«Замок отравителей»

Серж Брюссоло Замок отравителей

Молчаливо устрашающие, проходили они в стальных доспехах. На исчадия ада походили некоторые из них; уродливыми наростами торчали гребни на их шлемах. И никто не знал, откуда появлялись эти призраки; говорили: кто они? Откуда идут? Не те ли они, кто карает, судит… Они будто вышли из снов. О, черные всадники! О, неутомимые всадники! 

Виктор Гюго. Странствующие рыцари. Легенда веков.

— Какой ужас! — вскричал д'Артаньян. — Какую чепуху вы городите!

Александр Дюма. Три мушкетера.

ГЛАВА 1 О ТОМ, КАК ДРОВОСЕК ЖЕАН СТАЛ СТРАНСТВУЮЩИМ РЫЦАРЕМ МОНПЕРИЛЕМ

Ему часто снился тот бой. А у него в те далекие времена было совсем другое имя — Жеан.

Среди ночи, как наяву, вдруг возникал строй несущихся разгоряченных лошадей; их грудь защищала сталь, их защищенные сталью головы зловеще поблескивали на солнце.

Он снова видел и себя, одиноко стоящего посреди поля; его руки судорожно сжимали рукоять топора.

От страха очень потели ладони, скользили по топорищу, и он был вынужден вытирать их о землю. Об эту добрую землю, за которую столько людей проливали кровь.

Он всегда боялся лошадей, потому что эти животные служили благородным господам, а не вилланам, он не привык к ним, и никогда в жизни они не казались ему такими огромными.

Больше, чем все остальное, его постоянно преследовал чеканный цокот тяжелых копыт. Их дробь поднималась по щиколоткам и коленям, сильным рокотом отзывалась в животе, приводя в беспорядок внутренности, превращая его в подобие барабана, обтянутого содрогающейся человеческой кожей. Он знал, что через некоторое время эти копыта растопчут его: такова была участь пеших солдат, участвовавших в битве. Здоровенные пехотинцы, бывшие, как правило, обычными пикейщиками, привыкли к работе с мотыгами, а не с пиками, они умели ловко резать своих кур, а не вражеских наемников, опытных в ратном деле. И всегда случалось, что именно крестьян, крепостных, разного рода вилланов, считавшихся ничтожным человеческим мясом, кидали навстречу лошадям, дабы ослабить натиск рыцарей. Живое препятствие, мятущееся и истерзанное, чаще всего попадало под копыта; парадные кони, натыкаясь на него, с неистовым ржанием вставали на дыбы, били копытами, падали, опрокидывали и давили своих всадников.

Жеан никогда прежде не убивал. Он сразу почувствовал себя маленьким, неуклюжим, не знающим, как и что делать, — ведь до сих пор он рубил своим топором только деревья. Неужели и лошадей можно рубить, как дубы? Их ноги казались одновременно и грозными, и хрупкими. Они приводили его в замешательство.

Сражение разворачивалось скверно. Конные атаки и контратаки лишили поле зеленого покрова, вскрыли чернозем, уничтожили последние травинки. Жеан знал, что вот-вот копыта пройдутся по его телу, обнажив белые, как мел, кости.

Он уже видел, что произошло с Маленьким Пьером, Большим Рене, рябым Бернаром — товарищами, с которыми вместе убирали урожай и пировали. Жеан видел, как они падали под ударами длинных мечей рыцарей, и мозги вываливались из их рассеченных голов. А ведь они были здоровяки хоть куда, как кремень. В такой свалке самый сильный крестьянин превращался в неловкого бесхитростного ребенка, ничего не смыслившего в атаках и защите от них. Все это было знакомо только господам, воспитанным на обожании оружия.

Лучники находились в лучшем положении, чем пехота, поскольку творили чудеса со своими луками из тиса. Невидимые, они заставляли слушать себя свистом смертоносных стрел. А что мог противопоставить он, Жеан-дровосек, умеющий рубить деревья и колоть поленья, железным воинам, двигавшимся на него огромной волной?

Раньше он всегда смотрел на рыцарей как на особую человеческую расу. Кентавры. Люди, созданные разрушать, одним движением руки приносящие смерть. Люди из железа, разрушители, покрывшие себя сеткой из стальных колец и умеющие рубить руки, головы… Едва ли они смогли бы смастерить пару сабо или глиняный горшок…

Сражение разворачивалось скверно. Да и место было хуже некуда. Спрятаться-то негде, разве в след от копыта, в котором только дьявол смог бы присесть, чтобы облегчиться. Все шло прахом. Уже разорвали все орифламы, пустив их на перевязку ран. И все это «быдло» можно было принять за штандарты, тогда как люди просто-напросто истекали кровью.

Пали почти все. И остатки войска Брюнуа де Сольпьер медленно отступали, пока не оказались прижатыми к холму Монпериль, этой шишке на ровном месте, на верху которой возвышался укрепленный дом старика Брюнуа. Простенькая крепостишка с бревенчатым тыном. Брюнуа не был настолько богат, чтобы позволить себе каменный замок. И все-таки Жеану нравилась эта цитадель. Ведь и он приложил к ней руку. Немало деревьев для тына было срублено именно его топором.

Брюнуа с трудом, тяжело дыша, взобрался по склону холма; его кольчуга была местами разорвана, от крови уже начинали ржаветь колечки. Седые волосы выбились из-под шлема, и стало видно, что господин этот весьма стар.

И тут кровь ударила в голову Жеана; с поднятым топором он бросился навстречу вражеской коннице.

Он рубил налево и направо, словно получил приказ проложить просеку в густом лесу. Ноги, руки взлетали в воздух, как раньше взлетали травинки и былинки. Жеан не соображал, что делает. Он с такой силой погружал свой топор лесоруба в железо, что его плечам приходилось напрягаться, чтобы выдернуть его. Жеан сразил одну лошадь, потом другую, третью… Он не хотел быть раздавленным, словно мышь сапогом жнеца.

Ему открылось, что люди напрасно прячутся за железом; плоть под ним так же податлива, как и деревья. Изумленные всадники расступались перед ним, боясь столкнуться с этаким мужланом, который ни с того ни с сего дробил им кости, отрубал ноги их холеных коней, кромсал благородных дворян.

Жеан одним махом разрубал пики с развевающимися на их концах орифламами, с геральдическими зелено-голубыми цветами, словно заготовлял хворост, дрова на зиму.

Заблудившись в лесу сражения, рыцари подбадривали себя боевыми кличами на латыни и отважными девизами, а Жеан ограничивался простым «ух», и после каждого такого выдоха лилась чья-то кровь.

Да. «Ух!» — и падала лошадь, разлетался на кусочки треугольный щит, шлем раскалывался, словно скорлупа ореха.

Жеан мстил за унижения, наказывал за спесь и чванство, за презрение к простолюдинам.

И он кричал это рыцарям: «Чем ваша кровь отличается от моей? Она быстрее течет? Облегчить вам смерть?»

Перед ним были не боги, а простые смертные, которые, умирая, испытывали боль и страх, подобно всем людям и животным.

И тут не могли помочь ни вера, ни молитва, ни всеобщее благословение.

В какой-то момент сквозь оглушавший его гнев Жеан услышал слабый зов Брюнуа.

Старый хозяин сидел на склоне холма, его борода покраснела, пальцы рук ослабли и не могли больше сжимать эфес меча; сокрушенный от полученных ударов, Брюнуа умирал.

— Ты… — простонал он, — подойди… Ты из моих, но я не знаю твоего имени… Кто ты?

— Меня зовут Жеан, — ответил тот. — Дровосек, сын свинопаса Пьера и его жены Пернелии. Они умерли во время чумы.

— Ты бился отважнее, чем мои солдаты, — выдохнул Брюнуа. — Десяток таких людей, как ты, и еще неизвестно, что было бы.

Жеан промолчал. Ему было стыдно предстать забрызганным с ног до головы кровью перед своим сеньором. Красным от крови был и топор. Хотелось ответить, что не отвага тому причиной, а ярость и гнев. Вспомнить о своем стыде, когда союзники Брюнуа покинули того в разгар битвы после того, как нагло попытались увеличить цену за свою поддержку.

— У меня нет больше золота! — крикнул им тогда старик.

— В таком случае мы уходим, — заявили рыцари. — Ты недостаточно богат, чтобы мы участвовали в этой войне. Чума побери всех нищих, затевающих такую войну! Позови нас, когда накопишь деньжат.

— Подонки! Сброд, сволочи! — Жеан видел, как они без малейших угрызений совести разворачивали коней. — Наемники, установившие цену каждого удара меча, торговцы смертью, бесчестные торгаши, продающие свое умение со скупостью лавочников!

— Жеан… — невнятно проговорил Брюнуа. — У тебя еще хорошие глаза. Взгляни-ка, лежат ли наши убитые лицом к небу. Если они валяются на животах, значит, их поразили в спину во время бегства. Скажи мне.

— Все они смотрят в небо, мой господин, — солгал Жеан.

Отец Доминик встал на колени перед старым бароном, чтобы причастить его. Жеан недолюбливал монахов, но этот капеллан был честным. Потрясая распятием, он лез в самую гущу свалки, распевая благодарственные гимны и не пытаясь увернуться от ударов.

Наступил решающий момент, исход битвы был предрешен; рыцари собирались для последней атаки.

— Жеан, — пробормотал старик Брюнуа. — Я делаю тебя рыцарем. Хоть ты и неблагородного происхождения, но я имею на то право… Любой рыцарь может посвятить в рыцари человека безо всякого объяснения. Отец Доминик, запишите мою волю на пергаменте.

— Да, да, конечно, — подтвердил священник, вытирая кровавую пену в уголках рта барона.

— Через час у меня больше не будет земли, — проговорил Брюнуа. — А следовательно, я не смогу пожаловать тебя личным владением, но это не значит, что я отпущу тебя ни с чем… Вот мой меч… А вот твое достояние…

С огромным усилием он вырвал кусочек дерна с приставшими к нему крошками земли и вложил в руку дровосека.

— Твоя земля… — вздохнул Брюнуа. — Земля Монпериля. Носи всегда с собой, тогда никто не сможет ее украсть, как украли у меня. Уходи… Не жди. Ступай. Теперь ты не виллан. Ты — Жеан, рыцарь де Монпериль.

Капеллан сделал знак дровосеку удалиться.

Через некоторое время пехотинцы противника уже обшаривали поле битвы, ударами ножей добивая раненых. Только рыцари, которых они знали в лицо, могли рассчитывать на жизнь. Позже их унесут и будут выхаживать, надеясь на этом заработать. Все остальные были прикончены и ограблены до нитки. Забрали все, что годилось на продажу: кожаные жилеты и штаны, пояса и перевязи, пики, копья и стрелы с железными наконечниками. Ничего не поделаешь — таков закон войны.

За мародерами-добивальщиками следовал монах, совершая последнюю молитву и одновременно следя, чтобы у мертвецов оставался хоть клочок материи для прикрытия срамных мест; да и сами грабители обязаны были соблюдать это правило. Они редко нарушали его — не скоты же они, не так ли?

Так и ушел Жеан, не увидев, как остекленели глаза Брюнуа.

Он бежал, пригнувшись, виляя, держа в одной руке топор, в другой — меч; поглядеть со стороны — обирала трупов, торгующий железом…

Бежал он долго, до самой ночи, пока лес не окружил его со всех сторон.

Тут-то Жеан и рухнул наземь; грудь словно набили металлическими опилками, рот был полон земли — хоть деревце в нем сажай.

Дыхание восстановилось не скоро. Для защиты от волков Жеан влез на дерево. Воткнув топор в ствол, он устроился в развилке и осмотрел меч. Его никогда не призывали на военную службу, и этот длинный, длиннее его руки, нож произвел на Жеана странное впечатление. Он знал, что головка эфеса отвинчивается и в ней хранят реликвии. Подобная процедура освящения мечей производилась всеми рыцарями. Некоторые вкладывали в полость частички Святого Креста, шип с тернового венца Христа, щепочку от стола Тайной Вечери или еще что-нибудь. По общему убеждению эти предметы придавали мечу волшебную силу.

Жеан сомневался в действенности подобных талисманов, но ни за что на свете не осмелился бы отвинтить стальную головку эфеса меча старого Брюнуа. Да и что там могло быть? Зуб какого-нибудь святого? Крошечка священной косточки?

Ни одно из этих чудес не защитило барона от смерти.

Дня через три Жеан повстречал капеллана, передавшего ему пергаментный свиток.

— Держи, — сказал представитель Бога, — это акт о возведении тебя в рыцарское звание. Составлен он мною, поскольку я единственный свидетель. А больше-то из уважения к покойному господину. Не знаю уж, имеет ли он какую-нибудь ценность.

— Вы хотите сказать, что я ненастоящий рыцарь? — удивился Жеан.

Монах поморщился, стараясь скрыть замешательство.

— Почему же… — пробормотал он. — Ты являешься рыцарем… по крайней мере можешь считать себя им.

Барон знал, что делал. Он не превысил своей власти, но не очень-то обольщайся. В сущности, ты никогда не сможешь кичиться этим титулом. Настоящий рыцарь должен быть знатоком военного искусства, иметь боевого коня для участия в битвах, вьючное животное для перевозки груза, кольчуги, шлема, пики и позолоченных шпор. Все снаряжение стоит целое состояние. Где ты возьмешь сокровище, которое даст тебе возможность приобрести все необходимое? Ты беден и не обладаешь манерами паладина. Выкинь все это из головы, мой мальчик. Занимайся чем всегда, нет ничего постыдного в ремесле лесоруба.

Жеан не смутился. У него был меч, в кармане холщовой блузы лежал кусочек земли Монпериля, и все рассуждения монаха ничего не изменят. Он взял свиток, развернул, пробежал глазами по буквам-значкам, хотя и не умел читать.

— Боюсь я за тебя, — заметил капеллан. — Чувствую, что ты готов совершить какую-нибудь глупость. Давай помолимся. Близкая смерть помутила разум барона, и не исключено, что он сыграл с тобой злую шутку. Надо подумать и об этом. Семьи у тебя нет. Пойдем со мною. Я направляюсь в монастырь СенЛоран д'Утремон. Там ты найдешь себе работу. Хорошие дровосеки всегда нужны.

Но Жеану совсем не хотелось обслуживать монахов. Если уж его сеньор так решил, то он станет странствующим рыцарем, паладином без вьючного животного и доспехов.

— Тебя ждет ужасное разочарование! — вздохнул капеллан. — Однако твое упрямство достойно моего благословения.

Вот так Жеан-дровосек стал Монперилем, неутомимым странником без шлема и кольчуги. Он долго не мог научиться правильно владеть мечом, но зато у него была лошадь, старая кляча, которой уже тяжело было возить телеги.

ГЛАВА 2 В ЛАБИРИНТЕ СНОВ

В эту ночь ему приснился сон.

Он заново пережил странное посещение монастыря д'Эглевьей-де-Сен-Адур, куда его приглашали еще пять лет назад для каких-то загадочных перевозок. Тогда ему сразу показалось, что от монастыря исходило нечто зловещее. На стенах толпились монахи, будто поджидая кого-то, кто должен появиться на горизонте. Монахи помоложе щурились, прикрывая глаза козырьками ладоней от солнца, вглядываясь вдаль между зубцами. Монахи постарше выражали нетерпение, умоляя младших рассказать обо всем, что те видели. Судя по всему, здесь собралась вся братия. Они были возбуждены, но неизвестно, что являлось тому причиной. Сначала Жеан предположил, что объектом столь пристального внимания являлся он сам, и даже немного смутился, но по мере приближения убеждался, что монахи ожидали появления вдали чего-то другого. И это что-то не торопилось показываться, поскольку большинство отрицательно качали головами на вопросы старших.

Ждали они знамения? Какого-то небесного явления? А может быть, пытались разглядеть лик Божий, собиравшийся выглянуть из-за туч, как это часто случалось?

Жеан не сумел ничего вытянуть из брата-привратника, который делал вид, что не понимает, о чем его спрашивают. В галереях и читальных залах царило то же возбужденное шептание. Как только Жеан появлялся на пороге какого-либо помещения, шепот смолкал. И он решил притвориться безразличным, поскольку за время своих странствий понял, что притворная незаинтересованность часто позволяла узнать об очень многом.

Брат келарь проводил Жеана на кухню, где он в тишине подкрепился куском вареной рыбы с черным хлебом и стаканом разбавленного вина. Соседствующие монастыри часто прибегали к его услугам для передачи друг другу посланий и небольших денежных сумм. Иногда Жеану доверяли таинственные шкатулки, которые он должен был доставить в ближайший порт. Подобные поручения приносили ему кое-какой доход, а ширина плеч Жеана держала разбойников больших дорог на почтительном расстоянии. О нем уже начинали складывать легенды, в которых утверждалось, будто Жеан так силен, что одним ударом меча рассекает на две половины всадника вместе с лошадью, как это делали паладины в «Песне о Роланде».

Закутавшись в плащ, Жеан решил вздремнуть после утомительного переезда. Спать в монастыре необычайно сложно, поскольку колокол звонит почти всю ночь, призывая братию к мессам. Каждые три часа он внезапно будил Жеана, после чего тот вертелся с боку на бок в ожидании следующего призыва.

Этим вечером Жеан оказался один в скриптории [1], в компании с Алжерноном, на удивление худым братом копиистом-переписчиком, в чью задачу входила также нумеровка позолоты миниатюр истершимся волчьим зубом.

Не умея читать, Жеан любил рассматривать картинки, иллюстрирующие манускрипты. Он завидовал тем, кто обладал даром рисовать эти замечательные рисунки. В этот вечер Алжернон ни минуты не сидел спокойно.

— Вам нравятся рисунки, рыцарь? — возбужденно спросил он. — Вы еще не видели те, что украшают склеп основателя нашего ордена, приора Жильбера?

Жеан плохо знал этот монастырь, являвшийся не лучшим его работодателем. Он редко переступал порог кухни и имел дело только с подначальными монахами, в основном с послушниками, не прошедшими еще рукоположения.

— Идите за мной! — прошептал Алжернон. — Я вам сейчас все покажу.

Отодвинув свои письменные принадлежности, он провел Жеана по лабиринтам коридоров до подземного склепа, где находился саркофаг под стеклянной крышкой. В этом удивительном гробу лежала мумия с желтоватой кожей; после бальзамирования она походила на статую из некачественной слоновой кости. Труп был обряжен в рясу, руки скрещены, а веки зашиты нитками.

— Это приор Жильбер, — пробормотал Алжернон. — Вот уже десять лет, как он скончался, причем при довольно трагических обстоятельствах.

— Чума? — предположил Жеан.

— Нет… нет, — чуть слышно произнес копиист. — Его отравили.

— Кто?

— Брат Базен, бывший в ту пору келарем. В него вселился бес. Ужасная история… Вам ее не рассказывали?

— Никогда.

— В таком случае вы не видели и картины?

— Какие?

— Пойдемте!

Алжернон суетился, как мышь. Поглядев через плечо, чтобы проверить, нет ли кого в конце коридора, он достал из рукава ключ и открыл обитую гвоздями дверь.

— Никто и никогда не входит сюда. Строго запрещено. Здесь собраны богохульные писания и изображения, подозреваемые в ереси. Но вам следует посмотреть на них. Вот эта картина на деревянной доске намалевана служкой келаря, простоватым послушником, умершим вскоре от воспаления мозга. Благодаря ей удалось арестовать Базена, отравителя. Как увидите ее, мурашки побегут.

Он говорил так быстро, что Жеан с трудом понимал его, некоторые слова вообще были ему непонятны. Алжернон шарил в темноте, ища масляную лампу. Наконец по стенам склепа заплясали тени от колеблющегося язычка хилого пламени. Жеан прищурился. Среди вороха книг, часть которых была опутана цепью с висячим замком, стояло деревянное панно с изображением жанровой сценки на кухне. Жеан без труда узнал кухню с ее обстановкой, толстого мужчину с красным носом за работой — как всегда, склонившегося над котлом. Одной рукой он помешивал ложкой варево, другой сыпал в рагу какой-то белый порошок, очевидно, соль. Вокруг висели и стояли сверкающие котелки, котлы и чаны, с потолочной балки свисали гирлянды колбас и каплунов, ждущих своего вертела. Ленточная надпись занимала нижнюю часть картины.

— Что там написано? — спросил Жеан.

— О! — многозначительно произнес Алжернон. — Это написано на очень плохой латыни. Означает, примерно, следующее: «Отравление монсеньора Жильбера, приора д'Эглевьей». Дописано это было младшим приказчиком келаря, который потом умер от кровоизлияния в мозг. Можно подумать, что в этом рисованном обвинении сосредоточилась вся нечистая сила.

— Значит, брат Базен не соль высыпает в котел… — процедил сквозь зубы Жеан.

— Нет, не думаю. Сначала посчитали, что дон Жильбер скончался от горячки, и только по картине все поняли, что он был отравлен. Кисть художника точно описала виновного. Полагаю, что младший приказчик случайно оказался на кухне, но келарь Базен так его запугал, что тот не рассказал об увиденном даже на исповеди. Повторяю, рыцарь: служка келаря был совсем мальчишкой. Считалось, что он немножко не в себе, никто и не подозревал в нем художника. Когда нашли картину, Базена посадили на скамью подсудимых и… с пристрастием… допросили. Приказчик ничего не мог сказать, он к тому времени уже умер.

— А брат Базен признался?

— Да, он заявил, что им водила рука дьявола. Через три дня его сожгли. Сатана не выносил душевной силы приора Жильбера, поэтому и овладел разумом келаря.

— Гм-м-м, — проворчал Жеан, всматриваясь в картину.

Она была написана воском, как это было принято еще в античные времена, и хорошо переносила сырость. Базен, одержимый келарь, изображался несколько карикатурно, однако злобы в нем не чувствовалось.

— А этот Базен, — заметил Жеан, — совсем не выглядит пособником сатаны… Он больше похож на повара, чем на колдуна.

— Помолчите-ка, рыцарь! — доверительно предостерег его Алжернон. — Как бы вас кто-нибудь не услышал! Ведь вы говорите о преступнике, осужденном и сожженном заживо. Этот проходимец умертвил одного из служителей церкви. — Он перекрестился. — И все-таки, — добавил он, — я должен согласиться с вами: художнику следовало бы придать ему более отталкивающий вид. Думаю, он сделал так по неопытности. Может быть, поэтому картину прячут подальше от глаз. В ней есть что-то безнравственное.

Алжернон вдруг заспешил. Задув лампу, он пропустил Жеана, вышел сам и закрыл тяжелый замок. .

— Холодновато здесь, — поежился он. — Поднимемся ко мне. Я закажу горячий отвар.

Жеан спал очень плохо. Понятно, поручений вечером не будет и придется провести ночь в монастыре. Он завернулся в плащ и растянулся на деревянной скамье около камина. Сразу нахлынули сны, в которых Жеан видел, как брат Базен горстями сыплет соль в варево приора Жильбера… Возникло беспокойство, но он не знал отчего. Какое-то смутное впечатление, похожее на предчувствие. Одно из тех тревожных чувств, появляющихся в гуще леса, которое позволяло Жеану угадывать грозящую засаду.

Братья возвращались с заутрени, и тут Жеана осенило.

Он осторожно встал, проскользнул в скрипторий, где за столом, положив голову на руки, похрапывал Алжернон рядом со своими письменными принадлежностями.

— Проснитесь, — прошептал Жеан, легонько тряся его за плечо. — Вы зря жжете свечу. Берите ключ, я хочу еще раз взглянуть на картину.

— Нет… нет, не стоит, — запинаясь, проговорил писец. — Мне не надо было показывать ее вам, но захотелось похвастаться… Меня одолела гордыня.

Жеан взял его за локти и силой заставил встать. Через некоторое время они уже входили в запретную кладовку. Покидая скрипторий, Жеан захватил с собой большую лупу, при помощи которой копиист читал пришедшие в негодное состояние манускрипты.

Он приказал Алжернону светить ему, пока медленно водил лупой по картине. Почти сразу Жеан отыскал желаемое.

— Смотрите-ка! — присвистнул он. — Вот сюда, на поверхность котла.

— Что? — воскликнул писец-миниатюрист.

— Взгляните на котел слева, — пояснил Жеан. — Он сделан из меди, а на нем отблески огня. Если смотреть внимательно через лупу, можно заметить, что детали выписаны очень тщательно, и они отражаются в металле, как в зеркале.

Жеан снова наклонился к картине. Он не лгал. Художник написал на выпуклости котла крохотное деформированное изображение. Сцена происходила за картиной, и сосуд служил как бы зеркалом. Прищурившись, можно было разглядеть монаха с длинным узким лицом и крючкообразным носом; он доставал из рукава рясы черный флакон, собираясь вылить его содержимое в бокал, стоявший на подносе. Лицо монаха выражало напряженность и ненависть. На округлости флакона ясно виделся череп, так что не оставалось никаких сомнений в содержимом бутылочки.

— Вот вам и настоящий убийца, — прошептал Жеан. — Разгадка заключается в картине, но никто этого не заметил. Все увидели только очевидное: повар за работой. Понимаете? Если убрать лупу, изображение исчезает, видны лишь отблески огня. Изобразивший это так боялся отравителя, что не посмел откровенно указать на него. Он облегчил свою совесть этой проделкой.

Алжернон нагнулся и долго смотрел в лупу. Вдруг он задрожал, побледнел и выпрямился, словно увидел дьявола.

— Вероятно, вы правы, яд льют в серебряный бокал приора, я узнал его… — невнятно пробормотал он. — Однако Базен признался…

— Еще бы, — проворчал Жеан. — Не будьте так наивны. Вам ведь известно, что под пыткой любой признается в чем угодно.

— Не говорите никому, — тяжело задышал Алжернон. — Слышите? Вы подвергнетесь опасности, если начнете болтать. Эта трагедия уже в прошлом.

И большим ключом, которым открывал замок, он начал черкать по картине, заштриховывая разоблачающее изображение. Жеан чуть не схватил его за руку, но передумал. Чего ради? Все это его совсем не касалось. Он пожал плечами, вышел и поднялся к себе, чтобы хоть немного поспать.

Утром после хвалебной мессы Алжернон разбудил Жеана.

— Наконец-то! — радостно заявил он. — Пришла новость, которую мы так ждали. Приор Жильбер канонизирован! С этого момента в нашем монастыре хранятся святые мощи!

В последующие часы монастырь походил на пчелиный улей. Повсюду раздавалось ликующее гудение.

— А вам это выгодно? — зевнув, спросил Жеан. — Вы полагаете, что сюда повалят паломники?

— Ну конечно же! — воскликнул Алжернон. — А главное в том, что мы сможем продавать частицы мощей святого Жильбера во всем королевстве. Мощи очень ценятся, все господа жаждут приобрести их, чтобы возложить в часовнях своих замков. Мы наконец поправим финансовые дела приорства, хромающие последнее время.

Жеану выпало счастье присутствовать при расчленении мумии бывшего приора. Саркофаг был вскрыт, мумия вынута; от нее отделили все, что можно: пальцы рук и ног, фаланги, зубы… Все это было разложено по серебряным шкатулочкам.

— Тут хватит на многие годы! — ликовал Алжернон. — И если случится чудо, монастырь быстро станет богатейшим в наших краях. Первые заказы уже поступают, и именно тебе придется доставлять реликвии по назначению. Для тебя это большая честь, надеюсь, ты осознаешь это?

На следующий день Жеана пригласили к настоятелю монастыря дону Маурицио, наследнику Жильбера. И тот торжественно вручил ему первую реликвию: серебряный чеканный триптих, в котором находился ноготь большого пальца правой руки святого Жильбера, купленный только что одним бретонским бароном за немалые деньги. Во время церемонии Жеан не поднимал глаз, стараясь, чтобы никто не заметил бледности на его лице. Войдя в келью настоятеля, он начал икать от изумления: у дона Маурицио было длинное худое лицо и крючковатый нос. Это и был тот убийца, которого послушник изобразил на блестящей стороне котла.

В течение года Жеан развозил мощи убитого приора. Он приезжал, уезжал, увозя то палец, то зуб, то прядь волос. Постепенно этими реликвиями заполнилось все королевство, а монастырь д'Эглевьей обогатился.

Алжернон никогда больше не намекал на тайну разоблачающей картины; все проходило так, будто, стерев преступный образ, он вычеркнул из памяти и все воспоминания. Жеану же было не по себе. Именно с этого дня ему постоянно снился приор Жильбер. Святой являлся к нему во сне в виде большой кожаной мумии и печально говорил: «Умалчивая, ты становишься сообщником преступника, убившего меня. Ты должен искупить свою вину, раскрывая правду при каждом удобном случае. Не забудь. За тобой немалый долг».

Да, вот что снилось Жеану де Монпериль, когда он остановился на ночевку, направляясь в замок Кандарек. Ночь была сырая, в лесу выли волки. Будь Жеан повнимательнее и не таким уставшим, он увидел бы в этом плохой знак и повернул обратно. Но Жеан не сделал этого; раскаяние придет позднее, потому что сны редко лгут, и не следует относиться к ним легкомысленно.

ГЛАВА 3 ТАЙНА ОТШЕЛЬНИКА

Жеан сразу проснулся; так бывало всегда, когда очень уж донимали сны. Лесная сырость проникала через истертую шерсть его плаща. Было темно. Где-то вдалеке звонили к заутрене, но . здесь, в дремучем лесу, вдали от свечей, казалось, что день не наступит никогда.

Жеан открыл глаза. Костер, разведенный для отпугивания зверей, съежился до горсточки ярко-красных угольков среди кучки пепла.

Плохая была ночь, она предвещала дождь с грозой. Никто не захотел бы провести ночь в лесу, во владении волков, медведей и даже людоедов, этих злых людей, лютый голод которых вынудил их поедать детей и привыкнуть ко вкусу детского мяса.

Лес — это ненасытная утроба, где все может случиться. Там вовсю резвится дьявол, умножая свои злые дела. Там укрывались колдуньи, а также одичавшие дети, которым удалось выжить, убежав в лес из вырезанных деревень. Их родители погибли, а сами они превратились в волчат, предпочитая сырое мясо.

***

Жеан потянул носом, почувствовав запах своей лошади и мула монаха Дориуса, которого ему поручили сопровождать. Запах монаха был острее. Жеану противны были эти грамотеи в рясах из грубой шерсти. Все они ожирели, словно откормленные боровы, и жили дольше бедного люда. Одним словом — стяжатели и рвачи, дерущие три шкуры за свои знания и разные теологические фокусы и позволяющие себе купить чистенькую совесть младенцев. Дориус был жирным коротышкой, как и большинство ему подобных. Его ряса, пропитанная грязью, была такой же жесткой, как кольчуга. Во время дождя капли стекали с нее, не проникая вовнутрь, потому что она пропотела насквозь.

А чему тут удивляться? Монастыри изобиловали новообращенными — ленивыми крестьянами или бывшими солдатами, приходившими сюда на полное содержание и напялившими рясу, забыв о моральных устоях. И очень часто трудно было отделить зерна от плевел в этом хламе.

Жеан бесшумно поднялся и поморщился, ощутив несильную боль в суставах. Дьявольщина! А ведь ему уже под тридцать, для крестьянина это многовато, скоро наступит старость. На этой земле только богачи имели право жить в преклонном возрасте; бедные же умирали, не дожив и до сорока лет; а за десять лет своей дорожной жизни тело Жеана претерпело немало испытаний.

Жеан сделал несколько шагов, прогоняя остатки сна. Он не любил эти внезапные появления образов прошлого, они свидетельствовали о том, что он был не в ладу с самим собой.

Ко всему прочему, за десять лет после сражения при Монпериле Жеан не совершил ни одного подвига, о котором пели бы трубадуры. Работал он на износ, но ни разу меч старого Брюнуа не скрещивался с мечом другого паладина. На нем даже появилась ржавчина, и Жеан тщетно стирал ее песком и уксусом, но ржавые пятна возвращались.

В этом ему виделся упрек, обвинение.

«Мечу надоело вонзаться в грязные тела разбойников, хозяйничавших на больших дорогах, — думал Жеан. — Он требует достойной работы, хочет проливать только голубую кровь. Ты недостоин его, поскольку используешь как нож для закалывания свиней».

Да, время шло, а Жеану так и не удалось накопить достаточно денег, чтобы купить снаряжение настоящего рыцаря. Он мечтал заказать себе кольчугу, собирая колечко по колечку. Хорошая будет кольчуга, очень гибкая, из 30 000 колец. Заработав немного, Жеан бежал к кузнецу и покупал у него горсть стальных колец, которые смазывал жиром, прежде чем спрятать в горшок. Он соединит кольца позже, когда их наберется достаточно, чтобы облачиться в сталь с ног до головы, как это делают настоящие, уважающие себя рыцари. Но железо стоило дорого, и Жеану часто встречались всадники в проржавевших кольчугах, унаследованных от отцов, или в шлемах со вмятинами от многочисленных ударов; все мужчины рода носили их, передавая эти шлемы друг другу по наследству, из поколения в поколение.

Жеан подошел к своей лошади, приласкал ее. Бедное животное дрожало от страха, чуя запах рыщущих волков. Мул монаха жался к рыжеватой рясе своего толстого хозяина, пытаясь найти у того защиту.

Жеан отвязал суму, прикрепленную к задней луке седла, и осторожно открыл ее. Комок земли, переданной ему когда-то бароном, все еще находился там. Земля Монпериля, ком чернозема. Жеан регулярно смачивал его и никогда не расставался с ним.

«Мое личное владение!» — часто посмеивался он, любуясь горсткой черной земли, обрамленной засохшими травинками.

Вот уж точно — Жеан был, пожалуй, единственным рыцарем, таскавшим свою вотчину в седельной суме!

Иногда ему снилось, что некая фея превращала его в домового, ростом не больше ногтя мизинца, и он свободно умещался на этом комке, разгуливая по нему. Об этом шутливом сне Жеан не рассказывал никому.

Он закрыл суму, услышав, как монах зашевелился во сне.

Жеан снова погладил лошадь, чтобы успокоить ее. Животное охотно избавилось бы от сбруи, но это было бы неосмотрительно. Жеан знавал многих путников, внезапно застигнутых волками из-за того, что расположились на отдых, нарушив правило. Он проверил ремни своего щита. Овальный щит почти полностью закрывал его. Жеан сам смастерил его из самого твердого дерева и гордился этим. Бароны же умели только разрушать, и ни один из них не способен был изготовить такой красивый щит.

— Пора двигаться? — послышался за спиной испуганный голос церковника.

— Да, — коротко ответил Жеан. — Приближается гроза, слышите шум ветра в листве?

— Пожалуй. Можно подумать, что это голоса богохульствующих демонов.

Жеан передернул плечами. Как и все его собратья, Дориус был очень суеверен, и ему во всем виделись скрытые козни дьявола. По его мнению, везде, в каждом яблоке таился дьявольский червь.

Жеан легко вскочил в седло, Дориус, кряхтя, с трудом карабкался на своего мула.

— Мы правильно едем? — спросил монах в десятый раз с начала их совместного путешествия.

Жеан ответил неразборчивым ворчанием: ведь он проводник и обязан вести людей лесными лабиринтами. Он хорошо знал все дороги, а, будучи вооруженным, отпугивал бродяг, намеревающихся чем-нибудь поживиться у путников. По правде говоря, знать все дороги было невозможно. Мало было таких протоптанных, где не росла трава. Если нога человека редко вступала на них, они быстро зарастали и терялись из виду. Лишь основные тракты, старые римские дороги, по которым когда-то подвозили камень для строительства соборов и возведения укрепленных замков, еще содержались в хорошем состоянии, дабы колеса телег не вязли в грязи после первого же ливня. Они привлекали не только паломников, но и грабителей, так что лучше уж обойти их стороной, наняв хорошего проводника, чтобы не заблудиться в этом лабиринте.

— Опасно ехать ночью, — ныл монах. — Говорят, дьявол нарочно путает тропинки, чтобы досадить людям. Он переставляет дороги, подобно девственнице, раскладывающей на земле ленты. Думаешь, едешь куда надо, а попадешь в ад.

Высвободив руки из широких рукавов рясы, Дориус начал перебирать толстыми пальцами четки, с которыми никогда не расставался.

— Еще опаснее ехать лесом в темноте, — продолжил он, — ведь дьявол довольно искусен в разных хитростях и миражах. Ты слышал о злосчастной серебряной монете?

— Нет, — проворчал Жеан.

— Она появляется в полнолуние, — с отдышкой проговорил Дориус. — После дождя. Если смотреть на лужи, на дне видны сверкающие серебряные монеты. Они получаются из лунного света, который застывает в холодной воде. Не вздумай сунуть в воду руку и достать эти блестящие экю. Не думай, что ты разбогатеешь. Дело в том, что, когда ты начнешь ими расплачиваться, серебряные монеты превратятся в воду в пальцах торговца. Тебя сразу же объявят фальшивомонетчиком, а за изготовление фальшивых денег сжигают живьем на костре.

Жеан вздрогнул. Он никак не мог уразуметь, то ли монахи действительно верили в чушь, которую несли, то ли пользовались этими небылицами для запугивания доверчивых людей и завоевывания авторитета, которого у них не было и в помине.

— Не надо забывать и об оборотнях, — пробормотал Дориус, вжимая голову в плечи. — Лес — их любимое место. Они часто принимают человеческий облик, чтобы лучше обманывать нас.

«Как и вы, монахи, — подумал Жеан. — Под тем предлогом, что вы запинаясь произносите три-четыре латинских слова, вы считаете, что владеете всеми тайнами мира!»

— Есть здесь и феи из старых верований, — не отставал Дориус. — Они сидят по ночам на деревьях. Увидев прохожего, проникают в его мысли и зарождают там непристойные мечты.

Дориус перекрестился, так как усилившийся ветер и раскачивающиеся ветки подняли невообразимый шум.

— Далеко ли еще? — спросил он.

— Нет, — отрезал Жеан. — В конце этой дороги будет опушка, на опушке стоит холм с хижиной отшельника. Я никогда не входил туда. Я даже не уверен, что в этой развалюхе обитает живая душа. Что найдем мы наверху?

— Тебе не обязательно это знать, — закудахтал Дориус. — А впрочем, мощи… Очень ценные мощи, которые я должен доставить в замок барона Орнана де Ги ко дню его свадьбы. Я плачу тебе за то, чтобы ты берег меня и эти мощи. Тебе известно, какой это дорогой груз.

— Я знаю, что некоторые не очень щепетильные монахи продали немало зубов Господа нашего Иисуса, достаточно, чтобы заполнить пасти трем крокодилам! — насмешливо произнес Жеан.

— Замолчи, несчастный! — вспылил Дориус. — Ты богохульствуешь. Только безбожная торговля оплачивается дорого.

Продолжать он уже не смог, поскольку в этот момент разразилась гроза. Жеан натянул капюшон на свой многострадальный, побитый шлем и плотнее завернулся в плащ. Прямо перед ними открылась поляна с каменной насыпью, наверху которой возвышалась безыскусная часовенка, сооруженная еще в первые годы христианства.

Дождь и молнии усилили неуверенность и беспокойство, не перестававшие преследовать Жеана с тех пор, как он согласился на эту поездку.

Это началось в аббатстве Обалон, куда он прибыл по приглашению брата Дориуса. Пока Жеан томился в ожидании, среди ночи произошли два страшных события. Два необычных явления, которые легковерный человек принял бы за дурное предзнаменование.

Сначала засорился канальчик песочных часов, отмеряющих ход времени, и перестал течь песок. Жеан сердцем почувствовал, что время вот так же скоро может остановиться, люди не будут больше стареть, дети не вырастут, а те, кто еще только зачат, так и останутся в материнском чреве.

Брат переписчик застыл с поднятым пером, устремив глаза на песок, надеясь, что пыль времени возобновит свое течение. А потом совершенно неожиданно в промасленный пергамент, натянутый на бойнице, врезалась птица. И хотя это оказался всего-навсего воробей, сломавший себе шею, шуму он наделал не меньше барабана, в который ударили железной латной рукавицей.

— Их привлекает свет, — виновато проблеял переписчик.

Ну конечно. Свет свечи привлек птицу. Отсыревший песок забил канальчик между двумя стеклянными шарами… Вот вам и объяснение. Однако Жеан уже не мог избавиться от дурного предчувствия.

— Дело в том, что к нам присоединится группа, которая приглашена на свадьбу нашего господина Орнана де Ги в его замок Кандарек, — пояснил Дориус после затянувшейся паузы. — Там будут трубадуры, жонглеры и фокусники, соседство с которыми мне, правда, неприятно, но лучше уж двигаться всем вместе. Я, разумеется, буду самой важной персоной в этой группе и, естественно, единственным, которого ты должен оберегать днем и ночью. В случае нежелательной встречи с разбойниками ты должен заботиться только о моем спасении. Понятно?

Жеан ответил утвердительно, потому что это выливалось в несколько дополнительных горстей колец для его кольчуги, и ему надоело носить старый кожаный жилет с приделанными к нему железными пластинами, купленный у пешего сержанта, возраст которого не позволял ему продолжать службу. Не рыцарское это облачение. Да, нужны еще шпоры. Золотые шпоры, какие описываются в легендах Круглого стола. Эх, наступит ли такой день?

Порыв ветра водяным хлыстом стеганул его по лицу. Жеан очнулся. Перед ним возвышался холм отшельника.

— Ты не должен никому говорить о том, что увидишь наверху, — произнес Дориус, слезая с мула. — Если у тебя длинный язык, то его святейшество приор моего ордена жестоко накажет тебя.

— Что мы будем искать? — проворчал Жеан. — Сокровище? Если вы рассчитываете перевозить карбункулы, я должен об этом знать.

— Ничего подобного, — поспешно ответил монах. — Просто кости одного святого, они якобы излечивают людей от бесплодия. Дело в том, что барон Орнан де Ги уже немолод. Он боится, что его семя утратило силу и не оплодотворит молодую жену. Мощи предохранят их от такого огорчения и позволят зачать достойного наследника. В брачную ночь я положу их под кровать.

Жеан отвернулся, скрывая отвращение, появившееся на его лице. Значит, супруги соединятся над деревянной шкатулкой с костями истлевшего скелета. Хорошенькая перспектива!

Хотелось надеяться, что молодая жена никогда не узнает об этом.

— Ну, давай же, — терял терпение Дориус. — Ты слишком любопытен. Вынимай свой меч и следуй за мной как тень. За это я тебе и плачу.

Они побежали к каменистой тропинке, ведущей вверх. Дождь так бил в лицо, что они задыхались. Жеан вытащил из ножен меч. Делать этого не следовало, но выхода не было.

Сколько раз он слышал в тавернах истории о солдатах, кольчуга или меч которых притягивали к ним молнию, и они сгорали от небесного огня.

Короткие вспышки молний освещали горбатую часовню на верхушке холмика. Строение больше напоминало склеп великана, нежели церквушку. Грубо высеченное изваяние высилось на паперти, однако Жеану никак не удавалось определить, какого святого оно изображало.

Дориус постучал кулаком в дверь. Никто долго не открывал, потом в проеме показалась лохматая голова старика.

— Это я, — сказал Дориус. — Я пришел за… этим самым. Все готово?

— Вы принесли деньги? — проскрипел старик.

— Да, конечно, — ответил Дориус, спешивший побыстрее покончить с этим делом.

И, приподняв полы рясы, показал два мешочка с экю, подвешенных к кожаному поясу, охватывающему его брюхо.

— Ладно, — проворчал старец. — Все приготовлено, но за вас хлопотал сам епископ. Я проделал серьезную работу. Не знаю, сотворится ли чудо в тех условиях…

— Не нам судить об этом! — возбужденно оборвал его Дориус. — Мы с вами только исполняем Божью волю, больше ничего.

Жеану показалось, что монах подмигнул отшельнику, намекая, что лучше помалкивать.

Что означало это паясничество?

Отшельник наконец подвинулся, давая им пройти. Крохотный масляный светильник скупо освещал часовню, он был заправлен бараньим салом, так что в склепе без единого оконца витал запах жареного мяса.

— Оставайся здесь, — приказал Дориус. — Я сейчас улажу все дела и вернусь.

Монах удалился вслед за стариком. Жеан слышал, как они шептались у алтаря. Отшельнику, похоже, очень не хотелось отдавать свои реликвии.

— Вы подвергаете большой опасности этого ребенка, — неожиданно пробормотал старец. — Если барон не крепок в вере, ни одна реликвия не сможет его вылечить…

— Помолчи-ка, — устрашающе произнес Дориус.

Затем бормотание сменилось звяканьем отсчитываемых золотых монет. Монах был весьма усерден в счете. Наконец Дориус появился с большой, скрепленной железными полосами шкатулкой под мышкой.

Жеан ожидал чего-то более впечатляющего. Столько золота за какой-то разваливающийся ящик?

— Дело сделано, — отдуваясь, проговорил монах. — Можно уезжать. Показывай дорогу.

Вид у него был несколько испуганный. Дверь часовни закрылась за ними, и они опять очутились под проливным дождем.

При каждом шаге кости святого постукивали в шкатулке. Пользование мощами считалось обычной вещью. Жеан презрительно относился к такой непотребной магии, но побаивался ее… как и все. Иногда ему приходила в голову мысль, что трупам не очень нравилось, что с ними обращаются, словно с пакетиками с целебными травами, и наступит день, когда они отомстят за себя. Однако знал он и то, что сам король заплатил огромные деньги, чтобы приобрести для Сен-Шапелль реликвии страстей Христовых, в частности, терновый венец. Через некоторое время он добавил к нему святую крайнюю плоть, оставшуюся после обрезания господа нашего Иисуса. Она очень почиталась беременными женщинами, которым якобы облегчала родовые боли.

— Подождите! — вдруг насторожился Жеан. — Я слышу в кустарнике какой-то шум. Пойду посмотрю.

— Нет! — взвизгнул Дориус. — Не оставляйте меня одного!

Но Жеан уже отошел. Он воспользовался темнотой, чтобы вернуться, подойти к статуе святого и исследовать на ощупь ее лицо. Ему хотелось знать, с чем он имел дело. Как нарочно, ни одна молния не осветила каменное изображение, поэтому пришлось вслепую изучать лицо неизвестного мученика. Оказалось, что внешность у него какая-то противная, бессмысленная, совсем не похожая на лицо. Если только тут не поработала молния, этот тип не был привлекательным.

Жеан повернул обратно. Нельзя было дольше задерживаться, Дориус мог застать его.

«Черт знает что! — мысленно выругался он. — Какое тебе, собственно, дело? Тебе платят за сопровождение желающих по ненадежным дорогам, а не за то, чтобы ты интересовался причинами, которые заставили их отправиться в путь!»

Шлепая по вязкой грязи, в которую превратилась тропа, Жеан направился к монаху, вцепившемуся в свою раку, как в бочонок с вином.

ГЛАВА 4 СИЛУЭТ В НОЧИ

Повернувшись спиной к холму и одинокой часовне, Жеан с монахом углубились в лес. Дождь закончился, и воцарилась тишина, нарушаемая лишь вязким чмоканьем копыт животных, шагающих по грязи.

Вдруг за одним из поворотов дороги показался желтый свет. От неожиданности монах подпрыгнул в седле.

«Приглушенный фонарь», — подумал Жеан.

Он посчитал это верхом неосторожности. Зажечь лампу — это выдать свое присутствие. Хороший наблюдатель, взобравшийся на дерево, вмиг обнаружит человека. Сам Жеан предпочитал продвигаться вслепую, полагаясь только на свою память и на знание дороги.

Фонарь горел в месте, названном «Яйца дракона», на перекрестке, где стояли два менгира, свидетели верований далеких времен. Рассказывали, что поставленные стоймя камни на самом деле были гигантскими яйцами, окаменевшими за многие века, но под скорлупой дремали два дракончика без крыльев и когтей, ждущие, когда треснет гранитная скорлупа, чтобы выбраться из нее, взлететь и приняться за опустошение края.

Это была одна из бретонских легенд, касающаяся чудес Круглого стола; сегодня просвещенные люди посмеивались бы над ней и пожимали плечами.

Жеан пришпорил лошадь. Между стоящими камнями вырисовывался силуэт в бумазейном капюшоне, с котомкой на плече.

— Господи, спаси! — простонал Дориус. — Дождь кончается, и вдруг появляется путник. Осторожнее, друг. Дьявол не любит мокнуть под дождем. Проследуем своей дорогой, глядя прямо перед собой.

— Успокойся, аббат, — проворчал Жеан. — Это просто прохожий, желающий присоединиться к группе, ему сообщили о том, что мы должны здесь пройти.

Тем временем человек откинул свой капюшон. Фонарь высветил женское лицо в обрамлении белокурых косичек. У путешественницы были бледная кожа и выдающиеся скулы — символы германской красоты. Глаза смотрели уверенно, сразу видно, что женщина привыкла путешествовать одна.

— Храни тебя Господь, — сказала она чистым и сильным голосом. — Ты и есть проводник Монпериль? А я — Ирана, трубадурша. Я иду в замок Орнана де Ги участвовать в свадебных торжествах. Ты не против, если я пойду с вами?

— Я знаю тебя, — ответил Жеан. — Наслышан. Говорят, ты интересно рассказываешь сказки и поешь. В таком случае, добро пожаловать. На стоянках ты повеселишь нас своими песнями.

Жеан тоже откинул капюшон, показывая, что он не какой-то насмешник, вздумавший пошутить.

Он и в самом деле не лгал, он действительно слышал об Иране. Она была одной из тех женщин-трубадуров, которую очень ценили благородные дамы, потому что издалека призывала мужчин утешить женское сердце и вызывала сладкие воспоминания.

Ирана работала в жанре, называемом песнями зари. Эти песни напоминали о разлуке влюбленных на рассвете, на исходе страстной ночи, в течение которой их тела доставляли радость друг другу. Ирана умела играть чрезвычайно искусно, казалось, она все знала о печали и томительной меланхолии, предшествующих страху увидеть обманутого мужа.

Благородные дамы готовы были слушать ее вечно и всегда сердечно принимали всякий раз, как она появлялась у ворот замков.

Пока молодая женщина пристраивалась идти вслед за животными, Дориус наклонился к Жеану и вцепился в его руку.

— Ты хочешь позволить этой шлюхе идти за нами? — с одышкой зашептал он, не замечая, что бурлившая в нем ярость делала шепот довольно громким.

— А почему бы и нет? — удивился Жеан. — Дорога длинная, а послушать рассказчика на стоянке у костра всегда приятно. Ее песни заглушат вой волков.

— Вот еще! Ты совсем свихнулся! — злобно негодовал монах. — Ведь она — женщина! Одна из тех падших дев, которые в одиночку бродят по дорогам и распевают песни о бесстыдных прикосновениях и изменах! Тебе хорошо известно, что церковь осуждает чувственные наслаждения. У женщины недостаточно мозгов, чтобы противостоять ухищрениям лукавого, в ней много детского, поэтому она быстро становится орудием сатаны, и ее не исправить. Только мужчина был создан по образу и подобию Божьему, а женщина вылеплена по образу и подобию мужчины. Она — лишь побочное создание, сделанное по уже уменьшенной модели. Терпеть можно только девственницу. Тебе разве никогда не говорили о прекрасных писаниях святого Амвросия и о сказанных им по этому случаю словах?

— Не скули, аббат! — проворчал Жеан. — Побереги желчь, заботься лучше о своих реликвиях. Ты горячишься из-за пустяков.

