«Вам решать, комиссар!»

Ханс Кирст Вам решать, комиссар!

Правда подобна утлой лодчонке,

Той, что во власти бурного моря,

И только от милости бури зависит,

Спасется она или канет в пучину.

В пятницу на масленичной неделе незадолго до полуночи в предместье Мюнхена был обнаружен труп мужчины. Жертвой оказался журналист Хайнц Хорстман. Три дня понадобилось, чтобы найти преступника.

Но история эта вызвала целую цепь осложнений. Хайнц Хорстман не раз угрожал интересам многих влиятельных лиц и целых общественных групп. Разоблачал лжецов и мошенников, их растраты и аферы, вскрывал моральную нечистоплотность признанных столпов общества, и даже после смерти его они не чувствовали себя в безопасности.

Смерть журналиста повлекла за собой новые жертвы. Не стали исключением и служащие криминальной полиции. По крайней мере один из них.

Глава I

Комиссар Мартин Циммерман прибыл на место незадолго до полуночи. Дело было в Мюнхене, на Нойемюлештрассе, 22/24, в тихом предместье Гарн — квартале небольших вилл с тщательно ухоженными садиками. Летом там, пожалуй, неплохо.

Но стояла зима, лил ледяной дождь, ни намека на снег, и температура — ноль градусов. В конце января мюнхенцы ежегодно празднуют Фастнахт — Масленицу. В десятках прекрасно освещенных, роскошно убранных и, безусловно, доходных для владельцев танцевальных залов собираются тысячи людей, жаждущих веселья и развлечений.

Но здесь, на Нойемюлештрассе, лежал труп. Каждую ночь пять-шесть человек в этом городе становятся жертвами насилия. Это количество обычно возрастает к концу недели и особенно резко — во время Масленицы и октябрьских пивных карнавалов.

Выходя из машины, комиссар Циммерман заметил что-то похожее на бесформенный тюк. Он лежал на скрещении света фар двух автомобилей — это и было тело жертвы.

Из группы полицейских чинов, неподвижно стоявших рядом с трупом, навстречу комиссару шагнул инспектор Фельдер, член его бригады по расследованию убийств. Приветствовал он шефа довольно неформально:

— Большую часть следов черти взяли. Натоптали тут, как стадо коров.

— Как обычно, — спокойно кивнул комиссар, — но что-нибудь все равно найдем.

— Как только я пришел, велел оцепить весь район, — продолжал Фельдер. — Разумеется, уже пошли слухи — говорят, что это обычный несчастный случай. Человек погиб, а водитель сбежал.

— Ну, в Фастнахт в этом нет ничего удивительного, — проворчал Циммерман. — А с чего вы, собственно, пришли к выводу, что это не обычное дородное происшествие?

— К этому заключению пришел эксперт уже при беглом осмотре, — пояснил Фельдер. — По состоянию тела и характеру повреждений было ясно, что жертву переехали дважды. Как минимум дважды.

Циммерман прищурился.

— И что дальше? Вы уже выяснили, кто погибший?

— По документам это Хайнц Хорстман, около тридцати лет, журналист. Довольно известное имя, а?

Циммерман, втянув голову в плечи, стал похож на охотничьего пса, унюхавшего добычу.

— Хайнц Хорстман? Надеюсь, это ошибка.

— Нет, комиссар, — сказал Фельдер, — к сожалению, это так.

* * *

В ту ночь с пятницы на субботу, когда в предместье Гарн лежал на улице труп Хайнца Хорстмана, в мюнхенском Фолькс-театре в полном разгаре был ежегодный бал журналистов. Под гигантскими цветочными гирляндами в залах, украшенных фигурами фантастических зверей, бродили толпы людей газетного мира, людей, которые целый год жили в мире безжалостной конкурентной борьбы и острых полемик, — издатели, управляющие, шеф-редакторы и их заместители, редакторы, репортеры, критики, фельетонисты и ведущие колонок. Сегодня все они старательно делали вид, что оказались среди лучших друзей и что пришли сюда исключительно для развлечения.

— Господи, как все великолепно! Лучше и быть не могло, — расхваливал бал Анатоль Шмельц, совладелец, а для широкой публики и шеф-редактор «Мюнхенского утреннего курьера» — газеты, в последнее время любой ценой пытавшейся пробиться в лидеры. В журналистских кругах о ней говорили как об издании несерьезном и скандальном, но, по мнению Анатоля Шмельца, все это были грязные происки конкурентов.

В последнее время Шмельц вообще ощущал себя выше людской молвы. Он верил тому, в чем каждый день убеждали его сотрудники, — что звезда его восходит. Три городские газеты, которые четверть века правили общественным мнением, начинали бояться и уважать его. Это переполняло Шмельца ощущением счастья и всемогущества.

* * *

Комиссар Циммерман, который задумчиво разглядывал труп на мостовой, нюхом искушенного криминалиста почуял, что этот случай сулит одни неприятности и что Хорстман еще добавит полиции головной боли. Но это предчувствие не вывело его из равновесия, обретенного за долгие годы службы в криминальной полиции.

Те, кто не знал Циммермана по ежедневной службе, считали его человеком чувствительным и исключительно доступным.

Даже тертые уголовники часто попадались на эту удочку и доверяли Циммерману свои боли и проблемы. Но в криминальной полиции знавшие его ближе сотрудники называли комиссара не иначе как Старым Львом. В нужный момент Циммерман проявлял такую энергию и выдержку, что доводил своих молодых сотрудников до грани срыва, а из преступников выжимал все, что ему было нужно.

Его ближайший сотрудник Фельдер мог бы, имей он желание и, главное, возможность, поведать немало интересного о своем начальнике. Но сейчас он продолжал доклад Циммерману, стараясь быть лаконичным, что особенно любил шеф.

— Время происшествия — 23.13–23.15. Полицию вызвали случайные свидетели — советник Лаймер и фрау Домбровски, вдова. Оба проживают в доме 23. Поскольку предполагалось, что речь идет о дорожном происшествии, вызов передали в транспортную полицию, где его принял капитан Крамер-Марайн.

— Крамер-Марайн? — с довольной усмешкой переспросил Циммерман. — Это очень удачно, он нам сможет помочь.

Тут Фельдер кивнул на тело Хорстмана.

— Значит, это последняя неприятность, которую он нам устроил?

— Но боюсь, она похлеще всех прочих, — коротко бросил Циммерман. — Нутром чую. Когда бы я ни имел с ним дело, вечно были сплошные проблемы.

* * *

Анатоль Шмельц, с трудом переводя дыхание, с залитым потом лицом, оперся о золоченую колонну своей ложи в главном зале Фолькс-театра. Он задыхался в душных испарениях тесно сплетенных пар на танцевальной площадке. Видел фигуры, метавшиеся в безумном ритме громкой музыки, потные руки на голых женских плечах, ощущал спиртные пары, жар ненасытных тел, еще больше подогретый жаром мощных прожекторов.

Шмельцу казалось, что он в центре внимания, он, который достиг вершины, сумел подняться вверх и добиться всего, чего хотел. А это было отнюдь не легко. Ведь году в сорок пятом — сорок шестом он попал в этот город как беженец, как перемещенное лицо. Жил в жалкой конуре, спал без постельного белья и укрывался конской попоной. Одет был убого, сам стирал белье и рубашки. К тому же, холод и голод — лишь хлеб из отрубей, порой пара картофелин и никакого мяса. Бессонные ночи, дни в погоне за куском хлеба, вечная нужда и проблемы. Но у него всегда хватало веры в себя, в свои силы, которая и привела его наверх.

* * *

Карл Гольднер, писатель и журналист, признанный знаток мюнхенского света и вообще баварского стиля жизни, заметил как-то по этому поводу:

— Не вздумайте принимать россказни Шмельца за чистую монету. Он скользкий как угорь. Это он-то гонимый и несчастный беженец? До самых последних минут великого германского рейха он изливал на страницах берлинских изданий свои лакейские статейки. Но перед самым концом войны ему безумно повезло: женился на известной специалистке по интерьерам, между прочим — роскошной женщине, это нужно признать. Недавно на ее похоронах я даже прослезился. Когда представил, каково ей, бедняжке, жилось с этим сентиментальным, слезливым кобелем, который изменял на каждом шагу и вообще ее ни в грош не ставил. В те годы он жил за ее счет да еще содержал своих любовниц. Она тогда занималась антиквариатом, в основном меняла на продукты. Так что по тем временам Анатоль был неплохо откормлен и вполне прилично одет. И пока она на него ишачила, Шмельц строчил страстные письма другим женщинам. И не стыдился даже почтовые расходы списывать за ее счет. Вы когда-нибудь видели дикого кабана, как он в лесу вырывает корни? Вот так же жадно и бесстыдно вел себя и Шмельц, раскапывая пути к богатой и легкой жизни. Это и называется «путь наверх».

Герр Тириш, директор издательства и совладелец газеты Шмельца «Мюнхенский утренний курьер», добавил к показаниям Карла Гольднера:

— Но это же Гольднер! Его нельзя принимать всерьез! Писать он, конечно, умеет, не отрицаю. Но готов написать что угодно и о ком угодно, если ему за это заплатят. И никаких угрызений совести.

Знаете, Гольднер — старый холостяк, и в его квартире вечно ошиваются десятки девиц, которым он безжалостно дает отставку, когда они надоедают. У него репутация исключительно компанейского парня, его всюду рады видеть — как когда-то и нашего Шмельца. Но Шмельц оказался слишком доверчив и не сумел разгадать склонность этого типа к интригам и его способность любой ценой раздуть скандал. Представьте, Шмельц его защищал, даже когда Гольднер перебежал от нас в «Мюнхенские вечерние вести» — к Вардайнеру, нашему главному конкуренту. И причем только потому, что там больше заплатили.

Этот Гольднер был главной фигурой во всем том свинстве, происшедшем после его ухода и едва не подорвавшем нашу добрую репутацию. Нужно очень подумать, прежде чем поверить хоть единому его слову.

* * *

Казалось, комиссар Циммерман испытывает сам себя, насколько хватит его главного качества — терпения. Не трогаясь с места, он наблюдал и ждал. Фельдер, столь же невозмутимый, — рядом. Оба опирались о ствол дерева.

Сотрудники криминальной и дорожной полиции под критическим взором Циммермана сосредоточенно трудились, стараясь не мешать друг другу. Циммерман ждал предварительного заключения медэксперта Рогальски. Они с Фельдером знали, что от него зависит все дальнейшее.

Рогальски был гарантией обстоятельности и точности. Именно за эти качества он унаследовал место своего предшественника и учителя Келлера, безусловно, лучшего из экспертов, когда-либо работавших в полиции. Ему недоставало гениальных способностей Келлера, служивших предметом зависти коллег, но вполне хватало его важнейших качеств — внимания и ответственности.

— Вы когда-нибудь встречались с Хорстманом? — спросил Фельдер.

— Это было неизбежно, — усмехнулся Циммерман. — Он делал все, чтобы не остаться незамеченным. И общение с ним было делом весьма утомительным. Он как-то даже попытался обскакать меня по делу группового убийства в корчме для иностранных рабочих. И это ему почти удалось. Знал он тогда больше, чем было во всех материалах полиции. Думаю, из него вышел бы неплохой криминалист.

Прежде чем Фельдер оправился от удивления, вызванного этим признанием Циммермана, появился Рогальски. Он был похож на младшего брата своего учителя Келлера — столь же маленький, невзрачный, серенький, как мышка. Докладывал тихо и обстоятельно.

— Хорстмана переехали автомобилем, что вызвало множественные повреждения: проломлен череп, размозжены грудная клетка и брюшная полость с повреждением жизненно важных внутренних органов, многократные переломы костей голеней. Эти ранения могли возникнуть только при повторном наезде на жертву.

— Значит, убийство, — констатировал Фельдер.

— Ничего не поделаешь, — уныло подтвердил Рогальски.

* * *

— Вы не знаете, куда подевался Хорстман? — спросил Вольрих, самый молодой, но и самый педантичный из всего руководства «Мюнхенского утреннего курьера». Вопрос адресован был Лотару, редактору воскресного приложения. Лотар, худосочный блондин, сидевший в третьем ряду столов в главном зале Фолькс-театра, был полностью поглощен Антонией Бауэр, одной из трех секретарей редакции.

— Хорстман мне не докладывает, — недовольно буркнул он.

— Не удивляйтесь, что я спросил вас, ведь вы немало покуролесили вместе.

— А вы, — отметил Лотар с недвусмысленным намеком, — лучший друг его жены. Почему бы не попробовать узнать у нее?

Вольрих холодно усмехнулся.

— Не надо сплетен, Лотар! Это может испортить добрые отношения в редакции — а за них отвечаю я.

— Передать Хорстману, что вы его ищете, если он появится? Или поручить это его жене?

— Пить меньше надо! — оборвал его Вольрих и отошел.

Максимилиан Лотар проводил его довольным взглядом, не замечая озабоченного лица Антонии Бауэр.

— Знал бы он только, — заметил со смехом, — что влип уже по уши и с ним еще пара местных жеребчиков! Они и представить не могут, какой сюрпризик приготовил им Хорстман!

— Ты перепил, — осторожно заметила Антония.

— За счет издательства — всегда, в любом количестве и с удовольствием. — Он обнял ее одной рукой. — Не волнуйся. Ночь еще долгая, и скоро я буду в лучшей форме. Особенно когда дойдет до того, что задумал Хорстман. Он собрался вычистить Авгиевы конюшни перед самой широкой публикой.

— Вы с Хорстманом воображаете, что можете творить что угодно, не считаясь с желанием тех, кому вы продались, — скептически возразила Антония. — Но ведь говорят: кто платит, тот и заказывает музыку.

— Да, нас купили, но почти за бесценок! Мы это поняли, и Хорстман решил действовать. Он, так сказать, заложил бомбу с часовым механизмом. И когда придет время, дорогая, кое-кому здесь придется попотеть. Или, придерживаясь газетных штампов, «мы будем свидетелями великих событий».

* * *

Капитан Крамер-Марайн в профессиональных кругах считался исключительным экспертом по дорожным происшествиям. На Нойемюлештрассе он прибыл, чтобы провести экспертизу на месте аварии, в результате которой погиб человек, а водитель скрылся.

— И вы здесь, — удивленно заметил он своим неприятно высоким голосом, завидев Циммермана. — Случайно?

— Случайно — как всегда на месте убийства.

Они выжидательно оглядели друг друга в свете фар. Циммерман дал коллеге время опомниться и спросить:

— Если я верно информирован, здесь произошел наезд?

— Вот именно, — буркнул Циммерман, — но, судя по всему, речь идет не о несчастном случае, а об убийстве.

— Это точно? — переспросил Крамер-Марайн.

— В нашем деле ничего не точно, — спокойно ответил Циммерман, — но пока нет доказательств, приходится довольствоваться подозрениями, а уж в данном случае они весьма весомы.

Крамер-Марайн надолго задумался, а потом заявил:

— Если вы так утверждаете, значит, здесь что-то есть. Попробуем исходить из этого. Как вы планируете работу?

— Думаю, коллега, мы, как говорится, пойдем каждый своим путем и общими силами добьемся результата, — спокойно пояснил Циммерман.

— А как конкретно вы это представляете?

— Очень просто. Вы и ваши люди займетесь автомобилем, а Мы — трупом. И так — каждый своим путем — выйдем на убийцу.

— То есть бег наперегонки? — Капитан одобрительно подмигнул Старому Льву. — Ну что ж, пожалуйста.

— Но я рассчитываю, что вы выделите сотрудника для связи с моим отделом, лучше всего вашего техника Вайнгартнера. От нас на связи будет инспектор Фельдер. При необходимости будем решать вопросы вместе. Устраивает?

Крамер-Марайн кивнул, не скрывая удивления.

— С чего это вы так всерьез беретесь за дело? Ведь речь идет о самом заурядном случае?

— Хорошо, если бы вы оказались правы, дорогой коллега. — Циммерман вдруг почувствовал ужасную усталость. Уже третью ночь на этой неделе он проводил без сна. — Погибший — это небезызвестный Хайнц Хорстман.

— Слышал-слышал, — подтвердил Крамер-Марайн, окинув скептическим взглядом тело. — О нем говорили, что он идет по трупам. А теперь и сам — труп…

— Такие трупы хуже адской машины, — заметил Циммерман. — Боюсь, что это как раз тот случай. Вы верите в предчувствие? Без него в большинстве случаев и делать нечего.

* * *

Анатоль Шмельц все еще заинтересованно и покровительственно наблюдал за бурлением журналистского бала, замечая при этом все, что можно было бы использовать быстро и с пользой.

Он не проглядел министра со слишком тесно прижавшейся к нему секретаршей, видного телевизионного редактора с некоей фройляйн Мелиссой, любыми средствами пытавшейся стать телевизионной звездочкой. В уголке — известного театрального критика в жарких объятиях жены директора театра. А в фойе — знаменитого репортера с известной всему Мюнхену шлюхой. И наконец, иностранного дипломата в обществе лирически настроенной девицы, внучки одного из известных поэтов. Каждый из них, разумеется, пытался использовать партнера в своих интересах.

Анатоль фиксировал все это со снисходительной усмешкой. Улыбался он и тогда, когда заметил, что к нему в сопровождении жены направляется Петер Вардайнер, шеф-редактор «Мюнхенских вечерних вестей». Ведь в душе он был убежден, что бояться их нечего, он уже взял над ними верх, как и над многими другими. И этот вечер тому доказательство. Теперь он наверху, и каждый миг снова убеждается в этом. Это его уважают и боятся.

Ведь премьер-министр кивнул ему благосклонно, и жена его тоже. И министры не скупились на многообещающие улыбки. И даже крупнейший банкир — Шрейфогель, один из богатейших людей на свете, не просто кивнул, а по-настоящему ему поклонился.

А теперь ему протянул руку Вардайнер, и Шмельц ее дружески потряс. Какой-то фоторепортер запечатлел этот момент, прекрасно сознавая, что снял встречу двух противников, которые внешне соблюдают полную корректность, но истово ненавидят друг друга. Когда и каким образом эта ненависть найдет выход, никто и предположить не мог.

— Ну не чудесный ли вышел бал, как по-вашему? — Анатоль Шмельц склонился к изящной ручке фрау Сузанны Вардайнер. — Просто прелесть!

— Не считая некоторых мелочей, — заметил Петер Вардайнер, — которые бросились мне в глаза. Не хватает некоторых министров, нет и нашего бургомистра. Но прежде всего не хватает Хорстмана, вашего главного репортера.

— Что-то вы слишком заботитесь о моих людях, — шутливо укорил Шмельц. — Уж не хотите ли перетянуть Хорстмана к себе?

— Если бы захотел — то сделал бы, — открыто заявил

Вардайнер и улыбнулся И причем с удовольствием. Хорстман — это класс! Но люди его типа именно из-за своих способностей довольно опасны, вам не кажется? Впрочем, вы с этим уже, конечно, столкнулись, Шмельц, а? И хотел бы я знать, как вы собираетесь с ним справиться?

* * *

Карл Гольднер сообщил позже в беседе с сотрудником полиции о Петере Вардайнере и его супруге:

— Вардайнер — журналист милостью Божьей! У него интуитивная способность разгадывать людей, видеть насквозь всех и каждого. У него привычка подшучивать над слабостями тех, кого он раскусил, и этим он наплодил себе множество врагов. Особенно среди людей без чувства юмора — вроде Шмельца. Но во вражде между ними важную роль играет и фрау Сузанна, Вардайнера. Именно с нее все и началось.

Фрау Сузанна начала свою карьеру в знаменитом Институте Вернера — Фридмана, школе новейшей журналистики. Окончив институт, она успешно работала репортером, и пробы ее пера в жанре фельетона тоже были на уровне. Но интерес в журналистской среде вызвал не столько ее талант, сколько мягкая красота. В каждом она вызывала желание сблизиться с ней, надежду найти нечто необычное. И я не был исключением. И, разумеется, Анатоль Шмельц, который был убежден, что такие женщины предназначены именно для того, чтобы утешать и вдохновлять его.

Но фрау Сузанна выбрала Вардайнера. И этого Шмельц никогда Вардайнеру не простит. Но не дам голову на отсечение, что между Шмельцем и фрау Сузанной ничего не осталось после того, как она вышла замуж. Это вполне правдоподобно, но кто докажет? Я — нет, ведь я не Хорстман — вот для него тут не было бы проблемы.

* * *

На Нойемюлештрассе инспектор Фельдер снимал предварительные показания с обоих свидетелей — советника Лаймера и вдовы Домбровски. Циммерман держался в стороне, словно его это не касается, но при этом внимательно следил за происходящим.

Советник начал осторожно:

— Скажите, мои показания могут при случае быть использованы и против меня?

— Вы чего-то боитесь? — успокоил его Фельдер.

Тут вмешался Циммерман. Представившись, он дружелюбно заявил:

— Я понимаю, чего вы опасаетесь: чтобы ваши показания не привели к ненужным разговорам вокруг вас…

— Именно так, и нечто подобное действительно может произойти, — все еще недоверчиво подчеркнул советник.

— Можете не опасаться, что от нас кто-нибудь что-нибудь узнает, — заверил его Циммерман. — Нас интересуют лишь ваши показания, а вовсе не обстоятельства, которые не имеют отношения к делу.

— Ну, тогда… — с облегчением согласился советник, — я, естественно, готов…

— Не опасайтесь, — продолжал комиссар, — мы хотим только убедиться, что свидетели происшествия — вы и вдова Домбровски — в это время находились в квартире первого этажа дома, стоящего прямо против места, где произошла авария. Нам безразлично, что вы там делали, как были одеты, что могло произойти до или после аварии. Предположим, фрау Домбровски навестила вас, чтобы вместе посмотреть телевизор.

— Ну если так… — Видно было, что Лаймеру полегчало от тактичного намека Циммермана. — Я весь к вашим услугам. — И он начал рассказывать: — Я как раз раскурил сигару — уже вторую за вечер, когда фрау Домбровски, которая многие годы по-дружески приглядывает за моим хозяйством, вдруг воскликнула у окна: «Какой ужас!»

Вдова перебила его:

— Только что передали вечерние новости. В комнате от его сигар было нечем дышать. Я открыла окно и в этот момент заметила на улице черный автомобиль, который прямо перед нашим домом сбил какого-то человека, сбил и переехал его, или, точнее, буквально раздавил. И тут я не выдержала и вскрикнула: «Какой ужас!»

— Ну я перепугался, — теперь охотно подхватил и советник, — и тоже подбежал к окну. Сначала не мог понять, что происходит, но потом ясно увидел большой мощный автомобиль, который ездил туда-сюда… точнее, взад-вперед. И вдруг быстро умчался. А на улице остался только темный бесформенный предмет, хотя еще несколько секунд назад это был человек. Я счел своим долгом немедленно сообщить в полицию.

* * *

Мнения некоторых друзей и знакомых о гибели их коллеги Хайнца Хорстмана, ведущего репортера газеты «Мюнхенский утренний курьер»

Лотар, редактор воскресного приложения:

— Гениальный парень. Умел так описать пожар, что строчки буквально дымились. Из его путевых репортажей вы заодно узнавали о беззакониях, творящихся в любой части света. Возьмите его репортажи из Греции. Он понял, что дело идет к диктатуре военных, раньше, чем любой другой. Понятно, часто его материалы расценивались как неуместные и в печать не шли. Тогда он был вне себя. Потом перестал ездить по миру и начал разгребать грязь здесь у нас, занялся людьми, чьи капиталы и состояния нажиты были незаконным путем. Разумеется, это и могло привести к такому концу.

Ингеборг Файнер, секретарь редакции «Мюнхенских вечерних вестей», главного конкурента «Мюнхенского утреннего курьера»:

— Хорстман не останавливался ни перед чем. Заявился к нам и так долго морочил мне голову, что я в конце концов согласилась поужинать с ним в «Золотых воротах». Там он попытался меня охмурить. Хотел, чтобы я рассказала все о нашей редакции и, главное, о шеф-редакторе Вардайнере. И вдобавок захотел со мной переспать. Разумеется, у него ничего не вышло — тогда мной всерьез был увлечен сам Вардайнер. Откуда я могла знать, что история с Вардайнером так неудачно закончится?

Вальдемар Вольрих, руководитель администрации газеты «Мюнхенский утренний курьер»:

— Мы были с Хорстманом довольно близки, и не только по выпивкам и прочим радостям жизни.

Когда он появился в нашей газете, я заботился о нем, как о родном брате. Начинал он с фельетонов: например, зацепил кое-каких стареющих кинозвезд, которые когда-то спали с нацистами… Но попробуй это докажи! Пришлось изрядно попотеть, чтобы его не выгнали.

Потом я подкинул Хайнцу, то есть Хорстману, идею заняться репортажами, например, об условиях жизни в негритянских гетто США, и тому подобное. Делал он это великолепно, но всегда хотел добраться до сути вещей и требовал наказания виновных. В последнее время решил попортить кровь некоторым шишкам здесь, в Баварии. Это было уже чересчур. Я настоятельно просил его умерить пыл и ради его собственных интересов, и ради жены, с которой мы всегда прекрасно понимали друг друга. Но и только — любые измышления о моей связи с женой Хорстмана решительно отрицаю!

Карл Гольднер, «свободный художник», в настоящее время сотрудничающий с «Мюнхенскими вечерними вестями»:

— Хорстман — тот тип, который был идеалом моей юности. Тип гончего пса, неутомимого и целеустремленного. Первоклассный охотник! Но чтобы за это заплатить головой — это уж слишком!

Тириш — директор издательства и совладелец «Мюнхенского утреннего курьера»:

— Газета — это не страховая контора и не благотворительное общество. Это коммерческое предприятие, которое должно стараться удовлетворить потребности читателей. Естественно, для нас важны и высокие материи — демократические воззрения, права человека, свобода, справедливость и тому подобное. Тут Хорстман пользовался полной свободой действий. Мог писать обо всем, чего требовала его совесть, если для этого в газете находилось место. Наша газета была ему вторым домом, где он чувствовал себя идеально. Не раз говорил мне это в дружеских беседах.

Его загадочная смерть — большая утрата для нас. Я лично придерживаюсь мнения, что Хорстман в своих довольно рискованных странствиях по закулисной жизни нашего общества зашел слишком далеко и стал жертвой преступников. Но еще более вероятно, что это и вправду был несчастный случай, трагически оборвавший его творческую карьеру.

* * *

Казалось, комиссар Циммерман не в силах покинуть место происшествия. Молча следил он за работой двух групп специалистов — из дорожной полиции и из отдела по расследованию убийств. Работой, которая могла длиться еще часами.

Инспектор Фельдер уже отпустил обоих свидетелей. Он знал, что шеф не будет спешить домой, к своей вечно недовольной жене и дерзкому, капризному сыну. Всё, ценившие Циммермана как непревзойденного специалиста по расследованию убийств, в то же время знали, что за успехи в работе он платит неладами в семейной жизни.

Он привык проводить дни и ночи среди трупов и бумаг. Ночевал в кабинете, только изредка позванивая жене. И практически при этом только терпеливо слушал — так же терпеливо, как допрашивал преступников или изучал бумаги, — только временами повторяя в трубку: «Прошу тебя, постарайся меня понять». Но понять Циммермана не всегда удавалось даже его ближайшим сотрудникам, кроме разве что Фельдера и Келлера. Тем смешнее было полагать, что это сумеет жена.

Фельдер проводил с Циммерманом больше времени, чем его домочадцы. Знал его так хорошо, что понимал, даже когда Циммерман не говорил ни слова. Вот сейчас он понял, что шеф ждет не так первых результатов осмотра трупа, как заключения автоинспекции. Его составил сам капитан Крамер-Марайн.

«1. Можно полагать, что машина, на которой было совершено убийство, это большой автомобиль черного цвета.

Обнаружены обломки черного лака с кузова, удивительно чистые по химическому составу. Это означает, что владелец тщательно ухаживал за машиной.

2. Небольшие осколки стекла, видимо, из автомобильной фары, подлежат тщательному изучению.

3. Наиболее вероятно, что автомобиль, сбивший жертву, относился к числу наиболее дорогих. Это мог быть «мерседес», «бентли» или «роллс-ройс». Или один из больших американских автомобилей. После лабораторных исследований сможем сообщить более конкретные данные».

— Да, похоже, случай проходит по высшему классу, — буркнул Циммерман, вежливо поблагодарив коллегу. Потом спросил у Фельдера адрес Хайнца Хорстмана.

— Максимилианштрассе, возле Драматического театра, первый подъезд, четвертый этаж.

Циммерман кивнул. Только сев в служебную машину, он заметил:

— Надо же! Смерть Хорстмана могла послужить материалом для самого сенсационного репортажа за всю его карьеру, только вот сам он уже не сможет им воспользоваться.

Хельгу Хорстман, теперь уже вдову, дома они не застали. Сколько ни звонили, дверь им так и не открыли. Соседи, разбуженные среди ночи, не слишком дружелюбно реагировали на вторжение полиции. Но Циммерман сохранял ледяное спокойствие.

Один сосед заявил, что никакого Хорстмана не знает и что вообще не интересуется людьми, которых угораздило поселиться рядом с ним. Другой сердито заявил, что с Хорстманами не желает иметь ничего общего, что они явно анархистская публика, сплошь шум и пьянки, и скандалы, и у них явно занимаются мерзким групповым сексом…

Только третья соседка, бывшая субретка, в годы славы любимица Ингольштадта, точно знала, что нужно полиции.

— Но, господа, как вам в голову могло прийти именно сегодня искать фрау Хорстман дома? Сегодня, когда проходит бал прессы? Могли бы и сами сообразить, где ее искать, и нечего было будить меня!

— Значит, едем в Фолькс-театр, — спокойно сказал Циммерман, когда субретка захлопнула дверь перед его носом.

* * *

Из дневника комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«В ту ночь, с пятницы на субботу, я заметил, что мой пес необычно обеспокоен. Я тоже не мог как следует сосредоточиться. В работе над книгой «Расследование убийств», которую считаю делом всей своей жизни, продвинулся едва на пару абзацев.

Отчасти мое состояние объяснялось тем, что Циммерман так и не позвонил. Обычно он звонит ровно в полночь. Коротко сообщает, что произошло за день, и советуется, как быть дальше. Наша взаимосвязь — результат нескольких десятилетий совместной работы. Мы не просто добрые друзья, но и знаем, что у каждого из нас есть способности, которых недостает другому. Взаимно дополняя друг друга, мы достигаем непревзойденных результатов. Циммерману недостает воображения, зато он практик с исключительной интуицией, способный решать и действовать в нужное время и в нужном месте, исключительно талантливый криминалист без капли сентиментальности. Один из тех, о ком говорят, что не пощадит и родного отца. Разумеется, в том случае, если это будет полностью обоснованно и неизбежно в интересах дела.

Но этот случай оказался исключительным. Ситуация развивалась настолько быстро, что и думать нечего было притормозить ее. Мы, конечно, пытались, но без толку».

* * *

— Без приглашения нельзя, — с решительным жестом категорически заявил распорядитель у главного входа в Фолькс-театр на Шванеталерштрассе.

Циммерман кивнул Фельдеру, и тот достал удостоверение.

— Мы по службе!

— Это совсем другое дело. — Распорядитель тут же сменил тон. Кивнул своему тут же примчавшемуся коллеге, и оба вытянулись чуть не по стойке «смирно», моментально вжившись в роль ярых помощников органов закона и правопорядка.

— Какие будут указания?

— Вы знаете обер-кельнера Хартвайлера? — спросил Циммерман.

Разумеется, они его знали.

— Попросите его прийти сюда, но как можно незаметнее. Скажите, что с ним хочет говорить комиссар Циммерман.

Распорядитель шустро взбежал по лестнице, и через несколько минут из толпы гостей вынырнул обер-кельнер и приятельски протянул Циммерману руку. Ведь несколько лет назад Хартвайлера, заподозренного в соучастии в афере с самоубийством, комиссар уберег от ареста, который мог погубить тому репутацию.

— Чем могу служить, герр Циммерман?

— Можете сообщить мне что-нибудь о некоей фрау Хорстман? Зовут ее Хельга. Вы ее знаете?

— Разумеется, — подтвердил обер-кельнер. — Отлично знаю. Она не из тех, кого не заметишь.

— Можете рассказать подробнее? — настаивал комиссар. — Нас интересует любая мелочь.

Хартвайлер охотно дал свою несколько специфическую характеристику:

— Ну, если говорить о привычках этой дамы… Фрау Хорстман понимает толк в хороших винах. Не имеет привычки пить всякую шипучку, всегда требует настоящее шампанское, обожает «Дом Ренар», «Блан де Блан», последнее время — «брют» урожая 1964 года, то есть лучшие марки. И цена соответствующая…

— А кто за это платит?

— Тот, кто ее сопровождает, разумеется. На этом балу, например, господин из газеты, который взял на себя опеку над ней.

— То есть это не всегда ее муж?

— Как правило, нет, герр комиссар. И обычно ее угощение оплачивается за счет какого-нибудь издательства.

— Кто может проинформировать меня подробнее?

— Кельнер, обслуживающий ее стол. Постараюсь, что бы он немедленно был в вашем распоряжении.

В золоченой ложе Фолькс-театра восседал директор «Мюнхенского утреннего курьера» Тириш. Склонившись к плечу совладельца газеты Анатоля Шмельца, он доверительно шепнул:

— В зале и банкир Шрейфогель.

— Я его видел, и мы уже раскланялись.

— Представь себе, он хочет говорить с тобой. Мне сообщил это один из его людей. Эта беседа может оказаться для нас весьма важной и многообещающей.

— Ах, этот Шрейфогель, — развел руками Шмельц, которому было ясно, что банкир снова навлечет неприятности. — Мы и так уже сделали для него более чем достаточно. И о многом умолчали, а ему все мало. Может, мы слишком охотно идем навстречу?

— Но это все мелочи по сравнению с тем, что грозит теперь, — объяснял Тириш, который в финансовых вопросах разбирался гораздо лучше, чем Шмельц, хотя и изображал человека с художественными наклонностями и интересами.

— Ты пойми, мы — фирма, располагающая миллионным капиталом, но Шрейфогеля оценивают в несколько миллиардов. Это один из богатейших людей в Федеративной республике, и вот теперь на него готовят атаку — разумеется, слева.

— Уж не от Вардайнера ли? — навострил уши Шмельц.

— Не исключено, — подтвердил Тириш, — но как бы там ни было, мне кажется, самое время нам занять четкую позицию. Нам — то есть нашей газете и твоей редакции.

— Ты ведь не думаешь, что мы открыто выступим за Шрейфогеля? — Шмельц, видимо, вспомнил о морали — редчайший случай.

— Это несерьезно. Только вспомни про его аферы с покупкой земельных участков, сомнительные обстоятельства с выплатой компенсации и труднообъяснимые доходы с государственных заказов, которые он получал с явной помощью высших должностных лиц…

— Ерунда все это! Ничего из этого нельзя убедительно доказать!

— Но Хорстман считает…

— Не принимай его слишком всерьез, — решительно заявил Тириш. — Тут годятся только факты. А для нас важно одно: если мы хотим победить Вардайнера, нам нужны кредиты. И на льготных условиях. Такие нам может предложить только банкир Шрейфогель. Это тебе ясно? Шмельц лишь на миг замялся, потом кивнул.

— В конце концов, — заявил он, словно открыв в этот миг новую святую истину, — это точно совпадает с нашей линией. Мы не можем допустить, чтобы всякие там марксисты-социалисты прижали нас к стене. Они способны только разрушать, но не созидать…

Он имел в виду не только Петера Вардайнера, но и Хайнца Хорстмана и всех подобно мыслящих и действующих. Тириш с радостью отметил, как быстро Шмельц сориентировался.

— У тебя удивительная способность постоянно учиться, — выразил он ему свое восхищение.

* * *

Циммерман и Фельдер все еще ждали в вестибюле театра. На этот раз прошло довольно много времени, пока наконец не появились Хартвайлер с кельнером — каким-то Барнаскони из Варезе.

— Мы ждем уже двенадцать минут тридцать секунд, — констатировал Фельдер.

К счастью, оказалось, что Барнаскони было что им сообщить.

— Разумеется, я знаю фрау Хорстман. Она частый гость на балах. Сегодня сидит за одним из столиков, которые я обслуживаю.

— Весь вечер? — спросил Циммерман.

— Не сказал бы, она куда-то отлучалась.

— Надолго?

— На час, может быть, и больше.

— В этом нет ничего особенного, — авторитетно пояснил обер-кельнер Хартвайлер. — Здесь практически никто не сидит весь вечер на месте. Наоборот, все двигаются, танцуют, переходят в соседние залы, в бар, кофейню, курительный салон, подвальчик с белыми колбасами и пивом…

— И кто ее сопровождал? — спросил Циммерман.

— Кто-то из газетчиков, — услужливо сообщил Серджио Барнаскони. — Счет он подписал как Воллер или что-то в втом роде.

— Видимо, это Вольрих, — заметил Хартвайлер. — Он какой-то начальник в издательстве, его подписи для нас достаточно. Чем еще мы можем помочь?

— Попросите фрау Хорстман прийти к нам, если она вдруг появится.

* * *

Петер Вардайнер, совладелец и главный редактор «Мюнхенских вечерних вестей», главного конкурента «Мюнхенского утреннего курьера», закончил неизбежный и обязательный танец с женой. Теперь они, усталые, сидели в своей ложе вместе с издателем Бургхаузеном.

Бургхаузен был человеком заметным — настоящий символ Баварии. Крупный, веселый, энергичный, напоминающий мужчин с портретов эпохи барокко, привыкший во всех ситуациях высказываться ясно и прямо. Теперь же голос его звучал озабоченно:

— Милый мой Вардайнер, не слишком ли вы круто берете? Со Шмельцем нужно держать ухо востро.

— Того, что я знаю, достаточно, — заверил его Вардайнер, поглаживая руку жены. — И к тому же я знаю то, чего не знает Шмельц и о чем он даже не догадывается, что я знаю.

— И что тогда?

— У меня в руках материал, который сразит его наповал. И заодно любого из конкурентов.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно, — заверил Вардайнер. — Один из его людей хочет работать на нас.

— Боюсь, я знаю, кого вы имеете в виду. Разумеется, Хорстмана. — Бургхаузен всплеснул руками. — Послушайте, вам не кажется, что этот молодой человек не слишком разборчив в средствах? И не переоцениваете ли вы его?

— Ни в коем случае. Этот парень может быть очень опасен, — уверил его Вардайнер, — особенно для людей, которые понятия об этом не имеют.

* * *

— Вы хотели поговорить со мной? — спросила Хельга Хорстман, появившись с Хартвайлером в холле. Голос ее звучал недовольно и нелюбезно. Обер-кельнер представил ей Циммермана и Фельдера и тут же исчез.

Хельге Хорстман на вид было лет тридцать. Тщательно ухоженная внешность, темно-бронзовые, заботливо уложенные волосы и в довершение всего — темно-синие глаза и полные капризные алые губы. Одетая в прилегающее ярко-красное бархатное платье, она походила на картинку из модного журнала для высшего общества.

— Что вам от меня надо?

— Прежде всего, — вежливо начал Циммерман, — мы хотели бы получить кое-какую информацию. — И кивнул Фельдеру.

Тот полез в свою черную папку за удостоверением личности в прозрачном пакетике. Показал его фрау Хорстман лицевой стороной с фотографией.

— Вам знаком этот документ?

— Ну да, это удостоверение моего мужа, — удивленно подтвердила Хельга Хорстман. — Что он натворил?

Комиссар в это время почти не обращал внимания на разговор. Прищурившись, он рассматривал двери в туалет, застекленные витрины, столы с сувенирами, толпы людей.

Фельдер задал очередной вопрос:

— Сегодня ваш муж выглядел, как на фото?

— Это старый снимок. — Хельга Хорстман явно недоумевала. — Но муж почти не изменился, по крайней мере внешне.

Постепенно беспокойство ее нарастало, и она не выдержала:

— Что все это значит? С ним что-то случилось?

— К сожалению, да, — вмешался Циммерман, — и мне придется попросить вас поехать с нами.

— Пожалуйста, скажите мне правду, — неожиданно энергично потребовала Хельга.

— Мы имеем основания полагать, что ваш муж погиб, — сдержанно ответил Циммерман. — Вероятно, его сбила машина, но пока мы не смогли точно опознать тело.

— Так я и знала, — бесцветным голосом произнесла она. — Когда-нибудь это должно было случиться.

* * *

Банкир и финансист Шрейфогель направился прямо к ложе Шмельца. Тот, еще под впечатлением разговора с Тиришем, вскочил, делая приветственные жесты. Его полное вспотевшее лицо сияло от удовольствия при мысли о том, что все увидят, как его почтил своим визитом один из богатейших людей ФРГ. Господи Боже, какой успех!

А ведь когда-то, в тридцатые годы, он безуспешно скитался со своими стихами по редакциям в Берлине, Мюнхене, Кёльне, и даже Штутгарте и Франкфурте, и никому не был нужен, никто не принимал его всерьез. Тогда на литературном Олимпе господствовали люди вроде Кёстнера, Рингельнаца и Меринга. Конкуренты, которых поддерживала Веймарская республика и которые не давали Анатолю Шмельцу шанса вырасти. Исключением был один из редакторов «Дрезденского обозревателя», который тогда пророчески посулил ему: «Милый Шмельц, вы, к сожалению, талант. Вы не из этих изнеженных творцов декадентской литературы. У вас хватит ума понять, как события будут развиваться дальше. На это и ставьте».

Совет этот Шмельц принял к действию, когда в дальнейшем пытался добиться места редактора. Он опубликовал свой труд по теме «Райнер Мария Рильке» и получил степень доктора философии.

Один из тогдашних руководителей партийной печати, склонявшийся к мысли предоставить Шмельцу желанное место редактора, с нескрываемой снисходительностью объяснил ему: «Все это прекрасно, доктор Шмельц, но как вы собираетесь использовать вашего Рильке сегодня, когда настали времена стали и бетона? Лучше, если вы о нем сразу забудете».

— Я был тогда потрясен до глубины души, — рассказывал теперь Анатоль Шмельц, — но попытался со свойственным мне оптимизмом сблизить Рильке и его мировоззрение с идеями Гитлера, или, говоря точнее, поднять гитлеризм до духовных высот Рильке. Потому я и поступил в редакцию «Берлинской вечерней газеты» редактором отдела фельетонов. Мои статьи о литературе, кино и театре высоко оценивали и люди, стоявшие в интеллектуальной оппозиции режиму. «Господи, — говорили мне тогда коллеги и друзья, опасавшиеся за меня, — зачем ты рискуешь, Анатоль?» Короче, я принадлежал к оппозиционной духовной элите тех лет, жил в атмосфере бесконечных подозрений, слежки, работал в невообразимых условиях. Но почему же я так упорно держался за место? Только для того, чтобы не допустить гораздо худшего! Это многие подтверждали, и не раз. Уважаемый деятель церкви стал свидетелем того, какое глубокое потрясение я испытал, узнав о концлагерях. И в нацистском приветствии я поднимал руку только тогда, когда рядом были шептуны и доносчики, и всегда с отвращением.

Мало кто приветствовал послевоенные перемены с таким восторгом, как я, и я сразу стал гораздо отчетливее других выражать свои глубокие демократические воззрения. Основанная мною газета, как бы ни пытался отрицать это Вардайнер, имеет большие заслуги в распространении прогрессивных христианских, социальных, либеральных, а при необходимости и консервативных идей. Мои заслуги были оценены по достоинству и заслужили всеобщее признание. И этот успех не запятнать всей грязи, которую изливает на меня Вардайнер.

* * *

Циммерман терпеливо следил, как Хельга Хорстман у гардероба неторопливо надевает шубу, приводит в порядок сумочку и тщательно проверяет в зеркале, как она выглядит.

Кивнул Фельдеру. Тот снова блеснул талантом угадывать любые движения мысли своего шефа и понимать, что от него требуется. Не дав сказать ни слова, согласился:

— А я тогда останусь здесь.

— Можете развлекаться хоть до утра, разумеется, без излишних расходов.

Фельдер кивнул.

— Моей главной задачей на остаток ночи будет проверить алиби фрау Хорстман и ее спутника, герра Вольриха.

— Не делайте никаких преждевременных выводов, — посоветовал комиссар. — Смотрите и слушайте и прежде всего собирайте информацию. Я вам пришлю ассистента фон Готу. Все равно он торчит в управлении без дела.

Инспектор Фельдер сумел не показать своей реакции и на это решение. Ассистент Константин Эммануэль фон Гота был среди криминалистов белой вороной. Он любил поговорить о поэзии, о гоночных автомобилях, одевался по последней моде. Профессию криминалиста воспринимал как своеобразное хобби. И спокойно мог себе это позволить, ибо был вполне обеспечен.

— Этот парень, — продолжал Циммерман, — отлично себя чувствует в так называемом высшем обществе — ив вашей ситуации это следует использовать. Но прошу — ничего не предпринимать! Подождите, пока я вернусь.

Он шагнул к фрау Хорстман, которая, казалось, наконец привела себя в порядок и заявила, что готова ехать.

— Советую приготовиться к совсем не приятному зрелищу, — сказал комиссар.

* * *

Банкир Шрейфогель тем временем зашел в ложу Анатоля Шмельца. Крепкое рукопожатие, радостные мины, сердечные улыбки.

Шрейфогель: — Не могу сегодня не сказать вам несколько добрых слов. Мне кажется, ваша позиция, полная достоинства, понимания и человечности, в настоящее время не имеет равных в нашей печати.

Шмельц (скромно): — Я неустанно забочусь об этом, герр Шрейфогель.

Шрейфогель: — Знаете, я всегда был за гармоничное сотрудничество и взаимопонимание. Но к тем, кто достиг успеха, всегда испытывают зависть, враждебность и недоброжелательство.

Шмельц: — Что вы, этого быть не может!

Шрейфогель: — Знаете, уважаемый герр Шмельц, я этого не могу понять, но, к сожалению, факт, что в нашей столь демократичной стране в последнее время публично порицаются такие фундаментальные принципы, как творческие способности и созидательная активность индивидуума.

Шмельц (грустно): — К сожалению, должен согласиться, это имеет место.

Шрейфогель: — Приходится смириться с тем, что у нас существуют экстремисты, которые пытаются всеми средствами подрывать принципы нашей демократии, обеспечивающие свободу мышления и действий. Но ведь нельзя пассивно наблюдать, как некоторые официальные органы печати подыгрывают этим антидемократическим акциям, буквально популяризируют их, тем самым оказывая прямую и непрямую поддержку.

Шмельц: Полностью с вами согласен. Эти люди способны на любое насилие, не останавливаясь даже перед убийствами. И тем самым убивают нашу демократию. К таким мы в нашей газете всегда занимаем непримиримую позицию.

Шрейфогель: — Знаю, вы человек сильной воли, не какой-нибудь репортер-авантюрист, вроде… но я не буду упоминать Вардайнера. Но и вы не застрахованы от опасности, что среди ваших людей не появится черная овца. Такими экстремистами обычно руководят или глупость, или погоня за модой, или желание повысить свою ставку.

Шмельц: — Если вы имеете в виду нашего главного репортера…

Шрейфогель: — Вы, как всегда, правы, герр Шмельц. Этот человек в последнее время предпринял невероятные усилия, чтобы получить данные о моих делах, заказах, поставках и различных деловых операциях. Понятно, мне нечего бояться, но если кто-нибудь попытается раздуть вокруг меня скандал, служащий неким закулцсным целям, я буду вынужден…

— Этот Хорстман, — решительно перебил его Анатоль Шмельц, — для нашей газеты практически человек конченый.

* * *

Из заметок Карла Гольднера:

«Нынешняя ярмарка тщеславия вначале катилась по наезженной колее: сбор — поглощение в огромных количествах закусок и напитков — торжественные речи — снова выпивка — вступительный танец — выступление артистов (на этот раз был африканский балет) — появление короля и королевы бала с их гофмейстером и свитой — снова пьянство на полную катушку. Но главной сенсацией нынешнего журналистского бала стало присутствие Шрейфогеля. Мало кто знает, что этот банковский воротила, владелец замка и собиратель картин, обычно избегает официальных торжеств. Чтобы нарушить эту привычку и заглянуть именно сюда, нужен был важный повод. Десятки пар глаз неотрывно следили за каждым его шагом.

А когда Шрейфогель встретился со Шмельцем, для Петера Вардайнера зазвучал колокол опасности. Каждый, не исключая меня, в эту минуту понял, что эти двое готовят какой-то заговор, последствия которого непредсказуемы. Петер Вардайнер при виде этого даже забыл о жене, сидящей рядом, а этого прекрасная фрау Сузанна не выносила. В душе я наслаждался, представляя, какое это может иметь развитие. Но еще понятия не имел о крупнейшей сенсации бала: что среди гостей находятся люди из криминальной полиции, которые понемногу просачивались из холла в главный зал».

* * *

К этому времени Хайнц Хорстман перестал быть человеком и превратился в предмет, предназначенный для изучения судебно-медицинским экспертом.

Когда комиссар Циммерман с фрау Хорстман около двух часов ночи добрались до отдела судмедэкспертизы на улице Петтенкофера, их провели прямо к начальнику.

Профессор Лобнер приветствовал Циммермана с сердечностью старого коллеги. Он был маленьким толстячком, чей могучий череп покрывала растрепанная грива седых волос. Быстрые голубые глаза сияли.

— Дорогой Циммерман, я не мог упустить случая поработать вместе с вами.

— Мы полагаем, что погибший стал жертвой дорожного происшествия. — Комиссар сразу перешел к делу.

— Знаете, я всегда чувствовал непреодолимое отвращение к автомобилям, — заявил профессор. — По-моему, это просто орудия убийства, за их рулями сидят тысячи потенциальных убийц. И этот случай только подтверждает мою точку зрения. Уже первый осмотр трупа…

— Дама, которую я сопровождаю, — предостерег Циммерман, — родственница покойного, профессор.

— Понимаю. — Лобнер рассеянно взглянул на Хельгу Хорстман, стоявшую позади. — Вы хотите произвести опознание? Это можно. Лицо почти не пострадало, если не считать нескольких синяков и ссадин.

— Вы готовы? — спросил Циммерман.

Хельга Хорстман кивнула и, двигаясь как манекен, направилась к операционному столу, над которым профессор включил целую гроздь рефлекторов. Под белым покрывалом вырисовывалось тело Хорстмана. Циммерман открыл голову покойного.

Хельга вздрогнула.

— Господи, — сказала она, — все то время, что я жила с ним, я чувствовала, что произойдет нечто подобное.

— Значит, это он, — констатировал Циммерман.

— Я хочу уйти, — воскликнула женщина и, задыхаясь, пробормотала: — Я не могу его видеть.

Глава II

Бал прессы свой пик уже миновал. Но переход от праздничного настроения к пьяному отупению мог занять еще несколько часов. Ассистент фон Гота с видом знатока просвещал Фельдера:

— Знаете, баварцы, по существу, так и остались деревенщиной. Это видно по тому, как они пьют. Постоянно кичатся своим умением пить и накачиваются до предела. И питье все время перемежают едой, так что можно подумать, что их пресловутая ливерная и белая колбасы были выдуманы лишь для того, чтобы можно было лить в себя баварское пиво ведрами.

Фельдер слушал фон Готу спокойно: все прекрасно знали, что он всегда старался быть не только тенью Циммермана, но и его копией. В эту минуту, однако, Фельдера занимало нечто иное: тот факт, что Хельга Хорстман и ее спутник Вольрих больше чем на час уходили с бала, причем в критическое время — между 22.15 и 23.45, то есть когда и произошло убийство Хорстмана.

— Кто он, собственно, такой, этот Вольрих? — спросил Фельдер ассистента фон Готу.

А тот, пользуясь богатым знанием жизни верхушки общества, охотно поделился информацией:

— Вольрих Вальдемар, в войну рядовой войск ПВО, в начале 1946 года поступил в издательство рекламным агентом. Быстро проявил свои разносторонние способности. Был замечен начальством и быстро пробился на руководящий пост. Знает все обо всех и во всех подробностях. Снисходителен к слабостям людей, от которых ему что-нибудь нужно, например, можно упомянуть нескольких министров и влиятельных политических лидеров. Говорят, у него нюх на миллионные махинации. Так что он, несомненно, далеко пойдет.

— Но я о нем никогда не слышал и никогда не встречал ни слова в рубриках светской хроники.

— Знаете, уважаемый коллега, — пояснил фон Гота, — эти светские сплетни ценят только люди, которым по глупости и тщеславию хочется внешнего блеска и славы. Те, кто правит из-за кулис, не хотят, чтобы о них писали в газетах. Напротив, боятся, чтобы это не повредило их бизнесу.

— Вы имеете в виду людей такого типа, как Шрейфогель? — спросил Фельдер, заказывая себе двойной «эспрессо».

А фон Гота продолжал блистать.

— Шрейфогель, Эммануил Август Людвиг. Обширные земельные владения, владелец крупного банковского дома, любимая резиденция — замок в Верхней Баварии. Кроме того, поместье на Лазурном Берегу, в Тессине, последнее время и в Испании. Живет замкнуто. Не держит ни гоночного автомобиля, ни личного самолета, ни даже яхты. Состоит в административных советах нескольких крупных пивоварен, трех транспортных фирм и нескольких отелей. Личное состояние оценивается в миллиарды…

— Не старайтесь, коллега, тем самым напомнить мне о моей зарплате, — попытался кисло пошутить Фельдер,

— Могу угостить вас еще чашечкой кофе? — предложил фон Гота. — Боюсь, эта ночь будет очень долгой, тем более что наш шеф, как мне кажется, обожает ночную работу. Не знаете, кстати, почему?

— Попытайтесь сообразить сами, раз считаете уместным отыскивать слабые места у нашего Старого Льва. Но, предупреждаю вас, Циммерман этого не любит.

* * *

— Должен вас предостеречь, — озабоченно сказал Бургхаузен, подходя к Петеру Вардайнеру. Тот был за столом один, жена только что исчезла с известным критиком Фюр-стом в толпе танцующих.

— О чем это вы? — небрежно бросил Вардайнер.

— Шрейфогель, — многозначительно шепнул Бургхаузен.

Вардайнер хохотнул:

— Но, Господи, даже с миллиардом в кармане нельзя купить все на свете!

— Вы не умеете считать, — констатировал озабоченный Бургхаузен.

— Это по вашей части.

— А вы недостаточно осторожны. Слишком увлекаетесь, часто не думая о том, чего'нам это будет стоить. Эти ваши провокационные нападки на Шмельца… Зачем нам это надо?

Вардайнер следил за своей женой, мелькавшей в лучах прожекторов. Двигаясь с непринужденной элегантностью, та счастливо улыбалась.

— Анатоль Шмельц уже Сотворил столько зла, что с этим пора кончать.

— Прошу вас, Вардайнер, мы уже столько лет работаем вместе, к обоюдному удовольствию, но никогда еще здесь одна газета не нападала в открытую на другую, даже между строк.

— Значит, мы нарушим эту традицию.

— Вам нужно как следует подумать, — испуганно взмолился Бургхаузен. — Добром это не кончится.

* * *

— Надеюсь, не помешал? — спросил комиссар Циммерман, успевший вернуться в театр. Испытующе оглядел подчиненных. — Как кофе? Вы уже закончили все дела?

— Всего-то по чашечке, — пытался убедить его фон Гота. — К тому же это отчасти входит в наши служебные обязанности. Могу я угостить вас, комиссар?

— Я мог бы истолковать ваши действия как попытку подкупа непосредственного начальника, — проворчал Циммерман, — но к вашему случаю, коллега, это не подходит. У вас больше денег, чем вы когда-нибудь сможете заработать у нас. А меня нельзя подкупить никогда и ничем. Поэтому — двойную порцию.

Когда Циммерман пригубил кофе, Фельдер, как бы мимоходом, его спросил:

— Это Хорстман? Циммерман кивнул.

— Жена опознала его. Кажется, на нее это очень подействовало. Пришлось передать ее под опеку нашей сотруднице.

Всем было понятно, что означает эта забота Циммермана. Теперь Хельга Хорстман под охраной и заодно под присмотром. В ближайшее время им будет известно о каждом ее шаге.

— А что имеете мне сообщить вы? — продолжал Циммерман.

Ассистент фон Гота поспешил удовлетворить любопытство шефа:

— Хорстман как главный репортер «Мюнхенского утреннего курьера» подчинялся непосредственно шеф-редактору Шмельцу. Но ответственность за издание газеты несет Вольрих. Он большой приятель как Хорстмана, так и — особенно — его жены. За издательство в целом отвечает директор Тириш.

— Все поименованные в данный момент восседают в так называемом колбасном подвальчике, — добавил Фельдер.

Циммерман отодвинул чашку в сторону.

— Ладно, пойдем посмотрим на них поближе. Разрешаю вам внеплановые расходы — по литру пива, но выпить только половину. И к нему — белой колбасы сколько душе угодно, но не больше семи кусочков!

* * *

Из дневника комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«В ту ночь меня беспокоило поведение моего пса, который не находил себе места, и отсутствие обычного звонка от Циммермана. Я позвонил ему сам и узнал, что Циммерман расследует гибель какого-то журналиста, что к делу он подключил всех свободных сотрудников своего отдела и что сам он в Фолькс-театре.

Значит, не случайно я в тот вечер занимался проблемой пар, замешанных в уголовных преступлениях. Но, собственно, что такое случай?

В своей работе я сосредоточился на такой проблеме: пара людей в уголовном деле может выступать прежде всего в связке преступник — жертва, и эта связь основана на полной противоположности их позиций. Но есть ведь пары, стоящие на одной позиции, — пары преступников, например, мать — сын или реже отец — дочь. Зато преступления с участием супружеских пар выступают в невероятном множестве вариантов. И в этих преступных парах обычно сильна зависимость одного партнера от другого. Источником такой зависимости может быть телесное или душевное порабощение одного другим, проблемы их совместной жизни, взаимная преданность и даже преклонение.

И интересно, что в отношениях любой преступной пары скрывается такое напряжение, часто проявляющееся в болезненной тяге уничтожения себя самого и партнера. И почти то же оказалось мотивом и движущей силой всех событий в этой проклятой истории».

* * *

Наблюдения и догадки, высказанные чуть позже журналистом и литератором Карлом Гольднером:

— Происходящее в колбасном подвальчике напоминало вторжение. Люди из «Мюнхенского утреннего курьера» образовали замкнутую компанию за одним из столов. У другого, где сидел и я, компания была смешанная. Вошедшая троица выглядела чертовски решительно, отчасти потому, что один из них словно только что покинул сборище сливок общества, а второй показался мне вылитым нашим профсоюзником. Он остался на страже у входа.

А тот, который их всех привел, был крупным мужчиной с испытующим холодным взглядом. Это была первая моя встреча с Циммерманом и, как оказалось, не последняя. После одной из них я даже угодил за решетку, правда, после следующей вышел оттуда.

«Начнем с Вольриха», — услышал я слова Циммермана, и звучали они достаточно грозно.

Ассистент фон Гота деликатно и незаметно пригласил Вальдемара Вольриха за стол Циммермана. Присутствующие вряд ли что-нибудь заметили.

«Вы знаете Хорстмана, не так ли?» — спросил напрямую Циммерман, едва Вольрих успел присесть. «Да, разумеется». — «И его жену тоже?» — «И ее, — согласился Вольрих, но тут же запротестовал: — Послушайте, это что, допрос? Со мной такие штучки не пройдут, в уголовном кодексе я разбираюсь не хуже вас». — «А откуда такие удивительные познания, осмелюсь спросить?» — «Некоторое время я был репортером уголовной хроники, — сообщил Вольрих. — Меня вы на лопатки не положите, комиссар Циммерман». — «У меня и в мыслях такого не было, — спокойно сказал комиссар, выведя этим Вольриха из себя. — Наоборот, ваши знания пойдут только на пользу нашей беседе. Тем лучше вы поймете, что означает смерть человека. Тем более насильственная. Что вы на это скажете?» — «Смерть? — севшим голосом повторил Вольрих. Лицо его покрыла восковая бледность. Излишества этого вечера явно даром не прошли, он сразу потерял всю спесь. — О ком вы?» — «Это вы знаете не хуже меня, — неумолимо отрезал Циммерман. — Мой коллега фон Гота с удовольствием побеседует с вами подробнее. А я пока вас оставлю».

