«Панихида по усопшим»

Панихида по усопшим (fb2) - Панихида по усопшим [Service of All the Dead] (пер. Т. Муратова) (Инспектор Морс - 4) 761K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Колин Декстер

Колин Декстер Панихида по усопшим

Перевод – Т. Муратова

Джону Пулу

Лучше быть у порога в доме Бога моего, нежели жить в шатрах нечестия.

(Псалом 83, ст.11)

Первая книга Бытия. Глава первая

Преподобный Лайонел Лоусон, прощаясь, вяло потряс последнюю руку – руку в тонкой перчатке миссис Эмили Уолш-Аткинс. К этому времени скамьи позади них в старой церкви уже опустели. Так было всегда: пока остальные чистенькие дамы вертели головами в летних шляпках, болтая о пустяках; пока органист наигрывал что-то перед уходом, и пока певчие заправляли свои футболки и рубашки под молнии джинсов, миссис Уолш-Аткинс неизменно проводила несколько дополнительных минут на коленях, что иногда казалось Лоусону слегка преувеличенным почтением к Всевышнему. Впрочем, и Лоусон хорошо знал это, ей было, за что быть благодарной. Ей шел восемьдесят первый год, но она все еще умудрялась сохранять завидную ловкость ума и тела, вот только ее зрение под конец начало портиться. Она жила в Северном Оксфорде, в элитном доме для престарелых, отгороженном от всеобщего обозрения высоким забором, обсаженным елями. Из большого окна своей гостиной, пропахшей лавандой и средством для чистки серебра, она любовалась ухоженными дорожками и газонами, с которых каждое утро местный сторож собирал банки из-под кока-колы, многочисленные пустые молочные бутылки и пакеты, брошенные этими странными, неизмеримо развратными молодыми людьми, которые, по мнению миссис Уолш-Аткинс, имели мизерное право ходить по улицам вообще – не говоря уж об улицах ее любимого Северного Оксфорда. Пребывание в доме престарелых стоило дико дорого; но миссис Уолш-Аткинс была богатой женщиной, и каждое воскресенье с утра она аккуратно запечатывала коричневый конверт, содержавший сложенную пятифунтовую банкноту, предназначенную для пожертвования церкви.

– Благодарю Вас за проповедь, викарий.

– Храни Вас Бог!

Этот краткий диалог, который никогда ни одним словом не менялся в течение десяти лет, с тех пор как Лоусона назначили в приход Сент-Фрайдесвайд, был высшей степенью необщительности между священником и его прихожанкой. В первые дни своей службы Лоусон чувствовал неопределенное беспокойство по поводу «благодарности», так как осознавал, что никогда в проповедях его декларирования не отличались особым благочестивым пылом. В любом случае роль некоего божественно назначенного мальчика для доставки телеграмм, была для него довольно неуместна – более того, довольно неприятна для человека с такими умеренными взглядами на Высокую церковь[1], как у Лоусона. Тем не менее, миссис Уолш-Аткинс появлялась, чтобы послушать жужжание небесных проводов независимо от текста проповеди; и каждое воскресенье утром она подтверждала свою благодарность носителю слова Божьего достойными подношениями. Было чистой случайностью то, что после своей первой службы Лоусон додумался до этих трех простых односложных – магических – слов, которым, и в это воскресное утро тоже, миссис Уолш-Аткинс счастливо внимала, прижимая к груди свой молитвенник. Она пошла обычной бодрой походкой к Сент-Джилс, где ее как всегда дожидался таксист на небольшой стоянке рядом с Мемориалом мученикам.[2]

Викарий прихода Сент-Фрайдесвайд посмотрел вверх и вниз вдоль улицы. Там не было ничего, что могло бы надолго задержать его внимание, но он проявил любопытство, прежде чем нехотя вернуться в прохладную церковь. Около дюжины японских туристов двигались по противоположному тротуару, их невысокий, в очках, cicerone перечислял громким подвывающим голосом древние достопримечательности города; чужие напевные слова были еще слышны, когда небольшая группа побрела дальше по улице мимо кинотеатра, владельцы которого с гордостью демонстрировали посетителям интимную жизнь лесбиянок на европейский манер. Но подобные вещи не пробуждали у Лоусона чувственности: его голова была занята другими вещами. Он осторожно накинул капюшон из белого шелка на голову и перевел взгляд в сторону Карфакс, где бары уже распахнули свои двери. Но и питейные заведения никогда особенно не привлекали его. Он потягивал, правда, время от времени бокал-другой сладкого хереса, чего требовали некоторые из епархиальных функций; но, когда душа Лоусона должна будет за что-либо ответить, когда архангел «протрубит окончательно», это будет, конечно, не грех чревоугодия. Он скинул длинный белый стихарь на руку и медленно вернулся в церковь.

Помимо органиста Пола Морриса, который только что закончил последнее исполнение, в котором Лоусон узнал аккорды Моцарта, единственным человеком в основной части здания была миссис Бренда Джозефс. Одетая в зеленое летнее платье без рукавов, она сидела в задней части церкви, – достаточно привлекательная женщина, возраст которой приближался к сорока годам. Вытянув голую загорелую руку вдоль спинки скамьи, она поглаживала кончиками пальцев ее отполированную поверхность. Бренда скромно улыбнулась Лоусону, когда он прошел мимо; и Лоусон, в свою очередь, наклонил голову в непринужденном благословении. Формальными приветствиями они обменялись еще перед службой, и ни одна из сторон в настоящее время, кажется, не стремилась возобновить разговор. На своем пути к ризнице Лоусон остановился, чтобы положить на место подушку для коленопреклонения у подножия скамьи, и в этот момент услышал, как дверь со стороны органа со стуком захлопнулась. Слишком шумно, возможно? Слишком поспешно?

Раздвинув шторы, он вошел в ризницу и столкнулся с рыжеголовым, юным подростком с лицом усеянным веснушками, который почти упал в объятия Лоусона.

– Спокойно, мальчик. Успокойся! Что за спешка?

– Простите, сэр. Я просто забыл… – Его задыхающийся голос затих, правая рука, сжимавшая наполовину использованную упаковку с фруктовой жевательной резинкой, была украдкой завернута за спину.

– Я надеюсь, что ты не жевал их во время проповеди?

– Нет, сэр.

– Не то чтоб я собирался ругать тебя, если бы даже и жевал. Мои нравоучения могут иногда показаться немного скучными, ты так не считаешь?

Назидательный тон предыдущих слов Лоусона теперь смягчился, и он положил руку на голову мальчика, слегка взъерошив ему волосы.

Питер Моррис, сын органиста, посмотрел на Лоусона со спокойной осторожной улыбкой. Какие-либо нюансы пасторского тона были ему полностью недоступны; пока он только понял, что все в порядке, и бросился прочь вдоль задних скамеек.

– Питер! – Мальчик остановился, как вкопанный и оглянулся. – Сколько раз я должен тебе говорить? Нельзя бегать в церкви!

– Да, сэр. Я имею в виду, нет, сэр.

– И не забудь о пикнике в следующую субботу.

– Конечно, нет, сэр.

Лоусону не удалось застукать отца Питера и Бренду Джозефс, когда они увлеченно шептались у северного входа; теперь Пол Моррис потихоньку отошел к двери, чтобы подождать сына, а Бренда переключила свое внимание на купель: начиная с 1345 года, она была, в соответствии с лаконичной информацией путеводителей, номером один среди церковных достопримечательностей. Лоусон повернулся на каблуках и вошел в ризницу.

Гарри Джозефс, церковный староста и помощник викария, почти закончил. После каждой службы он вписывал в церковный регистр напротив соответствующей даты два набора цифр: во-первых, количество прихожан на службе, округленное до ближайшей пятерки; во-вторых, сумму, собранную общиной, тщательно рассчитанную до последнего полу-пенни. Согласно большинству подсчетов, приход Сент-Фрайдесвайд был довольно процветающим заведением. Его клиентура состояла в основном из наиболее зажиточных слоев общества, и даже во время каникул в университете церковь редко заполнялась менее чем наполовину. Как и можно было ожидать, деньги за старостой пересчитывал сам викарий, а затем проверяли викария, а затем переводили на один из счетов церкви в банк «Барклайс» под высокие проценты. Деньги от утреннего сбора, отсортированные по номинациям, лежали на столе Лоусона в ризнице: одна пятифунтовая банкнота; пятнадцать по одному фунту; пятьдесят пенсов монетами и остальные меньшей чеканки, аккуратно разложенные на легко идентифицируемые кучки.

– Какая славная у нас община, Гарри.

«Славный» было любимым словом в лексиконе Лоусона. Хотя это и было всегда предметом некоторых разногласий в богословских кругах – то есть, был ли Всевышний сильно заинтересован в подсчете прихожан по головам, – отрадно было, по светской оценке, конечно, пасти стадо, которое, по крайней мере, численно достаточно велико. И слово «славный» казалось счастливо нейтральным для стирания различий между «хороший» – чисто арифметический подсчет, и «благочестивый» – оценка по более духовному исчислению.

Гарри кивнул, продолжая записывать.

– Пожалуйста, просто проверьте деньги по-быстрому, сэр. Я насчитал сто тридцать пять человек на богослужении, а это – пятьдесят семь фунтов двенадцать пенсов в нашу казну.

– Не удачный день сегодня, Гарри? Думаю, некоторые из певчих, должно быть, приняли мои небольшие наставления не слишком близко к сердцу.

С ловкостью опытного банковского служащего он пролистал пачку купюр, а затем прошелся пальцами по груде монет, как епископ, благословляющий услужливо склоненные головы. Озвученная сумма денег была правильной.

– В один из таких дней, Гарри, вы удивите меня и сделаете ошибку.

Глаза Джозефса резко метнулся к лицу Лоусона, но выражение на нем, пока викарий ставил свою подпись в правой колонке церковного реестра, было выражением одной только мягкой доброты.

Вместе викарий и староста поместили деньги в древний сейф «Хантли & Палмер». Он казался малоподходящим хранилищем для больших запасов богатств. Однако когда на одном из своих недавних собраний церковный совет обсуждал проблемы безопасности, никто не высказал никаких ярких предложений, за исключением того, что вполне можно использовать даже более старые аналогичные сейфы, поскольку в них не хранили ничего более драгоценного, чем просвирки, оставшиеся после последнего причастия.

– Я пойду, викарий. Жена должна ждать меня.

Лоусон кивнул, наблюдая, как его староста уходит. Да, Бренда Джозефс будет ждать; она должна его ждать. Шесть месяцев назад Гарри был признан виновным в вождении в нетрезвом состоянии, и это в основном благодаря Лоусону приговор мирового судьи в пятьдесят фунтов штрафа и лишении прав на один год оказался таким сравнительно мягким. Джозефсы жили в районе Волверкот, – около трех миль к северу от центра города, – а автобусы по воскресеньям можно было увидеть реже, чем пятифунтовку в пачке собранных пожертвований.

Небольшое окно ризницы выходило на южную сторону церкви. Лоусон сел за стол и тупо уставился на кладбище, где серые, выветрившиеся надгробия, наклоненные под разнообразными углами от вертикали, с их стертыми надписями, давно заросли мхом и сгладились за века от ветра и дождя. Он выглядел и чувствовал себя озабоченным человеком по простой причине: должно было быть две пятифунтовых банкноты среди пожертвований этим утром. Была, однако, всего одна возможность, – что, если миссис Уолш-Аткинс, наконец, исчерпала свой запас пятифунтовых купюр и оставила пять отдельных банкнот по одному фунту? Тем не менее, если эта возможность и была, то была бы первой за… о, годы и годы. Нет. Конечно, имелось гораздо более вероятное объяснение, объяснение, которое значительно нарушало покой Лоусона. Тем не менее, есть еще самый минимальный шанс, что он ошибся. «Не судите, да не судимы будете». Не судите – по крайней мере, до тех пор, пока доказательства не станут несомненными. Он вынул бумажник и достал из него листок бумаги, на котором этим же утром заранее записал серийный номер банкноты в пять фунтов, которую он сам положил в небольшой коричневый конверт и поместил среди денег утреннего сбора. И только две минуты назад он проверил последние три цифры на такой же банкноте, которая была помещена в сейф Гарри Джозефсом: они не были цифрами, которые он записал.

Нечто подобное Лоусон подозревал уже несколько недель, а теперь у него есть доказательства этого. Он должен был – он знал – попросить Джозефса вывернуть карманы на месте: это было его долгом, и как священника, и как друга (друга?), и где-нибудь у Джозефса нашли бы бумажку в пять фунтов, только что украденную из церковной казны. Наконец, Лоусон посмотрел вниз на листок бумаги, который он держал, и прочитал серийный номер, напечатанный на ней: А. Н. 50 405546. Медленно он поднял глаза и уставился опять на кладбище. Небо вдруг нахмурилось, и когда через полчаса он возвращался к себе домой на Сент-Эббе, в небе уже висела тяжелая грозовая туча. Это выглядело так, будто кто-то выключил солнце.

Глава вторая

Хотя Гарри Джозефс и притворялся спящим, он прекрасно слышал, как его жена встала незадолго до семи – он был в состоянии точно угадать ее движения. Она надела халат поверх ночной рубашки, прошла на кухню, наполнила чайник, а затем села за стол, чтобы выкурить свою первую сигарету. Это началось в последние два-три месяца, Бренда снова закурила, и это его не радовало. От ее дыхания пахло несвежим, а вид пепельницы, полной окурков он находил довольно тошнотворным. Люди много курят, когда они обеспокоены и напряжены, не так ли? Это было типа лекарства, как таблетка аспирина, или бутылка алкоголя или …скачки. Он уткнулся в подушку, и его собственные страхи снова заполнили его голову.

– Чай.

Она мягко толкнула его в плечо и поставила чашку на столик, который разделял их односпальные кровати.

Джозефс кивнул, крякнул, и повернулся на спину, наблюдая, как его жена, стоя перед туалетным столиком, снимает ночную рубашку через голову. Годы отложили на ее бедрах жирок, но она все еще была стройна и элегантна, и груди ее были полными и округлыми. Джозефс постарался не смотреть на нее в упор, когда она, обнаженная, замерла на мгновение перед зеркалом. В последние несколько месяцев он чувствовал себя все более неловко, глядя на ее тело, как будто он каким-то образом вторгался в ее личную зону, которой ему больше не предлагали делиться.

Он сел и отхлебнул чай, пока она застегивала молнию на боку темно-коричневой юбки.

– Почта была?

– Я бы ее принесла.

Она наклонилась вперед, накладывая слой за слоем косметику на лицо. Самого Джозефса никогда реально не интересовал процесс макияжа.

– Дождь лил всю ночь.

– Небольшой дождь идет и сейчас, – сказала она.

– В саду хорошо.

– Мм.

– Ты не завтракала?

Она покачала головой.

– Там осталось еще достаточно бекона, хотя, если ты… – (она намазала тонкий слой светло-розовой помады на свои пухлые губы) – …хочешь, есть еще и грибов немного.

Джозефс допил чай и лег на кровать. Было 7.25 утра, Бренда уйдет через пять минут. Она была занята в первой половине дня в клинике «Джон Редклиф», в нижней части Вудсток-роуд, куда два года назад ей снова пришлось выйти на работу. Два года назад! Это было как раз после…

Она нагнулась над постелью, слегка коснулась губами его лба, взяла чашку и вышла из комнаты. Но, почти сразу же, вернулась обратно.

– О, Гарри. Чуть не забыла. Я не вернусь сегодня на обед. Ты сможешь приготовить себе что-нибудь? Я действительно должна пройтись по магазинам и сделать покупки в городе. Не то, чтобы я сильно задержусь – до трех вернусь, не позднее, я думаю. Я постараюсь купить что-нибудь вкусненькое к чаю.

Джозефс кивнул и ничего не ответил, но она задержалась у двери.

– Может, что-то надо привезти тебе – из города, я имею в виду?

– Нет.

В течение нескольких минут он лежал совершенно неподвижно, слушая ее движения внизу.

– Э… э!

– Пока.

Входная дверь хлопнула за ее спиной.

– До свидания, Бренда.

Он откинул одеяло, встал и выглянул сквозь занавешенное окно. Аккуратно выехавшая «Аллегро» постояла некоторое время на тихой, мокрой улице, а затем, внезапно, окутавшись слоем сизого дыма, исчезла. До клиники «Редклиф» было 2,8 мили: Джозефс знал это точно. В течение трех лет он сам проделывал идентичный путь до блока офисов чуть ниже «Редклифа», где работал в качестве гражданского служащего после своей двадцатилетней службы в войсках. Но два года назад сотрудники были уволены, следуя последним сокращениям государственных расходов, и каждые трое из семи были признаны избыточными, включая его самого. Именно это его по-прежнему раздражало! Он не был самым старым, и он не был наименее опытным. Но он был наименее опытным из пожилых мужчин и самым старым из менее опытных. Чуть-чуть сердечности в рукопожатии, небольшой прощальный вечер, и слабая надежда найти другую работу. Нет, на самом деле вот что: почти никакой надежды найти другую работу. Ему было тогда сорок восемь. Достаточно молодой, возможно, по некоторым меркам. Но печальная истина медленно подтачивала его душу: его больше никто не хотел. После более чем года удручающего безделья, он, по сути, недолго поработал в аптеке в Саммертауне, но филиал недавно закрыли, и он почти обрадовался неизбежному прекращению своего контракта. Он, – человек, дослужившийся до звания капитана Королевской морской пехоты, человек, который прошел действительную военную службу и боролся с террористами в малайских джунглях, – стоял вежливо за прилавком в рецептурном отделе, выдавая сдачу какому-то тощему, бледному молокососу, который не продержался бы и пяти секунд на любой из тренировок коммандос по самообороне! И, как настаивал менеджер, приговаривал: «Благодарю вас, сэр», – в придачу!

Он отбросил эти мысли, и раздвинул шторы.

Вдоль кромки тротуара выстроилась очередь на автобусной остановке; зонтики, открытые из-за моросящего дождя, были похожи на разноцветье полей и газонов. В его голове проплыли строчки четверостишия поэта Теннисона о моросящем дожде, выученного в школе, которые отражали его нынешнее настроение, и, казалось, соответствовали мрачной перспективе, маячившей перед ним.

В 10.30 утра он уже ехал на автобусе в сторону Саммертауна, там он вошел в лицензированный букмекерский офис и начал изучать программу забегов в «Лингфилд-Парке». Он заметил, что по странному совпадению Органист должен бежать в два тридцать, а Бедный Старый Гарри в четыре часа. Как правило, Джозефс не верил в совпадение имен, но когда он вспомнил свои многочисленные неудачи, то подумал, что было бы намного выгоднее, если бы такое влияние существовало. Джозефс поглядел на подборку ежедневных газет, прикрепленных к стенам офиса: Органист был упомянут в паре из них; у Бедного Старого Гарри, казалось, не было никакой надежды. Джозефс позволил себе печально усмехнуться: вероятно, ни одному из них не суждено будет финишировать первым, но… почему бы и нет? Лови шанс, Гарри, мальчик! Он заполнил квадратную белую букмекерскую карточку и толкнул ее через прилавок вместе с деньгами:

«Лингфилд-Парк: забег в 4.00 вечера

2 фунта на победу: Бедный Старый Гарри»

Год назад или около того, купив две банки печеных бобов в супермаркете, он получил сдачу как с одного фунта, вместо сдачи с купюры в пять фунтов, которой расплатился, – это он помнил точно. Его протесты по этому поводу привели к необходимости полной ревизии и получасу нервного ожидания, пока его требование не подтвердилось в финале; и с тех пор он стал более осторожным, и всегда запоминал последние три цифры на любых пятифунтовых банкнотах, которыми что-либо оплачивал. То же самое он сделал и теперь, и повторял их про себя, пока ждал свою сдачу: 546… 546… 546…

Дождь практически прекратился, когда в 11.20 утра он шел не спеша вниз по Вудсток-роуд. Двадцать пять минут спустя он остановился вблизи одной из частных парковок у клиники «Редклиф», где почти сразу заметил свою машину. Прокладывая себе дорогу мимо припаркованных автомобилей, он вскоре встал рядом с ней и заглянул в окно с водительской стороны. Прибор для измерения пробега в милях показывал 25622. Все правильно: было 25619 перед ее отъездом. И если она теперь будет вести нормальную жизнь, как любой здравомыслящий человек, она поедет отсюда в магазины Оксфорда, а затем, когда вернется домой, на приборе будет пробег 25625-25626, не больше. Найдя подходящую точку обзора за старым вязом, он посмотрел на часы. И стал ждать.

В две минуты первого открылись пластиковые двери, ведущие в регистратуру клиники, и появившаяся Бренда Джозефс быстро направилась к машине. Он мог видеть ее очень четко. Она отомкнула дверь и села; в течение нескольких секунд, наклонившись вперед, она рассматривала себя в водительском зеркале, потом вынула небольшой флакон духов из сумочки и побрызгала на шею, сначала с одной стороны, затем с другой. Ее ремень безопасности оставался не пристегнутым, пока она не слишком умело выруливала из узкого пространства; затем включился правый поворотник, как будто она собиралась выехать с автостоянки на Вудсток-роуд; но вот замигал оранжевый левый поворотник (налево!), и она поехала по дороге, уходящей на север, – от центра города.

Он знал ее следующие шаги. До кольцевой северной автодороги, по ней пять миль пути, а затем поворот на Кидлингтон-роуд. Он знал, как если бы ехал сам.

Телефонная будка была свободна и, хотя справочный каталог был давно украден, он знал номер наизусть и набрал его.

– Здравствуйте. (Женский голос.) Школа имени Роджера Бэкона, Кидлингтон. Чем могу вам помочь?

– Меня интересует, не могу ли я поговорить с мистером Моррисом, Полом Моррисом, пожалуйста. Я знаю, что он один из ваших учителей музыки.

– Да это так. Минуточку. Я только взгляну на расписание уроков, чтобы узнать, если… минутку… Нет, у него сейчас свободное время. Я просто посмотрю, может быть он находится в учительской. Кто вы, чтобы ему сказать?

– Э-э… мистер Джонс.

Она вернулась на линию через полминуты.

– Нет, боюсь, что его, кажется, нет на территории школы, мистер Джонс. Могу ли я передать от вас сообщение?

– Нет, это не имеет большого значения. Вы не могли бы сказать мне, возможно, он появится в школе во время обеденного перерыва?

– Минуточку. – Джозефс услышал шелест каких-то бумаг. – Нет, он не включен сегодня в список обедающих. Он, как правило, остается обедать но…

– Не волнуйтесь. Сожалею, что помешал вам.

Он почувствовал, как его сердце заколотилось, когда он позвонил на другой номер, – номер в Кидлингтоне. Он так хотел напугать сволочную парочку! Если бы только он мог водить машину! Зазвонил телефон, и все звонил, и он уже начал подумывать…, когда ему ответили.

– Здравствуйте. (Был ли голос немного напряжен? Не более обычного.)

– Мистер Моррис? (Для него не составляло никакого труда говорить на диалекте своей юности, которая прошла на просторах Йоркшира.) – Я из ЭС.

– Из ЭС?

– Энергетического Совета, сэр. Будет ли вам удобно, если я подъеду, сэр?

– Сегодня вы имеете в виду?

– Да. Сейчас, в обеденное время, сэр.

– Э-э… нет, боюсь, что нет. Я только заскочил домой на секунду, чтобы забрать… э-э… книгу. Вам повезло, что вы застали меня, на самом деле. Но я должен вернуться в школу… э-э… ухожу прямо сейчас. А что случилось, впрочем?

Джозефс медленно сжал телефонную трубку. Это черт знает что! Подумать только!

Когда Бренда приехала домой без десяти минут три, он подстригал живую изгородь на участке.

– Привет, дорогая. Удачный день?

– Ох. Обычный, знаешь ли. Хотя я привезла кое-что вкусное к чаю.

– Это хорошие новости.

– Ты пообедал?

– Бутербродом с сыром.

Она знала, что он лжет, так как не было в доме сыра. Если, конечно, он не ездил снова…? Она почувствовала внезапную волну паники, и поспешила зайти внутрь с сумками.

Джозефс продолжил добросовестно обрезать высокую изгородь, отделявшую их дом от соседского участка. Он не спешил, и только когда оказался непосредственно рядом с закрытой передней дверцей автомобиля, он как бы случайно взглянул на лицевую панель с циферблатами. Прибор для измерения пробега в милях показывал 25 633.

Как всегда, он сам вымыл посуду после их ужина. Он оставил один небольшой кусочек расследования под конец, потому что знал, что так же, как ночь сменяет день, его жена придумает какое-нибудь оправдание, чтобы лечь спать пораньше. Тем не менее, как ни странно, он чувствовал, что почти рад: именно он держал теперь ситуацию под контролем. (Или, по крайней мере, так он думал.)

Она, как по команде, сказала сразу после вечерних новостей на Би-Би-Си:

– Я думаю, что приму ванну и лягу спать, Гарри. Я… я чувствую себя немного уставшей.

Он кивнул понимающе:

– Принести тебе чашку молочного напитка?

– Нет, спасибо. Я усну, как только коснусь подушки. Но все равно спасибо.

Она положила руку ему на плечо, слегка сжав его, на несколько секунд на ее лице промелькнули призраки собственной вины и сожаления.

Когда вода перестала литься в ванной комнате, Джозефс вернулся на кухню и заглянул в мусорное ведро. Там, прямо на дне ведра, он нашел четыре белых бумажных пакета, смятых в небольшие шарики. Небрежно, Бренда! Неосторожно! Он проверял мусор сам, этим же утром, а теперь вот нашел четыре новых, четыре белых качественных пакета, и каждый из них – из супермаркета в Кидлингтоне.

Когда Бренда заснула, он сделал себе кофе и тосты, и сел в кресло с «Дейли Экспресс». Тяжелая дождливая ночь сокрушила очень многих фаворитов «Лингфилд-Парка», и не сбылись никакие дико неточные прогнозы скаковых «жучков». Со злорадством он отметил, что Органист пришел седьмым из восьми бежавших лошадей; а Бедный Старый Гарри – выиграл! Шестнадцать к одному! Вот так! Не таким уж плохим оказался этот день, в конце концов.

Глава третья

Последний урок недели вряд ли обеспечивал наиболее удовлетворительное повторение пройденного. Их было только пятеро – выпускников музыкального класса, все, разумеется, старались, много работали, добиваясь успехов, все девушки; и теперь они сидели перед ним – неловкие и искренние, положив на колени свои музыкальные партитуры Сонаты для фортепиано Опус 90. Пол Моррис невольно замечтался, пока Гилельс изящно исполнял произведение Бетховена. Но его эстетическое чувство это затрагивало лишь в минимальной степени, и не в первый раз за последние несколько недель, ему пришло в голову, а был ли он на самом деле создан для преподавания музыки. Несомненно, именно эти ученицы собрали бы все призы, достойные их выпуска, ибо он усердно проработал с ними их темы, используя свои наработки и репризы. Но он знал, как мало было реального блеска в этой экспозиции работ; и печальная истина заключалась в том, что то, что еще так недавно было для него всепоглощающей страстью, теперь стало всего лишь не более чем приятным фоном для прослушивания, как те навязчивые мелодии, которые звучат в лифтах и торговых залах… От музыки к бренчанью – за три коротких месяца.

Моррис перевелся сюда со своего предыдущего места работы (это было почти три года назад), прежде всего, чтобы попытаться забыть тот страшный день, когда молодой констебль из полиции пришел и сообщил ему, что его жена погибла в автомобильной аварии; когда он, забрав Питера из начальной школы, шел домой рядом с ним, глядя на беззвучные, трагические слезы, которые лились из глаз мальчика; и когда он беспомощно боролся с этим озадачивающим гневом против несправедливости и жестокости Судьбы, которая забрала у него молодую жену, – гневом, который за эти ближайшие недели ошеломления и отчаяния, наконец, перерос в твердую решимость любой ценой защищать своего единственного ребенка, когда и где он только сможет. Мальчик был всем. Единственным, за что он мог зацепиться.

Постепенно также, Моррис убедил себя, что должен уехать, и его решимость убежать – убежать в любое другое место – переросла в одержимость. Еженедельные объявления о вакансиях в газетах предлагали ему новые улицы, новых коллег, новую школу – возможно, даже новую жизнь. Таким образом он, в конце концов, перебрался в общеобразовательную школу имени Роджера Бэкона на окраине Оксфорда, – там его после недолгого собеседования, длившегося пятнадцать минут, приняли на работу, там он сразу же нашел и арендовал тихую маленькую отдельную квартиру, там все были очень добры к нему – но и там его жизнь протекала так же, как и раньше. По крайней мере, пока он не встретил Бренду Джозефс.

Именно через Питера он вошел в контакт с церковью прихода Сент-Фрайдесвайд. Один из друзей Питера был давним певчим в церковном хоре, к нему вскоре присоединился и сам Питер. А когда пожилой хормейстер, наконец, удалился на покой, в приходе узнали, что отец Питера был музыкантом. Предложение с просьбой взять на себя обязанности органиста было принято им без колебаний.

Гилельс уже заканчивал исполнение затяжным пианиссимо, длившимся несколько тактов, когда звонок возвестил окончание занятий на этой неделе. Одна из учениц класса, длинноногая и темноволосая девушка, задержалась, чтобы спросить, может ли она одолжить пластинку с записью Гилельса на выходные. Она была немного выше Морриса, и, когда он смотрел в ее томные зовущие глаза, подведенные черным карандашом, он снова чувствовал в себе силу, о которой всего несколько месяцев назад не мог даже подозревать. Он осторожно поднял пластинку со стола и плавно сунул ее в протянутую руку.

– Спасибо, – сказала она мягко.

– Хорошего уикэнда, Кэрол.

– Вам тоже, сэр.

Он смотрел на нее, пока она спускалась вниз по ступенькам со сцены, и слушал стук ее высоких каблуков, когда она пересекала главный зал. Как меланхоличная Кэрол проведет выходные? Интересно. И он задумался о своем уикэнде.

Бренда вошла в его жизнь всего три месяца назад. Он видел ее много раз и прежде, конечно, потому что она всегда оставалась после утреннего богослужения, чтобы отвезти мужа домой. Но в это особенное утро это было не просто еще одним поводом. Она уселась, не как обычно на одной из скамеек в задней части церкви, а непосредственно за ним на хорах; и, играя, он посматривал на нее с интересом в зеркало, укрепленное на органе, на ее голову, слегка склоненную набок, на лицо, с задумчивой довольной улыбкой. Когда замерли последние гулкие аккорды в пустой церкви, он повернулся к ней.

– Вам понравилось?

Она спокойно кивнула и подняла на него глаза.

– Хотите, чтобы я еще сыграл?

– А у вас есть время?

– Для вас у меня всегда есть.

Их взгляды встретились, в тот момент ему показалось, что они единственные живые существа в мире.

– Спасибо, – прошептала она.

Память о том первом кратком мгновении, проведенном вместе, была даже сейчас источником лучистого света, который сиял внутри Морриса. Стоя рядом с ним, она переворачивала для него ноты, и не раз ее рука как бы случайно соприкасалась с его собственной…

Так это было, когда началось, и как, убеждал он себя, этим должно было закончиться. У этого не могло быть продолжения. Но ее лицо преследовало его в мечтах, как в воскресенье вечером, так и в последующие ночи оно не давала его мыслям покоя. В пятницу на той же неделе он позвонил ей в больницу. Смелый, безответственный ход. Короче говоря, он спросил ее, не мог бы он встретиться с ней в ближайшее время, – и это все. И так же просто она ответила:

– Да, конечно, можете, – слова, которые вновь и вновь эхом отдавались в его мозгу, словно радостный рефрен Серафима.

В последующие недели пугающая правда постепенно дошла до него: он сделает все возможное, чтобы эта женщина стала его собственностью. Это было не то, чтоб он затаил лютую злобу против Гарри Джозефса. Как бы он посмел? Просто – жгучая, иррациональная ревность, которую не могли успокоить ни слова Бренды, ни ее жалкие мольбы и уверения. Он желал Джозефсу исчезнуть с их пути – и, конечно, он должен это сделать сам! Но только недавно его разум осознал суровую реальность их положения. Он не только желал Джозефсу убраться с дороги: он будет положительно рад увидеть его мертвым.

– Вы долго еще пробудете здесь, сэр?

Это был сторож, и Моррис знал, что с ним лучше не спорить. К тому же было уже четверть пятого – Питер будет дома.

Обычный для вечера пятницы ужин из рыбы и жареного картофеля, обильно приправленных уксусом и томатным соусом, был закончен, они стояли рядом у раковины, отец мыл, сын вытирал посуду. Хотя Моррис долго думал о том, что собирался сказать, разговор ему предстоял нелегкий. Ему никогда раньше не приходилось говорить с сыном о вопросах, связанных с сексом; но теперь было совершенно ясно: он должен был сделать это сейчас. Он вспомнил с сокрушительной ясностью (ему было тогда всего восемь лет), как двоих мальчиков, живших по соседству, посетили сотрудники полиции, и как одного из местных священников доставили в суд, и там осудили и приговорили к тюремному наказанию. Ему вспомнились те новые слова, которые он узнал тогда, слова, которым его научили школьные товарищи, шептавшиеся по углам: скользкие слова, впивавшиеся в его юное сознание, выползая из какого-то отвратительного, наполненного рептилиями бассейна.

– Я думаю, мы можем позволить себе купить для тебя гоночный велосипед через пару месяцев.

– Действительно, папа?

– Но ты должен пообещать мне быть всегда осторожным…

Но Питер его едва слушал. Мысли мальчика мчались также быстро, как велосипед, отправившийся в рейс, его лицо сияло от радости…

– Прости, папа?

– Я спрашиваю, ты с нетерпением ждешь завтрашнюю поездку на пикник?

Питер кивнул, если честно, то ждал он без особого энтузиазма.

– Конечно, но ехать обратно будет довольно скучновато. Как и в прошлом году.

– Я хочу, чтобы ты пообещал мне кое-что.

Еще обещать? Мальчик неуверенно нахмурился из-за серьезного тона, прозвучавшего в голосе отца, и обтер еще раз без всякой надобности полотенцем тарелку, предвидя некую взрослую информацию, конфиденциальную, и, возможно, для него нежелательную.

– Ты еще очень молод парень, знаешь ли. Ты, может быть, думаешь, что достаточно вырос, но тебе еще есть чему поучиться. Видишь ли, некоторые люди, которых ты встретишь в своей жизни, будут очень хорошими, а некоторые нет. Они могут казаться хорошими, но… но они не могут быть приятны каждому. Они несколько неадекватны.

– Мошенники, ты имеешь в виду?

– В некотором смысле они мошенники, да, но я говорю о людях, которые плохи изнутри. Они хотят странных вещей, хотят их удовлетворять. Они кажутся нормальными, но они не похожи на большинство людей. – Он глубоко вздохнул. – Когда я был моложе тебя…

Питер выслушал маленькую историю с кажущейся беззаботностью.

– Ты имеешь в виду, что он был странным, пап?

– Он был гомосексуалистом. Знаешь, что это значит?

– Знаю, конечно.

– Слушай, Питер, если кто-нибудь попытается сделать нечто подобное, – попытается! – ты не должен иметь с ним никаких отношений. Это ясно? И, более того, ты все расскажешь мне. Договорились?

Питер с трудом пытался понять, но предупреждение казалось таким далеким, не соотносящимся с его собственным небольшим опытом жизни.

– Видишь ли, Питер, это не просто вопрос о человеке, который тебя лапает – (само слово, произнесенное с дрожью, было отталкивающим) – или тому подобное. Это также и то, о чем они начинают говорить, или… или показывать фотографии.

У Питера отвисла челюсть, кровь прилила к веснушчатым щекам. Так вот, что это было – то, о чем говорил отец! Две недели назад трое их ребят из молодежного клуба были дома у священника, они сидели на его длинном черном, блестящем диване. Все это было немного странно и интересно, ребята принесли эти фотки – большие, черно-белые, глянцевые отпечатки, которые выглядели даже яснее, чем в реальной жизни. Но это были фотографии не только мужчин, и мистер Лоусон говорил о них так… так естественно, как бы там ни было. Во всяком случае, он часто видел подобные фотографии, например, на стеллажах газетных киосков. Он чувствовал растущее чувство растерянности, стоя перед раковиной, его руки все еще сжимали полотенце. Затем он услышал голос отца, хриплый и некрасивый, и почувствовал руку отца на плече, сердито его встряхнувшую.

– Ты меня слышишь? Скажешь мне об этом!

Но мальчик не сказал отцу. Он просто не мог. И что было сказать-то, впрочем?

Глава четвертая

Наставник собирал отъезжающих на пикник в 7.30 утра на Корнмаркет, и Моррис присоединился к группе суетливых родителей, тащивших за ребятами рюкзаки с обедами, принадлежностями для купания и карманными деньгами. Питер уже забрался на заднее сиденье с парой возбужденных приятелей, тем временем Лоусон еще раз пересчитал всех по головам, чтобы удостовериться, что группа была полностью укомплектована и могла, наконец, выступить в поход. Моррис бросил последний взгляд на Гарри и Бренду Джозефс, молча сидевших рядом на переднем сидении, на Лоусона, укладывавшего свой непромокаемый плащ на багажную полку, и на Питера, счастливо вертевшего головой по сторонам и, как и большинство других мальчиков, забывшего помахать на прощание. Все пути вели в Борнмут.

Было 7.45 утра на часах с южной стороны церкви Сент-Фрайдесвайд, когда Моррис подошел к Карфакс и затем пошел вниз к нижней части Сент-Эббе, где он остановился перед стройным трехэтажным зданием с лепниной, стоявшим в глубине улицы за ярко-желтой оградой. Широкие деревянные ворота перекрывали узкий проход к входной двери, на которой была прикреплена облупившаяся доска объявлений с выцветшим расписанием богослужений. Сами ворота были полуоткрыты; и, пока Моррис стоял нерешительно на пустынной улице, послышался шелест бумаги, и подъехавший на своем велосипеде газетчик вставил экземпляр «Таймс» в щель на двери. Внутри не оказалось руки, которая приняла бы газету, и Моррис медленно отошел от дома и так же медленно вернулся назад. На верхнем этаже бледно-желтая полоса неонового света предполагала наличие кого-то в помещении, он подошел к входной двери и осторожно постучал по ней уродливым черным молотком. Не услышав внутри ни звука, он снова повторил попытку, немного громче. Там, в жилище старого священника, безусловно, кто-то должен быть. Студенты, с верхнего этажа, наверное? Экономка, возможно? Но снова, прижимая ухо вплотную к двери, он не смог уловить никакого движения; и осознав, что его сердце бьется о ребра, он попытался открыть дверь. Она была заперта.

Задний двор был обнесен стеной где-то в восемь или девять футов высотой; на воротах, ведущих за дом, от руки было написано белой краской НЕ ПАРКОВАТЬ, но они позволяли куда-то пройти, и, повернув металлическое кольцо, Моррис обнаружил, что ворота не заперты. Он вошел внутрь двора, и спокойно обойдя участок пятнистого газона, подошел к задней двери и со страхом постучал. Никакого ответа. Ни звука. Он подергал ручку двери. Дверь была не заперта. Он открыл ее и вошел внутрь.

В течение нескольких секунд он стоял, замерев, в широком коридоре. Через гостиную была видна передняя дверь, «Таймс» свешивалась вниз через щель почтового ящика, как язык какой-то плотоядной горгульи, в доме было до сих пор тихо, как в могиле. Он заставил себя дышать более спокойно и огляделся. Дверь слева от него была приоткрыта, и он, подойдя на цыпочках, заглянул внутрь.

– Есть здесь кто-нибудь?

Слова были произнесены тихо, но его не покидал явный прилив уверенности, что кто-то должен там быть, кто-то явно пытался остаться незамеченным. И кто-то был там до самого последнего времени. На столешнице лежал нож, обмазанный липким маслом и джемом, стояли единственная тарелка, усыпанная крошками от тоста и большой бокал с холодной чайной заваркой на дне. Скорее всего, остатки завтрака Лоусона. Но вдруг дрожь страха прошла по позвоночнику Морриса, – он заметил, что электрическая плита была включена на полную мощность, ее спирали прямо полыхали оранжево-красным светом. Тем не менее, вокруг было то же самое жуткое спокойствие, как и раньше, только механическое тиканье кухонных часов еще больше подчеркивало повсеместное молчание.

По коридору он спокойно прошел к широкой лестнице, и легко, насколько только мог, поднялся на площадку второго этажа. Только одна из дверей была открыта; но и этого было достаточно. Черный кожаный диван располагался вдоль одной стороны комнаты, а пол полностью покрывали ковры. Он бесшумно пересек комнату и дотронулся до выдвижной крышки стола у окна. Она была заперта, но ключ лежал сверху. Внутри он нашел два аккуратно исписанных листа бумаги, на которых был написан текст предстоящей проповеди; сверху лежал нож для разрезания бумаги, с любопытной рукояткой, оформленной в виде распятия, его режущая кромка, как показалось Моррису, была невероятно (и возможно напрасно?) острой. Он подергал ящики слева – все они, скользя, открылись, и все они, по-видимому, были предназначены для каких-то невинных функций; и то же самое – верхние три ящика справа. Но самый нижний был заперт, а ключа от него нигде не было видно.

Предвидя в перспективе наличие некоего охранного устройства, Моррис предположил, что упрямство замков и запоров можно будет сломить с помощью небольшого зубила, которое он теперь и вынул из кармана. Ему потребовалось не более десяти минут, но когда, наконец, нижний ящик был открыт, окружающие продолговатые боковины были безнадежно испорчены сколами и трещинами. Внутри лежала старая коробка от шоколадных конфет, и Моррис уже снимал обвязывающие ее крест-накрест резинки, когда небольшое звук заставил его глаза расшириться от ужаса.

В дверях стоял человек с лицом, намыленным пеной, его правая рука держала кисточку для бритья, левая сжимала несвежее розовое полотенце. На секунду Моррис почувствовал шок, который частично парализовал его, потом ужас, потому что его первым впечатлением было, что этот человек сам Лоусон. Тем не менее, он знал, что ошибается, и логика, мгновение назад грозившая распасться на молекулы, стремительно восстанавливала свои позиции. Мужчина был примерно такого же роста и телосложения, что и Лоусон, да. Но лицо его было изящнее и в волосах было больше седины; и голос человека, когда, наконец, он заговорил, не был голосом Лоусона. Манера выражаться, казалось, должна была замаскировать любопытную комбинацию культурности и грубости:

– Могу ли я спросить, что ты здесь делаешь, приятель?

Моррис, наконец, узнал его. Это был один из бродяг, которые иногда собирались на Бонн-сквер. Действительно, Лоусон приводил его в церковь несколько раз, и шепотом передавался слух, что между мужчинами была связь. Но никто даже и не подозревал, что этот человек был братом Лоусона.

В Борнмуте ярко светило солнце на ясном небе, но день был холодным и ветреным, и Бренда Джозефс, сидя в открытом шезлонге, позавидовала другим отдыхающим, которые устроились под защитой полосатого забора. Она чувствовала холод и скуку, – но больше всего ее обеспокоила маленькая ремарка Гарри: «Жалко, что Моррис не смог поехать». Это все. Это все…

Мальчики носились вокруг с феноменальной энергией: играли в пляжный футбол (это Гарри организовал), плавали в море, карабкались вверх и вниз по скалам, поглощали колу, жевали бутерброды, хрустели чипсами, а затем лезли обратно в море. Но для нее это был пустой, бесплодной день! Она была официально «медсестрой» на этом пикнике, на тот случай, если кто-то почувствует себя больным или оцарапает колено. Но она могла бы провести весь день с Полом. Весь день! Без какого-либо риска. О, Боже! Она не могла не думать об этом…

Чем дальше клонилось к морю заманчиво мерцавшее солнце, тем сильнее грохотали волны у береговой линии, разлетаясь каплями тяжелого тумана. Это был неподходящий день для начинающих пловцов, но очень веселый для мальчиков, которые с огромным удовольствием без устали прыгали среди волн, и Лоусон с ними, – белокожий, как рыбье подбрюшье, – он смеялся с ними и брызгался, такой счастливый. Все это казалось Бренде совершенно невинным, и она ни за что не смогла бы поверить в реальность мерзких сплетен о нем. Не то, чтобы она сильно любила Лоусона или, наоборот, сама ему нравилась. На самом деле она думала, причем уже не раз, что Лоусон должен что-то подозревать о ней и Поле; но он об этом ничего не говорил… пока.

Гарри пошел прогуляться вдоль эспланады, и она была рада, что он оставил ее наедине с собой. Она попыталась читать газету, но ее страницы хлопали и разлетались на ветру, и она положила ее обратно в походную сумку, рядом с термосом с кофе, бутербродами с семгой, и своим белым бикини. Да. Жаль бикини… Она сильнее осознала власть своего тела за эти последние несколько месяцев, и ей приятно было видеть, как молодые люди глазели на ее выпирающие груди. Что с ней происходит?..

Когда Гарри вернулся через час или чуть позже, было совершенно ясно, что он выпил, но она ничего не сказала. В качестве уступки английскому лету, он облачился в старые шорты – давно отслужившие, мешковатые, в которых (согласно Гарри) он вместе со своими людьми очистил малайские джунгли ото всех террористов. Ноги похудели, особенно около бедер, но были по-прежнему мускулистыми и сильными. Сильнее, чем у Пола, но… Она приостановила поток своих мыслей, и развернула фольгу на бутерброде.

Она отвела глаза от мужа, медленно жевавшего консервированную семгу. Что с ней происходит?.. Бедняга даже не может поесть, чтобы она не испытала к нему умеренного отвращения. Ей надо что-то с этим делать, она знала это. Так дальше нельзя. Но что она могла сделать?

Если б не этот безрадостной день в Борнмуте (хотя осознание этого пришло намного позже), признала бы Бренда Джозефс тот уродливый факт, что встал перед ней во весь рост: она теперь ненавидела человека, за которого вышла замуж.

– Вы слышали, кто-то прикарманивает деньги из церковной казны? Это всего лишь слухи, но…

Это было на следующее утро, когда Моррис услышал шепот в первый раз; но в его сознании – как и у многих других – предполагаемые еженедельные кражи были уже прочно обоснованы «высшим судом небесным», и теперь только нуждались в небольшом земном подтверждении. Были – безусловно – только две очевидные возможности, двое возможных подозреваемых: Лоусон у алтаря и Джозефс в ризнице. А во время исполнения предпоследнего гимна Моррис слегка повернул направо укрепленное на органе зеркало и отрегулировал высоту так, чтобы ему был хорошо виден алтарь позади большого, позолоченного распятия, стоящего на парчовой ткани. Вот Лоусон высоко держит поднос с собранными пожертвованиями, вот опускает его и, склонившись, с благословением передает его в ризницу. У него не было возможности ясно видеть руки Лоусона, но то, что он ни к чему не прикасался, – Моррис мог бы поклясться в этом. Так это, стало быть, презренный червь Джозефс! Это гораздо более вероятно, – пока считает деньги в полном одиночестве в ризнице. Да. И все же… И все же, раз церковные средства кто-то воровал, не было ли там гораздо более предпочтительного виновника? Вроде того, неряшливого на вид человека из церковного приюта, человека, который присутствовал на службе и сидел рядом с Брендой Джозефс у задней стены церкви, человека, с которым подружился Лоусон, – того человека, с которым сам Моррис столкнулся предыдущим утром в доме викария.

Спустя несколько минут он спокойно закрыл крышку органа, и ему даже удалось поприветствовать веселым «Доброе утро» миссис Уолш-Аткинс, когда она, наконец, поднялась с колен. Но на самом деле ему было не до веселья; и, пока он медленно шел вверх по центральному проходу, его мысли на этот раз занимала не Бренда Джозефс, которая, как он сейчас видел, ждала его у купели. Как и Лоусон в это же время неделю назад, он чувствовал сильную озабоченность.

Глава пятая

В среду на той же неделе никто не обратил внимания на женщину, которая стоя у витрины, задумчиво и неторопливо исследовала один за другим рекламные альбомы с образцами. «Просто смотрю», сказала она продавцу. Она, конечно, знала, что должно произойти: от автобусной остановки на Вудсток-роуд он пойдет вниз и повернет направо на Бэнбери-роуд, а затем зайдет в букмекерскую контору, прямо напротив магазина ковров. И он уже сделал это. Она знала также, что он должен был выйти скорее раньше, чем позже, так как должен успеть домой на обед – на ланч с ней – около часу дня; и он должен был еще позвонить, чтобы предупредить, или не должен был?

Было 11.20 утра, когда Гарри Джозефс, наконец, появился в дверях, и его жена спокойно продрейфовала вдоль линии вертикально поставленных рулонов линолеума, наблюдая за ним. Он должен нажать кнопку светофора на перекрестке и ждать сигнал, чтобы пересечь Бэнбери-роуд. Так она и думала. Она вышла из магазина с виноватым «спасибо», и последовала за ним, когда он пошел, слегка расставляя ноги, вверх к Северному Оксфорду. Его коричневый костюм четко выделялся среди других пешеходов. Он повернул направо и очень скоро (так она и знала!) свернул на Мэннинг-террас; она проделала за ним тот же путь, как только он исчез. Он шел по правой стороне улицы, мимо седьмого или восьмого дома, и он должен был вот-вот остановиться, (да!). И должен пройти коротким путем к одной из входных дверей. Она знала не только номер дома, но и женщину, которая жила там; знала даже ее стиль и цвет ее волос – давно и преждевременно поседевших, их она нашла на костюме Гарри в один из дней на предыдущей неделе. Рут Роулинсон! Это было имя женщины, которая жила в доме номер 14, женщины, с которой встречался ее муж; и все было именно так, как сказал ей Лайонел Лоусон. Она поспешила обратно к автостоянке на Саммертаун.

Когда она ехала обратно в Оксфорд, ее губы тронула жестокая довольная улыбка.

В 8 часов вечера в среду на следующей неделе, Рут Роулинсон почти не обратила внимания, когда услышала щелчок и скрип северной двери. Люди часто приходят, чтобы осмотреть церковь, чтобы полюбоваться купелью, чтобы поставить свечку, и даже помолиться; и она продолжила, молча, тереть влажной тряпкой деревянный пол позади скамьи у одного из столбов в южном проходе. Незнакомец, кем бы он ни был, теперь стоял на месте, эхо его шагов затихло в пустой, полутемной церкви. Это было время, когда помещение может показаться почти жутким – и время, когда Рут возвращалась домой. Она была женщиной неопределенного возраста, – где-то от тридцати до сорока лет. Рут вытерла бледный лоб тыльной стороной запястья и откинула прядь растрепанных волос. Она делала для прихода достаточно. Дважды в неделю, по понедельникам и средам, она проводила около двух часов в Сент-Фрайдесвайд (обычно по утрам), мыла полы, вытирала пыль со скамеек, полировала подсвечники, заменяла увядшие цветы; и раз в три месяца стирала и гладила все стихари. Для окружающих мотив ее трудолюбия был также неясен, как и для самой Рут, – иногда она подозревала, что его причиной была почти патологическая потребность сбежать хоть на короткое время от своей требовательной, недовольной, эгоцентричной матери, с которой она делила дом. Но иногда, особенно по воскресеньям, она чувствовала, что потребность исходит из более глубинного источника. Как оказалось, ее глубоко трогал дух хорового пения на богослужении, особенно гимны Палестрины[3], и настал момент, когда она подошла к алтарю Господа, чтобы принять причастие с почти мистическим чувством удивления и обожания.

Шаги послышались снова, кто-то медленно двигался вверх по центральному проходу, и тогда она выглянула поверх скамьи. Он выглядел вроде бы знакомо, но она видела его только в пол оборота и так и не смогла его узнать: его мрачный костюм, из, казалось бы, ткани хорошего качества, был свободного покроя, но сильно потрепан; а волосы (насколько она могла видеть) были спутаны в сероватую солому. Он глянул осторожно через скамьи, сначала налево, а затем направо, потом остановился на ступеньках алтаря. Может он ищет что-то – или кого-то? Инстинктивно Рут почувствовала, что будет лучше, если он останется в неведении о ее присутствии, и очень-очень тихо терла тряпкой пол с разводами пены.

Северные двери снова застонали, и она смелее окунула тряпку в мыльную и грязную воду; но почти сразу же ее тело замерло.

– Вы принесли, то…?

– Говорите тише!

– Здесь никого нет.

Вновь пришедший прошел по центральному проходу, и двое мужчин встретились на полпути. Они говорили вполголоса, но несколько обрывков их разговора, которые долетели до ушей Рут, были легко понятны и пугающи.

– Я дал вам уже более чем достаточно, и вы не получите больше ни пенни…

– …слушайте вы, мистер Моррис. Это за то, чтоб я не болтал, вот и все. И я уверен, что вы не хотите, чтобы мой брат… – голос, казалось, сочетал любопытную комбинацию культурности и грубости.

Уродливое слово «шантаж» всплыло на поверхность сознания Рут; но прежде чем она смогла услышать больше, дверь снова отворилась и вошла небольшая группа туристов, один из которых гнусавым голосом выразил восхищение «маленькой милой гупелью».

Половина длинных школьных каникул уже миновала, но августовское солнце грело великолепно. Бренда и Гарри Джозефс уехали в Тенби на неделю; Лоусон только что вернулся из краткого отдыха в Шотландии; Питер Моррис был далеко – в лагере скаутов; а его отец ремонтировал лестницу – наряду с другими делами.

Было 1.30 пополудни, когда, сидя в старом пабе, он решил, что ему не следует больше пить. В конце концов, ему нужно ехать домой. И кроме того он нес дополнительную ответственность за пассажирку.

– Я думаю, мы должны идти, – сказал он.