— У тебя ум за разум зашел! — не вытерпел его собеседник. — Подумал ли ты об оборотнях? Лес кишит ими. Считаешь, что беседуешь с женщиной, а на самом деле говоришь с волчицей, снявшей шерсть с морды и ног! А у этой слишком наглые глаза, не похожие на человеческие. У женщин — звериный инстинкт, и они легко делаются игрушкой злых сил. Она неразумна, и дьяволу нетрудно поселиться в ее пустой голове. Ты подвергаешь нас опасности, пригласив это создание присоединиться к нам. У нее мохнатые ноги, я в этом уверен. Когда мы уснем у костра, она примет свой настоящий облик и созовет всю стаю… поточат они о нас свои клыки.

Он долго разглагольствовал без передышки, но Жеан не слушал его. Монахи, нетерпимые к старым верованиям, однако были щедры на истории о различных метаморфозах, когда хотели добиться желаемого.

Вот и Дориусу не хотелось, чтобы Ирана была с ними. Почему? Жеан не знал. Вполне естественно, что трубадурша идет на свадьбу, такой случай не упускают.

Видя, что проводник молчит, монах прекратил свои нравоучения и, горестно надувшись, замолчал, отыгрываясь на бедном муле, которого то и дело бил пятками по бокам.

На рассвете они подъехали к перекрестку четырех дорог, где их поджидали остальные путники, которых Жеан должен был проводить до замка. Группа состояла из обычного набора бродячих комедиантов, падких на подобные церемонии. Они коротали время, играя в кости. При виде монаха они насупились. Ведь церковники и свободолюбивые бродяги испытывали отвращение друг к другу.

Жеан спрыгнул с лошади и обошел их одного за другим, собирая плату за свои услуги.

Что касается Дориуса, то он подчеркнуто держался в отдалении, словно сам запах этого сброда оскорблял его нос. Он обеими руками вцепился в стянутую железными полосами шкатулку.

Подойдя к Иране, Жеан попытался принести извинения за слова своего спутника.

— Не надо извиняться, — вздохнула молодая женщина. — Я привыкла. Все эти постриженные ненавидят песни зари. Они считают, что песни пробуждают запретные мечты у праздных благородных дам и вводят их в грех.

— К тому же он наверняка боится, как бы барону де Ги не наставили рога, прежде чем он возляжет с молоденькой женой, — заметил Жеан. — Старикашки весьма ранимы в таких делах.

Ирана подняла брови.

— Орнан де Ги — старикашка? — удивилась она. — У тебя неверные сведения. Барон — красивый мужчина в расцвете сил, о чем свидетельствует его участие в крестовых походах. Малышка Ода не сомкнет глаз, когда он ляжет на нее, либо ее плохо подготовили к постельным наслаждениям.

Ирана говорила с бесстыдством, свойственным трубадурам, для которых любовные игры — соль жизни. В ее лице было что-то кошачье. Иными словами, она могла бы носить железную корону северных королев-воительниц. Жеан подумал, что во многих молодых дворянах она вызывала похоть. Но мысль эта мелькнула и исчезла, ее место заняла другая, менее приятная: почему Дориус солгал ему, утверждая, что Орнан де Ги старик, неспособный исполнять свои мужские обязанности?

Это ему не нравилось, было непонятным, и изворотливость монаха начинала раздражать Жеана.

Пора было отправляться. Он возглавил колонну, приноравливая шаг своей лошади к шагам ходоков. Бродячие комедианты привыкли к постоянным перемещениям, они не отставали, не суетились и двигались размеренно.

Жеан внимательно вглядывался в лес по обе стороны дороги. За ним шла беднота с пустыми кошелками, но… кто знает? Бывали случаи, когда разбойники устраивали резню ради того, чтобы завладеть тройкой плащей. И к тому же среди идущих находилась женщина, Ирана, которая могла возбудить в негодяях мысль о насилии. Да еще и шкатулка Дориуса, которую наивный наблюдатель может посчитать наполненной золотыми монетами. Добрую часть утра все шли молча. Черный, насквозь пропитанный дождем лес не побуждал к веселью. В полдень сделали привал, разогрели бобовую похлебку, а потом Ирана начала петь. Она умело затрагивала темы, дорогие каждому трубадуру: песня зари и тут же песня печальной жены, девочкой проданной родителями старикашке с подагрическими коленями, беззубому, словно дряхлый конь, которому место на живодерне. Ее голос, немного глуховатый, но глубокий, казалось, обещал тысячу удовольствий тому, кто захотел бы попытать удачу, и глаза мужчин блестели, несмотря на усталость после долгой ходьбы.

Жеан очень любил трубадуров. Сопровождая их и слушая баллады, он понемногу отходил сердцем и узнавал немало нового.

Кончив петь, Ирана подогрела себе кружку вина и добавила туда мед, чтобы смягчить горло. Жеан не мог устоять перед желанием снова заговорить с ней.

— Свадьба, наверно, будет пышной? — осведомился он.

— Да, — ответила молодая женщина, бросив на него насмешливый взгляд. — И турнир будет. Ты хотел бы поучаствовать в нем? Есть возможность заработать себе доспехи и лошадей. Хороший боец может обогатиться за один поединок.

— Или расстаться с жизнью, — буркнул Жеан. — Лучше расскажи о невесте.

— Ода де Шантрель? Ей пятнадцать лет, она очень красивая девушка. Черные длинные косы, белая, как молоко, кожа, ротик сам напрашивается на поцелуй. Весьма привлекательная игрушка для мужчины, которому надоело валяться на соломе со служанками.

— А этот Орнан де Ги, он не из грубых солдафонов?

— Не больше, чем любой другой рыцарь. Ему около двадцати семи или двадцати девяти лет. До прошлого года у него были борода и длинные волосы, но он обрил ее и постригся после введения новых шлемов, полностью закрывающих лицо. Сегодня волос у него на голове не больше, чем у мальчика из хора.

Жеан поморщился. Не привлекала его эта военная мода, которая делала мужчин юношами и заставляла напяливать на голову железное ведро с прорезями для глаз. Ну и духотища, должно быть, под ним! И еще ему не нравилось ходить остриженным, как баран. Жеану всегда говорили, что борода свидетельствует о мужской силе, а длинные волосы — о необузданности.

От такого нового обычая он несколько приуныл. Во всем этом он видел некое стремление к женоподобности.

Жеан заметил, что во время беседы Ирана не спускала с Дориуса глаз.

— Не нравится мне этот человек, — пробормотала она. — Он недобрый и лживый.

— Почему ты так решила?

— Он красит волосы плохой краской, не хочет, чтобы все видели, что он рыжий. Но дождь смыл часть краски… Взгляни. Наверно, поэтому ему везде мерещится проявление сатаны. Вообще-то рыжие волосы — признак дьявольщины. Ты не должен был разговаривать со мной, он тебе еще покажет.

— Да плевать мне, — пробурчал Жеан. — Мне он тоже не по душе. От его белиберды я совсем отупел за то время, что мы вместе.

Дориус уже проявлял нетерпение, и пришлось снова пуститься в путь. Жеан молча покачивался в седле, стараясь не думать о странностях этого непонятного путешествия.

— Ты не должен был разговаривать с трубадуршей, — ворчал Дориус. — Она обольстит тебя и пробудит в тебе зверя. Она тем и зарабатывает на жизнь, что раздувает костер греха, тлеющий в мужчинах и женщинах. Каждый рассказчик говорит языком дьявола. Добрый христианин должен слушать только сказания о жизни святых.

Жеан и ухом не повел.

— Хватит меня убаюкивать, аббат! — раздраженно произнес он. — Иначе я усну и свалюсь с лошади.

— Напрасно насмешничаешь, — прошипел Дориус. — Я говорю правду. Дьявол скоро явит себя.

Жеан проглотил ругательство. Он еще не подозревал, что события этой ночи докажут правоту монаха.

ГЛАВА 5 ОПАСНАЯ ВСТРЕЧА

Жеан знал, что лес изобилует неприятными сюрпризами. Некоторые края были настолько нищими, что поведение их обитателей отклонялось от нормы. Можно было натолкнуться на обедневших баронов, ставших разбойниками, или даже на монахов-грабителей. Сеньоры множили права прохода по своим землям, пользовались усталостью путников, требуя с них сильно завышенную плату. Тут-то на сцену выступал он, Монпериль, проводник, знающий как свои пять пальцев все обходные дорожки, по которым можно двигаться, не открывая кошелька.

Ему даже случалось прокладывать новые пути, находить старые тропы через корчевья. Он мостил их камнями, чтобы они не очень зарастали сорняками, и маскировал подходы к ним колючими кустарниками.

С наступлением ночи сделали новый привал под деревьями, окружающими поляну, и быстро развели костер для отпугивания волков.

Предусмотрительный Жеан всегда возил с собой несколько сухих поленьев на тот случай, если дождь помешает заготовке дров или хвороста.

Волков он не боялся. С тех пор, как Жеан стал вести лесную жизнь, он узнал, что обвиняли их совершенно несправедливо. На человека волки нападали только в разгар зимы, когда им нечего было есть. Все остальное время они держались подальше от путников. Правда, существовала вероятность нападения стаи, ведомой выжившим из ума старым самцом или обезумевшей от течки волчицей…

Вскипятили воду, чтобы сварить овсяную кашу с накрошенными в нее кусочками сала.

Жеан больше опасался прожорливых медведей и россомах, вечно ищущих, чем бы набить себе брюхо. Убить медведя труднее, чем справиться с волком. Схватиться с ним все равно, что биться с деревом, покрытым шерстью, клыками и когтями.

Этим вечером все очень устали. Было не до песен. Жеан сообщил людям о прудике, расположенном неподалеку, чтобы желающие могли умыться. Одна только Ирана изъявила желание. Женщины всегда были более чистоплотны, чем мужчины, поэтому-то те и подшучивали над ними, обвиняя в кокетстве.

Жеан смотрел на уходящую Ирану. Красивая женщина! При ходьбе ветер прижимал ее платье к телу, и оно плотно облегало живот и бедра. Ирана, без сомнения, казалась большинству мужчин слишком большой и самоуверенной. Не очень-то здесь жаловали женщин, живущих сами по себе, если только они не были монахинями, девственницами или вдовами. За исключением трех последних случаев, все остальные женщины быстро получали неприличные прозвища. Каждую особу женского пола, путешествующую без компаньонки, подозревали в черных замыслах, связанных с развратом.

Наверняка имя Ираны вымышленное. Трубадуры обычно исхищрялись в присвоении себе громких имен или прозвищ, призванных поразить воображение и способных быстро разлететься по свету.

Так размышлял Жеан, когда вдруг из-за кустов раздались вопли трубадурши. Выхватив меч, он бросился на голос. На краю пруда Ирана отбивалась от четырех окруживших ее волков. Один вцепился зубами в подол платья, другой кружил, выбирая момент, чтобы прыгнуть ей на спину. Это был обычный способ таких животных: прокусить клыками шею жертвы и мотать ее, пока не сломаются шейные позвонки.

Бледность Ираны делала ее похожей на бальзамированную святую. У молодых волков была пора спаривания. Жеан определил это по их напряженным членам, торчавшим из шерсти. Схватив меч обеими руками, он ударил, но промахнулся. Оружие рыцарей предназначалось для фехтования. Длинным мечом следовало рубить, как топором, круша и рассекая все вокруг. Не было у Жеана опыта в обращении с этим видом оружия.

Волки, казалось, были загипнотизированы Ираной. Они удостоили вторгшегося чужака лишь коротким ворчанием. Волк, пытавшийся разодрать платье молодой женщины, встал на задние лапы и коснулся грязной мордой и передними зубами груди Ираны. Та покачнулась.

Нет ничего ужаснее, чем ударивший в ноздри запах сгнившего мяса из волчьей пасти. Жеан рубанул мечом наотмашь. Лезвие угодило зверю сзади ушей и с сухим хрустом разрубило позвоночник. Пораженный смертью, самец выпустил на молодую женщину струю мочи, и Ирана, потеряв равновесие, упала в пруд. Жеан действовал без передышки. Запах смерти и беспрерывный натиск несомненно обескуражили стаю, решившую наброситься на врага.

Он проломил череп второму животному, собиравшемуся прыгнуть на него. Остальные обратились в бегство. Жеан оттолкнул ногой труп хищника и протянул трубадурше руку, чтобы помочь выбраться на берег.

Ирана дрожала от страха и холода. В ее блуждающем взгляде было что-то звериное, и Жеану стало не по себе. На мгновение он готов был поверить, что в Ирану проник дух убитого волка. Ходили слухи, будто голова у женщин настолько пустая, что такое вполне возможно.

— Ирана! — крикнул Жеан, схватив трубадуршу за плечо. — Это я, Монпериль, проводник.

Наконец она вышла из оцепенения. Зубы застучали с такой силой и звуком, будто колотушка во встряхиваемом кожаном кошельке.

— Идем, — приказал Жеан. — Нельзя стоять. Холодно, и ты можешь умереть.

Мокрое платье до неприличия плотно прилипло к телу Ираны. В таком виде лучше не показываться Дориусу на глаза. Стянув свой плащ, Жеан накинул его на плечи молодой женщины, укутал ее и повел через опушку к костру.

Монах стоял в стороне от деревьев, держа под мышкой свою драгоценную шкатулку, его лицо недоверчиво морщилось. Позади него сбились в кучку перепуганные комедианты.

— Волки, — небрежно бросил Жеан. — Она промокла, пусть женщины займутся ею. Поторапливайтесь, усадите ее поближе к огню.

Подбежали две пожилые женщины; схватили Ирану под руки. Вся труппа последовала за ней, надеясь, что она расскажет о случившемся. Заодно, может быть, удастся увидеть интимные части ее тела, когда Ирана будет менять рубашку.

Дориус вцепился в запястье Жеана и потянул его в сторону.

— Я все видел! — задыхаясь, проговорил он. — Теперь уже нет сомнений. Ты больше не сможешь ее защищать.

— О чем вы говорите? — недоуменно проворчал Жеан.

— О волках, — возбужденно пробормотал Дориус. — Ими завладела похоть. Они пришли, чтобы спариться с ней! Она — волчица, обернувшаяся женщиной, оборотень. Ты появился в момент, когда она собиралась принять настоящий облик, и тут она притворилась, что на нее напали… Она хитра, но меня не обманешь.

— Вы бредите, аббат, — произнес Жеан, высвобождая руку. — Она была одна, в стороне, а лес полон волков.

Он пытался рассуждать здраво, но от слов монаха у него сжалось сердце. Вспомнилось странное выражение, мелькнувшее в глазах Ираны.

— Ты знаешь! Ты все знаешь! — горячился Дориус. — Но делаешь вид, что ничего не было. Она собиралась покрыться шерстью, встать на четыре лапы и подставить зад самцам, которые для этого и прибежали. Ты не должен оставлять ее в живых. Этой ночью я благословлю твой меч, ты пойдешь и убьешь ее. Отруби ей голову, а я засвидетельствую, что ты действовал по моему приказу.

— Вы совсем спятили! — возмутился Жеан. — Никого я не буду убивать. Вы помешались от страха. Чего вы боитесь? От нападок лукавого вас защищают ваши реликвии.

— Болтаешь, сам не знаешь что! — заикаясь, выкрикнул Дориус. — Именно из-за этих реликвий дьявол и ополчился на нас. Он сделает все, чтобы они не попали в руки барону. Ирана — его пособник, она постарается опутать тебя. Кто знает, может, ей это уже удалось? Ты не хочешь исповедоваться?

— Хватит! — отрезал Жеан, обтирая лезвие меча пучком травы. — Вы разгорячитесь, будете плохо спать, и завтра дорога покажется вам еще длиннее.

Дориус перекрестился.

— Ты в этом раскаешься, — пробормотал он. — Дьявол потешается над неверием. Настоящий рыцарь не ослушался бы меня. Он отрубил бы этой самке голову, не задавая лишних вопросов.

Жеан быстро отошел от него, в нем закипал гнев. Усаживаясь у костра, он взглянул на луну. Полнолуние.

Самое время для проделок оборотней. Может, следует прислушаться к словам монаха?

Ирана переодевалась за натянутым двумя матронами одеялом. Пламя костра неравномерно освещало ее лицо, выделяя «кошачьи» черты. Жеан внимательно разглядывал женщину, с тревогой ожидая появления черной шерсти на спине и руках. Ему пришлось сделать усилие, чтобы отвернуться и не думать об этом. Когда путники, успокоившись, завернулись в свои одеяла, он приблизился к трубадурше.

— Спасибо тебе, — сказала Ирана. — Если бы не ты, не знаю, что и было бы. — Она поколебалась, потом тихо добавила: — Я видела, как монах разговаривал с тобой. Наверное, обо мне?

Жеан смущенно заерзал. Он всегда чувствовал себя недотепой в присутствии женщин, умеющих читать и писать, ведь в отличие от баронов Жеан не считал эти знания ненужными.

— Да, — признался он. — Ты ему очень не нравишься.

Ирана печально усмехнулась.

— Ты хочешь сказать, что он лопнул бы от радости, послав меня на костер, правда? Что он говорил тебе обо мне?

— Волки, — прошептал Жеан. — У них пора спаривания.

— О! Тогда понятно, — ухмыльнулась молодая женщина. — Он убеждал тебя, что они собирались совокупиться со мной?

— Да, — сконфуженно буркнул Жеан.

— Это он все подстроил, — выдохнула Ирана. — Он целый день обдумывал эту ловушку. Волки скрытно следовали за нами. Мы все слышали их шаги.

— Что? — повысил голос Жеан. — Ты утверждаешь, будто Дориус командует волками?

— Вовсе нет, — отрезала молодая женщина, и ее глаза заблестели от ярости. — Он воспользовался немудреным способом, о котором знают все охотники. Если надо натравить на кого-то волка, то брызгают на одежду человека мочу собаки, у которой течка. Этот запах волки в похоти чуют за два лье. Когда же звери поймут, что их обманули и они не могут совокупиться, то обезумевают от разочарования и разрывают свою жертву на куски.

Жеан опустил голову. Конечно, он слышал о таких проделках.

— Зачем он это сделал? — задумчиво спросил он. — Только потому, что ненавидит тебя? Стало быть, он постоянно держит в своей суме бутылочку с собачьей мочой. Бред какой-то.

— Нет! — возразила Ирана. — Он специально захватил ее с собой. Он заранее знал, что я присоединюсь к вам. Увидев меня на перепутье, он сделался белым, как мел.

— Значит, вы знакомы?

— Да, немного. Я знаю о нем кое-что. Например, секрет его махинаций. Поэтому-то он и хотел меня устранить. Дориус мошенник, опасный человек.

Она умолкла, глядя поверх плеча Жеана, чтобы убедиться, что монах их не подслушивает.

— Пойдем, — сказала Ирана, беря Жеана за руку. — Удалимся от людей. То, что я должна сообщить тебе, не для чужих ушей.

Она встала. Прикосновение ее прохладной руки неожиданно взволновало Жеана. Он мысленно отругал себя. Что с ним? Не поддался ли он ее чарам? О чем свидетельствуют эти волнения, больше подходящие девственнику? Он совсем не похож на красивого рыцаря, галантно занимающегося любовью, а Ирана — не благородная девица, томящаяся от желаний в замковой башне. Жеан готов был биться об заклад, что в постельных утехах она весьма опытна, ей все знакомо.

— Послушай, — произнесла она, когда они отошли от костра на порядочное расстояние, — ты действительно хочешь знать правду? Если я расскажу то, что мне известно, тебе будет грозить опасность.

— Говори, — приказал Жеан. — Я не люблю бродить в тумане.

— До встречи со мной вы ездили за мощами, так? — тихо спросила трубадурша.

— Верно, — подтвердил Жеан. — За костями какого-то святого для барона Орнана де Ги, который боится, что бесплоден. Их засунут под брачное ложе в ночь свадьбы, и барон наверняка сделает себе наследника.

— Бесплоден? — усмехнулась молодая женщина. — Вот так Дориус! Ты видел изваяние святого у входа в обитель отшельника?

— Довольно плохо, было темно. Мне показалось, что оно попорчено молнией… или небрежно сработано. У святого странно изуродованное лицо.

— Ничего удивительного, — выдохнула Ирана. — Не молния в него ударила… это проказа. Статуя изображает святого Иома, прокаженного… А мощи, которые таскает Дориус, — его кости.

Жеан вздрогнул, вспомнив о дурном предчувствии.

— Иом стал святым якобы из-за того, что излечился благодаря некоему чуду, — пояснила Ирана. — Он мало кому известен, потому что церковники сомневаются в его излечении. Некоторые даже утверждают, будто он заключил договор с дьяволом, чтобы избавиться от болезни. Но об этом и речи быть не может.

— А в чем же тогда дело?

— О Боже! Да пошевели же мозгами, Монпериль! Кто, по-твоему, заинтересован в реликвиях святого Иома?

Жеан колебался, потрясенный невероятностью предположения.

— Тогда… какой-нибудь прокаженный, — пролепетал он. — Прокаженный, надеющийся излечиться чудом?

— Да, — прошептала молодая женщина. — Ты все понял. Теперь рассуждай дальше, делай выводы.

— Это означало бы… — замялся Жеан. — Это означает, что барон Орнан де Ги болен?

— Да, — подтвердила Ирана. — Он заразился проказой во время Крестовых походов. Но держит все в тайне, потому что влюблен в Оду и хочет во что бы то ни стало на ней жениться.

— Но ведь это — преступление! — возмутился Жеан. — Он передаст свою болезнь бедняжке в брачную ночь!

— Риск большой, — мрачно повторила трубадурша. — Вот почему он рассчитывает вылечиться до начала церемонии.

— Вылечиться? Так быстро! Каким образом?

— Просто дотронувшись до мощей святого Иома. Дориус убедил его в этом. Монах до крайности легковерен, напичкан предрассудками, как и все его собратья. Он обманул барона, а тот и поверил. Потому-то он и приобрел под большим секретом эти чудодейственные кости. Никто не должен знать, что Орнан де Ги поражен проказой. Если же правда откроется, ему придется отказаться от всего, удалиться в лепрозорий, а его замок сожгут.

— Откуда тебе все это известно?

— Я подслушала разговор в замке. Совершенно случайно… Я сразу убежала, но Дориус заподозрил что-то. Вот почему он хочет заставить меня молчать. Здесь ужасный заговор, понятно? Орнан де Ги готов на все, лишь бы вылечиться. Он пообещал Дориусу назначить его капелланом, если произойдет чудо. А капеллан — важная шишка, не то что келарь монастыря, затерянного в глуши.

Жеан переступил с ноги на ногу.

— А если он и в самом деле излечится? — нерешительно предположил он.

— Не будь глупцом! — воскликнула молодая женщина. — Уже никто не верит в такую силу магии, исключение составляют несколько фанатиков вроде Дориуса. Кости святого Иома никого не вылечат, а бедная Ода проснется прокаженной после брачной ночи! Ни одна женщина не может быть пособницей подобного преступления.

— Ты идешь туда, чтобы ее предупредить?

— Да, по крайней мере я попробую заронить в ней недоверие. Мне нужно быть очень осторожной. Если меня обвинят в клевете, то отрежут язык. Не думай, что я храбрее других, просто не могу остаться в стороне.

Волчий вой за деревьями заставил их вздрогнуть.

— А что касается статуи у обители отшельника, — продолжила Ирана, — то если бы ты рассмотрел ее при свете, то увидел бы, что она изображает человека без носа, с изъеденным болезнью лицом, все тело его запеленуто повязками, а в руках кормушка для птиц, которая прикрывает отсутствие пальцев. По этой причине Дориус предпочел встретиться с отшельником ночью. Он не хотел возбуждать в тебе подозрения. А я знала, что вы придете, и ждала вас многие часы.

Жеан не нашел, что сказать. Трусом он не был, но упоминание о проказе повергло его в ужас. С таким бедствием власти не церемонились. Людей силой водворяли в лепрозории только за то, что на их коже обнаруживались безобидные пятна, которые считались первыми симптомами страшной болезни.

— Мне стало легче после разговора с тобой, — прошептала Ирана, пытаясь поймать руку Жеана. — Но теперь тебе, как и мне, грозит опасность. Тайна эта тяжела. Ни Дориус, ни барон не позволят нам выдать ее.

— А как ты поступишь, прибыв в замок?

— Я пою женские песни, и мне легко будет остаться наедине с Одой. Накануне брачной ночи молодые жены всегда нервничают и хотят побольше узнать о постельных играх. Я попытаюсь пробудить в девушке подозрение… Поговорить с ней я не смогу, но у меня будет возможность передать ей записку, даже без подписи. Я сильно рискую, не забудь. Орнан де Ги — могущественный сеньор. Будь осторожен в таверне, держи язык за зубами. Не вздумай болтать лишнее после третьего стакана вина.

— Я умею молчать, — заверил ее Жеан.

Они возвратились к костру. Видел ли Дориус, как они разговаривали в стороне? Несмотря на убедительные слова Ираны, Жеан не мог полностью согласиться с ней.

Укоренившаяся крестьянская привычка к предрассудкам заставляла его верить в мощи. В голову приходила мысль о заблуждении. Магия существовала лишь в изумительных бретонских легендах Круглого стола. Сегодня мир постарел и избавился от тьмы старых верований. Неужели человечеству не удастся изобрести побольше разных способов лечения и лекарств? В те времена считалось, что все уже известно, и монахи первыми провозглашали о конечности человеческих знаний. Стараться побольше понять — значит впасть в грех, поскольку врываешься в область божественного.

Жеан улегся на тонкий матрасик, набитый сухим тростником, чтобы предохранить себя от ломоты в костях, которая обычно одолевает тех, кто имеет привычку спать прямо на сырой земле.

Он был уверен, что сон к нему не придет. Ему не нравилось, что его втянули в подобные интриги. Перед глазами возникали страшные образы. Красавица Ода обнаженная возлегла на кровать барона с гниющим телом, отдалась ему, приняла в себя его заразное семя. Уснув порозовевшей и свежей, она проснется гниющей… и долго не будет знать об этом.

Можно ли позволить совершиться подобному ужасному преступлению?

ГЛАВА 6 IPSEVENENABIBAS[2]

На следующий день, когда солнце подкатывалось к зениту, они прибыли в замок.

Возбуждение, царившее вокруг, вдохнуло новые силы в доведенных до изнеможения путников. Небольшой замок выглядел красивым, и не было сомнения в богатстве Орнана де Ги, потому что на возведение подобного сооружения потребовалось добрых пять-шесть лет труда сотен строителей. Крепостные стены и башни были разукрашены: неимоверное количество орифлам и флагов развевалось на ветру, прославляя объединяющиеся семьи.

Вокруг замка заканчивали установку ограды турнирного поля, трибун и барьеров для зрителей. Герольды скакали по полю, объявляя о скором начале турнира, уже выросли десятки палаток с гербами для будущих участников.

Жеану вспомнились слова Ираны. Для бедного рыцаря турнир предоставлял прекрасный случай разбогатеть. Заставив противника просить пощады, можно было конфисковать все его снаряжение: шлемы, кольчуги, боевых коней, вьючных животных и личное имущество.

Соблазн был слишком силен, и Жеан дал себе слово поразмыслить над этим, тем более что он только что заметил цвета Ожье де Беллона, старого друга барона Брюнуа, тоже участвовавшего в той роковой битве при Монпериле.

Едва подойдя к городским воротам, вся труппа разбрелась. Дориус удалился первым и приблизился к стражнику, которому шепнул несколько слов. Очень быстро прибежали солдаты и эскортировали его за крепостные стены, словно важного посла. Жеан и Ирана остались одни.

— Следи за собой, Монпериль, — печально улыбнулась молодая женщина. — А я помню, что обязана тебе жизнью.

— Храни тебя Бог, — напутствовал Жеан. — Не допусти оплошности.

Ему хотелось сказать побольше, но слова застряли в горле. Он совсем не походил на рыцарей из легенд, способных заливаться соловьем перед своими дамами.

— Ты можешь войти в замок, — заметила Ирана, поправляя котомку на своем плече. — Во время праздников простолюдинам открывают все ворота. Никто не упрекнет тебя, а покормят бесплатно.

Жеан сказал, что подумает, и смотрел ей вслед, размышляя о том, что Ирана идет навстречу грозной опасности. «Тебя это не касается, — сказал он себе, отворачиваясь. — Ничего не выиграешь, вмешиваясь в чужие дела». Но вместе с этой мыслью Жеан услышал и скорбный голос святого Жильбера, повторявший: «Помни о разоблачающей картине в монастыре Эглевьей. В этот день, промолчав, ты стал сообщником убийцы. Я всегда тебе повторял, что ты должен исправить свою вину, при любом случае борясь за правду. Не забудь. За тобой долг. Настало время вспомнить о нем».

Жеан встряхнулся. Он вдруг вспомнил о том времени, когда, поддавшись усталости, попытался вернуться к своей привычной крестьянской жизни. Жеан поселился в хибарке вместе с миленькой девушкой по имени Перетта и лелеял смутную мечту стать углежогом. Однажды, когда он заготовлял в лесу дрова, компания солдафонов напала на его хижину и разграбила ее. Возвратившись, Жеан нашел Перетту с взрезанным животом. Не удовлетворившись насилием, солдаты вонзили во влагалище меч. Жеан не плакал, не стонал. Он чувствовал свою вину: на этой земле обладать чем-либо можно, только постоянно держа при себе оружие. Наивность все погубила, по-другому жить было нельзя. Тогда-то Жеан снова вышел на дорогу. Позднее он поразился, подумав, что наказание ниспослано ему святым Жильбером. Покойный приор видел его колебания и решил вернуть в седло тем или иным способом. С тех пор Жеан поклялся не обзаводиться семьей и целиком посвятить себя главной цели — мщению.

Неожиданно для себя, растроганный нахлынувшими воспоминаниями, Жеан решил нанести визит Ожье де Беллону, чья выцветшая палатка невыгодно выделялась среди ярко-красных шатров молодых участников турнира, съехавшихся изо всех уголков провинции. При виде начищенного, сверкающего на солнце оружия Жеану стало стыдно выигрывать. Что за вид имел он в своем старом кожаном жилете, на своей работяге-лошадке? Конюха, ищущего место?

Ожье обрадовался, увидев его. Он постарел. Вопреки молодым паладинам из соседних палаток, бритым и стриженым, он упрямо носил бороду и длинные волосы с прошлых времен, когда бойцы сходились с открытыми лицами, и только нос был защищен железной пластиной. Его борода, когда-то черная, уже седела, как и волосы, начавшие редеть; в пролысинах обозначились шрамы, пересекавшие голову.

Мужчины обнялись. В отличие от других баронов Ожье никогда не относился к Жеану с презрением. Нет сомнения, что он видел, как Жеан тогда сражался, собирая обильную жатву трупов.

— Могу тебе предложить только скверного яблочного вина, товарищ, — пророкотал Ожье, протягивая гостю деревянную чашу с сидром. — Кошелек пустеет, а рука ржавеет. Я уже не в том возрасте, когда пляшут сарабанду с молодыми волками. Мне не на что даже содержать конюха. Надо мной подсмеиваются, потому что я сам латаю свою кольчугу.

Мужчины уселись и заговорили о старых временах. Ожье еще раз рассказал о Крестовом походе.

— Я отправился туда, чтобы отдубасить шайку дикарей, — брюзжал он. — Монахи нам так обрисовали их, что я представлял их волками-оборотнями, грызущими кости. На самом же деле, когда я прибыл в Иерусалим, то обнаружил, что они превосходили нас во всем… Они — лучшие строители, лучшие художники, лучшие наездники, лучшие врачи. Им нет нужды укрощать свою чувственность, они не умерщвляют плоть, когда думают о любви… А знаешь, именно арабы научили меня мыться! До знакомства с ними я гордился своей грязью, а ноги мыл только в Пасху, идя к праздничной мессе. Ах! Как приятна там жизнь! Мне даже захотелось переменить веру.

— Вот бы услышал тебя священник! — расхохотался Жеан.

— Проклятые попы, — проворчал Ожье. — Ненавижу эту свору неудачников, пытающихся исковеркать жизнь нормальных людей под предлогом, что они сами навсегда отказались от постельных наслаждений!

Чтобы подчеркнуть свое презрение, он одним глотком осушил свою чашу и рыгнул. Не теряя времени, Ожье снова наполнил ее.

— Я тебя шокирую? — обеспокоился он. — Ты живешь легендами, Монпериль. Ланселот и Говен существуют только в балладах менестрелей. К неверным мы приехали, чтобы прежде всего поживиться. Большинство из нас стало крестоносцами, чтобы заручиться покровительством церкви и избежать некоторых неприятных процессов. К ним принадлежу и я. Я уехал потому, что мне грозила тюрьма за разбой. Как только я изъявил желание отправиться в Святую Землю, от меня отстали. Удобно, не правда ли?

— Ты общался с Орнаном де Ги?

— Еще бы. Неукротимый был воин, любящий кровь и сражения. В то время ему было семнадцать лет, и он был так богат, что мог содержать армию. Он не был скопидомом. Иногда я его боялся. Он какой-то дикий, неудержимый. А ведь мавры хитрецы, они изобрели шахматы, не забывай.

Жеан все не решался задать вопрос, который жег ему губы.

— Когда вы были там, — наконец спросил он, — кто-нибудь болел проказой?

— Конечно. Эта болезнь часто встречается в тех странах, но заразившиеся ею остались в пустыне.

— Она быстро обнаруживается?

— В зависимости от общего здоровья. Некоторым она обезображивает лицо за несколько месяцев, другие годами таскают в себе ее зловещие симптомы. Кое-кто так боится оказаться вне общества, что тщательно бережет свою тайну. Я считаю, что ложь эта преступная, потому что достаточно смешать свою кровь с кровью другого во время битвы — и ты заражен. А почему ты меня расспрашиваешь об этом?

— Мне предложили проводить группу прокаженных до лепрозория, — солгал Жеан. — А те боятся, что их закидают камнями.

— Поберегись! — пробормотал Ожье. — Не надо близко подходить к этим людям. Церковь считает их полумертвецами. Когда они уходят из мира нормальных людей, церковь отпевает их, как покойников. Некоторые никуда не уходят, но накидывают на себя черное покрывало и передвигаются, крутя трещотку, предупреждая о своем приближении. Но есть и такие, что жаждут отомстить всем за удар, нанесенный им судьбою. Они пачкают своей кровью источники, чтобы заразить ни в чем не повинных людей.

Мужчины вышли, заглушая неприятное впечатление от этой мрачной темы. Жеан высказал пожелание участвовать в турнире. Ожье скорчил гримасу.

— Я не могу отговаривать тебя, но ты рискуешь. У тебя плохое снаряжение.. Ты хотя бы мельком видел оружие окружающих нас птенцов? К тому же у них теперь есть эти чертовы шлемы, закрывающие лицо; они боятся за свои носы и подбородки. Я нахожу эти предосторожности недостойными настоящего воина. Все это смахивает на жеманство щеголей, боящихся попортить физиономию и разонравиться прекрасным дамам. В мое время рыцарь с гордостью выставлял напоказ шрамы, полученные в бою. Да у меня и денег-то нет, чтобы накрыть башку такой кастрюлей… у тебя, думаю, не больше. А это значит, что нам разобьют морды, как только мы выедем на бой.

— Мечи у них настоящие?

— Естественно. Церковь сначала пыталась ввести деревянное оружие для таких ристалищ, но никто не внял ее совету. Единственное правило сегодня — сдерживать свои удары, но ни один рыцарь его не придерживается. Не строй иллюзий, турнир — это настоящая битва, а не приятное времяпрепровождение. — Сконфуженно опустив голову, он добавил: — Ко всему прочему тебя здесь недолюбливают, не признавая твое рыцарство, а если попытаешься оскорблять их своим присутствием, они набросятся на тебя и устроят хорошую взбучку. Кольчуга-то у тебя есть?

— Нет, не так я богат, чтобы купить настоящую кольчугу.

— Могу одолжить тебе одну, она в неважном состоянии и немного поржавела, но все лучше, чем твой кожаный жилет с железными пластинами. Подумай! Бой будет жестоким. Они разрубят тебе руки и бока, и ты скончаешься в больнице для убогих.

— Но сам-то ты ведь будешь участвовать? — неуверенно спросил Жеан.

— Я — другое дело, — проворчал Ожье. — Я умею только пить да заниматься любовью. А ты — знаток всех дорог и обходных путей. У тебя репутация отличного проводника, и разбойники побаиваются тебя, не лезут на рожон. На твоем месте я бы довольствовался этим.

Мужчины расстались, и Жеан прошел через лагерь под наглыми взглядами молодых рыцарей и их конюхов. Все они были азартными бойцами, проводящими время на опасных игрищах и ждущими, когда разразится настоящая война, на которой можно разбогатеть. Скука сделала их кусачими псами, а Жеан чувствовал себя отверженным со своим плохоньким снаряжением. Особенно потешались над его лошадкой. Ее обзывали «мешком с навозом».

— При первом же ударе шпор она взорвется, и мы все окажемся в зловонном говне! — смеялся один весьма представительный молодой человек.

Лагерь остался позади, и Жеан въехал в город, чтобы поискать постоялый двор, где присмотрели бы за его лошадью. В конюшне он почистил свой плащ, надел новые штаны, потом направился в замок.

Ирана не обманула. В эти празднества повсюду горели фонари, звучала музыка, толпились люди, а вход в замок охранялся не так строго, как обычно. В большом зале на первом этаже Жеан попал на раздачу слоеных пирожков с вареньем. Раздавала их очаровательная, очень молоденькая девушка в белом платье с длинными рукавами. Жеану объяснили, что это Ода, невеста барона. Она была так свежа, что казалась девочкой. Вокруг нее кружили кавалеры, отпуская любезности.

Ода весело хохотала, обнажая ровные крепкие зубки. Ее черные косы, с вплетенными в них темно-красными лентами, подчеркивали здоровую белизну лица, контрастирующую с красными физиономиями толпившихся вокруг крестьян.

Жеан заметил за одной из колонн молодого человека, закутавшегося в зеленый плащ. Нездоровая бледность его лица, видимо, происходила от внутренней тоски, которую невозможно было скрыть среди взрывов веселья людей, набившихся в зал. Похоже, он не сводил печальных глаз с красавицы Оды; казалось, из них вот-вот брызнут слезы. Неожиданно молодой человек закрыл лицо отворотом плаща и выбежал, толкнув по пути не успевшего отпрянуть проводника.

«Какой странный христианин, — подумал Жеан. — Плачет, когда другие смеются, бледен, как воск, тогда как у остальных щеки как красные яблоки…»

Дальше ему не пришлось размышлять, потому что появился Орнан де Ги в тунике, расцветкой напоминающей шахматную доску. Он горстями швырял золотые монеты.

— Пэр Ноэль! — закричали все, пораженные такой щедростью.

Жеан старался внимательнее рассмотреть барона. Тот был высок, с очень черными волосами и бородкой. Вопреки словам Ираны он не был обрит и острижен, наоборот, его лицо заросло густой холеной бородой, а длинные волосы спадали на лоб и уши. Жеан даже спросил себя, не прибегал ли барон к каким-нибудь ухищрениям, чтобы замаскировать бросающиеся в глаза язвы или другие недостатки на лице. А может быть, он бросал вызов новой моде?

Орнан де Ги был строен и красив, если и подтачивала его болезнь, то внешне совсем незаметно. А под одеждой? Орлиный нос придавал ему сходство с ястребом, а когда барон смеялся, показывая белые зубы, его глаза оставались холодными, как остывшая зола. Перед ним все раболепствовали.

За бароном, как тень, следовал Дориус. Он сменил свою грязную рясу на церемониальную, с пояском из переплетенных серебряных нитей. Шагал он с пренебрежительной важностью прелата, собирающегося благословить народ. Дориуса почти не узнавали, настолько новое облачение изменило его внешность. Жеан тоже с трудом признал в этом служителе церкви грязного коротышку-попа, трясшегося рядом с ним на своем муле. Дориус скользнул по Жеану невидящим взглядом, будто давая понять, что между ними нет ничего общего.

В общем, в преображении толстого монаха с измазанными дорожной грязью щиколотками было нечто ошеломляющее.

От легкого прикосновения чьей-то руки Жеан вздрогнул.

— Не оборачивайся, — прошептал ему на ухо голос Ираны. — Смотри на барона… Видишь красноту на его щеках? Это от возбуждения. Только что Дориус заставил его притронуться к костям святого Иома, и барон уже считает себя выздоровевшим. Безо всяких угрызений совести лишит он девственности Оду. А посмотри-ка на монаха! Епископ, да и только!

Перед Жеаном прошествовал паж, держа насест, на котором восседала невиданная птица, призванная еще больше поразить толпу. Проводник принял ее сначала за ястреба с выкрашенными перьями.

Недовольная птица била крыльями и испускала пронзительные крики.

— Это папего, — объяснила Ирана. — Ее еще называют попугаем. Они водятся на Востоке и могут говорить человеческим голосом. Орнан привез ее из Крестового похода.

Жеан подумал, что она шутит, но в тот же момент птица раскрыла клюв и пронзительно закричала: «Ipsevenenabibas…Vaderetro,ipsevenenabibas…»

Она «говорила» голосом ворчливого старика и одновременно тоном пророка, с черным ликованием предающим всех анафеме.

— Что она сказала? — поинтересовался Жеан.

— Это на латыни, — прошептала трубадурша. — «Изыди, пей сам свою отраву». Так обычно заклинают дьявола и его пособников.

Жеан опять вздрогнул. Как Орнан де Ги ежедневно терпит эту обвинительную фразу? Разве он сам не отрава для всех, кого касается?

Появился одетый в черное с серебряной отделкой человек. Лысый, с многозначительным и важным лицом. Его странную бледность подчеркивали очень полные красные губы и выдающийся нос с синеватыми прожилками.

— Это Гомело, — тихо пояснила Ирана, — он пробует все кушанья барона, чтобы убедиться в отсутствии в них яда. Он — тщеславный дурак, который пользуется своим положением и изображает важного господина.

Гомело чинно шествовал с надменностью начальника, производящего смотр своих войск. Свет, просачивающийся из окошек-бойниц, придавал его лысому черепу цвет слоновой кости.

Попугай продолжал выкрикивать замогильные заклинания, заставляя крестьян отшатываться.

Жеан пожал плечами. Сеньоры взяли привычку привозить из Крестовых походов разную диковинную живность, в частности, обезьян, которых выставляли напоказ за их дурачества и гримасничание. Обезьяны чем-то походили на людей. Священнослужители считали их созданиями, лишенными души за страшные грехи, так и оставшимися в первобытном состоянии. Проповедники вещали, что то же случится и с людьми, если они быстро не исправятся, отказавшись от прелюбодеяния.

«Вот что бывает, когда следуют звериному инстинкту», — говорили они, показывая на ни в чем не повинных животных.

Шум стоял невыносимый. Акробаты и тамбуринисты затеяли представление, к вящему удовольствию черни, прибывшей бесплатно поесть.

— Ты можешь подойти к Оде? — спросил Жеан.

— Нет, — отрезала Ирана. — Она никогда не бывает одна. Свадьба состоится через несколько дней. Я попробую привлечь ее внимание во время вечернего угощения.

Она сжала на прощание руку проводника и растворилась в толпе. Мужчины пользовались теснотой, чтобы прикоснуться к Иране, но она не обращала на них внимания, ее лицо выражало страх и недоверие. Всегда рискуешь головой, бездоказательно обвиняя такого могущественного сеньора, как Орнан де Ги.

Жеан вышел из замка. Осторожность подсказывала сразу же пуститься в обратный путь, но ему претило позволить Иране выпутываться одной. Разве не должен рыцарь бороться за торжество добра и истины в любых ситуациях?

Во дворе замка соорудили подмостки, и сказители в пестрых одеждах потешали простолюдинов непристойными шутками. Пробираясь сквозь толпу потных, вонючих тел, Жеан слышал грубые анекдоты, смакуемые на городских площадях; чернь готова была слушать их вновь и вновь.

Толстый мужчина в трико с красными полосами сделал «колесо», потряс брюхом и начал декламировать «Дубину монаха», жестами изображая действующих лиц. Хохот достиг высшего предела. Над всем этим гвалтом плавал запах жареной или просто вытащенной из бочек с рассолом рыбы.

По городским улицам мужчина гнал стадо свиней, пожиравших на своем пути помои и отбросы. Дрессировщик медведей заставлял важно расхаживать животных, а уличные мальчишки забрасывали зверей камушками.

Жеан отдался на волю несущей его толпы. Ему несколько раз казалось, что за ним следят. Такое могло почудиться в подобном столпотворении, но он доверял своему инстинкту лесного бродяги.

Он обернулся, однако ничего особенного не заметил. К тому же народу было слишком много, и выделить какое-то одно лицо не представлялось возможным.

Жеан направился перекусить в таверну под вывеской «Черная кобыла». Помещение с низким потолком оказалось заполненным женщинами с размалеванными лицами, которых отцы церкви прозвали грязными проститутками, а Жеан просто считал бесстыдницами и развратницами. На самом деле «Черная кобыла» была обыкновенным борделем, заправлял им некий хозяин, учтиво обходившийся с путниками. Цирюльник по профессии, он устроил у себя парильни, в которых можно было смыть дорожную усталость. Но с некоторых пор хозяин забеспокоился, поскольку добрый король, про которого говорили, что он ударился в религию, собирался прикрыть эти незаконные дома и отослать всех девушек в приюты для перевоспитания.

Жеан съел копченую селедку, миску варева из ржаной муки, сдобренного медом, и выпил кувшинчик кисловатого вина, от которого сводило скулы. Другого угощения его кошелек не позволял.

Женщина с волосами цвета соломы присела рядом и отпила из его кружки. Из-под ее развязанной рубашки была видна полная грудь. Ласковая, как кошечка, женщина болтала разную ерунду, которой шлюхи обычно пичкают мужчин. Как бы невзначай ее рука скользнула в штаны Жеана.

— Ого, а там у тебя неплохая улитка, она так и просится вылезти из раковины, — проворковала она. — Я уже чувствую, как у нее поднимаются рожки.

Назвалась она Ливией, говорила с неопределимым акцентом, может быть, германским. Как и большинство проституток, Ливия, вероятно, покинула свою страну вместе с саксонскими наемниками. Беременную, ее бросили на обочине, а остальные двинулись дальше.

— Пойдем, — предложила она. — Я хочу тебя, ты здесь единственный красивый мужчина за сегодняшний день. Все отправились на праздник, а нас не пускают.

Жеан позволил увести себя — от усталости и чтобы попытаться заглушить в себе неприятное чувство, оставшееся после откровений Ираны.

Ливия привела его в сводчатое помещение, плиточный пол которого был застелен соломой. На полу валялись тюфячки, тоже набитые соломой. Постели были разделены одеялами, натянутыми на карнизы. В зависимости от степени стыдливости или развращенности их можно было натягивать или раздвигать.

Какие-то тени копошились в углу, взрываясь хохотом или любовными наигранными стонами.

Ливия принесла еще один кувшинчик, но Жеан поостерегся пить. Инстинкт все еще предупреждал об опасности.

Всю инициативу он предоставил девушке.

Чуть позже, когда они отдыхали, лежа бок о бок, Жеан с удивлением увидел проходившего голого Гомело. Его тело было болезненно бледным. Он смеялся, а шлюхи окружили его, словно знатного сеньора. Он мял им груди и ягодицы, будто булочник месил тесто.

— Ах! — вскричал он странным фальцетом. — Как не превозносить «turpia lascivaram incesta femarum!»

— Чего ты там мелешь? — захохотали девушки.

— Это из Теренция, — пояснил Гомело. — Он говорит о «непристойной мерзости похотливых женщин».

— Ничего себе! — запротестовали проститутки. — А нам только что казалось, будто тебе наплевать на похотливость.

Жеан отпил глоточек, затем, разыгрывая наивность, спросил у своей подружки:

— Что это за угорь? Мне кажется, он прикидывается дурачком!

Ливия зажала ему рот ладошкой.

— Потише! — шепнула она. — Это могущественный господин. Он пробует еду барона Орнана де Ги со всех блюд, которые ставят тому на стол. Если кто-то захочет отравить нашего сеньора, Гомело тут же умрет вместо него. Такая работа стоит того, чтобы ему хорошо платили. Гомело говорит, что взял себе девиз гладиаторов: жить мало, но хорошо.

— Значит, на барона у кого-то зуб? — поинтересовался Жеан.

Ливия пожала плечами.

— Какой сеньор не имеет врагов?

— Я полагаю, что наличие яда можно определить разными штучками вроде жабьего камня или рога единорога.

— Так считают, — зевнула девушка. — Но ничто не заменит хорошего пробовальщика вроде Гомело, который заболевает от пустяка.

— Поэтому он цветом напоминает репу?

— Да. Подумай сам: чего ради держать пробовальщика, который спокойно может переварить все адские отравы? Наоборот, надо выбирать желудок понежнее.

— Странная все же профессия, — проворчал Жеан. — Умереть вместо другого!

— Ну так что же! — прыснула Ливия. — Разве рыцари не делают то же самое?

— Это совсем другое! — запротестовал Жеан. — Рыцарь защищает свою жизнь с мечом в руке, а пробовальщик полагается на судьбу.

— Может быть, — задумчиво произнесла Ливия. — Но Гомело уверен, что от постоянной угрозы смерти у него растет аппетит к жизни, и после того, как он стал пробовальщиком, ему постоянно нужны женщины.

— Забавный тип, — вздохнул Жеан.

— Он богат, и с ним считаются, — подчеркнула шлюха. — И он всегда любезен с нами. Приходя сюда, Гомело не забывает вручить маленький подарок каждой из нас: ленту, шарфик, книжку с неприличными картинками…

Она прыснула со смеху. Гомело уже исчез в другом конце зала в сопровождении своего батальона проституток. До Жеана доносились смех и его глупые шутки; девушки делали вид, что им очень нравится.

Да, довольно любопытный тип… и странный выбор существования… А впрочем, каждый зарабатывает на жизнь, как умеет. Сам Жеан не согласился бы умереть вот так… Разбойники или волки — да, яд или проказа — нет!

Ему вдруг опротивело лежать на этом сомнительном тюфяке, которым пользовалось столько людей. Ему хотелось женщину, но не такую, как Ливия.

Он встал, натянул штаны и рубашку. Девушка умоляла его остаться и старалась умелой рукой возбудить его.

Сойдя с тюфяка, Жеан услышал знакомый голос, окликнувший его. Это был Ожье. Старый рыцарь лежал на тростниковой циновке. Больно было смотреть на его голое тело, испещренное шрамами от ран, которые прижигали раскаленным железом.

— Эй, друг! — окликнул он. — Захотелось в последний раз заняться мужским делом, пока еще башка на плечах?

— Как и тебе, — парировал Жеан.

— О! Где уж мне, — горестно вздохнул Ожье. — Ведет меня сюда только тело, чтобы через боль испытать какое-нибудь ощущение, а не голова. Всем солдатам это знакомо. Да и какая женщина, кроме проститутки, без содрогания посмотрит на мои раны? Ты можешь представить, что я нахожусь в постели юной девушки, и она вдруг увидит мою чиненную-перечиненную кожу?

