замка достанешь?

— Все эти дни не удастся… — твердо сказал Боб.

Рудя выругался и затем предложил зайти метнуть.

Боб отказался.

После этого разговора Боб попросил Лику, няню и Таню подходить к телефону и, если попросят Боба, спрашивать — кто зовет.

В тот день Рудя дважды звонил, и Боб знаками показывал: «Меня нет дома». Потом позвонил Пашка. Он нарвался на Агнию Львовну, накричавшую на него.

На другой день в доме никого не было. Боб на звонки не отзывался, но потом не выдержал и подошел к телефону. Звонил Пашка. Боб еле успел переброситься с ним несколькими словами, и вдруг вместо Пашкиного голоса услышал басистый голос Руди. Тот приглашал Вундербоба забежать послушать новую пластинку. Боб поспешно повесил трубку. Тотчас же снова раздался звонок. Боб ушел к себе. Телефон звонил долго…

Но не так-то легко было отделаться от них. Пашка явился домой к Бобу собственной персоной. Вот тогда-то его и увидел Анатолий Русаков.

Глава XII Друзья встречаются вновь

1

Весь день Анатолий просидел за учебниками.

Заниматься русской литературой по учебнику Поспелова и Шабловского было не так-то просто. Попробуй пойми и полюби поэму «Медный всадник», если авторы учебника объясняют ее так: «…Реалистическая установка всего произведения, стремление к правде и естественности речи привели к той особенности в построении стиха, в силу которой он приближается к разговорно-прозаическому складу языка: смысловые паузы, не совпадая с ритмическими, дают перевес логическому идейному содержанию фраз над музыкальным оформлением».

Анатолий побежал к Лике за разъяснениями.

Трижды за это время Анатолий приходил к Лике, и она экзаменовала его, подсказывала ответы, учила конспектировать прочитанное. Агния Львовна была вежлива, поила Анатолия чаем и намекала, что помощь дочери — это «услуга за услугу».

Накануне экзамена Лика волновалась больше, чем Анатолий. Он позвонил ей вечером, поблагодарил за помощь, был весел, шутил. Его приняли в десятый класс.

— Экзаменовала меня учительница русского языка Евгения Павловна, — торопливо рассказывал, он. — Она же будет у нас и классной руководительницей. Ребята меня пугали — «зарежет», спросит не по учебнику. Увидел я ее и вначале, честно говоря, испугался: высокая, глаза строгие, волосы седые, даже серебряные, а лицо хоть молодое и румяное, но непреклонное. Ну, думаю, пропал! А она стала расспрашивать меня, откуда я, да где учился, да какие книги люблю читать. Я — все начистоту. А она не испугалась и даже не удивилась моей биографии дурацкой. Так хорошо, душевно стала улыбаться. А потом начала спрашивать по программе, даже помогала отвечать наводящими вопросами. Поставила тройку. Замечательная женщина!

— Так чему же вы радуетесь? — смеясь, спросила Лика. — Заработал человек троечку, а сияет, как пятерочник.

— Да я и сам себя об этом спросил. Плохо, конечно, что мне восемнадцать, а я только в десятом. Но лучше быть старым учеником, чем старым невеждой. А радуюсь я, потому что все же принят в десятый класс. Потому что исполняются мои желания. Потому что есть люди, которые не попрекают прошлым, не читают морали, а просто помогают. А тройка — что? Большего не заслужил. Вот увидите, Лика, я на пятерки буду у нее учиться.

— Какой пыл, какое красноречие! А я-то поначалу подумала: до чего же Анатолий сдержан и робок. Ну признайтесь, что вы влюбились в эту Евгению Павловну.

Ей-богу, влюбились!

— Признаться? — Голос Анатолия стал совсем тихим. — Что ж, можно и признаться… Я, Лика, действительно влюбленный. Только не в нее, а в вас…

В трубке послышался легкий насмешливый свист. А затем девушка сказала нарочно строгим голосом:

— Во-первых, учащийся Русаков, неправильно говорить «я влюбленный в нее». Надо — «я влюблен». Во-вторых, никогда не следует бросаться такими словами, даже шутки ради. Или вы походя говорите это каждой девушке в первые же дни знакомства? Рядом с вашей тройкой я ставлю двойку… За поведение. Нехорошо!

Анатолий молчал.

— Алло, Толя, алло! — слышался Ликин голос.—

Да откликнитесь, обиженный!

— Двойку я принимаю. А вот насчет девушек, которым я в первые же дни знакомства объясняюсь в любви… Ладно, точка! Будем считать, что я неудачно шучу. Ну, а теперь мои экзамены позади и вы избавились от скучного сидения за учебниками с каким-то Русаковым и от его дурацких и неграмотных шуток.

— Это неправда, Толя! — горячо возразила Лика. — И вы это знаете, поэтому вы не имеете права так говорить. Я очень, очень по-дружески отношусь к вам. Даже с мамой из-за вас ссорилась. Поэтому не надо портить наших дружеских отношений ни подозрениями, ни лишними словами. А сейчас я очень рада за вас, очень! С учебой теперь все будет в порядке. А как с работой? Колин автозавод или Юрин гараж?

Анатолий молчал, взволнованно перекладывая трубку из одной руки в другую. Влюблен ли он в Лику? Конечно! Она замечательная! Но если это ее обижает…

— Эх, Лика! Если бы от моего выбора зависело где работать! Это же задача с десятью неизвестными. Да, я мечтаю стать автоинженером, конструировать и строить новые автомобили. Самое желанное — попасть на автозавод. Там и вечерний техникум, и заочный институт, и народ замечательный. Но устроиться на этом заводе почти невозможно: огромный наплыв желающих. А принимают туда с превеликим отбором. Почитают мою автобиографию и сразу «от ворот поворот»… Не заслужил, мол, еще работать на таком передовом, можно сказать, гвардейском заводе. А Коля все еще выясняет… И, откровенно сказать, не уверен, справлюсь ли я с двумя делами: и отлично работать, и отлично учиться. А «отлично» — это единственное, чем может человек с «прошлым» завоевать доверие людей.

— Значит, нас мнительность одолела, робость? — насмешливо спросила Лика.

— Какая к черту робость' — рассердился Анатолий. — Просто не очень верю в успех Кол иных хлопот, да и дело это затяжное. Пока буду ждать, и Юрин гараж прозеваю. Да и там задача со многими неизвестными: работать за городом могу, а вот жить за городом, как предложил вначале Юра, не имею права из-за мамы. Правда, он обещал устроить меня при московском гараже. Посмотрим… На крайний случай — могу подрабатывать игрой на баяне в клубах.

— Вы играете? Вот не думала… Играть танцы в клубах и на вечеринках — это, конечно, не дело, несерьезно. А вот мне вы как-нибудь сыграете. Хорошо?

— Хоть сейчас… по телефону!

— Нет, до чего стал прыткий… И так ваши соседи, наверное, уже взбунтовались: целый час висим на телефоне. Лучше приходите как-нибудь с баяном.

— А ваша мама не взбунтуется, что я приду без дела?

— Не век же мне по маминой указке жить. Я взрослая.

— Лика, а вы не будете сердиться, если я попрошу вас иногда помогать мне в учебе и дальше? Вы, наверное, думаете: вот нахал, помогала, помогала, а ему все мало… Только я на жалость не бью и навязываться не собираюсь!

— Опять? Да как вам не стыдно, Толя! Безобразие! Вдруг вы становитесь каким-то непростым, ломаным. Ну ладно, кончим разговор. Жду вас с баяном.

— Лика, еще минутку. Прошу вас, присматривайте за своим братцем. Не обижайтесь, но мне кое-что очень не нравится. И пусть Боб не водится с тем, в «лондонке»… Гоните этого Пашку в шею!

— Вы думаете, Боб меня послушает?

— Надо, чтобы послушался, Лика, обязательно надо!

— Хорошо… Попробую… До свиданья, Толя…

Анатолий так и не успел условиться о дне встречи.

2

Был поздний час, когда Анатолий кончил разговор с Ликой. Лечь бы спать, да разве уснешь?

— Пойду поброжу, — негромко сказал он матери.

— Скорее возвращайся, а то буду беспокоиться! — попросила она.

Анатолий вышел на Гоголевский бульвар. На скамейках сидели парочки. По боковым дорожкам прогуливали собак. И каких только здесь не было: длинношерстные огненно-красные сеттеры, гладкие, в бело-коричневых пятнах пойнтеры, пушистые лайки, волкоподобные овчарки, маленькие, взъерошенные, отчаянные фокстерьеры.

Владельцы четвероногих вели громкий разговор о том, как хлопотно держать в городе собак и как много еще собаконенавистников.

Анатолий постоял, послушал эти разговоры, мысленно одобрил их и пошел дальше. У него было удивительное, давным-давно не посещавшее его состояние счастливой душевной взволнованности. Сегодняшний экзамен… Разговор с Ликой…

Хотелось всю ночь бродить и бродить по ночным притихшим улицам родного города…

Анатолий вышел к Кропоткинской улице и увидел людей возле черного автомобиля. «Авария», — решил он. Но оказалось, прохожие просто разглядывают машину новой марки. В этой сверкающей лаком и никелем чудесной машине все было прекрасно: обтекаемые формы, изящные линии. Гармония красоты и силы! Как любуются замечательным произведением искусства, так Анатолий любовался прекрасным автомобилем. Он подошел ближе и простоял возле машины больше получаса.

Анатолий возвращался домой, медленно шагая по пустынным и чистым улицам, что-то напевая про себя. Еще издали он заметил ребят, толпившихся возле ворот дома. Для такого позднего часа сборище было необычным. Анатолий подошел, всмотрелся и не поверил глазам! Возвышаясь на целую голову над ребятами, стоял… Хозяин! Он выглядел еще костлявее, чем когда-то. Лицо его было мертвенно-бледным.

— Здравствуйте, молодой человек, — развязно крикнул Хозяин и сделал реверанс. — Сколько лет, сколько зим! Наше вам с кисточкой! Вы меня не узнаёте?

Все благодушие Анатолия мгновенно испарилось. Кровь бросилась в голову. Кулаки сжались помимо воли.

— Здорово, ребята! — сказал Анатолий.

Подростки дружно поздоровались. Все смотрели на него с любопытством. Анатолий молча прошел мимо них.

— Эй, Мамона! Не лезь в бутылку! Я старое забыл. Пойдем выпьем! — хриплым голосом сказал Хозяин.

Анатолий сделал вид, будто не слышит.

Хозяин догнал Анатолия, когда тот вошел в подъезд, и схватил его за плечо. Анатолий стряхнул его руку.

— Слишком гордый стал. В молчанку играешь? Знаться не хочешь? Я зла не имею, хоть из-за тебя закатили меня в тюрягу. Черт с тобой, прощаю! Ты тоже не на курорте припухал…

— Ты меня прощаешь? Ты?! — Анатолий старался не кричать и рукам воли не давать. — Ты меня спроси, прощу ли я твою подлость! Это ты меня закатал! Гад! «Дружба, дружба»… А я, как щенок, уши развесил. На суде, когда понял твое предательство, спохватился было, да поздно. И каким только болваном, сосунком надо было быть, чтобы вину такого «друга» на себя брать! Иди к черту, пока в морду не дал. Уйди с глаз!

Анатолий двинулся, чтобы обойти Хозяина, но тот загородил ему дорогу.

— Я к тебе, Мамона, по-хорошему. Ценить это надо. А почему прощаю? Потому, что я сам «завязал узелок», отошел от наших. Я, может, тоже честно трудиться хочу! В лагере мне пофартило: только год с лишком пробыл там, и пожалуйста: зачет дали, потом амнистия. А почему? Перво-наперво — туберкулез мой выручил. Врачи отнеслись подходяще. Потом нормы перевыполнял. Кости трещали! Думаешь, просто было?

— Если действительно поумнел — хорошо. А теперь что тебе от меня надо? — уже спокойно спросил Анатолий.

— Когда человек предлагает выпить с ним, то отказаться — значит кровно обидеть. Такого и богу не прощают, а ты — «иди к черту»!

— Воровские обычаи мне не указ! — зло кривя губы, процедил Анатолий, и щека его задергалась. — Ты меня не пугай, а то я с испугу могу ноги с корнем выдернуть…

— Что словами бросаешься, у тебя не две головы…

— Отойди! Болтаешь, как урка, — значит, брешешь, что «завязал».

Хозяин оглянулся на толпившихся у дверей подростков и гаркнул:

— А ну катитесь отсюда!

Любопытных как ветром сдуло.

— Не сердись на меня. Это я по привычке такое болтаю. У меня сердце горит. Обидно! Ты мне не тычь старым. Пропади оно пропадом, вот те крест! Я решил жить честно, руку тебе протягиваю, а ты — «иди к черту»!

— Не руку, а водку.

— А какой разговор без водки? С приездом хотел… Ведь ты тоже на днях заявился. Значит, не хочешь перековавшемуся руку подать? А еще активист!

— Ладно. Если так, то зла я тебе не желаю, — нехотя проговорил Анатолий. — Если тебе надо будет, постараюсь помочь. Только сразу предупреждаю: дружбы у нас с тобой не получится. Ни в карты играть не зови, ни на улицу гулять, ни выпивать. А вот если острая нужда в работе будет, скажи.

— А я сразу могу сказать. — Хозяин не выпускал руку Анатолия. — Исполкомовская комиссия по трудоустройству направление дала в Фили, на стройку. Пока туда доедешь — два часа, обратно — два часа… Поэтому прошу: если что подвернется получше, ты мне моргни. И во мне не сомневайся. Что было — с тем покончено навсегда. Железно!

— Постараюсь помочь… Только смотри! Ребят здешних— подростков, вокруг себя не сбивай, свои «легенды сказки» им не напевай. Без твоего воспитания они обойдутся… Если только увижу, что ты опять шайку-лейку из мальчишек вокруг себя сбиваешь — голову оторву!

Хозяин решил было обидеться. Тоном оскорбленной добродетели он начал:

— Разве я не человек и не имею права с дружками покрутиться? Странно даже слышать такое. Я человек компанейский…

— Смотри, Санькин! — перебил его Анатолий. Не прикидывайся… Ты понимаешь, о чем речь. Помни, я словами не бросаюсь!

— Ладно, ладно, не жги глазами. Очень мне нужно нянькаться с этими пацанами… Тьфу я на них! Я хочу жить смирно, чин-чинарём, мне и здоровье не позволяет прежней дорожкой идти. Так мир, Мамона?

— Мир! — бросил Анатолий и быстро пошел наверх. Любопытные подростки заглядывали в полуоткрытую дверь подъезда и улыбались.

— «Два друга, модель и подруга», «Друзья встречаются вновь», — не без гордости сообщил им Хозяин и подмигнул.

У Анатолия от злости сдавливало горло, сжимались кулаки. Но в конце концов худой мир, как говаривала мать, лучше доброй ссоры… Давным-давно его мучил вопрос, какой будет встреча с Хозяином. Могло быть и хуже. «Война» как будто отпала. Но можно ли верить Хозяину? Действительно ли он перековался? Будущее покажет. О Хозяине можно будет судить по тому, как он поведет себя с ребятами во дворе, станет ли их портить… А вот нужно ли ждать или активно следует помочь Хозяину выбраться из болота?

Трудных вопросов было много. Одно Анатолий знал наверняка — несмотря на примирение, прежняя ненависть к Хозяину не исчезла. Перебороть ее будет не легко. Она рождена ненавистью ко всему тому, что едва не исковеркало всю его жизнь.

Он лег в постель и попытался заставить себя не думать об этом. Он уже знал: стоит только «завестись» — и все прошлое с беспощадной наглядностью возникнет перед ним, как кадры страшного кинофильма. Он долго не мог заснуть.

…Анатолий был вполне уверен в своем шоферском умении. Но ведь ездить ему приходилось главным образом на грузовой машине, по районным дорогам. А вдруг в ОРУДе на экзамене по правилам уличного движения ему зададут заковыристый технический вопрос об особенностях «Победы»? Он долго ходил из одного магазина в Другой в поисках хорошего по автомобилю учебника.

Наконец купил сразу три книги и весь вечер и половину следующего дня просидел за ними.

Перед экзаменом он сходил в Институт красоты свести татуировку с руки. Было стыдно, но еще более стыдно ходить меченым. После неприятной процедуры он сразу повеселел.

На экзамен в ОРУД собралось много народа. Все волновались, нервничали. Встревожился и Анатолий. Легче было бы держать экзамен со своими, такими же, как он, шоферами. Но среди собравшихся автолюбителей были разные люди: рабочие и студенты, служащие и пенсионеры. Явился даже профессор консерватории, потом пришел генерал в отставке. В уголке сидел и зубрил шоферский учебник член-корреспондент Академии наук. Только трое, как и Анатолий, были шоферами третьего класса.

На макете городских улиц стояли крошечные автомобильчики различных марок. Анатолию дали «грузовик», стоявший в третьем ряду, и предложили свернуть на следующем перекрестке направо. Как и следовало, он вывел грузовик в первый ряд к тротуару и свернул, как показывал сигнальный знак, только на зеленый, а не на красный свет, что обычно разрешалось. Спрашивали о скорости езды в тумане, с прицепом и о многом другом. Экзамен он выдержал, и на шоферском удостоверении появился московский штамп.

В самом радужном настроении Анатолий пришел домой и прежде всего позвонил Юре, чтобы сообщить, что он его не подвел — экзамен сдал. Но Юры на месте не было, куда-то вышел. Анатолий взял баян и начал играть, выбирая пьесы самые разнообразные и бравурные. От музыки его оторвал телефонный звонок, звонила Нина. Сказала, что сегодня у нее вечер свободный, и обещала быть у памятника Пушкину ровно в девять.

3

Анатолию все еще доставляли радость и новая одежда, и самый процесс одевания. Вот почему он с такой старательностью завязывал галстук на голубой рубашке, осторожно облачился в новый серый костюм и начистил туфли до блеска.

Мать суетилась вокруг сына, оглаживала складки, поправляла галстук. Помогая ему, она не сразу смогла продеть в манжеты сорочки серебряные запонки — память о муже. Она тихо приговаривала:

— Надену-ка я очки… Вот теперь другое дело. Помню, твой отец, надевая эти запонки, тоже мучился…

Мать принесла одеколон «Шипр», купленный ею для сына, и щедро надушила его волосы и отвороты пиджака.

— Так к кому же ты спешишь на свидание? К Нине? Пойди, пойди… Не узнает она тебя!

На улице, несмотря на поздний час, от каменных стен еще несло солнечным теплом.

Бывает так: живешь в большом городе и до того привыкаешь ко всему, что идешь, ничего не замечая. А отлучишься надолго, и все знакомое предстанет перед тобой с особой четкостью и яркостью новизны. Так было и с Анатолием. Он с наслаждением шагал по центральной аллее Тверского бульвара. Она была полна гуляющих.

Светящиеся матовые шары фонарей тянулись по обеим сторонам аллеи, то выступая, то прячась за чернозеленоватой листвой деревьев. Говор, восклицания, смех, звучание гитары, безмолвные парочки на скамейках в тени — вся эта нарядная, неторопливая, праздничная толпа отдыхающих людей волновала Анатолия.

Что с Ниной? Наверное, уже замужем? Как ей живется?

Вдруг Анатолий остановился как вкопанный, огляделся и не поверил глазам: на своем извечном месте не было памятника Пушкину! Исчез! Анатолий растерянно озирался. Опиравшийся на палку старичок понимающе взглянул на него:

— Что-нибудь потеряли, молодой человек?

— Потерял, — тихо ответил Анатолий. — Целый памятник.

— Пушкину?

— Да. Мы его мальчишками называли «пампуш на твербуле»…

— Развязно. Языковое уродство… А памятник вон там. Напротив «Известий». Перенесли. Долго изволили отсутствовать?

— Долго.

— Неужели в газетах не прочли?

— Прочел… Теперь вспомнил. Но одно дело в газетах, а другое…

— На местности? Вполне вас понимаю… Но не говорите больше — «пампуш», противно! — Старичок проковылял дальше.

Возле памятника Нины не было. После назначенного часа минуло и десять минут, и пятнадцать, и полчаса. Анатолий забеспокоился. Он нервно шагал, чуть не бегал вокруг памятника по новому скверу, пытливо вглядывался в лица и фигуры. Два раза он бросился кому-то навстречу, два раза извинился.

— Нина? — не слишком уверенно окликнул он нарядно одетую молодую женщину, остановившуюся у памятника и чуть скользнувшую по его лицу взглядом.

Но вот она пристально всмотрелась в него и так же неуверенно произнесла:

— Анатолий?

«Как здороваться? — пронеслась мысль. — Поцеловать? Неудобно. За руку?»

— Боже мой! И это ты? Ни за что бы не узнала! — Она шагнула к нему навстречу, чуть коснулась губами щеки и, отступив на шаг. покачала головой. — Красавец, да и только! Й одет как! Блеск!

Анатолий наклонился, чтобы поцеловать ее в губы, но Нина неожиданно отпрянула:

— Тише ты, медведь! Платье сомнешь! Помаду сотрешь!

Анатолий стоял перед ней красный, держа руки по швам. Нина насмешливо посмотрела на него.

— О, мы даже не разучились краснеть! — Она быстро оглянулась и, кокетливо ткнув указательным пальцем в левую щеку, скомандовала: — Целуй сюда!

Вместо стройной, худенькой и голенастой Нины перед Анатолием стояла пышная блондинка, ставшая как будто меньше ростом. Тонкие волосы редкостного пепельного цвета Нина выкрасила в рыжий. Губы ее были лиловыми. Такого же цвета были ногти на руках.

— Зачем ты это? — вырвалось у Анатолия, и он даже коснулся пальцами ее волос.

— Вот как? Не нравлюсь тебе? — игриво спросила Нина, снова оглядывая его с ног до головы. — Нет, ты положительно интересный мужчина. Только шляпу так не носят.

Она сорвала шляпу с его головы, выпрямила ее, вогнула тулью и надела ему на голову, потом поправила галстук и спросила:

— Так куда же мы?

— Сядем! — предложил Анатолий, кивнув на скамейку.

— Итак? — спросила Нина. — Ты женился?

Анатолий недоуменно посмотрел на нее.

— Что ты! Куда мне… Рано… — И добавил, усмехнувшись: — Там не женятся…

— Ах, да…

— А ты разве замужем? — спросил Анатолий, всматриваясь в морщинки возле ее глаз и рта.

— Нет, — резко ответила Нина. — Я материально не нуждаюсь. Ну что ты так уставился на меня?. Я сильно изменилась?

— Если бы встретил на улице — не узнал.

Затейливое зеленое шелковое платье с короткими рукавами очень шло Нине. На левом плече мерцал большой золотой цветок.

— Красивое платье! — одобрил Анатолий, не зная, о чем говорить.

Нина рассказала о своей портнихе, «знаменитой и дорогой». Она несколько раз упомянула какую-то Лёшу, свою приятельницу и главную советчицу во всем, которая видит «людей насквозь и на три аршина под ними, а из мужчин веревки вьет». Тут же Нина обещала их познакомить, так как Анатолий должен ей «безумно понравиться».

— А где ты работаешь? — спросил Анатолий.

— В бухгалтерии, в промартели. А ты?

— Еще не решил, — рассеянно ответил Анатолий.

Он думал с сожалением, что прежней Нины нет. Рядом с ним сидела мало похожая на нее, очень уверенная в себе кокетливая девица, желающая произвести впечатление. Как поразительно меняются люди!

— Чем же ты думаешь жить? — спросила Нина. — Надо бы тебе устроиться посолиднее, поденежнее. Что же ты молчишь? — В ее голосе чувствовалось раздражение…

Сегодняшняя встреча была для нее невольной данью детским воспоминаниям. После звонка Анатолия она сразу же начала сомневаться, следует ли ей встречаться с ним. Она тут же побежала к своей Леше, работавшей секретарем директора артели, и рассказала, что «тот самый романтический вор-не-вор вдруг вернулся и, представь себе, шофер, слесарь… В общем, я согласилась с ним встретиться».

Леша затараторила:

— Что тебе может дать запуганный, озлобленный, одетый в лохмотья и, наверное, наглый нищий? Ты ведь от него потом не отвяжешься. Если Марат узнает, будет жуткий скандал. Отшей его!

— Не могу я так, Леша, ведь мы дружили в школе. И любопытно взглянуть, каким он стал. Я уже обещала… Вот только если он вспомнит мое письмо и начнет скандалить… Нет, не думаю…

— Не будь дурой! — Леша начала поучать, но в это время ее вызвал директор.

Нина уже сидела за своим столом в бухгалтерии, когда подошла Леша и, опершись локтем на стол, низко склонилась к ней:

— Знаешь, я не удержалась и рассказала о твоих сомнениях Семсемычу…

— Ну зачем ты! — смутилась Нина.

— А он знаешь что? — И, подражая голосу директора, Леша продолжала: — «Телефон звонит как сумасшедший целые сутки, требуют товар, наш шофер запил и исчез, коммерция страдает, надежного шофера, своего парня, которому можно доверить товар, не сразу найдешь. Так почему не попробовать этого друга Нины? Если он не склочник, если у него есть хоть каторжная совесть, если он может держать язык за зубами и понимать свою пользу — то сама судьба посылает нам подходящего шофера. За одного битого двух небитых дают.

Скажи Нине, пусть этот каторжник зайдет. Посмотрим, что он из себя представляет».

— Нет, правда?

— Словом, поговори с этим молодым человеком и подчеркни, что ты решила помочь ему во имя старой дружбы и при этом лично за него ручаешься. Если он хоть немного интересуется тобой, он нас не подведет.

— Леша… — Нина замялась. — Мне бы не хотелось, чтобы с Анатолием получилось так, как с Маратом.

— А что он тебе разболтал, этот Марат? — строго и пытливо спросила Леша.

— Я толком не поняла, но он во всем винил Семсемычу и так ругался!

— Еще бы! Семсемычу выгнал его за то, что, выполняя поручения, покупая сырье за наличные, у Марата кое-что прилипало к рукам. Наверное, об этом он тебе не рассказал?

— Нет…

— Ну конечно!

— А если Анатолий начнет расспрашивать о характере этих операций? Я ведь сама толком не знаю.

— Никаких сбытовых и снабженческих операций ему поручать не собираются. Его дело — крути, Гаврила, развози товар на «Победе» куда прикажут. И все! Желающих много, но Семсемычу правда хочет помочь тебе устроить твоего друга. Все-таки свой человек, не подведет.

— Ну, тогда другое дело…

— Нинка, ты меня смешишь. Ты работаешь у нас больше года, и я вижу, что мыслитель из тебя не получится. Семсемычу держится своего правила: «Живи и давай жить другим». Он обещал платить шоферскую ставку плюс тысячу в месяц, на первых порах. А понравится — накинет и две тысячи!

…И вот теперь Нина спрашивает Анатолия о его планах, а он молчит. Она ожидала встретить жилковатого парня в потертом костюме, который безмерно обрадуется тому, что прежние приятели не отказываются говорить с ним. — А перед ней был хорошо одетый, сильный, ловкий, совсем не робкий молодой человек. И она чутьем угадывала, что не произвела на него того ослепительного впечатления, на которое рассчитывала. В нем чувствуется какая-то отчужденность. Но погоди…

— Тебе нравятся эти духи? — Она поднесла к его лицу свою надушенную ладонь.

Анатолий кивнул головой и вынужден был коснуться ладони губами. Нина легко, чуть-чуть шлепнула его по щеке.

— Мне кажется, я угадываю твои мысли. Ты думал, что встретишь прежнюю восторженную девчонку. Этого не случилось, и ты разочарован.

— Нет… Я думал — ты откажешься встретиться. А когда согласилась, решил, что будешь меня ругать за все, что случилось со мной. Ну, в духе твоего письма, которое ты послала в колонию. Словом, ожидал бурного разговора.

— Неужели ты считал меня такой бестактной?

— Нет… Но ты молодец, Нинок!

— По-прежнему нравлюсь тебе? — чуть насмешливо спросила Нина.

«Нравится ли она по-прежнему?» — подумал Анатолий и сразу же почему-то вспомнил Лику. Нет, прежней Нинки не существует.

Нина, опустив голову, задумчиво проговорила:

— Знаешь, Анатолий… Теперь я уже не могу строго судить и обличать людей. Я просто разочаровалась в людях и меньше всего верю в громкие слова.

— Разочаровалась? Ты и меня имеешь в виду?

— Нет… Моим мужем был один немолодой человек…

— Значит, ты была замужем? А кто он?

— Разве тебе не все равно? Один инженер, строитель.

Нине вдруг захотелось рассказать ему все. Но быть до конца откровенной — значит обнажить самое сокровенное, а там не все красиво… Да и вряд ли он поймет…

— Ну вот, теперь ты молчишь, — усмехнулся Анатолий.

— Неприятно рассказывать… Я была дурой, девчонкой… Ты же помнишь, как я мечтала стать киноактрисой. А он имел отношение к кино, строил что-то на студии. Нас познакомили на встрече зрителей с киноработниками. Он расхваливал мои «внешние данные», уверял, что я «рождена для кино», познакомил с директорами кинокартин. А дальше — больше… Он очень интересно говорил, имел массу знакомств. Посмотреть со стороны— Душа общества, сердечный человек, широкая натура, умница. А оказался посредственным, расчетливым, холодным, пошлым человеком. Я развелась с ним. Может быть, и я перед ним виновата… Не знаю.

— А как ты потом жила?

— После как-нибудь расскажу… В том, что я по-прежнему отношусь к тебе по-дружески, ты убедишься не на словах, а на деле. Хочу тебе помочь. Только не молчи так гордо, а отвечай толково. Что же ты думаешь делать, где устроиться?

Выслушав его, Нина подробно расспросила, по какой статье он был осужден и как освобожден, имеет ли право жить в Москве.

— Закончить десятый класс надо, в этом ты прав, — согласилась Нина. — Без свидетельства об окончании десятилетки устроиться сложно. Но работать на заводе и одновременно учиться будет трудно, а главное — не очень денежно. Я могу сразу устроить тебя в нашу артель шофером. Будешь получать оклад плюс тысячу в месяц, а потом и больше. В артели не казарменная дисциплина, у нас все по-домашнему, время для учебы тебе всегда дадут.

Анатолий подумал, что ослышался, и сказал:

— Таких ставок нет, Нина. Ты что-то путаешь.

— Я говорю не о ставке, а о заработке. Словом, если желаешь работать, я за тебя поручусь.

— Разве требуется поручительство?

— Ведь тебе должны доверять товары, материальные ценности.

— Значит, я должен торговать? Не по мне!

— Не торговать, а развозить. И еще будешь иногда возить нашего начальника Семсемыча. Постарайся понравиться ему.

— А какой марки автомашина?

— «Победа»!

— Вот это отлично! Знаешь, предложение твое, кажется, подходит. Спасибо, Нинок! А сколько километров ваша «Победа» прошла?

— Ну откуда я знаю? Машину купили в прошлом году! — Затем Нина снова стала рассказывать об условиях работы и несколько раз шутливо повторила: «Твое Дело маленькое — знай крути, Гаврила!»

Оживление «Гаврилы» понемногу улетучилось.

— За что же все-таки мне будут платить такие большие деньги? Может быть, придется много работать ремонтником? Ты что-то говорила о станках в гараже.

— Да нет же, изредка! — не без досады отозвалась Нина. — А сколько и кому Семсемыч платит из своего директорского фонда — его забота. Чем больше, тем тебе же лучше. Ну как, согласен?

Анатолий ответил не сразу. И жалко было отказываться, и что-то в этом предложении, в недомолвках Нины было странное… Наконец он проговорил:

— Пожалуй, я согласен… Временно, конечно, пока учусь в школе. Если, как ты говоришь, в поездках будет не весь день да вечера свободные — значит, времени для учебы вполне хватит. К тому же и заработок сверхотличный, так что не буду иждивенцем матери. Так сказать, исполнение желаний. Считай, что согласен. Спасибо! Ты настоящий друг! Когда выходить на работу?

— Милый, уж больно ты горяч! Я ведь не директор, а лишь по его поручению уточняю, согласен ли ты, в принципе, работать у нас. Завтра же я доложу ему. Думаю, что он пригласит тебя для разговора. Но только в том случае, если ты понравишься Семсемычу, он зачислит тебя приказом.

Анатолий многозначительно свистнул.

— Не огорчайся. Я позвоню тебе в течение пятидневки. Да, о заработке твоем болтать не следует. Люди завистливы. Твоя официальная зарплата — это обычная ставка шофера. Столько же тебе начислят как слесарю. Остальное — премиальные. Когда придешь к нам в артель, делай вид, будто мы незнакомы. Не хмурься. Просто не хочу, чтобы лишние разговоры были. Не спорь. Так надо. Я ведь по старой дружбе стараюсь.

Анатолий сильно пожал Нине руку.

— Учись, медведь! — Она приложила руку к его губам.

— А теперь давай погуляем по Москве, — предложил Анатолий. — Бывало, в колонии взгрустнется вечерком, заберусь я в тихий уголок и мечтаю: будто мы с тобой, взявшись за руки, ходим в сумерках по московским улицам… В такие минуты я забывал твое обидное письмо.

— Неужели школьная влюбленность еще жива в тебе? — с удивлением спросила Нина. — Мне кажется, что ни столечко… — Она показала кончик ногтя. — Мне даже кажется, будто ты свысока поглядываешь на меня.

Они поднялись со скамьи. Анатолий молча взял ее под руку, молча они пошли вниз по бульвару. Наконец, глядя Нине в глаза, он начал:

— Насчет того, чтобы «свысока» и прочее, ты ошибаешься. Не так уж много у меня друзей, чтобы бросаться ими…

Он сказал, что никогда не забудет, как стоял у гибельной черты, и Нина, тогда подросток, не стыдясь, отважно и отчаянно билась, чтобы вырвать его из дурной компании. Что таить, в колонии он часто мечтал о встрече с ней, он уже говорил об этом. Так вот: он не любит громких слов, он не набивается в друзья, но если ей понадобится помощь настоящего друга, то пусть она рассчитывает на него…

Что-то от той, далекой Нины появилось в ее глазах, в выражении лица.

— Спасибо, Толик. Я верю тебе. Ты очень вырос, развился и к тому же умненький. Но мне пора домой. Я бы с удовольствием погуляла с тобой, но что-то голова разболелась, устала… Проводи меня к стоянке такси.

* * *

Анатолий вернулся на ту же скамейку и долго сидел в раздумье, удивляясь тому, как жизнь меняет людей. Многое ему было непонятно в теперешней Нине. И это странное подчеркивание: «Крути, Гаврила, твое дело маленькое». Думал он, думал, да так и не решил ничего. Конечно, надо соглашаться, пока место не уплыло.

Город сверкал и шумел. По верху здания «Известий» бежали огненные буквы электрической рекламы. По улице Горького, сверкая лаком, проносились машины.

Эх, поскорее бы сесть за баранку и вот так же газануть! Смешно получается: есть три предложения работы, но во всех трех случаях надо ждать.

Юра пообещал, уговаривал и… молчит. Можно бы самому позвонить, да неудобно набиваться. А Коля, обычно такой пунктуальный, тоже молчит. Вероятно, и на автозаводе ничего не вышло — не так-то просто устроить человека, побывавшего в колонии, и Коля боится огорчить… Да, лучше иметь Нинину синицу в руках, чем рассчитывать на Юриных и Колиных журавлей в небе.

Но если по совести, то до чего же тянет на автозавод. Любая работа там будет в охотку. И учеба по специальности! Пожалуй, надо отбросить стеснительность и немедленно поговорить с Колеи, поторопить его.

Глава XIII Творцы лошадиных сил

1

Утром, в шесть, Анатолий позвонил Коле, чтобы застать его до ухода на завод. Подошла Колина мать.

— Простите, что я так рано…

— Ничего… Коля болен, лежит уже пятый день, какая-то особенная ангина. Дозакалялся…

— А мне можно зайти?

— Заходите, если не боитесь заразиться.

Анатолий торопливо вышел на улицу и вдруг остановился, завороженный прелестью раннего утра. Машины еще стояли в гаражах, пешеходы еще не тронулись в путь. В распахнутых окнах неподвижно висели занавески. Не было слышно ни звуков радио, ни голосов прохожих, только воробьи, почти единственные в этот час хозяева улицы, чирикали громко и задорно. С карнизов глухо доносилось воркованье голубей.

Анатолий жадно вдыхал прохладный воздух, наполненный в этот час свежестью.

«Вот так всегда, — подумал Анатолий, — рано вставать не хочется, а выйдешь на заре из дома — сонный, свет не мил, а поглядишь вокруг и будто второй раз проснешься».

Улицу пронизал луч солнца, зеленые кроны деревьев наполнились розоватым светом, зайчики замелькали на окнах вторых этажей. Издалека донесся мерный шорох метлы. Из-за угла вышла каштановая собака, крадущейся поступью пошла к голубям, пьющим из лужи. За нею следовал ее владелец. В небе послышался нарастающий гул самолета. Анатолий засмеялся и потянулся. Как славно дышалось в это утро!

* * *

Маленький маршал лежал в постели и, увидев Анатолия, направлявшегося к нему с протянутой рукой, строго предупредил хриплым шепотом:

— Не подходи. Сядь у двери.

— Я не боюсь!

— Сядь у двери, — приказал Коля. — Это не каприз! У меня фолликулярная ангина.

Оказывается, он успел уже прочитать все об ангине в «Медицинской энциклопедии». Ведет дневник самонаблюдения, передаст его врачу, может быть, науке пригодится…

— Какая у тебя температура?

— Тридцать восемь и две десятых.

— Ну, ты и при сорока останешься таким же!

— Острота не из умных. Поговорим о тебе. — Коля приподнялся на подушке. — Почему не звонил?

— Здрасте! Все дни ждал твоего звонка. Ты ведь обещал выяснить.

— Я выяснил и позвонил. Разве соседка не сообщила?

— Первый раз слышу. А ты бы еще раз позвонил.

— Ты же видишь, хвораю. Кроме того, я решил, что, если ты не звонишь, значит, уже устроился.

— Нигде я не устроился… Что же ты выяснил на заводе?

— Объявилась вакансия в инструментальном цехе. Место обещали тебе. А ты пропал…

— Вот спасибо, дружище! Значит, согласились? — Анатолий вскочил со стула и двинулся к Коле.

— Назад! Не подходи! Не явился на завод — и радуется! Да может быть, эта вакансия уже занята. Что же ты делал все эти дни?

Небритый, с лихорадочно блестевшими глазами Коля откинулся на подушки и строго смотрел на друга.

Анатолий рассказал об экзаменах в вечерней школе и ОРУДе, об охоте с Юрой и его предложении, о раскаявшемся Хозяине, о встрече с Ниной и ее предложении, о своих планах.

— Нормально! — Это слово в устах Коли означало высшую похвалу. — Вот теперь я верю, что ты взял верный курс. Только — никакой артели! Главное, чтобы у человека была строгая программа жизни. Ненавижу мотыльков обоего пола, которые летят, куда ветер понесет, лишь бы легче было.

Маленький маршал опустил голову на подушку и закрыл глаза. Анатолию даже показалось, что он в забытьи. Он подождал и тихо спросил:

— Так как же мне быть?

— Ничего, старик, образуется, — отвечал Коля. — Поезжай на завод, разыщи в отделе кадров товарища Мотыгину. Я договорился с ней о твоей работе в инструментальном. Оттуда легче будет взять тебя в группу мастера на конвейере, где я работаю, если окажешься способным, конечно. А если вакансия в инструментальном занята, сам виноват. Я выздоровлю — поищем новое. Но ты поезжай теперь же. Оформление — дело многодневное. Надо пройти медицинское освидетельствование, ознакомиться с правилами техники безопасности и прочее. Да и квалификацию твою, пятиразрядника, проверят. Не горюй, если поначалу зачислят учеником. Не боги горшки обжигают, но и не разнорабочие, а мастера. Не подведешь, на старое не потянет?

Эх, ответил бы ему Анатолий, да пожалел болящего!

— Будет исполнено, товарищ начальник! — весело пообещал он.

2

Сидя в автобусе, по дороге на завод Анатолий ругал себя не менее строго, чем Коля. Неделю назад надо было ехать! О нем, конечно, уже забыли.

О масштабах завода можно было получить представление, не выходя из автобуса: по пути от метро «Автозаводская» было несколько автобусных остановок и все — «Автозавод». Анатолий спросил соседа-рабочего, как ему попасть в отдел кадров.

— У нас десятки цехов, в некоторых больше чем по три тысячи рабочих. Там свои отделы кадров. В какой цех получил переговорную записку?

— Переговорную записку? — Анатолий впервые слышал о ней.

Пришлось начать с общезаводского отдела кадров. Оказывается, товарищ Мотыгина работает в отделе кадров инструментального цеха. Позвонили ей. Да, была вакансия, ждали Русакова, но он не явился, и сейчас все места заняты. Анатолий отправился в комитет комсомола. Там он показал свой комсомольский билет, объяснил, кто он и чего хочет. Секретарь комитета, рослый улыбающийся парень, с интересом выслушал историю Анатолия, как-то сразу посерьезнел, снял трубку, набрал номер инструментального цеха и кратко рассказал об Анатолии. Выслушав ответ, он сразу же начал спорить. Ведь обещали человеку! Ну и что, если опоздал? Случай-то ведь особый!

Секретарь сердито бросил трубку на рычажки.

— А ты сходи с Русаковым к Сергею Васильевичу, — посоветовала девушка, слышавшая разговор.

Через пять минут Анатолий стоял перед пожилым мускулистым человеком.

В глазах Сергея Васильевича, окруженных морщинами, светилась веселость.

— У тебя какая специальность? — спросил он.

Анатолий объяснил.

— Гм… гм… Не знаю, что делать, штат укомплектован… — Сергей Васильевич с сожалением развел руками.

— Сергей Васильевич, — укоризненно сказал секретарь комитета, — ведь вы соловьем разливаетесь в Политехническом музее, когда рассказываете выпускникам школьникам о романтике заводского цеха, об автомобилях, о рабочем изобретательстве. А тут парень сам горит желанием!

— Горит, горит… Полно у нас, даже разнорабочим устроить трудно. На нашем заводе свет клином не сошелся. Пройдись по Москве, на многих фабричных и заводских воротах увидишь объявление: «Требуются…» Требуются станочники, слесари, шоферы, электрики…

— Сергей Васильевич, ведь у парня особая история, ему хочется именно в наш коллектив, понять нужно… Да и перестраховщиков полно, не везде его примут, — сказал секретарь.

— Ах, да… Эта дурацкая амнистия. Повыпускали сволочь всякую, без разбора, отпетую уголовщину. Берия, черт бы его побрал… А такие ребята, как этот, отдувайся… Гм… Гм… А ты знаешь, Русаков, почему этот хитрец привел тебя ко мне? Мол, Сергей Васильевич из беспризорных, сам в детстве горя хлебнул, он не откажет, он поймет! Да, после детского дома я действительно начал здесь учеником слесаря, А теперь вот инженерствую, изобретательству, институт окончил без отрыва от производства… Да… Все же меня интересует, что тебя тянет к нам: то ли из Москвы уезжать не хочется, то ли жилплощадь побыстрее заполучить думаешь?

Анатолий покраснел, надел кепку и, насупившись, сказал:

— С квартирой у меня все в порядке, нормально, лучшего не надо… — Потом он коротко рассказал о том, что любит автомобиль, о шофере дядьке Грицько из колонии, о том, что мечтает учиться в автодорожном институте, а здесь, на заводе, — и техникум и вечерний институт. — Ну ладно, извините за беспокойство. Я пошел…

— Постой, постой! — остановил его Сергей Васильевич. — Ишь ты, какой быстрый и обидчивый. Погоди, обзвоню другие цехи. В кузницу пойдешь? Там с непривычки тяжело. Не побоишься?

— Я не боюсь тяжелой работы, а будет ли время заниматься в вечерней школе? — спросил Анатолий. — Я заканчиваю десятый класс.

— Не выйдет. Исключений делать не можем. Ночные смены обязательны для всех.

Сергей Васильевич позвонил в цех сборки. На конвейере один рабочий собирался уходить, и Анатолий получил «переговорную записку». Долго шел он по улице, пока не добрался до нужных ворот. С запиской в кармане и пропуском вошел он на заводской двор.

То и дело приходилось отступать в сторону, давая дорогу проезжавшим грузовикам. Анатолий спешил, а встречные машины задерживали его. Возле угла, из-за которого появлялись автомашины, он остановился, чтобы переждать их вереницу. Вдруг, бросив взгляд на очередную машину, блестевшую свежей краской, он понял, что все эти грузовики только что сошли с конвейера и один за другим отправляются в свой первый рейс. Он может простоять здесь час, день, неделю, год, а поток будет все таким же бесконечным. Это было красивое, увлекательное зрелище. Парад!

— Тебе куда?

Анатолий долго стоял бы, провожая взглядом каждую машину, если бы молодой рабочий не обратился к нему с этим вопросом, поняв, что перед ним новичок.

рабочий указал, как пройти в цеховой отдел кадров на втором этаже. Там Анатолию снова пришлось рассказать о себе.

— Ну что ж, — сказал старший мастер, — работа у нас несложная. Многие здесь начинали. Настоящей специальности она не дает, а деньги заработаешь. Пойди посмотри, познакомься с производством.

3

Выйдя на площадку второго этажа, Анатолий поразился огромным масштабам цеха. Где-то высоко-высоко, словно сквозь дымку, виднелся стеклянный свод. А внизу, по бетонному полу, двигались грузовые машины, казавшиеся спичечными коробками. Их было много, но им было очень просторно. Во всю длину цеха тянулась конвейерная линия. На ней медленно двигались автомобили в разной степени готовности. Над машинами и людьми тянулись рельсы, по которым сновали небольшие механизмы, похожие на электромоторы с колесиками.

Анатолий медленно шел вдоль конвейера. С помощью послушных механизмов на раму крепились двигатель, бензобак, крылья, колеса. Видно, не очень трудно работать и на том участке, где монтировались кабина, кузов, электропроводка. До спуска машины с конвейера в нее заливалась вода, бензин, укладывалось сиденье. Еще машина двигалась на конвейере, а в кабину уже садился шофер, заводил мотор, и машина съезжала своим ходом. Пожалуй, этот момент, когда впервые начинало биться сердце машины, был самым интересным. Анатолий хотел было поговорить с шофером, который докручивал шуруп, обведенный меловым кружком — так отмечались недоделки на конвейере, — но не успел и двух слов сказать: тот уселся в кабину и повел машину в ее первый рейс. Эх, ему бы, Анатолию, за баранку! Нет! Эту возможность нельзя упустить. Где же лучше можно изучить машину, как не на конвейере?

Анатолий быстро пошел назад, к мастеру, но по дороге несколько раз останавливался, чтобы еще раз полюбоваться конвейером.

Он увидел, что двигающимися вверху по рельсам электромоторами управляют посредством кнопок, свисавших на шнурах. Скользящие электромоторчики подают на конвейер нужные детали, которые, покачиваясь на крючках, подплывают к рабочему месту. Те моторы, что двигались на четырех колесиках по двум рельсам, назывались кран-балками, а что на двух колесах по монорельсу — кнопами.

Загляделся Анатолий и на рабочего, который электрическим гайковертом завинчивал гайки на колесах. Интересно, что гайковерт сам автоматически останавливался, когда гайка закручивалась до предела.

Однако пора было идти в контору.

Мастер встретил Анатолия неприятным сообщением: рабочий, который собирался перейти в другой цех, пока остается здесь. Место будет не раньше чем через месяца два.

— Заходи, постараемся тебя устроить. А пока, на всякий случай, пройди медицинское обследование, напиши заявление, оставь свой адрес.

Анатолий помрачнел. Все же он пошел к врачу, потом к директору заводской вечерней школы рабочей молодежи. Директор не рекомендовал переводиться в их школу до оформления: неизвестно, когда Русаков начнет работать, уж лучше учиться там, где он держал экзамен.

С сожалением Анатолий уезжал с завода. С горечью он долго стоял у доски объявлений, где было вывешено объявление о наборе в вечерний автомеханический техникум…

Вечером он позвонил Колиной матери, просил сообщить Коле о результатах посещения завода.

Надо ждать месяца два. Он готов ждать и дольше. Он очень благодарен Коле. А пока начнет работать шофером в промартели, если, конечно, туда примут.

ИСПЫТАНИЕ МУЖЕСТВА

Глава XIV Дорога в тысячу километров начинается с первого шага

1

Девушка в райкоме комсомола, куда Анатолий пришел, чтобы стать на учет, очень удивилась, узнав, что в детских воспитательных колониях есть комсомольские организации. Как же так: в колониях собраны нарушители и даже несовершеннолетние преступники, а их там принимают в комсомол?

Такое недоверие оскорбило юношу. Если бы эта девчонка знала, как много он выстрадал, прежде чем заслужил право на получение этой книжечки с изображением Владимира Ильича Ленина!

— Еще станешь утверждать, что я не я, не Анатолий Русаков, не комсомолец, а выдаю себя за него! — вспылил Анатолий.

— Что ты… Я просто не в курсе… Я не хотела тебя обидеть… — пыталась успокоить его девушка, но Анатолий наговорил ей много резких слов и под конец заметил, что «райкомовцам надо бы получше знать жизнь».

Замолчав, он устыдился своей горячности. Эх, и досталось бы ему сейчас от Ивана Игнатьевича за невыдержанность! А почему он сорвался? Да потому, что очень хотелось забыть свой позор, свое горе. Во всяком случае, больше не ворошить его. До чего же стыдно говорить людям, что ты прибыл из колонии. А тут приходится даже объяснять подробности.

— Подожди минутку, — сказала девушка, вышла и очень скоро позвала его к секретарю райкома.

Смуглый юноша со сросшимися на переносице бровями встал, крепко пожал руку Анатолию:

— Сергей Порфирьев, зови просто — Сергей. Наша Валя, — секретарь кивнул на девушку, — работает недавно, не совсем в курсе дел, так что ты не удивляйся и не обижайся. Давай присаживайся. И не ершись!

Анатолий молча тер ладонью дергавшуюся щеку. Прочитав характеристику Анатолия, Порфирьев спросил:

— А ты чем думаешь заняться? Можешь рассчитывать на нашу поддержку. Среди кадровиков могут встретиться перестраховщики, бюрократы. А характеристика у тебя хорошая. Правда, упоминается о чрезмерной вспыльчивости и о повышенном самолюбии… Но и написано, что ты инициативен, настойчив, правдив, отлично выполняешь поручения. Чего же лучше! Получил специальность— слесарь пятого разряда, шофер. Поможем подыскать тебе место. Какие у тебя планы?

— Прежде всего хочу окончить десятилетку.

— Значит, тебя не надо уговаривать учиться и работать?

— Если человек сразу же по приезде, — хмуро ответил Анатолий, — достает учебники, успешно держит экзамен и его принимают в десятый класс, то я думаю, что такого агитировать не надо… На работу устраиваюсь. Обещали место на конвейере автозавода, потом — в двух местах обещали взять шофером. В общем, действую.

— Старт хорош! — одобрительно сказал Порфирьев. — Но комсомольских организаций в вечерних школах нет. Ребята состоят на учете или по месту работы, или по месту жительства. Пока не начал работать — прикрепим тебя временно к комсомольской организации райжилуправления. Не возражаешь?

— Мне все равно где.

— Что же касается твоей работы шофером на автозаводе— приветствую. Сам люблю машины. После окончания десятилетки я работал четыре месяца на заводе учеником слесаря, а когда призвали в армию и впервые посадили за баранку, даже спортом перестал заниматься— так увлекся. А ведь я был перворазрядник по тройному прыжку, заядлый футболист, играл в юношеской сборной… да что тебе объяснять, сам знаешь.

— Знаю. Сяду за баранку и «мир забыл», как говорил мой учитель, шофер дядько Грицько.

Началась беседа о моторах и автомобилях. Видно было, что дело это очень увлекает обоих. Сергей Порфирьев оказался завзятым мотоциклистом, участником спортивных гонок. Работая в райкоме, он одновременно вечером учился.

Анатолий рассказал о своем учителе, дядьке Грицько — «профессоре шоферского дела», о том, что весной ему удалось поработать в поле на тракторе.

Теперь всюду, и в деревне и в городе, — моторы: автомобили, тракторы, комбайны, мотоциклы, катера, всякие там движки… В колонии организовали сначала один кружок автодела, а потом еще пять. И он, Анатолий, помогал преподавателю.

— Даже странно, — закончил он, — почему в школах не преподают курс автодела. Это должен быть обязательный предмет и для мальчиков и для девочек. Каждый школьник, оканчивая школу, должен получить шоферские права. А то кончают школу и ни черта не умеют делать. Даже электрические пробки сменить!

— Вот видишь, даже тебе это ясно! — Порфирьев засмеялся.

— А разве кому-нибудь не ясно?

— Эх, рассказать бы тебе… Трудового политехнического образования требовал еще Ленин. Но в тридцать седьмом году почему-то ликвидировали школьные мастерские, из учебных планов исключили преподавание труда. А что получилось? Десятилетки стали выпускать белоручек, которые считают, что аттестат навеки избавляет их от физического труда и что дорога у них только одна: из школы — в вуз. У парня, может, способности к практическому делу, руки золотые, а он вбил себе в голову, что если сразу со школьной скамьи не пойдет в вуз, то, значит, пропащий человек…

Анатолий горячо перебил Сергея:

— Чепуха! Я сам слесарь и не понимаю, как бы стал учиться на инженера-автомеханика, если бы не знал, как обращаться с металлом.

— Ну вот видишь! Так это говоришь ты, рабочий человек. А есть немало иначе рассуждающих. А насчет автодела в школах ты прав. Мотор должны знать все. И еще вот почему. У молодежи огромная тяга к технике. Вчера многие увлекались в свободное время шахматами, шашками, а сегодня их тянет в технические кружки.

Малообщительного Анатолия вдруг прорвало. Чуткий ко всякой фальши и неискренности, он сразу же зачислил Сергея в свои друзья. И как это ни было неприятно Анатолию, он в ответ на искренность Сергея счел себя обязанным быть таким же искренним и рассказал о том, какую страшную цену он заплатил, чтобы убедиться в том, что честь надо беречь смолоду. А закончил рассказ об Иване Игнатьевиче и дядьке Грицько.

— Слушай, Анатолий, — предложил Сергей, — напиши статью о вашем опыте в «Московский комсомолец».

— И о пользе всеобщего автообучения?

— И об этом.

— Боюсь, не сумею…

— Ну чем ты рискуешь? Я помогу. Дело нужное.

Порфирьев сразу же уточнил срок — не позже чем через десять дней. Составили краткие тезисы, а потом разговор зашел о жизни ребят в колонии.

Прощаясь, Сергей сунул Анатолию бумажку с номерами своих телефонов, записал телефон Анатолия и сказал:

— Звони!

2

С прикрепительным талоном в кармане Анатолий отправился в клуб имени 1905 года, где помещался комитет комсомола райжилуправления. Длинный полуподвальный коридор был безлюден, но из-за какой-то двери неслись звуки баяна. Девичий голос пел о печальной рябине. Анатолий отыскал дверь с вывеской комитета.

Маленькая комнатушка была уставлена разнокалиберными скамейками и стульями. За единственным, залитым чернилами столом сидела миловидная девушка в коричневом платье с короткими рукавами.

Анатолий поздоровался, вручил ей прикрепительный талон и засыпал вопросами. Девушка оказалась дежурным членом комитета Ольгой Рузман. От нее Анатолий узнал, что в их организации — двести семьдесят комсомольцев. Они делятся на группы, по месту жительства. Русаков живет на улице Воровского? В этой группе двадцать семь комсомольцев, он будет двадцать восьмым. Кто они? Разные. Несколько домработниц, электромонтер домоуправления… Есть окончившие десятилетку и готовящиеся в вузы. Два брата Щегловы — Игорь и Василий— недавно демобилизовались из армии, учатся на вечерних годичных курсах. Костя Селезнев, например, окончил географический факультет университета и пока нигде не работает. По распределению в Забайкалье ехать не хочет, ищет место в Москве. Хорош «географ»! А она, Ольга, окончила Полиграфический институт. Русакову надо обязательно увидеться с Борисом Сущевым, комсоргом группы. Пусть Русаков почаще заходит сюда, при клубе есть кружок самодеятельности.

Оля приняла членские взносы за два месяца, записала в карточку адрес и телефон Анатолия.

Дверь сильно хлопнула, и в комнату не вошел, а почти вбежал взлохмаченный молодой человек в очках. Он сердито посмотрел на Анатолия, на Ольгу и прокричал, будто с трибуны:

— От человека надо требовать по способностям, а не так, как вы!

— Что я? — растерянно отозвалась Ольга.

— Вы формалисты и бюрократы, вот вы кто… Вам лишь бы заткнуть дырку, лишь бы поставить цифру в отчете. Галочку!

— О чем ты?

— Ага, теперь спрашиваешь, о чем? Надо было раньше, а теперь со мною нечто… нечто… — Он оглянулся на Анатолия и спросил у Ольги: — Сюда уже звонили обо мне?

— Нет… Да в чем дело?

— Ах, так! — Молодой человек несколько успокоился, пригладил волосы. — Товарищ Рузман, доведите до сведения секретаря и всего бюро мое заявление. Я согласен на любое поручение. Я не увиливаю. Но я не в состоянии, понимаете, не в со-сто-я-нии иметь дело с ворами и бандитами. Словом, я не Макаренко, не Песталоцци, не Ушинский… Давайте любое другое дело — земной шар поверну, а это… — Он развел руками.

— Да что случилось? — спросила Ольга.

— Вам, конечно, наговорят обо мне черт знает что: «Розанчиков не справился, Розанчиков дезертировал»…

— А если не дезертир, так чего же ты сбежал? — насмешливо спросил вошедший рослый молодой человек, уверенно и деловито усаживаясь верхом на стул. — Ты, Славка, так орешь, что тебя даже на улице слышно.

— Я не сбежал, Юлий, я просто ушел. Если меня площадно ругают, не могу же я отвечать тем же? Вообще я не переношу грубой ругани, мордобоя, хамства, а другим аргументам эта шпана не внемлет.

— Так ли? — спросил Анатолий, уже понявший, в чем дело.

— Попробуйте сами с ними!

Оказалось, что Станиславу Розанчикову поручили помогать работникам детской комнаты отделения милиции. А те попросили его заняться тремя школьниками, которые перестали учиться, бросили школу. Надо было выяснить, кто дурно влияет на них, уговорить их снова пойти учиться. Мальчишки при первой же встрече высмеяли и обругали Розанчикова. Он пошел жаловаться в милицию. Там развели руками и предложили снова пойти и «найти контакт» с ребятами. Розанчиков наотрез отказался. Ему заявили, что в таких помощниках детская комната не нуждается. А об отказе Розанчикова будет сообщено в комсомольский комитет.

— Помню, — сказал Юлий, — несколько девиц отправились помогать ловить околачивающихся возле кино парнишек— спекулянтов билетами и попрошаек, которые клянчат «десять копеек на билет». Мальчишки встретили их матом. Девицы больше не являются в детскую комнату милиции, но то девицы, а ты же не девица…

— Не по мне это, пойми.

— Как же так? — насмешливо поглядывая на Розанчикова, спрашивал Юлик. — Двадцатилетний комсомолец, берущийся шар земной повернуть, испугался трех четырнадцатилетних!

Анатолий засмеялся.

— Нечего зубы скалить, — обиделся Розанчиков. — Побыл бы ты с этими бандитами, не то бы запел.

— Нашел чем пугать, — отозвался Анатолий. — Ну какие же это бандиты? Сбежал от малявок. Конечно, смешно!

— А мне не смешно! Тебя бы на мое место. Попробуй поговори с Витякой Полянчуком!

— И не таким пыл охлаждал…

— Где же это ты «охлаждал»?

— В колонии.

— Вот и отлично! Изумительно! Замечательно! — закричал Розанчиков. — Простите, товарищ, как вас, не знаю… Юлик, перед тобой готовый Макаренко! Я уступаю ему всю славу и весь почет. Честь и место! Он — вместо меня. Договорились, Юлик?

— Гм… товарищ — новый… Ты знаешь, что такое детская комната при милиции? — спросил Юлий, обратясь к Анатолию.

— Нет, нет, на меня не рассчитывайте. С меня хватит милиции… Не по мне это.

— Ага! Только услышал, а уже трусишь, — бросил Розанчиков, сообразивший, что заменить себя этим рослым парнем — единственная возможность избавиться от неполюбившегося поручения.

Если бы Анатолий не задержался в комитете, разговаривая с Ольгой, если бы Анатолий сгоряча не выпалил — о своем опыте в колонии, если бы Розанчиков не стал «подначивать»… Но как бы то ни было, а через полчаса в кармане комсомольца Русакова лежало направление, в котором его рекомендовали в члены бригады содействия детской комнаты Н-ского отделения милиции.

— Тебе там помогут, — обещал Юлик, — там работают комсомольцы, студенты юридического факультета.

3

Анатолий сошел с троллейбуса у Зоологического парка и направился в отделение милиции. Ему был хорошо известен этот адрес: тяжелые воспоминания связаны с ним… Встретившийся милиционер на вопрос о детской комнате указал коридор и дверь.

Возле этой двери Анатолий услышал сердитый шепот.

— Да ты не бойся, сынок, — поучал взрослый. — Тебя даже пальцем никто не смеет тронуть. Так чего же ты трусишь?

— А зачем я буду валить на других, если стекло разбил я?

Отец оглянулся:

— Тверди одно: «Я никакого стекла не разбивал, а кто разбил, не знаю, не видел и не слышал. И потом…»

— Показательный урок вранья? — презрительно сказал Анатолий. — Потом сами проклянете тот час, когда обучали сынка этому искусству.

Мужчина умолк и увлек подростка в глубь коридора.

В большой комнате было людно. Слева за столом сидел белокурый молодой лейтенант милиции, а перед ним — два перепуганных мальчика и четверо взрослых. Как понял Анатолий из разговора, с мальчиками пришли их родители, школьный учитель и потерпевший — управдом. Мальчики так азартно собирали цветной лом, стремясь выйти на первое место в школе, что взломали запоры, проникли в сарай и утащили около тридцати килограммов меди.

В противоположном углу вокруг небольшого стола собралась группа молодежи: девушка и трое юношей. Девушка спросила Анатолия, по какому он делу, но ее перебил худенький смугляк в очках. Он пристально взглянул на Анатолия и властно выбросил вперед руку:

— Ни слова! Я определяю! Вы преподаватель токарного или слесарного дела в ремесленном училище?

— А верные тому признаки — неотмытые следы машинного масла на руках, — добавил долговязый юноша, усевшийся на уголок стола.

Первый поправил очки, строго взглянул на Анатолия и продолжал:

— Сегодня у вас выходной день…

— Судя по парадному костюму, — пояснил второй.

— Вы настроены романтически и ищете дел, достойных либо Макаренко, либо Шерлока Холмса. Я угадал? — спросил брюнет.

— Почти… — ответил Анатолий. — Я направлен сюда комитетом комсомола в бригаду содействия…

Он с интересом осмотрел этих бойких, веселых молодых людей, вспомнил разговор с секретарем комитета и, многозначительно помолчав, сказал:

— Ну, теперь я буду определять. Вы — студенты. Не отпирайтесь. Дальше… Вы не медики и не педагоги. Это ясно. Вы — будущие юристы. И вы — комсомольцы. Так?

— Как вы узнали? — удивленно воскликнула девушка. Она встала и протянула руку, назвав себя — Ася Ларионова.

Это была миловидная, пухленькая блондинка с пышными волосами, прихваченными на затылке лентой.

— Знакомьтесь — Роман Панин, а это, — Ася показала на брюнета в очках, — Изя Шербрук. А вот этот товарищ, — она строго посмотрела на молчаливого коренастого блондина, развалившегося на стуле, — Гелий Сенковский.

— Хотя Гелий и двоюродный брат водородной бомбы, — сказал долговязый Панин, — но крайне инертный индивид, он не находит интереса в нашем деле и готов дезертировать.

— Да, здешние дела не по мне, — ответил Сенковский. — Меня интересуют серьезные юридические казусы, запутанные преступления, а не дела о разбитых носах…

— Так как же мы решим с Витякой? — напомнила девушка бригадмильцам.

— Я уже сказал, — раздраженно отозвался Панин. — Для парня единственное спасение — колония.

— Но ты же знаешь, Роман, что мать возражает.

— Дадим возможность нашему новому коллеге блеснуть талантом. Послушаем, что он посоветует.

— Но я не знаю, кто такой Витяка. И сдается мне, что вы чересчур легко посылаете в колонию. Лучше без нее…

— А почему вы так авторитетно заявляете?

— Потому, что побывал в колонии. Так что же происходит с Витякой?

— Представьте себе, — начала Ася звонким голосом, — комнаты в подвальном этаже, в бывшем бомбоубежище многоэтажного дома. В одной из таких комнат живет мать и тринадцатилетний сын Виктор. Отец погиб на фронте. В комнате вместо стола — старый ящик. Нет стульев. Спят на тюфяках, на полу. Мать, сравнительно молодая женщина, не хочет работать. Мы подыскали ей место истопника — отказалась, место лифтерши — отказалась, в курьеры не хочет. Не идет ни на фабрику, ни на завод, хотя в нашем же районе полно объявлений о наборе рабочих.

— Почему?

— Дело в том, что она была шофером первого класса, очень гордилась этим, проштрафилась и теперь лишена водительских прав. Это обиженный, обозленный, истеричный человек. А раньше она была совсем другой. Когда началась война, она в колхозе первой из женщин села на трактор. В газетах печатались ее фотографии. Потом — эвакуация со всем колхозом. Села за руль грузовика, работала так, что оставила позади мужчин, стала известной ударницей, бригадиром автоколонны на важной военной стройке. Наградили ее орденом. О своем методе работы она рассказывала по радио, писали о ней газеты. И вот, после войны — авария! Суд. Отобрали права. Она обозлилась, приняла это, как тяжелую обиду. Так-то, мол, отплатили за все? Теперь к ней не подступиться. Перебивается случайной работой, стирает белье, убирает квартиры и… пьет. Говорить с ней невозможно — всех посылает к черту. Витяка без всякого надзора. Когда я вошла к ним, Витяка писал, лежа на полу. Жуть! Трудная женщина!

— Трудная! — согласился Анатолий, а сам подумал: «Ну чем ты там можешь помочь, милая девочка?»

Ася будто поняла, о чем он думает, и нахмурилась.

— Я просто ахнула. Побежала к председательнице домовой комиссии содействия — жене инженера. Достали две кровати, стол, четыре стула, а Полина Полянчук отказалась это принять. «Я, говорит, не нищая, чтобы брать милостыню. Сама заработаю, тогда куплю, а насильно в комнату поставите — поломаю, выброшу. А что пью — так до этого никому нет дела. Что хочу, то и делаю». Тогда я, — глаза Аси стали широкими, — пригрозила, что мы передадим дело в суд, и ее лишат материнства. Ах, если бы вы только видели, как она перепугалась! Разрыдалась, обещала исправиться.

— И вы верите ей?

— Не знаю. У нее абсолютно нет никакого представления о том, как надо воспитывать сына. Она не знает, где с сыном надо лаской, а где таской. Витяка убегает от побоев на чердак или в котельную. А когда является домой с повинной, мать бьет его так, что соседи вырывают его из ее рук. Мальчишка безнадзорный. Теперь он бросил школу. Хулиганит. Имел семь приводов в милицию. Стал воровать по мелочам. Вчера я разыскала Витяку на чердаке. Позвала домой. Не пошел и ругался последними словами. Тогда я привела Изю, и мы вдвоем тащили его, вернее, тащил один Изя, а я помогала.

— Этого милого мальчика, — обратился Изя к Анатолию, — директор школы характеризует так: невыдержанный, шкодливый, раздражительный, неусидчивый.

— Привели домой, — продолжала Ася, — соседи подняли крик: «Вон его!» Мы хотели послать Витяку на лето в пионерский лагерь, а мать не пускает. «Я, говорит* его так люблю, что нет мне без него жизни».

— Парень погибает на глазах, — подхватил Изя, — парень погибает от этой… я не подберу слов, материнской любви. Мы уговаривали Полину дать согласие на то, чтобы послать Витяку в колонию. Там бы он окончил школу и получил бы специальность. А она в крик: «Только через мой труп!» Театральный эффект!

— Да, эффект, но нам от этого не легче… — Ася развела руками.

— А ведь есть такие мамы, которые не только просят, — сказал Изя, — но даже умоляют, требуют послать своих сынков и дочек в колонию. А эта — ни за что!

— Некоторые просто хотят отделаться от «трудных» детей, — заметил Панин. — Это иногда бывает в неблагополучных семьях. После развода появляются новые «папочка» или «мамочка». Являются они сюда и просят послать пасынка или падчерицу в колонию, как «неисправимых». А проверишь — ребята хорошие.

— На Витяку уже нацелились воры, — предупредил Изя.

— Откуда вы это знаете? — взволнованно спросил Анатолий.

— Есть сведения. Полина дождется того, что этот Витяка выкинет такое!.. Тогда он попадет в колонию, но уже не в воспитательную, а в трудовую.

— Вот теперь и решайте, как спасти мальчика, — подытожил Панин.

— Я бы сделал так: мать устроил шофером, вернул бы к любимому делу, а уж потом решил — стоит ли посылать сына в воспитательную колонию, — сказал Анатолий.

— Но ведь она лишена шоферских прав по суду.

— Надо добиться досрочного возвращения ей прав, хотя бы с условием работать не в Москве.

— Пробовали, — сказал Изя, — ничего не получилось, да и она не хочет писать ходатайств. Болезненная обидчивость…

— Опять начинается сказка про белого бычка? — подал свой голос Сенковский.

— А что ты предлагаешь, кроме поучений? — в сердцах спросила Ася. — Раскачиваться на стульчике и цедить сквозь зубы?

— Меня это уже не интересует. Я переключаюсь на взрослые дела. Пусть новый энтузиаст решает.

— Хотите, я займусь этим делом? — предложил Анатолий.

Панин с шутливой торжественностью потряс поднятыми руками, призывая небо в свидетели.

— Я вам помогу, — обещала Ася.

Анатолий попросил адрес Витяки.

4

Между тем молодой лейтенант, к которому все обращались то со словами «товарищ Хлопунов», то «товарищ лейтенант», закончил в своем углу разбирательство дела и сдержанно, но строго выговаривал провинившимся. Один из мальчиков, забыв о платке, судорожно зажатом в правом кулаке, вытирал кулаком мокрый нос, второй как завороженный уставился на лейтенанта.

Мать первого, нервная, строгая пожилая женщина, толкала его в спину, чтобы сидел прямо. Мать второго с нескрываемым ужасом глядела то на сына, то на лейтенанта. В ее сознании не укладывалось: как ее сынок, такой' милый, послушный, и вдруг… Привод в милицию за воровство! Что скажет муж, соседи?

Завуч школы подавал реплики, пытаясь доказать, что школа здесь ни при чем, что перегибов в сборе металлолома не допускалось и давления на ребят не было.

Лейтенант попросил Асю Ларионову занести в карточки все необходимые сведения о виновниках. На первый раз им прощалось, но за их поведением должны строже наблюдать и родители и школьные воспитатели. О своем проступке ребята обязаны доложить пионервожатой.

Виновники и свидетели подписали протокол допроса, и ребята поклялись честным пионерским словом никогда не совершать того, что позорит честь пионера. На прощанье лейтенант, встав из-за стола, сказал им несколько слов в назидание:

— Выполняйте общественное дело, например сбор металлолома, не для личной славы, не очертя голову, но думая об общих интересах. А у вас что получилось? Ценой обмана и воровства вы захотели отличиться и завоевать первенство. Вы обманули товарищей и нанесли ущерб хозяйству дома, в котором живете. Поступок этот позорный для пионера. Думаю, что никогда с вами больше не случится такого. Пусть это будет уроком на всю жизнь! А теперь выйдите в коридор и там подождите.

Ребята, опустив голову, пунцовые от стыда, вышли.

Обе матери горячо обещали уделять больше внимания сыновьям и корили завуча за непорядки в школе, за излишнюю парадную шумиху в школьной жизни. Завуч не остался в долгу. Он напомнил, что отцы и матери частенько пропускают родительские собрания.

— Было бы хорошо, — закончил завуч, — если бы товарищ лейтенант пришел на пионерский сбор в школе, побеседовал с ребятами.

Посетители ушли. Анатолий доложил лейтенанту о себе, отдал направление.

— Очень хорошо, — сказал лейтенант Хлопунов. — Вот тебе на выбор несколько дел.

Происшествия были самые различные. Мальчик украл апельсин с прилавка, дважды не ночевал дома, а теперь не является в школу. Надо было посетить мать, соседей, школу и выяснить причины такого поведения. Двое ребят во дворе выбили мячом стекло, четвертое по счету. Недавно там же группа мальчишек перебила из рогатки все электролампочки в двух подъездах.

Подростков, бросивших школу и не желающих учиться, пытались устраивать на работу через детскую комнату. Один из них жаловался на плохое к себе отношение на фабрике игрушек. Надо поехать на фабрику, выяснить и помочь. Были и более сложные дела.

— Начнете дежурить в конце недели, — сказал лейтенант. — А сейчас заполните анкету, почитайте инструкцию о своих правах и обязанностях, затем получите удостоверение бригадмильца. Не уходите, разберем при вас одно дельце.

Лейтенант попросил Панина позвать Леонида Ушкова.

— Этот паренек, — объяснил лейтенант, — сын инженера. Отец умер. Сын бросил школу, спекулировал билетами возле кино. Есть подозрения и в худшем…

5

Вошел ладный подросток лет шестнадцати в синей курточке на «молнии», светлее волосы аккуратно зачесаны назад. Не глядя в глаза присутствующим, он сел, опустил красивое лицо и, опершись локтями на колени, принялся теребить кепку. Лейтенант расспрашивал его и записывал. Ушков не изворачивался и не юлил, отвечая, волновался. Он так и сказал о себе — «я запутался».

Отец его умер пять лет назад, в 1948 году. Мать раньше работала на фабрике, а сейчас шьет на дому. За отца они получают пенсию — 500 рублей в месяц. Леонид учился не очень прилежно, все больше на тройки… А прошлой зимой месяц болел, из школы никто не пришел навестить. Когда выздоровел, то на радостях провел день в кино, а домой вернулся будто после занятий. Потом так и повелось: ходил будто в школу, а на самом деле в кино. Некто Егоров, бросивший учиться, спекулировал билетами. Он связался с этим Егоровым. Потом они поссорились.

— В пригородных поездах ездил? — вдруг спросил лейтенант.

— Ездил.

— А часы снимал?

— Нет… этого не было. Нет, — А куда ты ездил? Зачем?

Этого Ушков не мог толком объяснить.

Лейтенант перегнулся через стол:

— Ну, так я тебе скажу. Тебя Егоров возил. Да?

— Он.

— А для чего?

— Да просто так… Поехали по Казанке, прогулялись…

Лейтенант покачал головой.

— А Егоров рассказывал тебе, как с пьяных пассажиров снимают часы?

— Рассказывал…

— Это был первый урок. Понял?

Ушков молчал.

— Продолжай.

Если бы Ушков не оставался два раза на второй год, он был бы уже в девятом, а теперь даже седьмого не закончил. Он очень хотел бы поступить в Одесское или Ленинградское мореходное училище. Ездил в Министерство морского флота, ему сказали, что требуется образование не ниже семи классов. Мать уверена, что он окончил семь классов, а ему еще придется сдавать экзамены.

Ларионова спросила:

— А почему же мать в школу не пошла?

На это Ушков ответил:

— Ну и правильно делала, что не шла. Я ведь от нее все скрывал. Да если она узнает всю правду, она умрет. У нее же плохое сердце…

Несколько раз Ушков повторил:

— Я по отношению к маме да и к самому себе — сволочь.

— Ты о деле, о деле, — напомнил лейтенант, — громких словечек не надо.

А что о деле? Сейчас он, Леня, «подытоживает», и ему непонятно, почему он шлялся, бездельничал. Ох, как тяжело, противно… Пусть верят или не верят, но он дает слово исправиться, только не надо вызывать мать, не надо ничего говорить о нем, иначе она умрет. У нее очень больное сердце…

Слушая, Анатолий волновался не меньше Лени Ушкова. В нем он узнавал и себя в прошлом. Врет ли Ушков? Да, кое-что, видимо, скрывает. Но всего этого недостаточно для того, чтобы послать в колонию. Такому надо помочь попасть в мореходное училище.

Лейтенант сказал, что он не будет беспокоить мать, если Леня Ушков твердо обещает учиться и, главное, не обманет его доверие.

Ушков снова горячо обещал исправиться и ушел.

Анатолий сидел молча.

— Как думаешь, не обманет? — спросил лейтенант.

— Надо верить! — вырвалось у Анатолия.

— Одной веры мало, — сказал лейтенант. — Надо поговорить с директором школы, с классным руководителем. Настоящий друг нужен Ушкову. От старых друзей он отошел, а где найдет новых? Может быть, ты возьмешься поддержать его?

— Я бы помог ему, но у меня уже есть одно дело: Виктор Полянчук с улицы Воровского.

Лейтенант поставил на стол большой, тяжелый ящик. На извлеченной из ящика карточке значились те проступки Виктора Полянчука, о которых Анатолий еще не знал. Он сделал выписки из карточки и вдруг вспомнил Пашку, парнишку в «лондонке», Пашку Лопухова — дружка Боба Троицкого. Анатолий спросил, нет ли материалов о нем, и лейтенант вынул карточку Павла Васильевича Лопухова, 1941 года рождения, имевшего пять приводов.

— Знакомый? — поинтересовался лейтенант.

— Да, — отозвался Анатолий, — я подозревал…

— Пашка Лопухов замешан и в дела тех двух школьников, с которыми я беседовал.

— Каким образом?

— Пашка Лопухов сказал им о меди в сарае и сунул им ломик. Ребята чуть нажали ломиком, и скобы запора вылетели. Значит, эти скобы были заранее ослаблены. Понял? Зачем же Пашка навел мальчишек на этот сарай? Дело в том, что, кроме меди, там хранилось имущество какой-то строительной конторы. Если бы соседи не заметили ребят, Пашка потом вытащил бы все и продал на рынке, а в случае чего — виноваты ребята! Но он не донес бы на них. Он бы шантажировал их и толкнул на новое преступление.

— Тертый калач!

— За ним кто-то стоит, покрупнее, чем он, — заметил лейтенант. — Ну, а ты что знаешь о Пашке?

— Знаю, что он приручает одного паренька, Боба Троицкого.

— Боб Троицкий? — повторил лейтенант, стараясь что-то припомнить. — А ну, посмотрим в картотеке.

— Что вы! — возразил Анатолий. — У вас он, конечно, не был.

— Посмотрим, посмотрим карточки.

В алфавитном ящике на букву «Т» оказались сведения и о Бобе — Борисе Павловиче Троицком.

— Да, тот самый Боб. 1941 года рождения… проживает по улице Воровского… один привод.

— Вот так штука! — Анатолий был поражен. — Как же это он… Родители, вероятно, не знают.

— Надо будет вызвать родителей Бориса Павловича Троицкого, — распорядился лейтенант, обращаясь к Асе, и пояснил — Давно пора вызвать, а руки не доходят.

— Не надо вызывать родителей, — горячо возразил Анатолий. — Я Троицких немного знаю. Я сам пойду к ним и выясню. Беру Боба Троицкого на себя.