* * *

Вспоминает ассистент фон Гота:

— В ту ночь в театре я походил на щенка, которого неожиданно бросили в воду. До последнего времени моя служба в полиции состояла в пассивном следовании инструкциям и точном исполнении приказов. Но все изменилось, когда я угодил в лапы Старого Льва. Видимо, внимание Циммермана на меня обратил начальник полиции нравов Кребс. Тот, между прочим, выглядит как последняя дешевка, но в своем деле равных ему нет. Это признает и Циммерман. В один прекрасный день комиссар вызвал меня к себе в кабинет и целый час расспрашивал о моей биографии, интересах, политических взглядах, знании дактилоскопии, тактики ареста, методах и типичных ошибках расследования, наркотиках, поисках улик, расследовании убийств и так далее и тому подобное. Наконец сказал прямо: «Если хотите, можете работать со мной».

К этой истории кое-что добавил и Фельдер:

— Фон Гота был, можно сказать, одним из подопытных кроликов комиссара Циммермана. Мой шеф имеет привычку вначале выяснить, есть ли у каждого сотрудника вообще способности к работе криминалиста, и потом при первом удобном случае доверить самостоятельное задание.

Еще сегодня я вижу — и признаюсь, что вспоминаю об этом с некоторым злорадством, — потрясенный взгляд фон Готы тогда, в Фолькс-театре, когда Циммерман оставил его один на один с Вольрихом. Судя по тому, что нам тогда было известно, Вольрих мог быть не только важным свидетелем, но и одним из подозреваемых. И если бы фон Гота наделал с ним серьезных ошибок, то под угрозой оказалось бы не расследование Циммермана, а прежде всего его собственная карьера. Казалось, Циммерман собрался заняться Анатолем Шмельцем. Но прежде чем он до него добрался, там появился некий Хесслер, Ханс, он же Хансик. Этот Хансик потом доставил нам немало неприятностей.

«Герр доктор, — начал Ханс Хесслер, жилистый невысокий человек лет сорока пяти, — позвольте предупредить вас, что уже три». — «Ну ладно-ладно», — барственно протянул Шмельц, с трудом поднявшись и жестом потушив протесты собутыльников. — «Пора, господа, дела зовут!» — «И как их зовут на этот раз?» — попытался пошутить кто-то, но тут же умолк.

Шмельц продолжал красоваться: «Заставлять ждать моего верного Хансика — это, господа, против моих правил».

Шмельц всегда сам верил тому, что говорил. О том, что Ханс Хесслер, его шофер, наперсник и личный слуга, ждал уже почти шесть часов, он и не думал. «Так что пора закругляться, друзья мои» — закончил он.

«Но вам придется уделить мне еще несколько минут», — весьма безапелляционно прозвучало у него за спиной.

Шмельц, опершись о кресло, повернулся в сторону человека с решительным голосом. Вид спокойного лица с проницательными глазами почему-то вдруг пробудил в нем защитный инстинкт. Он рявкнул: «А вы, вообще, кто такой?»

Циммерман молча показал ему документы. Шмельц, взглянув на них, многозначительно усмехнулся. «Долго меня это не задержит, Хансик». — «Тогда я подожду еще. Машина стоит на Шванталерштрассе, у выхода из театра». — И Хансик Хесслер, по-военному повернувшись кругом, вышел.

«Да, на него можно положиться, — сообщил Шмельц. — Таких сегодня днем с огнем не найти».

* * *

Анатоль Шмельц и Ханс Хесслер впервые встретились в Милане летом 1947 года. Тогда Западная Германия была потрясена вестью о катастрофическом наводнении, постигшем Северную Италию: затопленные деревни, огромные убытки, человеческие жертвы. Соседние страны слали в Италию помощь.

Тогдашние американские власти в Мюнхене предоставили самолет. Не для доставки пищи, одежды и лекарств, а для журналистов, чтобы мобилизовать общественность.

Анатоль Шмельц участвовал в этом полете. Но не как репортер — эта участь выпала Вольриху, уже работавшему к тому времени в газете Шмельца. Нет, он хотел таким образом продемонстрировать публике свои гуманистические убеждения.

Между прочим, там был и Гольднер, без которого нигде не обходилось.

Полет над затопленными районами был ужасен. Рев моторов, переходящие из рук в руки бутылки виски, лица, пытающиеся изображать участие и печаль… А внизу — поля, покрытые бурой массой воды, уносимые потоком коровы, овцы, собаки…

Как утверждает Гольднер, Шмельц совсем расчувствовался.

Наконец они сели в Милане, потрясенные, но не исчерпавшие сил — они ведь мужчины! Вышли из самолета, размяли ноги, и один из них — Вольрих — начал тут же узнавать, где ближайший бордель.

Вот что рассказывал позднее сам Анатоль Шмельц: «Я собирался осмотреть Миланский собор, но мои коллеги буквально затащили меня в переулок неподалеку от «Ла Скала», где был один из многих миланских «домов любви». Остальные уже были внутри, а я все колебался — не слишком хотелось. Оглядевшись, словно ища, чтобы кто-то помог мне решиться, я заметил у входа человека, смотревшего на меня с надеждой и ожиданием.

Он сказал: «Так хотелось бы… но я не могу себе этого позволить…»

Сказал по-немецки, откровенно и доверчиво. Ну я и пригласил его пойти со мной.

Это была первая моя встреча с Хансом Хесслером, который с тех пор остался при мне, благодарный, преданный и все понимающий. И до сегодняшнего дня он ни разу не обманул моего доверия».

* * *

Карл Гольднер так прокомментировал этот рассказ: — Эти двое были словно созданы друг для друга. Их дружба до гроба началась с совместного приключения в миланском борделе. Иногда они, правда, больше напоминали не приятелей, а заговорщиков. Что же там тогда произошло? Девки в том миланском борделе в столь тяжелые времена не были избалованы заработками, тем больший восторг вызвало вторжение нашей компании. Одна очень даже созревшая куколка тут же кинулась на Хесслера и с профессиональной ловкостью забралась ему в штаны. Шмельц стоял рядом, как ребенок, у которого забрали игрушку.

Хесслер, заметив это, тут же отреагировал: «Дорогой, если вам эта девка нравится — с удовольствием уступлю!»

Вот с чего начались эти удивительные, длящиеся третий десяток лет отношения между Анатолем и его Хансиком.

* * *

— Могу я спросить, — осторожно начал фон Гота, — видели вы этой ночью Хорстмана?

— К счастью, не видел, — с виду равнодушно заявил Вольрих. Но глаза его испуганно забегали. — С большим удовольствием я вижу его жену. Но это не тайна. Вы имеете что-нибудь против?

Фон Гота понял, что это уловка Вольриха, который решил атаковать, чтобы не оказаться припертым к стенке. Отхлебнув из бокала пива, он спокойно спросил:

— Вы всю ночь были здесь, в театре?

— А меня видели где-то еще? — спросил Вольрих, стараясь казаться невозмутимым.

— Этого я не утверждаю.

— Зато намекаете! — вновь атаковал Вольрих, почувствовав неуверенность молодого криминалиста. — Будьте добры объяснить мне, с какой стати вы задаете подобные вопросы! И я еще подумаю, буду ли вообще отвечать.

Фон Гота выпил еще пива, отодвинул бокал подальше и решил поставить все на карту.

— Погибший, о котором упоминал комиссар Циммерман, — это Хайнц Хорстман.

— Правда? — выдавил Вольрих. — Как это могло произойти? Черт, какое свинство! Ну теперь начнется.

— Не похоже, что это вас слишком опечалило или даже расстроило, — констатировал фон Гота.

— А с какой стати? — недоуменно возразил Вольрих. — Хорстмана никто терпеть не мог, от него были одни неприятности!

— У кого?

— У всех, кто имел с ним дело. — Казалось, Вольрих заговорил в открытую. — Хорстман был из тех, кто сует свой нос в любую дырку. Он был ужасный нахал. С ним никто и ни в чем не мог быть уверенным.

— Значит ли это, что вы испытывали антипатию к Хорстману?

Вольрих рассмеялся:

— Вовсе нет — мы с ним были приятели.

— С его женой тоже?

— Да, и с ней тоже. — Тут Вольрих вдруг заинтересовался: — А что с ним, собственно, случилось?

— Возможно, — осторожно сказал фон Гота, — он попал под машину.

— Возможно, — усмехнулся Вольрих, — но вы-то служите не в дорожной полиции, а у Циммермана, в отделе по расследованию убийств. И что же именно вы собираетесь от меня узнать?

— Где вы находились между двадцатью двумя часами и полуночью?

— Где-то здесь. И буду утверждать это до тех пор, пока вы не докажете иное. Но делать это вам вообще-то не советую. Не потому, что я лично знаком с полицай-президентом, министром юстиции и еще кое с кем. Как мне кажется, вы, видимо, вообще представления не имеете, во что вляпались.

* * *

Фрау Сузанна, супруга Петера Вардайнера, сообщила сразу после смерти своего мужа:

— В тот вечер в театре я была не в настроении. Меня беспокоил муж. Он был агрессивнее, чем когда бы то ни было, особенно в отношении Шмельца. Но Шмельц был для нас обоих больным местом. Еще до того как выйти за Петера, я ведь встречалась и со Шмельцем. Конечно, я не имею в виду интимные отношения, о связи речи не шло, мы были добрыми друзьями. Когда я пыталась заговорить об этом, Петер всегда переводил разговор на другое. Но я подозревала — он делает так для того, чтоб не узнать правду. Правду, которой он опасался, хотя совершенно напрасно. Между мною и Шмельцем никогда ничего не было.

Так вот, поведение Петера в ту жуткую ночь в театре заставило меня думать, что в нем вдруг прорвалась долго сдерживаемая ненависть к Шмельцу, вызванная подозрением о нашей былой связи, и что он решил схватиться в открытую.

Я попыталась отвлечь его: «Когда же ты успокоишься и займешься чем-нибудь повеселее? У тебя полна редакция прелестных молодых девушек, в конце концов есть и я. Выкинь ты из головы этого Шмельца. Вспомни о своем здоровье — и думай о радостном и веселом». Но он лишь смеялся и, возомнив, что с ним ничего не может случиться, повторял: «Я себя чувствую так здорово, что могу сдвинуть горы!»

* * *

Комиссар Циммерман отвел Анатоля Шмельца в сторону, к стойке с сосисками, где уже ждал Фельдер. Разговоры того рода, что предстоял комиссару, по основным правилам следственной практики никогда не велись без свидетелей.

— Чем могу быть полезен? — снисходительно начал Шмельц.

— Прежде всего я должен вам кое-что сообщить, — заявил Циммерман, держась, как обычно, сдержанно.

— О чем же?

— О Хорстмане, который, по нашим сведениям, занимал в вашей газете видное положение.

— Видное положение — слишком сильно сказано, — поправил его Шмельц. — Хорстман был всего лишь одним из множества репортеров нашей газеты…

— Был? — тут же переспросил Циммерман.

— Ну да — я не знаю, что он натворил или что там вы собираетесь ему навесить, но должен вам сказать, что Хорстман — только это между нами — давно не пользуется былым доверием.

— Ну, думаю, ему от этого ни жарко ни холодно, — оборвал его Циммерман, — потому что он погиб.

Фельдер удивленно уставился на начальника, сочтя было, что комиссар поспешил, не сдержался. Или нет? Взглянув на Шмельца, заметил, как тот отшатнулся.

— Господи, что вы говорите? Хорстман погиб? — Шмельц прикрыл руками лицо, голос его зазвучал хрипло: — Боже, какой ужас! И как это случилось?

— Попал под машину, несчастный случай скорее всего. — Комиссар вдруг словно утратил интерес к дальнейшей беседе. — И это все, что я вам хотел сообщить. Счастливо оставаться, доктор Шмельц!

Циммерман кивнул Фельдеру, чтобы шел за ним. Они вернулись к столу, за которым сидел фон Гота.

— Беспросветно! — сказал фон Гота.

— То есть мы, как обычно, ничего не узнали, — пояснил его реплику комиссар Циммерман.

* * *

Комиссар Кребс, начальник полиции нравов, вернувшись с совещания у руководства, спросил у дежурного, где Циммерман.

— Комиссар Циммерман на операции, подозрение на убийство. Предупредить, что вы его искали?

— Нет, спасибо, — торопливо отказался Кребс, — мне не к спеху.

— А может, передать, чтобы он связался с вами? — не отставал дежурный, и неудивительно — комиссар Кребс был тут одной из важнейших фигур, хотя по виду этого и не скажешь. — Мы ведь с Циммерманом на связи. Его машина на углу Шиллерштрассе и Шванталерштрассе.

— Просто сообщите мне, когда он появится, — спокойно попросил Кребс. — Его предупреждать не стоит. Я буду у себя в кабинете, похоже, до утра.

* * *

Комиссар Циммерман с удовольствием доел пятую ливерную колбаску, ни на миг не упуская из виду соседний стол. Туда уже вернулись и Шмельц, и Вольрих. Казалось, от новости, которой они шепотом поделились с приятелями, праздничное настроение у всех как рукой сняло. Они сидели, перешептываясь и переругиваясь.

— У них есть какой-нибудь серьезный конкурент, которого следует опасаться, а, фон Гота? — желал знать комиссар, укладывая колбасные шкурки в бумажный пакетик. Лакомство для пса Келлера.

— Разумеется, конкуренция есть в любом деле. Прежде всего для них опасен Петер Вардайнер с «Мюнхенскими вечерними вестями», — пояснил тот.

— Тогда поговорите с ним. Но только тактично. У вас получится. Скажите ему о смерти Хайнца Хорстмана, но никаких подробностей! Если он любой ценой захочет знать побольше, в его распоряжении я!

— Да, комиссар. — И фон Гота вышел.

Фельдер, наслаждаясь колбасой, полюбопытствовал:

— Комиссар, вы не могли бы сказать, на чем, по-вашему, нам следует сосредоточить внимание?

— Как всегда, на одном и том же, — терпеливо пояснил Циммерман. — Каждый раз, начиная новое дело, мы прежде всего стараемся установить общую картину развития событий и уже потом заниматься подробностями.

Тем временем из-за стола журналистов «Мюнхенского утреннего курьера» поднялся Тириш, направился к Циммерману, представился и заметил:

— Исключительно неприятное происшествие!

— Мне тоже так кажется, — согласился комиссар. Тириш, не дожидаясь приглашения, подсел к нему.

— Вам что-нибудь заказать? — И, получив отказ, повторил: — Чего душа желает?

И снова получил сухой отказ.

Ничуть не смутившись, Тириш продолжал:

— Поверьте, мы все потрясены. Я собираюсь выразить соболезнования вдове, мы ей выплатим несколько месячных окладов мужа. Позаботимся о похоронах и возьмем на себя все затраты.

— Как благородно! — заметил Циммерман. Фельдер тоже, усмехнувшись, взглянул на Тириша.

— Да, у вас на фирме спокойно можно умирать.

— Хотелось бы надеяться, — продолжал Тириш, все еще стараясь сохранять спокойный тон, но уже явно предупреждая, — что вы сумеете верно сориентироваться.

— Думаю, уж здесь вы можете на нас положиться, — буркнул Циммерман.

— Несчастье с Хорстманом, безусловно, событие весьма прискорбное, но это, я уверен, чисто личная драма, которая не касается впрямую нашей газеты. Это следует подчеркнуть.

— Вы считаете, следует? — спросил Циммерман.

— Разумеется! — Тириш даже расстроился. — Нельзя же отождествлять человека с организацией, где он работает…

Ответом ему Циммерман себя утруждать не стал, тем более что в эту минуту вошел Петер Вардайнер, заботливо сопровождаемый фон Готой, и направился прямо к Шмельцу.

* * *

Из стенограммы допроса Клары Климентины Леммингер, старейшей гардеробщицы Фолькс-театра:

«Около половины пятого ко мне подошел один господин, в котором я, просмотрев фотографии, опознала герра Вольриха. Он подал мне номерок, и я выдала ему зимнее пальто с меховой подкладкой и меховую шляпу, ну, как сейчас носят. Еще он хотел сумочку, но я никак не могла найти. Пока искала, вдруг вспомнила, что сумочку мне сдавала дама — такая, средних лет, — которую этот господин сопровождал. Почему я так все точно запомнила? У него был номер 901, а та дама, кстати, жутко накрашенная особа с вот таким начесом, получила номер 900. Для меня, в моей работе, это важный момент, как говорят в футболе — конец первого тайма. В тот вечер я обслуживала номера от 800 до 1000.

Так вот, этот Вольрих все требовал, чтобы я выдала ему сумочку, которую сдала его дама. Ну, я сказала, что сожалею, но, видимо, ее взяла та дама сама, потому что в гардеробе ее нет. И тут он вскипел и начал орать. Мол, сумочка якобы была сдана на его номер 901, а не на номер 900. И он требует… и он настаивает…

Так я ему ответила: «Почтенный, вы мне можете знаете что?.. Я исполняю свои обязанности. За это мне и платят. И не позволю всякому олуху…»»

* * *

Тем временем в пивном подвальчике Петер Вардайнер добрался до стола, где сидели люди из «Мюнхенского утреннего курьера». Там он резко затормозил перед Анатолем Шмельцем. Шмельц неуклюже встал, вытирая вспотевшее лицо.

— Присаживайтесь к нам, Вардайнер, — пригласил Тириш, вернувшийся от Циммермана. — Как раз мы говорим об ужасном несчастье с коллегой Хорстманом.

— Могу представить, — вызывающе бросил Вардайнер.

— Это трагедия, настоящая трагедия! — театрально воскликнул Анатоль Шмельц. — И надо же, именно в эту ночь!

— Вот именно, — жестко подчеркнул Вардайнер. — Случайность, Шмельц, или нечто большее?

— Дорожное происшествие, — торопливо и обиженно пояснил Шмельц, испуганно глядя на Вардайнера. — Или вы полагаете, что…

— Послушай, Анатоль, — предупреждающе перебил его Тириш, — я тебя понимаю, и герр Вардайнер тоже, мы видим, как ты переживаешь смерть нашего друга Хорстмана…

— Но почему именно сейчас, а, Шмельц? И спрашиваю, он умер? — упрямо допытывался Вардайнер.

— Но, дорогой мой, откуда мне знать, как умер наш друг Хорстман?

Шмельц казался не в шутку озабоченным. Инквизиторское упрямство Вардайнера заставляло его страдать. В то же время роль обиженного он играл с известным удовлетворением.

— Если эта смерть кого и потрясла, так это меня!

— Хотел бы я в этом не сомневаться! — рассмеялся Петер Вардайнер. Взглянув в искаженную физиономию Шмельца, прежде чем уйти, он довольно заявил: — Смерть Хорстмана еще добавит вам головной боли. Об этом позабочусь я, это мой долг перед покойным. Учтите, я ведь знаю все, что знал он. И это все, что я вам собирался сообщить, Шмельц!

* * *

— Полагаю, это все. Большего и ждать не стоит. — Комиссар Циммерман встал, кивнул Фельдеру и велел фон Готе: — Заплатите по счету, разумеется, с квитанцией.

— А на чай давать? — опросил фон Гота.

— Сколько угодно. Но оплатят вам только ту сумму, что будет стоять в квитанции.

Комиссар не стал говорить, что и за эти деньги предстоит объясняться в бухгалтерии, доказывать правильность уплаты каждого пфеннига, и все равно не было гарантии, что расходы будут действительно оплачены. — И не спешите.

— Может, мне еще немного пооглядеться здесь?

— Смешайтесь с публикой, которая так от души веселится, — ободряюще посоветовал комиссар, — и постарайтесь поразвлечься тоже — только в наших интересах. Уж вы-то знаете с кем.

— Уточнить обстановку? — сообразил фон Гота. Циммерман кивнул:

— В этом обществе вы как рыба в воде. И они вас сочтут за своего и уж во всяком случае не за криминалиста. Постарайтесь это использовать.

— Начать с Гольднера?

— Почему бы и нет? Гольднер — это ходячее справочное бюро. Знает гораздо больше, чем пишет, и знает каждого — от директоров и главных редакторов до вышибал. И уж конечно, знает о Хорстмане.

* * *

Из дневника комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Хотя я некоторое время назад вышел в отставку, поддерживаю весьма интенсивные контакты с коллегами. Польза от этого обоюдная, я подчеркиваю. Полицай-президент лично рекомендовал всем относиться ко мне с «неограниченным пониманием». А Хедрих мне даже предоставил письменный стол. Это невероятная любезность с его стороны, учитывая катастрофическую нехватку места в управлении. Но это легко понять. Мой колоссальный опыт служит как моим преемникам, так и управлению в целом. И это меня устраивает. В ту ночь, когда был журналистский бал, мне звонил Хедрих. Он только что прочел последнее донесение. Циммерман занялся весьма загадочным убийством. Жертва — известный журналист. История может вызвать любые осложнения. Просил меня подключиться и высказать свое мнение.

Это означало, что Хедрих был весьма обеспокоен. А такое случалось очень редко, только если были действительно важные доводы. Были ли они на этот раз?»

* * *

Из стенограммы нового допроса фрау Леммингер, гардеробщицы Фолькс-театра, который на основе плана «След 113» наутро провел старший инспектор Фельдер:

«Леммингер: Нет, о том, что было в сумочке, понятия не имею. Знаю только, что этот Вольрих в половине пятого утра меня из-за нее ужасно разозлил. А он мне надоел еще до этого…

Фельдер: Что это значит, фрау Леммингер, что он вам «надоел»? Когда, как и чем?

Леммингер: Ну, он вдруг вздумал посреди бала взять свои вещи и вещи той самой дамы. Они пойдут, мол, подышать. Заставил притащить все и даже не поблагодарил, а чтобы дать на чай — и в мыслях не было.

Фельдер: А не могли бы вы вспомнить, когда это было?

Леммингер: Пожалуй, около десяти вечера. Потому что как раз явился король бала со своей свитой, я очень люблю это зрелище, а чертов Вольрих мне все испортил.

Фельдер: Значит, Вольрих где-то около двадцати двух часов получил у вас свои вещи и вещи своей дамы?! И оба они ушли. А когда вернулись?

Леммингер: Сразу после ухода короля бала со свитой, около половины двенадцатого. Еще до того, как я выпила свой кофе. И мне снова пришлось таскать их вещи, и я не получила ни пфеннига. Такое не забывается!»

* * *

Служебный автомобиль Циммермана остановился во дворе полицай-президиума, где еще светилось несколько окон.

— Можете пока набросать на бумаге первую оценку событий, — сказал комиссар Фельдеру, — только самое важное. Я скоро приду.

Фельдер поспешил к себе на третий этаж. Когда Циммерман сообщил дежурному о том, что вернулся, было уже четверть шестого.

— На сегодня все? — спросил тот.

— Еще нет.

— На девять часов советник Хедрих назначил совещание всего руководства.

— Значит, у меня почти четыре часа, — сказал Циммерман, — посплю в кабинете.

Дежурный заглянул в свои заметки.

— Комиссар Кребс хотел бы не откладывая поговорить с вами. Он поручил мне сообщить, когда вы вернетесь.

— Ну ладно, позвоните ему.

Через несколько минут комиссар Кребс уже стучал в дверь кабинета своего приятеля Циммермана. Стучался в дверь только Кребс, остальные в полицай-президиуме давно забыли о таких церемониях. Войдя, он увидел за столом Циммермана, с ним рядом — Фельдера. Оба смотрели в бумаги.

— Входи-входи, — пригласил хозяин Кребса. — Не извиняйся, что помешал, а то мы никогда не встретимся.

— После такой ночи у тебя еще хорошее настроение! — с завистью заметил Кребс, усаживаясь в жесткое кресло для допрашиваемых. — Наверное, это потому, что ты имеешь дело с чистой публикой.

— Эти аргументы мне слишком знакомы. — Циммерман отодвинул лежавший перед ним лист бумаги. — Я слышу их каждый раз, когда тебе хочется излить свои горести. В чем дело на этот раз?

— Я только хотел бы напомнить, что убийство, как ни жестоко это звучит, — событие ясное и однозначное. В моей работе все обстоит иначе. Чем я занимаюсь, с чем вожусь? Сперма, моча, фекалии, развратные и извращенные типы, часто дети… Люди, которые изнасилованы, растлены, унижены до конца жизни.

— Ну давай же, Конрад, переходи к делу.

Кребс воздел свои руки, словно извиняясь за свои слова.

— Этой ночью мы вместе с отделом по борьбе с наркотиками провели несколько рейдов. По окрестностям Центрального вокзала и по некоторым местам в Швабингс. И набрали пеструю компанию обычных типов — пьяных, накурившихся, наколовшихся наркотиками. До потери сознания. Весьма прискорбное зрелище, должен сказать.

— И кто был среди них? — взорвался Циммерман. — Скажи мне наконец!

— Твой сын Манфред.

— И что ты с ним сделал? — спросил Циммерман с закрытыми глазами. — Надрал задницу?

— Я ему не отец, — ответил Кребс.

— Но ты друг его отца, который вправе делать все, что сочтет нужным. Если я надеру ему задницу как отец, он сочтет, что я злоупотребляю родительским авторитетом. Вот ты и мог бы как друг помочь в этой ситуации.

— Знаешь, я часто испытываю бессилие, — тихо признался Конрад Кребс. — Нам бы в таких случаях нужно действовать как врачам, помогающим найти верный путь заблудшим, или как судьям, ищущим причины и мотивы неправедного поведения. Только не как представителям власти и организаторам репрессий.

— Но если еще и мы начнем играть в гуманизм, — жестко отрезал Циммерман, — все пропало! Прошу, забудь, что ты поймал сына своего друга. Ты арестовал человека, который нарушил закон!

— Иногда люди вроде тебя нагоняют на меня страх, — сказал Кребс. — Я боюсь жить и работать среди тех, кто считает холодное и безжалостное исполнение законов единственным смыслом своей деятельности. Но в твоем случае я в это не верю и, пока ты не докажешь обратное, верить не буду.

* * *

— Ну наконец я сказал ему все, что хотел, — удовлетворенно заметил Петер Вардайнер.

Сузанна глубже погрузилась в мягкое сиденье автомобиля, в котором муж вез ее по ночному городу. Уклончиво заметила:

— Не увлекайся, Петер. Какой-то Шмельц этого не стоит.

— Ты что, хочешь сказать, что его надо пощадить? Сузанна улыбнулась.

— Ты пощади себя. Зачем ты снова тратишь на него столько сил? Надеюсь, не из-за меня?

— Личные дела тут совершенно ни при чем. Это одна из возможностей очистить сферу нашей деятельности от людей, не знающих, что такое честь, и не способных создать что бы то ни было на благо людям.

— Но все это слова. — Она звонко рассмеялась. — И кто тебе поверит?

— Дело вовсе не в том, что случилось или не случилось до нашей женитьбы!

— А ты никогда и не спрашивал, — с улыбкой сказала она. — Спроси, и я тебе отвечу.

— Да меня это просто не интересует, — уж слишком яростно он убеждал ее, — и нет причин, чтобы интересовало. Наш брак основан на обоюдном понимании и уважении, на взаимно уважаемой свободе — и это привело нас к нынешней гармонии отношений.

— Ты был бы еще увереннее, — попробовала еще раз Сузанна, — если бы знал, что было в действительности между мной и Шмельцем.

— Нет, — строго отрезал он. — Личная жизнь Шмельца меня не занимает. Как человек он мне отвратителен. И говорю тебе: он ничего не стоит не только как человек, но и как журналист. Это аморальный, безответственный и бездарный тип, просто беспринципный выскочка.

— Прошу тебя, Петер, — нежно сказала она, — не ищи ты себе приключений! Я могу предложить тебе кое-что получше.

* * *

Три интермеццо между Сузанной и Анатолем из тех времен, когда Сузанна еще не стала фрау Вардайнер.

Кафе в центре города на Зонненштрассе, 1961. Говорит Анатоль Шмельц:

— Кое-кто, фройляйн Бендер, обратил мое внимание на вас, и я позволил себе пригласить ва» С сюда. Ваша статья о строительных премьерах в столице была великолепна. Ясна по мысли и хорошо читалась. Вы хотели бы сотрудничать со мной, точнее говоря, с моей газетой, которую мы собираемся расширить?

Ночной клуб в Швабинге, Оккамштрассе, 1962. Снова говорит Анатоль Шмельц:

— Детка, вы просто талант! Думаю, Вардайнер просто не способен это оценить. А я, напротив, рад поддержать наши исключительные способности. Готов предложить вам контракт и, если хотите, аванс в несколько тысяч марок, почему бы и нет?

Кафе в центре города, на Зонненштрассе, 1963. И на этот раз говорит Шмельц:

— Говоришь, Вардайнер хочет на тебе жениться? Но, милая моя, разве ты не знаешь, что он уже женат? Ладно, разумеется, я тоже, но ведь это совсем иное, я муж только на бумаге. Говоришь, он хочет развестись? Но если и так, он же запрет тебя в четырех стенах, и ты будешь жить в тени его честолюбия. Это я могу, моя милая, быть великодушным и предложить тебе совершенно независимую жизнь. С собственной квартирой, длительным контрактом и командировками за границу. Ведь это то, о чем ты мечтаешь.

Сузанна: Но жениться на мне ты не хочешь?

Шмельц: Это ничего не дало бы ни мне, ни тебе. Ты же знаешь, мы живем в католическом городе, и здесь господствуют вполне определенные нравы. Втихую можешь делать все что хочешь, только не противопоставляй себя общепринятой морали и официальным взглядам. Решившийся на развод — человек конченый. Кардинал, к примеру, никогда его не примет.

Сузанна: Петеру Вардайнеру на это наплевать, и мне тоже!

Шмельц: Ну и поступай как знаешь! Но я тебя предупреждаю: когда-нибудь ты мне заплатишь за это, чем угодно клянусь!

* * *

— Что мне больше всего не нравится в вашей работе, — жаловался Кребс Циммерману, — никогда нельзя предсказать, куда зайдет следствие.

— Но никто от нас этого и не требует. Мы собираем факты и доказательства, невзирая на личности. Начни мы играть в судьбу — тут и конец.

Было уже шесть утра. Они все еще сидели лицом к лицу. Понемногу светало. Но старые криминалисты вроде Кребса с Циммерманом привыкли преодолевать усталость, которая у прочих отнимала желание и способность продолжать работу.

— А как насчет человеческих слабостей? — спросил Кребс.

— Хватит уже теории, — взмолился Циммерман. — Скажи мне лучше, что было с Манфредом?

— Он нам попался в одном заведении на Гетештрассе — в «Техасце Джо». Сидел там в компании пяти-шести сверстников.

— Девушек тоже?

— Нет. — Казалось, Кребс особо подчеркнул это «нет».

— Был пьян?

— Нет. — Казалось, Кребс сожалеет, что и на этот вопрос не может ответить «да». — Это весьма упростило бы дело.

— В чем тогда дело? Наркотики?

— И тут могу тебя успокоить, Мартин. Но лишь отчасти. Они действительно курили марихуану. Все вместе. Но, как ты знаешь, есть инструкция, что нельзя привлечь к ответственности за «джойнт», когда сигарета ходит по кругу. К чему бы это привело?

— Так ты его не задержал и не отправил на экспертизу к врачу?

Кребс медленно покачал головой, так что очки едва не спали с носа.

— Я Манфреда послал домой. И все. И я ни в чем его не обвинял и не читал ему мораль. Полагаю, ты сам займешься этим дома.

— Но вот когда, когда? Я не могу попасть домой уже неделю!

* * *

— Милый Хансик, — сказал Анатоль Шмельц, без сил упав на сиденье машины, — поехали домой.

— С удовольствием, герр доктор. — Ханс Хесслер, его шофер, телохранитель и наперсник, заколебался. — Скажите только куда?

У доктора Шмельца, совладельца и шеф-редактора «Мюнхенского утреннего курьера», в то время только в Баварии было три «дома».

Во-первых, вилла у озера Аммер — владение его законной супруги Генриетты. Там в его распоряжении был садовый домик с сауной, бассейн с подогревом и кабинет.

Во-вторых, квартира в городе, неподалеку от Фрауен-кирхе, записанная на приятельницу, к которой в то время он особенно благоволил. Там, на третьем этаже, его всегда ждало, как он любил говорить, «убежище», состоявшее из кабинета, кухни и спальни. Спальня была отделана шелком в новокитайском стиле.

И в-третьих, деревенская гостиница с трактиром возле Вольрафтхаузена, принадлежавшая его бывшей любовнице, которой он до сих пор великодушно помогал. Его былая любовь растила внебрачную дочь шестнадцати лет, но к ней Анатоль Шмельц испытывал почти отцовские чувства. Здесь его всегда ждала готовая комната номер один.

Была еще и Греция, где жила Мария, не устававшая уверять, что в их приморской вилле она с нетерпением ждет лишь его. Он отвечал ей столь же страстными письмами и телеграммами — за счет издательства, разумеется. Но этот вариант не входил в расчет из-за большого расстояния.

И к сожалению, то же относилось и к Кармен, когда-то обожаемой мадридской танцовщице, ныне хозяйке бара в Торремолинос. Это заведение благодарный Анатоль Шмельц тоже по привычке щедро финансировал.

И еще… еще…

— Все это так утомительно, Хансик! — жаловался Шмельц, усталый и скукожившийся от удара судьбы.

— Никто вас не понимает, — участливо уверял его Хесслер. — Не ценят вашу доброту, злоупотребляют великодушием. И я тоже грешен…

— Если меня кто и понимает, так это ты, Хансик. За это я тебе очень благодарен. И не забуду этого, ты же знаешь.

От слов таких Хансик засиял, как рождественская елка, и, мчась по Штахусштрассе к Ленбашу, выдавил:

— Ну хоть от этого мы избавились.

Шмельц задумчиво кивнул, не посчитав нужным что-нибудь добавить. Только похлопав своего шофера по плечу, спросил:

— Я до смерти устал, как думаешь, куда бы заехать?

— В «Гранд-отель» на Максимилианштрассе, — предложил Хесслер. — Ведь там для вас всегда зарезервирован номер, и это ближе всего.

— Хансик, — вздохнул Шмельц, — что бы я без тебя делал?

Вполне возможно, оказался бы в исправительном заведении, или, скорее, в лечебнице, а может, и в сенаторском кресле.

Но ничего, еще все впереди.

Глава III

Бал прессы в Мюнхене обычно проходил в пятницу, когда для большинства работников газет рабочая неделя кончалась, и продолжался до субботнего утра. Только тогда его участники устало расползались по постелям, и по возможности не в одиночку.

В субботу до обеда, разумеется, найти их было невозможно даже полиции. Поэтому криминалисты получили время заняться своими делами. К ним относилось и обычное совещание руководителей подразделений в полицай-президиуме. Началось оно ровно в девять, и руководил им советник Хедрих.

Его кабинет напоминал большую тюремную камеру, переполненную людьми, теснившимися вдоль стен, у окон и двери. Всего было человек двадцать, и не всем хватило места. Начальник восседал за письменным столом, справа от него — Циммерман (убийства), слева — Кребс (полиция нравов), рядом — Веглебен (грабежи и разбой), за ним — Шандауэр (мошенничество и подлоги), Залыхер (наркотики), Коморски (служба розыска), Хубер (Центральный вокзал и окрестности).

Начальники подразделений докладывали о текущих делах. Преобладали кражи — как водится, они составляли половину всех случаев. Потом следовал обычный набор: девять ограблений, на этот раз одно со смертельным исходом, восемнадцать драк, из них две полиции ликвидировать не удалось — в первом случае схватились торговцы наркотиками, в другом сводили счеты две банды подростков.

Обе произошли в районе вокзала, между Шиллерштрассе и Дахауштрассе. Еще были доклады о нескольких аферах, поджоге, азартных играх — все в обычных размерах. Только по части морали дела обстояли чуть лучше.

Советник Хедрих принял доклады к сведению и уточнять ничего не стал. Знал, что беспокоиться нечего и что дола в надежных руках. Поэтому обратился к начальнику отдела убийств:

— А что у вас, коллега? Комиссар Циммерман ответил:

— Вчера вечером, около двадцати трех часов, на Нойемюлештрассе был обнаружен труп мужчины. Сбит автомобилем. Преступник неизвестен. Не исключено, что имел место несчастный случай, а водитель скрылся. Но более вероятно, что произошло убийство.

Советник Хедрих:

— Господа, что нас — то есть комиссара Циммермана и меня — в этом случае беспокоит, так это личность погибшего. Прошу, коллега, ознакомьте нас с основными данными жертвы.

Циммерман начал читать учетную карточку:

— «Фамилия — Хорстман, имя — Хайнц. Родился 6.12.1939 в Китцингенена-Майне.

Отец: Герман Хорстман, врач, умер в 1945.

Мать: Ева, урожденная Штайнберг, дочь оптового торговца вином, совладельца фирмы «Штайнберг и К°», проживает в Китцингене.

Сестер, братьев нет.

В школе учился в Китцингене, позднее в Вюрцбурге, где получил аттестат в 1958 году. Поступил в университет в Мюнхене, сначала на театральный факультет, потом — на журналистский. Диплома не получил. С 1965 года работал репортером, сначала в «Меркурии», потом — в «Южно-Германских новостях». В обеих редакциях нештатно. И, наконец, — в «Мюнхенском утреннем курьере», где как главный репортер имеет контракт до 1975 года.

В 1965 году женился на Хельге, урожденной Шнайдер, 1943 года рождения, бывшей танцовщице театра Гартнера и телевизионной балетной группы. Познакомились они на одном из пасхальных балов.

Хорстман быстро заслужил репутацию талантливого репортера. Полагают, что он был автором серии критических репортажей о положении в Греции, которые в 1971 году были напечатаны в другой газете. В своей его уже давно отодвинули на «запасную колею», хотя и сохранили прежнюю оплату.

Вначале занимался социальными и культурными проблемами — образованием, жизнью студентов, здравоохранением, театром. Но, начиная с 1972 года, стал проявлять активный интерес к так называемой внутрибаварской преступности: скандалам в строительстве, крупным аферам, сенсационным криминальным случаям».

Советник Хедрих добавил:

— Надеюсь, не надо напоминать, что мы в своей работе никак не связаны ни политическими, ни религиозными, ни личными взглядами человека, ставшего предметом расследования. Все это мы констатируем лишь в интересах полноты информации.

Но в случае Хорстмана все время следует иметь в виду, что здесь вполне могут пересекаться различные мотивы и к делу могут относиться на первый взгляд весьма далекие обстоятельства. Прошу всех обратить на это внимание и все соображения передавать прямо мне или Циммерману.

* * *

Хельга Хорстман очнулась от тяжелого сна и недоуменно уставилась на неопределенного возраста женщину, сидевшую у кровати.

— Кто вы?

— Разве вы меня не помните? — с бесконечным терпением последовало в ответ. — Вчера ночью мне поручили о вас позаботиться.

— Значит, вы за мной шпионили! — недоверчиво воскликнула Хельга. — Я говорила во сне?

— Меня зовут Ханнелора Дрейер, — напомнила женщина, — если вы это забыли.

Хельга Хорстман обеими руками потерла помятое лицо, которое в неполные тридцать лет было отмечено явными следами бурной жизни, переживаний и страстей. И напротив, лицо ее собеседницы, бывшей гораздо старше, даже после бессонной ночи хранило прямо-таки деревенскую свежесть. Заметив это, Хельга не выдержала и атаковала:

— Чего вы тут подглядываете?

— Мне поручили позаботиться о вас, я уже сказала.

— Следить, стало быть? За телефоном тоже? А где моя сумочка?

* * *

Из рапорта Ханнелоры Дрейер:

«Первый звонок фрау Хорстман в 06.03. Голос мужской. Ход разговора: Неизвестный: Хельга?

Ответ: Квартира фрау Хорстман. У телефона Ханнелора Дрейер.

Неизвестный: Могу я говорить с Хельгой?

Ответ: Фрау Хорстман спит. Простите, кто говорит?

Неизвестный: Это неважно. Как она?

Ответ: Пожалуйста, назовите свое имя, и я вам все скажу. Или, еще лучше, позвоню вам сама, когда фрау Хорстман станет лучше. Дайте мне ваш номер.

В 06.05 разговор был прерван.

Следующий разговор того же содержания последовал в 06.50. Третий — в 06.56. Звонил, как позже выяснилось, Вальдемар Вольрих».

* * *

— Где моя сумочка? — снова, с растущим беспокойством спросила Хельга Хорстман.

— Лежит на столике возле вас, — сказала Ханнелора Дрейер. — Вам звонили шесть раз. Звонил герр Тириш, пожелал вам поскорее поправиться и заверил, что всегда к вашим услугам. Можете на него положиться. Еще — фрау Эдита Мариш, она передала наилучшие пожелания и высказала искреннее сочувствие. Позвонит еще раз. Один звонок был мне, по службе.

— Вы говорили — шесть? — недоверчиво переспросила Хельга.

— В оставшихся трех случаях между шестью и семью часами звонил неизвестный, который не захотел назвать свое имя.

— Что он сказал?

— Ничего.

Хельга Хорстман напрасно старалась преодолеть действие снотворного — глаза ее закрылись, голова упала на подушку. Слишком толстый слой туши на ресницах растекся и размазался по лицу, отчего она стала похожа на усталого циркового клоуна. С трудом Хельга произнесла:

— Пожалуйста, уходите. Вы мне больше не нужны.

— У меня приказ опекать вас так долго, как я сочту нужным.

— Да не нужны вы мне! — выдавила Хельга из последних сил.

— Об этом предоставьте судить мне. Приказано не оставлять вас до тех пор, пока вы не сможете говорить — с комиссаром Циммерманом, естественно.

— Что ему нужно?

— Поговорить с вами, когда вы придете в себя. Произойдет это здесь или в управлении — зависит от вас. Достаточно сказать мне, что вы предпочитаете.

* * *

Первое совместное совещание отделов по расследованию убийств и дорожной полиции по делу «труп на Нойемюлештрассе» началось в субботу в 10.40 в полицай-президиуме.

Инспектор Фельдер переписал участников. От дорожной полиции — капитан Крамер-Марайн и его техник-эксперт Вайнгартнер, от их отдела — Циммерман, Фельдер и фон Гота.

— Полагаю, капитан, — начал Циммерман, — у ваших людей не было достаточного времени, чтоб оценить собранные материалы?

— Первые серьезные выводы не удастся сделать раньше понедельника, — подтвердил Крамер-Марайн.

— Такое же положение с материалами, которые собрали мы, — заметил Фельдер.

— Значит, как обычно, ничего нового, — констатировал Циммерман.

— Кое-что у меня есть, — заявил капитан, не скрывая удовлетворения от того, что может удивить комиссара. — Мои люди рано утром снова осмотрели место происшествия и нашли еще след от очень широкой и почти новой шины заднего колеса большого лимузина. Длина следа — тридцать пять сантиметров, причем сантиметров двенадцать-пятнадцать весьма отчетливые.

— Значит, это может послужить доказательством? — тут же спросил Циммерман.

— Безусловно. Нужно только найти шину, которая оставила этот след.

— Вы предупредили все гаражи, склады запчастей и бензоколонки? — встрял с вопросом фон Гота.

Крамер-Марайн, не скрывая удивления, перевел взгляд на Циммермана, недовольный таким неквалифицированным вмешательством сотрудника Старого Льва. А потом поучающим тоном сообщил:

— В таких серьезных случаях, как гибель человека и бегство водителя с места происшествия, это происходит автоматически.

— Спасибо, — покраснел фон Гота.

— Ну что ж, подождем, что скажут эксперты, — решил Циммерман, покосившись на фон Готу. — Следующее совещание — если вы, капитан, не возражаете — завтра утром в то же время.

По окончании этой, скорее, формальной встречи «спецы по трупам» занялись своими делами. Первым вопросы задавал комиссар:

Циммерман: Ну что там нашли у погибшего?

Фельдер: Найдены два платка из белого полотна, обычного размера. Один слегка запачкан, второй чистый. В левом кармане пиджака — деньги, всего 147 марок 30 пфеннигов, из них две банкноты по 50 марок, одна — 20 и одна — 10 марок, остальное — мелочь. Потом талоны на три поездки в трамвае, причем два уже использованы, последний — в день смерти прокомпостирован на маршруте номер восемь. Далее, удостоверение личности на имя Хайнца Хорстмана, в прозрачной обложке. Черная расческа, видавшая виды. Чековая книжка Дойчесбанка, выданная филиалом в Ленбаше. Справка о состоянии счета Хорстмана прилагается.

И, наконец, карманный календарь, в котором очень мало записей, да и те — одни сокращения. На дне гибели пометка: «Фр. Фри». Эту задачку мы подкинули экспертам. Да, и еще обычный блокнот, в котором полно каракулей, цифр и пометок. Сейчас снимают копии. И много листов вырвано.

Циммерман: Итак, о Хорстмане нам кое-что известно, но недостаточно. Кто может нам еще помочь, фон Гота?

Гота: Карл Гольднер. Писатель. Я говорил с ним прошлой ночью. Он знает уйму всякого, в том числе и о Хорстмане.

Циммерман: Ладно, тогда отправляйтесь за ним. А вы, Фельдер, постарайтесь выяснить, какого черта нужно было ночью Хорстману на Нойемюлештрассе или где-то поблизости. И главное — что значит запись в календаре «Фр. Фри». Мне это надо знать!

* * *

— Ты когда вернулся домой? — Фрау Маргот Циммерман со всей возможной строгостью атаковала своего сына Манфреда, который, позевывая, наливал себе кофе.

— А тебе зачем? — Манфред даже не взглянул на нее. — Для тебя же лучше не знать.

— А если отец будет спрашивать?

— Конечно, будет. — Манфред криво усмехнулся. Восемнадцатилетний высокий стройный парень был удивительно хорош собой, с ангельски чистыми чертами. «Как со средневековой картины», — говаривал его приятель Амадей Шмельц. — Комиссар Кребс уже наверняка доложил папочке, что сцапал меня ночью.

— Он тебя сцапал? — недоверчиво переспросила Маргот, высокая зрелая женщина в духе Мадонны германского барокко. — Где же ты был, Манфред?

— В одном заведении у вокзала. — Манфред зевнул. — С приятелями. Ну перебрали чуть-чуть… Вообще-то Кребс вполне мог меня забрать, но не сделал этого. Не иначе по дружбе с коллегой Циммерманом! Таковы наши стражи порядка и справедливости.

— Но он же твой отец!

— А твой — муж! — с полным безразличием констатировал Манфред, словно разговор шел о погоде. — И мужа ты выбирала сама. А у меня не было возможности выбрать отца, и вот теперь всю жизнь мучайся с полицейским!

— Я тебя понимаю, — протянула Маргот. — Люди вроде него ни о чем не думают, кроме своей службы. И при этом утверждают, что в состоянии понять человеческие слабости и боли. Только самих близких они не понимают. В этом я уже убедилась.

— Случайно не вчера ночью, а? — усмехнулся Манфред. — Ты когда пришла домой, мама?

* * *

Деликатные признания доктора юриспруденции Антонио Шлоссера, адвоката, среди друзей известного как Тони:

— С Маргот, ныне фрау Циммерман, и Мартином, ее мужем, мы знакомы с юности. Все трое жили в Аугсбурге и вместе переехали в Мюнхен. Отношения были самыми дружескими. Маргот была дочерью фабриканта, мой отец — врачом, а отец Мартина служил в полиции.

Оставались мы неразлучными друзьями и тогда, когда я изучал право, а Мартин начал свою карьеру в криминальной полиции. Первая трещина в нашей дружбе возникла после неожиданного решения Маргот выйти замуж за Мартина. Я любил ее так же сильно, как и он. Но напрасно я пытался добиться ответа, почему она так решила. Видимо, дело в том, что она уже носила под сердцем Манфреда.

Но и супругов Циммерман я не терял из виду. С Маргот, женщиной интеллигентной, из хорошей семьи, я и впредь оставался в хороших отношениях, а вот Мартин, криминалист душой и телом, отдалялся все больше. Иногда мне кажется, что мы с ним стали совершенно чужими людьми, словно живем в разных мирах.

Мои чистые дружеские чувства к Маргот — сам я холост и бездетен — никогда не угасали. Иногда мы встречаемся, разумеется, с ведома Мартина, то в кафе, то у знакомых. Я забочусь о том, чтобы это происходило в избранном обществе. Убежден, за последние годы Маргот поняла, что ее решение выйти за Мартина было страшной ошибкой. От которой пострадал и я.

* * *

Комиссар Циммерман в сопровождении Фельдера вошел в квартиру Хорстманов. Открыла им Ханнелора Дрейер. Вела она себя как домоправительница, и казалось, что роль эта доставляет ей радость.

Поздоровавшись на ходу, Циммерман отправился прямо в спальню. Хельга Хорстман, несмотря на то, что время шло к полудню, все еще лежала в постели. Фельдер сообщил сотруднице, что миссия ее окончена, и попросил составить рапорт.

Когда та удалилась, Циммерман повернулся к Хельге, разглядывавшей его припухшими глазами, и холодно начал:

— Полагаю, что вам не до того, но все же выражу соболезнования по поводу гибели вашего мужа.

— А больше вы ничего не полагаете? — сердито бросила Хельга. — Какое вы вообще имеете право надоедать мне?

— Меня интересуют некоторые обстоятельства и ваше отношение к ним, фрау Хорстман, — продолжал Циммерман. — Но прежде всего: как нам известно, после десяти вечера вы ушли с бала и вернулись около полуночи.

— Откуда вы знаете? — перепуганно воскликнула женщина и так резко села, что ее пеньюар соскользнул с плеч, обнажив чуть не все тело. Правда, Фельдер как известный знаток оценил это зрелище весьма скептически и открывшиеся части определил как не слишком лакомые. Циммерман, который и глазом не моргнул, настойчиво повторил свой вопрос:

— Где вы находились во время убийства, фрау Хорстман, и с кем?

Тут у двери раздался троекратный звонок, Циммерман кивнул, и Фельдер впустил гостя. На пороге стоял Вальдемар Вольрих.

— Ты как по заказу! — с облегчением воскликнула Хельга Хорстман, увидев его сквозь дверь спальни. — Они тут пытаются загнать меня в угол. Ты должен помочь!

* * *

В 11.5 °Сузанна Вардайнер, накинув роскошный пеньюар от фирмы «Бальмен» из Парижа, терпеливо старалась разбудить мужа.

Петер Вардайнер сонно перевалился с боку на бок и, не открывая глаз, погладил ее бедро.

— Ингеборг, — пробормотал он в подушку.

— А кто эта Ингеборг? — весело спросила она, склонившись к нему.

Тут Вардайнер сел и, чтобы окончательно проснуться, потряс головой. Головой, которую некоторые находили красивой, а многие — умной. Потом взглянул на Сузанну.

— Почему бы тебе не лечь ко мне?

— По трем причинам, — улыбнулась она. — Во-первых, я не Ингеборг. Во-вторых, нет смысла, учитывая твое здоровье. С сердцем у тебя весьма неважно. Его кое-как хватает, чтобы сидеть спокойно за письменным столом. Ну и в-третьих, через два часа у нас тут будет Клостерс.

— Ты его позвала?

— На обед. Приготовят что-нибудь полегче: свежую форель, стейк по-американски, овощи. И легкое сухое мозельское.

— Что-то ты слишком заинтересовалась Клостерсом, — в шутку бросил он.

— Он, скорее, должен бы интересовать тебя, ведь ему принадлежит один из крупнейших еженедельников. Если бы удалось привлечь его к той акции, что ты готовишь, ее эффект возрос бы многократно, а твой риск уменьшился бы.

— Сузанна, ты просто клад! — Он погладил руку жены.

— Я всего лишь эгоистка. — Она подсела к нему. — И не хочу тебя потерять. Я довольна жизнью с тобой. И с твоей газетой, и даже с какой-то Ингеборгой, раз уж без этого нельзя.

— Мы всегда прекрасно понимали друг друга, — заметил он, — но только теперь я вижу, что ты для меня значишь!

— Да, Петер, но именно потому я так боюсь авантюры, в которую ты пускаешься.

* * *

Карл Гольднер рассказывал впоследствии:

— Только я простился со своей новой приятельницей, как мне позвонил фон Гота. Этот тип напоминает денди прошлого века, который непонятно как угодил в среду полицейских и ему там даже нравится.

Я, конечно, понял, что ему нужна информация. Это ведь не тайна, что о так называемом высшем свете города я знаю почти все. Но мне пришло в голову, что это может быть любопытно — поговорить с полицейским из аристократов. И я его приглашение принял.

Фон Гота предложил пообедать вместе. Я было решил, что он набивается на приглашение. Но он сказал: «Буду рад видеть вас своим гостем…» — И дал свой домашний адрес: Виденмайерштрассе, на берегу Изара, рядом с Английским парком. Один из престижнейших районов города.

* * *

— Ты только спокойнее. — Вальдемар Вольрих как ангел-хранитель стоял перед кроватью Хельги Хорстман и с вызовом смотрел на полицейских. — Что происходит?

— Они хотят знать, где я была вчера от десяти до двенадцати, — задыхаясь, выговорила Хельга, — и кто был со мной.

— И что ты ответила?

— Ничего.

— Прекрасно. — Вольрих сжал ее руку.

— Видимо, эту информацию нам можете дать вы? — предположил Фельдер.

— Видимо, мог бы. Но зачем мне это? Циммерман, чуть отступив назад, предоставил Фельдеру объясняться с Вольрихом. Фельдер выдвинул новое предположение:

— Вероятно, вы оба можете представить нам какое-то алиби.

— Алиби? — Вольрих приподнял бровь. — Зачем оно нам? Что за полицейские штучки вы против нас затеваете?

— Кого вы имеете в виду, говоря «против нас»? — спросил Фельдер.

— Уважаемый, — энергично заявил Вольрих, — я немного разбираюсь в методах работы полиции. Ваш шеф это хорошо знает.

— Тогда вам должно быть ясно, что мы здесь не в игры играем, — отрезал Фельдер.

— А почему я должен это понять да еще и поверить? Почему вы не могли здесь оказаться просто ради забавы? Мало ли выплывало дел о том, что среди полицейских чинов есть люди, которые при выполнении своих обязанностей лишь ищут повода для удовлетворения не всегда нормальных позывов? — Вольрих вдруг возомнил, что берет верх. — Ведь это очевидно, что с вами двоими не все в порядке. Это что, так принято, чтобы двое криминалистов-мужчин допрашивали женщину, лежащую в постели? По крайней мере, здесь должна быть женщина — сотрудница полиции.

Инспектор Фельдер неуверенно покосился на начальника и по смущенному лицу того сейчас же понял, что упрек Вольриха не был необоснован. Их поведение действительно не соответствовало принятой практике. Поэтому Фельдер поспешил разъяснить:

— Наша сотрудница всю ночь заботилась о фрау Хорстман. И только что была здесь. И разговор мы начали еще в ее присутствии.

— Ну это спорный вопрос, — отрезал Вольрих и положил свои большие руки на плечи Хельги. — Ты не обязана им отвечать, дорогая. И даже прокурору, если он вдруг сюда заявится. Не так ли, инспектор?

Фельдер кивнул в знак согласия:

— Никто не может быть принужден отвечать на вопросы следственных органов. Тем более в случае, когда его показания могут быть использованы против него.

— Как видите, меня вам не запугать, — победоносно заявил Вольрих. — А что касается ваших измышлений, что фрау Хорстман в то критическое время с кем бы то ни было…

— Мы полагаем, что с вами, — сухо заметил Фельдер.

— Полагать вы можете, что вам угодно. Но свои версии вам придется подкрепить доказательствами. И не одним, а многими, непридуманными и существенными. Потому что доказывать предстоит вам!

— Совершенно верно, — согласился Циммерман, прежде чем уйти вместе с Фельдером. Фельдер шел за шефом следом и никак не мог понять, с чего вдруг на лице Циммермана взялась эта довольная улыбка.

* * *

Карл Гольднер добрался в такси до Виденмайерштрассе, а там роскошным лифтом поднялся на третий этаж.

Открыл ему слуга, удивительно похожий на английского дворецкого идеальной выучки. С холодной вежливостью спросил:

— Герр Гольднер?

Получив положительный ответ, торжественно сообщил:

— Герр фон Гота ждет вас.

Гольднер не переставал удивляться. Слуга провел его в библиотеку, где стеллажи, полные книг в кожаных переплетах, вздымались до потолка. В центре зала — стол, украшенный инкрустациями с античными мотивами, а на нем — кожаный глобус, словно созданный самим Мартином Бехай-мом. Возле стола — четыре староанглийских кресла, обтянутые темно-зеленым сафьяном. В одно из них уселся Гольднер.

— Глазам не верю! — воскликнул он, когда появился фон Гота, одетый в светло-серое, и сердечно приветствовал гостя. — Я попал по адресу, или у вас в полиции двойник, может быть, какой-нибудь заблудший брат?

— Нет, к счастью, я единственный оставшийся экземпляр нашей фамилии, — заверил его фон Гота.

— А в криминальную полицию вы подались из чистой любви к искусству?

— Исключительно, — подтвердил фон Гота. — Впрочем, еще из любопытства и от скуки. Знаете, иногда там бывает довольно увлекательно. А кроме того, регулярный доход и мне не помешает.

— Вам, такому богатому человеку?

— Я только наследник, герр Гольднер. Из боковой ветви вымирающего рода фон Гота. То, что вы видите вокруг себя, — все мое имущество. Его в два счета можно распродать, пропить и прогулять. И, признаюсь, порой так и делаю. Но не слишком часто. Я вовремя сумел подсчитать, что этого наследства мне хватит для безбедной жизни лет до сорока. И что потом? Найти подходящее занятие было для меня и вопросом средств к существованию.

— Но почему именно это?

— Не буду утверждать, что я люблю свою работу. Среди криминалистов трудно найти того, кто мог бы это сказать. Но, с другой стороны, это занятие дает возможность познать жизнь и людей в их экстремальных проявлениях, а это кое-что.

— Пожалуй, я вас понимаю. Вы боялись, что иначе ваша жизнь пройдет в пустопорожних разговорах с разными баронами и собственным дворецким, или опасались, что придется подыскивать невесту с многомиллионным приданым, чтоб выдерживать свой уровень жизни.

— Что-то в этом роде. Но учтите, у меня не только дворецкий, но еще и «роллс-ройс». Правда, его я передал в распоряжение одной фирме, которая сдает его напрокат с почасовой оплатой. А Бертольд, мой ангел-хранитель, пять дней в неделю работает в одном из ресторанов обер-кельнером и все же успевает вести все наше хозяйство. Знаете, он здесь еще со времен моего отца.

— Послушайте, я от вас просто в восторге! — Не удержавшись, Гольднер поднял бокал.

— Ну что ж, я рад! — улыбнулся в ответ фон Гота.

— Теперь, конечно, вы постараетесь использовать мое удивление и захотите получить побольше информации, — заметил Гольднер. — Не возражаю. Только я все то же самое постараюсь сделать с вами. Так выпьем за взаимное использование!

* * *

Шеф-редактор Ойген Клостерс рассказал позже:

— Вардайнер, прежде всего, человек честный и порядочный. Но в условиях современной журналистики это значит, что он слишком порядочный, неисправимый идеалист, не приспособленный к борьбе.

Он ведь до сих пор уверен, что в нынешнее время может позволить себе такую роскошь, как «доброе имя журналиста». В результате он помещает неудобочитаемые политические обзоры, вся суть которых заключена в фразе: «Это с одной стороны, но если взглянуть с другой стороны…»

Гораздо больше мне нравится его жена. Миниатюрная, изящная, слегка похожая на пугливую лань. Большие умные глаза, нежный мелодичный все еще молодой голос, игривые движения. Чудная женщина!

За обедом, кстати великолепным, я предложил Вардайнеру — если сумеем — совместно организовать и согласовать по времени кое-какие акции. Вардайнер согласился. И не только. В свою очередь предложил мне — даже слишком уж быстро — идею первой акции. Хотел пуститься в разоблачение «гиен монополизма». Знаете, от подобной формулировки мне дух перехватило. К тому же оказалось, что метит он в Шрейфогеля. Я его предложение весьма деликатно — из-за фрау Сузанны, — но решительно отклонил. Посоветовал ему взвесить как следует, сможет ли он подкрепить атаку на таких людей конкретными фактами. И вообще я не уверен, что эти вещи кого-то интересуют, читатели хотят совсем другого. Им нужно знать, когда, где и с кем переспала знаменитая певица, им нужны сплетни о личной жизни телезвезды или о том, как олимпийский чемпион переплавил свои медали в солидный банковский счет. Ну и еще криминальные аборты, истязания животных, какое-нибудь убийство, по возможности на сексуальной почве, — вот то, на что читателей тянет. Но только не на статьи о финансовых махинациях, где кто-то загреб кучу денег. Это для них слишком скучно.