Кэрол кивнула, и осушила третий бокал безалкогольного коктейля. С самого начала она чувствовала смущение в его присутствии, и все еще не могла поверить, что он говорил с ней, кстати – так естественно! Так непринужденно! Это было совсем не то, что она ожидала. Или на что надеялись. Она, конечно, бывала в пабах и прежде, – несколько раз; но только, чтобы похихикать возле музыкального автомата вместе с другими ребятами из школы. Но это? Все это было страшной ошибкой, так или иначе; и все же это так сильно отличалось…

Автомобиль был припаркован в дальнем конце стоянки позади паба, и Моррис вежливо открыл дверцу для своей пассажирки прежде чем упасть на сиденье водителя и вогнать ключ в замок зажигания.

– Ты никому не скажешь об этом, хорошо?

– Конечно, я не буду болтать.

– Ты не должна вообще ничего…

– Ни одной живой душе, – сказала она.

Ее глаза, с веками, обрамленными зловещими синими тенями, были тусклыми от разочарования. Моррис сделал глубокий вдох:

– Перемести свой ремень безопасности повыше, девочка моя.

Он наклонился, чтобы неловко помочь исправить дело, и ощутил под рукой мягкость ее груди. С, казалось бы, отеческой лаской он взял ее за руку; и когда она повернула к нему голову, он слегка прижался к ней ртом и почувствовал, как ее полные губы мягко амортизируют под его собственными. Он не имел в виду ничего более этого; но не отодвинулся, потому что губы девушки нежно – еще едва заметно! – открылись навстречу его собственным. И он медлил, наслаждаясь долгим чувственным восторгом. Он положил руку на спинку сиденья, все более тесно прижимая ее к себе; а затем кончиком языка попытался войти в ее рот, и сквозь тлеющий дым прорвался пылающий огонь… Жадно его рука дернулась к обнаженному бедру, и ее ноги медленно и призывно раздвинулись.

Они виновато оторвались друг от друга, когда в узкое пространство рядом с ними кто-то загнал автомобиль, и Моррис поехал в Кидлингтон, высадив ее на северной окраине.

– Не хочешь как-нибудь зайти ко мне? – это были его первые слова, сказанные на обратном пути.

– Когда вы имеете в виду?

– Не знаю, – его горло пересохло, – сейчас?

– Отлично.

– Сколько мне тебя ждать?

– Десять минут.

– Тебе лучше войти через заднюю дверь.

– Отлично.

– Я хочу тебя, Кэрол!

– Я хочу вас, сэр. («Сэр»! Боже мой! Что он делает?)

– Приходи так быстро, как только сможешь.

– Я приду, не волнуйтесь.

На кухне он открыл бутылку «Божоле», принес два фужера из гостиной, и еще раз посмотрел на часы. Подождать еще пять минут. Давай, Кэрол!.. Мысленно он уже расстегивал пуговицы на ее белой блузке, а руки скользили по телу, лаская ее грудь… Он глубоко вдохнул, дожидаясь с почти отчаянным нетерпением.

Когда, наконец, послышался робкий стук, он подошел к задней двери, как человек, вновь открывающий для себя врата рая.

– Добрый день, – сказал Лоусон. – Я надеюсь, что не заявился в неудобное время? Скажите, могу ли я пройти и поговорить с вами. Это… э-э… это довольно важно.

Вторая книга Бытия. Глава шестая

Для неторопливого главного инспектора Морса было давней мечтой отправиться в круиз по греческим островам. Тремя месяцами ранее, в январе, он обсудил с турфирмой поездку на пасхальные каникулы, принес домой цветную брошюру, созвонился со своим банковским менеджером, чтобы узнать курс обмена фунтов на драхмы, купил тонкий «Современный греческий разговорник», и ему даже удалось снова найти свой паспорт. Он никогда не бывал в Греции; и теперь, все еще холостяк сорока семи лет, сохраняя достаточно романтики в душе, представлял себе ленивую связь с какой-нибудь обмирающей от страсти кинозвездой среди винных паров и темных волн Эгейского моря.

Но мечтам не суждено было сбыться. Вместо этого, поздним утром холодного понедельника в начале апреля, он стоял на автобусной остановке в Северном Оксфорде, с перспективой двухнедельного отпуска впереди; и больше всего его интересовало, как другие люди умудряются правильно организовывать свою жизнь, принимать решения, и даже писать письма.

Автобус по-прежнему отсутствовал в поле зрения.

Сильно беременная мамочка затолкала хрупкую, складную коляску под навес, отстегнула младенца внутри нее, а затем высунулась, чтобы увещевать своего более взрослого потомка, уже представлявшего из себя, по мнению Морса, потенциального уголовника: «Прекрати бросать кирпичи, Джейсон!»

Джейсон[4]! Ясон и аргонавты на парусниках, плывущие по Геллеспонту… Морс не забыл то, о чем ему и так не было необходимости напоминать, – фактически во второй раз за это утро: по радио должны были транслировать интервью с викарием прихода Сент-Фрайдесвайд, недавно вернувшегося после недельной поездки в монастырь на острове Патмос.

Морс посторонился, чтобы чудесная мать Джейсона могла войти в автобус первой. Она попросила билет до «Сент-Фрайдесвайд», и пока она копалась в сумочке, остальные пассажиры смотрели в беспомощном молчании, как герой «Арго» вытирает грязные ботинки о чехол на ближайшем сиденье.

Морс знал, конечно, где находилась Сент-Фрайдесвайд: одно из череды церковных зданий вдоль Корнмаркет… где имело место некоторое довольно любопытное происшествие прошлой осенью. Сам он тогда находился далеко, откомандированный на восемь недель в Западную Африку.

– Куда, приятель?

– Э-э… (прошло больше года, с тех пор, как Морс садился в автобус) Церковь Сент-Фрайдесвайд, пожалуйста.

Эта остановка была для него также удобна, как и любая другая вблизи Эшмолианского музея[5], а Морс дал себе обещание часок-другой побродить по его галереям: было бы хорошо снова увидеть картины Тьеполо; и Джорджоне.

Но он не увидел их в это утро.

Пока миссис Джейсон высвобождала коляску из багажника автобуса, сам молодой вандал уже праздновал освобождение на улице, и вскоре нижняя половина объявления, закрепленного на церковной ограде, отплыла от своего причала.

– Ох, сколько раз я просила тебя, Джейсон?

Этот риторический вопрос сопровождался увесистой затрещиной по уху мальчишки, и обливающегося слезами сопляка, утащили прочь.

На объявлении теперь можно было прочитать: «Пасхальное расписание прихода Сент-Фрайдесвайд в…». Это все. Любые подробности о датах, времени и месте исчезли вместе с Джейсоном.

Морс не верил ни в существование Бога, ни в предопределенность судьбы. О таких материях он никогда не знал, что и думать; и его жизненная философия представляла из себя клубок путаных впечатлений, сходных с теми, которые испытывает растерянный малыш на шоу фокусника. Тем не менее, оглядываясь назад, он чувствовал, будто кто-то заранее вел его в то утро единственным курсом; и он шел этим курсом, повинуясь какому-то странно волнующему импульсу. Он прошел несколько шагов от ограды, пересек паперть и открыл дверь в северной стене церкви Сент-Фрайдесвайд.

Глава седьмая

Будучи школьником, Морс однажды заплатил несколько шиллингов за книгу по архитектуре, а потом обошел множество церквей, искренне желая проследить влияние англо-нормандского стиля на готику. Но это увлечение, как и многие другие, было недолгим. И теперь, когда он в молчании стоял под сводами, глядя вниз на центральный проход к алтарю, на плотную штору, закрывавшую ризницу справа от него, некоторые особенности архитектуры показались ему достаточно знакомыми; и, в то же время, его голова оставалась раздражающе пустой – будто при амнезии, возникшей у орнитолога на утином пруду.

Кольцом горели свечи вокруг статуи Богородицы, и изредка удлиненная звездочка света отражалась в блестящей вспышке на ближайшем распятии. Воздух был тяжелым от ладана.

Медленно продвигаясь к алтарю, Морс вдруг понял, что был неправ хотя бы относительно безмолвия. Откуда-то слышался тихий, ритмичный царапающий звук, будто церковная мышь бегала за обшивкой. Но шум был слишком необычным для этого; и вдруг Морс понял, что он не один. Седая голова приподнялась чуть выше уровня передней скамьи и нейтрально кивнула посетителю, остановившемуся рядом. Она отерла бледный лоб тыльной стороной запястья и откинула растрепанные волосы со своего лица, склонилась снова над своей работой, концентрические кольца мыльной пены растворились на деревянном полу под ее тряпкой, и задребезжало ведро, когда она направилась к следующему участку.

– Доброе утро, – Морс дружелюбно улыбнулся, глядя на нее сверху вниз. – У вас, похоже, не осталось больше какой-нибудь из этих листовок – вы знаете, с приходским расписанием на Пасхальную неделю.

– Нет. Мы раздавали их на прошлой неделе, но у викария есть еще несколько отпечатанных.

– Викарий? Это Лоусон, не так ли?

– Нет, это не так.

Ее большие карие глаза настороженно смотрели на него снизу вверх. И он вдруг понял, что она была значительно моложе, чем он подумал.

– Я говорю о мистере Mекледжоне. Он служит в этом приходе с ноября прошлого года.

– Я, наверное, видел Лоусона в одной из других церквей.

– Нет, Лоусон был викарием здесь, – она заколебалась, – он… он умер в октябре прошлого года.

– О, Боже. Я сожалею об этом.

На несколько секунд между ними повисла тишина.

– Я думаю, вы знали, что он мертв, – сказала женщина тихо.

Морс моргнул удивленно:

– Я?

– Вы один из тех репортеров, разве нет?

Морс покачал головой и сказал ей, что он полицейский из управления «Темз-Вэлли» в Кидлингтоне – не из Городского управления полиции в Сент-Олдейтс; он слышал кое-что неопределенное о случившемся, но не участвовал в расследовании; на самом деле, он был заграницей в то время.

– А вас коснулся этот случай? – спросил он.

– На самом деле, да, я была…

– Простите?

Морс шагнул ближе к ней, она заговорила теперь совсем тихо:

– Я была здесь в церкви в ночь убийства.

– Вы не могли бы рассказать мне что-нибудь об этом?

Она вытерла руки о выцветшие джинсы, почти протертые на коленях, и встала:

– Подождите минуточку.

Ее походка отличалась врожденной элегантностью, и глаза Морса проследили за ней со слегка возросшим интересом – как она исчезает где-то в задней части церкви, и вновь появляется через минуту, неся коричневую сумочку. Она воспользовалась возможностью причесать свои растрепанные волосы, и Морс начал понимать, что она, скорее всего, была очень привлекательной женщиной.

– Вот, возьмите.

Она протянула ему дешевый коричневый конверт, содержащий несколько вырезок из газеты «Оксфорд Мэйл», Морс сел на скамью напротив нее и осторожно развернул тонкие листки.

Первая статья была датирована вторником, 27 сентября прошлого года:

Церковный староста убит во время службы.

В то время как собравшиеся на богослужение прихожане исполняли последний гимн, мистера Г.A. Джозефса прошлой ночью зарезали в ризнице церкви Сент-Фрайдесвайд в Корнмаркете. Главный инспектор Белл из Городского управления полиции Оксфорда, отвечающий за расследование убийства, рассказал нашему корреспонденту, что мистер Джозефс, один из двух церковных старост в Сент-Фрайдесвайд, только что забрал собранные пожертвования и почти наверняка пересчитывал их, когда на него напали.

Когда прибыла полиция, казны не обнаружили. Инспектор Белл заметил, что если ограбление было единственным мотивом убийства, то это вдвойне трагично, так как на вечерней службе присутствовали всего дюжина человек, и пожертвования могли составлять в лучшем случае около двух или трех фунтов.

Некоторые из собравшихся верующих услышали какие-то звуки в задней части церкви, но никто не подозревал, насколько это серьезно, пока мистер Джозефс не закричал, призывая на помощь. Викарий, преподобный Л. Лоусон, немедленно приостановил службу и вызвал полицию и скорую помощь, но мистер Джозефс умер, прежде чем кто-либо прибыл.

Нож, которым воспользовались убийцы, был плоским, золотистого цвета, отлитый в форме распятия, с лезвием, заточенным до остроты бритвы. Полиция просит откликнуться тех, кому известно что-либо о подобном ноже.

Мистер Джозефс, 50 ​​лет, был женат и жил на Порт-Мидоу-драйв, Волверкот. Он прибыл в Оксфорд после службы в качестве кадрового офицера в Королевской морской пехоте и проходил действительную службу в Малайе. Еще два года назад он работал в Департаменте внутренних доходов. У него не было детей. Слушание дела у коронера состоится в следующий понедельник.

Морс снова быстро прочитал статью, поскольку было несколько вещей, слегка его озадачивших, не говоря уже о последнем пункте внеочередного газетного выпуска.

– Вы хорошо его знали, верно?

– Простите? – Женщина приостановила уборку и посмотрела на него.

– Я спросил, хорошо ли вы знали Джозефса.

Мелькнуло ли беспокойство в ее карих глазах? Могла ли она не услышать его вопрос с первого раза?

– Да, я знала его достаточно хорошо. Он был здешним церковным старостой. Это о чем-то говорит, не правда ли?

Морс оставил ее в покое, и обратил свое внимание на вторую вырезку, от вторника, 4 октября:

Загадки следствия.

Следствие по делу Г.A. Джозефса, который был зарезан на прошлой неделе в церкви Сент-Фрайдесвайд, было отложено вчера после двадцатиминутного слушания, но не ранее, чем коронеру были представлены некоторые новые поразительные доказательства. Вскрытие тела Джозефса показало, что в его желудке присутствовала смертельная доза морфия, но в докладе патологоанатома ясно указывалось, что непосредственной причиной смерти было ножевое ранение.

Ранее мистер Пол Моррис, проживающий по адресу Хоум-клос, 3, Кидлингтон, дал показания по формальной идентификации тела. Он был органистом в церкви и во время службы действительно исполнял последний гимн, когда мистер Джозефс был убит.

Другой свидетель, мисс Рут Роулинсон, проживающая по адресу Мэннинг-террас, 14, Саммертаун, рассказала, что, когда она услышала звуки, доносящиеся из ризницы во время пения последнего гимна, она повернулась и увидела кричавшего мистера Джозефса, который сорвал штору, закрывавшую вход в ризницу.

Главный инспектор Белл, из городской полиции Оксфорда, сообщил коронеру, что он пока не может сообщить что-либо о подробностях данного преступления, но, что дознание будет продолжаться. Коронер выразил свое глубочайшее сочувствие миссис Бренде Джозефс, жене покойного.

Панихида состоится в церкви Сент-Фрайдесвайд в четверг в 2 часа 30 минут после обеда.

Повествование было сухим, но достаточно интересным, не так ли? Что морфий делал в желудке бедолаги? Кто-то, должно быть, очень хотел убрать его с дороги, и кому-то это сошло с рук, и он по-прежнему ходит – ходит, скорее всего, по улицам Оксфорда, – свободным человеком. Или, возможно, свободной женщиной, напомнил он себе, посмотрев через проход.

Морс огляделся с возросшим интересом. Оказывается, он сидел в нескольких ярдах от места преступления. И тогда он попытался представить себе все это: звуки органа, несколько верующих стоят, опустив головы к своим молитвенникам, – одна минута, однако! Где расположен орган? Он поднялся по широким ступеням к алтарю. Да. Он был там, с левой стороны, позади двух рядов клироса для певчих, с синей занавеской, натянутой перед ним, чтобы скрывать органиста. Еще было зеркало, которое можно регулировать вручную, снизу до самого верха, так, чтобы, несмотря на то, что он был скрыт от взглядов всех остальных, сам органист мог держать под наблюдением и викария, и певчих – и прихожан также, если захочет. А если повернуть круглое зеркало немного…

Морс уселся за занавеской на место органиста и выглянул из-за нее. Он мог видеть клирос позади себя и основную часть алтаря. Мм… Затем он, как нервный ученик на экзамене по вождению, собравшийся тронуться с места, начал регулировать зеркало, быстро обнаружив, что оно движется легко и бесшумно: вверх и вниз, вправо и влево, – туда, куда он хотел. Вначале вправо и немного вниз, – и он обнаружил, что смотрит прямо на затейливо вытканные золотом узоры на передней части зеленой алтарной ткани; затем налево и вниз, – и он смог увидеть голову и плечи уборщицы, руки которой усердно взбивали мыльную пену; затем еще дальше влево и немного вверх, почти до упора зеркала – и… Морс внезапно остановился, острое ощущение в тоже мгновенье кольнуло его виски. Итак, теперь совершенно ясно: он мог четко видеть передние шторы ризницы, мог даже видеть складку, которая – возможно только немного? – скрывала фигуру человека, отчаянно кричавшего под звуки органа, мужчину с ножом, глубоко застрявшим в спине, мужчину, который был жив всего за несколько мгновений до этого… А что, если органист – Моррис, не так ли? – действительно смотрел на шторы ризницы в те роковые, фатальные секунды? Что, если он видел что-то? Что-то вроде…

Стук ведра вернул его воздушные замки на землю. Что за причина могла быть у Морриса для поворота зеркала под таким невероятным углом, во время исполнения последнего гимна? Забудь это! Он повернулся на гладкой скамейке и посмотрел на синюю штору. Уборщица, судя по всему, уже собирала вещи, а он еще не прочитал остальные статьи. Но прежде чем он вернулся к ним, его ум снова расправил крылья и его мысли полетели легко, как чайки над обрывом. Да, синяя занавеска у органа. Он сам был человеком чуть выше среднего роста, но даже кто-то на три или четыре дюйма выше него, был бы довольно хорошо скрыт за этой занавеской. Затылок будет немного виден, но больше ничего; а если Моррис был человеком невысоким, то был бы скрыт почти полностью. Насколько в действительности певчие и прихожане были увлечены молитвами? Что если органиста… возможно, Морриса не было у органа вообще!

Он спустился по алтарным ступеням.

– Не возражаете, если я возьму на время эти статьи? Я, конечно, обещаю вернуть их вам обратно.

Она пожала плечами. Казалось, случившееся мало ее заботило.

– Боюсь, я не знаю, вашего имени, – начал Морс, но тут невысокий мужчина средних лет вошел в церковь и направился к ним.

– Доброе утро, мисс Роулинсон.

Мисс Роулинсон! Одна из свидетелей на следствии. Ну-ну! И человек, который только что пришел, несомненно, был Моррисом, другим свидетелем, ибо он уже сел у органа, где нажал несколько переключателей, после чего за скрытым властным жужжанием последовала серия грубых басовитых вздохов, будто сквозь прибор ломанулся ветер.

– Как я уже сказал, я могу принести их, – сказал Морс, – или отправить по почте. Мэннинг-роуд, 14, кажется?

– Мэннинг-террас.

– О да, – Морс улыбнулся ей добродушно. – Боюсь, память не та, что была. Говорят, мы теряем около 30 000 клеток головного мозга в день, после того, как нам стукнет тридцать.

– Как хорошо, когда у вас их много, чтобы было с чего начинать, инспектор.

В ее пристальном взгляде, возможно, был слабый намек на насмешку, но беспечная веселость Морса не вызвала у нее никакой ответной реакции.

– Я просто должен перекинуться парой слов с Полом Моррисом перед…

– Это не Пол Моррис.

– Простите?

– Это мистер Шарп. Он был заместителем органиста, когда Моррис работал здесь.

– А мистера Морриса больше здесь нет? – медленно сказал Морс.

Она покачала головой.

– Вы знаете, куда он уехал?

Опять ему показалось, что в ее глазах мелькнули некоторые сомнения.

– Н… нет, я не знаю. Он, вероятно, покинул город. Он оставил работу в прошлом октябре.

– Конечно, он должен был…

– Он оставил также и свою работу в школе и, ну, он просто уехал.

– Но он должен был…

Она взяла ведро, готовясь уйти:

– Никто не знает, куда он уехал.

Но Морс почувствовал, что она лжет.

– Это ваша обязанность, сказать мне, знаете ли, если у вас есть какие-либо идеи вообще. Куда он мог отправиться?

Теперь он говорил со спокойной властностью, и румянец покрыл щеки женщины.

– Это… ничего особенного на самом деле. Только то, что он… он уехал в то же время, как и кое-кто другой. Это все.

– Наверное, будет совсем нетрудно сложить два и два вместе?

Она кивнула:

– Да. Видите ли, он покинул Оксфорд на той же неделе, что и миссис Джозефс.

Глава восьмая

Морс вышел из церкви и пошел перекусить.

– Один кофе, пожалуйста, – сказал он девушке, праздно развалившейся у кассы.

– Если вы спуститесь вниз, то одна из официанток вас обслужит.

– Ох…

Это дело его не касалось, это чужое дело.

Он сидел и смотрел рассеянно в большое окно, на котором сейчас появились крапинки дождя, и наблюдал за людьми, бредущими вдоль Корнмаркет. Сразу напротив него была видна ограда церкви Сент-Фрайдесвайд, с заостренными, окрашенными в черный цвет перилами, на которые неуверенно опирался бородатый, с влажными волосами бродяга, бутылка с каким-то напитком свободно висела в его левой руке.

– Делайте заказ, пожалуйста, – это была та же самая девица.

– Вы только что его слышали, – огрызнулся Морс.

– Простите, сэр…

– Забудь об этом, милочка.

Он встал и перешел через улицу.

– Как дела, брат?

Бродяга настороженно глянул на Морса сквозь нелепые солнцезащитные очки – неожиданный интерес к его личности был, видимо, довольно необычным явлением.

– Вы не подкинете мне на стаканчик чая, дядя?

Морс вложил пару десятипенсовиков в удивительно чистую руку.

– Ты обычно здесь стоишь?

– Не-а. Обычно за Брейзнос-колледжем. Какое это имеет значение?

– Много хороших людей приходит в церковь, как ты думаешь?

– Временами приходят.

– Ты знаешь здешнего священника?

– Не-а. Сказал, чтоб я сматывался, вполне возможно, что этот. Хотя, знал другого. Реальный джентльмен он был, дяденька. То пускал к себе на ночлег, а то давал реально сытно поесть.

– Это был тот, который умер?

Бродяга подозрительно посмотрел на Морса сквозь темные стекла и сделал глоток из бутылки.

– Христосе, и вы тоже про то же, мистер.

Он оторвался от перил, двинулся по направлению к Карфакс, и был таков.

Морс снова пересек дорогу, теперь в обратном направлении, прошел мимо закусочной, мимо магазина велосипедов, мимо кинотеатра, затем повернул налево к Бомонт-стрит. Мгновение он колебался между Эшмолианом, напротив и справа от него, и отелем «Рэндольф», сразу налево. Это была несправедливая конкуренция.

В коктейль-баре отеля было уже полно жаждущих, так что Морс довольно нетерпеливо ожидал, пока группа американцев разберется со своими джинами и тониками. На буфетчице было платье с низким вырезом, и Морс заглянул в него, когда она, наконец, с очаровательным безразличием перегнулась через пивной насос, протянув ему заказ. Она была слишком молода, – вероятно, не более двадцати лет, а у Морса уже оформилось мнение, что мужчин влечет к женщинам примерно своего возраста – ну, плюс-минус десять лет или около того, в любом случае.

Он сел, смакуя свое пиво, и вынул газетную вырезку номер три из кармана. Она была от среды, 19 октября.

Трагическое падение с колокольни

Вчера утром преподобный Лайонел Лоусон упал с башни церкви Сент-Фрайдесвайд в Корнмаркете и разбился насмерть. Всего за десять минут до этого он провел, как обычно, утреннюю службу, и двое его прихожан были одними из первых, оказавшихся на месте трагедии.

Колокольня, ранее любимая смотровая площадка туристов, была закрыта для публики последние два года, так как появившиеся признаки разрушения стали уже видны на каменной стене с северной стороны. Но башня так и не была признана небезопасной, и всего неделю назад рабочие приходили, чтобы проверить покрытие крыши.

Лоусон, холостяк, 41 года, был викарием Сент-Фрайдесвайд в течение почти одиннадцати лет. Его будут помнить, прежде всего, пожалуй, из-за социальной работы, так как в дополнение к его глубокой заинтересованности в процветании церковных мероприятий для молодежи, он неизменно проявлял сострадательный интерес к судьбе бездомных, которые время от времени пользовались гостеприимным приютом в его приходе.

Как священнослужитель он не делал никакого снисхождения Высокой церкви англиканского типа, и хотя его сильно выраженная враждебность по отношению к рукоположению женщин не была универсально популярной, его обширная и верная паства будет оплакивать смерть дорогого наставника и друга. Он изучал теологию в Христианском колледже в Кембридже, а позже в колледже Святого Стефана в Оксфорде.

Только в прошлом месяце мистер Г. А. Джозефс, староста церкви Сент-Фрайдевайд, был найден заколотым в церковной ризнице.

Мм… Морс снова посмотрел на последнее предложение, и спросил себя, почему репортер счел своим долгом упомянуть о старосте. Не было ли чересчур много подозрительного в этом «после этого – значит вследствие этого»? Тем не менее, убийство с последовавшим вскоре после этого самоубийством, не было ни в коем случае редкостью, и репортер вряд ли был единственным, кто увидел здесь некую, скорее всего ошибочную, причинно-следственную связь. Ибо если Лоусон ухитрился убить Джозефса, то это было, конечно, настолько невыносимо для добросовестного и прилежного слуги Господа, что его поразили острейшие муки совести. Вот он и решился сбросить себя с ближайшей и наиболее удобной верхотуры, не правда ли?

Морс допил пиво, повозился в карманах какое-то время, и немного огляделся вокруг. В бар только что вошла женщина, и он изучал ее вид сзади с растущим интересом. Хорошо, если бы больше подошла ему по возрасту, чем буфетчица, конечно: длинные до колен сапоги из черной кожи; стройная фигура; туго подпоясанный, светло–рыжий плащ; пятнистый красный платок. Миловидная. И одна, как и он.

Морс передвинулся к ней поближе и услышал, что она заказала сухой мартини; и тут ему пришло в голову, что все, что ему нужно сделать, – это заплатить за ее напиток, пригласить ее в свой одинокий угол, и поговорить тихо, скромно, умно, увлекательно, – короче, мастерски. А потом – кто знает? Но тут мужчина среднего возраста поднялся со своего места и похлопал ее по плечу.

– Рад видеть тебя, Рут, дорогая. Садись.

Мисс Роулинсон развязала платок и улыбнулась. Но когда она заметила Морса, появившаяся улыбка исчезла. Она кивнула – как ему показалось почти сухо, – и отвернулась.

После третьей пинты, Морс покинул коктейль-бар и из фойе позвонил в Городское управление полиции. Но главный инспектор Белл был в отпуске, как ему сообщили, – в Испании.

Морс давно не занимался никакими физическими упражнениями, и теперь решил, поддавшись внезапному импульсу, пройтись пешком до Северного Оксфорда. Дорога займет самое большее полчаса. Как будто, чтобы высмеять его решение, его обгоняли автобус за автобусом: автобусы из Каттеслоу, автобусы из Кидлингтона, и вечно пустые автобусы, идущие в парк, и автобусы, субсидируемые отцами города на огромные суммы в тщетной надежде убедить пассажиров, оставлять свои автомобили на окраине. Но Морс продолжал идти.

Когда он подошел к перекрестку у Марстон-Ферри, он застыл как под гипнозом, наблюдая, как автомобиль, идущий по Северной кольцевой, вылетел на внутреннюю полосу, ударив едущий сзади мотоцикл. Гонщик был переброшен скользящим ударом на другую сторону дороги, там его белый шлем ударился о бордюр с тошнотворным звуком, где-то рядом мелькнули колеса ехавшего на юг грузовика, и под визг тормозов, послышался хруст костей человека.

Остальные свидетели этой сцене проявили, возможно, в первый раз в своей жизни, отчаянную храбрость: какой-то человек опустился на колени перед умирающим, и накрыл своим пальто раздробленное тело; молодой человек с длинными пышными волосами до плеч взял на себя обязанности автоинспектора; врач был уже на пути из Саммертауна, – из Центра здравоохранения; скорую и полицию тоже вызвали.

А Морс почувствовал вдруг, как внутри него все сжалось и его скрутило в судорогах боли. Липкий пот выступил у него на лбу, и он подумал, что сейчас его стошнит, поэтому он отвел глаза и поспешил прочь. Бессмысленные неадекватность и трусость вызывали у него отвращение, но физическая боль, бродившая в недрах его тела, гнала его вперед, все дальше и дальше вверх по дороге, мимо магазинов Саммертауна, и, наконец, домой. Даже легкомысленный человек бросил бы быстрый взгляд, прежде чем перейти на другую сторону.

Что было такого в дорожно-транспортном происшествии, что заставило его полностью потерять равновесие, Морс был не в состоянии понять. Много раз он бывал на месте убийств, и осматривал жестоко изуродованные тела. С брезгливым отвращением, конечно; но ни с чем более худшим. Почему тогда? Возможно, разница была лишь между смертью и процессом умирания погибшего в судорожной агонии после ДТП. Да, и еще: его определенный взгляд на случайности; случайная природа всего этого; «здесь и сейчас» – быть бы всего в нескольких ярдах, даже всего в нескольких дюймах от этого места, и ты в безопасности; быть бы в данном месте только на долю секунды раньше, – или позже. Это было то, что имел в виду Лукреций, говоря о случайном стечении атомов, мчащихся сломя голову через безграничные пустоты, сталкиваясь иногда как бильярдные шары, сталкиваясь как автомобиль с мотоциклом. Все это было бессистемно, так или иначе; все так жестоко и бессмысленно. Иногда Морс рассматривал все уменьшающуюся возможность самому иметь семью, и он допускал возможность, что может столкнуться с некоторыми страшными болезнями у тех, кого он любил; но никогда – с возможностью несчастного случая.

В отдалении завыла сирена неотложной скорой помощи, как некий безумный плач матери по своим детям.

Морс вынул пинту молока и закрыл дверцу своего холостяцкого холодильника. Не самое лучшее начало праздников! Он выбрал «Четыре последние песни» Рихарда Штрауса, но внезапно мелькнувшая мысль заставила его отойти от проигрывателя. В «Рэндольфе» он по-быстрому прочитал газетную вырезку номер четыре насчет дознания по гибели Лоусона; там было мало интересного, как он подумал. Но если он был не прав? Теперь он прочел ее снова. Бедняга являл собой страшное зрелище, его тело сильно разбилось при падении, его череп… Да! Это и было то, что заставило Морса закрыть крышку проигрывателя. Если он сам не захотел смотреть на лицо умирающего мотоциклиста, то что смогли рассмотреть те двое свидетелей на этом основательно разрушенном черепе? Все, что ему в настоящее время было надо, так это немного информации из официального отчета о слушании у коронера; а поскольку он знает коронера очень хорошо, то сможет получить информацию безотлагательно – на следующий день.

Через десять минут он уже спал.

Глава девятая

Избегая взгляда мужчины, Рут Роулинсон допила второй мартини и уставилась на ломтик лимона на дне своего стакана.

– Взять тебе еще?

– Нет, не нужно. В самом деле. Я уже выпила два.

– Продолжай! Наслаждайся! Мы живем только один раз, знаешь ли.

Рут печально улыбнулась. Это было то же самое, что продолжала твердить мать: «Жизнь проходит мимо, Рути, дорогая. Почему бы тебе не попытаться встречаться с большим количеством людей? Хорошо проводить время?» Ее мать! Ее требовательный ропот, ее мать-инвалид. Но все-таки мать; и она, Рут, ее единственный ребенок: сорока одного года (почти сорока двух), девственница до недавнего времени, помнившая, как она потеряла девственность.

– То же самое повторить, а затем?

Он был на ногах, держа бокал в высоко поднятой руке.

Почему бы нет? Она чувствовала приятное тепло где-то глубоко внутри тела, и она, конечно, может вернуться домой на несколько часов позже. В понедельник днем ​​был еженедельный сеанс матушкиного бриджа, и ничто, кроме ядерного нападения на Северный Оксфорд, не смогло бы отвлечь от него этих четырех старух, пока они азартно подсчитывали штрафные очки и взятки за небольшим столом, покрытым зеленым сукном в задней комнате.

– Ты меня напоишь, если не будешь осторожен, – сказала она.

– Как ты думаешь, что я пытаюсь сделать?

Она знала его достаточно хорошо, и она наблюдала за ним, когда он подошел к ней в баре в своем дорогом костюме: на несколько лет старше, чем она сама, с тремя детьми-подростками и очаровательной, умной, доверчивой женой. И он хотел ее.

Тем не менее, по какой-то причине она не хотела его. Она не могла вынести даже мысли о близости с ним – нет (напомнила она себе), она действительно знала, что близость была бы…

Ее глаза, блуждая по комнате, еще раз, в частности, вернулись к точке в самом дальнем углу комнаты. Но Морс уже ушел, и по какой-то непостижимой причине ей захотелось, чтобы он остался, – чтобы просто сидел там. Она узнала его, конечно, как только вошла, и чувствовала его присутствие все время. Могла ли она лечь в постель с ним? Именно его глаза очаровали ее; серо-синие, холодные – и все же каким-то странным образом уязвимые и потерянные. Она приказала себе не быть дурой; не надо было напиваться, сказала она себе.

Пока она медленно потягивала третий мартини, ее спутник что-то деловито писал на обратной стороне салфетки из-под пивного бокала.

– Слушай сюда, Рут. Будь честна со мной, – пожалуйста!

Она посмотрела на то, что он написал:

«Поставь галочку, у пункта, который наиболее отвечает твоим желаниям. Ты позволишь мне переспать с тобой:

– на этой неделе?

– на следующей неделе?

– в этом году?

– в следующем году?

– когда-нибудь?

– никогда?»

Это заставило ее улыбнуться, но она медленно и беспомощно покачала головой.

– Я не могу ответить на этот вопрос. Ты знаешь, я не могу.

– Ты имеешь в виду, что это не «никогда»?

– Я не говорила этого. Но… но ты знаешь, что я имею в виду. Ты женат, и я знаю твою жену. Я ее уважаю. Не сомневайся.

– Просто отметь один из пунктов. Это все.

– Но…

– Но ты меня разочаруешь, если отметишь последний, знаешь ли? Продолжай дальше. Разочаровывай меня. Но только честно скажи об этом, Рут. По крайней мере, я буду знать, где нахожусь.

– Ты мне нравишься, – ты это знаешь. Но…

– У тебя большой выбор.

– Что, если ни один из ответов не является правильным?

– Один из них должен быть в порядке.

– Нет.

Она достала свою собственную ручку и написала одно слово, перед «когда-нибудь»: слово «возможно».

В отличие от Морса, она не спала в тот день. Она чувствовала себя свежей и бодрой, и охотно немного поработала бы в саду, но, не переставая, лил дождь. Вместо этого она просмотрела сюжет сценки, в которой играла. Пятница приближалась с пугающей быстротой, и очередная репетиция была в 7.30 сегодня вечером. Не то, чтобы благотворительный церковный концерт с билетами по два пенса был чем-то значимым; но ее сердце не успокоилось бы, если бы она, пусть даже самые мелкие роли исполняла вполсилы, – ее аудитория всегда была довольна.

Сам Морс проснулся, дрожа и ворча, в 3 часа дня, и медленно сосредоточился на своем отпуске еще раз. Газетные вырезки по-прежнему лежали на подлокотнике кресла, и он собрал их вместе и положил обратно в конверт. Днем ранее он позволил некоторым вещам выйти из-под контроля. Но, довольно. Он был в отпуске, и он собирался хорошо провести отпуск. На книжной полке он зацепил пальцем толстый том; и воспользовался им так же, как использовали книги римляне, когда хотели получить предсказание Сивиллы, как фундаменталисты до сих пор обращаются к своему Священному Писанию, – так же и Морс сделал это со «Справочником отелей Британии». Он закрыл глаза, открыл книгу наугад, и просунул указательный палец и провел вниз по левой странице. Он нашел его. Отель «Свисс Лодор». В Кесуике, в трех милях к югу от… Он сразу позвонил в отель. Да, у них был одноместный номер с ванной. Надолго? Четыре или пять ночей. Возможно. Отлично. Он выезжает, не откладывая, и будет у них о… о… около девяти или десяти. Хорошо.

До Ившема – около часа, если ему повезет. Вдоль старой Вустер-роуд. M5 и M6 – 80 миль по скоростной трассе. Легко! Он успеет вовремя – к закуске перед ужином с бутылкой красного вина. Прекрасно. Вот что для человека означают праздники.

Глава десятая

Преподобный Кейт Мекледжон излучал своего рода благостный энтузиазм, стоя у дверей церковного зала. Очевидно, соберется большая аудитория, и в промежутках между елейным: «Приятного вечера, как хорошо, что вы пришли», он обсуждал, мудро ли будет вынести несколько старых стульев из кладовой. Было только 7.20 вечера, но зал был заполнен уже на две трети. Он знал, конечно, почему: из-за выступления степ-труппы младшего класса «Воскресной школы», которое обеспечивало обоюдовыгодное гарантированное привлечение всех мам, и тетей, и бабушек.

– Здравствуйте, миссис Уолш-Аткинс. Как мило, что вы пришли. Всего несколько мест осталось у сцены…

Он отправил двоих ворчащих подростков за дополнительными стульями, и обратился со своим букетом церковного дружелюбия к следующему прихожанину:

– Добрый вечер, сэр. Как хорошо, что вы пришли. Вы приезжий или…?

– Нет, я здесь живу.

Новичок вошел в зал и сел сзади с кислым выражением на лице. Он дал пять пенсов девушке с красивыми косичками, которая подошла к нему, и засунул программку в карман. Что за день! Почти шесть часов от Кесуика через Ившем: однополосное движение севернее Стоука; множество заторов за Бирмингемом, с перекрытием любого проезда почти на час по бесплатной трассе; потоки разлившихся вод на последних тридцати милях и дурацкие грузовики, вообразившие себя быстроходными моторными лодками… И это, так называемый праздник!

В хорошую погоду (в этом он не сомневался) вид из его спальни в отеле был бы воистину прекрасен; но туман, опустившийся с окружающих холмов, был настолько плотным, что невозможно было рассмотреть под окном даже газон с белыми стульями и столами – одна белая пустыня. Некоторые из его коллег-отдыхающих сели в машины и уехали на поиски (предположительно) какого-нибудь менее перепачканного пейзажа; но большинство только сидели и читали триллеры в мягких обложках, играли в карты, ходили купаться в крытый бассейн с подогревом, ели, напивались, говорили непрерывно, – а вообще им удавалось выглядеть гораздо менее несчастными, чем Морсу. Он не мог найти сносно привлекательных женщин, над которыми не нависали бы их мужья, а те немногие, кто сидел без присмотра в коктейль-баре были либо слишком заурядны, либо слишком стары. В своей спальне Морс обнаружил листок, на котором было напечатано стихотворение Роберта Саути «Как воды стекают в Лодор»; но он чувствовал, что даже поэту-лауреату редко приходилось опускаться до такой банальности. И вообще, спустя всего три дня, Морс слишком хорошо понял, как воды стекают в Лодор: они выливаются как из ведра, косыми беспрерывными четкими линиями из свинцового неба.

В пятницу (это было 7 апреля) ему доставили «Таймс» в комнату с ранним утренним чаем; и, проглядев прогноз погоды на уикэнд, он решил покинуть отель сразу после завтрака. Это случилось, когда он вынимал чековую книжку у стойки администратора, – сложенный белый листок спланировал на пол: он засунул в карман по рассеянности объявление, лежавшее на столе у ​​входа в Сент-Фрайдесвайд, но только теперь прочитал его.

«КОНЦЕРТ

В церковном зале на Сент-Олдейтс

Пятница, 7 апреля в 7.30 вечера

Степ-труппа (Воскресная школа)

Гилберт и Салливан. «Попурри» (Церковный хор)

Викторианская мелодрама (Драма-групп)

Входная плата 20 пенсов.

Приглашаются все желающие. (Собранные средства пойдут в фонд помощи по восстановлению колокольни.)»

Именно эта последняя строчка была наполнена возможностями, которые монополизировали мысли Морса, пока он вел свой «Ягуар». Действительно ли зубцы башни разрушились, в конце концов? Или они рассыпались, когда Лоусон забрался на этот последний привычный для него ориентир в городе? Всякий раз, когда это возможно, присяжные были заинтересованы в том, чтобы держаться в стороне от вердикта «самоубийство», и если бы башня была вообще небезопасна, он не стал бы решающим. Что Морсу действительно было нужно в отчете коронера, – все это там было. И все это было в офисе коронера, куда Морс немедленно отправился, когда, наконец, добрался до Оксфорда в 4.30 вечера.

Отчет, помимо подробного описания некоторых увечий Лоусона, был более расплывчатым, чем надеялся Морс, без упоминания вообще парапета, с которого Лоусон резво спрыгнул на землю. Но там был один из разделов, который сильно его заинтересовал, и он еще раз его перечитал. Миссис Эмили Уолш-Аткинс, официально засвидетельствовав опознание, говорила, что она оставалась одна в течение нескольких минут в церкви после службы. Затем она постояла примерно пять минут за пределами церкви, где она дожидалась, пока ее подберет такси: служба закончилась чуть раньше обычного. Около 8.10 утра она услышала ужасный стук в церковном дворе и, оглянувшись, обнаружила разбившееся тело Лоусона, распластавшееся на паперти. К счастью на сцене вскоре появились двое полицейских и Пол Моррис (опять Моррис!). Они увели ее обратно внутрь, в церковь, где она посидела, приходя в себя…

Морс знал, что не будет ему душевного покоя, пока он не увидится с миссис Уолш-Аткинс, и эта женщина была непосредственной причиной его присутствия на церковном концерте. (Была ли она единственной причиной, Морс?) Он просто упустил ее в элитном доме для престарелых, но там сказали, куда она отправилась.

Мекледжон закончил долгое выматывающее введение, свет был выключен, и на следующем этапе занавес начал рывками раздвигаться, чтобы предъявить аудитории степ-труппу во всей своей причудливой красе. Для Морса все это было ошеломляюще забавным; и он был совершенно не готов к бурным аплодисментам, которыми по окончании танца приветствовали несинхронный выход на поклон одиннадцати маленьких девочек, с пластиковыми плюмажами на головных уборах. Им хлопали в течение трех минут или около того, невзирая на неадекватную репетицию, врожденную неловкость, и ужасающе некомпетентное сопровождение пианистки. Что еще хуже, – труппа начинала с двенадцатью детьми, но одна маленькая девочка повернула налево (вместо направо) в критический момент танца, и проворно убежала за кулисы, ее лицо залили слезы страдания. Тем не менее, зрители продолжали аплодировать, и не унимались, пока не появилась руководительница труппы (она же пианистка), ведущая за руку несчастную, которая, – чуть не став дезертиром, – теперь застенчиво улыбалась, встреченная всеми как прима-балерина из «Садлерс Вэллс».

Исполнение «Попурри» Гилберта и Салливана было превосходно, и Морс понял, что в хоре Сент-Фрайдесвайд имелось несколько первоклассных талантов. На этот раз, к счастью, пианино перешло в руки исполнителя с бесконечно большими возможностями – в руки мистера Шарпа, бывшего заместителя мистера Морриса (это имя снова!). Моррис… человек, который был на сцене, когда Джозефс был убит; был на сцене, так же, когда Лоусон был… когда Лоусон был найден. Наверняка, было бы не трудно отыскать его? Или обнаружить миссис Бренду Джозефс? Они должны быть где-то; должны зарабатывать деньги; должны иметь номера страховок; должны иметь дом… С клинической точностью хор отрезал последний аккорд от финала оперы «Микадо», и их завершившееся выступление было встречено признательными, но сравнительно недолгими аплодисментами.

Потребовалось добрых пять минут, чтобы викторианская мелодрама, наконец, материализовалась, добрых пять минут, в течение которых слышался скрип и стук, будто кто-то натыкался на мебель, в течение которых был дважды досрочно поднят занавес, и в течение которых Морс еще раз просмотрел заключение коронера о смерти Лоусона. Был еще этот парень Томас, с такими показаниями, например:

– Я только что припарковал свой автомобиль на Сент-Джилс и шел в сторону Брод-стрит, когда заметил кого-то на колокольне Сент-Фрайдесвайд. Я не мог рассмотреть, кто там стоял, но в этом не было ничего необычного, потому что люди часто осматривают Оксфорд с высоты колокольни Сент-Мэри, или с башни Карфакс. Я видел, что какой-то человек, одетый в черное, смотрит вниз, голова его склонилась над бруствером…

Больше ничего, на самом деле. Только позже, услышав об утренней трагедии, он неохотно позвонил в полицию – по настоянию жены. Не так много, но Томас, видимо, был самым последним человеком (как предполагалось), видевшим Лоусона живым. Или же не был? А может он был просто первым – нет, вторым – человеком, видевшим Лоусона мертвым. Морс снова отыскал ключевые слова: «смотрит вниз, голова его склонилась над бруствером…». Какой высоты был тот парапет? Не более трех футов или около того, верно. И почему Лоусон наклонил голову над ним? Почему бы просто не «перегнувшись через парапет»? И почему «смотрит вниз»? Если человек собирается прыгнуть, вероятно, его не должно беспокоить, как выглядит место, на которое он собирается приземлиться? От священника, безусловно, – больше, чем от большинства простых смертных, – можно было бы ожидать, что он будет искать утешение в более эфирных сферах, какими бы ни были глубины его отчаяния. Но если… если Лоусон был мертв уже; если кто-то его…

Мелодрама, наконец, набрала темп, хотя, по мнению Морса, любая грубая дилетантская самодеятельность редко заслуживала публичную презентацию. Сценки, казалось, были выбраны так, чтобы охватить как можно больше исполнителей, и дать всем участникам хотя бы краткую возможность побыть на подмостках, видимо, чтобы минимизировать их захватывающую некомпетентность. Однорукий бородатый вооруженный герой, по крайней мере, знал свою роль назубок и, громко декламируя, старался перекричать скрип своих армейских ботинок; в то время как одна из многочисленных горничных каждое второе слово своей роли подсматривала в копии сценария, вставленного внутрь ее совочка для мусора. Единственное, что предотвратило полное перерастание драмы в фарс, стало выступление самой героини, молодой блондинки, игравшей с шармом и изысканностью, которые безнадежно не соответствовали ее неадекватному окружению. Она появлялась, чтобы спасти остальных, тех, кто закрывал глаза на свои промахи и спотыкался с впечатляющей самоуверенностью. Ей даже удалось в какой-то момент предотвратить конфуз дворецкого (слепой глупец! – подумал Морс), который едва не опрокинул кресло, когда подавал чай Ее Светлости. К счастью, многие роли по сюжету (как и было изначально задумано) были чрезвычайно забавны и, озвученные даже такими клоунами, могли вызвать небольшой вежливый смех; но когда опустился занавес, Морс не обнаружил ни малейших признаков смущения среди зрителей.

Возможно, все церковные концерты были одинаковы.

Викарий заранее объявил, что чай будет предложен в конце представления, и Морс был уверен, что миссис Уолш-Аткинс не покинет его без чашки-другой. Все, что он должен был сделать, так это узнать, как она выглядит. Он напрасно высматривал мисс Роулинсон, было ясно, что этим вечером мисс уже отработала епитимью, без сомнения, отмывая скамьи. И все же он почувствовал некоторое разочарование…

Люди теперь покидали зал довольно быстро, но Морс решил подождать пару минут. Он вынул свою программку и уставился на нее смутно, без реальной цели, кроме желания чем-то заняться в одиночестве.

– Я надеюсь, что вы выпьете чашку чая с нами? – Даже на этой последней стадии представления Мекледжон не пренебрегал своим пастырским долгом.

Чай? Такого никогда не случалось с Морсом, чтобы он пил чай в 9 часов вечера.

– Да. Спасибо. Интересно, вы случайно не знаете миссис Уолш-Аткинс. Мне нужно…

– Да, да. Сюда. Замечательный был концерт, не правда ли?

Морс пробормотал неслышно ругательство и последовал за своим проводником в переполненный вестибюль, где полная дама разливала темно-коричневую жидкость из громадного чайника. Морс занял свое место в очереди и услышал разговор двух женщин, стоявших перед ним.

– Вы знаете, он уже в четвертый раз выступает с ними. Его отец очень гордился бы им.

– Никто никогда не заподозрил бы, что он слепой, правда? Он также правильно делает все по ходу действия, как и остальные.

– Это результат многих репетиций, знаете ли. Вы должны соответствовать роли…

– Да. Вы действительно должны гордиться им, миссис Кайдер.

– Во всяком случае, они попросили его участвовать в следующем концерте, так что у него должно быть все в порядке, как вы считаете?

Значит, бедняга был действительно слепым. И, узнав об этой детали, – ведь для него каждый выход на сцену, вероятно, был примерно таким же испытанием, как для зрячего человека, идущего через болото с крокодилами, – Морс, вдруг почувствовал, что очень тронут, и очень сконфужен. Когда подошла его очередь, он положил пятьдесят пенсов на край подноса для пожертвований, надеясь, что никто этого не заметил. Он странно чувствовал себя в этом месте. Это были хорошие люди, которые радовались простым семейным связям и христианскому общению; те, кто думал о Боге, как об Отце, и кто никогда не вникал в заблуждения новоявленных богословов. Морс, потягивая чай, еще раз вынул свою программку и поискал имя дворецкого Ее светлости, мать которого (вполне обоснованно!) чувствовала себя такой счастливой и гордой. Но его снова прервали. Мекледжон стоял за его плечом, а рядом с ним – махонькая старушка, жевавшая песочное печенье.

– Мистер… э-э?

– Морс.

– Вы говорили, что хотели встретиться с миссис Уолш-Аткинс?

Морс возвышался над ней, остро осознавая ее миниатюрность, поэтому предложил ей пройти обратно в зал, чтобы они могли поговорить сидя. Он объяснил, кто он такой, почему он был здесь, и то, что он хотел бы знать; и она с готовностью рассказала ему о своем участии в событиях того страшного дня, когда она нашла Лоусона разбившимся у башни, повторив практически те же слова, которые она использовала на дознании.

Ничего! Морс ничего нового не узнал. Тем не менее, он поблагодарил ее вежливо и спросил, может ли он предложить ей еще одну чашечку чая.

– Одной для меня теперь достаточно, инспектор. Но я, должно быть, оставила где-то свой зонтик. Если бы вы были так любезны…

Морс почувствовал покалывание в скальпе – старый привычный признак. Они сидели в глубине зала за маленьким столиком, и поперек соседнего лежал зонтик, в натуральную величину. Так что не могло быть никаких сомнений по этому поводу: старая леди должно быть слепнет.

– Не откажите мне в просьбе: скажите, сколько вам лет, миссис Уолш-Аткинс?

– Можете ли вы хранить секреты, инспектор?

– Да.

– Вот и я могу, – прошептала она.

Решение Морса о том, чтобы проинспектировать коктейль-бар в «Рэндольфе» определялось не только жаждой, но и каким-то своенравным желанием узнать, может ли там быть мисс Роулинсон, о которой он не переставал думать. Но он не нашел ее там, и остановившись после одной пинты пива, сел на автобус. Вернувшись домой, он налил себе аккуратно бокал виски и поставил на проигрыватель «Четыре последние песни». Дивный Штраус…

Был уже поздний вечер, когда он повесил куртку в коридоре. Программка торчала у него из кармана и, опять ему повезло, когда он в третий раз открыл ее и прочитал:

«Дворецкий Ее Светлости – мистер Джон Кайдер». А потом его пульс помчался вскачь, когда он посмотрел на верхнюю часть исполнителей ролей: «Ее Светлость достопочтенная Амелия – мисс Рут Роулинсон».

Глава одиннадцатая

Экстрасенсы и ясновидцы утверждают, что простор для их талантов увеличивается, когда они могут физически присутствовать в комнате, где отсутствующие – пропавшие или, возможно, умершие – оставили позади себя некие бродячие эманации.

У убийц своя репутация, – считается, что у них возникает неконтролируемое желание пересматривать сцену смерти, и в воскресенье утром Морс с интересом задумался, ступала ли снова нога убийцы Джозефса в Сент-Фрайдесвайд со дня его преступления. Он подумал, что ответ наверняка был – «да», и это была одна из немногих позитивных мыслей, которую ему удалось произвести на свет еще в пятницу вечером.

Каким-то образом его ум оказался полностью опустошен, и в субботу он твердо решил отказаться от всех идей о дальнейшем расследовании таинственного дела, которое не было его делом, в любом случае. Утром он проконсультировался с Сивиллой еще раз, но теперь она указала на Инвернесс. Во второй половине дня он впустую потратил время перед телевизором, наблюдая гонки в Донкастере. Он был беспокоен и скучен: у него было так много книг – он мог бы их читать, так много записей – он мог бы их слушать – и все же он не мог найти хоть каплю энтузиазма для этого. Чего он хотел? Его вялое настроение сохранялось до воскресного утра, когда даже несколько эротически лакомых кусочков в «Новостях мира» не смогли его поднять. Он развалился мрачно в кресле, его глаза неопределенно сканировали разноцветные корешки на книжных полках. Возможно, Шарль Бодлер соответствовал его настроению? Что это был за сюжет про принца в поэме «Цветы зла»? «Бессильный юноша со стариковской думой…» И совершенно неожиданно Морс почувствовал себя лучше. Чертов бред! Он не был ни юным импотентом, ни старым маразматиком – это далеко не так! Для него пришло время действий.

Он набрал номер, и она ответила.

– Здравствуйте.

– Мисс Роулинсон?

– Кто говорит?

– Вы вряд ли меня запомнили. Я… я встретил вас в прошлый понедельник в Сент-Фрайдесвайд.

– Я помню.

– Я был… э-э… я надумал сходить в церковь этим утром.

– В нашу церковь, вы имеете в виду?

– Да.

– Вам бы лучше поторопиться, чтобы успеть на службу – она ​​начинается в половине одиннадцатого.

– Ох. Понимаю. Ну… э… большое спасибо.

– Вы совершенно неожиданно очень меня заинтересовали, инспектор.

В ее голосе слышалось дружеское расположение, и Морсу захотелось подольше удержать ее у телефона.

– Вы знаете, что я приходил на концерт в пятницу вечером?

– Конечно.

Морс почувствовал глупую радость несовершеннолетнего подростка от этого «конечно». Продолжай, парень!