Лейтенант засмеялся:

— Не много ли на первый раз? Сразу три дела: Леня Ушков, Виктор Полянчук и Троицкий. Ну хорошо, запишем всех троих за тобой. Но тогда тебе придется заняться и Павлом Лопуховым. Впрочем, с ним сложнее, да и опаснее. Не знаю, справишься ли ты… Это надо поручить более опытному.

Лейтенант испытующе посмотрел на бригадмильцев, горячо споривших за соседним столом.

— Да ведь и я не из робких, — поспешно возразил Анатолий.

— Дело не в смелости, а в опытности. Надо знать воровские повадки и прочее.

— Да я же побывал в детской колонии. Активист. Помогал воспитателю. Был членом комсомольского комитета.

— Так ты же для нас находка! А я было принял тебя за другого. Мне звонили из райкома, что пришлют комсомольцев из ремесленного училища. — Лейтенант с большим интересом посмотрел на Анатолия. — Вот на что надо обратить внимание: Ушков, Лопухов, и эти два школьника с цветным ломом, и Борис Троицкий — все из одной школы. Почему среди других она как бельмо на глазу? И даже не вся школа, а в основном ученики шестого класса? В чем дело? Влияние Пашки Лопухова? Только ли это? Поговори с директором, с классной руководительницей, с пионервожатой, особенно с ней. Может быть, комсомольцы старших классов возьмут шефство над шестым?

В заключение лейтенант посоветовал Анатолию набросать план действий и попросил зайти послезавтра к пяти вечера. Удостоверение бригадмильца он оформит Русакову в следующий раз, после более подробного инструктирования.

«Вот тебе и Боб! — думал Анатолий, выходя из детской комнаты. — Скажи родителям — не поверят, обидятся. Да и не с них надо начинать. Поговорить с Бобом? Или начать с Пашки? Начну-ка я, для практики, с Витяки», — решил Анатолий. Но когда же к нему идти? Сегодня? Сейчас? А когда же он, Анатолий, будет работать и учиться? Пожалуй, прав Коля. Без точного расписания толку не будет. Придется начать с расписания: часы работы, учебы, бригадмильство. Но как составишь расписание, если неизвестны часы работы?

6

Дома на столе лежала записка. Мать подробно писала, где стоит борщ, котлеты, кисель, соленые огурцы. Анатолий отломил кусок ржаного хлеба, густо посолил, взял любимый роман Жюля Верна о капитане Немо и улегся на диване.

Вскоре пришла с работы Ольга Петровна. То, что Анатолий не захотел обедать без нее, радовало, но ведь сыну надо регулярно питаться. О пользе правильного режима Ольга Петровна говорила даже за обедом. Анатолий соглашался и поддакивал. Мать пристально взглянула на него и тихо спросила:

— Что случилось?

— Ничего особенного, только… Ты знаешь, мама, я стал бригадмильцем.

— Боже мой, зачем тебе это?!

— Мне, может быть, и не очень нужно, да ведь комсомольское поручение. Значит, надо выполнять.

— Откажись! Возьми сто более трудных поручений, но только не это. Ну, пусть кто-нибудь другой. Ведь ты и так… Это невозможно!

— Что значит «и так»? — Анатолий начинал сердиться.

— Ну, я не так выразилась. С хулиганами связываться опасно. Давай посоветуемся с дядей.

— Вот что, мама, уж если я взялся, значит, буду делать. Ты ведь знаешь, какой я упрямый. Не спорь…

Идея! А не пойти ли нам в кино? Ты видела индийский фильм «Бродяга»?

— Нет.

— В «Ударнике» идут сразу две серии.

— Так ведь билетов не достанешь. Разве что у перекупщиков.

— Это я, бригадмилец, буду поощрять спекулянтов? Да ты что? Если увижу перекупщика, то обязан задержать его.

— Час от часу не легче! А я должна тебе помогать?

— Конечно! — Анатолий засмеялся…

Глава XV Трудный мальчик

1

Анатолию не пришлось звонить в квартиру Полянчуков. Дверь в полуподвал, на которую показывала полустертая временем серая стрела с надписью «Бомбоубежище», видимо, никогда не запиралась. Он вошел в длинный коридор, освещенный матовой лампочкой, и направился на звук голосов и запах жареной рыбы.

В кухне он увидел двух женщин, поздоровался и спросил, в какой комнате живет Полянчук Подана Ивановна. Тщедушная старушка, стоявшая у плиты, живо обернулась, видимо стараясь догадаться, откуда Анатолий и зачем. Она проявила неожиданную для своего возраста прыть, ринулась в коридор, распахнула дверь Полянчуков и, зазвав Анатолия в комнату, сказала:

— Сами видите, никого нет. Вот что тут делается! На полу лежали незастланные тюфяки. Вещи валялись где попало.

— Муж? — спросил Анатолий, указывая на вырезанную из газеты фотографию молодого капитана, пришпиленную к стенке кнопкой.

— Отец Витяки. Да только какой же это муж, если незарегистрированные. Был бы законный брак, тогда бы Витяка получал пенсию. Можно было бы это сделать через свидетелей, так фашисты всех свидетелей порешили, когда жгли деревню. А поглядите на карточку —

Герой Советского Союза! Он им деньги и посылки с фронта присылал.

— Убит?

— Убит, батюшка…

Старушка подробно рассказала о боевых подвигах Полянчука. Видно, Полина гордилась мужем и не раз говорила о нем с соседями.

Из кухни донесся крик: «Рыба горит!» — старушка кинулась из комнаты. Анатолий последовал за ней. Сердито бормоча, она перевертывала на сковороде подгоревшую рыбу. На вопрос, когда можно застать Виктора Полянчука, она язвительно ответила:

— А кто ж его знает, где он болтается? Может, и пять ден не заявится.

Полная блондинка в цветастом халате сидела у стола и не спеша чистила картофель. Она бросила пытливый взгляд на Анатолия и снисходительно спросила:

— А вам, собственно, зачем?

Ответить на этот вопрос оказалось не так-то просто. Сказать прямо, что он пришел по поручению детской комнаты милиции — значит заранее настроить Полянчуков против себя. Отделаться уклончивой фразой — значит лишиться доверия соседей. А Хлопунов советовал установить с соседями наилучшие отношения.

— Да мне, как комсомольцу, поручили помочь Виктору Полянчуку стать человеком, а я его и в глаза не видел. Вот и хочу с ним познакомиться.

— И-и-и, милый! Много тут вашего брата ходило, — ворчливо отозвалась старушка, — а толку чуть. Избавил бы ты нас от этой заразы, век бы за тебя бога молила. За ним глаз да глаз нужен. Из кастрюли мясо тащит, окаянный. Ну никакой управы на него нет. Я уже три заявления в милицию снесла — и ничегошеньки. Дворникам бы им заняться, а им, вишь, лень порядок во дворе среди ребят навести.

— Как же это вы собираетесь из него человека сделать? — не скрывая иронии, спросила блондинка.

Анатолий смутился.

— Я хотел бы прежде всего заставить парня не болтаться на улице, а учиться, готовить уроки.

— Перво-наперво, чтобы у своих не воровал, — вмешалась старушка. — Уж я ему твердила: «Кради, говорю, где хочешь, а в своей квартире — ни-ни!»

— Ну, а он что? — поинтересовался Анатолий.

— Не признается, стервец. «Я, говорит, за ваших кошек не в ответе». Уж я и Полину, мать его, уму-разуму учила: «Дура, говорю, до чего сына распустила! Люди говорят, он билетами в кино спекулирует, по двадцать копеек у прохожих просит. Дери ты его, как Сидорову козу. Выбей ты из него, подлеца, начисто всю дурь».

— Била?

— Уж как старалась, сердечная. Да разве такой материнскую науку поймет? Одно слово — безотцовщина. Тут мужской характер нужен. А у матери сердце-то слабое, отходчивое, особливо как пригубит водочки. Парень глаза еще не продрал, а она ему в рот сует конфетку.

И снова вмешалась блондинка:

— Скажите, пожалуйста, какими чудодейственными средствами вы хотите этого «милого» ребенка привести в человеческий вид? Поделитесь своим секретом.

Анатолий и вида не подал, что его задел тон, каким был задан вопрос.

— Никакого секрета не имею и что буду делать, сам не знаю, — несколько неожиданно для самого себя признался он.

Молодая женщина сразу перестала иронически улыбаться.

— У меня, — продолжал Анатолий, — есть желание помочь ему, а опыта нет. Но свет не без добрых людей. Не пропадать же парню! Найдется добрая душа, подскажет мне, чудаку, как надо действовать. Вот вы, например, в миллион раз лучше меня знаете этого Витяку и если спрашиваете, какими методами я хочу воздействовать, то ведь не для того, чтобы высмеять, а хотите помочь, подсказать. Вот и посоветуйте.

Во взгляде Анатолия было столько простодушного доверия, что старушка даже сочувственно вздохнула. Молодая женщина бросила в таз картошку с ножом и вытерла руки фартуком.

— Все, что я могла бы вам посоветовать, я уже перепробовала сама — без успеха… Потому-то и усомнилась в ваших силах. Что толку говорить с Полиной, если она считает, что ее навек унизили, когда лишили шоферских прав. Поэтому она и выпивает. Сына она любит по-глупому: то тиранит его, то балует и тогда покрывает все его грешки. Единственное спасение для него — воспитательная колония. А Полина считает, что если мы, соседи, ей советуем, значит, хотим ей досадить. Да и сам Витяка панически боится колонии.

— Так что же делать?

— Изменить ее жизнь, а для этого надо вернуть ее к любимой работе — вернуть шоферские права.

— Может быть, вы мне все-таки поможете?

— Вам лучше действовать без нас, — отозвалась молодая женщина. — Полина со всеми нами в ссоре. Вы сами поговорите и с Полиной и с мальчишкой, сумейте расположить ее к себе. Она сейчас у дворника, над нами, квартира семь. Комната у дворника хорошая, большая, вот там и происходят, как говорит муж, большие и малые «ассамблеи» картежников и выпивох.

— Как же я пойду, меня ведь не знают?

Женщина засмеялась, молча развела руками и снова принялась чистить картошку.

— А ты, милок, — посоветовала старушка, — зайди и спроси, когда домоуправление работает, вот тебе и дело.

— Спасибо. Вот видите, свет не без добрых людей, — сказал Анатолий, чем вызвал довольный смех обеих женщин. — А где мне найти Витяку?

— А это ты у мальчишек во дворе спроси. Все-то они знают, да не каждому откроются.

2

У полукруглого кирпичного угла дома ребята по очереди ударяли битой в стенку так, чтобы, отскакивая, она падала возле монеты, лежавшей на земле. Слышались возгласы: «кон», «доваливаю», «остыл», «чир»…

Игрой командовал невысокий, плотный, коротко подстриженный белобрысый подросток с озорными светлыми глазами. Он был одет в поношенные темные штаны, белую майку и старые сапоги, требовавшие срочного ремонта. Голенища сапог ради фасона были отвернуты чуть не до половины. Этого паренька мальчишки и называли Витякой.

Анатолий молча наблюдал за игрой, потом сказал:

— А у меня к тебе, Витяка, разговор есть.

Паренек неторопливо оглядел незнакомца. На его лице быстро сменялись выражения любопытства, недоверия и настороженности.

— Чего надо? — развязно спросил он и шумно вытер ладонью нос.

— Есть о чем поговорить. Пошли.

— А что дашь? Никуда я не пойду, — нагло заявил мальчишка. И, не обращая внимания на Анатолия, продолжал играть.

Ребята насмешливо поглядывали на Анатолия. Как отозвать Витяку в сторону? Он молча поднял биту Витяки, сунул ее в карман и не спеша зашагал к воротам.

— Эй, дядька, черт, отдай! — завопил растерявшийся от неожиданности Витяка.

Он схватил Анатолия за руку, силясь вынуть ее из кармана.

— А ты возьми, — спокойно ответил Анатолий, не замедляя шага и волоча за собой уцепившегося мальчишку.

Паренек сунул руку в карман Анатолия, юноша крепко зажал ее и, не отпуская, продолжал идти. Витяка чуть не плакал от злости. Он крикнул:

— Пусти, укушу!

Сзади на почтительном расстоянии свистели и кричали дружки Витяки, камешек просвистел мимо уха. Анатолий пригрозил вздуть хулигана, мальчишки присмирели.

— Эх ты, герой, — сказал Анатолий Витяке и остановился. — А я думал — ты умнее! Ты сначала узнай, в чем дело, а потом действуй.

— Отдай! Отдай! — вопил тот.

Анатолий вспомнил фотографию отца Витяки и вдруг неожиданно сказал:

— Я к тебе от Якова Ивановича Полянчука, а ты дурак дураком. Помнишь отца? — И встретив растерянный взгляд сразу же присмиревшего паренька, пояснил — Ну, твоего отца, капитана Полянчука, Героя Советского Союза?

— Так он же убитый… — растерянно прошептал парнишка.

— Одним словом, есть у меня разговор от него. А не хочешь, катись к черту! — Анатолий выпустил руку мальчика и швырнул на землю биту. — Буду я с такими канителиться. Ему хочешь добра, а он укусить норовит.

Витяка догнал Анатолия у ворот и, схватив за рукав, просительно зашептал:

— Так вы не сердитесь, дяденька! Я же не знал. Вы бы сразу… Ну, извините. А то тут ходят всякие, ругают почем зря… А какой у вас разговор ко мне?

Он заглядывал Анатолию в лицо. А тот и сам еще не знал, о чем будет говорить с Витякой. Слова об отце выскочили совершенно неожиданно, они явно поразили мальчишку. А как быть дальше?

Они остановились в подворотне, и Анатолий сказал:

— Я вместе с твоим отцом воевал. Таким, как ты, мальцом был, фронтовым воспитанником Якова Ивановича. Много мне добра твой отец сделал. От смерти спас. И я поклялся Якову Ивановичу за все его добрые дела отплатить добром, а не пришлось. Он погиб в Германии, адреса вашего не оставил… А я после войны в армии служил, потом учился, вот только сейчас впервые в Москву попал, с трудом разыскал вас. Ты об отце знаешь что-нибудь?

— Ага… Знаете, какой он герой был? Он разведчик был, пробирался в самые главные фашистские штабы. Он даже гитлеровского генерала поймал и повел через фронт. А сколько «языков» переловил! А меня отец хотел в Суворовское устроить.

— Он тебе это говорил?

— Нет, мамке писал.

— А ты очень хочешь там учиться?

— Еще бы!

— А как у тебя с учебой?

Витяка нахмурился, потупился, шмыгнул носом и молча начал чертить правой ногой по асфальту.

— Так, — понимающе протянул Анатолий. — Значит, плохо?

— Плохо, — прошептал паренек, не поднимая глаз.

— А на что живете? Мать работает?

— Ра-бо-та-ет… — презрительно растягивая слово, проговорил Витяка и бросил подозрительный взгляд на Анатолия, не улыбается ли тот. Но глаза Анатолия были совершенно серьезны, и тут Витяка заговорил горячо: — Если бы работала, как люди, а то так, мотается. Тому постирает, там уберет, то с работой, то без работы… Да разве по ней это? Она шофер первого класса… Орден у нее! Вернули бы ей права, она бы показала, как надо работать. А теперь пьет водку… Говорит — с горя. Ну, и меня лупит. — Он грустно усмехнулся. — Мне что, пусть лупит, лишь бы за дело, а то от злости. Соседи нажалуются, она и давай… Вот брошу все и уеду.

— Куда?

— Куда-нибудь. В Одессу. Моряком стану.

— Моряком интересно быть. Что ж, это тебе может удаться. Кончишь школу, и я тебе помогу. Ты в какой класс перешел?

Витяка потупился и невнятно пробормотал:

— В шестом учился.

— Значит, перешел в седьмой?

Со двора донесся призывный крик мальчишек. Витяка обернулся к ним и досадливо махнул рукой.

— Не перешел я…

— Экзаменов не выдержал?

— А я и не держал. Мне классная руководительница учиться не дает, ненавидит меня, другим учителям наговаривает. Даже прогоняет.

— Прогоняет? Как же это?

— Честное даю! Чуть забалуюсь в классе — все! И хорошо отвечу — другому за такой ответ все четыре, а мне все равно двойка-тройка. Она говорит мне: «Ты позор школы. Уходи от нас!»

— Что же это за зверь такой?

— Софья Осиповна.

Анатолий посочувствовал Витяке, обещал, что этого так не оставит, сходит в школу, все выяснит.

— Твой отец немало потратил на меня, — продолжал Анатолий. — Я считаю себя должником и деньги должен вернуть. Как ты думаешь, если я дам сейчас твоей матери денег, она купит тебе ботинки, форменный костюм и пальто?

— Мамка ни за что не возьмет, я знаю, — решительно сказал мальчик.

— А если бы мы пошли вместе и я бы тебе все это сам купил?

— Она увидит, будет плакать, скажет: мы не нищие какие-нибудь. А не скажу откуда, подумает, что купил на краденые, и выбросит в помойку.

— Трудненько! — согласился Анатолий и спросил: — Ну, а что ты посоветуешь?

— Вот если бы она шофером работала, тогда все наладится.

— Дело нелегкое… Но в лепешку расшибусь, а сделаю. Но только без твоей помощи не обойтись. Во-первых, мне надо узнать обстоятельства дела. Как думаешь, где сейчас твоя мать?

— Она у дворника. Придет выпивши и говорить с вами не захочет, — сказал Витяка. — Надо было ей идти хлопотать в прокуратуру. Она выпила для храбрости и говорит: «Я им такой сабантуй устрою, век будут помнить Полину Полянчук!» Ну и пошла, и устроила, а те, ясно, прогнали. А все из-за Димки.

— Какого Димки?

— Как, вы Димку не знаете? — удивился Витяка.

Он нескладно рассказал, как Полина Полянчук захотела помочь племяннику, приехавшему из деревни девятнадцатилетнему Димке. Она взялась обучить его вождению машины. Димка после нескольких уроков уже неплохо ездил. Как-то случилось так, что при перевозке бочек с пивом Полину угостили кружкой пива. Димка сидел за рулем. Машину их обогнала милицейская «Победа», которая круто срезала, чтобы не наскочить на девочку, выбежавшую из дома, и поцарапала свое заднее крыло о буфер грузовика. Будь Полина на месте Димки, она бы успела затормозить. Из «Победы» выскочил милиционер. Димка перепугался и погнал машину. Полина закричала: «Останови, дурак!» Тот, как положено, захотел свернуть к тротуару. Впереди на остановке стоял троллейбус. Димка объезжал автобус, когда впереди, из-за троллейбуса, выбежала женщина. Димка затормозил. И все же женщина упала под колеса грузовика. Пальцы левой руки ей прищемило. Полина повернула ключ зажигания, и грузовик остановился. Та же милицейская «Победа» обогнала их и стала поперек улицы. Полина не успела пересесть за руль, как подбежавший капитан потребовал у Димки права. Полина подала свои. Но ведь машину вел Димка! Значит, Полянчук передала управление грузовиком, не имея на то права! Грузовик Полянчук помял кузов милицейской «Победы», грузовик сбил женщину. Яростно спорившую Полину Полянчук повезли в ОРУД. Там ее заставили подуть через трубочку в воду, и вода порозовела. Значит, Полянчук пила спиртное. А ведь шофер не имеет права находиться за рулем в нетрезвом виде. К счастью, упавшая женщина серьезно не пострадала. И все же, даже учитывая смягчающие вину обстоятельства, Полину Полянчук судили, приговорили условно к двум годам и лишили права вождения машины.

— Вот и получилось — Димка окончил курсы с отличием и уехал работать шофером в Казахстан, а мать осталась без работы… «Я, говорит, заслуженный шофер и добьюсь возврата своих прав!» Ей предлагали любую работу, только не шоферскую, в ее же гараже. Так ни в какую. Уж очень она гордая… — закончил Витяка.

Мальчик провел Анатолия в комнату. Там он показал копию заявления матери в прокуратуру и автоинспекцию с просьбой пересмотреть решение. Анатолий сделал выписки из заявления и ответа с отказом.

— У тебя что же, нет времени прибрать? — Анатолий кивнул на незастланные матрасы на полу.

— Мать спешила, не успела.

— А ты бы хоть за собой прибрал. В армии и во флоте за собой убирают. Дело ведь недолгое.

Витяка поспешно принялся наводить порядок.

— Помогать я вам буду, — сказал Анатолий, — но и ты, как единственный мужчина в доме, помоги мне. Постарайся не доводить мать до слез. Обещаешь?

— Я что? Она сама…

— Сегодня же я буду в автоинспекции. Постараюсь помочь.

3

В автоинспекции Анатолий направился к начальнику. Это был упитанный моложавый майор в аккуратно отглаженном мундире. Он читал газету. Анатолий обратился к нему со словами «товарищ Орешкин», а не «товарищ майор», и это обстоятельство сразу же настроило Орешкина не в пользу посетителя. На повторный вопрос о деле Полянчук майор чуть скосил глаза и спросил:

— А почему вас это интересует?

Анатолий объяснил свое посещение поручением детской комнаты милиции.

— А где отношение? Нет отношения? Предъявите документ бригадмильца. Нет? Странно. Кто же вы такой?

— Товарищ Орешкин, ну зачем мне врать? Ведь не для развлечения пришел я сюда, не в театр.

— Попрошу не острить!

Орешкин, не глядя на Анатолия, позвонил в детскую комнату милиции. Ася Ларионова подтвердила, что Анатолию Русакову дано такое поручение. Орешкин откашлялся и со всеми подробностями рассказал Анатолию о скандале, который устроила Полина, когда приходила с заявлением.

— Будь моя власть, — говорил он, — я бы таким Полинам закатил годик принудработ… А что касается семейных неурядиц, нервов и прочего, то это в мои функции не входит.

Анатолий стал возражать.

— Послушайте, — прервал его Орешкин. — Полянчук условно осуждена, лишена водительских прав. Говорить нам больше не о чем. — Он поднялся и вышел из комнаты.

Огорченный неудачей, Анатолий в нерешительности стоял в коридоре. Нужно было уходить. Но, вспомнив Витяку, его доверчивый взгляд, которым тот проводил его, юноша не мог так, сразу, отступить. Но что же делать?

«Эх, была не была!» — подумал Анатолий и отправился к начальнику Орешкина. Тот оказался совсем не похожим на своего подчиненного. Подполковник внимательно выслушал Анатолия и, добродушно посмеиваясь над горячностью бригадмильца, сказал:

— Вот что, торопыга… Я тебе сочувствую, но закон есть закон. Чтобы сделать исключение и досрочно вернуть права Полянчук, нужны характеристика и рекомендация с ее бывшего места работы и с нынешнего.

— Но та организация ликвидирована и вместе с ней гараж, а теперь она нигде не работает.

— Плохо. Ну, тогда ходатайство депутата, его поручительство… Пересмотр дела в прокуратуре… Ты парень настойчивый. — И начальник весело похлопал Анатолия по спине: — Ну, давай действуй!

Окрыленный; Анатолий поехал в райисполком. Там он застал только дежурную.

— Какой депутат вам нужен? Если депутат Моссовета, то это товарищ Рубцова, она принимает по пятницам от часу до пяти. Или депутат Верховного Совета? Дмитрий Алексеевич Кленов принимает по субботам. Сегодня он уже принимал и уехал. Приходите через шесть дней.

Анатолий позвонил из райисполкома на квартиру к депутату Кленову и узнал, что он уехал на дачу близ Загорска. Женщина, отвечавшая по телефону, отказалась сообщить адрес дачи. «Хоть в субботний вечер и воскресенье дайте человеку отдохнуть», — сказала она.

«Узнаю и так», — решил Анатолий. Не может же быть, чтобы возле Загорска он не нашел дачи Кленова, депутата Верховного Совета.

4

В поезде, на полпути к Загорску, решимость Анатолия поубавилась. Может быть, депутат действительно не захочет разговаривать с непрошеным посетителем — ведь часы приема прошли. Он может сказать: «Чего ради вы примчались? Ведь не скорая же помощь нужна».

Что тогда? Он ответит: «Дмитрий Алексеевич, извините, что нарушил ваш отдых. Не сердитесь. Полине Полянчук надо помочь немедленно. Дело не только в ней. Здесь решается судьба и ее сына Витяки».

Сойдя с поезда в Загорске, у повстречавшегося железнодорожника он спросил, где живет депутат Кленов.

— Идите обратно, в сторону Москвы, по этой стороне полотна, — он показал рукой, — и, когда за домами пойдет сосновый лесок, спросите у людей.

На краю поселка, отделенного от железной дороги луговиной с редкими деревьями, паслось стадо коров. Было почти безлюдно, если не считать двух-трех человек вдали. Кого же спросить?

Анатолий пошел к стаду. Пожилой человек наполнял дерном ведро. «Хитер пастух, — и стадо пасет и у дачников подрабатывает», — подумал Анатолий и спросил:

— Отец, где дача Кленова?

— Как раз туда несу, — ответил пастух.

Он, понатужившись, поднял ведро. Седые волосы прилипли к потному лбу. На руке набухли жилы, тяжелое ведро чиркало по брюкам. На левой руке пастуха не хватало трех пальцев.

— Давай-ка, отец, поднесу! — Анатолий взялся за дужку ведра.

— Да я сам!

— Не бойся, твоих рублей не отобью. — Анатолий завладел ведром и пошел рядом с пастухом. — На войне пальцы потерял?

— На войне, сынок, да не на этой… Это память о кулаках, с тридцатого года…

Ведро оказалось тяжелым, дужка резала руку.

— Далеко? — спросил Анатолий.

Пастух показал на третью дачу.

— В час разиков пять обернешься, отец?

— Три раза.

Возле калитки пастух поблагодарил и хотел отобрать ведро, но Анатолий донес его, поставил возле грядок с клубникой и сказал, показав на удаляющееся стадо:

— Догоняй, отец. А, кстати, этот депутат как? Строгий? Говорят, он ученый какой-то, профессор… Будет на даче разговаривать о делах?

— А ты по какому делу?

— Это я ему расскажу, а ты спеши, твое стадо вон куда ушло.

Но пастух не торопился —. Он беззвучно смеялся, левой рукой держась за грудь, а пальцами правой вытирая слезы. У Анатолия мелькнула догадка, от которой его в жар бросило.

— Вы… не пастух?..

Пастух вынул платок, вытер слезы:

— Был подпаском в юности… Я тот самый, о ком вы спрашивали. Ничего, не смущайтесь. Посидите здесь, я сейчас переоденусь. Я мигом.

— Давайте я буду носить дерн, а по пути рассказывать, — предложил Анатолий и вывалил дерн из ведра.

— Спасибо. Я сам потом принесу, на сегодня хватит.

— Вы сами это обрабатываете?

— А кто ж еще?.. Посидите день-деньской за бумагами, чертежами, книгами — потянет размяться…

Депутат предложил Анатолию освежиться под душем. Анатолий поблагодарил и отказался.

— Ну, посидите здесь. — Кленов показал на беседку и направился к дощатому сарайчику, над которым высилась железная бочка.

Юноша уселся в плетеное кресло у беседки, над которой распростерлись игольчатые опахала пяти вековых сосен, и с интересом огляделся. Здесь же, у беседки, стоял недоплетенный диванчик из ивы. На траве лежали пучки ивовых прутьев, уже очищенных от зеленой кожуры. Всюду множество цветов. Ими полны клумбы, окраины дорожек. Стены дачи покрыты вьющимся то ли плющом, то ли хмелем. На темно-зеленом фоне кустов, окаймлявших участок взрыхленной земли, выделялись побеленные известкой стволы фруктовых деревьев. Тихо. Спокойно. Смеркалось, запахло ночной фиалкой. Неподалеку проносились поезда. Надо было подумать о том, как объяснить Кленову свое неурочное посещение и дело Полянчук, а думать не хотелось.

5

Кленов через веранду ввел Анатолия в небольшую комнату. На столе под темно-зеленым абажуром горела настольная лампа. Вдоль стен в полутьме стояли книжные шкафы. Депутат сел в плетеное кресло, усадил Анатолия. Чуть слышно постукивали большие стенные часы. Кленов выжидательно посматривал на посетителя. Разговор приходилось начинать ему:

— Ну-с, рад встретиться со своим молодым избирателем. Как ваше имя?

— Анатолий. Но, Дмитрий Алексеевич, я не избиратель. Я только еще буду избирателем.

— Неужели вам еще нет восемнадцати?

— Есть, но я недавно вернулся из воспитательной колонии. Только вы не подумайте, будто я к вам заявился насчет себя. Но ваш прием через неделю, а дело не ждет. Так что извините за вторжение. Я ненадолго… — У Анатолия пересохло в горле. — Я насчет Витяки… Только не от себя, а от милиции, точнее, от детской комнаты милиции. Только я вас хочу просить не о мальчишке, а о Полине Полянчук, которую лишили шоферских прав.

Анатолий окончательно сбился, замолчал и покраснел под пытливым взглядом депутата.

Кленов дружески улыбнулся:

— Вы приехали из колонии? На прошлой неделе ко мне на прием явился один, похожий на вас, Анатолий… простите, как по отчеству?

— Владимирович. Да вы просто — Анатолий.

— Он так же молод и тоже вернулся из трудовой колонии. Вы Анатолий, а тот Антон… Так вот, Антон Шелгунов тоже волновался и просил меня воздействовать на кадровика нефтяной организации. Шелгунов работает слесарем на московском заводе, но надумал ехать в Башкирию на нефтепромысел. Людей туда вербуют, а его брать не хотят из-за прошлой судимости. Я спрашиваю — зачем вам уезжать? И жилплощадь в Москве у вас есть, и работа интересная. Он разволновался. Вначале сослался на какую-то далекую родню в Башкирии, а потом махнул рукой и начал такое городить… Странное, очень странное он произвел впечатление. Такой тарабарщины я еще не слыхивал.

— Что же он сказал такого?

— И не поймешь! «Мне, говорит, надо рвать когти, а то Ленька за то, что я не хочу возвращаться к нему, завтра грозит собрать своих и устроить правилку. А я урковать больше не хочу».

Анатолий вскочил со стула и весь подался вперед.

— Вы сказали «возвращаться к Леньке»? А он не назвал прозвища этого Леньки?

Кленов удивленно посмотрел на Анатолия, прижал кулак к губам и задумался.

— Не помню… Ленька… Ленька… кличка какая-то… — Ленька Чума? — Анатолий взволновался.

— Вот именно, Чума. Вы его знаете?

— Еще бы! Старый вор. Рецидивист. Главарь банды.

Последняя сволочь! Страшный человек. Ни перед каким зверством не остановится. Как фашист. Бандиты и те его боятся, а воры и подавно. Авторитетный.

— Почему же Шелгунов мне этого не объяснил? Он так нервничал… Я попросил его объяснить понятнее. Он смутился, пробормотал: «Яснее не скажешь». А тут ко мне вошел сотрудник. Шелгунов замолчал, обещал зайти — и нет его. Не знаю, что и думать. Парень только недавно поступил в вечернюю школу, не проработал и полугода на заводе, а уже появилась охота к перемене мест. Видимо, трудовая колония все же не привила ему вкус к регулярному труду, к профессии. А у вас есть любимая профессия? Вы работаете?

— Любимая профессия есть… Автодело, — думая о чем-то своем, медленно ответил Анатолий, снова усаживаясь. — Нет, Дмитрий Алексеевич! У Антона причина серьезная. Чума заставляет его вернуться в шайку, а характера у парня мало. Потому и вздумал сбежать в другой город. Не переехать, а сбежать.

Анатолий говорил резко. Сейчас он вовсе не был похож на того смущенного молодого человека, который от волнения еле ворочал языком.

— Вы словно сердитесь, Анатолий. Но я-то в чем виноват?

— Извините! Не могу спокойно о таком… — Вдруг глаза молодого человека озорно прищурились. — Если бы «по фене ботали», поняли бы трагедию Шелгунова, — Не понимаю. Как вы сказали?

Анатолий усмехнулся.

— Я сказал по-воровски. Говорите ли вы на воровском жаргоне? Шелгунов разволновался и с вами говорил на воровском жаргоне.

— А вы… вы ботаете?

— Есть такой грех! — Анатолий невесело усмехнулся. — Надо бы Шелгунову все вам объяснить, а он сбежал. Растяпа!

— Да, характера в нем не чувствовалось. Значит, этот Чума действительно опасный человек?

— Бандит. Глава шайки. А вы знаете, что такое шайка?

— Шайка? — удивленно переспросил Кленов. — Ну, это компания единомышленников, объединившаяся для того, чтобы совершить ограбление, обворовать.

— Да, это «компания»! — с горечью отозвался Анатолий. — Но какая! Это трудно, даже невозможно представить тому, кто не встречался с такого рода негодяями. — Он задумался, собирая в мыслях все, что знал о ворах. — Чтобы украсть у рабочего зарплату, у старика пенсию, у женщины пособие на детей, чтобы красть регулярно, жить воровством и грабежом — надо совсем не иметь совести. Значит, надо так оболванить и испортить подростка, попавшего в сети воровской шайки, чтобы он забыл, что такое совесть, понимаете? Если шайка затянет к себе кого, то уж постарается вытравить из него все человеческие чувства. Чума учит так: настоящий вор должен отречься от семьи и жить только для себя и для шайки. Если вору прикажут привести сестру на потеху другим — приведет, предаст сестру. Все остальные люди — враги! Урка должен жить отнятым у других, паразитом. Он должен презирать труд, как величайшее унижение, как позор. «Вор, — говорил Чума, — не должен учиться. Учеба — зло, газеты и книги — ерунда». Чума — «законник», коновод бандитов и блюститель воровских законов. Он их поддерживает террором: не выполнишь — жестокое избиение, даже смерть. И уж если попадет в колонию ученик Чумы, то он и там будет восстанавливать колонистов против воспитателей и устрашать, чтобы воспитанники держались воровских законов жизни.

— Гляжу я на вас, Анатолий, и думаю: не прибавляете ли вы? Не говорит ли в вас обида за пережитое?

— Скорее, убавляю. На собственной шкуре опыт приобрел. Шелгунова, наверное, запугивают, — стараясь не волноваться, продолжал Анатолий. — Требуют, чтобы он вернулся в шайку Чумы. Ему не хочется, но ссориться боится. Вырваться из паутины не всегда просто. Воры не хотят отпускать. Только в исключительных случаях — болезнь, женитьба — разрешают бросить шайку, «завязать». Чтобы вору — рабу главаря банды — освободиться, недостаточно одного желания, надо иметь твердый характер, надо отстоять свое право на свободу.

— Нет, вы все же преувеличиваете! Вот недавно судили малолетних воров. И что же? Они раскаялись и сейчас хорошо учатся, никто им не мстит, не запугивает.

— Так это же мелкота, воришки. Случайные к тому же, не связанные еще с преступным миром. Одно дело, если стянул что-то в магазине или украл сумочку. А другое дело — если участник шайки, связанный круговой порукой, готовый убить человека из-за часов… И нет ничего хуже, когда случайного воришку направляют в трудовую колонию, где могут оказаться выученики такого бандита, как Чума. Уж они все сделают, чтобы растлить неопытного юнца. Уж он там такого наслушается!.. Нельзя случайных воришек посылать в колонию. Им иногда достаточно строгого общественного осуждения, условного приговора. Под поручительство коллектива школы, например. А тех, кто уже в колонии все осознал, кто на всю жизнь урок извлек, тех надо сразу освобождать, а не держать, пока не выйдет срок. Да и присуждать за небольшое преступление надо не так много, как иногда присуждают.

— Значит, вы предлагаете внести поправки в уголовное законодательство?

— Не знаю… Так говорил Иван Игнатьевич, наш воспитатель в колонии, а он человек опытный.

Депутат слушал с интересом. Ободренный его вниманием, Анатолий еще долго рассказывал о колонии и закончил так:

— У честных людей первым считается тот, кто больше приносит пользы людям. А в шайке первым слывет тот, кто больше наделал вреда. Такой гордится своей мрачной славой и хвастает ею, такого боятся, и в этом сила его влияния в преступном мире. Иван Игнатьевич говорил так: «Профессиональный вор-рецидивист и бандит — по духу родной брат фашисту. Он такой же человеконенавистник. Он враг советского общества. Он враг людского счастья. Он также утверждает, что „человек человеку — волк“ и поэтому для личного обогащения — а только в этом его счастье! — все средства хороши: и воровство, и ложь, и предательство, и убийство».

— Итак, вы считаете, что Шелгунову грозит опасность. А почему он не обратился в милицию?

— Чем ему может помочь милиция? Что ой скажет? Мне грозит такой-то? Но это надо доказать. А где свидетели? Он сам за себя должен постоять, друзья должны помочь. Да, видно, друзей не оказалось, а сам он хлипкий.

— Вы все это серьезно о Лене Чуме и шайке? Вы-то сами не боитесь?

— Я в шайке не был, а запутать меня пытались. Поэтому и мне зевать не приходится. Да я не из пугливых, сумею постоять за себя… А вообще, знаете, воришку легко исправить, а вот вора-рецидивиста из шайки, не раз судившегося и отбывавшего наказание, да так и не исправившегося, — чрезвычайно трудно. Надо сделать так, чтобы с перековавшимися, порвавшими с шайкой воры не расправлялись, страшились расправляться. Почему Чуму не расстреляли за убийство? Потому, что смертная казнь за такие страшные преступления отменена. Значит, надо пересмотреть законы и ввести расстрел. Ведь расстреливают же шпионов и диверсантов, а убийца совершает диверсию против самого ценного, против человеческой жизни. А в тюрьме их нельзя помещать вместе со случайными правонарушителями, чтобы они не развращали новичков.

— Если в этом есть хоть процент правды…

— Все сто!

— А кто может подтвердить?

— Поговорите с теми, кто порвал с ворами, поговорите с оперативными работниками МВД.

— Хорошо. И если это так, то вы, Анатолий, вряд ли понимаете, как серьезно и важно то, о чем вы рассказали. Мы с вами еще встретимся и поговорим на эту тему. А вы молодец! Но вы упомянули, что приехали по какому-то срочному, неотложному делу. Говорите!

На этот раз Анатолий толково рассказал историю Полины Полянчук и Витяки.

Депутат внимательно выслушал его и сказал:

— Безотцовщина… Что ж, приведите эту женщину ко мне, поговорю с ней. Попробую убедить бросить пьянство, взяться за работу, устроить на завод.

— Что ей душеспасительные разговоры! Она считает себя несправедливо обиженной. Ей, чтобы снова стать человеком, нужно вернуть шоферские права, рабочую гордость вернуть, — с грубоватой прямотой выпалил Анатолий. — Зачем откладывать? Позвоните сейчас.

Кленов с удивлением поглядел на юношу, засмеялся. И, хотя было около десяти часов вечера, взял телефонную трубку. Не сразу, но все же он дозвонился до квартиры начальника автоинспекции. Тот удивился позднему звонку, но обещал к одиннадцати утра в понедельник все выяснить.

— Сделаем так, — сказал Кленов Анатолию. — В понедельник я буду в городе… Приходите в десять тридцать. Совместными усилиями добьемся.

Кленова в деле Полянчук заинтересовала не только ее судьба, но и ее необычный ходатай.

Анатолию пришлось все рассказать о себе. Он ничего не скрыл от собеседника. Но это давалось ему нелегко. Он сидел, опираясь локтями на колени, и в опущенных руках нервно теребил кепку. Иногда рассказ прерывали долгие паузы, Анатолий повторял:

— Вот так-то со мной было, Дмитрий Алексеевич…

— Рассказали вы много интересного, но продолжайте, я жадный.

Анатолий задумался.

Почему-то именно в эти минуты он вдруг с особой отчетливостью понял, как много сделал для него Иван Игнатьевич. Хотелось говорить не о себе, а о нем. Ведь только с помощью Ивана Игнатьевича выбрался он на прямой путь.

Кленов прохаживался по комнате, все с большим интересом посматривая на своего посетителя. Что, собственно, заставило парня, едва вернувшегося в Москву и не успевшего как следует оглядеться, принять горячее участие в судьбе Полины? Что это для него: выполнение «нагрузки» или долг перед людьми? Изуродованное отрочество, видимо, так глубоко потрясло юношу, что он стал оберегать детство и отрочество других. И с какой яростью, с какой напористостью!

Кленов остановился перед гостем.

— Послушайте, Анатолий, скажите: вот в деле Полянчук для вас, комсомольца, что самое важное? Почему вы взялись за это поручение?

— Нам Иван Игнатьевич много говорил о рабочей чести человека. Без нее человеку жить нельзя, хоть профессору, хоть землекопу. Ну, а в этом деле… Во-первых, я знаю, что грозит Витяке. Его спасать надо. Потом — уж очень строго с Полиной поступили. Ведь она заслуженный шофер. Первая села на трактор. Случайно это нарушение у нее получилось. А человека сломали.

— Да-а… Бороться за справедливость! Яростно сражаться со злом! Помочь людям в беде! Да, Анатолий, много смысла в этих, как будто давно известных словах. Это, Анатолий, не частное комсомольское поручение, это — поручение на всю жизнь!

— Возвращался я из колонии, — смущаясь, признался Анатолий, — с твердым решением: ни во что не буду вмешиваться… А получается — нельзя не вмешиваться…

— Правильно, Анатолий! Надо быть человеком действия. Таким и оставайтесь.

6

В понедельник утром Анатолий в назначенный час явился в приемную Кленова.

— Посидите, — сказал Кленов, — посмотрите свежие журналы. Вот «Техника — молодежи». Последний номер. А я почитаю письма избирателей. Посмотрим, насколько точен будет глава городской автоинспекции.

Начальник автоинспекции позвонил в начале двенадцатого. Он ознакомился с делом Полянчук и не возражал против досрочного возврата ей шоферских прав, но пусть товарищ депутат напишет об этом, если считает, что Полянчук осознала свой поступок и заслуживает прощения. Кленов поблагодарил. Не откладывая, он продиктовал машинистке письмо.

— Если бы вы могли помочь ей устроиться на работу… — смущенно попросил Анатолий.

Дмитрий Алексеевич обещал помочь. Пусть Полянчук придет к нему на прием.

Через тридцать минут Анатолий уже был в городской автоинспекции с письмом депутата. В приемной толпилось много народу, но он упросил секретаря передать письмо и сказать, что посланный депутата ждет ответа. Его вызвали вне очереди.

Начальник встретил Анатолия, как старого знакомого.

— Ну, и скор же ты! Не устоял депутат! Видишь, как я угадал твой характер! — И он вернул Анатолию письмо Кленова со своей резолюцией. — Только, гляди, — сказал он уже серьезно, — чтобы эта Полянчук ни депутата, ни тебя, ни нас не подвела. Тогда уж напористостью не возьмешь.

Окрыленный, Анатолий помчался в районную инспекцию к Орешкину, который прочитал письмо и рассердился. Он позвонил к начальнику, пробовал спорить, но, выслушав его ответ, сразу присмирел.

— Вам я не могу выдать прав Полянчук, — сказал он, — пусть явится сама.

* * *

Анатолий разыскал Полину у соседей, где она мыла полы. Это была невысокая, миловидная женщина лет тридцати пяти. Бледные губы ее были плотно сжаты, а глаза недоверчиво прищурены.

Полина взяла письмо депутата, начала громко читать, замолчала, долго смотрела на бумагу и вдруг спросила:

— Ну, а вы почему помогаете мне? Я вас разве просила?

— А я был фронтовым воспитанником вашего мужа, вот и считаю себя обязанным…

— Какого это мужа? — Женщина вызывающе и презрительно смотрела ему в глаза.

От этого взгляда Анатолию стало не по себе, и он молча показал на фотографию Якова Ивановича Полянчука, висевшую на стене.

— Якову Ивановичу я очень обязан… Он мне как родной.

— Это мне Витяка уже докладывал… И что это, думаю, за благодетель такой нашелся! Ну, вот что, парень, ты мне не заливай. А говори, как есть, всю правду.

— Да это правда! — Анатолию было трудно выдержать ее взгляд. — Яков Иванович всегда поручал мне отправлять вам посылки и деньги.

— Врешь ты все! — закричала она. — А почему врешь, не понимаю. А хочу понять. Ведь ты мне не враг?

Женщина подбежала к двери, распахнула ее, выглянула в коридор — не подслушивает ли кто, затем заперла дверь на ключ, подошла вплотную к Анатолию и негромко, чуть вздрагивающими губами сказала:

— Так знай же… Не было у меня мужа Якова!

— Не было? — Анатолий растерялся. — Как так не было? Разве Витяка не сын вам?

— Витяка… — жалобно прошептала Полина, лицо ее сморщилось, из глаз потекли слезы. Она подхватила край фартука и закрыла лицо. Затем, зло глядя на Анатолия, быстро зашептала: — Ты разве поймешь то, что было со мной? И что ты, черт, душу бередишь!

— Простите меня, — прошептал Анатолий. — Но я хотел вам добра!

— «Добра»! — с горечью повторила она. — У Витяки другой отец, бурбон… Подлый человек! Я ему и не жена была. Ну, и кололи мне этим глаза. А я места себе не находила. Все думала — вырастет Витяка, узнает про это, что скажет?

— Я не хотел… — начал опять Анатолий.

Полина его не слушала.

— Ради Витяки уехала я из тех мест. Война… Вижу, в газете карточка героя Полянчука, однофамильца… Вот и пристроила Витяку ему в сыновья. Вру всем, что этот герой — мой муж, отец Витяки. Ну, бабья дурь… И чего я только, дура, тебе выбалтываю? Гляди, никто тут этого не знает! — Она вытерла лицо и уставилась колючим, испытующим взглядом в глаза Анатолию. — Я тебе как на исповеди… Вот теперь и я хочу знать всю правду. Только не ври мне! — Сердясь, она говорила то «ты», то «вы». — Смотрите, не выдавайте меня. И как это я созналась? Вот диво. Хотела узнать от вас всю правду… Расскажите, если хотите, чтобы я поверила.

Анатолий ожесточенно откашлялся, чтобы не показать свою растерянность.

— Я скажу вам правду, — проговорил он. — Я комсомолец. Мне поручили помочь Витяке стать человеком, ведь парень пропадает. Я сам попал в беду, когда был таким, как он. А чтобы помочь Витяке, сначала надо было помочь вам. Разве вы поверили бы мне на слово?

— Нет. Многие ходили, обещали, а толку? Изверилась я в людях, не стала бы тебя слушать и выгнала бы…

— Про отца я сказал Витяке случайно. Не хотел он меня слушать, а как сказал про отца, сразу переменился. Я сделал все, что мог, вернее, не я, а депутат. Теперь уж вы позаботьтесь о Витяке. Ну, не так, чтобы конфетки ему в рот совать, а по-настоящему.

— Не беспокойся, — сказала Полина, и слабая улыбка появилась на ее лице. — И постель будет, и стол будет, и все будет, как у людей. Уж я постараюсь.

— А мне верите? — спросил Анатолий, уже знавший цену первым минутам раскаяния.

— Верю, милый, верю.

— Я знаю — вы гордая, ни у кого ничего не берете. Если вы мне верите, то… возьмите пятьсот рублей, купите что надо. Недавно я большую получку получил…

Полина взяла деньги без особой охоты, сжав губы, колеблясь.

— Не согласилась бы, если бы другой предложил… Но ты не тревожься. Верну.

— Будете получать зарплату и вернете. Мне не к спеху. Только на радостях не пропейте.

Лучше не говорил бы этого Анатолий.

— На, возьми назад твои деньги, черт! — закричала Полина.

Она швырнула деньги на пол. Анатолий рассердился и на себя и на женщину. Он также закричал:

— Мать ты или не мать? Я же не для тебя, а для Витяки! А что, если опять хмельную за рулем задержат?! Навсегда простись с машиной! Я помогаю, как шофер шоферу.

Он поднял деньги с пола, взял безвольную руку Полины, положил деньги на ладонь и сжал ее пальцами.

— Извините за грубость, — сказал он. — Бывает… Зато от сердца. Не сердитесь.

— Вы простите, — сказала притихшая Полина. — Выпивала… Не с радости. Я и сама понимаю… А чтобы за баранкой — ни-ни. Что я, сама себе враг?

— Я вам помогу с Витякой, только держитесь с ним ровнее. На улицу поздно гулять не пускайте. Парень он, скажем прямо, запущенный, и исправлять его — дело совсем не легкое.

— Ну что я сделаю, если дружки у него — оторви да брось! Я не пускаю, а они под окном свистят да вызывают.

— А кто его дружки?

— Всякие. Я всех и не знаю. Про порядочных и разговора нет. А есть такие, как Пашка Лопухов.

«И тут Пашка! — подумал Анатолий. — На три улицы действует…» Но ничего не сказал Полине.

— Поедемте со мной в инспекцию за правами, — предложил Анатолий.

В такси он искоса наблюдал за Полиной. Она словно преобразилась, выражение безволия сошло с лица. Она глядела внимательно, собранно, морщилась, если замечала ошибки в работе шофера. Видно было, что ей очень хотелось снова сесть за руль.

— Я постараюсь отвадить Витяку от этих дружков, — сказал Анатолий.

— Помоги! Большое дело сделаешь.

Получив права, Полина медленно шла домой. Она задумчиво улыбалась.

— Эх, если бы всем можно было верить, как тебе! — громко сказала она.

Прохожие удивленно смотрели ей вслед.

7

Попрощавшись с Полиной, Анатолий зашел в школу. Он заранее продумал речь в защиту Витяки, но речи не понадобилось. Директор сама принялась убеждать его: надо уговорить Полянчука вернуться в школу, в учебе ему помогут, надо вывести паренька из тупика.

Довольный и усталый Анатолий по дороге домой завернул в детскую комнату милиции. Он застал там Асю и подробно рассказал о Полянчуках. Появился Хлопунов. Лейтенант был очень доволен оперативностью нового бригадмильца. Спросил о Троицком, Лопухове и Ушкове. Русаков обещал заняться Троицким. Тогда кое-что прояснится и с Лопуховым.

Выйдя из отделения, Анатолий не спеша направился домой. В лучах заходящего солнца рдели стекла окон, будто в комнатах полыхал пожар. Ни ветерка, а провода гудят! Да гудят как-то странно, с интервалами. Или это звенит в ушах? Внимательно прислушавшись, Анатолий понял: зуммерило во внутреннем кармане пиджака. Он вынул из кармана подарок Юры — радиофон, перевел рычажок на прием и вставил в ухо «пуговицу» — микрофон. Послышался Юрин голос:

— Ты что же, пропащая душа, молчишь? Прием!

Анатолий снова перевел рычажок и крикнул:

— Привет, Юрка! Совсем забыл о сигнале. Слышу, будто провода гудят. А ветра нет. Только сейчас догадался. Почему долго не объявлялся? Прием!

— Уезжал в командировку, в Ленинград. Сегодня я тебе с утра сигналю. Ты что, забыл условие и оставляешь радиофон дома? Прием!

— Аппарат ношу в кармане. Просто забыл. Ты где?

Прием.

— Я на работе. А ты где?

— Стою возле высотного дома на площади Восстания. На меня подозрительно смотрят прохожие. Говорю в аппарат, а рядом глазеют ребятишки, лопаются от любопытства. Надо бы потолковать с тобой, но не по телефону. Прием!

— Буду в Москве через три дня утром. Раньше не смогу. Жди, вызову.

— А как с моей работой у вас? Лопнуло? Я почти устроился, только временно. Прием.

— Форсирую! Пока!..

Как только Анатолий сунул аппарат в карман, мальчишки пристали: «Покажите, покажите!» Пришлось вытащить радиофон, объяснить его устройство, рассказать о полупроводниках. Так, в сопровождении стайки мальчишек, он дошел до дому.

Вечером Анатолий позвонил Лике Троицкой.

— Кто говорит? Ах, марсианин? Приходите к нам, товарищ марсианин.

— Спасибо… Мне действительно надо увидеть вас. Но дело в том, что нам надо поговорить наедине…

— Ого! Интересно, что за страшные секреты могут быть у нас с вами?

— Лика, я серьезно… Мне надо поговорить с вами о вашем брате. Это, можно сказать, по поручению детской комнаты милиции…

— Милиции? Вы сказали «милиции»? — В голосе девушки прозвучал испуг.

— Не волнуйтесь, ничего страшного. Только пока никому не говорите — у Боба есть зарегистрированный привод. Кто-нибудь из ваших знает об этом?

— Не-ет…

— Я хочу раньше переговорить с вами, а уж потом с вашей мамой.

— Ничего не понимаю… Заходите сейчас. Дома только Боб.

— А если вернутся родители или зайдут знакомые… Приходите лучше ко мне. Никто не помешает. Это там, где почта.

— Хорошо. Буду через часок…

Анатолий предупредил мать, что придет девушка, та, с которой ехал в поезде. Неприятности с ее братцем… Детская комната милиции поручила ему заняться этим парнишкой, вот и надо выработать план действий.

— Ох, Толя, — тревожно отозвалась Ольга Петровна. — Боюсь я этого бригадмильства. Может, не надо, Толя? Хулиганье тебя не трогает, и ты обходи их стороной. И так пострадал, обжегся!

— Я раньше и сам думал — лучше держаться в стороне. Не получается. Не могу я так. Если я обжегся, так пусть другие не обжигаются. Как вспомню Хозяина на суде, Чуму в пересылке — все во мне горит. Была бы моя воля, я б таких… — Щека у Анатолия задергалась.

— Ну, мальчик мой, ну не надо волноваться. Делай, как лучше… Только жалей и меня… иногда.

Анатолий от ужина отказался, поспешно прибрал комнату и даже вытер пыль, чего никогда не делал, надел голубую тенниску и новый костюм.

8

Наконец перед Ольгой Петровной, тайно ревновавшей сына ко всем друзьям, появилась высокая темноволосая девушка.

Разговор с Анатолием по телефону очень встревожил Лику, но это не помешало ей приодеться, «как в гости».

Ольга Петровна поставила на стол конфеты, яблоки и испытующе придирчивым взглядом, исподтишка поглядывала на девушку. Однако ничего неприятного не было замечено. Наоборот, с каждой минутой эта стройная девушка с располагающей улыбкой и простотой все больше нравилась Ольге Петровне.

Поговорили о занятиях Анатолия в вечерней школе.

Затем Анатолий пригласил Лику для разговора к себе в комнату.

— А почему нам не остаться здесь? — осведомилась девушка. — По-моему, нам нечего скрывать от вашей мамы.

— Вполне можете положиться на меня, — гордо отозвалась Ольга Петровна и поспешила на кухню готовить чай.

Анатолий рассказал о том, как в детской комнате милиции он ознакомился с материалами на Пашку Лопухова, того самого парнишку в «лондонке», дружка Боба. А потом случайно обнаружил в картотеке и карточку Бориса Павловича Троицкого, 1941 года рождения…

— Боба?

— Да, Боба, задержанного с Лопуховым за мелкую кражу в магазине. — Ему, Анатолию, поручили заняться этими двумя парнишками. Плохо, конечно, что своевременно не вызвали, не уведомили родителей. Он мог бы теперь пойти к Агнии Львовне, но та, конечно, встретит его в штыки и, кроме скандала, ничего не получится. Может быть, обратиться к Павлу Авксентьевичу?

Лика была взволнована, но постаралась не показать этого и деловито переспросила, за что Боб имел привод.

— Его привели с Пашкой Лопуховым. Тот воровал книги на Арбате и попался. Часть ворованных книг оказалась в сумке Боба. Лопухов все взял на себя и показал, что сам потихоньку сунул книги Бобу в раскрытый ученический портфель. При задержании Боб сквернословил, давал противоречивые показания.

— Никогда не слышала, а сказали бы — не поверила! Последнее время он, правда, очень груб. Папа объясняет это переходным возрастом.

— А давно?

— Отец говорит — месяца полтора, то есть с того времени, как вернулись с дачи.

— Помните разговор о домашних кражах?

— Нет, Боб не мог… А впрочем… Это надо будет выяснить.

— Но как?

— Я спрошу у няни. Она многое знает, но больше молчит или тихонько ворчит себе под нос. Она несколько раз пыталась поговорить с мамой, намекала, но мама обрывала ее. Может быть, мне поговорить с Бобом?

— Нет. Бобу даже вида не показывайте. Хорошо бы проследить, как он ведет себя на улице.

— Об этом я попрошу няню. Она знает всех дворников, у нее почти в каждом доме знакомый. Даже милиционеры с ней здороваются.

— Надо выяснить, с какими уличными дружками, кроме Пашки, водится Боб. Кто звонит ему, куда вызывают.

Ольга Петровна, вернувшаяся из кухни с чайником, не вытерпела и вмешалась в разговор:

— Послушайте, милая Лика, спасайте брата! А чего стоят «дружки», — ее голос прозвучал грустно, — это мои седины хорошо знают…

— Друзей у Боба много, — сказала Лика, — по школе и по кружку юных астрономов, по шахматам и по дому. Был Мечик Колосовский, только они поссорились. Есть Гарик Моров, тоже юный астроном. Потом был Леонид Ушков, он дважды второгодник, ушел из школы. Юзик, Федя, Женя Хлебников — одноклассники…

Ольга Петровна поставила на стол печенье, сыр, ветчину. Есть молодые люди не захотели, но выпили по чашке чая.

— Что же вы не едите, — огорчилась мать. — Анатолий перед вашим приходом так волновался, что даже не захотел ужинать, — простодушно сказала она Лике.

— Я не волновался, — сердито буркнул Анатолий, осуждающе взглянув на мать. — А если и волновался? Может быть, вы, Лика, мне нравитесь и для меня самое главное было навести красоту, а не поесть. Ведь я ждал вас! — звонко закончил он.

Ольга Петровна давно знала эту черту сына: развязность у него часто бывала признаком внутреннего смущения.

Девушка засмеялась:

— Ага, попался! Значит, хотел мне понравиться?

— А что в этом плохого?

Ольга Петровна вышла из комнаты. Лика чуть-чуть покраснела и кокетливо спросила:

— Это что же, объяснение?

— Если говорить честно, Лика, то меня просто тянет к вам и мне совсем не все равно, как вы будете относиться ко мне, — с отчаянной смелостью сказал Анатолий. Он прямо посмотрел Лике в глаза и продолжал: — Странно, конечно! Знакомы без году неделя. Всего два раза виделись. А я в вас даже влюблен… если хотите.

— А если не хочу?

— Тогда забудьте мои слова. Считайте все шуткой.

— А если я не хочу считать это шуткой? — упрямо спросила девушка.

— Вы это серьезно? — вдруг опешил Анатолий.

— А если серьезно?

Глаза у Лики возбужденно заблестели, щеки залил румянец. Ее страшил и в то же время привлекал этот острый разговор.

— Знаете что, — вдруг выпалил Анатолий, — давайте дружить.

Лика чуть нахмурилась, и лукавое выражение исчезло с ее лица. Она сжала губы, а затем тихо спросила:

— Отсюда вытекают какие-либо обязательства?

— Не знаю… как у друзей. Может быть, я говорю нескладно, так это потому, что опыта нет. Не было у меня романов. Ведь я попал… мальчишкой. И о настоящей, хорошей любви я только из книг знаю. Но в жизни не так. В романах дамы и рыцари…

— Вот и будьте моим рыцарем. — Лика засмеялась.

— Я насмешил вас всей этой болтовней? — спросил Анатолий, снова покраснев.

— Разве вы только болтали?

— Нет. Говорил от души. Вы не сердитесь на меня?

Его глаза смотрели остро и нежно, дерзко и мечтательно. Лику влекла его строптивая натура, бурная целеустремленность. Этот гордый юноша излишне мнителен, недоверчив, но скромен и тоскует по настоящей, большой дружбе. И, конечно, влюблен, как мальчишка. Какая огромная разница между ним и ее двоюродным братом Маратом, циничным и грязным, так ловко обманывающим девушек.

— Что же вы молчите? — испугался Анатолий.

— Но, чтобы дружить по-настоящему, надо, как говорят, иметь сродство душ, надо хорошо знать друг друга.

— А что вы хотите знать обо мне?

— Все! — с шутливой требовательностью ответила Лика. — Хочу знать ваши вкусы, о чем вы мечтаете, только если уж дружить, то без подвоха.

— Дружите, девушка, с ним, дружите, — поспешно вмешалась мать, входя в комнату. — Он хороший, только упрямый, резковат бывает. А вы бы на него повлияли, смягчили бы…

— Попробую, — сказала Лика. — Только я тоже не ангел. Я капризная, немного избалованная. Люблю быть первой и поэтому учусь отлично. Люблю танцевать, сладкое люблю. Ненавижу ложь, грубость, пошлость. А ценю в людях искренность, скромность, благородство. Я комсомолка. Ненавижу стиляг, разболтанных, манерничающих маменькиных сынков, кичащихся цинизмом и наглостью. Мой двоюродный брат Марат такой… Мама считает, что главное — выйти хорошо замуж. Неужели только в этом назначение женщины?.. — Лика говорила горячо и долго. А закончила так: — Я как-то говорила вам, что я строгая. Значит, требовательная. Назначим месячный испытательный срок. Я беру шефство над вашей учебой в вечерней школе, и уж будьте любезны знать уроки назубок! Буду и проверять и помогать. Будем ходить в театры и кино.

Эти слова звучали как свидетельство взаимной симпатии.

— А ваша мама? — спросил Анатолий.

— Мама? — Брови девушки хмуро сошлись на переносице. — Я буду звонить вам…

Спускаясь с Ликой по лестнице, Анатолий взял ее под руку. Она хотела вырваться, юноша удержал:

— Теперь вы моя дама!

— А если увидят знакомые?

— Вы боитесь?

— Нисколько.

Они медленно шли по улице. Никогда еще Анатолий не ходил «под ручку», даже насмешливо поглядывал на встречавшиеся парочки. А сейчас, сжимая нежные, послушные пальцы и вдыхая запах незнакомых приятных духов, он волновался. Ему вдруг так захотелось ее поцеловать. Лика говорила о брате. Анатолий слышал слова, но смысл их не доходил до него. Он невпопад отвечал «да», «нет».

— Да вы меня совсем не слушаете!

— Да… Слушаю…

Они вошли в. подъезд ее дома, где никого не было. Анатолий вдруг порывисто обнял ее и поцеловал. Лика не двигалась. То ли она была поражена, то ли не протестовала… Он притянул ее голову и снова поцеловал.

Сильный толчок в грудь заставил его отшатнуться. Звонкий удар по уху оглушил.

— Рыцарь? Да вы пошляк! — яростно прошептала Лика и стремглав бросилась вверх по лестнице.

Анатолий ошалело стоял, прислонившись к стенке. Дверь отворилась, вошла пожилая пара, покосилась на Анатолия и ускорила шаги…

Дома мать сказала:

— Какая славная эта Лика. Уж ты, сынок, не теряй ее дружбы, береги! Сразу видно — она тебе от души добра хочет. Дай вам бог!

— Ладно уж! — с горечью сказал Анатолий и ушел в свою комнату, проклиная себя из-за своей выходки. Неужели они навсегда поссорились? «Что же делать, что же делать? Неужели же я не увижу ее никогда? Это невозможно…»

Глава XVI В далеком переулке

1

Анатолий позвонил Нине и сказал, что он окончательно решил поступить на работу в артель. Она переговорила еще раз с директором, и тот назначил день.

В далеком переулке с булыжной мостовой, среди одноэтажных и двухэтажных деревянных и кирпичных домов, Анатолий Русаков не сразу нашел небольшую вывеску «Промкомбината». Контора комбината помещалась в глубине двора, в длинном одноэтажном кирпичном здании.

Анатолий увидел Нину в первой же комнате, разделенной застекленными перегородками на ряд клетушек, украшенных надписями: «Бухгалтерия», «Отдел сбыта», «Отдел снабжения», «Производственный отдел». Он кивнул ей и сказал:

— Я к директору.

Нина взглядом дала понять Анатолию, что здесь они не знакомы, вошла в кабинет и через минуту, приоткрыв дверь, пригласила его.

Стены большого кабинета были покрыты линкрустом. В трех застекленных шкафах виднелись образцы дешевой посуды, игрушек, разноцветные ленты, образцы клеенки, грубые застежки «молния», какие-то резинки — в общем, то, что в быту именуется ширпотребом.

Басистый хрипловатый голос произнес:

— Смелее, орел, сыпь сюда!

За большим письменным столом, покрытым толстым стеклом, сидел пожилой мужчина.

— Я парень простецкий, передо мной тянуться не надо, садись, орел, потолкуем, — предложил директор, показывая на кресло, стоящее рядом. — Сначала человек, потом бумажки, — продолжал он, небрежно отодвигая лежавшие перед ним бумаги на край стола.

Он крепко пожал руку Анатолию и еще раз показал на необъятное кресло. Анатолий опустился на него. Демократический стиль начальника ему понравился.

Директор был одет в полувоенный костюм из зеленоватого габардина. Щегольские хромовые сапоги выглядывали из-под стола. Короткий нос на мясистом, обрюзглом лице со следами оспы торчал чуть ли не прямо вперед. Улыбка обнажала крупные желтоватые зубы.

— Поговорим, как мужчина с мужчиной, — начал директор. — Нинок, — он кивнул на девушку, стоявшую у стола, — пользуется моим полнейшим доверием. Шофер бывает в курсе всех служебных и личных дел, для меня он как член семьи. А брать в семью человека, значит, доверять ему свою судьбу. Так? — Он выжидательно уставился на молодого человека.

— Так, — только и оставалось подтвердить Анатолию.

— При такой ситуации дело не только в том, — продолжал директор, — чтобы я подобрал шофера по своему вкусу, а вкусы у меня простецкие, но чтобы и шоферу понравился хозяин, как старший друг. Верно? — Он замолчал и ждал ответа.

— Верно, — согласился Анатолий.

— Объясняться друг другу в любви мы с тобой не будем, — продолжал директор, — а познакомиться следует. Я о себе скажу так: парень я простецкий…

«Да не очень, — подумал Анатолий, — если ты опять это повторяешь».

— Вкусы… у меня самые демократические, как рифмуют поэты, — водка-селедка. Ты сильно закладываешь под эту рифму? Буянишь?

— Не пью, а выпью — не хмелею.

— Пьян да умен — семь угодий в нем! Вот так. Я другим жить не мешаю, но и меня не тронь. Не христианин, поэтому, если ударят в правую щеку, левую не подставляю. Вот так. Таким образом… Всё! Ясно?

— Ясно, — как эхо, отозвался Анатолий и подумал: «Такому палец в рот не клади».

— Нинок просит меня: «Возьмите на работу моего друга Толю Русакова, головой, говорит, сердцем и честью ручаюсь за него, не подведет никогда». Так, Нинок?

— Да. Я знаю Толю давно.

— Ну что ж, думаю, парень университет жизни прошел такой, что сумеет оценить хорошее отношение… Ты как?

— Верно, — отозвался Анатолий, с трудом выдерживая сверлящий взгляд директорских глазок и боясь отвести свои, как бы тот не счел это малодушием и слабохарактерностью.

— Вот тогда и задал я Нинок вопрос: ну устрою я парня к себе шофером, место завидное, многие добиваются. А он вдруг обидится, разозлится, ведь на работе всякое бывает, и, не посоветовавшись, сгоряча рубанет. Использует какую-либо оплошность в работе артели во вред тебе или твоим друзьям, заведет склоку. Такого — не потерплю! Склочник — это первый вредитель в нашем деле. Согласен?

— Конечно, — опять согласился Анатолий, все более более удивляясь такой странной и длинной речи начальника.

— Свой своему поможет. Свой на своего не донесет. На то он и свой. Поссорятся свои, сами разберемся, не путая в это дело чужих. Вот так. Ясно?

— Ясно, — повторил Анатолий.

— А на чужих мой закон не распространяется, — продолжал директор. — Если ты начнешь воровать даже на стороне, ноги твоей здесь и минуте не будет. Меня это не устраивает. Работники артели должны быть вне подозрений…

— Да что вы! — возмущенно воскликнул Анатолий. — Я ведь…

— Не надо! Понимаю. Бывает… Ты как, сам признался или нашелся гад?

По этим словам Анатолий понял, что директор не знает существа его дела или не слишком верит рассказу Нины, и он хотел объяснить.

— Дело было так, — начал Анатолий, но директор поднял руку.

— У меня нет времени слушать твои излияния. Молчание — золото. Вот так. Машину водить умеешь?

— Какую?

— Правильный вопрос. «Победу».

— У меня права шофера третьего класса. Больше ездил на грузовых, думаю, в обиде не будете.

— Испытаем. Итак, согласен ли ты взять меня своим хозяином?

Анатолий рассмеялся. Постановка вопроса была весьма неожиданной.

— Значит, заметано! Итак, с сегодняшнего дня ты работаешь у меня шофером. Распоряжаюсь машиной только я и Лена, моя жена. А насчет бензина, запчастей и прочего адресуйся к моему заместителю Ахметову.

Директор вынул из ящика стола запечатанную пачку денег с красной цифрой на обороте — «1000» и бросил на стол перед Анатолием.

— Держи кусок — кажется, так? — Директор хитро прищурился. — Это тебе подъемные, — пояснил он. — Каждый месяц будешь получать две тысячи. Почему я плачу так много? Разъясняю. Мы работаем с очень сильным перевыполнением плана. Есть директорский премиальный фонд… Меня могут обвинить в том, что я несколько занизил план и допускаю самоволие в премировании. Если кого и будут бить за это, то только меня. Такой порядок — наше внутреннее дело. Вот почему я не люблю склочников, выносящих сор из избы. Ты слесарь пятого разряда?

— Да. Слесарь-механик пятого разряда, — уточнил Анатолий.

— А можешь починить станок?

— Я могу разобрать станок, устранить все дефекты, но я не токарь, чтобы выточить детали.

Директор сцепил пальцы, хрустнул ими и выжидательно смотрел то на пачку денег, лежащую на столе, то на Анатолия.

— А как будет со временем? — волнуясь, спросил Анатолий. — Я согласен жать на всю железку, но только не в вечерние часы. А тут и слесарем-механиком и шофером, так и суток не хватит. Нина говорила о дневной работе и свободном вечере.

— Заметано! Действуй! — весело крикнул директор и указательным пальцем подтолкнул деньги к Анатолию.

— А где расписаться? — спросил Анатолий.

— А нигде. Дают — бери, бьют — беги. Устраивает? — Директор внимательно наблюдал за молодым человеком.

Анатолий рассмеялся, приняв это за шутку, но директор не улыбался, и Анатолий спросил:

— Как же так?

— А вот так. В таком разрезе. Только не надо хвастаться, какой у тебя добрый и доверчивый директор.

Заметив, что на лице молодого человека исчезло выражение удивления, а появилась настороженность, директор спросил:

— Если ты так привык к бюрократическим порядкам, может, и работа без бюрократизма будет тебе в тягость, ты сразу говори.

— Работы я не боюсь, — поспешно ответил Анатолий.

— Ладно, пиши расписку. — Директор протянул лист бумаги и, взглянув на Нину, гримасой дал понять, что он не в восторге от кандидата в шоферы.

Анатолий написал расписку и не без удовольствия сунул деньги в карман. Он не будет иждивенцем у матери.

Нина дала Анатолию ключи и провела его в гараж, в том же дворе. Это был старый кирпичный сарай. Валялись тряпки, бидоны, канистры. Всюду была грязь, хлам, по полу пятна разлитого масла. Темно-синяя «Победа» стояла серая от пыли. Одна камера была спущена, дверца открыта, и ключ зажигания торчал в замке. Анатолий обошел машину кругом. На правом крыле была вмятина. Анатолий осмотрел мотор. Уровень масла был ниже положенного, оно было грязное и жидкое, в пустых бидонах ни масла, ни бензина.

Анатолий страстно, до самозабвения любил автомобили, поэтому принялся ругать того, кто так неуважительно, по-хамски обращался с машиной. Он снял пиджак, засучил рукава и начал обтирать машину, чтобы к ней можно было приступиться. Пришлось изрядно повозиться и не только сбегать за бензином и маслом, но сменить аккумулятор и сделать многое другое.

Вечером «Победа» катила по улице. Рядом с Анатолием, чрезмерно напряженно сжимавшим в руках баранку, восседал Семсемыч. Управление машиной на улицах Москвы было во много раз труднее, чем в Харькове. Анатолий нервничал.

Семсемыч распорядился загнать машину во двор дома в Замоскворечье, где он жил, и пригласил нового шофера к себе в квартиру. Как ни отнекивался Анатолий, директор усадил его рядом с собой за стол. Анатолий отказался от водки — шоферу не полагается, надо отвести машину в гараж. Но Семсемыч предложил на ночь оставить машину во дворе. Пришлось выпить «за знакомство», «за успехи», «за здоровье хозяйки», «за процветание дел в артели», «за взаимопонимание», «за людей, умеющих ценить хорошее отношение», и за многое иное, чего и не упомнишь.

Анатолий слушал разглагольствования хозяина и чувствовал на себе его пытливый взгляд.

2

Мать встретила Анатолия настороженно, сурово. Неодобрительно взглянув на него, она сухо сказала:

— От тебя, кажется, водкой несет… Мог бы позвонить, я беспокоилась. Садись обедать.

— Каюсь! Виноват! — бормотал Анатолий, глуповато улыбаясь. — Я уже ел и пил.

— Вижу, — заметила мать, — и не радуюсь…

Анатолий сел к столу и рассказал о своей новой работе шофером и слесарем-механиком, о полученном авансе, о проделанной сегодня работе, об обеде у начальника: С каждым словом морщины на лице матери разглаживались, губы расплывались в улыбку, и наконец она подошла к сыну, нагнулась и быстро поцеловала его.

— Ведь ты у меня единственный, — шептала мать, прижимая его голову к груди. — Ты один-единственный на всем белом свете… И если с тобой что случится… Знай, я умру.

— Все будет хорошо! Даже очень хорошо! — и вдруг неожиданно для себя добавил: — Вот так… Таким образом… В таком разрезе… — Сказал и вспомнил Семсемыча, Нину. «Молодец Нинок! Не словом, а делом!»

Нетвердо шагая и по пути задев плечом дверной косяк, Анатолий подошел к кровати, прилег и мгновенно заснул.

Мать с трудом разбудила Анатолия в шесть утра и, сонного, почти притащила к телефону. Спросонок, да еще с похмелья, Анатолий никак не мог вспомнить, кто такой Ахметов, какое он имеет право так кричать и сердиться. О каком таком опоздании идет речь и почему Анатолий сейчас, сию секунду должен мчаться к нему.

Наконец все стало ясно. Ахметов, заместитель директора «Промкомбината» по коммерческой части, срочно вызывал Русакова, если тот считает себя работником «Промкомбината». Надо везти товар. Анатолий, обескураженный своей забывчивостью, обещал явиться «как штык». Но ведь «Победа» в Замоскворечье? Туда ехать? Оказывается, «Победа» уже стоит во дворе артели, то есть «Промкомбината». А кто перегнал ее? Анатолий почувствовал ревность. Ахметов не стал объяснять. Он велел взять такси и гнать, расход будет оплачен. Анатолий удивился, но через пять минут был уже на улице. По дороге он придумал немало веских причин в свое оправдание. Ведь Семсемыч называл только двоих, чьи распоряжения были обязательны для шофера: себя и жену.

Ахметов уже ждал в доверху нагруженной «Победе». Он не стал упрекать Анатолия за опоздание, но хмуро буркнул:

— Бензин и масло, все в порядке…

Анатолию оставалось только сесть за руль и спросить, куда ехать.

— Покажу, — ответил Ахметов, — а со двора направо…

Точно так же, называя только направления, он распорядился свернуть направо и в переулок, затем налево, а проехав два перекрестка, снова указал налево, и они опять выехали на ту же улицу.

— Какого черта мы крутим? — сердито сказал Анатолий. — Ехать бы прямо, куда скорее.

— Зачем так много лишних слов? — отозвался Ахметов. — Твое дело — «крути, Гаврила». Крой в Кунцево!

Они подъезжали к Минскому шоссе, когда Ахметов крикнул:

— Гони, гони!

Анатолий увидел в смотровое зеркало позади их машины мотоцикл. Он не стал гнать.

— Давай направо! — заорал Ахметов, и Анатолий свернул в улицу направо. Ахметов приказал въехать в первый попавшийся двор. Въехали. Там Ахметов скомандовал: — Осмотри покрышки!

— В порядке, — ответил Анатолий.

— Дурак, делай вид! Стучи каблуком по шинам. Учить тебя надо! Осмотри мотор.

Анатолий неохотно вылез и поднял капот. Подбежали мальчишки. Ахметов вышел на улицу.

Никаких сомнений быть не могло: Ахметов делал что-то такое, что заставляло его бояться. В чем дело? Вскоре Ахметов вернулся успокоенный.

— Небольшой калабалык получился. Ты чего не гнал?

— Орудовец стоял на углу. Боялся — задержит.

— Ладно! Поедем дальше, в одно хорошее местечко…

Этим местечком оказался небольшой ларек, где торговал пожилой продавец. Увидев Ахметова, он быстро прикрыл ставни единственного окна-прилавка и помог выгрузить товар.

— Вот это — настоящая коммерция! — услышал Анатолий.

Пока Ахметов беседовал с продавцом ларька, Анатолий увидел валявшуюся на сиденье крошечную записную книжку из зеленой кожи. Он взял ее, решив, что Семсемыч случайно обронил вчера. Страницы были заполнены адресами, цифрами.

Цепкие пальцы рывком выхватили у него книжечку.

— Интересуемся? — Маленькие глазки Ахметова выражали ярость и подозрение.

— Разве это ваша? — спросил Анатолий. — Я думал, что Семсемыча…

— Зачем смотрел в книжечку? Ай, ай, нехорошо. Очень нехорошо. Будешь так делать, ссориться будем. Ссориться будем, тебе очень плохо будет.

По пути домой в машину грузили олово из небольшого сарайчика на окраине города. Отпускала женщина. По ее требованию Анатолий поставил машину вплотную к открытому дверному проему сарайчика. Женщина торопила их и даже швыряла куски олова в машину. Ахметов быстро сунул женщине деньги.

На обратном пути, заметив хмурое лицо шофера, Ахметов рассказал о бывших кустарях-одиночках, ныне работающих в артелях, и о своей нелегкой задаче приобретать у этих бывших кустарей остатки принадлежащих им материалов, пропадающих без дела. Одни продают легко, другие, хотя и не работают на дому, не желают расставаться с инструментами и материалами. Он же, покупая остатки материала, делает «большое государственное дело». «Добывая дефицитные материалы не из государственных складов, а со стороны, мы не просим у государства, сами изворачиваемся. Выгодно и артели, так как обеспечивается бесперебойная работа и хорошие прибыли». Одним словом — все это возможно только благодаря его, Ахметова, комбинациям. Об этом болтать не следует. Если другие артели проведают об этих источниках сырья, артель будет зарабатывать плохо и шофер не получит своих денег. Если друг Толька хочет, то для него Ахметов хоть из-под земли достанет любые отрезы. Вот он какой!

Одолжаться и быть обязанным этому комбинатору Анатолий не хотел и потому отказался от отреза. Это еще больше подстегнуло Ахметова. Он обещал «устроить» телевизор или мотоцикл и не за наличные, а в долг.

Во дворе комбината машину встретил директор. Ахметов принялся расхваливать нового шофера.

После третьего, и последнего, рейса, на этот раз на склад магазина игрушек, Ахметов пригласил Анатолия зайти в «забегаловку» и взять по «полтораста с прицепом». Анатолий отказался.

Все случившееся заставило Анатолия серьезно призадуматься. Он, комсомолец, не мог разыгрывать роль ничего не понимающего простачка, лишь бы не потерять работу. Но, может быть, увиденное и услышанное совсем не так страшно, как кажется? Недаром говорится: пуганая ворона куста боится. Вряд ли Нина, желая помочь ему, устроила бы его на работу в «шарашкину контору».