«Вы же не собираетесь сражаться с ветряными мельницами? — спросил я его. — Копаться в грязном белье гораздо выгоднее, тут вам успех гарантирован. Нельзя витать в облаках!»

* * *

— Так, пока мы от них избавились, — сказал Вольрих Хельге, когда криминалисты удалились. — Думаю, я как следует утер им нос.

— Иди ко мне, — всхлипнула Хельга.

— Да подожди! — фыркнул Вольрих. — Вначале нужно кое-что выяснить. Ты ночью собиралась передать мне кое-какие документы. И говорила, это дело решенное!

— Но это было до того… — прошептала Хельга и потянула на себя одеяло.

— До того? — повторил он. — До чего?

— Прежде чем все случилось с Хайнцем, моим мужем.

— Девочка моя. — Вальдемар Вольрих все еще пытался говорить ласково. — Я тебе уже не раз советовал не путать разные вещи. Например, занятия любовью с несчастным случаем с твоим мужем и заодно с обещанными документами. Думаю, я этого не заслуживаю.

— А что если до меня только теперь дошло, что связь между бумагами, которые ты хочешь получить, и смертью моего мужа действительно существует?

— Я бы на твоем месте и думать не отваживался о такой возможности, — с нажимом посоветовал Вольрих.

— Но ты не на моем месте, — тихо ответила она. — А я теперь то, что называется вдова…

— Не надо так со мной, детка! Ты еще траур надень! Ведь ты до смерти рада, что от него избавилась и можешь жить в свое удовольствие.

— Вот тут ты, вероятно, прав, — произнесла Хельга. — Но это ничего не меняет: я теперь вдова, причем бедная вдова. После Хайнца мне почти ничего не осталось. За нашу мебель много не выручишь, его машина годится только на свалку. Так что не удивляйся, что я задумалась о своем будущем.

— Об этом позаботится Тириш. Ты можешь рассчитывать как минимум на солидное пособие.

— А сколько это будет? И как оформлено?

— Да не волнуйся ты, детка, об этом я позабочусь. Но дай же мне наконец бумаги…

— Ты называешь это бумагами, как будто собрался сдать их в макулатуру. Но я-то знаю, в них есть такое, что для некоторых страшнее бомбы под кроватью. Я поняла: эти документы — мой единственный капитал на будущее, дорогуша.

— Ты же не вздумаешь нас шантажировать?! — на этот раз возмущенно вскричал Вольрих.

— Я только, как говорится, хочу сберечь свою шкуру. Ведь у меня, как ты всегда говорил, такая нежная кожа. Не хочешь убедиться в этом снова?

* * *

Из отчета о телефонных переговорах Анатоля Шмельца, которые он вел в то субботнее утро из своего номера в «Гранд-отеле»:

«Поочередно его соединяли с деревенской гостиницей в Вольрафтхаузене, потом с мюнхенской квартирой в районе Фрауенкирхе и, наконец, с виллой на озере Аммер. Во всех трех случаях Шмельц говорил с женщинами, и содержание всех трех разговоров было абсолютно идентично. Что он, Анатоль Шмельц, чувствует себя неважно, видно, гриппует. Что жутко потеет и совершенно без сил. Голова кружится, поэтому он велел отвезти себя туда, где поспокойнее. К нему уже вызвали врача, но ничего, скоро станет полегче. Наилучшие пожелания и до скорой встречи.

Третий разговор был немного дольше. Говорил с женой и расспрашивал о сыне. Узнал, что Амадей давно не появлялся дома и, похоже, что в своей мюнхенской квартирке тоже. Явно болтается где-то в сомнительной компании.

На это Шмельц отреагировал так: «Ты просто не хочешь понять мое отношение к молодежи. Мы должны обеспечить им все, чего сами были лишены, дать им возможность пережить упоение жизнью, наслаждение молодостью, уважать это их возвышенное стремление разрушить прогнившую средневековую мораль нашего общества…»

Но патетические излияния Шмельца жена прервала столь категорически, что он утратил дар речи: «Анатоль, все твои словеса мне напоминают болтовню слюнявых блудливых старикашек, которые пытаются известными словами прикрыть собственное бессилие».

Ответил Шмельц не сразу: «Господи, с той поры, как ты поселилась в своей башне из слоновой кости, ты утратила всякое представление о том, что творится на свете. Все, что нужно нашему Амадею, — это свобода. И мы должны предоставить ее без каких-либо ограничений. Это должно быть нашей главной и — прошу тебя — совместной задачей. Мне это совершенно ясно, пора это понять и тебе!»

* * *

Комиссар Циммерман вместе с Фельдером вернулся в полицай-президиум, просмотрел почту, завизировал рапорты и просмотрел бюллетени. В почте он нашел записку, что уже трижды звонила жена. Повернувшись к Ханнелоре Дрейер, сказал:

— Думаю, сегодня пора вам заканчивать и идти наконец домой.

— Я хотела вам лично вручить рапорт; не уверена, не будет ли вопросов.

Циммерман пробежал рапорт. Потом прочитал еще раз. Наконец сказал:

— Исчерпывающе. Ну а кроме этого?

— Ночь тянулась очень долго. И нудно. Хельга Хорстман спала, и мне нечем было заняться, чтобы не уснуть тоже. Полистала журналы, просмотрела книги… А потом подняла с пола ее сумочку. В ней были бумаги, говоря точнее, документы в двух экземплярах.

— Наверняка вы заметили это совершенно случайно, — сдержанно «напомнил» Циммерман, — когда собирали выпавшие из сумочки бумаги, чтобы вернуть их на место.

— Так все и было, — согласилась Ханнелора Дрейер.

— И при этом, собирая бумаги, выпавшие из сумочки, совершенно случайно заметили, что в них написано. — Циммерман ободряюще улыбнулся. — И что же вам совершенно случайно показалось интересным?

— Множество дат и чисел!

— Не может быть! — в восторге воскликнул Фельдер. Циммерман же заметил:

— Во всяком случае, вы не производили обыска квартиры фрау Хорстман, на который не имели ордера. И не искали никаких доказательств, имеющих значение для следствия, поскольку для этого нужна санкция прокурора. Чисто случайно вы что-то нашли. Что это было?

* * *

Из донесения Ханнелоры Дрейер:

«Я увидела два экземпляра документов, каждый на шести листах. В них было полно исправлений, видимо, это были рабочие заметки. Оригинал отсутствовал, и, вероятно, первый экземпляр тоже, потому что оба оставшихся, которые я видела, были слабо пропечатаны. В заметках приведены данные о сделках с крупными земельными участками. Там были данные и о множестве мелких и средних объектов, но среди них особняком стояли данные о пяти исключительно крупных.

1. Участок на окраине Шонгау, по соседству с военной базой, площадью 50–55 тыс. квадратных метров. Недавно на участке была построена ярмарка. Цена покупки в 1954 году составила 2 марки за квадратный метр, цена продажи в 1968 году — 24 марки за квадратный метр.

2. Участок в низине в районе Ингольштадта площадью 160 тыс. квадратных метров. Был куплен в 1956 году по 1 марке за квадратный метр, а в 1962 продан по 38–42 марки за квадратный метр. На участке сразу после продажи построен нефтеперегонный завод.

3 и 4. Продажа участков в 1964 году, частью на территории Хафолдингского леса, частью на Эрдингской пустоши. Цена покупки от 2 до 3 марок за квадратный метр. Прибыль от продажи предположительно составляет несколько тысяч процентов.

5. Участок, обозначенный литерой «Ф», который расположен на границе округа Штарнберг и леса с западной стороны. В 1955 году был куплен за 300 тысяч марок, его нынешняя цена — от 5 до 5,5 миллионов марок.

Все эти сделки осуществила мюнхенская фирма «Хубер, Хубер и Лайтман, торговля недвижимостью» по указанию и за счет банка Шрейфогеля».

* * *

— Выглядит многообещающе, — невозмутимо заметил Циммерман.

— Если все это правда, — засомневался Фельдер. — Вы знаете, журналисты способны уцепиться за любую ерунду, чтобы раздуть сенсацию.

— Но эти данные, видимо, верные, — сказала Дрейер. — Я позволила себе запросить кое-какую информацию из отдела экономической преступности.

— Ну если так, нам будет чем заняться, — успокоился Фельдер.

Тут заговорил Циммерман.

— Дорогая коллега! — Это было столь необычное для него обращение, что после него следовало ожидать нечто небывалое. — Дорогая коллега! Если вы не возражаете, я устрою, чтобы вас немедленно перевели в мой отдел!

Ханнелора Дрейер приняла предложение не задумываясь. Ведь она понятия не имела, в какую угодила мясорубку. С той минуты она стала сотрудником отдела, начальник которого был человеком невероятной работоспособности и рвения в работе, решительным и неумолимым к своим и к чужим. Но, ко всеобщему удивлению, скоро в полицай-президиуме о Циммермане и Дрейер стали говорить не иначе как «Старый Лев и его любимая кошечка».

Циммерман распорядился:

— Фельдер, позаботьтесь, чтобы все данные, добытые коллегой Дрейер, были тщательнейшим образом проверены. Подключите к этому всех наших экспертов. Добейтесь официального содействия федеральной криминальной службы. Согласие советника Хедриха я получу. Направьте всех наших сотрудников, пусть поищут вещи, оставшиеся от Хорстмана. Разумеется, пусть в первую очередь проверят, нет ли где-нибудь еще бумаг. Они могут храниться у кого-нибудь из коллег или в сейфе у адвоката…

— А что с Вольрихом?

— Этим я займусь сам. Но это не к спеху. Полагаю, я его напугал. Он знает все — или вообще ничего из того, что нас интересует. Теперь вы, коллега Дрейер. Поскольку вы работаете у меня, я вам устрою не слишком приятный уик-энд.

— Я все равно не знала, чем заняться.

— Рад это слышать, — довольно буркнул Циммерман. — Тогда просмотрите все, что Фельдеру удалось собрать по этому делу. Постарайтесь определить, за кем нам лучше установить наблюдение. Узнайте, сколько нам смогут выделить людей. И на этом пока все.

* * *

Карл Гольднер сообщил позже о своем визите к ассистенту фон Готе:

«Каких только людей я не перевидал здесь в Мюнхене! Но куда здешним светским львам до этого фон Готы! Это просто уникум! Мог бы жить в свое удовольствие, так нет — гнет спину в полиции! Это настолько меня потрясло, что я сразу проникся к нему симпатией и спросил: «Так что, собственно, вы желаете знать?»

Он только этого и ждал и засыпал меня градом вопросов, между прочим, весьма продуманных. К примеру, насколько влиятелен Шмельц? Что он мог бы предпринять против Вардайнера и насколько это было бы опасно? И у кого лучше отношения — у Бургхаузена с Вардайнером или у Тириша со Шмельцем? И кто бы мог, по моему мнению, быть ближайшим помощником Шмельца и Вардайнера, их правой рукой? Как живется Вардайнеру с его фрау Сузанной? Что из себя представляет Вольрих? Какова роль Хельги Хорстман? Что же задумал Хайнц Хорстман?

Я сказал ему так: «О каждом из этих людей вы можете думать как вам угодно — они только люди, как каждый из нас. Но некоторые любопытные подробности я вам с удовольствием сообщу. С чего бы начать? Пожалуй, с Греции. Ведь там в одном из афинских дворцов или на вилле у моря обитает черноволосая красавица Мария. Она актриса и в настоящее время — главный предмет любви и обожания Анатоля Шмельца. Пожалуй, в эту авантюру он кинулся очертя голову в основном для того, чтобы излечиться от безответного чувства к фрау Сузанне. В Греции он ведет себя как когда-то Гёте в Карлсбаде. У него для этого хватает и финансовых возможностей, и способностей объяснить все это себе и другим с моральной стороны. Правда, прошлым летом эта поэтическая страсть едва не потерпела крах. И все из-за Хайнца Хорстмана».

* * *

Тириш, издатель «Мюнхенского утреннего курьера», любил проводить выходные в своем деревенском поместье возле Вальдхайма. Тут он отдыхал от горячки недели и разыгрывал хуторянина: навещал священника, осматривал поросят на откорме, справляясь, как они прибавляют в весе, и прогуливался в саду, скорее напоминавшем парк.

Погода в эту субботу до самого вечера стояла прекрасная. Сияло солнце, синело небо, температура около нуля и легкий покров свежего снежка, приятно хрустевшего при ходьбе… И Тириш хотел одного — наслаждаться всем этим без помех.

Однако из поэтического настроения его безжалостно вырвали, когда он еще не дошел до идиллически застывшего пруда. Из кухонного окна его пронзительно звала жена:

— Телефон! Звонит Вольрих. Утверждает, что это срочно!

— Иду-иду, — неохотно отозвался Тириш. Трубку он взял через открытое окно. — Ну что вы беспокоите меня в субботу?

— Другого выхода нет, — расстроенно произнес Вольрих. — Я только что вернулся от Хельги Хорстман. По-моему, с ней будут проблемы. Договоренности о документах она придерживаться не хочет. Видимо, попытается действовать самостоятельно. Нужно что-то предпринимать.

— Я сейчас приеду, — энергично заверил Тириш. — Сообщите Шмельцу. Через час соберемся в издательстве.

* * *

Версия Вальдемара Вольриха, которую он изложил чуть позже в разговоре с сотрудником полиции:

— Поверьте, вы ничего не понимаете. Твердите о совести* ответственности, чувствах и подобной ерунде. Смешно! Тогда об этом и речи не было. В игру вступили деньги, большие деньги.

Чтобы вам было ясно, игра пошла по-крупному. Банкир Шрейфогель внезапно дал понять, что склонен поддержать издательство Тириша и Шмельца. И это испугало Бургхаузена с Вардайнером. Поймите, в этой ситуации конкурентная борьба между обеими газетами, тянувшаяся многие годы, вступила в решающую фазу. Ведь теперь для обоих решалось — быть или не быть.

* * *

— Господи! — хрипло вздохнул Вардайнер, сползая со стула.

Одна из служанок, услышав стон, побежала за хозяйкой. Фрау Сузанна, которая как раз пробовала новый серебряный лак для ногтей, помчалась к мужу.

— Мне очень плохо, — задыхаясь, пробормотал Вардайнер, — но это пройдет.

— Что с тобой, Петер? На тебе лица нет, — заволновалась Сузанна. Налив в стакан немного холодной воды, подала мужу две таблетки, лежавшие наготове. — Ты до смерти устал. Чем это закончится?

— Да ничего, справлюсь, — с усилием произнес Петер Вардайнер.

— Я так и думала, тебе главное — справиться. Почему ты так надрываешься?

— Почему, Сузанна? — отдышавшись, сказал он. — Почему дождь идет сверху вниз? Потому что иначе быть не может. И со мной точно так же. Понимаешь?

— Я стараюсь понимать, Петер, но это становится все труднее. Допустим, оттого что я женщина, я не в состоянии понять, почему человек рискует из-за принципов всем — здоровьем, семьей, всем своим существованием. Но я тебе говорю: долго я этого не выдержу.

* * *

Закрытое совещание в издательстве «Мюнхенского утреннего курьера»; начало в 16.30; присутствуют: Тириш, Шмельц, Вольрих.

Вольрих: Ясно одно. Хельга Хорстман старается удержать документы мужа у себя. Скажу откровенно: она собирается нас шантажировать.

Тириш: А сколько конкретно она хочет?

Вольрих: Это еще не ясно. Но ясно, что у нее в руках часть материалов ее мужа и она знает им цену. В них не только данные о спекуляциях земельными участками, но и многое другое. Проблема в том, что у нее только копии, а оригиналы Бог весть у кого.

Тириш: Вероятно, у Вардайнера?

Шмельц (решительно): Если это так, нам нужно быть начеку. Не знаю почему, но Вардайнер меня ненавидит и предпримет против меня что угодно!

Тириш: Разумеется, мы должны этому помешать. Прежде всего нужно поскорее организовать похороны Хорстмана. Об этом позаботитесь вы, Вольрих. А еще нам понадобится адвокат, который бы сумел справиться с такими вещами.

Вольрих: Предлагаю Шлоссера! Этот ни перед чем не остановится!

* * *

Профессор, доктор медицины Билрот из Штарнберга собщил Сузанне Вардайнер после обследования ее мужа:

— Не существует болезни, которая не влияла бы на весь организм пациента и на которую каждый не реагировал бы по-своему. Банальное недомогание у одного может привести к фатальному исходу у другого.

Все это в полной мере относится и к вашему мужу. Хотя внешне он выглядит весьма энергичным человеком, в действительности — это исключительно чувствительный тип со спастическими реакциями. Они и вызывают у него постоянные перепады температуры тела, давления крови и сердечной деятельности.

Неверно было бы определить его состояние как критическое. Но некоторые анализы — состава крови, мочи, кардиограмма — вызывают серьезные опасения. Я бы рекомендовал вашему мужу не напрягаться на работе, беречь себя, придерживаться диеты и, по возможности, отдыхать, иначе я ни за что не ручаюсь.

* * *

Ханнелора Дрейер вместе с Фельдером и фон Готой сидела перед комиссаром Циммерманом. Она быстро привыкла, что в новом отделе иметь дело придется с одними мужчинами.

— Надо разобраться, что за женщины замешаны в этой истории с Хорстманом, — сказал начальник. — С кем мы уже столкнулись?

— Хельга Хорстман, — начала Дрейер. Комиссар кивнул.

— Она входит в ближайший круг людей, так или иначе связанных со смертью Хорстмана. Ими я займусь сам. Дальше.

— Сузанна Вардайнер, — продолжила Дрейер.

— Она — единое целое с Петером Вардайнером, — заметил фон Гота. — Супруги как-никак.

— Это еще ничего не значит. — Циммерман слегка усмехнулся. Остальным возразить было нечего.

— В списке телефонов и адресов, найденном у Хорстмана, множество женских имен, — доложил как всегда педантичный Фельдер. — Чаще всего фигурируют три, хотя у них время от времени меняются адреса и номера телефонов. Некая Антония Бауэр, затем Ингеборг Файнер…

— Кто они такие?

— Бауэр — секретарша в «Мюнхенском утреннем курьере», а Ингеборг работает в «Мюнхенских вечерних вестях», где-то в отделе рекламы.

— Займитесь ими, коллега Дрейер.

— А что с третьим именем? — настаивал любопытный фон Гота.

— Генриетта Шмельц, — сказал Фельдер.

— Она родственница Анатоля Шмельца?

— Да, его жена.

— И она тоже постоянно фигурирует в записях Хорстмана? — удивленно переспросил Циммерман. — Этой дамой нужно заняться вам, фон Гота!

— Прямо сегодня? — спросил тот, многозначительно взглянув на часы. Но тут же понял, что вопрос был излишним, и слегка покраснел.

— Коллега Дрейер, вы уже связались с отделом наружного наблюдения? — продолжал Циммерман.

— Да, комиссар Коморски просил передать вам, что в нашем распоряжении столько его людей, сколько потребуется.

— Ну, пока нам понадобятся две-три группы, — констатировал комиссар. — Фельдер остается здесь. Я заеду к Келлеру, а потом — домой поужинать. Позвоните, пожалуйста, моей жене. Потом снова встречаемся здесь.

* * *

Из стенограммы допроса адвоката, доктора юриспруденции Шлоссера:

«В субботу вечером меня пригласили в издательство «Мюнхенского утреннего курьера». С присутствовавшими там Тиришем, Шмельцем и Вольрихом я был хорошо знаком. Когда мы договорились о гонораре, меня проинформировали о подробностях истории с Хорстманом.

Говорил Тириш. От него я узнал, что Хорстман, репортер их газеты, погибший прошлой ночью, располагал некоторыми документами, которые можно оценить как крайне щекотливые и которыми нынче владеет его вдова. Далее мне было сказано, что это материалы о купле и продаже различных земельных участков, и они, вполне возможно, попали и в другие посторонние руки. Но тогда мне никто не сказал, в чьи именно.

Выслушав все это, я изложил свою точку зрения как юрист. Хорстман был сотрудником редакции с твердым месячным жалованием. По закону это означает, что все, что он написал, обнаружил и зафиксировал, несомненно, принадлежит издательству, оплатившему его труд. И если кто-то хочет присвоить эти результаты его работы, он нарушает закон.

Только тогда я услышал от Тириша о Вардайнере. Петер Вардайнер — фигура во многом спорная. В мюнхенском обществе его не любят. Прежде всего из-за его сомнительного второго брака. Кроме того, он настраивает против себя излишней щедростью, слишком независимым образом жизни, контактами с сомнительными людьми, излишней элегантностью жены. Короче говоря, у него нет репутации солидного человека.

Тириш: А можно все, что вы сказали, как-то использовать практически?

Шлоссер: По-моему, этого достаточно, чтобы подать на Вардайнера в суд.

Тириш: Прекрасно! Это то, что нам надо.

Шлоссер: Но только прошу оценить и другую возможность. Что если речь идет вообще не о материалах, которым вы придаете такое значение, а о чисто личных, возможно, весьма деликатных вопросах?

Тириш: Откуда вы знаете?

Шлоссер: У меня есть кое-какой опыт. Я знал достаточно журналистов, которые выдавали свое копание в деликатных вопросах чужой личной жизни за общественно полезную деятельность и даже за защиту справедливости. Делают они это из желания прославиться, иногда — из желания отомстить. Полагаете, Хорстман был способен на нечто подобное?

Шмельц: Да, это было бы на него похоже!

Шлоссер: Ну, тогда у нас руки связаны. Законным путем можем потребовать только те материалы, которые были подготовлены для печати. Те, что носят характер чисто личных оценок, требовать не можем. Их нельзя считать рабочим материалом и частью издательского процесса, а только личными заметками автора.

Шмельц: Боюсь, что в этом случае нам придется туго.

Тириш: Доктор Шлоссер, а не найдется ли возможности таким образом провести водораздел между личным и служебным, чтобы и так называемые «личные заметки» угодили в разряд служебных материалов и мы смогли бы их получить? Разумеется, это отразилось бы и на увеличении вашего гонорара.

Шлоссер: На сколько?

Тириш: На треть.

Шлоссер: Согласен! Сделаю все возможное. Это будет нелегко, но не теряю надежды. Дело в том, что я имею честь быть знакомым с герром Гляйхером, генеральным прокурором».

* * *

Фон Гота снова позвонил Гольднеру.

— Мне нужна кое-какая информация. О фрау Генриетте Шмельц.

Ответ последовал не сразу. В трубке он слышал, как Карл подкрепляется каким-то напитком. Когда Гольднер заговорил, язык его слегка заплетался:

— Дорогой друг, это не так просто. Мне даже в голову не приходит ничего, что вам может пригодиться.

— Это может означать только одно — вы эту даму уважаете.

— Гораздо больше, фон Гота! Я Генриетту обожаю! — признался Гольднер. Но тут же тон его изменился, и в голосе зазвучало подозрение: — Чего вы от нее хотите? Пока не объясните, ничего от меня не добьетесь!

Фон Гота понял, что увертками тут ничего не добьешься.

— Разумеется, я все вам скажу. Имя Генриетты Шмельц повторяется в записной книжке, которую мы нашли в бумагах Хорстмана. Можете сказать мне, что у них были за отношения?

— Я, пожалуй, мог бы вам сказать. Но, насколько я знаю, сведения из первых рук для вас обладают большей ценностью. Так что я договорюсь о вас с фрау Генриеттой. Поезжайте на озеро Аммер, адрес у вас есть. Она будет вас ждать. И не потому, что я позвоню, а в основном потому, что она постоянно кого-то ждет.

* * *

Издателя Бургхаузена, явившегося в сопровождении заместителя шеф-редактора «Мюнхенских вечерних вестей» Замхабера, на вилле Вардайнеров в Грюнвальде встретила фрау Сузанна. Гостей она усадила в кресла у окна, откуда они могли наслаждаться видом на ухоженный газон и бассейн на фоне густого ельника. Журчала непринужденная беседа о чем попало — о неважной погоде, проблемах с детьми, заботах с домашними животными. Бургхаузен чисто по-мюнхенски то и дело взрывался хохотом, в то время как Замхабер, этакий журналист-философ, только едва заметно улыбался. Но и его по-детски пухлая физиономия излучала понимание и дружелюбие.

Петер Вардайнер, который выглядел опять свежим и бодрым и тоже немного шумным, без долгих разговоров обрушился на гостей:

— Мне в руки попал сенсационный материал! Просто потрясающий, с точными цифрами и фактами. Раскрыты спекуляции с земельными участками, которым потворствовали органы власти. Спекуляции в гигантских размерах. И с фантастическими прибылями!

— Великолепно, — сказал Бургхаузен, но в его голосе не было и следа восхищения. — Если это удастся доказать. И если окажется столь интересно, чтобы заслуживать публикации.

Замхабер высказался еще сдержаннее, с изрядной долей врожденной осторожности:

— Журналистика, собственно, вся своего рода приключение, я имею в виду приключение духа. Но за них всегда приходится нести ответственность.

— Верно, — согласился Бургхаузен. — И чтобы не оставалось недомолвок: за столь рискованную акцию, в целесообразности которой я пока сомневаюсь, не может отвечать вся редакция. Тут должен отвечать ее автор.

— Надеюсь, вы не думаете, что я боюсь этого? — воинственно вздыбился Вардайнер. — Опубликую от своего имени!

— Это весьма благородно, — примирительно начал Замхабер, — но это единственный выход.

— Петер, я решительно против! — воскликнула расстроенная Сузанна. — Для тебя это может иметь катастрофические последствия, ведь ты сам суешь голову в петлю!

— Боюсь, что вы недалеки от истины, — поддержал ее Бургхаузен. — А вам, герр Вардайнер, я хочу напомнить, что вы не только шеф-редактор газеты, но вместе со мной и ее совладелец!

— Вопрос обсуждению не подлежит, — заявил Вардайнер.

— Не торопитесь с решением, еще есть время хорошенько подумать. И чем больше, тем лучше. Ведь речь пойдет о деньгах, моих и ваших, и о деньгах вашей жены. Но, разумеется, вы можете поступать, как считаете нужным, и располагать моим согласием на любое обоснованное решение.

* * *

Тем же вечером комиссар Циммерман навестил своего старого приятеля Келлера. Похоже, его ждали. Пес радостно запрыгал вокруг, получив за это порцию колбасных шкурок. В этом отношении Циммерман его никогда не обманывал. Когда Келлер налил им обоим по чашке мокко, заваренного по собственному рецепту и всегда стоявшего на столе в большом термосе, им показалось, что сидят они тут среди книг, вырезок из газет и полицейских ведомостей уже очень давно. Пес, спрятавшись в тени настольной лампы, наслаждался подарком. Они потягивали кофе.

Циммерман не выдержал первый.

— Я только заглянул спросить, как у тебя дела.

— А я поговорил с советником Хедрихом и из того, что он мне рассказал, почувствовал, что ты заявишься, — сказал Келлер. — Действительно такой сложный случай?

— Иначе я не стал бы тебя беспокоить, — буркнул Циммерман. Потом постарался кое-что объяснить. — Знаешь, я уважаю твое уединение и не хочу излишними визитами обременять нашу дружбу.

Келлер глубже погрузился в кресло.

— Значит, у тебя возникли проблемы.

— Я пока не вижу картины в целом, — сознался Циммерман. Келлер был единственным человеком, перед которым он мог не скрывать своих сомнений и даже беспомощности. — Чувствую, что в деле есть что-то непредсказуемое. И чем больше думаю, тем больше запутываюсь.

— Со мной такое было много раз, — согласился Келлер.

— Хочу просить тебя как-нибудь посмотреть материалы по делу Хорстмана. Я поручил Фельдеру все приготовить.

— Ничего я не стану смотреть, — решительно отказался Келлер. — До тех пор, пока ты сам не решишь, что не справляешься. Опыта у тебя достаточно. Так что потом поговорим о том, чем могу быть полезен я, а вначале давай попытаемся подумать вместе.

* * *

Генеральный прокурор доктор Гляйхер весьма дорожил своей репутацией положительного и морально безупречного человека. Будучи признанным авторитетом в области права и, по мнению некоторых, даже слишком педантичным представителем судебной власти, на самом деле, особенно в личной жизни, относился к людям очень чутко, стараясь понять их проблемы.

Он очень любил свою жену, воспитанную в лучшем обществе. Она думала и действовала строго в духе христианских принципов, и в то же время ей было не чуждо чувство социальной справедливости. Больше всего она любила музыку. Два сына, Ульрих и Йорг — первый еще учился, второй сдавал последние экзамены, — шли по стопам своего отца, которого глубоко уважали, и изучали право.

Прокурор как раз пытался разбросать в палисаднике остатки снега, когда его позвали к телефону. По голосу он тут же узнал адвоката Шлоссера, которого считал довольно видным членом сообщества юристов, поэтому выслушал максимально корректно и благожелательно.

Весьма учтиво обратившись к прокурору, Шлоссер начал:

— Прошу простить, что беспокою вас, но мне поручено дело, в котором очень важна была бы ваша предварительная оценка — как руководство к действию.

— О чем речь?

— Позвольте, я начну с того, что в этом деле мои клиенты — это Тириш и Шмельц, владельцы и издатели газеты, близкой к властям.

— Но в чем конкретно дело?

— Вчера ночью погиб журналист по фамилии Хорстман. Очевидно, несчастный случай. К сожалению, некоторые служащие криминальной полиции совершенно безосновательно пытаются раздуть это дело, относясь довольно неуважительно… к виднейшим лицам нашего города.

— Прошу, никаких гипотез, — перебил его Гляйхер. — Изложите мне поточнее конкретные факты!

* * *

Из донесения ассистента фон Готы:

«Я воспользовался служебной машиной для визита к фрау Генриетте Шмельц на ее виллу у озера Аммер. Прибыл в 18.30, но принят не был. Попытался кое-что разузнать у соседей. Вернулся в 21.15. Результаты приведены в приложении».

«Безрезультатно», — оценил донесение Фельдер.

* * *

Генеральный прокурор доктор Гляйхер тем же вечером хотел переговорить лично с полицай-президентом. Но узнал, что это невозможно, так как полицай-президент вместе с бургомистром на банкете для высшего общества. Тогда Гляйхер решил поговорить с советником Хедрихом. Оказалось, тот ушел домой, чтобы отоспаться после суточного дежурства.

— Тогда прошу к телефону, — потребовал генеральный прокурор, — начальника отделения по расследованию тяжких преступлений.

— Он уже давно не выходит из Штарнбергской больницы. Замещает его комиссар Циммерман, который как раз сейчас на выезде. Можем чем-нибудь еще помочь, герр прокурор?

* * *

Шмельц сидел на кровати в номере «Гранд-отеля», тоскливо озираясь по сторонам. Стол перед ним был заставлен бутылками с английским джином, шотландским виски, французским коньяком, итальянским вермутом. Он с отвращением отвел глаза: одна мысль об алкоголе вызывала спазмы в желудке.

Побродив воспаленными глазами по комнате, наконец заметил Хесслера. Хансик, как обычно, преданным голосом, спросил:

— Что могу я сделать для вас, герр доктор?

— Ты и вправду мой единственный друг, Хансик.

— Всегда к вашим услугам, — торжественно заявил Хансик. — Потому что вы для меня… всегда… для меня…

— Все нормально, Хансик, — успокоил Шмельц. — Это само собой разумеется. Но что касается твоей идеи — я не против. Нужно передохнуть, расслабиться, забыться…

— Надеюсь, я смогу предложить то, что нужно. Роскошная штучка, обойдется недешево, но она того стоит. Значит, через час на обычном месте.

* * *

— Что мне делать? — задумчиво спросил Петер Вардайнер жену после ухода Бургхаузена и Замхабера.

Фрау Сузанна приблизилась к нему, шурша тонкими шелками, ненавязчиво надушенная, заметно, но со вкусом подкрашенная.

— Ты подумал о том, — спросила она, продолжая разглядывать свое отражение в зеркале, — почему эти двое не пытались отговорить тебя от этой авантюры?

— Ты чудесно выглядишь!

— Очень приятно слышать это от тебя. Но задумайся лучше над моими словами. Замхабер наверняка спит и видит себя на твоем месте, а Бургхаузен использует любую возможность, чтобы избавиться от компаньона. Скандал, который ты собираешься вызвать, им в этом поможет.

— Сузи, — произнес он тоном возлюбленного школяра, — ты представить не можешь, как я тебя люблю!

— Так докажи это, Петер. Постарайся думать только обо мне. Можешь? Боже, как бы я была счастлива! Или тебе все еще мешает эта старая история со Шмельцем?

— Почему ты все сводишь к этому? Я тебя столько раз просил прекратить…

— Ты большой фантазер, Петер. В этом твоя сила, но и слабость тоже. — Сузанна словно обращалась к своему отражению в зеркале. И без всякого перехода воскликнула: — Нас ждут на балу холостяков! Ты должен произнести речь с приветствием масленичной церемонии. Сосредоточься на этом.

* * *

Комиссар Циммерман по пути от Келлера к себе домой снова заехал в управление. Инспектора Фельдера это не удивило, он тут же доложил:

— Фон Гота оставил рапорт о поездке к Генриетте Шмельц. Бумага у вас на столе.

Комиссар рассеянно кивнул. Как всегда, когда возвращался от Келлера.

— Больше ничего нового?

— Звонил генеральный прокурор Гляйхер, хотел срочно с вами поговорить.

Циммерман и это принял без комментариев. Фельдер продолжал:

— Появлялся капитан Крамер-Марайн, они с Вайнгартне-ром в техотделе. Явно хочет похвалиться какой-то находкой.

Через несколько минут Циммерман уже слушал разглагольствования Крамер-Марайна:

— Следы шин указывают, что автомобиль был снабжен бескамерными шинами, после изучения каталога промышленных образцов мы определили их как марку «файрстоун-феникс». Это новейший образец. Таких в Мюнхене еще немного.

С полчаса капитан морочил слушателей всякими техническими деталями, пока его не перебил звонок телефона. Звонил генеральный прокурор доктор Гляйхер, желавший говорить с комиссаром Циммерманом.

Гляйхер: Я несколько раз тщетно пытался вас застать, дорогой Циммерман. Не воспринимайте это как упрек. Меня интересует дело Хорстмана. Почему меня вообще не информировали? Ведь это предписано в ваших инструкциях.

Циммерман: Потому что пока не ясно, идет ли речь о простом дорожном происшествии, герр прокурор.

Гляйхер: Если этим занимаетесь вы, Циммерман, значит, дело гораздо серьезнее. Я прав?

Циммерман (вынужденно): Пожалуй.

Гляйхер: Значит, я хочу от вас полного отчета. Со всеми деталями.

Следующие полчаса Циммерман был занят тем, что докладывал прокурору о всем, что они до сих пор выяснили. И признал, что пока не готов сделать какие-то выводы. О своих предположениях упоминать не стал. Фельдер, следивший за беседой, в глубине души был восхищен дипломатическими способностями шефа.

Доктор Гляйхер высказал в конце концов свои опасения:

— Что-то все это мне как-то не нравится. Прошу, Циммерман, отнеситесь к делу с максимальным вниманием. Можете рассчитывать на мою полную поддержку. — И потом, уже совсем официально: — Прошу непрерывно информировать меня о развитии дела. Со всеми подробностями.

* * *

Из показаний нескольких женщин об их отношениях с Анатолем Шмельцем, добытых и запротоколированных ассистентом фон Готой:

Мария К., Афины, актриса:

Чтобы понять, из чего родились наши отношения с Анатолем Шмельцем, нужно войти в ситуацию человека, постоянно живущего здесь, в Греции. Здесь нас окружает дух тысячелетней эллинской культуры, он определяет и античный образ мыслей. Мы прощаем несовершенства телесной оболочки человека, если они уравновешены красотой его души. Это полностью относится к Анатолю.

Впервые мы встретились в ресторане афинского отеля «Хилтон» на приеме, устроенном в целях расширения международных контактов. Анатоль сидел за длинным столом прямо против меня. Посреди этой стерильной обстановки, типичной для американского образа жизни, его сильная личность привлекала всеобщее внимание.

Позже я поняла, что он, по существу, человек деликатный, в душе поэт, сердечный и заботливый друг. Его внешности я буквально не замечала, так была очарована благородством и красотой души. То, что я на тридцать лет моложе него, не имеет никакого значения. И прошу вас, никогда не называйте в связи с моим отношением к Анатолю Шмельцу имя Хайнца Хорстмана.

Мария Антония Бауэр, Мюнхен, секретарь редакции:

В кабинете шеф-редактора, то есть у доктора Шмельца, стоял широкий кожаный диван, он остался еще со времен нацистов. Его называли не иначе как «ложе наслаждений» или «матрац для повышения квалификации», поскольку те, кто когда-либо оказывался на нем, могли рассчитывать на повышение.

И я сама как-то раз прямо посреди диктовки очутилась на этом редакционном трамплине. Но собралась с силами и кое-как освободилась. Разумеется, при этом я не звала на помощь, понимала, что из-за скандала вылечу с работы в два счета. Так что я прикинулась робкой ланью и сбежала.

Только при этом не подумала о Хесслере, который всегда, как тень, был рядом с шефом. И когда я отказалась ублажать начальника, этот тип догнал меня в коридоре. Правда, стоило еще раз разыграть девственницу. Как и Шмельц, Хесслер меня отпустил, сплюнув и добавив пару слов. Так вот я и справилась.

О такой «диктовке» я рассказала своему близкому другу Лотару. Он только посмеялся, а потом рассказал Хорстману. Ну а тот всю историю и записал.

Доктор медицины Марианна Ольмюллер, главный врач клиники в Горной Баварии:

Я никогда в жизни не встречала такого милого, бескорыстного и скромного человека. Он ничего от меня не требовал, напротив, терпеливо ждал, пока я его пойму и приму. Когда это произошло, был искренне счастлив. Да, я говорю об Анатоле, о докторе Шмельце.

Что же касается утверждений Хорстмана, что Анатоль купил мне эту клинику и что он продолжает ее финансово поддерживать или что он пользуется ею для некоторых своих приятельниц, это все бессовестная клевета, и если он будет распространять ее публично, я подам в суд.

* * *

Домой Циммерман попал только около девяти вечера. В квартире на Хейзештрассе, на третьем этаже, они жили уже двадцать лет. Жили скромно — мебель старомодная, шторы выцветшие, ковры местами протоптаны. Но всюду идеальный порядок — заслуга его жены Маргот.

На вошедшего мужа она взглянула, как на пришельца ниоткуда.

— Мы тебя ждали весь вечер!

— Я задержался.

— Ты всегда так говоришь.

Мартин Циммерман молча разглядывал жену. Ухожена, со вкусом одета, не стыдно показаться в любом обществе. Пожалуй, она больше подходила для министра, чем для скромного тяглового коня криминалистики.

— Где Манфред?

— Он ждал тебя все время. И я тоже. Ужин уже остыл и теперь никуда не годен. А я к тому же собиралась сегодня в оперу. Не с Тони Шлоссером, я бы сказала заранее. Ведь ты мне обещал, что придешь ужинать вовремя, и, как обычно, подвел. А теперь ты еще…

— Я страшно устал, — сознался Циммерман.

— А когда последние годы ты не уставал? — поинтересовалась Маргот.

— Мне скоро пятьдесят, — заметил Циммерман. — Теперь уже силы не те, так что приходится распоряжаться ими с умом. Приходит время сосредоточиться на самом важном…

— Но этим самым важным ты не считаешь свою семью!

— Ошибаешься, — устало возразил Циммерман. — Я предпочел бы все время проводить с вами, с тобой и сыном. Но служба отнимает и время и силы.

— Меня твоя служба утомляет не меньше, — заявила Маргот. — Зачем тебе семья? Ты дома редкий гость. Что, собственно, я для тебя значу — и что для меня ты?

— Где шатается Манфред?

— Откуда мне знать? Меня он не слушает, а тебя почти не видит. При этом все время ноет, что собственный отец им не интересуется. С ним что-то не в порядке, я за него боюсь. Делает что хочет, точнее, что в голову взбредет.

— Или во что втянут его дружки. Сдается мне, он вращается в странной компании.

— Ты так говоришь, словно я виновата в этом.

— Я этим займусь, сегодня же ночью. Но до того мне нужно хоть пару часов поспать. Я совершенно вымотался и буду очень благодарен, если ты оставишь меня в покое.

* * *

Ровно в полночь старший вахмистр Хайнрих Петцольд энергично взялся за дело. Он был старшим патрульной машины «Изар-19», за рулем сидел вахмистр Хубер III, чемпион по стрельбе и боксер-средневес. Петцольд и не думал, что его действиям позже будет уделено столько внимания. Он направился по телефонному вызову: на Малин-герштрассе какие-то хулиганы устроили драку, нарушают ночную тишину. И еще звонивший сообщил, что на тротуаре лежит жертва, кажется, женщина.

Дежурный, распоряжавшийся патрульными машинами, выслал туда ближайшую — «Изар-19». Петцольд принял вызов. Хубер III включил мигалку с сиреной и развил скорость, далеко превосходившую все допустимые пределы.

На месте происшествия Петцольд выяснил следующее.

Посреди улицы размахивала зонтиком пожилая женщина, тыкала куда-то назад и кричала:

— Ах ты проклятый мерзавец! Спасу от вас нет!

Чуть в стороне и сзади, в углу между забором и гаражом уединенной виллы, лежала женщина лет двадцати пяти. Свернувшись клубочком и сплевывая кровь, она стонала:

— Нет-нет, Бога ради, не вызывайте полицию! Хочу домой. Я… я была… оставьте меня в покое!

Старший вахмистр Петцольд прежде всего занялся лежащей. Бегло оглядев ее, констатировал:

— Все не так плохо, это только шок. Скоро придет в себя.

Женщина с зонтиком, фрау Зигелинда Зоммер, волнуясь, рассказывала:

— Только это я залезла в кусты, чтобы отвести душу — ну, все мы люди, правда? — как вдруг из темноты выскочил большой автомобиль, темный и блестящий, похожий на здоровенный гроб на колесах. И прямо передо мной остановился. Открылась дверца, отттуда выпала какая-то женщина, за ней выскочил мужчина. Он молотил ее и кричал: «Ах ты свинья, ах курва, ну я тебе задам!» Ну что тут говорить, вахмистр! Я быстро встала, слегка заправилась, схватила зонтик и взялась за этого мерзавца. Поверьте, всыпала ему как следует. Он тогда в машину — и уносить ноги, сволочь проклятая!

Старший вахмистр Петцольд доложил по радио. Попросил, чтобы его соединили с полицией нравов, и вдруг — не иначе по ошибке — услышал голос комиссара Кребса. Тот, выслушав рапорт, спокойно спросил:

— Не смущайтесь, коллега, скажите, что сами вы об этом думаете? Как вы считаете, что вы обнаружили?

— Похоже, это такой же случай, как тот, который разбирали на прошлом инструктаже.

— И вы не ошибаетесь, — подтвердил комиссар Кребс. — У вас отличная память. Действительно, уже были нападения, весьма похожие на ваш случай. Как вас зовут?

— Петцольд. — Вахмистра переполняла гордость, что Кребс его заметил и похвалил. Среди сотрудников полиции у Кребса была репутация «кота с бархатными лапками, но острыми коготками», и все знали: все, что он скажет, — по делу.

— Коллега Петцольд, — приказал Кребс, — отправьте, пожалуйста, пострадавшую в больницу. Ах, так вы это уже сделали? Тем лучше. И не отпускайте свидетельницу, эту фрау Зоммер, но придержите ее как-нибудь незаметно. Я сейчас буду. Меня ваш случай очень заинтересовал.

Глава IV

В ночь с субботы на воскресенье, в начале первого, комиссар Кребс прибыл на место происшествия на Малингерштрассе. Сопровождал его инспектор Михельсдорф.

Они обнаружили старшего вахмистра Петцольда, который подробно доложил им обстановку (из множества деталей ему удалось выделить самое важное), и вахмистра Хубера III. Он совсем выбился из сил, успокаивая свидетельницу Зоммер, — та безостановочно что-то доказывала.

Михельсдорф посоветовал:

— Пусть несет, что ей в голову взбредет, а вы ловите то, что нам нужно, — даты, имена, связи. Будет лучше, если все сразу запишете.

Так же на месте происшествия оказался врач «скорой помощи» двадцативосьмилетний доктор медицины Вильд, который занимался пострадавшей. У нее была рваная рана на лбу, кровоподтеки на левой руке и ссадина на правом бедре.

Петцольд: Если позволите, комиссар…

Кребс: Разумеется, расскажите мне все, что вам кажется важным, коллега, но по возможности тихо.

Петцольд: Не нравится мне этот врач, как его, Вильд. Не повезло нам с ним! Никого не допускает к пострадавшей и просто помешался на психологии. Все твердит о шоке, стрессе и тому подобном. Не дал мне даже записать ее данные.

Кребс: Ну, как-нибудь мы справимся. Главное, он как следует ею занимается и сможет успокоить.

* * *

На балу холостяков, который ежегодно проходил в Фолькс-театре, Сузанна Вардайнер почти не уходила с танцплощадки. Она веселилась от души, и Петер Вардайнер не имел ничего против.

— Желаю повеселиться, — напутствовал он.

И фрау Сузанна танцевала. С вице-президентом крупной компании, потом с госсекретарем Министерства внутренних дел и даже с баварским министром промышленности. Но с каждым — только по разу. Только с театральной звездой Александром Бендером — уже третий.

Петер Вардайнер это тут же заметил.

— Ты меня хочешь спровоцировать, — сказал он, смеясь, — или доказать, что ко всем моим заботам мне нужно еще беспокоиться о тебе?

— Почти угадал, — улыбнулась она. — Ты забавляешься тем, что выдумываешь всякие журналистские штучки, и забываешь обо мне. А я хочу наслаждаться жизнью!

— Но я ведь тебе ни в чем не препятствую!

— Знаешь, Петер, твое великодушие последнее время действует мне на нервы! Неужели это все из-за Шмельца?!

— Не столько из-за него, сколько ради справедливости, которая должна наконец восторжествовать, — убежденно заявил Вардайнер. — Этим вечером множество людей говорило со мной о предстоящей кампании. Удивительно, как быстро все становится известным. И все говорили о ней с признательностью, а большинство — и с поддержкой.

— Может быть, — скептически протянула Сузанна. — Кто таскает каштаны из огня для других, всегда может рассчитывать на аплодисменты. В основном от людей, которые сами боятся испачкать руки!

— Сузанна, ты сейчас выглядишь просто изумительно!

— Если это правда, то тебе пора взяться за ум и решить жить впредь только ради меня, ради нас двоих. Подумай как следует. Если не решишься, мне придется решать самой. Может быть, не в твою пользу. Но только для того, чтобы ты взялся за ум.

* * *

Из беседы ассистента фон Готы во время командировки в Грецию с заместителем начальника афинской полиции майором Никосом К.:

«Никос К.: Прежде всего я вас хотел бы уверить, что греческая полиция старается всем возможным содействовать своим иностранным партнерам и вообще всем иностранцам. К сожалению, мы встречаемся и с тем, что некоторые из них злоупотребляют нашим гостеприимством. Одним из таких людей оказался Хорстман.

У нас он появился с рекомендательным письмом от своего шеф-редактора, который известен как просвещенный любитель и ценитель греческой культуры. Поэтому мы, ничего не заподозрив, позволили Хорстману ознакомиться с жизнью нашей армии, с нашими тюрьмами. Представьте, как мы были поражены, когда, вернувшись домой, наше доброжелательное отношение он обернул против нас. И более того, он попытался проникнуть в личную жизнь некоторых наших уважаемых граждан. К счастью, наши сотрудники вовремя его задержали в тот самый момент, когда он пытался проникнуть в некую виллу.

Фон Гота: Чья это была вилла? Как долго он был под арестом и каким образом его выпустили?

Никос К.: Хозяйка виллы — Мария К., одна из любимейших наших актрис. Хорстман был под арестом всего сутки — минимальный срок, чтоб мы могли произвести предварительное расследование. Вам мы приготовили копию протокола о задержании. Тут же — и решение о его депортации из страны. И его заявление, которым подтверждается, что обращались с ним вполне по закону».

* * *

Из отчета о предварительном допросе пострадавшей, проведенном комиссаром Кребсом на Малингерштрассе:

«Кребс: Так вы нам вообще ничего не хотите сказать? Пострадавшая: Нет!

Инспектор Михельсдорф: Ее зовут Хелен Фоглер, ей двадцать пять лет. Уже два года состоит на учете как особа без постоянной работы и без законных источников доходов. Остальные данные найдем в архиве.

Кребс: Это правда?

Хелен Фоглер (с трудом приподнялась; врач «скорой помощи» поддерживал ее; на Кребса она и не взглянула): Я обязана отвечать?

Врач: Вы ничего не обязаны — только дать обследовать себя. В таком состоянии вы не обязаны отвечать ни на какие вопросы».

* * *

— Доктор прав, — признал Кребс. Он снова взглянул на пострадавшую, и то, что увидел, глубоко врезалось ему в память.

На грязной улице перед ним лежала раненая женщина с измазанным кровью лицом и в порванном платье. Но все-таки было в ней что-то удивительно привлекательное. Огромные грустные глаза словно молили о помощи. Она всхлипнула:

— У меня нет сил…

Тем временем вахмистр Хубер III, остававшийся в машине, сообщил:

— Комиссар Кребс, депеша из полицай-президиума! Кребс оставил Хелен Фоглер врачу, который слишком уж вокруг нее суетился, и, сев в машину, услышал в трубке голос своего друга Циммермана:

— Всего один вопрос. В котором заведении ты последний раз сцапал моего сына?

— Хочешь найти его там?

— Да, вот хочу взглянуть. А то уже забыл, как он выглядит.

— Знаешь, заведение, где его задержали вчера, не то место, где он обычно крутится… — заколебался Кребс.

Циммерман отреагировал не сразу.

— Мне кажется, ты знаешь о нем гораздо больше, чем сказал мне. Но это мы еще обсудим. Теперь бы я хотел знать, где он обычно встречается со своими дружками.

— В дискотеке «Зеро». Мне пойти с тобой?

— Не надо. Я загляну потихоньку.

* * *

— Ты меня разочаровала. — Вальдемар Вольрих довольно резко освободился из объятий Хельги Хорстман.

А та, нагая и распаленная, возмущенно сев в супружеской постели, заявила:

— Такого мне еще никто не говорил!

— Но я не имел в виду твою квалификацию в постели, там ты была, как всегда, неповторима! — Вольрих снова нырнул в ее груди. — И говоря, что ты разочаровала, я имею в виду совсем другое.

— Разве не обещала я, что достану все заметки Хорстмана о спекуляциях участками? А если обещала, то сделаю, — уверяла Хельга. — Достаточно, чтобы твоя фирма отвалила побольше денег. Что ты еще от меня хочешь? — Она снова тесно прижалась к нему.

— Откровенности! — заорал под весом ее тела Вольрих. И начал декламировать: — Доверия! Абсолютной и неограниченной преданности!

— А я согласна. Не ограничивайся и продолжай!

Но Вольрих вновь прервал свои ласки и начал уговаривать Хельгу:

— Ведь у тебя после Хорстмана осталось гораздо больше. Кроме этих бумаг, должны были остаться и его личные, секретные заметки.

— Вполне возможно. — Хельга вновь притянула его к себе.

— Что тебе все-таки известно?

— И это нужно именно сейчас?

— Хотелось бы. О чем эти заметки и о ком, насколько обстоятельны и где они?

— Потом, Вальдемар, потом, — часто задышала Хельга.

* * *

Анатоль Шмельц вытянулся на постели в своем шикарном номере, закрыв глаза и тяжело дыша. Хесслер заботливо склонился над ним.

— Вам все еще плохо, хозяин?

— Воды! — простонал Анатоль.

Хансик проверил бутылки из-под минеральной, но все были пусты; Тогда, взяв стакан, набрал воды в ванной. Шмельц немного выпил. Потом начал:

— Я почти не сплю. Чем дальше, тем хуже. Меня преследуют кошмары. Все меня эксплуатируют, никто меня не любит, даже жена меня не понимает!

— Но я-то вас люблю, хозяин!

— Ты — да, Хансик! — Шмельц схватил Хесслера за руку, тот так и растаял. — И я не забыл тебя в завещании. Пойми, временами я чувствую, что скоро умру. Словно каждый день я на шаг ближе к смерти…

Домашний врач доктор Флойденрайх не разделял, однако, убеждений Шмельца и полагал, что лишний вес, избыток гемоглобина и обильный пот — не признаки смертельной болезни, а результат частого и чрезмерного потребления алкоголя. Жену он успокоил:

— Ваш уважаемый муж, фрау Шмельц, нас всех еще переживет. Здоровье его в полном порядке, хоть он и разыгрывает тяжелобольного. Пожалуй, это доставляет ему удовольствие. Что ж, можно без опасений подыграть…

* * *

Когда комиссар Циммерман вошел в дискотеку «Зеро», выглядел он не официально, а скорее — неуверенно. В сером старомодном шерстяном пальто и шляпе того же цвета и фасона он разительно отличался от завсегдатаев заведения. И неудивительно, что уже в дверях его остановил здоровенный тип и не слишком вежливо спросил:

— Куда? Что вам здесь надо?

— Я только взгляну, — сказал Циммерман.

— Это заведение не для вас, приятель.

— Откуда вы знаете?

— Да уж знаю, — категорически заявил вышибала, загородив вход.

Циммерман заглянул в зал, в котором плавали клубы густого сладковатого дыма. На стенах с дешевой деревянной обшивкой висели кованые фонари в якобы староанглийском стиле, которые создавали скорее полумрак, чем свет.

По мускулистому вышибале было заметно, что его терпение вот-вот лопнет и тогда он займется Циммерманом. Тот уже приготовился, с удовольствием ожидая событий. Но тут примчался толстячок с пухлым приветливым личиком, в вытянутых на коленях брюках и поношенном красно-синем лыжном свитере и разыграл маленький спектакль о том, как он сердит на вышибалу:

— Лучше бы ты занялся теми парнями, глаза бы мои их не видели. За пятым столом явно курят марихуану. Вышвырни их! — К Циммерману — с деланым радушием: — Входите-входите. Я тут главный, меня зовут Рикки. Чем могу служить?

— Пиво! — Циммерман отошел к бару.

— Один «пильзенер», срочно! — подогнал Рикки барменшу. — За счет заведения!

Циммерман уважительно смерил хозяина взглядом.

— Вижу, вы специалист!

— А как же иначе. — Рикки постарался ухмыльнуться подружелюбнее. — Вы же из полиции?

— Я тут по личному делу, — буркнул Циммерман. — Так что не нужно мне демонстрировать, как вы разбираетесь в людях.

— Ну что вы! — уверял его Рикки. — Я только имею в виду, что мое заведение — все что угодно, только не место для порядочной чистой публики. Но и такие нужны. Правда, и клиент соответствующий. Люди вроде вас сюда никогда не ходят. Ну разве кто из налоговой службы, из городских властей и из полиции. По делам. Но все вы можете рассчитывать на меня. Только скажите толком, что я могу для вас сделать.

* * *

Хелен Фоглер, пострадавшая на Малингерштрассе, лежала с открытыми глазами в «скорой помощи», которая везла ее домой. Как констатировал доктор Вильд, все еще опекавший ее, худшее было уже позади. Шок постепенно проходил.

«Скорая», а следом за ней и машина полиции остановились перед стандартным многоквартирным домом на Унгерштрассе. Комиссар Кребс присоединился к врачу, и они вместе довели Хелен до подъезда.

— Так вы живете здесь? — Кребс взглянул на шесть этажей погруженного во тьму здания. — Пойдете наверх сама?

— Я провожу фрау Фоглер, — предложил врач.

— Если вас не затруднит. Я хотела бы показать вам, где я живу и с кем. Так вам будет легче меня понять.

Хотя впрямую она не обращалась к Кребсу, ясно было, что приглашение относится к нему.

— Отличная идея, — согласился Кребс. Врач не скрывал разочарования.

— Хочу предупредить вас, фрау Фоглер. Вы пережили шок и еще не осознаете свои поступки. И если вас в таком состоянии будут допрашивать…

— Дорогой доктор, я ни о чем расспрашивать не буду, — перебил Кребс, — но все равно прошу вас сопровождать меня и, разумеется, вашу пациентку. В моих интересах, чтобы она была тщательнейшим образом обследована. Чтобы нас потом не в чем было упрекнуть.

— Ну разумеется, я пойду с вами, — охотно согласился врач.

Они поднялись в лифте на третий этаж. Хелен Фоглер вздохнула:. — Как же все мерзко!

— Мне можете не говорить, — заверил Кребс, — я это знаю.

— Депрессия, это пройдет, — подбодрил врач и попытался поддержать Хелен, но она отстранилась.

Глядя на Кребса, Хелен тихо продолжала:

— Весь этот мир грязен и гнусен — за одним исключением. И сейчас вы его увидите!

Тут дверь квартиры распахнулась, и перед ними предстала девчушка в голубом купальном халате до пят. Нежное, тонкое лицо, длинные рыжеватые волосы и огромные сияющие глаза, как и у матери.

— Наконец-то ты вернулась!

— Моя дочь, — сказала Хелен Фоглер. — Сабина.

* * *

Мартин Циммерман все еще подпирал стойку бара в дискотеке «Зеро», и Рикки не спускал с него глаз. Комиссар потихоньку потягивал пиво, разглядывая задымленный и слабо освещенный зал.

— Вы кого-нибудь ищете? — услужливо спросил Рикки.

Между тем Циммерман более-менее освоился в полумраке. Обежав весь зал, взгляд его остановился на кучке молодых людей за дальним столом справа. В центре восседал толстяк с круглой розовой физиономией и сонными глазами, в крикливом зеленом костюме. Слева, рядом с этим безвкусным типом сидел Манфред — сын Циммермана.

— Это стол наших философов, — тут же поспешил пояснить внимательный Рикки. — С недавних пор эти молодые люди регулярно собираются здесь и ведут бесконечные дискуссии. Несут всякую глубокомысленную дурь, именуя ее выработкой идеалов. Но больше всего спорят о жизни внешней и внутренней. Только я сказал бы, что начинают они с внутренностей, а кончают тем, что из внутренностей выходит. Вы меня понимаете?

— Кто этот тип в центре?

— А вы не знаете? Некий Неннер, из Вены. Именует себя мэтром искусства протеста — ну, знаете, это называется «хеппенинг». Нечто вроде нового спасителя, вербующего повсюду учеников.

— Похоже на то. — Циммерман внимательно следил за своим сыном, не подозревавшим о его присутствии.

* * *

Неннер о плане акции № 72 — попытке публичного проявления сублимированных инстинктов:

— …Прежде всего, соорудим во дворе городского музея помост этак четыре на восемь. Наверху — два креста из тесаных бревен, с мясницкими крюками. Кресты будут напоминать пресловутое профанированное шоу на Голгофе. Пока не соберется толпа зрителей, этот демонстрационный объект остается пустым. А когда соберется, запустим в динамиках звуковой фон: человеческие и звериные крики и механический шум. Тут начнется, собственно, творческий акт, им займусь я с помощниками. На помост поставим трех живых овец; трех, но даже лучше пять, чтобы можно было произвести некий символический выбор. Те, что сами протолкнутся вперед, станут жертвенными агнцами. С подобающим церемониалом мы их зарежем, повесим на те самые крюки и выпотрошим.

Внутренности бросим на помост, где начнем их формовать и деформировать. Одновременно пригласим всех присутствующих, чтобы поднимались к нам, подключались и тем самым стали частью нашей творческой попытки вскрыть сущность внутреннего «я».

* * *

Тем же вечером комиссар Циммерман обсуждал со своим приятелем и коллегой Кребсом визит в «Зеро»:

Циммерман: Я следил за Манфредом с полчаса. Был неподалеку от него, но он не заметил. Никто не знал обо мне, кроме Рикки, вычислившего во мне полицейского. Он был весьма услужлив, только утверждал, что не знает о компании Неннера ничего существенного. Ничего, я все равно представляю, что он затевает.

Кребс: Последнее время мы совместно с отделом по борьбе с наркотиками кое-что предприняли. И пару раз я наткнулся на твоего сына. Правда, против него никогда не было улик. Мы проверили — он не наркоман и не имеет с ними ничего общего. Я скорее боюсь другого. Манфред слишком часто появляется в заведениях, где встречаются гомосексуалисты. Само по себе это еще ничего не значит и, разумеется, ненаказуемо. Я сам весьма сдержанно отношусь к этим людям. Ведь они же отличаются от нас только специфическим понятием любви. Только я подумал, что как отцу тебе бы нужно знать…

Циммерман (после долгой паузы.): Мог бы ты мне составить список приятелей Манфреда, самых близких? И поскорее!