Жеан присел на край циновки. Ожье протянул ему кувшинчик с вином. Какая-то толстушка, вся покрытая веснушками, похрапывала рядом с ним, опьянев от дешевого вина. Жеан посмотрел на израненное тело старого рыцаря и вспомнил о слухах, ходивших по поводу Ожье. Говорили, что женщин он не любит, что он извращенец. А это смертный грех, как утверждали знающие монахи. Сам сатана стыдился его. Говорили также, что Ожье посещал бордели, чтобы переменить обстановку и рассеять обвиняющие его слухи, могущие довести до костра.

Что касается Жеана, то он смутно представлял суть этих слухов, но знал, что подобные извращения часты в монастырях и военных лагерях — везде, где нет женщин.

— Ты будешь участвовать в турнире? — спросил Ожье.

— Да, — решительно ответил Жеан. — Хоть раз, да попытаю счастья.

— Храни тебя Бог, — вздохнул старый рыцарь. — Зайди ко мне завтра утром, дам тебе какое ни есть снаряжение. Будет пешая битва вокруг деревянного замка. Команда защитников, команда атакующих… но не строй иллюзий… все они нападут на нас с тобой. Тебя не любят, а мне завидуют, потому что я не пресмыкался перед Орнаном де Ги во время Крестовых походов в Святую Землю. Кстати, я и не собирался этого делать…

— Почему?

— Орнан считал, что я слишком… церемонился с арабами. Ему однажды показалось, что я не очень усердствую в убийствах. Он всегда сердился на меня. А ведь когда-то я был волком, как и он, но теперь кусаться мне не по зубам. — Он, похоже, задумался, потом добавил, отведя глаза: — Тебе не следовало бы показываться со мной. О тебе станут плохо думать…

Конец фразы утонул в новом взрыве смеха девушек Гомело.

ГЛАВА 7 БЕСЕДА, ОКОНЧИВШАЯСЯ КРОВЬЮ

Бой начался, но сразу произошла путаница. Хрупкий замок из досок, возведенный на огражденном поле, был мгновенно разнесен на куски ударами мечей. Противники слились в единую массу, каждый был сам по себе и рубил направо и налево, звяканье железа заглушало все крики.

Никто не сдерживал своих ударов, и постороннему наблюдателю было трудно увидеть разницу между «куртуазной» стычкой и настоящей битвой.

Поднявшаяся пыль превратилась в едкий туман, от которого сохло во рту, слезились глаза, и уже ничего нельзя было рассмотреть в его ядовитых клубах.

Разноцветные мантии, красивые шелковые гербы превратились в лохмотья при первом же столкновении, и уже невозможно было сообразить, кто бьется против кого. Только Жеан и Ожье выехали на арену с открытыми лицами. Все остальные напялили на головы новые шлемы в форме цилиндров с прорезью на уровне глаз, и Жеану казалось, что он сталкивался всегда с одним и тем же противником.

Как и предсказывал Ожье, все соперники пытались поразить его в лицо. Жеан не был так ловок в искусстве владения мечом, но спасала сноровка лесоруба, и его удары проламывали шлемы не хуже, чем железная дубина. Он уже поставил на колени троих рыцарей, но их слуги быстро уносили своих хозяев, не давая Жеану заставить тех просить пощады.

Проводник иногда замечал сквозь пыльный туман трибуну для почетных гостей, на которой восседали Орнан де Ги, его невеста Ода с темно-красными лентами и Дориус, все еще изображающий важное духовное лицо и умирающий от желания раздавать благословения, как это делает прелат в день всепрощения.

Ожье было хуже, чем Жеану. Надеясь на свои познания в ратном деле, он забыл о своем возрасте, о том, что ему уже не до турниров. С каждой минутой его удары слабели, и молодые паладины легко уходили от них.

Жеан старался держаться поближе к Ожье, но в суматохе быстро отдалился от него. В этот момент он с удвоенной силой молотил по щиту неизвестного рыцаря, кольчуга которого уже потеряла боевую раскраску.

Внезапно Жеан почувствовал, что окружен. Трое рыцарей в безликих шлемах одновременно нападали на него со всех сторон. Их удары не являлись символическими; цель была одна — убить. Жеан отбивался шитом, но удары были настолько сильны, что ему казалось, будто рука вот-вот вывихнется. После одного мощного удара деревянный щит разлетелся на куски. Другой меч сильно ударил по спине, но удар пришелся плашмя, и меч не разрубил кольчугу.

Жеан услышал, как затрещали его ребра, и покраснел от боли. Трое рыцарей возобновили атаку, пытаясь перерезать ему подколенные впадины или разрубить колени, чтобы заставить его упасть.

— Бейте его, добивайте! — услышал Жеан чей-то приказ.

Он понял: допусти ошибку, упади, с него тотчас же сорвут шлем и раскроят череп. Еще один мощный удар по бедру. Жеан почувствовал, как стальные кольца кольчуги вошли в тело.

Не выдержав, он упал. Рот наполнился пылью. Но тут раздался военный клич Ожье — «Dehet ait ki s' fuit!» [3], — бросившегося на убийцу. Ведь Жеан нисколько не сомневался, что его хотят убить.

Ему снились странные сны. Он видел Орнана де Ги, превратившегося в сокола и взлетевшего. Сокол, паря, кружил над замком и окрестностями, всматриваясь в землю и выискивая добычу. Увидев молоденькую девушку, он, сложив крылья, камнем падал на нее. Клюв его был подобен острию меча.

Снился Жеану и Гомело. Этот мужчина с бледной кожей задремал у огня, стал плавиться, и все увидели, что он сделан из воска, как обыкновенная свечка.

Жеан с криком проснулся. В глаза бросилась заплатка на палатке Ожье, сам он лежал на брезентовой складной кровати. Старый рыцарь и трубадурша колдовали над его обнаженным телом.

— Не дергайся, — проворчал Ожье. — Мы пеленаем тебя, точно новорожденного. Думаю, у тебя сломано несколько ребер.

— А я думал, что уже умер, — пробормотал Жеан. — Это ты помешал им меня прикончить? Кто они?

— Понятия не имею. И все из-за этих чертовых шлемов. Да и раскраски на них не было.

Старый рыцарь ухмыльнулся, кивнул на щиты и мечи, наваленные в углу палатки. Ирония судьбы: их увенчивал закрытый шлем с гребнем в форме птичьей головы с клювом-крючком, один из тех модных шлемов, к которым Ожье относился с большим презрением.

— По крайней мере я заработал немного железа, — удовлетворенно сказал Жеан.

— Ну конечно, они были без гербов! — нервно произнесла Ирана. — До чего же вы наивны! Они избавились от них в свалке по приказу барона, я в этом уверена. Орнан знает, что тебе все известно, Жеан… Этого достаточно, чтобы ты стал опасным свидетелем. Дориус не преминул доложить ему о нашем знакомстве.

— О чем вы там? — спросил Ожье. — Вляпались в какой-нибудь заговор?

— Лучше бы тебе не знать, — вздохнул проводник.

— Ты ошибаешься, — вмешалась Ирана. — Сейчас уже поздно. Ожье помог тебе, значит, запачкал себя. Надо ему обо всем рассказать. Я предупреждала тебя, что секрет все равно, что болезнь. Он всех понемногу заражает.

— Если уж меня должны разрезать на части, — не выдержал Ожье, — то мне хотелось бы знать за что.

Ирана повторила ему то, что уже рассказала Жеану в лесу после нападения волков.

— Вот такие дела, — заключила она. — Дориус боится, что мы разгадали его махинации, поэтому и натравил на нас Орнана. Время против нас. Я так и не смогла приблизиться к Оде. Монах не отстает от нее ни на шаг, он, вероятно, догадался о моих намерениях. Мне страшно. Вчера мне показалось, что за мной кто-то следит в коридорах замка, и пришлось спрятаться в толпе… Уничтожить нас очень легко. Кто мы такие? Кого обеспокоит наше отсутствие?

Ожье нервно запустил пятерню в бороду.

— Может быть, вы тревожитесь из-за пустяков, — заметил он. — А вдруг эти мощи уже излечили барона? Такие чудеса я наблюдал в Иерусалиме. Не стоит так вот сразу отрицать чудодейственную силу останков святого. Я такой, какой есть, но вера моя непоколебима. А то, что мне было противно рубить головы сарацинам, еще не означает, что я плохой христианин.

Ирана в отчаянии всплеснула руками.

— Ох, уж эти мужчины! — с упреком произнесла она. — Вы одеваетесь в железо, лишаете других жизни, делая это, как ветер, срывающий с деревьев листочки осенью… а наивности в вас больше, чем в детишках-несмышленышах!

— Помолчи-ка, красотка, — отозвался старый рыцарь. — Ты ведешь себя, как кошка, у которой отнимают котят. Я просто сказал, что много путешествовал и всякого повидал. И я вполне допускаю, что эти кости могут вылечить Орнана де Ги.

Жеан закряхтел. Все слова впивались в голову, словно раскаленные наконечники стрел. Он не знал, кого поддерживать. Еще в детстве в нем пробудили почтение к святым мощам, и мать часто рассказывала, как она излечилась от начинавшейся у нее чумы лишь прикосновением к щепочке от Святого Креста, купленной у разносчика за большие деньги.

Позиция Ираны пугала его, потому что была близка к ереси. Будучи христианином, Жеан был уверен, что церковь держится на чудесах и способствует их проявлениям.

— Ну и ну, — подливала масла в огонь Ирана. — Вы — два идиота. Вы даже не подозреваете, что попы продели вам в нос кольцо суеверий и водят, как медведей на ярмарке!

— Слишком все это сложно, — защищался Ожье. — И Жеан, и я — всего лишь бедные солдаты. А здесь нужен ум ученого человека, чтобы разрешить эти задачки.

— Сведущий человек доверяет мощам, — со вздохом сказала молодая женщина, явно разочарованная. — А вот я уверена, что это — заблуждение.

— Где же взять решение, если ты не можешь поговорить с Одой? — спросил Жеан. — Передать ей записку? Ведь ты умеешь писать и могла бы…

— Нет, — пробормотала трубадурша, — это слишком опасно. Не следует оставлять следов. Записка — это улика.

— Значит, все нужно сказать Оде лично? — предположил Ожье. — Но ведь она еще ребенок. Она сейчас переживает самый счастливый момент в своей жизни, вся лучится счастьем. На Орнана де Ги Ода смотрит, как на самого Ланселота. Если ты заговоришь с ней, она обвинит тебя в клевете и заставит выпороть так, что мясо слезет с твоих костей. Очень уж я не доверяю этим девчонкам с розовыми щечками. Они только кажутся такими нежными, но случись что, в них просыпается зверь.

— Есть еще одно средство, — задумчиво произнесла Ирана. — Попробовать поговорить с ее родителями. Ни отец, ни мать не останутся равнодушными к тому, что узнают.

— Получить аудиенцию? Еще не хватало! — язвительно усмехнулся Ожье. — Ты и в самом деле думаешь, что они поверят болтовне какой-то бродяжки, зарабатывающей на жизнь игривыми песенками? Да тебя посчитают сумасшедшей, а палачу велят зашить твой рот кожаными нитками. В тебя вольют кипящее масло, чтобы очистить твой рассудок. Господа не жалуют тех, кто приносит плохие вести.

— Тогда пойду я, — решил Жеан. — Я рыцарь. Они не посмеют не принять меня. Они соблюдают законы гостеприимства.

Ожье поморщился.

— Вы оба совсем свихнулись, — вздохнул он. — Боюсь, все это плохо обернется, но я и не подумаю разубеждать вас.

Жеан со стоном приподнялся и сел. Его грудь была крепко стянута, чтобы лучше срастались ребра, пострадавшие на турнире от ударов соперников.

— Помогите мне одеться, — с усилием выговорил он. — Ожье, одолжи мне коня поприличней и чистый плащ. Поеду к родителям Оды.

Все было сделано, заодно решили, что Ирана будет сопровождать его на муле и по дороге наставлять — что и как говорить. Ожье смотрел им вслед с выражением невыразимой печали на лице.

Жеан нервничал. Он никогда еще не стучался в дверь богатого дома, как принято у странствующих рыцарей, когда их заставала ночь, к тому же его грызли сомнения, поладит ли он с родителями Оды де Шантрель.

— Постарайся быть дипломатом, — вдалбливала ему Ирана. — Не бросай в лицо правду, пока не окружишь себя тысячью предосторожностей. Скажи, будто сожалеешь о том, что передал им такую гадость, услышанную на постоялом дворе… — Она умолкла, неожиданно впав в уныние. — Ох, — выдохнула она, опустив голову, — чувствую, что ничего у тебя не выйдет. Вот если бы я была на твоем месте…

— Пожалуй, — согласился Жеан. — Я не так речист, как ты. Но и не такой уж я увалень, как тебе кажется. Хоть чуточку поверь в меня.

— Прости, — смутилась молодая женщина. — Я знаю, что по моей вине ты очень многим рискуешь… Не надо было тебя упрекать.

— Какие они люди, эти Шантрель? Ты хотя бы видела их?

— Никогда. Знаю только, что замужество их дочери принесет им много земель. Орнан, можно сказать, купил у них Оду. Он так желает эту девочку, что не постоял за ценой.

Они расстались на опушке леса, и Жеан поехал к замку Шантрель. Замок представлял большой укрепленный дом, в котором дерева было больше, чем камня. Далеко ему было до восхитительного замка Орнана де Ги с галереями, навесными бойницами и красивой оборонительной стеной из розового гранита. Каменной здесь была только башня. Оградой служили ошкуренные стволы деревьев, для прочности обожженные на огне.

Вблизи паслись стада овец. Жеан представился охраннику. Приняли его приветливо, так как приближающееся бракосочетание всех наполняло радостью. Коня поставили в конюшню, слуги подали пришельцу таз с чистой водой, чтобы тот вымыл лицо и руки. Сняли с него пропыленный плащ и вручили красивую легкую накидку из блестящей ткани.

В замке царила праздничная атмосфера, пол был усеян свежесрезанными цветами. Ради такого случая из сундуков вынули нарядные ткани и прикрыли ими голые стены.

Навстречу приезжему спешил худой седоволосый мужчина. За ним семенила сухонькая женщина, у нее был узенький ротик с уже старческими морщинками, глазки смотрели остро.

— Меня зовут Гюг де Шантрель, — представился мужчина, — а это моя жена, дама Мао. Храни тебя Бог, рыцарь.

Хозяева и гость уселись перед камином: в каменной башне было сыровато, а солнечные лучи с трудом пробивались сквозь щелистые оконца наверху.

Слуги принесли вино, варенье и горячие лепешки. Дама Шантрель тотчас схватила их, жадно засовывая обжигающие кусочки теста в свой морщинистый ротик, словно не ела уже несколько дней.

— Я еду от барона де Ги, — заявил Жеан. — Подготовка идет полным ходом, и могу вас заверить, что свадьба будет изумительной.

Он изощрялся в красноречии, следуя наставлениям Ираны. Как правило, владельцы замков изнывали от скуки в мирное время, поэтому тепло принимали любого заезжего в надежде услышать от него о происходящем за пределами знакомого им мира, то есть за границами их личных владений.

Жеану было что рассказать. Он красочно расписал попугая — восточную говорящую птицу. Дама Мао даже нахмурилась, приняв это описание за неудачную шутку. Как бы извиняясь, Жеан расхвалил красавицу Оду и ярко-красные ленты, делавшие ее еще прекраснее. Он удивлялся: каким образом эти два высохших пугала могли зачать такого восхитительного ребенка?

Затем настал решающий момент, которым можно было все испортить. Нерешительность его не осталась незамеченной. Гюг наклонился к нему и негромко сказал:

— Вас что-то тревожит, мой друг, и я угадываю в вас волнение, которым вы не решаетесь поделиться. У вас есть и плохая новость? Моя дочь чем-то опечалена?

— Никак не решусь поведать вам о дошедших до меня мерзких слухах, — прерывающимся голосом начал Жеан. — Вероятно, они исходят от какого-то желчного завистника, но я бы совершил ошибку, обойдя их молчанием. Право, я в большом затруднении. Вы радушно приняли меня, а я собираюсь нарушить ваш покой. Это крайне недостойно со стороны гостя.

— Переходите к делу, рыцарь! — резко бросила дама Мао. Жеану показалось, что она подчеркнуто произнесла слово «рыцарь», будто сомневалась в правильности его употребления в этих условиях.

Жеан набрался храбрости и начал рассказывать, как его научила Ирана. Но у него не было самообладания трубадурши, и он очень быстро запутался. Стал говорить невнятно, запинаться, и тут дама Мао жестом остановила его.

— Хватит! — бросила она. — Не желаю больше слышать ни слова из этой безосновательной клеветы. Все это выдумки какого-то ревнивца… Удивляюсь вашему простодушию. У сеньора Орнана много врагов, поскольку он красив, богат и могуществен. А все эти качества вызывают зависть и толкают недоброжелателей на распространение разного рода слухов.

Гюг колебался. Жеан угадал, что тот взволнован, обеспокоен опасностью, которой подвергается его дочь. Побледнев, Гюг крепко сжимал пальцами подлокотники кресла.

— Я недавно видел барона, — нерешительно заговорил он. — Орнан не выглядел больным. Врач мог бы подтвердить его хорошее здоровье, но в подобном осмотре есть нечто ужасно оскорбительное…

— Об этом не может быть и речи, — прошипела дама Мао. — Такого позора не смыть. Слово барона не подлежит сомнению. Даже если допустить…

Она прервалась, переводя дух. Глаза ее загорелись, и этот коварный огонек не предвещал ничего хорошего.

— Допустим, барон действительно подхватил проказу, — продолжила она. — Только плохой христианин может сомневаться в целительной силе святых мощей. Я верю всей своей христианской душой, что к этому времени останки святого Иома уже излечили Орнана от этой напасти. Предполагать иное — самая настоящая ересь. Бог не оставит в беде человека, сражавшегося на Святой Земле за возвращение Гроба Господня.

Она встала, давая понять, что беседа окончена.

— Ну-ну, — робко сказал Гюг. — Не будем горячиться. Следует все спокойно обдумать, как при игре в шахматы. Торопливость — плохой советчик.

— Дорогой друг, — пророкотала Мао, — вы позволили ослепить себя любовью к Оде. Вам прекрасно известно, что нельзя слишком любить своих детей, церковь против этого. Истинная любовь должна быть обращена только к Богу. Почему вы доверяете забрызганному грязью незнакомцу, экипировка которого больше подходит конюху, а не настоящему паладину? Разве вы не видите, что разговариваете со слугой, которому заплатили за то, чтобы он посеял смуту в вашей душе?

Повернувшись к Жеану, она завопила:

— Кто подкупил тебя, скотина? Говори! Ты служишь у Робера де Сен-Реми, не так ли? Только ему выгодно пачкать репутацию барона де Ги!

Жеан попытался защищаться. Вопли дамы Мао привлекли внимание стражей, у входа уже стояли трое вооруженных солдат.

— Я могу доказать свои слова, — вспылил Жеан. — Если желаете, провожу вас к отшельнику. Это в дне пути на лошади. Вы сами убедитесь в моей правоте. Я не знаю никакого Робера де Сен-Реми. Я ни у кого не служу, просто пытаюсь защитить вашу дочь от ужасной участи.

— Гюг! — взвизгнула дама Мао. — Его наглость невыносима, прикажите слугам высечь его и бросить в яму!

— Да погодите вы! — вмешался Гюг де Шантрель, видя, что стража приближается. — Я хочу предоставить ему шанс. Пусть оседлают наших лучших лошадей, и эскорт из шести человек будет наготове. Мы помчимся во весь опор к тому отшельнику. Я хочу все выяснить.

— Во-первых, вы потеряете время, — не унималась дама Мао. — Во-вторых, если это получит огласку, сир де Ги очень разгневается. Да и церковь обвинит нас в неверии в чудеса Христа. Все обернется против нас.

Гюг опустил голову, но выдержал натиск. Солдаты окружили Жеана и отняли у него меч.

Гюг де Шантрель ушел собираться в дорогу. Его раздирали противоречивые чувства, и он не знал, как вести себя с гостем. Появившись в сапогах со шпорами, он сделал знак Жеану сесть на одну из лошадей, которых конюх вывел во двор замка.

— Молюсь, чтобы все это оказалось ложью, — проворчал он. — Вас обманул какой-то завистник. Хотя я и добрый христианин, но не верю слепо в чудодейственную силу мощей, как моя жена. Потому-то я и не хочу все пускать на волю случая. Если вы попытались опорочить барона де Ги, вам здорово достанется, не сомневайтесь. А теперь показывайте дорогу в обитель отшельника. И не вздумайте бежать, мои люди сразу уложат вас на траву со стрелой между лопаток.

Они выехали за ограду замка, крестьяне радостно приветствовали их. Жеан бросил взгляд в сторону рощицы, где оставил Ирану. Не увидев ее, он обрадовался. Ее появление пробудило бы недоверие барона де Шантрель.

Они мчались быстрым галопом без отдыха. Лошади были хорошие, и до холма отшельника они доскакали еще засветло.

Со времени отъезда Жеан и Гюг почти не разговаривали, ограничиваясь репликами на коротких остановках, когда нужно было напоить лошадей. Проводник пробовал предсказать, что их ждет впереди.

— Отшельник, конечно, не откроет вам всей правды, но по изваянию вы догадаетесь, что я не лгал.

— Я очень люблю свою дочь, — признался Гюг. — Жена всегда упрекает меня за это. Она не переносит нас обоих, и я думаю, что давно уже Ода стремилась вырваться из нашего дома. Барон де Ги — очень важный сеньор, но в нем слишком много страстей. Боюсь, как бы моя дочь не сгорела в этом адском огне.

Его монолог не требовал ответа, и Жеан понял, что перед ним — надломленный тревогами и волнениями человек, разрывающийся между желанием обеспечить будущее своей дочери и досадой на то, что обязан уступить желанию чужого ему мужчины, который богаче его. Даму Мао понять было легче. Все в ней дышало скупостью и алчностью. Уход из дома Оды сулил ей немалую прибыль, и она ни за что не собиралась отказываться от преимуществ, уже получаемых ею от союза с Орнаном де Ги.

— Я никогда не испытывал особой симпатии к барону, — докончил свое признание Гюг де Шантрель, вставляя ногу в стремя. — Пославший вас на это и рассчитывал. Расчет этот довольно-таки гнусен.

— Да никто меня не присылал! — запротестовал Жеан. — И о сире Робере, на которого вы намекали, я ни разу не слышал.

— Робер де Сен-Реми? — проворчал Гюг. — Он — поклонник моей дочери, воздыхатель, единственный сын обедневшего рыцаря. Друг детства, и ничего больше. И речи быть не могло, чтобы он добивался руки Оды, даже если бы у него и мелькали такие мысли. Узнав о помолвке, он, наверное, тронулся умом. Ваш поступок вполне соответствует его планам расстроить бракосочетание. Робер неплохой парень, но навсегда останется бедным холостяком, не способным содержать семью. Да и живет он, как нищий, в развалившемся доме, питаясь вместе со слугами одними яблоками.

Сказав это, он сел в седло и дал сигнал к отправлению. А Жеан подумал, уж не Робером ли де Сен-Реми был тот бледный, дрожащий юноша, которого он приметил в парадном зале замка Кандарек.

Вот наконец и тот холм. Жеан забеспокоился: захочет ли отшельник с ними говорить? Ведь Дориус очень дорого заплатил за мощи и наверняка потребовал хранить секрет их назначения.

У обители отшельника его чуть не хватил удар. Изваяние святого исчезло.

Гюг де Шантрель, Жеан и половина слуг слезли с лошадей. Гюг решительным шагом направился ко входу в святилище, дверь которого была распахнута настежь. Жеан еле сдерживал себя, чтобы не обогнать его. Ему совсем не нравился этот новый поворот событий.

Удручение его возросло на пороге. Часовня была пуста, алтарь заброшен, пол покрыт пылью и прошлогодними сухими листьями; казалось, уже годы не ступала сюда нога человека. Нигде не было видно ни одной статуи святого.

— Я так и думал, — громко сказал Гюг де Шантрель. — Здесь никогда не было отшельника… по крайней мере в последнее время. Вами злоупотребили, дружочек. У вас котелок плохо варит. Такие всесильные мощи не находились бы в забвении в лесной захудалой обители. Какой-нибудь богатый монастырь быстро нашел бы им применение. Вы-то, может быть, и не лгали, но с вами сыграли дурацкую шутку, которую вы приняли за чистую монету. Поскольку я человек не злой, то предпочитаю верить в вашу невиновность. Но преподать хороший урок вам надо. Увези я вас к себе, жена прикажет запороть вас до смерти… или бросить собакам. Я же удовлетворюсь тем, что велю прибить ваш язык к двери часовни, это отучит вас впредь говорить необдуманно. Я также велю принести ваш меч и положить на тот камень. Он пригодится вам, чтобы отгонять волков… если вам удастся вырваться.

Едва он кончил говорить, как трое солдат набросились на Жеана и крепко держали его. Четвертый силился открыть ему рот, кинжалом разжимая зубы, затем ухватил язык щипцами, которые обычно используют палачи.

— Неправедно говорящих следует наказывать, — наставительно произнес Гюг, глядя, как солдаты подтаскивают проводника к двери часовни. — Это неприятное приключение пойдет вам впрок, и впоследствии вы будете держаться подальше от таверны, где распускают порочащие слухи. Не считайте меня жестоким: моя жена, дама Мао, не оставила бы вас в живых. Я же, если вы не струсите, даю вам шанс избежать волчьих зубов…

Жеан не услышал конца этой проповеди, так как слуги барона пронзили ему язык большим гвоздем с восьмиугольной шляпкой и тремя ударами молотка вбили его в доску двери.

От боли проводник едва не лишился сознания.

— Один совет! — крикнул барон, поправляя стремя. — Не падайте в обморок. От тяжести вашего тела язык оторвется с корнем. И если вы не умрете от потери крови, останетесь немым на всю жизнь.

Вслушиваясь в эти слова, Жеан судорожно вцепился в большое кольцо, укрепленное на двери. Рот заливало кровью, и он вынужден был часто глотать ее, чтобы не задохнуться, но это лишь умножало его страдания.

— Поразмышляйте о вреде злословия! — отъезжая, бросил Гюг де Шантрель. — Этот женский недостаток плохо подходит мужчинам.

Жеан слышал с трудом. Слезы боли ослепляли его, из горла вырывалось поросячье хрюканье, которое шокировало бы Ланселота или Говена.

Отряд спустился по склону холма. Жеан приник лицом к створке, чтобы ослабить натяжение веса тела на язык.

«Не теряй сознание, — повторил он себе. — Главное, не теряй сознание…» Но колени слабели, все чаще черная пелена застилала глаза. Он напрягся. Кровь стекала по подбородку, горлу, заливала кожаный жилет на груди. Волки в лесу, должно быть, уже подняли морды, принюхиваясь к соблазнительному запаху. С заходом солнца они цепочкой выйдут из чащи и усядутся у подножия холма. Запах человека некоторое время будет держать их на расстоянии, но желание отведать лакомого блюда окажется сильнее. Кончится тем, что один из них поднимется по тропинке, за ним тотчас последуют остальные.

Жеан вспомнил о мече, оставленном на камне где-то сзади него. Эх, смелости не хватает, а то бы дернуться, освободиться от гвоздя; пусть даже кончик языка останется на нем. Но пока что на такой подвиг у него не было сил. Может быть, они появятся, когда он почувствует волчье дыхание у своих ног?

Кончиками пальцев Жеан ощупал гвоздь; нельзя ли вытащить его? Нет, невозможно. Это был один из тех гвоздей, которыми крепят ворота и подъемные мосты. Без клещей здесь не обойтись.

Резко дернуться… или постепенно откидываться назад с риском оставить на гвозде весь язык с корнем, как предсказывал Гюг де Шантрель? Он бессильно сглотнул кровь. Увы, он не был святым мучеником, а страданию не было конца.

Несмотря на мучения, Жеан подумал о тайне исчезнувшего изваяния, об испарившемся отшельнике. Кажется, он догадался, все становилось на свои места.

Вопреки предположению Гюга де Шантреля одурачить пытались не Жеана. А кстати, к чему все это? Какая роль отводилась простому проводнику в столь крупном заговоре?

Нет, если уж и одурачили кого, так это Дориуса. Ему подсунули кости обычного скелета, заставив поверить в то, что они были святыми мощами. Толстый монах стал жертвой бессовестных мошенников, которые воспользовались его доверчивостью.

А это означало, что он вручил Орнану де Ги простые костяшки, лишенные спасительной силы. Барон может трогать их, целовать, засовывать под одежду, но болезнь не пройдет.

Уже не было сомнений в ужасной участи Оды. Барон заразит ее проказой, как только они соединятся. Так что поздно что-либо предпринимать. Став прокаженными, они вынуждены будут удалиться в лепрозорий, где и окончат свои дни среди других полумертвецов.

День угасал. Жеан потерял много крови и все больше слабел. Когда послышится постукивание волчьих когтей на каменистой тропинке, нужно будет прибегнуть к последнему средству: откинуться назад, моля, чтобы оторвался только кончик языка, и, если от боли не потерять сознание, можно схватить поржавевший меч старого Брюнуа де Сольпьера.

Краем глаза он увидел, как за верхушками деревьев пропадает солнце. Багряным светом заливало ставший сказочным пейзаж.

Волки придут, это вопрос времени. Запах крови уже возбудил их. Жеан ощупью снял свой пояс. Им тоже можно, хоть недолго, но обороняться, размахивая за спиной. Какое-то время хищники не станут приближаться…

Он поймал себя на мысли, что проклинает свою трусость и нетерпимость к боли. В балладах много говорится о рыцарях, предпочитающих скорее дать себе отсечь кисть руки сарацинам, но не отречься от веры. А почему же он такой нерешительный? Может быть, его крестьянское происхождение мешало ему проявить такой благородный героизм?

До слуха Жеана донесся шорох, которого он так опасался. Когти… постукивание волчьих когтей на камушках тропинки. Волки поднимались по холму…

Они редко нападали на человека в это время года, однако запах крови лишил их привычной осторожности. Где кровь, там и рана; где рана, там и лишившаяся сил жертва, которую легко прирезать, не вступая с ней в битву.

Жеан догадывался, что волки совсем близко, но все еще колебался.

Он помахал поясом, постучал металлической пряжкой о дверь. Это простое движение вынудило его зарычать от боли.

Теплым дыханием обдало икры. Вожак стаи осмелел настолько, что решил его обнюхать. Жеан лягнул его ногой, попал в морду. Взвизгнув от неожиданности, вожак отскочил.

«Надо решаться! — подумал проводник. — Ты больше не можешь ждать. Оттолкнись рывком от двери… лишь бы не лишиться чувств, иначе они сразу набросятся на тебя и мигом разорвут горло…»

Его обволакивал дикий звериный запах.

Пока Жеан собирался с силами, до него донесся далекий стук копыт скачущей галопом лошади. Стая заворчала: ее планы рушились.

— Прочь! Пошли вон! — вопила женщина.

Он узнал голос Ираны и понял, что та, должно быть, следовала за отрядом сеньора Шантреля от самого замка. Однако мул не мог поспеть за лошадьми.

Разъярившиеся волки завыли. Они не погнушались бы напасть на мула, но тот лягался, и волки отступили.

— Пошли вон! — повторила молодая женщина. Жеан учуял запах дыма. Ирана подожгла пучок смолистых веток и размахивала им перед мордами хищников.

За его спиной поднялась возня, и он долго не мог понять, на чьей стороне перевес. В темноте, словно светлячки, летали искры; потрескивая, они ударялись о дверь и угасали, превращаясь в угольки.

— Они убежали! — задыхаясь, произнесла Ирана. — Я сейчас разведу костер, чтобы держать их на расстоянии, а то они не замедлят вернуться. Умоляю, потерпи еще немного.

Она задвигалась, шаря вокруг в поисках хвороста для костра. Наконец костер, продуваемый ветерком, разгорелся.

Ирана подошла к проводнику, оценила ситуацию.

— О Боже! — вздохнула она. — Тебе потребуется немало мужества. В твоей вьючной сумке есть инструменты. Попробую вытащить гвоздь клещами, но боюсь, с первого раза не получится, а тебе причиню лишнюю боль. Я лучше постараюсь сделать тебе обезболивающий отвар. В моей сумке есть мак, это растение дал мне один знакомый знахарь. Я сварю из него настойку, которая притупит боль. Потерпишь еще немного?

Жеан утвердительно моргнул. Ирана ушла, и бесконечно долго он слышал лишь потрескивание костра. Наконец появилась Ирана с миской в руках.

— Я буду по капле смачивать твою рану, — пояснила она. — Язык должен быстро оцепенеть. Этим лекарством лечат на Востоке, но пользоваться им надо осторожно, потому что от большой дозы можно сойти с ума.

Жеан впился ногтями в доски двери, но трубадурша не соврала. Его язык перестал чувствовать боль.

— Ну, а теперь за дело, — быстро проговорила Ирана. — Лекарство действует недолго. Сейчас возьму клещи и попробую выдернуть гвоздь. Заранее прошу прощения… Тут нужно бы кого-нибудь посильнее…

Она старалась изо всех сил, тянула гвоздь, изгибаясь над ручками инструмента. Гвоздь неожиданно вышел, и клещи угодили Жеану в нос. Опять потекла кровь. Жеан упал на колени, язык свешивался из его рта, точно у собаки. Ему показалось, что он увеличился раза в два в длину и ширину, и испугался, что вряд ли язык вернется в прежнее положение. К тому же Жеан заметил, что сам трясется, как в ознобе. Ирана обхватила его руками за плечи.

— Придвигайся к огню, — сказала она, — буду тебя лечить. Надо сперва очистить рану, пока в нее не попали паразиты. Я уже раскалила лезвие ножа. Это будет твое последнее испытание.

Жеан на коленях подполз к ярко горевшему костру. Он плохо соображал, что делает, все его движения были инстинктивными.

Когда Ирана поднесла к его лицу раскаленное железо, чтобы прижечь рану, он потерял сознание.

ГЛАВА 8 ПЛОХОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

Уже рассвело, когда Жеан проснулся. Его все еще бил озноб, хотя он и вспотел под своим плащом. Костер погас, от углей поднимался сероватый дымок. Ирана спала, завернувшись в старенькое одеяльце.

Жеану казалось, что во рту у него поселилась живая жаба: так распух язык. Борода и одежда заскорузли от спекшейся крови. Боль была терпима, если не глотать слюну. «Неужели я останусь немым», — с тоской подумал Жеан. Под одеялом заворочалась проснувшаяся Ирана. — Ну как? — спросила она. — Открой осторожно рот, я взгляну на твою рану. Говорить и не пытайся. Я сейчас приложу к ране кое-какие листики, они сойдут за пластырь. И должны успокоить боль. Ну а питаться будешь холодной похлебкой.

Жеан повиновался. Ему хотелось рассказать трубадурше о выводах, сделанных им накануне, о том, как одурачили Дориуса, но говорить он не мог, а писать не умел. На всякий случай Жеан указал на место, где прежде стояло изваяние святого Иома.

— Не трепыхайся, — сказала молодая женщина. — Я понимаю, что ты пытаешься мне сказать. Я уже догадалась. Похищена статуя прокаженного святого. Я уже пошарила вокруг часовни. Похоже, кто-то рыл землю там, позади, в кустах. Когда тебе станет лучше, пойдем взглянем…

Выражение отчаяния появилось на лице Ираны, и она, опустив голову, добавила:

— Мне очень жаль, что я затащила тебя в этот капкан. Я искренне полагала, что рыцарское звание будет тебе защитой. А они поступили с тобой, как с крепостным. Ну и свиньи! Думаю, правда им невыгодна. Мао де Шантрель любит только золото, отмена бракосочетания означает для нее потерю приличного состояния. К тому же она провозглашает себя очень верующей и всегда хвастается, что любит Бога больше, чем свою семью, как того требует церковь.

Когда Жеану немного полегчало, он встал и направился к месту, указанному Ираной. По пути он подобрал свой меч, заодно удостоверился, что на двери часовни пролегла темная полоса от его крови.

Молодая женщина провела его через заросли туда, где были следы свежевскопанной земли, замеченные накануне. Пользуясь мечом как лопатой, Жеан разбросал холмик, который не удосужились даже сровнять.

Он быстро обнаружил два человекообразных контура, лежащих бок о бок. Первый оказался статуей святого Иома, второй принадлежал маленькому старичку, совершенно голому, с засаленной ленточкой на шее и власяницей с шипами вокруг бедер; шипы глубоко вошли в тело. Этого старичка Жеан никогда прежде не видел. Он резонно предположил, что это и был настоящий отшельник, убитый мошенниками, чтобы ловко провести Дориуса.

Обитель никогда не принадлежала святому Иому, все было разыграно. Глупой доверчивостью толстого монаха воспользовались, чтобы выкачать из него приличную сумму в золоте. Что же касается раки, то ее набили костями, бесцеремонно набрав их из какой-нибудь общей могилы.

— Тебе надо отдохнуть, — мягко промолвила Ирана, положив ладонь на дрожащую руку Жеана. — Попробую отвезти тебя в город. Здесь нельзя задерживаться. Волки всю ночь кружили вокруг холма. У нас есть только мул, но он очень сильный и сможет везти нас обоих. Я буду править, а ты сядешь сзади и обхватишь руками мою талию. В городе Ожье поможет нам укрыться. Теперь у нас есть новый враг — Мао де Шантрель.

Возвращение было долгим и трудным. Не будь Жеан так болен, он оценил бы подобную поездку, когда его руки обвивали бедра Ираны, а ладони лежали на теплом животе женщины. Все это волновало его, ему было неловко, но он постарался списать эти волнения на горячку.

Вскоре Жеан задремал, и в полусне пришли к нему какие-то абсурдные видения, центральным был образ Ираны. Он даже не заметил, как лес остался позади и они оказались в городе.

Ожье проводил их в таверну «Черная кобыла», завсегдатаем которой он был и где его — что значило немало — обслуживали в кредит. Жеана уложили отдельно от общего тюфяка, на котором обычно устраивались шесть человек. За отдельное место Ожье дорого заплатил. Он помог молодой женщине раздеть проводника. Сняв с него всю одежду, они обмыли его губкой, чтобы смыть засохшую кровь, и заставили выпить успокаивающее зелье.

Ирана воспротивилась вызову врача. Доктора слишком болтливы, а она не хотела, чтобы до ушей Мао де Шантрель раньше времени долетела весть о возвращении к жизни того, кого она уже заклеймила как клеветника.

Благодаря крепкому здоровью Жеан быстро оправился от горячки, опухший язык пришел в норму. Кормили его похлебкой и жидкой кашей, но вкуса их он не чувствовал. Ирана обычно спала одетой рядом с Жеаном на своем одеяле. По ночам тишина таверны нарушалась кряхтениями, стонами, вздохами девушек, выполнявших свою работу в соседнем зале. Чтобы Жеан не скучал, трубадурша напевала ему баллады, и он наконец поддался их очарованию. Оценил он и эту интимность, и дорого бы заплатил, чтобы иметь возможность положить голову на грудь Ираны. Тем не менее он старался обуздать свои чувства, зная, что не приличествует мужчине привязываться к женщине, стоящей по своим качествам выше его. Если бы он умел читать и писать, все могло бы быть по-другому — кто знает? Но он умел только считать. Как говорил его отец, это — «единственное умение, по-настоящему полезное в жизни». Ирана поила Жеана отварами мальвы и лечила ему язык мазью из смеси масла и меда.

***

Очень часто по вечерам приходил Гомело, его постная физиономия расплывалась в довольной улыбке. Девушки бросались обнимать его, особенно одна из них, Жакотта, которая ластилась к нему, сюсюкая на местном наречии. Впрочем, пробовальщик был не таким уж плохим товарищем и не скряжничал, оплачивал выпивку для всей компании. Пригласив за свой стол Ожье, Жеана и Ирану, он доверительно рассказывал им:

— Мне хорошо известно, что всех поражает моя профессия, но, чтобы понять мое положение, нужно знать как я жил раньше. Отец мой был суконщиком, а точнее, красильщиком. Его конек — накладывать на сукно краски, выдерживающие больше двух стирок. Детство мое прошло в вони от варившихся корней марены… Я толок кермес, чтобы получить красивый яркий красный цвет. Знаете, что такое кермес? Это липкая глыба, образованная из миллионов умерших насекомых, которую нужно растереть в порошок и затем варить… Получается отвратительно вонючая похлебка… Отец вбил себе в голову раскрыть секрет голубого цвета. В то время цвет этот получался нестойким. Он быстро превращался в серый, выгорал на солнце. Еще не было найдено пастели голубого цвета, которая позволила бы получить ту прекрасную голубизну, прославленную нашим добрым королем и введенную им в моду. Всю жизнь отец посвятил поискам и испытаниям новых рецептов. Он сам валял сукно на своем дворе, боясь, чтобы кто-нибудь не проник в секрет его формул. Кончилось тем, что отец отравил свою кровь. Когда он умирал, у него были синие ноги, и дурак священник, за которым послали, отказался дать ему отпущение грехов, считая, что отец носил на себе знак дьявольской одержимости!

Гомело прервался, чтобы промочить горло. Он отпил глоток вина и прищелкнул языком.

— Такая жизнь меня не устраивала, — продолжил он. — Меня угнетала ее ограниченность. У меня ни к чему не было склонности, я чахнул. Мне хотелось вести увлекательную жизнь рыцаря, но к ней я физически не был способен, владение оружием мне было противопоказано, так что я не мог стать даже наемником. Я заболевал от пустяков: слишком пряная пища, несвежее мясо… Тогда-то случай подсадил ко мне за стол на постоялом дворе одного знатного сеньора. В то время я возвращался из Фландрии, где закупал сукно. Мы ели из одной тарелки, пили из одного бокала, что являлось большой честью для меня, и я подметил, что сеньор не ел, пока я не отправлю в рот первый кусок. Он пристально смотрел на меня, выжидая, когда сможет сказать мне последнее «прости», потом наконец решился последовать моему примеру. «Пища слишком горяча для вас?» — поинтересовался я. Сеньор засмеялся и, ничуть не смущаясь, объяснил, что у него много врагов и он боится ядов и не доверяет ни жабьему камню, ни рогу единорога, которые способны изменить цвет или запузыриться при соприкосновении с ядом. Любопытно, но перспектива внезапной смерти — упасть лицом в нашу общую тарелку — меня возбудила. Сразу испарилась тяжелая скука, годами давившая на мои плечи. Опасность излечила меня от отвращения к жизни… Так я и стал пробовальщиком. Сначала у этого сеньора, потом у барона де Ги. Знаю, никто не поверит мне, но к прежней жизни я не вернулся бы ни за что на свете. Все, что сегодня меня окружает, светится особым сиянием, пища доставляет удовольствие, наслаждения приобрели необычайную остроту. Стараешься пользоваться каждым отведенным тебе мгновением, когда знаешь, что можешь умереть в любой момент. Мой случай уникален, потому что мой желудок крайне чувствителен и не перенесет ни малейшей дозы отравы. Я телесно немощен, подавлен флегмой, апатичен и нежизнеспособен, как говорят врачи. По словам Гиппократа, флегма преобладает у стариков, отсюда и существовавшее у меня раньше отвращение к жизни. Совершенно очевидно, что страх способствовал выработке во мне горячей крови, и это уравновесило мой характер. Не проглотив ни одного лекарства, я перешел от знаков воды и земли к знакам солнца и воздуха.

Гомело мог говорить так всю ночь напролет, но становилось тошно слушать его рассуждения об удовольствии жить постоянно под дамокловым мечом. Подобное изложение своих убеждений нисколько не удивляло Жеана. Устойчивый мир, установленный королем, породил эпидемию скуки, от которой больше всех страдали бароны. Для многих Крестовые походы были единственным лекарством против возрастающей меланхолии, в результате которой недолго и умереть от тоски.

Когда проводник мог уже держаться на ногах, Ирана поделилась с ним своим желанием во что бы то ни стало поговорить с Одой. Понуждаемая решимостью, она всеми правдами и неправдами выяснила, что каждое утро Ода уединялась в розарии, который развели для нее по приказу Орнана де Ги.

— Правда, ее сопровождает компаньонка, но она старуха, приходится ей кузиной, ее вытащили из провинции и пристроили в замке, она частенько засыпает на солнышке. Этим можно воспользоваться. Это наш последний шанс. День свадьбы приближается, и, если не пробудить в Оде недоверие, она погибнет. Ты будешь мне помогать, а я поговорю с ней, попытаюсь убедить. Ведь я женщина и умею разговаривать с женщинами, надеюсь, мне повезет, и я посею в Оде сомнения.

Как решено, так и сделано. Жеану еще не удавалось говорить внятно, зато он мог ходить. Завернувшись в плащи с капюшонами, они проникли в розовый сад с оградой из хорошо подстриженного кустарника, образующей нечто вроде лабиринта. Время торопило. В любой момент могли появиться Орнан де Ги или Дориус, да и стража была недалеко — она прибежит на малейший вскрик Оды.

Ирана дрожала от страха, зная, что не будет другого случая приостановить движение запущенного ужасного механизма. Компаньонка спала в кованом железном кресле, под рукой стоял кувшинчик с вином. Она была толстой, уже увядшей дамой; улыбалась во сне, выражение глубочайшего удовлетворения отражалось на ее лице.

Ода играла среди роз с ручным олененком, евшим из ее рук. В саду наряду с розами было много диковинных животных, и он походил на Ноев ковчег, наполненный цветами и колючими кустами. Там же находился и попугай, уже виденный Жеаном. Уцепившись клювом за насест, он выделывал странные акробатические упражнения. Были в саду и маленькие собачки, украшенные ленточками, козочка с колокольчиком на шее и павлины, распускавшие веером хвосты.

Несмотря на свои пятнадцать лет, Ода де Шантрель выглядела девочкой, но не повадками, а выражением ожидания чуда на лице. Темно-красные ленточки в косичках придавали ей вид нарисованной Святой Девы.

Ирана преклонила колено перед ней, умоляя выслушать ее. Полагая, что речь идет о незначительной просьбе, барышня с очаровательной улыбкой попросила ее подняться.

Жеан был очарован ее розовыми пальчиками, не попорченными никакой работой. Никогда ему не приходилось видеть таких рук, тем более у своей матери.

— То, что я должна вам сказать, — очень важно, — тихо проговорила трубадурша. — Тайна эта довольно неприятная и ранит ваше сердце, но вы поймете, что я не могла молчать, когда она угрожает вам.

— Говорите, прошу вас, — попросила Ода, не переставая ласкать олененка, приникшего к складкам ее платья. — Я слышала о вас и знаю, что вы весьма искусны в своем ремесле. Кстати, мне очень хочется послушать ваше пение.

— Речь сейчас не о песнях, — вздохнула Ирана, — а о вашем будущем муже, высокочтимом и всемогущем сеньоре Орнане де Ги… Если можно, не перебивайте меня, так как это касается и вашей жизни.

И она стала рассказывать о событиях последних дней. Жеана восхищала точность, с которой Ирана выражала свои мысли. Каждое ее слово било в цель. Если уж Оду не убедило бы такое красноречие, никому не удалось бы поколебать ее убежденность.

Сначала улыбка постепенно сошла с лица девушки, ее красивые брови нахмурились, над восхитительным носиком пролегла вертикальная морщинка.

«Вот он, решающий момент, — подумал Жеан. — Она либо заплачет, либо кликнет стражу…»

И он положил руку на рукоять меча. Однако барышня не разразилась слезами, и очень быстро ее лицо обрело прежнюю безмятежность. Она даже вновь заулыбалась с тем невероятно спокойным видом, который был у нее недавно, когда она кормила олененка.

— Остановитесь, мадам, — спокойно, но твердо произнесла Ода. — Я вас понимаю, но хочу вам кое-что сказать. Во-первых, да будет вам известно, что я полностью доверяю Орнану де Ги, моему будущему супругу. Он настоящий рыцарь и не способен скрыть от женщины такую мерзкую болезнь. Если он и болен проказой, неужели вы и вправду думаете, что ему решительно все равно, заразит он меня во время первой брачной ночи или нет? Для этого нужно иметь очень черную душу.

— Не совсем, коль он считает себя излечившимся силою мощей, — возразила Ирана. — И если только монах Дориус убедил его, что кости святого Иома взяли на себя его болезнь.

— Я доверяю и аббату Дориусу, потому что ему верит Орнан, — продолжила Ода. — К тому же я не разделяю вашего скептицизма по поводу целительной силы мощей. Если Орнан считает себя выздоровевшим, значит, так оно и есть. Жена никогда не должна оспаривать мнения своего мужа: мужчины знают больше, чем женщины. Отцы церкви постоянно внушают нам это. Нам не полагается вмешиваться в мужские дела, так как умом мы их не поймем. Женщине уготованы чувства. Ее цель — рожать и любить, она не должна умничать.

Ирана вздрогнула. Ей с трудом удавалось подавлять раздражение и сохранять смиренный вид.

— Я верная христианка, — повторила Ода. — А Орнан долго сражался на Святой Земле. Если бы случилось с ним такое несчастье и он заразился бы дурной болезнью, то не думаете же вы, что Бог не поможет ему? Это немыслимо…

Она тихо засмеялась, будто речь шла о безобидной шутке.

— Ладно! — посерьезнела Ода. — Хватит притворяться. Мне все понятно. Вас подослал Робер! Его фантазии мне хорошо знакомы. Наш брак приводит его в ужас, и Робер готов на все, чтобы он не состоялся. Признайтесь, что это он попросил вас прочитать мне небольшую проповедь, я не буду сердиться.

Ирана не знала, что ответить. Ее растерянность вызвала новый взрыв смеха красавицы Оды.

— Бедняга Робер, — пробормотала барышня. — Он так трогателен в своем отчаянии, но в его мучениях я виновата лишь наполовину. Остальное доделывает его сердце. Я никогда и ничего ему не обещала. Он был очаровательным товарищем в моих детских играх. Отец его — разорившийся барон, живущий так же бедно, как и его крепостные. Мы с Робером часто играли в помолвку, свадьбу — это правда, — но нам тогда не было и десяти лет! Он был Ланселотом, а я Геньеврой. Он был Мерлином, а я Мелузиной. Он гонялся с деревянным мечом за бараном, воображая, что бьется с драконом… Наши головы были набиты бретонскими легендами. Мы клялись друг другу в любви и верности. Но все это было детскими забавами. Я выросла, а Робер де Сен-Реми так и остался пленником этих небылиц. Утонченная любовь существует лишь в балладах трубадуров. Я не хочу выходить замуж за неопытного юнца. У бедняги Робера и руки-то, наверное, слабоваты, не удержат меча. А люблю я Орнана потому, что он настоящий паладин, сеньор, который будет почитать меня и защищать. Я выхожу замуж по доброй воле, я не та девушка из сказок, которую родители продают какому-нибудь золотушному барону. Я очень счастлива, что меня выбрал барон де Ги, на большее счастье нечего и надеяться.

Ода грациозно взмахнула рукой, давая понять, что разговор окончен.

— Уходите, — сказала она. — Я совсем не сержусь на вас за эту злую шутку. Передайте Роберу, чтобы не вздумал продолжать. Орнан вспыльчив и может рассердиться. Это касается и вас. Уходите побыстрее, пока вас не заметили. Я никому не скажу о вашем визите. Передайте также Роберу, что время все лечит и бесполезно отправляться в Крестовый поход, которым он стращал меня, если я его покину. Коль он хочет умереть на Святой Земле, то пусть это будет во славу Христа, а не ради меня! Я совсем не заслуживаю такой жертвы.