Надо получше присмотреться…

3

Анатолий зашел к Семсемычу отпроситься заправить машину бензином и попутно съездить домой пообедать. Семсемыч охотно разрешил. Но, когда Анатолий пошел к двери, он вернул его «на минутку». Ничего особенного, но его, директора, интересует, куда они ездили, что возили, как понравился Ахметов, как машина?

Губы директора чуть застыли в добродушной, дружеской улыбке, но глаза его не смеялись. Холодный, пристальный взгляд был излишне напряжен.

Анатолий недоуменно пожал плечами. Адресов он не помнит, так как Ахметов командовал направо-налево. Возили они товар. Грузили олово из сарая, остатки материалов какого-то бывшего кустаря-одиночки. Привезли шерстяные и полотняные материалы со склада игрушек. Что сказать об Ахметове? Парень он свойский. Машина хотя и новая, но уход за ней был плохой. Необходим кое-какой ремонт.

Директор посматривал на нового шофера и не мог понять, то ли он очень прост, то ли играет в простачка. Скорее всего — парень не дурак, но, раз ожегшись, не желает знать больше, чем следует, а если знает, то умолчит. Ахметов о нем неважного мнения. Говорит, что парень трудный, слишком себе на уме и с ним трудно спеться. А если парень отказывается от даровой водки, что очень странно, от даровых папирос, от хорошего костюма, даже от телевизора и явно не желает быть ничем обязанным, то он не тот, на кого можно положиться.

Ахметов, с его наглым и жуликоватым подходом к людям, иногда настораживает и отпугивает. Этот амнистированный вор, наверно, тоже насторожился, уж слишком примитивно Ахметов дал понять, что желает «купить» его. Пожалуй, можно сыграть на этом в свою пользу…

— Тут вот какое дело, — тихо сказал Семсемыч. — Я не слишком доверяю этому Ахметову. Он уже судился за спекуляцию, отсидел, но это его не научило. Другого человека нет. Вот пока и терплю. Раз ты мне друг, то и предупреждаю по-дружески. Ты ведь по-дружески ко мне относишься?

Директор тут же спохватился, что переборщил, и поспешно добавил:

— Конечно, слишком уж в его дела свой нос не суй.

Твое дело маленькое…

— «Крути, Гаврила»? — И Анатолий хмыкнул.

Семсемыч подошел к юноше, обнял его правой рукой за плечи и сказал с ласковостью в голосе:

— И почему это я тебя вдруг так полюбил? И морда злая, и в глазах черти прыгают, и директора презирает, а люблю.

Оттолкнуть обнимавшую руку было бы грубо и глупо, но и стоять так еще глупее, и к тому же обидно, что его принимают за простачка-щенка, которому стоит весело свистнуть, и тот уже машет хвостом от радости. Директор был психологом. Он понял внутреннее сопротивление юноши фальшивым дружеским излияниям и, чтобы переломить его настороженность и отчужденность, спросил:

— Полученные денежки пропил или отдал матери?

— Матери… — Анатолий почувствовал небольшую признательность за интерес к своим личным делам.

— Я так и думал, — перестав улыбаться, серьезно сказал Семсемыч. — Молодец! Не обманул моего доверия! Я бы гордился таким сыном.

Интимность тона давала право Анатолию на вопрос.

— У вас есть дети?

— Нет. Была дочь…

— Умерла? — уже сочувственно спросил Анатолий, не чувствуя неприязни к этому грубовато-примитивному, но, видно, когда-то неплохому человеку.

— Да нет, сбежала… На Урале, в институте, — сухо ответил директор, не расположенный к откровенности, когда дело касалось его семьи.

— Так это же хорошо!

— Хорошо? Чем хорошо? — вдруг обозлившись, крикнул Семсемыч, и лицо его болезненно искривилось. Видимо, не в силах умолчать, он пробормотал, как бы вновь отвечая на давно мучившие его сомнения. — Ведь все было у нее. В шелку ходила. Комната была обита серым шелком. Ешь, пей — не хочу! И все мало. Все бросила. Семью бросила. Не пожалела…

— А почему сбежала? — не унимался Анатолий, уже искренне жалевший Семсемыча.

— «Почему, почему»! Демагоги сманили.

— Какие демагоги?

— «Какие, какие»!.. — Директор сердито махнул рукой и замолчал.

И снова Анатолий задумался. А сел за баранку, и все сомнения и подозрения исчезли. И существуют же люди, равнодушные к автомашинам! Чудаки!

Он вел машину и радостно улыбался. Собственной персоной сидит за рулем «Победы» и катит не где-либо, а по улицам Москвы, в большом потоке автомобилей всех марок! Вот бы дядя Грицько посмотрел! Покорять пространство! Вести сильную, могучую машину, чувствовать ее, как живое существо! Анатолий наслаждался. Машина подчинялась малейшему движению его рук.

Куда же ехать? Пожалуй, сначала он заедет домой, пообедает, а потом завернет к бензоколонке. Эх, хорошо бы сейчас встретить своих друзей, знакомых. Вот и улица Воровского. Хорошо бы встретить Лику. Может, согласилась бы прокатиться? Это помирило бы их. Анатолий размечтался.

4

Резкий свисток и взмах руки милиционера заставили Анатолия остановиться у обочины. Милиционер спросил, куда направляется машина, и, узнав, что на заправку, взглянул на стрелку бензомера.

— Четверть бака, надолго хватит, — сказал он. — Тут гражданка просит срочно подбросить ее с сынком в больницу. Руку порезал.

— Пожалуйста! — с готовностью отозвался Анатолий. От души отлегло: значит, он не нарушил правил.

Женщина с мальчиком уже садились в машину.

На левой руке мальчика у запястья белел бинт. Изумление и испуг отразились на бледном лице подростка, когда он увидел лицо шофера. Анатолий сразу же вспомнил: это был один из тех двух мальчишек, которых привели в детскую комнату милиции по делу о краденом цветном металле.

— В какую больницу везти?

— Все равно, лишь бы поскорее, — взволнованно ответила женщина.

— Напрасно так волнуетесь, — попытался успокоить Анатолий. — Он ведь руку порезал, и только.

— Но как! — с ужасом воскликнула женщина. — Вот что, сверните на Молчановку. Там родильный дом, но думаю — помогут.

Машина остановилась возле родильного дома. Мать хотела сразу же вести сына.

— Сначала сходите сами. Вдруг здесь не примут, — посоветовал Анатолий.

Когда мать скрылась за дверями, Анатолий повернулся к мальчику:

— Чем порезался?

— Перочинным ножичком, — нехотя ответил мальчик, отводя глаза.

— Как было дело?

— Карандаш чинил… Нечаянно… — так же тихо ответил мальчик, не поднимая головы.

— В каком месте порезал?

Мальчик провел пальцем по повязке. Так, вниз к мизинцу, да еще с наружной стороны, он сам никак не мог бы порезаться, чиня карандаш. Анатолий перегнулся через спинку, приподнял пальцами подбородок мальчика и, глядя в испуганные глаза, быстро сказал:

— Мне не ври! В милиции по делу о хищении цветных металлов ты давал честное пионерское говорить только правду. Вот я и хочу проверить, как ты выполняешь свои обещания. Меня нарочно послали с машиной отвезти тебя в больницу. Я ведь все знаю… — Анатолий коснулся пальцем его руки.

— Так я же ему сказал — не буду больше с тобой, отстань от меня! А он — нет, будешь! А я — не буду, говорю. А Пашка разозлился и мне: ага, не будешь? И вырвал у меня перочинный ножик — я болванчика из деревяшки вырезывал — и по моей руке — раз! Я даже не закричал. Это Димка, когда увидел, закричал с перепугу. Пашка убежал. А вы откуда знаете?

— Грош мне цена, если бы я, бригадмилец, не знал! И то, что тебя Пашка подучил замок на сарае выломать и ломик в руки сунул, тоже знаю. Все знаю. А то, что Пашка перед этим ослабил скобы, на которых висел замок, иначе бы их не вытащить, — этого ты не знаешь? Ну как ты думаешь, зачем Пашка это сделал?

— Вы же сами сказали, что иначе бы нам не вытащить.

— Почему же он сам не взял эту жесть, а вас подговорил?

— Из дружбы… «Ребята, — сказал он, — можете отличиться, я не жадный. В сарае лежит бесхозная медь, если сдадите ее на металлолом, всему классу нос утрете. Только больше ничего там не трогайте. А что я вам про нее сказал — ни гугу…»

— Эх ты, голова-а! «Из дружбы»! Слушай, я все тебе объясню. Пашке важно было чужими руками взломать замок сарая. Вы взяли совсем немного меди, а Пашка после вас заграбастал бы с дружками все, что лежало в сарае, а было там много всего. А подозрение пало бы на вас. Ведь вы сарай открывали, медь оттуда унесли? А Пашка вроде чистенький остается. В случае чего — все на вас валить можно. Ловко?

— Ловко!

— Не ловко, а подло! Скажи, как бы ты отнесся в классе к ученику, который сам нашкодил, а потом сказал учителям, что это твои проделки?

— Ябеда!

— Нет, хуже! Ябеда донес бы только о твоих проделках, а этот свои проделки взваливает на другого. Это не просто ябеда, а ябеда-провокатор. Вот каков он, твой герой Пашка!

— Вы правильно говорите, он подло поступил, нарочно подвел нас. Мы знаем, что он плохой…

— Так какого же черта вы позволяете такому подлецу помыкать вами? Он сосет вас, как пиявка. Эх, был бы я на твоем месте, я бы Пашку так шуганул! Добро еще, что сразу в детскую комнату попали и там умные люди поняли, кто истинный виновник. А то бы…

Мальчик слушал жадно, выражение его лица то и дело менялось.

— Димка разболтал про детскую комнату, и теперь Пашка грозится: «Зачем, говорит, меня назвали. Если, говорит, меня загребут, то я такого про вас набрешу, лопатой год не разгребешь. Тогда вас за компанию со мной судить будут и зашлют в самую строгую колонию. Хотите дома остаться — молчок!»

— Стращает! Скажи честно, боитесь этого труса?

— Да… не-ет… Только никак он от нас не отстает, все клянчит, требует. Схватил у меня ножик с пятью лезвиями и перламутровой ручкой, теперь не отдаст, я знаю. Жаль ножика, да лишь бы не приставал больше, а то видите. — И Мечик протянул раненую руку. — Димка, когда Пашка отнял у него трешку, пожаловался матери, а она говорит: «Только ни слова отцу, лучше давай этому хулигану по трешке, и пусть он тебя не трогает». Все равно не помогает. Пашка у Димкиного отца почем зря книги таскает.

— Часто?

— Часто! Книги заперты в шкафу, но Пашка ключ подобрал. Наберет полный портфель книг, с заднего второго ряда, и уходит. Димка ну прямо плачет, а сказать боится. Пашка грозит, что на него вину свалит. А потом принесет марки или фонарик, дарит…

— А с кем Пашка дружит?

Мальчик нахмурился и замолчал.

— Ну что же, не хочешь — не надо. Чтобы помочь тебе против Пашки, надо знать и его дружков, таких же ябед-провокаторов.

— С каким-то парнем взрослым… Я его не знаю.

— Ладно! Помогу вам, ребята, поборемся мы с Пашкой. Ишь ты, что он творит — ножиком пыряет! Помогу. Только вы никому об этом не рассказывайте. Теперь это наша общая тайна. Ты ничего не бойся, не трусь! Так будешь дружить со мной?

— Буду! А как вас зовут?

— Анатолий. Я живу в квартире сорок первой, в том доме, где почта. Знаешь?

Расспросив, где живет Мечик Колосовский, так звали мальчика, Анатолий хотел подробнее узнать о Пашке, но из дверей больницы вышла мать Мечика и призывно махнула рукой.

— Я вас обожду! — крикнул Анатолий.

Он оперся на баранку и задумался.

Ребят такое происшествие, как с Мечиком, или закаляет, или душевно калечит. Этот Мечик, кажется, паренек стойкий, с характером, с чувством мальчишечьей чести. Такой смог бы помочь справиться с разными пашками близлежащих улиц.

Вскоре Анатолий вез мальчика и его мать домой. Женщина успокоилась: порез оказался пустяковым.

— Ерунда на постном масле, — пояснил Мечик. — Так сказал доктор.

Подъехали к дому, где жил Мечик. Мать вышла из машины, Анатолий удержал сидевшего рядом с ним мальчика за руку и сказал:

— Мне придется объехать кругом, чтобы заехать в свой двор, где почта. Хочешь прокатиться со мной?

Мать запротестовала, но Анатолий сказал:

— Пусть развлечется немного после волнений.

Сын настоял, и они покатили. Мечик с уважением коснулся баранки и спросил:

— Можно, я тоже буду управлять одной рукой?

— Управляй! А почему ты не пожалуешься на Пашку директору школы или пионервожатой? — спросил Анатолий.

— Жаловаться? Да меня ребята задразнят. Нет, ябедничать не буду. Да Пашка уже и не ходит в школу. Удрал. Наша классная ходила к нему домой, уговаривала, а он ей: «Тащите сладкого вина, тогда подумаю…»

Мечик рассказал о том, что матери с их двора жаловались управдому на Пашку. Управдом пошел к Пашкиному отцу, а тот был пьян и выгнал его. Димкина мама попросила студента из их квартиры воздействовать на Пашку. Борис Сущев согласился было, спустился во двор, пригрозил Пашке «надавать», если он будет тиранить ребят. Тот ответил руганью.

— Почему же вы сами не можете за себя постоять? Пашка один, а вас много.

— Пашка не один. У него дружки есть.

— Все равно. Вас гораздо больше. Вы же пионеры! Соберитесь, обсудите, как надо действовать. А действуйте все вместе, как отряд, как тимуровцы. Такой отряд приструнил бы всех пашек, стали бы они тише воды, ниже травы. Кого бы ты в такой отряд посоветовал?

Мечик сразу же назвал троих и добавил: «Боб Троицкий».

— Нет… Боб не годится, — сказал он, подумав.

— Ты откуда знаешь Троицкого?

— А мы с ним занимаемся в кружке юных астрономов при Планетарии. Он у нас зампредседателя.

— Ого! А что он за парень?

— Первый шахматист школы, доклад читал на городском слете юных астрономов. Только сейчас он с Пашкой водится, в карты играет. Слабак… Нет, Боб ему проболтается. И хвастун, задавака…

— В карты? Где?

— В «клубе подкидных дураков».

— Это еще что за клуб?

— Они собираются у нас па черной лестнице, на подоконнике второго этажа.

— Разве во дворе играть нельзя?

— А во дворе дядя Степа! Он не позволяет играть на деньги.

— Сколько же в подкидного дурака можно проиграть?

— Почему в подкидного? Играют в двадцать одно.

Анатолий многозначительно свистнул:

— А если я приду в этот клуб, не прогонят?

Этого Мечик не знал.

Потом поговорили об автомашинах, о знаках правил уличного движения, о ручном и ножном тормозах.

Анатолий подвез Мечика к дому, высадил, не доезжая ворот, и предупредил:

— Если встретишь меня в «клубе подкидных дураков» или еще где, делай вид, что мы незнакомы. Ясно? Надо будет, я к тебе сам подойду.

— А пистолет мне дадут? — поинтересовался Мечик.

— Заслужить надо!

Анатолий вернулся домой, пообедал, а потом поехал и заправил «Победу» бензином.

Глава XVII Взрослые школьники

1

Наступил день первого сентября. Анатолий уложил в свой старый школьный портфель учебники, тетради, карандаши, резинку и бутылочку с чернилами для авторучки. С утра он волновался. Его, как мальчишку-первоклассника, и радовал и пугал предстоящий день.

В пять, за час до начала занятий, облачившись в новый костюм, он отправился в школу.

Трехэтажное здание школы стояло в глубине двора, огражденного от улицы железной оградой. Взрыв веселого смеха заставил Анатолия остановиться у открытой калитки. Во дворе под деревьями толпились пестрые, нарядные, празднично настроенные люди. Здесь были девушки и юноши, были и люди средних лет. Так свободно держаться, шутить и смеяться могли только друзья, близкие знакомые. А что он им? Чужой и сомнительный человек…

— Вы туда или сюда? — услышал он женский голос за спиной.

Анатолий поспешно шагнул, но не вперед, как, по-видимому, ожидала спрашивавшая, а назад и чуть не опрокинул женщину. Он смутился, покраснел, неожиданно сделал широкий жест правой рукой и в несвойственной ему манере сказал: «Прошу вас». Миловидная женщина с ярким румянцем, присущим только очень здоровым людям, дружески кивнула.

— Прошу вас, — в свою очередь сказал невысокий моложавый подполковник авиации, стоявший рядом с ней, и его карие со смешинкой глаза с любопытством уставились на Анатолия. — Так вы — туда?

«Неужели они тоже ученики?» — усомнился Анатолий и, приподняв портфель, ответил:

— Как видите…

— Вы точно вышли на заданную цель, — сказал летчик и поинтересовался, в каком классе будет учиться товарищ. Услышав ответ, он дружески протянул Анатолию руку. — Однокласснику! Сергей Зубавин… А это, знакомьтесь, моя жена, Людмила, тоже летчица.

Заметив на лице Анатолия недоумение, Зубавин весело сказал:

— Удивляетесь подполковнику авиации: зачем, мол, он сел за школьную парту? Мы с женой, дорогой товарищ, летчики военного времени. Ускоренные курсы, фронтовой опыт — вот и вся наша академия. Как мастер парашютного спорта я перекрыл много «потолков», а вот до необходимой высоты теоретической подготовки явно не дотянул, да и жена тоже. Вот и приходится наверстывать. Поэтому мы приземлились здесь, чтобы подготовиться к поступлению в институт. А вы?

— Я? — Анатолий только мгновение задумался. Нет, он не собирался откровенничать, как в поезде. — Я шофер… Хочу в автодорожный институт.

Во двор вошел старший лейтенант милиции. Подполковник окликнул его, взял под руку и стал говорить о какой-то Юле, которой надо срочно помочь.

— Наша ученица, — пояснила Людмила, — собиралась выйти замуж, а свадьба расстроилась. Самолюбивая девушка ушла из-за этого из фабричного общежития, с работы ушла, живет у подруги, вот ей и надо помочь с пропиской.

С Людмилой Зубавиной Анатолий чувствовал себя удивительно легко и просто. От настороженности и беспокойства, мучивших его с утра, и следов не осталось.

Из раскрытых дверей школы донесся звонок. Все, смеясь и толкаясь, как школьники, двинулись в зал.

Анатолий вошел вместе с Зубавиными. Им достались крайние стулья у двери. Зал был почти полон. Было шумно, как в обычной школе. Анатолий с любопытством осматривался. Почти рядом с собой он увидел девочку с косичками, с черными смешливыми глазками. За ней сидела полная женщина с грустным лицом, лет сорока. По соседству возился с портфелем лысый мужчина. «Бухгалтер», — подумал Анатолий. Дальше, сблизив головы, шептались три девушки. Зубавина, сидевшая рядом, перехватила взгляд Анатолия и спросила, какая из трех ему больше нравится. «Это наши первые красотки».

Анатолий, оставив без ответа легкомысленный вопрос, поинтересовался лысым бухгалтером.

— Он вовсе не бухгалтер, он монтер по сложным машинам. Ему надо подзаняться по математике и физике.

Его два сына кандидаты технических наук, но, видимо, папу учить не хотят.

У сцены Анатолий увидел вертлявого подростка с расстегнутым воротом. Он кому-то строил рожицы.

— И детдом и дом престарелых, — усмехнувшись, сказал Анатолий.

— Ноев ковчег, — подтвердил Сергей Зубавин.

— Юля, о которой шла речь у калитки, — впереди вас, отсчитайте три ряда. В сиреневом платье, рядом с Шелгуновым, русоголовым, — заговорщически прошептала Людмила.

Русый молодой человек, как только Анатолий взглянул на него, мгновенно оглянулся. Он не посмотрел прямо, а чуть скользнул взглядом и уставился во что-то, наблюдая краем глаза за Анатолием.

Как только Людмила назвала фамилию «Шелгунов», Анатолий вспомнил рассказ депутата Кленова об Антоне Шелгунове, ученике вечерней школы, который просил помочь завербоваться на нефтепромысел. Может быть, однофамилец? Но скользящий взгляд русоголового, особый взгляд, уверил Анатолия в том, что этот парень именно тот Шелгунов. Почему же он не уехал?

2

На сцену вышли несколько человек и стали рассаживаться за стол, накрытый красной тканью. Среди них Анатолий увидел Сергея Зубавина, который, улыбаясь говорил о чем-то с седоватой женщиной.

Людмила прошептала:

— Она — секретарь райсовета, тоже наша ученица.

— А это собрание надолго? — нетерпеливо перебил Анатолий.

— Ну что вы! Татьяна длинных речей не любит.

— Это кто?

— Ну, директор, Татьяна Сергеевна.

— Это всем директорам директор… — послышалось сзади.

Анатолий оглянулся и встретил насмешливый взгляд вихрастого парня в вельветовой курточке с «молнией».

— Ведь я только из-за нее школу не бросил, — продолжал вихрастый. — Мигом всю дурь из башки выбьет.

Вроде и ничего такого не скажет, а ты потом целую неделю затылок чешешь.

Впереди то и дело раздавался дружный смех. Оттуда донеслось: «Принципиальной разницы между твоим мозгом и футбольным мячом нет. Количество извилин одно и то же». И снова смех. В дверях зала появилась миловидная девушка.

— Соня Рындина, фельдшерица, — шепнула Людмила. — Прекрасно поет в нашей самодеятельности. А у вас какие таланты?

— Я бесталанный, но немного играю па баяне…

— Имейте в виду, я руковожу самодеятельностью… На сцену поднялась высокая, стройная, еще молодая женщина в красивом, нарядном платье. Она на ходу что-то сказала сидящим в президиуме. Те засмеялись. Она пошла к кафедре, но миновала ее и остановилась почти у рампы.

— Друзья, — обратилась она, — прежде всего поздравляю вас с началом нового учебного года. — Ее сильный грудной голос звучал взволнованно.

Зал дружно зааплодировал. Кто-то крикнул:

— И вас тоже!

— Спасибо… Для всех нас сегодня большой день, и я хочу нам всем пожелать удачи, успеха и настойчивости. Я хочу, чтобы в конце учебного года вас было столько же в этом зале, как и сейчас, чтобы никто не отстал по дороге и не сбежал. Чтобы учиться в вечерней школе, надо быть очень твердым, настойчивым. И устал после работы, и спать — смерть хочется, и двойки получать не хочется, и свидание девушке назначил… А кое-кто с женой поссорился, так как жена против вечерней школы. Вот потому я и желаю вам настойчивости и даже мужества, особенно новичкам. Иногда в нашу рабочую среду попадают люди «от нечего делать», несерьезные. Недавно, подавая заявление в школу, один молодой человек так объяснил мне цель своей жизни:

Жить на вершине голой, Писать простые сонеты И брать от людей из дола Хлеб, вино и котлеты…

В зале засмеялись.

— Так я же шутил! — крикнул рослый юноша, стоявший у стены.

Раздался дружный хохот. Директор протестующе подняла руку.

— Понимаю, что стихи-то шуточные, произнесены они полусерьезно, и упомянула об этом не для смеха, а для того, чтобы напомнить, что в нашей школе надо работать серьезно, а жить лежа на вершине голой не удастся… Повторяю, вы можете смело рассчитывать на помощь учителей, на помощь своих товарищей. Все мы можем сказать спасибо ученику десятого класса Сергею Зубавину за то, что он, сам человек занятой, помог Татьяне Ивановне Лисицыной, работнице детского сада, успешно кончить семилетку, помог наладить жизнь, Я могу назвать Жарикова, Стрельцова и многих других, также помогавших отстающим.

Свою речь директор закончила требованием не коптить помещение школы табачным дымом, ведь здесь днем учатся дети. «Постарайтесь, чтобы не пришлось говорить: мальчики, соберите свои окурочки из цветочных горшочков в бумажечки и выбросьте».

3

Ученики усаживались за парты. Анатолий подсел к Шелгунову, примостившемуся в углу, подальше от окна.

О таких, как Шелгунов, пишут: «Особых примет нет». Почти круглое, слегка скуластое лицо в веснушках, белесые брови, короткий разлапистый нос, маленькие карие глаза. Все самое заурядное. Парень старался держаться в стороне от других, был молчалив.

Шелгунов даже не взглянул на Анатолия и продолжал сидеть все так же прямо, глядя перед собой, только губы его чуть-чуть сжались да слегка опустились веки.

— Ты Антон Шелгунов? — почти шепотом спросил Анатолий.

— А что? — так же тихо спросил парень.

Правая рука его поднялась, и большой палец уцепился за нижнюю пуговицу пиджака. У Анатолия не осталось ни малейшего сомнения в том, что под пиджаком — оружие.

— Так ты или не ты — Антон Шелгунов? — нетерпеливо спросил он.

— А если я? — сквозь зубы спросил Шелгунов и резко повернулся к соседу, испытующе шаря взором по лицу, по рукам, стараясь отгадать его намерения.

— А то, что я уже все знаю от депутата Кленова. — Анатолий смотрел прямо в глаза Шелгунову, где недоверие, озлобленность и готовность мгновенно действовать сменились растерянностью.

Подошла миловидная блондинка, которую Зубавина назвала Соней Рындиной. Она удивленно взглянула па Анатолия, затем требовательно на Шелгунова. Тот мотнул головой в сторону соседней парты.

— А, собственно, в чем дело, гражданин? — Шелгунов явно «отшивал» его.

— Хотел поговорить начистоту, — отозвался Анатолий.

Не мог же он вот так, сразу, навязываться незнакомому парню со своими советами. Да он и сам толком не знал еще, нужна ли его помощь. Вот если бы Шелгунов рассказал все обстоятельства дела, они бы вместе и решили, как действовать.

— Может, тебе надо помочь?

— Чем? — резко, но негромко, чтобы не привлечь внимания, спросил Шелгунов.

— Вообще помочь…

— В общем и целом? — Шелгунов смерил Анатолия презрительным взглядом и насмешливо покачал головой. — Не хочешь ли ты мне помочь по алгебре? — Он криво улыбнулся.

— Не базарь, — сердито оборвал Анатолий.

Теперь Шелгунов не смеялся. Лицо его стало сосредоточенным и злым. Он быстро прошептал, глядя прямо перед собой:

— Кто тебя знает, что ты за птичка и какие у тебя намерения?

Что же мог сейчас сказать Анатолий? Шелгунов явно не доверял ему, он с нарочитой медлительностью собрал тетради и молча пошел к другой парте, к Соне Рындиной. Анатолий заметил ее ревнивый, осуждающий взгляд, обращенный на него. Она заулыбалась, когда Шелгунов сел рядом. Видимо, Анатолий занял ее место.

— Плацкартное место рядом с вами свободно? — раздался басистый голос.

Не ожидая ответа, рядом с Анатолием не сел, а плюхнулся за парту автор стихов, о которых говорила директор школы, рослый полноватый парень с бледным лицом, тонко подбритыми усиками и длинными волосами, с галстуком, на котором красовалась обезьяна.

— Рудольф Милич собственной персоной, — сказал и небрежно сунул руку.

Анатолий пожал длинные, безвольные, испачканные краской пальцы.

— Послушайте, — обратился юноша к Анатолию, и это прозвучало как «паслште». — Я понимаю, люди любят пышные фразы, но наша директриса побила все рекорды. Она всегда так?

— Не знаю. Я здесь первый день.

— И я первый. Вам повезло, сэр. Директорша не спекулировала вашим именем.

— Вашего она тоже не назвала.

— «Жить на вершине голой, писать простые сонеты», — меланхолически начал Милич.

— Ну кто вас тянул за язык? Вы брякнули: «Я пошутил», и все узнали, кто автор.

— Я хотел обратить на себя внимание девчонок, на свою незаурядную личность. Или вы серьезно верите, что это мое настоящее кредо?

— Что такое кредо?

Милич был в затруднении.

— Как вам объяснить… Идея, что ли. Я не так глуп, чтобы довольствоваться скалой, сонетами, котлетами. Из всех «измов» я выбрал практицизм.

— Ну и как?

— Главное, хватать от жизни все, иметь максимум комфорта, и, как поется в «Сильве»: «Без женщин жить нельзя на свете нам». Если бы здесь не было хорошеньких мордашек, я бы сбежал. Но я обещал ближайшему предку стать на стезю добродетели и окончить десятилетку, чтобы поступить в художественный вуз.

— А почему бы вам не учиться в дневной школе?

— Возраст не тот и, как отвечают на суде при разводе, «не сошлись характерами». Здесь легче. — Он покровительственно взглянул на Анатолия. — Здесь я студент прохладной жизни.

— Как-как?

— Студент прохладной жизни, — многозначительно повторил Милич. — Днем я иногда работаю. — Он показал пальцы со следами плохо отмытой краски. — Иногда помогаю предку, а зарабатываю больше средних художников. Впрочем, я принесу справку из артели художников и утру нос директорше.

Вошла классная руководительница — учительница русского языка. Это была Евгения Павловна, уже знакомая Анатолию полная женщина с седыми волосами и строгим розовым лицом. Она объявила, что, прежде чем приступить к уроку на тему «Горький как основоположник пролетарской литературы», надо выбрать старосту, его помощника и объявить распорядок занятий. По ее рекомендации выбрали прежнего старосту — Сергея Зубавина, а помощником — Юлю Короткову.

Начались занятая. Милич не слушал. Он без умолку болтал. Евгения Павловна сделала ему замечание. Милич шепнул: «А ну ее в болото».

— Хватит трепать языком! — прошептал Анатолий.

— Неужели ты собираешься заниматься серьезно?

— Конечно!

Милич снисходительно усмехнулся и сказал, глядя на Анатолия:

— Гомо-сапиенс примигениус.

— А по-русски?

— Первые два слова — зоологическое название человека, а последнее означает — примитивный.

Лекция окончилась. Взрослые ученики обрадовались этому, как дети. Некоторые вышли за учительницей в коридор. Шелгунов и его приятельница остались сидеть и о чем-то шептались. Соня раза два обернулась и посмотрела на Анатолия.

Милич небрежным жестом сунул Анатолию пачку сигарет. Юноша отрицательно покачал головой:

— Неудобно курить в классе.

Милич закурил, удерживая сигарету в кулаке, и пустил дым под парту.

Зубавин открыл окно. Ворвался гул города. Во дворе кричали дети. В раскрытом окне показалась взлохмаченная голова мальчишки, видимо подсаженного приятелями. Звонким голосом он крикнул:

— Дяденьки, сколько будет дважды два?

Со двора донесся громкий смех и свистки.

— Ученики дневной школы приветствуют нас. Потом будут в окна камешки бросать, — сказал кто-то, и тотчас же мелкие камешки защелкали по стеклу.

— Перестаньте! — крикнул Зубавин.

— Здесь курят, — сказала девочка с косичками.

— Что же это вы? — Зубавин обернулся к Анатолию, дым тянулся из-под его парты. — Ведь Татьяна Сергеевна предупредила.

Анатолий мог бы посмотреть на соседа и взглядом дать понять, кто закурил, но удержался и промолчал.

— Мораль читает, — шепнул Милич, — штатный трепач-любитель. Ненавижу нравоучителей и моралите. Я им ни на грош не верю. И вообще я ни во что и ничему не верю. Я негативист.

— Кончай курить, негативист, — тихо сказал Анатолий. — И не вздумай болтать на уроке.

— Наябедничаешь? — Милич затянулся и пустил дым под парту.

Анатолий нащупал под партой его руку, вырвал папиросу и, обжигая пальцы, потушил.

— Ну, ты! Медведь! Осторожнее на поворотах. Нарвешься.

— Я сюда пришел не дурака валять. Катись-ка ты от меня к черту, студент прохладной жизни!

— С полным удовольствием! Еще раньше наметил мордашку… — Милич поднялся и сел рядом с молодой женщиной.

4

Анатолий слушал объяснения учителя невнимательно. Он думал о Шелгунове. Изредка о стекла щелкали камешки. Во время второй перемены за парту к Анатолию подсел невысокий подвижной мужчина лет тридцати, с лысинкой. Он вынул из полевой сумки толстую тетрадь, ручку и попросил Анатолия дать переписать записи предыдущего урока. Анатолий не записывал, чем удивил соседа. Тот взял тетрадь у Зубавина.

— Я всегда и все записываю. Во-первых, это помогает сосредоточиться. Во-вторых, по запискам легче готовить уроки и сдавать экзамены. В-третьих, это средство не заснуть. Своего сынишку я токе приучил записывать.

Лелюкова, — сосед ткнул ручкой в сторону соседки Милича, — все записывает, но учится она с единственной целью помогать дочке хорошо готовить уроки. Так сказать, блюдет авторитет родительницы.

Третий урок Анатолий внимательно записывал, и это помогало ему не отвлекаться.

Когда на перемене в окна снова застучали камешки, Зубавин сказал рослому парню:

— Пойди, Глеб, проведи воспитательную работу, но только осторожно, чтобы синяков у них не было.

Вскоре парень вернулся, и камешки перестали стучать в окна.

— Давайте всегда сидеть вместе, — предложил Анатолий соседу.

Сосед ему понравился. В нем чувствовался энергичный, серьезный и дельный человек.

— В математике я силен и могу вам помогать, — отозвался сосед. — У нас на заводе без математики и шагу не ступишь, а мне, как технику, выполняющему обязанности инженера, диплом десятилетки очень нужен. А вот с русским языком у меня было очень плохо, но выправился. А сейчас плохо с литературой. Вы как?

Анатолий отрицательно покачал головой и рассказал о переэкзаменовке.

— Это хуже, — сознался сосед. — Я бы хотел иметь напарником отличника по этим предметам.

— Могу пересесть… — Анатолий обиделся и выдернул из парты портфель.

Сосед мягко взял его за руку и сказал:

— Моя фамилия Онегин, но я не Евгений, а Петр Петрович. Обижаться на меня не стоит. Дружеская взаимопомощь — наш общий закон. Поэтому я и хотел выяснить ваши данные, с целью, так сказать, кооперирования в учебе. В этом ничего обидного нет.

— А вы мне просто понравились, хотелось с вами на одной парте сидеть, — просто сказал Анатолий и добавил, что он шофер и к тому же слесарь пятого разряда, хочет учиться, чтобы стать инженером-автомехаником.

После третьего урока Анатолий услышал, как Лелюкова громко и сердито выговаривала Миличу за баловство на уроке. К нему подошел Зубавин.

— Вот что, друг, я все видел, ты свои штучки брось.

Если не перестанешь нам мешать заниматься — приструним.

— Бить будете? — насмешливо спросил Милич.

— Прикажешь терпеть твои фокусы? Вышвырнем вон!

Милич пересел к другой девушке. На уроке он что-то шептал ей. У девушки покраснели уши.

На последнем уроке Анатолий почувствовал усталость. Он, возможно, не записывал бы так старательно, если бы рядом не сидел Онегин.

Уроки окончились, и снова все обрадовались этому, как школьники. Онегин жил в Трубниковском переулке. Анатолий пошел вместе с ним и пригласил его к себе.

— Не обижайся, некогда. Работа! Учеба! Сын требует внимания, жена… Дружба — это тоже вопрос времени. А где его взять?

5

Через несколько дней, за ужином, мать попросила:

— Расскажи, Толя, как у тебя на работе? Ведь это первая твоя служба. Как начальство, товарищи?

— Ничего… А в общем — не по душе мне эта артель.

— Нина-то работает там?

— Да она… то ли слепая, то ли я зря пугаюсь… Водится с шикарными кавалерами, вот и весь ее интерес. Ну ее в болото!

— Толя! И это благодарность за помощь?

— Прости. Ладно! Потолкую с ней. Эх, времени мало. Учиться надо, работать надо, комсомольские поручения выполнять надо. А кино? А чтение? А Лика?

— Почему Лика не звонит?

— Да… так… Потом как-нибудь расскажу.

— Повздорили, значит? Жаль… А Лика хорошая. Я ведь людей понимаю. Конечно, молода очень, по книжкам живет. А тебя она по-хорошему жалеет.

— Мне жалости не надо!

— А ты не заносись. Гордец какой! Люди тебя сторониться станут… Я человек маленький, а знаешь, сколько у меня друзей? Не один, не два, а десятки замечательных людей! Разве есть на свете что лучше, чем дружба? Она долговечнее любви.

— У меня тоже есть друзья: и Юра, и Коля, и…—

Анатолий чуть было не сказал Лика, но вспомнил случившееся и замолчал. Коля тоже на него обижается… Вот он бы на его месте сразу бросил артель и Нину заставил уйти. Да, из артели надо обязательно уйти.

Юра все еще «форсирует»… Неопределенность томила Анатолия. Конечно, он мог бы устроиться куда-нибудь шофером. Спрос большой. Но хочется рядом чувствовать локоть друга.

Днем Анатолий работал. В свободные часы, даже сидя в машине, учил уроки. Вечером — в школе.

Дважды заходил он к Пашке Лопухову и не заставал. «Очень нужно было бы зайти к Бобу Троицкому, не могу… Какую же глупость я сделал! Будто кто другой был в тот вечер на лестнице. Конечно, для Лики я больше не существую. И поделом!» Он боялся встретить Лику, и одновременно так тянуло увидеть ее, хотя бы издали.

Анатолий много раз прогуливался возле ее дома. Один раз он увидел Лику с подругами, а второй раз со смуглым парнем в красном шарфе. Он был уверен — заметила! Но даже виду не подала.

Все эти дни ему не давали покоя мысли об артели. Готовил ли Анатолий уроки, сидел ли в школе, отдыхал ли, — он думал об этом. Надо было поскорее все выяснить…

Вот почему после занятий в школе он позвонил Нине. Никто не ответил. Но не в характере Анатолия откладывать дела, тянуть. И, несмотря на поздний час, он поехал к Нине домой. «Дождусь».

— А я к тебе в гости, — с грубоватой фамильярностью сказал он, увидев Нину на пороге.

— Ну что же! Заходи!

На губах Нины не было улыбки, а в голосе приветливости. Нет, не так встречают друзей. Она жестом показала ему кресло, сама опустилась на тахту и, положив руки на колени, выжидательно уставилась на гостя. Анатолий у Нины не бывал и с любопытством разглядывал комнату, тесно уставленную мебелью. В глазах рябило от множества вещей и вещичек: ковриков, абажуров, вазочек, статуэток, подносиков, тарелочек на стенах.

Нина с подчеркнуто озабоченным видом поднесла руку с часами к глазам. Тут только Анатолий заметил ее нарядное платье и лаковые туфли. Она была завита, подкрашена, надушена.

— Я долго не задержу, — предупредил он. — Дело серьезное и для меня и для тебя…

В глазах Нины заиграло любопытство: Анатолий говорит как-то нервно, у него порывистые жесты. Наверное, скажет о чувствах, о своей прежней любви к ней. Некстати это, но все-таки интересно…

— Ты случайно застал меня, я скоро должна уйти. Но минут десять в твоем распоряжении…

— Можно и пять, — отозвался Анатолий.

Нина сразу подобрела.

— Я бы напоила тебя чаем, но мама ушла. Но что чай? После маминого рождения остался коньяк. Вещь!

Нина вынула из буфета и поставила на стол поднос с тяжелым хрустальным графином, двумя тяжелыми стопками и нарезанными ломтиками лимона.

Анатолий хотел было отказаться, но передумал. Зачем обижать?

— За что пьем? — спросила Нина, наливая.

— За настоящую дружбу, за избавление тебя от беды!

— Меня? От беды? Какой? — Нина отпила глоток и по-детски сморщила лицо.

Анатолий подробно рассказал о поездках с Ахметовым, о том, как удирали от милицейской машины, о странных перевозках, о странных разговорах Семсемыча.

— И это все? — Она рассмеялась.

— Я не понимаю твоего смеха.

Нина снисходительно улыбнулась.

— Дурачок! Я, конечно, тронута твоим вниманием, но Семсемыч никогда не «сядет». Понимаешь, ни-ког-да!

— А есть из-за чего сесть?

— Не лови меня на слове, — раздраженно ответила Нина.

— Да ты пойми, я не пугать пришел, а выяснить. Я комсомолец и бригадмилец и не могу быть безразличным к жульническим махинациям, — Ты — бригадмилец? Комсомолец? — Нина недоверчиво и сердито смотрела на Анатолия. — Почему ты не сказал это Семсемычу?

— Ну знаешь… — Перед Анатолием открывалось что-то новое.

Сообразив, что ляпнула что-то не то, Нина мгновенно изменила тон.

— Толик, ты просто прелесть, — обаятельно улыбаясь, шепнула она. — Ты так мило беспокоишься обо мне.

Анатолий начал сердиться.

— Нина, — отозвался он, — ты фальшивишь.

Она покраснела и уже сдержанно и серьезно спросила, глядя в глаза:

— Ты мне веришь?

— Конечно, верю, а сейчас удивляюсь, — ответил Анатолий.

И не его слова, а душевный тон искреннего, дружеского участия тронул ее.

— Ты, Толя, пожалуй, в чем-то прав, — начала она и замолчала. Хотела продолжать и боялась. — Толик, ты ведь можешь молчать?

— Как гроб!

— Дай честное слово, что никому ни слова обо мне.

— Если обещал— выполню! Ну, честное слово!

— Так вот… Не верь ни одному слову Семсемыча. Не говори ему об Ахметове, о своих подозрениях и уходи-ка ты, пока не поздно, из артели.

— Что значит — пока не поздно?

— Ах, я неудачно выразилась. Ведь подвести шофера ничего не стоит. В течение двух недель, пока у тебя испытательный срок, ты можешь уйти когда хочешь.

— А ты тоже уйдешь?

— Уйти? Так сразу?

Она встала с тахты, подошла к Анатолию и сказала:

— Не надо паниковать, а надо обмозговать, как говорит Семсемыч. А он — ух какой дошлый. Я тоже уйду… Позже. Мне ведь там тоже не по себе. Толик, а ведь ты настоящий человек. А я… не надо меня переубеждать, дура и дура. Колеблюсь, колеблюсь: уходить, не уходить? А неизвестно почему. Как я тебе благодарна!

Губы Нины коснулись его щеки.

6

— Нежная картина… ангел и скотина, — раздался насмешливый голос у двери.

Анатолий быстро обернулся. У двери, с перекинутым пальто на левой руке, в длинном розоватом пиджаке и голубых брюках стоял рослый молодой человек с взбитой коком прической и усиками.

Нина отпрянула от Анатолия и, скорее раздраженно, чем смущенно, сказала:

— Здравствуй, Марат.

— Ты готова?

— Вполне. Анатолий Русаков! — объявила она, показывая рукой. — Мой школьный товарищ. Я поздравляла его с освобождением из заключения. Знакомьтесь.

— Ты готова для гопля-ля? — Марат критически оглядел Нину.

— Вполне. Только возьму пальто. — Нина пошла в соседнюю комнату.

— Подобные сцены повторять здесь не советую, молодой человек, а то я тебе нос откушу, — сказал насмешливо Марат, вертя в руке ключ от двери.

— Честное слово, у меня с Ниной ничего нет… Мы старые школьные друзья.

— Ты, может быть, иногда носишь с собой носовой платок?

— Дикий вопрос, — возмутился Анатолий.

— Нет, проверочка культуры. Вытри с левой щечки помаду от губ «школьного друга» и постарайся, чтобы второй раз мне не пришлось такого видеть… Во мне тысяча Отелл и миллионы Каменных гостей, убивающих Дон-Жуанов. Я таких, как ты…

Нина стремительно вошла и внимательно оглядела обоих.

— Извини, Толик, мы потом продолжим разговор, а сейчас я должна ехать…

Марат перебил ее:

— …не к школьной подруге. Ты это хотела сказать?

— Наглец!

— Небольшой прошвыр в большой ресторан-чик-чикчик! Сэр, мы бы вас пригласили, — он застыл в клоунской позе, — но на вас не модная шкура, сэр!

Анатолий промолчал. Он был ошеломлен. Сейчас он презирал Нину. Так презирал, что, выйдя с нею и Маратом на улицу, повернул в другую сторону, хотя ему и было с ними по пути.

…Из первой попавшейся ему телефонной будки он позвонил Семсемычу.

— Товарищ Февральский? Говорит Русаков, Анатолий. Вы слушаете? Так вот… С завтрашнего дня прошу считать меня уволенным.

Семсемыч удивился и раздраженно потребовал объяснения причин. Анатолий не был готов к этому. Он сказал первое, что пришло в голову: сослался на плохое здоровье.

— Ты здоров как бык! В чем дело, я спрашиваю? —

сердито кричал в трубку директор.

— Ну, и по семейным обстоятельствам, учеба… — поправился Анатолий.

Директор фыркнул от ярости. Самолюбие его было уязвлено. Он предпочитал сотрудников с «изъянцем», делавшим их маложелательными для работы в государственных учреждениях, держал их в страхе и повиновении, внушая, что без него им жизни нет, и не скупился на подачки. И вдруг Русаков, человек «с прошлым», заявляет о своем желании уйти, и притом немедленно. В чем тут секрет? Не разгадав его, нельзя было отпускать Русакова.

— Так не уходят из советского учреждения, молодой человек, — возразил он, переходя на сугубо официальный тон. — Даже если я соглашусь, вы обязаны проработать две недели, а самовольный уход — дезертирство! Раньше судили бы за это. Брось, друг, капризничать. И чтобы к восьми ты был на работе. Подумать только: я выдал авансом тысячу, а он устраивает фокус-мокусы. Отставок не принимаю. Вот так. В таком разрезе.

— Да я верну эту тысячу! — закричал Анатолий в трубку.

— Ты что? Пьян?

— Я не пьян, просто хочу уйти!

— Ну вот что, — донесся резкий голос. — Об уходе надо заявлять за две недели. И потом, нужно иметь уважительную причину! — Семсемыч сердился. — Ну почему же ты уходишь? Откровенно!

— Не нравится мне… Еще сядешь вместе с Ахметовым…

— Ага, вот в чем дело! А что ты заметил?

— А он не говорил вам ничего? — спросил Анатолий.

«Ловит он меня», — мелькнуло у Семсемыча.

— О чем?

— Вам лучше знать.

— Ну, вот что. Не хочешь — держать не буду. Шофера найдем, но завтра чтобы явился на работу.

— Ладно. Буду.

7

Утром Анатолий отправился на работу неохотно, в дурном настроении. Ему претило говорить с Семсемычем, не хотелось встречаться с Ахметовым. Скорее бы появился новый шофер. Все же он с радостью вошел в гараж, к автомобилю. Заднее сиденье уже было загружено товаром. Здесь же его ждал Ахметов с накладной и путевым листом: сам он поехать не сможет.

— Гони, лети, ты уже опаздываешь! Доедешь за полчаса — полсотни не пожалею!

Когда Анатолий, проверив уровень масла, садился в машину, Ахметов твердил «скорее, скорее» и даже нетерпеливо подталкивал, подсаживая его и обещая уже сотню, если товар будет через полчаса на месте. «А для этого, — сказал Ахметов, — гони!»

Спешить так спешить. Анатолий покажет, на что способен хороший шофер. Ахметов услужливо побежал открывать ворота, и Анатолий, не тормозя, выехал из ворот, повернул направо, газанул и помчался по переулку. Он мысленно представлял себе, как, не сбавляя скорости, подкатит к перекрестку и затормозит перед пешеходами так, что шины завизжат об асфальт и точно остановятся на линии «стоп». Машину он уже знал.

До магистральной улицы оставалось метров пятьдесят, когда метрах в семи перед машиной появилась черная кошка. Она выскочила из подворотни, чтобы перебежать дорогу перед машиной. Первым желанием было газануть и проскочить раньше кошки. Но уже в следующее мгновение Анатолий резко нажал на педаль тормоза и левой ногой выключил сцепление.

Ничего, пусть черная кошка перебежит дорогу. Нашел чего бояться! А еще комсомолец!

Странно! Он не ощутил обычной упругости ножного тормоза. Машина продолжала мчаться по инерции с той же скоростью. Если ее не остановить, она врежется в людей, переходящих переулок. Анатолий нажал на тормоз так, что даже приподнялся над сиденьем. Тормоз не сработал! Он рванул ручной тормоз! Ручка тормоза подалась слишком легко: и этот тормоз не сработал! Еще немного — и машина врежется в людей…

Он перевел скорость на первую и отпустил педаль сцепления. Машину дернуло, будто она обо что-то ударилась. Скорость хода снизилась, но машина все еще катилась. Что делать? Не доезжая пяти метров до пешеходной дорожки, Анатолий свернул направо, в открытые ворота дома. Машина въехала во двор и остановилась. Весь в испарине, с дергающейся щекой, дрожащий от волнения, Анатолий вылез из машины. Он глубоко вздохнул, отер тыльной стороной руки пот со лба и выругался. Что за черт! Почему отказали тормоза? Ведь только пять дней назад он отремонтировал их. И вчера проверял. Мальчишки окружили машину и спрашивали, к кому и зачем он приехал.

Анатолий молча полез под машину. Скоро из-под нее донеслись ругательства. В ручном тормозе не было шплинта, но сам он выпасть не мог… Кроме того, в тормозном барабане, был отвернут штуцер и тормозная жидкость вылилась. Кому-то было надо, чтобы он, Русаков, попал в аварию. Он тоже хорош, не проверил тормоза… Гайку тоже кто-то отвинчивал…

Анатолий попросил старика во дворе купить четвертинку водки и бутылочку глицерину. Пока старик ходил, он налаживал тормоз. Шплинт заменил кусочком проволоки. Когда старик вернулся, Анатолий смешал глицерин с водкой и залил смесь в центральный тормозной цилиндр. Вскоре машина выехала со двора. «Ну и ну! — мысленно повторял Анатолий, обдумывая происшествие. — Не случись черной кошки — спасибо ей! — не затормози из-за нее, быть бы беде. Конечно, машина врезалась бы в толпу пешеходов. Если бы и не сбила никого, то, выскочив на большую магистраль, врезалась бы в машину или ее бы сбили».

Анатолий отвез товар по назначению и вернулся в гараж. Выражение изумления и страха на лице Ахметова подсказали Анатолию ответ на вопрос о виновнике порчи тормозов. Поговорить с Ахметовым не удалось. Он мгновенно исчез. Семсемыч, не дослушав взволнованную обвинительную речь Анатолия, насмешливо спросил:

— Ты где-нибудь заявлял об этом?

— Нет.

Улыбаясь, Семсемыч усадил Анатолия в кресло, присел на ручку и сказал:

— Разве у тебя глаза? Это грозовое небо, откуда сыплются молнии. А губы? Некрасиво сжимать губы в рубчик. Разве так дышит счастливый человек, имеющий работу, учебу и милую? Просто удивляюсь. Думал я — вот пришел в комбинат по-настоящему честный, порядочный человек. Глаз у него зоркий. Заметит недостатки — шепнет мне. Я исправлю. Так нет. Уходит. Что же получается? Я спрашиваю — лучшие люди где? И отвечаю — на фабриках и заводах. Лучшие люди не желают идти в нашу артель. Хочешь не хочешь, а приходится пользоваться услугами таких, как Ахметов. Ахметов клялся мне не ловчить, а ловчит! Я ведь предупреждал тебя?

— Предупреждали!

— Вот так! Да, за случившееся надо Ахметову руки с корнями вырвать. Сволочь! А как узнаешь? Ведь так ловко заметает следы, подлец!

Нет, не верил теперь Анатолий задушевному тону Семсемыча, улыбкам и похлопыванию по плечу. Он спокойно сказал о своем желании учиться, напомнил, что свободно может уйти, пока еще не окончился испытательный срок, и попросил принять от него «Победу», ключи от гаража и машины и тысячу рублей аванса.

— Ладно. Что с тобой сделаешь? Но жаль, жаль… Денег не возьму. Ты их заработал.

Семсемыч пошел с ним к гаражу и по пути рассказывал скабрёзные анекдоты, хохотал и не слыша смеха Анатолия, локтем подталкивал его в бок. Семсемыч сам запер двери гаража и ключи положил в карман. Прощаясь, он положил руку на плечо шофера:

— Если не повезет тебе в жизни, — сказал он, — возвращайся. Возьму.

Анатолий и в этом почувствовал фальшь. Он понял, что Семсемычу хочется отпустить его примиренным с собой.

«Добьюсь, добьюсь, чтобы и Нина ушла отсюда», — сказал себе Анатолий.

— Ушел с работы, — сказал Анатолий матери.

— Уволили? За что?

— Да нет! Сам ушел, не хочу. Шарашкина контора!

— А может быть, не стоило ссориться?

— Да ты что? — Анатолий подробно рассказал о случившемся.

— Ну и слава богу! — сказала мать. — Теперь ты свободно можешь учиться.

— И висеть на твоей шее? Никогда.

— Ну хорошо, хорошо. Но, ради бога, не спеши и подыщи работу хорошую, по своему вкусу… Ведь и Юра и Коля тебе обещали!

Глава XVIII Друг ли ты?

1

— А тебе, сынок, какой-то Хлопунов раза три звонил. Говорил, «пусть обязательно поинтересуется Троицким и мне позвонит». О чем он? — сказала Ольга Петровна сыну, который вернулся из школы и сел ужинать.

— Да это о брате Лики…

Не допив чай, Анатолий поспешил к телефону. Он быстро набрал пять цифр, а на последней задержался. Он даже довел девятку до предельной скобы, но, вместо того чтобы отпустить диск, удержал его и задумался. Вдруг Лика откажется разговаривать с ним?

Палец отпустил диск. Раздался продолжительный гудок, потом донесся голос Агнии Львовны. Первым порывом было положить трубку. Пересилив это желание, Анатолий назвался и попросил к телефону Лику. Тут же поспешно добавил:

— Надо посоветоваться по школьным делам.

— Так ведь она с вами!

— Со мной? — удивился Анатолий.

— Конечно! Или Боб чудит? Ведь он сейчас тоже с вами?

— Нет ни его, ни Лики.

— А где же они?

— Не знаю.

— Как не знаете? Я спрашиваю серьезно.

— А я серьезно отвечаю. Ни Лики, ни Боба со мной нет. Я Боба несколько дней не видел.

— Значит, вы не возле кино?

— Я только что вернулся с занятий и звоню из дому.

— Не понимаю… — В голосе Троицкой послышалась тревога.

— А что случилось?

— Боже мой! Я так волнуюсь, голова пошла кругом… Значит, вы ничего не знаете? И Лика вам не звонила?

— Нет, Агния Львовна.

— Что же это? Я ведь просила ее позвонить. Вот характер! Я так поняла, что она поехала к вам, а вместе с вами за Бобом. Зачем понадобилась эта мистификация? Почему Боб чудит? Вы что-нибудь понимаете?

— Но в чем же дело? — Анатолию передалось волнение Троицкой.

Из ее стремительного и сбивчивого рассказа он понял, что у Агнии Львовны произошло с сыном бурное объяснение. Она даже ударила его зонтиком и теперь страшно об этом сожалеет. Но Боб стал просто невыносимым. Последние дни он был взвинчен, груб, вел себя отвратительно… Ссора произошла позавчера утром. Боб ужасно выругался, убежал в чем был и первый раз в жизни неизвестно где провел ночь.

— Первый раз в жизни? — резко спросил Анатолий. — Вы уверены?

Его злила эта недоговоренность. Злила потому, что он чувствовал недоверие к себе.

— Ну, знаете! — возмущенно воскликнула Троицкая, но вдруг тихо спросила: — Значит, няня уже успела наябедничать, что он без нас иногда не ночевал дома?

— Ничего она мне не говорила. Но если вы хотите, чтобы я помог, то говорите все. Начистоту!

— Это наше семейное дело… Я не настолько знаю вас…

— Так как же я смогу помочь?

Троицкая продолжала сбивчивый рассказ.

Оказывается, после ссоры Боб неизвестно где провел ночь. Он не пришел и утром. Сегодня третий день, как его нет. Она обзвонила всех друзей Боба, побывала на даче, даже звонила в больницы. И вот сегодня Павел Авксентьевич вынужден был обратиться в милицию… Конечно, у Боба много недостатков, но он же честен! Да, у него дурные друзья — Пашка и компания. Поэтому приходится считаться с возможными недоразумениями, тем более что Пашка однажды напоил Боба водкой… Агния Львовна запнулась, а затем с необыкновенной горячностью принялась убеждать Анатолия никому не рассказывать об этом. В милиции о Бобе тоже ничего не известно. Обещали принять меры к розыску.

— И вдруг, как рассказывает няня, нас не было дома, минут двадцать назад раздается телефонный звонок. Трубку взяла Лика и страшно разволновалась. Няня спрашивает, в чем дело, а она даже рассказывать не хочет, а потом сказала: «Маму незачем волновать. Только что Эля встретила Боба возле кино, в плохой компании. Объявился! Я поеду с Анатолием». Няня так и поняла, что Лика отправилась к вам, чтобы вместе поехать за Бобом. А та, уже выбегая за дверь, крикнула няне: «Пусть мама ждет у телефона!»

— О каком кино шла речь? — взволнованно спросил Анатолий.

— Минуточку, спрошу у няни.

Анатолий старался сообразить, что же произошло. Мальчишку, пожалуй, успели «втянуть». Из трусов воры веревки вьют… Но почему же Лика не позвонила, не зашла? Все еще сердится?

— Мама, — крикнул Анатолий, — Лика звонила?

— Соседка сказала, приходила девушка и спрашивала тебя.

Троицкая долго не отвечала. Анатолий волновался и даже нетерпеливо дул в трубку. Наконец послышался голос Троицкой:

— Я Полю лекарство капала. У него с сердцем неладно… Кино на Пятницкой улице.

— Какое?

— Не знаю, на Пятницкой…

— Я немедленно поеду туда на вашей машине. Ключи и документы у вас или у шофера?

— У меня. Я вызову шофера.

— Не надо.

— Но уже слишком поздно, я нигде не смогу заверить на ваше имя доверенность на управление машиной, поэтому поеду с вами.

— Напишите доверенность на Русакова Анатолия Владимировича, укажите свой телефон. Если меня задержат, то вам позвонят по телефону. Какой номер машины?

— Восемьдесят три сорок три. Но почему вы не хотите, чтобы я поехала?

— А вдруг Лика позвонит по телефону, а вас не будет дома?

— Муж дома.

— Вы же сами сказали, что ему нездоровится.

— Хорошо, — согласилась Агния Львовна, — я буду дежурить у телефона. Но, ради бога, позвоните мне с Пятницкой, я так волнуюсь.

2

Через десять минут Анатолий, получив у Троицкой ключи от машины, выбежал в Ржевский переулок. У светлой «Победы» МИ 83–43 стоял Милич. Второй, чем-то знакомый Анатолию франтоватый молодой человек вылез из машины при его приближении, захлопнул дверцу и быстро пошел прочь.

— Ты что здесь делаешь, Милич? — спросил Анатолий.

— Сено кошу, — зло ответил Милич.

— Ну коси, коси… — Анатолий дернул переднюю дверцу. Она открылась. — А косу в машине не забыл?

— Понимаешь, я шел мимо, вижу — дверца у машины открыта и никого нет рядом.

Анатолий сел к рулю.

— Ты чего в чужую машину залез? — удивился Милич.

— Тебя не спросил, — ответил Анатолий и, отперев секретный замок, сковывавший руль, сунул ключ в замок зажигания. Но там уже торчал другой. Анатолий понял все. Он не стал расспрашивать, включил зажигание и нажал стартер.

— Куда ты? — растерянно крикнул Милич.

Анатолий резко захлопнул дверцу, чуть не прищемив пальцы Милича, и покатил по улице. «Откуда у них может быть ключ? — подумал он. — И не поздно ли я еду? Ведь со времени звонка Ликиной подруги прошло не менее получаса. Компания могла разойтись…»

Анатолий гнал машину. Теперь все зависело от быстроты. Повезет ли ему со светофорами? Лика, по-видимому, поехала на такси. Хорошо бы опередить ее, встретить или хотя бы застать на улице. Черт его знает, какая шайка заманила Боба… Если Лика потащит Боба домой, его «дружки» могут вступиться. Лике грозит опасность… Эта публика на все способна. Скорей, скорей!

Светофор у Никитских ворот зажегся желтым светом, а затем красным. Анатолий остановил машину. Он вынул чужой ключ из замка зажигания и сравнил с тем, что дала Троицкая. Точная копия! Где же Милич с приятелем взяли ключ-дубликат? Анатолий догадался, что отсюда-то и тянется ниточка к Бобу.

Зеленый свет. Анатолий дал газ. Машину рвануло. Часы на Спасской башне показывали половину двенадцатого. Светофор при выезде с Красной площади на мост Анатолий проскочил при желтом свете и на очень большой скорости выехал на Пятницкую улицу. На такой скорости опасно глазеть по сторонам, и все же Анатолий издалека старался увидеть среди прохожих знакомую фигурку Лики. Только ли знакомую? Нет, он любит ее, любит! Вот когда он вдруг осознал, что она для него дороже всего на свете.

Ему даже хотелось, чтобы ей грозила опасность… Пусть грозит, и он явится в самую последнюю минуту и подставит себя под удар, а Лику спасет!

Возле кино кто-то стоит. Лика или Боб? Анатолий убрал ногу с педали газа и, поравнявшись с кино, резко нажал на тормоз. Машина будто ударилась о препятствие, его швырнуло на руль. Да, у входа маячил кто-то, но не Лика, не Боб. Черт! Опоздал или есть другое кино? Что делать? Он машинально снял ногу с тормоза, и машина едва-едва потащилась вперед на малом газу. Она дергалась, будто захлебывалась. Чтобы мотор не заглох, Анатолий чуть «дал газу». «Победа» медленно двинулась вперед. Куда ехать? Анатолий оглянулся на кинотеатр.

Рекламные огни были уже потушены. Зрители еще не выходили с последнего сеанса. У двери кинотеатра торчал здоровый парень в кепчонке, надвинутой на глаза.

3

«Победа» отъехала метров на пятнадцать, когда раздался резкий свист. Анатолий снова оглянулся. Парень возле кино призывно махал ему рукой. Видно, захотел прокатиться. Может быть, спросить у него, не видел ли он здесь девушку с мальчишкой, не заметил ли, куда они пошли? Анатолий остановил машину. Дверца справа распахнулась, и парень, шумно дыша, обдавая его запахом водки, плюхнулся рядом.

— Ну и газовал! Вот, думаю, дает жизни!

— А ты долго стоял возле кинотеатра?

— Порядочно… Вдруг слышу, тормоза, как поросята, завизжали. Я, конечно, без внимания, потому что в машине ты один. Мне говорили, что машину пригонят двое. Потом гляжу на номер машины — тот самый! Ну, тогда я и свистнул.

— Какой номер? — осторожно спросил Анатолий.

— Да этот самый, МИ восемьдесят три сорок три. Ты что? — Парень внимательно смотрел на Анатолия.

— Проверочка, — уклончиво ответил тот и вспомнил Милича и его приятеля. «Неужели парень поджидал их на этой машине? Похоже…» — Напарник сильно выпивши, с копыт свалился, — сказал Анатолий, — так что я один приехал… А ты как?..

Этот неопределенный вопрос был задан, чтобы вызвать подвыпившего парня на разговор. Детина был мускулистый, его лицо лоснилось, будто смазанное маслом.

Парень осклабился — водитель не возбуждал в нем больше подозрений — и стал объяснять. Возле кино он стоял «на стреме», на перехвате. Накладочка получилась: придется в переулочек заехать, потому что здесь двое сыщиков крутились. Один невысокий без кепки, в старом синем костюме, второй на армянина похожий, черный, в сером костюме и серой кепке. Ох, и будет Цыгану от Чумы!

— Лени Чумы? — воскликнул Анатолий.

— А ты его знаешь?

— Авторитетный! Кореш. Сидел с ним.

— Вот так штука! А мне сказали, что двое «полуцветных» прикатят. А как твое прозвище?

— Лиса, — сказал Анатолий первое, что пришло в голову.

— Лиса, Лиса? — повторял парень. — Не слыхал.

— Я недавно залетел. А тебя как?

— Огурец.

— А что случилось?

— А то, что из-за парнишки-подсказчика, который должен был нас навести на квартиру, чуть не завалилось все дело. Хозяева квартиры, как сказал этот Вундербоб, должны были прийти в это кино на какой-то там просмотр, а потом идти в гости. А дома на хозяйстве должны были оставить только одну старуху. Ну, захватили мы паренька и бегом к кинотеатру: пусть собственными глазенапами засечет, что они зашли в кино. Стоим мы, тарыбары-растабары. И вдруг к этому Вундербобу подходит подходящая деваха и говорит: «Бобик, ты здесь? Позвони же скорей домой. Мама твоя с ног сбилась. Разве можно так?» Вундербоб начал молоть чепуху разную, ну и мы ее шуганули. И вовремя. «Спрячемся, говорит, паренек, вот они идут… эти самые…» Ну, потом мы ждем, значит, эту «Победу», а тут подкатывает на такси другая видная такая деваха, его, Вундербоба, сестра… И давай крыть: «Подлец, кричит, негодяй! У папы из-за тебя сердечный припадок! Мама все телефоны оборвала, а ты, бессердечный мальчишка, болтаешься возле кино! Сейчас же марш домой!» Цыган не растерялся и повел Вундербоба прочь. А сестренка оказалась бедовой, ухватилась за брательника и не пускает. Милицию зовет. Народ останавливается. Что тут делать? Того и гляди, засыплешься. Или надо пацана бросать и тогда квартиру не возьмем, или деваху увезти отсюда и запереть, пока мы работаем. Вот Цыган и придумал: «И что вам, граждане, — говорит он тем, кто останавливался, — надо? Это моя припадочная сестра, и к тому же выпивши. Семейное дело, не вмешивайтесь. Она обругает вас, мне же отвечать». А наши кричат: «Правильно, Сеня, давай уводи ее, припадочную. Как выпьет рюмку, так и шалеет, дура». Смехота! Давай жми в переулок направо. Слышишь шум? Они там. Поспешать надо. Все уедем. Того и гляди, милиция заявится…

Анатолий уже не слушал болтовни, он быстро погнал в переулок. Встретившийся им мужчина два раза оглядывался на машину. Вдали виднелась группа уходивших по переулку людей.

Через две минуты он будет рядом. А дальше? Куда они хотят увезти Лику? Что с ней сделают? Конечно, воры вооружены, а у него ничего нет. Даже ножа… Эх, встретить бы милиционера или тех двух оперативников. В глаза бросилась освещенная витрина магазина, за стеклом виднелись покупатели. Возле двери табличка: «Телефон-автомат». Вот удача! Можно вызвать милиционеров на мотоциклах.

Не доезжая до магазина, Анатолий резко затормозил.

— Вот черт, карбюратор… — Анатолий быстро выскочил из машины, открыл капот.

— Беги, — обратился он к вылезавшему парню, — тут делов на пять минут, скажи им — еду.

Когда вор ушел, Анатолий подбежал к магазину, толкнул дверь. Она оказалась запертой.

— Мне надо срочно позвонить. Откройте! — сказал он показавшейся за дверью продавщице в белом халате.

— Не хитрите, гражданин. Магазин закрыт.

Анатолий потряс дверь. Стекла задребезжали.

— Сейчас же откройте!

— Не хулиганьте, гражданин, иначе позову милицию.

— Зовите! — Анатолий застучал носком ботинка.

Дверь приоткрылась, выпуская покупательницу, и Анатолий попробовал протиснуться. Это не удалось. Продавщица вместе с подоспевшим завмагом заперли дверь.

Анатолий уговаривал, просил, угрожал, ничто не помогло. Толстый завмаг с глазами навыкате уговаривал покупателей не открывать дверей, пока он не вызовет по телефону милицию, чтобы забрали пьяного хулигана.

Отлично! Разбить стекло? Но придет милиционер, заранее настроенный против него. Он не поверит ни единому его слову, заставит следовать э милицию. А надо спешить, спешить…

Ну что ж, пусть воры садятся в машину. Конечно, они возьмут Боба и Лику. Главное — вырваться на людную улицу, а там… Эх, подкатить бы к отделению милиции…

4

Анатолий погнал машину и включил фары. В ярком свете он увидел четырех парней, Боба с окровавленной губой и Лику. Двое орали песню, стараясь заглушить голос Лики.

— Выключи фары, дура! — заорал тот, что уже побывал в машине.

Анатолий выключил свет, подъехал и остановился.

Гнев, ярость обуяли Анатолия. Он еле сдержался, чтобы не броситься на выручку Лике.

— Давай в машину, — скомандовал высокий смуглый парень.

Лика уцепилась за Боба. Тот отталкивал ее.

Распахнулась задняя дверца, зажглась лампочка в «Победе», и Анатолий отвернулся, чтобы его не узнали. Он пытался придумать наилучший способ спасти Лику и Боба, освободиться от воров. Можно было бы сделать вид, будто мотор не в порядке, поднять капот, копаться и ждать… Чего ждать? Пока не подойдет милиционер? Переулок пустой. Значит, надо выехать поскорее на людную улицу, выехать любой ценой.

Грязно ругаясь, двое с Бобом поспешно втиснулись на заднее сиденье и втащили Лику. Знакомый уже вор с лоснящейся физиономией плюхнулся рядом и скомандовал:

— Давай на Пятницкую, а там направо. Жми!

Анатолий посмотрел в зеркальце над ветровым стеклом и увидел настороженное, злое лицо и пристальный взгляд, устремленный на него. Этого цыганистого парня он недавно видел вместе с Хозяином… Анатолий, сильно газуя, развернул машину и погнал по переулку.

— Ты кто? — требовательно спросил смуглый.

— Я же тебе, Цыган, уже звякнул. Лиса он, кореш Чумы, — ответил за Анатолия встречавший машину вор.

Анатолий понял, что сейчас решают секунды.

— А почему не Рудя, в чем дело? — продолжал Цыган.

— И чего ты, Цыган, привязался к Лисе? Эй, Лиса, не выверни, потише на поворотах!

Анатолий с надеждой всматривался вдоль улицы. Ни одного милиционера! Вот идет парочка — юноша и девушка, — от них толку чуть. Вот идет компания нарядно одетых подвыпивших с дамочкой — тоже помощи не жди.

— Ты чего в молчанку играешь? — угрожающе спросил Цыган.

Идет компания пожилых… Нет, опять не то… Двое молодых парней, похоже студенты, вышли из-за угла. Анатолий быстро снял ногу с педали газа и нажал на педаль тормоза так, что даже приподнялся на сиденье. Тормоза завизжали. В то же мгновение он выхватил правой рукой ключ зажигания, левой открыл дверь и круто повернулся, чтобы выпрыгнуть из машины. Цыган уцепился за его пиджак. Анатолий ударил его наотмашь по лицу и так рванулся, что пуговицы отлетели, пиджак распахнулся, и Анатолий не выскочил, а вывалился боком из машины, оставив пиджак в руках Цыгана.

Студенты, будто только того и ждали, с готовностью ринулись к машине. Но еще быстрее распахнулась правая дверца, и Цыган выскочил из машины. Он метнулся в сторону, увернувшись от растопыренных рук студента, перебежал улицу и скрылся во дворе.

— В машине нарушители! Не выпускайте! — крикнул Анатолий первое, что пришло ему на ум. Надо было действовать быстро, не давая ворам опомниться. Анатолий распахнул дверцу, схватил вора, сидевшего ближе, и вытащил на асфальт. Вор сел и, не делая ни малейшей попытки к сопротивлению, сказал как можно спокойнее:

— Не верьте ему, граждане, парень напился и скандалит, вам голову морочит. Кричит «убивают», а убитых нет, одни пьяные. Он втягивает вас в грязное дело. Получите по десять суток за содействие хулигану.

С оглушительным треском рядом с машиной остановился патрульный милицейский мотоцикл с двумя сержантами. Оба вора пытались удрать, но их задержали.

В двух словах милиционерам было рассказано о том, что случилось. Сержанты обыскали задержанных, у обоих обнаружили финки.

Анатолий вытащил всхлипывающего, перепуганного Боба, вывел Лику. Она молча протянула ему руки: они были крепко связаны носовым платком…

Милиционеры остановили проходивший грузовик, посадили в него задержанных, прихватили, как свидетелей, студентов, и все отправились в отделение.

В милиции задержанные категорически отрицали, что они прятали Боба и хотели куда-то насильно увезти его сестру. Они ссылались на бежавшего, с которым якобы только в этот вечер познакомились в «забегаловке». Этот чумазый выдавал девушку за свою пьяную, не совсем нормальную сестру. Сказал, что надо отвезти ее домой, к мамаше. А чтобы не царапалась — связать ей руки. Пусть спросят тех, кто был возле кино на Пятницкой. Ну, как не помочь человеку, ежели он говорит, что его сестренка псих. А если он соврал, так с него и спрос…

Опросили Елену Троицкую. Она показала следующее:

— Моя подруга Элла Савицкая позвонила мне после десяти по телефону и сказала: «Встретила твоего исчезнувшего брата возле кино на Пятницкой, в компании хулиганов. Я хотела с ним поговорить, но мне не удалось. Приезжай скорей». Конечно, я поехала. Мы Боба разыскиваем третий день. Брат стоял возле кинотеатра в компании этих людей. Еще был третий, сбежавший. Я, не отходя от такси, позвала его в машину. Боб не шел. Я пыталась его увезти, тащила в машину. Сбежавший, смуглый такой, сказал: «Сматывайся, гражданочка, не твое дело. Парень большой, делает что хочет». Я обратилась за помощью к прохожим. И тогда хулиганы, видя, что многие мне сочувствуют, вдруг разыграли спектакль, будто я пьяная сестра того смуглого и скандалю. Затем они повели брата с собой по улице, свернули в переулок. Я расплатилась с шофером такси, и, когда нагнала их, у Боба была сильно разбита губа, видимо, его ударили, и он сказал: «Уйди, оставь меня!» Я обратилась к прохожим. Смуглый опять стал уверять, что я его ненормальная пьяная сестра. Прохожие останавливались, но приятели хулигана окружили нас и стали смеяться, кричать, петь. — От обиды и гнева у Лики навернулись слезы на глаза, но потом она овладела собой и продолжала: — Они повели Боба переулком. Он шел, не сопротивляясь. Я пошла следом за Бобом. Тогда они подхватили меня под руки и повели насильно, связали мне руки, а потом втащили в машину… Вы отправите их в тюрьму? Дежурный спросил:

— Значит, все дело в том, что поспорили из-за брата? Вам лично ущерб причинен?

— Но ведь они не отпускали и избили Боба… Меня в машину втащили…

Дежурный пожал плечами и начал допрашивать Бориса Троицкого.

Боб был бледен, не смотрел в глаза Анатолию, но то и дело испуганно поглядывал на одного из задержанных— парня среднего роста, со шрамом на левой щеке.

— Я после ссоры с мамой боялся наказания, мне не хотелось ехать домой… Три дня жил у знакомых… А когда сестра приехала и позвала, я тоже не захотел домой. Сестра начала драться со мной. Вмешался Цыган…

— Кто-кто? — быстро спросил дежурный. — Кто?

Боб смутился.

— Чья эта кличка? Отвечай! — потребовал дежурный. Подросток поймал предупреждающий взгляд парня со шрамом и, подумав, ответил:

— Не знаю… Слышал, что кого-то так в толпе назвали, а кого — не знаю, не помню.

Дежурный выразительно посмотрел на Анатолия: темнит парень.

Боб сказал, что смуглый парень, Сеня, фамилии он не знает, познакомился с ним у кино только в этот вечер и неожиданно вступился за него. А чтобы сестра не скандалила на улице и не позорила его, Боба, и себя, он увел Боба, а она сама пошла за ними, ругалась.

Лика крикнула:

— Ты подлец, ничтожество, врешь!

Боб обмяк, хотел что-то сказать.

И опять предупреждающий взгляд парня со шрамом на лице…

— Знает ли Борис Троицкий этих двух граждан? — спросил дежурный.

— Нет, не знает, — подсказал парень со шрамом. И Боб повторил:

— Не знаю.

Анатолий попросил удалить задержанных на время допроса Троицкого.

Уходя, парень со шрамом предупредил:

— Мы, паренек, тебя не знаем, и ты не наговаривай на нас, а то плохо тебе будет.

— Не запугивайте, гражданин, — предупредил дежурный.

Анатолий позвонил Троицкой. От радости она заплакала и, всхлипывая, сказала:

— Беру такси и мчусь. Ждите.

5

Анатолий показал дежурному свое бригадмильское удостоверение и попросил разрешения поговорить с Борисом Троицким.

— Слушай, Боб, внимательно! — Анатолий усадил мальчика на деревянный диван. — От того, скажешь ли ты правду, зависит твоя судьба. Они ведь собирались ехать на вашей машине обворовывать квартиру. Я хорошо знаю, что ты им дал ключ от машины, указал квартиру, они принудили тебя быть наводчиком. Но ты не бойся. Если откровенно все расскажешь, то тебе ничего не будет, тебе не придется больше подчиняться ворам, ты избавишься от битья, от страха. Сейчас они тебя запугивают, наверное, грозят рассказать о твоих делишках дома. А ты все расскажи сам. И этим лишишь их возможности шантажировать. Да и я тебя буду защищать.

Боб смотрел в пол и молчал.

Анатолий попытался поднять снизу его подбородок, но Боб упрямо боднул головой и еще ниже опустил голову.

— Значит, тебе безразлично, что они издевались над твоей сестрой? Значит, тебе все равно, ограбят ли они дом твоих друзей или нет?

— Это не мои друзья…

— Ага! Раз ты это сказал, значит, знаешь, на кого воры нацелились? Знаешь адрес? Ты должен был позвонить в дверной звонок, назваться Бобом Троицким и попросить открыть дверь, так? Все пошли в кино, и дома осталась одна бабушка, верно? Смотри мне в глаза!

Боб еще ниже, упрямее нагнул голову. Видимо, страх перед ворами сковал его.

Анатолий еле сдерживался, чтобы не ударить, не потрясти за шиворот трусливого мальчишку. Ох, как он был противен ему! Куда девались все увлечения Вундербоба астрономией, космическими полетами… Сейчас перед ним был подлый, трусливый, шкодливый мальчишка!

Лика кусала губы.

— Я ведь хочу спасти тебя, дурак! А то пропадешь! Будешь говорить? Если воры с тобой не церемонились, то знай — я также церемониться не намерен!

Боб испуганно прошептал:

— Я ничего не знаю.

— Врешь, ты уже признался. Ты сказал: «Это не мои друзья». Значит, ты знал, о ком идет речь! Не трусь, говори. Ну! — Анатолий сжал пальцы в кулак. — А еще собрался лететь в космос… Хвастун! Даже каких-то воришек боишься…

Боб начал несвязно рассказывать. Он не сводил глаз с кулака Анатолия. Выходило так, что грабить они не собирались. Это квартира одного паренька из кружка юных астрономов… Он, Боб, два раза там бывал…

— У старшего брата этого мальчика есть замечательный мотоцикл, четырехцилиндровый подвесной мотор для лодки и другое… Теперь брат уехал, он геолог. А когда я об этом рассказал… ну, своим знакомым… то они обрадовались. «Давай, говорят, пока человек в отъезде, подвесной мотор возьмем на недельку… Взаимообразно. Покатаемся. А к его приезду вернем».

Анатолий подошел к Бобу.

— Тебя не сказки сюда привели рассказывать! Ведь ты сообразительный парень! Говори все по порядку, что они тебе приказали и что ты им сообщил. Только не ври!

— Ну, сначала сказали, чтобы я туда в гости пошел, разузнал, кто дома остается, когда все на работе… Ну, я и побывал. Узнал — собираются через два дня, то есть сегодня, в кино на просмотр картины… А дома одна бабушка… Старший брат на практике.