* * *

Редактор Вернер сообщил о своем шеф-редакторе Петере Вардайнере:

— Это весьма самоуверенный, но одновременно весьма способный и проницательный журналист. К нам он относился всегда сердечно и держал себя как с равными. Когда он в хорошем настроении начинал подшучивать над слабостями и чудачествами людей, с ним было весело и забавно. Для него не было ничего святого: он подшучивал и над невысказанными признаниями в любви, и над проблемами известных органов тела, издевался над тем, как быстро у нас забывают людские трагедии, и над болезненной дой денег, овладевающей многими, иронизировал над лживостью так называемых священных принципов жизни общества и брал на мушку типов, погрязших в коррупции ради денег и положения. У Вардайнера всегда было сердце бойца. И было ясно, что общество, с которым он вечно борется, однажды разберется с ним. Когда-то он должен был пасть. Но мы-то думали — как герой. А оказалось — как затравленный зверь.

* * *

Тот же редактор Вернер рассказал о Бургхаузене, совладельце и издателе «Мюнхенских вечерних вестей»:

— Бургхаузен напоминает сельского аристократа своими старомодными, но привлекательными светскими манерами. Но это была только иллюзия. На самом деле он был холоден и расчетлив, а если речь шла о деньгах и положении в обществе — беспощаден.

Если он считал, что кто-то в фирме работает не с полной отдачей, тут же выбрасывал человека на улицу. На его совести есть даже попытка самоубийства нашего бывшего сотрудника.

Еще со времен войны у него весьма прочные связи с Федеральным ведомством по охране конституции, с американским ЦРУ и с некоторыми людьми из французских ультраправых офицерских организаций. Один из них, некий мсье Лапин, регулярно наведывается к Бургхаузену. И выполняет для него всю грязную работу.

* * *

— Господи, что с тобой? — взволнованно воскликнула Сабина, разглядев в прихожей мать. — Что случилось?

— Небольшая авария, — успокоил ее доктор Вильд. — Пару дней, и твоя мамочка будет как новенькая!

Сабина, полная нежного детского сочувствия, провела мать в квартиру, сверкавшую чистотой и порядком. Потом обернулась к Кребсу, который вошел следом.

— А почему здесь вы?

— Чтобы проводить твою маму, — вежливо ответил комиссар. — И чтобы познакомиться с тобой.

— Вы у нас останетесь? — спросила Сабина.

— Нет, — вмешался врач, хотя это его не касалось. — Твоей маме теперь нужно отдохнуть, как следует выспаться. И ей нужен полный покой.

— Я позабочусь, — уверенно сказала Сабина и вдруг спросила Кребса: — А если вы уйдете, то когда придете снова?

— Очень скоро, — пообещал комиссар. Детская серьезность личика тронула Кребса.

* * *

— От таких развлечений устаешь больше, чем от работы, — заметил Петер Вардайнер, лениво потягиваясь.

— Ты устал? Чувствуешь упадок сил? — моментально отреагировала Сузанна.

— Вовсе нет, — поторопился уверить ее Вардайнер. — Я отлично себя чувствую, как всегда, когда готовлю крупное дело. Не могу дождаться…

Сузанна внимательно пригляделась к нему. Они сидели в гостиной своей виллы в Грюнвальде, собираясь выпить по последнему бокалу шампанского, прежде чем пойти спать — каждый к себе.

— Значит, ты не передумал? Петер Вардайнер ответил с улыбкой:

— Ты, как всегда, зря беспокоишься. Тебе надо бы слегка встряхнуться. Хотя бы и с Сашей Бендером. Сегодня на балу вы отлично смотрелись. Почему бы тебе не пригласить его к нам, с виду он отличный парень!

— Может, и позову, если ты будешь продолжать в том же духе, — сказала Сузанна, став вдруг ужасно серьезной. — Может быть, мне ничего и не останется, чтобы как следует встряхнуть тебя и убедить взяться за ум. Или отправиться к нему — он приглашал.

— Прошу тебя, Сузи, не драматизируй. Попытайся меня понять. Ведь речь идет о благородном и справедливом деле. Отступить теперь — трусливо и нечестно. Я этого не хочу. И не могу.

— Посмотри на себя в зеркало, ложась спать, — посоветовала она. — Глаза горят как у больного, вокруг темные круги, весь побелел как мел. Похоже, ты на грани срыва.

Вместо редакции тебе нужно завтра к врачу.

* * *

— Пожалуйста, успокойтесь, говорите не торопясь и расскажите все по порядку, — просил инспектор Михельсдорф Зигелинду Зоммер, единственную свидетельницу нападения на Хелен Фоглер. — Не отвлекайтесь от сути, и опишите только то, что сами видели и слышали.

Зигелинда Зоммер почувствовала себя невероятно важной персоной, раз Михельсдорф желает получить от нее показания и даже «просит о сотрудничестве». И потому еще, что с ней полиция встречается уже повторно. Вначале — на месте происшествия, а теперь даже прислали к ней домой! Прежде всего она сварила себе и Михельсдорфу вполне приличный кофе и только потом начала рассказывать.

Инспектор спросил:

— Как бы вы объяснили эту историю самой себе? Могло это быть что-то вроде иллюстрации к старой пословице «Милые бранятся — только тешатся»? Нет? Или это был несчастный случай: например, она споткнулась, он упал на нее? Или просто стечение обстоятельств? Может, он хотел ее предупредить, задержать и при этом неумышленно ее ранил?

— Как вам это в голову пришло?! — воскликнула фрау Зоммер. — Это точно было нападение. Тот бандит выскочил за ней из машины и набросился, и давай молотить, и давай душить…

— Значит, сознательное применение грубого насилия? — ободряюще подсказал криминалист.

— Разумеется! Не будь там меня, этот ублюдок ее прикончил бы. Это уж точно.

— Попытайтесь мне его описать. Я знаю, что вы уже пробовали, но придется повторить еще раз. Потому что можете вдруг вспомнить какую-нибудь мелочь, которая нам поможет. Ну как?

— Ну ладно, он был не выше меня, где-то метр шестьдесят пять. И довольно стройный, можно даже сказать тощий.

И лицо бледное, но это могло быть от освещения на улице. Оно там ни к черту. Он что-то выкрикнул, но я не разобрала. Потом как зарычит и давай молотить ту бедняжку! А я егр — зонтиком, зонтиком!

— Да, вы отважная женщина, — признал Михельсдорф, допивая кофе. — Завтра утром мы вас отведем в полицай-президиум и покажем фотографии. Возможно, вы его опознаете.

* * *

Из показаний шофера Пауля Шмитке о его коллеге Хансе Хесслере, шофере Анатоля Шмельца:

— Мы, шофера, знакомимся, когда подолгу торчим без дела — ждем своих хозяев. Возим-то «шишек», как у нас говорится. На всякие заседания и собрания, ну и встречи всякие, но и пивка попить и еще кое-чем заняться — тоже. Они не могут пропустить презентации — а мы их ждем часами, днем и ночью, пока напрезентуются.

Чтобы убить время, слушаем радио, иной раз перекинемся в картишки, в «очко» в основном. Так вот Хесслер, что возит доктора Шмельца, с нами никогда не играет. И не треплется, и не пьет, и не играет в карты. Помешался на книжонках по эксплуатации всех мыслимых марок автомобилей. Вечно их читает и перечитывает, да еще иногда технические журналы.

Оно-то и для нас неплохо. Если у кого из наших проблемы с машиной, Хансик всегда поможет — нет такого, что он не мог бы исправить. Знает все. Но такого друга мне и даром не надо.

* * *

Инспектор Михельсдорф вернулся в управление раньше своего шефа и без определенной цели стал копаться в картотеке. Картотека эта была шедевром криминальной науки. Ее задумал, пробил и воплотил в жизнь начальник полиции нравов комиссар Кребс. Все возможные преступления, совершенные против нравственности, были наиточнейшим образом описаны и с помощью особой системы распределены по тридцати основным группам. Место и род преступления, побои, удушение, попытка убийства, была ли жертва объектом преследования и домогательств, и тому подобное. Были там описаны и классифицированы такие признаки, как внешность и голос преступника, часто употребляемые выражения, возможные дефекты речи и даже тон обращения к жертве. Дальше — вид ранений, причиненных жертве: голова, грудь, живот, бедра, половые органы. И все в мельчайших деталях.

— Отличная штука, — с уважением заметил Михельсдорф, когда вошел Кребс. — Я люблю с ней работать, и обычно это помогает. Надеюсь, поможет и по делу Хелен Фоглер.

— Полагаете, вы что-то нашли?

— Я нашел два случая, имеющих много общего с нападением на Малингерштрассе. Это дела о трупе на газохранилище и трупе на стадионе. Они схожи по выбору места преступления — отдаленный район, глухая улица без движения транспорта, малонаселенная. Далее, во всех случаях у преступника большой и тяжелый автомобиль, который один из свидетелей определил как «представительский». И наконец, сам способ нападения. Преступник всегда выбрасывал жертву из машины, преследовал и забивал до смерти.

— Видите ли, дорогой коллега, — осторожно заметил Кребс, — хотя это и любопытно, но, боюсь, недостаточно. Только три фактора из бесконечного множества, сопровождающих каждое преступление. Чтобы продвинуться дальше и добыть доказательства, пригодные для суда, нам нужно гораздо больше.

— Но на этот раз жертва выжила и может навести на след преступника. Разрешите мне этим заняться?

— Я вам дам добрый совет. Действуйте исключительно осторожно, ничего не пропустите, но и ничего не форсируйте, — сказал Кребс, не глядя на подчиненного, немало удивленного этим.

— Но я могу допросить эту Фоглер?

— Это, пожалуйста, оставьте мне, — решил Кребс.

* * *

— Хельга, у кого могут быть спрятаны его заметки? — спросил Вольрих вдову Хайнца Хорстмана.

— Во всяком случае, у меня их нет, — раздраженно ответила та.

Они только что завершили свой «праздник любви», длившийся всю ночь. Хельга еще валялась на раздрызганной постели, Вольрих, стоя в дверях ванной, причесывался расческой Хайнца Хорстмана. До этого он вылил на себя изрядную порцию туалетной воды покойного, чтобы освежиться. Потом оглядел себя в зеркале с самоуверенной ухмылкой победоносного самца и снова повернулся к Хельге.

— Если они попадут в чужие руки, наплачемся мы оба.

— Но у меня только то, что оставалось в квартире, — объяснила Хельга. — Ты же знаешь, последнее время он появлялся здесь только время от времени, переменить белье да поспать пару часов — не со мной, разумеется, — и снова исчезал без единого слова. Работал по большей части в редакции.

— В его письменном столе действительно ничего нет, я все уже просмотрел. — Теперь Вольрих разглядывал в зеркале нагую Хельгу. Выглядела она как слегка помятая кукла. — Говоришь, в основном он работал в редакции? Но куда еще он мог направиться, где еще мог работать и спрятать свои бумаги?

— Ну, у кого-нибудь из друзей.

Вольрих небрежно бросил расческу Хорстмана в раковину и обернулся.

— Разве у Хайнца могли быть друзья? Ты кого-нибудь знаешь?

— Да, он дружил с Лотаром, — ответила Хельга.

— Ты это серьезно? Он мог найти общий язык с Лотаром, самым бездарным писакой в редакции? — Вольрих не мог этого понять. — Ведь это такой никчемный тип! Развлекается тем, что собирает фарфоровые фигурки, игрушки и музыкальные шкатулки!

— Ну, Лотар не так уж плох. Не думай, им случалось вдвоем и погуливать, притом прихватывали каких-нибудь секретарш из вашей редакции. И, как я понимаю, умели тех заговорить и получить все, что хотели.

— Если это так, то худо наше дело, — сказал перепуганный Вольрих. — Нужно что-то предпринимать, и немедленно. Только что?

— Уверена, ты что-нибудь придумаешь, — подбодрила его Хельга.

* * *

Беседа Карла Гольднера с ассистентом фон Готой около четырех часов утра в воскресенье, когда, посетив не менее пяти различных заведений, они бросили якорь в маленьком баре на Бриннерштрассе, неподалеку от «Одеона»:

Гольднер: Что мне еще рассказать, чтобы удовлетворить вашу жажду знаний, многоуважаемый друг? Чем еще может журналист удивить криминалиста? Визитом на спектакль «Комедия дель аморе-2000», в котором наездница принуждает своего жеребца к совокуплению? Или вам больше по душе «Лолита-клаб», куда имеют доступ только члены со своим ключом и где стриптизерка проделывает это с псом?

Фон Гота: Ну вы же - знаете, зачем я здесь, Гольднер.

Гольднер: Да, чтоб меня расспрашивать.

Фон Гота: Не только. Чтобы вы помогли мне разобраться в этих джунглях.

Гольднер: Но вы не хуже меня знаете, что никакое преступление нельзя объяснить единственным мотивом. Оно всегда запутано в густую сеть различнейших причин, позывов и зависимостей. И искать его надо между тягой к успеху и провалом, на грани страстного желания и болезненных извращений или, как в этом случае, в единстве криминальных и сексуальных мотивов.

Фон Гота: Вы имеете в виду Шмельца или Вардайнера?

Гольднер: Возможно, обоих.

* * *

— Хансик, я за тобой послал, чтобы ты мне помог, — около пяти утра жаловался Анатоль Шмельц своему наперснику. — Хочу домой!

— Конечно, хозяин, — заверял его Хесслер. — По какому адресу на этот раз?

— К моей жене, — решил Анатоль. Полностью одетый, он опять лежал на гостиничной постели, словно исчерпав последние силы.

Хансик ничуть не удивился.

— Через четверть часа машина будет подана. Я тем временем уведомлю хозяйку по телефону о вашем приезде.

— Прошу, скажи ей, что мне нехорошо.

До озера Аммер в ранние утренние часы от центра Мюнхена было сорок минут езды. Все это время Шмельц лежал как неживой на заднем сиденье. Встал, когда уже были на месте, на берегу озера у Хершинга. В усадьбу Шмельцев вели декоративные кованые ворота в стиле XVIII века, за которыми видны были густые ряды кустов, вершины деревьев, широченный газон и сама вилла — загородный дом верхнебаварской архитектуры, одним своим видом вызывавший ощущение солидности, безопасности и уюта.

У ворот уже ждала, завернувшись в тяжелую шубу, Генриетта Шмельц. В свете автомобильных фар ее лицо светилось узким белым пятном. Анатоль открыл дверцу и воскликнул:

— И вот я у тебя, где так давно не был!

— Ты, как всегда, вовремя. Мне тоже нужно поговорить с тобой.

* * *

— Я чувствую, наступило затишье перед бурей, — пророческим тоном заявил директор «Мюнхенских вечерних вестей» Бургхаузен.

— У меня голова от забот лопается, как подумаю, что нас ожидает в ближайшие дни, — поддакнул Замхабер, заместитель шеф-редактора.

Они сидели за угловым столиком в подвальчике ресторана «Дунай» и беседовали с глазу на глаз. Была половина шестого утра. Мюнхенские гуляки, захаживавшие с утра пораньше опохмелиться, предпочитали верхние залы.

Бургхаузен продолжал:

— Завтра — нет, собственно, уже сегодня, — ну, в воскресенье вечером в редакции будут готовить номер за понедельник. Меня, к сожалению, не будет, срочно нужно в Гармиш. Там будет заседание кредитного союза, а я — член правления.

Замхабер, чье одутловатое лицо под утро походило на мешок с водой, спросил заискивающим тоном:

— Что, как вы полагаете, я должен предпринять, если Вардайнер действительно решится… Предостеречь его, стараться убедить или открыто пригрозить?

— Ни в коем случае, — покачал головой Бургхаузен. — Не забывайте, мы объективная демократическая газета, где каждый может изложить свои взгляды. Пусть Вардайнер делает то., что считает нужным. Нам с вами нельзя упускать только одного: чтобы за свою публикацию на страницах нашей газеты отвечал только он. Все остальное решится само собой — включая то, что его функции, возможно, придется передать другому.

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Разумеется, в нашей работе существуют испытанные методики и проверенные подходы. Но они не всегда помогают. Ни один криминальный случай — а тяжкие преступления тем более — не похож один на другой. На практике это означает, что всегда приходится начинать сначала, словно впервые сталкиваясь с преступлением. Поэтому так важно, чтобы у криминалиста было достаточно терпения и энергии.

Преступность не признает никаких правил, у нее всегда новое лицо. Это относится даже к самым примитивным и грубым случаям в истории криминалистики. Так, маньяк-убийца Кюртен имел репутацию милого и весьма любезного соседа. О Барче, убивавшем детей, все говорили, что он прекрасно воспитанный человек. А вот убийца женщин Кристи, кровавый лондонский маньяк, тот вообще был полицейским. Пусть просто постовым, зато историки криминалистики так любят вспоминать об этом…

Я не случайно о них вспомнил. Ведь в полной мере все относится и к «делу Хорстмана». И здесь был спрятан ключ ко множеству его загадок. Тому, кто хочет разобраться в этом, придется действовать по принципу: убийцы могут жить и во дворцах.

И не всегда легко криминалисту смириться с этим. Циммерман — тот может. А вот у Кребса до сих пор проблемы. И если я дошел до этого раньше других, то потому, что большую часть жизни прожил один, с единственным другом — псом. А звери преступлений не совершают. Это прерогатива вершины творения — человека».

* * *

Незадолго до шести Вальдемар Вольрих добрался до квартиры редактора Лотара на Унгерштрассе. Дубасил кулаками в дверь и жал на звонок, пока не добился своего.

Лотар открыл в синем халате, надетом на голое тело, и улыбнулся спросонья, узнав Вольриха. Но тот, довольно грубо оттолкнув его, влетел в квартиру и остановился только в кабинете. Там он вдруг ухмыльнулся, заметив, как в комнате много повсюду полок, витрин и стеклянных шкафчиков с изящными безделушками из дорогого фарфора: фигурками, статуэтками и игрушками из баварского Нимфенбурга, саксонского Майсена, голландского Дельфта, итальянской Флоренции и из Южного Уэльса.

— Что вам угодно? — спросил Лотар.

— Пожалуй, оглядевшись тут, я с удовольствием изобразил бы слона в посудной лавке, — вызывающе заявил Вольрих. — Это мой несбывшийся сон с детских лет.

— Это дорого вам обошлось бы, герр Вольрих.

— Но для кого? — Вольрих многозначительно усмехнулся. — Но об этом потом. А теперь о главном: я послан к вам руководством нашего издательства с приказом выдать все документы, оставшиеся после Хорстмана. Они с юридической точки зрения являются собственностью фирмы.

— Ас чего вы взяли, что они у меня? — осторожно спросил Лотар. — Кто это вам сказал?

— Кем бы он ни был, одно ясно: Хорстман работал здесь, ты предоставлял ему убежище и теперь должен отдать его бумаги!

— Какие бумаги?

Вольрих шагнул к ближайшей полке и с циничной ухмылкой схватил прекрасную, тончайшей лепки фарфоровую фигурку арлекина, раскрашенную нежными красками, изделие Бустелли из Нимфенбурга. Ценой около восьми тысяч марок. Медленно подняв фигурку, он бросил ее… Осколки разлетелись по полу… И с детским наслаждением наступил на них.

Лотар побледнел.

— Вы мне за это заплатите.

— Почему бы и нет? — ответил Вольрих. — Но вначале ты должен дать мне то, что оставил Хорстман. Все его записи, заметки, вообще все, включая распечатки. И чтобы ты не сомневался — здесь много чего можно разбить. И я это сделаю в два счета!

— Ив присутствии свидетеля?

— Откуда тут взяться свидетелю?

Лотар обернулся: в дверях спальни появилась Мария Антония Бауэр, секретарь редакции «Мюнхенского утреннего курьера». Она улыбалась, и в лице ее читалось презрение к Вольриху и радость, что она испортила ему все дело.

Вольрих медленно отступил. Но, еще не закрыв за собой дверь, огорченно и угрожающе крикнул:

— Оба вы ненормальные! Ищете неприятностей на свою голову! Возьмитесь за ум, пока не поздно!

* * *

— Я ужасно устал. — Анатоль Шмельц устремил на жену страдальческий взгляд. — Просто смертельно!

— Знаю. — Генриетта с трудом подавила вспышку недовольства. — Ты всегда до смерти устал, когда хочешь избежать разговора со мной. Но сегодня можешь не разыгрывать спектакль, я тебе не поверю!

— Весь свет сговорился против меня, — плаксиво жаловался тот, — никто не хочет дать мне хоть капельку покоя!

Они сидели лицом к лицу в гостиной виллы на озере Аммер в окружении собиравшейся годами дорогой обстановки, сочетавшей тонкий вкус с деревенской основательностью. Но Анатоль Шмельц не замечал окружения, в котором очутился. С обиженным видом взирал на жену.

— Человек ищет тихой пристани — и что находит?

— Женщину, которая не желает больше жить с тобой.

— Ну постой, тебе что, плохо живется? — заныл Анатоль. — У тебя есть все, что душе угодно. И признай, я очень великодушен. Чего еще ты можешь хотеть?

— Развода. — Она старалась преодолеть возбуждение и держать себя в руках. — И приличное обеспечение для меня и нашего сына. Я хочу сама воспитывать Амадея. Не могу больше видеть, в кого он превращается под твоим влиянием.

— Господи, да я делаю для него все, что только можно!

— И только портишь его и губишь!

— Ведь я люблю его! — с деланой экзальтацией воскликнул Шмельц.

— Да, и в знак своей любви купил ему холостяцкую квартирку в Швабинге, подарил спортивный автомобиль, даешь карманных денег больше, чем платишь своим редакторам, — и все для восемнадцатилетнего парня!

— И что, по-твоему, плохого, что я стараюсь дать ему все, чего недоставало мне в его возрасте?

— Ты знаешь, что он гомосексуалист?

— Ну и что такого? Как будто мы живем в средневековье, — не унимался Шмельц. — И если на то пошло, знаешь, почему, по Фрейду, молодые люди становятся гомосексуалистами? От недостатка материнской любви!

— Знаю, ты способен на любую гадость. Взялся за Фрейда, которого в жизни не читал, лишь был бы повод меня упрекнуть. Измышляешь одну ложь за другой и пытаешься разыграть свой обычный номер — роль милого, заботливого и порядочного человека, которого никто не понимает и каждый старается обидеть!

— Я всегда старался…

— А я, Анатоль, не понимаю, как я могла столько лет сносить эти твои надутые фразы и позы, за которыми ты скрывал свои равнодушие и пустоту. Но теперь с этим будет покончено. Из-за Амадея!

— А как это ты конкретно представляешь? — осторожно поинтересовался Анатоль.

.— Поручу своему поверенному подать ходатайство о разводе, — спокойно сказала она, — и буду настаивать на твоей вине. Потому что только так Амадея присудят мне…

— Но, Генриетта, это же абсурд! Парню восемнадцать лет, и он сам может решить, с кем желает жить. И сразу могу тебя заверить — решит он в мою пользу. И кроме того, как ты собираешься в суде доказывать мою вину?

— В моем распоряжении достаточно доказательств. Я собирала их постепенно.

— Откуда?

— От одного из редких настоящих друзей, от Хайнца Хорстмана.

— А ты знаешь, что он погиб? — Шмельц прикрыл глаза.

— Нет! — в ужасе воскликнула она. — Это невозможно!

— Он мертв, — повторил Анатоль, не подавая вида, что его взяла. — Попал под машину. Говорят, несчастный случай.

— Послушай, Анатоль, — после долгого молчания заметила Генриетта. — Ведь смерть Хорстмана…

— Мне очень жаль его, — торопливо перебил Шмельц. — Он был лучшим репортером и моим другом!

— Каким там другом! — тихо сказала она. — Тебя он презирал!

— Меня презирают все кому не лень, ты в том числе, — поморщился он.

— У Хорстмана была одна цель — рассказать всю правду о тебе. О твоей низости и продажности. И делал он это не только ради меня. Если кто и был по-настоящему тебе опасен — так это он!

— Не вздумай говорить кому-нибудь об этом! — вскричал Шмельц, едва не становясь на колени. — Тебе и в голову такое не должно приходить!

— Я говорю только то, что думаю, — заявила его жена. — Я тебя знаю. Если кому-то и на пользу смерть Хорстмана, так это в первую очередь тебе!

Глава V

Мюнхен воскресным вечером. Зима понемногу идет к концу, мороз стоит уже только в горах, над городом нависли тяжелые серые тучи. Идет снег с дождем.

Тихо и спокойно в Швабинге. Кажется, всех утомил безудержный ночной разгул. С вокзала постепенно расползлись последние пьяницы, закрытые забегаловки выдыхают на улицу тяжелый перегар.

На масленицу в воскресенье приличные граждане отсыпаются. Кто-то уехал в горы и там теперь зевает в очередях на подъемник. Редкие ханжи выбрались на раннюю мессу в полупустых кирхах.

Центр города словно вымер — на улицах ни души, только тысячи припаркованных машин (один бывший мюнхенский бургомистр сдержанно назвал их «жестяными священными коровами нашей цивилизации»). Впечатление вымершего города усиливается тем, что, кроме священников, мусорщиков, нескольких торговцев съестным и аварийных служб, никто не работает. В полной боевой готовности только полиция, особенно криминальная.

В здании полицай-президиума, в одном из множества кабинетов третьего этажа, завершал свои дела комиссар Циммерман. Ровно в девять он встретился с ближайшим помощником инспектором Фельдером, чтобы обсудить достигнутые результаты в расследовании смерти Хорстмана. Фельдер к этой встрече приготовил все бумаги. В папке «А» — рапорты с места происшествия, материалы о жертве, свидетелях и собранных на тот момент вещественных доказательствах. Папка «В» предназначалась для грядущих следственных действий: протоколов обысков, списков конфискованных вещей, ордеров на арест. Но пока что она была пуста. В папке «С» — список подозреваемых и план дальнейших действий. После двадцати четырех часов работы в папке лежало с полсотни листов. В папке «Д», предназначенной для материалов вспомогательных расследований, тоже почти ничего не было. И, наконец, папка «Е», где должны были храниться материалы средств массовой информации, телефонограммы и прочая текущая корреспонденция, тоже оставалась пустой.

Фельдер заметил:

— Мне кажется, пока мы чертовски мало знаем.

* * *

Полицай-президиум, 9.38. Разговор советника Хедриха с комиссаром Циммерманом:

Хедрих: Ночь прошла относительно спокойно.

Циммерман: Да, ничего существенного не произошло.

Хедрих: Как продвигается дело Хорстмана?

Циммерман: Не очень. Но одно мне ясно: искать нужно в таких местах, где кишат фраки и белые бабочки.

Хедрих: Значит, в ближайшее время вам понадобятся люди.

Циммерман: Пока еще нет, постараемся справиться сами. Но вот в таких случаях всегда предпочтительно обойтись без лишней спешки. Или на нас кто-то давит?

Хедрих: Угадали. И не кто иной, как генеральный прокурор доктор Гляйхер. И от него не избавиться.

Циммерман: Переправьте его на меня.

Хедрих: Милый Циммерман, я давно это сделал. Но когда он до вас доберется, вам или кому вы там поручите, придется рассказать все, что он захочет. А вы знаете — хочет он всегда слишком многого.

Циммерман (без особого восторга): Как-нибудь справлюсь.

* * *

Разговор комиссара Кребса с инспектором Михельсдорфом. 9.57:

Михельсдорф: Вот данные по Хелен Фоглер, частично — из нашей картотеки, но с новыми дополнениями. Хотите послушать?

Кребс: Будьте любезны.

Михельсдорф: Хелен Фоглер, двадцать пять лет, отец — чиновник управления шоссейных дорог в Мюнхене, мать умерла при родах. Воспитывалась у тетки, сестры отца. Закончила частную церковную школу с приличными оценками почти по всем предметам, кроме математики, физики и химии. В шестнадцать забеременела. И повела себя довольно необычно. Отказалась назвать отца ребенка, как ее ни уговаривали, — ведь было подозрение на изнасилование. Вкупе со слабым здоровьем это было бы достаточным основанием для оправданного и вполне легального аборта. Но она оставила ребенка, настаивая, что вырастит Сабину одна. Попыталась подыскать работу на неполный день. Отец помогал ей по мере сил. До сих пор она получает от него каждый месяц полторы-две сотни марок. Работала продавщицей в универмаге, билетершей в кино, официанткой в нескольких ресторанах и ночных клубах. И при случае подрабатывала проституцией.

Кребс: Вам не кажется, что ей от жизни и так досталось и нам следует ее поберечь?

Михельсдорф: Нет, не кажется. Вы же лучше меня знаете, что у нас не бывает особой мороки с профессиональными преступниками и рецидивистами — их мы всегда сумеем обезвредить. Но зато сколько проблем с людьми, нарушающими закон от случая к случаю, непредсказуемыми в поступках и от того гораздо более опасными. Вроде этой Фоглер, которая не желает нам помочь и упорно молчит.

Кребс: Понимаю, чего вы боитесь. Нападение на Фоглер для преступника закончилось неудачей, и он не успокоится, пока все не повторит и не доведет до конца. Такое случается не впервые.

Михельсдорф (охотно подтверждая): В том-то все и дело! И не только. Мой опыт подсказывает, что такому насильнику важно только повторить и завершить нападение, а на ком — неважно, хоть на ком угодно. Так что под угрозой не только Фоглер. Но она — ниточка, ведущая к преступнику. Она его знает и должна заговорить. Ну так что, нажмем?

Кребс: Попытаемся.

* * *

Полицай-президиум, 10.18. Разговор комиссара Крамер-Марайна, дорожная полиция, с комиссаром Циммерманом и инспектором Фельдером:

Циммерман: Принесли что-нибудь новенькое? Такое, чтоб дух перехватило?

Крамер-Марайн: Ничего подобного. Напротив, должен признаться, что одна вещь, на которую я очень рассчитывал, не вышла. Автомобиль, которым переехали Хорстмана, был поврежден. Я надеялся, что кто-нибудь позвонит — из гаража, с бензоколонки или из мастерской. Но в радиусе ста километров — ни-че-го!

Циммерман: А что если хозяин машины — сам владелец бензоколонки или гаража или один из сотрудников?

Крамер-Марайн: Да, это вполне возможно и заслуживает внимания. Но есть и еще одна надежда. Наш эксперт Вайнгартнер занялся кусочками лака с кузова. Он считает, что это совершенно новый специальный вид покрытия. Если это подтвердится, число подозрительных машин в районе Мюнхена ограничится лишь парой дюжин.

Циммерман: Знаете, в нашей работе мне больше всего нравится, когда эксперт в какой-нибудь тихой лаборатории своими штучками способен доказать вину преступника, которого он в жизни не видел и не увидит. Причем настолько доказательно, чтобы убедить и суд. В сравнении с ним я сам себе кажусь неотесанным болваном, который роется в навозной куче.

* * *

Комиссар Кребс без особого воодушевления копался в бумагах. Порой он что-то записывал, засовывая листок в карман. Для этого была своя система. В левый боковой карман пиджака он клал заметки по делам, которыми он сам занимался, в правый — по другим, не столь важным. В левый нагрудный — выписки из своей собственной картотеки, а в правый — всякие статистические данные, в основном закрытого характера.

Свою секретаршу фрау Ризи он попросил принести собранный в отделе материал о «непрофессиональной проституции». Через минуту первая папка уже лежала у него на столе. Заметив удивление комиссара, фрау Ризи пояснила:

— Михельсдорф предупредил меня, что вам наверняка понадобятся эти бумаги. Потом я принесу следующие.

Кребс благодарно улыбнулся. Годами он боролся за то, чтобы в криминальной полиции работали такие женщины, и к себе в отдел брал их на все более-менее подходящие должности. И результаты были удивительные. Интересно, что сам Кребс совершенно не умел общаться с женщинами и был с ними совершенно беспомощен.

— Есть для меня еще что-нибудь? Фрау Ризи замялась.

— Да, но не знаю, как вам сказать. На моей памяти такого еще не было. К вам посетитель.

— Ко мне? — удивился Кребс. — Кто-то пришел ко мне по делу?

— В том-то и дело, что нет, — подчеркнула секретарша. — В приемной ждет какая-то девочка, на вид лет восьми. Я попыталась расспросить ее — впустую. Узнала только, как ее зовут.

— Сабина? — Комиссар заметно обрадовался.

— Да.

— Пусть войдет!

Сабина Фоглер вошла в кабинет, подошла к вскочившему Кребсу, с интересом оглядела его и подала руку.

— Вы меня помните?

— Ну разумеется, Сабина. Проходи и садись поближе. Я рад, что ты пришла!

— Правда? — серьезно спросила девочка.

— Правда, очень рад! — заверил ее Кребс, не слишком опытный в общении с детьми. — Тебя прислала мама, Сабина?

— Нет, — энергично затрясла она головой. — Мама не знает, что я здесь. Но я подумала, что ей нехорошо, а я никого не знаю, кто мог бы помочь. Кроме вас.

* * *

Из протокола совещания группы по расследованию убийства Хайнца Хорстмана. Полицай-президиум, отдел убийств. Присутствуют: комиссар Циммерман, инспектор Фельдер, фройляйн Дрейер, ассистент фон Гота, инспектор Денглер, обычно занимающийся особыми поручениями начальника полиции, а теперь с пятью другими оперативниками выделенный в помощь Циммерману:

Циммерман: Все, что нам удалось установить до сего времени, только укрепляет во мнении, что речь идет не о несчастном случае, а о том, что Хорстман был убит умышленно. Поскольку на экспертизу уйдет еще пара дней, займемся пока людьми из окружения убитого. У Фельдера есть план.

Фельдер: Хорстман был человеком, так сказать, с большим радиусом действия, и предстоит проверить массу людей. И в их числе сотрудники редакции, те, кем он занимался как репортер, соседи по дому и множество других, с которыми он регулярно встречался: торговцы, кельнеры, дантисты, владельцы гаражей и так далее. Всего девяносто три адреса. Первые сорок семь мы уже проверили.

Циммерман: Нашли кого-нибудь, заслуживающего особого внимания?

Фельдер: Да, по крайней мере троих: Хельгу Хорстман, Вальдемара Вольриха и еще некоего редактора Лотара, который, похоже, был единственным близким другом покойного.

Циммерман: Все девяносто три адреса с этой минуты переходят к коллеге Денглеру и его людям. Только прошу вас, информируйте меня, как только что-то обнаружите.

Денглер: Будет сделано!

Фельдер: Хотел бы еще напомнить, что фрау Хорстман вместе с Вольрихом до сих пор не имеют алиби на критическое время — время убийства.

Циммерман: На это особо не рассчитывайте. Вольрих может быть кем угодно, только не импульсивным психом. Он никогда ничего не сделает, не просчитав все наперед и не обезопасив себя. Это не значит, что рано или поздно мы не припрем его к стене. О нем я позабочусь сам. А вы, Фельдер, пожалуй, займитесь Лотаром. А как дела у вас, коллега Дрейер?

Дрейер: Я предложила бы обратить внимание на трех женщин из окружения Хорстмана. Имею в виду Сузанну Вардайнер, Генриетту Шмельц и Ингеборг Файнер. То, что я выяснила о них, есть в деле. Теперь две группы наших следят за Сузанной Вардайнер и Генриеттой Шмельц. А Файнер я займусь сама.

Циммерман: Согласен.

Фон Гота: А чем заняться мне?

Циммерман: Вы, дорогой друг, наше секретное оружие, которое мы используем в так называемом высшем свете. Вот ваша главная роль.

Денглер (новый член команды, человек с большим опытом и способностями в сыскном деле): Хотел бы обратить внимание еще на одну задачу, стоящую перед нами. Речь о месте происшествия — этой чертовой Нойемюлештрассе. Что там делал Хорстман? К кому направлялся? С кем там встретился перед смертью или хотел встретиться, но не успел?!

Циммерман: Согласен, это важно, и нужно выяснить. Вы проверьте адреса в том квартале и не забудьте сокращения «Фри» из блокнота Хорстмана.

Денглер: Я уже начал над этим работать. Это «Фри» могло быть сокращением от имени или названия улицы в том районе.

Циммерман: Так что займитесь этим, и побыстрее. И с этой минуты, дорогие коллеги, для нас не существует никаких плановых сроков, графиков совещаний и субординации. Все, что только найдете, немедленно сообщайте мне.

Да, с этой минуты Циммерман начал сплетать из нитей сеть, в которую должен попасться убийца.

* * *

Комиссар Кребс вышел на улицу, держа малышку Сабину за руку. Остановив такси, назвал адрес на Унгерштрассе. Заплатил и не напомнил о квитанции — не счел поездку служебной.

Сабина открыла дверь ключом, болтавшимся на цепочке вокруг шеи, и вбежала в квартиру:

— У нас гость, мамуля!

Хелен Фоглер лежала в постели и выглядела неважно. Кребс, приоткрыв дверь спальни, сказал негромко:

— Меня привела Сабина. Она считает, что вам плохо. Хелен села.

— Невозможный ребенок! — И Сабине — нежно: — Прошу тебя, оставь нас одних.

— На четверть часа, — с необычайно серьезным видом согласилась Сабина. — Я пока порисую. А потом я тоже хотела бы поговорить с комиссаром. — Увидев, что Кребс кивнул, успокоилась и вышла.

— Вы на самом деле пришли только из-за нее? — недоверчиво спросила Хелен.

— Рад вам помочь, если вы не против.

— Значит, вы собираетесь продолжать вчерашний допрос?

— Нет, — дружелюбно улыбнулся Кребс, — надеюсь, вы все расскажете сами.

Хелен покачала головой и решительно заявила:

— Вам я верю, а себе — нет. Не верю, что есть смысл жить дальше.

— Вы боитесь?

— И это тоже, — тихо созналась она. — Вчера вечером боялась смертельно. А сегодня испытываю только безнадежность, безысходность и унижение. И одно-единственное я знаю точно: я не могу так больше. Хочу покончить с этим и стереть все из памяти.

— Знаете, по-человечески я вас понимаю, — задумчиво произнес Кребс, — но я-то полицейский. И потому не могу оставаться в стороне. Я должен вам помочь — даже если вы этого не хотите.

* * *

Из рапорта генерального прокурора доктора юриспруденции Гляйхера:

«Взаимодействие между прокуратурой и полицией можно оценить как вполне удовлетворительное. Это в первую очередь заслуга прокуратуры, оказывающей полиции полное доверие на основании убеждения, что та в своей повседневной деятельности полностью чтит требования закона и действует в интересах порядка и закона.

Полагаю, однако, и на основе своего богатого опыта сотрудничества с полицией имею на это право, что это взаимодействие было бы гораздо эффективнее, будь расследование важнейших дел в большей степени сосредоточено в одних руках. Чтобы не случилось, как в случае смерти журналиста Хорстмана, где расследование вели параллельно несколько групп, и только позднее, в этом случае даже слишком поздно, дошло до координации их деятельности. Это привело в результате к прискорбным последствиям».

* * *

Анатоль Шмельц в то утро вернулся в «Гранд-отель», сказав портье:

— Кто бы меня ни спрашивал, меня нет. И вы не знаете, где я. Но если захотят что-то передать — пожалуйста, только все запишите.

Как следует отоспавшись, он уже за полдень заказал в номер обильный завтрак: овсянку, яичницу с ветчиной, жареные колбаски, тушеные почки, джем, печеные груши, тосты и чай. Обслуживал его Хансик Хесслер.

Шмельц, накинув длинный халат из черного шелка, в тишине и покое отдал завтраку должное. Лицо его дышало покоем. Приступая к почкам, он вдруг заявил:

— Разумеется, его смерть потрясла меня. Но, с другой стороны, кто бы мог подумать, что именно он, для кого я столько сделал, отблагодарит меня тем, что начнет собирать компрометирующие меня материалы?

— Ничего страшного, людям свойственна неблагодарность, — констатировал Хансик, преданно взирая на Шмельца. — Но, по счастью, он вовремя умер. Я считаю, он это заслужил. Вам не кажется?

* * *

Мартин Циммерман добрался домой в половине первого. Он всегда по мере сил пытался хотя бы два часа воскресного обеда проводить с семьей. Часто это удавалось при весьма драматических обстоятельствах, иногда — ив интервале между двумя убийствами.

Жена его Маргот и сын Манфред поздоровались с ним довольно холодно. Циммерман сделал вид, что не замечает этого, старательно пытаясь играть роль главы семьи. Он даже изобразил удивление, когда из кухни вынесли жаровню со свиной печенкой, хотя и ел ее по очереди с клецками дважды в месяц.

— Ты что-то неважно выглядишь, — с отцовской заботой заметил он сыну.

— Ну ты тоже не похож на отдыхающего, — ответил тем же Манфред.

— Работы выше головы, — пояснил Циммерман. — А как у тебя дела? Ты, видно, очень занят, раз дома почти не показываешься? Завел подружку?

— Дружка.

— Тоже неплохо, — не поперхнулся Циммерман. — У вас общие интересы?

— Я же сказал, — подчеркнул Манфред, — что завел друга.

— А я все слышал и понял, — все еще сдерживал себя Циммерман. — И чем вы заняты еще, кроме вашей дружбы?

— Стараемся по мере сил не упустить ничего.

— Что именно?

— Все, что следует пережить в нашем возрасте, — сказал Манфред. — Знаешь, отец, мы поняли, что темп жизни изменился, что изменилось все на свете, что жить, как вчера, сегодня не годится.

— Ну тут я с тобой не согласен! — возразил Циммерман, наливая пиво себе и сыну. — Вполне возможно, что мир меняется снаружи, что шар земной еще гуще зарастает сплетениями дорог, что башни из бетона и стекла совсем закроют горизонт, что полчища автомобилей заполнят все уголки планеты. Но разве изменится человек? Станет ли он другим? Что будет с ним, со всеми его сильными и слабыми сторонами?

— Придется тоже измениться, научиться иначе мыслить и действовать, если захочет выжить — придется без разговоров подчиняться прогрессу, и вообще…

— Люди не меняются, — грустно заметил Циммерман. — Их не изменили три тысячелетия нашей цивилизации. По своей работе я знаю одно: в любые времена люди убивали друг друга по все тем же причинам и все с той же жестокостью.

— Ты мыслишь только с точки зрения преступлений и трупов и иначе уже не способен. — Сын сказал это почти сочувственно.

— Трупы, мой милый, — это та реальность, которая больше всего доказывает абсурдность жизни в нашем мире. Ведь убийства — результат поступков людей, живущих среди нас.

— Это мнение полицейского, — презрительно и непреклонно заявил Манфред, — которое я не могу принять, хотя этот полицейский — мой отец.

* * *

Петер Вардайнер поглощал устрицы, поставленные фирмой «Боттнер», — отборные экземпляры, не слишком крупные, но чудные на вкус. Не то чтобы он слишком наслаждался лакомством — его меню составляла фрау Сузанна, следившая, чтобы он не растолстел и не перегружал сердце. А устрицы, она считала, прекрасно усваиваются, содержат много фосфора и улучшают кровообращение.

— Иногда я себя спрашиваю, почему ты со мной так позишься? Особенно последнее время?

— Можешь выбрать любое объяснение, например, что я тебя люблю.

— Если бы я мог все объяснить этим… — с некоторым усилием усмехнулся Вардайнер. — Только что-то мне мешает. Был же некий Хайнц Хорстман…

— Но, Петер, он-то тут при чем?

— При том, что смог собрать множество материалов, Сузи, и о тебе тоже. В связи со Шмельцем. Ты об этом не знала?

* * *

Воскресным утром редактор Лотар никак не мог расстаться с секретаршей Марией Антонией Бауэр. Весьма скудно одетые, они сидели, прижавшись друг к другу, в огромном кресле, наслаждаясь завтраком, который любовно приготовил Лотар.

Мария Антония, она же Тони, попивала убийственной крепости кофе.

— Боюсь, он наделает нам неприятностей.

— Ну, тут и мы можем задать им жару. Они даже понятия не имеют как!

— Но у них больше возможностей!

— Это только так кажется, — беззаботно махнул рукой Лотар. — Просто они воспользуются тем, что мы на них работаем. Но выгнать нас можно только раз, да и то вряд ли они решатся.

— Ну да, надейся, — скептически фыркнула Тони.

— Знаешь, этот Вольрих, как охотничий пес, должен был пронюхать, где бумаги, которые собрал Хорстман. Думали, они у меня. Но где они на самом деле — моя забота. Что касается тебя, стой на своем: Хорстмана ты практически не знала, его у меня никогда не видела и даже не знала, что мы были друзьями. Ты просто спишь со мной — и все. Ни слова больше. Остальное я беру на себя.

* * *

Беседа ассистента фон Готы с греческим журналистом Василисом В., происшедшая во время командировки фон Готы в Афины:

Василис В.: Я говорю немного по-немецки, поэтому время от времени подрабатываю гидом с немецкими туристами. Одним из них был и Хорстман. Но он оставил неприятное впечатление. Совсем не интересовался, как остальные, нашими памятниками истории и культуры, не замечал успехов, которых наши власти добились в последнее время. Зато с удовольствием раскапывал отдельные недостатки, хотя, понятно, это были единичные и нетипичные явления. Поскольку я в известной мере отвечал за его поведение, меня, конечно, беспокоил его подход к изучению Греции.

Фон Гота: Вы сообщали об этом куда-нибудь?

Василис В.: Ну что вы! Я только предупреждал Хорстмана. Еще я высказал свое беспокойство доктору Шмельцу, начальнику Хорстмана, который в то время совершенно случайно тоже оказался в Афинах. Но он, в отличие от Хорстмана, находился у нас по чисто личным мотивам.

Фон Гота: Таким мотивом, очевидно, была Мария К.?

Василис В.: На это и вам ответить не могу. Но уверяю, Хорстман сумел за короткий срок устроить жуткий скандал.

Фон Гота: Хорстмана арестовала ваша полиция… Кто ее вызвал?

Василис В.: Во всяком случае, не я.

Фон Гота: А кто тогда? Мария К. или сам доктор Шмельц?

Василис В.: Не знаю.

Фон Гота: Но вы не исключаете, что тут замешан доктор Шмельц и что ему удалось с помощью греческой полиции обезвредить Хорстмана в Афинах?

Василис В.: Послушайте, я не сумасшедший. Жить мне еще не надоело, и корчить из себя героя не хочу. Так что не ждите от меня ответов на подобные вопросы.

* * *

Вначале комиссару Кребсу пришлось помочь Сабине с уроками. Только потом она позволила ему, и то в знак благодарности, нарисовать флюоресцентной краской несколько кругов в альбоме для рисования.

— Хорошо у вас получается, — признала Сабина.

— Я рад, что тебе нравится.

— Я люблю, когда кто-нибудь со мной занимается, — неожиданно серьезно сказала Сабина, — только у мамы для меня вечно нет времени.

Хелен Фоглер тем временем встала, вымыла лицо холодной водой, причесалась и надела простое платье. Теперь она выглядела приличной и привлекательной молодой матерью, живущей в нормальном ухоженном доме.

— Оставляю вас одних, — заявила Сабина, когда мать вошла в комнату, — а я пока нарисую что-нибудь для комиссара Кребса. Наверное, деревенский домик с садиком, с коровой и собачкой. — И она исчезла.

Хелен подсела к Кребсу.

— Поймите меня правильно. Я никогда не приводила домой никого из… из клиентов. Из-за Сабины.

— Я вас об этом не спрашиваю, — возразил Кребс.

— Неважно, я все равно думала о ваших словах. Вам нужно одно: чтобы я вам рассказала все подробности о человеке, напавшем на меня.

— Вы правы, мне хотелось бы этого.

— Но тем самым я дала бы вам в руки улики на человека, который способен на все. Могу себе представить: вначале меня допрашивают в полиции, потом я — свидетель в суде… Это уничтожит меня, и Сабине тоже ничего хорошего не сулит. Или считаете, я не права?

— Нет, так я не думаю, — возразил Кребс. — Но могу обещать вам: мы сделаем все, чтобы этот человек не причинил вам вреда.

Она задумчиво взглянула на него.

— Но я-то смотрю вперед. Я обвиню этого человека, он попадет вначале к вам в руки, потом в суд и, вероятно, будет осужден. Но через некоторое время он снова выйдет на свободу — и сведет со мной счеты.

— Не исключаю, — открыто признал Кребс, — однако…

— Поймите, — тактично, но решительно перебила Хелен, — мы с дочерью хотим жить спокойно. И ничего больше мне не надо.

* * *

По воскресеньям во второй половине дня редакторы всех мюнхенских газет являлись на работу, чтобы готовить номер на понедельник.

Оба завзятых конкурента — и «Мюнхенский утренний курьер», и «Мюнхенские вечерние вести» — все место на первой полосе отдали некрологам Хорстману.

В «Мюнхенском утреннем курьере» Тириш распорядился подготовить прочувствованную статью, пестревшую оборотами вроде «невосполнимая утрата», «глубочайшее сочувствие», «безмерная печаль», «прискорбное несчастье».

— Этим заняться должен Лотар, такое по его части! Петер Вардайнер думал так же. В статье следовало высоко

оценить журналистский талант Хорстмана, упомянуть о развитом чувстве долга и поставить вопрос, не стал ли он жертвой сил, которым его принципиальность стала поперек горла.

— Этим пусть займется Фюрст — и с чувством!

* * *

После обеда комиссар Циммерман сделал еще одну попытку найти с сыном общий язык.

— Значит, ты думаешь, отец тебя совсем не понимает?

— Нет, — сказал Манфред, — ты полицейский бюрократ и не в состоянии понять думающих иначе.

— Не хочешь все-таки еще разок попробовать? — примирительно спросил Циммерман.

— К чему? — воскликнул Манфред. — Мы слишком разные люди. Ты консерватор и диктатор, я за свободу и прогресс.

И тут Манфред встал и удалился. Циммерман вдруг почувствовал страшную усталость, его клонило в сон.

— Прилягу на часок…

— Вот так всегда. Я тебя вижу, только когда тебе надо поесть и выспаться, — заметила жена. — Тебе не кажется, что для семьи этого недостаточно?

Но Циммерман уже заснул. Он буквально рухнул на диван и спал как убитый. Жена успела вымыть и убрать посуду, и тут в дверь позвонила Ханнелора Дрейер, приехавшая в служебной машине за шефом.

Уже в машине Циммерман решил, что Дрейер будет сопровождать его к Хельге Хорстман, которую он уже предупредил по телефону.

Вдова вышла к ним в легком облегающем брючном костюме. Ханнелору Дрейер она решительно не замечала.

— Почему вы не пришли один? — спросила она с многозначительной и многообещающей улыбкой. — Мы чувствовали бы себя гораздо свободнее.

— Вот именно поэтому я хотел уберечь себя и вас от напрасной траты сил, — спокойно пояснил Циммерман.

Проигнорировав жест, приглашавший его сесть рядом с хозяйкой на диван, Циммерман опустился в кресло. Дрейер осталась в дверях, стараясь казаться незаметной, но Циммерман был уверен, что она ничего не упустит.

— Я рад, — комиссар внимательно оглядел Хельгу, — что вы так быстро примирились со смертью супруга. Выглядите вы отлично.

— А для чего мне прикидываться? — с улыбкой заявила она. — Вы же прекрасно понимаете, убитая горем вдова из меня не получится. Разумеется, Хорстмана мне жалко. Но мужем он мне уже давно не был, и сегодня я чувствую себя совершенно свободно.

— Так что мы можем совершенно свободно поговорить о тех полутора часах вашего отсутствия на балу.

— Мне это не интересно, — решительно заявила она. — Вам нужно — сами и разбирайтесь.

Сжав зубы, комиссар спросил:

— Могу я осмотреть вещи вашего покойного мужа, его одежду, книги, бумаги?

— Не можете, комиссар, пока не обзаведетесь ордером на обыск. А его у вас нет, — с нескрываемой язвительностью заявила Хельга. — Мне очень жаль, но ничем не могу помочь.

— Тогда позвольте сообщить вам кое-что, о чем вы, видимо, не знаете. Если вы будете укрывать от следственных органов улики, которые могли бы помочь раскрытию преступления, то совершите уголовно наказуемый поступок. Это относится и к сокрытию необходимых документов.

— Если я правильно поняла, вы собираетесь прийти снова, — констатировала Хельга. — Только приходите один.

И поскорее, ладно? Сегодня у меня уйма свободного времени. Ведь я не смогу воспользоваться приглашением на Бал наций. Для опечаленной вдовы это неприлично. А люди нынче не так терпимы, как полицейское начальство.

* * *

Разговор комиссара Циммермана с ассистентом Дрейер в служебной машине после визита к Хельге Хорстман:

Циммерман: Есть что-то новое?

Дрейер: Я только убедилась, что моя оценка верна. Фрау Хорстман, по-моему, существо весьма ограниченное. Нет, не то чтобы ей недостает интеллигентности, но явно не хватает сил держать себя в руках, и часто она поступает спонтанно, по настроению.

Циммерман: Я бы сказал иначе. Эта дама — явная нимфоманка, которой пора бы обратиться к врачу, скорее всего — к психиатру. Ведь иногда трудно провести грань между необузданной чувственностью и уголовно наказуемыми деяниями. Но, чтобы было ясно, я не подозреваю ее в соучастии в убийстве мужа, хотя и не вижу алиби на те полтора часа. По-моему, она использовала это время, чтоб развлечься по-своему.

Дрейер: Мне почему-то показалось, что реагировала она слишком спокойно, я сказала бы, отрепетированно.

Циммерман: О, здесь, конечно, рука Вольриха — я им еще займусь. А как ваши успехи?

Дрейер: Я сейчас занимаюсь Ингеборг Файнер. Такая миниатюрная, прехорошенькая девушка. Но пока не могу сказать, какова ее роль в нашем деле. И неясно, как она оказалась в записной книжке Хорстмана.

Циммерман: Все равно не упускайте ее из виду. Уже бывало так, что совершенно незначительные фигуры играли на самом деле ключевую роль. А Хорстман ничего не делал зря. И его блокнот — тому свидетельство.

* * *

Секретарша Петера Вардайнера за каких-нибудь полчаса перепечатала вступительную статью шефа, озаглавленную «Взгляд в пропасть»: первая копия Вардайнеру, вторая — в архив редакции. Оригинал по пневмопочте — в типографию, где он попал в руки Себастьяну Иннигеру.

Иннигер пользовался репутацией идеально старательного сотрудника, готового выполнить любое задание, невзирая на время. Но была одна мелочь, о которой знали только двое. У Себастьяна Иннигера были два источника доходов: такую же сумму, как в «Мюнхенских вечерних вестях», он регулярно получал и от директора конкурента — «Мюнхенского утреннего курьера» — Вольриха.

За этот не облагаемый налогами доход он был обязан ежедневно по телефону сообщать Вольриху, что именно готовится к печати. И в этот вечер ему пришлось не раз посидеть на телефоне.

* * *

— Мы открываем только в шесть, — крикнул сквозь запертые двери Рикки, хозяин дискотеки «Зеро». Его возмущенный тон объяснялся тем, что он понятия не имел, кто стоит под дверью.

— Вы ищете неприятностей на свою голову, — раздался голос снаружи.

И моментально двери открылись, поскольку на крыльце стоял инспектор Михельсдорф. Рикки и смотреть не стал его удостоверение:

— Что вы, что вы, инспектор, я вас сразу узнал. Вы в Швабинге человек известный.

— Что вы говорите? — ухмыльнулся Михельсдорф. — Это может пригодиться, если попрут из полиции. Ну ладно. — Он сунул Рикки под нос фотографию. — Некая Фоглер — ты ее знаешь?

Сложив руки на животе, Рикки попытался сделать вид, что рад бы помочь, но вот беда — ничего не помнит.

— А я ее должен знать?

Михельсдорф отреагировал неожиданно резко:

— Ты что, собираешься со мной дурака валять? Смотри, а то я как следует проветрю твой паршивый курятник, где курят марихуану, а так называемая концертная программа больше похожа на турецкую баню.

— Ну если речь о Фоглер, с той я немного знаком, — заторопился Рикки. — Что вы о ней хотите знать?

— Всего две вещи, — четко потребовал Михельсдорф. — Какие заведения обычно посещает эта особа, кроме твоего? И мне нужны имена ее клиентов, и случайных тоже! Сделаешь список. И не советую о ком-нибудь забыть. Даю тебе пять минут!

Отрывки из трех телефонных разговоров, состоявшихся в воскресенье с 16.05 до 16.15

1. Звонок фрау Циммерман комиссару Циммерману:

Она: Прости, что беспокою. Я хотела только спросить, есть надежда, что ты вечером придешь домой?

Он: К сожалению, нет. Так что вечер планируй сама. Ты ведь это хотела услышать? И насколько я тебя знаю, теперь скажешь, что у тебя на уме.

Она: Звонил Тони (адвокат Энтони Шлоссер, их общий друг детства; на вилле его матери все трое провели золотые годы юности, и это обязывало). Из Аугсбурга приехала его мать и хотела провести со мной вечер. Тони передал тебе сердечный привет.

Он: Передай привет от меня Тони и его матери. Разумеется, ты должна пойти с ними. Куда собираетесь?

Она: На Бал наций, это какой-то чемпионат по танцам в Фолькс-театре. Ты не возражаешь?

Он: Ни в коем случае. Тебе нужно встряхнуться. Вполне возможно, мы там увидимся. Не исключено, что мне придется зайти туда по служебным делам. Желаю хорошо провести вечер!

2. Звонок ассистента фон Готы Генриетте Шмельц:

Фон Гота: Не хочу надоедать, но Гольднер заверил, что вы передумали и согласны меня принять.

Фрау Шмельц: Да, я не возражаю. Вот только не уверена, заинтересует ли вас то, что я скажу. Касается это моего сына Амадея.

Фон Гота: Если позволите, я к вам приеду, и только вам решать, о чем пойдет речь. Сейчас буду.

3. Звонок фрау Сузанны Петеру Вардайнеру:

Сузанна: Ну как дела? Хорошо себя чувствуешь?

Петер: Отлично! На совещании в редакции мне удалось отстоять все свои предложения.

Сузанна: И что, никто не возражал? Тебе это не кажется подозрительным?

Петер: Напротив, Бургхаузен предоставил мне полную свободу. Ему хватает хлопот и без этого — он в отъезде.

Сузанна: Петер, тут нечему радоваться, скорее, надо быть настороже. Боюсь, они сознательно заставляют тебя сунуть голову в петлю.

Петер: Господи Боже, Сузанна, я рад, что ты волнуешься из-за меня, но это уже чересчур. Твоя забота начинает меня утомлять. Займись-ка чем-нибудь другим.

Сузанна: Как хочешь. Меня приглашал в гости Бендер, ну помнишь, тот актер. Что скажешь?

Петер: Опять эти женские штучки? Но я решил, и тебе меня не сбить!

Сузанна: И все же я тебе советую как следует все взвесить. Я буду у Бендера, можешь туда позвонить, но смотри, чтобы не оказалось слишком поздно.

* * *

Шмельц решил навестить одну из своих приятельниц на Тегернзее. Ему захотелось выпить кофе с доктором медицины Марианной Ольмюллер, хозяйкой частного санатория.

Марианна приняла его более чем сердечно. Она относилась к тем двум десяткам женщин, что хранили стопки его лирических любовных писем. Кроме того, Шмельц много лет помогал ей основать и содержать санаторий, который в свое время она создала лишь благодаря ему.

— У тебя усталый вид. — Марианна нежно взяла его за руку, словно щупая пульс.

— Да с женой проблемы, — пояснил он, и казалось, в самом деле для него нет ничего важнее.

— Ну разумеется! — И приятельница поспешила с профессиональной оценкой: — Генриетта — существо нервное, слабое, болезненно истеричное и психически неустойчивое. У нее явно заметны суицидные тенденции.

— Ты могла бы дать такое медицинское заключение, Марианна? — умоляюще взглянул он. — Ведь ты не раз ее обследовала. Особенно последние пару лет, когда у нее появилась тяжелая депрессия на почве климакса. Изложить все это письменно, если понадобится?

— Ну почему же нет, Анатоль? Если нужно тебе помочь, придумаю что-нибудь. — Она нежно и понимающе улыбнулась. — Я человек благодарный и никогда не забуду, сколько хорошего ты для меня сделал и сколько дивных минут пережили мы вместе. Если у тебя есть время, я хотела бы показать тебе кое-какие планы по расширению санатория. Есть возможность сделать это на выгодных условиях, и было бы здорово, если бы ты опять вошел в долю.