– Я… э… я не видел вас после этого. На самом деле я вначале не понял, что это вы играли в спектакле.

– Удивительно, что делает парик блондинки, не правда ли?

– Кто это? – чей-то голос послышался позади ее голоса.

– Простите? – сказал Морс.

– Все в порядке. Это моя мать – спрашивает, кто вы.

– О, я слышу.

– Ну, как я уже говорила, вам лучше поторопиться, если вы собираетесь идти.

– А вы идете? Возможно, я мог бы вас подвезти…

– Нет, не сегодня утром. У матери случился один из ее приступов астмы, и я не могу оставить ее.

– Ох.

Морс скрыл свое разочарование под веселым прощанием, и сказал себе мысленно: «ты мудак», сжимая трубку телефона. Хотя он все равно собирался пойти. Это не Рут Роулинсон он хотел там увидеть. Он просто хотел ощутить место – повстречать некоторые из тех бродячих эманации. Он убеждал себя, что не имеет значения, появится там мисс Роулинсон или нет.

Оглядываясь на свое первое за последние десять лет посещение церкви, Морс решил, что остался доволен полученным опытом. Служба в Сент-Фрайдесвайд, вроде бы приблизительно прояснила ему, как они проходят в англиканском варианте[6]. Правда, не было заявления с амвона, провозглашающего непогрешимость Его Святейшества Папы; но в других отношениях оказалось не так много того, что разделило англиканскую церковь и римско-католическую раз и навсегда. Была прочитана проповедь – все как полагается – посвященная (с чувством юмора) денонсации Святым Павлом похотей плоти, но все действие реально было сосредоточено вокруг мессы.

Все началось не очень хорошо для Морса, который спустя две минуты, понял, что непреднамеренно сел на скамью, зарезервированную для церковного старосты. Это вызвало необходимость неудобного перешептывания и пересаживания, а в это время люди уже встали на колени, чтобы признаться в своих прегрешениях. К счастью, с его точки зрения, на задней скамье Морс мог сидеть, и стоять, и креститься, и преклонять колени во взаимодействии с остальными, хотя многие из этих переходов оказались одинаково как вне его рефлексов, так и вне его склонностей. Что поразило его больше всего – это число исполнителей, собранных вокруг алтаря. Каждый целенаправленно играл свою роль: священник, диакон, суб-диакон, и кадильщик, и мальчик с сосудом для ладана, и два помощника и еще четверо, носивших светильники, и всем этим руководил моложавый, со скорбным лицом церемониймейстер, руки его торчали горизонтально перед ним в позе непрерывной молитвы. Это было почти как шоу, со всеми признаками длительных репетиций: – поклонились, перекрестились, упали на колени, поднялись, – с синхронизированной дисциплиной, которая (как это показалось Морсу) может выгодно потягаться со степ-труппой. Для этих маневров дисциплинированная паства должна выработать одинаково хорошие реакции: – вот сидят, а вот встают на ноги, а иногда открывают рот для скорбных ответов.

Женщина, сидевшая рядом с Морсом, вскоре распознала в нем новичка, каковым он и был на самом деле, и теперь постоянно совала ему под нос соответствующую страницу с пояснениями к порядку богослужения. Сама она пела пронзительным сопрано, которое было изысканным в своей дикции, и трижды в начале службы умоляла Всевышнего омыть ее от грехов и сделать ее одежду белее снега, а Мекледжон в это время, быстро проходя вверх и вниз по проходам, окроплял все в поле своего зрения святой водой. Но было одно очко в пользу Морса – он знал большинство молитв; и в какой-то момент он подумал, что ему почти правильно удалось пропеть «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу».

Также он узнал и кое-что еще. Из пояснений Мекледжона к предстоящим развлечениям на следующей неделе, стало ясно, что месса была делом гораздо более сложным, чем он себе представлял. Как оказалось, было три типа службы, – «низкая», «высокая» и «торжественная»; и если, как подозревал Морс, «низший тип» не был чем-то шикарным, то значит и хор в нем не участвовал – значит, не было и органиста? Тогда что, ради всего святого, Моррис делал в церкви, когда несчастный Лоусон разбился вдребезги, упав с башни? Люди, возможно, иногда ходят в церковь, потому что им хочется помолиться, но… Во всяком случае, было бы целесообразно выяснить немного больше об этих различиях в службах.

И кое-что еще; то, что на самом деле наводило на размышление. За исключением самого Морса, все общество вкусило благословленного пастором хлеба и вина, когда открыли доступ к святому престолу у алтаря, при этом церковный староста, который недавно был назначен на это место, и который – в соответствии с почтенной традицией – был тем, кто самым последним получил причастие. Джозефс был старостой. Джозефс последним в цепочке верующих встал на колени в вечер своей смерти. Джозефс приложился к чаше с вином в эту ночь. И Джозефс – как сказал патологоанатом – скончался от очень странного содержимого в желудке. Было ли это возможно? Возможно ли, чтобы Джозефс был отравлен у алтаря? Из своих наблюдений за заключительной частью церемонии, Морсу стало ясно, что любой священник с церковной чашей в руках мог нанести кому угодно огромный вред, если б у него возникла склонность сделать это, потому что, когда он закончит, он может избавиться от любой улики. При этом ему для этого не нужны никакие оправдания, ибо они были частью церковного канона: промыть чашу и вытереть ее и положить в шкаф до следующего раза. Да. Было бы трудновато, конечно, со всеми стоящими вокруг исполнителями сложного ритуала, как это было сегодня; но в вечер убийства Джозефса, состав участников был, безусловно, гораздо меньшим. Опять же, это было то, к чему стоило присмотреться. Была там еще одна неясность, или ее не было? Оказалось, что сам священник был обязан допить вино, которое осталось в чаше после церемонии причастия, и сделать это перед всей общиной. А не мог он просто сделать вид? Налить другую порцию позже? Или нет, опять же… возможно, ничего и не было в общей чаше…

Было так много возможностей… и фантазии Морса уплыли выше колокольного шпиля, когда он вышел из прохладной церкви на солнечную Корнмаркет.

Глава двенадцатая

Для Морса было некоторым облегчением признать справедливость доводов разума, и он воспринял их спокойно, когда проснулся с ясной головой в понедельник утром, и сказал себе, что будет не плохой идеей спокойно рассмотреть проблему самому, прежде чем скакать от решения к решению.

Скорее всего было только две возможности: либо Лоусон убил Джозефса, а затем покончил с собой, в непонятно откуда взявшемся настроении раскаяния; либо какая-то неведомая рука убила Джозефса, а затем, усугубляя свое преступление, добавила в свой список и Лоусона. Из этих альтернатив, первая была значительно более вероятной; особенно, если Джозефс был в некотором роде угрозой для Лоусона, если нож, найденный у Джозефса в спине, принадлежал Лоусону, и если Лоусон сам выказывал признаки беспокойства в течение нескольких недель, предшествовавших смерти Джозефса, а также в последующие дни после нее. Проблема была в том, что Морсу не с кем было поговорить. Тем не менее, кто-то, в этом он был уверен, знал очень много об этих трех «если», и в 9.45 утра он обнаружил, что нерешительно стоит перед домом на Мэннинг-террас, 14. Его колебание объяснялось двумя причинами: во-первых, его естественной робостью, с первого же взгляда показывавшей, что ему очень хотелось оказаться в компании справедливой Рут Роулинсон; во-вторых, фактической неопределенностью: должен ли он постучать в дверь справа, ибо их было две, бок о бок; одна слева, отмеченная как 14В, и вторая – 14А. Очевидно, дом был разделен – причем, судя по всему, сравнительно недавно – и одна из дверей (как предположил Морс) вела непосредственно на верхний этаж, а другая в квартиру на первом этаже.

– Она открыта, – прокричал голос из 14А. – Я не могу подойти ближе.

На этот раз закон подлости оказался в нерабочем состоянии, и он сделал правильный выбор. Два шага привели его в узкий, покрытый ковром, проход, который служил в качестве коридора (лестница была сразу же за заколоченной стеной слева, и это оставляло мало места для маневра). Прямо перед ним сидела миссис Элис Роулинсон в инвалидной коляске, и трость с резиновым набалдашником прочно устроилась на ее коленях.

– Что вы хотите? – Ее глаза зорко рассматривали его.

– Я сожалею, что побеспокоил вас, – вы миссис Роулинсон, не так ли?

– Я спросила, что вы хотите, инспектор.

Лицо Морса, должно быть, передало его удивление, и старушонка без труда прочитала его мысли.

– Рути рассказала мне о вас все.

– Ох. Я просто подумал, если…

– Нет, ее нет. Войдите! – Она сразу заработала в первом раунде два очка. – Закройте за собой дверь.

Морс спокойно послушался, и оказался резко отброшен в сторону, когда попытался помочь ей проехать через дверь в конце коридора. Она расположилась в своем кресле посреди аккуратно меблированной гостиной, остановив всего лишь четыре фута свободного пространства для него. Предварительные переговоры были завершены, и она сразу же бросилась в атаку.

– Если вы хотите заполучить мою дочь на уикэнд, вам это не удастся! Вам лучше понять это с самого начала.

– Но миссис… – Он был подавлен опасной близостью ее палки. (Воинственная старая ведьма! – подумал Морс.)

– Я не одобряю многих аспектов в жизни современной молодежи – юношей, вроде вас, я имею в виду – особенно их невыносимую невоспитанность. Но я думаю, что они правы в одном. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Видите ли, миссис… – резиновый набалдашник был не далее трех дюймов от его носа, и его голос прервался на полуслове.

– У них достаточно здравого смысла, чтобы заниматься сексом, прежде чем они поженятся. Вы согласны?

Морс кивнул, выразив слабое согласие.

– Если вы собираетесь прожить с кем-то пятьдесят лет… – она покачала головой от такой перспективы. – Не то, чтобы я была замужем в течение пятидесяти лет… – тон ее голоса резко понизился на несколько градусов и стал более задумчивым, но сразу же выровнялся. – Хотя я уже сказала. Вы не можете забрать ее. Она мне нужна, и она моя дочь. У меня преимущество.

– Уверяю вас, миссис Роулинсон, я не имел ни малейшего намерения…

– У нее были мужчины раньше, чтоб вы знали.

– Я не сомневаюсь…

– Она была очень милой девушкой, моя Рути, – теперь она говорила спокойнее, но глаза ее оставались проницательными и цепкими. – Она больше не малышка.

Морс решил, что самое разумное для него, промолчать. Старая дама совсем рехнулась.

– Вы знаете, в чем ее беда?

Это был неприятной момент для Морса, который считал, что ее разум давно погряз в сферах вроде геморроя; но она сидела, глядя на него, и ожидала ответа. Да, он хорошо знал, какими были неприятности Рут Роулинсон. Знал даже слишком хорошо. Ее проблема была в том, что она должна была заботиться об этой озлобленной старой боевой секире, изо дня в день.

– Нет, – сказал он.

– Кому вы рассказываете, – ее губы жестко скривились, – вы лжете мне, инспектор. Вы знаете ее проблемы, а также знаете, что надо делать.

Морс кивнул.

– Вы правы. Я не думаю, что смог бы продержаться рядом с вами достаточно долго.

Теперь ее улыбка была совершенно искренней.

– Знаете, вы начинаете походить на человека, о котором рассказывала Рути. (Возможно, подумал Морс, она не настолько рехнулась, в конце концов?) – Вы иногда бываете грозным, разве нет?

– Все время. Если бы Рут вышла замуж – что было бы с вами?

– У нее были шансы – хотя я не думаю, что по большей части это был ее выбор.

– Реальные шансы?

Ее лицо стало более серьезным.

– Безусловно, один из них.

– Что ж, – Морс сделал вид, что встает, но не двинулся дальше.

– Какой была ваша мать, инспектор, она вам нравилась?

– Она была доброй, и я любил ее. Я часто думаю о ней.

– Рути стала бы хорошей матерью.

– Она не слишком стара?

– Сорок два исполнится завтра.

– Надеюсь, что вы испечете ей торт, – пробормотал Морс.

– Что? – ее глаза вспыхнули. – Вы не понимаете, что ли? Печь? Готовить? Как я могу делать что-нибудь подобное? Я даже не могу добраться до входной двери.

– А может, попробуете?

– Вы становитесь дерзким, инспектор. Вам пора. – Увидев, что Морс покраснел, она смягчилась. – Нет, простите. Пожалуйста, садитесь снова. У меня бывает не так много посетителей. Вы считаете, что я их не заслуживаю, верно?

– А у вашей дочери бывает много посетителей?

– Почему вы спрашиваете об этом? – ее голос снова стал резким.

– Просто пытаюсь быть вежливым, вот и все.

Морсу досыта приелась беседа с престарелой дамой, но ее ответ приковал его к стулу.

– Вы подумали о Джозефсе, не правда ли?

Нет, он не имел в виду Джозефса.

– Да, правда, – сказал он, настолько категорически, насколько ему позволило возбуждение.

– Он был не в ее вкусе. И у него была жена, – она фыркнула. – На что он был нужен? Конечно, если вы одинокий холостяк…

– Вы знали об этом?

– Я знаю многие вещи.

– Может, вы знаете, кто убил Джозефса?

Она покачала головой.

– И также я не знаю, кто убил Лоусона.

– Я знаю, миссис Роулинсон. Он сам убил себя. Вы найдете информацию об этом, она содержится в отчете коронера. Это так же, как крикет, знаете ли: если судья объявляет победителя, а вы при этом не присутствовали, то сможете прочитать об этом в газетах на следующее утро.

– Я никогда не любила крикет.

– Как и Джозефса, не так ли?

– Да, не любила. А также я не любила Лоусона. Он был гомосексуалистом, знаете ли.

– В самом деле? Я никогда не слышал о каких-либо правовых препятствиях подобным наклонностям.

– Вы, конечно, не настолько наивны, каким пытаетесь казаться, инспектор?

– Нет, – сказал Морс, – я нет.

– Я ненавижу гомосексуалистов, – палка угрожающе поднялась, плотно сжатая руками, окрепшими за долгие годы, проведенные в инвалидном кресле. – Я бы охотно многих из них передушила.

– И я бы охотно добавил вас в список подозреваемых, миссис Роулинсон, но боюсь, что не смогу. Видите ли, если кто-то убил Лоусона, как вы предполагаете, этот кто-то должен был отнести его на колокольню.

– Если только Лоусон не убил в церкви кого-то еще и не перенес на башню.

Это была идея; Морс медленно кивнул, удивляясь, почему он не подумал об этом сам.

– Боюсь, мне придется вышвырнуть вас, инспектор. Сегодня день моего бриджа, и я всегда утром привожу себя в порядок и немного тренирую руки.

Это был ее победный трюк, и Морс признал этот факт.

Рут фиксировала замок на своем велосипеде, когда подняла голову и увидела Морса, стоявшего у двери, и мать, сидевшую в коляске позади него.

– Привет, – сказал Морс. – Я сожалею, что не застал вас, но мы миленько побеседовали с вашей матерью. На самом деле я пришел спросить, не хотите ли вы куда-нибудь сходить со мной завтра вечером.

С ее бледным лицом и ее растрепанными волосами, она вдруг показалась ему очень заурядной, и Морсу стало интересно, почему она так сильно занимала его мысли.

– Это ваш день рождения, верно?

Она кивнула неопределенно. Она была озадачена, и на ее лице отразилась нерешительность.

– Все в порядке, – сказал Морс. – Ваша мать говорит, что так будет лучше для вас. На самом деле ей очень нравится эта идея, не так ли, миссис Роулинсон? (Один из трюков Морса.)

– Ну, я… но я хотела бы…

– Не возражай, Рути! Как говорит инспектор, я думаю, что так будет лучше для тебя.

– Я заеду за вами в семь, – сказал Морс.

Рут подобрала свою сумку, и постояла рядом с Морсом на пороге.

– Спасибо, мама. Это было очень мило с твоей стороны. Но – (обращаясь к Морсу) – Я сожалею. Я не могу принять ваше приглашение. Мне уже сделали другое предложение – кое-кто другой.

Жизнь была странной штукой. Несколько секунд назад она выглядела обычной женщиной; а теперь она оказалась призом, который просто выхватили из его рук, и для Морса на сутки вперед замаячили пустота и одиночество. То же самое произошло (если б только он знал), и для Рут.

Глава тринадцатая

– Какого черта вы хотите? – прорычал главный инспектор Белл из Городской полиции.

Две недели в Малаге, которые совпали с забастовкой испанского гостиничного персонала, не способствовали чувству юмора; и текущие дела, которые он охотно оставил (как всегда) после себя, никуда не делись. Но он хорошо знал Морса: они были старыми спарринг-партнерами.

– Испанские бордели все еще бойко функционируют?

– Я был с женой, откуда мне знать?

– Расскажите мне что-нибудь о деле Лоусона.

– Будь я проклят, если что-то скажу. Дело закрыто – и оно не имеет к вам никакого отношения.

– Как дела у детей?

– Неблагодарные маленькие засранцы. Больше их с собой не возьму.

– А дело Лоусона закрыто?

– Закрыто и гвоздями забито.

– Никакого вреда в простом…

– Я потерял ключ.

– Все дети неблагодарны.

– Мои особенно.

– Где материалы?

– Что вы хотите узнать?

– Кто убил Джозефса, для начала.

– Это сделал Лоусон.

Морс моргнул с некоторым удивлением:

– Вы имеете в виду, что?..

Белл кивнул.

– Нож, которым был убит Джозефс, принадлежал Лоусону. Женщина, которая убиралась у него, видела нож несколько раз на столе в доме священника.

– Но Лоусон был тогда далеко от Джозефса, – Морс остановился как вкопанный, а Белл продолжал.

– Джозефс был практически мертв, когда был зарезан: острое отравление морфием, который ему подложили, как говорится, на жертвеннике Господа. Что вы думаете об этом, Морс? Джозефс был церковным старостой, и он был всегда последним в алтарной цепочке, и он скончался с некоторыми довольно странными вещами в желудке, верно? Кажется довольно очевидным то, что…

Морс испытывал странное ощущение. Дежа-вю. Он обнаружил, что только наполовину слушает объяснения Белла – нет, не Белла, свои собственные объяснения.

– …помыть посуду, вытереть ее начисто, и держать в шкафу до следующего раза. Легко! Доказательства? Их нет.

– Но как же Лоусон…

– Он стоит перед алтарем, ожидая окончания последнего гимна. Он знает, что Джозефс должен считать собранные деньги в ризнице, как он всегда делает, и Лоусон ожидает, что он будет лежать без сознания; мертвый, наверное, к настоящему времени. Но вдруг слышит крик Джозефса о помощи, и Лоусон летит по проходу в своей рясе…

– В облачении, – пробормотал Морс.

– …и он наклоняется над ним; он удерживает остальных – их было не так уж много, во всяком случае – подальше от ризницы, посылает за помощью, а затем, когда остается один, втыкает нож в спину Джозефса – просто чтобы убедиться.

– Я думал, что умыкнули деньги.

Белл кивнул.

– Был там на службе один из опустившихся бродяг: Лоусон помогал ему иногда – поместил его в церковный приют, отдал ему свои старые костюмы – такое дело. На самом деле, этот человек стоял на коленях рядом с Джозефсом во время причастия.

– Таким образом, он мог подбросить морфий в вино.

Белл покачал головой.

– Вы должны ходить в церковь хоть иногда, Морс. Если бы он сделал это, Лоусон был бы также отравлен, как и Джозефс, потому что священник должен допить то, что осталось после причастия. Вы знаете, я считаю, ваш мозг стареет.

– Кто-то все-таки зажал казну, – слабо возразил Морс.

– О да. И я уверен, что это был тот бродяга – Swan[7], или что-то подобное, так его называют. Он просто увидел деньги в ризнице и… ну, он просто прикарманил их.

– Я думал, вы сказали, что Лоусон должен был хранить все в другом месте.

– Для начала, да. Он должен был.

Морс был далеко не убежден, но Белл поплыл счастливо дальше.

– И бродяга достаточно хорошо образованный человек, судя по всему. Мы получили его описание, конечно, но… Они все выглядят почти одинаково, парни такого рода: ни один из них не бреется и не стрижется. Во всяком случае, он сел бы только за мелкую кражу, если б мы его нашли. Два или три фунта, – это все, что он получил. Забавно, на самом деле. Если бы он имел возможность пошарить у Джозефса в карманах, он нашел бы почти сто.

Морс присвистнул.

– Это означает, что у Лоусона также не было времени пройтись по карманам, верно? Мне говорили, что духовенству не сильно переплачивают в наши дни, и Лоусон мог бы…

Белл улыбнулся.

– Лоусону адски повезло, у него был шанс, – как зарезать его ножом, так и залезть в его карманы. Но это здесь, ни при чем. У Лоусона не было причин для этого. Еще несколько недель назад, до того, как он умер, его депозитный счет в банке составлял более 30 000 фунтов.

На этот раз свист Морса был громким и долгим.

– За несколько недель?

– Да. Затем он снял деньги. Почти все.

– Есть идеи почему?

– На самом деле, нет.

– Что сказал менеджер его банка?

– Ему не позволили ничего мне сказать.

– Что ему сказал Лоусон?

– Лоусон сказал ему, что он собирается сделать анонимное пожертвование на какую-то благотворительность, и именно поэтому ему нужны были наличные.

– На какое-то гребаное пожертвование!

– Некоторые люди более щедры, чем другие, Морс.

– Он снял все эти деньги до или после того, как Джозефс был убит?

Впервые Белл, казалось, почувствовал себя немного неловко.

– Раньше на самом деле.

Морс помолчал некоторое время. Новые улики состыковывались как-то неаккуратно.

– Какой мотив был у Лоусона для убийства Джозефса?

– Шантаж, возможно?

– Джозефс имел что-то на него?

– Что-то вроде того.

– Есть идеи?

– Были некоторые слухи.

– И что?

– Я предпочитаю факты.

– Лоусон склонял певчих к содомии?

– Вы всегда умеете выразиться так красиво.

– Таковы факты, а затем?

– Лоусон выписал чек на 250 фунтов Джозефсу парой недель ранее.

– Понятно, – медленно сказал Морс. – Что еще?

– Ничего.

– Могу я взглянуть на документы?

– Почему бы нет.

Морс провел следующий час в кабинете Белла, просматривая материалы дела.

Учитывая ограниченность наличного персонала, расследование гибели Джозефса и Лоусона было разумно и тщательно организовано, хотя там было несколько удивительных упущений. Было бы интересно, например, почитать показания каждого человека, находившегося в церкви, в то время, когда Джозефс умер, но оказалось, что некоторые из них были только случайными посетителями – среди них двое американских туристов – и Лоусон вполне невинно сообщил им, что, возможно, им не обязательно оставаться на дознание. Понятно, без сомнения, – но очень небрежно и совсем без надобности. Если только… если только, подумал Морс, если только Лоусона не встревожило, что кто-то из них сообщит полиции то, что заметил? Какие-то маленькие детали, какие-то маленькие несоответствия… Из всех показаний, полученных полицией (очень ясно изложенных, всеми аккуратно подписанных), только одно зацепило внимание Морса: то, которое должным образом было подписано трясущейся рукой миссис Эмили Уолш-Аткинс, то, которое свидетельствовало об опознании Лоусона.

– Возможно, вы брали интервью у этой бабульки? – спросил Морс, толкая отчет по столу.

– Не лично, нет.

До сих пор Белл был на пару шагов впереди, но Морс, как теперь он понял, довольно быстро обошел его на колее.

– Она слепа, как чертов крот, знаете ли? О какой идентификации может идти речь? Что это? Я встречался с ней прошлым вечером, и…

Белл медленно поднял голову от отчета, который читал.

– Вы предполагаете, что мужик, которого мы нашли свалившимся на паперть, был не Лоусон?

– Все, что я предполагаю, Белл, так это только то, что у вас было довольно скудно со свидетелями, если вы должны были полагаться на нее. Как я уже сказал, она…

– Она слепа, как летучая мышь – почти ваши слова, Морс; и если я правильно помню, ровно те же слова были сказаны моим собственным сержантом Дэвисом. Но не будьте слишком строги со старой милашкой, пожелавшей попасть в уголовный протокол, – это было самым захватывающим из того, что случилось с ней.

– Но я не это имею в виду.

– Придержите лошадей, Морс! Нам нужно было только одно опознание для слушания у коронера, – одно у нас уже было. Правильно? У нас было одно готовое свидетельство, и я думаю, что уж этот не был слеп, как крот. А если был, значит, проделывал адскую работу, играя на органе в шести регистрах.

– О, я вижу.

Но Морс не видел. Что Моррис делал в Сент-Фрайдесвайд в то утро? Рут Роулинсон знает, конечно. Рут… Ха! У нее сегодня день рождения, и она пойдет вся разряженная на свидание с каким-то развратным хамом…

– Почему Моррис был в церкви в то утро?

– Это свободная страна, Морс. Возможно, он просто хотел помолиться в церкви.

– Вы узнали, играл ли он в то утро на органе?

– На самом деле, я это сделал, да. – Белл снова наслаждался, (такое он редко испытывал в компании Морса). – Он играл на органе.

После ухода Морса, Белл несколько минут смотрел в окно своего кабинета. Морс был умный наглец. Он задает на пару вопросов больше, и исследует проблему немного глубже, чем это принято; ведь в большинстве случаев всегда бывает несколько оборванных концов там-сям. Он попытался переключить свои мысли на другой канал, но почувствовал озноб и липкий пот; почувствовал, как ему может быть тошно-то.

Рут Роулинсон лгала Морсу – ну, не совсем лгала. У нее действительно было свидание на вечер дня рождения; но оно не будет длиться долго, слава богу! А потом? А потом она могла бы удовлетворить Морса – если бы он все еще хотел ее взять.

В 3 часа дня она нервно перелистала голубой телефонный справочник, и нашла только одного Морса в Северном Оксфорде: Морс, Э. Иррационально, слушая первые несколько гудков, она надеялась, что его нет дома; и пока они продолжались, она молилась, чтобы он был там. Но никакого ответа не было.

Глава четырнадцатая

Из полиции Морс прошел мимо церкви Христа до Корнмаркет. Он заметил слева от себя открытую дверь башни Карфакс, рядом с ней висело объявление, приглашающее туристов подняться наверх и насладиться панорамным видом Оксфорда. На верхней части башни он мог рассмотреть четырех или пятерых человек, стоящих на фоне неба и указывающих на некоторые из местных достопримечательностей, а также подростка, который фактически сидел на краю парапета, и каблуком своего сапога цеплялся за ограждение. Морс, почувствовав приступ паники где-то в недрах желудка, опустил глаза и пошел дальше. Он присоединился к небольшой очереди на ближайшей остановке автобуса и снова стал думать о том, что только что прочитал: истории жизни Джозефса и Лоусона, отчет об их смерти, последовавшее дознание. Но в данный момент фильтры его мозга не могли отделить никаких новых самородков ценной информации, и он вернулся на Сент-Джилс и посмотрел на колокольню Сент-Фрайдесвайд. Ни единой души там, конечно…

Минуточку! А бывал ли кто-нибудь там – в последнее время? Внезапно любопытная мысль пришла ему в голову, – но нет, она должна быть неверной. Там же было что-то в отчете Белла об этом: «Каждый год в ноябре группа добровольцев приходит подметать листья». Это была всего лишь мысль, вот и все.

Автобус подошел к остановке, и Морс поднялся на верхнюю площадку. Когда они проезжали мимо Сент-Фрайдесвайд, он снова посмотрел на башню и прикинул ее наибольшую высоту: восемьдесят, девяносто футов? Деревья впереди вдоль Сент-Джилс были зелеными насаждениями городского типа и на них уже вылезли первые листочки; автобус задел некоторые из распустившихся веток, когда что-то щелкнуло в голове Морса. Насколько высоки здесь были деревья? Сорок, пятьдесят футов? Не намного выше, конечно. Так как же, преодолевая гравитацию, осенним листьям удалось взлететь на вершину башни Сент-Фрайдесвайд? Хотя, не был ли возможный ответ совсем прост. Они этого не делали. В ноябре бригаде, подметающей листья, не было необходимости вообще залезать на башню, где никогда не бывает листьев: они просто очищали нижние крыши над приделом с часовней Девы Марии[8]. Вот так должно быть. И тогда интересно (его мысль понеслась дальше) со времен смерти Лоусона, когда подручные Белла, несомненно, просеяли каждый листик и каждый камушек, кто-нибудь вообще поднимался на башню?

Водитель автобуса просигналил, останавливаясь у магазинов Саммертауна; одновременно другой сигнал прозвонил в голове Морса, и он решил присоединиться к выходившим. В отчетах Белла было несколько тактичных упоминаний о слабости Джозефса к азартным скачкам на ипподроме, и логичным было предположение (до визита Белла к менеджеру банка), что 100 фунтов, обнаруженные в бумажнике покойного, возможно, имели довольно простое происхождение – из лицензированной букмекерской конторы в Саммертауне.

Морс открыл дверь и сразу же отметил с некоторым удивлением, что это было больше похоже на филиал банка «Ллойдс», чем на традиционную картину помещений букмекерской. У противоположной к нему дальней стены за низкой решеткой по всей ее длине, две молодые женщины принимали деньги и регистрировали ставки. Вокруг трех других стен были вывешены итоги скачек, опубликованные на страницах ежедневных газет, и перед ними были расставлены черные пластиковые стулья, где клиенты могли сидеть и строить прогнозы, в соответствии со своими собственными фантазиями или предсказаниями «жучков». Внутри было около пятнадцати человек, все мужчины – сидевшие или стоявшие, – их мысли были сосредоточены на ходе забегов, результатах и взвешивании жокеев, их уши пристально внимали громкоговорителю, который каждые несколько минут сообщал им последние новости прямо со всех ипподромов страны. Морс сел и уставился отсутствующим взглядом на страницу «Спортинг Кроникл». Справа от него, броско одетый китаец повернул ручку на небольшой машинке, прикрепленной к стене, и оторвал букмекерскую карточку. И краем глаза Морс смог увидеть то, что он писал: «3.35 час – Ньюмаркет – 20 фунтов – на победу – Скрипач». Уф! Конечно, большинство профессиональных игроков приходят сюда не для того, чтобы довольствоваться скромной суммой в пятьдесят пенсов, или, возможно, у каждого свой путь? Он повернул голову и посмотрел на китайца, платившего у прилавка, аккуратно держа веером четыре хрустящих пятифунтовых бумажки в правой руке; понаблюдал за девушкой за решеткой, которая приняла последнюю жертву с мягким равнодушием буддийского божества. Через две минуты громкоговоритель проснулся, и безразлично безличный голос объявил, что «прием ставок закончен»; после периода молчания, объявили порядок пришедших к финишу скакунов: этот победитель, этот второй, этот третий – Скрипача среди них не было. Для Морса, который еще мальчиком слушал неистово захватывающие комментарии Раймонда Гленденнинга, все это показалось чрезвычайно заурядным, точно так же аукционист продает картину Сезанна на «Сотбис».

Китаец вернулся на свое место рядом с Морсом, и начал рвать маленькую желтую квитанцию ​​с преувеличенной деликатностью, как будто практиковался в искусстве оригами.

– Не посчастливилось? – отважился Морс.

– Нет, – сказал китаец, с вежливым восточным наклоном головы.

– Вам когда-нибудь везет?

– Время от времени, – опять полуулыбка и нежный наклон головы.

– Часто сюда приезжаете?

– Часто, – и, как бы в ответ на вопрос Морса, – вы принимаете меня за богача, не так ли?

Морс сделал решающий шаг.

– Я знал одного парня, который приходил сюда почти каждый день – его звали Джозефс. Любил носить коричневый костюм. Около пятидесяти лет.

– Он и сейчас здесь?

– Нет. Он умер около полугода назад – убили беднягу.

– Ах. Вы имеете в виду Гарри. Да. Плохо с Гарри. Я знал его. Мы часто говорили. Он убит, да. Mнe оч-чень жаль.

– Он выиграл немало на лошадях, я слышал. Ведь некоторым из нас везет больше, чем другим.

– Вы неправы. Гарри оч-чень неудачливый человек. Всегда не имел достаточно.

– Он потерял много денег, вы это имели в виду?

Китаец пожал плечами.

– Возможно, он богатый человек.

Его узкие глаза сосредоточились на забеге в Ньюмаркете, его правая рука, автоматически схватила ручку под вопли машины.

Возможно, Джозефс терял деньги довольно последовательно, и вряд ли он мог их где-то заработать, чтобы удовлетворить свой азарт к скачкам, будучи безработным. Тем не менее, он либо получал деньги от кого-то, либо добывал их каким-то способом.

Морс хотел сделать свою собственную ставку на следующий выбор китайца, но, скосив глаза, не сумел разглядеть написанное им название, поэтому оставил его и пошел задумчиво вверх по склону к своему дому. Жаль. Через несколько минут после ухода Морса, маленький китаец стоял, улыбаясь совсем не загадочной улыбой, когда ему выплачивали выигрыш. Он на самом деле не сильно разбирался в английском синтаксисе, пока нет, но, возможно, он придумает в качестве эпитафии Гарри Джозефсу любое из этих четырех разрозненных наречий: «Всегда почти, но никогда совсем».

Глава пятнадцатая

– Нет, извините, инспектор, он не появлялся.

Было начало восьмого вечера, и миссис Льюис не желала отрываться от передачи «Семья Арчер»: она надеялась, что Морс либо войдет, либо уйдет.

– Сегодня играет «Оксфорд Юнайтед», и он ушел, чтобы посмотреть на них.

Дождь неуклонно усиливался, и лужи уже натекли в переднюю Льюисов.

– Он, должно быть, сумасшедший, – сказал Морс.

– Он работает с вами, инспектор. Вы входите?

Морс покачал головой, и капля дождя скатилась с непокрытой головы на его подбородок.

– Я поеду и посмотрю, возможно, я отыщу его.

– Вы, должно быть сумасшедший, – пробормотала миссис Льюис.

Морс осторожно ехал под дождем по Хедингтону, дворники качались туда и обратно, создавая чистые дуги на забрызганном окне. Именно эта проклятая праздность так его расстраивала! Ранее, этим же вторником, он сидел в кресле, – снова в тисках отупляющей летаргии, которая с каждой минутой становилась все более парализующей. Домашний кинотеатр предложил ему фарс Джо Ортона, который очень приветствовали критики, называя его комедией классика. Нет. «Мулен Руж» объявило страстную Сандру Бергсон самой сексуальной ведущей. Нет. Любая перспектива казалась неприятной, и даже женщины, временно, казались мерзкими. Затем он вдруг подумал о сержанте Льюисе.

Морсу не составило труда запарковать «Ягуар» на Сендфилд-роуд, и теперь он протиснулся под тугой турникет. Только самые верные промокшие фанаты стояли вдоль западной трибуны под тентами с подтеками дождя; а вот крытая трибуна в конце Лондон-роуд была плотно набита молодежью в оранжево-черных шарфах, их громкая кричалка «Окс-форд – хлоп, хлоп, хлоп» перекатывалась эхом над землей. Внезапно включился ряд блестящих прожекторов, и мокрая трава замерцала тысячами серебристых блесток.

Рев трибун приветствовал хозяев в желтых майках и синих трусах, которые, наклонившись вперед против косого дождя, гоняли белый футбольный мяч по промокшему полю, пока он не заблестел, как полированный бильярдный шар. Позади него, как обнаружил Морс, находилось главное табло, прикрытое козырьком; он вернулся к кассам и купил себе входной билет.

К перерыву «Оксфорд Юнайтед» пропустил два гола в свои ворота, и, несмотря на неоднократный внимательный осмотр окружающих зрителей, Морс до сих пор так и не обнаружил Льюиса. На протяжении первой половины игры, когда центр поля игроки месили ради двух голов, превратив его в хлюпающее болото, напоминающее картину в канадском военном фильме Пола Гросса «Последний бой», Морс дал своим мыслям немного отдыха. Маловероятная, нелогичная интуиция все крепче захватывала его, – его мысли теперь были сфокусированы почти гипнотически на колокольне Сент-Фрайдесвайд, и тот факт, что сам он никак не мог проверить свои предчувствия, лишь усиливал их вероятность. Он отчаянно нуждался в Льюисе – в этом не могло быть никаких сомнений.

Когда встреченный какофонией криков и свистом, арбитр, в своих черной майке и трусах, блестящих, как костюм водолаза, снова вышел на поле, Морс посмотрел на часы гигантского табло: 8.20 вечера. Не пришло ли время, когда и, правда, стоило остановиться?

Твердая рука сжала его плечо сзади.

– Вы, должно быть сумасшедший, сэр.

Льюис перелез через спинку сиденья и уселся рядом со своим начальником.

Морс почувствовал, как несказанно счастлив.

– Слушайте, Льюис. Мне нужна ваша помощь. Как насчет этого?

– В любое время, сэр. Вы меня знаете. Но вы не…?

– В любое время?

Завеса медленного разочарования заволокла глаза Льюиса.

– Вы ведь не имели в виду…?

Но он точно знал, что имел в виду Морс.

– Ваши проиграли, так или иначе.

– Нам просто немного не повезло в первом тайме, не так ли?

– Вам нравится покорять высоту? – спросил Морс.

На улицах вокруг футбольного поля, было сравнительно пусто, и две машины легко нашли парковочные места у Сент-Джон-колледжа.

– Хотите куплю вам гамбургер, Льюис?

– Не для меня, сэр. Моя жена приготовила жареный картофель.

Морс довольно улыбнулся. Это было здорово, – снова вернуться к работе и снова вспомнить про жареный картофель миссис Льюис. Даже дождь ослаб, и Морс поднял лицо и глубоко вздохнул, игнорируя неоднократные вопросы Льюиса об их ночной миссии.

Большое западное окно Сент-Фрайдесвайд пылало мрачным, желтым светом, и изнутри слышались звуки органа, приглушенные и меланхоличные.

– Мы собираемся в церковь? – спросил Льюис.

В ответ Морс отворил северную дверь и вошел внутрь. Сразу по левую сторону от входа стояла яркая красивая статуя Богородицы, озаренная кругом свечей, – некоторые тонкие и быстро прогоравшие, некоторые крепкие и приземистые, явно готовые стоять, как солдаты на часах, всю ночь; и все отбрасывали мерцающий свет на спокойные черты Пресвятой Девы.

– Кольридж бы очень заинтересовался свечами, – сказал Морс.

Но прежде, чем он успел просветить Льюиса насчет этого загадочного предмета, высокая темная фигура вышла из мрака, закутанная в черную рясу.

– Боюсь, что служба закончилась, джентльмены.

– Нам это на руку, – сказал Морс, – нам необходимо подняться на башню.

– Прошу прощения?

– Кто вы? – спросил Морс резко.

– Я сторож, – сказал высокий человек, – и я боюсь, что для вас нет никакой возможности подняться на башню.

Через десять минут с ключом сторожа, и с фонарем сторожа, и с замечанием сторожа о том, что все это весьма необычно, Морс оказался на первой ступени восхождения – узкой, крутой, винтовой лестнице, которая по кругу взмывала вверх. Сразу за Льюисом, освещавшим проход перед ним, он, задыхаясь от напряжения и страха, стиснул зубы и начал подниматься. Пятьдесят пять, пятьдесят шесть, пятьдесят семь… На шестьдесят третьей ступеньке слева замаячило небольшое узкое окно, и Морс закрыл глаза, все теснее прижимаясь рукой к правой стене. Еще десять шагов наверх, и он пришел к неумолимому выводу, что если он поднимется хоть на одну ступеньку выше, то сделает немедленный разворот кругом, спустится вниз, и уведет Льюиса на пинту пива в «Рэндольф». Холодный пот покрывал его лоб. Он жаждал сейчас только одного: опираясь на четыре точки, стоять на твердой земле за пределами этой отвратительной башни и смотреть на благословенное наземное движение по Сент-Джилс. Стоять? Нет, сидеть там; даже лежать – всеми частями своего тела, стремясь охватить каждой его точкой и зафиксировать свои контуры на плоской и утешительной земле.

– Вперед, Льюис. Несите фонарь. Я… я за вами.

И Льюис отправился вперед, легко, уверенно, через две ступеньки одновременно, вверх, в спираль черноты; и Морс последовал за ним. К колоколам на башне, вверх и вверх, еще одно окно, и еще один головокружительный проблеск земли внизу – Морс заставил себя усилием воли думать только о еще одном шаге наверх, в то время как всё его существо, концентрируя себя на чисто физической активности, поднимало ноги попеременно, как жертва расстройства двигательной моторики.

– Мы на месте, – сказал Льюис, укрепив фонарь на косяке двери чуть выше них. – Это должна быть крыша, я думаю.

Дверь была не заперта, и Льюис вышел через нее, оставив Морса сидеть на пороге, тяжело дышащего, – его спина опиралась о косяк, а руки были плотно прижаты к липкому лбу. Когда, наконец, он осмелился посмотреть вокруг, то увидел мозаичный пол башни, обрамленный вечерним небом, а затем, почти со смертельным страхом, увидел темные облака, бегущие к бледной луне, увидел бледную луну, спешащую за темными облаками, увидел сам шпиль, который наклоняется и дрейфует на фоне неба. Его голова закружилась вокруг башни, желудок свело болью, и дважды он ощутил позывы рвоты – и взмолился, чтобы Льюис их не услышал.

С северной стороны башни Льюис посмотрел вниз на деревья вдоль просторной Сент-Джилс. Непосредственно под ним, где-то в восьмидесяти или девяноста футах, он мог разглядеть только острые концы перил, которые окружали северную паперть, а за ней в лунном свете – могилы на маленьком кладбище. Ничего особенно интересного. Он осветил фонарем саму башню. Каждая из ее четырех сторон была около десяти или двенадцати ярдов в длину; плоская, узкая дорожка для прохода вела вдоль этих стен; над крышей поднимались опоры с каждой стороны, образуя небольшую пирамиду, ее вершина была восемь или девять футов высотой, деревянный столб на ней поддерживал кривой флюгер.

Он вернулся к двери.

– Вы в порядке, сэр?

– Да, хорошо. Просто запыхался, не то, что вы, вот и все. Нашли что-нибудь?

Льюис покачал головой.

– Вы осмотрели башню вокруг?

– Не совсем, нет. Но почему бы вам не сказать мне, что мы должны искать? – спросил он и, так как Морс не ответил, продолжил, – вы уверены, что все в порядке, сэр?

– Идите, обойдите и посмотрите все вокруг, хорошо? Я… э-э… я буду в порядке через минуту.

– Что случилось, сэр?

– Я боюсь гребаной высоты, тупой дурак! – прорычал Морс.

Льюис ничего больше не сказал. Он работал с Морсом и прежде множество раз, и относился к его вспышкам, также как когда-то с печалью относился к приступам своенравия у своих дочерей-подростков. Тем не менее, его это по-прежнему задевало.

Он посветил фонарем вдоль южной стороны башни и медленно двинулся в путь. Голубиный помет завалил узкую дорожку, и эта сторона была залита кое-где на два или три дюйма водой. На юго-восточном углу Льюис остановился и попытался всмотреться в темноту восточной стороны, но кладка стены была рыхлой и небезопасной. Он осторожно перенес свой вес на склон центральной кровли, и посветил вокруг фонарем. «О, Боже!», – сказал он тихо сам себе.

Там, параллельно восточной стене, вытянулось тело мужчины – хотя потом Льюис понял, что единственным доказательством для его предположения, был оборванный костюм, одетый на труп, и волосы на голове, которые не были женскими. Но само лицо было почти чистым, потому что это было не лицо, а отвратительный череп. Льюис заставил себя снова посветить фонариком. Дважды еще можно взглянуть, – но не более.

Глава шестнадцатая

Во время обеда на следующий день, Морс сидел один в пабе, как раз напротив церкви Христа, и просматривал утренний выпуск «Оксфорд Мэйл». Хотя основной заголовок и три полных колонки на первой странице были отданы комментаторам футбольного матча, новость «Найдено тело на церковной башне» была достаточно драматична, чтобы обеспечить себе место в нижней части левой колонки. Но Морс не стал читать. В конце концов, он сидел там, в кабинете Белла пару часов назад, когда звонил один из корреспондентов «Оксфорд Мэйл».

Ответы Белла были осторожны и строго выверены: «Нет, мы не знаем, кто он…Да, я действительно сказал «он»… Когда? Довольно давно, да… Довольно давно… Я не могу сказать, в данную минуту, нет… Они проведут посмертное вскрытие после полудня… Хорош заголовок для вас, а? «Р.М. будет Р.М.»[9]… Нет, я не могу сказать вам, кто нашел его… Можете сослаться, я полагаю, да… Нет, это все. Позвоните завтра, если хотите. Я смогу сообщить вам немного больше этого».

Тогда Морс почувствовал, что это последнее предложение было немного слишком оптимистичным, и он все еще чувствовал это сейчас. Он вернулся к последней странице, где снова красочно описывался вчерашний проигрыш «Оксфорд Юнайтед», но не стал читать эту статью. На самом же деле он чувствовал чрезвычайную озадаченность, и ему нужно было время, чтобы подумать.

Ничего не было найдено в карманах убитого, и единственная информация, обнаруженная на темно-сером костюме, на нижнем белье, на светло-голубом галстуке, была бирками «Бартон», «Сент Мишель» и «Манро Спун» соответственно. Сам Морс отказался смотреть на то, что Белл назвал «липким, гнилостным беспорядком», и позавидовал оживленно болтавшему патологоанатому, который сообщил, что кем бы он ни был, у него был вовсе не такой ужасный вид, как у некоторых тел, которые они вылавливают обглоданные рыбами из вод Грейвсэнда. Одно было ясно. Это будет сложно – идентифицировать труп: сложно для Белла, который это дело вел. И Беллу было не до смеха, когда он впился взглядом в Морса, сидевшего возле его стола, и напомнил ему, что он должен иметь некоторое представление, кем был этот товарищ. Это Морс направил Льюиса в точное место, не правда ли? И если он был уверен, что собирается найти там труп, то он и должен подкинуть хорошую веселую идейку, чей это был труп!

Но у Морса не было идей – это же так просто. Своеобразная комбинация обстоятельств сосредоточила его мысли на башне Сент-Фрайдесвайд, и все, что он сделал (независимо от того, что Белл подозревал) было подчинено уверенному инстинкту, который оказался слишком сильным даже для его хронической акрофобии. Но ожидал ли он найти там труп? Или нет? Когда Льюис огласил свое мрачное открытие на крыше, мысли Морса тут же вернулись к темной фигуре бродяги и его воровству скудных пожертвований, собранных верующими. Вместе с тем он чувствовал, что для полиции это должно быть сравнительно легко – найти человека такого типа. Такие люди – почти полностью зависимые от благотворительных и социальных услуг – как правило, хорошо известны властям, где бы они ни были. Тем не менее, обширные запросы никуда не привели, и, возможно, причина этого была очень простая. Какая?

Морс купил себе еще пинту и смотрел, как облако пены медленно осаждается, очищая стекло бокала; и когда он снова сел, его мозг, казалось, тоже немного прояснился. Нет, он не был бродягой, тот, кого они нашли, Морс был в этом уверен. Именно из-за одежды – на самом деле из-за особенного светло-голубого галстука. Светло-синий…Кембридж…выпускники…учителя…Моррис…

Белл был еще в своем кабинете.

– Что случилось с Полом Моррисом? – спросил Морс.

– Свалил куда-то с женой Джозефса, вроде бы.

– Вы не знаете куда?

Белл покачал головой. Он выглядел усталым и нездоровым.

– Мы стараемся, но…

– Вы нашли ее?

И опять Белл покачал головой.

– Мы продвинулись не слишком далеко. Вы знаете, как оно бывает. Моррис преподавал в той же школе, где учился его сын и…

– Его кто? Вы не сказали мне, что у Морриса был сын!

Белл глубоко вздохнул.

– Слушайте, Морс. Что вы хотите от меня? Вы нашли для меня еще одно тело прошлой ночью, и я глубоко вам благодарен за это, поверите ли? Это значит, что еще полдюжины моих ребят будут выдернуты из оборота. Мне только что позвонили и сказали, что кого-то выловили из реки у моста «Фоли», и еще у нас большие проблемы с некоторыми мигрантами в Джерико. – Он вынул платок и тяжело чихнул. – И мне тошно от гриппа, и вы хотите, чтобы я гонялся за каким-то парнем, который исчез одновременно с благоверной Джозефса, которая давно и регулярно…

– В самом деле? – сказал Морс. – Почему я не прочитал об этом в рапорте?

– Бросьте!

– Он мог убить Джозефса. Ревность! Наилучший мотив для преступления.

– Он сидел – играл на гребаном органе – когда…, – Белл с шумом снова чихнул.

Морс откинулся на спинку кресла, по какой-то непостижимой причине он выглядел очень довольным собой.

– Вы все еще думаете, что это действительно был Лоусон, тот, кого вы нашли на паперти?

– Я сказал вам, Морс, его тело опознали двое.

– О да, я помню. Один свидетель – слепая женщина и второй – человек, который сбежал с Брендой Джозефс, не так ли?

– Почему бы вам не отправиться домой?

– Вы знаете, – тихо сказал Морс, – когда вы закончите со своими мигрантами, вам бы лучше направить отряд своих ребят, чтобы они выкопали гроб Лоусона, потому что я считаю – просто я так считаю – что вы не сможете найти в нем старину Лоусона.

Лицо Морса засветилось озорным удовольствием, и он встал, чтобы уйти.

– Умную вещь сказал, чертов дурак.

– Что?

– Не все так просто, как кажется, – ответил Белл, наслаждаясь ситуацией.

– Нет?

– Нет. Видите ли, они его кремировали.

Новость явилась небольшим сюрпризом и поводом для разочарования, появившегося на лице Морса.

– Я знал, что верующие иногда возносятся…

– Ну-ну! – Белл покачал головой в недоумении. – Какого черта, что вы имеете в виду?

– Кстати, – сказал Морс, – как звали сына Пола Морриса?

– Питер, кажется. Зачем вам?..

Но Морс не стал просвещать Белла по этому поводу.

«P.M. THIS P.M», сказал Белл; и пока Морс вел «Ягуар» по Карфакс инициалы Р.М. крутились в его голове: postmortem, post meridiem, Пол Маккартни, Перри Мейсон, Питер Моррис… На светофоре загорелся красный свет, и Морс, ожидая, когда он сменится, еще раз взглянул на башню Сент-Фрайдесвайд с ее впечатляющими размерами, и на большое западное окно, которое только прошлой ночью светилось в темноте, когда они с Льюисом… Повинуясь внезапному импульсу, он вырулил из-за угла на Бомонт-стрит и припарковал свой автомобиль позади «Рэндольфа». Молодой швейцар в униформе немедленно набросился на него.

– Вы не можете оставить свой автомобиль здесь.

– Я могу оставить гребаный автомобиль, где мне нравится, – резко ответил Морс, – и в следующий раз, разговаривая со мной, парень, просто обращайся ко мне «сэр». Ладно?

Северная дверь была заперта, объявление на ней гласило: «Из-за нескольких бессмысленных актов вандализма, совершенных в последние несколько месяцев, церковь будет закрыта для публики с 11.00 утра до 5.00 вечера по будням. Приносим свои извинения».

Глава семнадцатая

Морс бойко постучал в дверь с надписью «Администрация», сунул голову в дверь и приветливо кивнул хорошенькой секретарше директора школы.

– Могу я помочь вам, сэр?

– Где директор?

– Он ждет вас?

– Сомневаюсь, – сказал Морс.

Он прошел через узкий офис, стукнул в дверь кабинета и вошел.

Филлипсон, директор школы «Роджер Бэкон», был очень рад оказать помощь.

Пол Моррис, как оказалось, был первоклассным учителем музыки. Во время своего короткого пребывания в школе, он был популярен как у своих коллег-преподавателей, так и у своих учеников и их родителей. Его уровень и результаты его преподавания были впечатляюще хороши. Все были озадачены – для начала в любом случае – когда он покинул школу так неожиданно, не сообщив никому; прямо в середине семестра, (Филлипсон проконсультировался со своим дневником за предыдущий год) – 26 октября в среду. Он пришел в школу совершенно нормально утром и, предположительно, ушел домой пообедать, как он часто это делал по средам. И это было в последний раз, когда они видели его. Его сын, Питер, покинул школу сразу после уроков, закончившихся без четверти четыре, и это было в последний раз, когда они и его видели. На следующий день несколько членов коллектива сообщили, что оба отсутствуют в школе, и, несомненно, кто-нибудь пошел бы проверить по месту жительства Морриса, если бы не звонок из городской полиции Оксфорда. Оказалось, что некий анонимный сосед доложил им, что Моррис и его сын покинули Кидлингтон и уехали, чтобы присоединиться к женщине («Я полагаю, вы в курсе этого, инспектор?») – к миссис Джозефс. Инспектор Белл лично встретился с Филлипсоном и сказал ему, что несколько запросов были уже сделаны, и что некоторые из соседей Морриса видели несколько раз в течение предыдущих месяцев автомобиль марки «Аллегро», отвечающий описанию машины миссис Джозефс, припаркованную в разных местах. На самом деле, полиция узнала из других источников, что, по всей вероятности Моррис и миссис Джозефс были любовниками в течение некоторого времени. Во всяком случае, Белл мягко попросил Филлипсона состряпать какую-нибудь историю о том, что Моррису было необходимо уехать до конца семестра – например, болезнь одного из родителей – все, что угодно. Что Филлипсон и сделал. Временно уроки в классе Морриса на оставшийся осенний срок передали новой учительнице, назначенной с января. Полиция посетила дом, который Моррис арендовал с мебелью, и обнаружила, что большинство личных вещей забрали, хотя почему-то значительное количество книг и дорогой проигрыватель были оставлены. И это было все, на самом деле. Филлипсон ничего не слышал больше о них с того дня. Насколько ему известно, никто не получал вообще никаких сообщений от Морриса.

Не раз приходилось Морсу прерывать Филлипсона, а под конец он спросил нечто совершенно не имеющее отношения к делу: «Вы держите херес в этом шкафу, директор?»