— Дальше!

— Я отказался. А они: «Обещал — выполняй! Ты просто позвони в квартиру, бабушка спросит — кто, назовись. А когда она откроет дверь, мы зайдем, как будто тебя не знаем, возьмем мотор и пообещаем через пять дней вернуть».

— И ты согласился? — спросил Анатолий.

Боб промолчал и опустил голову.

— Да как же ты не понял, что имеешь дело с ворами и грабителями? Ведь тебе не пять лет. Ты согласился быть наводчиком. Ты, конечно, понимал, что бабушка потом расскажет домашним о вашем «визите». Тебя начала бы разыскивать милиция. Значит, ты и в дальнейшем думал прятаться, не возвращаться домой? А знаешь ли ты, что бабушку наверняка бы твои «дружки» задушили?

Боб мертвенно побледнел, ошалело взглянул на Анатолия, его разбитые губы мелко дрожали.

— А напали бы на след убийц, они бы тогда и тебя прикончили, чтобы убрать свидетеля. Вот теперь и расскажи, как ты с этими «дружками» познакомился? Кто они? Как фамилия тех, у кого вы хотели «одолжить» мотор, и где они живут, где ты жил эти дни. Расскажешь?

— Расскажу! Все началось с Пашки…

Дверь распахнулась, ворвалась Троицкая. Упав на колени, она обняла сына и принялась исступленно целовать его лицо, шею, плечи.

— Милый мой, хороший! Ну, я погорячилась. Прости свою мамочку. Больше этого не будет. И ты обещай. Ты ведь тоже погорячился. Я знаю, ты хороший!

Анатолий резко поднялся и отошел в сторонку.

— Ну и дура, ну и дура! — зло шептал он.

Потом Агния Львовна обняла Лику, расцеловала.

— Я приехала за детьми, не мучайте их, — обратилась она к дежурному.

Тот взглянул на Анатолия и чуть усмехнулся.

— Как только Боб скажет, из какой квартиры они собирались взять мотор, так и поедет домой, — предупредил Анатолий.

— Боб хотел у кого-то взять? Этого не может быть! — воскликнула Троицкая. — Вы не так его поняли.

— Продолжай, Боб, — сказал Анатолий, не глядя на Троицкую.

А я уже все сказал! — В голосе Боба снова появилась нагловатая уверенность.

Минут двадцать Анатолий, Лика и дежурный пробовали убедить его. Боб начал грубить Анатолию.

— Не ваше дело! Я знаю, почему вы явились! — Он скосил глаза на Лику.

— Ах, ты так? — Анатолий замахнулся; еще мгновение, и Боб получил бы увесистую затрещину.

— Все скажу! — взвизгнул Боб.

— Вы не смеете бить! — кричала Троицкая. — Вы нашли моих детей, я вам бесконечно благодарна, но наказывать вы не имеете права, мы сами разберемся. Ведь он еще дитя. — И, посмотрев с нежностью на сына, она добавила: — От него еще молочком пахнет…

— Водкой пахнет! — сердито сказал Анатолий. — Сам признался.

— Ну, кто не без греха, — отозвалась Агния Львовна. — Он не будет. Ты ведь больше не будешь, Бобик?

— Не буду, — буркнул Боб.

Анатолий безнадежно махнул рукой. Вскоре протокол был подписан.

Троицкая увела Боба. Лика тихо сказала Анатолию:

— Звоните мне. И… не сердитесь.

Анатолий покраснел, но радость омрачало сознание своего бессилия. Даже в таких благоприятных условиях не удалось переломить Боба. Пока поле битвы осталось за ворами. Видно, еще придется повозиться. А все Агния Львовна! Конечно, малолетних допрашивают при родителях, но надо, чтобы они помогали, а не мешали.

Оставшись с дежурным, Анатолий спросил:

— А как будет с ворами?

— Задержим для оперативной проверки. Мальчишка все напортил, настаивает, что не знает их. А за незаконное хранение оружия привлечем к уголовной ответственности. Эх, права наши насчет задержания подозрительных и хулиганов слабоваты! А нас ругают — милиция, мол, бездействует…

— Ну, а паренек?

— Вы о Троицком? Конечно, он наводчик. Ведь оба мы видели, что врет. А как вывести его на чистую воду?

Опять ворвалась Троицкая:

— Как я могла забыть, что вы на нашей машине!

— А я и сам забыл, — хмуро отозвался Анатолий.—

Вот ключ.

— Голубчик, у меня руки дрожат. Не удержу руль.

Последнюю услугу…

— Хорошо, поедемте, — вздохнув, согласился Анатолий.

— Гражданка Троицкая, за сыном получше присматривайте, — посоветовал дежурный.

— Да, да, — отозвалась Агния Львовна.

Вряд ли она слышала, о чем он ей говорит.

6

На обратном пути Анатолий вел машину молча. Лика, с переднего сиденья обернувшись назад, с лихорадочной поспешностью, гневно пересказывала Агнии Львовне события. Та забилась в угол кабины, прижав к себе Боба.

Когда подъехали к дому, Агния Львовна попросила Анатолия зайти: Павел Авксентьевич должен поблагодарить его, иначе он будет нервничать.

Вся семья собралась в столовой. Павел Авксентьевич заключил Анатолия в объятия и несколько раз горячо поцеловал. Анатолий сердито передал ключи, документы машины и стал прощаться. И все же ему пришлось выпить бокал шампанского, закусить пастилой.

Он начал было говорить о Бобе, но Павел Авксентьевич прервал его на первой же фразе:

— Ни слова! Все понятно. Поверите ли, минуты нет свободной, чтобы заняться воспитанием сына. Да и Агния где-то в чем-то недоглядела.

— Привод в милицию… — снова начал Анатолий. И опять Павел Авксентьевич перебил его:

— Все понятно! Сам займусь, пусть это вас больше не беспокоит.

— А может быть, все же стоит сейчас поговорить? — И Анатолий молча подал ключ от «Победы», сказав: — Дубликат.

— Что ж, какой мальчишка не мечтает прокатиться на отцовской машине? Не будем омрачать минуту радости мелочами.

Ясно было, что домашний суд над Бобом, когда этот блудный сын вернулся на радость маме и папе, не удастся. Анатолий тихо спросил, не считает ли Павел Авксентьевич, что безнаказанность и всепрощение развращают нестойкие характеры.

Тот мгновенно согласился, сделав гримасу, будто проглотил что-то горькое, и обещал, как только появится «окно» во времени, поговорить с Бобом. Судя по снисходительному тону, это был лишь жест вежливости. Надо же чем-то отблагодарить Анатолия…

«Разве Троицкий примет всерьез мои советы? — подумал Анатолий. — Пусть только он назначит встречу, и я приглашу Хлопунова. До чего противно смотреть, как расчувствовавшаяся мамаша заискивает перед самодовольным сынком».

Анатолий встал и, избегая смотреть на Боба, попрощался.

— Сиди, папа. Я провожу и запру дверь, — поспешно предупредила Лика.

В передней, задержав руку Анатолия в своей, она сказала:

— Вы ведь не любите громких слов?

— Терпеть не могу.

— Но все-таки…

— Не надо об этом. Думайте о Бобе. Парень свихнулся, а ваша мать или не видит, или не хочет видеть. А отцу некогда… Прежде всего, не позволяйте ему болтаться на улице и водиться с Пашкой.

Но Лика, казалось, не слышала его слов.

— Толя, — просто сказала она, — скажите откровенно, вы очень на меня сердитесь?

Она пытливо посмотрела ему в глаза, затем порывисто обняла за шею, поцеловала в губы и убежала.

Анатолий захлопнул дверь. Голова слегка кружилась. Что это? Поцелуй благодарности и только? Или?..

— …Что так долго? — спросила Анатолия мать, открывая дверь.

— Пришлось съездить за Бобом Троицким и Ликой. А потом даже пил шампанское у Троицких…

— Значит, повеселился? — Мать улыбнулась.

— Повеселился…

7

На следующее утро Агния Львовна стремительно вошла в комнату Боба. Он притворился спящим, надеясь, что мать пожалеет будить его и объяснение будет отсрочено.

Ее вчерашнее благодушие было, видимо, временным.

Все началось так… После ужасной ссоры с матерью, поймавшей его на мелкой краже, Боб прибежал к Руде. У него сидел неизвестный Бобу смуглый, видимо очень сильный молодой мужчина, с темными навыкате глазами, в которые Бобу трудно было смотреть.

Играла радиола. Звучала смешная песня «Гоп со смыком». Незнакомец тихонько мычал в тон ей. Рудя уже как-то объяснял Бобу, что эта песенка воровская, «блатная». Боб знал и другое. Такие мотивчики, записанные на рентгеновских пленках, Рудя через Пашку продает любителям. А этот, наверное, покупатель сам пришел.

Заметив любопытные взгляды Боба, незнакомец нахмурился, перестал мычать и спросил:

— Какого черта зенки на меня пялишь? Один пялил, пялил и ослеп!

— Спокойно! Это Вундербоб, — сказал Рудя, — мой друг, знаменитый астроном. В минуты жизни трудные забегает ко мне. Ты чего?

Боб покосился на незнакомца, но Рудя сделал театральный жест рукой и проговорил:

— Не смущайся, Бобик, можешь откровенничать. Дядя добрый, он поймет!

Черноволосый кивнул, блеснул золотым зубом.

Надо сказать, что Рудя боялся Цыгана. И чем дальше, тем сильнее его угнетало сознание собственной глупости, приведшей к этому знакомству.

А было так. Пашка из-под полы в переулке продавал музыкальную продукцию фирмы «Рудя и K°». Проходивший мимо Цыган заинтересовался блатными песнями, хорошо заплатил и обещал заплатить много, если найдется человек, который бы записал на пленку его любимые песни. Так Рудя познакомился с Цыганом. Рудя, никогда не знавший ни одного вора, вдруг бахвальства ради намекнул на свои якобы связи с ворами. А таким, как Цыган, только палец дай — век не отвяжешься.

Цыган с интересом выслушал рассказ о похождениях Вундербоба, несколько преувеличенный Рудей. Было рассказано и о «работе с книгами», о геройском поведении Боба в парке культуры, о лихой игре в карты.

Особенно заинтересовала Цыгана история с ключом от «Победы». Он даже приказал Руде угостить Боба портвейном. Через два часа Цыган попрощался с Рудей и увел изрядно захмелевшего Боба с собой.

— Не умеешь ты обращаться с предками, — учил он. — На измор их возьми. Побегают, поищут тебя — веревки вить из них будешь, Вундербоб.

Цыган скоро сообразил, что на Вундербобе можно хорошо заработать. Этого бесхарактерного паренька — а такие смотрят в рот тому, кого они в эту минуту боятся, — надо использовать. А там — пусть себе кается в колонии… Понравился ему и внешний вид Боба, «интеллигентного мальчика из хорошей семьи». Отличная маскировка, пригодится…

Вор с детских лет, Цыган несколько раз судился, но, попадая в лагеря, вскоре выходил. Помогала огульная система «зачетов». Один день засчитывался за три. Помогала и снисходительность лагерной администрации к осужденным уголовникам-рецидивистам, которые сплотились в местах заключения в привилегированную касту. Ведь происходило это в годы культа личности, когда допускались грубые извращения социалистической законности. Были у Цыгана сестры, мать, но он давно отрекся от семьи, относился к ней с нарочитой грубостью и жестокостью. Сейчас он «работал» на Чуму.

Цыгана удивляла и забавляла наивность мальца, верившего каждому его слову. Цыган напропалую врал Бобу, выдавая себя за сверхгероя. Боб тоже напропалую врал и бахвалился. Приведя Боба к себе, Цыган прежде всего напоил его, а потом начал дразнить:

— Нет, Вундербоб, не выйдет из тебя настоящего парня, деляги. Не из того теста сделан.

— Неправда! Я хоть на Луну могу!

— Просто ты заяц во хмелю. «На Луну, на Луну». На кой она ляд, Луна твоя! А ты вот гроши, деньги достань на хорошую закуску, на такси, чтобы прошвырнуться за город.

— Сколько угодно добуду! Я — как Пит, супермен.

— Кто, кто?

Боб рассказал о похождениях гангстера Пита.

Цыгана заинтересовали эти истории, особенно описанные в них новые способы грабежа и увода автомашин.

А Боба понесло. Ведь его слушают! И он со смаком рассказывал вычитанное им из книжки, которую одолжил ему Рудя.

— Так как же ты монету добудешь?

— Съезжу домой и привезу.

— Тоже мне супермен! Лучше покажи-ка, на что ты без маменькиной сумочки способен. — Цыган покачал головой. — Мы за мамину юбку не держимся, а житуха у нас — во! Смекаешь? Домой только желторотые птенчики торопятся. Говорю же тебе — возьми домашних на испуг. Пусть поищут тебя, помучаются — добрее станут… А небось у тебя да и у папаши твоего куча знакомых? Квартиры, наверное, мировецкие, богатые…

Так зашел разговор о квартирах и фотоаппаратах, костюмах и машинах.

— Да что там машины! — разошелся Боб. — Вот у Ленькиного брата есть лодочный мотор, трофейный, мощностью почти в тысячу сил, — соврал он. — Вот бы его нам на Московское море… Жаль, что Ленькин брат на практику уехал, он геолог, а то бы попросили мотор на недельку.

Так зашел разговор о квартире в Замоскворечье.

Цыган выспросил все: и о хозяевах, и о квартире, и об обстановке.

— Правильно ты задумал, Вундербоб. Осуществим. Не будем дожидаться, пока вернется Ленькин брательник. Возьмем взаимообразно.

— Не дадут.

— А если они такие гордые и презирают тебя, проучим! Возьмем потихоньку, так что и не узнают, а через неделю положим на то же место. Правильно, супермен?

— Правильно!

— Тогда сделай так… — И Цыган поручил Бобу наведаться к Леньке, разузнать, когда хозяева уйдут в гости или поедут на дачу, остается ли кто-нибудь в таких случаях в квартире. — Все! Если обманешь — пожалеешь!

Боб струхнул. Он не был уж так наивен, чтобы не понять, кто такой Цыган. Боб всегда был готов фантазировать, строить планы, которые ни к чему не обязывают. Именно поэтому он размечтался о поездке на чужом моторе. А тут вдруг план превращается в действие! Это его никак не устраивало. Он отлично понял, что мотор только предлог… Ведь Цыган спрашивал и о коврах, фотоаппаратах, даже о том, где стоит гардероб.

Боб начал отнекиваться. Ведь он пошутил, разве бывают подвесные моторы тысячесильными? Да и с Ленькой он в ссоре, поэтому не может идти в гости.

Цыган слушал с улыбкой. Боб тоже улыбался. Вдруг сильный удар бросил его на пол: Цыган ударил, сидя на стуле. Боб вскочил, закричал:

— Как вы смеете!

Цыган медленно поднялся и шагнул к подростку. Боб с ужасом уставился на него, страшного теперь человека, и начал отступать, пока не уперся спиной в стену.

— Не бейте, не надо, я все сделаю!

— Заткнись, дура! Это для закалки, чтобы суперменом был, чтобы никакой боли не боялся. А ты визжишь, как поросенок. Замолчи! Давай пять, будешь меня слушать — другом будешь.

Боб взял дрожащей, взмокшей от страха ладонью протянутую руку Цыгана.

— Домой сейчас не пойдешь. Уговор дороже денег. Утром отправишься на ту квартиру. И смотри мне, не филонь! В провожатые дам Огурца. Если только продашь, он из тебя скелет сделает. А вообще ты парень башковитый и должен понимать, с кем веселее. Мы еще на юг с тобой махнем. Был в Баку?

— Нет…

— А в Сухуми, Сочи?

— Тоже нет.

— Со мной поедешь…

8

Дверь отворилась. Вошел долговязый детина с землистого цвета лицом и острой головой.

— Наше вам, Огурец! Дельце наклюнулось. — Цыган показал глазами на Боба. — Потом! А сейчас закатимся куда-нибудь, выпьем, поучим Вундербоба. — Цыган нахлобучил на голову кепку и сказал: — А ну, Вундербоб, звездочет-супермен, потопали.

Ох, как не хотелось Бобу идти с ними! Он боялся Цыгана, боялся, как бы не встретить знакомых, боялся бежать домой, боялся завтрашнего утра.

Вот когда он с надеждой вспомнил об Анатолии. Но тут же опять испугался.

Пройдя несколько улиц, они зашли в пивную. Там было людно. Цыган стал в очередь, взял пива, водки на всех и начал внимательно осматривать посетителей. Вскоре он кивнул головой на двух выпивавших. Первый, маленький и плюгавенький, в рваном костюме, судя по разговору с окружающими — завсегдатай пивной, уговаривал второго, рослого человека в простом, но опрятном костюме, «взять еще по сто».

— Ни-ни, — твердил высокий. — Жена заругает. Итак перебрали с получки. У меня хозяйка строгая. — Он вынул бумажник и, стараясь аккуратно раскладывать деньги на мокром столе, бубнил — Это на жизнь… Вовке на штанишки… Это за квартиру… Бабке послать… Видишь, все в аккурате, так что отцепись.

Огурец подмигнул Цыгану и выругался. Боба передернуло. До чего же не нравился ему Огурец! Лицо землистое, не хватает зубов, потный. Улыбнется — толстые губы кривятся в одну сторону, вниз.

Рабочий двинулся к двери, отталкивая уцепившегося за него плюгавенького.

— Эй, пьянчуга, отлепись от порядочного человека! — сказал Цыган и толкнул плюгавого.

Тот взмахнул руками, не удержался и опрокинулся на пол. Боб рванулся было, чтобы помочь упавшему. Огурец подставил ногу, Боб ударился плечом и головой о стол.

— За нами, звездочет! — прошипел Цыган.

Рабочего они увидели в сквере. Цыган быстро зашагал, нагнал его, пошел рядом, потом опередил. Огурец плелся следом за рабочим, увлекая за собой очень неохотно идущего Боба.

За поворотом на боковую дорожку Огурец вдруг показал кулак Бобу и издалека крикнул рабочему:

— Эй, гражданин, пиджак-то у вас, пиджак!

Тот остановился в нерешительности. Боб увидел, что вся спина у него белая, будто в известке или зубном порошке. Удивительно! Только что пиджак был совсем чистый. Цыган тоже остановился и почему-то стал снимать свой пиджак.

— Не у вас, гражданин, у другого! — крикнул Огурец.

Рабочий снял свой пиджак, ругнулся.

— Вот черт, в пивной, наверное… Спасибо, братцы! Хозяйка у меня строгая, а тут — будто под забором валялся.

Цыган, сочувственно приговаривая, помог чистить пиджак.

Огурец с Бобом прошли мимо, вышли из сквера к трамвайной остановке. Скоро к ним присоединился Цыган.

Все сели в трамвай, потом сошли, купили водки.

Боб все еще не понимал, зачем нужна была эта комедия. Но все объяснилось на квартире Цыгана, когда тот вытащил пачку денег. Огурец передразнил рабочего, как тот распределял свою получку: «Гришке коврижки, Мишке штанишки…» Цыган хохотал и предложил выпить за «Мишкины штанишки». Тут же он дал Бобу сто рублей — его «пай». Боб отказался взять деньги.

— Почему не берешь? — грозно спросил Цыган.

— Да я ведь случайно с вами, — робко объяснил Боб.

— Я тебе покажу — случайно! Ты вор, уркан, и ты участвовал в деле. Обязан взять.

— Я не вор, — запротестовал Боб.

— Что-о-о? Ты сам рассказывал про работу с книгами, с Пашкой. Ты уже пропащий! Теперь ты наш, господин супермен. Амба!

— Нет, я не вор…

Цыган, зло улыбаясь, больно ударил Боба. Боб заплакал. Затем его заставили выпить. Он размяк и снова стал бахвалиться.

Утром Боб проснулся потный от страха. Он попытался незаметно уйти, но его не оставляли одного. Цыган с дружками караулили. Один из них был послан к Чуме предупредить о предстоящем деле. В час дня Боб вернулся с Огурцом из Замоскворечья и сообщил, что завтра вечером все из квартиры пойдут в кино, останется одна бабушка. Цыган отправился к Руде «организовать» машину. На следующий день, в десять вечера, Цыган и Огурец повели Боба к кино на Пятницкой. Там его нашла Лика. Все хорошо обошлось. Цыган сбежал, и теперь он, Боб, будет подальше от этой ужасной компании.

9

На этот раз Агния Львовна не пожалела Боба. Она трясла его за плечо все настойчивее. Он вынужден был открыть глаза и, чтобы не смотреть на мать, уставился в одну точку.

— Ты заболел? Боб не ответил.

— Сейчас с тобой будет говорить отец. Он вне себя. Не вздумай сердить его, возражать. Я понимаю, ты травмирован, но все же…

Вошел отец. Сердитый, насупленный, он резко подвинул стул, сел и строго уставился на сына.

— Ну? — крикнул отец, ожидая покаяния.

— Я травмирован… — поспешно прошептал Боб.

До этого он жалел себя, нервничал, а сейчас, в страхе перед расплатой, заплакал. «Ну что у меня за жизнь? — думал он. — Пашке подчиняйся. Руде, Цыгану, Огурцу подчиняйся, папе и маме подчиняйся… Анатолий и тот напустился. Почему я такой несчастный?»

— Ну, миленький, ради бога успокойся, — бросилась к нему мать.

Боб, трясясь, зарыдал еще громче. Агния Львовна многозначительно кивнула на сына и шепнула мужу:

— Придется прощать сейчас же.

Павел Авксентьевич огорченно вздохнул, присел на край кровати и положил руку на голову Боба.

— Да будь же ты мужчиной, не реви! — сердито сказал отец и попытался повернуть голову Боба к себе, но тот упрямо зарывался лицом в подушку. — Ты поступил ужасно, Борис, ужасно! Откуда у тебя такие задатки?

Когда отец сердился, он всегда называл сына полным именем. Рыдания усилились.

— Да не мучь ты ребенка, — шепнула мать.

— Я вижу, ты даже не осознаешь, — продолжал отец, — и не представляешь всей глубины возможного падения. Дурные привычки приобрести легко, избавиться от них крайне трудно.

Рыдания Боба переходили в истерику.

— Да скажи же ему, скажи! — громко шептала мать.

— Мы обсудили и осудили твое позорное поведение, — продолжал отец, — и решили так: мы простим тебя, если ты обещаешь, что это никогда больше не повторится, что ты исправишься, будешь учиться и вести себя должным образом.

— Ну, маленький, ну скажи — обещаю. Ну что тебе стоит! Ну успокой же папочку и мамочку.

Боб был слишком потрясен вчерашними событиями, чтобы капризничать. Мальчик ждал разноса, строгого наказания, серьезного предупреждения. Услышав о том, что его прощают, он сразу перестал плакать.

— Обещаю, — поспешно пробормотал он, все еще не веря, что все сошло так просто и легко.

— Ну вот и хорошо. — Агния Львовна облегченно вздохнула и, тронув мужа за плечи, шепнула: — Он слишком травмирован, чтобы оценить по достоинству твои назидания. Пусть успокоится.

Родители ушли. Из-за двери донесся раздраженный голос отца:

— У меня нет времени воспитывать, но ты, кого растишь ты? Лентяя? Лгуна? Растленное существо?

— Поль, что ты!

— Да, растленное существо! Нет, так больше нельзя! Его надо было выпороть, да, выпороть! Не будь я так интеллигентен, я бы шкуру ему спустил!..

10

Боб вскочил с кровати и радостно запрыгал на месте. Заметив укоризненный взгляд вошедшей няни, он смутился и сделал вид, что занимается гимнастикой. Няня не стала стелить постель, а передала требование родителей, чтобы отныне он сам прибирал за собой.

— А обед для себя я тоже должен готовить? — обиженно спросил Боб.

— Готовить обед — мое дело, — ответила няня. — Где же это видано, чтобы убирать за таким большим! Водку жрать горазд… Не дите, прости господи! После такого скандалу и покаяться не грех!

— Ну, ну, — крикнул Боб, — не твое дело, дура!

За завтраком, поглощая бутерброды с ветчиной, отец прочувственно говорил о чести и бесчестии, о благородстве и подлости, о героизме, о дружбе.

— А Васька слушает да ест, — не вытерпела Лика, зло поглядывая на брата.

— Он уже обещал, и мы простили, — поспешила предупредить мать.

— А я не могу простить, не могу! Выдрать его надо!

— У своего Анатолия научилась, — буркнул Боб.

— Почему это у моего? — возмутилась Лика.

— Ас кем целовалась в подъезде?

— Подлец! — крикнула Лика, побледнела и выбежала из комнаты.

— Борис, ты сейчас же пойдешь и попросишь извинения у сестры, — решительно заявил отец.

— А мне Пашка говорил…

— Ты должен попросить прощения за все. Мало ли что болтают.

Боб после препирательства пошел в комнату сестры. Мать с трудом заставила дочь вернуться к столу.

После чая отец поручил сыну сходить в аптеку за лекарством. Боб не двигался с места. Он боялся улицы, боялся встреч. Отец повторил, но раздраженно. Если бы Боб в эту минуту сказал, почему он боялся показаться на улице, если бы он признался в том, что там ждут его мучители… Но он ни в чем не признался. У него не хватило смелости сказать правду. Он лгал, он отговаривался тем, что надо готовить уроки, готовиться к конференции юных астрономов.

— Кто же был прав? — закричал отец. — Мы его простили, а он не считается с нами даже в мелочах!

И отец шлепнул Боба по затылку.

— Ну что ты, Поль! Это непедагогично. Бобик пойдет. Ты пойдешь, да?

— Сбегаю, — буркнул он, не глядя в глаза отцу.

Глава XIX «Клуб подкидных дураков»

1

Посмотреть на Боба со стороны — он стал образцово-показательным мальчиком: в школу прибегает вовремя, не пропускает уроков, уходит из школы со всеми и почти все свободное время готовит уроки и читает.

Дошло до того, что мать сама предлагала ему: «Сходи, Бобик, в кино, отдохни», — а он, подумать только, отказывается. Если и выходит погулять, то только с мамочкой. Агния Львовна не могла нарадоваться! С удовольствием она выслушала просьбу Боба не пускать Пашку в дом, если тот появится.

Пашка наведывался два раза, но получил в прихожей такой яростный отпор от Агнии Львовны, такие ощутимые подзатыльники, что больше не рисковал соваться.

Лику тоже радовало поведение Боба. Лишь отец никак не мог взять в толк, почему сын сиднем сидит дома даже в свободное от занятий время. Однажды в воскресный день отец попросил его сбегать купить газету. Боб пошел только после третьего, очень грозного приказания.

В подворотне Боб увидел Пашку, развлекавшегося дракой двух маленьких мальчишек. Он заставил их драться, пригрозив, что изобьет обоих, если они не послушаются. Боб хотел прошмыгнуть мимо, но было уже поздно. Пашка увидел его и вместо приветствия сказал:

— А ну, гони мои сто монет, прохиндей несчастный! — Забыл долг?

— Нет у меня, Пашечка, честное слово.

— Знать ничего не знаю! Ты проиграл, ты и отдавай.

— Пашечка, миленький. Честное слово! Честное слово, на днях отдам.

— «На днях», «честное слово»! — передразнил Пашка. — Может, честное пионерское? А разве не ты книги крал в магазине?

— Тише, услышат, — зашептал Боб, испуганно оглядываясь.

— А кто крал деньги у папочки и мамочки, кто крал водку, вино и папиросы? Я, что ли? — Пашка кричал, но, впрочем, так, чтобы не услышали жильцы дома.

— Ну, Пашечка, ну ради бога…

— Сегодня в семь вечера приходи к моему дому. Дам тебе отыграться.

— Я не хочу играть в очко. Я обещал папе.

— А вот я пойду и скажу твоему папочке про сто рублей. Что тогда будет? Знаешь?

На глазах Боба навернулись слезы. Он остро жалел себя, он тосковал по свободе, которую потерял так неожиданно. Он опутан Пашкой, опутан Рудей и тем Цыганом, за которым стоит невидимый и страшный Леня Чума, которого даже Цыган боится. Он один, Боб. У него нет прежних друзей. Даже на конференцию в Планетарий он не смеет пойти теперь. А может быть, права нянька? Надо было потихоньку покаяться в церкви, поцеловать крест, икону, и все бы сняло? Не было бы рядом Пашки. А теперь Пашка стоит тут и насмешливо говорит:

— Ты не заснул, крокодил?

— Пашечка, будь другом, — пролепетал Боб, — давай на послезавтра. У меня сегодня доклад…

Пашка многозначительно свистнул, придвинулся и презрительно смерил Боба взглядом с головы до ног:

— А вот я спою твоему папочке: «Солнце всходит и заходит, а в тюрьме моей темно». Чтобы как из пушки! Придешь?

— Приду, — еле выдавил из себя Боб.

* * *

Сутулясь, Боб стоял возле дома Пашки. Не так-то просто отвечать на вопросы знакомых, куда он исчез, когда его мама «все телефоны оборвала». Заметив Ликиных подруг, Боб повернулся к ним спиной и медленно двинулся вперед по улице. Когда девушки поравнялись, Боб, чтобы его не узнали, быстро повернулся, побежал обратно, но наскочил на худенького Гарика Морова, долговязого, вечно смешливого Юзика Бернштейна и коренастого Женю Хлебникова. Мальчики окружили Боба.

Боб приветственно взмахнул рукой и попытался улизнуть. Женя схватил его за руку. Мальчики засыпали его вопросами. Почему его не видно в Планетарии? Будет ли на конференции? Почему его искали родители?

— Летал с дядей… Поехал провожать его на аэродром… Дядя вылетел на Северный полюс, ну и я увязался… незаметно спрятался в багажнике…

— Ты был на полюсе?

— Не совсем… Дядя облетывал новый самолет, и вдруг вынужденная — посадка… Тайга! Болото, медведи… Радио отказало. Поэтому дядя не смог сообщить обо мне домой.

— А самолет? — спросил Женя.

— Самолет? — переспросил Боб и ответил так, как на такие вопросы отвечал дядя. — Государственная тайна!

Боб врал вдохновенно, но, чтобы его не уличили, повторял:

— Не могу рассказать, государственная тайна.

И идет он сейчас в аптеку. Там, в тайге, медведь погнался за ним. Он, Боб, даже плыл, а вода холодная, ну и вот… Боб взялся за горло и надрывно закашлял.

— А медведя застрелили?

— Дядя, из карабина.

— А шкуру сняли? Привезли? Большая?

— Сняли. Большая… Подарили эвенку.

Потом он расскажет все подробно, а сейчас больно говорить, и голос пропал, еле шепчет. А куда они шли? О чем так громко спорили? Пусть расскажут, а ему трудно говорить. Уловка удалась. Оказывается, мальчики шли в «Индийскую гробницу» готовить «Устин журнал» к предстоящей конференции. «Индийской гробницей» они называли Планетарий. Устей звали контролершу в Планетарии, маленькую пожилую женщину, острословку. К конференции надо было выпустить устную газету с уголком юмора. По пути они обсуждали, как правильнее было бы ответить на некоторые вопросы, предлагавшиеся на астрономической олимпиаде.

Боб почти не слушал, он смотрел, не идет ли Пашка.

Юзик стал доказывать, что Гарик неправильно решил задачу с кометой Галлея, упомянутой Жюлем Верном.

Теперь спор увлек Боба. — Ведь это он сам, Боб Троицкий, хоть и «лунатик», а не «кометчик», задал вопрос руководителю о жюльверновской комете Галлея, а теперь его вопрос превратился в задачу на московской астрономической викторине! Вот здорово!

Задача, как объяснил Гарик, была изложена так: в романе Жюля Верна «Гектор Сервадак» говорится о комете Галлея с периодом обращения в два года. Могла ли быть такая комета?

— Такой кометы, — вмешался Боб, — быть не могло.

Надо исходить из третьего закона Кеплера, чтобы определить величину большой оси… Боб увлекся и заговорил громко, совсем забыв о «болезни горла».

— Ну и врун же ты, Бобка! Так бы и признался нам, что доклада не успел приготовить, — вдруг хмуро сказал Женя Хлебников.

— Как это не успел, — вскипел Боб, — если доклад написан!

— Так чего же ты крутишь? «Болен, горло, медведи…» Ты такой же больной, как и я. Вот как голос прорезался! Беги за докладом и вместе пойдем в Планетарий.

— Дела у меня… — пробормотал Боб. — Да ведь докладывает Борис Алексеевич.

Я только содокладчик. Он и без меня справится.

— Так он же болен гриппом.

— Неужели болен?

— Пошли, пошли, а то сорвешь доклад!

Друзья подхватили его и потащили с собой. Боб мысленно послал Пашку к черту и сразу повеселел.

Но тут раздался Пашкин голос:

— Ты, Вундербоб, куда?

— Кто это? Что за тип? — спросил Женя, ученик не их школы.

— Пашка, учился в нашем классе…

— Зубрилы-бомбилы-прохиндеи! — презрительно бросил Пашка и сплюнул сквозь зубы.

— Ну ты, потише! — оборвал его Женя Хлебников и позвал: — Пошли, Боб!

— Кто куда, а я в сберкассу, — презрительно отозвался Пашка. — Вундербоб, ко мне!

— Неужели останешься? — озабоченно спросил вихрастый Юзик, переводя взгляд с Пашки на Боба и обратно. Он не мог понять, почему Пашка командует.

— Я бы очень хотел пойти с вами… — начал Боб.

— Да брось ты этого типа! — возмутился Гарик.

— Брось… А если не бросается? — Лицо Боба исказилось мучительной усмешкой.

— За мной, Вундербоб! — повторил Пашка и, волоча ноги, медленно побрел в сторону Арбатской площади.

Ой, как хотелось Бобу остаться с друзьями! Как он не хотел идти с Пашкой!

«А ну его к черту, Пашку, — вдруг решил Боб. — Пойду с ребятами, и все. А ему отдам завтра».

— Так позвонить твоему папахену? — крикнул Пашка и показал кулак. — Или им, приятелям твоим, рассказать?

Разоблачения Боб боялся больше всего. Ему бы сто рублей, только сто рублей. Он их швырнет Пашке в лицо и этим заткнет ему рот.

— Ребята, я обязательно приду, — прошептал Боб, затем крикнул: — Подожди! — и побежал к Пашке.

2

— Что это с Бобом? — спросил Юзик.

— Я узнал этого хулигана, — сказал Женя Хлебников. — Он чуть не разбил телескоп в парке, дрался со мной.

— Так это был он? — удивился Гарик и посмотрел вслед Бобу, а потом сказал: — Идите, я скоро приду, — и пошел за Бобом.

— Я за компанию, — предложил Женя догоняя.

Юзик повернул за ними, но Гарик запротестовал:

— Надо выследить. Тут что-то неладно. Боб и Пашка сразу заметят, если нас будет трое.

Гарик и Боб, хорошо знали друг друга. Они дружили давно. В последнее время с Бобом что-то случилось, он изменился. Гарик старался, но не мог понять — почему?

Гарик жил совсем не так, как Боб. Его отец был техником на авиазаводе, мать работала в отделе технического контроля. Гарику приходилось много помогать по дому — убирать квартиру, покупать продукты, относить белье в прачечную, оплачивать квартирные счета. А Женя был шестым ребенком в семье шофера. В доме была на строгом счету каждая копейка. И Женя и Гарик бывали у Боба Дома, вместе увлекались астрономией, обменивались книгами, засиживались над звездными картами. В кружке юных астрономов Женя и Боб соперничали: оба играли роль «лидеров», и каждый из них надеялся поехать в Крым наблюдать метеоритные потоки. Боб был соперником Жени, но злого чувства к нему Женя не испытывал. «Кто победит, тот и победит», — решил он.

Летом, в парке культуры, Женя был ошарашен поведением Боба. После того случая Боб стал избегать старых друзей. А теперь даже перестал ходить в Планетарий и вот срывает доклад… И какой-то он взъерошенный, странный. Кто-то из ребят видел его пьяный… Он исчезал из дому… А сегодня этот Пашка командовал им, как болванчиком. Да, надо разузнать, в чем дело, и помочь Бобу.

Встречные одноклассники спрашивали Женю и Гарика, куда они шагают, но мальчики отвечали с видом заговорщиков: «Секрет!» Об истинной цели Гарик, не замедляя шага, рассказал лишь Мечику Колосовскому из их школы, известному заводиле. Тот сразу же, несмотря на протесты, присоединился к ним, но затем сказал: «Шагайте, я сейчас», — и убежал.

Боб с Пашкой вошли во двор дома. Когда Гарик и Женя подбежали к воротам, то увидели только спины, мелькнувшие в дверях черного хода. В какую квартиру они направились? Гарик и Женя медленно поднимались вслед за ними по лестнице. Они дошли до самого верхнего этажа и, посовещавшись, решили, что Боб в какой-то из квартир, как вдруг сверху донесся взрыв смеха. Из-за открытой двери чердака доносились громкие, возбужденные голоса и ругань, самая грубая, скверная ругань. Но, может быть, на чердаке и нет Боба? Гарик дал знак Жене подождать, а сам поднялся по крутым ступенькам чердачной лестницы и заглянул.

На чердаке, вокруг доски, положенной на кирпичи, сгрудилось человек десять. Одни полулежали на газетах, другие сидели на продавленном диване, на толстых балках. Лампа, ввинченная в автомобильный переносный патрон, ярко освещала это сборище. Боб стоял в стороне и, размахивая руками, просил о чем-то высокого длинноволосого молодого человека. Гарик знаком подозвал Женю, они стали наблюдать вдвоем.

— Я сбегаю за Володей, — предложил Женя. Он вспомнил, что пионервожатый Володя предупреждал его, что к Бобу надо относиться внимательно.

— А где его искать?

— Ну, если нет Володи, позову домоуправа. Кажется, здесь те самые, которые хулиганили на астрономической площадке в парке.

Женя ушел. Гарик остался на лестнице. Время шло.

Кто-то мягко, но крепко взял Гарика сзади за шею.

— За кем следишь? — услышал он негромкий насмешливый голос.

Гарик рванулся и не мог вырваться. Его свели вниз. У подножия чердачной лестницы, на площадке, пальцы разжались. Гарик обернулся и увидел перед собой рослого юношу с резкими чертами лица. Рядом с ним стоял Мечик.

— Это кто? — Юноша кивнул на Гарика.

— Из нашей школы, Гарик Моров, — ответил Мечик. — Это я от него узнал, что Пашка увел Боба сюда.

— Ты, Гарик, знаешь тех, кто наверху? — спросил юноша. — Бывал здесь?

— Первый раз. Сейчас посмотрю еще разок.

Он поднялся по ступенькам и заглянул в чердачную дверь. Внизу, на первом этаже, раздались шаги и голоса.

Юноша решительно сказал:

— Пошли все наверх! Ты, Гарик, со мной ничего не бойся. Меня зовут Анатолий.

Анатолий поднялся на чердак вместе с мальчиками и направился к компании. Увлеченные игрой, парни даже не посмотрели на них. Анатолий присел позади всех в тени. Он присвистнул от удивления, увидев в кругу играющих Милича из вечерней школы.

В карты играли азартно. Милич метал банк. Против него играл Пашка. Он раз за разом выиграл пять, десять и двадцать рублей.

— А теперь, Вундербоб, — сказал Пашка, — дуй дальше. Выиграешь у Руди — гони мне мои сто. Не выиграешь— отработаешь книгами на Арбате.

«Только не это», — сказал про себя Боб. Он решительно опустился на колени против Руди и требовательно протянул руку.

— Эх, была не была! — крикнул он. — Давай!

— На сколько?

— На все!

Он взял одну карту, вторую, третью… согнул их по длине, приблизив к правому глазу. Набралось восемнадцать очков.

— А теперь бери себе.

Рудя эффектно подбросил вверх три карты. У него оказалось двадцать очков.

— Все, — сказал Рудя. — Выигрыш мой. Ну как? — И он щелкнул колодой. — Продолжение следует?

— Дай, — решительно потребовал Боб.

И на этот раз выиграл Рудя. Послышались смешки.

3

Мечик шепотом называл Анатолию игроков. Банкомет— Рудя Милич, рыжеватый паренек в «лондонке» рядом — Пашка Лопухов. Мужчина возле бутылки с водкой — Хозяин, а с ним рядом Генка Клоп, он бросил учиться, болтается на улице. Остальных Мечик не знал.

Анатолий с интересом всматривался в Пашку.

— Итак, — заявил Рудя, — за тобой, Вундербоб, уже триста. Налейте ему еще.

Боб взял кружку, хлебнул и мучительно закашлялся.

— Метнем еще? — нерешительно предложил он, и губы его задрожали. Дрожали и пальцы, он весь трясся, словно в лихорадке. На этот раз Боб выиграл сто.

Рудя играл с ним, как с мышонком. Когда проигрыш Боба достиг тысячи, Рудя сказал:

— Хватит!

Боб, красный и потный, растерянный, умолял продолжать игру, а потом стал требовать, плакать.

— А теперь кто? — спросил Рудя, обводя присутствующих взглядом и не обращая внимания на хныканье Боба.

Анатолий еще в начале игры подметил, как банкомет жульничает. Он заметил также, что Боб писал расписку Руде на тысячу рублей и тот сунул ее в карман.

— Метнем? — предложил Анатолий, подходя к Миличу.

Рудя ошалело посмотрел на Русакова и сказал:

— Ты ведь из вечерней школы, забыл твою фамилию…

— Метнем?

— А что же, метнем, — вызывающе отозвался Милич. — Вот уж не думал тебя здесь встретить… Здесь живешь, что ли?

— Поблизости.

Они сели под лампу. Банк держал Анатолий. Хозяин, узнав Анатолия, уставился на него, а потом поднялся и тихо ушел. Боб испугался, увидев Анатолия, но юноша только мельком взглянул на него, дав этим понять, что говорить с ним не намерен. Боб облегченно вздохнул.

Анатолий метал, стоя на правом колене. Он решил проучить мошенника Милича его же приемами и демонстративно обращался с колодой так же, как Милич. Рудя проигрывал и злился.

— Ты не мельтеши картами, — требовал он.

— А ты сам? — насмешливо спрашивал Анатолий.

Милич уже не улыбался. Он проиграл полторы тысячи, но денег не отдал.

— Плати, — потребовал Анатолий.

Рудя нагло засмеялся:

— Если ты не требовал «на кон», то я играл с тем, что уплачу потом. Придется, сэр, обождать.

— Тебе этот типчик проиграл тысячу? — спросил Анатолий, кивая на Боба.

— Ну и что?

— Засчитываю в счет твоего проигрыша. Давай расписку.

— Это еще что? — Рудя встал.

— А то! Долги надо платить! — Анатолий шагнул к нему и протянул руку. — Гони расписку!

— Иди ты!.. — Рудя оттолкнул руку.

Вот когда пригодились уроки Юрки Кубышкина. Анатолий схватил Рудю за левую руку, быстро завернул за спину, и не успел тот пикнуть, как Анатолий выхватил у него из кармана расписку и отпустил руку.

— Глядите! — Анатолий показал присутствующим, как Рудя мошенничал, чтобы выиграть.

Проигравшие, угрожая и ругаясь, окружили Рудю, требуя вернуть обратно деньги.

Рудя отскочил и закричал:

— Да кто ты такой, чтобы наводить тут порядки!

— Это Мамона! — раздался голос у входа, и Анатолий узнал Цыгана, вора, который удрал из машины Троицких. С ним был Хозяин и еще два парня.

— Уходите, — шепнул Анатолий мальчикам.

Мечик дернул Гарика за рукав, тот тронул Боба и кивнул на выход. Боб качнул головой — «нет».

— Сыграем в буру? — улыбаясь, спросил Цыган.

— Сыграем, — тем же тоном ответил Анатолий.

— Пятьсот хочешь?

— Деньги на кон, — потребовал Анатолий.

— Значит, «завязал», «перековался», а нам поперек дороги выходишь? — уже без улыбки, с угрозой спросил Цыган. Он двинулся к Анатолию. От него несло водкой. — Значит, поручено передать тебе такое: или ты снова будешь с Леней Авторитетным, или катись и под ногами у нас не путайся, или… пожалеешь, да поздно. За такие номера, как с машиной на Пятницкой, знаешь что бывает?

Анатолий оглядел помещение. Был только один лестничный выход. Его загораживал Цыган с дружками.

— Вот, товарищ участковый… — раздался голос. — Каждый вечер так.

На чердак поднялся лейтенант милиции, дворник и управдом.

— Это что за сборище? — строго спросил участковый.

— «Клуб подкидных дураков», товарищ начальник, — угодливо улыбаясь, отозвался Хозяин. — Красного уголка нет, вот и занимаемся самодеятельностью.

— А ну, марш отсюда!

— Смотаемся, дорогой товарищ участковый, — с готовностью согласился Хозяин. — Для нас в каждом дворе стоит стол для игры в подкидного.

В дверях появились еще трое. Это были бригадмильцы Роман Панин, Изя Шербрук и Ася Ларионова.

— Вы зачем пришли? — спросил участковый.

— Вот он вызвал. — Роман кивнул на Анатолия.

— Я уже разогнал это сборище, — не без гордости заявил участковый.

— Но этого мало, — с возмущением сказала Ася, — надо выяснить, кто здесь заправила, кто участвует?

Ни бригадмильцы, ни участковый не ожидали от незнакомого им Цыгана такой прыти. Он, как тайфун, ринулся вперед, проскочил между Асёй и Шербруком и загремел вниз по лестнице. За ним с той же быстротой умчался Пашка. Хозяин тоже рванулся за ними. Анатолий подставил ногу, и тот растянулся на полу.

— Ты чего? — закричал Хозяин, вставая.

— А ты чего? — тем же тоном спросил Анатолий. И негромко добавил — Мы же с тобой условились, чтобы ты ребят не втягивал.

— Так я ж не трогал пацанов с нашего двора, это ж другие!

— Ты его знаешь? — спросил Роман Панин.

— Он сам о себе скажет, — ответил Анатолий.

— Чего вы цепляетесь? Что я, украл или ограбил? В карты играть никому не запрещено.

И все же ему и двум парням с Красной Пресни пришлось назвать себя и обещать, что в карты на деньги, да еще с ребятами, они играть не будут.

Бригадмильцы переписали ребят, сказали, что в школу пока об этом не сообщат, но родителям скажут. И предупредили: если еще раз их увидят с картами, то разговор будет другой. «Вас обжуливают, проигрыш надо отдавать, денег нет, тут недолго и воришкой стать».

Пока бригадмильцы беседовали, Хозяин прошептал:

— Ну и паскуда ты, Мамона!

— А ты зачем привел сюда Цыгана? Думаешь, я не понимаю? Опять становишься на моей дороге? А я-то, дурак, поверил тебе, — так же тихо сказал Анатолий.

— Да разве я сам… Ведь убьет… — с мукой в голосе прошептал Хозяин.

— Хочешь, помогу уйти от него? — предложил Анатолий.

Хозяин вздохнул так, что в горле у него заклокотало, и ничего не ответил.

4

Когда уходили с чердака, Анатолий цепко взял за руку Боба. Тот рванулся, но Анатолий негромко сказал:

— Не бойся. Отдам расписку. У тебя приводы в милицию были? — спросил он Боба, когда они пошли дальше.

— Нет, — поспешно ответил Боб.

— Врешь. А ведь твои не знают, что у тебя был привод в милицию.

— Ну пожалуйста, ну прошу, не говорите им, — начал просить Боб.

— Это зависит от тебя. Расскажешь все начистоту, расписку тебе верну и родителям — ни слова. Пойдем ко мне домой.

Анатолий провел Боба в свою комнату, усадил на стул, а сам присел на подоконник.

— Ну, как там твои дела? — спросил Анатолий. — Что слышно на Марсе? Мой товарищ Юрка по радио поймал космическую музыку с планет. Он записал ее на пленку и зовет послушать. Хочешь, пойдем вместе?

Боб досадливо махнул рукой. Он бросал вокруг короткие настороженные взгляды, в глаза не смотрел, — Что же случилось теперь? Почему ты опять с Пашкой? Только не ври!

— Вот, посмотрите…

Боб, кряхтя от боли, стащил с себя верхнюю и нижнюю рубашки.

— Кто это тебя так разукрасил? — сочувственно спросил Анатолий.

— Пашка…

— А мама видела? Знает?

— Что я, дурак? Пристанет — «расскажи», а что я скажу? Не могу же я ей про Пашку говорить…

— Ты что, так боишься Пашки? — с сомнением спросил Анатолий. Не верилось, чтобы мальчишка сумел так избить Боба.

— А вы будете ловить Цыгана? Или, если я заявлю в милицию, Цыгана поймают? — неожиданно выпалил Боб.

В голосе его слышались новые нотки. Анатолий было обрадовался: парень хочет действовать смело, это хороший признак…

— А ты молодчага, Лунатик! — сказал он. — Правильно думаешь! Читал про крепостное право? Вот тебя Цыган с компанией тоже хочет закрепостить. Не поддавайся! Ну, а где ловить Цыгана? Ты знаешь, где он?

Боб промолчал. Глаза его потухли. Он сидел, уставившись в пол. Очень ему хотелось, чтобы поймали и Цыгана, и Пашку, и Рудю, но только без его участия… Он сидел ссутулившись, нервно постукивая кулаком о кулак.

— Боб, ты всерьез говорил о полетах в космос, о том, что мечтаешь лететь на Луну. А что для этого требуется?

— Знания.

— Не только. Нужны еще и мужество, воля, характер…

Боб слушал без всякого интереса.

— Знаю! Нам об этом уже говорили-говорили… Да и папа любит поговорить об этом…

— Думаешь, это пустые разговорчики, для деток? Где уж тебе лететь, если ты перед жуликом сдрейфил, чуть не подвел Лику..

— То другое дело, — запальчиво возразил Боб. — Когда надо будет, я проявлю такое мужество и такой героизм, что все ахнут.

— Ты и сейчас можешь проявить героизм. Найди в себе мужество вступить в борьбу с таким вот Цыганом. Докажи, что ты действительно парень выдающийся. Знаешь, оказаться в блатной компании стоит рубль, а выйти — сто рублей. Дай руку, мужчина!

Боб страшно смутился, покраснел и даже спрятал руку за спину, потом, не глядя Анатолию в глаза, вяло протянул ладошку.

— Да научись же ты мужскому пожатию! — с досадой заметил Анатолий, выпуская безвольные пальцы мальчика. — . В тот вечер, когда воры собирались обчистить квартиру, кто был с Цыганом? — спросил он.

— Вы их не знаете, — торопливо ответил Боб.

— А почему ты думаешь, что не знаю? Назови.

Боб покраснел и пролепетал:

— Я не знаком с ними…

— Почему ты не хочешь говорить? — как мог строже спросил Анатолий. — Если не отделаешься от Цыгана, то будешь век ишачить на него, станешь вором. Знаешь, как живет вор-рецидивист? Полгода ворует, пять лет сидит. Хочешь отделаться от Цыгана, говори правду.

— «Говори-говори»… Что мне говорить, если я случайно с ними, я ведь думал, что только лодочный мотор на время возьмем.

Анатолий взял Боба за плечи и сказал сдавленным голосом:

— Врешь, подлец!

— Что вы…

— Признавайся!

Боб вырвался и отбежал на середину комнаты. Анатолий схватил его.

— Если не расскажешь правду, плохо тебе будет!

Боб истолковал это по-своему, как угрозу кулачной расправы. Он упал на кровать и закричал:

— Не бейте! Все расскажу! Только не бейте!

Так Анатолий узнал о «музыкальном заведении» Милича, записывающего блатную и джазовую музыку на рентгеновские пленки, которые Пашка помогает сбывать. Узнал о том, как Боб прятался у Цыгана, об Огурце и краже бумажника у рабочего.

Страшная картина вымогательства, запугивания и развращения подростка предстала перед Анатолием. О, если бы Цыган ему сейчас попался в руки!

— Вот тебе сто рублей. Немедленно отдай Пашке и сегодня же обо всем расскажи отцу.

— Но вы же обещали, что все останется между нами! — завопил Боб.

— Обещал. Я и не буду говорить. Но ты сам должен все рассказать отцу. Дело гораздо серьезнее, чем я думал. Ты глубоко увяз и без помощи отца не вылезешь. Пропадешь, если не скажешь ему обо всем.

— Не могу! Не могу! Не заставляйте меня! — Боб бился головой о стол.

— Если откроешься начистоту, то Пашкины угрозы не страшны больше. А если будешь скрывать, погибнешь. Они от тебя добром не отстанут. Убьют, изувечат, рабом сделают. Понял?

— Лучше я маме скажу, — простонал Боб.

Анатолий спросил, не давал ли Боб кому-либо ключ от «Победы». Сначала Боб отрицал, а потом «вдруг вспомнил».

— Да, я дал один раз Руде…

— Зачем?

— Так… Он просил… Он покатался… А потом сделали секретный замок к рулю. За машину можно не бояться.

— Я за тебя боюсь. Ключа от секретного замка ты не давал?

— Нет, нет!

Теперь стало понятно, почему Рудя не смог тогда включить мотор.

Нет, нельзя было верить Бобу до конца. Слабохарактерность сделала его лживым. Хорошо еще, что он панически боится опозориться. От Милича и Пашки легко отделаться. Сложнее с Цыганом. Тот снова может запугать мальчишку. Поэтому Анатолий предупредил:

— Если встретишься с Цыганом или Хозяином и они будут грозить, требовать, — звони мне.

Глава XX «Индийская гробница»

1

Боб привел себя в порядок, попрощался с Анатолием и вприпрыжку примчался домой. Сейчас он захватит дома свой доклад и отправится в «Индийскую гробницу», чтобы поспеть на «Устин журнал».

Боб забежал домой, сунул доклад и фотографии в портфель, чмокнул мать в щеку, а она сунула ему в портфель два бутерброда.

В «Индийской гробнице» он был через десять минут. Ребята, «лунатики», «солнечники» и «переменщики», обступили Боба и начали расспрашивать, как и где дядин самолет потерпел аварию.

Какой самолет? Какую аварию? Оказывается, Юзик всем разболтал… Пришлось опять врать. Но к ребятам подошли взрослые, и Боб сразу замолчал: от них можно было ожидать каверзных вопросов.

Боб решил уединиться в верхнем фойе, где расположена астрономическая выставка, и там еще раз перечитать написанное и отметить в докладе, после какой фразы нажимать кнопку звонка, чтобы сменялись фотографии.

Сюда же зашли Гарик, Женя и юноша в спортивном костюме, который очень внимательно вглядывался в Боба, потом подошел к нему, протянул руку, назвался:

— Владимир Попов. Забыл меня?

— Не помню.

— Из парка культуры вез тебя…

Боб испуганно оглянулся по сторонам.

— Что у тебя сегодня произошло? Мне Гарик и Женя рассказывали, а я толком не понял. Я ведь не просто любопытствую. Если надо, помогу.

— Мне Анатолий уже помог, так что спасибо, не надо.

Все же пришлось рассказать, кто такие Пашка и Рудя, кто такой Анатолий.

— А в Арктику ты действительно летал? — спросил Володя.

Боб поморщился. Раздался звонок, и он обрадовано схватил свой портфель и побежал в аудиторию. За ним пошли Володя, Гарик и Женя.

Большой зал был почти полон. Сначала сообщили об итогах астрономической викторины. В числе лучших назвали Женю Хлебникова, Гарика Морова, Бориса Троицкого.

Боб выступал шестым. Он очень волновался, даже сбивался, хотя читал по написанному.

…Возле Планетария было людно и весело. Кружковцы и их гости — научные работники, студенты — не расходились, говорили о своих планах, дневниках наблюдений, о туристских походах и рыбной ловле.

С тополевой аллейки, ведущей на Садовую улицу, донеслись возбужденные голоса. Бобу почудился голос Пашки. Действительно, Женя и Гарик выталкивали Пашку на улицу. Тот ругался, пробовал «давать сдачу» и медленно отступал.

— Отдаю долг! — крикнул Боб, подбегая, и протянул Пашке сторублевку Анатолия. — Бери!

Пашка шмыгнул носом и растерянно уставился на деньги.

— Ты не заснул, крокодил? — не без злорадства повторил Боб слова Пашки и ударил сторублевкой по его носу.

Пашка сердито выхватил деньги, выругался и пошел прочь, волоча ноги.

— Значит, этот типчик не врал про долг? — заметил Женя, глядя на Боба.

2

Из Планетария Боб возвращался в расчудесном настроении. Теперь он не боялся разоблачений Пашки. Руди он тоже не боялся, ведь Анатолий порвал расписку. Теперь он, Боб, никому ничего не должен. Все окончилось благополучно. Боб запрыгал на одной ноге и потом тихонько начал декламировать:

О звезды! Вы — цари эфира! У нас у всех желанье есть В сверканье звезд судьбину мира, Народов будущность прочесть. И люди верили всегда, Что есть у них своя звезда.

Есть ли у него своя звезда? В старину люди верили, что у каждого есть своя звезда. В какую чепуху люди верили тогда! Нет, он, Боб, станет настоящим астрономом. Правда, в последнее время ему не повезло. Он струсил… Не то чтобы струсил, а просто не считал нужным раздувать мелочи до скандала. Он готовит себя для больших дел. Настоящие свершения впереди. И тогда он будет Борисом Павловичем, крупнейшим ученым, а не Бобкой-Вундербобом. Правда, Вундербобом еще вчера помыкали Цыган и Пашка… На минуту Бобу стало очень стыдно, но только на минуту, не больше. Он умел успокаивать себя, всегда находя оправдание своим поступкам. Ничуть он не струсил, просто он не хотел растрачивать свои силы на борьбу с этими типами. Он применил гибкую тактику, и в конце концов они остались с носом. Боб бежал по парадной лестнице и на узком подоконнике большого окна второго этажа увидел Рудю. Тот молчал и не двигался, ожидая, пока подросток поравняется с ним. Боб остановился в нерешительности. Встреча была не просто неприятной: Боб почувствовал острый страх. Наконец он собрался с духом и, не глядя на Рудю, двинулся наверх.

— Вот твоя первая расписка на тысячу рублей, — сказал Милич и помахал над головой бумажкой.

— Моя расписка? Да ты ее порвал при мне.

— Если не ослеп — посмотри.

Боб приблизил глаза к бумажке и обомлел. Это была его расписка, та самая, которую он давно написал на квартире у Руди. Когда был принесен ключ от машины, Рудя ее порвал.

— Так вы же ее разорвали, — жалостливо вымолвил Боб, переходя на «вы».

— Тогда я порвал другую бумажку, а ты поверил!

— Отдай, отдай! — заорал Боб истошным голосом и бросился на Рудю.

Милич не ждал такого яростного напора от упитанного, неуклюжего, малоподвижного подростка и еле спас расписку, высоко подняв ее над головой.

— Кричи сильнее, чтобы твой отец услышал. Вот будет ему сюрприз!

Боб сразу обмяк.

— Чу, я очень прошу, отдайте, отдайте!

Рудя видел, что мальчик испуган, колеблется. Если Пашка прав и этот Вундербоб уже связался с Русаковым, то расписка не запугает его. Значит, требуется средство посильнее…

— Чтобы ты меня не забывал и был послушным, отзывался на телефонные звонки. Вот… — негромко, но зло сказал Рудя и неожиданно взмахнул рукой.

Боб тотчас ощутил жжение и боль в левой руке. Из раны над большим пальцем сочилась кровь.

Рудя при виде крови побледнел, воровато прислушался. Если его сейчас застукают здесь… С огромным трудом он заставил себя не спешить. Насвистывая песенку «Бродяга я» — дрожащие губы не слушались, — он сошел на этаж ниже, а потом побежал вниз, прыгая через несколько ступенек.

…Боб не закричал и не заплакал. Он был слишком перепуган. Бледный, он скривил губы и смотрел, как красные капли часто-часто скатывались с пальцев. В ушах шумело.

— Доигрался? — услышал он злорадный голос Пашки.

Пашка сунул руку в карман к Бобу, вынул носовой платок и стер кровь. Теперь вместо огромной зияющей раны виднелась узкая красная полоска. Потом Пашка быстро стянул ранку платком и перевязал ее сверху узлом.

— Сбегай домой, принеси бинт.

Боб осторожно сунулся в дверь и, выяснив, что мамы дома нет, позвал Пашку. В ванной комнате Пашка перебинтовал ему руку.

— Ну и паршивая дрянь этот Рудя, — зло сказал Боб. — Резанул и поскорее смылся. Испугался. Думает, так это ему и сойдет. Вот я сейчас же позвоню Анатолию! Узнает Рудя, где раки зимуют!

— Да ты что, обалдел? Я ему, как другу, рану перевязываю, думаю — ты человек, а ты ябеда, доносчик. Стукарь несчастный! Да за это я тебя сам отколочу так, что живого места не будет. Ведь Рудька сгоряча…

— А расписку мою он тоже сгоряча заначил?

— Сам виноват. Не зевай! Анатолий, это тот парень, который увел тебя?

Боб смутился. Ведь он обещал Анатолию никому не рассказывать об их разговоре.

— Да… Один Ликин знакомый.

— Знаю. Он целовался с ней. Трепач он, вот кто. Ты с ним не водись, а то он тебя доведет… Ты что, у него на поводке стал бегать?

— Сам ты на поводке! — огрызнулся Боб. — А Рудю он проучит!

— Правильно, Вундербоб. Рудю надо проучить, и никто лучше этого не сделает, чем Хозяин. А еще лучше — Цыган. Мы им шепнем. Они так отлупят этого. Рудьку, таких банок наставят, что из него клюква брызнет.

Пашка не только уговаривал и грозил, он умел и льстить. И это действовало на Боба. Анатолий не льстил, говорил требовательно, а Боб очень не любил таких разговоров. Анатолий заставлял говорить правду, а это просто неприятно… Боб подсознательно не переставал чувствовать неприязнь к Анатолию даже тогда, когда тот выручил его на чердаке.

— Где ты взял сотнягу, что мне отдал? — вдруг спросил Пашка.

— Не твое дело. Где взял, там и взял… — Ни за что Боб не сознался бы теперь в том, что эти деньги дал ему Анатолий.

— Ладно… По мне, хоть укради. Мамочке небось сказал?

— Никому не говорил.

— Ну кого ты в учителя взял, Бобка? Шоферишку! Он сам был вором, а теперь нос задирает. Легавый! С сестрой твоей заодно.

Пашкины слова подогревали Боба. Неприязнь его к требовательному Анатолию становилась сильнее, и не только к нему, но и к Лике.

«В самом деле, — раздумывал Боб, — нашлись воспитатели! За каждым шагом смотрят».

А Пашка продолжал:

— Анатолию труба будет. Цыган только сигнал подаст… И тебе, Боб, плохо будет.

— Почему мне?

— А не водись! С Рудькой я тебя помирю, он сам у тебя попросит прощения. Но с этим Анатолием-Мамоной не водись.

— Я и не вожусь, — буркнул Боб.

Вечер Боб провел с Пашкой. Тот ничего неприятного для Боба не предпринимал, разговаривал миролюбиво.

3

На другой день позвонил Анатолий и спросил Боба, как жизнь, почему он не звонит? Мальчик снова чувствовал себя одиноко и, услышав голос Анатолия, сначала обрадовался, но, вспомнив разговоры с Пашкой, ответил:

— У меня все хорошо… Очень занят новым докладом…

Анатолий спросил, не виделся ли Боб с «дружками», не требуется ли помощь? Может быть, Бобу неудобно говорить по телефону, так пусть зайдет.

— Нет, спасибо. Ваша помощь теперь не требуется, — ответил Боб и сразу повесил трубку.

Окончив разговор, Боб задумался. Он до сих пор ничего не рассказал ни отцу, ни матери.

В столовой мать перебирала серебряные ложки, няня стояла рядом. «Вот досчитаю до пятидесяти и позову маму в свою комнату», — решил он. Он уже досчитал до сорока, когда мать направилась в кухню. Боб бурно вздохнул. Если он признается, то мать, конечно, передаст отцу. Отец, как он говорит в таких случаях, «с профилактической целью» позвонит директору школы узнает родительский комитет, чего доброго — пионервожатая, и тогда… И тогда на гениального, интеллигентного, выдающегося Б. Троицкого все будут показывать пальцами. Этого невозможно вытерпеть!

Нет, обещание он все-таки выполнит, но не сейчас, а вечером. Сейчас нет сил, просто нет сил. Потом, кто такие Пашка и Рудя? Подумаешь, враги… Вот, если бы он, Боб, столкнулся с такими врагами, против которых боролись краснодонцы, он сумел бы показать себя! Его имя было бы теперь вырезано на мраморной плите рядом с их именами!

— Ты, кажется, хотел мне что-то сказать? — спросила мать, возвращаясь в столовую. — Я нарочно увела с собой няню.

Она пытливо глядела на Боба. Он только покачал головой и, успокоенный собственными доводами, улизнул в свою комнату.

Глава XXI Неожиданная встреча

1

Совсем немного времени минуло со дня приезда Анатолия. Памятуя наставления Ивана Игнатьевича «почаще подводить итоги», правдиво оценивая свои поступки (не врать же себе!), Анатолий мысленно отчитывался перед собой.

Он учится в десятом классе вечерней школы. Хотел — и смог! Это приятно сознавать.

Сейчас он нигде не работает. Хотел, но не смог. И это чертовски неприятно. Не надо было так скоропалительно лезть в артель, лишь бы где-то работать! Добро еще, что так дешево отделался… Завтра будет опять разговор с майором об этой «шарашкиной конторе». Он, Анатолий, как комсомолец, обязан был сообщить в отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности — в ОБХСС — о своих подозрениях, пусть разберутся, проверят. Майор очень серьезно отнесся к рассказу Анатолия, поблагодарил его. К «фирме» Семсемыча тянутся следы мошенников-расхитителей, в ОБХСС уже имеются сигналы об этом жульническом гнезде. Сообщение Анатолия, сказал майор, поможет разоблачить и поймать с поличным этих жуликов. Но как быть с работой? Надо ли сразу искать новое место или ждать? Юра никогда слов на ветер не бросает, да, видно, не от него сие зависит. Приходится ждать. Хуже нет, чем такое ожидание! Но почему же так весело у него в руках поет баян? Ответить можно одним лишь словом — Лика! Чуть было не потерял такого друга! Нет, тут не только дружба, но и любовь… Он осознал это, когда она была в опасности. И так счастливо получилось! Он подоспел вовремя. Как в кино!

Баян в руках поет… Хорошо вот так сидеть и играть, играть…

Бригадмильство! И на уме такого не было! А как втянулся, как нужно и интересно это. Впрочем, мама и дядя опасаются, как бы бригадмильство не повернуло его только к темным, плохим сторонам жизни, как бы такое однобокое знакомство с жизнью не создало у него впечатления, будто на свете только плохие, трудные, свихнувшиеся с пути люди…

Можно подумать, что в его жизни не существовало Ивана Игнатьевича, дядьки Грицька, будто нет в Москве Лики, Юры, Коли, Дмитрия Алексеевича Кленова и комсомольца Сергея Порфирьева; а учащиеся вечерней школы — Онегин, Зубавины? А студенты, товарищи по бригадмильству? А Полянчуки? А ребята-автозаводцы?

Может быть, мама и дядя боятся, что он сам «заразится»? Вряд ли. Скорее, они страшатся другого… А он не может иначе. Пусть хоть на своей улице и в ближайших переулках он убережет нескольких трудных ребятишек от влияния хулиганов и воров.

Вспомнилось, как в колонии Глеб здорово читал стихи Маяковского про хулиганов:

…Что ни шаг — враг. — Вдрызг фонарь, враги — фонари. Мне темно, так никто не гори. Враг — зверь, враг — дом, враг — всяк, живущий трудом. Враг — читальня. Враг — клуб. Глупейте все, если я глуп! Ремень в ручище, и на нем повисла гиря кистенем. Взмахнет, и гиря вертится, — А ну — попробуй встретиться!

Вот и надо действовать по Маяковскому, «чтобы, если возьмешь за воротник, хулиган раскис и сник»…

Нет, надо еще больше времени уделять своим подопечным ребяткам.

2

Анатолий зашел к Полянчукам. Ни Полины, ни Витяки дома не оказалось. На кухне он застал ту же полную блондинку, Анну Ивановну.

— А вы молодец, — сказала она, улыбаясь. — Просто сгораю от любопытства. Как вам удалось вернуть Полине права?

— Депутат помог. Что с Витякой?

— Разве вы не знаете? Ходит в школу. Надо бы вечером готовить уроки, а тут является какой-то Лопух…

— Лопухов? Пашка?

— Рыжеватый такой, лет пятнадцати.

— Гоните этого Пашку в три шеи! От него все зло! Дома у Лопухова Анатолий застал только мать Пашки.

— Меня уже тысячу раз спрашивали, — неприязненно поглядывая на собеседника, начала маленькая, толстая, раздраженная женщина, нервно теребя бантик на груди, — почему мой сын не учится, почему у него приводы. Так разве ж я виновата? Школа не воспитывает. А меня он ни во что не ставит. Говори не говори, а толку, как об стенку горохом.

— Такой трудный парень?

— Да он весь в отца, паразит! А отец его горький пьянчуга, ирод. С детства рюмку сынку подносил, калечил душу паскудными словами. С отца и спрашивайте.

— А где отец?

— Откуда я знаю, под каким забором он сейчас валяется? И сына приучил дома не ночевать.

— Что же вы посоветуете?

— Сто раз уже советовала. Отправьте его в колонию! Чего вы ждете? Из-за него и меня, того и гляди, заметут. Да и времени у меня нет цацкаться с этим хулиганом. Я женщина занятая, материально ответственная, за цельный буфет отвечаю…

Она тараторила с пулеметной скоростью, то и дело всплескивая руками. Пальцы с облезлым маникюром на ногтях были унизаны толстыми золотыми кольцами.

— Значит, напишете заявление об отправке Пашки в колонию?

— Да хоть сто заявлений подпишу. Вы только составьте…

— Хорошо, согласую!

— Уж я вас отблагодарю, товарищ начальничек…

Анатолий задумчиво шагал к дому Ушкова. Интересно, какая мать у Леонида Ушкова? Тогда, в детской комнате милиции, Леонид наобещал много, лишь бы не вызывали его мать, лишь бы не сообщали ей ничего, так как у нее больное сердце.

Дверь открыла девочка. На вопрос об Ушкове она показала на дальнюю дверь в коридоре. Анатолий постучал и вошел.

У окна сидела опрятная женщина и шила на машинке. В комнате было прибрано, уютно. На диване лежал Леонид Ушков в той же курточке на «молнии» и, подперев голову рукой, читал. Он так увлекся, что не заметил прихода гостя.

— Леня, — позвал Анатолий.

Подросток вскинул голову, затем поспешно вскочил. Книга упала на пол. Не подняв ее, он метнул быстрый, встревоженный взгляд на мать.

— Пошли на занятия автокружка, — сказал Анатолий первое, что пришло ему в голову. — Собирай вас поодиночке…

— Идем! — Ушков торопился поскорее уйти.

— Ты надолго? — обеспокоено спросила мать. Она посмотрела на Русакова. — А вас я что-то не помню. Вы бывали у нас?

— Нет. Я — Анатолий Русаков, шофер. Занимаюсь с ребятами… С Леней недавно познакомились…

Когда за ними захлопнулась дверь квартиры, Леонид поспешно спросил:

— Меня вызывают? Туда?

— Да нет же, — с досадой ответил Анатолий. — Никто никого никуда не вызывает. Просто я зашел тебя проведать.

— Так сказать, слежка на дому? — Ушков дрожащими пальцами провел по русым волосам.

— Чепуха! Вот что, никакого автокружка, к сожалению, нет. Просто я хотел тебя повидать. Пройдемся.

— А зачем? Если я не нужен по делу, то пойду дочитывать интересную приключенческую книгу Уоллеса. Достал ее в «чертовой читалке» под большой залог. Должен вернуть не позже семи вечера. Если просрочу, то надо платить штраф.

— В «чертовой читалке»? — заинтересовался Анатолий. — Это что за штука?

— Да так… Ничего особенного, — неохотно ответил Ушков. — Ну, если я вам не нужен, то пойду…

— Погоди. Есть дело, — резко сказал Русаков.

— Так и надо было говорить, — насмешливо пробормотал Ушков.

Леня молча следовал за Анатолием. На улице было людно. Они вошли в небольшой сквер на улице Герцена, уселись на скамью.

— Вот что, Леня, — начал Анатолий. — Я парень бывалый, бригадмилец. Слушал я тебя там, у лейтенанта Хлопунова, ты говорил честно и прямо, от сердца, а сейчас ершишься. Я тебя что-то не пойму. В чем дело?

— Да ни в чем… Ну, читал книгу, а тут на самом интересном месте пожалуйте бриться. Я слушаю вас…

— Ну, слушай. Ушел ты тогда, а я и говорю лейтенанту: «Славный парень, запутался, и тяжело у него на душе, чувствую». А он: «И мне кажется, что так. Может, помочь ему надо, поговорить по-дружески». А сейчас сижу с тобой и думаю: какого черта я пришел? Другого парня вижу. Дружба у нас с тобой вряд ли получится, а так, для формы, не стоит. Это я тебе начистоту. Ты не фыркай, как кот, а скажи честно. Может быть, у тебя таких друзей вагон? Может быть, твоя теперешняя жизнь тебя веселит?

Ушков нервно продергивал то вниз, то вверх «молнию» на куртке. Нужен ли ему друг? Кому же не нужен настоящий друг? Но этот? Этому приказали дружить, вот он и явился. «Мероприятие». Парень он, может, и неплохой, да из милиции, стоит ли с ним связываться? А откажешься — доложит по начальству.

— Я второгодничал, и приятелей в школе у меня набралось уйма, — усмехнулся Ушков. — Всяких. Если позвоню им — откликнутся. Есть и такие, что нравоучения здорово умеют читать. Тоже в порядке шефства… Вы где учитесь или работаете?

— Мне здорово не повезло. Пришлось в колонии пробыть несколько лет.

— Да ну?

Анатолий рассказал о себе — о колонии, о вечерней школе, а закончил так:

— Ты в милиции говорил о своем желании поступить в мореходное училище. Но для этого надо иметь образование не менее семи классов. Поступай в вечернюю школу, где я учусь. Надо будет — помогу.

— А ведь это идея! — воскликнул Леонид. — И как это я сам не подумал о вечерней школе? Противно сидеть в нашей школе с мелюзгой, когда ребята, с которыми начинал, обогнали меня на два класса. Как на каторгу в класс идти…

— Учебный год начался, но ты просись в седьмой класс вечерней школы. Я поговорю насчет тебя. И вот что. Я не буду набиваться к тебе со своей дружбой, — не хочешь, не надо. Только один уговор… Я ненавижу ложь. Говори самое неприятное, только в глаза. Раз соврешь в серьезном деле, век не поверю. Я бываю иногда не в меру резким, хочу сказать прямо, а получается грубо. В случае чего ты не обижайся. Ну, подумай, а потом позвони, запиши телефон.

— Во-первых, спасибо тебе, — тихо проговорил Ушков, — за то, что ничего не сказал маме. А то я вначале испугался. У нее ведь больное сердце.

— Во-вторых?

— Обязательно поступлю в вечернюю. Но как же объяснить ей все это? Она же не знает, что я ушел из обычной школы, после второгодничества…

— Пусть узнает. От тебя. Ведь тайное обязательно станет явным. И, когда она все узнает от чужих, — подумай, что будет! Это действительно может убить ее. А ты сам. Оттого, что ты скрываешь правду, изворачиваешься каждый день, боишься, что все вдруг откроется, — от этого у тебя так тяжело на сердце, так мрачно… Я это знаю, у меня самого когда-то так было… Нет хуже двойной жизни!

Ушков опустил голову и чуть слышно проговорил:

— Я понимаю… ты это правильно…

— А раз правильно, то, когда поступишь в вечернюю школу рабочей молодежи, скажи маме, что тяжело и стыдно было сидеть за партой с мелюзгой и поэтому будешь днем работать, а учиться вечером. Будешь помогать ей. А потом в мореходное училище! Только не кисни, не откладывай на завтра, действуй! Устраивайся!

— Буду действовать! Насчет работы я уже думал, даже знаю, куда пойти, — сказал Ушков. — Ты правильно подсказал, голова у тебя работает!

— И еще один совет — держись подальше от всяких там сомнительных дружков.

— С этим покончено!

— А если мне потребуется твоя помощь? — неожиданно для самого себя спросил Анатолий. — Поможешь?

— Конечно! Но какая помощь? Быть бригадмильцем? Это мне не по душе.

Анатолий имел в виду совсем не это, но слова Ушкова рассердили его.

— А что тебе по душе? — сердито спросил Анатолий. — Что тебе по душе? Лодыря гонять? Скрывать правду от матери? С прохвостами водиться? В милиции ты сказал: «Я был сволочью перед государством и матерью». Громкие слова любишь.

— Ты что? — крикнул рассерженный Ушков. — Хочешь меня сделать легавым? Не выйдет!

— Да кто тебя, такого, возьмет в бригадмильцы? Подумаешь, золото! Тебе помочь хотят, а ты нос задираешь. А еще… Иди ты к черту!

Анатолий поднялся со скамьи и быстро пошел к выходу из сквера. Подходя к дому, он мысленно ругал себя за горячность и несдержанность, сам не понимая, почему вдруг так рассердился на Ушкова.

3

За обеденный стол он сел таким сердитым и озабоченным, что Ольга Петровна обеспокоилась. Пришлось коротко сказать об Ушкове.

— Ведь там, в детской комнате милиции, слезу пускал, просил пожалеть мать, а сейчас чистоплюя и тихоню из себя строит. И я хорош…

— Фу, как ты испугал меня! — Мать улыбнулась. — Стоит расстраиваться из-за какого-то Ушкова. Ну не хочет с тобой дружить — не набивайся.

— Ах, мама, ну как ты не понимаешь! Мне поручили, я взялся и не выполнил. Товарищ Русаков обиделся, видите ли, за слово «легавый»! Мимоза!

Только начали обедать — раздался телефонный звонок.

— Тебя просят, — недовольно сказала мать, входя в комнату. — Наказанье! Только приехал, и уже по всей Москве дела. Угомону на тебя нет…

Звонил Мечик Колосовский, мальчишка, которого он подвозил в клинику. Мечик срочно хотел видеть Анатолия по важному делу. Они — пионеры (есть и комсомольцы) — организовали небольшой отряд, вроде тимуровского, для отпора хулиганам и для охраны порядка во дворе и в скверике. Как действовать? С чего начать?

— Молодцы! Поговорим завтра. Звони в это время.

— Ты какую рубашку наденешь в театр? — спросила мать и, заметив недоумение в глазах сына, напомнила — Ведь мы с дядей идем сегодня на балет «Ромео и Джульетта». Забыл?

— Совсем забыл!

— Танцует Галина Уланова, — сердито сказал дядя, — такое забывать не полагается. Ты со своим бригадмильством совсем что-то закрутился. Кроме наставления на путь истинный сорванцов, хулиганов и воров, должны же быть у тебя какие-то другие интересы? Нехорошо…

Анатолий рассмеялся:

— Ладно, ладно, дядюшка, пошли в театр! И не бойся, пожалуйста! Вижу нашу Москву не только через бригадмильские очки…

Из театра Анатолий ехал со странным чувством. Красота того, что он видел на сцене, рождала не только восхищение, но и смутное ощущение неудовлетворенности, горечи и жалости к себе.

О любви он знал не только из книг: о ней говорили взрослые, рассуждали подростки. В колонии, например, да и не только в колонии, говорить о девушках и любви насмешливо-грубо и цинично у некоторых считалось признаком «настоящего парня». Он не раз слышал, как рассказывали об этом анекдоты, иногда смешные, но такие скверные, что слушать стыдно.