* * *

Цепная реакция:

1. Из тайной беседы Себастьяна Иннигера, заведующего типографией «Мюнхенских вечерних вестей», и директора «Мюнхенского утреннего курьера» Вольриха:

Иннигер: Я только что просмотрел верстку завтрашнего номера. Большой некролог о Хорстмане написал Фюрст. На первой полосе еще речь американского президента и Генерального секретаря КПСС. Но главный шлягер номера — статья Вардайнера. На третьей полосе — огромный материал с подробными фактическими данными. В основном, о спекуляциях земельными участками, несколько раз там упомянут Шрейфогель: Это вам важно, да?

Вольрих: Это чертовски важно! Постарайтесь раздобыть оттиски, особенно той статьи, где речь о Шрейфогеле. И некролог по Хорстману — тоже. Получите по сто марок за каждый.

2. Из разговора Вольриха с директором Тиришем:

Вольрих: Вардайнер решился-таки и раскручивает на полные обороты. Оттиски уже на пути сюда.

Тириш: Знаете, меня это не удивляет. Только я не ожидал этого так скоро. Но тем скорее он окажется по уши в дерьме. И мы ему поможем.

(Тириш срочно потребовал к телефону Шмельца, но тот, как всегда, был недосягаем. Тириш без обиняков назвал все это бардаком и попытался выйти напрямую на Бургхау-зена, своего коллегу-конкурента. Хотел откровенно посоветоваться, что в интересах обеих сторон еще можно предпринять по этому делу. Но в издательстве секретарша с извинениями сообщила, что Бургхаузен — в Гармиш-Партенкирхен, где с премьер-министром Баварии участвует в заседании Кредитного союза землевладельцев. Собирался вернуться только вечером.

Но вечером типографские машины наберут обороты, и их не остановишь…)

Тириш: Дайте срочно Шлоссера, это наша последняя надежда. Потом останется только уповать на Господа!

3. Из телефонного разговора директора Тириша с доктором Шлоссером:

Тириш: Надеюсь, все готово к бою? Началось!

Шлоссер: Не волнуйтесь! Я готов к различным вариантам. Хотите послушать?

Тириш: Нет, спасибо, некогда. К вам приедет Вольрих, ознакомит вас со всем, что удалось раздобыть. Потом наступает ваша очередь выходить на ринг.

Шлоссер: Я готов! Вы еще удивитесь!

* * *

— Я не вовремя? — спросил от дверей комиссар Кребс. Но Хелен Фоглер сердечно приветствовала его, примчалась Сабина, сияя от радости.

— Вы за мной?

— Ну, собственно, да… Хотел прогуляться с тобой немного, если мама не возражает и если ты уже сделала уроки.

— Еще вчера, — уверяла его Сабина. — Я их сделала сразу, как вернулась из школы.

— Отлично. — Кребс повернулся к Хелен. — Знаете, у меня как раз есть время, и я хочу встретиться с одним старым коллегой, который ходит гулять в парк замка со своим псом.

— А что у него за пес? — нетерпеливо переспросила Сабина.

— Как бы тебе сказать, — попытался сообразить Кребс. — Нечто среднее между пуделем и терьером или между ньюфаундлендом и овчаркой. Пес просто отличный, и видела бы ты, какой умный…

— Мама, пожалуйста, разреши мне пойти взглянуть на этого песика!

— Ну беги, — Хелен Фоглер взглянула на Кребса. Подождала, пока Сабина исчезнет в прихожей, чтобы взять куртку, шапку и перчатки, потом сказала: — Думаете, я не знаю, зачем вам Сабина? Хотите расспросить ее обо мне. Ну что ж, я не имею ничего против.

— У вас есть причины для недоверия. И это оправданно. Но в отношении меня эти опасения можете отбросить, — перебил ее Кребс. — Поверьте, если бы я хотел узнать что-то важное, то прямо и открыто обратился бы к вам.

— Ну тогда я рада. Из-за Сабины, конечно, — с неуверенной усмешкой ответила Хелен.

Кребс, искушенный знаток человеческой натуры, видел в этом первый признак доверия.

* * *

— Не помешаю? — спросил инспектор Фельдер, входя в кабинет редактора Лотара. — Мне нужно с вами поговорить. Знаю, многие не любят, когда их отрывают от работы… — добавил он, кладя на стол свое удостоверение.

— Не беспокойтесь. — Лотар небрежно взглянул на удостоверение. — Ведь я редактор воскресного приложения, а оно давно готово. Так что сегодня я здесь случайно. Нужно написать некролог.

— Некролог Хорстману? Он был вашим другом?

— Что это значит — быть другом? Что вообще есть дружба? — начал разглагольствовать Лотар, как обычно, без особого успеха пытаясь привести в порядок свои светло-льняные волосы. — Где ее начало и конец? Как ее распознать? По тому, что вы ходите вместе поесть и выпить и по девушкам? Или по высоким словам, которыми мы вечно злоупотребляем в нашей газете? Дорогой мой, все это только иллюзии, в настоящей жизни они стоят не больше прошлогоднего снега.

— Но вы все же были с Хорстманом близкими приятелями? — не отставал Фельдер.

— А если и так — ну и что?

— Я один из тех, кто пытается разгадать загадку его смерти. И думаю, вы мне можете помочь.

— Но я не знаю, как и почему он умер, — осторожничал Лотар.

— Разве вас не радует возможность раскрыть убийство?

— А к чему? Его-то не воскресишь!

— Послушайте, Лотар, мы выяснили, что у него дома не было пишущей машинки. И в редакции он ею почти не пользовался. Но частенько работал у вас — или здесь, в этом кабинете, или у вас на квартире.

— Не отрицаю, — неохотно согласился Лотар. — Но чем он занимался, не знаю. И никогда не интересовался.

— Еще я хотел бы напомнить вам, прежде чем вы решите, что говорить мне, что нет: нам не составит труда убедиться, что статьи Хорстмана были напечатаны на вашей машинке.

— Ну ладно, чего вы хотите? — сдался Лотар.

— Чтобы вы дали мне возможность просмотреть все рукописи, оставшиеся после Хорстмана, которые вы прячете.

— Прямо сейчас?

— Спешить не надо. Позвоните мне, когда как следует все обдумаете. У вас есть время до завтра.

* * *

Около пяти вечера доктор Антони Шлоссер добрался до «Мюнхенских вечерних вестей». Прежде всего, соблюдая формальности, заглянул в издательство, но застал там только секретаршу. Только потом отправился в редакцию. Там его принял Петер Вардайнер. Правда, минут двадцать заставил ждать. Встреча проходила в ледяной атмосфере и без формальностей.

— Герр Вардайнер, обращаюсь к вам как к единственному ответственному руководителю, которого смог найти, — заявил Шлоссер, заняв предложенное кресло. — Я пришел, чтобы предупредить вас, — в ваших статьях использованы материалы, являющиеся собственностью стороны, которую я представляю, и на эти материалы мы намерены предъявить свои права.

— Но позвольте, откуда вы знаете содержание статьи? — Вардайнер казался даже довольным. — Наша газета поступит в продажу только в понедельник.

— У меня надежная информация. По закону я не обязан указывать ее источники. — Шлоссер прекрасно знал, о чем говорил. — Я только констатирую факт, что вы использовали данные, информацию и заметки Хорстмана, которые являются исключительной собственностью представляемого мною «Мюнхенского утреннего курьера».

— Вначале вы попробуйте это доказать. — Вардайнер старался казаться уверенным в себе, но заметно было, что начинал нервничать. — Дело в том, что Хорстман уже несколько недель работал на меня. Собирался перейти в мою газету, я ему платил.

— Это неслыханно! — воскликнул Шлоссер с хорошо разыгранным возмущением. — Ваше поведение противоречит всем основам корректных и коллегиальных отношений в мире прессы. Это просто бесстыдное сманивание людей. То, что Хорстман с вами сотрудничал, с юридической точки зрения ничуть не уменьшает вашу вину. Вы же знаете: чтобы заключить новое трудовое соглашение, нужно разорвать договор с прежним местом работы. Но такого не было, поэтому Хорстман…

— Знаете что? Убирайтесь отсюда! — взорвался Вардайнер. Проглотил две таблетки, запил их водой и продолжил: — Журналистика, доктор, не торговля. Поймите, тут решают не договора и счета, а журналистская совесть.

— Можете оправдываться как угодно, но это не отменяет факта, что с правовой точки зрения ваш поступок может вам очень дорого обойтись. Но я готов договориться с вами по-хорошему, найти джентльменское соглашение. Что вы на это скажете?

— Ничего! — Вардайнер ощутил резкую боль в сердце, но в то же время его охватило ощущение победы. Ему казалось, что адвокат перешел в оборону. — Обратитесь к моему юристу, герр Шлоссер.

— Слишком поздно, — отрезал Шлоссер. — Решать должны вы сами, и немедленно. В противном случае я намерен использовать все законные средства, чтобы запретить публикацию этих материалов.

— Доктор, вы мешаете мне работать, — заявил Вардайнер. — Прощайте!

* * *

Ассистент фон Гота сидел с Генриеттой Шмельц на ее вилле у озера Аммер и попивал сухое шерри. Разговор шел пока что ни о чем: о мягкой зиме, преимуществах деревенской жизни, живописи барокко и музыке романтизма.

Через некоторое время фон Гота осторожно заметил:

— Вашего сына зовут Амадей, это имя выбрано явно не случайно. Вы, конечно, воспитали его так, чтобы он мог разделить с вами любовь к прекрасному?

— До недавнего времени я верила в это, но сегодня сомневаюсь, — грустно признала фрау Генриетта. — Хотя немногое, что я о нем знаю, дает надежду, что его все же больше тянет ко мне и моим интересам. Но есть еще его отец. Тот по-своему тоже его любит. Но при этом старается отдалить сына от меня и пользуется самым эффективным средством — деньгами.

Фон Гота разглядывал медово-золотистое шерри в бокале.

— А вы не можете сделать так, чтобы ваш сын жил вместе с вами? Изолировать его от дурного влияния отца?

— Это возможно, но тогда — окончательный разрыв с мужем. Для меня это значило бы только бесконечные склоки и волокиту.

— А это слишком высокая цена, если речь идет о сыне? — Он заглянул хозяйке в глаза.

— Как вам такое пришло в голову? — удивленно спросила она.

— Я пережил нечто подобное. Когда мне было десять, отец развелся с матерью. Отцу не важно было, что мать за все годы совместной жизни так и не попыталась его понять и даже то, что иногда изменяла. Главное — он не хотел, чтобы она меня воспитывала. Вначале я очень страдал. Но сейчас понимаю, что всем хорошим во мне я обязан тому отцову решению. С той поры я научился думать, решать и отвечать за себя сам.

— И я уже поняла, — призналась фрау Генриетта, лицо которой озарили розовые лучи заходящего солнца, — что решительный развод с мужем — единственная возможность удержать сына. Но тут вдруг погиб единственный человек, который мог помочь мне с разводом. Хорстман.

* * *

— Рад, рад вас видеть, — сказал отставной комиссар Келлер. Навстречу ему по дорожке шел Конрад Кребс, ведя за руку Сабину.

— У меня милая спутница, — сообщил Кребс, подталкивая вперед девчушку.

— Меня зовут Сабина Фоглер. — Малышка протянула руку Келлеру. — Где же ваш пес?

— Сейчас будет тут, — засмеялся Келлер и удивительно звонким голосом позвал пса, который тут же вылетел из ближайших кустов.

Лохматый клубок черной шерсти с влажным носом и умными глазками дружелюбно вертел хвостом, обнюхивая всех по очереди, начиная с Келлера и кончая Сабиной.

Она восторженно уставилась на лохматое чудо, присела и стала гладить его.

— Ой, какая прелесть!

Псу это явно понравилось, он дружелюбно лизнул ей лицо. И Сабина тут же попросила разрешения погулять с ним по парку.

Келлер проводил их испытующим взглядом.

— Чудный ребенок. Доверчивый и дружелюбный. Но ей нужны внимание и ласка. Только для своего возраста она мне кажется слишком уж серьезной и как будто настороженной. Она вам кем-нибудь доводится?

— Нет, скорее можно сказать, что оказалась на пути следствия.

— Понимаю, это едва ли не самая сложная проблема в нашей работе, — задумчиво констатировал Келлер. — К сожалению, избежать этого не удается. Время от времени попадаешь в ситуации, которые вызывают в тебе конфликт между служебными обязанностями и обычными человеческими чувствами.

— Думаю, вы правы, — признал Кребс. — И нужно было такому случиться именно со мной… После тридцати лет службы…

— Поверьте, я вам немного завидую. Ну а теперь рассказывайте!

* * *

— Начальство принимает? — спросил Гольднер, влетая в кабинет К Вардайнеру. — Прибыл по вашему приказанию! Я твой верный оруженосец, и мое оружие — острое перо — к твоим услугам!

— Перестань дурака валять, — сердито бросил Вардайнер. — У меня не то настроение. Только что я вынужден был выслушать не слишком приятные упражнения в красноречии адвоката Шлоссера.

— Упражнения в красноречии? — усомнился Гольднер. — Не обольщайся, Шлоссер не из болтунов. Это не юрист, а бульдог какой-то, хватка у него мертвая!

— Пожалуй, ты прав, у меня сложилось такое же впечатление. Уж больно он мне действовал на нервы. Ну не надо так смотреть, до инфаркта он меня не довел. Лучше прочти этот некролог Хорстману — Фюрст порезвился. Тебе это понравится.

Карл Гольднер взял оттиск первой полосы, упал в самое удобное кресло и привычно погрузился в чтение. Через пару минут он сказал:

— Роскошно! Настоящая ода на смерть героя, аж слезы наворачиваются. Фюрст занят не своим делом, ему бы стихи писать.

— А больше тебе сказать нечего? Хорстман был ведь твоим другом.

— Но при чем тут дружба, — защищался Гольднер. — Что я мог поделать, если он давал понять, что знает обо мне столько всего…

— Не расстраивайся, со мной было то же самое. — Вардайнер даже прикрыл глаза. — Представляешь, он мне как-то мимоходом выдал такую информацию о моей личной жизни, что я чуть со стула не упал. И о Сузанне тоже. И не думай, что это были сплетни или так, слухи. Четкие факты, все точно, с именами, адресами и точным временем.

— Он что, хотел на тебя нажать?

— Ни в коем случае. Он только продемонстрировал свои возможности. Хотел любой ценой попасть в нашу редакцию. Он очень нас ценил, особенно меня и тебя. А я, естественно, не хотел упускать такого ценного сотрудника.

— Только теперь он погиб. И меня это убивает. Где же был его пресловутый нюх, если он не заметил, что дело запахло керосином? Как это могло случиться, что он прямо на улице дал раздавить себя в лепешку?

— Перестань, пожалуйста, мне и так нехорошо, — устало остановил его Вардайнер. — Как вспомню, так с сердцем плохо.

— Тебе бы, Петер, хоть немного отдохнуть. И вообще разрядка нужна.

— Ты прав, но не могу, пока все это не останется позади!

— Нет, тебе явно нужно переключиться! — заботливо настаивал Гольднер. — Не хочешь расслабиться? Ингеборг тебя ждет, она мне говорила, а моя квартира всегда в твоем распоряжении.

— Да, Ингеборг, — нерешительно протянул Вардайнер, словно сам вслушиваясь в свои слова. — Конечно, она ужасно милая… И с ней было прекрасно. Но продолжать я не хочу.

— Ты хочешь сказать, что уже не можешь?

— Не в этом дело. — Вардайнер говорил тихо, словно убеждая сам себя. — Но вот Сузанна… Какая бы ни была она жена, в эти тяжелые дни она со мной… Я это знаю и не хочу ее потерять.

— Тогда тебе лучше сказать все Ингеборг прямо. Поговори, она девушка умная. Ключ для нее я оставил у портье, наверное, она уже ждет.

* * *

Поверенный в делах Шлоссер сказал во время частного визита к генеральному прокурору доктору Гляйхеру:

— Уверяю, я не стал бы вас беспокоить, не знай о вашей самоотверженной борьбе с нарушениями законности. И на этом весьма настаивали мои клиенты, господа Тириш и Шмельц. Дело не терпит отлагательства.

И доктор Шлоссер предложил доктору Гляйхеру фотокопии оттисков полос завтрашнего номера «Мюнхенских вечерних вестей». На первой — статья Вардайнера, на второй — некролог Хорстману, на третьей — статья с документальной информацией, дополнявшей первую. К ним адвокат присовокупил заявление хозяев «Мюнхенского утреннего курьера», что по закону они являются владельцами использованных материалов. И, наконец, свое собственное обращение к генеральному прокурору, в котором требовал принять меры, чтобы до окончательного решения вопроса о принадлежности спорных документов использование их нынешним владельцам было запрещено.

Тщательно проштудировав документы, Гляйхер заметил:

— Да, выглядит неважно. Уже даже сам образ действий. Провокационный удар, который противоречит самим основам корректного поведения и совершенно чужд всем принципам, на которых основано наше свободное демократическое общество. Но с другой стороны, есть некоторое несоответствие… Вы представили мне страницы газеты, которая еще не вышла. Кто гарантирует мне, что статьи выйдут в свет именно в этом виде? И еще, коллега, требование принять меры против использования материалов, принадлежность которых еще предстоит установить суду, в первую очередь касается лица, против которого материал направлен, то есть Шрейфогеля. Вы имеете полномочия действовать и от его имени?

— К сожалению, нет, — признал Шлоссер, несколько выведенный из себя юридической педантичностью Гляйхера. — Но, полагаю…

— Ну ладно, попробуем немножко на них поднажать. — Прокурор потянулся к телефону. — Думаю, кое-чего мы добиться сумеем.

Решительно набрав номер «Мюнхенских вечерних вестей», он велел соединить себя с руководством. Поскольку Бургхаузен был в отъезде, а Вардайнер «вышел по служебным делам», Гляйхеру пришлось удовольствоваться заместителем шеф-редактора Замхабером.

— Герр Замхабер, я случайно узнал, что в вашей газете должен появиться некролог Хайнцу Хорстману. И он содержит несколько, по-моему мнению, недопустимых формулировок, особенно в отношении возможных причин его гибели. Я вас предупреждаю, что следствие продолжается и результатов пока что нет. Вашу статью в этих обстоятельствах можно расценивать как вмешательство в деятельность правоохранительных органов.

— Герр прокурор, некролог Хорстману, хотя вы с ним успели ознакомиться, пока что не отредактирован. Мы благодарим вас за звонок, и уверяю вас, что его окончательная редакция будет полностью выверена, чтобы исключить положения, допускающие неверные толкования. Нет ли у вас еще каких-нибудь претензий?

Шлоссер мрачно взглянул на Гляйхера.

— Видно, ничего тут больше не сделать!

— Все это мне очень не нравится, — сердито ответил Гляйхер. — Такое впечатление, что кто-то испытывает терпение наших правоохранительных органов. Я поручу одному из наших лучших работников, прокурору Штайнеру, заняться этим делом. На него можно положиться. К счастью, именно сегодня он дежурит.

* * *

Карл Гольднер чуть позже, но, к сожалению, уже слишком поздно, в беседе со своим новым приятелем фон Готой рассказал:

— Петер Вардайнер мне симпатизировал о самого начала. Мы с Зоммером были, пожалуй, самыми популярными и одними из самых высокооплачиваемых журналистов в Мюнхене. Вардайнер мне говаривал: «Ты-то еще можешь жить как угодно и с кем угодно. Не представляешь, как я тебе завидую. Я со всеми своими миллионами при всем желании этого позволить не могу».

Отчасти это было правдой, но он все же преувеличивал. Ведь и я не живу так просто и беззаботно, как некоторые думают. Знали бы они, к примеру, сколько времени и нервов я потратил, чтобы избавиться наконец от своей последней приятельницы.

Вардайнер вообще жил иллюзиями. Например, вечно мечтал о простом и естественном сексе. Верил, что существует мир чистой и бескорыстной любви, где женщины отдаются мужчинам только из радости и удовольствия. И был несколько наивен, что свой возвышенный идеал искал среди продавщиц, официанток и прочей прислуги.

Я помог ему найти одну девушку, которая соответствовала его представлениям. Понятия не имел, какие из этого возникнут проблемы. У меня просто фантазии не хватило. Верьте мне, дружище, эти нежные и с виду неопытные юные дамы могут усложнить жизнь до того, что и жить не захочется.

* * *

Из донесения о наблюдении за парой Вардайнер — Ингеборг Файнер:

«Объект наблюдения: здание редакции «Мюнхенских вечерних вестей».

Место, откуда велось наблюдение: французский винный подвальчик напротив редакции.

Время наблюдения: 16.00–24.00.

Отслеживаемая особа — Ингеборг Файнер, чья личность подтверждена по имевшемуся фотоснимку, — покинула здание редакции в 17.05. В 18.05 за ней последовал Петер Вардайнер, чья личность тоже была подтверждена. Оба направились пешком в дом на Унгерштрассе, где находились в квартире, расположенной в мансарде четвертого этажа.

Хозяин квартиры — Карл Гольднер.

Донесение составила ассистент Ханнелора Дрейер и передала инспектору Фельдеру».

* * *

— Ты меня не любишь, — хорошо поставленным голосом пожаловался Александр Бендер. — Но тогда зачем ты пришла?

Лежа на постели, Сузанна задумчиво смотрела на него.

— Я сама не знаю, почему здесь. Видимо, мне нужно разобраться в себе, понять, что со мной происходит.

— Ну спасибо! Значит, я тебе подопытный кролик!

Бендер, знаменитый, захваленный критиками и обожаемый публикой артист, был возмущен. Его самомнение дало серьезную трещину, когда он понял, что Сузанна не принимает его всерьез.

— Я тебя чем-то обидел? — не отставал он. — Слушай, мужчины вроде меня на улице не валяются. Что тебе, собственно, надо?

— Человека, который преодолеет свой эгоизм и будет просто нежен со мной, — прошептала она. — Человека, который даст мне утешение, забытье и искупление. Пусть даже на миг.

— Это фантазии, годные для девицы-подростка, — поморщился Бендер.

— Но ведь должен же быть на свете такой, — настаивала Сузанна. — Я ищу его всю жизнь.

— И никогда не найдешь, во всяком случае это не твой муж. Вся эта идеальная любовь — так, пустой звук.

— Ты уверен? — Она села, лицо озарила нежная улыбка. — А если я уже встретила когда-то мужчину, который мог мне дать все это?

Говорила она об Анатоле Шмельце.

* * *

Из воспоминаний об Анатоле Шмельце пятидесятых годов

1. Аннабелла Шурланд, супруга издателя художественной литературы Зигфрида Самуэля Шурланда из Франк-фурта-на-Майне:

— …Мне так повезло провести вместе с ним отпуск в окрестностях Берхтесгадена. Он был очаровательным партнером, сердечным другом, настоящим рыцарем, внимательным, но ненавязчивым. И полным заразительного оптимизма. Его жизнелюбие поражало. Он был так поэтичен! Нет, то лето с Анатолем было незабываемым. Но, тогда же записала в дневнике, слишком коротким.

2. Фелиция Вайснер, редактор «Мюнхенского утреннего курьера»:

— Однажды я удостоилась чести с ним переспать. И навсегда зареклась. Не потому, что он оказался несостоятелен, а в основном потому, что он жутко уделал мне простыни. Пришлось тут же менять все белье. А у меня в то время было его всего два комплекта, на большее в его заведении я заработать не могла. А потом стало еще хуже. И этот сукин сын вел себя так, словно ничего не случилось! Увидев меня, начинал: «Как я рад тебя видеть, Фелиция!» или «Замечательно, что мы встретились! Надо бы нам поговорить!» И так без конца. А поскольку я не собиралась больше спать с ним, постарался отравить мне жизнь: тайком натравливал на меня моего начальника, чтобы тот придирался.

3. Доктор медицины Марианна Ольмюллер:

— …И его руки, его нежные, ласковые руки, которые так умели ласкать, которые словно открывали неслыханную прелесть и обнимали обожающим жестом…

Это было нечто большее, чем простое мужское желание. Кстати, в то время у Анатоля с потенцией уже было неважно. Я-то знаю, я врач.

* * *

— Ну и что, герр Вольрих, вы подумали над моими вопросами? — спросил комиссар Циммерман.

Вальдемар Вольрих, принимавший Циммермана в своем кабинете, выглядел крайне нервозно.

— Поймите, я сейчас очень занят. В любую минуту я жду звонка от генерального прокурора доктора Гляйхера, если вам это имя о чем-то говорит. Кроме того, сегодня вечером на балу будет министр экономики, и я отвечаю за его встречу. Не могли бы мы встретиться завтра?

— Разумеется, — сдержанно подтвердил Циммерман. — На допросе в полицай-президиуме в десять, одиннадцать или двенадцать, как вам будет угодно, герр Вольрих.

— Я буду в вашем распоряжении.

— Отлично. Но позвольте мне еще один формальный вопрос. Где вы были те полтора часа во время бала прессы? Спрашиваю я только для того, чтобы исключить этот пункт из своего плана расследования. Ответ я и так знаю.

— Но комиссар! — едва ли не гордо начал Вольрих. — Вы, конечно, понимаете, все мы люди…

— Разумеется, герр Вольрих, — кивнул Циммерман. — Потому что все мы люди, мы и не остаемся без куска хлеба. Одни молятся, другие убивают, здесь совокупляются, там умирают, то, что сегодня — большое чувство, завтра будет мотивом убийства. Нас ничто не может удивить.

— Ну ладно-ладно, — с нескрываемым облегчением согласился Вольрих. — Если вы уж так хотите знать, в критическое время с десяти до двенадцати мы с фрау Хорстман находились в отеле «У трех медведей» на Гетештрассе. В номере тридцать шесть. Надеюсь, вам не нужны подробности, чем мы там занимались.

— Четкая и правдоподобная информация, — удовлетворенно констатировал Циммерман. — Разумеется, мы ее проверим, но лично я верю вам.

— Ну и что дальше? — спросил удивленный Вольрих. — Вы даже не собираетесь заявить, что осуждаете мое аморальное поведение?

— Знаете, вопросы морали — это не моя специальность, — сухо отрезал Циммерман. — Оставим это, если хотим добиться хоть каких-то результатов.

* * *

Инспектор Михельсдорф из полиции нравов появился в дискотеке «Зеро» одним из первых. Сел он за маленький столик возле бара, где обычно сиживал Рикки — хозяин заведения. Безжалостным нажимом он добился, что Рикки согласился помочь чем угодно. Потому он так многозначительно кивнул Михельсдорфу, когда в заведение вошел юноша буквально ангельской наружности. Он направился к столу в правом дальнем углу и расселся там, как дома.

Наклонившись к инспектору, Рикки показал на имя под номером семь в его списке.

— Это он!

Приглашенный хозяином юноша подошел к бару, с нескрываемым любопытством оглядел Михельсдорфа и с усмешкой констатировал:

— Криминальная полиция, если не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь, — подтвердил Михельсдорф. — Кажется, у вас по этой части уже есть опыт.

— Больший, чем вы полагаете, и отнюдь не из приятных. Михельсдорф представился, юноша тоже назвал свою

фамилию — Циммерман. Михельсдорфу это ничего не говорило: только в Мюнхене с такой фамилией числится две тысячи восемьсот шестьдесят человек.

— Знаете вы некую Хелен Фоглер? — спросил Михельсдорф.

— Знаю-знаю. — Казалось, юного Циммермана это развеселило. — Что, адресок дать?

— Советую не обращать нашу беседу в шутку, — предупредил инспектор. — Я здесь официально, по делам следствия.

— Но я-то ни при чем? — небрежно и агрессивно бросил молодой человек. — Насколько я понимаю, я не подозреваемый и не свидетель и вообще не чувствую за собой никакой вины. Вы в лучшем случае можете просить меня сообщить вам интересующую вас информацию. А я могу ее вам дать — но исключительно добровольно.

— Вы, судя по всему, неплохо разбираетесь в работе полиции. — Михельсдорф вдохнул поглубже, чтобы сдержать себя, и продолжал: — Тогда что ж, поделитесь информацией о Хелен Фоглер.

— Ее тут знает почти каждый. Она весьма популярна.

— И вы с ней…

— Ну и что, разве это наказуемо?

— И как вы ее отблагодарили?

— Вы имеете в виду оплату известных услуг? Ну, это как водится. Ведь за катание на машине надо платить — за бензин, за износ, а иногда и за чистку. И здесь то же самое. Прежде чем приступить к делу, нужно заплатить за ужин и за выпивку. Да и за номер в отеле… Глядишь, двухсот марок как не бывало. По сравнению с этим у Хелен запросы гораздо скромнее.

— Премного благодарен за исчерпывающую информацию, — в тон ему ответил Михельсдорф. — Приму ее к сведению. Но у меня еще не меньше дюжины фамилий клиентов Хелен Фоглер. Надеюсь, от них я узнаю больше.

— Не сомневаюсь, засранцев хватает всегда и везде, — отрезал Циммерман-младший.

* * *

Из рапорта инспектора Кребса, начальника отдела полиции нравов:

«Инспектор Михельсдорф действовал в полном соответствии с предписаниями закона, и его поступки полностью соответствовали искомой цели. Он собирался доказать Хелен Фоглер, что ее образ жизни можно с точки зрения закона классифицировать как проституцию. Для этого необходимо иметь доказательства «регулярно вознаграждаемых половых отношений». Это весьма скользкая вещь. При желании в ней можно уличить немало дам из так называемого приличного общества. Но вот решающий момент — если Фоглер сама требовала оплату, да еще вперед.

Я убежден, Михельсдорф не собирался заносить Фоглер в реестр профессиональных проституток. Но ему нужно было припереть ее к стене, чтобы получить информацию о человеке, напавшем на нее».

* * *

— Вижу, вам не хочется продолжать разговор. Но это ничего, у нас в полиции нравов нервы крепкие, — заметил Михельсдорф.

— Это я слишком хорошо знаю, — подтвердил Циммерман-младший.

— Прошу уточнить ваши данные. Имя, фамилия, дата и место рождения, адрес, род занятий…

— Может, вам еще сообщить род занятий моего отца? — довольно ухмыльнулся юноша.

— Хорошо, и кто же ваш отец?

— Старший комиссар криминальной полиции.

Инспектор Михельсдорф взглянул на него с нескрываемым удивлением. Допрашивать сына знаменитого криминалиста — такое с ним за двадцать лет службы случилось впервые.

Глава VI

Цепная реакция

1. Из телефонного разговора директора Тириша с банкиром Шрейфогелем:

Тириш: У меня для вас не слишком утешительные известия. В завтрашнем номере «Мюнхенских вечерних вестей» выйдут две статьи о спекуляциях земельными участками…

Шрейфогель: И что вы предприняли?

Тириш: Все, что было в наших силах. Пригрозили подать на них жалобу, попытались добиться судебного запрета публикации материалов до решения вопроса их принадлежности, направили к ним нашего поверенного в делах и пытались договориться. Но Вардайнер был непреклонен.

Шрейфогель: Вашими рассказами я сыт по горло. Вы ничего не добились, не сумели даже остановить эти статьи, значит, нарушили наш уговор. Жаль, очень жаль. Придется обратиться к другим. Премного благодарен, герр Тириш!

Едва повесив трубку, Шрейфогель набрал номер своего приятеля, банкира Борнекампа из Кёльна. Бернгард Магнус Борнекамп был президентом банковского дома, влиявшего на жизнь всей Федеративной Республики. Его вес в экономике и финансовые возможности едва ли не превышали возможности государства.

2. Из телефонного разговора директора банкира Шрейфогеля с банкиром Борнекампом:

Шрейфогель: Могу я обратиться с просьбой? Срочно нужна помощь.

Борнекамп: Разумеется, о чем речь?

Шрейфогель: Дело в двух статьях, которые могут появиться в завтрашнем издании одной из здешних газет — «Мюнхенских вечерних вестях». Они содержат информацию о купле-продаже земельных участков, происходивших якобы при соучастии нашего земельного правительства и властей ФРГ. Все это, разумеется, безответственный вымысел, и мы намерены обратиться в суд. Но когда столь провокационные и спорные материалы появляются на страницах газет, всегда существует опасность…

Борнекамп: Согласен с вами. Поручите, дорогой Шрейфогель, чтобы ваши сотрудники собрали необходимые материалы и поскорее их передали моим людям, конкретно — доктору Кетлеру. Когда все будет готово, я ознакомлюсь и приму меры.

Шрейфогель: Премного благодарен.

* * *

Бернгард Магнус Борнекамп работал в своем кабинете на вилле неподалеку от Кёльна. Кабинет был обставлен с дорогой солидностью, но без броской роскоши. Личный поверенный доктор Кетлер, тридцатишестилетний юрист, говоривший на пяти языках, включая русский, и старательно штудировавший китайский, за неполный час представил ему все, что удалось собрать:

а) фотокопии статей, готовых к печати в «Мюнхенских вечерних вестях»;

б) присланный по телетайпу перечень мер противодействия, безуспешно предпринятых «Мюнхенским утренним курьером», включая резюме разговора доктора Шлоссера с Вардайнером;

в) детальную информацию о «Мюнхенских вечерних вестях»: владельцы и соиздатели Бургхаузен и Вардайнер; у каждого по пятьдесят процентов акций, тираж 120 тысяч экземпляров, субботнее издание — 180–200 тысяч экземпляров, приблизительная оценка имущества издательства, включая типографию, здания и филиалы, — 120–150 миллионов марок.

Банкиру Борнекампу это не показалось пустяком; хотя обычно он оперировал гораздо большими суммами, но знал, что любая мелочь может иметь непредсказуемые последствия.

— Распорядитесь подготовить еще информацию о «Мюнхенском утреннем курьере».

— Над этим уже работают, — с готовностью доложил доктор Кетлер. — По первым оценкам они примерно сравнимы.

Борнекамп полистал тщательно подобранные бумаги. Нашел, что «Папир юнион», одна из фирм его собственного концерна, поставляет «Мюнхенским вечерним вестям» бумагу. Доставку большей частью производит «Евротранспорт», тоже его фирма. А «Рейнско-Рурская компания» — держатель договора на поставку нового оборудования — тоже принадлежит ему.

— Отлично! Соедините меня с Бургхаузеном! Но того нигде не было.

— Тогда с Вардайнером!

Но и Вардайнера найти не смогли.

Борнекампа это отнюдь не вывело из себя. По кратком размышлении он велел:

— Соедините меня с земельным министром юстиции!

* * *

Когда комиссар Циммерман раскручивал какое-то дело, для него и его сотрудников присутственных часов не существовало. Днем и ночью в отделе гудел народ.

Организатором непрерывных и неформальных рабочих совещаний, «посиделок», как именовал их фон Гота, обычно был не сам Циммерман, а в основном Фельдер, их главная организующая сила, который, как пчелка, собирал все, что принесли сотрудники: заметки, донесения, документы.

Циммерман лишь изредка вставал из-за стола и пересаживался к дискутирующим сотрудникам. И сразу беспорядочные споры превращались в эффективные, хотя и неформальные обсуждения.

В тот вечер по знаку инспектора Фельдера первым начал фон Гота:

— Фрау Шмельц собиралась развестись с мужем. Хорстман, видимо, хотел обеспечить ее доказательствами, облегчающими задачу. Но не успел. Гольднер полагает, что после Хорстмана должно было остаться множество взрывоопасных материалов о личной жизни некоторых видных людей.

Фельдер, у которого в голове, как в архиве, уже были упорядочены все данные по делу Хорстмана, доложил:

— Материалы эти, скорее всего, у Хельги Хорстман или у Лотара, кое-что, возможно, у Вардайнера. Хочу напомнить, что на месте преступления мы не нашли следов того, что жертву обыскивали. Судя по этому, убийца знал, что Хорстман не имеет привычки держать бумаги при себе. Целью убийства, вероятно, было воспрепятствовать Хорстману воспользоваться материалами, попросту навсегда заткнуть ему рот.

— Не слишком ли категорично? — усомнился фон Гота.

— Я только исхожу из фактов, которые просто бьют в глаза, — обиделся Фельдер. — И не хочу навязывать никаких выводов.

— От дорожной полиции ничего нового? — спросил Циммерман.

— Их техники, — доложил Фельдер, успевший успокоиться, — под командой Вайнгартнера как раз пытаются по глубине колеи и типу грунта вычислить вес машины, использованной убийцей. Результаты будут завтра.

— А что у вас, коллега Дрейер? — спросил Циммерман.

— Слежка за Ингеборг Файнер дала результаты, — доложила та. — Файнер встретилась с Вардайнером в чужой квартире, оставались они там около двух часов. И в то же время визит в другую чужую квартиру нанесла жена Вардайнера. Подробности переданы Фельдеру.

— Похоже, — невозмутимо заметил Циммерман, — что на поверхность всплывает одна постельная история за другой. Это не должно нас волновать и тем более отвлекать от нашей основной задачи. Но я все-таки хочу вам сообщить, что те два часа, на которые пришлось убийство и на которые у Вольриха с женой Хорстмана не было алиби, они вместе провели в отеле «У трех медведей».

— Но по всем инструкциям мы должны поставить в известность полицию нравов, — педантично заметил Фельдер.

— Давайте, только предварительно еще раз все проверьте, — согласился начальник. — И вообще, хочу вам посоветовать быть поосторожнее с этой кучей дерьма, скрытой роскошными шелками и бархатом. Никогда не известно, во что там вляпаешься.

* * *

— Вы уволены! — заявил Альбрехт Нейдхаммер, начальник отдела кадров «Мюнхенского утреннего курьера». — Мы разрываем ваш контракт в кратчайший срок!

— А можете вы мне сказать, с какой стати? — возмутилась секретарша Антония Бауэр, которой он сообщил эту жуткую новость.

— У нас для этого предостаточно весьма и весьма серьезных причин, — начал тот объяснять. — Мы выяснили, что вы в последнее время стали работать гораздо хуже, вам недостает рвения и ответственности за дела фирмы. Кстати, нам известно, что ваша личная жизнь не в порядке, что весьма прискорбно, но не имеет отношения к принятому решению.

— Вот, значит, как? Да вся ваша фирма — готовый обезьянник, где, если хочешь жить, святошу корчить не приходится!

— Я не хочу слышать это! И обсуждать буду лишь ваше увольнение. Если желаете объяснений, обратитесь к Вольриху.

* * *

Вальдемар Вольрих принял Антонию Бауэр сразу же. С деланым участием попытался положить руки ей на плечи, но Тони увернулась. Тогда отвел ее к дивану и сел рядом.

— Просто неслыханно, что позволяют себе кадровики! — огорченно заявил он. — Но я уже поговорил с ним. Спросил, как ему в голову пришло вас уволить. А он в ответ — что, я, мол, хочу отменить его решение? И знаете, Тони, что я сказал? Что ни одно решение не окончательно, если, конечно, человек, которого оно касается, может быть вам полезен.

— И что я должна сделать, чтобы вы отменили это решение?

— Ничего, милая Тони, — уверял ее Вольрих, поглаживая по плечу. Заметив, что та не отстраняется, он, разумеется, истолковал это как доказательство своей неотразимости. — Единственное, чего мы от вас ждем, моя милая, — это охотное и старательное сотрудничество. Я бы сказал так: понимание и желание.

— И вы не собираетесь со мной переспать?

— С удовольствием, Тони, но не обязательно сейчас — Вольрих полыценно ухмыльнулся.

«Боже, — говорил он себе, — разве есть на свете такая, чтобы я ее захотел и не заполучил? Я не упустил ни Ханнелору из рекламного, ни Лотту из отдела культуры, ни Марго из местных новостей. А Фелиция из рубрики «Для женщин» или Ил она из администрации — те даже и не пытались, так что успех на всех уровнях. И вершина — Хельга Хорстман. Рядом с ней эта Бауэр — только мелкий трофей в обширной коллекции».

— Но перейдем к делу, — напомнил он ей, а заодно и себе. — Я хотел бы узнать от вас кое-что конкретное.

— Небось о Лотаре? Ну сплю я с ним время от времени, разве это так важно?

— Да нет, это мне совсем неважно. — Вольрих старался казаться человеком, который в состоянии понять и принять все что угодно. — Я знаю, что Лотар с вами предпочитает говорить о более приятных вещах, чем о работе, но все равно вы о нем должны кое-что знать.

— Если я верно понимаю, вас интересуют бумаги Хорстмана?

— Отлично, Тони, вы все понимаете с полуслова. Ну так и что вы решили? Есть у вас желание рассказать кое-какие мелочи, которые так важны для нас? Например, что в этих бумагах и, главное, где бы их найти? И мы в два счета отменим ваше увольнение. А если вы достанете мне эти бумаги, вполне можете рассчитывать на приличное повышение.

— Какой же вы мерзавец! — сказала Антония Бауэр. Вольрих рассмеялся, хотя и через силу.

— Кем, интересно, ты себя воображаешь? Будущей женой редактора, который если не возьмется за ум, то быстро вылетит с работы? Так что, милочка, довольно разговоров — не позже чем завтра эти бумаги должны быть у меня на столе!

* * *

Когда инспектор Михельсдорф, продолжавший следствие по делу Хелен Фоглер, поздно вечером снова зашел в дискотеку «Зеро», ему тут же дал знак Рикки.

— Номер девять из вашего списка уже здесь!

— Так давайте его сюда!

Михельсдорф присел за стол Рикки. Юноша, приближавшийся к нему, сразу вызвал у него неприязнь. На таких молодых людей у него был нюх — слишком много он о них знал.

Юноша сел без приглашения и сразу начал:

— Можете не представляться, инспектор. Вы, насколько я знаю, из полиции нравов. В ваших списках есть моя фамилия, а что вам от меня надо, уже сказал Манфред Циммерман.

— Если вы собираетесь напомнить мне о папаше Циммермане…

— Знаете, моя фамилия Шмельц, но я не собираюсь напоминать даже о своем папаше…

— И кто ваш отец, я тоже знаю, — резко оборвал инспектор. — Только это тут ни при чем. Что вы знаете о Хелен Фоглер?

— То же самое, что и мой друг Манфред. Время от времени мне случалось с ней… поужинать, сходить в кино, распить бутылочку вина. Иногда случалось сделать ей подарок — скажем, несколько грампластинок, новое платье, деньги на такси, чтобы вернуться домой… Но ведь это не наказуемо, не так ли?

— Сколько вы ей давали денег?

— Всегда достаточно. Могу себе это позволить, ведь мой отец…

— Не вмешивайте сюда вашего отца!

— Послушайте, Михельсдорф, вы явно знаете, кто мой отец. Зато не знаете, как он ко мне относится. А он готов ради меня на все!

— Вы собираетесь меня запугать? — Теперь и Михельсдорф вышел из себя. — Ну тогда хватит шутить!

— А разве вы вообще способны на шутку? — скептически бросил Амадей, сын Анатоля Шмельца. Он представления не имел, на кого нарвался.

* * *

Беседа ассистента фон Готы с бывшим сотрудником афинской полиции Яносом Д., который находился в Мюнхене:

Фон Гота: До того как покинуть Грецию, вы были сотрудником афинской полиции?

Я нос Д.: Вы правы, но только отчасти. На самом деле все сложнее. Я состоял в антиправительственной боевой организации и поступил на службу в полицию с ее ведома, чтобы получить доступ к информации о готовящихся полицейских акциях и предупреждать товарищей. Когда земля начала гореть у меня под ногами, я эмигрировал. Попросил политического убежища в ФРГ.

Фон Гота: И еще в Афинах вы познакомились с Хайнцем Хорстманом?

Янос Д.: Я опекал его и помог добыть некоторые весьма важные материалы. Все — с согласия нашей организации.

Фон Гота: Хорстман был арестован. Почему?

Янос Д.: Его предали. Причем его же немецкие друзья. Он был им слишком неудобен. Не только потому, что собирал материалы, опасные в политическом плане, но еще и совал нос в личную жизнь своего прямого начальника и работодателя.

Фон Гота: Могу ли я толковать ваши слова так, что человеком, донесшим о его деятельности в афинскую полицию и тем самым вызвавшим его арест, был доктор Шмельц?

Янос Д.: Я не могу утверждать этого на сто процентов, но и не исключаю. Знаю точно, что Хорстмана арестовали, когда он пытался проникнуть на виллу актрисы Марии К., где, как обычно, пребывал доктор Шмельц. Там же находился и его шофер Хесслер.

Фон Гота: Греческая полиция подвергала Хорстмана интенсивным допросам?

Янос Д.: Вы имеете в виду, пытали ли его? Да, всю ночь. Поэтому он так выглядел наутро — едва мог говорить. Так вышло, что к самолету его доставил я. И вот тогда он сказал: «Я у этой сволочи в долгу не останусь!»

* * *

Из отчета инспектора Фельдера о беседе с фрау Хельгой Хорстман, проведенной в присутствии ассистентки Ханнелоры Дрейер:

«Место: квартира супругов Хорстман на Максимилианштрассе.

Время: воскресенье, 19.30–20.00.

Мы были приглашены в квартиру. Коллега Дрейер представила меня фрау Хорстман. Та настаивала, что желает говорить со мной наедине. По совету коллеги Дрейер я согласился, но она находилась в прихожей и оставила двери в гостиную приоткрытыми».

— Наконец-то в криминальной полиции нашелся порядочный мужчина! — приветствовала Фельдера Хельга Хорстман. Как обычно, на ней был лишь легкий халатик. На диван не села, а почти легла.

— Слава Богу, это не старая перечница вроде Циммермана или напомаженный пижон вроде фон Готы. Мужчину с первого взгляда видно!

Фельдера такое начало не смутило. Ко всему, что можно было ожидать от хозяйки, его по дороге подготовила Ханнелора Дрейер. И она не преувеличивала.

— Могу я вас просить ответить на пару вопросов? — вежливо спросил он.

— Вначале я у вас кое-что спрошу, — перебила Хельга. — Вы по работе часто вплотную имеете дело с женщинами, вот как со мной, например. Дрожи в коленках никогда не бывает?

— Нет, — честно ответил Фельдер. — В нашей работе обычно видишь столько грязи, крови и мерзости, что на близость женщины, даже хорошенькой, просто нет сил реагировать. И настроения тоже!

Продолжение отчета инспектора Фельдера: «Фрау Хорстман еще несколько раз пыталась перевести разговор на меня. Поэтому я попросил ее подтвердить, что во время убийства Хайнца Хорстмана она находилась в отеле «У трех медведей» на Гетештрассе. Она невозмутимо подтвердила это в полном соответствии с тем, что мы уже знали».

— Но Господи, герр Фельдер, — весело заметила Хельга Хорстман, — что вы строите из себя святого? Что плохого, если двое, которые нравятся друг другу, окажутся вместе в постели? По вам не скажешь!

— Ну тут все дело в том, где, как и когда, — задумчиво произнес Фельдер.

Хельга с улыбкой склонилась к нему, так, что Фельдер не мог не оценить все содержимое ее глубокого декольте.

— Милый инспектор, вы же не думаете, что нормальный человек занимается любовью, только когда испытывает возвышенные чувства или когда его совесть чиста? Я — человек нормальный, поэтому проделываю это охотно и удовольствием всегда и всюду. И представьте себе, бедолага Хайнц так и не сумел оценить мои способности. Особенно в последнее время. Это вам о чем-нибудь говорит?

Продолжение отчета инспектора Фельдера: «Мои попытки узнать о судьбе оставшихся после Хорстмана бумаг не дали никаких результатов. Фрау Хорстман сказала лишь, что будь у нее эти бумаги, она сумела бы ими воспользоваться с толком для себя».

— Что вы все ходите вокруг да около? — спросила Хельга Хорстман, поджав ноги и кокетливо потянувшись. — Я женщина добрая и понимающая, не хотите этим воспользоваться?

— Я на службе, — вяло оборонялся Фельдер.

— Это ничего не меняет, — не отставала Хельга. — Не хотите попробовать вести себя как герой крутого детектива? Вы постараетесь удовлетворить меня, а я вам за это предоставлю кое-какую информацию. Возможно, и какие-нибудь бумаги найдутся. Что вы на это скажете?

— Большое спасибо за беседу, — Фельдер торопливо поднялся и вылетел, минуя ассистентку Дрейер, за дверь.

* * *

— Ах, как тебе это идет! — восторженно воскликнул доктор Шлоссер, когда зашел за Маргот Циммерман, чтобы отвести ее поужинать и потом — на Бал наций.

Он считал, что Маргот всегда одевается с изысканным вкусом и что ее фигура, несмотря на склонность к полноте, по-прежнему хороша.

А Маргот Шлоссер казался рыцарем, настоящим джентльменом, который ненавязчив, который в ее обществе никогда не позволяет себе быть грубым или циничным и не скупится на знаки внимания. Чаще всего — на цветы, причем в любое время года и по любому поводу.

— Нас уже ждут. — Он предложил ей руку.

Мать Шлоссера, ожидавшая в машине у дома, при виде Маргот обрадовалась, но и забеспокоилась.

— Ну наконец-то, девочка моя! Что-то ты бледная…

— Да это все неоновые лампы, — попытался вмешаться Шлоссер.

— Или жизнь с Мартином, — съязвила фрау коммерц-советница Шлоссер. — Не хочу ничего плохого сказать о Мартине, хотя он навсегда остался грубым мальчишкой… Не то что Тони…

— Ну прошу тебя, мама, — осторожно перебил ее сын. — Ты обещала, что весь вечер будем только отдыхать.

— А я уже отдыхаю, сынок. — Она энергично притянула Маргот к себе. — И Маргот не обижается, она мой характер знает. Ведь я права, моя милая?

* * *

На этот, раз Бал наций совпал с первенством Европы по бальным танцам среди любителей. Участвовали восемнадцать пар, в основном с Запада.

Бал наций был крупнейшим событием светской жизни. Высокий взнос и вход только для приглашенных делали его типичным смотром мюнхенского высшего света. Здесь собирались хозяева пивоварен, отелей, торговцы недвижимостью, владельцы торговых центров, хозяева доходных домов и строительные подрядчики — все, кто в этом городе наживал миллионы и желал блеснуть в свете.

На балу наряду с земельным министром экономики и мюнхенским бургомистром присутствовали и члены земельного ландтага, торговой палаты, магистрата, союза предпринимателей, а также владельцы и издатели ведущих мюнхенских газет. В этом году среди них не было таких магнатов прессы, как Фридман из «Вечера» и Пробст из «Южнонемецких новостей», которые недавно отошли в мир иной. Не было и влиятельного Феликса Буттердака из «Меркурия» — в зимнюю непогоду он предпочитал солнечное побережье Испании. Зато свое участие подтвердили Бургхаузен и Вардайнер из «Мюнхенских вечерних вестей», а также Шмельц и Тириш из «Мюнхенского утреннего курьера». Правда, все четверо опаздывали. Ведущий чемпионата танцев объявил:

— Начинаем вступительный танец.

* * *

Инспектор Михельсдорф в 20.30 явился к шефу, комиссару Кребсу. Коротко доложив о проделанной работе, он заявил, что доказательств достаточно, чтобы заставить Фоглер говорить.

Пролистав бумаги, Кребс сказал:

— В отличие от вас, я думаю, что этого недостаточно.

— Для прокурора — да, допускаю, — не сдавался Михельсдорф. — Но если надавить как следует, ей все-таки придется заговорить.

Кребс поглядел на своего лучшего сотрудника с неудовольствием.

— Вы говорите — надавить?

— Это единственная возможность, — настаивал Михельсдорф. — Вы сами говорили: преступник всегда пытается повторить неудавшееся нападение, пусть даже на другую жертву.

— Тут я с вами полностью согласен.

— Значит, я могу действовать?

— Пожалуй, лучше сделать так, чтобы наши люди следили за Фоглер и при необходимости обеспечили ей охрану, — заметил Кребс.

— А лучше всего сделать и то и другое, — предложил Михельсдорф. — Будем следить за ней — и допрашивать тоже.

— Ну ладно, — сдался Кребс — Действуйте!

— Слушаюсь! — Михельсдорф был полон энергии. — Отправлюсь за Фоглер немедленно!

— Разумеется, не один.

— Вы хотите пойти со мной?

— Нет, с вами пойдет коллега Браш.

— Опять она… — кисло протянул Михельсдорф. — Ну ладно, если иначе никак…

* * *

Результаты предварительного этапа соревнований танцоров были очевидны. Югославы отпали после слоуфокса, швейцарцы сорвались на медленном вальсе, а французской паре не удался квикстеп. Остальные вышли в следующий круг.

Лотар из «Мюнхенского утреннего курьера», который должен был написать репортаж о чемпионате и которого якобы с санкции руководства откомандировал сюда Вольрих, кисло помечал что-то в блокноте. Эти вещи обычно поручались новичкам, но его откровенно провоцировали, и приходилось держать себя в руках.

Карл Гольднер представлявший «Мюнхенские вечерние вести», никаких заметок не делал. Репортаж такого рода он может написать хоть во сне. Начнет так: «Опять великолепный праздник!» Далее пойдет перечень всех собравшихся шишек — от федерального министра до владельца обувной торговли. Этого нужно помянуть — все же постоянный поставщик рекламы.

Гольднер имел свою точку зрения на всю эту показуху, но никогда ее не высказывал. Лишняя потеря времени — все равно никто не напечатает. Лениво и равнодушно следил он за суетой вокруг себя, но тут заметил, что появился Вардайнер.

Сев вместе с Сузанной за столик, Петер Вардайнер отметил, что Шмельца еще нет. Зато Тириш уже восседал в ложе, хмуро поглядывая вокруг. Недоставало также банкира Шрейфогеля, не видно было и его приближенных. Мюнхенский бургомистр, как всегда, сдержанно кивнул ему в знак приветствия. Увидел он и адвоката Шлоссера в компании двух дам. Ничего существенного, просто толпа публики на балу…

Вардайнер чувствовал себя прекрасно. Все шло как по нотам. Его статья против Шрейфогеля была в редакции принята на «ура». Только у Замхабера были замечания, но удивительно мало. Он с облегчением вспомнил об Ингеборг Файнер. Чудная девушка.

— Нам нужно с этим покончить, — сказал он ей.

И она ответила:

— Тебе виднее.

Ему казалось, что все в порядке. В том числе и с Сузанной. Он спросил ее:

— Ты ждала у Бендера, что я позвоню?

— Нет, — рассмеялась она.

— А почему нет?

— Не думала, что это еще могло что-то изменить. Зачем тебе звонить? Ведь ты обручен со своей газетой, а я — с тобой. И все.

— Спасибо, — сказал он.

— Начинаем полуфинал! — объявил распорядитель.

В это время на балу появился издатель Бургхаузен. Ни на кого не обращая внимания, он протиснулся прямо к Вардайнеру и хмуро бросил:

— Нам грозит катастрофа!

— Почему? — недоуменно воззрился Вардайнер.

— Ты же знал, что меня не будет! Я должен был уехать — дело не терпело отлагательства, — расстраивался Бургхаузен. — Значит, тебе нужно было быть под рукой, а ты взял и уехал…

— Да, потому что я закончил свою работу.

— И где ты был?

— Ты заявил, что нам грозит катастрофа. С чего вдруг?

— Из Кёльна звонил банкир Борнекамп!

— Ну и что? — беззаботно бросил Вардайнер.

Из восемнадцати танцевальных пар в следующий круг прошли только двенадцать. Из них четыре — из ФРГ (бурные аплодисменты).

— Господи Боже! — в отчаянии всплеснул руками Бургхаузен. — Неужели неясно, что нам грозит, если звонит Борнекамп?

— Похоже, он тоже наделал в штаны, — все так же беззаботно заметил Вардайнер. Но тут же напрягся, заметив, что появился Анатоль Шмельц, подсевший к Тиришу. Выглядели оба как плакальщики на похоронах.

— На этот раз мы приготовили им бо-ольшой сюрприз! — оптимистически заверил Вардайнер Бургхаузена, взяв при этом фрау Сузанну за руку.

— Можно сказать и так, — бесцветным голосом произнес Бургхаузен. — Но вот вопрос: кто будет смеяться последним?

* * *

Примерно в то же время — в 21.45 — инспектор Михельсдорф вместе с инспектором Браш — известной как Мамаша Браш — явились к Хелен Фоглер.

— Можно войти? — спросил он, добавив на всякий случай: — Мы из отдела комиссара Кребса.

— Пожалуйста, — сказала Хелен. — Только потише — дочка спит.

Михельсдорф, не дожидаясь приглашения, расселся в гостиной, достал из кожаного портфеля папку и раскрыл ее. Браш села ближе к Фоглер, наблюдая за обоими. Инспектор сразу перешел к делу:

— Надеюсь, фрау Фоглер, у вас было время подумать. И вы мне наконец расскажете о человеке, который выбросил вас из машины и избил.

— Не буду я рассказывать, — прямо сказала Хелен. — Я не обязана это делать, как мне сказал комиссар Кребс.

— Кребс вам сказал это, в самом деле? — Михельсдорф не верил своим ушам. — Поверить не могу!

— А я могу, — вмешалась Браш. — Поскольку дело о нанесении телесных повреждений, при каких бы обстоятельствах это ни произошло, может быть возбуждено только по требованию пострадавшего.

— Хочу обратить ваше внимание, коллега, — довольно резко заметил Михельсдорф, — что дело веду я.

— Я не хочу иметь ничего общего со всей этой историей, — пояснила Хелен. — Хочу забыть обо всем!

— Вполне вас понимаю, — согласилась инспектор Браш. Михельсдорф прищурился, недовольно тряхнул головой, потом нервно постучал пальцем по папке с документами.

— Фройляйн или фрау Фоглер, речь идет не только о вас. Вполне может случиться, что человек, которому не удалось нападение на вас, попытается повторить его на ком-то еще. И нужно этому помешать. Поэтому я изо всех сил пытаюсь получить показания о всех подробностях нападения и о преступнике!

— Изо всех сил? — предостерегающе спросила Браш. Михельсдорф упрямо не реагировал и угрожающе повысил голос:

— Мы знаем, что вы занимаетесь проституцией — встречаетесь с мужчинами за деньги!

— Кто вам это сказал?

— Таких хватает, — бесстыдно блефовал Михельсдорф. — К примеру, двое молодых людей — Амадей и Манфред. Ведь вы их знаете?

Хелен Фоглер недоверчиво покачала головой, потом умоляюще взглянула на Браш. Та понимающе улыбнулась.

— Нет, этого не может быть, они мои друзья.

— Думайте, как хотите. — Казалось, Михельсдорф решился атаковать напрямую. — Того, что мы о вас узнали, достаточно, чтобы зарегистрировать вас как проститутку. А огласка может оказаться для вас очень, очень неприятна. Но я все еще колеблюсь. Ведь речь идет о весьма серьезном преступлении, в расследовании которого нам нужно ваше сотрудничество. Вы на него готовы?

— Нет, — решительно заявила Хелен Фоглер.

— И не обязаны, — поддержала ее Браш. — Никто не может вас заставить.

— Коллега Браш! — засопел Михельсдорф. — Я обращаю ваше внимание, что вы мешаете мне выполнять свой долг!

— На здоровье, — невозмутимо отрезала Браш. — Ведь я-то знаю, что на основе тех бумаг, которые вы собрали, фрау Фоглер ни в чем обвинить нельзя. И я считаю, что недостоверную информацию нельзя выдавать за доказательства.

— Да я хоть к самому черту обращусь за помощью, — не выдержал Михельсдорф, — чтоб изловить этого мерзкого извращенца, того садиста, который вас избил и мог убить. И вам придется нам помочь, фрау Фоглер. Никуда вы не денетесь. Я вас в покое не оставлю!

* * *

Полуфинал чемпионата по бальным танцам продолжался. Лидировали английская и две немецкие пары. За ними с небольшим отрывом шли австрийцы, блестяще выступившие в венском вальсе, затем датчане и австралийцы, прекрасно исполнившие слоуфокс. Напряжение в зале росло.

Шмельц молча сидел рядом с Тиришем. Оба почти не замечали, что происходит вокруг.

— Ты представляешь себе, в каком мы положении? — Тириш пытался поделиться опасениями со Шмельцем. — Мы не сумели сорвать аферу Вардайнера, угробили свою репутацию, и теперь нам грозят серьезные неприятности!

— Но я-то здесь ни в чем не виноват! — взорвался Шмельц.