Через десять минут Морс покинул кабинет директора и склонился над плечом молодой секретарши.

– Оформляете чек для меня, мисс?

– Миссис. Миссис Кларк.

Она вытащила желтого цвета чек из портативной пишущей машинки, положила его лицевой стороной вниз на стол, и вызывающе уставилась на Морса. Отсутствие манер, которое он продемонстрировал, когда пришел, было уже достаточно плохо, но…

– Вы выглядите такой милой, когда злитесь, – сказал Морс.

Филлипсон позвал ее из своего кабинета:

– Я должен уйти, миссис Кларк. Проводите главного инспектора Морса в музыкальный класс, хорошо? И вымойте эти рюмки, когда вернетесь, пожалуйста.

Плотно сжав губы и покраснев, миссис Кларк отвела Морса по коридорам до двери музыкальной комнаты.

– Там, – сказала она.

Морс повернулся к ней и очень осторожно положил свою правую руку на плечо, его голубые глаза, глядели прямо на нее.

– Спасибо, миссис Кларк, – сказал он тихо. – Я очень сожалею, если рассердил вас. Пожалуйста, простите меня.

Когда она спускалась вниз по ступенькам, она внезапно с удивлением почувствовала себя довольной жизнью. Почему она была так глупа? Она обнаружила, что хочет, чтобы он позвонил ей снова и спросил о чем-нибудь. И он это сделал.

– Когда сотрудники получают зарплатные чеки, миссис Кларк?

– В последнюю пятницу месяца. Я всегда печатаю их накануне.

– Разве вы не набивали их только что?

– Нет. Я сделаю это завтра, сейчас я просто отпечатала расходы по поездке мистера Филлипсона. У него вчера была встреча в Лондоне.

– Я надеюсь, что он там не шалил.

Она мило улыбнулась.

– Что вы, инспектор. Он очень хороший человек.

– Вы тоже очень хорошая, чтоб вы знали, – сказал Морс.

Она покраснела и отвернулась. Морс почувствовал непомерную зависть к Кларку, когда смотрел на ноги секретарши, спускавшейся вниз по лестнице.

В последнюю пятницу месяца, сказала она. Это было, значит, 28 октября, а Моррис покинул школу за два дня до того, как получил чек. Очень странно!

Морс постучал в дверь музыкального класса и вошел.

Миссис Стюарт сразу встала и сделала попытку выключить проигрыватель; но Морс поднял правую руку, помахал ею отрицательно и сел на стул у стены. Малочисленный класс слушал реквием «В Рай» Габриэля Форе; и в почти мгновенном экстазе Морс закрыл глаза, вслушиваясь в эфирные нюансы: «Дабы ты обрел вечный покой»… Слишком быстро последние ноты замерли в тишине комнаты, и Морсу пришло в голову, что чересчур много людей за короткий срок получили преждевременную дозу этого вечного покоя, причем насильно для себя. Подсчет составлял троих на данную минуту; но у него было мрачное предчувствие, что скоро их может стать четверо.

Он представился, объяснил цель своего прихода и осмотрел семерых девушек и троих мальчиков. Он выдал им краткую справку о Моррисе – им всем известен Пол Моррис; существует несколько разных деловых вопросов, которые должны быть улажены, а в полиции не вполне уверены, куда уехал мистер Моррис. Возможно, кто-нибудь из них знает что-нибудь вообще о Моррисе, это может быть любая помощь. Класс качал головами, и сидел, молча, – все бесполезно. Тогда Морс задал им немного больше вопросов, и все равно они качали головами, и сидели, молча, – все бесполезно. Но, по крайней мере, парочка девушек были явно красивы – особенно одна (реальный мед) на задней скамейке, чьи мигающие глаза, казалось, открывали ему внутренние тайны ее души через всю комнату. Моррис, должно быть, не раз смотрел на нее с вожделением в то время. Конечно…

Так он не получит ответ немедленно, это было очевидно; и он резко изменил тактику. Своей целью он выбрал бледного вида, длинноволосого паренька в первом ряду.

– Ты знал его, мистера Морриса?

– Я? – Мальчик сглотнул. – Он учил меня в течение двух лет, сэр.

– Как ты его называл?

– Ну, я… - я назвал его «мистер Моррис».

Остальная часть класса, молча, ухмылялась, думая, вероятно, что Морс не иначе как потенциальный идиот.

– Разве ты не называл его еще как-нибудь?

– Нет.

– Ты никогда не обращался к нему «сэр»?

– Да, конечно. Но…

– Ты, похоже, не осознаешь серьезности этого дела, парень. Поэтому я вынужден спросить тебя снова, понимаешь? Как еще ты его назвал?

– Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду.

– Разве у него не было прозвища?

– Ну, у большей части учителей…

– Какое было у него?

Это был еще один мальчик, который пришел на помощь.

– Некоторые из нас привыкли называть его «Щеголь».

Морс обратил свой взор к новому голосу и мудро кивнул.

– Да. Так я и слышал. Почему именно так, как вы думаете?

Это была теперь одна из девушек, с серьезным выражением лица и с большим зазором между передними зубами.

– Он вшегда ошень хорошо одевалшя, шэр.

Остальные девушки захихикали; они защебетали, толкая друг друга.

– Есть еще предположения?

Это был третий мальчик, легко подхвативший тему.

– Он всегда носил костюмы, как и вы, сэр, но большинство преподавателей (все более громкое хихиканье в классе) ну, вы знаете, большинство из них носят бороды, мужчины, я имею в виду (взрыв хохота в классе) и носят джинсы и свитера и все такое. Но мистер Моррис, он всегда носил костюмы и выглядел… ну, как умный.

– Какого типа костюмы он носил?

– Ну… – ответил тот же мальчик, – темного типа, знаете ли. Как вечерние костюмы, ну…такие вещи. Поэтому мы называли его «Щеголем» – как мы уже говорили.

Прозвенел звонок, возвестивший о конце урока, и немногочисленные члены класса стали собирать свои книги и папки с нотами.

– Что скажете о его галстуках? – спохватился Морс. Но психологический момент был упущен, и цвет галстуков Морриса, казалось, исчез из коллективной памяти класса.

Когда Морс возвращался по дорожке к своей машине, он спросил себя, не стоит ли поговорить с некоторыми сотрудниками школы; но у него не было достаточной информации, и он решил, что будет лучше подождать отчета патологоанатома.

Он как раз заводил двигатель, когда молодая девушка заглянула в окошко водителя.

– Привет, красавица, – сказал он.

Это была девушка с заднего ряда, она наклонилась вперед и заговорила.

– Знаете, вы спрашивали о галстуках? Ну, я помню один галстук, сэр. Он часто повязывал его. Это был светло-голубой галстук. Он очень подходил к костюмам, которые он носил.

Морс понимающе кивнул.

– Это очень полезно. Большое спасибо за информацию.

Он посмотрел на нее и вдруг понял, насколько высокой она была. Странно, что все они выглядели примерно одного роста, когда сидели, как будто высота определялась длиной ног – в данном случае длиной очень красивых ног.

– Знаешь ли ты еще что-нибудь о мистере Моррисе?

– Нет, в самом деле, нет.

– Как тебя зовут?

– Кэрол, – Кэрол Джонс.

– Ну, спасибо, Кэрол. И удачи.

Кэрол повернулась задумчиво к главному входу и пошла на следующий урок. Ей стало интересно, почему она так часто чувствует, что ее привлекают мужчины старшего возраста. Такие, как этот инспектор полиции, например; такие, как мистер Моррис… Ее мысли вернулись к тому моменту, когда они сидели вместе в машине; когда его рука слегка коснулась ее груди, и, когда ее собственная левая рука мягко продвигалась между пуговиц его белой рубашке, под голубой галстук, который был на нем в тот день; когда он пригласил ее к себе домой, когда он открыл дверь и сказал ей, что приехал неожиданный посетитель, но что он хотел бы снова встретиться с ней – очень скоро. Но они никогда больше не встретились.

Глава восемнадцатая

На следующее утро Морс еще спал, когда зазвонил телефон на прикроватной тумбочке. Это был Стрейндж – начальник управления полиции «Темз-Вэлли».

– Мне только что позвонили из Городской полиции, Морс. Вы по-прежнему в постели?

– Нет, нет, – сказал Морс, – делаю ремонт в туалете, сэр.

– Я думал, что у вас отпуск.

– Человек-то должен использовать свои свободные часы продуктивно?

– Например, прыгая по церковным крышам в глухую полночь, вы это имели в виду?

– Вы уже слышали?

– Слышал и кое-что еще, Морс. Белл свалился с гриппом. А так как вы, кажется, уже влезли в это дело, я просто подумал, не хотите ли вы покопаться в нем – взять на себя расследование. Официально, я имею в виду.

Морс занял вертикальное положение в постели.

– Это хорошая новость, сэр. Когда?

– Сейчас. И будет лучше, если вы будете работать в Сент-Олдейтс. Все материалы по делу там, и вы можете занять кабинет Белла.

– Не могу ли я получить Льюиса?

– Я думал, вы его уже получили.

Лицо Морса просияло:

– Спасибо, сэр. Я только накину что-нибудь из одежды, и…

– Делаете ремонт в пижаме, Морс?

– Нет, вы ж меня знаете, сэр. Встаю с жаворонками.

– …а спать ложитесь с совами. Да, я знаю. Но было бы неплохо с моральной точки зрения, докопаться до сути, верно? Так как насчет того, чтобы вылезти из постели?

Через пять минут Морс позвонил Льюису и сообщил хорошую новость.

– Что вы делаете сегодня, мой старый друг?

– У меня выходной день, сэр. Я собираюсь свозить жену к…

– Да неужто?

Перемена в настроении передалось и Льюису, и он весело выслушал инструкции шефа. На самом деле он страшился очередной встречи со своей престарелой тещей.

«Ягуару» потребовалось всего полтора часа, чтобы покрыть восемьдесят миль до Стамфорда в Линкольншире, где жил клан Лоусонов в течение нескольких поколений. Стрелка спидометра несколько раз превышала 85 миль, пока они доехали до города Стамфорда, – с его серыми каменными зданиями, украшенными шпилями, и с колокольнями его многочисленных старых церквей. По дороге Морс бодро набросал фон убийств в Сент-Фрайдесвайд; но небо заволокла туча, пасмурная и свинцовая, и вид тысяч мертвых вязов вдоль дороги на Нортхемптоншир казался мрачным напоминанием о реальности.

– Говорят, эти деревья совершают самоубийство, – Льюис, отважился высказать свою точку зрения. – Они выделяют особого рода жидкость, чтобы попытаться…

– Не всегда легко отличить суицид от убийства, – пробормотал Морс.

К вечеру двое полицейских накопали довольно солидную информацию и (как им казалось) немного больше узнали о жизни Лайонела Лоусона. Там было два брата Лоусонов. Лайонел Питер и Филипп Эдвард, последний на восемнадцать месяцев моложе. Оба выиграли стипендии в государственную школу, находившуюся в десяти милях от дома, и оба получили право на недельный пансион, проводя субботы и воскресенья в течение семестра со своими родителями, у которых был небольшой местный бизнес, специализирующийся на реставрации старых зданий. Академически (казалось) оба мальчика были более чем компетентны, но Филипп потенциально был более способным – если бы не его лень и отсутствие амбиций. После окончания школы каждый из них провел восемнадцать месяцев на военной службе; и это во время своего пребывания в армии, Лайонел, всегда более серьезно настроенный из двоих, встретил особенно сладкоголосого падре, который убедил Лоусона, что его призванием было пасторство. После демобилизации он учился самостоятельно и тяжело в течение года, прежде чем получил приглашение в Кембридж – изучать богословие. В течение этого периода Филипп работал у отца несколько лет, но (казалось) без особого рвения; и, наконец, он придрейфовал к дому, под крыло к своим родителям, без твердой цели в жизни, без работы, и без особых перспектив куда-то устроиться. Пять лет назад мистер Лоусон-старший и его жена погибли в авиакатастрофе в Загребе, возвращаясь из отпуска на юге Югославии, и семейный бизнес был продан, причем каждый из двоих сыновей унаследовал по 50 000 фунтов свободных от налогов.

На протяжении большей части дня Морс и Льюис работали по отдельности, каждый отслеживал свою линию запроса; и только на последней стадии, при встрече с экс-директором школы мальчиков Лоусонов, они вновь собрались вместе.

Речь доктора Мейера, старого учителя, была намеренно замедленной, словно он опасался неточностей.

– Он был умный мальчик, молодой Филипп. Может, ему не хватало капельки самоотверженности и упорства – кто знает?

– Вы даже не представляете, где он сейчас?

Старик покачал головой. Но не Лайонел, нет.

– Лайонел любил работать. Его страстным желанием всегда было поступить на место со стипендией в Оксфорде, но…

Он прервался неожиданно, как будто память не могла пропустить его дальше, по этой аллее воспоминаний. Но Морс был явно намерен протолкнуть его мимо еще нескольких деревьев.

– Как долго Лайонел учился в старших классах?

– Три года, насколько я помню. Да все верно. Он получил школьный аттестат по окончании второго года обучения, как обычно. Сразу после этого он сдавал вступительные экзамены в Оксфорде перед началом учебного года, но я думаю, что у него было мало реальной надежды на поступление. Его ум был не совсем… у него не было альфа-потенциала. Они писали мне о нем, конечно. Они сказали, что не в состоянии предложить ему бесплатное место, но трудолюбие мальчика не осталось не замеченным. Они посоветовали ему поучиться еще один год в школе, а затем повторить попытку.

– Он был очень разочарован?

Старик проницательно посмотрел на Морса и закурил свою трубку, прежде чем ответить.

– О чем вы подумали, инспектор?

Морс пожал плечами.

– Вы сказали, что он был честолюбив, вот и все.

– Да, – медленно ответил старик.

– Таким образом, он остался еще на один год?

– Да.

Льюис немного повозился в неудобном кресле. При таких темпах они не вернутся в Оксфорд и до полуночи. Это выглядело, будто Морс и Мейер сидели за столом для игры в снукер, причем каждый из них делал ход с осторожностью. Ваша очередь, Морс.

– Он снова вернулся в школу?

Мейер кивнул и сказал:

– Он не занимался столь упорно, как в предыдущем году, если я правильно помню. Но это меня не удивило.

– Вы имеете в виду, что он больше не беспокоился о подготовке к своему поступлению в Оксфорд?

– В этом была, вероятно, причина.

– Но он не поступил в Оксфорд?

– Э… нет.

Что-то, казалось, вызывало недоумение Морса, Льюис видел это. Может, он ожидал еще чего-то? Но не дождался. Морс встал, натягивая пальто.

– Больше ничего не можете рассказать мне о нем?

Мейер покачал головой, собираясь проводить посетителей. Он был невысокого роста, и в настоящее время ему было более восьмидесяти, но все еще ощущалась властность в его поведении, и Льюис хорошо понимал то, о чем услышал ранее, днем, – что Майер руководил своей школой железной рукой, и что ученики и сотрудники трепетали перед ним.

– Ничего вообще? – повторил Морс, когда они уже стояли у двери.

– Нет, ничего более я не могу вам сказать.

Был ли сделан чуть больший акцент на «не могу», чем нужно? Льюис не был уверен. Момент был упущен, в любом случае.

Когда они возвращались обратно, Морс казался увлеченным какими-то мыслями; и когда он, наконец, заговорил, Льюис мог только удивляться, что это были за мысли.

– В какой точно день Лайонел Лоусон покинул свою школу?

Льюис посмотрел в свою записную книжку.

– Ноябрь, восьмого.

– Мм. – Морс медленно кивнул. – Скажите, вы не заметили где-нибудь телефонную кабину?

Когда через десять минут Морc вернулся в машину, Льюис понял, что он очень доволен собой.

– Вы просветите меня на этот счет, сэр?

– Конечно! – Морс покосился на своего сержанта с легким удивлением. – Мы партнеры, вы согласны? Мы работаем вместе, вы и я. Как мы видим, молодой Лайонел Лоусон был честолюбив, немного сноб, верно? Он не был сильно наделен Всевышним тем, что даруется при рождении, но он восполнял это упорным трудом. Больше всего он хотел поступить в Оксфорд. И почему бы нет? Такая небольшая амбиция. Давайте просто резюмировать то, что у нас есть на мастера Лайонела. Он делает попытку сразу после получения школьного аттестата – и пролетает мимо. Но он упорный зануда. Он остается еще на один год – еще один год зубрежки кучи книг, и все время он готовится к своему главному вступительному экзамену. Я не думаю, что он так же хорошо готовился к другим экзаменам, которые сдают летом – у него была более высокая цель. Итак, он уже провел три года в старших классах школы, и он остается еще до осеннего семестра, потому что в это время всегда принимают вступительные экзамены в Оксфорде. У него все готово для окончательного броска. Согласны?

– Но он не сделал это.

– Нет, вы правы. Но он и не мог сделать, Льюис – и это интересный момент. Вы сказали мне, что Лоусон Л. оставил школу восьмого ноября. И я скажу вам кое-что еще. В том году вступительные документы принимали в первую неделю декабря, – я просто позвонил в реестр Оксфорда – Лоусон Л. вообще не сдавал экзамены.

– Возможно, он изменил свое решение.

– А, возможно, что-то изменилось для него!

Свет в конце туннеля тускло замерцал для Льюиса.

– Он был исключен, вы это имеете в виду?

– Вот именно, я так считаю. И вот почему старик Мейер был настолько скрытен. Он знает намного больше, чем готов сообщить нам.

– Но у нас нет никаких реальных доказательств.

– Доказательства? Нет, у нас их нет. Но мы можем в данном случае включить чуть-чуть воображения, Льюис, не так ли? Итак, давайте его включим. Расскажите мне, почему парней обычно исключают из школ?

– Наркотики?

– В те дни у них не было никаких наркотиков.

– Я не знаю, сэр. Я ходил в государственную школу. У нас не было ничего подобного греческому или латыни. У нас было достаточно забот с проблемой трех «Бп»: базовыми предметами – чтением, письмом и арифметикой.

– Сейчас нас заботит не проблема трех «Бп», Льюис. Мы должны озаботиться проблемой трех «Из»: издевательства, избиения и изнасилования – содомия! А Лоусон Л., из того, что мы узнали о нем, был спокойным малышом, и я сомневаюсь, что его исключили за издевательства или избиения. Что в остатке, как вы думаете?

Льюис печально покачал головой: он слышал и прежде о подобном.

– Вы не можете – вы не можете подозревать человека в таких вещах вот так, мимоходом, сэр. Это нечестно!

– Дело ваше. – Морс пожал плечами, и стрелка спидометра коснулась 90 миль, когда «Ягуар» обошел Нортгемптон по восточной объездной дороге.

Глава девятнадцатая

В это же время в Оксфорде около 4.30 часов того же дня два человека медленно брели вниз по Квин-стрит. Старший, и более высокий, с седой щетиной на шершавом удлиненном безучастном лице был одет в старый синий полосатый костюм, который болтался на его узких плечах, как на вешалке. В правой руке он держал за горлышко бутылку с сидром. Человек помоложе, бородатый и неопрятный, возраст которого колебался от сорока до пятидесяти лет, носил длинную армейскую шинель, застегнутую до шеи, знаки отличия на ней давно сняли либо потеряли. В руках он не нес ничего.

На Бонн-сквер они прошли на газон, окружавший каменный кенотафий, и сели на зеленого цвета скамейку под одним из огромных деревьев, опоясывающих крошечный парк. Возле скамейки стояла мусорная корзина для отходов, из которой молодой человек вытащил экземпляр газеты «Оксфорд Мэйл» за предыдущий день. Старший мужчина отвинтил пробку у бутылки со спиртным и, сделав короткий глоток ее содержимого, вытер горлышко бутылки о куртку, прежде чем передать ее.

– Есть что-нибудь интересное?

– Неа.

Постоянные покупатели, пересекаясь друг с другом в пешеходной зоне у парка, продолжали свой путь вниз по крытой аркаде между зданием светло-бежевой кладки и публичной библиотекой из скучного муниципального камня. Иногда их случайные взгляды касались двух человек, сидящих на скамейке в парке – взгляды без жалости, интереса или озабоченности. Свет внезапно загорелся в нескольких многоэтажных зданиях и вокруг все оживилось.

– Дай глянуть на нее, когда дочитаешь, – сказал старший мужчина, и сразу же, без комментариев, газета была ему передана. В обмен, почти синхронно, была передана бутылка, но человек отпил не больше одного глотка.

– Это то, о чем они говорили в приюте.

Старший мужчина ткнул тонким грязным пальцем в статью на первой странице, но его спутник ничего не ответил, уставившись на брусчатку.

– Они нашли какого-то приятеля наверху этой башни, знаешь, прямо напротив…Но он не мог вспомнить, что там было напротив, и его голос затих, пока он медленно читал статью.

– Бедолага! – сказал он, наконец.

– Все мы бедолаги, – откликнулся другой.

Как известно, он редко как-то полноценно выражал свои мысли, и старик отстал от него, когда он, скрючившись в своей шинели, вытащил коробку с резанным табаком из одного из своих бездонных карманов и начал скручивать цигарку.

– Уф, тебя не было здесь, когда одного парня зарезали там же в прошлом году – когда это было? – после… Ах! Память меня подводит. Во всяком случае, несколько дней спустя тамошний пастор спрыгнул с этой чертовой башни! Подумать только.

Но было очевидно, что молодой человек не собирался думать в любом случае. Он облизал белую папиросную бумагу слева направо, повторил процесс и засунул крепко вылепленный цилиндрик между губ.

– Как его звали? Господи! Когда ты стареешь, твоя память… Как его звали? – Он снова вытер горлышко бутылки и передал ее. – Он был знаком с пастором. Я хотел бы вспомнить… Он как-то связывался с ним, иногда. Пользовался ночлегом, оставаясь в иногда доме священника. Как было его имя? Ты не помнишь его?

– Неа. Я не знаю, кто он был, а ты знаешь кто я?

– Он ходил на богослужения. Ха! – Он покачал головой, как будто отказывался верить в правдоподобность такого странного поведения, – ты когда-нибудь ходил в церковь?

– Я? Неа.

– Даже когда был подростком?

– Неа.

Броско одетый человек, с портфелем и зонтиком, прошел мимо них по дорожке от железнодорожной станции.

– Как насчет тарелки бобов и чашки чая, мистер? – Это было длинное предложение для молодого человека, но он сумел его выговорить на одном дыхании.

– Я не вижу его вообще в последнее время, – продолжал другой. – Если подумать, я не видел его с тех пор, как пастор покончил с собой… Ты был там, когда полицаи приходили в приют?

– Неа.

Старший мужчина бурно закашлялся и выплюнул комок желтоватой слизи на мостовую. Он чувствовал себя усталым и больным, и его мысли вернулись к дому, и надеждам его ранних лет…

– Верни газету, э-э! – сказал его компаньон.

Тонкие губы старшего мужчины теперь тихо насвистывали мелодию «Старики дома», и он наслаждался мелодией, как человек, для которого ценно лишь удовольствие настоящего времени, чему способствовал сентиментальный этап опьянения.

– Ва-а-ау… – внезапно он остановился, – лебединое что-то. Swanpole – вот что это было! Забавное прозвище. Я помню, мы привыкли называть его «Свонни». Ты его знал?

– Неа, – молодой человек аккуратно сложил «Оксфорд Мэйл» и воткнул ее в карман пиджака, – ты хреново выглядишь после этого кашля, – добавил он, на редкость четко произнося слова.

Старший мужчина кашлянул снова – с отвращением – и встал на ноги.

– Я думаю, мне пора. Ты идешь?

– Неа.

Бутылка уже опустела, но у человека, который остался сидеть на скамейке, были деньги в карманах, а потому, возможно, в его глазах отражался блеск удовлетворения. Но эти глаза были защищены от посторонних нелепой парой темных очков, и он, казалось, смотрел в противоположное направление, когда старик неустойчиво побрел прочь.

Сегодня было холоднее обычного, но человек на скамейке постепенно стал привыкать к этому. Это было первое, что он обнаружил. Через какое-то время ты привыкаешь не замечать холода: ты принимаешь это, и такое принятие формирует неожиданную изоляцию от холода – за исключением ног. Да, за исключением ног. Он встал и пошел по траве, чтобы посмотреть на надписи на каменном обелиске. Среди офицеров и рядовых, чьи поступки были на ней увековечены, он заметил странную фамилию молодого солдата, убитого мятежниками в Уганде в 1897 году: его имя было Смерть.

Глава двадцатая

В 4.30 пополудни в пятницу на той же неделе, Рут Роулинсон завела свой велосипед через узкий проход и прислонила его к газонокосилке в сумраке сарая. Она взяла белый пакет с продуктами из «Сейнсбери» и вернулась к входной двери. «Оксфорд Мэйл» была в почтовом ящике, и она осторожно ее вытащила. Сегодня написано немного, но по-прежнему на первой странице:

Тело еще не опознано

Полиция до сих пор не установила личность покойного, найденного на крыше башни церкви Сент-Фрайдесвайд. Главный инспектор Морс сегодня повторил, что убитому было, вероятно, около сорока лет, и добавил, что он был одет в темно-серый костюм, белую рубашку и светло-голубой галстук. Того, кто может иметь любую информацию, просят связаться с Городской полицией «Сент-Олдейтс», Оксфорд, по телефону 49881. Запросы пока еще не установили какую-либо связь с еще нераскрытым убийством мистера Гарри Джозефса в той же церкви в прошлом году.

Тело Рут невольно дернулось, когда она прочитала статью. «Того, кто может иметь…» О Боже! У нее было достаточно информации, не так ли? Слишком много информации; и знание давило своим весом все сильнее на ее совесть. И был еще Морс, который сейчас ведет это дело.

Вставляя ключ в дверной замок, Рут поняла (опять), каким до тошноты предсказуемым будет диалог в ближайшие несколько минут.

– Это ты, Рути, дорогая?

– Да, мама. (Кто же еще, глупая старая ворона?)

– Принесли сегодня газету?

– Ты знаешь, что принесли. (Твои чуткие старые уши не пропустят и царапанье, скажешь не так?)

– Давай ее сюда, дорогая.

Рут поставила тяжелую сумку на кухонный стол, бросила свой плащ на стул и пошла в гостиную. Она наклонилась, слегка поцеловала мать в ледяную щеку, положила газету ей на колени и включила газовый обогреватель.

– Ты не должна совсем отключать его, ты знаешь, мама. На этой неделе было намного прохладнее, а тебе нужно тепло.

– Мы должны быть осторожны с расходами, дорогая.

(Не начинай снова!) Рут собрала все запасы своего терпения и дочерней почтительности.

– Ты закончила читать книгу?

– Да, дорогая. Очень остроумный роман. – Но ее внимание было приковано к вечерней газете. – Ничего нет больше об убийстве?

– Я не знаю. Я не знаю, было ли это убийство или что-то иное.

– Не будь ребенком, дорогая. – Ее глаза обратились к статье и она, казалось, прочитала ее с омерзительным удовольствием. – Этот человек, который приходил сюда, Рути – он возглавляет следствие.

– Что он знает?

– Он знает гораздо больше, чем сказал нам – попомни мои слова.

– Ты так думаешь?

Старуха в кресле мудро кивнула.

– Ты все еще можешь кое-чему поучиться у старой матери, знаешь ли.

– Интересно, чему?

– Ты помнишь того молодца – бродягу, – который убил Гарри Джозефса?

– Кто сказал, что это он убил…?

– Не надо сердиться, дорогая. И знаешь, что интересно. Ты по-прежнему хранишь все вырезки из газет, я знаю.

– Мама, ты не должна рыться в моей сумочке. (Ты любопытная старая сука!) Прежде я тебе уже говорила. Однажды…

– Я найду то, что не должна? Так это он?

Рут посмотрела жестко на синюю линию пламени в нижней части газовой горелки, и посчитала до десяти. Иногда бывали такие дни, как теперь, когда она едва сдерживалась, чтобы не накричать на нее.

– Ну, это он, вот кто это, – сказала мать.

– Прости?

– Человек на башне, дорогая. Это бродяга.

– Он был слишком элегантно одет для бродяги, тебе не кажется, мама? Белая рубашка и…

– Я думала, ты не видела статью, дорогая. – Обвинение было компенсировано ласковым тоном.

Рут сделала глубокий вдох:

– Я просто подумала, что ты хотела бы прочитать это сама, вот и все.

– Ты начинаешь мне понемногу лгать, Рути, и ты должна остановить его.

Рут резко вскинула голову. Что это должно означать? Конечно, мать не могла знать о…?

– Ты говоришь ерунду, мама.

– Таким образом, ты не думаешь, что это бродяга?

– Бродяга не будет носить такую одежду, как…

– Люди могут поменять одежду, согласна?

– Ты читаешь слишком много детективов.

– Ты можешь убить кого-то, а затем переодеть.

– Конечно, не могу. – Рут опять спокойно посмотрела на заботливую мать. – Это не так-то просто. Для тебя это звучит, как переодевание куклы или что?

– Это довольно трудно, дорогая, я знаю. Но, ведь жизнь полна трудностей, не так ли? Это не невозможно, вот и все, что я хочу сказать.

– У меня есть два миленьких стейка из «Сейнсбери», я думаю приготовить немного жареной картошки, которую мы съедим с ними.

– Ты всегда можешь изменить человека, переодев его, прежде чем убить.

– Как? Это уже не так глупо! Но тело идентифицируют не по одежде. По его лицу и тому подобное. Ты не можешь…

– Что, если там ничего не осталось от лица, дорогая? – спросила миссис Роулинсон сладко, словно сообщая, что съела последний кусок «чеддера» из кладовой.

Рут подошла к окну, желая закончить этот разговор. Он был ей неприятен, и, да, беспокоил ее. Ведь ее мать была далека от старческого маразма… Перед ее мысленным взором четко предстал человек, о котором ее мать говорила как о «бродяге», – человек, которого она знала (она никогда никому об этом не говорила) как брата Лайонела Лоусона, человек, который, как правило, выглядел именно таким, каким он был: ничего не стоящий, бесформенный паразит, провонявший алкоголем, грязный и опустившийся… Хотя не всегда. Там было два случая, когда она видела, что он может быть более презентабельным: волосы аккуратно ухожены, лицо свежевыбрито, ногти в чистоте и приличный солидный костюм на высокой фигуре. В этих случаях, семейное сходство между двумя братьями было весьма примечательно…

– …если они спросят меня, без сомнения, если они захотят… – миссис Роулинсон долбила без остановки, и ее слова, наконец, дошли до сознания Рут.

– Что ты им скажешь?

– Я же тебе говорю. Разве ты не слушаешь меня, дорогая? Здесь есть что-то неправильное, разве не так?

(Да, здесь есть много чего неправильного. Ты, для начала. И если ты не будешь осторожна, мамочка, я задушу тебя однажды, одену тебя в чужую одежду, поднимусь с твоим тощим тельцем на верх колокольни и… пусть птицы получат вторую порцию!)

– Неправильное? Конечно, это не так. Я пойду и поставлю чай.

Гнилые, черные пятна проступили под кожурой первой картофелины, которую она чистила, и она взяла другую из пакета, только что ею купленного – белого пакета, с нарисованным на нем большим «Юнион Джеком» – британским флагом. Красный, белый и синий цвета… И она вспомнила про Пола Морриса, – как он сидел на скамейке у органа, в своем красном капоре, белой рубашке и светло-синем галстуке, – Пол Моррис, который (как все считали) сбежал с Брендой Джозефс. Но если он не сбежал? Кто-то, действуя очень-очень уверено, постарался, чтобы он не сбежал; тот, кто сидел и злорадно планировал – даже сейчас, – пользуясь, в некотором роде, этим ужасным делом. Проблема была в том, что теперь осталось не так много свидетелей. На самом деле, если посчитать по головам, то остался в действительности только один, кого можно было… Конечно, нет. Конечно, Бренда Джозефс не могла иметь ничего общего с ним, или она могла?

Рут убежденно покачала головой, очищая следующую картофелину.

Глава двадцать первая

Несмотря на то, что ее муж (без ее ведома) взял кредит под залог их дома в Волверкоте, миссис Бренда Джозефс теперь комфортно устроилась в финансовом отношении. Общежитие медсестер от больницы общего профиля на окраине Шрусбери предоставило ей вполне адекватное помещение. В соответствии с конкретными инструкциями Пола, она ни разу не написала ему, а сама получила только одно письмо от него, религиозно хранимое под подкладкой сумочки. Многое из написанного она знала наизусть:

«… и, прежде всего, будь терпеливой, моя дорогая. Это займет время, возможно, довольно много времени, но все образуется, только мы должны быть осторожны. Насколько я понимаю, нам не о чем беспокоиться, и все должно остаться таким же образом. Просто будем терпеливы, и все будет хорошо. Я очень хочу увидеть тебя снова и почувствовать твое прекрасное тело рядом с моим. Я люблю тебя, Бренда ты знаешь это, и вскоре мы сможем вместе начать совершенно новую жизнь. Будь всегда осторожна, ничего не делай, пока снова не получишь известие от меня. Сожги это письмо – сразу же!»

Бренда работала с 7.30 утра в хирургическом отделении, а теперь было уже 4.15 пополудни. Ее вечер пятницы и вся суббота были свободны, и она откинулась на кресло в комнате отдыха медсестер и закурила. После отъезда из Оксфорда ее жизнь (хотя и без Пола) стала полнее и свободнее, чем она могла когда-либо надеяться или вообразить. Она обрела новых друзей и у нее появились новые интересы. Ей было известно, слишком счастливо известно, как привлекательна она для противоположного пола. Всего через неделю после начала работы (ей пришлось сообщить менеджеру имя старшей медсестры, у которой она работала до ее ухода из «Редклифа») один из молодых женатых врачей сказал ей: «Хотите переспать со мной, Бренда? Просто так!» Теперь она улыбнулась, вспоминая этот инцидент, и недостойная мысль, не в первый раз, проникла сквозь порог ее разума. Она действительно хочет быть с Полом, но чем плохо ей живется сейчас? А еще его сын, Питер? Он достаточно хороший мальчик, но… Она затушила сигарету и потянулась к «Гардиан». До ужина ждать еще полтора часа, и она устроилась поудобнее, чтобы неторопливо прочитать новости дня. Инфляционные показатели, казалось, слегка обнадеживали своей неизменностью; и безработицы не было, а она слишком хорошо знала, что безработица может сделать с психикой человека. Мирные переговоры на Ближнем Востоке все еще продолжались, но гражданские войны в различных частях Африки, казалось, угрожали нарушить тонкий баланс между сверхдержавами. В главном «Ньюс», в нижней части страницы 3, была краткая заметка о найденном теле на колокольне церкви в Оксфорде; но Бренда до нее не дошла. Молодой врач сел рядом с ней, но не мучительно близко.

– Привет, красавица! Что если нам разгадать кроссворд вместе?

Он взял у нее газету, и вынул шариковую ручку из верхнего кармана белого халата.

– Я не очень хорошо отгадываю кроссворды, – сказала Бренда.

– Держу пари, зато ты хороша в постели.

– Если вы собираетесь…

– Один по горизонтали. Шесть букв. «Девушка в постели». Что это, как ты думаешь?

– Без понятия.

– Минуточку! Как насчет БРЕНДА? Подходит, не так ли?

– Зачем вы это делаете, – засмеялась она.

– Прекрасное слово «кровать»[10], ты согласна? – Он написал печатными буквами Brenda на краю газеты, а затем аккуратно обвел три буквы «B», «е», «d» в определенной последовательности. – Есть для меня хоть какая-то надежда?

– Вы женатый мужчина.

Он повернулся к ней проказливо.

– Ну… не знаю. Мы можем просто пройти в твою комнату и…

– Не глупите!

– Я не глуплю. Что я могу с собой поделать, если с вожделением смотрю на тебя каждый раз, когда вижу тебя в халатике?

Его тон был легким и игривым, но он вдруг стал более серьезным, когда открылась дверь, и вошли две молодые медсестры. Он заговорил теперь очень тихо.

– Не будешь на меня сердиться, если я продолжу попытки, ладно? Обещай?

Но Бренда его не слушала. Она не хотела, чтобы кто-то увидел, как она сидит, так близко к молодому врачу, и вскоре нашла повод, чтобы уйти в свою комнату, где она легла на свою односпальную кровать и долго и упорно смотрела в потолок. Можно было бы запереть на ключ дверь, и никто не узнал бы, не так ли? Так же, как он и сказал. Если только… Она едва решалась поверить в свои собственные мысли. Если бы только он просто прошел вверх по лестнице, постучал в дверь и снова спросил ее… о его простой попытке, не осложненной условностями. Теперь она знала, что пригласит его в комнату, и ляжет – так же, как она лежала сейчас – с нетерпеливым удовольствием ожидая, когда он расстегнет белые пуговицы на ее халатике.

Она чувствовала себя уставшей, и в комнате было слишком душно – радиатор разогрелся до высокой температуры. Постепенно она задремала, а когда проснулась, во рту было очень сухо. Что-то разбудило ее; и теперь она ясно услышала мягко повторяющийся стук, – стук в дверь. Как долго она спала? Ее часы показывали 5.45 вечера. Она взбила волосы, оправила халатик, слегка подмазала губы помадой и, с небольшим волнением в животике, подошла к двери своей комнаты, недавно окрашенной в ослепительно белый цвет…

* * *

Она лежала у этой же двери, когда один из уборщиков нашел ее на следующее утро. Каким-то образом ей удалось проползти от центра небольшой комнаты; и было ясно, что пальцы ее напрасно нащупывали ручку двери, нижний косяк которой был измазан кровью, вытекавшей из ее горла. Никто, как оказалось, точно не знал, откуда она родом, но письмо, которое полиция обнаружила под подкладкой ее сумочки, убедительно доказывало, что она состоит, или состояла, в самых интимных отношениях с человеком по имени Пол, который указал обратный адрес просто как «Кидлингтон», и который просил получателя немедленно сжечь улику.

Глава двадцать вторая

Было утро субботы, и на середине второй страницы сильно задержавшегося отчета о посмертном вскрытии трупа, найденного на башне, Морс пришел к выводу, что может с таким же успехом читать «Дейли» на китайском. Он ценил, конечно, необходимость некоторого специализированного жаргона, но не медику не было вообще никаких шансов разобраться в этой мешанине физиологических терминов. Первый абзац прошел у Морса довольно гладко, но потом он решил передать отчет Льюису.

«Тело взрослого мужчины, тип брахицефальный. Рост: 5 футов 8,5 дюймов. Возраст: не просто оценить с точностью, но, скорее всего от 35 до 40. Волосы: светло-каштановые, вероятно, подстриженные за неделю или около того до смерти. Глаза: цвет невозможно определить. Зубы: удивительно хорошие, с крепкой эмалью, только с одной пломбой (верхняя слева). Физические особенности: не наблюдаются, хотя можно предположить, что и не было никаких особенностей, так как большой участок кожи, взятый с нижнего подъема ноги (левой), размер которой…»

Льюис пришел доложить, что у него мало желания вспоминать объект, ярко высвеченный совсем недавно фонарем сторожа. Более того, его следующая работа обещает быть достаточно мерзкой, и это уже слишком для одного утра, так как в течение следующего получаса он будет просеивать полдюжины прозрачных пластиковых пакетов, содержащих остатки одежды убитого. Сам Морс отказался участвовать в этой сомнительной операции и выразил лишь незначительный интерес, когда услышал приглушенный свист триумфа своего подчиненного.

– Дайте угадаю, Льюис. Вы нашли метку с его именем и номером телефона.

– Было бы неплохо, сэр.

Пинцетом он подцепил небольшой прямоугольник бумаги – билет на автобус.

– Это было в нагрудном кармане пиджака – 30 пенсов за поездку от 26 октября. Я считаю, что проезд от Кидлингтона до Оксфорда точь-в-точь 30 пенсов.

– Возможно, сейчас тариф уже вырос, – пробормотал Морс.

– И, конечно, – глаза Льюиса вдруг заблестели от волнения, – это был день, когда Пол Моррис исчез, что скажите?

– Даты никогда не были моей сильной стороной, – сказал Морс.

На данный момент, однако, ничто не смогло бы ослабить энтузиазм Льюиса.

– Какая жалость, что его зубы настолько хороши, сэр. Он, вероятно, не был рядом со стоматологом многие годы. Тем не менее, мы смогли бы…

– Вы принимаете очень многое, как должное, знаете ли. У нас нет ни малейшего доказательства того, кем окажется этот парень, договорились?

– Нет, у нас нет. Но существует не так много смысла закрывать глаза на очевидное.

– Какое?

– То, что человек, которого мы нашли это Пол Моррис, – ответил Льюис с твердой уверенностью.

– Просто потому, что молодая деваха из музыкального класса, сказала, что он носил темный костюм.

– И светло-голубой галстук.

– И светло-голубой галстук, и все в порядке, – это делает его Полом Моррисом, говорите вы? Льюис! У вас с головой также плохо, как и у меня.

– Думаете, я ошибаюсь?

– Нет-нет. Я этого не говорил. Я просто немного более осторожен, чем вы, скажем так?

Это было смешно. Морс – и Льюис слишком хорошо знал это – был человеком, ум, которого мог совершать самые потрясающие кульбиты даже во мраке; и все же сейчас он был совершенно слеп, не видя немногие простые факты, которые лежали, глядя ему в лицо среди бела дня. Хотя, забудь об этом!

Льюису понадобилось не более десяти минут, чтобы обнаружить, что Пол Моррис был пациентом в поликлинике Кидлингтона, и, после небольшого ласкового нажима, главный врач этого учреждения уже озвучивал детали его медицинской карты.

– И что же? – спросил Морс, когда Льюис положил трубку.

– Подходит очень хорошо. Тридцать восемь лет, пять футов девять дюймов, светло-каштановые волосы.

– Подходит многим людям. Средний рост, средний окрас, средний…

– Вы не хотите, выяснить, кто он такой? – Льюис встал и посмотрел на Морса с непривычным раздражением. – Я сожалею, если все это не вписывается в какую-нибудь умную теорию, которую вы придумали, но мы должны сделать что-то для начала, разве не так?

Морс молчал несколько мгновений, и когда он заговорил, от его тихих слов Льюису сделалось по-настоящему стыдно за свою раздражительность.

– Конечно, вы понимаете, вы не можете не понимать, Льюис, почему я надеюсь, что разлагающийся труп – не тело Пола Морриса? Видите ли, если это он, я боюсь, что нам придется начать поиски немедленно, верно? Нам придется начать искать еще один труп, старина – труп в возрасте двенадцати лет.

Хотя Белл, главный инспектор Городской полиции, и лежал с гриппом, тем не менее, он дал, прочихавшись, Морсу благословение на осмотр имущества по адресу Хоум-клос, 3, Кидлигтон. Дом теперь арендовала (сменив Морриса) молодая супружеская пара с ребенком. Но никто не отзывался на неоднократный стук Льюиса.

– Возможно, ходят по магазинам, – сказал он, снова сев рядом с Морсом на переднее сиденье полицейской машины.

Морс кивнул и неопределенно осмотрелся вокруг. Невысокие, расположенные полукругом здания были построены в начале 1930-х, – около дюжины домов на две семьи каждый из красного кирпича, – теперь начал проглядывать их возраст, опоры их реечных деревянных заборов практически прогнили и завалились набок.

– Скажите, Льюис, – сказал он вдруг. – Как вы думаете, кто убил Джозефса?

– Я знаю, что это не очень оригинальная идея, сэр, но я думаю, что его убил бродяга. Вроде как он решил зажать собранные пожертвования, а Джозефс оказался у него на пути, вот он и зарезал его. Другая возможность…

– Но почему же Джозефс не орал, когда на него напали?

– В действительности он пытался звать на помощь, сэр, но, если вы помните, его не могли услышать – из-за звуков органа, возможно.

– Вы можете быть правы, вы знаете, – сказал Морс, почти искренне, как если бы он вдруг прозрел, обнаружив, что очевидный взгляд на вещи не обязательно должен быть его собственным. – Как насчет Лоусона? Кто его убил?

– Вы знаете лучше меня, сэр, что большинство убийц либо сдаются, либо совершают самоубийство. В данном случае, конечно, я не сомневаюсь, что Лоусон совершил самоубийство.

– Но Лоусон не убивал Джозефса, почему тогда он это сделал? Вы же сказали…

– Я собирался сказать далее, сэр, что существует еще одна возможность. Я не думаю, что Лоусон на самом деле убил Джозефса, но я думаю, что он, возможно, несет ответственность за его убийство.

– Вы думаете? – Морс посмотрел на своего подчиненного с неподдельным интересом. – Я считаю, вам лучше немного притормозить, Льюис. Боюсь, вы оставили меня далеко позади.

Льюис позволил себе мягкую улыбку скромного удовлетворения. Это случалось нечасто, когда Морс давал задний ход – на самом деле, как раз наоборот: он был обычно на три-четыре шага впереди своего стабильного партнера.

– Я думаю, существует большая вероятность, сэр, что Лоусон подговорил бродягу, чтобы он убил Джозефса, – Вероятно, дал ему деньги.

– Но почему Лоусону потребовалось убивать Джозефса?

– Джозефс, как считают некоторые, должен был чем-то ему угрожать.

– И Лоусон, как считают некоторые, должен был его устранить.

– Как вы правы, сэр!

– Я?

Морс посмотрел растерянно на сержанта. Он вспомнил, как в одиннадцать с небольшим лет, решая логические задачки, он сидел рядом с мальчиком, известным тугодумом, и как этот же мальчик решил десятую анаграмму, пока Морс сам еще возился с третьей.

– Насколько я понимаю, – продолжал Льюис, – Лоусон заботился о бродяге всю дорогу: обеспечивал его питанием, одеждой, кровом, всем.

– Он, должно быть, относился к нему как к брату, вы это имели в виду?

Льюис посмотрел на Морса с любопытством.

– Немного больше, верно, сэр?

– Не понял.

– Я сказал, что это было немного больше, чем относиться к нему как к брату. Он и был братом, безусловно.

– Мы не должны верить каждой сплетне, которую услышим.

– Верно, мы не должны верить автоматически.

– Если бы у нас было немного больше, чтобы двигаться дальше, Льюис!

И вдруг истина ударила его, как она это обычно делала, со вспышкой ослепительной простоты. Подтверждение, которое он искал, лежало у него под носом, со дня их визита с Льюисом в Стамфорд, и дрожь волнения пробежала по его спине, когда он, наконец, его увидел. «Swanpole» появлялось несколько раз в отчетах Белла в качестве вероятного имени человека, с которым подружился преподобный Лайонел Лоусон, человека, который так странно исчез после убийства Джозефса. Но, если все слухи были верны, настоящее имя этого человека было Филипп Эдвард Лоусон, и были ли вы достаточно робким малышом одиннадцати с небольшим лет, пытающимся решить задачку, или же вы были раздраженным детективом среднего возраста, сидящим внутри автомобиля, ясно было одно – «Swanpole» было анаграммой «P.E. Lawson».

– Я думаю, это мать с младенцем, – сказал Льюис себе под нос.

И действительно, безвкусно одетая молодая женщина на позднем сроке беременности, перетащив двухлетнего ребенка через тротуар, объявила, что она с мужем в настоящее время проживает в Хоум-клос, 3, и что это их дочь, Ева. Да, сказала она, так как хозяин не возражает, они могут войти и осмотреть дом. С удовольствием.

Морс отклонил предложенную чашку чая, и вышел на задний двор. Очевидно, кто-то очень любил работать – по всему участку были видны признаки систематического и недавнего перекапывания; а в небольшом сарае зубцы вил и нижняя половина лопаты были отполированы до серебристой гладкости.

– Я вижу ваш муж увлеченно выращивает свои собственные овощи, – приветливо сказал Морс, вытирая ботинки на коврике перед задней дверью.

Она кивнула.

– Здесь росла только трава, до того, как мы сюда переехали, но, вы знаете, цены на продукты так растут…

– Похоже, что он проделал двойное вскапывание.

– Оно самое. Тяжело в его возрасте, но он видит в этом единственную возможность создать огород.

Морс, который не отличил бы душистый горошек от кормовых бобов, мудро кивнул, и решил, что может благополучно забыть про сад.

– Не возражаете, если мы по-быстрому осмотримся наверху?

– Нет. Желаю успеха. Мы используем только две спальни – как и люди, которые жили здесь до нас. Но… хорошо, когда их больше, ведь вы никогда не знаете…

Морс взглянул на ее большой живот и спросил себя, сколько спален ей может понадобиться, прежде чем закончится ее детородный возраст.

Комната малышки Евы, самая маленькая из спален, пропахла мочой, и Морс сморщил нос от отвращения, когда быстро нагнулся над половицами. Дюжина «Дональд Даков» на недавно отремонтированных стенах, смотрели издевательски на его бесцельные поиски, и он быстро вышел из комнаты, закрыв за собой дверь.

– Ничего нет и в других комнатах, сэр, – сказал Льюис, присоединяясь к Морсу на узкой площадке, стены которой были окрашены в светло-бежевые тона.

Морс, посмотрел на потолок и присвистнул. Непосредственно над его головой был небольшой прямоугольный люк, примерно 3 на 2,5 фута, окрашенный в нежный цвет, как и остальные части дерева.

– Вы не могли бы принести лестницу? – крикнул Морс вниз.

Через две минуты Льюис просунул голову сквозь пыльные лучи и посветил фонариком вокруг стропил. Местами немного дневного света проникало через щели в черепице, но в целом на удивление большое пространство под крышей, казалось сумрачным и мрачно молчаливым. Льюис, подтянувшись на руках, пролез через люк на чердак, и осторожно зашагал, поводя из стороны в сторону лучом фонаря. Большой сундук располагался между люком и каминной трубой, а когда Льюис открыл крышку и посветил внутрь, там обнаружились несколько книжек, с заплесневелыми обложками, а еще черный, жирный, пузатый паук, сноровисто исчезнувший из зоны досягаемости. Но Льюис не страдал арахнофобией. Быстро убедившись, что сундук был упакован только книгами, он порыскал лучом вокруг кучек остального мусора: вот свернутый «Юнион Джек», цвета которого выглядели полинялыми и несчастными; вот старая раскладушка, вероятно, начала века; и новый унитаз, с полосками клейкой оберточной бумаги; старая щетка для чистки ковров; два рулона желтого изоляционного материала; и большой рулон чего-то еще – конечно? – выступавший поверх жести между балками и углом крыши. Изогнувшись насколько только возможно, и ощупью продвигаясь вперед, Льюис сумел добраться до рулона, где кончиками пальцев ткнулся во что-то мягкое, а его фонарь осветил черную туфлю, торчавшую с одного конца свертка, с носком покрытым слоем серой пыли.

– Ну, что там? – Льюис услышал тихий голос снизу, но ничего не сказал.

Веревка, обвязывавшая сверток, лопнула, когда он потянул за нее, и перед ним развернулась коллекция одежды: брюки, рубашки, белье, носки, обувь и полдюжины галстуков – один из них светло-голубого цвета.

Мрачное лицо Льюиса нарисовалось в затемненном прямоугольнике.

– Вы бы лучше поднялись и взглянули, сэр.

Затем они нашли другой сверток с одеждой, содержавший очень много таких же предметов, что и первый. Но брюки были меньше, как, впрочем, и вся остальная одежда, а две пары обуви выглядели так, будто их мог носить мальчик лет двенадцати. Был также галстук. Только один. Новый галстук, с красными и серыми полосками: галстук, который носили воспитанники общеобразовательной школы «Роджер Бэкон»

Глава двадцать третья

Очень многие из постепенно собиравшихся прихожан были старыми девами от пятидесяти до шестидесяти лет, некоторые оглядывались с любопытством на двух незнакомцев, которые сидели на заднем ряду центральных скамеек рядом с пустым местом, предназначенным для церковного старосты. Льюис и выглядел, и чувствовал себя необыкновенно скованно, в то время как Морс принялся осматриваться вокруг с мягкой уверенностью.

– Мы делаем то же, что и все делают, понимаете? – прошептал Морс, через пять минут после того, как колокола прекратили свой монотонно меланхоличный перезвон.

Хор возглавил процессию, выступившую из ризницы. Она двинулась по проходу главного нефа, сопровождаемая кадильщиком и мальчиком с сосудом для ладана, служителями со светильниками, церемониймейстером и также тремя важными персонажами, одетыми схоже, но не одинаково, последний носил, среди прочего, стихарь, митру и ризу – атрибуты церковной «высшей» службы, насколько Морс уже успел усвоить. В алтарной части, действующие лица разошлись по соответствующим местам с отрепетированной готовностью, и вдруг всё повторилось еще раз. Рут Роулинсон заняла свое место в хоре, как раз под каменным резным ангелом. Служба началась с песнопения сводного хора. В это время церковный служка проскользнул бесшумно на свое место и передал Морсу небольшой листок бумаги с пояснениями к порядку мессы. Начиналась она с гимна: «Iste Confessor – музыка и слова Палестрины»; при этом Морс кивнул с умным видом, прежде чем передать его Льюису.