Анатолий читал, конечно, об огромной любви-дружбе, любви-страсти, о чувстве, которое может очень высоко поднять человека, а может и раздавить. Впрочем, подростки в колонии, из числа «опытных», считали, что это все выдумали писатели. Настоящей большой любви, привязанности и нежности боялись и стыдились, как проявления слабости. По рассказам этих «опытных», любовь — что-то вроде вида развлечения, а больше в ней ничего нет. Правда, Анатолий иногда сталкивался и с другим, знал о людях, которые так любили, что жить друг без друга не могли. У них в доме — давно это было — даже застрелился один молодой доктор, когда его жена умерла.

Сейчас, возвращаясь из театра, Анатолий испытывал тоску по огромному чувству. Нет, такое ему не дано. Он любит Лику, но как-то скучнее, беднее, что ли.

— Почему же среди молодежи в жизни почти не встречается такая любовь, как у Ромео и Джульетты? — спросил он дядю.

Придя домой, сели пить чай. Дядя начал издалека:

— Ты спрашиваешь, почему? Я, как ты знаешь, побывал во многих странах, людей повидал немало. Видел у молодых зарождение и большой любви, и большой дружбы. Но вот что меня удивляет порой: некоторые будто нарочно замораживают свои чувства, принижают их грубятинкой, шутовством, а то и развязным ухарством. Не умеют, что ли, или стыдятся выразить свои переживания, чувства. Анекдоты рассказывать не стыдятся, а сердце открыть чувству стесняются. Я понимаю, скромность украшает. Стыдливость я тоже понимаю. Но что за скверная манера — маскировать свои чувства обыденщиной, цинизмом.

— Ты неправ, дядя. Иной раз боишься показаться смешным. Я, например, не выношу громких слов. Чуткий человек и так поймет.

— Не о том ты толкуешь, Толя… Я говорю о внутреннем раскрепощении чувств, о богатстве их. Ведь язык человеку дан для того, чтобы он мог выразить им сокровенное. Умей и словом приласкать друга, приоткрой свое чувство, скажи не сентиментально, а мужественно, искренне…

— Ну да! Скажи о высоких чувствах, а тебя высмеют. Теперь, дядя, не принято распространяться! Теперь никто не верит в высокие слова!

— Опять ты за свое! Сам же спрашивал: «Почему молодежь не умеет любить так красиво, как Ромео и Джульетта?» Думаю, что обобщаешь ты зря, есть у нас и Ромео и Джульетты. Но очень много, слишком много молодежи живет в этом отношении на нищенском пайке. Сами себя обворовывают. Душевная скупость… А насчет высоких слов — это дело другое. Конечно, молодежь всегда возмущает несправедливость, ей претит ложь, фальшь и ханжество, прикрываемые громкими фразами. По молодости многие не понимают, что плохи не высокие, благородные и умные слова, а те людишки, которые спекулируют ими, прикрываются ими, как дымовой завесой. Встретится эта молодежь с настоящими людьми, увидит, как тысячи тысяч в нашей стране трудятся и борются за то, чтобы хорошие слова претворить в хорошие дела — и цинизм их пройдет, как корь. Щеголяют же цинизмом задубелые мещане, скупящиеся даже на добрые слова. И еще ломаки: все, мол, считают так, а я наоборот, поперек всех! Поперешники-оригиналы! Тьфу!.. Мещане больше всего боятся показаться смешными. А настоящая любовь — и к девушке, и к людям, и к идее — щедра и бесстрашна.

— Вот это верно, дядя.

Так говорили они довольно долго.

Анатолий проводил дядю домой и позвонил Лике:

— Докладывает Анатолий, — тихо сказал он. — Я вернулся с балета «Ромео и Джульетта». Дядя принес билеты. Жаль, что без тебя смотрел.

— И мне жаль… Понравилось?

Анатолий начал было рассказывать, но Лика предложила:

— Выйди на улицу, поговорим.

Лика выбежала из подъезда в накинутом на халатик пальто, в платке. Они говорили о многом, только не о том, что связывало их, оно еще не было высказано. В шутливом тоне говорить об этом было уже невозможно.

Анатолий спросил Лику о Бобе. Она вспомнила, что вчера Пашка звонил Бобу и звал в какую-то «чертову читалку». Боб все чудит: на руке у него окровавленный грязный бинт. Он просил перевязать, но скрыть это от папы и мамы. Лика разбинтовала руку; на левой кисти, выше большого пальца, виднелась тонкая красная черта. Боб все же мальчишка, любит таинственность.

— Опять эта «черт два читалка»! — воскликнул Анатолий.

— Что же это такое?

— Пока не знаю. Но скоро узнаю…

Анатолий смутился. Он вдруг поймал себя на том, что уже долго поглаживает послушные пальчики Лики, лежавшие в его ладони. И такое чувство нежности к этим тонким пальчикам… Лика, подслушав мысли Анатолия, торопливо высвободила свою руку и сказала невпопад:

— Смотри, все окна в домах — оранжевые, помешались на оранжевых абажурах…

Потом они молча походили немного — рука в руке, — разговор не клеился. Прощаясь, он вдруг нагнулся и поцеловал ей руку.

— Спокойной ночи, Ромео, — усмехнувшись, нежно сказала Лика и побежала по лестнице.

На другой день Анатолий неожиданно встретил Ушкова в коридоре вечерней школы. Леня сначала обрадовался Анатолию, а затем покраснел, видимо вспомнив размолвку. Он сказал, что все удалось, что сегодня он принят в седьмой класс. И работать начнет через день — учеником на телеграфе. За время учения даже платить будут. Без семилетки не хотели принимать, помог испытательный диктант. Ведь по русскому он, Ушков, — хоть в десятый класс.

— Значит, Уоллеса по боку? — спросил Анатолий.

— Успею… Знаешь, так надоело мне, по совести говоря, придумывать, чем занять пустой день…

— Да… А где бы мне достать Уоллеса или нечто в этом роде? Где эта «чертова читалка»?

— Не так уж далеко!

— А где?

— Найти не легко. А и найдешь, книг тебе не дадут. Надо, чтобы кто-нибудь рекомендовал.

— Разве это не библиотека?

— Да, но, так сказать, частная. Я тебя свожу, — обещал Ушков.

— А когда?

— Да когда хочешь, пока работать не начал. В читалке толкутся почти весь день, даже вечером.

Условились пойти завтра вечером.

4

Утром Анатолий за рулем Юриного «Москвича» газовал по уже знакомому шоссе в аэрологическую обсерваторию. Анатолий рассказывал Юре, как прошли эти дни, как мчался он на «Победе» выручать Лику и Боба, как ушел из артели, рассказал и о мудрой черной кошке, перебежавшей ему дорогу.

Скоро свернули с шоссе на узкую лесную дорожку с указателем «Въезд посторонним воспрещен», а еще через сорок минут выехали на поле, окруженное лесом.

В самом начале его, на опушке, стояли коттеджи, чуть подальше — длинные одноэтажные дома. А слева и справа по углам поляны выстроились странной формы металлические конструкции: огромная сетчатая металлическая тарелка с торчащим шпилем в центре, на которой можно было бы расположить дом, уставилась в небо. Много похожих на нее тарелок-близнецов, но поменьше, диаметром в два человеческих роста, расположились полукругом. В противоположных углах огромного поля виднелись на радиомачтах замысловатые решетки радиоантенн. Метеорологические будки. Высоко в воздухе покачивались два привязанных аэростата.

— Не зевай, — сказал Юра и, перехватив руль, резко отвернул в сторону, чтобы не опрокинуть стоявший мотоцикл.

«Москвич» поставили возле открытых ворот гаража, где виднелись «Победы» и «козлики». Юрий провел Анатолия в длинное одноэтажное здание и на вопросительный взгляд секретарши сказал:

— Анатолий Русаков — наш будущий шофер и мой Друг.

— У Дмитрия Алексеевича заседание. Что же вы опоздали? — сказала секретарша и с таким откровенным любопытством посмотрела на Анатолия, что тот сразу почувствовал неловкость.

«Конечно, Юра успел ей натрепаться о колонии… Тоже друг», — подумал он.

Юра ушел в соседнюю комнату, сказав «подожди»…

Прошло с полчаса, дверь кабинета распахнулась, донесся шум голосов, стук отодвигаемых стульев. В комнату вошел рослый седоватый человек. Светлые живые глаза внимательно оглядели Анатолия.

— Дмитрий Алексеевич Кленов! — воскликнул пораженный Анатолий.

— Собственной персоной! Не ожидали меня здесь встретить? — Кленов дружески протянул руку и улыбнулся. — Рад приветствовать будущего автоконструктора!

Смущенный Анатолий сердито посмотрел на Юру: и зачем надо было скрывать имя директора института? А Юра, лишь бы устроить его на работу, наговорил, наверное, такого! Теперь красней.

— Я вижу, вы намерены опровергать: дескать, никакой я не конструктор… — И, не дав ему ответить, кивнул на проходящую девушку. — Вот из бывшей буфетчицы, — он шутливо обнял ее за плечи, — заметив, что буфетчица хорошо считает, сумели же вырастить превосходную расчетчицу, составляющую программы и обрабатывающую данные счетных установок! А сейчас наша Тоня, после окончания Московского университета, аспирантка, и помогает создавать интереснейшую конструкцию. Воздух, знаете ли, у нас такой!

Окружившие их сотрудники засмеялись.

— Вот мы и на этом парне, — директор хлопнул Анатолия по плечу, — докажем, что из шофера, да еще смышленого, если он будет стараться, может получиться в нашем институте неплохой исследователь атмосферы.

Анатолий, оказавшись в центре внимания молодых смеющихся и улыбающихся людей, чувствовал себя не в своей тарелке. Тоже нашли посмешище! То ли смеяться, то ли обижаться… Как много здесь молодежи! Неужели все они научные сотрудники?

А Кленов продолжал:

— Вот Виктор Николаевич, мой заместитель, — Кленов указал на плотного человека с могучей шеей и добрым взглядом больших глаз навыкате, — даже выработал кодекс качеств, необходимых для работы у нас. Я бы сказал о них так: работоспособность слона, выносливость верблюда, фантазия мальчишки, пытливость мудреца, романтичность поэта! Ну, и конечно, патриотизм гражданина, натренированность спортсмена, одержимость научной идеей. Если у вас, Анатолий, есть желание, терпение и работоспособность, то в этом уже залог успеха. А если еще добавить способности, то возможности у вас огромные! Вы ведь увлекаетесь автомобилями, насколько я помню?

— Автомобилями!

Тут Юра очень смешно рассказал, как Анатолий, сидевший за рулем, когда они мчались на охоту во время дождя, чтобы поразить воображение этой самой Тони, кокетливо выписывавшей перед ними на мотоцикле вензеля, устроил автокарусель на шоссе. Конечно, у Тони, глядевшей на это — Юра быстро выписывал пальцем круги в воздухе, чтобы показать, как вертелась их машина, — закружилась голова, и она оказалась в кювете. По совести говоря, Тоня обязана Анатолию если не жизнью, то целостью головы и конечностей.

Все засмеялись. Виктор Николаевич покачал головой.

— Вы сами такое изобрели? — спросил Кленов.

Анатолий рассказал о дядьке Грицьке, шофере колонии, который в десяти метрах перед шлагбаумом заставил машину, при скорости около шестидесяти километров, вращаться на месте.

— Ну, если вы так восприимчивы, то здесь наверняка заболеете «космическими перспективами». — Кленов весело подмигнул недоумевающему Анатолию. — А способность не теряться в сложной, неожиданной обстановке очень ценится у нас. И умение быстро ездить — тоже. Вы это скоро поймете.

Кленов подошел к окну, посмотрел на поляну:

— Об исследовании атмосферы и стратосферы читали?

— Почти нет!

— Юра, поручаю вам просветить Анатолия. Каждый солдат должен понимать сущность сражения. По-суворовски! А теперь, Анатолий, принимайте машину. В два часа поедем в город. Полина Полянчук была у меня. Как ее сын?

— Порядок! Витяка учится.

— Отлично! А пока, Анатолий, оглядитесь здесь, посмотрите запуск радиозондов. Это наши летающие лаборатории. Сегодня мы запускаем и большую исследовательскую ракету в стратосферу. Сильное зрелище!

5

— Юрка, какого черта ты скрыл от меня, что здесь директором Дмитрий Алексеевич?

— К слову не пришлось. А вот почему ты скрыл от меня, что вы знакомы?

— Ездил к нему как к депутату хлопотать о Полине Полянчук.

— Матери Витяки? Знал бы я о вашем знакомстве, пошел бы с твоим заявлением прямо к нему, а не к Виктору Николаевичу, который поначалу отказал. «Что вы, говорит, человека прямо из колонии, еще нигде не работавшего, в прошлом судимого, да к нам? Невозможно! Пусть раньше проявит себя в другом месте. Слава богу, в Москве безработицы нет». Уж я доказывал, что ты комсомолец, бригадмилец, судимость снята, он— ни в какую. Пошел я к Кленову. Теперь понимаю, почему, когда я назвал твою фамилию и стал рассказывать о тебе, он так хитро улыбался. Теперь все ясно.

— Юра, сколько можно ждать? — донеслось из открытого «козлика», стоявшего возле дома.

В машине сидело трое. Юра показал Анатолию на двери гаража и сказал:

— Я не смогу тебя проводить. Завгар Михеич в курсе. Сегодня не увидимся, сам понимаешь. — Он кивнул на поле, в конце которого высились две высокие решетчатые металлические конструкции.

«Козлик» резво побежал по травянистому полю прямо к ним. Анатолий долго провожал его взглядом. Из дальнего леса медленно выполз гусеничный трактор, волочивший за собой на длинном низком прицепе длиннющую ракету с трехперистым хвостом. Он видел, как поднятую краном ракету поставили вертикально в одну из решетчатых конструкций. «Да-а… Здесь чертовски интересно! Значит, и ты старайся, хлопче, показывай класс».

В гараже не пришлось спрашивать, кто из троих возле станка, где растачивали цилиндр, был Афанасий Михеич. Им мог быть только высокий, худощавый седой мужчина в офицерских хромовых сапогах, военном галифе и гимнастерке без погон. Анатолий «доложился» ему, сказал, кто он и зачем явился.

Михеич испытующе взглянул на молодого человека, проверил его шоферские права, вслух прочел паспорт и повел к серой «Победе» в углу.

— Твоя! — сказал он, дал ключ и стал наблюдать, как новый шофер будет знакомиться с машиной.

Счетчик показывал, что машина прошла только 1326 километров. Анатолий, как заправский шофер, постучал ногой по скатам, открыл капот и проверил уровень масла. Норма! Запустил мотор и посмотрел на стрелки: бензина полный бак, аккумулятор в порядке.

— А что ее проверять, новехонькую? Если в гараже, — он взмахнул рукой, — такая чистота и порядок, то машина не может быть не в порядке.

— Ты расскажи о себе, нам ведь вместе работать, товарищами быть, — сказал Михеич. Его интересовало все: шоферский стаж Анатолия, на каких машинах ездил, по каким дорогам, были ли аварии, знает ли ремонт. Услышав, что перед ним слесарь пятого разряда, он позвал его к станку и попросил помочь.

«Проверяет», — понял Анатолий и поэтому, пустив станок, нервничал.

Михеич буркнул:

— Ничего, справляешься.

Потом пошел неспешный дружелюбный разговор о семье, о приятелях. Анатолию, парню мнительному и настороженному, удивительно легко было рассказывать о себе этому человеку.

Порядком повозившись, чтобы отвести в сторону другие машины с пути своей «Победы», Анатолий выехал из гаража. Подошел веселый молодой шофер:

— Поздравляю с почином! Ну, как?

— Работает как часы! — ответил Анатолий.

— Я об Афанасии Михеевиче хочу сказать. Мы всех новичков предупреждаем. У него пулевое ранение головы. Поэтому пререкаться и волновать Михеича нельзя. Ясно? Он бы по инвалидности давно мог на пенсию выйти, да не хочет расставаться со своим фронтовым другом, с нашим Дмитрием Алексеевичем. Ведь Кленов командовал дивизионом «катюш», Михеич был в этом дивизионе шофером, вроде старшего шофера. У него три ордена, пять медалей. Не вздумай работать «налево», машину держи чисто, как в аптеке, не матерись при Михеиче! Иначе — увидишь вулкан, услышишь гром! Ясно?

— Чего уж ясней! И можно было не предупреждать. Я не из таких, — сердито сказал Анатолий.

— Вот и хорошо, что тебе все ясно. А еще лучше, что ты не из таких. Нам не хотелось бы лишиться нового товарища. Ну, бывай здоров, друг!

Все так же улыбаясь, круглолицый шофер ушел. Анатолия тронула такая заботливость парня о Михеиче и о новом товарище. Он заглушил мотор. Что делать? Эх, жаль, учебников не захватил. Он оперся спиной о машину и долго смотрел в поле. Вот справа поднялся над опушкой и поплыл, покачиваясь, вверх большой шар, метра два-три в диаметре с привязанным к нему каким-то небольшим четырехугольным ящичком.

Подошел Михеич и подал ему бинокль: «Виднее будет».

Ровно в два Анатолий, устремив взгляд вперед, уверенно вел «Победу» в Москву. А перед его мысленным взором было иное… Кран величиной с уэллсовского марсианина из «Борьбы миров» поднимал ракету вертикально. Фантастического вида сквозная башня заключила ракету в свои металлические объятия. Машины отъехали. …А потом по местному радио Анатолий услышал отсчет времени и наконец стук метронома, отсчитывающего последние минуты… Вдруг у основания геофизической ракеты забурлило, заклубился дым с огненными хвостами. И ракета не полетела. Она стояла, окутанная пламенем. Виднелась только верхушка.

— Неудача! — крикнул Анатолий.

Но вот ракета медленно, медленно приподнялась и так же медленно, будто нехотя, двинулась вверх по направляющей ферме. Вот она остановилась и неподвижно повисла в воздухе. Все! Сейчас упадет! Но ракета, будто набравшись сил, повернулась, наискось вознеслась в небо… и сразу стала точкой.

— Фу! — громко выдохнул Анатолий и засмеялся. Засмеялся и Михеич, которого развеселило волнение молодого шофера.

— А почему она пошла косо?

— Обман зрения! — пояснил Михеич и добавил: — И я, первый раз глядя, решил: неудача! А, оказывается, ракета не двигается до тех пор, пока тяга не сравняется с весом, а когда тяга превысит вес — летит как… ракета!

6

В Москве Анатолий поставил «Победу» в гараж, познакомился с диспетчером и поспешил в школу. Ракета ракетой, но уроки он заставил себя записывать не менее прилежно, чем сосед по парте Петр Онегин.

Усталый, возбужденный первым днем работы в аэрологической обсерватории, встречей с Кленовым, зрелищем старта ракеты, Анатолий спешил домой из школы, почти ничего не замечая вокруг. Во дворе дома перед ним неожиданно вырос какой-то высокий, долговязый человек и сунул руку. Трудно было узнать Хозяина, так ужасно была разукрашена его физиономия синяками и кровоподтеками. Левый глаз совсем заплыл. Говорить мешала безобразно распухшая верхняя губа.

— Наше вам с кисточкой! Видал, как разукрасили?

— Подрался?

— А ну, кыш! — крикнул Хозяин окружившим их ребятам. Те отбежали. — Чума мне мозги вправлял…

— Чума? Ленька Чума? Врешь!

— Собственной персоной. Персональными кулаками и ногами. «Или, говорит, в шурш пущу, или возвращайся ко мне».

— А ты разве знаешься с Чумой?

— А как же! Крестный. Я на него да еще на одного такого немало поишачил. Почти всё, гады, отбирали, мне оставляли только мелочь да на приманку дуриков вроде тебя, что тогда вокруг меня околачивались. Ну, когда из последней отсидки вырвался, думаю: «Амба! Хватит. Человек я больной, совсем доходягой стал. Начну, думаю, жить потихоньку». А тут такое дело! Берет за хомут, за горло!

— Да ты что? Обалдел? Пошли его к черту! Ты бы мне сказал.

— А что ты можешь? И все равно мне подыхать, не от Чумы, так от туберкулеза…

— Вылечат. И чего ты так сдрейфил?

— У меня не две головы… А вот где ты с Чумой связался?

— А откуда ты взял, что я с ним связался?

— А то, что Чума так наказал мне: «Встреться, говорит, с Мамоной и пригласи его ко мне на пир, а не захочет— шепнешь мне». Я, Толька, тебе так скажу: я тебя с тюрягой тогда повенчал и ты, когда дело твое пересматривали, тоже меня под статью подвел. Значит, квиты. Теперь, Мамона, ты меня жалеешь и я тебя жалею. Значит, я тебя не видел и ничего такого не передавал. А ты сматывайся отсюда в другой город, и всё.

— Плевать мне на Чуму!

— Ну гляди. Дело твое.

— А как же ты?

— Я?.. — Хозяин хитро подморгнул. — Есть у меня намерение… Только я и богу ничего не расскажу… Ну да ладно! За участие в шайке дают много, а если один, да на чепухе, вот и будь здоров, Чума, расти большой, ищи меня в лагере. А там и доктора есть, и зубы даром вставят.

— Чего ты его так боишься? Где он сейчас шурует?

— Ну, знаешь… Иди ты к черту! Пойду с ребятами в картишки переброшусь!

— Гришка!

— Ну я Гришка!

— Помнишь, я тебя предупреждал? Ты ребят с нашего двора не трогай.

— А то что?

— Второй раз говорю: будешь со мной дело иметь. Не пожалею!

— Ох, напугал! Я к нему с добром, а он опять грозит. Да если я шепну Чуме, знаешь, что будет?

— Вот что! Ты на моем пути не становись и Чумой не прикрывайся. Кулаки не только у Чумы. У меня тоже крепкие.

— Ну, ну… Я так, шутки шутю. Черт с тобой! Дай на пол-литра! — Хозяин протянул дрожащую руку.

Поколебавшись, Анатолий сунул ему бумажку.

Радостное, приподнятое настроение испарилось. Снова на его пути замаячил почти забытый Чума. Надо что-то предпринимать. Или выждать?..

Через несколько дней, когда в самом радужном настроении Анатолий пришел из школы, позвонила Лика.

— Анатолий, буду говорить тихо, чтобы в комнатах не услышали. Там гремит радио… Опять с Бобом творится что-то неладное. Ну, опять грубит, пропускает уроки…

— Пашка?

— И с ним видели, и еще с каким-то великовозрастным стилягой.

— Что же ты молчала?

— Так ведь снова это началось только на днях. После скандала на Пятницкой он стал было совсем пай-мальчиком, но в прошлую ночь явился под утро пьяный. Что посоветуешь?

— Для этого надо увидеться с Бобом. К слову: рассказал он отцу или маме о своих прежних похождениях? Знаете ли вы, в какую западню он попал?

— Не знаю. По-моему, с мамой у него разговора не было.

— Узнай и сейчас же выйди и сообщи мне.

— Однако, сэр, вы ловкий Дон-Жуан. А если я с балкона… то есть по телефону…

— Лика, это очень серьезно. Если Боб продолжает видеться с той компанией, то можно ожидать наихудшего. Выйди, поговорим.

…Они шли по Тверскому бульвару, и Лика рассказывала о Бобе. Анатолий требовал подробностей, фактов, но Лика почти ничего не знала.

— Сейчас поздно, но завтра у тебя нет вечером занятий, вот и поговори с ним сам.

Как бы ни уставал Анатолий, вечерний разговор с Ликой обо всем случившемся за день становился привычной необходимостью.

Агния Львовна терпела их «телефонную дружбу» — пусть себе болтают на здоровье. Зато она болезненно ревниво охраняла Лику от встреч с Анатолием вне квартиры. Встречи были редкими. Поэтому, когда они встречались, то говорили обо всем и не могли наговориться. Вот и сегодня Анатолий снова с увлечением рассказывал о своей работе, о Кленове.

— Какое непостоянство! — Лика засмеялась. — То клянется в любви к автомашинам, а сейчас с пылом-жаром, взахлеб говорит об исследованиях атмосферы! От Боба заразился?

— Да нет же! Я люблю механизмы, а летающие лаборатории— радиозонды и ракеты — тоже механизмы! Но дальнего, сверхдальнего действия. Дух захватывает! Эх, если бы вместо какого-то тфибора да меня посадили в ракету и запустили в космос!

— Какой ты еще мальчишка!

Они дошли до Никитских ворот и, не сговариваясь, повернули обратно.

— Мальчишки бывают разные, Юра попросил меня и других комсомольцев сделать радиомеханического робота для Дома пионеров. Я, честно говоря, не очень верил в успех этой затеи. Ну куда нам конструировать такой сложный механизм! А что получилось на деле? Да сами пионеры из технических кружков мастерят этого радиочеловечка. Конечно, Юра и еще один инженер — «главные конструкторы», они руководят расчетами, составляют схемы. Я и еще двое помогаем слесарить. Этим «человечком» можно управлять на расстоянии. По радиоприказу он будет двигать головой, руками, садиться, вставать. И знаешь, Лика, даже будет сам действовать, сам «понимать» разные сигналы: звонок, свет, голос. Чудеса! А мальчишки какие чудесные! Побудешь с этой пионерской братвой — и на сердце праздник, особенно после того, как потолкаешься по бригадмильским делам, среди кое-каких «деток».

— Вроде Бобки! Но в нем странно сочетаются отвратительные черты и все-таки какие-то хорошие задатки…

Они подошли к Пушкинской площади, повернули на улицу Горького. Лика, поглядывая на нарядные витрины, на гуляющих, рассказывала о себе в каком-то новом для Анатолия, снисходительно-насмешливом тоне.

Она говорила о том, что если добросовестно выполнять все университетские задания, то надо отказаться от личной жизни, а это глупо. Поэтому ей иногда приходится пользоваться шпаргалками и подсказками. Конечно, есть девчонки-сухари, зубрилы, а ей хочется и повеселиться, потанцевать, в студенческой самодеятельности участвовать. Недавно их студент, Пабло, испанец, научил ее кастильскому танцу с кастаньетами. Она шьет себе испанское платье с широкой юбкой и в паре с Пабло выступит на университетском вечере.

Анатолий сердито поинтересовался, не его ли, в красном шарфе, он видел однажды вместе с Ликой.

Возможно, что был Пабло, а скорее всего она была с Сережкой, у него красный шарф. Очень славный мальчик. Он замечательный конькобежец, выполнил норму мастера спорта, фигурист. Все уговаривает ее учиться фигурному катанию, обещает тренировать. Анатолий катается на коньках? Они могли бы ходить на каток втроем.

Анатолий сухо заметил, что ему непонятно, как можно с бухты-барахты заводить дружбу со многими. Лика обиделась. Это ее личное дело, она никому не давала права разрешать или запрещать дружить, с кем она хочет. И Пабло, и Сережа, и еще один студент — Джаффри, из Индии, — приглашают ее потанцевать в ресторан.

— Он так смешно по-русски говорит… Конечно, каждый приглашает в отдельности… — Лика засмеялась. — А я с кем захочу, с тем и пойду. Вот еще Славка есть, он пишет чудесные стихи!

Анатолий не стал спорить. Да, он катается на коньках, ходит на лыжах. Можно, конечно, делать зимние вылазки и втроем, и с компанией. Но если Лика сразу увлекается и фигурным катанием, и испанскими танцами, и стихами Славки, и еще будет учить индийца русскому языку, и танцевать в ресторане, а потом часами «висеть на телефоне» — то и шпаргалки не помогут.

Лика надулась и попросила не поучать ее. Анатолий ответил, что поучать он не любит, но если они друзья, то разве надо говорить друг другу лишь приятное и комплименты? Он по себе знает, как вредно разбрасываться, хвататься за разные увлечения. Вот тогда-то времени и не хватает.

На обратном пути, проходя мимо дома, где жил Пашка, Анатолий сказал, что вот, мол, где обитает бацилла, отравляющая Боба.

— Знаешь, я могу заняться перевоспитанием Пашки, — предложила Лика.

Анатолий мысленно представил себе разговор Лики с Пашкой, нахальным грубияном и сквернословом, и даже засмеялся.

— Почему ты смеешься?

— Я не хочу, чтобы ты, Лика, такая замечательная, такая (он едва не сказал — нежная)… такая неопытная, соприкасалась бы с подобными типчиками. Да он тебя мигом отошьет, по-хулигански обругает, наплюет в душу. Думаешь, очень приятно, даже людям бывалым, возиться с такими?

— Может быть, ты считаешь меня трусихой?

— Конечно, нет. Я помню, как ты спасала Боба. Но… не для тебя такое трудное дело.

— Странно ты себе представляешь нашу дружбу, Анатолий. Я считала, что у настоящих друзей должно быть все пополам: и хорошее и плохое, и легкое и трудное. Я комсомолка!

— Лика, мне легче потому, что я закалился, прошел сквозь… Ну ты знаешь, что у меня было. Впрочем, не знаешь подробностей…

И Анатолий рассказал о Чуме, о том, что теперь Чума снова пытается стать на его пути: то ли вовлечь в шайку, то ли отпугнуть от бригадмильства…

— И ты посмел скрыть это от меня? — возмутилась Лика.

— Не хотел тревожить тебя…

Они долго спорили о том, как понимать настоящую дружбу, и незаметно подошли к дому.

Вдруг Лика пытливо взглянула на Анатолия, хотела что-то сказать… Сжала губы…

— Говори же!

— Не скажу! Ты утаил, и я не скажу. И всё-таки, когда ты узнаешь об этом, ты ахнешь.

— Только не пытайся перевоспитывать Пашку.

— Ах, вот как! Спокойной ночи, ангел-хранитель!

7

На следующий вечер Анатолий вызвал Боба и увел к себе.

Боб отводил глаза, держался настороженно.

— Ты почему не выполнил своего обещания и ничего не рассказал дома о том, что было с тобой, об Огурце, о том, как запугивали тебя?

Боб буркнул:

— Успеется.

— Даю двадцать четыре часа, — предупредил Анатолий. — Эх ты, дурья башка! Зачем ты сам даешься врагам в лапы? Ведь только угрозой рассказать о твоих делишках они из тебя веревки вьют. Или за тобой числятся новые похождения?

— Что вы! Что вы! Я, честное слово, все расскажу. Видно было, что Боб боится, хитрит, что-то скрывает.

Как уберечь парня? Важно, чтобы Боб сам рассказал обо всем родителям. Это важно для него самого.

Анатолий проводил Боба до дверей и вернулся за кепкой. Мать, бледная, загородила ему дорогу.

— Толя! Неужели этот мальчишка — брат Лики?

— Он самый. Я уже говорил тебе о нем.

— Нет, я не могу поверить!

— Мама, да что случилось?

— Не верю! Я на днях видела его в «Трех поросятах» у Никитских ворот. В магазине он был еще с двумя… У старухи они выхватили деньги.

— А ты не ошибаешься?

— И ты дал себя провести? Есть у тебя глаза или нет? Я бы такому на копейку не поверила. Ох, какое несчастье для их семьи!

Анатолий оторопело смотрел на мать. Неужели мальчишку втянули в шайку, в воровство? А что хорошего ждать от слабохарактерного труса? Два дня — и он готов!

— Мама, если бы это зависело от меня, то я хоть сейчас отправил бы его в колонию. Это его спасет. Но для матери он бог, она ему все прощает. Кроме того, она дорожит репутацией дома…

— Хороша репутация! Толик, ведь даже тогда… Даже тогда ты был лучше его.

Анатолий обнял и поцеловал Ольгу Петровну.

Через два дня Анатолий позвонил Агнии Львовне и спросил, был ли у нее разговор с Бобом.

— Какой именно?

— Ну, о всяких делах… неприятных.

— Ни слова.

— Тогда я сейчас же зайду к вам, — сказал он и быстро повесил трубку.

— …Ну, что еще вы скажете о моем сыне? — недовольно спросила Агния Львовна, когда они вошли в комнату Лики.

Анатолий плотно закрыл за собой дверь.

— Где Боб?

— В кроватке и видит третий сон.

— Дело в том, что Боб опять попал в компанию уголовников и можно ждать плохого. Надо его спасать, может быть, направить в воспитательную колонию.

— Отдать сына в колонию? Да вы с ума сошли! Никогда! Там же подонки, хулиганье! — Агния Львовна сидела на кровати, краснея от волнения, и нервно теребила гранатовое ожерелье на шее. — Легко советовать, если не несешь ответственности за ребенка.

— И я несу за него ответственность, — с ударением на каждом слоге сказал Анатолий.

— Интересно, перед кем вы отвечаете за моего сына и на каком основании? — Агния Львовна выразительно посмотрела на дочь. — Может быть, ты объяснишь мне?

Лика густо покраснела.

Как трудно было сказать этой женщине правду о ее сыне.

— Я отвечаю, как бригадмилец, которому поручено опекать Боба.

— Вы? Опекун? Какая чепуха!

— Мама…

— Бригадмильцы помогают поддерживать общественный порядок, бороться с преступностью.

— Ну и что? Боб ведь не преступник.

— Боб дважды клялся мне обо всем рассказать вам. В последний раз я дал ему срок двадцать четыре часа. Знаете ли вы, что у вашего Боба есть не только один привод в милицию, но и связь с профессиональными преступниками, что с его участием готовилось ограбление квартиры.

— Не верю! Лике не верила и вам не верю! — закричала Агния Львовна.

Анатолий поморщился. Теперь уж придется сказать все.

— Знаете, за что был привод? Боб уличен в том, что крал книги в магазине на Арбате.

— Вы не смеете!.. — Агния Львовна начала всхлипывать. — Боб, мой Бобик… Это страшная ошибка.

Всхлипывания прекратились, и Агния Львовна деловито спросила:

— Когда было это? Давно? Один только раз, да?

Не правды она хотела, а оправдания для Боба и успокоения для себя.

— С кем не бывает такого! — Глаза Агнии Львовны были сухи. — Боб поскользнулся, но он хороший мальчик. Он так увлекается астрономией и шахматами…

— Хороший? — едко спросила Лика. — Неужели ты забыла, как было тогда со мной…

Агния Львовна замахала руками, как бы отстраняя от себя тяжелую мысль.

— Он просто не представлял себе последствий всего этого. Детская неосведомленность. Он попал в дурную компанию и не понимал, что делает. Но он ведь остановился, остановился. Все это как дурной сон.

— Который продолжается…

— Но вы увидите, я поговорю с Бобом, и у него не останется ни малейших следов прошлого.

— Что ж, придется еще кое-что вам открыть… Боб играет в карты на деньги, играет крупно и азартно.

— Я прекращу это. Сколько он проиграл?

— Тысячу!

— Тысячу! — прошептала Агния Львовна. — С ума можно сойти. А кому надо уплатить?

— Никому платить не надо. Я все уладил.

— Спасибо, Анатолий! Вы опять нас выручили. Я обязательно посоветуюсь с Полем. Моя кузина живет в Свердловске. Я пошлю Боба не в колонию, а к ней. Прошу вас, не рассказывайте никому о нашем позоре.

— Свердловск — не выход из положения. Уж лучше присмотреть за ним здесь.

В коридоре зазвонил телефон. Агния Львовна вышла. За второй дверью послышался шум.

— Кошка? — спросил Анатолий.

— У нас нет кошки.

Анатолий вскочил и дернул дверь. Она не поддалась.

— Заперта… — Лика пошла в столовую. Вернувшись, она спросила: — А если это Боб?

— Подслушивал?

Да, это был Боб. Он слышал все, что говорили о нем, а потом юркнул в свою комнату.

8

Куранты на Спасской башне Кремля пробили двенадцать.

Троицкие не спали. Лика секретничала с няней в своей комнате. Агния Львовна и ее муж, сидя в кабинете, говорили о Бобе. Они все же решили увезти его в Свердловск, если тетя Оля согласится.

Но Боб не собирался уезжать…

Два дня назад Пашка пригласил его к себе. В комнате сидел Цыган. Боб испуганно застыл на пороге и искренне пожалел, что не послушался совета Анатолия. Вот бы тут ему и проявить характер, убежать домой. Так нет же, он стоял и глазел. Пашка втолкнул его в комнату и запер дверь на ключ.

— Здравствуйте! — еле пролепетал Боб и, только сейчас опомнившись, бросился к двери.

Пашка дал ему подножку. Боб упал, поднялся, попытался повернуть ключ. Но Цыган легким ударом свалил его на пол. Теперь Боб чувствовал только боль и дикий животный страх. Он был согласен на все, лишь бы ему не делали больно.

— Целуй! — насмешливо сказал Цыган, поднимая ногу.

И Боб, мечтавший о покорении Вселенной, поцеловал грязный сапог Цыгана. Затем, по его требованию, он рассказал все, что знал об Анатолии. В эту. минуту он страстно ненавидел Анатолия — все мучения из-за него! И Боб дал слово выполнить все, что только прикажет ему Цыган.

— Проверим, — многозначительно бросил Цыган и повел мальчиков в магазин. — Покупатели трусы, — поучал он по дороге, — пугни их — так они последние портки отдадут, не только за других, а за себя не заступятся.

По пути он завел подростков на безлюдную черную лестницу какого-то дома и наглядно показал им несколько воровских приемов. Потом объяснил, как действовать сообща, и приказал внимательно следить за ним, учиться. Пашке вся эта наука была уже знакома.

После этого они пришли в магазин. Вот тут-то и увидела их мать Анатолия в ту минуту, когда они обворовали старушку.

Прощаясь, Цыган сказал Бобу:

— Дома не воруй, пока нигде не воруй. Держись тихо. Подслушивай разговоры сестры с Мамоной и рассказывай мне. Он наш главный враг.

Сегодня Боб подслушал разговор матери с Анатолием. «Значит, этот Русаков действительно враг! Он хочет упрятать меня в колонию, в тюрьму, — размышлял Боб, лежа в постели. — Нет, я не дамся, я убегу. Хорошо бы удрать и от Цыгана. Может быть, стоит пожить у тетки в Свердловске? Нет, все плохо, очень плохо…»

Боб тихо заплакал от острой жалости к себе.

Глава XXII «Чертова читалка»

1

Анатолий и Леонид Ушков вышли на Малую Бронную. Перешли улицу. Ушков провел Анатолия через проезд под домом в большой двор, окруженный многоэтажными зданиями. Мамы сидели у стен возле колясочек. Входили и выходили из подъездов жильцы. Дети играли в мяч. За единственным столом возле металлических мусорных урн, выстроившихся перед проездом во второй двор, несколько человек играли в карты. К ним-то и направился Ушков. Анатолию показалось, что одного из игравших он уже где-то видел. Но где? Вспомнилось: да это же Марат, поздний гость Нины! И еще: вечером в Ржевском переулке, когда Рудольф Милич вылез из «Победы» Троицких, он же стоял на тротуаре… Конечно, он! Продолговатое лицо, усики, темные дерзкие глаза…

Ушков молча бросил на стол два рубля и показал на Анатолия. Один из игроков, молодой человек с франтоватыми бачками, пытливо взглянул на него и кивнул Ушкову. Марат не обратил на них внимания.

Анатолий вслед за Ушковым протиснулся между столом и мусорными урнами в глубину проезда, заслоненного фанерными щитами. Обычно такие наглухо закрытые проезды под домами используют для временного хранения всякого дворового хлама, утиля. Они очутились в просторном сводчатом тоннеле, противоположную стену которого закрывали железные ворота. Здесь было людно.

За ящиком, освещенным свисавшей электрической лампочкой, сидел чтец, а вокруг него на лавках, ящиках, на кусках фанеры, просто на асфальте расположились слушатели — не меньше двадцати пяти мальчишек. Ушков присел у стены и потянул Анатолия за рукав.

Невысокий аккуратный старичок в белом воротничке и темном галстуке вслух читал лежавшую перед ним книгу. Он то и дело поглаживал ладонью пухлые бритые щеки и лысину. Читал он чуть хрипловато, но с выражением. Даже вопли, которые по ходу сюжета испускала умирающая женщина, он передавал так, что слушателям становилось жутко.

— «„…А ты, Дик, не опускай рук! Если ты двинешься к своей старухе, я начиню твой живот свинцом и ты умрешь от несварения! Скажи, куда ты запрятал свой куш — те три миллиона долларов, которые достались тебе, когда мы обработали банк?..“ — „Вспомни, Пит, — отвечал второй, — как мы взламывали сейфы с патентами в Германии. Хотя я был опытнее тебя, но всегда делился с тобой. Я был тебе верным другом“. — „Чепуха! Настоящий друг — это доллар. От доллара зависит счастье, любовь, дружба. Э, да что говорить, вот тебе задаток!“ Грянул выстрел, и левая рука Дика переломилась. „Ты выстрелил разрывной“, — простонал Дик. „Считаю до трех. Не скажешь — прощайся с ногами, а затем с правой рукой и головой. Ну?“ Дик выпросил себе жизнь за три миллиона и показал, как надо отодвинуть шкаф».

Анатолий внимательно наблюдал за ребятами. Одни сидели с приоткрытыми ртами, другие вертели что-либо в пальцах, третьи застыли, не сводя глаз с чтеца. Он еще раз поискал глазами: нет, ни Пашки, ни Боба не было. Он пересел поближе к чтецу, присмотрелся, к книжке, которую тот держал в вытянутых руках, по-дальнозоркому отставив от себя. Яркая лакированная обложка, на ней картинка, на которой человек в полумаске душит почти голую девицу с распущенными волосами, название на иностранном языке… Старичок, видимо, вприглядку, прямо со страницы переводил иностранный текст на русский язык. Это можно было понять и потому, что в отдельных местах он «спотыкался», неслышно шевелил серыми губами, потом произносил несколько слов по-английски и уже увереннее бубнил дальше.

— «…Супермен Пит, — продолжал чтец, — быстро захлопнул за собой дверь своего роскошного кабинета, опустил чемодан с миллионами на пол и со вздохом облегчения бросился в мягкое кресло у стола…»

Чтец, не глядя, протянул руку к пивной бутылке и опрокинул ее над стаканом. Вытекло несколько капель. Чтец, также не глядя, поднял стакан, почувствовал, что он пуст, и замолчал.

— Марат! — громко позвал он.

Вошел Марат и с ним тщедушный прыщеватый блондинчик с чемоданом в руке.

— Пустая. — Чтец показал на бутылку.

Марат послал мальчишку за пивом и спросил:

— Кто за книгами? Начинай, Эдя.

Блондин открыл чемодан. Началась толкотня. Ушков стал протискиваться вперед…

— Скорее, — шепнул он, — разберут самые интересные книги. У тебя есть деньги на залог под книгу?

— А сколько? — спросил Анатолий.

— От полсотни до ста пятидесяти. За редкие романы, Уоллеса или Латимора, Спиллейна — по полтораста, брошюрки Пинкертона, Ника Картера, Гастона Леру — по сто, есть и по пятидесяти…

Анатолий взял первую попавшуюся книгу и сунул ее белобрысому Эде, который записывал в тетрадку и принимал залоговые деньги. Он взглянул на заголовок, сказал, что книга «мировецкая», — значит, залог сто пятьдесят плюс десятка за трехдневное чтение.

— Что-то не видел тебя здесь…

— Он со мной, — пояснил Ушков.

— Твоя карточка мне знакома, — процедил Марат, глядя в лицо Анатолию.

— Иван Игнатьич Русинский, — назвался Русаков. Это имя блондинчик и записал в ученическую тетрадь, и принял деньги.

Марат громко объявил, что завтра закончится чтение романа «Счастливчик Питер-супермен», а послезавтра начнут второй раз читать гангстерский роман «Роковая тайна желтого круга».

— Ну как, мальчики, разыграем право пяти на следующее бесплатное посещение читалки?

Выигрывал тот, кто сообщал о наиболее сногсшибательных, сенсационных происшествиях.

Мальчики стали рассказывать.

Марат оборвал и высмеял мальчишку, рассказавшего, как поймали грабителей в ювелирном магазине. «Блеф!» Высмеял и второго, сообщившего о героизме милиционера. Зато похвалил парнишку, рассказавшего о громадном пожаре на нефтебазе.

— Ты кандидат на бесплатное посещение. Всегда добывай такие происшествия. Это еще не «сенсейшен», но близко к этому. Мне нужны материалы, я ведь сам пишу мировецкий романчик. Пальчики оближете…

— На заводе, где мой дядя работает, грабители захватили двести тысяч, — не вытерпел один, — а их все равно поймали.

— Вот и врешь, — сказал Марат.

— Вот и не вру! Бандиты убили кассира и его охранника, когда те ехали из банка, а потом удрали на машине в горы. А за ними послали два вертолета и поймали.

— Двести тысяч, вертолеты… Плохо врешь! — Марат обидно засмеялся, засмеялись и остальные.

— Честное пионерское! — Мальчик чуть не плакал.

— Нужно тут твое честное пионерское… «Помчались в горы», а у нас здесь и гор никаких нет. Ну как же ты не врешь? Держу пари на десятку.

— А я не вру! Это было на Урале.

Анатолий вспомнил, что Юра, когда услышал о «чертовой читалке», просил раздобыть какую-либо книжку на английском, «для практики, ну и для интереса». Поэтому Анатолий спросил Марата, нельзя ли потом получить книгу, которую сейчас читают.

— А ты разве читаешь по-английски? Это американская новинка. Таких романчиков днем с огнем не сыщешь. Может, она одна на всю Москву!

— Я бы нашел романчики и на английском, — заметил Анатолий, вспомнив, что видел у дяди несколько иностранных книжек.

— Иди ты! — Марат по-клоунски скорчил рожу, нелепо изогнулся, отставив ногу и локти, и на мгновение застыл в странной позе, как бы отстраняя и одновременно призывая собеседника. У Марата был набор заученных гримас и поз, показывающих презрение к собеседнику.

Анатолий, взглянув на часы, направился к выходу.

Марат догнал его, схватил за руку:

— Верно, можешь найти?

— Могу.

— Где?

— У штурмана дальнего плавания. Целая библиотека.

— Тащи все! Устроим великий бизнес.

— Попробую. А как твои позывные?

Марат начал было:

— Миусы один одиннадцать… — Но вдруг осекся, скорчил угрожающую рожу, изогнулся, погрозил пальцем. — Сыпь сюда! А если меня не застанешь, то ищи возле магазина подписных изданий на Кузнецком, тротуар напротив.

2

— Вот никогда бы не догадался зарабатывать на чтении вслух или на прокате книг, — заметил Анатолий, когда они с Ушковым направлялись по домам.

— Ловкачи! — отозвался Леня. — Как-то они подбили меня устроить филиал «чертовой читалки» дома. Семьдесят пять процентов им, а двадцать пять — мне. Я попробовал оставлять себе половину, так они меня сразу поймали. Оказывается, у них среди ребят был свой наблюдатель.

— Я и не знал, что иду с чтецом-декламатором, да еще директором филиала! Тебе бы на «Паккарде» ездить.

— Мне за это «денежное дело» всыпали. Милые родители узнали да и стали наведываться ко мне за своими крошками. «Ты развращаешь наших детей, говорили, отвлекаешь их от занятий в школе!» А я здесь при чем? Ребят медом не корми — только дай книжку позабористее. Сам понимаю, что чепуха, вроде семечки лузгаешь, чтобы время скорее прошло. А есть интересные, не оторвешься! Стреляют, ловят, удирают…

— «Интересные»! — с сарказмом повторил Анатолий. — Кто-нибудь наслушается да взломает соседский шкаф вместо сейфа… Или пальнет из отцовского ружья. Ну и заработает срок. Будет очень интересно!

— Ты не сердись на меня за первый наш разговор, — неожиданно сказал Ушков. — Если в чем-то серьезном тебе надо будет помочь, я всегда готов. А так, размениваться по мелочам, неохота.

— Ладно уж, товарищ Незамарайручки.

Ушков пристально посмотрел на Анатолия и вдруг, набравшись решимости, заговорил:

— Вот ты все допытываешься, что я за чижик, во что я верю. И никак не можешь понять: то ли я по натуре такой, то ли обстоятельства такие? Все произошло из-за одной дивчины. Она была старше меня на три класса. Очень хотелось всегда смотреть на нее, быть около нее, гулять с ней, всякие услуги оказывать, дружить с ней. Не увижу день-другой — так тяжело! Ну, хоть помирай… Новый год подошел. Думал, вместе встречать будем, радовался. Еще задолго уговорились… И вдруг она заявляет мне, что в другое место пойдет, один студент пригласил. Там, мол, настоящая компания, а не какие-то мальчишки. Меня будто ударило! Сказал ей что-то резкое. А она удивленно так посмотрела на меня да как крикнет, чтобы подруги услышали: «Ты ведь еще котенок, а мне с котятами скучно. Буду я себе Новый год портить… Вот еще!» До сих пор слово в слово помню.

А на другой день на классной доске уже красовалось нарисованное мелом сердце, пронзенное стрелой, и надпись: «Леня плюс Ася», так ее звали. Она нарисована большая, а у ног ее котенок-замухрышка на задних лапках. Засмеяли меня. Я от стыда и отчаяния не знал, куда деваться. Убежал с уроков. И на второй и на третий день стыдно было являться в школу… Уйду, бывало, из дому, хожу по кинотеатрам с сеанса на сеанс. Денег не хватало. Стал спекулировать билетами, потом прислуживать этому Эдику в читалке. Ну, и пошло-покатилось, день за днем, день за днем… Чувствую — пропадаю, а вырваться из этого чертова круга сил нет. Мама уверяет, будто у меня слабая воля. Может быть… Нужен был толчок, чтобы крепко встряхнуло… Первым таким толчком был в милиции тот разговор с лейтенантом Хлопуновым. Скажи пожалуйста, милиционер, а настоящий парень! Не думал… А второй толчок — разговор с тобой, разговор о вечерней школе и работе. Совсем просто, а как-то самому на ум не пришло.

Они медленно шли через скверик. Помолчали. Анатолий не знал, что сказать человеку, доверившему свои сокровенные тайны. Да и нужны ли лишние слова? Он спросил, кто такой Марат из «чертовой читалки». Леня почти ничего не мог сказать о нем.

3

Марату, главному акционеру «чертовой читалки», было не по себе. Он никак не мог припомнить, где же все-таки он видел парня, предлагавшего английские детективы. А когда тот ушел, вспомнил неприятный разговор с этим парнем у Нины. «Школьный друг…»

«Теперь этот тип, — думал Марат, — чтобы отомстить мне, настрочит заявление в райфинотдел, и меня привлекут к ответственности, как кустаря-одиночку без патента. И без этого немало огорчений…»

История превращения избалованного мальчишки в великовозрастного стилягу-тунеядца и тротуарного «бизнесмена» много раз описана, и поэтому мы не будем долго задерживаться на биографии Марата.

Как и каждый из ему подобных молодых людей, Марат больше всего кичился своим «индивидуализмом», своим отличием от всех в образе жизни и суждениях.

И хотя Марат считал себя личностью «оригинальной» и всячески старался убедить в этом окружающих необычностью костюма, дерзкой наглостью, особым стилем в танцах, заимствованными парадоксальными фразочками, даже прической и походкой — ничего подлинно своего у него не было. Наоборот, и в истории его бестолковой жизни, жизни «на холостом ходу», и в повадках были знакомые, ставшие для них почти стандартом черты его друзей Рудольфа Милича, Франца Красавчика и других, им подобных.

Однажды, когда Марат, Рудя, Франц и двое других сидели на высоких стульях в коктейль-холле и через соломинку тянули самый дешевый коктейль, стараясь просидеть за стойкой как можно дольше, так как на большее у них не было денег, в зал вошел юноша.

Новый костюм, живой интерес, с каким он оглядывался, нерешительность, с какой он неловко взгромоздился на высокий стул, заказывал коктейль, все это подсказало им: новичок.

Франц посоветовал коктейль, Рудя дал соломинку и показал, как с ней обращаться, Марат «выдал хохму». Парнишка рассказал о себе. Он приезжий, работает на заводе, хорошо зарабатывает. Его премировали путевкой в санаторий, и он едет сегодня же, через четыре часа, на Кавказ. А шел мимо, слышал о коктейль-холле и вот набрался смелости зайти попробовать… Юноша смущенно засмеялся. Он сам удивлялся своей смелости… Для него это было веселое приключение, о котором можно будет рассказать товарищам на заводе.

Франц подмигнул и начал «накачивать» парня коктейлем…

Потом официантка видела, как компания веселых молодых людей села в такси… А потом стоны этого парня услышала дворничиха. Он лежал окровавленный и ограбленный.

Франца, продавшего украденные часы, задержали. Он, уже имевший судимость, взял все на себя, так как рассудил, что за групповое ограбление ему дадут больше. Рудя и Марат вышли сухими из воды.

Удивительное дело, как жизнь посмеялась над этими «индивидуумами»: вы не встретите более обезличенную компанию, будто стриженную под одну гребенку, чем стайка стандартизованных стиляг. Пусть окраска брючек и масть галстуков и носков у каждого иная. Но, несмотря на это, впечатление от них такое, будто они отштампованы по одному образцу, с одного болванчика. В погоне за «оригинальностью» каждый из них потерял собственное лицо. А иных, Марата например, такая «стиляжья болезнь» изуродовала. Погоня за «красивой жизнью на американский лад» закономерно заканчивается роковыми связями с подонками и преступными элементами.

К Марату потянулись щупальца шайки закоренелого преступника Леньки Чумы, вербовавшего себе «данников». Мы уже видели «стильного» Марата возле машины Троицких в роли жалкого холопа бандитов, готовивших ограбление квартиры в Замоскворечье.

* * *

Отца Марата, разбитного снабженца, осудили еще во время войны за крупные хищения и растраты. Мать, красивая женщина, окончила сельскохозяйственный институт, но после замужества нигде не работала. Когда арестовали ее первого мужа, она устроилась администратором эстрадной группы, потом работала директором вагона-ресторана на линии Москва — Тбилиси.

Марат с трудом дотянул на «тройках» до восьмого класса, бросил школу и занялся «бизнесом». Сначала он только летом помогал матери перепродавать торговкам фрукты и обувь, которые она привозила из поездок. Каждый раз он получал за это денежную — подачку. А когда бросил школу, то занимался этим круглый год.

Отца его давно не было в живых, но в доме по-прежнему царил дух наживы, стяжательства, спекулятивных махинаций. Денежных подачек матери на ресторан не хватало. Марат стал «комбинировать» — обманывать мать в расчетах. А затем занялся спекуляцией книгами.

Когда страна после войны вернулась к мирной жизни, жажда знаний и страсть к чтению захватили людей. Стар и млад, от Мурманска до Батуми, от Ужгорода до Сахалина, наперебой приобретали книги, составляли домашние библиотечки. Но бумаги было маловато, и книг издавалось недостаточно.

Все издания классиков, новинки советской и иностранной литературы расхватывались мгновенно. Это были единственные очереди, радовавшие глаз, вызывавшие изумление иностранцев. Но огромный спрос на книгу породил и кучку книжных жучков-спекулянтов.

Мать Марата пристроилась секретарем к некоему профессору Федоровскому, потом вышла за него замуж. Марат зачастил на квартиру к профессору. Порывшись как-то в старых книгах профессора, лежавших в кладовой, он взял «Дон-Кихота», разрозненные тома «Тысячи и одной ночи», редкие альманахи начала XIX века и понес в букинистический магазин. Он дорого продал их у входа в магазин любителю. Постепенно из кладовой профессора исчезли почти все ценные книги. По заказам букинистов Марат начал разыскивать редкие и дорогие издания, завел нужные знакомства, даже ездил за старыми книгами в подмосковные города, выманивал за бесценок у наивных старушек целые библиотеки.

Он не брезговал скупать книги у мальчишек, разорявших отцовские библиотеки. В конце концов книги стали главным источником его наживы. Завелись знакомства и с пронафталиневшими старичками, поставщиками «особых», «на любителя». В числе этих знакомых был и Адам Адамович, по кличке «Граф», с которым мы познакомились в «чертовой читалке». «Специальностью» Марата на черном рынке стали именно эти издания.

Еще мальчишкой, в вагон-ресторане, Марат почтительно поглядывал на иностранцев, перенимал их манеры, усвоил ходкие английские фразы. Побывать за границей — стало мечтой Марата: «Там такие бары, такие пластинки!» Он решил изучить английский и даже поступил на заочное отделение курсов иностранных языков. Но потом ему надоели систематические занятия, и он бросил курсы, решив, что с него довольно.

На вечеринках и в ресторанных компаниях Марат щеголял анекдотами, афоризмами, давал справки «о ходких книгах», удивлял недорослей знанием гастрономии, марок вин и сложнейшими тостами. Пригодилась «школа» вагон-ресторана. Теперь, знакомясь, он представлялся: «Студент Института внешней торговли».

По вечерам в компании двух-трех смотрящих ему в рот юнцов он «прошвыривался по Бродвею» — так они называли улицу Горького. В коктейль-холле, где, бывало, стиляги часами уныло сидели над одним и тем же бокалом, потягивая через соломинку рыжую жидкость, Марат познакомился с Ниной.

Он щеголял английскими фразами, намекал, что скоро станет дипломатом в одной из западных стран, но для «веса» ему надо жениться, а подходящей кандидатки нет. Марат многозначительно смотрел на Нину.

Он был там с Рудольфом Миличем, своим не только другом, но и двойником. Они старались во всем походить друг на друга: вкусами, словечками, жестами, — и когда шли на вечеринку, то даже одевались одинаково. Они «синхронно» отплясывали чечетку, взмахивали руками, поворачивались, подпрыгивали «тело к телу», одновременно выкрикивали одно и то же слово. Знакомые девушки называли их «Два-Мару-два». «Мару» — сокращенное Марат — Рудя.

Они всерьез подумывали о том, чтобы выступать на эстраде двойниками-близнецами, как «Два-Мару-два», и даже открыть школу запрещенных танцев.

И все же Рудя вел свой «бизнес» звуковой записи на рентгеновских пластинках самостоятельно, а Марат ревниво относился ко всякому посягательству на его право хозяина «чертовой читалки».

Их сближение было вполне закономерно — так мухи-навозницы слетаются на запах тления.

4

Спекулировать становилось труднее. Теперь в продажу поступало все больше и больше ранее дефицитных книг. Денег для выпивок у Марата не хватало, и он научился «присасываться» к одиночкам и компаниям в «забегаловках» и ресторанах, пить за их счет, развлекая анекдотами и тостами.

В эти трудные для него дни Марат раздобыл несколько бульварных американских детективов.

Марат предложил Адаму Адамовичу, отлично владеющему английским языком, перевести их и издать. Гонорар пополам. Оказалось, что подобная литература, начиненная ужасами, убийствами и гангстерскими похождениями и описанием «шикарной жизни», наши издательства не интересует.

Марата «осенила» новая мысль: он стал скупать дрянные книжонки, разного рода «уголовные» и «полицейские» романы, изданные на русском языке еще до войны белоэмигрантскими издательствами в Берлине, Париже, Риге, и давать эти книжонки «напрокат» под хороший залог, за хороший «калым».

Как-то днем Марат зашел в пивной бар на Пушкинской площади. Огляделся, куда бы подсесть. Вот столик, за которым перед одинокой бутылкой пива разглагольствовали два молодых человека. «Студиозы, толку с них мало», — решил он. За соседним столиком, уставленным закусками и графинчиками, сидели двое. Они уже изрядно раскраснелись и теперь с интересом наблюдали окружающих. Марат с их разрешения подсел к ним и, стараясь держаться независимо, смотрел в сторону. Он вынул пачку «Казбека», положил папиросу на тыльную сторону пальцев левой руки, чуть ударил сзади правой, папироса взлетела на воздух и попала в рот.

— О-у! — вырвалось у одного из сидевших, темноволосого и худощавого.

Второй уставился удивленными глазами на Марата, потом вынул пачку сигарет и попытался проделать то же. Сигареты подскакивали и падали на пол. Марат заказал кружку пива. Официант приподнял лежавший на краю стола журнал.

— «Лайф», — громко прочитал Марат.

— Вы знаете английский? — с интересом спросил круглолицый толстяк, добродушно улыбаясь.

— А почему же нет?

— Ну… знание языков у здешней молодежи — редкое явление. Желаете? — И незнакомец подал журнал.

— Сенкью! — поблагодарил Марат.

— А вы знаете, кто мы? — бесцеремонно спросил худощавый, закуривая сигарету.

— Нет… не имею чести.

— Мы — иностранные журналисты. Представители свободной прессы… — Он с интересом наблюдал за молодым человеком, потом состроил зверскую гримасу и спросил: — Страшно?

— Я не из пугливых, — ответил Марат. Он решил допить пиво и уходить. На этих не разживешься. Это не подвыпившие командировочные из Сибири… Чтобы не показаться невежливым, он быстро перелистал журнал.

— Интересуетесь литературой? — спросил толстяк.

— Вы почти угадали… Я специалист по книжному делу, — соврал Марат.

— Ага! Как это… Книготорг! Дела идут хорошо? Мы заметили, что у вас в стране книги очень ходкий товар.

— Ходких много, но конъюнктура изменилась, — сказал Марат, почти не скрывая досады. — На книжном рынке появилась масса новых изданий, не то что прежде, когда можно было заработать даже на «Робинзоне Крузо» или Лескове… Теперь ценится только книга специальная, особая, на любителя.

— О-у! Вы рассуждаете, как настоящий коммерсант! Это такая приятная редкость здесь. Какая же книга высоко котируется у особых любителей?

— Переводной детектив, криминальный, знаете, или пикантный любовный сюжетик. Спиллейн, Агата Кристи… Даже кое-что старое: Нат Пинкертон, Ник Картер…

— Шурли! — широко улыбнулся худощавый и протянул Марату небольшую книжицу.

Яркий рисунок изображал незнакомца в маске с револьвером в руке и голую женщину, лежащую на ковре.

— Микки Спиллейн «Женщина под вуалью»! Вещь! — воскликнул Марат в восхищении.

— Очень приятно встретить такого… как это — начитанного человека. За приятное знакомство!

В этот день Марат унес домой не только номер «Лайфа», но и детективный роман в ярком переплете. Книгу через некоторое время он должен был вернуть новым знакомым. Однако, прежде чем вернуть ее, Марат решил «провернуть» выгодный «бизнес» — вместе с Графом перевести на русский язык, отпечатать в нескольких экземплярах на машинке и давать для чтения за тройной «калым». Эдя, блондинчик, должен был обеспечить через знакомых девиц перепечатку.

Марат явился на свидание с журналистами в назначенное время, положил книжку на стол и сказал, что перевод еще не готов, нельзя ли задержать ее на несколько дней.

Круглолицый Джон Лисневский заулыбался:

— Великолепная инициатива, черт побирай! Надо, надо помочь такому славному парню. Это вполне соответствует политике обмена культурными ценностями. Он, Джон (а для Марата — Иван Семенович) Лисневский, за самое широкое мирное сосуществование, за полную свободу радиовещаний, за свободу культурного обмена. За это надо выпить!

Они выпили.

Худощавый предложил принять книжку и журнал в подарок, на память, и называть его просто Макс. Марат оживился. Почему бы уважаемым господам не продавать ему прочитанные, ненужные детективные романы?

— Мы проверим свои книжные ресурсы, — обещали новые знакомые. — Мы здесь бываем по субботам, во второй половине дня.

5

При третьей встрече Марат получил две книжечки с яркими цветными переплетами. От денег журналисты отказались.

Роману оказались трудными для перевода, со многими непонятными жаргонными выражениями. Вот тогда-то и пришла приятелям мысль устроить «сеансы» чтения с платным входом. Граф брался переводить книгу сразу вслух, с листа, «с хода». Трудные и малопонятные места можно обходить или подменять отсебятиной. Так родилась «чертова читалка». Но двух книг было мало. Марат бросился разыскивать журналистов. Лисневский спросил:

— А меня примете пайщиком?

Марат смутился, журналист захохотал.

— Я пошутил, — сказал он. — Я охочусь не за коммерческими прибылями, а за сенсациями. Мне нужны суперсенсации, например: женщина родила пятерых детей или родился не ребенок, а сверхурод, вместо ног плавники, голова с жабрами. Небывалое по зверству убийство… Ну, кто-нибудь вырезывает на трупе убитого его монограмму.

— У нас этого не найти.

— За суперсенсацию я плачу вам три книжки, за хорошую — две, просто за сенсацию — одну. Что вы можете предложить?

— Не так-то легко вспомнить, — сказал Марат. — У нас ведь все по-другому. Жизнь гораздо проще.

Джон Лисневский предложил подумать и заказал вермут. Марат пил, вспоминал, присочинял и наконец сообщил три сногсшибательных случая. Первый — появление женщины с Марса в Московском зоологическом парке.

Она прилетела на ракетном корабле в Тунгусскую тайгу. Ее поймали и привезли. Огромного роста. Собственно, ее не видели, но был пущен слух, собралась огромная толпа.

— Средний интерес, — сказал журналист и дал книжку.

За вторую сенсацию, о деревьях-людоедах в Закавказье, он даст и три книги, если Марат укажет район и сколько детей погибло (в круглых цифрах). Необходима достоверность. Третью историю, о том, как мать-сектантка убила свою дочь-пионерку, Лисневский забраковал.

— Это же факт! Я могу уточнить фамилию и адрес, — настаивал Марат.

Лисневский сухо сказал:

— Нам не подходят истории об ангелочках типа вашего Павлика Морозова. Вот если пионерка убьет мать — это интересно. Вообще меня интересуют факты, когда в человеке торжествует дремавший в нем зверь.

— Трудную задачу предлагаете, — сказал Марат.

— Это только так кажется. — Лисневский положил свою руку на руку Марата. — Надо искать. Человек ведь по природе — зверь. — Потягивая вермут, Лисневский продолжал: — Мой предшественник до войны раскопал в Москве великолепную сенсацию: драка примусами в коммунальной квартире. Это говорило… м… м… о специфических особенностях коммунальной жизни.

Лисневский умолчал о том, что за некую чрезмерно сенсационную информацию политического характера, в которой все оказалось клеветой и ложью, его предшественник был выдворен из Советского Союза.

— Даю вам бесплатный совет: покупайте сенсации у мальчишек. Они многое знают. Я буду оплачивать. На мальчишек вы будете получать по десять рублей за каждое сообщение, а за интересное — по двадцать пять.

Последовало длинное совещание Марата с Эдей, после которого они приступили к действиям.

Конечно, мальчишки получали от Марата не больше рубля за сообщение. За самые интересные разрешалось пять раз бесплатно посещать «чертову читалку». Большая часть мальчишечьих историй Лисневскому не подходила, зато было несколько таких, за которые он, кроме книг, вручил четыреста рублей.

Как-то Лисневский сказал, что его интересуют и уголовные сюжеты.

— Журналисты нашей прессы в поисках острой темы заводят знакомство с гангстерами (конечно, не выдавая их тайн) и даже едут с ними «на дело». Вас, например, интересуют наши книги о преступниках, о подвигах гангстеров. Но ведь бандитские истории есть, наверное, и в Москве. Наша печать любит показывать этот мир. Воры падки на бесплатное угощение. Не скупитесь. Могу вас финансировать.

Лисневский дал на угощение пятьсот рублей.

Марат вспомнил: приятель из коктейль-холла — Рудик Милич — рассказывал как-то, что у него есть очень интересный клиент, большой любитель и знаток блатных песен, знает массу воровских легенд и, историй. Этот Цыган, видать, немало побывал в тюрьмах, вообще заправский бандит. Но за пластинки платит Рудику «классно».

На следующий вечер после разговора с Лисневским Марат уже был в коктейль-холле и, посасывая соломинку, беседовал с Рудиком.

— Видишь ли, я надумал писать детективный романчик, собираю материалы. Твой Цыган меня очень интересует. Приведи его в восточный ресторанчик, угощаю его и тебя шашлыком и драгоценной влагой.

Долго упрашивать Рудю не пришлось. Встреча с Цыганом состоялась. Тот вначале насторожился, но потом быстро раскусил Марата и, изрядно выпив, стал рассказывать случаи из воровской жизни, якобы слышанные им от соседей по камере.

Марат рассказал о своих успехах Лисневскому. Тот похлопал его по плечу и посоветовал мелкотой не заниматься, а искать «супермена» среди воров. Такой «король» мог бы стать источником потрясающих сенсаций.

Марат снова угощал Цыгана, просил познакомить с крупным вором. Цыган долго молчал, а потом сказал:

— Есть один… Авторитетный… Он же — Чума. Недавно вернулся в Москву. А вот захочет ли он с тобой встретиться?

Лисневский, услышав о Лене Чуме, сразу обещал за знакомство с ним десять книжек плюс некоторый гонорар. Чтобы выудить у такого вора хороший «сюжет» — а он, конечно, осторожен и не болтлив, — надо опытного охотника. Поэтому надо бы с этим Чумой познакомить Макса.

Марат спрашивал себя, зачем нужны американскому журналисту такие «сюжеты»? Мало ли их у него на родине? К чему импортировать? Ответа на этот вопрос он не нашел. Он не знал, что Лисневский имеет «деликатное задание» своей газеты. Конечно, за океаном сколько угодно бандитских сенсаций. Они заполняют целые газетные полосы. Но шеф-редактор требует показать, что и в Советской стране преступный мир якобы так же силен, как в Америке. Лисневский несколько раз принимался за такую корреспонденцию, но ничего не получалось— не было материала. Этот предприимчивый молодой человек, Марат, организатор «чертовой читалки», может помочь. Если повезет, то, вернувшись за океан, можно написать книгу: «Гангстеры в стране большевиков». Здорово!

В результате этих раздумий Лисневского Марат попросил Цыгана свести Чуму с его знакомым журналистом, который интересуется «сюжетами», уважает блатных и умеет молчать. Цыган насторожился, но обещал завтра же ответить.

Следующая встреча состоялась в котельной и была крайне неприятной. Цыган обвинил Марата в желании «повести», то есть выследить Чуму. С Цыганом пришли еще двое. Перепуганный Марат был уже не рад затеянному. Цыган требовал доказательств преданности. Пусть Марат достанет машину на ночь, и Леня Авторитетный поверит ему. И даже выдаст тысячу. Но если подведет — тогда пусть не пеняет, «под землей найдем»! И Цыган красноречиво посмотрел на двух дюжих парней.

Марат рассказал об этой беде Рудику. Тот успокоил: — Ничего, сэр, не огорчайтесь. Все будет по-джентльменски. Есть одна автомашина на примете. Организую через Боба. Достанем и представим машину не только Чуме, но хоть Холере, Проказе и Насморку. Берусь примирить обе договаривающиеся высокие стороны, но уговор: любой гонорар пополам.

Так состоялась сделка. Марат сообщил Цыгану, что машина будет. Их дело маленькое, говорил Цыган, только машину пригнать. И захотят ехать «на дело» с Авторитетным, и это можно устроить. Но пусть не треплются — без носов останутся.

Рудя все подготовил. Они уже садились в машину, когда явился неизвестный парень и угнал ее. Марату едва удалось оправдаться перед Цыганом.

6

Анатолий собирался в школу, когда его подозвали к телефону. В полной уверенности, что звонит Лика, он дурашливо крикнул:

— Привет от марсианина!

— Наше вам с кисточкой! — услышал он хрипловатый голос.

Анатолий оцепенел.

— А ну сбреши, что не узнаешь голоса Авторитетного! В молчанку играешь? — уже грозно спросил хрипловатый голос. — Ну!

Анатолий даже вздрогнул от этого резкого, как выстрел, окрика, тихонько повесил трубку на рычаг и чуть ли не на цыпочках вышел за дверь. Там он постоял, несколько раз глубоко вздохнул и поехал в школу, стараясь ничем не выдать своего волнения.

В школе Онегин спросил:

— Температуру мерил?

Людмила Зубавина поинтересовалась, какая красавица так огорчила его. А учительница трижды вызывала к доске и посоветовала не быть таким рассеянным.

Анатолий, обозленный на себя, возвращался домой. И чего он растерялся, как щенок? Надо было не отмалчиваться, а раз навсегда отшить Чуму. Теперь Чума сочтет его молчание за трусость и именно поэтому снова будет приставать, угрожать. Что же делать? Надо бы посоветоваться с Корсаковым. Жаль — опять в отъезде.

7

В этот же вечер Нина сидела с Маратом и еще тремя знакомыми в ресторане «Метрополь». У Нины было плохое настроение. Музыка казалась чрезмерно шумной, комплименты захмелевших кавалеров — пошлыми, вино не пилось, есть не хотелось.

Марат паясничал, много пил.

— Балаган! Надоело! Противно! Не приставай, или я уеду! — несколько раз повторяла Нина.

Странное ощущение тревоги усиливалось. В чем дело? Она поймала себя на том, что мысленно спорит с Анатолием. Неужели же этот ершистый мальчишка, с его наивной верой в дружескую миссию «спасти», вывел ее из равновесия? Она даже рассердилась. Но снова и снова мысленно возвращалась к разговору с Анатолием.

Отчужденность Нины раздражала Марата, особенно обидела ее фраза: «Ведь есть же не такие злобные пошляки, как ты!»

— А к тебе снизошел с небес ангел без крыльев, что ли? — пьяно кривясь, спросил он.

— Совсем не ангел. Но когда неустроенный и беспомощный, казалось бы, человек, после колонии, не только находит в себе силы вырваться из болота сам, но и пытается выручить других — он во сто раз лучше и благороднее таких, как ты!

— Уж не к тебе ли являлся ангел?

— Нет… Но он, например, рассказал мне, что увел машину каких-то Троицких из-под носа у воров и вырвал из рук грабителей их сына и дочь.

Услышав такое, Марат сразу отрезвел:

— Что? Что ты сказала? Интересно… Кто же этот спаситель машины и маленьких бэби?

— Анатолий Русаков.

— Кто, кто?..

— Да ты его видел у меня. Интересный мальчик, мой школьный друг. Лицо сильное, острый взгляд…

— Не расписывай! Припоминаю этого джентльмена и ваш «школьный поцелуй»… Но, если он, как ты сказала, побывал в колонии, тогда мне ясно, что это сомнительный тип, уголовник. Такие в ангелы не годятся. Вспоминаю, что именно он и был в читалке. Именно он! Боюсь, он зажилит мою книгу, этот твой ангел.

Нина вдруг вспылила:

— Тебе бы столько честности и правдивости, сколько у этого «сомнительного типа»!

— Что, что?!

— Этот Русаков, — сказала она резко, — прошел один по делу, взял все на себя, понимаешь? А преступление совершил другой…

— Да ну? — уже без наигрыша удивился Марат.

— Этот Русаков, — продолжала Нина, — только недавно вернулся в Москву, а уже учится в десятом классе вечерней школы и работает шофером.

— Ай-ай! Автомобилизация небес! Ангелы садятся за руль! Ангелы рождаются из урканчиков! Перековка!

— Такова жизнь! — насмешливо поддразнила Нина и уже серьезно пояснила: — Кроме того, он бригадмилец. Комсомолец и бригадмилец. Будь спокоен, он твою книжонку вернет.

— Час от часу не легче! Ты сказала — бригадмилец? Три ха-ха!

Марат всерьез испугался. Меньше всего ему хотелось иметь бригадмильца среди своих клиентов. Чтобы поговорить без свидетелей, Марат пригласил Нину на танцы. Она отказалась и уехала домой.

8

После пьяной ночи Марат проснулся поздно. Он сразу вспомнил разговор с Ниной. Особенно беспокоило упоминание о машине Троицких. Еще этого не хватало! Очевидно, за шайкой Чумы — Цыгана следит милиция, раз бригадмилец следил за машиной. А с машиной связано его, Марата, имя. И этот чертов бригадмилец наверняка заметил его в тот вечер… Очень просто можно влипнуть. Потом этот бригадмилец заявился в читалку. Наверное, неспроста. Следит!

Марата охватил страх. Наскоро одевшись, он поспешил к Эде. В списках фамилии Русакова не было. Против книги «Роковая тайна» значилось — «Русинский».

— Не ошибся ли ты? — спросил Марат.

Эдя высказал предположение, подтвердившее опасения Марата.

— Человек, скрывающий свою настоящую фамилию, наверняка имеет тайные намерения.

Марат побывал у Руди, Цыгана. Оказывается — все правда! Именно Русаков помешал Руде и Марату угнать машину. В тот же вечер Русаков посадил в машину Цыгана и еще двоих и «продал» их милиции. Мамоной уже заинтересовался знавший его ранее Леня Чума. Это несколько успокоило и обрадовало Марата…

Оживленный, веселый Анатолий шумно вбежал в комнату, бросил книги на комод. Сегодня у него две пятерки.

Ольга Петровна, накрывая на стол, сказала:

— Звонила Нина, просила обязательно ей позвонить.

— А ну ее! — буркнул Анатолий и сел ужинать. Ольга Петровна удивилась и огорчилась резкости сына. Пришлось ей все объяснить. Во-первых, Нина имела наглость предложить ему, комсомольцу, работать шофером в жульнической артели. Но все же он счел обязанным оградить Нину от беды и отправился к ней. И что же? Она не хочет увольняться из артели. А во-вторых, если правильна поговорка — покажи мне твоих друзей, и я скажу, кто ты, а он видел ее друга Марата, — то комментарии, как говорится, излишни…

Мать говорила, что надо быть с людьми помягче, поласковее. Ведь Нина была очень несчастлива в замужестве, и, если сейчас ей грозит беда, не его ли долг, помня прошлое, помочь ей. Анатолий обещал позвонить.

Нина оказалась дома.

— Ты еще не ушла из артели?

— Еще работаю. Сразу нельзя. Есть обстоятельства…

— Чего ты тянешь?

— Можешь гордиться, из-за тебя я поссорилась со своим приятелем Маратом. Кстати, он спрашивал: не зажилишь ли ты детективный роман; который взял у него? Я заверила, что ты возвратишь книгу.

— Верну… С процентами!

— Да не связывайся ты с ним больше. Он чертовски злопамятен и мстителен.

— Я не боюсь!

— Ты… Ты Дон-Кихот, вот ты кто! Я была бы очень рада, если бы ты пришел. Одиноко мне сейчас…

Анатолий обещал зайти и занести книгу для Марата.

Вернувшись в комнату, Анатолий спросил мать:

— Корсаков вернулся?

— Нет еще. А зачем тебе Корсаков?

— Хотел посоветоваться.

— Из-за Чумы? Толя, прошу тебя! Не надо для моего спокойствия говорить неправду.

— Ну, из-за Чумы…

— У меня много влиятельных друзей. Хочешь, я позвоню, и они помогут.

— В чем? О чем я буду просить их? Мне просто нужно посоветоваться. И не бойся, я уже не маленький.

ПОСЛЕДНИЙ СЧЕТ

Глава XXIII Роковое стечение обстоятельств

1

Анатолий бежал в школу. Третий день подряд он опаздывает. Неприятно. Сегодня хоть уважительная причина, задержали на работе. Запускали метеорологическую ракету. А предыдущие два дня? Маленький маршал, Коля, прав: надо жить по твердому, жесткому графику, иначе времени ни на что не хватит.

Надо будет завтра выкроить час-полтора и побывать у лейтенанта Хлопунова, потом и в райкоме комсомола. Надо посоветоваться, как отвадить ребят от «клуба подкидных дураков» и «чертовой читалки». Интересно, почему Марат так интересуется сенсациями?

Почти все его «подопечные» посещали эти злачные места. И там они встречаются не только с такими сомнительными типами, как Рудя Милич и Марат. Хуже того! Там же отсиживается Хозяин, бывает даже Цыган. «Значит, что-то делать надо, надо что-то предпринять!» — как поется в песне.

Вбежав в школьный двор, Анатолий увидел на дорожке двух парней. Задевая плечом зеленые ветки сирени, он подался в сторону, чтобы обогнуть их, но один стал на его пути и негромко сказал:

— Приветик Мамоне от Лени Авторитетного!