Ирана и Жеан поспешно удалились, побежденные лучезарной улыбкой девушки, обращенной к олененку.

Когда они выходили из сада, Ирана залилась слезами.

— Теперь все потеряно, — проговорила она, закрывая лицо руками.

Проводник думал так же. Они в большом отчаянии возвратились на постоялый двор. Жеана больше всего поразила радостная безмятежность красавицы Оды.

Когда они сидели за столом перед миской с супом, Ожье с раздражением сказал:

— Ну, хватит, братцы, потешили дьявола и будет! Станете упрямиться, не миновать вам несчастья. Сматываемся, пока за нами не прислали стражу.

— Не сейчас! — бросила настырная Ирана. — Есть еще одна возможность — Дориус. Если мы докажем ему, что его обманули, он будет вынужден вмешаться. Ведь он служитель церкви в конце концов.

— Дориус? — засмеялся Ожье. — У него все поставлено на карту. Еще неизвестно, не духовные ли власти обязали его проводить Орнана де Ги к прокаженным, в наказание?

— Попробовать нужно, — заупрямилась трубадурша. — Мне стало известно, что сегодня вечером он крестит одного ребенка. Пойдем на церемонию, попытаемся с ним поговорить.

— Не нравится мне это, — проворчал Ожье. — Я уже потерял на этом деле одну лошадь, которую одолжил, чтобы доехать до Шантрелей. Было бы крайне неприятно вдобавок потерять двух друзей.

Его аргументы не поколебали решимости молодой женщины. Жеан вызвался проводить ее в часовню замка. Она представляла собой сооружение в старинном духе, где все еще крестили погружением в воду, как это делали первые христиане. И хотя такой способ вышел из употребления, Дориус, соблазнившись показушностью, решил, придерживаясь правил, использовать его.

Под галереей с аркадами из обработанного камня находился большой каменный чан. Когда Жеан и Ирана прибыли на место, вокруг чана уже стояла семья новорожденного.

Дориус, задрав рясу и подоткнув полу за витой шнурок, служивший ему поясом, спустился в чан.

Вода была ледяная, и хотя он и силился казаться прелатом, но не мог удержаться от гримасы. Родители приблизились к краю чана. Мать прижимала к своей груди младенца, завернутого в ватное одеяло.

— Мы назовем его Орнаном, — с дрожью в голосе сказала она. — В честь нашего сеньора, который скоро женится и которому мы желаем наследника такого же крепенького, как наш малыш.

— Да будет так! — изрек Дориус, засучивая рукава на своих пухлых руках.

Он взял у матери распеленатого ребенка и, шепча священные слова, погрузил его в воду. От холодной воды младенец забил ножками и заверещал.

Дориус поднял его над головой, чтобы с того стекла вода, и передал встревоженной матери — завернуть в одеяло. Неожиданно, когда он отнимал руки, младенец издал хриплый вопль издыхающего щенка и забился в страшных судорогах. Секундой позже его голова с открытым ртом и остекленевшими глазами откинулась назад. Он был мертв.

Мать взвыла и прижала ребенка к себе, пытаясь отогреть, вернуть к жизни, но все напрасно. Привлеченная криками отчаяния родителей, с улицы в церковь ввалилась толпа зевак.

— Плохое предзнаменование! — перешептывались они, узнав о случившемся. — Плохое предзнаменование!

Дориусу пришлось вызвать стражу, чтобы невредимым выйти из святилища; мать несчастного младенца хотела выцарапать ему глаза и обвиняла в том, что он собирался утопить ее ребенка; последнее обвинение было абсурдным.

Врач, спешно присланный Орнаном де Ги, подтвердил, что в данном случае смерть ребенка необъяснима, но такое часто происходит с младенцами, душа которых еще плохо укреплена в теле и может быть унесена простым сквозняком или во время глубокого сна.

Так что Дориуса нечего было винить в этом несчастье. Однако новость быстро разошлась по городу, и каждый увидел в ней зловещее предзнаменование, не сулящее ничего хорошего. Даже Ирана ужаснулась, поскольку подтверждались ее наихудшие опасения.

Прекратились песни и пляски. Подмостки опустели, а сказители отказались рассказывать скабрезные истории, которыми они угощали народ в предыдущие дни. Были даже такие, кто собирал вещи и без раздумий покидал город.

— Скверно, — повторил Ожье. — Грядут страшные времена, и лучше бы нам во все это не вмешиваться.

Жеан не был очень уж суеверен, но у него сжалось сердце при виде обезлюдевшего поля ярмарки и пустой арены, посреди которой три вороны клевали крошки. Впервые за многие годы ему захотелось перекреститься и помолиться в церкви.

ГЛАВА 9 ДЬЯВОЛЬСКОЕ ПИРШЕСТВО

В тот же вечер Гомело пригласил новых друзей в замок посмотреть, как он исполняет свои обязанности. По случаю празднеств обеды и ужины проходили в присутствии зрителей, так что простолюдины могли прохаживаться за деревянным барьером и любоваться своим сеньором и его будущей женой. Дориус тоже должен был участвовать в пиршествах, и Иране предоставлялась возможность переговорить с ним.

— Крестины, возможно, сбили с него спесь, — пробормотала она. — Теперь нам предстоит воспользоваться его пристрастием к суевериям и поколебать убеждения. Они направились в замок. В рядах зрителей у кумушек только и разговору было о зловещем предзнаменовании, случившемся во второй половине дня. К пугающим словам примешивались возгласы восхищения, относящиеся к гобеленам, которыми были увешаны стены, всем хотелось знать, что на них изображено. Стражники старались вовсю, сдерживая толпу зевак, направляя ее по определенному маршруту, не давая ей растекаться по прилегающим комнатам: если одни горожане остолбенели, пораженные красотой, то другие осмелели до такой степени, что стремились все потрогать.

— Если вас уличат в воровстве, то отрубят руку, — не уставали повторять стражники.

Пройдя бесконечным лабиринтом галерей и лестниц, Ирана и Жеан попали наконец в большой банкетный зал. В камине горело огромное дубовое полено, десятки толстых свечей с камышовыми фитилями освещали весь зал, вплоть до самых дальних углов. Перед камином стоял длинный стол. Орнан де Ги, желая похвастаться своею щедростью, приказал поставить перед приглашенными по отдельной тарелке, что делалось крайне редко: обычно полагалась одна тарелка на двоих. Уже давно вошло в привычку и пить из одного кубка. Но на этот раз Орнан хотел произвести впечатление на будущую супругу и доказать ей, что он способен жить на широкую ногу.

Хозяин замка Кандарек восседал в кресле с высокой спинкой, недвусмысленно давая понять, какое важное положение он занимает. По его едва уловимым жестам Жеан догадался, сколько усилий ему требовалось, чтобы не вытирать испачканные жиром пальцы о бороду, как это принято у огрубевших воинов. Гомело священнодействовал на середине зала, стоя в парадной ливрее, с его шеи свисал нагрудный серебряный крест. Держался он с достоинством, опьяненный тем, что является центральной фигурой, на которую устремлялись все взгляды, когда он приближался к очередному блюду.

Властным жестом Гомело приказывал слугам поставить его на отдельный столик, долго смотрел на него, словно гаруспик, изучающий внутренности принесенного в жертву животного, затем протягивал руку, выуживая умело выбранный им кусок. После этого он подносил кусок ко рту и медленно пережевывал его с глубокомысленным выражением на лице. Через минуту Гомело сам поднимал серебряное блюдо, относил к праздничному столу и ставил перед бароном де Ги. Таким образом, никто уже не мог подойти к блюду и всыпать в кушанье ядовитый порошок. Орнан первый накладывал с него на свою тарелку, пробовал и, если кушанье приходилось ему по вкусу, приказывал распределить остатки среди гостей. Он всегда выбирал самый лучший кусок, это было привилегией господина, хозяина дома, и барон не собирался с ней расставаться.

Гости ожидали сигнала к началу пиршества, всем не терпелось погрузить пальцы в кушанья. Жеан подумал, что весь этот церемониал имел целью лишь произвести впечатление на Оду и убедить ее в том, что она выйдет замуж за галантнейшего из паладинов.

Вот только у Дориуса, похоже, пропал аппетит, как будто недавний неприятный случай сузил его желудок. Попугай по-прежнему вертелся на своем насесте, и время от времени барон угощал его кусочком мяса, как сокола.

Блюда следовали чередой, Гомело откушивал из каждого из них и после каждой пробы вытирал пальцы тряпочкой, висевшей на поясе. Когда вкус пищи казался ему подозрительным или несоответствующим, он отсылал блюдо на кухню.

Жеан и Ирана старались привлечь внимание Дориуса, но тут произошло нечто необычное.

Гомело только что снял пробу с жаркого из молодого кабана, церемонно поставил блюдо перед бароном и ждал, когда тот соизволит отрезать кусок и положить на свою тарелку. Орнан де Ги громко разговаривал, его щеки раскраснелись от вина, немного разбавленного водой и медом. Своим ножом он отрезал часть ляжки и вонзил зубы в золотистую корочку.

Едва барон проглотил, как вскочил с хриплым криком. Казалось, он задыхался, остатки мяса вываливались изо рта, застревали в бороде. Липкие от соуса пальцы царапали вышитую гербами парадную перевязь.

Сначала все подумали, что он подавился костью. Такое часто случалось у невоздержанных в еде сеньоров. Дориус встал, Ода замерла от страха, ее лицо было бледнее обычного. Орнан издал страшный хрип и начал рвать на себе одежду, словно ему не хватало воздуха.

— От… отравили! — в ужасе завопил он, сознавая близкую смерть. — Яд! — Выкрикивая это, Орнан не сводил глаз с Гомело, грозя ему кулаком. — Предатель! — успел прохрипеть он и рухнул на стол, опрокинув кубки с вином и блюда с мясом.

— Ни до чего не дотрагивайтесь! — завопил Дориус. — Все может быть отравлено!

Гости, опрокидывая стулья, беспорядочно повыскакивали из-за стола. Напуганные словами монаха, они выплевывали пищу, которую жевали секунду назад.

Женщины визжали, мужчины чистили языки и губы рукавами. Смятение было неописуемым. Одни звали на помощь, другие требовали врача или аптекаря.

Дориус кричал, что он вполне может заменить доктора медицины. Он наклонился над бароном, который, сотрясаясь в конвульсиях, молотил руками и ногами. Хозяин Кандарека не желал безропотно покориться и умереть побежденным. Уже коченеющими руками он вытащил кинжал и теперь полз по полу, силясь дотянуться до Гомело. Его лицо посинело, как у повешенного, распухший язык почти вываливался изо рта. Но барон вслепую размахивал кинжалом, стараясь поразить ноги пробовальщика, от изумления превратившегося в статую.

До Дориуса, кажется, наконец дошло, чем было вызвано неистовство барона. Гомело в присутствии всех снял пробу с кабана и не умер. Это означало только одно: он подсыпал яд, когда шел ставить мясо перед Орнаном де Ги!

— Хватайте этого человека! — крикнул Дориус. — Он и есть отравитель!

На мгновение все оцепенели, потом стражники бросились к Гомело, грубо схватили его.

— Вы ошибаетесь! — залепетал бывший суконщик. — Я не виновен! Я ел то же мясо, что и барон, и, если бы оно было отравлено, я бы уже давно был мертв!

— Проверьте его перстни! — приказал Дориус. — Я уверен, что они полые, и в них находится ядовитый порошок.

Так же грубо стражники осмотрели его пальцы. И в самом деле, на правом указательном сиял большой кабошон; камень откидывался простым нажатием большого пальца.

— Ага! — торжествовал Дориус. — Порошок! Вы все свидетели…

— Это обыкновенное средство для пищеварения, — запротестовал Гомело. — Я принимаю его после работы, чтобы очистить желудок от всех соусов, которые мне пришлось поглотить.

— Уведите его! — шумел монах. — Покажите этот перстень аптекарю, я уверен, что он подтвердит наличие в нем яда. Этот подлюга отравил мясо после того, как попробовал его… но ему не повезло. Он не предполагал, что отрава подействует так быстро, раньше, чем он успел бы убежать. Тот, кто заплатил тебе за эту мерзость, провел тебя, дурак набитый!

Шум выпавшего из руки барона кинжала охладил Дориуса. Орнан де Ги еще не умер. Он хрипел с вытаращенными глазами. Аббат велел трем перепуганным слугам перенести барона в его апартаменты. Ода в истерике билась в руках своей кормилицы. Гости торопливо расходились с бледными, словно обескровленными, лицами.

Ирана вдруг так крепко сжала запястье Жеана, что ее ногти впились в кожу. Он взглянул на трубадуршу: мертвенная бледность разлилась по ее лицу, губа прикушена.

— Пойдем, — сказал он. — Не стоит оставаться. Похоже, Дориус взял на себя командование и вряд ли обратит на тебя внимание.

Он увлек ее; толпа любопытных беспорядочно разбегалась, погоняемая вдобавок ударами пик стражников, которым не терпелось очистить коридоры.

Тяжело дыша, Жеан и Ирана остановились у второй ограды. Кумушки уже расползались по городу, разнося ужасную новость. У всех на устах было слово «яд». Улицы заполнились горожанами, некоторые били себя в грудь и рвали волосы на головах. Оставшиеся дома выставили на подоконники фигурки святых. Народ толпился и на каменных плитах папертей церквей; многие вставали на колени, молились. Кое-кто принес с собой пепел, чтобы посыпать им голову или плечи.

Все со страхом ожидали грядущих событий.

— Гомело не виновен, — запинаясь, проговорила Ирана. — Он не мог умышленно всыпать яд.

— Я тоже так думаю, — откликнулся Жеан. — Но его виновность кажется очевидной. Если бы мясо отравили на кухне, Гомело был бы сейчас в таком же состоянии, что и барон.

— Кто-то злоупотребил его доверием, — убежденно сказала Ирана. — Ему внушили, что порошок в перстне совсем для другого… Возбуждающее средство, к примеру. Откуда нам знать? Он без всякой задней мысли подсыпал порошок в мясо.

Жеан пожал плечами.

— Пока ясно одно: бракосочетание не состоится, а красавица Ода спасена.

— Меня это не радует, если Гомело должен расплатиться своей жизнью за такую приятную новость, — прошипела Ирана, нервы которой были на пределе.

Они оба почувствовали, что не в состоянии сейчас возвратиться в таверну, и, смешавшись с толпой на паперти, ждали новых вестей, которые, возможно, сообщит капеллан. Но пока был слышен лишь гул голосов, произносивших молитвы. Аббат призвал горожан к самобичеванию, чтобы страданиями плоти отблагодарить Бога. Мужчины и женщины поскидывали одежды, готовясь стегать себя по спине и бокам камышовыми розгами, которые им раздавал ризничий.

Процедуре этой придавалось большое значение. В случае, если Орнан де Ги отдаст Богу душу, брак не состоится. Король подарит эти земли и замок одному из своих безземельных или малоземельных вассалов — чужаку, и придется приноравливаться к его прихотям… и, может быть, злым выходкам.

Дориус появился, когда темнело и уже зажигали первые факелы. Он объявил, что барон борется со смертью, но прописанные ему лекарства пока не действуют. Поворачиваясь, чтобы уйти, он заметил Жеана в толпе верующих и жестом позвал его.

— Ты мне нужен, — сказал Дориус, когда Жеан подошел к нему. — Ты хорошо знаешь все дороги и кратчайшие пути. Нам потребуется проводник, когда мы пойдем за помощью.

— А как он?.. — поинтересовался проводник.

— Плохо, — буркнул монах. — Три врача у его изголовья. Они исследовали мочу. Барон еще молод, его организм должен определяться горячей весенней кровью, а сейчас он полностью во власти флегмы, этого гуморального элемента, преобладающего в стариках. Яд будто нарушил все равновесие. В бароне поселилась враждебная ему сила. Я только что перелистал трактат, составленный на принципах галльских лечебных средств, но не нашел в нем ни одного действенного средства. Барон выплевывает все, что ему дают.

Продолжая говорить, Дориус направился в принадлежащие сеньору апартаменты.

— А пробовальщик? — осторожно спросил Жеан. — Есть доказательства его преступления?

— Аптекарь заверил, что в перстне содержался самый обычный порошок для улучшения пищеварения. Его испробовали на различных животных, и ни одно не пострадало. Но это не имеет значения, палач заставит его сознаться в преступлении. Если же он действовал по наущению лукавого, я испрошу у епископа разрешения на изгнание злых духов, чтобы очистить замок и его обитателей.

Жеан непроизвольно сжал головку эфеса меча. Монахи любили дьявола больше, чем следовало, потому что их власть держалась на его постоянном предполагаемом присутствии.

Они вошли в спальню барона, провонявшую мочой и испражнениями. Барон лежал на кровати совсем голый, его тело почернело и раздулось, больше походило на труп. Оно так быстро разлагалось, что теперь уже нельзя было определить, болен хозяин Кандарека проказой или нет…

— Да, разлагается, — пробормотал Дориус и перекрестился. — Но барон все еще в сознании, хотя и не может говорить. Мы попробовали дать ему рвотное из куриного помета, но, если он отравлен ртутью, его легкие и желудок уже превращаются в серебро. Удушье барона навело меня на мысль, что он был отравлен вытяжкой из обожженного свинца. Это ужасно, так как вскоре он начнет гореть изнутри, словно в его животе подожгли факел. Единственное средство спасти его — заставить изрыгнуть этот яд; мы уже пытались ввести в него настойки из различных экскрементов, которые всегда вызывают сотрясение желудка. Однако, как пишет Гиппократ в первой части «Первоначальных познаний» своего трактата, в подобном состоянии судороги, рвотная масса, напоминающая ржавчину, шумное глотание жидкостей, урчание в животе после проглатывания твердых субстанций, учащенное дыхание с приступами кашля являются самыми зловещими симптомами.

Жеану было противно подойти к кровати. Страх перед проказой пригвоздил его на пороге. Впрочем, он сразу подметил, что монах воздерживался прикасаться к барону, позволяя делать эту работу трем врачам, устроившимся у изголовья кровати умирающего.

Они обсуждали вопрос о необходимости пустить испорченную кровь, чтобы освободить сеньора от избытка флегмы, которая толкала его к смертельному концу.

Лицо Орнана опухло и почернело, глаза вылезли из орбит. Из уголков рта выступала пена, застревавшая в бороде; такую пену можно увидеть у загнанной лошади.

На грудь ему положили припарку из растолченной мальвы, но, похоже, она не приносила облегчения.

«Он умирает», — подумал Жеан, вспомнив, что такой конец недостоин рыцаря, не раз побывавшего за морем и сражавшегося за спасение Гроба Господня.

— Если Гомело признается, скажет о происхождении яда, мы, может быть, сумеем побороть болезнь, — процедил сквозь зубы Дориус. — Так что ты понадобишься, чтобы при необходимости проводить аптекаря в лес, дабы тот собрал нужные травы. Лес ты знаешь лучше, чем свой кошелек.

По винтовой лестнице они спустились в подвал, где с момента ареста Гомело подвергался допросу.

Зрелище было жалким. Пахло горелым мясом: палач прижег уши пробовальщика раскаленным стержнем. Бедный Гомело, бледнее, чем обычно, был привязан к дубовому креслу, его руки и ноги стягивали железные браслеты. Он потерял сознание, и подручный палача пытался привести его в чувство, поливая голову ледяной водой. От боли несчастный потерял контроль над собой, трясся мелкой дрожью в рубашке, испачканной мочой и калом.

— Палач легко обращается с ним, — нетерпеливо проговорил Дориус. — Надо бы поднажать, иначе барон умрет еще до рассвета.

Допрос возобновился, но пробовальщик дрожал, а его зубы так стучали, что трудно было разобрать слова; он, очевидно, оправдывался.

— Вы только послушайте! — крикнул Дориус. — Он говорит на жаргоне вавилонян! На языке демона, забытом уже несколько тысячелетий. Это — доказательство того, что он заключил союз с лукавым. Палач, поднажми немного, а то я подумаю, что ты сочувствуешь этому преступнику!

Опасная подоплека этих слов заставила палача удесятерить усердие, и теперь под сводами подвала не смолкали вопли пробовальщика.

— Только не трогайте его язык, — посоветовал Дориус. — Я хочу, чтобы он говорил поотчетливее. Как только он выдаст состав яда, аккуратно запишите и пришлите ко мне.

Мертвенно-бледный монашек-писец, дергавшийся возле палача, согласно кивнул.

— Пойдем, — сказал Дориус, увлекая Жеана к лестнице. — У меня слишком мягкое сердце, я не смогу смотреть на работу палача, когда он перейдет к дыбе. Я — не ты. Ты огрубел на войне и нечувствителен к подобным зрелищам.

Орнан де Ги боролся со смертью почти до полуночи. Дориус соборовал его и умолял исповедаться, но барон уже давно не мог произнести ни слова. Его язык так распух, что зубы врезались в него, и черная кровь стекала из углов губ. Тем не менее умирающий, казалось, слышал слова заупокойной молитвы и даже приподнял руку, чтобы осенить себя крестным знамением. Но рука бессильно упала. Отвратительный запах царил в комнате, и врачи жгли благовония, пытаясь заглушить его.

В коридорах и переходах вовсю носились слухи. Служанки уверяли, что красавица Ода впала в оцепенение, глаза широко открыты, словно у принцессы из легенды, и ничто не может вывести ее из этого состояния. Конюхи говорили, что этой ночью луна окрасилась кровью и напоминала голову ухмыляющегося дьявола.

Говорили, что сто волков вышли из леса и выли под внешними стенами, а у их вожака была белая звезда между ушей.

Говорили, что тысячи лягушек вдруг повылезали из колодцев на большой площади, прыгали по паперти церкви, кричали противными квакающими голосами: «Отрекись! Отрекись!»

Говорили, что одна корова разродилась теленком с двумя головами, который умер, пропев «Верую» наоборот…

Говорили что угодно.

Душа вылетела из Орнана де Ги в тот момент, когда погасла последняя ночная свеча. Спальня погрузилась во тьму, когда он издал последний вздох. Все увидели в этом пагубный признак Божьего гнева.

— Высокочтимый и всемогущий барон Орнан де Ги, сеньор Кандарека умер! — провозгласил Дориус.

Подхваченная весть пронеслась по коридорам скорбной, повергающей в трепет молитвой.

Дориус уединился, чтобы шепотом отслужить мессу и попросить Бога принять душу доблестного усопшего без исповеди, поскольку его примерное при жизни поведение заслуживало благословения на полное отпущение грехов, обещанное всем воинам Христовым.

После смерти барона из пыточной прибежал запыхавшийся монашек: Гомело признался в том, что действовал по наущению дьявола.

— Ночью в полнолуние ему явилась гигантская жаба с красной лентой на шее и серебряным колокольчиком на передней правой лапе, — тараторил он, заглядывая в свои записи. — Она сказала ему, что зовут ее Иофрамадет и она якобы является демоном третьей величины люциферовой когорты, вышедшей из развалин Вавилона. Велев Гомело поцеловать себя в зад, согласно обычаю, установленному дьяволом Леонардом, у которого задница была все равно что лицо, жаба приказала обвиняемому собрать с нее слизь, высушить и растереть в порошок, затем отравить им барона и всех живущих в замке. Все это козни дьявола, с целью наказать сира де Ги за то, что он убивал сарацинов, являющихся сыновьями демона и находящихся под покровительством злого духа.

— Ну вот, больше нет сомнений в дьявольском сговоре, — торжествовал Дориус. — Имеет место тяжкое преступление. Суд пройдет быстро, согласно чрезвычайной процедуре «слушали и постановили»; мы проведем его при закрытых дверях, так как не годится простолюдинам вмешиваться в дела господ.

Жеану удалось не выдать свой скептицизм. Под пыткой любой признается в чем угодно. Добродетельная монашенка скажет, что она развратница, а бретонец согласится, что он мавр, лишь бы их признания положили конец мучениям. Ноги, раздавленные «сапогами», раздробленные кости с обнажившимися мышцами… Понятно, что Гомело пожелал поскорее покончить со всем этим, пока палач не добрался до остальных частей его несчастного тела.

— Есть еще кое-что, — заявил монашек. — Аптекарь исследовал мясо зажаренного кабанчика. И все оно оказалось отравленным; яд был настолько концентрированный, что хватило бы нескольких крупиц, чтобы вызвать мгновенную смерть. Если бы он сразу не подействовал на барона, то все сидящие за столом были бы умерщвлены.

— Слизь демона слишком едкая, — авторитетно заметил Дориус. — Гомело этого не предусмотрел. Ему следовало бы ослабить действие яда, примешав к нему немного золы или муки. Тогда яд не проявил бы себя так быстро, и Гомело мог бы сбежать.

Жеану не терпелось вмешаться.

— Но как Гомело удалось посыпать все блюдо? — спросил он, притворяясь простачком. — Если бы он сделал широкое движение рукой, мне кажется, все заметили бы… Возможно, кабанчик был отравлен во время переноски, между кухней и столом. По-моему, именно тогда кто-то остановил одного из слуг, приподнял салфетку, прикрывавшую пищу, и посыпал мясо порошком…

— Глупо! — бросил Дориус. — В таком случае Гомело умер бы на глазах у всех во время снятия пробы. Напомню тебе, что все мы видели, как он отрезал кусок, поднес его ко рту и медленно жевал.

— Наверное, он сговорился с сообщником, и тот оставил один кусок нетронутым, — произнес монашек, вступая в игру в предположения. — Но это весьма рискованно. Яд настолько концентрирован и летуч, что пылинки хватило бы, чтобы свалить Гомело на пол с пеной у рта. К тому же, по словам аптекаря, место среза тоже было пропитано ядом. Так что здесь речь идет о посыпке ядом, произошедшей после публичного снятия пробы, но перед тем как блюдо было поставлено на стол барона. То есть в промежутке, равном тридцати ударам сердца. Но в этом нет ничего удивительного. Маги, дающие представления на ярмарках, способны и не на такое. У них такие быстрые и обманчивые жесты, что никто и не замечает их. По моему мнению, Гомело подсыпал яд прямо у нас на глазах, и никто этого и не увидел. К примеру, он мог притвориться, что разгоняет ладонью пар, поднимающийся от мяса…

Жеан не верил ничему. Но возражать не стал, опасаясь вызвать гнев Дориуса, которого вполне устраивали признания пробовальщика.

— Ну, довольно, друзья мои! — нетерпеливо бросил монах. — Все это философское словоблудие, порождение греха познания. Главное, преступник сознался. Использованные для этого средства не имеют значения, поскольку здесь замешан дьявол.

С этими словами он отпустил проводника.

— Я пошлю за тобой, тебе придется отвезти послание в архиепископство, — напутствовал он. — Возможно, будет расследование. Гомело мог обзавестись сообщником из числа прислуги. Говорят, он много общался и с женщинами, а среди них наверняка есть ведьмы. Они могли околдовать его… Я все это должен знать. Если мне удастся заставить Гомело отречься от сатаны и мирских удовольствий, я спасу его душу, и господь наш Иисус простит его, когда он будет гореть на искупительном костре. Телесная смерть ничто, душа — вот главное. Никогда не забывайте об этом. Душа!

Жеан покинул замок, когда там уже спешно принимали меры, чтобы забальзамировать останки Орнана де Ги, которые разлагались так быстро, что врачи побаивались, как бы они не превратились в кучу тухлятины до восхода солнца.

Каменные изваяния святых на церковной паперти были накрыты черной вуалью. По улицам бродили группы самобичующихся с окровавленными плечами. Старушки-плакальщицы рвали на себе волосы с жалобными причитаниями.

Жеан поспешил вернуться в таверну «Черная кобыла», чтобы не видеть этого взрыва отчаяния, но и там его встретили печальные лица. Ожье, отталкивавший зевак, объяснил ему:

— Это Жакотта, одна из девушек борделя, любимица Гомело. Какой-то фанатик ударил ее ножом в грудь, сейчас она на последнем издыхании в комнате наверху.

Жеан не удивился. Можно было с уверенностью предположить, что в ближайшие часы гнев народа обрушится на всех, кто более-менее общался с отравителем Гомело.

Жеан поднялся на второй этаж. Зал с тюфяками заполнили девушки заведения, многие из них плакали. Жакотта лежала на тюфяке, окрашенном ее кровью. Ирана, стоя на коленях подле нее, прижимала к глубокой ране на ее груди комок корпии, липкой и красной.

— На нее напали в переулке за таверной, — пробормотала трубадурша. — Никто ничего не видел. Наверное, это какой-нибудь завсегдатай, знавший, что Жакотта пользовалась благосклонностью Гомело.

— Девушка что-нибудь сказала? — спросил Жеан.

— Она бредит. Потеряла слишком много крови до того, как ее нашли. Я послала за врачом, но не уверена, что он согласится прийти. Испугается.

Жеан наклонился над бедной девушкой. Когда Ирана меняла промокшую корпию на сухую, он рассмотрел рану, нанесенную острым предметом, ударом сверху вниз. Жакотта была красивой деревенской девушкой с белой кожей жительницы Нормандии, но теперь эта кожа посерела, цветом напоминая плохую свечу.

— Она пытается что-то сказать! — пронзительно закричала саксонка Ливия, показывая пальцем на рот несчастной.

Жеан приблизил ухо к бесцветным губам. Жакотта прошептала несколько слов, закрыла глаза и умерла.

— Что она сказала? — встревоженно спросила Ирана.

— Я не уверен, что правильно понял, — хрипло произнес проводник. — Она невнятно произнесла: «Меня убил попугай…»

— Как?

— «Меня убил попугай…»

Страшная фраза, непонятная. Она заставила задрожать всех присутствующих. Все знали о пристрастии барона к странной птице, привезенной им с Востока, — она сопровождала его во всех поездках.

Жеан вдруг вспомнил ужасный крик птицы, когда сеньор Кандарека выставил ее на обозрение любопытных несколькими днями раньше: «Ipse venenabibas». Сам пей свою отраву!

Кому птица адресовала ее? Гомело? Дьяволу? Вылетела ли она из замка во время агонии Орнана де Ги, чтобы прилететь сюда и отомстить? Случалось, что так поступали собаки или даже лошади… но птица? Все-таки птица эта была говорящая, она мыслила и…

Жеан отвел Ливию в сторону.

— Жакотта действительно была привязана к Гомело?

— Да, — ответила саксонка. — Он предпочитал ее остальным, и мы немного ревновали. Гомело говорил ей, что она, наверное, принимала лунные ванны, поэтому ее кожа такая белая. Он заваливал Жакотту подарками… Она надеялась, что когда-нибудь он бросит свое ремесло пробовальщика и вернется к профессии добропорядочного суконщика. Гомело мечтал вернуться к честной жизни, иметь слуг, сундук с бельем и рубашки из тонкого полотна.

Жеан приблизился к покойнице, с которой сняли всю одежду, чтобы смыть с нее кровь. Угловатая рана, нанесенная сверху вниз, по форме очень напоминала контуры клюва. Он вновь подумал о попугае. Убивать учили соколов. Некоторые сеньоры, не колеблясь, натравливали их на своих подневольных крестьян. А чем хуже попугай? Разве он не напоминает восточного сокола? Внешне они почти схожи. О странных существах, по прихоти баронов привозимых из далеких земель, известно было мало. Говорили, что у жителей тех краев, забытых Богом, довольно причудливые лица. Рассказывали об одноглазых великанах или о человекоподобных существах с одной огромной ногой, которой они, поднимая, создавали тень над своей головой. Был ли попугай просто птицей или существом, наделенным разумом? А что об этом думал Дориус?

Вернувшись к Ливии, Жеан попросил ее:

— Покажи мне вещи Жакотты, подарки, сделанные Гомело. Она, наверное, где-то хранила их?

Ливия провела его в подсобное помещение и указала на сундук из толстых досок. Жеан опустился на колени и открыл его. В сундуке находилось множество безделушек, вышитые кошельки, ленты, перстни со стекляшками вместо камней, ковчежец из латуни, зеркало из полированной стали с ручкой в форме рога единорога, выточенной из кости. Довольно скудное сокровище, одним словом. Жеан недоуменно посмотрел на коробочки с разноцветной пудрой и помадами.

— Это румяна и притирания, — пояснила Ливия. — Жакотта заказывала их у аптекаря, стоило это ей недешево, но благодаря им у нее всегда было ухоженное личико.

Среди ароматических мазей Жеан приметил глиняный горшочек, наполненный серым порошком.

— А это что? — спросил он. — Вроде не пахнет, бесцветный…

Ливия смутилась. Жеан осторожно взял горшочек. К нему была привязана маленькая ложечка, служившая для отмеривания содержимого определенными порциями.

— Что это? — нетерпеливо спросил Жеан.

— Это эликсир мужественности, — покраснела Ливия. — Жакотта тайно подсыпала его в еду и питье Гомело, чтобы он достойно вел себя в постели. Бедняга Гомеле был тщедушным, и его улитка была без рогов… Ты понимаешь, что я хочу сказать… Жакотта возбуждала его по своему желанию, надеясь таким образом привязать к себе. Гомело часто говорил ей: «Только ты, моя горлица, даешь мне наслаждение…» Он и не подозревал, что Жакотта превращала его вино в любовный напиток, в приворотное зелье.

— Любовный напиток… — задумчиво повторил Жеан. — А Гомело часто приходил сюда?

— Почти каждый день, тебе хорошо известно. Он говорил, что пробовальщику нужно наслаждаться жизнью любыми способами.

— Сходи за трубадуршей, — приказал проводник. — И никому ни слова о том, что мы тут нашли.

Ливия пожала плечами: ей не все было понятно. Ворча под нос, она ушла и вскоре вернулась, сопровождаемая Ираной.

— Кажется, я догадался, — тихо произнес Жеан. — Гомело попал в ловушку, которую ему давно готовили. Вероятно, барона собирались отравить еще несколько месяцев назад, а для того, чтобы попытка удалась, сперва обезвредили Гомело. Без его ведома у него выработали невосприимчивость к ядам.

— Что, что?.. — заикаясь, выговорила Ирана.

— Вот именно, — уверенно сказал Жеан. — Видишь этот порошок? Я не сомневаюсь, что он возбуждает мужскую страсть, не сомневаюсь и в том, что к этому любовному напитку добавляли ничтожные дозы того яда, который убил Орнана де Ги. Ежедневно принимая его с вином, Гомело обезопасил себя от губительного действия этой отравы. Это и называется невосприимчивостью к ядам. Он никогда не подозревал, как его провели. Мясо кабанчика было отравлено на пути от кухни к пиршественному залу. И если Гомело не стало плохо после снятия пробы, значит, он спокойно мог вкушать этот яд… Абсолютно невинный, он поставил блюдо с мясом перед бароном.

На лице Ираны появилась растерянность.

— Господи! — в замешательстве произнесла она. — Ты прав. Все аптекари знают, что достаточно каждый день принимать мизерную дозу яда, и организм привыкнет к нему, обезопасив себя от его пагубных последствий.

— Вот почему у Гомело был такой болезненный вид, — заключил Жеан. — Яд скрытно работал в нем, ухудшая здоровье. Отсюда и боли в желудке, причиной которых большей частью являлась борьба его организма, направленная на усвоение субстанции, поглощаемой им ежедневно, а он об этом и не знал.

— Метод безупречен, — промолвила Ирана. — Но кто все это задумал?

Жеан пожал плечами.

— Тот, кто снабжал Жакотту эликсиром мужественности. Может, Ливия знает?

Саксонка отрицательно качнула головой.

— Нет, — сказала она. — Жакотта была очень скрытной, наверное, потому, что боялась, как бы у нее не увели ее великого человека.

— Если ты все правильно рассудил, — заметила Ирана, — то это означает, что Гомело полностью невиновен в преступлении, в котором его обвиняют. Следует вести расследование в другом месте: допросить слугу, принесшего блюдо с мясом из кухни.

— Прежде чем поставить в известность Дориуса, — подчеркнул Жеан, — нужно достать результаты анализа этого порошка. Кто за это возьмется?

— Есть в городе один алхимик, — подумав, высказала предположение Ливия. — Его зовут Эфраим, живет он на улице Иудеев. Он здорово разбирается в разных смесях. Научился этому на Востоке. Мы иногда ходим к нему за советом, когда внизу у нас что-то болит.

— Проводи нас, — попросил проводник. — Если он подтвердит мою догадку, мы сможем добиться освобождения Гомело до восхода солнца.

Завернувшись в плащи, они покинули таверну до прихода сержанта ночного дозора, явившегося только за тем, чтобы констатировать смерть Жакотты. Поскольку скончалась девушка легкого поведения, дело не будет долгим, но Жеан с Ираной не хотели, чтобы обнаружилось их присутствие в местах преступления.

На улицах все еще читали псалмы, жгли благовония. На вывесках многих лавочек понавешали собак, на спинах которых черной краской было начертано имя Гомело. Несчастные животные раскачивались на ветру, их языки свисали на всю длину. Некоторые были даже кастрированы.

— Плохи дела, — буркнула Ирана под своим капюшоном.

Вот и улица Иудеев. Ливия условным знаком постучала кулаком по деревянному ставню. После долгой возни с засовами дверь открыли, и Ливия вступила в переговоры. Старик с длинными седыми волосами, с черной ермолкой на голове пригласил их войти.

— Прошу прощения, — сказал он, — но эта ночь — ночь злосчастья для моего народа. Еще немного, и нас обвинят в изготовлении яда, убившего барона. К этому мы привыкли. А что желаете вы?

Жеан поставил глиняный горшочек на прилавок и объяснил цель их визита. Лицо старика перекосилось от страха.

— Вы подвергаете меня большому риску, мессир рыцарь, — забормотал он. — Если в эту секунду вышибут дверь моей лавочки и увидят это снадобье, меня сразу обвинят в его изготовлении.

Он был так испуган, что только с большим трудом удалось его уговорить. Дав согласие, старик удалился в свою лабораторию, заставленную ретортами и перегонными кубами, чтобы определить природу порошка, найденного в сундуке Жакотты.

Ирана, Жеан и Ливия остались в темной лавочке, где не горела ни одна свеча; их окружало нагромождение стеклянной посуды, непонятных инструментов, слабо различимых в темноте. Ожидание тянулось долго.

Из каморки Эфраима распространялся зловонный запах. Наконец старик вышел из своего логова.

— Вы не ошиблись, — тихо промолвил он. — Этот препарат состоит из шпанской мушки, высушенной и растертой. Он обладает способностью сильно возбуждать половые органы. Средство было известно еще в ранней античности. К этому порошку примешали нечто, что я вначале принял за классического «змея фараона», получаемого из ртути, но вполне возможно, что мы имеем дело с сублиматом раствора римского купороса. Яд этот ужасный, он разрушает организм за несколько дней или часов, в зависимости от того, принят он в разведенной или концентрированной форме.

— Существует ли невосприимчивость к нему? — настаивал Жеан.

— Не исключено, — осторожно ответил Эфраим. — Хотя она никогда не была доказана… Некоторые полагают, что все это выдумки…

— Ладно! — прервал его проводник. — Может ли человек, ежедневно принимавший этот яд в течение многих месяцев, перенести сильную дозу и не умереть сразу?

— Такое возможно, — ответил алхимик. — Но это зависит от организма человека. Возможно также, что действие яда в нем лишь замедляется, и, чтобы умереть, ему потребуется времени больше, чем нормальному человеку.

— Сколько времени?

— Затрудняюсь сказать. Все зависит от срока привыкания. Три дня, четыре… неделя.

— Если это правда, то Гомело умрет, — промолвила Ирана.

— Лучше умереть от яда, чем в пламени костра! — отрезал Жеан. — Если мы не в силах спасти его жизнь, то по крайней мере постараемся избавить его от огня…

Эфраим поспешил вернуть глиняный горшочек посетителям. Он нисколько не скрывал своего желания выпроводить их побыстрее.

— Еще один вопрос, — не отставал Жеан. — Кто мог дать этот препарат Жакотте?

— О! Любой аптекарь, разбирающийся в травах, — увильнул от вопроса старик. — Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы составить подобную смесь. Ее рецепты есть везде. Это может сделать знахарка или, по-вашему, ведьма. Врач, студент-медик… Многие цирюльники торгуют любовными помадами и возбуждающими средствами… А теперь попрошу вас уйти и забыть мое имя. Не хочу вмешиваться в ваши поиски, это обойдется мне слишком дорого.

Жеан вышел первым. Он уже выяснил все, что хотел. На улице Ирана подошла к нему.

— Ты идешь к Дориусу? — спросила она.

— Да, — ответил Жеан.

— Опасно… — проговорила трубадурша. — Не понравится ему то, что ты скажешь.

— Есть другой выход?

— Не знаю. Но я боюсь за тебя. Ты подвергаешь себя опасности ради человека, который, возможно, уже умирает… Слышал, что сказал алхимик?

ГЛАВА 10 ПРОКЛЯТИЕ

Жеан отправился в замок еще до восхода солнца.

Там зажгли множество факелов, словно надеялись высветить все укромные уголки, где мог затаиться дьявол. Солдаты с мрачным и неприступным видом патрулировали коридоры. В главной башне пахло свечами и благовониями. Дориус собрал вокруг себя всех сведущих церковников. Стоя на коленях на каменном полу, вся эта постриженная братия молилась с редким единодушием. Жеану с трудом удалось добиться свидания с ним. Оставшись наедине с Дориусом, он достал из-под плаща глиняный горшочек, поставил на стол и объяснил ситуацию монаху.

— Гомело невиновен, — сказал Жеан в заключение. — Все было подстроено без его ведома. Учитывая, что для стойкой невосприимчивости к ядам требуется готовиться не меньше года, заговор возник не вчера. Убийца уже давно начал свою грязную работу.

— Гомело сознался в преступлении! — быстро возразил Дориус. — Церковь и суд учитывают только это признание. Не будем ворошить прошлое.

— Когда барон официально объявил о намечающемся браке с Одой де Шантрель?

— Около года…

— Вы не находите это любопытным? Оба события как будто связаны. Кому было выгодно, чтобы брак не состоялся?

— Все эти низости меня не интересуют. А тебе, между прочим, надо бы понять, что всегда очень опасно вставать на защиту отъявленного отравителя. Уж не хочешь ли ты составить ему компанию на костре? — Лицо Дориуса брезгливо сморщилось. — Кто тебе делал анализ? — вдруг спросил он. — Ты обращался к авторитетному человеку? Это меня удивило бы, потому что все они находились здесь, у изголовья кровати барона. Не мог же ты, тем более, пойти к какому-нибудь алхимику… или иудею? Представляешь ли ты весомость своего заявления, если я вызову тебя в суд? Жеан де Монпериль, проводник, пришел защищать убийцу, одержимого демоном, основываясь на свидетельстве выходца из Сиона! Можно подумать, что тебе хочется испытать сильнейшую боль во время колесования.

Жеан чувствовал, что пора уходить. Он не был трусом, но знал силу священнослужителей и их громадное влияние, проявляющееся, когда дьявол показывал кончики своих рогов. Угроза была налицо. Начни он упорствовать — и его причислят к одержимым демоном.

Он отступился, душа его омертвела.

Дориус схватил глиняный горшочек и высыпал содержимое в горящий камин. Взметнулся сноп потрескивающих искр.

— Адское семя, — наложил резолюцию монах. — Посмотри, как проглянула его дьявольская сущность! — Повернувшись к проводнику, он вкрадчиво произнес: — Я только что оказал тебе огромную услугу. Возможно, я спас тебе жизнь. У тебя не хватит ловкости и ума, чтобы выпутаться из судейских сетей. Забудь об этой истории. Гомело признался, к тому же он наполовину мертв. Зачем рисковать ради умирающего? Иди, отдохни. Суд начнется завтра при закрытых дверях. Мы больше не можем ждать; жечь труп совсем не интересно: народ нас не поймет. Грядут большие потрясения, и если хочешь остаться моим другом, то извлечешь из них немалую выгоду. Держу пари, недолго мне быть монахом, которого ты знал.

Жеан хотел подбросить ложку дегтя, рассказать Дориусу о фальшивых мощах, но теперь, когда барон мертв, лишний скандал ему ни к чему. Ода счастливо отделалась; она, конечно, никогда не поймет, что находилась на краю пропасти.

Жеан ушел, недовольный собой, но смирившийся. Ночь уже серела. Темнота расплывалась. На его плечи вдруг навалилась страшная усталость, во рту стоял отвратительный вкус. Он вернулся в таверну «Черная кобыла». По дороге ему встретились ярмарочные торговцы и артисты, спешно покидавшие город. Жеан в который раз спросил себя, что ему мешало последовать их примеру.

В таверне Ожье, Ирана и Ливия спали одетыми на одном тюфяке. Девушки сменяли друг друга, дежуря у изголовья Жакотты, которую нарядили и украсили как можно лучше. Через несколько часов придет похоронная команда, приедет катафалк, и бедная Жакотта присоединится к своим сестрам, покоящимся в общей могиле в том месте кладбища, где закапывали умерших постыдной смертью, которых ожидало чистилище. В Кандареке этот участок земли даже не был освящен, и рассказывали, что нечистая сила запасалась там телами.

— Ну как? — забеспокоилась неожиданно проснувшаяся Ирана.

Жеан поведал ей о своей неудаче.

— Ты напрасно настаивал, — упрекнула его трубадурша. — Нет ничего опаснее монаха, вбившего себе в голову, что дьявола нужно непременно изгнать. Дориус объявит себя большим знатоком в этом деле, и его наделят неограниченной властью. Главное, Ода вне опасности.

Жеан снял плащ и улегся рядом со своими компаньонами. Уснул он сразу.

На другой день один фанатик взобрался на бордюр главного фонтана и принародно заявил, что видел, как из леса вышла армия монахов-призраков, которые копали могилы на равнине вокруг города.

— Их было множество! — кричал он. — И сквозь дыры в их капюшонах не видно было лиц. Они молча копали железными лопатами, такими блестящими и такими острыми, что, казалось, вырезаны из куска луны. Я видел их. Они копали столько ям, сколько жителей в этом городе. И вся равнина превратилась в необозримое кладбище, ждущее трупы. На монахах были рясы цвета засохшей крови, и работали они без передышки. Ни один могильщик никогда не трудился с таким усердием, и лезвия их лопат входили в землю, как ножи… Вы спали, а они были там, под вашими окнами, роя ямы, большие и маленькие, будто заранее знали, кого куда положить. Позади них были повалены кресты. Деревянные кресты с вашими именами… Да, со всеми вашими именами. С твоим, приятель, и с твоим, соседка! И с твоим тоже, юная красавица… Все ваши имена были начертаны на них. Когда они закончили, равнина превратилась в поле с темными ямами. Тогда монахи откинули капюшоны, словно желая вдохнуть свежего воздуха, и я увидел их лица. Нет, не лица, а черепа с желтыми зубами. Оскалившиеся в зловещей усмешке черепа, гладкие, как голыши. И они сказали мне: «Смотри, скоро и ты будешь таким, как мы! Ты вольешься в армию мертвецов, чтобы копать могилы для тех, чьи имена курносая уже вычеркнула из своей черной книги». Тогда я убежал, закрыв лицо руками, чтобы не видеть этого ужаса. Да, горожане, это привиделось мне сегодня ночью, когда вы спали, набив брюхо, или ласкали своих жен.

Стон ужаса вырвался у собравшихся после этого пророчества.

На рассвете герольд возвестил, что в память о почившем бароне объявляется всеобщий пост. Запрещено есть яйца, вареное мясо и даже рыбу. Вся еда должна состоять из небольшого количества хлеба и чистой воды. Только больным разрешена молочная пища. Те, у кого на столе обнаружатся сало и мясо, будут выставлены к позорному столбу и получат пятьдесят ударов розгами. Нечестивцев, не сумевших удержаться от вина, приговорят выпить несколько чайников помойной воды, которую палач будет вливать им в глотку через большую железную воронку.

В замке ходили слухи, что барона вот-вот похоронят, потому что труп быстро разлагается.

Семья Оды приехала оказать поддержку дочери в ее горе. Жеан подумал, что дама Мао, наверное, в кровь изодрала ногтями свои щеки от отчаяния, что не будет больше подарков барона, раз не будет свадьбы. Эта мысль принесла Жеану некоторое удовлетворение.

Суд над Гомело состоялся при закрытых дверях, как и заявил Дориус, сведения о нем не просочились. Герольд еще раз проехал по улицам, возвещая, что бывший пробовальщик, признанный виновным в отравлении и сговоре с демоном, будет «за свое злодейство и вероломство» сожжен на площади на закате дня. Все радовались такому известию. Когда пособник дьявола обратится в дым, может быть, вновь вернется прежняя жизнь?

— Вот он, быстрый суд, — проворчала Ирана. — Определенно, Дориус решил со всем покончить, закусив удила.

— Я уеду завтра, — объявил Жеан. — Этот город ужасен, и я хочу как можно скорее оказаться от него подальше. А от заверений Дориуса в дружбе у меня мурашки по коже. А ты что собираешься делать?

— То же самое, — вздохнула Ирана. — Мне надо зарабатывать на жизнь, и я предпочитаю аромат пиршеств запаху костра.

«Значит, мы расстаемся», — подумал Жеан, и у него сжалось сердце.

День прошел в мрачных приготовлениях, так как палач старался устроить костер на большой площади напротив церкви. И следовало сделать это побыстрее: нельзя благопристойно похоронить Орнана де Ги раньше, чем накажут его убийцу.

Сборщики хвороста, сгибаясь под тяжестью вязанок, поднимались по городским улицам и складывали свой груз у зловещего столба. Толпа с любопытством наблюдала за этими работами; ведь впервые в Кандареке кого-то жгли; до этого довольствовались несколькими повешаниями и обычными выставлениями провинившегося у позорного столба, служившими развлечениями для уличных мальчишек.

Все увеличивающаяся гора хвороста возбуждающе действовала на чернь, и, если бы не строжайший пост, торговцы слоеными пирожками получили бы немалую прибыль, расхаживая по рядам собравшихся зевак.

Жеан наивно надеялся на чудо. Проливной дождь загасил бы огонь и заставил поверить, что Бог не одобряет эту казнь… Но для чего тешить себя иллюзиями? Поздно вмешиваться в события, к тому же виновность Гомело устраивала всех.

Ближе к вечеру пробовальщика вытащили из темницы и повезли к месту казни. Он так ослаб, что не мог стоять в повозке, пробивающейся сквозь толпу. Одетый в длинный балахон, Гомело с трудом, покачиваясь, сидел на стуле, с боков его поддерживали подручные палача. Без их помощи он свалился бы при первом же толчке.

Его вид вызвал у Жеана жалость, сострадание, сочувствие.

Лицо Гомело почернело и опухло, он еле дышал. Малые дозы яда действовали медленно, но не создали иммунитета и нисколько не обезопасили организм. Он тихо угасал, барон же скончался в конвульсиях.

Балахон до колен пропитался кровью, «испанские сапоги» раздавили его ноги. Глаза приговоренного были закрыты, казалось, он уже мертв и на костер везут бездушный труп. Чернь, заметив это, громко выражала недовольство.

— Эй! — крикнул мужчина, взобравшийся на каменную тумбу. — Вы его уже убили! В нем столько же жизни, сколько в каплуне, жарящемся на вертеле!

— Надо, чтобы он помучился! — завопила одна кумушка. — Если он не чувствует боли, то его душа не искупит грехи.