— Вот вечно ты так! Пойми, на этот раз дело не в том, чувствуешь ты или не чувствуешь за собой вину, речь идет о самом нашем существовании. Вчера вечером мы договорились со Шрейфогелем, что он примет участие в финансировании нашей фирмы, а мы со своей стороны гарантируем, что в прессе о нем не появится ни слова. И что в результате? Ты был Бог знает где, Вардайнер как с цепи сорвался, а мы не только не смогли его остановить, но даже не готовы начать кампанию в прессе. Где твоя обещанная редакционная статья, которая должна опровергнуть статью Вардатшера? И где статья в защиту Шрейфогеля? Неужели нельзя найти кого-нибудь, чтобы подготовить материал и написать?

— Ну что ты так расстраиваешься? — сказал Шмельц, лицо которого заливал пот. — Ты все воспринимаешь слишком мрачно!

— Слишком мрачно? — Тириш был взбешен. — Ты не выполняешь того, что обещал Шрейфогелю, а у того ходы к Борнекампу. А для Борнекампа, милый мой, наши сто миллионов ничего не значат. Захочет — враз проглотит… И не поперхнется! И все только потому, что ты вечно опаздываешь.

— Не отчаивайся, все будет в порядке, — неожиданно решительно заявил Шмельц.

— Но как? Печатные машины не остановишь!

— Завтра настанет наша очередь. Во имя святых принципов, основы нашего общества, которые должны победить.

— А ты не пьян? — заботливо спросил Тириш. — Что ты задумал?

— Сейчас я приглашу на танец Сузанну Вардайнер, — заявил Анатоль. — И попытаюсь окружить ее теплом и лаской!

Тириш потянулся за бокалом, допил его и в отчаянии простонал:

— Когда же ты перестанешь провоцировать Вардайнера?

— Это не провокация, а эффектный жест! Нечто вроде трубки мира! — продекламировал Анатоль.

Примерно в это же время комиссар Циммерман заглянул к своему приятелю и коллеге Кребсу — якобы на чашку кофе. Едва попробовав, тут же спросил:

— Ты сделал для меня список людей, с которыми встречается мой сын?

— Вот он, — после краткого колебания ответил коллега, — но неполный.

Циммерман с непроницаемым лицом изучал список долго и упорно. Потом устало откинулся на спинку кресла.

— Не думай, что они — испорченные и развратные типы, — поспешил утешить Кребс. — Конечно, как и вся нынешняя молодежь, они на все способны, но пока с законом не конфликтуют. Я бы сказал, это элитный кружок юных гомосексуалистов с достаточно высокими интеллектуальными амбициями. Как раз сейчас их лидер — Неннер, тот самый организатор хеппенингов.

— У меня не выходит из головы, что в этом списке рядом с моим сыном — Амадей Шмельц, — задумчиво сказал Циммерман. — Пожалуй, это случайно. Иначе я испугался бы.

* * *

Было уже около десяти, когда в Фолькс-театре по окончании полуфинала освободили танцевальную площадку для гостей. Анатоль Шмельц направился к столику «Мюнхенских вечерних вестей».

Петер Вардайнер, неустанно наблюдавший за залом, удивленно воскликнул:

— Да этот тип…

Бургхаузен молниеносно отреагировал:

— Ради Бога, Вардайнер, только без скандала! У нас и так неприятностей по горло.

— Я не ищу скандала, но боюсь, что его хочет спровоцировать Шмельц, — ответил Вардайнер, стараясь не встречаться взглядом с женой.

Анатоль Шмельц на подламывающихся от слабости ногах добрался наконец к столу конкурентов и обозначил поклон.

— Не возражаете?

Потом склонился гораздо ниже с преувеличенной учтивостью перед Сузанной.

— Могу я пригласить вас…

— Моя жена не танцует, — отрезал Вардайнер, чувствуя, что нужно добавить: «со всяким…» Но произнес совсем другое, тоже достаточно ясное: — Сейчас не танцует!

— За одним исключением. — Фрау Сузанна с улыбкой встала. — С доктором Шмельцем — когда угодно!

И, не обращая внимания на пораженного супруга, шагнула к сияющему Анатолю, взяла его под руку и вышла на паркет.

— Господи, Сузанна, — признался тот с облегчением, — ты даже не знаешь, как я тебе благодарен!

— Благодарен? За что? — спросила она голосом нежным и хрупким. — Что уберегла от скандала и тебя, и себя? Что тебе в голову взбрело? Ты что, не знаешь, что Вардайнер тебя терпеть не может, не в состоянии простить тебе историю со мной?

— Я должен был это сделать, — сказал Шмельц.

— Это, конечно, благородно с твоей стороны. Но и довольно глупо, — засмеялась Сузанна. — Не ожидала от тебя ни того, ни другого. Ты меня удивляешь.

В это ж время в полицай-президиум прямо с ужина у земельного министра юстиции прибыл генеральный прокурор доктор Гляйхер. Там он официально потребовал представить документы, касающиеся происшествия на Нойемюлештрассе в пятницу вечером.

Встретил его инспектор Фельдер, который представился как заместитель Циммермана. Все материалы он разложил на столе в зале заседаний. Приготовил и два блокнота, пять тщательно отточенных карандашей и пепельницу, хотя известно было, что Гляйхер не курит. Стояли там даже бутылка минеральной и два стакана.

— Благодарю. — Высокий гость подал Фельдеру руку. — Я хочу только сориентироваться — ничего больше.

Фельдер остался стоять, словно в боевой готовности исполнить пожелания высокого гостя, за его спиной. Этого расстояния было вполне достаточно — зрение у Фельдера было отличное.

* * *

Разговор инспектора Фельдера с комиссаром Циммерманом, состоявшийся спустя два часа:

Фельдер: Генеральный прокурор, как обычно, был предельно педантичен, не пропустил ни одной бумажки, прочел все протоколы, мне пришлось пояснить ему все подробности.

Только раз он что-то записал и довольно подробно: донесения из папки «С», где собраны данные о подозреваемых. Если я верно заметил, речь шла о донесении по слежке за Вардайнером и Файнер. Конкретно — об их пребывании в квартире Гольднера. Я сказал об этом коллеге фон Готе.

Циммерман (задумчиво): Ну ладно. — Дайте-ка мне это донесение. Что в нем могло быть такого интересного?

Фельдер: Не знаю, но, похоже, знает генеральный прокурор. Он был очень доволен и перед уходом сказал мне: «Хорошая работа, отличная слежка. Передайте это своему начальнику!»

Циммерман: Я многое дал бы, чтобы узнать, что же Гляйхер имеет в виду.

* * *

Анатоль Шмельц, держа в объятиях Сузанну Вардайнер, носился по паркету. Хорошим танцором назвать его было нельзя. Но тут достаточно было держаться подальше от остальных и переступать в такт.

— Ты же знаешь, я уважаю твоего мужа, — откровенничал он, склоняясь к ее уху. — Он великий журналист. И, кроме того, завидую ему из-за тебя. Чего ему не хватает, чтобы жить спокойно и счаотливо? А он все время создает какие-то проблемы!

— Не стоит делать Бог весть какие выводы по одной статье! Ведь ты об этом?

— Но речь идет, Сузанна, о самом нашем существовании в будущем!

— Знаешь, это я от тебя однажды уже слышала, Анатоль. Правда, при несколько иных обстоятельствах, но…

* * *

На самом деле эти «несколько иные обстоятельства» выглядели так:

Декабрь 1964 г. Банкет в честь американского ученого немецкого происхождения, удостоенного Нобелевской премии. Давал его в горном отеле «Айбзее» в Гармише богатый англичанин, который жил в Швейцарии и сделал состояние на производстве антибиотиков по патентам этого самого ученого.

Банкет был на уровне — от лучшей икры до лучших марок шампанского. На уровне был и состав гостей: министр образования и культуры, президент Академии наук, председатель Научного общества Макса Планка, председатель Союза врачей, менеджеры химической и фармацевтической промышленности, директора исследовательских институтов и прочие видные персоны.

Сузанна Вардайнер заменяла своего мужа, который предпочел футбольный матч команд «Бавария» (Мюнхен) и ФК «Кёльн». Анатоль Шмельц тоже, как обычно, был один и совершенно случайно оказался соседом Сузанны за столом.

С банкета они ушли вместе. Никто не обратил внимания, поскольку каждый больше всего старался убедить окружающих в своей значимости. Шмельц снял номер в отеле, где давали банкет. Заплатил за ночь, но пользовался им не больше двух часов. Запись в книге регистрации гласила: «Доктор Шмельц с супругой».

* * *

Сузанна Вардайнер так объяснила это через восемь лет: — Все было совершенно невинно. У Шмельца, который сидел за столом рядом со мной, после третьей перемены блюд — это было нашпигованное седло косули — вдруг начались желудочные колики. Ему стало так плохо, что необходимо было срочно лечь в постель. Я позаботилась о нем, но это не значит, что все время оставалась в его номере. Однако эта игра в добрую самаритянку заняла больше времени, чем я ожидала. Поэтому я попросила Шмельца поскорее отвезти меня в Мюнхен. Мне не хотелось, чтобы муж думал Бог весть что.

А что касается записи «Доктор Шмельц с супругой», то это глупое недоразумение, явно приписку сделал какой-нибудь язвительный портье. Другого объяснения я не нахожу.

Об этом же Ханс Хесслер, тоже через восемь лет:

— Я ехал не быстрее, чем всегда. Езжу я осторожно и аккуратно, даже когда хозяин спешит. Не хочу хвастаться, но я образцовый водитель. Сказал бы, что каждому следовало бы вести себя за рулем так, как я.

Неподалеку от Вальдхайма я вдруг ощутил удар по машине. Какое-то животное, вероятно косуля, вдруг выскочило из темноты. Вначале я хотел увернуться, но решил, что это небезопасно, и поехал прямо.

Нам повезло, ничего не случилось, и ничего нигде не было видно. Конечно, это была косуля. Доктор Шмельц и фрау Вардайнер могут подтвердить.

Об этом же Анатоль Шмельц:

— Я попрошу без измышлений и пустых догадок! Иначе подам в суд! Я только знаю, что на дорогу выбежала косуля или большой пес, или дикий кабан. Все это подтверждают — и мой шофер, и фрау Вардайнер, которую я подвозил в Мюнхен. Мы все отлично видели.

Если у вас есть еще вопросы, прошу вас обращаться к моему юрисконсульту доктору Шлоссеру!

Мнение доктора Шлоссера:

— Все совершенно ясно. Автомобиль сбил лесного зверя, выскочившего ночью на дорогу. Это подтверждают заслуживающие доверия свидетели. Историю осложняет то, что на том же поле примерно в то же время был сбит человек, по-видимому, пьяный. Полиция подробно изучила оба случая, и я им оказал всяческую помощь.

Через несколько дней я даже доказательства представил: вблизи дороги нашли мертвую косулю. Животное погибло от ран, полученных при столкновении с автомобилем. Стараясь всячески помочь полиции, я позаботился об экспертизе автомобиля — «Мерседеса-300», — которым управлял герр Хесслер. Расследование не нашло никаких обстоятельств, которые могли бы бросить хоть малейшее подозрение на лиц, которых я представляю. Экспертом от дорожной полиции был лейтенант Крамер-Марайн.

* * *

— Значит, опять вопрос жизни и смерти? — Сузанна Вардайнер ободряюще улыбнулась Анатолю Шмельцу, который все протискивался сквозь толпу. — Чего захочешь ты от меня на этот раз?

— Нам нужно помогать друг другу, — шепнул Анатоль, — причем твоему мужу помощь гораздо нужнее, чем мне. Но я хочу помочь прежде всего тебе…

— Прошу тебя, Анатоль, конкретнее, — остановила его Сузанна.

— Ну ладно, ты же видишь, что делается. Знаешь про его статью.

— В деталях — нет, но общее представление имею.

— А теперь представь, что из-за нее Борнекамп звонил нам из Кёльна. Ты знаешь, кто он? Понимаешь, что это значит? Этот не пощадит никого!

— И все это из-за статьи моего мужа?

— С этой статьей, по мнению Борнекампа — а тут решает он, — совершено, по крайней мере, три ошибки. Во-первых, что она вообще появилась. Во-вторых, что нам не удалось остановить ее публикацию. И в-третьих, что мы немедленно не начали кампанию опровержений. Так что, моя милая, мы все в одной лодке!

— И нужно поскорее с нее спасаться, пока эта кёльнская акула не проглотила всех?

— Умница, — благодарно улыбнулся Шмельц, в котором вновь воскресла надежда на успех. — Как было бы хорошо, если бы Вардайнер больше полагался на тебя.

— Петера не переделаешь, да я и не хотела бы. Но у Бургхаузена взгляд на жизнь гораздо более трезвый. Устроить вам беседу с глазу на глаз?

— Не мне, а Тиришу. Он знает все в деталях, а я бы предпочел…

— Начинаем финальный тур состязаний! — раздался голос распорядителя.

* * *

— Я уже привык, — величественно провозгласил апостол хеппенинга Неннер, — что большая часть общества, разумеется, и полиция в том числе, меня не понимает и не признает.

— Тут вы ошибаетесь, — заметил Михельсдорф. — Мы искусством очень даже интересуемся!

— И не пытайтесь убедить меня, уважаемый, — махнул рукой Неннер. — От полиции я ничего хорошего не жду, и ей тоже рассчитывать не на что. Прошу иметь это в виду.

Неннеру явно доставляло удовольствие ощущать себя жертвой полицейского произвола. Но в глубине души он все-таки надеялся, что о нем ничего не знают и ему ничего не смогут пришить.

Тут он ошибался. Инспектор Михельсдорф, который, как бульдог, шел по следу неизвестного сексуального маньяка, не оставлял ничего на волю случая. И на этот раз он подстраховался не только у Рикки, хозяина дискотеки «Зеро», но и у Гамборнера из отдела по борьбе с наркотиками, специалиста по организации облав.

Инспектор Гамборнер был так же неумолим и одержим своей работой, как Михельсдорф. Он создал коллектив опытных специалистов, которых было не отличить от хиппи, и часто добивался исключительных успехов.

Только началась беседа с Неннером, Рикки, как велел инспектор, кинулся к телефону и набрал условленный номер. Через три минуты команда Гамборнера уже шуровала на полную катушку. Сопровождали ее сотрудники в форме, перекрывшие все входы и выходы.

А еще через несколько минут, после молниеносно проведенного обыска, двух посетителей отправили на опознание, еще для одного вызвали «скорую помощь», в четвертом опознали преступника, находившегося в розыске. И наконец, нашли пятьдесят граммов гашиша в полиэтиленовом пакетике. Не у кого-нибудь, а у Неннера!

— Этим я займусь сам! — заявил Михельсдорф.

Гамборнер кивнул, приятельски подмигнув.

— Согласен. Только не забудьте прислать нам экземпляр протокола.

Прошло минут пять, и в заведении все выглядело так, как будто ничего не случилось. Рикки поставил на проигрыватель диск «Год спустя». И посетители, среди которых на этот раз не было Манфреда и Амадея — они сидели в «Сент-Джеймс клубе», опять азартно спорили, пили и целовались. По залу вновь поплыл сладковатый дым, поднимавшийся над заляпанными столами, переполненными пепельницами, лохматыми головами блаженно улыбающихся курильщиков марихуаны. И только Неннер, сидевший лицом к Михельсдорфу, тупо уставился в стол.

— Понятия не имею, как эта гадость могла попасть ко мне в карман.

— Главное, что она там была, — отрезал инспектор.

— Наверное, мне подсунули; уверяю, я настоящий художник, и творческой фантазии мне и так хватает. Наркотики я презираю…

— Кто вам поверит? — На Михельсдорфа это впечатления не произвело. — У вас нашли гашиш, и немало. Достаточно, чтобы вас не только арестовать, но, может быть, и отправить на лечение в закрытую спецбольницу.

— Вы говорите «может быть»? — Неннер поймал на лету намек инспектора. Теперь он походил на перепуганного мопса. — Может быть — это значит, что может и не быть?

— Дорогой мой, у нас есть один принцип: важнейшее важнее важного, — стараясь говорить мягко, пояснил Михельсдорф. — Понимаете, что я имею в виду?

Неннер понял.

— И что же важнейшее для вас в этом случае?

— Подробности вам ни к чему. Речь идет об известной вам Хелен Фоглер. Я хочу знать, когда и сколько требовала и получала она за известного рода услуги, которые оказывала мужчинам. Вам что-нибудь известно об этом?

— Вообще-то вряд ли, — осторожно произнес Неннер. — Но если это мне поможет избавиться от этой чертовой аферы с гашишем, то знаю совершенно точно.

— Тогда давайте, и поживее: имена, даты и все прочее!

Диалоги на балу в Фолькс-театре, во время финального тура чемпионата по бальным танцам

1. Вольрих и Лотар в дальнем ряду столов:

Вольрих: Похоже, вам тут не слишком нравится.

Лотар: Я выполняю свои служебные обязанности. Какая разница, нравится мне это или нет?

Вольрих: Ну что вы, для такого человека, как вы! Ведь вы у нас писатель! Мне говорили, «Человек в бурю» — одна из лучших книг о Второй мировой войне. И вдруг вы начинаете коллекционировать музыкальные шкатулки и редактировать дорожные репортажи… А вот теперь — репортерская поденщина. Не жаль своих сил?

Лотар: Знаете, чего мне жаль? Что вам никто как следует не даст под зад!

Вольрих: Не стройте из себя героя! Ведь завтра вы явитесь ко мне на ковер, и посмотрим, кто кому надает под зад!

2. Ассистент фон Гота и Карл Гольднер в «Серебряном баре»:

Фон Гота: Вы кажетесь весьма довольным собой, герр Гольднер. Жить самому и давать жить другим — типичный девиз нынешнего Мюнхена. Полагаете, так рассуждал и Вардайнер, когда последний раз одалживал у вас квартиру?

Гольднер: Ага, вы уже в курсе. Ну, впрочем, об этом многие знали. Ну и что? Квартира моя, могу с ней делать что хочу. Вы что-нибудь имеете против? Претензии с моральной точки зрения?

Фон Гота: Такую роскошь не могу себе позволить, особенно насчет вас. Но вот боюсь, что ваше великодушие не так неуязвимо, как вам кажется. И некоторые ловкачи уже нашли зацепку. Примите это как дружеское предупреждение.

* * *

— Я уже ждал тебя, — сказал отставной комиссар Келлер своему другу Циммерману.

Тот устало опустился в одно из кожаных кресел и пожаловался:

— Теперь я словно волк из сказки, который наглотался камней и не смог их переварить.

— Не философствуй, а рассказывай, что, собственно, случилось и почему ты уже несколько ночей не можешь как следует выспаться!

Циммерман начал подробно рассказывать о случае на Нойемюлештрассе, поглаживая при этом пса, который дружески терся о ноги. Не умолкал он и тогда, когда Келлер вышел на кухню и вернулся с двумя бутылками пива.

Когда через полчаса и рассказ, и пиво подошли к концу, Келлер задумчиво произнес:

— Я верю, Мартин, ты справишься сам. И даже не собираюсь обращать твое внимание, что в этом случае меня беспокоит больше всего: уж слишком много тут запутано людей из высшего общества. Ты сам это знаешь. Зачем ты, собственно, пришел?

— Одно мне не дает покоя, — признался Циммерман, доставая из кармана сложенный лист бумаги. — Вот список людей, задержанных в облаве, его мне передал Кребс.

Келлер долго изучал список, потом сказал:

— Если в двух внешне не связанных случаях появляются те же фамилии, значит, могут существовать какие-то зависимости. Всегда стоит этим заняться, и повнимательнее.

— Спасибо, — сказал Циммерман. — Я рад, что ты того же мнения.

— А что еще тебя беспокоит? — спросил Келлер.

— Одно из донесений — о слежке за Вардайнером и Файнер в квартире Гольднера. — Он протянул листок Келлеру.

Тот с видимым удовольствием его просмотрел.

— Ну, милый мой, — со смехом заметил Келлер, — ведь это самая банальная история, как будто из романа о галантном авантюристе.

— Но кто-то придает ей важное значение. А генеральный прокурор Гляйхер ее счел вообще важнейшим во всем деле. Можешь объяснить, почему?

Келлер сосредоточенно кивнул.

— У нас все еще действуют законы, по которым это можно толковать как наказуемый поступок. И при желании можно раздуть целое дело. Мне кажется, такого рода материалы не следовало бы держать вместе с другими. Лучше всего было бы спрятать их на самое дно сейфа.

— Но это не пройдет с людьми типа Гляйхера. Для них такие вещи — главное. Ты можешь это понять?

— К сожалению, да, — ответил Келлер. — Еще в мое время в Мюнхене был такой случай. У одного известного журналиста был роман с юной красоткой на стороне, а его нужно было обезвредить — слишком опасно был правдив и неподкупен. И знаешь, это удалось, хотя только на время.

— Ну, таких случаев полно каждый день. Что необычного и особенного в том, что мужчина в летах, видный собой и понимающий в этом деле, встречается с прелестной девушкой в квартире приятеля?

— Ты абсолютно прав, Циммерман. Банальнейший случай. Но это не должно, как материал расследования, попасть в полицейское дело. И тем более — попасть в руки генерального прокурора.

— Но что же здесь такого?

— Милый мой, такая мелочь дает юристу как минимум два повода раздуть дело. И человек масштаба Гляйхера сумеет этим воспользоваться. На этом при желании можно раскрутить весьма неприятный судебный процесс и даже повод для ареста. Точнее, для двух.

* * *

Бургхаузен и Тириш встретились в укромном уголке Фолькс-театра. Забот хватало обоим, поэтому они попытались найти взаимовыгодное решение.

— Давайте говорить напрямую, — категорически заявил Тириш. — Если в игру вступил Борнекамп, шутки окончены. Или мы быстро договоримся, или оба вылетим вон.

— Если говорить по делу, то Вардайнер перегнул палку, — согласился Бургхаузен. — Но и вы прибегли к методам, недопустимым в нашем деле. Ну ладно, как-нибудь шаг за шагом, точнее, статья за статьей, мы приведем все в порядок. Выставим доводы и контрдоводы, осторожные упреки и неброские признания — и все покроет мгла забвения.

— Согласен, в принципе это довольно несложно. Только нужно умерить прыть вашего Вардайнера.

— А вы посоветуйте как. По условиям нашего договора я не могу ни в чем его ограничивать, и, главное, сам он воображает себя газетным мессией.

— Тогда нужно просто послать его к черту!

— И вы знаете способ?

— А вдруг окажется, что он совершил что-нибудь уголовно наказуемое? Например, незаконно использовал закрытые документы?

— Но кто достанет доказательства и документы? — заинтересовался Бургхаузен.

— Этим займусь я сам, потому что Вардайнера нужно угомонить немедленно, иначе нас Борнекамп просто раздавит.

* * *

Инспектор Михельсдорф на розыски Манфреда и Амадея отправил самый надежный экипаж патрульной машины. Эти ребята прекрасно разбирались в характере и стиле всех мюнхенских ночных заведений.

Они поочередно навестили «Сент Джеймс клуб» с полночной толпой плейбоев, окруженных роем ярких девиц, готовых за приличное вознаграждение принадлежать душой и телом кому угодно. Потом «Тэйк севен», где в невзрачном дымном зале исполнялся танец живота. И, наконец, «Карнеби-стрит, 71», где преобладал мечтательный покой, которым наслаждались с закрытыми глазами. Там они и нашли Манфреда и Амадея.

Довольно быстро их уговорили перебраться в дискотеку «Зеро». Там Михельсдорф, державший себя как дома, атаковал сразу:

— Рад видеть вас, надеюсь, на этот раз вы будете вести себя серьезнее. Чтобы облегчить ваше положение, готов предположить, что при первой нашей встрече вы несколько ошиблись или неточно выразились.

— О чем это вы? — ухмыльнулся Манфред.

— Все мы люди, все можем ошибаться, инспектор, — подхватил Амадей. — Ведь вы в беседе с нами тоже могли ошибаться и неверно ставить вопросы. — Взглянул на Манфреда. — Теперь вы собираетесь извиниться?

— Нет, я хочу сообщить, что нашел свидетеля, готового подтвердить, что он состоял с Хелен Фоглер в интимных отношениях, — надменно заявил Михельсдорф.

— Не верим!

— И он не только утверждает, но готов сообщить и конкретные подробности. К примеру, когда с ней переспал и сколько заплатил. Никогда менее ста марок это не обходилось. И он утверждает, что вы оба…

— Кто этот мерзавец?

— Я вам не справочное бюро, — оборвал Михельсдорф, — и сообщаю только факты. И вам придется объясниться по этому поводу. И не пытайтесь отвертеться, дело идет о тяжелом уголовном преступлении. Иначе сами можете быть привлечены к ответственности.

— Ну, попадись нам в руки этот негодяй, — начал Амадей.

— Еще раз ему этого не сделать! — закончил Манфред.

* * *

Бал наций, так изысканно начавшийся, после полуночи превратился в непритязательную попойку. «Сливки общества» под влиянием алкоголя утратили весь светский шик и начали во всей красе являть свою истинную суть.

Гольднер обратился к фон Готе:

— Напиться — для них это значит забыться. Забыть о том театре, в который они превратили свою жизнь.

Фрау коммерц-советница Шлоссер наклонилась к Маргот Циммерман:

— Вот, милая, каков свет. И ты по праву принадлежишь ему. Ты очаровательна. Но муж твой не может ввести тебя сюда. А мой сын — может. И он все еще этого хочет.

Петеру Вардайнеру язык уже отказывался повиноваться. С трудом он повернулся к своему почетному гостю, депутату от оппозиции:

— Господи Боже, как же наш народ туп и глуп, и при этом послушен и лоялен! Стоит им втолковать о любом свинстве, что это святое дело, и сразу все готовы за него проливать кровь и даже давать деньги. Просто нет сил смотреть, нужно что-то делать!

Сузанна Вардайнер речь своего мужа прокомментировала так:

— Знаешь, Петер, на кого ты похож? На человека, которого сейчас хватит инфаркт.

* * *

— Я не мог не зайти к вам, — объяснял Тириш в дверях квартиры Хельги Хорстман. — Можно войти?

— Верите, я кого-то вроде вас ждала всю эту тоскливую ночь, — радостно ответила Хельга. — Сейчас я рада любому мужчине — а вы ведь мужчина, не так ли?

— Да, но не любой. — Тириш был несколько шокирован таким приемом, но старался держаться невозмутимо. — Признаюсь, я не просто заглянул на огонек. У меня для вас целая пачка денег!

— Теперь вы мне еще больше нравитесь, — уверяла Хельга уже у распахнутой двери в спальню. — Но неудивительно, вы мне всегда нравились!

* * *

Из некролога Хайнцу Хорстману в номере «Мюнхенского утреннего курьера» за понедельник:

«…Один из лучших… ныне ушел от нас в расцвете своей смелой творческой индивидуальности… Невосполнимая утрата… Уважаемый всеми, кто имел счастье работать с ним… Чтимый опечаленными коллегами и друзьями, обожаемый молодой красавицей женой… Стал жертвой трагического дорожного происшествия… мы его никогда не забудем!»

* * *

— Вы мне не поверите, Хельга, — уверял ее настойчиво и совершенно честно Тириш, — но я часто думал о вас. Особенно последнее время.

— Это очень мило с вашей стороны. — Она была полна ожидания.

— Вы роскошная женщина, а теперь еще и свободная!

— Свободна я была всегда. Вы этого не знали? — Вызывающе улыбнулась. — Нужно было попробовать. Вы многое упустили. Нет желания наверстать?

— Почему бы и нет, Хельга, тем более что я пришел не с пустыми руками. Кое-что у меня для вас есть.

— Что — давайте точнее!

Тириш распахнул смокинг и, прежде чем скинуть его, извлек из кармана толстую пачку банкнот. Он знал по опыту, что делает с людьми вид такого множества денег, потому и получил по чеку у знакомого торговца.

— Сколько же там? — вытаращила глаза Хельга.

— Десять тысяч марок.

* * *

Из некролога Хайнцу Хорстману в номере «Мюнхенских вечерних вестей» за понедельник:

«…Погиб при крайне загадочных обстоятельствах, которыми занимается как дорожная, так и уголовная полиция… Один из лучших журналистов Федеративной Республики, чьи уникальные способности… В последнее время занимался событиями в нашей стране, более того — в нашем городе… От этого изумительного таланта можно было ожидать новых, весьма неприятных для некоторых публикаций… Тем болезненнее эта утрата… особенно для сотрудников нашей газеты, которые надеялись увидеть его своим коллегой».

* * *

— Десять тысяч марок? — Хельга осеклась при виде стопки банкнот, которые в ее воспаленном мозгу вызвали фантастические картины. — Вы так меня цените?

— Это только задаток, — уклончиво пояснил Тириш. — Можете получить вдвое больше. Достаточно только подписать эту бумагу.

Документ составил доктор Шлоссер. Это был договор передачи права наследования на все рукописи Хайнца Хорстмана. Задаток в размере десяти тысяч марок. Еще десять тысяч — по передаче первой части наследства. И последние десять тысяч — после выполнения условий договора, по не позднее трех месяцев.

Торопливо подписав, Хельга накинулась на кипу банкнот, с наслаждением копаясь в них: десятки, пятидесятки, сотенные… От денег она испытывала почти физическое удовольствие.

— И что дальше? — спросила она наконец Тириша, с надеждой косясь на постель.

— Теперь надо выспаться, — ответил Тириш, пряча договор в карман.

— Ну, тут нам ничто не мешает, — вызывающе бросила она. Тириш встал, потянувшись за пальто.

— Завтра нам обоим нужно быть в хорошей форме — предстоят похороны вашего любимого мужа и нашего уважаемого коллеги. Вами завтра займется Вольрих.

И он направился к дверям. Хельга недовольно взглянула вслед, но разочарование ее длилось недолго. Вернувшись к куче денег, принялась раскладывать их на пачки.

* * *

Глубокой ночью в понедельник на Кенигинштрассе, почти в центре Швабинга, был обнаружен труп мужчины. Наткнулась на него влюбленная парочка, искавшая укромный уголок. Произошло это в 2 часа 14 минут.

Ближайшая патрульная машина была на месте через четыре минуты, в 2.18. Патрульные перекрыли окрестности и доложили начальству. Прислали эксперта — все того же смертельно уставшего Рогальски.

Прибыв на место в 2.37, он установил, что смерть произошла от повреждения черепа тупым предметом или от падения на бетонный бордюр. Поскольку обнаружились следы драки, речь шла не о несчастном случае, а об умышленном убийстве. Мертвец был идентифицирован как известный устроитель хеппенингов Неннер.

Глава VII

Цепная реакция

Кабинет комиссара Циммермана. Время: понедельник, 2.30.

Детонатором послужил доклад по радио от оперативной группы. В докладе сообщалось следующее:

«Найден труп на Кенигинштрассе. Предварительное заключение эксперта: повреждение затылочной части черепа. Несчастный случай практически исключается, вероятно, убийство в драке.

Другие предварительные данные:

Труп мужчины, рост около 170 см, вес 80 кг, возраст около 35 лет, одет в почти новый костюм фабричного производства. Лицо круглое, волосы черные, глаза карие, зубы свои, руки мускулистые со множеством рубцов и шрамов, ногти острижены коротко.

Личность погибшего: Неннер, художник-авангардист.

Прошу дальнейших указаний. Рогальски».

Инспектор Фельдер позже рассказывал:

— Мы уже собирались все бросить и идти спать. Нуждались в этом все, не исключая Циммермана и меня. Узкб несколько ночей мы почти не смыкали глаз.

Я убежден был, что в докладе Рогальски нет ничего настолько серьезного, чтобы нельзя было разойтись по домам. Подумаешь, убийство в драке! Может, из-за женщины, может, грабители перестарались, да мало ли что могло случиться!

— Обычное дело, — сказал я шефу.

Циммерман перечитал донесение. На несколько секунд замер, потом снял плащ, вернулся к столу, положил донесение Рогальски перед собой и задумчиво уставился на него. Потом сказал мне:

— Придется сегодня снова не спать.

— Из-за такой ерунды? — Я своим ушам не верил. Но Циммерман кивнул.

— Пусть Рогальски блокирует место происшествия и обязательно дождется нас. И направьте туда лучшую следственную бригаду, что есть в нашем распоряжении.

— Но почему? — спросил я.

— Нет времени на объяснения, — отрезал Циммерман. — Но, если я не ошибаюсь, тут дело непростое.

А Циммерман ошибался очень редко, это было общеизвестно.

— Пусть срочно вызовут фон Готу из Фолькс-театра. И, кроме того, попросите комиссара Кребса зайти ко мне. Потом скажите Дрейер, пусть она вас подменит.

— А чем заняться мне?

— Возьмите служебную машину и поезжайте к Келлеру. Скажите, я просил его подъехать ко мне. Он знает почему. Естественно, дайте ему всю информацию, какую пожелает.

* * *

Комиссар Кребс заявился к Циммерману через несколько минут.

— Что случилось, Мартин? — испуганно спросил он.

— В списке, который ты мне передал, были имена людей, с которыми встречался мой сын. Кто составлял его?

— Не знаю, Мартин, — уклончиво ответил Кребс. — Этим занимался Михельсдорф.

— Он здесь?

— В любое время.

— Давай его сюда.

Инспектор Михельсдорф тоже не заставил себя ждать, хотя и был недоволен — его оторвали от работы по сличению его собственных результатов с данными картотеки.

К тому же он не испытывал особого уважения к отделу по расследованию убийств — подумаешь, время от времени поймать какого-то свихнувшегося убийцу! Лечением серьезных болезней общества занимался, по его мнению, именно их отдел.

— Коллега, — начал Циммерман, — в списке, который составляли вы, есть три знакомые мне фамилии: Амадей Шмельц, Манфред Циммерман и некий Неннер.

Михельсдорф сочувственно взглянул на него.

— Мне очень жаль, комиссар, я предпочел бы избавить вас от этого…

— Бросьте, — резко оборвал Циммерман, — вы не утешитель, а криминалист. Есть между этими тремя какая-то связь?

— И весьма тесная, — ответил Михельсдорф. — Все трое — основные свидетели по делу, над которым я работаю.

— Одного вашего свидетеля уже нет в живых, — бросил Циммерман. — Кто-то убил Неннера.

— Да эти двое, кто ж еще! — расстроенно воскликнул Михельсдорф и запнулся.

— Не торопитесь с выводами, — перебил Кребс. — Бездоказательно прошу таких вещей не говорить!

— Простите, — смешался Михельсдорф, — но я подумал…

— Попробуйте подумать получше, — осадил его Кребс.

— Прошу вас передать мне все материалы по этому делу. Казалось, Циммерман готовится к прыжку и в нем вдруг пробудился легендарный старый лев.

Позже об этом рассказывали так:

1. Рикки, владелец ночного клуба:

— Мое заведение имеет безупречную репутацию. Хотя, конечно, осложнения бывают. Но в конце концов не могу же я выбирать посетителей, а с полицией человек должен сотрудничать, если хочет жить тихо и спокойно…

Ну, тут за меня взялись эти довольно милые ребята, что расспрашивали о Фоглер, и даже заплатили за шампанское, которое не пили. Хотели только знать, кто настучал на Фоглер…

Вначале я отказался. Но Михельсдорф ведь от меня не требовал, чтобы я молчал об этом, ну я и назвал имя Неннера…

2. Джонатан Шонбауэр, сотрудник и приятель Неннера:

— Исключительно творческий характер нашей деятельности требует от художника отбросить все личное, добиться абсолютной независимости от окружающего и тем достичь способности выражать истинную суть вещей. Это великая миссия, которой достойны немногие.

Но к ним не относились, убежден, ни Амадей, ни Манфред. Не было у них творческого дара. Они все время были слишком заняты сами собой.

3. Ирен Бригитта Виснер, фотомодель:

— Они ворвались в этот мой курятник, как угорелые, словно с ума сошли! И не хотели ничего, лишь выговориться в моем присутствии. Амадей, правда, дал мне четыре или пять бумажек по полсотни и заявил: «Ну, милая, мы и разделали этого типа!»

А Манфред рухнул на мою постель и добавил: «От чертова мэтра, так любящего потроха, мы избавились!»

Долго они не задержались — около двух уехали в «ягуаре» Амадея.

* * *

Фон Гота явился к комиссару, когда тот рылся в документах, доставленных от Кребса. В темном велюровом плаще, наброшенном на темно-синий смокинг, он словно сошел с рекламы модной мужской одежды.

Но Циммермана эта демонстрация моды не тронула. Без всякого вступления он начал:

— Для вас есть особое задание. — И подал листок с заметками. — Эти имена вам, конечно, известны.

Фон Гота с немалым удивлением просмотрел список.

— Я должен проследить за ними?

— Нет, только найти и доставить сюда! — велел Циммерман. — И можете забыть, что речь идет о моем сыне и сыне доктора Шмельца. Найдите их, где бы они ни были.

У меня дома или у фрау Шмельц, или на холостяцкой квартире Амадея!

— Можете на меня положиться, — фон Готе с трудом удалось скрыть свое удивление. Точное время было 03.21.

* * *

Еще через три минуты, в 03.24, в кабинет Циммермана вошел Келлер, сопровождаемый Фельдером и псом. Кивнув, он уверенно сел за свой бывший стол, а пес столь же привычно занял единственное кресло. Фельдер остался у двери, с любопытством наблюдая за происходящим.

— Ну что у тебя за проблема? — спросил Келлер.

— Главная проблема в том, что мне вообще приходится заниматься этим делом, — сказал Циммерман. Произнес он это так безразлично, словно излагал содержание служебных инструкций. — В нем замешан мой сын, хотя пока не ясно, до какой степени. Как думаешь, следует мне продолжать?

— Решать ты должен сам! Насколько я понимаю, ты все равно не отступишь, и правильно сделаешь, — констатировал Келлер. — Что еще?

— Прошу тебя, помоги. Если хочешь, считай эту просьбу официальным обращением.

— Все в порядке, — остановил его Келлер. — Что ты уже успел сделать?

И тут Циммерман поступил как истинный криминалист. Решил начать следствие прямо на месте, считая: что не выяснено сразу, то пропало навсегда.

— Ладно, начнем с трупа, — согласился Келлер и встал.

* * *

Точное время: 03.52.

Место происшествия на Кенигинштрассе блокировали три патрульные машины. Зевак, по счастью, было мало, и не составило труда от них избавиться. Там уже стоял микроавтобус следственной бригады Молера, имевшей репутацию прекрасно сыгранной команды, которая мало говорит, но много делает. Их фотограф Франц Бретшнайдер был мастером такого же уровня, как и патологоанатом Рогальски.

Тот был откровенно рад, увидев, как из темно-красного БМВ без опознавательных знаков полиции появились вначале «серый кардинал» Циммермана Фельдер, потом и комиссар сам, за ними пес и, наконец, бывший учитель Ро-гальского Келлер.

Приветствуя их всех, Рогальски размахивал заполненным протоколом:

— Первые результаты!

— Все сделано, как обычно, на уровне, — заметил Келлер, просмотрев документ, и, позабыв о своей отставке, скомандовал: — Свет!

С патрульных машин на труп навели прожектора. Достав из кармана чехлы, Келлер натянул их на ботинки. Следы, которые он теперь оставлял за собой, настолько отличались от остальных, что спутать их было невозможно. Потом он тщательно осмотрел все вокруг трупа, пока не прикасаясь к нему, лишь движением руки указывая нужное положение прожекторов. Только потом натянул резиновые перчатки и занялся подробным исследованием трупа, умудряясь при этом сохранять его прежнее положение.

Прошло не меньше десяти минут, прежде чем он поднялся. Еще постоял над телом, педантично откладывая в памяти все: темный асфальт проезжей части, затоптанный тротуар, забор из проволочной сетки, натянутой между гранеными бетонными столбами…

Потом кивнул Рогальскому, который этот жест воспринял как высокую оценку своего труда. И только после этого Келлер отвел Циммермана в сторону и сообщил о своих впечатлениях:

— У трупа множество ссадин на лице, шее и ушах — результаты побоев. Но причина смерти не в них. Все они на левой части лица, значит, орудовал правша. Типичные результаты банальной драки.

— А причина смерти?

— Видимо, удар при падении о столб забора. Погибший мог потерять равновесие и упасть на него, так что вполне возможен несчастный случай, а не убийство, по крайней мере не умышленное. Нужно провести вскрытие. Не исключено, что выяснится — бедняга страдал какой-то сердечной болезнью с приступами. Сужу по некоторым признакам на коже и по глазам. Тебе теперь легче?

— Нет! — твердо заявил Циммерман. — Теперь я попрошу тебя взглянуть на документы, они в управлении.

— Правильно! Причем я хочу взглянуть на документы по обоим случаям. Похоже, предстоит очередная бессонная ночь!

— Все удобства я берусь обеспечить. Черный кофе в любых количествах. И я уже заказал три сосиски для пса.

— Пять, — поправил Келлер. — От нас так дешево не отделаешься.

* * *

Остаток ночи Келлер изучал документы. Начал в половине пятого. Перед этим коротко, но подробно выспросил Фельдера и Михельсдорфа.

В половине пятого поступил доклад от фон Готы. Ни Манфреда, ни Амадея обнаружить не удалось. Розыск через родителей результатов не дал. Проверили холостяцкую квартиру Амадея на Леопольдштрассе, но никого не обнаружили. Без десяти четыре Амадей заправил свой красный «ягуар» на колонке возле отеля «Штахус» и велел залить полный бак. С ним был, судя по описанию, Манфред Циммерман. Потом они, оба в отличном настроении, убыли в неизвестном направлении.

Комиссар Циммерман принял решение.

— Объявить розыск Манфреда и Амадея. Предупредить все патрульные машины и дорожные посты по всей округе.

Фон Гота уточнил:

— Их следует арестовать?

— Задержать и доставить сюда. Результаты докладывать мне непрерывно! — И, отпустив фон Готу, Циммерман повернулся к Фельдеру. — Что установлено группами наблюдения?

Из донесений групп наблюдения: «Доктор Шмельц, Анатоль.

Около 3.00 прибыл в «Гранд-отель» на Максимилианштрассе. Сопровождал его Хесслер. Свет в номере горел до четырех часов.

Вардайнер, Петер.

В 3.10 прибыл с женой Сузанной на виллу в Грюнвальде. Шофер вернулся в город, хозяева остались в гостиной. В 3.50 включили наружное освещение. В 4.38 приехал доктор Бремер, специалист-кардиолог. В 5.05 уехал. Потом все огни погасли.

Доктор Шлоссер, Антонио.

Около четырех покинул Фолькс-театр со своей матерью и фрау Циммерман. Все вместе сели в его машину, стоявшую на противоположной стороне улицы, и поехали на Паульхейзештрассе. В квартире Циммерманов вместе с матерью оставался до 4.50.

На следующий день доктор Шлоссер сообщил следующее: «Моя мать и я у фрау Циммерман выпили по чашке кофе. Вспоминали годы детства и ждали, что придет Мартин. К сожалению, напрасно».

Гольднер, Карл.

Фолькс-театр покинул после официального закрытия бала, около 5.00. Сопровождала его Термина Хельферлих, буфетчица тамошнего кафе. В такси отправились к Гольднеру на квартиру и до сих пор остаются там».

* * *

В ту ночь эксперт лаборатории транспортной полиции доктор Альфред Геммель был на дежурстве. От скуки и чтобы не уснуть, занялся выяснением происхождения обломков черного автомобильного лака. Это дело ему поручил Вайнгартнер.

Поочередно использовал спектральный анализ, электронный микроскоп и химические тест-наборы. Меньше чем через час, к пяти утра, он уже знал, какой марки был автомобиль, но даже представить не мог, что распутал тем самым серьезное уголовное дело.

И результаты экспертизы, о значении которых он не имел ни малейшего понятия, попали в криминальную полицию только через несколько часов, когда уже было слишком поздно.

* * *

Около пяти утра комиссар Циммерман прибыл в «Гранд-отель» на Максимилианштрассе и заявил, что хочет говорить с доктором Шмельцем.

Ночной портье был ошеломлен:

— Но позвольте, в такое время!

Циммерман сунул ему под нос удостоверение и категорически потребовал поставить в известность о его визите доктора Шмельца. Но его требование портье исполнил по-своему. Вначале разбудил Хесслера, всячески при этом извиняясь. Тот появился через несколько минут, полностью одетый, сна ни в одном глазу.

Циммермана приветствовал с известным превосходством, всячески давая понять, что он скорее поверенный в делах Шмельца, чем слуга.

— Я очень сожалею, но не могу взять на себя ответственность в такое время беспокоить доктора Шмельца.

— Тогда ответственность беру на себя я, — отрезал Циммерман, изучая Хесслера с нескрываемым интересом.

Тот, избегая испытующего взгляда, теперь уже пытался произвести впечатление скромного слуги.

— Но вы должны понять, — просительно тянул он, — доктор — тяжелобольной человек…

— Это ничего не меняет. Днем он не станет здоровее!

— Вы не могли бы сообщить мне причину…

— Нет.

— Ну если вы так настаиваете…

Да, Циммерман настаивал. Не угрожал, не повышал тона — вел себя совершенно обычно.

Хесслер удалился. Минут через десять появился снова.

— Доктор готов вас принять.

Анатоль Шмельц встретил Циммермана в гостиной.

— Герр Циммерман! — начал он сдержанным, но назидательным тоном. — Хочу обратить ваше внимание, что это время весьма необычно для визитов. Вторгаться и арестовывать людей ранним утром было излюбленной методой нацистов, если помните.

При желании Циммерман мог бы ему ответить, что помнит очень даже хорошо, потому что и его однажды увели в такое утро и отправили в концлагерь. В 1944 году, после 20 августа.

Но он не сказал ничего.

Зато продолжал Шмельц:

— И ваше поведение я мог бы расценить как не только неуместное, но и некорректное.

— Я тут не по службе.

Шмельц удивленно взглянул на него. Циммерман дал ему достаточно времени для горячечных размышлений. Его сдержанность и терпение вывели Шмельца из себя. Хесслер тоже не знал, что делать.

— Я здесь как отец, — сказал наконец Циммерман.

— Отец? — Шмельц ничего не понимал, и это его беспокоило. — У вас есть дети?

— Сын Манфред. Он ровесник вашего Амадея. У них одинаковые интересы, и, кажется, они вообще большие приятели.

— Но… но это же отлично! — воскликнул Анатоль Шмельц с внезапным облегчением. — Это просто здорово! Почему же вы не сказали этого раньше? Проходите, садитесь. Что вам предложить? Хансик, шампанское у нас есть?

— Сделаем, герр доктор!

— Мне минеральной. — Циммерман устало упал в кресло. Шмельц придвинул свое. Его одутловатое, мокрое от пота лицо засияло, как полная луна.

— Вы не поверите, как я рад, герр Циммерман.

— Что именно вас так радует? Шмельц уже держал бокал шампанского.

— Понимаете, мой дорогой Амадей — исключительно одаренный и весьма чувствительный мальчик и потому весьма разборчивый по части приятелей. Раз он дружит с вашим сыном, значит, и ваш обладает незаурядными способностями.

— Все дело в том, о каких способностях идет речь! — грубо оборвал комиссар. — Есть основания подозревать, что они вдвоем сегодня ночью избили одного человека…

— Невозможно! Мой сын этого сделать не мог! — сдавленно взвизгнул Шмельц.

— Они его так избили, что в результате этот человек умер.

— Нет, Господи, нет! — Шмельц отступал в угол комнаты, откуда на него сочувственно поглядывал Хесслер. — Нет! — повторял он как заведенный. — Нет и нет! — Казалось, ни на что больше он не способен.

— Теперь они где-то скрываются, — продолжал Циммерман. — Где — неизвестно. Нужно найти их раньше, чем они совершат новую глупость. И кроме того, они нам нужны как свидетели. Где они могут быть? Где? Вы нам должны помочь!

— Нет! — закричал Шмельц. — Нет!

Чтобы не упасть, он торопливо ухватился за руку Хесслера. Бокал с шампанским выскользнул, упал на паркет и разлетелся вдребезги.

* * *

Очередное донесение ассистента фон Готы:

«Красный «ягуар» с двумя пассажирами был замечен в 5.05 на Линдвурмштрассе. Ехал на юг. Патрульная машина пыталась их преследовать, но неудачно — всего лишь «фольксваген»…

В 5.15 был замечен при въезде на автостраду к Зальцбургу. В 5.52 местный полицейский участок перекрыл магистраль и доложил о готовности к задержанию, но ничего не вышло — видимо, «ягуар» уже успел свернуть с шоссе.

В 6.05 состоялся телефонный разговор с Генриеттой Шмельц. После долгих уговоров удалось получить следующую информацию: фрау Шмельц подозревает, что в районе Монгских водопадов у Анатоля Шмельца есть вилла. Точное место она указать не может.

Местный полицейский участок поставлен в известность».

* * *

Когда без десяти семь Циммерман добрался до полицай-президиума, его уже ждал Келлер.

— Думаю, я нашел.

Циммерман едва не падал от усталости, но, снедаемый любопытством, подсел поближе.

— Просмотрев все материалы, которые вы собрали, — задумчиво сказал Келлер, — я попытался обнаружить хоть какие-то связи между обоими случаями — смертью Хорстмана на Нойемюлештрассе и нападением на Хелен Фоглер. По крайней мере одно совпадение есть.

— Я знал, что ты что-то найдешь!

— Это автомобиль, который в обоих случаях был использован как орудие преступления. В обоих случаях все описывают большую темную машину, необычайно мощную, с богатой отделкой. Не рядовая модель. Короче, это одна и та же машина. Полагаю, решающее слово должен сказать капитан Крамер-Марайн со своими людьми. И поскорее.

— А почему продолжает молчать Хелен Фоглер?

— Ты думаешь, она знает и машину, и водителя? — На лице Келлера появилось понимающее выражение. — Не забывай, ее делом занимается Кребс.

— Не хочешь ли ты намекнуть, что у него к этой Фоглер личный интерес?

— Разумеется, нет. Кребс, конечно, не совершит ничего против правил. Видимо, он с ней поговорил и понял, что она раскалываться не собирается. Ничего хорошего, но это ее право. И Кребс его попросту уважает.

— Похоже, что и Кребс со временем стал сентиментален. Такое может случиться с каждым из нас. Кроме тебя, разумеется!

— Я эту Фоглер не знаю, — заметил Келлер, — но могу представить. Дочь ее Сабина — премиленькая малышка. Кребс привел Сабину на встречу со мной. Мне она понравилась с первого взгляда.

Циммерману такое объяснение не казалось убедительным.

— Если Кребс не хочет как следует нажать на Фоглер или просто не может, этим нужно заняться кому-то другому. Не подверженному излишним сантиментам. Лучше всего этим заняться Михельсдорфу.

— Не убежден, Мартин, — терпеливо заметил Келлер. — У Михельсдорфа, конечно, есть необходимые навыки и энергия, которых вполне хватает на рядовых преступников. Но в таких исключительных случаях, как этот, вреда от него будет больше, чем пользы.

— Так что ж, придется нам с этой Фоглер разыгрывать целое представление?

— Похоже, так, — констатировал Келлер и встал. Поднялся и пес и принюхался, словно ожидая, что за особые заслуги хозяина ему достанется как минимум куриная косточка.

* * *

Из рапорта ассистента фон Готы о результатах командировки в Афины — записи его доверительной беседы с начальником полиции Леандросом Л., далее — Лео Л.:

«Лео Л.: Официально я с Хорстманом не знаком. И его имя не фигурирует в наших бумагах. Но между нами, как коллега коллеге, могу сказать, что он доставил нам хлопот. О нем нас особо предупредили. Не спрашивайте, кто — все равно не скажу. У нас это обычная практика — предупреждать о нежелательных элементах. А Хорстман считался одним из таких. По нескольким причинам.

Он совал нос куда не надо. Обременял одну даму из нашего высшего общества. Все бы еще ничего, но эта дама, Мария К., популярная актриса, пользовалась симпатией начальника нашей полиции. К тому же ей уделял внимание и один ваш соотечественник, который весьма близок к нашим верхам.

Я не хотел бы в связи с этим упоминать фамилию Шмельца, поскольку не могу утверждать, что именно он организовал арест Хорстмана. Напротив, он даже позаботился о медицинской помощи, а Мария К. послала цветы. Они отнеслись к Хорстману весьма участливо».

* * *

В понедельник в половине девятого в дверь квартиры Хелен Фоглер настойчиво позвонили.

Она принимала ванну. Перед этим, как обычно, отвела Сабину в школу и вернулась. Услышав звонок, открыла и увидела Хансика Хесслера. Руки его были заняты огромным пакетом и большой красивой коробкой.

Хелен попыталась захлопнуть дверь, но это не удалось, поскольку Хансик просунул в щель ногу и торопливо воскликнул:

— Прошу вас, не поймите меня неправильно!

— Чего вы от меня хотите? Вы… вы!

— Абсолютно ничего. — Хесслер изо всех сил пытался убедить ее в правдивости своих слов. — Мне только поручили передать вам корзину роз и чудную говорящую куклу для вашей дочери. — Протиснувшись тем временем внутрь, он осторожно положил дары на стол, поправил упаковку на цветах и подровнял бант на коробке с куклой.

«Мне это напомнило жест какого-нибудь сановника при возложении венков», — вспоминала позже Хелен Фоглер. Вернувшись к дверям, Хансик почти просительно изрек:

— Прошу понять меня правильно. Некто заботится о вас и о вашем прелестном ребенке. Вам желают только добра… сами знаете кто. Так что ведите себя соответственно.

Он ушел, а Хелен осталась стоять, глядя на принесенные дары. Глаза ее были полны слез.

* * *

Из беседы Сузанны Вардайнер с капитаном Крамер-Марайном после смерти Петера Вардайнера:

Сузанна: Разумеется, я помню то ночное происшествие по дороге из Гармиша в Мюнхен.

Я была очень расстроена. Понимаете, я люблю животных и не могу видеть их мучений. И когда шофер Шмельца сбил косулю, я была так несчастна, что прекрасный зверь стал жертвой нашей губительной техники…

Пытались ли тогда мне что-нибудь внушить? Разумеется, нет. Шмельц только непроизвольно вскрикнул: «Бедное животное!» О том, что жертвой мог стать человек, не было и речи. У меня не было оснований не верить доктору Шмельцу. Я ведь женщина и склонна доверять мужчинам. Как, например, вам…

* * *

— Ну вот и вы! — воскликнул Вольрих, когда в его кабинет вошел редактор Лотар. — Я думал, вы и сами торопитесь избавиться от этого дерьма!

— Поэтому я здесь, — заверил его Лотар, старательно прикрыв за собой двери.

— Надеюсь, вы принесли все бумаги Хорстмана и не вздумаете водить меня за нос?

— Ни в коем случае. — Лотар показал толстую желтую папку. — Первоклассный материал, вот увидите, у вас глаза полезут на лоб!

Вольрих требовательно протянул руку:

— Так давайте же!

— Ну, герр Вольрих, так не пойдет. Вольрих явно рассердился.

— Вам известно мое предложение: или вы работаете на нас, или не работаете вообще. Ни у нас, ни у кого другого. Мы вас вышибем так, что никто уже не возьмет вас на работу.

— Ну уж нет, Вольрих. Я, напротив, полагаю, что вы мне предложите солидное повышение, кабинет поприличнее с шикарной секретаршей и свободный рабочий режим…

Вольрих с облегчением рассмеялся:

— Вы, однако, нахал, если полагаете, что можете себе такое позволить. Ладно, почему бы и нет? Сделать можно все, вопрос, что вы в состоянии предложить взамен. Чтобы вам было ясно: кота в мешке я покупать не собираюсь.

— Разумеется. — Долговязый блондин Лотар раскрыл папку. Любовно порывшись в ней, извлек наконец густо исписанный лист бумаги. — Ну вот на пробу, если хотите. Один из четырнадцати случаев. Это касается некоего Вальдемара Вольриха.

Вольрих держал себя в руках, явно ожидая чего-то подобного.

— Давайте уж, чтоб я знал, чего от вас можно ожидать, крыса чертова!

— Вначале тут Хорстман касается вашей интимной жизни, — довольным тоном сообщил Лотар, — но это можно пока оставить. Подобной статистикой любовных похождений в этом заведении может похвалиться кто угодно, и я в том числе. У вас за прошлый год всего семь случаев.

— Что вы говорите? — полыценно ухмыльнулся Вольрих. — И вы полагаете, что Хорстман не ошибся в подсчетах?

— Ни в коем случае. Здесь есть детальные данные о том, с кем, где и когда. А также адреса, даты и даже точное время. Но к этим семи именам нужно прибавить еще двоих — замужних женщин. Желаете знать подробности?

— Замолчите! — сорвался Вольрих. Куда девалась его былая самоуверенность! — Ах он шпик поганый, свинья проклятая!

— Для такого человека, как Хорстман, эти детали личной жизни были лишь побочными результатами, — сказал Лотар. — Я только хотел бы заметить, что в списке ваших похождений фигурирует и имя фрау Тириш, причем троекратно.

— Хватит! — крикнул Вольрих. — Дайте сюда эту мерзость!

— Терпение, самые лакомые куски еще впереди, — успокаивал его Лотар. — Тут есть, например, и я привожу лишь один из пяти одинаковых и равноценных случаев, имя некоего Штаммбергера, владельца бумажной фабрики в Вайльхайме. Его фирма входит в концерн Борнекампа. Тут подробности договора от третьего июля, подписанного в Мюнхене на сумму 420 000 марок. Но вам выплачено 460 000 марок…

— Довольно, — прохрипел, бледнея, Вольрих. — Этого достаточно.

— Ну а мне тем более, только я хотел предложить и другие случаи, примерно на те же суммы.

— Дайте сюда! — снова взревел Вольрих.

— Как вам будет угодно, — Лотар швырнул на стол бумаги, которые Вольрих тут же подгреб к себе. — Между прочим, там только копии. Если желаете, чтобы я ознакомил с ними заодно Тириша и Шмельца, я предложу им другой экземпляр.

— Убирайтесь ко всем чертям, мерзавец!

— С удовольствием! Но прошу вас при случае — а лучше всего прямо сегодня — как следует подумать и отменить увольнение фройляйн Бауэр. У вас на это, скажем, полчаса.

И это пока все.

* * *

Доктор Шлоссер, предварительно предупредив через секретаря, нанес визит Маргот Циммерман. Она, хотя и поспала всего несколько часов, встретила его свежей и привлекательной. Очарованный Шлоссер долго глядел на нее, прежде чем поцеловать руку.

Разговор же он начал довольно нервно:

— Я надеялся застать Мартина… был уверен, что в такой тревожный день он будет с тобой…

— Прости, о чем это ты?

— Ты еще ничего не знаешь? — удивился Шлоссер. — Муж ничего тебе не сказал?

— Да ради Бога, о чем?

— Маргот, поверь, если доктор Шмельц поручил мне защищать его сына Амадея, я, разумеется, позабочусь и о Манфреде. Но мне нужны полномочия. От твоего мужа или от тебя.

— Но я ничего не понимаю, — в отчаянии воскликнула Маргот. — Что натворил Манфред?

— Пока трудно сказать. Факт, что вместе с Амадеем Шмельцем он очутился в неприятной ситуации. Они при-частны к драке, имевшей трагические последствия… Нужно их выручать!

— Но, Господи, что же делать?

— Ничего, Маргот. Я все сделаю сам. Но мне нужны все полномочия.

И Маргот подписала заполненный бланк, не подозревая, какие проблемы создает этим своему мужу.

* * *

В понедельник, в половине одиннадцатого утра инспектор Кребс появился в кабинете Циммермана.

— Келлер уже сообщил мне, что произошло. Я тут же навестил Хелен Фоглер и попытался объяснить ей, насколько бы нам помогло, решись она наконец нарушить молчание о напавшем на нее человеке. Но она вновь отказалась. Правда, в ее поведении было что-то новое. Прямо чувствовалось, что она жутко чего-то боится. Но чего?

— Может быть, это чисто женская истерия? — размышлял Циммерман. — Или отзвуки пережитого нервного шока?

— Не думаю, — возразил Кребс. — Она боится чего-то совершенно конкретного.

— Не волнуйся, я добился, чтобы о ней позаботилась коллега Браш.

— То есть установил за ней контроль. Мне не сказав ни слова.

— Сделал я это только что, и думаю, что следить за Фоглер нужно хотя бы для того, чтобы обеспечить ее безопасность.

— Я и сам собирался попросить тебя об этом.

Решение комиссара Циммермана было абсолютно правильным. Но, как вскоре выяснилось, недостаточным. Он не подумал, что охрану нужно распространить не только на Хелен Фоглер, но и на ее дочь Сабину.

Позже в кулуарах полицай-президиума задавали вопрос, не забыл ли Циммерман об охране дочери Хелен намеренно, не было ли это одним из его испытанных трюков. От таких стреляных волков, как Циммерман и Келлер, всякого можно было ожидать.