В перерыве один из важных деятелей временно снял ризу и, вознесшись быстрыми шагами по винтовой лестнице на кафедру, принялся наставлять свою паству об опасностях и глупостях блуда. Но Морс сидел на протяжении проповеди, как тот, к кому увещевания не относятся. Один или два раза он поискал глазами Рут, но всех членов женского пола, теперь заслоняла толстая восьмиугольная колонна. Морс откинулся назад, рассматривая цвета оконных витражей: глубокий красный рубин, дымчато-синий сапфир и яркий изумруд, – его ум продрейфовал назад в детство, когда он и сам пел в хоре…

Льюис, также, хотя и по иным причинам, очень быстро потерял интерес к вопросам блуда. Будучи, в любом случае, из тех, кто редко бросал похотливые взгляды «на жену ближнего своего», он позволил своему уму спокойно пройтись еще раз по делу, и спросил себя, был ли прав Морс, настаивая, что еще один визит на церковную службу наверняка поможет разжечь ассоциации, «чтобы закрутить коктейль из атомов», как Морс изложил это – все, это может означать…

Потребовалось около двадцати минут, чтобы проповедник исчерпал свои антиплотские увещевания; после чего он сошел с кафедры, исчез из поля зрения за экраном со стороны часовни Девы Марии, потом повторно появился, опять облачившись в ризу, в верхней части главного алтаря. Это было сигналом для двух других членов триумвирата подниматься и идти в ногу к алтарю, где они присоединились к своему собрату. Певчие снова обратились к партитуре Палестрины, и после многократного преклонения колен, крещений и поклонов, служба подошла к решающему моменту. «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое», сказал священник, и два его помощника вдруг наклонились к алтарю с идеальной синхронизацией движений и жестов – как если бы эти двое были одним. Да, так же, как если бы двое – один…

И в памяти Морса всплыл случай, когда в детстве он был на шоу в концертном зале с родителями. В одном из номеров женщина танцевала перед огромным зеркалом, и в течение первых нескольких минут он был не в состоянии ничего понять вообще. Она не особенно ловко владела телом, и все же публика, казалось, была в восторге от ее выступления. Только потом он сообразил: перед танцоркой не было никакого зеркала! Отражением в действительности была еще одна женщина, она танцевала, повторяя точно такие же шаги, делая в точности те же жесты, одетая точно в такой же костюм. Были две женщины – не одна. Так? Таким образом, если было двое танцоров, могли быть два священника в ночь, когда был убит Джозефс?

И мысль чайкой воспарила вновь…

Через пять минут после финального благословения, церковь опустела. Юноша в рясе, наконец, погасил последнюю свечу в галактике, и даже ревностная миссис Уолш-Аткинс ушла. Missa est ecclesia[11].

Морс встал, и они с Льюисом прогулялись к часовне Девы Марии, там они постояли, читая душевное напоминание, прикрепленное к южной стене:

В склепе похоронены наземные останки Ин. Болдуина – эсквайра, почетного благотворителя и верного раба этого прихода. Умер в 1732 году, в возрасте 68 лет. Покойся с миром.

Мекледжон улыбнулся безрадостно, подходя к ним, стихарь свисал с его левой руки.

– Что еще мы можем сделать для вас, джентльмены?

– Мы хотели бы получить запасной комплект церковных ключей, – сказал Морс.

– Ну, есть запасной комплект, – сказал Мекледжон, слегка нахмурившись, – можете мне сказать, зачем?

– Просто мы хотели бы иметь доступ в церковь, когда она закрыта, вот и все.

– Да я вижу, – он печально покачал головой, – у нас было несколько случаев бессмысленного вандализма, – боюсь, это в основном школьники. Я иногда задаюсь…

– Они нам понадобятся всего на несколько дней.

Мекледжон привел их в ризницу, взобрался на стул и снял связку ключей с крючка под верхней частью шторы.

– Верните мне их обратно, как только сможете, пожалуйста. Сейчас у нас есть только четыре комплекта, и кому-то они всегда требуются – и для колокольного звона, и для разного рода вещей.

Морс посмотрел на связку, прежде чем положить ее в карман: старомодные ключи, один большой, три гораздо меньше, и все они с любопытной и тонкой кованой резьбой.

– Может нам запереть дверь за собой? – спросил Морс. Это должно было прозвучать слегка шутливо, но получилось скорее непочтительно.

– Нет, спасибо, – ответил пастор спокойно, – у нас бывает довольно много посетителей по воскресеньям, им нравиться приходить сюда, чтобы побыть в одиночестве и подумать о жизни – даже помолиться, возможно.

Ни Морс, ни Льюис не преклонили колени за всю службу; и Льюис, по крайней мере, покидал церковь с чувством немного виноватым и немного пристыженным; это было, как если бы он повернулся спиной к священной жертве.

– Пошли, – сказал Морс, – мы теряем хорошее время для выпивки.

В 12.25 часов пополудни в тот же день, позвонил главный констебль из Шрусбери в управление полиции «Темз-Вэлли» в Кидлингтоне, где дежурный сержант тщательно записал сообщение. Он и не подумал, спросить имя звонившего, но отправил сообщение по соответствующим каналам. И только положив трубку, он понял, что не имеет ни малейшего представления, что это были за «соответствующие каналы».

Глава двадцать четвертая

Морс тянул пиво дольше, чем обычно, и поэтому Льюис осушил бокал первым.

– Вы хорошо себя чувствует, сэр?

Морс допил пиво в три или четыре гигантских глотка.

– Лучше не бывает, Льюис. Наполните его снова.

– Думаю, ваш раунд, сэр.

– Ох.

Морс облокотился рядом с наполненным бокалом и продолжил.

– Кто убил Гарри Джозефса? Это реально ключевой вопрос, не так ли?

Льюис кивнул.

– У меня возникло немало идей во время службы.

– Не надо больше идей, пожалуйста! У меня их уже слишком много. Послушайте! Главным подозреваемым должен быть человек, которого сотрудник Белла пытался выследить. Согласны? Человек, который оставался несколько раз в доме священника Лоусона, который находился в церкви, когда Джозефс был убит, и который исчез после этого. Согласны? Мы не совсем уверены в этом, но есть все шансы, что этот человек был братом Лайонела Лоусона, – Филиппом Лоусоном. Он опустившийся алкаш. Он видит наличные деньги, и он решает зажать их. Джозефс пытается остановить его, и получает нож в спину за труды. Какие-то проблемы?

– Как к Филиппу Лоусону попал нож?

– Он увидел его лежащим в доме священника, и решил его прикарманить.

– Просто на всякий случай?

– Вот именно, – сказал Морс, повернувшись к моргающему Льюису.

– Но было всего около дюжины человек на службе, поэтому пожертвования не потянули бы более чем на пару фунтов.

– Это так.

– Почему бы не подождать, одного из утренних воскресных богослужений? Тогда у него был бы шанс на пятьдесят фунтов.

– Да. Это правда.

– Почему он не сделал это?

– Не знаю.

– Но никто на самом деле не видел его в ризнице.

– Он выпустил его, как только он зарезал Джозефса.

– Должен был кто-то видеть его, или слышать?

– Возможно, он просто спрятался в ризнице – за занавеской.

– Невозможно!

– За дверью в башню, а затем, – предположил Морс, – возможно, он поднялся на башню – спрятался в помещении с колоколами… спрятался на крыше… я не знаю.

– Но эта дверь была заперта, когда полиция прибыла, – так сказано в рапорте.

– Легко. Он запер ее изнутри.

– Вы имеете в виду он имел?.. У него был ключ.

– Вы говорите, что прочитали отчет, Льюис. Что ж? Вы наверняка видели опись того, что нашли в карманах Джозефса.

Льюис увидел свет в конце туннеля, и он увидел намек на беззлобное развлечение в серо-голубых глазах инспектора, пока Морс наблюдал за ним.

– Вы имеете в виду, что они не нашли каких-либо ключей, – сказал он, наконец.

– Не было ключей.

– Вы думаете, что он вытащил их из кармана Джозефса?

– Ничто не помешало бы ему.

– Но… но если он осматривал карманы Джозефса, почему он не нашел деньги? Сто фунтов?

– А вы не предполагаете, – спросил Морс спокойно, – что это было не все, что можно было найти. Что если, скажем, там была тысяча?

– Вы имеете в виду?.. – Но Льюис не был уверен, что именно Морс имел в виду.

– Я имею в виду, что каждый, почти все, Льюис, должны были подумать, то же, что и вы: что убийца не шарил по карманам Джозефса. И этим расставили неправильные акценты, вы согласны? Получается, будто это мелкое преступление, как вы говорите, несколько пенни из пожертвований. Посмотрите, возможно, наш убийца не был в действительности сильно обеспокоен тем, что он собирался совершить преступление – он считал, что может уйти после этого. То, что его беспокоило – это чтобы кто-то не подобрался слишком близко к мотиву.

Льюис все более приходил в замешательство.

– Минуточку, сэр. Вы говорите, он совсем не беспокоился о том, что убил Джозефса. Но как же он убил? Джозефс был отравлен, а также заколот ножом.

– Возможно, он просто дал ему глоток выпивки – опохмелиться.

Опять Льюис почувствовал замешательство, все больше убеждаясь, что Морс играет с ним в какую-то игру. Несколько пунктов, отмеченных главным инспектором только что, больше походили на те вспышки озарения, которые он привык от него ожидать. Но не мог ли Морс сделать это получше? А не мог ли он сам сделать это получше?

– Джозефс мог быть отравлен, когда он причащался, сэр.

– Вы так думаете? – Глаза Морса снова улыбались. – Как вы это выяснили?

– Я считаю, церковный староста, как правило, последний человек, который принимает причастие…

– Как сегодня утром, да.

– …тот бродяга стоит на коленях там рядом с ним, и он отпивает вино и потом отравляет его.

– Как он подбросил яд?

– Он мог быть у него в одном из этих колец. Вы просто отвинчиваете верхнюю…

– Вы слишком много смотрите телевизор, – сказал Морс.

– …и подсыпаете его в вино.

– Это беловатый порошок, Льюис, и он не растворяется немедленно. Тогда преподобный Лайонел увидел бы его плавающим на поверхности. Вы считаете, что он бы промолчал?

– Возможно, он закрыл глаза. Очень многие, когда молятся, и все тому подобное…

– И сам Джозефс? Он много молился и много воровал?

– Может быть.

– Почему тогда не был отравлен Лоусон? Это работа священника, допить вино, которое осталось после причастия, и, как вы сказали, Джозефс был, конечно, последним клиентом.

– Возможно, Джозефс вылакал остаток, – предположил Льюис с надеждой; а затем его глаза вспыхнули от внезапного волнения. – Или, может быть, сэр, – или, возможно, они оба, двое братьев Лоусонов, были заодно. Это помогло бы ответить на довольно многие вопросы, верно?

Морс довольно улыбнулся коллеге.

– А знаете, Льюис, вы все время совершенствуетесь. Я думал, что это должна быть моя догадка, но вы сделали ее вместо меня.

Он двинул бокал через стол.

– Ваша очередь, не так ли?

Он огляделся, пока Льюис терпеливо ждал, когда его обслужат. Была половина первого, воскресенье, обеденное время достигло своего пика. Человек с торчащей неопрятной бородой, одетый в длинную потрепанную шинель, только что перешагнул через порог и остановился с опаской в ​​баре – мужчина среднего возраста, носивший нелепую пару солнцезащитных очков, и державший пустую бутыль из-под сидра в руке. Морс оставил свое место и подошел к нему.

– Мы встречались раньше, помнишь?

Человек медленно посмотрел на Морса и покачал головой.

– Извини, приятель.

– Жизнь не очень добра к тебе?

– Неа.

– Черная полоса все еще продолжается?

– Всегда наступает конец.

– Ты никогда не знал собрата по прозвищу Swanpole?

– Неа. Извини, приятель.

– Не имеет значения. Я с ним знаком, вот и все.

– Я знал, кое-кого, – сказал бродяга спокойно, – кое-кого, кто знал парня, о котором вы говорите.

– Да? – Морс пошарил в карманах и вложил монету в пятьдесят пенсов в руку человека.

– Старик, мы бродяжничали вместе, и он упоминал это имя в последнее время. «Свонни» – так они его называли.

– Что можешь сказать о старике? Продолжает ли он по-прежнему бродяжничать?

– Неа. Мертвый он. Умер от пневмонии – вчера.

– Ох!

Морс вернулся задумчиво к столу, и несколько минут спустя наблюдал с легкой печалью, как хозяин выставил бродягу за дверь. Ясно, что здесь бедняга не услышит «Добро пожаловать», – не тот клиент, и не потягивать ему сидр на одной из городских скамеек в воскресенье после обеда, не из этого паба, во всяком случае.

– Один из ваших приятелей? – усмехнулся Льюис, поставив еще две пинты на стол.

– Я не думаю, что у него вообще есть приятели.

– Возможно, если б Лоусон остался жив…

– Он просто человек, и с ним у нас есть о чем поговорить, Льюис, – например, о подозреваемом номер два. Согласны?

– Вы имеете в виду, что он внезапно исчез из алтаря, убил Джозефса, а потом пришел и продолжил службу?

– Что-то вроде того.

Пиво было хорошее, и Льюис откинулся, удобно устраиваясь, чтобы послушать.

– Давайте, сэр. Я знаю, что вы умираете от желания, рассказать мне.

– Во-первых, давайте просто рассмотрим вашу идею об отравленной чаше. Есть слишком много невероятного в том, как вы смотрите на это. Но что, если сам преподобный Лайонел положил морфий в вино? Что тогда? После того как его брат сделал глоток, он может сделать вид, что чаша пуста, повернуться к алтарю, подбросить порошок, подлить еще вина, и взболтать его быстрым движением – не проблема! Или же он мог иметь две чаши (одна из них уже отравлена) и просто отодвинуть одну в сторону и забрать другую, еще проще! Запомните мои слова, Льюис. Если бы это был один из двух братьев, отравивших Джозефса, я считаю, шансы довольно сильны у преподобного Лайонела.

– Позвольте мне возразить прямо сейчас, сэр. По-вашему, Лайонел пытался убить Джозефса, только чтобы обнаружить, что кто-то проделал работу гораздо аккуратнее спустя несколько минут – ножом. Правильно? – Льюис покачал головой. – Не получается, сэр, вам не кажется?

– Почему нет? Преподобный Лайонел знает, что Джозефс пойдет прямо в ризницу, и что через несколько минут он будет оч-чень мертвым. Одна большая доза морфия в вине и большая вероятность, что Джозефс умрет хорошо и спокойно, потому что отравление морфием не мучительная смерть – как раз наоборот. В этом случае, смерть Джозефса вполне может вызвать определенные проблемы; но никто не будет в состоянии прикрепить убийство к преподобному Лайонелу. Чаша будет тщательно промыта и просушена, в строгом соответствии с церковным этикетом – удивительный пример того, как преступник фактически поощряется, чтобы уничтожить доказательства своего преступления. Красивая затея! Но неожиданно все пошло наперекосяк. Джозефс должно быть догадался, что с ним случилось нечто отчаянное, и, прежде чем рухнуть в ризнице ему удается подтащить себя к шторе и позвать на помощь – его крик слышало все общество. Но кто-то, кто-то, Льюис, наблюдал за ризницей как ястреб: сам преподобный Лайонел. И как только он увидел там Джозефса, он мчится по проходу, как мстительная фурия; и он появляется в ризнице, прежде чем кто-либо осмеливается двинуться с места; и уже внутри он злобно бьет Джозефса в спину, поворачивается лицом к прихожанам, и говорит им всем, что Джозефс лежит убитый. (Морс мысленно поздравил себя с историей, которая была гораздо более красочной и драматичной, чем прозаические реконструкции Беллом тех же самых событий.)

– Он бы заляпался кровью с головы до ног, – запротестовал Льюис.

– Это не имело бы большого значения, если б он был одет в тот же наряд, который был на них этим утром.

Льюис вспомнил утреннюю службу и те темно-малиновые одеяния – цвета темно-красной крови…

– Но зачем убивать Джозефса ножом? Он и так должен быть почти мертв к тому времени, не так ли, сэр?

– Лайонел испугался, что Джозефс обвинит его в попытке отравления. Почти наверняка Джозефс понял, что произошло.

– Возможно, все остальные поняли бы тоже.

– Ах! Но если Джозефса закололи ножом, то люди будут спрашивать, кто это сделал, разве нет?

– Да. И они тоже будут думать, что это был Лоусон. В конце концов, это был нож Лоусона.

– Никто не знал этого в то время, – защищаясь, сказал Морс.

– Возможно, Белл думает, что так это и произошло?

Морс кивнул.

– Да, он так думает.

– А вы, сэр?

Морс, казалось, взвешивал шансы на душевное равновесие.

– Нет, – сказал он, наконец.

Льюис откинулся на спинку кресла.

– Вы знаете, если хорошенько поразмыслить над этим, то кажется маловероятным, что пастор собирался убить одного из членов своей собственной общины, ну согласитесь. Такого рода вещи не происходят в реальной жизни.

– Я скорее надеюсь, что он это сделал, – тихо сказал Морс.

– Простите, сэр?

– Я сказал, что надеюсь, что он это сделал. Вы спросили меня, убил ли Лоусон Джозефса определенным образом, и я сказал, что это не так. Но я считаю, что это был Лайонел Лоусон, – тот кто убил Джозефса, хотя и гораздо более простым способом. Он просто зашел в ризницу и зарезал бедного старого Гарри Джозефса…

– А потом он вернулся!

– У вас получилось!

Глаза Льюиса закатились к окрашенному табачным дымом потолку, и он подивился тому, насколько пиво притупило ум главного инспектора.

– И все общество наблюдало за ним, я полагаю.

– О, нет. Они не видели его.

– Они не?..

– Нет. Служба, на которой Джозефс был убит, проходила в часовне Девы Марии. Там, если вы помните, есть арка с перегородкой, отделяющей эту часовню от главного алтаря, и я считаю, что после того, как верующие вкусили хлеб и вино, Лоусон перенес некоторые сосуды из алтаря в часовне Девы Марии на жертвенник у главного алтаря – они всегда делают такие ​​вещи, эти священники. – (Льюис едва слушал дальше, а хозяин тем временем вытирал столы и опорожнял пепельницы.) – Вы хотите знать, как он совершил свой замечательный подвиг, Льюис? Ну, как я это вижу, преподобный Лайонел и его брат все продумали, и в ту ночь оба были одеты в одинаковые церковные ризы. Поэтому, когда преподобный Лайонел вышел из часовни Девы Марии на несколько секунд с чашами, он не был преподобным Лайонелом, который вернулся! На вечерней службе было всего несколько верующих душ, и в этот жизненно важный период, когда они молились, преклонив колени, человеком, стоящим перед алтарем, был тот, с кем фактически никогда не сталкивалась община – брат Филипп! Как вы думаете, Льюис? Как вы думаете, если бы кто-то поднял голову, смог бы он заподозрить подмену?

– Возможно, если бы Филипп Лоусон был лысым.

– Сомневаюсь. Будете ли вы лысым, зависит от генов ваших предков.

– Если вы так считаете, сэр.

Льюис все более скептически воспринимал всю эту чепуху с повторяющимися чашами и ризами; во всяком случае, он больше всего хотел оказаться дома. Он встал и откланялся.

Морс остался на месте, указательным пальцем левой руки размазывая маленькие капельки пролитого пива на столе. Как и Льюис, он был далеко не удовлетворен возможными реконструкциями убийства Джозефса. Но одна идея росла и даже крепла в его уме: там должно было быть какое-то сотрудничество. И, вроде было совершенно ясно, что в сотрудничество были вовлечены два брата. Но как? В течение нескольких минут мысли Морса бегали по кругу, как собака за своим хвостом. В тысячный раз он спрашивал себя, с чего он должен начать, и в тысячный раз он говорил себе, что он должен был решить, кто убил Гарри Джозефса. Отлично! Предположим, что это преподобный Лайонел – на том основании, что что-то должно быть поводом к его самоубийству. Но что, если это был не Лайонел, который бросился с башни? Что делать, если это был Филипп, который был убит, а потом сброшен? Да, это было бы очень аккуратно… Но было практически непреодолимое возражение против такой теории. Преподобному пришлось бы одевать тело брата в свою собственную одежду, в собственную черную рясу, в свой белый воротничок – во все. А это в такой короткий промежуток времени после утренней службы было физически невозможно! А вдруг…? Да! Что, если Лайонелу каким-то образом удалось убедить своего брата заранее переодеться? Было ли это возможно? Уф! Конечно, было! Это было не просто возможно – это было в высшей степени вероятно. А почему? Потому что Филипп Лоусон уже делал это раньше. Он согласился нарядиться в облачение брата, чтобы он мог встать у алтаря, пока Джозефса убивают! Несомненно, в первом случае, он был чрезвычайно хорошо вознагражден за свои неприятности. Так почему бы не согласиться на вторую часть маленькой шарады? Конечно, он бы согласился – немного подумав, он бы нарядился и на собственные похороны. Но тогда возникает еще одна, казалось бы, непреодолимая проблема, занявшая место первой: два человека опознали тело, упавшее с башни. Это была реальная проблема, правда? А если бы у миссис Уолш-Аткинс действительно были силы, чтобы тщательно рассмотреть лицо, разбитое и окровавленное, как и все остальные части этого изуродованного тела? А если бы не ее присутствие за пределами церкви, которое было случайностью? А если бы не она, кто еще там был? Тот, кто был готов свидетельствовать о личности – ложной идентичности – трупа: Пол Моррис. И Пол Моррис был впоследствии убит, потому что он слишком много знал, знал конкретно, что преподобный Лайонел Лоусон не только живой ходил по земле, но он и был убийца, чтоб ему провалиться! Двойной убийца. Тройной убийца…

– Вы не могли бы допивать побыстрее, сэр? – сказал хозяин. – К нам часто заглядывают полицейские по воскресеньям.

Глава двадцать пятая

В тот же день, сразу после восьми часов вечера, мужчина среднего возраста, в белой рубашке с открытым воротом, в ожидании сидел в ярко освещенной, хорошо обставленной комнате. Он развалился на глубоком диване, с обивкой из ситца с красновато-коричневым и белым цветочным узором, и курил длинные сигареты «Бенсон & Хеджес», тупо уставившись в телевизор. Она немного запаздывала сегодня, но он не сомневался, что она придет, потому что нуждалась в нем так же, как он нуждался в ней. Иногда его охватывали подозрения, даже больше того. Бутылка «бордо», уже открытая, и два бокала стояли на журнальном столике рядом с ним, а через полуоткрытую дверь спальни он видел белую простынь, выглядывавшую из-под подушек.

Давай же девчонка!

Было начало девятого, когда ключ (у нее был ключ – она его, конечно, сделала) осторожно царапнулся в замке, и она вошла. Несмотря на дождь, все еще моросивший на улице, ее бледно-голубой плащ казался почти сухим, и когда он соскользнул с ее с плеч, она перегнула его аккуратно по талии и положила на спинку кресла. Блуза из белого хлопка обтягивала ее груди, и плотно облегающая черная юбка подчеркивала линию крутых бедер. Она ничего не говорила некоторое время; просто смотрела на него, ее глаза не отражали ни привязанности, ни радости – в них просто плескалась животная чувственность. Она пересекла комнату и встала перед ним – провокационно.

– Ты говорил мне, что собираешься бросить курить.

– Садись и прекрати причитать, женщина. Боже! Ты заставляешь меня чувствовать твою сексуальность в этом наряде.

Женщина сделала именно так, как ей сказали, почти также беспрекословно она делала все, о чем он просил ее; почти также она подчинялась бесцеремонной грубости его команд. Не было никаких нежных слов предварительной любовной игры с обеих сторон. Когда она села рядом с ним, он налил два полных бокала вина, и почувствовал, как ее нога в черном чулке (хорошая девочка – ​​напомнила она себе!) прижалась к его ноге. В каком-то заторможенном состоянии, она, чокнувшись с ним бокалом, выпила и откинулась на диван.

– Смотрел телик всю ночь? – Ее вопрос прозвучал как обычно не заинтересованно.

– Я вернулся в полседьмого.

Она повернулась, чтобы посмотреть на него в первый раз.

– Дурак, ты не должен был выходить. Особенно по воскресеньям. Ты что не понимаешь?..

– Успокойся, женщина! Я не дурак, и ты это знаешь. Никто не видит, как я выскальзываю отсюда. А что, если и увидит? Никто не сможет сейчас меня узнать.

Он перегнулся через нее, и его пальцы ловко расстегнули верхнюю пуговицу ее блузки. А потом следующую.

Как всегда, с этим человеком женщина испытывала любопытную смесь отвращения и притяжения – навязчивая комбинация! Будучи до недавнего времени девственницей, она только начинала осознавать себя как физический объект, осознавать силу своего тела. Она откинулась пассивно, пока он ласкал ее далеко за пределами точек, которые и раньше были приятны или допустимы; она казалась почти загипнотизированной, когда он поднял ее с дивана и понес в спальню.

Их совокупление не было исключительно запоминающимся – конечно, она была не в восторге; но оно было удовлетворительным. Все было, как обычно. Также, как обычно, женщина теперь лежала, молча, чувствуя душевное унижение. Это не только ее тело было обнажено, но и ее душа, – тоже; и инстинктивно она подтянула верхнюю часть простыни к подбородку и молилась, чтобы, по крайней мере, какое-то время, он держал и руки и глаза подальше от нее. Как она презирала его! Тем не менее, не в половину, даже не в четверть настолько, насколько она научилась презирать себя.

Это нужно прекратить. Она ненавидела этого человека, и ту силу, которая давала ему власть над ней, – и все же она нуждалась в нем, ей была необходима крепкая мужественность его тела. То, как он держал себя прекрасно подходит… но, то, что не было… не было ничего удивительного…не очень… на самом деле не…

Наконец, она заснула.

Он заговорил с ней, когда она стояла у двери, плащ был свободно наброшен на ее плечи.

– В то же время в среду?

Унижение опять, и даже в еще большой степени, навалилось на нее, и ее губы дрогнули, когда она ответила.

– Нам нужно остановиться! Ты знаешь это!

– Остановиться? – Его рот скривился в тщеславной насмешке. – Ты не сможешь остановиться. Ты знаешь это также хорошо, как и я.

– Я могу перестать видеться с тобой, когда захочу, и не существует ничего, что ты или кто-то…

– Не существует? Ты в этом увязла также глубоко, как и я – никогда не забывай об этом!

Она покачала головой, почти затравленно.

– Ты сказал, что уедешь. Ты обещал!

– И я уеду. Я уеду, теперь уже очень скоро, моя девочка, это правда. Но пока я не уехал, я буду продолжать видеться с тобой – поняла? Мы будем видеться с тобой, когда я хочу, и так часто, как я хочу. И не говори мне, что ты не придешь, потому что ты это сделаешь! И ты знаешь это.

Да, она знала это, и она почувствовала, как ее глаза наполняются слезами от его жестоких слов. Как она могла сделать это? Как она могла ненавидеть человека так сильно – и все же позволять ему заниматься с ней любовью? Нет! Он просто не мог пойти на такое! И решение всех ее проблем было таким по-детски простым: ей нужно было пойти к Морсу, рассказать ему все, и столкнуться с последствиями, какими бы они ни были. Ей до сих пор не хватало мужества, не так ли?

Человек внимательно наблюдал за ней, гадая, что происходит у нее в голове. Он был натренирован на принятие быстрых решений, он всегда был таким; и он видел ее следующие шаги также ясно, как если бы, будучи гроссмейстером, играл в шахматы с новичком. Он всегда знал, что ему придется заняться ей – раньше или позже; и, хотя он надеялся, что это будет позже, теперь он понял, что игра должна быть закончена быстро. Для него секс всегда был – всегда будет – второстепенным по мощности.

Он подошел к ней, его лицо излучало доброту и понимание, когда он очень легко положил руки ей на плечи. Его глаза пытливо заглянули в ее глаза.

– Ладно, Рут, – тихо сказал он. – Я больше не буду для тебя помехой. Присядь на минуту. Я хочу поговорить с тобой.

Он осторожно взял ее за руку и повел ее, несопротивляющуюся, к дивану.

– Я не буду больше что-либо требовать от тебя, Рут. Обещаю, что не буду. Мы прекратим видеться друг с другом, если это то, что ты действительно хочешь. Я не могу видеть тебя такой несчастной как сейчас.

Прошло много недель с тех пор как он говорил с ней таким образом, и на некоторое время она почувствовала к нему бесконечную благодарность за его слова.

– Как я уже сказал, я уеду в ближайшее время, а затем ты сможешь забыть меня, и мы оба сможем попытаться забыть то, что мы сделали, – потому что это было неправильно, ты согласна? Речь не о том, что мы вместе спали – я не это имел в виду. Это было чем-то милым для меня – то, о чем я никогда не буду жалеть, – и я надеюсь… Я надеюсь, что это было прекрасно и для тебя тоже. Но это не важно. Только пообещай мне одну вещь, Рут, хорошо? Если ты опять захочешь прийти ко мне – пока я здесь, я имею в виду – пожалуйста, приходи! Пожалуйста! Ты знаешь, я буду хотеть тебя – и ждать.

Она кивнула, и слезы потекли по ее щекам от горько-сладкой радости его слов, когда он прижал ее голову к своему плечу и крепко сжал ее.

Она стояла с ним, как ей казалось долгое, долгое время; в то время как для него это было немного больше, чем функциональный промежуток, его холодные глаза смотрели через ее плечо на ненавистные обои позади телевизора. Он должен был убить ее, конечно: это решение было принято давно, так или иначе. Вещи, которые он никак не мог понять, стали причиной задержки. Возможно, полицейские не были настолько глупыми, какими они казались? Ничего до сих пор – почему? – об убийстве в Шрусбери. Ничего определенного о теле на башне. Ничего вообще о мальчике…

– У твоей матери все в порядке? – Он спросил ее почти нежно.

Она кивнула, шмыгнув носом. Пришло время возвращаться домой к своей матери.

– Все еще убираешься в церкви?

Она снова кивнула, продолжая вздыхать, и, наконец, оторвалась от него.

– По понедельникам, средам и пятницам?

– Только по понедельникам и средам, я получила небольшое послабление на старости лет.

– Как всегда по утрам?

– Мм. Я обычно прихожу около десяти. И когда заканчиваю, иду выпить чего-нибудь в «Рэндольф». – Она нервно рассмеялась, и высморкалась громко в свой мокрый носовой платок. – Ты не мог бы налить мне, если…

– Конечно. – Он принес бутылку виски из серванта и налил хорошую порцию в ее бокал. – Вот, возьми. Ты сразу же почувствуешь себя лучше. Ты уже чувствуешь себя лучше, верно?

– Да. – Она сделала глоток виски. – Ты… ты помнишь, я спрашивала тебя, знаешь ли ты что-нибудь о?.. О том, кого они нашли на колокольне.

– Я помню.

– Ты сказал, что ты не имеешь никакого представления об…

– У меня его не было тогда, нет и сейчас. Ни малейшего представления. Но я ожидал, что полиция что-нибудь узнает.

– Они просто говорят, что они… что они наводят справки.

– Они не беспокоили вас снова, есть ли у них еще вопросы?

Она глубоко вздохнула и встала.

– Нет. Не думаю, что я могла бы рассказать им еще что-то.

На мгновение она подумала о Морсе, с его синими проницательными глазами. Грустные глаза, которые будто бы всегда ищут что-то и никак не могут найти. Просто умный человек, насколько она поняла, и слишком хороший человек, слишком. Почему, ну почему, не кого-то вроде Морса встретила она много лет назад?

– О чем ты думаешь? – Его голос снова был почти резок.

– Я? О, просто думаю, каким хорошим ты можешь быть, когда захочешь. Вот и все.

Она хотела побыстрее уйти от него. Это было, как если бы свобода поманила ее из-за запертой двери, но он стоял близко, позади нее и его руки вновь ласкали ее тело; и вскоре он заставил ее опуститься на пол, где в нескольких дюймах от двери, снова проник в нее, фыркая от удовольствия, как животное, а она в это время смотрела безрадостно на паутину тонких трещин на потолке.

Глава двадцать шестая

– Они говорят, что можно из магазинных сосисок извлекать фибробласты, – сказал Морс, потирая восхищенно руки перед тарелкой, наполненной колбасками, яйцами и жареным картофелем, которую перед ним поместила миссис Льюис. Был вечер, половина восьмого того же воскресенья.

– Что такое фибробласты? – спросил Льюис.

– Что-то, что поможет создавать соединительную ткань и сохранять ее живой. Звучит довольно жутковато. Возможно, тогда вы сможете поддерживать что-то живым – ну, неопределенный срок, я полагаю. Типа бессмертия тела. – Он расковырял поверхность одного из своих яиц и мокнул золотисто-коричневый кусочек картофелины в бледно-желтый желток.

– Вы не будете возражать, если я включу телик?

Миссис Льюис села с чашкой чая, и защелкала пультом.

– В действительности меня не волнует, что они сделают с моим телом, когда я уйду из жизни, инспектор, если они будут абсолютно уверены, что я мертв, вот и все.

Это был старый страх – страх, побуждавший некоторых богатых викторианцев создавать всевозможные сложные приспособления внутри гробов, чтобы любой труп, оживший вопреки ожиданиям врачей, мог сигнализировать из своих подземных чертогов о том, что вернулся в сознание. Это был страх, который понуждал Эдгара По писать о подобных вещах с таким ужасным увлечением; Морс воздержался от упоминания того факта, что тех, кто больше всех переживал, что они могут быть похоронены заживо, можно было успокоить: тревожная медицинская истина состояла в том, что они когда-нибудь все равно будут похоронены.

– Как дела? – пробормотал Морс с набитым ртом.

Но миссис Льюис не слышала его. Уже, как мистический гипнотизер Свингелли, телевизор держал ее в своем святом трансе.

Через десять минут Льюис развернул «Санди Экспресс», чтобы посмотреть результаты футбольных матчей, а Морс откинулся на диван и закрыл глаза, его ум был занят смертью и людьми, которых опускали…опускают в могилы…

Где… где же он?

Голова и плечи Морса рванулись вперед, и он бодро заморгал. Льюис был еще погружен в чтение последней страницы «Санди Экспресс», а на экране телевизора голова дворецкого степенно шла вниз по лестнице винного погреба.

Это было оно! Мысленно Морс проклинал себя за собственную глупость. Ответ смотрел ему в лицо этим утром: «В склепе похоронены наземные останки…» Волна возбуждения обострила его чувства привычным покалыванием, когда он встал и отодвинул край шторы на окне. Было темно, и оконное стекло было забрызгано мелким дождем. Все могло подождать, конечно. Что мог ему дать очередной ночной визит в темную, пустынную церковь, разве это не может подождать, пока рассветет? Но Морс знал, что он не сможет ждать, и не собирался ждать.

– Я сожалею, миссис Льюис, но, боюсь, мне придется снова забрать вашего старика. Хотя мы не задержимся надолго; и еще раз спасибо за ужин.

Миссис Льюис ничего не сказала, просто принесла обувь мужа из кухни. Сам Льюис тоже ничего не сказал, он отложил газету в сторону и смирился с тем фактом, что его планам литературного отдыха не суждено было сбыться. Карты опять легли неудачно. Подвели, как всегда, виртуальные предположения, на которых строились его планы. Как в данном деле, подумал он, натягивая ботинки: вообще никаких реальных предположений. Не в его голове, во всяком случае; а из того, что сказал Морс во время обеда – никаких реальных предположений и в его голове тоже. И куда, черт возьми, удивился он, куда они отправляются теперь?

Когда они подошли, церковь не была ни темна, ни пустынна, парадная дверь на северной паперти скрипнула, открывая пронизанное светом благостное убранство.

– Думаете убийца здесь, сэр, – исповедуется в своих грехах?

– Я считаю, всегда кто-то в чем-то исповедуется, – пробормотал Морс.

Его уши уловили едва слышное бормотание, и он указал на закрытые шторками исповедальни, расположенные у северной стены.

Почти сразу появилась привлекательная молодая женщина, грехи ее, предположительно, были прощены, и она, спрятав глаза от двух детективов, нажала на дверную ручку, щелкнувшую при ее выходе из церкви.

– Хорошо выглядит девочка, сэр.

– Мм. У нее, возможно, есть то, чего вам не хватает, Льюис; но захотите ли вы то, что у нее есть?

– Простите, сэр?

Преподобный Мекледжон, молча, шел к ним в своей обуви на резиновой подошве, снимая с шеи длинный, вышитый зеленым шарф.

– Кто из вас хочет быть первым, джентльмены?

– Боюсь, я сегодня не нагрешил, – сказал Морс, – на самом деле уже много дней, как я с трудом нахожу время для любых прегрешений вообще.

– Мы все грешники, знаете ли, – серьезно сказал Мекледжон, – грех, увы, это естественное состояние нашего рода человеческого…

– Есть склеп под церковью? – спросил Морс.

Глаза викария слегка сузились.

– Ну да, нет… но, э… никто не ходит туда, насколько я знаю. На самом деле я хочу сказать, что никто не был там в течение десяти последних лет или около того. Ступени выглядят так, будто они сгнили и…

Морс опять прервал его.

– Как мы можем попасть туда?

Мекледжон не привык, чтобы с ним говорили так резко, на его лице проглянуло незначительное раздражение.

– Боюсь, что никак не можете, джентльмены. Не сейчас, так или иначе. Я должен отправиться в Пьюзи-Хаус в… – он посмотрел на свои часы.

– Мне, вероятно, придется напомнить вам, для чего мы здесь, сэр? Вовсе не для того, чтобы любоваться вашей купелью. Мы расследуем убийство – серию убийств – и, как сотрудники полиции, мы в полном праве ожидать немного сотрудничества со стороны общественности. И каждую минуту вы – общественность. Согласны? Теперь. Как мы можем попасть туда?

Мекледжон глубоко вдохнул. Это был долгий день, и он почувствовал, как устал.

– Вам действительно нужно говорить со мной, как с непослушным ребенком, инспектор? Я просто возьму пальто, если вы не возражаете.

Он ушел в ризницу, а когда вернулся, Морс отметил убогость его толстого, темного пальто; сильно поношены были и черные сморщенные туфли.

– Нам это потребуется, – сказал Мекледжон, указывая на двадцатифутовую лестницу у южного крыльца.

С заметным непрофессионализмом Морс и Льюис, маневрируя длинной лестницей, неловко проследовали по мокрой траве за Мекледжоном от южной двери через узкие ворота прямо напротив, и вдоль южной наружной стены церкви. Уличный фонарь бросал узкий луч света на неровные ряды надгробий на могилах, но сама стена тонула в глубоком мраке.

– Мы на месте, – сказал Meкледжон. Он стоял над горизонтальной железной решеткой, примерно три на шесть футов, лежавшей на каменных сторонах прямоугольника, врытого в землю. Сквозь прутья решетки, изначально окрашенных в черный цвет, а теперь с коричневыми хлопьями ржавчины, свет фонаря выхватил дно полости, двенадцатью футами ниже, усеянное обломками, бумажными мешками и пачками сигарет. К дальней стороне прямоугольника у стены церкви была прислонена шаткая деревянная лестница, и параллельно ей круто сбегали вниз железные поручни. Прямо под церковной стеной была небольшая дверь: вход в склеп.

Минуту или около того все трое глядели в черную дыру, одна и та же мысль мелькнула в голове каждого из них. Почему не подождать до вменяемого и полезного утреннего света – света, в котором исчезнут ухмыляющиеся черепа и отвратительные скелеты? Но, нет. Морс подсунул руки под прутья решетки и легко перенес ее в сторону.

– Вы уверены, что никто не бывал здесь в течение десяти лет? – спросил он.

Льюис наклонился в темноту к старой лестнице и ощупал ее ступеньки.

– Кажутся довольно крепкими, сэр.

– Давайте соблюдать правила безопасности, Льюис. Мы ведь действительно не хотим больше трупов.

Мекледжон наблюдал, как они опустили принесенную лестницу, и когда она твердо уперлась в пол, Льюис взял фонарь и медленно и осторожно спустился вниз.

– Я считаю, что кто-то был здесь совсем недавно, сэр. Одна из перекладин старой лестницы вблизи дна проломилась, и она не выглядит так, будто это случилось очень давно.

– Кто-то из этих хулиганов, я думаю, – сказал Мекледжон Морсу. – Некоторые из них готовы на все, просто из чувства протеста. Но, инспектор, я действительно должен идти. Простите, если я… э…

– Забудьте об этом, – сказал Морс, – мы вас известим, если найдем что-нибудь.

– Вы… вы ожидаете найти что-то?

Ожидал ли он? Если честно, ответ был «да» – он ожидал найти тело мальчика по имени Питер Моррис.

– Не совсем, сэр. Мы просто хотим проверить все что возможно.

Голос Льюиса снова зазвучал из черной пустоты.

– Дверь заперта, сэр. Вы можете…?

Морс опустил связку ключей вниз.

– Посмотрите, может один из этих подойдет.

– Если не подойдет, – сказал Мекледжон, – боюсь, что вам на самом деле придется ждать до утра. Мой набор ключей такой же, как и ваш, и…

– Вы можете идти, сэр, – сказал Морс викарию, – как я уже сказал, мы дадим вам знать, если… э-э… если…

– Спасибо. Давайте просто молиться, чтобы вы ничего не нашли, инспектор. Это стало уже таким страшным делом, что…

– Доброй ночи, сэр.

С бесконечной осмотрительностью Морс забрался на лестницу, и нервно убеждая Льюиса, чтоб он крепче держал «эту хренову штуковину», начал постепенно спускаться в шахту медленными движениями, движениями стажера на натянутом канате. Он отметил, то же, что и Льюис, – что третья ступенька в конце исходной деревянной лестницы была сломана примерно посередине. И, судя по желтоватому неровному сколу, чья-то нога проломила ступеньку сравнительно недавно. Кого-то довольно тяжелого; или кого-то не такого тяжелого, возможно – с дополнительным весом на плечах.

– Как вы считаете, здесь есть крысы? – спросил Морс.

– Вы не должны думать об этом. Им нечем питаться, или есть?

– Трупами, возможно? – Морс еще раз подумал, не отложить ли мрачную миссию до утра, и испытал легкую дрожь страха, когда посмотрел на прямоугольник слабого света над головой, ожидая, как некая омерзительная фигура появится в отверстии и, ужасающе ухмыляясь, глянет на него сверху вниз. Он глубоко вдохнул.

– Мы идем, Льюис.

Дверь плаксиво скрипела на ржавых петлях, но мало-помалу Льюис распахнул ее, и Морс нервно повел фонарем из стороны в сторону. Сразу стало ясно, что основные опорные столбы верхнего строения склепа образовывали свод; ряд каменных ниш разделял подземную область подвала; они казались (по крайней мере, Льюису) странными и зловещими. И в самом деле, вторая ниша слева наводила на мысли о неких скелетах и призраках, преследующих эту преисподнюю. Внутри стен, сухих и безопасных, не было ничего, кроме крупной кучи кокса (без сомнения для системы отопления церкви) с лопатой с длинной ручкой, брошенной на нее.

– Хотите немного бесхозного уголька, сэр?

Льюис шел впереди, и теперь он взял фонарь у Морса и посветил им весело. Вокруг был удивительно сухой интерьер. Но по мере того, как они продвигались все глубже в темноту, становилось все труднее сформировать любую согласованную картину расположения сводов, и Морс уже подумывал повернуть назад, когда Льюис посветил фонарем на штабель гробов, наваленных один на другой.

– Много здесь трупов, – сказал Льюис.

Но Морс повернулся к ним спиной и мрачно посмотрел в темноту.

– Я думаю, что будет разумно вернуться сюда утром, Льюис. Довольно глупо пытаться найти что-нибудь в это время ночи.

Он испытывал глубокую дрожь страха, который рос из чего-то, почти ощутимо гнетущего в сухом воздухе. В детстве он всегда боялся темноты, и теперь снова рука ужаса слегка коснулась его плеча.

Они проделали обратный путь к выходу, и вскоре Морс снова стоял у входа в склеп, лоб его был влажным от холодного пота. Он вдохнул несколько раз глубоко, перспектива восхождения по твердой лестнице вверх на землю, маячила как славное освобождение от паники, которая угрожала поглотить его. Тем не менее, это было знаком гения Морса, – он мог овладевать своими слабостями и почти чудесным образом превращать их в свои сильные стороны. Если бы кто-то собирался спрятать тело в этих склепах, он бы тоже почувствовал нечто (конечно!). Возможно, тот же иррациональный страх темноты, мертвых, глубинного ужаса, который всегда населяет привидениями подсознание? Никто, безусловно, не рискнет зайти слишком далеко, в одиночку, к тому же под покровом ночи, в эти отзывающиеся эхом каверны под нависающими сводами.

Его нога поддела пачку от сигарет, когда он проходил мимо кучи кокса, он поднял ее и попросил Льюиса посветить фонарем. Это была золотого цвета пустая пачка «Бенсон & Хеджес», на одной стороне которой он прочитал: «Предупреждение Минздрава. Сигареты могут серьезно повредить вашему здоровью». Когда же правительство решило предусмотреть такое ​​торжественное предостережение для курильщиков? Три, четыре, пять лет назад? Но определенно, – как там сказал Мекледжон? – не десять лет!

– Посмотрите под коксом, хорошо? – тихо сказал Морс.

Через пять минут Льюис нашел его. Это был маленький мальчик, в возрасте около двенадцати лет, тело которого хорошо сохранилось, ростом около пяти футов, одетый в школьную форму. На его шее был школьный галстук, галстук затянутый так злобно, что глубоко впился в плоть горла; галстук в красно-серую полоску; галстук школы «Роджер Бэкон», Кидлингтон.

В лотке для файлов у дежурного сержанта в «Темз-Вэлли» все еще лежало записанное от руки сообщение от главного констебля, переданное из Шрусбери.

Глава двадцать седьмая

На следующее утро Льюис прибыл в кабинет Белла в 9.15, но Морс опередил его, и сидел за столом, крича в телефон, багровый от ярости.

– Ладно, позови этого глупого мудака. Да! Сейчас же.

Он жестом приказал Льюису сесть на место, пальцы его левой руки барабанили по столешнице с капризным нетерпением.

– Ты? – проревел он в трубку, наконец, – какого черта ты из себя строишь? Это сообщение валялось у тебя, под твоим гребаным носом, со вчерашнего вечера! И все, что ты можешь делать, это сидеть на своей великой жирной заднице и твердить, что ты извиняешься. Ты пожалеешь, мой мальчик – можешь быть уверен в этом. Теперь, просто слушай меня внимательно. Ты пойдешь прямо в кабинет начальника, как только я дам тебе разрешение положить трубку, и ты ему доложишь, что именно ты сделал, и что именно ты не сделал. Это понятно?

К сожалению, голос на другом конце провода мог только что-то извинительно бормотать, и Льюис почти со страхом слушал последовавший залп отборной брани.

– Что ты должен сказать ему? Я скажу тебе, что ты должен сказать ему, мой мальчик. Во-первых, ты ему скажешь, чего заслуживает хреновый дежурный. Хорошо? Во-вторых, ты ему скажешь, когда тебе передал сообщение главный констебль Оксфордшира. Он поймет. В-третьих, ты скажешь ему, что виновен в самой гребаной глупости, когда-либо виданной в истории. Вот что ты ему скажешь! – Он швырнул трубку и сидел минуту или около того, все еще кипя от гнева.

Заметив, что Льюис сидит, молча, Морс, наконец, заговорил.

– Миссис Джозефс была убита. В прошлую пятницу, в общежитии медсестер в Шрусбери.

Льюис посмотрел на потертый ковер у своих ног и печально покачал головой. – Сколько еще, сэр?

Морс глубоко вздохнул, и, казалось, вдруг снова стал совершенно спокоен.

– Не знаю.

– Следующая остановка Шрусбери, сэр?

Морс отмахнулся почти безнадежно.

– Не знаю.

– Вы думаете, это тот же самый парень?

– Не знаю, – Морс размышлял в тишине, тупо уставившись на стол. – Доставайте документы.

Льюис подошел к одному из стальных шкафов.

– Кто был на другом конце провода, сэр?

На лицо Морса неохотно вернулась усмешка.

– Этот тупой дурак, сержант Диксон. Он сидел вчера за дежурного. Я не должен был так кричать на него.

– Почему тогда кричали? – спросил Льюис, выложив документы на стол.

– Я полагаю, потому что я должен был догадаться, и на самом деле – догадался, что она будет следующей – в списке убитых, я имею в виду. Возможно, мне надо было просто пересилить себя, я не знаю. Но я знаю одно, Льюис: я знаю, что происходящее выходит из под контроля. Бог знает, где мы, я – нет.

Временами Льюису казалось, что прямо сейчас гнев Морса испарится, и только раздражение расстраивает и омрачает его встревоженные возможности. Возможно, ему нужно было немного помочь.

– Сэр, я думал, когда вернулся домой вчера вечером, о том, что вы говорили в пабе. Помните? Вы сказали, что Лоусон, преподобный Лоусон, то есть, возможно, прошел прямо…

– Ради бога, Льюис, бросьте! Мы находим трупы справа, слева и в центре, и что? Мы в такой большой кровавой неразберихе, о которой один Бог ведает, а все только и могут делать, что…

– Это вы сказали – не я.

– Я сказал, – да. Но оставьте меня в покое, человек! Разве вы не видите, что я пытаюсь думать? Кто-то должен здесь думать.

– Я только…

– Слушайте, Льюис. Просто забудьте то, что я говорил, и начните думать о некоторых фактах этого кровавого преступления. Хорошо? – Он злобно стукнул перед ним папкой. – Вся ситуация здесь. Джозефс был убит, договорились? Хорошо. Джозефс, значит, убит. Преподобный Лайонел Лоусон спрыгивает с гребаной башни. Правильно? Он спрыгивает с гребаной башни. Морриса-старшего убили и затащили на ту же гребаную башню. Правильно? Морриса-старшего убрали. Морриса-младшего задушили и спрятали внизу в склепе. Правильно? Почему бы просто не принять эти факты, Льюис? Почему потеряны целые сутки, потому что для всех это пустяковая ерунда… Aх! Забудьте это!

Льюис вышел, не забыв хлопнуть дверью, как следует. С него достаточно, ему хватит сил уйти отсюда часа на два, если это означает уйти от такого рода бессмысленной неблагодарности. Он пошел в столовую и заказал кофе. Если Морс хотел посидеть спокойно – ну, пусть сидит, несчастный козел! Он не будет отказываться от обеда. Не Льюис, в любом случае. Он прочитал «Дейли Миррор» и выпил вторую чашку кофе. Он прочитал «Сан» на одну треть. И тогда он решил съездить в Кидлингтон.

К этому времени небо прояснилось, а следы ночного дождя почти высохли на тротуарах. Он ехал по Бэнбери-роуд, мимо Линтон-роуд, вишневые и миндальные деревья окутала розовая и белая дымка, и нарциссы, и гиацинты цвели на ухоженных газонах. Северный Оксфорд был прекрасным местом ранней весной; и к тому времени, когда Льюис достиг Кидлингтона, он почувствовал, что жизнь стала немного счастливее.

Диксон, вероятно, будет в столовой. Диксон почти всегда был в столовой.

– Я слышал, сегодня утром ты получил небольшой нагоняй, – отважился Льюис.

– Ах, Боже! Ты бы его слышал.

– Я слышал, – признался Льюис.

– А я только пришел, между прочим. Мы собрались здесь, а меня попросили подойти к телефону. Тогда это и произошло! Откуда, черт возьми, мне было знать, кем она была? Она изменила свое имя, и в любом случае, она только могла жить в Кидлингтоне, так они сказали. Ха! Жизнь очень несправедлива иногда, сержант.

– Он может быть реальным дерьмом, или не может?

– Не понял?

– Морс. Я сказал, что он может быть реальным…

– Нет, не совсем, – Диксон посмотрел на свой живот и любовно выбрал большой кусок пирога на тарелке.

– Ты пока не был у шефа?

– И не собираюсь.

– Смотри, Диксон. Ты же знаешь, что с ним шутки плохи. Если Морс сказал…

– Он этого не сделал. Он позвонил мне снова через полчаса. Просто сказал, что ему жаль. Просто сказал забыть.

– Он сказал забыть!

– Он, зараза, так и сказал, сержант. Мы довольно любезно поболтали, в конце концов, правда. Я спросил его, могу ли я что-нибудь сделать, чтобы помочь, и ты знаешь, что он сказал? Сказал, что просто хочет, чтобы я выяснил у главного констебля в Шрусбери, была ли женщина убита в пятницу. Это все. Сказал, что его не интересует, была ли она задушена, или зарезана, или еще что-нибудь, лишь бы она была убита в пятницу. Забавный парень, верно? Всегда задает подобного рода вопросы – никогда нельзя понять, зачем он спрашивает. Хотя и умный. Ах, Боже!

Льюис встал, собираясь уходить.

– Это не было убийство на сексуальной почве, сержант.

– Что?

– Она хорошо выглядела, так они сказали. Нравилась многим, но, кажется, очень немногие врачи пытались заигрывать с ней. Тем не менее, я всегда думал, что эти черные чулки так сексуальны… Правда, сержант?

– На ней были одеты черные чулки?

Диксон проглотил последний пирожок и вытер пальцы о свои брюки.

– Разве они не одежда?

На этом Льюис его оставил. Опять он чувствовал себя униженным и злым. Кто должен был помогать Морсу, так или иначе? Он сам или Диксон? Ах…-р-р!

Было 11.45 утра, когда Льюис вернулся в Городское управление «Сент Олдейтс» и вошел в кабинет Белла. Морс еще сидел в кресле, его голова теперь отдыхала на столе. Он спал, подложив под нее левую руку.

Глава двадцать восьмая

Миссис Роулинсон была немного встревожена, потому что Рут до сих пор не вернулась домой, было без пяти час пополудни. Она подозревала, – знала, на самом деле – что визиты Рут в бар «Рэндольфа» стали регулярными перед обедом, и настало время напомнить ей о ее дочерних обязанностях. В данный момент, однако, это был примитивный материнский инстинкт, который имел первостепенное значение; новости по радио закончились в десять минут второго, но все еще не было никаких признаков ее дочери. В четверть второго зазвонил телефон, нарушая тишину комнаты пронзительным, резким звуком, миссис Роулинсон добралась до аппарата и подняла трубку дрожащей рукой, чувствуя, как начинающаяся паника поднимается в ней, когда звонивший абонент назвал себя.

– Миссис Роулинсон? Это главный инспектор Морс.

– О, мой Бог! В чем дело? – выпалила она, – что случилось?

– С вами все в порядке, миссис Роулинсон?

– Да. О, да. Я… я просто подумала…

– Уверяю вас, ничего такого, чтобы стоило волноваться о… (Но не его ли голос звучит немного взволнованно?) – Я просто хотел посоветоваться с вашей дочерью, пожалуйста.