— Правильно! Правильно! — хором заорали зеваки. — Оживите его для его же блага, иначе он умрет нехристем.

Волна возмущения задержала продвижение повозки. Нельзя предать огню такого бесчувственного… это все равно, что сжечь чучело!

Помощники палача вынуждены были зайти в ближайшую таверну, взять там подогретого вина, заправленного перцем и медом, и попытались заставить осужденного выпить его.

— Пей! — вопила все та же кумушка. — Это пойдет тебе на пользу… Так я разогреваю своего мужа, когда мне нужно поднять его улитку, которая висит между ног!

Взрыв смеха встретил ее слова. Смотреть на человека, за которым подручные главного мучителя ухаживали, как за простудившимся ребенком, — в этом было что-то необычное, мутившее разум, и Жеану захотелось крикнуть, чтобы немедленно прекратили это скверное представление.

Впрочем, Гомело и глотать-то не мог вино, которое силой пытались влить в него. Его чудовищно распухший язык заполнил собою всю полость рта, пропускал только тяжелые хриплые выдохи.

— Посыпьте его раны солью! — посоветовала одна торговка сельдями. — Он сразу проснется. Если вы позволите ему спать, Бог посчитает вас сообщниками дьявола.

Недвусмысленная угроза удвоила усердие исполнителей наказания. Приподняв балахон приговоренного, один из них бросил горсть соли на раздробленные ноги умирающего; тот застонал от боли и открыл глаза. Толпа воодушевилась.

— Не мешкайте! — заорали какие-то юнцы. — Начинайте варить его, пока он очухался.

— И пусть от него запахнет горелым! — засмеялся какой-то сопляк. — Уж если нам нельзя есть мясо, так хоть понюхаем!

Конвой тронулся. Когда подъехали к куче хвороста, Гомело пришлось нести: он не стоял на ногах. К хворосту приставили широкую лестницу, чтобы служители могли занести приговоренного на самый верх. Подтянуть пробовальщика к столбу оказалось делом нелегким.

Жеан заметил, что к Гомело не проявили снисходительности: не надели на него балахон, пропитанный серой, от горения которой он быстро бы задохнулся.

Дориус старался придерживаться правил, и это поражало: не пристало человеку, участвовавшему в заговоре, имевшем целью распространение проказы, так рьяно демонстрировать свой гражданский долг.

Гомело привязали к столбу. Показалось, что он опять потерял сознание; толпа осыпала его ругательствами. Все были разочарованы; ведь совершенно очевидно, что отравитель не почувствует перехода от жизни к смерти.

— Это не человек! — поносил служителей какой-то школяр. — Это пугало для ворон!

Палач и подручные отошли, унося лестницы. Жеан взглянул на небо, но там не было ни облачка — надежды на ливень не оправдывались. На почетной трибуне восседали Дориус, Ода де Шантрель с родителями, а также несколько человек в праздничных одеждах.

Наконец палач взял жертвенный факел и пошел вокруг хвороста, поджигая его у основания в разных местах. Хворост был очень сухой и вспыхнул с потрескиванием. Палач, мастер своего дела, желая устроить красочное зрелище, кинул в костер ветки акации; дерево это горит, выбрасывая снопы трескучих искр. Толпа рукоплескала гудевшему пламени мщения, превратившемуся теперь в пылающую корону. Сильнейший жар привел Гомело в чувство. Он выпрямился, насколько позволяли веревки, и осмотрел площадь, словно вдруг осознав, что с ним происходит.

— Я проклинаю вас! — неожиданно завопил он. — Вы испоганили имя моих предков. Я невиновен в преступлении, в котором меня обвиняют. Вы совершаете большой грех, и моя кровь прольется на ваши головы. Я вас проклинаю… Пусть яд отнимет жизнь у вас и ваших детей! Пусть он отравит все живое в Кандареке, да обречет он вас на голод! О… как я вас ненавижу!

Дым окутал Гомело, и он закашлялся. Многие зрители крестились, беспокойно переглядывались. Некоторые незаметно дотрагивались до талисманов, прикрепленных к поясу или святым мощам, подвешенным к шее. Нельзя легкомысленно относиться к проклятию вещуна.

Голова Гомело упала на грудь. Пламя скрывало ее, воздух наполнился запахом горелого мяса, сперва приятным, сладковатым, потом ставшим отвратительно вонючим.

Жар костра заставил зрителей попятиться на несколько шагов назад. Искры и языки пламени летели во все стороны, обжигая первые ряды, но, несмотря на эти неудобства, никто пока не собирался уходить. Все пристально вглядывались в столб дыма: не появится ли в нем голова дьявола. Так должно быть во время казни. Демон, покидая тело наказуемого, являет себя в завитках черной копоти.

Сегодня, к большому разочарованию, ничего подобного не произошло. Следовало ли из этого, что осужденный и в самом деле был невиновен, как утверждал?

Толпа разбрелась. Костер будет гореть еще не меньше часа, и до его полного затухания ничего интересного не произойдет. Многие потом вернутся лицезреть обуглившееся тело, лежащее в серой золе. Всегда забавно убедиться, насколько оно ужарилось; размерами оно походило на тело ребенка.

Как правило, палач толок эти останки в большой гранитной ступе. Знахари, алхимики хорошо платили за этот порошок, который использовали в своих препаратах. На этот раз Дориус запретил им и близко подходить к кострищу, а тем более покупать что-либо. Палач, конечно, был недоволен тем, что его лишили приличного заработка.

Останки Гомело должны быть измельчены в порошок и рассеяны на ветру с вершины холма. Наказание это крайне сурово, поскольку без погребения душа будет приговорена к бесконечному блужданию в порывах ветра.

Жеану локтями пришлось пробивать себе дорогу, чтобы убежать от костра. Покидая площадь, он заметил трех богатых горожан, одетых в черное, которые с суровыми лицами наблюдали за казнью из окна второго этажа трактира «Единорог». Чуть подальше он различил убегающую, прижимающуюся к стенам фигуру; ее лицо было закрыто поднятым воротником плаща. Ему показалось, что она принадлежала бледному молодому человеку, виденному им несколькими днями раньше, по прибытии в замок. Был ли это Робер де Сен-Реми? Жеан чуть не побежал за ним, чтобы схватить за плечи, но юноша уже исчез за углом.

ГЛАВА 11 НЕСУРАЗНЫЙ ЗВЕРЕНЫШ

По причине поста в тавернах не подавали вино. Были запрещены даже ячменное пиво и «депанс» — чуть подкрашенная пикетом водичка. Жеан заказал себе миску овощного супа и ломоть хлеба, стараясь растянуть их подольше.

Он сидел за столом перед этой скудной едой, когда три человека в черном переступили порог наполовину пустой таверны и остановились перед ним. Это были двое мужчин и одна женщина; лица их были суровы, но одеты они были в одежду из хорошего сукна, что выдавало в них путешествующих богачей. Самый старший бесцеремонно подсел к столу, а другие остались стоять справа и слева от него.

— Меня зовут Пьер, я — суконщик, — представился мужчина. — А это мой брат Ришар и сестра Маргарита. Несчастный, которого вы знали под именем Гомело, был нашим старшим братом. Мы загнали шесть лошадей, чтобы вовремя приехать сюда. До нас дошли слухи, что вы пытались доказать невиновность нашего брата. Выражаем вам за это благодарность.

Жеан махнул рукой.

— Мои старания ни к чему не привели, — сказал он. — Я столкнулся с всесилием церкви. Если бы я упорствовал, то разделил участь вашего брата.

— Это нам тоже известно, — продолжал суконщик. — Пойти против аббата Дориуса, про которого говорят, что он уезжает сегодня за назначением главного заклинателя злых духов, — уже доказательство смелости. Ведь мы с вами убеждены в невиновности Гомело. Наш брат был с причудами, взбалмошным, но на подобную мерзость он не способен. Мы хотим выяснить, кто использовал его, чтобы убить барона. Мы готовы поручить вам расследование этого дела. Вы понимаете, что в памяти нашей семьи навсегда останется черное пятно. Мы хотим отыскать истинного виновника.

— Работенка очень опасная, — заметил Жеан.

— Соответственно ей мы и заплатим, не беспокойтесь об этом, — сказал суконщик Пьер. — Мы богаты, ведем торговлю по всему миру. Вы кого-нибудь подозреваете?

— Преступление готовилось очень давно, — ответил Жеан. — Год, не меньше. Начало подготовки совпало с объявлением о помолвке. Можно предположить, что кто-то намеревался помешать замужеству Оды.

— Кто именно?

— Некий Робер де Сен-Реми, например. Воздыхатель красавицы Оды. Ревнивый юноша помешался от душевной боли при известии о ее замужестве. Он может быть преступником, но у меня нет никаких доказательств. К тому же все осложняется болезнью барона.

— Какой болезнью?

Жеану пришлось ввести их в курс дела.

— Черт побери, проказа! — с отвращением выговорил Пьер. — Каким человеком надо быть, чтобы решить жениться на пятнадцатилетней девушке, зная о своей страшной болезни?

— Очень влюбленным человеком… и очень верующим, — ответил Жеан. — Настолько, чтобы непоколебимо верить в силу мощей. Кто-то посчитал, что эти мощи не гарантируют выздоровления, и предпочел убить барона прежде, чем он ляжет в постель Оды.

— Но кто же?

— Все те, кто обожает Оду… Робер де Сен-Реми… но также — а почему бы и нет? — ее отец, Гюг де Шантрель, безумно любящий свою дочь. Весть о болезни барона могла дойти до одного из них. Убийца предпочел отравить Орнана де Ги, чтобы помешать ему заразить красавицу Оду.

— Причина основательная, — проворчал Пьер. — Но не проще ли было обнародовать болезнь сира де Ги?

Жеан поморщился.

— Легче сказать, чем сделать. Орнан де Ги был очень могущественным сеньором, и его многие поддерживали.

— Вижу, что вы уже поразмышляли над этим вопросом, — одобрительно произнес суконщик. — А этот Дориус?

— Дориус — просто суеверный монах, интриган. Думаю, он искренне верил в излечение Орнана де Ги при помощи мощей. Он надеялся, что эта услуга принесет ему огромную выгоду: барон сделает его капелланом… или духовником. Орнан надавит на духовные власти, выпросит для Дориуса назначение, достойное его талантов. Монаху крайне необходимо было, чтобы барон жил как можно дольше. Преждевременная смерть Орнана обескуражила его и оставила с пустыми руками. Потому-то он и старается изо всех сил раздуть историю об одержимости дьяволом: это возвеличит его в глазах архиепископства. Если его признают знатоком демонологии, он может рассчитывать на должность заклинателя злых духов и ничего не потеряет… Но Дориус больше выиграл бы от женитьбы Орнана де Ги на Оде.

— Да, вы правы, — произнес Пьер. — Признаюсь, я не испытываю симпатии к этому монаху, и меня устроило бы, если бы во всем оказался виновен он один, но я не так ограничен, чтобы идти против фактов. Насколько я понимаю, версий много?

— Не следует хвататься за первую же или позволить ненависти ослепить себя, — осторожно ответил проводник. — Здесь не простое убийство с целью ограбления. Нет сомнения, что ваш брат Гомело помимо своей воли был втянут в отвратительные махинации.

— Так будьте же нашим следователем! — отчеканил Пьер. — Вы не пожалеете. Я чувствую в вас большую рассудительность… и осведомленность. Такое редко бывает у меченосца. Мы еще некоторое время побудем в городе, в таверне «Единорог». Поверьте, мы очень заинтересованы в этом расследовании.

Жеан согласился. Ему известно было влияние, которым с некоторых пор пользовались гильдии суконщиков. Немного лет прошло с тех пор, как бывшие сукновалы обогатились, продавая тряпье во всех углах королевства. Начав одевать богатых, они понемногу стали вмешиваться и в государственные дела. Из мелких лавочников они превратились в крупных нотаблей [4], активно участвуя в управлении жизнью всех городов. Суммы, предложенной Пьером, вполне хватало на обзаведение экипировкой. Предложение было слишком соблазнительным. Время бежит, а выглядеть надо прилично. Наступит день, когда старость остановит бесконечные странствия Жеана, и он будет счастлив уединиться у камина в каком-нибудь прелестном домике. А для этого нужны деньги. В общем, Жеан дал согласие, и суконщик Пьер выложил на стол первый кошель, набитый полновесными золотыми монетами.

— Заставьте восторжествовать истину, — вибрирующим голосом сказал он. — Мы сумеем вознаградить ваши старания.

Они вышли, провождаемые испуганными взглядами немногочисленных завсегдатаев таверны, которым эти мрачные фигуры внушили страх.

Жеан вернулся в «Черную кобылу». Кошель приятно оттягивал пояс. Но радость его испарилась, когда он увидел Ирану, собирающуюся в путь. Она переоделась в дорожное платье и завязала свой мешок. Жеан внутренне бичевал себя. На что он надеялся? Что трубадурша будет ждать его? Вот еще! Об этом нечего и мечтать, не такой мужчина ей нужен. Образованные женщины вроде Ираны в конечном счете всегда оказывались в объятиях богатых людей, если не в постели мелкого барона, очаровав их своими сказками и надарив им потом бастардов.

Женщина, умеющая читать и писать, не вступит в неравный брак с простым проводником в рваной одежде, пропахшим лошадиным потом и спящим не раздеваясь, не отнимая руки от головки эфеса меча.

Досада овладела Жеаном, и у него возникло желание всерьез поссориться с молодой женщиной, чтобы избежать прощания с ней. Но едва он открыл рот, как в таверну вошли стражники из замка.

— Мы ищем проводника Жеана и трубадуршу Ирану! — громко произнес сержант. — Их срочно требует аббат Дориус.

— Дело в том, что я уезжаю, — не смутилась Ирана.

— Ты непонятлива, красотка, — засмеялся солдат. — Тебя не на танцы приглашают. Если ты сама не пойдешь, поведем тебя в цепях.

— Хорошо, — вмешался Жеан, — мы идем.

В окружении стражников они направились в замок. Проводник спрашивал себя, не связано ли требование Дориуса с его встречей с суконщиками. В главной башне их разделили. Жеана провели в почти пустую комнату, преобразованную в небольшую часовню; ее единственное окошко украшал стеклянный витраж. Жеан с любопытством рассматривал эту диковинку, так как стекла можно было увидеть только в соборах. Орнан де Ги при его богатстве мог позволить себе такую роскошь, тогда как другие сеньоры довольствовались набожной картинкой, нарисованной на промасленном пергаменте.

Вошел Дориус. Его лицо было серым и растерянным, руки он прятал в широких рукавах рясы, чтобы не видно было, как они дрожали. Монах тщательно прикрыл обитую гвоздями дверь и, подойдя к алтарю, осенил себя крестным знамением.

— Зачем вы меня позвали? — вызывающе спросил Жеан.

— Мне нужны твоя проницательность и прозорливость, — пробормотал монах. — Я попал в скверную историю, которую не следует предавать огласке… и, признаюсь, я ошибался в тебе.

Это неожиданное смирение насторожило проводника. Дориус никогда не отличался скромностью, Жеан к этому не привык. Что же случилось? У монаха была жалкая физиономия. Можно подумать, что дьявол из ада всю ночь вытягивал ему ноги.

— Я знаю, что тебе все известно, — продолжил монах. — По поводу мощей. Мне донесли о том, что ты делал у Шантрелей. Знай, меня обманули. Я стал жертвой проходимцев, сбывавших фальшивые священные предметы и дававших все гарантии их подлинности. Не моя вина, что барон — упокой Бог его душу — много месяцев торопил меня приобрести раку святого Иома, знаменитую тем, что излечивает проказу простым прикосновением к ней. Он слышал об этих мощах в Святой Земле, но не мог достать их. Тогда он попросил меня их поискать до того, как болезнь не станет явной. Мне пришлось действовать тайно, хитрить. Многие сведущие монахи считают, что святого Иома не существует, а останки его не обладают чудодейственной силой. Другие, наоборот, полагают, что этот святой творил множество чудес, но все это хранится в секрете из страха перед наплывом прокаженных в его святилище. Кроме того, считается, что проказа — наказание Божие за серьезные грехи и должно терпеть болезнь, не пытаясь избавиться от нее никакими чудесами.

— Ловко вас провели, — заметил Жеан, которому надоели эти излияния.

— Да, — смущенно согласился Дориус. — Мошенники в конце концов узнали о цели моих поисков. Они встретились со мной и предложили то, что мне надо. Барону было наплевать на цену, для него главное — выздороветь. Эти жулики убедили меня; признаюсь, я поверил им. Остальное ты знаешь: фальшивая обитель, фальшивый отшельник…

— Они убили настоящего, заменив его своим сообщником, — уточнил Жеан. — Статуя тоже была липовой, ее выточили и состарили, чтобы все выглядело правдоподобно.

— Да знаю я, — простонал Дориус. — Не рви мне сердце. Мощи, которые я купил за золото, были обычными костями, перед которыми барон в ночной рубашке преклонял колени. Боже! Я вынудил этого героя войн склонять голову перед собачьими костями! Какой ужас! Какой промах!

— Как вы докопались до истины?

— Когда слова Мао де Шантрель посеяли во мне сомнение, я открыл раку… Я не мог устоять, мне надо было знать. Тогда только я понял, как лихо меня обманули. Пройдохи даже не дали себе труда поумнее сделать свою работу… или они были столь невежественны, что набрали из оссуария [5] что попало. Там были человеческие кости вперемешку с собачьими, слишком много костей рук и ног. Останки взрослых и детей. Невероятный скелет. Но неужели негодяи насобирали эти отбросы, чтобы посмеяться над нами? Ведь раку не принято открывать.

— Все это достойно сожаления, вам нужно было быть осмотрительней, — сказал Жеан. — Но чем я могу вам помочь? Вы хотите, чтобы я разыскал этих подонков?

— Нет, — вздохнул монах. — Мошенников уже не найти… да и слухов об этом обмане нельзя допустить.

— Что тогда?

— А то, что мне страшно, — наконец признался Дориус. — Используя эти нечистые останки в религиозной церемонии, я оскорбил Бога и потешил дьявола. Лукавый высоко ценит подобные богохульные шутки. Я, не зная того, чистосердечно слушал черную мессу. Меня провели, но сатана обожает простачков.

— Я не принадлежу церкви! — оборвал его Жеан. — Ничем не могу облегчить вашу душу. Идите на исповедь или посоветуйтесь с настоятелем.

— Нет! Ты ничего не понял! — завизжал Дориус, заливаясь краской. — Благословив фальшивые мощи, я разбудил дьявола… С этого дня кости начали сами шевелиться в ларце. Я не раз слышал их постукивание.

— Это крыса, — постарался успокоить его проводник. — Крысу привлек запах, и она залезла в раку.

— Нет! — запротестовал Дориус, — поверь мне… Это был звереныш, который сам себя собирал. Невероятный зверь, раздраженный тем, что вынужден создавать себя из различных костей. Это я породил его… понимаешь? Это я вызвал его к жизни. Он кое-как собрал свой костяк, свой скелет. Но существо это несуразное, бессмысленное… немощное. Непоправимо уродливое. Рожденное, чтобы страдать, полное ярости и злобы.

— Вы заговариваетесь, аббат, — вздохнул Жеан. — Откроем ларец, я убью крысу, и вы снова будете спать спокойно.

— Ларец пуст, — задыхаясь, выговорил Дориус. — Слишком поздно, звереныш уже ушел.

— Как?!

— Пошли, покажу.

Взяв подсвечник, Дориус открыл дверь и углубился в пустынный коридор. Жеан последовал за ним, не зная, как относиться к этой небылице. Ирана, конечно, посмеялась бы. А у Жеана ум был не такой критический, как у трубадурши, и рассказ монаха его неприятно поразил.

Они пришли в небольшую ротонду, заплесневелую от сырости. Там под каменной скамьей валялся перевернутый ящичек с открытой крышкой.

— Видишь? — выдохнул Дориус.

Жеан опустился на колени. Да, это рака. Печати из красного воска сорваны. В ящике ничего нет. Кто мог его опустошить? Собака? Глупость: ни одна собака не унесла бы все кости. Здесь нужна свора собак…

— Звереныш воссоздал себя и ушел, — заикаясь, произнес Дориус. — Сейчас он бродит по замку, озлобленный.

— Вы его видели? — спросил проводник, поднимаясь с колен.

— Нет, не видел, — признался монах, — но мадемуазель Ода — да… Вчера вечером звереныш проник в ее комнату, он говорил ей ужасные вещи… С тех пор бедное дитя пребывает в страхе. Поэтому я и послал за вами, за тобой и трубадуршей. Пока Ирана будет успокаивать Оду, ты обшаришь все коридоры, чтобы прогнать озлобленного звереныша. Я благословлю твой меч. Как только лезвие коснется чудища, его скелет рассыплется.

— Похоже, вы очень уверены в этом лекарстве, — проворчал Жеан. — А я не очень-то смыслю в колдовстве.

— Сделав это, ты сможешь уехать, — пробормотал Дориус.

Проводник уловил в его словах скрытую угрозу. Не стоило доводить монаха до крайности: страх мог превратить его в опасного противника.

— Я хочу, чтобы Ирана успокаивала Оду своими песнями, — пояснил Дориус. — Все это женские дела, которые мне совсем не подходят. Не хочется, чтобы это дитя с воплем вскакивало среди ночи.

— Что ей сказал звереныш?

— Чудовищные вещи, которые я не могу повторить; они, без сомнения, выходят из уст дьявола. Пойми, очень важно действовать быстро. Со временем звереныш станет зверем. Он обрастет плотью, кожей, шерстью, появятся когти на лапах. Пока он еще слаб, но это не надолго. Звереныш питается нашим страхом, и как только станет известно о его существовании, он вырастет, и его не победить. Когда он разрастется и будет злее медведя, мы окажемся безоружными перед ним.

— Покажите мне наши комнаты. Мне надо поговорить с Ираной и набраться сил. Освободите нас от соблюдения поста и велите принести нам обильное угощение. С чудищами на пустой желудок не сражаются.

— Согласен, — проблеял Дориус. — Ради такого задания можно сделать исключение. Я освобождаю вас от поста.

«Жирная каналья! — думал Жеан, направляясь в апартаменты Оды де Шантрель. — Каким же ты сделался уступчивым. Хорошо бы ты от страха немного похудел».

Ода спала на предпоследнем этаже главной башни. Для нее освободили и вычистили бывшую комнату Орнана де Ги, труп которого перенесли в подвал: очень уж от него воняло. Сейчас над ним трудились бальзамировщики, но привести барона в пристойный вид было неимоверно трудно. Похоронить его собирались этим же вечером.

Дориус приоткрыл дверь, показал Жеану Оду, спящую на своей кровати; ее лицо было бледным, глаза опухли от слез.

— Я отослал всех стражников, — сказал он. — Они слишком болтливы. Если кто-то посторонний прознает про чудище, начнется ужасная паника. В епископстве подумают, что я не способен управлять событиями. Следует соблюдать осторожность.

Как только Дориус удалился, чтобы дать распоряжения, проводник осмотрел близлежащие помещения вплоть до мельчайших уголков. Он ничего не знал о повадках дьявольского зверья, поэтому облава показалась ему затруднительной и опасной. Жеан надеялся, что Ирана просветит его, но ошибся: молодая женщина при встрече рассмеялась ему в лицо.

— Не будь таким глупым, — задыхаясь от смеха, проговорила она. — Если уж и есть здесь несмышленыш, так это ты! Оде все это приснилось после тяжелого дня, тем более она видела, как палач толок в ступе большим пестиком останки Гомеле.. А что до костей в раке, думаю, их утащила собака, вот и все. Нет никакого дьявольского вмешательства.

— Хотел бы я быть таким же уверенным, как ты, — вздохнул Жеан.

— Ты скоро таким станешь, — ободрила его Ирана. — Держу пари, ночью зверь и носа не покажет.

В ней было столько убедительности, что Жеан почти поверил ей. Напрасно: в этот раз Ирана ошибалась…

ГЛАВА 12 НОЧНЫЕ УЖАСЫ

Им принесли ужин, которым можно было бы заполнить их желудки, съежившиеся от поста, но аппетит пропал. А ведь тут были рыба, приправленная травами, каплуны и вдоволь ячменного пива. Однако Жеана и Ирану грызла глухая тоска, поэтому они лишь попробовали всего понемногу.

Дориус не появился. Он заперся на двойной оборот ключа в часовне и каялся перед алтарем, взывая к милости Божией. Прежде чем уединиться, он отдал необходимые распоряжения; Жеан и Ирана могли теперь свободно ходить по всему замку.

Когда Ода проснулась, Ирана подсела к ней и пела песни Бретани, отвлекая от тревожных мыслей до самой ночи. Жеан завернулся в плащ и улегся на каменной скамье, чтобы поспать перед ожидающим его длительным дежурством.

Проснулся он, когда солнце уже заходило. Разбудил его звон колоколов на звоннице церкви, игравших отходную. Жеан совсем забыл о похоронах Орнана де Ги.

Замок почти опустел. Все влились в похоронную процессию.

Прижимаясь к стене, мимо проскользнул слуга, зажигающий свечи в канделябрах и подсвечниках. Он казался очень напуганным тем, что вынужден в одиночку пройти длинные коридоры и лестницы. Жеан подумал, что, очевидно, о существовании звереныша стало известно служащим замка, и решил последовать за носителем огня.

Так он дошел до кухни. Гигантский камин, в котором можно было поджарить нескольких баранов на одном вертеле, был потушен по причине поста. Черный, полный остывшей золы, он напоминал адские врата. Мрачный повар, стоявший посреди перевернутых котлов, крошил кусочек хлеба в постный бульон. Жеан внимательно осмотрел кухню и подсобные помещения, поскольку именно отсюда вынесли злосчастного отравленного кабанчика. Он познакомился с поваром. Того звали Кокевин [6]. Как оказалось, это было прозвище, которое с течением времени заменило его имя Бернар.

— Не знаешь ли, кто уносил блюдо с кабаном? — резко спросил Жеан, остановившись перед поваром.

Красноватое лицо хозяина кухни посерело.

— Я много думал над этим, рыцарь, — простонал он. — После того случая мне снятся ужасные сны. Но тогда здесь было столько народу, что я не могу вспомнить всех лиц. — Понизив голос, он доверительно добавил: — Я перестал пить и есть. Боюсь, как бы меня не обвинили в небрежности или, не дай Бог, в сообщничестве и меня не постигла бы участь Гомеле. И все же я тут ни при чем. Я сам пробовал соус для кабана, еще когда он не покидал кухни. Если бы кабан к этому моменту был отравлен, я свалился бы мертвым прямо в свои котлы.

— Дело в том, что яд подсыпали во время переноски, — сказал Жеан. — Помнишь ли ты, кто нес блюдо?

— Какой-то незнакомый мне молодой человек, — ответил Кокевин, ерзая на стуле. — Пиршество было пышное, и рук нам не хватало. Мы наняли красивых юношей для обслуживания столов. Работа несложная, надо держать блюдо так, чтобы не пролить соус, ничего больше. Пришло много молодых людей. Большинство уверяли, что уже работали в тавернах. Признаюсь, для меня все они были на одно лицо, у меня другие заботы, ведь барон был таким гурманом, и неудавшееся блюдо могло нам стоить приличного количества ударов палкой.

— Тот молодой человек… — настаивал Жеан. — Высокий? Черноволосый? Рыжеватый, как нормандец? Загорелый, как беарнец, или белый, как бретонец?

Кокевин беспомощно покачал головой, в его глазах стояли слезы.

— Клянусь, большего я не знаю, — лепетал он. — Нужно быть молодым, чтобы обращать внимание на такие детали. Для меня же все они похожи друг на друга.

Любопытная мысль зародилась в мозгу Жеана. Узнав, что набирают помощников, не мог ли Робер де Сен-Реми воспользоваться таким удачным случаем и проникнуть на кухню, выдав себя за простолюдина?

— Тебе знаком некий Робер де Сен-Реми? — осведомился проводник. — Такой бледный молодой человек, подстриженный под пажа?

Кокевин пожал плечами.

— Мне кажется, они все были такими, рыцарь. Может, порасспросить служанок? Они всегда пялятся на парней и перемигиваются с ними. Но в тот день мы наняли и много незнакомых девушек, чтобы ощипывать птицу, мыть посуду и таскать воду из колодца. Все ходили туда-сюда. Любой мог пройти на кухню, лишь бы у него была корзина на голове или ощипанная курица в руке.

Жеан поразмыслил над своим предположением. Робер де Сен-Реми вполне мог воспользоваться сутолокой и смешаться с обслугой. Он не был богат, и его лицо вряд ли кому было знакомо. Переодевшись пажом, он легко мог занять место в веренице слуг, обслуживающих гостей. Да, пожалуй, так все и произошло. Робер знал все тонкости церемониала. Знал он и то, что барон первым накладывал еду на свою тарелку, поэтому Робер и выбрал быстродействующий яд. Надо было избавить Оду от этого отравленного мяса, чтобы она не ела его! Как только начались конвульсии у сеньора Кандарека, все отпрянули от стола. Если яд и был выбран быстродействующий, то прежде всего из-за того, чтобы Ода де Шантрель не успела прикоснуться к нему… и эта предосторожность сама обвиняла Робера. Ведь как только блюдо перешло в руки Гомело, Робер должен был спешно покинуть замок, пока ни у кого не возникла мысль перекрыть все выходы.

Все произошло, как он предвидел: взгляды устремились на Гомело, и никто не обратил внимания на подавшего блюдо.

«Он, правда, рисковал, — размышлял Жеан. — Его могла узнать Ода, когда он вошел в зал с блюдом в руках. Но риск этот был мизерным. В зале жонглеры веселили гостей, а Гомело не позволял слугам переступать через порог. Да и потом, кто будет терять время на рассматривание служителя кухни?»

Махинация была хорошо задумана, и у Робера имелся год на ее осуществление. Идеальное преступление, очень трудно доказуемое.

— Сожалею, что не могу вам помочь, — причитал Кокевин. — Ах, если бы знать…

Жеан уже вставал со стула, чтобы возобновить обход, когда хозяин кухни испуганно спросил:

— Скажите, рыцарь, это правда, что тут болтают? Будто некое дьявольское создание часто посещает замок? Один паж увидел его на лестнице башни и поседел от ужаса. Похоже, это страшная уродина, горбатый медведь с человеческой головой и собачьими клыками. Передвигается он медленно, царапая когтями камни стен…

— Помолчи-ка лучше! — остановил его проводник. — А то аббату не понравятся твои слова.

— О, я ничего не говорил, — залепетал толстяк. — Я просто очень боюсь. Если оголодавший зверь найдет дорогу в кухню, что будет? Что мне делать? Из-за поста я даже не имею права бросить ему кусок мяса, чтобы он не тронул меня.

Жеан оставил Кокевина с его страхами и ушел исполнять свои обязанности. Эта история с озлобленным зверем повергла его в плохое настроение, поскольку он не знал, где в ней правда, а где выдумки.

На верху башни он встретил Ирану, выходившую из апартаментов Оды.

— Она заснула, — сообщила трубадурша. — Мне кажется, она и песен-то моих не слушала. У нее испуганный вид, и она совсем не отвечает на вопросы.

— Ода говорила тебе о звереныше?

— Нет, ни слова. Похоже, ее что-то мучает. А ты? Что-нибудь выяснил?

Жеан рассказал ей о разговоре с поваром.

— Ты обвиняешь Робера, — заметила Ирана, — но это мог быть кто угодно… Например, какой-нибудь паж, выполнявший приказ Гюга де Шантрель.

— Не исключено, — согласился проводник. — Отец вполне мог устроить заговор за спиной своей супруги с целью спасти дочь.

— Пойду-ка я спать, — зевнула Ирана. — Будь осторожен. Буди меня, если тебе понадобится помощь.

Жеан вслушивался в удаляющиеся по коридору шаги, потом все стихло, и он остался один. Было холодно, сыро, в некоторых местах, как и во всех замках, по стене сочилась вода. Проводник вынул меч, расстегнул аграф плаща на случай, если придется сражаться. С обнаженным клинком на плече он добрался до дозорного пути. Там Жеан снова стал размышлять. Если зверь — порождение дьявола, может, он становится невидимым по своему желанию… или ведет себя, как существо во плоти, вынужденное искать убежище в каком-нибудь темном углу, скрываясь от людских глаз? Если же речь шла об устрашающей шутке, то вместо зверя могла быть обычная звериная шкура с навешенными для устрашения безделушками, и тогда ее легко спрятать в сундуке. Но кому выгодно изображать монстра? Неясного было много.

Жеан прошел дозорным путем, стараясь держаться подальше от зубцов на случай, если кому-нибудь взбредет в голову скинуть его с крепостной стены.

Луна была на исходе. Он вдруг подумал, что если Орнана де Ги похоронили, то замок уже ничей. Завтра Ода вернется домой, Дориус уедет в свой монастырь, на этом все и закончится. В итоге Робер де Сен-Реми, если только он всему виной, хорошо провернул это дельце. Теперь он может выступать в роли утешителя девушки, сколько угодно держать ее ручку и влюбленно закатывать глаза.

Из раздумий Жеана вывел страшный крик, от которого он вздрогнул, едва не уронив меч. Потрясая мечом, он бросился к лестнице башни. Кричала Ода де Шантрель. Жеан вбежал в ее комнату, дверь в которую была приоткрыта. Молодая девушка лежала на полу, прижимаясь к стене. Она так испугалась, что вскочила с кровати совершенно обнаженная, пытаясь найти укрытие в другом конце комнаты. Глаза Оды расширились от ужаса, зубы стучали. Своей тоненькой фигуркой с маленькой грудью она ничуть не отличалась от девочки. К тому же, по тогдашнему обычаю всех благородных дам, ее лобок был обрит, и эта деталь довершала сходство.

Концом меча Жеан быстро обшарил всю драпировку, чтобы убедиться, что за ней никто не прячется. Девушка смотрела на него невидящим взглядом, в глазах вспыхивали искорки безумия. На пороге появилась Ирана. Она успела наспех надеть рубашку, неплотно прикрывающую грудь, в руке держала короткий острый кинжал. Заметив Оду, лежавшую на полу, Ирана хотела накинуть на нее мех, но девушка резко оттолкнула ее.

— Не трогайте меня! — громко крикнула она. — Не дотрагивайтесь…

— Вы простудитесь, — убеждала ее Ирана. — Камин холодный…

— Какая разница? — рыдала Ода, закрыв лицо руками. — Теперь это не имеет значения. Все кончено.

— Вы видели зверя? — спросил Жеан.

— Да, — выдохнула девушка. — Он пришел, как и прошлой ночью, сказать, что я скоро умру.

— Как он выглядел?

— Зверь стоял в дверях… Он показался мне огромным, поросшим шерстью и безобразным… таких иногда можно увидеть на ярмарках. Вместо головы у него был голый череп с черными дырами на месте глаз… Да, череп скелета… И длинные когти на лапах.

— Он пытался напасть на вас?

— Нет… Он меня никогда не трогает, наверное, боится. Он только говорит, что со мной случится…

Она разрыдалась. Ирана опять попыталась прикрыть ее, но Ода зарычала, как тигрица, не давая приблизиться.

— Я сказала: не прикасайтесь ко мне! — взвизгнула она. — Так будет лучше для вас. Поберегитесь.

Ужасное сомнение кольнуло Жеана. Он стал на колени подле девушки.

— Почему вы считаете, что зверь боится вас? Должно быть наоборот.

— Нет, вы ничего не понимаете, — простонала Ода. — Я более опасна, чем он. Намного опаснее.

Ирана побледнела. Она все поняла.

— Вы… — вопросительно пробормотала она.

— Я вышла замуж за барона, — бесцветным голосом произнесла Ода. — Он очень желал меня, не мог ждать… Мы поженились тайно три дня назад. Дориус обвенчал нас, уверяя, что все это пустяки, а публичная церемония — всего лишь представление для простолюдинов, можно устроить тайную свадьбу, и в этом не будет никакого греха.

— Вы вышли замуж за Орнана де Ги… — подавленно промолвила Ирана.

— Да, это произошло в маленькой часовне. Орнан выглядел таким влюбленным… У меня не хватило решимости отказать ему.

— А брачная ночь была безупречной? — обеспокоенно спросил Жеан.

— Да, — ответила Ода, опуская глаза. — Ну как я могла ему отказать? Он так долго желал меня.

— Это случилось до или после того, как мы предупредили вас о наших подозрениях по поводу болезни барона? — спросила Ирана.

— После… — призналась Ода, подняв на трубадуршу глаза, полные слез. — О… надо было послушаться, но я вам не поверила. Мне все это показалось отчаянной попыткой Робера разлучить меня с Орнаном… Какая я глупая… Я уповала на всесилие святых мощей. Меня воспитали истой христианкой, приучили склонять голову перед чудом… Орнан постоянно твердил мне, что излечился, и, положив руку на раку святого Иома, он почувствовал, как болезнь выходит из него, а душу заливает яркий свет. Я нисколько не сомневалась в его словах… Он был мой хозяин… мой господин. И он был так велик, так силен…

— Орнан переспал с вами? — лихорадочно спросила Ирана. — Он по-настоящему сделал вас женой?

— Да… — заплакала Ода. — Хотите, я покажу свою простыню с пятнами крови, докажу вам?

— Успокойтесь, — мягко сказала трубадурша. — Я просто хотела убедиться, девушки часто не разбираются в таких вещах.

— О! — горько ухмыльнулась Ода. — Можете не сомневаться. Я три раза была его женой, на этом самом ложе. И не вижу в этом греха, поскольку церковь освятила наш союз. Это не был грех разврата… Я была женой, отдающейся своему мужу.

— К чему такая поспешность?

— Он больше не мог… Сказал, что семя душит его, уже больше года он не прикасался к женщине, даже к проститутке. Орнан запретил себе все плотские наслаждения, как только узнал о своей болезни…

— Кто рассказал вам правду о мощах? — спросил Жеан. — Дориус?

— Нет, — простонала Ода. — Зверь… да, зверь. Он вошел в комнату и сообщил, что меня ждет… Тело будет гнить… Зловоние… Он сказал мне, что я буду гнить заживо, что я должна удалиться в лепрозорий и жить там среди таких же полутрупов. Он показал мне свое ужасное костлявое лицо и сказал, что мое скоро станет таким же. Кожа слезет со щек, а нос и губы отвалятся…

Большего она сказать не смогла и повалилась на пол, корчась в нервных судорогах.

Ирана инстинктивно бросилась к ней, но, не дотронувшись до нее, отшатнулась. Жеан положил руку на плечо трубадурши и заставил отойти назад.

— Она заразная, — шепнул он. — Не трогай ее, иначе к тебе перейдет ее болезнь. Все, что есть в этой комнате, должно быть очищено огнем.

Ирана вырвалась и быстро накинула мех на голое тело молодой баронессы де Ги.

«Так вот почему она не вернулась к родителям, — подумал Жеан. — Ее дом здесь, в Кандареке. По закону замок принадлежит ей до тех пор, пока король не выберет ей нового мужа. Так всегда поступают со вдовами, имеющими личное владение».

Ода пришла в себя и запахнула мех на своей груди.

— Мне страшно, — пожаловалась она. — Я не знаю, что мне делать. Я не хочу уйти к прокаженным, но боюсь заразить тех, кто окружает меня… Я слишком молода, не хочу умирать, превращаться в пугало. Неужели не существует никакого лекарства?

— Пока рано говорить о заражении, — задумчиво проговорила трубадурша. — Я не специалист по такой болезни, но слышала, что может пройти немало времени, прежде чем она проявится. Вам нужно посоветоваться с врачом…

— Он тотчас сообщит властям! — перебила ее Ода. — Меня объявят мертвой среди живых и отправят в лепрозорий к полуживым. И я стану там игрушкой. Вам хорошо известна участь женщин в подобных местах.

— Успокойтесь, — вздохнула Ирана. — Не надо терять надежды. А пока носите перчатки. Обрабатывайте огнем всю посуду, которой касались ваши губы. Так поступают мавры, довольно сведущие в медицине.

— Может быть, мне прикоснуться к настоящим мощам святого Иома? — спросила девушка тоном, полным надежды. — Теперь я баронесса и могу вас сделать богатой… Найдите мне настоящую раку, и я озолочу вас. Дориус глупец, а вы честная. Вы очень рисковали, пытаясь меня предостеречь, а я, наивная, не поверила вам.

— Видно будет, — помедлила Ирана. — Мысль неплоха, но сначала нужно найти этого зверя, пока он не разболтал всем о том, что вы прокаженная.

— Но это так и есть…

— Не обязательно. Мне рассказывали, что слуги, провожавшие своих хозяев к прокаженным, возвращались невредимыми. Все зависит от внутреннего состояния. Вы молоды, у вас крепкий организм, так что болезнь может и не прилипнуть к вам.

— Вы говорите это, чтобы приободрить меня, — вздохнула Ода.

— Ложитесь-ка в кровать и постарайтесь уснуть, — приказала Ирана. — А мы с Жеаном поразмышляем надо всем этим.

— О, как вы добры, — прошептала девушка. — Ваши слова для меня благотворны. Мне казалось, что я схожу с ума. Я даже не могла обнять отца, когда он посетил меня… И он недоумевал. О! Как я была несчастна.

Ода согласилась лечь в постель и сразу свернулась клубочком, словно ребенок. Жеан догадался, что Иране очень хотелось утешить девушку, но ужасная болезнь держала ее на расстоянии.

Они вышли, когда Ода засыпала. Очутившись за дверью, Ирана залилась слезами.

— Она пропала, — всхлипывая, проговорила она. — Нет ничего хуже семени прокаженного, болезнь передается сразу. Орнан де Ги приговорил ее. Сделав Оду своей женой, он отравил ее.

Жеан с трудом поборол поднимавшееся в нем желание убежать. То, что такая страшная болезнь могла таиться в хрупком и красивом теле молоденькой Оды, было выше его понимания.

— Думается мне, что зверюгу изображает именно Дориус, — пробормотала Ирана, когда они направлялись к оборонительной стене.

— Играет с нами комедию? — проворчал Жеан. — Но с какой целью?

— Потому что мы — последние свидетели его некомпетентности, — тихо ответила молодая женщина. — Мы с тобой прекрасно знаем обо всех допущенных им ошибках: покупке фальшивых мощей, секрете болезни барона. Все это Дориус делал за спиной своих настоятелей и никогда не испрашивал разрешения у духовных властей. Теперь же, когда он набрал мешок грехов, мы стесняем его. Думаю, Дориус и нас затянет в свои сети.

— Каким образом?

— Он сделает так, чтобы зверь наводил ужас на всех… Сначала Ода, потом слуги, стражники, горожане. Когда все разговоры будут только о зверюге, Дориус устроит так, что сержант при сторожевом обходе обнаружит шкуру монстра и прочие его причиндалы в наших мешках. Игра закончится. Нам не простят этой злой шутки. Поставят к позорному столбу и закидают камнями. Говорю тебе: это ловушка. Нужно побыстрее сматываться отсюда. Мы проиграли, Оде мы уже не поможем.

— Ты не поняла! — возразил Жеан. — Дориус держит нас на привязи и не позволит убежать. Твои рассуждения хромают. Чего ради он будет наводить ужас на баронессу? Если она потеряет голову и публично заявит о своем несчастье, Дориус окажется в незавидном положении…

— Нет! — нетерпеливо оборвала его Ирана. — Ода будет хранить молчание. Она страшно боится, что ее отошлют в лепрозорий.

ГЛАВА 13 ОКОЛДОВАННЫЙ ГОРОД

В последующие дни все пошло как нельзя хуже. Как и предвидела Ирана, зверь вскоре покинул замок и бродил по улицам города. Многие видели его или уверяли, что видели, однако все описания сходились. Чудище было похоже на горбатого медведя, у него была костяная лысая голова, передвигался он прихрамывая, а его скрюченная тень могла присниться только в кошмарном сне. Время от времени он скребся в двери и ставни, словно пытаясь проникнуть в дома.

В городе воцарился ужас. На закате дня жители баррикадировались, и даже кабачки закрывали двери, не впуская запоздалых клиентов.

Ни разу не пересеклись пути ночного дозора и зверя. В замке же, наоборот, многие служанки замечали его на поворотах коридоров. Одна из них так испугалась, что лишилась чувств, а потом и ума. Жеан ощущал себя одураченным и абсолютно бесполезным: чудище будто издевалось над ним, оказываясь всегда в месте, противоположном тому, где он его подкарауливал.

Ода больше не покидала свою комнату, самое большее — она приоткрывала дверь, чтобы принять горшок супа и круглую буханку хлеба.

— Я должна привыкать к заточению, — заявила она Иране. — Следите, чтобы мне приносили глиняную посуду, я буду разбивать ее. Таким образом, никто уже не воспользуется ею после меня. Ну а если кто-то будет удивляться, придумайте что-нибудь. Например, говорите всем, что я ужасно неловкая.

Дни свои Ода проводила, стоя на коленях перед ковчежцем и страстно молясь; она вызывала жалость в своей глухой, до шеи, одежде, словно вынуждена была прятать от людских глаз увядание своей больной плоти.

Дориус терял терпение, его угрозы перемежались умоляющими просьбами. «Зверь нашептывает мне разные гадости», — говорил он. Однако монах воздерживался повторять их вслух.

— Нам грозит опасность, — твердила Ирана. — Когда станет известно о болезни Оды, нас тоже посчитают зараженными, и не исключено, что заставят удалиться в лепрозорий вместе с ней. Говорю тебе: надо срочно сматываться.

Но события приняли другой оборот. Однажды утром на обочине дороги нашли мертвого разносчика. Он лежал на спине, подмяв под себя содержимое своего лотка. Его губы посинели, словно кровь уже свернулась в венах, в руке было надкусанное яблоко.

Затем пришла очередь дроздов, больших любителей зрелых плодов. Их находили под деревьями, лапками кверху; скованные смертью, они походили на сухие веточки.

Вскоре из болот появились сине-черные лягушки, они раздувались и лопались. Рыбы выплывали из воды животами вверх — тоже мертвые.

— Все это проделки озлобленного зверя! — кричал все тот же фанатик на рыночной площади. — До вас еще не дошло, что он явился отомстить за отравителя Гомело? Это он его создал! Зверюга бродит вокруг города и облизывает плоды, висящие на деревьях, чтобы оставить на них свою отравленную слюну. Он мочится в болота, пруды, чтобы наполнить их своим ядом. Гомело нам верно сказал: вы все подохнете от яда. Фрукты будут отравлены и овощи… Подохнут и животные, высунув почерневшие языки. Молитесь, испрашивайте помощи у Бога, она вам потребуется. Наша Голгофа только начинается.

Его освистали, хотя и сознавали, что он прав. А кидавшие в него камни промахнулись, поскольку у них тряслись руки от страха.

Ожье, смельчак Ожье, и тот уехал.

— Я слишком стар, не могу встретиться лицом к лицу с дьяволом. Найду-ка себе убежище, пока все не стало еще хуже. Прощайте, друзья. Надеюсь, мы скоро увидимся и выпьем кувшинчик вина, посмеиваясь над этой мерзкой историей.

Вся природа становилась подозрительной. Овцы, пощипав отравленную траву, гибли целыми стадами. Люди уже не осмеливались сорвать яблоко, пить воду из источника.

Иногда зверь облизывал один или два плода на дереве, и невозможно было определить на глаз, какие именно, ведь яд не имел ни цвета, ни запаха. Беозары — камни, вынутые из внутренностей животных, как и жабий камень, не пенились при соприкосновении с ядом. Они не издавали звуков и не меняли цвет.

Мало того, яд обладал необычайной убойной силой даже в микроскопических дозах. Врачи полагали, что он происходит из отвара смертельных грибов, а не из слюны или мочи зверя. Но никто и не слушал их. Действительно страшное настало время. Пастухи пасли овец, трясясь от ужаса. Женщины, пасшие гусей, дрожали от мысли, что зверь может выскочить из кустов и целовать их в уста; говорили, будто чудище обожало целовать молоденьких девушек, засовывая свой черный язык им глубоко в глотку. Красавицы от этого сразу умирали, с синими губами и выпученными глазами.

Умирали и дети-лакомки, которые не могли устоять перед осыпанным малиной кустом или сочными зрелыми грушами.

Целые семьи углежогов, живущих в лесах, погибли в судорогах после того, как погрызли несколько яблок, сорванных с дерева на обочине дороги.

Зверь развлекался человеческими слабостями. Он особенно напирал на их чревоугодие. Никто никогда не знал, с какой стороны ждать удара.

Не пощадил зверь и сам город, потому что мочился в фонтаны. Кумушки стали ходить за водой, беря с собой собаку, которой сначала давали полакать из миски, чтобы убедиться, что вода безвредна. И в скором времени наказание постигло всех местных собак.

Горожане отказались покупать продукты, которые крестьяне привозили из деревень в надежде продать их на рыночной площади. Не бьющая крыльями или не кудахтающая, не гогочущая домашняя птица внушала подозрение. Ощипанные каплуны, копченое мясо, соленая рыба уподобились мертвечине, взятой у отравленных животных. Торговцы жареным мясом рвали на себе волосы. Где достать мясо, не боясь, что всучат тушу, от которой за десять шагов разит отравой? Кому доверять?

Жители Кандарека стали питаться своими запасами солонины и маринованной рыбы, яблоками, луком и грушами, хранящимися в погребах. Все попрятали муку, чтобы самим выпекать хлеб.

Большой проблемой была вода. Приходилось денно и нощно охранять колодцы. Что до общественных фонтанов, то как быть уверенным в том, что зверь только что не помочился в питающие их источники, в момент, когда наполняешь кувшин или ведро?

А наполнив сосуд, нужно было убедиться в безвредности его содержимого, попросить кого-нибудь отпить… но кого? Некоторые нищие соглашались на это при условии, что им дадут поесть. Вскоре и они отказались после того, как полдюжины из них отдали Богу душу, умерев в страшных мучениях.

— Остается пить только вино! — решили жаждущие. — К черту воду, пусть ее пьют лягушки!

Неумеренность в вине породила странную атмосферу мрачного разгульного праздника. На улицах допившимся до белой горячки пьяницам в каждой проходившей матроне виделся зверь. Школяры развлекались вовсю, приумножив свои глупые выходки: они наряжались карнавальными монстрами, используя разное тряпье и маски. Когда их ловили с поличным, то нещадно били, но это не мешало им продолжать развлекаться.

По ночам город погружался в настороженную тишину. Дозорные, сержанты с обычными палками, стоящие на страже у фонтанов или возле колодцев, вынуждены были крепко сжимать зубы, чтобы они не стучали. Им повсюду слышалась хромающая поступь зверя, ищущего жертву.

— Всеобщее безумие, да и только, — скрежетала зубами Ирана. — Разве тебе не понятно, что каждый пользуется мнимым монстром, чтобы сводить счеты? Не колеблясь, отравляют своих недругов. Да и чего ради церемониться, все спишется на зверя. Отсюда и возросшее количество смертей. А тот зверюга здесь ни при чем.

Убежденности в этом у Жеана было намного меньше. Проклятие Гомело он воспринял всерьез. Все знали, что когда казни подвергался невиновный, потусторонний мир давал ему право мстить своим палачам.

С мечом в руке проводник обходил пустынные улицы. С неких пор даже собаки боялись людей и убегали, как только кто-нибудь делал вид, что подходит к ним.