У Анатолия от ярости захватило дыхание, будто его окунули в ледяную воду. То, чего он ждал все эти дни, пришло…

— Есть разговор! — негромко сказал Цыган (это был он) и, вынув из кармана поллитровку, ткнул ею в сторону, где темнели деревья и густо разросся кустарник.

Анатолий быстро оглядел обоих. Рослые, плечистые, в кепочках с маленьким козырьком, надвинутых на стриженые головы, и с поднятыми воротниками темных пальто, «отпускники» были чем-то неуловимо похожи друг на друга. Анатолий сразу узнал в одном из них Цыгана, а в другом — Огурца. Пока говорил только Цыган.

— Что ж, потолкуем! — как можно спокойнее отозвался Анатолий, выжидательно глядя на них.

Оба пошли вперед не оборачиваясь, подчеркивая этим то ли доверие к Анатолию, то ли пренебрежение. Может быть, наплевать на них и пойти своей дорогой? Вряд ли разговор окончится мирно… Но что будет дальше? Сейчас он сбежит, а завтра? Нет, надо поговорить, держаться спокойно. И выпить придется. Но не отравлена ли водка? Они уселись на укромной, скрытой от взоров, травянистой лужайке, за густыми кустами сирени. Огурец разрезал финкой батон и кружок колбасы на три равные части и воткнул нож в один из кусков колбасы. Цыган вынул из кармана стакан, налил его до краев и подал Анатолию.

— Для начала выпей сам! — предложил Анатолий.

Цыган насмешливо хмыкнул, выпил, взял кусок батона, шумно понюхал его. Затем налил стакан доверху и протянул Анатолию. Тот отпил половину и взял кусок колбасы с торчавшей в нем финкой. Все же это оружие…

— Разговор короткий, — негромко сказал Цыган. — Леня Авторитетный велел поздравить тебя с возвращением и спросить: «Ты как, остался человеком или вконец продался?»

Огурец выпил в свою очередь и с остервенением, молча грыз кусок колбасы. Казалось, он совсем не был заинтересован разговором и не отрываясь смотрел сквозь куст на ограду, на прохожих.

— Ко мне этот вопрос не относится, — не повышая тона, ответил Анатолий. — Я в шайке Чумы не был, дел с ним не имел.

— Лжа! — жестко сказал Цыган. — Тебя крестили в пересылке, ручался за тебя сам Леня Авторитетный и прозвище твое — «Мамона» — утвердили. Апельсин — свидетель.

— Я «завязал», — сказал Анатолий. — Чумы и его дел теперь не касаюсь, пусть он и меня не касается.

— Опять лжа, — возразил Цыган. — Чума тебе не дал прав «завязать». И третья лжа: ты в дела Чумы лезешь, поперек дорожки становишься. Продал тогда нас, в машине? Легавым стал?

Анатолий слышал в колонии о повадках шайки Чумы. Еще тогда думал он о том, что, возможно, придется расплачиваться за свою глупость в пересылке. Теперь все стало ясным. Чума прислал этих двоих, чтобы заставить Анатолия либо войти в свою шайку, либо покарать его за отступничество.

Минута была острая. Русаков, чтобы не выпускать финку из рук, не спеша отрезал маленькие кусочки колбасы. Цыган не торопил его с ответом. От выпитой водки Анатолий чуть захмелел, но голова работала ясно.

Донесся школьный звонок. Из дверей школы высыпали ученики. Раздался смех, вспыхнули огоньки спичек. Конечно, там и подполковник Сергей Зубавин и «не тот Онегин». Крикнуть бы — и мигом схватят обоих. А потом?.. Потом выпустят за отсутствием улик.

— Передай Чуме, — сдержанно сказал Анатолий, — пусть меня не ждет.

И тут же рассердился на самого себя за малодушие: надо было согласиться, чтобы потом помочь взять Чуму.

— А ну, брысь, шпана! — неожиданно крикнул Огурец, заметив мальчишек, подглядывавших сквозь прутья решетки.

Те засмеялись и отбежали.

— А ты не из трусливых! — басисто сказал он и, наклонившись на локте к Анатолию, хлопнул его по плечу.

Анатолий отшатнулся. Огурец неприятно засмеялся:

— Значит, не хочешь к Лене Чуме? Не ндравится? Снова прозвучал звонок. Новый урок начался.

— На нас Мамона пошел. Чего с ним канителиться! — глухо сказал Огурец.

— Действуй! — приказал Цыган, но сам с места не двинулся.

Огурец свистнул два раза.

Анатолий вскочил, сжимая финку, готовый ко всему. Но оба вора даже не двинулись с места.

— Боишься? — ехидно спросил Цыган. — Боишься! Вот Чума распорядился насчет одного такого ловчилы, как ты. То, что будет с ним, — для тебя первый звонок на тот свет. Так и знай! А вернешься к Лене Авторитетному— простим, опять корешами станем и выручим. Сам попросишь, чтобы выручили… Но, если тебя засудят и ты попадешь в лагерь, а вину свою перед нами не искупишь, жди «правилки». Так сказал Леня Авторитетный.

— Про кого решил Чума? Что за первый звонок? Какая выручка? — спросил Анатолий.

— Скоро поймешь!

— Ну, так просто не возьмешь меня! — Анатолий отступил назад, сжимая финку в руках.

— А мы сейчас с тобой и связываться не будем, — сказал Цыган и сплюнул. — Сейчас мы тебя через закон тряхнем. Да так, чтобы зубы полетели. Остальное потом от нас дополучишь…

С улицы во двор школы прошли двое взрослых и подросток. Анатолий, стараясь не спешить, двинулся боком, чтобы не подставлять спину. Но Цыган продолжал:

— Успеешь! Хоть водки уже нет, да я не про все рассказал. Слушай и мотай на ус!

И он начал не торопясь говорить. Это была «никчемушная», пустая, назойливая болтовня. — Анатолию невмоготу было слушать. Он хотел оборвать Цыгана, как вдруг тот замолчал и, не закончив фразы, повернулся к калитке. Посмотрел туда и Анатолий. Теперь те двое, поддерживая третьего под руки, вышли на улицу. Оба вора поспешно вскочили и почти побежали к калитке.

Анатолий на всякий случай сунул финку во внутренний карман пиджака и медленно пошел в класс.

2

Урок уже шел, когда Русаков пробрался на цыпочках к своей парте, подсел к Онегину и попросил несколько листков бумаги для записи. Онегин, человек хозяйственный, протянул ему новую общую тетрадь.

— Не успел перед школой домой забежать, — зашептал Анатолий, — задержался на работе. А потом ссора была с двумя типчиками во дворе школы.

— Ссора? А почему от тебя так водкой несет? — удивленно спросил Онегин, не поворачивая головы.

Анатолий старался внимательно слушать учителя и даже пытался переписать с доски вопросы, но не мог сосредоточиться. Посмотрев в сторону, он заметил на себе пристальный взгляд приятельницы Шелгунова. Он стал записывать, стараясь не смотреть на девушку.

Соня сидела за партой одна. Внезапно на тетрадку Анатолия упала записка. Он прочел: «Где Антон?» Сначала он не понял, о каком Антоне и кто спрашивает. Потом пришла вторая записка: «Я требую, чтобы вы сейчас же написали, где Антон Шелгунов».

Анатолий посмотрел на Соню, недоуменно пожал плечами, развел руками и через минуту получил третью записку: «Я вас спрашиваю очень серьезно. Зачем вы вызывали Антона Шелгунова из класса и где он сейчас?» Он снова пожал плечами. Соня встала и взволнованно обратилась к учителю:

— Разрешите выйти?

Не ожидая разрешения, она пошла к двери и призывно махнула рукой Анатолию.

— Тебе семафорит прелестная блондинка! — весело сказал Онегин.

— А ну ее! — сердито бросил Анатолий, не поворачивая головы.

Урок продолжался. Преподаватель негромко объяснял. Постукивал мел. Вдруг дверь с силой распахнулась, хлопнулась о стену. Рындина стояла на пороге. Она истерично прокричала:

— Антона убили! Преподаватель замолк на полуслове.

— Какого Антона? — растерянно спросил он.

— Антона Шелгунова! Вызвали во двор… Дворничиха видела… ударили по голове, а труп утащили!

Обхватив дверной косяк, прислонившись к нему лбом, девушка зарыдала. Все вскочили.

Анатолий не в силах был двинуться с места. Теперь он понял, какой смысл был вложен в слова — «Чума распорядился насчет одного такого ловчилы, как ты… Для тебя — это первый звонок на тот свет». Все стало понятно! И условный свист, и появление двоих, и возвращение их с третьим, которого они вели под руки, и то, почему так быстро исчезли Цыган с Огурцом.

— Вот он! Он виноват! Русаков вызывал Антона! — закричала вдруг Соня, показывая на Анатолия. — Держите Русакова, убийцу!

Но Анатолий и не думал бежать. Он сидел оглушенный и молчал. Рындина захлебывалась от рыданий. Из ее бессвязных слов можно было понять: «Дворничиха видела… А во дворе на земле лужа крови…»

Сразу вскочил со своего места Зубавин, с треском отбросил откидную доску парты и выбежал из класса.

— Ты что-нибудь понимаешь? — строго спросил Онегин.

— Кое-что начинаю понимать… Но я не виноват! —

Анатолий тоже вскочил, чтобы выбежать во двор, посмотреть, но в это время в класс вернулся Зубавин.

— Антона Шелгунова нет, следы крови видны, — объявил он. — Пусть никто не идет туда, нельзя затаптывать следов. Вы, Русаков, вернитесь на свое место.

— Товарищи, займите места, — приказал староста. — До прихода милиции будем продолжать занятия.

Все уселись за парты, но до занятий ли было!

Анатолий никак не мог заставить себя сосредоточиться. Вот оно — «ударим по тебе законом». Хотят «пришить» дело…

Негодяи! Хотят опозорить перед всеми — смотрите, был Русаков бандитом, бандитом и остался. А он даже не видел Шелгунова. Но как доказать? Ловко подстроили: в момент преступления его в классе не было, свое алиби он доказать не сможет. Не выставлять же в качестве свидетелей Цыгана и Огурца. Начнется следствие. Может быть, арестуют. Конечно, он будет говорить только правду: как на тропинке во дворе его остановили два вора, как требовали покориться Чуме и вступить в шайку, как грозили отомстить в случае несогласия. …Как он пил с ними. Бутылка из-под водки осталась там же на траве. Воры так спешили, что забыли ее, забыли и финку. Финку! «Ой-ой-ой!» — мысленно простонал Анатолий. Он незаметно сунул руку во внутренний карман пиджака. Здесь она, будь проклята! Ну и влип! Все погибло… Ношение холодного оружия без должного разрешения!.. Надо отделаться от ножа до прихода милиции, до обыска. Хорошо, что вспомнил. Если обнаружат при нем — засудят за ношение… Нарочно, сволочи, воткнули в колбасу…

— Если не виноват, так чего же молчишь? — спросил Онегин.

— Петр Петрович, ты мне веришь? — в свою очередь, спросил Анатолий, глядя прямо перед собой. — Потом все расскажу. А пока — веришь или нет?

— От тебя пахнет водкой. Ты пил?

— Пил. Но память на месте. Мне мстят воры… Подстроили все, чтобы подозрение на меня пало. Ты мне веришь? Моему комсомольскому слову веришь?

— Ну, верю…

— Онегин, слушай внимательно, — шептал Анатолий. — У меня в кармане оказалась финка, потом все объясню. Не моя… Если ее обнаружат при таких обстоятельствах, то только за ношение финки дадут два года. Значит, я пропал. Прошу, как друга, спасай! Возьми ее, потом выбрось куда хочешь…

Онегин яростно потер ладонью подбородок, лоб и, помолчав, тихо спросил:

— Финка… в крови?

— Да нет же! Вот балда! Я не убивал, я и не видел Шелгунова. А финкой колбасу резали…

Онегин снова помолчал, а потом прошептал:

— Я-то тебе верю, но не могу финку взять. Понимаешь— не могу. Семья… Нельзя рисковать…

— Ну что ж, топи! Отличишься.

— Не дури! Успокойся, если не виноват. Вот что… спрячь в парту. Я — ничего не знаю. Я промолчу, раз ты не виноват. А окажешься виноват — не взыщи. Скажу, что просил финку спрятать и пьяный на урок пришел.

Анатолий мысленно обругал Онегина и мысленно надавал ему тумаков. Но избавиться от финки надо. Он нарочно уронил тетрадь на пол и, нагибаясь, сунул финку в ящик парты. Выпрямившись, облегченно вздохнул. Но радоваться было рано…

3

Прибывший в школу старший лейтенант милиции вызвал Анатолия Русакова. Класс проводил его настороженным молчанием. Допрашивали в учительской.

Софья Константиновна Рындина, двадцати трех лет, незамужняя, проживающая в Москве, показала следующее.

С Антоном Ивановичем Шелгуновым она познакомилась в прошлом году в этой же школе. Они дружили. Послезавтра собирались идти в ЗАГС. Об Антоне Шелгунове она знает, что он был еще подростком вовлечен в воровскую шайку Чумы, страшного человека. Антона дважды проигрывали в карты, и оба раза Чума спасал его, но заставлял Антона брать целиком на себя преступления. Антон дважды сидел в тюрьме за Чуму. В лагере, уже взрослым, Антон стал активистом. Он был досрочно освобожден, вернулся. Работает на заводе в Москве, учится в вечерней школе. Она знает, что Чума потребовал от Шелгунова, чтобы он бросил работу и школу, вернулся в шайку, иначе — смерть. Антон отказался. Он решил уехать на нефтяные промыслы в Башкирию, да не взяли. Вот тогда-то он и рассказал ей все. Они решили пожениться. Шелгунов все время был неспокоен, держался настороженно и на всякий случай носил финку.

С началом занятий в их классе появился Русаков. Он сразу пытался втереться в доверие к Шелгунову. Но Антон почувствовал неладное. Сегодня, на первом уроке, Русакова не было в классе, а потом на переменке, через мальчишку, он вызвал Шелгунова во двор якобы для важного разговора. Антон, уходя, сказал ей: «Меня вызывает Русаков, я так и знал, что он в шайке». Наружность мальчишки? Рыжеватый, лет пятнадцати… Шелгунов в класс не вернулся. Русаков пришел один и не хотел смотреть на нее. Тогда она написала одну за другой три записки. Русаков ответил, что ничего не знает о Шелгунове. Но он врет!

Когда показания стал давать Русаков, вошел майор, человек с бритым морщинистым лицом.

Услышав, на основании какой статьи Русаков был осужден, майор многозначительно сказал:

— Тэкс… Значит, ты совершил вооруженное ограбление! Был в шайке, там и познакомился с Шелгуновым?

— Да не был я в шайке! Не грабил и никогда не был знаком с Шелгуновым. И судимость с меня снята по пересмотру дела, — запротестовал Анатолий и принялся рассказывать, как все было, то и дело вставляя: «понимаете?»

Майор оборвал его на полуслове и прокричал:

— Кто здесь кого допрашивает? Был ли ты осужден по статье второй, части второй Указа Президиума Верховного Совета СССР от четвертого июня тысяча девятьсот сорок седьмого года? Был или не был? Отвечай!

— Я только взял на себя преступление.

— Срок отбывал?

— Отбывал!

— Освобожден по зачету? Или оправдан по пересмотру дела и снята судимость?

— Я же сказал — судимость снята! Что вы путаете теня! — рассердился Анатолий.

— Молчать! С Шелгуновым был знаком по шайке?

— Да нет же!

— А шайка была?

— Была!

— Тэкс!..

Майор спросил, что дал результат обыска Русакова, и, узнав, что этого не делали, приказал тотчас же обыскать и Русакова и его парту. Старший лейтенант явился в сопровождении подполковника Зубавина как понятого и положил на стол финку, обнаруженную в парте.

Майор крикнул:

— Где взял финку?

— Не моя! Не знаю, — ответил Русаков.

— Соседей по парте допрашивал? Что говорят? — спросил майор.

— Сосед, товарищ Онегин, сообщил, что ему ничего не известно.

— Тэкс!

Анатолий вздохнул с облегчением. Это заметил майор:

— Рано радуешься! Истина восторжествует!

— На это и надеюсь.

— Финкой ранил? — неожиданно крикнул майор.

— Никого не ранил, нож не мой. И на ноже нет следов крови, — ответил Анатолий.

Старший лейтенант хмурился, досадуя на себя за излишнюю доверчивость в начале допроса Русакова.

— Вы напрасно запираетесь, гражданин Русаков. Если нож не ваш, почему вы знаете, что на нем нет крови? Факты против вас.

— Знать ничего не знаю!

— Эксперты установят, — сказал старший лейтенант. — На ноже могут быть следы пальцев, возможно — ваших пальцев.

Анатолий чуть не застонал. Страшное стечение обстоятельств! Все оборачивалось против него.

— А где ты был перед приходом в класс? — спросил майор.

Анатолий кратко рассказал о разговоре с ворами и выпивке.

— Если все было так, мы должны обнаружить бутылку.

Анатолия повели во двор. Бутылки на месте не оказалось. Подошли любопытные, но их не подпустили близко. Потом Анатолия повели в учительскую. Десятки глаз были устремлены на него. Когда он подписал протокол, майор предупредил:

— Учитывая факты и обстоятельства, гражданин Русаков, придется вас задержать для производства следствия.

Анатолий молчал. Незаслуженная обида, беспокойство о матери, мысли о Лике, ненависть к бандитам — все это будто оглушило его.

* * *

В то время как старший лейтенант допрашивал дворников, в учительскую гурьбой вошли мальчики в сопровождении мужа и жены Зубавиных и Онегина.

— Посторонних прошу удалиться, — заявил майор.

— Привели свидетелей, — громко объявила Людмила Зубавина и поставила бутылку из-под водки на стол.

Анатолий быстро встал, но майор приказал ему оставаться на месте. Вошедшим он предложил ждать и показал на стулья.

Отпустив дворников, майор стал допрашивать мальчиков. Они заговорили, перебивая и дополняя друг друга. Тетя Люда уже спрашивала, не поручали ли кому-либо из ребят вызвать из школы во двор учащегося Шелгунова. Нет, никто их не посылал. Говорят про рыжеватого мальчишку. Может быть, это Димка? За ним хоть сейчас можно сбегать. Майор отпустил одного за Димкой и продолжал задавать вопросы.

Да, это они взяли пустую бутылку из-под водки, после того как выпивавшие ушли. Был ли там этот, что сидит в углу? Конечно, был. Он сидел лицом к улице. Они это хорошо помнят. Да, они видели, как во двор вошли двое с мальчишкой. А потом те двое стукнули вышедшего к ним из школы дядьку чем-то по голове и потащили под руки на улицу. Могли бы узнать тех двоих? Не знают, уже темнело. Но, может, и узнали бы, а правда, что того ранили? Они испугались, даже хотели заявить в милицию, а потом подумали, что это драка, пьяные. Но вот соседка сказала, что во дворе школы кого-то убили, и они сразу догадались. Вовка рассказал об этом отцу, а тот сразу позвонил в милицию. Слышали ли они разговор тех, кто дрался? Вовка слышал какие-то слова, только ничего не понял.

— Там один громко сказал что-то насчет завязывания, — пояснил Вовка, — так и крикнул: «„Завязать“ тебе не удастся!» Наверное, связать его хотели, что ли?..

Отчаяние Анатолия сменилось надеждой. Он никак не ожидал от ребят такой прыти. Всюду они лезут, все на них ворчат, а вот теперь — в них его единственное спасение. Привели Димку. Он был худ, рыжеват, но Соня Рындина сразу же заявила:

— Это не тот.

Дворничиха тоже видела, как двое уводили под руки третьего на улицу.

Онегин, поглядывая на майора, сказал Анатолию:

— Пошли домой вместе?

— Не могу отпустить! — заявил майор.

— Но ведь прямых улик нет! — возразил Онегин и добавил: — Я могу взять его на поруки.

— Отпустить не могу, — отрезал майор.

За Русакова неожиданно сразу вступились и директор школы, и староста класса Зубавин. Майор наконец очень неохотно согласился отпустить его, взял подписку о невыезде. Бледный, сразу осунувшийся Анатолий крепко жал руку Онегину, Людмиле и Сергею Зубавиным, даже майору. Молча подошел к ребятам, потряс каждого за плечи: «Не забуду вас, мальчики, спасибо!» Только Соню Рындину он будто и не заметил…

Домой все отправились гурьбой — Анатолий, Зубавины, Онегин. По дороге Анатолий рассказал все без утайки. Расставаясь, он обнял Онегина, горячо поцеловал.

— Ты ребяток целуй, ребяток! — сказал смущенный Онегин и неловко хлопнул Русакова по спине.

4

— Боже мой! Почему ты не позвонил, не предупредил, что опаздываешь? — воскликнула мать, открывая дверь. — Я так переволновалась — сил нет. А вдруг авария? Где же ты так задержался?

«Рассказать обо всем матери? Нет, она глаз ночью не сомкнет. Нет, лучше потом…» — решил Анатолий.

— На работе задержался, не успел домой за тетрадками забежать. А после школы к однокласснику зашел, помог ему мотоцикл наладить. Телефона там нет… Ты извини, мама!

Анатолий уселся за стол. Мать радостно заулыбалась, все морщинки на ее лице пришли в движение.

— А водочкой пахнет, ой пахнет! — с огорчением сказала она, подвигая сыну еду.

— Совсем немножко… Пришлось мотоцикл отметить…

— А ты бы не привыкал, сынок. Ведь за рулем работаешь. Долго ли до беды?

Мать грустно вздохнула.

— Клянусь, мама, никогда хмельным не сяду за руль. Я ведь не пью, ты знаешь, и не тянет к этому. Уж если Хозяин и Чума не научили…

Мать подошла, нагнулась и быстро поцеловала сына в лоб, прижала к груди его голову.

Он закрыл глаза. Ох, как много хотелось сказать в эту минуту матери! Сказать, что таких, как она, мало, что он всегда чувствовал свою вину перед ней, что пусть она не тревожится из-за водки. А настоящих слов опять не было…

— Ведь ты у меня единственный, — шептала мать, прижимая его к груди. — Ты один-единственный во всем белом свете… И если ты когда-нибудь… знай… я умру.

— Не беспокойся, мамочка… Никогда, никогда не повторится ничего плохого… Никогда тебе не придется плакать из-за меня. Даже если меня и заподозрят в чем-нибудь, ты не верь, ты жди — и правда выяснится.

— В чем заподозрят? — крикнула мать, отстраняясь и глядя на него испуганными глазами.

— Я сказал к слову… Если бы… Ведь случаются же в жизни роковые стечения обстоятельств. Но я уже научен горьким опытом. Ты мне верь, пожалуйста, верь!

Анатолий выпил лишь стакан чаю и сразу, несмотря на поздний час, позвонил Кленову, чтобы сообщить, что воры исполнили свою угрозу — напали на Антона Шелгунова, ранили его и похитили. Может быть, Кленов попросит начальника уголовного розыска, чтобы скорее искали. Жизнь Антона в опасности! Он, Анатолий, мог бы помочь, дать наводящие сведения.

В телефонной трубке послышался голос Кленова:

— Ты, батенька, мне очень нужен. На ловца и зверь бежит!

«Значит, — решил Анатолий, — из милиции уже запрашивали о нем, Кленов в чем-то сомневается…»

— Я не виноват! — резко и зло крикнул Анатолий. — Эти мерзавцы его похитили!

— Да ты о чем? Какие мерзавцы? Кто похищен?

— Антона Шелгунова похитили, — негромко сказал Анатолий.

— Какого Шелгунова? Как! Того самого? — прокричал в трубку Кленов. — Ну, а ты здесь при чем?

— Ведь вам, вероятно, уже звонили из милиции?

— Нет, не звонили. Я хотел потолковать с тобой завтра, но раз ты позвонил, садись в троллейбус и кати сейчас же ко мне. Пожалуй, дома, в тиши, нам удобнее будет поговорить, чем завтра в рабочей сутолоке.

…Через двадцать минут Анатолий сидел перед Дмитрием Алексеевичем и, волнуясь, рассказывал о нагрянувшей беде, о бурных событиях этого вечера. Он то излагал все по порядку, то сбивался и, возвращаясь назад, вспоминал подробности «переговоров» с Цыганом или записки Сони Рындиной. Левая его щека то и дело болезненно дергалась.

— Прежде всего — успокойся, — перебил его рассказ Кленов. — Сейчас мы потребуем сюда в кабинет по стаканчику чая. Процедура чаепития поможет обрести нам необходимое спокойствие…

Он сам был явно потрясен тем, что услышал.

— Дмитрий Алексеевич! С меня ведь взяли подписку о невыезде, — продолжал Анатолий. — Значит, я уже под подозрением, подследственный… Вот оно — начало подлой воровской мести: бросить на меня тень, опорочить перед всей школой, запутать в уголовное дело… Правда, их план полностью не удался, меня не арестовали, выручили ребята-свидетели, но все равно я на подозрении в милиции, я, бригадмилец! И потом — эта финка. Ведь судить будут за нее. Но сейчас даже не это главное, сейчас надо выручать Антона. Позвоните куда следует, нажмите, поторопите! Я сам могу многое подсказать милиции.

Вдруг Анатолию показалось, что Кленов посматривает на него с недоверием, и он умолк, мрачно уставясь глазами в книжный стеллаж. Перемена в настроении Анатолия не осталась незамеченной. Кленов встал, положил руку на плечо юноши:

— Анатолий, выбрось дурь из головы! Слышишь? «Опозорили… На подозрении…» Чепуха! Нельзя быть таким мнительно самолюбивым. Ведь ты — боец! Сейчас, надо действовать!

— Звонить надо, звонить, Дмитрий Алексеевич! Или поехать в уголовный розыск.

— Эх, жаль, перед твоим звонком уехал от меня мой друг, Андрей Петрович. Хорошо бы и ему все это послушать, что ты рассказываешь. Он человек сведущий и весьма значительный в судебно-прокурорском мире. Он помог бы. Я ему позвоню. Какое отделение милиции занято этим делом? — Кленов снял трубку, но сразу положил ее. — Нет, до дачи он еще не доехал. Ладно, позвоним сейчас дежурному по городу, а завтра возьмемся покрепче. Не беспокойся, Шелгунова найдут и освободят, бандитов вместе с их Чумой — поймают.

— Да, поймают!.. — с горечью заметил Анатолий. — Но даже если они убьют Шелгунова, то их осудят всего лишь на несколько лет, потом досрочно освободят, на том все и кончится. А Шелгунова не будет. Если бы вы видели, Дмитрий Алексеевич, как на меня смотрела Соня Рындина! Она все еще не верит мне.

— Вот о преступниках, подобных этому Чуме и Цыгану, я и собирался с тобой поговорить, — сказал Кленов. — Поэтому и пригласил приехать. Твой звонок оказался весьма кстати.

Дмитрий Алексеевич вынул из ящика письменного стола синюю папку и подал ее Анатолию.

— Усаживайся поудобнее к столу и читай.

Он вышел в соседнюю комнату, оставив юношу одного.

Анатолий раскрыл папку. На первом листе было напечатано:

«Секретарю ЦК КПСС. Об улучшении уголовного законодательства, об усилении мер борьбы с преступностью, о необходимости более суровой карательной политики за особо опасные преступления против жизни, здоровья и свободы советских граждан, о введении смертной казни за умышленное убийство, об упорядочении режима в местах заключения и изоляции преступников-рецидивистов от основной массы заключенных».

После краткой вводной части, в которой объяснялось, чем вызвана настоящая докладная записка, шли практические, деловые предложения по каждому пункту, упомянутому в заголовке докладной. Далее говорилось о том, что задача охраны общественного порядка — это дело общенародное. В докладной говорилось не только о преступниках, но и о хулиганстве. Хулиганов, злостных алкоголиков, нарушителей общественного порядка следует рассматривать как врагов советского уклада жизни. Наряду с резким усилением воспитательной работы среди населения надо более сурово наказывать за бытовое хулиганство на улицах и в квартирах: присуждать безобразников к десяти — пятнадцати дням ареста с принудительными работами. Предлагалось развернуть массовое всенародное движение в городах и селах под лозунгом: «Не проходите мимо нарушений общественного порядка!»

Чтобы шире вовлечь в это всенародное дело рабочих, колхозников, служащих, молодежь, выдвигался проект создания «дружин порядка» при райкомах комсомола, крупных предприятиях и учреждениях. Эти дружины должны помогать милиции, следить за порядком в клубах, парках и на улицах, выпускать стенные газеты, обличающие хулиганов, тунеядцев, спекулянтов, предавать их общественному осмеянию и порицанию. Особое внимание они должны уделять воспитательной работе среди подростков, ставших на путь мелкого хулиганства.

В докладной доказывалась необходимость расширить право гражданина на самооборону. Приводились примеры того, как смелый человек, применивший силу для защиты чести девушки или жизни граждан, привлекался к уголовной ответственности.

Анатолий читал все с большим вниманием, а читая, радостно приговаривал:

— Дело! Правильно! Давно бы так надо!

Предложений было много. Прочел Анатолий и о том, что необходимо пересмотреть систему «зачетов», когда один год работы в лагерях засчитывался преступнику за три. Но в то же время ввести в детских колониях досрочное освобождение исправившихся правонарушителей, потому что подросток может значительно быстрее, чем это предполагал приговор суда, исправиться в колонии, и его надо вовремя вернуть в общество честных людей, а не держать в колонии. Предлагалось особо строго следить за тем, чтобы задержанные малолетние правонарушители не общались в местах заключений со взрослыми преступниками-рецидивистами.

Особенно взволновали его строки о том, что профессиональные закоренелые преступники-бандиты использовали отмену смертной казни для того, чтобы усилить воровской террор для запугивания населения и чтобы удержать колеблющихся воров от явки с повинной. «Это о тебе, Чума», — подумал Анатолий и громко воскликнул:

— Правильно!

— Ну, если так, то подписывай, — сказал Кленов, стоявший сзади.

— Да вы шутите! Мне подписывать такое заявление в Центральный Комитет?

— А почему бы и нет? Мы — соавторы. Написано и обобщено мною, но многие мысли — твои.

— Нет, не мои. Иван Игнатьевич нам об этом говорил. И я ведь не член партии, а только комсомолец, как же я буду подписывать?

— Ну и что же? Каждый гражданин имеет право обратиться в Центральный Комитет, и, если предложение стоит того, на него обратят самое серьезное внимание.

В Цека очень и очень прислушиваются к сигналам и предложениям советских людей. Многие важные партийные и правительственные решения подсказаны простыми людьми, народом. В этом сила пашей советской демократии. Этого требуют ленинские нормы политической жизни в нашей стране.

— Разве я могу подписать, если я под подозрением? Ведь с меня взяли подписку о невыезде.

— Не говори чепуху! Распишись и укажи адрес.

Обычно Анатолий щеголял широким росчерком — и не разберешь, а тут он чуть ли не по буквам вывел свою фамилию, инициалы, адрес.

— Перед твоим приходом мы тут поспорили с Андреем Петровичем. Не за все предложения Андрей голосует, — заметил Кленов.

— А я рассказал бы ему о Чуме, о бандитском терроре, о том, как завлекают молодых…

— Он сам многое знает… Ну, в этом разберутся. Всё взвесят. Ведь мы пишем в Центральный Комитет партии! А как твое бригадмильское комсомольское поручение? Ведь наше знакомство состоялось на этой почве.

Анатолий начал было рассказывать о Пашке Лопухове, о «чертовой читалке». Кленов заинтересовался, стал записывать.

— Для мальчишек — это магнит, — говорил Анатолий. — Обстановка таинственная! За столом сидит важнецкий старик, он сразу пересказывает по-русски с американского.

— С английского.

— Ну, с английского. Но романы все американские, про гангстеров.

— Где же эта читалка? Просто не верится!

— Вот именно! Стиляги тянут деньги с мальчишек, а у тех не всегда они бывают. Значит, надо достать, а не дают — без спроса взять, дома украсть. Мальчишки сидят, слушают, рты пораскрыв, за уши не оттянешь. И шьются там подозрительные типчики… Почти все мои клиенты из детской комнаты милиции бегают туда.

— Черт знает что! Притон какой-то!

— Вот именно.

— Сообщил ли ты об этом секретарю своего райкома комсомола?

— Не успел. Думал посоветоваться в райкоме и доложить лейтенанту в детской комнате, но не успел еще. Прихлопнуть надо эту лавочку, ведь ребят обирают.

— Нет, Анатолий, «обираловка» — это еще полбеды. Здесь дело посерьезнее. Здесь, спекулируя на страсти мальчишек к необычному, к приключениям, не только выманивают у них деньги, но и оболванивают их мозги, калечат души. Говоря серьезно, эти книжки идейно разлагают ребят, могут привить им чуждые нам взгляды и мысли. Ведь герои гангстерской литературы — это не борцы за правду, за справедливость, против зла. Нет! Это ловкие бандиты, показанные «сверхчеловеками» — суперменами. Поступки и мысли такого супермена направлены к одной цели: не гнушаясь убийством, грабежом, подлогом, шантажом, предательством, присвоить себе побольше денег. Кто беспощаднее и кровожаднее в погоне за богатством — тот и герой. Наслушается паренек такого и, со свойственной подросткам восприимчивостью, начнет «действовать». А к чему это приводит, видно из чудовищных цифр детской преступности в буржуазных странах. Даже в Англии запрещены эти американские комиксы. Возможно, конечно, что организаторы этой «чертовой читалки» и сами не понимают всей вредности своей спекулянтской затеи. Нет, брат, надо действовать быстро.

— Сразу же пойду в райком комсомола, подниму активистов детской комнаты милиции. Прихлопнем эту «чертову читалку», Дмитрий Алексеевич.

— И чем скорее, тем лучше. А откуда они достают эту литературу? И есть ли еще такие читалки?

— Откуда достают книги — не знаю. Других таких читалок как будто нет. Эти типы хвалились, что они «монополисты».

— Интересно бы узнать… Поинтересуйся поглубже… Посоветуйся со сведущими людьми и действуй. Ну, засиделись мы здорово. Может, здесь заночуешь?

— Нет, Дмитрий Алексеевич, я домой. Мама будет беспокоиться, а поднимать звонком всю квартиру — неудобно. У нас телефон в коридоре. Спасибо вам за все. Позвоните, пожалуйста, в милицию с утра.

— Будь спокоен! Ведь завтра на нашей обсерватории большой день. Поэтому сейчас не волнуйся, отдохни. До утра!

Глава XXIV Дела небесные и земные

1

Небо раннего осеннего утра было чистым. Алели стволы берез. В лесу мелькали ярко-желтые искры падавших листьев. Ветер усиливался.

Анатолий, сидевший за рулем, опять испытывал радость от быстрой езды. Он хотел высадить своих пассажиров, как всегда, у научного корпуса, но завгар Михеич перехватил машину. Он вышел на дорогу и поднял руку. Анатолий остановил «Победу» у гаража, пассажиры вылезли.

— Через два часа стартует геофизическая ракета серии «А»! — торжественно объявил Михеич. — Дозаправь машину, погрузи все, что надо. Юра Кубышкин просил тебя позвонить. Он проверит твою рацию. Повезешь научного сотрудника товарища Чепурного к месту приземления парашюта с контейнером.

— Это куда же?

— Это тебе Юра объяснит. Полагаю, что недалече. А все же ветер сильный, контейнер будет спускаться с большой высоты. Снесет. А ждать больше нельзя, прогнозы погоды неважные, вот Дмитрий Алексеевич и приказал готовиться к запуску.

— А контейнер большой?

— Ростом с тебя, да в два раза толще.

— Как же я погружу его в легковую машину?

— Ты не путай. В твою машину пойдет аппаратура, которую вынут из контейнера. А контейнер погрузят в «пикап», который пойдет за тобой. Кроме твоей, второй группы, поедет первая группа, тоже из двух машин. Радионауку Юры Кубышкина не забыл?

— Не забыл.

— Тогда действуй.

Анатолий уложил в багажник цепи для колес, трос, лопату, багор, надувную резиновую лодку и прочее.

Юра принес планшетку с картой местности, разграфленную на мелкие квадраты, помеченные цифрами, бинокль, два компаса. Он проверил радио в машине, напомнил, как поддерживать радиосвязь, и под конец объяснил:

— За полетом геофизической ракеты, а затем опускающимся на парашюте контейнером будут наблюдать «станции слежения» с помощью радиолокаторов. Тебе надо будет заранее выехать на шоссе, вот в это место. — Он стукнул пальцем по клетке на карте. — И там, включив ПРС, ждать распоряжений. Все рассчитано. Ветер юго-восточный, и парашют снесет в северо-западном направлении. Когда уточнится курс снижения парашюта, я объясню тебе со «станции слежения», в каком направлении ехать, в каком квадрате искать.

Когда все было готово, Анатолий отвел Юру в сторону и тихо сказал:

— Хотел вызвать тебя ночью по радиофону, да пожалел. Плохие, брат, мои дела! С меня взяли подписку о невыезде, я под следствием.

— Ты что? В своем уме? Да это…

— Ночью я уже говорил с Дмитрием Алексеевичем. Он все знает. Начал мстить Чума… Потом расскажу. Надо с тобой посоветоваться, как с другом. А Дмитрий Алексеевич дал подписать мне наше обоюдное письмо в Центральный Комитет насчет усиления борьбы с преступностью… Подробности тоже потом… Не разевай рот, галка влетит. Все! Уже идут мои пассажиры.

2

«Победа» стояла на обочине дороги, у леса. Анатолий уже доложил по радио «точку своего стояния». Теперь рация была включена только на прием. Время шло. Вдруг из радиоаппарата донесся шум, будто из рядом стоящего паровоза вырвался пар. Анатолий взглянул на небо, в сторону обсерватории. Там вверх взметнулась серебристая стрела. А может-быть, это показалось?

— Внимание! Внимание! — услышал он. — Номеру первому двигаться в квадрат пятнадцать — сорок три. Номеру второму немедленно двигаться в квадрат девятнадцать— сорок пять, лесничество. Через каждые три минуты докладывать о месте нахождения.

Анатолий лихо развернулся, дал газ, помчался. Вот теперь он понял, почему Юра и Кленов одобрили его умение быстро ездить. Когда Анатолий доложил, что он уже в пяти километрах от лесничества, Юра приказал:

— Возьми лесника, езжайте или бегите с ним к пожарной вышке в лесу. Лезь наверх, наблюдай в бинокль север-северо-восток… Увидишь парашют, ориентируй карту, точно засеки направление парашюта по компасу и тогда иди по азимуту или езжай… Понятно? Прием.

У домика лесника Анатолий заглушил мотор. Хозяина дома не оказалось. Жена его, бойкая старуха, засуетилась. Она объяснила, что до пожарной вышки считанных метров триста, и вывела Анатолия на тропинку. Он побежал. За ним припустился Борис Чепурной, научный сотрудник. Вскоре, потные, запыхавшиеся, они вскарабкались по крутой лестнице на самый верх, под драночную крышу на столбах. Пошарив биноклем в северо-восточном направлении, они увидели парашют. Маленький белый гриб, с продолговатым, сверкавшим под ним контейнером, плыл высоко над землей. Чепурной с Анатолием определили, что он примерно над квадратом 20–44, в десяти — пятнадцати километрах отсюда, влево от шоссе. Опускается за лес. Судя по карте, там было огромное поле, несколько перелесков, три деревеньки. Местность пересекают три дороги, бегущие к шоссе.

Анатолий почти скатился с вышки, побежал к машине. За ним, не отставая, пыхтел Чепурной. Они ввалились в машину. Через несколько мгновений «Победа» мчалась, оглашая окрестность ревом клаксона, пугая встречных. Анатолий сообщил Юре о замеченном парашюте в квадрате приземления. Он уже гонит туда.

Машину сильно встряхивало, пассажиров кидало, но Анатолий не сбавлял скорости. Выскочив из леса, машина свернула на проселочную дорогу к деревне. Здесь никто не заметил парашюта. Видел его житель второй деревни. По его словам, он опустился за Окуневкой, вон за тем дальним бугром. Проскочив деревню Окуневку, пассажиры «Победы» увидели на краю поля, километрах в трех вправо, нескольких человек и спешившего к ним велосипедиста.

Анатолий поехал напрямик по скошенному полю.

Увидев подъезжавшую машину, собравшиеся расступились. Контейнер лежал на земле, парашют распластался рядом. Чепурной сфотографировал место приземления, вынул из контейнера аппаратуру, уложил ее в специальные чемоданы, лежавшие на заднем сиденье. Колхозники помогли свернуть парашют и положить контейнер в подъехавший «пикап». Под веселые шутки колхозников машины двинулись обратно.

Анатолий вызвал «станцию слежения», Чепурной доложил, что все в порядке, аппаратура в контейнере не повреждена.

Прозвучал голос Юры:

— Внимание! Всем машинам следовать в обсерваторию! Радиосвязь прекращаю.

3

На следующее утро Анатолий, проснувшись, взглянул на часы и взвился с постели, как пружина. Десять часов пятнадцать минут! Штепсель радиорепродуктора кем-то вытащен. Проспал! Но тут же он рассмеялся. Сегодня отгульный день, он может спать все двадцать четыре часа! Мать ушла на работу, оставила завтрак на столе. С наслаждением сделав зарядку, позавтракав, Анатолий сел за учебники.

В третьем часу позвонили с Петровки, из городской милиции. Его вызывали, заметив, что прийти он может, когда ему будет удобно. Это немного успокоило Анатолия. Он решил не откладывать и условился на три часа.

В милиции с ним говорил полковник. Майор, допрашивавший в школе, находился здесь же, был сух, подчеркнуто вежлив, немногословно давал справки полковнику. Подписку о невыезде ликвидировали. Анатолий повеселел.

Полковник усмехнулся и сообщил, что среди обнаруженных отпечатков пальцев на финке есть и следы пальцев Русакова. Отпечатки этих пальцев хранятся в милиции давно, еще со времени его первого ареста… Не желает ли Русаков дополнить свои показания?

Это была трудная минута. Будто бомба взорвалась в душе Анатолия. Дала себя знать прежняя недоверчивость к милиции. Если он признается, что взял финку, не навлечет ли на себя судебного дела? И Анатолий сказал, что, возможно, коснулся финки, когда она лежала в парте. И сразу же почувствовал, что ему не верят.

— Оружие наверняка было у вас в руках! — не вытерпел майор.

Полковник взглядом остановил майора и сказал:

— Напрасно, товарищ Русаков, вы не доверяете нам.

За вас поручились люди, которым мы не можем не верить. Вам бояться нечего. Мне нужно это для уточнения картины…

— А если я вам скажу, что когда мы сидели на траве и они финкой резали колбасу, а я взял ее для самообороны, вы бы поверили, товарищ полковник?

— Но зачем тогда было прятать нож под парту?

— Боялся задержания за незаконное ношение оружия. На это ведь и рассчитывали воры… Думаю, что товарищ майор не поверил бы мне…

— Что ж, это правдоподобно.

Когда опрос кончился и во всех подробностях были восстановлены картины стычки Анатолия с ворами на Пятницкой и событий на школьном дворе (не был забыт и телефонный звонок Чумы), Анатолий спросил:

— Товарищ полковник! Что же слышно о Шелгунове?

— Пока — ничего…

Выйдя на улицу, Анатолий провел платком по губам — на платке показалась кровь. Он искусал губы во время разговора, но на душе стало легче.

По пути домой он завернул в детскую комнату милиции. Хлопунов кивнул ему и продолжал допрашивать любителя чужих голубей. Дежурила Ася Ларионова. Как ни был Анатолий занят своими мыслями, но при виде ее свежего, румяного лица, голубых глаз и, казалось, светящихся пышных белокурых волос он расплылся в улыбке и негромко сказал:

— Цветешь!

— Не оригинально… Анатолий, у меня для тебя сюрприз!

Ася порылась в ящике стола и протянула ему маленькую газетку. Это была милицейская многотиражка. В небольшой заметке, обведенной красным карандашом, рассказывалось о том, как бригадмилец Анатолий Русаков, занявшись судьбой малолетнего хулигана, прежде всего решил упорядочить его семейную обстановку, помог его матери восстановиться на работе, вначале даже материально помог.

— Черт знает что! — Анатолий рассердился и, швырнув газету на стол, выбежал из комнаты в коридор. Потом одумался. Куда он бежит? Что за дурацкая манера бегством выражать свое возмущение?

Тут его и нашла Ася.

— Слушай, Ася! Я рассказал только тебе, а ты — всем! — возмущенно, но уже немного остыв, говорил Анатолий. — Конечно, Полина Полянчук обидится. Она же гордая, ты знаешь. Да и Витяка считает меня другом отца и если узнает…

— Не узнает…

— Ты просто легкомысленная трепачка!

— Я? Трепачка? — Щеки и уши Аси стали пунцовыми. — Ну, знаешь… — Она резко махнула рукой и убежала в комнату.

Анатолий приоткрыл дверь и вполголоса сказал Хлопунову:

— На минутку… Дело чрезвычайной важности и срочности…

Хлопунов вышел в коридор.

— Именинник! — воскликнул он. — Прочитал?

Анатолий досадливо отмахнулся и сказал:

— Меня заподозрили чуть ли не в убийстве ученика вечерней школы, в прошлом вора. Взяли было подписку о невыезде.

Добродушная улыбка слетела с физиономии Хлопунова.

— Черт! Это серьезно?

— Теперь уже не очень серьезно. Подписку уничтожили. Теперь я вольная птица. Но мне Ленька Чума угрожал расправой, если не вернусь к нему. Черт его знает — может, это и месть за бригадмильство. Есть такой опасный рецидивист… Поэтому мне нужен пистолет для самообороны.

— С пистолетом дело не выйдет.

— Теперь видишь, какой я именинник?

— Не бойся, что-нибудь придумаем. А как с Борисом Троицким?

— Плохо, очень плохо. Снова сорвался, а ведь начал было исправляться, опять увлекся астрономией и шахматами.

— Ты с Пашкой Лопуховым толковал?

— Не поймаю никак. Он где-то в бегах, а я ведь весь день работаю, вечером в школе.

— А разве другие бригадмильцы свободны? Не дело говоришь, Русаков. Пойми, ведь новый срыв Бориса Троицкого объясняется тем, что Борис ходит на веревочке у Пашки Лопухова. И дела других ребят ведут к тому же Пашке: вспомни Мечика Колосовского и других. Заняться Лопуховым надо срочно. А то он опять взбаламутит Витяку и других.

— Лопухов, конечно, зло, — сказал Анатолий, — но дело не только в Лопухове. Тут, так сказать, цепная реакция, многоступенчатая ракета. Чтобы сделать человеком Лопухова, надо устранить вредное влияние Рудольфа Милича, а чтобы исправить жизнь Милича, надо устранить преступное влияние Цыгана, а чтобы Цыгана и других таких же перевоспитать, надо оградить их от влияния и террора бандита-рецидивиста, главного заводилы Леньки Чумы. Вот где корень зла! От Вундербоба веревочка вьется и вьется до самого Чумы, который держит в руках конец веревочки. Если корень не вырвешь, от него пойдет новая поросль и как вьюнок будет захлестывать молодые растения и душить их. А ты, товарищ Хлопунов, — не дам пистолета!

— Наша детская комната занимается малолетними. Взрослыми занимаются другие. Я доложу. А ты немедленно займись Пашкой Лопуховым.

— Ладно! Приказ принят. Я уже заходил к Лопуховым. Отец алкоголик. Мать, чудится мне, жуликоватая особа. Дома крик, мат, ругань. Так чего мы ждем? Надо спасать парня, отослать в воспитательную колонию к Ивану Игнатьевичу. Дел за Пашкой столько, что на три колонии хватит.

— Отошлем, если у Пашки будет еще хотя бы одно серьезное правонарушение. Возьми у матери Лопухова заявление с просьбой о том, чтобы ее сына поместили в колонию. Если не сможешь справиться с Пашкой, прямо скажи!

— Что значит не смогу? Ведь комсомольское поручение! А мать с радостью подпишет заявление. Но все-таки главное — Чума. Его щупальца потянутся за Пашкой и в колонию.

— Я посоветуюсь с кем надо. Держи меня в курсе. А сейчас извини — спешу.

Анатолий зашел к Лопуховым. Пашки, конечно, снова не оказалось. Мать охотно подписала заявление с просьбой поместить сына в воспитательную колонию.

…Отгульный день выдался горячий. Вернувшись домой и чуть передохнув — мать сегодня дежурила в больнице, — Анатолий трижды относил на кухню посуду в надежде встретить Корсакову. Наконец он ее увидел и спросил, когда вернется Валентин Петрович.

Она ответила, что сказать, когда он появится, совершенно невозможно.

— Эх, жаль! — вырвалось у Анатолия.

Антонина Алексеевна внимательно посмотрела на него, зазвала в комнату и спросила, очень ли ему нужен Валентин Петрович.

— Да так… — смешался Анатолий.

— От того, будете ли вы со мной откровенны, зависит, как скоро вы увидите Валентина, — тихо сказала она.

— А он в Москве?

— Большего я вам ничего не скажу. Но вы не стесняйтесь и говорите откровенно. Не беспокойтесь…

Анатолий рассказал о звонке Чумы, о его посланцах.

— Я сообщу Валентину. И вот что: ни о чем сейчас меня не расспрашивайте. И никому не проговоритесь о нашем разговоре. Валентин на днях вернулся, выполняет одно срочное секретное задание и даже не ночует дома. Я узнаю, когда он сможет с вами поговорить и сообщу вам.

4

На следующий день вечером Анатолий, немного волнуясь, шагал в школу. Он ожидал неприятных вопросов. Ведь теперь все узнали, за что он был когда-то осужден. Потом эта история с Шелгуновым, обыск, выпивка с ворами, подписка о невыезде… А объяснить всем, рассказать подробно — нельзя. Полковник запретил.

Но в классе его встретили так, будто ничего не случилось.

— Бодрее держись, старик! — услышал Анатолий шепот Онегина.

После занятий к нему подошла Людмила Зубавина. Если Анатолию нужна какая-либо помощь, они с Сергеем всегда помогут и советом и делом. Они готовы пойти в милицию или куда требуется. Анатолию они верят, он может на них рассчитывать.

На перемене Анатолий увиделся с Ушковым и спросил, как дела в «чертовой читалке». Ушков подмигнул: «Выясняю и разведываю».

Вернувшись из школы, Анатолий прошел на кухню, якобы поставить на плиту чайник, и вопросительно посмотрел на Антонину Алексеевну.

— Сегодня никуда не отлучайтесь, — шепнула она.

5

…Корсаков сидел в кресле и курил. Он показал папиросой на кресло рядом:

— Что так смотришь? Изменился?

— Давно не виделись…

— Рад меня видеть?

Корсаков был все такой же сухопарый, собранный, с точными, будто отработанными, жестами. Только выглядел усталым…

— Очень рад видеть! — искренне сказал Анатолий. — Я ведь…

— Не будем ворошить старое. И я рад тебя видеть… таким. Ты удивительно изменился. Анатолий Русаков, которого я несколько лет назад видел затравленным и исковерканным ворами мальчишкой, и ты — разные люди.

— Мне надо многое рассказать вам, — начал Анатолий.

— Учти, я многое знаю… Знаю, что бригадмилец детской комнаты милиции освободил Бориса Троицкого и его сестру из рук хулиганов и воров, двух из них задержал и передал милиции. Одному, по кличке «Цыган», удалось скрыться. Было такое?

— Было.

— И при этом Анатолий Русаков проявил инициативу, решительность, смелость. Правда, по неопытности он допустил кое-какие ошибки. Но о них после. Знаю, что Чума послал к этому бригадмильцу «полномочных представителей», чтобы вовлечь его в свою шайку, а если он откажется, то «ударить советским законом по зубам» и заодно, в назидание другим ворам, наказать за «активность». Правда, бригадмилец не проявил должной оперативности, не задержал посланцев Чумы.

— Я считал…

— Стоп! Скажешь позже. Впрочем, это получилось кстати, так как всякое постороннее вмешательство вне нашего плана — нежелательно.

— Они же увели Шелгунова! А с меня в милиции взяли было подписку о невыезде.

— Шелгунов жив и, как мне стало известно, вернется скоро в школу.

— Жив? Шелгунов?

— Да.

— А что же случилось?

— Вот это и хотелось бы знать. Ты с ним держись поосторожнее, как будто заранее не знал о его возвращении. Интересно, как он будет себя вести. То ли он провел Чуму мнимым согласием, то ли действительно согласился войти в шайку, то ли Чума решил его не вовлекать?

— Валентин Петрович, я пришел поговорить с вами. Надо что-то предпринимать. Чума очень опасен. Не только для меня — для всех. Хуже его нет. Это самый что ни на есть пережиток капитализма, отравляющий всех, с ним соприкасающихся.

— Откуда ты его знаешь?

— Я с ним в пересылке познакомился… — Глаза Анатолия загорелись мрачным огнем. — Он «приподымал» меня, воспитывал.

— Теперь понятно! Ну и повезло же тебе. Расскажи подробнее.

Опять Анатолию пришлось ворошить прошлое.

— Пожалуй, ты мог бы нам помочь. Скоро предстоит серьезная операция по ликвидации шайки Чумы, — сказал Корсаков.

Анатолий в волнении вскочил:

— Приказывайте! Если надо, я готов на время бросить работу, бросить учебу, дни и ночи следить за Чумой, лишь бы поймать его! Я читал Конан-Дойля о Шерлоке Холмсе. Я сумею!

Корсаков засмеялся:

— Ни в коем случае! Категорически запрещаю.

— Вы не доверяете мне?

— Верю, но время сыщиков-одиночек давно прошло. «Секрет» Шерлока Холмса, если судить по рассказам доктора Ватсона, заключался в умении уличать преступника путем технического и тонкого психологического анализа. А сейчас — во-первых, техника! Анализы — определение группы крови, оттиски пальцев, следы пепла, особенности ворсинок одежды, из какой системы пистолета произведен выстрел и многое иное — все это точно анализируется с помощью научных средств. А психологический анализ — тоже дело коллективное, так что время сыщиков-одиночек миновало. Но все же сыщику, даже для такой, казалось бы со стороны, не сложной работы, как осмотр места происшествия, опрос очевидцев, сопоставление фактов и прочее, требуется сметка, опыт и чутье. Что ты знаешь о молодости Шерлока Холмса?

— Так ведь Конан-Дойль об этом не писал.

— Вот именно. А почему? Покажи ошибки — и потускнеет ореол непогрешимости и гениальности. Когда выйду на пенсию, а это будет через год, сяду за «Записки сотрудника уголовного розыска». Труд его тяжкий, невидимый миру… Днем и ночью, в дождь, грязь и стужу приходится, рискуя жизнью, действовать сотрудникам уголовного розыска, охранять покой советских людей.

— Я готов!

— А опыт? Помню такой случай. Весна, темная ночь. Ледоход на большой реке. Опасный бандит удирает через реку. Прыгает со льдины на льдину, ему нечего терять. Поймают — суд, расстрел. Молодой неопытный агент угрозыска преследует. А рыхлые льдины несутся быстро, кружат, сталкиваются. Между ними бурлит черная вода. Страшно! Берег безлюдный. Отступи агент — никто не увидит. Так вот. Молодой агент смалодушничал. Назад повернул. Потом опомнился. А время упустил…

— А вы поймали того преступника?

— А кто сказал, что ловил я? — Корсаков усмехнулся. — Поймали. Я, как ты знаешь, стал бороться с преступниками еще в первые годы советской власти. Комсомол направил на работу в уголовный розыск.

Вначале я даже огорчился. Уж очень не хотелось работать сыщиком. Хотел на фронт. А потом увлекся. Это как кроссворд… Как научное открытие… Как поединок… Приятно сделать людям доброе дело и убрать дрянь, которая мешает людям спокойно жить и трудиться.

Вот ты предложил следить за Чумой. А ведь и этому, казалось бы, несложному делу тоже надо учиться. Всему надо учиться. Настоящие знания я приобрел не на юридическом, а в Высшей школе МВД… плюс жизненный опыт. А появилась электроника и прочая техника — опять учусь. Все движется… Даже воры вынуждены изменять свои «законы» применительно к обстоятельствам. Впрочем, психология у них та же… Ты даже не представляешь себе, как стараются дружки попавшихся преступников выручить своего. Суют любые взятки. Идут на все! Лишь бы замять дело, положить под сукно, смягчить факты. Они считают, что все продается и покупается. Но на этом горят. У наших работников, как требовал еще Дзержинский, должно быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки. А кроме того — знание и опыт. Все это я говорю к тому, чтобы ты мотал на ус и не обижался, если я тебе сию же секунду не поручаю ловить Чуму. У меня с ним старые счеты… Я чувствовал бы себя спокойнее, если бы тобой интересовался не Чума, а кто-нибудь другой.

— Я не боюсь! Но все-таки что же мне делать?

— Помогать нам.

— Как?

— Учись, работай, ходи в театры, гуляй. Словом, веди себя так, как вел. Но куда бы ты ни пошел, обязательно должен извещать дежурного по телефону. Номер я тебе сообщу.

— И это все? — разочарованно спросил Анатолий.

— Это много! Как бы ты ни устал или был увлечен — звони: иду туда-то и тогда-то, по такой-то улице, к тому-то. Понял?

— Ясно! А почему же вы Чуму до сих пор не взяли?

— Очень уж хитер. Бандит с дореволюционным стажем… А чтобы тебе было понятно, с кем придется иметь дело, я тебе кое-что расскажу о нем. Садись, слушай.

6

Еще ребенком, в царское время, попал Леонид Ляксин в воровскую шайку. Учили его, желторотого, «выть по-волчьи», просовывали в форточку, чтобы открыл окно или дверь. Учили его, волчонка, питаться падалью, а когда «пофартит» — обжираться и напиваться до непотребства и в этом видеть предел желаний. «Все равно ты пропащий», — твердили ему. Смертным боем били его воры, вколачивая воровскую науку, повадки и нравы. Настало время, и он сам просовывал запуганных детей в форточку и бил других воришек, «вколачивал» науку. Жестокостью и ловкостью он заслужил уважение опытных преступников. В восемнадцатом году двух бандитов, выколовших глаза женщине, чтобы она не опознала насильников и грабителей, поймала толпа и учинила самосуд. Так прикончили воровского наставника Чумы. А Чума выжил и продолжал грабить. Следы рваных, резаных и огнестрельных ран носил он на своем теле, как меченый волк. Выбитые зубы заменил золотыми.

В годы нэпа Чума был уже опытным бандитом, водился с крупными ворами, контрабандистами, участвовал в убийстве двух агентов угрозыска и многих граждан, наловчился при поимке «выставлять за себя» других, бравших его вину на себя. Вот эти «куклы» только его и спасли. Вначале он мечтал о роскошной жизни, а потом им овладела только жажда власти над бандитами и ворами. Когда Чума попадал в тюрьмы и в лагеря, он каждый раз пытался установить там свою тайную диктатуру. Среди преступников он очень известная личность. Чума очень волевой, жестокий и попавших к нему в лапы крепко держит в руках. Преступники считают его справедливым и приглашают разбирать свои свары. Он никогда не обманывает, если дело не касается его личной наживы.

А для того чтобы укрепить веру преступников в то, что он справедлив, он пользуется многими приемами, чтобы закрепить свой авторитет. Например: Чума подговаривает одного из старших воров обидеть младшего и сам же делает так, чтобы младший искал у него защиты. А для этого надо встретиться с Чумой. Долго устраивают встречу, наконец Чума обещает «качать права» на сходке и там признает старшего виноватым и заставляет возместить младшему. Ловкач.

Год от года преступникам становится труднее. Уголовный мир распадается. Главной его силой были рецидивисты, носители старых воровских «традиций» и навыков. Но многие из них бросили свое преступное ремесло, многие явились с повинной. Но, как дождь для грибов, таким благодатным для воров оказалось нашествие гитлеровцев на нашу страну. Немцы приближали к себе уголовников, делали их полицаями, бургомистрами. Вот когда для Чумы и других воров на оккупированной территории началась «житуха». Он гастролировал в Одессе, Киеве, Ростове, Львове, Каунасе и других городах. Немцы его поймали, заподозрив было в нем партизанского связного, грозили виселицей, но потом разобрались и выпустили на волю. Он было чуть не сделался бургомистром какого-то городка на Украине, да наступление наших войск помешало.

Снова запетлял Чума по советским городам, еле успевая заметать следы. А в этом году, когда без всякого разбора многих уголовников амнистировали, Чума принялся сколачивать не просто воровскую шайку, а большую банду, завлекая в нее угрозами и посулами.

Анатолий слушал, как говорится, навострив уши.

— Только знай, — продолжал Корсаков, — вор вору рознь. Видишь ли, когда-то и я думал, что все воры на одно лицо. Послушаешь со стороны — все они бахвалятся, говорят, что раз стали ворами, то ворами и умрут. А бывает, заглянешь в человека поглубже к увидишь такое в нем безнадежное отчаяние, злобу и на себя, и на дружков своих… ад в душе.

Вот слушай. Когда началась Отечественная война, в лагерях объявились заключенные, решившие навсегда покончить со своим прошлым. Они рвались на фронт. Был такой Петр Николаевич, по кличке «Пен». Тогда он был уже на свободе. И он призвал всех воров и бандитов искупить вину, обратиться с письмом в Верховный Совет, чтобы их отправили защищать Родину. Конечно, главари шаек не могли с таким письмом согласиться и выступили против. К Пену на квартиру явились трое, чтобы покончить с ним. Пен двоих сшиб из пистолета, третий бежал. Этим третьим был Чума.

— Этот самый?

— Этот самый. Курить хочешь?

— Нет! — Анатолий был весь нетерпение.

— Сейчас, когда многие воры рвут с прошлым, Чума идет на риск: пан или пропал! Ленька Чума, как я говорил, пытается сколотить бандитскую шайку не просто в три-четыре человека, а большую. Размах! Но дела у него идут плохо. Ты помнишь, конечно, водопроводчика Яшку Глухаря?

— Помню!

— Яшка вернулся на днях, хорошо работал в лагерях. Чума улещивал Яшку, тот отказался войти в шайку. Чума стал угрожать. Был у Яшки разводной ключ в кармане, вот он и давай дубасить Чуму. Избил до полусмерти. Чума от него отстал, боится связываться. А Григория Санькина — Хозяина, человека слабохарактерного, уломал.

— Вам и это известно?

— Чума хитер, он понимает, что если не добьется успеха, то ему придется скрываться не только от нас, но и от бывших бандитов и воров. Для поддержания своего авторитета он совершил крупное ограбление ювелирного магазина. Щедро одарил сообщников. Мы идем по их следам. Мне известен их новый заговор… Мне нравится, что ты человек действия… А ты парень прямой, надеюсь, ответишь мне также прямо на вопрос весьма деликатного свойства. Что толкнуло тебя выручать Троицких?

— Но это ведь и так ясно!

— Не совсем. А если бы не были замешаны твои отношения с Ликой Троицкой?..

— Валентин Петрович, да как вы можете!

— Прямо говорю: помощник должен быть надежный, преданный делу. И мне надо заранее знать все. Иначе я не задавал бы тебе такого вопроса. Так вот, если бы не Лика Троицкая, отошел бы ты в сторону?

— Ни за что! Быть такого не могло! — горячо возразил Анатолий.

— Хорошо! Верю. На этом поставим точку.

Глава XXV Анатолий действует

1

В день, когда запустили очередную ракету, Юра, улыбаясь, спросил Анатолия:

— А ты бы хотел вот так взлететь?

— Так? Да разве это возможно… Как я понял, высотные полеты людей осуществимы в далеком будущем.

— Так уж и в далеком? — Юра заговорщически прищурил глаз и продолжал: — А если бы я высказал догадку, что реактивные самолеты уже летают на высоте двадцати — пятидесяти километров?

— Да ну?

— Я же сказал — «как догадка»! — Юра многозначительно улыбнулся. — Представь себе, что ракета летит не только ввысь, но и вокруг земного шара. Что это значит?

— Это значит, что она уже не просто ракета, а спутник Земли. Мы читали о спутниках в журналах. На таких спутниках помещались лаборатории, обсерватории, жили люди. Но это же все-таки только научная фантастика, — сказал Анатолий.

— Не то беда, что ты шофер, а беда, что у тебя «шоферский», приземленный уровень мечты. Тебе лишь бы на автомобиль…

— Ты хочешь сказать, что спутник — дело ближайших лет?

— А ты сомневаешься?

Может быть, этот разговор, переданный Кленову, и способствовал тому, что Анатолию разрешили посетить ремонтную мастерскую.

Он испытывал невольный трепет при виде совершенно незнакомых аппаратов — разведчиков небесных высот. И тут Анатолий оскандалился, да еще в присутствии Кленова. Он сказал:

— А я и не знал, что здесь делают будильники.

Двое молодых рабочих рассмеялись. Кленов попросил мастера объяснить «будущему изобретателю» — что это за будильники.

Оказалось, что это коммутаторы геофизических ракет. Они последовательно подключают все научные приборы к радиопередатчику, когда на заданную высоту подается команда и отделившийся контейнер спускается на парашюте. Вот тогда-то передача сигналов научной информации осуществляется с помощью «будильника» по радиотелеметрической линии.

— Радио? Значит, Юра Кубышкин?… — поинтересовался Анатолий.

— Он тоже участвовал в конструировании коммутатора, — ответил Кленов. — В наше время изобрести нечто значительное по силам только коллективу. — Затем Кленов сказал: — Я помню наш первый разговор при встрече и еще раз повторяю: мне бы не хотелось упустить вас, Анатолий. Парень вы способный. Коллектив у нас сильный. Теперь вы будете работать у меня сменным шофером. Это даст вам возможность готовить уроки днем, в часы ожидания, а вечером вы будете учиться в школе. Машина будет находиться на московской автобазе. Я сюда выезжаю не так уж часто. Будете жить дома. Окончите десятилетку и тогда сможете перейти работать в лабораторию к Юре.

Так Анатолий начал работать шофером у Кленова. Он был в курсе многих депутатских дел Дмитрия Алексеевича, помогал иногда проверять точность заявлений, обоснованность просьб, учился ценить время. И потянулись, нет, не потянулись, а понеслись вскачь дни и сутки. Как только приходилось ожидать Дмитрия Алексеевича, Анатолий вынимал учебники. Но ведь машина тоже требовала ухода. Михеич был строг.

Времени на своих подопечных Анатолию опять не хватало. Впрочем, Витяка регулярно ходил в школу, Леонид Ушков начал работать, неплохо учился. А вот Пашка Лопухов исчезал, как вода из кулака…

Как только Анатолий вспоминал о Чуме, то испытывал бессильную ярость человека, прикованного к мине замедленного действия. Только слышит, как тикает часовой механизм… А когда сработает? Неизвестно… Почему же не изловят эту ядовитую гадину?

Чем больше Анатолий раздумывал об этом, тем нетерпеливее ждал вестей от Корсакова. Наконец Анатолий не выдержал и однажды вечером, почувствовав, что Корсаков снова дома, тихо постучался к нему и спросил о Чуме.

— Часть его шайки поймали, но Чуме удалось скрыться. Судя «по почерку преступления», совершенного в Днепропетровске, я понял, что это дело рук Чумы. В Тбилиси он пытался связаться с местными ворами. Сейчас он колесит… Пока можешь не беспокоиться. Как Шелгунов?

— Объявился. Объяснил свое отсутствие болезнью. Посещает занятия нерегулярно. Приходит навеселе. Дерзит. Соня жаловалась подруге: «Не пойму, что такое делается с Антоном. Если бы не я — бросил бы школу».

— Так вот, если Шелгунов пропустит хотя бы три вечера подряд — тотчас предупреди меня или позвони дежурному. Телефон помнишь?

2

Шесть утра. Первый сигнал радио. Анатолий поднялся и после физзарядки и завтрака пешком отправился на работу в гараж института.

От Никитских ворот мчалась серая «Победа». Анатолий взглянул на нее и шарахнулся. За рулем сидел незнакомый мужчина с низким лбом и широкими черными бровями. А на заднем сиденье мелькнули лица Цыгана и Лени Чумы. На машине был желтый загородный номер 11–80. Не привиделось ли ему? Нет, ему даже показалось, что сидевшие в машине тоже обратили на него внимание.

Анатолий подбежал к будке автомата и быстро набрал нужный номер.

— Передам куда надо! — деловито сказал дежурный. В гараже Анатолий придирчиво осмотрел машину, смахнул пыль и поехал за Кленовым, а с ним — к Ленинградскому вокзалу.

— Будем встречать французских парламентариев, среди них есть и мои знакомые ученые, приехали с женами, — сказал Кленов. — Познакомился с ними в Париже, встречались в Женеве.

На автомобильной стоянке у вокзала шоферы собрались в веселую компанию.

Они, видимо, давно знали друг друга, с любопытством поглядывали на новичка.

— Парле ву франсе? — спросил Анатолия долговязый весельчак.

Юноша качнул головой: «нет».

— Шпрехен зи дейч?

— Нет.

— Ду ю спик инглиш?

— Йес! — раздраженно ответил Анатолий. Над ним явно подсмеивались.

— Талант! — сказал долговязый. — Теперь тебя наверняка назначат возить иностранных министров.

Неожиданно появился Кленов. Он озабоченно спросил:

— Ты хоть немного говоришь на каком-нибудь иностранном языке?

— Учил в школе английский, но это чепуха… Двадцать слов помню… А зачем? Мое шоферское дело — «крути, Гаврила».

— Ерунду городишь, — сердито сказал Кленов. — Может случиться, что придется покатать гостей по Москве. Хорошо, если бы ты сумел показать им нашу столицу. Ведь я-то здорово занят, не всегда смогу уделить им время. Со всего мира все больше и больше приезжает к нам гостей. А ты спрашиваешь — зачем языки!..

— Эге-ге, — обрадовался долговязый. — А из меня хорошая гадалка выйдет!

Пришел поезд, на площади показались приехавшие. Кленов сел в машину с двумя гостями. Все сразу же заговорили по-английски о чем-то, видимо, и гостей и Кленова очень интересующем. Но, увы, Анатолий не понимал ни слова. Он ехал, ощупывая глазами каждую встречную серую «Победу». Вдруг снова встреча с Чумой!..

…Прошло несколько дней. Кленов отпустил Анатолия очень рано. В школу сегодня не идти. Значит, можно позаниматься, почитать, увидеться с Леней Ушковым. Жаль, вечер у Лики занят.

Дома Анатолий нашел на столе записку матери: «Ушла на круглосуточное дежурство. Пообедай, все на кухне, разогрей, тебе звонили несколько раз, просили позвонить». Дальше шли номера телефонов.

Анатолий снял трубку, набрал номер. Отозвался незнакомый женский голос.

— Наконец-то! Я просто вся извелась… Скажите, только откровенно, ведь вы порядочный человек?

— Я? Странно… Я комсомолец!

— Ну да, да, так и мой сын мне объяснил. «Анатолий Русаков, — сказал он, — комсомолец и бригадмилец». Значит, можно рассчитывать, что вы не откажетесь от своих слов?

— Каких? В чем дело?

— Дело в поведении моего сына. Меня срочно вызвал директор школы. Моего сына обвиняют в хулиганстве, как зачинщика безобразной драки. Ему грозит чуть ли не исключение из школы, как заводиле… Но ведь это жестокая несправедливость, и вы, как порядочный человек, должны признаться, что не мой сын, а вы являетесь истинным вдохновителем этой драки…

— Это ложь! — рассердился Анатолий. — Я никогда не подговаривал школьников хулиганить. Наоборот. Объясните толково: кто, где, когда и почему подрался?

— Сегодня! И я верю, слышите, верю своему сыну Мечику, когда он утверждает, что это вы их подговорили.

— Какому Мечику? Колосовскому?

— Ну да, моему сыну. Они так избили Павла Лопухова, что на него страшно смотреть.

— Пашку?! — радостно воскликнул Анатолий.

— Да. И это вас, комсомольца, радует?

— Теперь, когда вы назвали Мечика и Пашку Лопухова, я все понял и одобряю, слышите, да, одобряю действия ребят. А вы думаете иначе? По-вашему выходит так: Пашка ударит мальчишку по левой щеке, так тот должен подставлять правую?

— Надо заявить о Лопухове куда следует, но ни в коем случае не драться.

— Заявляли не раз и директору и пионервожатой. Пашку уговаривали, а с него как с гуся вода. Он бросил школу, но по-прежнему тиранит школьников, сбивает их с пути.

— Нет, нет, все равно самоуправства не должно быть. Не понимаю, почему Мечик так поддался вашему влиянию?

— Да поймите вы, это не самоуправство, а самозащита. Отпор хулиганам. Если бы комсомольцы и пионеры— вся молодежь — взялись сообща, житья не стало бы хулиганам. Надо воспитывать активные натуры, а не слюнтяев, маменькиных сынков. Надо, чтобы ребята могли сами постоять за себя.

— Вы действуете дико и непедагогично. Вы превращаете моего сына в хулигана. Я этого не допущу! Сколько классов вы окончили?

— Учусь в десятом классе вечерней школы, но жизнь знаю не по книжкам. Побывал в колонии и поэтому знаю, почем фунт лиха.

— Ну, теперь мне все ясно. Мы, матери, уже сообщили о вас куда следует. Наши сыновья лишь жертвы ваших экспериментов. В комсомоле вы человек случайный, анархист. Развращаете школьников, организуете из них хулиганские банды.

Анатолию сразу стало жарко, во рту пересохло.

— Хотя мы и незнакомы, — продолжала разгневанная Колосовская, — но по вашим делам я могу представить себе и вашу сущность, и даже вашу внешность.

— Вы ошибаетесь! Мы знакомы, — уже зло сказал Анатолий. — Вспомните, как я, шофер в «Победе», отвозил вас и вашего сына в клинику, чтобы перевязать порез на руке Мечика.

— Так это были вы? — удивилась Колосовская.

— Именно я… Ранил же вашего сына Пашка, которого вы так защищаете.

— Пашка Лопухов?

— Он самый. Хулиган и воришка. Я на собственном опыте убедился, как опасны типы, подобные Пашке, куда они могут завести ребят. Таким, как Пашка, палец в рот не клади. На таких уговоры уже не действуют. Он и в историю с металлоломом втянул Мечика. Он запугивает ребят, не встречает отпора, вот и обнаглел. Я посоветовал Мечику собрать группу пионеров и комсомольцев… вроде тимуровской… Как я понимаю — они организовались. Конечно, и мне надо было найти время помочь хлопцам. Их не исключать, им помогать надо, а вы…

— Тимуровцы — это прекрасно… — Мать Мечика вдруг сразу заговорила доброжелательно. — Но я ничего не знала, а из мальчиков слова не вытянешь. Без вас не хотят рассказывать. Мы собрались в школе, звонили вам многократно, а потом решили, что вы скрываетесь от нас, и приняли меры.

— Какие?

— Вы сами виноваты. Вам надо было поскорее прийти и все объяснить… тогда мы бы не звонили заведующему районо и не подали бы заявление в райком комсомола.

— О чем?

— Ну… об исключении… — виновато сказала Колосовская. — Теперь я начинаю понимать — мы погорячились. А почему вы медлили?

— Днем работаю, вечером учусь.

— Сейчас же объясните все директору школы и секретарю райкома комсомола. И очень прошу вас, рассейте недоразумение и восстановите правду — Мечик был лишь слепым орудием в ваших руках.

— Мечик не слепой. Он не «орудие». Мечик славный, смелый, предприимчивый и смекалистый хлопец. Вы не осаживайте его зря. Не убивайте его веру в свои силы и возможности. И не беспокойтесь, ни за чью спину я прятаться не намерен. Если я виноват, то мне и отвечать.

— Вот теперь я вижу, что вы действительно порядочный человек.

3

Порфирьев был не один. Он пожал руку Анатолию, бросил:

— Ну и кашу же ты заварил!

— А ты бы разобрался, прежде чем бросаться словами!

— Садись, подожди.

Выпроводив посетителей, Порфирьев сел на край стола и, закуривая папиросу, сказал:

— Послезавтра в шесть будет расширенное бюро райкома. В повестке дня — работа комсомольцев-бригадмильцев. Речь пойдет о более активном участии комсомола в борьбе за социалистический общественный порядок, о борьбе с хулиганством. На тебя поступило заявление от группы мам о «русаковщине», требуют исключить тебя из комсомола.

— Уже знаю об этом от мамы Мечика Колосовского.

— А о том, что они «сигнализировали» секретарю райкома партии и он предложил мне расследовать это дело, ты знаешь?

— Не знаю! А надо ли разбирать это «дело», да еще на расширенном заседании?

— Замять не удастся. Заинтересовались многие: районо, горком комсомола…

Анатолий посмотрел в сторону и тихо сказал:

— Я и не предлагал «замять». Только зачем спешить? Я думал, что ты иначе к этому отнесешься…

— Давай внесем ясность! Не так надо было поступать с Пашкой Лопуховым. Есть и другие меры. Мог же Макаренко…

Анатолий не дал Порфирьеву окончить фразу. Он вскочил и горячо заговорил:

— Макаренко! И что это все прячутся за Макаренко, даже те, кто при жизни его ставили бы ему палки в колеса? Вроде Колосовской. А какие тогда были времена? Кто такие были беспризорные тех времен? Нам Иван Игнатьевич рассказывал. Были хорошие дети, жертвы послевоенной разрухи. Случайного вора перевоспитать нетрудно. Это сейчас и делают в колониях. А злостных рецидивистов из шайки… Да, преступники-рецидивисты иногда являются с повинной. А как прикажешь поступать с самыми злостными преступниками, вконец разложившимися ворами и бандитами, которые романтику наводят на воровскую жизнь? Советский гуманизм не в том, чтобы попустительствовать злостным преступникам-рецидивистам, а в том, чтобы избавить от них настоящих советских людей. Я даже не считаю злостного рецидивиста советским человеком!

— Ну, ты скажешь!

— Да какие же это советские люди! А мы жалеем таких! Советские, мол, люди! Посуди сам! Мало того, что он мешает людям строить жизнь, но и других принуждает к тому же. Значит, разлагает, учит быть паразитом в Советской стране, презирать труд. Ведь что такое паразит? Существо, живущее за счет труда других людей. Так может ли вор-паразит быть советским человеком?

Анатолий говорил горячо и страстно, вспоминая строчки из докладной записки в ЦК.

— Так ведь Пашка Лопухов не рецидивист! — вставил Порфирьев.

— Конечно, нет. Но он — орудие рецидивистов. Через него они вербуют, используют подростков. Но дело и в другом: Пашка прививает хулиганские нравы, хамство, мордобой, мат. Таких пашек надо тоже обезвредить, чтобы очистить советский мир от тех, кто заражает молодежь. Почему Пашка так развернулся? Да ему никто отпора не дает. Безнаказанность поощряет. Вот я и сказал Мечику Колосовскому — подбери ребят посмелее и дайте сообща отпор хулиганам. Пашки должны бояться не только милиции, но и простых советских людей, обычных школьников.

— Значит, ты не отрицаешь, что советовал это ребятам?

— Не отрицаю. Пусть сами наводят порядок в своей школе, в своем доме, а не ждут, пока придет добрый дядя и заступится за них. Ребячья жизнь — это, знаешь, жизнь с тайнами. Добрый дядя, если и захочет помочь им, не всегда сможет это сделать. Мечик организовал небольшую пионерскую группу, группу борьбы с обижающими их хулиганами. А из этого раздули чуть ли не контрреволюцию!