* * *

Карл Гольднер рассказывал впоследствии:

— Знаете, пословица о Божьей мельнице, что мелет медленно, но неумолимо, не выходила у меня из головы.

Правда, когда я вырос, то решил, что и Бог, и его мельница остались в прошлом. Но не подумал о полиции.

Мой приятель фон Гота как будто чувствовал, когда рассказывал мне, что существует строгая система подготовки материалов по уголовному делу. В ней предусмотрено все, начиная от осмотра трупа и заканчивая его вскрытием, включая возможную эксгумацию и множество других подробностей.

И именно из-за этих инструкций я столько проторчал потом в тюремной камере. Есть там одна фраза, с помощью которой ловкий юрист может сделать многое: «Органы полиции и их сотрудники обязаны выполнять требования и указания прокуратуры». Обратите внимание, там стоит совершенно однозначно: обязаны!

В моем случае это выглядело так: генеральный прокурор доктор Гляйхер, какими бы мотивами он ни руководствовался, отнюдь не был восторженным поклонником Вардайнера. И неудивительно. Вардайнер последнее время вел себя слишком самоуверенно, слишком возомнил о себе. А Гляйхер вместе со своим энергичным молодым сотрудником прокурором Штайнером мигом спустил его с неба на землю. И хватило на это всего двадцать четыре часа.

Самое неприятное, что при падении Вардайнера больше всего досталось мне.

* * *

Из беседы комиссара Кребса с Хелен Фоглер: Хелен: Манфред в самом деле сын комиссара полиции? И его отец к тому же ваш друг? Я не знала…

Кребс: Фрау Фоглер, я всегда уважал ваше право говорить лишь то, что вы сами считаете нужным. Но теперь прошу вас ответить на несколько вопросов. Считайте это чисто личным разговором.

Хелен: Ну если речь идет о сыне вашего друга и вам так нужно, пожалуйста. Я говорить могу спокойно — в отношении Манфреда и Амадея мне нечего стыдиться. Ребят этих я знаю около года. Что-то их привлекало ко мне, и, думаю, я их хорошо понимала. Знала, что многие считали их «голубыми»… И, видимо, это правда. Ведь ни один, ни другой со мной никогда… Ну, вы понимаете…

Зато уйму времени они провели со мной в бесконечных дискуссиях… я, правда, только слушала, но получала от них подарки. Большей частью от Амадея, который мог себе это позволить. Временами я их куда-нибудь сопровождала — на премьеры фильмов, вручение «золотых дисков», презентации и тому подобное. Нас считали неразлучной троицей, а мы частенько смеялись над сплетнями о нашей интимной жизни, вроде того, что Манфред со мной… или я с Амадеем… К счастью, все это со временем переросло в настоящую дружбу, которая для меня так много значила.

* * *

Поверенный в делах доктор юриспруденции Шлоссер разыскал комиссара Циммермана в его кабинете и сердечно приветствовал удивленного друга детства:

— Я так рад, Мартин, наконец-то увидеть тебя. Хотя пришел я…,

— Ты здесь как адвокат? — недоверчиво и холодно спросил Циммерман. — Предупреждаю, в этом случае ты должен начать с прокурора, потом на очереди начальник полиции и только потом — рядовой сотрудник вроде меня. Эти принципы тебе следует знать и уважать. Особенно в отношении меня.

— Я тут, собственно, по личному делу, Мартин, прежде всего по личному…

— Но по личным делам я принимаю дома, — заметил Циммерман.

— Я как раз оттуда, — ответил Шлоссер. — И пришел по поручению твоей жены, моей клиентки, давшей мне все полномочия.

— Ты это всерьез? — Циммерман внимательно взглянул на Шлоссера. — И в самом деле выпросил у нее полномочия? Но для чего?

— Ничего я не выпрашивал, она мне просто доверяет, — раздраженно возразил Шлоссер и добавил: — А ее доверие меня очень трогает, поскольку вытекает из нашей многолетней дружбы…

— И что ты себе хочешь на этом выгадать?

— Но, Мартин, не делай вид, что не понимаешь! — Шлоссер начал волноваться. — Речь ведь идет о твоем сыне, и я хочу помочь!

— Понимаю, — протянул Циммерман. — Шмельц поручил тебе защищать своего сына. И если у тебя получится, папуля на твой счет не поскупится. И ты прикинул, что сообщником Амадея был сын комиссара полиции, значит, его отец может повлиять на расследование в его пользу. Не так ли?

— Прошу тебя, Мартин, откуда такие подозрения! Если я пока не реагирую на твои выпады…

— …То только ради нашей нежной дружбы в детстве! Знаю-знаю. И ради Маргот, не так ли?

— Еще раз повторяю, я хочу помочь твоему сыну. И что бы ты обо мне ни думал, факт есть факт: как адвокат я могу многое сделать для Манфреда. С твоей, разумеется, помощью.

— Полиция существует не для того, чтобы оказывать услуги адвокатам!

— Значит, ты будешь преследовать собственного ребенка! — патетически воскликнул Шлоссер. — И даже не хочешь заручиться помощью квалифицированного юриста?

— Во всяком случае, не от тебя! — решительно заявил Циммерман.

* * *

В половине двенадцатого утра состоялось торжественное открытие нового участка мюнхенского метрополитена.

Тянулся обычный, рутинный церемониал. На трибуне сменялись представительные ораторы.

Земельный министр транспорта: «Пусть Божье благословение будет на этом сооружении!»

Председатель баварского парламента: «Еще одна славная веха!»

Бургомистр Мюнхена: «Сегодня мы прежде всего думаем о принципах гуманности…»

Под трибуной теснились духовой оркестр, делегация метростроевцев, представители городской транспортной компании, депутаты магистрата, члены земельного ландтага, журналисты и «благодарные обыватели» — всего сотни две-три людей.

Не было там недостатка и в третьеразрядных политиках, строительных махинаторах, агентах и поставщиках. Среди журналистов суетилась кучка стажеров, пытавшихся привлечь внимание известных телевизионных комментаторов. И в центре всего этого — несколько больших людей мира прессы.

Здесь — словно бы случайно — вдруг оказались рядом Петер Вардайнер и Анатоль Шмельц. Делая вид, что слушают напыщенные речи, они ненароком косились друг на друга.

Потом Вардайнер шепотом спросил:

— Ну что, съели?

Шмельц тихо, огорченно ответил:

— Вы, видно, думаете, что можете творить что угодно и что вам нечего бояться?

— Ну а кого? — спросил Вардайнер. — Эта кучка мошенников, хапающих все подряд, у меня уже вот где! Когда-то нужно было сказать вслух все, что я знаю и что о них думаю. Но это только начало.

— Вам явно вскружили голову мысли о собственной значимости, — бросил Шмельц.

— Возможно, но это лучше, чем быть в числе лакеев, готовых влезть кому угодно в задницу.

Шмельц, разумеется, не принял это на свой счет. Но он был потрясен, услышав такое из уст человека, бывшего супругом Сузанны, и едва смог выдавить:

— Господи Боже, Вардайнер, что вы вообще знаете о людях, которые, чтобы выжить, должны быть максимально лояльны к своему окружению, чья жизнь — как крестный путь, полный непонимания и притеснений?

— Послушайте, как вы сами это выносите?

— Что именно?

— Да ваши вечные приступы горючей жалости к самому себе!

Министр транспорта разрезал широкую белую ленту. Раздались овации, словно какой-то боксер сумел нокаутировать соперника. Духовой оркестр сыграл торжественный марш. Почетные гости направились в туннель на пробный рейс, за ними повалили остальные.

Вардайнер и Шмельц на несколько секунд остались одни. Шмельц хмуро заявил:

— У вас больное честолюбие. Вы уже не в состоянии думать и вести себя как нормальный человек. Но вот однажды придется пожалеть об этом. Возможно, очень скоро.

Вардайнер только усмехнулся. Возможно, последний раз в жизни.

* * *

Примерно в то же время, около полудня, в кабинет Циммермана вошел капитан Крамер-Марайн и без тени сомнения заявив:

— Ну, этот орешек мы раскололи!

Циммерман ждал этих слов и предложил капитану кресло. Тот с удовольствием уселся поудобнее.

— Автомобиль по делу на Нойемюлештрассе мы уже можем и идентифицировать. Анализ частиц лака дал абсолютно однозначные результаты.

Он разложил с полдюжины страниц, где были записаны результаты анализов. Из них следовало, что при убийстве Хорстмана был использован автомобиль единственного типа. Новейшая и редкая модель, которую делают только на заказ.

— Изумительно, — признал Циммерман. — Ваши эксперты поработали на славу. И что же дальше? Вы уже знаете, кто может позволить себе такую роскошь?

— В Баварии их тридцать шесть. Мне подготовили список. — Капитан гордо выложил документ на стол. — Если владелец не успел наспех перекрасить машину, то в Мюнхене всего восемь автомобилей этого типа покрыты черным лаком. Владельцы тут отмечены.

Владельцами этими оказались: председатель ландтага, премьер-министр, хозяин крупной строительной фирмы Платтнер, банкир Шрейфогель, известный модельер и, наконец, Шмельц, Вардайнер и Тириш.

— Похоже, на таких машинах ездят только с шофером?

— Так точно, — подтвердил капитан. — Теперь вы мне только скажите, с которой из восьми начать.

— Скажу через пару часов, — заверил его Циммерман. — А как продвигается второй случай?

— Машина, использованная в нападении на Хелен Фоглер? Пока еще работаем. Это нелегко, но надежды не теряем.

— Ну, без надежды не стоит и браться, — почти весело заметил Циммерман. — А этого мы не можем себе позволить!

* * *

В понедельник, около часа дня, Сабина Фоглер в стайке одноклассниц вышла из школы. Из всех детей она единственная не вернулась домой.

Глава VIII

Хелен Фоглер приготовила дочери на обед ее любимый бульон с клецками, яичницу с жареной картошкой и ванильный пудинг с шоколадным кремом.

Дорога из школы занимала минут пять-семь, и обычно домой Сабина возвращалась в четверть второго. В половине второго Хелен начала сердиться, но все еще верила, что с минуты на минуту увидит дочь. Мало ли, заболталась с подругой или прилипла к витрине…

Без четверти два ее охватил страх. Она позвонила в школу, ей сказали: все ушли как обычно. Быстро спустившись вниз, Хелен пробежала весь путь до школы… Но малышки и след простыл.

* * *

Комиссар Кребс уговаривал Хелен напрасно не беспокоиться, мол, наверняка все выяснится. Только в заключение настойчиво велел:

— Оставайтесь дома, я сейчас же еду к вам.

По пути к машине забежал к Циммерману. Ему как раз принесли обед. В понедельник, как обычно, — жаркое с салатом. Похоже было, что комиссар по каким-то причинам не хочет ни на шаг отойти от своего стола.

— Кажется, Сабина исчезла, — сообщил Кребс. — По дороге из школы.

Циммерман отодвинул поднос с едой, к которой не успел даже прикоснуться. Тут же схватив свой блокнот, решил, словно все приготовил заранее:

— О Хелен Фоглер позаботься сам. Поисками Сабины займется Мамаша Браш, ей в помощь я дам Дрейер.

— Как это, у тебя все уже организовано? Ты знал, что Сабине что-то угрожает?

— Ну, скажем, я с этим считался. — Циммерман вычеркнул несколько пунктов в блокноте. — А тебя, Кребс, хочу кое о чем предупредить. Попытайся втолковать наконец этой Фоглер, что сегодняшняя пропажа ее дочери может быть результатом ее упорного молчания.

— Это слишком похоже на охоту с приманкой, — бесцветным голосом сказал Кребс. — Этого я никак не ожидал от тебя! Еще от Келлера — куда ни шло. Видимо, и ты можешь быть безжалостным, даже с друзьями!

— Бывает, что чувства нужно отставить в сторону! — Циммерман листал блокнот, не глядя на Кребса. — И не забывай, что теперь нам Фоглер уже не нужна как коронный свидетель. Пусть лишь назовет имя, остальное мы сделаем сами.

* * *

Программа похорон Хайнца Хорстмана, понедельник, 14.30, Лесное кладбище:

Ритуальный зал № 1 будет открыт с 13.45. Первые два ряда кресел забронированы для родных и близких покойного.

В 14.00 — траурный акт в ритуальном зале.

1. Струнный квартет Бетховена.

2. Молитва — священник.

3. Траурные речи шеф-редактора газеты, представителя союза журналистов и одного из коллег.

4. Заключительное слово священника.

5. Струнный квартет Бетховена.

После этого — траурный обряд у могилы на Лесном кладбище, сектор С, ряд 3, могила № 189.

* * *

Эксперт Рогальски осмотрел могилу и запомнил ее расположение на случай возможной эксгумации.

Из «родных и близких» была одна Хельга Хорстман. Сопровождал ее Вольрих. Расходы оплатило издательство.

* * *

Обе сотрудницы — и Браш, и Дрейер — не откладывая взялись за дело. Поскольку Кребс взял на себя Хелен Фоглер, они начали с места исчезновения, допросив директора, учителей и одноклассниц.

Из беседы инспектора Браш с директором, учителями и одноклассниками Сабины Фоглер:

Эвальд Зенгер, директор: Сабину я хорошо знаю, с самого начала уделяла ей особое внимание. Больно уж тиха она была, для девочки в ее возрасте это как-то подозрительно. Никогда не знаешь, что может произойти.

Эрика Абромайт, учительница: Сабина — нервный ребенок, зато очень интеллигентный. Все в классе ее любили бы, сумей она сблизиться с детьми. Но она держится на дистанции, предпочитает оставаться одна, насколько я знаю, не завела ни одной близкой подруги. Поэтому я удивилась, когда случайно заметила, как Сабина, выйдя из школы, разговаривает на той стороне улицы с каким-то мужчиной. Мне показалось, он ее поджидал.

Браш: Что за мужчина и как он выглядел?

Эрика Абромайт: Ну, такой среднего роста, ни худой, ни толстый. Очень прилично одет. Лица я не видела, у него на глаза была надвинута шляпа. Возраст… не скажу, но явно не юноша. Единственное, что бросилось в глаза — он заметно сутулился.

Хильдегард Бендесдорф, одноклассница: Да, Сабина моя подруга. Но об этом никто не знает. Это наша тайна.

Браш: Хорошо, Хильда. Вы с Сабиной шли из школы. И что произошло?

Хильдегард: Она вдруг от меня убежала!

Браш: А почему? И куда?

Хильдегард: На другую сторону улицы. Там стоял какой-то мужчина. Сабина что-то крикнула и побежала к нему.

Браш: Что это был за человек? Какого возраста?

Хильдегард: Думаю, как мой отец. Лет тридцать, а то и больше.

* * *

В ритуальном зале закончилась траурная церемония. Процессия потянулась к могиле. Возглавлял ее кладбищенский служка, за ним четыре могильщика везли на стальной тележке останки Хайнца Хорстмана в гробу под дуб. Сквозь тучи выглянуло блеклое солнце, подсушившее дорожки.

Сразу за гробом шагала «безутешная вдова» Хельга, вся в черном, потупив взор. «Она несла свой крест, — как сообщал «Мюнхенский утренний курьер», — в высшей степени достойно». Шла между пастором и Вольрихом, надевшим ничего не выражавшую скорбящую маску.

За ними, бок о бок, Шмельц с Тиришем, потом Вардайнер с Гольднером, которые, шагая рядом, о чем-то перешептывались, сохраняя смертельно серьезные мины, за ними следовал почетный эскорт коллег и сослуживцев, нетерпеливо ожидавших, когда все кончится. Впрочем, две женщины плакали по-настоящему.

И позади всех скромно держалась Генриетта Шмельц, «истинная сенсация этого представления», как позднее говорил Гольднер. Отказавшись идти с мужем, она попросила сопровождать себя фон Готу. Тот с удовольствием исполнил ее желание, хотя предварительно и испросил согласие своего шефа — комиссара Циммермана.

Первое описание «мужчины, который ждал Сабину у школы и, очевидно, увел ее с собой», комиссар Циммерман получил около двух часов дня. Фельдер не удержался, чтобы не заметить:

— По-моему, вы именно этого и ждали. Но от такого туманного описания проку мало.

— Не беспокойтесь, — пробурчал Циммерман, — оставьте это мне. Вы лучше постарайтесь, чтобы шевелились коллеги у Монгских водопадов. Подгоните их, ребят нам нужно заполучить как можно скорее.

Потом Циммерман позвонил Кребсу, который все еще был у Хелен Фоглер.

— Есть первые результаты. Речь идет о мужчине среднего или ниже среднего роста, довольно прилично одетого, неопределенного возраста, очевидно, не меньше тридцати.

— И ты полагаешь, такое описание нам чем-то поможет? — скептически спросил Кребс.

— Думаю, на Хелен Фоглер оно должно подействовать, — с поразительной прямотой заявил комиссар. — Описание человека, который увел Сабину, она должна его знать. И пора уже, черт возьми, ей сказать нам, как его зовут!

Кребс медленно, слово за словом повторял следом за Циммерманом описание неизвестного, и Хелен Фоглер, к его немалому изумлению, вдруг произнесла столь долго скрываемое имя. Кребс тут же передал его Циммерману.

— Наконец-то! — Циммерман вскочил и выбежал из кабинета.

* * *

Карл Гольднер вспоминал позже:.

— Похороны Хорстмана показались мне рождественским маскарадом. Главным аттракционом была «безутешная вдова». От этой аморальной, сексуально одержимой бабенки даже сквозь траурное платье так и перло извращенностью.

«Мне просто блевать хочется», — шепнул я Вардайнеру, а он ответил: «А меня уже и на это не хватит».

И в тот самый момент, когда гроб Хорстмана опустили в могилу и на него посыпались цветы и комья земли, для полноты трагикомического эффекта явилось правосудие в облике уголовной полиции.

Вначале Циммерман, словно голодный волк, двинулся к Шмельцу. Остановился чуть в стороне, за ним последовали еще двое полицейских. И, наконец, последний из пришедших был классом выше. Звали его Штайнер, он оказался прокурором. Он терпеливо ждал со своей свитой у выхода с кладбища. Там нас Вардайнером и арестовали.

* * *

Примерно в то же время, около трех часов дня, Сабина вернулась к матери; плача от радости, она кинулась к Хелен, и та дрожащими руками схватила ее в объятия.

— Господи, деточка, где же ты была?

— Прости, мамуля, но я не виновата. — И показала на человека, стоявшего у двери. — Мы там застряли и не могли тронуться с места!

— Я должен это подтвердить, — сказал мужчина, у ног которого крутился пес, пытаясь проникнуть в комнату.

— Так это вы? — ужаснулся комиссар Кребс, который все еще ждал у телефона новостей. Но нервное напряжение не проходило, хотя он и узнал Келлера.

— Банальнейшая история, — бодро заметил отставной комиссар. — Сабина, я и пес стали жертвой техники, которой вздумалось взбунтоваться.

— Но нам там было так весело! — Сабина обхватила пса за шею. — Смотри, мама, какой он чудный. Прямо как в сказке!

— Пожалуй, тут у вас все, как в сказке, — без особого воодушевления заметил Кребс.

* * *

Объяснение комиссара криминальной полиции в отставке Келлера по поводу происшедшего:

— Знаете, я привык каждую свободную минуту использовать для прогулок, особенно из-за пса. Обычно мы просто слоняемся по городу. Но нынче мне пришло в голову, что пес что-то слишком оброс, и я отвел его к одному знакомому, бывшему парикмахеру Мозеру на Себастьяншт-рассе, чтобы тот его немного подстриг.

А пока я, дожидаясь, прохаживался вокруг, оказался возле школы, где разглядывал какие-то афиши. Тут меня увидела Сабина. Она подбежала и стала расспрашивать про пса. Когда я сказал, что тот у парикмахера, она напросилась посмотреть.

* * *

Комментарий инспектора Михельсдорфа по поводу происшедшего:

— Вольфганг Мозер, 42 года, бывший мужской парикмахер, отсидел четыре года за соучастие в ограблении, якобы работает коммивояжером. Сомнительный тип, но числится в списке информаторов. Попал туда благодаря Келлеру, еще когда тот был на службе. Хотя и парикмахер по профессии, Вольфганг Мозер исключительно одаренный техник, особенно по части электроники, включая счетные машины и новейшие компьютеры. Механизм лифта любого типа для него — просто игрушка.

Келлер продолжает:

— Я не возражал. Дом, где Мозер занимался псом, совсем неподалеку от квартиры Фоглер.

Сабина от подстриженного пса была в восторге, но мы решили не задерживаться, чтобы мама не забеспокоилась. Вошли в лифт, Сабина прижала надушенного пса к себе, и мы тронулись вниз… Но далеко не уехали: между третьим и четвертым этажами лифт стал.

Ничего страшного не произошло — сгорели пробки или что-то в этом духе, но на ремонт ушло много времени: вначале не могли найти электриков, потом решили вызвать пожарных, и только через час с лишним сам Мозер кое-как справился…

* * *

Комиссар Циммерман в сопровождении инспектора Ляйтнера прибыл на кладбище, стараясь не привлекать чье-либо внимание. Что это означало, знали только немногие посвященные.

У инспектора Ляйтнера было два особых таланта: он умел передвигаться так, что большинство людей вообще не замечали его присутствия, и еще он был лучшим стрелком в криминальной полиции. И сегодня он сопровождал Циммермана как тень.

На кладбище комиссар прежде всего приблизился к траурной процессии, проверив, все ли на месте. Ловко избежал встречи с прокурором Штайнером, поджидавшим Вардайнера и Гольднера. Вернувшись к воротам, направился к сверкавшему хромом и черным лаком лимузину Шмельца, из которого растерянно выглядывал Хансик Хесслер. Молча распахнув переднюю дверь, Циммерман сел в машину. Ляйтнер, не бросаясь в глаза, оперся о ствол дерева метрах в трех от них.

— Герр доктор на похоронах, — выдавил Хесслер.

— А вы почему не там? Хансик услужливо залебезил:

— Если хотите подождать хозяина здесь, пожалуйста. Комиссар опустил стекло и откинулся назад, открыв

Ляйтнеру линию прямого выстрела.

— Вы, Хесслер, занимаете меня куда больше, чем ваш хозяин.

— Ну что во мне интересного, — скромно потупился Хесслер. — Я простой шофер.

— И давно?

— Скоро тридцать пять лет, из них двадцать служу у доктора Шмельца. Я из тех, кто еще знает, что такое благодарность, преданность и верность.

Хесслер действительно умел быть благодарным, Циммерман знал это, потому что по дороге проштудировал досье Хесслера, подготовленное инспектором Денглером. Из него он узнал, что Ханс Хесслер родился в 1923 году в Данциге. Отец его был учителем в средней школе, а мать умерла после родов. Детство Хансик провел у бабушки, которая получала на него небольшое пособие. Выучился на автомеханика и в этом ремесле достиг неплохих результатов. Был членом Гитлерюгенда и нацистского автоклуба. В войну служил шофером у старших офицеров и даже одного генерала, сначала на Восточном, потом на Западном фронте. Получил серьезное ранение в живот. Данные за 1945–1947 годы отсутствуют. Позже стал шофером у доктора Шмельца. О родственниках ничего не известно.

Только Циммерман собрался начать с Хесслером разговор о том, что тот делал и где был в пятницу между десятью и двенадцатью ночи, как к автомобилю примчался с кладбища Анатоль Шмельц. Он не слишком удивился, увидев Циммермана в машине с Хесслером, только огорченно спросил:

— Что это делается? Только что арестовали Вардайнера, а с ним и Гольднера. Прямо на кладбище…

— Разве вас это не радует?

— Конечно, нет! — заявил Шмельц. — Значит, нечто подобное может произойти с любым, в том числе и со мной!

— А знаете, это вполне возможно! — заметил Циммерман.

* * *

Из рапорта ассистента фон Готы о результатах командировки в Афины — запись его беседы с Еленой Д.

Елена Д.: Я была студенткой университета, но подрабатывала, помогая по хозяйству, у Марии К. Когда у моей хозяйки собиралось светское общество, приходилось подавать на стол. Платили мне по здешним меркам прилично.

Мария К. — наша известная актриса. С нами, то есть со слугами, держалась вполне демократично. А вообще-то, дома вела себя по меньшей мере беззаботно. Не закрывала ни двери, ни окна. Свой актерский талант использовала и при встречах с поклонниками. Так, когда ее навестил стареющий генерал, она провела столь агрессивную атаку, что за нее не стыдно было бы даже бригаде тяжелой кавалерии, и наоборот, когда у нас появился доктор Шмельц, превратилась в наивную и поэтичную натуру. Но после этих представлений всегда утоляла похоть со своим шофером, красивым молодым культуристом.

В тот вечер, который вас интересует, все проходило немного иначе. Я сидела в саду и слышала все через раскрытое окно. Первым гостем у нашей хозяйки был Хорстман. Казалось, они неплохо провели время, но потом Хорстман стал все настойчивее расспрашивать хозяйку, выпытывая все что можно. Когда он ушел, явился доктор Шмельц. Человек, у которого уже не было сил ни давать, ни получать наслаждение.

Едва войдя, он предупредил Марию К.: «Будь с Хорстманом осторожна. Ничего хорошего от него ждать не приходится. Ты, наверно, в этом уже убедилась». — «Ну, я его знаю только мельком, — ответила хозяйка, — а в чем дело?» — «Мне в руки попали наброски его статьи о Греции, — сказал Шмельц. — Пойди это в печать — будет катастрофа. Для нас, для нашей любви и для твоей страны, которую мы оба так любим».

И вот Мария К. быстро выпроводила Шмельца, но прежде чем призвать своего мускулистого шофера для оказания обычных услуг, долго беседовала по телефону с шефом афинской полиции. И этот разговор тут же вышел Хорстману боком…

* * *

Один из полицейских в штатском, сопровождавших прокурора Штайнера, загородил путь Вардайнеру и Гольднеру.

— Будьте так любезны следовать за нами!

— С удовольствием! — Гольднер почуял сенсацию.

— По какому праву вы нас задерживаете? — возмущенно запротестовал Вардайнер. — Полиции не дозволено ограничивать личную свободу граждан!

— Разумеется, — вмешался прокурор Штайнер, — если нет решения судебных органов. А в вашем случае оно есть!

— Но это абсурд! — выкрикнул Вардайнер так громко, что его услышала минимум половина траурной процессии. — Это провокация! В чем вы собираетесь меня обвинить?

— В растлении несовершеннолетних с использованием служебного положения, — заявил прокурор. — Мы вас задержали для того, чтобы допросить, прежде чем вы попытаетесь уничтожить улики или иным образом затруднить расследование.

Вардайнер задохнулся и схватился за сердце.

— Что вы себе позволяете? Знаете, с кем имеете дело?

— А в чем же обвиняюсь я? — спросил Гольднер.

— В сводничестве, — безапелляционно объявил Штайнер. И приказал: — Увести их!

* * *

Из донесения сотрудника полицейского участка, в чей район входят окрестности Монгских водопадов:

«По документации местных властей мы установили, что вилла доктора Шмельца числится в общине Клостернойланд. Туда была отправлена патрульная машина.

По пути к дому № 139 они встретили красный «ягуар» с двумя пассажирами. Попытки остановить, а потом преследовать «ягуар» не дали результата. Красный «ягуар» направился в сторону Зальцбурга. Дорожная полиция предупреждена».

* * *

— Господи, опять вы! — Анатоль Шмельц как куль с песком упал на сиденье. — У вас удивительная способность вызывать одни неприятности и проблемы, где бы вы ни появились!

— Совсем напротив, герр Шмельц, мы всегда появляемся именно там, где эти проблемы уже возникли. — Циммерман тем временем изучал донесение о поисках в Клостернойланде. Пробежав глазами, вернул его Ляйтнеру, а сам повернулся к Шмельцу. — Не думайте, что нам облегчает задачу вечное недоверие, причем даже у людей в таком положении, как ваше!

— А вы попытайтесь завоевать мое доверие, — раздраженно бросил Шмельц. — Можете вы мне, наконец, сказать, что с моим сыном Амадеем?

— Наши сыновья в эту минуту мчатся по автостраде Мюнхен — Зальцбург, направляясь на юг, — ответил Циммерман. — Вашу виллу в Клостернойланде они успели покинуть до приезда полиции. Видимо, кто-то предупредил их по телефону.

— Не я, — торопливо перебил Шмельц, — я с этим ничего общего не имею!

— Верно, как обычно, за вас это сделал кто-то другой.

— Уж не думаете вы, что это был я? — забеспокоился Хесслер, внимательно прислушиваясь к разговору. — Но ведь вы не можете…

— Вы и вправду думаете, что не можем? — спросил Циммерман.

— Герр доктор, — Хесслер умоляюще взглянул на хозяина, — понимаете, почему они насели на меня?

— Ни слова больше, Хансик! — Шмельц моментально сосредоточился, все признаки усталости тут же исчезли. — Не отвечай ничего. Только в присутствии адвоката! Я немедленно о нем позабочусь!

— Думаю, им, как обычно, будет доктор Шлоссер? — ухмыляясь, переспросил Циммерман. — Но кто бы им ни был, ни одному адвокату ничего уже не изменить!

— В чем, простите?

— В том, что все пройдет как надо, — теперь уже строже заявил Циммерман. — Мы начинаем детальный осмотр вашего автомобиля. Потом — обыск в гараже.

— Ни в коем случае, — торопливо перебил Шмельц. — Без ордера на обыск я не позволю. А его у вас нет!

— Нет. Но получу я его быстро.

— Да пускай, герр доктор, — вмешался Хесслер с миной оскорбленной невинности. — Что они думают найти? У меня все в полном порядке!

* * *

Ассистент фон Гота в соответствии с полученными указаниями проводил Генриетту Шмельц с похорон домой — на виллу у озера Аммер. Отвез ее в своем «роллс-ройсе» с его шофером за рулем. Фрау Шмельц это даже не унизило. Казалось, она давно перестала удивляться чему бы то ни было.

Утонув в мягких сиденьях роскошного автомобиля, она коснулась руки фон Готы.

— Вы один из немногих, кто в этом жестоком мире еще сохранил способность понимать и сочувствовать окружающим. Хорстман был таким же.

— Я заметил, — негромко произнес фон Гота, — что вы были единственной на похоронах, кого по-настоящему опечалила смерть Хорстмана.

Мимо них проносились заснеженные поля, темные холмы вдалеке, сведенные судорогой замерзшие деревья, опустевшие дома, безлюдные улицы, и машины, машины… Озеро вдали было словно застывший свинец.

— В конце прошлого лета, скорее, в начале осени, я принимала друзей, — начала Генриетта. — Точнее говоря, людей, которых я считала своими друзьями. Вернее, я внушила себе, что они — мои друзья. Потому что я не могла без этой лжи. Был среди них и Хайнц Хорстман.

— Вы как-то по-особому произнесли его имя. Вы его хорошо знали?

— Нет. До того вечера он для меня был просто одним из многих сотрудников моего мужа. Я знала, он талантливый журналист, но считала его агрессивным, слишком ироничным, словом, не слишком человечным.

— Но это мнение за вечер изменилось. Как это произошло?

— Я поняла, что он глубоко несчастный человек, такой лее, как я.,

* * *

Комментарий издателя Бургхаузена по поводу ареста шеф-редактора Вардайнера:

— Сразу после происшествия на похоронах я навестил Сузанну Вардайнер. Она уже ждала меня. Удивительно, как быстро она овладела собой. Не задавала лишних вопросов, вроде «Как это могло случиться?» или «Кто виноват?». Спросила только: «Что нужно делать?»

Я ответил по-дружески, но напрямую: «В этой ситуации нельзя стоять в стороне. Нельзя недооценивать случившееся, но нельзя и молча сносить подозрения и обвинения. Нужно только действовать крайне осторожно, чтобы никого не спровоцировать!»

Сузанна все поняла. Хотела только, чтобы я посоветовал, чем можно помочь ее мужу в такой ужасной ситуации.

«Не затевайте только ничего, — посоветовал я, — и не падайте духом. Все будет хорошо!»

* * *

Анатоль Шмельц уже несколько лет пользовался гаражом в подвале дома, где снимал квартиру.

В этой квартире обитала его нынешняя приятельница баронесса Вильма фон Хохфельд-Клеве. В списке жильцов она официально значилась как нештатный сотрудник «Мюнхенского утреннего курьера» в должности консультанта редакции. В настоящее время баронесса путешествовала по Сардинии.

Когда машина Шмельца прибыла в гараж, следом в патрульной машине приехал Ляйтнер, а еще через несколько минут — вызванный по радио микроавтобус с сотрудниками транспортной полиции. Среди них был и Вайнгартнер — лучший эксперт капитана Крамер-Марайна.

Вайнгартнер принял командование на себя. Войдя в гараж, рассчитанный на две машины, он обнаружил такое, что, как позже вспоминал, ему и во сне не снилось: великолепно оборудованную сверхсовременную автомастерскую. По его мнению, такую игрушку мог позволить себе только миллионер.

Посреди помещения был подъемник для машин. Под ним — смотровая яма, перекрытая подвижными стальными плитами. Направо — верстак, сверлильный станок, точило, сварочный аппарат, контрольные приборы и несколько краскопультов для разных сортов краски. Слева — богатейший набор запчастей, зимние и летние шины, свечи, аккумуляторы, запчасти к фарам, бамперы и радиатор в сборе.

Циммерман не скрывал радости при виде усердной работы команды экспертов под началом Вайнгартнера. Видно было, они знают, что искать.

Хесслер стоял в стороне, натянуто улыбаясь. Шмельц заявил, что ему нужно лечь — вдруг ему стало плохо. Циммерман проявил полное сочувствие к его недомоганию и проводил в опочивальню баронессы. Ляйтнер без всякой команды взял под контроль Хансика.

— Где у вас ящик для мусора? — спросил Вайнгартнер. Хесслер величественным жестом указал во двор.

— Там, но сегодня утром мусор увезли, и я его весь вымыл — запах был жуткий.

— Ничего, все равно мы его проверим, — решил Вайнгартнер. Он прекрасно знал, что полностью следы уничтожить никогда не удается. Хотя и было неприятное ощущение, что предстоит найти иголку в стоге сена.

* * *

— Я просто не могу представить, что Хайнц Хорстман мог быть отчего-то несчастен, — заметил фон Гота. — По крайней мере судя по тому, что я о нем узнал до сих пор. Мне он представлялся скорее энергичным, иногда и бесшабашным парнем.

— Но одно не исключает другого, — заметила Генриетта Шмельц.

Они сидели друг против друга на вилле на озере Аммер. В бокалах опять благоухало старое шерри лучшего сорта.

— За ту летнюю ночь я сблизилась с Хорстманом больше, чем с кем бы то ни было, — начала свои откровения Генриетта. — Хорстман понял всю безысходность моей предыдущей жизни. И он понимал, что сам в таком же положении.

Сумрак проникал в комнату, мебель и стены словно теряли свои очертания.

— Когда уже приближался рассвет, мне захотелось пройтись до пристани. Я огляделась в поисках провожатого, но почти все гости куда-то исчезли. И Амадея нигде не было. И тут рядом со мной появился Хорстман. Не говоря ни слова, он пошел за мной к мосткам. Там была приготовлена бутылка шампанского, как когда-то… Господи, сколько же минуло лет? Пятнадцать? Двадцать? За эти годы многое изменилось в отношениях между мной и Анатолем, мы растеряли наши былые чувства… Наверное, я плакала. Тихо, только слезы текли по лицу.

И Хайнц понял, что со мной происходит. Подсел ко мне, словно собираясь поддержать меня, которая ему в матери годилась. И потом вдруг сказал: «Я больше видеть это не могу!»

А я ответила: «Не нужно, прошу вас, оставьте меня одну!»

Но он не тронулся с места, только сказал: «Поймите, я не могу спокойно смотреть, когда человека обижают и унижают. Он вас использовал, и теперь собирается избавиться. Это отвратительно. Со мной произошло то же самое. Но я буду защищать и себя, и вас! Пущу в ход все средства, что у меня есть и еще будут!»

— Теперь понимаю, — тихо заметил фон Гота. — Это был какой-то напряженный до крайности и небезопасный позыв человеколюбия.

— Любовь, — грустно остановила его Генриетта, — в любой жизненной ситуации несет с собой опасность. Но человек не должен из-за нее лишаться жизни.

* * *

Мнение Рут К. об Анатоле Шмельце:

— Мой муж — архитектор, известный и в международном масштабе. Шмельц познакомился с ним и часто нас навещал. При этих визитах с ним познакомилась и я. И очень скоро почувствовала к нему искреннюю симпатию. Он необычайно чуткий человек. Любовь — главный смысл и светоч его жизни. Он жаждет любить и быть любимым. Никогда не забуду, как однажды поздно вечером у него вдруг вырвался отчаянный вопрос: «Есть ли хоть какой смысл в моей жизни, которую я трачу таким образом?»

А мой муж, который тоже любил Анатоля, сказал мне: «Этот человек слишком хорош для нашего мира. Эти гиены вокруг него чуют его слабость, знают бесконечную доброту и бесстыдно ею пользуются. И Анатоль все платит и платит, ничего не получая взамен, и прежде всего того, что ему нужнее всего, — любви!»

* * *

Из доклада доктора юриспруденции Штайнера генеральному прокурору доктору юриспруденции Гляйхеру:

«Я ознакомил Вардайнера и Гольднера с решением о возбуждении уголовного дела. А также сообщил им основные положения закона. После этого предложил дать объяснения.

Вардайнер, как отмечено в стенограмме, заявил:

— Не намерен слушать ваши измышления и тем более отвечать вам. Ваше поведение — типичное превышение власти!

Гольднер отреагировал так:

— Вы явно из юридических крючкотворцев и попали по верному адресу, ведь я — каждой бочке затычка!

Теперь нам нужно с обоими задержанными провести предварительное слушание. Существует опасность, что это не уложится в установленные законом двадцать четыре часа. Особенно поскольку оба, несмотря на неоднократные требования, не сообщили имена своих адвокатов».

* * *

Ознакомившись с докладом, доктор Гляйхер спросил:

— А что выяснила полиция?

— Достаточно, чтобы подтвердить и даже дополнить имеющиеся доказательства. Факты говорят о том, что Вардайнер не меньше пяти раз встречался в квартире Карла Гольднера с несовершеннолетней Ингеборг Файнер, которая является его подчиненной, — ответил доктор Штайнер.

— А что насчет родителей этой девицы?

— Они готовы подать в суд. Заявление у нас уже есть.

— Прекрасно, коллега! — обрадовался доктор Гляйхер. — Теперь осталось только заставить эту Файнер дать показания в том же духе — и дело сделано!

* * *

Капитана Крамер-Марайна вызвали по радио на место аварии с пятью трупами. Когда, разобравшись в этой трагедии, он вернулся в гараж Шмельца, его встретил хмурый Вайнгартнер.

— Чертовски крепкий орешек, капитан. Гараж и мастерская стерильны, как операционная. Этот тип промыл все щелочью и даже кислотой. Чистота — его слабость, как он утверждает.

— Насколько я знаю, вы тут работаете всего два часа, — сказал капитан.

— И за это время мы не нашли абсолютно ничего!

— Ищите дальше! — распорядился капитан. — И даже если это займет весь день, найдите то, что нужно!

Тут Крамер-Марайн заметил Ханса Хесслера, стоявшего у гаража, словно готового по первому призыву прийти на помощь. Неподалеку от него незаметно держался Ляйтнер.

— Мы с вами знакомы? Хесслер кивнул:

— Тогда еще вы были лейтенантом.

— Теперь припоминаю. — Капитан чуть отступил, словно желая лучше разглядеть Хесслера. — Дорожное происшествие с одним погибшим, вашу вину доказать не удалось. Вы тогда якобы сбили какого-то зверя и вышли сухим из воды. Как вы считаете, на этот раз история повторится?

* * *

— Значит, вы о Хансе Хесслере не знаете ничего, кроме того что он отличный шофер. И для вас он просто работник, как любой другой. — Так Циммерман завершил серию вопросов, на которые вынужден был отвечать Шмельц. — Или я должен понимать это так, что вы о нем и знать ничего не хотите, что вас не интересует, что он за человек и чем занимается?

Шмельц, лежавший в постели в спальне баронессы, обиженно покосился на Циммермана.

— Неужели вы не понимаете, что я болен, что моя жизнь — настоящий крестный путь?

— Не понимаю и верить этому не хочу, — резко оборвал его комиссар.

Шмельц, которого неутомимый Циммерман допрашивал уже почти час, успел выпить две бутылки минеральной воды, подкрепив ее почти полбутылкой виски. Глаза у него налились кровью.

— Вы делаете вид, что за рулем машины и за дверью спальни вам прислуживает любезный, преданный и честный

Хесслер. И не желаете допустить, что человек этот способен на любую мерзость.

— Но, комиссар, поймите, я же человек, который любит жизнь, природу и людей и доверяет всем вокруг, — защищался Шмельц. — И чем мне платят за добро? Тем, что никто меня не понимает и никто не любит!

— Все эти ваши излияния в точности соответствуют ситуации, в которой вы оказались, — заметил Циммерман. — Как сказано в Библии, вы умываете руки и теперь невинны, как агнец, ведь вы всегда хотели как лучше. А то, что у других руки в грязи и крови, вас не касается! Ваши-то — чисты!

— О чем вы говорите?

— Да вы прекрасно знаете. Все это время мы ведем речь только об одном человеке. О вашем Хансе Хесслере.

* * *

К прокурору Штайнеру доставили Ингеборг Файнер. Опытный юрист был несколько удивлен, когда перед ним предстала нежная, очень красивая девушка, словно сошедшая с одной из картин Мюнхенской галереи.

Отечески улыбаясь, Штайнер предложил ей сесть. Потом попытался убедить, что способен понять человеческие слабости и что с ним можно говорить совершенно откровенно. Хотя она, конечно, понимает, что вся эта печальная ситуация…

— А что в ней печального? — с виду наивно спросила Ингеборг.

— Ну, необычна уже даже разница в возрасте, фройляйн Файнер…

Но фройляйн Файнер продолжала тем же тоном:

— Послушайте, ну кто сейчас судит так старомодно? Он нравился мне, а я ему. Этого ведь достаточно?

— Милая фройляйн Файнер, — поучающим тоном начал прокурор, — ввиду своей молодости вы не можете как следует осознать, что существуют определенные требования морали и права, за соблюдением которых мы следим.

Штайнер вошел в роль ангела-хранителя, оберегающего невинность юных дев.

— Вы работаете в отделе объявлений «Мюнхенских вечерних вестей», и Вардайнер — ваш работодатель, так? С правовой точки зрения вы находитесь в зависимости от него как подчиненная…

— Да, в редакции я от него завишу, но* только не в постели, — без обиняков заявила Ингеборг. — Там это мое сугубо личное дело!

— Вы ошибаетесь, законодательство смотрит на это иначе. Но вам не нужно беспокоиться. Вас непосредственно это не касается, вы выступаете в этом деле как жертва совратителя. Я уже объяснил это вашим расстроенным родителям.

— Да что они понимают? Они живут позавчерашним днем!

— Но они собираются подать на Вардайнера в суд!

— И я должна быть этому свидетельницей? — взвыла Ингеборг. — Да никогда! Не добьетесь! Я сплю когда хочу и с кем хочу. А вот с Вардайнером… Нет, этого вам не понять… у нас все было по любви!

* * *

Закончив свою беседу со Шмельцем, Циммерман снова вернулся в гараж, где обнаружил нервничавшего капитана Крамер-Марайна и донельзя расстроенного Вайнгартнера. Из-за их спин с победоносной ухмылкой выглядывал Хесслер.

В углу за мусорными ящиками они наскоро обменялись мнениями. Нервозность нарастала еще и потому, что время подошло к шести. Между спорящими криминалистами и Хесслером стеной стоял инспектор Ляйтнер.

— Комиссар, — сказал Крамер-Марайн, — если вы будете нас подгонять, будет еще хуже. Делаем все что можем!

— Но мне результаты нужны как можно скорее!

— Вам всегда все нужно срочно, я уже знаю! Но не нужно нас напрасно подгонять. Всему свое время. Особенно когда речь идет о таких деликатных вещах.

— И вы еще вообще ничего не нашли?

— Нашли мы более чем достаточно, — вступил Вайнгартнер. — Прежде всего, на машине полностью заменили резину. Кроме того, мы установили, что автомобиль ремонтировали. Правое переднее крыло, передний бампер и фару.

— Но когда производился этот ремонт, сказать не можете, — подхватил Циммерман. — Было это вчера, три дня или неделю назад… И следов крови тоже не нашли?

— И не могли, — пояснил Вайнгартнер. — Эту машину за последние дни несколько раз тщательнейшим образом мыли.

— Но, комиссар, вы ведь не ждете, что мы сотворим вам чудо? — снова набычился капитан Крамер-Марайн.

— Чудо? Разумеется, этого я от вас и жду, — ответил Циммерман. — А если не дождусь, мне поможет один господин с прелестным псом, которого вы, капитан, конечно, знаете. Прошу через полчаса прибыть в полицай-президиум, посовещаемся, что делать дальше.

* * *

Комментарий Карла Гольднера:

— Мне кажется, в этой стране, чтобы иметь право высказываться, нужно испытать все, в том числе тюрьму. И мне такой опыт тоже не помешает. Чем черт не шутит, вдруг я когда-нибудь опишу свои впечатления под заголовком «Комментарии из-за решетки». Притом вначале я был весьма разочарован — слишком уж все не соответствовало моим представлениям о тюрьме.

Не было там ни грубых бесчувственных надзирателей, никто на меня не орал и не пинал под зад. Напротив, приятные лица, дружелюбное отношение… Один даже попросил у меня автограф для своей жены, мол, они оба обожают мои статьи.

Потом мной занялся прокурор Штайнер. Меня немало удивило, что в таком молодом возрасте он уже такой прожженный тип. Старался убедить меня, что ему очень неудобно, что его «сверху» заставили и что он надеется, все рассосется. И что лишь от меня зависит, как скоро это произойдет. Вот тут-то он за меня и взялся. Сначала спросил:

— Вы несколько раз предоставляли Вардайнеру свою квартиру?

— Да, чтобы он там мог немного отдохнуть, — честно ответил я. — Может, он хотел спокойно послушать музыку, или написать статью, или просто выспаться.

— Но он всегда посещал вашу квартиру в сопровождении некой Ингеборг Файнер!

— Вполне возможно, — согласился я. — Видимо, они собирались совместно почитать какую-нибудь хорошую книгу или Вардайнер ей собирался продиктовать статью, а может быть, они зашли просто поговорить. Откуда мне знать, что они там делали?

И так продолжалось не меньше часа. Прокурор все сильнее нервничал, что меня, честно говоря, только радовало. Но радовался я преждевременно. Не знал, как плохи дела у Вардайнера.

* * *

В понедельник около семи вечера капитан Крамер-Марайн прибыл в полицай-президиум. Там его поджидали Циммерман и Келлер. И естественно, неразлучный пес.

Начал Циммерман:

— Мы знаем, кто преступник, есть и кое-какие улики. Но все так слабо, всего так мало…

Капитан доложил, что его эксперты обнаружили ряд интересных деталей, но доступные им технические средства не позволяют сделать выводы, на которые рассчитывал Циммерман.,

— Позвольте мне не согласиться с вашим мнением, — заявил Келлер. — Я убежден, что в уголовных делах нет ничего, что невозможно было бы выявить современными научными методами. Существует целый ряд специалистов, которые только ждут случая применить свои знания и способности. Например, доктор Браун из Глазго, создавший теорию об использовании формы ушных раковин, или Пети из Брюсселя, умеющий снимать и идентифицировать отпечатки пальцев даже с человеческой кожи.

— И кто из них, по-вашему, мог бы помочь в этом случае? — спросил Циммерман.

— Фриш-Галатис из Цюриха, — ответил Келлер. — Это лучший специалист по анализу микроследов, которого я знаю. Он найдет и каплю крови в куче мусора и еще определит ее происхождение.

— Ну так звоните ему! — распорядился Циммерман.

* * *

Из заметок инспектора Фельдера, подшитых в дело: «19.05. Телефонный разговор с Цюрихом. Фриш-Галатиса я успел застать в лаборатории. От имени руководства попросил его о сотрудничестве. Сославшись на Келлера, просил приехать поскорее.

19.17. Фриш-Галатис позвонил из Цюриха и сообщил, что прилетит рейсом 139, вылет из Цюриха в 20.10, прибытие в Мюнхен в 20.45. Просил встретить его в аэропорту, чтобы уже по дороге ознакомиться с делом. И не забыл передать сердечный привет Келлеру».

* * *

— Не понимаю, — покачал головой Крамер-Марайн. — Если вы знаете, кто убийца, почему его не арестуете?

— Можно, — отвечая, комиссар покосился на Келлера, — но что это даст?

— Поймите, у меня здесь особый интерес. За этим типом должок — несколько лет назад он ускользнул прямо у меня из рук. Я сделаю все, чтобы его посадить, и улики хоть из-под земли достану!

— Успокойтесь, Циммерману не впервой заниматься такими делами, — начал Крамер. — Я его понимаю. Знаете, чего каждый приличный криминалист больше всего боится? Раньше времени задержать преступника и потом освобождать его из-за недостатка улик.

— Года три назад я считал, что на сто процентов уличил одного типа в двух убийствах, — подтвердил Циммерман. — Он даже добровольно подписал признание. Только суд его все равно оправдал, только потому, что он не поскупился на адвоката. А у человека, на которого мы нацелены сегодня, будет за спиной не меньше двух самых дорогих и прожженных защитников, каких только можно будет найти.

— Господи, Циммерман! — воскликнул Крамер-Марайн. — Неужели и вы разделяете мнение, что наше правосудие можно купить за деньги?

— К сожалению, да. — И от дальнейших комментариев комиссар воздержался.

— Послушав вас, я наконец понял, что в отличие от вас живу совершенно без проблем. Из аварий мои трупы прибывают с обилием солидных доказательств.

Тут Крамер-Марайна вызвал на связь патруль дорожной полиции — срочное и важное сообщение. Капитан вначале слушал спокойно, даже сделал пару заметок. Но вдруг потрясенно, севшим голосом крикнул в трубку:

— Повторите еще раз фамилии, только медленно и разборчиво! — И еще раз переспросил: — Это не ошибка?

Потом положил трубку и застыл, словно его громом поразило.

— Что случилось? — спросил Келлер, сразу поняв, что дело худо.

— Какой-то ненормальный, — медленно, заикаясь, начал капитан, — мчал в грузовике по шоссе и с полного хода влетел в группу машин, остановившихся у места ремонтных работ. Отказали тормоза или просто уснул — не знаю. Его задержали и допрашивают.

— Ничего особенного, на наших дорогах это происходит каждый день, — невесело заметил Келлер.

Крамер-Марайн медленно повернулся к Циммерману.

— Вашего сына зовут Манфред?

— Значит, там был красный «ягуар», — мертвым голосом произнес Циммерман. — А в нем Амадей Шмельц и Манфред…

— Да. И оба они погибли.

Глава IX

После ухода Крамер-Марайна комиссар Циммерман долго еще неподвижно сидел с закрытыми глазами за своим столом.

— Полагаю, жене ты скажешь сам… Циммерман кивнул.

— Я пойду с тобой. — Келлер кивнул псу. Повернувшись к Фельдеру, Циммерман уверенно, без

малейшей дрожи в голосе приказал:

— Вайнгартнер пусть займется Фриш-Галатисом. Коллега Дрейер заедет за Хелен Фоглер. Ляйтнер не спускает глаз с Хесслера. Операция продолжается. Фон Гота пусть зайдет ко мне, когда вернется.

— А кто сообщит Шмельцу? — спросил Фельдер.

— Это я возьму на себя, — решил Циммерман и кивнул Келлеру.

— Пошли… нам предстоит нелегкий путь…

* * *

Отрывок из телефонного разговора Ойгена Клостерса из «Бунте иллюстрирте» с Сузанной Вардайнер:

Клостерс: Фрау Сузанна, поверьте, я искренне возмущен. То, что позволили себе с вашим мужем…

Сузанна: Так вы уже знаете?

Клостерс: Весь город уже знает. Ходят самые фантастические слухи и сплетни. Нужно что-то предпринять!

Сузанна: Но Бургхаузен, когда сообщил мне об аресте мужа, сказал, что это недоразумение. И посоветовал ничего не предпринимать.

Клостерс: Именно потому, что так говорил Бургхаузен, вам не следует принимать этот совет. Разве вы не знаете, какую роль именно он играет в грязной афере, которую прокрутили вокруг вашего мужа?

Сузанна: Хочу предупредить вас, что я не верю никаким сплетням о моем муже, не верю и тому, что он замешан в какой-то грязной афере. И свое мнение не изменю.

Клостерс: Совершенно правильно. Но о вашем мнении должны узнать все. И подать это нужно ярко!

Сузанна: Конечно, это не в моем стиле, но, если речь идет о моем муже, я готова на все. И что, по-вашему, нам нужно сделать?

Клостерс: Все очень просто. Сегодня вечером вы пойдете в Дойче-музеум на концерт оркестра Ленинградской филармонии. И на глазах у всех мюнхенских снобов я буду как ни в чем не бывало сопровождать вас.

Сузанна: Ни в коем случае! Это вызовет лишние разговоры.

Клостерс: Послушайте, фрау Сузанна, я руковожу журналом с миллионным тиражом и знаю, что нужно людям. И уверяю вас, что этот ход заставит остеречься и прокурора.

Но чтобы избежать осложнений и ненужных сплетен, я позаботился и о втором сопровождающем. Доктор Шмельц уже выразил согласие. Что вы на это скажете?

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Мы с псом проводили нашего друга Циммермана домой. По дороге он долго молчал, видимо, думал о смерти сына и о том, как сообщить об этом жене.

Но, наверное, где-то в подсознании продолжал размышлять о нашем деле, потому что вдруг сказал:

— Я оказался в ситуации, хорошо тебе знакомой. На этой стадии я все — или почти все — знаю, но ничего еще не могу убедительно доказать. Но должен это сделать любой ценой!

— Сейчас ты думай о том, что тебе предстоит, — сказал я. — Потом спокойно соберешься с мыслями.

Циммерман вошел к себе, а мы с псом остались на лестнице у дверей, сквозь которые доносился приглушенный голос комиссара. Ответов жены слышно не было, словно он разговаривал в пустой комнате. Но, появившись через десять минут, он был ужасно бледен. Впрочем, возможно, это все освещение…

Заговорив, он снова стал прежним непреклонным Циммерманом:

— Теперь мне нечего терять. Поэтому — за дело!»

* * *

Вайнгартнер не был новичком в своем деле. Некоторые его достижения признавали даже специалисты за границей. Но то, что продемонстрировал в гараже Шмельца Фриш-Галатис, вызвало и у него восхищение.

Этот небольшой человечек из Цюриха с неторопливой рассудительной манерой говорить производил впечатление скорее уважаемого бизнесмена, чем прославленного криминалиста.

Методы работы были у него по меньшей мере необычными. Вначале он, не говоря ни слова, замер в воротах гаража и, прищурившись, оглядел помещение. Потом вежливо, словно принося извинения за хлопоты, попросил, чтобы все светильники, которые были в распоряжении, поочередно освещали отдельные места в гараже по его указаниям. Всю площадь гаража, включая автомобиль, станки и склад запчастей, разделил на участки, которые осмотрел самым тщательным образом. И только потом, когда все вокруг, может быть, кроме Вайнгартнера, начали терять терпение, вдруг сказал:

— По той информации, которую мне предоставили, этим автомобилем мог быть убит человек.

— Мы так считаем. Но все части машины, на которых могли остаться следы этого происшествия, были заменены и удалены, — ответил Вайнгартнер. — И мы не знаем, куда их отвезли. Просмотрели все места, куда обычно вывозят автомобильный металлолом, и все автомобильные кладбища. Ничего не нашли. Разумеется, мы не успели проверить сотни нелегальных свалок…

— Это лишняя трата сил и времени, — заметил Фриш-Галатис. — Попытаемся заняться тем, что в нашем распоряжении. Любой преступник пытается немедленно уничтожить все улики, так сказать, очистить себя и орудие убийства.

— Это мы тоже учитывали. — Вайнгартнер устало усмехнулся. — Машину здесь, в гараже, очистили раствором щелочи и тщательно промыли водой.

— А где те губки или тряпки, которыми это делалось?

— Неизвестно. Вся грязь старательно смыта в канализацию. Даже решетки на стоках прочищены сильнейшими моющими средствами.

Но эта информация не отбила у Фриш-Галатиса рабочий настрой.

— Знаете, — сказал он Вайнгартнеру, — я начинал с технических экспертиз причин возникновения пожаров. И там усвоил принцип: ничто не сгорает без остатка. Полагаю, что в несколько иной форме это подходит и к нашему случаю: ничто нельзя бесследно смыть!

От этих слов авторитет швейцарского гостя в глазах коллег Вайнгартнера еще возрос: они-то знали, что экспертизы при пожарах — сложнейший вид всех криминальных экспертиз.

Склонившись над решеткой канализационного стока, Фриш-Галатис ее поднял и осветил фонариком лоток. Но тот сиял чистотой. Он не сдавался. Достал из своего поношенного саквояжа странное устройство, состоявшее из обычного зеркальца для бритья и уровня. Немного повозившись с ними, удовлетворенно поднял глаза на Вайнгартнера.

— Отлично, сливная труба идет почти без уклона, значит, в ней наверняка сохранились остатки смытой грязи.

Снова порывшись в сумке, извлек спиралеобразный зонд с пробником на конце. Просунув инструмент в трубу, повертел его в обе стороны и наконец извлек наружу.

— Нужны пластиковые ванночки и пленка для их упаковки, — повернулся он к Вайнгартнеру.

— Вы в самом деле полагаете…

— Надеюсь, что да.

Фриш-Галатис растирал остатки нечистот, какую-то густую кашицу неопределенного цвета, по кассетам, которые ему принесли.

— Большей частью это только сгустки грязи и моющих средств, но вот здесь и несколько текстильных волокон. Может быть, под микроскопом обнаружим и следы крови.

— Полагаете, этого достаточно, чтобы сделать в нашей лаборатории анализ и добыть какие-то доказательства?

— Вряд ли. — Фриш-Галатис поднялся. Лицо его было залито потом. — То, что я нашел, — это так, для пробы. Распорядитесь вскрыть пол и разобрать канализационные трубы. С тем, что мы там найдем, можно попытаться!

* * *

Из рапорта ассистента фон Готы о результатах командировки в Афины — запись его беседы с Марией К.:

«Мария К.: Все эти сплетни, которых вы тут нахватались и которыми пытаетесь морочить мне голову, стоят не больше прошлогоднего снега. Вы же не думаете, что люди примут всерьез измышления никому неведомого полицейского чиновника или захудалого писаки-журналиста, или бредни уволенной служанки? О бреднях беглого стукача и не говорю.

Фон Гота: Именно потому я и позволил себе поинтересоваться вашим мнением о некоторых вещах. Разумеется, то, что вы скажете, останется между нами.

Мария К.: Почему бы и нет — а что вы хотите знать?

Фон Гота: Хорстман в своих записках утверждает, что вы ждали, пока доктор Шмельц разведется, чтобы выйти за него замуж. Это правда?

Мария К.: Вы же знаете, как выглядит доктор Шмельц. А теперь взгляните на меня — и поближе. Можете представить нас супружеской парой?

Фон Гота: Ну, нельзя сказать, что вы особенно подходите друг другу…

Мария К.: Вот видите! Правда совсем в другом. Я гражданка Греции и никогда не собиралась покинуть свою страну. И всегда буду ей служить, кто бы ни стоял у власти!

Фон Гота: Могу я ваше патриотическое заявление понимать так, что вы уделяли внимание доктору Шмельцу, только чтобы помочь этим своей стране?

Мария К.: Можете. И я добилась, чтобы Шмельц запретил Хорстману публиковать серию статей с клеветой на нашу страну.

Фон Гота: Но Шмельц, вероятно, считал, что ваше отношение к нему вызвано уважением и любовью?

Мария К.: Что считал доктор Шмельц — это его дело. Для меня он был одним из многих партнеров, и только. И к тому же спьяну вечно путал меня с какой-то Сузанной. А такого женщина не прощает».

* * *

В квартире Хорстманов прозвенел звонок. Хельга, покачиваясь, пошла открывать. Пригладив руками растрепанные волосы, пошлепала ладонью по опухшему лицу. Она давно уже не отрывалась от шампанского, пила, чтобы забыть… сама не знала что.