Сорванцам пришла в голову мысль предлагать кумушкам живых лягушек, с помощью которых те могли проверять безвредность воды. Купив лягушку, ей связывали лапки, опускали в кувшин с водой и некоторое время выжидали. Если лягушка по прошествии минуты начинала квакать, значит, воду пить можно, а если нет… Был в этих ухищрениях и недостаток: у фонтанов росла куча дохлых лягушек, воняющих, как в аду, когда дьявол приспускает свои штаны.

Соленая селедка вызывала жажду, а неумеренное пьянство вызывало у пьяниц белую горячку. Сам Дориус не напивался. Он ощущал последствия своих действий. Кандарек медленно превращался в город кошмаров, населенный сумасшедшими.

— Если так будет продолжаться, — говорил монах, — мы создадим отряд пробовальщиков среди заключенных, на которых надеты кандалы. С этих пор каждое нарушение повлечет за собой наказание, которое будет одинаковым для всех: виновный вынужден будет в течение нескольких дней пробовать воду из фонтанов и фрукты, поступающие из деревень. Таким образом он искупит свою вину, обезопасит честных людей от проделок зверя.

Напрасно люди прокалывали новые дырочки в поясах, незаметно пришел денежный голод… Еда стала редкостью, и крестьяне, привозившие продавать на рынках живых кур и каплунов, вздули цены. Бедняки стали ловить крыс, кошек и собак, как во времена великого голода. Радовались любому мясу, лишь бы живность, которую бросили в котелок, за секунду до этого еще дрыгала ногами.

Организовались караваны за провизией в края, которые наверняка еще не настиг зверь-отравитель. Отправились многие, но не вернулся ни один. То ли они стали жертвою отравленного водоема, то ли их убили разбойники с большой дороги.

Деревья ломились от соблазнительных, никем не срываемых плодов. Жеан, патрулируя в близлежащих селах, с вожделением взирал на сочные груши, от вида которых рот наполнялся слюной. Лакомый плод притягивал его к дереву, заставлял протягивать руку… Один-два раза Жеан чуть не поддался соблазну. Вид мертвого дрозда, лежащего среди упавших фруктов, отрезвлял его. Здесь прошел зверь… Он облизал кожицу груш, оставив на ней ядовитую слюну, глубоко проникшую в мякоть плода.

Жеан не раз вынужден был бежать от дерева. Терзаемый голодом, он довольствовался ломтем черствого хлеба и луковицей, которые всегда имел при себе, чтобы не упасть в голодный обморок.

— Да не зверь лижет фрукты! — метала громы и молнии Ирана. — Наверняка кто-то наносит на них яд кисточкой, будто покрывая лаком.

— Но кто?

— Например, суконщики! Те, которые наняли тебя, чтобы ты доказал невиновность их брата. Я считаю их вполне способными на такие пакости.

— Но ведь они состоятельные люди!

— Ну и что? Уж не думаешь ли ты, что они сделаны из другого теста?

Уменьшились запасы селедки, мучной пищи и вина, которого каждый напился вволю. Кончилось и пиво. Во время дождя приходилось натягивать промасленное полотно, чтобы собирать небесную воду. Случалось, закидывали камнями воров, залезавших в кладовые; негодяи делали в перегородках дыры, чтобы утащить пару сухих колбас. Некоторые профессиональные пробовальщики, прослышав об уйме работы в Кандареке, прибежали в город из далеких провинций. Оголодавшие горожане, которым надоело питаться ячменной похлебкой, платили им золотом, но пробовальщики быстро дали деру, напуганные размахом угрозы.

И все-таки однажды ночью Жеан встретил зверя.

Он уже не верил в него и отчаялся когда-нибудь столкнуться нос к носу с чудищем, но этой-то ночью и случилось нечто необычное. Жеан увидел его вдалеке при скудном уличном освещении, в мерцающем свете нескольких фонарей, горевших на перекрестках.

Жеан поднимался по узкому проулку, где все окна домов были закрыты ставнями. Он очень устал, на ногах словно повисли камни, был голоден и умирал от жажды, когда оно появилось… Можно было подумать, что чудище только и дожидалось этой степени крайней уязвимости, чтобы вызывающе держать себя с тем, кому поручено отловить его и уничтожить.

Зверь, казалось, поджидал Жеана в слабом свете фонаря, причудливо стоя на кривых ногах, с искривленным плечом, облезлой шкурой. Жеан различил только силуэт, скорее гротескный, нежели устрашающий. Это мог быть и человек в плаще с капюшоном, носильщик, чья спина согнулась под тяжестью мешка. Как узнать? Ведь так плохо видно. Но Жеан понимал, что ни одно существо, наделенное разумом, не станет таскаться по улицам города в столь поздний час. И потом, было что-то дерзкое в поведении силуэта. Нечто вроде вызывающей насмешки. Он явно кого-то ждал, на манер тех девушек, которые приглашают мужчину следовать за собой. Рукою он уперся в бедро, голову слегка наклонил набок, будто желая сказать: «Ну, приятель, ты решился?»

Жеан застыл на месте, нерешительно сжал рукоять меча обеими руками. Кричать бесполезно, никто не придет на помощь. Да к тому же многие дома опустели, когда разразилась эпидемия отравлений, и некоторые кварталы поражали своей заброшенностью.

Жеан шагнул вперед. Чудище сделало то же самое. Жеан снова шагнул. Оно тоже. Они словно исполняли непонятный танец, создававший странное сообщество. «Что тебе от меня надо?» — едва не крикнул проводник. Повадки чудища обескураживали его. Он предпочел бы встретиться со зверем, брызжущим пеной, с оскаленными острыми клыками и издающим приводящее в ужас рычание. Ко всему прочему Жеана раздражало то, что он плохо различал зверя. Он страстно желал сразиться с этим удаленным и дерзким силуэтом, немой язык которого был ему непонятен. Существо двинулось вперед. Оно хромало и на ходу оглядывалось через плечо, проверяя, идет ли за ним Жеан. Оно не выказывало никакого страха… никакого желания схватиться врукопашную. Жеану все больше становилось не по себе. Уж не околдовали ли его?

Искривленная тень свернула в темную улочку. Ни капельки света не просачивалось через деревянные ставни окон, и Жеан сообразил, что его увлекали в ставшую нежилой часть квартала. Ни один из прошлых его обитателей не укрывался за фасадами, а, приложив ухо к стене, можно было слышать за ними гулкую тишину, как в пустых бочках. Это был тупик… Черная дыра, куда с трудом проникал лунный свет; густая масса чернил, казалось, свалившаяся с затемненного неба. Жеан остановился у прохода, прислушиваясь к удаляющимся шагам зверя.

Он не видел его, но тот был там. Он слышал, как зверь идет. Что он хотел? Устроить дуэль в темноте?

Неожиданно скрипнула дверь, и Жеан услышал постанывание ступеней лестницы. Существо только что вошло в один из домов. Стало тихо. Потом свет свечи заплясал на промасленном пергаменте, натянутом на раму окна на третьем этаже строения в самом конце тупика. Свеча высветила кривой силуэт озлобленного зверя, который, казалось, говорил: «Я показываю тебе дорогу. Чего ты ждешь? Чтобы я вернулся и взял тебя за руку?»

На этот раз встреча была неминуемой. Жеан, широко раскрыв глаза, углубился во мрак. В поднятой руке он держал меч, другую вытянул вперед, чтобы не наткнуться на что-нибудь. В самом конце Жеан нашел распахнутую дверь с вырванной щеколдой. Дверь принадлежала одному из домов, покинутому своими обитателями, как только ветер безумия задул над Кандареком.

Жеан поставил ногу на первую ступеньку лестницы, взвывшую в ночной тишине. Уж не собирался ли зверь раздавить его, сбросив на голову сундук или шкаф? Он стал подниматься, сначала медленно, потом все быстрее; ему не терпелось покончить со всем этим. Пройдя всю лестницу, Жеан был немало удивлен, увидев ярко освещенную комнату: горели все находившиеся в ней канделябры. Стол был накрыт как для банкета. Ветчина и кулебяка с мясом соседствовали с большим караваем хлеба и кувшином вина. Были там сладкий пирог и вазочки с вареньем. Тарелка, кружка, стул ждали в торце стола единственного гостя этого одиночного пира.

Озадаченный Жеан опустил меч. Он быстро обошел комнату, чтобы убедиться в своих предчувствиях: зверь убежал через крышу и спустился по фонарному столбу. «Он ждал меня, — подумал проводник. — Хотел завлечь сюда. Именно для меня он приготовил это угощение… Для меня одного».

Что означало все это? Жеан приблизился к столу. Запах ветчины щекотал ему ноздри, заурчало в пустом желудке. Кулебяка благоухала и очаровывала голодные глаза розовой взбитой корочкой своей пряной плоти.

«Ловушка, — подумал Жеан. — Все это, вероятно, отравлено. Не вздумай дотрагиваться. Тебя пытаются искушать. Не поддавайся греху чревоугодия…»

Рот заполнился слюной, он отступил. Уже много дней Жеан ничего не ел, кроме постного бульона и черствого хлеба. Он мечтал жадно съесть эту ветчину, посмеивающуюся над ним на серебряном блюде. Вот еще! За кого принимает его зверь? За обжору, неспособного сопротивляться зову чревоугодия? Жеан повернулся спиной к столу и принялся обследовать другие комнаты. Это был красивый дом зажиточного ремесленника с хорошо натертым плиточным полом. Сундуки и шкафы набиты чистым бельем, надушенным засушенными цветами. Неплохо здесь жилось в былые времена…

Жеан толкнул последнюю дверь и замер от неожиданности. На кровати, застеленной пуховиком из отменного сукна, был разложен полный комплект рыцарских доспехов. Шлем, кольчуга из мелких стальных колец, щит, чудесные сверкающие шпоры… Не веря своим глазам, проводник подошел к кровати. Именно о таком снаряжении так долго он мечтал. Металл, колечки — все было высшего качества. Чтобы приобрести экипировку качеством похуже, Жеану пришлось бы экономить, отказывая себе в необходимом, половину жизни. Он не мог удержаться и провел ладонью по кольчуге. Подобное одеяние облегало бы его торс, как вода, не стесняя движений. Чрезвычайно тонкие кольца не пропустили бы самый острый кинжал… Боже! Как ему хотелось обладать таким сокровищем!

И вдруг Жеана осенило.

«Идиот! — подумал он. — Разве непонятно, что тебя пытаются купить?»

Да! Все это предназначалось ему. Угощение, доспехи… они были залогом союза. Договора. Зверь пытался подкупить его… Он как бы говорил: «Не будем ссориться, ни тебе, ни мне это не выгодно. Забирай все и уходи, покинь город. Никогда у тебя не будет подарка лучше этого. Позволь мне самому со всеми разобраться. У меня к тебе нет ненависти. Заключим мир».

Жеан почувствовал, что его пошатывает. Больше, чем едой, он был взволнован боевым снаряжением. Разве не желал он иметь его вот уже десять лет? Жеан снова провел ладонью по кольчуге. Стальное кольцо легонько звякнуло; звук напоминал плеск. Но Жеан справился с наваждением, выскочил из комнаты и с силой захлопнул дверь.

Что удерживало его от того, чтобы надеть серебристую кольчугу и скрыться под покровом ночи? Пусть Кандарек идет ко всем чертям!

Что-то мягко коснулось ног Жеана; от неожиданности он подпрыгнул. Это оказался черный кот, один из тех африканских зверушек, о которых говорили, будто они очень ловко ловят крыс и мышей и которых начали заводить в городах. Кот, привлеченный запахом еды, прыгнул на стол и стал обнюхивать блюда. Взяв нож, лежавший возле тарелки, Жеан отрезал от ветчины несколько ломтиков, наковырял паштета и дал все это животному, с жадностью набросившемуся на неожиданный подарок.

«Если все это отравлено, кот тотчас же умрет», — подумал Жеан.

Он подождал. Слюнки текли, когда он смотрел, как кот расправляется с ветчиной. Зверек облизнулся и громким мяуканьем потребовал добавки. Жеан собрался уже сесть за стол, но осторожность помешала ему. В конце концов сюда могли вложить яд замедленного действия. Кот, похоже, чувствовал себя превосходно, но вполне мог умереть через несколько часов, когда яд продырявит его желудок и кишки.

«Подождем до утра, — решил Жеан. — Если завтра кот будет все еще жив… тогда я решусь».

Он вышел из комнаты и скатился по лестнице, будто убегая. Очутившись внизу, прикрыл дверь и закрепил ее с помощью деревяшки, просунув под створку клином.

Жеан вернулся в замок, но уснул с трудом. Не рассказал он о своем приключении и Иране. Ему снился святой Жильбер. Как и всегда, убитый приор являлся к нему во сне, попрекал за грехи и напоминал, что он должен искупить их, заставив восторжествовать справедливость.

Утром Жеан заметил, что с нетерпением ждет наступления ночи.

Когда тьма спустилась на город, он побежал по улицам с поспешностью, от которой ему стало стыдно. Жеан боялся не найти то, что уже называл «домом союза». Однако дом не переместился, и он нашел его там, где оставил накануне, в глубине тупика. За промасленным пергаментом окна горела свеча. Если зверь и приходил, то клин он вставил с особой тщательностью. Жеан поднялся по лестнице, даже не вынув меч. Наверху его встретил приятный запах жареного мяса. Существо поменяло свечи и обновило еду. На блюде лежали каплуны с хрустящей корочкой, четки поджаренных сосисок ждали, когда им окажут честь. Все это было приправлено ароматическими травами и пряностями, издававшими неповторимый запах. Как и накануне, черный кот, обезумевший от приятных запахов, ходил от блюда к блюду, вонзая маленькие зубки в пищу.

— Надо же, — пробормотал Жеан. — Ты все еще здесь… Значит, ты не помер.

Выживший зверек приободрил бы любого гурмана, но Жеан по натуре был недоверчив. Он вспомнил, что кошкам приписывали семь последовательных жизней. Маленькое животное вполне могло подохнуть прошлой ночью и тут же возродиться. Как узнать? Эти экзотические животные довольно загадочны, и даже священники побаиваются их.

Жеан обогнул стол, не решаясь сесть. Ничего не придумав, он пошел в другую комнату, чтобы проверить, на месте ли то боевое снаряжение. Ничего не было тронуто. Когда Жеан еще раз провел ладонью по кольцам кольчуги, снизу раздался глухой топот, словно лошадь перебирала копытами. Он тут же подумал о дьяволе, и на лбу его выступил холодный пот.

Придя в себя, Жеан спустился по лестнице и в самом низу обнаружил дверцу, сообщавшуюся с конюшней. Там, запустив морду в торбу, стояла красивая лошадь. Жеан с уверенностью мог сказать, что она была молодой.

«Ставки поднимаются, — подумал он. — Существо делает тебе новый подарок, дороже вчерашнего. Приди я завтра, оно еще что-нибудь добавит… Оно хочет, чтобы ты уехал. Почему? Чудище боится тебя? Ему претит встречаться с тобой».

Жеан погладил шею парадного коня. Великолепная лошадь, настоящий рыцарский конь, на котором с гордостью можно выехать на бой. Одно из тех преданных животных, которые сражаются рядом с хозяином, как в «Песне о Роланде», и смело лягают врага, кусают лошадь соперника.

Жеан с сожалением покинул конюшню. С таким боевым конем и прекрасными доспехами он стал бы владыкой дорог, и никто не осмелился бы поднять на него руку. Подарок зверя был очень соблазнительным.

Он поднялся в комнату и накормил кота, замурлыкавшего от счастья. Прежние хозяева дома, очевидно, не баловали его каплунами с золотистой поджаренной корочкой. Когда они вернутся, у них возникнут проблемы с его кормежкой. Жеан почувствовал, что не должен здесь засиживаться, если хочет выдержать характер. Странная была игра и дьявольски азартная. Он был уверен, что долго не продержится. Ничего не тронув, он ушел из загадочного дома. Увлекшись едой, кот даже не взглянул на него.

Следующий день Жеан провел, умерщвляя плоть, чтобы укрепить дух и противостоять соблазну. Он находился на перепутье и сознавал, что его жизнь может круто измениться. Достаточно было надеть шлем, влезть в кольчугу, сесть на боеввго коня — и он уже не тот бедный Монпериль-проводник в кожаном потертом жилете. Жеан молился святому Жильберу, умоляя, прося мужества, чтобы не поддаться искушению. Наступила ночь, а Жеан так ничего и не решил: его раздирали противоречивые чувства.

«Если кот еще жив, я сяду за стол и попирую, — сказал он себе. — Я съем все, ради того чтобы заключить союз. К черту Дориуса с его оклятием!»

Жеан шел по безлюдным улицам, сдерживая желание побежать. Войдя в дом, он увидел, что стол ломится от обилия еды и вина. Черный кот, урча, грыз заднюю часть молочного поросенка, восхитительно подрумяненного при жарении. Жеан еще раз прошел полюбоваться на доспехи.

На этот раз к ним добавили пику, топор и булаву. Все это выковано из хорошо обработанного железа.

«Теперь-то мне не устоять, — решил Жеан. — Существо больше не станет церемониться. Не забери я подарки сегодня, завтра тут ничего не будет».

От возбуждения его била дрожь. Голос святого Жильбера вопил в нем, но Жеан не хотел его слышать. Он решил выпить и забыть о том, что станет негодяем, канальей, сволочью. Смахнув кота, который уже и так обожрался, Жеан присел к столу и до краев наполнил свою кружку. Собираясь поднести ее ко рту, он услышал, как в конюшне стучит копытом лошадь. Ага! Боевой конь! Он и не подумал зайти посмотреть на него, существо не дремлет… Но все же, оттолкнув стул, Жеан встал и спустился по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек. Он не ошибся. На парадном коне красовалось великолепное седло, задняя лука которого была оправлена серебром и золотом, а все оно было инкрустировано кабошонами из цветного стекла, сверкающими, как карбункулы. Теперь это была настоящая лошадь паладина.

Жеан хотел погладить ее шею, но лошадь нервно фыркнула. Она била по расстеленной соломе правым копытом, пробивая в земле дыру, словно там находилось то, что ей не нравилось. Жеан наклонился… Боже! Там лежали две дохлые кошки, облепленные засохшей пеной, с оскаленными ртами. Их закопали в конюшне, единственном месте, где можно было выкопать яму, поскольку около дома все было выложено брусчаткой.

Два черных кота…

Как же он доверчив! Каждый раз, возвращаясь, он полагал, что встречал одного и того же кота, а на самом деле кто-то заботился заменить того, кого Жеан невольно отравил, накормив! Подарки находились в доме, чтобы внушить ему доверие… Кто-то знал, что, приняв залог, Жеан не удержится, чтобы не поесть. Не один кот, а три! И тот, обжиравшийся наверху, умрет в конвульсиях в ближайшие часы… Ловушка! Он едва не угодил в капкан!

Жеан бежал без оглядки. Еще немного, и он поддался бы соблазну и его ждала бы участь бедных котов. Боже! Как же ловко зверь играл людьми!

Жеан никогда не возвращался к тому дому и постился, благодаря Жильбера за то, что святой предостерег его от искушения.

Это неудачное приключение на три дня наполнило его сон ужасными кошмарами. Жеану снилось, что его оглушили на повороте улицы и он очнулся в шкуре озлобленного зверя: таинственный враг воспользовался его беспамятством, чтобы пришить к нему одеяние, в котором он сеял ужас в Кандареке. Напрасно Жеан отбивался, шкура медведя была прочной. Он звал на помощь, но на его крики прибежали стражники и пускали в него подожженные стрелы. Он бежал, а медвежья шкура горела, обжигая тело. И каждый раз, когда он открывал рот, пламя проникало в горло, сжигая его легкие. Жеан умирал, как Гомело, но на странном костре, разгоравшемся при стремительном беге.

Жеан проснулся в поту, запутавшись в плаще.

***

В воскресенье, когда Дориус служил мессу, в церковь ворвалась разъяренная толпа.

— Долой неумех! — кричали мужчины и женщины. — Не нужны нам солдаты-евнухи! Пусть нам самим дадут расправиться с озлобленным зверем! Сделаем на него облаву, как на кабана! Проткнем его вилами и рогатинами!

Потрясенный Дориус дал согласие. С момента появления дьявольского отродья он постоянно выглядел как полупьяный.

Образовалась компания отъявленных крикунов; набив ранцы копченой сельдью и плетенками с вином, они отправились в поход куда глаза глядят. От ходьбы все проголодались и захотели пить. Сели, перекусили, набрались сил в предвидении великой освободительной битвы.

Часом позже упившиеся предполагаемые убийцы монстра с боевым кличем неслись на коров, дабы проткнуть их чем попало, словно перед ними были порождения того чудища. Вино затуманило их разум, и они потеряли всякую осторожность. Напившись вина, они стали пить прямо из пруда, так как после копченой селедка их мучила жажда. Трое трактирщиков и пять грузчиков умерли там, где помочился зверь. Ужас обуял других вояк, и они возвратились ни с чем, удивляясь, что остались в живых.

Дориус пригласил Жеана.

— Надо кончать со всем этим, — сказал монах, — иначе город опустеет. Мне доложили, что многие семьи покинули свои жилища и уехали искать более надежное убежище. Твоя задача: притащить мне шкуру чудища. Если ты будешь медлить, все станет известно наверху, и к нам пришлют легион изгонителей бесов, а также отряд солдафонов, которые не будут вдаваться в детали. Мне шепнули, что некоторые почтенные горожане уже отправили почтовых голубей с посланиями в архиепископство. Эти глупцы не соображают, к чему это приведет. Когда в каком-нибудь городе начинаются сильные дьявольские проявления, значит, там совершалось много серьезных грехов. Допустить, что Кандарек — город содомистов, — плевое дело! Люди умирают вокруг нас. Надо действовать. Набирай еды и напитков и ставь ловушки вокруг города. Речь идет о наших жизнях!

Было видно, что монах действительно боялся.

Жеан попробовал представить его в образе монстра, идущего отравлять водоемы и фруктовые сады с наступлением ночи… Нет, это предположение решительно не годилось.

— Я ухожу, — заявил он Иране. — Дориус посылает меня за город ловить зверя.

— Дурачок, — презрительно отозвалась молодая женщина. — Он разлучает нас, чтобы удобнее было расправляться с нами поодиночке. Наша песенка спета. Как только ты уйдешь, он велит страже арестовать меня под тем предлогом, что обнаружил в моей котомке шкуру монстра. Будь внимателен. Ночью спи на своей провизии. Не оставляй без присмотра еду и вино. Не трогай ничего вокруг себя. Сам собери свою котомку… Никому не позволяй готовить тебе еду, даже повару Кокевину.

— Да знаю я, — вздохнул Жеан. — Не беспокойся. Ирана бросилась к нему и обняла. Ее теплые губы прильнули к губам проводника.

— Спаси тебя Господь! — взволнованно проговорила молодая женщина. — У меня плохое предчувствие. Ты можешь не вернуться.

— Я вернусь, — твердо пообещал Жеан.

Он хотел обнять ее, но Ирана уже отступила. Сохранился обжигающий отпечаток ее живота и груди на его теле; к нему словно прижалась каменная статуя, ежедневно нагреваемая жарким летним солнцем. Жеан понимал, что должен бежать, пока не взял Ирану за плечи и не бросил на стол, чтобы взять ее силой, как это обычно делалось с женщинами в периоды войн.

Жеан ушел из города, неся на себе свою экипировку. Взять с собой мула или другое вьючное животное — значит однажды увидеть, как животное отравилось, пощипав травы, и найти его утром валяющимся ногами вверх и с животом, раздутым, словно бурдюк, наполненный гнилой водой.

Повернувшись спиной к крепостной стене, Жеан поднялся по пыльной дороге, пересекавшей поле и уходившей в лес. Вокруг не было ни души. Овец и коров теперь пасли подальше от города, надеясь, что озлобленного зверя вполне удовлетворят смертельные забавы у городских стен.

Жеан пошел проселочной дорогой, чтобы устроить засаду в гуще плодовых деревьев, — все знали, что монстр любил облизывать яблоки и груши своим черным языком. Может быть, удастся застать его за этим занятием. Жеан не решался расставаться с котомкой, в которой находилась провизия, но груз этот, давивший на спину, стеснял движения.

Было очень жарко. Приближалась середина лета, пятнадцатое июля. Но в этой дате Жеан не был уверен; только ученые монахи и торговцы по-настоящему вели отсчет дней, пользуясь календарями.

Он вынул меч и положил на колени. День был изумительный, а за золотистыми плодами не видно было листвы — ну все, как в легендах Круглого стола. Плоды притягивали взгляд, от них слюнки текли. Жеан внимательно осмотрел грушевое дерево, возвышавшееся над ним. Которые из этих груш отравлены? Ведь злые дела зверя в этом и состояли — играть на людском обжорстве, предоставляя им шанс наесться и не отдать Богу душу. Какова степень риска? Одна смертельная груша из десяти? Из пяти? Из трех?

Дети, прислушиваясь только к голосу своего желудка, чаще всего становились жертвами этой смертельной игры. Напрасно их увещевали, упрашивали избегать фруктовых деревьев, но всегда находились такие, кто пропускал слова мимо ушей и… падал замертво с ядовитым плодом в зубах, не успев прожевать яблоко или грушу.

Жеан прождал до захода солнца. Все это время он сидел неподвижно, стараясь слиться с природой и надеясь тем самым обмануть зверя.

Уже темнело, когда ему почудилось, будто между деревьями движется какая-то тень. Луна находилась на исходе, и трудно было точно определить, что это такое. Тень передвигалась медленно, но это мог быть мул или корова, вырвавшаяся из загона… Жеан прислушался и уловил, как похрустывают веточки и поскрипывают мелкие камушки. Оно приближалось…

Жеан медленно распрямился, положил потную ладонь на головку эфеса меча и пошел навстречу. Котомку с едой, во избежание риска, он взял с собой. Жеан осторожно понюхал воздух. Говорили, что от исчадий ада исходил крайне неприятный запах, но в воздухе его сейчас не ощущалось. Если зверь вышел из геенны, то вонял не больше, чем добропорядочный семьянин.

Стало уже совсем темно. Жеан убедил себя, что различает когти, клыки. Он поднял меч, но ударить не решался… А если это не та цель? Не размозжит ли он голову какому-нибудь пастушку, пришедшему волочиться за юбками в сельской местности?

Силуэт удалялся. Нельзя было позволить ему уйти. Жеан вонзил меч в землю, вынул кинжал и прыгнул на тень, опрокинув ее на землю. Разочарование тотчас постигло его: под пальцами оказалась материя, а не шерсть… И принадлежала она человеку, а не чудищу. Жеан схватил его за шею.

— Не двигайся, а то перережу глотку! — сдавленно произнес он. — И повернись, чтобы я видел твою морду. Его противник слабо отбивался, он явно не был силен, и Жеан подумал, не девчонка ли это или мальчишка… Он почувствовал, как под его пальцами разорвалась материя. Выведя пленника на открытое место подальше от деревьев, он осмотрел его при свете звезд. Это оказался молодой человек в грубой одежде, вцепившийся в ржавый меч, служивший ему больше не оружием, а поводом для смущения. Жеан вырвал у него меч.

— Где шкура? — грозно спросил он. — Шкура зверя? Ты отбросил ее, когда я прыгнул на тебя, не правда ли… Ты кинул ее в кусты вместе с принадлежностями для отравления? Говори! Можешь и молчать, но я быстро найду ее.

Надавив коленом на грудь юноши, Жеан ловко связал ему руки и ноги, лишив возможности убежать, потом зажег смолистый факел и отправился обследовать кусты. Он ничего не нашел: ни отравы, ни облачения адского чудовища.

— Развяжите меня! — вопил молодой человек, выйдя из оцепенения. — Я приказываю развязать меня. Вы не имеете права обращаться со мной, как с бродягой.

— А почему бы и нет? — поинтересовался Жеан, вернувшийся после безрезультатных поисков.

— Потому что я — Робер де Сен-Реми, — ответил юноша, — и я благородного происхождения.

«Надо же, — подумал Жеан, приподнимая факел, чтобы лучше разглядеть пленника. — Зверя я не нашел, зато поймал призрака. Так это и есть тот воздыхатель, о котором мне прожужжали все уши, когда началась эта история?»

Жеан встал над ним на колени. На вид юноше было лет семнадцать-восемнадцать. И хотя он был одет, как слуга при собаках, у него было красивое лицо и выражался он как благородный человек. Жеану он показался несколько женственным, но именно такая внешность нравилась барышням, и так старались выглядеть пажи и менестрели.

— Что ты тут делал?

— То же, что и вы! — нагло ответил юнец. — Я охотился на зверя.

— Для чего?

— Если я его убью, то прославлюсь, и на меня перестанут смотреть, как на обычного виллана.

— Резонно, — согласился Жеан. — Поговорим-ка немного. Есть кое-что, о чем мне хочется тебе рассказать.

Проводник набрал сухих веток, развел костер и подобрал свой меч. Должен ли он доверять словам этого мальчишки, руки которого вряд ли могли поднять тяжелый меч? В такие руки вкладывать яд, а не меч и щит.

Костер разгорелся, Жеан передвинулся поближе к огню.

— Давай-ка поболтаем, — проворчал он. — Сейчас мне лучше видно твое лицо, и я узнал тебя. Это тебя я видел в замке и после казни Гомеле. Это ты хныкаешь, когда видишь Оду.

— Она моя, — покраснел Робер, пытаясь порвать веревки. — Она давно уже моя, хотя и не знает об этом. Барон умер, и у меня появилась надежда завоевать ее сердце. Пленение монстра могло бы сделать меня знаменитым, и я стал бы могучим рыцарем. За такой подвиг я получил бы награду; король одарил бы меня леном…

— А почему бы не Кандареком? — ухмыльнулся Жеан.

— В самом деле, почему бы и нет? — выдохнул юноша.

— Не думаю, что прелестное дитя серьезно относится к тебе.

— Какое это имеет значение! Нынешние женщины хотят играть в образованных людей, они читают книги, слушают все песни, но остаются такими же наивными, как их бабушки.

— О-хо-хо! Опять философия, — проворчал Жеан. — А вот Ода считает тебя неразумным, пустым мечтателем.

— Она слишком избалована отцом, — вздохнул Робер. — Я хорошо ее знаю. Мы вместе росли. Она обращалась со мной, как с пажом, а ведь род мой более древний и благородный, чем ее.

— Расскажи-ка, чтобы мне было яснее…

— Мой отец, раненный в Крестовых походах, был забыт своим сюзереном, тогда как фамилия Шантрель нисколько не прославилась в бою… Ода знала это. По этой причине она и проводила дни и ночи за чтением писаний о рыцарском достоинстве, чудесных поэм о рыцарских подвигах; она хотела, чтобы их совершил я. К десяти годам ее голова уже была забита разными небылицами; Ода вручала мне деревянный меч и посылала сражаться с бароном, бывшим для нее «драконом». Я потакал ее капризам, чтобы доставить удовольствие, потому что она была уж очень красива. Других игр Ода не знала. Она была принцессой, а я носил ее цвета. Я вздыхал по ней, но никогда не удостоился даже поцелуя. Чума на эти бретонские бредни! Ода выросла, но не повзрослела. В тринадцать лет она мечтала о поездке в Святую Землю вслед за благородным бароном, ставшим ее мужем. В пустыне она поила раненых. После сражения она принимала на своей груди последний вздох героя. Когда Ода восхваляла эти досужие вымыслы, то грезила с открытыми глазами. Она была уже далеко. Ей представлялось, что она попала в плен к сарацинам, ее продали на рынке в рабство, но она оказалась столь благочестивой, что купивший не тронул ее и, взволнованный ее верой, стал христианином. В другой раз, по настроению, она становилась святой… Брошенная неверными на растерзание львам, Ода позволяла сожрать себя, не издав ни крика.

— Полагаю, все девчонки такие экзальтированные, — процедил сквозь зубы Жеан.

— Без сомнения, но у Оды это превратилось в болезнь. Я пытался спустить ее с облаков, доказать, что нет необходимости рубить маврам головы, чтобы обрести счастье. Она не слушала меня и витала в облаках. Один день Ода звалась Мелузиной, другой — святой Бландиной, третий — Геньеврой. А я уже подрос и не мог поддерживать ее в этих играх. Вначале я находил их очаровательными, но в семнадцать лет они раздражали меня.

— А Орнан де Ги? Что он думал об этом? Робер задрожал от ярости.

— Он! Да ему достаточно было посмотреть на Оду; одним лишь взглядом он завоевывал ее. Однажды вечером, возвращаясь после охоты на оленя, Орнан остановился в замке Шантрель из-за захромавшей лошади. Его, конечно, пригласили поужинать. На следующий день Ода говорила только о нем. Она уже наизусть знала все его шрамы, она смотрела на меня, не видя меня.

— Да, но это был барон.

— Это был солдафон, насилующий пастушек. У него были манеры свинопаса. Он знал только войну и грабежи. Я заявил об этом Оде, но она обвинила меня в ревности.

— Тогда-то у тебя и возникло желание убить его?

Лицо Робера покраснело от гнева.

— Вы — глупец, а я не преступник!

— Конечно, нет, но ты не владеешь оружием и не мог вызвать барона на поединок. Чтобы убить его, у тебя было одно средство — яд.

— Вы осуждаете меня, не зная всего. Но вы правы в одном: я ненавидел Орнана де Ги. Вообразить, как Ода лежит под ним… От этого я сходил с ума. Она была такой неопытной. Я рассказал ей, что ждет ее после замужества, она не захотела мне поверить. Возразила, что только животные занимаются этим. Чтобы убедить Оду, я увлек ее за кусты, где предавались любви пастушок с пастушкой… Она заявила, что это ничего не доказывает, потому что вилланы все равно что животные. Она цеплялась за свои детские мечты. Замужество для нее — это целомудренные объятия, поцелуй, клятва в верности.

— Девственницы из благородных семей живут в другом мире, — заметил Жеан. — Если какая-нибудь разбитная кормилица не просветит их, они до последнего момента остаются простушками.

— Ода говорила, что изменит Орнана к лучшему, научит его читать, петь песни трубадуров… Бедняжка! Орнан де Ги был мясник. Он нажил состояние, грабя города Востока, приказывая кидать на пики своих солдат мужчин, женщин и детей. Ода была зачарована этим мужчиной. Она считала его красавцем. Красавец! Мужчина, носящий бороду, как в галльские времена!

— Он был знаменит.

— Это был убийца, да! Почему у убийцы больше достоинств, чем у овцевода, никому не делающему зла?

— Твой овчар приносит зло баранам, — засмеялся Жеан. — При такой жизни время проходит в резне. Ты слишком молод, чтобы понять это. У тебя отнимут то, что ты не умеешь защищать. Все это касается и твоих овец, и жены или детей. Но, может быть, ты просто играешь в добрые души? А если ты убил барона только потому, что он похитил у тебя Оду?

— Его смерть для меня бесполезна, — возразил Робер. — Что теперь будет? А то, что родители барышни найдут ей другого мужа, вот и все. Только ради того, чтобы претендовать на ее руку, я и хочу убить зверя! Когда мне дадут ленное владение, эта старая кляча Мао не сможет больше меня отвергать.

«Смотри-ка, — подметил Жеан, — похоже, ему не известно о проказе барона… и проказе девушки. Был бы он таким пылким, зная, что его возлюбленная заражена?»

— Если вы обвиняете меня в отравлении барона, — вдруг сказал Робер, — значит, слухи ходят правдивые: Гомело невиновен…

— Вот как? Так говорят? — притворно изумился Жеан.

— Да, слухи быстро расходятся. Слуги в замке вечно подслушивают у дверей, вечером они все повторяют в тавернах. Говорят, что отравление Орнана де Ги готовилось давно, с того дня, когда он назначил дату своей свадьбы. Это правда?

— Никакого сомнения.

— Тогда почему не поискать отравителя в доме Шантрелей? Отец был вне себя от горя при мысли отдать свою дочь мужчине. Жена его — настоящая ведьма, и он перенес всю свою любовь на Оду. Вскоре после помолвки я видел, как он скакал верхом по полям, его глаза были полны слез. Гюг всегда был слишком слаб, чтобы противиться решениям жены. Думаю, он — настоящий виновник всего.

— А ты только попросил руки их дочери?

— Я? Вы хотите посмеяться надо мной, рыцарь. Да они всегда относились ко мне, как к пастуху. Дама Шантрель собиралась продать свою дочь за хорошую цену. Она уступила бы ее золотушному горбуну, если бы мошна у него была набита золотом. Вот барон и провернул сделку, пообещав ей земли и стада. Она продала дочь, как сарацины продают своих женщин на работорговых рынках.

Жеан взял свой кинжал и перерезал веревки, которыми связал молодого человека.

— Пойдем к твоему отцу, — проворчал он. — Что-то мне в тебе не нравится. Говоришь ты очень хорошо. Впечатление такое, будто ты стараешься сбить меня с толку. Ты пустословишь, как «судейский крючок». Если ты и не убивал барона, то мог закрутить эту историю со зверюгой, чтобы прослыть героем и добиться руки Оды.

— Какие глупости! — вскричал Робер, растирая запястья и лодыжки. — Как я могу прослыть героем, притащив труп несуществующего чудища? Вы и впрямь думаете, что аббата Дориуса удовлетворит старая шкура медведя в виде трофея?

— Монстров легко сделать, — ухмыльнулся Жеан. — Ярмарочные ловкачи весьма искусны в этом деле. За морем есть животные, которые могут сойти за порождение дьявола, потому что они неизвестны простому народу. На одной ярмарке я однажды видел сирену, которую сделали из половины тела мертворожденного младенца, пришитого к хвосту большой рыбины, и все это поместили в спирт.

— Вы оскорбляете меня. Я не способен на такие проделки. Но вы, может быть, поверите мне больше, когда встретитесь с моим отцом?

Он поднялся. Встал и Жеан. Робер, подняв с земли свой длинный ржавый меч, уверенно вошел в темноту. Он прекрасно знал эти места и шагал во мраке без тени колебания.

«Дориус обвинил бы Робера в том, что он видит в темноте, как демон», — подумал проводник.

Жеана раздражало, что он так и не сумел составить о юноше определенного мнения. Робер казался ему одновременно безобидным и… очень хитрым. Ум заменял ему меч, и в нем была смекалка, которая вполне могла способствовать разработке сложного плана заговора. Однако оправдывало Робера только одно: проказа Оды. Он не стал бы добиваться ее руки, зная о болезни. Если только… Если только любовь его была так сильна, что не являлась для него препятствием. Черт побери! До чего может довести страсть, если даже проказа ему нипочем! И все же такие случаи бывали: Жеан слышал об этом.

Из тьмы возникли освещенные окна дома. Развалившийся замок с полуразрушенной башней, прилепившейся сбоку. Руина, превратившаяся в овчарню. Обугленные балки свидетельствовали о давнем пожаре. Робер открыл дверь и посторонился, пропуская гостя. В просторном зале со сводчатым потолком тесно толпились овцы, распространяя сильный запах овечьего жира. Коза постукивала копытцем по каменной кладке очага.

В конце стола, закутавшись в поношенный плащ, спал старик. Он полусидел между подлокотниками высокого, достойного сеньора кресла. Его лицо было обезображено страшным шрамом, нанесенным мечом. Кое-как поправленное, оно внушало сострадание.

— Он слеп, — сказал Робер. — Был героем, но о нем позабыли, потому что он уже ни на что не годен. Во время грозы в наш дом ударила молния, случился пожар, довершивший наше разорение. Отец очень сожалеет, что не обучил меня владеть оружием, но я всегда готов драться. Я знаю, что природная отвага заменит мне это умение. Если надо, я выйду против кого угодно.

«Наивный простак», — подумал Жеан.

— Вы считаете себя выше меня, потому что вы много убивали! — бросил Робер. — Но по происхождению вы ниже меня. Благородные люди наследуют качества отцов, они передаются с кровью. Я знаю, хотя меня этому и не учили. Знание это во мне заложено, оно — дар Божий. Как и вы, я способен убить зверя. Кстати, я всем объявлю о своем решении. Завтра я пойду в Кандарек и с церковной паперти оповещу всех. Пора снять подозрения, навешенные слухами на мое имя.

— Ты сделаешь ошибку, заявив о своем существовании аббату Дориусу, — заметил Жеан. — Пока что он не знает о тебе. А это такой человек, от которого лучше держаться подальше.

— Вы обвиняете меня в том, что я придумал зверя, желая покрыть себя славой. Я тоже обвиню вас. Почему бы вам не прибегнуть к такой же уловке, вам, голодранцу, не имеющему даже кольчуги и боевого коня? Да я обвиню вас перед всем Кандареком и потребую сатисфакции… Божий суд… Именно он нас рассудит.

— Стоит ли портить себе кровь, — буркнул Жеан. — Но я не стану тебе мешать. Поступай как хочешь.

ГЛАВА 14 «БОЖИЙ СУД»

Жеан уверял, что не голоден, так как, с одной стороны, он опасался отравленной пищи, с другой — если Робер и впрямь был невиновен — не хотел оскорбить его, жуя в его присутствии еду из своей котомки.

Юноша вел себя высокомерно, словно находился в замке, стены которого обтянуты дорогими тканями, а не в развалюхе, продуваемой ветрами. Жеан подметил, что обычно Робер спал с отцом на одном тюфяке, расстеленном в дальнем углу зала. Однако отец частенько засыпал в высоком кресле, последнем следе былого величия. Проводник намекнул, что не прочь улечься на скамье перед очагом — на ней он превосходно выспится, завернувшись в плащ.

— Как вам угодно, — надменно произнес Робер. — Во всяком случае не годится будущим соперникам связывать себя беседой и общим столом.

Говорил он это с неким комическим апломбом, будто и в самом деле был сведущ в ратном деле.

Молодой человек задул свечу, каждая минута горения которой была на вес золота, и отправился к тюфяку.

Заснул он очень быстро, а Жеан, растянувшийся на скамье, прислушивался к его ровному дыханию.

Сатисфакция! Чудак хватил через край. Если зверя не существует, все это обернется против обоих несчастных охотников. Если только юнец не предусмотрел какой-нибудь чудовищный труп, заменивший бы его? Не прятал ли он в известной ему пещере тщательно обработанные останки? Медведя… или обезьяны, купленной мимоходом на ярмарке, которую выставит на всеобщее обозрение в нужный момент, утверждая, что это труп того озлобленного зверя? Парнишка был довольно хитер, заранее все продумал и задолговременно расставил капканы. Так же, как он, год назад, задумал избавиться от Орнана де Ги…

Сон не шел. Жеан поднялся и покинул дом. Как ему не хватало Ираны! Он слишком много думал о ней, и, как только утратил над собой контроль, образ трубадурши встал между тем, что его окружало, и его рассудком. В момент расставания Жеану показалось, что вот-вот должно произойти нечто определенное. Был ли дружеским поцелуй, которым Ирана его наградила? Говорили, что нравы странствующих трубадурш достаточно свободные, и у этих женщин нередко была репутация отпетых шлюх, но в Иране Жеан этого не заметил. Он видел, что она всегда сдержанна с мужчинами.

Жеан тихо выругался. Он запутался в этой истории. До сих пор он вел жизнь солдата, привычным домом которого стал бордель, либо тешился с селянками во время стоянок. Таких случек ему было достаточно. Ирана, он чувствовал, не для него, тогда зачем думать о ней?

Хруст веточки заставил Жеана вздрогнуть. Он быстро повернулся, но тотчас успокоился, узнав изуродованного шрамом старика, ощупью продвигавшегося вдоль ограды.

— Добрый вечер, господин рыцарь, — поздоровался старик, остановившийся в трех шагах от проводника. — Я знаю, что вы здесь, чувствую ваш запах. Нос и уши заменили мне зрение. Они часто рассказывают мне больше, чем глаза, которыми я когда-то видел. Я был великим воином, необузданным и безжалостным. Увы, удача не улыбнулась мне, как Орнану де Ги. И хотя мы отличались в одних и тех же сражениях, обо мне позабыли в этом захудалом замке. Даже не в замке, а скорее уж в сторожевой башне, аванпосте, превращенном в хлев. Полагаю, инвалид что гиря на ногах всепобеждающего сюзерена, и я давно смирился со своим положением. Но в моем сыне течет стремительная кровь молодости: в нем бурлит черная желчь тех, кто еще ходит в коротких штанишках. Мне хотелось бы, чтобы вы простили ему его наглость. Я слышал, как он с вами говорил. Я притворялся спящим, чтобы не стеснять вас. Он считает себя паладином, хотя не знает, как держать меч. Малышка Ода затуманила ему голову своими баснями о рыцарстве. Она была мечтательной девочкой, ничего не знающей о ремесле солдата, и в ее представлении все они были людьми чести и высшего благородства. Вы и я много убивали в самых различных обстоятельствах, и мы хорошо знаем, что, сражаясь с драконом, самый любезный из любезных кавалеров сам становится драконом. Так что хочу попросить вас пощадить моего сына и не очень унижать его. Он и так натерпелся от презрения мадемуазель де Шантрель. О! Она была великолепна, с нежным голоском, однако я вспоминаю, как часто думал, что она пойдет в мать. А пока она будет пользоваться своим красивым личиком, чтобы водить за нос мужчин.

Сказав это, старик извинился за то, что не удержался от сентиментальности, и опять же ощупью возвратился в дом. Вскоре и Жеан последовал за ним. Он улегся на скамью и уснул, положив под голову котомку с едой.

Утром отец с сыном разделили с ним суп из бобов и лепешки, поджаренные на камне очага. Жеан следил за каждым движением Робера, когда тот занимался приготовлением завтрака. От молодого человека не ускользнуло столь пристальное внимание.

— Вы боитесь, что мы отравимся, рыцарь? — насмешливо спросил он. — Не беспокойтесь. Зверюга сюда не приходит. Что ему здесь делать? В казни Гомело мы не участвовали.

— Однако ты был там, когда его жгли, — заметил Жеан.

— Хотел видеть Оду, — признался Робер, наклоняясь над своей миской. — Я думал, что она там будет. Я не упускаю возможности, чтобы полюбоваться на нее. Лицезреть Оду мне необходимо. Я задыхаюсь, когда не могу на нее смотреть. Она отравила мою душу. Я никогда не избавлюсь от нее.

Жеан покачал головой и показал на две тарелки с супом.

— Кто-нибудь недоверчивый подумал бы, что ты не боишься яда, потому что сам распространяешь его, — иронично улыбаясь, сказал он. — Если бы это было так, ты точно знал бы, где доставать еду, не подвергая себя риску.

— Меня не трогают ваши разглагольствования.

Когда с супом было покончено, Жеан попрощался со стариком, а тот благословил сына.

Проводник и юноша пустились в путь. Они шли молча; похоже, Робер был раздражен, холоден и настроен весьма решительно. Жеан угадывал кипящую в молодом человеке, не находившую выхода страсть, способную толкнуть его на крайние меры. Неужели Робер надеялся блеснуть в глазах Оды этой последней бравадой? Стоило ли сказать ему, что его возлюбленная в большей опасности, чем он? Нет, Жеан не отважился на это. А впрочем, Робер наверняка не поверил бы.

Они прошли через городские ворота, оба были в пыли, но шагали целеустремленно. Чернь невольно расступалась перед этими мужчинами, вооруженными большими мечами и шедшими с неприступным видом.

Робер направился к церкви. Он вошел в освященное место, когда Дориус служил мессу, и поднялся на центральное возвышение. Верующие зашумели. Дориус призвал всех к порядку, а Робер преклонил колени перед алтарем и, подняв за лезвие свой меч, словно это было распятие, крикнул:

— Я обвиняю рыцаря Монпериля, здесь присутствующего, в том, что он является виновником появления озлобленного зверя с целью самопрославления и получения выгоды. Я прилюдно говорю, что различными ухищрениями он пробудил ярость темных сил и породил зверя. У меня нет доказательств, поэтому я требую: пусть нас рассудит Бог! Пусть нас пустят по следу монстра. Господь наш Иисус направит руку того, кто прав!

Дориус застыл от изумления, не зная, что предпринять. Случись такое в частном порядке, он, вероятнее всего, одернул бы зарвавшегося юнца, но в церкви было полно народу, и Жеан понял, что монах этого так не оставит. Уже многие вставали, чтобы лучше разглядеть лицо молодого борца за справедливость, а девушки, находя его очень привлекательным, перешептывались, краснея.

— Да будет так, — неохотно бросил Дориус. — Не хочу знать причину такого решения, потому что уже нет времени докапываться до нее. Настал час тяжких испытаний, нам угрожает голод. Есть — значит умереть, не есть — значит медленно угасать. Скандал нужно пресечь. Я открыто объявляю «Божий суд», который докажет правоту либо одного, либо другого. Вы оба отправитесь на поиски монстра. Тот, кто вернется, волоча сзади лошади ужасные останки, будет встречен с почестями и получит большую награду. Другой будет отдан палачу, который раздробит ему руки и ноги железным ломом. Если оба вернетесь ни с чем, вас обоих зашьют в кожаный мешок и бросят в реку: Бог решит, кого помиловать и даровать жизнь. Все присутствующие — свидетели договора. А теперь уходите. Охота начнется сегодня вечером, после захода солнца. Советую вам помолиться, начистить оружие и отдохнуть.

Робер встал с колен. По тому, как он окинул взглядом церковь, Жеан догадался, что тот надеялся увидеть Оду и разочарован, устроив эту буффонаду для кумушек и простых девчонок.

Мужчины вышли из церкви. Когда они расставались на ступенях паперти, Жеан укоризненно бросил:

— Ты раскаешься в своем тщеславии! Твое бахвальство приговорило нас обоих. Ты приготовил для Дориуса похлебку, положив в нее две чудесные искупительные жертвы. Если мы не найдем зверя, нам придется бежать, и чем дальше, тем лучше.

Робер вздрогнул.

— Я не буду скрываться. Если я проиграю, то приму наказание и подвергнусь ему с признательностью.

— Стало быть, одно из двух: либо ты сумасшедший, либо все так устроил, что ничем не рискуешь. Предупреждаю, меня не так легко одурачить, я буду присматривать за тобой.

— Мне непонятны ваши намеки, — равнодушно произнес Робер, отворачиваясь. — Идите-ка отдыхать, у вас вид старого усталого наемника.

Жеан позволил Роберу уйти с его длинным мечом в пятнах ржавчины. Он спрашивал себя: кто же на самом деле этот Робер де Сен-Реми? Дурачок или пройдоха, пытающийся всех надуть?

Проводник вернулся в замок. Ирана бросилась к нему навстречу. Ее лицо вытянулось, распущенные волосы мотались по плечам. Жеан поведал Иране о последних событиях. Услышав про «Божий суд», она застонала.

— Какая глупость, — выдохнула трубадурша. — Вы не сможете убить зверя, ведь его не существует. Самое лучшее для тебя — бежать.

— Я думал об этом, — признался Жеан. — Но Дориус, вероятно, сделает тебя заложницей, чтобы у меня не возникло такого желания. Он понимает, что я… никогда не покину тебя в подобной ситуации.

Он приблизился к молодой женщине и обнял ее. Она задрожала, но не отстранилась. Жеан старался не потерять головы, теплое тело женщины волновало его.