– Она… боюсь, ее ​​нет в настоящий момент, – и тут миссис Роулинсон услышала царапающий звук ключа в переднюю дверь. – Минуточку, инспектор.

Рут появилась в двери с улыбающимся и свежим лицом.

– Вот! Это тебя, – сказала мать, протягивая трубку к руке Рут, а затем откинулась в свое кресло, наслаждаясь прекрасным чувством гневного облегчения.

– Здравствуйте.

– Мисс Роулинсон? Это Морс. Простая рутина, действительно. Один из тех маленьких свободных концов, которые мы пытаемся завязать. Я хочу, чтобы вы попробовали вспомнить, если можете, носил ли очки преподобный Лоусон.

– Да, носил. Зачем вам?

– Он носил их только для чтения, или он носил их все время?

– Он всегда носил их. Всегда, когда я его видела. Они у него были в золотой оправе.

– Это очень интересно. Есть ли у вас… э… вы случайно не помните, одного парня, бродягу? Вы знаете, того, кто иногда ходил в вашу церковь?

– Да, я помню его, – медленно ответила Рут.

– Он носил очки?

– Нет. O, я не думаю, что он это делал.

– Так я и думал. Хорошо. Ну, это все, что я хотел спросить. Э… как вы, кстати?

– О, хорошо. Хорошо, спасибо.

– Вы все еще занимаетесь вашими… э… вашими добрыми делами? В церкви, я имею в виду?

– Да.

– По понедельникам и средам, верно?

– Да.

Это был второй случай, когда ей был задан тот же вопрос в течение очень короткого времени. А теперь (она знала), он собирался спросить ее, во сколько она, как правило, приходит туда. Это было похоже на повторение по радио.

– Обычно около десяти часов, верно?

– Да, все верно. Почему вы спрашиваете? – И почему она вдруг почувствовала, что так испугалась?

– Без всякой причины, поверьте мне. Я просто… э… я просто подумал, знаете ли, я мог бы увидеться там с вами в один из этих дней.

– Да. Это возможно.

– Ну, берегите себя.

Почему он не может просто позаботиться о ней?

– Да, я буду, – услышала она свой голос.

– Прощайте, – сказал Морс.

Он положил трубку и в течение нескольких секунд смотрел рассеянно в окно на замощенную щебнем поверхность внутреннего двора. Почему она всегда так зажата с ним? Почему она не могла, образно говоря, открыться ему как раз в это время?

– Вы задавали некоторые очень странные вопросы, – сказал Льюис.

– Некоторые очень важные, между прочим, – ответил Морс торжественно. – Видите ли, очки Лоусона были в кармане пиджака, когда его нашли – пара очков в золотой оправе, согласно описи. Это все здесь. – Он постучал по папке с делом о смерти преподобного Лайонела Лоусона, которая лежала перед ним на столе. – И мисс Роулинсон говорит, что он всегда носил их. Интересно, а?

– Вы имеете в виду… вы имеете в виду, что это был не Лайонел Лоусон, тот, кто…

– Я имею в виду прямо противоположное, Льюис. Я имею в виду, что это был Лайонел Лоусон, тот, кто бросился с башни. Я абсолютно уверен в этом.

– Я просто не понимаю.

– Неужели? Ну, так вот. Близорукие неизменно снимают очки и кладут их в один из своих карманов, прежде чем прыгать. Поэтому любые следы стекла на лице самоубийцы являются верным предупреждением, что это не самоубийство, а убийство.

– Но откуда вы знаете, что Лоусон был близоруким. Он мог иметь даль…

– Близоруким, дальнозорким – не имеет значения! Это все без разницы.

– Вы серьезно обо всем, об этом?

– Как никогда более. Это как люди, снимающие свои слуховые аппараты, прежде чем принять ванну, или вынимающие свои зубные протезы, когда ложатся спать.

– Но моя жена никогда не вынимает их, когда она ложится спать, сэр.

– Что ваша жена делает с ними?

Льюис был готов возразить против несправедливости такой несовершенной логики, но увидел, что Морс ему улыбается.

– Как вы узнали все эти вещи о самоубийцах?

Морс задумался на несколько секунд.

– Я не могу вспомнить. Я думаю, что прочитал это на задней стороне спичечного коробка.

– Этого достаточно, чтобы двигаться дальше?

– Это то, что надо, не так ли? Против нас действует очень умный человек, Льюис. Но я просто не могу представить, как он сначала сталкивает вниз Лоусона, а затем очень осторожно снимает очки и кладет их ему в карман. Вы можете?

Нет, Льюис не мог это представить; он вообще ничего не мог представить.

– Мы достигли какого-нибудь прогресса в этом деле, сэр?

– Хороший вопрос, – сказал Морс. – И, как говорил один из моих старых школьных учителей: «Встретившись с проблемой, посмотрите ей прямо в лицо, и двигайтесь дальше». Воспользуемся сказанным.

– Времени у нас немного. O, уже обед, не так ли?

Двое мужчин вышли из длинного трехэтажного кирпичного здания, в котором размещалось управление констеблей Оксфорда, прошли мимо церкви Христа, через Карфакс, и обосновались в пабе, где Морс решил, что, по меньшей мере для него самого, освежающая капелька жидкости – это все, что сейчас требуется. Он всегда считал, что его ум функционирует лучше после нескольких бокалов пива, и сегодня он снова поступил согласно своему обычному предположению. Он понял, что должен немедленно ехать в Шрусбери, но перспектива допрашивать больничных санитаров, медсестер и врачей о времени, месте, передвижениях и мотивах наполняла его отвращением. Во всяком случае, было еще много рутинной работы, которую предстояло сделать в Оксфорде.

Льюис остановился после первой же пинты, а сам Морс откинулся на стуле и начал думать. Мелькающие челноки ткали свои модели на ткацком станке его ума, создавая узоры разных видов и форм, но эти узоры всегда, в конце концов, отбрасывались. После третьей пинты не было ничего, что мог бы предъявить его мозг, кроме горькой правды, что его причудливые теории (любые из них) были бесполезны, его мышление стерильно, его прогресс нулевой. Хотя где-то, если подумать, где-то он был убежден, где-то он что-то пропустил – то, что стало бы ключом к лабиринту. Да, это то, что ему нужно: ключ… Возможно, этот ключ был в церкви. Он был там, в самой церкви, неужели он не заметил простой, очевидный факт, который до этой самой секунды лежал и ждал своего открытия?

Глава двадцать девятая

Закрывая за собой дверь на северном крыльце, Морс понимал, что должен попытаться взглянуть на убранство церкви как-то иначе. Раньше он смотрел неопределенно на скамьи, его ум отвлекали более возвышенные вещи, – от вездесущего приторного запаха ладана до мрачного величия витражей. Теперь не так. Он потрогал с полдюжины молитвенников, аккуратно сложенных на выступе у стены рядом с дверью, слева; исследовал пачку анкет, которые подлежали заполнению теми, кто хотел быть внесен в список прихожан; он приподнял портьеру позади купели и заметил ведро, щетку и две широкие кисти. Это было уже гораздо лучше, – он это нутром чувствовал! Он исследовал открытки (6 пенсов каждая), с изображениями внешнего вида церкви, взятого с нескольких ракурсов, с крупными планами знаменитой купели (Морс восхитился тем, насколько хорошо она сохранилась) и с большой фронтальной фотографией одной из ухмыляющихся горгулий на башне (как кому-то удалось до нее добраться?). Затем он обратил свое внимание на стопку инструкций для прихожан Сент-Фвайдесвайд (10 пенсов каждая), и другую – приходских расписаний (по 2 пенса каждое), в которых подробно и полностью перечислялась деятельность прихода в текущем месяце. Затем, возле западной стены, он отметил еще одну горку молитвенников в темно-красных чехлах и кучу псалтирей.

Он внезапно остановился, испытывая странное убеждение, что уже прошел мимо жизненно важной подсказки, которую искал. Было ли это что-то, что он только что видел? Что-то, что он только что слышал? Просто какой-то запах? Он вернулся к двери, восстановил свои несколько шагов вокруг портика, а затем продублировал, насколько мог, свои точные действия с тех пор, как вошел в церковь. Нет, все бесполезно. Как бы то ни было – если что-то и было – оно по-прежнему ускользало из его рук.

Раздражающе.

Он медленно продолжил идти вверх по центральному проходу, потом остановился. Тексты гимнов с предыдущей службы были пронумерованы красными номерами, указывающими на порядок исполнения песнопений прихожанами. Они были все еще там, на белых карточках, разложенных попарно на досках – по одному с каждой стороны. Странно! Почему они не были сняты? Это было одной из обязанностей Рут Раулинсона? Ведро и щетка выглядели так, словно ими пользовались совсем недавно, и, почти наверняка, сама Рут в то утро. Может, она просто забыла снять карточки с досок для гимнов? Или дело в том, что это обязанность викария? Или кого-то из певчих? Или одного из добровольно прислуживающих мирян? Кто-то должен заботиться о таких вопросах. Если как следует подумать, кто-то должен выкладывать, и кто-то – собирать молитвенники, псалтири, послания и евангелия, и все остальное. Морс ничего не знал об этом, но предположил, что все это было подробно расписано в какой-нибудь большой священной книге, доступной для руководства духовенства. Так должно быть. Также как дни поминовения всех многочисленных святых, и другие религиозные праздники. Никто не может удерживать весь этот материал у себя в голове. Тем более, что кто-то должен помнить любую запись всех служб на каждой неделе (безусловно, так!) особенно, когда вы оказываете столько услуг… Вот оно! Он быстро вернулся к северному входу, взял экземпляр приходского расписания, и взглянул с любопытством и волнением на первую страницу:

Церковь Сент-Фрайдесвайд, Оксфорд

Месса:

– Воскресенье: служба и причастие в 8.00 утра, в 10.30 утра (Высокая), в 5.30 вечера.

– Будни: служба в 6.00 вечера, по вторникам и пятницам также и в 7.30 утра.

– По праздникам: служба в 7.30 утра и 7.30 вечера (Торжественная).

Исповедь: по вторникам, пятницам и субботам, все в полдень. Или по договоренности с духовенством.

Духовенство: Преподобный Кэйт Д. Мекледжон (викарий), приход Сент-Фрайдесвайд. Преподобный Нил Армитидж (кюре), Порт-Мидоу-лейн, 19.

Апрель.

1-е Навечерие Пасхи.

2-е Воскресение Христово, проповедь в 10.30 утра. Ежегодная встреча общины с епископом Брайтона в 6.15 вечера.

3-е День поминовения Св. Ричарда Чичестерского, мессы в 8.00 утра и 7.30 вечера.

4-е Пасхальный час, 11.00 утра.

5-е Встреча общины с «Союзом матерей», 2.45 вечера.

6-е Приходской совет, 7.45 вечера.

7-е Концерт в церковном зале в 7.30 вечера.

8-е Пасхальный час, 10.30 утра и 5.00 вечера.

9-е Октава Пасхи[12]…

И так далее до конца месяца, с одним основным праздником (Морс его отметил), и еще двумя другими за три недели. Ну и что с того? Представляло ли тут что-то хоть малейшей интерес или ценность? Имя «Армитидж» был новым для Морса, и он решил, что кюре был, вероятно, довольно недавним приобретением, и почти наверняка был одним из трех мудрецов в пурпурных одеяниях. Тем не менее, для выполнения всех услуг по программе, была нужна дополнительная рука помощи, разве не так? Было бы довольно нечестно назначить в приход одного бедолагу, которому предположительно было поручено, кроме пасторских обязанностей, посещать и хромых, и больных, и калек, и слепых. Боже мой, да! Мекледжону непременно был необходим сотрудник для работы на таком обширном винограднике. И небольшой вопрос, пришедший на ум Морсу, от которого кровь, казалось, застыла в его жилах. Возможно, и у Лоусона был второй священник? Это можно было достаточно легко выяснить, и Морс понимал, что ответ может быть важным, хотя насчет того, насколько он мог оказаться важным, в данный момент никаких реальных идей у него не было. Он достал из кармана приходское расписание и вернулся в церковь.

Длинная с кисточками веревка преграждала доступ в часовню Девы Марии, но Морс непочтительно подлез под нее и встал перед алтарем, глядя на расшитую глубоким тиснением алтарную ткань. Непосредственно слева находился арочный проход к главному алтарю церкви, и он медленно прошел через него. В нише слева от арки находилась купель в англо-нормандском стиле и Морс остановился, чтобы рассмотреть ее повнимательнее, медленно кивая, как он часто это делал. Затем он повернулся влево, продолжил свой путь вдоль высокого резного экрана, который отделял часовню Девы Марии от главного нефа, и остановился возле ризницы. По какой-то неясной причине он выглядел вполне довольным собой и снова кивнул головой несколько раз с очень довольной улыбкой.

Он стоял, оглядываясь вокруг снова и снова; в действительности, если бы только он мог предвидеть, что через несколько минут может оказаться в пределах нескольких ярдов от разгадки, которая разбила бы некоторые из его предыдущих гипотез на тысячи кусков. Но в данный момент Мойры – богини Судьбы – ему не улыбнулись.

Северная дверь открылась, и вошел Мекледжон, неся коробку с электролампами, в компании молодого человека с балансирующей лестницей на плече.

– Привет, инспектор, – сказал викарий. – Ничего больше пока не обнаружили?

Морс проворчал что-то уклончиво, и решил, что расследование в ризнице может быть, без какого-либо космического ущерба для следствия, временно отложено.

– Мы просто будем менять лампочки, – продолжал Мекледжон. – Знаете ли, мы должны делать это каждые три-четыре месяца. Боюсь, что прошло уже немало времени.

Глаза Морса медленно пропутешествовали до верхней части стен, где примерно в сорока футах над полом, он разглядел серию парных электрических лампочек, каждая пара была установлена в двадцати футах друг от друга. Между тем, двое мужчин подперли лестницу под ближайшими лампами, и постепенно начали толкать ее все выше, пока верхняя ступень не оказалась на три фута ниже первой пары лампочек.

– Боюсь, – сказал Морс, – что мой желудок просто не выдержит, если я останусь, и буду наблюдать за этой маленькой операцией дальше.

– О, это не так уж страшно, инспектор, покуда вы внимательны. Но должен признаться, что я всегда радуюсь, когда все заканчивается.

– Он лучше меня, – сказал Морс, указывая на молодого человека, который стоял (довольно нервно?) на второй ступеньке снизу, осторожно маневрируя лестницей, чтобы придать ей более прочную вертикальную устойчивость.

Мекледжон усмехнулся и спокойно повернулся к Морсу.

– Он примерно так же плох, как и вы – если не хуже. Боюсь, мне придется проделать всю работу самому.

«И Бог вам в помощь», – подумал Морс, и быстро вышел, совершенно забыв, что стал должником церковного фонда на сумму в 2 пенса; забыв также, что было самым важным вопросом, и который он собирался задать дьяволу, – за что тот осмелился ополчиться на церковь Сент-Фрайдесвайд.

Всего надо было заменить двадцать лампочек, и, как всегда работа отнимала бесконечно много времени. Для любого наблюдателя этой сцены было ясно, что молодой человек, который покорно стоял, твердо упершись ногой в нижнюю ступеньку лестницы, выглядел совершенно неспособным поднять глаза выше своего носа. Мекледжон неоднократно поднимался на головокружительную высоту, где он, стоя на верхней ступеньке, опирался левой рукой для равновесия на гладкую стену, вытягивался и выкручивал одну из старых лампочек, помещал ее в карман пиджака, а затем вкручивал толчками новую лампу правой рукой, – при этом практически его тело оказывалось без поддержки в пространстве. Проявив в какой-то момент неосторожность, или при малейшем головокружении, добрый священник потерял бы хрупкое равновесие и упал бы на пол, разбившись на смерть. Но, к счастью, задача была почти уже выполнена, и лестница находилась под последней парой лампочек, когда дверь (остававшаяся не запертой) скрипнула, впустив странного вида мужчину, – борода его была растрепана, он был одет в длинную, потертую шинель, и носил не сочетаемую пару солнцезащитных очков. Мгновение или два он оглядывался, не зная о присутствии в церкви еще двух мужчин. Днем в церкви было пусто, а электричество было отключено на время замены лампочек.

– Чем могу вам помочь? – спросил Мекледжон.

– Что? – нервно начал человек, – ты меня испугал, чувак.

– Пожалуйста, пройдите и осмотритесь. Мы рады приветствовать вас.

– Я просто… я просто хотел, э…

– Я смогу уделить вам несколько минут, если вы подождете…

– Не-а. Пока, дяденька.

Он ретировался наружу, а Мекледжон дал глазами знак молодому человеку. Пора было заканчивать эту эпопею с лестницей, но, положив правую руку на ступеньку чуть выше своей головы, – остановился.

– Ты помнишь моего предшественника – бедного мистера Лоусона? У него был подход к этим опустившимся бродягам, как мне говорили. Он часто приглашал одного или двоих остаться пожить у него в доме несколько дней. Ты, наверняка, знаешь об этом, в любом случае. Возможно, я должен прилагать больше усилий, чтобы стать таким, как он. Тем не менее, мы все разные, Томас. Такими Господь создал нас. – Он улыбнулся с сожалением, и начал подниматься. – Возможно, бедный мистер Лоусон не был так хорош при замене лампочек, а?

Томас откликнулся призрачной слабой улыбкой в ответ и вернулся к роли телохранителя на нижней ступеньке, старательно отводя глаза от быстро исчезающих подошв черных туфель викария. Забавно, на самом деле! Он присоединился к церкви Сент-Фрайдесвайд чуть более года назад (он был студентом в Хертфорде), и он помнил предыдущего викария очень хорошо. Он думал, что помнит и другие вещи. Например, он считал, что помнит бродягу, который только что приходил. Разве он не видел его в церкви несколько раз?

Глава тридцатая

Решение поехать в Шрусбери было принято мгновенно и непроизвольно, когда Морс вышел из церкви на обратном пути в Сент-Олдейтс; и пока Льюис вел полицейскую машину по кольцевой на Вудсток, оба детектива психологически рассчитали возможный график. Было уже 4.20 вечера. Два часа, скажем, чтобы добраться туда – если движение будет вменяемым; два часа там; еще два часа назад. Итак, если немного повезет, они смогут вернуться в Оксфорд примерно в 10.30 вечера.

Морс, по своему обыкновению, мало говорил в машине, и Льюис радовался, что может уделить все свое внимание автомобилистам. Они стартовали как раз во время ежедневного массового исхода из Оксфорда, который начинался около четверти пятого и продолжался, парализуя движение, еще почти час. Это было очень весело, даже слишком, вести машину, отмеченную надписью «POLICE». Остальные участники дорожного движения сразу же становились деликатны, соблюдали ограничения скорости, следили за бледно-голубым с белым автомобилем в зеркалах, и демонстративно избегали малейшего отклонения от стандартов вождения, управляя машинами с вежливостью и заботой, которые дико расходились с их обычной неистовой агрессией.

Так было и теперь.

Льюис свернул налево от А34 через Чиппинг-Нортон. После Ившема перед ними открылась огромная панорама длинных, крутых холмов, с домами из камня, мягко освещенными закатным теплым желтым солнцем. В Ившеме Морс настоял, чтобы они проехали дорогой на Першор, по пути в каждом городе он с энтузиазмом восхищался красными кирпичными домами с окрашенными в белый цвет оконными рамами; а в Вустере он направил Льюиса вдоль Бромярд-роуд.

– Я всегда считал, – сказал Морс, когда они свернули на север от Леоминстера дальше к A49, – что это одна из самых красивых дорог в Англии.

Льюис сидел молча. До этого было достаточно долго наоборот, но теперь он забеспокоился, что они не доберутся до Шрусбери и к семи. Тем не менее, Льюис понял, что Морс был, пожалуй, прав, потому что, когда они покинули Лонг-Минд, солнце по–прежнему плавало над валлийскими холмами далеко на западном горизонте, пронизывая раннее вечернее небо огненным свечением и покрывая белые облака самой мягкой тенью фиолетового.

Было 6.30, когда, наконец, два оксфордских детектива вошли в кабинет суперинтенданта в управлении полиции «Салоп»; и была половина восьмого, когда они вышли.

Морс говорил мало, и Льюис еще меньше, и оба чувствовали, что результаты встречи не стоили и гроша ломаного. В данном случае не было никаких оснований подозревать кого-либо, и ни малейшего намека на вероятный мотив. Мертвая женщина пользовалась спокойной популярностью среди коллег-медсестер, чуть менее спокойной среди хирургов и санитаров, и было трудно поверить в то, что даже великая сестра милосердия Флоренс Найтингейл смогла бы найти слишком много недостатков в ее эффективном и опытном уходе за пациентами. Один из врачей говорил с ней накануне вечером, сидел в общей комнате медсестер, совместно разгадывая кроссворд; но, хотя он был, вероятно, последним человеком (кроме убийцы), который видел ее живой, не было никаких оснований подозревать, что он имел что-то общее с ее смертью. Но кто-то должен был иметь. Кто-то жестоко задушил ее собственным поясом и оставил умирать на полу возле кровати, откуда ей удалось подползти к двери комнаты, чтобы попытаться в отчаянии позвать на помощь. Но никто не услышал ее, и никто не пришел.

– Вы полагаете, нам стоит посмотреть на нее? – спросил с сомнением Морс, когда все они гурьбой вышли из кабинета суперинтенданта.

В полицейском морге, отделанном плиткой сливочного цвета, констебль вытащил выдвижной контейнер из нержавеющей стали, и откинул простыню с лица – белого, воскового оттенка, с налитыми кровью глазами, свидетельствовавшими о сковывающей агонии смерти. От основания шеи к правому уху протянулась отвратительная канавка, оставленная поясом.

– Возможно, был левшой, – пробормотал Льюис, – если он задушил ее спереди, то есть.

Сказав это, он повернулся к Морсу, и заметил, что великий человек стоит с закрытыми глазами. Через пять минут Морс стал неизмеримо счастливее, когда уселся в приемной, исследуя содержимое карманов убитой и ее сумочки.

– Мы в состоянии достаточно легко проверить почерк, – сказал Льюис, когда увидел, что Морс изучает письмо из Кидлингтона.

– Уже не нужно, верно? – сказал Морс, отложив его в сторону и, обращаясь к остальному содержимому сумки. В ней были две записные книжки, дамское платок, кожаный кошелек, три талона на обеды, и обычные женские туалетные принадлежности: духи, пилочка для ногтей, расческа, зеркальце, тени для век, помада и тушь.

– Она была полностью одета, когда вы нашли ее? – спросил Морс.

Суперинтендант слегка нахмурился и посмотрел озадаченно.

– Я думаю, что она была одета, но – э…

– Кажется, вы сказали, что она просто отошла ненадолго. Медсестры не красятся, конечно, когда поднимаются в палаты к пациентам?

– Вы думаете, она могла ожидать кого-то?

Морс пожал плечами.

– Возможно, почему нет?

Мм… Супер задумчиво кивнул, спрашивая себя, почему он не подумал об этом сам; но Морс уже отмел косметику в сторону, будто интерес к ней просуществовал всего мгновение, и теперь остался в прошлом.

Кошелек содержал шесть фунтов бумажками и около пятидесяти пенсов мелочью, а так же расписание местного автобуса.

– Нет водительских прав, – прокомментировал Морс, а суперинтендант подтвердил, что, насколько они знали, у нее не было автомобиля в момент прихода на работу в больницу.

– Она была довольно сильно озабочена тем, чтобы скрыть свои следы, Супер. Возможно, – добавил он тихо, – возможно, она боялась, что кто-то найдет ее.

Но он снова, казалось, потерял интерес к мысли, которую только что озвучил, и обратил свое внимание на две записные книжки, одна за нынешний, и одна за предыдущий год.

– Боюсь, она точно не вела дневник подробно, в отличие от Самуэля Пипса, описавшего жизнь лондонцев, – сказал суперинтендант. – Странно короткие записи там-сям, но не так много, чтобы делать выводы, насколько я могу видеть.

Миссис Бренда Джозефс, безусловно, начинала оба года с замечательными намерениями, и первые несколько дней каждого из двух январей, были достаточно полно задокументированы. Но, даже в этом случае, такие памятные записки, как ее «шесть рыбных палочек» или «8.30 – социальный», казалось, вряд ли подводили детективов очень близко к личности ее убийцы. Лицо Морса слегка кривилось, пока он бесцельно шелестел страницами, на самом деле он нашел мало того, что могло бы привлечь его внимание.

Льюис, который до сих пор чувствовал свой вклад в визит менее чем конструктивным, взял записную книжку за предыдущий год и начал исследовать ее с привычно преувеличенной осторожностью. Записи были четкими и ясными, но по большей части настолько краткими, что ему пришлось держать блокнот на расстоянии вытянутой руки, щурясь на эти неопределенные сокращения. Против практически каждого воскресенья в течение всего года до середины сентября стояли буквы «SF», и эти же буквы были повторены через неравные промежутки времени и в будние дни недели на протяжении того же периода. «SF»? Единственное, что он мог придумать, было слово «Science Fiction»[13], но это было очевидно, неправильно. Хотя было и еще кое-что. С июля до конца сентября была серия букв «Р», написанных (почти незаметно) карандашом под синими линиями, которые отделяли дни месяца друг от друга. И этими днями всегда была среда.

– Что значит «SF», сэр?

– «Сент-Фрайдесвайд», – не раздумывая сказал Морс.

Да. Так и должно быть. Гарри Джозефс (Льюис теперь это вспомнил) был лишен водительских прав, и жена должна была забирать его из церкви на своей машине. С этим разобрались. В воскресенье утром на большом богослужении, а затем, в промежуточные интервалы, в середине дня, если на неделе поминали некоторых престижных святых или у кого-то другого отмечался юбилей. Это так и было. В этом нет сомнений.

– Что значит «P», сэр?

Морс перечислил их с беглостью человека, посвятившего чересчур много часов в своей жизни решению кроссвордов: «принц», «президент», «парковка», «причастие».

– Ничего больше?

– Химический знак фосфора?

Льюис покачал головой:

– Возможно, начало чьего имени. Это заглавная «P».

– Давайте посмотрим, Льюис.

– Может быть «Пол», сэр? Пол Моррис?

– Или Питер Моррис… если она была педофилкой.

– Простите?

– Ничего.

– Всегда по средам, сэр. Возможно, она вдруг решила, что хочет видеть его более часто…

– А ее старик стоял на их пути, и поэтому она его устранила?

– Я слышал о более странной вещи. Она сказала, что отправилась смотреть фильм в ту ночь, не так ли?

– Мм, – интерес Морса это занимало в последнюю очередь. – Сколько стоит сходить в кино в наши дни?

– Не знаю, сэр. Фунт? Полтора?

– Дороговато для нее, не так ли? Она не могла пробыть там более часа, максимум.

– Если она пошла, сэр. Я имею в виду, что она могла не ходить в кино вообще. Она могла бы просто спокойно вернуться в церковь и…

Морс кивнул.

– Вы совершенно правы. У нее, наверное, был наилучший мотив среди остальных. Но вы забываете кое-что. Двери адски скрипят.

– Только северная дверь.

– В самом деле?

Но Морс явно потерял всякий интерес к скрипу двери, и Льюису опять стало интересно, зачем они трудились, проделав весь этот путь. Ничего не было обнаружено. Не было достигнуто никакого прогресса.

– Есть еще одна «P», не так ли? – вдруг сказал Морс. – Мы забыли про Филиппа Лоусона.

Да, Льюис забыл имя PHILIP; но куда его можно вписать в данном конкретном рисунке?

Констебль упаковал вещи Бренды Джозефс, разместив их в пластиковых пакетах, и сложил сумки в шкаф. Морс поблагодарил суперинтенданта за его сотрудничество в операции, пожал ему руку, и сел в машину рядом с Льюисом.

Это случилось на дороге в шести или семи милях к югу от Шрусбери, когда волна холодного волнения, начавшись с нижней части спины, постепенно подобралась к шее Морса. Он попытался скрыть, то, что взволновало его ум, спросив Льюиса с сомнением:

– Вы сказали, что Бренда Джозефс отмечала те дни, когда забирала мужа из церкви?

– Похоже, сэр. И довольно много раз, помимо воскресений.

– «SF», вы сказали. Она ставила «SF»?

– Вот именно, сэр. Как вы сказали, это «Сент-Фрайдесвайд», без сомнения, – он внезапно повернулся и взглянул на Морса, который необычайно интенсивно вглядывался в темноту ночи. – Если, конечно, вы не думаете, что это означает что-то другое?

– Нет-нет. Это не означает ничего другого, – а потом, очень тихо, сказал, – развернитесь, пожалуйста. Мы возвращаемся.

Светящийся циферблат показывал половину одиннадцатого, и далеко позади остались даже самые пессимистические графики. Но Льюис повернул при первой же возможности. Он же был подневольным человеком.

Констебль в полицейском морге снова открыл шкаф и вытряхнул содержимое пластиковых пакетов еще раз. С ними всегда было так весело – с этими ребятами из других управлений.

Морсу удалось сдержать дрожь в руках, когда он взял более раннюю из двух записных книжек и обратился к одной конкретной странице. И, когда он посмотрел на страницу, кровь, казалось, застыла в его жилах, и медленная улыбка радостного удовлетворения раздвинула его губы.

– Спасибо большое, констебль. Большое спасибо. Как вы думаете, не могу ли я взять этот блокнот?

– Я не знаю, сэр. Супер ушел уже…

Морс поднял правую руку, как священник в благословении.

– Забудьте это! Не имеет значения! – Он быстро повернулся к Льюису. – Видите это? – Он указал на страницу понедельника, 26 сентября, в день, когда был убит Гарри Джозефс; и глаза Льюиса полезли на лоб, когда он посмотрел на нее, а затем еще раз посмотрел на нее. Страница была полностью чиста – никакого «SF».

– Вы помните нашего Шерлока Холмса, Льюис?

Но был ли действительно Льюис знаком с деятельностью этого великого человека, сразу не разберешь, однако Морс сам знал наизусть немало пассажей из Холмсовых диалогов, и прежде, чем Льюис смог ответить, он приступил к чтению одного из них:

« – Есть ли что-то, к чему вы хотели бы привлечь мое внимание?

– К странному случаю с собакой в ту ночь.

– Но собака ничего не делала в ту ночь!

– Это и странно».

– Понимаю, – сказал Льюис, ничего не понимая.

– Как быстро она может ехать? – спросил Морс, еще раз влезая в полицейскую машину.

– О, девяносто миль, немного больше – по прямой.

– Ну, поставьте мигалку и включите сирену. Мы должны вернуться в Оксфорд как можно быстрее, хорошо?

Автомобиль мчался по затемненным магистралям, вниз через Бриджнорт и Киддерминстер, по старой дороге из Вустера к Ившему, а затем за почти невероятно короткое время вернулся в Оксфорд. Полтора часа – почти до минуты.

– Назад в управление, не так ли? – спросил Льюис, когда автомобиль пересек Северную КАД.

– Нет. Везите меня прямо домой, Льюис. Я устал.

– Но я думал, что вы сказали…

– Не сегодня, Льюис. Я мертвецки устал, – он подмигнул Льюису и захлопнул за собой дверь «Форда». – Хорошо позабавились, правда? Спите сладко! У нас много работы, займемся ей утром.

Сам Льюис доехал до дома благополучно. В его честной душе было очень мало пороков, но быстрая езда, безусловно, была одним из них.

Глава тридцать первая

Возможно, события последних нескольких дней нарушили душевное спокойствие преподобного Кейта Мекледжона гораздо меньше, чем должны были; и как честного человека его беспокоила такая реальность. Это правда, что возглавив приход только в ноябре предыдущего года, он не знал лично семью Морриса, и поэтому нельзя было ожидать от него, что он будет реагировать слишком остро на трагические находки, которые (если верить слухам) были телами отца и сына. Тем не менее, когда он сидел в своем кабинете в 9.30 во вторник утром он знал, что сострадание должно было более глубоко его затронуть, и он задумался о себе; и о своей церкви тоже.

Mекледжон был высокого роста, хорошо сложенный мужчина, сорока одного года и он был счастлив в браке. Его детство прошло в семье благочестивых евангелистов. С ранних лет обещания вечной жизни и ужасы горящего огнем и серой озера для него были также реальны, как леденцы и конфеты или ландшафт его родного Дорсета. В ранней юности, в то время как его одноклассники обсуждали перспективы своих любимых футбольных команд или достоинства новых гоночных велосипедов, молодой Кейт рос ревнителем церковных и богословских канонов, и к шестнадцати годам его жизненный путь был для него совершенно ясен: ему суждено было принять духовный сан. Будучи молодым, он вначале был умеренным приверженцем Низкой церкви в своих взглядах на литургии и таинства; но постепенно его все больше и больше привлекало учение Оксфордского движения[14], и в какой-то момент он был внутренне готов принять причастие и обратиться к римско-католической церкви. Но все это было в прошлом. Найдя новый баланс, он обнаружил, что может идти по канату Высокого англиканства с безопасностью и уверенностью, и ему было приятно, что его община была хорошо подготовлена для этого. Его предшественник, Лайонел Лоусон, не уделял (казалось) внимания официальной церковной позиции, которая была явно ближе к Высокой церкви. Факт в том, что когда второй священник около пяти лет назад был повышен до своего собственного прихода, со стороны Лоусона не последовало никакого запроса к епископу о его замене, и Лоусон справлялся без посторонней помощи с многообразными обязанностями прихода Сент-Фрайдесвайд. Неизбежно, конечно, последовало сокращение служб, но Мекледжон был полон решимости как можно скорее восстановить ежедневные мессы в 11.15 утра и 6.15 вечера, которые были полностью (как он считал) необходимым элементом во славу Божью.

Тем не менее, когда он сидел в древнем кресле за столом, страница, над которой зависло его перо, в течение нескольких минут оставалась пустой. Настало время снова проповедовать о преобразовании: сложный вопрос, конечно, но как раз тот, который имеет жизненно важное значение для духовного здоровья братьев. Но что можно было сказать в проповеди? Переплетенный в хромовую кожу, экземпляр Священного Писания был открыт перед ним на Книге Пророка Осии. Чудесная и запоминающаяся часть Писания! Это было почти также, как если бы сам Всевышний действительно не знал, что делать со своими людьми, для которых благость и милость были мимолетны как туманы или выпавшая роса, что растаяла в лучах утреннего солнца. Была ли для Церкви опасность потерять свою любовь? Ибо без любви поклонение Богу и забота о братьях были не многим более, чем пустозвонством… Да, возможно, начало проповеди должно быть само по себе спокойным. Не слишком сильные выражения: решительно ничего с привкусом митинговой риторики. Но потом другой стих привлек его внимание из более ранней главы того же пророчества: «Привязался к идолам Ефрем, оставь его!». Другой яркий стих! Идолопоклонниками были, в конце концов, те, кто в Церкви – не те кто, за ее пределами. Те, кто поклоняются, но поклоняются ложному представлению о Боге. И не только золотому тельцу. Тут всегда была опасность, что другие представления могут встать на пути истинного поклонения: да – он должен был признать это! – такие вещи, как ладан, и свечи, и святая вода, и коленопреклонения, и все остальные инструменты церемоний, могли, возможно, засорять очищающую силу Святого Духа. Также было возможно, – даже слишком легко фактически – быть ослепленным ради духовного здоровья Церкви арифметическим увеличением ее членов, особенно когда он видел (гордясь этим) несомненное увеличение числа посещающих богослужения в своем собственном приходе. Записи показывали, что при режиме Лоусона, посещаемость была лишь немного более чем удовлетворительной; и действительно бывали случаи в середине недели, когда было трудно собрать большую часть общины! Но Бог не просто считает головы; и он снова задумался о центральной проблеме, которая доминировала в его прежнем мышлении: не должен ли он больше заботиться о духовном здоровье своей паствы?

Он все еще не определился с текстом своей следующей проповеди, страница под его пером по-прежнему оставалась чистой, тревожное пророчество Осии еще лежало перед ним, когда зазвонил дверной звонок.

Было ли это волей Провидения, когда он размышлял о состоянии души церкви Сент-Фрайдесвайд? По крайней мере, это было жутким совпадением, потому что его посетитель вскоре стал задавать ему те же самые вопросы, которые он задавал себе; задавать их довольно прямо, – слишком прямо.

– У вас было много прихожан в прошлое воскресенье, сэр?

– О, как обычно, инспектор.

– Я слышал, что к вам стало приходить больше людей, чем было у Лоусона.

– Может быть и так. Я думаю, в неделю, конечно.

– Фанаты стекаются обратно, так сказать?

– У вас это звучит, как про футбольный матч.

– Надеюсь, чуть более интересный, чем последний матч, который я видел.

– И не надо стоять в очереди за билетами, инспектор.

– Вы, надеюсь, ведете довольно подробный отчет о деятельности общины?

Meкледжон кивнул:

– Я по-прежнему следую практике моего предшественника в этом отношении.

– Но не во всех отношениях?

Meкледжон посмотрел в холодные голубые глаза инспектора:

– Что вы пытаетесь сказать?

– Разве не придерживался Лоусон в своих взглядах Низкой церкви, в отличие от вас?

– Я не знал его взглядов, но считаю, что они были ближе – э…

– К Низкой церкви?

– Э… можно и так сказать, да.

– Я заметил, что у вас в церкви было три священника на службе в воскресенье утром, сэр.

– Вам нужно еще довольно много узнать о нас, инспектор. Был я и мой помощник. Суб-диакон не обязан иметь священный сан.

– Тем не менее, трое – многовато для обычной нормы, разве нет?

– У нас нет книги с нормативами, когда дело касается богослужений.

– Возможно, у Лоусона был помощник?

– В первое время его пребывания здесь, да, был. Приход большой, и на мой взгляд всегда должен быть помощник священника.

– Потом Лоусон был сам по себе – в течение последних нескольких лет?

– Он был один.

– Вы когда-нибудь слышали, сэр, что Лоусон, возможно, слишком любил певчих?

– Я… я думаю, что не вполне тактично для вас или для меня…

– Недавно я встречался с его бывшим директором школы, – прервал Морс с новой властной нотой в голосе. – Я чувствовал, что он что-то скрывает, и я догадался, что это было: тот факт, что Лайонел Лоусон был исключен из школы.

– Вы уверены?

Морс кивнул:

– Я позвонил сегодня старику и надавил на него. Он сказал мне, что я был прав.

– Исключен за гомосексуализм, вы говорите?

– Он отказался подтвердить это, – медленно сказал Морс, – но также не стал и отрицать. Боюсь, нам придется делать свои собственные выводы. Подумайте, сэр. Хочу заверить вас, что все, что вам, возможно, придется сказать мне, останется в строжайшем секрете. Но это мой долг, как полицейского, спросить вас еще раз. Слышали вы какие-либо слухи, что Лоусон вообще был склонен к такого рода вещам?

Мекледжон посмотрел себе под ноги и ответил уклончиво:

– Я слышал, один или два слуха, да. Но я не думаю, что сам Лоусон был активным гомосексуалистом.

– Он был пассивным, вы это имели в виду?

Мекледжон поднял глаза и ответил со спокойной убежденностью:

– С моей точки зрения, преподобный Лоусон вообще не был гомосексуалистом.

Я, конечно, иногда бываю не прав, инспектор. Но в данном случае я думаю, что я прав.

– Благодарю, – сказал Морс тоном человека, который говорит: «спасибо, какие пустяки».

Он оглядел комнату с книжными полками, на которых выстроились рядами богословские труды, корешки большинства из них были либо синими, либо коричневыми. Именно в этом темном и мрачном помещении, Лоусон просиживал, наверное, в течение нескольких часов каждый день, во время своего десятилетнего служения в приходе Сент-Фрайдесвайд. Что в действительности пошло здесь не так? О каких странностях человеческого сердца и о какой глубокой пропасти человеческого сознания могли рассказать эти стены и эти книги, если б только они имели языки, чтобы говорить с ним? Мог ли Мекледжон сказать ему больше? О, да, он мог. Был просто один последний вопрос, самый важный вопрос и он его задаст в любом случае. Это был вопрос, который внезапно возник в его голове накануне вечером на дороге всего в нескольких милях к югу от Шрусбери.

Он вынул из кармана измятое теперь расписание богослужений за апрель.

– Вы печатаете их на каждый месяц?

– Да.

– Вы, – казалось, во рту внезапно пересохло, когда он спросил, – вы сохраняете их копии за предыдущие годы?

– Конечно. Это большая помощь в составлении приходских расписаний, если имеются копии за предыдущий год. Не столько в период Пасхи, конечно, но…

– Могу я посмотреть на прошлогодние расписания богослужений, пожалуйста, сэр?

Мекледжон подошел к одной из книжных полок и достал папку с бумагами.

– Копии за какой месяц вы хотите? – В его глазах отразился проницательный интеллект. – За сентябрь, возможно?

– За сентябрь, – сказал Морс.

– Это здесь, да. Июль. Август… – Он остановился и посмотрел немного озадачено. – Октябрь, ноябрь… – Он вернулся к январю и прошелся очень тщательно по копиям еще раз. – Их здесь нет, инспектор, – сказал он медленно, – их здесь нет. Интересно…

Морсу тоже было интересно.

– Но, помилуйте! Это ведь не слишком трудно – найти копию где-нибудь еще, правда?

– Мы каждый месяц печатаем их по нескольку сотен – у кого-то они сохранились.

– Кто печатает их для вас, сэр?

– Одна маленькая фирма на Джордж-стрит.

– Они, несомненно, хранят оригиналы, не так ли?

– Я так думаю.

– Вы можете найти их для меня, – не откладывая?

– Разве это так срочно? – спросил Mекледжон спокойно.

– Думаю, что да.

– Вы всегда можете проверить данные по церковному регистру, инспектор.

– Что?

– Мы регистрируем в ризнице каждую службу. Насколько я понимаю, речь идет о службе, которую вы ищете? – Каждая услуга записывается там. Время, вид услуги, пастор, пожертвования – даже количество прихожан, хотя я должен признаться, что иногда это немного предварительная оценка.

Морс позволил себе торжествующую улыбку. Его догадка оказалась верна! Ключ, который он искал, был именно там, где он и думал, – под самым носом, внутри самой церкви. Он решил, что в следующий раз озвучит свою догадку чертовски более зрелищно, чем он сделал это сейчас. На данный момент, однако, он ничего не сказал. Ключ был в этих регистрах – почти наверняка – и он почувствовал волнение человека, который, зная результат семи ничейных футбольных матчей, собрался купить билет спортивной лотереи и неожиданно обнаружил результат восьмого матча.

Двое мужчин прошли по широкой лестнице в коридор, где Meкледжон взял свое пальто темно-коричневого цвета, такого же, как почти вся мебель в большом гулком доме священника.

– Здесь много комнат, – сказал Морс, когда они вышли на улицу.

Опять в глазах викария вспыхнуло понимание.

– Вы хотите сказать, что я должен превратить дом в приют, не так ли?

– Да, – прямо ответил Морс, – я знаю, что ваш предшественник не раз принимал здесь бездомных.

– Я знаю, что он так делал, инспектор. Я знаю, что он так делал.

Они расстались на Джордж-стрит, и Морс, в состоянии едва сдерживаемого волнения, уже перебирая тяжелые церковные ключи в кармане своего плаща, пошел вниз по Корнмаркет в церковь Сент-Фрайдевайд.

Глава тридцать вторая

Как и сказал Meкледжон, объемистый, в кожаном переплете регистр стоял на своей полке в ризнице, и Морс почувствовал такую же смесь тревоги и ожидания, с которой, будучи школьником, он открывал конверты с результатами своих экзаменов: еще секунда – и он узнает. Страницы регистра были разлинованы выцветшими голубыми линиями, протянувшимися через двойную страницу, вполне достаточной ширины, чтобы вместить всю необходимую информацию. Слева на странице были записаны день, дата и время службы, сопровождаемые кратким указанием поминаемого в данный день святого, и так далее; на правой стороне страницы запись от руки была продолжена с подробной информацией о типе службы, количестве присутствующих, количестве полученных пожертвований и, наконец, имя и (почти всегда) подпись священника. Несомненно, в церкви пронизанной более горячим евангелизмом, отмечался бы и библейский справочник текста, который пользовался наибольшим успехом у проповедника; но Морс был более чем доволен информацией, которую нашел. Регистр открылся на текущем месяце, и он отметил, одну из последних записей: «Понедельник, 3 Апреля, 7.30 вечера, Св.Ричард Чичестерский, «Низкая», 19, 5-35 фунтов, Кейт Мекледжон (викарий).

Затем он перевернул толстоватые тяжелые страницы книги. Слишком далеко: июль, за предыдущий год. Но на августе его сердце вдруг ёкнуло, когда у него в голове мелькнуло, что кто-то вполне мог вырвать страницу, которую он искал. Но нет! Она была на месте, и сейчас запись глядела ему в лицо: «Понедельник, 26 сентября, 7.30 вечера, Обращение Св.Августина, «Торжественная», 13. – Лайонел Лоусон, (викарий)».

В течение нескольких минут Морс смотрел на страницу в тупой неподвижности. Было ли здесь что-то не так? Как бы там ни было, все было написано собственной рукой Лоусона – точные детали службы, на которой был убит Джозефс: дата и время, поминаемый святой, тип службы (который, разумеется, требовал присутствия Пола Морриса), количество прихожан, сумма пожертвований (вполне естественно, неизвестная и не зарегистрированная, за исключением, возможно на несколько коротких секунд в мозгу Джозефса, прежде чем он встретил свою смерть), а затем подпись Лоусона. Все так. Все в порядке. Что именно Морс надеялся найти? Он же не ожидал, что сумма пожертвований может быть записана? Это было бы элементарной ошибкой и такой монументальной глупостью со стороны Лоусона, что привело бы к его аресту в течение нескольких часов, причем любым, даже умеренно компетентным детективом. Конечно, Морс не надеялся найти такую ошибку. Простая истина заключалась в том, что он ожидал, что там не будет записи вообще.

Дверь на северной паперти скрипнула, и Морс почувствовал внезапный краткий всплеск примитивного страха, ведь он был один в тихой церкви. Где-то, возможно, где-то очень близко, еще ходил на свободе человекоубийца, следил за каждым движением с порочным, расчетливым видом; даже сейчас следил, пожалуй еще внимательнее, почувствовав, что полиция, может быть, подобралась опасно близко к истине. Морс подошел на цыпочках к тяжелой шторе, которая маскировала вход в ризницу, и осторожно выглянул.

Это был Meкледжон.

– Это то, что вы просили найти, инспектор, – сказал он беззаботно, – вы меня извините, если возможно. У нас в одиннадцать здесь будет богослужение.

Он вручил Морсу лист бумаги, на обеих сторонах которого была напечатана выцветшей черной краской серия пунктов, являющихся расписанием за сентябрь предыдущего года. В первом из двойных столбцов он собирался найти полную информацию о проходивших (и, в одном случае, со смертельным исходом) службах прихода в том месяце. Морс сел на заднюю скамью и посмотрел пристально на листок.

Несколько минут спустя, когда он все еще сидел, глядя на лист, миссис Уолш-Аткинс старательно ступая, проделала свой путь вниз по центральному проходу, проводя левой рукой по спинкам от скамьи к скамье, пока, наконец, не уселась в привычное кресло, затем опустилась на колени, ее голова склонилась на сгиб левой руки, приготовившись к длительной аудиенции со Всевышним. Еще несколько верующих душ появились в церкви, все были женщинами, но Морс не слышал их прихода, и ему стало ясно, что дверь южного крыльца обрела более свежую смазку, чем ее коллега на северном крыльце. Он отметил этот пункт, как будто это могло иметь какое-то значение.

Морс преданно просидел всю службу – в буквальном смысле «просидел». Он больше не пытался подражать жестам и движениям окропленных святой водой старых дам; но нейтральный наблюдатель отметил бы легкую улыбку удовлетворенности на его лице задолго до того, как торжественным голосом преподобный, наконец, произнес слова отпущения от мессы.

– Надеюсь, это то, что вы искали, инспектор? – Мекледжон наклонился вперед над низким столом в ризнице, записывая в регистр детали службы правой рукой, а левой расстегивая длинный ряд пуговиц на рясе.

– Да, это то самое, и я очень благодарен вам. Просто есть еще одна вещь, сэр. Вы можете рассказать мне что-нибудь об Августине?

Meкледжон моргнул и огляделся:

– Святой Августин? Какой Августин?

– Это вы мне расскажите.

– Были два Святых Августина. Августин Аврелий, который жил около 400 года от рождества Христова или около того. Он в основном известен как Исповедник – чтоб вы знали, инспектор. Другим является Августин Кентерберийский, живший спустя пару сотен лет или чуть позже. Он тот, кто принес христианство в Великобританию. У меня есть несколько книг, которые вы можете позаимствовать, если…

– Когда церковь отмечает Обращение любого из них?

– Отмечает? Э… нет, боюсь, что я этого не делаю. На самом деле я не знал, что существуют какие-либо биографические даты – в любом случае, конечно, не про нашего Августина Кентерберийского. Он был христианином и не нуждался в Обращении. Но, как я сказал…

– Которого из них вы поминаете здесь, сэр?

От ответа Мекледжона, насколько Морс теперь знал, зависели весь закон и порядок, и его серо-голубые глаза впились в викария почти враждебно в своем немигающем ожидании.

– Мы никогда не поминали ни одного из них, – просто сказал Мекледжон. – Возможно, мы должны. Но мы не можем иметь неограниченную последовательность специальных дней. Если бы мы это делали, ни один из них не был бы «специальным», если вы следите за моей мыслью.

Уф!

После ухода викария Морс поспешно проверил записи в регистре за три предыдущих года (за сентябрь), и почти замурлыкал от удовольствия. Учреждение любого торжества по случаю Обращения одного или другого из великих Августинов началось только в сентябре прошлого года. При преподобном Лайонеле Лоусоне!

Когда Морс собирался покинуть церковь, он увидел, что миссис Уолш-Аткинс, наконец, поднялась с колен, и вернулся, чтобы помочь ей.

– Вы благочестивая прихожанка, не так ли? – мягко сказал он.

– Я хожу на все службы, это я еще могу, инспектор.

Морс кивнул.

– Вы знаете, это удивительно, что вас не было здесь ночью, когда мистер Джозефс был убит.

Старая дама улыбнулась, печально.

– Я полагаю, что должно быть, забыла посмотреть в расписание на той неделе в сентябре. Боюсь, это одна из бед старости, – ваша память начинает подводить вас.

Морс проводил ее до двери и смотрел, как она идет к Мемориалу мученикам. Если бы он хотел, он мог бы сказать ей, чтоб она не слишком беспокоилась о том, что забывает некоторые вещи. По крайней мере, память ее не подводила, если верить приходскому расписанию за предыдущий сентябрь. Ибо в том расписании, расписании, которое Мекледжон только что нашел и передал ему, не было ни одного слова о службе, на которой Джозефс был убит.

Глава тридцать третья

Льюис провел напряженное утро. Он договорился с сержантом коронера о предстоящем слушании по делу Моррисов, отца и сына; он написал полный отчет о поездке в Шрусбери; и он только что вернулся от быстро выздоравливающего Белла, ознакомив его с последними данными по делу. Сам Морс, вернувшийся из церкви Сент-Фрайдесвайд, выглядел напряженным, но в приподнятом настроении.

– Во сколько «Оксфорд Мэйл» подписывают в печать, Льюис?

– Первый выпуск уже сейчас, я думаю.

– Соедините меня с редактором по телефону, сможете? Быстро! У меня есть новости для него.

Морс очень поспешно набросал несколько заметок, и когда Льюис передал ему телефон, он уже был готов.

– Я хочу, чтобы это попало в сегодняшнюю «Мэйл», ясно? Абсолютно жизненно необходимо. И более того, это должно пойти где-нибудь на первой странице. Ваш карандаш готов? Вот оно. Заголовок: АРЕСТ ПОДОЗРЕВАЕМОГО В УБИЙСТВАХ В СЕНТ-ФРАЙДЕСВАЙД. Понятно? Хорошо. Теперь вот текст. Точно так, как я скажу. Я не хочу, чтобы какой-нибудь из ваших заместителей изменил хоть запятую.

«Сегодня в полиции Оксфорда нам сообщили, что их долгое расследование убийства в сентябре прошлого года мистера Гарри Джозефса было практически полностью приостановлено в связи с дальнейшими смертями в Сент-Фрайдесвайд, о чем сообщалось в нашей газете на прошлой неделе. Теперь стало известно, что ранее совершенное убийство связано с обнаруженными телами, – одним на колокольне и одним в склепе церкви, – которые были идентифицированы как тела мистера Пола Морриса, бывшего учителя музыки школы «Роджер Бэкон», Кидлингтон, и его сына Питера Морриса, бывшего ученика той же школы и певчего церковного хора. Полиция подтвердила также, что женщина, найденная убитой на прошлой неделе в общежитии медсестер в Шрусбери, была миссис Брендой Джозефс, вдовой мистера Гарри Джозефса.

Главный инспектор Морс (по буквам M–O–Р–С) из управления полиции «Темз-Вэлли» сказал репортерам сегодня, что общественный резонанс после обращений к гражданам за информацией, дал обнадеживающие результаты, и что сбор доказательств в настоящее время почти полностью завершен». Нет. Измените последнюю фразу: «…и что только одного ключевого свидетеля осталось допросить, прежде чем сбор доказательств будет завершен. В любом случае ареста подозреваемого следует ожидать в течение следующих сорока восьми часов».

Конец статьи. Вы все записали? На первой странице, и, разумеется, с хорошим большим заголовком – типа того размера, который вы даете, когда побеждает «Оксфорд Юнайтед».

– И когда это было в последний раз? – спросил редактор.

Морс положил трубку и повернулся к Льюису.

– А вот небольшое задание для вас. Напечатайте и приклейте это с внешней стороны на южной двери церкви Сент-Фрайдесвайд.

Льюис посмотрел на то, что написал Морс: «Из-за опасности обрушения кладки непосредственно над внутренней стороной крыльца, эту дверь запрещено открывать до дальнейшего уведомления».