— Мамаши действительно раздули. Но твой Мечик тоже фрукт…

— Так ведь этот Пашка порезал руку Мечику за то, что тот сказал о нем правду в детской комнате милиции. Нет, Пашке не зря надавали ребята. Видно, Пашка опять сунулся к ним. Его давно бы надо отправить в воспитательную колонию.

— Вот этим ты бы и занялся. Хоть меня бы поставил в известность. А то заварилось дело… Надо хорошенько обдумать, как тебе говорить, — Советуешь держаться дипломатично? Кутать думки в приятную одежду? Ну нет, скажу всю правду!

— А разве я требую от тебя, чтобы ты говорил неправду?

— Не требуешь. Но углы-то тебе хочется сгладить. Так спокойнее и для тебя и для Колосовской.

Анатолий оборвал фразу. Он почувствовал, что обидел Порфирьева. Но тот спокойно ответил:

— Знаешь что, у меня, может быть, не всегда хватает смелости, но уж карьеристом я никогда не был и не буду.

— При чем тут карьеризм?

— А при том, что кое-кто на твоем деле сыграть хочет, вывернуться, оправдать недостатки своей работы. Поэтому все надо тщательно обдумать и заявление матерей надо разобрать. Расскажи все подробно…

— Вот теперь мне все ясно, — сказал Порфирьев, выслушав Анатолия, — ясно, что Мечик и его компания — это нечто вроде гайдаровского Тимура и его команды. И это хорошо! Замечательно! А ты все же виноват. Во-первых, вдохновил ребят, а помочь не помог. Так?

— Согласен.

— Во-вторых, о Мечике ты не сказал мне ни слова. А уж кто-кто, а ты не только можешь, но обязан поделиться со мной и другими комсомольцами своим опытом.

Анатолий вынул из кармана открытку из ЦК КПСС, в которой он вызывался для разговора, и положил на стол. Порфирьев взглянул на нее, перевел удивленный взгляд на Анатолия.

— Там разговор будет на эту же тему. Кленов написал докладную записку о необходимости усиления борьбы с преступностью. И я тоже подписал эту докладную. Вот нас и вызывают для разговора.

— Значит, за это дело взялся депутат Кленов! Желаю успеха! После обязательно зайди ко мне или позвони. Ты же понимаешь, как мне это интересно для предстоящего заседания. Ну извини, спешу.

Анатолий позвонил Мечику домой и попросил его сейчас же зайти.

4

Мечик ждал у подъезда дома. Он схватил обеими руками протянутую руку Анатолия.

— Что вы там натворили? — спросил Анатолий, пропуская мальчика в квартиру.

— Теперь все про нас знают! — И Мечик не без гордости начал рассказывать: — После уроков Боб Троицкий пошел впереди нас, а к нему подходит Пашка и что-то шепчет. Боб — от него, а Пашка не отпускает, даже бить начал. Мы требуем: отпусти! А Пашка нам всем угрожает, ругается, как последний, драться полез. Привык, что его боятся. Ну, тут я скомандовал. Ух, и дали мы ему сдачи! «Миленькие, кричит, отпустите!..» Мой перламутровый ножик отдал. — Мечик сильно встряхнул руку Анатолию и торжествующе засмеялся. — А тут появилась моя мама. Пашка ей наябедничал. А я говорю: мы пионерская группа самозащиты и организовались по совету бригадмильца Анатолия Русакова. Ну и пошло… Нас вызывали, запретили «пускать в ход кулаки»… Я уже звонил к вам и вчера и позавчера — все не заставал. Есть к вам вопрос: ну скажите, какая же это группа самозащиты от хулиганов, если половина нашей школы требует, чтобы мы их приняли к себе? А я говорю — нельзя. Они побежали к пионервожатой. Та кричит: «Никаких групп, об этом ни в одной инструкции нет. Я приму меры!» — Мечик даже задохнулся от возбуждения. — Я считаю — должна быть только небольшая группа порядка из самых боевых комсомольцев и пионеров. Мы даже название придумали — «Красные мечи».

«Та-а-ак, дело осложняется», — подумал Анатолий.

— Знаете, — продолжал Мечик, — ко мне приходило семь парламентеров, и надо им ответ дать, а то они еще две группы думают организовать.

— А ты что им сказал?

— Как — что? Я сказал так: милиция разрешила мне организовать только одну группу, а если вы, ребята, будете мешать, то я приведу главного из милиции. Как он скажем, так и будет.

— Мечик, а с кем из взрослых ты об этом говорил?

— К директору вызывали.

— Запретили?

— Запретили драться, драться запретили, — подчеркнул Мечик, лукаво прищурив глаз.

— Значит, с «Красными мечами» все кончено? И с другими группами тоже? Значит, никакого ответа парламентерам давать не надо?

— Наоборот. Все в школе узнали про нас — и отбоя нет от желающих. Кто в нашей группе порядка, того никто не смеет обидеть — против обидчика выступит вся группа. Один десятиклассник отобрал у нашего шестиклассника фонарик электрический, ну мы к нему…

— И что?

— Начал дразниться. «Отнимите, говорит, раз вы такие сильные. Тоже мне самооборона молокососов!»

— Ну, а вы?

— Отняли. Он оправдывался: «Лилипуты, говорит, одолели Гулливера, потому что их было много». Теперь он говорит, что такую группу должен возглавить только старший и чтобы мы все слушались его. Он теперь и хочет стать главным. Пошли скорее!

Нужно было приготовить уроки на завтра, почитать. Но если завтра в ЦК вдруг спросят про «отряд» Мечика? Надо все выяснить.

— Пошли! — решительно сказал Анатолий.

Они вышли из квартиры. Мечик побежал по лестнице вперед, то и дело норовя присесть на перила, чтобы скатиться вниз. В подъезде у порога он остановился, подождал Анатолия и негромко сказал, выглядывая во двор:

— Пашка! Возле дерева! Давайте поймаем!

— А зачем ловить?

— Да ведь он взял ключ у Димки от профессорского кабинета и только вчера унес столько книг, что едва в рюкзак влезли.

Выяснилось, что некий профессор, уезжая с женой на курорт, оставил у родителей Димки ключ от своих двух комнат. Димка сознался, что Пашка уговорил его забраться в профессорский кабинет, по секрету от Димкиной мамы, чтобы картинки посмотреть. Они посмотрели картинки, а потом Пашка взял много книг и унес.

Хорошо бы задержать Пашку и заставить отдать книги, А то Димка трясется, матери боится рассказать.

Привалившись плечом к стволу дерева, стоял Пашка Лопухов и фасонисто курил длинную папиросу. Он был так же одет, как тогда на лестнице, когда ждал Боба Троицкого — крошечная кепочка-«лондонка», брюки с напуском были заправлены в сапоги с отворотами, курточка на «молниях». Анатолий спросил у Мечика его адрес, записал и обещал зайти через двадцать минут. Сейчас он потолкует с Пашкой, а Мечик пусть идет домой.

5

— Узнаёшь? — спросил Анатолий, подходя.

Пашка окинул его наглым взглядом презрительно прищуренных глаз и не спеша сказал:

— Иди ты!.. — Он грязно выругался.

Под левым глазом Пашки виднелся большой синяк.

— Пропадешь, Пашка, — негромко и многозначительно сказал Анатолий, — и скоро…

Пашка испуганно огляделся и, не заметив ничего подозрительного, выжидательно уставился на юношу.

— Пропадешь, говорю, — повторил Анатолий, заметив, как сразу притих Пашка.

Оба молчали. Пашка криво усмехнулся и спросил:

— На пушку берешь?

— Тебя еще в вечерней школе заметили, когда ты вызвал Шелгунова.

Почему Анатолий это сказал, он и сам не мог толком объяснить. Осенило!

Подросток, который вызывал Шелгунова, был рыжеват. Пашка тоже рыжеватый. Показать бы его Соне Рындиной… Не давая Пашке опомниться, Анатолий продолжал импровизировать:

— Спасайся, а то заметут тебя с твоими дружками.

Пашка презрительно ухмыльнулся:

— Ты чего меня покупаешь? Думаешь, дурочку нашел? Ничего я не знаю и нигде не был. Иди к черту!

Собака!

— Это почему же собака?

— А потому! Все известно! Меня вот тоже поставили за одной собакой следить, — с откровенной наглостью заявил Пашка и тут же быстро поправился — Я шутю!

— «Шутю»! — передразнил его Анатолий. — Ага, проболтался? Грубо работаешь. Жаль мне тебя, Пашка! Ишачишь на других, а погоришь ты — они тебя еще глубже утопят. К тому идет. Придется отбывать… Плохо там, Пашка!

И тут Пашку прорвало:

— А чем плохо в тюряге? Вот Цыган говорил — одному в морду дашь, другому плюнешь! В карты можно дуться целый день, другие будут за тебя работать! Житуха!

— Брешет Цыган! А когда из тюрьмы попадешь в колонию, там уж заставят и работать и учиться.

— Не буду ни работать, ни учиться!

— Заставят! Жрать не дадут. Один против всех не выстоишь.

— Не поддамся. В собачью колонию не пойду!

— И я так говорил! Но ведь колонии по твоему вкусу нет. Во всех работают, учатся, людьми становятся.

— Чего ты от меня хочешь? — почти закричал Пашка.

— Спасти тебя, дурака, понимаешь? Хочешь, устрою жить в другом городе? Никто из шайки Чумы не узнает, куда ты уехал. — И совсем тихо он добавил: — Украденные у профессора книги верни.

— Поди ты, черт! Вот сволочь, пристал! — неожиданно заорал Пашка и повернулся, чтобы уйти.

Теперь уж надо было действовать иначе. Анатолий схватил Пашку за руку. Тот испуганно рванулся, Анатолий сжал крепче. Пашка угрожающе прошипел: «Порежу», — и выхватил из-за голенища финку. Он тут же поспешно сунул ее лезвием в свой правый рукав.

Они уже вышли на улицу. Анатолий, заломив левую руку Пашки за спину и удерживая ее, схватил его правую руку за запястье, сжал вместе с финкой и предупредил:

— Сильно рванешь левую руку — сломается в ключице! Учти.

Пашка стоял с наклоненным вперед туловищем, не в силах распрямиться. Уроки Юры Кубышкина снова пригодились. Анатолий огляделся. Надо постараться, чтобы финка так и осталась в рукаве Пашки. Финка — это улика. Вести парня в отделение будет нелегко — эх, помог бы кто! Напротив через улицу, возле консульства, стоит милиционер — этот не сойдет с поста. На прохожих надежды мало. Лишь бы не мешали. Пожалуй, чем скорее вести, тем лучше.

— Вперед! — Анатолий слегка подтолкнул Пашку.

— Спасите от хулигана! — завопил Пашка, рванулся и заорал от боли.

— Не смей издеваться над малышом! — крикнула какая-то сердобольная женщина.

Анатолия окружила толпа возмущенных мужчин и женщин. Он попытался было объяснить, да куда там!

— Ой, кости ломает, ой, мамочка, ой, заступитесь, пожалуйста! — орал Пашка.

— Отпусти, негодяй! — сказал мужчина и схватил Анатолия за руку.

А женщины кричали:

— Как не стыдно!

— Такой большой — и такого маленького!

Анатолию все же удалось объяснить, в чем дело.

— Я помогу довести его до отделения, — сказал один из прохожих, — но боли мальчику не причиняйте. Ты ведь даешь честное слово, что не убежишь?

— Сто честных слов даю! Клянусь, чем хотите.

Когда они переходили Садовую у площади Восстания и остановились посредине, чтобы пропустить густую вереницу автомашин, Пашка вырвал руку и ринулся в этот автопоток. Конечно, благоразумнее было бы не рисковать, но Анатолий не мог его упустить и ринулся следом. Визжали тормоза, ругались шоферы. Анатолия дважды чуть не сшибли машины, и все же он достиг тротуара и побежал за Пашкой с криком «держите вора».

Пашка лежал на тротуаре возле Планетария… Оказывается, Женя Хлебников подставил ему ногу и затем вместе с Гариком Моровым навалился на него. Так, всей компанией, они и ввалились в детскую комнату отделения милиции. Финку у Пашки отобрали. Лейтенант Хлопунов позвонил Пашкиной матери и спросил, по-прежнему ли она настаивает, чтобы ее сына послали в воспитательную колонию. Мать Пашки затараторила, что не просит этого, а требует. Она сейчас же приедет.

Анатолий шепнул Хлопунову, что надо постараться, чтобы Пашку обязательно послали в воспитательную колонию, где работает Иван Игнатьевич. Он, со своей стороны, напишет ему подробное письмо.

Пашка держался то как обозленный волчонок, то ругался, то хныкал, то прикидывался дурачком. Между прочим, выяснилось, что профессорские книги Пашка приволок домой, и мамаша его тотчас их конфисковала, уставила на полку. «Переплеты красивые, теперь это модно…» Она, конечно, не поинтересовалась, где раздобыл ее сын эти красивые переплеты. «Я за этим паршивцем не нянька… Пусть хоть что-нибудь в дом приносит. А то все жрать да жрать… Я за его дела не ответчица, мне своих хватает», — заявила она.

…Вернувшись домой, Анатолий позвонил Мечику, но его уже не было дома. Мать Мечика, узнав, с кем говорит, сразу же разволновалась. Теперь ее беспокоило, чем закончился разговор Анатолия с директором школы и секретарем райкома комсомола.

Анатолий подробно рассказал о своей беседе с Порфирьевым, о предстоящем заседании райкома, где будет директор школы и где, в частности, будут обсуждать заявление товарища Колосовской и других мамаш.

— Мы свое заявление возьмем обратно!

— А согласится ли с этим секретарь райкома партии, которому вы сигнализировали о «русаковщине»?

— Согласится! Я сейчас же позвоню ему. Не сердитесь. Вы сами виноваты. Если беретесь за какое-нибудь дело, обязательно доводите его до конца, а не поручайте неопытным юнцам. Это все равно, что завести автомашину и дать ей ехать без шофера.

— Вы правы… как и Порфирьев. Но не кто иной, как неопытный юнец Мечик, три часа назад указал мне на не замеченного мной, неуловимого Пашку и предложил помочь поймать его.

— А мне, матери, ни одного слова о том, как вы ловили Пашку!

— Я без Мечика доставил Павла Лопухова в детскую комнату милиции. С согласия матери его направляют в детскую воспитательную колонию к Ивану Игнатьевичу… есть такой второй Макаренко. Вот об этом я и хотел сообщить Мечику.

…Ночью Анатолий долго не мог заснуть. Лежа в постели, он пытался обдумать варианты разговора, который предстояло вести завтра в ЦК. Как сказать так, чтобы убедить, чтобы ему поверили? Не подумают ли там, что он примазался к Кленову? Эта мысль угнетала Анатолия.

6

Утром Анатолий попросил мать приготовить ему костюм, рубашку, галстук: к одиннадцати надо быть в ЦК. Мать всполошилась. Она не отходила от него и все поучала:

— Сиди там прямо, не разваливайся, не перебивай, когда говорят, и, ради бога, не спорь со взрослыми.

Пришел дядя. Он непрерывно курил, и видно было, что тоже волнуется.

— Не рассчитывай на то, что ты легко докажешь свою правду, — рассуждал дядя. — У тебя и у Кленова, думаю я, могут быть и противники. Их пригласят. Они станут возражать вам. У них свои доводы, возможно веские. Ты все внимательно выслушай, прежде чем отвечать, взвесь каждое слово. Говори спокойно… Ну, так сказать, сдерживай шторм внутри себя.

В десять часов, вместо половины одиннадцатого, Анатолий подъехал к дому Кленова. Перескакивая через ступеньки, он помчался в квартиру Дмитрия Алексеевича, не дожидаясь, пока освободится лифт. Дверь открыл сам хозяин. Задыхаясь от волнения и быстрого бега, Анатолий доложил, что машина подана.

— Очень хорошо. Я готов. — И Кленов вышел следом за юношей.

Анатолий, с трудом сдерживая волнение, спросил, как надо держаться в ЦК, с чего начинать разговор.

— Как держаться? Просто. Быть самим собой. Говорить откровенно. О Чуме, о тюрьме и колонии, даже о «чертовой читалке». Только не длинно.

Они получили пропуска. Анатолий шел по ковровой дорожке чуть не на цыпочках, стараясь сдерживать слишком шумное дыхание. Он хотел было попросить Кленова говорить и за него, но вспомнил, что не успел сообщить ему о заявлении Колосовской и о разговоре с Порфирьевым. Начал было рассказывать и замолчал. Кленов открыл дверь. Они вошли в комнату, где были двери направо и налево. Секретарь, сидевший у правых дверей, пригласил их войти.

Они вошли в большой продолговатый кабинет, в конце которого стоял длинный письменный стол. Из-за стола поднялся и пошел им навстречу генерал-лейтенант. Он пожал им руки, пригласил сесть и, опустившись на стул перед письменным столом, протянул открытую коробку папирос.

Анатолий курил от случая к случаю, но сейчас закурил. Это как-то уравнивало его с другими. Генерал окинул Анатолия беглым взглядом, взял папку с письмом Кленова и Русакова и стал читать его вслух, кратко высказываясь по поводу отдельных мыслей и предложений. Так он прочел письмо до конца.

Со многим он был согласен, кое-что брал под сомнение, критиковал. В письме говорилось, что досрочное освобождение исправившихся малолетних правонарушителей можно доверить руководителям, коллективу воспитателей колонии. Генерал возразил:

— Это, пожалуй, должны решать местные судебные органы по представлению администрации колонии. Конечно, безобразие, что иногда за случайное, впервые совершенное преступление приговариваются к таким же срокам заключения, как и за серьезные преступления, совершенные уголовниками-рецидивистами. Надо упорядочить судебную практику, чтобы соблюдалась соразмерность наказания и преступления… Да, вы правы, по отношению к рецидивистам должна применяться более крутая карательная политика… Да, система «зачетов» требует пересмотра, она иногда становится лазейкой… Впрочем, уже работает правительственная комиссия по подготовке новых, улучшенных проектов уголовного законодательства. Многое устарело, жизнь диктует новое… Безусловно, надо усилить кару тем преступникам, которые привлекают несовершеннолетних для соучастия в преступлениях. За совращение подростков и использование их в преступных целях — беспощадно карать, удваивать сроки наказания! — Генерал рассердился, встал, прошелся по комнате, а затем уже другим голосом, будто извиняясь за вспышку гнева, проговорил: — Очень хорошо понимаю мысли этой части вашего письма…

Генерал одобрил ту часть письма, в которой говорилось о необходимости помочь колониям современным оборудованием, машинами, станками, спортивным инвентарем. В заключение он сказал:

— Все дело в том, чтобы правильно сочетать меры воспитательные и меры карательные. К сожалению, у нас иногда получается так, что либо одна, либо другая сторона оказываются в забвении. И привлечь народ. Насчет «дружин порядка», общественных судов и прочего вы правы, товарищи. Многое в этом отношении уже подготовляется. А теперь буду рад послушать вас, Дмитрий Алексеевич, и вас, товарищ Русаков, если хотите чем-то дополнить материалы письма.

Генерал очень оживился и по-мальчишески смеялся, слушая про историю «Красных мечей», Мечика и страхи Колосовской.

— Хороший, видно, парнишка этот Мечик. Люблю таких.

Генерал говорил еще о многом. Анатолий слушал его с восторгом.

* * *

Через час Кленов и Русаков вышли из здания ЦК. Анатолий схватил руку Дмитрия Алексеевича и — долго жал ее.

— Ну и здорово получилось! Я и не думал, что, кроме нашей докладной, об этом же были письма из Ленинграда, Ростова, Свердловска, Донбасса… Что уже появились комсомольские бригады, устраиваются рейды по борьбе с хулиганством, дежурства в клубах… «Народная инициатива», — сказал генерал. И знаете, мне и в голову не приходило, что такие дружины, эти зачатки народной охраны порядка в будущем, — на общественных началах! Ведь при коммунизме милиции не будет. И пережитки капитализма исчезнут. А чтобы обезопасить свободное коммунистическое братство людей от каких-то отрыжек прошлого — отдельные выродки всегда могут появиться, — общественная охрана порядка будет; по очереди, добровольно люди будут выполнять эту задачу. Правильно я понял генерала?

Анатолий, сидя за рулем, говорил и говорил. Дмитрий Алексеевич улыбался и только один раз заметил:

— Смотри, Анатолий, красный светофор! Как бы тебя не взяли за воротник наши стражи порядка.

7

Лихорадочное возбуждение не оставляло Анатолия и на следующий день после разговора в Центральном Комитете. Еще с утра ему не терпелось поделиться своими переживаниями с Ликой, с Сергеем Порфирьевым, но звонить было рано. Чтобы не терять времени, Анатолий открыл учебник. До двух часов дня он был свободен.

Ровно в девять позвонил Порфирьев.

— Здорово, воитель, ну как там дела?

— А ты как думаешь? — спросил Анатолий.

— Судя по твоему торжествующему тону — не плохо.

— Превосходно! — закричал Анатолий. — Полная победа!

— А нельзя ли поточнее?

— Есть важные новости, но…

— Понимаю. Поговорим в райкоме… Время уточню потом, сейчас надо ехать на заводы.

Тут же Анатолий набрал номер Лики. Подошел Боб.

— Это ты, Лунатик? — негромко спросил Анатолий.

— Я! А это кто — Женька?

— Говорит марсианин! — отозвался Анатолий.

— Марсианин? — В голосе Боба отразилась растерянность. — Значит, это вы? Анатолий?

— Лика еще спит?

— Встала.

— Мне с тобой бы тоже надо поговорить.

— Я сейчас не могу… собираюсь в школу.

— А когда сможешь?

— Не знаю.

— Может быть, мне зайти?

Боб не ответил и передал трубку Лике.

— Что-нибудь случилось? — спросила Лика.

— Случилось… Слушай, все отлично! Я вчера из Цека словно на крыльях летел. Многие наши предложения, ты знаешь какие, одобрили.

— Толька, милый, я так рада! Я… Что? — Голос Лики сразу изменился. — Разговариваю с Анатолием. Почему на «ты»? Мы ровесники, комсомольцы. Не делай мне замечаний, мама.

— Лика! — крикнул Анатолий. — Все ясно! Вечером встретимся.

После вчерашней беседы Анатолий считал, что он обязан действовать активнее. Но ведь пока он единственный комсомолец-бригадмилец на их улице. Вот бы организовать группу комсомольцев.

Анатолий поехал к Порфирьеву. Он встретил Сергея на улице. Они пошли вдвоем в сторону Краснопресненской заставы. Анатолий рассказал о разговоре в ЦК.

— Надо, — заключил он, — организовать комсомольцев нашей улицы в бригаду, отряд — дело не в названии. Но сначала расшевели Бориса Сущева.

— Слушай, но почему ты говоришь только о комсомольцах одной улицы, а не о комсомольцах всего района? Работа бригадмильцев будет обсуждаться у нас на райкоме. Будет большой разговор об участии комсомольских организаций в охране общественного порядка. На заседании будет присутствовать секретарь райкома, замечательный человек. Посмотреть на него — худенький, тихий, спокойный, голоса никогда не повысит, а авторитет знаешь какой? До чего с ним приятно работать, главное, он очень деловой, очень простой и искренний. На этом нашем заседании будет заведующий роно, начальник райотделения милиции и начальники отделений, председатель районного суда, прокурор и другие товарищи. Вызывают секретарей комсомольских организаций со всех предприятий района. Так что готовься выступить. Борьба с юными правонарушителями — вопрос серьезный.

— Да что ты! Какой из меня оратор. Все, что знал и думал, я уже рассказал тебе. Уж лучше прикрою эту «чертову читалку», больше пользы будет.

— В «чертову читалку» ты совершишь комсомольский рейд. Но выступить придется. Зачем же я буду подменять выступление комсомольца, познавшего на собственном опыте, что такое хорошо, и что такое плохо, и как бороться с этим плохим? Мне и без твоего материала есть о чем сказать… Впрочем, — улыбнулся Порфирьев и сразу стал похож на озорного мальчишку, — при твоем боевом характере ты и без моего поручения не сможешь промолчать. Ведь так?

— Так-то оно так, та з хаты як? — как говорил дядько Грицько… Ну и хитер же ты, секретарь.

Анатолий засмеялся. Засмеялся и Сергей Порфирьев.

8

Анатолий открыл дверь детской комнаты милиции и застыл на пороге. В дальнем углу за столом дежурного бригадмильца сидела Лика.

— Не смущайтесь, товарищ, заходите! — Лике было приятно изумление Анатолия. Именно так она и представляла себе ту минуту, когда он появится.

— Интересуешься делом брата? — спросил Анатолий.

— Ошибаетесь! Я здесь не гость, а дежурная. Что вас интересует, товарищ Русаков?

Лика пришла сюда несколько дней назад, заявила о своем желании помочь детской комнате, а сегодня уже принесла рекомендацию комсомольского комитета университета. Ася Ларионова познакомила ее с делами и теперь ненадолго вышла, оставив Лику вместо себя.

— Тебе будет очень трудно, Лика! Не надо бы…

— Значит, ты меня оберегаешь? — спросила Лика. — Или, может быть, не доверяешь?

— Видимо, так, — ответил Анатолий, улыбаясь.

— Это безобразие! Ты считаешь меня неспособной к серьезным делам? Тогда чего стоит наша дружба?

Она молча отвернулась, уткнулась в какую-то папку.

— Лика! Я не хотел тебя обидеть. Видишь ли… здесь приходится порой слышать от хулиганов такое…

— А за Асю не боишься?..

— Да ведь бывает, что хулиган замахнется…

— А за Асю не боишься? — повторила Лика.

«Ася — это Ася, а Лика — это Лика», — подумал Анатолий, но сказал другое:

— Ладно… Когда ты отправишься в бригадмильский рейд, сообщи мне. Я подключусь за компанию.

Вошел Хлопунов, пригласил Анатолия «на минутку в коридор, есть разговор». Здесь они наткнулись на Леню Ушкова.

— Ты зачем? — удивился Анатолий.

Ушков начал было что-то объяснять, потом посмотрел на Хлопунова и замолчал.

— Давай говори, — сказал Анатолий.

Ушков сообщил, что он заметил неизвестного, следившего за Анатолием. Поэтому он зашел сюда, чтобы предупредить и проводить его домой.

— Спасибо, дружище, только не надо этого. Очень прошу! — Анатолий многозначительно улыбнулся.

— А ты знаешь, кто этот тип, что за тобой вяжется?

— Не беспокойся… А теперь нам надо поговорить с лейтенантом наедине.

Когда Леня ушел, Хлопунов сообщил Анатолию, что начальнику отделения звонили, будто бригадмилец Русаков хулиганил возле кино «Ударник». Начальник приказал до выяснения отстранить Русакова от бригадмильства. Он, Хлопунов, еле уговорил начальника отменить это приказание до поступления письменных заявлений. Что же случилось?

— Со мной — ничего. Возле кино «Ударник» не был. Это все ложь, клевета.

— Я так и думал. Ну ладно, подождем, что дальше будет. Не волнуйся.

9

Вечером Анатолий нетерпеливо поджидал Леню Ушкова у школьной калитки. Прошли Зубавины, Онегин, а Лени все еще не было. В калитке показался Шелгунов. Он дружески протянул руку Анатолию.

— Ты все еще сердишься за те неприятности, которые у тебя были из-за меня?

— Непонятный ты для меня человек, Антон, — сказал Анатолий, пристально глядя на Шелгунова. — Сначала ты от меня шарахался, потом исчез, а когда снова появился в классе, то из-за тебя тут такой переполох, черт знает что! Убийство, кровь, милиция… Ты объяснил, что знакомые, мол, ребята зашли, давно не виделись, потащили выпивать, ты не захотел, тогда они, хмельные, пустили в ход кулаки, а ты, чтобы без скандала, подался с ними на улицу… чепуха какая-то… Значит, ты все эти дни у знакомых ребят гулял? Так?

Шелгунов быстро оглянулся по сторонам. К ним с лицом, выражающим решимость и недовольство, приближалась Соня Рындина.

— Чуменята, — поспешно шепнул Шелгунов. — Потолковать бы надо. При ней не буду…

Соня властно взяла Антона под руку и повела в класс. Звонок известил о начале урока. На перемене Анатолий разыскал Ушкова.

— Ругай меня, — сказал Ушков, — поссорился я с Маратом. И рта я не успел открыть, как он сразу — сто вопросов! И кто такой Русаков, и почему я тебя привел в «читалку», и правда ли, что ты бригадмилец. Даже не дал мне книг. Объявил, чтобы я не совался к ним, а то нос прищемят. Тоже мне фюрер!

— Они все там же, в подворотне?

— Что ты! Холодно, Теперь «читалка» в котельной соседнего дома. Там тепло, светло, сидят на досках, на угле. Истопнику за это дают по двести граммов.

— Адрес знаешь?

— Конечно.

— Тогда вот какое дело…

Анатолий увлек Ушкова к окну. Вскоре звонок позвал их на урок.

В классе Людмила Зубавина, негодующая и раскрасневшаяся, кричала на Милича. Их окружили ученики.

— Воспитательница выискалась! — издевался Милич. — Милиционер в юбке. Никого я не ругал, а просто так, машинально выразился.

— Извинитесь немедленно!

— Пошляк! Стиляга! — слышались голоса девушек.

— Идите вы! — Милич грязно выругался и повернулся, чтобы выйти из класса.

Сергей Зубавин схватил его за плечо:

— А ну, гражданин Милич, сейчас же извинитесь, кроме того, придется уплатить за хулиганство штраф.

— Не запугивайте меня, не на того напали! Нечего раздувать чепуху. Чем я хуже других? — Милич оглядел собравшихся и начал перечислять по фамилиям тех, которые вот так, походя, употребляют «технические выражения».

— Сами не святые, нечего парня утюжить, — сказал кто-то.

— Вот он, голос народа, — обрадовался Милич.

— Не народа, а темного человека, — вмешался Анатолий. — Давно пора призвать Милича к порядку.

— Поучает бывший вор. Ин-те-рес-нень-ко! — издевательски выкрикнул Милич.

— Товарищи! — повысил голос Зубавин. — Мы не дети, а люди взрослые, многие отцы семейства. Давайте рассуждать здраво. До каких же пор мы будем терпеть это безобразие?

— Да, мы-то не дети, но некоторые ребята-школьники ругаются почище нас! — выкрикнул Милич.

— Они у вас учатся! От имени всех товарищей я требую, чтобы гражданин Милич извинился и уплатил штраф.

— Три ха-ха! — озлобленно выкрикнул Милич. — Лучше не связывайтесь со мной, пожалеете. Честно предупреждаю!

Двое-трое отошли от группы.

— Кого вы испугались? — спросил Анатолий, обращаясь к ним. — Это ведь трус.

— Мы не испугались, мы покурить.

— Или извинитесь и обещайте уплатить штраф, или мы передадим дело в суд. Решайте скорей. Сейчас начнется урок, — предупредил Зубавин.

В классе слышались разные возгласы: «Правильно!», «Да брось, Зубавин, с кем не бывает!», «Не защищай!», «Гнать его к черту из класса без суда!»

Зубавин стал составлять акт. Он громко называл фамилию свидетеля, и каждый, кого он называл, кивал головой в знак согласия. Милич оробел. Он сообразил, что товарищеского суда теперь не миновать. Суд затребует характеристику, запросят домоуправление…

— Застопорите, подполковник! — сказал сквозь зубы Милич. — Я могу извиниться, мне фигура позволяет. Мадам, — обратился он к Людмиле, — миль пардон, эскюз ми, простите-извините. На каком еще языке прикажете извиняться?

Раздались смешки.

Милич швырнул сторублевку, она упала на пол, схватил акт л потянул его к себе.

Зубавин встал:

— Во-первых, Милич, не хамите и поднимите деньги с пола. Вы сами снесете их в административную комиссию исполкома и предъявите нам расписку об уплате штрафа. Во-вторых, извинитесь и обещайте не употреблять похабных слов.

— А я вообще могу бросить школу.

— Упрашивать не будем, — отрезал Зубавин. — А если будете продолжать упорствовать, передадим этот акт, как заявление всего класса, в суд. Подписывайтесь, товарищи!

— Нет такого закона, чтобы за «выражения» судили, — вдруг окрысился Милич, — обожгетесь!

— Ничего… Нет, так будет… А привлечем мы вас за хулиганство, за оскорбление граждан и нарушение общественного порядка. Такая статья есть.

— Мало этого! — раздались голоса. — Надо общественный суд устроить над ругателями. В газете пропечатать, с карикатурой. Сообщить на работу. После второго замечания гнать из школы! — Советы так и сыпались.

Анатолий воспользовался тем, что все занялись Миличем, и отвел Шелгунова в сторону.

— Продолжим разговор. Только покороче и поскорее.

— Я знаю хату, где бывает Чума. Там его можно накрыть, — сказал Шелгунов, уставясь в пол.

— Именно для этого сообщения тебя и отпустил Чума?

— Зачем ты так?.. Он отпустил, чтобы я пригласил тебя будто бы к себе, а на самом деле заманил на воровскую «хазу». Я должен сказать тебе, что можно поймать Чуму, а это дело секретное и обговорить его можно только вдвоем.

— Вот гадюка! Хитро! Так ведь то же самое ты и предлагаешь мне сейчас.

— Сейчас я предлагаю без подвоха. Честно! И мне и тебе он поперек горла, жить не дает. Я знаю, ты бригадмилец, тебе в милиции поверят. Только дело надо делать быстро. Чума увертлив. Ну как? Рискнем?

— Согласен… А как вы условились?

— Скажи ему день и час, когда ты придешь на ту квартиру.

— А если припрет не он, а его бандиты?

— Черт! Может и так быть. Я знаю хату, где он часто ночует. Вот бы там накрыть!

— Это где же?

— В Сокольниках. Улицу знаю, а номер дома не помню. Я только покажу дом, а сам в дело вязаться не стану. Поймаете Чуму — меня в дело не путайте. Только так! Сейчас Чума в отлете, а заявится — скажу тебе.

В классе стих шум голосов. Милич извинялся, не глядя на Людмилу. Соня быстро шла к Антону, не сводя сердитых глаз с Анатолия.

Когда после занятий все расходились, Милич не утерпел и сквозь зубы сказал Анатолию:

— Я тебе, Мамона, все припомню!

— Передай своим дружкам, чтобы не попадались мне на глаза! — рассердился Анатолий. — Распустились! Да и ты, «студент прохладной жизни», подтянись.

На улице Анатолий догнал Шелгунова с Соней.

— Так как же здоровьице нашего с тобой благодетеля? — спросил Анатолий. — Речь идет о нашем общем друге, чума бы его забрала! — пояснил он Соне.

— Хорошо бы его на курорт отправить, давно пора… Забежим. — Антон кивнул на «забегаловку».

— Зачем вы нервируете Антона? — напустилась Соня. — Его, когда нервничает, всегда тянет к водке. Пошли! — Соня властно повернула и повела Шелгунова через дорогу.

Шелгунов жалко улыбнулся, пожал плечами и покорно дал себя увести.

Анатолий поспешно шел по улице. Единственным его желанием было поскорее найти телефон-автомат. Нельзя терять ни минуты. Сообщение Шелгунова очень серьезно.

Конечно, оба они не справятся с Чумой и его компанией. Поскорее бы найти Корсакова.

Анатолий позвонил по условленному номеру и попросил дежурного передать Валентину Петровичу, что есть важные новости. В тот же вечер он подкараулил на кухне жену Корсакова и сказал ей то же самое.

На следующий вечер, часов в двенадцать, Антонина Алексеевна постучала в дверь Русаковых и вызвала Анатолия. Валентин Петрович сидел один перед шахматной доской, переставлял фигуры и немилосердно дымил.

— Вот, шахматные задачки решаю, этюды… Крепкий орешек сейчас попался… Это занятие, понимаешь ли, и отдых, и мозговая тренировка. Интересно разгадать замыслы противника за несколько ходов вперед, обмозговать варианты, расставить ловушки. Не увлекаешься шахматами? Зря. Советую… Ну, Анатолий, выкладывай свои новости.

Анатолий рассказал о серой «Победе» с пассажиром Чумой, о том, что Леня Ушков заметил слежку за ним, Анатолием, наконец, о самом главном — о предложении Шелгунова.

— Ты не ошибся. Чума действительно приехал, но на месте не сидит. А насчет Шелгунова — что ж… Парень хочет отделаться от Чумы, — сказал Корсаков. — Чума — опытный волк, и я не думаю, чтобы он всерьез полагался на этого Шелгуна — такая у него кличка. Отказываться от его помощи не следует, но сам или с ним ни в коем случае не суйтесь.

— Валентин Петрович! Может быть, вы меня жалеете? Я готов идти на эту квартиру.

— Не требуется… Снова извещай дежурного, куда идешь. Если кто станет спрашивать обо мне, говори, что я в отъезде. А о личности интересующегося сообщи.

Анатолий уже был у двери, когда Корсаков сказал вдогонку:

— Надо лечить Шелгунова от алкоголизма. Так и до беды недалеко…

Шелгунов появился в классе только через два дня, был навеселе. Уже не таясь, при всех громко бахвалился, что он с Русаковым поймает короля бандитов.

Анатолий оттащил его в сторону, строго сказал:

— Ты бы, чудак, держал пьяный язык за зубами. Антон вспылил, полез драться.

При очередной встрече с Корсаковым Анатолий с беспокойством сообщил об этом случае.

— С Шелгуновым — никаких дел, — сказал Валентин Петрович. — Начал он лечиться от алкоголизма?

— Черт его вылечит!

— Вот так представитель коллектива! Да возьмитесь всем классом Поинтересуйтесь. Помогите!

Анатолий смутился и сказал:

— Послезавтра поговорю с Зубавиным… А завтра в школе занятий нет, и мы совершим комсомольский рейд в «чертову читалку».

— Обязательно пригласи лейтенанта Хлопунова.

— Зачем? Ведь мы пойдем не как бригадмильцы, а в порядке комсомольской инициативы, от райкома. Подумаешь, «читалка»!..

— Не спорь! Хлопунов не помешает.

— Валентин Петрович! А как же с Чумой? Ведь дни идут!

— Экий торопыга! Сколько раз повторять — учись, работай, ходи в кино, гуляй с Ликой, занимайся своими подопечными.

— Валентин Петрович! — взмолился Анатолий. — Опять улизнет Чума. Я серьезно.

— А я серьезно говорю: извещай моего помощника, куда идешь. Ты не всегда аккуратен. Так нельзя. Не разглашая оперативной тайны, могу сказать тебе, как бригадмильцу, одно: невод заброшен.

10

В этот вечер состоялось заседание райкома комсомола. Анатолий вернулся с заседания поздно, чрезвычайно возбужденный. За ужином он быстро ел, время от времени восклицал:

— Не ожидал… Очень интересно получилось… Ну и заварили!.. Вот и думай… Правильно… Право на самооборону нужно!.. И смертную казнь за убийство… А секретарь райкома партии хвалил меня!

— За что? — спросила Ольга Петровна.

— Сказал, что депутат Кленов советовался с ним по поводу письма, которое он написал с помощью комсомольца Анатолия Русакова и намерен направить в Центральный Комитет партии. Письмо, — сказал он, — пошло и встречено положительно. Вот!

— А я так боялась!

— Все отлично. А когда он говорил о влиянии буржуазной идеологии и психологической войны, которую ведут против нас, я ввернул про «чертову читалку»…

— Сынок! Ты уже поел, и теперь расскажи мне все, все по порядку.

— Это невозможно! Столько было всего говорено. И начальник отделения милиции, и председатель суда, и райпрокурор рассказали столько…

— Но ведь ты был на комсомольском собрании, при чем здесь они?

— Ах, мама, а разве охранять общественный порядок должна только милиция. Слова «моя милиция меня бережет» и неправильные и вредные, — ты сам себя охраняй и сам не проходи мимо, когда требуется твоя помощь.

— Так собрание было в райкоме партии?

— Да нет же, в райкоме комсомола. Одних секретарей комсомольских организаций, фабрик, заводов, учреждений было человек полтораста, а то и больше. Еле успевали записывать сказанное в их адрес, чтобы, когда продолжится заседание, доложить о выполнении задания.

— Ничего не понимаю. Разве заседание не окончилось?

— В том-то и дело, что Сергей его не «закрыл», а перенес. Заседание будет продолжаться через три дня. А за это время все секретари комсомольских организаций должны будут со своим активом совершить комсомольские рейды по клубам, кинотеатрам, танцплощадкам, подвалам и чердакам, общежитиям, прогуляться по некоторым улицам. Намечено потолковать со злостными хулиганами и тунеядцами, навестить самые неблагополучные семьи.

— И все за три дня? Оказывается, не один ты у меня торопыга.

— Ах, мама, это лишь начало. Пусть проверят, как их комсомольцы проводят время. «Недопустимо, — сказал секретарь райкома партии, — когда юноша или девушка с комсомольским билетом могут быть в школе хорошими, а на улице плохими. Что это за половинчатые комсомольцы? Где же ваше влияние, комсомольские вожаки?» Ну и дал он им жизни!

А весь секрет в том, что начальник райотдела милиции, председатель райсуда, райпрокурор и другие говорили не вообще, а называли фамилии, имена, отчества привлеченных и осужденных правонарушителей, и где они работают или учатся, и где, и почему это случилось. И почему на некоторых фабриках, на танцплощадках случаются систематически нарушения… Когда суды по некоторым делам выносили частное определение, почему, мол, директор фабрики или общественные организации оказались в стороне. Надо сделать то-то и то-то. Вот и проверят, что было предпринято, чтобы избежать, предотвратить повторение правонарушений. Надо, например, установить такую дисциплину, так мобилизовать общественное мнение, чтобы во время работы не было случаев пьянства! И почему мастер видит, как фабзаучник делает на станке финский нож, а не запрещает?

А уж после этих рейдов все снова соберутся, расскажут, что видели, что предприняли, обсудят планы на будущее и будет дана оценка работы комсомольских организаций.

— Теперь я поняла. Но это же огромная работа, трехдневной кампании мало.

— Это только начало большой работы. Я потом тебе все расскажу. Знаешь, комсомольский рейд в «чертову читалку» тоже занесен в общий план, и провести его должен я.

— Ох, сынок! — Ольга Петровна умоляюще посмотрела на него.

— Что значит «ох»? Если все мамы будут говорить «ох», то кто же будет выполнять? Проходить мимо? Ты же знаешь…

— Знаю, все знаю, что ты скажешь! Ради бога не волнуйся! Ты обещал рассказать все по порядку. А если все рассказывать очень долго, то расскажи самое важное, чтобы я хоть знала, в какой работе ты будешь принимать участие.

— Я же сказал: всего не перескажешь, но главное тебе расскажу.

Сидеть Анатолий не мог и нервно ходил по комнате из угла в угол. Начал говорить и говорил, говорил, не в силах остановиться.

— Народу собралось уйма. Когда Сергей — секретарь— объявил, что на повестке дня лишь один вопрос — об участии комсомольских организаций в охране общественного порядка, — ну, думаю, разговор на три часа. Потом, когда он объявил, что на заседании присутствуют секретарь райкома партии, райпрокурор, завроно и другие ответственные работники, я, честно говоря, не то чтобы испугался, но решил не выступать. Ну какой я оратор?

Доклад делал заведующий спортивным отделом райкома комсомола. Доклад так себе — было много цифр, он мне не понравился. Скучный. А тут нужно говорить так, чтобы каждое слово жгло. А когда начались прения, вот тогда и начался настоящий разговор. Правильно, например, упрекал начальник милиции райпрокурора в том, что тот чрезмерно строго и неправильно привлекает милиционеров к ответственности за «превышение» в борьбе с преступниками, и приводил примеры того, как милиционеры правильно применяют оружие, а их за это привлекают к ответственности. А райпрокурор ссылался на законы, требовал чуткого отношения к преступникам, тоже советским гражданам. А ему на это сказали: ведь преступники нарушают советские законы, советский образ жизни. Чего вы защищаете рецидивистов? Мягкость поощряет. А если законы чрезмерно мягкие, значит, нужны другие законы, жестче. И не надо считать, что в нашей стране совсем нет преступников.

— Сынок, мне не терпится услышать о твоем выступлении поподробнее.

— Это я могу. Наизусть. До меня многие выступали и обо мне не говорили, а Жевержеева сказала.

— Та самая?

— Ага, та самая… Сухарь, синий чулок, начетчица — вредный тип, а защищала меня Катя Осокорева. Она обследовала по заданию райкома школу сто три, где учится Мечик и другие. Обе больше говорили о пионерской работе. Посмотреть на Катю — невидная такая, невысокая, худенькая, а дралась за меня сильно!

«Пионервожатая Зина Жевержеева, — сказала Катя Осокорева, — стоит за стопроцентную опеку над школьниками, она подавляет инициативу ребят. Когда мы спросили одного школьника, кем он хочет быть, он ответил: оставаться всю жизнь школьником! Здорово, а?»

— Какая дикость!

— Конечно, в зале начался смех.

«А мне не смешно, — сказала Катя. — Конечно, надо, говорит, пестовать детей, но этот цветок жизни привык к тому, чтобы ему первое место и первый кусок за столом, а не тому, кто это г кусок зарабатывает. На крик „дай“ он не знает отказа. Он привык брать, но ничего не давать. Никаких обязанностей. Вот он и хочет, чтобы это иждивенчество тянулось всю жизнь». Правильно сказала?

«Мы создаем культ ребенка. Мы ставим его выше взрослых, до которых он еще должен дотянуться, вырасти. Мы даем ему право предъявлять к нам неограниченные требования, а с него самого ничего не требуем. Это все результат того, что мы полностью лишаем школьников самостоятельности, даже мешаем самостоятельно мыслить. Посылают ребенка в булочную и обязательно каждый раз полчаса объясняют, где переходить, как, что спросить, что отвечать. А собрания? На каждом собрании комсомольцев, говорит, в президиуме сидят директор, воспитатель и, конечно, пионервожатая Жевержеева».

«Но так поставлено в лучших школах!» — закричала с места Жевержеева.

«Нет, в лучших школах иначе. Вот, говорит, и перенимайте их опыт. Попробуй поговори начистоту о школьных делах, если воспитательница сама пишет для выступающих доклады или редактирует их по-своему».

А потом здорово так:

«Кого, говорит, мы будем обманывать? Как в сто третьей школе принимают в комсомол? Формально! Подростки сразу улавливают фальшь, а где полуправда, там — ложь. Ложь рождает цинизм, лицемерие, ханжество, неверие в высокие идеалы.

Ведь это же, говорит, в школе у Жевержеевой был случай, когда на выборах комсомольского комитета школьники сговорились заранее и избрали ребят-троечников, а объяснили так: „От наших заседаний и совещаний толку чуть, а времени на это тратится много, тратится за счет подготовки уроков, вот и пусть троечники заправляют, им в институт не поступать, пусть они и тратят время“. Ведь это же ужасно?

Казенщина, бюрократизм и формализм, вот что губит живое содержание, особенно в седьмом и восьмом классах сто третьей школы. Правда, там два старших класса хорошие. У школьников масса своих спорных вопросов, и на перемене они обсуждают их горячо, перебивая друг друга. Они обсуждают их на улице, идя домой, даже в подъезде парадного или во дворе.

Я, говорит, шла с ними и слушала. Одни шли домой, а другие, у которых родители работают и дома никого нет, отправлялись болтаться по улицам и дворам. Там же убивают время великовозрастные бездельники, всякие стиляги и еще кое-кто похуже. И для нас, говорит, комсомольцев, для нашего комсомольского влияния, нет злейших врагов, чем эти „опекуны“. Они-то и учат ребят всему плохому. Они щеголяют цинизмом и неверием в высокие идеалы, кичатся практицизмом, высмеивают революционные традиции. Все, чем мы гордимся, они отрицают, смешивают с грязью».

«Панику разводит! — закричала тогда Жевержеева. — У нас было единственное чрезвычайное происшествие — это случай с Мечиком Колосовским и его компанией. В порядке самокритики, говорит, должна отметить, что был случай воровства цветного металла этим же Мечиком Колосовским. Он очень трудный мальчик. Таких надо воспитывать в специальных школах для трудновоспитуемых».

Сергей призвал ее к порядку.

Я жалею, что не подал реплику. Какой же Мечик трудновоспитуемый? И почему Жевержеева не говорит о Бобе Троицком, Пашке Лопухове, о Димке Кошелеве, они ведь тоже из сто третьей? Почему она о них молчит?

«Что влекло тимуровцев? Что побуждало их совершать благородные поступки?» — спросила Катя.

«Пробудившееся коллективное сознание», — опять подсказала Жевержеева и снова получила замечание.

А Катя правильно сказала:

«Романтика, тайна! Вы, говорит, Жевержеева, не понимаете, что значит для ребят тайна. Ведь условно можно считать, что весь процесс обучения — это раскрытие тайны: тайны планеты, тайны жизни, тайны вещества, тайны происхождения человека и животных, тайны атома, тайны Марса… Это путешествие в глубь вещей и явлений. Почему, говорит, например, у вас в сто третьей ребята льнут к Мечику? Один из секретов — в тайне. Тайной и таинственностью можно увлечь детей для свершения и хорошего и плохого. Но что такое тимуровские команды вашей школы, если не скучное мероприятие? Работа пионерской организации должна быть романтична и не бояться таинственности».

Ну, а потом выступила Жевержеева.

«Если Осокорева, — сказала она, — критикует нас за то, что наши тимуровские команды собираются не на чердаке, а в зале и мы созываем их не с помощью кустарного тимуровского приспособления, а по телефону или объявляем об этом в классе, то, говорит, такая критика смешна в устах обследователя! Мы не. пустим пионерское и комсомольское движение на самотек. Иначе начнется русаковщина, как в случае с Мечиком!»

— Боже мой, она так и сказала «русаковщина»?! — всплеснула руками Ольга Петровна.

— Да, так и ляпнула, но Сергей сейчас же одернул ее. Он сказал: «Маленькая справка. Товарищ Жевержеева сказала „русаковщина“. Товарищ Жевержеева неправа». Она так и села.

— Ну, а ты, ты что сказал?

— «Оратор я, говорю, плохой. А скажу о том, о чем сердце болит. Я и вы, говорю, видели не раз, как куражится на улице, ругается какой-нибудь гнусный тип, окруженный любопытными ребятишками, а мимо него, делая вид, что ничего не замечают, проходят здоровенные парни. Отчего это? Ведь хулиганов ничтожно мало, а нас, комсомольцев, много, мы сила. Воры — трусы, они действуют запугиванием, но против коллектива совершенно бессильны. Так почему же комсомольский коллектив только в школе, а на дворе его нет? Надо давать отпор. Лезет вор в сумочку, это видят честные граждане и молчат. И этим поощряют жуликов. Не встречая отпора, они наглеют. Лезет стиляга в душу парнишке, а мы проходим мимо.

Существуют, говорю, случайные воришки. Этих не трудно исправить. Есть и другие — их мало, но они в сто раз опаснее: рецидивисты, воры, бандиты и те, кто с ними. Банда и шайка держат их прежде всего на страхе боязни расправы со стороны своих и пополняются за счет тех, кого им удается соблазнить всякими посулами. Вот почему, говорю, нам надо не допускать, чтобы ребят развращали, завлекали, следить за тем, чтобы они не болтались на улице, найти им интересное занятие. Кроме того, надо разгромить шайки, выловить рецидивистов, хотя это и нелегко. Нужны новые законы, старые, говорю, нам не помогают, а мешают».

— Так и сказал?

— А потом я ответил Жевержеевой: «Здесь было сказано, что Русаков, это я, организовал группу Мечика, или мечиков. А я только подсказал Мечику Колосовскому — наводите порядок сами: порядок там, где живете, где учитесь. Вот и собралось несколько подростков. Сейчас в этой команде чуть не половина школы. От желающих нет отбоя. В команде и пионеры и не пионеры, и комсомольцы и не комсомольцы, и это совсем не плохо».

«Приукрашиваете!» — кричит мне Жевержеева.

«Их обвинили в хулиганстве, потому что они якобы избили Пашку Лопухова, а это была не драка, а самозащита. Пашка обирал малышей, угрожал, подстрекал к воровству. Мечик и его друзья разведали об очередной воровской операции Пашки с книгами и помогли задержать его. Их хвалить надо за это, а вы их за эту самозащиту прорабатывали, ругали, пугали исключением из пионеров. Правильно сказала Катя Осокорева, что мы не можем вести себя, как непротивленцы злу».

И тогда поднялся какой-то комсомолец и сказал:

«Дашь хулигану сдачи, а тебя тоже, за компанию с ним, оштрафуют или осудят за хулиганство. Надо дать право на самооборону».

Тогда секретарь райкома партии сказал:

«Правильно!»

«Комсомолец, — сказал я, — обязан, не ожидая просьб от обиженных, обуздывать хулиганов, запрещать ругаться матом».

Ну что тебе еще рассказать? Выступал начальник детской комнаты милиции нашего района лейтенант Хлопунов и говорил о том, что необходимо организовать разумный отдых детей после занятий в школах, детских домах, ремесленных училищах, клубах. Необходимо, сказал он, своевременно организовать опеку над детьми, потерявшими родителей. И, уж конечно, установить ответственность родителей за воспитание своих детей, привлекая их к материальной и административной ответственности, в том числе и за содержание в детских колониях. Потом выступали многие и говорили, что надо создать обстановку нетерпимости к любым проявлениям несоветского образа жизни. Сергей Порфирьев, например, предложил организовать комсомольцев и вне школы, в оперативные отряды, назвать их бригадой или патрулем, комсомольским рейдом. Собираются желающие смелые, мужественные люди и под руководством опытного товарища идут по улице и никому не позволяют хулиганить, нарушать порядок. Надо, чтобы молодежь сама поддерживала порядок у себя в доме, во дворе, на улице, а не ждала постороннего вмешательства.

Сергей еще много говорил о свободном времени и вопросах коммунистического воспитания молодежи.

Очень мне понравилась речь секретаря райкома партии, который сообщил, что сегодняшний разговор интересует всех.

«Об этом много говорят в семьях. Это волнует молодежь, беспокоит рабочих, колхозников, волнует советскую интеллигенцию, партийных и советских работников. Осуществление многих предложений, говорит, в частности предложений правового и экономического порядка, интересует каждого советского гражданина, я бы сказал — весь лагерь социализма, перед которым стоит та же проблема: преодоление пережитков капитализма. Радостно видеть, говорит, какой огромной поддержкой в народе пользуются все мероприятия по борьбе с антиобщественными явлениями.

Приходится еще со многим бороться, а главное для нас — это по-ленински воспитать юное поколение.

В том, что у нас есть юные правонарушители, говорит, виноваты и мы, и комсомол, и школа, но больше всего и прежде всего семья. Надо добиться, чтобы совсем не было малолетних правонарушителей. А для этого надо воспитывать в народе дух нетерпимости к нарушениям и нарушителям. Но чтобы это не было очередной кампанией, а твердыми убеждениями каждого.

Не мирится, говорит, мое сердце, когда в нашем советском городе, среди советских людей, не жалеющих своих сил на то, чтобы построить счастливую жизнь, я вижу преступников-рецидивистов, отравляющих сердце, душу и ум наших чистых, доверчивых детей. К сожалению, бывает, что два-три наглых типа могут хозяйничать на целой улице, но они хозяйничают до тех пор, пока не встретят отпора. И, если вы, комсомольцы, идете по улице, видите, но не останавливаете нарушителя, вы предаете своих друзей, семью, народ, предаете наше будущее, себя. И, если вы, комсомольцы, не будете проходить мимо зла, верю, совсем скоро не станет у нас преступников. Надо создать обстановку нетерпимости к правонарушителям».

А напоследок он сказал просто замечательно:

«Исторические события, говорит, не всегда сопровождаются громом пушек, как и великие открытия. Сидите вы, говорит, здесь в душной комнате и воспринимаете это заседание как очередную „текучку“ или кампанию. А это неверно. Точно так же, как первый субботник был началом великого движения народа, так и наши, да это и не только наши, начинания, первые шаги молодежи, общественности самим, своими силами охранять общественный порядок — это начало большого движения… При коммунизме не будет государственных органов принуждения. Будет влиять общественность. Вот и учитесь этому, правда, применительно к нашему тысяча девятьсот пятьдесят четвертому году».

Ну вот, собственно, и все. Создали комсомольский штаб, и я член этого штаба.

— Создал же ты себе беспокойство… вот неуемный…

— Всегда такой буду!

— Я тебе уже постелила. Спокойной ночи, сынок. Поцелуй меня.

Анатолий поцеловал мать и лег спать. Не спалось. Уж очень он переволновался.

Заснул он, когда уже начало светать.

11

В морозный январский вечер в комнате Русаковых собрались комсомольцы. Восемь человек, не считая Хлопунова. Не так уж много. Но если молодость и задор не дают им усидеть на месте, если они увлечены приемами самбо, то им везде будет тесно.

Из коридора донесся телефонный звонок. Анатолий снял трубку. Леонид Ушков, «разведчик», сообщил:

— Птички слетелись. Не задерживайтесь. Я буду ждать вас там, где условились. Выходите.

— Значит, так, — сказал Леня, встретив ребят на углу улицы. — Марат уже в котельной. Там же слушатели и Граф. Эдя-блондинчик держит кассу на лестнице, получает по трешке с носа. Под дверью сидит охрана и режется в карты. Предлагаю план: наших двух поставим на дворе у люка, через который ссыпают уголь в котельную. Затем трое спустятся к Эде, чтоб не устраивал переполоха, а остальные пройдут прямо в котельную.

…Сущев с Юрой стали возле угольного люка. Ушков, Анатолий и Хлопунов быстро сошли по лестнице к двум играющим в карты под дверью котельной.

— Здорово! — весело сказал Анатолий. — Как жизнь? Парень с длинной гривой густых черных волос молча начал подниматься по ступенькам. Лейтенант Хлопунов приказал ему задержаться и, так как парень не подчинился, перехватил его за руку.

— Это что? — Хлопунов извлек из рукава парня финку.

Эдя-блондинчик сунул в рот два пальца и свистнул. Когда комсомольцы вбежали в котельную, там было темно. Анатолий посветил электрическим фонариком. На досках, уложенных на уголь, тесно сидели подростки. Посреди котельной стоял столик с бутылкой пива и стакан… Марата не было видно. Старичок с эспаньолкой, в белом воротничке, вытянув руки, слепо двигался к двери.

— Оставайтесь на местах! — крикнул Анатолий и осветил стену у двери.

Хлопунов щелкнул выключателем, но свет не зажегся.

— Марат разбил лампочку! — раздался чей-то взволнованный голос.

— Услышал свист, схватил чемодан и ударил по лампочке, — добавил еще кто-то. — А что случилось?

Луч фонарика обежал всю котельную. Марата не было видно.

— Вам, гражданин, придется задержаться, — предупредила Ася Графа, протискивающегося к двери.

— Боже мой! В чем дело? — запричитал Граф. — Меня пригласили читать по-русски английский текст с листа. Я приватное лицо, пенсионер, принял деловое предложение. Согласитесь, я здесь человек посторонний. Не светите в глаза. Дайте выйти на свет…

— Несу лампочку! — крикнул Ушков, потрясая ею в воздухе.

Он влез на столик, ввинтил лампочку, вспыхнул свет.

Юра Кубышкин, Сущев, Хлопунов ввели в котельную Марата с чемоданом в руках, Эдю и длинноволосого парня. Марат весь был вымазан угольной пылью.

— Вылез через люк, — пояснил Юра.

— Явление Христа народу! — кривляясь, сказал Марат.

— Объясните, для чего вы собрали в котельной ребят? — спросил Хлопунов.

— Я что? Я ничего! — забормотал Марат. — Нельзя и книгу почитать… как в красном уголке…

— Хорош «красный уголок»! — заметила Ася, брезгливо оглядывая грязную котельную и перепуганных подростков.

— В чемодане книги? — спросил Хлопунов.

— Просто книги! А что здесь такого? Это не атомная бомба.

— А зачем же ты пытался скрыться через угольный люк с «просто книгами»? — съязвил Анатолий.

— А кто ты такой, чтобы меня допрашивать?

— Я командир оперативного комсомольского отряда.

— Первый раз о таком слышу.

— Еще не раз услышишь, да и не ты один!

— Я отказываюсь отвечать. Мы ничего преступного не совершали.

— Спекуляция, — заявил Анатолий, — обираловка детей, чтение малопристойной литературы. Перепечатка и подпольное распространение бандитской литературы. А ну, раскрой чемодан и покажи свою бухгалтерскую книгу и «просто книжки». Сколько сенсаций сегодня купил у мальчишек?

— Ничего я показывать не буду. Я только сейчас узнал, что надо иметь разрешение райфинотдела. Штраф я уплачу, не волнуйтесь. Сколько?

— Гражданин Безуглый, — обратился к нему лейтенант Хлопунов. — Вот мое удостоверение. Откройте чемодан.

— Зачем? Повторяю, я абсолютно ничего преступного не делал!

— Вы растлевали молодежь и наживались на этом. Продолжает действовать постановление ЦИК и СНК СССР от седьмого апреля тысяча девятьсот тридцать пятого года. Оно гласит: «Лиц, уличенных в подстрекательстве или в привлечении несовершеннолетних к участию в различных преступлениях, а также в понуждении несовершеннолетних к занятию спекуляцией, нищенством и т. п. — так и сказано: и тэ пэ, — карать тюремным заключением не ниже пяти лет».

— Это ко мне не относится.

— Пройдемте в детскую комнату милиции и там разберемся.

— Вот что, любитель сенсаций, — зло начал Анатолии, — если ты не понимаешь всей вредности своего бизнеса, мы тебе объясним! И навсегда запомни эти последние мгновения навеки закрытой «чертовой читалки»!

Прошло около получаса, пока закончился опрос ребят. Подростки, сначала испуганно жавшиеся, осмелели, наперебой стали рассказывать, кто сколько уплатил Марату и сколько заработал на сенсациях. Всей гурьбой они так и вошли в детскую комнату милиции.

То ли Марат Безуглый испугался и решил облегчить свою судьбу искренним раскаянием, то ли он понял, что зашел слишком далеко, но он рассказал о своих связях с Джоном Лисневским и его приятелем. Такими делами детская комната милиции не занималась. Этим заинтересовался майор, который и прибыл по вызову Хлопунова.

12

Поздно вечером, после школы, едва только Анатолий вошел в комнату, он встретил встревоженный взгляд матери. Слишком хорошо он изучил все оттенки тревожных взглядов Ольги Петровны. Значит, что-то случилось.

— Валентин Петрович просил тебя срочно позвонить ему на работу. Зачем?

— Сейчас выясню! Скажу!

Всякие бывают стили общения между людьми. Есть стиль эпистолярный. Времени много, вот и пишут друг другу длиннейшие письма. Существует стиль телеграфный. Корсаков разговаривал с Анатолием в телефонноавтоматном стиле. Это значит, что время для разговора ограничено и не всегда можно называть вещи их именами.

— Я не буду сегодня-завтра дома, — сказал Корсаков. — Но так как тебя кое-что интересует, сообщаю: невод вытащен. Поймали четыре акулы, в том числе Цыгана. Пятая акула, прорвав невод, ушла. Ловим.

— Чума сбежал?

— Он самый.

— Как же так? — Голос Анатолия дрожал от негодования.

— Это не телефонный разговор, но кое-что могу сообщить: опергруппа накрыла их, когда они совершали крупный грабеж. Отстреливались. Цыган тяжело ранен. Чума легко ранен в ногу.

— Значит, сейчас он не опасен… — Анатолий радостно засмеялся.

— Именно сейчас, разозленный, как змея, на которую наступили, он может ужалить. Наше прежнее условие — предупреждать, куда идешь, — остается в силе.

— Значит, Чума в Москве?

— Сейчас не знаю… возможно. Все!

— Жаль, конечно, что не захватили, но хоть на время обезвредили Чуму, и то хорошо.

В голосе Анатолия прорывались радостные нотки.

Глава XXVI Последний бой

1

Шел февраль 1955 года. Все было бы прекрасным в эти сверкающие снегом солнечные дни с небольшим морозцем, если бы Анатолию не надо было каждый раз извещать дежурного в милиции, куда он идет.

Двадцать третьего февраля (Анатолий запомнил это число), когда он возвратился из школы и сел ужинать, мать сообщила, что звонил Маленький маршал и опять позвонит. У Анатолия даже аппетит пропал. Всегда занятый Коля просто так звонить не будет. По-видимому, на автозаводе появилась долгожданная вакансия. Как быть? Ему нравится теперешняя работа шофером у Кленова. Она дает возможность хорошо, даже отлично закончить школу. Как же быть с Колей, с автозаводом?

А так ли уж твердо он решил быть автоинженером? Юра уговаривает специализироваться на радиоэлектронной аппаратуре, чтобы стать телемехаником. А для этого надо заочно закончить физико-математический факультет в МГУ. Да и Кленов обещал помочь стать конструктором ракет и для начала после школы перевести из шоферов в лабораторию. Ох, как не хочется разочаровывать Колю отказом… а ведь придется.

Анатолий негромко играл на баяне, когда его позвали к телефону — звонил Коля.

— Толя, я еду на целину!

— Ты! Куда? На какую целину?

— На Алтай или в Казахстан, еще не уточнили. А что тебя удивляет? Буду налаживать машины и механизмы. Или, ты думаешь, я не выдержу? Буду жить на первых порах в палатке среди бескрайней заснеженной степи. Я трудностей не боюсь. Недаром тренировался.

— «Я трудностей не боюсь», а сам, как в детстве, ищу их, чтобы преодолевать, — весело добавил Анатолий и быстро, чтобы Коля не успел обидеться, поправился: — Это, конечно, не те детские опыты закалки духа и тела, но ты, конечно, справишься. А мама как?

— Как все мамы. Отговаривала. А сейчас собирает так, будто я еду не один, а сам-десят, на сто лет, на Северный полюс. Ничего, пригодится. Беру с собой много всякого инструмента, подарок автозаводских комсомольцев. Тебя, до окончания десятилетки, не приглашаю следовать моему примеру. Но вот что. Ты слесарь пятого разряда и можешь теперь же занять мое место слесаря, в группе мастера, я уже договорился… При желании.

— Что значит «при желании»?

— Так вот, ты не обидишь меня, если останешься в той же школе, на той же работе, с перспективой там же перейти на более интересную. Я в курсе дела — разговаривал с Юрой. Предупреждая о вакантном месте, я просто выполняю свое обещание.

— Спасибо. Дорог открылось передо мной много. Даже не знаю, которую выбрать. Ты когда отправляешься?

— Эх, Толь, где-то я вычитал такое: «Только вдали от родного гнезда, среди иных условий жизни, человек осознает свои силы, свое призвание, находит себя»… Зайди послезавтра вечерком.

2

Боб почти блаженствовал. Прошла неделя, идет вторая, третья — и нет Пашки! Не ловит возле дверей квартиры, нет его и на улице, не звонит. Наконец-то он, Боб, отделался от этого прилипалы. Или Пашка укатил на гастроли с Цыганом, или же испугался Русакова?

Все же Боб нет-нет, да и струхнет. В школу и из школы, для безопасности, он ходит в компании.

Рудя тоже перестал названивать. Конечно, все это ура-ура-ура! А все же в чем тут фокус-покус? Интересно. Неужели Рудя и Пашка отстали навсегда? Надо бы узнать, да боязно…

Боб преуспевал, и не только в учебе. В шахматном матче трех школ он завоевал первое место, и, когда в школе появилась какая-то комиссия, завуч с гордостью показал на Боба: «А вот и наш Ботвинник!»

Доклад Боба на слете юных астрономов в Планетарии о фазах Луны признан одним из лучших. Лика занимается своими делами и больше не привязывается, да и Анатолий Русаков не приходит к ним, не лезет с поучениями. Даже Женька и Гарик перестали дразнить «полетом на полюс». Боб блаженствовал бы «на все сто», если бы его не точил червь сомнения.

Агния Львовна торжествовала. Как только приходили гости, она тотчас шумно принималась рассуждать о талантах, определившихся с детских лет. Назывались имена гениальных ученых, которые уже в детстве самозабвенно увлекались тем, чем потом прославились на весь мир, на вечные времена.

«Не хочу быть нескромной и не буду в присутствии сына говорить о „детской гениальности“, но за примерами ходить недалеко. Взять хотя бы Боба! Он типичный пример ребенка с гениальными задатками!»

Лика все это время была очень занята и редко появлялась при гостях. Но однажды она услышала эти восторженные рассуждения матери и возмутилась. После ухода гостей она зазвала мать в свою комнату, плотно прикрыла дверь и сказала:

— Мам, я тебя очень прошу… Неужели ты не понимаешь, что своими славословиями ты выбиваешь Бобку из нормальной колеи, на которую он едва-едва ступил? Анатолий прав. Наш Боб — бесхарактерная тряпка. С хорошими он хороший, с плохими он плохой. Надо же в конце концов воспитывать у парня твердый характер. Анатолий советовал…

— «Анатолий говорил, Анатолий советовал»!.. Я не желаю, ты слышишь, я не желаю больше слышать ни одного слова о твоем Анатолии! С меня довольно! Твой отец — педагог, доцент, его лекции о воспитании пользуются огромным успехом. А какой-то шоферишка берется поучать! Он сам из каких-то подонков, судился и меряет всех на свой аршин!

— Мама!

— Что — мама? Кто мне советовал отправить Бобика в колонию? Твой Анатолий. Кто травмировал душу мальчика? Тоже Анатолий. Подумать только, ему ничего не стоило втоптать в грязь честь нашей семьи. Боже мой, так ужасно клеветать на нашего Бобика!

— Но ведь это же правда!

— И ты с ним заодно? Стоит лишь появиться в нашей квартире этому бригад милиционеру, и Бобик меняется в лице, а у меня начинается ужасная мигрень. Папа нервничает. Ты хочешь, чтобы у твоего отца был инфаркт? Ты хочешь отправить меня в могилу? Ты этого добьешься! Чтобы ноги этого Русакова не было в нашем доме, чтоб я его голоса не слышала по телефону! Он враг нашей семьи!

— Мамочка, что с тобой? В своем ли ты уме?

— Да как ты смеешь мне возражать в таком тоне? Я-то в своем уме, а ты? Вот оно — тлетворное влияние этого Анатолия Русакова. Я, как мать, требую от тебя, чтобы раз и навсегда ты прекратила знакомство с ним. И если у тебя не хватает на это характера — а я не еле пая, я вижу, что ты, как кошка, влюблена в него, — то это сделаю я сама…

— Мама, одумайся! Ты хочешь поссорить меня с теп, кто спас меня от негодяев, вытащил Боба из ямы, наконец— спас нашу машину… Ведь Боб снова ожил и преуспевает только благодаря Анатолию. Вспомни историю с твоей сумочкой, с картами!

— А я утверждаю, что твой Русаков — несчастье нашей семьи!

— Ты говоришь чудовищные вещи! — воскликнула Лика, вытирая слезы. — Ты чудовищно несправедлива! Бобку хотели сделать соучастником в ограблении квартиры. Анатолий помешал этому. Бобку терроризировал Пашка. Анатолий освободил Бобку от вредного влияния Пашки. Боб стал исправляться. Надо благодарить Анатолия, а не ругать.

— Как это так «освободил от Пашки»?

— А так, что Пашку отправили в воспитательную колонию.

— Не знаю, не знаю… И все же я требую, чтобы Русаков не звонил, не приходил… Он действует мне на нервы. Это не твоего круга человек.

— Мы комсомольцы, он мой товарищ, мы выполняем одно комсомольское поручение, как бригадмильцы.

— Ну как ты можешь об этом всерьез говорить? Моя Лика — бригадмилец! Анекдот! Я сейчас же позвоню в милицию и потребую, чтобы отменили это головотяпство. Нашли для интеллигентной девушки занятие— бригадмильство!..

— Этого не будет. Ты знаешь, мама, какой упрямой я могу быть… Оставим эту тему… Анатолий не появится у нас в квартире, можешь быть спокойной, но дружить с ним я буду.

— Ах, так? Пусть с тобой поговорит отец. Пусть и он отвечает за твою судьбу!

Уходя, Агния Львовна с силой распахнула дверь. Толчок бросил Боба на колени.

— Ты?.. Что случилось? Или ты подслушивал?

— Подумаешь, секреты… орете на всю квартиру.

— И ты подслушивал? Нехорошо! Скажи, как называет папа тех, кто подслушивает?

— К черту! Оставь меня в покое, слышишь? Учи свою влюбленную дуру!

Лика размахнулась и влепила брату пощечину.

— Проси сейчас же прощения, дрянь! — вскипела Агния Львовна, наступая на Боба.

— Не буду! Идите вы… — огрызнулся Боб, отступая к двери.

А еще через час Агния Львовна униженно просила:

— Ну, Бобик, миленький, ну прости свою мамочку. Я понимаю, твое поведение — результат психических травм. Но ведь и я нервничаю. Надо сдерживаться. Ну обещай держать себя в руках. Ну поцелуй свою мамочку…

— Занукала!

Боб снова чувствовал себя царьком в доме.

3

Боб сидел в своей комнате за столом, свистел и тихо напевал: «Все хорошо, прелестная маркиза, все хорошо, все хорошо». Неужели правда, что Пашку отправили в колонию? Если взяли Пашку — то это «очень даже хорошо, хорошо-отлично». Но за что взяли? Если за спекуляцию Рудиной музыкой на рентгеновской пленке со скелетами, то «хорошо-отлично». А если за воровство в книжных магазинах, если узнали про кражу денег у старушки в магазине, то очень и очень нехорошо… Этот Пашка может наговорить и про него, Боба…

Неизвестность стала невыносимой. Боб (эх, была не была!) отправился на разведку на Пашкину квартиру.

Мать Пашки встретила Боба воинственно:

— Как? Тебя еще не забрали?

— Меня? — Боб сразу смертельно испугался. — Зачем? За что?

— И ты еще спрашиваешь! Будто сам не знаешь. Ага, допрыгались голубчики! Так вам и надо! Из-за вас, чертей, самой можно влипнуть…

— А Рудя тоже?..

— Какой Рудя? Никаких я Рудей Миличей не знаю и знать не хочу. Черт его знает, откуда Пашка пластинки доставал. Я так и сказала Русакову.

— Значит, Рудя в Москве?

— Я же сказала милиции — ничего не знаю… Наверное, в Москве пижон…

— Так где же сейчас Пашка?

— А тебе, чурбан, адресок его колонии требуется? Хочешь сам туда явиться на исправление? Ты лучше прямо в тюрьму двигай!

— Что вы? Зачем?

— А затем, что были вы с Пашкой одна шайка-лейка. Пашку забрали — и тебе туда же дорога. А Пашка какой? Молчит, молчит, а потом молчать не станет. Отвечать за вас, за всех дураков? Нет. Ты его подбивал, ты пограмотней. А он уши развесил. Все расскажет.

— Ч-ч-что р-р-рас-с-скажет?

— Все! Хоть ты и ловко, видать, скрываешься, а все равно бригадмилец Русаков тебя под землей найдет.

Боб попятился и опрометью помчался домой. Он ходил, вернее, метался по своей комнате и думал, думал…

А что будет, если Пашка наябедничает? Не лучше ли сейчас же уехать к тете Оле в Свердловск? Но, может быть, он сам себя напрасно пугает? Если Рудю не забрали, то и ему, Бобу, тоже нечего беспокоиться. Ведь мало ли что могла сболтнуть Пашкина мать!

4

Трусливому Бобу везде мерещилась опасность. Чтобы его разговор не услышала Лика, а потом не передала Анатолию, он из автомата позвонил Руде.

Ответил незнакомый голос.

— Мне Рудю… — замялся Боб.

— Кто спрашивает?

— Его друг.

— Какой друг?

Боб испугался и поспешно ответил:

— Я в другой раз позвоню…

— Это ты, Вундербоб? — Голос на другом конце провода сразу изменился.

— Рудя! — радостно воскликнул Боб. — Да, это я, Вундербоб. Пашку услали в колонию, а ты как?

— Я-то ничего, прыгаю… А ты… Да, твои дела неважнецкие.

— Мои? Почему? — с замиранием сердца спросил Боб.

— По телефону не могу. Сыпь ко мне, расскажу.

Боб бежал к дому Руди, задыхаясь от страха.

— Плохи твои дела, Вундербоб! — Этими словами встретил его Рудя.

— А что?

— Был налет на Чуму и его дружков. Слыхал? Цыгана и еще троих замели. Чума ранен, но сбежал.

— А какое это имеет отношение ко мне?

— Ты же вместе с Пашкой и Цыганом обворовал старушку в магазине «Три поросенка».

— Так это же Цыган и Пашка действовали.

— Ты на других не вали. Этим делом заинтересовался Анатолий Русаков и готовит криминально-судебное, уголовно-процессуальное, показательное дело по обвинению Троицкого Бориса Павловича по строгой статье уголовного кодекса и прочее. Понимэ?

У Боба дрожали губы, дрожал подбородок, дрожали веки. Еще немного — и он заплачет.

— Если будешь меня слушаться во всем, то ни суда над тобой не будет и никуда тебя не зашлют.

— Что же мне для этого сделать?

— Вот и слушай. Кто хочет тебе зла? Анатолий Русаков. Почему? Он ухаживает за твоей сестрой, а ты ему мешаешь. Ему надо доказать твоей маме, что он прав насчет тебя. Но я знаю, как можно прикрутить Русакова.

— А как?

— Для этого кое-кому нужно потолковать с Русаковым с глазу на глаз, вправить ему мозги. А то он всех засадит по колониям и тюрьмам, а сам будет ходить героем. Он ведь все про тебя и про меня знает.

— Это ты правильно! Что же делать?

— «Что, что»! — передразнил Милич. — Очень просто. Ради собственного твоего спасения узнавай, когда и куда Русаков будет ходить сам или в крайнем случае с твоей сестрой, подальше от нашего района, вечером.

— Лика мне не докладывает об этом.

— Опять учи тебя! Подслушивай разговоры сестры с Русаковым. Как узнал что-нибудь — позвони. Только разведывай аккуратно, чтобы не спугнуть.

— У нас есть телефонная трубка-отводка. Они, бывает, по часу болтают, а я слушаю.

— Очень хорошо! Помни: чем скорее обезвредить Русакова, тем лучше для тебя. У него у самого рыльце в пушку, и есть средство поубавить его активность. Старайся!

5

И Боб старался. Очень старался. Уже через три дня он прибежал к Миличу с сообщением, которое тот назвал «суперсенсационным».

Милич записал это сообщение на листке бумаги, вложил в конверт, заклеил и приказал Бобу «как из пушки» доставить письмо по адресу.

— Так я же сейчас занят, Рудик, никак не могу!

— Никаких отговорок!

Рудя поднес кулак к носу Боба, тот испуганно втянул голову в плечи. Он снова стал тем Бобом, которого приручил Пашка. Ох, как хотелось Бобу остаться в стороне, а не получается.

— Это письмо никому не показывай и сам не читай. Отнесешь по этому адресу. В квартире спросишь Машужучку, то есть буфетчицу. Отдашь только ей в руки. Без ответа не приезжай. Алле-гоп!

Боб поехал. Конверт приняла Маша-буфетчица, полная, кругленькая женщина, украшенная серьгами, кольцами, браслетами и ожерельями. Она попросила Боба подождать и колобком выкатилась из комнаты.

Распахнулась дверь. В комнату вошли двое. В одном Боб узнал Огурца. Огурец перечитал письмо, взглянул на Боба, осклабился, но тут же напустил на себя суровость, сунул письмо парню со шрамом и сказал:

— Снеси Авторитетному.

— Я жду ответа, — напомнил Боб.

— Письмо не мне, не мне и ответ писать. Обождешь. А ты письмо читал?