— Подожди, — умоляюще простонала она. — Я не могу. Не сейчас. Малышка Ода морит себя голодом в своей комнате, она надеется на чудо. Ты знаешь, что она отказывается от пищи? Ода постится и не снимает одежды. Она попросила меня принести ей власяницу, пояс с шипами, и я должна закрепить все это на ее пояснице. Ода постоянно стоит на коленях и молится до тех пор, пока от усталости не рухнет на пол. Тогда она берет пучок розг и хлещет себя по плечам и спине. Недавно я заметила кровь на ее рубашке. Боюсь, долго она так не протянет.

— Дориус приходил к ней?

— Шутишь? Как только он узнал, что она заражена, он и на лье к ней не подходит. Он трус. Заварил кашу, а теперь не знает, как расхлебать… Ты плохо выглядишь, иди отдохни, вечером ты отправляешься на охоту.

Ирана провела его в свою комнату, закрыла дверь на ключ, сняла с него плащ и перевязь. Жеан набрал воды из калебаса и смочил лицо. Уже с утра он чувствовал себя старым и усталым. Жеан растянулся на ложе, накрытом мехами. Ирана легла рядом и кончиком пальца проводила по шрамам на обнаженном торсе проводника.

— Не делай зла Роберу, — попросила она. — Он еще мальчишка с хорошо подвешенным языком. Не понимаю: то ли он глуп, то ли хитер. Боюсь, как бы он не завлек тебя в западню. Ты не подумал о его сообщниках? Слуга… Или отец: ведь он бывалый воин…

— Отец слепой.

— Ты в этом уверен? Может, он притворяется? Юнец не нападет на тебя, ты для него слишком силен. А отец? Хоть он и стар, но умеет владеть оружием…

— Выдумываешь… — мягко укорил ее Жеан. — Старик слеп и не опасен. Вот слуга… его надо иметь в виду. Я буду осторожен. Во всяком случае, если уж Робер виновен, эта охота станет для меня ловушкой, из которой я не выберусь. Он заманит меня в западню. И все это ради того, чтобы блеснуть в глазах красавицы Оды.

— У Оды сейчас другие заботы! — с горечью бросила Ирана. — Ей плевать на подвиги Робера. Она дала обет: если избежит проказы, то пострижется в монахини и будет жить за монастырскими стенами до конца дней своих. Ода рассказывала мне об одной святой, которая велела залить расплавленным свинцом дверь своей кельи…

— Робер ничего не знает о болезни малышки, — тихо сказал Жеан. — Я не говорил ему…

— Ты правильно сделал. Он обвинил бы тебя во лжи, а Ода, конечно, не заступилась бы за тебя.

Жеан обнял ее. Как ему было досадно, что у него такие мозолистые руки! Он завидовал юношеским пальцам Робера. Будь у него такие, он лучше бы чувствовал шелковистую кожу груди Ираны. Она была очень красива. Сформировавшаяся женщина, с тяжелой грудью и упруго-мягким, нежным, очень белым телом. Со двора послышался звук охотничьего рога.

— Это герольд. Он ждет. Робер уже готов. Я позволила тебе поспать подольше.

Ирана перевернулась на бок, натянула рубашку. Жеан встал, надел свою пропыленную одежду. Тем хуже, он уедет какой есть, с небольшим запасом еды в котомке.

— Будь повнимательней, — умоляюще напутствовала его Ирана. — Береги себя. Я уверена, что опасен не Робер, а его сообщник…

— Посмотрим, — буркнул Жеан, заворачиваясь в плащ.

Он тяжело, будто в свинцовых сапогах, вышел из комнаты и медленно спустился по лестнице башни. Во дворе, в почетном карауле, стояли стражники. Пажи размахивали факелами. С высоты балюстрады Дориус наблюдал за происходившим. Робер уже сидел на лошади. На нем была старая кольчуга отца и шлем со вмятинами. Он снисходительно окинул взглядом Жеана, который пришел в своем обычном снаряжении и даже невычищенном плаще.

— Хорошо, — сказал Дориус. — Я вас не благословляю, потому что один из вас, возможно, виновен в ужасном преступлении. Богу виднее. От всей души желаю поскорее увидеть кровь поганого зверя на плитах этого двора. А теперь в путь… Я помолюсь, чтобы восторжествовала божественная справедливость.

Жеан вставил ногу в стремя. Мгновением позже оба всадника бок о бок поднимались по главной улице Кандарека. Люди, молчаливые и похудевшие от лишений, толпились по обе стороны дороги. Тяжело было смотреть на детишек, дрожащих от голода на руках своих матерей. Факелы отбрасывали на эту людскую массу свет, освещая окаменевшие лица, выделяя впалые щеки, ввалившиеся глаза… У Жеана создалось впечатление, что он направляется в ад, провожаемый толпой трупов, собравшейся на берегу Стикса. Защемило сердце, и он заставил себя вспомнить о нежном теле Ираны, чтобы не поддаться нехорошему предчувствию.

Наконец город остался позади, и Жеан спокойной рысью ехал под луной, сопровождаемый молчащим спутником. Топот копыт эхом разносился по равнине, повторяясь до бесконечности. Жеан спросил себя, не смотрел ли на них в этот момент зверь. Озлобленный зверь, вышедший из ада… или какой-нибудь негодяй, взявший на себя его роль и надевший изъеденную молью старую медвежью шкуру.

ГЛАВА 15 ОХОТА НА МОНСТРА

Робер скакал с пылом крестоносца, отправляющегося рубить неверных. Жеан намеренно приотстал. Чего ради гнать лошадь, не зная, где применять силу? Зверь мог оказаться в любом месте. Если только… Юноша точно знал, где он засел.

Проводник попытался представить старого изуродованного рыцаря в роли монстра. А почему бы и нет? Эти бывалые воины надолго сохраняют твердость руки и умение управлять пикой. Неспособные к длительному сражению, они еще могут нанести быстрый и хороший удар, особенно когда нужно внезапным броском поразить противника. Старик был зол на Орнана де Ги, на Оду, на короля… Мог ли этот старый хрыч, озлобленный и желчный, тайно строить козни?

Отъехав далеко от города, они развели в поле костер. Было слишком темно, чтобы продолжать путь. Проводник стал кормить лошадей, дав им по торбе овса, которые конюшие предусмотрительно прикрепили к задней луке седел обоих животных.

— Если зверь приблизится, — сказал Жеан, — лошади заржут. Они раньше нас почуют хищников. Думаю, у этого злыдня запах поотвратительнее, чем у волка.

— Только время теряем, — нахмурился Робер. — Можно подумать, что вы боитесь въезжать в лес.

— Мне просто не хочется, чтобы на нас напали волки, вот и все, — ответил проводник. — Если лошади испугаются, они сбросят нас и помчатся, как ветер, оставив нас лежать в пыли со сломанными руками или ногами, может быть, во власти стаи. Признаюсь, такая перспектива меня не радует. Однако я вам не нянька, если хотите скакать, скачите! Можно подумать, что монстр назначил вам рандеву в известном месте, как пастушка, сгорающая от желания.

— Вы грубы, как бродяга! — возмутился Робер. — Напрасно вы пыжитесь, сразу видно откуда вы родом.

— Поберегите нервы, — усмехнулся Жеан. — А не то задохнетесь от прилива желчи и умрете от удушья, не успев стать героем.

Так, во взаимных колкостях, они провели всю ночь, не смыкая глаз из боязни предательства. Жеан внимательно присматривался к Роберу, но тот, казалось, и в самом деле ожидал появления зверя и вздрагивал каждый раз от звука треснувшего сучка.

На другой день они обнаружили следы, которые вполне могли принадлежать медведю. Отметины когтей на коре деревьев подтверждали это предположение. Открытие привело юношу в состояние сильного возбуждения. Следы вели к высокому холму с заросшими склонами. В этом не было ничего удивительного. Когда они подъехали к подножию «горы», как уже называл холм Робер де Сен-Реми, молодой человек выразил пожелание ехать дальше один.

— Надо разделиться, — предложил он. — Каждый должен попытать удачу в одиночку, иначе не будет победителя. Давайте условимся: если вы услышите мои крики, не приходите на помощь. Эта охота — поединок между нами, и коль суждено одному из нас погибнуть, а может, и обоим, значит, такова воля Божья.

«Верит ли он в то, что говорит, — подумал Жеан, — или опять фанфаронит?»

— Как вам угодно, — ответил он. — Но вы хоть раз встречались с медведем? Иногда чувствуешь, что ты один-одинешенек, когда оказываешься перед этим громадным зверем.

Робер пожал плечами и пришпорил лошадь, чтобы вырваться вперед.

«Вот здесь-то, возможно, и устроена западня, — подумал Жеан. — Следы, которые привели нас в это место, были сделаны сообщником… Через час Робер разыграет гигантскую битву и вернется со шкурой монстра. Тогда-то наверняка постарается избавиться от меня, так как свидетель я недоверчивый и ненадежный».

А вдруг у Робера нет помощника? Напасть на след медведя — в этом нет ничего сложного. Робер потребовал разъединиться, чтобы без помех напялить свою маскарадную шкуру…

Стук копыт угас вместе с эхом. Жеан решил, что Робер значительно опередил его, и помчался на заросший склон по вьющейся по нему тропинке. Подъем оказался довольно крутым, вскоре сбоку появился темный провал. Жеан занервничал, заметил, что лошадь прядет ушами. Он осознал, что допустил ошибку, позволив сопернику оказаться во главе экспедиции. Семеня тихой рысью по краю тропы, Жеан был уязвим. В непосредственное нападение не верилось, но зато сверху вполне мог свалиться на голову большой камень или увесистый кусок дерева.

Если удар придется по лошади, та наверняка свалится в глубокий овраг. Жеан отругал себя за излишнюю самоуверенность. Конечно, молодой человек был не сведущ в военном деле, но в хитрости и изобретательности ему не откажешь, в нем чувствовалось воображение, часто чрезмерное, присущее людям, прочитавшим много книг.

Под деревьями стлался туман, и птицы перестали щебетать, будто ожидая развязки. Жеан обнажил меч. Несмотря на большой опыт, в глубине его души сидел суеверный страх, заставлявший бояться появления настоящего дьявольского отродья.

Напрасно Жеан готовил себя к нападению: он был внезапно застигнут неожиданным прыжком монстра из-за дерева, когти прошлись по боку лошади. Проводник не успел ударить. Он почувствовал, как кровь боевого коня смочила икру, и в тот же момент лошадь встала на дыбы, молотя воздух передними ногами. Меч оказался бесполезен, Жеан понял, что сейчас свалится и упадет в глубокий овраг справа, дно которого усеивали острые камни.

Всего зверя он не увидел, успел только заметить ужасающую морду. Голый череп с красными глазами или маскарадная маска, сделанная под монстра… На размышление не было времени. Земля осыпалась под копытами лошади. Жеан успел освободиться от стремян, когда лошадь покатилась в овраг. Склон не был отвесным, но достаточно крутым, и, переворачиваясь на камнях, лошадь сломала себе позвоночник. От ее падения поднялось густое облако пыли, скрывшее Жеана от глаз зверя.

И все же меч спас его; он инстинктивно вонзил его в склон оврага, остановив смертельное скольжение вниз. Если бы на Жеане не было плотного кожаного жилета, камни до костей пропороли бы его тело. За падающей в овраг, подпрыгивающей на камнях лошадью последовала лавина гальки и булыжников, конца которой не было видно. Жеан втянул голову в плечи; камни ударялись в его старый помятый шлем. Если бы не его сильные руки лесоруба, он бы не удержался. Осыпь давила на его плечи и скатывалась с них, будто невидимый могильщик яростно орудовал лопатой тридцатью шагами выше, торопясь поскорее засыпать овраг-могилу.

Наконец все успокоилось. Жеан через плечо глянул вниз. Искореженная лошадь, полузасыпанная, лежала семьюдесятью пятью шагами ниже. Корни и камни разодрали ей брюхо, внутренности вылезли наружу. Вместе с лошадью пропало седло и все припасы всадника. Еда и запас воды. В местности, где все было пропитано ядом, это многое значило.

Жеан какое-то время лежал неподвижно, стараясь вжаться в склон на случай, если чудовище захочет убедиться, что он мертв. К тому же он был засыпан землей, так что сверху трудно было бы разглядеть его. Если бы не его работа с топором, он не мог бы вот так висеть над бездной, уцепившись за меч. Почувствовав, что больше не выдержит, Жеан ступней отбросил слой осыпавшейся земли с камнями и пробил ямку в скользкой глине, сделав себе опору. Уцепившись одной рукой за корни, другой он выдернул меч и вонзил его повыше. Жеан медленно полз вверх, вынимая и вновь вонзая лезвие меча каждый раз, когда ему удавалось подтянуться дюймов на двадцать. Вот так, рывками он добрался до неровного края тропы.

Только оказавшись наверху, Жеан обнаружил у себя множество порезов. Мало того, большой камень ударил ему в правое колено, и он испытывал острую боль, наступая на правую ногу. Жеан вырвал пучок влажной от росы травы и кое-как почистился. Страшно хотелось пить. От всего пережитого у него пересохло горло. Подумалось о запасе воды, который теперь покоился на дне оврага. Ближайшие часы не сулили ничего хорошего, особенно когда начнет припекать солнце.

Жеан долго стоял, прислушиваясь и озираясь по сторонам, ожидая возвращения зверя. Крепла уверенность в том, что Робер хотел обогнать его, чтобы успеть переодеться. Он без сомнения спрятал свой маскарадный костюм в кустах еще три дня назад. А все остальное было подстроено, чтобы заманить соперника в эту западню.

А что теперь? Вернется ли «монстр», чтобы довершить начатое?

Жеан проковылял к дереву, прислонился к нему спиной. Рана уменьшала его шансы на успешный исход боя: трудно наносить удары, непрочно стоя на ногах. Он решил ждать и уселся на большой пень рядом с деревом. Жеан сомневался, что зверь удостоит его своим посещением, пока он настороже. Опасность появится, когда глаза начнут смыкаться от жары и усталости. Без воды и пищи он быстро ослабнет.

Время тянулось медленно. Болели все мышцы. Жеан воткнул меч в землю и оперся спиной о дерево. У него начинался жар, он чувствовал, что заболевает. Все тело стонало от боли. Он бы все отдал, чтобы сорвать с себя одежду и погрузиться в прохладные воды реки. Клонило в сон. Где же Робер? Что еще он задумал?

Нельзя было сидеть сложа руки и ждать, когда придут прирезать его, поэтому Жеан, срубив двумя ударами меча подходящую ветвь и опираясь на этот костыль, решил идти. В колючих зарослях было полно сочных плодов, которые утолили бы голод, если бы не угроза яда. Тут и там в скальных полостях последний ливень оставил немало воды, которой можно было утолить жажду… А вдруг Робер и здесь все предусмотрел? Достаточно капли яда в каждую лужицу, чтобы сделать ее смертельной.

Жеан, задыхаясь, медленно брел. Горело горло, язык превратился в сухой кусок старой кожи. В голове вертелось: долго ли он так продержится? Все труднее становилось отводить глаза от естественных поилок в полостях камней. Шорох легкого оползня позади заставил его вздрогнуть. Уже некоторое время Жеан чувствовал, что за ним кто-то крадется. Соблазнительно было пуститься на банальную хитрость: сделать вид, что попил, и рухнуть на землю… Но сделать это надо было так, чтобы видел Робер, иначе он тотчас разгадает этот трюк. Впрочем, с такой болью нельзя надеяться быстро вскочить на ноги, когда убийца приблизится. Нет, этот трюк не пройдет… Лучше уж рассчитывать на рукопашную.

Жеан прислонился к каменному выступу, ожидая атаки. Никто не приближался. Однако на примятой траве видно было, что тут проходил тяжелый зверь, раздавивший валявшиеся на следах веточки в поисках укрытия. Должно быть, не очень-то удобно постоянно ходить в нелепом наряде, поэтому Роберу, наверное, приходится снимать его между атаками. Всматриваясь в лес вокруг себя, проводник приметил что-то валявшееся на земле.

Сначала он подумал, что это змея, но скоро понял, что это лента. Обыкновенная темно-красная шелковая лента. Мурашки пробежали по спине. Для чего она тут? Материя эта не по карману какой-нибудь пастушке… Да и ни одна пастушка не будет носить подобный предмет туалета, сторожа своих животных. Где же он видел похожие ленты? Цвет и материя были ему знакомы. Ведь совсем недавно Жеан был рядом с кем-то, кто носил украшения, похожие на это, но кто?

И вдруг он вспомнил, и воспоминание это чуть не сразило его. Ода… Ода де Шантрель. Эта барышня с бледным личиком вплетала в свои косички красные ленты. Перехватило дыхание. Нехорошая мысль зарождалась в голове. Мысль об отвратительной порочности, но она крепла с каждой минутой.

А что, если…

А что, если озлобленным зверем была… Ода де Шантрель? Она напяливала шкуру и не заметила, как расплелась одна из ее косичек. Ленточка упала в траву, но, стесненная маской, девушка не увидела ее.

Жеан дохромал до шелковой змейки и кончиками пальцев подобрал ее.

«О Боже! — с ужасом подумал он. — Робер и Ода с самого начала дурачили нас…»

Он выпрямился, попытался привести в порядок свои мысли. Ода и Робер любили друг друга, их чувства не питалась никакой надеждой, так как бедность молодого человека исключала всякую возможность брака. Никогда Шантрели не согласились бы отдать руку своей дочери полунищему, сыну рыцаря-инвалида, жившему, подобно подневольному виллану, в хлеву вместе с курами и козами.

Тогда-то и возникла у Оды некая идея. Ведь это она разработала план заговора, Жеан был в этом уверен. Лихорадочное воображение выдавало ее.

Она решилась на брак с Орнаном де Ги ради его богатств и замка… Ода все подготовила совместно с Робером: приучение Гомело к ядам, отравление барона. Целый год втайне осуществлялся заговор, проходили тайные приготовления. Выработка яда, невольное сообщничество Жакотты, необходимое для достижения цели.

Да… Жеану теперь все было ясно. В день отравления Ода абсолютно ничем не рисковала, ей бы и в голову не пришло поднести к своему ротику хотя бы кусочек мяса, пока не свалится Орнан. И, конечно, Робер был тем пажом, который нес блюдо с поджаренным мясом молодого кабанчика в пиршественный зал.

Два дьявольских юнца, которым почти все удалось. Ода… Красавица Ода. Она с самого начала решила избавиться от барона, как только тайно обвенчается с ним. Что до озлобленного зверя, так это была лишь уловка, предназначенная поразить воображение жителей Кандарека. Робер должен был победить его. Фантастическое животное помогло бы нищему Сен-Реми покрыть себя славой и заслужить шпоры рыцаря. Подобный подвиг вызвал бы всеобщее восхищение, даже похвалу самого короля. После победы над зверем героя попросили бы высказать свое сокровенное желание. И тут Робер потребовал бы себе во владение Кандарек… и молодую вдовушку.

Жеан ударил кулаком по камню, к которому прислонился. Он все понимал. Ему отвели роль настырного, докучливого человека и одновременно свидетеля, которого легко провести. Ода запиралась в своей комнате, чтобы удобнее было убежать с наступлением ночи. Будучи женой Орнана де Ги, она, несомненно, знала расположение подземных ходов, через которые можно покинуть замок незамеченной. По вечерам, когда считалось, что Ода предается умерщвлению плоти, она убегала играть в озлобленного зверя за городом или на улицах. А может, она делила эту мрачную буффонаду со своим нежным любовником? Да, конечно! Ода и Робер по очереди играли в зверя, когда это им было удобно, и каждый обеспечивал алиби другого…

О! Все это так, но остается проблема с проказой… Была ли заражена ею Ода? Конечно, нет. Поставленная своим отцом в известность о подозрениях, тяготеющих над бароном, она наверняка устроила так, что брак состоялся, но не до конца. Затем воспользовалась ими, чтобы выдать себя за жертву и привлечь симпатию тех, кто впоследствии мог бы ее подозревать. О! До чего же Ода ловка!

Она была красива и водила за нос Орнана де Ги. Какие доводы привела она ему, когда ей грозила опасность быть зараженной в брачную ночь? Боязнь? Учтивость в любви? Незрелость молодости? Потребность в привыкании к мысли лишиться девственности? Жеана это мало заботило: она, несомненно, была весьма красноречивой. Он хорошо знал этих стареющих баронов, которые, сгорая от любви к молоденькой девственнице, становились такими же покорными, как и юноши. Ода не была больна и никогда не болела. После «победы» Робера она велит врачу обследовать себя, и тот найдет ее совершенно здоровой… Игра закончится.

Жеан заметил, что от болезненного жара на лице выступил пот. Неуверенной рукой он снял свой шлем.

Ода была здесь… Он это чувствовал. Сославшись на желание уйти в монастырь, она незаметно покинула замок, в то время когда все полагали, что она лежит распростертая, с раскинутыми руками, на каменных плитах своей комнаты, моля Бога о милосердии. Да, здорово провела их эта девчонка!

Сейчас она и Робер где-то прятались, составляя план дальнейших действий. Монпериль не должен выжить в этой облаве. Он слишком опытен, чтобы безоговорочно допустить, будто юноша вроде Робера де Сен-Реми может разделаться с монстром мечом, который он с трудом поднимает.

Они должны перейти в наступление. Она или он…

В медвежьей шкуре.

А пока они выжидали, не сработает ли ловушка с ядом. Жара была на их стороне. Нет сомнения, что они отравили все лужицы… Эту воду, которую проводник выпил бы с наслаждением, даже если бы ему пришлось для этого встать на четвереньки и лакать ее, уподобившись псу.

Жеан скорчился в дупле дерева. Он умирал от голода и жажды. По высоте солнца он предположил, что уже наступил полдень. Надеясь забыть о страданиях, он прокручивал в голове различные этапы плана, составленного Одой. Чем дольше Жеан размышлял, тем больше убеждался в своей правоте. Он умрет здесь, на этой горе, в этом лесу, и никто не узнает правды.

Весь день Жеан провел настороже, напрягая слух. Нервы были так взвинчены, что несколько раз появилось искушение окликнуть Оду и Робера, ускорив развязку. В последнюю секунду Жеан одергивал себя. Его нога онемела, а колено сильно распухло, болью отзываясь на каждое движение. С наступлением ночи Жеан решил пойти на хитрость. Собрав ветки и связав их в вязанку, он завернул все это в плащ и приспособил шлем там, где должна быть голова. Получилась фигура спящего человека. В темноте чучело выглядело вполне правдоподобно. Приняв меры предосторожности, Жеан с мечом в руке затаился среди камней. Два раза он чуть не заснул. Легкий хруст сломанной сухой веточки дал понять, что враг приближается.

Это был зверь. Горбатый, в обвисшей, облезлой шкуре. Голова-маска сделана из бумаги, пропитанной гипсом. Кто прятался за этим адским отрепьем? Ода или Робер?

Кто из них?

Монстр приближался, как тень. При свете луны Жеан увидел поблескивающий кинжал в его правой лапе.

«Конец ухищрениям! — подумал проводник. — На этот раз они решили поставить точку».

Он подобрался, готовясь к прыжку. Опираясь на здоровую ногу, он сможет ринуться на зверя и рассечь ему мечом голову.

Намерение это вдруг показалось Жеану противным. Неужели он и в самом деле хочет убить Оду де Шантрель? Он вспомнил ее обнаженное хрупкое тельце, которое видел там, в ее комнате на верху башни. Ведь она совсем еще ребенок… Девочка, еще незрелая, играющая в женщину… Мысленно сняв маску со зверя и открыв лицо Оды, Жеан представил, что будет с ним после удара мечом. Ему хорошо были известны последствия: разлетается череп, вываливаются мозги. Черт побери! Вот он и размяк — неожиданно проснулась совесть в старом наемнике, пресыщенном убийствами.

Между тем зверь приблизился к кукле, наклонился, поднял лапу и ударил, вонзив кинжал в пропыленный плащ. Он тотчас выпрямился, разгадав хитрость. Завертел головой, проворно пятясь и стараясь угадать, откуда последует нападение.

Жеан выскочил из засады, но сил в здоровой ноге не хватило, он не дотянулся до монстра: потеряв равновесие, упал на чучело, а зверь уже убегал, виляя между деревьев. Проводник изрыгал проклятия. Придя в себя, он осмотрел продырявленный плащ. Если в Жеане и осталась совесть, в звере ее не было и в помине: он ударил прямо в сердце с твердым намерением убить.

Жеан пришел в ярость оттого, что не сумел покончить с этим маскарадом. В то же время его ужасала решимость Оды. В ней и впрямь сидел дьявол, помогавший организовать заговор и неуклонно идти к цели. Узнавалось необузданное упрямство ума, испорченного беспорядочным чтением. В этом Жеан был согласен с учеными монахами. Чтение книг не годится для неокрепших умов; все заканчивается тем, что оно ввергает их в бездну несбыточных мечтаний.

Жеан провел ночь, съежившись в своем убежище между валунов с мечом на коленях. Хорошо еще, что вокруг было много мелких камней, которые с шумом покатились бы, вздумай враг вновь приблизиться. Там он просидел до рассвета, мучительно страдая от жажды, то задремывая, то внезапно просыпаясь.

Уже занималась заря, когда в поле зрения оцепеневшего проводника возник человеческий силуэт. Покатился камешек, Жеан немедленно вышел из оцепенения.

Это был Робер. Он приближался с мечом в руке, его котомка была закинута за спину.

— Ну как, рыцарь? — насмешливо спросил он. — У вас очень жалкий вид. Что случилось? Вы встретили зверя?

— Два раза, — проворчал Жеан. — А вы?

— Я вскользь заметил его в кустарнике, — признался молодой человек. — Но он будто испарился в воздухе, когда я попытался подкрасться к нему. Однако я не отчаиваюсь. Он уже не уйдет с холма. Я отрезал ему все пути к отступлению, разбросав у подножия освященные облатки. Теперь он пленник на этом пригорке и будет кружить по нему, ожесточаясь с каждым часом. Если вы ранены, вам лучше уйти, поскольку справиться с ним вам будет трудновато.

Робер стал на колени. На его левом боку висел влажный бурдючок с водой. Жеан вздрагивал всякий раз, когда из кожаного мешочка до него доносился плеск.

— Похоже, вам хочется пить? — небрежно заметил юноша. — Не хотите ли глотнуть?

«Вот оно что, — подумал проводник. — Вот что они придумали: дождаться, когда я буду страдать от жажды, и отравить меня».

Неплохо задумано: ведь нужна самая малость, чтобы заставить его принять предложение. Он вынужден был призвать все силы своей души не поддаться искушению.

— Нет, спасибо, я в порядке. Побереги свою воду для охоты: когда будешь преследовать монстра, у тебя пересохнет глотка.

Жеан постарался вложить в свои слова побольше иронии, но Робер, казалось, не обратил внимания на их дерзость.

— Как хотите, — сказал он, вставая. — Но на вашем месте я, не долго думая, убрался бы отсюда. Через час я убью зверя, и вы проиграете. Если к этому времени вы все еще будете здесь, я вынужден буду привезти вас в Кандарек, где решится ваша судьба.

— Иди, — проворчал Жеан, — желаю хорошо поохотиться. Только не вывихни плечо, когда взмахнешь мечом.

Явно раздраженный, Робер удалился. А Ода, наверное, присутствовала при их беседе, спрятавшись в кустах. Что теперь решат юнцы?

«Они надеялись, что тебя можно легко убить, — подумал Жеан. — В их возрасте они всех считают старыми и бессильными. Теперь-то они не решатся напасть в открытую. Они столкнули тебя в овраг, ударили кинжалом… Робер только что пытался тебя отравить. Что им остается? Поджечь лес? Зажарить тебя на этом холме?»

Жеан поморщился. Вытянув руку, он ощупал зелень вокруг себя. Нет, листья и ветки были мокрые, огонь вряд ли разгорится. Он сел на камень, собираясь терпеливо сносить свои мучения. Нужно ли опасаться стрелы, выпущенной из кустов? В вещах Ррбера он не приметил лука, но эти голубки вполне могли создать запасы оружия на холме в предвидении решающей битвы.

Часом позже на вершине холма послышался треск ломаемых веток, через минуту за ним последовал разрывающий тишину торжествующий звук охотничьего рога. Звук становился все громче, словно возвещал победу. Жеан сжал эфес меча, он был готов на все. Наконец появился Робер, запачканный кровью. Он волок за собой что-то дряблое, мягкое, грязное, похожее на свежеснятую шкуру медведя.

— Я победил! — завопил юноша. — И даже не нанес ни единого удара. Я только успел поднять меч, благословленный моим отцом… и злой дух улетел, оставив на земле обличье монстра.

— Какая прелестная басенка! — ухмыльнулся Жеан. — Ну просто небылица для детишек!

— Взгляните же, — сказал задетый за живое Робер. — Это все, что осталось от монстра. Я обнаружил его в зарослях на вершине холма. Я двинулся к нему, подняв меч за лезвие, как распятие, и запел псалмы. Зверь обмяк у меня на глазах. Вот оно, всемогущество Христа!

Жеан наклонился над шкурой. Это было то самое одеяние, виденное им накануне, только смоченное свежей кровью.

— За дурачка меня принимаешь? — бросил он. — С первого взгляда понятно, что это грубый маскарадный костюм, тряпье с четверга на третьей неделе поста. Его освятили, обрызгав кровью обезглавленного зайца, чтобы придать ему вид посвежее. Если ты рассчитываешь предстать перед Дориусом с этой штучной реликвией, у тебя будут неприятности.

— Вам хочется принизить мою победу! — хрипло вскричал молодой человек, его лицо перекосилось от ярости. — Я предупреждал вас, что одного владения оружием здесь недостаточно, и только с чистым сердцем можно победить там, где потерпит неудачу вооруженная рука нечестивца.

— Хватит проповедей! — буркнул Жеан. — Не на того напал. Скажи своей барышне, чтобы вышла из укрытия, я вас разгадал.

— О чем вы говорите? — удивился молодой человек.

— Тебе знакома эта вещица? — бросил проводник, показывая ему шелковую красную ленту, найденную накануне.

— Да… — нерешительно выдавил Робер. — Значит, я потерял ее? Это одна из ленточек Оды. Она подарила ее мне очень давно, когда мы были еще детьми. Я всегда носил ее при себе. Она — мой талисман.

— Брешешь! — выругался Жеан. — Выдумываешь. Я знаю, что она здесь. Она потеряла ее, когда торопилась влезть в эту шкуру. Мне известны все ваши проделки.

И он попытался подробно изложить выводы, к которым пришел.

— Вы с ума сошли! — раздраженно проговорил Робер, выслушав Жеана. — Ваш разум помутился от жара. Вы не хотите смириться с поражением и отыгрываетесь на сказках, от которых можно уснуть на ходу. Я не собираюсь терять время и оправдываться. Я возвращаюсь в Кандарек. Предлагаю вам сесть на мою лошадь. В городе вы сможете взывать к милосердию Дориуса. Если же вы останетесь здесь, волки быстро учуют запах болезни и окружат вас. Решать вам. Я не злой человек и постараюсь ходатайствовать за вас перед аббатом. Собирайтесь, мне не терпится вернуться в город.

Жеан яростно плюнул, но слюны не хватило, и он закашлялся. Ему казалось, что самоуверенность юнца граничит с помешательством.

— Ты находишься под влиянием Оды, — сказал он, смягчившись, — но не слушай ее. Это дитя не в своем уме. Я знаю Дориуса: ваша проделка не пройдет. Тем более с этими лохмотьями… Вам следовало бы делать все поаккуратнее. Убить медведя и разукрасить его, нарисовать на шерсти сатанинские знаки, приделать ему козлиные рога, да мало ли что…

Робер недоуменно посмотрел на окровавленную шкуру.

— Не понимаю, что вас беспокоит, рыцарь, — высокомерно произнес он. — Почему бы демону не одеться в маскарадный костюм балаганного зазывалы и оживить его? Всем известно, что дьяволу нужно какое-нибудь одеяние, чтобы воплотиться, поэтому он иногда напяливает на себя одежду повешенного. А тут он смеха ради выбрал маскарадный костюм, вот и все.

— Ладно уж, — вздохнул Жеан. — Если ты думаешь, что аббат настолько глуп и примет на веру твои слова, то ошибаешься. Короче, мы оба идем к своей погибели.

— Я не заставляю вас ехать со мной, — возразил Робер.

— Я возвращаюсь не из-за тебя, — процедил сквозь зубы Жеан, — а ради одной молодой дамы, которую Дориус держит в заложницах. Она расплатится за меня, если я исчезну.

Потеряв интерес к проводнику, Робер пошел за своей лошадью. Он подвесил шкуру к седлу, чтобы она окончательно не превратилась в лохмотья на каменистой дороге, и приладил свой багаж. Где же все-таки Ода? Вероятно, уже направляется в замок. Подземные пути часто уходили далеко за городские стены; никто, кроме сеньора и приближенных, не знал, где они кончаются. По таким подземным дорогам очень удобно проходить незамеченным под всеми стенами. Достаточно спуститься в них на муле или лошади, чтобы мчаться без помех.

— Не хотите ли сесть сзади? — предложил Робер с раздражающим великодушием.

Жеан согласился: выхода не было. Юноша, казалось, ни секунды не сомневался в успехе своего дела. А появится ли Ода на паперти при торжественном предъявлении останков?

«Да, безо всякого сомнения, — подумал проводник. — Она опередит Дориуса. Поиграв в затворницу, Ода появится во всей славе первой дамы Кандарека, публично объявит о своем замужестве и облагодетельствует Робера!»

Ее грация и нежное личико растопят все сердца, и каждый с гордостью будет повиноваться такой очаровательной даме.

Мужчины молча скакали по полям. Нечего теперь вспоминать об отравлении. Жизнь войдет в свою колею, и Робер де Сен-Реми навсегда останется доблестным рыцарем, одержавшим победу над дьявольской нечистью. Он станет героем легенд, перед которым будут бледно выглядеть старые воины, отличавшиеся в Крестовых походах.

В жаркой дымке показались башни замка. Подъезжая к городским воротам, Робер достал рог, пронзительно и длинно затрубил, возвещая о своем возвращении. Мужчины ожидали услышать радостные приветственные крики ликующей толпы, но никто не издал ни звука, когда они проезжали через ворота. У людей, стоявших по обе стороны улиц, были вытянутые и мрачные лица.

Ни один колокол не зазвонил в честь возвращения героев; многие женщины плакали, уткнув лица в платочки.

Дориус с неприступным, суровым видом ждал их на церковной паперти. Он лишь с отвращением глянул на шкуру монстра, испачканную спекшейся кровью. Не дав времени всадникам спешиться, он наставил на них палец и крикнул страже:

— Схватить этих обманщиков! Они дорого заплатят за свое неблагоразумие! Пусть их закуют в цепи и бросят в темницу к той ведьме Иране! Суд будет скорым! Пора прекратить глумление над божественной властью!

ГЛАВА 16 В РУКАХ МУЧИТЕЛЯ

С них сорвали мечи, сдернули с лошади. Непонятная, наполненная ужасом тишина опустилась на город. Жеана и Робера схватили стражники и потащили в подвал замка.

Ирана ждала их в подземном застенке, устланном соломой, гниющей от испражнений узников, проходивших через него уже целый месяц. Молодая женщина была очень бледна. Из разорванной рубашки виднелось обнаженное плечо, оцарапанное латной рукавицей сержанта. Дрожь била Ирану, в глазах мерцал огонек безумия.

Как только смотритель закрыл за новоприбывшими решетку, она сообщила:

— Ода мертва. Этим утром она бросилась с главной башни… Ночью к ней явился зверь и заявил, что она зачала прокаженного ребенка, от которого у нее сгниют внутренности… Ода не вынесла этого. Я попыталась ее урезонить, но она отослала меня за Дориусом. Я спускалась по лестнице, когда она спрыгнула. Аббат тотчас воспользовался этим и обвинил меня в том, что я столкнула ее.

Робер бросился к Иране, схватил за плечи, затряс.

— Это невозможно! — закричал он. — Ода не может умереть… Почему ты говоришь, что у нее проказа? Ты сошла с ума!

Ирана застонала от боли. Жеан оторвал от нее Робера и оттолкнул его в угол камеры. Проводнику надо было привести в порядок свои мысли. Самоубийство первой дамы Кандарека сводило на нет все его рассуждения и догадки.

— Ты видела ее мертвой? — спросил он, становясь на колени рядом с Ираной.

— Да… — тихо выговорила молодая женщина. — Она разбилась во дворе, но лицо не пострадало от удара. Сколько крови было около нее… Это ужасно. Никогда не думала, что в таком маленьком тельце столько крови.

Жеан сжал зубы. Кто был чудовищем там, на холме, и здесь, в замке? Кто тайно воспользовался подземными дорогами, разыгрывая мрачную буффонаду то в лесу, то в коридорах башни?

— Дориус обвиняет меня в колдовстве, — шепнула Ирана. — Он утверждает, что я околдовала вас обоих, а своими заклинаниями я вызвала из ада зверя… Под этим предлогом Дориус хочет предать меня казни, он не упустит такой случай.

— А как ко всему этому отнеслись горожане? — поинтересовался Жеан.

— Всех обуял ужас. Во время моего ареста женщины пытались закидать меня камнями. У меня все тело болит… Мне страшно… Дориус велит меня пытать, как Гомело, пока я не признаюсь в союзе с демоном.

Ирана сгорбилась, уткнулась в колени и зарыдала. Жеан хотел обнять ее, но она оттолкнула его.

— Нет, — сквозь слезы выговорила она, — оставь меня… Мне очень страшно…

— Кто же за всем этим стоит? — спросил Жеан.

— Как ты глуп! — раздраженно уколола его молодая женщина. — Естественно, сам Дориус! Это он все затеял, с самого начала. Он честолюбец… Я поняла это вчера вечером, когда меня заперли здесь. Помнишь, что сказала, умирая, Жакотта, подружка Гомело?

— Да, — недоуменно пролепетал Жеан. — «Меня убил попугай…»

— Конечно, — выдохнула Ирана. — Это ты так понял. На самом деле, она сказала: «Меня убил рыжий поп [7]». В вечер нашей встречи я сказала тебе, что у Дориуса рыжие волосы, крашеные. Жакотта не знала его имени… Она в насмешку звала его рыжий поп! Она тоже заметила плохую окраску! Женщины более внимательны к таким вещам.

— Дориус убил Жакотту?

— Да, чтобы заставить ее замолчать. Он знал, что мы ведем расследование, и боялся, как бы не открылась его затея с привыканием к яду… Он помешал Жакотте обо всем нам рассказать. Озлобленный зверь — тоже его выдумка… чтобы запугать Оду и довести ее до крайности. Он-то и отослал вас подальше от города, чтобы свободнее было обделывать свои делишки. А ты был слишком усерден и мешал ему.

— Но какова цель?

— Я тебе уже говорила, но ты отказывался верить. Полагаю, Дориус придумал всю эту историю с проказой, чтобы стать нужным Орнану де Ги. Он воспользовался для этого какой-нибудь кожной болезнью или чем-то вроде этого. Фальшивые мощи — тоже дело его рук. Ему необходим был свидетель, который подтвердил бы эту сказку; он знал, что ты кому-нибудь да сболтнешь. У Орнана де Ги никогда не было проказы. Дориус выставил это пугало, чтобы получить хорошее вознаграждение. Выпросить, к примеру, место духовника или приора. Он убил барона, вынудил Оду покончить с собой, чтобы быть одному… Сегодня владение Орнана свободно. Дориус непременно добьется у сюзерена разрешения перестроить замок в монастырь, духовным отцом которого он станет. Разве не Дориус расстроил планы сатанинского заговора? Уж он-то распишет свои подвиги. Человек, отразивший происки лукавого, поневоле становится великим человеком. Ничтожный монах будет князем церкви… Я уверена, что он выкачал из барона все бумаги для своего взлета. Ему остается подмести вокруг себя, избавиться от всех, кто подозревает его в махинациях. Ты… я… Это произойдет завтра утром. Меня начнут пытать, и я во всем признаюсь. Любой оговорит себя под клещами палача. Я не строю иллюзий. Я не сильнее других. Мои признания будут смертным приговором для всех.

Жеан ударил кулаком по каменному полу.

— От нас он так легко не отделается! — прорычал он.

— Еще как отделается, — устало вздохнула Ирана. — Не бахвалься… Никто не будет нас слушать. Ты — ничто, я — ничто. Ни один король за нас не вступится. Дориус ловко сработал. Как только он вычеркнет нас из списка живых, то безбоязненно сможет пожинать плоды своего преступления.

Ее голос прервался, и она закрыла лицо руками. Робер лежал в углу камеры, его лицо ничего не выражало, словно у человека, потерявшего рассудок от сильного потрясения. Похоже, он ни слова не слышал из того, что говорила трубадурша.

— Суконщики! — встрепенулся Жеан. — Те, которые наняли меня для доказательства невиновности Гомело; они богаты и могущественны… Они наверняка предпримут что-нибудь, чтобы помочь нам.

— Ты в своем уме? — крикнула Ирана. — Когда речь идет об обвинении в колдовстве, никто не чувствует себя в безопасности. Ни бароны, ни суконщики. Все отходят в сторону. Возможно, твои суконщики уже в пути…

Большего ей не удалось сказать. По ту сторону решетки появились стражники замка.

— Это за тобой, чертова шлюха! — засмеялся смотритель. — Думаю, сейчас ты запоешь такую песенку, которой еще не угощала публику. Будем надеяться, что палачу понравятся ее слова.

Молодая женщина кинулась в глубь камеры, увертываясь от солдат, но те, пиками не давая Жеану приблизиться, схватили ее за волосы, заломили руки за спину. От страха Ирана почти потеряла сознание, когда ее тащили в камеру пыток.

Кричала она долго. Сперва гневно, потом со страхом и ужасом. В конце она подвывала, словно наказанная девочка. Жеан отбил кулаки о прутья решетки, а смотритель посмеивался.

— Ха-ха! Здорово они отделают твою ведьму, будь уверен! Видел я и таких, кому в матку вливали кипящее масло через воронку или подвешивали на крючья за кончики грудей. О! Не долго разыгрывали они из себя принцесс. Они начинали так быстро говорить, что невозможно было их остановить. И с твоей будет то же самое. На допросе присутствуют монахи, но они всегда смотрят в сторону: их шокируют голые женщины. А палачу с помощниками не привыкать. Случается, что они пользуются девкой в перерывах, когда монахи уходят на отдых. — Заткнись, скотина! — выругался Жеан.

Смотритель снова захохотал.

Робер все еще был в прострации, подавленный смертью Оды. Он, похоже, даже не замечал, что происходит вокруг.

Прошло немало времени, прежде чем притащили Ирану. На ней была только длинная, едва державшаяся разорванная рубашка с пятнами крови. От пота слиплись волосы на лбу и шее. Ирана тряслась, ноги не держали ее, и солдатам пришлось ее нести. Смотритель открыл решетку, и они швырнули женщину в камеру. Она со стоном упала на солому. Жеан бросился к ней. Ее били кнутом — на спине и ягодицах пересекались кровоточащие полосы ран. Во время пытки она так напряглась, что веревки разрезали кожу на запястьях и лодыжках. Проводник хотел напоить ее, но она оттолкнула его.

— Отстань! — крикнула Ирана. — Я призналась… Тебе понятно? Я всех нас погубила. Я была слишком слаба и не выдержала. Когда палач собрался вырывать мне зубы, я сказала, что Гомело завербовал меня на шабаше… и я породнилась с дьяволом. Я сказала все, что они хотели от меня услышать.

Она разрыдалась. Жеан оторвал кусок от своей рубашки, смочил его в воде и осторожно стер кровь с полос, оставленных кнутом. Иране было очень больно, и она стонала при каждом прикосновении.

— Оставь меня, — повторяла она. — Я уже ничего не стою. Ведь именно я втравила тебя в эту историю… Я не имела права это делать… Но мне так хотелось спасти Оду.

Услышав дорогое имя, Робер встрепенулся.

— Вы знали Оду? — тихо спросил он, подойдя к Иране.

— Да, благородный сеньор, — ответила молодая женщина. — Я была с ней до последних минут… Она рассказывала мне о вас… Раскаивалась, что плохо обращалась с вами. Она говорила…

— Что она говорила? — оживившись, вскричал Робер, схватив руку трубадурши.

Ирана застонала.

— Оставь ее в покое, — процедил сквозь зубы Жеан. — Ты делаешь ей больно.

— Ода говорила, что, наверное, ошиблась, — прошептала Ирана. — Она заставила молчать свое сердце ради выгодного брака. Думаю, она вас любила…

— О! — забормотал Робер. — Я знал это. Я всегда знал…

Шум шагов в коридоре прервал эти излияния. За решеткой появился писец с письменными принадлежностями и рожком с чернилами. При виде его Ирана сжалась. Жеан понял, что это скриб, записывавший ее признания.

— Я пришел сообщить вам о решении аббата Дориуса, — объявил монашек. — Ввиду того, что женщина Ирана призналась в преступном колдовстве, суд мог бы продолжиться завтра и завершиться костром к концу дня. Однако, проявив снисходительность, аббат Дориус предоставляет вам шанс доказать свою невиновность на Божьем суде. Он допускает, что все вы скорее всего являетесь побочными созданиями колдуна Гомело, но так как он мертв, то у вас есть возможность избавиться от власти посеянного им зла. Для этого завтра утром вас троих зашьют в кожаный мешок и, привязав к нему камень, бросят в самом глубоком месте реки. Если Бог признает вашу невиновность, то позволит вам выплыть на поверхность. Если же он посчитает вас виновными, то оставит на дне реки. Перед таким испытанием советую вам исповедаться и провести ночь в молитвах. Не желаете ли встретиться со священником?

— Пошел к дьяволу! — крикнул Жеан.

— Ошибаешься, — ощерился монашек. — К нему должен попасть ты, а не я! Я буду на берегу и посмотрю, как вас будут топить, словно щенков в пруду.

Он ушел, оставив троих узников в полной безвестности.

— Мы не умрем! — обрадовался Робер. — Не я, во всяком случае! Совесть моя чиста, Бог не позволит мне погибнуть.

— Заткнись, дурак! — заворчал Жеан. — Из мешка еще никто не выплывал. Разве ты не понимаешь, что Дориус позволяет себе роскошь убить нас, разыгрывая важного сеньора? Он притворяется, что дает нам шанс, тогда как у нас не будет ни одного.

— Нет! Нет! — запротестовал Робер. — Вы-то, может быть, и останетесь на дне, но только не я… Я невиновен! Свершится чудо… Чудо!

Он упал на колени и, сложив руки, принялся ревностно читать молитву. Ирана, с трудом поднявшись, присоединилась к нему. Жеан отвернулся, чтобы не видеть их.

Он не очень-то отчаивался: у него в резерве оставалось секретное оружие, о котором Жеан умолчал на тот случай, если Ирану еще раз подвергнут допросу. Перед отъездом из Кандарека на охоту за монстром он, предвидя нежелательное развитие событий, засунул в анус смазанный жиром тонкий деревянный чехольчик, не длиннее указательного пальца, в котором, как в ножнах, лежало острое, как бритва, лезвие. Это была старая солдатская хитрость, ею уже почти не пользовались, потому что, приравненная к содомии, она сурово осуждалась церковью. Теперь благодаря этой предосторожности Жеан мог бы применить опасный инструмент, чтобы разрезать мешок изнутри. Главное набрать побольше воздуха в легкие и все сделать быстро. Можно еще проделать отверстие, просунуть в него руку и перерезать веревку, стягивающую мешок. Хватит! На месте будет виднее. Вот только бы запаниковавшие Робер и Ирана не стесняли его движений. Во избежание лишних разговоров, а может, и болтливости он решил сказать им обо всем лишь в последнюю минуту.

Жеан сел на солому в углу камеры. Ирана и Робер, соприкасаясь плечами, все еще молились, объединенные страхом смерти.

Жеан изо всех сил старался быть спокойным и пытался обдумать план завтрашнего побега.

Можно, конечно, всплыть на поверхность, крича, что Бог признал их невиновными, но в такой вариант он не верил. Дориус придумает что-нибудь еще, чтобы они исчезли. Нет, лучше уж плыть под водой до берега и вынырнуть в камышах. Все подумают, что они утонули. А им останется только бежать из этой провинции и никогда туда не возвращаться.

Жеан долго обдумывал свой план. Бежать по полям мимо деревень без лошадей и голышом — не легкое дело. Однако можно воспользоваться отсутствием какого-нибудь виллана, занятого на работах в поле, проникнуть в его дом и украсть кое-что из одежды. Потом, если повезет, уйти из этих краев форсированным маршем.

Перед таким испытанием необходимо набраться сил, и проводник решил поспать. Хотелось бы, чтобы Ирана и Робер поступили так же, но они, увлеченные молитвой, остались глухи к его словам.

Спал Жеан плохо, но все же удалось подремать несколько часов. Очнувшись на рассвете, он увидел, что Ирана и Робер сидят, прижавшись друг к другу. В сереющем свете они выглядели жалко. Они, вероятно, истратили последние силы на молитву, надеясь на чудо.

«Скоро, — раздраженно подумал Жеан, — когда потребуется бежать, у них будут заплетаться ноги!»

На большее у него не хватило времени, так как за решеткой появились солдаты в сопровождении смотрителя. Последний кинул узникам три длинных балахона смертников.

— Снимайте свою одежду и напяливайте вот это, — приказал он. — Я бы остриг барышню, но раз вы еще не осуждены, то не имею права вас трогать. Жаль. Красивые русые волосы очень интересуют дам, они заказывают себе искусственные косы и закручивают их на затылке. Я даже не сказал бы им, что это волосы ведьмы!

Стражники нетерпеливо переминались. Жеан разбудил своих компаньонов, разделся, чтобы влезть в зловещий балахон, полагавшийся приговоренным к смерти. Пока он стоял голый, солдаты мельком оглядели его тело и больше не обращали на него внимания. Они спешили посмотреть, как раздевается Ирана.

Робер помог молодой женщине снять разорванную рубашку и надеть чистый балахон, принесенный смотрителем. Делал он это, отворачиваясь, тогда как солдаты пялились на нее, отпуская непристойные замечания.

— Ну и хороши же эти тяжелые сиськи! — бросил один из них, — но скоро они потащат тебе на дно, как булыжники, красотка!

Ирана, считающаяся ведьмой, возглавила процессию. В окружении вооруженных солдат босые узники вышли из замка и по главной улице спустились к реке, на берегу которой, на сваях, стояло много небольших мостков для стирки белья.

Вдоль дороги толпились горожане. Они улюлюкали, выкрикивали привычные ругательства, но камни не кидали, боясь задеть солдат.

Жеан заметил Дориуса, сидевшего в стороне в кресле, стоявшем на небольшом помосте, сооруженном по этому случаю. Слышно было, как у Ираны от страха стучали зубы. Увидев фигуру палача, она вмиг осела: подогнулись колени. Жеану показалось, что она сейчас упадет в обморок. Робер же был полон какой-то абсурдной верой. Он шел с высоко поднятой головой, словно желая, чтобы Бог выделил его, приметил в этой мрачной процессии… Эта уверенность покинула Робера лишь тогда, когда он различил широко открытый кожаный мешок посреди плоскодонки, причаленной у пристани.

Жеан старался удержать в памяти все детали: расположение швов на мешке, толщину веревки, которой завяжут скорбную котомку… Он решил подождать, пока они не окажутся в ней, и только после этого предупредить своих товарищей по несчастью. Здесь, в окружении солдат, перешептывания узников насторожили бы их. Боялся Жеан и реакции Робера, от которого всего можно было ожидать.