– Вернитесь, как только сделаете это, Льюис. Есть некоторые вещи, которые я должен вам объяснить.

Льюис встал и постучал по записке пальцами.

– Почему бы нам просто не запереть дверь, сэр?

– Потому что на ней только один замок, вот почему.

На этот раз Льюис не попался на удочку, положил чистый лист бумаги в пишущую машинку, и переключил пишущую ленту на «красный».

Сгорбленный патологоанатом просунул голову в дверь кабинета Белла вскоре после 3.00 пополудни, и обнаружил Морса и Льюиса за серьезным разговором.

– Не хотел прерывать вас, Морс. Просто подумал, что ты должен знать, что мы не сильно продвинулись вперед с тем парнем, которого вы нашли на башне. Я не знаю, будем ли мы когда-нибудь уверенны, что правильно его идентифицировали.

Морс не казался ни удивленным, ни чересчур заинтересованным.

– Может быть, ты стал слишком стар для этой работы.

– Ничего удивительного, Морс, сын мой. Мы все стареем со стандартной скоростью двадцать четыре часа в сутки, как тебе известно.

Прежде, чем Морс успел ответить, он ушел, а Льюис порадовался, что перерыв был настолько коротким. В данном случае, он точно знал (ну, почти точно), на какой стадии расследования они были и почему они там были.

Это было вскоре после половины пятого, один из мальчишек-газетчиков из Саммертауна катился по Мэннинг-террас на своем гоночном велосипеде. Он доставал экземпляр «Оксфорд Мэйл» из брезентового мешка, переброшенного через плечо, складывал его умело одной рукой, и, подъехав к двери, засовывал в почтовый ящик. И так в четыре двери подряд по правой стороне, начиная с номера 14А, где Рут Роулинсон как раз вставила свой ключ после послеобеденных покупок в Оксфорде.

Она взяла газету у мальчика, и, придерживая ее правой рукой, внесла две доверху нагруженные сумки в дом.

– Это ты, Рути дорогая?

– Да, мама.

– Принесли газету?

– Да, мама.

– Подай ее мне, дорогая.

Рут оперла сумки о ножки кухонного стола, бросила свой плащ на стул, вошла в гостиную, наклонилась, чтобы слегка поцеловать мать в щеку, положила газету ей на колени, зажгла газовую плиту, почти прокомментировала погоду, спрашивая себя, почему она еще не сошла с ума, и поняла, что завтра будет среда – О, Боже! Как долго она сможет выносить все это – и свою мать, и его? Особенно его. Было достаточно мало того, что она могла сделать со своей матерью, но она могла сделать кое-что с ним. Она просто не пойдет – это было так просто.

– Рут! Подойди и прочти это! – сказала мать.

Рут прочитала статью на первой полосе. О, мой Бог!

Человек развалился на глубоком диване, с обивкой из ситца с красновато-коричневым и белым цветочным узором. Фактически он не был удивлен сообщением на первой полосе газеты, но он был глубоко обеспокоен его последствиями. Он прочитал статью много, много раз и всегда его глаза задерживались на одних и тех же строчках: «…только одного ключевого свидетеля осталось допросить, прежде чем сбор доказательств будет завершен. В любом случае ареста подозреваемого следует ожидать в течение следующих сорока восьми часов». Это были слова о «ключевом свидетеле», те, которые он нашел наиболее тревожными. Сам он мог обойтись без помощи кого-либо, но… В одно мгновение, как всегда, было принято решение. Да, это нужно будет сделать завтра – завтра утром. Сделать завтра утром.

Не только Рут Роулинсон приняла решение пропустить свидание в очередную среду вечером. Кое-кто еще принял точно такое же решение за нее.

Глава тридцать четвертая

В пять минут одиннадцатого на следующее утро, мысли Рут Роулинсон были настолько занята совершенно посторонними вещами, что она была не в состоянии заметить и восхититься корзинами нарциссов, украшавших стойки фонарей на всем протяжении Сент-Джилс. Но если утро было ярким и солнечным, то ее собственное настроение было полно темных предчувствий, все ужасно валилось у нее из рук. Получив информацию о личностях двух тел, найденных в Сент-Фрайдесвайд, узнав о смерти Бренды Джозефс, и зная, в любом случае гораздо больше того, о чем полиция могла знать, ее мысли были в постоянном и тяжком смятении. Что ее останавливало, почему она не направила велосипед прямо по Корнмаркет и вниз к Городскому управлению «Сент-Олдейтс»? В любом случае, сделать это было ее обязанностью. Это всегда было ее моральным долгом, но сейчас это было нечто большее: это был личный крик о помощи, поскольку стены начали смыкаться вокруг нее. Пятью минутами ранее, когда она покидала Мэннинг-террас, она была полна твердой решимости сразу пойти, увидеться с Морсом и рассказать ему всю трагическую историю. Но это решимость теперь ослабла, и она сказала себе, что ей нужен шанс продумать эти вещи немного более четко; шанс, чтобы подготовить себя эмоционально, прежде чем погрузить свою собственную жизнь, и тем самым жизнь своей матери, в полное разорение и запустение. Да. Ей необходимо время – немного больше времени. Она подперла велосипед к стене южного крыльца, закрепила замок на заднем колесе, а затем увидела уведомление на двери, предупреждавшее о слишком высокой опасности обрушения и напечатанное красными буквами. Не выказав никакого особого удивления, Рут Роулинсон прошла к двери на северной паперти. Она была открыта.

Почти напротив, из кабинета менеджера на верхнем этаже большого магазина, Льюис с биноклем проследил за передвижениями Рут – так же, как он следил за всеми другими, входившими в церковь, начиная с 8.45, когда сняли замок с двери, выходившей на северную паперть. Но их было мало, и его задача оказалась гораздо проще, чем он мог себе представить. Пестро одетая группа американских туристов вошла в 9.10 утра. Десять человек. И в 9.22 утра все десять вернулись на солнечный свет и побрели в сторону Редклифф-сквер. В 9.35 утра одинокая седая дама вошла и вскоре вышла, ее утренняя молитва завершилась минут через десять. В это же время, высокий, бородатый юноша, неся чрезвычайно большой транзисторный радиоприемник, вошел, только для того, чтобы выйти примерно двадцати секунд спустя, несомненно (как показалось Льюису), ошибся, перепутав место. Это было все, – пока Льюис не увидел Рут Роулинсон. Он принял предложенную чашку кофе пять минут спустя, после того, как она вошла внутрь, но держа бинокль нацеленным на северную дверь, он даже не позволил себе повернуться, чтобы выразить свою благодарность. Это, если Морс был прав (и Льюис думал, что он прав), это может быть жизненно важным моментом. Еще через полчаса он уже с трудом верил, что что-то случиться. Больше не было никаких посетителей, то есть, если не считать, невинно выглядевшего седого терьера, который помочился на западную стену.

Некоторые нарциссы в вазах по бокам ступеней алтаря теперь уже отцвели, и Рут отобрала их, аккуратно переставила остаток, мысленно решив купить еще. Затем она прошла вдоль скамеек по обеим сторонам от главного прохода, повесив на крючки все свободные подушечки для коленопреклонений, оставленные на полу, протерла скамьи желтой тряпкой, одновременно подобрав несколько брошенных песенников и молитвенников. В какой-то момент она взглянула с любопытством вверх, на каменную кладку над южным крыльцом, но не смогла обнаружить каких-либо видимых признаков надвигающегося коллапса.

Морс смотрел на нее со смешанными эмоциями. Он видел ее большие глаза и ее полные чувственные губы, и понимал, насколько она для него желанна. Даже ее манеры были потенциально привлекательны: то, как она отбрасывала непослушную прядь волос от лица; то, как она стояла, положив руки на талию, даже появившееся чувство гордости на лице после завершения одной из ее скромных задач. И в то же время, он сознавал, что она была в гораздо большей опасности, чем кирпичи над южным крыльцом. Если он был прав (в чем после 10.20 он в некоторой степени начал сомневаться), у Рут Роулинсон было больше шансов умереть не в своей постели, а в этом храме, в котором он сидел теперь, тщательно скрытый плотной красной занавеской исповедальни. Возникавшие у него время от времени опасения, что она примет решение провести генеральную уборку и на его наблюдательном посту тоже, пока оказались напрасными; но теперь, подбоченясь, она испытующе осматривалась вокруг. Не все ли равно, даже если она его обнаружит? Он может все объяснить наилучшим образом, он даже может пригласить ее выпить в бар «Рэндольфа», возможно. Тем не менее, он обрадовался, когда услышал звонкую струю холодной воды, промывавшую дно ведра.

Несколько представителей общественности вошли в церковь за это время, и при каждом стуке защелки и скрипе двери Морс чувствовал, как растет напряжение внутри него – потом спадает снова, когда посетители, осмотревшись довольно бессмысленно вокруг себя, набирали церковную литературу, и все без исключения выходили опять спустя десять минут. Льюис тоже видел, как они входят в церковь; видел, как они уходят, – кофе его давно остыл. Но постепенно бдительность Морса становилась все менее обостренной, и он почувствовал, что заскучал. Единственной книгой на расстоянии вытянутой руки была запасная Библия, страницы которой он теперь беспорядочно листал, вспоминая, как он делал это в молодости. Что-то пошло печально неправильно где-то в его собственном духовном развитии, ибо он почти полностью потерял свою ранее кипучую веру и теперь вынужден был признать, что сталкиваясь с трудностями формирования некоей последовательной философии жизни и смерти, он стал рассматривать учение о Церкви не более, как вздор. Он мог ошибаться, конечно. Возможно, ошибался. Вот так же, вероятно, что-то неправильно рассчитал сегодня утром. Тем не менее, время казалось таким подходящим – время, которое он выбрал бы, если бы оказался на месте убийцы.

В какой-то момент в его размышления проник царапающий металлический звук, но только теперь он осознал его полностью. Как могло случиться, что северная дверь была кем-то заперта? Если это так, то, безусловно, она была заперта снаружи. Да. Чтоб ему лопнуть! Он забыл про недавнее объявление о вандализме, а кто-то, должно быть, и запер вход внутрь. Но, конечно, разве этот кто-то не заглянул бы в церковь в первую очередь? Там была Рут, для начала, хотя у нее, вероятно, мог быть свой ключ. Или набор ключей? А что сказать о других посетителях, которые могли быть в церкви? Если у Рут не было ключа, все они оказались бы заперты в церкви, разве не так?

Морс только начал осознавать, каким корявым и путаным становится его мышление, когда внезапно замер в кресле. Он услышал мужской голос, совсем близко от себя. Голос сказал: «Привет, Рут!». Это все. Довольно приятный на слух голос, но он, казалось, превратил кровь Морса в лед. Кто-то, должно быть, запер дверь на самом деле. Изнутри.

Глава тридцать пятая

– Что ты здесь делаешь? – резко спросила она, – я не слышала, как ты пришел.

– Ты и не могла услышать, знаешь ли? Я здесь давно. Я долго пробыл на башне. Холодно там, но зато оттуда прекрасный вид, и мне нравится смотреть вниз на дома – и на людей.

(О, Льюис! Если б только его взгляд не был так пристально сосредоточен на двери!)

– Но ты должен уйти! Ты не можешь оставаться здесь! Тебя могут увидеть!

– Ты слишком беспокоишься.

Он положил руку ей на плечо, какое-то время они стояли вместе в центральном проходе, затем он притянул ее к себе.

– Не глупи! – прошептала она жестко, – я уже говорила тебе – и мы договорились.

– Дверь заперта, моя красавица, не бойся. Я запер ее сам, ты же видишь. Тут только мы вдвоем, так почему бы нам не присесть ненадолго?

Она оттолкнула его руку от себя:

– Я сказала тебе. Это должно закончиться, – ее губы дрожали от волнения, она чуть не плакала. – Я не могу больше терпеть этого, я просто не могу! Ты должен уехать отсюда. Ты должен!

– Конечно, я должен. Именно поэтому я и пришел, чтобы увидеть тебя – ты что, не можешь понять этого? Просто присядь, вот и все. Не слишком многого я прошу, ты согласна, Рут? – его голос был вкрадчиво убедительным.

Она села, он тоже сел рядом с ней, не более чем в десяти футах или около того от исповедальни. (Тяжелые коричневые ботинки мужчины, насколько Морс мог видеть, были хорошего качества, но, казалось, их не чистили в течение многих недель.) Некоторое время они молчали, левую руку человек положил на спинку скамьи, правой слегка сжимая ее плечо. (Ногти на его руках, а Морс мог теперь их видеть, были чистыми и ухоженными, напоминая ему ногти священнослужителя.)

– Ты читал статью, – отрезала она. Это был не вопрос.

– Мы оба читали статью.

– Ты должен сказать мне правду – меня не волнует, что ты говоришь, но ты должен сказать мне правду. Возможно, у тебя… – (ее голос прерывался) – у тебя было что-нибудь общее со всем этим?

– У меня? Ты, должно быть, шутишь! Ты не можешь искренне верить в это, – конечно, не можешь, Рут! (Человек, а Морс мог теперь видеть это, носил пару грязных серых фланелевых брюк, а к ним зеленые подтяжки цвета хаки, достигавшие шеи таким образом, что было не ясно, носил ли он галстук.)

Рут наклонилась вперед, положив локти на спинку скамьи перед ней, и обхватила голову руками. Глядя на нее можно было подумать, что она молится, и Морс догадался, что она, вероятно, так и делала.

– Ты не говоришь мне правду. Это ты убил их! Всех! Я знаю, это ты сделал. Она, заблудшая душа, сейчас ко всему безразличная в горькой глубине своих страданий, сидела, закрыв голову руками. Морс, глядя на нее, чувствовал как глубокое и мучительное сострадание поднимается в нем; но еще он знал, что должен ждать. Накануне он разгадал истину о мрачной череде трагедий, и здесь и сейчас эта истина подтверждалась не более чем в нескольких ярдах от него.

Человек никак не отрицал брошенных против него обвинений, казалось, он что-то ищет правой рукой у своего горла, его лицо на мгновение повернулось. (Лицо, как уже заметил Морс, было лицом мужчины около пятидесяти лет, возможно, оно казалось старше из-за длинных, неопрятных, черных волос и бороды с сильными прожилками седины, которая скрывала его лицо).

Все было здесь, все было перед ним. Все было чересчур просто, – так по-детски просто, что ум Морса, как всегда, отказывался в это верить и вместо этого пытался найти (и, действительно, почти находил) самые сложные решения. Почему, ну почему, именно в этот раз, именно в это время, он не был готов принять и смириться с простыми, в любом случае, неопровержимыми фактами, – теми фактами, которые смотрели ему прямо в лицо и просто взывали к здравому смыслу? Человек, сидящий сейчас здесь, рядом с Рут Роулинсон? Ну, Морс? Конечно, это был он! Это был брат Лайонела Лоусона – Филипп Лоусон. Человек всеми презираемый, по рассказам его окружения, человек, которого презирал и сам Морс; человек, который совершил не очень умное преступление за очень подлую награду; бездельник, тунеядец и паразит, который с ранних школьных лет отравлял жизнь своего долготерпеливого брата. Умный мальчик, самый популярный и любимый мальчик, – мальчик, который вырос без капли морали в своей душе, мальчик, который потратил впустую свое значительное наследство на разгульную жизнь, и который вернулся за добычей еще раз к своему несчастному брату Лайонелу; вернулся с полным знанием жизни брата и слабостей брата; вернулся с угрозами предательства и общественного воздействия – угрозами, за которые Лайонел заплатил добротой и состраданием и, без сомнения, деньгами тоже. А потом – да, а потом пришло время, когда самому Лайонелу, на этот раз в его жизни, отчаянно потребовалась помощь его бесполезного брата, и он был более чем готов заплатить за нее; время, когда два брата спланировали исполнение и продумали последующее прикрытие убийства Гарри Джозефса до мелочей.

Это были мысли, промелькнувшие у Морса в тот момент, а многократный убийца сидел напротив него, его левая рука по-прежнему лежала на спинке задней скамьи, его правая рука по-прежнему возилась с чем-то на шее; и Рут, нагнувшаяся вперед в молитвенной позе, была все также трогательно уязвима.

Тогда, наблюдая за ними, Морс почувствовал напряжение каждого своего мускула и готовность адреналина затопить его тело. Пальцы правой руки мужчины держали узкий конец шейного платка, темно-синего платка, с широкими диагональными полосами алого цвета, окаймленными более тонкими зелеными и желтыми. И пока Морс смотрел на сцену, которая разыгрывалась непосредственно у него перед глазами, его ум пришел в полный ступор, после чего совершил обратный кульбит и приземлился в состоянии абсолютного отупения.

Но время отпущенное на размышления истекло; уже правая рука человека намотала платок на шею женщины; уже левая рука двигалась навстречу ей – и Морс начал действовать. Незадача была в том, что низкая дверь исповедальни вынудила его неловко выбираться из узкого пространства, из-за чего пропал элемент неожиданности; и, когда жгут сдавил горло Рут, она издала ужасный крик.

– Держи дистанцию! – прорычал мужчина, вскакивая на ноги, и потянул Рут за собой, жгут еще сильнее впился в ее шею. – Ты слышал меня! Держись там! Ни шагу дальше, иначе…

Морс с трудом расслышал его. Он отчаянно рванулся к их паре, и Рут тяжело упала в центральном проходе, когда Морс захватил правую руку мужчины и попытался изо всех сил закрутить ее за спину. С почти смешной легкостью его противник четко встряхнулся и выпрямился, порочная ненависть пылала в его глазах.

– Я знаю, кто ты, – сказал Морс, тяжело дыша, – и ты знаешь, кто я, не так ли?

– Да, я знаю, ты ублюдок!

– Тебе нет смысла пытаться что-нибудь сделать – мои люди повсюду вокруг церкви (его слова вылетали отрывочными сериями), – для тебя нет никакой возможности выбраться отсюда – никакой вообще. Теперь… теперь, пожалуйста, будь благоразумен. Я собираюсь вывести тебя отсюда – тебе не о чем беспокоиться.

Какое-то время человек стоял почти неподвижно, только его глаза вращались в глазницах, словно взвешивали ситуацию с лихорадочной логичностью, словно в поисках какого-то отчаянного способа скрыться. Потом что-то, казалось, смыло остатки человечности, будто глазурь, во внезапно расширившихся глазах что-то стерло последние рудименты любого рационального мышления. Он быстро повернулся, почти атлетически, на каблуках, и с маниакальным смехом, отдавшимся звонким эхом под сводами, побежал к задней части церкви и исчез за портьерой ризницы.

В этот момент (как позже заявил Льюис) Морс мог выбрать несколько более логических вариантов действий, чем тот, который на самом деле последовал. Он мог пойти к двери на северной паперти и сразу дать сигнал Льюису; он мог вывести Рут из церкви и запереть за собой дверь; он мог послать Рут, если она достаточно оправилась, чтобы позвать на помощь, а самому остаться на месте, выполняя роль сторожевого пса. Но Морс не сделал ни одной из этих вещей. Он, чувствуя странно увлекательный и примитивный инстинкт охотника за дичью, почти смело прошел в ризницу, где во внезапном волнении раздвинул шторы в сторону. Там никого не было. Единственный дверной проем из ризницы вел к башне, Морс подошел и попытался открыть дверь. Заперта. Он вынул ключи, выбрал правильный с первого раза, отпер дверь и, встав осторожно в стороне, открыл ее. На самой нижней каменной ступени винтовой лестницы, он увидел мужскую шинель, длинную, потертую и грязную; и, поверх нее – аккуратно положенную пару темных очков.

Глава тридцать шестая

Узоры почерневшей паутины свисали со стыков каменных ступеней над его головой, когда шаг за шагом Морс поднимался по винтовой лестнице. Он не ощущал страха: как будто его параноидальная акрофобия временно притормозила, и включилась категория более разумная из-за непосредственной опасности от человека где-то там наверху. Он поднимался все выше и выше, дверь на колокольню возникла справа, когда он услышал голос с высоты над ним.

– Продолжайте, мистер Морс. Прекрасный вид сверху.

– Я хочу поговорить с тобой, – прокричал Морс.

Он оперся руками на стены по обе стороны от себя и посмотрел вверх на башню. На секунду его равновесие чуть не пошатнулось, когда он увидел через небольшое низкое окно слева покупателей, идущих вдоль Корнмаркет, далеко-далеко под ним. Но хриплый смех, раздавшийся сверху, только восстановил балансировку.

– Я только хочу поговорить с тобой, – повторил Морс, и поднялся еще на шесть шагов. – Я только хочу поговорить с тобой. Как я уже сказал, мои люди на улице. Будь благоразумен, человек. Ради Христа, будь разумен!

Но никакого ответа не последовало.

Другое окно, снова слева от него, и взгляд вниз на поток покупателей – теперь практически вертикально. Как ни странно, однако, Морс понял, что может смотреть вниз без этой волны накатывающей паники. Чего он не мог сделать, это посмотреть через улицу на магазин напротив, где, как он знал, верный Льюис все равно будет смотреть на дверь северного крыльца со своей привычной, непоколебимой бдительностью.

Еще шесть шагов. И еще шесть шагов.

– Дверь открыта, мистер Морс. Немного дальше, – затем снова почти безумный смех, но на этот раз мягче – и более угрожающе.

На верхнем ярусе колокольни перед дверью (как человек и утверждал) широко открытой, Морс остановился.

– Ты меня слышишь? – спросил он.

Он запыхался, и с грустью подумал, что сам довел свое тело до такого плохого состояния.

Опять же, никакого ответа не последовало.

– Должно быть, это тяжелая работа – втащить сюда тело.

– Я всегда поддерживал форму, мистер Морс.

– Жалко лестница рухнула. Иначе ты мог бы спрятать его в склепе, верно?

– Ну-ну! Как мы наблюдательны!

– Зачем надо было убивать мальчика? – спросил Морс.

Но если и был ответ, вдруг налетевший порыв ветра заглушил слова и отнес их в сторону.

Морсу стало ясно, что человек не прятался за дверью башни и, поднявшись еще на один шаг, он смог теперь увидеть его – он стоял перед ним у северной стены башни, на узкой балке, около тридцати футов длиной. Со своеобразным удивлением Морс заметил, насколько огромен был флюгер, и на секунду или две ему стало интересно, как скоро он сможет проснуться от ужасающего сна.

– Спускайся. Мы не можем говорить здесь. Давай.

Тон Морса был нежным и убедительным. Теперь он знал всю правду, и его единственным последним долгом было доставить этого человека в безопасное место. – Давай. Спускайся вниз. Тогда мы сможем поговорить.

Морс поднялся на последнюю ступень, и почувствовал, как ветер ерошит его поредевшие волосы.

– Мы будем говорить сейчас, мистер Морс, или мы не будем говорить вообще. Вы понимаете, что я имею в виду?

Человек подтянулся и сел на парапет между двумя зубцами, его ноги свободно свисали с башни.

– Не надо делать глупости! – крикнул Морс с внезапной паникой в голосе. – Это ничего не решает. Это не выход для тебя. Что бы ты ни сделал, ты же не трус.

Последнее слово оказалось аккордом, который все еще мог вибрировать с какими-то формами сонастройки, человек легко спрыгнул вниз, его голос опять был спокойным.

– Вы правы, мистер Морс. Опасно сидеть вот так, особенно на ветру.

– Давай!

Мысли Морса мчались на всех парах. Настал момент, когда имело значение, имело так отчаянно, насколько точно он будет говорить и делать правильные вещи. Он был уверен, что должны быть какие-то подходящие фразы из справочника по психиатрии, которые бы успокоили разбушевавшегося обезумевшего льва; но его собственный разум был совершенно неспособен сформулировать какие-либо заклинания.

– Давай, – сказал он снова; а потом, – в качестве запасного варианта:

– Пойдем.

И, несмотря на несостоятельность этих банальных призывов, Морс почувствовал, что избрал правильный тон подхода, так как теперь появилось некоторое колебание в поведении другого человека, что-то заставило его задуматься о чуть более разумной позиции.

– Пойдем.

Морс сделал один медленный шаг к мужчине. Затем еще один шаг. Потом еще. А человек все еще стоял неподвижно, спиной к северной стене башни. Только пять или шесть ярдов теперь разделяли их, и Морс придвинулся к нему еще на шаг.

– Пойдем.

Он протянул руку, будто хотел оказать поддержку тому, кто преодолел опасности долгой прогулки по натянутому канату, и теперь находился всего в нескольких футах от окончательной безопасности.

С рычанием мужчина бросился на Морса и обхватил его плечи сильным захватом.

– Никто никогда не называл меня трусом, – прошипел он, – Никто!

Морсу удалось схватить бороду человека обеими руками, отстраняя его голову дюйм за дюймом, при этом они оба потеряли равновесие и тяжело упали на гладкий склон центральной кровли. Морс почувствовал навалившееся на него тело другого человека, его же ноги и плечи были совершенно беспомощны. Он ощутил сильные руки на своем горле, и большие пальцы, глубоко впившиеся в плоть. Его собственные руки теперь лихорадочно сжимали запястья человека, он стиснул зубы, временно приостановив невыносимое давление, что хоть как-то могло дать ему несколько дополнительных секунд времени, дополнительных унций силы. Кровь глухо билась в его ушах, будто кто-то стучал по тяжелой двери, которая мешала входу, а потом он услышал звук, похожий на звон разбитой бутылки, а потом – шум. Все это его мозг отмечал клинически холодно, как будто его ум был теперь сам по себе, созерцая события с объективной отстраненностью, полностью лишенный паники или страха.

Он увидел всю сцену с четко сконцентрированной ясностью. Он ехал сквозь ночь по скоростному, прямому и узкому участку дороги от Оксфорда до Бичестера, длинный поток машин мчался навстречу ему, их фары слегка покачивали двойной линией желтых кругов, – а затем, мигая, неслись мимо него. Но вот какое-то транспортное средство двинулось прямо на него, по его полосе, сигнальные огни ослепили его. Тем не менее, (удивительно!) его руки оставались тверды и устойчиво держали руль… Возможно, это был один из самых охраняемых секретов смерти? Возможно, страх смерти, возможно, даже сама смерть, не были ничем, кроме большого обмана… Фары превратились в желтые круги в его мозгу, а затем, когда он открыл глаза, он увидел только мутное небо над собой.

Его колени упирались в живот мужчины; но такая гнетущая масса давила на него, что не позволяла создать вообще никаких рычагов. Если бы только он мог найти в себе силы, чтобы согласовать свои руки и ноги, тогда, может быть, появился бы просто шанс раскачать человека и отбросить его в сторону, и, таким образом, хоть на несколько секунд, избавиться от всепоглощающего давления чужих рук на горло. Но сил у него не осталось, и он понял, что его тело в любую секунду, почти с удовольствием, может капитулировать, потому что боль в мышцах рук кричала об отдыхе. И он уже отдыхал, положив теперь голову почти с комфортом на холодную поверхность центральной кровли. Этот флюгер действительно был огромен! Как кому-то пришла в голову такая мысль – подняться сюда, вверх по лестнице кругами, вверх и вверх и вверх, с таким большим весом на плечах?

В последний раз, полностью осознавая ситуацию, захват на запястьях человека выдержал испытание на прочность еще на несколько секунд дольше, истратив до последней капли всю энергию тела. Но большего оно не могло предложить. Его хватка на руле медленно ослабла и, когда он снова закрыл глаза, световые лучи встречных автомобилей стали ослепительно яркими. Ему вспомнились финальные слова из «Последней песни» Рихарда Штрауса: «Возможно, это смерть?»

Глава тридцать седьмая

Морс понял, что случилось чудо. Тело, так неумолимо давившее на него, стало в какой-то момент и тяжелее и легче; сцепление на шее и туже и слабее. Человек застонал, будто в какой-то невыносимой агонии, и тогда колени Морса оттолкнули его, почти легко и свободно. Человек отшатнулся в сторону башни, где он отчаянно потянулся к ближайшей балке. Но инерция его тела была слишком велика. Кладка осыпалась, когда его правая рука оперлась на нее в попытке удержаться, и человек перевалился через парапет.

Ужасающий крик постепенно затихал, пока тело человека падало, кувыркаясь, на землю, все ниже и ниже, и, наконец, послышался смертельный стук, с последовавшими испуганными воплями тех, кто проходил мимо подножия башни.

Льюис стоял, все еще сжимая за верхнюю часть длинный медный подсвечник.

– Вы в порядке, сэр?

Морс не двинулся с места, блаженно вдыхая пьянящий воздух могучими глотками. Боль в руках бушевала как зубная боль, и он раскинул их рядом, лежа на пологой крыше, как человек, которого распяли.

– С вами все в порядке?

Это был еще один голос, мягкий-мягкий голос, и тонкие прохладные пальцы легли на его влажный лоб.

Морс кивнул, и посмотрел на ее лицо. Он смотрел на очень светлый пушок на ее щеках и светло-коричневые веснушки по обеим сторонам ее носа. Она стояла на коленях рядом с ним, ее большие глаза наполнились счастливыми слезами. Она обхватила его голову руками и тесно прижала к себе, при этом Морсу показалось, что прошло много часов и много дней.

Они ничего не сказали друг другу. Когда они медленно спускались с башни (она немного впереди) крепко взявшись за руки, они все еще ничего не сказали друг другу. Когда через несколько минут Льюис увидел их, они сидели на задней скамье часовни Девы Марии, ее залитое счастливыми слезами лицо покоилось на его плече. И все же они ничего не сказали друг другу.

Когда Льюис заметил две фигуры на башне, он чуть не сломал себе шею, скатившись вниз через пять лестничных пролетов, сбил по пути нескольких барышень, пробегая через косметический отдел на первом этаже, и, наконец, подбежав к северной двери, с яростным отчаянием бил и бил в нее кулаками. Женщина была еще там, он знал это, но ему пришло в голову, что нечто могло случиться с ней; и в отчаянии он швырнул большой камень в нижнее окно с двойной целью – чтобы кто-то его услышал и чтобы создать возможный проход внутрь. И женщина услышала его. Дверь открылась, и он, выхватив подсвечник из святынь Богородицы, взлетел на башню по лестнице через три ступеньки, и уже на крыше врезал светильником со всей силы между лопаток навалившемуся на Морса бородачу.

Двое местных полицейских уже были на сцене, когда появился Льюис. Кольцо людей стояло в четырех-пяти ярдах, окружив труп, и скорая, которую уже вызвали, подвывала, прокладывая себе путь вниз к Сент-Джилс от больницы «Джон Редклиф». Льюис сорвал рясу с одного из крючков в ризнице, и накинул ее на покойника.

– Вы знаете, кто он? – спросил один из полицейских.

– Я думаю, знаю, – сказал Льюис.

– Ты в порядке? – сгорбленный патологоанатом был третьим человеком, который задал тот же вопрос.

– В полном. Несколько недель на Ривьере, и я буду в порядке. Ничего серьезного.

– Ха! Это то, что все они говорят. Всякий раз, когда я спрашиваю своих пациентов, от чего их родители умерли, все они говорят то же самое: – «О, ничего серьезного».

– Я скажу тебе, когда не все будет в порядке.

– Ты, вероятно, знаешь, Морс, что каждый человек когда-либо рожденный, имеет, по крайней мере, одну серьезную болезнь в жизни? – Последнюю.

Мм. Это была мысль.

Льюис вернулся в церковь: дела за ее пределами были почти закончены.

– Вы в порядке, сэр?

– О, ради Бога! – сказал Морс.

Рут Роулинсон еще сидела на задней скамье в часовне Девы Марии, глядя тупо перед собой, – тихая и пассивная.

– Я отвезу ее домой, – сказал Льюис, – вы только…

Но Морс прервал его.

– Боюсь, что она не может вернуться домой. Вам придется забрать ее в управление, – он тяжело вздохнул и отвернулся от нее, – она будет находиться под арестом, и я хочу, чтобы вы лично приняли от нее заявление. – Он повернулся к Льюису и сказал с необъяснимой злостью в голосе. – Это ясно? Вы! Лично!

Молчаливую и несопротивляющуюся Рут увел в полицейскую машину один из констеблей. После того как она ушла, Морс, Льюис и полицейский медик вышли из церкви.

Толпа снаружи, стоявшая вокруг теперь уже накрытого тела, наблюдала за их появлением с неподдельным интересом, будто главные герои какой-то драмы только что вышли на сцену. Сгорбленный пожилой человек, который выглядел также, как если бы осматривал (вернувшись в 1555 год) с равнодушным видом тела мучеников за веру, сгоревших на костре рядом с Беллиол-колледжем, всего в нескольких сотнях ярдов отсюда. Далее, спокойный, довольно крупный на вид мужчина, который, как вначале казалось, отвечал за всю операцию, и который теперь отступил немного на второй план, как делал это всегда в присутствии своего начальства. И, наконец, более худой, лысеющий, бледный человек с пронзительным взглядом серо-голубых глаз, в которых мрачно, более чем у кого-либо из трио – была видна спокойная властность.

Они стояли, эти трое, над накрытым телом.

– Не хочешь посмотреть на него, Морс? – спросил патологоанатом.

– Я насмотрелся на него достаточно, Макс, – пробормотал Морс.

– Его лицо в полном порядке, если ты чувствуешь брезгливость.

Медик откинул верхнюю часть рясы с лица покойника, и Льюис посмотрел на него с большим интересом.

– Так вот как он выглядел, сэр.

– Простите?

– Брат Лоусона, сэр. Я только что говорил, что…

– Это не брат Лоусона, – тихо сказал Морс; так тихо, что никто из остальных, казалось, не услышал его.

Книга Руфи. Глава тридцать восьмая

Показания, данные мисс Рут Роулинсон, проживающей на Мэннинг-террас,14А, Оксфорд, подписанное ей же, в присутствии сержанта Льюиса, управление полиции «Темз-Вэлли».

Может быть, легче начать с событий двадцатилетней давности. Я тогда первый год изучала английский, историю и экономику в старшем классе школы Оксфорда. Директриса пришла однажды утром в аудиторию и позвала меня на улицу. Она сказала мне, что я должна быть храброй девочкой, потому что она должна сообщить мне очень печальную новость. Мой отец, который работал тогда печатником в «Оксфорд Юниверсити Пресс», перенес обширный инфаркт и умер через час после поступления в клинику «Редклиф». Я помню ощущение отупения больше, чем реальное горе. На самом деле в течение следующих нескольких дней я испытывала почти чувство гордости, так как учителя и другие девушки относились ко мне с добротой, которой я в действительности никогда раньше не знала. Это было так же, как если бы я была героиней, которая переносила несчастье с большим мужеством. Но на самом деле это был не тот случай вообще. Я не любила отца, и мы никогда не были близки с ним. Небрежный поцелуй, когда я отправлялась спать или банкнота иногда, когда я сдавала хорошо экзамены, но он выказывал мне мало реального интереса, и никакой реальной любви. Возможно, это была не его вина. Мою мать поразил рассеянный склероз, и хотя в то время она была еще достаточно мобильна, первая и каждая мысль ее были о счастье и благополучии отца. Он, должно быть, любил ее очень сильно, и его смерть была страшным ударом для нее. С того дня она изменилась. Как женщина она никак не могла примириться с такой утратой и, следовательно, должна была стать другим человеком.

Что-то случилось и со мной тоже, я вдруг начала терять интерес ко всему, чем гордилась в школе, и я начала терять любовь к моей матери. Я подозревала, что она преувеличивает свои физические недостатки и все для того, чтобы только я занималась приготовлением пищи, и стиркой, и уборкой, и покупками. Я делала для нее все больше, но получала все меньше и меньше благодарности. Я осталась в школе и сдала экзамены в следующем году, но я не стала подавать документы в университет, хотя, как ни странно, мама этого хотела. Вместо этого я поступила в колледж на курс по подготовке секретарей высшей квалификации и вскоре обнаружила, что у меня были реальные способности для такой работы. Даже раньше, чем я закончила колледж, мне были предложены три места работы, и я, приняла очень хорошее предложение от «Оксфорд Юниверсити Пресс» – в качестве личного и конфиденциального секретаря к человеку, который немного был знаком с моим отцом. Он был очень добрым боссом и очень умным человеком, и пять лет, которые я проработала с ним, были самыми счастливыми в моей жизни. Он был холостяком и примерно через год, он начал приглашать меня на совместные обеды или посещения театров и я соглашалась. Он никогда не пытался воспользоваться своим положением, только иногда брал меня за руку, когда мы шли к машине – это был минимальный физический контакт между нами. Тем не менее, я влюбилась в него – совершенно безнадежно, как я думала. Затем произошли два события в течение нескольких дней почти друг за другом. Мой босс попросил меня выйти за него замуж, и произошло внезапное резкое ухудшение состояния здоровья матери. Были ли связаны эти два случая, мне точно неизвестно. Я рассказала ей о предложении вступить в брак, и она сказала мне, что она думает об этом в типичных для нее откровенных терминах. Он был просто грязный старикашка, который ищет немного регулярного секса, несмотря на огромную разницу в нашем возрасте. Смешно! Я должна найти себе симпатичного молодого человека примерно моего возраста – то есть, если я, наконец, решу оставить ее одиноко гнить в каком-нибудь доме для хронических больных. Она поднялась самостоятельно наверх в обезумевшем состоянии, и я понимаю, что, возможно, я была несправедлива, сомневаясь в ее подлинном шоке при известии о моем браке. Во всяком случае, ее лечащий врач сказал мне, что ей действительно стало очень плохо, и она должна была немедленно лечь в больницу. Потом еще две вещи произошло почти сразу. Моя мать вернулась домой, нуждаясь в большем ежедневном внимании, и я сказала моему боссу, что я не могу принять его предложение и что обстоятельства таковы, что было бы лучше для меня уйти с работы. Помню вид детской печали и разочарования в его глазах. Когда спустя три недели я уволилась, он пригласил меня на чудесный обед в ресторан, и мы проговорили совершенно спокойно весь вечер. Когда он отвез меня домой, и мы сидели в машине, пытаясь завершить наше очень неудобное прощание, я повернулась к нему и свободно и любовно поцеловала его в губы. С этого дня я замкнулась в себе, так же, как замкнулась моя мать. Несомненно, я гораздо больше похожа на мою мать, чем мне хотелось бы. Во всяком случае, мать, вероятно, была совершенно права. Когда я ушла с работы, мне было двадцать четыре, а моему боссу было сорок девять. Я встречала его раз или два после этого, просто случайно на улице. Мы задавали друг другу обычные вежливые вопросы, и шли каждый своим путем. Он так и не женился. Два года спустя он умер от кровоизлияния в мозг, и я пошла на его похороны. Оглядываясь назад я не чувствую глубокого сожаления от того, что мы не поженились, но я всегда буду жалеть, что так и не предложила ему стать его любовницей. Эти факты могут показаться неуместными, но я упоминаю их в надежде, что кто-то может быть в состоянии будет понять, почему все пошло не так, а не для того, чтобы оправдать и себя в какой-то степени, и собственное участие в ужасных делах, который позже произошли.

Теперь я должна рассказать о деньгах. Мой довольно красивый маленький оклад теперь отсутствовал, наше финансовое положение было тщательно обдумано, и мама решила, что мои собственные познания в экономике, были надежной гарантией благоразумия и волшебства в денежных вопросах. Поэтому вскоре мне пришлось полностью разобраться во всех наших финансовых делах, это было незадолго до того, как моя мать с удовольствием переложила всю ответственность на меня. У нас не было никаких проблем с домом, так как мой отец взял комбинированную ипотеку и застраховал свою жизнь. Дом был слишком большим для нас двоих, но его рыночная стоимость в настоящее время была примерно в десять раз больше, чем когда мой отец купил его двадцать пять лет назад. В то время у моей матери были ликвидные активы на сумму около 2 000 фунтов в различных биржевых акциях, а мой собственный депозитный счет в банке «Ллойдс» составлял более 800 фунтов. Кроме того моей матери выплачивались пенсионные отчисления как вдове, благодаря предусмотрительности отца, который работая с прессой, платил страховые взносы и, наконец, в это же время я также обратилась за пособием на иждивенцев в Департамент социального обеспечения. В течение следующих десяти лет или около того я брала довольно много надомной работы – в основном докторские диссертации и рукописи начинающих авторов и такого рода вещи. Так мы жили до некоторой степени комфортно и безопасно. А потом два года назад на фондовом рынке произошел спад, и я узнала, что мамин акционерный капитал уменьшился до 500 фунтов. Если бы только я начала действовать на шесть месяцев раньше, все было бы хорошо или, по крайней мере, в половину не так катастрофично. Когда курс акций упал еще ниже в последующие недели, мы оказались в глубоком кризисе. Я скрывала все это от мамы, как могла, и это было не сложно. Она не имела никаких реальных знаний по финансовым вопросам. Если бы мой отец был жив, он сумел бы распорядиться нашими маленькими ресурсами с проницательной компетенцией и никогда не позволил бы моей матери беспокоиться о таких вещах. После его смерти груз ответственности свалился на мои собственные плечи, но мама была полностью уверена, что все было по-прежнему хорошо. Я слишком стыдилась своей собственной некомпетентности, чтобы позволить ей думать иначе. Тогда я решила (а помните, это было только два года назад), поместить все наши оставшиеся активы в одну идею, в одну инвестицию. Я уже упоминала, что наш дом был слишком велик для нас двоих, и у меня были планы на него. Мы хотели разделить дом на две части – мы с матерью будем жить на первом этаже, и сдадим в аренду какой-нибудь семье второй этаж. Моя идея состояла в том, чтобы переделать переднюю, так чтобы отделить лестницу на верхний этаж и сделать его полностью самостоятельным для проживания. Ванная комната и туалет были уже на этом этаже в любом случае, и капитальная реконструкция необходима была только кухне наверху и небольшой ванной комнате внизу со второй входной дверью, тогда не будет необходимости обмена ключами или проблем с дверными звонками и никаких почтовых осложнений. Один друг составил для меня аккуратные планы и, узнав, что никакого разрешения на строительство не требуется, я попросила сделать смету. Она оказались удивительно высокой, но я решила, что мы могли бы легко уложиться в самую низкую оценку в 1500 фунтов. Так что я решилась, и работа началась несколько месяцев спустя с кучами песка, с грудами кирпичей и досок строителей, появившихся на дорожке перед домом. Все шло хорошо, пока через год в феврале прошлого года, моя мать не получила письмо от старого друга, он написал, что слышал о чудесной клинике в Швейцарии, которая специализировалась на лечении и уходе за больными с рассеянным склерозом. Нет, магическое лечение не обещали, но были обнадеживающие отчеты довольных клиентов, и была брошюра, приложенная к письму, которая давала полную информацию о трехнедельном курсе вместе с цветной картиной самой клиники с видом на озеро Тун, на фоне заснеженных вершин Альп и предгорий, изобилующих камнеломками и эдельвейсами. Стоимость была 630 фунтов, в нее входила цена перелета туда и обратно из Хитроу в Базель, и транспорт до и из клиники. Никогда прежде до этого я не понимала полностью страшную тиранию денег. Если бы я дала их, мама смогла бы ходить. Если я этого не сделаю, она не сможет ходить. Там не было никаких градаций достоинства или необходимости. Я весьма скептически относилась к лечению болезни моей матери, но клиника была явно одной из авторитетнейших, и я знала, что пребывание за рубежом хорошо скажется на моей матери. Она не выходила из дома в течение более полутора лет, и часто я даже беспокоилась, сможет ли она встать с постели и пересесть в свое инвалидное кресло. Но теперь в первый раз за много лет она приняла твердое решение сама. Она хотела поехать, и была взволнована перспективой лечения. Она уехала. Хотя я провела три недели в ее отсутствие усердно работая, как обычно в качестве машинистки днем ​​и дополнительно временной официанткой по вечерам, это был волнующий период, и я снова открыла для себя некоторые радости жизни. Но дела обстояли не слишком хорошо. Строители неожиданно нашли повреждение сливной трубы, и я получила письмо от главы фирмы о том, что, если я хочу, чтобы работа была должным образом выполнена, смету придется увеличить на 350 фунтов. Возвращение моей матери показало, что лечение ей не помогло, конечно. Тогда же было обнаружено, что сточные трубы на первом этаже определенно должны быть заменены, я была вынуждена попросить строителей прекратить работу на несколько недель, так как была не в состоянии оплатить фирме следующий ежемесячный взнос. К середине лета я совсем потеряла голову. Именно тогда я пошла к преподобному Лайонелу Лоусону.

Глава тридцать девятая

Показания, данные мисс Рут Роулинсон (продолжение)

В первый раз я попала в Сент-Фрайдесвайд еще девочкой с хором средней школы, в составе сводного хора Оксфорда. Некоторые из нас приходили туда снова, особенно когда церковному хору не хватало сопрано и контральто для исполнения гимнов Палестрины. Так я познакомилась с некоторыми из служителей и начала чувствовать себя там как дома. Вскоре я стала постоянным членом хора, но не потому, что имела какие-либо глубокие убеждения о Высоком англиканстве, а потому что мне нравились различные сферы деятельности и знакомства. Там была одна старушка, которая убиралась в церкви каждое утро, всю неделю – женщина, настолько искалеченная артритом, что балансирование шваброй и ведрами само по себе было положительным подтверждением ее веры и воли. Я узнала ее достаточно хорошо, и однажды когда мы с ней разговаривали, она сказала очень просто и счастливо, что надеется, что однажды Бог вознаградит ее за то, что она делает, но если Он решит, что она недостойна, то потом еще и восславит Его за благочестие, которое она здесь испытывала. Вместо того, чтобы ощутить удивление или цинизм, я почувствовала себя глубоко тронутой и, когда она умерла, я поклялась, что попробую взять на себя хоть какую-то часть ее добрых дел. И так я начала убирать, и чистить, и исполнять другие немногие обязанности мирян, которые служили в церкви. В ходе этой самостоятельно наложенной епитимьи я, естественно, узнала Лайонела Лоусона достаточно хорошо и, как я сказала, пошла к нему за помощью и советом, когда уже не могла справиться с нашим финансовым кризисом. Для меня было одним из величайших сюрпризов в моей жизни, когда он сказал мне, что если все, что меня беспокоит, это деньги, то я могу и должна немедленно забыть о своих заботах. Он спросил меня, сколько мне нужно, и когда я ему ответила, он просто сел за стол (где я заметила нож для разрезания бумаги в виде распятия) и выписал чек на 500 фунтов. Это было похоже на чудо, и когда я сказала ему, что понятия не имею, когда смогу вернуть их или как я смогу отблагодарить его, он просто сказал, что он может однажды оказаться сам в беде и, если он попросит, он хотел бы знать, попробую ли я помочь ему, чем смогу. Конечно, я пообещала, что сделаю абсолютно все для него, и я хорошо помню, как молилась, чтобы я смогла оказать ему какую-нибудь действительно большую услугу. Когда я в тот день уходила из дома священника, я увидела человека, выходящего из кухни. В то мгновение я не узнала его, хотя лицо его было знакомо. Он был довольно бедно одет, но свежевыбрит, его волосы были недавно подстрижены. Я знала, что у Лайонела бывали некоторые мужчины из церковного приюта, которые оставались с ним на день или два, а иногда он убеждал их прийти на церковные службы. Потом я его узнала. Он был того же возраста и такого же телосложения, как Лайонел, но в последний раз, когда я видела его, у него была недельная щетина на лице и его волосы были длинными и грязными. И только позже я узнала, что этот человек был братом Лайонела – Филиппом.

Это началось вскоре после того, как Гарри Джозефс вошел в мою жизнь. В это время начала расти напряженность между различными членами церкви в конце прошлого лета. Именно тогда я впервые услышала мерзкие слухи о том, что Лайонел, возможно, любит компанию певчих больше, чем должен бы, но я не могла заставить себя поверить в это. Даже сейчас я вполне убеждена, что если Лайонел и был в некотором роде склонен к гомосексуальности, его слабость была совершенно пассивной. Но был еще один слух, почти все, казалось, слышали о том, что Пол Моррис церковный органист страстно любит жену Гарри Джозефса Бренду, которая почти всегда привозила Гарри на службу. Сам Гарри был лишен водительских прав по каким-то причинам. Бренду часто видели болтающей с Полом, хотя сама она редко оставалась в церкви на службу и одна из прихожанок сказала мне, что она как-то видела, как они, стояли, взявшись за руки. Я должна признаться, что, хотя у меня и не было прямых доказательств, я начала подозревать, что второй слух мог быть правдой. И я поняла, что это правда, когда Гарри Джозефс сам сказал мне об этом. В первый раз, когда он оказался в моем доме, мы были втроем с мамой, и он был очень приятным и вежливым, и он гостил у нас около двух часов. После этого он приходил довольно регулярно всегда по утрам, и мы сидели в гостиной, когда мать была в постели. В некотором смысле он напомнил мне немного моей старого босса, потому что он вообще не делал попыток воспользоваться ни малейшим преимуществом надо мной. Нет, в любом случае. Но он не мог скрыть тот факт, что был одиноким и разочарованным мужчиной, и вскоре он сказал мне, что знает все об измене жены с Полом Моррисом. Сначала я думала, что он, должно быть, хотел у меня просто найти немного сочувствия, потому что он ни разу не поинтересовался моим мнением о том, что он должен делать. Но однажды, когда я провожала его до двери, он просто повернулся ко мне и сказал, что находит меня привлекательной, и что он хотел бы переспать со мной. Конечно, я чувствовала себя немного польщенной и, конечно, у меня не было никаких моральных угрызений совести по поводу данной ситуации. Мы пили херес вместе, и я чувствовала себя гораздо более оживленной и смелой, чем обычно. Что мне было сказать? Я была еще девственницей. Мне было сорок один, я отклонила предложение человека, которого я до сих пор любила. Я знала, что жизнь проходит мимо меня и, что, если я не узнаю хоть что-то о сексе сейчас, то не узнаю никогда. Не то, чтобы я сказала все это Гарри. В других обстоятельствах я бы напомнила ему, что он был женат, и что я любила и уважала его жену слишком сильно, чтобы думать о чем-то между нами. На самом деле я просто улыбнулась и сказала ему, чтоб он не глупил. Он ничего не ответил, но он выглядел так уныло и пристыжено, когда стоял у входной двери, что мне вдруг стало ужасно жалко его. Сразу справа от нас была недавно установленная дверь 14В, которая была только что окрашена в светло-голубой цвет. У меня в кармане был ключ, и я спросила его, не хотел бы он взглянуть на квартиру. Мы занимались любовью на матрасе на складном диване в задней комнате. Это было не особенно счастливой инициацией для меня, но я не испытывала сожаления. На самом деле я почти испытала удовлетворение и в течение следующих нескольких месяцев мы занимались любовью раз в неделю. Став более опытной в физическом отношении, я стала наслаждаться половым актом самим по себе все больше и больше. Но я знала, что делаю что-то неправильное, потому что я чувствовала себя такой дрянной и дешевой после его окончания, что начала ненавидеть себя за желание секса вообще. Я пыталась остановить его, но оглядываясь назад, я понимаю, что моя попытка была довольно вялой. Этот человек имел некую власть надо мной, и я начала все больше и больше нервничать. Я начала беспокоиться о моей матери, хотя она, казалось, ни о чем не подозревала. Я также начала беспокоиться о соседях, но кто его знает, почему, но дома по обе стороны от нас были заняты постоянно меняющимся потоком временных жильцов или студентов. Но прежде всего, я беспокоилась о себе. На самом же деле я теперь нуждалась в Гарри больше, чем он нуждался во мне, и он знал об этом. Как бы там ни было, я страдала после того как он уходил, я знала, что буду думать все время о нашей следующей встрече. Я возненавидела его, и себя тоже. Он был как наркотик, к которому я быстро пристрастилась, становясь наркоманкой.

Вам, пожалуй, важно знать это, если вы хотите понять, что случилось со мной позже.