— Нет.

— Не верится что-то… Зря его Рудька с тобой послал… Возись теперь…

— А чего возиться? Долго еще ждать?

— Куда торопишься? Успеешь в тюрьму.

— Ка-ак в тюрьму? За что?

— Ты книги воровал?

— Воровал Пашка.

— Он на тебя уже показал.

— Подлец! Доносчик!

— Ты в магазине «Три поросенка» вместе с Пашкой я Цыганом работал?

— Так это не я, это они!

— А суду наплевать на твои объяснения. Был ты с ними? Был! Значит, соучаствовал в воровской шайке. Это тебе не тру-ля-ля, а групповой грабеж, бандитизм!

— Они на меня не будут валить.

— Уже показали на тебя.

Лоб Боба покрылся испариной. Ноги его вдруг так ослабли, что он привалился к стенке.

— А главное не это. Помнишь, как в сквере Цыган вытащил деньги у рабочего?

— Так я же только смотрел, я ничего…

— Брось притворяться! Не в милиции! Ты свою долю получил? В дележке награбленного участвовал?

— Мне всунули…

— О твоем соучастии в ограблении рабочего Цыган рассказал на следствии. Значит, как ни крути-верти, за все, по совокупности, тебе двадцать годиков, как пить дать, припечатают, — врал Огурец.

— Двадцать лет! — ужаснулся Боб.

— А ты, дурак, спешишь уйти отсюда. Да тебе на улицу, пока там ходят милиционеры, и нос показать нельзя. Понял теперь?

— Так что же делать? — прошептал Боб.

— Пей, живи здесь, веселись. Будешь с нами — мы тебя в обиду не дадим. Надо будет — в другой город переправим.

— В Свердловск?

— Хоть в Свердловск! Только вор не должен распускать слюни.

— Так я же не вор!

— Здрасте! Начинать говорить сначала? Теперь мы одной веревочкой, повиты. Эй, Машка-жучка, угощай человека! Водку неси, закуски давай. Ты, Вундербоб, для того чтобы войти по-настоящему в компанию, должен еще малость подучиться делу, доказать, на что ты способен! А когда тебя примут в шайку, тогда ничего не бойся. Будешь «законным» вором.

— А если я не хочу?

— Куда ты сейчас можешь податься? В тюрьму на двадцать лет? Мы тебя спрячем на годик, пока твои преступления за давностью времени не потеряют силу, — врал Огурец. — Сменим тебе фамилию — и знай гуляй!

— Пожалуйста, спрячьте меня пока, — со вздохом ответил Боб. — А вдруг Анатолий явится? Помните, как он нашел меня и Лику, а вас прямо в милицию доставил?

— Ты и себя не пугай и меня не пугай. Я пуганый. О Мамоне — не твоя забота. А твоих домашних мы успокоим. Есть приемчик. Будешь долдонить за мной слова в телефон. Вот так-то, Вундерпопугай.

В эту ночь Боб не ночевал дома, а утром у Троицких зазвонил телефон. Отозвалась мать. Боб начал странно:

— Я жив, здоров, чего и вам желаю!

Агния Львовна, не спавшая всю ночь, обзвонившая все больницы, не поверила своим ушам.

— Бобик? Ты ли это? Где ты? Что с тобой? Почему не ночевал? Откуда ты звонишь?

А сын продолжал хриплым голосом:

— Да, это я… собственной персоной, наше вам с кисточкой.

— Сейчас же приезжай домой, слышишь!

— Не глухой! Не ори! Будешь запугивать, век не увидишь… Я приду через несколько дней, а до тех пор не ищи и в милицию не заявляй… А если уже заявила — бери заявление назад, иначе совсем не вернусь!

— Бобик, сыночек, миленький, ну ради бога, ну что ты такое говоришь! Пожалей нас!

— Боб, это ты? — послышался строгий голос Лики.

— «Я милого узнаю по походке…» — пропел Боб. — Ты Анатолия узнаешь по походке?

— Кто тебе подсказывает? Сейчас же перестань дурачиться! Мы требуем, чтобы ты сейчас же явился.

Послышались рыдания. Плакала Агния Львовна.

— Бобик, — сказала она всхлипывая.

В трубке раздался свист и короткие гудки.

— Ты, попугайчик, держался, в общем, как надо. — Огурец хлопнул пьяного Боба по плечу. — Не робей! Чума на воле, значит, не пропадем!

…Секрет пленения Боба был прост. Огурец, получив через Боба очень важное письмо, решил не отпускать его до конца «операции». Огурец рассуждал: «Уж очень ненадежен этот шкет. Хлюпик. Черт его знает, может, он по дороге прочитал письмо? Испугается, передумает, раскается, выдаст, чего доброго, Русакову или в милицию сообщит. Самое скверное, что адрес этой квартиры узнал… Фрукт этот Рудик. Сам сдрейфил, пачкаться не захотел и мальчишку послал… За это взыщу, а пацана придется задержать».

Лика сообщила Анатолию об исчезновении Боба и его диком звонке.

— Я подумаю о мерах и позвоню завтра, — обещал встревоженный Анатолий, — а пока надо сообщить об этом Хлопунову, в детскую комнату милиции.

* * *

Накануне своего пленения Боб подслушал телефонный разговор Лики с Анатолием. Дело обстояло так.

Нина просила Анатолия приехать к ней: она в смятении, надо поговорить. Арестованы за жульничество Семсемыч, Ахметов и еще трое из артели. Она проклинает себя за то, что раньше не ушла из артели, после первого разговора с Анатолием. Как теперь быть, как держаться? Пусть Анатолий скорее приезжает.

Все эти дни Анатолий был очень занят. Наконец он позвонил Нине, обещал, что зайдет завтра, только поздно, в одиннадцать, когда кончатся занятия в школе. После разговора с Ниной Анатолию позвонила Лика и сказала, что у нее билеты на завтра в кино.

— Не могу, Лика, завтра вечер у меня занят.

— После занятий в школе, билеты на последний сеанс, — не сдавалась Лика.

— Именно после занятий в школе я и занят.

— Так поздно? Не свидание ли у тебя назначено? — смеясь, спросила Лика.

— Именно — свидание. Ты угадала! С девушкой, и прехорошенькой к тому же.

— Анатолий, я ревную. Кто она, эта злая разлучница?

— Нина… моя прежняя школьная подруга. Был даже в нее влюблен. Я ведь тебе рассказывал. Знаешь что? Пойдем вместе, я хотел бы познакомить вас, ей нужна теперь помощь. Правда, пойдем вместе!

— А я вам не помешаю?

— Чепуху городишь. Правда, лучше будет вдвоем…

Лика вначале отнекивалась, но потом согласилась.

Они условились о точном часе встречи.

Вот об этом разговоре и донес Боб.

6

Было около одиннадцати. Анатолий протянул руку, чтобы позвонить, но дверь распахнулась. Нина втащила его за руку в коридор и бесшумно закрыла дверь.

В прихожей она приказала: «Целуй», — и подставила щеку.

— Нина… я не один На лестничной площадке осталась Лика Троицкая. Мы дружим… извини, я не предупредил… При ней ты можешь говорить обо всем, она в курсе всего…

— Скажи проще: я люблю ее. Я уже наслушалась от твоей мамы комплиментов по ее адресу. Мне бы хотелось, правда, поговорить с тобой наедине, но я рада, что ты привел Лику. Давно хочу посмотреть на нее. Зови!

Лика тепло поздоровалась с Ниной:

— Простите за вторжение. Это Анатолий меня затащил.

— Я очень рада, что вы пришли. Собственно, никаких секретов у нас с Анатолием не будет. Правда, я не хотела бы преждевременной огласки, пусть об этом разговоре пока знаем только мы…

— Ну, в этом я могу заверить вас… но все же поговорите наедине. — И Лика направилась к выходной двери.

— Куда же вы! Лика, милая! Господи, какая я дура! Садитесь! Даже хорошо, что вы пришли. Замечательно! Я теперь совсем одна…

Нина ходила по комнате и взволнованно говорила. Дело, как понял Анатолий, было гораздо сложнее, чем он предполагал. Нина в последние дни узнала о делах артели очень многое, что раньше было для нее тайной. Семсемыч ее тоже обманывал. Но у нее не хватает мужества сообщить следователям о том, что она узнала. Надо, конечно, помочь разоблачить мошенников. Но она так боится выступать свидетелем в суде. Если обойдется без этого публичного позора, она согласна рассказать о многом. Как же ей быть?

— Совет может быть только один, — сказал Анатолий, — и ты, зная меня, уже угадываешь его. Не проходи мимо! Не прячься! С воровством, жульничеством и вообще с недостатками надо бороться в открытую.

— Если бы я думала иначе, я бы не вызвала тебя. Даже родная дочь Семсемыча думает так же, как я. Именно поэтому она ушла, оказывается, от своих родителей, отказалась от их нечестных денег, учится и работает.

Все трое оглянулись на скрипнувшую дверь.

— Марат! — воскликнула Нина.

Марат хотел было сразу скрыться, но, встретив негодующий взгляд Нины, кивнул ей и спросит:

— Не у тебя ли я забыл стопку своих книг?

Анатолий обратил внимание на дрожащие пальцы Марата.

— У меня есть какая-то твоя книга… сейчас найду, если она так уж срочно необходима, — сказала Нина.

Марат сунул сигарету в рот, закурил и, удерживая ее в губах так, что она свешивалась вниз, пробасил:

— Могу и потом завернуть на огонек. Эх, хотел напиться до ядерного взрыва, но… поскольку коктейль мне не предлагают, то гуд бай, аксакалы. — Он тихо прикрыл за собой дверь.

Анатолий вопросительно посмотрел на нахмурившуюся и кусающую губы Нину и сказал:

— Мы сейчас уйдем.

— Марат ужасный циник, и я с ним уже давно в ссоре… Внезапное появление его сегодня… Не понимаю. Он давным-давно не был. Я его выгнала.

Замешательство, вызванное появлением Марата, быстро прошло. Нина включила чайник, расставила чашки, дружеский разговор продолжался.

7

Лика и Анатолий закрыли за собой дверь квартиры.

— Я рад, что ты зашла к Нине. В детстве я дружил с ней, и мне жаль ее. Она обязательно должна уйти из этой шарашкиной конторы. Бесхарактерная девчонка. Вот кому ты могла бы помочь… при желании.

— Я-то охотно, но захочет ли она считаться с моими советами. Мы такие разные.

— Постарайся! А то мама требует от меня, чтобы я спасал Нину, а тут Марат… Давай погуляем по Москве? Мне так много надо сказать тебе!

На нижней площадке, тускло освещенной лампочкой, привалившись спинами к стенам, молча стояли четверо. Лика не обратила на них внимания, но Анатолий сразу все понял. Понял и мысленно обругал себя: ведь он забыл предупредить дежурного, где проведет вечер. Ну что же, сам виноват. И сейчас еще не поздно взбежать наверх, укрыться у Нины и вызвать милицию. Анатолий поспешно схватил Лику за руку. Но она поняла его движение совсем иначе и, смеясь, побежала к выходу.

— Лика! — закричал Анатолий. — Назад!

Эти четверо, видимо, все хорошо учли. Один схватил девушку у выхода. Анатолий понимал — не она им нужна. Надо бежать наверх к Нине, вызвать милицию, но… Анатолий бросился вперед. Нет, он не пытался освободить девушку, на что, видимо, и рассчитывали нападавшие. План созрел мгновенно. Нападать, только нападать. Стремительно и неожиданно!

Здоровенный парень удерживал на месте вырывающуюся Лику. Двое стояли слева, и один, уже знакомый Анатолию Огурец, — справа. Анатолий побежал прямо к Лике. Внезапно он круто повернул направо к Огурцу, пригнулся, вытянул руки, схватил и сильным рывком перекинул его через себя, головой вниз. Огурец неподвижно распростерся на полу. «Один есть», — мысленно отметил Анатолий.

Как у бегуна появляется второе дыхание, так и Анатолий ощутил небывалый прилив сил. Он снова сделал обманное движение, будто хотел напасть на парня слева, и тот пригнулся в ожидании. Второй бандит в мгновение ока метнулся в сторону и прыгнул на Анатолия со спины. Анатолий отскочил, обернулся и цепко схватил его за кисть правой руки. Слегка повернув ее, он мгновенно стал к противнику спиной, подставил левое плечо. Локоть бандита уперся в плечо Анатолия, и он изо всех сил рванул захваченную руку вниз. Хруст и вопль слились воедино. «Два есть», — мысленно отметил Анатолий. Он схватил бандита слева за правую руку, заломил за спину, рванул кверху, и снова дикий вопль огласил вестибюль. Парадная дверь открылась, просунулась чья-то голова в кепчонке. Пошарив бегающими глазами, в подъезд вскочил еще один бандит, стоявший, видимо, «на стреме», на улице. Теперь и он, и тот, что держал Лику, и коренастый крепыш, прижавшийся было к углу, — втроем набросились на Анатолия.

— Лика! Наверх! К Нине! Звони в милицию, звони домой Корсакову! — крикнул Анатолий, нанося удары и отступая, стараясь, чтобы его не схватили за руки.

Лика помчалась наверх, перескакивая через несколько ступенек. Она нажала звонок и стала колотить по двери ногами, кулаками.

— Скорее! — крикнула она Нине, отворившей дверь. — На Анатолия напали. Звоните в милицию!

Лика выбежала в коридор, стала стучать во все двери. Двое мужчин, один в трусах и босой, другой в пижаме, бросились вниз. Первый — с охотничьим ружьем, второй — с туристским топориком. Но в подъезде никого уже не было… Стекло в парадной двери было выбито, на полу валялась короткая железная палка.

Нина дозвонилась в милицию. Лика схватила ее за руку, и вдвоем они выбежали из дома. По пустынной улице на большой скорости уходила машина.

— Какой номер? — крикнула Лика мужчинам, выбежавшим на улицу раньше.

— При нас машина рванулась от подъезда. Эм-эф семьдесят пять… пять… Дальше не успел разглядеть, темно… — ответил один из них.

Перепуганные женщины вернулись в подъезд. Нина нагнулась, чтобы поднять валявшуюся палку.

— Не трогай! — крикнула Лика. — И вообще ничего здесь не трогайте до приезда милиции.

Она побежала наверх, позвонила в милицию, сообщила, что бандиты увезли Анатолия, прихватив своих раненых, поехали по направлению к Семеновской площади.

— Оперативная машина уже на пути к вам, встречайте. Примем все меры… — сказал дежурный.

Когда Лика с Ниной спустились вниз, там уже были милиционеры с собакой. Лика снова рассказала о нападении, о том, как выглядят бандиты, о своих подозрениях, умоляла сейчас же ехать вдогонку.

— Нельзя ждать, нельзя ждать ни секунды, — повторяла она. — Они его убьют.

— Если бандиты не убили Русакова здесь, — сказал старший лейтенант, — то какой смысл им было похищать его для того, чтобы убить в другом месте? Их уже ищут Другие.

Тут же из милицейского «пикапа» он сообщил по радио оперативному дежурному угрозыска некоторые подробности происшествия, литеры и начальные цифры номера машины бандитов. Через две-три минуты постовые ОРУДа на магистралях Москвы и на выездах из столицы внимательно провожали глазами каждую автомашину…

Потом старший лейтенант подробно записал рассказ Лики, опросил Нину и двух ее соседей по квартире. Тот, что в трусиках, со злостью сказал:

— Хотел было я пальнуть по водителю, ведь при нас они тронулись с места. У меня ружье крупной дробью заряжено. Да побоялся… Честно говорю — побоялся. Ведь вы же затаскали бы меня по судам. Как же? Превысил какие-то там границы самообороны… безобразие!

Старший лейтенант понимающе кивнул головой, подумав про себя: «Прав этот товарищ. Даже мы лишены иногда возможности применить оружие против бандитов, и они знают, пользуются этим…»

Он очень заинтересовался тем, что бригадмилец Русаков сумел в самом начале схватки ловко обезвредить трех нападавших. Похоже, что применил приемы самбо. Не может ли Лика сказать, какие именно?

Лика не знала приемов, но показала, как Анатолий перегнул локтем вниз правую руку нападающего через свое плечо и быстро рванул ее вниз, как заломил другому левую руку за спину и дернул кверху, как опрокинул первого бандита через себя, уложив его, почти бездыханного, на пол.

— Но как будто эти подробности могут сейчас помочь Анатолию! — рассердилась Лика. — Почему вы не требуете, чтобы сейчас же искали Русакова!

— Будем искать, гражданка! — заверил старший лейтенант бледную и взволнованную Лику. — Не беспокойтесь, и не такие задачи мы успешно решали. Травмы — тоже улика.

Силы покинули Лику. Она разрыдалась. Нина заботливо увела ее к себе, вызвала такси и отвезла домой.

8

Веки Анатолия дрогнули, чуть приподнялись. В мутной пелене мельтешили пятна, неясные и расплывчатые. Но вот отчетливо вырисовались силуэты людей. Анатолий зашевелился.

— Ожил, — послышался голос издалека.

Электрическая лампочка, казавшаяся тусклым пятном света, приблизилась так, будто кто-то поднес фонарь к лицу. Анатолий зажмурил глаза. Только сейчас он ощутил мучительную колющую боль во всем теле. Он лежал на полу. Перед глазами торчали чьи-то желтые ботинки на толстой каучуковой подошве.

Анатолий посмотрел вверх. Против него сидел человек, неестественно вытянув левую ногу, опираясь руками и подбородком на перекладину костыля. Это был его злейший враг — Ленька Чума.

Руки Анатолия были связаны за спиной, их ломило от боли, особенно в локтях. Ноги тоже были связаны, ступни не чувствовались.

— Приветик! — сказал Чума.

Он оскалил в улыбке золотые зубы и приказал перевернуть Анатолия на спину. Но и в этом положении Анатолий не смог приподняться, сесть, — Что, не нравится, Мамона? Ну ничего, лежи, лежи… — Чума зло ткнул концом костыля в лицо юноши и рассек ему губу. — Ты с Корсаковым снюхался, думал— оценят? А чего ты для себя добился? Билета на тот свет?

Анатолий осторожно осмотрел столпившихся за спиной Чумы. Из пятерых он узнал троих, нападавших на него, и среди них Огурца. Анатолий не ответил.

— Тебя спрашиваю! — Чума больно ткнул концом костыля в грудь.

— Что получу, все мое! — сухими губами прошептал Анатолий и вдруг услышал, как где-то гудят и гудят телеграфные провода. Видно, гудит в ушах…

— Пробыл ты в Москве немного, а счет к тебе большой, — продолжал Чума. — Сам продался — это раз. Слышали мы, как ты активистом в колонии заделался — это два. За одно это тебе надо всадить пиковину в бок. — Чума снова больно ткнул юношу концом костыля в ребра. — На «Победе» троих наших хотел в тюрягу закатать и верное дело нам сорвал — это три. Бригадмильцем заделался — это четыре. Двоих моих сегодня покалечил — это пять. Подлипалой Корсакова стал, на меня его навел — это самый главный счет, мой тебе счетик… За ногу мою посчитаться надо… это статья особая.

И снова конец костыля ткнул юношу.

Анатолий стиснул зубы, думал: «Мерзавец! Перед своими выставляется… Спектакль… Разыгрывает из себя Ивана Грозного! Да и я хорош! Так подвести Корсакова. Помощничек… А ведь обещал сообщать, куда иду. Сам виноват».

Чума явно позировал перед ворами.

Костыль со стуком ударился об пол. Чума с гримасой боли, помогая обеими руками, медленно сгибал в колене раненую ногу и озлобленно продолжал:

— Тут и без тебя делов полон рот! Такие «тихари», как Корсаков, житья нам не дают. Ну, да мы тоже круто закрутим. Правилку над тобой устроим такую, что вся Москва ахнет. Припугнем «уважаемых граждан» так, что они и пикнуть не, посмеют, когда к ним в карман полезут. Нас бояться должны, тем мы и живем и жить будем. А тебе — амба!

— Нет, не будешь жить, — как мог спокойнее сказал Анатолий. — Когда тебя приговорят к расстрелу, вспомни меня, старая сволочь!

Чума презрительно ответил:

— Законов не знаешь, дурак! Нет больше для нас «вышки».

— Будет! Крышка будет всем вам и тебе, Чума!

«Если бы встать, если бы встать…» Анатолий чувствовал, что грозный Чума — трус в душе. Вот так бы и сказать ему, плюнуть бы в глаза.

— В справочном бюро за справку, где живет Анатолий Русаков, надо заплатить полтинник, а сколько ты мне заплатишь, чтобы узнать, за какую цену гражданин Русаков может купить себе жизнь?

Анатолий насторожился. Это было что-то новое…

— А ну, кыш отсюда! — приказал Чума.

Бандиты пошли к двери. Он вернул Огурца, приказал обыскать Анатолия.

— Обыскивали уже, оружия нет, — прогудел Огурец. Его длинные короткопалые руки тяжело свисали.

Чума никому не верил. Он приказал при себе снова обыскать Анатолия. Огурец плюхнулся на колени, вывернул карманы пиджака и брюк пленника, вытащил записную книжку, носовой платок.

— Встряхни, — приказал Чума.

Огурец встряхнул.

— Прячь обратно. Где остальное?

Огурец молча показал пальцем в угол за головой Анатолия. Чума поднял костыль, поворошил вещи, спросил, были ли деньги.

— Сорок три рубля! — ответил Огурец, стоя на коленях. Он еще раз провел пальцами по всему телу Анатолия и сказал: — Все!

— Нет, не все, — усмехнулся Анатолий. — Было еще пятьсот рублей.

— Взял пять листов? — спросил Чума.

— Ну, взял… Так он же меня стукнул головой… — Гони обратно! — крикнул Чума.

— Как — обратно? Мамоне? Зачем?

— Не твое дело! Вертай — и все тут!

Огурец неохотно вынул пачку из своего кармана.

— Положи, откуда взял. И все отобранное клади обратно.

Огурец стал засовывать вещи в карманы Анатолия.

— И электрический фонарик? — спросил он.

— Сказано, все — значит, все, кроме ножа! — зло крикнул Чума.

Огурец обиженно засопел и сунул в карман Анатолия фонарик, папиросы.

— Ну, как, Мамона, будешь пить со мной? Разговор есть.

— Как же я буду пить, если руки связаны?

— А ну-ка, Огурец, развяжи ему руки, а будет шебаршить, всади в него пять раз по девять грамм.

— Не боишься шум поднять? — усмехнувшись, спросил Анатолий.

— А чего бояться — не услышат, — усмехнулся и Чума.

Анатолий понял, что и этим Чума хочет произвести на него впечатление.

Огурец разрезал веревки. Анатолий с трудом сел на полу. Кисти рук побагровели, онемели. Голова кружилась. Юноша начал быстро растирать руки, а затем и ноги, чтобы восстановить кровообращение. Он незаметно взглянул на стол — нет ли там ножа, можно ли схватить бутылку и запустить в лампочку? Чума перехватил его взгляд, пересел к столу, приказал Огурцу приподнять Русакова, усадить и привязать к стулу, оставив свободными только руки.

— Не надо привязывать, я же обещал. — Анатолий даже попытался оттолкнуть Огурца.

— Обещала кошка не трогать мышку, да забыла.

Огурец молча обвил туловище Анатолия веревкой, прикрутил к спинке стула и изо всех сил затянул узлы.

— Полегче, полегче, — стараясь говорить шутливо, запротестовал юноша. — Вздохнуть же нельзя! — Он напружинил мускулы, стараясь ослабить веревки.

— Один раз обдурил меня, хватит! — зло пробормотал Огурец.

Анатолий узнал в нем парня, который подсел к нему в «Победу» на Пятницкой возле кинотеатра, а потом приходил с Цыганом к школе. Анатолий попробовал двинуть ногами и не смог. Ножи и бутылки Огурец отодвинул от него подальше.

— Бутылку оставь, — приказал Чума, — в случае чего… — Он многозначительно подмигнул.

Огурец вышел.

9

— Хочешь мировую? — вдруг спросил Чума.

Анатолий молчал. Он продолжал растирать кисти рук, пожалуй слишком старательно и долго.

— Долго ты думаешь играть в молчанку? — рявкнул Чума.

Он налил два стакана водки, один подвинул Анатолию. Тот стакана не взял, а принялся растирать ноги, стараясь незаметно ощупать узлы. Нет, без ножа не освободиться…

— Ты веревки брось!

— Я ноги массирую, затекли.

— Ну кому ты шарики вкручиваешь? Вор, даже молодой, должен быть психологом. Без этого работать нельзя. А я старый волк, так что меня не проведешь. Подними руки на стол.

Анатолий положил руки на стол.

— Вот так-то лучше! Слушай! Парень ты не дурак. Характер у тебя что надо. Мои лопухи — люди примитивные, и такой, как ты, помощник очень подошел бы мне, чтобы их в струнке держать. Объясню почему. Даже поговорка такая есть — старый молодого не понимает. Раньше молодые воры были полуграмотные болваны, деревня, а теперь вор грамотный стал. Молодые меня, я их плохо понимаем. Вот мне и нужен надежный помощник, чтобы молодых так держал. — Чума сжал кулак. — Я тоже задумал воров организовать, как в ю-эс-ей, так Соединенные Штаты по начальным буквам называют. Трудное дело, очень трудное. Да и время нелегкое. Счета к тебе большие предъявлены, а будешь мне помогать, самому ни воровать, ни грабить не придется. Будешь только планы составлять да командовать. «Положенное» воры сами будут нести тебе. Заживешь припеваючи. Сел на «ТУ-104» и айда пьянствовать в Сочи. Где-нибудь на работе будешь числиться. Первым своим корешом сделаю. Наш воровской закон беречь будешь. Захочешь жениться на своей, как ее? Через год разрешим. По рукам?

— Как же ты после всего, что было, можешь верить мне?

— Не верю. Да ведь кому жить не хочется! А у тебя не две головы. Иду на риск. И задаточек с тебя возьму… Во-первых, ты должен покаяться на нашей сходке, чтобы она «правилищем» тебе не обернулась. Как должен каяться, скажу потом

— А во-вторых?

— Чтобы искупить свою вину — представишь мне Корсакова на блюдечке. Я уже знаю, он за мной охотится. Ну это мы еще посмотрим, кто охотник, а кто дичь. Вот ты и думай — «быть или не быть, вот в чем вопрос», как сказал один артист.

— Вундербоб здесь?

— Здесь. Сопля! «Душка» нет. А все же пока пригодится.

— Лику захватили? — Анатолий не вытерпел.

И столько было тревоги в его голосе, что Чума презрительно оскалился и уверенно сказал:

— Получишь свою деваху!

«Захватили или нет?» Анатолий мучительно старался вспомнить все, что произошло в подъезде. Она убежала наверх… А что было потом? Потом его стукнули чем-то тяжелым по голове, он потерял сознание. А вдруг Лика сбежала вниз и ее схватили потом? Надо выиграть время. Пусть его позовут на сходку, а там…

— Согласен, — хрипло сказал Анатолий.

— На что согласен? — после длинной паузы спросил Чума.

— Покаюсь. Вернусь к вам.

— А почему ушел? Почему ушел? — Чума наклонился над столом, глаза сузились. — А Корсакова представишь? Без этого не поверим.

Оба в эту минуту поняли, о чем думает каждый из них. Нет, Чума не сдержит слова — на сходке Анатолия прикончат. А его покаяние нужно Чуме, чтобы запугать других. Этой кровью он задумал скрепить свою шайку.

— Почему я ушел? — медленно спросил Анатолий. — Ты виноват в этом. Ты же в пересылке обещал помогать мне в колонии. А не помог.

Этого Чума не ожидал. Он знал, что такие парни не прощают обиду. То ли Мамона «базарит», то ли говорит всерьез? Да нет, ведь стал активистом и так себя показал…

— Спроси любого вора, из бывалых, знает ли он Леню Авторитетного? Все знают. Спроси, справедливый ли он человек? Ответят — сколько раз он ни судил свары воров, всегда справедливо решал. Мое слово — закон… И в каких только городах я не работал!.. Семь раз в тюряге сидел. А сколько человек брали мою вину на себя? Лучшие сыщики за мной гонялись. А што? Цел и здоров. Пей!

— Не буду, пока не развяжете.

— Развязать тебя — значит довериться, простить тут же. А что скажут воры? Скажут — наш сплоховал. Жидковат стал. Без покаяния на сходке примирился. Пей!

— Не буду.

— Ну, вот что. Развязать развяжу, но припечатаю, чтобы не убежал.

— Как — припечатаешь?

— Сейчас узнаешь… — Чума постучал в стену.

Явились три вора. Чума вынул пистолет:

— Мне из-за тебя всадили пулю в ногу. И я тебе туда же всажу. Будем квиты.

— Да ты что, обалдел? — Анатолий рванулся.

— А ты что думаешь? — зарычал Чума. — Пуля за пулю — вот мой закон!

Один из воров поднял штанину брюк Анатолия, обнажив ногу. Чума выстрелил и попал в мякоть икры. Все бросились с криком и грубыми шутками осматривать рану. Достали бинт, забинтовали. Рану жгло, ногу ломило. Воры цокали языками в восхищении от эффектного спектакля, который разыгрывал Чума.

— А ну иди! — крикнул Чума.

Анатолий приподнялся, шагнул, ступил на раненую ногу и упал. Чума захохотал.

— Дура, — сказал Чума, — радуйся! Заживет! Врача к тебе приставим. На своей свадьбе танцевать будешь.

Анатолий в отчаянии сел на стул.

Вошел Огурец и что-то прошептал Чуме на ухо.

— Пошли, — скомандовал бандит и, тяжело опираясь на костыль, направился к двери.

На пороге он остановился и сказал:

— Сходка через два часа. Закусывай и отдыхай. Если надо — знай прыгай на одной ноге в уборную. Танцуй, Мамона!

10

Держась за стул, Анатолий добрался до двери. Заперта! Он добрался до окна. Оно выходило в бетонный полуколодец, прикрытый сверху решеткой с квадратиками толстого стекла. Значит, его привезли в подвальное помещение. Как уйти? На столе среди пустых и полупустых бутылок водки и объедков лежали две финки Одну он сунул во внутренний карман пиджака. Сталь ударилась о что-то металлическое. Что бы это могло быть? Он извлек из кармана то, что Огурец назвал «фонариком». Это был подарок Кубышкина, радиофон!

Анатолий нажал позывную кнопку — раз, два, три… Не откликается. Видно, Юра не вернулся в Москву. С грустью Анатолий смотрел на аппаратик. И вдруг донесся негромкий звук зуммера. У Анатолия дыхание перехватило. Он вспомнил: ведь этот звук он принял было за гудение проводов, когда лежал на полу.

Анатолий быстро перевел рычажок на передачу и, приложив аппарат к губам, тихо сказал:

— Юра! Беда! Меня захватили воры! Чума! Прием!

— Брось разыгрывать. Мы недавно прилетели. Я в Москве. Вызвал тебя наудачу… Ты почему не спишь? Ведь полвторого.

— Юрка, я не шучу. Попал в большую беду. Воры меня оглушили и привезли сюда, а чтобы не сбежал, всадили пулю в ногу. Не знаю, где Лика. Позвони ко мне домой, у мамы узнай телефон Лики, позвони ей. Только не пугай мать. Прием!

— Толя! Если ты меня разыгрываешь, век не прощу!) Ты серьезно? Начну действовать. Прием!

— Повторяю, захвачен ворами, когда уходил с Ликой от Нины. Заходил туда Марат. Я заперт в комнате. Подвал. Срочно сообщи в уголовный розыск Корсакову.

— Как, как?

— Корсакову Валентину Петровичу. Узнай, где Лика.

— Где ты находишься? Прием.

— Сам не знаю, был без памяти, привезли на машине. Сюда идут.

За дверью раздался негромкий металлический стук: отодвигали щеколду. Анатолий сунул радиофон в карман. Вошел Огурец.

— А я слышу, бубнит чего-то, вроде молитву читает. Может, вешаться собрался. И не пытайся. Только с нашего благословения… Скоро двинем на сходку.

Вошло несколько мужчин. Они молча, угрюмо смотрели на пленника.

— И чего вы валандаетесь? — прошамкал старик, вошедший с ними. — Уже скоро два. Меня давно в сон клонит.

— Давай прыгай к дверям! — жестко приказал один из воров.

— Костыль, что ли, дали бы, — сказал Анатолий.

— Прыгай.

Держась левой рукой за стену, Анатолий запрыгал на одной ноге к выходу. Левая нога была налита чугунной тяжестью, толчки отдавались резкой болью. Кто-то из преступников запел в такт прыганью Анатолия, остальные хлопали в ладоши.

— Тоже нашли игру! — озлился Анатолий. — Не могу прыгать! Хотите, чтобы шел, давайте костыль или несите!

— Не хочешь? — Удар кулаком сбил его на пол.

Его пинали ногами, и, когда удар пришелся по ране, Анатолий закричал.

— Эй, вы, без шухеру! — донесся сердитый голос Чумы из-за двери. — Тащите его в машину.

Анатолия подхватили. Юноша стиснул зубы. Трудно стало разыгрывать запуганного воришку. Трудно было не вцепиться в Чуму, севшего впереди, но…

Машина двинулась. Чума сидел рядом с водителем. Анатолия поместили на заднем сиденье между двумя ворами. Он старался через окно угадать улицы. Правую руку он держал в кармане, нажимая на кнопку в надежде, что его радиосигналы засекут, запеленгуют, определят, откуда они идут. На улицах и переулках не видно прохожих. Темно в домах. Пересекли Малую Грузинскую. Машина вдруг свернула в переулок налево, въехала во двор, остановилась против черного хода.

Чума приказал ворам «выметаться» из машины, остался наедине с Анатолием.

— Значит, так, — сказал он. — Станешь на колени, начнешь каяться. Скажешь, что так, мол, и так: истязали, били тебя в колонии, мучили голодом, морили, ты ослабел, кожа-кости, испугался, думал показать вид, будто раскаялся, да перестарался и решил потом оправдаться. Вернулся в Москву… Скажи, что тебя зверски били в милиции, а самое главное — вали все на деваху. Закружила, мол, завертела, стал я сам не свой, и проси-моли оставить тебе жизнь. Обещай быть «человеком» до конца дней своих, не изменять шайке и обещай представить Корсакова, пришить его.

«Неужели они не прикончат меня? — думал Анатолий. — Нет, убьют. Чума, конечно, не верит мне. А раскаяние мое ему нужно для поучения воров».

— Сейчас номер на машине сменят и поедем, — деловито сказал Чума.

— А где будет сходка?

— Где будет, там и будет…

11

Вечером моросил весенний дождь, к ночи он перестал. Плотные тяжелые тучи обволокли город. Шпили высотных зданий и верхние этажи исчезли в тумане. Неподвижные капли сверкали на листьях. Время шло, а блики света не тускнели на мокром глянце асфальта. Крыши не просыхали, было жарко и душно.

Анатолия снова втиснули на заднее сиденье между двумя ворами. Их громоздкие фигуры мешали видеть улицы. Машина выехала за город и помчалась к Филям.

Проехали поселок. Съехали с шоссе по грунтовой дороге, и наконец машина остановилась. Все вышли. Дул сильный ветер. Лунный серп изредка мелькал в небесных оконцах, и тогда из полутьмы вырисовывались силуэты деревьев. Какой-то парк.

Двое, запыхавшись, с руганью почти бросили Анатолия под дерево на краю небольшой поляны и отошли.

Пленник лежал на спине, осязая затылком освежающий мокрый холодок. Ныла нога. Мучила жажда. Анатолий огляделся: никто на него не смотрел. Он привалился на бок, отдернул борт пиджака, стал нажимать рычажок радиофона. Юра не отзывался.

Анатолий слыхал, что на сходках, чтобы упредить кровавую ссору, воры складывают оружие в одно место и берут его лишь тогда, когда позволит старший. Пистолет бы! Юрка, где ты? Анатолию стало до слез жалко себя. Он попытался ползти на спине, помогая локтями и правой ногой. Звук голосов и шагов заставил его замереть на месте. Он увидел двух проходивших подростков. Они ссорились. Слишком занятые этим, они не обратили на него внимания, опустились на корточки в кустах почти сразу за деревом, под которым лежал Анатолий.

— Пацаны! — негромко позвал Анатолий.

Подростки настороженно замолчали, приглядываясь.

Бледный лунный свет осветил Анатолия.

— Он! — испуганно сказал один. — Ей-богу, он…

— Давай посмотрим, — сказал другой. — Интересно.

— Дура, влетит…

Оба. замолчали. Было заметно, что оба они сильно напуганы обстановкой, предстоящим ночным судилищем.

— Вы первый раз на сходке? — шепотом спросил Анатолий. — Боязно?

— Первый! — ответил один паренек и грубо выругался, видно считая это паролем, роднящим воров.

— Жаль мне вас, — сказал Анатолий, — пропадете…

— И так я пропащий, — прошептал один.

— Так спасайтесь. Бегите!

— Куда убежишь?

Так жалко стало Анатолию этих запуганных парнишек. Эх, был бы он на воле, конечно, помог. Боясь малого — попреков, стыда, — они сунули голову в петлю.

Показались еще два подростка. Один тащил другого за руку.

— Да не кисни, Вундербоб, — сказал тащивший молодой воришка и вдруг испуганно спросил: — А кто это там лежит?

— Да этот, Мамона… Тише, а то услышат и нас прогонят отсюда. Давай посмотрим на него…

— Боб! — негромко, но твердо сказал Анатолий. — Подползи поближе. Ну!

Слышно было, как Боб ойкнул, отпрянул.

— Давай, Вундербоб, ползи, не бойсь, — сказал один из подростков. — Потом рассказывать будем, как с самим Мамоной на правилке говорили. Ей-богу, не поверят!

Боб подполз.

— Говорите скорее, — прошептал он из-за куста.

— Опять трусишь? Тебя в эти дни били?

— Били! — чуть слышно ответил Боб.

— И будут бить, пока не убежишь от них. Сейчас же убегай. Пусть я пропаду, а ты спасайся. Скажешь Лике так: Анатолий на колени не стал. Чего не бежишь?

— Так ведь сторожевые! — с мукой в голосе прошептал Боб. — Мы сами, ребята то есть, боимся…

— Дали вам ножи?

Боб промолчал.

— Дали или нет?

— Ну, дали, — еле слышно произнес Боб.

— Если тебя примут в шайку, тебе конец. Потом всю жизнь, каждый день, каждую минуту, тысячу раз ты будешь умирать от страху. Лучше рискнуть один раз, чем умирать тысячу раз.

— Не могу, не могу… Простите меня!

— Беги! — властно повторил Анатолий.

— Бо-о-юсь! — дрожащим голосом прошептал Боб и поспешно отодвинулся в темноту.

— Эх, несчастный, жалкий трус! Изолгался, ни капли мужества. Подлец!

Шагах в десяти двое сторожевых, стоя на коленях вокруг неярко горевшего карманного фонаря, играли в карты, спорили и до того увлеклись, что не заметили ребят, не услышали разговора.

Зашелестели кусты. К дереву, под которым лежал Анатолий, на костылях приковылял Чума. За ним несли плетеное кресло.

Если бы в эту минуту Анатолию предложили заплатить своей жизнью за смерть Чумы — он бы ни минуты не колебался. Он оставил надежду на спасение хитростью. Ясно: Чуме нужно запугать террором своих. Поэтому он и затеял сходку. Нет, Анатолий пощады просить не будет. На колени не станет. Друзьям не придется краснеть за него. Потом он стал думать об этих притаившихся за кустами мальчишках. Ему до слез стало жалко их, обманутых и запуганных. В их судьбе было то роковое, от чего спасли его. И самое ужасное — одним из них был Боб, которого он так и не уберег.

«Умирать с музыкой» можно по-разному. Можно смеяться в глаза убийцам. Можно сопротивляться, бороться. Анатолий хорошо помнил рассказанную Иваном Игнатьевичем сказку о двух мышах, тонувших в крынке молока. Одна решила, что не стоит бороться за жизнь и чем скорее утонет, тем меньше мучений, — и утонула. А вторая барахталась-барахталась, сбила таким образом масло и, уцепившись за этот кусочек, спаслась. А не лучше ли для вида подольше каяться, а на самом деле разоблачить всю мерзость и подлость этой не знающей жалости волчьей стаи? Закоренелых не проймешь, а в душе парнишек — сущий ад. Они страдают и мучаются. Бывает, и небольшой камешек вызывает горный обвал.

Анатолий тотчас же начал обдумывать предстоящее «покаяние». Он решил начать с того, как взял на себя преступление и прошел один по делу. Это заставит молодых уважать его. «По „мокрому делу“, которого я не совершал, — скажет он. — А мне еще не было четырнадцати лет». Чума, конечно, промолчит, но разозлится. Не в его интересах показывать, что воры прячутся за спины малолетних, подставляют их под удар для спасения своей шкуры. Потом Анатолий подробно расскажет о колонии, как он отказывался учиться, работать… Но попутно ребята услышат правду о колонии, о том, что там профессию можно получить, никто не избивает, спортом занимаются… Потом он постарается нарисовать картину того, как «блатной» бродит неприкаянный, ненавидит всех и все его за человека не считают. Вот он и поддался в колонии… Испугался, что, чего доброго, скоро конец совсем бандитизму и воровству. А теперь вижу — Чума-то наш живой. Значит, есть еще кому хранить воровской дух, старые бандитские законы, чтобы делать молодых своими рабами.

«Ты что это? — конечно, угрожающе бросит Чума. — Говори, да не заговаривайся».

Наверняка кто-нибудь крикнет: «Виноват перед нами, а канитель разводит!»

«Да, я виноват, — ответит Анатолий, — но перед собой. Я думал, что воры, которые подвели меня под удар, верны слову, один за одного, а они, они продали и предали меня. Не было дружбы у преступников и нет! Одна болтовня для дураков. Родного дома нет. Бездомные бродяги… А изменил я в первую очередь сам себе, чуть не отрекся от матери, от настоящих друзей, от большой жизни. Все же сумел выкарабкаться из помойной ямы. Не стал сволочью, питающейся трудовым потом и кровью честных людей! Убивайте! — скажет Анатолий. — Вы убиваете со страху, от слабости, а не от силы. Кого вы хотите запугать? Самих себя? Да вы и так друг друга страшитесь больше, чем милиционеров!»

Но вся эта речь — только для молодых, такого, как Чума, словами не переубедишь… А напоследок он обещает Чуме открыть, только ему и только на ухо, некую сверхтайну, как бы это поубедительней сыграть… именно для этого момента удобно лежит в левом грудном кармане его пиджака взятый со стола финский нож!..

12

В одном из кабинетов уголовного розыска только что закончилось краткое оперативное совещание. Все отправились на задание, и только Корсаков сидел в ожидании перед телефонами. Настольная лампа освещала план города, развернутый на столе, какие-то чертежи, сделанные карандашом, исписанные листы бумаги, фотографии. Руки, отдыхая, лежали на столе.

Почти всегда дела, которыми занимался Корсаков, были особой сложности, о них никогда не писали в газетах.

Чуму ловил не он, а другие, и поймать его не удавалось. В Куйбышеве, месяца три назад, шайка Чумы совершила бандитский налет на почтовое отделение, убила двух человек… Теперь Корсаков занялся делом Чумы и узнал о нем многое. И вдруг — похищен Анатолий. Только что Юра Кубышкин сообщил, что Русаков жив и находится в каком-то подвале. Но где этот дом? На какой улице?

Очень пригодились показания Елены Троицкой о подробностях борьбы Анатолия с преступниками. Корсаков ждал необходимых ему сообщений от «скорой помощи» и других медицинских учреждений. Сообщения были разные: у одного пострадавшего оказался перелом правой руки в предплечье. Выяснили — алкоголик, старик. Еще у одного была сломана левая рука. Проверили — рабочий, на руку свалился блок. Снова зазвонил телефон. В Замоскворечье вызвана карета «скорой помощи» к пострадавшему. Молодой мужчина. Правая рука сломана в локте. Сообщил не он, а соседка. Пострадавший ругается, не хочет ехать в больницу.

Корсаков узнал адрес и тотчас помчался. Увидев пострадавшего, он сразу понял, что это один из нападавших, и выслал всех из комнаты. Какой разговор произошел между ними — неизвестно, но отсюда сразу же Корсаков поехал по новому адресу. В подвальную комнату он с работниками уголовного розыска прибыл после того, как преступники покинули ее. Старик сосед был напуган и говорил не переставая.

Да, живет здесь один. А черт его знает кто. Грубиян. Они в ссоре. Да, были сегодня гости, шумели, он даже предупреждал их, что время за полночь. Все уехали минут десять назад. Да, были и молодые, а кто — не знаю… Ему ни к чему совать нос в чужие дела. Так спокойнее. Чего-то болтали: Фили, Измайлово… У старика хитро поблескивали глазки. Мол, ищи ветра в поле…

Сюда сотрудник милиции привез Юрия Кубышкина. Запеленговать радиотелефон в такое короткое время было трудно, почти невозможно. Корсаков знал, что ожидает Анатолия Русакова. Только бы не опоздать. Надо же было, чтобы Анатолий забыл предупредить дежурного! Но старик сболтнул: Измайлово… В Фили он поедет с одной из оперативных групп сам, А две группы пусть пошлют в Измайлово.

13

Удивительно, как сознание смертельной опасности замораживает одних и горячит других. Пока Анатолий готовил вдохновенную речь, на поляне появился какой-то человек. Его поставили перед Чумой. То, что услышал Анатолий, было так дико, что он забыл о своей речи.

— Поимейте сожаление, — хрипло говорил стоявший перед Чумой. — Чем хотите клянусь, на своего руку не подниму, никогда! — Он откашлялся. — Ведь я никого не завалил. А когда в школе Русаков предлагал помощь, я послал его помощь подальше.

«Шелгунов! — с ужасом, отвращением и сожалением узнал Анатолий. — Так вот где снова довелось встретиться!»

— Почему переметнулся?

— Так еще до лагеря я хворал почками. В тюрьме меня «учили» блатные, почки отбили. А в лагере стали лечить. А потом долечивали в Москве, в поликлинике, познакомился там с фельдшерицей Соней. Она училась в вечерней школе, и я за компанию…

— А почему ты сам по себе воровать начал, а мне ни сотни не принес? — спросил Чума. — А почему, — продолжал Чума, — если ты «завязал», ушел от нас, то снова воровать начал?

— Так ведь деньги понадобились.

— А ты забыл воровской закон, что если кого воры научили воровать и тот «завязывает», то ему запрещается пользоваться этой наукой только для себя, не давая «положенного» старшему?

— Да ведь я готов любую дань платить, любой штраф получайте…

— Это все цветочки, а «Мокрую палубу» в Сокольниках, гад, забыл? — зло спросил Чума, напоминая о чем-то страшном. — А ну, Огурец, пусть Хозяин и Красавчик и кто-либо из молодых заделают ему, что полагается.

К Шелгунову подошли трое. Он ринулся к Чуме. Анатолий так и не понял зачем.

Тот, скорее, машинально вытянул вперед руку, и Анатолий заметил блеснувшее лезвие ножа. Шелгунов болезненно вскрикнул и пошатнулся.

Неожиданно какой-то бандит подхватил Анатолия под мышки. Раненая нога волочилась по земле, каждый толчок отзывался болью. Анатолий запустил руку назад, схватил тащившего за ногу, но рывок оказался недостаточно сильным, чтобы опрокинуть того.

— Спокойнее, свои! — чуть слышно прошептал кто-то. — Стоять!. Бросай оружие! — раздался знакомый голос. — Все окружены. Кто побежит — будем стрелять!

С разных сторон вспыхнули сильные электрические фонарики, освещая толпившихся на поляне преступников. Кто-то крикнул: «Рви когти!», «Полундра!», кто-то метнулся к кустам.

В темноте послышались отчаянные вопли:

— Сдаюсь, отзовите собаку!

Спокойный голос отвечал:

— Лежи, не шевелись!

— Хватайте Чуму! Хватайте! — закричал Анатолий, порываясь вскочить. — Он в кресле, на поляне!

— Лежи спокойно! — прикрикнул стоявший возле Анатолия.

Милиция разоружила преступников. Обнаружили труп. Корсаков спросил:

— Кто убил Шелгунова?

Чума что-то шепнул Огурцу, тот другим. Это был приказ не выдавать убийцу. Но Анатолий крикнул:

— Чума убил, сам убил, своей рукой!

Огурец, усмехаясь, заявил:

— Чего он там брешет… Ладно уж, засыпался я… Я убил.

Ему надели наручники.

На улице стояли милицейские машины. В них усаживали пойманных. Чуму и Огурца рассадили по разным машинам. Юра Кубышкин подбежал к Анатолию и без слов, радостно смеясь, долго тряс ему руку.

— Где Лика? — спросил Анатолий.

— Дома, сидит у телефона. Ты сам ей позвонишь.

Подвели Боба. Одетый в потрепанную, не по росту одежду, с расцарапанной скулой, он стоял, понурив голову, и всхлипывал, вытирая слезы кулаком.

— Ты что так вырядился?

— Проигрался… — прошептал Боб и заплакал навзрыд, обняв Анатолия и уткнувшись лицом ему в грудь.

Носилки с Анатолием задвинули в санитарную машину. Туда же сел Юра. Анатолий попросил разрешения завезти Боба домой. Он, Анатолий, ручается за него. Ведь преступники пойманы. Но Корсаков отказал.

14

Анатолий лежал в палате головой к окну. Солнечные зайчики прыгали над дверью по стене. Он проснулся, ощутил огромную слабость, вспомнил все, что произошло ночью. Сколько же часов он проспал?

На столике возле кровати лежали записки, коробка шоколадных конфет, яблоки.

Первая записка от матери.

«Дорогой сынок! Выполняй предписания, соблюдай режим, фрукты и сладкое занесу после работы. Думаю, разрешат свидание. Но, ради бога или ради меня, напиши правду о ране, все, все, все. Где она, в каком состоянии, как лечат. Очень, очень волнуюсь. Целую».

Вторая записка была совсем короткой.

«Пишу с единственной целью напомнить об „ЮК-5 УК-РАФ“, то есть о кубышкинском способе дружеского разговора. Жду вызова. Ю.»

Листок из служебного блокнота, но штамп учреждения оторван. Кто пишет?

«Анатолий, привет! Во-первых, авансом передаю благодарность нашего начальства за помощь в ликвидации шайки Чумы. Официально это будет сделано, когда заживет твоя царапина и ты выйдешь из клиники. О матери не беспокойся, все в порядке. Скоро зайдем к тебе, чтобы кое-что оформить по делу Чумы. Жму руку. К.»

А вот не записка, а письмо на плотной бумаге.

«Дорогой Анатолий! Я был потрясен, узнав от твоей мамы о том, что случилось. Потрясен и в то же время обрадован счастливым исходом. Когда тебе разрешат принимать гостей — дай знать. Тотчас приеду. Чтобы не скучал, могу достать тебе любые научно-фантастические книги. Что тебе прислать? Дмитрий Кленов».

Четыре записки… Но дороже всех была бы пятая. А пятой не было. Почему не написала Лика? Анатолию сразу стало так обидно, что он с силой закусил губу. Его окликнул сосед, молодой каменщик, привезенный сюда с большой московской стройки — плечо и левая рука у него были в гипсе.

— Как рана? Ноет?

Анатолий не слышал его. Почему не написала Лика?

Няня принесла обед — он не дотронулся до него.

— Няня, — сказал Анатолий, — мне нужна одна вещь. Она у меня в пиджаке.

— Какая вещь? — Няня с любопытством и уважением смотрела на Анатолия. Она уже знала о том, что с ним произошло.

— Да фонарик такой.

— Зачем вам фонарик? У нас светло. А ночью, если проснетесь, кликните сиделку — она быстро зажжет.

— Это особый фонарик.

Няня ушла.

— Угощайся. — Анатолий протянул коробку соседу.

— Угощаться-то я могу, а это, должно быть, тебе, — сказал тот и достал из коробки квадратик бумаги.

Всего три слова от Лики. Но какие это слова! У Анатолия захватило дыхание.

— Этот, что ли, фонарик? — Няня подала радиофон.

— Угощайтесь. — Анатолий протянул ей коробку. Она осторожно взяла одну шоколадку. — Еще! Еще! Не стесняйтесь!

Анатолий стал вызывать Юру Кубышкина.

— Юра? у меня к тебе просьба, такая просьба, — тихо сказал он, когда Юра отозвался. — Понимаешь…

— Ничего не понимаю. Пр-рием!

— Одним словом… — Анатолий положил радиофон на подушку, чтобы говорить возможно тише, повернулся на бок, застонал от боли.

— Что с тобой? — закричал Юра. — Прием!

— Ничего, ничего… Я хочу слышать ее голос. Ну, пойми!

— А-а! — В голосе Юры послышалось разочарование. — Любовь сильнее дружбы. Понятно. Принято!

Через час послышался негромкий звук зуммера. Анатолий торопливо нажал кнопку и оглянулся — ведь в палате, кроме него, было еще пятеро. Но вдруг не оказалось у него тех слов, в которые он хотел вложить всю свою нежность, и он только неловко спросил:

— Лика, как жизнь?

А Лика, с другого конца города, тоже как-то деревянно сказала:

— Спасибо! Как ты?

— Ничего! Прыгаю… То есть лежу. Записку, шоколад получил. Спасибо, вкусные. — Он чувствовал, что слова его нелепы, но не мог найти других.

— И это все, что ты хочешь сказать мне? — спросила Лика. — Ведь я… я с ума сходила, когда тебя увезли. Толька, говори другое. Пр-рием.

Это звучало требовательно.

— Я не один.

— Эх ты, трусишка! Я ведь тоже сейчас не одна. Я и маме сказала, что люблю тебя. А ты? Прием!

И Анатолий закричал на всю палату:

— Лика! Я люблю тебя, Лика! И ты это знаешь. Я всегда думаю о тебе. Всегда!

Теплая волна подхватила Анатолия. Он кричал:

— Лика, они делают вид, что не слышат. А мне не стыдно! Я люблю тебя, Лика!

Соседи повернулись к Анатолию.

— Посмотреть бы на эту Лику! — восхищенно сказал каменщик.

— Увидишь.

— А мне бы другое посмотреть, — сказал старик священник, которого ударил по голове кусок обвалившейся штукатурки. — Штучку эту позвольте. Прямо с больничного одра беседовать можно? Умудрил же господь!

— Не господь, а электроника.

Радиофон переходил из рук в руки. Соседи шумно говорили о нем, задавали вопросы Анатолию, но он не слышал их.

Лежат артезианские воды глубоко под землей, а освободите их, и бурный, неистощимый поток вырвется на поверхность. Молодости свойственны глубокие порывы. Она ненавидит ложь и фальшь. Она способна на подвиг во имя высоких, больших чувств. Но молодости свойственна и стыдливость. Анатолию иногда казалось, будто в нем уживаются два различных человека. Первый — чуткий, смелый, искренний, застенчивый, чуть излишне гордый. Второй — слабохарактерный, грубоватый, мнительный. Порой его мучили эти противоречия. И вот сейчас, когда он говорил в порыве большой искренности, видимо, то хорошее, что хранил он от людских глаз и стыдился проявлять, считая это признаком слабости, прорвалось в половодье чувств.

15

В дверях появился Корсаков в коротком белом халате. Он приветственно взмахнул рукой, сказал: «Пойду организую комнату» — и исчез.

Анатолий тотчас вызвал Лику, сказал, что на часок связь прерывает и будет «зуммерить» ей домой: «Попроси Юру, пусть он оставит тебе радиофон на два-три дня».

Лика торопливо спросила:

— Можно добиться, чтобы Боба отпустили домой? Мама плачет.

— Я выясню…

— Пожалуйста! А я пойду в вечернюю школу и передам, что ты в больнице. Хлопунов уже знает.

— Он что-нибудь передавал мне?

— Привет и еще беспокоится о Витяке. Мать его в долгой поездке, поехала с автоколонной в Харьков. Витяка один. Я обещала зайти к нему.

— Нет, не надо, — чуть подумав, ответил Анатолий. — Понимаешь, Витяка колючий паренек. Если явится девушка, это заденет его самолюбие. А дружки этим воспользуются, засмеют. Пусть лучше Ушков зайдет к нему. Запиши адрес Ушкова. Зайди к нему, передай, что я прошу. Пусть привезет Витяку ко мне.

— А меня ты не зовешь?

— Лика!

Лика засмеялась, а потом озабоченно спросила:

— Но что же в конце концов будет с Бобом? Мама места себе не находит!

— Лика, я думаю, что Боба надо направить на время в колонию. Он очень неустойчив и лжив. И нельзя сказать, что с ним будет завтра.

— Толя, это ужасно! Неужели нет другого выхода? Неужели теперь, когда злые силы за решеткой, ты, я, мы все не сможем перевоспитать его?

— Что ж, попробуем. Я поговорю. Когда ты будешь дома?

— Через час. А как быть с Ниной? Она звонила Ольге Петровне и очень просила устроить встречу с тобой.

Вошел Корсаков, а с ним два санитара, кативших постель на колесах. Анатолия перевезли в свободный кабинет. Там ждал следователь, чтобы получить свидетельские показания. На предварительном допросе Чума полностью отрицал свое соучастие в убийстве и показал, что оно было совершено вором, по кличке «Огурец». Тот признал себя виновным. Хозяин подтвердил показания Огурца — часть вины он берет на себя.

— Оба лгут, — горячо возразил Анатолий. — Они выгораживают Чуму и сами думают отделаться десятью годами. Не должен Чума выскочить из этого дела!

Анатолий так разволновался, что его заставили выпить валерьянки. Вопросов у следователя было много, начиная с подробностей нападения в подъезде, кончая событиями в парке. Было записано и о «визите» Марата к Нине.

— Но чего добивается Чума? — спросил Анатолий.

Не в обычае следователей отвечать на вопросы свидетелей. Однако Русаков был свидетелем особого порядка. Он помогал раскрыть тяжелое преступление, он ставил свою жизнь под удар, и следователь сказал:

— Чума утверждает, что в третьем часу ночи его еще не было в парке. А когда его принесли, он нашел на лужайке убитого человека и вас.

— А очевидцы что говорят?

— Подтверждают показания Чумы. Русаков, я вам сообщаю это не для того, чтобы вы рассказывали другим.

— Все понятно. Нет, никому не скажу. Хитро подстроено.

— Да, хитро. Это чувствуется. Но свидетели говорят, что Чума не имеет отношения к убийству Шелгунова.

— Это не свидетели, а бандиты. Есть и другие свидетели против него.

— Кто?

— Боб Троицкий и еще двое парнишек. Они видели Чуму в парке, видели с первой минуты.

И снова Анатолий мысленно обратился к брату Лики. «Боб, — говорил он ему, — если даже сейчас ты не станешь человеком…»

— Все же мне неясно… Можете ли вы ответить на один вопрос, — обратился Анатолий к следователю.

— Какой?

— Почему с такой настойчивостью и дотошностью вы стараетесь установить точное время, часы и даже минуты, когда был убит Антон Шелгунов? Какое это имеет значение? Ну убили на час раньше или на час позже. Ведь убили же! А время ничего не меняет!

— Ошибаетесь, теперь, когда вы уже дали показания, как свидетель, могу ответить. Опубликован Указ о введении смертной казни для злостных убийц. Если убийство совершено хотя бы на одну минуту после двадцати четырех часов, Ляксин, он же Чума, будет отвечать за содеянное по новому Указу.

— Правильно! — воскликнул Анатолий.

Корсаков протянул ему вчерашний номер газеты с опубликованным Указом.

— Читал? — спросил он.

— Не успел.

— Я просил больных в вашей палате не напоминать об этом Указе, — сказал следователь, — чтобы это не повлияло на ваши показания, а теперь можете читать.

— Принято не только это решение, но и другие, очень важные. Как мне известно, письмо Кленова — Русакова очень помогло этому. Поздравляю! — Корсаков крепко пожал руку Анатолию.

16

Нина заплакала, как только вошла к Анатолию. Несмотря на то что девушка была искренне огорчена, она, как и всегда, оделась с шиком.

— Толечка… — начала Нина и опять заплакала. — Какой ужас, что это случилось в моем доме… Марат, этот негодяй, не случайно заглянул ко мне в тот вечер. Я уверена, Марата бандиты послали на разведку. Не вини меня, я в отчаянии…

— Я тебя и не виню. Но одного не понимаю — как ты могла дружить с таким подлецом? — сказал Анатолий. — Ведь за километр видно, кто он такой.

— Я запуталась, Толя. Я так несчастна, так несчастна… Помоги мне, Толя. Посоветуй. Тогда, при Лике, мне неудобно было откровенно говорить с тобой обо всем.

— Но что я должен сделать?

Нина вынула из сумочки два исписанных листа бумаги. Это было ее заявление, длинное и довольно бестолковое, о темных делах в артели.

— Я через несколько дней понял, что там творится. А ты работала долго и ничего не замечала? Нет, Нина, ты знала, но легкомысленно относилась к этому.

Нина снова заплакала.

— Ладно, — нахмурился Анатолий. — Не теперь об этом говорить. Выйду — встретимся, подумаем о твоей жизни, о работе. А это заявление правильное. Немедленно пошли его.

На следующий день к Анатолию пришла Людмила Зубавина. Рассказала о делах в школе. С Соней, после убийства Шелгунова, очень плохо.

— Соня просила разрешить ей зайти. Она хочет знать все о последних часах Антона. Кроме того, она вас тогда оскорбила и мучается… хочет извиниться. Я думаю, ей это нужно и для себя самой.

В палате появился Леонид Ушков с Витякой. Витяка был чисто одет, он сел возле кровати, взял ладонь Анатолия в свои руки и с восхищением молча смотрел на него. За Витяку можно не беспокоиться! Теперь никакой Хозяин его не собьет!

Визиты не прекращались. Старшая сестра возмущалась, но главврач разрешил… Явился и Мечик Колосовский. Он был немного смущен тем, что рапортовать не о чем, происшествий в последние дни не было. Просто пришел. Говорят, что Анатолий выдержал бой с пятью бандитами, дрался приемами самбо. Пусть Анатолий расскажет, все мальчишки с их улицы просят…

Шли дни. Через три недели Анатолий был уже дома. Из больницы он ехал с Ликой и Юрой. А дома он застал празднично накрытый стол, мать, дядю, Кленовых, Леонида Ушкова и Корсаковых.

Анатолий считал себя человеком с «железной выдержкой», но тут на глазах его показались слезы.

Начался шумный и веселый разговор. В эту минуту Анатолий с грустью вспомнил об Иване Игнатьевиче. Как не хватало здесь его, человека, который вывел Анатолия на правильную дорогу. Ведь если бы не было такого мудрого воспитателя…

Последнее письмо Ивана Игнатьевича сильно взволновало Анатолия и требовало ответа.

«…На мой вопрос, — писал Иван Игнатьевич, — правильно ли я понял твое предыдущее письмо, что судьба малолетних правонарушителей интересует тебя не меньше, чем автомобили или создание моторов и ракет, ты ответил: „Само собой разумеется!“

Я замечал, что поступки, интересы людей, явления жизни, которые, казалось бы, сами собой разумеются, как ни странно, не всегда оцениваются по большому счету теми, кто имеет к ним непосредственное отношение.

Будто стоит такой у самого подножия горы и видит перед собой лишь грязные пятна, лишайники, ползущих насекомых. Не видит он, такой, романтики своей профессии. А отойди от горы подальше, и откроются все красоты этой великолепной громады с ее зелеными лесами, бурными горными реками, неповторимыми очертаниями скал и сверкающей снежной вершиной.

Учись видеть исторический смысл в своей повседневной деятельности. Почему бы тебе, призывающему „не проходить мимо“, не взяться за перевоспитание малолетних правонарушителей? Я не призываю тебя стать зауряд воспитателем, отрабатывающим положенное количество часов, а таким, как Макаренко. Обычаи, сноровку, психологию преступной среды ты знаешь. И к душе малолетнего правонарушителя ты находишь ключ. Я тому свидетель. Еще Дзержинский назначал воспитателями чекистов или педагогов из кристально честных. Хорошо, если бы ты окончил педагогический институт и начал работать воспитателем. А педагог, да еще слесарь, и к тому же увлекающийся новейшей техникой, это же клад для политехнического образования.

Я понимаю и другое. Нелегко вот так, сразу, да еще после стольких лет, проведенных в колонии с мечтой о свободном полете, снова ориентироваться на колонию.

Но я тебя хорошо знаю. Ты активно непримирим к нарушителям советского образа жизни. И чем дальше, тем активнее ты будешь бороться за социальную справедливость. На своем опыте ты понял, как нелегко бывает колонистам, возвращающимся к трудовой жизни. Организовал бы ты им широкую помощь. Не в устройстве на работу. Их устроят. Им необходима регулярная дружеская поддержка, духовная помощь. Какая — сам знаешь. А колонии — возможно, что колонии вообще через двадцать лет перестанут существовать. Они будут не нужны. Общество не даст подросткам свихнуться».

Анатолий задумался. «Если он и не станет таким, как Иван Игнатьевич или Макаренко, то, уж конечно, будет помогать хлопцам стать на правильный путь. Как же организовать такое шефство над возвращающимися?»

17

В газете «Вечерняя Москва» появилась заметка, набранная мелким шрифтом о том, что органами милиции захвачена шайка преступников. Шайкой руководил рецидивист Л. С. Ляксин, по кличке «Чума». В шайку входили: М. К. Рыжевич, по кличке «Огурец», С. М. Ханшин, по кличке «Цыган», Г. Н. Санькин, по кличке «Хозяин», и еще семь человек.

Эта шайка в последние месяцы совершила несколько вооруженных грабежей, три убийства. Сейчас следствие закончено, и в ближайшие дни преступники предстанут перед судом.

Июньским утром, в десять часов, начался процесс над шайкой Чумы. Анатолий Русаков был вызван в качестве свидетеля обвинения.

Зал затих, все повернули голову в сторону преступников, которых ввели под конвоем. Они заняли свои места, а затем исподлобья, зло и вызывающе оглядывали публику, стараясь опознать «своих». Милиционеры не сводили глаз с подсудимых, и на это были причины. Ведь первое заседание суда было сорвано преступниками.

В самом начале следствия преступники решительно отрицали всё. Чума и его сообщники «темнили», путали, отмалчивались. Все они придерживались одной и той же версии: никакой шайки нет, Антона Шелгунова Чума не убивал. Огурец — Рыжевич взял убийство Шелгунова на себя. Все преступники дружно выгораживали Чуму, словно в этом заключался их шанс на спасение. Уличенные свидетелями и экспертами во лжи и обмане, они были преисполнены решимости защищаться.

После показаний Русакова следователь предъявил Рыжевичу — Огурцу, упрямому тупому малому, Указ о новом законе, карающем злостных убийц смертью. Огурец сначала не поверил, а поверив, испугался и, спасая себя, подтвердил показания Русакова. Да, Чума ударил Шелгунова ножом в грудь. А после него ударили другие.

С признания Огурца и началось разоблачение всей шайки. Хозяин тоже отрекся от Чумы, а за ним и остальные. Круговая порука распалась.

Зная, что виновность их установлена, но, будучи, как все воры, суеверными, они все еще надеялись на счастье.

В первое судебное заседание Чума вдруг запел «В лесу родилась елочка». Он приплясывал, хлопал в такт ладонями и бубнил: «Ладушки, ладушки, где были? У бабушки…» Огурец грохнулся на пол, закатил глаза, скрежетал зубами, пускал пену, колотился головой. Хозяин вел себя, как шизофреник. Адвокат Чумы потребовал медицинского освидетельствования. Суд прервал заседание до получения медицинского заключения.

В клинике, куда его поместили, Чума пытался подкупить санитара, суля деньги, и грозил местью тем, кто ему не поможет.

Теперь, когда все преступники, кроме Чумы, во многом сознались, прерванный было суд продолжался.

…В зале душно. Неторопливо задавались вопросы. Буднично, даже скучно отвечают подсудимые. Яркие дорожки солнечного света наполнены медленно двигающимися пылинками.

Но вот суд вызвал свидетеля Анатолия Русакова. Его показания нарушили неторопливый ход судебного заседания. Преступники заволновались. Чума не мог удержаться от яростных выкриков. Судья то и дело призывал его соблюдать порядок.

Показания Русакова были страшны для подсудимых. Свидетельствовал человек, который, ссылаясь на личное знакомство с деятельностью Чумы, шаг за шагом разоблачал его. Этот человек был очевидцем зверского убийства Антона Шелгунова.

Как свидетель, Анатолий в начале суда не присутствовал в зале. Накануне суда он получил анонимное письмо: ему грозили расправой, если он хоть одним словом упомянет о тех, кто не привлечен по делу. Анатолий догадывался, что авторы этого письма Марат и Рудя. Они после первых допросов у следователя вышли было сухими из воды. В каком соучастии можно было их обвинить? В том, что они угнали машину Троицких? Борис Троицкий показал на следствии, что Рудя ездил на «Победе» с его, Боба, согласия. Связь Марата и Руди с ворами отрицали Чума, Цыган и Хозяин. То ли они хотели сохранить на свободе своих холопов, то ли боялись, как бы Марат и Рудя с перепугу не наговорили лишнего.

Суд длился два дня. На третий день выступил прокурор.

— Товарищи судьи! Три дня со всей тщательностью вы исследовали улики и доказательства, направленные против сидящих здесь на скамье подсудимых людей, обвиняемых в совершении тягчайших преступных деяний, совершенных умышленно, по корыстным мотивам. Корни преступной деятельности бандита Ляксина уходят в дореволюционное прошлое.

Звериная злоба и ненависть этих преступников были направлены и против тех, кто пытался им мешать совершать преступления, совращать, растлевать детей и подростков, против тех, кто не хотел быть рабом этих бандитов и пытался порвать с ними, честно работать! Так начал прокурор свою обвинительную речь. Он говорил и об ошибках педагогов и родителей, необходимости создать атмосферу общественного негодования против правонарушителей.

А закончил так:

— Я обвиняю не один. Незримо рядом со мной стоит убитый этой преступной бандой человек большой души, неизвестный народу герой, работник уголовного розыска Олег Горевой, который дорожил человеческой жизнью больше, чем собственной. Незримо рядом со мной стоит Антон Шелгунов, убитый бандой. И только благодаря действиям милиции остался жив Русаков, мужественный юноша, не пожелавший подчиниться Ляксину — Чуме.

Во время свершения этого преступления уже вошел в действие Указ о смертной казни за злостное убийство.

Подходит последний час, час расплаты преступников за тяжкие преступления, за убийства. Я обвиняю со всем народом! Гуманизм в данном случае должен заключаться в том, чтобы избавить советских граждан от подлых и коварных убийц. Нет им пощады!

Суд приговорил Леонида Ляксина, по кличке «Чума», к расстрелу, остальных — к различным срокам заключения.

От автора

Прошло несколько лет. Читателей, конечно, интересует, что же произошло за эти годы с героями этой книги? О жизни не только лучших, но и каждого из них можно было бы написать повесть.

Меньше всего я мог бы сказать о Юре. Он перешел на работу в другое учреждение, защитил диссертацию. На вопрос о том, над чем он работает сейчас, он отшучивается и при этом многозначительно показывает на небо. Зато о своей деятельности начальника комсомольской дружины Юра рассказывает охотно и много.

Коля по-прежнему трудится в Целинном крае. Он работал в совхозе, а затем стал инженером по сельскохозяйственным машинам на одном из ремонтных заводов. Как и прежде, его увлекает труд — как творчество. Конечно, он изобретает и рационализирует и засыпает Юру и Анатолия требованиями достать специальную литературу, инструменты и приборы. У Коли уже есть сын, которого он воспитывает в том же спартанском духе.

Леня Ушков работает слесарем в группе мастера на автозаводе и заочно учится в автомеханическом институте.

Витяка заканчивает школу и мечтает стать таким же, как Корсаков.

Боб Троицкий скоро вернулся из колонии. И в этом снова сказался педагогический талант Ивана Игнатьевича. В первые дни и недели пребывания в колонии Боб слал домой слёзные письма. Он пытался разжалобить родителей, убедить их в срочной необходимости «сейчас же нажать на все кнопки», чтобы его отправили домой.

Это были трудные дни для Агнии Львовны. Но Павел Авксентьевич, внимательно прочитав большое письмо Ивана Игнатьевича о Бобе, занял твердую позицию.

Как можно было понять из писем Боба, его раздражала и угнетала дисциплина: необходимость рано вставать, самому стелить свою постель, заниматься физкультурой, убирать в дни дежурства, а главное — учиться труду в мастерских. Регулярно работать и при этом выполнять задания мастера было для него пыткой. Единственное, что не угнетало его, была учеба. При его подготовке и способностях он с первых же дней начал учиться хорошо и даже отлично и стал первым учеником в классе.

Иван Игнатьевич попросил Боба помогать отстающим, а те, в свою очередь, помогали ему на уроках труда и приохотили его к спорту.

Тон писем изменился. Боб уже не просил «нажать на все кнопки». Он просил «прислать побольше вкусненького, так как у меня много друзей». В описаниях «житья-бытья» стали проскальзывать нотки юмора. Боб подробно писал о том, как он стал чемпионом по шахматам и руководит шахматным кружком. Ему разрешили участвовать в организации шахматной олимпиады всех школ города и свободно отпускают в город.

В колонии Боб получил квалификацию слесаря третьего разряда и очень этим гордился.

Няня, открывшая дверь квартиры, не сразу узнала своего воспитанника. В тот же день все знакомые были уведомлены, что «Бобик стал совсем-совсем другим. Он так повзрослел! Он так держится! Он так увлекается спортом. Мужчина, да и только! Просто удивительно, как может за такой сравнительно короткий срок так измениться и вырасти мальчик!»

Но больше всего озадачила Агнию Львовну перемена, происшедшая в отношениях Боба и Анатолия.

Конечно, все они, Троицкие, благодарны Русакову, но матери было неприятно, что ее сын так благоговеет перед Анатолием. Агния Львовна спросила об этом Боба с плохо скрытым раздражением. И тут он рассказал об Анатолии все, что узнал от Ивана Игнатьевича, воспитанников и дядьки Грицька. Получалось так, будто Русаков почти легендарная личность.

Боб поступил в МГУ и не без влияния Юры, с которым его познакомил Анатолий, уже не по-детски, а всерьез занялся астрономией.

Рудольф Милич работает в промышленно-художественной артели, помогает оформлять Доски почета, витрины магазинов, рекламу, вывески. Он по-прежнему «оформляет себя» в необычном, крикливом, ультрастиляжьем стиле, ставшем уделом не оригинальных личностей. Он мало изменился, но с ворами уже не водится. И в выборе друзей и знакомых стал осторожнее.

Марат был осужден за спекуляцию валютой и попал в тот же лагерь, где отбывал срок заключения Хозяин, и даже в ту же бригаду «дорожников». Вот когда Марату пришлось поработать! Хозяин хотел, чтобы ему и другим зачли срок за отличную работу, и заставлял всех в своей бригаде, Марата в том числе, работать до седьмого пота…

А как же сложилась судьба главных героев — Анатолия и Лики?

Что можно сказать о людях, которые в нелегкой борьбе завоевали свое право на счастье и поэтому так берегут его?

Прежде всего — они счастливы. Теперь они живут вместе с Ольгой Петровной, вышедшей на пенсию. Лика окончила МГУ и преподает в школе.

Анатолий работает на автозаводе и учится в автодорожном институте. Страсть к автомашинам и моторам победила. Но в обсерватории и в доме Кленовых он частый гость.

Анатолий — начальник штаба народной дружины и, кроме того, шефствует над несколькими воспитанниками, вернувшимися из колонии. Он делает все возможное, чтобы изменить судьбу подростков, сбившихся с правильного пути.

Ольга Петровна недовольна, что у нее нет внуков. Она считает, что Анатолий и Лика слишком много души отдают чужим детям.

Депутат Д. А. Кленов охотно принимает помощь Анатолия в делах, касающихся правонарушителей, и сам охотно помогает ему, в частности организовать шефство активных пенсионеров над возвращающимися к трудовой жизни…

* * *

Дорогие читатели! Я не мог не написать этот роман о гражданском мужестве. Я считал необходимым предостеречь неопытных, только начинающих жить от возможных ошибок.

Мне могут задать вопрос, почему я показываю не только хорошее. Ведь хорошее задает тон нашей жизни. Только положительные герои осуществляют строительство коммунизма. И это верно! Но ведь писать об Анатолии Русакове, юноше со сложной судьбой, это значит показать и его друзей и врагов — хорошее и плохое.

Образы героев этой повести, драматические положения, фон, на котором развиваются события, не выдуманы, но кое-что изменено: например, имена и фамилии людей, ставших прообразами героев повести. Местоположение обсерватории не там, где оно указано. Поэтому не ищите директора, по фамилии Кленов, — там его нет. И не ищите Анатолия на улице Воровского в доме, где почта, он живет в другом месте. Точных адресов колоний тоже не указано, но все, о чем написано в романе, взято из жизни.

Роман, как уже говорилось, рассказывает о событиях, характерных для 1950–1954 годов. С того времени многое изменилось. Жизнь обогнала роман. Приняты важные законы, помогающие поскорее покончить с преступностью. Комсомольские рейды и оперативные комсомольские отряды по борьбе с антиобщественными явлениями уже узаконены в виде добровольных народных дружин. Правы оказались те, кто сумел увидеть в них одну из форм общественного самоуправления.

Изменений много, но пережитки живучи.

При всех положительных качествах человека его нельзя считать настоящим гражданином, если он живет по принципу «моя хата с краю», занимает мещанскую позицию невмешательства.

Каждый из нас должен помогать борьбе милиции с преступниками и их вредным влиянием на молодежь. Только с помощью общественности наша милиция может выполнить свой благородный долг.

Мне очень хотелось бы развеять одно очень распространенное заблуждение у молодежи, будто настоящее мужество, настоящая храбрость потребуются только в будущем, для свершения великих, героических дел, а сейчас, мол, всего этого не надо. Это величайшее заблуждение. Для борьбы с уродливыми явлениями в нашей жизни, с проявлениями пережитков капитализма в сознании людей каждому советскому человеку, в том числе и детям, подросткам и юношам, необходимы иногда храбрость и мужество в самой будничной, «домашней» обстановке. В этой борьбе закаляется характер человека. Гражданское мужество — героика мирного времени!

Оглавление

Предисловие

ПАУТИНА

  Глава I Случай в дороге

  Глава II Выбирая друзей — выбираешь судьбу

  Глава III Роковой шаг

  Глава IV Что посеешь, то и пожнешь

  Глава V На полпути от самого себя

  Глава VI Испытание продолжается

  Глава VII Здравствуй, Москва

  Глава VIII «ЮК5 УК-РАФ»

  Глава IX Мама, папа и Боб

  Глава X «Телохранитель» Пашка Лопухов

  Глава XI «Студент прохладной жизни»

  Глава XII Друзья встречаются вновь

  Глава XIII Творцы лошадиных сил

ИСПЫТАНИЕ МУЖЕСТВА

  Глава XIV Дорога в тысячу километров начинается с первого шага

  Глава XV Трудный мальчик

  Глава XVI В далеком переулке

  Глава XVII Взрослые школьники

  Глава XVIII Друг ли ты?

  Глава XIX «Клуб подкидных дураков»

  Глава XX «Индийская гробница»

  Глава XXI Неожиданная встреча

  Глава XXII «Чертова читалка»

ПОСЛЕДНИЙ СЧЕТ

  Глава XXIII Роковое стечение обстоятельств

  Глава XXIV Дела небесные и земные

  Глава XXV Анатолий действует

  Глава XXVI Последний бой

От автора

Реклама на сайте