Он внимательно разглядывал реку. Это был какой-то приток. Жеан знал его плохо, но слышал, что течение в нем очень сильное, и там водятся прожорливые угри. Хорошим пловцом Жеан не был, но зато у него были здоровые, довольно развитые легкие и он мог не дыша продержаться под водой время, равное двумстам ударам сердца. Он надеялся, что и Ирана с Робером сумеют выпутаться, оказавшись на дне реки. Расстояние между берегами не было длинным, но нужно проплыть его, не показываясь на поверхности.

Оказавшись на пристани, проводник с облегчением констатировал, что течение спокойное, а вода мутная, и никто не увидит, что происходит в глубине.

«Главное — плыть в нужном направлении», — с некоторой опаской подумал он.

Палач прыгнул в лодку. Четверо солдат, по двое, уже сидели на местах гребцов. Сначала заставили спуститься Ирану и Робера. Молодая женщина сопротивлялась, когда пришло время залезать в мешок, и Жеан боялся, как бы палач не оглушил ее ударом кулака. Но она, наконец, смирилась. Робер уже не мог стоять на ослабевших ногах. Мучитель взял его на руки, как ребенка, и бросил в ужасный мешок. Юноша упал на исхлестанную спину Ираны, взвывшей от боли. Жеан ступил на лесенку, чтобы подойти к мешку, но палач преградил ему путь.

— Хватит, — пробурчал он. — Кошелек маловат для троих… Тебя мы вложим в другую упаковку.

Жеан опешил. Разлученный с товарищами, он не сможет им помочь!

— Я хочу быть с ними! — возмутился он.

— Здесь я решаю! — твердо отрезал палач. — Да и чего тебе жалеть? Одному удобнее опуститься в ад.

Он уже завязывал веревку, закрывал мешок с Ираной и Робером, которых заставил стоять в нем на коленях. Привыкший к такой работе, он ловко сделал большой узел, развязать который можно было только с помощью топора. Его помощник, растопырив второй мешок, набросал в него тяжелых камней. Солдат толкнул Жеана к ступенькам.

Проводник покорно подошел к лесенке. У него не было времени на обдумывание. Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, потом спустился в лодку и залез в мешок; палач тотчас же завязал его таким же узлом. Оказавшись в темноте, Жеан сразу стянул с себя балахон: нет ничего страшнее, чем длинная мокрая одежда, облепляющая ноги пловца и тянущая его на дно.

Просунув руку между ляжек, он натужился, кашлянул пару раз, чтобы вытолкнуть из себя смазанный жиром деревянный чехольчик. Потом засунул в анус два пальца, и только тогда ему удалось вытащить свое оружие. По шуму весел, ударявших по воде, Жеан понял, что лодка уже направлялась к омуту. Он ощупал кожу мешка, ища швы. Именно их-то и нужно было распороть, а потом раздвинуть.

Жеан продолжал делать дыхательную гимнастику, чтобы расширить объем легких. Он слышал, как Ирана и Робер дрожащими голосами читали молитву. Черт возьми! Хватит ли у него сил освободить их, как только он выберется из своего футляра?

Гребцы перестали шлепать веслами, и лодка поплыла по течению. Послышалась возня среди перевозчиков в ад, лодка раскачивалась. Когда она сильно накренилась на левый борт, Жеан понял, что гребцы свалили в воду первый мешок. От страха у него гудело в ушах. Наступила его очередь: Жеана дернули, подталкивая веслами, как рычагами. Палач командовал, давая указания.

— Не опрокиньте лодку… Вот ты и ты… Встаньте к этому борту…

Жеан почувствовал, что переваливается через борт. И тут же вода сжала мешок, выгнав из него последний воздух. Проводник камнем пошел ко дну, стенки мешка облепили его, словно саван. Ощупью он вынул стилет из деревянных ножен. Лезвие было очень острым. Жеан приставил его к коже и надавил изо всех сил. В возбужденном страхом сознании возникли нелепые образы. Ему вдруг показалось, что он схватился врукопашную с драконом, вонзая ему кинжал в брюхо. Кожа поддалась. Жеан потянул лезвие кверху: так вспарывают живот врагу. Острый клиночек рассек дубленую кожу, открыв доступ сразу ворвавшейся в мешок воде. Она оказалась настолько холодной, что у проводника захватило дух, и он чуть не выпустил весь воздух, набранный в легкие.

Держа в зубах лезвие, Жеан выбрался из мешка. В мутной воде невозможно было что-либо разглядеть даже на близком расстоянии. Жеан отчаянно пытался отыскать первый мешок. Он ничего не видел, кроме серозеленой мути. Стало понятно, что Ирана и Робер угодили в самый омут, в яму, заполненную вязким илом, на дне реки.

Жеан попытался плыть под водой кругами, но он уже задыхался. Болело в груди. От его движений ил поднимался со дна, окутывая Жеана, как жидкий туман. Чем больше он двигался, тем меньше видел. Нужно было либо выныривать, либо погибать.

Он заработал ногами, пробиваясь к свету. Его голова пробила поверхность воды в тридцати гребках от лодки. Палач увидел ее и крикнул: «Вон он!» Один из солдат натянул лук и пустил в беглеца стрелу.

Значит, Дориус не оставлял им ни малейшей надежды на спасение! Солдаты пользовались тем, что камыши скрывали их от глаз толпы, стоявшей на пристани, и пускали стрелы, прицеливаясь все лучше и лучше. Жеан нырнул. Теперь он знал, где находится противоположный берег. Опять очутившись в серо-зеленой мути, он поплыл к спасительным зарослям. Уже приближаясь к ним, он почувствовал удар в плечо, затем его пронзила острая боль, от которой перехватило дыхание. Одна из стрел попала ему под лопатку. Толща воды затормозила ее стремительный полет, и она вонзилась неглубоко, но левая рука отяжелела от боли. Жеан из последних сил доплыл до камышей и только там высунул из воды голову. Дальше он двигался ползком на животе по вязкому илу. Стрела, торчавшая в спине, порождала невыносимую боль при каждом движении.

Позади он услышал крики солдат. Через несколько мгновений лодка догонит его, а он так ослаб, что не мог встать на ноги и бежать. Преследователям не составит труда прирезать его в зарослях высоких камышей.

Неожиданно протянулась чья-то рука и схватила Жеана за запястье.

— Эй, приятель, — услышал он тихий голос Ожье, — похоже, у тебя неприятности?

И вот уже старый рыцарь обхватил его поперек тела и потащил к лошади, спрятанной в густом кустарнике на берегу.

Жеан потерял сознание, когда Ожье забрасывал его поперек седла. Да и какое это имело значение, ведь он был спасен.

Спасен… да, но Ирана мертва. Жеан поклялся отомстить Дориусу. Это было последнее, о чем он успел подумать.

ГЛАВА 17 МЕСТЬ

Сознание вернулось к нему, когда Ожье пытался влить в него немного вина. Жеан поперхнулся, закашлялся.

— Не двигайся, — приказал ему седобородый рыцарь. — Я вынул стрелу, кровь уже не идет из раны. Если тебе повезет, мне не придется ее прижигать.

— Что ты здесь делал? — проворчал Жеан, вытягиваясь на траве. — Я думал, ты уже на другом конце провинции.

— Я повернул обратно, — пробормотал Ожье. — Мне было не по себе, когда я бросил тебя, как только запахло жареным. История со зверем быстро разошлась по всему краю. Где бы я ни останавливался, везде только и говорили о нем. Во всех тавернах обсуждали злодеяния монстра. Кончилось тем, что меня заела совесть. Я вернулся и узнал, что вас хотят казнить. Поэтому я и спрятался в кустах на берегу: я нисколько не сомневался, что ты не дашь утопить себя, как котенка.

— А остальные? — спросил Жеан. — Ирана… Она была с Робером в первом мешке. Они выплыли?

Ожье отвел взгляд.

— Очень жаль, приятель, — сокрушенно сказал он. — Они пошли ко дну, как наковальня. Ну и скверная, должно быть, у них была смерть. Довелось мне присутствовать при подобных казнях. Когда приговоренные оказываются в воде, они начинают драться, словно коты, чтобы попробовать выбраться. Кончается тем, что они сдирают друг другу шкуру до мяса. Бывает, выцарапывают друг другу глаза.

— Знаю, — вздохнул Жеан. — Я думал, нас засунут в один мешок, но глупец палач заготовил слишком маленькие котомки. Вот невезение…

— Ничего не поделаешь, — удрученно произнес Ожье, пожимая плечами. — А если бы вас сунули в один мешок, они, помешавшись от страха, помешали бы тебе разрезать кожу. Ты воспользовался старым трюком со смазанным ножичком?

— Да.

— Крови ты потерял немного. Сейчас самое лучшее — скакать всю ночь, чтобы выехать за пределы провинции. У меня такое впечатление, что стража пустится за нами в погоню.

— Нет, — глухо промолвил Жеан. — Я не побегу, не позволю Дориусу пользоваться плодами своих преступлений.

— Ты ничего не сможешь доказать, — убежденно сказал Ожье. — Сегодня он сидит очень высоко. Я слышал, что замок будет переделан в монастырь, а он будет в нем править.

— Ты не понимаешь, — возразил Жеан. — Я не хочу добиваться суда. Я сам уже его приговорил. Теперь мне только остается привести приговор в исполнение.

— Не сходи с ума, приятель, не искушай дьявола. Считай, что твое спасение — чудо.

— Можешь уехать, я не принуждаю тебя разделить мое безумие. Спасибо тебе за помощь, но я не хочу втягивать тебя в мою месть.

— Будешь мстить за Ирану? Я видел, что она тебе нравится.

Жеан насупился. Он знал, что не сможет забыть молодую женщину до тех пор, пока не всадит кинжал в горло жирного монаха.

— Я провожу тебя до крепостных стен, — проворчал Ожье. — Но дальше не пойду. Слишком я одряхлел, чтобы карабкаться по стене с веревкой и «кошкой». Да я свалюсь на полпути.

Они замолчали. Воцарилась гнетущая тишина. Ожье раскладывал на тряпице еду: сухие лепешки и мягкий сыр.

— Я дам тебе рубашку и штаны, — наконец проговорил он. — Они, конечно, не совсем чистые, но это все, что я могу тебе пока предложить.

— Этого мне хватит, — заверил его проводник. — Вот если бы ты еще дал кинжал, было бы прекрасно.

Они поели молча. Жеан чувствовал себя растерянным. Он прилег под деревом: надо было набраться сил для ночной скачки. Жеан ощущал физическую потребность убить монаха. Она жгла его, словно страсть, неподвластная никакой логике.

С наступлением темноты Ожье еще раз попытался отговорить его возвращаться в замок, но проводник и слышать об этом не хотел.

Неожиданно у Жеана возникла одна мысль, от которой его даже затошнило.

Что за непонятное сопоставление породило ее? Какой мелькнувший знак, уловленный инстинктом охотника, не дремлющим в каждом воине?

Неожиданно вся цепь событий ледяной волной нахлынула на Жеана; он задыхался, как там, в мутной речной воде.

Ожье… Честный Ожье.

Ожье, Ожье, Ожье, Ожье…

Не он ли утверждал, что ненавидит Орнана де Ги, с которым когда-то сражался бок о бок?

Орнана де Ги, получившего от войны награды и бенефиции, тогда как он, Ожье, так и остался бедным рыцарем без владения?

А если Ирана с самого начала ошибалась? Если Дориус не был причастен к махинациям, стоившим ей жизни?

А если все организовал Ожье, чтобы отомстить военачальнику, заносчивому и хвастливому, который сначала унизил его, а потом бросил в забвение и бедность?

Ногти Жеана впились в землю, пальцы вырвали пучок травы, на которой он лежал.

Да, Ожье вполне мог обрядиться чудовищем, подсыпать яд в блюдо с тем кабанчиком, приняв обличье стражника. Сделать это было легко, потому что для обслуживания гостей на празднике наняли много незнакомых людей.

Ожье убил Орнана, довел до безумия его жену, чтобы не продолжилась фамилия де Ги в потомках. Он подорвал доверие к Кандареку, окружив эту землю аурой проклятия, которая не скоро исчезнет. Да, именно в этом заключалась месть осмеянного воина…

Ожье… За какие унижения и предательство решил он отплатить барону де Ги? За какой промах, допущенный там, в Святой Земле? За стратегическую ошибку или тактическую?

«О Боже! — подумал Жеан. — Он всегда был рядом, выслушивал нас, а мы все выкладывали ему, как идиоты… Ему лишь оставалось не перебивать нас, чтобы знать, как двигать пешки на шахматной доске. Ожье уехал с начала отравлений, чтобы обеспечить себе свободу действий, а мы поверили его словам о том, что он стареет и не может перебороть страх…»

Жеан выпрямился. Пот стекал по лицу. Он не мог оторвать глаз от седоволосого солдата, чистившего лошадей у костра.

Ожье… Да и что он, в конце концов, знал о нем? Ничего или почти ничего. У всех воинов одно прошлое — резня, в которой им удалось уцелеть. Со временем они становятся сдержанными, когда нужно что-то вспомнить, и кончается это тем, что они превращаются в неисправимых молчунов. Уже много лет Жеан виделся с Ожье от случая к случаю, на каком-нибудь турнире. Вполне возможно, что его повадки бедного рыцаря были всего лишь уловкой. Почему бы ему не быть владельцем приличного замка в какой-нибудь далекой провинции? А своим снаряжением странствующего рыцаря Ожье лишь сбивает с толку участников турниров. Именно под таким прикрытием он и получил незаметно доступ к сеньору Кандарека… Все сходилось на том, что Ожье стар, изношен, отрешился от жизни, тогда как на самом деле в нем горела неистребимая ненависть. Он поддерживал свою репутацию старика, чтобы оградить себя от всяческих подозрений.

Что же такого сделал ему Орнан де Ги? Покинул его в пустыне вместе с ротой? Пожертвовал товарищами Ожье, чтобы прикрыть свое бесславное отступление? На войне такое часто случается: есть и самопожертвование, подвиги, но бывает и вероломство, предательство.

Не выжидал ли терпеливо Ожье своего часа, начищая оружие, подобно опытному стратегу, искусному в ратном деле?

Ведь Ожье сражался на Востоке, дружил с маврами-алхимиками, ловко составляющими разные смеси; от них он многое узнал о ядах…

Если подумать, все было против него. Даже Жакотта пробормотала, умирая: «Меня убил попугай…» Бедняжка Ирана и здесь ошиблась. Ведь и у Ожье был закрытый по новой моде шлем, верх которого увенчивала голова странной птицы. Ожье завладел им на турнире. Жеан вдруг вспомнил об этом. В ушах еще звучал голос его товарища, воскликнувшего: «Я хоть заработал много железа!»

«Ожье надел его, собираясь убить Жакотту, — подумал Жеан. — Ему не хотелось убивать с открытым лицом. Тогда он и надел этот шлем, про который никто не знал, кроме меня. Ожье и не предполагал, что бедную девушку так напугает железная птица, приделанная к верхушке шлема. Она напомнила ей попугая, выставленного Орнаном на всеобщее обозрение во время праздника. Жакотта пыталась описать нам убийцу… Речь шла не о «рыжем попе», как полагала Ирана, но именно о «попугае».

Все сходилось: Ожье был военным, прекрасно знал внутреннее расположение замка и мог ходить по нему с закрытыми глазами…

Жеан не знал, что делать…

Конечно, Ожье вернулся, терзаемый угрызениями совести, как только узнал, что из-за его проделок пострадают друзья. Но и только. Заговор уже ушел в прошлое, продолжения не будет. Смерть Орнана де Ги отрезвила его и наконец-то избавила от жара ненависти, который столько лет жег его. Ожье остыл. Он ужаснулся, поняв, что наделал, и осознал, что за это время ненависть сделала из него другого человека.

Нервная дрожь пробежала по телу Жеана. Он только что кое о чем догадался, но где доказательства? Никогда он не сумеет доказать вину Ожье. А впрочем, хотел ли он этого? Разве сам он не решил убить Дориуса? Жеан утер лицо пучком травы. А что теперь? Как следует поступить?

«В любом случае, — подсказывал ему внутренний голос, — именно Дориус приговорил Ирану, а не Ожье. Именно Дориус предложил такую казнь. За это он должен быть наказан. А что касается Ожье, там видно будет».

Но — и это вконец приводило Жеана в замешательство — он не мог разжечь в себе ненависть к старому рыцарю. Он даже сомневался в том, что когда-нибудь предъявит ему счет. Таков был закон войны: любой имел право мстить за себя, и месть эта влекла за собой смерть невинных, близкие которых, в свою очередь, решали мстить… Цикл возобновлялся, продолжаясь до бесконечности; уничтожались целые семьи — из поколения в поколение.

Стоило ли еще раз смывать кровь кровью? Перерезать горло Ожье во время сна, чтобы облегчить дело? Подкараулить в лесу и пустить стрелу в сердце?

«Вспомни, ведь он два раза спас тебе жизнь, — вдруг подумал проводник. — В первый раз на турнире: не будь его, участники состязания без колебаний проломили бы тебе голову… Во второй — когда Ожье вытащил тебя из реки со стрелой в спине. Если бы не он, солдаты поймали бы тебя».

Списывали эти услуги все его долги? У Жеана не было на это ответа. Не такая у него голова, чтобы делать правильные выводы. Какой-нибудь просвещенный человек и выстроил бы безупречную систему доказательств, пересыпанную хорошо подобранными цитатами латинских авторов, но Жеан… Он всего лишь бедный безграмотный проводник…

Черные мысли овладели Жеаном. Из тяжких раздумий вывел его голос «товарища».

— Если ты еще не отказался от карательной экспедиции, то самое время трогаться. Уже совсем темно.

— Поехали, — тихо сказал Жеан, не поднимая глаз от земли. — Я почувствую себя лучше, когда эта жирная свинья отдаст дьяволу душу.

Вскочив на лошадей, они поскакали в Кандарек, Жеан знал, что проникнуть в замок ему не составит труда: сейчас, когда все закончилось, бдительность стражи ослабла. К тому же он много раз объезжал вокруг крепостной стены и хорошо подметил все ее слабые места.

С горечью в душе Жеан смотрел на пригнутый затылок Ожье, скакавшего впереди.

Ожье, в сердце которого уже закрадывалась печаль. Да, мстить за себя — это честно, и Жеан не сердился бы на него за это… если бы только не было Ираны.

Отныне между ними всегда будет стоять образ Ираны, причиняя боль, как нарыв, который следует вскрыть. Смертельным поединком, может быть? Но согласится ли Ожье драться?

«А ты? — подумал Жеан. — Способен ли ты одолеть его? Не смотри на его седые волосы, он опытнее тебя в военном деле…»

Все это стоило обдумать.

«Самое простое, — рассуждал Жеан, — дать убить себя, когда ты будешь подбираться к Дориусу. И все само собой уладится».

Он чувствовал, что слишком устал, чтобы поддаться подобному безумию. Он хотел бы умереть во сне… или в честном бою, в котором мог бы утопить свое отвращение к жизни. Наемники всегда нужны. Хорошо бы поступить на службу к какому-нибудь барону, поднявшему знамя Крестового похода, и, оказавшись там…

Жеан тряхнул головой. Он не узнавал себя.

Они подъехали к замку с задней стороны. Жеан знал, что там стена выщерблена, в ней образовались естественные каменные ступеньки, и взобраться на нее совсем нетрудно.

— Храни тебя Господь, — только и произнес Ожье, передавая ему кинжал.

Проводник молча взял оружие и отвернулся.

От подъема открылась рана, Жеан почувствовал, как по позвоночнику потекла кровь, но не придал этому значения. Он проскользнул мимо дремавших стражей и поднялся по коридорам до комнаты Дориуса. Один только факел освещал проход, не было ни одного караульного у обитой гвоздями двери.

С кинжалом в руке Жеан вошел в келью. Дориус в длинной льняной рубашке лежал на спине, вытянув вдоль тела руки. Уставом было запрещено спать голым и даже смотреть на срамные части своего тела во время отравления нужды.

Проводник почти физически ощущал ненависть, от которой разогрелась кровь, обжигая вены. Он с трудом сдержал себя, чтобы не броситься к кровати и не вонзить кинжал в грудь монаха. Затаив дыхание, Жеан приблизился и, положив ладонь на рот Дориуса, сел на его живот, приставил острие к горлу.

— Если крикнешь, умрешь, не успев прочитать молитву, — тихо произнес он. — Я пришел покарать тебя за все, что ты сделал. Я отомщу за Ирану: через минуту ты предстанешь перед своим создателем.

Дориус даже не вздрогнул. Его глаза были открыты, и Жеану показалось, что монах ждал его всю ночь. Он отнял ладонь, обескураженный таким безразличием.

— Я знал, что ты придешь, — пробормотал аббат. — Я понял, что проиграл, когда увидел тебя вынырнувшим из воды. Мне следовало бы предусмотреть, что ты не позволишь утопить себя, как крысу.

— Зато мертвы Ирана и Робер! — бросил ему в лицо Жеан.

— Ошибаешься, — с неподдельной усталостью возразил Дориус. — Они живы.

Прилив радости ворвался в грудь проводника.

— Они тоже сбежали! — вдруг охрипшим голосом проговорил он, ослабив давление острия на горло монаха.

— Ничего ты не понимаешь, — укоризненно произнес Дориус. — Им не грозила ни малейшая опасность. Все было подстроено заранее. Веревка на горловине мешка была на три четверти разрезана, а сменную одежду спрятали в камышах ниже по течению реки…

— Ничего не понимаю, — признался проводник. — Ты подготовил их бегство?!

Дориус приглушенно засмеялся. Острие кинжала оцарапало ему кожу, кровь потекла по его жирной шее, но он не обратил на это внимания.

— Ну и глупец же ты, — с едва заметным презрением сказал он. — Ирана была права. Ты до сих пор так и не догадался? Именно она устроила эту заваруху. Мы с ней делали вид, что ненавидели друг друга, но были сообщниками. Именно она задумала всю эту махинацию… Мы работали сообща, она и я. Помогали друг другу.

— Ты врешь, чтобы спасти свою шкуру, — покраснел Жеан.

— Нет, — выдохнул монах. — У нее дьявольское воображение. Все началось в тот день, когда я сказал ей, что барон страшно расстроился, узнав о несчастье, приключившемся с одним из его товарищей по оружию. Он очень боялся, что тоже подхватил проказу, однако то была безобидная кожная болезнь… Тут-то у Ираны и возникла мысль использовать его страх. Она дала мне мазь из молочая, которая раздражает кожу, вызывая симптомы, схожие с проказой. Я немедленно принес эту мазь Орнану де Ги. Барон мазался ею, как лекарством, не подозревая, что после каждого применения усиливалась иллюзия болезни. Начав с этого, Ирана придумала и все остальное: фальшивые мощи… яд… приучение Гомело к яду. У нее на все был ответ. Иногда я приходил в ужас. Не будь она женщиной, из нее вышел бы великий стратег.

Ошеломленный Жеан отпустил монаха. Дориус приподнялся на локте. Казалось, он счастлив от возможности облегчить свою совесть.

— Ирана околдовала меня, — признался он. — Она была так красноречива, соблазняя выгодами, которые мы будем иметь.

— Какие еще выгоды… — пробормотал Жеан. — Сумасбродство.. . помешательство…

— Да, конечно, — согласился монах. — Мне надоело быть бедным аббатом, Ирана это знала и давила на мою гордыню. Она сказала, что, став спасителем барона, я получу большую награду. И это правда. Я вручил барону мощи в обмен на подписанный им пергамент, в котором епископу приказывалось назначить меня приором Кандарека. У Орнана было достаточно власти для этого…

— А Ирана? — нетерпеливо спросил Жеан. — Какая ей выгода от заговора? Это идиотизм, но не скажешь же ты, что она хотела стать настоятельницей твоего монастыря?

— Нет, — отрезал Дориус. — Она хотела Робера де Сен-Реми. Тебе это в новинку, а? Она безумно влюблена в юношу, готова на все ради него…

— В Робера?

— Да, она положила на него глаз, когда пела у родителей Оды. А он ее даже не заметил. Робер смотрел только на Оду. Вот тут-то любовь и сразила нашу красотку Ирану… Она желала этого мальчика. Вся извелась, но этот увалень жил только для Оды… А он для нее был не больше, чем надоедливый младший брат.

Жеан вытаращил глаза. Кинжал стал пудовой гирей. Дориус, видя его изумление, ехидно засмеялся.

— Эх, дурачок, тебя она тоже провела, эта девчонка! Я не выдумываю, она чахла по Роберу. Она до того дошла, что покончила бы с собой. Ирана бросилась в этот заговор, словно прыгнула со скалы. Это был ее последний шанс. Она хотела довести Оду до отчаяния, заставить страдать ее, как та заставляла страдать Робера, кокетничая с ним. Именно Ирана по ночам переодевалась в зверя и рассказывала барышне разные ужасы. Ей доставляло огромное удовольствие мучить соперницу, забравшую сердце Робера, но нисколько не интересующуюся этим неудачником. Ирана довела ее до того, что бедняжка бросилась с высокой башни…

— А яд… отравленные фрукты… отравленные пруды? — запинаясь, пролепетал Жеан.

— А это уже другая сторона ее плана, — ответил Дориус. — Ирана знала, что Робер начнет преследование зверя, чтобы прославиться. Нужно было свести на нет надежды юноши, выбить из его головы мысль о том, что однажды он станет рыцарем. Ирана и его хотела довести до отчаяния. Принизить предмет своей любви и сделать из него изгнанника… Этого изгнанника она бы сопровождала повсюду и вскоре сделалась бы его утешительницей. Да и моя будущая слава тоже зависела от размеров содеянного. Убивая мышей, святым Мишелем не станешь…

— О… — простонал проводник.

— Ага! — протянул Дориус. — Теперь-то до тебя доходит, как все было? Все было подстроено: и ее арест, и пытки. Ирана просила отхлестать себя, чтобы пробудить сочувствие в Робере. Я велел палачу не задевать ее лица и бить легонько, чтобы от ран не осталось шрамов. Предусмотрели мы и то, чтобы тебя сбросили в реку в крепко затянутом мешке. Одного. Она хотела избавиться от тебя… Ей ты не был нужен.

— Но сначала-то она нуждалась во мне? — задыхаясь, спросил Жеан.

— Только в качестве свидетеля ее невиновности, да еще — распускать слухи о проказе Орнана де Ги.

Ты был нам нужен для того, чтобы посеять сомнение в отце Оды, чтобы он пришел поговорить об этом с дочерью… Атаковать нужно было со всех сторон, тогда бы все выглядело правдоподобно. Такой подготовкой мы морально сломили девушку. Ирана знала, что Ода верующая, но ее вера пошатнется, когда ей скажут, что мощи оказались фальшивыми, и она заразилась, переспав с Орнаном.

— А если бы она обратилась за помощью в епископство?

— Это меня не пугало. Накануне брачной ночи я велел трем врачам осмотреть Орнана. Все они дали заключение о великолепном здоровье барона. Об этом мне и так было известно. Дурак Орнан поверил, что он чудесным образом выздоровел, и прижал меня к своему сердцу… Но Ода не присутствовала при этой сцене.

— Зачем убили настоящего отшельника и закопали поддельную статую святого Иома?

— Старик не позволял нам свободно хозяйничать в обители. Он грозил подать жалобу. Ну а что до статуи… я не хотел, чтобы Гюг де Шантрель забил тревогу и устроил скандал. Лучше было бы, чтобы в его глазах ты прослыл лжецом. Поговорив с ним, я узнал, что от всех этих сомнений у него началась бессонница, и он не мог не поделиться ими со своей дочерью. В этой игре рикошет приносил лучшие результаты, чем прямой удар, понимаешь? Один из друзей Ираны согласился сыграть роль отшельника. Старый трубадур был не прочь немного подзаработать. Он произносил слова по шпаргалке, не вникая в их смысл.

Жеан спустился с кровати. Он вдруг показался себе смешным, с кинжалом в руке. Дориус тоже встал, взял тряпочку, чтобы стереть с шеи кровь.

— В этот момент, — продолжил он, — Ирана находится с Робером в давно приготовленном укромном местечке. Язык у нее хорошо подвешен. Начнет она с оплакивания Оды вместе с молодым человеком, сложит песню о мадемуазель де Шантрель, осушит слезы на щеках юноши. Возникнет взаимопонимание, как это всегда случается. И закончит Ирана тем, что утешит Робера в своей постели. Она все предусмотрела. Я приказал троим своим людям шататься вокруг их убежища, чтобы голубки как можно дольше оставались в нем. Не много потребуется времени, чтобы Ирана утешила его на свой манер. Вот и вся ее награда: целиком завладеть Робером — так какой-нибудь сеньор делает себе подарок, привезя с Востока красивое животное. Она заставит Робера поверить, будто за его голову назначено вознаграждение, что он и носа не смеет высунуть, не подвергаясь опасности, что его повесят… Время будет играть в ее пользу. Ода мертва, Ирана жива и опытна в искусстве любви. Она сумеет стать для него необходимой.

— Она пользовалась мною… — подавленно вздохнул Жеан.

— Она использовала всех, — глухо отозвался Дориус. — Слишком много смертей. Дух захватывает при мысли о расплате. Не думал я, что совесть меня заест. Я считал себя очерствевшим, циничным, готовым на все, чтобы стать одним из князей церкви; я ловлю себя на мысли, что стыжусь своих деяний. Стань я прежним, это доставило бы мне больше радости.

Дориус подошел к столику с письменными принадлежностями, ощупью засветил свечу и показал пергамент.

— Смотри! — сказал он. — Это мое назначение на должность главного приора. Архиепископство склонилось перед последней волей Орнана де Ги. Оно добьется от сюзерена разрешения превратить замок в местопребывание ордена братьев-экзорсистов, которых я буду обучать всем тонкостям борьбы с демоном. Я помог Иране, она помогла мне. Каждый получил то, чего желал… и все же во мне остался какой-то горький осадок.

— Значит, это ты насыпал яд в мясо кабанчика? — спросил Жеан.

— Да, сделать это было легко, так как в мои обязанности входило благословение всех пиршественных блюд. Я благословлял их ежедневно, поэтому никто не обращал на меня внимания. К началу пиршества я нарочно опоздал и благословил блюда на лестнице башни. Я выбрал блюдо с зажаренным молодым кабанчиком потому, что его нес незнакомый юноша, нанятый по случаю; он ничем не рисковал, не собираясь задерживаться в замке после работы. Я приподнял салфетку с мяса и, держа ее наподобие занавески перед глазами парнишки, посыпал мясо порошком. На моих руках были кожаные перчатки, которые я сразу выбросил. Ирана предупредила: яд настолько сильный, что может через пот проникнуть в кровь. Все произошло очень быстро. Я благословлял блюда одно за другим, чтобы не задерживать обслуживание.

Никто не заметил, что я с опозданием сел за главный стол.

— И Жакотту ты тоже убил?

— Да… Я опасался, как бы она не поняла, что была лишь игрушкой. Но она была грешницей, заблудшей душой и никогда не ходила ни к мессе, ни на исповедь. Жакотта даже не знала, что я состоял при замке… К тому же у нее было плохое зрение; она, следовательно, не могла меня узнать, когда я вещал с почетной трибуны. Но на всякий случай я приходил к ней одетый по-разному, поэтому трудно было сопоставить бедного монаха, которого Жакотта знала, с духовником, тенью следовавшим за бароном. Однако она представляла скрытую опасность. Я не мог оставить Жакотту в живых…

— Как ты с ней сблизился?

— О! Очень просто… Я представился аптекарем, изготовляющим любовные мази. Она была простушкой. Принимала меня за распутного монаха… Помнишь, я якобы уединился, чтобы помолиться, когда у барона началась агония? А на самом деле я по тайной лестнице ушел из башни и отправился в бордель убивать Жакотту. Я был в плаще с капюшоном. Я вызвал ее, сказав, что должен зачитать ей письмо Гомело и передать его перстень с карбункулом… Она спокойно последовала за мной в темный переулок. Меня мало тревожит ее смерть. Ужасает меня яд, распространившийся за городом, все эти мертвые дети…

— Это было так необходимо?

— Да, чтобы это дело получило огласку. От этого зависела цена моего вознаграждения.

— Кто отравлял плоды, пруды?

— Ирана. Она выходила по ночам подземным ходом, который я ей показал. Вот почему она никогда не хотела спать с тобой. Твое присутствие в ее постели помешало бы ей уходить по своему желанию. В тоннеле есть мул, на котором Ирана всюду и скрытно поспевала побывать.

— Ирана постоянно обвиняла тебя. Для чего?

— Подозревая меня, она отвлекала тебя от себя.

— А волки тогда, в лесу? Похоже, это не было разыгранным спектаклем! Они бы сожрали Ирану, я это знаю, я был там…

— Да, волки по-настоящему напали на нее… и это не было предусмотрено, но именно там пришло к ней вдохновение. Ирана решила воспользоваться случаем и сочинила сказку в духе своих откровений трубадурши. Она сообразила, что, представ жертвой моих козней, может привязать тебя к себе. Моча сучки, у которой течка! Фантастическая чушь!

Жеан подошел к монаху.

— Так ты не счастлив? — спросил он. Дориус опустил голову.

— Нет, — признался он. — Я гоню от себя сон. Я боюсь убитых детей, которые явятся мне во сне и будут спрашивать… Когда я открываю глаза, мне кажется, я вижу окровавленную Оду, сидящую в изголовье.

— Где они? — спросил Жеан.

— Кто? — вяло откликнулся Дориус; его глаза были пусты.

— Ирана и Робер! — рявкнул проводник, до боли сжав его плечо. — Где они прячутся?

— В разрушенном монастыре, в лесу Каллуек. В месте, которое называется «Горб спящего великана»… На холме, поросшем непроходимыми зарослями. Там, со стороны восходящего солнца, среди шипов проделан проход. Но никто не ходит по нему: то место считается проклятым. У них достаточно соленой рыбы и копченой ветчины, чтобы продержаться несколько месяцев. Я уже сказал тебе: Ирана все предусмотрела.

— Она и вправду желала моей смерти?

— Да. Ирана, кстати, два раза пыталась тебя убить на горе, когда ты гонялся за монстром вместе с Робером. Ее пугала мысль, что ты можешь доставить неприятности юноше. По этой же причине она часто наводила твои подозрения на третье лицо: Гюг де Шантрель, отец Робера… Робера нужно было защищать. Этого очаровательного Робера.

— Как мне хочется убить ее, — процедил сквозь зубы Жеан, засовывая кинжал за пояс, — но внутренний голос подсказывает, что и ты почти мертв… Я ошибаюсь?

— Может быть, и нет, — отрешенно вздохнул Дориус. — Что будешь делать? Пойдешь туда, чтобы наказать ее?

— Еще не знаю, — признался Жеан. — Во всяком случае, я все расскажу Роберу. Это и будет наказанием Ираны. После этого посмотрим, согласится ли парнишка млеть в ее объятиях.

— Она этого не допустит, — сказал Дориус. — Увидев тебя, Ирана сразу поймет, что ты обо всем знаешь, и попытается тебя убить. От любви она остервенела.

— Прощай, аббат, — произнес Жеан, выходя в коридор. — Оставляю тебя наедине с твоей совестью. Думаю, у вас есть что сказать друг другу.

Он ушел, убежденный, что никогда больше не увидит Дориуса. А что творилось у него в душе, могли описать лишь ученые мужи и поэты, разбирающиеся в душевных муках.

Жеан вышел из замка тем же путем. Ожье ждал его по ту сторону рва.

— Ну что, дружище? — спросил он, нагнувшись к шее своей лошади. — Ты все сделал? У тебя такой вид, будто в твоих венах не осталось ни капли крови, можно подумать, что зарезали тебя, а не ты Дориуса.

Не ответив, Жеан вставил ногу в стремя; у него так сжало горло, что он не знал, как прозвучит его голос, если он заговорит. Что до остального, то тут Ожье почти не ошибся. Руки и сердце Жеана были холодны, как у трупа.

ГЛАВА 18 ПРИГОВОР

Он расстался с Ожье после того, как повторил ему откровения аббата. Старый рыцарь предложил разыскать Ирану и отрубить ей голову, Жеан отказался. Если уж наказывать трубадуршу, то он сделает это сам. Решение придет в нужный момент… если только глаза молодой женщины не лишат его смелости…

Итак, Жеан взял вьючную лошадь своего товарища и поскакал в направлении Каллуекского леса, стараясь держаться подальше от больших дорог. Ему было холодно; без своего кожаного жилета он чувствовал себя голым.

Наконец на горизонте показался холм, поросший колючим кустарником. На его вершине торчали обжитые воронами руины бывшего монастыря. Жеан привязал лошадь в роще и, вооруженный кинжалом, стал искать скрытый проход, упомянутый Дориусом. Не так-то легко было найти его. Кусты колючего терновника поднимались по склону, переплетались, образуя непроходимую сеть, продираясь сквозь которую, уже через пятнадцать шагов можно было содрать с себя кожу; спасли бы только кольчуга, толстые сапоги и шлем с опущенным забралом.

Жеан все-таки отыскал его. Узкая тропинка уходила вверх по прорубленному в зарослях туннелю. Продвигаться по ней нужно было ползком, иногда — на четвереньках. Лоскутки ткани на шипах свидетельствовали о том, что здесь недавно проходили.

Когда Жеан добрался до вершины холма, в голове у него было пусто. Вылетели все нужные слова, заготовленные им во время скачки. Из зарослей он вылез с порезанными локтями и коленями, оцарапанным лицом, в изодранной в клочья рубашке. Остатки сооружения держались только чудом. Судя по закопченным камням, обитель, должно быть, когда-то подожгли. Плющ густой сетью накрыл ее, не давая развалиться каменной кладке.

Жеан стоял в нерешительности. Он почувствовал страх, боязнь увидеть слившиеся тела Ираны и Робера. Что-то ему подсказывало, что тогда он прирежет их обоих… Да, оставит их там окровавленных на трухлявом тюфяке…

— О, это ты… — произнес сзади женский голос.

От ярости у Жеана гудело в ушах, и он не услышал, как Ирана подошла. Ее лицо было бледным, осунувшимся, глаза покраснели.

— Да, — буркнул Жеан. — Как видишь… как ты ни старалась, я все еще живой.

— Тем лучше, — сказала Ирана. — Ты мне нравишься… я бы тяжело переживала твою смерть.

— Переживала бы? — усмехнулся проводник. — Да ты все сделала, чтобы утопить меня в реке… Я уж не говорю о том, что произошло на той горе, когда ты столкнула меня в овраг, пыталась зарезать..

Ирана пожала плечами.

— Я боялась за Робера. Я была убеждена, что ты убьешь его. Он бы не устоял против тебя. Я должна была помимо воли Робера защищать его, ведь он действительно верил, что там, на горе, затаился монстр. Он и не подозревал, что я была его ангелом-хранителем. Да, его нужно было оберегать, но к тебе я никогда не испытывала ненависти… Нет, никогда… Ты так наивен… трогательно наивен. Ты не раз пробуждал во мне сочувствие. Мне иногда казалось, что я причиняю зло безобидному, ни в чем не виноватому щеночку.

— Ты играла мною, — проворчал Жеан.

Ирана вновь пожала плечами.

— Не будь несправедливым, — с легким раздражением в голосе сказала она. — Я предоставляла тебе шанс вырваться из этой адской карусели. Вспомни… пустой дом в тупике… Дом, в который привел тебя зверь, — в котором я каждый вечер накрывала стол в твою честь.

— Дом с тремя черными котами? — задумчиво проговорил Жеан.

— Да. Я приносила туда для тебя подарки, которые крала в сокровищнице Орнана де Ги. Боевой конь, кольчуга… Это было легко, достаточно было пошарить в запасниках замка. Я старалась поставить себя на твое место, выбрать то, что доставило бы тебе большую радость. Я надеялась, что ты возьмешь все это и не долго думая уедешь из города.

— Смеяться вздумала надо мной! Пища-то была отравлена.

— Не мною, — запротестовала Ирана. — После меня туда приходил Дориус. Он сам потом сознался… Он ждал моего ухода, чтобы приправить еду своим ужасным ядом. Он же и котов менял, желая одурачить тебя. Меня он находил слишком сентиментальной. А тебя он опасался…

Ее голос надломился.

— Я все больше привязывалась к тебе, — призналась Ирана. — О! Не любовь, нет… дружеские чувства. Мне очень хотелось, чтобы ты стал для меня кем-то вроде брата. Зла я тебе совсем не желала. Потому я и надеялась, что ты уедешь. Мне хотелось, чтобы ты забрал доспехи, коня и умчался без оглядки. Не думаю, что я такая уж плохая. Все было бы проще, если бы ты это сделал.

— Значит, пищу отравлял Дориус? — растерянно переспросил Жеан.

— Да, уловка с котами — тоже его рук… Клянусь, я об этом ничего не знала. Я и вправду щадила тебя. Но ты отказался от всего, упрямо шел к своему концу. А после я уже ничего не могла для тебя сделать, нужно было оберегать Робера. Любовь целиком завладела мною. Тебе не понять… надо познать настоящую страсть, тогда откроется, что обычные законы теряют смысл. Мне было наплевать на все. Другие для меня просто не существовали. Был только Робер. Бесполезно тебе объяснять, такое идет изнутри. Потребность чрева, души, сердца… Я ни о чем не жалею. У меня нет угрызений совести… Мне даже полегчало оттого, что ты выкарабкался.

— Но яд… — недоумевал проводник. — Все эти отравленные люди, земля и все, что на ней, испачканные ядом, который ты рассыпала повсюду…

— Ты преувеличиваешь, — возразила Ирана. — Не так уж я свирепствовала, я не могла одновременно бывать в нескольких местах! На самом деле они большей частью сами отравляли друг друга. Я тебе уже говорила; они воспользовались эпидемией отравлений, чтобы сводить счеты. Я же только показала им способ. По ночам мне случалось частенько встречать этих добропорядочных горожан, крадущихся с пузырьком яда в руке. Они подражали мне. Зверь обеспечивал им безнаказанность. Они отравляли пруд нелюбимого соседа, траву на лугу, который им не достался. Все эти тысячи преступлений списывались на чудище…

Ирана с иронией посмотрела на Жеана и спросила:

— Полагаю, ты убил Дориуса?

— Нет, — отрезал проводник.

— Ах, даже так? — удивилась молодая женщина, вздернув брови. — Я считала тебя более безжалостным. А зачем ты сюда пришел? Перерезать мне горло?

«Еще не знаю…» — чуть не ответил Жеан.

— Если хочешь меня убить, не мешкай! — бросила Ирана с неожиданной горячностью; слезы скатывались по ее щекам. — Я сяду на этот камень, подниму волосы, чтобы тебе было удобнее. Думаю, ты сделаешь это безболезненно, ты же воин. Начинай не колеблясь, ты окажешь мне услугу.

— Что случилось? — спросил Жеан. — Где Робер? Он покинул тебя? Ты не смогла удержать его всеми своими хитростями?

— Да, — тихо промолвила Ирана. — Он меня покинул.

И, схватив проводника за руку, втолкнула его в развалины обители. Жеан с порога увидел Робера де Сен-Реми. Тот повесился на толстой обугленной потолочной балке; его когда-то красивое лицо перекосилось в отвратительной гримасе.

— Смотри! — скрежетнула зубами Ирана. — Ты оказался прав: я не сумела его удержать. Он не смог пережить смерти своей дорогой Оды. Я все предусмотрела, кроме этого. Я воображала, что мои ласки заменят ее. Я была слишком уверена в себе… Я думала, что выиграла партию, когда затащила Робера в свою постель, но утром я нашла его там… Он, такой красивый, выбрал столь безобразную смерть…

— И ты убила столько людей ради одной ночи любви! — задохнулся от возмущения Жеан.

— Да! — крикнула Ирана. — Но если бы надо было повторить, я бы повторила… без колебаний. Я бы вернулась туда с ядом и кисточкой, мазала бы фрукты на деревьях, отравляла пруды, источники, чтобы сдохли все… Ради одной ночи, как ты сказал.

Ирана заплакала, не вытирая слез. Она стояла перед Жеаном очень прямо; ее лицо было белее мела.

— Убей меня, — сквозь слезы повторила она. — Убей, у меня нет сил жить без него. Сделай, как я просила. Я закрою глаза, а ты полосни меня по горлу, и мы оба будем довольны. Прошу тебя, Жеан. Скажи, ты согласен?

— Ну уж нет, — процедил он. — Оставайся со своим горем, оно будет для тебя наказанием. Если хочешь умереть, сделай себе петлю и сунь туда голову. Но я уверен, что ты этого не сделаешь. Женщины, вроде тебя, живучи, как кошки. И так пролилось слишком много крови, не рассчитывай на меня, мне надоело быть мясником. Я уйду сейчас… Не могу сказать, какие чувства я к тебе испытываю, но видеть тебя я больше не хочу. Постарайся не встречаться на моем пути. Стань монахиней или ухаживай за прокаженными.

Жеану все надоело, и он чувствовал себя таким усталым, что мечтал поскорее уйти и обо всем позабыть.

— Я прощаю тебя, — прошептал он. — Я, и только я…

— Красиво сказано, рыцарь, — произнес за его спиной мужской голос. — Что касается нас, то мы не столь снисходительны.

Жеан обернулся. На опушке, куда выходила тропинка, стояли трое в черных плащах. Суконщик Пьер, его брат и сестра. Семья бедняги Гомело. Позади — трое вооруженных солдат, очевидно, наемники, нанятые для эскорта.

— Вы здесь? — удивился Жеан.

— Мы всегда следовали за вами, — спокойно сказал суконщик. — С тех пор, как мы вас наняли. Мы знали, что вы в конце концов выясните правду. Вы привели нас к той, которая виновата в смерти Гомело; это все, что нам надо. Остальное вас не касается.

Заметив, что Жеан собрался возражать, Пьер поднял руку.

— Ну, ну, — примирительным тоном сказал он. — Не нужно разыгрывать благородного рыцаря. Мы пришли не одни, и мне будет крайне неприятно, если вами займутся мои люди. Вы молодец, прекрасно поработали. Не защищайте эту женщину, она не заслуживает, чтобы за нее умирали. Вам известно, что я всего лишь требую справедливости, это мое право.

— Мне не нужен адвокат! — взвизгнула Ирана, шагнув к нему. — Я не хочу оспаривать ваш приговор. Я в ваших руках, покончим с разговорами. Кончайте же и со мной: прикажите вашим солдатам пронзить меня мечами. Я не взываю к вашей жалости.

Пьер отрицательно покачал головой.

— Очень хорошо, миленькая, — все так же спокойно сказал он. — Меня радует ваше настроение. А то я боялся, что придется прибегнуть к насилию. Вы избавляете нас от отвратительного зрелища. Но о мечах не может быть и речи… Слишком быстрая смерть… Хотелось бы, чтобы вы умерли от того, в чем преуспели: вы примете яд, который щедро расточали: я велел алхимику восстановить его по вашему же рецепту.

Пьер высвободил из плаща руку. На ладони лежал черный флакончик.

— Как вам угодно! — бросила Ирана, схватив флакон. — Я слишком долго ждала. Не будь Жеан таким нерешительным, вы лишились бы удовольствия видеть меня с пеной у рта.

Проводник хотел перехватить поднимавшуюся ко рту руку молодой женщины, но один из солдат преградил ему путь. А Ирана, вынув пробку, уже вливала в себя содержимое флакона.

— Яд разбавлен, — уточнил Пьер. — Действует не сразу. Вы будете умирать мучительной смертью, часов пять-шесть, а мы до последней минуты станем наблюдать за вашей агонией. Предупреждаю, что не пошлю за исповедником, даже если вы будете умолять меня. Хочу, чтобы вы прямиком спустились в ад.

Ирана утерла рукою рот. Она была очень бледна, губы уже синели.

— Вы так и будете стоять? — с вызовом спросила она. — Сцена может затянуться, так не лучше ли нам переждать ее внутри?

— Как хотите, дитя мое, — примирительным тоном ответил суконщик. — Вы молоды и сильны, вполне возможно, что вы продержитесь до ночи.

Ирана повернулась к нему спиной и вошла в обитель. Пьер жестом остановил Жеана.

— На этом ваша миссия закончилась. Дальше — дело семейное. Мои люди проводят вас вниз. Не удивляйтесь, когда через некоторое время вы узнаете, что аббат Дориус скончался от неизвестной болезни. Я торговец и люблю, когда все оплачивают свои счета.

Жеан не нашел подходящих слов для возражения. Наемники уже подталкивали его к проходу в колючих зарослях.

Когда они очутились у подножия холма, тот, кто, похоже, был начальником, протянул Жеану тяжелый мешочек, набитый золотом.

— Это для тебя, — просто сказал он. — От суконщиков. На память. Тебе понравится.

Жеан взял кошель и вспрыгнул на лошадь. Оказавшись в седле, он тотчас послал ее галопом к лесу, убегая от искушения оглянуться и в последний раз посмотреть на холм.

Жеан подумал, что Ланселот или Персиваль отказались бы от золота торгашей. Но он не был ни тем, ни другим. Он был всего лишь Жеаном де Монпериль, бывшим лесорубом, который, приняв крещение мечом и кровью, стал странствующим рыцарем.

Примечания

1

Мастерская рукописной книги в западно-европейских монастырях VI—XII вв. — Примеч. ред.

(обратно)

2

Пей сам свою отраву (лат.).

(обратно)

3

«Бегущему — презрение!»

(обратно)

4

Во Франции XIV—XVIII вв. члены собрания, созывавшегося королем для обсуждения государственных, финансовых и административных вопросов. — Примеч. ред.

(обратно)

5

Сосуд из глины, камня или алебастра для хранения костей умершего. — Примеч. ред.

(обратно)

6

Молокосос.

(обратно)

7

Слово perroquet — попугай (фр.) созвучно с выражением pere rouquin — рыжий поп (фр.). — Примеч. пер.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1 . О ТОМ, КАК ДРОВОСЕК ЖЕАН СТАЛ . СТРАНСТВУЮЩИМ РЫЦАРЕМ МОНПЕРИЛЕМ

ГЛАВА 2 . В ЛАБИРИНТЕ СНОВ

ГЛАВА 3 . ТАЙНА ОТШЕЛЬНИКА

ГЛАВА 4 . СИЛУЭТ В НОЧИ

ГЛАВА 5 . ОПАСНАЯ ВСТРЕЧА

ГЛАВА 6 . IPSEVENENABIBAS[2]

ГЛАВА 7 . БЕСЕДА, ОКОНЧИВШАЯСЯ КРОВЬЮ

ГЛАВА 8 . ПЛОХОЕ ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

ГЛАВА 9 . ДЬЯВОЛЬСКОЕ ПИРШЕСТВО

ГЛАВА 10 . ПРОКЛЯТИЕ

ГЛАВА 11 . НЕСУРАЗНЫЙ ЗВЕРЕНЫШ

ГЛАВА 12 . НОЧНЫЕ УЖАСЫ

ГЛАВА 13 . ОКОЛДОВАННЫЙ ГОРОД

ГЛАВА 14 . «БОЖИЙ СУД»

ГЛАВА 15 . ОХОТА НА МОНСТРА

ГЛАВА 16 . В РУКАХ МУЧИТЕЛЯ

ГЛАВА 17 . МЕСТЬ

ГЛАВА 18 . ПРИГОВОР . . . . . . . .

Реклама на сайте