Заметив мутным взглядом, что в дверях стоит мужчина, обрадовалась — именно мужчина был ей сейчас нужнее всего. Кем бы он ни был. А был он Лотаром, другом ее покойного мужа.

Господи, давно ли закопали Хорстмана? Казалось, тысячу лет назад, не меньше. А ведь прошло всего пять часов.

— Входите же! — позвала Хельга. — Устраивайтесь поудобнее, лучше всего — прямо в постели. Ваш верный друг уже на кладбище, так что ничто вам не мешает переспать с его женой. А я ужасно нуждаюсь в утешении!

Лотар протиснулся мимо нее, плюхнулся в ближайшее кресло, вытянул ноги и изрек, словно обнаружил вдруг нечто удивительное:

— Так вы теперь вдова, Хельга!

— И к тому же веселая вдова! А почему бы и нет? Ведь вы не хуже меня знаете, что наш брак с Хорстманом давно умер.

— Возможно. Но вы при этом недурно устроились. За его счет жили на широкую ногу. И представьте себе, что теперь могли бы жить ничуть не хуже!

Хельга навострила уши.

— Ну-ка, ну-ка, Лотар, что вы затеваете?

— Хельга, вы любите жизнь и прежде всего сладкую жизнь. — Испытующе взглянув на нее, Лотар продолжал: — И вы просто созданы для такой жизни. Вот только берете слишком дешево. Уже известно, что вчера вечером Тириш за жалких несколько тысяч марок провернул с вами выгодную сделку. Вы задешево уступили права на рукописное наследство Хорстмана да еще дали ему возможность подчистить изрядно подзапятнанный мундир.

— Ну и что? За эти деньги я пару месяцев проживу как королева!

— А что потом?

— А что вы предлагаете?

— Послушайте, Хельга. То, что Хайнц погиб, конечно, очень грустно. Но почему бы хоть кому-нибудь из людей, близких ему, не получить от этого хоть какую пользу? До сих пор вы были женой репортера, который великолепно умел писать и тем прилично зарабатывал. Может быть, теперь вам стоит выйти за управляющего, который умеет делать деньги еще ловчее?

— Вы имеете в виду Вольриха? — Хельга скептически ухмыльнулась. — В постели он вполне хорош, затащить его туда совсем не трудно. Но чтобы он на мне женился, нечего и думать!

— А что если ему немного помочь?

— И вы знаете как?

Лотар, усмехнувшись, вынул из кармана пачку бумаг.

— Я, милая Хельга, уже вжился в роль исполнителя последней воли вашего мужа. И при этом я пытаюсь поступать именно так, как, по моему представлению, сделал бы Хайнц. У меня полно его заметок. Среди них несколько весьма серьезных материалов на Вольриха. Попади они в хорошие руки, можно выжать недурной капитал. Например, в ваши прелестные ручки!

— Лотар! — возбужденно вскричала Хельга. — Что вы за них хотите? Хотите переспать со мной — как залог моей благодарности в будущем?

— Не будем тратить время на проявления благодарности. Отбросим сантименты, игра пойдет по-крупному!

Лотар бросил на стол перед ней пачку бумаг. Хельга жадно сгребла их обеими руками.

— Речь идет не о поисках партнера для постельных радостей, о гораздо большем. Вспомните о Тирише. Он вынужден был откупиться от своей бывшей секретарши тем, что обеспечил ее пожизненно, и потом ему все равно пришлось жениться на ней.

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Та игра, которую нам пришлось затеять с Хелен Фоглер, — исключительный случай в нашей практике. Она требует максимального внимания и сосредоточенности. Мы с Циммерманом решились на это. Нам было не впервой. Только в этом случае, учитывая, что мы оба ей симпатизировали, это было вдвое труднее.

Прежде всего я отправил Сабину прогуляться с псом. За ними приглядывал полицейский патруль. А потом я объяснил Хелен Фоглер правила игры.

— Попытаемся устроить генеральную репетицию вашей роли свидетельницы в суде. Может быть, позже вам действительно придется выступить в этом качестве.

Попытаемся воссоздать атмосферу судебного слушания с перекрестным допросом, протестами и контрпротестами, наводящими вопросами и вопросами-ловушками. Вас могут допрашивать судья, прокурор или адвокаты, могут быть вопросы, направленные «за» и «против» вас. Попытайтесь не дать себя сбить и не попасться. Хотите попробовать?

Она не возражала, и мы приступили к безусловно необходимой, но такой неприятной процедуре.

Я: Как и где вы встретились в ночь с субботы на воскресенье с Хесслером?

Хелен: Я была в ночном клубе «Либерия».

Циммерман: Вы там ждали клиентов?

Хелен: Нет у меня никаких клиентов. Сидела со случайными знакомыми. Мы разговаривали и пили «Куба-либре» — это ром с кока-колой и лимоном.

Циммерман: Вам придется привести имена этих знакомых. Кто за вас платил?

Хелен: Платила я за себя сама. Потом появился Хесслер. Я его знала, поскольку как-то Амадей одалживал у отца на одну ночь его машину, и Хесслер отвез нас — Амадея, Манфреда и меня — к озеру Штарнберг.

Циммерман: И во время этой поездки вы, наверное, неплохо повеселились на заднем сиденье. С обоими сразу или по очереди? А Хесслер, сидевший за рулем, наверняка наслаждался зрелищем в зеркале?

Я: Примерно так, хотя и не обязательно, может происходить слушание в суде. Упаси вас Бог выйти из себя, фрау Фоглер. Наоборот, держите себя в руках и постарайтесь на любую провокацию реагировать как можно сдержаннее — хотя, знаю, иногда это будет очень трудно. Чего хотел от вас Хесслер, когда пришел в «Либерию»?

Хелен: Пригласил меня прокатиться, как он выразился. И добавил, что кое-кому это доставит радость. Я была уверена, что его прислали Амадей с Манфредом, и пошла с ним.

Циммерман: Сколько он пообещал вам за эту поездку?

Хелен: Нисколько.

Циммерман: А на какую сумму вы рассчитывали? Сто марок за один раз? Или триста марок за ночь?

Я: На такие вопросы отвечать вы не должны, но будьте к ним готовы. Значит, вы ушли с Хесслером, веря, что встретитесь с Манфредом и Амадеем. Только Хесслер вас отвез, как я полагаю, к Шмельцу.

Циммерман: Чего от вас хотел Шмельц?

Хелен: Это было ужасно. Шмельц сидел, развалившись в кресле, в одном белье. Хесслер мне швырнул три банкноты по сто марок и заорал: «Ну, давай раздевайся!» Но я не могла!

Циммерман: Как это — «не могла»? Ведь вы раздевались и за меньшую сумму.

Хелен: Не смейте так со мной разговаривать!

Я: Не только смеет, но и должен! Потому что именно так будут обращаться с вами в суде. Доказывать, что, учитывая ваш предыдущий образ жизни и вашу репутацию, это предложение было вполне обоснованно. А если понадобится, приведут и свидетелей.

Циммерман: Если вам предложили раздеться, значит, рассчитывали, что последует и все остальное. Я немного разбираюсь в таксе на такие услуги, и за триста марок можно было ожидать нечто необычайное!

Хелен: Нет-нет! Все это просто абсурдно. Я не могу больше слушать!

Я: И тогда вы решили отвергнуть предложение Шмельца и Хесслера и уйти. Как на это реагировал Шмельц?

Хелен: Он просто сломался. Думаю, это был какой-то приступ. Он стонал и, мне кажется, даже плакал.

Циммерман: Ей кажется! Значит, она ничего толком не знает! А против нее выставят двух свидетелей, утверждающих обратное: Шмельца и Хесслера. Можем мы в такой ситуации вообще браться за дело?

Я: Что было дальше? Вы ушли, и вас сопровождал Хесслер, чтобы отвезти домой?

Хелен: Да, но он сначала уложил Шмельца в постель. Только потом мы ушли, причем Хесслер упорно молчал. Сев в машину, я решила, что он меня везет на Унгерштрассе. Вначале он действительно поехал в ту сторону, но потом вдруг свернул в какой-то глухой переулок. И ни с того ни с сего начал на меня орать. Все громче и громче. Одни ругательства. Я была просто ошеломлена!

Циммерман: Он, разумеется, будет утверждать, что вам заплатили триста марок. И что за это рассчитывали на определенные услуги, которые вы отказались оказывать.

Тогда он почувствовал себя обманутым, взъярился, вышвырнул вас из машины и всыпал как следует. Ну, если принять в расчет все это, вполне объяснимо! Хелен: Но все было совсем не так!

Циммерман: Но он вполне может дать такое объяснение.

У Циммермана хватает опыта подобных разбирательств. Он не преувеличивал. Хелен Фоглер — отнюдь не идеальный свидетель. И каждый хоть сколько-нибудь сведущий адвокат, не говоря уже о таких прожженных типах, как Мессер или Шлоссер, мог ее показания не только играючи вывернуть наизнанку, но даже обратить против нее самой.

Силы Хелен явно подошли к концу. Мне было жаль ее, и я попробовал найти слова утешения:

— Забудьте обо всем, что нам пришлось сказать. Для вас все кончено, и возвращаться к этому не будем. Заботьтесь о Сабине, передайте ей, что мы с псом всегда рады видеть ее у нас в гостях.

Хелен совсем тихо ответила:

— Не можете представить, как мне плохо от этой грязи…

— Вы полагаете, не можем? — спросил Циммерман».

* * *

В понедельник город отдыхал. Нет, это не означало, что весь Мюнхен впал в спячку. Мероприятий хватало. В Дойче-музеум состоялся торжественный концерт. В отеле «Регина» проходил бал фотомоделей. В отеле «Баварский двор» — фиеста по-мексикански. В Фолькс-театре Союз мюнхенских кондитеров строго по пригласительным билетам праздновал свою марципановую «сладкую ночь».

Но рядом праздновали и по-домашнему. В кабинетах «Мюнхенского утреннего курьера» уже с обеда готовились к ежегодному банкету: деревенское пиво, дешевое игристое, ягодные наливки и целые горы бутербродов. А после полуночи — полные миски сосисок.

Музыку обеспечило свое редакционное трио: Братнер из отдела местных новостей — гитара, фельетонист Фендрих — рояль и редактор отдела спорта Маус — ударные. Когда они уставали, включали магнитофон.

В этом году праздник удался на славу. Наверное, потому, что не мешало присутствие начальства. Ибо директор Тириш ужинал с генеральным прокурором Гляйхером в ресторане «Шварцвальд», шеф-редактор Шмельц должен был отправиться на концерт, а Вольриха куда-то вызвали еще в самом начале банкета. Звонила ему Хельга Хорстман. К телефону он шел неохотно, зато потом сразу исчез, покинув даже Маргот, свою новую пассию из машбюро.

Тут же ее «под крыло» взял заместитель главного редактора Хорст Фане, который только что закончил править свою статью для завтрашнего номера газеты. В статье под заголовком «Тенденции бесстыдства» критиковались попытки некоторых «прикинувшихся демократами возмутителей спокойствия» любой ценой обратить внимание на свою особу, провоцировать и лезть не в свое дело.

Статья Хорста Фане была неприкрытой атакой на Петера Вардайнера, который в это время сидел за решеткой в ожидании допроса. Сидеть ему оставалось недолго — часы его были сочтены.

* * *

Доктор юриспруденции Шлоссер навестил фрау Маргот Циммерман, которая приняла его в черном траурном платье. Поцеловав ей руку, он сказал:

— Я знаю, что произошло. Могу представить, как ты страдаешь.

— Спасибо за сочувствие, Тони.

— Где Мартин, — продолжал он, — как он мог оставить тебя в такую тяжкую минуту?

— Ну что же делать, Тони? — Бессмысленный взгляд ее блуждал по опустевшей квартире. Одна, опять одна, без сына и без мужа, она почувствовала себя бесконечно одинокой. — Мартин пришел, чтобы сообщить о смерти Манфреда, ну а потом оставил меня одну с моим несчастьем. Не представляешь, как я рада, что ты пришел, единственный, кто сочувствует мне.

— Но я всегда тебе сочувствовал, Маргот, ты просто этого не замечала.

— Ах, Тони!

— Еще не поздно, — сказал он. — Как раз сейчас тебе нужно решать. И моя мама думает так же. Она сняла тебе в отеле «Континенталь» соседний с ней номер. Хочешь, я тебя отвезу…

* * *

Праздничный концерт был одним из главных художественных событий года. Но неожиданно он стал и светской сенсацией.

Атмосфера в зале, по общему мнению присутствовавших комментаторов, была неспокойной, особенно в первых рядах, где живо обсуждалось дело шеф-редактора Вардайнера. Высказывалось множество самых фантастических догадок.

Оживленное шушуканье разом стихло, когда в десять минут девятого, перед самым выходом дирижера, в концертном зале появилась Сузанна Вардайнер. В изысканно простом вечернем платье от Бальмена, не спеша, с высоко поднятой головой она шла по центральному проходу к своему месту в первом ряду. По правую руку, деликатно отставая на полшага, с ней шел Ойген Клостерс, по левую — Анатоль Шмельц, оба в классических черных смокингах.

«В зале в это время воцарилась мертвая тишина, — писали потом в дамском журнале «Мириам». — Все умолкли, казалось, даже оркестр прекратил настраивать инструменты. Немой ужас и восхищение сопровождали ее».

Аргус, автор светской хроники в «Мюнхенских вечерних вестях», утверждал: «Настоящей звездой этого вечера была Сузанна Вардайнер».

* * *

Визит Циммермана и Келлера в камеру Карла Гольднера в следственном изоляторе:

Гольднер: Чему обязан такой честью? Если вы пришли меня жалеть, то ошиблись адресом. Потому что я прекрасно себя чувствую и жалею только, что не арестован по-настоящему. Вот была бы перспектива отдохнуть в этой блаженной тишине подольше! К сожалению, удастся задержаться здесь лишь на двадцать четыре часа, раз я по закону задержан лишь «для предварительного допроса».

Циммерман: Все равно у вас достаточно времени, чтобы ответить мне на один вопрос…

Гольднер: Что еще вы хотите знать? Разве ассистент фон Гота недостаточно подробно информировал вас о наших беседах?

Циммерман: Я бы рад был слышать все, что вам известно об отношениях между Хесслером и Шмельцем. И со всеми подробностями и нюансами.

Гольднер: Да, надо было думать… Почему же вы, простите, меня раньше не спрашивали?

Циммерман: Зато у вас есть возможность выговориться сейчас, Гольднер. Будьте так добры, расскажите нам все, что знаете. Время не терпит.

Гольднер: Шмельц и Хесслер — уникальная пара. Понимают друг друга без слов. Хесслер в этой паре играет роль преданного и покорного слуги, в полном смысле слова готов влезть хозяину в задницу. На первый взгляд, все это из благодарности. Но неясно, за что, собственно, он Шмельцу признателен. Разгадал это Хорстман. Ему удалось разговорить Хесслера и вытянуть из того все…

Циммерман: Это правда? Хорстману удалось выпытать у Хесслера что-то насчет их со Шмельцем делишек?

Гольднер: Да, он это смог. И, насколько знаю, только недавно. Хорстман при желании был способен на все. Человек с такими талантами, как Хайнц, рождается раз в сто лет. Для него-то Хесслер был второразрядным жуликом, и он расколол его одной левой.

Циммерман: А если Хесслер понял, что попался на крючок?

Гольднер: Да, но было уже поздно. Когда Хесслер понял, что из него Хорстман вытащил все, что хотел, он от злости чуть не разревелся. Боже, как я был рад, когда этого поганого Хансика хоть раз поставили раком!

* * *

Визит доктора юриспруденции Мессера в камеру Петера Вардайнера в следственном изоляторе, время — то же:

Мессер: Позвольте представиться. Я доктор юриспруденции Мессер и прибыл по поручению герра Бургхаузена. Разрешение на посещение получено от прокурора Штайнера.

Вардайнер: Наконец-то! Давно уже пора принять меры против этого свинства. Что вы предлагаете, доктор?

Мессер: Герр Вардайнер, все, что можно и что нужно сделать, я уже обсудил с директором Бургхаузеном.

Вардайнер: Ну ладно-ладно, и что вы придумали?

Мессер: Все очень просто. Вы сделаете заявление, что предъявленное вам обвинение в совращении несовершеннолетней и зависимой от вас особы обоснованно, но вы совершили это без злого умысла и не понимая, что преступили закон. Как только вы подпишете это заявление, вас тут же освободят.

Вардайнер: Что за бардак! Вы мне советуете добровольно вскочить в ту кучу дерьма, которую противники навалили передо мной!

Мессер: Нужно принимать ситуацию такой, какая она есть. Только так можно устроить все по-тихому. Вы окажетесь на свободе, сможете — и я вам это очень рекомендую — уехать с супругой в длительный отпуск. К примеру, на Сицилию, говорят, там зимой особенно хорошо.

Вардайнер: Вы собираетесь меня уничтожить? Заткнуть рот, вырвать из рук перо? И в этом заговоре Бургхаузен, который только ждал удобного случая, чтобы от меня избавиться? Небось уже нашли мне преемника, который только и ждет, когда сможет усесться за мой стол и пустить все по старой колее…

Мессер: Господи, что с вами, герр Вардайнер? Вызвать врача? Вы ужасно выглядите! Почему вы мне не отвечаете? Прошу вас, не волнуйтесь и не двигайтесь!

* * *

Все еще был понедельник, 20.55. Комиссар Циммерман, сопровождаемый Келлером, вернулся к своему служебному автомобилю и вызвал по радио управление. Ответил Фельдер.

— Есть новости? — спросил Циммерман.

— Похоже, Фриш-Галатис нашел важные следы, — радостно сообщил Фельдер. — Они с Вайнгартнером работают в лаборатории земельного управления.

— Отлично, — протянул Циммерман. Он был доволен, поскольку техническое оснащение баварского земельного управления было лучшим в ФРГ, а может быть, и во всей Европе.

— А что еще?

— Вайнгартнер проинформировал капитана Крамер-Марайна. Теперь тот требует от нас, чтобы в его распоряжение предоставили Хесслера с его машиной. Хочет провести новый допрос и новый осмотр. Я обещал ему это при условии, что вы не будете возражать, на завтра. Если, конечно, не произойдет ничего неожиданного.

Циммерман усмехнулся прислушивающемуся Келлеру. Оба многоопытных криминалиста, по крайней мере в эту минуту, могли быть довольны собой и своей работой.

Комиссар продолжал:

— Пусть фон Гота разыщет доктора Шмельца и попросит его приехать в полицай-президиум. Разумеется, пусть сопровождает его и проведет парадным входом. Но ничего конкретного пусть не говорит. Тем более о смерти его сына — это я возьму на себя. А Ляйтнер привезет к нам Хесслера с его автомобилем. Через черный вход.

— Понял, — подтвердил Фельдер.

Но у Циммермана были еще распоряжения.

— Когда появится фон Гота, пусть сменит вас. Вы тем временем подготовите что-то вроде торжественного финала, со всем, что полагается. Ни о чем и ни о ком не забудьте. Нойемюлештрассе, в двадцать три пятнадцать. Ясно?

— Ясно! — снова подтвердил Фельдер. Циммерман, склонившись к Келлеру, негромко спросил:

— Как думаете, получится?

— Почему ты у меня спрашиваешь? Я всего лишь старик! Циммерман хохотнул.

— Вы же не захотите, чтобы я отвез вас домой?

— Полагаю, будет лучше, если дома появишься ты, — посоветовал Келлер. — Жена тебя наверняка ждет.

— Она ждет меня все годы, что мы женаты.

У Циммермана вдруг резче обозначились все морщины на лице.

— И несчастье, постигшее нашего сына, проверит, что осталось от наших чувств.

— Веришь, я в такие моменты начинаю понимать, — заметил Келлер, — почему меня всегда считали хорошим криминалистом.

— Вы стали им, потому что были один на свете, только со своим псом, и не должны были делить время и силы между работой и семьей, — ответил Циммерман.

Келлер, соглашаясь, кивнул.

— Служба была единственным смыслом моей жизни и заменяла мне семью. И благодаря этому в ближайшие часы я сумею раскрыть тайну странной связи между Шмельцем и Хесслером. Определить, кто из них ^— злой дух, а кто — жертва. Надеюсь, мне удастся рассечь связующие их путы, как отрезают пуповину!

— Хорошо бы! — заметил комиссар. — А уж поодиночке я с ними справлюсь.

* * *

В перерыве концерта зрители повалили в фойе и к буфетам.

— Блестяще! — изрекал музыкальный критик Фюрст перед кучкой любопытных слушателей. — Только холодновато.

Клостерс пригласил Сузанну, разумеется, вместе со Шмельцем, на бокал шампанского. Им пришлось пробиваться сквозь толпу людей, жавшихся к ним, чтобы взглянуть на Сузанну, и тут же шарахавшихся в сторону. Шмельцу было не по себе. Озабоченно озираясь, он украдкой поглядывал туда, где стояли супруги премьер-министра, бургомистра и министра культуры. Но те делали вид, что его не замечают. Шмельцу стало казаться, что он тонет, задыхается, что люди начинают шарахаться и от него.

Потому он так радостно приветствовал первого же приблизившегося знакомого.

— Герр фон Гота, не так ли? Чем обязан?

— Я хочу вас попросить следовать за мной.

— Но куда?

— Вас ожидает Циммерман.

— Ох уж этот Циммерман!

— Не возмущайтесь, — с улыбкой посоветовал Клостерс. — Полицейских и женщин нельзя заставлять ждать.

Иначе они теряют терпение, а это всегда приводит к неприятным последствиям. За нашу дорогую спутницу не беспокойтесь, я о ней позабочусь.

* * *

Из ответов на вопросы журналистов по поводу появления Сузанны Вардайнер на концерте в Дойче-музеум

1. Супруга премьер-министра:

— Я здесь только для того, чтобы слушать концерт. Будьте добры с подобными вопросами обращаться к моему мужу!

2. Супруга одного из министров:

— Это просто скандал, я не боюсь этого слова. Это признак дальнейшего падения общественной нравственности… Нет, я не могу слова дурного сказать о Шмельце. Кстати, он во время антракта тактично удалился. Но этот Клостерс…

3. Начальник отдела культуры магистрата:

— А что в этом, простите, особенного? На концерт может прийти любой, и сопровождать его тоже может кто угодно. Куда мы придем, если будем обсуждать, кто, с кем и почему?

4. Супруга бургомистра:

— Изумительный концерт! Я так заслушалась, что просто не заметила фрау Вардайнер. Поэтому не могу…

5. Музыкальный критик Фюрст:

— Да, я заметил какое-то беспокойство среди зрителей — шепот постоянно мешал слушать музыку… Это было довольно неприятно, но что было причиной, не знаю.

* * *

В 21.15 Ляйтнер сказал Хесслеру:

— Поехали, в полицай-президиуме хотят знать ваш размер воротничка! И вашу машину возьмем.

— Вы сядете за руль? — спросил внешне спокойный Хесслер.

— Нет, это я предоставляю вам, — усмехнулся Ляйтнер. — Только я вас попрошу не гнать выше пятидесяти.

— Вы меня обижаете, — уверял его Хесслер. — Если считаете, что я нервничаю, то ошибаетесь. Мне нечего бояться!

— Рад это слышать. — Снайпер и каратист Ляйтнер одобрительно улыбнулся. — Но только попробуйте сделать хоть одно лишнее движение, Хесслер, сильней нажать на газ или пошалить с рулем — и приехали!

— Не нужно меня пугать, я не боюсь. Чего вы, собственно, хотите? Ведь я всегда и всюду лишь выполнял свои обязанности!

— Видите, тут мы похожи. Я тоже выполняю свои, — заметил Ляйтнер. — Но к чему это иногда может привести? Меня, например, к тому, что время от времени приходится отделать кого-нибудь так, что он несколько месяцев отлеживается в гипсе или остается калекой на всю жизнь. А иногда приходится кое-кого и прихлопнуть. И так всегда, мне жаль! Так что лучше уж вы меня не заставляйте…

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Мы заехали к Фоглер за псом. Сабина не хотела его отпускать, и пришлось пообещать, что она сможет играть с ним в любое время.

О моих отношениях с этим псом ходят самые невероятные слухи. Некоторые считают, что он заменяет мне семью, или даже утверждают, что я люблю собак больше, чем людей, поскольку с теми знаком только с худшей их стороны. И Бог весть еще что…

Но в действительности дело обстоит иначе. Гораздо проще и интереснее. Мы с ним равноценные партнеры, отдающие друг другу самое ценное — дружбу, доверие и ласку.

Когда мы вернулись к Циммерману в кабинет, Мартин с необычайным азартом пустился планировать предстоящую схватку, я между тем извлек из лапы пса острый камешек, и он мне благодарно лизнул руку.

Потом меня окликнул Циммерман:

— Давай договоримся. Я начну разговор со Шмельцем и постараюсь накалить атмосферу, чтобы облегчить тебе дело. Остальное предоставляю тебе. Если тебе повезет, я тут же возьмусь за Хесслера».

* * *

Войдя в кабинет Циммермана, Анатоль Шмельц держал себя как оскорбленный архиепископ. Не замечая Келлера и тем более его пса, направился прямо к комиссару. Циммерман спокойно его разглядывал.

— Герр Циммерман! — надменно начал Шмельц. — Вы оторвали меня от праздничного мероприятия и велели привезти сюда!

— Нет, вы не поняли, — поправил комиссар. — Я уже несколько часов пытаюсь вас найти. Безуспешно.

— А что, я должен вам давать отчет о каждом своем шаге? — возмутился Шмельц. — До этого еще мы не дошли. Поэтому я прошу вас…

— Я вас искал, чтобы сообщить о вашем сыне Амадее.

— Не знаю, что еще вы приписываете моему сыну, — повысил голос Шмельц, — но предупреждаю, у него есть право на защиту. И о ней я позабочусь. Лучший адвокат…

— Никакого адвоката ему уже не нужно, — медленно произнес Циммерман, глядя при этом Шмельцу прямо в глаза. — Ваш сын погиб.

— Что вы сказали? — задохнулся Шмельц.

— Погиб в автокатастрофе. Вместе со своим спутником.

— Нет, — мертвым голосом произнес Шмельц. Растерянно оглянувшись, оперся о спинку кресла. — Скажите мне, что это неправда! — Он беспомощно сполз в кресло. Казалось, он в нем не сидел, а лежал. Закрыв руками залитое потом лицо, простонал: — Это не может быть правдой!

Циммерман молчал, не спуская со Шмельца глаз. Келлер следил за псом, который поднял холодный влажный нос, понюхал воздух и несколько раз фыркнул.

— Нет-нет! — непрерывно повторял Шмельц, не открывая лица. — Господи, за что мне такая кара? Ведь я для своего мальчика сделал больше, чем для всех остальных людей, вместе взятых. Посвящал ему каждую свободную минуту, которую мог урвать. Играл с ним, когда был маленьким, брал с собой в отпуск, осыпал подарками. Всегда был великодушен и щедр, сын получал все, чего душа желает. У него было все: денег — сколько угодно, полная свобода, а при надобности — чуткий и всепрощающий отец. И такой конец!

Сквозь этот поток жалоб тихо, словно издали, донесся голос комиссара Циммермана:

— В этой трагической катастрофе вместе с вашим Амадеем погиб и мой сын Манфред…

Шмельц онемел, словно молнией пораженный. А Циммерман тяжелым шагом вышел из комнаты.

* * *

Рождественский банкет в редакции «Мюнхенского утреннего курьера» раскрутился на полные обороты. Штамбергер из отдела внутренней политики, отвечавший за организацию праздника, с удовлетворением констатировал: «Народ веселится!»

По мере роста потребления спиртного рос и уровень шума, и праздновавшие преждевременно стали вести себя слишком непосредственно…

Несколько сообщений еще улучшили всем настроение.

Тириш передал, что, к сожалению, вернуться не сможет — важное совещание. От Шмельца позвонили, чтоб на его присутствие не рассчитывали ввиду трагических событий в семье. А Вольрих, вызванный к Хельге Хорстман, заявил по телефону: «Знаете, да пошли вы все! То есть я хочу сказать, что, к сожалению, вернуться не смогу».

Теперь ничего уже не мешало повеселиться от души. Особенно когда исчез и Хорст Фане, формально заместитель, а фактически истинный шеф-редактор газеты. С «малышкой» они удалились в сторонку, где им никто не помешает. Правда, перед этим Фане еще раз взял текст своей завтрашней статьи и попытался кое-что поправить. Усилил некоторые формулировки насчет того, что демократию недопустимо каждому толковать по-своему и только для себя, и наконец решил, что исключит из текста оборот «некоторые люди» и будет прямо называть имена. Прежде всего — Вардайнера.

— Изумительно, — выдохнула «малышка», восторженно взирая на него.

Фане притянул ее к себе, но, что-то вспомнив, вызвал курьера и швырнул ему рукопись:

— Немедленно отдайте в набор. Когда закончат, пусть начинают печатать.

Сейчас он был сам себе хозяин и пользовался этим. Вызвав гитариста Братнера из редакционного ансамбля, велел ему включить магнитофон.

— А мне тут изобрази что-нибудь чувствительное, пока мы с малышкой на минутку удалимся. — Имелся в виду пустой и полутемный кабинет Шмельца. — Двери оставим приоткрытыми.

* * *

Шмельц все еще бессильно лежал в кресле. Пес метался вокруг него, опустив нос к земле, словно в поисках свежих следов. Келлер терпеливо, ни слова не говоря, ждал, пока Шмельц придет в себя.

— Ужасно, что за люди вокруг нас. Разве он человек? — Шмельц явно имел в виду Циммермана.

— Вы что, не можете понять, — перебил его Келлер, — что Циммерман тоже лишился сна, но при этом держит себя в руках. И между прочим, никого не обвиняет. К примеру, вашего сына!

— Моего сына?

— А разве это было не заметно? — спросил Келлер. — Ведь в их отношениях Амадей был более сильным и решительным партнером. И кстати, это он был за рулем…

— Но вся эта трагедия произошла потому, что их преследовали ваши люди! — возмутился Шмельц. — Циммерман натравил полицию на собственного сына!

— Но это можно объяснить и иначе, — поправил Келлер. — Например, так: он пытался обеспечить их безопасность и помешать наделать новых глупостей. И ему это почти удалось. Потому-то именно вам нужно бы понять и помочь ему. Вы-то знали, где скрываются Амадей и его приятель Манфред. А когда полиция узнала, что они на вашей вилле в Клостернойланде, было слишком поздно — ребят кто-то предупредил.

— Но не я! — патетически воскликнул Шмельц.

— Разумеется, нет! — с нескрываемой иронией подтвердил Келлер. — В этом мы могли бы поклясться и притом не покривить душой. Потому что Амадея предупредил Хесслер. Он ведь был свидетелем вашего ночного разговора с комиссаром в «Гранд-отеле». И, поняв, о чем идет речь, тут же позвонил вашему сыну: вам даже не надо было ему ничего приказывать, даже намекать!

— Может быть! И даже весьма вероятно! — с нескрываемым облегчением воскликнул Шмельц. — Как я рад, что вы все поняли!

— Не за что, — заверил его Келлер, придерживая беспокойного пса. — Если бы не звонок Хесслера, полиция задержала бы ребят и отправила бы в безопасное место. Только Хесслер постарался, чтобы они могли сбежать и отправиться навстречу смерти!

— Да, — превозмогая себя, признал Шмельц. — Можно взглянуть на это и так.

— В смерти обоих мальчиков виновен Хесслер, — уверенно констатировал Келлер. — Но это не все, что на его совести.

— Не верю. Хансик всегда был мне настоящим другом, — почти торжественно заявил Шмельц. — Всегда он вел себя преданно и бескорыстно.

— Об этом можете не рассказывать, — остановил его Келлер. — Все это нам, так сказать, известно официально.

— Поэтому хочу предупредить, — повысил голос Анатоль Шмельц, — чтобы вы не вздумали напрасно обвинять этого человека. У него свои недостатки, он мог допустить ошибку — такое случается с каждым. Но я всецело на его стороне. Надеюсь, вы понимаете, что может означать для вас это мое заявление.

— Я на вашем месте был бы поосторожнее, доктор Шмельц. Если вы будете и впредь так настойчиво защищать Хесслера, мы можем сделать вывод, что вы его покрываете.

— Я его покрываю? Помилуйте, что за выражение? Анатоль Шмельц даже не заметил, что проглотил наживку, которую подсунул Келлер, и попался на удочку.

— Если я так решительно защищаю Хесслера, то потому, что испытываю к нему чувство благодарности, что меня связывает с ним многолетняя дружба…

— Знаю, еще с Милана. Скоро можно было бы отметить двадцатипятилетие. За это время вам наверняка довелось многое пережить вместе…

— Не знаю, Келлер, куда вы клоните, но верю, что поймете мотивы, по которым я защищаю Хесслера. Вы тоже не оставили бы своего товарища. Тем более в ситуации, когда он подвергся чисто человеческой слабости, от которой мы все не застрахованы.

Келлер настойчиво подводил Шмельца к нужным ему выводам.

— Знаете, — сказал он, — тут есть большая разница. Мы в криминальной полиции такое приятельство не поощряем. Да, мы коллеги, многие и друзья. Но появись среди нас такой мерзавец, все быстро отвернулись бы от него.

— Ну хорошо, но что тут общего со мной и Хесслером? — Шмельц чем дальше, тем больше терял уверенность и не мог скрыть растерянности. — Я снова вам повторяю, что Хесслер за время нашего знакомства оказал мне неоценимые услуги. И я не могу забыть об этом!

— Неоценимые услуги? Вы к ним относите и убийство Хайнца Хорстмана?

Шмельц отступил назад, как будто Келлер ткнул его раскаленным железом. Но старый криминалист в вежливом поклоне ждал ответа. Шмельц потерял контроль над собой и истерически заорал:

— Что у меня общего с этим делом?

— Конечно, ничего, как всегда, — ответил Келлер. — Такие вещи Хесслер обделывает сам.

— Хесслер убил Хорстмана? — Шмельц продолжал повышать голос. — Исключено! Это вы никогда не сможете доказать!

— Вы удивитесь: можем. — Келлер перешел в атаку. Чувствовал, что Шмельц скоро окажется на лопатках. — У нас есть свидетели, которые видели, как произошло убийство. И есть ваш автомобиль, герр Шмельц, которым управлял Хесслер и на котором мы нашли следы крови той же группы, что и у Хорстмана. И, наконец, на автомобиле найдены волокна ткани от костюма Хайнца Хорстмана, того, что был на нем в ночь убийства.

— Это невозможно, — выдавил Шмельц. — Мой Хансик тут ни при чем. Я вам не верю!

— Верите или не верите, герр Шмельц, это ваше дело. Но хочу вас предупредить вот о чем. Одновременно с расследованием убийства Хайнца Хорстмана полиция занималась и несколькими не раскрытыми до того случаями нападения на женщин, некоторые из которых закончились смертью жертв. Все эти преступления совершались по сексуальным мотивам. И представьте себе, нам удалось совершенно определенно установить, что между ними и убийством Хорстмана существует бесспорная связь — образ действия и сходные следы: приметы преступника, приметы автомобиля и так далее. И, к счастью, жертва последнего нападения выжила и смогла нам дать подробные показания. Это некая Хелен Фоглер. Вам она знакома, не так ли?

— Боже, какой ужас! — застонал Анатоль Шмельц, задыхаясь. — Как мог Хесслер совершить нечто подобное?

— Значит, это вас не удивляет?

— Напротив, я потрясен! Но не могу смириться с мыслью, что Хесслер — преступник. И если окажется, что вы правы, для меня это будет крупнейшим в жизни разочарованием.

— Почему же? Потому что Хесслер в своей преданности способен был для вас на все, даже на убийство?

— Ни в чем подобном вы не смеете меня подозревать! — Шмельц, которого Келлер загнал в глухую оборону, защищался, как загнанный зверь, — дико и бессмысленно. — Вы что, сомневаетесь в моей невиновности? Только посмейте! Ничего вы не докажете!

— Я знаю, на что вы рассчитываете. Что наше правосудие обычно обрушивается на непосредственного исполнителя, на ту палку, которая ударила, и почти никогда — на руку, которая ее направляла, вдохновителя и духовного отца преступления.

— Все это пустая болтовня.

— Возможно, — допустил Келлер. — Но в нашей практике мы уже не раз сталкивались с явлением, которое называется «связь между господином и рабом». Один из партнеров, сильная, доминирующая личность, часто с высоким общественным и материальным положением, становится лидером, вдохновителем — просто господином. А другой, как правило духовно не развитый и материально зависимый, только исполняет то, что велит сильнейший, и то, чего тот от него ожидает. Это раб, который совершает преступления, рожденные в голове его господина, к его — господина — пользе.

— Вижу, вы продолжаете пустое теоретизирование, — вяло бросил Шмельц.

— Вы правы, — согласился Келлер. — Практического смысла это не имеет. За исключением, пожалуй, единственного случая: когда оба партнера — и тот, кто думает, и тот, кто действует, — останутся верны друг другу и после разоблачения. Тогда кара настигнет обоих.

— Но вы же не думаете, что я буду защищать Хесслера, если окажется, что он действительно совершил преступления?

— Он их действительно совершил, — заверил его Келлер.

— Если это так, — промямлил Шмельц, — я не хочу иметь с ним ничего общего.

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Все говорило о том, что нам удалось выполнить первую часть плана Циммермана — разрушить их круговую поруку, вбить клин между «господином» и «рабом».

Я с удовольствием ожидал последнего акта этой трагической драмы, финала, режиссером которого был Циммерман. Хотелось увидеть, что могут выдержать отношения пары Шмельц — Хесслер. Я уже знал, что в нужный момент их союз можно разрушить, но никогда не удается разорвать связь между ними полностью.

Ведь рабская покорность и бескорыстная преданность вдруг могут обернуться другой крайностью — перейти в ненависть. Все накопившиеся за долгие годы обиды и унижения могут взорваться злобой и ненавистью. И двое соучастников — инициатор и исполнитель — превращаются в двух соперников, часто готовых на все, врагов не на жизнь, а на смерть.

Казалось, планы Циммермана выполняются безупречно. Сразу после моей беседы со Шмельцем ему удалось инсценировать блестящую и эффектную сцену: Шмельц и Хесслер встретились в дверях его кабинета.

— Герр доктор! — вскричал Хесслер, и голос его все еще был полон преданности и веры. — Вы здесь? Вы пришли мне помочь?

— Хесслер, — укоризненно протянул Шмельц, — что вы наделали? Именно вы? Вы меня ужасно разочаровали. Я потрясен до глубины души вашим поведением!

И то, что тут произошло с Хесслером, меня почти тронуло. Мир этого человека вдруг рухнул, погибли принципы, на которых жизнь его держалась почти двадцать пять лет. Он вдруг лишился почвы под ногами, померк свет солнца.

Теперь Циммерман мог делать с ним что угодно».

* * *

Дойче-музеум, 22.15

Концерт закончился, и Клостерсу удалось перехватить многих приятелей и пригласить их на рюмку-другую в баре его отеля. Приятелей набралось уйма, они обступили Клостерса и Сузанну. «Совершенно случайно» там же оказались и пять фоторепортеров, семь журналистов и два телеоператора.

Клостерс не обманул ожиданий. Заказав всем шампанского, выдал несколько лаконичных оценок и сентенций, немного напоминавших заголовки в его журнале.

— Друзья, нельзя спокойно смотреть на противозаконные действия нашей юстиции. Власти много раз уверяли нас, что будут уважать законы и права человека. И мы напомним им про эти обещания!

Со всех сторон понеслись возгласы поддержки, зазвенели бокалы.

«Сузанна Вардайнер сияла!» — писал позднее Аргус в своей колонке светской хроники. Однако тот же Аргус в приватной беседе заметил: «Что-то она, по-моему, уж слишком к нему прижималась!»

Но Сузанна Вардайнер чувствовала себя совершенно иначе. Она приблизилась вплотную к Клостерсу, только чтобы шепнуть:

— Ради Бога, нельзя ли закончить этот митинг?

— Вы должны думать о муже, это ему на пользу!

— Ни о ком другом я и не думаю, — ответила она.

* * *

— Он только лежит и стонет, — испуганно доложил дежурный начальнику следственного изолятора. А у того в папке «Вардайнер: предварительное задержание» были категорические письменные указания: визиты — только с разрешения прокурора, не предоставлять никакой информации другим официальным органам, не реагировать на вопросы журналистов. Любую информацию немедленно передавать прокурору Штайнеру.

— Немедленно вызовите ближайшего врача! — велел Штайнер, получив сообщение из тюрьмы. И, словно предчувствуя неприятности, через несколько минут дал дополнительные указания: — Немедленно свяжитесь с ближайшей больницей и организуйте срочную доставку туда Вардайнера. Держите меня в курсе.

Петер Вардайнер умер по дороге в больницу. Прокурор с облегчением вздохнул: это печальное событие произошло не на территории органов правопорядка.

Врачи уточнили диагноз: смерть наступила в 22.15 в результате остановки сердца.

* * *

Наблюдения, изложенные чуть позже журналистом и литератором Карлом Гольднером в беседе с ассистентом фон Готой:

Гольднер: Знаете, что в этой грустной истории больше всего меня потрясло? Не смерть Генриетты Шмельц, которая собственной рукой прервала свой земной путь, когда последняя капля переполнила чашу ее терпения. Не конец, постигший Хесслера, и даже не то, что из всего свинства и грязи Анатоль Шмельц вышел чистым и невинным, как агнец Божий. В нашей стране в этом нет ничего удивительного.

Фон Гота: Давайте я угадаю. Из наших бесед я понял, что вы очень уважали Петера Вардайнера. Лишь его семейную жизнь вы не принимали всерьез.

Гольднер: Вот именно. Я всегда думал, что Вардайнеры — образцовая супружеская пара. Они не обременяют друг друга, предоставляют друг другу максимальную свободу и не усложняют себе жизнь, наплодив детей. И вдруг — бум! — вся любовь развеялась как дым.

Фон Гота: А вы уверены, что это не было лишь проявлением взаимного уважения, родившегося из долголетней совместной жизни, ставшего скорее привычкой?

Гольднер: Это больше подходит к Келлеру с его псом, напоминающему мне персонажа из сказки, а не к нормальным людям. Меня гораздо больше занимает, что думаете вы о Циммермане!

Фон Гота: К Циммерману у меня отношение сложное: странная смесь удивления и уважения, но с печалью и жалостью. Восхищаюсь его упрямством и непреклонностью, готовностью бороться за правду. Всегда и везде. Поверьте, в прогнившем обществе, пронизанном коррупцией, помешанном на деньгах, это нелегко. Поэтому я его так уважаю. Благодаря ему и таким людям, как он, в нашем городе вообще еще можно жить!

Гольднер: Вот видите, мой друг, как у людей может сложиться неверное представление о ближних. Я, например, всегда считал вас плейбоем, стоящим выше таких вещей, и вдруг в вас прорезался почитатель честных людей и моралист.

Фон Гота: Я удивлю вас еще больше. Кроме всего прочего, я еще и любитель искусства. В том числе поэзии. Недавно мне попал в руки сборник ваших юношеских стихов. Посвящен он «Генриетте, с любовью», не какой-нибудь вымышленной, а конкретной Генриетте, не так ли? Будущей фрау Шмельц?

Гольднер: Так вы все-таки раскопали! Ай да полиция! Но, по крайней мере, теперь вам ясно, почему я на дух не переношу Шмельца. Нет, точнее: почему я его ненавижу!

Фон Гота: Понять, какие чувства вы испытываете к Шмельцу, совсем не трудно. Келлер, которого вы считаете сказочным персонажем — счастье еще, что у нас есть такие сказочные деды, — сказал бы, что хороший криминалист не только понял бы вашу ненависть к Шмельцу, но и счел бы ее вполне естественной.

* * *

— И не пытайтесь что-то сваливать на Шмельца! — заорал Циммерман на втянувшего голову в плечи Хансика Хесслера. Он применил к нему испытанный набор всех полицейских штучек.

На этом шумном представлении — привычной части их работы — присутствовали кроме Циммермана и Хесслера еще и Келлер с неразлучным псом, инспектор Ляйтнер и любознательный фон Гота. Ему было не по себе от того, как Циммерман обращается с Хесслером.

— Вы сами натворили дел, Хесслер, и сами будете отвечать. Вам ясно?

— А что вообще вы против меня имеете? — Хесслер все еще пытался выкрутиться. — Что такого, по-вашему, я сделал?

— Предостаточно, — бросил Циммерман, — и докажем мы все до последнего пунктика. И не ждите, что кто-нибудь вам поможет. Тем более ваш доктор Шмельц!

— Он мне поможет! — в отчаянии воскликнул Хесслер. — Он меня не предаст!

— Вы и сами не верите в то, что говорите! Не заметили, как он вел себя, когда вы встретились? Теперь он не хочет иметь с вами ничего общего!

Голова Хесслера упала на грудь. Он покачнулся и, когда Ляйтнер подхватил его, прохрипел:

— Я этого не заслужил!

— А как вы полагаете, чего заслуживает убийца? — добил его Циммерман. Потом отвернулся к своим сотрудникам и перестал обращать внимание на Хесслера. Проверил, все ли готово для реконструкции событий на Нойемюлештрассе. Таких реконструкций предстояло еще несколько, но Циммерману важнее всего была первая.

Когда Фельдер заверил, что все пройдет как по нотам, что придут все свидетели, не исключая доктора Шмельца, Циммерман решил:

— Мы с Келлером поедем вперед. Через четверть часа после нас туда в своей машине приедет Хесслер. Сопровождать его будут Ляйтнер и фон Гота. Организуйте так, чтобы на месте преступления вы были ровно в двадцать три пятнадцать.

* * *

— Похоже, мы победили, и это нужно отметить! — сказал Ойген Клостерс Сузанне Вардайнер.

Но она посмотрела на него с сомнением.

— Я все еще не убеждена, что эта демонстрация имела какой-нибудь смысл.

— Имела-имела, а если сразу не подействует, начнем все снова.

Клостерс просто упивался оптимизмом:

— Я подключил своих лучших людей, а они все сделают как надо. Я знаю, что делаю, Сузанна! Когда я борюсь за справедливость, то не сражаюсь благородной шпагой, как Вардайнер, я беру в руки топор потяжелее!

— Ох, лишь бы это помогло Петеру, — задумчиво произнесла она.

— Вы все это воспринимаете слишком трагично, Сузанна, слишком серьезно… Вам надо немного отдохнуть, отвлечься. И я даже знаю как. Внизу в отеле сегодня маскарад. Идемте со мной!

— Нет, прошу вас, не надо!

— Сделайте это для меня. Хотя бы в благодарность за оказанную вам сегодня услугу. И только на часок…

Сузанна в конце концов согласилась. Зашла к приятельнице, которая жила неподалеку, переоделась там в маскарадный костюм русалки и вскоре возвратилась к осчастливленному Клостерсу.

Когда они вместе вступили в зал, их окружила полуобнаженная толпа. Вокруг мелькали оголенные груди, неприкрытые пупки, обнаженные ягодицы. Репродукторы гремели, не было слышно ни единого слова.

Сузанна в этом гвалте ощутила желание поделиться хоть с кем-нибудь переполнявшими ее чувствами.

— Знаете, я так люблю Петера, но он об этом даже не догадывается! А я так хочу, чтобы он узнал! Хочу сказать ему об этом.

Она почти выкрикнула это, но Клостерс только улыбался в ответ — в ужасном шуме он не понимал ни слова.

* * *

Циммерман по дороге хотел было удивить Келлера, сидевшего рядом с псом на коленях.

— А мы уже знаем, что делал Хорстман в тот вечер на Нойемюлештрассе!

— Хотел зайти в дом тридцать шесть к фрау Фризи, — спокойно ответил Келлер. — А ты откуда знаешь?

— В бумагах Фельдера я заметил фамилию Фризи. И там же нашел ее адрес.

— От тебя ничего не скроешь, — с уважением признал Циммерман и включил свет в кабине, протянув Келлеру извлеченный из кармана лист бумаги.

— Вот что искал Хайнц Хорстман на Нойемюлештрассе. Хесслер готов был сделать что угодно, чтобы помешать ему в этом. Это свидетельство о некоторых обстоятельствах, определивших незадачливую, но вполне типичную для нашей страны судьбу.

* * *

Из материалов, собранной инспектором Фельдером по делу Хорстмана:

«Фризи Лизелотта, вдова Хесслер, урожденная Майнрад, родилась в 1905 году в Данциге, ныне Гданьск, Польша. Документы запрошены у польской полиции, имеется согласие на передачу. Проживает на Нойемюлештрассе, в мансарде дома номер тридцать шесть. Живет с процентов на наследство после второго мужа.

В 1922 году в Данциге вышла замуж за Ханса Эрнста Хесслера, учителя средней школы. В 1923 году там же в Данциге у супругов Хесслер родился сын Ханс. Позже Фризи оставила семью, и сына воспитывала бабушка.

Отец Ханса Хесслера в 1944 году был осужден военным трибуналом «за разложение боевого духа германской армии», ему инкриминировалось то, что своими нападками он публично оскорблял вождя и рейхсканцлера. Смертный приговор был приведен в исполнение в июле 1944 года.

Одним из основных свидетелей на процессе был некий Фризи, который в то время как фельдфебель запаса командовал отрядом «фольксштурма».

И этот Фризи в 1945 году женился на вдове Лизелотте Хесслер. Свадьба состоялась в Шонгау, в Верхней Баварии, где они оба оказались как беженцы с восточных земель. Позже поселились вместе в Вайльхайме. А 1 июля 1945 года Дитмар Фризи был найден мертвым. Видимо, на него напали на прогулке в лесу и убили неустановленным тупым предметом.

Среди подозреваемых был и сын фрау Фризи от первого брака — не кто иной, как наш Хансик Хесслер. Но не удалось даже доказать, что в день убийства он был где-нибудь поблизости от места преступления, не то чтобы собрать улики. Дело было закрыто как неразрешимое.

Как, впрочем, и большинство уголовных дел в первые послевоенные годы».

* * *

— Так что ничего нет нового под солнцем. — Келлер погасил свет в кабине. — Мы думали, что разрешим Бог весть какое сложное преступление, а оказалось, что столкнулись с совершенно заурядным эпизодом истории. С несчастным человеком, которого нам недавнее прошлое оставило в наследство.

— Что ты хочешь сказать? — спросил удивленный Циммерман. — Или нам оттого, что время и общество кого-то сделали преступником, теперь не бороться с преступностью как таковой? Или вообще не забирать их и не судить и считать больными? Смириться с тем, что существует преступность, как смирились с существованием рака только потому, что не умеем его лечить?

— Ты, конечно, прав, — ответил Келлер, — но именно нам, криминалистам, среди совершивших преступление следует выделить людей с изуродованной судьбой и деформированной психикой. Как, например, Хансик Хесслер.

— Но это не довод, чтобы оставить их в покое, — не уступал Циммерман. — Да, нам не по зубам такие гиены, как Шмельц. Но, устранив таких, как Хесслер, мы ослабим мерзавцев типа Шмельца, изолируем, вызволим их «рабов». И это ты не считаешь достойной работой, а, защитник человеческих слабостей?

* * *

Из показаний фрау Лизелотты, урожденной Майнрад, вдовы Хесслер, вдовы Фризи:

«С Хансиком, моим единственным сыном, трудно было с самого начала. Я забеременела еще незамужней и пришлось выйти за Хесслера. Роды были тяжелыми, я чуть не умерла. Вышла я за отца Хансика не по любви и всегда его терпеть не могла. И нелюбовь моя перешла и на сына. Поэтому я их оставила и переехала в Берлин. Там работала швеей, и жилось мне неплохо, я даже посылала деньги матери, которая забрала Хансика к себе.

Когда Хансик заканчивал школу, он регулярно меня навещал. На свой день рождения в июле и на Рождество. Во время войны мы как-то встретились все трое — я, Хансик и его отец. Но ничего хорошего из этого не вышло. Хансик отца не любил, и даже когда его расстреляли, сказал: «Теперь ничто нам не мешает жить наконец вместе! Только ты и я!»

Но все было в порядке только до тех пор, пока я не сказала, что собираюсь снова замуж. Он вел себя как ненормальный. «Ты не можешь так поступать, это предательство!» Я отвечала, что люблю Фризи и что имею право на свою личную жизнь. Но он вдруг заорал: «За мерзавца, на совести которого мой отец, ты выйти не можешь! Не можешь бросить меня одного!»

Но я не уступила и вышла за Фризи. Хансик меня никогда не простил и горько упрекал при каждой встрече. Не буду повторять, что мне доводилось выслушивать. Самые жуткие вещи, которые можно сказать матери.

Потом я его видела лишь однажды. В тот день, когда моего мужа нашли убитым. Хансик ворвался ко мне и, стоя в дверях, орал как безумный: «Ты ничего не знаешь, а я всегда так тебя любил! А ты меня предала! И бросила одного на всем белом свете!» И исчез…

Никогда больше я его не видела, только получала письма. Всегда ко дню рождения — у меня в июле, как и у него, — и к Рождеству. Но это были странные письма. В конверте со своим адресом я каждый раз находила чистый лист бумаги».

* * *

Обитателям Нойемюлештрассе казалось, что после этой ночи на понедельник тишина и покой навечно покинули их квартал, что никогда уже в поздние вечера не вернутся тишина и спокойствие. Улица была полна полицейских машин, и повсюду в тени за ними укрывались вооруженные полицейские.

На тротуаре, тускло освещенном одиноким фонарем, у дома 24 стоял Фельдер, держа в руке тряпичную куклу в человеческий рост. И видом, и одеждой кукла походила на Хорстмана в день его смерти.

Тут же собрались и свидетели трагедии: отставной советник Лаймер с фрау Домбровски и Хелен Фоглер, которую Фельдер пригласил по предложению комиссара Кребса, и даже фрау Зоммер со своим неизменным зонтиком в сопровождении Михельсдорфа.

Рядом с Фельдером, точно по сценарию Циммермана, переминался с ноги на ногу Анатоль Шмельц. Он все никак не мог смириться с тем, что приходится здесь торчать.

— Герр Фельдер, вы мне можете объяснить, чего, собственно, вы ожидаете от моего присутствия?

— Не могу, — ответил Фельдер. — Спросите комиссара Циммермана, когда он приедет!

Циммерман действительно появился через несколько минут. Проверив готовность, благодарно кивнул Фельдеру. Шмельца словно и не замечал. Келлер с псом перешли на другую сторону улицы, откуда был лучше обзор.

— Герр Циммерман, — не отставал Шмельц, — вы можете мне наконец объяснить, почему…

— Я все вам объясню позже. А теперь извольте оставаться на месте!

На минуту раньше условленного времени — в 23.14 — на Нойемюлештрассе появился огромный черный автомобиль. Ехал он с небольшой скоростью и, по приказу Циммермана, с погашенными огнями, приблилсаясь к Фельдеру, державшему в руках тряпичную куклу, и Шмельцу. Оба они были едва освещены уличным фонарем. За ними в тени деревьев стоял Циммерман.

Мотор машины вдруг взревел. Автомобиль с Хесслером за рулем и лейтенантом Ляйтнером рядом с ним метнулся по улице так, что Фельдер едва успел подбросить куклу и отскочить. И тут огромная мощная машина, изменив направление, помчалась прямо на Анатоля Шмельца.

Он машинально закрылся руками. Двинуться с места он не мог — ноги словно приросли к земле. И тут в молниеносном броске Циммерман схватил его и утащил за дерево. Произошло это так быстро, что Шмельц споткнулся и упал прямо в грязную снежную кашу, где и остался лежать, тяжело дыша.

Автомобиль, управляемый Хесслером, едва миновал ствол, который спас Циммермана и Шмельца, перескочив тротуар, пробил забор и с гулким грохотом влетел в стену дома. На землю вокруг посыпались куски стекла и штукатурки.

— Вот он — вот этот зверь! — завопила Зигелинда Зоммер.

Фрау Домбровски подтвердила. Инспектор Михельсдорф хранил спокойствие.

— Свет! — приказал Циммерман.

Прожектора шести полицейских машин мгновенно озарили огромный автомобиль, уткнувшийся в стену. Из него вылез Ляйтнер, ощупывая себя и отряхивая осколки стекла. Он был невредим и сердито сощурился против света.

— С вами ничего не случилось? — спросил Циммерман.

— Нет, — ответил Ляйтнер. — Но вот, мне кажется, коллеге фон Готе нужно бы переменить белье!

— А что с Хесслером?

— Ему слегка досталось, — спокойно сообщил Ляйтнер. — Нет, при аварии с ним ничего не случилось. Но вот когда он направил машину на вас, пришлось его огреть дубинкой. Он свалился на руль, а я затянул ручной тормоз. Но ничего, сейчас очухается…

— Можете объяснить мне, что Хансик собирался сделать? — с трудом смог спросить Шмельц.

— Прикончить вас, — охотно пояснил Циммерман, — что же еще?

И после этого краткого объяснения комиссар перестал обращать внимание на Шмельца и отошел к Келлеру, стоявшему в полутьме на противоположной стороне улицы.

— Ну, что скажешь? Все прошло как по нотам!

— Сыграно первоклассно, — без восторга согласился Келлер. — Я бы сказал, образцовое представление.

— Теперь они оба у нас в руках — хозяин и его покорный слуга!

Циммерман был убежден, что наилучшим образом сделал все, чтобы правда вышла наружу и чтобы на ее основе виновные понесли наказание.

— Тебе ведь удалось разбить вдребезги их многолетнюю поруку, их отношения ревностного слуги и прикрывающего на все глаза трусоватого хозяина. А я довел все до конца. Поставил их в ситуацию, когда речь шла уже об их головах, и тут они сломались. С этой минуты каждый из них будет спасать свою шкуру и топить другого.

— Вполне возможно, что расскажут все, но не исключено, что они все же пощадят друг друга. Настолько, чтобы не навредить себе. Во всяком случае, один разоблачит другого. И это в нашем деле, Мартин, самое сложное. Поскольку людские жизни губят не только преступники, но и такие, как мы с тобой. Тем, что принуждаем говорить о других правду, уличать их в преступлениях, низости, всякой грязи. И хуже всего, что выхода из этого нет. Пока будет существовать наше общество и его правосудие, ничего другого нам не остается.

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«В нашем деле можно надеяться на успех, если только основываться на всесторонне проверенных и неопровержимых доказательствах.

Циммерман знал это и потому сосредоточился на том, где было больше показаний и улик — на вине Хесслера в убийстве Хорстмана. Усилия его не прошли даром. На основании представленных суду доказательств Ханс Хесслер получил пожизненный срок.

Но несмотря на все его усилия, на старания сотрудников, на то, что Хесслер, полный ненависти, помогал против Шмельца, привлечь Шмельца к суду так и не удалось.

Хотя все обстоятельства и показания сходились на его вине, доказательства отсутствовали. Анатоль Шмельц не оставлял письменных указаний, не отдавал приказов при третьих лицах, никогда сам не приложил руки к делу. И вот при помощи лучших адвокатов обвинение не было предъявлено ввиду недостатка улик. Такой вот «удар ниже пояса» по усилиям Циммермана.

Когда же Шмельц отправился в кругосветное путешествие — минуя Грецию, между прочим, — и когда Сузанна Вардайнер, продав все, что унаследовала от мужа, покинула Мюнхен, те, кто в действительности выиграл в конкурентной борьбе — Бургхаузен из «Мюнхенских вечерних вестей» и Тириш из «Мюнхенского утреннего курьера», — повели переговоры о слиянии своих издательств. А после их успешного завершения могли, уже никого не опасаясь, продолжать свой бизнес.

Но Циммерман воспринял это — по крайней мере внешне — вполне спокойно. Возможно, тут сказалось влияние жены. Маргот ведь в конце концов решила остаться с ним. Наверно, тут подействовал ее ночной визит ко мне. Сидела она у меня довольно долго, играла с псом и наконец сказала: «Господи, но до чего же у Мартина тяжелая работа!»

Тут вы правы. В этом деле редко получаешь радость от выполненной работы. И заниматься ею может только тот, кто постоянно отдает себе отчет, что бережет людей вокруг себя от тайных или явных проявлений самых низменных чувств и поступков, на которые только способен человек. И вы считаете, что постоянно представлять все это и продолжать работать и жить — этого мало?»

Оглавление

Глава I

Глава II

Глава III

Глава IV

Глава V

Глава VI

Глава VII

Глава VIII

Глава IX

Реклама на сайте