Глава сороковая

Показания, данные мисс Рут Роулинсон (продолжение)

Однажды утром в среду в начале сентября мама почувствовала себя плохо, и я решила перенести уборку в церкви с утра в среду на вечер. Но у меня были ключи от церкви, попасть туда я могла в любой момент, когда хотела, так что перерыв в моей рутиной работе не имел значения. Я заперла за собой дверь (я почти всегда пользовалась южной дверью, потому что могла оставлять там свой велосипед в подъезде), я убиралась в конфессиональной, когда услышала, что отпирается северная дверь. Вошли Пол Моррис и брат Лайонела Лоусона (как я теперь знаю) Филипп. Почему-то я испугалась и решила тихо посидеть, там где находилась. Я не могла хорошо слышать их слова, но мне стало ясно, что Пола шантажируют и что он не может и не будет больше платить. Я не понимала многого из того, что происходило, но я была смущена и обеспокоена. Я просто продолжала сидеть, где была, и я не знаю точно, что произошло дальше. Но спустя несколько минут мне стало ясно, что Пол, должно быть, ушел, и что сам Лайонел пришел в церковь, потому что теперь я могла слышать разговор двух братьев. Опять я не расслышала слишком многого из того, что они говорили, но то малое, что мне удалось разобрать, поразило меня, как удар молнии. Они говорили об убийстве Гарри Джозефса. Я была так поражена, что швабра, которую я держала, упала с дребезжанием на пол – и они нашли меня. Филипп Лоусон покинул церковь почти сразу, а Лайонел потом разговаривал со мной в течение длительного времени. Я не готова даже сейчас раскрыть все, что он сказал мне тогда, но фактом было то, что он просил меня о сотрудничестве. Он напомнил мне о моем предыдущем обещании ему, и он предложил выписать мне чек на 5 000 фунтов немедленно (5 000 фунтов!). Если я сделаю, как он просил. Он сказал, что эта плата будет в том числе и за аренду нашей верхней квартиры, так чтобы его брат Филипп мог пожить там какое-то время, скорее всего, не более месяца. Я чувствовал себя совершенно ошарашенной, и не могла оценить последствия всего этого. В дома дела шли из рук вон плохо. 500 фунтов кредита от Лайонела уже были истрачены, и хотя квартира наверху была сейчас практически готова, наша собственная часть дома переживала неспокойное время. По словам строителей на первом этаже крайне необходимо было ремонтировать систему труб, и резервуар для воды проржавел и, вероятно, мог лопнуть в любой день. В довершение всего газовое отопление сломалась на той же неделе после нескольких дней функционирования с перерывами. Не считая отделки отремонтированной кухни наверху, единственная сумма, которая у меня была, это несчастные 200 фунтов. Только представьте мои чувства тогда! Но было и кое-что еще. Я хотела бы упомянуть об этом гораздо раньше, но так как это единственное, что мне можно инкриминировать, вам, возможно, будет понятно мое нежелание – мой почти отказ – упоминать об этом. Лайонел объяснил мне, что тогда я смогу забыть о моем долге к нему и что для этого потребуется от меня сделать одно ложное заявление. Единственное. Даже сейчас я не могу быть совершенно правдивой. Он заставил меня поклясться моей самой торжественной клятвой, что я скажу эту одну ложь. Он неоднократно подчеркивал, что это будет только одна ложь – ничего не значащая для меня, и он настаивал, что это было совершенно необходимо сделать. Мне было все равно! Я была крайне рада, что в состоянии помочь ему, и я без секундного колебания согласилась. Мой разум был в полном водовороте, когда я вышла из церкви тем вечером. О Гарри Джозефсе я старался вообще не думать. Полагаю, мне почти удалось убедить себя, что я ослышалась. Но, конечно, я не ослышалась. Я знала, что по той или иной причине Гарри Джозефс умрет и что моя собственная обязанность просто солгать, будет, безусловно, достаточной, и не будет ассоциироваться (для меня) с этим нежелательным событием. Почему Филипп Лоусон согласился? Я не могла тогда быть уверена, но если деньги привлекли меня – конечно, они же привлекли к участию и его тоже. Во мне постепенно росло убеждение, что Лайонел нанял своего брата убить Гарри Джозефса, и, если это так и было, то мое участие в деле – моя собственная ложь – была связана с тем, чтобы сказать, что делал определенный человек в определенный момент времени. Алиби. Да. Я убедилась, что дело обстоит именно так – и снова мне было все равно! В то время я не испытывала угрызений совести. Это деньги теперь стали тиранией, а секс перестал быть доминирующей силой и даже если бы был, у меня появилось много других возможностей. Несколько раз я встречалась с одним человеком в коктейль-баре отеля «Рэндольф», которого, очевидно, влекло ко мне. Он был консультантом по продажам в одной престижной фирме, и я не сомневалась, что у него в отеле «Рэндольф» был номер, чтобы комфортно проводить там время в физическом плане, как я подозревала, с другой женщиной, но меня он действительно хотел. В это же время я стала все более прижимисто относиться к деньгам. Теперь, когда у меня их оказалось гораздо больше, чем было когда-либо прежде в моей жизни, я как выяснилось, даже не собиралась платить за напитки и дорогие блюда, и вообще вела себя как совершенно эгоистичная паразитка. Я не покупала ни новой одежды, не духов, ни специальных деликатесов из еды. Мое изменившееся отношение к деньгам, изменило мое отношение и к другим вещам. На той же неделе я позвонила Гарри и сказала ему, что наши еженедельные встречи должны прекратиться, потому что моя мать снова была очень больна. Лгать для меня теперь стало до смешного легко. Хорошая практика! Домашний котел, как мне сказали, можно было легко отремонтировать, и поэтому я отказалась от покупки нового. Я считала первоначальную оценку починки труб смехотворно высокой, поэтому я наняла частного мастера, который сделал это за половину цены. Не то, чтобы он добился прекрасного успеха в этом. Но я решила сделать косметический ремонт на втором этаже в кухне самостоятельно, и я обнаружила, что полностью наслаждаюсь этим делом. В течение многих лет я клала 50 пенсов в казну для пожертвований каждое воскресное утро. Теперь я положила 20 пенсов. Но я до сих пор убиралась в церкви. Это была моя епитимья и я, казалось, гордилась больше чем когда-либо моей добровольно введенной пошлиной. Вы думаете, что все это очень странно, но все же, именно это я чувствовала и именно так действовала. Я понимаю, что то, как я об этом рассказала, звучит так, будто все происходило в течение длительного времени. Но, конечно, это не так. Все продолжалось чуть более трех недель, до 26 сентября.

В этот день мы впятером встретились в 7.00 вечера в Сент-Фрайдесвайд: Бренда Джозефс, и Пол Моррис, и Лайонел Лоусон, и Филипп Лоусон и я. Двери были заперты, и я получила дальнейшие указания. Часовня Девы Марии была освещена свечами и молитвенники разложены так, как будто на службе присутствовали тринадцать прихожан – в том числе на скамье для старосты! Я думаю, что последнее было хуже всего, на самом деле. Пол играл на органе, и он, как мне показалось, выглядел более напряженным, чем любой из нас. Бренда стояла у купели, одетая в зеленый костюм, и смотрела довольно безразлично. Лайонел, казалось бы, хлопотал с обычными атрибутами мессы – его лицо было вполне нормально, насколько я видела. Брат Лайонела был таким же, как тогда, когда я в последний раз видела его, он сидел в ризнице и пил из бутылки, которую Лайонел без сомнения, дал ему. Примерно в 7.15 Лайонел попросил Бренду и меня пойти и встать у алтаря в часовне Девы Марии и оставаться там, пока он нас не позовет. Почти сразу мы услышали звук ключа, отпирающего северную дверь, и Гарри Джозефс вошел с довольно большим коричневым бумажным свертком подмышкой. Он выглядел взволнованным и возбужденным, но было очевидно, что он довольно сильно выпил. Он увидел нашу пару и кивнул, – но мне или Бренде, не могу сказать. Мы сидели на ступеньках алтаря, и думаю, что мы обе дрожали. Затем звуки органа вдруг стихли, Пол подошел к нам и сжал слегка рукой плечо Бренды прежде, чем пройти в ризницу. В течение нескольких минут мы слышали бормотание мужских голосов, а затем возню с последующим глухим низким стоном. Когда Лайонел вернулся к нам, он был одет в стихарь и мантию. Он тяжело дышал и выглядел очень потрясенным. Он сказал, что, когда придут полицейские, я должна сказать им, что на службе присутствовали около десяти или более человек, в основном американские туристы, и что я слышала, как Гарри взывал о помощи из ризницы во время исполнения последнего гимна. Была ли Бренда еще со мной, я не могу вспомнить. Я просто пошла медленно к ризнице, как в тумане. Я четко его рассмотрела. Он лежал совершенно неподвижно в своей коричневой рясе, которую всегда носил в церкви, с ножом Лайонела Лоусона, глубоко воткнутым в его спину.

О других смертях в этом кошмарном деле, я вообще ничего не знаю. Но я убеждена, что сам Лайонел был не способен совершить самоубийство, и что он этого не делал. Я только рада, что он, по крайней мере, не может быть обвинен в убийствах Бренды Джозефс и Моррисов. Теперь, когда я закончила это длинное заявление, мои мысли – о моей матери, и я прошу вас позаботиться о ней ради меня и сказать ей, – ну, я не могу даже и подумать, что вы скажете ей. Я полагаю, что придется сказать ей правду.

Подписано: Рут Роулинсон.

Морс отложил заявление и посмотрел на Льюиса с некоторым отвращением. Он отсутствовал в управлении более шести часов, никому не сказав ни слова о своем местонахождении. Было уже 8.00 вечера, и он выглядел усталым.

– Тот, кто печатал, что, не очень любит запятые? Это она?

– Она веселая хорошая женщина, сэр. Желательно бы иметь такую в Кидлингтоне.

– Она не может отрабатывать у нас епитимью.

– Зато она может печатать 130 слов в минуту.

– Мисс Роулинсон говорит также быстро?

– Довольно быстро, да.

– Странно, – сказал Морс.

Льюис посмотрел на своего начальника с видом усталого замешательства.

– Воздух вас немного освежил бы, верно, сэр?

– Что?

Морс снова взял заявление, отделил последние несколько листов, разорвал их по середине, и швырнул в мусорную корзину.

– Не…, а рвать-то зачем было!

– Затем, черт побери! Фактическое содержание этих страниц не стоит и клочка туалетной бумаги! Если она решила упорно лжесвидетельствовать, она получит срок в два раза больший! Как вы можете не видеть этого, человек?

Льюис видел очень мало. Он был доволен своим рабочим днем – пока еще был; но он чувствовал себя уставшим и покачал головой не без горечи.

– Я считаю, что мог бы немного отдохнуть, сэр.

– Отдых? Что, черт возьми, вы несете? Вы спасли мою задницу, и все, что нам нужно сделать, это как следует расслабиться! Ерунда! Мы будем праздновать, вы и я.

– Мне бы лучше…

– И вы не хотите услышать, где я был сегодня, старый друг?

Он с минуту хитро смотрел на Льюиса, а затем улыбнулся – улыбкой, которую хоть и с легким намеком грусти, можно было с полным правом назвать торжествующей.

Книга Откровений. Глава сорок первая

Трактир «Брат Бэкон» расположен как раз на обратном пути от магистрали A40 к Северной КАД, его назвали в память о великом ученом и философе тринадцатого века, и вкус его пива был весьма приятен для избалованного нёба главного инспектора Морса. На вывеске этого паба был изображен толстый, веселый мужчина в одежде францисканца, наливающий то, что на первый взгляд выглядело как бокал «Гиннесса», но при более внимательном рассмотрении, являлось набором неких химических элементов, переливающихся из одной стеклянной тары в другую. Ну, именно это сказал Морс, когда они уселись внутри и заказали пиво.

А потом Морс рассказал следующее.

– Имеются несколько чрезвычайно неясных моментов в этом деле, Льюис – или, точнее, имелись – каждый из них сам по себе не только наводил на определенную мысль, но также вызывал и недоумение. Они озадачили всех нас, и, возможно, до сих пор в какой-то степени озадачивают, потому что к тому времени, когда мы закончили следствие, у нас на руках оказалось не менее пяти трупов, а мы были не в состоянии понять, который из пяти может что-либо нам рассказать. Таким образом, если перво-наперво мы отыщем мотив, то, вероятно, это будет не более чем интеллектуальная догадка, хотя у нас и имеется там-сям несколько маленьких кусочков доказательств, которые могут помочь нам на пути нашего расследования.

Давайте начнем с Гарри Джозефса. Ему катастрофически не хватает денег, и то немногое, что ему удается заполучить, он быстро жертвует своей букмекерской конторе. Тайком от своей жены он занимает деньги у своей страховой компании, заложив их дом – и вскоре проигрывает и их тоже. Потом – как я сильно подозреваю, Льюис – он начинает подворовывать церковные средства, среди которых попадаются соблазнительно крупные суммы и к которым он имеет легкий доступ. Потом – снова моя догадка – Лайонел Лоусон должно быть узнает об этом; и если он сообщит это всем, то мы получаем унизительную перспективу для уважаемого бывшего офицера быть пойманным на хищениях из церковной кассы. Конечно, это было бы последней каплей для человека, который уже потерял работу и деньги, и оказался перед реальной опасностью потерять также и свою жену.

Затем возьмем Лайонела Лоусона. Кто-то начинает распространять неприятные слухи о его отношениях с певчими, и кто-то вскоре ему сообщает об этих слухах – скорее всего, Пол Моррис, сын которого Питер был певчим в хоре. Опять мы получаем перспективу публичного унижения: уважаемого пастора поймали на шашнях с певчими.

Теперь у нас есть сам Пол Моррис. Все, что есть против него, как он надеется, это сдержанный роман с женой Гарри Джозефса, но слухи начинают распространяться и об этом тоже, и достаточно быстро Гарри узнает о том, что происходит.

Далее мы подошли к Рут Роулинсон. У нее глаза и уши раскрыты шире, чем у большинства, и очень скоро она о многом узнает – на самом деле о гораздо большем, чем это полезно для нее. Но у нее много собственных проблем, и это непосредственно из-за них она оказывается втянутой в данное дело.

И последнее, есть еще брат Лоусона, Филипп, который, насколько мне известно, только прошлым летом появился на Оксфордской сцене. Он был всю жизнь нищим бездельником, таким по-видимому и остался – со всем его снобизмом – и он опять разыскал брата и обратился к нему за помощью. Лайонел предлагает ему остаться помощником священника, и это незадолго до того, как застарелые трения между ними снова начинают расти. Кстати, Льюис, я не считаю это последним словом, и я вернусь к этому позже.

Что мы теперь получаем? Мы здесь получаем достаточное количество различных мотивов для множества убийств. Каждый из участников имеет основания для опасений, но, по крайней мере, один из всех, одновременно, имеет и некую надежду, что может извлечь выгоду из всего этого. Тут достаточно потенциала для шантажа и ненависти, готовых спровоцировать очень, очень уродливые ситуации. Единственное, что необходимо, чтобы запустить всю реакцию, это наличие катализатора, и мы знаем, кто стал этим катализатором – преподобный Лайонел Лоусон. Он тот, кто имел самый бесценный актив в данном деле – деньги: у него оказалось около сорока тысяч фунтов. Более того, эти деньги очень мало значили для него лично. Он совершенно счастлив служить и дальше за жалкую стипендию, которая положена церковным представителям среднего звена, потому что при всех его недостатках, в их число любовь к деньгам не входила.

И вот он, тщательно проверяя лед, делает несколько пробных шагов и находит, что лед на пруду достаточно толстый, чтобы удержать всех. Что он может предложить? Для своего брата Филиппа – деньги, и шанс вести свой распутный образ жизни в течение еще нескольких лет в будущем. Для Джозефса – деньги, и шанс очистить свои финансовые дела, и уехав, начать новую жизнь где-нибудь еще, минус его жена. Для Морриса – опять же, без сомнения, деньги, если это то, что хотел Моррис; но он может также, вероятно, гарантировать, что Моррис получит Бренду Джозефс и шанс для обоих уехать, начав новую жизнь вместе, с неплохим банковским счетом в придачу. Что касается Рут Роулинсон – это деньги, и возможность ликвидировать раз и навсегда свое хроническое беспокойство по поводу жизненных проблем.

Так Лайонел Лоусон выстраивает свою схему, включающую остальных, желающих – как и он – стать соучастниками. Он фиксирует таксу на поддельную услугу, – и вот дело сделано. Свидетели счастливы лжесвидетельствовать и, в то же время, ручаться за алиби друг друга. Лайонел стоит у алтаря, Пол Моррис играет на органе, Рут Роулинсон стоит среди прихожан, и Бренда Джозефс находится через дорогу в кинотеатре. Если все они будут придерживаться своих историй, то все они вне подозрений. Все подозрения, конечно, падут на брата Филиппа; но Лайонел сообщил ему – и, вероятно, сказал то же самое всем остальным – что все очень тщательно организовал для него: во время убийства он садится в поезд и едет с вокзала Оксфорда до какой-нибудь отдаленно расположенной гостиницы (с предварительным бронированием), с несколькими тысячами фунтов в кармане, которые избавят его ото всех неприятностей. Небольшое подозрение за все это является недорогой ценой, не так ли?

Морс допил пиво и Льюис, очередь которого была на этот раз, подошел к бару. Ему было совершенно ясно, как Морс и сказал, что существует целый ряд мотивов, в случае их комбинирования (если Морс был прав), они взаимно дополняют друг друга и для всех полезны. Но где же во всем этом ненависть к Гарри Джозефсу? Все правильно, у многих из них дела были в ужасном беспорядке, но (опять же, если Морс был прав) деньги, казалось, справились бы вполне адекватно со всеми их проблемами. И зачем, ну зачем, вся эта ненужная болтовня в церкви? Все это казалось до смешного сложной и ненужной шарадой. Почему бы просто не убить Джозефса и не выбросить куда-нибудь его тело? Что было бы для них, конечно, бесконечно проще. А как насчет самого фактического убийства? Отравление морфием и нож в спину. Нет, что-то в самом деле не складывается.

Он заплатил за пиво и осторожно пошел обратно к столу. Морс не поблагодарит его, если он выплеснет хотя бы кубический миллиметр на ковер.

Морс сделал могучий глоток пива из своего бокала и продолжил:

– Теперь мы должны задать себе ключевой вопрос: кто затаил в себе достаточно ненависти к Гарри Джозефсу? Потому что, если мы не сможем ответить на этот вопрос, мы так и будем блуждать ощупью в темноте. С этим ключевым тесно связаны и другие вопросы: к чему была все эта неуклюжая суматоха на странном богослужении, а также, почему Джозефс был убит дважды.

Ну, давайте разберемся с последним вопросом в первую очередь. Я уверен, что вы слышали о тех расстрелах, когда, скажем, четверым мужчинам с винтовками приказывают расстрелять беднягу, привязанного к столбу, но у троих из них в стволах холостые патроны и только у одного – реальная пуля. Идея заключается в том, что ни один из них никогда не узнает, чьим на самом деле был роковой выстрел. Ну, я подумал, что нечто в этом роде, возможно, произошло и здесь. Были три человека, напомню, и скажем, ни один из них не хотел быть полностью ответственным за убийство. Теперь, если Джозефса отравили, нанесли удар по голове, а также закололи, то я считал бы это сильным доказательством, что я по существу прав. Но мы узнали при вскрытии тела, что существуют две причины смерти, а не три. Кто-то дает Джозефсу морфий с красным вином; и потом кто-то (либо тот же самый, либо кто-то другой) наносит удар ножом ему в спину. Зачем его убивать дважды? Ну, вполне возможно, что только двое из них были вовлечены в фактическое убийство; разделение труда, так сказать, можно объяснить той причиной, которую я только что изложил. Но была гораздо более важная причина, чем эта. Готовы ли вы к чему-то вроде шока, Льюис?

– Готов ко всему, сэр.

Морс осушил бокал.

– Ей-богу, пиво здесь хорошее!

– Теперь ваша очередь, сэр.

– Что?

Хозяин подошел к стойке, и в течение нескольких минут Льюис слышал, как он обсуждает с Морсом крайнюю глупость английской сборной команды по футболу.

– Они играют не дома, – сказал Морс, тщательно устанавливая две пинты пива на подставки для кружек. (Для человека, намеревающегося отблагодарить своего младшего офицера за оказанные услуги, он, с точки зрения Льюиса обращался с вещами крайне легкомысленно.)

– На чем я остановился? О да. Вы не спросили меня, где я был сегодня, не забыли? А я снова был в Стамфорде.

– В Линкольншире, сэр.

Морс, казалось, не слушал.

– Я совершил одну ужасную ошибку в данном деле, Льюис. Единственную. Я слишком много доверял слухам, а слухи это страшная штука. Если я расскажу всем, что вы спутались со своей безграмотной машинисткой, вам придется пройти через все муки ада, чтобы доказать, что между вами ничего не было, и что в этом нет абсолютно никакой правды. Но, если на вас выльют достаточно грязи, некоторые будут продолжать верить. Ну, я считаю, что нечто подобное случилось с Лайонелом Лоусоном. Если бы он и был гомосексуалистом, то был бы самой слабой разновидностью среди них, я думаю. Но как только слух был запущен, его начали подозревать с большой долей вероятности; и я был одним из тех, кто готов был подумать о нем самое худшее. Мне даже удалось убедить себя, без малейшего клочка доказательств, что, когда он был исключен из школы, он, должно быть, приставал там к некоторым из младших ребятишек. Но вдруг я задал себе вопрос. Что, если я был совершенно неправ? Что, если старый директор Лайонела Лоусона был не слишком откровенен, дав мне поверить в домыслы, – что я и сделал – потому что скрывавшаяся истина была намного хуже? Я думал, я знал, что эта истина существовала, и я был прав. Сегодня я встретился с Мейером снова, а также со старым заведующим пансионом Лайонела. Видите ли, братья Лоусоны представляли собой чрезвычайно причудливую смесь. Вот Лайонел, старший брат, трудолюбивый, старательный, не слишком одаренный в учебе, он пробивается наверх, стараясь изо всех сил, близорукий очкарик уже тогда, ему не хватает уверенности в себе – в общем, Льюис, немного зануда, с какой стороны не посмотри. А вот Филипп, умный, немного нагловатый, одаренный природой всем, что любой мальчик мог бы пожелать – прекрасные умственные способности, спортивный, популярный, красивый, и при этом чрезвычайно ленивый и эгоистичный. И родители нарадоваться не могли на… – угадайте, на кого? – молодого, гламурного Филиппа. Не требуется большого воображения, чтобы увидеть ситуацию с точки зрения Лайонела, не так ли? Он ревнует брата – все больше и больше, и, наконец, яростно ненавидит. Из того, что мне удалось узнать, там была замешана молодая девушка, когда Лайонелу было восемнадцать, а Филипп на год или около того моложе. Она не была блестящей красавицей по большому счету – но она была девушкой Лайонела. До тех пор, пока Филипп не решил ее увести; и, вероятно, в пику своему брату он ее соблазнил. Именно к этой точке восходит вся трагедия. Однажды дома на уикэнд, Лайонел Лоусон попытался убить своего брата. Он использовал кухонный нож, и на самом деле ранил его вполне серьезно – в спину. Дело замяли, насколько это было возможно, и в полиции были совершенно счастливы, что смогли спихнуть ситуацию на руки школы и родителей. Была достигнута некоторая договоренность, причем обоих мальчиков забрали из школы. К ответу никто не был привлечен, и дело, как казалось, забылось. Но история не может быть забыта, или может, Льюис? Дело в том, что в возрасте восемнадцати лет Лайонел Лоусон совершил попытку убийства своего брата. Так что если, как я уже сказал, мы ищем любой гнойник – ненасытную ненависть в данном случае, – то мы нашли его: ненависть, существовавшую между Лайонелом Лоусоном и его младшим братом.

Все это было очень интересно, и Льюис видел, к чему привело; но он не видел, как это повлияло на многие проблемы в данном случае. Морс продолжил, хотя шок от того, что он собирался сказать, был неизбежен.

– Сначала я подумал, что Лайонел Лоусон убил Гарри Джозефса и уже затем инсценировал свое самоубийство, нарядив брата в свою мантию и сбросив его с верхней части башни. Трудно ли проделать это аккуратно? Все, что вам необходимо, это чтобы был кто-то, кто согласится на неверное опознание тела, и такой человек был легко доступен в лице Пола Морриса, человека, который получил бы двойную прибыль от убийства Джозефса: во-первых, получив значительную сумму денег; а, во-вторых, и жену Джозефса в придачу. Но вы попали в самую точку, Льюис, и вы были абсолютно правы: это одному трудно по-быстрому переодеть покойника в чужую одежду. Но это не является невозможным делом, верно? Нет, если все вы готовы к трудностям и если у вас есть достаточно времени. А в данном конкретном случае, вы были правы, я убежден в этом. Это Лайонел Лоусон упал с башни в октябре прошлого года, а не его брат Филипп. Из-за своей совестливости Лайонел должно быть, понял, что сделал что-то настолько ужасное и такое непростительное, что просто не мог жить с этим больше. Поэтому он снял очки, положил их в карман – и прыгнул. А из-за странностей с опознанием его тела в этом деле, Льюис, должен признаться, у меня была справедливая доля сомнений в том, действительно ли тело, найденное на башне, было телом Пола Морриса. Если это не так, возможности были поразительно интересными. Но, хотя у нас все еще нет удовлетворительной идентификации, могу дать вам слово, что это был Пол Моррис. Да, в самом деле.

И так, наконец, я отбросил все эти причудливые теории, и рассмотрел простую возможность того, что все мы совершенно игнорировали с самого начала. Сама Рут Роулинсон подошла очень близко к тому, чтобы сказать правду и прекратить игру с этим своим нелепым утверждением, будто она произнесла только одну-единственную ложь. Она рассказала нам, если вы помните, что это была ложь о богослужении, которого никогда не было, и молчании об убийстве Гарри Джозефса. Но послушайте, Льюис! Это не было настоящей ложью вообще. Реальная ложь была в другом: она лгала об идентификации тела мертвеца, лежавшего в ризнице церкви Сент-Фрайдесвайд той ночью в сентябре! В этом была ее большая ложь. Потому что, видите ли, тело убитого, найденное в ту ночь, не было телом Гарри Джозефса вообще! Это было тело брата Лайонела Лоусона – Филиппа Лоусона.

Глава сорок вторая

Выписка из протокола суда,

состоявшегося 4 июля в Суде коронера, Оксфорд, против мисс Рут Изабель Роулинсон по обвинению в лжесвидетельстве и участии в заговоре. Присутствовали мистер Гилберт Маршалл, королевский адвокат, представляющий интересы Короны, мистер Энтони Джонс, королевский адвокат, действующий от лица защиты.

Маршалл: Перейдем, если возможно, от этих довольно туманных мотивов, к событиям сентября прошлого года, и точнее к вечеру понедельника двадцать шестого, того месяца. Суд будет рад услышать ваше собственное объяснение событий, которые имели место в ту безобразную ночь.

Морс: С моей точки зрения, сэр, заговор был задуман, чтобы убить мистера Филиппа Лоусона, и в этот заговор были вовлечены преподобный Лайонел Лоусон, мистер Пол Моррис и мистер Гарри Джозефс. Я совершенно уверен, что заявление ответчицы о событиях того вечера, по существу правильно. Правильно настолько, насколько она о них знала, так как я убежден, что мисс Роулинсон была не в состоянии узнать детальную последовательность событий, не будучи ни активным участником, ни фактическим свидетелем убийства, самого по себе.

Маршалл: Попробуйте ограничить себя ответами на вопросы, инспектор. Именно Суд определяет степень участия ответчика в этом преступлении – а не вы. Пожалуйста, продолжайте.

Морс: Если бы я мог угадать последовательность событий, которые произошли ночью, сэр, это должно было бы быть что-то вроде этого.

Лайонелу Лоусону удалось каким-то образом убедить своего брата Филиппа, что было бы весьма выгодно для него, прийти в церковь в определенное время вечером. И не было большой проблемой убедить его выпить стакан красного вина, пока они ждали там – вино, в которое уже был добавлен морфий. Тот факт, что человек, найденный мертвым в церкви той ночью, мог умереть, и, конечно, умер в результате отравления морфием, был точно установлен при посмертном вскрытии; но происхождение самого морфия так и не было обнаружено, несмотря на обширные запросы полицейских. Тем не менее, среди них был человек, который ранее имел прямой и ежедневный доступ к фармацевтике, человек, который работал в течение восемнадцати месяцев в качестве помощника в одной из аптек Оксфорда. Этим человеком, сэр, был Гарри Джозефс. И это был Джозефс, который, на мой взгляд, не только предложил достать, но на самом деле и добавил смертельную дозу морфия в вино.

Маршалл: Вы можете сказать нам, почему, если человек был уже мертв, надо было еще и заколоть его в придачу?

Морс: Я не думаю, что он был уже мертв, сэр, хотя я согласен, что он потерял сознание довольно быстро после употребления вина. Что бы ни случилось, он должен был умереть к прибытию полиции, потому что всегда может оказаться шанс спасти его, и тогда он бы рассказал полиции, все, что знал. Следовательно, нож. И поэтому, если можно так выразиться, сэр, ключевым вопросом является не только, почему его закололи, но и почему его отравили. И, по-моему мнению, причина заключалась в следующем: это было абсолютно необходимо, с точки зрения Лайонела Лоусона, потому что одежду его брата нужно было сменить, и вы не можете ударить мужчину в спину, а затем переодеть, не вынимая нож, или воткнуть нож в тоже место снова. По договоренности, Джозефс снял коричневую рясу, которую, по общему мнению, он всегда носил, и принес ее с собой в церковь в ту ночь. Без всякого сомнения, я думаю, ряса была завернута в коричневой бумажный пакет, который мисс Роулинсон упоминает в своем заявлении. Полиция, естественно, осмотрела одежду убитого до мельчайших подробностей, и фактическая смена одежды была определенным видом подготовленного обмана, являясь абсолютно идентичной. И поэтому, когда Филипп Лоусон упал без сознания в ризнице, его собственную одежду сняли, а одежду Джозефса надели на него – это сложная и длительная работа, как я представляю, но там их было трое, и у них в запасе было много времени. Затем они одели его в рясу Джозефса и теперь настал момент истины для Лайонела Лоусона. Я подозреваю, что он попросил двоих других оставить его, и потом довершил дело, которое он пытался совершить однажды, и в котором он потерпел неудачу, так катастрофически. Он посмотрел вниз на брата, которого давно уже ненавидел, и ударил его в спину своим ножом для разрезания бумаги. Как я уже сказал, сам я не думаю, что Филипп Лоусон был мертв в тот момент, и заявление ответчицы, в основном, подтверждает эту точку зрения, поскольку то, что она услышала, почти наверняка было окончательными стонами умирающего. Полицейские были вызваны сразу, тело ошибочно идентифицировано, как ответчицей, так и Полом Моррисом. Все остальное, я думаю, вы знаете, сэр.

Маршалл: Не кажется ли вам все это чрезвычайно сложным делом, инспектор? Для меня, по крайней мере, это кажется совершенно смешным. Почему бы преподобному Лайонелу Лоусону просто не убить своего брата самому?

Судья: Мой долг напомнить обвинителю, что это не преподобный Лоусон находится под судом, и невозможно свидетелю ответить на вопрос в том виде, в котором он был сформулирован.

Маршалл: Спасибо, милорд. Свидетель, пожалуйста, объясните суду, почему, по вашему мнению, преподобный Лоусон, если предположить, что он ответственен за смерть брата, не совершил убийство значительно более простым способом?

Морс: На мой взгляд, сэр, две вещи были абсолютно необходимы для преподобного Лоусона. Первая – его брат должен умереть. Это дело, с которым он мог, возможно, справиться в единоличном порядке, если бы попытался. Но вторая настоятельная необходимость была много сложнее, и он никогда не смог бы справиться сам, как бы ни старался. Он должен был иметь кого-то, кто был готов идентифицировать покойника, и кто также был готов немедленно исчезнуть с Оксфордской сцены. Поясню, сэр, почему я думаю, что это так и было. Филипп Лоусон был известен нескольким людям, в том числе ответчице, как брат Лайонела Лоусона. Так что если бы он был идентифицирован как человек, которого часто видели и в доме священника, и в церкви, и так далее, было бы только вопросом времени, прежде чем полиция обнаружила бы их родство. И стали бы быстро известны и другие факты, такие как попытка Лайонела Лоусона лишить жизни брата однажды – ножом – своего младшего брата. Розыск очень быстро пошел бы в правильном направлении, и практически не вызывает сомнений, что подозрение пало бы на преподобного Лоусона. Как я уже сказал, сэр, было абсолютно необходимо не только, чтобы Филипп Лоусон умер, но и чтобы он был ошибочно идентифицирован. Как Суд теперь знает, он действительно был ошибочно идентифицирован – в роли Гарри Джозефса; а сам Гарри Джозефс исчез со сцены, хотя, как оказалось, он не исчез очень далеко. В ту же ночь он переехал в квартиру на верхнем этаже Мэннинг-террас, 14B, и он жил там до своей смерти. Он унес одежду Филиппа Лоусона из церкви и, несомненно, идея была в том, что он должен был ее уничтожить. Но по разным причинам Джозефс ее не выбросил.

Маршалл: Перед тем, как перейти к вашим доказательствам, инспектор, я должен спросить, по вашему мнению, были ли отношения ответчика с Джозефсом каким-либо образом более – скажем? – более интимными, чем просто предоставление ему жилья?

Морс: Нет.

Маршалл: Вы знаете, без сомнения, из показаний в Суде ранее опрошенных свидетелей, о нескольких визитах Джозефса на Мэннинг-террас прошлым летом?

Морс: Да, сэр.

Маршалл: И, по-вашему, эти визиты носили чисто – э…э – чисто социальный характер?

Морс: Это так, сэр.

Маршалл: Пожалуйста, продолжайте, инспектор.

Морс: Я думаю, что по идее Джозефс должен был оставаться там, где он был, до тех пор, пока пыль не осядет, а затем сразу исчезнуть из Оксфорда куда-нибудь. Но это опять только догадки. Не вызывает сомнений и то, что он очень скоро узнал, что преподобный Лайонел Лоусон покончил с собой.

Маршалл: Я извиняюсь, что прерываю вас снова, но, по вашему мнению, к этой смерти, по крайней мере, покойный Джозефс вообще не мог иметь никакого отношения?

Морс: Это так, сэр. Новость о смерти Лоусона, как я считаю, была большим шоком для Джозефса. Он, наверное, думал, что в мире что-то пошло не так. В частности, он, наверное, думал много раз не оставил ли Лоусон записку и, если да, то не обвинил ли в записке себя и других. Несмотря на это, однако, Джозефс был зависим от Лоусона. Именно Лоусон организовал его нынешнюю шкуру, и именно Лоусон должен был устроить его предстоящий отъезд из Оксфорда. Но теперь он был сам по себе, и он должен был чувствовать себя все более изолированным. Но опять это догадки. Очевидным является то, что он начал выходить в Оксфорд впервые в зимние месяцы. Он носил старую одежду Филиппа Лоусона – грязную шинель, застегнутую до шеи; он носил темные очки; он отрастил бороду; и он обнаружил, что может существовать совершенно анонимно в фоновом режиме Оксфорда. И примерно в это же время, я думаю, он начал понимать, что теперь только один человек точно знает, что произошло в ризнице в сентябре. Этим человеком был Пол Моррис, – человек, который украл его жену, человек, который, вероятно, будет жить с ней после окончания контракта со школой, и человек, который получил наибольшую материальную выгоду от всего этого. На мой собственный взгляд, кстати, сэр, Пол Моррис, возможно, не так уж и стремился сбежать с миссис Джозефс, как это все считали. Но сам Джозефс не мог иметь ни малейшего представления об этом, и его ненависть к Моррису росла, как и его ощущение власти. Пол Моррис лишил его жены, и он решил, что вправе лишить его ребенка. У него была способность к подобным действиям – как известно он был капитаном Королевской морской пехоты. Под тем или иным предлогом Джозефс смог организовать встречу с Полом Моррисом в Сент-Фрайдесвайд, где он убил его и спрятал его тело, хотя, вероятно, в тот момент, не на крыше башни. Помните, что ни одного ключа не нашли в одежде убитого в ризнице человека; и ясно, что Джозефс сохранил их для себя, и поэтому смог использовать церковь для убийства Пола Морриса и его сына Питера. Мало того, он был вынужден использовать церковь. Он был отстранен от вождения, и, лишенный прав, конечно, не мог даже арендовать автомобиль. Если бы у него был автомобиль, он, вероятно, избавился бы от тел в других местах; и в этом отношении, по крайней мере, он был жертвой обстоятельств. Позже в тот же день он также договорился встретиться с Питером Моррисом, и не может быть никаких сомнений в том, что мальчик был убит также в Сент-Фрайдесвайд. Я уверен, что его первой мыслью было скрыть оба тела в склепе. Все должно быть, казалось, достаточно безопасным, до склепа на кладбище всего лишь около пятнадцати ярдов или около того от южной двери. Но потом кое-что произошло. Когда он нес тело Питера вниз, ступенька лестницы подломилась и Джозефс, должно быть, не решился повторить процесс с гораздо более тяжелым телом; поэтому он изменил свои планы и перенес тело Пола Морриса на крышу башни.

Маршалл: А потом он решил убить свою жену?

Морс: Да, сэр. Вероятно, к тому моменту он точно знал, где она скрывалась; был ли он в контакте с ней изначально; нашел ли он что-нибудь у Пола Морриса, – я просто не знаю. Но как только тела – точнее одно из них – было найдено, он абсолютно уверился в правильности своего решения, потому что она не должна была заговорить, в любом случае. Кстати, его ревнивая ненависть в отношении жены к тому времени разрослась до безумных размеров. Однако вначале он должен был проделать своими руками опасную работу. Он должен был проникнуть в дом Моррисов в Кидлингтоне и попытаться там обставить все так, будто это жилье покинули обычным способом. Было не проблемой попасть в дом. Ключи не были найдены ни у одного из Моррисов, хотя каждый должен был иметь не менее одного. Потом внутри…

Маршалл: Да, да. Спасибо, инспектор. Не могли бы вы теперь показать Суду, где именно помещается ответчик в этой схеме?

Морс: Я чувствовал с достаточной уверенностью, сэр, что мисс Роулинсон была в безопасности лишь постольку, поскольку сама она ничего не знала о личностях тел, обнаруженных в Сент-Фрайдесвайд.

Маршалл: Но как только она узнала – скажите мне, если я не прав, инспектор – Джозефс решил, что необходимо убить ответчика?

Морс: Это так, сэр. Как вы знаете, я был очевидцем покушения на мисс Роулинсон, и именно в тот момент, я убедился в истинной личности убийцы – когда я узнал шейный платок, которым он пытался задушить ее: платок Королевских морских коммандос.

Маршалл: Да, очень интересно, инспектор. Но была ли всегда для ответчика столь же велика угроза со стороны убийцы, какой она была для Бренды Джозефс? Как вам кажется? И, если была, то почему он относился к двум женщинам так по-разному?

Морс: Я считаю, что Джозефс дорос до ненависти к своей жене, сэр. Я указывал на этот пункт ранее в моих показаниях.

Маршалл: Но он не чувствовал ту же самую ненависть к ответчику – почему?

Морс: Я не знаю, сэр.

Маршалл: Вы по-прежнему уверены, что не было никаких специальных отношений между ответчиком и мистером Джозефсом?

Морс: Мне нечего добавить к моему предыдущему ответу, сэр.

Маршалл: Очень хорошо. Продолжайте, инспектор.

Морс: Как я уже сказал, сэр, я был убежден, что Джозефс попытается убить мисс Роулинсон почти сразу, как только дело начнет продвигаться слишком стремительно, потому что ему придется объяснять ей некоторые вещи. Впрочем, и так мисс Роулинсон была единственным человеком, кроме него самого, который знал правду, – знал слишком много, он должен был это чувствовать. Так что мой коллега, сержант Льюис, и я решили, что мы можем попытаться вывести убийцу на чистую воду. Мы позволили, чтобы в «Оксфорд Мэйл» появился немного неточный отчет по этому делу с единственной целью – заставить его подозревать, что сеть уже начала накрывать его. Я думал, что где бы он не скрывался, – если помните, у меня не было никакого понятия, что он жил в доме мисс Роулинсон, – он почти точно использует церковь еще раз. Он знал время, когда мисс Роулинсон будет делать уборку, и у него был готов свой план. На самом деле, он проник в церковь очень рано утром, и сумел нарушить предосторожности, которые мы так тщательно подготовили.

Маршалл: Но, к счастью все обошлось, инспектор.

Морс: Я полагаю, вы правы. Благодаря сержанту Льюису.

Маршалл: У меня нет больше вопросов.

Джонс: Как я понял, инспектор, вы слышали разговор между моим клиентом и мистером Джозефсом, перед тем как он сделал попытку ее задушить. Морс: Да, я слышал.

Джонс: В этом разговоре, вы ничего не слышали, что может быть рассмотрено судом, как смягчающие обстоятельства по делу против моего клиента?

Морс: Я слышал, как мисс Роулинсон сказала, что она решила пойти в полицию и сделать полное признание обо всем, что знала.

Джонс: Спасибо. Больше нет вопросов.

Судья: Вы можете сойти вниз, инспектор.

Глава сорок третья

– Что меня убивает, – сказал Белл, – так это то, сколько мерзости развелось вокруг – и в церкви, тоже! Я всегда думал, что люди такого типа идут прямо посередине стези праведников.

– Возможно, большинство из них, – тихо сказал Льюис.

Они сидели в кабинете Белла вскоре после суда и вынесения приговора мисс Рут Роулинсон. Виновна. Восемнадцать месяцев лишения свободы.

– Это, тем не менее, убивает меня, – сказал Белл.

Морс сидел там же и, молча, курил сигарету. Он либо курил одну за другой, либо не курил вовсе, так как отказывался от вредной привычки навсегда бесчисленное количество раз… Как он сможет забыть?

Он невольно прислушивался к разговору коллег, и знал наверняка, что имел в виду Белл, но… Его любимая цитата из книги историка Эдуарда Гиббона ​​мелькнула в его мыслях, цитата о жившем в пятнадцатом веке Папе Иоанне XXIII, которая настолько впечатлила его еще ребенком, что он помнил ее наизусть спустя многие годы: «Обвинения по большинству самых ужасных преступлений были сняты; викария Христа обвинили только в пиратстве, убийстве, изнасиловании, содомии и инцесте». В этом не было ничего нового; понятно, что христианская церковь могла бы ответить за многое – и за большое количество крови на руках своих временных администраторов, и за всю ненависть и горечь в сердцах своих духовных владык. Но за всем этим, как Морс знал – возвышаясь над этим – просто исторически стояла неосязаемая фигура основателя: загадка, над которой ум Морса бился также искренне, как и в молодости, и которая даже сейчас смущала его всеобъемлющий скептицизм. Он вспомнил свой первый визит на богослужение в Сент-Фрайдесвайд, и женщину певшую рядом с ним: «Омойте меня, и буду я белее снега». Прекрасная возможность! Всевышний, как нам говорят, стирает наши грехи, чтобы все мы могли начать с чистого листа, не только прощая, но и забывая, тоже. А вот забыть – это было действительно трудным делом. Морс мог найти даже в собственной циничной душе силу простить – но не забыть. Как он мог забыть? В течение нескольких блаженных моментов в тот день в Сент-Фрайдесвайд, он чувствовал такое ​​драгоценное сродство с женщиной, какое испытал только однажды раньше. Но их орбиты, его и ее, пересеклись слишком поздно, и она, как и все другие заблудшие души, как Лоусон, и Джозефс, и Моррис, уже допустила ошибку и отклонилась от приемлемого для человека поведения. Но как могли его не преследовать признания, которые она сделала? Должен ли он пойти, чтобы увидеться с ней сейчас, когда она попросила? Если он хочет увидеться с ней, то нужно поспешить, так как ее должны очень скоро увезти.

Смутно и равнодушно его рассудка опять коснулся разговор:

– Это не очень хорошо отражается на мне, не так ли, сержант? Я веду дело в течение нескольких месяцев, а затем приходит Морс и раскрывает его в течение двух недель. Что называется «ткнул меня носом», если кого-то интересует мое мнение. – Он медленно покачал головой. – Умный мудак!

Льюис попытался что-то сказать, но не смог найти нужных слов. Морс – он знал это – был невыносимо блестящим объектом для наблюдения за тем, каким путем он идет через темные лабиринты человеческого мотива и поведения, и он был горд, что работал с ним; и был горд, когда Морс упомянул его имя в суде в этот день. Но такие вопросы не были сильной стороной Льюиса; он и сам это знал. Для него было почти облегчением – после работы с Морсом – вернуться на дорогу обычным пешеходом с необременительными обязанностями.

Морс услышал, что его собственное имя снова упоминается и понял, что Белл обращается к нему.

– Вы знаете, я до сих пор не понимаю…

– И я нет, – прервал Морс.

Расследуя данное дело, он выдал так много догадок, что у него не осталось психического резерва изготовить еще одну. Слова апостола Павла в Послании к Ефесянам звучали с большой буквы в его мозгу: «Потому что мне чрез откровение возвещена тайна»; и он был уверен, что бы не вызывало недоумение Белла, оно было, вероятно, одной из величайших тайн жизни. Был ли реальным тайный источник того яда, который медленно, но неумолимо капля за каплей подтачивал душу Лайонела Лоусона? Если был, то почти такой же старый, как семя самого Адама, когда Каин и Авель представили свои жертвы пред Господом…

– Простите?

– Я сказал, что пабы скоро откроются, сэр.

– Для меня не сегодня, Льюис. Я – э-э… я не думаю, что мне захочется…

Он встал и вышел из кабинета без дальнейших объяснений, Льюис смотрел ему вслед с некоторым недоумением.

– Странный черт! – сказал Белл; и второй раз в течение последних минут Льюис почувствовал, что согласен с ним.

Очевидно, Рут много плакала, но теперь она успокоилась, ее голос звучал скучно и уныло:

– Я просто хотела поблагодарить вас, инспектор, вот и все. Вы были… вы были так добры ко мне, и… и я думаю, что если кто-либо мог меня понять, то это только вы.

– Может быть и так, – сказал Морс. Это было не самым выдающимся из его высказываний.

И тогда она глубоко вздохнула, и пелена слез застлала ее прекрасные глаза:

– Я просто хотела сказать, что, когда вы спросили меня, тогда… вы помните? И когда я сказала… когда я…

Ее лицо полностью передавало ее чувства, Морс кивнул и отвернулся.

– Не беспокойтесь об этом. Я знаю, что вы собираетесь сказать. Все в порядке. Я понимаю.

Она заставила себя говорить сквозь слезы:

– Но я хочу это сказать именно вам, инспектор. Хочу, чтобы вы поняли…

Она была не в состоянии пройти снова через это; Морс слегка прикоснулся к ее плечу, как Пол Моррис слегка коснулся плеча Бренды Джозефс в ночь убийства Филиппа Лоусона. Потом он встал и быстро пошел вдоль коридора. Да, он понял – и он простил ее тоже. Но, в отличие от Всевышнего, он не сможет забыть.

Миссис Эмили Уолш-Аткинс пригласили идентифицировать труп разбившегося Гарри Джозефса. (Это была идея Морса.) Она сделала это охотно, конечно. Каким захватывающим событием было подобное опознание в прошлом году! И золотая рыбка вильнула хвостом почти весело в ее голове, когда она вспоминала свою собственную роль в трагических событиях, которые свалились на ее избранную любимую церковь. Ее имя опять появилось в «Оксфорд Мэйл» – в «Оксфорд Таймс» тоже – и она вырезала статьи тщательно, также как Рут Роулинсон до нее, и хранила их в сумочке вместе с другими. Каждое воскресное утро жаркого лета, которое наступило после этих событий, она усердно молилась о прощении за свой грех – грех гордыни – и преподобный Кейт Мекледжон покорно стоял возле северного входа, дожидаясь значительно дольше обычного, пока она, наконец, не выйдет на яркий солнечный свет.

Миссис Элис Роулинсон доставили в дом престарелых в Коули, сразу же после ареста дочери. Когда Рут освободится, отбыв только одиннадцать из своих восемнадцати месяцев приговора, старуха вернется на Мэннинг-террас 14А, все еще сильной и бодрой, и будет хорошо выглядеть в течение нескольких последующих лет. Когда ей помогали забраться в машину скорой помощи, отвозившую ее домой, один из молодых санитаров едва слышно пробормотал, что любой, кто предсказывает, как долго проживет пациент, никто иной как гребаный дурак.

Несколько книг были найдены в квартире наверху у Гарри Джозефса на Мэннинг-террас, 14В; и после того, как дело было закрыто, их передали в «Оксфарм», а потом медленно и долго распродавали по смехотворно низким ценам в отделе секонд-хэнда в книжном магазине в Северном Оксфорде. Семнадцатилетний подросток (по какой-то странной случайности, имя мальчика было тоже Питер) купил одну из них за пять пенсов в начале лета. Он всегда интересовался преступлениями, а большой, толстый, в глянцевой обложке фолиант «Уголовная практика» сразу же привлек его внимание. В ту же ночь, просматривая статьи, он обнаружил в главе о самоубийствах на странице 349, подчеркнутую красной шариковой ручкой фразу: «близорукие самоубийцы неизменно снимают свои очки и кладут их в карман, прежде чем прыгнуть».

Глава сорок четвертая

Морс перенес свой отпуск на следующий год и решил, (опять!), что проведет его на островах Эгейского моря. Тем не менее, каким-то образом его паспорт и на этот раз остался лежать невостребованным в ящике стола, и одним солнечным утром в середине июня главный инспектор поймал автобус, идущий вниз от Северного Оксфорда. Целый час он бродил довольный по Эшмолиану, где среди прочих прелестей простоял в течение долгих минут перед картинами Джорджоне и Тьеполо. Около полудня он пошел в коктейль-бар в «Рэндольфе» и купил пинту пива, потому что никогда не прикасался к емкости, объемом меньше этой меры. Потом еще пинту. Он оставил бар в половине первого, пересек Корнмаркет, и вошел в церковь Сент-Фрайдесвайд. Северная дверь больше не скрипела, но внутри единственным признаком жизни было мерцание свечей, которые горели вокруг статуи Богородицы. Женщины, которую он искал, там не было. Как когда-то раньше, он решил пройтись пешком до Северного Оксфорда, и на этот раз он не стал свидетелем аварии на дороге Марстон-Ферри. Дойдя до магазинов Саммертауна, он зашел в паб, выпил еще две пинты пива, и продолжил свой путь. Магазин ковров, из которого когд-то наблюдала Бренда Джозефс за мужем, теперь перешел к страховой фирме, но остальное, казалось, мало изменилось. Дойдя до Мэннинг-террас, Морс притормозил на месте на пару секунд, а затем пошел по ней дальше. У дома 14А он остановился, постучал энергично в дверь, и застыл в ожидании.

– Вы!

– Я узнал, что ты вернулась.

– Что ж! Входите! Входите! Вы мой первый посетитель.

– Нет, я этого делать не буду. Я просто зашел, чтобы сказать тебе, что я много думал о тебе, пока ты была там – э-э… Довольно, я сейчас покраснею, если скажу, что мечтал о тебе.

– Разумеется, я была бы не против!

– Не обращай на меня внимания – я выпил слишком много пива.

– Пожалуйста, войди.

– Там твоя мать.

– Почему бы тебе не переспать со мной?

Ее большие глаза встретились с его глазами, и это стало моментом рождения взаимной радости.

– Могу ли я воспользоваться комнатой для «джентльменов»?

– Там есть одна наверху – она и для «леди», тоже.

– Вверх по лестнице?

– Минуточку!

Она вернулась почти сразу с ключом от 14B в руке.

– Не лучше ли рассказать об этом твоей матери?

– Я думаю не лучше, – сказала она, и улыбка медленно появилась на ее губах, когда она спокойно заперла дверь 14А позади себя и вставила ключ в дверь 14В.

Взгляд Морса следовал за ее тонкими лодыжками, пока она поднималась впереди него по лестнице, покрытой ковром.

– В комнату или гостиную?

– Давай зайдем в гостиную на несколько минут, – сказал Морс.

– Там есть немного виски. Ты хочешь выпить?

– Я тебя хочу.

– И ты можешь меня получить. Ты знаешь это, не так ли?

Морс взял ее за руки, и немного помедлив, поцеловал нежно ее сладкие, полные губы. Тогда, чтобы продлить невыносимо блаженный момент, она плотно прижалась телом к нему и коснулась его щеки:

– Я тоже мечтала о тебе, – прошептала она ему на ухо.

– Возможно, я вел себя нехорошо с тобой?

– Боюсь, что так. Но теперь ты не будешь вести себя со мной нехорошо?

– Конечно, нет.

– Как твое первое имя? – спросила она.

– Я потом скажу тебе, – тихо ответил Морс, его пальцы тем временем потянули вниз молнию на спине ее яркого летнего платья.

Примечания

1

В конце XVII – начале XVIII века в англиканстве оформилось два направления: «Высокая церковь», которое настаивало на важности церковных облачений, традиций церковной архитектуры и средневековой музыки во время богослужений и «Низкая церковь», евангелическое течение, которое стремилось минимизировать роль духовенства, таинств и ритуальной части богослужения – (здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

2

Мемориал Мученикам, сооружен в 1843 году в память Кранмера, Латимера и Ридли, сожженных на кострах в 1555-56 годах при королеве Марии I, пытавшейся восстановить католичество после реформы английской церкви Генрихом VIII.

(обратно)

3

Джованни Пьерлуиджи да Палестри́на (1526–1594) – итальянский композитор, один из крупнейших полифонистов эпохи Ренессанса. Палестрина писал почти исключительно вокальную многоголосную музыку.

(обратно)

4

Имя героя мифов Древней Греции Ясона (Jason) в английской транскрипции произносится как Джейсон.

(обратно)

5

Старейший общедоступный музей Англии, основой которого послужила завещанная ему коллекция древностей Элиаса Эшмола (1617–1692).

(обратно)

6

При том, что англиканство, признавая традиционные таинства, придает мессе столь же большое значение, как и католичество, имеется значительная свобода в литургической практике, а чин богослужения варьируется от самого простого до тщательно разработанного.

(обратно)

7

The Swan (англ.) – лебедь, в переносном значении – «странное явление».

(обратно)

8

The Lady Chapel (англ.) – дословно «часовня Леди», является традиционным британским термином для часовни, посвященной Пресвятой Деве Марии. Особенность часовни в том, что она находится внутри самого большого придела собора, расположенного к востоку от главного алтаря.

(обратно)

9

Сокращение слов: Рostmortem – вскрытие, Рost meridiem – после полудня.

(обратно)

10

The Bed (англ.) – кровать.

(обратно)

11

По окончании службы следует отпущение от мессы – священник произносит последнюю фразу: «Missa est ecclesia» (лат.) – месса окончена.

(обратно)

12

Октава Пасхи – в литургическом календаре англиканской и римско-католической Церкви период, объединяющий Пасхальное воскресение и следующую за ним Пасхальную неделю. В православии этот период называют «Антипасхой». Восемь дней празднования Христова Воскресения являются как бы одним днем, принадлежащим вечности, где «времени уже не будет» (Откр. 10:6).

(обратно)

13

The Science Fiction (англ.) - фантастика

(обратно)

14

Движение среди англикан Высокой Церкви, которое выступало за восстановление традиционных аспектов христианской веры. Именно в недрах Оксфордского движения родилась «теория ветвей», согласно которой Англиканская Церковь является одной из трех ветвей Церкви Христовой вместе, соответственно, с Римско–католической и Православной Церквами.

(обратно)

Оглавление

Первая книга Бытия. Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Вторая книга Бытия. Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Глава тридцатая

Глава тридцать первая

Глава тридцать вторая

Глава тридцать третья

Глава тридцать четвертая

Глава тридцать пятая

Глава тридцать шестая

Глава тридцать седьмая

Книга Руфи. Глава тридцать восьмая

Глава тридцать девятая

Глава сороковая

Книга Откровений. Глава сорок первая

Глава сорок вторая

Глава сорок третья

Глава сорок четвертая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg